КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706108 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272715
Пользователей - 124645

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Тень за троном (Альтернативная история)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах (ибо мелкие отличия все же не могут «не иметь место»), однако в отношении части четвертой (и пятой) я намерен поступить именно так))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

Сразу скажу — я

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Агент, бывший в употреблении [Богомил Райнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Богомил Райнов Агент, бывший в употреблении

Эта книга — роман, сиречь плод писательского воображения. Все персонажи и события в ней вымышлены, и всякое их сходство с реальными лицами и фактами — абсолютная случайность

Ибо нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы.

Лука 8:17

Часть первая НУ ВОТ И ОН — ДОМ

Цюрих — красивый город, расположенный на берегу знаменитого Цюрихского озера и изобилующий многочисленными достопримечательностями, о чем написано во всех путеводителях. Однако после того, как вынужденно торчишь тут без дела уйму времени, не имея ни малейшего представления, сколько еще придется торчать, красоты города и его окрестностей перестают волновать. Занимаешься чем-нибудь помельче — например, решаешь, куда зайти выпить чашку кофе.

На маленькой площади расположены два кафе — «Кристалл» и «Селект». Зайди я в «Кристалл» — и некоторых неприятностей в моем будущем, возможно, удалось бы избежать. Однако я не мог этого знать, потому наугад вошел в «Селект».

После яркого солнечного дня помещение кажется сумрачным. Почти темным и почти безлюдным. Что оно не безлюдно, понимаю, когда вместе с заказанным кофе за моим столиком возникает Бобби.

— Помнишь меня?

— А как же! Последнее время только о тебе и думаю.

— Тогда угости.

И, не дожидаясь согласия, заказывает проходящему мимо кельнеру:

— Арнольд, один мартини, пожалуйста.

Встретить болгарина в Цюрихе — не редкость. Швейцарцы еще задолго до падения берлинской стены начали негодовать по поводу того, что их город сделался перевалочным пунктом для восточно-европейских гастарбайтеров. Подобное утверждение, однако, едва ли имеет отношение к Бобби. Он никогда в жизни не был арбайтером. Вдобавок сейчас он под кайфом. Не слишком сильно. Так, нюхнул свою обычную дозу.

— «Кент» куришь? — спрашивает он, отпивая глоток подоспевшего мартини.

Протягиваю ему пачку. Он закуривает, глубоко вдыхает дым и медленно выпускает его вместе с вопросом:

— Как поживает Вале?

— Понятия не имею.

— Это ты его упрятал?

— Не понимаю, о чем ты.

— Да ни о чем, так просто спрашиваю.

Отпивает еще глоток и смотрит сквозь витрину на улицу.

— Твой лом?

Киваю. Он имеет в виду серый БМВ, припаркованный у противоположного тротуара.

— За скромную плату я мог бы отогнать эту рухлядь на автомобильное кладбище.

— А кто мне пригонит новую машину?

— Те, на кого ты работаешь. Так хорошо работаешь, что тебе даже не платят. Обидно.

— Извини, — говорю, бросая взгляд на часы. — Но мне пора идти.

— Иди, иди. И передай большой привет Вале.

Он смотрит на меня погасшим взглядом и добавляет:

— Если, конечно, он еще жив.

Да уж, верно сказано, что никогда не знаешь, из какого куста выскочит заяц. И с той же уверенностью можно утверждать, что никогда не знаешь, из-под какого камня выползет змея. На первый взгляд случайная встреча с Бобби кажется незначительным пустяком, однако бывалые и многоопытные люди не склонны доверять первому взгляду. Бобби — мелкий наркоторговец, от которого я в свое время получал информацию о дельце покрупнее — об упомянутом Вале. Плохо то, что наркоторговцы живут и действуют сплоченной группой — этакой устойчивой кровеносной системой, призванной отражать натиск враждебной окружающей среды. И не удивлюсь, если в этот самый момент, когда я еду в отель, Бобби докладывает своим хозяевам о том, что видел меня.

Это опасение западает мне в голову в качестве небольшой надбавки к тому общему ощущению безысходности, которое с некоторых пор преследует меня. Последнее указание из Центра гласило: «Сиди на месте и жди распоряжений». Я сидел и ждал у моря погоды, а единственным ответом на мои запросы было молчание.

Непредвиденная встреча с наркоманом наводит меня на самую простую и, возможно, самую здравую мысль: вернуться в страну. Конечно, не для того, чтобы проведать Вале. Как у него дела, мне и без того хорошо известно.


В тот же день оплачиваю счета в отеле и еду на своем БМВ в направлении Санкт-Галлена. Движение на автостраде не очень интенсивное, поэтому быстро примечаю в зеркале заднего обзора один назойливый объект: матово-зеленый «мерседес» последней модели, неотступно движущийся за мной. Проделываю несколько обычных в подобных случаях трюков, дабы выяснить, случайна эта привязанность к моей машине или умышленна. Умышленна, ошибки быть не может.

Различаю одного лишь водителя — худого типа в темных очках. При дистанции в пятнадцать метров мне не рассмотреть, сколько у него спутников и как они выглядят, но большого значения это не имеет. Если меня велено убрать, это можно сделать и в одиночку. Однако в Швейцарии такие вещи среди бела дня не делаются. Эта страна настолько отстала от общей динамики века, что если, к примеру, полицейский споткнется о распростертый у дорожной обочины труп, он не ограничится тем, что просто перешагнет через него, а начнет искать очевидцев и задавать вопросы. Словом, не упустит ничтожного повода, чтобы поважничать.

Начинает смеркаться, когда мой БМВ подкатывает к Боденскому озеру. Если мои преследователи намерены предъявить мне какие-то претензии, то сейчас для этого самое время. Потому что впереди точка стыка трех государств, и посты таможенников и полицейских там на каждом шагу.

Еду без определенной цели, не сворачивая с прибрежного шоссе, в надежде, что людям в «мерседесе» надоест бессмысленная езда и они отвяжутся от меня. Однако ничего подобного не происходит.

Уже давно ночь. Но поскольку придорожные заведения работают круглосуточно, делаю уже третью остановку, чтобы, невозмутимый и беззаботный, выпить кофе. Ну, не совсем невозмутимый и не совсем беззаботный… Одна забота у меня все-таки есть: поставить БМВ таким образом, чтобы он всегда был у меня на виду. Когда после проделанной петли, чтобы обогнуть озеро, снова оказываюсь в Санкт-Галлене, решаю продолжить путь в направлении Германии, пересекаю границу и направляюсь к Кемптену. В сопровождении «мерседеса», естественно.

Главное шоссе тянется монотонной беговой дорожкой на высокой насыпи. Справа, несколькими метрами ниже темнеет узкая полоса второстепенной дороги, чье окончание теряется где-то в ночи. Эти два шоссе разделяет поросшая травой полоса крутого склона. Съехать по ней с верхнего шоссе на нижнее — почти равносильно сальто-мортале. Но, учитывая, что нас с моим БМВ, уже давно пора, так сказать, сдавать в утиль, какая нам разница, когда именно наступит этот момент — чуть позже или прямо сейчас, на этой пустынной, окутанной ночью равнине?..

Еду с умеренной скоростью. Спешить мне пока незачем. Давлю на педаль газа лишь тогда, когда впереди возникают какие-то здания в окружении высоких деревьев. Сразу за ними шоссе делает поворот, и это хорошая возможность на миг исчезнуть из поля зрения моих преследователей, дабы попытаться проделать то самое сальто-мортале.

Осуществляю попытку. Если машина, спускаясь по крутому склону, перевернется, то отпадет всякая необходимость убивать нас. Мы сами, так сказать, скатимся к летальному исходу. Однако моя старушка, воодушевленная той отчаянной смелостью, что характерна для людей, которым уже нечего терять, выдерживает испытание. Ее бешено бросает сначала в одну сторону, потом в другую, затем я справляюсь с управлением, описываю круг и на полной скорости несусь во мрак — туда, где, по всему вероятию, находится Австрия.

Многие проклинают одиночество, я же его просто обожаю. У меня такое чувство, что в этот самый момент в этом бурном и враждебном мире нас только двое — я и ночь. Ощущаю такую умиротворенность, что практически впадаю в дрему, поэтому не имею точного представления, как именно преодолеваю расстояние от Брегенца до Вены. Уверен только, что матово-зеленого «мерседеса» у себя за спиной я больше не видел.

После долгих дорожных мотаний и перед лицом еще более долгого перегона, который мне предстоит, чувствую насущную необходимость хоть немного поспать. Не доезжая десяти километров до Вены, останавливаюсь около мотеля, который мне хорошо известен. Умеренные цены, уютные номера, чистая постель. Единственное неудобство в том, что отсутствует возможность присматривать за машиной, а какая-то маниакальная мнительность подсказывает мне, что не следует спускать с нее глаз.

Решая, воспользоваться ли уютом гостиничной постели или удовлетвориться пропахшим бензином салоном БМВ, я, похоже, заснул. Просыпаюсь непонятно в какое время суток с ощущением, будто слышал какую-то тихую возню возле машины. Смотрю наружу. Никого. За окном уже вечер. Времени на сон больше нет. Наспех перекусываю в ресторане и возвращаюсь в свою колымагу. Проверяю наличие бензина и масла, и собираюсь уже тронуться с места, как меня вдруг снова охватывает маниакальная подозрительность…

В пакете, сунутом под заднее сиденье, — обычный блок сигарет «Кент». Необычным же является то обстоятельство, что не я его туда сунул. В блоке, как и положено, десять пачек «Кента». Но и тут обнаруживается необычная подробность: вместо сигарет в пачках находится наркотик. Не из дорогих, вроде очищенного героина или кокаина, а какое-то дешевое зелье, о низком качестве которого достаточно ясно свидетельствует тяжелый запах и коричневатый цвет. Ничего удивительного: отрава предназначена не для потребления, а для компрометации.

Гадать, когда именно мне подкинули блок сигарет — во время сна или во время посещения ресторана, — бесполезная гимнастика ума. Сейчас важно поскорее избавиться от нежелательного подарка. В лесочке за мотелем журчит чистый горный ручей. Позволяю себе безобразие временно нарушить его экологию и высыпаю содержимое сигаретных пачек в воду. После чего бросаю упаковку в ближайшую мусорную урну; урны у австрийцев установлены даже в лесах.

Внутренний голос подсказывает мне, что исполнители операции по моей компрометации и пассажиры «мерседеса» — одни и те же лица. Цель операции — изъять меня, так сказать, из обращения и тем самым наказать за историю с Вале. А кульминация по их расчетам должна наступить при досмотре на одном из пограничных пунктов. На каком именно? Трудно сказать, так как до Софии их шесть. Да и незачем гадать. Сейчас это уже не имеет значения.

Еду на Родину, строго соблюдая правила дорожного движения. Пересекаю одну границу за другой, и нигде меня не задерживают для досмотра. Пожилой господин на старой, зарегистрированной в Германии машине следует из такой порядочной страны, как Швейцария, — к чему тут досмотры?.. Пограничник лишь бросает беглый взгляд на документ и привычно машет рукой: «Проезжайте».

Похоже, катастрофический для меня финал запланирован вне связи с каким-то определенным пограничным пунктом. Весь расчет организаторов построен на моем невезении, на том, что я попадусь хотя бы на одном из шести пунктов. И обманулись они лишь по чистой случайности, поскольку невезение у меня не редкость.

Хотя иной раз бывает, что и везет.


Калотина. Ну вот и он — дом.

Останавливаю запыленный БМВ перед контрольно-пропускным пунктом и протягиваю паспорт. Против обыкновения дежурный офицер не торопится мне его вернуть. Медленно перелистывает страницу за страницей, потом снимает телефонную трубку. Молод и очевидно из тех, кто любит напустить на себя важнецкий вид. Словно хочет сказать: может, у тебя все и в порядке, только ты у меня в руках. Наконец кладет трубку и почти нехотя возвращает мне документ.

Теперь таможенный досмотр. И здесь, против обыкновения, хотят показать, на чьей стороне власть. Старший команды даже делает знак, чтобы я съехал на боковую дорожку. До сих пор со мной такого не случалось, но, как говорится, век живи — век учись.

— Откройте багажник.

Подчиняюсь. Старший с помощником роются какое-то время внутри, потом переходят к мотору. Наконец успокаиваются.

— Вы свободны.

Собираюсь занять место в БМВ, но таможенник останавливает меня:

— Машина останется здесь.

— Как это «останется»? Для чего?

— Для проверки.

После чего соблаговоляет объяснить мне, что, похоже, номера на двигателе перебиты, и есть вероятность, что мое транспортное средство находится в угоне.

— А как я доберусь до Софии?

Он пожимает плечами. Помощник оказывается более отзывчивым.

— Не проблема. В город постоянно идут машины.

Направляюсь к служебному помещению.

— Вы куда? — останавливают меня на входе.

— Хочу позвонить.

— Телефон только для служебных лиц.

Я мог бы ответить, что как раз служебным лицом и являюсь, однако это не в моих правилах. Есть люди, которые всем своим видом хотят показать, кто они такие. Мой же стиль — делать вид, что я никто. Господин Никто, как меня некогда окрестила одна дама из французской разведки.

Направляюсь к обычной телефонной будке, хотя остро предчувствую, что телефон там неисправен. Предчувствие меня не обманывает. Теперь нет никаких сомнений — я дома.

Я дома, и жизнь прекрасна, а мелкие неприятности существуют лишь для того, чтобы лишний раз напомнить: жизнь продолжается.

Раннее солнечное утро на исходе лета. Чашка кофе в буфете удерживает меня от искушения заснуть тут же, сидя на стуле. До смерти хочется спать. Это единственное ощущение, которое вытесняет из моего сознания любые мысли о ближайшем будущем.

По-видимому, в полусонном состоянии я вышел из буфета, пристал к кому-то из водителей грузовиков и уговорил подвезти меня до города. Воспоминания о последующем у меня довольно смутные. Водитель, человек средних лет, должно быть, довольно общительный малый, хотя из его монолога я улавливаю лишь отдельные фразы.

— Хорошо возвращаться?

— Да, — киваю.

— Но еще лучше уезжать.

Не знаю, что он там еще говорит, потому что снова проваливаюсь в сон. Просыпаюсь, когда чувствую, что меня похлопывают по плечу.

— Просыпайся, браток, рассвело! Дальше я не еду.

Вылезаю из кабины. Водитель подает мне чемоданчик и указывает на мигающий светофор:

— Автобусная остановка там.

Продолжительное торчание на остановке и толкотня в переполненном автобусе помогают мне прогнать сон. Сходя с автобуса, решаю, что сначала покажусь на службе, а потом пойду отсыпаться. Рабочий день в разгаре, но, похоже, опаздывающих на работу гораздо больше тех, кто уже на рабочем месте, поскольку на улицах полно народу.

Вот и министерство[1]. Большое белое здание строгих линий с каменным львом при входе, этаким стражем порядка и безопасности. Каждый раз, видя его, задаюсь вопросом: почему свирепый взор этого грозного зверя обращен в сторону улицы Графа Игнатьева? Не иначе как именно оттуда он ожидает появления неприятеля[2]. Прохожу мимо благородного млекопитающего и направляюсь к бюро пропусков на противоположной стороне улицы.

— К генералу Пееву, — сообщаю в окошко.

Дежурный, вместо того чтобы спросить, о ком доложить, безучастно смотрит на меня:

— Пеева нет.

— Тогда — к его заместителю.

— И заместителя нет.

— Но кто-то же есть в отделе?

— Не могу знать.

Мое любопытство, похоже, ему надоедает. И чтобы предупредить мой следующий вопрос, он недовольно бросает:

— Отойдите от окошка. Тут вам не справочное бюро на вокзале.

Весьма глупая ситуация. Но нет худа без добра. Теперь, по крайней мере, я могу с чистой совестью пойти и выспаться, а остальное, как говорится, — новый день, новая удача. Хорошо хоть, моя квартира в нескольких шагах отсюда. Много лет назад в министерстве позаботилось о том, чтобы освободить квартиры окрестных домов и заселить их своими сотрудниками. Так, из простой предусмотрительности, на всякий случай. Я оказался одним из счастливчиков, удостоенных квартиры. Наверное, потому, что она была однокомнатной. Мои коллеги, люди сплошь семейные, претендовали по меньшей мере на две комнаты.

Квартира моя на самом верхнем этаже, лифта в доме нет. Это помогает мне окончательно проснуться. Тот же ободряющий эффект производит открытие, что ключ не подходит к замочной скважине. Пытаюсь вставить его снова и снова, когда дверь вдруг распахивается, и на пороге возникает хмурая особа слабого пола с накрученными на бигуди волосами.

— Мама, иди посмотри! — кричит особа писклявым голосом. — Уже среди бела дня грабят!

Упомянутая мама, вероятно, выдумана для храбрости, потому как не появляется. Пытаюсь объяснить, что пришел не грабить, а хочу лишь попасть к себе домой. После недолгих пререканий до женщины в бигуди все-таки доходит суть ситуации.

— Если вы считаете, что имеете какие-то права на эту квартиру, то выясняйте это в каком-нибудь другом месте. А нас тут поселили по служебной линии.

Следовало бы возразить, что и я проживаю здесь по служебной линии, однако, как я уже говорил, это не в моих правилах. Осмеливаюсь только поинтересоваться судьбой моих вещей.

— Ни о каких вещах ничего не знаю. Обратись к консьержу.

Спускаюсь по лестнице. Не утруждаюсь поисками консьержа. Мне известно, что в этом доме его нет.

Выхожу на залитую солнцем улицу и жадно вдыхаю пропитанный бензином воздух.

Ну вот он — и дом.


Безысходность, кажется, полнейшая. Однако решаю попытать последнюю возможность: Борислав.

Мой единственный друг живет на улице Любена Каравелова, на которой когда-то располагался зоопарк. «Рядом со львами», — льстил я ему. «Нет, рядом с обезьянами, — поправлял меня Борислав. — Это вы, более достойные товарищи, рядом со львом!» Пиком невезения будет, если и его выгнали из квартиры. Но это вряд ли. Он живет в квартире жены или, если быть точным, тестя.

Из того, что у Борислава не отобрали квартиру, еще не следует, что пришел конец моему невезению. Продолжительное нажатие звонка не приносит никаких результатов. Очень может быть, что хозяина квартиры нет в стране, поскольку профессия у него такая же, как у меня. Что же касается его жены и тестя, то они пребывают в тех краях, откуда не возвращаются.

Выхожу на улицу и, за отсутствием другой возможности, присаживаюсь за столик перед заведением, расположенным напротив. Когда-то это был гараж, а теперь его переоборудовали под кафе. Могли бы повесить вывеску «У обезьян», но не догадываются. Две чашки эспрессо не помогают перебороть сон… Прихожу в себя, услышав как кто-то произносит:

— Полагаю, меня ждешь.

Борислав.

— Угадал, — говорю. — У меня нет левов заплатить за кофе.

— Всего-то?

— Ну, если в придачу к левам, у тебя найдется еще и свободная кровать…

Разговор продолжается на кухне Борислава, где он принимается за приготовление яичницы. Короткий рассказ о моих злоключениях, начиная с Калотины и до сего момента, не особенно его впечатляет.

— Пустяки, — следует его краткий комментарий. — Тебя все это удивляет потому, что ты только приехал. День, два — и привыкнешь.

— Мне необходимо увидеться с генералом.

— Трудновато будет. Он в тюрьме.

— За что?

— Ну, было бы желание посадить, а за что — найдется.

Собираюсь спросить еще что-то, но, видимо, засыпаю. Ото сна меня пробуждают слова «Интернационала». «Вставай, проклятьем заклейменный…» — поет Борислав, похлопывая меня по плечу. Потом выводит меня в коридор, и мы оказываемся в очень светлой комнате с тюлевыми занавесками на окнах и большой белой кроватью.

Просыпаюсь почти в полной темноте. Почти — потому что сквозь чуть приоткрытую дверь проникает полоска света. И снова слышу голос Борислава:

— Пришел посмотреть, не умер ли ты.

— Отчего такие мрачные предчувствия? — бормочу в ответ.

— Оттого, что уже первый час ночи, а ты все лежишь, как труп. Давай, вставай, ужин ждет. Я столько труда приложил, чтоб приготовить эти деликатесы.

«Деликатесы» — это жареная картошка и по паре сосисок на брата. Скромно, но от души. Имеется и пиво.

— Что это за Эйфелева башня у тебя висит над кроватью? Когда я включил свет, то решил, было, что нахожусь в Париже.

— В том-то весь и замысел. Этот плакат я когда-то привез Афине, и она повесила его прямо над кроватью, чтобы, просыпаясь по утрам, ей казалось, будто она в Париже. Этот город был ее большой мечтой, но она умерла, так его и не увидев.

— Сказал бы ей, что нет в нем ничего особенного, не считая туристов. Таскают их туда-сюда с левого берега на правый и с правого на левый, водят по галереям и площадям, а под видом изысканной французской кухни подают плохо прожаренные бифштексы, какие подаются во всем мире.

— …И жареную картошку на гарнир.

— А мы сейчас разве не то же самое едим? Тоже мне «французская кухня»!.. Париж… Ты только вспомни, как у них по улицам машины ездят и как водители собачатся друг с другом. Настоящий бедлам. А полицейские! Не знаю, есть ли на свете более придирчивые типы, чем французские полицейские!.. Мало того что остановят ни за что ни про что, так еще целую нотацию прочитают на тему прав пешехода и обязанностей водителя, мудро умозаключив, что в своей стране вы, господин, можете ездить, как пожелаете, а у нас, в Париже, будьте добры изучить наши правила дорожного движения и строго их соблюдать…

— И мне случалось выслушивать подобные проповеди, — кивает Борислав. — Только Афину, браток, не интересовали французские полицейские, и когда она мечтала о Париже, то вряд ли думала о бифштексах и о бардаке на дорогах.

Замолкаю, понимая, что моя попытка отвлечь его от неприятных воспоминаний не удалась. Он тоже погружается в молчание. Курит сосредоточенно, словно процесс курения требует особой собранности, и в кухне воцаряется мертвая тишина, нарушаемая лишь стуком капель о мойку, которыми сломанный кран отсчитывает уходящее время.

Афина, если я забыл упомянуть, — его покойная жена.

— Тебе не кажется, что этот сломанный кран действует, как та излюбленная китайцами пытка? — спрашиваю, чтобы нарушить молчание.

— Напротив. Он напоминает мне, что жизнь продолжается. С нами или без нас.

И добавляет:

— Завтра починю. Сейчас спать хочется.

Не спать ему хочется. Тут другое. Но я не в состоянии ему помочь.


— Мне надо съездить за своей машиной, — замечаю спустя несколько дней за завтраком.

— Не надо, — говорит Борислав. — Когда будет надо, они сами тебе сообщат.

— А если не сообщат?

— Тогда заберут тебя.

Завтрак состоит из кофе в огромных дозах и жареного хлеба, почти такого же черного, как кофе.

— Позавчера я подумал, что ты случайно пережарил хлеб, но сейчас понимаю, что ты это делаешь намеренно.

— Говорят, он так полезнее. В аптеке даже продают готовый уголь.

— Почему ты думаешь, что меня могут забрать? — возвращаюсь к прежней теме.

— А зачем, по-твоему, они оставили у себя твою машину? На кой черт им эта рухлядь?

— Откуда мне знать. Наверное, надеялись что-нибудь найти в ней.

— А ты, конечно, уверен, что ничего компрометирующего в ней найти нельзя?

— Уверен.

— Вот поэтому ты и спокоен. И тебе даже в голову не приходит, что, если они не найдут в твоей машине того, что ищут, они сами это что-то могут туда подложить. После чего без труда найдут.

— Но так не делается. Потребуются свидетели.

— Свидетелей — пруд пруди. Все нелепости в судах доказываются с помощью свидетелей.

— И к чему вся эта операция?

— Это станет понятно потом, когда уже будет поздно. В любом случае они не случайно занялись этой старой рухлядью, особенно учитывая личность ее владельца.

— Потому, что и ее владелец — старая рухлядь.

— Потому, что им слишком хорошо известно, кто ты.

Закуриваю и несколько раз затягиваюсь ароматным дымом, чтобы разогнать остатки сна. Мне снилось, что… Чего только не приснится человеку, достигшему моего возраста…

— Хорошо, Борислав, не буду забирать машину. Но дай мне хоть что-то делать по дому. Мне совестно смотреть, как ты занимаешься всей домашней работой.

— Исключено. Это мое хобби. И успокойся: с завтрашнего дня я не буду пережаривать хлеб.

Борислав учит меня ждать, будто не знает, что я настоящий чемпион по ожиданию. Незаменимая тактика. Надо только знать, когда и как ею пользоваться. Как сказано или, может быть, не сказано в Библии: есть время ожидать и есть время действовать. Проходит всего несколько дней, и мне дается знак, что мое терпение вознаградится: я получаю повестку.


Повестка у меня на восемь утра. Прихожу за пять минут до назначенного часа. Одна из дверей приемной открыта в помещение, где, судя по запаху, работает машина для эспрессо. Проходит четверть часа, однако меня не приглашают. Вместо этого в двери показывается молодая женщина и любезно спрашивает:

— Желаете кофе?

— Не откажусь, если ожидание грозит затянуться.

Кофе казенный, сиречь скверный. Еще более скверно то, что я продолжаю без толку торчать в приемной. Наконец по лестнице спускается полицейский и сопровождает меня наверх. Человек, который встречает меня в небольшом кабинете, высок, молод и внешне приятен. Боюсь только, что внешность — единственное приятное в нем.

— Простите, что заставил вас немного подождать, но так уж у нас водится, — сообщает он мне в форме извинения и указывает на стул. Молча сажусь и устремляю терпеливый взгляд на хозяина кабинета. Почувствовав, что я настроен не слишком дружелюбно, и явно желая умягчить меня, он замечает: — Наверное, незачем говорить, что мне известно, кто вы. Кое для кого из моих младших коллег вы настоящая легенда.

— Не стоит преувеличивать.

Моя невинная реплика остужает порыв его благорасположения.

— Понимаю вашу скромность, — кивает он. — И разделяю ее. Могу себе представить, как люди, подобные вам, огорчаются, столкнувшись с человеком, не верящим ни в какие легенды.

— Назначив на восемь и приняв в девять, вы, я смотрю, приготовили для меня интересную тему для беседы.

— Тема другая, и вам это известно. Речь идет о ваших взаимоотношениях с гражданином Валентином Зарковым. Какого характера были эти взаимоотношения?

— Служебного.

— Точнее?

— Такие, как, к примеру, у нас с вами в данный момент: вы спрашиваете — я отвечаю. Только в случае с Зарковым было наоборот: спрашивал я.

— В общем, беседовали, — обобщает хозяин кабинета.

— Можно сказать и так.

— А под каким углом в этих беседах обсуждалась тема наркотиков?

— Я ведь вам уже объяснил: я спрашивал, а он отвечал. Поскольку специалистом по наркотикам был он, а не я.

— Дело в том, что Зарков утверждает обратное. По его словам, все его действия координировались известной секретной службой и конкретно лично вами.

— Вполне естественно, что, пытаясь выкрутиться, он утверждает нечто подобное. Неужели вы допускаете, что найдется такой наивный человек, который поверит его россказням?

— Пока что я ничего не допускаю. Просто занимаюсь анализом фактов.

— Вам должно быть известно, что несколько лет назад по этому делу проводилось следствие, потом состоялся судебный процесс и был вынесен приговор. Материалов по этому делу собрано довольно много, и все они в вашем распоряжении. В них гораздо больше подробностей, чем я могу сейчас припомнить.

— Благодарю за наставление. Вы, я вижу, убеждены, что вас вызвали с единственной целью доставить неприятности. Но беда в том, что материалы, о которых вы упомянули, совсем не так многочисленны, как вам кажется. Скажу прямо, из них многое изъято и изъято целенаправленно. С очевидным намерением скрыть определенные факты. Можно было бы махнуть рукой: дело прошлое, зачем его ворошить. Но ситуация осложнилась: Зарков подал прошение о пересмотре дела. Прошение его удовлетворено соответствующей инстанцией. Поэтому я позволил себе вызвать вас. И рассчитываю, что, как коллега, пусть и бывший, вы могли бы помочь мне в ликвидации некоторых белых пятен.

— Пусть и бывший, но я не ваш коллега, господин прокурор. И у меня нет ни малейшего опыта в том, что касается вашей работы. Так что допрос окончен.

— Это не допрос, — сухо возражает хозяин кабинета. — Но если вы упорствуете в своем недружелюбии, то я могу вам организовать и допрос.

После чего резкими движениями отмечает мой пропуск и отпускает меня.

«Сдали под конец нервы у молодого человека», — думаю не без некоторого злорадства, спускаясь по лестнице. Потом соображаю, что и меня они подвели. В чем, собственно, передо мной провинился этот человек? Просто делает свою работу, отрабатывая зарплату.


— Зачем вызывали? — спрашивает вечером Борислав.

Коротко пересказываю ему свою беседу с прокурором.

— Не понимаю только, зачем им вытаскивать на свет старую историю с наркотиками.

— Человек тебе ясно сказал: решили пересмотреть дело.

— Ну и пусть себе пересматривают. Только не понимаю, чем я им могу помочь.

— Как же тебе понять, когда ты ленишься заглянуть в газеты. Цель — реанимировать давнишние обвинения против нашей страны, чтобы лишний раз напомнить, как преступен был прежний режим и как непорочен нынешний. Репертуар известен: болгарская военная промышленность производила оружие для стран, поддерживающих терроризм. Последние, за неимением денег, расплачивались с нами наркотиками. А мы под видом лекарственных средств вывозили эти наркотики на Запад: с одной стороны, чтобы зарабатывать валюту, а с другой — чтобы травить золотую буржуазную молодежь.

— Зачем мне читать подобную чушь, когда я могу послушать ее в твоем пересказе? Не знаю только, стоит ли утруждаться. Эти выдумки столь избиты и затасканы…

— Им стараются придать свежести. Не так давно этот подонок… пардон, этот красавец, наш президент[3], самолично потребовал от правительства Италии вновь поднять вопрос о причастности Болгарии к покушению на папу римского. Ему отвечают, что вопрос этот давно изучен и что Болгария не имеет к покушению никого отношения, но наш красавец не унимается: настаивает на том, чтобы против нас в очередной раз выдвинули обвинение и тем самым заклеймили прежний режим как террористический.

— Кстати, — говорю, — эта история с наркотиками, в которую меня впутывают, началась именно тогда, когда нас обвинили в организации покушения на папу. Обстановка в то время была накаленная, и в связи с этим передо мной поставили определенную задачу. Ты ведь знаешь, что наркотики — не наш с тобой профиль.

— Это мелочи, Эмиль. Дай бог, чтобы я ошибался, но в данном случае главное для них — превратить тебя в обвиняемого.

— Но фактов же нет.

— Чтобы понять, есть или нет, требуется провести новое расследование, а это — действенный способ достичь нужного эффекта: новая шумиха в прессе по поводу преступной торговли коммунистами так называемыми лекарственными средствами. На это время, чтобы не скрылся или не сбежал за границу, тебя, естественно, посадят под замок. В конце концов, тебе вынесут приговор на основании ложных свидетельских показаний, а может, и выпустят, если, конечно, доживешь.

— При таком счастливом исходе дела смогу ли я все еще рассчитывать на твой кров?

— Комната Афины всегда в твоем распоряжении.

— Слава богу. Но, поселив у себя уголовника, ты рискуешь подорвать свою репутацию.

— Наша с тобой репутация, Эмиль, и без того уже подорвана, и подорвать ее сильнее едва ли возможно.

— Раз уж речь зашла о комнате Афины; вчера вечером мне подумалось, а не слишком ли нахально, с моей стороны, жить в ней? Не лучше ли нам поменяться комнатами? Все-таки Афина была твоей женой, а не моей.

— Меняться не будем. Я и без того слишком часто вспоминаю ее. А если еще и в ее комнату переселюсь, она вообще не выйдет у меня из головы.

— Что плохого в том, чтобы вспоминать жену?

— Ничего. Кроме, пожалуй, того обстоятельства, что каждый раз, вспоминая ее, я проклинаю себя.

Афина. Когда-то давно у нас на службе разнеслась сенсационная весть: наш Борислав женился на девушке, чей отец в прошлом был среди главарей фашистского режима. Как это бывает в подобных случаях, сенсация вызвала бурю возмущения, но скоро измельчала до скучных перешептываний сплетников, поскольку, как оказалось, гора родила мышь. Отец, а точнее, дед молодой жены в прошлом был не фашистским лидером, а всего лишь богатым торговцем шерстяными тканями, хотя и на все сто процентов поддерживавшим фашистов. Ничего определенного о размере его богатства известно не было, поскольку его магазин сгорел во время бомбежки, но что он был врагом нынешней власти — это было несомненно, поскольку в свое время он голосовал за Николу Пе́ткова[4]. И вот, на тебе — наш лопух взял и женился на дочери этакого элемента, как будто в нашем городе не нашлось девушки из порядочной семьи. «Изловчились буржуи, — комментировали у нас на работе. — Целенаправленно выдают своих дочерей за наших парней. Уже до сыновей членов Политбюро добрались. Захватывают крепость изнутри».

«Враг в моей постели», — обобщал Борислав эти сплетни.

«Ну, не совсем так, — возражал я. — Это ты залез в постель к врагу. Да и квартирой, говорят, заодно обзавелся».

«Верно. Только помог бы мне кто-нибудь выплатить за нее взносы в жилфонд».

«А верно ли, что твой тесть — противник власти?» — спрашивал я.

«Не знаю, как раньше, но, когда его объявили таковым, он определенно стал им. А теперь за отсутствием противника он задирает меня».

«А ты?»

«Поднимаю ему давление, называя папой».


Комната Афины. Очень светлая, очень чистая и, следует добавить, очень нарядная. Плакат с Эйфелевой башней не единственное ее украшение. На другой стене висит большой фотоснимок лондонского Пиккадили-Серкус с неоновыми рекламами и красными автобусами. Есть, хотя и более скромных размеров, виды Кельнского и Страсбургского соборов, а также синие морские заливы, желтые пляжи и белые виллы, утопающие в тропической зелени. На этажерке под плакатом с башней заботливо расставлены альбомы с видами разных частей света. Богатая коллекция, которую можно было бы назвать «Страны, в которых я никогда не бывала», потому что, насколько мне известно, Афина никогда не покидала пределов Болгарии.

Самый роскошный экспонат этого домашнего музея помещается в нише. Там восседает большая и красивая голубоглазая кукла в нарядном розовом платье.

— Я знаю, откуда родом эта красавица, — замечаю, едва увидев куклу. — Такие продаются на привокзальной площади в Венеции.

— От тебя ничего не скроешь, — бормочет Борислав.

Тема красавицы в розовом его явно не занимает.

Его покойная теща, по-видимому, была чудачкой, раз наградила дочь таким дурацким именем; могла бы назвать ее Марой или Тоткой, и это помогло бы ее ребенку избежать в будущем некоторых неприятностей. Афина раздражала наших коллег и их жен не только своим именем. Хотя держалась она скромно, ее понимание скромности явно не совпадало с пониманием дам нашего круга. Костюм, слишком изысканный для тогдашнего бедного времени, аккуратно уложенные волосы, маникюр и приглушенных тонов помада, не говоря уж о высоких каблуках, — все это явно свидетельствовало о бытовом разложении. Но самым раздражающим обстоятельством было то, в котором Афина вряд ли была повинна: ни высокая, ни низкая, ни худая, ни толстая, она была стройной, с приятным лицом и легкой светлой улыбкой, которая просто бесила наших дам.

«Ты только посмотри на нее, — шептались они, — все улыбается, как не знамо кто».

«Вертихвостка!» — комментировали ее умение двигаться легко, не натыкаясь на мебель.

Это было во время одного ведомственного мероприятия по случаю какого-то праздника, — первого и последнего, на которое Борислав отважился привести жену. Потом он посадил ее дома, где, по всей видимости, и ему самому предстояло вскорости надолго засесть, поскольку ему явно грозило увольнение. На укоры друзей о том, что ему следовало известить о предстоящей женитьбе начальство, он неизменно отвечал:

«Зачем мне их было извещать, когда я и без того знал, что мне откажут».

«Обязан был известить, потому что таков порядок, — отвечали ему. — Мы — люди военные. А если хочешь делать, что вздумается, иди работать в контору „Овощи — фрукты“. Там можешь ни перед кем не отчитываться».

Он раздражал не только завистников, но и людей, которые считались его друзьями.

«Ума у него что ли нету, — ворчал Однако. — Из-за какой-то Фины ставит на карту свое будущее!»

«Она не Фина, а Афина».

«Ах, Афина! Как богиня! Ох уж этот наш Борко! Да хоть бы и богиня, стоит ли из-за нее портить себе анкету».

А другой наш друг, Петко Зе́мляк, шутил:

«Афина? Умно! Как это я не догадался назвать свою дочь Прагой или Веной. Ах ты, моя маленькая Венка, папина дочка…»

Пожалуй, только мы с Бояном, сыном Любо, были другого мнения:

«Вы раздражаетесь оттого, что есть люди, не похожие на вас. А почему все должны быть похожи на вас? В каком уставе это записано? Почему бы этой Афине не быть чуточку иной?»

«А почему она должна быть особенной? — раздражался Земляк. — Что это за штучки!»

«Это любовь! — примирительно заключал Однако. — Научно доказано, что любовь — болезнь. Хорошо хоть, не заразная».

«Заразная, заразная, — возражал Земляк. — Только у таких, как мы с тобой, к ней иммунитет».

Борислав и Афина подхватили эту «болезнь» во время каких-то совместных курсов в «Альянсе»[5]. Он посещал их по служебной линии, а она — с расчетом, что если в один прекрасный день поедет за границу, то должна знать чуть больше, чем «бонжур» и «мерси». Злые языки поговаривали, будто она сошлась с Бориславом, найдя в отношениях с ним идеальное сочетание приятного с полезным.

«Я был ее единственной надеждой, — говорил позднее Борислав. — И я же стал ее самым большим разочарованием. И кто меня надоумил соврать ей, что я собираюсь стать дипломатом! „Представь, — говорила она, — нас пошлют в Париж или Лондон. Хотя, нет, вряд ли мы начнем сразу с Парижа или Лондона; но в любом случае это будет западнее Трына“. Но мы так никуда и не поехали. „Я тебе испортил жизнь“, — говорил я ей. А она отвечала: „Нет. Это я испортила тебе карьеру“. Потом утешались тем, что раз мы вместе, значит, еще не все потеряно. Что тоже было ложью. Мы не были вместе. После того как мне простили мое прегрешение, начались длительные командировки. Она месяцами ждала меня, а я даже не имел возможности послать ей весточку и все боялся, как бы с ней ничего не случилось, особенно после смерти старика».

— Стра́ны своей мечты она изучала по альбомам, которые я ей привозил. Альбомы, плакаты, цветные открытки и всякие сувениры — этим я старался порадовать ее каждый раз, возвращаясь из командировок. Но она мечтала, чтобы я привез ей куклу — большую, красивую и непременно в розовом платье. Наверно, думала, что кукла в какой-то мере заменит ей ребенка, которого она так и не родила. У нее все было как бы — как бы ребенок, как бы путешествия, как бы муж.

— Ты был не как бы.

— И я был как бы. Когда я бывал в этом доме, когда меня здесь не бывало — и сам не помню. Помню только, что однажды я все-таки решился купить ей куклу, рискуя сделаться посмешищем всей таможни. Дело было как раз накануне праздников, время подарков, да и кукла оказалась именно такая, о которой мечтала Афина. Так что я объявился дома поутру, накануне Рождества, оставил все вещи в машине, а с собой взял только огромную коробку с куклой. Позвонил раз, позвонил два — никто не открывает. Из-за соседней двери выглядывает женщина, пялится на мою коробку и спрашивает: «Вы жене звоните?» — «Конечно ей, кому же еще?» — «Нет ее». — «А где она?» — «Нет ее, — повторяет женщина. — Умерла».

— Вроде бы от воспаления легких, — вспоминаю, чтобы направить разговор в более прозаическое русло.

— Нет, не от воспаления легких. От одиночества и невнимания. Если бы рядом был кто-то, кто вызвал «скорую», ее, возможно, удалось бы спасти. Хорошо хоть Однако позаботился о похоронах. Похоже, он был единственный, кто проводил ее в последний путь.

Он умолкает. Потом произносит, обращаясь больше сам к себе:

— Каждый раз получалось так, что меня не оказывалось рядом именно в тот момент, когда я был особенно ей нужен.

«Неизвестно, так ли уж был ты ей нужен, — отвечаю мысленно. — Приходит время, когда единственное, что остается, — это уйти: от боли, от разочарования, ото всего. Человек рождается в одиночестве и в одиночестве умирает».

Чуть было не ляпнул эту глупость вслух, но удержался. Человек и в дорогу отправляется один, но все-таки хорошо, когда у него есть кто-то, кто его провожает. Это понятно даже мне, которого никто и никогда не провожал.

— Мало того что у человека куча недостатков, так ему еще и память дана, — слышу бормотание Борислава. — Все равно, как опухоль. Хочется вырвать ее с корнем, да не получается.

Смотрит на меня уныло и спрашивает:

— Ты вроде не страдаешь от нее?

— От опухоли?

— От памяти.

— Если мы вырвем память, Борислав, что у нас останется?..

— Ничего. Ни воспоминаний, ни разочарований, ни сожалений, что профукал жизнь. Совсем ничегошеньки. Идеальное состояние.


Примерно через месяц после первой повестки получаю вторую.

На сей раз кофе не предлагают, но и не заставляют долго ждать. Принимают в том же кабинете, но хозяин теперь тут другой. Человек предпенсионного возраста с хмурым выражением лица. Поясняет, что хочет задать несколько вопросов касательно гражданина Валентина Заркова, и тут же переходит к допросу. Когда и как я познакомился с Вале, что мне известно о его прошлом, сколько раз с ним встречался и все такое прочее, о чем в свое время я подробно и обстоятельно сообщил следствию. Чтобы избежать ненужных пререканий, покорно — пункт за пунктом — отвечаю на вопросы, но под конец позволяю себе заметить:

— Насколько мне известно, все эти факты уже фигурируют в материалах следствия.

— Если бы они там фигурировали, я не досаждал бы вам своими вопросами, — отвечает следователь, чье кислое выражение лица свидетельствует о том, что ему все это надоело не меньше моего.

И чтобы не показаться чересчур грубым, добавляет:

— Материалы следствия, о которых вы говорите, в данный момент представляют собой одну полупустую папку.


Рассказываю Бориславу о новом визите к следователю, а он спрашивает, не поднимал ли я вопроса о машине.

— Пытался, но получил резкую отповедь: «Это не по адресу, мы здесь машинами не занимаемся». Мало того что отнимает у меня время своими дурацкими расспросами, так еще и высокомерничает. Как будто не может те же вопросы задать напрямую Вале.

— Он их ему, конечно же, задавал. Тут интересно другое: в какой именно связи он спрашивал о тебе Вале. И что тот ему ответил.

— Ясно, что это были за ответы. Но только кто ему поверит…

— Следователю платят не за то, чтобы он верил. Поэтому нет никакой гарантии, что он поверит тебе.

— Я лицо официальное.

— В прошлом. А теперь нет.

— Я действовал в соответствии с поставленной задачей.

— Материалов нет. «Полупустая папка»! Неужели тебе не ясно? В общем, если за тобой придут, то не очень этому удивляйся.

— Я уже ничему не удивляюсь. Абсолютно ничему.

Борьба с наркоторговлей никогда не входила в сферу моих служебных интересов. Правда, когда-то очень давно мне пришлось заниматься группой молодежи, баловавшейся морфием, но тогда моя задача состояла в том, чтобы не дать им попасться в сети одного опасного иностранного махинатора. История с гражданином Валентином Зарковым совсем иного характера. Меня подключили к ней неожиданно по приказу генерала в связи с насущной необходимостью, продиктованной сложившейся обстановкой.

Все началось в один прекрасный солнечный день на одном из наших пляжей, где по прихоти судьбы в опасной близости друг от друга оказались одна австрийская дама и один наш доморощенный авантюрист. Дама, пусть она и не принадлежала к двумстам знатнейшим семействам, властвующих над миром, была тем не менее достаточно состоятельной, чтобы проводить лето на заграничных курортах, пусть и не таких роскошных, как Ницца. Не очень молодая и не слишком привлекательная, она все-таки была лакомой добычей для доморощенного аполлона, известного среди заправил софийского фарцового рынка под кличкой Вале Валет. Многозначительное прозвище, если учесть, что у игроков в беллот валет — самая счастливая карта. Случай с австрийкой подтвердил репутацию Вале — везунчика. Некоторые познания в иностранных языках, почерпнутые во время учебы в английской спецшколе, в сочетании с умением пользоваться некоторыми приемами, относящимися к сфере межполовых отношений, обеспечили ему осуществление давнишней мечты: жениться на даме из западной страны со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями.

Вале специализировался по модной в то время у нас подпольной торговле золотом, валютой и часами. Переезд на новое местожительство позволил ему расширить свое дело за счет налаживания оживленного курьерского канала между Веной и Софией. Не лишенный сообразительности и сравнительно порядочный (насколько это возможно в подобном бизнесе), года через два Валет приобрел репутацию солидного и надежного партнера. Лучшим свидетельством этого явилось его вхождение в наркобизнес, причем в самую доходную его отрасль — торговлю кокаином.

И вот, оставив однажды уютное семейное гнездышко, Вале вылетел на просторы мира осваивать сложные контрабандные маршруты, начертанные латиноамериканскими картелями. Начав с низов, он быстро набрался опыта торгового агента, перевозчика и поставщика наркотиков по всем пунктам между Колумбией, Лос-Анджелесом и Западной Европой. Об этом свидетельствовали и его взлет в наркоторговой иерархии, и тот факт, что он ни разу не попался полиции.

У наших служб имелись косвенные данные о деятельности Вале, но поскольку его деятельность велась вдали от нашей страны, мы им не занимались, а с предложением о сотрудничестве к нам никто не обращался. Наше отношение к деятельности Вале начало меняться после того, как была извлечена на свет Божий и раздута до уровня мировой сенсации выдумка об участии болгар в покушении на папу римского. Чем больше мировая пресса старалась раздуть эту большую ложь до размеров неоспоримой истины, тем больше у нас крепли опасения, что для подкрепления этой теории могут быть использованы и некоторые второстепенные обстоятельства. Такие, как, к примеру, наше надуманное участие в наркобизнесе.

Надуманное? Но достаточно было изловить такого хитроумного глупца, как Вале, и надуманное легко перетрактовывалось в неоспоримое.

Так возникла задача обезвредить Вале.

Известно, что в наркоторговле заняты люди самых разных национальностей. И в этой огромной сфере деятельности Вале был всего лишь маленькой мушкой. Но, как известно, есть умельцы, способные сделать из мухи слона. Вот они-то и рыскали повсюду в поисках фактов, которые могли бы представить нашу страну в невыгодном свете. И в сложившейся ситуации наш шанс избежать наихудшего сценария сохранялся до тех пор, пока муха избегала клейкой ленты-мухоловки. И только такой наивный простак, как Вале, мог тешиться мыслью, что так будет длиться вечно. Необходимо было эту беду упредить. И забота об этом была возложена на меня.

У меня имелось два преимущества перед охотниками на наркоторговцев. Во-первых, я точно знал, кого ищу. Во-вторых, у меня имелась возможность получать информацию от самых разных людей, причем люди эти ни за что не стали бы сотрудничать с агентами Интерпола. Эти типы с мрачными физиономиями не располагали к задушевным беседам. А я вел себя по-свойски и знал, как между парой чашек кофе с помощью пары ничего не значащих фраз подкинуть собеседнику нужный вопрос.

После довольно существенного количества подобных бесед и довольно продолжительных скитаний по разным уголкам мира, общая картина, что называется, вырисовалась. Оставалось набросать план действий, а затем привести его в исполнение. Однако тут буду краток. Поскольку, как говорит один мой знакомый писатель, взявшись за конкретную тему, не отвлекайся на постороннее, иначе так запутаешься в этих отступлениях, что вообще забудешь, с чего начинал, и не исключено, что твой собеседник пробурчит что-то вроде такого: «Очень интересно, но мне пора идти. Жена заждалась».

Итак, в двух словах, осуществление плана свелось к следующему: при посредничестве одного человека, который одновременно был своим и для Вале и для меня, Валета заманили в его любимую Вену — якобы для совершения выгодной сделки. Сделку намечалось заключить на одном пароходике, курсирующем теперь под другим названием и под другим флагом, но в действительности — нашем. Вале поднялся на упомянутое судно и вошел в каюту, где, как он полагал, ему предстоит проверить количество и качество прелагаемого кокаина. Полагать-то он полагал, но вышло по-другому. Мало того что ему не предложили кокаина, так еще и лишили возможности покинуть каюту.

Именно во время этого круиза из Вены на Родину произошло мое знакомство и в какой-то степени сближение с Вале. Разговоры с ним были тяжелы, но не лишены результативности, как это бывает, когда собеседник — твердолобый умник, изводящий повторением своих «не знаю», «не помню», «не было такого». Не уверен, что сумел прояснить все пункты его биографии от «а» до «я», но в обмен на обещание минимального наказания за согласие сотрудничать, я узнал от него множество интересных подробностей о наркотрафике, с фактами и именами. Как известно, упомянутые обещания исполняются редко, и не по злой воле следователя или оперативника, а по той простой причине, что приговоры выносят другие люди. Так получилось и с Вале. Я постарался — и в какой-то мере успешно — избавить его от самого сурового наказания, но и то, которое он в конечном счете получил, оказалось не из мягких.


Обычно я не очень-то обращаю внимание на время года за окном, но наступление зимы трудно не заметить, поскольку похолодало. В квартире Борислава есть паровое отопление, но топят еле-еле. Все же температура сносная, особенно если не снимать пальто.

Днем Борислава почти не бывает дома. Он работает в телеателье, чинит телевизоры, и тем самым имеет приработок к пенсии. Это еще больше угнетает меня, усиливая чувство стыда от сознания своей бесполезности. Я ничего не смыслю в телевизорах и вообще в электронике. То единственное, в чем я знаю толк, уже в прошлом. В прошлом — задания. В прошлом — анализ и комбинирование. В прошлом — риск.

Все забыли обо мне, даже люди с Развигора[6]. Их повестки вносили хоть какое-то разнообразие в мою будничную повседневность. Они давали мне ощущение, что я еще не совсем выброшен из жизни, что меня еще имеют в виду, пусть и с целью свести со мной счеты.

Единственное, что заставляет меня осознавать продолжение жизни — бытовые трудности. Годами у меня на счету копилась часть зарплаты в левах, однако растущая инфляция не предвещает моим сбережениям ничего хорошего.

— Тебе надо сходить оформить пенсию, — советует мне Борислав.

Сам он успел оформить себе пенсию еще до расформирования нашего ведомства.

— Обо всем-то ты успеваешь подумать.

— Должен же кто-то думать и о житейской прозе.

— Вместо того чтобы столько думать, не проще ли тебе самому устроить это дело.

На следующий день он сообщает мне, что изучил вопрос, но для оформления пенсии я должен лично явиться туда-то и тогда-то.

Являюсь. Упомянутое «туда-то» — полутемная комнатенка на чердачном этаже, заставленная шкафами с толстыми папками на полках. Пространство между шкафами отведено большому столу и маленькому человечку за ним.

— Я по поводу пенсии. Вчера с вами говорили по этому вопросу.

Человечек перебирает разложенные перед собой бумаги, словно ищет в них подтверждение моим словам.

— Кем вы были раньше?

— Тем же, кем являюсь сейчас.

Он бросает на меня поверх своих очков недоверчивый взгляд, словно желая убедиться, правду ли я говорю.

— Моя фамилия Боев, — подсказываю ему, чтобы помочь.

Снова перекладывает бумаги на столе.

— Что-то я вас не помню…

— Откуда же вам меня помнить: мой рабочий кабинет находился на другом этаже.

— Успокойтесь, — советует мне чиновник. — Поберегите нервы.

Он тянется к одному из шкафов и достает какую-то папку:

— Догадываюсь, из каких вы.

В папке, однако, он не находит ничего, что касалось бы меня.

— Боев, говорите… Совершенно не помню.

— Время терпит, — успокаиваю его. — Авось, вспомните.

И покидаю помещение.


Такой оборот дела Борислава не удивляет.

— Кто же виноват, что раньше все вопросы улаживал генерал. А поскольку сейчас он в тюрьме…

— …То нам остается лишь присоединиться к нему.

— И такое может случиться. Не будем терять надежды.

Разговор происходит на кухне после ужина, когда на десерт мы выкуриваем по привычной сигарете. Немного погодя, мы разойдемся — каждый в свою комнату: я — в покои Афины, а он — в бывшую «берлогу» старика. Мы живем, сохраняя привычки одиноких людей, хотя нам и приятно, что мы вместе. Уже докуривая сигарету, Борислав произносит:

— Однако! Только он сможет уладить это дело.

— Почему так думаешь?

— Я не думаю, я уверен. Свяжись с ним завтра же.

И отправляется в свою «берлогу».


Встретиться с Однако не составляет труда. В молодости мы были дружны, но потом наши пути разошлись. Он работал шифровальщиком, и его заветной мечтой было уехать за границу на службу в каком-нибудь нашем посольстве — не ради удовлетворения капризов жены, а ради повышения своего культурного и образовательного уровня. Он много читал и любил посещать разные выставки.

«Спас, а почему тебя прозвали Однако?» — как-то я спросил его.

«Чтобы я всегда помнил».

«Что именно?»

«Что не стоит демонстрировать свою образованность перед невеждами. Поскольку поступать таким образом — значит раздражать их».

И он рассказал мне, как однажды на партийном собрании, когда редактировали резолюцию, он возмутился, что в документе без конца повторяется союз «но». «Но не допустим… но не позволим…»

«Да хватит этого, „но“!» — возмутился Спас.

«А чем его заменить?»

«Выучите родной язык, и узнаете чем. Можно употребить слово „однако“; например: „однако мы не допустим“»…

Этот незначительный случай забылся. А прозвище осталось. Что не мешало его обладателю пользоваться уважением, несмотря на скромную должность шифровальщика. Он был из поколения тех, железных, с твердыми принципами. Из-за этого в начале 60-х его едва не уволили со службы. Позволил себе несколько резких слов по адресу обуржуазившихся партийных функционеров. О его еретических замечаниях тут же доложили куда следует, и по этому случаю назначили служебную проверку. Свидетелей произошедшего было двое — доносчик и ваш покорный слуга. Первый настаивал на своем, а я его опровергал, поэтому случай этот остался без последствий.

«Спасибо, браток, — сказал мне потом Однако, — хотя твои показания и были насквозь лживые. Но пусть там, наверху, знают: может, мы и рядовые партии, но отнюдь не дураки».

Среди немногочисленных друзей Однако была одна его сотрудница по отделу, Катя. Все наше ведомство было посвящено в тайну о том, что Катя не просто влюблена в парня, а прямо-таки боготворит его. К сожалению, Однако был женат, а Катя с ее худобой и кислым выражением лица старой девы едва ли способна была кого-нибудь соблазнить. Хотя, как мне позже рассказал сам Спас, один раз Катя все-таки попыталась это сделать. Это случилось вскоре после смерти его жены. Они с Катей стояли, греясь, возле батареи отопления, и девушка положила свою руку на руку Спаса.

«Она это сделала как бы в знак сочувствия, но я сообразил, что у нее на уме, и сделал вид, что не понял намека», — рассказывал Однако.

«А она?»

«Ничего. Постояла так немного и отошла. Но на следующий день все-таки не выдержала и сказала: „Сядь тебе на руку муха — ты и то отреагировал бы!“ — „Да, — ответил я ей, — я такой. Не позволяю себе лишнего в рабочее время“».

«Теперь она будет караулить тебя в нерабочее…»

«Ничего у нее не выйдет».

Его покойная жена была такой же тощей, как Катя, и провести всю свою жизнь со скелетами в постели было чересчур тяжелым испытанием даже для такого долготерпеливого человека, как Однако.

Я познакомился с его пониманием женского идеала много позже, когда однажды зашел к нему домой выпить кофе. Было прохладно, моросил дождь, и он пригласил меня домой, предупредив, что обстановка у него малоподходящая для приема гостей. Мы выпили кофе, выкурили по сигарете, и Спас сказал:

«Сейчас я тебе покажу нечто прекрасное».

И достал из шкафа картину в позолоченной раме. На ней были изображены, обнявшись, три обнаженные дамы, смело демонстрировавшие различные части своих тел. Общим у всех троих было одно — роскошная пышность форм.

«„Три грации“. Висит в Лувре. Один приятель привез. Да что тебе говорить. Сам, наверно, сто раз в Лувре бывал».

«Только раз. У меня там была назначена встреча с одним человеком, который так и не пришел».

Мое признание лишний раз укрепило его во мнении, что на Запад посылают не тех, кого следует. С годами это убеждение все больше крепло еще и потому, что начальство все никак не догадывалось послать туда его. Он был хорошим сотрудником и уверенно держался на своем месте, но все свидетельствовало о том, что сидеть ему на этом самом месте до самой пенсии.

«Вот как бывает, — говорил он нам с Бориславом, — когда у человека нет друзей среди начальства».

«Не в это дело, — возражал Борислав. — Причина не в том, что у тебя нет друзей, а в том, что ты не способен победить своего врага».

«Какого еще врага?»

«Сам ведь знаешь: „Язык мой — враг мой“».

«И что теперь — самому с собой что ли только разговаривать?» — ворчал Однако.

«И притом — про себя, — добавлял Борислав. — Потому что всегда надо помнить, что и у стен есть уши».


Являюсь к Однако в тот послеобеденный час, когда пожилые люди обычно отдыхают.

— Вот молодец, — приветствует меня хозяин квартиры, впуская к себе. — Только я прилег вздремнуть, а ты тут как тут…

— Я звонил, да у тебя все время занято.

— У меня нет телефона.

— И давно его у тебя отобрали?

— Я сам от него отказался. Зачем мне телефон, если некому звонить.

— А я как раз затем и пришел, чтобы попросить тебя кое-кому позвонить и решить один вопрос.

— Почему — я?

— Потому что ты человек со связями. И обладаешь влиянием.

Он не в настроении, но это его обычное состояние. Не знаю, родился он таким или сделался таким со временем, но, сколько помню его, он всегда угрюмый. Тем не менее Спас соблаговоляет указать мне на одно из потертых плюшевых кресел в полутемной прихожей, которая у него вместо гостиной.

— Садись. Кофе выпьешь?

— Если тебя не обременит.

Похоже, он собирается сказать, что я его и так уже обременил своим визитом, но молча исчезает на кухне. Оттуда доносится звяканье посуды и какое-то невнятное бормотание — значит, пришло-таки время для разговоров с самим собой. Потом он появляется с двумя чайными чашками, щедро наполненными какой-то густой коричневатой жидкостью.

— Ты уверен, что это кофе? — спрашиваю.

— Рожь. Обжаренная рожь. Говорят, она полезна.

Осторожно отпиваю глоток пойла — лишь затем, чтобы не обидеть хозяина квартиры, — и протягиваю ему пачку сигарет.

— Я давно бросил, но ради тебя выкурю одну.

Он закуривает, отчего заходится кашлем, потом глушит его новой порцией дыма и произносит:

— Говори.

Вкратце знакомлю его с моей пенсионной проблемой.

— Мне известно, что ты разбираешься в таких делах и что у тебя есть связи в министерстве…

— Связи у меня теперь не в министерстве, а среди кладбищенского начальства.

— Ну, туда я тебя звонить пока не прошу.

— И там не все так просто решить, но с этим мы пока обождем. Что же касается пенсии, то, верно, парочка старых знакомых в министерстве у меня есть, но так, чтобы «один звонок — и все готово» не получится. Ты у нас проходишь по особой статье.

Некоторое время молчит. Потом говорит:

— Подумаю, как быть. Есть у меня один человек.

— Из разведки?

— А тебе надо — чтобы из Синода епископов?

— В Синоде епископов тоже вроде бы имелись разведчики.

— Как и везде. Ты же не думаешь, что ватиканские кюре только четки перебирать умеют? Тебе это лучше моего известно.

— В Ватикан мне проникать не приходилось.

— Да, плохо, что мы иногда перебарщивали. Лезли к людям в постель… Пользовались услугами всякого отребья… Он законченный подонок, а мы ему: «Наш добрый товарищ»; и поручаем секретное задание.

— Порядочного трудно сделать информатором.

— А зачем нам информаторы? Этот сказал то, тот сказал это… Разве важно, кто что болтает или кто что делает? Недаром ведь в Толстой книге сказано: «По делам их узнаете их».

— Вот и узнали.

— Чепуха! Ничего мы не узнали. Ты видел где-нибудь отчет о Великом ограблении? Я не о той общей трепотне в прессе, а об отчете, где черным по белому было бы все изложено — с фамилиями, с цифрами, с фактами.

— Я газет не читаю.

— Читай не читай — все едино. Голой правды в газетах нет.

— А тебе она известна?

— Кое-что известно, но это другой разговор.

— Когда ты сказал «голая правда», мне вспомнилась твоя «голая правда» в позолоченной раме. Ты все еще хранишь ее?

На его лице мелькает некое подобие улыбки.

— Покажу, когда придешь в следующий раз. Тогда, может, и настоящего кофе выпьем.

И уточняет:

— Если принесешь с собой.


Зимой лучше всего сидеть дома. Особенно если тебе некуда идти. К Бориславу это не относится — человек занят: работает в телеателье. Моя же проблема в том, что я ничем не занят. Поэтому погружаюсь в чтение. В комнате Афины — целая этажерка с книгами, вроде «Унесенных ветром» и ей подобных. Саму Афину, по-видимому, не так сильно уносило в небеса, потому как нахожу среди ее книг и более приземленные — например, «Моя тайная война» Кима Филби.

Мемуары англичанина для меня не новость. Я знаком с ними еще по их первому, французскому изданию. Но сейчас, когда, прижавшись спиной к батарее, снова их перелистываю, мне кажется, что эту книгу я читаю впервые. Когда-то меня интересовали в ней исключительно профессиональные подробности. Снимал шляпу перед размахом деятельности автора мемуаров, однако в технических деталях не находил ничего особо впечатляющего. Впечатление эта книга на меня производит только теперь — поразительное и гнетущее.

— Ты читал ее? — спрашиваю Борислава, когда вечером он заглядывает ко мне в комнату.

— А как же. Это ведь я ей подарил.

— Чтобы жена получше поняла, какая у тебя профессия?

— Глупости. Филби и я!.. Или — Филби и ты!.. Принц и нищий.

Он только пришел и не торопится снять с себя объемную куртку.

— Батарею согреваешь? — спрашивает.

— Пытаюсь, — отвечаю, но мысли мои заняты раскрытой передо мной книгой.

— Раньше я завидовал его счастливой судьбе. Теперь понимаю, что это была настоящая трагедия.

— Почему трагедия? — бормочет Борислав и садится на кровати, устремляя рассеянный взор на Эйфелеву башню.

— Представь себе, человек прибывает в Москву победителем, потрясшим своими успехами весь мир. Его голова полна идей на миллион. Он приезжает, чтобы продолжить служение Делу, ради которого тридцать лет рисковал жизнью. А Дело делает вид, что не замечает его. Смотрит куда-то в пустоту и ковыряет в носу. «Филби? Ах, англичанин… Изолировать его, поставить на прослушку и взять под наблюдение». И так — больше десяти лет в компании с одним лишь алкоголем.

— Это не трагедия, — качает головой Борислав.

— Как это «не трагедия»?

— А вот так. Настоящей трагедии он избежал. Пусть не Дело, так смерть оказалась к нему милосердной — прибрала его задолго до того, как начался чудовищный крах великого строя.

И, медленно вставая с кровати, заключает:

— Трагедия досталась нам, карликам… Ну что, поужинаем?

Все более растущая дороговизна заставляет нас задуматься о будущем нашего скромного домашнего хозяйства. Поэтому мы сводим к минимуму расходы на питание — особенно после того, как Борислав где-то вычитал, что переедание — основная причина преждевременной смерти. Поэтому, когда я упоминаю «обед» или «ужин», надо иметь в виду, что речь идет не о полноценном процессе приема пищи, а о почти символическом ритуале. Вместо еды мы все больше налегаем на пищу духовную.

И вот, сидим за кухонным столом, поглощенные чтением, каждый — своего; я — мемуаров Филби, а Борислав — официальной прессы, которую, несмотря на всю свою любовь к ней, он не покупает, а берет у товарища по телеателье.

— Чего это ты читаешь «Демократию»? — спрашиваю. — Это ведь орган «синих».

— Потому и читаю. Тебе ли не знать, что главное — быть в курсе того, что творится в стане врага. Что творится у своих, мне и без того известно.

Он складывает газету и кладет ее на стол, передавая в мое распоряжение.

— Меня, Эмиль, все чаще мучает вопрос: кто они — свои и насколько они свои?

— У тебя развивается старческая мнительность.

— Я тоже этим тешу себя. Но сомнения остаются. Разве эти сегодняшние «синие» не были еще вчера «красными»?

— А кем я тебе вижусь? Красным, синим или, может быть, фиолетовым?

— Я не о таких, как мы. Какие мы с тобой — это наше личное дело. Ты знаешь, кого я имею в виду.

Он похлопывает своей большой ладонью по газете, вздыхает и говорит слова, которых я жду от него уже давно:

— Я о тех, Эмиль, кто стоял во главе партии. Они нас предали.

— На основании чего судишь?

— Какие тут нужны основания! Я видел их своими глазами и слышал своими ушами. Не забуду того партийного собрания, на котором наш партийный вождь убеждал нас в том, что с сегодняшнего дня и впредь великий смысл нашей работы — делать обратное тому, что мы делали до сих пор.

— Какие доводы он приводил?

— Железные. Ты ведь знаешь, что доводы, которые вбивают в наши головы сверху, всегда железные. «Забудьте! Забудьте, чему мы вас учили! Забудьте, что вы делали! Раз больше нет противника, то нет и разведки!»

— Мудро.

— Забыли только объяснить, куда нам самим теперь деваться.

— Ясно куда — на свалку.

В кухне повисает тишина, если не считать стука капель из крана, отсчитывающего улетающие секунды. Собираюсь, было, напомнить Бориславу, что надо наконец починить этот проклятый кран, но молчу; чувствую, что в данный момент он занят мыслями о предметах более возвышенных.

— «Построим завод… Построим завод свободы»[7]. Помнишь, когда-то мы учили такое стихотворение?

Не отвечаю. В настоящий момент мне не до поэзии.

— Ну вот мы его и построили. Ну, не стал он чудом из чудес, но ведь работал.

Не возражаю.

— А уж как мы его охраняли. Главным образом от ударов извне. А его взяли и развалили изнутри. Столько сторожей, а его взяли и развалили.

Продолжаю хранить молчание.

— Скажи что-нибудь. Ты ведь был одним из сторожей.

— Ну, раз его развалили изнутри, то и спрашивать надо тех, кто охранял изнутри.

— Столько сторожей… — повторяет Борислав; он, как Однако, говорит сам с собой.

— Спасать ДЗУ или «Химком» было не нашей задачей. Нас отряжали спасать мир. Срывать адские планы поджигателей войны.

— И мы их срывали. Разбивали в пух и прах.

— Может, мы что-что и делали, только впустую. Они изнутри подрывали основание здания, а мы следили за тем, чтоб с фасада не осыпалась штукатурка.

— «Они»? Кто «они»?

— Всякие были, чередовались. Сначала Сталин разжег войну в Корее. Потом американцы разнесли Вьетнам. Затем Брежнев, чтобы окончательно все разрушить, чиркнул спичкой в Афганистане. Чередовались. Главное было — делать дело. Перекраивать карту мира. Обеспечиваться сырьем. Испытывать новые виды оружия и расходовать запасы старого. Люди, дескать, умирают. Да люди и без того умирают. Гибнут, дескать, массово. А это оттого, что массово плодятся.

— И когда ты пришел к таким выводам?

— Не знаю. Наверное, тогда же, когда и ты, — осознав себя преданным.

В кухне снова повисает тишина, и лишь испорченный кран напоминает нам мудрость древних: все течет…

— То, что нас предали, это факт, — настаивает Борислав. — Одного только понять не могу: как мы могли быть такими легковерными!..

— По ряду причин.

— Назови хотя бы одну.

— Гипноз.

Он смотрит на меня задумчиво. Потом качает головой:

— Невозможно так долго находиться под гипнозом — по сути, всю жизнь.

— Неужели? А ведь наши с тобой жизни доказывают обратное.

И, указывая на воспоминания Филби, добавляю:

— А также свидетельство нашего старшего коллеги. Этот человек на своей шкуре испытал все безобразия Большой страны; он сначала описывает их, рассказывая об «ужасных событиях», явившихся результатом советской внешней политики, а потом как ни в чем не бывало пишет: «Но, глядя из окон моей московской квартиры, я вижу прочный фундамент будущего».

— Хорошо, что он не может подняться из могилы и посмотреть на этот фундамент теперь, — бормочет Борислав.

Что не мешает ему тут же возразить:

— Все-таки твоя гипотеза о массовом гипнозе слабовата. Не могут в основах хозяйствования лежать приемы психического воздействия, вроде гипноза. В основе всегда лежит экономика.

— Да, но их собственная экономика — гипнотизеров и тех, кто стоял У них за спиной; она отличалась от экономики всех остальных людей, предназначение которых было умирать — когда от голода, когда от пуль.

— Может, ты и прав, — уступает Борислав, — но какое это теперь имеет значение. Нас никто не спрашивал, каким должен быть наш мир. Мы пришли в него, когда он уже сложился. И уходим, когда он лежит в руинах. Так чего теперь рассуждать?..

— Чтобы почесать языки.

Мой собеседник умолкает. Разговор окончен. Похоже, нам больше нечего сказать друг другу. Но, оказывается, есть.

— И все-таки, скажи, ты задавался когда-нибудь вопросом: повторил бы ты свой жизненный путь, доведись тебе прожить еще раз? — интересуется Борислав.

— Кто же им не задавался!..

— И каков ответ?

— Он настолько глуп, что не хочется его озвучивать.

— И не надо. И так понятно.


На исходе зимы снова наношу визит Однако. На сей раз по приглашению. С меня — банка кофе, с него — хорошая новость. Вопрос с моей пенсией улажен. А чтобы удовлетворение было полным, Однако достает из шкафа свой шедевр — «Три грации».

— Ты только посмотри, какая поэзия, какая плоть! — бормочет он.

И чтобы сосредоточить мое внимание в правильном направлении, указывает на соответствующие дамские прелести.

По-настоящему чувствуется наступление весны. Дует южный ветер, на лотках — подснежники, а у меня в кармане — пенсия. Единственное, чего не хватает, так этого самого весеннего настроения. Иду бесцельно по грязным улицам и ощущаю внутри себя пустоту — словно дупло, в которое забыли вложить сердце.

Мне хорошо знакома мучительность ожидания. Но только теперь начинаю осознавать, что гораздо мучительнее — ничего уже не ждать. Иногда я целыми днями просиживаю дома. Занимаюсь всякими мелочами, чтобы убить время. Одно из таких занятий — бесцельно глазеть в окно. Могу глазеть, не раздвигая занавесок, поскольку в комнате Афины они тюлевые, и сквозь их прозрачную белизну унылый вид безликой улицы видится почти поэтическим. Но иногда будничная проза требует увидеть улицу напрямую, так сказать, без завес, — когда, к примеру, на дороге происходит авария или начинает лить дождь. Для таких случаев между краями занавесок у меня оставлена узенькая щелочка. Именно в эту щелочку однажды утром примечаю в доме напротив нечто такое, к чему стоит присмотреться. Я имею в виду мужчину, который возникает в окне и смотрит в мою сторону. Я стою таким образом, что едва ли ему виден, зато мне хорошо виден его очевидный интерес к нашему жилищу.

Есть разные способы установить, случайно брошен на тебя взгляд или за тобой наблюдают. При моей профессии такая проверка проводится почти бессознательно.


— Что-то заинтересовались нами, — сообщаю Бориславу на следующий вечер, когда он приходит домой.

— Заинтересовались тобой, — уточняет он.

— Почему ты исключаешь себя?

— Потому что, в отличие от тебя, читаю газеты. Не твои любимые «Ле Монд» и «Ди Прессе», а самые обыкновенные наши издания.

Молчу. Ему вопрос задают, а он тебя в ответ поучает… Мое молчание, ясное дело, раздражает Борислава.

— Не догадываешься, что причина опять в твоем Вале?

И поскольку я продолжаю молчать, добавляет:

— Вчера он сбежал из тюрьмы.

— А что полиция?

— Полиция пока безмолвствует, но какая-то шустрая журналистка уже обо всем раструбила.

— И органы полагают, что сбежавший зайдет ко мне в гости?

— Наверное, не исключают такой вероятности.

Может, оно и глупо, но это происшествие позволяет нам поболтать после ужина. В последнее время тем для разговоров остается все меньше, не говоря уже о том, что они становятся слишком однообразными.

Основной лейтмотив сегодняшней болтовни — конечно же, сбежавший Вале. Зачем ему понадобилось идти на столь рискованный шаг накануне пересмотра дела, а может, и отмены приговора? Ответ очевиден: Вале понял, что приговор останется в силе, поскольку его прошение разбилось о камень преткновения, и что, образно говоря, этот камень преткновения — я. Вполне достаточное основания для того, чтобы возненавидеть меня. Но отнюдь не единственное и не самое важное.

О чем думает молодой человек, отсиживающий долгий срок в тюрьме? О многом, потому что в тюрьме времени для раздумий предостаточно. Но среди множества тем неизменно присутствует основная — месть.

Несколько лет назад, ненадолго вернувшись из-за границы, я обнаружил в своем почтовом ящике мятый конверт без адреса и почтового штемпеля. Письма в конверте не было — только вырезка из какого-то журнала о кино: реклама фильма «Слово полицейского» с участием Алена Делона. Заглавие фильма было жирно подчеркнуто шариковой ручкой, а внизу опять же шариковой ручкой было выведено печатными буквами: «Помню о тебе».

Еще бы ему не помнить! Ведь вся его дольче вита с красивыми иномарками, красивыми женщинами, красивыми костюмами, вся эта роскошь, приобретенная рискованным ремеслом наркоторговца, полетела к чертям из-за какого-то подлого полицейского агентишки. Подлого и лживого, коварно нарушившего свое слово. Слово полицейского.

Вале не мог не знать о моих попытках смягчить ему меру наказания. Ведь парень пропел на следствии целую арию на тему наркотрафика. Зачем же ломать ему жизнь? Однако суд посмотрел на дело с иной точки зрения. Приговор должен был продемонстрировать Западу всю степень суровости нашего правительства по отношению к наркоторговцам.

Не трудно себе представить, какие кровавые сцены мести разыгрываются в воображении Вале, каким изощренным пыткам подвергает он меня по ходу развития сюжета, превращая в финале в отбивную.

Но тут в разговоре с Бориславом простая на первый взгляд проблема обрастает дополнительными вопросительными знаками. Жажда мести какого-то заключенного вряд ли может волновать кого-нибудь, кроме него самого. Питая свою жажду воображаемыми кровавыми сценами, он мог с тем же успехом просидеть еще лет пять-шесть. То обстоятельство, что развитие событий не ограничилось этим сценарием, доказывает, что кроме фактора самого Вале в эту историю вмешался и какой-то иной фактор.

Откуда возник столь повышенный интерес к моей машине в Калотине? Каким образом из следственного дела исчезли материалы? И действительно ли они исчезли, или это надуманный предлог с целью допросить меня? Возможно ли с такой легкостью сбежать среди бела дня из тюремного лазарета? В чем истинная причина организованного за нашей квартирой наблюдения? Почему информация об этом деле исходит не от полиции, а от какой-то журналистки? Вопросов много, и, взятые в сумме, они приобретают особую важность.

Суть вещей не такова, какой она кажется на первый взгляд. Для людей нашей профессии это азбучная истина. И не удивительно, если за внешней идиллией кроется серьезная угроза. По крайней мере, таково мнение Борислава о субъекте, глазеющем из окна противоположного дома с таким видом, словно ему нечего делать и он занимается этим скуки ради.

А поскольку Борислав не из тех, кто склонен к абстрактным рассуждениям, он тут же предлагает план ответных действий. Эти действия и их мотивы вкратце сводятся к нижеследующему.

Едва ли цель наблюдения — поглядеть на наше житье-бытье; задача тут иная — визуально зафиксировать нечто, что должно произойти. И, вероятнее всего, это нечто должно случиться со мной и, скорее всего, в отсутствие Борислава. Раз нами занимаются, значит, им известно, что с утра и до вечера, когда Борислав на работе, я в квартире один. Завтра надо будет сделать наоборот: Борислав останется дома, а я — через черный ход — незаметно выскользну на улицу.

— Просто и ясно, — признаю.

— Все великое просто, — скромно отвечает Борислав.

— Но имей в виду: в таком случае, уготованное мне, случится с тобой.

— Об этом не беспокойся. Не забудь только по пути домой купить газету.


На следующий вечер приношу газету и узнаю, что за день ничего особенного не случилось, если не считать того, что типа в окне напротив сменил коллега.

— И что будем делать завтра?

— То же самое. Повторим номер.

Упрямый человек. И не без оснований. На следующий день ближе к обеду в квартире раздается звонок.

Борислав резко распахивает дверь и, оказавшись лицом к лицу с двумя крепкими парнями, строго спрашивает:

«Вам кого?»

«У нас есть кое-что для Боева».

«Боева нет. Давайте, что у вас для него».

Один достает ножичек, другой замахивается кулаком. Что дает моему другу веское основание как следует разойтись. А если Борислав разошелся, то держись от него подальше!

В этот момент прибегают два полицейских и один штатский с видеокамерой — с единственной целью зафиксировать действия Борислава.

«Он на нас набросился», — жалуются парни.

«Я у себя дома. Спросите лучше их, что они тут делают», — парирует мой друг.

Много шума из ничего. И среди парней — ни одного по имени Валентин. Однако шум все-таки не совсем «из ничего». После того как защелкиваются наручники, нападавших быстро обыскивают, и из-за пазухи одного из них извлекают довольно увесистый целлофановый пакет, наполненный каким-то коричневатым порошком. Вероятно, героином. И наверняка тем дешевым, который только и годится что для компрометации.


— Похоже, в обмен на свободу, Вале обязали сыграть определенную роль, — комментирует вечером Борислав. — Только он в чем-то усомнился и перепоручил свою миссию этим двум наркоманам.

— А какая, по-твоему, связь между полицией и Вале?

— Ясно, что опосредованная. Но важно, что такая связь есть.

— Может, кое-что просочится в прессу. Не в твою «Демократию», конечно, а в какую-нибудь газетенку из тех, что пишут, о чем придется.

— Не надейся больше найти в прессе сообщений о Вале. Эта тема исчерпана.

Действительно, исчерпана, но, как оказывается, не до конца. Спустя три дня в прессе появляется сообщение о том, что в лесу под Княжево обнаружен труп беглого заключенного Валентина За́ркова.


Наступила весна.

Из окна этого незаметно, но достаточно пройтись по улице, чтобы убедиться: сменяемость времен года идет своим чередом. Некогда здесь стояла стена, за которой располагался зоопарк, но ее давно снесли — задолго до Берлинской, — и зоопарка больше нет. Хотя на сей счет существует и другое мнение.

— Разогнали антилоп и зебр, чтобы предоставить простор скотам, — комментирует Однако.

Под «скотами» он, конечно же, подразумевает мальчишек, которые, занимаясь спортом, вытаптывают траву и ломают ветки деревьев. Мы с Однако приходим сюда почти ежедневно, но сидим в стороне от «скотов», в тихом уголке парка, где с помощью нескольких листов фанеры и большой массы предпринимательского энтузиазма сооружен павильон для продажи газированных напитков и кофе. Садимся на скамеечку перед павильоном и проводим часть утра на природе.

— По-моему, немного ржи добавлено, — замечает Однако, отпивая из пластмассового стаканчика глоток кофе эспрессо.

— Нет в нем никакой ржи. Чистый кофе.

— Может, и чистый, но немного ржи все же есть.

— Ты так нанюхался своей ржи, что тебе шампанского налей — и оно будет рожью отдавать.

— Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, — пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.

Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.


— Как это вы с Однако высиживаете в этом парке! — спрашивает как-то утром Борислав. — Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.

— Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.

— Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.

Катафалком он ласково именует свою «Ладу».

— И куда мы поедем?

— Куда скажешь.

— Ну, скажем, туда, «где впервые ты зари увидел свет»[8]. Это недалеко.

— Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?

— Мне не приходилось жить в сельской местности.

— Ты никогда не говорил, откуда родом.

— Ниоткуда.

— Как это «ниоткуда»?

— Из приюта.

Замолкает. Потом говорит:

— В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.

— Откуда ж ты знаешь?

— В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется «Сиротский дом». Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.

И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.

— Дошло до того, что чаще всего вся их еда — это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.

— Пустой хлеб?

— Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем — и уже не совсем пустой хлеб.

Бросает на меня быстрый взгляд:

— Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.

— Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.


«Катафалк» припаркован аж на улице Стефана Караджи.

— Ты поставил машину возле самого министерства, — отмечаю. — Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?

— Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.

— Думаешь, найдутся желающие угнать твою «Ладу»?

— Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.

Разговор продолжается в «катафалке», вылизанном до исступления — ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:

— Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?

— Чует, что враг появится именно оттуда.

— А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?

— Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.

— Во всем мире так.

— Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что — агент в штатском.

— А тебе-то что до этого?

— Ничего. Просто говорю. Как Однако — сам с собой.

Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.

— В прежние времена, — говорю, — нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали — приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.

— Им не остается времени на пахоту, — объясняет Борислав. — Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.

Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую — неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер — это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Надпись на ней крупными неровными буквами извещает:

РЕМОНТ ДОРОГИ

— С самой осени ремонтируют, — объясняет Борислав. — И, наверное, с таким же успехом будут ремонтировать до следующей осени. По одной-единственной причине: никто не собирается заниматься этим ремонтом.

Он глушит мотор и открывает переднюю дверцу, чтобы выветрился табачный дым.

— И как же село поддерживает связь с внешним миром?

— С другой стороны села есть еще одна дорога. Еесостояние намного хуже, но там ремонтом и не думают заниматься.

Снова едем, но уже в обратном направлении. Когда выбираемся на шоссе и устремляемся к Софии, мой спутник предлагает:

— Давай где-нибудь остановимся, выпьем пива. А то получится, что прокатились впустую.

Останавливаемся у первого придорожного заведения, попавшегося на глаза. Располагаемся на улице, поскольку внутри все провоняло уксусом.

«Думаешь, здесь лучше, чем в нашем павильончике?» — хочется мне спросить у Борислава, но молчу. Он и так не в духе.

— Ты прав, я не в духе, — подтверждает он мои невысказанные мысли. — Не стоило нам сюда ехать.

Выпиваем по бутылке пива и заказываем по второй. Пиво хорошее, не местное — привозное из Шумена.

— И чего ты скис? — ворчу я, приступая ко второй бутылке.

— Из-за тебя. Заставлять нищего демонстрировать свою нищету — непорядочно.

— Я думал, тебе будет приятно оказаться в родных краях. «Вернуться бы и дом увидеть отчий»[9]… или как там…

— Нет, не приятно. И мой отчий дом, если он все еще стоит, наверное, давно превратился в сарай. И вообще, если спросишь меня, весь этот плач по отчему дому — сплошная глупость.

Не возражаю. Не стоит этого делать, пока не прошла его досада. Лишь когда приступаем к третьей бутылке, замечаю, чтобы нарушить молчание:

— Что-то мне подсказывает, что ты не из деревенских…

— Из деревенских. Хотя мой отец не сеял и не жал. Он был сельским учителем. Из тех, без вины виноватых, которым и на селе не место и в город путь заказан, отчего у них вечный зуд покритиковать.

Под влиянием выпитого Борислав переходит на более длинные фразы — верный знак того, что он успокаивается. Рассказывает, что его старик был на ножах с Судьбой, поскольку она помешала ему окончить университет и найти место учителя в Софии. Когда однажды он спросил инспектора: «До каких пор вы будете меня держать в этом селе?» — тот его оборвал: «Пока у нас хватит терпения». Это оттого, что сельский староста и поп наговаривали ему на старика, будто он настраивает бедноту против власти.

— Не знаю, кого и как он там настраивал, — продолжает Борислав, — зато точно известно, что во время войны он был связным у партизан, и это было его единственной заслугой, от которой и мне кое-что перепало в наследство: его признали активным борцом с фашизмом, и часть его привилегий коснулась меня.

— Раз он был такой образованный, то тебе, очевидно, перепало кое-чего и от его культуры, — добавляю любезно.

— А что, по мне видно? Главный урок, который я у него усвоил, — держать язык за зубами и не бросаться людям в глаза. «Не пытайся возвыситься над людьми, — говорил он мне, — иначе они быстро укоротят тебя на голову».

— Не знал, что устроится в органы тебе удалось благодаря наставлению для глухонемых.

— Мне это не сразу удалось, в отличии, наверное, от тебя, — возражает мой собеседник, приступая к четвертой бутылке.

И доверительно сообщает, как еще в университете с ним сдружился один хороший товарищ, который повел с ним беседы о комсомольском долге перед Родиной и о широких перспективах, открывающихся перед юношами, готовыми беззаветно служить Отечеству.

— Главное для него всегда было с большой буквы, — поясняет Борислав прежде, чем продолжить свой рассказ.

Скучный рассказ о хорошо известных методах вербовки, когда призывы выполнить суровый долг умело сочетаются с посулами быстрого и успешного карьерного роста. Я слушаю его в пол-уха и невольно задаюсь вопросом: почему нам надо было дожидаться выхода на пенсию, чтобы решиться приоткрыть друг другу свои биографии? Наверное, потому, что были выдрессированы как можно меньше болтать. К тому же, наверное, были убеждены, что наша личная жизнь настолько скудна, что и рассказать-то друг другу не о чем.

— Думаю, мы достаточно нагрузились, — констатирую факт после четвертой бутылки.

— Согласен, — подтверждает Борислав.

— Теперь вопрос в том, кто поведет машину. Потому что, если катишники[10] учуют, что мы пили…

— Если поведешь ты, то непременно учуют. Не отрицаю: ты классный водитель, но считаю, что ты иногда переоцениваешь свои возможности.

На этом вопрос исчерпан, и за руль снова садится Борислав.


Уже почти обеденное время, а Однако все нет. Я бы подумал, что он заболел, но он никогда не болеет.

«Я не такой неженка, как вы, чтобы чуть что — сразу валиться в постель и совать себе куда ни попадя градусник, — любит он повторять. — Переношу болезнь на ногах».

Сижу на лавочке под деревьями напротив павильона, высматриваю моего товарища и вдруг вижу, что по направлению ко мне идет другой товарищ. Невысокий человек со смуглым лицом и сильно тронутыми сединой все еще густыми волосами. Одет в хороший темно-синий костюм, белую рубашку с неброским светло-серым галстуком, — в общем, так, как одевался я, прежде чем облачиться в эту джинсовую куртку.

— Ба, кого я вижу! — восклицает он, узнав меня.

Голос у него радостный, но выражение лица остается серьезным. Это не от высокомерия. Пе́тко Зе́мляк всегда был такой — серьезный и отчасти даже какой-то мрачный, словно только что с похорон.

Отвечаю на его приветствие подобным же проявлением приятного удивления.

— Предлагаю выпить по чашке кофе, — говорю, — если ты, конечно, не сочтешь это место слишком убогим.

— Издеваешься? — отвечает Петко, присаживаясь напротив. — Как будто нам не доводилось бывать в местах и поубоже.

Мы с ним ровесники, соученики по школе, но не земляки. Прозвищем своим он обязан давней привычке называть всякого встречного земляком. Думаю, от привычки он уже давно отделался, а вот от прозвища так просто не избавишься.

Выпиваем по чашке кофе, потом — по второй, поскольку Петко настаивает на ответном угощении, болтаем о том о сем. Рассказываю ему вкратце, как выхлопотал себе пенсию, а он сообщает, что занимается бизнесом — не бог весть каким, но достаточным для того, чтобы сводить концы с концами.

— Просто унижают людей этими жалкими пенсиями, — сочувственно произносит Петко по поводу размера моего пенсионного содержания, и выражение его и без того печального лица делается еще более печальным.

— Есть кое-что и поунизительнее. Например, чувствовать себя выброшенным на свалку.

— Не говори так. Тяжело такое слышать.

— Я не хотел тебя огорчить.

— Знаю. Но ты должен знать: я ничего не забыл.

Смотрит на меня темными, чуть повлажневшими глазами, и еле слышно произносит:

— Когда-то ты спас мне жизнь.

— Не стоит возвращаться так далеко назад.

— Мюнхен… Вот это западня! — продолжает восстанавливать картины прошлого Петко. — Каждую минуту я ждал, что вот-вот взвоет полицейская сирена, и эти, в зеленой форме, схватят меня и поволокут в тюрьму… И тут из толпы выходишь ты и протягиваешь мне братской рукой новый паспорт, новое удостоверение личности, деньги…

— Можешь не возвращать их. Они были казенные.

— Извини, знаю: ты не любишь проявления эмоций, — произносит уже более прозаическим тоном Земляк. — Но своей не совсем уместной шуткой ты подал мне одну идею.

Он замолкает, давая мне понять, что готовится высказать нечто очень важное:

— Интересно, что ты скажешь, если я сделаю тебе дружеское предложение о совместной работе?

— Ну, ты сделай его, а там посмотрим.

— Делаю!

— Я тронут. Но ты же знаешь, что я не гожусь для бизнеса.

— Речь не о бизнесе. Охотников до бизнеса и без тебя хватает.

— И с компьютером обращаться не умею. И окна мыть. И вообще я ни на что не гожусь.

— Годишься. Для того, что я тебе предлагаю, годишься.

И немного смущенно объясняет мне, что ему нужен телохранитель, вернее, не столько телохранитель, сколько серьезный и верный человек, который охранял бы офис в определенные критические часы.

— Хочешь сказать, что тебе нужен ночной сторож? — пытаюсь ему помочь.

— Ну, что-то вроде того. Знаю, что полковнику, стоявшему на страже Родины, может показаться унизительным предложение сторожить какую-то контору, но что мне делать, браток, если ничего другого я предложить не могу?..

— Понимаю твою неловкость. И сожалею, что вынужден отказать. Но прежде, чем сделать это, хотелось бы поинтересоваться, какую зарплату ты предлагаешь за столь ответственную работу.

— Если дойдет до зарплаты, то тут, я надеюсь, мы сговоримся. В любом случае она будет раз в пять-шесть выше твоей пенсии.

— В таком случае будь добр поднять ее еще выше, — советую я.

И, чтобы не дать повода обвинить себя в корыстолюбии, спешу добавить:

— Согласен, Петко. Мы ведь земляки.


— Наглец! — прерывает меня Однако, когда получасом позже я рассказываю ему о встрече с Петко. — Как такое ничтожество может нанимать тебя в качестве прислуги?!

— Ну, не совсем прислуги, — возражаю, — хотя, согласен, разница между сторожем и дворником действительно небольшая.

— Банда мародеров! — продолжает негодовать Однако. — Один алчнее и ненасытнее другого.

— А Земляка ты к каким относишь?

— Тебе виднее. Вы же работали в одном отделе. Как так получилось, что у него — бизнес с миллионным оборотом, а у тебя — одна пенсия? Ты что-нибудь слышал о Великом ограблении?

— Кое-что слышал, но твоей версии еще не знаю.

— В таком случае ты ничего не знаешь. Потому что если расскажу я, то ты узнаешь не какую-то там версию, а всю правду.

И чтобы показать, что не шутит, приказывает:

— Принеси по бутылочке швепса.

Чуть погодя, когда приношу швепс, он продолжает:

— Знай, что во главе всего стоял Лукавый[11].

— Не стоит его так называть, — советую. — Это прозвище слишком клерикальное.

— Как же его величать?

— Мы его называем Карапуз. Ведь он весь такой беленький и толстощекий.

— Ну да, осталось только Душкой его назвать.

— Ты прав, а почему бы и нет.

Однако машет рукой — в смысле «довольно глупостей» — и приступает к изложению эпоса под названием «Великое ограбление».

— В бытность председателем Совета министров Карапуз созвал некоторых своих соратников на тайное совещание…

— Каких соратников?

— Ну, своих людей из разных отраслей: из хозяйственных органов, из внешнеторговых ведомств, из банковского сектора, из силовых структур — в общем, служащих высшего и среднего звена. Собирает их и без обиняков заявляет: «До сих пор — что было, то было. Однако с сегодняшнего дня и впредь мы будем строить рыночную экономику». А они ему говорят…

— Кто «они»?

— Ну, соратники… Не прерывай меня. Рыночная экономика, говорят, делается с помощью денег. А шеф им отвечает, что, я, мол, потому вас и собрал, чтобы раздать деньги. После чего все друг за другом проходят через комнатку, где каждому вручается чемоданчик типа дипломат с пачками долларов. Чемоданчик за чемоданчиком… Соратники входят в комнатку простыми чиновниками, а выходят миллионерами.

Он умолкает, смотрит на меня и спрашивает:

— Представляешь?!

Он, очевидно, считает, что я должен ахнуть, услышав подобные разоблачения, но я воздерживаюсь от восклицаний. Я уже слышал эту историю от Борислава, правда, в несколько ином варианте.

— Ясно, — говорю. — Но сколько долларов, по-твоему, может поместиться в дипломате?

— Откуда я знаю! Мне дипломата не давали.

— Мне тоже. Но по приблизительным подсчетам не больше двухсот — трехсот тысяч…

— Не обременяй меня такими подробностями.

— …А я слышал, будто Карапуз раздал не меньше миллиарда.

— Возможно, и больше.

— А если так, то для осуществления Великого ограбления Карапузу пришлось бы воспользоваться не чемоданчиками, а целыми вагонами. Это же очевидно.

— А я тебе скажу нечто еще более очевидное. Сколько миллионеров у нас было до 1990-го? Перечисли!

— Ты прав: не было миллионеров.

— А сейчас их сотни! Возникли вдруг за месяц — за два. Как это так? Откуда? Да им на суде зададут один-единственный вопрос: «Откуда?», и все они отправятся в тюрьму!

— Понятно, что имело место какое-то перераспределение капитала.

— Да какое там перераспределение! — возмущается Однако. — Если я вытащу деньги из твоего кармана и положу их в свой, это что, по-твоему, — перераспределение?

— На, вытаскивай. На бутылочку швепса хватит.

— Раньше, — продолжает Однако, не слушая меня, — нас учили, что судьбоносная проблема эпохи: «Кто — кого?». А сейчас все перевернули так, что главный вопрос: «Кто — сколько?».

— Да, что-то в этом роде.

— И какая наглость! Гоняют на «мерседесах» на виду у народа, устраивают публичные оргии со шлюхами и черной икрой, да в добавок еще и фотографируются коллективно с гордо поднятыми головами — дескать, знай, весь мир, кто в стране истинные хозяева!

— Имеешь в виду членов Синедриона?

— И их тоже. И нет такого человека, который взял бы дубину да и надавал им всем по башке, чтобы знали, мерзавцы!..

— А сам не можешь?

— Не могу. И ты не можешь. Только все насмехаешься.

— Да нет, Однако, не насмехаюсь. Но твоя история — чистой воды утопия. Ты, браток, так и остался в эпохе утопического социализма.

— Я не в эпохе утопического социализма. Я на свалке. Как и ты. Как и весь наш голодный народ, построивший эту страну.


Несмотря на свое зловещее название, «Кобра» — тихий магазинчик, расположенный на такой же тихой улочке неподалеку от бурлящего Женского базара и шумной улицы Марии Луизы. Специализация фирмы — технические средства охраны, а хозяин — Петко Земляк, хотя из скромности он уверял меня, что является всего лишь управляющим. Это верно так же, как верно и то, что в магазине особо нечем управлять.

Торговый зал находится под опекой молодых людей: долговязой девицы, все жизненные силы которой уходят в длинные, искусственно обесцвеченные волосы, лохматящиеся в направлении всех городских ветров, и симпатичного парня лет двадцати, очень полного и очень веснушчатого. По всему видно, что они терпеть друг друга не могут, хотя и непонятно почему: они так хорошо дополняют друг друга — она не может усидеть на месте от нервозной активности, а он еле-еле открывает глаза от сонливой лености.

Обстановка в магазине скромная, но достаточно строгая, чтобы внушить уважение. На витрине разложено некоторое число замков и сигнализационных устройств, давно покрывшихся пылью. В зале выставлены две стальные двери и дюжина образцов оконных решеток. В подсобном помещении за торговым залом находится офисная комната, в которой стоят два канцелярских стола, два шкафа и громадный металлический сейф, абсолютно, однако, ненадежный, чтобы кто-то подумал, будто в нем хранится нечто более ценное, чем кофеварка и сандвичи, которые кассир-бухгалтер приносит с собой на завтрак. Более массивный и лучше отполированный стол, естественно, принадлежит Петко, но почти все время пустует. Центром командного пункта фирмы служит другой стол, находящийся в распоряжение вышеупомянутого бухгалтера с лицом до такой степени анемичным и настолько закрытым огромными очками в роговой оправе, что оно трудно поддается обозрению. По-моему, этот субъект с видом отшельника — единственный, кто реально занимается работой, потому как управляющий редко задерживается на работе, а двум молодым существам в торговом зале явно нечем заняться, кроме как тихо ненавидеть друг друга.

В сущности, не могу утверждать, что мои наблюдения абсолютно верны, потому как я прихожу на фирму под вечер, когда персонал уже уходит, и покидаю ее, когда он только приходит. Моя личная трудовая повинность состоит в том, чтобы ничего не делать, кроме как быть начеку. В случае попытки взлома я должен позвонить на пульт СОТ[12], а если взлом все-таки осуществится — применить выданный мне газовый пистолет, хотя я не уверен, что он сработает.

Однажды утром, когда бухгалтер отсчитал мне первую зарплату, я встречаю на выходе Петко.

— Куда это ты навострился? — спрашивает. — Нешто мы не выпьем по такому случаю по бутылочке пива?

Идем в ближайший гараж, приспособленный под кафе, и, пока потягиваем пиво, позволяю себе сказать:

— Спасибо тебе, браток, за щедрую плату. Будь жив и по возможности здоров, но мне неудобно злоупотреблять твоим великодушием.

— Почему же? Что ты такое говоришь?

— Но ведь эта моя так называемая работа — просто синекура. Подозреваю, что ты ее выдумал только для того, чтобы оказать услугу старому товарищу.

— Чушь! Абсолютная чушь! Не было бы тебя — был бы другой! Мне положено иметь сторожа.

— По какому закону?

— При чем тут закон! Представь себе, как меня поднимут на смех, если в завтрашних газетах сообщат, что фирма «Кобра», специализирующаяся по продаже средств охраны, обворована!..

И, помолчав, добавляет:

— Приятно, что считаешь меня своим благодетелем, но повторяю: я не единственный собственник фирмы, и твое назначение зависит не только от меня.

— Хорошо, — уступаю. — Виноват. Но мне не остается ничего другого, как только ждать нападения на магазин, чтобы хоть как-то оправдать свою необходимость.


Прошло два месяца со дня моего назначения в «Кобру» — достаточное время, чтобы привыкнуть к ночным дежурствам в магазине, притом что риск его ограбления — нулевой, поскольку красть в нем нечего. Чтобы скоротать время, почитываю газеты, оставленные мне Бориславом, или слушаю радио. Иногда по утрам случается встретиться с прибывающим на работу шефом.

«Ну, как прошла ночь? Справился с бандитами?»

«А как же. Раскидал всех по углам».

«Тогда пойдем выпьем кофе».

Кофе мы пьем в расположенном неподалеку кафе-гараже и обсуждаем насущные вопросы. По мнению Земляка, положение сложное, а по-моему — так просто аховое, но оба сходимся во мнении, что решение проблемы ни от одного из нас не зависит. Скучные встречи, бессмысленные разговоры, но я терпеливо сношу их, чтобы не обидеть Петко. Этими случайными приглашениями выпить кофе он, наверное, хочет продемонстрировать, что по-прежнему относится ко мне как к другу, а не как к подчиненному.

Как-то утром, когда мы только уселись перед кафе-гаражом, к нам присоединяется еще одна тень прошлого — Манасиев. Свойски кивает Земляку, а меня удостаивает восклицания:

— Ба, Боев!

— Так точно, господин начальник!

— Не подшучивай — может, я и впрямь стану твоим начальником, — добродушно произносит полковник и подсаживается к нам.

— Поздно, — отвечаю. — Я уже в отставке.

— Таких, как ты, только смерть может отправить в отставку.

— Приятно слышать. Что будете пить?

— Стоп! — вмешивается Петко. — За этим столом заказываю я.

Девушка, обслуживающая кафе, приносит чашки с кофе, и, заявив, что ей надо отлучиться в магазин, исчезает.

— Мне стало известно, что тебя отправили на пенсию, — говорит полковник.

— Со всяким случается.

— Да, но вопрос — когда? Ты сам знаешь, что тебе еще рано на пенсию.

«Зачем это говорить мне, скажи лучше начальству», — отвечаю мысленно.

Воцаряется молчание. Только я задаюсь вопросом, долго ли оно будет продолжаться, как Манасиев решает его нарушить.

— Я знаю, Боев, ты давненько меня недолюбливаешь. Вы с Бориславом называли меня то Сухарем, то Чурбаном, то другими подобными прозвищами, но я не обращал на это внимания. Если человек привык строго держаться с окружающими, нет ничего удивительного в том, что его обвиняют в черствости. Но сейчас у нас с тобой отношения не служебные, и я могу сказать тебе прямо: когда вчера я узнал от Петко, что ты устроился работать ночным сторожем, мне стало по-настоящему больно. Больно, ибо я знаю, какие задания ты выполнял и как при этом рисковал.

— Дело прошлое, — бормочу, чтобы что-то сказать.

— Не прошлое, а настоящее. Верно, что всякие перемены сопровождаются неизбежными потрясениями, но ошибки есть ошибки. В органы пришли молодые люди, нетерпеливые, жаждущие самореализоваться… Но зачем при этом надо было выбрасывать именно тех старых и опытных, которые могли передать молодым свой опыт?..

— Да потому, что они — коммунисты.

— Не будем касаться политики. Я говорю не о партийных органах — их, конечно, следовало распустить. Но какое отношение к политике имеет полиция?! Во всем мире полиция — это полиция. Это не идеология. Это — профессия. И разведка — всегда была и будет.

— В газетах пишут, что ваш новый шеф утверждает обратное.

— Да оставь ты утверждения шефа. Его утверждения — это вранье перед журналистами. И вообще — что может понимать в деле разведки штатский человек?!

— А вы не рискуете, говоря подобные вещи?

— Ну, если только тебе поручено доносить обо мне… — И после короткой паузы продолжает: — Поговорим серьезно. И хоть на минуту забудем о причиненных нам обидах. Мне ведь тоже пришлось снести удары.

— Я слышал, что у вас были неприятности.

— И какие! Сам знаешь, как партийные лизоблюды ненавидели таких, как я, молча занимавшихся своим делом, а не кричавших о том, как они преданы товарищу Живкову.

— Но вас все-таки не уволили.

— Только что не уволили. А так — отправили на запасной путь. И хорошо, что начались перемены, и я снова ожил.

Он умолкает и смотрит на часы. Угадываю смысл его жеста и ободряюще бормочу:

— Ну, вот и поговорили.

— Да, только так ничего друг другу и не сказали, — поправляет меня Манасиев.

Смотрит на меня в упор и произносит:

— Разговор у нас с тобой, Боев, еще впереди. Я хочу, чтобы ты вернулся на службу.


По утрам, покидая «Кобру», я обычно бесцельно брожу по улицам, чтобы глотнуть свежего воздуха. Для меня это вроде перерыва между ночным заточением в магазине и дневным одиночеством в комнате Афины. Я понимаю, что необходимо поспать, но сон не приносит отдохновения, поскольку мне снятся разнообразные сцены из прошлого, часто переходящие в кошмары.

Должно быть, сказывается возраст. Мое настоящее настолько пресыщено прошлым, что одно с другим смешивается, и мне даже кажется, что живу я больше в прошлом, чем в настоящем. Поэтому, меря своим шагомером улицы, мне все чаще случается встретить старых знакомых, которые, если трезво рассудить, едва ли могут находиться в этом городе, особенно сейчас. Однажды я увидел, как по Русскому бульвару навстречу мне идет флегматичный черноглазый красавец Ральф Бентон, достойный представитель ЦРУ, с которым нам довелось однажды в Остринге оказаться запертыми в бетонном бункере. Но когда красавец подошел ближе, оказалось, что это не Бентон. В другой раз мне показалось, что я различаю в толпе массивную фигуру и бритую голову Бруннера, и я даже инстинктивно ускорил шаг, чтобы проверить, он ли это. Конечно, это оказался не Бруннер. А однажды я увидел своего старого друга Любо Ангелова. Он шел в нескольких метрах впереди своей обычной прихрамывающей походкой, однако на сей раз я не стал делать попытки, удостовериться он ли это. Много лет назад Любо ликвидировали у меня на глазах.

Совсем недавно мне случилось увидеть и Сеймура. Он сидел за столиком у окна кафе при гостинице «София», повернувшись вполоборота к площади, и читал газету. Сеймур в Софии!.. Прямо как «Алиса в стране чудес». Я решил, что вижу сон, и это напомнило мне, что пора домой, чтобы вздремнуть.

Во сне или наяву, случалось, что в сумраке воспоминаний мелькали и женщины.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины», — сказал мне однажды генерал.

«Догадываюсь, на чье мнение вы намекаете, — ответил я, — но разве я виноват, что ко мне иногда подсылают женщин».

Это были действительно женщины одной и той же профессии, но не уличной, а нашей, в общем хладнокровные и расчетливые женщины, которые в зависимости от ситуации могут с одинаковой легкостью обнять или убить; такие, как Франсуаз, окрестившая меня Господином Никто, Грейс, Флора, Дороти и другие, связанные как минимум с одной из иностранных разведок.

Бывали и редкие исключения — Эдит. Но моя первая и последняя любовь не имела ничего общего с гетерами от разведки. Поэтому совсем естественно было в моих иллюзорных встречах на софийских улицах столкнуться именно с ней. И на сей раз ошибки быть не могло. Она шла прямо мне навстречу, стройная, с четко очерченной фигурой, с густыми темными волосами, ясным лицом и немного рассеянным взглядом карих глаз. Да, она шла прямо на меня и даже слегка улыбалась мне.

— Маргарита, — произношу я невольно.

Улыбка с ее лица исчезает. Теперь оно выражает недоумение.

— Какая Маргарита? — спрашивает женщина.

— Маргарита Пеева, — бормочу, еще не опомнившись.

— Так звали мою мать.

— Да. Вы страшно похожи на свою мать, — пытаюсь оправдаться.

— Знаю. Мне это уже говорили, — недоумение рассеивается, сменяясь выражением легкой досады. Женщина намеревается продолжить свой путь, но ей неловко пройти мимо меня просто так. Мгновенное колебание, которым я не упускаю возможности воспользоваться.

— Не согласились бы вы выпить со мной чашку кофе?

— С какой стати? По какому поводу?

— Без повода. Просто так.

И для большей убедительности добавляю:

— Когда-то мы с вашей матерью были близкими друзьями.

Молодая женщина смотрит на меня, на этот раз дольше прежнего:

— Вы Эмиль…

Кафе называется «Цезарь», и хотя сейчас предобеденное время, на улице перед ним все еще есть несколько свободных столиков. Мы что-то заказываем и обмениваемся незначительными фразами, как это обычно бывает при первом знакомстве. Я не питаю никаких иллюзий относительно своих способностей к увлекательной беседе и не сомневаюсь, что надолго мне ее не удержать.

— Я знаю о вас все — мама рассказывала. Вы ее первая любовь.

Испытываю странное чувство, слушая, как она говорит о Маргарите, потому что в данный момент именно она для меня и есть Маргарита. И чтобы избежать опасной зоны эмоций, направляю разговор в более прозаическое русло. Нет, ее зовут не Маргарита: две Маргариты в одном доме — это слишком. Ее зовут Бистра, в честь бабушки. Нет, она не замужем и пока не собирается.

— Не знаю, как вы, а я считаю, что брак — конец всем планам. А мне еще хочется помечтать.

— Например, о чем?

— Ну, известно о чем. Никому не хочется жить в этом грязном городе и получать зарплату, которой хватает лишь на то, чтоб заплатить за отопление.

И, помолчав, добавляет:

— Мама говорила, что вы много поездили по миру.

— Такая у меня была работа.

— Я тоже хотела бы иметь такую работу. Вот, учу языки.

Держу в последнем резерве вопрос о причине смерти ее матери, но Бистра не дает мне возможности задать его, объясняя, что дома ее ждет отец.

— Приятно было познакомиться, — улыбается она на прощанье. — Как знать, может, мы еще где-нибудь встретимся в этом большом мире.

Не знаю, входит ли у нее в понятие «большой мир» и мир потусторонний, или она считает, что я по-прежнему разъезжаю по планете?..

Да, Бистра, конечно, красивая девушка, но она не Маргарита. И, даст Бог, не станет ею. У Маргариты все сложилось не так, как надо, в том числе личная жизнь. Судьба судила ей выбрать из двух возможностей, и она потянулась к худшей, а я не сделал ничего, чтобы остановить ее. Да и что было бы, если бы остановил? Сделал бы несчастной. В итоге она все равно оказалась несчастной, но уже не по моей вине.

«Есть мнение, что в твоих операциях чересчур часто фигурируют женщины». Я был совершенно уверен, что данное мнение — это мнение полковника Манасиева. Он не был моим непосредственным начальником, но иногда присутствовал на совещаниях у генерала.

В служебной деятельности у каждого есть своя метода. Метода Манасиева заключалась в том, чтобы завоевывать авторитет высокой принципиальностью и мелочным педантизмом. Он был сухой человек в буквальном и переносном смысле слова. Мнительный, подозрительный и придирчивый, но зато образцовый во всем. Он начинал карьеру армейским младшим лейтенантом и сохранил подтянутость и молодцеватую выправку, свойственную младшим офицерам тех героических лет. Позднее эти младшие офицеры стали старшими офицерами. И город заполонили полковники с вялой походкой и канцелярскими портфелями — в общем, военными с небрежностью штатских, поскольку на первом плане у них был уже не героизм, а бюрократия.

Однако Манасиев сохранил внешнюю подтянутость и аккуратность и, наверное, втайне мучился, что из-за карьерных интересов вынужден мириться с внешним видом штатской вороны. Я его понимал. Поначалу я тоже втайне надеялся получить звание и форму, пока однажды мой крестный в профессии не вылил на мои юношеские мечты ушат холодной воды.

«Ты, Эмиль, никогда не будешь носить погоны. Такая у тебя, браток, судьба. И не мечтай о форме, потому что единственная форма, которая возможна для тебя, — это арестантская роба, в том случае если враг, схватив тебя, пожалеет для тебя пулю».

Впоследствии у меня ни разу не возникло повода усомниться в правоте его слов. Сам же он дослужился до полковника, но в своем мешковатом бежевом костюме больше походил на архивариуса. Манасиев же был начальником совсем другого типа. Хотя он и ходил в штатском, в нем сразу угадывался военный человек. Ввиду этого он едва ли годился для секретных миссий, зато начальник он был экстра-класса. Даже лицо у него было начальственное — продолговатое, худощавое, с маленькими пронизывающими глазками и тонким, агрессивно заостренным носом; лицо всегда серьезное, а при подчиненных — и слегка хмурое.


— Рад за тебя, но не завидую, — поздравляет меня Борислав, когда вечером рассказываю ему о встрече с Манасиевым.

— Значит, не рад. Был бы по-настоящему рад — испытал бы и немножко зависти.

— Не могу. Все эти манасиевы мне до того осточертели, что я бы ни за что не вернулся в их компанию. Но ты — другое дело. Ты ко всему этому прирос душой, и мне хорошо видно: ты прямо-таки болен, оттого что не с ними.

— Не будем преувеличивать. К тому же это пока что одни разговоры.

— Манасиев — не любитель пустых разговоров. Раз он тебе что-то предлагает, значит, он уже все согласовал.

— За что его выгнали и почему потом вернули назад?

— За что выгнали, за то и вернули. Раньше доносил на конкурентов, чтобы устранить их и получить генеральские погоны. Теперь доносит на все прежнее руководство. Наш генерал в тюрьме. Более удобного случая занять его место Манасиеву не найти.

И, помолчав, добавляет:

— Меня, как и тебя, в то время не было в стране, поэтому я не знаю всех подробностей. Спроси о них Однако, он все знает.

Когда на следующий день я поднимаю этот вопрос перед Однако, выясняется, что он вообще не намерен обсуждать эту тему:

— Предатели меня не интересуют.


Этой же темой начинает разговор и Манасиев, когда спустя несколько дней мы встречаемся с ним в том же кафе-гараже.

— Я знаю, что кое-кто из прежних коллег считает меня предателем. Если бы я дорожил их мнением, мне следовало бы обидеться. Но я, Боев, их мнение ни в грош не ставлю. И вообще не упомянул бы об этом, если бы того не требовали интересы дела.

Он замолкает, выжидая, пока девушка подаст кофе. Потом спрашивает:

— Чего это вы с Петко облюбовали этакое заведение?

— Оно недалеко от магазина.

— Я говорил, что нам предстоит серьезный разговор. Пойдешь отсыпаться?

— Попозже.

— В таком случае предлагаю через полчаса встретиться вот по этому адресу.

И протягивает мне листок бумаги.

— Можно было бы поехать вместе на машине, но по ряду причин мне нежелательно, чтобы нас видели вместе.

Бросает: «До скорого» и твердой походкой идет к стоящему поблизости «мерседесу».

«И чем ему не понравилось это кафе?.. — думаю, расплачиваясь по счету. — Разве что отсутствием „жучков“».

Квартира, в которую меня вводит полковник, — служебная, для конспиративных встреч. Казенная мебель, сдвинутые полупрозрачные занавески и спертый воздух. Занавески — с каким-то зеленым орнаментом, отчего скудный свет в помещении тоже кажется зеленоватым. Располагаемся в продавленных креслах, и Манасиев без предисловий переходит к продолжению своего монолога, начатому в кафе:

— Ты знаешь, Боев, — меня идеология не интересует. Я технократ. Им я был раньше, им же я являюсь сейчас, так что у меня нет оснований считать себя предателем. Меняются обстоятельства, над которыми мы не властны — ни ты, ни я. Могут, правда, спросить: почему я раньше служил одним, а теперь служу другим? Как им объяснить, этим твердолобым, что есть нечто гораздо большее, чем правительства, которые приходят и уходят, и что наше призвание — служить этому бо́льшему. Это аксиома, а аксиомы, как известно, не нуждаются в доказательствах.

Он умолкает и смотрит на меня, — вероятно, ожидая одобрения своих слов.

— Верно, — соглашаюсь. — Таблица умножения в доказательстве не нуждается.

— Оставь таблицу умножения. Здесь речь кое о чем повыше. Речь о народе. Об Отечестве. О Болгарии.

При этих словах в тоне Манасиева звучит еле уловимая горечь.

— Сегодня, Боев, наша Болгария — это ограбленная страна.

И, немного помолчав, добавляет:

— Ее сделали нищенкой!

В душном помещении повисает тишина. Шум с улицы Царя Шишмана едва просачивается сквозь задернутые занавески.

— Нельзя ли открыть окно? — спрашиваю.

— Не стоит. Я открою дверь в коридор.

В зеленоватом сумраке становится чуть прохладнее. Это некоторым образом сказывается и на эмоциях полковника. К нему возвращается сухой служебный тон:

— Все эти разговоры о том, что разведка у нас упраздняется, могут в какой-то степени касаться военной разведки. Наша же деятельность будет только расширяться. Жулики, воспользовавшиеся неразберихой в стране, чтобы нажиться, поспешили вывезти награбленное за границу. Наша задача — вернуть хотя бы его часть.

— …Чтобы эту часть тут же разворовали другие.

— На этот счет мы уже подстраховались.

— Но ведь существует Интерпол.

— Да. И неплохо работает. Однако он работает не на нас, а на свое начальство. Есть еще международные полицейские и судебные органы, но и там все то же самое. Передать нам мелкого автоугонщика или сутенера — это пожалуйста. А вот когда дело касается какой-нибудь крупной акулы с большими деньгами, тут они нам никогда не помогают.

Снова делает паузу.

— Стало прохладней?

— Чуточку.

— И наверное, хочешь курить?

— Ну…

— Можешь закурить. Здесь где-то должна быть пепельница.

Великодушно дожидается, пока я закурю, и продолжает:

— Я понимаю, что наш разговор напоминает вербовку. Но речь, Боев, идет не о вербовке. Ты завербован с того самого момента, как вошел в систему, с первого рабочего дня. Ты прошел сквозь огонь, воду, уловки врага и идиотизм собственного ведомства. Ты агент, и мне незачем тебя вербовать.

— Я уже не агент.

— Глупости. Священник может стать расстригой, но настоящий агент никогда не станет бывшим.

— Агент агенту рознь.

— Верно. Но я говорю о настоящих агентах, компетентных и незаменимых. Ты ведь слышал о Вернере фон Брауне, создателе первых реактивных ракет. Нацисты этими ракетами уничтожали союзников Америки, однако американцы его не только не расстреляли, но и наделили всяческими привилегиями и предоставили все необходимые условия для создания новых поколений ракет. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты мне нужен как специалист, и мне совершенно безразлично твое мнение относительно того, бытие ли определяет сознание, или наоборот.

— Благодарю.

— Я говорю это потому, что насчет твоей персоны было и другое мнение. О некоторых твоих подвигах — к счастью и к несчастью — все еще помнят. И беда в том, что в случае с такими людьми, как ты, помнят в основном плохое. Можешь, однако, быть спокоен: для меня ты не старый греховодник, а хороший профессионал.

— Благодарю.

— Твоя ирония неуместна. Есть вещи, которые не в моей власти. Но в том, что зависит от меня, можешь всегда рассчитывать на мою поддержку.

На сей раз воздерживаюсь от выражения благодарности, чтобы он снова не упрекнул меня в ироничности.

— Могу ли я все же узнать, в каком качестве я буду работать?

— В качестве Эмиля Боева. Аттестация — выше некуда!

— Не будем льстить друг другу, господин полковник.

— Не буду скрывать — твоя роль будет несколько двусмысленной. Точнее, неофициальной. Не из-за отсутствия доверия, а потому, что этого требует конкретная ситуация. Ты лучше разбираешься в подобных вещах. Ты ведь всегда действовал как нелегал.

— Верно.

— И напрямую контактировал исключительно с генералом.

— Именно так.

— Сейчас будет так же. С той лишь разницей, что вместо генерала теперь буду я.


Скоро девять. Собираюсь уходить, когда появляется Земляк.

— Ты один в офисе?

— Бухгалтер тоже на месте. Наверно, всё свои кроссворды решает.

— Какие еще кроссворды?

— А чем ему еще заниматься, если в магазине нет никакой торговли.

— Ты хочешь, чтобы уже в девять утра была торговля! Надо будет как-нибудь сводить тебя к нам на производство, чтобы ты своими глазами увидел, как идет бизнес.

— Извини, — говорю, — не хотел обидеть твой бизнес.

— У тебя и не получится. Ты разве не видишь, что если так и дальше пойдет, то мы скоро всю Софию зарешетим. Даже не верится, что еще каких-нибудь пять-шесть лет назад люди и не помышляли о решетках.

В этот момент в магазин входят Патлатая с Конопатым, и это дает мне возможность удалиться. У меня встреча с Однако, но еще рано, и я иду кружным путем. На аллее перед памятником Неизвестному солдату уличные торговцы антиквариатом уже разложили на лотках свой товар. Медленно обхожу их, чтобы убить время, когда вдруг один из торговцев окликает меня.

— Ты, похоже, не узнал меня, — констатирует он, заметив мою растерянность.

Теперь припоминаю. Он был каким-то невысоким чином в военной разведке. Потом стал дипкурьером. А потом… А потом — не знаю. Чтобы не обидеть, останавливаюсь перед его лотком и рассматриваю выставленный товар.

— Ордена, медали… Значит, все никак не расстанешься со знаками боевой славы?

— Да ведь они меня кормят.

— Много же их у тебя…

— Все, что хочешь, есть.

И на всякий случай спрашивает:

— Возьмешь что-нибудь? Или тебе своих наград хватает?

— Нет, своих у меня нет.

— Ну да, ты ведь из тех, кого награждают посмертно. Боец невидимого фронта.

— Клиентов, наверное, много? — меняю тему.

— То-то и оно, что не много. Раньше все гонялись за наградами, а сейчас и за два лева ничего не берут.

Иду дальше и выхожу на улицу Раковского. Все больше погружаюсь в будничную повседневность. Отложив на потом размышления, анализ и извлечение выводов, занимаюсь тем, что созерцаю окружающие меня бытовые сценки: толпу на автобусной остановке, женщин с хозяйственными сумками, обходящими магазины, детей, идущих беспокойной вереницей за своей учительницей. Если посмотреть со стороны и не особо приглядываться, все вроде бы выглядит нормально — надо лишь держаться в стороне и не приближаться, чтобы не замечать бедности и нужды, проглядывающих в обветшалой одежде, стоптанной обуви, озабоченных лицах, голодных взглядах; чтобы не обращать внимания на нищих, на людей, копающихся в мусорных баках, на стариков, несущих на пункты приема вторсырья пустые бутылки и кипы старых газет.

— Это еще ничего, — возражает Однако, когда чуть позже, сидя в парке, мы обсуждаем этот вопрос. — На улицах Раковского и Аксакова настоящей нищеты не увидишь; за этим надо съездить на окраину. Но к чему тебе все эти открытия?.. Что ты в силах изменить?..

— А что делать — прикидываться слепым?

— Похоже, нам только это и остается. Позавчера я видел в окно, как на улице дети играли со щенками, которыми с месяц назад ощенилась собака из соседнего двора. А потом к ним подъехали люди на зеленом фургоне и всех перебили — и собаку, и ее щенков. А дети стояли, оцепенев, и смотрели на все это.

— Замолчи.

— Я ли замолчу, Эмиль, или ты отведешь взгляд — этим ничего не изменишь. И не говори, что раньше было иначе. Зло испокон веку управляло миром, и так будет до скончания света. Ты читал Евангелие?

— Да все времени никак не находилось.

— А ты полистай как-нибудь, когда будешь мучиться бессонницей. И узнаешь, что и во времена Христа творились главным образом одни злодеяния. А что же было доброго? Чудеса, творимые Иисусом. И только. Получается, с одной стороны, — обыденная реальность с ее злодеяниями, а с другой стороны — вымысел с его чудесами в виде добрых дел. Только по нынешним временам в чудеса верят одни старушки.

Он обреченно вздыхает и спрашивает:

— Угостишь еще одной чашкой кофе?

— Зачем же тогда жить? — спрашиваю, принеся кофе. — Чтобы наблюдать из окна за разгулом убийц?

— Ты так спрашиваешь, будто этот мир создал я. Поинтересуйся у Бога.

— Я не знаю его адреса.

— Хочешь сказать, что Бога нет? А я тебе так скажу: раз тысячи людей на протяжении двух тысячелетий отрицают его существование, значит, не все так просто, и что-то во всем этом есть. Иначе, зачем прилагать столько сил к отрицанию?

— Может, ты и прав. Но как в таком случае объяснить тот факт, что созданный им мир так отвратителен?

— Очень просто. Бог создавал мир, руководствуясь самыми добрыми побуждениями, но в какой-то момент устал и сказал людям: «Я свое дело сделал. Теперь вам продолжать». И они продолжили. Известно как. Первым делом Каин убил своего брата, а потом… что мне тебе пересказывать…

— Убедительно, — признаю. — Взял бы да и написал собственное вероучение.

— Чтобы наставлять неверующих вроде тебя? Мы отвергли Бога. Ладно. А что взамен? Глупости и выдумки. «Человек — это звучит гордо» и — бац — по голове; «Сентябрь будет маем», «Кто учится, у того все получится» — бред сивой кобылы.

— Да, не все получилось.

— Вот и надо было говорить детям, что не все получится, чтобы не было ненужных иллюзий.

— И когда ты все это осознал?

— Довольно давно.

И рассказывает, как, будучи маленьким, идя из школы, каждый день проходил мимо витрины какого-то ресторана и смотрел на столики, покрытые белыми скатертями, на вкусные блюда, которые подносили официанты, на мороженое в хрустальных вазочках, и, приходя домой, спрашивал у отца: «Папа, а мы пойдем когда-нибудь в ресторан?» — «Пойдем, сынок, пойдем, — отвечал отец. — Как-нибудь на днях». Но проходили дни, а долгожданное событие все не происходило. Наконец однажды отец сжалился над сыном, только пошли они не в ресторан, а в какую-то забегаловку, где подавали суп из рубца. «Но, папа, это не ресторан», — осмелился возразить мальчик, когда они сели за столик и им принесли две тарелки похлебки. «Для таких, как мы, сынок, это ресторан, — ответил отец, и, увидев полные слез глаза мальчика, добавил: — Не ломайся, а хлебай суп, потому что на сегодня это для нас будет и обед и ужин».

— Значит, так и не попал в ресторан…

— Зато узнал, где мое место — снаружи, за окнами ресторана. А потом этот ресторан разбомбили американцы.


— Объект для нас исключительно важен. И очень сложен для разработки, — говорит полковник.

Мы снова на конспиративной квартире с зелеными занавесками, и снова в комнате душно, чему и я способствую, поскольку курю уже вторую сигарету. Да и как не курить: мы перешли к самой главной части разговора — к постановке конкретной задачи.

— Речь идет о громадном состоянии, вывезенном из страны, а по сути украденном у государства. Только украдено оно по всем правилам искусства, так что с формальной точки зрения нет никаких оснований квалифицировать содеянное, как грабеж, — продолжает шеф.

Единственный напиток в квартире — минеральная вода в голубой пластмассовой бутылке. Манасиев наливает полстакана и выпивает двумя большими глотками, чтобы освежить свои мысли.

— Основная цель операции очевидна — вернуть награбленное. Но есть и вторая, не менее важная сторона дела. При успешном завершении операции преступники должны понять: от ответственности перед законом их не спасет никакое бегство за границу. А авторитет нашей службы в обществе будет восстановлен.

Он умолкает, наливает себе еще полстакана воды, но, прежде чем выпить, поясняет:

— Не знаю, Боев, насколько ты в курсе произошедшего, но в нашей области за последние годы имело место множество недоразумений. При таких масштабных переменах они неизбежны, но их надо как можно скорее преодолеть. Пора восстановить нашу оперативную службу и несколькими эффективными ударами показать, что мы снова на должном уровне.

Он смотрит на меня, ожидая, не скажу ли я чего-нибудь в ответ, но, поскольку я молчу, допивает воду и продолжает:

— Чтобы понять, в каком кризисе мы находились, тебе достаточно знать, что упомянутый объект несколько лет назад был у нас под самым носом и никто его даже пальцем не тронул. Дескать, нет неоспоримых доказательств против него, нужно, мол, выждать и взять с поличным на крупном деле. В общем, тянули резину. А за это время он успел перевести в Австрию все деньги, основал там новую фирму и сейчас спокойно пьет себе кофе на Кертнерштрассе. А мы сидим и ломаем голову, как его вернуть.

— Вернуть его или его деньги? — спрашиваю.

— Это одно и то же.

— А не было у вас мысли, что можно вернуть деньги, а его самого оставить в Австрии.

— Не получится, — качает головой полковник. — Он не из тех, кто испугается угроз или шантажа. Такого хоть убей — он не уступит. Но убивать при таком раскладе бессмысленно. Поэтому тут надо действовать очень деликатно.

И уточняет:

— Поэтому мы решили, что тебе нужно вступить в контакт с объектом.

— …Поскольку он считаете меня человеком деликатным?

Манасиев молчит две-три секунды, словно решая, пришло ли время раскрыть тайну, а потом поясняет:

— Поскольку ты агент с большим опытом. И поскольку ты лично знаком с этим человеком. Речь идет о Тра́яне Таба́кове.

Имя мне ничего не говорит, и это достаточно ясно видно по моему безразличному виду.

— Да Табаков же! — настаивает шеф. — Когда-то вы учились в одной школе.

Теперь припоминаю. Только мы его называли по инициалам — ТТ или еще более по-свойски — Траян Пистолет. Потому что тогда у нас на вооружении все еще состояли советские пистолеты ТТ, то есть «Тульский Токарева».

— Не он ли был нашим торговым советником в Бонне?

— И торговым советником, и главой внешнеторговой фирмы, и кем он только не был; а сейчас живет себе в Вене и сторожит свои деньги.

— Ответственная задача.

— Он и есть интересующий нас объект, Боев. И тебе уже известно, почему он нас интересует. Речь идет не о миллионе или двух, а о громадной сумме денег.

— Понятно. И в чем моя задача? Отправиться и добыть их?

— Такого подвига от тебя никто не требует. Нам нужна разработка по обычной схеме: быт, знакомства, политические связи, недвижимость, банковские счета, бизнес, в общем, сам знаешь.

— Есть какая-нибудь предварительная информация?

— Разумеется, только очень скудная. Потому мы тебя и посылаем, чтобы ты ее пополнил. О заграничной деятельности Табакова до конца 1989 года сведения отрывочные. О его операциях в нашей стране мы располагаем достаточным количеством фактов. А вот о его нынешней деятельности в Австрии нам практически ничего не известно.

— Нужно ли это понимать так, что единственной отправной точкой для меня будет его венский адрес.

— Нет. Потому что этот адрес, Боев, ты должен будешь установить сам.

И, угадав мое недоумение, поясняет:

— Уже пять месяцев, как Табаков бесследно исчез. Единственное, что нам доподлинно известно, — это то, что он все еще жив.


Воскресное утро. Конец июня. Приятный солнечный день, если не брать в расчет предстоящей встречи с полковником. На этот раз он присылает за мной машину. Не свою, а почти новый БМВ. За рулем — русоволосый улыбчивый парень. Смотрит на меня с уважением и некоторым смущением — наверное, ему сообщили, кто я.

— Куда едем? Куда-то в провинцию? — спрашиваю я, когда машина выезжает на Цареградское шоссе.

— Не совсем. Тут недалеко. Вилла в Панчерево.

Парень хорошо управляется с машиной. Но лучше б ему все-таки быть менее самоуверенным. Хотя, с другой стороны, если в двадцать лет ты лишен самоуверенности, значит, с тобой что-то не в порядке.

Манасиев встречает меня на террасе и сразу провожает в дом. Наверное, на террасе нет встроенных микрофонов. Повторяет конспективно свои наставления и заключает:

— Будем надеяться, что обойдется без осложнений. Но если они все-таки возникнут — никаких контактов с местной полицией.

— И с Интерполом.

— Особенно с Интерполом. Я уже объяснил почему. Речь идет о деньгах. А в делах с деньгами друзей не бывает. Поэтому ты должен действовать в высшей степени профессионально. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Понимаю — как прежде.

— Именно.

— Как во времена холодной войны.

— Не примешивай сюда политику. Я сказал «профессионально» — и точка.

И чтобы подчеркнуть смысл этого слова, начинает напоминать некоторые азбучные истины из учебника шпиона. Включая и то, как поддерживать связь через тайные и запасные явки. Те самые, о которых рассказывается в романах и которые на практике малорезультативны, поскольку в их тайну обычно оказывается посвящен третий лишний.

— Это, конечно, на те крайние случаи, о которых я упоминал. А об обычных делах позаботится водитель.

— На кой черт мне водитель?

— Для легенды. По легенде, ты — глава фирмы.

— И чем моя фирма занимается?

— Да ничем. Автомобильными запчастями. Фирма на грани разорения, но все еще фигурирует в номенклатуре. В общем, для прикрытия подходит идеально. Все документы готовы.

— А кто водитель? Тот, который меня сюда привез?

— Он самый. Хороший парень. Скромный и исполнительный.

— И какова его роль — инструктор или надзирающий?

— Не говори лишнего.

— Вы же знаете, что я привык действовать самостоятельно.

— Так впредь и будет.

— Значит, возвращаемся к урокам Усатого: «Здоровое чувство недоверия — непременное условие общей работы».

— Оставь в покое Усатого. И не пытайся ставить мне условия. Условия диктую я. Ты должен быть благодарен мне за то, что я обеспечиваю тебя помощником. Ты будешь отдавать приказы, а он — исполнять их.

Он ненадолго замолкает и бросает на меня недовольный взгляд:

— Странный ты человек, Боев. Получаешь идеальную легенду, помощника, машину, деньги. Чего тебе еще не хватает?

— Доверия.

— Да если бы я не доверял тебе, разве выпустил бы за границу? Я не хотел тебе говорить, чтобы не портить настроения, но ты должен знать: против твоего возвращения на службу было высказано немало возражений. И не только из-за твоего прошлого, но и в связи с кое-какими делами из твоего настоящего…

— Под кое-какими делами вы подразумеваете наркотики?

— Значит, тебе известно?

— Как же мне не знать, если меня вызывали на Развигора? Только вот все время задаюсь вопросом, кому понадобилось впутывать меня в столь идиотскую историю.

— Резонный вопрос, но все это уже в прошлом. В настоящий момент ситуация вокруг тебя прояснилась.

— И все-таки я продолжаю задаваться этим вопросом.

— У тебя будет достаточно времени задаваться вопросами. Но не забывай, что есть и спонтанные реакции. Если тебе под ноги бросают бомбу, ты не задаешься вопросом, кто, как и почему это сделал, — просто хватаешь ее и отбрасываешь как можно дальше от себя.

И, посмотрев на меня, чтобы убедиться, понял ли я его, продолжает:

— Кое для кого, Боев, ты настоящая бомба замедленного действия. И нет ничего удивительного в том, что они решили впутать тебя в историю с наркотиками. Особенно если учесть, что их бизнес — наркоторговля.

И, помолчав, добавляет своим обычным сухим тоном:

— Полагаю, мы закончили?

— Конечно. Хочу только спросить: если мне удастся вступить в контакт с Табаковым…

— Да?

— …И он поинтересуется, от кого я прибыл…

— Он не должен этого узнать. Если он будет считать, что ты послан кем-то конкретно, твое положение от этого будет менее весомым. Он должен видеть в тебе представителя не того или иного конкретного человека, а — целой системы. Табаков насколько хитер, настолько и примитивен: «Кто тебя послал? Манасиев? Значит, проблема в нем, и, чтобы избавиться от проблемы, надо ликвидировать Манасиева». Нет, Боев, ты не посланец Манасиева, ты представитель ограбленной Родины, нашей несчастной Болгарии!


Спустя три дня прощаюсь со своими последними друзьями — Петко, Однако и Бориславом, и под вечер пересекаю границу у Калотины. Тот же, что и некоторое время назад, приветливый кивок — и никаких формальностей.

— Будешь вести машину на умеренной скорости, — приказываю Пешо. — И не превышай ста километров без моего разрешения.

— Слушаюсь, господин начальник.

— Не называй меня начальником.

— Ясно, товарищ Боев.

— И я тебе не «товарищ».

Проезжаем Димитровград и устремляемся к этому загнивающему милому Западу, ставшему для миллионов балканских жителей заветной мечтой. Поняв, что я не склонен к разговорам, Пешо сосредоточенно всматривается в летящую навстречу светлую ленту автострады. А я разговариваю в манере Однако, то есть мысленно, сам с собой.

Ох уж эта привычка рассуждать! Профессиональное недоверие ко всему, включая самого себя? Или машинальная привычка чем-то заполнить внутреннюю пустыню одиночества? Впрочем, какая разница. Разве что только от постоянного копания в догадках и сомнениях становится тошно.

А почему, в сущности, ты согласился снова включиться в игру? Чтобы показать, что все еще чего-то стоишь? Снова ощутить, что все еще жив? Или чтобы сделать что-то действительно полезное? Но полезное — для кого? Или чтобы получить еще одну возможность пройтись в толпе, в которой тебя никто не знает, и сесть в кафе со спокойным чувством, что ты никому не интересен в этом ощетинившемся злом мире, где каждый лезет в дела другого, чтобы расстроить их и обречь на неудачу?

А может, все дело в неосознанном стремлении покончить с бессмыслицей жизни посредством благородного самоубийства? Вроде соревнования старых автомобилей, которые решаются на последний жест бесполезной дерзости, включаясь в смертельный бой с наездами и столкновениями, чтобы положить свои горящие искореженные корпуса на поле брани…

Может, так, а может, иначе. Кому нужны эти утомительные размышления?.. И какое они имеют значение, раз ты уже в пути?..

Раз ты снова агент. Пусть и бывший в употреблении.

Часть вторая СНОВА В ПУТИ

Профессия моя такова, что я никогда не нуждался в персональном водителе. И слава богу. Постоянное общение двух людей в рамках общей работы неизбежно перерастает во взаимозависимость вне рабочих рамок. Либо водитель становится твоей прислугой, либо он садится тебе на шею. Чаще всего эти два варианта сочетаются в том смысле, что вроде бы командует начальник, а на деле командуют им.

Путь в Европу достаточно долог, чтобы я успел внушить Пешо по крайней мере две вещи. Первое: мы не в ралли участвуем и наша задача — добраться до намеченной цели по возможности живыми и здоровыми. Второе: нас отправили вместе не для того, чтобы мы делились друг с другом своими автобиографиями. По первому вопросу мы легко достигли взаимопонимания, но второй оказался сложнее. Как всякий двадцатилетний парень, Пешо убежден, что у него за спиной богатый жизненный опыт, и ему не терпится хотя бы отчасти поделиться им со мной. Выясняется, что он уже дважды ездил на Запад, правда не дальше Белграда, что уже второй год посещает курсы немецкого языка, насколько это позволяет занятость на работе, и что у него есть девушка, на которой он собирается жениться — опять-таки как только это позволит ему работа. Предоставляю ему возможность болтать сколько вздумается. Я бы вздремнул, но не получается. Общеизвестно, что, если ты сам водитель, но в данный момент машину ведет кто-то другой, ты постоянно начеку, опасаясь, что этот другой вот-вот совершит какую-нибудь глупость, в результате которой ваша машина окажется в кювете и в таком состоянии, что вас придется извлекать из нее по частям.

Как ни жми на газ, а перегон до Вены занимает около 15 часов, поскольку на многих участках дорога так запружена машинами, что ехать на повышенной скорости невозможно. Поэтому убиваю время размышлениями об «объекте», или, выражаясь юридическим языком, — о подозреваемом, Траяне Табакове.

Траян Пистолет. Или короче — Тульский. Или еще короче — ТТ. В школе мы дружили, насколько это было возможно с ТТ. Он держался серьезно, но не заносчиво. Точнее, был умеренно заносчив, как бы говоря: посмотрите, как я скромен, хотя и превосхожу вас. В некоторых отношениях он действительно превосходил нас. В то время как большинство из нас старались не переусердствовать в учебе, ограничиваясь усвоением того минимума знаний, которого было достаточно для сдачи экзаменов, он много читал. И очень хорошо владел речью. Он не был многословен, но умел выразить свою мысль — не спеша, убедительно, так, что наивный человек мог ему поверить.

«Прирожденный адвокат, — осуждающе говорил о нем Борислав. — В органах ему делать нечего, у нас важнее умение молчать».

Адвокатом он не стал, но и в органах не задержался. Переметнулся в торговлю. Там он оказался на своем месте, ведь чтобы продавать, нужно уметь заговаривать зубы, а в умении красиво говорить у ТТ не было равных.

Он не сердился на то, что мы называли его Тульский или Пистолет. При его самолюбии он мог бы обидеться, но считал это детской глупостью.

И был прав. Он не имел ничего общего с грохочущим огнестрельным оружием. Скорее походил на бесшумное холодное оружие.

Потом его послали на Запад в качестве торгового советника. Мне случалось встречать его в Берлине, Амстердаме и Брюсселе, но мы проходили друг мимо друга, словно незнакомые люди, потому что таковой была установка. Сейчас установка была обратной, но Табаков скрывается в каком-то неведомом убежище в столице вальса. Однако положение не совсем безнадежно — в Вене не более двух миллионов жителей.

Замечательный город, но, как всякое творение рук человеческих, не без некоторых мелких недостатков. Одним из таковых является то обстоятельство, что, не забронировав заранее гостиничный номер, найти таковой в Вене равносильно чуду. Раньше мы так и делали, но с тех пор много воды утекло. Теперь, если позвонишь из Болгарии с намерением забронировать номер в отеле, то, вероятнее всего, на другом конце провода бросят трубку. А если явишься собственной персоной — захлопнут перед носом дверь. Не то чтобы они возненавидели болгар, а просто усвоили современный стереотип, в соответствии с которым любой тип, приехавший с Балкан, — либо наркоторговец, либо сутенер.

Солнечным утром въезжаем в город по оживленной Мариахильферштрассе, и тут происходит то самое чудо: в первом же отеле рядом с вокзалом обнаруживаются свободные номера. Тот, что побольше и получше, уже свободен, а тот, что поменьше и на самом верхнем этаже, будет готов к обеду.

— А нельзя нам поселиться вместе? — спрашивает Пешо, не столько оттого, что в номере помимо кровати имеется еще и удобный диван, сколько, вероятно, потому, что Манасиев приказал ему постоянно находиться рядом и присматривать за мной.

— Можно, — отвечаю. — Но здесь, в западной части континента, двое мужчин живут в одном номере в одном единственном случае: если они представители нетрадиционной сексуальной ориентации. Так что сиди и жди, а я схожу изучу обстановку.

В этом городе есть два-три человека, с которыми я в прошлом поддерживал связь, но после перемен, происшедших в 1990-х, эти связи вряд ли возобновимы. Место, куда я направляюсь, — коммерческая фирма, и единственное, чем я в данном случае рискую, — найти ее закрытой. Расположена она через две улицы от отеля и обозначена маленькой табличкой у входа в массивное старое здание:

ФУРМАН И СЫН

Мне открывает пожилой швейцар и, выслушав мой вопрос, молча указывает на сумрачную лестницу. Контора на втором этаже. Поднимаюсь и энергично звоню, однако безрезультатно. Нажимаю звонок второй и даже третий раз. Коль скоро швейцар меня не остановил, значит, хозяин на месте.

— Очевидно, плохое освещение помешало вам прочитать табличку на двери, — замечает господин, соблаговоливший наконец открыть мне дверь. — Прием посетителей у нас с 15 до 18 часов.

Спешу извиниться, опровергая предположение хозяина о том, что не изучил таблички на двери, но выражаю надежду, что, как старый клиент фирмы, буду принят во внеурочный час.

— Старый клиент, говорите, — бормочет господин, когда мы устраиваемся в просторном темном кабинете, на фоне которого этот щуплый, иссушенный годами человек кажется еще более тщедушным.

— Как ваше имя? — спрашивает он, выдвигая из стола длинный ящик. Некоторое время копается в нем, пока не выуживает какую-то карточку.

— Ах да, я вас припоминаю. Так…

Похоже, однако, находка не озаряет удовольствием его сухонькое восковое лицо. Наоборот.

— Должен вам признаться, что я избегаю работать с клиентами из Восточного блока…

— …Бывшего.

— Будьте любезны, не перебивайте. Я хотел сказать, что сделаю для вас исключение, но только потому, что вы действительно наш старый клиент… Хотя и знакомы нам под разными именами. Но имя, как вам известно, для нас не имеет значения. Мы помним людей. Вы пользовались нашими услугами еще в те времена, когда мой покойный отец содержал отделение нашей фирмы в Амстердаме.

— Верно, в Амстердаме. Красивый город.

— Был красивый. Пока не сделался столицей чернокожих в белой Европе.

— Это неизбежность, герр Фурман. Таково направление, в котором развивается мир.

— Хотите сказать — деградирует. Вы правы. Политики мечтают о «звездных войнах», о секретном оружии, и не знаю, о чем там они еще фантазируют. А не видят того, что секретное оружие уже существует, только оно направлено против нас: эти миллионы черных, коричневых, желтых и всяких прочих славян волнами накатывают на нас и скоро всех нас утопят.

— Ну, не так скоро.

— Будем надеяться.

И, покончив с прогнозами на будущее, произносит:

— Слушаю вас.

Начинаю излагать свою просьбу из нескольких пунктов, учтиво сопровождая каждый из них словосочетанием «если возможно», пока хозяин не прерывает меня:

— Вы знаете, господин, что для нас все возможно, так что бросьте эти свои оговорки. Именно так: все возможно. Дело в цене. И не ставьте мне сроки. Я еще не видел клиента, который не желал бы получить все немедленно. И не звоните мне по телефону. Это бесполезно. Первое, что я делаю, приходя сюда утром, — отключаю телефон.

— Но хотя бы адреса.

— Адреса у вас будут уже завтра. А сейчас перейдем к опросу.

Он достает из стола папку, водружает на свой длинный горбатый нос очки в металлической оправе и начинает опрос. Вопросы касаются стольких и таких подробностей бытия и имущественного положения Табакова, что через некоторое время я осмеливаюсь заметить:

— Однако, герр Фурман, ваш опрос больше напоминает допрос.

— А что он должен напоминать, если вы приходите ко мне практически с пустыми руками? Я сказал, что для нас все возможно, но это не значит, что мы в состоянии творить чудеса. Вам ли не знать, что даже легендарному Холмсу, чтобы начать расследование, требовалось хотя бы несколько мелких улик.

Наконец с опросом покончено, и хозяин кабинета объявляет сумму обязательного задатка. Не выражаю ни малейшего намерения торговаться, поскольку уверен, что Фурман-сын, или, точнее, Фурман-внук проявит по этому поводу такую фамильную твердость, которая, согласно шкале Мосса, присуща одним лишь алмазам.

Проблема, которая волнует Пешо, — «когда мы пойдем осматривать Вену».

— Хочешь, чтобы я сводил тебя в ресторан? — спрашиваю я, вспоминая историю Однако.

Нет, он не жаждет посетить ресторан, поскольку питается в кафе на соседней улице. И по-прежнему настойчиво интересуется, пойдем ли мы осматривать Вену.

— Иди и осматривай, — говорю. — Только не удаляйся слишком далеко от машины. Вспомни, что ноги служат не только для того, чтобы нажимать на газ и тормоз. Но еще и для ходьбы.

На следующий день отправляюсь к Фурману-внуку и отмечаю, что Пешо решил прислушаться к моему совету. Он идет следом, выдерживая определенную дистанцию и укрываясь за прохожими, и тот факт, что я сразу это обнаруживаю, свидетельствует о том, что парень недостаточно умел. Только этого мне еще и не хватало — обучать его искусству слежки.

Звоню в дверь Фурмана в полном согласии с табличкой — ровно в 15.01.

— Вы пунктуальны, — констатирует хозяин кабинета. — Я тоже привержен правилам.

Мест, в которых можно найти Табакова, три: его офис — совсем недалеко отсюда, его квартира — тоже неподалеку, и дом его бывшей жены — позади площади Карлсплац.

Чтобы я не слишком радовался полученной информации, старик добавляет:

— Дело ваше, но если вам интересно мое мнение, то скажу, что вряд ли вы его найдете по какому-нибудь из этих адресов.

— Где же он может скрываться? — недоумеваю.

— Да где угодно, — отвечает Фурман, хотя мой вопрос адресован не непосредственно ему. — Человек с такими возможностями может устроиться и на обратной стороне Луны.

Табаков зарегистрирован в Вене как владелец фирмы по продаже компьютеров. Фирмы как таковой, может, и не существует, но зато офис налицо. Небольшая, но хорошо обставленная современной офисной мебелью комната с удобными креслами, обитыми черной искусственной кожей, и секретаршей с таким же канцелярским цветом волос. Строгая женщина с суровым выражением лица — настоящая Брунгильда, которую Табакову едва ли возможно использовать в каком-нибудь ином качестве, кроме как в секретарском. Хотя как знать — при нынешнем увлечении садомазохизмом всякое возможно.

Брунгильда объясняет мне не просто холодным, а ледяным тоном, что герра Табакова нет в городе и вообще в Европе, но в начале следующего месяца… Чтобы не заставлять женщину утруждаться дальнейшими объяснениями, заверяю ее, что у меня нет к ее боссу никакого спешного дела, и направляюсь к дому герра Табакова — без какой-либо иллюзорной надежды, а просто для того, чтобы взглянуть на этот дом.

Здание в одном из переулков между Вундмюльгассе и Мариахильферштрассе, весьма солидной постройки в стиле венского барокко, с мифологическими атлантами, поддерживающими тяжелые карнизы, а также неприветливым консьержем, который загораживает мне вход, желая узнать, к кому я пришел.

— Его нет, — категорично заявляет цербер. — Он уже давно здесь не появлялся.

— Я только хотел кое-что оставить ему в почтовом ящике.

— Почтовый ящик здесь — я, — информирует меня консьерж.

— Речь идет о личном письме. Нельзя ли его просто подсунуть под дверь?

— Нельзя, — с прежней категоричностью заявляет верзила. — В прошлом месяце в доме на соседней улице вот таким же образом подсунули кое-что под дверь, и потом пришлось вызывать пожарных.

И чтобы проявить некоторую человечность, он посылает меня в офис, из которого я только что пришел.

Ухожу, но, прежде чем свернуть за угол, бросаю контрольный взгляд на второй этаж, где по прикидкам должна находиться квартира ТТ. Металлические ставни на окнах плотно закрыты. Жилище и впрямь выглядит необитаемым.

По третьему адресу нахожу кокетливый двухэтажный домишко с небольшим палисадником. Калитка заперта, а это единственный вход в дом. Хорошо что есть звонок. Приходится прибегнуть к целой серии звонков, чтобы наконец одно из окон дома отворилось. В нем показывается женщина не первой молодости, закутанная в роскошный банный халат в синий цветочек.

— Почему вы так решительно настроены сломать мне звонок? — интересуется она.

— Я всего лишь хотел, чтобы мне открыли.

— Если вы принесли рекламные проспекты, то бросьте их в почтовый ящик, — советует женщина и делает шаг от окна, собираясь его закрыть.

— Не бойтесь, — говорю, — дело не в проспектах.

— Именно этого я и боюсь — что дело не в проспектах.

И снова протягивает руку, чтобы закрыть окно.

— Напрасно вы боитесь, — настаиваю. — Я пришел не воровать. Сегодня у меня выходной.

Она все же закрывает окно, но за входной дверью слышится глухой стук — предвестник того, что она все-таки соизволит меня впустить.

Действительно, дверь открывается. Женщина, предстающая передо мной, внешне гораздо приятнее Брунгильды.

«Чудно́й человек, — думаю я о ТТ. — Вместо того чтобы отделаться от секретарши, избавился от такой жены».

— Этот синий халат вам очень идет, — замечаю.

— Уж не хотите ли вы, чтобы я в нем вышла во двор?

— Зачем же. Я сам могу войти.

— Это у вас такая манера знакомиться? — спрашивает женщина. — Только вы неудачно выбрали момент.

И добавляет голосом, в котором нет и капли теплоты:

— Ладно, говорите, если вам есть что сказать, а то я закрываю.

— В сущности, у меня один очень скромный вопрос: где ваш муж?

— У меня нет мужа.

— Я имею в виду вашего бывшего мужа.

— А вы кто?

— Его друг.

— Неужели? В первый раз слышу, чтобы у Табакова был друг.

И, чтобы положить конец разговору, заключает:

— Его здесь нет, и я не имею ни малейшего представления, где он находится. Так что…

Предвижу, что конец фразы выразится в стуке захлопнувшейся двери.

— Когда я узнал, что вас зовут Мартой, подумал, было, что вы немка…

— …С какой стати? А баба Марта, по-вашему, тоже звучит по-немецки?

— …А теперь имею удовольствие видеть, что вы болгарка.

— Рада, что доставила вам удовольствие. А теперь, как говорят местные жители, — аухфвидерзеен. И, если найдете Табакова, заходите вместе с ним. Я его тоже давно ищу.

Я очень давно не был в дамском обществе, но у хозяйки дома явно нет ни малейшего намерения предложить мне хотя бы чашечку кофе, так что с легкой меланхолией покидаю цветущий садик и мимоходом отмечаю крадущегося позади себя Пешо. Если он так старательно делает свою работу, зачем Манасиеву понадобилось посылать сюда еще и меня?


— Видишь ли, Пешо, — замечаю вечером. — Тебе может показаться, что вести наблюдение проще пареной репы, но у этого дела есть свои хитрости. Главное — чтобы объект слежки этой самой слежки не заметил. А добиться этого трудно, если ты постоянно дышишь мне в затылок.

— Да вы что… ничего такого не было… может, просто совпадение… — смущенно бормочет парень.

— Я тоже так думаю. Но все же старайся избегать столь частых совпадений.

После чего ухожу. Мне хочется посмотреть на дом Табакова при вечернем освещении. Его квартира выглядит все такой же необитаемой. Сквозь закрытые ставни не проникает ни лучика света. Зато парадная дверь внизу открыта. Делаю три шага по парадной. Слева — лестница. Справа — окошечко консьержа. За столом двое — сам цербер и еще один такой же, как он, здоровяк. Между ними два стакана и высокая тонкая бутылка из тех, в которых продается кирш. Кирш уже на исходе, так что нельзя терять ни минуты.

Обычно в подобных домах для состоятельных людей на этаже расположено по одной квартире. Второй этаж, насколько можно судить по обстановке при свете карманного фонарика, выглядит необитаемым. Решетка перед входной дверью опущена и заперта. Отрезок пола между решеткой и дверью покрыт тонким слоем пыли, на которой никаких следов. Окошечко над дверью темное.

Мрак, тишина и полная неизвестность.

«„Если найдете Табакова, заходите вместе с ним“. Да я бы к тебе и без Табакова зашел, но не знаю, как ты отреагируешь. Так что пойду лучше спать».

Боюсь наскучить, если в очередной раз повторюсь, что выжидать — мой образ жизни, поэтому отмечу лишь, что в следующие три дня, без всякой надежды на успех, продолжаю наблюдать в различные часы дня и ночи за этим проклятым вторым этажом. И, чтобы быстрее проходило время, наблюдая, анализирую и мысленно комментирую факты.

Как справедливо заметил Фурман-внук, такому человеку, как Табаков, пожелай он избавиться от докучливой опеки, не составит никакого труда укрыться где-нибудь на Бермудах, в Акапулько или на Багамских островах. И все-таки едва ли найдется лучшее укрытие, чем большой город, особенно если знаешь его как свои пять пальцев. И что может быть хитроумнее, чем спрятаться в таком месте, в котором едва ли будут искать, поскольку уже искали и не нашли.

Преследуемый этой навязчивой идеей, внимательнее обозреваю не только сам дом ТТ, но и ближайшие окрестности. В особенности мое внимание приковано к зданию, пристроенному к тыльной части этого чертова дома, фасад которого обращен к параллельной улочке. Пристройка почти такого же старинного типа, как и сам дом, но поскромнее. Здесь нет фигур атлантов, подпирающих эркеры и балконы. Нет и консьержа.

Но если оба здания примерно одного типа и одинаковой высоты, то, стало быть, и этажи их расположены на одном уровне. Однако мое подозрение о том, что ТТ входит в квартиру через пристройку, не оправдывается. Квартира на втором этаже пристройки также необитаема. Надежно прикрытые металлическими решетками двери, никаких следов недавних посещений. Имя хозяина квартиры на запыленной табличке ни о чем не говорит.

Однако меня по-прежнему гложет моя навязчивая идея. А после осмотра второго здания — гложет еще сильнее. Больше всего меня занимает та подробность, что оба расположенных на одинаковом уровне этажа необитаемы. Совпадение, как сказал бы находчивый Пешо.

Именно ради этого совпадения решаю на следующий день продлить мое бесцельное наблюдение до раннего утра. На улице темно, пустынно, и ниша при входе в дом напротив дает мне отличную возможность вволю подремать. Угол зрения обеспечивает мне обзор входной двери и ворот гаража. И та, и другие заперты. Но, как оказывается, не навечно. После полуночи улавливаю еле слышный скрип. Медленно поднимается металлическая решетка гаража, обнажая ярко освещенную внутренность помещения. Оттуда выползает черный «мерседес» и останавливается у тротуара. Вслед за «мерседесом» появляется Табаков.

Хлынувший из гаража свет не позволяет мне и дальше оставаться невидимым. Да я уже и не стремлюсь к этому. Пересекаю улицу и делаю два шага к стоящему перед гаражом другу юности.

— Здравствуй, Траян.

Он смотрит на меня почти равнодушно.

— Откуда ты взялся?

— Из прошлого, Траян. Тень из прошлого.

— Соскучился? И пришел проведать, как я поживаю?

— Можно сказать и так.

— Как говорили древние, «пришел, увидел, победил». Небось радуешься, что нашел меня?

— Радуюсь приятной встрече.

— Ну, хорошо, встретились. А теперь, с твоего позволения, я поехал, а то у меня дела.

Молодой человек за рулем «мерседеса» открывает дверцу, дабы удостовериться, все ли в порядке, но ТТ делает ему знак сидеть на месте. Второй, тоже молодой человек, стоит перед гаражом, однако ТТ на него не смотрит.

— Понимаю, что я незваный гость, — признаю. — Но все-таки рассчитываю, что ты уделишь мне несколько минут для короткого разговора.

— Не могу. Должен признать твой успех в том, что ты меня обнаружил. Но я сейчас занят. Давай увидимся завтра, здесь же, скажем, в час.

Потом, похоже, ему что-то приходит в голову, потому что, приблизившись ко мне, вполголоса произносит:

— Лучше в час тридцать.


На другой день вновь посещаю оба здания на соседствующих улицах — чтобы проверить, снят ли режим конспирации. Никаких признаков жизни. Обе квартиры выглядят такими же безжизненными, как и прежде.

Ночью в условленный час стою перед гаражом. Решетка уже поднята, и, когда заглядываю внутрь, вижу, как уже знакомые мне молодые люди волокут тело еще одного знакомого молодого человека — моего водителя Пешо. Как раз в этот момент на узкой лестнице на другом конце гаража показывается Табаков.

— Ну заходи же. Специального приглашения, что ли, ждешь?

— Зачем вы убили парня? — спрашиваю.

— Не убили, а всего лишь усыпили. Ну, поднимайся уже!

Лестница, крутая и узкая, не подходит для разговоров. Только когда мы оказываемся на втором этаже, ТТ спрашивает:

— Этот мерзавец, он твой телохранитель или он следит за тобой?

— Он мой водитель.

— Тогда зачем вчера вечером он прятался за углом?

— Самодеятельность. Ты из-за этого изменил время?

— А как же.

— Смотри, чтобы ему не причинили вреда.

— Все, что нужно, он уже получил.

— Когда вы его отпустите?

— Может, и отпустим, но не сразу.

Вид помещения, в котором мы оказываемся, можно назвать жалким. Старый письменный стол, несколько стульев с ободранной обивкой, столик с разбросанными на нем газетами.

— Садись, — бросает Табаков, устраиваясь за письменным столом.

Некоторое время он с умеренным любопытством изучает меня, потом решает заговорить:

— Смотрю я на тебя и диву даюсь: беспокоишься о каком-то водителе, а о себе подумать не спешишь.

— А чего мне бояться?

— Да хотя бы вот этого!

И с этими словами достает из ящика стола 9-миллиметровый браунинг.

— И этого!

Рядом с браунингом появляется глушитель.

— Неужели не догадываешься, что после того, как ты имел нахальство пробраться в мое убежище, у меня не остается другого выхода, как только пристрелить тебя.

— Не верю, что ты можешь поступить так с другом юности.

— Зачем мне делать это самому, когда есть люди, которым я плачу. Позову парней, скажу им, что делать, потом ненадолго выйду в соседнюю комнату и вернусь, когда они вынесут твое тело.

— Ты этого не сделаешь, — качаю головой.

— Не провоцируй меня!

— Ты этого не сделаешь, — настаиваю. — Ты никогда не делаешь ничего, что не сулит тебе выгоды. Мое же убийство ничего, кроме неприятностей, тебе не принесет. Возможно, мелких неприятностей, но все же… Так какой смысл?..

— Хорошо, — кивает ТТ. — Отложим вопрос экзекуции на потом. К нему всегда можно будет вернуться. Зачем ты пришел?

— Просто пришел посмотреть, как ты, как у тебя дела, поговорить о том, о сем…

— А нельзя ли без этого паясничания? — прерывает меня Табаков. — Как я, как у меня дела — вряд ли тебя волнует. Переходи сразу к делу — кто тебя послал и с какой целью?

— Вот это мужской разговор, — киваю с уважительным видом. — Я тоже против хождений вокруг да около; кто же не знает, что время — деньги; но как раз те, кто меня послал, велели мне быть поделикатнее, действовать, если можно так выразиться, в шелковых перчатках. Вот я и начал несколько абстрактно.

— Сказка о шелковых перчатках звучит прямо-таки трогательно, — кивает в свою очередь Табаков. — Чудная идея, вот только прибегли вы к ней поздновато. Не знаю, Эмиль, в курсе ли ты, но до тебя у меня перебывало немало твоих коллег, и все они были экипированы не шелковыми, а боксерскими перчатками.

— Не понимаю, о чем ты.

— Значит, решили не обременять тебя лишней информацией. Я мог бы ее восполнить, но в данный момент мне недосуг.

— На что ты намекаешь, говоря о боксерских перчатках?

— Намекаю? Засветить бы тебе хук, а потом спросить, считаешь ли ты это намеком.

Он смотрит на меня, желая убедиться, что я не прикидываюсь дурачком, потом протягивает руку к коробке с сигарами, достает одну и держит ее как указку, показывая на коробку, как на какое-то наглядное пособие. Вот только слова, которые он при этом произносит, к теме сигар никак не относятся:

— Я битый. Возможно ли назвать такую пакость, которую не подстроили мне твои дружки? Не говоря уже о том, что вынудили покинуть страну. Я не жалуюсь: нет худа без добра. Но они и на этом не успокоились. Сколько могли сорвать сделок — сорвали. Сколько можно было сочинить клеветы — сочинили. Писали доносы местным властям. Пытались экстрадировать в связи с якобы совершенными мною преступлениями. Сожгли одну машину. Взорвали другую. Еще и года не прошло, как в меня стреляли.

— Не может быть!

— А почему я, по-твоему, скрываюсь? Думаешь, боюсь простудиться?

— Хорошее убежище ты себе устроил, — замечаю, чтобы переключить его на другую тему.

— Вряд ли такое уж хорошее, раз ты сумел меня обнаружить.

И чтобы я не слишком возгордился, спешит добавить:

— Хотя вряд ли ты нашел бы меня, не позволь я тебе этого сделать. Или ты думаешь, я не заметил, как ты тут рыщешь?

— Ладно, Траян. Согласен. Не понимаю только, зачем ты в таком случае решил показаться.

— Да потому что мне осточертело прятаться от всяких идиотов.

— Ну и?..

— И я решил изменить тактику.

Он встает и берет со стола коробку с сигарами:

— Перейдем в другое место.

Чтобы перейти в «другое место», мы пересекаем три комнаты, обставленные с той изысканной роскошью, оценить которую способны лишь ценители антикварной мебели, персидских ковров, лиможского фарфора и венецианского хрусталя. Комната, в которой мы устраиваемся, — кабинет. Обстановка тут почти такая же, с той лишь разницей, что письменный стол здесь громаден, и еще более громаден книжный шкаф, занимающий всю стену и заставленный книгами в старинных кожаных переплетах.

— Я вижу, ты по-прежнему любишь литературу, — замечаю из вежливости.

— Эти книги не для чтения, а для интерьера, — уточняет ТТ.

— Ты что, не мог приобрести что-нибудь посовременнее, что обложился таким старьем?

— Хватит плоских шуточек. Вернемся к делу.

Нелегко его переключить на другую тему. Он садится за стол и ставит перед собой коробку с сигарами.

— Долго ты будешь торчать у меня над душой?

У Табакова это приглашение сесть. Подчиняюсь.

— Скажешь ли ты, наконец, кто тебя прислал?

— Этот вопрос — лишний.

— Значит, ты все еще там.

— А где же мне еще быть?

— Не хочется говорить: «На кладбище», но для человека, рискующего так, как рискуешь ты, это самое подходящее место.

— Всему свое время.

— И зачем тебе все это, Эмиль? Денег, что ли, не хватает? Или ума?

— Пожалуй, и того, и другого.

Он открывает деревянную коробку, еще раз достает сигару, отрезает умелым движением ее кончик и закуривает.

— «Ромео и Джульетта», — замечаю. — Я их тоже люблю.

— Извини, — бормочет ТТ, пододвигая ко мне коробку. — Не знал, что ты куришь сигары.

Некоторое время молчим, сидя по сторонам письменного стола и обмениваясь облаками дыма. Приятный дым, если любишь тяжелые ароматы.

— Будешь молчать, пока не докуришь сигару? — лениво интересуется хозяин кабинета, достаточно насытившись никотином.

— Жду, пока у тебя пройдет плохое настроение. Хотелось бы ошибаться, но у меня такое ощущение, что ты питаешь ко мне некоторое недружелюбие.

— Стыда у тебя нет, — добродушно рычит ТТ. — Я среди ночи впускаю тебя в дом, угощаю сигарой за сто шиллингов, а ты обвиняешь меня в недружелюбии. Ну ладно, говори, что тебе велено сказать, ведь тебя для этого прислали.

— Все также бодрствуешь по ночам? — спрашиваю.

— Такая у меня привычка. Работаю по ночам. Как товарищ Сталин, мир его праху.

Затягивается и добавляет:

— Ты приехал, чтобы узнать, какой у меня график работы?

— Почему ты в каждом моем слове ищешь какой-то скрытый смысл? — возражаю. — Разве нельзя нам просто по-дружески поговорить?

— Агент — и друг! Ты что, за идиота меня держишь?..

Из-под стола вдруг доносятся какие-то странные звуки.

— Спокойно, Черчилль, спокойно, — произносит Табаков с такой лаской, какой я у него никак не подозревал.

— Черчилль? С покойниками разговариваешь?

— Это мой пес, — объясняет ТТ. — Такого бульдога ты в жизни не видел.

И с трогательной нежностью произносит:

— Выходи, Черч, вылезай, дружок, посмотри на дядю агента.

— Не надо на меня науськивать собаку!

— Не бойся, я свое дело знаю. Если решу его натравить на тебя, от тебя останется кучка костей да ботинки.

Откликаясь на нежное приглашение, Черчилль соблаговоляет показаться из-под стола, лениво приближается ко мне, обнюхивает и даже трется о мои брюки.

— Ты только посмотри, — удивляется ТТ, — даже не укусил!

— Он, в отличии от тебя, хороший психолог, — говорю ему, чтобы позлить. — Сразу чувствует приличного человека.

Бульдог красив настолько, насколько может быть красив бульдог. В первый момент, когда я его увидел, он показался мне безобразным даже для бульдога. Однако после той симпатии, которую пес продемонстрировал по отношению к моим брюкам, он начинает мне нравиться. Бульдог снова исчезает под столом, и Табаков возвращается к вопросу о моем служебном положении.

— Значит, говоришь, ты все еще в органах?

— Какие там органы… Ты ведь знаешь, что их ликвидировали.

— Тогда где ты?

— Нигде. Частный предприниматель. Понемногу занимаюсь бизнесом.

— Ты — и бизнес?! И чем именно ты занимаешься?

— Средства связи. Может, слышал — производственная фирма «Вулкан»?

— А что, ты разбираешься в средствах связи? Или это только фасад?

— Фасад, легенда — какая разница…

— И кто стоит за этой легендой?

— Болгария. Ты еще не забыл, что есть такая страна?

— И ты ее представитель?

— Ну, у меня, конечно, нет ранга посла. Поэтому считай, что я просто техническое лицо.

— И что от меня нужно Болгарии?

— Сам знаешь что: вернуть присвоенное.

— А сумму уточнили?

— Найдется, с кем ее уточнить.

— Вероятно, с Манасиевым?

Он явно рассчитывает потрясти меня своей осведомленностью, но должного эффекта не получается.

— Как знать, может, и с Манасиевым.

— В таком случае какова твоя роль?

— Я ведь тебе уже сказал: совсем незначительная. Мы с тобой учились в одной школе, и я приехал, чтобы вытащить тебя из болота, в котором тыувяз.

— Ты меня растрогал! — восклицает Табаков. — Ей-богу, растрогал! Едва сдерживаю слезы.

— Незачем их сдерживать. Богатые тоже плачут.

Он протягивает руку к деревянной коробке, выбирает сигару, потом подталкивает коробку ко мне:

— Выкурим еще по одной, а там посмотрим.

— Не откажусь. Это будет вторая сигара в моей жизни.

Разговариваем, болтаем, дурачимся, не придавая большого значения словам, потому что наше внимание приковано не к словам. И оба отлично сознаем: то, что мы плетем друг другу, — совсем не то, о чем мы в действительности думаем. А думаем мы, грубо говоря, об одном и том же: кто из нас и как может использовать другого.

Уже рассвело, но этот факт можно констатировать только по часам.

— Ты не хочешь выключить свет и открыть занавески, чтобы впустить хоть немного солнечного света? — спрашиваю в какой-то момент. — За окном такое прекрасное утро.

— Откуда ты знаешь, что оно прекрасное? — не без основания сомневается ТТ.

— Так сильно боишься, что кто-то выстрелит в тебя через окно?

— Я и впрямь боюсь, но не этого. Иначе не впустил бы в свой дом агента.

— Потому и впустил, — бормочу, — что не чувствуешь себя в безопасности.


Уже во второй раз замечаю, что кто-то рылся в моих вещах. Вчера я подумал, что это Пешо, на которого Манасиев возложил определенные обязанности, касающиеся моей персоны. Однако прошлой ночью Пешо этого сделать не мог, а мои чемодан и сумка тем не менее обысканы. У меня нет с собой ничего ценного, за сохранность которого стоило бы беспокоиться. Беспокоит меня, скорее, обратное: как бы мне чего ни подкинули.

Утром первым делом расплачиваюсь за отель, погружаю мое скромное движимое имущество в БМВ и отправляюсь на вокзал. Нахожу свободную ячейку камеры хранения, ставлю туда чемодан, запираю дверцу и свободный, как птица, направляюсь в центр. Сходство между мной и птицей не в мою пользу, поскольку я не имею возможности ночевать на деревьях. Но пока меня это не беспокоит. Ведь я только что из постели — и хорошо выспался.

Оставляю машину на одной из улочек, пересекающих Мариахильферштрассе, прямо напротив кафе, из витрины которого могу присматривать за ней. Две венских булочки и две чашки капучино, принесенные молоденькой любезной официанткой, восстанавливают мои силы для новой жизни. Возвращаюсь на свое место за рулем и только собираюсь включить зажигание, как ощущаю под левым бедром что-то твердое. Сначала решаю, что это пружина в сиденье. Пользуясь тем, что улочка пуста, произвожу небольшой осмотр и устанавливаю, что это не пружина, а пистолет. Но не «Тульский Токарева», а его более молодой сородич — 9-миллиметровый Макаров.

Пистолет засунут под сиденье в тщательно подготовленное гнездо. Подобная маскировка требует времени, и это вселяет надежду, что операция с пистолетом — дело рук Пешо, а не какого-то неизвестного злоумышленника, решившего на сей раз дискредитировать меня при помощи незаконно хранимого оружия. Так или иначе, а открытие тревожное, а главное, обременительное. Сначала подумываю выбросить пистолет в мусорный бак, но потом решаю, что лучше отнести его вечером ТТ в качестве дружеского подарка. Если, конечно, до вечера останусь живым, здоровым и ко всему прочему свободным.

Плохо то, что я давно сбросил удобную во всех отношениях куртку и вырядился в неброский, цвета антрацита, костюм — ведь я как-никак бизнесмен и владелец фирмы. Очень неподходящая для ношения пистолета одежда, особенно если нет специально предусмотренной для этой цели наплечной кобуры. Обдумывание проблемы займет некоторое время, в течение которого мне абсолютно незачем держать в руках оружие, поэтому убираю Макарова ко всем прочим мелочам в бардачок. И — вовремя, поскольку почти сразу же с двух сторон машины возникают два незнакомых типа с хмурыми лицами. Опускаю стекло слева в ответ на призывное постукивание и слышу вопрос:

— Где парень?

Неприятный грубый голос. И еще более неприятный вопрос. Хорошо, что хоть задан он по-болгарски.

— Понятия не имею.

— И даже знать не хочешь?

— Как же не хочу, раз уж его навязали мне! Ломаю голову, как поступить: сообщить в полицию прямо сейчас или немного подождать?

— И давно его нет?

— Со вчерашнего вечера.

— Никуда не сообщай. Сиди на месте.

— Черт его знает, куда он мог подеваться. Говорил ведь, что не надо мне никаких олухов в помощники! А теперь думай-гадай, чем заниматься — то ли этого искать, то ли того, другого.

— Ты все еще ищешь его?

— Такое у меня задание.

Один из типов вроде бы хочет сесть в машину. Открываю ему дверцу. Но он не садится. Только заглядывает в салон, как будто чего-то ищет.

— Где тебя можно будет найти при необходимости?

— «Место встречи изменить нельзя» — смотрели такой фильм?

— А ты у нас большой хохмач.

И исчезают.

Теперь, похоже, жди головной боли от этой милой парочки.


Час ночи. Решетка гаража медленно поднимается, но останавливается на середине. Внутри полумрак. Оттуда показывается Макс или Мориц и машет мне рукой: «Заходи».

Табаков отрывает взгляд от бумаг на столе и еле заметно кивает мне. Я знаю, что он едва ли предложит сесть, поэтому сажусь, не дожидаясь приглашения.

— Могу я быть уверен, что на этот раз ты не привел за собой хвост?

— Не сомневайся.

Незачем рассказывать ему, какие меры предосторожности я предпринял на сей счет, но я уверен: хвоста за мной не было.

— Ты не сказал, в какой гостинице остановился.

— А зачем? Я оттуда съехал.

— И где ты сейчас?

— Под открытым небом. Правда, в моем распоряжении личный БМВ.

— И ночевать собираешься в машине?

— Лучше в машине, чем на тротуаре.

— Какой еще тротуар! Здесь дюжина комнат, а он собирается спать на тротуаре, чтобы потом всем рассказывать, какой я скупердяй.

Он постукивает толстыми пальцами по столу, словно пробует клавиши пианино.

— Мне ничего не стоит поселить тебя здесь, но тебе это не понравится. Будешь чувствовать себя как в тюрьме. Поэтому рассмотрим другие варианты. Например, Марта. Да, этот вариант будет лучшим.

Не спрашиваю, кто такая Марта и почему ее вариант лучший, потому что в этот момент из-под стола показывается пес и смотрит на меня с некоторым любопытством.

— Черчилль, иди сюда, толстячок! — приветствую его.

Покачивая боками, он приближается ко мне, словно желая посмотреть, что из этого выйдет. Поглаживаю его по спине, чтобы в свою очередь посмотреть, что из этого выйдет. Не исключено, что выйдет нечто неприятное, но раз уж протягиваешь к собаке руку, то лучше это делать без страха. Поначалу Черчилль апатичен, но это только поначалу, потому что я нащупываю его слабое место: он тает от удовольствия, если почесать у него за ухом.

— Одно-единственное существо на этом свете любит меня, и ты уже покушаешься отобрать его у меня, — бормочет Табаков и возвращается к своим бумагам.

Украдкой наблюдаю за ним, продолжая поглаживать собаку. Говорят, что с течением времени собака начинает походить на своего хозяина. В случае с ТТ и его бульдогом все произошло наоборот. Бульдожью физиономию афериста смягчили в какой-то мере глубокие тени под глазами, в ней появилась какая-то грусть. И все же это бульдог с характерной мощной челюстью. Он говорит с мягким рычанием в голосе, едва открывая рот, а его редкая улыбка напоминает оскал, озаряемый зловещим блеском золотых коронок.

Он невысок, но широкоплеч и массивен, не будучи при этом толстым, к чему, по-видимому, прилагает немало стараний. Ту же цель преследовал его портной, когда кроил неброский серый костюм, в котором ТТ выглядит почти стройным. Упоминаю об этих деталях только для того, чтобы подчеркнуть, что его внешний вид внушает доверие. Изысканно одетый, импозантный и уверенный в себе мужчина, которому можно доверить если не жизнь, то деньги. Мягкий хрипловатый голос и неторопливые движения также согласуются с образом этакого большого добряка. Прямо как тигр, умеющий прикинуться большим котом.

Что касается лица, то в нем ничего примечательного. Говорят, глаза — окна души. Эта максима, без сомнения, известна Табакову, поскольку он почти постоянно держит занавески на своих «окнах» задернутыми. В общем, то же лицо, какое я видел много лет назад, — упитанное, невозмутимое и почти без печати возраста. В этом преимущество мужчин, которые знают, когда и сколько требуется прибавить в весе. Морщины у таких почти незаметны.

— Изучаешь меня, пытаясь определить, сильно ли я постарел? — замечает вдруг ТТ, отрываясь от бумаг.

— В том-то и дело, что нисколько не постарел.

— Преимущество уравновешенных людей, — хозяин кабинета опускает свою тяжелую челюсть, изображая на лице некое подобие улыбки.

— Преимущество людей, убежденных в своей правоте, — льщу ему. — Теперь понимаю, на кого ты похож.

— А я все время жил с убеждением, что похож исключительно на самого себя, — отвечает он, убирая улыбку.

— Верно. Ты неповторим. Но своим кротким и невинным выражением лица ты напоминаешь Карапуза.

— Какого еще Карапуза?

— Того самого, твоего благодетеля, если ты еще не забыл его.

— Карапуз. Вот, значит, как вы его называете. — ТТ снова изображает на лице некую полуулыбку.

Однако эта тема его не привлекает, и он торопится ее сменить:

— И что ты скажешь, если я отправлю тебя к Марте?

— Скажу, что не понимаю тебя. Ты даже собаку ко мне ревнуешь. И в то же время, не колеблясь, отправляешь к своей жене.

— Бывшей жене. Откровенно говоря, Марта никогда меня не интересовала.

— Персональная антипатия или пренебрежение к женскому полу вообще?

— Не наглей. И не пытайся залезть в мою сексуальную жизнь: молния на моей ширинке давным-давно застегнута.

И, чтобы поставить точку, заключает:

— Так что, раз тебе некуда пойти, пойдешь к Марте.

— Она может возразить.

— Не возразит. Разве ты еще не понял, что я не знаюсь с людьми, которые мне возражают? Единственное исключение — ты. Но если я терплю тебя, то это не значит, что я готов болтать с тобой ночи напролет, переливая из пустого в порожнее. Да, это скрашивает мою бессонницу, но здесь как-никак нелегальная квартира, а не адвокатская контора.

— Надо ли это понимать как конец дружеским отношениям?

— Я этого не говорил. Где мой офис, тебе известно. Проходя мимо, поглядывай на рекламный щит в глубине. Если он освещен, значит, вечером я настроен принимать гостей. Если темно — меня нет. А теперь, чтобы ты не улегся на тротуаре, Мориц отведет тебя в одну из спален. И не вздумай утащить с собой моего пса.

И, обращаясь к бульдогу, нежно произносит:

— Черч, мой мальчик, иди к папе!


На другой день едва минуло 16.00, останавливаю свой БМВ перед уже знакомой калиткой.

— Позавчера, когда я вас увидела, что-то подсказало мне, что меня ждут неприятности, — доверительно сообщает мне Марта, соблаговоляя впустить меня в палисадник.

— Искренне сожалею, но я прибыл согласно воле вашего мужа.

— Бывшего мужа. Именно его я имела в виду, говоря о неприятностях. Допускаю, что вы просто игрушка в его руках. Так же, как и я.

И, мученически вздохнув, приглашает:

— Ну, входите же.

— Спасибо. Я только позволил бы себе спросить, нельзя ли мне загнать сюда мою машину? Знаете, в этом городе угоняют ужасно большое количество автомобилей.

— Как же не угонять, если Вена на самой границе Восточного блока.

— Но ведь блока уже нет?

— Блока, может, и нет, но его бандиты на месте. Хорошо, я открою ворота, чтобы вы загнали машину, хотя есть риск, что вы потопчете мне грядки.

Элегантный способ, которым я припарковал во дворике машину, ее удовлетворяет, и мы с моей сумкой наконец допускаемся в дом.

— Я приготовила вам спальню внизу. А мои апартаменты наверху, поскольку жить в нашем городе становится все более опасно.

И дополняет холодно-любезным тоном:

— Устраивайтесь. Вам что-нибудь нужно?

— Ничего не нужно, — уверяю. — Не стоит превратно истолковывать тот факт, что я приехал ко времени, когда пьют чай.

— А вы нахал, — отмечает она. — Как только увидела вас позавчера, сразу поняла, что проблем не избежать. И что вы предпочитаете — чай или кофе?

— Выбор предоставляю вам, — отвечаю галантно. — Я привез и то, и другое.

Упаковки, о высоком качестве содержимого которых свидетельствуют красноречивые этикетки и которые я достаю из сумки, делают отношение Марты ко мне немного теплее. Процесс потепления ускоряется, когда приношу из машины большую круглую коробку.

— Это шляпная коробка?

— Не совсем. Это торт от «Захера».

— Я почти забыла его вкус. Мне ничего не стоит усесться с важным видом за столик в кафе «Захер», но если ты сидишь одна, то люди думают о тебе бог знает что.

Разговор происходит на кухне, где хозяйка уже готовит чай и расставляет тарелочки для торта.

— А почему такая красивая женщина, как вы, сидит где бы то ни было одна?

— Вы щедры на комплименты. Я это еще позавчера отметила. Но, если вы хотите получить ответ на ваш вопрос, то обратитесь к Табакову. «Мужчина-собственник»… Вам знакомо это выражение?

— Вы хотите сказать, он вас ревнует?

— Ни о чем таком и не мыслила говорить.

— Может, в таком случае это вы его немного ревнуете?

— К кому? К собаке? Не припомню, чтобы он испытывал к кому бы то ни было, кроме как к Черчу, сильное чувство. Говорю же вам: «мужчина-собственник», таков мой благоверный.

Продолжение беседы протекает уже в гостиной. Мы сидим визави в глубоких креслах за низеньким столиком. Перед нами чайный сервиз с большим фарфоровым чайником и шоколадный торт. Старательно пытаюсь сосредоточиться на этих предметах, поскольку стоит мне немного отвести от них взгляд, как он падает на роскошные, точно кем-то изваянные, бедра в тонких бежевых чулках. Не то чтобы дама назойливо выставляет напоказ свои прелести — просто эти кресла ужасно нескромные. И сведены ли ноги, чуть раздвинуты или скрещены, вид одинаково вызывающий. Только сейчас замечаю во всех деталях, как преобразилась Марта. Ни банного халата, ни пеньюара, ни стоптанных тапочек. Несмотря на холодноватый прием, женщина учла то обстоятельство, что ей предстоит встреча с незнакомым существом противоположного пола. На округлом теле — белая блузка, воздушная, как легкое дуновение ветра, серая, достаточно короткая юбка, согласующаяся с модой и сезоном, изящные туфли на каблуке средней высоты — ничего общего с теми обычными в наши дни башмаками, в которых находят сочетание скалолазные ботинки и ходули.

Сквозь тюлевые занавески струится свет июльского дня — мягкий и приятный. Из магнитофона доносится приятная разнеживающая музыка. Не уверен, что это венский вальс, но положительно не механический стук копыт по черепу, который называется «техно». Хозяйка источает легкий аромат дорогих духов, напоминающий о том, что жизнь не так уж плоха, особенно в женской компании.

Мы разговариваем о всяких пустяках, не особенно стараясь поддерживать разговор, и паузы становятся все длиннее, поскольку наступает очередь языка взглядов и многозначительного молчания.

— Уже пять, а жара все никак не спадет, — замечает Марта, вставая и делая два шага к окну.

Жара меня не особенно занимает. Мое внимание сосредоточено на этих выразительных бедрах, столь рельефно проступающих сквозь тонкую ткань короткой юбки.

— Может, — бормочу, — если открыть окно, станет прохладнее?

— Станет еще жарче. Это Вена, зимой — вьюги, летом — жара.

— Тогда могли бы кое-что сбросить с себя, — предлагаю. — Мы ведь свои люди.

— Я так легко одета, что не вижу, что тут можно снять.

— Что так легко надето, то так же легко может быть снято, — возражаю.

Марта поднимает оголенные руки, в гармоничных формах которых нет и намека на дряблость, и погружает пальцы в волны своих пышных каштановых волос. При этом ее большие груди едва не вываливаются из глубокого декольте.

Она стоит так, продолжая смотреть в окно, а я тем временем приближаюсь к ней сзади, фиксируя взглядом застежку тонкой молнии на ее блузке.

— Может, если расстегнуть молнию, вам станет прохладнее… Помочь?

— Помогите. Сколько можно ждать!

Этот летний предвечерний час с нежной мелодией из магнитофона, легким ароматом дорогих духов и полураздетой женщиной в моих объятиях… Ничего особенного. Когда-то это называлось «заниматься любовью», а теперь молодежь называет это — «трахаться». Для меня же это всего лишь прекрасное напоминание о прошлом, возможно, последний теплый момент в моей в общем-то «прохладной» жизни.

Торт от «Захера» и последовавшие за ним жадные объятия — этот случай мог бы остаться мелким инцидентом в череде серых будней, но он незаметно перерастает в постоянную связь. Каждый из нас, конечно, занят своими обычными заботами, но свободное время мы по неписаной традиции проводим вместе, на верхнем этаже.

Разговариваем о разных вещах. Она мне рассказывает случаи из своей жизни, например, как ее отец был назначен каким-то техническим сотрудником при посольстве в Бонне, а она, усомнившись, что за границей их продержат достаточно долго, чтобы успеть обзавестись дипломом о высшем образовании, решила пойти на компьютерные курсы. В это время Табаков был уже на пике своей карьеры, и Марта набралась смелости представиться ему, спросив, нет ли у него возможности взять ее на работу — хотя бы в качестве секретарши.

— Он оглядел меня так бесцеремонно, — говорит Марта, — что я приготовилась к тому, что он предложит мне задрать юбку, чтоб посмотреть на мой зад, а он сказал: «Взять тебя в качестве секретарши не могу. Эта должность для некрасивых женщин. Но я могу взять тебя в другом качестве. Прямо сейчас обещать не буду, но есть вероятность, что попозже я возьму тебя, скажем, в качестве жены — если будешь слушаться и вести себя прилично».

— И после этого он велел тебе задрать юбку?

— Нет, он этого так и не предложил, хотя я была готова к подобному испытанию. «Если будешь слушаться». Для Табакова первое и самое важное качество в человеке — послушание. Ему, естественно.

— И вы расстались потому, что ты оказалась непослушной?

— Вовсе не потому. Просто после того, как он мной пресытился — а пресыщение у него наступает очень быстро — он практически забыл обо мне. Заставлял сидеть дома, чтобы я, по его словам, ненароком не выкинула какой-нибудь глупости, и в то же время почти позабыл о моем существовании. Он совсем не испытывает потребности к женщине. Что ему с ней делать? Ему нужна секретарша и служанка. А у него есть и та, и другая. Поэтому однажды, когда меня разобрала злость, я набралась смелости и сказала ему: «Траян, если я тебе надоела, скажи мне об этом прямо». А он ответил: «Именно это я и хотел сказать, но хорошо, что ты сама обо всем догадалась». Вот так.

— Не заметно, чтобы ты была огорчена этим.

— Я огорчена, Эмиль, но не этим. Уходит мое время… Я чувствую, как оно утекает, словно боль…

— Не говори так, — укоряю ее. — Ты в самом расцвете сил.

— Да, верно, в расцвете. И уже перехожу рубеж. Нахожусь между расцветом и увяданием. Отцветаю.

— У каждого возраста свое очарование, — бормочу, не особенно задумываясь.

Однако она, в противоположность мне, задумывается. Женщина и эта ее напасть — годы! Попробуй, примири эти два начала…

— Хорошо, что ты появился, — слышу ее невнятное бормотание. — Если бы ты помедлил еще немного, может, ничего бы и не случилось.

«Если бы я помедлил еще немного, может, меня вообще бы уже не было», — отвечаю ей, но в манере Однако — мысленно.

Умолкаем, а молчание, как известно, — преддверие сонного забытья.


В очередной раз прохожу мимо офиса Табакова, но рекламный щит в глубине помещения по-прежнему неосвещен. Лишь через неделю мрак сменяется светом.

Час ночи. Ворота гаража приподняты. Макс или Мориц молча делает мне знак в сторону крутой лестницы: мол, поднимайся. Табаков на своем обычном месте за столом в компании Черчилля, который при моем появлении лениво, но все-таки дружелюбно начинает помахивать обрубком хвоста.

Хозяин дома по-прежнему занят бумагами. Моя гипотеза о том, что он забросил бизнес, вынужденный заняться нелегкой задачей охраны от плохих парней нажитого имущества, по-видимому, ошибочна. Игрок по-прежнему за игорным столом.

Обмениваемся несколькими ничего не значащими фразами в основном по поводу моих коварных попыток завоевать любовь Черча, а также по возникшей проблеме, касающейся опять же пса, который стал плохо есть. Расценить это можно не только как старческий каприз — бульдогу как-никак уже восемь лет, — но и как симптом какого-то заболевания.

— Я так и не понял, с какой целью ты заперся в этой роскошной тюрьме, — замечаю. — Жизнь свою оберегаешь или сторожишь свое богатство?

— Наивный вопрос, Эмиль. Ясное дело, что оберегаю самое ценное. Я не о Черче, он и сам в состоянии о себе позаботиться. А вот у меня нет его клыков, поэтому приходится быть начеку. Что же касается богатства, то оно надежно укрыто. Хочешь на него взглянуть?

— Не хочу показаться нахалом, но раз ты сам предлагаешь…

— Я не люблю хвалиться своим имуществом, но для тебя сделаю исключение.

Он подходит к стене со встроенными книжными шкафами, берет с полки миниатюрную зажигалку и направляет ее на один из шкафов. Тот сначала отходит назад, а потом отъезжает в сторону, открывая проход в смежную комнату.

— Еще не приходилось видеть такого миниатюрного дистанционного устройства, — признаюсь я. — Вот что значит прогресс. Все миниатюризируется. Кроме неприятностей.

— Внимание, я ввожу тебя в свою тайную сокровищницу. Полагаю, немало людей, вроде твоего Манасиева, мечтают попасть сюда.

Посредине небольшой комнатки возвышается внушительных размеров сейф. Подходим к нему, и ТТ начинает поворачивать ручки, набирая код.

— Боюсь, ты запомнишь комбинацию набора, но делать нечего, придется рискнуть.

— Взгляни на меня — я даже не слежу за твоими действиями. Надо быть идиотом, чтобы поверить, будто в этом сейфе находится что-нибудь действительно ценное, если ты решился открыть его у меня на глазах.

— А ты большой хохмач, — кислым тоном замечает Табаков.

— Мне это уже недавно говорили.

Код набран, и хозяин открывает тяжелую дверцу сейфа. Сокровищница не совсем пуста: несколько пачек банкнот, несколько кредитных карточек, несколько бархатных коробочек, — очевидно, с драгоценностями, какие-то документы. Вот, пожалуй, и все.

— Показываю все это тебе, чтобы спросить: и ради этого ты проделал долгий путь и уже несколько дней торчишь в Вене? Если речь идет об этих мелочах, мы легко договоримся.

— Тебе известно, что я приехал не ради этих мелочей. Ты отлично знаешь, что…

Табаков неожиданно делает мне знак замолчать. Из комнаты телохранителей сначала доносится какой-то грохот, а потом чьи-то крики. Хозяин дома выбегает из потайного хранилища, проход автоматически закрывается книжным шкафом, и я оказываюсь в полной изоляции, как в западне. Темно, и это позволяет мне сразу заметить тонкий луч света, проникающий из кабинета.

Свет проникает сквозь зазор между полками книжного шкафа. Просовываю руку и осторожными движениями раздвигаю старые тома, чтобы расширить обзор. Сцена, которая предстает моему взору, напоминает картинку на киноэкране. Один за другим, толкая друг друга, в кабинет врываются несколько человек. Это Макс, Мориц и еще трое незнакомцев, которых отличает не только грубоватость манер, но и неприличная привычка размахивать пистолетами. Стоя у письменного стола, Табаков наблюдает за незваными гостями и виду не подавая, что удивлен их внезапным визитом. Судя по окрикам, гости — русские. Так же как и их пистолеты. Макаровы. Суровое оружие. Двое из троицы упирают стволы своих Макаровых в спины Макса и Морица, а третий непринужденно приближается к ТТ, приветствуя его и осведомляясь о его здоровье. Его манеры не слишком изысканны, но и не лишены некоторой почтительности.

— Вы, наверно, помните — мы с вами уже встречались, — произносит русский, обнаруживая тем самым, что на самом деле он украинец.

— Возможно, — кивает Табаков. — Я встречаюсь со множеством людей.

— Не сомневаюсь. Но вряд ли вы станете отрицать, что наша встреча была особенной и сильно попахивала нефтью.

— О да, теперь припоминаю, — снова кивает ТТ.

И чтобы перевести разговор из прошлого в настоящее, добавляет:

— Вы получили очередную сумму?

— Мы получали разные суммы. Но до сих пор так и не получили от вас всего положенного.

— Здесь какая-то ошибка. Если вы позволите мне взглянуть в мои бумаги, то я найду документ с указанием точной суммы.

— Точная сумма нам известна и без вашего документа, господин Табаков. Но вы отлично знаете, что это только предоплата…

— Ничего подобного, — обрывает его хозяин кабинета, не повышая голоса. — Это полная цена сделки.

Продолжая пререкаться, они обмениваются еще несколькими репликами, пока посетителю не надоедает этот бесплодный спор и он не решает его прекратить:

— Сожалею, но вы не оставляете мне другого выхода и, не желая считаться с силой фактов, вынуждаете меня убедить вас силой оружия.

С этими словами он поднимает свой тяжелый пистолет и направляет его по очереди на различные части тела ТТ, словно раздумывая, какую из них выбрать в качестве мишени.

— Хочу вас заверить, что пистолет не газовый, — поясняет украинец. — И, чтобы у вас не осталось в этом ни малейшего сомнения, позволю себе небольшой эксперимент. Возьмем, к примеру, эту собачку, которая сидит у ваших ног. Что, если я проделаю пару дырок в ее уродливой голове?..

И в подтверждение того, что он не шутит, украинец стреляет из своего Макарова в Черчилля, и только животный рефлекс, побудивший пса отскочить в сторону, спасает его от неминуемой смерти. Следует второй оглушительный выстрел из Макарова. Но это — уже мой Макаров. Я попал стрелку в плечо. Украинец инстинктивно тянется рукой к ране, и это дает мне возможность новым выстрелом продырявить ему эту руку. В кабинете ужас и безумие. Воспользовавшись переполохом, Макс и Мориц, подобно каким-то демоническим гуттаперчевым существам, начинают прыгать, нанося удары по всем направлениям и осыпая пинками не только нижние части тел украинцев, но и их ошарашенные лица. Воздерживаюсь от прицельной стрельбы в подобном хаосе, поскольку не уверен, что попаду в кого надо и делаю два выстрела в пустоту — как сигнал того, что невидимый снайпер по-прежнему начеку.

В итоге схватки пистолеты украинцев переходят в руки Макса и Морица, а оружие их главаря перекочевывает к Табакову, который своим тяжелым кулаком довершает начатую мной экзекуцию в отношении главаря. Под натиском телохранителей непрошеные гости гурьбой сбегают вниз, громко стуча обувью по ступенькам лестницы.

— Мне не нужны трупы, — кричит близнецам ТТ. После чего наконец вспоминает обо мне и освобождает из заточения.

— Проверь сейф, — советую ему. — А то скажешь потом, что я что-нибудь украл.

— Я признателен тебе за то, что ты спас мне жизнь, — с негромким рычанием в голосе доверительно говорит мне хозяин дома. — Я даже назвал бы твой поступок благородным, если бы не понимал, что ты в сущности спасал не меня, а тот денежный мешок, каковым я тебе вижусь.

— Не утомляй себя комментариями, — отвечаю я. — Правда в том, что я спасал не тебя, а доброго песика Черчилля.

— Если так, то я готов простить тебе любые прегрешения.

— Ты становишься гуманным. Даже трупы тебе уже не нужны.

— Это не от гуманности. Ты говорил о техническом прогрессе. Так вот, он так продвинулся, что человека теперь легче убить, чем сокрыть его труп.

В это время возвращаются близнецы. Они немного побиты, но зато живы и здоровы.

— Эти громилы тут все перевернули вверх дном, — недовольно ворчит ТТ, оглядывая последствия схватки.

И, обращаясь к телохранителям, говорит:

— Приберитесь тут, а мы перейдем в другое место чем-нибудь перекусим.

«Другое место» — это обширная кухня с богатым набором столовых приборов и большим запасом всевозможных продуктов питания.

— Прощай, диета, — произносит Табаков и начинает доставать из холодильника всякую всячину. — В критических ситуациях мне ужасно хочется есть. Наверно, это подсознательное стремление наесться возникает от мысли, что этот раз может оказаться последним в жизни.

Он раскладывает съестное на широком столе, присовокупляя к нему несколько бутылок пива, и приступает к еде с таким аппетитом, словно и вправду ест в последний раз. Следую его примеру, но довольно вяло, потому что у меня в критические моменты состояние прямо противоположное: кровь настолько усиленно приливает к верхним частям тела, что почти не остается никакого импульса для желудка.

Черная икра, соленая семга, венгерская салями, сыр камамбер, маринованные грибы — ничто не остается без внимания хозяина дома.

— Да у тебя булимия, Траян.

— Это не булимия, а голод, — поправляет он меня. — Если бы ты знал, на какой строгой диете я сижу, то понял бы, что моя жизнь — жизнь мученика. Каждый раз, когда возникает необходимость провести деловую встречу в ресторане, мне просто плакать хочется, глядя на то, как едят здоровые люди.

— Так поплачь. Богатые ведь тоже плачут.

— Не повторяйся. Ты это уже говорил.

И только утолив голод и осушив первую бутылку пива, он возвращается к только что пережитому.

— А ты, Эмиль, спятил, что ли, расхаживая по Вене с этой штуковиной?

— Я ее для тебя припас. А ты не спятил, ведя дела с бандитами? Мама ведь наверняка тебе говорила, что водиться с плохими мальчиками нехорошо.

— Не получается каждый раз предвидеть, как разовьются события. У меня есть один давний приятель, украинец. Раньше он был директором государственного предприятия, а потом ударился в частный бизнес. В прошлом году он позвонил мне и попросил спасти. Оказывается, договорился с каким-то итальянцем о поставке сырой нефти. Загрузил нефть в танкер и сам отправился в Бриндизи, а в Пирее итальянец сообщил ему, что не сможет купить нефть по оговоренной цене. Старый трюк, но до сих пор работает. Предложил позорно низкую цену, а танкер моего приятеля не может торчать в Пирее до бесконечности, поскольку плата за стоянку очень высока. «Спасай, — говорит, — положение». Я и спас. Купил нефть у украинца и в тот же день продал ее своему человеку в Бриндизи. Мир и любовь. Все довольны. А теперь вот видишь, с какой новой постановкой вопроса ко мне явились.

— Хорош же твой приятель украинец.

— Это не он. Это мафия. Узнали о том деле и решили воспользоваться.

— Ну что ж, заплати. Думаю, ты купил товар по бросовой цене, так что можешь себе это позволить. Кинь им кусок, чтобы отстали, и все тут.

— Не отстанут. Это как в шантаже. Заплатив раз, будешь платить до второго пришествия.

— Тяжело же тебе.

— И тебе не легче. С кем будешь иметь дело, если я отправлюсь на тот свет? Или ты и туда за мной последуешь?

— Лучше ты последуй за мной. Возвращение на родину избавит тебя от всех хлопот.

— Верно! Как это я раньше не сообразил!


Похоже, моя первая встреча с Фурманом-внуком была результатом редкого везения — или просто моего нахальства явиться в неурочный час — вкупе с его снисходительностью, благодаря которой он меня принял. Вторая встреча имела место по предварительной договоренности. А третья… А третья вообще не состоялась.

Мое представление о том, что этот одинокий представитель рода Фурманов вечно торчит в своей конторе в ожидании того, что рано или поздно ждет каждого из нас, весьма далеко от истины. Даже не вдаваясь в подробности материального положения старика, ясно, что он располагает достаточным количеством штатных и внештатных сотрудников и что его громадный мрачный кабинет — лишь верхушка огромного айсберга. Обязанность встречать и провожать клиентов возложена на другого старика, умело тасующего кабинеты, отведенные для приема; один раз он приглашает в один кабинет, потом — в другой, затем — в третий; вероятно, это делается для того, чтобы клиенты не столкнулись нос к носу друг с другом, поскольку каждому из них хочется остаться инкогнито.

Уже трижды или четырежды я имел возможность предаваться моему любимому хобби — ожиданию — в разных приемных; и при этом каждый раз визит заканчивался неизменным коммюнике: «Герр Фурман просит извинить, но обещанные сведения еще не собраны». И вдруг, наконец, в один прекрасный день надоевший мне рефрен сменяется кое-чем получше: «Пройдите, пожалуйста, вас ждут».

В словах, которыми меня встречает хозяин фирмы, мне слышится не столько извинение, сколько претензия. Оказывается, интересующая меня информация оказалась не только сложной для добывания, но еще и чересчур объемной, и при определении гонорара мне следует учесть это обстоятельство. Последнего Фурман не говорит, но подразумевает, и тем самым еще сильнее подчеркивает трудность, с которой ему пришлось столкнуться при выполнении моего заказа.

— Мы установили, что ваш, назовем его, клиент имеет депозитные, то есть текущие, счета в нескольких известных европейских банках, среди которых — «Банк Австрии», «Дрезднер банк» и «Юнион де банк Сюис». Мы проверим и другие банки, но к настоящему времени на его счетах не обнаружено никаких особенно значительных сумм, о которых вы говорили при нашей последней встрече. Излишне говорить вам о том, какие усилия необходимо приложить, чтобы извлечь подобную информацию, учитывая тот незыблемый принцип, в соответствии с которым тайна банковского вклада может быть нарушена только при соответствующем решении суда. Однако скажу, что самая затруднительная часть нашего расследования связана с проверками офшорных зон, разбросанных по всему миру. И вопрос даже не в том, что таких зон на данный момент более пятидесяти, а в том, что зарегистрированных в них офшорных компаний — около ста пятидесяти тысяч. Расследование подобного масштаба по силам лишь Интерполу.

— Я и в мыслях не держал, что для установления личности реального владельца вы станете проверять подряд все офшорные фирмы. Речь шла…

— Я помню, о чем шла речь. И могу вам сказать, что по некоторым признакам мы выявили несколько случаев, когда ваш клиент делал вклады от имени некоторых анонимных компаний. Все это конкретно отражено в отчете, который я вам предоставляю. Вы увидите, что в нем содержится немало интересных фактов, хотя он и не претендует на всеохватность. Поэтому у меня к вам такой вопрос: считаете ли вы необходимым, чтобы мы продолжили расследование или предпочитаете, чтобы мы остановились на достигнутом?

— А каково ваше мнение?

— Мое мнение значения не имеет. В данном случае важно только ваше мнение.

— И все-таки?

— Учитывая, что фирма «Фурман и сын» занимается исключительно предоставлением фактических сведений и не дает консультаций, мне следовало бы ответить молчанием. Но поскольку я уважаю вас, как старого клиента и человека, в какой-то мере близкого моему отцу, позволю себе предложить вам — не как вывод, а просто как информацию к размышлению — следующую скромную гипотезу.

Он умолкает, словно подыскивая для себя по возможности необязательную форму наставления, и устремляет поверх очков взгляд к потемневшему от времени потолку, словно ждет, что подходящая форма отыщется именно там. Потом говорит:

— Я допускаю, что ваш клиент обладает действительно внушительным состоянием. Но не верю, что основная его часть сосредоточена в двух-трех местах, как, похоже, полагаете вы. Напротив, оно рассредоточено по десяткам различных мест и, вероятно, в самых разных формах: денежные вклады, ценные бумаги, недвижимость и прочее.

— В чем, по-вашему, причина, такого нелепого дробления капитала?

— Для вас это, может, и нелепость, но другой бы назвал это предусмотрительностью. Вам ведь известно, что еще древние евреи советовали хранить имущество в трех видах: в золоте, в деньгах и в недвижимости. Даже простая домохозяйка перед тем, как уехать из дома на более или менее продолжительное время, не прячет свои скромные сбережения в предназначенной для этого шкатулке, а рассовывает их частями по шкафам, по матрасам и по банкам. Опять скажете, нелепость? Но она нередко дает результат: если в дом заберется вор, он сможет отыскать один или два тайника, но всегда есть вероятность, что он не сможет обнаружить всех имеющихся.

Фурман делает паузу, придавая своему взгляду за очками как можно более невинное выражение, и заключает:

— Ваш клиент, как мне кажется, предусмотрительно рассовал свое имущество в таких отдаленных частях света и в таких разнообразных формах, что, если даже он подвергнется краже — однократной или многократной, — он не слишком пострадает.

— Ваша гипотеза действительно потрясает логикой, — признаю. — Что же касается вашей дальнейшей работы, то позвольте мне сначала изучить документы, которые вы мне так любезно предоставили. Хотя могу сказать и сейчас: давайте продолжим наше сотрудничество. Будем, по крайней мере, рассчитывать на то, что, как у нас говорят, из-за куста выскочит заяц.

— Зайца могли бы и не упоминать, — сухо возражает Фурман. — Я, господин, член общества защиты животных и к тому же вегетарианец.


— У меня такое ощущение, что твой гараж под наблюдением, — говорю спустя несколько дней ТТ.

— Факт уже установлен и занесен в судовой журнал, — успокаивает меня хозяин дома.

— Полагаю, ты уже установил и наблюдателей?

— Это украинцы. А может, и кто-то другой.

Он берет из коробки сигару, снимает с нее целлофан, нюхает ее и возвращает на место.

— Не в упрек тебе будет сказано, Эмиль, но с тех пор, как в моем тайном обиталище появился ты, оно стало оживленнее венского вокзала.

Он снова берет сигару и снова кладет ее назад.

— Курить на голодный желудок вредно…

Спешу согласиться, поскольку чувствую, что и мой пустой желудок уже урчит от неудовольствия.

— Но если мы перейдем в кухню, у меня опять случится приступ булимии, — рассуждает Табаков.

Он нажимает кнопку под столом, и в кабинете бесшумно возникает Макс или Мориц.

— Приготовь два кофе, мой мальчик.

— Кофе, и только? — спрашиваю.

— И принеси гостю песочное печенье. А мой кофе — ты знаешь, каким он должен быть.

— Мне, значит, песочное печенье, а тебе — особый кофе, — замечаю после того, как парень исчезает.

— Ты мнительный, как всякий агент, — снисходительно бурчит ТТ. — Если желаешь кофе без кофеина, то скажи.

И, немного помолчав, продолжает:

— Ты позавчера спрашивал, зачем мне эти два парня — для охраны или для виду? Теперь понимаешь?

— Они — супер. Почти супер.

— Опять недоволен. Опять претензии. Почему «почти»? Разве ты не видел их в деле?

— Они способные, не отрицаю. Но им не хватает грозной внешности. Пока не дойдет до дела, трудно понять, чего они стоят. А весь вопрос в том, чтобы до дела не дошло. Если бы у них был устрашающий вид, противник подумал бы, прежде чем лезть на рожон.

— И, значит, я должен таскать с собой двух орангутангов, чтобы внушать уважение?

— Орангутанги или гориллы, все едино…

— Не все едино. Это вопрос стиля. Гориллы могут подойти мафиози, но они не в стиле бизнесмена. Тон делает музыку, как говаривал тот, с трубкой.

— Эта мысль у него была заимствованной.

— Знаю, но я приписал ее ему, чтобы доставить тебе удовольствие.

Объект разговора появляется со стороны кухни, катя перед собой металлический сервировочный столик. Две чашки кофе и большая хрустальная ваза с печеньем. И все. Ставит привезенное на маленький столик перед камином и исчезает.

— Они и вправду близнецы? — за отсутствием иной темы продолжаю прежнюю.

— Их свидетельств о рождении я не видел, но факт достаточно очевидный.

— А Макс и Мориц — их подлинные имена?

— Эти имена дал им я, но потом забыл, кому — какое, поэтому сейчас избегаю называть их по именам.

— И в каком балетном училище ты их нашел?

— В камере предварительного заключения.

— И в чем их обвиняли?

— В превышении скорости.

— Мелкая провинность.

— Действительно, мелкая, если бы не одна деталь: машина оказалась краденой.

— Уж не у тебя ли?

— Надо же, как ты догадлив. Меня пригласили в полицию для оформления формальностей, и парни смотрели на меня так жалобно, что я решился на широкий жест и уладил дело.

— Вечная признательность в обмен на несколько шиллингов, — замечаю. — Удачная сделка.

— Ты в каждом моем действии ищешь корысть.

— Ищу и нахожу. Может, все-таки приступим к кофе?

Мы усаживаемся в кресла возле столика.

— Макс и Мориц — хорошая идея, — замечаю я. — Хотя мог бы их назвать Кастором и Поллуксом.

— Да хоть Ремом и Ромулом, все равно бы путал.

Он наливает в чашку кофе из своего кофейника и отпивает глоток со страдальческим выражением лица:

— Один только кофе. Да и тот без кофеина.

— Хуже некуда, — соглашаюсь. — И спрашивается, зачем тебе все эти миллионы, если даже поесть по-человечески нельзя.

— Это твое злобное замечание наводит меня на одну мысль. Отчего бы нам не прокатиться завтра до Зальцбурга. Нельзя же все время думать о еде. Лето пройдет, а мы и не заметим.

— Что нам делать в Зальцбурге?

— А зачем нам что-то делать? Всю жизнь мы тратим на то, чтобы что-то делать, и при этом у нас часто ничего не получается. Просто поедем послушаем музыку. Будет большой концерт по случаю годовщины Моцарта…

— Почему ты замолчал? — спрашиваю.

— Жду, что ты спросишь: «А когда он умер?»


На следующее утро мы выходим из бомбоубежища, как иногда ТТ называет свое жилище.

— Почему ты так его назвал? — спрашиваю для справки.

— По глупости, когда был еще очень наивным.

Кроме нас с ТТ в мерседесе — Ромул и Рем… прошу прощения, — Макс и Мориц. Впереди, рядом с одним из них, ведущим машину, сидит Табаков. А сзади, рядом со вторым, расположился я. Автострада не очень перегружена, во всяком случае, не настолько, чтобы не заметить происходящего впереди и позади.

— Они на «чероки», — фиксирую факт, имея в виду украинцев, едущих следом.

— Не повышай скорость, — говорит ТТ водителю, который инстинктивно надавил на газ. — Мы не в гонках участвуем.

— Могут обогнать и перегородить дорогу, — оправдывается парень.

— На автостраде не посмеют.

Продолжаем двигаться на умеренной скорости. То же самое — украинцы в джипе в десяти метрах позади. Табаков с кем-то болтает по мобильнику. Я дремлю. Мир и любовь, как говорит ТТ.

— На следующем повороте свернешь, — приказывает шеф, когда сбоку возникает рекламный щит с гигантским указательным пальцем и надписью «Мотель „Розенбергер“». Знакомое место. Некогда здесь какие-тосимпатичные парни подсунули мне в машину сигаретный блок с наркотиком.

А вот и поворот. Дорога плавно сворачивает к холму и тянется вверх к расположенному на вершине мотелю. Идеальное место для шокирующей операции под кодовым названием: «Стоять! Руки за голову!».

Украинцы, очевидно, того же мнения. «Чероки» нас объезжает, берет вправо и перегораживает нам дорогу. Его пассажиры, если не считать водителя, нам уже знакомы. Главарь с перевязанной рукой остается сидеть в машине, в то время как двое других стремительно выскакивают из джипа и блокируют «мерседес» с двух сторон.

— Открывай! — звучит грубая команда.

Вместе с ней, однако, звучит и вой полицейской сирены. Бандиты недоуменно оборачиваются назад, а в это время сирена звучит уже и спереди. Теперь, в свою очередь, окруженным оказывается «чероки». Мы снова как в кино. И фильм опять о гангстерах. Две полицейские машины, прибывшие с двух противоположных сторон, приближаются к джипу и его пассажирам для проверки. Происходит изъятие пистолетов, слышится щелканье наручников — детали нам уже известны. Нас даже не приглашают выйти из «мерседеса». Вместо этого офицер, руководящий операцией, коротко кивает Табакову, давая понять, что мы можем ехать дальше.

— Этот вроде знаком с тобой, — замечаю.

— Почему он должен быть со мной знаком?

— Он у нас даже документов не спросил.

— Это тебе не наши катишники. Здешние полицейские с первого взгляда понимают, кто порядочный гражданин, а кого надо арестовать.

— Когда их выпустят, они снова заявятся.

— Для начала они посидят. А потом не только они, но и их внуки близко не смогут приблизиться к Австрии.

Оставляем позади мотель и снова выезжаем на автостраду. Свернули мы сюда явно не для того, чтобы выпить по бутылочке швепса. Можно было и не спрашивать ТТ, знакомы ли они с полицейским офицером.


Чуть погодя — новый поворот и новый мотель. «Мондзее». Он возвышается на холме над самым озером и внешне представляет собой обычную бетонную конструкцию. Зато озеро, окруженное лесистыми горными склонами, по-настоящему красиво, насколько я способен судить о красотах природы.

— Знаешь, — говорит Табаков, когда мы выходим из машины и направляемся к мотелю, — если ты не очень рвешься послушать своего Моцарта, то я предложил бы не тащиться в Зальцбург.

— Насчет Моцарта это ты придумал, — отвечаю. — И только лишь затем, чтобы я спросил тебя, когда он умер. Не уверен, правда, что ты сможешь ответить на другой вопрос: когда он родился?

— Хватит биографических подробностей. Давай-ка лучше зайдем посмотрим, чем тут можно перекусить. Говорят, есть на свежем воздухе не так уж вредно.

В этот солнечный послеобеденный час еще тепло, но здесь горы, и прохладный ветерок тоже горный.

— А эти двое? — спрашиваю.

— Их место в машине. В багажнике достаточно припасов. Чтобы подчиненные тебя уважали, первое условие: никаких поблажек!

И, принимая у подошедшего кельнера меню, погружается в проблему выбора блюд.

Воздержусь от подробного описания заказа, чтобы избежать многословия. С этой же целью опускаю описание самого процесса поглощения пищи. Когда наступает заключительный этап с кофе и миниатюрной рюмкой французского коньяка, позволяю себе заметить:

— Рад за тебя: может, здоровье у тебя и не самое хорошее, зато аппетит отменный.

— Ты не представляешь, насколько ты прав. Ибо именно потеря аппетита — первый зловещий признак зарождающейся злокачественной опухоли. Ничем таким я не страдаю, не надейся. У меня нет диабета, нет в прошлом перенесенного инфаркта, и старческое слабоумие мне не грозит. Правда, что касается печени и желудка, тут дело обстоит несколько иначе, но для чего тогда придуманы диеты, как не для того, чтобы наказывать нас более долгой жизнью.

— Но ни о какой строгой диете твое телосложение не свидетельствует.

— Это обманчивое представление, дорогой. Как раз в соответствии со старым правилом, гласящим, что дела не таковы, какими кажутся.

Он страдальчески вздыхает и похлопывает себя по животу, словно бы желая удостовериться, не увеличился ли он в размерах.

— Поскольку ваши проверяли меня на наличие слабых мест, тебе, вероятно, известно, что я человек без пристрастий. Бабником я никогда не был. Пьянство мне противно, поскольку никогда не мог понять, что за удовольствие мутить ясный ум алкогольным отупением. Карты и рулетка — глупое подражание той серьезной азартной игре, в которую я играю, занимаясь бизнесом. И что остается? Остается самое простое, насущное и приятное — хорошая еда.

— И забота о человеке, — подсказываю.

— Вот именно. Притом о самом главном человеке — о самом себе. Если это тело и эта голова покорно служат тебе с утра до вечера, то разве не твой долг позаботиться об их добром здравии?

— Да ладно, перекусил двумя-тремя сандвичами, запил их чашкой кофе — и довольно.

— Дикость. Это все равно, что излить свое семя на женщину и думать, что это и есть любовь.

— Тебе лучше знать.

— Гурман и обжора, Эмиль, не одно и то же. Но это способен понять лишь человек с достаточными средствами, имеющий возможность познать тонкости хорошей еды.

— Допускаю, что ты прав.

— И раз уж я упомянул любовь, то должен тебе сказать, что у этих двух пристрастий — к женщине и к еде — много общего. И то и другое реализуется в три этапа. У бабника — сначала половое возбуждение, потом его удовлетворение, а затем пресыщение, часто сопровождающееся истощением кошелька. У гурмана же — сначала хороший аппетит, потом наслаждение от процесса потребления, а затем полнота. Только у меня, Эмиль, в результате обязательной диеты из трех этапов выпал самый главный — божественное наслаждение пищей — и остались лишь две муки: неудовлетворенный аппетит и большой живот.

— И сигары, Траян, сигары.

— Они не способны заменить ни дегустации дюжины устриц, ни удовольствия от порции черной икры. Они для меня, как соломка для утопающего, — дают возможность ощутить, что я еще жив. Но чтобы ты не подумал, что я глух к твоему намеку, давай закурим по одной.

Закуриваем. Некоторое время молчим, стараясь не нарушить словами очарование ароматного табачного дыма. Наконец, чтобы отогнать одолевающую меня дремоту, произношу:

— И вправду, как оно красиво, это озеро! Так и погрузился бы в темную пучину его зеленых вод.

— Не говори так, а то у меня мурашки от твоих слов.

— Отчего же, Траян?

— Оттого, что в этом погружении и заключен весь ужас, оттого, что оно есть смерть. Ибо смерть и есть погружение. Только не в воды Мондзее, а в бездну. Бездна… Это слово тебе о чем-нибудь говорит?

— Конечно говорит. Ведь сам Даллес как-то сказал, что жизнь в сегодняшнем мире — это балансирование на краю бездны.

— Брось ты эти политические глупости! Я тебе о трагедии человеческого бытия, а ты цитируешь мне какого-то Даллеса.

— Хорошо, успокойся. Не буду его цитировать.

— Завидую твоему умению молоть всякую чушь, чтобы забыть об ужасе жестоких истин. Я пытаюсь делать то же, но у меня не получается. Это моя болезнь. Неизлечимая и фатальная.

— У тебя еще смолоду была страсть к абстрактному.

— Какие тут абстракции, чудак! Разве ты не понимаешь, что это — не абстракция, а самая страшная реальность. И от этого моя болезнь.

— Но ты еще совсем недавно уверял меня, что здоров…

— Этой болезни нет в медицинских справочниках. Врачи в ней так и не разобрались, не знаю, сумеешь ли ты. Доктор Лоран, будучи из всех моих докторов наиболее приземленным, назвал ее психическим истощением. По его совету я приезжал сюда несколько раз… Чтобы убедиться, что он ошибся в диагнозе. Не помогли мне ни тишина, ни воздух соснового бора, ни уединение. Правильнее мою болезнь определил доктор Мозер, назвавший ее «болезнью философствования». «Исключено, — возразил ему я. — У меня нет ничего общего с философией». — «Есть, — убежденно ответил он. — Есть». И объяснил мне, что, как философ жаждет постичь истину мироустройства, так и обычный маленький человек, вроде меня, стремится к тому же. А на практике эти искания оборачиваются поисками несчастий на свою голову.

Вся природа устроена так, чтобы скрыть от живых существ одну великую истину. Потому что осознание этой истины обернется концом жизни. Цветы перестанут цвести, бабочки — летать, люди — совокупляться, женщины — рожать, а солнце — светить; все остановит свою деятельность, как только осознает, что деятельность эта лишена всякого смысла. Да, природа милосердно скрывает от нас истину о великой бессмыслице бытия, но многочисленные идиоты из людского племени упорно жаждут любой ценой познать истину, приближая тем самым катастрофу. Ведь нет же в мире ничего страшнее того мига, когда вдруг осознаешь, что все твои усилия в этой жизни лишены смысла, и все твои успехи лишены смысла, и само твое существование лишено смысла, и вся твоя жизнь — просто качание между бессмыслицей жизни и беспредельной бездной, именуемой Ничто, в которую человеку суждено когда-то погрузиться и навсегда исчезнуть.

— Да ты и впрямь философ!

— Нет. Это у меня болезнь философствования.

— А раз она от философствования, то и лечи ее философски. Для этого издано бесчисленное количество учебных пособий. Просыпаешься утром и первым делом повторяешь сто раз: «Жизнь прекрасна!» Принцип самовнушения, слышал, наверное?

— Незачем все это. Эта суггестия нас в идиотов превратила.

— Мой тебе совет, — замечаю, — не верь докторам. С ними всегда так. Один говорит, что у тебя ангина, другой утверждает, что рак. А точный диагноз становится известен только после смерти.

— Ты вот не доктор, и каково твое мнение?

— Относительно чего?

— Относительно моей болезни, «болезни философствования».

— Никогда не пытался ломать над этим голову. Но если говорить о твоем случае, то считаю, что это самый банальный пример запоздалого прозрения.

— Запоздалого прозрения?

— Ну да. Пробуждаешься вдруг под самый конец и понимаешь, что профукал жизнь.

— И это мне говоришь ты!

— Какая разница — кто говорит?

— Э, нет! Это говоришь мне ты, ты, которому даже и во сне не увидеть всего того, чего я добился собственными силами! Я намечал планы — свои собственные планы, добивался успехов — своих собственных успехов, преодолевал крутые, опасные дороги, — и что в итоге? Является какой-то чинуша-неудачник и заявляет мне, что я профукал жизнь! И это мне говоришь ты, которому никогда и в голову не приходило сделать шаг в сторону с проторенной дорожки, который всю жизнь только и делал, что выполнял чужие приказы!

— Ты прав, — говорю. — Не надо так волноваться. Считай, что я тебе ничего не говорил.


В бомбоубежище наступило спокойствие. Впрочем, это уже не бомбоубежище. Парадный вход в квартиру открыт. Войти можно почти беспрепятственно, достаточно позволения рослого консьержа.

Лично я придерживаюсь мнения, что идиллические настроения несколько преждевременны, но воздерживаюсь высказывать эту мысль Табакову, поскольку ему в таких вопросах следует разбираться лучше моего. Где много денег, там, естественно, и много непрошеных гостей. А если дела таковы, что ни на каких гостей нет и намека, следует предположить, что где-то что-то затевается, и затевается не во благо хозяина квартиры.

Говорят, что лучше быть у людей на устах, чем у них в ногах, но мое мнение по данному вопросу несколько иное. Легенды о богатстве Табакова ходят давно, и все это время нельзя было понять, что тут правда, а что выдумка. Миллионы долларов, неведомо куда исчезнувшие во время знаменитой «Африканской аферы», разорение одного большого банка двумя-тремя годами позже, намеренное банкротство нескольких прибыльных предприятий и дальнейшая их скупка за бесценок, приобретение дорогостоящей собственности путем закулисных манипуляций и фиктивных торгов, не говоря уж о «мелких» махинациях в сфере экспорта и импорта, — все эти вехи в предпринимательской биографии ТТ не могли остаться незамеченными, особенно для тех представителей теневого бизнеса, которые были лишены «творческих» способностей Табакова.

Отсюда проистекал логический вывод о том, что рано или поздно найдутся люди, которые сочтут неправедным, что такая куча денег является достоянием одного-единственного человека, который к тому же имеет наглость жить в совершенном спокойствии и пребывать в полном здравии.

Для устранения вышеупомянутой аномалии предпринималось немало активных действий. Общим для них было то, что все они оказались безуспешными. Посланцы полковника и других влиятельных лиц разузнали о Табакове все что могли, навели справки о его банковских депозитах и текущих счетах, обыскали тайком его квартиру и, по-видимому, с той же целью дважды взорвали его машину. И после этакого слоновьего буйства в посудной лавке Манасиев предписывает мне быть крайне деликатным и ступать на цыпочках!

В отличие от прежних посланцев, опиравшихся главным образом на что-то где-то кем-то якобы сказанное и на что-то где-то кем-то якобы виденное, я располагаю немалым количеством достоверных фактов, предоставленных мне Фурманом-внуком. Вопрос лишь в том, имеют ли эти факты какую-нибудь ценность, кроме несомненной ценности в качестве биографических материалов для будущего жизнеописания великого афериста.

— Что ты можешь сказать о Каймановых островах? — спрашиваю его. — Как там?

— В каком смысле?

— Да так, в общем. Водятся ли там кайманы?

— Туристическое агентство находится на соседней улице. Там тебе все расскажут.

И, слегка улыбаясь, добавляет:

— Аж на Каймановых островах искал мои следы? А почему не на Сейшелах? Или Бермудах? И сколько с тебя содрали за эти конфиденциальные сведения?

И, поскольку я молчу, продолжает:

— Эх, наивный ты человек! Почему не спросил о моих оффшорных фирмах меня самого? Я предоставил бы тебе эти сведения совершенно бесплатно.

— В таком случае, почему бы тебе не подготовить для меня справку о твоих основных капиталовложениях, после чего мы выпьем по стаканчику за твое здоровье.

— Э, нет, так не годится. Справку подготовлю я, а лаврами Манасиев увенчает тебя…

По-видимому, информация, ради получения которой агенты Фурмана приложили так много усилий, не имеет большой ценности. Может, он для того и создавал все эти фирмы в далеких экзотических местах и открыл в тамошних банках счета на незначительные суммы, чтобы отвлечь внимание от ближних европейских банков и фирм, где у него хранятся действительно крупные суммы?


— Зачем мой бывший все время держит тебя при себе? Чем вы занимаетесь ночи напролет? — спрашивает меня Марта.

— Да так, разговариваем…

— «Разговариваем…» Такова его натура: держать при себе кого-нибудь, кто скрашивал бы его бессонницу и перед кем можно было бы демонстрировать свое превосходство.

«…Кто хоть на время помогал бы ему забыть о бездне», — поправляю ее мысленно.

— Если ты послан, чтобы что-то у него выведать, то даже не надейся. Он под стать своему псу: что схватит — того уже не выпустит.

Я примерно того же мнения, но работа есть работа. Как говорится, взялся за гуж…


Каждую неделю в условленный день и час я прохожу подземным переходом перед зданием Венской оперы. Это — место для тайных встреч. Неторопливо спускаюсь в переход, кручусь возле газетного киоска и обычно покупаю «Ди Прессе». Раз «Ди Прессе», значит, сообщить мне нечего. Однако на сей раз, несмотря на то что я купил все ту же «Ди Прессе», возле выхода меня догоняет какой-то человек.

— Не беги, — шепчет он мне на ухо. — Будем говорить или в догонялки играть?

Конспиратор…

— Если у тебя есть что сказать, говори, — отвечаю на ходу. — Мне тебе сообщить нечего.

— У тебя все время так: «На западном фронте без перемен».

— Именно.

— И до каких пор?

— До тех пор, пока не появится что-то новое.

— То есть пока рак на горе не свистнет?

Новое поколение, новый стиль общения. Теперь узнаю его: это один из тех двоих, которые с криком осадили мой БМВ.

— Зайдем выпьем кофе, — предлагаю. — А то у меня ноги гудят от ходьбы.

— Но ведь у нас конфиденциальная встреча!

— Ты ее уже раскрыл.

Садимся за столик перед первым попавшимся кафе. Коллега, вероятно, не из командированных, а из тех, что живут здесь постоянно. Студент, настоящий или мнимый, или что-то в этом роде. Пока пьем кофе, пытаюсь донести до него, что ситуация весьма непростая. Табакову угрожают, он недоверчив, но все же существует определенный шанс, что он станет более сговорчивым.

— Ситуацию определяют люди, — безапелляционно заявляет якобы студент. — Если так и дальше пойдет, нам самим придется взяться за это дело.

— Беритесь, — ободряю его. — Только смотрите, чтобы не получилось как в той поговорке: поспешишь — людей насмешишь.

И вкратце пересказываю ему инцидент с украинцами, опуская подробности, касающиеся моего участия в нем.

— Имейте в виду: Табаков — австрийский гражданин, и он здесь на своей территории, а мы — заведомо неблагонадежные личности.

— А почему ты съехал из гостиницы?

— По той же причине.

— И где ты сейчас?

— Все там же — в подземном переходе, в условленный день и час.

Все-то ему хочется знать. Еще немного, и спросит, по каким дням я посещаю оперу. Разве ему объяснишь, что слушать музыку я езжу исключительно в Зальцбург и только при условии, что в программе наличествует Моцарт.


Новая неделя. Тот же подземный переход, тот же час. С точностью повторяется прошлая сцена, однако на выходе из перехода горе-студент сообщает:

— Полковник здесь. Хочет тебя видеть. Отель «Амбасадор», сегодня, в тринадцать часов.

«Ага, — догадываюсь, не слишком, однако, веря, — наверное, приглашает на обед».


Никакого тебе обеда. Правда, в холле отеля имеется бар, а котором предлагается кофе и минеральная вода. Полковник — агент нового типа. Никаких тебе конспираций. Селится в одном из лучших отелей города на Кертнерштрассе и как ни в чем не бывало беседует со своим подчиненным посреди фойе. Даже если тут и предусматривалась какая-то секретность, ее следов нет и в помине.

— Дело застопорилось, — говорю, садясь в кресло напротив. — Похоже, мне пора возвращаться.

— Не ожидал от тебя такого малодушия, — отвечает шеф. — И возвращаться тебе, конечно же, не следует.

Смотрит на меня, пытаясь понять, действительно я капитулировал или разыгрываю перед ним некую роль.

— Сейчас, Боев, в твоей карьере такой момент, когда вернуться ты можешь только победителем. Иначе пойдут прахом все твои усилия и весь твой жизненный путь.

И поскольку я молчу, продолжает:

— Извини меня за жестокие слова, но я прибыл, чтобы поговорить с тобой по-мужски.

После чего изъявляет желание услышать мой отчет — короткий и без прикрас.

Моя вступительная фраза максимально пессимистична — чтобы продолжение рассказа выглядело как можно более оптимистичным, а мои достижения, пусть и скромные, вызвали бы приятное удивление. Докладываю, что сумел в какой-то мере растопить лед в отношениях с Табаковым, но о взаимном доверии говорить пока рано. Ведь кое-кто из наших людей сделал все возможное, чтобы настроить его по отношению к нашей стране максимально враждебно.

— Я не знал этих подробностей, — лжет Манасиев, когда пересказываю ему часть бесчинств, допущенных в отношении ТТ. — Я был не в курсе, но что было, то было и быльем поросло. Теперь задача в том, чтобы как можно скорее восстановить с ним отношения. Не буду скрывать, ситуация все более усугубляется. По всему видно, что нас ждут неприятности не только со стороны конкурентов Табакова из числа бизнесменов, но и со стороны мафиозных структур, готовых на все. Ведь, согласись, цель операции совсем не в том, чтобы отнять незаконно нажитые средства у одного афериста и передать их в руки других.

Соглашаюсь. После чего приступаю к самой «вкусной» части своего рассказа — отчету о разысканных мной банковских счетах и офшорных фирмах Табакова.

— Ты проделал большую работу, — заключает полковник. — Правда, мы все еще далеки от конкретной цели, но твои достижения вселяют надежду. Важно действовать как можно быстрее. И не падай духом! Поверь мне, я почти удовлетворен твоей работой.

А когда я рассказываю ему о нападении украинцев, он восклицает:

— Вот этого-то я больше всего и боялся. Если таким же образом в дело вмешаются наши мафиози, то все может полететь к чертям.

После чего принимается повторять уже сказанное — на тот случай, если я не до конца его понял:

— Пусть Табаков поймет, что мы не собираемся присваивать его капитал. Напротив, мы готовы защитить его от всяческих посягательств. С другой стороны, было бы хорошо, если бы он склонился к мысли заняться здесь какой-нибудь скромной деятельностью, чтобы оказать хоть какую-то символическую помощь нашему делу.

И, опять усомнившись, до конца ли я его понимаю, спрашивает:

— Случалось ли тебе в юности ловить рыбу руками?

— Не помню. Вроде бы случалось.

— Тогда тебе должно быть известно, что, сунув руку во впадину у берега и нащупав большую рыбу, не стоит ее хватать сразу. Иначе она уйдет. Надо слегка погладить ее, чтобы она успокоилась, и только потом вцепиться ей в жабры.

Он по старой привычке смотрит на часы, подавая знак, что разговор окончен, но, прежде чем встать и проститься, произносит бодрым тоном:

— Так что, до свиданья, друг, и удачи!

Позер — высший класс. Интересно, годится ли он на что-нибудь другое, кроме позерства? К тому же считает, что моя легенда бизнесмена обеспечивает мне возможность оставаться здесь до скончания века. И даже не догадывается, что если бы не Табаков, то полиция, скорее всего, давно бы уже скомандовала мне: «Выметайся!»


То ли потому, что полковник избегает и намека на секретность своего приезда, то ли потому, что у Табакова достаточно информаторов, но уже вечером того же дня мне становится ясно, что он осведомлен о моей встрече с Манасиевым.

— Какую оценку дал шеф твоей работе? — спрашивает он, глядя на меня невинными глазами.

— Похвалил, — осведомляю его. И немного помолчав, добавляю: — Надеюсь, не станешь задавать мне дурацкого вопроса, на чьей я стороне — твоей или Манасиева?

— Не беспокойся, это не в моем характере. Я отлично знаю, что в этом мире каждый сам за себя. Допускаю, однако, другое… Прослеживаешь мою мысль?

— Я весь внимание.

— Допускаю, что наступит момент, когда ты попросишь меня стать на твою сторону…

— …Или наоборот.

— Может, и наоборот. Твоя смерть запланирована так же, как и моя. И обе — часть одного и того же плана, в соответствии с которым надо, во-первых, отобрать у меня все, что возможно, после чего ликвидировать, а во-вторых, замести все следы и при этом прихлопнуть тебя.

— Почему ты непременно ожидаешь худшего? — недоумеваю. — Взгляни на жизнь с позитивной стороны…

— Я знаю, что не сказал тебе ничего нового. Не может быть, чтобы ты не разгадал их комбинацию с самого начала. Поэтому и спрашиваю, какой у тебя встречный план?

— Какая муха тебя укусила этим вечером! Нет у меня никакого встречного плана.

— Я бы не спрашивал, если бы не одна мелкая подробность. Моя участь в данный момент фатально связана с твоей.

— Может, ты и прав, но повторяю: у меня нет плана. Просто-напросто игра продолжается.

— Какая именно игра?

— Да все та же, вечная: в чет-нечет со смертью.

— Ты от меня что-то скрываешь, — недовольно рычит он.

— В любом случае вряд ли ты думаешь, что я послан сюда, чтобы охранять тебя.

— И в мыслях подобного не держал. Хочу лишь спросить, до каких пор ты будешь считать, что послан сюда Манасиевым?

— Я послан не Манасиевым.

— А кем же?

— Ты знаешь кем. Я тебе сказал об этом в первый же вечер.

Тишина. Только тихонько похрапывает Черч. Он свернулся на ковре между письменным столом Табакова и моим креслом, всем видом демонстрируя свой полнейший нейтралитет в нашем споре.

— И как бы там ни было, считаю, что выход только один, — произношу через некоторое время.

— Знаю я твой выход, — кивает ТТ. — Но этому не бывать.

— Если взглянуть на вещи трезво…

— Я сказал, Эмиль, этому не бывать. Ты, похоже, забыл, чему нас когда-то учили: власть не отдают. А есть ли большая власть, чем деньги?..

— Но ее, вопреки всему, отдали.

— И потому потерпели крах.

— Не они. Крах потерпела страна.

Делать вид, что помогаешь Центру, имея цель помешать ему. И делать вид, что помогаешь Табакову, не имея цели помочь ему. Схема выглядит довольно простой. Пока не попытаешься реализовать ее на деле.


В привычке ожидать худшего хорошо то, что чаще всего твои ожидания оправдываются. Так происходит и с моим ощущением преждевременности идиллических настроений относительно воцарения покоя в доме Табакова. Я понимаю это, когда однажды в послеобеденную пору встречаюсь на лестнице с неким хорошо одетым и хорошо упитанным господином средних лет, чья внушительная физиономия выглядит еще более внушительной из-за темных очков.

Господин спускается. Я поднимаюсь. Мы расходимся в полном молчании, но что-то подсказывает мне, что незнакомец — итальянец. Причина этому, наверное, темные очки. Итальянцы обожают эту деталь туалета. Не знаю, мафиози ли подражают бизнесменам, или наоборот, но и те, и другие видят в темных очках изысканный символ загадочности и мужского достоинства вкупе с некоторой долей высокомерия.

— Что от тебя нужно этому типу? — спрашиваю хозяина дома.

— Откуда ты знаешь, что ему что-то от меня нужно?

— Когда кто-то собственнолично приходит к тебе, шанс, что он пришел, чтобы что-то отдать, практически равен нулю. Кроме того, мне показалось, что в выражении его лица я уловил некую угрозу, хотя допускаю, что в этом виноваты темные очки.

— Да ты настоящий наследник великого Шерлока Холмса! — констатирует ТТ.

— Я всего лишь шучу.

— Может, ты и шутишь, но положение таково, что мне не до шуток.

И поясняет:

— Он преподнес мне повесть с украинской нефтью в новом издании.

— В переводе на итальянский.

— Верно! В тебя и вправду вселился дух Холмса.

Несмотря на его старания выглядеть так, будто он в хорошем настроении, видно, что он озабочен. Причина известна. Остается услышать подробности.

— Реванш, — объясняет Табаков. — Проиграв матч, украинцы жаждут реванша. И поскольку их выгнали из Австрии как паршивых собак, они обратились за помощью к итальянской мафии. Сеньор в темных очках назвал себя представителем нефтеперерабатывающей компании в Бриндизи, которой я когда-то продал нефть. Он не то чтобы их адвокат, но иногда консультирует их. Я предложил ему встретиться с моим адвокатом, чтобы они, как коллега с коллегой, обсудили проблему. «В этом нет необходимости, — ответил он. — Я не удивлюсь, если сделка с формальной стороны окажется безупречной, но нас, — говорит, — интересует не формальная, а фактическая сторона дела. Мы, — говорит, — специализируемся на фактической стороне дела, и до адвокатских уловок нам нет никакого дела, поскольку мы и сами в этой области магистры. И в данном случае мы не намерены обращаться в суд. Мы урегулируем наши отношения собственными средствами».

Он придвигает деревянную коробку и спрашивает:

— Выкурим по «Ромео и Джульетте»?

— Непременно, — соглашаюсь я. — Раз казус итальянский.

— Гангстерский. Я не сказал ему прямо, но дал понять, что для меня — то дело в прошлом. Я сказал, что из желания сделать ему одолжение, позвоню в Бриндизи, но он не оценил моего жеста. «Кому бы вы ни позвонили, — сказал он, — наше требование останется неизменным: вы должны выплатить известную вам сумму». И под конец, в знак последней милости, предоставил мне два дня на размышление.

— И что ты скажешь при следующей встрече?

— То же самое, что и при первой.

— А при третьей?

— Третьей встречи не будет.

В тот же день Табаков связывается с компанией в Бриндизи. Там отвечают, что шефа нет на месте. И что попозже они сами позвонят. Звонка, понятное дело, так и не последовало. Мафия нагнала на них страху.

А три дня спустя перед домом ТТ взрывается его «мерседес».

— Я же предупреждал их, чтобы глаз не спускали с моей машины, — рычит Табаков по адресу близнецов.

— Не могут же они неотступно быть возле нее.

— Могут. Для того их и двое, чтобы сменять друг друга.

— Хорошая была машина, к тому же новая, — замечаю, чтобы повысить ему адреналин. — Заплатил бы тому в очках, может, обошлось бы дешевле.

— Да ты понятия не имеешь, о какой сумме идет речь, — раздраженно отвечает ТТ. — И не вживайся так рьяно в роль моего сподвижника.

— Я далек от подобных амбиций. Мое единственное желание — уберечь тебя.

— Меня или мешок с деньгами?

— Это одно и то же.

Два дня спустя взрывом был уничтожен и «опель» итальянца. Единственная разница между двумя взрывами была в том, что «мерседес» взлетел на воздух пустой, в то время как «опель» взорвался вместе с его владельцем.


Год близится к концу, ознаменовываясь эпидемией гриппа. Я редко болею, но это не значит — никогда. Мое положение было сложным, и лишь забота Марты предотвратило худшее. От нее узнаю, что, пока я болел, дважды звонил ТТ, желая справится о моем состоянии.

— Чудо из чудес: Траян о ком-то беспокоится! — комментирует она.

«Не обо мне он беспокоится, а о себе», — мысленно поправляю ее.

Спустя довольно длительное время у нас с Табаковым возобновляется личный контакт, но — посредством телефона.

— Ужасный вирус, — бормочет ТТ. — Запросто мог свести тебя в могилу.

— Именно поэтому неплохо было бы тебе подумать о завещании.

— Именно это я и делаю, — уверяет меня Табаков. — Думаю. Только не о завещании.

Позднее, узнав от Марты, что я пошел на поправку, он снова звонит мне, но не для того, чтобы поздравить с выздоровлением, а чтобы предупредить:

— Когда встанешь с постели, не торопись идти ко мне в гости.

— Так боишься бездны?

— При чем тут бездна! Боюсь, как бы ты не заразил Черча.

Так или иначе, но грипп и зима проходят своим чередом, и, как выразился бы один мой знакомый писатель, природа вновь пробуждается к новой жизни. Я бы сказал короче: наступает весна. Это не значит, что я тут же бросаюсь к ТТ. Пусть уяснит, что тоской по нему я не страдаю. Да и мне не помешает лишний раз потренироваться в своем любимом виде спорта — ожидании.

Я взял за правило припарковывать машину в каком-нибудь переулке, примыкающем к Мариахильферштрассе. Я не ищу укромных мест: во-первых, потому что это выглядит подозрительно, а во-вторых, потому что здесь нет укромных мест. Чаще всего ставлю машину перед уже упоминавшимся кафе: оно уютно и есть возможность держать в поле зрения свой БМВ.

Однако этим утром, припарковывая машину, замечаю, что на сей раз наблюдают за мной — как раз из кафе и к тому же из-за моего любимого столика возле окна. Человек, наполовину скрытый развернутой газетой, никак не демонстрирует своего интереса ко мне, но его внешнее безразличие — не из тех, которые в подобных случаях демонстрируют профессионалы. И все же у меня нет сомнений, что он профессионал, поскольку это мой бывший коллега и почти что друг Петко Земляк.

— Здравствуй, Петко, как тебя сюда занесло? — произношу приветливо, останавливаясь возле его столика.

Тот так же любезно отвечает на мое приветствие и объясняет, что любит бывать в этом кафе, поскольку здесь варят хороший кофе.

— Да в Вене везде варят хороший кофе, — замечаю я и, не дожидаясь приглашения, сажусь напротив.

— Ты меня как будто в чем-то подозреваешь, — с досадой ворчит Петко.

— Какие тут подозрения! И ребенок бы догадался, что ты ждешь меня.

— Да, знаю, я не гожусь для слежки. Но что поделаешь — служба.

К нам приближается молоденькая официантка, чтобы принять заказ. Любезная улыбка, предназначенная мне, и ноль внимания на Петко.

— Два кофе, пожалуйста.

— Одну чашку я уже выпил, — замечает мой друг.

— Ничего. Выпьешь еще одну, чтобы в горле не пересыхало, пока будешь рассказывать.

— И что тебя интересует?

— Все.

— С самого рождения?

— Можно немного попозже. С того момента, как ты стал человеком Манасиева.

— Как я стал человеком Манасиева? Да так же, как и ты.

— Есть определенные различия. И первое в том, что я не его человек.

— Ну, да, ты другое дело. Одиночка. А у меня брат с сестрой на иждивении. Что же касается моей жены, сам знаешь.

— Нет, не знаю.

— Тем лучше. Спроси лучше, как мне удается выносить ее истерику. И дочь учится в Лондоне. Незачем говорить, сколько это стоит.

— Нельзя ли без семейных подробностей?

— Да как раз эти подробности и привели меня к Манасиеву. Он отнесся ко мне по-человечески. Устроил на работу…

— Ты ведь вроде бизнесмен.

— «Бизнесмен!..» Я только для ширмы. «Кобра» — собственность полковника. Или его зятя. Так же как и «Випер».

— Что за «Випер»?

— Здешняя фирма, в которую он меня командировал.

— Закажем по сандвичу? — спрашиваю, чтобы дать ему возможность успокоиться.

— Закажи себе, я не хочу.

— Талию бережешь?

— И он еще спрашивает!.. Да ты меня в грязь втоптал, а теперь еще сандвич предлагаешь.

— А я все-таки закажу, ведь, как известно, аппетит приходит во время еды.

Сандвичей здесь не подают, поэтому любезная девушка приносит две порции сосисок с горчицей и две венские булочки.

— Или ешь, — говорю, — или продолжай.

Я предпочел бы, чтобы он продолжил рассказ, поскольку мне хочется поскорее прекратить пытку, которой его приходится подвергать.

— Скажу тебе, Эмиль, что, если бы тогда в Мюнхене ты не спас мне жизнь, я не стал бы рассказывать тебе о недостойных вещах.

— А если они недостойны, зачем их было допускать?

— Да ведь надо жить…

— «Надо жить». А ты живи нормально, живи прилично.

— Я не могу себе этого позволить, у меня для этого нет средств.

Из его дальнейшего рассказа становится ясно, что наша первая встреча в парковом кафе была не случайной, что он нашел меня по приказу Манасиева и по его же приказу устроил на работу и что вообще все было заранее спланировано.

— Что значит «вообще все»?

— Да все, начиная с твоего возвращения в страну. Обыск твоей машины, допросы… Да что тебе говорить… Сам знаешь: чтобы приобрести преданного помощника, нужно первым делом накопать на него компромат.

— Погоди, погоди. Для того чтобы задержать у Калотины мой БМВ и обыскать его, нужно было, чтобы кто-то предупредил их, что я везу с собой нечто.

— Вероятно.

— Как это, «вероятно»? Какие у Манасиева могут быть связи с иностранными наркоторговцами?

— Этого я не знаю. И не спрашивай меня об этом.

— Хорошо. Только я тебе кое-что скажу. Догадываешься ли ты, зачем я когда-то в Мюнхене спас тебя?

— И зачем?

— Чтобы сейчас, в Вене, я мог свести с тобой счеты.

— Ты что, разыгрываешь меня?

— Не понимай это буквально, в том смысле, что я пристрелю тебя. Есть более мягкие способы. И даже вполне законные. Не забывай, что тут нет Манасиева и защитить тебя некому. А теперь продолжай.

— Я все рассказал.

— То, что ты рассказал, я знал и без тебя. Расскажи что-нибудь более свежее. Например, для чего ты приехал в Вену. Отдыхать?

— Я же сказал: меня откомандировали в «Випер».

— С какой целью? Чтобы изучить процесс изготовления решеток?

— Ты требуешь от меня поставить на карту жизнь! Я у тебя в долгу, верно, но есть служебные тайны, которые…

— Какие служебные тайны? Тот факт, что ты стал прислужником мафиози? Это, что ли, служебная тайна?

Стараюсь не повышать голоса, чтобы не нарушить спокойной атмосферы кафе, но Петко понимает, что вывел меня из равновесия, поэтому продолжает.

Его задание состоит в том, чтобы выяснить, чем я занимаюсь в действительности. Полковник располагает данными, что я отказался от принятых на себя обязательств и вместо того, чтобы заниматься разработкой Табакова, сделался его сообщником.

— Прямо скажем, он считает тебя перебежчиком, но хочет выяснить, насколько сильно ты втерся в доверие к Табакову.

— Так чего ж ты прямо меня не спросишь, а уселся здесь и следишь за мной, прикрывшись газетой?

— Что поделаешь, не гожусь я для слежки.

— А теперь, когда вернешься, доложи полковнику следующее: вопреки его лживым утверждениям, я оказался не первым посланником к Табакову, а последним, делегированным уже после того, как все тут оказалось загажено всякими пачкунами, которые шантажировали и запугивали этого человека. В сложившихся обстоятельствах я не вижу возможности выполнить поставленную задачу. Поэтому возвращаюсь — и точка!

— Тебе легко, — ворчит Петко. — Будь у тебя дочь в Лондоне и истеричка дома, ты бы пел по-другому.


Утро. Благодаря чудной хозяйке Марте я прекрасно позавтракал и выхожу во двор осмотреть БМВ. Калитка заперта, но это ничего не значит. Педантично обследую каждый уголок автомобиля, куда незнакомый доброжелатель мог бы запихнуть для меня какой-нибудь подарок, говорю хозяйке «до скорого» и отбываю к ее экс-супругу.

— Машину хорошо осмотрел? — спрашивает Макс, только что открывший гараж.

— Естественно. Но не помешает, если и ты окинешь ее взглядом.

Он наклоняется, чтобы осмотреть корпус снизу, и это дает мне возможность заметить зеленый «мерседес», который в этот самый момент проезжает мимо нас так медленно, словно движется в ряду похоронной процессии. Зеленых «мерседесов» пруд пруди, но этот экземпляр — особенный, и не только из-за знакомого мне цюрихского номера, но и благодаря пассажиру, сидящему позади водителя. Это мой старый знакомый Бобби, и лишь благодаря тому, что я рефлексивно приседаю за БМВ, Бобби не успевает заметить меня.

— Чего это они нас разглядывают? — ворчит Макс, выпрямляясь в тот самый миг, когда я присел.

Я мог бы ответить ему, но мне не до разговоров. Занимаю место за рулем с неприятным осадком оттого, что не успел воспользоваться удобной ситуацией — как раз в тот момент, когда она повторяется: зеленый «мерседес» повторно, как в похоронной процессии, проплывает мимо нас, на сей раз в обратном направлении. Выжидаю, пока он проедет, включаю зажигание и проношусь мимо Макса, который красноречиво крутит пальцем у виска — дескать, у меня не все дома.

Вена сродни большинству больших городов. Стоит выехать из чистого квартала, как оказываешься в грязном. Зеленая машина приводит меня именно в такое неприглядное место на берегу Дуная и останавливается перед столь же неприглядным заведением, чья красная неоновая вывеска горит и в разгар дня: «Сити-бар».

Избегая ошибки, не приклеиваюсь к «мерседесу» и не следую по пятам за Бобби и его спутником, входящими в заведение. Ставлю машину достаточно далеко, чтобы меня можно было заметить, но достаточно близко, чтобы иметь возможность следить за дверями бара. Ждать приходится довольно долго, но, как я уже неоднократно замечал, процесс ожидания для меня просто нормальный образ жизни.

Проходит, наверно, около часа, когда из заведения наконец выходит… нет, не Бобби. Выходит мой добрый старый друг Петко Земляк. Он направляется на угол улицы, садится в припаркованный там «фольксваген» — черный и блестящий, как туфля бального танцора. И медленно трогается с места.

Не остается ничего другого, как последовать за ним. Снова оказываюсь в чистом квартале и, более того, — на самой чистой из венских улиц — на Кертнерштрассе, а если точнее — позади прославленного здания Оперы, а если еще точнее — перед фасадом не менее прославленного отеля «Захер». Я, разумеется, не настолько нахален, чтобы подкатить к парадному входу, а с некоторого расстояния наблюдаю, как возле него царственно останавливается машина — лакированная туфля Земляка, как он выходит и небрежным жестом протягивает швейцару ключи, с тем чтобы тот отогнал ее на стоянку, а сам направляется в кафе-кондитерскую.

Я не живу в отеле и лишен возможности держаться с такой же важностью, поэтому сворачиваю за угол и оказываюсь на Йоханесгассе, где мне улыбается счастье в виде свободного места для парковки — большой редкости в сколь прекрасном, столь и перенаселенном городе, как Вена.

Если, находясь, к примеру, в Париже, захочешь посидеть в каком-нибудь кафе-кондитерской, шанс напасть на подобное заведение почти нулевой, поскольку французы больше любители алкоголя, чем поклонники сладкого. Зато Вена полным-полна кафе-кондитерских, и самое знаменитое из них располагается в отеле «Захер», носящем имя создателя легендарного торта.

Застаю Петко, сидящего за угловым столиком, как раз в тот момент, когда он пробует вышеупомянутое лакомство, запивая его ароматным капучино. Знаю, что испорчу ему аппетит, но обстоятельства вынуждают меня присесть за его столик. При этом не упускаю случая пожелать ему приятного аппетита.

— Мерси, — отвечает он. — У меня такое чувство, что, куда не ткнись в Вене, всюду встретишь Эмиля Боева.

— Ты переоцениваешь мои возможности, однако не так уж далек от истины. Ты не избавишься от меня до тех пор, пока будешь юлить, умалчивая о главном.

— Что ты имеешь в виду?

— Наркотики.

— Шшш! — шипит он, чуть не подавившись.

— Нечего на меня шикать, говори лучше все, что тебе известно. И на сей раз без недомолвок — все как есть.

Когда нужно, я умею сделать выражение своего лица по-настоящему угрожающим, а в этот момент оно у меня просто леденящее душу. Петко знает меня много лет, и ему известно, что это выражение означает. Поэтому, забыв о божественном торте, он приступает к исполнению второй части своей «Неоконченной симфонии».

Задание, с которым Манасиев послал его сюда и которое Петко пытается представить второстепенным, — на самом деле основное: дискредитировать Табакова, подсунув ему изрядное количество наркотика и выставив наркоторговцем. Операция, в основном, должна быть осуществлена неким Сарафом из Цюриха и его подручным Бобби. Характер действий будет зависеть от конкретной ситуации, но главное — скомпрометировать Табакова в глазах местных властей.

— И в чем смысл этого бредового плана? — спрашиваю. — Что получит Манасиев, подмочив репутацию Табакова?

— Может, и ничего, но это его последняя возможность. Уже ясно, что добровольно ТТ не отдаст ни доллара. Вместе с тем существует реальная опасность, что в конфликт вмешается какая-нибудь неконтролируемая сила. Поэтому, по мысли полковника, единственный оставшийся шанс в том, чтобы испортить репутацию Табакова в глазах австрийских властей и тем самым склонить их к его передаче нашему правосудию.

— «Неконтролируемая сила»… Угадываю в этой фразе пафосный стиль Манасиева. Как ты считаешь, что он имеет в виду?

— Откуда мне знать.

— Ладно, оставим это. Где наркотик?

— Какой наркотик?

— Не строй из себя идиота. Тот самый, который намерены использовать для компромата.

— Откуда мне знать.

— Где вы его спрятали?

— Откуда мне знать.

— Если ты еще раз повторишь эту фразу, клянусь, я разобью этот стул о твою голову.

Он со страхом смотрит на меня и, убедившись, что я не шучу, бурчит:

— Его привезут завтра.

— Когда и где его тебе передадут?

Он собирается, видно, спросить: «Почему — мне?», однако встречает мой тяжелый взгляд и говорит:

— Завтра, в девять… Позади здания Художественно-исторического музея.

— И куда ты его хочешь подсунуть мне — в машину или в дом, не смущаясь подвергать опасности несчастную женщину?

— Да погоди ты, Эмиль, почему — тебе… почему я…

— Так положено. Сказано ведь: сделавшему тебе большое добро, отплати еще большим злом.

Когда-то он считался железным человеком, человеком без нервов. Однако сказывается возраст. В его глазах появляются слезы. Он пытается схватить меня за руку, но я отдергиваю ее, и он, запинаясь, бормочет вполголоса что-то в том смысле, что да, может, эти типы и вправду рассчитывают использовать его против меня, но разве могу я поверить в то, что он согласился стать моим палачом намеренно — он, который всегда помнит, что обязан мне жизнью, он, который… и так далее и тому подобное.

— Да разве ты не видишь, что именно эту роль тебе и отвели — роль палача!

— Это потому, что они не знают о наших отношениях… никто не знает… даже Манасиев.

— А сам-то ты знаешь?

— Что «знаю»?

— Единственно важное: знаешь ли, как поступить, когда тебе предадут героин и прикажут: «Подложи этому дурачку!»?

— Знаю. Я сразу предупрежу тебя.

— И где ты меня найдешь, чтобы предупредить?

— Где скажешь.

— А как же я тебе скажу, если до этой секунды ты молчал как рыба, и продолжал бы молчать, если бы я не задал тебе встряску, чтобы расшевелить!

— Прости, браток. Я так запутался с тех пор, как Манасиев навязал мне эту кошмарную операцию, что, может, и вправду сделал что-то не так.

Он осматривается по сторонам, дабы убедиться, что нас никто не подслушивает, хотя в этот обеденный час кафе явно не кишит осведомителями, и доверительно шепчет:

— Я еще вчера думал тебе сказать об этом, но не решился. Если бы сказал, ты сразу понял, что я не собирался тебя предавать. Эмиль, я больше не вернусь в Болгарию.

Эта торжественная декларация заслуживает того, чтобы быть отмеченной соответствующим заказом, который я и делаю официантке в белом фартучке и белом чепчике. А когда порции торта и напитки принесены, кратко инструктирую Петко, как ему следует поступить в том случае, если его желание помочь мне не лицемерно.

— Придешь в условленное время на аллею позади Художественно-исторического музея. Когда тебе передадут героин, ты возьмешь его, выслушаешь инструкцию и пойдешь направо. Я найду удобный момент пересечься с тобой и возьму у тебя пакет. Потом — каждый своей дорогой.

Собираемся вставать, как вдруг мне приходит в голову спросить:

— А этот негодяй Бобби, где он остановился? Не верится, чтобы в «Захере».

— Еще чего, в «Захере»! Он в гостиничных комнатах над «Сити-баром», возле которого ты меня поджидал.


Итак, найти Бобби просто. Я знаю, где находится «Сити-бар», знаю Бобби, и все же, как уже не раз говорилось, вещи редко оказываются столь же однозначными, какими выглядят. Надо добраться до этого негодяя раньше, чем он смекнет, что я его ищу, иначе он сбежит или натравит на меня всю местную наркомафию. Заявиться прямо в бар было бы глупо, но и торчать в гостиничном холле мне тоже не пришлось, поскольку никакого холла там не оказалось. При входе с одной стороны — бар, с другой — лестница, ведущая к номерам, а посредине — окошечко, за которым сидит администратор, и доска с висящими на ней ключами. Ко всему прочему, ни я, ни Петко не знаем настоящего имени Бобби.

— Я хотел бы снять номер, — сообщаю я дежурному.

— На какой срок?

— На один вечер.

— На один вечер можно. Оплата вперед.

Плачу, беру ключ и поднимаюсь по лестнице, не спрашивая, какой этаж, поскольку гостиница размещается на единственном верхнем этаже — втором. Бросив беглый взгляд на доску, выясняю, что номеров здесь около дюжины. Мой находится где-то возле лестницы, где, по-видимому, шумно. Меня это устраивает: труднее будет заснуть. А делать этого мне не следует.

Интерьер настолько жалок, что даже не заслуживает описания. Воздух сперт и полон запаха нестиранного постельного белья. Какое никакое, а открытие: я до сих пор и не подозревал, что грязное постельное белье может так влиять на атмосферу. Оставляю дверь слегка приоткрытой — настолько, чтобы иметь возможность видеть все передвижения в коридоре. И принимаюсь за свое привычное занятие — ожидание.

Мое бдение начинается часов в шесть вечера и заканчивается где-то около полуночи. В это время замечаю, как по коридору проплывают полинялые джинсы Бобби. Бесшумно следую за ним. Он открывает третью по счету дверь после моей и только хочет ее закрыть изнутри, как замечает, что его действию препятствует чья-то нога. Моя. Он испуганно поднимает взгляд, узнает меня и в то самое мгновение, когда собирается закричать, ощущает своей мордой удар моего кулака.

— Отойди в сторону, — говорю. — Так-то ты встречаешь гостей.

— Да ты мне зубы выбил, — с трудом выговаривает он окровавленным ртом.

— Ну и выплюнь их, чтобы не мешали, — советую ему, запирая дверь.

Его слегка покачивает, но не похоже, что он под кайфом. Во всяком случае, не очень. Несмотря на свой неряшливый вид, Бобби относится к той аристократической касте наркоманов, которые нюхают исключительно кокаин. К тем, которые под действием наркотика становятся буйными, но быстро сникают, как тряпка, как только его действие сходит на нет.

— Садись, располагайся, — приглашаю его и толкаю к продавленному креслу.

— Ты мне зубы выбил, гад, — продолжает он, вытирая рот грязным платком.

— Это я уже слышал. Теперь хочу послушать остальное.

— Дай хоть умыться.

— Потом умоешься. Если доживешь.

Комнату попеременно заливает то красный, то фиолетовый цвет — от висящей как раз за окном неоновой вывески «Сити-бар», которая светится прерывистым светом. Как пульсация. Такая же, какую я чувствую в висках при виде этого подонка, причинившего мне столько неприятностей.

Подонок тянет время, делая вид, что оказывает себе первую помощь при помощи несвежего носового платка.

— Если будешь молчать, — предупреждаю его, — мне придется выбить тебе оставшиеся зубы.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый.

— Кому ты меня сдал в Цюрихе?

— Сарафу.

— Кто такой Сараф?

— Мой шеф. Раньше был компаньоном Вале.

— И почему ты меня сдал?

— Пришлось. Чего тут объяснять.

— Объяснишь. Никуда не денешься.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый. Когда загорается очередной красный, замечаю, что и Бобби весь красный. Того и гляди, его хватит удар.

— Ты что, делаешь только то, что тебе угодно, что ли? И я так же. Вот и все. Везде общие правила.

— Как Сараф сообщил обо мне в Софию?

— Спроси его самого. У него везде связи.

Допрос продолжается по заведенному порядку. Они намеревались подставить меня, чтобы свалить на меня вину Вале.

— Это ты организовал его побег?

— Кто же еще.

— …Чтобы потом его убили.

— А на что он им был нужен, раз не успел тебя убрать. Кроме того, он много знал. И уже много успел разболтать. А трафик надо время от времени чистить. Профилактика.

Потом спохватывается:

— А как ты догадался, что мы здесь?

— Если я раскрою все секреты — без работы останусь. И вопросы тут задаю я.

И чтобы не показаться чересчур грубым, добавляю:

— Вы свой «мерседес» невидимым, что ли, считаете? Иногда хоть перекрашивайте его.

Ухожу, но прежде чем уйти, бросаю:

— Забудь, что видел меня. Иначе — мортус.

Красный. Фиолетовый. Красный. Фиолетовый.

Похоже, выхожу на красный свет. Что поделаешь — зеленого на этом светофоре нет.


Прохладное утро. Прогуливаюсь вокруг величественного Художественно-исторического музея и время от времени поглядываю то на аллею позади здания, то на свои часы. Без пятнадцати девять.

Ровно в девять отмечаю, что Петко уже устроился на скамейке. Через минуту к нему приближается мужчина в традиционном тирольском костюме из серой ткани с зелеными отворотами и соответствующей шляпе, украшенной перышком. Он садится рядом с Петко, и между ними начинается разговор, содержание которого остается для меня тайной из-за большой удаленности от меня собеседников и уличного шума. Беседа оказывается слишком скоротечной. Когда в очередной раз выглядываю из-за музея, мужчина с перышком уже удаляется по аллее. Выжидаю, пока он исчезнет из виду, и приближаюсь к своему другу. Петко слегка наклонился на одну сторону, поглощенный чтением раскрытой на скамейке газеты. Из раны на груди по рубашке стекает на газету струйка крови. Очевидно, тиролец воспользовался глушителем. Вена — город хороших манер. Тут даже стреляют тихо, не желая никого беспокоить шумом.

Я ему сказал, что когда-то спас его в Мюнхене, чтобы теперь, в Вене, свести с ним счеты, но это была просто жестокая шутка. И вот она сбылась. Единственная разница в том, что счеты с ним свел кто-то другой. Прощай, Петко. Не мне быть твоим судией.


Как раз к обеду вхожу в кабинета Табакова. Красивый столик возле камина заставлен порядочным количеством посуды. Посуда красивая — хрусталь, серебро, тонкий фарфор. Вот только содержание ее убого — пюре, салат и семужье филе с маслом; кусочек столь мал, что достаточно одной манипуляции вилкой, чтобы разделаться с ним.

Хозяин дома сидит перед столом и ленивым жестом указывает мне на стул.

— Может, разделим трапезу? Я не жадный.

— Спасибо. Но я существо не травоядное. И только что разделался с чудесным шницелем. Порция была такой огромной, что едва умещалась на тарелке.

— Предпочитаю не слышать подробностей, — кислым тоном замечает ТТ. — К тому же ты врешь. Мне известно, что сегодня ты вообще не обедал.

— А это ты называешь обедом?

— Это только часть обеда. Остальная часть состоит из лекарств.

— Печально, — признаю. — А как ты относишься к так называемым лекарственным препаратам?

— Не понимаю, о чем ты.

— Так у нас называли наркотики.

— Хочешь сказать — у вас. У нас здесь это называют опиатами. Так что по этому вопросу — молчок!

— Почему? Что тут особенного?

— Ты что, не понял? Мы тут не у вас, а у нас.

Его рука, держащая ложку, колеблется одну-две секунды между пюре из шпината и картофеля и наконец останавливается на последнем. Некоторое время он делает вид, что жует, хотя что там такого, в этом пюре, чтобы жевать… Потом цепляет вилкой немного зеленого салата и снова жует.

— Напоминаю тебе о разнице между у вас и у нас, чтобы внушить тебе элементарную мысль: я строго соблюдаю законы своего нового местожительства. Я не пользуюсь этими твоими лекарственными препаратами даже в виде снотворного, а ты мне говоришь о наркотиках. Впрочем, ты волен молоть языком на любую тему, какая тебе в голову взбредет. Для меня же некоторые темы составляют табу. И я не желаю, чтобы ты каким-нибудь образом впутал меня в свою восточную дикость.

— Боишься подслушивающей аппаратуры?

— Не прикидывайся дурачком. Я сказал: молчок!

— Жаль, — говорю. — А я как раз на днях слышал, что кое-кто из наркобаронов вознамерился сделать из тебя своего партнера.

Хозяин дома готовится продегустировать шпинат, но откладывает ложку и хрипит:

— Ты невыносим. У меня и без того плохой аппетит, а теперь из-за тебя он совсем пропал.

— Пса хотя бы накорми, — замечаю. — Погляди, как он жалобно на тебя смотрит.

Черчилль и впрямь приближается к своему хозяину, поднимает тяжелую голову и вперяет в него скорбный взгляд.

— Черчилль не ест подобной гадости. К тому же он сыт. А смотрит он так на меня, миленький, из сочувствия.

ТТ нежно гладит пса пухлой рукой и, обращаясь ко мне, рычит:

— А ты, если у тебя есть что сказать, говори, вместо того чтобы рисоваться.

Так и поступаю, рассказывая ему кое-что из того, что мне стало известно. Но поскольку история слишком длинная и запутанная, излагаю ее в коротких фрагментах.

— Ничего не понимаю, — признается Табаков, напрочь, кажется, забывший о еде.

Хотя, уверен, о ломтике семги он все-таки помнит, но отложил самое вкусное напоследок. Ведь все мы так поступаем.

— Начни сначала и расскажи по порядку, — приказывает он мне.

— Но ты ведь не хочешь ничего слышать о наркотиках…

— Я сказал: начни сначала.

Так и делаю. Разве откажешь хорошему человеку!

Табаков выслушивает мой рассказ, почти не прерывая. Когда заканчиваю, Черчу уже, наверное, снится третий или четвертый сон. Только тут ТТ начинает задавать вопросы. Черчу, свернувшемуся в ногах у любимого хозяина, предстоит увидеть еще один сон.

— А теперь, — произносит под конец хозяин дома, — я потребую от тебя выполнения трех условий: во-первых, внимательно осматривай свою машину и оставляй ее так, чтобы она всегда была у тебя перед глазами. Не обижайся, но твоя чрезмерная самоуверенность когда-нибудь сыграет с тобой злую шутку. Во-вторых, изложи мне письменно все, что тебе известно об этих людях, а также их машинах: модель, цвет, номер. И в-третьих, ни слова больше об этой истории.


В точности исполняю его указания. Поэтому не могу сказать ничего конкретного относительно того, чем завершилась эта история. Допускаю, что ее финал известен Табакову, а также Максу и Морицу. Но сам факт того, что я не уверен даже в последнем, заставляет меня думать, что дело закончено. ТТ не из тех, кто бросает слова на ветер.

Мой интерес к Табакову редко доходит до того, чтобы побудить меня зайти к нему еще и днем. Мне достаточно вечерних визитов с интервалом в один-два дня — не только ради нашей дружбы с его младшим двойником Черчем, и не только ради ароматных гаванских сигар, но еще и в силу того, что я не забыл о служебном задании, приведшем меня в этот город.

Предпочитаю проводить дни и, естественно, ночи в обществе Марты или бесцельно слоняясь по венским улицам. Знаю, что последнее вызвало бы у Однако приступ возмущения, но что поделаешь, такова правда: я бесцельно слоняюсь в этом средоточии многовековой культуры с прекрасными музеями, выставками, театрами и библиотеками, не говоря уж о всемирно известной Опере и соборе Святого Штефана.

«Вот так всегда, — заметил бы по такому случаю Однако. — Как пошлют кого-нибудь из наших на Запад, то почти всегда это человек, ограниченный узким кругозором своей профессии, а если говорить прямо — серая личность».

Я стараюсь не занимать слишком много места в жизни Марты, потому что ей совершенно незачем привязываться к такой перелетной птице, как я. Хотя она и ведет довольно уединенный образ жизни под надзором своего бывшего мужа, у нее есть свои интересы, лежащие в области домашнего хозяйства и косметики, — неизбежные, когда находишься между двух возрастов и стараешься выглядеть моложе, чем есть.

БМВ не создает мне больших проблем. Большей частью я держу его в садике перед домом Марты, потому что эта практика — по поводу и без повода взрывать машины — в последнее время чересчур уж распространилась. Передвигаюсь пешком, а когда устаю, сажусь выпить кофе в каком-нибудь приятном местечке, так не похожем на опостылевшие мне наши кафе из переоборудованных гаражей. Так, одним поздним утром оказываюсь в баре при отеле «Астория».

Заведение в данный момент почти полупустое. Пока колеблюсь, выбирая, какой столик занять своей персоной, замечаю в глубине помещения Сеймура. «Ну вот, — говорю себе, — снова старая история: еще одно лицо из прошлого. А подойдешь поближе — и выяснится, что обознался». Призрак из прошлого раскрывает перед собой газету, но, видя, как я вхожу в зал, поднимает глаза и, к моему удивлению, кивает мне.

— Здравствуйте, Майкл, — произносит призрак при моем приближении.

И заметив мое удивление, бросает:

— Вы стали забывать старых недругов.

— Напротив, — отвечаю, садясь за его столик. — Постоянно вижу их то тут то там, но каждый раз оказывается, что я обознался. Не так давно, в Софии, мне показалось даже, что я вижу вас.

— Неужели? И где вы меня увидели?

— В заведении с таким же названием.

— И что я делал?

— Да то же, что и здесь. По старой привычке людей из разведки, интересовались результатами своих же действий.

— И вы решили, что обознались… Я-то все еще воображаю, что жив, а вы уже причислили меня к миру призраков.

Он меланхолически качает головой и уже другим тоном спрашивает:

— Что скажете, если мы закажем по порции виски? Я давно не пил: не с кем было.

И потом, когда заказанный виски принесен, продолжает:

— Я всегда был уверен, что снова встречусь с вами, хотя и не знал, что это случится в Вене.

— А мне и в голову не могло прийти, что вы можете объявиться в Софии. И каковы ваши впечатления от города?

— Предпочту умолчать о них. Хотя, насколько я понял, раньше было хуже.

— Как посмотреть. Раньше было меньше витрин, но было чище и был определенный порядок.

— Верю. В казарме всегда чище и больше порядка.

И поскольку молчу, продолжает:

— Говорю это не для того, чтобы обидеть. Я тоже считаю, что весь этот сброд, называемый человечеством, следует приучить к несколько более строгому порядку, хотя и не казарменному.

— Вопросы о порядке и свободе, как вы знаете…

— Знаю, знаю: извечные и дискуссионные. Но, Майкл… В сущности, не знаю, должен ли я вас так называть. Полагаю, это не настоящее ваше имя.

— Конечно нет. Но я работал под столькими именами, что уже начинаю забывать, каково мое нынешнее.

— Все еще жонглируете ими?

— Я уже на пенсии.

— И вы тоже?

— Вероятно, как и все наше поколение. Говорят, профессия исчезает.

— Ну и пусть исчезает. Ведь мы с вами уже не занимаемся ею.

Он отпивает глоток, откидывается назад и вытягивает под столом ноги, эти свои бесконечно длинные ноги, которым он никак не может найти место.

— Значит, говорите, профессия исчезает?

— Так говорят.

— Но, полагаю, сами вы в эту глупость не верите.

— Кто знает.

— Мне ли вам объяснять, что пока существуют отдельные государства, будет существовать и шпионаж.

— Что ж, может, я и готов разделить ваш пессимизм.

— Моего пессимизма вам не разделить. Мой пессимизм стоек и обоснован всей моей жизнью. Вы же просто разочарованы. Вы мне очень напоминаете библейского Екклезиаста. Вроде бы все суета сует и все ветер уносит, однако в итоге выходит, что ни к Богу, ни к вере это не относится. Вы по-прежнему человек веры, Майкл. Таким и останетесь. И не стройте из себя мученика. После череды всех этих идиотов и убийц, которые перебывали в ваших партийных верхах, трудно и дальше твердить о руководящей роли партии или как это у вас там называлось…

— Ваш Рейган тоже докатился до старческого слабоумия.

— Да, но это — под конец. К тому же тексты для его речей писали другие. А у вас наличие у человека слабоумия было непременным условием для того, чтобы он мог занять руководящий пост. От деревянноголового Хрущева и гипсовомасочного Брежнева до пустоголово-марионеточного Горбачева…

— Не стоит вам так о Горбачеве. Он для вас проделал хорошую работу.

— Любой дебил, воображающий себя твоим противником, уже в силу того, что он дебил, делает для тебя хорошую работу. Горбачев даже не попытался продать вас по более-менее сходной цене. Он просто-напросто отдал вас. И даже после всего этого вы продолжаете верить. И не прикидывайтесь пессимистом. Вы все тот же наивный человек, но уже преклонного возраста. Вы тешите себя: может, все эти типы наверху и были бездарями, зато наша идея — великая.

— И вы, как видно, для того и ездили в Софию, чтобы увидеть, что сталось с идеей?

— София меня нисколько не интересует. Просто мне пришлось сопровождать одного эксперта в области стратегических исследований. Не то чтобы я был ему так уж необходим, но, вы знаете, важные персоны любят таскать с собой советников, чтобы придать себе побольше важности.

И снова переменив тон, спрашивает:

— Выпьем еще по стаканчику?

Что мы и делаем.

— Но, дорогой Уильям, — осмеливаюсь заметить, — не смущает ли вас то обстоятельство, что ваши слова находятся в полном противоречии с официальным мнением.

— Относительно какого вопроса?

— Это касается не отдельного вопроса, а того, что, как вы только что подтвердили, в целом вы продолжаете придерживаться своих пессимистических взглядов. И это в то самое время, когда, пережив ледниковый период холодной войны, планета пробуждается к новой жизни.

— Несмотря на вашу дешевую иронию, Майкл, все действительно переменилось. Сомневаюсь, однако, что стало сколько-нибудь лучше. С одной стороны, наша легкомысленная самонадеянность, с другой стороны, ваша озлобленность от униженного достоинства… Нет, лучше не стало, и будущее этого несчастного человечества по-прежнему находится под вопросом. В конце концов, наверное, было бы лучше, если бы все закончилось одним хорошеньким взрывом, который положил бы конец этому жалкому эксперименту. Во Вселенной, как известно, полным-полно мертвых планет. И что с того, что их станет одной больше?.. Ведь мы всего лишь микроскопическая пылинка на глухих задворках Млечного Пути.

— Ваша последовательность вызывает у меня искреннее уважение, дорогой Уильям. Приятно видеть, что вы, как и прежде, полны вашей черной энергии.

— Не льстите. Это всего лишь последние всполохи на пороге Большой скуки.

— Вы скромничаете. Такой специалист, как вы, всегда будет востребован в сфере международных отношений. Да и в деле вербовки, как же без нее.

— Спасибо за комплимент. Но в области международных отношений давно работают новые люди, а что касается вербовки, то кого мне вербовать, вас, что ли? А зачем? Ваши люди сами поставляют нам любую информацию, даже не дожидаясь, пока мы запросим ее. Они проявляют такое усердие, что поначалу мы даже заподозрили, не пытаются ли с нами сыграть в старую игру по сливу дезинформации. Но они не играют, Майкл. Просто люди жаждут быть полезными. Или, подобно всяким Калугиным[13], предлагают информацию в обмен на американское гражданство и скромную пенсию предателя.

— Я предложил бы выпить еще по стаканчику, — говорю, — хотя мы рискуем напиться.

— Такой опасности нет, — уверяет меня Сеймур и делает знак кельнеру.

— А не боитесь, что нас прослушивают? — спрашиваю, чуть погодя.

— Не боюсь. Я уверен, что нас не прослушивают. И вообще эта практика в наши дни становится все менее эффективной. Люди ведь убеждены, что их подслушивают, поэтому контролируют себя, выбирая, что сказать, а о чем умолчать. А раз так, то какой смысл подслушивать? Такому профессионалу, как вы, это наверняка известно не хуже моего.

— О, что касается меня, то мне уже давно не о чем умалчивать. Что скрывать такому жалкому типу, как я, кроме разве что того позорного факта, что он уже вне игры.

— Раз уж вы упомянули игру, Майкл, хочу вам заметить, что, несмотря на всю свою опытность, вы иногда переигрываете. И не пытайтесь меня убедить, что сюда вы приехали, чтобы насладиться божественной музыкой великого Моцарта.

— Нет, конечно. Слушать Моцарта я езжу в Зальцбург. А правда в том, что у меня есть старый должник, который постоянно увещевает меня тем, что у него имеются здесь кое-какие вклады. А поскольку все это тянется слишком долго, я решил приехать и проверить, есть ли в его словах хоть толика правды. Только в банках, как вы знаете…

— Знаю, знаю, — прерывает меня Сеймур. Он не из тех людей, которые нуждаются в пояснениях. — В сущности, я и сам ваш старый должник, так что не будем делать из мелочей большую проблему. Я не забыл, что когда-то вы спасли мне жизнь.

— Что-то не припомню такого.

— Достаточно того, что я это помню.

Пока мы таким образом разговариваем, мой собеседник достает небольшую записную книжку, и она скользит по столику ко мне. Я небрежно пишу на листочке фамилию Табакова, название банка и возвращаю записную книжку хозяину.

— Если речь идет всего лишь о наведении такой справки, то это нетрудно сделать. Только не требуйте от меня кодов доступа к секретному архиву Лэнгли, поскольку я и сам их не знаю. А если пожелаете еще раз увидеть меня, то я тут бываю каждый день в это самое время.

Наша следующая встреча в «Астории» происходит спустя два дня.

— Это оказалось нелегко, — сообщает мне Сеймур, передавая небольшую карточку. — Говорю это не для того, чтобы подчеркнуть степень моей заслуги, а для того, чтобы напомнить, что банк «Барклайз» — не какой-нибудь там «Фольксбанк» с его простолюдинной клиентурой. Чтобы получить эти секретные сведения, пришлось пустить в ход солидные связи.

— Не волнуйтесь, они сохранятся в тайне.

— Только не убеждайте меня, что столь крупный миллионер — ваш должник.

— Он действительно должник, Уильям. Только не мой.

— Не буду любопытничать. Хотя мне и хотелось бы знать, чего ради вы приняли на себя столь трудновыполнимую миссию. Не знаю, представляете ли вы себе степень проблем, которые вас ждут на этом пути. Это ведь предмет не личностных, а межправительственных отношений.

— Это верно, — признаю. — Но никто не знает, как долго продержится нынешнее правительство и каковым будет его новый состав.

— Это ваши проблемы, — бормочет Сеймур. — И не говорите мне, что вы вне игры. Такие, как вы, из игры не выходят — их выносят вперед ногами.


Еще лето. Но осень уже напоминает о себе теми обычными природными явлениями, которые так любят живописать писатели. Единственное существенное среди этих явлений — частые дожди, из-за которых я вынужден все реже совершать прогулки и все больше времени проводить дома, деля его между разговорами с Мартой и размышлениями о ее бывшем супруге.

Похоже, мое предположение о депозитах Табакова подтверждается. Он открыл некоторое количество текущих банковских счетов, чтобы отвлечь внимание от глубоко засекреченных депозитов в других банках, на которых размещены значительные суммы. Банк «Барклайз» — едва ли не единственный из них, о котором мне известно.

Но этот невозможный Табаков не дает мне возможности насладиться радостью за свое открытие. Однажды ночью, когда речь у нас в очередной раз заходит о его деятельности в офшорных зонах, он мне доверительно сообщает:

— Для простачков, желающих пролезть в мои секреты, я устроил целую витрину с маленькими лакомствами в качестве приманки. Ты подобрался к этой витрине вплотную и весь сияешь от радости. В таком случае и мне остается порадоваться, что мой фокус удался.

И чуть погодя продолжает:

— Предположим, что мы сложили те суммы, которые вам удалось отыскать. Тут десять тысяч, там двадцать, где-то еще тридцать или пятьдесят… Вышло, скажем, миллион. Да я бы с радостью подарил этот миллион, чтобы меня оставили в покое. И если я его не дарю, то не потому, что скуп, а потому, что не желаю поощрять халяву и еще меньше желаю быть втянут в спираль шантажа.

— Так объясни это своим недругам.

— Этому дурачью невдомек, что у человека, сумевшего заработать деньги, хватит ума и на то, чтобы сохранить их. Ведь средства защиты банков как раз и созданы против таких типов.

— Банки тем не менее грабят.

— Они воображают, что где-то существует тайник или имеется банковский вклад, где я укрыл миллионы. Но такого вклада нет. Есть система, которую я создал. И она столь надежна, что, пожелай я сейчас разрушить ее, мне пришлось бы изрядно потрудиться. Эти тупоголовые представляют себе капитал в виде сундука, набитого пачками долларов. Как им объяснить, что капитал может существовать не только в форме купюр или слитков золота, но еще и в виде акций, облигаций, долей в тех или иных предприятиях, недвижимости, вообще, в любой форме, имеющей денежное выражение, но при этом чисто формально не являющейся долларовой наличностью.

— Согласен, — киваю, — ты лучше разбираешься в таких вещах. Расскажи-ка мне лучше по-дружески о своей системе.

— То, о чем ты просишь, даже если это сказано в шутку, звучит глупо. Как известно, фараонов хоронили вместе с их сокровищами. Так и я уйду на тот свет вместе со своей системой. Она не объемистая, много места в гробу не займет. Она у меня здесь, в голове.

Система… Ну конечно, он же не безумец, чтобы излагать мне ее принцип. Но время от времени мне открывались отдельные ее детали. Например, банк «Барклайз». А еще герр Гауптман. Я слышал, что этот австрийский бизнесмен был некогда то ли секретарем, то ли партнером Табакова. Но я воздерживался от вопросов. Задавать их такому, как ТТ, бесполезно. Это не потому, что он лжец. Ложь, как и правда, для него всего лишь рабочий инструмент. С той только разницей, что правда в его деле используется реже. Потому что правда — это то, что есть на самом деле, некая законченная данность. В то время как ложь имеет способность видоизменяться и менять содержание в зависимости от обстоятельств. Она более пластична.

Имя австрийца ТТ упомянул вскользь в одной из наших бесед, когда он рассказывал мне о многочисленных типах, пытающихся подобраться к его банковским счетам.

«Эти дурьи головы не догадываются нанять хорошего консультанта, вроде Гауптмана, который подумал бы за них. Он-то знал толк в таких делах».

«А что с ним стало, умер?»

«Пока нет. Но все там будем. А почему ты спрашиваешь?»

«Потому что ты сказал о нем в прошедшем времени».

«Я имел в виду, что раньше он был моим партнером».

«Не сошлись характерами?»

«Разошлись интересами».

«Тогда зачем он тебе был нужен? Ты ведь знаешь: свой глаз — алмаз, а чужой — стекло».

«Это мне известно лучше тебя. Просто в то время я не мог без него обойтись. Он меня дополнял. У него были козыри, которых не было у меня: умел ловко управляться с банковскими делами, обладал высокой квалификацией, имел те самые полезные связи с нужными людьми, занимающими соответствующие посты».

«Для чего в таком случае ему был нужен ты?»

«А у меня были деньги. И связи в Восточном блоке. Я же говорю: мы дополняли друг друга. И чтобы один не попытался поступить с другим, как Каин со своим братом, мы подстраховались: в одиночку никто из нас не имел возможности распоряжаться активами фирмы. Требовалось присутствие обоих партнеров. За исключением, разумеется, того случая, если вдруг один из партнеров не умрет скоропостижно».

«Хороший мотив для взаимного истребления».

«Наоборот: хорошее условие для совместной работы. Гауптман был убежден, что ему незачем беспокоиться о своей безопасности. Мы жили в мире, где он был у себя дома, а я был пришлым. С его связями, опытом и влиянием он мне был более необходим, чем я ему. Можно даже сказать, что я стал лишним после того, как перекачка товаров и грязных денег почти закончилась. Единственное, что ему еще оставалось получить с Востока, — это известие о моей смерти, уверенность в которой у него была твердейшая».

«В комбинации тебе отводилась роль мертвеца».

«Но только в его воображении. Потому что с тем же успехом смерть могла посетить и его».

«В таком случае ты стал бы первым подозреваемым».

«Не обязательно. Смерть смерти рознь».

«И чем закончилась ваша взаимная подстраховка?»

«А кто тебе сказал, что она закончилась?»


Мрачное утро. Идет дождь. Вероятно, из-за этого просыпаюсь к обеду. А еще вероятнее, из-за того, что прошлую ночь я провел у ТТ.

— Звонил Табаков. Просил, если решишь выйти из дома, зайти к нему.

— Уже?!

Марта всегда называет своего бывшего супруга по фамилии, чтобы тем самым подчеркнуть, что он ей чужой.

— И откуда только у этого типа такая энергия, — бормочу.

— Энергия? — возражает Марта. — Неврастения чистой воды. Если бы мир создавал он, то в сутках было бы 36 часов.

Дождь все идет, и нет надежды, что он закончится. Сначала думаю воспользоваться машиной, но потом решаю ограничиться плащом. Автомобильные пробки в такую погоду просто невыносимы.

Застаю ТТ на его привычном месте за рабочим столом и в его обычном настроении. Хмурый Черч, по сравнению с ним, просто сияет.

— Что ты об этом скажешь? — спрашивает хозяин кабинета, протягивая мне листок бумаги.

На листке — напечатанный на принтере короткий текст крупными буквами: «Отдай миллион!»

— Знакомая фраза, — отвечаю. — Читал небось Ильфа и Петрова.

— То, что это из Ильфа и Петрова, и Черчу известно. Я спрашиваю, какой в этом смысл. Четвертый день присылают мне по почте эту чушь.

— Хотят позлить тебя. И, похоже, им это удается.

— Позлить меня… Им что, мало того, что тебя подослали?

— Я, Траян, твои мучения — разделяю. А причиняют тебе их другие.

— Я не такая неженка, чтобы страдать от подобного ребячества. Мне только хочется узнать, кто автор.

— Именно в этом цель и состоит: заставить тебя теряться в догадках. Так что как только получишь нечто подобное — сразу рви, не вскрывая конверта.

— Но это хитрые негодяи. Присылают требование в самых разных формах: сначала глянцевая почтовая открытка, потом рекламный буклет, а вчера — некролог.

— Ты уже позавтракал? — спрашиваю его, чтобы прекратить глупый разговор.

— И даже пообедал: пюре из шпината и морковный салат. Смотри, как бы слюнки не потекли.

— Значит, пора выпить кофе.

Хозяин дома велит одному из близнецов сварить два кофе: один — с, а другой — без. Молча выпиваем свои порции, и я уже собираюсь уходить, как ТТ приносит коробку с сигарами. Значит, последует продолжение. Сосредоточенное курение тоже предполагает молчание. Только хорошенько накачав свои внутренности дымом, хозяин дома соблаговоляет заговорить.

— Пока я разбирался с украинцами, ты копался в моем сейфе и уронил на пол одну пачку. Вот она!

Он достает из кармана халата пачку долларов и бросает ее на стол.

— Возможно, — говорю в ответ. — Пачек было так много, что в темноте я мог одну из них не заметить на полу.

— Поэтому я думаю, не провести ли нам один эксперимент?

— А что нам мешает? Эта дождливая погода ни к чему другому и не располагает. А в чем эксперимент?

— А вот в чем: забери себе эту пачку.

— Похоже, подкуп ты называешь экспериментом.

— Я не подкупаю. Я знаю, что ты стоишь дороже десяти тысяч. Ну ладно, давай бери!

— Хорошо. Считай, что взял. Что дальше?

— Что дальше — решать тебе. Эти деньги уже твои. Но, как ты понимаешь, и не совсем твои. И как ты с ними поступишь?

— Уж не думаешь ли ты, что я торчу здесь из-за каких-то десяти тысяч? Речь идет о миллионах.

— О них потом. Сейчас я хочу знать, кому ты передашь эти деньги.

— Говорил ведь уже: от народа ушло — к народу вернется.

— Народ — понятие абстрактное. Я тебя конкретно спрашиваю: кто получатель этих денег? Манасиев? Если так, то по твоей логике получается, что, забирая деньги у одного бандита, ты отдаешь их другому бандиту.

— Манасиев — не единственная инстанция.

— Тогда назови другого получателя. И с ним будет то же самое. Или скажут «мерси» и присвоят без возражений, или устроят формальную процедуру, в том смысле, что у кого ты их изъял, каким образом и где остальные. Скажешь: «Нет остальных». А они тебе: «Как это „нет“? Расскажи эту сказку кому-нибудь другому!» И пойдут проверки, допросы, очные ставки, а потом посадят тебя в тюрьму… А деньги тем временем осядут в чьем-то кармане, но это уже не будет иметь никакого значения.

— Если ты вернешь не одну эту пачку, а миллионы, о которых идет речь, то какая тебе разница, кому они достанутся?

— Это должно заботить не меня, а тебя. Чтобы ты наконец понял: нет в том большого героизма, чтобы отнять деньги у человека, названного вором, и отдать их действительно вору, который нанял тебя в услужение.

— А есть факты, доказывающие, что он вор?

— Сколько угодно. А почему они, по-твоему, так активизировались в желании восстановить справедливость, что принялись преследовать людей, переведших свои активы за границу? Да потому, что в самой стране уже больше нечего воровать!

— Ты приводишь отчасти справедливые аргументы, чтобы тем самым оправдать собственные мерзости, — соглашаюсь.

— А ты тыкаешься, как слепой котенок, и все никак не хочешь ни примириться с мерзостями, ни признать горькую истину.

— Я не услышал в твоих словах никакой истины.

— Эти так называемые грязные деньги, Эмиль, стали безвозвратно потерянными в тот самый миг, когда их украли у государства. Кого бы и что бы ты ни разоблачил, их уже не вернуть. Тебе известен хоть один случай, когда потерянное было бы возвращено? Оно тонет, тает, испаряется, преображается — поди найди его! Можно разоблачить вора, можно посадить его в тюрьму, можно его убить. Но деньги никогда не вернуть!

— Опять философствуешь, — говорю. — Оставь философствование напоследок, чтобы утешиться за секунду до выстрела, который в тебя произведут.

— А ты намеренно выбрал этот мрачный день, чтобы прийти и напомнить мне о смерти и скоротечности жизни?

Вот и напоминай теперь ему, что я пришел сюда не по собственному желанию, а по его просьбе, так как ему вздумалось поставить дурацкий эксперимент.

— И чего ты так носишься с этой своей бездной? — спрашиваю его. — Откуда тебе знать, какая она?

— Я ее видел.

— Во сне или наяву?

— Я видел ее в одном фильме по телевизору. Там космонавт вышел в открытый космос, чтобы починить аппарат, и у него порвался трос. И он полетел в темную бездну. Медленно-медленно он падал в эту темную бездонную прорву, падал и падал, пока не исчез. В бездне.

— Теперь понятно, какой тебе видится смерть. Воображения у тебя поменьше, чем у Черча.

— Черч лучше нас обоих, — соглашается ТТ.

Теперь можно уходить. Пойду к Марте, и мы с ней обстоятельнее обсудим более актуальный вопрос о дождливой погоде, о том, когда она кончится. Надеваю плащ и спускаюсь по лестнице. Рослый швейцар, уже признающий меня за своего, кивает мне на прощанье. Поднимаю воротник плаща и сую руки в карманы, приготовившись выйти навстречу венским ветрам. Моя правая рука нащупывает продолговатый предмет, размерами напоминающий пачку долларов.

Значит, эксперимент продолжается.


В условленный день и час я прилежно спускаюсь в подземный переход возле здания Оперы — чтобы люди Манасиева не объявили меня дезертиром и невозвращенцем. Топчусь минуты две у газетного киоска и покупаю «Ди Прессе», давая понять, что сообщить мне нечего. Я убежден, что эти тайные встречи — абсолютная глупость, особенно после того, как Манасиев во всей своей красе самолично посетил Вену. И, в сущности, чего ради вся эта секретность? Ради местных властей, которые при желании могут получить всю необходимую информацию непосредственно у Табакова? Или ради нас самих, дабы убедить, что у нас все в порядке, что мы, по меткому выражению полковника, снова, как и прежде, стоим на посту, пусть и нет уже прежнего врага.

Однако этим утром на позициях — наших (или вражеских?) — наблюдается легкое движение. Устанавливаю это, когда на выходе из перехода вижу у себя за спиной уже знакомое лицо.

— Ну что? — спрашивает лицо.

— На западном фронте без перемен, — отвечаю, пользуясь уже известной фразой.

— Зато на восточном — перемены, — отвечает нелегал с едва уловимым злорадством. — Возвращайся в Софию.

— Раз надо, значит, вернусь.

— Немедленно! — Жестким тоном поясняет он, как видно раздраженный моим безразличием.

— Прямо сейчас?

— Можно сказать и так. Полковник хочет, чтобы ты уже завтра был у него.

— Буду. Что еще?

— Остальное — в Софии.

Он осматривается, проверяя, не засек ли его противник, и исчезает.

Готовлюсь к отъезду. Еду в автомастерскую, где время от времени осматривают мою машину. Вообще-то в этой мастерской обслуживаются машины Табакова, поэтому мне их услуги частенько обходятся даром, чем я старательно пользуюсь, зная, какой кислый вид принимает Манасиев, когда заходит речь об оплате моих служебных расходов.

Сегодня дождя нет. Погода почти весенняя. Пока техник занимается моей машиной, выхожу из мастерской подышать свежим воздухом. Меня занимают кое-какие мысли — не о табаковской бездне, а о жизни вообще, — когда слышу за спиной знакомый голос:

— Здравствуйте, господин Боев.

Пешо. Мой любимый шофер, хотя и отставной.

— Здорово, Пешо. Ты тоже в мастерской?

— Я здесь по делу.

— У Табакова работаешь?

— У кого же еще.

— Что-то я ни разу не видывал тебя в Генеральном штабе.

— Там близнецы. Меня, как новенького, выпихнули подальше от Центра.

— Я справлялся о тебе. Сказали, у тебя все в порядке.

— Так и есть. Не жалуюсь. Жив-здоров.

— Тебе вроде костюмчик попортили.

— Сам виноват. Полез, куда не надо.

И помолчав, добавляет:

— Но сейчас у меня и вправду все в порядке. Знаете, как немцы говорят: «Энде гут, алес гут».

— Что за «энде»! Тебя же в Софии невеста ждет.

— Подумаешь — невеста. Мы никаких клятв друг другу не давали.

— Пешо, Пешо… Что мы загадывали, и что вышло…

— Такова жизнь, товарищ начальник. Никому не дано знать своей судьбы.

Опять короткое молчание.

— А вы как?

— Да и я, как ты. Не знаю своей судьбы. Сейчас вот помчусь в Софию. Хочешь, и тебя возьму с собой.

— Я не готов… Не решил еще.

— Ну, хорошо, Пешо. Как знаешь. Смотри только, не ввяжись во что-нибудь.

— Постараюсь.

— Ладно, до скорого или не очень скорого свиданья!

— До скорого, товарищ начальник!

— Ты действительно собираешься вернуться или дурачишь меня? — спрашивает Марта, когда вечером собираюсь уходить.

— Я вернусь, дорогая, — если не ради чего-то другого, то ради тебя. Как в той песне.

— Что за песня?

— Вряд ли ты ее знаешь. Я все время забываю, что у нас с тобой небольшая разница в возрасте, лет в двадцать.

— Что за песня? — повторяет она.

— Да была когда-то песня, в которой пелось:

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Но поскольку я не очень силен в поэзии, замолкаю и обнимаю ее. Мы некоторое время стоим так, прижавшись лицом к лицу, и мне кажется, что я ощущаю у себя на щеке что-то мокрое.

Может, снова пошел дождь?..

Часть третья ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ

И снова Родина.

Конец лета, а как будто осень.

Хмурое облачное небо и резкий ветер, разбрызгивающий струйки мелкого дождя. Эти подробности не имеют значения, но все-таки отмечаю их, поскольку, как мне говорилодин знакомый писатель, так надо.

После целой ночи, проведенной за рулем, мое настроение тоже не безоблачное. Не говоря уж об офицере на контрольно-пропускном пункте. Он считает своей служебной обязанностью сохранять железную суровость на физиономии. Он делает мне знак рукой отъехать в сторону и произносит:

— Вас ожидают.

Чуть погодя этот ожидающий выходит из служебного помещения. Он в штатском, но это ничего не меняет: тон у него военный:

— Оставьте ключи от БМВ этому молодому человеку. Дальше мы поедем на служебной машине.

Выполняю приказание. «Молодой человек» — второе исправленное издание нашего Пешо, в том смысле что на его лице нет легкомысленной улыбки, а взгляд строг и официален. Наверное, опять будут осматривать мое средство передвижения, но на сей раз без моего присутствия. В общем, холодный прием. Будем надеяться, что он не станет совсем ледяным.

Джип держит курс по направлению к нашей столице, но потом отклоняется в сторону Костинброда. Служивый в штатском хранит неприступный вид а-ля «каменное лицо» — вероятно, чтобы показать, что никаких разговоров в пути не предусмотрено. Впрочем, такая опасность ему не грозит, поскольку я дремлю.

Резкий толчок прерывает мою дрему. Водитель останавливает джип перед дощатым забором.

— Можете выходить.

Деревянные ворота и возле них субъект в одежде цвета хаки, которую носит половина жителей прославленного цыганского квартала. Хозяйственный двор. В глубине — сборно-щитовое здание казармы, а рядом с ней — посаженная на цепь овчарка, подающая предупредительный лай.

— Спокойно, Рекс, свои, — осведомляю ее. Однако собаку, по-видимому, зовут как-то иначе, поскольку лай не стихает.

Манасиев, находящийся в одном из помещений казармы, встречает меня без лая, однако и он смотрит на меня неприветливо.

— Здравствуй, — сухо роняет он, отходя от окна, в которое наблюдал за моим прибытием. — Садись.

Сажусь, а он остается стоять — вероятно, для того чтобы напомнить о своем старшинстве.

— Итак, Боев, наша встреча все-таки состоялась.

И после констатации столь очевидного факта поясняет:

— А ведь некоторые из твоих старых знакомых были уверены, что ты не вернешься.

— Тогда понятно, почему меня встретили почти как диверсанта.

— Ничего подобного. Просто, пожив на Западе, особенно среди состоятельных людей, некоторые приобретают определенный критический настрой по отношению к отечеству. Кое-кто здесь считает, что ты чересчур близко сошелся со своим старым приятелем Табаковым.

— Как вы мне и приказывали.

— Я говорю это не в упрек. Просто информирую о том, какие существуют мнения на твой счет.

— Известно, что за школа злословия эта наша служба.

Наконец он садится за столик, продолжая сохранять прямую осанку и молодцеватость, ставшие частью его натуры.

— Я и мысли не допускал, что ты способен отказаться от возвращения, понимая, что тем самым подставишь под сильнейший удар не только меня, но и свою репутацию. Да, и это тоже комментируют, твоя миссия пока не дала результатов, но я прекрасно понимаю, какие трудности тебе приходиться преодолевать, и не склонен прислушиваться к оценкам сторонних лиц.

Он умолкает, устремляя на меня свой холодный и до неприятности пристальный взгляд.

— Однако, кроме сторонних, Боев, есть, как тебе известно, еще и вышестоящие лица. И как реагировать на упреки этих последних?

— Вам лучше знать.

— Знаю, но в данном случае я спрашиваю тебя.

— Извините, но, судя по вашим словам, мои скромные действия явились предметом обсуждения самого широкого круга лиц — от сторонних до вышестоящих. Но если секретное задание обсуждается столь широко, то может ли оно после этого оставаться секретным?

— Ты подходишь к делу со вчерашними мерками. Я тоже приверженец строгой секретности, но сегодня к нашей работе предъявляется повышенная требовательность. И не было никакого широкого обсуждения, о котором ты говоришь. Просто люди хотят знать, почему так затягивается дело и на что расходуются средства.

— Какие средства? Те, которые из кармана подозреваемого идут на содержание моей машины и оплату моего жилья?

— Не будем отвлекаться на мелочи. Тот, кого ты называешь подозреваемым, задолжал стране такую колоссальную сумму, что говорить о расходах на машину и жилье просто смешно. Скажи лучше, какими тебе представляются дальнейшие действия по этому делу?

— Вы хотите знать, следует ли нам продолжить работу по делу или ее надо прекратить?

— Именно это я и имел в виду. Однако мне перспектива этого дела видится по-другому. Работу надо продолжить, но продолжить по-другому.

— Хотите сказать — без меня. Принимаю это решение с искренним облегчением.

— Ты не можешь его принять, поскольку еще не услышал. И не разыгрывай искреннюю радость по поводу своего отстранения. Такие номера у меня не проходят. Кроме того, я не говорил, что отстраняю тебя.

— Просто не хочу, чтобы вы попали в неловкое положение.

— Выполняя служебное задание, я никогда не испытываю неловкости. Каким бы это задание ни было. А теперь слушай.

Слушаю. Уже знакомые вещи. С той лишь разницей, что я выбываю из комбинации.

— Временно! — поясняет Манасиев. — Не воспринимай это как утрату доверия к тебе. Мы всего лишь меняем тактику. Не обижайся, но ты действительно чересчур сблизился с Табаковым. Вы даже в рестораны вместе ходите…

— Ну, если единичную поездку в мотель расценивать как поход в ресторан… С такой логикой, зайди мы однажды в церковь, вы решите, что мы собрались…

— Я же сказал: не обижайся. До определенного момента ваше сближение было полезно, особенно учитывая грубые действия некоторых лиц, имевшие места ранее. Но теперь ваше сближение дает обратный результат. Табаков слишком успокоился, уверившись в том, что ему ничто не грозит, и вообразив, что может до бесконечности водить нас за нос. Именно поэтому, не допуская прежнего нажима, мы должны сместить акцент. Для этого ты в данный момент не подходишь. Придется задействовать другой фактор. Ты знаешь, главное — баланс. Мы не должны допустить его ликвидации, иначе все рухнет. И не должны вызвать в нем паники, чтобы он снова не исчез и не заставил нас разыскивать его много лет. Но вместе с тем мы не должны поддерживать его иллюзий относительно своей безопасности, чтобы он не думал: «Боев — мой человек, и со мной ничего не случится».

— Мне понятны ваши соображения, — соглашаюсь, чтобы прекратить его разглагольствования. — В конце концов, решаете вы.

— В том-то и дело, что решаю не я один. Не хочу вдаваться в подробности, но есть люди, и люди на сегодняшний день весьма влиятельные, которые хотят свести счеты с нашим фигурантом. И вопрос не только в этом. Эти люди оказывают давление на наше ведомство и, соответственно, на меня, и существует риск, что они предпримут какие-нибудь действия, чтобы ускорить развязку, которая, весьма вероятно, будет означать провал нашей операции.

— Понимаю.

— Потому что, когда в дело вмешиваются любители, Боев, события теряют предсказуемость. У кого-то могут не выдержать нервы, и он выстрелит.

— Пока что они довольствуются ребяческими выходками.

И рассказываю ему о посланиях на тему «Отдай миллион». Мой рассказ вызывает у Манасиева обеспокоенность.

— Ты зря недооцениваешь опасности этих действий. Ведь не важно, каков их характер — умный или глупый. Важно, что это полностью подтверждает мои опасения относительно вмешательства посторонних факторов. Сегодня ему послали письмо, а завтра пошлют пулю.

Некоторое время он продолжает развивать эту тему, что выражается у него в многократном повторении одного и того же, а потом заключает:

— Что касается тебя, то ты остаешься в распоряжении нашего ведомства.

— Как вспомогательное средство…

— Оставь комментарии. Остаешься в распоряжении ведомства и точка.

— И надо понимать, что машину мою забирают?

— Ее тебе вернут. И напрасно не беспокойся: из нее ничего не исчезнет.

— Я скорее опасаюсь обратного: как бы мне не оставили в ней что-нибудь на память.

— Смотри, как бы твоя мнительность из защитного рефлекса не переросла в болезненное состояние.

— Один раз мне подложили наркотики. Второй раз я нашел под сиденьем пистолет.

— Какой пистолет?

Теперь приходится ему рассказывать истории с Пешо и его Макаровым.

Полковник притворяется удивленным.

— Этот парень все выдумал.

И чтобы сменить тему, бросает:

— Учти: невернувшийся водитель тоже записан тебе в пассив.

— Я не просил у вас навязывать мне этого водителя.

— Знаю, знаю. Но это ничего не меняет.

Он смотрит на часы и бросает:

— Иди забирай машину.

Чуть было не спрашиваю: «Вместе со звукозаписывающим устройством?», но воздерживаюсь. Полковник и так не в настроении.

Встаю и направляюсь к выходу, когда слышу за спиной вопрос:

— Кстати, что ты сделал с тем Макаровым?

— Ничего. Оставил его у Табакова.

— Чудесно. Мы его уже вооружать начали. Если руководство узнает об этом, оно нас в порошок сотрет.


— Ну и пусть его сотрут в порошок! — повторяет Борислав, когда в тот же вечер на уже знакомой нам кухне и с тем же уже знакомым нам меню передаю ему разговор с полковником. — Можешь быть уверен: парень взял пистолет не по собственной воле, а по приказу.

— Чтобы против кого использовать его при случае?

— Во всяком случае, не против Табакова.

— Все-то у тебя плохо.

— Возможно. А кому из нас сейчас хорошо? Не считая тебя. Ты все-таки остаешься в распоряжении ведомства.

Не возражаю. Когда Борислав в плохом настроении, самое разумное — не возражать.

— Одного не могу понять: почему они так вцепились в этого Табакова, — продолжает мой друг. — Вокруг бандит на бандите, а им исключительно Табакова подавай, словно он альфа и омега нашей катастрофы.

Не отвечаю. Как уже говорил, когда Борислав в плохом настроении…

— Ну, скажи, — призывает он меня. — Почему все закручено вокруг Табакова?

— Да потому, что надо было с кого-то начинать. В нем увидали ту петлю, с которой можно начать распускать чулок. Он стал символом грабежа, идеальным и поучительным примером для разоблачения. Если мы сумеем его одолеть, за ним потянется масса других. Не сумеем — конец всем надеждам на справедливое возмездие.

— Не верю, что ты считаешь, будто Манасиев воспылал мечтой о справедливом возмездии.

— Я говорю не о нем. Я имею в виду простых людей. Ну, скажем, меня.

— Ясно. Ясненько. Яснее ясного. Теперь и у меня прояснилось в голове. Кстати, а как ТТ?

— Хорошо. Собаку завел.

— Наконец-то он сделал что-то бескорыстно, не имея цели извлечь доход. Я слышал, вы с ним очень сблизились.

— Верно. Если ты имеешь в виду собаку.

Мой друг некоторое время молчит. Потом опять берет слово:

— Я буду взбешен, если тебе не повезет. Но еще больше взбешен я буду, если ты выполнишь их план.

Два раза делаю ему знак, чтобы он замолчал, но он не обращает внимания.

— Борислав, — говорю, — пошел бы ты выгулять собаку.

— Не охота.

— Смотри только, чтобы она тебя не укусила.

— О себе лучше побеспокойся. Ах да, я забыл, что вы друзья.

Он дошел до такой стадии, когда уже все равно, подслушивают тебя или нет.

— Все-таки надо выгулять животное, — настаиваю, немного помолчав.

— В такую-то погоду? — недовольно говорит Борислав. Наконец он соизволяет встать и следует за мной на темную улицу.

— Интересно, что происходит с Манасиевым? — спрашиваю. — Чувствую, что он не в духе.

— Говорят, его то ли выгнали, то ли вот-вот выгонят, а он продолжает обивать пороги нашего ведомства. Пытается использовать свои связи и общую неразбериху, чтобы показать, как он необходим со всем его профессиональным опытом. Но тебе-то известно, что он не годится для оперативной работы.

— Может, и годится. Смотря для какой.

— И чего ты не остался в Вене, а вернулся сюда и тревожишь мою спячку всякими вопросами? Я уже начал забывать, кто я и откуда. В одном лишь спасение: все забыть. Как говорят наши нынешние шишки, «со старыми шлюхами нового борделя не откроешь». Старые шлюхи — это, понятное дело, мы. А они — новаторы.

— Не принимай все так близко к сердцу, — пытаюсь его успокоить. — Таков порядок. Свой, не свой — а использовав, тебя выбрасывают. Не то чтобы они имеют что-то против тебя лично. Просто ты им уже не подходишь. Ты скомпрометирован. А то, что ты скомпрометирован тем, что служил им, это значения не имеет.

— Ладно, пошли домой, а то собака простудится, — предлагает Борислав. — Удивляюсь тебе. Как это тебе взбрело в голову бросить светлую Вену и приехать сюда, в этот мрак.


— Терпеть не могу такой погоды, когда ни лето, ни осень, — говорит Однако, пока мы идем с ним бесцельно по улице Раковского.

Впрочем, идем не совсем бесцельно. Мой приятель отыскал какое-то доступное для таких, как мы, заведение, притулившееся на втором этаже одного из домов возле площади Славейкова.

— Тут собираются журналисты, в основном, третьей молодости, так что и мы можем затесаться среди них. А иначе — куда податься? На улице — дождь, никуда не зайти — дорого. А здесь дешево и более-менее тепло.

Небольшие комнаты бывшей квартиры заставлены столиками, а за столиками сидят компании людей в стариковских куртках. Атмосфера — почти задушевная, с тяжелым запахом табака, мятной ракии и влажной одежды.

— Еще одно преимущество этого места в том, — поясняет Однако, — что можно не опасаться аудиозаписи. Не то чтобы тут не прослушивают, просто гвалт стоит такой, что ничего не разберешь.

— Но и нам друг друга не расслышать.

— Это только поначалу. Потом привыкаешь. Надо только кричать громче.

Выпиваем по сто граммов ракии, потом обогащаем вкусовые ощущения чашкой кофе и пытаемся болтать о том о сем, напрягая голосовые связки.

— Допускаю, что здесь не так, как в Вене, — замечает Однако на выходе из заведения. — Однако в чем именно разница — судить тебе. Я ведь не из тех, избранных, которые ездят на Запад так же запросто, как иные — на трамвае в Княжево.

Продолжая кричать, как это делал в журналистском кафе, пытаюсь выяснить у своего приятеля некоторые подробности хозяйственно-финансового толка, но безрезультатно, так как он знаком с ними не лучше моего.

— Я понял, что тебя интересует, но ты обратился не по адресу. Я направлю тебя к Весо Контролю. Он тебя просветит. Определись только с местом и временем, а остальное предоставь мне.


— Не слишком ли шикарное заведение? — спрашивает Контроль, опасливо оглядываясь по сторонам.

— Что здесь шикарного? Обыкновенная забегаловка.

— Я в том смысле, чтобы вы не слишком потратились.

— Такой опасности нет. Цены тут доступные. Или почти доступные.

— Вам лучше знать. Лично я уже давно никуда не хожу.

Под «уже давно» он, вероятно, подразумевает «много лет».

— Как ты можешь переживать по поводу таких мелочей, когда через твои руки проходили миллионы? — спрашиваю, незаметно переходя на «ты».

— Миллионы проходили через руки тех, кто их получал и тратил, — уточняет Весо. — Я же имел дело с цифрами. А цифры, как вы понимаете, сколь велики бы они ни были, не потратишь.

Я выбрал субботний послеобеденный час, когда в этом заведении спокойнее, чем обычно. Вообще же, тут весьма оживленно. Детвора и молодежь слетаются сюда на легендарных кентуккских цыплят, довольно безвкусные, как всякая еда из полуфабрикатов.

Занимаем столик, заказываем американский деликатес и начинаем его потреблять. Я никогда не был особенно близко знаком с Контролем, к тому же не видел его несколько последних лет, а потому позволяю себе бросить на него беглый оценивающий взгляд. Обычное пристрастие людей третьей молодости разглядывать друг друга в надежде обнаружить, что сами они выглядят моложе того постаревшего бедняги, которого они рассматривают.

О Весо нельзя сказать, что он постарел. Загорелый, стройный и на вид крепкий, он, как всякий, кто, по меткому выражению, сложен как щепка, сидит прямо и увлеченно грызет ножку, соблазнительную на вид и резиновую на вкус. Мне известно, что в его бытность влиятельным чиновником Комитета государственного контроля он на многих нагонял дрожи своей строгостью. Весо, однако, был лишен таких характерных для некоторых его коллег черт, как грубость и плебейское сознание своего могущества. Худой, скромный и тихий, как отшельник. И я бы добавил — мягкий, если бы не знал за ним повременных выбросов сдерживаемой энергии гончей, готовой по первому знаку пуститься в лихую погоню за жертвой. Некогда Контроль был знаменит тем, что никому не удавалось выскользнуть из его рук.

Он одет в темно-синий, в общем-то, приличный костюм. Вероятно, это его последний костюм, который он повесил в шкаф в расчете быть в нем похороненным и который вынужден был сегодня снять с вешалки. Этот костюм уже до некоторой степени поношен, и если смерть помедлит со своим приходом, то это помешает Весо встретить ее в более-менее пристойном виде.

На десерт выпиваем по бутылочке горького швепса.

— Как ты предпочитаешь, чтобы мы друг к другу обращались — на «вы» или на «ты»?

— Как пожелаете. Я лично всегда предпочитал вежливую форму. Это, с одной стороны, не задевает достоинства подозреваемого, а с другой стороны, сохраняет дистанцию между ревизором и проверяемым.

— Правильный подход, — соглашаюсь. — Но поскольку мы пришли сюда не для того, чтобы ревизовать друг друга, я бы предпочел более простую манеру общения. Кстати, а почему ты ушел из Комитета? Или тебя выгнали?

— Я бы употребил несколько иное выражение. Меня сократили по той простой причине, что упразднили сам Комитет.

— В каком смысле?

— В самом прямом: упразднили систему государственного контроля. Иначе процесс разворовывания происходил бы медленнее и с бо́льшими затруднениями.

— Мне думается, воруют и там, где такой контроль осуществляется.

— Это все равно, что сказать: преступления совершаются и в странах, где действует уголовный кодекс. Государственный контроль — не панацея, но он является мощным сдерживающим инструментом.

Он ненадолго умолкает и смотрит на меня слегка укоризненно за то, что я заставляю его напоминать азбучные истины.

— Вы помните, за что посадили в тюрьму всемогущего Аль Капоне? За неуплату налогов. Он совершил десятки кровавых преступлений, но посадить его смогли только за неуплату налогов.

— Вы абсолютно правы.

— Если вы следите за последними новостями, то, наверное, знаете, у скольких всемирно известных политических лидеров оборвалась карьера, когда стало известно о незаконном финансировании их партий.

— И это верно, — соглашаюсь. — Но что вы скажете, если мы перенесем нашу дискуссию на родную почву?

— Надеюсь, вы пригласили меня не на дискуссию. Вопрос о контроле для меня не дискуссионный вопрос. Каждый хозяйствующий субъект, в том числе и государство, имеет право держать под контролем свое имущество.

— Вот именно, — подтверждаю. — И что происходит, когда право на контроль аннулировано?

— А вы оглянитесь вокруг и увидите — наступает беззаконие и произвол.

— Вот как раз на эту тему я бы и хотел с вами побеседовать.

— Какой смысл?.. Все и так яснее ясного. Кто украл государственный валютный резерв — сначала семьсот миллионов долларов, а потом еще один миллиард триста миллионов? Куда исчезли оборотные средства предприятий и внешнеторговых компаний? Как разбогатели банки благодаря государственному рефинансированию и как они потом разорились из-за ничем не обеспеченных займов?

— Чудесно, — замечаю. — А теперь давайте заполним этот железный каркас дополнительным материалом в виде фактов и имен, и вся беспощадная правда о разграблении страны станет ясной.

— Вот и заполните его, — бормочет Весо с бледным подобием улыбки. — Я вам предложил каркас, а вам осталось его заполнить.

— Вы хитрец.

— Я осторожен, товарищ Боев, всего лишь осторожен.

Он озирается и вполголоса спрашивает:

— Вы уверены, что здесь нет микрофонов?

— Кто же может быть в этом уверен? Что касается меня, то я скорее уверен в обратном, поскольку мы находимся не в Кентукки.

— Вот видите! А вы говорите о фактах и именах.

— Да ладно вам. Мы ведь с вами люди немолодые.

— Это не значит, что нам пора умирать. Притом — скоропостижно. И к тому же насильственной смертью.

— Неужели до того дошло?

— Говорю вам еще раз: оглянитесь вокруг. Прибавьте ко вполне очевидным убийствам подозрительные автомобильные катастрофы и смертельные случаи при невыясненных обстоятельствах, и станет ясно: этот вопрос вне дискуссий.

— Не возражаю.

— Насколько я понял, вы сейчас пребываете в Вене.

— Временно.

— У вас не было случая посетить тамошние кладбища?

— Пока что нет. Но когда-нибудь, очевидно, придется их посетить — венские ли, здешние ли.

— Здешние ужасны.

— Это у вас такая мечта — быть похороненным на одном из венских кладбищ?

— Все-таки лучше покоиться где-нибудь, где почище.

— Вы напомнили мне одного моего знакомого, немца. Мы были в Швейцарии, и он сказал, что умереть в Берне не так уж плохо.

— Я не бывал в Берне, но допускаю, что ваш знакомый был прав.

— Не понимаю, почему вас так привлекает эта кладбищенская тема. Вы еще в расцвете сил. Могли бы устроиться консультантом в какую-нибудь солидную фирму.

— Меня приглашали. Я даже начал работать. Но не смог приспособиться к новому стилю. Я человек из другого времени. Я им объясняю, каковы ограничения, предусмотренные законами, а они мне говорят: мы тебя наняли не для того, чтобы ты соблюдал законы, а для того, чтобы ты их обходил.

— Да, этим господам трудно угодить, — соглашаюсь. — Особенно сейчас, когда разграбление вступило в кризисный период, поскольку все уже разграблено.

— Не совсем. После того как ограбили государство, они принялись за частных лиц. Получить разрешение на строительство, открыть магазин, купить товар, продать товар, заработать больше, потратить меньше, получить лицензию, пройти таможенный контроль — всюду одно правило, которое гласит: давай деньги!

— Вы совершенно правы: настоящее принадлежит рэкету.

— И будущее! — добавляет он.

— Вы уверены, что эти бройлерные цыплята полезны?

— Едва ли.

«Так же, как и наш разговор», — хочется мне добавить, но молчу. В демократической стране каждый имеет право молчать в ответ на неудобный вопрос.


Пытаюсь разогнать скуку от бездействия, набрасывая заметки о пережитом. Не уверен, что они ему пригодятся — я имею в виду моего знакомого писателя, который решил меня обессмертить, пусть и под чужим именем. Я знаю, в моих записках нет событий, достойных бессмертия, да и вряд ли сегодня кто-нибудь согласится издавать подобные книги. Сейчас время предателей — они издают свои мемуары, объясняя, что пусть и служили в органах, но в душе протестовали. И, наверное, поэтому у меня чешутся руки настучать на машинке некоторое количество страниц, пусть и единственным их читателем будет тот писатель. Пусть он знает, что Боев все там же, на своем месте под солнцем.

Писание мое, в общем, продвигается, в том смысле что я быстро стучу на машинке, не особенно задумываясь, так что писателю придется местами хмуриться и ворчать. Он всегда был недоволен тем, что я мало внимания уделяю подробностям и ограничиваюсь фактологией, словно составляю докладную записку. Понимаю, чего он хочет, но я не поэт, чтобы описывать полет осеннего листа или скольжение луны меж ветвей деревьев. К тому же это неправда. Где луна, а где ветви деревьев!

Близится осень, и это единственное движение среди всего остального, застывшего в мертвой точке. Но вот наступает день, когда полковник приглашает меня на конспиративную квартиру с зелеными занавесками и, приняв позу Наполеона перед сражением под Ватерлоо, объявляет:

— Готовься. Отбываешь.

Чудесно. Только бы забыть о том, чем кончилось сражение при Ватерлоо.


И вправду отбываю. Еду к Марте, Черчу и моему еженощному кошмару — Табакову. Уезжаю под вечер. Это мой традиционный прием — ночью движение менее интенсивное, легче ехать и заодно избегаешь плохих снов.

Погода прохладная, но без дождя. Отношение дежурного офицера тоже прохладное. Могу себе представить, как проклинают нас эти люди, вынужденные торчать в своих клетках и обслуживать счастливчиков, имеющих возможность разъезжать по всему миру. Потом прохожу проверку и на сербской границе. Передо мной освещенное шоссе, конец которого теряется во мраке и неизвестности. Вопрос: предстоит ли мне поездка в оба конца или только в один?..

Раз я снова в дороге, значит, я снова нужен — пусть и для строго определенной задачи и только до определенного момента. «Ему пора собирать вещи, — рассуждаю про себя, — но перед этим он мог бы сделать для нас кое-какую работу. Такую работу, которой никто не жаждет. И как ему не помочь?! Ведь он и работу сделает, и вещи соберет».

Табаков, похоже, прав. Полная реализация плана предполагает мою ликвидацию. Поскольку операция совершенно секретная. А чтобы она осталась таковой навсегда, ее исполнитель после ее реализации должен исчезнуть.

Если посмотреть без предрассудков, эти люди абсолютно правы. Почему бы им не использовать меня в последний раз в качестве агента? Пусть и поизносившегося. Только поизносившиеся вещи требуют бережного обращения. Не то чтобы они не годились для использования, просто трудно угадать, когда они выйдут из строя. Ведь они поношенные, вышедшие из моды и вообще нестандартные.

То же с людьми. С теми, которых прежде, чем отправить в утиль, решают использовать еще раз. Чтобы сэкономить. Это как с разорванной простыней, которая уже не годится для постели, но которая, прежде чем попасть в мусорное ведро, вполне может сгодиться в качестве тряпки, чтобы вытереть пыль.

Я не жалуюсь. Если вспомнить мечту Весо Контроля, то мне можно даже позавидовать. Хотя тот факт, что венские кладбища более ухоженные, чем софийские, едва ли делают смерть сколько-нибудь привлекательной.


Вряд ли у меня появилась бы возможность снова увидеть Вену, забудь я сообщить Манасиеву о посланиях с короткой фразой «Отдай миллион». Эти послания — глупая затея, совсем не оригинальная и почерпнутая из дешевых романов. Этот незначительный случай, однако, дал толчок важному мыслительному процессу в голове полковника. И очень может быть, что, отнесшись к этим посланиям серьезнее моего, он окажется ближе к истине, чем я, пренебрегший ими.

Правильно расшифрованная, эта глупая затея приобретает совершенно четкий смысл, а ее настойчивое повторение придает этому смыслу зловещий оттенок: «Мы здесь. Наша цель — твои деньги. Мы не уйдем, пока не получим их». Кроме того, совершенно очевидно, что речь идет не об отдельной акции украинцев или итальянцев, а о действиях болгар. «Все началось с вас, болгар, — сказал мне ТТ, рассказывая о всевозможных пакостях, учиненных ему соотечественниками. — Вечная история: стоит болгарам во что-то вмешаться, как все летит к чертям». — «С точки зрения кого ты даешь такую оценку, — спросил его я. — Уж не считаешь ли ты себя чистокровным немцем?»

В свое время, преследуемые властями Австрии, болгары отступили, но теперь, вероятно, чтобы подтвердить тезис ТТ, они возвращаются.

Манасиев оказался дальновиднее и оценил обстановку, опираясь, очевидно, на более полную информацию, чем та, которой его снабдил я. Отсюда и вывод: отозвать меня — значит полностью оборвать связь с Табаковым в тот самый момент, когда делать этого не следует. «Либо его убьют, либо вынудят спрятаться так, что нам придется разыскивать его долгие годы» — этот прогноз едва ли ошибочен.

«Отправим кого-нибудь, чтобы его напугали, — было первым намерением Манасиева. — Пусть задрожит от страха, пусть поймет, что мы его не оставим в покое. А потом, если понадобится, направим к нему Боева — как спасителя, чтобы он понял, кто его единственная опора».

Теперь необходимость в первой части плана отпала. Поскольку ясно, что желающих затравить жертву найдется и без приглашения полковника. Осталась вторая часть плана, и моя задача — информировать Манасиева и спасать Табакова с его деньгами. Как именно? Исходя из обстановки и до подхода помощи.

«Его-то есть кому спасать, — хотелось мне возразить. — Австрийская полиция знает свое дело. Вопрос — кто будет спасать меня». Но я этого, конечно, не сказал. Ведь приказ полковника был четок: «Никаких контактов с полицией!»


— Ты ли это? Вот уж не думал снова увидеть тебя! — почти что искренне восклицает ТТ, когда вечером я переступаю порог знакомого кабинета со знакомым ароматом гаванских сигар.

— Мне не дает покоя забота о тебе, вот я и решил еще раз навестить тебя. Получаешь ли ты по-прежнему депеши на тему «Отдай миллион»?

— Даже по воскресеньям.

— Полагаю, ты предпринял все необходимые меры предосторожности на тот случай, если шутники от депеш перейдут к действиям.

— Естественно. Но теперь, когда и ты со мной, я совершенно спокоен. Надеюсь, старый добрый Макаров у тебя под мышкой?

— В данный момент — нет. Но если ты снабдишь меня разрешением на ношение оружия, буду носить его постоянно.

— Может, и снабжу. Только для этого придется представить тебя моим телохранителем.

— Почему бы и нет! Известно ведь, что унизительного труда не бывает.

В этот момент из соседней комнаты появляется Черчилль и, словно желая позлить своего хозяина, направляется прямиком ко мне.

— Убери это, — рявкает ТТ, заметив как я достаю из кармана пластиковую упаковку. — Черч не ест сосисок.

Бульдог тем не менее осторожно обнюхивает сосиску, потом осторожно откусывает кусочек, потом еще один и еще, пока не съедает всю сосиску целиком.

— Он делает это нарочно, чтобы позлить меня, — рычит Табаков. — Если у него случится расстройство желудка, отвечать будешь ты.

— Мог бы избежать инцидента, если бы угостил меня сигарой. Но ты ведь скуп…

— Сигары на столе. Или ждешь, что я суну тебе их в рот?

Пользуюсь косвенным предложением. Хозяин дома с нескрываемой завистью наблюдает за тем, как я глотаю густой дым, а потом медленно выпускаю его, словно задавшись целью заполонить им весь кабинет. ТТ тоже хочется закурить, но он вынужден придерживается распорядка, навязанного ему врачами.

— Есть еще какие-нибудь тревожные симптомы? — спрашиваю.

— Никаких. Полный штиль. Затишье перед бурей.

— Значит, все в порядке.

— Отнюдь нет. Ты что, не слышал? Затишье перед бурей.

— Это обычная неврастения.

— Хочешь сказать, приступ беспричинного страха?

— Я намеренно избежал точной формулировки. Знаю, что ты обидчив.

— Может, я и обидчив, но не трус. И трепет напряженного ожидания мне не в пику. Это часть удовольствия. Будь ты игроком, ты бы меня понял. Вся моя жизнь была полна рискованных ситуаций. Без них я вряд ли по-настоящему чувствовал бы вкус жизни. Опасность не бросает меня в дрожь. Я не раз пропускал удары. Но на каждый удар я отвечал ударом. Если мне разбивали нос, то я разбивал им голову.

— Не знал, что ты владеешь приемами борьбы.

— Я не чемпион, но при необходимости умею ими пользоваться. Но лучше всего мне даются финансовые удары. Они самые болезненные. И самые прибыльные. Почти половина ударов, которые мне пришлось нанести, были из разряда карательных.

— Не к чему убеждать меня в этом, Траян. Я знаю, что по натуре ты боец. Я бы мог только позавидовать твоему бесстрашию.

— Напрасно насмехаешься. Я не говорил о бесстрашии. Я сказал лишь, что я не трус. А это не одно и то же.

— Что-то я не улавливаю разницы.

— Каждый в этом мире чего-то боится.

— Ну да, бездны…

— Бездна — это другое. Это ужас потустороннего. Я говорю совсем о простой вещи — о боли. Став невыносимой, она может свести с ума. Вот чего я боюсь. Когда имеешь дело с кретинами, другого ждать не приходится. Бросят в какой-нибудь подвал и начнут сверлить бормашиной челюсть…

— Это и есть самое страшное из твоих видений?

— Видений? В некоторых бандах это обычное дело. Их называют «дантистами».

— Но может, они применяют и более деликатные способы дознания?

— Применяют, но я бы тебе и их не пожелал. Что ты, к примеру, скажешь о музыкальном способе?

— Я не силен в музыке.

— И я тоже, но они не спрашивают. Нацепят на тебя наушники и включат что-нибудь для души. Потом начнут постепенно усиливать звук. Всего лишь усиливать, ничего больше. До каких пор? Пока не упадешь в обморок. Короткий перерыв. А потом опять, и опять, и опять, пока не сойдешь с ума. Не буду упоминать о более традиционных способах допроса, вроде прижигания яиц или…

— Ясно! — прерываю его. — Подробности ни к чему.

— Я хотел лишь объяснить тебе, чего боюсь.

— Если дойдет до этого, ты просто скажешь им то, что они хотят от тебя узнать.

— Тебе ли не знать, что это мало спасает. Что бы ты им ни сказал, они все равно будут считать, что ты что-то утаиваешь, и будут продолжать спрашивать. Как — ты догадываешься.

— И что ж, полная безысходность?

— Пока что нет. Пока не попался им в лапы.

— Мне кажется, что даже у них в лапах ты вытащишь какое-нибудь секретное оружие.

— Например? Подбрось идею.

— Подбросить идею?! Мне — тебе?! Да есть ли большее вместилище идей, чем твоя голова, Траян!

— Ты мне льстишь. Хотя если речь идет о прошлом, то, может, ты и прав. Нельзя нажить деньги, не нажив врагов. А если нажил врагов, надо знать, как с ними расправиться. Расправляешься с ними — они отплачивают. Первым делом меня объявили врагом государства, скомандовав тем самым: «Ату его!» Потом сорвали мне несколько сделок. Помешали осуществлению моего плана развития производства в стране. Попытались затеять против меня судебный процесс за якобы контрабанду. Помешали моему намерению создать свой бизнес в Африке. Делали мне разные подлости и здесь. И ко всему прочему, твердят, что они — потерпевшие, а я — преступник, отмывший грязные деньги, и бог весть кто еще.

— Прямо мученик.

— Я не жалуюсь. Я проливал кровь и свою, и чужую. Но не кричу, как они: «Караул, меня ограбили!» Да как тебя не ограбить, дурак, когда правило игры в том, чтобы более способный ограбил менее способного. А теперь говорят, что это незаконно — потому что в выигрыше оказались не они. А будь я в проигрыше, тогда бы все было по закону, по их закону.

— Твоя версия звучит убедительно.

— Какая «версия»! Я тебе говорю о фактах. Ведь если бы я действовал незаконно, они бы уже двадцать раз меня осудили. Попытались, но не смогли. Потому что законы я знаю не хуже их, в том числе и лазейки, которые они для себя оставили. Оставили для себя, а воспользовался ими я. Каких только дел ни пытались они завести против меня — всюду осечка.

— Хорошо, что ты сохранил свою непорочность, — продолжаю восхищаться собеседником.

— Правила и законность определяли они. Их практическое осуществление тоже. Я старался действовать в этих рамках.

— Например?

— Примеров сколько угодно. Каким образом в безденежной стране появилось вдруг такое количество банков?

— Объясни, и я открою еще один.

— Вполне бы мог, но ты опоздал. Потому что даже в такой несчастной стране, как наша, нельзя жульничать до бесконечности.

— А когда можно было, как это делалось?

— Очень просто. Основываешь банк с небольшим капиталом. Чтобы увеличить капитал, основываешь большой банк, например, Болгарский национальный банк, чтобы тот кредитовал тебя. Это называется рефинансирование. Одновременно создаешь предприятия, чтобы перекачивать туда переведенные тебе деньги. А чтобы не сказали, что ты эгоист, заодно оказываешь услуги другим. Они к тебе сами приходят. «Дай, — говорят, — кредит на десять миллионов, и из них ты получишь пятьсот тысяч». Улажено. Был бы только мир.

— А как возвращали кредиты?

— А никак. В том-то и весь фокус. Займы ничем не обеспечены, предприятия становятся банкротами. Что поделаешь — на все воля Божья.

— Однако начнутся судебные процессы…

— А ты слышал, чтобы кого-нибудь осудили? Судебные процессы хороши тем, что могут длиться бесконечно. Обвинят кого-нибудь — его тут же госпитализируют. Человек — существо хрупкое: обострение язвы желудка, почечный криз, цирроз печени, а уж о сердечных болезнях и говорить нечего. И все подкреплено медицинскими справками, и забота о человеке перерастает в заботу о его освобождении, а если понадобится, все заканчивается тем, что он исчезает где-нибудь за границей.

ТТ уже несколько раз тянулся к деревянной шкатулке, но на сей раз все-таки открывает ее, достает сигару «Ромео и Джульетта» и смело закуривает. Густые клубы дыма выходят у него изо рта одновременно с вопросом:

— Зачем меня спрашивать? Ты что, газет не читаешь?

— Тебя послушать, так всех надо в тюрьму посадить.

— Это ты сказал. А как решит общественное мнение — надо ли тебя посадить в тюрьму или оправдать, это зависит от суммы, которую ты пожертвуешь ради спасения своей репутации. Ты занимаешься тихой профессией, и я не удивлюсь, если ты недооцениваешь силу рекламы, а она между тем велика. Известное изречение гласит: «Те, кто сегодня не верит в рекламу, в начале века не верили в автомобиль». Не спрашивай, как черное может стать белым — это секрет рекламы. Всего за год-два несколько дюжин темных личностей превратились в благодетелей общества. То консорциум крупных промышленников, то коллективные фотографии в элегантных костюмах, то благотворительные балы на ворованные деньги, то виллы, то «мерседесы», то спонсирование, реальное и мнимое, опять же на ворованные деньги, то широковещательные речи о том, что они закладывают основы нового капитализма.

— Ну, какие-то основы все-таки заложили…

— Чепуха. Как заложили, так и разрушили. Не было у них ни ума, ни желания построить что-то прочное. Долгосрочные планы их не привлекали. Цель была разворовать и перераспределить. Потому что после группового грабежа возникает сомнение: достаточно ли я награбил, или подельники меня облапошили и хапнули больше. Так возникают стычки, взаимный обман, междуусобицы, сведение счетов.

И уже другим тоном спрашивает:

— Ты меня слушаешь или с Черчем возишься?

— А ты у него спроси, — отвечаю, продолжая играть с бульдогом, который лежит на спине, задрав лапы, и отбивается от моих попыток пощекотать его.

— «Преступление и наказание». Ты читал этот роман?

— А зачем? Ты мне сейчас передашь его содержание.

— Я бы передал, но чтобы понять этот роман, тебе надо поменять мозги. Преступления, Эмиль, совершали другие. Я же определял наказание.

— Я не знал, что Достоевский еще и научную фантастику писал.

— Никакой фантастики, одни лишь факты. Я никогда не одобрял прямого воровства у государства. Так уж я воспитан. Раньше, ты помнишь, за любую более-менее серьезную кражу сажали в тюрьму. И правильно делали. Надо стоять на охране государства, чтобы не жить в хлеву, чтобы подонки не разгуливали по улицам, чтобы люди не сходили с ума от нищеты, потому что, сойдя с ума, они устроят пожар, в котором сгорят и наши дома, и наше государство.

— Умно излагаешь.

— Не прерывай. Но ты скажешь, что и я грабил. Верно, я грабил, но грабил бандитов. Помнишь, какой у вас был принцип? «Экспроприация экспроприаторов». Это было и моим принципом.

— Но мы не говорили, что экспроприированное нужно класть в свой карман.

— Да, в этом мы действительно расходимся. Потому что вы всего лишь выдумывали принципы, а это пустяшное дело. В то время как я занимаюсь реальным бизнесом и мне приходится нести кое-какие расходы, чтобы получить кое-что сверх того, дабы к следующей сделке не оказаться с пустыми руками. И когда мой бизнес успешен, приобретаю не только я, но и люди, которые вокруг меня.

— Слышишь, Черч, не только твоему папаше, но и нам с тобой кое-что перепадет, — объясняю бульдогу.

— Потому что присвоение, Эмиль, может быть и в форме собственности. Иначе эта цивилизация не могла бы существовать. Но для того чтобы была собственность, нужен хозяин, который будет радеть о благах и приумножать их. Хозяин, а не отребье, вроде нашего нового капиталиста. Сидит такой за столом, ковыряет в носу и гадает, где бы что украсть. И насколько он жаден, настолько же и туп. Такой, забравшись в курятник, не только куриц передавит, но и цыплят передушит. «Ты что, кретин, не видишь, что ли, что в этом цыпленке и грамма мяса нет?» Такому — что говори, что не говори. Как увидит что-нибудь, что шевелится, — сразу за ствол хватается. С таким идиотом и тебе одно остается — хвататься за ствол.

— И что нам, по-твоему, делать в сложившейся обстановке? Хвататься за стволы или…

— Тебе лучше знать. Это ведь ты у нас послан спасти Отечество от хищника. Только не понимаю, зачем ради этого надо было тащиться аж в Вену. Неужели ты не знаешь, что стаи хищников рыщут прежде всего там, на просторах нашей дорогой Родины?

— Стайные хищники меня не интересуют. Их найдется, кому отстреливать. Меня привлекают крупные звери, а они не любят сборищ. Разве ты слышал о львиных или тигровых стаях?

— Верно, — кивает ТТ, — крупные хищники не ходят стаями. В этом их сила, но в этом же и их слабость. Потому что, будучи замеченными, им не скрыться среди себе подобных. Потому что они одиночки.

Он умолкает, но немного спустя вспоминает:

— Не так давно мы говорили с тобой о Гауптмане. Мне сообщили, что вчера он скончался. Вот уж прискорбное известие.

— Поедешь на похороны?

— Следовало бы. Но вряд ли поеду. В последнее время наши отношения были не из лучших.

— Боишься, как бы тебя не обвинили в его скоропостижной смерти.

— Во-первых, она не была скоропостижной. Он был уже совсем плох. Если только не захотят меня обвинить в том, что я привил ему грипп.

— А он умер от гриппа?

— Ну, не совсем от гриппа, но и не от пули. У него была куча всяких болезней, и он закрыл глаза, окруженный теплой заботой врачей. Но не будем вдаваться в эти печальные подробности, сопровождающие смерть всякого человека.

Он откидывается на спинку стула и устремляет взгляд в пространство:

— Иногда я прихожу в ужас при мысли, до чего коррумпирован этот мир, в котором мы принуждены жить.


— Надень плащ, — напоминает мне Марта, когда я подхожу к двери.

Мое возвращение подействовало на нее ободряюще. «Я не верила, что ты вернешься» — были ее первые слова. Дожили: возвращение из Болгарии равносильно возвращению с того света!

Вывожу БМВ на улицу, Марта запирает за мной ворота и идет в дом. Я предупредил ее, чтобы она была осторожна, особенно после упомянутых выше взорванных машин.

Уже трогаюсь с места, как вдруг передо мной оказывается какая-то стараяколымага с двумя типами и дает задний ход. Тоже пытаюсь дать задний ход. Но это оказывается невозможным. Сзади пристроилась еще одна древняя развалюха. В мгновенье ока образовывается «сандвич», в котором мне отведена роль самой вкусной части.

Пассажиры обеих колымаг умирают со смеху, наблюдая за моими манипуляциями. Чтобы усилить комический эффект, водитель задней машины легонько подталкивает своим бампером мой БМВ. Ему плевать — его развалюха в весьма преклонном возрасте, да и все расходы за возникшие повреждения он намерен отнести на мой счет. А чтобы стало еще смешнее, два шутника из передней машины выходят из нее и начинают барабанить по крыше моего БМВ в ритме какого-то дикарского танца.

Улочка пустынна. Марта, наверное, убирается в спальне, не подозревая о происходящем на улице. Придется справиться самому и для этого выйти из машины, хотя понятно, что молодым весельчакам только того и надо. Улучаю момент, когда один из барабанщиков оказывается прямо напротив левой дверцы, рывком распахиваю ее, чуть не сбивая его с ног, и выскакиваю из машины. Успех частичный, потому что в следующий момент я сам едва не падаю от удара по голове. В действие вступает орангутанг из задней машины, который готовится повторить свой удар, намереваясь покончить со мной. Спасает меня то обстоятельство, что, нагнувшись и сделав молниеносный рывок влево, я хватаю его за мужское достоинство, намереваясь сотворить из него гоголь-моголь. Он издает истошный вопль, однако сзади на меня дружно наваливаются двое других из передней машины. В общем, мы пытаемся помериться силой, но моей оказывается недостаточно и хватает ее ненадолго. Затем следует несколько резких и неожиданных ударов в бок, сопровождаемых острой болью, — мое последнее впечатление от жизни перед тем, как погрузиться в небытие.

Погружение, однако, не фатальное. Но до того, как наступило воскрешение, прошло, вероятно, довольно много времени. Вокруг темно и пахнет керосином. Кроме того, эти типы, как видно, не в ладах с техническим прогрессом, поскольку ощущается отсутствие парового отопления. Выясняю, что «эти типы» — пассажиры двух старых колымаг и сидят они вокруг ящика в другом углу сарая. Я привязан к спинке венского стула, из тех, с плетеными сиденьями, которые были в моде еще до Балканской войны. Мои руки опущены между ног и скованы наручниками. О состоянии моей головы нечего и говорить.

Восседающих вокруг ящика трое: орангутанг и еще два негодяя, никак не блещущих физическими данными. Освещает их керосиновая лампа, свисающая с одной из балок потолочного перекрытия. В маленьком окошке нет ничего, кроме мрака. Единственные признаки ночной жизни — меланхолические гудки электровозов. Мы явно не на Кертнерштрассе.

— Вроде очухался, — произносит орангутанг, заметив мои шевеления.

— Дадим ему минут пять, чтобы пришел в себя, — бормочет один из шутников, которого называют Стефаном.

В дальнейшем разговоре они часто предостерегают один другого от того, чтобы обращаться друг к другу по именам, однако джин, который они потребляют, по-видимому, придерживается иного мнения. Языки их все больше и больше развязываются, и это позволяет мне выяснить не только их имена, но некоторые другие подробности. Причина, конечно, не в качестве спиртного, а в его количестве. За отсутствием рюмок шутники пьют прямо из бутылок, причем каждый из своей.

Выясняется, что человекоподобную обезьяну зовут Мартин. Мозг компании — Вольф. А шутник, получивший от меня удар дверцей, — Стефан. Все трое болгары, но считают себя австрийцами, поскольку являются потомками в третьем поколении переселившихся сюда некогда болгар-земледельцев.

— Предлагаю приступить к работе до того, как мы налакаемся, — возвещает в какой-то момент Вольф.

«Работа» — это допрос, которому меня следует подвергнуть. Все трое подтаскивают ближе ко мне табуретки. Лампу перевешивают так, чтобы ее свет бил мне в глаза.

— Говори правду, — приказывает Вольф, который у них, очевидно, за главного, — и если все будет в ажуре, то, может, мы тебя и отпустим. Ты нам ни к чему.

— Скажу все, что знаю, — обещаю. — Мы же свои.

— Никакие мы не свои.

— Я хочу сказать, что мы одного поля ягоды. Нас нет в списке миллионеров.

— Хватит трепать языком, — вопит примат. Вскорости я убеждаюсь, что это единственная фраза, которой он обучен.

— Кем ты работаешь у Табака? — спрашивает Вольф.

— Телохранителем.

— Сейчас умру со смеху! Ты слышишь, Стефан? Дедулька — телохранитель!

— Ну, или скорее его секретарь.

— Я сказал: говори правду! Секретарь или телохранитель?

— Вроде и тот, и другой. Ради экономии баксов.

— А где у него баксы?

— Известно где, в банках.

— В каких банках?

— «Фольксбанк», «Австриябанк», «Комерцбанк»…

— А деньги получаешь ты?

— Как это я? Он сам получает.

— Тогда на кой черт ты ему нужен?

— Ну, посылает меня туда-сюда. Собаку его выгуливаю.

— Собака злая?

— Да нет! Ни на что не годная. Только жрет да спит все время.

— А эти придурки, его телохранители?

— Они не телохранители. Телохранитель я.

— Сдохнуть можно! А где у него в доме деньги?

— По ящикам лежат.

— Я не о ящиках спрашиваю. Я спрашиваю о сейфе. О вмурованном в стену, с шифром.

— Вроде есть такой. За картиной.

— За какой картиной?

— За старинной. На ней какая-то баба, похоже графиня. Может, его мать.

— Стефан, ты слышишь, что он несет? Оказывается, мать этого типа — графиня. С этим телохранителем со смеху умрешь.

Допрос продолжается в том же духе и вертится вокруг одной темы.

— А какой выкуп, по-твоему, отвалит Табак?

— Выкуп за что?

— За тебя.

— Теперь я с тобой сдохну со смеху, — не удерживаюсь от колкости.

— Повежливей!

— Да вы не представляете себе, какой он жмот, этот Табак! Да он не то что за меня — за родную мать выкупа не заплатит!

— Этот урод не соображает, что сейчас подписал себе смертный приговор, — вступает в разговор Стефан. — Раз он ни на что не годен, его надо убрать.

— Дело ваше. Вы хотели, чтобы я говорил правду — я сказал правду.

— Надо подумать, — бормочет Вольф. Расстроенный моим ответом относительно выкупа, он начинает впадать в дрему.

— Чего тут думать, — возражает Стефан. — Вкалываем ему смертельную дозу и бросаем в товарный вагон с конечной станцией «Рай».

— Надо подумать, — повторяет главарь. — Сейчас я хочу спать. Мы с Мартином уходим, а ты остаешься. И смотри в оба. Он вроде и старый пень, а поди вон спроси у Мартина, как у него обстоят дела с яйцами.

— Хватит вам языком трепать! — рявкает человеко-подобная обезьяна.

Они уходят. Стефан перемещается к ящику и бутылке с джином.

— Успокойся, — говорит он, отпивая очередной глоток, — насчет товарного вагона я пошутил. Но как знать, может, завтра эта шутка станет правдой. Если мы не сможем сбагрить тебя Табаку — на что ты нам?

Он снова отпивает и продолжает что-то бормотать, обращаясь уже не ко мне, а, вероятно, к своему воображаемому двойнику. Потом встает, делает несколько нетвердых шагов к кушетке у стены и падает на нее.

Ему-то хорошо. А вот что делать мне? Понятно, что надо освободиться. Но как? В фильмах это проделывают очень просто, но я сейчас не на съемочной площадке. Однако я привязан к спинке легкого стула, и притом не очень туго. Это оттого, что они больше надеются на наручники. И вполне обоснованно: попробуй освободись от веревки, если руки скованы.

Мой охранник похрапывает на кушетке, преобразуя, наверное, выпитый джин в скабрезные сновидения, потому что время от времени он издает слабые сладострастные стоны. Отчего бы не попытать счастья? Только тихо! И без неверных шагов! Привстаю и отрываю в границах возможного стул от заднего места, сдвигая его вправо. Теперь уже легче сделать необходимое количество шагов, чтобы приблизиться к спящему.

Говорят ведь, что наручники следует надевать на руки за спиной, но никто не слушает. Пользуясь этой оплошностью, поднимаю свои верхние конечности и всем весом своего тела обрушиваю их на голову спящего субъекта. После чего вскакиваю на него, стараясь одной из ножек стула угодить ему в живот. Найти ключ от наручников, освободиться от веревочных пут и от стула — все это проделываю автоматически.

Потерпевший продолжает пребывать в нокауте. Остается выяснить вопрос о его личности. Говорят ведь: не держать при себе никаких документов, удостоверяющих личность, но и тут никто слушает. Скрыть особой приметы ему, конечно, не по силам, поскольку это — его тупая башка, но держать в кармане водительские права явно не стоило.

Что касается особых примет, то я могу снабдить его еще одной, да такой, что всю оставшуюся жизнь его будут величать Скарфасом[14]. Но не будем давать волю низменным инстинктам. Парень он молодой, и жить ему еще много лет. Дай только Бог, чтобы он не промотал их в тюрьмах.

Выбираюсь на чистый воздух. Нахожусь где-то возле железной дороги, а точнее — среди садов и огородов, пустынных в это время года и в этот час. Трудно поддающееся подсчету количество столь любимых германской нацией садов и огородов — нечто вроде загородных владений для выращивания овощных культур и цветочных насаждений — дешевая форма удовлетворения мелкособственнических инстинктов, а возможно — неизбывная тяга к природе уставшего от цивилизации горожанина. Тот самый зов предков.

На каждом подобном участке имеется небольшое помещение, в котором хранится садово-огородный инвентарь и где можно переждать дождь. Сарай, из которого я только что выбрался, именно подобного рода постройка. Осталось отыскать тропинку, ведущую к ближайшему шоссе, и дождаться сердобольного водителя, который смилостивится подобрать путешествующего автостопом путника.

«Эх, Эмиль, — говорю себе с укором, — начинаешь сдавать, раз чуть было не позволил прикончить себя трем неумелым подонкам. И за что! За имущество ТТ. Какая несправедливость! И пожаловаться некому».


Валясь с ног, возвращаюсь домой на рассвете. Излагаю Марте весьма смягченную версию случившегося, чтобы она не подумала, что ее дом вот-вот может подвергнуться налету громил.

— Но они видели откуда ты выходил, — беспокоится она.

— Но они видели и еще кое-что. И это кое-что они запомнят надолго.

Часа два-три сплю, потом привожу себя в порядок и сажусь в машину, которая ждет меня перед домом.


— Да, жаль, что тебе пришлось вынести такую взбучку, — оценивает событие Табаков. — Но будем надеяться, это к лучшему.

— Взбучка всегда к лучшему, если бьют другого.

— Ладно, не придирайся. Одна взбучка тебе не повредит. А случай во всех отношениях знаменательный.

— Что же в нем знаменательного?

— Ученые, Эмиль, говорят, что в капле воды отражается вся Вселенная. Не считаешь ли ты, что в этой акции содержится предвестие надвигающейся на нас катастрофы?

— Чаще всего катастрофы происходят без предзнаменований.

— Хорошо. Оставим в покое катастрофы и пойдем поедим по случаю твоего избавления.

И обращаясь к бульдогу, добавляет:

— Пошли, Черч. Как говорил мой покойный отец, хлеб проголодался.

Завтрак, который нам приготовлен, состоит из холодных блюд, но количество их столь велико, что не берусь их описать. Быстрее всех насыщается пес, после чего засыпает на коврике, предусмотрительно постеленном для него в углу. Мы едим медленнее, поскольку многочисленны не только блюда, но и проблемы, которые требуют обсуждения и скорейшего разрешения. Одна из них связана с безопасностью дома и требует не только возвращения к прежним мерам защиты, но и введения дополнительных.

— Трудно предугадать направление удара, но откуда бы он не пришелся, его надо отразить.

— Почему бы тебе не возложить эту задачу на полицию. Насколько я заметил, у тебя с ней довольно тесные связи.

— К этому можно будет прибегнуть лишь в крайнем случае. В полиции косо смотрят на людей, создающих им проблемы, а кроме того, им платят не за охрану наших персон. Для это существуют частные охранные фирмы, которые способны предпринять все необходимые меры.

Потом наступает очередь главного — денег.

— Хорошо, что ты не рассказал им про потайную комнату, хотя они все равно найдут ее.

— Кто — «они»? Ты уже совсем утвердился в мысли, что этот инцидент — пролог настоящей бандитской операции?

— Вас к телефону, — объявляет появившийся в этот момент один из близнецов.

Отяжелевший от еды и проблем, Табаков неловкой походкой следует за ним. Чуть позже близнец появляется вновь.

— Вас ждут в кабинете.

ТТ сидит на своем обычном месте за столом, положив перед собой руки и склонив на грудь голову, словно задремав.

— Его убили, — произносит он глухо.

— Кого «его»?

— Того, кого вы называете Карапуз[15].

Некоторое время молчим. Желая разделить наше молчание, из столовой к нам ковыляет бульдог.

— И кто исполнитель этого акта справедливого возмездия? — спрашиваю, машинально трепля собаку по толстому загривку.

— Какого еще «справедливого возмездия»? — сердится Табаков, выпрямляясь.

— Так, должно быть, представят публике это убийство.

— Чепуха. В бандитской среде нет такого понятия, как возмездие. Есть страх и месть. Испугались, что он заговорит.

— Тебе лучше знать.

— Да уж, я-то знаю. В отличие от тебя, который плетется в хвосте и собирает крохи в виде слухов и домыслов, чтобы пересыпать ими свой очередной рапорт. Что же до правды, то кому она нужна? Кого она интересует?

— Например, меня, собирателя слухов и домыслов.

— Ты не в счет. Не в обиду тебе будет сказано, но ты вне игры. Может быть, в игре тебе и отведена какая-то мелкая роль, но сам ты не игрок.

— Наверно, так. Но неужели простые смертные вроде меня не имеют права знать хотя бы часть истины.

Табаков медленно поднимается и делает несколько шагов к моему креслу.

— Оставь собаку в покое.

Потом устремляет на меня свой тяжелый взгляд, словно раздумывая, замечать мое присутствие и далее или пойти спать.

— Бедный ты человек, Эмиль, — говорит он снисходительным тоном. — Единственное, что у тебя осталось, не считая костюма, который на тебе, — это твои иллюзии. Не могу же я и это последнее у тебя отнять!

— Не прикидывайся добрым самаритянином, это тебе не идет, — отвечаю. — Ты ничего не в силах у меня отнять. Все, что ты соберешься мне рассказать, будет либо ложью, либо устаревшей информацией.

— Вот, вот, типичные рассуждения зомбированного человека. Все, что не укладывается в его голове, — ложь. Да, слухов и легенд — хоть отбавляй. Но как насчет свидетельств непосредственных участников?

— Я с таковыми не знаком.

— И со мной не знаком?

Он опускается в кресло напротив и, уставившись на меня, спрашивает:

— У меня были причины кое о чем помалкивать. Но сейчас, после этого убийства их у меня уже нет.

— А что, уже поймали убийцу?

— Не поймали и никогда не поймают. А если и поймают, то это ничего не даст. Важен не исполнитель, а заказчик.

— Ты, вероятно, подозреваешь кого-то.

Табаков разводит руками в знак своей беспомощности.

— Есть десятки людей, желавших его смерти. Именно поэтому я и пытаюсь тебе внушить, что изобличение нескольких участников Ограбления ничего не даст. Тут нужно начинать с постижения смысла Ограбления, потом перейти к изучению процесса его осуществления и лишь затем приступить к разоблачению конкретных участников. Если, конечно, тебе гарантирована большая удача и суждена долгая жизнь.

Слушаю, надеясь на продолжение, но он, вероятно, истолковывает мое молчание как недоверие.

— Все элементарно, Эмиль. Настолько элементарно, что даже агент способен это понять.

— Ты, наверно, имеешь в виду какого-то высокоинтеллектуального агента. Потому что я, например, этого не понимаю.

— Понимаешь, но боишься.

— Боюсь чего?

— Боишься потерять веру. Веру образцового агента в дело, которому он служил.

— Агента в отставке.

— Да, ты в отставке. И теперь вслед за работой ты боишься лишиться еще и веры. Потому что, потеряв и ее, что у тебя останется?

— Не надо вопросов. Мы не на диспуте. И нет смысла в том, чтобы, много говоря, не сказать ничего.

— Не рассчитывай, что я ничего не скажу. Скажу ровно то, что ты боишься услышать.

Он снова останавливает на мне свой тяжелый взгляд и произносит медленно — так, чтобы даже агент был в состоянии его понять:

— То, что ты называешь Великим ограблением, организовали твои же люди, Эмиль. Твои, а отнюдь не мои, потому что никаких людей у меня не было и нет.

— Остается уточнить — кто и как.

— Я знаю и это, но всему свой черед. Я пытаюсь объяснить тебе смысл операции, а ты хочешь компромата, чтобы было что доложить.

И поскольку он повышает тон, я пытаюсь его успокоить:

— Ну ладно, чего ты так разбушевался!

И этим вызываю у него еще большее раздражение.

— Я не разбушевался, но не надо действовать мне на нервы. Я пытаюсь как можно проще объяснить тебе ход событий, а ты меня подначиваешь.

— В таком случае давай прервемся, — предлагаю. — Выпей чаю, того, фруктового, который так положительно на тебя действуют. Расслабься, забудь о плохой новости. Можно даже сменить тему. Сегодня утром я прочитал в «Ди Цайт», что…

— Ничего ты там не читал. Ты не читаешь газет. И не надейся на смену темы.

— И чего это тебе так приспичило меня просветить?

— И это поймешь. Я же сказал: всему свое время.

Не возражаю. Напрасный труд. Он не успокоится, пока не раскроет мне Великую истину, которая известна мне и без него — по крайней мере, отчасти.

— Я хотел наглядно показать тебе, какова была ситуация пред началом конца. Внутри крепости — разброд и шатание. Снаружи наседают варвары. Ждать помощи от союзников бесполезно — союзников больше нет. Значит, придется уступить власть. Вопрос в том, каким образом ее уступить, чтобы тем не менее сохранить. И вот два спасительных действия: во-первых, ослабить варваров, внедрив в их ряды своих людей, а во-вторых, спрятать деньги, раздав их другим своим людям.

— Каким людям конкретно? Из органов?

— И из органов тоже.

— Мне ничего не дали.

— Ну, молодец! Вот так опровержение!

— Ну, хорошо, хорошо, считай, что я ничего не говорил.

— Хотя, вообще-то, позаботились и о людях твоего ранга, И вот здесь — самая вкусная часть меню. Раздача денег и собственности подается не как разграбление, а как спасение от разграбления, как некий высоко патриотический акт. Ведь подразумевается, что, когда вражеский натиск спадет, розданное будет возвращено, поскольку оно — общегосударственное достояние.

— А какой властью обладали раздававшие над получавшими?

— Никакой, если не считать имевшегося на последних компромата.

— Ненадежное средство.

— И к тому же смертельно опасное, — добавляет Табаков. — Ведь ради устранения угрозы вполне можно устранить ее носителя.

— И сегодняшнее убийство тому пример.

— И оно не останется единичным.

ТТ замолкает, ожидая от меня вопроса, но я молчу, поскольку этот вопрос очевиден.

— Я лично присутствовал на одном из совещаний, когда человек, которого вы называете Карапуз, дал добро примерно двум десяткам партийных и хозяйственных функционеров начинать частную предпринимательскую деятельность на государственные средства при условии регулярного отчисления определенного процента прибыли на финансирование партии.

— Под какие гарантии?

— Я же уже говорил: ни под какие.

— Около двух десятков. Таково, значит, число счастливчиков?

— Эти два десятка — лишь самые главные. После них еще около двухсот столичных и областных счастливчиков под простую расписку получили на руки большие суммы денег в левах и валюте. Сюда входят и те самые пресловутые, «с чемоданчиками», но полученные ими суммы — мелочь по сравнению с теми кушами, которые были розданы на первом совещании.

— А сам ты сколько хапнул?

— Типично хамский вопрос сотрудника твоего ведомства! Зря ты так грубо ставишь вопрос. Ничего особенного я не хапнул. Получил внешнеторговую фирму, которая была на грани банкротства. Да, она обошлась мне в один доллар, но на тот момент она большего и не стоила, потому что была обременена огромными долгами.

— …Которые ты сам и набрал.

— Ну вот, опять грубишь. Если я чем-то и обязан Карапузу, то не этой фирмой, а услугой, оказанной им в связи с одной старой аферой. Но это уже другая история.

— Знаю твой рефрен: «Всему свое время». Нет уж, если начал говорить — говори и не откладывай на далекое потом. Этих сказок про светлое будущее мы уже наслушались.

— Ладно, замолчи. Сейчас мой черед говорить. Речь идет об одной старой истории, связанной с африканской древесиной. Африка — богатый континент. Какие только истории не возникали на ее просторах! Еще лет тридцать тому назад одна из наших шишек, директор знаменитого «Родопи», выпросил у Живкова десять миллионов долларов на постройку в Эфиопии бойни с намерением производить дешевое мясо и наводнить им Европу. Из этой затеи, конечно же, ничего не вышло, но деньги исчезли. Директора, по-моему, даже не судили, поскольку пришлось бы судить самих себя. Только идиот мог дать деньги под такой проект, не выяснив предварительно того простого факта, что ни одна страна Европы не позволит ввезти к себе ни одного грамма африканского мяса, поскольку оно считается рассадником всякой заразы.

ТТ озирается, словно ищет утерянную нить рассказа.

— Не беспокойся, — замечаю, — Черчилль спит.

— Если хочешь, можешь и ты соснуть, а я тем временем выкурю сигару.

Сигара в какой-то мере возвращает ему бодрость.

— Продолжать?

— Конечно. Я жду.

Торопиться некуда. Поэтому и я закуриваю.

— В наше время богатую по части возможных афер африканскую жилу продолжили разрабатывать другие мошенники. Одни предлагали вложиться в разработку золотоносных приисков в Заире, другие призывали добывать алмазы в Гвинее, третьи — заняться какао-бобами в Гане. Заманчивые предложения. Только рыба все никак не клевала. Но потом все-таки клюнула. Я имею в виду пресловутую камерунскую аферу с древесиной.

— Я слышал, дело было не в Камеруне, а в Габоне.

— Ну, конечно, ты, как всегда, знаешь больше всех! Я тебе говорю — в Камеруне, а ты, если хочешь, считай, что в Габоне. В общем, объявился очередной жулик, который пришел за государственной помощью не с пустыми словами, а вооруженный фактами. Во-первых, общеизвестно, что камерунские леса — источник ценной древесины. Во-вторых, у человека был на руках документ на концессию по заготовке и переработке сырья от камерунского правительства. В-третьих, к своим словам он прилагал солидную документацию о возможностях торговли дорогой фурнитурой на европейском рынке. В общем, все оʼкей. Наши поручили мне обеспечить заем, и я его обеспечил…

— …Восемнадцать миллионов марок… Я имею в виду Габонскую аферу.

— …А я рассказываю о Камерунской. Так вот, я обеспечил заем, но прежде чем дать деньги фирме, которая планировала заняться вырубкой леса, я отправил человека проверить, как обстоят дела на месте. И выяснилось, что весь проект — липа, за исключением того факта, что страна под названием Камерун действительно существует и что леса там в самом деле чудесные. В качестве же документа о концессии предъявлялась какая-то не имеющая юридической силы бумага, присланная из правительства Камеруна в качестве ответа на соответствующий запрос. К тому же перспектива реальной деятельности была нулевой, поскольку производство и рынки были давно захвачены французскими и бельгийскими фирмами. Разумеется, я отказался переводить деньги этой мошеннической фирме. Перед угрозой лишиться денег руководство фирмы согласилось подтвердить факт их получения документом, за что мне, естественно, пришлось расплачиваться. Началось расследование — кто прав, кто виноват, и хотя по документам я был чист, неизвестно, как бы закончилась вся эта…

— …Габонская…

— …Вся эта Камерунская эпопея, если бы Карапуз не склонил чашу весов в мою сторону.

— Выходит, твой первый куш оказался жирным куском?

— А разве не видно по моей фигуре?

Он умолкает, чтобы выпустить еще несколько клубов ароматного дыма и затем продолжает:

— В общем, я отказался от участия в сложной афере, местами шитой белыми нитками. Он меня не только простил, но и дал первоначальный толчок моей карьере. Предвидел, что наступление капитализма неизбежно. А что за капитализм без капиталистов! Я стал одним из первых. И никогда не забывал его жеста.

— А что он сам получил?

— Чепуху городишь. Поскольку не знаешь человека.

— Неужели он был до такой степени бескорыстным?

— Бескорыстных людей не бывает. Он был жаден. Но жаден не до денег, а до власти. Есть люди, пользующиеся властью, чтобы нажить деньги. А есть такие, что используют деньги для достижения власти. Карапуз был из числа последних. Он был сильным игроком. И многое умел просчитать наперед. Но одно дело строить проекты, а другое — как оно выйдет в действительности. Он был сильным игроком, но настоящая игра — это тебе не пасьянс раскладывать. Против тебя играет враг. И никогда не знаешь, не вытащит ли он в ответ на твою козырную карту пистолет. Так и получилось.

— Значит, он не был сильным игроком.

— Да много ты понимаешь… — пренебрежительно отмахивается Табаков. — Может, в пистолетах ты кое-что и смыслишь, но о тонкой многоходовой игре понятия не имеешь.

— Я же не ты, чтобы все уметь. Ты вон и в пистолетах разбираешься. Недаром же тебя прозвали Тульским Токаревым.

— Ты меня недооцениваешь. Я пистолет более усовершенствованной конструкции.

— Скромности тебе не занимать.

— А иные и занять не способны.

— Что ж поделать, если мне никто не помогает разжиться деньгами. Кругом все только и говорят что о взятках да подкупах. Но что-то никто пока не торопится подкупить меня.

— Твоя беда в том, что ты неподкупен. Обычный изъян простодушного дурачка. Такие, как ты, до последнего преданы своей команде. Твоя команда терпит поражение за поражением, а ты стойко продолжаешь болеть за нее. Ее выбрасывают из высшей лиги, но и тут ты остаешься ей предан. «Проваливай! — кричат тебе. — Нет больше такой команды, ее расформировали!» А ты упрямо стоишь на своем. Все предан и предан.

— Интересные ты развиваешь мысли, — замечаю. — Но они касаются меня. А вопрос в том, что ты намерен делать со своей проблемой.

— Да, проблема у меня сложная. И как ты, наверное, уже понял, сложность ее в том, что я не только много имею, но еще и много знаю. Поэтому не удивительно, если и меня однажды пристрелят.

— Если дело зашло так далеко, то могу ли я что-нибудь сделать для тебя?

— Можешь, Эмиль, можешь. Прежде всего, не застрели меня сам.


Новый этап в жизни Табакова можно охарактеризовать классической фразой: «Мой дом — моя крепость». Действия по укреплению квартиры, спланированные специализированной фирмой, начинаются уже в последующие дни. Все делается под видом невинного ремонта, чтобы не насторожить соседей, но этаж быстро превращается в настоящее укрепление со стальными дверями, сигнализацией и видеокамерами. Вместо того чтобы спасовать перед угрозой, реальной или мнимой, Табаков словно пробудился от своей обычной летаргии и даже помолодел. Его бойцовский дух пробудился для новой жизни, хотя и не настолько, чтобы побудить его самолично заняться руководством оборонительными действиями. Это забота фирмы и в некоторой степени обязанность его строгой и мужественной секретарши.

Внушающая уважение своей внешностью и манерами, эта дама остается для меня полной загадкой. Она доверенное лицо ТТ. Она его основная живая связь с внешним миром. Она приносит и уносит документы, над которыми он работает. Она же является непосредственным начальником близнецов. Когда Макс или Мориц являются к ТТ с каким-нибудь вопросом, его обычный ответ: «Идите к Кристе», «спросите Кристу», «скажите Кристе, она все уладит».

Кристе, похоже, приходится заниматься всеми делами, кроме разве что совсем уж тайных, по которым Табаков сам ведет телефонные переговоры с каким-то неизвестным абонентом на том языке, который призван создать трудности для подслушивающего: «Да посмотри сам… Ты знаешь как… Нет, ни в коем случае… Конечно, действуй… Лучше подожди…» и далее в том же духе.

Эти разговоры ведутся редко — очевидно, они происходят и в мое отсутствие, как, вероятно, в мое отсутствие приходит с докладами и за указаниями Криста. Допускаю, что все это особого значения не имеет. Настоящий бизнес заканчивается, фирма Табакова явно сворачивает свою деятельность.

«Имитируем деятельность, чтобы показать, что мы еще живы», — ответил он, когда я спросил его, не надоело ли ему корпеть над отчетами и изучать биржевые сводки.

«Скромничаешь, — ответил я. — Твое имущество столь колоссально, что едва ли тебе по силам управиться с ним».

В данный момент проблема управления собственностью уступила место проблеме сохранения жизни самого собственника.

«Эти стекла действительно пуленепробиваемые?» — спросил как-то ТТ у мастера, занятого установкой окон.

«Пулей не пробьешь. Но если выстрелят из гранатомета… Находясь в городском доме, в окружении множества других домов, трудно ощутить себя пребывающим в пустынной Сахаре».

Он стал столь придирчив к предпринимаемым мерам безопасности, что я как-то спросил его:

«Не проще ли купить в одной из охраняемых зон бункер и поселиться там, вооружившись до зубов, как на войне?»

«Прямо читаешь мои мысли! Вот это-то и плохо, когда долго живешь с кем-нибудь — начинают читать твои мысли».

И после короткой паузы, продолжил:

«Да, кое-что будет, не совсем, правда, бункер, а нечто поприятнее, но в то же время настоящая цитадель. Зачем жить в городе, если из любого соседнего дома могут послать тебе в постель снаряд из гранатомета!»

Он, видно, совсем помешался на своей безопасности.

«Ты уже все продумал?» — спросил я его.

«И даже купил участок. Но об этом пока — шшш!» — И он заговорщически прижал палец к губам.

Да, он точно рехнулся.


Приближается Рождество.

— Не нарядить ли нам елку? — спрашивает Марта.

— Давай нарядим, если хочешь.

— Я иногда наряжаю. Когда живешь одна, то, не нарядив елки, можешь и пропустить наступление Рождества.

— Не верится, что ты всегда живешь одна.

— Можешь не верить, но это так. За редкими исключениями. Да и эти исключения — почти сплошь разочарования. Как модные товары в дешевых магазинах. Смотришь на витрине — вроде неплохо. А зайдешь посмотреть поближе — барахло.

— У тебя темперамент не монахини.

— А я и не прикидываюсь монахиней.

— Но большая любовь тебя обошла?

— «Большая любовь»… Насмотрелась я ее по телевизору. Я согласна и на маленькую, но этот деспот раздавил мою жизнь как мельничный жернов. Даже шпионит за мной.

— Сам?

— Скажешь тоже — сам! Представляю, как он неприметен со своей огромной головой и толстым задом! Нет, когда ему стукнет в голову, он подсылает ко мне одного из близнецов.

— Контролирует твои связи?

— Опасается, как бы я не сошлась с кем-нибудь из его врагов. А враги для него — все. Не считая секретарши и близнецов. Боится, что я выболтаю его тайны.

— А он тебя в них посвящал?

— Не скажу, что посвящал… Так, использовал меня для достижения мелких целей, поэтому кое-что мне приходилось слышать. За двадцать лет совместной жизни, пусть часть ее и прожита порознь, нет-нет, да и узнаешь что-нибудь.

— Хорошо, — говорю. — Давай нарядим елку. Я куплю ее, а ты приготовь игрушки.


В кабинете Табакова тоже вижу елку.

— Похоже, ты становишься набожным, — констатирую. — Это все-таки лучше, чем ничего.

— Елка для Черча, — поясняет хозяин дома. — Он любит лежать под ней. Наверное, так ему кажется, что он находится на природе.

— Что-то его не видно…

— Он ест.

— Ты его мало выгуливаешь.

— Есть кому его выгуливать. О псе не беспокойся. Он живет по специальному режиму, который ты иногда нарушаешь, принося свои жалкие сосиски в надежде подлизаться к собаке.

— Ты прав, — киваю. — Буду приносить их почаще.

— Только посмей.

Обустройство цитадели завершено. У незваных гостей нет ни единой возможности проникнуть внутрь. Первый барьер — рослый швейцар. Его задача — снять трубку и сообщить о появлении подозрительного объекта, который одновременно появится и на экране монитора. Если будет получено добро, швейцар пропустит объект, и тот поднимется на второй этаж, постоянно находясь в поле зрения видеокамеры. Наверху раздастся звонок, и последует новая проверка, на сей раз предметная. При успешном прохождении объекту будет позволено пройти в прихожую, где соответствующее устройство ощупает его до самых кишок на предмет наличия оружия. Лишь после этого можно рассчитывать на доступ в жилище, причем при неотступном сопровождении близнецов.

— Высший класс! — признаю.

— Высший, да не совсем, — поправляет меня Табаков. — Вот переедем в цитадель, тогда увидишь, что такое высший класс.

Но не дает никакой дополнительной информации. Поскольку враг не дремлет. И поскольку мы снова вернулись к тихому кошмару холодной войны.

— Дожили! — замечаю.

— Ни до чего мы не дожили. Все как всегда. Еще древние говорили: «Человек человеку — волк». Нет морали. Нет добра. Нет зла. И то, что мы взаимно подстерегаем друг друга, — естественное состояние человека. Утратишь этот инстинкт — и не станешь лучше, а просто погибнешь. В свое время после первых опытов с атомным оружием на Бикини ученые заметили, что облученные земноводные теряют врожденные рефлексы: морские черепахи, вместо того чтобы погружаться в воду, ползают по пустынным пескам, где и умирают. Лицемеры, охающие и ахающие по поводу того, до чего мы дожили, ратуют за утрату человеком инстинкта самосохранения, чтобы он уподобился этим растерянным черепахам или китам-самоубийцам, которые, вместо того чтобы уйти под воду, выбрасываются на берег, где их поджидает смерть.

— Ты сам себе противоречишь, — говорю.

— Никогда я не противоречил сам себе.

— Противоречишь. Нарядил елку в честь Рождества Христова, а сам доказываешь, что Христос был безумцем.

— Елка наряжена для Черча. Что же до Христа, то если он и в самом деле существовал, то, вне всякого сомнения, был безумцем. И самое простое тому доказательство, что за двадцать веков ни одно из его пророчеств не сбылось и ни одна из его заповедей не изменила человечества. А лично тебе браться за Евангелие уже поздно. Лучше почитай Дарвина. Если, конечно, еще не разучился читать.

— И впрямь разучился. Но ты мне его перескажешь. А что касается Христа, то я не говорил, что верю в него, как в Бога. Я верю в Христа, как в человека.

— Еще одна глупость. «Человек — это звучит гордо», «человек — царь природы». Так нам когда-то внушали. Похоже, эта чушь до сих пор сидит у тебя в голове. «Царь!» Да какой там царь! Достаточно одного урагана, одного землетрясения — и не остается у нас ни одного целого города и села. Вы, вообразившие себя властелинами природы, подобны наполеонам, командующим своими армиями в психушках. Нельзя волка заставить питаться огурцами и помидорами. И разве я виноват в том, что родился не травоядным, а волком?

— Ладно, хватит демагогии, — говорю. — Даром что в школе ты был отличником. Одно дело законы природы, а другое дело — законы общества.

— Это все выдумки тех двух бородачей. Раз ты — дитя природы, то ты подчиняешься законам природы, а не законам Энгельса, собрание сочинений, том — не помню какой, страница — не помню какая.

— Номер тома меня мало интересует. Меня интересует другое.

— Спрашивай, — добродушно бросает Табаков.

— Меня интересует вот что: когда ты, подобно хозяину жизни, шагаешь по жалкому человеческому сброду, слышишь ли ты под ногами хруст человеческих костей?

— Опять сантименты, опять слезы и сопли, — с досадой вздыхает ТТ. — А почему бы тебе не спросить волка, мешает ли ему хруст костей, когда он ест? Почему не спросить политиков, за которых голосуют миллионы придурков, почему не спросить генералов, посылающих тех же самых придурков на смерть? Чего ты пристал ко мне, который не кормит народ извечной ложью о счастливом будущем и не внушает ему мысль о том, как сладко умереть за Отечество, а просто обеспечивает условия для работы машин и станков, чтобы людишки заработали на хлеб, который Господь не обещал им давать каждый день.

— Может, в твоих словах и есть некая верная мысль, — уступаю, — только надо сделать небольшую поправку: машинами и станками управляешь не ты, а те самые людишки, у которых, при случае, ты не преминешь отобрать кусок хлеба.

— Ты тоже прав, — соглашается ТТ. — В общем, поговорили, еще раз поняли, что не понимаем друг друга…

И заметив, что из кухни появляется бульдог, объявляет:

— Ба! А вот и Черч.

— Здравствуй, Черчилль! — говорю. — Иди сюда, почешу тебе за ушком.

— Почеши, — разрешает хозяин дома. — И не забывай, что и Черч любит похрустеть косточками.


Сочельник.

«Тихая ночь, Святая ночь…» — поют детишки, собравшиеся на благотворительный бал по случаю праздника. Мероприятие проходит под патронажем знатнейших дам, поэтому детишки подобраны так, чтобы произвести самое благоприятное впечатление — ведь их показывают по телевизору. Правда, первым делом показали самих дам, а уж потом отвели несколько секунд детям, чистеньким и нарядным. Есть, правда, и другие дети, которых нет на этом празднике… Но не будем о плохом. Все-таки праздник.

Тихая, Святая ночь. Провожу ее в интимной компании с Мартой. Рядом с телевизором стоит елка, украшенная, как и положено, дюжиной электрических свечек. Но два светящихся объекта рядом друг с другом не сочетаются, поэтому телевизор выключаем. Временно. До более позднего времени. До возможно более позднего.

Стол украшен сосновыми веточками и, главным образом, всякими вкусностями. Марта вообще хорошая хозяйка, но на сей раз она, по-видимому, решила превзойти сама себя.

— Ужин был чудесный, — замечаю, когда очередь доходит до торта и кофе.

— Спасибо.

— И елка нарядная.

— Спасибо.

Следует короткая пауза, отведенная торту. Не «Захеру», но не менее знаменитому.

— «Шварцвельдер». Сказочный торт, — продолжаю расточать комплименты.

— А у тебя-то откуда столь тонкие познания в области тортов? — спрашивает Марта, упуская возможность в третий раз сказать «спасибо».

— Ну, мне изредка доводилось оказываться в приличном обществе.

— И что, каждое Рождество ты встречаешь с женщиной, случайно оказавшейся рядом?

— Насколько мне помнится, лишь одно Рождество я встречал с елкой.

— И без женщины?

— Откровенно говоря, дама вроде бы была.

— Так расскажи. Уж больно ты не любишь рассказывать.

— Это не интересно. Было что-то вроде любовной истории.

— Смерть как обожаю любовные истории!

Делать нечего. Вкратце рассказываю о елке в Амстердаме и о любовной связи с Эдит, опуская самые сентиментальные эпизоды, поскольку рассказывать нынешней женщине о женщине прошлой не рекомендуется.

— И как она отреагировала, когда ты принес ей елку?

— Она расплакалась.

— Любила поплакать?

— Нет, не любила, но она не была избалована такими праздниками. Похоже, у нее даже в детстве не было елки. Она занималась той же профессией, что и я.

— И чем все кончилось?

— Да, в общем, ничем.

Чуть было не добавляю: «Как и в нынешнем случае», но удерживаюсь.

— И все-таки чем все кончилось?

— Тем же, чем и всегда, — расставанием. На безлюдном голландском вокзале. Шел дождь. Она уехала, я остался. Вот и все.

— Говоришь о дожде, а об остальном умалчиваешь.

— Остальное и так известно: прощальные объятия, одна-две слезинки напоследок, о чем тут еще рассказывать…

Снова пауза. Марта встает, чтобы принести фрукты.

Очищаем апельсины от кожуры — это удлиняет паузу.

— Почему ты выбрал эту профессию? — спрашивает Марта. — Она не для нормальных людей.

— Но ведь и эту работу нужно кому-то делать.

— Это не ответ.

— Не знаю. Да и время тогда было ненормальное.

— Хорошо, что сейчас нормализовалось.

— Включить телевизор? — спрашиваю.

— Если очень настаиваешь.

— Я не настаиваю.

— Еще есть время. После полуночи программа обычно интереснее.

Телевизионная тема, однако, не в силах перебить ее любопытство.

— Ты никогда не рассказывал мне о своей семье.

— Для тебя в этом нет ничего интересного.

— Но ты расспрашивал меня о моей семье.

Вопрос застает меня врасплох. Приходится прибегнуть к импровизации. Отец мой был врачом. Домашним врачом (когда врешь, следует добавлять кое-какие мелкие подробности, чтобы звучало убедительнее). А мать была домохозяйкой. Не то чтобы у нее не было никаких культурных способностей, девочкой она даже играла на пианино, однако так у нее сложилась жизнь. Это ведь, как известно, вопрос везения.

— И мне это известно, — бормочет Марта.

— Моим воспитанием, в основном, занималась мама, — продолжаю семейную сагу.

— На маменькиного сынка ты не похож.

— Она была строгой мамой. Заботливой и строгой.

Разговор переходит на более легкие темы. Например, о мании Табакова превращать свой дом в крепость.

— У меня такое чувство, что он вот-вот свихнется, — говорю.

— Такой опасности нет. Это его нормальное состояние. И спрашивается, зачем ему все эти миллионы? Он совсем забыл о смерти.

— Не забыл. Она ему видится этакой черной бездной. Просто ему не хочется торопиться прыгать в нее.

Позднее, когда мы уже давно находимся наверху и лежим в постели, я слышу, как, засыпая, Марта бормочет:

— Почему ты рассказал мне про елку в Голландии?

— Потому что ты меня попросила об этом.

— Я не о елке, а о расставании.

— Не будем заглядывать в будущее. Иначе придется заглянуть в бездну. Ты ведь знаешь, душой я всегда с тобой.

— Я не хочу — душой. Душой — это значит, мне останется сидеть одной перед телевизором и тихонько плакать.


Праздники давно прошли. На улице холод и скука. Табаков не звонит. Поэтому отправляюсь к нему сам. Застаю его на обычном месте — за письменным столом. Елка исчезла. На ее месте расположился бульдог — дремлет, ожидая, наверно, когда вырастет новая елка.

— Ничего особенного, — отвечаю на вопрос: «Что нового?» — Зашел справиться о твоем здоровье.

— Не надейся, — качает головой ТТ. — Здоровье у меня не цветущее, но и умирать еще пока не собираюсь.

— А о смерти никто и не говорит. Хотя нелишне подумать о завещании вместо того, чтобы думать о курсе акций иподсчитывать, насколько с каждым днем увеличивается твое состояние.

— Я думаю и о том, и о другом.

— По тебе не скажешь. Такое ощущение, что ты, подобно Черчу, пребываешь в дремоте и лишь для виду разбросал эти бумаги по столу.

— Может, и так. Какой мне смысл усердствовать? Я же тебе говорил, что есть время работать, зарабатывая деньги, и есть время отдыхать, когда деньги работают на тебя.

— Это общеизвестно. Скажи лучше что-нибудь о завещании.

— С завещанием вопрос сложный. Существуют аргументы «за», но есть и некоторые опасения.

— Например?

— Первое и главное в том, что, если я напишу завещание, уже ничто не помешает вашим людям меня пристрелить. И потом, в чью пользу писать завещание? Твои глупости насчет Родины, Отечества и Родного края вообще не принимаются во внимание. Но скажешь, Государство. Это действительно реально. Однако возникает вопрос — кто за ним стоит? А стоит за ним группа новоиспеченных тузов и их слуг, манасиевых.

— Все это я уже слышал. Не слышал только аргументов «за».

— Они подразумеваются. Я умираю — деньги остаются. Почему бы им не вернуться туда, где был получен первый миллион?

— Должно быть, он был очень большой, раз ты говоришь о нем в единственном числе.

— Оставим цифры. Кроме того, меня иногда охватывает какая-то старческая сентиментальность, и я говорю себе: «Этот наивный Боев потерял столько времени, чтобы наставить меня на путь истинный. Почему бы и мне не сделать что-нибудь для него — чтобы ему повысили пенсию или наградили каким-нибудь орденком».

— Я тронут.

— Говорю это не для того, чтобы обидеть тебя. Но, согласись: если ты поможешь вернуть в страну деньги, это действительно будет твоей большой заслугой. И заслугой единственной, поскольку все остальные годы, пока ты шпионил из-за угла, карауля классового врага, тот все это время жил в свое удовольствие, дожидаясь, когда наша Большая братская страна упадет ему в руки, как переспелое яблоко.

— Некоторые люди, когда у них развивается склероз, двух слов связать не могут. А у тебя наоборот.

Он собирается ответить, чтобы снова утереть мне нос, но в этот момент кабинет погружается во мрак. Табаков сначала молчит, вероятно удивленный, потом издает возмущенный крик в сторону комнаты близнецов, которые уже и без того, топоча, бегут к нам.

— Что за безобразие? Есть же автономный генератор! Посмотрите, что случилось, и принесите свечи.

Авария оказывается коротенькой. Не успевают принести свечи, как роскошная люстра над нашими головами снова вспыхивает ярким светом. Действительно, какая прекрасная вещь — свет. Чего не скажешь о картине, которую он освещает.

Четверо мужчин, словно возникших из воздуха, безмолвно стоят перед нами, устремив на наши растерянные лица свои ничего не выражающие взгляды. Молчание длится так долго, что, кажется, никогда не закончится.

— Скажите хотя бы «здрасте», что ли! — произносит наконец один из мужчин, вероятно, главарь.

«Здрасте, гости дорогие! И начнем колядовать!» — хочется мне продекламировать, но Рождество, как я уже сказал, давно прошло, да и гости, насколько можно судить по их каменным лицам, шутить не настроены.

— Ладно! — снова берет слово тот, кто предположительно является главарем. — Вы с нами не знакомы, но скоро мы познакомимся. Мы прибыли из нашей общей с вами родной страны. До нас дошли слухи, что у вас неприятности с какими-то темными личностями, и мы решили взять на себя заботу о вашей безопасности. Как вы уже, наверное, догадываетесь, мы страховщики.

Говорящий — молодой человек, высокий, худой, с бледным продолговатым лицом.

— Мы знаем, что вы скажете: «Мы вас не звали». Однако мы и не ждем, что нас позовут. Как правило, пока люди наконец соберутся нас позвать, беда уже происходит. Так что наш девиз: «Лучше раньше, чем никогда».

Он делает несколько шагов к камере слежения в углу, потом возвращается к нам.

— Вы обзавелись дорогой охранной техникой. Это лишние расходы, господин. Мы сами позаботимся о вашей охране. Может, мои слова вам покажутся самонадеянными, однако после того, как в действие вступим мы, вам уже ничто более не будет угрожать.

Он выражается изысканно, по крайней мере, в пределах своего понимания изысканной речи. Возможно, некогда имел амбиции стать адвокатом или политиком. Он снова делает несколько шагов — на этот раз к окну — и снова возвращается, останавливаясь перед Табаковым.

— Надеюсь, ваше молчание не есть выражение немого протеста?

— Ни в коей мере, — подтверждает ТТ.

— Тем лучше, поскольку сопротивление только осложнит дело, не будучи в состоянии что-либо изменить. Допускаю, что сначала вы будете дергаться. Другие поступали так же. Но те из них, которые после этого выжили, все-таки уступили. Именно этим объясняется тот факт, что они остались живы.

Он умолкает, готовый ответить на наши вопросы, если таковые последуют.

— Вы, наверно, догадываетесь, что мы представители разветвленной и, я бы добавил, эффективной организации в области охраны и страхования. Говорю это заранее, чтобы в момент помутнения рассудка вы не вообразили, будто сможете воспротивиться нам насильственными действиями или с помощью вмешательства извне. Потому что — тут я выдам одну профессиональную тайну — даже если вы сумете нейтрализовать одного из нас, это ничего не изменит. Поскольку мы, господин, организованы по принципу дублирования. Каждый из нас имеет дублера, а каждый из дублеров — своего дублера, и так до бесконечности, как говорится в одной песне. Если вам улыбнется счастье стать одним из наших, будьте уверены, что это до могилы.

Он озирается и спрашивает:

— Не найдется ли тут чего-нибудь выпить? В этом доме говорю один я. Можете себе представить, какое напряжение для моих голосовых связок.

— Я позову ребят, — предлагает Табаков.

— Оставьте ребят в покое, мы о них позаботились.

И, обращаясь к своим спутникам, говорит:

— Поищите кто-нибудь, где тут бар с напитками.

Представляю, что будет дальше, когда они налакаются крепких спиртных напитков. К счастью, бар с джином и виски заперт. В кабинете появляются только два ящика с пивом.

— Не беспокойтесь о стаканах, — осведомляет нас главарь бандитов. — Мы будем пить прямо из банок. Мы привыкли работать в полевых условиях.

И промочив свои голосовые связки, добавляет:

— Забыл представиться: я член высшего руководства, уполномоченный руководить операцией, а трое моих коллег — ответственные за ее техническое исполнение.

— Не могли бы вы хотя бы сообщить ваши имена, — робко спрашивает Табаков, — чтобы я знал, с кем вести переговоры.

— Ведите переговоры со мной, — отвечает главарь. — Что касается имен, то во время работы мы ими не пользуемся. Нам чужд любой формализм. Ко мне лично вы можете обращаться «господин Донев», хотя с тем же успехом можете называть меня Боневым, Тоневым или Цоневым. Что касается моих коллег, то их вам будет удобнее различать по профессиям: это — дантист, это — паяльщик, а это — звукооператор. Но дам вам один совет: не вступайте с ними в непосредственный контакт. Вредно для здоровья. И не потому, что они плохие парни, просто у них профессии такие. Маленькая демонстрация их профессиональных навыков легко докажет вам справедливость моих слов. Взять, к примеру, эту безобразную собачку, которая ковыляет к нам…

И правда, в этот самый момент из кухни показывается бульдог. Я готов отшлепать Черча по толстому заду за то, что ему вздумалось привлечь к себе внимание именно сейчас.

— Так вот, если хорошенько обработать этого урода пламенем газовой горелки, то он превратится в собачье жаркое. Ну, иди сюда, дармоед!

— Прошу вас, оставьте животное в покое, оно совершенно безобидное, — не удерживается Табаков, бросая одновременно сердитый взгляд на Черчилля: мол, сиди смирно!

— Я хотел для наглядности проделать небольшой эксперимент с собакой, но раз вы настаиваете, могу его и отложить. Так что бишь я хотел сказать… Да, я хотел сказать, что насколько вам жаль этого песика, то хотя бы настолько же пожалейте и себя, поскольку действие этого аппарата можно без труда обратить на ваши собственные телеса или, к примеру, на придаток у вас между ляжками. А что, вы спросите, требуется от вас для того, чтобы избежать этого? Сущая мелочь: послушание. Полное и безусловное послушание своим покровителям. Вы что-то сказали?

— Ничего. Я вас внимательно слушаю.

— Рад этому. Но что-то я, пожалуй, устал. Предварительные объяснения так утомительны.

И, обращаясь к самому рослому из команды, командует:

— Слон, подай и мне баночку!

Еще один дегустатор. И никаких тебе признаков усталости. Напротив, собственное красноречие его, похоже, окрыляет. Его испитое бледное лицо, напоминающее череп мертвеца, озарено мрачным самодовольством. Если бы смерть была мужчиной, она, вероятно, выглядела бы именно так. Его физические недостатки (у кого их нет?) в какой-то степени искупает приличный, почти официальный костюм.

Наверное, в какой-нибудь лавке, торгующей итальянским ширпотребом низкого качества, выдаваемым за образцы высокой моды, ему подсказали, что нет ничего более внушительного, чем черный цвет, особенно когда профессия связана с похоронными обрядами и предшествующими им действиями.

У спутников мужчины в черном, в данный момент рассеянно осушающих банку за банкой, добродушный вид людей, честно зарабатывающих себе на хлеб выполнением заказных убийств. Одежда их тоже не лишена некоторого шика, но явно спортивного стиля — турецкий вариант джинсов «Левис» и куртки от «Адидас» и Версаче, опять же восточного происхождения. Держатся они непринужденно, в том смысле, что пепел от сигарет стряхивают прямо на ковер и гасят окурки где попало. От вмешательства в разговор они воздерживаются: голова их шефа в достаточной мере полна слов, и помогать ему незачем.

— При том молчании, которое вы храните, мне не понятно, ясна ли вам в точности суть сложившейся ситуации? — спрашивает ангел смерти, глотая очередную порцию пива.

— Насколько я понял, суть вашей деятельности состоит в том, что вы приватизируете в свою пользу мое имущество, подлежащее страхованию.

— Вы меня просто сразили! — с уважением восклицает Ангел. — Точнее и не скажешь! Однако пока это чистая теория. А между тем наступило время перейти к практике. Кстати, это, надо понимать, и есть знаменитый портрет вашей матушки-графини? — спрашивает он, приближаясь к висящему в глубине кабинета портрету.

— Моя мать не графиня, — кротко возражает ТТ.

— Жаль. Ваш секретарь безосновательно удостоил ее этого титула. А что может скрываться за этим шедевром?

— А вы проверьте, — предлагает Табаков.

Что совершенно излишне, поскольку Донев, он же Тонев, уже отодвигает картину.

— Сейф! — констатирует он. И тут же приказывает:

— Соблаговолите отпереть его. И побыстрее. Я же сказал, что наступило время действовать.

ТТ шарит сначала в одном кармане пиджака, потом в другом. По-видимому, он одервенел от страха или скован скряжьим инстинктом, потому что слышу его бормотание:

— Не знаю, куда я сунул эти ключи…

Не успевает он завершить эту легкомысленную фразу, как «страховщик» с изысканными манерами с такой силой бьет его кулаком по лицу, что очки ТТ слетают на пол, а из носа сочится кровь.

— Первое предупреждение! — объявляет Донев-Тонев. — Второе повлечет за собой более тяжкие последствия. Ввиду понятных причин мне не хотелось так сразу разбивать вам физиономию, но, видите ли, я человек вспыльчивый и сдержаться мне бывает трудно. В сущности, самообладание ко мне возвращается уже после того, как совершу безобразный поступок.

— Я поищу в другом костюме, — обещает ТТ, вытирая нос окровавленным платком.

— Ищите, где хотите. Но если через три минуты вы не откроете сейф, мы пустим в ход бормашину. Держу пари, что не успеем мы начать сверление, как ваша память чудесным образом прояснится.

С этой минуты события развиваются молниеносно. Ключ найден, сейф открыт, содержание изъято. Что оно из себя представляет? Деньги, естественно. Не стану уточнять, много их или мало. Как известно, оценки в этой области — вещь сугубо субъективная.

— А теперь остальные хранилища! — приказывает молодой вождь. — Без игры в прятки и прочих детских глупостей. Уясните себе: все, что есть в этом доме, обязательно будет обнаружено. А раз так, то какой вам смысл встречать рассвет в инвалидном кресле, если, конечно, вам повезет дожить до этого.

Едва ли интересно наблюдать, как пачки долларов из сейфа перекочевывают в сумку. Но если учесть, что сейф — твой личный, а сумка — чужая, зрелище становится мучительным и даже трагическим. Огонь жизни в Табакове вдруг угасает. Он весь поник и вот-вот сползет на пол. Он бросает на стол связку ключей и хрипит:

— Ройтесь, ищите, грабьте… А я иду спать.

Вместо того чтобы доставить человеку в черном радость, эти слова вызывают у него еще один приступ бешенства, и физиономия хозяина дома расквашена вторым ударом.

— Ну уж нет, дорогой! Никуда вы не пойдете. С этой минуты вы даже в туалет не выйдете без моего на то разрешения. И не бросайтесь ключами, а начинайте один за другим вставлять в замки, иначе я вам докажу, что мои слова о бормашине — отнюдь не шутка.

Бедный Табаков. Сокрушенный телом и духом и уже готовый на все, лишь бы избежать бормашины и газовой горелки, он проходит путем крестных мук от сейфа к сейфу, расположенных за мебелью, за обоями, за коврами, в самых разных хитроумных местах, о существовании которых я даже не подозревал.

Долгая зимняя ночь уже подходит к концу, когда Великий инквизитор объявляет отбой:

— Вы утомили меня своим упорством, которое, как вы сами понимаете, оказалось совершенно бесполезным. Мне надо отдохнуть. Я расположусь в спальне. Все остальные — здесь, кто где найдет себе подходящее место. Ответственным за порядок назначаю Слона.

— А мне что, и вздремнуть нельзя? — возражает Слон, чья внешность вполне соответствует прозвищу.

— Я сказал — и точка! — обрывает его вождь ирокезов и исчезает в спальне.

В кабинете духота из-за пивных паров и табачного дыма. Трое молодцов непрерывно снуют до туалета и обратно, чтобы облегчиться после выпитого пива. ТТ устраивается в углу и подзывает к себе Черча, опасаясь, как бы кто-нибудь не вздумал мучить пса. Я пристраиваюсь в одном из кресел поближе к ним и подальше от вонючих парней, занятый раздумьями не столько о произошедшем, сколько о предстоящем.

До сего момента нежелание Табакова прибегать к помощи полиции мне казалось вполне обоснованным. Он прибегал к их услугам еще до моего появления в Вене в связи с действиями моих предшественников. Позже обращался к ним в связи с украинцами. Потом имели место взрывы машин итальянцев, и австрийцы великодушно воздержались от выяснения вопроса причастности к этим взрывам ТТ. Короче, количество происшествий, связанных с Табаковым, так умножилось, что не было бы удивительным, если бы на сей раз полицейские сказали: «А ну его, этого Табакова!» — и задумались о принятии каких-нибудь мер уже против него. Правда, он гражданин Австрии, но для австрийцев он все равно иностранец, а на фоне создавшихся обстоятельств и крепнущей ксенофобии, его легко могли объявить нежелательным иностранцем.

Эти соображения были вполне обоснованными. Но лишь до момента нападения страховщиков. Потому что, если попадаешь в ситуацию, когда возникает угроза жизни и существует единственная возможность для ее спасения, всякие сомнения относительно того, прибегать к ней или нет, становятся нелепыми. Только вот существует ли все еще такая возможность? И если да, то является ли она единственной? Два вопроса, которые следовало было бы обстоятельно обсудить с ТТ, не окажись мы в нынешней ситуации. А теперь — никакого обсуждения. Что вызывает новый вопрос: неужели такой маниакально подозрительный тип, как Табаков, не предвидел возможности возникновения подобной ситуации? И не потому ли он воздерживался от обращения в полицию, что запасся каким-то запасным вариантом спасения?

Вопросы, вопросы. Человек, который мог бы мне ответить на них, лежит, съежившись между двумя подушками совсем рядом, однако в данный момент мне легче перемолвиться с его псом.

— Черч, — шепчу, — как ты там?

Вместо ответа бульдог помахивает коротким хвостом: в смысле — порядок, все будет хорошо.

— Не мешай ему спать, — шепчет ТТ. — Этой ночью ему, бедняге, досталось.


Девять утра, и в кабинете, готовый к новым подвигам, но все еще заспанный, появляется человек в черном.

— Можем мы обменяться двумя словами? — спрашиваю, подходя к нему.

— Можно и тремя, — великодушно соглашается страховщик.

— Я бы хотел наедине.

— Можно и наедине, сегодня я в духе.

Уединимся в кухне. Предложение о кухне ему нравится.

— А здесь есть что пожевать, — констатирует он, открывая холодильник. — Ты говори, я слушаю.

— Не бейте его больше, — говорю.

— А ты что, из общества защиты животных?

— Не бейте его, — повторяю. — Подобными средствами вы своей цели не добьетесь.

— А откуда ты знаешь, какова наша цель? — любопытствует Ангел смерти, зачерпывая ложкой черную икру и отправляя ее в рот.

— Что касается доступа к сейфам, то его можно получить и с помощью зуботычин, однако к банковским вкладам вы такими способами не подберетесь.

— Кроме зуботычин, есть и другие методы воздействия. Ты что, забыл?

— Это будет полным провалом. Вы не представляете себя, до чего он упрям. А без его сотрудничества в банках вы ничего не получите.

Он быстро опустошает баночку черной икры и, прежде чем приступить к красной, снисходит до того, чтобы взглянуть на меня с некоторым любопытством — как бы желая убедиться, все ли у меня в порядке с головой.

— Эге, да ты готовый консультант! У нас — консультант, у Табакова — доверенное лицо. Такого нелегко найти. Только ведь помнишь, верно, поговорку о сидении на двух стульях?

Он приступает к красной икре, обнаруживая заодно и бутылку белого вина.

— Хорошо охлажденное белое вино — это совсем другое дело. Пиво, в сущности, просто моча.

Начинаю подумывать, что он уже забыл о моем присутствии, когда он снова соблаговоляет обратиться ко мне:

— Вопросы стратегии и тактики, затронутые тобой, заслуживает внимания. Но прежде чем обсуждать их, нужно разобраться, из какой ты команды.

— Ни в какой команде я не состою. Я вообще не игрок. Просто пытаюсь сохранить свою работу.

— Это твоя проблема.

— Да, но сейчас речь о вашей проблеме. А она в том, что, как уже давно известно, нельзя требовать от коровы одновременно и молока и мяса. Можете сделать из Табакова котлету, но его деньги останутся для вас мечтой. Так что приятных мечтаний!

— А ты циник! — констатирует он, поднося ко рту бутылку.

Но я уже покидаю кухню.


Через полчаса главный страховщик — уже побритый бритвой ТТ и обильно надушенный его же одеколоном — решает провести производственное совещание со своими помощниками. В знак особого расположения приглашены и мы с Табаковым. Вождь ирокезов и не думает бросать своей манеры разглагольствовать и придавать своей персоне важности, однако в его отношении к ТТ заметно некоторое смягчение.

— Мы не столь наивны, чтобы ожидать, что вы выложите нам свои миллионы все и сразу, — говорит вождь. — Если бы вы пожелали выложить их все и сразу, то, должно быть, не хватило бы этой комнаты. Поэтому для начала мы изучим ваши банковские счета, а потом займемся недвижимостью. Процесс вам известен. Если будете себя вести комильфо, то и мы будем комильфо. Острижем на вас шкуру, но не станем ее сдирать.

Табаков апатично молчит, словно сказанное к нему не относится. Это побуждает главаря страховщиков придать своей речи иной акцент.

— Вы должны четко уяснить, что мы охватим весь объем ваших вкладов и, если потребуется, будем водить вас от банка к банку на поводке, как этого песика. Это насущность. Такова наша работа. Не буду скрывать: страхование жизни — вопрос довольно сложный. Сами понимаете: человеческая жизнь — вещь хрупкая, поэтому все мы должны действовать очень осторожно.

Он снова умокает. Табаков тоже молчит.

— Не слышу вашего мнения, — замечает человек в черном.

— А нельзя без всего этого вербализма? — с нескрываемой досадой спрашивает ТТ.

— «Вербализм»… Интересное иностранное слово. Надо справиться в словаре, что оно значит.

При этих словах он как бы нечаянно толкает столик, вокруг которого мы сидим, да так, что едва не опрокидывает его на Табакова.

— Если вы и в банке позволите себе такое поведение, вас оттуда попросту вышвырнут, — спокойно замечает ТТ.

Вероятно, именно в этот момент вождь краснокожих осознает, что ситуация меняется не в его пользу. Некоторое время он молчит, чтобы взять себя в руки. Наконец снова берет слово:

— Насколько я могу судить по вашему самоуверенному тону, вы слишком полагаетесь на тот факт, что мы не сможем обойтись в дальнейшем без вашего содействия. Только помните: мы не просим вашего содействия, мы его требуем. На сей раз я воздержусь от того, чтобы подкорректировать вашу физиономию, поскольку, исходя из заинтересованности в нашем сотрудничестве, буду впредь придерживаться принципа «в здоровом теле — здоровый дух». Однако малейшее проявление своенравия будет занесено в ваше досье черной галочкой, и за каждую таковую с вас в будущем сурово взыщется.

Табаков мало того что не реагирует на сказанное, его, кажется, даже клонит в сон.

— А теперь перейдем к фактам, — продолжает страховщик, делая вид, что не замечает пренебрежительного отношения оппонента. — Мы выяснили, что у тебя есть вклад в «Австрийском банке».

— Выясняли? — поднимает брови Табаков. — Могли бы меня спросить.

— Спрашиваем: какова сумма вклада?

— Точно не помню. Надо посмотреть бумаги.

— Вот потому мы тебя не спрашиваем — чтобы не врал. Не помнит он! — вождь шайенов поворачивается к своим подручным. — Чтобы такой жмот не помнил, когда речь идет о деньгах!

— Полагаю, там что-то около пятидесяти тысяч марок.

— Мелочь. Ну да ладно. Завтра же снимешь их со счета. А теперь постарайся вспомнить счеты в других банках.

— Их не так много, чтобы мне надо было стараться. У меня вклады в «Комерцбанке», в «Фольксбанке» и в отделении «Дойчебанка».

— Да это же ничто!

— Ничто или нечто, если позволите мне заметить, зависит не от количества банков, а от размера вкладов.

— Тогда не темни и говори о вкладах.

— Проверю по бумагам и скажу.

— А где миллионы?

Табаков скромно молчит.

— Где миллионы, я спрашиваю?

— Вы тут собрали целую конференцию и хотите говорить о миллионах, — рычит Табаков. — На многолюдных собраниях о таких вещах не говорят.

Успокоенный намеком на то, что миллионы все-таки имеются, главарь молча соглашается на некоторое время отложить рассмотрение этого вопроса.

— О’кей. Займемся пока насущными проблемами. Давайте-ка быстренько справьтесь по бумагам относительно сумм вкладов в упомянутых вами банках и выпишите чек на получение вклада в «Австрийском банке».

— Чек на пятьдесят тысяч?

— На пятьдесят, на шестьдесят или на сколько там есть.

— С удовольствием. У вас уже есть кто будет носить вам в тюрьму сигареты?

— Ты что несешь!

— Хорошо, хорошо, — уступает Табаков. — Только уточню сумму вклада и выпишу вам чек.

Это добровольное рвение ТТ вызывает у страховщика тревогу.

— Что ты имел в виду, намекая на тюрьму?

— Ничего особенного.

Перед опасностью опозориться на публике, Донев, Бонев или Тонев не настаивает на дальнейших объяснениях.

— О’кей, сверься и выпиши чек. Смотри только, чтобы все было точно. А мы пойдем на кухню и подкрепимся чем бог послал.

Тон у него подчеркнуто беззаботный. Таков уж удел вождей — даже при испорченном настроении сохранять бодрый вид.

Наконец, хоть и ненадолго, мы одни. ТТ на своем обычном месте за столом, Черч — на своем обычном месте под столом, а я в нескольких шагах от них, в любимом кресле у камина. На первый взгляд как будто ничего не случилось. Как было бы хорошо, если бы это действительно было так!

Разговаривать не рекомендуется: нас, без сомнения, будут пытаться подслушать. Мысль, которую хочу внушить ТТ, я выражаю одним сердитым и настойчивым взглядом. В смысле: «Ты в своем уме?!» В ответ немой собеседник смотрит на меня отечески и предупредительно поднимает указательный палец: «Терпение, не рыпайся!»

Уверен, что варианты самозащиты, над которыми он корпел все последние месяцы, не ограничились установкой стальных дверей и проводкой сигнализации, однако никак не могу понять его тактики. Казалось, наступил самый благоприятный момент, и вымогатели, самым вопиющим образом нарушив банковские порядки, обратят на себя внимание полиции и тем самым предрешат свой конец. Получение крупной наличности сразу в нескольких банках вкупе с какой-нибудь другой подобной глупостью явится достаточным поводом проверить их личности, и это положит конец их деятельности и пребыванию в стране, а возможно, и исконного права перемещаться по миру. И вот именно в этот решающий момент, вместо того чтобы воспользоваться их неведением, Табаков занимается их образованием.

Не сомневаюсь, что он действует по плану. Боюсь только, что азартный характер старого игрока диктует ему необходимость пренебречь скромным, но верным выигрышем ради искушения нанести большой, но рискованный удар.

Завтрак изнуренных бездельем страховщиков продолжается около часа. После чего вождь ирокезов появляется в кабинете. Он один. И явно воздержался от злоупотребления спиртным, настроившись на серьезный, а может быть, и роковой для себя разговор. Он даже старается умерить свою патологическую болтливость, поскольку понимает, что ему предстоит вступить в область, где он полный невежда, а его противник — опытный специалист.

Объяснения, в которые пускается ТТ, настолько обстоятельны, что понятны даже полному невежде. Вкратце они сводятся к следующему: сегодня на Западе никто не работает с крупными суммами наличных денег. Если обратишься в банк с пожеланием снять со счета 50 или 100 тысяч марок наличными, то, возможно, их и выдадут, но на всякий случай возьмут тебя на заметку. Кроме того, например, в «Дойчебанке» невозможно снять сумму со счета, поскольку он депозитный, и наличные с него не выдаются. Чтобы получить деньги, необходимо предварительно перевести их на текущий счет, а сделать это за 15 минуть невозможно. Более того, перевести крупную сумму со счета в одном банке на счет в другом банке нельзя, просто обратившись в окошко. Тебя направят в особый кабинет. Там придется выдержать необходимый разговор со служащим банка. Устанавливается твоя личность, сообщается номер счета. Производится проверка вклада. Потом сообщаешь, в какой банк и на чье имя переводишь деньги. Все эти данные вводятся в компьютер, производится перевод через софт и только после этого тебе выдается документ о проведенной операции.

Подобный ликбез продолжается около получаса. Скелетообразное лицо ангела смерти совсем побледнело.

— И вы хотите сказать, что, если я пожелаю пойти в супермаркет, чтобы купить себе галстук, мне необходимо будет проделать все это? — спрашивает он, бросая неприязненный взгляд на лектора.

— Для галстука и всего остального, продаваемого в супермаркете, существуют кредитные карты, наподобие тех, которые вы вчера изъяли из моего сейфа. Если пользование ими вызывает у вас затруднение, можете вернуть их мне.

Апломб Донева, Монева или Конева совсем испарился, сменившись состоянием холодного гнева.

— Цель урока, который вы мне только что преподали, мне совершенно ясна: показать, какой я невежда и как вы мне необходимы. Мне понятно ваше старческое тщеславие, господин, но я здесь не для того, чтобы состязаться с вами. Я приму разумную часть ваших советов и воспользуюсь вашими услугами. Однако — внимание! — малейший намек о призыве на помощь, обращенный к окружающим, простое подмигивание или любой другой невинный жест будет вам стоить жизни. И не надейтесь: вы не останетесь без присмотра ни на одну секунду!

Он собирается встать, но снова поворачивается к Табакову и бросает:

— Слушая ваши рассуждения о том, как строго и точно вы придерживаетесь банковских правил и буквы закона, можно подумать, что свои капиталы вы нажили в исключительно законопослушных странах и исключительно законными способами.

— Не вижу необходимости рассказывать вам, как именно я заработал свои капиталы, — отвечает ТТ. — Скажу лишь, что приобрел их, строго придерживаясь правил игры. Негоже, господин, садясь за игру в покер, играть между тем в очко и вдобавок к тому же рассчитывать на аплодисменты в свой адрес.


Второе хождение Табакова по мукам, маршрут которого на сей раз пролегает не по его домашним сейфам, а по коммерческим хранилищам, слишком скучно для описания. Получателя вкладов действительно водят, как собачку на поводке, от банка к банку. Чтобы избежать каких-либо подозрений относительно большого скопления людей вокруг «пса», «водит» его лично главарь бандитов, а где-то возле входа в банк на всякий случай отирается один из его подручных. Двое других вынуждены торчать в квартире, чтобы не привлечь внимание швейцара и соседей и чтобы надзирать за близнецами, на которых возложена обязанность надзирать за Черчиллем.

Вопрос с миллионами Табакова до сих пор не разрешен, однако он пока что и не ставится — вероятно, по какой-то секретной договоренности ТТ с Главным страховщиком. Зато отсасывание мелких капиталовложений идет нормальным ходом с предельно возможными результатами. Речь не идет о каких-то фантастических суммах: несколько десятков тысяч тут, несколько десятков тысяч там… Дай бог каждому собирать такой урожай. По совету Табакова (диву даюсь странностям этого человека), чтобы не перебарщивать с размерами хранимой наличности, главарь открыл личный счет в местном отделении «Вест Дойчебанка», куда переводятся выдранные со счетов Табакова суммы. Оказывается, фамилия новоявленного вкладчика действительно Донев — так записано в его болгарском заграничном паспорте, на первый взгляд настоящем. Документ исключительно важный для открытия банковского вклада, но также и весьма полезный для австрийских властей, если у них появятся какие-нибудь вопросы к хозяину вклада.

Во избежание бытовых неудобств, пространство квартиры поделено на две половины, что весьма несложно, поскольку она изначально была составлена из двух квартир. Табакову, его секретарю и его псу предоставлена территория с кабинетом и со смежными бытовыми помещениями, площадь вполне достаточная для наших скромных запросов. Нас, как и прежде, обслуживают близнецы. Словом, жизнь течет по старому руслу из пустого в порожнее, если не считать известного напряжения, вызванного у нас неопределенными видами на будущее. Хотя кто в этом мире может сказать, что его будущее застраховано от неприятных сюрпризов?..

ТТ продолжает меня удивлять. Во-первых, раньше я и мысли не допускал, что такой скряга, как он, может столь стоически сносить происходящее на его глазах разграбление собственного капитала. Правда, речь идет не о миллионах, но Табаков из тех людей, чьи привязанность и симпатия распространяются на каждый личный доллар. Но как бы ни поразителен был этот стоицизм, он все-таки объясним, поскольку на другой чаше весов лежит самое ценное, чем обладает человек. Необъяснимо другое — спокойствие ТТ и его упорное нежелание спровоцировать какой-нибудь неверный шаг в действиях грабителей, чтобы использовать его против них. Он так безмятежен, что, оставаясь со мной наедине и зная, что нас подслушивают, болтает тем не менее что бог на душу положит.

— Ты чего так разговорился? — спрашиваю его. — Пьесу, что ли, репетируешь?

— Не вижу причин держать рот на замке, — невозмутимо отвечает он.

— И то верно, — соглашаюсь. — Чего им подслушивать, когда ты и без того уже разболтал им все, что мог.

— Ну, не совсем все. Я умолчал об одном важном банке.

— Вероятно, виноват склероз.

— Да нет. Просто там невозможно получить деньги без участия Гауптмана.

— Но Гауптман умер.

— Он умер, но наследник-то жив.

— Дело твое, — говорю. — А мне хочется спать. Черч, иди сюда, дружок, составь мне компанию.

— Оставь его, — выговаривает мне ТТ. — Черчилль сам знает свое место.

— Ладно, не буду настаивать. Не хочется тебя раздражать. Завтра у тебя очередной тяжелый день. Тебя выдоят до конца.

— Пускай, — легкомысленно отвечает Табаков.

— А после того, как выдоят, не удивлюсь, если тебя зарежут.

— Пускай, — так же легкомысленно повторяет ТТ. — Я свое пожил. Пора и им пожить.

— «Живи и дай другим умереть» — был такой фильм.

— Не надо про фильмы, — рычит сквозь дремоту ТТ. — Вот пойдем в кино, тогда и расскажешь.

После чего, довольные исполненными ролями, погружаемся каждый в свой кошмар.


Основной, но все еще туманный вопрос о легендарных миллионах бизнесмена Табакова несколько проясняется спустя несколько вечеров. В кабинете двое — Донев и ТТ; я, правда, тоже тут, но, как когда-то сказал хозяин квартиры, я вне игры, и, видимо в силу этого, о моем присутствии забыли.

В содержательном, но не слишком перегруженном подробностями монологе ТТ излагает знакомую мне историю о совместном бизнесе с Гауптманом, об успешных операциях и решении оставить капитал фирмы в качестве источника солидных дивидендов, а вопрос перевода той или иной его части на текущие счета решать только на основе обоюдного согласия.

История достаточно занимательная, чтобы захватить внимание Донева, который прямо-таки напрягся, услышав действительно потрясающую сумму, которая, даже разделенная надвое, не теряет своего непреодолимого магнетизма.

— Переходите к конкретному предложению, — призывает страховщик, уже воспылавший желанием урвать миллионы.

— Я придумал один вариант, — скромно отвечает ТТ, — но не смогу предпринять ничего конкретного без вашей помощи.

— Не надо предисловий, излагайте ваш вариант.

— Гауптман был исключительно тяжелый человек во всем, что касалось сделок. Для нас, грубо говоря, просто счастье, что он умер: будь он жив, мы вряд ли смогли бы договориться. Наследник — пожилой человек, моего возраста. У него нет никакого опыта в бизнесе. Он бывший учитель музыки, и представьте себе: на него вдруг обрушивается долларовая лавина, грозящая унести его с собой. Я имею в виду его рассудок. Он и в самом деле может сойти с ума, если мы предоставим событиям развиваться бесконтрольно. Единственное препятствие, мешающее ему посвятить себя благотворительности на ниве помощи всевозможным любительским оркестрам и хорам, уже упоминалось: наследник, как и его дядя в прошлом, не может получить ни цента без моего согласия и участия.

Из этой ситуации Табаков делает вывод о том, как разрешить задачу. Сначала договориться об оформлении сделки со знакомым нотариусом. Потом пригласить наследника и предложить ему разделить капитал поровну. Все.

— И вы считаете, что он не будет возражать, не так ли?

— Какие возражения! Он только того и ждет. Он уже подавал мне намек через общих знакомых, что только того и ждет.

— В таком случае в чем проблема?

— Нет никаких проблем.

После чего следует неизбежный для таких типов, как Донев, вопрос:

— Мы можем его как-нибудь облапошить?

— В каком смысле?

— Не мне вам это объяснять.

— Вот что, — замечает Табаков. — Я не специалист в вашей области, которую вы называете страхованием, и тем более не ее поклонник. Если вы согласны на предложенную сделку, то я претендую лишь на получение причитающейся мне доли, которой, безусловно, поделюсь с вами. После этого все, что вы предпримите в отношении наследника Гауптмана, — это ваше личное дело, в котором я не хочу принимать никакого участия.

— Хорошо, хорошо. Знаем мы эту вашу манеру прикидываться высокоморальным человеком. Избавьте меня от этой саморекламы.

И погружается в молчание. Долгое и тягостное молчание, вероятно, больше для придания себе пущей значимости, но до некоторой степени и как знак некоторого сомнения. Как говорят французы, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Поскольку нетрудно догадаться, какая картина в воображении страховщика возникает в связи с перспективой овладения табаковской частью капитала. Что не мешает чуть позднее захапать и его вторую половину — по результатам операции на сей раз уже в отношении наследника Гауптмана. И вот, две половинки фантастического капитала вновь соединены, но на сей раз он принадлежит новой звезде «Клуба миллионеров» господину Доневу и К°.

Вместе с тем он делает вид, что размышляет. Как бы желая сказать, что и он, как покойный Гауптман, имеет вес в бизнесе.

— Ваше предложение вполне разумно, — признает он, достаточно намолчавшись. — Но, между нами говоря, я вижу здесь одну маленькую деталь, которая меня смущает.

Табаков не обременяется желанием спросить, какая именно деталь смущает Донева, так что последнему приходится самому пояснить суть своих сомнений.

— Дело в том, господин, что и у последнего дурака в сложившейся ситуации возник бы один вполне закономерный вопрос: в чем причина такого царского жеста по отношению ко мне — у вас, у которого есть веские причины смертельно меня ненавидеть?

— У меня нет к вам ненависти, — качает головой Табаков, — я слишком устал, чтобы испытывать столь сильные чувства. Именно в этом и заключается ответ на ваш вопрос. Я нахожусь в том возрасте, когда человек уже не так привязан к материальным ценностям…

— Смотря какой человек.

— Вы видели, что я, не колеблясь, предоставил в ваше распоряжение все в моем доме.

— У вас не было иного выхода.

— У меня была масса возможностей помешать вам, но, пользуясь вашим выражением, скажу, что я не буду прибегать к саморекламе и пояснять — каких именно возможностей…

— А все-таки? Только покороче, — настаивает Донев.

— Мне ничего не мешает замолчать. Я же отвечаю на заданный вами вопрос.

— Ну, так что? Только короче.

— Точка! — заявляет Табаков. — Я ничего больше не скажу.

И действительно умолкает, чем ставит босса страховщиков в довольно неловкое положение. Он раздваивается между искушением еще разок разбить в кровь морду самоуверенному старикану и предвкушением эпохальной сделки, на пороге которой находится.

— Ладно, не сердитесь. Мы же просто разговариваем, как свой со своим. Я тоже, может, немного перенервничал после всех этих банковских операций.

— Раз уж вы упомянули банковские операции, то не могу не спросить: догадываетесь ли вы, где бы сейчас находились, если бы не мое великодушное отношение, которое вас так удивляет. Да если бы я не предостерег вас от некоторых промахов, вы с вашими помощниками уже сидели бы в тюрьме. Однако это не значит, что подобный риск вам уже не грозит. Или, может, вы не подозреваете, что уже многократно засняты видеокамерами возле банковских касс, что уже описаны и занесены в картотеку, из чего следует, что если у вас осталась хоть капля сообразительности, то следует немедля собрать вещи и исчезнуть, пока не случилось непоправимое?

— Вы меня не испугаете.

— И не пытаюсь. Стараюсь лишь показать на некоторых конкретных примерах, что, как бы это абсурдно не выглядело, действую на вашей стороне. И не из какого-то великодушия, а из простого и естественного эгоизма. Потому что — я как раз собирался вам сказать об этом, когда вы меня так беззастенчиво прервали, — моя жизнь близится к концу, меня мучают всякие болезни, моя нервная система истощена, и единственное, чего я желаю, — спокойно дожить отпущенные мне дни. А это возможно лишь в том случае, если вы уедете и оставите меня в покое. Вот причина, по которой я раскрыл вам тайну моих миллионов и которая побудила меня сделать вам вышеизложенное предложение. И отказаться от такого предложения — простите меня за грубость — может только кандидат на место в психушке или кандидат на месте в Книге рекордов Гиннеса.

— Я многословен, но вы меня превзошли, — признается потомок ацтеков. — Вы убедительны, не отрицаю. И это еще один повод для сомнения. Но пока что остановимся на этом. Я подумаю и выскажу вам свое решение.

Позднее, когда мы располагаемся каждый в своем кресле и готовимся к отплытию в страну теней, Табаков решает подлить еще немного масла в огонь и бросает для сведения микрофонов:

— Этим господам даже невдомек, что ходить по венским банкам не то же самое, что шляться по софийским кабакам. Еще немного такого хождения — и задержание им обеспечено.

— Сам виноват, — отвечаю. — Ты такой добренький, что не удивлюсь, если станешь им после этого носить передачи.


«Операция „Гауптман“», как бы я назвал ее для краткости, на первый взгляд не вызывает никаких беспокойств. Два человека встречаются в присутствии третьего, чтобы подписать документ, содержание которого они предварительно согласовали. Но как уже тысячу раз говорилось, вещи редко оказываются такими, какими кажутся. Во-первых, небольшое противоречие между Табаковым и главным страховщиком возникает по поводу самого документа. Донев настаивает, чтобы заранее были подготовлены два документа.

— Можно и три, — равнодушно соглашается ТТ, — но сомневаюсь, что ваши чрезмерные амбиции будут удовлетворены.

— Кто знает, — возражает Донев. — Мой девиз: будь готов и к программе минимум и к программе максимум. Все на этом свете — вопрос торга.

— В моем случае какая из двух программ была реализована?

— Это будет ясно по результатам сделки с Гауптманом, — отвечает страховщик.

Разница между двумя программами всего в одной детали: в первом случае капитал замороженной фирмы делится поровну между договаривающимися сторонами. Во втором случае Табаков (подразумевается Донев) получает две трети капитала — обстоятельство, которое мотивируется сложными и туманными аргументами, связанными с якобы понесенными убытками и упущенной выгодой.

— Вы говорили, что племянник Гауптмана живет в Линце, — в который уже раз любопытствует вождь краснокожих, постоянно питающий опасение как бы его не надули.

— Да, говорил, — подтверждает Табаков. — И повторил то же самое дважды и трижды. Но, если вы настаиваете, повторю еще раз.

— Я это к тому, что незачем заставлять человека приезжать на своей машине и тратиться на бензин. Не лучше ли было бы поехать к нему на своей машине и привезти его сюда.

— И это возможно, — сговорчиво кивает ТТ. — Существует сто различных способов сорвать сделку. И это — один из них.

И, заметив кислуюфизиономию оппонента, поясняет:

— Догадываюсь, что очень приятно смотреть на мир, полагая, что все вокруг идиоты; но есть случаи, когда такое самомнение может сыграть с тобой злую шутку…

— Держите свою язвительность при себе, — обрывает его Донев. — Я тоже имею право на сомнение.

То же самое твердит и Табаков. Трения возникают и по вопросу о составе аудитории при подписании документа. Вождь настаивает на том, чтобы ему ассистировали все его помощники, к которым он прибавляет и некоего герра Петера.

В ходе операции выясняется, что упомянутого Ганса Петера в детстве звали Иваном Пе́тровым, что он бывший болгарин, чей отец подался некогда в окрестности Вены, чтобы заняться овощеводством. Оказалось также, что герр Петер — дядя одного из придурков, организовавших мое похищение. Об этом с улыбкой сообщил мне по дороге к нотариусу сам Петер, называя проделку племянника «детской шалостью».

«Знаете ведь, какие сейчас пошли подростки — такие предприимчивые и агрессивные, что дальше некуда. Но, в сущности, они неплохие ребята».

Именно эта настойчивость Донева пропихнуть в свой эскорт указанного Петера переполнила чашу терпения ТТ.

«Извините, господин, но ваши претензии воистину беспредельны. Мало того что против меня и моего секретаря вы выставляете всю свою банду, так теперь еще и навязываете мне какую-то темную личность под явно вымышленным именем».

«Никакого вымысла; выдумки — это ваш товар, — раздражается в ответ Донев. — Петер будет присутствовать в качестве моего советника-юриста. Кроме того, он необходим как переводчик».

«Я в переводчике не нуждаюсь».

«А я — нуждаюсь. Я патриот. У меня не было возможности, как у вас, сколотить состояние заграницей, торгуя метрами и килограммами национальных интересов».

Поскольку спор коснулся политики, можно было не удивляться, если бы вся операция провалилась, не начавшись. К счастью, железный принцип Маркса о том, что бытие определяет сознание, еще раз доказал свою справедливость — в том смысле что материальные интересы возобладали над политическими страстями. Было достигнуто компромиссное решение: Петер входит в команду за счет выбывающих из нее дантиста и паяльщика.

«Вот видите, — замечает Донев, — я готов идти на уступки. Советую и вам быть более уступчивым. Нам ведь надо довести дело до успешного конца».

«После чего вы меня пришьете», — мрачно дополняет ТТ.

«Вы это всерьез? — недоумевает оппонент. — Зачем нам вас пришивать? Вы же нам еще понадобитесь».

«Откуда мне знать? — отступает Табаков от наметившегося перемирия. — Придумаете какую-нибудь комбинацию».

Отношения тем не менее нормализовываются, подготовительные мероприятия завершаются и наступает судьбоносный День X, когда Успех призван увенчать Дело. Утром мне велено отнести проекты договоров нотариусу, чтобы он предварительно ознакомился с ними. Сопровождающим со мной отправлен Слон — чтобы я вдруг не стал искать встреч с субъектами иного вида. Под субъектами «иного вида» разумеются, конечно же, не инопланетяне, а вполне земные полицейские.

Езда с таким водителем, как Слон, сама по себе рискованна, а особенно когда едешь по такому густонаселенному городу, как Вена.

— Постарайся ехать так, чтобы не передавить прохожих, — советую я животному, занимающему место за рулем.

— Ты меня не учи, — бормочет редкий зоологический экземпляр. — Надоели мне всякие интеллигенты вроде тебя: только и могут, что поучать.

Как бы враждебно не относился Слон к моим поучениям, он все же следует моим указаниям: по какой улице ехать и где свернуть. В противном случае шансов добраться до места назначения у него нет.

Уже конец зимы. День мрачный и холодный. Окраины, в которые мы углубляемся, кажутся от этого еще более мрачными. Доезжаем до какой-то широкой невзрачной улицы с безликими зданиями, которые могут быть и жилыми домами, но больше походят на промышленные постройки. Здание, находящееся по интересующему нас адресу, иного рода. Этот невысокий, но очень массивный бетонно-монолитный дом с узкими, наподобие бойниц, оконными проемами и еще неубранными строительными лесами выглядит суперсовременно. Стройка еще не завершена, и не удивлюсь, если это та самая цитадель, о которой говорил Табаков.

Двор, огороженный бетонным забором, обширен, но пуст, если не считать грязных сугробов еще не растаявшего снега. На двери со стороны фасада имеется алюминиевая табличка с текстом: «Доктор Людвиг Мозер, невропатолог». Когда-то ТТ рассказывал мне о каком-то докторе Мозере, но в данный момент цель нашей поездки не невропатолог, хотя мы все в нем остро нуждаемся. Выясняется, что вход к нотариусу — с тыльной стороны здания, о чем на двери свидетельствует другая табличка:

ОТТО ФУКС

НОТАРИУС

— Жди меня здесь, — приказываю Слону.

— Не вздумай сбежать.

Поднимаюсь по грубой бетонной лестнице на второй этаж, следуя указанию прикрепленной к стене стрелки. Заблудиться трудно, поскольку второй этаж здесь последний.

Герр Фукс отзывается лишь после моего продолжительного звонка, предварительно, вероятно, хорошенько изучив меня через вмонтированный в дверь глазок. Это невысокого роста господин с объемистым животом, чей внушительный вид говорит о положительном отношении к толстым венским шницелям и большим порциям мюнхенского пива. Похоже, ему уже за шестьдесят, но в его жизнерадостном добродушном облике нет и намека на увядание.

— Замечательно, — говорит он, небрежно бросая конверт с договорами на массивный стол. — Я их должен изучить, но, как вы понимаете, это простая формальность. Когда есть хорошие отношения и добрая воля, все остальное — формальность.

На этом моя миссия заканчивается. Мы прощаемся, и нотариус не забывает напомнить, что встреча в 17.00.


И вот — 17.00. И без того тесный коридорчик перед кабинетом нотариуса стал еще теснее от притока знакомых и незнакомых лиц. Незнакомое, правда, только одно — Петера, которого Донев представляет нам как директора австрийского отделения их страховой фирмы. Воспитанный и любезный человек.

— Так это вы поколотили моего племянника, — замечает он, когда я представляюсь ему. — Наверное, заслужил, так что будет ему на пользу.

— Я настаиваю, чтобы с вашей стороны были только вы и Петер, — напоминает Табаков, когда нотариус открывает дверь кабинета.

— Ну, хорошо, договорились ведь уже, — бормочет страховщик.

Что не мешает ему заодно втащить в кабинет и Слона. Остальные, и в числе их близнецы, отправляются ждать вниз.

Учитель музыки в прошлом и наследник Гауптмана в настоящем уже находится в кабинете, сидя перед столом на скромном венском стуле.

— Извините меня за скудную обстановку, — замечает хозяин кабинета, — но мы в процессе переезда, поэтому рассаживайтесь, где найдете место.

Что мы и делаем. Гауптман-младший внешне весьма напоминает герра Фукса. Ему тоже за шестьдесят, и он тоже выглядит жизнерадостным добряком, но склонным, вероятнее всего, не к пиву, а к рейнским и — почему бы и нет? — мозельским винам. Об этой слабости свидетельствуют как красноватый оттенок его лица, так и его массивный нос, оптимистически горящий цветом спелого помидора.

Однако добродушие имеет свои границы. Поэтому не удивительно, что еще до начала рассмотрения сути дела, музыковед замечает:

— Мне кажется, что для столь конфиденциальной сделки здесь слишком много народа.

Слово берет Петер, пытаясь разумно объяснить причины столь большого скопления людей.

— А вы сами-то кто будете, если мне позволено будет спросить? — продолжает интересоваться наследник. И, выслушав объяснения, обобщает: — Консультирующий юрист, секретарь, телохранитель, не говоря уж о вас с вашими многочисленными функциями… И вся эта административно-юридическая элита против моей скромной персоны!

И, обращаясь к нотариусу, продолжает:

— Скажите, разве это справедливо? Я тоже пожелал бы присутствия адвоката, секретаря и телохранителя… Почему меня не предупредили, чтобы я приехал вместе с ними?

Наступает неловкое молчание.

— Думаю, что ваши возражения не лишены логики, — решается нарушить молчание Табаков. — Однако…

— Не признаю никаких «однако»! — упрямится Гауптман. — Или посторонние покинут кабинет, или встреча закончена.

— Мы поставлены перед дилеммой, — констатирует нотариус. — Разрешение таких вопросов — не моя прерогатива. Что вы скажете, господа?

Все молчат. И лишь Донев, до этого момента молчавший и слушавший синхронный перевод Петера, берет слово. Его мнение — короче некуда:

— Нет!

— В каком смысле «нет»? — спрашивает герр Фукс.

— Переводи точно! — приказывает Петеру Вождь ирокезов и, чтобы не слишком обременять переводчика, снова произносит категорическим тоном короткое: «Нет!» После этого, очевидно прочитав на лицах собравшихся недоумение, поясняет:

— Мы все — и я, как юридическое лицо, и телохранитель, и переводчик — находимся здесь не для того, чтобы поддержать какую-то одну сторону, а обе в целом. Единственный, кто здесь лишний, так это секретарь господина Табакова. Я не возражаю, если он покинет кабинет. Что же касается отмены сделки, то категорически повторяю: нет! По-видимому, многоуважаемый герр Гауптман не отдает себе отчета в том, какое количество сил и времени мы потратили на организацию этой скромной церемонии, и у нас нет никакого намерения откладывать ее на неопределенное время.

— Объясните господину юристу, — обращается Гауптман-младший к Петеру, — что я отказываюсь подчиняться диктату. Теперь и я говорю: нет! Причем окончательно!

— Но погодите, господа, погодите! — восклицает шокированный Фукс и, следуя примеру других, мгновенно выхватывает свой пистолет.

Проворней всех оказывается Гауптман-младший, чей крупнокалиберный пистолет раньше всех оглашает кабинет выстрелами. В порядке старшинства первым сражен Донев, не успевая даже схватиться за оружие. Горькая судьба постигает и Слона, который то ли от пуль, то ли от страха с грохотом валится между стульев, успевая, однако, сделать два или три выстрела, хотя и без видимого успеха. Участь Петера тоже трагична, но оказывается почти незамеченной, поскольку все внимание сосредоточивается на лестнице, топот на которой подсказывает, что и плебс из партера тоже рвется принять участие в перестрелке. Их действия, пусть и самоотверженные, обречены на провал. Не успевает дверь распахнуться, как помощники страховщика начинают исполнять роль мишеней, в которые градом сыплются пули из крупнокалиберного пистолета. Не пострадали только близнецы, потому что их обезвредили еще внизу у входа.

— Скорее, в любой момент может нагрянуть полиция! — кричит мне Табаков, который вместе с «нотариусом» и «наследником» уже у выхода. Устремляюсь за ними и в этот момент чувствую, как что-то обжигает мне правую лопатку. Недобитый Слон находит возможность подняться и послать мне вдогонку свою прощальную пулю.

Жжение в лопатке — просто мелочь, шутливое напоминание о том, что игра в чет-нечет со смертью еще продолжается. Делаю шаг вперед, потом пытаюсь сделать второй, потом… потом проваливаюсь в темноту.


…Нахожу себя в каком-то смутном пространстве. Сначала думаю, что это просто смеркается, но потом чувствую, что этот мрак движим и неудержимо влечет меня в неведомом направлении, как морская волна. Не сказал бы, что плыву на гребне волны, скорее — под волной, рискуя, что она обрушится на меня и погребет под собой. И все-таки плыву. Ускользаю от нее в последний миг, но она снова нависает надо мной, и снова я ускользаю от нее в ту самую последнюю секунду, которая отделяет жизнь от смерти.

И так — до бесконечности.

Не знаю ни сколько прошло времени, ни что стало со мной. И вдруг слышу чей-то слабый голос, долетающий из какого-то далекого далека. Голос звучит снова, уже совсем призывно:

— Товарищ начальник!

Осознаю, что это Пешо и пытаюсь его укорить: «Я тебе не начальник, и перестань называть меня товарищем», но с губ моих не слетает ни звука. А призыв повторяется, на этот раз сопровождаемый прикосновением чьей-то холодной руки к моему лбу. Открываю глаза. Мрак рассеивается. Надо мной склонился какой-то человек. Это действительно Пешо.

— Вы должны это проглотить, — и сует мне в рот какую-то таблетку. — Запейте водой.

Выполняю указание, лишь бы он отстал от меня, потому что ощущаю, как мрак снова пытается поглотить меня.

Проходит еще какое-то время, но не имею представления, сколько именно. Снова слышу голос, на этот раз женский.

— Ты в своем уме? Человек умирает. Почему ты не вызовешь врача?

И опять голос Пешо:

— Как я могу? А полицейские?

— Молодец. Пусть лучше умирает, лишь бы не явились полицейские.

Она говорит еще что-то, но я не разбираю слов, потому что голос совсем тихий, а я снова тону во мраке.


— Вы наша единственная надежда, доктор Мозер, — говорит Марта.

Но это происходит уже гораздо позже, и пространство вокруг меня светлое.

— Я вас понимаю, госпожа, но вы ведь знаете, что я невропатолог, а не хирург. Этому человеку нужен хирург и притом как можно скорее.

«Неужели так уж необходимо болтать у меня над головой?» — сказал бы я, если б мог. «И погасите этот свет», — добавил бы, поскольку чувствую, как вместе со светом в грудь мою проникает боль.

Проходит еще какое-то время, и боль становится сильнее, потому что теперь я лежу на животе. И снова надо мной бубнит чей-то мужской голос:

— В полевых условиях, говорите… Но это не значит, что я способен оперировать на кухонном столе ножом, которым только помидоры резать…

Может, он говорит еще что-то о помидорах, но чувствую укол в плечо и снова погружаюсь в небытие.


— Ты уже совсем было собрался на тот свет, — говорит мне Марта два дня спустя. — Хорошо, что доктор Мозер — он ведь друг Табакова — нашел хирурга и уговорил его сделать операцию прямо в гараже. Хирургическую операцию в гараже! Мне это даже в голову не пришло бы. И как только подумаю, что всем этим я обязана своему любимому, пусть и бывшему, супругу!..

Я действительно в гараже. Это крохотное помещение, в котором Пешо держит свой «опель», на котором он разъезжает, выполняя поручения шефа. Наверно, он и спал здесь, пока я не занял тут единственную койку, уже прооперированный, перевязанный и готовый к новой жизни — если, конечно, капризами Провидения мне отпущено какое-то количество дней.

— Как я сюда попал? — спрашиваю водителя.

— Сидел в «опеле», когда вдруг из ворот выскочил шеф и, сев в «мерседес», крикнул мне, чтобы я посмотрел, все ли с вами в порядке.

— А где сам Табаков?

— Откуда мне знать. Наверное, дома.

Сейчас этот вопрос меня не особенно волнует. Он возникает снова через неделю. Меня уже перевезли в дом к Марте, я поправился в пределах возможного и с приливом новых сил ощущаю возрождение любопытства к житейским проблемам.

— Ты не смотрел, Табаков не вернулся домой? — спрашиваю Пешо, когда он заходит меня проведать.

— Не смотрел.

И, заметив мое недоумение, объясняет:

— Не рискую вертеться вокруг его квартиры, пока все не утихнет. Не хочу, чтобы меня во что-то впутали, иначе австрийцы меня вытурят. Вы бы знали, что пишут в газетах о той перестрелке.

— И что пишут?

— Чего только не пишут. Сведение счетов между бандитами. Приток эмигрантов с Востока, мол, превращает Вену в Чикаго в самом центре Европы и всякое такое.

— А о Табакове пишут?

— Его не упоминают. Но если так продолжится, то и его приплетут.

— А что может продолжится? Тех-то всех перестреляли.

— Одних перестреляли — прибудут другие.

Марта тоже настроена пессимистически.

— Не надейся найти Табакова дома. Я уже проверяла: птичка упорхнула.

— Птичка ли? Ты, наверное, хотела сказать — перепел.

— Хоть глухарем его назови, все едино: глухарь улетел.

Я уже достаточно окреп, чтобы рискнуть выйти из дома. Прошу Пешо отвезти меня по известному адресу. После некоторого колебания и с условием, что мы остановимся на соседней улице, он исполняет мою просьбу.

Чтобы избежать встречи со швейцаром, захожу со стороны гаража. Решетка поднята, в помещении пусто. Поднимаюсь по узкой лестнице и, не пройдя еще и полпути, слышу какую-то непонятную возню. Чуть погодя что-то грубо тыкается мне в ноги. Собираюсь уже выразить возмущение сильным пинком, когда понимаю, что это Черчилль. Грязный, исхудавший и почти неузнаваемый, но все же Черчилль.

— Что же ты тут делаешь, мой песик? Почему один? Где твой плохой папочка, бросивший сыночка на произвол судьбы?

На все мои вопросы Черч только поскуливает, выражая одновременно и радость, и страдание.


— Вот уж чего не ожидала от этого жестокого эгоиста, — комментирует Марта, купая бульдога в ванной. — Бросить единственное любимое существо! Чего еще ждать от подобного зверя!

— Не думаю, что он его бросил. Он скорее бросил бы родную мать, чем Черча.

— Ты считаешь, что его убили?

— Я ничего не исключаю.

Наличие столь трагической вероятности погружает женщину в глубокое раздумье. Не сказал бы, что это скорбное раздумье, скорее — озабоченность.

— Хорошо, что полиция не опечатала его квартиру, — замечаю, чтобы приободрить ее.

— Чего же тут хорошего? Ты же сказал, что бандиты перерыли там все вверх дном.

— Это они так считали.

— А ты что думаешь?

— Думаю, что кое-что осталось.

— Если ты имеешь в виду бронзовые часы и портрет графини, то это не бог весть какие ценности.

— Я имею в виду кое-что посерьезнее. Но не будем торопиться. Пусть все уляжется. Всему свое время. Подумай лучше, где он мог затаиться.

— Именно об этом я и думаю. Должно быть, выбрал такое место, которое считает самым надежным. Только вот где оно?


Спустя три дня тайно следую за «опелем» Пешо и оказываюсь в поселке на берегу Мондзее. Кто-то скажет, что это черная неблагодарность — шпионить за человеком, который спас тебе жизнь. Но что поделаешь — работа прежде всего.

Мондзее. Табаков любил это место. А теперь именно здесь ошивается его водитель. Ездит от лавки к лавке, покупает то да се, словно этого всего в Вене не купить. Может, он просто избегает слишком часто появляться на людях в Вене? Но почему облюбовал именно Мондзее? На улочках поселка трудно разъехаться. Не удивительного, что скоро наши с Пешо дороги пересекаются. То ли он мне преграждает дорогу, то ли я — ему, но мы пересекаемся.

— Здравствуй, Пешо. Какими судьбами?

— Здравствуйте, товарищ начальник. Вы тут на отдыхе?

— Ну, да, ты ведь знаешь, в каком я состоянии. Если бы ты не спас мне жизнь…

— Давайте лучше не будем об этом.

— Не надо стесняться своих добрых дел. Завидую Табакову, что у него такой помощник. Как у него дела?

— Не знаю. Я ведь уже говорил.

— То, что ты один раз соврал, не значит, что нужно повторять свою ложь бесконечно. Тебе известно, что я не отношусь к врагам твоего шефа.

Он молчит.

— Ладно, — говорю ему, — чего ты надулся. Табакову от меня одна только польза.

— Я тоже так считаю. Но мне приказано остерегаться всех без исключения.

— От меня не убережешься. Если уж пристану, то не отстану. Ладно, говори.


Домашний пансионат «Эдельвейс» — двухэтажная вилла в альпийском стиле. Расположена на противоположном берегу озера, в тенистом месте и выглядит почти безлюдной — наверное, потому, что скрыта густой тенью нависшего над ней лесистого склона. Тихое и изолированное место, великолепное пристанище для любителей одиночества, которое в данный момент не используется. На деревянном заборе висит табличка с надписью:

РЕМОНТ

Прочитав внушающую уважение надпись, ограничиваюсь осмотром фасада виллы, тайком наблюдаю за ней, укрывшись за деревьями на лесистом склоне. Никаких признаков жизни. Или почти никаких. Только долгое время спустя на террасу, нависшую козырьком над водами озера, выходит молодой человек, делает несколько шагов, осматривается по сторонам, после чего откашливается и, смачно плюнув, уходит.

Молодой чемпион по плевкам на дальнее расстояние мне хорошо знаком, что совсем не обязывает меня окликать его. Если Табаков решил уединиться с близнецами в этом тенистом месте, то у меня нет никаких намерений нарушать его уединение. Единственное, что я могу себе позволить, так это проверить, насколько добровольно мой друг юности согласился на это уединение.

Терпеливо дожидаюсь ночи. Пережитые совсем недавно кошмары научили меня с успехом ориентироваться в темноте. Нет ни снега, ни луны, ни сторожей. Истинное счастье, что нет и Черча, который, учуяв меня, принялся бы лаять. Получаю возможность изучить внутренние помещения — по крайней мере, те, которые освещены. Сейчас таких два: большой холл с выходом на террасу и смежная с ним кухня, которая имеет дверь черного хода. В настоящее время на кухне никого. На столе гора разных продуктов, но часть из них уже перенесена на подносах в холл, где и разворачивается действие.

Близнецы, развалившись на диване, заняты поеданием принесенных из кухни деликатесов. Табаков, несмотря на свое известное чревоугодие, не участвует в трапезе по девяти причинам, одна из которых та, что руки у него в наручниках, а сам он привязан веревкой к спинке стула, на котором сидит. Знакомая ситуация.

— Очень сожалеем, шеф, но мы вынуждены следовать закону, — говорит Макс, уплетая кусок хлеба с толстым ломтиком ветчины.

— Закону природы, — уточняет Мориц.

— Человек человеку — волк, — напоминает Макс. — Сам ведь говорил.

— А раз так, кто мы такие, чтобы нарушать закон?! — добавляет Мориц.

— Мы не со злости. Меня даже жалость разбирает, когда я смотрю на тебя, — продолжает Макс.

— А вот мне тебя не очень-то и жаль, — признается Мориц. — Сделал нас своими рабами.

— И платил мало. Со страховщика мы больше поимели.

— А эта техника немалых деньжищ стоит, — замечает Мориц, жестом привлекая внимание Табакова к двум черным чемоданчикам, прислоненным к дивану.

— Что скажешь, если мы испробуем на тебе эту технику? — спрашивает Макс.

— Для тебя сделаем бесплатно, — обещает Мориц. — С чего начнем — с лечения зубов или с тепловых процедур?

Оба на время прекращают жевать и гогочут как ненормальные. Шеф сидит с непроницаемым и слегка сонным видом, желая продемонстрировать свое отчужденное отношение к происходящему. Думаю, он еще не решил, ограничится ли все издевательствами или случится то, чего он больше всего боится.

Сценка занимательная, однако у меня нет времени ею любоваться. Обхожу здание сзади и вхожу в кухню. Открываю все краны большой газовой плиты, гашу свет и, прикрыв за собой дверь, выхожу. Будем надеяться, что весельчаки подольше будут разыгрывать свой дурацкий спектакль, а вдоволь насмеявшись, захотят покончить с едой.

Проходит, наверное, минут пятнадцать с тех пор, как я открыл краны, когда Макс или Мориц входит на кухню и останавливается, пораженный тем фактом, что погашен свет. «Не бойся», — говорю ему мысленно, щелкаю зажигалкой и, бросив ее внутрь, убегаю прочь. Пиротехнический эффект на высоте: ослепительный взрыв воспламенившегося газа и вылетевшие оконные стекла — зрелище впечатляющее. Но у меня нет времени на созерцание. Возвращаюсь на несколько секунд на террасу и открываю дверь в тот самый момент, когда второй близнец, Мориц или Макс, выскакивает из холла и ошалело смотрит на рвущееся из дверного проема облако горящего газа.

Я ничего не смыслю в восточных единоборствах. Поэтому довольствуюсь тем, что примитивным образом разбиваю о голову близнеца подвернувшийся под руку стул. Бесчувственного, тащу его к краю террасы и сталкиваю в озеро в аккурат по траектории его давешнего плевка. Надеюсь, альпийские воды достаточно холодны, чтобы вернуть ему рассудок. Если он, конечно, жив.

— Долго ж ты прохлаждался, прежде чем вспомнить обо мне, — выговаривает мне ТТ, когда вхожу в холл.

И пока я освобождаю его от веревки и наручников, продолжает ворчать:

— Они уже второй день меня чем-то травят. Впрыскивают в вену, чтобы смерть выглядела естественной.

— Надо срочно вызвать врача.

— Невозможно. Телефон не работает. Кроме того, я не желаю общаться с полицией и прессой.

Слегка покачиваясь, он встает, словно желая удостоверится, в состоянии ли держаться на ногах. Он бледен и тяжело дышит, но сохраняет спокойствие.

— Уходим, — говорит он. — Скоро вся вилла вспыхнет, а через минуту здесь будет толпа из полицейских и зевак.

Спускаемся вниз по узкой дорожке, чуть в стороне от асфальтированной аллеи. Электрический фонарик Табакова помогает нам миновать заросли, начинающиеся ниже.

— Я выпишу на твое имя чек, чтобы ты получил немного денег — нам на первое время.

— Если ты нуждаешься, — говорю, — могу одолжить. Та пачка, которую ты сунул мне в карман плаща, в целости и сохранности.

— Ну и храни ее дальше, — ободряет меня ТТ. — На эти деньги тебя, наверно, и похоронят.

Спустя некоторое время он хрипит:

— Больше не могу. Надо отдохнуть. Похоже, яд, который они мне впрыскивали, при движении действует интенсивнее.

Чтобы перевести дух, он садится на камень. Зарево позади нас свидетельствует о том, что домашний пансионат «Эдельвейс» полностью охвачен пламенем. Однако ТТ не смотрит туда — он прислушивается к тому, что происходит на аллее под нами, опасаясь неизбежного наплыва зевак.

Пользуюсь возникшей паузой, чтобы задать ему вопрос. Извечный вопрос, вызывающий у нас споры:

— Когда-то ты обещал написать завещание в пользу нашей страны.

— Напишу, — глухо подтверждает Табаков. — Если доживу…

— Конечно, доживешь. Но я на всякий случай запасся текстом.

— Каким текстом?

— Текстом завещания.

Протягиваю ему лист бумаги. Довольно неряшливого вида, сложенный вчетверо и уже давно покоившийся в моем паспорте — с того самого дня, когда мне его вручил Весо Контроль, предупредив, что этот текст — всего лишь образец.

— Держи фонарик, — советует ТТ. — Свети на бумагу, а не на мои ноги.

Бросив взгляд на листок, он бормочет:

— Это никуда не годится. Напечатано на машинке. У нотариуса не заверено. Это, браток, ни на что не сгодится.

Собирается сказать еще что-то, но замолкает, утомленный длинной фразой.

— Ну, хорошо, подпиши все-таки, хоть и не годится.

— Дай — чем.

Шариковая ручка у меня тоже припасена давно. Как раз для такого случая. Протягиваю ему и подкладываю под лист свой паспорт.

— Говорю тебе, это не сработает… Но раз ты настаиваешь… Да посвети ты на листок…

Замолкает, наклоняется над завещанием, однако, прежде чем взять ручку, произносит прерывающимся голосом:

— Лично для тебя я припас кое-что другое… Поценнее…

Он лезет в карман жилета, вынимает из него какой-то ключик и протягивает его мне.

— Держи! Дай мне ручку.

Берет ручку дрожащей рукой и наклоняется пониже, чтобы видеть место, где следует поставить подпись. Начинает писать, но наклоняется все ниже и ниже, пока вдруг не падет на землю, подминая под себя злополучный листок. Пытаюсь приподнять его бесчувственное тело, и это мне почти удается, когда вдруг ощущаю, что держу в руках очень тяжелое бездыханное тело.

Для Траяна Табакова начался его полет в бездну.


— Как прошли похороны? — спрашиваю Марту, едва она входит в дом.

— Так себе. Пришло человек десять, половина из которых, вероятно, были переодетыми полицейскими.

— И все же да простит его Бог, — говорю я со сдержанной грустью.

— Бог его, может, и простит — ему все равно, а вот я — не прощу! — говорит она сухо. — До этого мгновения прощала — и равнодушие, и скупость, но эту последнюю гадкую выходку простить не могу.

— Ты имеешь в виду наследство.

— Естественно.

— Может, он оставил завещание.

— Исключено. Человек, который думает только о себе, не думает о завещании.

— Ты забываешь о Брунгильде.

— Она все присвоила без всякого завещания. Планирует создать фонд, чтобы обессмертить его имя.

— Ты не думаешь, что стоит заглянуть в квартиру. У тебя же есть ключи.

— Боюсь. Скажут, что я воровка.

— Очень может быть. Не стоит торопиться.

Вопрос о наследстве беспокоит и меня, но сейчас у меня есть более насущные заботы, связанные с одной мелкой деталью той трагической ночи возле «Эдельвейса». Металлический ключик, врученный мне Табаковым, как некая очень ценная вещь. «Тоже мне, ценность! — хочется мне сказать. — У меня самого есть такой же. И у многих других он есть». Я это понял в тот же вечер, вернувшись домой и сравнив его с ключом, лежавшим в моей сумке. Отличались они лишь номерами, выгравированными на них. Мой ключик был от ячейки в камере хранения на вокзале. Не надо большого ума, чтобы догадаться, что и его ключ оттуда же.

Утром спешу на вокзал. Найти ячейку с соответствующим номером — дело простецкое. Она находится метрах в трех от моей ячейки. Окидываю краем глаза зал и, убедившись, что поблизости нет любопытных, вставляю ключ в щель. Поворачиваю ключ в замке, открываю дверцу и ощущаю противную дрожь разочарования.

Шкафчик пуст.

Сказать по правде, он показался мне пустым, поскольку я ожидал увидеть чемодан или сумку. Этого в ячейке нет. Зато, сунув в нее руку, нащупываю на дне плоский пакет. Он завернут в черную бумагу и лежит на самом дне ячейки, так что сразу и не заметишь. Вернувшись домой, тщательно изучаю его содержимое. Потом снова заворачиваю его в бумагу, вкладываю в целлофановый пакет известного супермаркета «С&А» и отношу обратно на вокзал. Теперь разница в том, что пакет лежит не в ячейке покойного Траяна, а в ячейке пока еще здравствующего Эмиля.

Подумать только: документы, о которых я мог лишь мечтать, все последнее время находились в каких-нибудь трех метрах от шкафчика, где лежал мой чемодан со старыми рубашками и штопаными носками!


Давно, должно быть, еще во время наших первых разговоров у ТТ возникла мысль использовать меня в качестве орудия мести. Он хорошо знал, что я упрям, как осел, и бескорыстен, как последний глупец. Поэтому вместо того, чтобы убрать меня со своей дороги, он сделал из меня своего постоянного спутника, этакую бомбу с часовым механизмом.

Он хранил меня, как крайнее средство, поскольку, задействуй меня раньше времени, он рисковал взлететь на воздух вместе со всеми.

Полагаю, он активно занялся подготовкой этой бомбы в тот самый день, когда узнал об убийстве Карапуза. «Взрывчатого вещества» у него было накоплено достаточно, а роль детонатора он отвел мне. С моим задействованием включался фатальный обратный отсчет.

Теперь я задействован. Через банальный ключик, врученный мне Табаковым в качестве зловещей черной метки за миг до того, как полететь в бездну. Через передачу в мои руки толстой канцелярской папки с пачкой документов. Эта неприметная папка — его «Белая книга». Суровый обвинительный акт, основанный на неопровержимых фактах. Подобные документы предают суду публики лишь в одном-единственном случае — когда их обладатель готов ко всему, в том числе и к рейсу на тот свет.

Свой рейс он уже совершил. Теперь моя очередь.

Вероятно, вся сумма деталей той чудовищной операции была известна одному-единственному человеку — ее автору и организатору. Не только потому, что ему принадлежали ее замысел и исполнение, но еще и потому, что он обладал всеми компрометирующими документами — с именами и подписями, которые оставлялись в обмен на раздаваемые блага. «На, получи — но ты на крючке!» — таков был смысл этих действий, во главе которых стоял Карапуз. Наверное, он верил в надежный механизм компромата. И все-таки допускал возможность аварийного варианта. На тот случай, если кто-нибудь из тех людей, чьи фамилии значатся в расписках, решит его убрать. Он допускал и такую возможность. И подготовил свою посмертную месть, доверив компромат самому близкому человеку — непоколебимому Табакову. Чтобы через его посредство подтвердить перед лицом истории ту истину, что предательство всегда наказывается. И заодно чтобы отвлечь внимание от вопроса, не является ли самым главным предателем он сам — предавший великую идею, предавший созданное миллионами людей.


Теперь этот взрывоопасный материал у меня. И я не знаю, суждено ли мне сыграть роль камикадзе или какую-нибудь менее самоубийственную роль. Во всяком случае, мне нужно держать порох сухим, как говорили когда-то, когда порох был самым смертоносным из веществ и еще не существовало динамита, сотворенного человеколюбивым Нобелем. Чтобы держать порох сухим, мне понадобится еще одна, возможно последняя, встреча с мудрым Фурманом-сыном, за которой последуют некоторые другие незначительные действия. А чтобы подготовить включение часового механизма, я позволю себе позвонить по телефону вездесущей Кристе и попросить ее о короткой деловой встрече. Я уверен, что в данный момент Брунгильда сидит без дела, однако, желая придать себе больше важности, она назначает мне встречу на завтрашний день, на послеобеденный час.

Как и ожидалось, она принимает меня весьма холодно и так же холодно выслушивает мою просьбу. Суть просьбы: устроить мне встречу с журналистом Карлом Вебером из влиятельной газеты «Ди Прессе».

— Вы, наверное, забыли, что я была личным секретарем господина Табакова, а не вашим, — замечает Криста, выслушав меня.

И чтобы не показаться чересчур грубой, поясняет:

— Мне кажется, что для контактов с прессой вы выбрали самый неподходящий момент. Если вы следите за печатью, то не могли не заметить, что именно сейчас ксенофобская кампания, особенно в ее антиболгарском варианте, в самом разгаре.

— Совершенно верно, — подтверждаю я. — Но цель моей встречи как раз в том, чтобы защитить доброе имя моего — и, полагаю, вашего — друга господина Табакова, не оспаривая законного негодования австрийцев по поводу наплыва в вашу прекрасную столицу всяких подонков.

Элемент лести в моей реплике достаточно силен — его можно увидеть даже сквозь озоновую дыру, однако неприступную Брунгильду трудно завоевать одним дешевым комплиментом.

— Покойный господин Табаков не был моим другом, — все так же холодно возражает она. — У меня не настолько высокое самомнение, чтобы считать себя другом столь неординарного человека, каким был он. Могу только сказать, что старалась быть на должной высоте при осуществлении тех или иных операций, которые были порождением его исключительного интеллекта.

— Уважаю вашу скромность, — снова соглашаюсь я, — но я твердо убежден, что именно вы были самым верным и, я бы добавил, единственным помощником, без компетентного участия которого он вряд ли бы претворил бы свои выдающиеся проекты в дела.

Айсберг начинает таять, и, чтобы ускорить этот процесс, приходится приложить еще немного усилий, энергичнее нажимая на клавишу трагической судьбы незабвенного господина Табакова, обреченного, как всякий великий человек, на злобу и зависть со стороны окружающего враждебного мира.

— Рискуя, что вы воспримите это как еще одну лесть, позволю себе добавить, дорогая фрау…

— Фройлен…

— …Позволю себе добавить, дорогая фройлен, что вы единственная с вашей отзывчивостью и очарованием привносили струю человеческой теплоты в строгую и холодную жизнь этого затворника.

— Хорошо, хорошо, герр Боев, незачем преувеличивать и без того преувеличенное. Сказанных вами слов в превосходной степени, я полагаю, достаточно для того, чтобы я устроила вам встречу, так что вряд ли стоит утомляться и дальше.

— Тронут вашей отзывчивостью, — замечаю, — но позвольте мне только заметить, что слова признательности, которые я позволил себе произнести, продиктованы не корыстью; они — выражение конкретных наблюдений, накопленных в процессе нашей совместной работы с господином Табаковым.

— «Совместной работы!» Рассказывайте это кому-нибудь другому, но не мне. Вы травились этими ужасными сигарами, бесконечно спорили и соперничали в ухаживании за бульдогом…

При последних словах выражение ее лица делается страдальческим, и она со вздохом произносит:

— Бульдог! Боже мой, судьба этого безобразного пса будет вечным пятном на моей совести.

— Это почему же?

— До инцидента с Гауптманом и нотариусом господин Табаков, предвидя возможность плохого поворота событий, поручил мне определить Черча в пансионат для собак. Я аккуратно выполнила это поручение, как аккуратно выполняла все другие. А через несколько дней позвонили из пансионата и сказали, что Черчилль исчез. Бедный песик сбежал, отправившись искать по свету своего хозяина.

— Не мучайтесь, — говорю я. — Собака не нашла своего хозяина, зато ее нашел я.

И рассказываю ей, как нашел Черчилля на лестнице черного хода.

— Если бы вы начали с этого факта, вам не пришлось бы подкупать меня лестью, — замечает Криста.

Замечает, не в силах скрыть того, что, однако, и комплименты сделали свое дело.

— Раз уж мы заговорили о Гауптмане, то скажите, каким образом была организована та встреча? — спрашиваю, решив воспользоваться потеплением атмосферы.

— Не было никакого Гауптмана.

— Я хочу сказать — до встречи с нотариусом.

— Не было никакого нотариуса.

После этого, сбросив с себя все сосульки, дама рассказывает, что вся эта комбинация была порождена гениальным умом шефа, а ее осуществление было поручено верной до гробовой доски Кристе.

— Люди, сыгравшие роли наследника и нотариуса, — хорошие знакомые господина Табакова. Возможно, мне не следует это говорить, но они киллеры старой закалки, уже отошедшие от активной деятельности и в данном случае согласившиеся оказать услугу шефу.

— Значит, экзекуция была спланирована заранее.

— Я бы не стала называть это «экзекуцией». Это было возмездие. Нельзя ударить по лицу такого достойного человека, как Траян, и не заплатить за это.

Интимное «Траян» вырывается у нее помимо ее воли. Женщина смущена этой оплошностью, и я делаю вид, что не замечаю ее.

— Верно, — вспоминаю. — Они позволили себе такую вольность.

— «Вольность»? Ну да, они ведь позволили ее не по отношению к вам…

— По той простой причине, что ни во что меня не ставили. Как однажды изволил выразиться ваш покойный шеф, я, может быть, и состою в игре какой-то мелкой картой, но сам не игрок.

И чтобы оправдаться окончательно, прибавляю:

— И не забывайте: я получил свою пулю.

— Надо было смотреть в оба, — отвечает Криста, явно находясь в курсе всего происшедшего.

Обсуждение вопроса могло бы на этом и закончиться. Но побуждаемый профессиональным любопытством, задаю еще один вопрос:

— Интересно, как вам все это время удавалось поддерживать связь с шефом.

— Ничего интересного. Операция была продумана заранее, когда господин Табаков почувствовал, что сыт по горло набегами ваших бандитов.

— Были и не наши.

— Все они одинаковы. В западню могли попасть и другие, но так получилось, что первыми оказались страховщики. Мелкие детали при осуществлении операции мы уточняли через банки. У Табакова, как и у меня, достаточно тесные связи со служащими банков, и чтобы получать и передавать сообщения, нам достаточно было одного слова или знака.

— Выдающаяся операция, — признаю.

— Это была его лебединая песня.

И, вероятно решив, что чересчур разболталась, она спрашивает:

— У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

— В сущности, нет. Вот только есть проблема с нашей общей знакомой — Мартой. Но, надеюсь, что вы сами при личном контакте…

— Личных контактов с ней я не планирую. По крайней мере, в ближайшее время…

— Речь идет о материальной стороне…

— Материальная сторона такова, какой ее определил господин Табаков. Впрочем, сообщите ей, что она стала владелицей большой квартиры. Так что с ее стороны было бы наглостью на что-то жаловаться.

— Спасибо за информацию.

— Нет никакой необходимости меня благодарить. Все определено решением шефа. Квартира числилась за Мартой, чтобы избежать высоких налогов, которые пришлось бы платить, если бы собственником значился он. Вот вам ключи.

Криста берет со стола связку ключей и протягивает ее мне.

— Спасибо. И раз уж речь зашла о завещании, я хотел бы спросить…

— Шеф не оставил завещания.

— Но он выразил мне нечто вроде последней воли…

— Вам? В качестве кого, позвольте спросить?

— Вы, наверное, знаете, что я был его старым другом.

— «Старый друг» — не должность. Насколько мне известно, вы здесь находитесь в своем привычном качестве — в качестве шпиона.

— Не стал бы употреблять именно это слово. Скорее я был прислан для того, чтобы обсудить с Табаковым судьбу его имущества после его смерти.

— О вашей миссии и о ваших длительных попытках зомбировать шефа мне известно все в мельчайших подробностях. Но вам, если вы и в самом деле, как только что сказали, были его старым другом, должно было быть известно, что ваша миссия обречена на провал. Он был абсолютно не внушаем. И если говорить о «последней воле», то, насколько я понимаю, она заключалась в том, чтобы создать фонд его имени ради высокой идеи…

— Понимаю, — киваю. — Не буду больше отнимать у вас время.

— Не хочу быть превратно понятой, — произносит Брунгильда на прощанье. — Я не ставлю вас на одну доску с теми проходимцами, которые вертелись вокруг господина Табакова, желая получить доступ к его деньгам. Я знаю, что вы в вашей миссии руководствовались вполне благородной целью. Но вы сами знаете, что цель цели — рознь.

И мгновение помолчав, словно подыскивая не слишком обидные слова, добавляет:

— Вы сражаетесь за уже погибший мир, герр Боев.


— И как ты будешь жить дальше? — спрашиваю Пешо. — Не собираешься возвращаться на родину?

— Я не хочу возвращаться, товарищ начальник. Я уже говорил.

Разговор происходит в «опеле», где мы сидим в ожидании Марты. Едва услышав радостную новость о квартире, она настояла на том, чтобы мы привезли ее сюда. Она сказала, что хочет обстоятельно осмотреть квартиру уже в новом качестве — в качестве владелицы. Радостное оживление достигает кульминации, когда мы открываем потайную комнатку, а затем и сейф. Я запомнил комбинацию шифра, хотя в тот момент прикидывался рассеянным. Открыв сейф, тактично оставляю Марту в одиночестве — оценить свое наследство — и спускаюсь вниз к Пешо.

— А теперь, когда нет шефа, что ты будешь делать? — спрашиваю парня.

— У меня теперь новый шеф.

И поясняет:

— Криста. Немного вспыльчива для командира, но, в общем, характер у нее не злой. Вы ведь знаете, товарищ начальник, что у каждой женщины есть свое слабое место.

— Ну, раз ты постиг эту истину, я за тебя спокоен.

В этот момент появляется Марта. Вопреки моиможиданиям — с пустыми руками.

— Я решила ничего не забирать. Здесь надежнее.

— Ты сообразительная, — признаю. — Я не гожусь в охранники. Особенно после того, как эти ребята подшутили надо мной.

— Я их не боюсь, — отвечает она. — Они уже испарились. Боюсь только, что и ты испаришься.


Телефонный разговор с Карлом Вебером вселяет надежду. Журналист проявляет горячий интерес к материалу, о котором я ему намекаю, и соглашается, что будет лучше, если наша встреча состоится не в редакции. В тот же вечер мы встречаемся с журналистом в его квартире.

Квартирка находится на мансардном этаже, но обставлена не без кокетства. На всем лежит печать педантичного внимания старого холостяка, желающего видеть свое гнездышко для свиданий с молоденькими сослуживицами уютным.

— Я не поклонник сослуживиц, — отрицательно качает головой Вебер в ответ на мою грубую шутку, которую позволяю себе только ради того, чтобы проверить его реакцию. — Вы человек более зрелый и, вероятно, более опытный, но лично я нахожу умных женщин либо непривлекательными, либо самовлюбленными.

Садимся — он на диван, я в кресло, обитое тканью веселой расцветки. Хозяин методично набивает трубку; эта вонючая трубка с вонючим же табаком — его единственная вредная привычка, которую я замечаю у него. Раскуривая трубку, он, как пыхтящий паровоз, несколько раз втягивает — выдыхает дым и, наконец, спрашивает:

— Что интересного вы принесли?

— Думаю, материал действительно интересный — как основа для дальнейшего использования.

— В таком случае сварим себе по чашке хорошего кофе.

Три часа спустя в комнате стоит такой дым, что время от времени мы попеременно вглядываемся сквозь него, желая убедиться, на месте ли все еще собеседник. Позади уже пять или шесть больших чашек кофе, а также три или четыре графинчика яблочного сока. Что же касается количества произнесенных слов, то оно не поддается подсчету.

— Но это ведь по-настоящему фантастический материал! — несколько раз с воодушевлением повторяет Вебер. — Такой колоссальный грабеж общегосударственного масштаба! Это просто неслыханно!

— Боюсь, в силу этого вашу статью могут не опубликовать.

— Не беспокойтесь. Австрия — свободная страна, и моя газета — независимая газета.

— Кроме того, есть опасность, что ваша статья может быть ложно истолкована на фоне все более нагнетаемой вашей печатью ксенофобии. Дескать, еще одна попытка оклеветать несчастных болгар, причиной чего — ненависть к иностранцам.

— Такой опасности нет, — категорически возражает журналист. — Перед языком фактов все замолчат, а факты у вас непреложные.

И в очередной раз набив трубку с намерением отравить воздух в квартире до крайних пределов, замечает:

— Я знаю, что вас гложет сомнение, не вооружите ли вы этим материалом своих противников. Я понимаю вашу позицию, хотя вы ее и не озвучивали. Хочу вас успокоить и в этом отношении. Моя статья будет написана в соответствии с моими личными взглядами. А они заключаются в том, что свободное общество невозможно построить преступными средствами и что с помощью бандитизма и коррупции демократии не добиться.

— И еще одно, — говорю уже у двери. — Я не хочу, чтобы документы получили широкую огласку до публикации, а также чтобы раскрывался их источник.

— И в этом отношении будьте спокойны. Я достаточно времени работал с документами, чтобы разобраться, точен ли перевод и идентичны ли копии оригиналам. В конце концов, мы оба одинаково рискуем. И будьте уверены: я вас не выдам.


Статья Вебера появляется неделю спустя. Начало вынесено на первую полосу под заголовком, набранным крупным кеглем: «Болгария — Колоссальное ограбление». Стиль изложения выдержан в обычном для Вебера резко наступательном стиле, но важно, что статья изобилует конкретными фактами — событиями, датами, цифрами и именами. Весь механизм чудовищного преступления раскрыт с такой убедительностью, что оспорить изложенное трудно. Уже на следующий день краткий пересказ статьи из «Ди Прессе» перепечатывается и другими ведущими западными газетами. Все говорит за то, что вокруг аферы поднимется еще больший шум, поскольку статья Вебера — только первая из запланированной серии.

Для западной публики эта сенсация — всего лишь одна из многих других, которые являются непременным блюдом в духовном меню западного общества. Но в Болгарии эта журналистская бомба, несомненно, произведет грандиозный эффект. Правда, я не уверен, что последствия этого взрыва не окажутся для меня фатальными.

Через два дня после публикации спускаюсь в подземный переход, где в определенные дни у меня происходят встречи с представителями Центра. Сегодня именно такой день, и я не хочу, чтобы там решили, будто я сбежал. Как и ожидалось, меня встречает все тот же знакомый тип.

— Что-то ты стал избегать меня, — замечает он, когда мы поднимаемся на поверхность.

— Такова игра.

— Будешь объясняться в другом месте. Тебе предписано немедленно вернуться в страну.

— Что значит «немедленно»?

— Немедленно значит немедленно.

— У меня остались неотложные дела.

— Будешь объясняться в другом месте. Дальше пойдешь один.

И сворачивает в первый же переулок.

Мысль о том, возвращаться или не возвращаться, уже давно, как назойливая муха, жужжит у меня в голове. Принятие решения откладывать больше нельзя. Хотя решение это не из разряда тех, которые связаны с планами относительно летнего отдыха. В сущности, вокруг меня все нормальные люди заняты именно этим вопросом, так как скоро весна, за ней — лето. Но я не отношусь к нормальным людям, поскольку моя профессия, как когда-то сказала Марта, не для нормальных людей.

Ничто не мешает мне остаться здесь. Именно это и пытается внушить мне Марта, которая, вполне успокоившись в отношении своего будущего, задумалась теперь о моем.

— Зачем тебе возвращаться в Болгарию? — спрашивает она. — Кого ты там оставил? Мать или отца?

— Я же говорил, что они давно умерли.

— Так, может, зазнобу?

— Не смейся.

— Оставайся со мной, будешь меня охранять.

— Для этого у тебя есть Черч.

— Да. Бедный песик. Все никак не может забыть хозяина.

Черч нашел удобное место в углу кухни, свернулся на коврике и спит. Но сон у него, видно, тревожный, потому что время от времени он всхлипывает.

— Не горюй, браток, — говорю ему. — Все там будем. Не удивлюсь, если когда-нибудь отправимся туда вместе.

Бульдог слегка помахивает коротким хвостом в знак того, что не возражает.

Дважды вижусь с Пешо. Он помогает Марте перевозить вещи из квартиры.

— Не правильнее ли было бы перевозить вещи в обратном направлении? — спрашиваю ее от нечего делать.

— Ни за что на свете не соглашусь там жить. Все в той квартире напоминает мне о Табакове. А я — не Черч.

— Пешо, — обращаюсь к водителю. — Если больше не увидимся, будем писать друг другу. И не связывайся больше ни с теми, ни с этими.

— Вы правы, товарищ начальник. Я тоже так думаю. Только, сами знаете — жизнь сложная штука.

Уверен, что он уже получил новое задание. На сей раз, вероятно, в моей прежней роли, но в его случае — при доброй Брунгильде.

А продолжения журналистского расследования, обещанного мне Вебером и анонсированного им в газете, все так и нет. Звоню журналисту, чтобы услышать: это, мол, не телефонный разговор, возникли, мол, кое-какие технические трудности, но все уладится, и, вообще, проявите, мол, побольше терпения и всего вам, дескать, самого лучшего.

Со служебной точки зрения меня здесь ничего больше не держит. Подозреваю, что меня ждет на родине, если я туда вернусь. Могу, конечно, и не возвращаться. Вот только задание мое в этом случае останется невыполненным. Ехать? Не ехать? Больше всего ненавижу минуты таких вот сомнений.

В настоящее время Марта, чтобы не стать жертвой мошенников, нуждается в добросовестном адвокате или нотариусе. Найти такого непросто. Особенно в свете последних событий, когда выяснилось, что нотариус вполне может оказаться человеком совсем другой специализации.

Поэтому связываю ее с Фурманом-сыном, у которого достаточно компетентных помощников, чтобы обратить большую квартиру в кучу радужных бумажек, а бумажки — в банковский вклад с достаточно высокими процентами, обеспечивающими хорошую ренту.


И вот наступает день прощания. Но о подобных сугубо интимных вещах вряд ли стоит слишком уж распространяться.

— У меня предчувствие, что мы больше не увидимся, — говорит она.

— Я не верю в предчувствия, — отвечаю. — Помни лучше то стихотворение.

— Помню. Хотя бы позвони, если надумаешь вернуться.


Бедная Марта. А может, — счастливая? Как знать. Ее будущее, по крайней мере в материальной части, обеспечено. И жизнь, наверное, потечет тихо и спокойно в уютном чистом домике. Третий возраст. Угасание страстей. Но зато какое спокойствие!

Страсти, страсти. Но не исключено, что прежде чем они совсем угаснут, Марта все-таки найдет себе какого-нибудь молодого повесу, который согласится на какое-то время принять участие в трате ее ренты, прежде чем оставить ее в грустной компании похрипывающего Черча и старого телевизора.

Существует и другая возможность, о которой мне вообще не хочется думать. Как-нибудь вечером, когда она будет возвращаться домой, ее подкараулят. Зажмут рот, чтобы все прошло тихо, втащат ее в собственный дом и, не теряя понапрасну времени, предложат показать, где у нее припрятаны ценности. Главное в подобной ситуации — не вызвать своими неосторожными словами раздражение или злобу, потому что у некоторых людей от этого могут сдать нервы и они, не моргнув глазом, выпустят в растерянное лицо хозяйки дома всю обойму.


Милая Марта. Будем надеяться, что удача, свалившаяся на нее в последние дни, будет сопутствовать ей и впредь. А что касается меня, то где гарантия, что, оставшись здесь, я сумею оградить ее от многочисленных опасностей, которые Судьба подбрасывает нам на каждом шагу.

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди…
Хорошо звучит. Особенно когда думаешь, что она и в самом деле намерена ждать. И когда питаешь иллюзии, что и в самом деле вернешься…


Я не из тех счастливчиков, которым будущее рисуется в розовом свете. Я всегда допускал наличие той или иной опасности, которая может возникнуть на моем пути в любой момент. Но я никогда не допускал, что наступит время, когда возвращение на Родину станет для меня таким же рискованным делом, как проникновение на вражескую территорию.

При худшем развитии событий меня арестуют прямо на границе. В лучшем же случае Манасиев даст мне несколько дней передышки и уже потом вызовет к себе.

На деле же события развиваются по некоему срединному варианту: задерживают меня прямо в Калотине, но везут не в полицию, а к полковнику.

На этот раз место встречи — где-то в районе Драгомана. Снова неприметный казарменный барак, но без собаки. Манасиев один. Сидит на койке и читает газету. Отрывает глаза от текста, небрежно кивает в знак приветствия и указывает на стул.

— Какие новости?

Даже «здравствуй» не сказал. Значит, сердит.

— Новости вам известны.

— Но не известны подробности.

— Главная подробность в том, что объект ликвидирован.

— Это и без того известно из газет… Погоди, почему «ликвидирован»?

— Это я вам говорю.

— Откуда ты знаешь?

— Он умер у меня на руках.

Полковник уже не так безразличен. В газетах пишут, что Табаков бежал, спасаясь от пожара, и с ним случился инфаркт.

Вкратце рассказываю о случае в «Эдельвейсе» и о последних минутах ТТ. Когда дохожу до эпизода с завещанием, Манасиев уже не пытается играть в безразличие.

— Где завещание?

Достаю бумагу и передаю ему.

— Но здесь только: «Я, ниже подписавшийся Тр…»

— Я ведь сказал, что именно в этот миг его хватил удар.

И чтобы направить его разочарование в другое русло, добавляю:

— Он сказал, что этот текст не является юридическим документом и что он подписывает лишь для того, чтобы угодить мне.

— Эх, Боев, Боев, — произносит укоризненно полковник. — Я тебе всегда говорил, что эта твоя привычка все делать на свой страх и риск, — твой самый большой недостаток. Почему, когда мы виделись в прошлый раз, ты ничего не сказал о завещании? Наши люди подготовили бы тебе юридически грамотный текст, а вместо этого ты таскал с собой эту ничтожную бумажку…

— Вот взяли бы и подготовили мне юридически грамотный текст завещания. Откуда мне было знать все эти тонкости?

И чтоб он не подумал, что я перекладываю ответственность на его плечи, добавляю:

— До этого он категорически отказывался что-либо подписывать, а когда наконец согласился, ему не хватило времени даже поставить подпись. Так что, форма документа в данном случае не важна: результат был бы одинаковый.

— Может, ты и прав. Но хватит об этом… Впрочем, есть одна мелочь. Этот текст, который ты мне дал, это ведь ксерокопия.

— Естественно.

— А где оригинал?

— В Вене. В надежном месте. Не мог же я тащиться через пол-Европы с оригиналом такого документа, пусть и юридически ничтожного!..

— Надеюсь, ты помнишь, где он хранится.

— Склерозом пока не страдаю.

— Тогда назови место.

— Сейчас я могу лишь сказать, что без моего личного участия оригинала вам не получить.

— Значит, обеспечил себе серьезный повод для еще одной поездки в Вену. Понимаю тебя. Красивый город.

— Если бы я цеплялся за Вену, господин полковник, то не сидел бы сейчас перед вами.

— Хорошо, хорошо. Я же сказал: оставим это пока. Расскажи-ка лучше, как состоялась публикация в «Ди Прессе»? Кто передал материалы, кто связался с редакцией и прочее?

— Я не в курсе.

— И вообще не задавался этим вопросом?

— Конечно задавался. Человек, который передал материалы, был необыкновенно хорошо информирован. А вам лучше моего известно, кто может быть так информирован.

— Нам даже известно, кто именно это был. Но сейчас я спрашиваю тебя.

— Полагаю, вы имеете в виду Табакова. Но раз вам интересно мое мнение, то скажу, что сомневаюсь в этом.

— И на чем основаны твои сомнения?

— Ну, во-первых, не представляю себе, как он мог послать эти материалы с того света. А во-вторых, в этих материалах содержатся сведения, изобличающие его самого.

— Да, один пустяковый пункт, касающийся его руководства внешнеторговой фирмой. Да за такие пустяки даже в те времена избегали ответственности. Скажи, почему в таком случае в этих материалах нет ни словечка, к примеру, о пресловутой фиктивной сделке с африканской древесиной, в которой он участвовал?

— Не будем забывать, что публикация еще не завершена.

— Не думаю, что она будет продолжена.

— Дай бог, чтоб вы оказались правы. В любом случае не вижу смысла для Табакова прижизненно публиковать подобные материалы. А если предположить, что они были получены редакцией газеты после его смерти, то тем более он не мог их передать.

— Ладно, хватит пока об этом. Скажи лучше, что ты думаешь по третьему пункту.

Не считаю нужным уточнять, поскольку знаю, что третий пункт, и он же самый важный, — деньги. Передаю разговор с Кристой о планах по созданию фонда.

— Фонда им захотелось! Просто нашли удобный способ прикарманить его миллионы, — ворчит Манасиев.

— Знаете, я не очень разбираюсь в подобных вопросах, но мне кажется, что надежда все-таки остается.

— И в чем она, по-твоему?

— Прежде всего, в том, что у Табакова нет наследника. А кроме того, если будут доказаны его обязательства перед нашей страной…

— Естественно, будут доказаны, и еще какие! Что касается наследника, то еще посмотрим. Надо будет — мы и наследника предъявим.

— Вам лучше знать. Жаль только, что лично я не смог быть вам полезен.

— Я этого не говорил. Считаю только, что, если бы в последние дни ты был бы ближе к объекту, результат был бы совершенно другой.

— Наверное, вы правы. Но у меня не было такой возможности: я был тяжело ранен.

Теперь приходится излагать историю с Гауптманом. Манасиев и тут выказывает живейший интерес, однако не к моему ранению, а к совместному банковскому вкладу Табакова и Гауптмана, составляющему, по всей видимости, миллионы долларов.

— Очевидно, вокруг объекта осталось еще много такого, что требуется прояснить.

— Многое бы прояснилось, господин полковник, если бы вы не подослали под видом страховщиков банду головорезов.

— Никаких страховщиков мы не подсылали.

— Во всяком случае, они прибыли из Болгарии. Прошли пограничный контроль.

— Мне уже надоело тебе повторять, Боев: не все в этой стране зависит лично от меня.

Он замолкает и некоторое время созерцает носки своих ботинок. Должно быть, сожалеет, что на нем не сапоги и одет он не в форму; и что власть, которой он пока что облечен, зыбка и ненадежна.

— Могу я считать себя свободным? — спрашиваю немного погодя, чтобы вернуть его к реальности.

— Не можешь. И твоя миссия еще не завершена. Ты остаешься за ведомством впредь до особого распоряжения.


Каждый день перед обедом захожу в гостиничный холл и останавливаюсь перед газетным киоском. Это не тайная встреча. Смотрю, не опубликовано ли продолжение материала о Великом ограблении. Девушка-киоскерша уже хорошо знает меня и даже в курсе интересующего меня вопроса, поэтому ей нет необходимости рыться в газетах.

— Ничего нет, — сообщает она.


— Поражаюсь твоему оптимизму, — говорит мне по этому же поводу Борислав. — До сих пор, подобно мне, ты жил в ожидании худшего, а теперь вдруг проникся верой в чудеса.

— Ну нельзя же все время жить в ожидании худшего. В моем возрасте это слишком утомительно. Кроме того, ежедневная прогулка от Надежды к Отчаянию и обратно полезна для здоровья. Врачи советуют побольше двигаться.

— Только не надо мне говорить об отчаянии. Это не твое, ты до самой смерти будешь верить в лучшее, — отвечает Борислав. — Я тебя не упрекаю. Я тебе завидую.

Он, конечно, переоценивает степень моего легковерия, но не вижу смысла ему возражать. Последнее время им все чаще овладевают мрачные настроения, и тогда спорить с ним — значит раздражать.

Что же касается публикации в «Ди Прессе», то наши прогнозы практически совпадают. Но ведь надежда умирает последней. Вебер наверняка был абсолютно искренен, когда в конце разговора сказал мне: «Будьте спокойны, я вас не выдам». В тот момент и при тех обстоятельствах он и в самом деле был убежден в своих словах. Но теперь обстоятельства изменились. В дело вмешались некоторые из людей, чьи интересы оказались затронуты его статьей. А эти люди, вернее их деньги, имеют достаточный вес, чтобы склонить чашу весов не в мою пользу.


Чьи интересы защищал уважаемый герр Вебер? Ничьи. Потому что за публикацией не стояло никакой влиятельной политической или финансовой силы. Кто-то мог бы сказать, что он защищает истину и ограбленный народ, но все это — абстрактные понятия и громкие слова, к которым прибегают по большей части одни демагоги. Истину трудно отстоять. А в случае если за этим процессом нет никакой практически выгодной цели, не стоит и начинать. А народ?.. Какой серьезный политик помнит о народе?.. И кому придет в голову позаботиться о народе бедной страны, на которую косо смотрит так называемый цивилизованный мир?..

По всей видимости, руководство газеты призвало к себе уважаемого герра Вебера, и ему было сказано примерно следующее: «Мы позволили тебе напечатать твой материал, чтобы ты потешил свое профессиональное самолюбие. Теперь же наступило время внять голосу разума. Не для того тебе платят зарплату, чтобы ты наносил нашей газете ущерб. Что же касается остальной части материала, твой труд не пропадет даром. Мы его купим и достойно заплатим тебе за него».

До этих пор все развивается согласно неписаному, но общеизвестному принципу: кто платит, тот и заказывает музыку. Но потом история начинает развиваться другим и довольно неприятным образом: «Это окончание статьи? Хорошо. А это документы. Прекрасно. Только это ведь ксерокопии, а где оригиналы? Кто тебе их предоставил? От кого он их получил?»

Возможно, сначала герр Вебер, желая сохранить самоуважение, попытается отговориться обычным способом: дескать, обнаружил конверт в почтовом ящике или, мол, получил его из рук какого-то мальчишки. Но многократно повторять ложь, которой никто не верит, бессмысленно, равно как и сопротивляться безжалостному давлению — не дикой угрозе физической расправы, а культурному давлению, когда тебя ставят перед дилеммой: либо лишаешься работы, либо принимаешь солидное вознаграждение.

На этом этапе в деле всплывает моя персона. Мои близкие отношения с Табаковым, моя просьба к Кристе устроить встречу с журналистом, некоторые мелкие подробности нашей ночной беседы с последним — этих обстоятельств вполне достаточно, чтобы вычислить меня. Для «Ди Прессе» моя персона не имеет никакого значения, зато она чрезвычайно важна для тех, кто оказывает давление и платит за отказ от публикации материала.

— Чего ты хочешь этим добиться и зачем подписываешь себе смертный приговор? — спрашивает Борислав.

— Смертный приговор могут и отложить, — возражаю. — Может, дадут отсрочку, чтобы наверняка узнать, что именно я получил и где храню оригиналы.

— Отсрочки не будет, — качает головой Борислав. — Им известно твое упрямство, и они знают, что документов у тебя уже нет. Уберут тебя — и все дела.

И повторяет уже знакомый мне рефрен:

— Ноги в руки и беги, пока у тебя еще есть машина и паспорт. Воспользуйся возможностью и беги, пока они не решили твою судьбу.

— Так и сделаю, — говорю, чтобы успокоить его. — Вот только закончу одно дело…

Говорить-то говорю, но сам еще ничего для себя не решил. И, наверное, так и не решу.


Уже давно весна. Сообщаю это для справки, поскольку мой знакомый писатель, которого я уже упоминал, как-то раз сказал мне: «Послушай, Эмиль, если тебе лень написать пару слов об обстановке, в которой протекает действие, то упомяни, браток, хотя бы время года, чтобы читатель знал».

Итак, весна. Чудная теплая весна. Упоминаю этот факт еще по одной причине. Когда-то вышеупомянутый писатель написал в одной из книг обо мне, что нет ничего лучше плохой погоды, выставив меня чуть ли не меланхоликом. А правда в том, что я, как и все нормальные люди, люблю весну. Только в данный момент мне не до сезонных красот. Я засел, вознамерившись дописать свои записки, начатые еще в прошлом году. Я уже говорил, что не рассчитываю затмить своей жалкой писаниной образы таких людей, как Филби или Зорге. Допускаю даже, что мои записки заслуживают заголовка «В поисках утраченного времени», — как на обложке одной книги, которую я когда-то взял, не намереваясь читать. Однако мой знакомый писатель тоже человек, и коль скоро он вообразил себя кем-то, вроде моего биографа, он вправе знать кое-что и о конце своего героя, каким бы жалким этот конец ни был.

Словом, прилежно сижу над домашним заданием, а когда устаю стучать на разбитой машинке, перевожу глаза — чтобы отдохнули — на большой плакат с Эйфелевой башней. Бедная Афина! Как она жаждала прийти однажды к этой легендарной башне! А башня эта — не более, чем обычная конструкция из металлического профиля наподобие нефтяной вышки, с той лишь разницей, что, в отличие от последней, кроме как для привлечения зевак, она ни на что не годится.

В обед заглядываю в павильончик в парке, чтобы выпить с Однако по чашке-другой кофе и поболтать о том о сем и в том числе о том, что Борислав в последнее время что-то совсем уж повесил нос.

— Ты должен повлиять на него, — напутствует меня Однако. — Напомни ему, что этот мир создан не нами и не с нами он кончится, а раз так, то не стоит принимать все так близко к сердцу.

Действительно, пробую повлиять на него, хотя и в ином, более благотворном, направлении.

— Думаю, думаю, и все никак не найду смысла, — замечает Борислав в ответ на ту чушь, которую плету ему, чтобы подбодрить.

— Смысла чего?

— Да вот всего этого!

Руки его описывают круг в пространстве, словно он хочет показать озоновую дыру или спираль Млечного Пути.

— Мы ищем чего-то, чего нет в природе, Эмиль, — смысла. Есть шум, бедствия и катастрофы, а вот смысла — нет.

— Нечто, вроде пьяного дебоша?

— Еще глупее.

— И ты тоже несешь чушь. Как это нет смысла? Люди встречаются, влюбляются, сходятся, иногда расходятся, рожают детей, дети вырастают…

— И что потом? Снова встречаются, снова рожают детей, дети опять вырастают, стареют и умирают… И это ты называешь смыслом?!

— Похоже, ты уже в зародыше был заражен нигилизмом своего отца.

— Я родился не нигилистом. Ты знаешь, что я тоже верил. Только как-то раз я потерял веру.

— Когда именно? Ты помнишь точную дату?

— Помню прозрение. Гадкое прозрение, Эмиль, медленное освобождение от спячки, сравнимое с тяжелым похмельем после длительного и глубокого запоя, длившегося годы, а может, и всю жизнь. Я, не колеблясь, принял свое предопределение — служить. И также, не колеблясь, служил. Я получал приказы, рисковал, выполнял задания. И никогда не задавался вопросом, кто отдает приказы и во имя чего. Как это кто? Начальство, которому все известно. Во имя чего? Во имя всеобщего блага, во имя великой цели, во имя светлого будущего — общества, народа, партии, всего прогрессивного человечества. Пустые фразы! И этим пустым фразам была подчинена вся моя жизнь!

— Ты заболел, Борислав, — говорю я. — Такое со всяким может случиться. Не переживай — переболеешь и выздоровеешь.

— Заболел? — переспрашивает Борислав. — А что, есть здоровые?

— Я имею в виду относительно здоровых. Глупо искать совершенно здоровых в сегодняшнем мире, который похож на одну большую больницу.

— Он всегда был таким.

— Может быть, но, как тебе известно, в больницах есть разные отделения. Какой смысл стремиться в отделение для тяжело больных, когда можно пересидеть на скамейке в прибольничном садике, спокойно дожидаясь своей участи — к примеру, счастливого дня, когда пробьет час перебираться в рай.

— Я тебе — серьезно, а ты все обращаешь в шутку.

— И ты поступай также, Борислав. А если ты настолько отчаялся, что тебе не до шуток, то возьми и наори на них, обложи их матом — сам знаешь кого — и иди дальше своей дорогой.

— Только не надо мне говорить об отчаянии, — бормочет Борислав. — Если человеку хочется орать, значит, он еще не отчаялся. Отчаявшись же, он утрачивает всякое желание орать. Он просто молчит.

В последнее время его охватывают столь мрачные настроения, что у меня уже не получается обращать все в шутку. Исподволь наблюдаю за ним. И временами испытываю что-то вроде стыда оттого, что сам все еще верю.

— Ты и впрямь не совсем здоров, — говорю. — И одна из причин этого — в однообразии твоей жизни: дом — телеателье, телеателье — дом. Даже в парк не зайдешь поболтать с Однако.

— Зачем мне туда ходить. Я наперед знаю, что скажет Однако.

— Речь не о нем. Речь о тебе. Ты действительно болен.

— Я не болен. Я мертв.


— Не слишком ли здесь дорого? — спрашивает Весо Контроль, изучив меню с набором предлагаемых пицц.

— Дороговато, но не очень, — успокаиваю его. — Зато здесь мы на свежем воздухе, и нас некому подслушивать.

Пиццерия находится в двух шагах от ресторана, предлагающего кентуккских цыплят на гриле, но ее преимущество в том, что здесь есть столики под зонтами с рекламой «Кока-колы», вынесенные на улицу. Мои слова о свежем воздухе не более чем оборот речи, поскольку уличное движение насыщает окружающую атмосферу таким количеством выхлопных газов, что о свежести воздуха говорить не приходится. Однако мое замечание относительно подслушивающей аппаратуры, возможно, не лишено резона. Но это заведение посещают в основном влюбленные пары и родители с послушными детьми, так что среди них едва ли сможет затесаться кто-нибудь, кто занимается нашей разработкой.

На сей раз в наших тарелках салаты и пицца, что дает Контролю основание сделать вывод, что эта пища полезнее для здоровья, чем цыплята с американских птицеферм.

Разговор главным образом касается наследства Табакова.

— В прошлый раз я говорил вам, что текст завещания, который я составил по вашей просьбе, всего лишь образец, не имеющий юридической силы, если он не написан рукой самого Табакова. И то, что на этой никчемной бумаге Табаков своей рукой нацарапал какую-то незаконченную фразу, которую можно толковать как угодно, ничего не дает.

— Это мне ясно. Но нельзя ли использовать этот документ, как некую отправную точку для официального обращения к австрийским властям…

— Не питайте иллюзий и перестаньте называть эту бумажку документом. В отношении же имущества покойного действительно можно предпринять кое-какие шаги, но совсем на другом основании — на основании имеющихся за ним крупных долгов перед государством.

— Вот именно.

— Только, если хотите знать мое мнение, и эти шаги в конечном счете ни к чему не приведут.

— Помимо всего, я располагаю подробной справкой относительно вкладов Табакова во многих банках, а также сведениями о части его недвижимого имущества.

— Замечательно. Оставьте себе эту справку на память. Сведениями, в ней изложенными, едва ли сможет кто-нибудь воспользоваться, в том числе и те, что жаждут присвоить его деньги.

Некоторое время молчим, наблюдая за трамваями, следующими один за другим по улице Графа Игнатьева. Раз сейчас они идут длинной вереницей, значит, следующие полчаса люди будут торчать в их ожидании на остановках.

— Мне понятно ваше желание довести до благополучного конца вашу благородную миссию, — замечает Контроль.

— Не стоит употреблять столь громких слов, — замечаю. — Моя миссия состоит в том, чтобы вернуть государству хотя бы малую часть незаконно нажитого за ее счет. Я хорошо понимаю, что даже случись это, наша несчастная обворованная страна едва ли возродится из руин.

— Понимаю, — повторяет мой собеседник. — Вы мечтаете о небольшой мести. Наверное, мы с вами спим и видим одно и то же. Только я мечтаю не о небольшой мести, а о грандиозном возмездии для этих воров и бандитов. Ведь бородатый призывал нас мечтать.


Воскресный день. По такому случаю вместе с нами в парке — и Борислав. У Однако есть хорошая возможность вдохнуть в нашего общего друга побольше бодрости, внушить ему мысль, что жизнь не так уж плоха.

— Не хочу быть неправильно понятым, — поясняет Однако. — Я говорю о прошлой жизни, а не о сегодняшней, когда мы чувствуем себя так, словно нас огрели по голове деревянным молотом.

— Деревянным молотом, говоришь? — любопытствует Борислав. — А почему «деревянным»?

— Я имею в виду деревянный молот, которым в прежние времена забивали скотину, перед тем как зарезать.

— Ну, если — скотину, то ты прав, — соглашается Борислав. — Больших скотов, чем мы, найти трудно.

— Ты во всем видишь одно только плохое. В данный момент вам с Эмилем не позавидуешь, но того, что вы успели получить от жизни, у вас не отнимешь. Вам повезло пожить в среде культурных людей…

— Случались и такие.

— …Посетить крупнейшие города мира…

— Да, пригородами и сельской местностью занималась военная разведка.

— …Побывать на оперных постановках в крупнейших театрах…

— На оперных постановках?..

— …Словом, подышать воздухом цивилизации, пока мы тут прозябали в первобытной дикости.

— Расскажи это Эмилю, — предлагает Борислав. — Он как раз пишет мемуары.

И мне:

— Пометь себе, Эмиль: упомянуть о посещении оперных постановок.

— Упомяну, — соглашаюсь. — Правда, слушать Моцарта я ездил исключительно в Зальцбург.

Однако затеял этот разговор, чтобы вдохнуть жизни в Борислава, но скоро он забывает о своем благородном намерении и по своей любимой привычке принимается ругать и настоящее, и прошлое. Я не очень внимательно слушаю его монолог. Улавливаю лишь отдельные фразы:

— Великая Французская… Великая Октябрьская… Все великие, а в итоге ни одна не победила. Ну назовите мне хотя бы одну до конца победившую революцию!

— Спроси Эмиля. Он специалист по историческим справкам.

— А ты назови хотя бы одну победившую контрреволюцию, чья победа была безусловной, — отвечаю я.

— И какой вывод ты из этого делаешь? — спрашивает Однако.

— Анализом вывода должны озаботиться те, в чьих руках сейчас власть. Потому что и их крах неминуем.

— Вот видите, как вы быстро разобрались в серьезном историческом вопросе, — вступает в разговор Борислав. — Люди сотни лет ломают голову над философией истории, а у вас — между двумя чашками кофе, раз-два и готово.

— Не совсем, — возражает Однако. — Последнее слово мы оставляем за тобой. Держу пари, что речь будет похоронной.

— Последнее слово, если ты не знаешь, всегда остается за Временем. И тон его ни похоронный, ни свадебный. А смысл его в том, что люди будут падать, возвышаться, проклинать и истреблять друг друга, пока в один прекрасный день всех вместе их не выпрут в космос — быстренько и с билетом в один конец.

— Так я и знал, — кивает Однако. — С некоторых пор это стало твоей навязчивой идеей: по всем спорным вопросам ты прогнозируешь всеобщую гибель. Оглянись вокруг, посмотри, какая хорошая стоит погода, как красиво цветут яблони и вообще сады.

— Вокруг нет никаких яблонь, — обрывает его Борислав. — И садов нет. Если, конечно, ты не причисляешь к садовым деревьями каштаны.

После чего разгорается спор о том, относятся ли каштаны к плодовым деревьям или нет.

Маразм крепчает.


Мои опасения относительно того, что полковник теперь замучает меня вызовами и расспросами, не оправдываются. От Манасиева никаких вестей. Я, должно быть, лишился его доверия, а он нашел себе нового информатора. Нет смысла переживать. Лучше заканчивать записки. Однако подозреваю, что работой над записками я пользуюсь как возможностью отсрочить принятие окончательного решения.

Спрашивается, почему тяну, почему не уезжаю. В Вене, должно быть, меня все еще ждет Марта, а здесь меня ждет тюрьма или голодная смерть. Первое все-таки предпочтительнее. В тюрьме хотя бы кормят. Не могу же я всю жизнь висеть мельничным жерновом на шее Борислава!..

Неподдельно скучаю по Марте. И даже по бедняге Черчу. Но не могу отделаться от мысли, что есть нечто позорное в том, чтобы бежать из своей собственной страны в поисках теплого местечка на чужбине — подобно всем этим бывшим кагэбэшникам и прочим предателям, подавшимся на Запад лизать американские задницы за пресловутые тридцать сребреников, а то и за меньшую подачку.

Остаться или уехать — я и дальше буду как бы думать об этом. А милой Марте чиркну письмо. Я ведь ей обещал. Когда-то была очень удобная отговорка при расставании: «Я тебе напишу…».


Мое время практически истекло.

Ощущение это — оттого, что мне никто не звонит. Не из-за воцарившейся вокруг меня тишины, а из-за ее холодного дыхания, которое я ощущаю на себе.

Да, я имею в виду ее. Ту самую. Невидимую, но осязаемую. По ее едва уловимому холодному дыханию. Ощутив его в первый раз, я подумал, что это сквозняк. Но взяться ему было неоткуда. И дверь, и окно комнаты были закрыты. Однако я абсолютно точно ощутил это дыхание. С тех пор я все чаще ощущаю его, но уже не задаюсь вопросом, откуда этот холодок. Знаю — это она. Тихая и деликатная. Ходит вокруг да около. Не пойму только, чего она медлит.

Она тиха и деликатна. Когда-то я представлял ее себе огромной волной, зловещей сине-зеленой волной, которая обрушивается на человека, подхватывает его и уносит в первозданный мрак. Но нет, она другая… Не пойму только, чего она все кружит вокруг, вместо того чтобы положить мне на плечо свою руку и сказать: «Ну, идем».

Мне хотелось завершить эту историю благополучным финалом — не обязательно счастливым (где мне его взять!), а хотя бы каким-нибудь символическим лучом надежды. Как говорится, вокруг так темно, что хочется думать о свете. Нет, я имею в виду не светлое будущее, которым нас несмотря ни на что продолжают прельщать политики, а какое-нибудь, пусть самое незначительное, событие, доказывающее, что Возмездие существует и что, согласно изреченному, каждому воздастся по делам его. Хотелось, но не получилось. Я надеялся, что нахожусь в шаге от благополучного исхода… Но не вышло. Произошло то, что с неизбежностью происходит всякий раз, когда остается сделать последний шаг — оступаешься, так и не успев его сделать.

Сколько себя помню, я всегда был один, но чувство одиночества испытывал редко. Это оттого, наверное, что у меня не было времени предаваться чувствам. Только оказавшись под откосом, я стал временами осознавать свое одиночество. «Тоже мне открытие! — говорю себе. — Спохватился! А кто в этом мире не одинок?» Человек рождается и умирает в одиночестве. Правда, между рождением и смертью есть порядочный отрезок времени, который люди заполняют каким-то общением друг с другом и всевозможными кознями в отношении друг друга. Я этим тоже занимался. И теперь, когда единственное, что осталось — умереть, нечего удивляться, что вокруг пустота. И если в этой пустоте все-таки кто-то ходит рядом, то это наверняка убийца.

Впрочем, мне незачем строить из себя невесть кого и жаловаться на одиночество. Когда в голове столько мыслей и воспоминаний, едва ли пристало чувствовать себя совсем уж одиноким. Какое тут одиночество, когда в памяти столько лиц — тех, которым помогал, тех, с которыми боролся, и тех, о которых только слышал, — как, например, мои отец и мать!.. Лиц родителей я никогда не видел и потому не помню, но в этом неведении есть и свое преимущество: мне они видятся красивыми, какими, быть может, они и не были.

И на всем этом многообразии лиц так часто вижу печать страха, тревоги или страдания, что черпаю в этом силы не сокрушаться по собственному адресу; понимаю, что возникающая временами боль — абсолютно нормальное явление, отчего испытываю какое-то умиротворяющее чувство единения с людьми из прошлого, рядом с которыми прошла жизнь. И почему — из прошлого? Эти люди и сейчас со мной. И почему — только они?.. Ведь не они одни со мной — со мной много других, так много, что их лиц по отдельности уже и не различить; так много, что вместе мы сливаемся в целую армию — армию людей, отдавших все и не получивших взамен ничего; людей, отчаянно шедших к цели, хотя и предчувствовавших, что до цели дойти не удастся.

Да, нас целая армия. Самая крупная, самая многочисленная, хотя о ней и не принято вспоминать, поскольку сказано ведь: «Горе побежденным!» Но это моя армия, многомиллионная армия обреченных и разуверившихся, угнетенных и ограбленных, бесправных и обездоленных людей, единственное предназначение которых, как считается, — служить навозом для Истории. Месивом из растоптанных существ, замешанном на слезах; месивом, над которым стоит гул от слившегося воедино рыдания вдов, стенания матерей, сдавленного детского плача и предсмертного стона обреченных.

Куда бредет эта толпа, идущая ощупью во мраке — без идеи, без знамени, без вождя? Куда идут эти люди, вся идея которых — кусок хлеба, знамя — лохмотья, а вождь — нищий Христос? Откуда мне знать… Но, исчерпав все возможное, человеку не остается ничего другого, как только поверить в невозможное и продолжить путь.

Обреченная миссия. А может, и обреченная борьба. Но ведь кто-то же должен бороться за несчастное человечество, неспособное даже дать ребенку кусок теплого хлеба!

И не моя вина в том, что, несмотря на все удары Судьбы и на все увещевания смириться с ними, поскольку они, мол, в порядке вещей, несмотря на все это, в человеке живет неистребимое стремление к Справедливости — подавляемое, заглушаемое и осмеиваемое, но тем не менее упорно всплывающее из хаоса и страдания. Временами я задаюсь вопросом, откуда берется эта несокрушимая тяга к Справедливости, если окружающий мир так несправедлив. И в такие минуты я начинаю думать, что в каком-нибудь бесконечно далеком далеке и в самом деле существует Бог…

Эпилог

Эпилог этой истории, как и положено, должен был быть написан самим Боевым. Однако этому помешали определенные обстоятельства. Поэтому этот сокращенный вариант эпилога написан другим человеком — тем, кого Боев несколько раз упомянул в своем повествовании, назвав «одним знакомым писателем».

Одним ранним летним утром в моей квартире раздался весьма продолжительный, если не сказать настырный, звонок в дверь. На пороге стоял мужчина — пожилой, но все еще здоровый телом и, судя по всему, все еще крепкий духом.

— Вы и есть писатель?

Я ответил утвердительно.

Он с сомнением оглядел меня. Взгляд его серых глаз был проницательным и недоверчивым.

— Вы из полиции? — в свою очередь спросил я.

— Нет, я не из полиции.

— Тогда чего вы на меня уставились?

— Я кое-что принес. С предписанием передать лично.

— …И с пометкой: «Совершенно секретно»?

— Если не возражаете, я хотел бы взглянуть на ваш паспорт.

— Еще чего! — начинаю злиться. — Будишь меня ни свет ни заря, звонишь в дверь, как полоумный, а потом еще требуешь показать паспорт! Пошел вон вместе со своим пакетом!

— Хорошо, — отступает незнакомец. — Можно и без паспорта. Я и так уже понял, что это вы. Пакет, который я вам принес, — от Боева.

— С этого бы и начинал. А сам ты кто?

— Борислав.

— Какой еще Борислав?

— Тот самый, друг Боева.

— Так бы сразу и сказал. Заходи.

— Не могу. Мне надо на работу. Я оставлю адрес…

— …И телефон.

— У меня нет телефона. Если понадоблюсь, вечерами я дома.

Отдает мне пакет и исчезает.

Несколько сот машинописных страниц, аккуратно уложенных в пакет из-под бумаги для ксерокса, — таково содержание пакета. Я регулярно получал такие от Боева. Потом по неизвестной причине приходить они перестали. И вот сегодня, спустя двадцать лет, ко мне является Борислав, будит на рассвете и требует предъявить паспорт.

Я сова. Но если после столь продолжительного отсутствия тебя все-таки разыскал старый друг, нельзя вот так запросто отложить общение и идти досыпать. Варю себе большую чашку кофе и погружаюсь в чтение. После нескольких чашек кофе и нескольких часов чтения откладываю последнюю страницу. Теперь можно идти спать. Но сон нейдет.

Прочитанное меня взволновало, оно пробуждает во мне массу воспоминаний о дружбе с Боевым, о необычной дружбе, начавшейся совершенно случайно и протекавшей как бы от случая к случаю. Это была дружба, в которой были редкие, но долгожданные встречи, моменты взаимопонимания и расхождения по тем илииным вопросам, желание поделиться с другом, сдерживаемое необходимостью о многом умалчивать.

Все началось более тридцати лет назад. Был конец лета, или, если угодно, начало осени. Я не любитель курортной суеты, поэтому отправился на море в такое время, когда все благоразумные люди оттуда уже уезжают.

Погода не располагала к солнечным ваннам. Дул холодный ветерок, небо было затянуто тучами, море волновалось. Я сидел в вестибюле дома отдыха и просматривал свежие газеты, когда вдруг передо мной возник незнакомый молодой человек крепкого телосложения с приятным, но немного хмурым выражением лица.

«Который из вас писатель?»

Вопрос прозвучал глупо, поскольку, кроме нас двоих, в вестибюле никого не было.

«Я».

«У вас нет чего-нибудь почитать?»

«Например?»

«Ну, какого-нибудь романа».

«В данный момент нет. Но если немного подождешь, могу написать для тебя».

«А ты острослов», — заметил незнакомец.

Позднее он рассказал, что знает меня, но не по книгам, а по рассказам своего начальника. Это я когда-то попросил последнего поговорить со своим подчиненным на предмет того, чтобы тот поделился со мной некоторыми моментами своей биографии, которые не составляют служебную тайну. Выслушав шефа, разведчик тогда не сказал ему ни да ни нет. (Вообще, шеф меня предупредил, что этот сотрудник весьма своенравный человек.) Но сейчас, когда так уж случилось, что они оказались в одном доме отдыха и срок их путевок почти совпадает, он решил выяснить, что за птица тот писатель, о котором ему говорил шеф.

«Первым делом хотелось бы выяснить, что ты за человек, поскольку у меня нет ни малейшего желания общаться с кретином».

«А вдруг я именно такой?»

«Гарантии нет. Но это проявится».

К тому времени я уже давно бросил пить, и мы сошлись в основном на почве взаимной любви к кофе. Так, за многочисленными чашками выпитого кофе, за большим количеством выкуренных сигарет, а главное, за долгими разговорами в тогда еще малочисленных на Золотых Песках кафе я собрал материал для своей первой книги о Боеве. Вообще, он был молчальником, но, если такой разговорится, остановить его трудно.

Книга получила заглавие «Господин Никто». Она вышла летом следующего года[16], и — еще одна случайность — как раз тогда же я узнал, что Боев отдыхает на море, и решил съездить к нему, повидать и показать книгу.

Тот факт, что его рассказы вылились в целый роман, весьма впечатлил Боева. Очевидно, он полагал, что наши разговоры так и останутся разговорами. Он взял книгу и ушел в свой номер читать, хотя море и пляж в тот день были чудесны. Мы увиделись только на следующее утро.

«Ну, как?» — спросил я.

«Ты явно постарался».

«Я вижу, тебе не понравилось».

«Я этого не говорил».

Он этого действительно не говорил, однако было видно, что роман ему не очень понравился. В следующий раз мы увиделись за обедом.

«Ну ладно, — сказал я, — говори. Я не обидчивый».

«Раз просишь — скажу. Но только не обижайся».

«Я же сказал тебе, что не обидчив. Можешь вообще не говорить. И так все понятно».

«Не принимай близко к сердцу. В общем, если бы написал я, то вышло бы точнее».

«Ну, возьми и напиши».

«У меня своя работа. И, кроме того, я не хочу отнимать у тебя хлеб».

И лишь под вечер, когда мы отправились в пешую прогулку по курортному городу, он соблаговолил подробнее поделиться своими впечатлениями.

«Я не говорю, что роман плохой. Только считаю, что тебе следовало точнее придерживаться фактов, вместо того чтобы подменять их своими рассуждениями».

«Ничего я не подменял. Это твои мысли».

«Они не соответствуют в точности тому, что я говорил».

«Ну, я же не стенографист. Ты лучше скажи, изложенное — правда или нет?»

«Хотя и ты прав. Писатель, если он не приврет, — не писатель».

Его возражения, возникавшие позднее и по поводу последующих книг, были того же свойства: дескать, я недостаточно точен в изложении, тут я, мол, что-то прибавил, а тут, напротив, о чем-то умолчал, и, кстати, почему я так много места уделяю его отношениям с женщинами, чем ставлю его в неловкое положение перед начальством.

«Но, Эмиль, романов без описания взаимоотношений мужчины и женщины не бывает. К тому же это не выдуманные истории».

«Я не просил тебя выбалтывать о них в книгах».

У меня тоже имелись к нему претензии. Не столько в отношении того, что он по необходимости умалчивал о некоторых профессиональных деталях, сколько потому, что, увлекшись изложением действия и своих размышлений, он рассказывал так, словно его истории происходят вне времени и пространства.

«Почему бы тебе немного не рассказать о городе, об улицах, о местах, в которых происходит действие?»

«Вот ты и расскажи. Ты ведь тоже бывал в этих городах».

«Но упомяни хотя бы время года! Это ведь важно. А то ты рассказываешь: „Погода была плохая“, „погода была хорошая“».

«А может, еще температуру воздуха сообщить?»

«Ну, это не обязательно, а вот какие-нибудь подробности, чтобы читатель лучше представил себе окружающую атмосферу, необходимы».

«Меня посылают не за атмосферой наблюдать. Этим занимается другое ведомство».

Отчасти под моим внушением, а отчасти по собственному желанию, чтобы добиться большей точности в описании событий, он стал излагать свои рассказы на бумаге и передавать их мне в форме записок. Этим он заполнял паузы между исполнением служебных обязанностей, находясь где-нибудь в гостинице иди в доме отдыха. Виделись мы редко. Такое уж было время. Но этих записок, дополняемых устными пояснениями, мне было вполне достаточно для работы. С годами мы привыкли друг к другу, и противоречия между нами исчезли, поскольку каждый из нас понял, что один так и не выучится писать, отмечая больше подробностей, а другой так и не сумеет добиться точности в описании событий. И так, одна за другой, вышло восемь книг[17]. Пока наконец он не замолчал.

«Совсем ты меня забыл», — сказал я ему как-то при случайной встрече.

«Ты прав. Я виноват. Но за эти годы на меня столько всего навалилось. Да и времени не хватает. Даже и не знаю, когда наберусь смелости засесть за свои записки».

И вот он наконец набрался смелости. В последний раз. Чтобы я не подумал, что он, подобно некоторым крысам из нашего лагеря, бежал с тонущего корабля. Позаботился послать мне финал своей жизненной истории. Только вот финала в ней как раз и не доставало.

Среди машинописных листов лежало и какое-то письмо, написанное от руки и оставшееся недописанным. Так что и оно было без окончания.

Дорогая Марта,

пишу тебе, как и обещал, хотя сообщить мне особо нечего. Мы с друзьями, о которых я тебе рассказывал, живем довольно провинциальной, но зато спокойной жизнью. Все наши задания в прошлом, поэтому сейчас мы можем уделить время культурным запросам, чего не получалось в прошлые годы. Ты ведь знаешь, какая у нас была профессия.

Однако — большой любитель живописи, и дома у него есть картина «Три грации». Не оригинал, конечно, но копия высокого качества. У Борислава дома настоящий музей географических достопримечательностей мира, на одной стене висит даже плакат с Венской оперой. Спектр моих личных интересов, как тебе известно, гораздо у́же, хотя и я стараюсь не отстать от цивилизационного процесса, обеспеченного нам нашим президентом, магистром бракоразводных дел[18]. Последнее и тебе немного знакомо.

На днях собираемся съездить в родное село Борислава, живописное место вблизи водохранилища.

Мое обещание увидеться остается в силе, но отъезд немного откладывается из-за некоторых технических мелочей вроде визы, паспорта и тому подобного. Я ничего не забыл. Часто вспоминаю тебя и думаю, какое счастье, что, пусть и с таким опозданием, пусть и перед самым отходом моего поезда, мне выпала удача встретиться с тобой и обнять тебя на прощание. Это и вправду невероятная удача для такого, как я, которого никто и никогда не провожал.

Помню все…


После «Помню все…» были еще две строчки, но они были зачеркнуты, и я не стану их здесь восстанавливать. Боев нежностей не любил.

Письмо не отличается информативностью, поэтому решаю получить дополнительные сведения от Борислава. Следующим же вечером застаю его дома.

— Похоже, я прервал твой ужин, — говорю, заметив, что он дожевывает пищу.

— Не беспокойтесь.

— Не говори со мной на «вы» — вынуждаешь и меня обращаться к тебе так же.

— Как скажешь.

Он вводит меня в комнату. Излишне пояснять, что это комната Афины. Здесь повсюду развешаны фотоплакаты с изображениями различных достопримечательностей мира, о чем я читал в записках Боева. Вот только Венской оперы, упомянутой в недописанном письме, нет. По-видимому, Эмиль придумал ее, чтобы доставить Марте приятное.

— Кофе выпьешь? Немного поздновато для кофе, но ничего другого у меня нет.

— Для меня не поздно.

— Долго же ты собирался ко мне с этими записками, — замечаю, когда мы уже пьем кофе.

— Так он мне наказал. Не торопись, мол, отдавать их, мне надо еще кое-что дописать. Если, мол, только не уеду куда-нибудь надолго. И вот уехал.

— Куда? В Вену?

— Может, и в Вену. Поеду, говорит, навещу свою подругу в столице вальса.

— По-моему, ты опускаешь кое-какие подробности.

— Подробности, я так думаю, должны быть в записках.

— Почему «я так думаю»? Разве ты не читал их?

— Нет. Не копайся в них, сказал он мне. Передай, мол, писателю так, как я их сложил. Не хочу, говорит, чтобы ты их читал. Очень нужно, отвечаю. И что в них такого секретного, о чем мне нельзя знать? Надеюсь, не донос? Не донос, отвечает. Тогда, говорю, нет смысла их читать.

— А зачем вы ездили в твое село?

— Никуда мы не ездили.

— Ездили. В письме написано.

— Ну да, было вроде раз.

— А меня можешь туда свозить?

— Зачем тебе?

— Что вы за люди в этих спецслужбах! Прямо-таки помешаны на секретности!

— Какая там секретность… Нет там ничего особенного.

— Вот я и хочу убедиться, что там нет ничего особенного.


С самого утра день предвещает жару.

«Лада» Борислава, которую он ласково называет катафалком, вся пропахла бензином. Пытаюсь заглушить эту вонь дымом сигареты. Город с окраинами уже позади, но до равнинной местности мы еще не добрались.

— Насколько я знаю, продолжения того материала в «Ди Прессе» так и не последовало, — замечаю.

— Получили, сколько потребовали, и прекратили публикацию.

— А материалы?

— Исчезли. Их тоже, наверное, выкупили.

Борислав достает из кармашка половинку сигареты, закуривает и поясняет:

— Только тут они промахнулись. Эмиля не проведешь. В редакцию он передал только копии. «Помяни мое слово, — сказал он мне, — когда-нибудь все выйдет наружу». Таким уж он был оптимистом, верившим, что в конце концов добро победит зло.

Вот и равнинная местность. Вокруг голая стерня и спекшаяся земля. Дует ветерок, но сухой и горячий, как в африканской саванне.

— Не могу взять в толк, почему ты со мной играешь в прятки, — говорю.

— Ты не понимаешь, — слегка вздохнув, словно сокрушаясь по поводу моего тугодумия, произносит Борислав. — Боев был мне другом. Он до самого последнего момента надеялся, что продолжение публикации в газете все-таки последует и что наступит поворотный момент. Поэтому и не спешил дописывать свои записки, надеясь завершить их хорошим концом. Как говорят немцы, «энде гут аллес гут». А теперь ты меня заставляешь испортить все дело и рассказать, что никакого хорошего конца у его истории не получилось и что она закончилась полным провалом.

— Но ты ведь сам того мнения, что все плохо кончается.

— Я о жизни. А здесь книга, которую ты пишешь. А если в книгах будет все, как в жизни, то кому они, такие книги, нужны?!

Он умолкает, словно ожидая ответа. Но поскольку ответа нет, продолжает:

— Вот потому мне и не хотелось тебе рассказывать, чтобы ты все не испортил.

Степь закончилась, и «катафалк» тащится между невысоких холмов, над которыми свищет горячий ветерок.

— Последнее время он собирался уехать, да все никак не уезжал. «Чего ты ждешь? — спрашивал я его. — Хочешь, чтобы тебя прикончили?» И такое, отвечал он, возможно, но не будем, мол, пессимистами. А за ним уже следили. Как-то пришел один, спрашивает его. Хорошо, что я открыл дверь. Пришел, дескать, за его машиной и паспортом. Отдал я ему ключи от машины, а паспорт, говорю, он сам вам принесет. Тут Эмиль наконец решился на отъезд, но настоял, чтобы перед этим я свозил его к себе в село.

Борислав останавливается у обочины и глушит мотор.

— Постоим немного, а то «катафалк» очень разогрелся.

Выходим из машины, чтобы выкурить на свежем воздухе по очередной сигарете и ощутить на себе теплую прохладу степного ветра.

Борислав молчит, погруженный в свои мысли. Потом продолжает:

— Чего ты привязался к этому селу, спрашиваю его. Говорил ведь тебе уже сто раз, что нет там ничего примечательного! Кое-что есть, твердит он мне; ты, мол, сам говорил, да, видно, забыл. И действительно, я как-то раз упомянул в разговоре про наш нищенствующий сиротский приют, о чем потом забыл. Ты рехнулся, говорю ему, когда понял, что он намерен сделать. Директор, говорю, прикарманит твои деньги и посмеется над твоей глупостью! А он мне: вот поэтому я и беру тебя в свидетели. Да хоть десять свидетелей возьми, говорю ему, — все одно будет. Но ты ведь знаешь Эмиля: если ему что-то втемяшилось в голову, его не разубедишь.

Он умолкает и поднимает глаза к остекленевшему и обесцвеченному жарой небу.

— Похоже, прохладнее не станет.

— Будет еще жарче. Расскажи, что случилось в селе.

— На всякий случай мы выехали затемно и в доме директора приюта были уже поздно ночью. Мы с ним односельчане и хорошо знакомы, но мне все-таки долго пришлось уговаривать его принять деньги от дарителя, который хочет сделать это без формальностей. Потом Боев достал пачку долларов и велел директору пересчитать их при нас. «Ровно десять тысяч», — говорит, а сам чуть не плачет от радости. Да и как ему не радоваться, когда прикарманивает такую сумму! В общем, все прошло, как запланировали. Мы без шума вошли в дом и теперь также бесшумно покидали его. И как только мы вышли, в ту же секунду из темноты начали стрелять. Целились в одного Боева, разрядив в него всю обойму. Он упал, и стрельба прекратилась.

Борислав снова поднимает глаза к небу. Потом бормочет:

— Поехали.

«Катафалк» медленно вползает на вершину голого холма. Внизу виднеются редкие домишки захудалого сельца.

— Вот он, мой родной край, — поясняет Борислав. — Сколько помню себя в детстве, село всегда было убогим. Потом выделили какие-то средства, построили здесь небольшую фабрику по производству дешевой детской одежды, открыли кооперативный магазин, вырыли водохранилище, запустили в него карпов, и село ожило.

— А теперь оно снова убогое.

— Оно не убогое, оно мертвое.

— А где водохранилище?

— По другую сторону холма. Можем и к нему проехать.

— Зачем? Чтобы искупаться?

— В нем нет воды. Плотина обвалилась еще несколько лет назад. Теперь там один тростник да змеи.

«Лада» спускается вниз и останавливается возле двухэтажного дома, темный силуэт которого четко виден на фоне бесцветного неба. Наверно, это и есть фабрика, вернее, то, что от нее осталось. Ни одной живой души. Уныло постукивает лист жести, свисающий с крыши.

— Все растащили на дрова, — поясняет Борислав. — Двери, оконные рамы, половые доски…

— Кирпич хоть оставили.

— Кому он нужен… Тут уже давно ничего не строят.

Машина медленно ползет по безлюдному селу. Люди, если они тут еще остались, должно быть, прячутся от знойного ветра. Кирпичные оградки, давно небеленные домишки, редкие островки жухлой травы да чахлые деревца. А за всем этим опять голая, продуваемая горячим суховеем степь под пустым блеклым небом.

Здесь, как и говорил Борислав, и вправду нет ничего особенного. Кроме одинокой кирпичной постройки на самой окраине села, между придорожным кустарником и пустынной равниной. Это сиротский приют.

Машина останавливается возле колючек, и мы направляемся к зданию, хотя Борислав еще раз предупреждает, что там нет ничего интересного. Доски, которыми забиты окна и дверь, пока целы. Думать об обогреве селянам еще рано. Сухой ветер свистит в увядшем кустарнике, поднимает тучи песка и перекатывает по потрескавшейся земле колючки.

Обходим строение. Позади него находим что-то вроде заброшенного огорода, насколько можно судить по угадывающимся очертаниям грядок и низкой проволочной ограде. Овощей не видно. Вместо них за пустыми грядками в два ряда выстроились деревянные кресты, посеревшие от солнца и дождей.

Среди маленьких крестов примечаю один. Он побольше и посвежее.

— Он?

— Он.

— Хоть бы имя написали.

— Я предлагал, но директор воспротивился. Привлечет, мол, внимание, вызовет ненужные вопросы. Потом я подумал, что, может, так оно и лучше. Он всю жизнь прожил как господин Никто, так к чему ему теперь легализация…

Мы стоим на жаре и на ветру и всматриваемся в ряд сосновых крестов, а глаза у нас слезятся от песчаной пыли.

— Большого же успеха он добился в жизни… — бормочет про себя мой спутник. — Закончить свои дни в таком захолустье!.. И это после того, как объездил весь мир, сражаясь за недостижимую и, наверное, бессмысленную цель…

— Последнее мог бы и не говорить.

— Но сказал…

Он трет покрасневшие глаза, отворачивается и идет к машине. А суховей все налетает порывами, свистит в бурьяне и присыпает убогий погост песчаной пылью.

И все-таки лучше, что он оказался здесь, вместо того чтобы сгинуть неизвестно где, на чужбине.

Все-таки лучше здесь, среди детей.

— Ты идешь? — доносится от машины голос Борислава.

Он все-таки вернулся в этот свой проклятый детский дом. Но какой долгий путь пришлось ему проделать, прежде чем в итоге вернуться туда, откуда он этот путь начал!..

— Ну иди же, — снова кричит Борислав. — Опаздываем.

Тоже мне — «опаздываем»…

Как будто его кто-то ждет дома…

Если не считать одиночества и тишины отчаяния.

КОНЕЦ

Примечания

1

Имеется в виду Министерство внутренних дел, здание которого расположено в Софии в доме № 29 по улице 6-го сентября. — Здесь и далее примечания Георгия Пилиева, кроме специально оговоренных случаев.

(обратно)

2

По-видимому, главный герой намекает на Администрацию президента и Совет министров Болгарии, которые размещены в соседних зданиях, стоящих неподалеку от улицы Графа Игнатьева.

(обратно)

3

Имеется в виду Желю Желев (1935), избранный президентом Болгарии 15 ноября 1990 года и пробывший на этом посту два срока до 22 января 1997 года.

(обратно)

4

Никола Петков (1893–1947) — болгарский политический и государственный деятель, один из лидеров Болгарского земледельческого народного союза. После революции 9 сентября 1944 года вошел в новое правительство, но в августе следующего года, в знак протеста против репрессивной политики коммунистической власти, вышел из состава правительства и перешел в оппозицию, став ее лидером. Обвинен в контрреволюционной деятельности и в сентябре 1947 года казнен.

(обратно)

5

Французская организация, занимавшаяся в Болгарии пропагандой французского языка и культуры. — Примеч. пер.

(обратно)

6

В доме № 1 по ул. Развигора в Софии расположен один из пяти офисов Софийской районной прокуратуры (СРП).

(обратно)

7

Строка из стихотворения болгарского поэта Николы Вапцарова (1909–1942). — Примеч. пер.

(обратно)

8

Строка из стихотворения болгарского поэта Ивана Bа́зова (1850–1921). — Примеч. пер.

(обратно)

9

Строка из стихотворения болгарского поэта Димчо Дебелянова (1887–1916). — Примеч. пер.

(обратно)

10

От аббревиатуры КАТ (Контрол на автомобилния транспорт), болгарской службы автодорожной полиции.

(обратно)

11

Весьма прозрачный намек на Андрея Луканова (1938–1996), Председателя Совета Министров Народной Республики Болгария с 8 февраля по 19 декабря 1990 года.

(обратно)

12

СОТ (Сигнално-Охранителна Техника) — централизованный пульт охраны различных предприятий в Болгарии.

(обратно)

13

Калугин Олег Данилович (1934) — с 1952 по 1989 год кадровый сотрудник КГБ СССР, вышел в запас в звании генерал-майора. С 1995 года живет в США. Его публичные заявления, касающиеся деятельности КГБ, а также участие в судебных слушаниях в США по делу о российских разведчиках явились по сути предательством, и в 2002 году он был заочно осужден судом на 15 лет колонии строгого режима за измену родине. Имя Калугина (как и имена его старших «коллег» Пеньковского и Гордиевского) давно стало нарицательным для обозначения предателя.

(обратно)

14

Скарфас — Меченый (от англ. Scarface, букв. лицо со шрамом), кличка американского гангстера Аль Капоне.

(обратно)

15

Андрей Луканов был застрелен 2 октября 1996 года возле своего дома в Софии. Убийство осталось нераскрытым.

(обратно)

16

Первое оригинальное издание романа «Господин Никто» вышло в свет в августе 1967 года.

(обратно)

17

Оригинальное издание восьмого романа об Эмиле Боеве, «Хвали утро вечером» («Денят не си личи по заранта»), вышло в свет в июле — августе 1981 года.

(обратно)

18

Иронический пассаж в адрес Петра Стоянова, президента Болгарии с января 1997 года, который в начале своей карьеры долгое время занимался адвокатской практикой в Пловдиве. Здесь, очевидно, намек на его специализацию.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая НУ ВОТ И ОН — ДОМ
  • Часть вторая СНОВА В ПУТИ
  • Часть третья ПОСЛЕДНЯЯ МИССИЯ
  • Эпилог
  • *** Примечания ***