КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124654

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Чары Тьмы [Танит Ли] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Танит Ли Чары Тьмы

ДЕТИ НОЧИ

1. Сон

Волосы у Марсины были цвета красного янтаря, кожа — как сливки, и порой под ее окном распевали свои песни юные влюбленные поэты. Кроме того, ее отец был богат. Она одевалась в расшитые шелка и украшала шею, запястья и щиколотки золотыми обручами. Никто не сомневался в том, что ее ждет счастливый брак. И вот в один прекрасный день в город прибыл чужеземец. Он был одет как придворный, и его сопровождала свита. Он подъехал к дому Марсины и передал ее отцу то, что было поручено передать. Оказалось, о его дочери прослышал могущественный князь Колхаш; взяв волшебное зеркало, он рассмотрел ее как следует и остался доволен. А посему он возьмет ее в жены, и дата свадьбы уже назначена — через три месяца, в канун новой луны.

— Но… — начал было отец Марсины.

— И никаких «но», — оборвал его роскошный посланец. — Никто не смеет перечить Колхашу. Разве ты не слышал о моем господине?

— Кажется, слышал… — пробормотал отец Марсины. — Но слухи часто обманчивы.

— Поскольку тебе ничего не остается, как принять мое предложение, — не желая выслушивать протесты, молвил гонец, — я сразу вручу дары, посланные моим господином в знак помолвки.

При этих словах вперед выступили слуги, разодетые как королевские придворные, и глазам отца Марсины предстали сундуки и шкатулки, переполненные такими прекрасными вещами, что он проглотил язык от изумления. И, поскольку он так и не проронил ни слова до тех пор, пока посланец не отбыл вместе со свитой, можно было заключить, что он согласился отдать дочь замуж.

— Тебе оказали великую честь, — произнесла через некоторое время мать Марсины в верхних покоях.

— Тебя ждет восхитительная партия, — добавила ее тетя.

Марсина зарделась как персик. Она уже была влюблена в сына одного из состоятельных соседей своего богатого отца.

— С кем? — прошептала она. — С Дером?

— С Дером? — презрительно рассмеялись ее мать и тетя. И Марсина побледнела как лилия. — Нет, гораздо лучше! — воскликнули они. — Ты выйдешь за благородного Колхаша.

Марсина вскрикнула.

— Ну же, ну же, — заворковала мать. — Выброси всякие глупости из головы. Можешь не сомневаться, что Колхаш могущественный и щедрый князь. О лучшем женихе и мечтать нельзя.

— О, пощадите! — пролепетала Марсина.

— Слишком поздно, — безоговорочно заявила ее тетя.

Так кто же такой этот Колхаш? В тех краях сведения о нем ограничивались двумя-тремя предположениями и несколькими туманными историями. Его считали баснословно богатым, и по крайней мере это предположение было подтверждено дарами, которые он сделал отцу Марсины. Кроме того, хотя он и не был волшебником, зато явно владел кое-какими магическими вещами — разве посланец не заявил, что его господин увидел свою будущую невесту в волшебном зеркале? Колхаш титуловался князем, однако где лежали его владения, никто не знал. Одно было известно точно — он далеко не молод, так как слухи о нем ходили уже не одно десятилетие. Впрочем, эти слухи мало на что проливали свет и, в основном, были мрачными и неутешительными. Например, поговаривали, что в библиотеке Колхаша хранятся книги, переплетенные в кожу младенцев. Кроме того, рассказывали, что от Колхаша ничего нельзя скрыть, так как у него глаза на затылке, конечно, в переносном смысле. А когда вечернее солнце закрывало облако, с опаской шептали: «Это Колхаш выпустил свою душу на прогулку».

Впрочем, городские мудрецы считали все это ерундой. Что до отца Марсины, то, хотя в юные годы он и играл в детскую игру «Берегись когтей Колхаша», сейчас он не сомневался в том, что Колхаш, одаривший его шкатулками и сундуками, не может быть тем источником зловещих слухов. А потому он не хотел становиться на пути такой пылкой и щедрой любви.

За приготовлениями к приезду жениха время летело незаметно.

Марсина беспомощной мушкой намертво завязла в липкой паутине. Не находя себе места от тревоги и горя, она, смирившись, готовилась к свадьбе, порой представляя себе, что бы она ощущала, если бы ее ждал союз с Дером. (Об этом молодом человеке в городе говорили только, что он хорош собой и любит развлечения — на одни шпоры потратил больше, чем расходует за полгода семья бедняка).

Сначала Марсина надеялась, что Дер пошлет ей весточку. Однако тот безмолвствовал — вероятно, тоже был убит горем. Он ничем не мог ей помочь, и сама она была бессильна. Воспитанная в послушании, Марсина никогда не перечила родителям и не знала ничего иного, кроме покорности. К тому же ее все время окружали домочадцы, горничные и служанки, а так же родственницы, которые приезжали поздравить ее. Короче, не было еще на свете пленницы, которую охраняли бы более ревностно.

Точно так же, как Марсина не могла ослушаться родительской воли, не по силам было ей и представить себе будущую свадьбу с таинственным князем Колхашем, не говоря уже о последующей совместной жизни.

А потом наступила ночь, когда под окном расцвел благоухающий жасмин, и девушка, изможденная и осунувшаяся, рухнула на постель и забылась тяжелым сном. И ее посетило странное видение…

Будто наступил день свадьбы, и их обвенчали. И вот ее несут в занавешенном паланкине по неизвестной дороге, и лишь смутные воспоминания о сверкающих сосудах, благовониях и пряностях, фейерверках и барабанном бое проплывают в ее голове. Будто с обеих сторон паланкина движутся многочисленные придворные и воины, а чуть впереди на угольно-черном скакуне восседает он, ее муж, Колхаш.

И во сне она вдруг понимает, что до сих пор не видела его лица. Каким-то образом в течение всей долгой церемонии он был скрыт от нее, как и ее саму поначалу с головы до пят скрывала от чужих глаз расшитая бисером фата. Она не понимает, как это могло произойти — должна же была она его увидеть, когда он поднимал фату, и, тем не менее, она ничего не может вспомнить, не может даже сказать, какого он роста, строен или согбен годами. На ум приходит лишь черная лошадь, да и то, словно ее кто-то предупреждал об этом скакуне.

И вот Марсина ощущает непреодолимое желание раздвинуть занавеси паланкина и взглянуть на Колхаша.

Вокруг стоит глубокая ночь, ведь свадьба началась через час после захода солнца, когда взошла новая луна. Процессия ее повелителя движется сквозь темный ночной мир, поблескивая, как бегущая вода, парчой и металлом, ибо свита несет многочисленные светильники на высоких шестах черного дерева. Розовые, как полная луна, они покачиваются над головами, и к ним то и дело устремляются ночные мотыльки, наталкиваются и падают замертво.

Но сколько Марсина не всматривается в безмолвную процессию, ей никак не удается разглядеть мужа. Зато она замечает другое: они подошли к лесу, который с обеих сторон обступает дорогу. Лес этот настолько темен и отгорожен от всего мира, что Марсина, и без того напуганная долгими месяцами ожидания свадьбы, холодеет от ужаса. Осознавая свою полную беспомощность, она опускает занавес паланкина.

Через некоторое время паланкин останавливается.

Марсина в отчаянии ломает руки. И вдруг некто призрачный раздвигает занавески, кланяется и произносит:

— Госпожа, князю Колхашу угодно, чтобы вы вышли. Остаток ночи мы проведем под покровом этого леса.

И придворный помогает ей выйти из паланкина, хотя ей хочется этого меньше всего. И вот она на лужайке, на лесной прогалине среди покачивающихся фонарей. Темной стеной вокруг — деревья. Она понимает, что выхода нет.

— А теперь, госпожа, — говорит призрачный придворный, — я провожу вас в шатер вашего господина.

И снова Марсине приходиться делать то, чего она совсем не желает. На негнущихся ногах она шагает по траве и ощущает ее прикосновения словно наяву. Вдали, на противоположном берегу потока, омывающего плоский камень, высится огромный сверкающий шатер. Встав на камень, Марсина переходит поток, и новые призрачные тени откидывают перед ней полог шатра.

Ей кажется, что она очутилась в чреве перламутровой раковины. Ни единого шва, намекающего на возможность выхода, не видно на драпировках шатра. Он обставлен предметами роскоши, а на золотой жердочке сидит огненная птица, испускающая фонтаны пламени из хвоста и гребня. Глаза ее, однако, холодны, как у змеи. В глубине шатра Марсина видит позолоченное черное изваяние, которое она принимает за статую какого-то неведомого божества. Но тут золотые руки «изваяния» вздрагивают под черным покровом, расшитым золотым солнцами и звездами, и черная маска с золотой диадемой слегка поворачивается. «Изваяние» устремляет на Марсину такой же холодный, как у птицы, взгляд, но не удается определить ни формы, ни цвета глаз.

— Теперь ты моя жена, — звучит из-под маски низкий, глубокий голос. — Станешь ли ты это отрицать?

Марсина вздрагивает.

— Нет, мой господин.

— Тогда садись. Ешь и пей.

Марсина дрожа опускается на подушки. Она берет приготовленный для нее бокал с черной жидкостью, но пригубить — выше ее сил. Она крошит медовые вафли на тончайшем блюде и серебряным ножичком взрезает незнакомый плод.

— Что же ты не ешь, жена моя? — произносит Колхаш из-под маски. — Или боишься меня, твоего мужа? Или тебя так пугает моя маска? Хочешь, я ее сниму?

При этих словах Марсину охватил ужас, какого она не испытывала еще никогда в жизни.

— Нет-нет, мой господин, — вскричала она. — Вам совершенно незачем открываться передо мной.

— О нет, возлюбленная жена, — промолвил Колхаш. — Да, возлюбленная, ибо я уже давно восхищаюсь твоими прелестями, хотя и замутненными дымкой волшебного зеркала. И теперь, в свою очередь, я окажу тебе любезность — явлю свой образ.

Марсина окаменела. «Изваяние» подняло руки, и оказалось, что пальцы позолоченных перчаток заканчиваются длинными, как когти, черными матовыми ногтями — неужто это настоящие ногти Колхаша? Черная маска вздрогнула и поползла вниз. Она отделилась от лица и упала на ковры. И вот перед Марсиной лицо ее мужа.

Она закричала и проснулась.

Случилось так, что в эту ночь в передних покоях спала любимая горничная Марсины, прелестная девушка по имени Йезада. Обе были ровесницами и всю жизнь провели под одной крышей. И хотя происхождением Йезада была гораздо ниже, чем ее подруга, она получила столь же утонченное воспитание и образование. И пока они росли, как сережка на ветке ольхи, то сидя за арфой и по очереди перебирая ее струны, то вышивая один и тот же цветок на шарфе, они не раз клялись друг другу никогда не расставаться. Но вот они выросли, и у каждой появились свои дела, хотя Йезада и оставалась самой близкой наперсницей Марсины. Теперь Йезада всей душой сочувствовала госпоже, видя, как ту пугает предстоящая свадьба. И хотя она не говорила ни слова, но все время размышляла, чем бы помочь подруге.

Поэтому, услышав крик госпожи, Йезада сей же миг вбежала в спальню.

То был последний час стареющей луны — вечер свадьбы неумолимо приближался. За окном лежал на спине тонкий и бледный серп — как лодка без парусов. А под ним рыдала еще более бледная и прекрасная Марсина.

— О, моя дорогая госпожа, — вскричала Йезада.

— Какой ужасный сон мне приснился! — откликнулась Марсина, — и я уверена, это не просто сон, но истинное пророчество о том, что меня ожидает.

— Прошу вас, расскажите.

И Марсина, рыдая, поведала ей все. Йезада сидела рядом и, не сводя с Марсины огромных от страха глаз, слушала рассказ о процессии, ночи, лесе, прогалине и освещенном шатре, об «изваянии» в маске, угощавшем свою невесту, а затем пожелавшем открыть свое лицо и явить облик Колхаша.

— И хотя я умоляла не делать этого, он поднял золоченые руки с огромными черными когтями и снял маску… и я увидела… я увидела…

— Что, моя дорогая госпожа?

— Что у него лицо зверя.

И Марсина закрыла руками собственное прелестное личико.

— Какого зверя? — помолчав, педантично осведомилась Йезада.

— О, я не знаю, не могу сказать, но оно было ужасным! Глаза горели, зубы сверкали, и я проснулась от своего крика. Но и здесь меня никто не спасет. Это начертано мне на роду.

Марсина упала на постель и разрыдалась.

Йезада сидела рядом, погрузившись в глубокие раздумья, и ее можно было принять за каменную статую, пока она не заговорила.

— Сестра, — промолвила она, — возможно, ты помнишь, что мою мать до ее ухода в мир иной многие считали ведьмой. И она действительно кое-что умела, делать, и ее секреты перешли по наследству ко мне, но я об этом помалкивала, ведь мы с тобой слишком хорошо знаем, что женщине лучше быть незаметной. И вот ты, которая всегда была добра и нежна ко мне, полюбила молодого человека и возмечтала выйти за него замуж. А у меня никого нет, и если нас с тобой разлучат, некому будет обо мне позаботиться. А потому давай я заменю тебя на свадьбе. Мы одного роста и похожи друг на друга, и, я думаю, мерзкий Колхаш, видевший тебя, по его собственному признанию, лишь в туманном волшебном зеркале, не узнает меня под свадебной фатой. А потом, надеюсь, материнское искусство поможет мне защититься. Если же не поможет, пусть на меня обрушатся несчастья, которые суждены тебе. А что до его лица, то все мужчины — звери и чудовища, независимо от того, как они выглядят. Я нисколечко не боюсь его. А ты тем временем беги к своему возлюбленному, и мне будет этого довольно.

Марсина привыкла прислушиваться к советам подруги, которая из них двоих явно была смелее. К тому же теперь она оказалась в положении утопающего, готового схватиться за любую соломинку. А потому, хоть ей и была отвратительна мысль, что подруга детства и сводная сестра подвергнется такому ужасному испытанию, она не могла избавиться от уверенности, что храбрая и изобретательная Йезада справится с ним гораздо лучше нее самой. К тому же Марсина полагала, что обман раскроется еще до рокового ночного путешествия. Девушки в самом деле поразительно походили друг на друга (ничего удивительного — у них был один отец), но уж, конечно, Колхаш, который совершенно определенно остановил свой выбор на одной, сумел бы их различить. Так что, когда обман будет разоблачен, Йезаду, вероятно, отошлют восвояси, но Марсина будет уже в безопасности, в объятиях Дера.

Успокоив совесть подобными доводами, Марсина согласилась с планом Йезады, и остаток ночи они провели за обсуждением его деталей.

Забрезжил роковой рассвет, наступил полдень, затем вечер. И пока тянулся день накануне свадьбы, дозорные на городской стене оповещали о продвижении желтого столба пыли, что возник на горизонте еще на заре.

— То процессия жениха Марсины. Смотрите, как он спешит! И все же он еще далеко от города. Вряд ли достигнет ворот до захода солнца. — И дозорные прикасались к разнообразным амулетам, которые они надели поутру.

Чем ближе к закату клонилось солнце, тем ближе подступал султан пыли. Он белел, краснел и чернел на фоне розовеющего неба, пока на дороге перед городскими воротами не появилась толпа, и поднятая ею пыль не затмила заходящее солнце.

Горожане высыпали на улицы, прильнули к окнам и повисли на садовых оградах, чтобы увидеть счастливца Колхаша. Однако удивительное дело — никто в его свите не играл, как это было принято, на музыкальных инструментах. И вот что казалось еще более странным — мимо проходили люди и кони с паланкинами и повозками, всеми гранями сверкали драгоценности, сияли фонари на деревянных шестах, и тем не менее никто бы не взялся точно описать процессию. Даже сказать, где что находилось, какого цвета одеяния и стяги. Никому не удалось увидеть и самого Колхаша. Пополз слух, что тот вовсе и не прибыл, а, как прежде, поручил кому-то исполнить свою роль.

И вот, когда небо лишилось последних красок и на землю налетел свистящий ветер, процессия остановилась перед домом отца Марсины. В дверь трижды постучали.

— Отворяйте! — прогремело снаружи. — Князь Колхаш пришел за обещанной ему в жены.

Двери распахнулись, и толпа хлынула внутрь. В доме заиграли музыканты, слово радуясь приезду жениха. Во внутреннем дворе, где все было готово к бракосочетанию, жрецы возложили требы на домашние алтари богов, которые по своему обычаю ни на кого не обращали внимания. Увенчанные цветами девушки вышли вперед, чтобы приветствовать… кого? Высокое запеленатое существо с диадемой из чистого золота.

На востоке поднималась болезненно-бледная новая луна.

Цветы, благовония, музыка — и вот вниз по лестнице спускается невеста, укутанная от янтарных волос до накрашенных ногтей ног блестящей паутиной фаты.

Воздух наполняется криками восторга, пожеланиями счастья и песнопениями жрецов, полыхают фейерверки, звучат тамбурины, арфы и колокола, птицы вылетают из клеток и вьется сизый дымок благовоний.

Это была прекрасная свадьба.

2. Первая ночь: встреча влюбленных

Гонец остановился перед домом Дера. Хоть он и пришел пешком, но был изящно одет и на вид совсем мальчишка. Дворецкий бросил на него косой взгляд.

— Молодой господин отсутствует. Уехал сегодня утром.

Даже в сумерках стало видно, как побледнел гонец. Видно, его послал строгий господин, пригрозивший наказанием, если поручение не будет выполнено.

— Но он вернется не позже, чем через три дня. Он просто уехал на охоту.

— О, бессердечный! — воскликнул прелестный юноша, и на его лучащиеся глаза навернулись слезы.

— Твой господин так спешит? — осведомился дворецкий. — Да, у нас, у слуг, нелегкая жизнь.

— Мне остается только одно: или погибнуть, или срочно передать господину Деру весть, — прошептал гонец.

Волнение отразилось на лице дворецкого. Уж не влез ли Дер в долги, не прогневал ли ревнивого мужа какой-нибудь красотки? Может, гонец принес предостережение от его друга? Испытывая к Деру особую привязанность и не желая подвергать его опасности, а также напрасно тревожить его отца, дворецкий решил помочь юноше, тем паче, что тот, похоже, готов был его отблагодарить.

— Вот что, — промолвил дворецкий, — в конюшне стоит прекрасный верховой осел, которым мне дозволено пользоваться и который никому здесь пока не понадобится. Садись-ка на него и поезжай за Дером. Дорога несложная. Надо только выбраться за городские ворота, а они сегодня всю ночь будут отворены в честь свадьбы, как я слышал, престранной. Как покинешь город, езжай по дороге до самого леса, а в нем не отклоняйся в сторону. Господин Дер со спутниками остановился в таверне «Горлица» у самой дороги. Ты доберешься туда за три-четыре часа, не больше.

Если дворецкий рассчитывал сразу получить награду, то его постигло сильное разочарование. Прелестный юноша бессильно приник к стойке ворот, потом неуклюже взобрался на выведенного дворецким осла, со страдальческим выражением распластался на его спине и едва слышно поблагодарил своего благодетеля, не пожаловав его ни монетой, ни поцелуем.

— Все они, молодые, таковы, — проворчал дворецкий и с некоторым опозданием подумал, доведется ли ему когда-нибудь увидеть этого осла, а если нет, то как объяснить его пропажу хозяину?

Переодетая Марсина пересекла город и выехала за ворота, чего никогда не делала прежде. Над горизонтом поднималась новая луна, и Марсина не сомневалась, что свадьба уже началась…

Днем, когда в верхних покоях собрались женщины, Йезада заявила, что сама оденет и уберет невесту. Она же облачила Марсину в костюм гонца. И вот интересное обстоятельство, свидетельствующее о том, насколько холодными были отношения в этом доме, — никто не заметил подмены и Марсина имела возможность беспрепятственно сбежать. Можно и не говорить о том, что обе заговорщицы прекрасно сыграли свои роли.

Однако, когда Марсина добралась до дома своего возлюбленного и узнала, что тот отправился на охоту, решимость покинула ее. Затем ей пришло в голову, что он тоже сбежал, чтобы отвлечься и развеять сердечную боль. Конечно же, он не мог оставаться в городе, где его избраннице предстояло соединиться с другим. Обнадежив себя таким образом, Марсина устроилась на осле, посланном ей судьбой в лице дворецкого. И хотя девушка впервые в жизни ехала верхом и испытывала крайнее неудобство, она, превозмогая боль, беспощадно погоняла добродушное животное. Что значили эти четыре часа для любящего сердца? Ничего, ибо по их истечении она должна была оказаться в надежных объятиях суженого.

Синела ночь и ярко блистали звезды. Однако трудная верховая езда и сменявшие друг друга опасения и надежда отвлекали Марсину, не давали задуматься о том, что она выехала из города по той самой дороге, которую я видела во сне. И позднее, когда, изнемогая от усталости, она добралась до опушки, ей и в голову не пришло сравнить его с чащобой из ночного кошмара.

Около полуночи Дер со своими друзьями пировал в верхних покоях таверны «Горлица». Охота в тот день выдалась неудачной, они встретили только какое-то таинственное существо в серебристых предрассветных сумерках, да и оно быстро исчезло из виду. Почти полдня молодые люди бродили под лиственными шатрами и вспоминали легенды о неведомых волшебных тварях, населяющих этот лес. Однако с ними не случилось ничего необычного, не попались им и звери, которые могли бы подарить охотникам азарт травли и пасть под ударами копий и кинжалов.

— Это печаль Дера отпугивает их, — заметил кто-то полушутя-полувсерьез.

Впрочем Дер не выглядел ни печальным, ни огорченным. Он проклинал отсутствие дичи, а потом с аппетитом ел и пил в верхних покоях таверны, откинувшись на подушки, не сводя глаз с танцовщицы и при этом играя заплетенными локонами арфистки.

— Спой нам песнь любви, — весело обратился Дер к певице.

— О, прекрасноликий господин, — ответила та, потупив очи, так что стали видны ее покрытые позолотой веки, — говорят, здесь не следует этого делать. Ибо в глубинах этого леса уже много лет обитают любовники, наделенными сверхъестественными силами. И поскольку страсть самого пылкого смертного не может соперничать с их страстью, мы должны воспевать только их любовь.

— Так спой про них, — молвил Дер. — Что же из себя представляют эти образцы совершенства?

— Они демоны, — прошептала арфистка и приникла лицом к плечу Дера.

— Он очень красив, — подходя и ложась на колени Дера, заметила танцовщица, — весь золотой как летняя заря, а вот она…

— Она черна и бела — ее кожа как белая роза, а волосы как ворох черных гиацинтов, — улыбнулась певица, но не приблизилась к Деру.

— Глаза у нее такие голубые, — пробормотала арфистка, — что, когда она плачет, из них падают сапфиры.

— Да пошлют мне боги такую жену! — вскричал один из юношей. — Я буду постоянно бить ее, чтобы в моем доме не переводились сапфиры.

— На ту, о которой говорим мы, даже вы, благородный господин, не осмелились бы поднять руку, — возразила танцовщица.

— Ну, ладно, пойте, — оборвал их Дер.

Но тут в покои вбежал мальчишка-половой.

— Господин Дер, вам нужно спуститься, — крикнул он. — Прибыл полуживой от усталости гонец и хочет говорить только с вами.

Встревоженный Дер вскочил и сбежал по лестнице.

Следует заметить, что Марсине казалось, будто она превосходно знает Дера. Дело в том, что он снился ей каждую ночь, а в дневное время разум ее был полон грез о нем. Она изучила его черты и интонации голоса не хуже, чем лица и голоса своих родителей. В действительности же они виделись не более шести раз, а со дня помолвки Марсины не встречались и вовсе.

Поэтому, несмотря на смертельную усталость и сумбур переживаний, Марсина подняла затуманенный взор и сразу узнала входящего в комнату Дера, и безумно забившееся сердце заставило ее вскочить на ноги. Зато Дер, не встречавшийся с Марсиной три месяца и увидевший перед собой измученного мальчика, совсем не узнал ее. К тому же Марсина любила его, а он не испытывал к ней никаких чувств.

— Говори! — вскричал Дер, гадая, не скончался ли отец или не рухнул ли дом, ибо что еще могло привести сюда гонца?

И несчастная Марсина, истолковав его испуганный взгляд и голос по-своему, решила, что он узнал ее, и бросилась к нему на грудь.

— Значит, ты спасешь меня? Без тебя я погибну! — воскликнула она.

— Ну же, ну же, — отстранился Дер, похлопывая ее по спине. — Возьми себя в руки и поведай, что случилось.

— Неужели ты не видишь? — простонала она.

— Нет. Говори же! — крикнул Дер, теряя терпение, и встряхнул за плечи докучливого юнца.

— Я сбежала, — дрожа, пролепетала Марсина. — Мне не оставалось ничего другого. Разве я могла такое вынести?

— Что вынести? — заорал Дер, выходя из себя.

— Отдать себя в рабство, стать его служанкой, когда я познала сладость дарованных тобою надежд…

Дер, подбоченившись, уставился на гонца.

— Да прекрати же скулить, глупец, и объясни, что стряслось, иначе я выбью из тебя то, что ты должен мне сообщить.

— Но я… — у Марсины сорвался голос, и она умолкла. В этот ужасный момент ей все наконец стало ясно. Она поняла, что возлюбленный принимает ее за прелестного евнуха на посылках. Но не в этом беда. С проницательностью любящего сердца она вдруг поняла, что совершенно безразлична Деру, и что его неумение распознать в гонце Марсину может быть объяснено лишь его равнодушием. Явись он перед ней в любом обличье, она бы тотчас его узнала. Он же этого не сделал, потому что никогда ее не любил. О, теперь ясно, почему он не слал ей записок и почему отправился на охоту в день ее свадьбы. Он просто ее забыл.

И в это мгновение ее сердце раскололось, да с таким громким треском, что он пробудил Марсину от транса, и от грез, и от всего остального. Она поняла, что натворила и во что превратилась — в беглянку, приникающую к груди недружелюбного мира. Ее единственная подруга Йезада отдана ужасному врагу, а другой враг стоит перед самой Марсиной. Открытие было настолько неожиданным, что она окаменела, лишилась способности мыслить.

Дер ее не любит, но больше надеяться не на кого. Остается молить его о помощи на любых условиях.

Марсина упала на колени с мученическим воплем, в котором отразилась целая гамма чувств.

— Мой господин, — прорыдала она, — я — бедный мальчик, сбежавший от жестокого повелителя. Вы, верно, забыли, как однажды встретили меня на улице и обошлись со мной по-доброму. Молю, позвольте прислуживать вам. Простите мой обман. У меня нет для вас никаких известий. Но не откажите несчастному страдальцу, позвольте служить у вас. Иначе мой бывший хозяин убьет меня.

У Дера, узнавшего, что с его близкими все в порядке, огромная гора свалилась с плеч, и он, вместо того чтобы разгневаться, разразился хохотом. (О как этот смех сотрясал осколки бедного сердца Марсины!)

— Негодник, — наконец промолвил Дер, — следовало бы наказать тебя за дерзость, ну, да ладно. Но как же зовут господина, от которого ты сбежал?

— Колхаш, — ответила Марсина по целому ряду причин, каждая из которых язвила ее душу.

— Колхаш? Я слышал это имя…

— Он прибыл в город, чтобы жениться на несчастной девушке, чью судьбу можно лишь оплакивать.

— Ах да, кажется, мне говорили об этой свадьбе. А невеста — дочь одного из моих соседей, долговязая худышка с носом как у цапли. (Марсина, о, Марсина!) Но брось, ты, верно, преувеличиваешь пороки Колхаша. Он богатый старик, а всем богатым старикам завидуют. А ты, малыш, недурен собой. Впрочем, я сегодня в прекрасном настроении. Так и быть, можешь прислуживать мне в лесу до конца охоты.

Марсина распростерлась на полу по примеру благодарных слуг ее отца. Дер переступил через нее и, смеясь, ушел наверх.

Затем вернулся половой и прогнал ее на конюшню.

Всю ночь Марсина пролежала без сна, страдая от боли в натертых ногах и разбитом сердце. Сквозь щель в стене она видела высоко над головой горящее окно, за которым пил и веселился Дер со своими друзьями. Затем свет погасили и окно превратилось в темный шуршащий и колышущийся цветок, из которого лишь раз донесся слабый вскрик, золотым колечком скатившийся на землю. Ближе к рассвету по лестнице спустились три девушки — танцовщица, певица и арфистка — и все они тихо обсуждали Дера, как он щедр и хорош собой.

Марсина рыдала, прижавшись лицом к брюху осла, а тот, приняв ее слезы за росу, решил, что у него нет оснований для беспокойства.

Несмотря на разгульную ночь охотники собрались в путь еще до восхода солнца. Услышав их крики, Марсина, измученная горем и бессоницей, вышла из конюшни.

— А это еще кто? — осведомился Дер, заметив осла, спокойно возлежавшего на соломе. — Бьюсь об заклад, тот самый осел, на котором мой отец позволяет ездить дворецкому.

Марсина, не желая отплачивать дворецкому злом за добро, призналась, что украла осла.

— Ну ты и бестия! — воскликнул Дер и, рассмеявшись, с такой силой ударил Марсину по плечу, что та чуть не упала.

— Бледная какая-то бестия и хилая, — заметил его приятель, — что с него проку? Похож на увядшую лилию. Да и как он поедет с нами?

— На этом самом осле и поедет, — ответил Дер.

— О молю вас, не надо! — вскричала Марсина, у которой все так саднило, что она была готова расплакаться сызнова.

— А как же иначе? — осерчал Дер. — У тебя не хватит сил бежать рядом. Поезжай за нами и смотри, не потеряйся, я ведь не стану тебя разыскивать. И не шуми, дичь в этих лесах и так напугана.

И охотники, свежие как маргаритки, пустились в путь, закусывая и выпивая по дороге. Марсина с трудом проглотила корочку хлеба и залезла на осла, которому это понравилось не больше, чем ей.

— Не отставай, — покрикивал девушке Дер, — не то отправлю тебя к Колхашу.

Так они углублялись в лес, и Марсина тряслась в седле, а осел то и дело останавливался, чтобы пощипать свежей травки, и ей в перерыве между страдальческими стонами приходилось его погонять.

Деревья за дорогой, где стояла таверна, колыхались как волны. Светало, и было видно, сколь высоко уходят кроны деревьев; там их темно-зеленую сень пронизывали стрелы солнечных лучей, в которых резвились птицы.

С длинных, точно отлакированных, ветвей свисали ящерицы, взирали блестящими бусинками глаз. Порой приподнимала голову потревоженная шумом змея. Охотники беспечно ехали между деревьями, и несчастная девушка, вынужденная следовать за ними, старалась объезжать затянутые паутиной, поблескивающие утренней росой кусты. Даже днем лес выглядел призрачным и грозным. Куда ни посмотришь, все вокруг кажется одинаковым. И вскоре Марсина отстала, как отстает от судна упавший за борт моряк. Как она ни погоняла осла, охотники уезжали все дальше и дальше. Порой она и вовсе теряла их из виду, и до нее доносились лишь голоса. «Ну и что, если я разлучусь с Дером? — наконец пришло ей в голову. — Я и так уже лишилась его. Умереть можно и здесь, и пусть вороны и ящерицы обглодают мои кости. Меня никто не любит, и я не в праве ожидать избавления. Уж лучше бы я отдалась на милость Колхаша».

И она остановила осла, который и без того уже еле плелся, поцеловала его в морду и простила все мучения, которые он ей причинил. И побрела прочь, в чащу леса, по-прежнему не узнавая его.

А что же за это время случилось с ее очаровательной сводной сестрой Йезадой, занявшей место невесты?

Через три часа после восхода луны свадьба завершилась, отгремели фейерверки, закончилось пиршество. Затем вперед выступил придворный Колхаша и объявил, что жених с невестой намерены отбыть.

Возражать ему никто не стал. Свадебные дары по своему количеству и ценности превосходили даже те, что были поднесены при помолвке. Невеста на протяжении всего пира не снимала фаты, и никто из ее домочадцев не требовал этого, опасаясь, что она окажется подурневшей от страха и слез. Колхаш в соответствии с обычаем приподнял фату перед алтарем и, вероятно, остался доволен. С себя же он не снял покровов, и часть лица, не закрытая пышным головным убором, пряталась под черной лакированной маской. Однако никто не счел такое начало медового месяца из ряда вон выходящим.

И вот супружеская чета двинулась в путь под звездным небом, в котором блекли последние розовые анемоны фейерверков.

Новобрачную несли в паланкине, ее супруг гарцевал впереди не черном жеребце… Впрочем, различить его среди огромной свиты было нелегко.

Процессия вышла за городские ворота и, освещаемая фонарями, двинулась по дороге в сторону леса.

Когда через час свадебный кортеж достиг леса, паланкин остановился. Призрачный слуга раздвинул занавеси и промолвил:

— Сударыня, вас хочет видеть господин Колхаш.

Невеста, все еще скромно таясь под фатой, спустилась на землю, ей помогли перебраться через струящийся поток, омывавший плоский камень, и она увидела перед собой блистающую перламутровую раковину шатра.

Его внутреннее убранство поражало своей роскошью, на серебряной жердочке восседала огненная птица с высоким хохолком и длинным хвостом. Она взирала на Йезаду холодным бледным глазом. В глубине шатра застыло некто черный с позолотой — его Йезада могла бы принять за статую, если бы не видела своего жениха на свадьбе. Она уже знала, что это «изваяние» умеет двигаться, протягивать руки с длинными черными ногтями к фате и поворачивать голову с маской и тяжелой диадемой. И Йезада смело обратилась к нему, сбрасывая фату:

— Приветствую тебя, мой господин.

Голова слегка шевельнулась. За прорезями маски едва заметно блеснули зрачки.

— Приветствую тебя, моя жена, — ответил ей скрипучий голос. — Не хочешь ли сесть и подкрепиться вином и снедью?

— Вы очень добры, мой господин. Однако я не съем ни крошки и не выпью ни капли, пока вы не присоединитесь ко мне, — промолвила Йезада.

— Я уже ел, дорогая жена, — донесся до нее голос.

— Тогда и я не притронусь к пище, — сказала Йезада. — Ибо не смею утолять голод, когда муж мой настолько недоволен мною, что даже не показывает своего лица.

За этим последовала пауза.

Вдруг словно дрожь пробежала по «изваянию», и на сей раз его голос зазвучал резко:

— Неужто, возлюбленная жена, ты желаешь посмотреть на то, что я скрываю исключительно ради твоего блага?

— Дорогой муж, — ответила Йезада, — поскольку ты взял меня в жены и пригласил в свой шатер, я не сомневаюсь в том, что еще до рождения нового дня отдам вам невинность. Я предстану перед вами нагой, как луна. И от вас я прошу лишь одного — чтобы вы открыли лицо. Неужели я не в праве просить об этом у своего господина и возлюбленного.

Последовала еще более длинная пауза.

— Дражайший супруг, — продолжала Йезада, — моя усопшая мать обладала даром предсказывать будущее. Она напророчила, что я получу богатство, но для этого придется выйти замуж за пришлого жениха. Я долго пыталась разгадать эту загадку, пока дочь моего отца и господина, с которой я схожа во всем, за исключением богатства и положения, не была помолвлена с пресловутым Колхашем, то есть с вами. И тогда, пользуясь унаследованными от матери чарами, я послала этой глупышке накануне свадьбы страшный сон и заставила ее бежать из дома. Я заняла ее место у брачного алтаря, и вот я здесь. Теперь вы видите, что я нисколько не боюсь вас и могу смело рассказать всю правду. Поэтому можете не сомневаться, что я не испугаюсь вашего обличья. Снимайте маску!

Истекла третья пауза, еще более длинная, чем две предшествующие.

Йезада, не получив ответа ни на свое признание, ни на просьбу, встала и решительно двинулась в глубь шатра. Огненная птица со смешком повернулась к ней спиной, однако фигура Колхаша не шелохнулась.

— Ну же! — Подойдя к «изваянию», Йезада подцепила край маски и сорвала ее с лица Колхаша.

Страшный крик сотряс шатер, и Йезада замерла с широко раскрытыми глазами.

На ковер скатилась голова Колхаша, ибо «изваяние» оказалось куклой, заводной игрушкой — в глазницах перекатывались стеклянные глаза, а из шеи торчали пучки искрящих проводов.

И по мере того, как истекала странная энергия из сломанного механизма, свет в шатре тускнел, краснел и наконец вовсе погас с тихим вздохом.

Вокруг наступила кромешная тьма. Йезада обнаружила, что стоит на траве под деревьями, а вокруг ни шатра, ни людей, ни лошадей, ни единого источника света. Одна среди ночного леса.

— Как ты наивна, Йезада, — раздался рядом отчетливый мелодичный голос.

Йезада резко обернулась и увидела, что она не одинока. Рядом на ветке восседала красновато-желтая, как далекая звезда, огненная птица.

— Что это значит? — воскликнула Йезада, стараясь держать себя в руках.

— Что Колхаш, который не является чародеем и все же владеет кое-какими волшебными способностями, не любит, когда его обводят вокруг пальца, — ответила птица и раскинув крылья, вытянула шею в сторону Йезады. И в этом движении было что-то настолько грозное, что волна ужаса захлестнула девушку. Она скомкала в руке фату, развернулась и бросилась наутек, а отвратительный лес царапал и бил ее ветвями, цеплялся за ноги и валил навзничь; казалось, ночные джунгли ожили и терзают ее, и насмехаются над ней. Так она бежала до тех пор, пока земля не оборвалась под ногами. И она полетела вниз, в бездну, в ничто.

И, ударясь о твердь, уже не увидела восхода солнца, лучи которого вскоре окрасили небосвод, не увидела она и дня, прошедшего над лесом, и новых сумерек.

Йезада ничего не видела и не слышала, она лишилась способности чувствовать и думать, и даже видеть сны. Впрочем, возможно, ей снилось, что заросли, в которых она запуталась на дне бездны, тихо нашептывали: «Баю-бай, засыпай», а камень, о который она стукнулась головой, отвечал им: «Я прослежу за тем, чтобы она не просыпалась». А издалека доносился еще один голос, он повторял: «Колхаш не любит, когда его обводят вокруг пальца».

А затем наступила новая ночь — она пришла в лес, к Йезаде и ко всем живущим на Плоской Земле.

3. Вторая ночь: влюбленные встречаются и вступают в брак

Пока Йезада весь день спала волшебным мертвым сном на дне ямы, изможденная Марсина дремала под деревом.

Она не чувствовала, как в разгар полуденной жары мимо нее прошла пятнистая рысь с детенышем, как они остановились и втянули ноздрями цветочный запах ее волос (Марсина уже сняла мужскую головную повязку). А потом, когда солнце клонилось к закату за резным лиственным шатром и золото полдня сменилось мягкой бирюзой, из леса вышел старый олень, чьи рога напоминали раскидистые ветви. Постояв мгновение, он посмотрел на Марсину и вновь бесшумно широким шагом двинулся прочь.

Марсина крепко спала в объятиях своего горя. Лишь раз она всплакнула во сне, и бабочка, порхавшая, как клочок цветной бумаги, осушила ее слезы.

С приближением ночи в огромном лесу становилось все темнее и прохладнее. Проходы между высокими древесными колоннами подергивались сумраком.

Марсина пробудилась. Она продрогла, но какое это имело значение? Где-то по диким тропам леса в веселую таверну возвращался Дер, уже позабывший о мальчике-беглеце. А в другом месте щипал траву осел, если еще не достался на ужин лесному хищнику. И Марсина снова залилась слезами, оплакивая забывчивость Дера и кончину осла. И вдруг ей послышался дивный звук, или она уловила необыкновенный аромат, а, может, что-то другое отвлекло ее… Как бы там ни было, больше она не плакала, а оглядывалась и прислушивалась.

В лесу стояла мертвая тишина, вокруг царила кромешная тьма, лишь призрачный звездный свет струился на вершины деревьев.

Марсина от страха не осмеливалась ни заговорить, ни шелохнуться.

Наконец тьма перед ней сгустилась и, отделившись от остального мрака, начала приближаться. Марсина от изумления и ужаса затаила дыхание.

Не далее чем в шаге от нее появилось странное бледное лицо. Не было никаких сомнений в том, что оно принадлежало юноше, но какому прекрасному! Лицо было обрамлено черными как смоль волосами, а угольки глаз, обращенные к Марсине, горели таким ярким огнем, что она не могла его вынести. Пронзительная истома заполнила ее. Она отшатнулась в сторону и уже готова была броситься наутек, но тут таинственное существо прикоснулось к ее руке. Длинные тонкие пальцы скользнули по щеке Марсины, и были они легче крыльев бабочки, и все же она всем телом ощутила его прикосновение. И это прикосновение словно исцелило ее от всех кошмаров человеческой жизни — от горя и разочарования, от страха и лицемерия. Оно сняло даже физическую боль. И поэтому, когда незнакомец протянул к ней руки, предлагая встать, она поднялась и замерла рядом с его стройной и сильной фигурой, сотканной, казалось, из теней, листьев и звезд. И он погладил ее волосы, и это было музыкой, словно виртуоз коснулся янтарных струн. А потом он вздохнул, и аромат его дыхания показался Марсине слаще всех благовоний мира. И, прильнув к нему, она промолвила:

— Ты, верно, бог леса, так ты прекрасен. Да, я понимаю, что говорю, и сама не верю своим ушам. Но мне больше не интересны люди. Мне больше никто не нужен. Никто, кроме тебя.

И лесной бог притронулся губами к закрытым глазам Марсины, а когда она размежила веки, показалось, что темный лес озарился ярким лунным сиянием. Ибо все лучилось дивным первозданным мерцанием, которое еще и не было светом. Марсина могла различить каждую пластинку коры на стволах деревьев. Над головой бриллиантовым дождем сверкали листья. В траве тут и там блестели ночные цветы. Марсина подняла руки и почувствовала, что кожа у нее стала хрустальной.

— Пойдем со мной, — промолвил юноша, не открывая рта.

И Марсина пошла.

Они двигались сквозь чащу с легкостью ветерка. Просеки, залитые звездным светом, блестели как серебряные зеркала. Черно-белые барсуки крутились под ногами. Выскользнувшая из пруда змея струилась рядом и ласкала стопы.

И вот они на опушке, выстланной бархатистым ковром мха, где шиповник, раскрывший белые цветы, затопил ночь мускусным ароматом, и примулы расстелились покрывалом под балдахином виноградника, усеянного гроздьями ягод, мерцавших как агаты. И здесь она возлегла вместе с юношей, не венчанная жена, и наступила ее вторая брачная ночь, ставшая первой. Без сомнений и возражений она отдавалась тому, имени чьего не знала и чей голос не слышала. Познала радостное безумие любви…

Незадолго перед рассветом он оставил ее. Она ощутила, как напрягся лес, перед тем как его пронзил первый луч света. Но он, отделяя свою плоть от ее плоти, не обратил на это внимания. Уходя, безмолвно пообещал вернуться. Оставил ее облаченной в лепестки роз, виноградные листья и тени. Она тоже молчала, обучившись его красноречивому безмолвию. Не хотелось кричать ему вслед: «О, как я тебя обожаю, любовь моя». Ибо он подарил ей не земную любовь, но такую, на которой зиждился мир. Он ушел, но они не расстались. И Марсина не могла вспомнить ни как ее зовут, ни кто она такая. Лес стал ее домом и вошел в ее душу. Она беззвучно смеялась, видя, как юноша исчезает, словно лезвие в ножнах увядающей ночи. И, свернувшись калачиком, она задремала среди примул и папоротников.

Йезада, как и ее сестра Марсина, проснулась, когда день клонился к вечеру, однако ее переполняли совсем иные чувства. Вспомнились таинственный ужас перламутрового шатра и обезглавленная кукла Колхаша, и безумное бегство от огненной птицы с ледяными глазами… Она слишком хорошо понимала, что это ей неприснилось, — голова все еще болела от удара о камень.

Она угодила в тенета колдовских чар, и вот лежит, оплетенная паутиной растений, и смотрит на нависающую сверху ночь. Во что бы то ни стало надо выбраться отсюда. Цепляясь за каменистые стены ямы и растения, она полезла наверх и наконец, израненная и обессиленная, выбралась на поверхность.

После мрака ловчей ямы огромный лес показался светлым. Йезада подняла голову и принюхалась, как вышедшая из норы лисица, — постаралась уловить запах чар. Но ночной воздух был чист, или магические силы просто потеряли к ней интерес. На всякий случай Йезада пробормотала оберег, который тоже унаследовала от матери.

Колхаш оказался могущественным волшебником. Йезада подозревала, что он заколдовал ее с самого начала, чтобы жестоко посмеяться над ней. Уже то, что жизнь столь подробно воспроизвела все кошмарные видения Марсины (если не считать таких мелочей, как жердочка у зловещей птицы, наяву оказавшаяся не золотой, а серебряной) заставляло Йезаду задуматься.

Где теперь это чудовище? Наверняка, Колхаш пустился на поиски Марсины. Но тут от Йезады уже ничего не зависит. Теперь она сама обездоленная изгнанница, пророчество матери обмануло ее, и любая другая на ее месте разрыдалась бы, но Йезада лишь топнула ногой и нахмурилась.

И в это самое время из глубины леса донесся странный звук. Он напоминал крик осла, и Йезада вспомнила легенды этого леса — будто бы его населяют призраки и неведомые твари… Но она уже пережила столько страха, что лишь повернулась к источнику замирающего звука спиной. Различив тихий лепет бегущей воды, она поняла, что умирает от жажды.

Йезада не была ведьмой, но ей достались от матери кое-какие способности вместе с несколькими заговорами, которые она запомнила, как попугай. Поэтому, не дойдя до воды, она вдруг резко остановилась и прижалась к дереву. А зачем Йезада это сделала, она и сама не смогла бы объяснить.

Перед ней лежала поляна, покрытая травой в рост семилетнего ребенка. И вдруг она увидела, что в траве мелькают огоньки бледно-лазурного и палевого цветов. Они плясали, сливались и снова разъединялись, а потом вдруг вспыхнули и погасли, и на их месте возникли прекрасные человекоподобные существа, которые продолжали двигаться в изящном мерцающем танце.

Их кожа была бела как звездный свет (если звездный свет может стать плотью), а длинные волосы черны как полуночные облака. Одеяния также были черными, но отливали серебром. Молодые, как сама юность и старые, как время, мужчины и женщины возникали и исчезали. Горящие глаза были подернуты таинственной поволокой грез. Это были те, кого люди иногда величают Детьми Ночи, опасаясь называть иначе. Они были демонами. Йезада сразу их узнала и вспомнила частые предостережения матери, которой в детстве не всегда верила. Да, это демоны, безмолвные странники, обитатели Нижнего Мира, Эшвы, что в переводе с их языка означает «сияющие порознь».

О, как они сверкали в неземном мраке! Йезада взирала на них, и сердце ее переполнялось невыразимой тоской, которую испытывали многие смертные при виде этих существ.

И тут произошло нечто еще более страшное и удивительное.

В дальнем конце поляны бесшумно полыхнуло, и разверзлась земля. Из трещины вырвались три черных и блестящих коня с гривами и хвостами из голубых искр, а на их спинах восседали три господина, схожие, как единоутробные братья, и в то же время разные, как звезды. Они были бледны и черны, как остальные Эшвы, танцевавшие на поляне, только если те сияли, эти сверкали. И снова любой увидевший тут же узнал бы их, ибо это были князья Ваздру — высшей касты демонов, и теперь Йезаду обуял настоящий ужас.

Выбравшись на поверхность земли, они натянули поводья и окинули надменными взглядами Эшв, а те, как почтительные слуги, склонились перед ними. А потом один из всадников заговорил, и голос его был прекрасен и ужасен.

— Наш господин Азрарн отправился на охоту. Нашел ли он ее?

— Кажется да, — ответил второй, не менее блистательный и ужасный.

— Время истекло, и им пора расстаться, — промолвил третий.

Похоже, беседа не успокоила их, они раздраженно крутили перстни на пальцах и бранили изящество юной луны.

Наконец первый проговорил:

— Со старой распрей пора покончить. Нет ровни нашему господину, князю князей.

— И все же, — заметил второй, — этот лес пропитан безумием.

— Хотя в нем больше ароматов, порожденных забавами демонов, — добавил третий.

Они развернули лошадей и помчались между деревьями, словно огненный ветер поднял их над землей. И Эшвы исчезли вместе с ними.

Йезада рухнула на колени. Она ничего не поняла из услышанного, зато узнала голос одного из всадников, так как слышала его накануне ночью. Именно этим жутким и мелодичным голосом разговаривала ледяноокая птица, заставившая Йезаду бежать прочь сломя голову. А она-то возомнила, что ей противостоит всего лишь могущественный волшебник! При мысли о том, что ее враги — Ваздру, она вся обмерла.

— Матушка, на что же ты меня толкнула? — укоризненно прошептала она.

Йезада отыскала огромное дупло и в нем провела остаток ночи.

Ваздру же говорил о тех самых двух любовниках — Владыке Обмана Чузаре и дочери князя Демонов Азрине-Соваз, о которых шла речь в таверне «Горлица».

Азрарн искал их и нашел, чтобы наказать и разлучить навеки. И на протяжении всего описанного нами времени этот лес являлся ареной великих событий, о которых рассказано в иной летописи. И по мере того, как близость этих двух сверхъестественных существ видоизменяла облик леса, он заполнялся чарами приходящих в него Эшв. Не упускали случая обрушить свой гнев на лес и Ваздру, которые прислуживали князю — впрочем, их колдовство было не более, чем шахматной партией скучающих перед битвой воинов. Лишь сила духа Азрарна мешала им свершить большее. Его гнев и непрерывные страдания мешали им проводить досуг по своему усмотрению, и ничего другого не оставалось, как огрызаться, смиряясь под ударами меча. И это означало, что им многое не удалось закончить здесь.

Однако все же кое-что успело произойти — свадьба Колхаша и соединение Марсины с Эшвой, обуреваемым пылкими ночными грезами и нашедшим с ней утоление своей страсти. Грядущее было чревато и другими событиями.

Лишь рассвет мог спугнуть демонов, ибо дневной свет означал для них смерть. Но иногда они так увлекались своими потехами, что не замечали даже восхода солнца.

4. День второй

Дер покачивался на волнах сна, полагая, что находится в уютной таверне. Но постель его за ночь поросла травой, бокал вина опрокинулся и разлился росой, а мягкие, изящные бедра певицы затвердели в камень.

Дер открыл глаза и уныло огляделся.

— Пусть боги учтут, что меня довела до этого моя доброта.

Однако боги и не подумали это сделать.

Юноша потянулся, достал фляжку с вином, сверток с хлебом и мясом и утолил голод. Его заливал зеленоватый солнечный свет и пропитывал цветочный аромат. Неподалеку в фиалках резвилось и завтракало целое племя кроликов, не обращая на него никакого внимания. Дер с детства охотился в этом лесу и ни разу еще не плутал и не боялся. Повстречайся ему свирепый волк или рысь, у него всегда при себе лук, копье и нож. А что до предрассудков, он никогда не верил ни в духов, ни в вурдалаков, ни в эльфов, ни в демонов. На его взгляд, все они — вымысел поэтов.

Однако с первого дня этой день охоты его тревожили мысли о городе. Он размышлял о странной свадьбе соседской девушки с таинственным чужаком. А вечером того неудачного дня к нему явился глупый мальчишка, сбежавший от Колхаша. Дер посмеялся над ним и разрешил прислуживать на охоте, но мальчик вместе с ослом, принадлежавшим отцу Дера, потерялся, и более того — охота снова не удалась. Они не встретили ни единого зверя, если не считать молодой оленихи, которая медленно перешла им дорогу со своим детенышем, словно зная, что благородные юноши не станут ее преследовать.

На склоне дня они повернули к таверне, и Дер, знавший все тропинки не хуже, чем улицы родного города, отстал, чтобы поискать заплутавшего мальчишку с ослом. Не желая не портить веселья спутникам, он отослал их в «Горлицу», наказав выпить по лишнему бокалу вина и наградить девушек лишним поцелуем от его имени, если он задержится.

По дороге он удивился, с чего это ему вдруг взбрело в голову беспокоиться о мальчишке, который наверняка просто сбежал. И почему он прикидывался перед сопляком, что едва припоминает Колхаша и его матримониальные планы?

Чувствуя себя в лесу уверенно, Дер ощутил лишь досаду, когда наступили сумерки. Раз ему послышался крик осла, но ни поиски, ни призывы ни к чему не привели — Дер загрустил, однако то была сладкая грусть. Он устроился между деревьями, разжег костер и поужинал, а его стреноженная лошадь убрела щипать свежую траву. Мысли Дера легко перенеслись к полузабытой девушке благородного происхождения, которая когда-то очаровала его, но которой он уделил слишком мало внимания и даже забыл, как ее звали. Естественно, ее отец был богат, так как она носила платье из расшитого шелка и золотые браслеты на запястьях. А волосы ее источали тепло…

И, слагая гимн безымянной красавице, Дер погрузился в сон.

Ему приснилось, будто он лежит под деревом рядом с догорающими углями костра, а из-под арок ветвей к нему подъезжают три князя на черных скакунах. Это были именно князья, ибо никто другой не мог носить такие одежды и гарцевать на таких лошадях.

И хотя Дер спал, он все видел сквозь закрытые веки. Видел, как князья остановились и посмотрели на него.

— Этот лес кишмя кишит смертными, — заметил один из них.

— Они повсюду, — ответил другой. — Заполонили мир. Но мы сами научили их любить, и это была наша ошибка.

Все трое рассмеялись, и третий, приблизившись к Деру, заглянул ему в лицо.

— Тебе повезло, что ты так красив, — молвил он. — Если б ты мне не понравился, я бы прикончил тебя на месте. — И, склонившись с необычайной, не свойственной людям грацией, этот князь, сам писаный красавец, поцеловал Дера в лоб. И поцелуй этот обжигал — как пламя, как лед, как кислота. Дер хотел вскочить, но непосильная тяжесть сковала его, — ни проснуться, ни пошевелиться. Как будто его опоили волшебным зельем, и он во сне провалился в сон.

Он слышал, как князья уехали прочь, и поступь лошадей казалась шуршанием парчи по траве, и бубенцы едва звучали. Потом конь Дера заржал и, разорвав путы, бросился вслед за князьями. А Дер, обездвиженный поцелуем, не мог даже послать ему вслед проклятие.

— Но это ведь был всего лишь сон, — произнес он утром, тщетно оглядываясь в поисках лошади. И тогда Дер исторг ругательство, да так громко, что кролики навострили уши и уставились на него из зарослей фиалок.

— Как сон мог похитить у меня лошадь? — воскликнул Дер.

Никто ему не ответил, хотя весь лес должен был это знать. И Дер пришел к выводу, что лошадь убежала сама.

— Проклятый мальчишка, если найду, отправлю обратно к Колхашу, — пообещал Дер кроликам. — Он уже стоил мне приятного вечера в таверне, отцовского осла и лошади.

Но Дер недолго гневался — он был не из злопамятных, как, впрочем, и не из сообразительных.

Он встал со своего ложа и пошел прочь, как он полагал, в сторону таверны.

Приблизительно в это же время взлохмаченная, с застрявшими в волосах грибами Йезада выбиралась из дупла. Вид ее был плачевен после всех злоключений.

Она не представляла, куда идти, но надо было по меньшей мере выбраться из леса. В этом деле можно было полагаться лишь на удачу, которая последнее время не слишком ей благоволила. К тому же ее мучила жажда. Вновь услышав журчание воды, она поспешила к ручью.

Вскоре она достигла края прогалины с камнем посередине. Его обтекал ручей, а на том берегу виднелась лачуга из прутьев и мха. Что-то насторожило Йезаду, но жажда пересилила опасения, к тому же лачуга выглядела слишком обветшалой, нежилой, поэтому она поспешила к ручью, легла на берег и приникла губами к воде.

Она еще не успела утолить жажду, как вдруг почувствовала движение рядом, а в следующее мгновение ее кто-то грубо схватил. Йезада закричала.

— Похоже, это человек, — промолвил тот, кто держал ее за правую руку.

— Я даже днем не доверяю этому лесу, — откликнулся тот, кто держал ее за левую.

Оба дружно встряхнули Йезаду, и она вскрикнула.

— Великодушные господа, я всего лишь…

— Умолкни, дерзкая девчонка! Наш господин разберется, кто ты такая.

— А кто ваш господин? — с тревогой осведомилась Йезада.

— Вот он, — промолвил тот, что справа.

Йезада глянула на другой берег ручья. У входа в лачугу возвышался человек в черном одеянии, расшитом золотыми солнцами и звездами. На голове сияла золотая диадема, лицо закрывала черная лакированная маска.

— Это господин Колхаш, — произнес тот, кто держал Йезаду за левую руку.

И девушка лишилась чувств.

Полдень рыскал по лесу, метал яркие стрелы. Дер стоял, оглядываясь по сторонам и подозревая, что заблудился. Эта часть леса казалась незнакомой, но ничем не отличалась от других.

Оставалось ориентироваться по солнцу. Однако полуденный лес, как хрустальный кубок темно-зеленого вина, был пронизан этим солнцем со всех сторон. Казалось, все перепуталось, и все тропинки походили друг на дружку.

И тут Дер снова услышал крик осла.

— Ах ты, безобразник! — радостно ухмыльнулся охотник и поспешил на звук.

Через некоторое время он заметил между деревьями светлую шкуру. Несомненно, перед ним был осел. И Дер бросился за ним, все больше углубляясь в лес.

Йезада очнулась. Она все помнила и понимала, что погибла. Ее мать ошиблась дважды, предсказав ее свадьбу и уверив, что при свете солнца демоны не ходят по земле.

Ибо перед ней восседала черная позолоченная кукла, изготовленная демонами. Отсутствовала лишь огненная птица, образ которой принял Ваздру.

Отсутствовало и все остальное, виденное ею накануне. Вся прежняя роскошь исчезла, и кукла Колхаш теперь восседала на поваленном дереве. Приспешники, стоявшие за его спиной, были облачены в лохмотья, как и сама Йезада, от свадебного платья которой остались одни воспоминания.

— Но это всего лишь бедная девушка, пустившаяся в путь, как и мы, — промолвил Колхаш. — Не бойся, голубушка, и поведай мне о своих бедах.

Но Йезада не могла вымолвить ни слова.

— Лишилась от страха дара речи, — заметил Колхаш. — Неужто ее так пугает моя маска? Дитя мое, хочешь, я ее сниму?

— Нет! — воскликнула Йезада.

— Ах, вот оно что! Всему виной страшные слухи обо мне! — простонал Колхаш. И, схватившись за голову золотыми руками, потянул ее с плеч.

Йезада вновь потеряла сознание.

Осел дворецкого, увлекаемый смутно знакомым сиянием в глубине леса, как свет упавшей луны, брел все дальше и дальше, лишь изредка останавливаясь, чтобы сорвать лист папоротника или испить восхитительной лесной влаги. Еще никогда в жизни ему не доводилось наслаждаться такой свободой. Сначала на нем ездил толстяк-дворецкий, а затем легкая, но неумелая девочка-мальчик. Поэтому, обретя свободу, осел не преминул ею воспользоваться. Однажды он уловил запах рыси, и пришлось уносить ноги, но он быстро позабыл об этом приключении. Лес казался безопасной чашей изобилия. Раза два до него божественной музыкой доносились крики сородичей: Иа! Иа!

Даже когда осел обнаружил, что его кто-то преследует с руганью и бормотанием, он понял по запаху и звукам, что это всего лишь человек, — то есть, бояться следует только новой подневольной службы. Впрочем, и покоряться легко осел не желал. Он продирался сквозь колючие заросли, вынуждая страдать и своего преследователя, спускался с каменистых уступов, перебирался через ручьи, заросшие дикими лилиями, из чьих чашечек поднимались целые тучи пчел.

Солнце давно миновало зенит и клонилось к закату, и деревья отбрасывали призрачные тени. Тогда-то осел достиг своей цели — берега широкого озера. Над головой опрокинутой золотой чашей виднелось небо, окаймленное вершинами деревьев, а чашу озера точно так же окаймляли подступившие к самой воде заросли. И небо отражалось в озере, и оба полушария так чисты и неподвижны, что их можно было перепутать и принять настоящие деревья за отражения водорослей.

Эти красота и благодать заставили Дера остановиться, и он позабыл, что искусан пчелами и стер ноги в кровь. Он затаил дыхание, наслаждаясь представшим ему видом, но через мгновение увидел осла, который стоял на берегу озера (или неба) и пил воду.

Однако, что намеревался сделать Дер, так и осталось тайной. Внезапно он заметил за стволами деревьев слабое мерцание, как будто звезды небесные спустились на землю.

Дер обмер, затем беззвучно отступил в кусты.

По берегу в теплом сиянии двигалась прекрасная девушка. Кожа ее была бела как лучшая слоновая кость, волосы отливали янтарем, и облачена она была лишь в цветы и ветки плюща.

— Это же она, та, которую я вспоминал, — пробормотал Дер. — Но та была не столь прекрасна, как эта, ибо она была смертной. Эта же настоящая лесная сильфида, в чье существование я не верил.

Сильфида вошла в воду и принялась беззвучно плескаться в воде и потоках света, и движения ее были как танец. Заметив осла, она приблизилась к нему и поцеловала в морду, и тот с радостью принял ласку.

«Еще бы, — ухмыльнулся Дер, прислоняясь к дереву. — Недостойная тварь. Будь у богов сострадание, они предоставили бы мне возможность поменяться местами с этим животным. Тогда бы она обнимала и целовала меня».

Но Дер был слишком благоразумен, чтобы приблизиться к видению. Если легенды о сильфидах правдивы, стоит ей увидеть смертного, и она убежит или растворится в воздухе.

Поэтому пришлось сказать себе, что такова, видать, его судьба — безответно влюбиться в эфемерное существо.

Наконец купальщица, чуть не сведя с ума соглядатая, вышла из воды. Прелестная дева двинулась к деревьям, и осел поспешил следом. Зачарованному Деру ничего не оставалось, как пойти за ними.

И так все трое, один за другим, снова углубились в темную чащу.

Йезада замертво пролежала несколько часов в шалаше, не открывая глаз, хотя чувства ее продолжали бодрствовать. Она произнесла заклинание, чтобы тело стало неподвижным, как камень, и то ли сила чар, то ли вера в них возымели действие. Через некоторое время она услышала голос Колхаша.

— Будь я хоть наполовину таким магом, за какого себя выдаю, я бы ее оживил. Воистину, нам всем пора убираться отсюда.

И оба приспешника энергично поддержали его. Предложив поискать какой-нибудь еды, они вышли из шалаша.

Тогда Йезада прочитала другое заклинание, чуть приоткрыла глаза и увидела, что Колхаш по-прежнему сидит на колоде. У его ног покоилась голова с черной маской на лице и диадемой. Однако теперь это зрелище не показалось ей столь ужасным, так как на плечах Колхаша она увидела совсем другую голову — седовласую, с горестным выражением на старческом лице.

Йезада села, и старческое лицо Колхаша с изумлением обратилось к ней, в то время как другая голова с черной лакированной маской осталась неподвижной.

— Слава богам, дева ожила!

— И все благодаря вам, — отрезала Йезада.

— Ты права, я был достойно наказан за свою гордыню и глупость. Не хочешь ли узнать, кто я таков?

— Я бы гораздо охотнее наелась и напилась, — ответила Йезада. — По вашей вине у меня уже два дня во рту ни крошки.

Колхаш потупился.

— Мои люди набрали диких плодов, да есть еще корзина со сластями, предназначавшимися для свадьбы. Не знаю, каким образом твой двухдневный пост связан со мной, но ничего другого предложить не могу.

Йезада набросилась на еду, а Колхаш, больше не интересуясь ее желаниями, повел рассказ:

— Обладая несметными богатствами, в том числе несколькими бесценными редкостями, я распустил слух, будто умею насылать злые чары. Так я защитился от воров и доносчиков, и смог наслаждаться безопасностью и покоем.

Чтобы поддерживать свою дурную славу, время от времени Колхаш выезжал за пределы своих владений в том виде, в каком его впервые увидела Йезада — с позолоченными когтистыми руками и с лицом, закрытым маской и диадемой. По слухам, он владел книгами, переплетенными в человеческую кожу, имел глаза на затылке и насылал на недругов свою душу в форме черного облака. На самом же деле он вел безупречную жизнь и даже в тайне занимался благотворительностью. Лишь немногие из его слуг знали правду, но, храня верность господину, не выдавали ее.

Но однажды вечером спокойной жизни пришел конец. К нему в кабинет в сумерках явился дух.

«Здравствуй, Колхаш», — промолвил дух в образе изящно одетой дамы.

«Госпожа, — перебил Колхаш, — я не волшебник, поэтому вы напрасно потратите слова».

«Мне известно, кто ты, — ответило привидение, — и все же тебе придется выслушать. Уже много лет я в смятении и не могу двинуться дальше по своему эфирному пути. При жизни у меня была дочь, и я оставила ей предсказание, сутью которого не стану тебя обременять. Довольно и того, что оно касалось ее будущего. Я ошиблась и ввела ее в заблуждение, и с помощью естественного хода событий мне не исправить ошибку. А потому я хочу изменить его и восстановить свой авторитет пророчицы в ее глазах, и в этом мне поможешь ты. — И дух назвал Колхашу имя и место жительства человека, к которому тот немедля должен был послать гонца. — Ты передашь, что видел его дочь в волшебном зеркале и хочешь жениться на ней, а в залог своей любви пошлешь ему такие щедрые дары, что жадность не позволит ему отказать, ибо он корыстолюбив, в чем я имела возможность убедиться при жизни».

«Госпожа…» — снова перебил Колхаш.

«Более того, — изрекло привидение. — Ты придашь своему предложению зловещий вид, чтобы все встревожились, и оживишь слухи о своем недобром нраве, — пускай будущая невеста потеряет рассудок от страха. Мое же дитя, — добавило видение, — сумеет воспользоваться случаем. Я избрала тебя за ложную дурную славу и подлинные добродетель и богатство, которые вполне удовлетворяют моим требованиям», — закончил призрак.

«А если я откажусь? — вполне обоснованно спросил Колхаш, несколько выведенный из себя. — Я не гожусь в женихи. Я предпочитаю книги».

«Если откажешься, — с мрачной решимостью ответил дух, — я буду каждую ночь выть и стенать в твоем доме, наполняя сердца всех его обитателей тоской и ужасом. Не владея магическими способностями, ты не сможешь изгнать меня; если же обратишься за помощью к настоящему магу, твоя репутация будет погублена навеки. И так, и так ты пострадаешь».

Затем привидение, которое, как вы уже поняли, было духом усопшей матери Йезады, продемонстрировало свои способности в области завываний и стенаний. И вскоре Колхаш был вынужден принять ее условия и тут же послал гонца к отцу Марсины, самым зловещим образом прося ее руки.

К этому моменту Йезада уже онемела от восхищения. Впрочем никакой необходимости тянуть Колхаша за язык не было, он, как это свойственно горемыкам, обрадовался возможности отвести душу.

— Когда все было устроено и у меня не осталось выбора, я смирился со своей участью, печалясь лишь о несчастной судьбе девушки. Собрав, по настоянию призрака, большую свиту и дорогие подарки, я отправился в путь. Все шло хорошо, пока мы не добрались до этого леса.

Начало смеркаться, и кортеж расположился лагерем среди деревьев. Для Колхаша поставили роскошный шатер, но стоило войти, как он обнаружил, что не один.

Перед ним на подушках возлежал молодой темноволосый человек поразительной красоты. Он был бледен и одет в черное.

Колхаш, которому уже доводилось встречаться с надменными юнцами, решил воспользоваться своей грозной репутацией. Он расправил плечи и спросил:

— Глупец, известно ли тебе, кто я такой?

В ответ юноша мелодично рассмеялся, и от его смеха весь интерьер шатра — от шелковых кистей до фарфоровых чаш — словно растаял.

— Из всех дураков самые глупые смертные.

От этих слов Колхаша, который отнюдь не был глуп, охватили дурные предчувствия.

— Значит, меня почтило визитом высшее существо, — промолвил он.

— Воистину, — откликнулся юноша. — Ты хоть и не маг, но зато ученый. Поэтому, возможно, ты слышал о Ваздру.

И тут с глаз Колхаша словно спала пелена. Он увидел перед собой существо, сотканное из плоти, огня и тьмы. А потому он тотчас снял со своих плеч накладную голову и, трепеща, низко поклонился.

Ваздру небезразличны к лести, и этот не был исключением. Он улыбнулся и промолвил:

— Колхаш Не-Маг, твой глупый здравый смысл сегодня избавил тебя от многих неприятностей. Но хочу предостеречь: князь князей Азрарн Прекрасный готовится обрушить свой гнев на этот лес. Никаких свадеб, никаких нежностей между смертными он не потерпит. Впрочем, можешь считать, что я из прихоти так истолковываю ссору моего господина с двумя другими Владыками.

— Бесполезно идти против воли князей демонов, — промолвил Колхаш.

— Воистину. А потому откажись от своих намерений.

При этих словах Колхашу захотелось лечь на пол. Не успел он это сделать, как все осветило яркое пламя и смерч налетел на лес. Колхаш прильнул к земле, словно боялся, что его унесет вихрь. Все вокруг заполнилось криками и ржанием коней, на голову Колхашу падали ветки, камни, седла и шесты с фонарями.

Когда светопреставление закончилось, Колхаш обнаружил, что находится в лощине лишь с двумя своими слугами, да и те пребывали в полном изумлении и рассказывали, что своими глазами видели, как люди и лошади уносились над макушками самых высоких деревьев, и потом они так и не нашли несчастных. А из тех, кто остался и ушел на поиски, никто не вернулся.

Остаток ночи они провели втроем на голой земле. А поутру Колхаш разрешил двум своим телохранителям осмотреть окрестности, но предупредил, чтобы они оставляли на деревьях метки, если хотят найти дорогу обратно.

Один из них вернулся в полдень и рассказал, что слышал в лесу ожесточенную ругань и крики людей, но обнаружить их не смог. То ли они заблудились в непроходимых зарослях, то ли действительно лес был заколдован.

Второй воротился на заходе солнца и поведал странные вещи.

— Мой господин, вы можете не поверить, но клянусь, около полудня я вышел на прогалину и увидел, что вдоль подножия холма движется кортеж. То была ваша свита, то есть половина ее — с некоторыми из этих людей я знаком три года, а то и дольше. В середине несли паланкин для невесты и ехали повозки со свадебными дарами. И во главе этой процессии не было никого, она двигалась сама по себе, словно завороженная. А когда я окликнул путников, ни один даже не оглянулся. И хотя вокруг все было залито солнечным светом, казалось, что они движутся в кромешной тьме.

— С тех пор мы прячемся в лесу, чтобы не беспокоить демонов, — закончил Колхаш. — Мои люди построили этот шалаш, и на вторую ночь мне в нем приснился сон. Думается, то был пророческий сон, то ли в насмешку, то ли в издевку посланный мне князем Ваздру. Ибо я видел, как мой кортеж вошел в город и там состоялась свадебная церемония. И дева с лицом, закрытым фатой, была обвенчана с существом, облик которого полностью соответствовал моему. Я ученый и знаю, что демоны Нижнего Мира умеют делать замечательных заводных кукол, которые выглядят как живые. Эти демоны низших каст, называемые Динами, научились даже выплавлять золото, а это занятие демоны высших каст глубоко презирают. Так что, видно, кукла Колхаш обвенчалась с прекрасной девой, предназначавшейся мне. Только богам известно, что с ней стало и куда делась моя свита, в которой, несомненно, отпала всякая нужда, когда совершилось злодеяние. И что будет теперь со мной? Я не выполнил поручение призрака, и вряд ли он поверит моим оправданиям. Он сочтет меня виновным и будет мучить завываниями вплоть до моего смертного часа.

Йезада потупила очи.

— Мой господин, — проговорила она, — теперь я поведаю, что произошло с вашей законной невестой.

5. Третья ночь

Небо окрасило ее щеки румянцем и залило лес малиновым светом. Затем небесный лик потемнел и уподобился лицу прекрасной темнокожей дамы, не нуждающейся в румянах и украшающей себя лишь нитками звезд, да луной. Лес укутался в соболиные меха и наполнился шепотом бегущих вод, скрипичными трелями кузнечиков, шуршаньем листьев и беззвучной поступью невидимых тварей.

И Дер, преследовавший свою сильфиду и старавшийся ступать как можно тише, в конце концов потерял ее в темноте. Он замер, упиваясь сладким дыханием леса, и внезапно понял, что он не один.

Может, оттого, что Дер уверился в существовании сверхъестественного, он сразу ощутил чье-то присутствие. Или аура того, другого, была столь сильна, что не заметить ее было невозможно.

Если не считать сна, Деру не приходилось встречаться с блистательными демонами, и вот один из них предстал наяву. Он походил на князей, являвшихся Деру во сне, этот ночной путник, и хотя выглядел более скромно, он явно превосходил всех смертных.

Дер замер в молчании.

И пока он так стоял, Эшва огляделся и украдкой улыбнулся, словно подавая ему тайный знак. И черные как ночь глаза Эшвы, этого блуждающего сына тьмы, прочли душу Дера, как книгу, простенький сюжет которой можно передать в едином биении сердца. И Эшва увидел, что вся эта человеческая жизнь состоит из освещенных солнцем пустяков, и, что еще хуже, — из пустяков, освещенных луной. Он увидел всю любовь этого смертного к прекрасной деве, принятой им за привидение, к деве, которая, к тому же, была возлюбленной демона. И другое увидел Эшва, ибо оно ясно предстало его взору. На лбу этого смертного серебряной розой горел невидимый поцелуй Ваздру. И именно он заставил Эшву улыбнуться с завистью и презрением, предвидя шелковую ласку расплаты… Лишь мгновением раньше он повстречался с ослом; тот покорно распростерся у его ног и был увит гирляндами плюща. Теперь Эшва прочитал в сознании Дера о непроизвольном желании: «О если бы я мог поменяться местами с этой тварью. Тогда бы она обнимала меня, и ее губы…»

«Я исполню то, что ты сам пожелал», — беззвучно промолвил Эшва.

Дер отпрянул, чувствуя, что его голову объяли дивные жар и холод. Лишь его тело откликнулось на происходящее, ибо сознание отказывалось повиноваться инстинкту.

Эшва злорадно рассмеялся одними глазами, вспыхнул и исчез.

Дер, почувствовав внезапный прилив ярости, окликнул его, и из его уст вырвался крик, который он уже неоднократно слышал, но впервые издавал сам.

— Иа! Иа! — прокричал Дер, и лес зазвенел от этого рева.

— Иа! Иа!

Никогда еще Марсина, позабывшая о том, что ее зовут Марсиной, не ощущала такого счастья. Оно было превыше всех радостей и наслаждений. Оно не могло длиться вечно, ибо человеческая плоть ни тогда, ни ныне не способна была бесконечно выносить чувства такого накала. Лишь душе это под силу, и то она переживает их иначе. И Марсина смутно понимала это сердцем. Она уже предвидела конец своего счастья, но надеялась в глубине души, что возлюбленный демон избавит ее от горечи разлуки. Словно в какой-то миг он пообещал ей в безмолвном танце любви даровать забвение.

Но в третью ночь, проведенную в лесу, и во вторую, когда исполнилась вся мера ее желаний, она ощущала лишь восторг.

Ибо любовь изобретена демонами. И это говорит само за себя.

В предрассветный час, или в тот момент, когда время вообще остановилось, возлюбленный Марсины на языке жестов, мыслей и взглядов поведал ей, что где-то в глубине леса наконец прекращена какая-то древняя вражда, и по распоряжению князя, которому Эшва служил и перед которым преклонялся, разлучены двое влюбленных. Поэтому и им предстоит расстаться. Марсина зарыдала, и Эшва заплакал, охваченный бездонной и бессердечной грустью, присущей его роду.

А затем он вытащил Марсину из бездны отчаяния, и она двинулась по лесу такими же легкими шагами, как и он. И перед ними предстали два сгорбленных ухмыляющихся карлика, и вид их был настолько отвратителен, что Марсина старалась на них не смотреть. И они по повелению Эшвы преподнесли ей платье.

Эти карлики были кузнецами и искусниками Нижнего Мира, наряду с куклами они мастерили вещи неземной красоты. Они разложили перед девой наряд, который был соткан тысячью паучих — питомиц Дринов. И ткань этого платья была как серебряная паутина, как звездная пыль, и оно было расшито драгоценностями — темными нефритами и желто-зеленой яшмой, встречающейся на берегах подземных озер, голубым жемчугом и переливающимися всеми цветами опалами, выловленными из морских глубин. И поверх всего Дрины наложили заклятие, чтобы дневной свет не погубил их работу. Вся ткань была пронизана нитками ярчайшего золота. Эшва отвел взгляд, ибо это был прощальный дар его любви.

Он отпустил пугавших Марсину Дринов, обнял ее и попросил надеть платье. Она восторженно повиновалась и застегнула на узкой талии ремешок из морских драгоценностей. Ее ослепил этот блеск; мелькавшие тут и там золотые нити заставили Эшву отпрянуть.

«Ляг, — промолвил он, — ляг на бархатный мох среди роз». — И она послушалась. — «Закрой глаза, — добавил он. — И больше не смотри на меня». И это приказание она выполнила, и слезы потекли по щекам. И он склонился над ней и умастил ее лоб и веки благовонием Нижнего Мира. И она провалилась в сон, а во сне его образ навсегда стерся в ее памяти, как он и обещал. Она возлежала в зарослях плюща и шиповника, прекрасная как сама красота, но рядом с ней уже не было возлюбленного.

Зато поблизости находились два существа: одно мирно паслось и лишь удивлялось невесть откуда взявшемуся неудобству, другое же металось от ужаса, время от времени хрипло взывая к небесам и отказываясь признать этот голос своим.

Земля источала последние ночные испарения, струившиеся между деревьями, когда по тропинкам леса в поисках раннего завтрака двинулась рыжая рысь. Ее манил острый запах.

И вот перед ней замаячил домашний осел, мирно щипавший травку.

«Какая удача!» — сказала себе рысь на рысьем языке и двинулась в обход осла, не спуская с него оливковых глаз.

Но, когда она, урча и мурлыча под нос, стала приближаться к ослу, тот поднял голову. И рысь застыла, распластавшись на земле, прижав к голове уши, и усы встопорщились, как иглы дикобраза, хвост нервно задергался из стороны в сторону, зашуршали под его ударами папоротники.

Ибо на рысь глупо взирало лицо прелестного юноши с набитым травой ртом. И, хотя ума в его голове было столько же, сколько у верхового осла, на лице читалось бесстрашие человека, который не раз встречал рысей и умел охотиться на них. Его рот знай себе пережевывал траву, а в глазах застыло удивление от того, что это занятие оказалось таким трудным, но весь его облик источал угрозу и словно кричал: «Стрела! Копье! Прочь, или я понесу твою тушу на плечах!»

И рысь вспомнила, что ее ждут дома неотложные дела и, поджав хвост, с воем бросилась наутек.

6. Ослиная мудрость

С первыми лучами солнца в лес ринулись охотники. Пышно одетые и превосходно экипированные юноши свистели, кричали и улюлюкали, на разные лады повторяя одно и то же имя:

— Дер! Дер!

— Куда он мог запропаститься? Поистине, не следовало оставлять его одного в лесу после захода солнца. Я-то решил, что у него свидание с какой-нибудь селянкой, или ему приглянулся тот мальчишка-гонец.

— Видно, правду говорят об этом лесе. Наш друг знает его с детства, как он мог потеряться?

— Его отец лишится от горя рассудка.

— А мать умрет от отчаяния.

— И мы окажемся виноватыми.

— Дер! Дер! Дер!

И они поскакали дальше, даже не подозревая о том, что тот, кого они искали, скрывался в это время в дупле, с неимоверным трудом втиснувшись туда и закрыв глаза, чтобы ничего не видеть, кроме тьмы.

День раскрывал свой веер. Трепеща зелеными и алыми крыльями, в кронах порхали птицы, меховыми мешками с ветвей свисали спящие ленивцы. Дер выбрался из своего укрытия. Грациозные древесные крысы, восседавшие вдоль тропинки, проводили его взглядами, да олень при виде него метнулся в кусты. Дикие пчелы, вившиеся над колодой с медом, с жужжанием опустились, чтобы взглянуть на Дера, и снова взмыли.

Дер ничего не замечал. Черный ужас слепил глаза, заполонил душу и сердце.

Он не понимал, что с ним произошло, но знал: это нечто непостижимое, невозможное. И тем не менее оно случилось. Теперь оставалось только бежать и прятаться, прятаться и бежать. И в человеческом разуме, заключенном в череп зверя, роились мысли только о смерти. Он пытался выразить их словами, но каждый раз изо рта вылетали лишь дикие, хриплые вопли. Временами ему казалось, что он сошел с ума, что он уже умер, и тогда он бежал не разбирая дороги, и падал от изнеможения, и молил неведомо кого, чтобы его избавили от него самого.

До сих пор все встречавшиеся ему трудности были легки и преодолимы. Он не был готов противостоять такой громадной беде. Сверху ему улыбалось солнце, но жилы леденила зима. Рассудок был готов вот-вот предательски покинуть его.

В глубине леса он наткнулся на фату. Она была помята и испачкана, но бисер не осыпался. Дер поднял ее и обмотал ею свою страшную морду, чтобы даже птицы и белки, ленивцы и пчелы не видели. Из-за фаты Дер и сам хуже видел, но ему было все равно.

Кружа на одном месте, как это происходило здесь со всеми путниками, он вышел на прогалину, заросшую мхом и усеянную цветами. И снова почувствовал запах дикого меда, похищенного Эшвой у пчел, и аромат агатового винограда и роз.

На холме возлежала дева, ее янтарные волосы были увенчаны лозами, и одета она была, как королева. При виде нее Дер непроизвольно издал ненавистный ему звук.

Дева вздрогнула, подняла глаза и увидела его.

Он не успел броситься прочь — она остановила его радостным возгласом:

— Дер! Мой господин!

И тогда он окаменел и изумленно уставился на нее. То была сильфида его вчерашних грез. И более того, она жила в его городе. По соседству. И звали ее Марсиной… Разве она не отдана другому? Дер задрожал от волнения, из ослиной пасти вырвался душераздирающий рев. Он позабыл обо всем на свете. Он просто стоял, наслаждаясь красотой и сожалея лишь о том, что не покончил с собой часом раньше.

Марсина же вся сияла.

Она проснулась, забыв о своем любовнике, но ее не покинули восторг и блаженство. Увидев на себе серебристую ткань и драгоценности, она, ничуть не смущенная, счастливо рассмеялась. Она чувствовала, что многому научилась, но все стерлось из памяти… Поэтому она сплела себе венок, размышляя о волшебных снах, которые не могла вспомнить, и принялась за мед и виноград, разложенные рядом. А потом она подняла глаза и увидела Дера, свою истинную любовь, за которой она последовала в лес, чтобы избежать брака с другим человеком. Она узнала Дера по одежде и атлетическому изяществу телосложения, по его рукам и перстням на пальцах. Она видела выражение его лица, хотя оно и было закрыто, видела, ибо ей удалось познать и приобрести нечеловеческие свойства. Ей больше не надо было спрашивать «Зачем ты скрываешь свое лицо?» или «Что случилось?» Она просто ощутила прилив жалости к нему, так как поняла, что с ним произошло нечто ужасное. И, снова проникшись любовью к нему, она пожалела его еще больше за обрушившиеся на него беды, за то, как он беспомощно и нелепо стоял перед ней.

— Мой дорогой господин, ты голоден? — спросила Марсина. — Не хочешь ли утолить жажду? Этот мед прекрасен, а виноград укрепляет как вино.

Но, стоило ей шагнуть к нему, как Дер отскочил в сторону. Лишь фата, мешавшая видеть, не позволила ему тут же обратиться в бегство.

А в следующее мгновение Марсина взяла его за рукав.

— Не гони меня, — промолвила она, вглядываясь сквозь фату в его глаза. — Я помогу тебе, если позволишь. Если же не хочешь, то разреши просто быть рядом. Ведь я заблудилась в этом лесу… — и она снова рассмеялась, потому что это уже не казалось ей большим несчастьем, — и тебе придется защищать меня.

И тогда Дер заревел от отчаяния. «Как я могу тебя защитить? — звучало в этом крике. — Я раздавлен. От меня осталась лишь скорлупа. Дай мне уйти и спокойно умереть где-нибудь, я и так почти мертв от стыда и ужаса».

И казалось, Марсина поняла. Она взяла его за руку и повела к холму, поросшему цветами и мхом, и у него не было ни сил, ни воли воспротивиться.

Они сели рядом, и Дер повесил голову, которая больше ему не принадлежала.

— Если ты голоден и хочешь подкрепиться фруктами и медом, но стесняешься моего присутствия, я отойду, — предложила Марсина. — А потом ты меня позовешь.

Дер страдальчески застонал. Звук получился сиплый и смешной.

— Мой господин, — продолжала Марсина, — я люблю тебя всем сердцем, и прости, если это звучит нескромно. Что бы с тобой ни случилось, я с радостью и готовностью разделю твое горе.

И тогда в Дере взыграла великая ярость — гнев одинокого страдальца, чье горе нельзя разделить ни с кем. И он сорвал с себя фату, и раздирал ее на клочки, пока она не разлетелась на нитки по ковру папоротников. И перед Марсиной предстало лицо ее возлюбленного.

Марсина вперила в него взор и взяла Дера за руки.

— Страшный груз свалился тебе на плечи, — проговорила она. — Но, поверь, я вижу тебя в глазах этой бедной твари, я знаю, что ты — Дер, мой возлюбленный, скрывающийся за личиной осла. Я люблю тебя, а потому люблю и эту вытянутую морду, и круглые глаза, и длинные уши. И этот голос, хоть он и не твой, я тоже люблю ради любви к тебе.

И она сняла со своей головы венок и повесила на шею Деру, и поцеловала его в лоб и в мохнатую морду. И Дер хотел ответить ей: «Ты — лучшая из женщин. Я был слеп и глуп, потеряв тебя, и теперь по заслугам вознагражден этой тупой ослиной головой. Если бы я был умнее, я бы ценил тебя с самого начала. Если бы мне снова удалось стать человеком, я бы любил тебя». Но он произнес лишь:

— Иа! Иа!

И слезы выкатились у него из глаз, из глаз Дера, — слезы стыда и отчаяния.

Что оставалось делать этим молодым людям? Ни тот, ни другая не владели магией. Демоны, исполнив волю своего господина Азрарна, покинули утренний лес. Даже Колхаш, ласкавшийся в это время в своем шалаше с Йезадой, ничем не мог помочь.

И тень опустилась на лес. И то была не тень позора Дера. И ее сопровождали грохот и смятение, и слышались крики разлетающихся птиц и разбегающихся зверей.

Дер и Марсина оглянулись, на мгновение позабыв о своих бедах. Студеный и в то же время обжигающий ветер дохнул на прогалину, принеся с собой что-то ужасное.

Дер вытащил охотничий нож. Он готов был встать на защиту девушки и сделать все, что в его силах. Он хотел посоветовать, чтобы она забралась на дерево, но слова были ему неподвластны. Поэтому он просто встал перед ней, вглядываясь одним глазом в то, что приближалось к ним.

Лес заволокла тишина. Но из ее глубин уже поднимался гигантский вал, и вот он обрушился на прогалину, ломая ветви и срывая листья, заполняя все грохотом и криками перепуганных птиц. И снова наступило безмолвие, и все, что всколыхнулось, начало оседать на свои места, как соль на дно кувшина.

И перед ними возник человек. Да, всего лишь человек. Бедный безумецили лесной затворник, изъязвленный и одетый в лохмотья. Однако его голову золотым нимбом обрамляли волосы, а на подвижном как воск лице блестели золотые глаза.

Он внимательно рассматривал смертную деву, которая во сне была возлюбленной демона, и смертного юношу, который кознями демона был превращен в осла. И его золотые глаза то вспыхивали, то угасали, как язычок пламени в лампаде.

Легенда рассказывала о двух сверхъестественных существах, любивших друг друга в глубинах этого леса. О юноше, светлом и золотом, как летний день, и о девушке, белолицей и темноволосой, как белая роза и черный ночной гиацинт… Они, согласно воле Ваздру, должны были быть разлучены…

Этого безумца можно было даже счесть красивым. За бессмысленными, аморфными чертами ощущалось бесцельное стремление, которое привело его сюда и точно так же должно было увести отсюда. Призрачным ореолом клубилась красно-синяя мантия, а в руках он держал челюсти. Внезапно они со стуком раскрылись и глупо изрекли: «Любовь — это любовь».

И тогда Дер ощутил боль в шее, словно ему кто-то пытался отвинтить голову, вынуть ее, как пробку из бутылки. Затем ему как будто вылили на темя ушат холодной воды, затем опалили огнем. Потом он почувствовал, что рот набит травой, и отплевывался, и вытирал губы, — человеческий рот с человеческими зубами. И, ощупывая свое лицо, он понял, что оно возвращено ему. Лицо Дера: скулы и кожа, плоть и глаза, нос и подбородок, щеки и лоб.

На его счастье в лесу остался один волшебник. И звали его когда-то князь Чузар, Владыка Безумия. Однако теперь ему предстояли другие дела.

А Дер даже не заметил, как отбыл его спаситель. Он самозабвенно гляделся в зеркало, которым служило для него лицо Марсины.

И вот наконец он промолвил:

— Твоя любовь спасла меня.

И в этом прозвучала самонадеянность, хотя и недалекая от правды.

Он заключил Марсину в объятия и прижал к сердцу, и вскоре — после велеречивых обещаний, неискренних похвал и завистливых взглядов на прекрасное драгоценное платье — она стала его женой.

И, стоило им обняться, как весь лес успокоился и все встало на свои места.

Бродившие как в тумане люди из свиты Колхаша нашли друг друга и узнали себя. Им казалось, что они присутствуют на свадьбе и прислуживают при первой брачной ночи, и это отчасти соответствовало действительности. Ибо они увидели, что их господин, старик или злобный деспот, зависящий от их умения держать язык за зубами, стоит у ручья рядом с пышнотелой девой, странный беспорядок в одежде которой был быстро устранен с помощью вещей, вынутых из свадебных сундуков.

Около полудня кортеж двинулся сквозь лес (жених на угольно-черном скакуне, невеста — в паланкине), и вскоре повстречался с охотниками, преследовавшими странное животное, которое они называли «дером». Посетовав на то, что им не доводилось встречать такого зверя, люди Колхаша двинулись дальше по направлению к замку Колхаша, которому предстояло узнать власть новой хозяйки. Она казалась ведьмой и пророчицей подстать своей матери, чьим искусством постоянно похвалялась.

Ее муж, вначале утративший интерес к книгам, вскоре к ним вернулся и предоставил супруге заниматься чем ей угодно. Йезада оказалась требовательной женой. И по прошествии времени поползли странные слухи о ней. Говорили, что материю для своего плаща она соткала из волос погибших юношей, что зубы растут у нее не только во рту, но и в другом месте, о котором упоминать не принято. Когда же в деревнях шел дождь, люди ворчали:

— Это Йезада льет на нас свои помои.

Никто не знает, нравились ли ей эти слухи и была ли она счастлива со своим кротким супругом. Как неизвестно и то, хорошо ли жилось вдвоем Деру и Марсине.

Только осел остался в выигрыше после этих трех дней и ночей, проведенных в лесу. Каким-то образом в его ослиной голове осталось что-то от охотника Дера. Следует заметить, что сам Дер не приобрел ничего нового.

Осел же, резвясь на лесных лужайках, заметил, что рыси и волки, встречая его взгляд, бросаются наутек. А потому он дожил до преклонного возраста, не страдая от гнета человека, наслаждаясь изобилием пищи и неизбывном счастьем вольноотпущенника. Время от времени он даже оглашал окрестности философскими откровениями:

— Иа! Иа!

И птицы при этих звуках разлетались в разные стороны, и ворчали потревоженные ленивцы, и рыси приседали на задние лапы, а случайные путники бормотали под нос: «Что за отвратительный крик!»

Осел же ухмылялся и думал: «Может, даже боги прислушиваются к моей мудрой песне.» Хотя, конечно, Богам было не до него.

А Соваз, разлученная с Чузаром, отправилась горестно бродить по земле.

БЛУДНЫЙ СЫН

1. Бегство на восток

Новорожденные, только появившись на свет, умеют плакать, но не умеют смеяться. Однако, знакомясь с миром, они быстро приобретают этот навык. Так происходит сейчас и так было тогда, в эпоху, когда земля была плоской. И, возможно, это врожденное знание горя и быстрое знакомство с радостью очень много говорят о том, что из себя представляет школа жизни.

Конечно же, богач, слыша крики и плач своего новорожденного сына, говорит себе: «Скоро его настроение изменится». И думает о всех тех радостях, которые ждут мальчика на его жизненном пути.

И действительно эти радости к приходят. Он живет во дворце, где ему прислуживает бесчисленная челядь. Огромные покои отданы ему для игр и прочих развлечений. А когда он вырастает, получает в распоряжение целую анфиладу комнат. Стоит ему захотеть чего-нибудь, желание тотчас исполняется. Он вступает в юность, а на конюшне уже дожидаются белоснежные скакуны, на псарне — гончие, в птичнике — соколы с серебряными колокольчиками. Стоит ему назвать какое-нибудь редкое блюдо или вино, и ему тут же доставляют его. А чтобы утолить другие желания барчука, к нему в сумерках приводят прекрасных женщин с волосами, умащенными кедровым маслом. Он получает княжеское образование.

Отец часто отсутствует. Однако, когда он дома и не занят делами, он кидает взгляд на подрастающего мальчика и говорит себе: «Я дал ему все, что мог».

Так было и с Джайрешем. Его отец считал, что сын любит его и испытывает благодарность. Но это было не так. Мальчик, ни в чем не испытывая недостатка, начал ощущать неизъяснимую тоску, словно от него что-то утаивали, а он не мог ни назвать, ни определить предмет своего желания. Поэтому он стал превращаться в обидчивое, вялое и разочарованное существо. Он постоянно испытывал тревогу и не находил себе места. Он чувствовал, что волшебная птица его неведомой мечты улетает все дальше и дальше. В надежде догнать ее он устраивал сумасбродные пиры, от которых потом по несколько дней не мог придти в себя, или скупал целые библиотеки и запирался с книгами на несколько недель. Он делал ставки в гонках колесниц и на лошадиных бегах, он играл в кости и не выигрывал. Он отправлялся охотиться на редких животных и исчезал на месяцы. Раза два он влюблялся в чужих жен и соблазнял их или сам оказывался соблазненным, а потом, устав от этих радостей, бросался в объятия самых низменных и грубых женщин, которые хотели от него только денег, как и его низменные и грубые приятели, собутыльники, знакомые по скачкам, хитрые охотники и торговцы.

В один прекрасный день Джайреша призвал к себе отец.

— Сын мой, — промолвил он, — смотрю я, чем ты занимаешься, и мне это не очень нравится. Что скажешь?

Джайреш ответил ему невозмутимым взглядом и не сдержал зевок.

Отец нахмурился.

— Я вижу, что ты разбазариваешь богатства нашей семьи, впустую тратишь состояние, которое накапливали три поколения. Однако ты должен знать, что тебе здесь не принадлежит ни гроша, пока я не умер, о чем, надеюсь, ты не очень мечтаешь.

При этих словах Джайреш опустил глаза. Его отец счел это за проявление стыда, что, впрочем, соответствовало действительности, так как юноша с некоторой неловкостью понял, что ему совершенно безразлична жизнь отца.

— А потому я решил, что разгульной и беспечной вольнице пора положить конец, и я намерен воспользоваться средствами, которые почерпнул из древних легенд и сказаний. Вот что я собираюсь сделать. Все твои глупости проистекают из моего попустительства. До сих пор ты научился только бросать деньги на ветер. Поэтому я решил отослать тебя к моему другу и деловому партнеру. Он примет тебя в свой дом как необученного слугу, иными словами, ты займешь самое низкое положение. Днем будешь выполнять любые поручения этого человека или его управляющего — подметать пол, выносить помои. А по ночам — кормиться из общего котла и спать на полу в кухне. С рассветом тебе предстоит вставать и возвращаться к своим обязанностям. По прошествии девяти месяцев, если ты проявишь трудолюбие и усердие, мой друг вознаградит тебя и отправит домой. Если же он останется недоволен, тебя ждет жестокая порка, и ты прослужишь ему еще девять месяцев уже без всякой надежды на вознаграждение. И спать будешь на голой земле, а питаться тем, что сумеешь выпросить или украсть у скотины.

Закончив свою речь, богач сложил руки на животе. Он полагал, что избалованный сын, которого он знал не слишком хорошо, бросится ему в ноги и взмолится о снисхождении.

Однако Джайреш, от ярости едва способный говорить, сказал совсем другие слова:

— Если такова ваша воля, я спрошу лишь об одном: когда мне уйти?

Богач растерялся. Он ожидал любого ответа, кроме этого. Он и не собирался никуда отправлять юношу, однако теперь его тоже охватил гнев.

— У тебя есть три дня, — провозгласил он.

— Я не хочу обременять вас своим присутствием и отправлюсь завтра же, — вскричал Джайреш. — Где живет ваш друг?

— Тебе сообщат об этом на рассвете, — ответил богач. — И одновременно дадут осла, чтобы ты мог добраться до места назначения.

— Я дойду пешком, — объявил сын.

— Он живет не близко.

— Тогда я отправляюсь нынче же вечером, — решил Джайреш.

И в некотором замешательстве богач сел и написал письмо своему бывшему партнеру, который жил в шести днях хода, на востоке.

Вечерняя звезда начала спускаться с небосклона, когда Джайреш вышел из отчего дома. Привратник, полагая, что барчук отправляется на очередную пирушку, с сомнением поприветствовал его и удивился, что он покидает усадьбу без слуги и лошади. Джайреш двинулся на восток, навстречу восходящей луне. Та взирала на него холодно и надменно, ибо в эту ночь она была идеально кругла и под стать Джайрешу высокомерна.

Несмотря на то, что Джайреш жил в роскоши, физические нагрузки не были для него в новинку, и шестидневное пешее путешествие не пугало его. К тому же его подгонял гнев. А кроме гнева, одна странная вещь: время от времени до него долетали приглушенные звуки музыки.

Большей частью дорога проходила через возделанные поля, сады и террасы с виноградниками. На горизонте мирно раскинулись холмы, позолоченные лунным светом. И, несмотря на то, что Джайреш часто бывал в этих местах, сейчас они выглядели по-новому. Он вдыхал ароматы фруктов и прислушивался к соловьиному пению. А когда луна зашла, он лег под дикой смоковницей и задремал. Он проснулся от первых солнечных лучей, как от поцелуя, встал, искупался в пруду и нарвал смокв, — покидая родительский дом, он был в такой ярости, что даже не прихватил провизии.

Все утро он шел и остановился лишь в полдень у колодца. Там уже сидели путники; приняв Джайреша за такого же, как они сами, бродягу, они втянули его в разговор о торговле, повадках собак и верблюдов и капризах служанок в тавернах. Джайреш, получая удовольствие от их болтовни, притворялся, что тоже принадлежит к их братству, и рассказывал байки, которые звучали почти правдоподобно. На склоне дня он пошел дальше, и на закате его догнал караван. Из раскачивающегося паланкина, занавешенного шелком, выглянула женщина с чадрой на лице и послала к Джайрешу слугу.

— Моя госпожа спрашивает, чем ты торгуешь?

— Скажи ей, что ничем, — ответил Джайреш.

Слуга вернулся к паланкину и вновь поспешил к Джайрешу.

— Тогда моя великодушная госпожа просит тебя принять это серебряное кольцо.

Джайреш рассмеялся. Удивительная легкость охватила его, и он ответил:

— Скажи своей доброй госпоже, что я не могу принять от нее такого дорогого подарка. Я выброшен из дома как дырявый башмак и держу путь на восток, чтобы искупить свои грехи.

Слуга ухмыльнулся, ибо ему были известны намерения его госпожи, но ничего не оставалось, как передать ей слова Джайреша. Занавеси тут же задернулись, и караван двинулся дальше.

Тем же вечером после захода солнца Джайреш вошел в таверну, где за хороший обед расплатился золотой пряжкой от своего ремня. Эта пряжка не была куплена на деньги отца — ее с полгода тому назад подарила юноше любовница. Затем Джайреш покинул таверну и провел ночь на голой земле под холодными звездами.

И еще четыре дня изгнанник шел на восток. Перед ним открывались то знакомые, то незнакомые виды, но и знакомые дышали новизной и свежестью. На третий вечер, когда небо покраснело от закатного солнца, он увидел огни города, где прежде часто бывал, играл в кости, пил и занимался любовью. Но теперь, когда он знал, что не переступит околицу, город показался совсем иным. Он источал таинственность и вызывал благоговение, из самого его сердца поднималась чистейшая тьма, а за каждым горящим окном, казалось, пировали и веселились.

Джайреш делил хлеб и дикие плоды с другими путниками на обочинах дорог. Он утолял жажду водой из источников, которые бьют из-под земли для всех людей, и молоком, которое ему подносили на фермах, а однажды вечером, когда он повстречал процессию счастливого жениха, его даже угостили вином.

На пятый день Джайреш сошел с дороги и углубился в скалистые, поросшие лесом горы. Целый день он карабкался под свисающими с ветвей лианами, и птицы разлетались в стороны при его приближении, а однажды в зарослях он увидел робкую олениху. Когда солнце двинулось вниз, заливая все вокруг позолотой, а на небе появились звезды, Джайреш увидел перед собой тропинку, которая спускалась в долину. Там, среди древних темных деревьев, возвышался огромный каменный дворец. У Джайреша екнуло сердце. Здесь заканчивалось его путешествие, ибо это не могло быть ни чем другим, как домом отцовского приятеля — какого-нибудь строгого и чопорного старика.

«Ну что ж, я вдоволь вкусил свободы, — подумал Джайреш. — Теперь мой удел — неволя». И он пошел к дворцу.

Размеры и архитектурное великолепие дворца затмевали не только родительский дом Джайреша, но и все виденное им ранее. Террасы крыш налегали друг на друга, а над ними высились огромные башни. Колоннады, обрамлявшие длинную широкую лестницу, поддерживали крышу портика. За полверсты от дворца тропинка переходила в мощеную дорогу, по обеим сторонам ее стояли на мраморных постаментах изваяния зверей и птиц — львов, ибисов, журавлей и обезьян; их фигуры призрачно мерцали в угасающем вечернем свете. У подножия дворца в мрачном величии раскинулись сады с султанами пышных деревьев и гребнями водопадов. Все это тоже было позолочено заходящим солнцем, оно распадалось на тысячи осколков в бронзовых веерах хвостов разгуливавших по лужайкам павлинов. Однако в самом дворце не было видно ни огонька.

Достигнув мощеной дороги, Джайреш ощутил совсем иные чувства. Что-то в этом месте, в ароматах садов, золотых павлинах и самой тишине настораживало и зачаровывало. Все здесь отличалось от привычной атмосферы его дома. И в этот момент на дороге перед Джайрешем возникла чья-то фигура, прямая как постамент и облаченная в черное. Она напоминала исполинскую птицу, стоящую на одной ноге и держащую в другой тонкий жезл.

— Сообщи мне, кто ты таков и чего желаешь, — произнес незнакомец.

Джайреш ответил надменно, не упустив ни единой подробности. Он полагал, что с этого мгновения его начнут унижать, и не желал, чтобы его приняли за безвольного труса.

Посланец внимательно выслушал его, после чего издал странный звук, свидетельствовавший, возможно, об удовольствии. Джайреш с высокомерным видом пропустил его мимо ушей. Он прекрасно понимал, что, заняв самое низкое положение среди прислуги этого дома, он подвергнется всеобщим насмешкам и издевательству. И если обращать на них внимание, это лишь усугубит его положение.

— Ну что ж, если ты готов к примерной службе, пойдем, — изрек его собеседник. — Человек, которому ты будешь отныне служить, живет в этом доме.

Посланец посторонился, и Джайреш двинулся к дому, услышав за спиной троекратный удар жезлом.

И внезапно во дворце зажглись все окна, озарив все вокруг таким сиянием, словно взошло солнце. На всех крышах и у всех дверей загорелись факелы.

Джайреш в изумлении остановился, и в то же мгновение хлопанье крыльев над головой заставило его поднять глаза. Огромная птица, похожая на цаплю, пролетела над садом и скрылась в сверкающем дворце.

Юноша двинулся дальше, поднялся по лестнице и оказался под крышей портика. Дверь в дом была распахнута, за ней виднелись два зала, один прекраснее другого. Они были обставлены с такой изысканной роскошью, что Джайреш долго не мог придти в себя от удивления. За украшенными позолотой и драгоценной мозаикой дверями виднелся третий зал с черным, как уголь, полом.

В центре зала бил фонтан, окруженный бассейном из прозрачного зеленого стекла, в колоннах, увитых живым виноградом, резвились птицы. В глубине зала на ложе покоилось какое-то существо. Оно не спеша приподнялось и взглянуло на Джайреша.

Джайреш окаменел. Несколько мгновений он не мог решить — не то уносить ноги, не то вытащить короткий клинок и вступить в схватку, ибо на ложе восседал черный ягуар из рода пантер, с горящими, как угли, глазами.

А еще через мгновение он раскрыл пасть.

— Подойди ближе, — отчетливо произнес он, обращаясь к Джайрешу. — Я уже не так молод и плохо вижу на таком расстоянии.

Джайреш в изумлении повиновался. Он остановился в нескольких шагах от ложа.

— Не бойся, — сказал ягуар. — Я уже пообедал. К тому же ты, кажется, мой гость. Есть тебя будет не слишком-то вежливо.

При этих словах Джайреш рассмеялся. А ягуар наградил его явно неодобрительным взглядом.

— Прошу прощения, господин, — произнес Джайреш. — Но я еще никогда в жизни не встречал зверя, который владел бы даром человеческой речи.

— Позволю себе не поверить, — откликнулся ягуар. — Возможно, ты неоднократно встречался с такими зверями, просто они не удостаивали тебя беседой.

— Не смею возражать, — ответил Джайреш. — А смех мой был вызван лишь изумлением. Ваш господин — волшебник? Это он научил вас разговаривать?

— Господин? — удивился ягуар. — Я здесь господин.

Джайреш едва не рассмеялся вновь.

— Неужто ты друг и партнер моего отца? — пробормотал он. — Если там, мне придется признать, что я недооценил родителя.

— Скажу лишь одно, — ответил ягуар. — Мне известно о намерении твоего отца сделать тебя нижайшим из слуг, дабы это принесло тебе пользу. Должен добавить, что я в некоторой растерянности. Ибо в этом доме все делается с помощью волшебства, и здешние обитатели проводят свою жизнь, не обременяя себя службой. В настоящий момент я ничего не могу тебе поручить. Однако я все как следует обдумаю. Завтра мы вновь увидимся и поговорим, а пока чувствуй себя как дома. Стоит только попросить, и ты получишь все, что захочешь. За исключением женщин, в моих владениях нет людей. Тем же особам, которых ты здесь встретишь, включая моих жен, ты должен оказывать самое глубокое уважение.

— Мой повелитель, вы так великодушны, что я готов повиноваться вашей воле. Позвольте узнать лишь одно — каких еще особ, кроме ваших жен, я могу здесь встретить, чтобы я смог к ним обратиться должным образом?

— Кроме пантер, здесь есть несколько тигриц, гиен и лисиц, одна пифия и целый гарем питона. Здесь также обитает благочестивое семейство волчиц, поклоняющихся луне, и бесчисленное количество крылатых дам, которых ты уже видел. Хочешь, здоровайся с ними, хочешь, нет. От тебя требуется лишь обычная учтивость, поскольку ты еще не сведущ в наших обычаях.

Ягуар и прикрыл глаза, показывая, что аудиенция закончена.

Двери тут же распахнулись, и Джайреш как во сне вышел из зала в богато убранный коридор.

Миновав анфиладу комнат, чьи двери сами распахивались при его приближении, Джайреш достиг покоев, сдержанная пышность которых превосходила все, что ему когда-либо доводилось видеть. Здесь невидимые слуги нежно и тщательно вымыли Джайреша в бирюзовой ванне и умастили его тело благовониями. Потом невидимые джинны подали ему ужин на золотых блюдах. И он лег на постель божественной мягкости. Балдахин над кроватью был расшит сияющими звездами, над ними виднелось изображение луны. Когда Джайреш проснулся, и на балдахине, и в окне уже сияли солнца. Не успел он встать, как снова оказался в руках невидимой прислуги: его накормили редкими блюдами, облачили в княжескую одежду, и он, вновь пройдя сквозь анфиладу, оказался в зале ягуара.

На этот раз хозяин дома был не один — его окружала свита.

На кушетках восседали и возлежали его жены в драгоценных серьгах и ожерельях, рядом стояли советники: тигры, обезьяны и старый бык, который за свою проницательность пользовался всеобщим уважением. Повсюду в зале виднелись и другие животные, зачастую рядом стояли представители видов, обычно не ладящих друг с другом. Львы беседовали с ягнятами, газели прогуливались с волками, а в нише лиса играла в шахматы с гусем.

Огромная цапля, стоявшая у трона, трижды стукнула жезлом по полу.

Под неотрывными взглядами прекрасных звериных глаз Джайреш приблизился к ягуару и учтиво поклонился.

— Юноша, — промолвил тот, — мы обсудили твое появление и пожелание твоего отца. Я всегда стараюсь оказывать помощь, когда это в моих силах. Я посоветовался с ученым быком и решил отправить тебя к свиньям, которые живут в саду.

— Вы хотите сказать, мой господин, что поручаете мне пасти стадо свиней? — переспросил Джайреш.

Ягуар скрестил лапы.

— Не совсем. Впрочем, свиньи объяснят тебе лучше, ведь они великие философы. Можешь отправляться прямо сейчас. Цапля, мой управляющий, отведет тебя.

Было совершенно ясно, что аудиенция закончена. Звери позабыли о Джайреше и вернулись к светским беседам.

Джайреш последовал за цаплей, торжественно скакавшей на одной ноге и державший церемониальный жезл в другой, и вскоре вышел из дворца. Они пересекли сады и оказались на девственной земле. Они спустились по склонам холмов в мшистый овраг. Перед ними высились исполинские деревья, поросшие лианами, на черных стволах виднелись отметины от огромных клыков. Джайреш, пребывавший все это время словно в веселом сне, слегка растерялся.

— Подождите, господин цапля, — промолвил он. — Похоже, эти свиньи очень велики.

— Это действительно так, но тебе не о чем беспокоиться. Мы ведем здесь мирную жизнь и никому не причиняем вреда. Даже плоды и мясо, которые ты ел вчера и которыми подкреплялся сегодня утром, ни что иное как иллюзия, хотя они и очень питательны. Мы владеем могущественными чарами, а потому не испытываем необходимости в насилии. Мой господин шутил, когда вслух размышлял, нельзя ли тобой пообедать. С твоей головы не упадет ни единый волос.

Нельзя сказать, что эти слова вполне успокоили Джайреша. Он хотел задать цапле еще один вопрос, но тут в кустах раздались громкий шум и треск, и выскочили три белоснежных кабана с горящими как расплавленное золото глазами. Джайреш решил, что настал его последний час, и повалился на колени.

— Он молится? — осведомился один из кабанов. — Не следует его беспокоить, пока он не закончит.

— Господин, — пролепетал Джайреш, — у меня при себе нож. Однако силы наши не равны, и поэтому я не буду сопротивляться. Так что, если вы намерены убить меня, прошу лишь об одном — сделайте это быстро. Я не хотел бы показаться вам трусом, а надолго мужества у меня не достанет.

Цапля многозначительно ухнула, говоривший кабан приблизился к Джайрешу и заглянул ему в лицо.

— Мы не причиним тебе вреда.

— Но я же охотился на ваших братьев, убивал их, — невольно вырвалось у Джайреша, — хотя должен признать, они были гораздо меньше и не разговаривали со мной.

— Вашему роду свойственно убивать, вы расправляетесь даже с теми, кто умеет говорить, — ответил кабан. — Однако вставай. Благочестивые волчицы принесли нам послание от нашего господина ягуара, которое было доставлено им зябликами. Тебя препоручили нашей заботе. Поэтому пойдем.

Джайреш, изумляясь происходящему и снова глуповато улыбаясь, встал и пошел за тремя белоснежными кабанами в заросли к югу от сада.

Они шли все утро. К полудню достигли густого древнего леса, росшего во владениях ягуара, и вышли на берег виноградно-зеленой реки, где жило стадо свиней — кабаны со своими женами и многочисленным потомством. Пока они подходили к берегу, Джайреш обратил внимание на странную противоестественность. Все стадо было белоснежным и золотоглазым. Чистые, опрятные, блестящие свиньи прохаживались или отдыхали под лучами полуденного солнца, пробивавшегося сквозь кроны деревьев, и тихими приятными голосами вели мирные беседы.

«Нет, это точно не сон», — подумал Джайреш, и смущение, смешливость, а вместе с ними и страх наконец покинули его. Какой бы странной ни была реальность, она рано или поздно становится очевидной.

Свиньи поприветствовали его с легким оживлением и совсем не в той манере, что придворные.

— Кажется, твой отец хотел, чтобы ты спал на голой земле и вел простую жизнь, — промолвил кабан, который первым заговорил с Джайрешем. — По крайней мере, здесь тебе не придется подметать полы, это делает ветер. Не надо и выносить помои, так как грязь разводит только людской род, а также звери, которых люди держат в плену. Но жизнь твоя действительно будет простой, ты сможешь делить с нами все, что мы имеем, включая нашу долю чар. Точно так же, как придворные нашего господина ягуара, мы — волшебники, а кроме того, владеем человеческой речью и некоторыми человеческими манерами.

Джайреш устроился на земле среди свиней, которые любезно сотворили для него из воздуха вкусную пищу и свежую воду, и начал расспрашивать их о том, о сем. Свиньи отвечали спокойно и охотно. Таким образом он познакомился с забавными сторонами их жизни.

Они сообщили, что в царствах зверей, как и в царствах людей, есть свои боги, только боги животных с любовью относятся к своим творениям. (Следует вспомнить, что боги Плоской Земли давно уже отвернулись от людей. Поскольку Джайрешу ничего не было известно об этом, он не спорил. К тому же он был молод, и боги человечества еще мало тревожили его.)

Большинство зверей на земле рождались, жили и умирали самым естественным образом. В отличие от людей, эти звери не обладали индивидуальными душами, но были частью одной общей души, то есть самого бога, который выпускал из себя бесчисленное количество тварей, существовавших отдельно, но связанных с животворным источником психическими нитями. Таким образом, звериные боги, которых было столько же, сколько видов зверей на земле, включая птиц, рыб, рептилий и насекомых, могли ощущать в каждое мгновение бесчисленное количество земных жизней и одновременно свою собственную вечную жизнь.

Однако время от времени звериное божество производило на свет создание, исключительно одаренное духом. Такое животное отличалось от всех остальных представителей своего рода. И, поскольку звериные боги по своей божественной сути обладали даром человеческого разумения, эти высшие животные, стоящие недалеко от них, выделялись как гении в обществе людей. Они умели разговаривать и мыслить, они становились философами, художниками, магами и чародеями. Одновременно они утрачивали всю звериную свирепость и свойственное людям варварство. Они вели чистый, хотя иногда и фривольный образ жизни и, подражая людям, объединялись в сообщества, в которых бытовала своя система правосудия и которыми правил избранный ими повелитель. Иногда они даже облачались в человеческие одеяния, соблюдали человеческие обряды и исповедывали человеческую веру, как, например, поклонявшиеся луне волчицы, считающие ее белым волком. Другие, в свою очередь, становились отшельниками, как семь сов, обитавших в лесу и не произносящих ни слова. Из ночи в ночь они занимались лишь тем, что составляли воображаемые карты движения звезд, которые на самом деле были неподвижными в силу плоской конфигурации земли.

Эти разнообразные и эксцентричные занятия также высоко ценились звериными богами, хотя после своей смерти высокоморальное существо вновь поглощалось создателем наравне с низшими представителями его рода.

Все это Джайрешу рассказали свиньи, пока он сидел с ними на берегу виноградно-зеленой реки, и он всему поверил. И пока они говорили, юноша вдруг ощутил, как отличаются от них души людей, и почувствовал страстную тягу к грубой звериной простоте. Ему захотелось стать котом, гончей, лошадью или молочно-белым кабаном…

— Считается, — добавил кабан, обратившийся к Джайрешу первым, — что люди на короткое время могут вселяться в тела зверей. Не с помощью магических средств, как это делает перевоплощающийся чародей, но после смерти, чтобы приобрести новый опыт и знания. Точно так же, как иногда после умершего на земле остается его призрак. Однако мы в это не верим.

Так блудный сын богача прожил несколько месяцев в лесу со свиньями-философами.

Туманная зелень лета начала медленно сменяться багрецом, а река потемнела как солод от отражений глядящихся в нее с берегов черных и пурпурных ирисов. Холодало, изморозь дымкой покрыла лес, как выдыхаемый пар замутняет зеркало. Свиньи переместились в высокие сводчатые пещеры на берегу реки. С помощью чар они создали жаровни, в которых полыхали ароматные поленья, и меховую накидку для Джайреша. Мороз окостенил землю, сковал нежные цветы. И свиньи согревали друг друга и Джайреша теплотой своих сердец и огнем жаровен. Они рассказывали красивые истории о князьях и благородных дамах своего племени, но, поскольку им было чуждо насилие и тщеславие, и они относились к любви как к неизбежному факту, а не как к проявлению судьбы, их рассказы не захватывали воображение.

И юноша начал подумывать о том, что настанет день и он вернется в реальный мир, и будет там любить и ненавидеть, грешить и раскаиваться. Пока же он ложился и засыпал рядом со своим другом, белым кабаном, опустив голову ему на бок. Холодный ветер поднимал на реке барашки, а Джайреш ощущал в своей душе такой невозмутимый покой, какого он не испытывал ни с одним человеком.

2. Какая служба была сослужена Шараку

Нет необходимости упоминать о том, что ягуар вовсе не являлся старинным приятелем богача, к которому тот намеревался отправить своего сына. Путаница произошла из-за туманности объяснений и сходства пейзажа.

Посланец верхом и с более точными указаниями двинулся по другой дороге и через четыре дня достиг дома зажиточного купца Шарака.

Шарак действительно некоторое время вел дела с отцом Джайреша, однако они уже давно не переписывались. Получив письмо от взмыленного гонца, он начал судорожно копаться в памяти. А прочитав это нелепое письмо, как и можно предположить, купец не особенно обрадовался. В отличие от говорящих зверей из дворца ягуара, узнавших о наказании, наложенном на Джайреша, из его собственных уст, Шарак счел себя оскорбленным.

— Что это за болван хочет взвалить на меня свою обузу, полагая, что ему дают на это право наши мимолетные деловые связи?! Что за идиотская затея? Неужто мне больше не на что тратить время? Однако мне ничего не известно о его нынешнем местонахождении, придется смириться и принять молодого бездельника. Да будут оба прокляты!

И он дал указания управляющим, чтобы поджидали незнакомца — молодого человека из хорошей семьи, который должен придти пешком.

На следующий день слуга подозвал своего господина к окну. Внизу, на тропинке, вившейся вдоль виноградника, виднелась человеческая фигура в мужском костюме.

Купец поднес к глазам подзорную трубу.

— Что за женственный юнец! — вскричал он, заранее готовясь увидеть в пришельце недостатки и, естественно, находя их. — Только посмотри, какие он отрастил патлы, они свисают из-под головной повязки! К тому же он брюнет, а моя старая няня всегда говорила, что это свидетельствует о дурном нраве. Одежда же, напротив, бела, что совсем не подходит для длительного путешествия. Он еще и бос — что за прихоть! Спускайся, — велел он слуге. — Прими его и проводи ко мне. Он нуждается в строгом обращении.

Слуга вышел из дома, пересек виноградник и добрался до дороги.

— Стой! — распорядился он. — Тебя уже поджидают. Следуй за мной, я отведу тебя к своему господину — купцу Шараку, которому ты выразишь признательность в благодарность за внимание.

Тропинку заливал солнечный свет, отчего воздух колебался легким маревом, и казалось, что приближающийся юноша тоже лучится и сияет, и пульсирует на ходу, словно бесплотный призрак.

Затем он вошел в тень виноградника и остановился, глядя на слугу, и тот ощутил странную неловкость.

— Такие манеры не доведут тебя до добра. Ты — никчемный мот Джайреш, и отец прислал тебя в этот дом на перевоспитание. Видишь, мне все известно. Так что веди себя поскромнее или пеняй на себя.

— Правда? — поинтересовался юноша. И какой у него был голос! Мягкий как пух и нежный как шелк, и угрозой от него веяло сильнее, чем от подколодной змеи.

— Следуй за мной, — приказал слуга. — Или спущу на тебя собак.

Юноша издал зловещий смешок, и волосы встали дыбом у слуги. Однако, когда он повернул к дому, белоснежный юноша бесшумно и крадучись, как кот, последовал за ним. Слуга покрылся мурашками — он ничего не мог понять: шевелюра у этого Джайреша была зловеще черной, а глаза — такими голубыми, что в них было больно смотреть.

Они вошли в дом и добрались до нужной комнаты. Шарак возлежал на подушках, пил вино и вертел в пальцах письмо. Он не сразу обратил внимание на гостя, и тот неподвижно простоял несколько минут. Слуга же переминался с ноги на ногу.

— Вот что интересно, — наконец промолвил Шарак, — чем это отпрыск мог так раздосадовать своего родителя. Твой опечаленный отец просит меня, чтобы я сделал тебя нижайшим из своих слуг. Твой опечаленный отец просит, чтобы я заставил тебя трудиться в поте лица, а по прошествии девяти месяцев выпорол, если тебе не удастся меня удовлетворить. Что скажешь?

— Скажу, что ты не знаешь моего отца, — ответил юноша таким тоном, что слуга выронил жезл, и тот со стуком упал на пол. Грохот испугал птиц, певших в клетке на окне, и они попрятались за чашку с водой. В комнате наступила гробовая тишина. Можно было даже различить шорох, с которым по полу катился клочок пуха. Даже Шарак отвлекся от письма и поднял глаза.

«Как красив этот мальчик, — изумился он. — Воистину прекрасен. Его можно было бы принять за девушку, если бы не одежда, высокомерная поза и надменный взгляд».

— Я действительно давно не видел твоего отца, — ответил Шарак, смущенно отводя взгляд. — Но вот его письмо, а вот ты, дерзкий мот Джайреш. И ты не покинешь этот дом, пока не получишь жестокий урок.

— Да будет так.

При этих словах птицы нырнули в чашу с водой, а бокал с вином разлетелся вдребезги в руках Шарака, забрызгав его одеяние.

— Убирайся вон вместе с моим слугой! — в ярости вскричал купец. — Прочь с глаз, и да будет твой труд тяжелым и унизительным!

Так приняли дочь князя Демонов Азрину-Соваз.

После горькой разлуки со своим возлюбленным Соваз в печали и гневе исходила много земель в его поисках, и боль не покидала ее. Однако она была неземным существом, и, хотя ее чувства походили на переживания обычной женщины, все же они были совсем иными. Существует несколько рассказов о ее скитаниях.

Известно, что она случайно набрела на поместье Шарака, ибо Судьба была ее близкой родственницей. Она шла меж пыльными виноградниками, в то время как мысли ее блуждали совсем в иных местах. Затем, принятая за другого, она накинула на себя магический покров и уподобилась смертному юноше. Такова была ее прихоть, ибо она была не менее капризна, чем ее настоящий отец, Владыка Тьмы Азрарн. Вот, пожалуй, и все, что следует упомянуть. Она была дочерью Зла, демонессой, и ей пришлось выполнять самую грязную работу в доме купца. К тому же ее обещали выпороть, если она не проявит усердия.

Слуга, боявшийся пришельца, поспешил покинуть его, как только проводил во двор. Он бросил Джайреша среди разъяренных кухарок, завистливых служанок и злобных мальчиков на побегушках в клокочущем мире кухни. И обитатели этого мира поспешили тут же наброситься на свою новую жертву. Еще бы — миловидный высокородный юноша, низведенный до положения слуги! Он же не обращал никакого внимания на окруживших его челядинцев, хотя они и являлись необходимыми винтиками сложного механизма, без которых в этой усадьбе прекратилась бы жизнь. Они были крысами, они питались отбросами, они крали то, что сами же создавали.

— Какой милашка! — закричали они наперебой, увидев то же, что и Шарак, обитавший над их головами в раю, созданном их руками. (Стоит ли говорить, что они плевали в пироги и бормотали заклятия, замешивая тесто для хлебов? А по ночам, когда небо усеивали звезды, которые тоже, казалось, принадлежали Шараку, слуги совокуплялись в его виноградниках и производили для него на свет новых слуг, которые так же ненавидели его, как и родители.)

Со смехом они показывали пальцами на красивого и опрятного юношу, низвергнутого с небес в их преисподнюю, во двор, смердящий кровью и навозом после недавнего забоя скота.

— Ну-ка, убери здесь все! Да смотри, не испачкай чистенькие башмаки! — кричали они.

Юноша вышел во двор, и тут же наступила тишина, словно все затопило пролившееся с небес жидкое стекло. Тишина сгущалась все больше и больше, так что начала сворачиваться пролитая мясником кровь. Двор вдруг покрылся блестящей янтарной плиткой, украшенной глазурью, и все засияло чистотой. А Лжеджайреш, не пошевеливший пальцем, стоял на месте в своем белоснежном костюме.

Волшебник? Обитатели кухни быстрее своего господина догадались об этом и бросились врассыпную от чужака. Презрительный смех уступил осторожной хитрости и леденящему ужасу.

— Что еще? — осведомился Лжеджайреш.

— Управляющий сказал…

— Управляющий велел тебе…

— Что?

Пальцы указали на отхожее место. Какими драгоценностями ты украсишь его?

Юноша лишь обернулся и моргнул сапфировыми глазами, и воздух заполнился ароматом роз, который исходил из выгребной ямы.

Прислуга бросилась обратно в кухню. Полы там были выметены, хотя никто и не думал браться за метлу. Более того, они оказались выложены разноцветными камнями, и грязь исчезала в тот же миг, что и появлялась. На столах, приготовленных к полуденной трапезе Шарака, возвышались пиршественные блюда, которые никто не готовил ни на сковородах, ни на противнях.

— Отнесите ему, — спокойно промолвил кудесник. — И пусть отведает. Сами же ни к чему не прикасайтесь. Вы будете пировать после.

В полном изумлении слуги подняли тяжелые блюда и двинулись прочь, упиваясь изысканными ароматами, которые вдохнул в яства волшебник. Шли, боясь уронить подносы, шли, увенчанные цветами и разодетые как князья.

— Да пребудут с вами благословения, господин, — провыли они, дико поводя безумными глазами, ибо радость в них соседствовала с ужасом и злобой, ведь они опасались расплаты за такое благодеяния.

— Да снизойдет благодать на вашу голову… — подхватили другие, сбиваясь в кучу и словно прося, чтобы и на них снизошло это дивное изобилие. И в мгновение ока получили его. Так, крича на разные лады, они стояли перед крыльцом.

Шарак, чувствуя беспричинное беспокойство, ходил в верхних покоях, и вдруг к нему ворвалась толпа пышно разодетых слуг. Они были пьяны от прихоти демона, они упились его сладостным дыханием. Крича и улюлюкая, они расставляли блюда для своего господина. Он смотрел на них в изумлении, едва узнавая лица.

— Что все это значит? — наконец истошно проревел он.

— Мы не знаем! — визгливо прокричал мальчик, сгибавшийся под тяжестью хлебных подносов.

— Мне это подарил пришлый бродяга, — выскочила вперед пигалица, прежде никем не замечаемая, а теперь разодетая как принцесса, и закрутила перед носом у Шарака бриллиантовое кольцо, — а вам он послал угощение. Ешьте, господин!

— Ешьте! Ешьте! — подхватили все нестройным хором, отступая к дверям и оставляя Шарака в одиночестве в окружении рассыпанных цветочных лепестков и золотой пыли, от которой у него уже кружилась голова.

Шарак сел как громом пораженный и, не зная, что предпринять, протянул руку к графину с вином.

О, ужас! От графина разило зловонием — он был полон гнилого винограда и грязи. Хлеб на глазах покрывался плесенью, творог протух, все изысканные блюда портились и разлагались с невероятной скоростью. С шумом треснула корка пирога, наружу выскочили мыши; черви, гусеницы и жуки посыпались из вазы с фруктами, а жаркое загорелось.

Заслышав крики господина, толпящиеся в коридорах слуги украдкой двинулись к двери — посмотреть, что происходит. Теснясь и толкаясь, они заглядывали в покои, а когда мимо промчался управляющий, они с хихиканьем бросились вниз по лестнице.

В сияющей кухне, украшенной мозаикой и мрамором, их дожидалась полуденная трапеза. Они с опаской прикасались к пище, но с ней ничего не происходило. (Сверху доносились вопли господина и приглушенные соболезнования управляющего). Может, пища и была отравлена волшебством, но слуги уже не могли совладать с ноющими от голода животами и ртами, полными слюны. Никогда в жизни им не доводилось вкушать такую еду. За нее можно было умереть, чего не заслуживали ни голод, ни воровство.

И пока они глотали и давились, грызли и обсасывали, опорожненные горшки сами собой наполнялись, вертела сами собой вращались и мясо не подгорало. В каморках и у очага, где слуги обычно проводили ночи, раскинулись горы циновок и бархатных подушек. Очаг не нуждался в дровах. Фитили в серебряных лампадах сами следили за собой. И в кухне было светло ночью и тепло в мороз. Фрукты и масла, вино и пироги — все появлялось по волшебству. Райская жизнь наступила на этой кухне. Надолго ли? Кого, впрочем, волнует, сколько продлится жизнь? А гадать — дело пустое.

Что же до драгоценного господина Шарака, то он был очень занят.

В течение нескольких дней и ночей слуги поднимались к нему, когда он их звал, и прокрадывались, чтобы подглядеть на него, когда он их не звал. И замечали, что с Шараком и верхними покоями, как и с ними самими, происходят странные вещи.

Драпировки на стенах сгнили и разлетелись в прах, мебель сломалась, из картин выскакивали лягушки и жабы, расползались мыши и вши, выпрыгивали ласки и крысы. Одежда на теле Шарака рвалась и лезла по швам. Вокруг него вились целые тучи моли.Все металлы ржавели и разжижались. Он с воем блуждал по дому дни и ночи напролет и забывался сном на голых досках. Порой он забредал на кухню и оглядывал ее изумленными глазами. Порой требовал, чтобы его покормили, и слуги с непривычной поспешностью бросались выполнять его распоряжения. Но, стоило Шараку протянуть руку, как дары небес превращались в гниль и плесень. И тогда он вопил и бился головой о стены. И слуги взирали на него с изумлением и жалостью. Как им нравилось испытывать эту жалость!

Лишь управляющий не получил ни парчового одеяния, ни единой драгоценности в отличие от обычных слуг, которые награждались сокровищами, как только пересекали порог кухни. Однако ему было позволено есть и пить на кухне, если он молил об этом, стоя на коленях.

— Где кудесник? — вопрошал он, опускаясь на колени перед разодетым в багрец поваренком и моля его о крохотном кусочке мяса.

Слуги неизменно были любезны с управляющим, как и с его полубезумным господином, гораздо любезнее, чем прежде, ибо теперь они могли позволить себе великодушие.

— Мы думаем, что он ушел, господин управляющий.

— Ушел? Вы уверены?

Видимо, так оно и было, ибо день за днем и ночь за ночью по дому метался Шарак с ржавым мечом в руках, исхудавший как жердь и полуобезумевший от голода, жажды, паразитов и разрушений. Он жаждал мести и не находил своего обидчика, а между тем рядом опадали последние шпалеры и последнее золото превращалось в шлак. Крыша кусок за куском обваливалась, пока в одну прекрасную ночь Шарак не оказался под открытым небом, усеянным звездами, которые, казалось, когда-то принадлежали ему.

Куда девалось время? И что с ним стало? Все смешалось. Сколько он прожил в таком состоянии, бродя в лохмотьях по руинам с прилипшим к позвоночнику животом и прислушиваясь к отдаленным и недосягаемым звукам пиров?

— Месяц, не более того, — ответил ему кто-то. — А тебе кажется дольше?

Глаза Шарака вспыхнули огнем.

— Где ты, мальчик? — прохрипел он. — Подойди ближе, ближе…

И перед ним послушно возник прекрасный юноша с черными распущенными волосами и еще больше похожий на девушку, чем прежде. И обезумевший Шарак поднял на него меч. И он разлетелся на куски, поранив своего хозяина, и тогда Шарак разрыдался от ярости и отчаяния.

— Ты лишил меня дома. Кто меня приютит? Когда на богатого человека падает такое проклятие, друзья его оставляют. Не удивительно, что это чудовище — твой отец — отправил тебя ко мне.

— Мне предстоит служить тебе еще восемь месяцев, — промолвил Лжеджайреш, чья фигура смутно мерцала в темном коридоре. — А потом, если останешься недоволен мною, ты меня выпорешь. — И снова раздался его ужасный смешок.

— Смилуйся! — вскричал Шарак. — Назови цену моего избавления.

— Милость? А что это такое? Ты сам определил свою судьбу, сказав о жестоком уроке.

— О я уже все понял, — застонал Шарак, падая на пол.

— Ты наскучил мне, утомил своими выходками, — промолвил юный кудесник. — Похоже, твои неприятности следует растянуть на девять лет, а не на девять месяцев. Ну, да ладно. Я положу им конец. С восходом солнца ты избавишься от своего горя.

— О позволь облобызать подол твоего платья, добрый, мудрый Джайреш.

Но прелестное видение уже исчезло. Исчезло насовсем, чтобы пойти дальше навстречу своим бедам. Всю ночь Шарак пролежал на полу, молясь богам, чтобы исполнилось обещание всемогущего юноши.

Встало солнце, и первые его лучи разбудили Шарака в груде развалин, в которые превратились верхние покои.

И вдруг он увидел, что все разрушения исчезли. Шарак снова находился в роскошном особняке. Цветочные ковры купались в солнечном свете, и тот разгорался еще ярче, отражаясь от позолоты.

Шарак, бормоча что-то под нос, перебегал из комнаты в комнату. Он ощупывал убранство и орнаменты, словно они принадлежали не ему, воровато оглядывался и, как нищий, топтался в дверях, пожирал глазами пищу на столе. Наконец голод взял свое. Купец вонзил зубы в белый хлеб, как изможденная собака, и с хлебом ничего не произошло, только хрустнула ароматная корочка, и язык ощутил медовую мякоть… Все обратилось вспять. И хотя Шарак чуть не лишился чувств от счастья, он ощутил чистоту своего тела, облаченного в тонкие ткани, и тяжесть перстней на пальцах, которые еще недавно обжигали его, плавясь и стекая…

И вот Шарак поднял сияющую руку и позвонил в серебряный колокольчик. По этому знаку к нему всегда вбегал слуга, дожидавшийся его распоряжений за дверью.

Однако теперь почему-то никто не появился, лишь тишина была ответом Шараку.

Он приоткрыл отяжелевшие веки. Дверь наконец отворилась, и на пороге появился привычный слуга. Его голова была украшена ветками жасмина, он был облачен в малиновое платье, на запястьях и на щиколотках позвякивали золотые браслеты. Он наградил Шарака таким долгим, таким высокомерным взглядом, что у купца екнуло сердце. Затем слуга склонился с княжеским достоинством, и Шарак ощутил в этом поклоне убийственную насмешку над собой.

— Да, господин?

— На колени, ты, тварь! Или будешь избит до полусмерти!

Слуга рассмеялся.

— У нас на кухне говорят, — произнес он таким тоном, словно хотел сказать «в нашей стране говорят», — что кнуты и палки превращаются в букеты цветов, прикасаясь к нашим спинам. А знаете, почему? Потому что в кухне воцарился рай, и все мы находимся во власти его чар. Так ударьте же меня, господин.

Шарак бросился вперед, нанес удар. Слуга просиял и залепетал что-то о летней траве и прозрачных источниках.

Тогда Шарак попытался убить слугу. Он душил его и колол ножом, но это не причиняло юноше никакого вреда, он только пуще радовался. Наконец Шарак обессиленно повалился на пол.

— Уйди прочь с моих глаз, — прошептал он.

И слуга, поклонившись учтивее, вышел из комнаты. И тут же внизу раздались музыка и пение, и звуки поднимались все выше и выше, как набегающая волна.

— Будь проклят этот кудесник, — пробормотал Шарак. — Я погублен навеки. — Хотя он не смог бы сказать, в чем именно выражалась его погибель. Но, когда он вспоминал о своих слугах, купавшихся в роскоши и чувствовавших себя хозяевами в его доме, он не мог ни о чем думать, лишь о том, что унижен и сломлен. И снова в нем зародилась мысль о мести. «Все было бы прекрасно, если бы не отец этого выродка. Негодяй, это он навлек на меня все несчастья, он заставил меня разозлить свое отродье и тем самым нарушил мой покой, зная, что я не смогу справиться с Джайрешем».

Это слегка успокоило Шарака, он опустился на ложе и замер.

Он больше не звал слуг, не требовал от них ни питья, ни пищи. Он просто сидел, наблюдая за тем, как тени то укорачиваются, а то снова растут. Словно его собственная душа распространяла вокруг себя мрак.

3. Дар ягуара

Тем временем в лесу к югу от восточных садов прошло девять месяцев. Плодоносная осень и листопад сменились морозами и студеной стылостью, а затем наступило беззвучное ожидание, когда, казалось, все заснуло. Но вскоре побежали ручьи, и на кустах высыпали звезды цветов. Свиньи выскочили из пещер тереться о стволы деревьев. Молодняк бросился в реку и замелькал белым янтарем под тонким яшмовым покровом воды.

Искупавшийся Джайреш вышел на берег и увидел перед собой цаплю, которая стояла на одной ноге, а в другой держала церемониальный жезл.

— Пора прощаться, — молвила она.

— И я не могу остаться?! — воскликнул Джайреш.

— Мы должны выполнить пожелания твоего отца, — ответила цапля. — Он хотел, чтобы ты по прошествии девяти месяцев получил вознаграждение и вернулся домой.

— Но я не мог удовлетворить твоего господина. Я — отщепенец и изгой. Поэтому я останусь со свиньями.

— Ничего не поделаешь, эту книгу слагает Судьба, — промолвил подошедший белый кабан. — И из нее невозможно вычеркнуть ни единой строки.

И тогда Джайреш поднял руку, прощаясь с кабаном.

— Ну что ж, обратно в мир, — произнес он, — где мне никогда не обрести такого покоя и отдохновения, как здесь. И если я расскажу там о стаде свиней, приютившем меня, люди разве что поднимут меня на смех.

— Тогда ничего не рассказывай. К чему навлекать на свою голову неприятности? Просто знай, что это с тобой было.

— Да, но я начну думать, что то был сон.

— Вся жизнь — сон.

Друзья редко сопровождают свои разлуки обилием слов и потоками чувств.

И цапля повела Джайреша обратно через лес. Он шел, опустив голову, то улыбаясь, то погружаясь в задумчивость. С видом мечтателя он и вошел к господину ягуару.

— Ты сослужил хорошую службу и я доволен тобой, — промолвил тот, глядя на Джайреша горящими глазами. — Получи причитающееся вознаграждение.

И он указал на необыкновенный букет, лежавший на столике рядом с престолом. Он состоял из шипообразного когтя, пучка коричневой шерсти и белоснежного клыка, похожего на кинжал.

— Вот это? — переспросил Джайреш.

— Да.

— А что это такое, мой господин?

— Ключ, — ответил ягуар. Он закрыл глаза, и придворные вокруг зашушукались, прикрывшись веерами.

— Но, мой господин, это совсем не похоже на ключ.

— Ты так думаешь? — промурлыкал ягуар и чуть-чуть приоткрыл один глаз.

Цапля отвела Джайреша в сторону.

— Послушай, тебе пора отправляться домой. На обратном пути увидишь прекрасную гробницу, которую узнаешь по восседающей на ней сине-черной вороне. Она скажет тебе…

— Да?

— А шерсть, коготь и клык — это ключ от той гробницы.

— Зачем она мне?

— В ней покоится огромное богатство.

— Я не граблю могилы, — промолвил Джайреш, и взгляд его еще больше затуманился. Он снова мыслями вернулся в лес, к тем дням, когда ему не нужно было ничего.

— Как бы там ни было, возьми его, — велела цапля и, захлопав огромный крыльями, издала громкий крик.

И тут же поднялся страшный шум. Тигры метнулись со своих лож, и олени шарахнулись, опрокидывая шахматы. Бык ринулся в стаю обезьян. Заметались гуси и закричали птицы. Гиены зашлись истерическим визгом. Все заголосили на разные лады. Отовсюду доносился рев, рычание, лай, писк и шипение.

Джайреш замер.

— Это же звери! — вскричал он. — Это же птицы! — И огромный удав подполз к его ногам. — И змеи! — И Джайреш выхватил нож.

И тут все исчезло, как дым, как утренний туман. Все растворилось, и он оказался один в тени старых деревьев на высоком утесе в лучах заходящего солнца. Сон кончился, и спящий пробудился. Хотя, в отличие от обычного сна, из которого возвращаешься лишь с собственной душой, в руках он по-прежнему сжимал коготь, шерсть и клык.

Блудный сын Джайреш возвращался домой, на запад, пересекая дороги и холмы, мимо голых пастбищ и пустых террас, вдыхая сверкающий весенний воздух.

Он не спешил, то и дело сходил с дороги и блуждал по полям и лесам, где временами встречал с себе подобных. Джайреш приветствовал их с невероятным интересом и заботой, словно они представляли чуждый, но крайне симпатичный ему род.

Таким образом, он то и дело сбивался с пути, но и это его не тревожило. Ибо по вечерам, когда солнце касалось окоема, он снова находил дорогу на запад.

К концу седьмого дня затянувшегося путешествия Джайреш, бродя в терпком вине сумерек, вышел к роще, за которой виднелось кладбище.

На фоне испепеляюще багрового заката виднелись темные деревья и надгробия, с них то и дело поднимались в небо крылатые сгустки тьмы.

Джайреш тут же нащупал дар ягуара на поясе. Со странными предчувствиями он двинулся между закрытыми и безмолвными домами усопших.

Наконец он увидел перед собой огромное надгробие, вырезанное из камня такой белизны, что оно блестело, словно смоченное водой. Сверху на нем сидела иссиня-черная ворона, она повернула голову и приветливо изрекла:

— Приветствую тебя, сын мой. Это здесь.

Джайреш взглянул на ворону и ответил:

— Я бы предпочел пройти мимо.

— Судьбой предписано тебе иное.

— Да и как я попаду туда? Не с помощью же этого ключа из меха?

— Дверь уже отперта.

— Так, значит, кто-то побывал тут до меня?

Но ворона вместо ответа взлетела и исчезла вдали. И в то же мгновение солнце село, и на остывающее небо высыпали звезды. Белое надгробие потемнело, словно всосав собственную тень.

«Ну что ж, — подумал юноша, — раз такова моя судьба, я должен избыть ее».

И он толкнул железную дверцу, которая тут же подалась под рукой.

Внутри царила кромешная тьма. И Джайреш сразу вспомнил все детские предрассудки, и все рассказы о привидениях, и все предостережения, которые существовали на Плоской Земле. Ему было страшно, и он оглядывался по сторонам, намереваясь сбежать. Следует заметить, что в этих краях, как и во многих других, был обычай хоронить усопших вместе со всеми их богатствами, особенно, если у них не было наследников. Кроме того, мавзолеи состояли из двух покоев — внутреннего и внешнего, который был обставлен как гостиная. Поэтому Джайреш, осторожно продвигаясь вперед, вскоре обнаружил и зажег лампаду.

Свет залил пространство, и Джайреш непроизвольно вскрикнул при виде пышного убранства комнаты и высоких сундуков с золотыми ручками, которые стояли вдоль расписных стен. Тяжелые занавеси скрывали вход во внутреннее помещение, где должен был находиться покойник. А перед входом в резном кресле восседала Смерть.

В этом не приходилось сомневаться, ибо Джайреш слышал много рассказов о ней. И все совпадало вплоть до малейших деталей. Она была такого же цвета, как ворона, и казалось, ее одеяние соткано из ее собственной кожи. Волосы клубились как кровавые аметисты. И из полупрозрачного сгустка бесплотного тела на Джайреша смотрели два жгуче-желтых неподвижных глаза.

Через несколько мгновений Джайреш пришел в себя и, дрожа, учтиво поклонился.

— Ваше величество, — промолвил он, — мне было приказано явиться сюда. Я не хотел тревожить вас.

Смерть не шелохнулась. Глаза горели.

— А поэтому, если вы считаете, что я поступил невежливо, я сейчас же уйду, — добавил Джайреш.

— Нет, — ответила Смерть, — ты останешься здесь, раз пришел.

Джайреш побледнел.

— Надолго ли, ваше величество?

И королева Смерть рассмеялась. Ее смех не предвещал ничего хорошего. Она выпростала руку из-под одеяния и принялась играть своим аметистовым локоном; и эта рука, как и утверждали легенды, состояла из одних костей.

— Посмотрим, на сколько тебе придется остаться, — рекла она. — Что до меня, то мои владения лежат в глубине земли, а рядом с тобой лишь мой образ. И все же мыслями и делами своими я нахожусь здесь. Я явилась, чтобы отобрать сокровища с помощью чар, дарованных мне моим королевским положением и моими познаниями. В этой усыпальнице находятся очень нужные мне вещи. Похоже, они нужны и тебе.

— Это не так, — возразил Джайреш. — Я не хочу утомлять вас своей историей, достаточно сказать, что я служил волшебнику, и он в награду дал мне вещь, которую назвал ключом, и послал меня в этот мавзолей.

Смерть нахмурилась.

— Да. От тебя разит волшебством. Покажи ключ.

Джайреш поспешил найти коготь, мех и клык.

Однако достать не успел. Вся усыпальница задрожала от страшного гула. Послышалось жуткое рычание, глаза королевы расширились, и в комнату влетел вихрь, вырвавший из рук Джайреша и швырнувший на пол дар ягуара.

А затем произошло настоящее чудо. Из-под земли полезла какая-то тварь, она росла все выше и выше, пока голова не достигла потолка. Этот некто был невидимым, но вся гробница заполнилась его резким запахом, плотоядным и кровожадным и в то же время чистым, как звездный свет. Тварь была повсюду, так что Джайреш оказался вжат в крохотное углубление в стене. Но и этого было мало животному духу — казалось, он заполнил всю землю.

Джайреш уже не видел Смерть. Даже ее оттеснили, и ее призрачное земное тело сморщилось, искривилось, как выжатое белье.

И наконец Существо заговорило человеческим голосом, низким и глубоким, словно отдаленный гром, и невесомым, как пыль. И от этого гласа гробница содрогнулась до самого основания.

— Смерть, — произнесло оно, — когда-то выглядела иначе. Когда-то ты была смертной женщиной и охотилась на леопардов. Ты носила леопардовые шкуры, и за это тебя прозвали Леопардовой королевой. До сих пор твои глаза горят их огнем, и до сих пор ты держишь при себе этих огромных кошек и забавляешься охотой на них в своем призрачном подземном чертоге. И потому ты ощущаешь меня. Ибо я кровь и плоть, сердце и душа всех леопардов. Ибо я их бог. Я — бог всех кошачьих от крохотного котенка, греющегося у деревенского очага, до золотисто-черных и жгуче-рыжих гигантов, полосатых, крапчатых и пятнистых хищников, чьи гривы развеваются, как подсолнухи на ветру. Я — бог обитателей ночи, оставляющих кровавые лепестки следов. И по этому праву, и в силу талисмана, данного мною этому человеку, я говорю тебе, королева Смерть, Смерть леопардов: на этот раз уйди. Тебе придется уступить свои сокровища. Они принадлежат ему. Я их отдал ему. Повинуйся.

И Смерть задрожала, и образ ее проступил явственней. Она поднялась со своего кресла и кивнула Кошачьему Богу.

— Немногие помнят о том, что когда-то я охотилась на леопардов и сама была леопардом в душе, — промолвила она. — Сейчас люди говорят: «Смерть как леопард», но они не знают меня. — Она посмотрела на Джайреша сквозь пульсирующий сгусток, разделявший их. — Ну что ж, бери сокровища гробницы.

— Госпожа, я все равно не хотел бы ссориться с вами, — невозмутимо ответил Джайреш.

— Я все равно враг тебе, как и всем остальным, — парировала Смерть. — И к тому же непобедимый враг. Но похоже, у тебя есть могущественные друзья. Так что можешь не бояться меня до конца своей жизни, да и тогда не слишком бойся. — И, произнеся это, она исчезла, как исчезает свет затухающей лампады.

И вся гробница словно растворилась в воздухе.

Джайреш почувствовал, что его тоже куда-то несет, и ощутил прикосновение тяжелой лапы, которая легла на него сверху и отшвырнула обратно в усыпальницу. Его заставили открыть сундуки и вынуть из них огромные мешки и звенящие сосуды. Его взору предстали россыпи золотых монет и колец, рукописи в позолоченных шкатулках, связки ключей на серебряных цепочках, изысканные наряды и утварь, сосуды с благовониями и драгоценные фолианты, и нитки каменьев. Наконец он увидел черное мерцающее небо, и чистый ночной воздух омыл его лицо.

Почувствовав свободу, Джайреш бросился бежать. Он мчался, как заправский грабитель могил, пока наконец не добрался до леса и не упал в полночную траву, рассыпая мешки и шкатулки. Он тут же погрузился в сон, и ему приснились девять огромных черных леопардов, которые охраняли его до самого рассвета.

Проснувшись утром, Джайреш убедился, что сокровища гробницы все еще при нем. Он расстелил плащ и неумело собрал все в узел, который закинул себе за спину. Застонав от тяжести, он снова двинулся на запад.

«Воистину, древние философы были правы, когда говорили, что богатство — тяжелая обуза, — заметил Джайреш про себя. — К тому же я попал в немилость к госпоже Смерти, и теперь мне на каждом шагу надо остерегаться ее. Мало того — любой бродяга, увидев за моей спиной эту звонкую гору, заподозрит истину, бросится на меня и перережет горло. Как пить дать, меня убьют и обокрадут еще до наступления нового дня. Спасибо за это ягуару и его щедрому подарку».

Отведя таким образом душу, Джайреш пошел дальше, с завистью вторя свистом беззаботным птичкам и любуясь первыми весенними цветами. Выйдя из леса, он от неожиданности остановился.

В долине виднелись отцовские угодья и поблескивали крыши родного дома. Блудный сын, покружив в мыслях и в пространстве, вернулся домой.

Джайреш отпрянул и погрузился в размышления.

— Отец изгнал меня в крайнем раздражении, которое теперь мне понятно, — обратился он к пичуге, сидевшей на ветке, ибо привык к тому, что птицы понимали его болтовню и отвечали. — Он считал, что ничего хорошего меня не ждет, и считал несправедливо; возможно, это доставляло ему боль. И, поскольку я обременен этим добром, не украситься ли, чтобы удивить отца моим благополучием?

Джайрешу понравилась эта мысль. Поэтому он отыскал источник и искупался, а затем умастился дорогими благовониями из сундуков усыпальницы. Он надел платье, достойное князя, обулся в башмаки из белой кожи, унизал руки перстнями, а в ухо продел огромную розовую жемчужину. Затем наполнил расшитый кошель монетами и приторочил к дорогому поясу. Остатки добра он спрятал под деревом и привалил камнем.

— Ну, а если моя судьба — быть обокраденным, то пусть так и будет, — пояснил Джайреш давешней птице, которая сидела на суку и внимательно следила за его действиями. — К тому же я собираюсь скоро вернуться в усыпальницу и почтить память ее хозяина. Хотя господин ягуар и отправил меня туда, нельзя грабить ближнего, даже если бы это сделала бы Смерть, не приди я в гробницу. И уж если мне суждено разбогатеть, я должен отплатить за это покойнику.

Птица защебетала, и Джайреш поблагодарил ее за добрые напутствия. Затем он двинулся дальше и вскоре вошел во владения своего отца.

Он отсутствовал не более девяти месяцев. Но теперь, продвигаясь по дороге, замечал, что львиная доля угодьев невозделана, вокруг царит запустение и не видно пасущихся стад. Парк зарос высокой травой, фруктовые деревья стоят неухоженные, и плоды с осени гниют на земле.

Солнце бежало впереди, обгоняя Джайреша. Но и ослепленный его светом, он не мог не видеть, в какой упадок пришло все кругом. Сердце забилось от дурных предчувствий. Чем ближе он подходил к дому, тем тревожнее было на душе. И вот, когда перед юношей возникла усадьба, его охватил ужас. Ибо дом был сожжен и разрушен, лишь несколько самых высоких кровель держались на стропилах, поблескивая в свете угасающего солнца — этот блеск и обманул Джайреша, когда он вышел из леса.

Джайреш замер, не зная, что предпринять. Казалось, он очнулся от грез лишь для того, чтобы провалиться в кошмар наяву. Нахлынули самые мучительные детские воспоминания. Он вспомнил, как играл с няньками в этих сожженных дотла покоях, как лазил по деревьям в саду, как выбегал навстречу возвращающемуся из поездки отцу и радостно обнимал, когда тот поднимал его к себе в седло. А потом отец состарился, а ребенок возмужал, и они отдалялись друг от друга, пока не расстались однажды вечером, и теперь некий страшный ангел огня и погибели встал между ними.

И Джайреш зарыдал. Солнце уже садилось, из-под земли выползли тени.

Они словно говорили Джайрешу:

— Убирайся. Теперь это наши владения.

И Джайреш послушно покинул развалины. В течение часа он шел на юг, пока не оказался в маленьком городке, в котором несколько лет месяцев назад удовлетворял свои прихоти. Он надеялся, что его никто не узнает; так и случилось. Его приняли за юного путешественника, чья внешность свидетельствовала как об аскетизме, так и о мирских увлечениях. Джайреш же решил, что должен расспросить об отце, а на такие вопросы незнакомцам отвечают легче. Однако сердце его замутили тени, поднявшиеся из-под земли. Оно не хотело ни о чем знать и ни о чем расспрашивать. И все же Джайреш, ввязавшись в разговор с двумя торговцами в таверне, заметил:

— В нескольких милях к северу от этого города я видел большое пожарище и запущенные угодья.

Один из торговцев кивнул и сказал, что это было поместье богача. Он назвал имя отца Джайреша и добавил:

— Но странное несчастье постигло этого человека. Он погиб.

Джайреш не ощутил боли, он уже оплакал смерть отца, как только увидел развалины.

Он велел принести еще вина и попросил рассказать ему историю злосчастного помещика, сказав, что интересуется странными событиями.

И торговцы не заставили себя упрашивать.

У этого богача был один-единственный сын, который вырос никчемным прожигателем жизни и, похоже, собирался промотать все состояние отца. Поняв, что он ничего не может сделать с сыном, отец отослал его к своему знакомому, купцу по имени Шарак, с просьбой, чтобы тот взял его в услужение и поручал самую унизительную работу, и наказывал побоями за нерадение. Шарак был строгим господином, он отправил юношу в свинарник доедать отбросы за свиньями. Однако Джайреш — так звали этого юнца — каким-то образом овладел магическими способностями и направил их против Шарака, причинив ему несказанные несчастья и бедствия и замыслив вовсе уничтожить его, однако свиньи, напуганные поведением волшебника, взбесились и затоптали его до смерти.

Тогда Шарак поклялся отомстить. Оставив труп юноши на съедение свиньям и не взяв с собой никого из слуг, он скакал день и ночь без остановки, пока не добрался до усадьбы богача. Войдя в дом, Шарак воскликнул дословно следующее, ибо при этом присутствовало множество свидетелей:

«Ты обрушил на мою голову колдовство своего сына. Я не прощу такого оскорбления. Слушай же меня внимательно. Я убил твоего выродка и скормил его останки свиньям. А для тебя я приготовил вот что! — и с этими словами он выхватил нож и зарезал богача. Затем купец бежал, и с тех пор его никто не видел. Впрочем, говорят, что его бывшие слуги так и живут в его доме, точно короли.

Что же до богача, домочадцы нашли его в луже крови. Он умирал в слезах и оплакивал не себя, а своего сына. Только о нем и думал.

«Это я виноват в его гибели, из-за моего произвола на нас обрушились все эти несчастья. Шарак — безумец, ибо Джайреш не знал никаких заговоров, несмотря на все прочитанные им книги. Его смерть на моей совести. Как я смогу найти успокоение, зная, что единственный сын из-за меня лишился жизни? И все, что он помнил в последний момент, это мою жестокость и безрассудную глупость, а совсем не беззаветную любовь, которую я всегда к нему питал».

Затем богач призвал писца и распорядился, чтобы, после того как слуги возьмут положенное им вознаграждение, все его добро было продано и обращено в деньги и драгоценности, редчайшие манускрипты и книги, изысканную утварь и одежду. Он повелел, чтобы все это, поскольку он остался без наследника, было захоронено в его гробнице вместе с ключами от тайников, в которых также хранилось его добро. Что до особняка, то он обрек его на сожжение, а земли на разорение.

«Раз я так заблуждался, ставя их превыше любви и сострадания, пусть они будут уничтожены в пример богам и людям, — сказал он. — Лучше бы я стал нищим, но сохранил сына, лучше бы меня трижды убили, но он остался бы в живых», — добавил он и закрыл глаза навсегда.

И все было сделано в соответствии с его завещанием — дом сожжен, земля предана запустению, а добро захоронено в усыпальнице, дверь которой надежно заперта». Закончив рассказ о богаче и его блудном сыне, купцы пожелали собеседнику спокойной ночи и удалились, поскольку уже было поздно.

Джайреш встал и вышел на темную улицу.

Луна клонилась к западу. Прощально сияли звезды, как небесные цветы.

Джайреш покинул город, пересек поля, поднялся на холм, вспоминая, что содержимое гробницы поразительно совпадало с описаниями рассказчиков. Он внезапно вспомнил о дверце, которая с готовностью распахнулась при первом же его прикосновении, и об иссиня-черной вороне, сказавшей: «Приветствую тебя, сын мой».

И при мысли об этом Джайреш поднял голову и увидел перед собой на холме на фоне светлеющего на востоке неба своего отца.

Плоть его была прозрачна как дым, и сквозь рукав виднелась утренняя звезда. Он поспешно прижал к груди полы плаща, словно стараясь скрыть на ней какую-то отметину, потом посмотрел на Джайреша и сказал:

— Это я в образе вороны направил тебя в свою усыпальницу, чтобы ты забрал принадлежащее тебе по праву. Шарак солгал — ты остался в живых. И мое состояние перешло к тебе. Надеюсь, что теперь ты его не растратишь без толку.

— Отец, — ответил Джайреш, — я не знаю, что теперь делать. А ты?

— Я свободен как воздух, — ответил призрак. — Лишь одно желание привязывало меня к миру — желание взглянуть на тебя.

Джайрешу захотелось подойти к духу, обнять, но тот был бесплотен. Юноша снова повесил голову.

— Боюсь, я не растрачу твое добро, но и не умножу, — промолвил он. — Я полюбил другие вещи — весь мир стал моим домом, и братство зверей и людей для меня дороже, чем пустое тщеславие и отвратительная похоть. Простишь ли ты меня, если я проведу жизнь бедняка и скитальца? Простишь ли ты меня, дорогой отец, если после всех твоих забот я оставлю твои сокровища в земле и отправлюсь скитаться налегке?

Дух улыбнулся, и уже поднявшаяся утренняя звезда заиграла на его щеке.

— Джайреш, ты видел, к чему привело мое вмешательство в твою жизнь. Ты должен избрать собственный путь. И каким бы он ни был, я пожелаю тебе только добра.

И тут в городе под холмом закричали петухи, и грянул птичий хор в полях, и небо на востоке окрасилось бледно-маковым цветом. И вместе с тьмой растаял дух богача.

Джайреш устремил взгляд на восходящее солнце. Затем снял с пояса расшитый кошель с деньгами и повесил на дикую смоковницу.

Спускаясь с холма, он стащил с себя излишки одежды, сбросил белые башмаки, кольца и сорвал с уха розовую жемчужину. И они остались валяться там, где упали.

Подойдя к ручью, он встал на колени и напился, и прозрачная вода сверкала между пальцами, как бриллианты исчезнувших колец.

А затем ему показалось, что он различил слова в птичьей песне:

Одежду наземь сбросил он,

Сорвал он кольца и кулон,

Не отдался воде в полон,

Все кинул он, все отдал он!

И после того, как Зло и Судьба лишили Соваз любви, она наконец отдалась на милость своего отца.

И тогда Азрарн сделал ее богиней Земли Азриной, правившей третью всего мира из града беспримерных зверств и чудес, града, достигавшего неба. Там, по приказу отца, она на собственном примере обучала людей бессердечию и безучастности богов.

В те времена многие из князей Ваздру с гордостью пошли к ней в услужение, видя, что она такая же демонесса, как и они, хоть она и выносила солнечный свет в отличие от них. И она с презрением отвергла всех, заявив, что не доверяет подобным себе. Этот отказ изумил и разъярил их, ибо демоны в своей красоте и надменности не привыкли, чтобы им отказывали.

ЛУНОЛИКИЙ ДУНИВЕЙ

1. Яйцо кобылы

Говорят, девять Ваздру добивались ее руки, и последним из них был князь Хазронд.

Все единогласно утверждают, что после Азрарна Хазронд был самым прекрасным, сиятельным и изысканным в этом фантастическом племени.

И вот он стоял перед платиновым дворцом в Драхим Ванаште, размышляя о том, что ему уже было известно. Посреди агатовых деревьев зеленел бассейн с ледяной водой, в которой отражались образы земель, расположенных сверху. Там царило полнолуние, которое рождало у Хазронда вдохновение, как и у всех демонов. Он только что покинул дворец, миновал городские красоты, прошелся под хрустальными и железными башнями, серебряными минаретами и корундовыми окнами и взлетел по жерлу вулкана на поверхность земли.

Ухаживание за дочерью Азрарна Азриной было для Ваздру столь же неизбежным, как восход луны на земле. Им приходилось добиваться ее руки в силу самого факта ее существования. В своей гордыне и в своем великолепии они совершали это один за другим, и она отвергала всех. И на пороге дворца лежали брошенными их подношения — немыслимые драгоценности и волшебные игрушки Дринов — их Ваздру приносили не столько из бахвальства, сколько ради ее удовольствия. Другие свадебные дары были разбросаны самими разгневанными Ваздру по улицам города богини. Однако Хазронду был присущ извращенный взгляд на вручение подарков. «Меня сравнивают с ее отцом, — говорил ему внутренний голос, — а значит, подобно ему я должен создать какую-то чудесную помесь, редкое чудовище, каким является она сама, и подарить ей.» Ибо таким образом он мог одновременно доставить ей удовольствие и нанести оскорбление, а это нравилось Ваздру больше всего.

Ночь только начиналась и была столь же юна и незрела, как девочка-подросток. Она, улыбаясь, потягивалась на небе, держа в руке серебряное зеркало луны и поглядывая на Хазронда.

— Неужто она столь же красива, как ты? — осведомился у нее Хазронд. — Эта Азрина? Или она не заслуживает этого имени? — Ибо он никогда не видел ее, ту, которую хотел сделать своей любовницей.

И так размышляя в лунном свете, он двинулся сквозь тьму и вскоре вошел в лощину между высоких гор, где паслись дикие лошади. Жеребцы вступали друг с другом в схватки и бегали наперегонки.

Лошади в таких табунах были свирепы как львы, приблизься к ним смертный, они бы затоптали его. Когда же между ними шествовал Ваздру, они лишь поднимали точеные головы и провожали его бездонными озерами глаз. Некоторые бесшумно устремлялись за ним, и среди этих была прекрасная кобыла, черная как ночь. Заметив ее, Хазронд остановился.

Обитатели Подземелья больше всего любили черных как ночь лошадей с сумеречно-синими гривами и хвостами. Те умели преодолевать любые препятствия как в Верхнем Мире, так и в Нижнем, они умели даже скакать по воде. Они не имели равных себе ни по красоте, ни по силе духа. И все же, когда Хазронд увидел эту земную лошадь, он сразу понял, что она лучшая, богиня среди кобыл. Поэтому он протянул к ней руку и позвал ее, и она тут же подошла и положила голову ему на плечо.

Эшва увенчал бы ее цветами, взлетел ей на спину и скакал всю ночь. Ваздру же должен был сначала призвать Дрина, чтобы тот сделал для нее седло и уздечку, да и после этого он не осмелился бы сесть на нее сам, а подарил бы какому-нибудь полюбившемуся смертному.

— Я видел, как ты летела на крыльях ночи, — сказал Хазронд лошади, и в нем зашевелился расчет. — Пойдем со мной. Я сделаю тебя легендой твоего племени.

И, миновав лощину, он двинулся в горные теснины. И она последовала за ним, приминая нежные растения, сквозь разные измерения времени и пространства, пока они не добрались до высокогорного плато, ограниченного с трех сторон уходящими ввысь вершинами, которые симметрично вздымались вверх, как копья.

То была обитель орлов. И Хазронд, напевно произнеся на высоком языке Ваздру заклинание, отправил его парить среди вершин. Совершив это, он помедлил. Кобыла же, очарованная его присутствием и мимолетной лаской, стояла как изваяние в нескольких десятках шагов.

Наконец с самого высокого пика оторвался сгусток тьмы, словно ночь начала расползаться в лохмотья. Он покружился в воздухе, как будто искал солнце, и поплыл вниз, бросая вызов остальным орлам.

И тогда Ваздру с помощью своего голоса и дыхания, воли и силы соткал чары. Они затопило плато и ручьями ринулось вниз в долины. Все живое затрепетало. Цветы раскрыли бутоны, и мелкие грызуны рассеялись по лабиринтам скал, и заголосили птицы, и снова почтительно застыла тишина. И встревоженные конские табуны ринулись по темным пастбищам. Чары достигли подножия гор и, всосавшись в землю, повергли в изумление жуков и червей.

Наверху же, на плато, волшебное озеро разливалось все шире и шире, и черная кобылица кружилась и скакала в нем, а на ее спине восседал черный орел, пока по последнему слову Ваздру они не слились воедино.

Возможно, ей показалось, что в нее вошел черный полуночный вихрь. А орел решил, что соединился с могучей силой, которая полнит его широкие крылья и поднимает вверх. И лишь Хазронд, взиравший на их слияние, видел четвероногую вороную стрелу с двумя языками черного трепещущего пламени за спиной.

Плато стало ее домом, и Дрины оградили его специально для этого выкованными цепями. Только для нее плато покрылось густой травой, для нее расцвел сливочный клевер, и, нарушив все законы, заплодоносили деревья, чтобы она рвала их плоды бархатными губами. И женщины Эшва прислуживали ей, этой богине лошадей, ласкали ее и одаривали своей беззаконной нежностью, украшали ее алыми маргаритками, а когда она позволяла, вплетали в гриву своих приятельниц — серебристых змеек, питавшихся любовью.

И, глядя на нее, они видели в ее утробе символ, сиявший звездным светом. Она зачала с помощью колдовства, и с помощью колдовства ее тело нужно было подготовить к тому, чтобы оно дало жизнь редчайшему чуду, которое зрело в нем.

Шло время. И как медленно и нерешительно теперь передвигалась кобылица, словно не верила в свои силы.

Она отяжелела. Она лежала под деревьями, чувствуя приближения хищницы-боли. Полдень все заливал светом. Кровавое солнце висело над землей. Потом небо подернулось сумерками, и когда на нем заблестели первые звезды, на плато вышли белые Эшва. Они вдохнули свои ароматы в ноздри рожавшей кобылицы и прикоснулись к ее глазам лепестками рук. Она заснула и перестала чувствовать боль, и вскоре из мясистого лабиринта ее плоти легко и осторожно появился невероятный предмет. Это было огромное овальное яйцо, гладкое как мрамор и горячее как раскаленный уголь.

Два уродливых Дрина, обрамленные черными как смоль кудрями и украшенные изысканными вещами собственного изготовления, появились на плато. Они снесли ненужные более ограждения, растащили их в стороны и достали черную стальную упряжь, украшенную черными же бриллиантами.

Эшва отошли и прильнули друг к другу, как хрупкие былинки, чтобы не смотреть на дринов.

Дрины лишь почмокали губами. Сейчас их всех объединяло служение Хазронду. Карлики осторожно подхватили яйцо, словно оно обжигало им руки, уложили его в упряжь и исчезли вместе с ним — ушли сквозь землю. Волшебное яйцо, отмеченное печатью Хазронда, просочилось вместе с ними, пройдя сквозь все препоны и пласты земли.

Эшва остались утешать спящую кобылицу, расчесывать ей гриву и исцелять прикосновениями и своим присутствием. С первыми лучами солнца им суждено было исчезнуть, и тогда кобылица должна была встать, встряхнуться и носиться вскачь по плато, и кататься, как жеребенок, по увядающему клеверу. Затем ей предстояло спуститься в долину и отыскать свой табун. Кони же, несмотря на ртутный запах демонов, который исходил от нее, должны были принять ее к себе. И снова она будет каплей в лошадином океане, который волнами омывал бесконечные травяные просторы. Ей предстояло узнать тяжесть жеребцов, испытать на себе груз непогоды и времени. Но теперь она была обречена на вечное бесплодие.

Яйцо покоилось, как в колыбели, в упряжи, среди агатовых деревьев во дворе платинового дворца Хазронда. Время от времени оно покачивалось и испускало жар, который креп с каждым мгновением, так что раскалялось и потрескивало окружающее пространство.

Дрины с опаской, если не со страхом, ухаживали за ним. Они боялись того, что было внутри. Они боялись, что содержимое яйца может не понравится Хазронду. Он то и дело выходил и задавал им вопросы. Он приносил жезлы из гагата, слоновой кости и голубой стали и постукивал ими по скорлупе. Раз он вышел с золотым жезлом и, постучав, в гневе отбросил инструмент.

Дрины наблюдали за яйцом, улещивали его и бранились, собираясь взвалить вину друг на друга, если из него вылупится что-нибудь мертворожденное.

Меж тем в городе демонов, в ониксовом саду, восемь князей язвительно судачили о Хазронде и его тайне.

— Он глупец. Неужто ему не достаточно нашего красноречивого примера?

— Даже Азрарн Великолепный совершает ошибки, — утверждал другой. Ибо Ваздру в это время все хуже относились к Азрарну из-за его пристрастия к делам смертных. Однако при этих словах ониксовые кусты повалились на землю, и князья, подхватив мантии, поспешно разошлись в разные стороны.

Однажды утром (по крайней мере, на Земле было утро) яйцо треснуло и взорвалось! Скорлупа полетела во все стороны, и дрины с воплями попрятались под платиновыми скамьями.

Когда последние отголоски взрыва затихли, дрины выползли из укрытий. На пороге дворца стоял князь Хазронд с широко раскрытыми глазами.

Дрины с опаской проследили за его взглядом.

Половина скорлупы осталась в упряжи, и оттуда выползало существо не больше котенка. То был крохотный жеребенок совершеннейших форм и статей с серебристой пленкой на глазах, — как и все лошади он родился слепым. На его спине виднелось два крохотных мокрых крылышка, как у только что вылупившегося цыпленка.

Хазронд улыбался. И его улыбка, словно лунный свет, окрашивала всю пагоду.

Подбежавшие Дрины уложили существо на подушку и поднесли Хазронду. И тот погладил новорожденного одним пальцем. Существо задрожало, от тельца пошло дивное сияние. Крылатый конек явно ощущал присутствие демона. Довольный Хазронд покинул раболепствовавших Дринов и ушел.

Дрины бросились омывать младенца в серебряной чаше, щебеча над ним, как гордые родители. И в это время за их спинами, там, где осталась половина яичной скорлупы, донеслось шуршание.

— Там кто-то еще!

— Неужто их двое? Это доставит двойное удовольствие высокородному Хазронду.

И Дрины поспешили к яйцу.

Среди разбитой скорлупы копошилось ужасное маленькое чудовище. Черная кобылица принесла двойню. Но эти близнецы ни в чем не походили друг на друга. Первый полностью соответствовал тому, чего желал Хазронд. Второй оказался жуткой насмешкой над его желанием.

Единственное, что сглаживало уродство, это его чернота. Тварь тоже была крохотной и походила на бесхвостую лошадь. Ее оперенные, скорее куриные, чем орлиные лапы заканчивались когтями. Однако клюв был орлиный и, открыв его, она тихо заблеяла.

Дрины в ужасе отскочили, хотя обычно уродство не пугало их, ведь они и сами были далеко не красавцы.

— Может, убить, пока его не увидел наш господин?

Это существо должно было вызвать у прекрасного Хазронда такое же омерзение, как и у Дринов.

— Здесь никто не погибает. Так что это невозможно.

— Тогда надо выгнать. Сбросить в пропасть.

С этим все согласились, и Дрины потянули жребий, решая, кому выпадет эта неприятная обязанность. Естественно, неудачник протестовал, и вспыхнула ссора. Наконец один из них поднял большим и указательным пальцами уродца, не обращая внимания на его испуганное блеянье, бросил в кошель и поспешил за пределы Драхим Ванашты, в старый карьер, куда Дрины иногда приходили собирать бриллианты.

Тварь была сброшена в отработанную шахту, где и осталась пищать и царапать камни когтями и клювом.

Время шло, и крылатая лошадь подрастала в потайных дворах Хазронда. Она была беспола, ибо, являясь волшебным существом, не нуждалась в воспроизводстве. Однако она была столь сверхъестественно прекрасна, что ее аура пронизывала весь дом Хазронда. И порой из бездонного высока, из невидимого облака доносился тысячекрылый шум.

А в карьере, за городом демонов, никому неведомый, обитал ее близнец. Он питался каменной пылью и слизывал влагу с камней. И, поскольку он жил в волшебной стране, ему этого вполне хватало. Вот только в размерах он не увеличивался. Сердце сморщилось и затормозило рост. Он никого не видел и никого не знал. Однажды к нему спустилось какое-то блестящее насекомое, но, увидев чудовище, тут же поспешило прочь.

Но случилось так, что в это место по какой-то причине, а может и без оной пришли Дриндры. Пробираясь по карьеру, они наткнулись на маленькую черную тварь.

— Похоже, ты из нашего рода, — завиляв хвостами и вглядываясь не то собачьими, не толягушачьими глазами, заявили Дриндры. Они были химерами и принимали облик разных животных, не исключая и людей. И они схватили чудище, несмотря на то, что оно пыталось в страхе убежать, и ласкали его, и тискали, пока оно чуть не умерло от страха. А затем они отправились дальше, на Землю, где надо было устроить беспорядки по распоряжению одного волшебника, и прихватили с собой находку.

С ревом магических испарений чудище было выброшено на поверхность земли и там оставлено на склоне холма потерявшими его Дриндрами.

И второе дитя кобылицы оказалось среди высящихся терниев этого мира. Лунный свет пронизывал его, как острие меча. Маленькое чудовище лежало в долине теней среди огромных валунов. Белым гребнем волны над ним пролетела сова, и тварь спряталась.

Половинка луны сияла ослепительно ярко, и белые совы охотились всю ночь. А когда небо стало прозрачным и выскользнуло солнце, на охоту вылетели ястребы.

Земные камни были несъедобны, а с терниев можно было собрать лишь капли влаги. Наконец небо потемнело, и вместе со светом исчезли ястребы.

Чудище выбралось наружу. Пространство казалось абсурдно бескрайним. Твари по-прежнему хотелось пить. Небо почернело, и несколько капель росы упало в иссушенный клювик.

Сова, разглядев на земле тварь, зависла над ней, но миг спустя метнулась в сторону, вероятно, решив, что та несъедобна. Из зарослей выскочила лиса и, принюхавшись, брезгливо отвернулась: этот цыпленок с лошадиным запахом не показался ей привлекательным.

Пруд чудище приняло за океан. Черный карп, поднявшийся из глубины, с изумлением уставился на тварь, когда та подошла к воде напиться. На берегу уродец тварь нашел несколько зерен и подкрепился.

Затем существо погрузилось в дрему, не испытывая ни удовлетворения, ни нужды в чем-либо, ибо оно еще не осознало своего предназначения.

Утром к пруду пришел выводок коричневых гусей. Они остановились и уставились на страшилище.

— Что это за утка?

— Это не утка. Она не может относиться к их достойному племени.

— Тогда гнать ее! Клевать ее!

Но в этот момент на берег со своей корзиной вышла слепая девушка, которая кормила гусей.

— Тихо! Что за галдеж? Как не стыдно?

Гусям были чужды угрызения совести, но они из приличия сделали вид, что устыдились. Они уже многое понимали из человеческой речи. К тому же знали, что слепая хозяйка не понимает ни единого слова на их языке. Но она их кормила, а значит, была достойна уважения.

— Ну-ка, что тут у вас?

И слепая девушка опустилась на колени и взяла страшилище в руки, прежде чем оно успело ускользнуть.

— Это птичка… Какая странная птичка, без крыльев. Бедняжка.

Девушка никогда не видела птиц, как не видела и всего остального, — она родилась слепой. Но, пока ее родители были живы, она многое узнала из их рассказов. И если бы ей, например, предложили ощупать слона, она бы быстро догадалась, что это слон. Богатством судьба ее тоже обделила, и ей не удалось выйти замуж, зато родители оставили ей крышу над головой, три фруктовых дерева, огород, козу и пруд с гусями.

— Бедная птичка и какая странная, — промолвила слепая девушка, поднимая чудище и поглаживая его бархатистое тельце и пушистую головку. Его острые коготки безвольно лежали на ее ладони, а костяной клювик раскрывался лишь для того, чтобы издавать глупое блеяние.

— И какой у тебя странный голос!

Но она принесла чудище к себе в дом и сделала ему гнездо из сухого камыша у очага, и кормила его гусиной пищей, размоченной в теплом молоке.

— Ты вырастешь моей сторожевой птичкой и будешь защищать меня. — Девушка была добра и любила шутить. — Можешь спать на моей подушке, но вздумаешь распускать когти — пеняй на себя. Даю тебе имя Птичка.

Вот так жуткое дитя кобылицы стало Птичкой. Оно спало на подушке слепой девушки, ковыляло за следом, когда та шла кормить гусей или доить козу, и все настолько привыкли к чудовищу, что даже гуси перестали шипеть на него.

Так продолжалось несколько месяцев.

Все вокруг уже готовилось к зиме, подули холодные ветры, и заморозки сорвали с деревьев последние листья. Гуси скользили по замерзшему пруду и неуклюже падали, делая вид, что так и надо, пока не приходила девушка и не разбивала им лед. Однажды утром, когда она этим занималась, на берег осторожно вышел мужчина.

Сам он был не из этих мест, однако прослышал о слепой, которая жила в одиночестве, и решил, что сможет у нее чем-нибудь поживиться. Поэтому он пробрался в хижину и, когда девушка вернулась домой, уже сидел в доме и оглядывался по сторонам.

— Кто здесь? — спросила она.

— Всего лишь я, — ответил мужчина.

Девушка вздрогнула. Она слышала лишь один мужской голос в своей жизни, и это был голос ее отца. Однако этот звучал совсем иначе.

— Что вам надо?

— Ну это зависит от того, что ты можешь предложить, — уклончиво ответил мужчина.

— Я небогата, но если вы нуждаетесь…

— Да, я очень нуждаюсь. Так нуждаюсь, что уже выпил все твое молоко, а на будущее запасся сыром и хлебом, которые тоже взял у тебя. Яблоки и айву я не люблю, можешь их оставить себе. Но больше всего мне нужна добрая милая девушка. Я знаю, что ты слепа, но я молодец что надо. У меня были красотки и получше тебя, но сейчас и ты сгодишься.

Девушка похолодела от страха. У нее не было ни оружия, ни глаз. Она понимала, что ее ждет. Если она попытается оказать сопротивление, этот негодяй, чего доброго, еще и покалечит, а то и вовсе убьет. Она невольно вскрикнула, выразив этим звуком весь свой гнев и ужас, и воздух вокруг нее словно затрепетал.

— Кто это у тебя под ногами? Черная курица? — осведомился разбойник, расстегивая пояс. — Птицы хороши только на вертеле. Отправь ее вон. А когда я буду уходить, прихвачу у тебя пару гусей. А теперь ложись.

— Только не на кровать, — пролепетала девушка, и из ее слепых глаз брызнули слезы. — Эту кровать сделал мой отец, и на ней умерла моя мать. Если уж вы так настаиваете, то на полу. — И она легла и отвернулась в сторону, хотя все равно ничего не видела. А потом до нее донеслось проклятие и крик боли…

Она лежала и прислушивалась к его прерывистому дыханию и бормотанию, которое звучало все дальше и дальше.

— Что случилось? — спросила девушка. — Если вам надо надругаться надо мной, делайте это и уходите.

Но до ее ушей доносились только судорожные всхлипывания, а потом она ощутила жар, который вдруг пропитал всю хижину. Домик заходил ходуном, и вдруг послышался мощный удар, а за ним — пронзительный орлиный крик и конский топот, и девушка поспешила забиться в угол.

А незваный гость исчез. С криками и причитаниями, бросив сумку и штаны, он ринулся прочь по замерзшей слякоти, налетел на гусей и помчался еще быстрее, — только пятки засверкали.

Гуси же поспешили к пруду, не отрывая глаз от хижины.

«Неужто это наша Птичка?»

В дверях стояло огромное и жуткое существо — черная лошадь на четырех орлиных лапах и с орлиной головой. Очи горели пламенем, а в клюве она держала клок волос, вырванных из шевелюры вора.

Затем все погрузилось во тьму и тварь исчезла. Осталась лишь Птичка, она неуклюже топала по хижине.

Это второе дитя кобылицы обрело собственные чары. Его сморщенное сердечко научилось расцветать. Птичка научилась вырастать в мгновение ока и снова уменьшаться.

Подойдя к девушке, она потерлась головкой о ее руку. Хозяйка взяла ее к себе на колени и расплакалась. Птичка укоризненно царапала ее юбку коготками, словно говоря: «Ну, что ты плачешь? Я же спасла тебя».

— Что случилось? — спросила девушка, словно обращаясь ко всему миру. — Это отец оставил мне какой-то оберег? Или боги сжалились надо мной?

Птичка свернулась на ее подоле, как в гнезде, и, спрятав голову под крылышко, заснула с чувством выполненного долга.

2. В Никуда на крылатом скакуне

Солнце садилось над городом Богини Земли. Здесь светило голубое солнце, а потому закат был лиловым, а не розовым. Затем над городом поднялись семь лун и заполнили небосвод гармоничным перезвоном.

Серебряное колесо восьмой луны уже выкатилось и заняло свое место над самой высокой башней дворца богини Азрины. С этого колеса свисал некто крошечный, он не переставая кричал. Крики повторялись так часто, что даже горожане принимали их за плач ночной птицы.

Азрина восседала на крыше башни в кресле из резного хрусталя, а обочь нее расположились две белокаменные кошки. Они двигались, умывались языками.

Поблизости стояли часовые из ее стражи, придворные и фантастические твари, которые не могли существовать в реальном мире.

Азрина взирала на небо. Она была облачена в собственную красоту и темно-красные ткани. Этого хватало.

Вдруг в нескольких саженях от крыши пролетела звезда. Белая вспышка сменилась набухающей черной тьмой. Азрину это ничуть не удивило. Ведь за ней уже пытались ухаживать восемь Ваздру.

Из темноты ночи на крышу спустился Хазронд, столь же безупречно прекрасный, как и она сама. На серебряном поводке он вел великолепную тварь. Это была идеально сложенная лошадь с шелковистой кожей, с черными водопадами гривы и хвоста, в которых переливались круглый жемчуг и сапфиры. вплетенными в них. Черными веерами за ее спиной раскрывались пернатые крылья.

Хазронд остановился перед Азриной.

— Весь мир говорит о твоей красоте, — промолвил он, — но она еще совершеннее, чем узнаешь из рассказов.

— Ты очень любезен, — ответила она.

— Нет, я никогда не был любезным. Но вот я, а вот мой подарок.

Азрина устремила взгляд на существо, которое, замерев, повисло в ночном небе.

— Так ты принес мне птицу с телом лошади, — наконец промолвила Азрина.

Хазронд улыбнулся.

— Да, прекрасная Азрина. Птицу с телом, головой, ногами и копытами, гривой и хвостом лошади. Или… лошадь с крыльями. И повернувшись, он отстегнул поводок. — Лети, — промолвил он, обращаясь к первому отпрыску кобылицы.

И лошадь ударила по крыше изящной ногой. Она скакнула и распустила крылья, и взмыла, словно поднятая невидимыми цепями. Она парила над головами, освещаемая лунным светом, и кружила под серебряным колесом.

— Кто там кричит? — осведомился Хазронд.

— Дочь царя, правившего этими землями до меня, — ответила Азрина.

Крылатая лошадь кинжальными ударами крыл разрезала ночное пространство, а затем, паря черным перышком, опустилась на крышу.

— Не хочешь ли прокатиться по небу верхом? — спросил Хазронд у Азрины.

— У меня для таких прогулок есть другие средства.

— Какими бы они ни были, Азрина, — нежно проговорил Хазронд, присаживаясь у ее колен, — они не сравнятся с этой лошадью. Ибо это живое существо, хоть и созданное по моей прихоти. Оно обладает совершенной формой и статью, будучи одновременно земным и волшебным. Этот скакун — ровня тебе по красоте. Твои черные волосы и серебристая бледность на фоне этого сгустка тьмы будут казаться черными и белыми лилиями на залитой лунным светом реке. Никто еще не ездил на этой лошади. Даже я. Так стань же первой и владей этим существом.

Азрина встала. Волны ароматов хлынули от ее платья и волос. Она подошла к лошади и коснулась ее морды. Черный конь склонил к ней голову, и драгоценные камни, вплетенные в гриву, переплелись с волосами Азрина.

— Красавица, — пробормотала та, — ты бы стала моей, если бы была свободна. Но ты принадлежишь ему. А значит, ты не можешь стать моей.

Хазронд тоже поднялся. И белые каменные коты едва слышно зарычали.

— Госпожа, неужели ты отвергаешь мой дар?

— Я отвергаю тебя и все остальное вслед за тобой.

Хазронд завернулся в плащ, как в набежавшую чернильную волну. Взгляд его говорил то, чего лучше бы никому не слышать. Он так волновался, так ждал этого часа, что сама ночь пульсировала от силы его упований. И все же Азрина снова сказала «нет». И непоколебимая воля Хазронда, отступив, ударом хлыста снова вернулась к нему.

— Твое кокетство слишком убедительно, — заметил он. — Я ведь могу и поверить.

— Сделай одолжение.

— Как ты наказываешь себя, Азрина, подпитывая в себе гнев! Как ты обманываешь себя!

— Я припоминаю старое изречение. Кажется, оно звучит так: отправляйся в никуда на крылатом скакуне. Видно, ты стал его жертвой.

Хазронд нахмурился. Крыша опустела, и лишь каменные коты подкрадывались все ближе, и искры вылетали из пастей.

— Эта поговорка звучит иначе, — заметил Хазронд.

— Неужто, Владыка Тьмы? — промолвила Азрина улыбаясь. Эта улыбка была способна заморозить цветы любой любви.

И тогда Азрина прикоснулась губами к черному лепестку — лошадиному уху.

— Будь ничьей, — прошептала она.

И в насмешку над князем Ваздру черная лебедь Азрина поднялась над крышей и легко полетела по небу.

Хазронд изрыгнул проклятие, и сжавшееся пространство, вторя ему, исторгло язык пламени.

Хазронд щелкнул пальцами и исчез вместе со своим подношением.

Коты окаменели, и только их хвосты продолжали со скрежетом метаться из стороны в сторону.

Высоко в небе по-прежнему тихо кричала колесуемая царская дочь.

На самой окраине владений Азрины лежали земли, обладавшие из-за близкого соседства с империей необычными свойствами. Там высилась гора, ее вершина напоминала флагшток, уходивший ввысь на много сотен ярдов и отбрасывавший такую тень, что она закрывала огромные пространства внизу у подножия, лишая их летнего жара и полуденного зноя.

У подножия горы лежал каменный город с единственной широкой улицей, шедшей к голубому храму богини. Каждую ночь, стараясь избавиться от гнета горной тени, на крышу храма выходил для медитации молодой жрец. Он взирал на беззвездное каменное небо.

— Так же нависают над нами грозные и равнодушные боги, — цитируя священные письмена, произнес юный жрец Пиребан и вгляделся в горизонт. — А так выглядит обманчивая надежда, которой тешат себя люди.

Пиребан был очень красив для смертного, его волосы светились чистейшим лунным золотом. Однако обитатели города мало обращали внимания на подобные вещи, находя их несущественными. Жизнь здесь считалась сплошной вереницей препятствий, которым нечего радоваться. Боги карали за радость и не обращали внимания на страдания.

Пиребан, ощущая неизбывную тоску по чему-то неведомому, принял это чувство за веру. Он стал жрецом и посвятил себя служению богине. Но вскоре ее изваяние из грубо отесанного камня, с нарисованными глазами и черной шерстью вместо волос, полностью разуверило его во всем, и теперь Пиребан падал перед ним каждое утро на колени и истязал себя.

Но сейчас была ночь, одинокая земная луна только что выглянула из-за сумрачной горной стены.

— Не луна ли была матерью богини? — рассуждал жрец — он часто разговаривал сам с собой. — Или богиня — порождение луны и солнца? Конечно, она прекраснее любой из своих статуй. Может, она сама стала луной? А что, если луна и есть бледное лицо Азрины, которая несется по небу на крылатом скакуне в своем черном одеянии? — И преисполненный презрения к своим невыносимым грезам, он скинул одежду и вновь принялся хлестать себя терновым веником. Однако ему помешали.

Хазронд, пересекавший пространства между Землей и Нижним Миром, внезапно был остановлен словами жреца. Они были пророчески верны и содержали в себе такую злую насмешку, что Хазронду показалось, будто его кто-то ударил по лицу. И он вышел из своего межвременного пространства на крышу храма, и его глаза метали пламя..

Окровавленные ветки терна выпали из рук Пиребана.

— Что ты сказал? — В голосе Хазронда звучала музыка погибели.

— Я… забыл… — совершенно искренне ответил жрец и, повалившись на колени, добавил: — Ты — бог, не иначе. Если хочешь убить меня — убей. Тот, кто увидел тебя, умрет в блаженстве..

Хотя Пиребана приучали к тупости, от рождения он был прозорлив. К тому же никакое потемочное состояние человеческой души не могло скрыть сияния Ваздру.

Что до Хазронда, то ему это начинало нравиться. Как любой демон, он был восприимчив к лести и небезразличен к красоте. Он взирал на распростертого у его ног юного жреца, на его обнаженное тело цвета слоновой кости, на золотистые волосы и серебристые полоски шрамов.

— Лучше позабудь о том, что прозвучало из твоих уст. Ты похож на Сивеш и Симму, хотя вряд ли в своем невежестве знаешь эти имена (то были бывшие смертные возлюбленные Азрарна, князя Демонов). Но это не важно. Ты счел меня богом. Но я скажу тебе, что этого бога совсем недавно укусила гадюка и ужалила оса. — Хазронд лениво погладил золотистые волосы жреца. — Не ты ли тот лекарственный цветок, который исцелит мои раны? — Прикосновения Ваздру заставили жреца смежить веки. Никогда еще вера не наполняла его сердце такими переживаниями.

— Увы, ты, смертный, не в силах вылечить меня, — с легкой горечью молвил Хазронд. — И об этом тоже забудь. Ты на мгновение усыпил во мне ядовитую ярость, и я вознагражу тебя. Чего ты хочешь?

Пиребан поднял голову, лучась от невыразимых чувств, и утонул во взгляде Хазронда. Смертный ничего не мог сказать, он лишился дара речи.

— Ладно, — решил Хазронд, — я подарю тебе то, чего ты больше всего желаешь, хотя сам и не догадываешься об этом. Это то самое, чем ты привлек к себе мое внимание. Парадокс, не правда ли? Мой дар таит в себе угрозу, но ты заслужил риск.

Затем Хазронд отступил в сторону и устремил взгляд во тьму, и там в дрожащем сиянии возникла крылатая лошадь.

— Вот мой дар, — сказал Хазронд, глядя на изумленного жреца, который переводил взгляд с князя на волшебное существо и обратно.

Слышал ли Хазронд, как Азрина прошептала на ухо твари: «Оставайся ничьей»?

Уж Пиребан этого точно не слышал.

Он поднялся и как во сне двинулся вперед. Лошадь, сиявшая точно эбеновое дерево, стояла на месте. Казалось, она лучилась такой же мягкостью и целомудрием, какие источает тигр. Она была вне представлений о пороке и справедливости, потому что не имела о них никакого представления.

И Пиребан повернулся, чтобы отблагодарить щедрое божество, но Хазронд уже исчез в глубинах вечно сияющей Драхим Ванашты.

Жрец поспешно дочитал молитву. Ему не терпелось вскочить на крылатого скакуна. Он словно обезумел, и это помешательство отчасти было вызвано прикосновением Ваздру, а отчасти являлось следствием давней неясной и безысходной тоски. Но теперь он получил то, о чем мечтал, — свободу.

В детстве Пиребан иногда катался на мулах своего отца и считал, что умеет ездить верхом. Поэтому, подойдя к лошади и потрепав ее по холке, он вцепился в украшенную драгоценностями гриву, уперся ногой в шелковистый бок и вскочил ей на спину. Сначала он ощутил неудобство, так как из того места, где полагается сидеть наезднику, у коня росли крылья. Но, поскольку тот невозмутимо стоял на месте, Пиребан вскоре устроился на крепкой холке. Он почувствовал, как мышцы коня напряглись под его ногами, когда бесшумно раскрылись два крыла, как опахала.

Он нежно обнял лошадь за шею.

— Поехали, милая!

И в этих кратких словах выразилось единственное страстное желание Пиребана — сбежать.

И крылатый скакун, ощутив его искренность, повиновался.

Как черная птица, как огненное копье они взмыли вверх.

Пиребан закричал и прильнул к лошади, обхватив ее руками и ногами. Его охватил ужас. Хоть он и ощущал себя хозяином лошади, они уже поднялись на высоту нескольких башен, поставленных друг на друга. А еще через миг-другой перед ними замаячила вершина горы, и Пиребан рассмотрел жилы скальных пород и кристаллические напластования; город же внизу казался кукольным домиком. И Пиребан ощутил вкус победы.

Лошадь махала огромными орлиными крыльями; скакун и человек неслись в порождаемом ими же вихре. Горная вершина скрылась из виду, и они оказались в чистом небе.

Каким оно было огромным, это небо! После тесного узилища города Пиребану казалось, что он умер и сбросил тяжесть земной плоти. Он слился с лошадью, и это единое существо было его душой. Небо уже не казалось черным, оно было прозрачно-голубым, и в нем, как в океане, носились волны и течения. Мимо дымкой проплывали облака, освещенные лунным светом, и каждое разливало свой собственный запах. Одни пахли дождем, другие благоухали землей, от третьих исходила неведомая сила, четвертые дарили аромат звезд. Сами звезды, казалось, устремлялись вслед за лошадью, оглашая все бриллиантовым звоном, и снова замирали каплями росы на небесном своде.

Земля скрылась за тьмой и туманом и казалась теперь столь же таинственной, как еще недавно — небо. Лишь временами внизу мелькали огоньки городов, да тускло поблескивала чешуя бесформенного дракона-океана.

— Вперед, родная, — опьянев, погонял Пиребан крылатую лошадь. Он уже ничего не боялся. — Коснись звезд крыльями!

И лошадь послушно поднималась все выше и выше, быстрее чем любой земной зверь или птица.

Теперь они достигли той части небес, по которой луна прокладывала свой путь на запад. Высоко над головой раскинулся бесконечный ковер звезд, но луна была ближе к земле и к тому же она двигалась в отличие от неподвижных светил. Лик ее был почти что полон. Ее огромный диск закрывал четверть неба, опаляя коня и наездника своим белым сиянием.

Пиребан всегда считал луну холодной или хотя бы прохладной. В своих поэтических грезах он сравнивал ее с прекрасным ликом богини. Теперь же он видел, что она является гигантской жаровней, и от ее жара у него мутилось в глазах. Ее безжалостные палящие бледные лучи начинали действовать на него странно.

Лошадь взмахивала крыльями все чаще в такт биению сердца молодого жреца, и бугры ее мышц перекатывались под Пиребаном. И странное предчувствие закрадывалось в сердце наездника. Чем дальше отступала земля, и чем ближе становилась луна, тем громче заявляло о себе это предчувствие. Произойди с ним такое в храме, Пиребан тут же бросился бы за связкой терниев — он всегда строго соблюдал обеты. Но здесь терниев не было. Были только живая шелковистая кожа, да непрерывное движение крыльев, которые то и дело, словно даря поцелуи, прикасались к его плечам, спине и бокам.

Пиребан заерзал и решил сосредоточиться на чудесах ночи и своего сказочного путешествия.

Но он уже был отмечен печатью ласки Ваздру, а луна обожгла его белым огнем и заставила его кровь волноваться, как море. Да и скакун источал сильное плотское вожделение, воздействия которого Пиребана раньше защищали лишь его наивность, да противоестественные впечатления. Теперь же он оказался бессилен перед ним.

И напрасно он взирал на звезды и бесформенную землю. Сколько он ни старался, он не мог не чувствовать, как пульсирует под ним круп лошади и как ласкают его ее крылья. И разве мог он сойти с нее, когда рядом мелькали звезды?

И Пиребан прильнул к шее лошади, сжав ее девичью гриву, и застонал. Глаза закрылись сами по себе, и дрожь охватила его. А еще через некоторое время он вытянулся и запел во весь голос, так что небо содрогнулось от изумления.

И в то же мгновение крылатая лошадь, вскормленная демоном, остановилась и по-тигриному встряхнулась. И Пиребан, все еще пребывавший в беспамятстве восторга, сорвался.

И ринулся вниз…

3. Холодный берег и сверкающий город

Падая, Пиребан кричал от ужаса. Но в разреженном воздухе делать это было трудно, и он лишился чувств. Очнулся он от мощного удара.

Он лежал, еле переводя дыхание, весь израненный и искалеченный. Но под ним была твердь, и он мог опереться на нее. Он больше не падал и, кажется, все еще был жив.

«Мне все это приснилось», — с горечью подумал Пиребан. «Божество. Крылатая лошадь и ночной полет. И во сне я согрешил. А теперь просто упал со своей лежанки на пол». Пиребан разлепил веки и увидел, что лежит на ослепительно белой поверхности, испускающей из себя плотную белую мглу, и эта мгла скрывает все вокруг… К тому же поверхность была горячей, как раскаленная печь. Пиребан вскочил на ноги, чтобы прикасаться к этой поверхности лишь стопами. Не может быть! Вместо того, чтобы разбиться о землю, он упал на поверхность луны! Но это означало, что он летел вверх, и луна каким-то образом притягивала к себе его плоть или его жизнь.

Юноша стоял, переступая с ноги на ногу и дрожа от потрясения, а вокруг клубился призрачный туман.

Да, то была луна, и он находился именно на ней. Он не погиб, но на что теперь надеяться? Он останется здесь и медленно зажарится. Никаких сомнений — он один как перст. Лошадь предала его, обманула надежды. Наверное, теперь она спокойно пасется внизу, намереваясь стать легендой для человечества… Он же наказан за плотский грех. Теперь он медленно сгорит, страдая от голода и недостатка воздуха. Уж лучше быть растерзанным на матушке-Земле.

Спокойно стоять на этой раскаленной сковородке было невозможно, и Пиребан двинулся вперед. У него не было никаких ориентиров, не было и ни малейшего представления, куда идти, и он шагал просто так, возможно, кругами приближаясь к своей смерти. Туман скрывал все вокруг, возможно, в нем таился враг — какая-нибудь лунная тварь, готовая вот-вот наброситься…

Пиребан замер, обжигая ноги. Впереди из тумана показался силуэт. Незнакомец был в два раза меньше Пиребана и не двигался — вероятно, замышлял недоброе.

— Скажи, кто ты, — воскликнул Пиребан. — У меня ничего нет, кроме рук и ног, но я буду сопротивляться.

Незнакомец не ответил.

Пиребану, который уже подпрыгивал на месте, почудилось, что от неприятеля слабо веет прохладой. Он был готов к смерти и смело двинулся вперед, но через мгновение врезался в нижнюю конечность неприятеля, который оказался просто кочкой на белой глади. На кочке стояло сияющее, точно фарфоровое, блюдо. А от блюда восходил поток прохладного воздуха, и Пиребан инстинктивно бросился к нему. Не успел он этого сделать, как блюдо перевернулось, и Пиребан опять полетел вниз, словно его заглатывала луна.

А потом он обнаружил, что плывет в серебристом сумраке, как в реке, а вдали в мареве сияет огонь, как словно зимнее солнце, бледное, как нарцисс. Внизу раскинулось ониксовое зеркало с черными и белыми разводами. Но Пиребан уже так окоченел, что больше не мог терпеть. Медленно вращаясь, он все больше погружался в глубь, пока окончательно не замерз и не умер. Время от времени ему казалось, что это сон, и он молился о том, чтобы поскорее проснуться и избавиться от него.

Но это не было сном, хоть и походило на него. Воздуха здесь было больше, чем на поверхности. Он был холоден, но падающий страдалец мог спокойно дышать. Кроме того, воздух обладал удивительной плотностью, которая тормозила продвижение и вращала Пиребана вокруг его оси, и он бултыхался, как кусочек мяса в бульоне.

Вдали по-прежнему сиял нарцисс, но он все бледнел по мере того, как опускался Пиребан. Здесь, казалось, светилась даже сама мгла.

Несмотря на неудобства и отчаяние, Пиребан невольно все это замечал. Особенно его интересовало, что находится внизу, там, куда ему суждено упасть.

А внизу раскинулось безбрежное море, оно медленно и тяжело колыхалось, как сливки. Казалось, оно окрашено в два цвета — чернильно-черный и молочно-белый. Эти цвета сближались и отдалялись, но не смешивались и не образовывали серый. Длинные чернильные и молочные волны лениво набегали на берег, и тот дымился белым туманом и был покрыт полосами темных теней, отбрасываемых горным кряжем.

Пиребан взирал на них с сомнением, ведь они были столь ровными и гладкими, что казались рукотворными. Затем его что-то подбросило, и он увидел, что из морских глубин поднимается перламутровое чудовище с двумя трепещущими кружевными плавниками или крыльями и таким же кружевным опахалом хвоста. Чудище снова погрузилось в воду, подняв целый фонтан брызг, которые посыпались на Пиребана градом камней. Однако через мгновение воздушный поток снова устремил его вниз и выбросил на длинный белый берег.

Поистине, это место было чрезвычайно странным. Гладкую каменистую поверхность лишь кое-где прорезали извилистые стоки, оставленные многократными приливами и отливами. Ровный берег, ограниченный с одной стороны морем, а с другой горами, тянулся до горизонта в обе стороны. Нарциссовое солнце стояло как раз над вершинами гор, окрашивая их макушки в бледно-золотой цвет.

Однако Пиребан, лежа на этом холодном берегу, почти не обращал внимания на пейзаж. И даже когда на него снова обрушились водяные камни, его не слишком заинтересовало то, что целое стадо китов теперь ныряет и резвится в чернильно-молочных водах совсем рядом с берегом.

Издалека донесся звон, повторяясь снова и снова, все громче и громче. Вслед за звоном послышался рокот огромных барабанов, но и их Пиребан счел за предвестников близящейся смерти. От этой догадки он перешел к теософским размышлениям о том, не умер ли он уже и не отправили ли его боги в иной мир с целью наказания. Он настолько погрузился в свою полуобморочную медитацию, что заметил вышедшую на берег пышную процессию лишь тогда, когда она приблизилась к нему почти вплотную. Звонкие горны и барабаны вдруг затихли, и это привлекло внимание Пиребана. Он приоткрыл глаза и увидел следующее:

Казалось, сама земля произвела на свет сотни белокурых воинов в белых кольчугах и со стальными мечами. Она же, вероятно, породила и серебряные колесницы, запряженные сворами белых гончих. И уж, конечно, не без ее помощи возникли белые знамена, украшенные бледно-лазурными и анемично-желтыми орнаментами. Цвета сгущались лишь на серебряных трубах и трубачах в серых шелковых тюрбанах, которые словно тлели на их головах. Однако барабанщики в пепельно-пегих одеяниях уже снова осветляли цветовую гамму. И наконец завершали это белое шествие три гигантских белоснежных медведя, на их спинах под голубыми зонтами возвышались сиденья из бледного золота. Процессия остановилась, к одному из медведей поспешно поднесли лесенку, и теперь по ней величественно спускался седок. Как и медведь, он был облачен в белые меха и щеголял патриархальными сединами, которые казались лишь на йоту светлее белокурых волос юных военачальников и пажей, помогавших ему спуститься. Морщины на его лице еще красноречивее свидетельствовали о том, что он стар и к тому же привык повелевать. На его голове сверкала бледно-золотистая диадема. Двое других седоков, в отличие от него, были облачены в коричневые меха, а их головы увенчаны диадемами из обычного серебра.

Старик с золотой диадемой двинулся по мраморному берегу и замер, подойдя вплотную к Пиребану. Затем он в ритуальном жесте поднял рук, так что кисти оказались перед лицом, и поклонился. Потом нагнулся поближе к Пиребану и прикоснулся к его ушам и губам.

— Как и было предсказано, господин, ты упал с солнца.

Пиребан к этому моменту уже достиг состояния блаженной придурковатости и вознамерился возражать.

— Вовсе нет, — заявил он.

— Но это все видели, господин, — строго поправил его старик. — Мы все видели, как ты опускался подобно огненной искре. К тому же мы узнали тебя по твоим золотым волосам.

Пиребан, которому не терпелось поспорить, лишь задрожал. Зубы стучали так громко, что несколько запряженных в колесницы собак сочли, что он рычит на них, и заворчали в ответ.

— Видишь, господин, сегодня здесь почти лето, — продолжал старик. — Так кем же еще ты можешь быть, как не солнечным существом? — И по его знаку к Пиребану бросились два пажа, поднесли меховое одеяние с золотой тесьмой. Как только он оделся, к его губам приблизили сосуд из лунного камня. Пиребан сделал глоток. Ароматный напиток, хоть и был водянистым на вкус, тут же его оживил, жилы наполнились животворным теплом. Юный жрец широко открыл глаза и со смесью тревоги и недоумения воззрился на собравшихся.

— Силы вернулись ко мне, хотя, кажется, я все еще сплю. Или это не сон?

— Нет, не сон. Ты здесь в полном соответствии с нашими пророчествами, — категорично заявил старик.

На ноги Пиребану надели бархатные башмаки, а на руки — бархатные перчатки.

— Где же мой венец? — осведомился Пиребан, глядя на диадему старика и вспоминая разные мифы. Раз его появление совпало с каким-то пророчеством, можно рассчитывать на многое.

— Позднее ты будешь помазан на царство. Не соблаговолишь ли, господин, разделить со мной место в паланкине?

Отхлебнув еще глоток из сосуда, Пиребан отважно подошел к медведю и забрался ему на спину. Старик последовал за ним.

— Какая удача, что мы говорим на одном языке, — заметил Пиребан.

— Это вовсе не так, — возразил старик, — я добился взаимопонимания с помощью чар, когда прикоснулся к твоим ушам и губам.

Лесенку убрали в сторону, медведь зарычал и вразвалку двинулся по берегу в обратный путь. Снова запели трубы и заухали барабаны, и киты в чернильно-молочных водах повернули в глубь океана.

— Куда теперь? — беспечно осведомился Пиребан.

— В Сияющий Город.

— Вперед! Вперед! — закричал хмельной от лунного вина Пиребан, размахивая руками, улыбаясь и смущая своим поведением лунного медведя.

Всю дорогу (а путешествие длилось несколько земных часов) облаченный в золото старик, носивший титул Первого господина и обладавший здесь большой властью, говорил не переставая. Второй и третий старейшины, тоже восседавшие на медведях, иногда дополняли его рассказ подробностями или вспоминали какой-нибудь анекдот.

— Не обращай на них внимания, — посоветовал Первый господин. — Они от старости совсем выжили из ума. Я, хотя и старше их и разменял уже второе тысячелетия, нахожусь в полном расцвете сил, как ты можешь заметить.

Пиребан не слишком этому поверил. Первый господин выглядел лет на девяносто, а два других старичка — и того меньше.

Между тем шествие, возглавляемое медведями, поднялось ущельем по террасированному склону и углубилось в горы.

Ущелье гудело как орган от задувавшего ветра. Над головой курились уходящие в бесконечность вершины. Первый господин сообщил Пиребану, что это дует сухой мороз, скапливавшийся здесь в течение зимы и весны.

— Летом наступает жара, — добавил он, — и, как ты сам увидишь, в это время года мы ходим почти голые, в одном лишь меховом платье.

— Однако на другой стороне диска, — заметил Пиребан, не забывавший то и дело прикладываться к сосуду из лунного камня, — невыносимо жарко. Как это получается?

— О каком диске ты говоришь?

— О лунном диске, на котором мы сейчас находимся.

— Какие глупости! — воскликнул Первый господин. — Никакой другой стороны не может быть. Я вижу, ты хочешь испытать меня. Есть только эта земля, это море и солнечный шар, на котором ты обитал, прежде чем упал сюда.

— Как тебе угодно, — откликнулся Пиребан, успевший за годы службы в храме усвоить, что лучше не бороться с предрассудками.

— Земля, на которую ты спустился или упал, называется Дунивеем. И окружает ее море Дунивей. А когда мы минуем горную цепь Дунивея, то достигнем Сияющего города.

— И я стану царем Дунивея? — поинтересовался Пиребан.

— В том случае, если пройдешь испытание, — ответил Первый господин.

— Какое испытание?

— Пока я не могу сказать тебе об этом. — Однако Первый господин не считал зазорным болтать обо всем остальном, и Пиребан попытался худо-бедно составить некоторую картину лунного мироздания на основании его рассказа.

Этот мир, расположенный в глубинах луны представлял собой материк, по которому они сейчас двигались, и омывавший его океан. В сером небе Дунивея правило единственное светило — солнце. Оно ходило по кругу туда и сюда. Оно никогда не садилось и никогда не вставало, как это делали спутники Плоской Земли, в том числе и эта самая луна.

Однако лунное солнце, с точки зрения Пиребана, представляло из себя чахлый цветок. Когда оно проходило над горными вершинами и над городом, расположенным среди гор, туземцы объявляли, что наступило лето, снимали с себя около десятка одеяний и прославляли благодатное тепло.

Год в Дунивее был равен одному земному месяцу и состоял из четырех сезонов.

Лето длилось семь дней, причем, ночь за эту неделю не наступала ни разу. Лету предшествовала семидневная весна, во время которой солнце покидало океан и двигалось в глубь материка. Затем следовала семидневная осень, когда солнце блуждало между материком и морем. В период семидневной зимы солнце больше всего удалялось от материка, так что с берега оно казалось мерцающей в темноте звездой. Тогда наступали ночь и невыносимая стужа.

Пиребану пришло в голову, что, несмотря на временные различия и другие внешние проявления, это внутреннее движение солнца может быть связано с разными лунными фазами, наблюдаемыми с Земли. Лето в Дунивее наступало при полной луне, весна и осень, когда солнце приближалось к материку или удалялось, соответствовали периоду растущей и стареющей луны, а безлунные ночи на земле совпадали с пиком зимы в Дунивее. Тогда лунное солнце уходило в открытое море и тоже оказывалось с обратной стороны лунного диска.

Было совершенно очевидно, что внешняя поверхность луны обладала каким-то волшебным свойством, с помощью которого прохладный и слабый внутренний свет превращался в жар и сияние, видимое с земли…

Если бы здешние обитатели были лучше осведомлены, они смогли бы обсудить с гостем эту странную метафизику и лунографию.

Например, в священной книге, хранившейся у Пиребана в храме, объяснялось, как каждое утро луна опускается в океан хаоса и каждую ночь поднимается из него обновленной. Возможно, этим океаном и была внешняя отполированная сторона луны. Однако при мысли о том, что он находится в шаре, который скользит по земному небу, у Пиребана закружилась голова. Как можно выжить в этой пучине, тем более, что в священной книге говорилось о враждебности этого хаоса ко всей истинной материи?

Однако именно в этот момент они миновали два конических пика, и процессия вышла из ущелья. Перед ними раскинулся Сияющий город Дунивея, и это на какое-то время отвлекло Пиребана от горестных мыслей.

Казалось, город был построен изо льда, точно такого же, какой Пиребан видел на вершине горы на своей родине. Гладкие полупрозрачные террасы и башни были окрашены в пастельные тона. И солнечные лучи действительно заставляли город сиять холодным, едва уловимым светом. Пиребан сразу интуитивно почувствовал его отстраненный артистизм, который невозможно было насытить теплом.

«Вот наказание за мой жаркий и безобразный грех», — с необъяснимым удовлетворением подумал он.

К городским стенам вела промерзшая дорога. Под барабанный бой и трубные возгласы шествие подошло к городу, отражаясь в его стенах как в замерзшем озере, и вступило под своды огромной арки.

С ледяных балконов зданий, обрамлявших улицу, на Пиребана взирали дамы с бледными волосами. Никто не кокетничал с ним, хотя все женщины были прекрасны.

Широкие улицы то и дело пересекали каналы с черной и белой водой, в которой плескались неведомые рыбины.

Что до домов, то они казались одним единым строением, разрезанным на части каналами, улицами и площадями. Наконец процессия свернула в огромный двор, где высилось несколько деревьев, каких Пиребан еще никогда не видел. Их длинные и тонкие стволы были лишены ветвей, зато усеяны мерцающими золотыми плодами. За этим странным садом виднелся еще один ломоть города. Первый господин, не умолкавший всю дорогу и доводивший каждый вопрос до философского обобщения, указал Пиребану на две синих двери.

— Дворец. Мы прибыли.

Умолкли барабаны и трубы, оборвались топот зверей и грохот колесниц, притих Первый господин, и город объяло гробовое безмолвие. Лишь ветер в горах знай себе тянул заунывную песнь, да время от времени доносился странный звон со стороны деревьев.

Пиребан мгновенно протрезвел и, с трепетом покинув спину огромного медведя, вошел во дворец.

Его провели в комнату, похожую на ледяную пещеру. Там горел пепельно-голубой огонь и было раскинуто шелковое ложе. Судя по всему, в Дунивее делали культ из летней пышности. За окнами из тончайшего серебра завывал морозный летний ветер, напоминая мяуканье разъяренных кошек.

Бледная, но обаятельные слуги внесли на почти невидимых стеклянных подносах водянистую лунную пищу и такие же лунные вина. Они же доставили Пиребану блюдо с лунными абрикосами с шестообразных деревьев. Когда он попытался очистить или разрезать плоды, они оказались твердыми как металл, и он просто спрятал один абрикос за пазухой — вдруг да пригодится.

Затем к нему вошли Первый, Второй и Третий господин.

Пиребан завершил безвкусную трапезу и затеял было с полной чашей вина поразмыслить о близости хаоса, но Первый господин вторгся в его раздумья.

— Прошу, расскажи нам что-нибудь о своей стране, которая находится на нашем солнце.

— А вам ничего не известно о ней?

— Пока ничего.

— Ну тогда мы в одинаковом положении.

— Как так?

— Пока я летел вниз, — невозмутимо ответил Пиребан, — я лишился памяти, и теперь ничего не могу вспомнить о своей родине.

Первый, Второй и Третий господин многозначительно переглянулись.

Затем Первый господин открыл было рот, чтобы приступить к следующему монологу, но в этот момент Второй и Третий господин пронзительно закричали.

Первый господин поднял руку, призывая к тишине.

— Они укоряют меня за то, что я до сих пор не объяснил тебе условий избрания в цари, — пояснил он. — Но для меня это неприятная задача, поскольку затрагивает мою честь. И их бы тоже затрагивала, будь они еще в состоянии что-либо чувствовать.

Тут возникла перебранка, но через мгновение двери распахнулись, и в зал вошли семь служителей в отороченных золотом белых одеждах. Три господина тут же замолкли и отвернулись.

— Солнечный господин, — произнес один из служителей, — ты должен следовать за нами.

Пиребан осушил чашу и встал, снова вспомнив древние легенды и мифы. Он не сомневался, что его ждет испытание. Туземцам угодно знать, способен ли он править в Дунивее. Он не слишком к этому стремился, но выбирать не приходилось, и юноша покорно последовал за служителями.

Они спустились по каменным коридорам, где сияли лампады, напоминавшие куски льда.

— Какой прекрасный летний день, — промолвил Пиребан, дрожа от холода, но служители не обратили внимания на его учтивость.

Наконец они остановились у огромной металлической двери. Подняв ладони к лицу, Первый служитель поклонился.

— Солнечный господин, ты должен отворить эту дверь и войти туда. Там спит королева города. Ее сну уже семьсот лет, и охраняет его страшный зверь. Сразись со зверем, победи его, разбуди королеву, и она достанется тебе вместе с Сияющим городом.

— Так я и думал, — пробормотал Пиребан. — Может, у них там целая вереница дверей, зверей и спящих королев. Но делать нечего, надо идти навстречу своей судьбе.

Служители поклонились и разошлись.

4. Спящее сердце

Дверь в высоту была не меньше четырех метров. Ни ручек, ни засовов, ни замочных скважин. Пиребан толкал и пинал ее, и она звенела, как металлический гонг. Когда в ушах затих гул, юноша попробовал сдвинуть ее вправо или влево, но и ухватиться было не за что. Тогда он отошел и прочитал заговоры на открытие дверей,вызубренные еще в жреческой школе. Дверь не шелохнулась. Пиребан изо всех сил ударил по ней ногой.

— Вот тебе! — в сердцах произнес он. — Мало я себя лупцевал терниями! Не для того я сбежал из горного храма, чтобы пропасть в лунном узилище!

И, сорвав меховое одеяние, он принялся избивать себя металлическим абрикосом, завязанным в кушак.

Привычное покаяние успокоило душу. И хотя ему было известно о бессердечии богов, он верил, что они все-таки поощряют подобные действия смертных. К тому же упражнения согрели его гораздо лучше, чем меховые одежды. И снова он вспомнил древние учения храма, особенно одну фразу, которая предшествовала откровениям богини. Она звучала так:

«Ищущий, но не стремящийся к тому, что ищет, никогда не обретет искомого, даже если оно будет дано ему в руки. Тот же, кто горит истинным желанием получить редчайшую вещь в мире, найдет ее, даже если она погребена в земле».

— Очень хорошо, — заключил Пиребан и принялся наносить себе удары с еще большим усердием.

«Сколь многие, подойдя к двери, найдут ее закрытой. Тому же, кто действительно хочет войти, стоит лишь постучать, и ему откроют».

Когда эти слова отзвучали в сознании Пиребана необходимое количество раз и рука начала уставать, он снова оделся, завязал кушак и вернулся к двери.

— А хочу ли я действительно входить? — спросил себя Пиребан. — Чем бы это ни было — наказанием или судьбой, остается лишь повиноваться. Я принимаю уготованное мне. — И, постучав в дверь, он промолвил: — Откройте, пожалуйста.

Дверь отворилась.

Другой бы на его месте разразился смехом или проклятиями, однако Пиребан был спокоен. Он невозмутимо прошел через металлический портал и огляделся.

Перед ним простирался длинный зал, вымощенный хрусталем, сквозь который слабо мерцал свет. Освещение было нереальным, и призрачным, словно зал заполняла вода. Пиребан, тем не менее, двинулся дальше и вскоре вошел под своды колоннады. В самом ее конце располагался бассейн с черной жидкостью. На противоположной стороне бассейна стояла кровать, задрапированное серебром и золотом. Лежал ли на ней кто-нибудь? Пока Пиребан вглядывался, пол между бассейном и ложем заходил ходуном, из-под него, как и было обещано, появилось жуткое животное — гигантская белая собака побольше льва и с бычьими рогами, крокодильими зубами и горящими глазами. Заметив Пиребана, она зарычала и бросилась в атаку.

Однако Пиребан, которому нечем было защищаться, лишь нахмурился и вспомнил, как открыл дверь.

— Мне надо выполнить задание, — произнес он, глядя, как пес царапает пол леопардовыми когтями. — А потому я хочу и должен победить эту тварь. — Пес несся на него во всю прыть, разинув пасть, и Пиребан сделал шаг ему навстречу. Пес помедлил, и через мгновение они сошлись, оказавшись одного роста. Пиребан уставился в сверкающие глаза чудовища. — Какими бы размерами и способностями ты ни обладала, ты всего лишь собака, — промолвил Пиребан. — А посему повинуйся мне!

Пес замер в нерешительности. Пиребан достал абрикос и показал псу, отчего тварь пришла в полное изумление.

— Ну-ка принеси! — крикнул Пиребан и забросил абрикос подальше. И пес тут же повернулся и бросился искать плод, радостно виляя змеей, которая заменяла ему хвост.

Пиребан подошел к ложу, раздвинул занавеси и увидел дряхлую старуху. Хотя семьсот лет в Дунивее равнялись шестидесяти земным годам, их оказалось достаточно, чтобы уничтожить девичью красоту.

Однако и в этом, как и во всем остальном, приключения жреца пока полностью соответствовали известным ему мифам. Поскольку сон королевы лунной страны был волшебным, она тут же превратилась в бледную стройную девушку, похожую на стебелек белого ириса. Она была облачена в пурпурное платье, расшитое желтыми бриллиантами, а топазовые волосы венчала золотая тиара. В руках она держала серебряную шкатулку, та приподнималась и опускалась с каждым вдохом и выдохом.

Теперь Пиребан знал, что делать. Он склонился над ложем и, не прикасаясь к королеве, шепнул:

— Просыпайся.

И прекрасная королева Дунивея, проспавшая семьсот лунных, или шестьдесят земных лет, открыла глаза.

Они сияли, как летнее небо Дунивея, и были такими же холодными и пустыми. Она посмотрела на Пиребана без всякого удивления.

— Ты разбудил меня.

— Да.

— Ты не первый. До тебя это уже делали другие. К нашему общему сожалению.

Это уже никак не соответствовало известным Пиребану мифам.

— Что же, выходит, тебе не нравится, что я тебя разбудил?

— Нет, — ответила она, не сводя с него холодного, жесткого взора. — Ибо ты не тот, кто должен это сделать, как и все остальные были не теми.

— Тогда я оставлю тебя, и спи себе дальше.

— Этого не будет. Ты нарушил чары, и пока я не отомщу, поправ и гордость твою, и дух, и плоть, мне не удастся снова отойти ко сну.

И, произнеся эти неутешительные слова, королева Дунивея встала с ложа, подошла к бассейну и окунула в черную жидкость какой-то предмет, вынутый из шкатулки. По воде побежала странная дрожь, а через мгновение вода начала медленно набухать, словно вздыхала.

— Что ты туда бросила? — поинтересовался Пиребан, которому больше нечего было сказать.

— Свое сердце, — ответила королева. — Ни тебе, ни мне оно не нужно.

В этот момент снова появилась жуткая собака. Она осторожно положила абрикос у ног Пиребана.

— Хорошая собачка, умная собачка, — сказал Пиребан, поглаживая ее между рогов. Собака осклабилась и завиляла хвостом.

— А ты не совсем такой, как остальные, — заметила королева с легким интересом. — Те околдовывали или опаивали эту тварь, а потом будили меня поцелуем.

— Я — жрец. — Покраснев, Пиребан отвернулся, чтобы не видеть недобрых глаз. — Не могу сказать, что я безгрешен, но я никогда не утолял похоти с женщиной или мужчиной.

— А как ты открыл металлическую дверь? Привел с сотню воинов, которые ее сломали? Или растопил ее волшебным огнем?

— Нет. Я постучался и попросил разрешения войти.

Королева сложила на груди белые руки, села на край бассейна и вперила взор в пульсирующую воду.

— Меня зовут Идуна. Я расскажу тебе свою историю. Она коротка — хоть и долго я жила, но, в основном, во сне. И мое сердце, лежащее там, на дне бассейна, все еще спит, поскольку тот, о ком говорит пророчество, так и не пришел его разбудить. Оно дремлет и видит сны, а потому я бессердечна. Так слушай же.


Оглавление

  • ДЕТИ НОЧИ
  •   1. Сон
  •   2. Первая ночь: встреча влюбленных
  •   3. Вторая ночь: влюбленные встречаются и вступают в брак
  •   4. День второй
  •   5. Третья ночь
  •   6. Ослиная мудрость
  • БЛУДНЫЙ СЫН
  •   1. Бегство на восток
  •   2. Какая служба была сослужена Шараку
  •   3. Дар ягуара
  • ЛУНОЛИКИЙ ДУНИВЕЙ
  •   1. Яйцо кобылы
  •   2. В Никуда на крылатом скакуне
  •   3. Холодный берег и сверкающий город
  •   4. Спящее сердце