Кого я смею любить. Ради сына [Эрве Базен] (fb2) читать онлайн

Эрве Базен Кого я смею любить Ради сына

Кого я смею любить

Посвящается Жерару Боэ

I

Берта уж конечно ничего не видела: она еще и близорука. Опасливо стоя в метре от берега, она мяла свои руки, сцепленные на животе, покачивала головой, щурила глаза, всеми силами стараясь казаться заинтересованной и бормоча по обыкновению:

— Ты думаешь, Иза? Ты думаешь?

Я ничего не думала. У меня есть глаза, и я прекрасно видела их обоих — там, посреди Эрдры, под сеткой верши: длинного, вытянувшегося во весь рост, не шевелясь и уткнувшись носом в шпеньки лаза, и круглого, бешено вертевшегося во все стороны, отбрасывая золотисто-коричневые отблески, — тетушку Щуку и дядюшку Линя. Последний был достаточно велик, чтобы не попасть в брюхо первой, но сильно перепуган соседством. Что до верши, то ее я тоже узнала — по размеру и по форме сети: такая модель была только у месье Тенора, и, поскольку, находясь в отпуске, он каждое утро около одиннадцати проплывал тут на своей зеленой калоше, лучше было поторопиться, если мы хотим сэкономить его масло.

— Холодно, Иза? Холодно! — сказала Берта, увидав, что я поднесла руку к вороту свитера.

Нежарко, это точно. Шалфей еще не увял, желтый ирис еще горит промеж чуть порыжевшего тростника, едва волнуемого порывами ветра, который гладит его против шерсти. Но небо забежало на месяц вперед и топит солнце в серой мокряди преждевременной осени, лишенной листьев и птиц. Слишком свежа эта вода — ни проточная, ни стоячая, больше не пахнущая тиной, но еще немного маслянистая и начинающая прибывать, мягко выталкивая на берег канитель! Слишком свежа для ныряния. Но как поступить иначе? У меня нет багра, да и верша слишком далеко. Не можем же мы упустить случай сыграть шутку с врагом и заодно разнообразить стряпню Натали, чересчур приверженной к картошке… Ну же! Свитер выскользнул у меня из рук, юбка сползла вниз, следом — комбинация, к ней тотчас присоединился бюстгальтер, которому, впрочем, так и не довелось поддерживать какой бы то ни было бюст, с тех пор как он, став мал маме, вновь поступил на службу, будучи велик для меня. Дрожа, прикрывая ладонями груди, я раздумывала над тем, снимать ли свои белешенькие трусики. Но не снимать было еще хуже: они не успеют высохнуть к обеду. В конце концов, позади нас был только глухой сад, а впереди по ту сторону протоков, островов, судоходного канала — ничего, кроме болота, переходящего в огромный заливной луг Мороки, бесконечно пустынный, без пастуха, коров и собаки.

— А волосы! Волосы! — запротестовала сестра у меня за спиной.

Ну что ж! Трусики сняты; мои ноги, потершись одна о другую, освободились от башмаков и сильным толчком отправили в реку тело, которое меня не волновало, но нескромная вода, прежде чем одеть его пеной, на долю секунды показала мне его отражение смутно розового цвета, слегка тронутое темным у основания членов.

Вообще-то вода была терпимая, она не сковала меня, и, следуя своему порыву, я погружалась все глубже, дрыгая ногами, как лягушка. Но место было опасным, полным стрелолиста и полуподводных лютиков. Длинный клейкий стебель кувшинки обернулся вокруг моей шеи: мне пришлось его перекусить. Затем пучок донных водорослей погладил меня по животу так неожиданно, что от удивления я перевернулась, как рыба. Когда я наконец добралась до сильно нагруженной верши, воздуха уже не хватало; я смогла сдвинуть ее только на несколько сантиметров и почти сразу же, не выдержав, оттолкнулась пяткой, чтобы выплыть на поверхность.

Я вынырнула, дыша носом, выплевывая воду, пахнущую грязной посудой. Берег отсюда казался выше и служил постаментом застывшей Берте — настоящей статуе тревоги. Она даже не моргала, добрая дурочка! Только квохтала: «Вернись! Вернись же!» — с настойчивостью курицы, призывающей утенка. Даже добавила: «Дождь пошел!» — довод настолько анекдотичный, что я рассмеялась. Хотя правда: с неба сыпались капли; Эрдра была усеяна маленькими кружками, которые я в детстве называла «детьми дождя», в отличие от «детей солнца» — тех бесчисленных пятнышек света, что в июньский полдень осыпаются под деревья.

Я собиралась снова нырнуть, когда Берта вдруг вздрогнула и обернулась. Мышиный писк, прыжок — и она бежит, подобрав юбки, исчезает за оградой фруктовых деревьев! И я нисколько не удивилась, увидев Натали, идущую большими шагами, натягивавшими ее юбку, чопорную от негодования, прямую, как ее бигуден^[1], который она укрывала под большим зонтом, держа его очень высоко, почти совершенно вытянув руку, из боязни помять свою драгоценную белую трубку, надетую на большой седой шиньон. В десять секунд она оказалась на берегу. Я увидела, как она вращает своими фарфоровыми глазами, показывая на кучку моего белья внушительным указательным пальцем с толстым ногтем, и, поскольку уши у меня были над водой, я смогла расслышать роскошное начало филиппики:

— Иосиф! Залезть в воду в такую погоду перед началом недомогания… Иосиф! Видела бы тебя твоя мать…

Остальное не смогло пробиться сквозь два метра воды, которыми я нас разделила, и когда я снова вынырнула, подтолкнув вершу ближе к берегу, к тому месту, где можно было достать до дна, то застала умолкнувшую Натали согнувшейся вдвое, явно мало обнадеженную тем, что ей было известно о моих русалочьих способностях. Но едва я высунула нос наружу, как она снова принялась вопить:

— Да еще и совсем голая, Иосиф! Совсем голая! Не стыдно тебе, в восемнадцать лет…

Заметим попутно: Иосиф для Натали — непонятное восклицание, в котором мама видит остаток классического «Исус-Мария-Иосиф», сокращаемого в «И. М. И.» на тетрадях в монастырской школе. Со своей стороны, я распознаю в этом скорее воспоминание о далеком супруге, достаточно ненавистном, чтобы его имя и полвека спустя еще могло звучать как возглас упрека. Как бы там ни было, «Иосифы» Натали всегда были плохим предзнаменованием и требовали немедленного успокоения. Ловкой рукой, привычной к таким упражнениям, я открыла дверцу верши, схватила линя за жабры и отправила его в полет. Он описал в воздухе золотистый полукруг и упал к самым ногам Натали, которая резко оборвала свои обличения и проворчала с плохо скрываемым интересом:

— Линь! От них тиной воняет…

Но щука, присоединившись к куму, окончательно умилостивила ее.

— Фьють! — присвистнула она. — Потянет на добрых два фунта.

Веки ее благопристойно прикрыли вожделеющий взгляд. Натали добавила быстрым шепотом:

— Только верни вершу на место.

* * *

Она уже там и была. И я очень быстро оказалась на берегу — ноги в башмаках, чресла в трусах, а Натали, по-прежнему держа в правой руке зонт, сдерживала мою спешку, левой рукой вытирая мне спину передником. Она еще ворчала из принципа, из чистого приличия, но пожимала только одним плечом и приглядывала за рыбой. Щука, едва разевая рот, умирала молча, с королевским достоинством крупных хищников, которые достаточно жили чужой смертью, чтобы не возмущаться своей собственной. Но линь яростно колотил хвостом, роняя чешую в траву. Из осторожности Натали наступила на него каблуком; затем, оставив в покое мою спину, наклонилась, чтобы подобрать его и засунуть в большой карман, который она носила на животе, как сумчатые, и обычно раздутый от мешанины из обрывков веревки, глянцевой бумаги, рецептов, вырезанных из газеты, семян и мелких инструментов.

— Скорей, скорей, — вдруг сказала она, — там кто-то шкваркает.

«Шкваркает» вместо «шаркает» — вероятно, из-за кулинарного тяготения к шкваркам — было одним из ее словечек. Взгляд, брошенный поверх ив, ничего мне не сообщил. Шум был скорее похож на квохтание водяной курочки, прогуливающейся среди камышей. Тем не менее я сильно покраснела. Лифчик, комбинация, юбку на низ, свитер на верх — в четыре движения, в четыре секунды все было водружено на место. Натали уже подобрала щуку и поднималась по склону к дому. Я догнала ее у рябины, дерева-талисмана, с наполовину содранной у основания корой из-за нашей давней привычки отмечать на ней свой рост и уровень наводнений. Натали устроила передышку, прежде чем начать заключительный крутой подъем, суровое испытание для ее сердца; привлекла меня под зонт и сказала просто, глядя на дерево:

— Ты выросла.

Потом, без всякого перехода, добавила:

— Я вам приготовлю белый соус, но, язви его, разве тут уксусу хорошего достанешь…

Она умолкла, навострив уши. Стук — это калитка; Мадлон, которая поднесла нам чарку, — это насвистывание почтальона, садящегося на велосипед. Почти тотчас же позади ветвей, от персика к груше проследовало бежевое платье Берты — чересчур грузной лани с неровным бегом. Она уже позабыла, где мы, и искала нас наудачу, пища:

— Письмо от мамы! Письмо от мамы! Письмо…

Наконец она увидела бигуден и закондыляла к нам.

— Письмо от мамы! — повторила она через три шага, гордая тем, что может прочитать по складам: «Для ма-дам На-та-ли Ме-рья-дек!»

— Дай сюда! — резко сказала адресатка, вырвав у нее конверт, покрывшийся от мороси голубоватыми пятнышками, и сумела распечатать его, по-прежнему держа на нужной высоте свой драгоценный зонт.

Письмо отодвинули, придвинули, снова отодвинули, насколько того требовала лишенная очков дальнозоркость, затем началось его разбирание при молчаливой помощи губ. И тут же я увидела, как нахмурились брови Натали. Она регулярно их хмурила уже три недели при получении каждого «личного» письма, отправленного из Бернери, где мама проводила отпуск без нас. На этот раз новости должны были быть посерьезнее и содержать в себе объявление о той развязке, которой все мы страшились уже несколько месяцев, но никогда о ней не говорили. Зонт заскользил вниз. Когда Натали, легонько повернув голову, перешла ко второй странице, он приспустился еще. На третьей он совсем упал и наделся на шляпку, как гриб на ножку.

— Господи Боже мой! — прошептала Натали.

И вдруг, выставив зонт перед собой, как щит, она преодолела подъем, устремилась по гвоздичной аллее к дому с черепичной крышей, освеженной ливнем, который хлестал по дикому винограду. У двери она даже не вытерла ног. Что-то клокотало у нее в горле, как в водостоке: что-то, что наконец смогло обратиться в слова, когда, шлепая грязными башмаками по священным плитам кухни, она складывала зонтик и выкладывала рыбу из кармана, бросая ее затем в раковину.

— Девочки, мне нужно сказать вам одну вещь!.. Ваша мама возвращается послезавтра. Она сообщает мне также, что приняла решение. Из этого я заключаю, что она…

Глаза вылезали у нее из орбит, но новость никак не могла сорваться с ее губ. Она посмотрела на стенные часы, не знаю зачем. Она посмотрела на Берту — охавшую, ахавшую, расплывавшуюся в улыбке. Она и на меня посмотрела — пристально, словно призывая в союзницы, сглотнула слюну и бросила мне в лицо:

— Да что там! Она снова выходит замуж.

— Замуж? — переспросила Берта, недоверчиво и простодушно.

— Она в разводе, ей можно, — бросила Натали. — К несчастью, можно! Господь запрещает, но закон разрешает. Хорош закон!..

Резко отвернувшись, она схватила щипцы, включила все три конфорки на плите и без видимой необходимости принялась ворошить уголь. В ярости она стискивала зубы, чтобы ничего более не сказать. Но это было выше ее сил, она задыхалась в своем корсете, ей непременно надо было на кого-нибудь наброситься, и, слава Богу, она накинулась на нас:

— Да подай же котел, Берта, — крикнула она. — А ты, Иза, чего зеваешь? Рыбу выпотроши!

Я прошла мимо нее, как тень. Тогда она очень быстро добавила вполголоса:

— Ты ведь догадывалась, а? Знаешь, о ком я говорю?.. Иосиф! Она выходит за своего Субботу.

Острота меня не рассмешила. Не говоря ни слова, я подошла к раковине — красивой белой раковине, которую семью годами раньше установила бабушка взамен старой, керамической. Очень острый, хорошо наточенный кухонный нож, любовь Натали, валялся на половике. Я схватила его и резким ударом вспорола брюхо щуке, откуда вывалилась плотвичка.

II

Лучше признаться сразу: я рыжая, и в лицо мне словно дробью выстрелили. Немилость природы, делающая меня чувствительной к малейшим намекам! Если я посмею обсуждать бешамель Натали, та знает, как отомстить. Ей стоит только сказать:

— Ну конечно! Морковки не хватает.

И в этот миг я ее люблю, можете мне поверить! Ведь этот «пигмент» портит вам не только кожу. В восемь лет, сидя за партой маленького класса, я уже поняла: не так страшно поставить пятна на тетрадку, как носить их на лице.

За этим исключением, мне не пристало жаловаться на природу, не поскупившуюся на остальное. У меня есть силенки, и голова на плечах, и здоровье, да такое, что я не припомню, чтобы когда-нибудь пользовалась термометром или даже лечилась от панариция^[2]. Неплохой список, как видите, и его еще, наверное, следует дополнить из благодарности к моим добрым феям, упомянув о моих зеленых глазах, хоть и с чуть поджаренными ресницами, моих тонких щиколотках, предмете моей гордости, а главное — об этой жажде жить, пробуждающей в тебе желание отведать всего, и этой страсти быть, околдовывающей твое дыхание, когда каждый раз чувствуешь, как воздух проникает в легкие. Я не старая, конечно, но я часто задумываюсь о том, как бы я могла когда-нибудь стать старой. Меня все еще интересует этот вопрос. Я родилась молодой и, если потребуется, охотно умру до срока, чтобы такой и остаться.

Эта молодость, однако, протекала только в одном старом доме. Я и не мечтаю о других, я даже не понимаю этих новых построек с жесткими углами, броской штукатуркой, вычурными садами, которые засажены деревьями, живущими только на компосте и не уходящими корнями в прошлое. Наш дом, Залука, в десяти километрах от Нанта, между Ла Шапель и Каркефу, был, да и есть жилище. Я в нем родилась, и моя мать, и бабушка. Один из предков поселился здесь сразу после Вандейского восстания^[3], на «церковной земле», приобретенной во время распродажи национального имущества, чья покупка терзала угрызениями совести три поколения Мадьо, пока забвение, привычка и постоянный достаток не позволили им занять место среди достопочтенных семейств нашего местечка. Впрочем, со времен Империи^[4] Залука — первоначально простой куб из туфа, покрытый шифером, — сильно изменилась. «Распахнула крылышки», — как говорила бабушка, указывая своим печальным носом на маленькие низкие крыши, расходящиеся от дома по бокам и делающие его похожим на курицу с ощипанной шеей, отогревающую своих цыплят (ощипанная шея — это печная труба). У нее появилось даже что-то вроде хвоста, не очень удачного, в виде кирпичной пристройки, где воцарился бак для стирки. Всю эту разношерстность объединяет только буро-зеленая штукатурка под диким виноградом, неустанно наседающим на водосточные трубы, а с наступлением зимы еще укрывающим стены, питая их широкой сетью вен.

Прекрасный символ! Однако этот дом уже давно потерял другую свою сеть — проселочную империю дорог и тропинок, ветвившуюся на сотне моргов^[5] земли. Прежняя усадьба, отошедшая, как многие другие, к обрабатывавшим ее фермерам, сжалась, словно шагреневая кожа. Остался только этот маленький парк, расположенный полукругом на берегу реки: в общей сложности не больше гектара, четверть которого уходит на заросший травой «огород», а остальное — на кустарники и ежевичник с редкими уцелевшими после вырубок высокими одинокими елями, чьи верхушки кончаются, а в норд-вест качаются в пасмурном небе, порой немного измаранном там, вдалеке, со стороны большого дымящего города.

Это все, если не считать сраженный молнией каштан, истекающую смолой вишню и череду сиреневых кустов, беспрестанно наступающих на лужайку, чья дикорастущая трава глушит последние нарциссы и последний розовый куст, превращающийся в шиповник. Здесь дикое берет верх над домашним, и это становится еще нагляднее, если обратиться к другому царству и взглянуть на крадущегося кота, нескольких кур, несущихся под кустами, а повсюду — бродяг, кочевников, проносящихся поверху или понизу: всех этих птиц, всех насекомых и, по случаю, белку, бегущую к орехам, ласку, ползущую к яйцам, мальчишку, лезущего к гнездам.

* * *

И еще мужчину, едущего к нам. Ведь Залука уже полвека как дом женщин, которым слабые здоровьем или непостоянные мужья смогли, мимоходом, сделать только дочерей. Все на это указывает: этот самый сад под плохой защитой слишком нежных рук; эти заржавленные петли, эта штукатурка, осыпающаяся за неимением хорошего мастера; весь этот заброшенный экстерьер, контрастирующий с интерьером, благоухающим мастикой, где сияет медь, водруженная на старинную мебель, сверкающую спереди и плесневеющую сзади в ожидании сильных рук, способных ее передвинуть.

Этих женщин — по крайней мере тех, кого я знала, — было пять, три из них живы. Я рано потеряла бабушку, последнюю Мадьо, осиротевшую в двадцать лет, а в двадцать два ставшую вдовой адвоката-стажера из юридической конторы в Нанте. Убитый на Марне, он успел только подарить ей посмертного ребенка: мою мать, Изабель Гудар. Бабушке выпало умереть во время другой войны, от неудачно расположенной раковой опухоли, не дававшей ей сидеть. Я помню ее, как помнят фотографию; я всегда видела ее только в черно-белом. Цепляясь за свою пенсию, свои четки, память своего героя, она жила стоя — сухая, торжественно худая и почти никогда не покидавшая своего «салонного» кресла, под рамкой, украшенной трехцветной кокардой, с портретом маленького сержанта егерей в оригинальном мундире — такого белокурого, такого кокетливого, что ему очень трудно казаться дедом. Бабушка же, хотя внешне подходила на свою роль, играла ее не лучше. Профессиональная вдова, она никогда ничем в доме не занималась, переложив все — хозяйство, кухню, даже авторитет — на плечи Натали, другой вдовы, чья преданность, впрочем, казалась ей не столь ценной, как неоценимая рекомендация, состоявшая в знакомстве с моим дедом. Бабушка выступала только в качестве плакальщицы — во время посещений кладбища или церковных служб. Мы любили ее, так как она была рассеянно добра; но ее смерть, явившаяся для нее избавлением, стала тем же и для нас. Одно ее присутствие заставляло нас устыдиться нашего смеха, наших игр, которым она противопоставляла молчаливое вязание, затуманенные взоры или только эту томную посадку головы, с наклоном влево, от чего казалось, будто она постоянно прислушивается к своему сердцу. Стоит ли говорить? Долгое время я надеялась, что ничего от нее не унаследовала, и сегодня злюсь на нее за то, что не так в этом уверена, что припоминаю раздражающую романтичность, гортанный приступ, с которым она порой шептала, раздвигая мне пальцы:

— Рука, как плющ, Изабель! И у тебя тоже…

* * *

Надо думать, что у мамы такой руки не было. Но я вовсе не корю ее за это, слишком хорошо понимая, каково было ее детство, раздавленное трауром, который бабушка намеревалась носить, как имя, — до самой смерти. То, что было в этой позиции чрезмерного и даже неуместного (это мамино слово), наверное, очень рано показалось ей невыносимым. Она сама мне призналась, что однажды на какое-то время даже возненавидела отца — этого незнакомца, который все у нее отнял; прокляла саму верность и любовь, способные загнать жизнь в такой тупик. Гораздо в большей степени Гудар, чем Мадьо, инстинктивная горожанка, она к тому же не любила Залуку и цеплялась за любую возможность поехать к дедушке с бабушкой в Нант. В двенадцать лет она воспользовалась своим статусом воспитанницы нации и поступила в лицей. В семнадцать, провалив экзамены и потеряв стипендию, ринулась под венец.

— Только чтобы не возвращаться в нашу хибару! — призналась она мне как-то в вечер откровений. — Тут как раз подвернулся твой отец. Случай…

Случай над ней посмеялся! Он указал на Андре Дюплона, тридцатилетнего фининспектора, который почти тотчас же получил место в Каркефу и отправился жить… в Залуку, поближе к работе! Настоящее предательство, которого мама, наверное, так ему и не простила! Родилась я. Затем Берта, причем очень скоро стало ясно, что девочка не будет нормальной, и она превратилась в живой укор, источник ссор, когда каждый обвинял другого в том, что тот скрыл какой-нибудь тайный изъян.

Все-таки прошло три года. Затем началась война и папа пропал без вести в Варндтском лесу. Его повесили в рамочке рядом с дедушкой; он тоже получил право на трехцветный бант. Но мухи не успели его засидеть. Год спустя, после разгрома, папа прислал адрес своего лагеря. Знак времени для моей бабушки: он не погиб, он сдался! У нас был не герой, а пленник, требовавший посылок. Он получил три или четыре передачи; затем, поселившись на баварской ферме, стал считаться «счастливее нас». Когда он вернулся, бабушка уже умерла, старики Дюплоны тоже, а Залука лишилась своей самой красивой мебели и самых красивых деревьев, позволивших нам выжить, вкупе со случайными заказами на шитье и «авансами» Натали, ставшей гораздо богаче нас после смерти ее родителей и продажи их фермочки в Пон-л’Аббе. Мне было одиннадцать лет, и я едва узнала этого сорокалетнего мужчину с нерешительностью в движениях, чей взгляд переходил с моих рыжих лохм на широкую улыбку Берты и упирался в мраморное лицо мамы. Сцены не было, но вечером он лег спать в мансарде, опрометчиво названной «комнатой для гостей», которую несколько раз реквизировали немцы, а затем американцы, среди которых мама выбрала себе двух военных крестников. Что именно произошло? Я не знаю. Во всяком случае, через день мой отец удалился, наскоро приложившись седыми усиками к нашим лбам и слащаво пробормотав:

— До скорой встречи, дети!

Нам больше не довелось его увидеть. Вокруг нас в завуалированных словах говорили о полюбовном расставании. Несколько месяцев мама получала письма от поверенного, сражалась с бумажками. Затем она начала в конце каждого месяца клясть «этот чертов перевод», что все не приходил. И понемногу, сопоставляя факты, истолковывая покачивания головой викария, я поняла, что разлука моих родителей на самом деле была разводом. Чтобы успокоить добрые души, мама не сняла обручального кольца, оставшись «мадам Дюплон» как для бакалейщицы, так и для священника. Это не было совершенной ложью, несмотря на брак папы с какой-то алжиркой (которую мы тотчас же прозвали «мадам Бис»), так как само наше существование зависело от алиментов, выплачиваемых месье Дюплоном, которого назначили в Тламсан, откуда он присылал нам также на каждое рождество одинаковую коробку финиковых конфет в сопровождении одних и тех же слов:

Наилучшие пожелания от помнящего о вас папы. Мне было поручено вежливо возвращать ему эти слова на открытке, присыпанной фальшивым снегом: Наилучшие пожелания от помнящих о вас дочек. На самом деле мы грызли финики, хранили коробку, подходящую для разведения пауков, но больше не вспоминали о нем. Его отсутствие ничуть меня не смущало. Я не завидовала полным семьям моих товарищей, на которых вопили царьки в пиджаках. Матриархальная Залука, царство монахинь с примесью амазонок, казалась мне оазисом. Быстро набравшись знаний о жизни, как все деревенские девчонки, я валила в одну кучу мужчину, цепного кобеля, кролика, петуха, не несущего яиц, трутня, не делающего меда, быка, не дающего молока. Все это временные гости! И бесполезные. И отвратительные: надутые губы Натали во время некоторых маминых отлучек, замаскированных под посещение магазинов и доставку заказов, мне это подтверждали.

Что еще сказать? Что мы больше всего на свете любили эту женщину в стиле «Ты красива и хорошо пахнешь», возможно, более трогательную, чем нежную, и крайне ловко умевшую окружать себя нами?.. Вы догадались об этом! Любовь отдается, как она есть, своим избранникам, как они есть.

Берта вылизывала эту страсть и резвилась в ней, как щенок. Яростное благочестие Натали ощетинивало ее принципами, терзало упреками. Что до меня, то моя независимость, желая для нее большей непринужденности, делала ее только более ранимой. Нет ничего уже моей географии чувств! Департамент Залука, центр — мама, субпрефектуры Берта и Натали. Все остальное — заграница. Так что, получив аттестат, я не смогла принудить себя продолжать учебу. Наша бедность послужила мне предлогом. На самом деле я чувствовала себя неспособной поселиться в общежитии, вести иную жизнь, чем это существование, поделенное между рекой, швейной машинкой, скамеечкой для молитв, обитой старым бархатом, и этим местом, которым я почти не пользовалась, но по-прежнему отведенным для моего виска — подле немного полного плеча, там, куда женщины наносят капельку духов.

III

К одиннадцати часам беспокойство, затем крики, потом короткие перелеты камышовок, отступающих перед вторжением чужака от камышей к камышам, указали на его приближение. Почти тотчас же я узнала знакомые звуки: легкий плеск, от которого вздуваются водоросли и чмокает прибрежная тина, скапывание с выныривающих весел, шелест воды, раздвигаемой носом лодки, чье днище глухо стукается о затонувшие ветки. Наконец по краю ивняка, между гримасничающими кустами, свежеостриженными плетельщиками корзин, заскользили две тени.

Двое, сказала я. Я была права. Дорога могла пылиться, а кусты на ней зеленеть! Нат и Берта, наблюдавшие за калиткой, никого не дождутся. Инстинкт, отправивший меня после того, как комнаты были прибраны, а платье мадмуазель Мартинель прострочено, на пригорок у рябины, откуда, как на ладони, видно все болото и то, что происходит в Мороке, меня не обманул. Из Бернери «они» наверняка отправились в Каркефу. Поскольку они, в общем, объявили нам о своей свадьбе — нам, дочерям, обязанным с этим смириться, — легко было догадаться, что они будут обязаны вежливенько сообщить сию новость господину напротив, не такому покладистому, который как раз проводил отпуск в своих владениях. И мама, в сопровождении своего кавалера, возвращалась по реке, в очередной раз вынужденной меня предать.

* * *

Давайте объяснимся. Морока, которую от нас отделяет Эрдра, ее торфяники, луга, изъеденные зарослями тростника, — в некотором роде зеркальное отражение Залуки: дом самцов, в котором живут двое мужчин — толстый Тенор и его Тенорино. То есть, я хочу сказать, мэтр Мелизе-старший, член совета правопорядка, и мэтр Мелизе-младший, в обиходе Морис, судейский, как и отец, и, как и он, адвокат нантской консервной промышленности.

— Ведет дела сардин, сахара и печенья! — говорила Натали, которая уже несколько месяцев, в отместку, не покупала бакалеи местных компаний.

Теперь уже бесполезно объяснять происхождение прозвищ. Но добавим, что Морока, построенная при ферме того же названия, была всего лишь дачей, похожей на все те, которыми жители Нанта застроили оба берега; и что Мелизе, династия судейских, некогда поддерживали тесные отношения с Гударами, династией присяжных, угасшей в лице моего деда. Его смерть, наша бедность, а может быть, и определенный разлад поколений, некоторое расхождение во взглядах ослабили эти узы. Короче, бабушка их больше не принимала и мы могли бы жить спокойно…

Но, повторяю, Эрдра нас предала. Обычно, чтобы дойти из Залуки в Мороку посуху, нужно сделать большой крюк: подняться в деревню, перейти Окмар, добраться до моста Сюсе, спуститься по насыпям, тянущимся через ивняк и играющим в чехарду со сточными рвами, — настоящая экспедиция, растягивающая на три лье^[6] те шестьсот метров, которые напрямик отделяют наш шифер от черепицы Мороки! К несчастью, то, что разделяет, может и сблизить. Подвластный зову предков-рыбаков, мэтр Тенор снимал свою мантию лишь для того, чтобы надеть резиновые сапоги и сменить хитросплетения юридической процедуры на излучины реки. Где только не носило его лодку лягушачьего цвета, с обрубленной кормой, уходящую в воду по самые уключины под весом ста килограммов хозяина-законоведа, тем не менее прекрасно с ней управлявшегося, упираясь то здесь, то там и преодолевая самые труднопроходимые каналы за четыре взмаха весла. Я что хочу сказать: старик, его синеватые брыли, волосатый живот, вывалившийся между штанами и майкой — это было не опасно! Но вот помощничек его! Долгие годы совершенно равнодушный к речным развлечениям — когда я была маленькая, я не больше трех раз видела этого высокого брюнета, такого важного, худого, делового, словно пришибленного своими дипломами, — он вдруг запоздало выполз из-под своих папок и вторгся на болото. То он в плавках, растелешенный, молотил веслом, стоя на лакированном каноэ. То он в шортах и рыбацкой куртке с кармашками возился с новеньким, сверкающим спиннингом, закидывая блесну на пятьдесят метров между двумя кувшинками таким красивым движением кисти.

— Вот это школа! — прошептала однажды мама летним вечером.

Это было время, когда я еще делала глупости, бесилась уже только при виде того, как он плавает у нашего берега в той части реки, на которую я смотрела как на свои территориальные воды. Но мое негодование не замедлило изменить русло. Интерес мамы к пригорку у рябины раскрыл мне глаза. Да и настойчивость месье: ведь он, этот тенорино, теперь причаливал, выпрыгивал на берег, предлагал прокатиться на каноэ, опробовать спиннинг, жеманничал среди комаров, а мама говорила:

— Как глупо было порвать с Мелизе: они такие милые!

Такие милые, что мне об этом уши прожужжали, и я принялась неотступно следить за ними обоими, чтобы не оставлять их одних, чтобы противопоставить им свое молчание и враждебность. Конечно, все было тщетно. Так просто научиться скрытничать. Зимой, как полагается, каноэ исчезло. По весне, после паводка, одевающего пеной концы стрелолиста, оно не вернулось пугать диких уток. Но мамы все чаще не было дома — днем, потом ночью; Натали принималась ворчать что-то неразборчивое, а старый Мелизе, проплывая на своей зеленой лодке, старательно поворачивался ко мне спиной, словно в чем-то меня укоряя.

* * *

Никакого сомнения: им наверняка стоило большого груда уломать старика, который слывет очень богатым и, должно быть, мечтал об иной партии для своего сына, чем разведенка-бесприданница с двумя дочерьми и на три года его старше. Быть может, он даже безоговорочно им отказал. Последняя надежда! Я цепляюсь за нее, несмотря на опубликованное объявление о браке — Нат ходила в мэрию проверить, — тогда как лодка, теперь уже выплыв на середину реки, приближается на фоне опрокинутого синего-синего неба с фестончиками кучевых облаков. Мама сидит на корме; Морис Мелизе гребет спиной ко мне; но ветерок, вечно сминающий водную гладь и так далеко разносящий малейший шепоток, не доносит до меня ни единого слова. Добрый ли знак эта тишина, может, это признание в неудаче? Или наоборот, им достаточно глядеть друг на друга без слов? Меня душит ненависть, и я призвала бы Бога или дьявола, чтобы произошло чудо, чтобы этот щеголь свалился в воду со своим пробором, штучным костюмом и белым воротничком, а я бы вытащила его за галстук на берег, покрытого грязью и позором.

Но пока я инстинктивно прячусь за рябиной, чтобы не попасться на глаза, лодка, разогнавшись, летит прямо вперед, даже не покачиваясь. Мне даже не будет дано увидеть, как она ткнется носом! Это животное, в нужный момент повернув голову, прекрасно выруливает и причаливает, как по маслу. Он уже на берегу, вытягивает цепь, и мама выходит на цыпочках, боясь застрять каблуком в решетчатом настиле.

— Дай руку! — стонет она.

И обращение на «ты» снова меня распаляет. Ей подают руку! Даже две — придерживая цепь ногой. Она прыгает, намеренно преувеличивая изящную неловкость. Спрыгивает и застывает рядом с ним, глядя, как он оборачивает цепь вокруг корня. Она… Как бы это сказать? Она в этот миг — сама красота. Она выделяется на фоне воды, как египтянка из сказки, вышедшая из зеркала. Она выставляет напоказ свое совершенство: эта хрупкая дерзость груди, шеи, век, и этот цвет лица, эта свежесть, над которой нависла угроза, подчеркивающая ее красу. Она говорит:

— Морис!

И Морис разгибается, протягивает к ней руки. И вот они обнялись у меня на глазах, оплели один другого, слепившись губами — крупный план конца мелодрамы. И я ловлю себя на том, что считаю секунды: раз, два, три, четыре, пожирая их глазами, — пять, шесть, — выискивая малейший недостаток, некрасивость, — семь, восемь, — что-нибудь неуклюжее, неверное, неустойчивое, что всегда бывает в окаменевшем поцелуе. Но этот поцелуй, заклеймивший мою мать тавром чужака, — нечто совершенное, непоправимо удавшееся, — прости мне это, Господи! — что позволяет ей обмякнуть, повиснуть на руке этого мужчины и не казаться смешной, — девять, десять, — что окончательно заявляет мне о моем поражении.

Это уже слишком, я больше не вынесу. Я вскакиваю и несусь, как заяц, к дому, к Залуке, которая, впрочем, тоже не сможет сохранить мне верность. Ведь придет он, жених, со своей Пенелопой. Он войдет, как хозяин, повесит свою шляпу на крючок; проведет разведку в маминой «голубой комнате» и в моей; с широкой улыбкой осмотрит это женское царство раскиданного белья, чулок, которые надо заштопать, чехлов с оборками; усядется в бабушкино кресло, в которое после ее смерти не садился никто; достанет пачку «Кэмела», и в гостиной запахнет мужчиной, бриолином, сигаретами. Я бегу, бегу, думая: «Хорошо еще, если однажды в ней не запахнет затхлостью, если он, новый папочка, не вынудит нас отправиться в Нант гладить его манжеты и манишки!» Но что это? Я не ослышалась?

— Изабель! — кричат позади меня.

— Иза! — кричат впереди.

Я выбираю второй голос: голос Нат, вышедшей из кухни с Бертой, следующей за ней по пятам. Я подбегаю к ней, задыхаясь, и могу даже рот не раскрывать. Она тотчас все поняла и, став прямее своей шляпки, крестится, а волоски на ее подбородке топорщатся, словно кактус.

— Твоя мать приехала! — бросает она моей сестре.

Но Берта на этот раз тоже догадалась. Она уже помчалась в обратном направлении, скачет к реке, как мячик, с луноподобной улыбкой и рвущимися из груди нежными возгласами. Вот и отлично: Мелизе II получит заслуженный прием. При виде нашей доброй толстой гусыни он, наверное, возрадуется в своем сердце, что вступил в семью, оказывающую ему честь и доставляющую удовольствие признать отныне своей эту очаровательную падчерицу. Какой любовью он окружен! Какое чудное будущее, расцвеченное нашими пожеланиями! С вечной признательностью бедной полу-вдовы, полу-Руфи, наконец-то спасенной от своих томлений, с благочестивой преданностью дорогой старой служанки, с дочерними заверениями в моей собственной нежности — как он будет счастлив! И подумать только, что он об этом даже не подозревает! Я слышу свое собственное удивленное бормотание:

— Ее еще можно понять. Но его!

Нат, только что перехватившая мой взгляд и, по обыкновению, прочитавшая в нем все, что хотела, глубоко засовывает руки в карман своего фартука:

— Знаешь, — ворчит она, — влюбленные и помешанные — одного поля ягода. Им рассуждать — что ослу молиться.

Она секунду помолчала, скроила гримасу и добавила:

— И потом, как недавно сказал кюре на проповеди, один грех накликает другой. Коготок увяз — всей птичке пропасть.

Я не сразу поняла намека. Странное чувство утончило мою улыбку: да, грех, они будут жить во грехе, и это тоже хорошо. Я хочу сказать, то хорошо, что ввергает их любовь во зло, что укрепляет мою правоту, усугубляя их вину. Закон за них, но не более того. Ни сестры, ни настоятель Вэль, ни общественность поселка, ни даже мэр, который как мэр объявит их «соединенными узами брака», но, сняв перевязь, как добрый христианин будет утверждать обратное. Да, вот это и хорошо: то, что, несмотря на слабость мамы к этому человеку, она никогда не сможет полностью стать его женой, что она моя мать и что грешно любить его, грешно, ведь так? Грешно, тогда как… Будем же искренни! Я вдруг кажусь себе отвратительной, я не верю этому. Я кусаю себе губы до крови, словно посмела произнести это вслух. Я спрашиваю шепотом:

— Ведь не думаешь же ты, Нат, что мама…

Натали качнула шляпкой сверху вниз.

— Да, — говорит она, — мне сдается, что твоя мать беременна.

* * *

Если это и на самом деле так, этого почти не заметно. Она, мама, как раз показалась в конце аллеи в своем жемчужно-сером костюме. Семеня мелкими шагами, она одной рукой приподнимает узкую юбку, а другой треплет по плечу Берту, которая тяжело скачет рядом с ней, обнюхивает ее, обхватывая лапами, похожая на большую добрую собаку. Я уже слышу терпеливую присказку, которой мама обычно пытается умерить ее нежности:

— Ну же, Берта! Тебе уже не два года.

Мориса нет. Получив свою порцию помады, он, должно быть, тотчас уехал, если только, встревожившись моим бегством, ему не дали понять, что при любых обстоятельствах возвращение матери принадлежит детям. Он иногда проявляет такт, мой серый костюмчик. Натали рядом со мной топчется, вздыхает, поддерживая обеими руками свою грудь кормилицы, обмякшую от возмущения. Мое колено шевельнулось под платьем, сделав неуверенный шаг, который трудно будет удержать. Мама больше не семенит. Обеспокоенная и словно оробевшая от моей сдержанности, она делает вид, будто снимает перчатки, целует Берту, даже останавливается на несколько секунд, чтобы смахнуть песчинку с туфли. Наконец, в десяти метрах от нас, она не выдерживает:

— Изабель! — поет она, раскрывая мне объятия.

Что делать? Только устремиться туда.

IV

Натали в первый раз затопила камин в гостиной. Сосновое полено в центре издало сухой треск и стрельнуло головешками в защитный экран. Мама подскочила в своем кресле, пододвинутом к самому очагу, в очередной раз поднесла руки к вискам. Мы быстро и практически молча съели знаменитую щуку, или, скорее, то, что от нее осталось, превращенное во фрикадельки. Затем, когда со стола убрали, а посуду помыли, мама свернулась клубочком в вольтеровском кресле с подголовником, постанывая:

— Опять эта мигрень! Уже неделю не проходит.

Она только что проглотила одну за другой две таблетки аспирина, и мы, все три, не бросая вязания, окружили ее, полные внимания. Но и с долей недоверия. Старается ли она выиграть время, избежать сцены? Когда с излияниями чувств было покончено, среди нас снова быстро воцарилась неловкость. Мы все пребывали в нерешительности. Мама поглядывала на нас, словно уже собираясь раскрыть рот, — и отводила глаза, замыкалась в ожидании. За окном небо, почти целиком затянутое тучами, принесенными западным ветром, потемнело настолько, что было похоже на вечернее. Сквозь тюлевые занавески теперь просачивался только влажный серый свет, в котором растворялась мебель и медь, то тут, то там выдаваемая своими отблесками.

— Знаешь, — пробурчала Натали, — я отослала заказ госпожам Гомбелу в Кло-Бурель. Что до мадмуазель Мартинель…

— Хорошо-хорошо, — сказала мама. — Разошли все и больше ничего не принимай. Слава Богу, теперь нам это уже не потребуется.

В голубом дыму сочившихся смолой поленьев взметнулся язык пламени ярче и желтее остальных; в комнате зашевелились тени, а передо мной высветились три лица: лицо мамы, вдруг утратившее гладкость, покрытое явственным слоем пудры; лицо Берты, одутловатое, со спадающими на него прядями волос; лицо Нат, кости да кожа, покрывавшая скулы и челюсти добродушными дряблыми складками. Все три были напряжены, как, должно быть, и мое… «Слава Богу!» — сказала мама, думая о долгих часах шитья, надобность в которых теперь отпадет благодаря гонорарам Мориса Мелизе, и в ее голосе было облегчение, от чего становилось легче и мне самой. Тем лучше, если эти гонорары сыграли важную роль в ее решении! Соперничающее сердце скорее извинит корысть, чем любовь. Помимо всего прочего, это соображение пришлось кстати, чтобы начать спор. Натали тотчас подхватила шепотом:

— Ты хорошо подумала, Бель? Ты знаешь, куда идешь, куда ведешь девочек?

«Бель» сделала усталый жест в знак отказа от дискуссий. К тому же она терпеть не могла этого уменьшительного от нашего общего имени, которое Нат, во избежание путаницы, поделила пополам. Но упрямую бретонку уже ничто не могло остановить:

— Я позавчера видела господина кюре, — продолжала она громким голосом. — Он очень огорчен. Он мне сказал: «Мы закрыли глаза на развод мадам Дюплон: можно было допустить, что ей его навязали. Но на этот раз она отвернулась от церкви, а среди добрых христиан…»

— Что среди добрых христиан? — спросила мама, сморщив лоб в тяжелые упрямые складки.

— Сама знаешь, — проворчала Натали. — Карантин. Закрытые двери. Твои дочери без подруг, а потом без женихов. На меня уже странно посматривают на рынке. Булочник мне сказал: «Так это правда? Их напечатали!» Я заскочила в мэрию посмотреть объявления о браке…

— У него старые сведения!

Спицы у меня в руках застыли, и я поднялась с места одновременно с Натали. Мама произнесла эти слова ровным, очень нежным голосом, словно речь шла о незначительном обстоятельстве. Тем же тоном она очень быстро добавила:

— У него старые сведения! Мы с Морисом как раз позавчера поженились в Нанте.

* * *

В тот же самый момент мой взгляд упал на ее обручальное кольцо. Папино, которое она продолжала носить для вида, было из золота и соседствовало с перстеньком «спиралью», подаренным ей перед свадьбой^[7] (жалкий фамильный бриллиантик, который экономная бабуля Дюплон, по доброй традиции, отдала «обновить» по такому случаю). Это же было из платины, одно на пальце, как положено при повторном браке, и своим оттенком, размером — и ценностью — тотчас напомнило мне колечки от занавески. Меняют рубашки, меняют украшения, меняют мужчин! Но разве тело меняют? В какой мере она могла называться мадам Мелизе, если она была моей матерью, а я по-прежнему звалась Изабель Дюплон? Застыв, онемев, я не знала, что делать, и могла только присоединиться к возмущению Натали, которая, задыхаясь, беспрестанно повторяла:

— И ты нам такое подстроила! Свадьба тайком от людей… И ты нам такое подстроила!

С покрасневшим лицом, но с облегченным сердцем, мама пережидала грозу и, почти уткнувшись головой в очаг, ворошила угли концом щипцов, слабо пытаясь возразить:

— Что мне было делать в моем положении?

— Нечего было в него попадать! — крикнула Натали.

— Я сделала все, что могла! — снова заговорила мама. —Никто точно не узнает, ни где, ни когда мы поженились. Я все запутала.

— Да уж, запутала, и больше, чем ты думаешь! — проворчала Натали, всем телом рухнув на стул. — Но я вот что тебе скажу, — добавила она, — правда в том, что ты нас испугалась.

— Да, — сказала мама.

Одна из пластмассовых спиц, которые я все еще держала, сломалась у меня в руке. Эта обезоруживающая искренность, одним махом уничтожившая все мамины жалкие секреты, снова ее защитила.

— Безрассудная! Ты безрассудная! — воскликнула Натали, всплеснув руками. — И я прожила здесь тридцать лет, и я воспитала тебя, и воспитала твоих дочерей, и я надрывалась всю свою жизнь, чтобы услышать, что ты мне не доверяешь! Пойду-ка я лучше на кухню. Мои кастрюли будут почище твоей совести!

Тогда мама обернулась, схватила одной рукой Натали, делавшую вид, будто уходит, с суровым величием откинув назад свою кружевную кичку, а другой вцепилась в мою юбку. Она побелела. Ее лицо, созданное для гримасок и умильных улыбок, вдруг исказилось от гнева, а голос, обычно сплетавший слова, как ленты, прерывался.

— В конце концов, — кричала она, — это вы виноваты! Вы все сделали для того, чтобы отдалить Мориса. Если бы я не поставила вас перед фактом, если бы я вас предупредила, одному Богу известно, что бы вы надо мной учинили и что подстроили в последнюю минуту! А так я спокойна: что сделано — то сделано, и никто уже не помешает.

— Этот брак только на бумаге! — воскликнула Натали. — Где Бог говорит «нет», никто не скажет «да».

— Прошу тебя, не читай мне катехизис, тебе одной его хватит! Я знаю, о чем ты мечтала, как и эта вот, — тут мама дернула меня за юбку, — продержать меня здесь всю жизнь, для вас одних. Вы меня любите! Я вас люблю! Но…

Она отпустила мою юбку, потом руку Натали.

— Но нужно свидетельство о браке, чтобы подготовить свидетельство о рождении, и хорошо еще, что у законов не такая низкая мораль. И потом…

Она колебалась, она нас отлично знала и боялась обидеть. Я подумала: «Мораль для нее теперь низкая стала, потому что она ее преступила». Довод о необходимости меня не огорчил: новый папочка решительно проникал в дом с черного хода! Ворчунья Натали выглядела потрясенной: для самой набожной крестьянки никакая религия не устоит перед колыбелью. Но мама некстати добавила:

— И потом попытайтесь же понять, в конце концов! Андре почти тотчас снова женился, а я годы ждала. Но время идет, мне уже не двадцать лет, было бы глупо с моей стороны отвернуться от нежданной удачи. Я все-таки обычная женщина! У меня есть право жить и быть счастливой.

Так, значит, с нами она несчастлива? Наклонив голову, хлопая ресницами, мама искоса за нами наблюдала. Тирада не произвела эффекта — того, которого она ждала: крика души, грандиозного обниманья. Мы стояли перед ней, неловкие и напряженные, кроме Берты, которая ничего не понимала и своей грязной рукой нерешительно пыталась погладить мамины волосы, прикоснуться к этому сокровищу. Мама с раздражением ее отстранила.

— Морис в суде. Он ведет важное дело, — сказала она с видом безразличия. — Он приедет к ужину.

— Но автобусы уже не ходят! — возразила Натали, исходя из наших жизненных привычек.

— У него своя машина.

И тотчас же, воспользовавшись заинтригованным молчанием, заслуженным этой машиной, мама вставила:

— Кстати, Нат, надо будет вынести лук из сарая, чтобы освободить там для нее место.

Затем, поднеся руку ко лбу, она снова ушла в свою мигрень, не настаивая, не прося нас уделить водителю место в нашем сердце. Я не произнесла ни слова. Ни одного. Но маму этим было не обмануть. «Такая любовь, как наша» — я нарочно привожу здесь слова этой заезженной песенки — она поет, ведь правда же, она не молчит. Мама злилась на меня за мое молчание и сопротивление, но и за свою собственную скрытность и за свои признания тоже. Она злилась на меня, как и я на нее: по стоящим и нестоящим причинам, слившимся в яростное неприятие того единственного, что было мне действительно невыносимо: чужой страсти.

— Пошли, девочки! — сухо сказала Натали. — Надо прибраться.

Я встряхнулась. Теперь уже почти совсем стемнело. Мама стояла ко мне спиной, вяло подкладывая поленья в огонь. К чему размышлять? Из всего того, что я предусмотрела на день, когда опасность прояснится, — хор умоляющих голосов, увещевания кюре, посольство к отцу и сыну — ничего уже нельзя было испробовать. Тем более в мамином положении. Оставалось только склониться перед захватчиком — защищаясь на своей территории, ведя партизанскую войну.

— Ну, голубка моя! — сказала мама для приличия.

Я на цыпочках отступила. В прихожей Берта, оказавшаяся там раньше меня, сосредоточенно ковыряла в носу.

— А кто приедет сегодня вечером? Кто?

— Да, непросто будет ей объяснить, — сказала измученная Натали.

Тем более непросто, что мы сами еще хватали ртом воздух, не зная, как быть, чему верить! У официальных церемоний есть, по крайней мере, одно преимущество: они назначаются на определенный день, они обеспечивают переход от одной жизни к другой. В нашем случае — ничего похожего: на нас свалился папочка и нужно было принять его без предупреждения, в ту же минуту. Но вдруг я подумала о незнакомой мачехе, о ее прозвище.

— А кто приедет? Кто? — повторяла моя бедная сестра.

— Да новый мамин муж, месье Бис! — просто сказала я.

V

Супругу сначала повезло. Не посовещавшись между собой — это было бы неприлично, — мы с Нат ждали его приезда, словно свистка к началу матча. Мне было любопытно посмотреть, как он выйдет из положения, какую мину принца-консорта, внезапно взошедшего на иностранный трон, он нам состроит. Даже считая этот брак необходимым, я все же не могла понять, почему он согласился жениться тайком, тем самым затруднив себе вхождение в наш круг. Я делала тысячу предположений: «Его отец был против. Он припер его к стенке, как мама — нас!» Или другое, несмотря на сцену на Эрдре, в конце концов нормальную для прощания мужа с женой: «На самом деле они не хотели жениться. Они на это решились в последний момент, потеряв голову, и ему, наверное, так же стыдно своего поступка, как было ей, когда она приехала».

Но от продуманной встречи как раз пришлось отказаться. В шесть часов, несмотря на еще четыре принятых порошка, мама билась головой о стену. Она была красная и горячая, и Нат сунула ей градусник под язык: 39,6!

— В постель! — тотчас приказала Натали.

Обезумев — или делая такой вид — при мысли о том, чтобы предоставить нам одним принять Мориса Мелизе, мама пыталась цепляться за свое кресло. Но очень скоро, дрожа всем телом, сотрясаемая ознобом — а, может быть, втайне желая обойтись без сцен, собрав вокруг себя свой мирок, полный тревоги и предупредительности, какими обязаны окружать больную, — она дала дотащить себя до комнаты и завернуть в теплое одеяло. Так что когда в семь часов на трех последних поворотах раздались три сигнала клаксона, несколько раз повторенные и далеко разнесенные болотным эхо, мне не пришлось думать о том, какое выражение придать своему лицу. Выход готов, представления излишни. Материнский жар избавлял нас от необходимости ломать лед. Я спустилась по лестнице через две ступеньки, говоря себе из принципа: «А если открыть дверь и спросить его: «Что вам угодно, месье?.. Мадам Мелизе? Здесь таких нет. Здесь живет мадам Дюплон!» Но эта тонкая шутка осталась невостребованной. На самом деле я выбежала прямо к калитке, открыла ее, бросилась к дверце машины — «Ведетты» черного или темно-синего цвета, — которая только что остановилась без малейшего скрипа тормозов, и по-хозяйски расположилась на заднем сиденье^[8]. Затем, без всяких обиняков, которых он не заслуживал, я крикнула шоферу:

— В поселок, быстрее. К доктору Магорену. Мама больна.

— Что? Что с ней? — воскликнула тень за рулем.

Голос показался мне чересчур спокойным. «Ведетта» уже снова тронулась по моему приказу. Я удовлетворенно думала: «Он что, и женился так? Мог бы подняться в дом, удостовериться, а уж потом ехать. Он бы должен засыпать меня вопросами или, по крайней мере, поздороваться!» Однако это я сказала:

— Да знаете, ничего страшного. Между прочим, здравствуйте!

— Здравствуйте, — отозвался все такой же спокойный голос. — Вы Изабель?

Вы, а не ты. Похвальная почтительность. Но то, что меня можно спутать с моей сестрой, даже в темноте, совсем меня не обрадовало. Я не ответила. Голова и шляпа на этой голове слегка покачивались вслед за движением рук, выполнявших повороты: круто вправо, не выезжая за ограничительную линию, четко видную в свете фар, отбрасывавших все остальное — изгороди, насыпи, деревья и небо, — в месиво тумана и тьмы. Негромкий рокот мотора, раздраженного понуканиями акселератора, заполнял собой тишину. Когда мы въезжали в поселок, дорогу перебежала кошка, и легкий удар сообщил нам о том, что она сбита.

— Одиннадцать! — сказал мой отчим, наверное, ведя счет своим жертвам. И тотчас добавил: — Шестой дом, да?

Я вышла из машины так же, как села в нее: не спрашивая его мнения, не дожидаясь его. Он за мной не пошел. Впрочем, доктора Магорена не было дома. Мне открыла Мариель, его служанка, державшая в руке салфетку, и объяснила с набитым ртом, что доктор в Отель-Дье, принимает роды у маленькой Эрино.

— Ну и зол же он, доложу я вам! Девчонка совсем, а…

Я знала. Я была знакома с Моникой Эрино, которой, став поистине слишком толстой даже для прислуги, питающейся похлебками на сале, пришлось три месяца назад с позором покинуть скамью для девочек. Я знала и о том, как велико бывает возмущение доктора Магорена, занимающего более непреклонную позицию, чем сам кюре, по вопросу о девичьей добродетели и священном плодородии брака. Поскольку Мариель была не очень расторопной, я сама записала в журнале вызовов: «Мадам Дюплон из Залуки, очень срочно» — и без угрызений совести вернулась к месье Мелизе, который удовольствовался тем, что развернул машину и зажег сигарету, чей красный огонек за ветровым стеклом время от времени отбрасывал неяркий свет на его скучающий профиль. Он тотчас завел мотор, ни о чем не спрашивая, и не раскрыл рта до тех пор, пока, как следует, не торопясь поставив машину в сарай, как следует закрыв двери, как следует вытерев ноги, не вошел наконец в прихожую, на свет, и не спросил меня с вежливостью гостя, даже не поставив чемодан:

— Ваша мама наверху, не так ли? Будьте добры, проводите меня.

* * *

При мысли о том, что этот муж просит меня — меня! — показать ему комнату жены, как постоялец просит коридорного проводить его в номер, у меня перехватило дыхание. Я подняла глаза и впервые увидела его таким, каким он был: длинный молодой человек, серьезный и уверяющий себя в том, что у него уверенный вид, какими часто бывают холостяки к тридцати пяти годам. И в нем еще что-то было, или, вернее, чего-то не было: слишком широкий краешек платка в нагрудном карманчике, склоненная верхняя часть тела, свежая кожа, натянутая на скулах и подсиненная под подбородком дневной щетиной. Он тоже разглядывал меня, удивленный именно тем, — я могу в этом поклясться, — что может смотреть на меня, не наклоняя головы. Маленькая девочка, которая несется по саду, вздувая юбку колоколом, сверкая голыми лодыжками, распустив волосы, — это дитя, это не страшно! Но девица, принимающая вас в своем доме, на каблуках, вытягивающая шею, чтобы смотреть вам глаза в глаза, на одном уровне, — вот это уже далеко не так утешительно. Неосторожный Тенорино! И это были еще цветочки. Когда я вежливо отступила, чтобы дать дорогу отчиму и чемодану, из глубин дома появилась Берта, шлепая тапочками, скатилась по лестнице со своей обычной легкостью и кинулась мне под ноги.

— Это месье Бис! — завопила она, указывая пальцем.

Я опустила этот палец с улыбкой и покачиванием головы, извиняющим невинность. Но месье Бис, сдвинув брови, вовсе не улыбался. Он сказал, сделав над собой похвальное усилие:

— Добрый вечер, Берта.

Затем поднял свой чемодан, который на секунду выпустил. Но в ту же секунду в дверь ввалился серый медведь, завернутый в шубу с фиолетовыми петлицами (доктор Магорен состоял и в научных обществах), поприветствовал нас (или подумал, что поприветствовал) взмахом лапы и без дальнейших церемоний начал восхождение по лестнице.

— Я тороплюсь, — буркнул этот любезный человек. — У меня еще одни роды на восемь часов. Что там с твоей матерью?

— Изабель говорит, что у нее жар, — храбро прошептал месье Мелизе, по-прежнему стоявший рядом с чемоданом, который придавал ему вид постороннего и словно лишал всякого права на откровения интимного характера.

Магорен даже не обратил на него внимания. Он отдувался, ругая высокие ступеньки, по которым поднимался сотни раз. Дойдя до площадки, он издал свой клич: «Ну-те-с, ну-те-с!» — и затопал ногами, согласно неизменному ритуалу, целью которого, по словам доктора, было не застать врасплох застенчивых больных. Мы все пошли за ним; свита показалась ему преувеличенной.

— Здесь не публичная лекция! — крикнул он, переступая порог.

Я удержала Берту, рванувшуюся за ним. Немного раздраженный Морис Мелизе колебался, поглядывал на меня, словно спрашивая, прилично или неприлично пройти дальше. В комнате раздался голос мамы, бормотавшей что-то неразборчивое. Голос Нат добавил без воодушевления: «Да-да!», а Магорен сказал, словно про себя:

— Твой муж! Не знал. Но раз у тебя теперь есть муж, то конечно…

Не могу утверждать точно, но мне кажется, я помню, что слегка подталкивала этого мужа в спину. Он вошел со своим чемоданом, встреченный коротким вскриком, резанувшим мне слух, но также, слава Богу, двумя жалкими формулами вежливости. Я могла быть спокойна: доктор Магорен не скоро простит ему то, что он находится в Залуке под покровительством закона Наке^[9], а в комнате еще и Натали, которая сможет принять эстафету.

* * *

Она действительно приняла эстафету, причем твердой рукой. По истечении десяти минут, после долгих перешептываний, пока моя сестра, топчась вкруг меня, в двадцатый раз повторяла: «Ты видела, Иза? Он не старый. Ты видела?» — дверь снова раскрылась. Оттуда в порядке степени важности вышли три персоны: доктор, застегивавший шубу, Натали, сложившая руки на груди, как мужчина (эта поза у нее означает гнев или раздумье), и, наконец, Морис Мелизе уже без чемодана, но все еще с видом гостя. Вся процессия спустилась вниз и, оказавшись в прихожей, где в подобных случаях доктор имел обыкновение присаживаться за столик, чтобы написать рецепт, врач обратил свою козлиную бородку именно к Натали:

— Что-то она подхватила, — просто сказал он. — Но что? Не знаю. Жар, головная боль, головокружение — это может быть все, что угодно.

Такова была его манера, имевшая тот недостаток, что не внушала почтения, поэтому на нее досадовали поклонники скорых диагнозов и ученых слов, каких много в деревне, где не любят попусту тратить деньги. Доктор достал ручку, блокнот и принялся старательно выписывать рецепт совершенно не врачебным почерком, выводя каждую букву, каждую цифру с добросовестностью школьного учителя. Вдруг он слегка повернул голову.

— Что до остального, — продолжил он, — то я совершенно не уверен, что она права.

— Что вы говорите! — сказала Натали с какой-то особенной резкостью.

Она казалась потрясенной. Морис Мелизе тоже издал восклицание; он подошел на шаг и нервно мял свой галстук. Я еще ничего не понимала, но сдержанность старого врача, который, встречаясь взглядом со мной, быстро отводил глаза, меня надоумила.

— Я ничего не говорю, — проворчал он, завинчивая колпачок ручки. — Скоро мы все узнаем. Извините, мадам Мерьядек, мне пора бежать. Если не будет осложнений, я зайду в понедельник. Не забудьте приготовить мне баночку того, о чем я вас просил, для анализа. И давайте ей три раза в день столовую ложку микстуры, которую вы закажете у Тома.

Я уже представляла себе, как фармацевт Тома воздевает руки к небу и стонет: «Ох уж эти его составы! Он что, так и не усвоит, что существуют патентованные лекарства!» Но Магорена, бесстрашного химика, это не заботило. Оставив рецепт на столике, он поднялся, хрустя всеми суставами, и откланялся по кругу. Это была еще одна его привычка: никогда не пожимать рук. По дороге он пощупал щеку, руку и бедро моей сестры, пробормотав: «Ты слишком много ешь, Берта!» Он и меня потрогал за кисть, добавив тем же тоном: «А ты — слишком мало». Затем он нырнул в ночь, и до нас вскоре донеслось фыркание мотора допотопной «Рено». Никто еще не пошевелился. Берта с ужасающей беспардонностью разглядывала редкого зверя, а Морис Мелизе не противился — безразличный, далекий, недовольный переменой места, словно только что привезенный обитатель зоопарка, не понимающий, каким образом он попал в клетку. Натали, погруженная в тайные расчеты, загибала пальцы. В воздухе носилось подозрение, и было так тягостно, что Морис будто наконец обрел необходимую силу, чтобы с этим покончить. Он поднял подбородок и сказал с решительным видом:

— Я поднимусь к мадам. Позовите меня, когда стол будет накрыт, Натали.

У меня язык отнялся. Это уж и вправду было слишком! Он ушел большими шагами занятого человека, тогда как Натали, побагровев, с яростью следила за ним взглядом, разряжая ему в спину два пистолета. И в самом деле, прекрасная сцена, достойный финал этого дня облапошенных! Морис приехал, чтобы узнать о том, что его, возможно, провели, обманули, как и нас, под великолепным предлогом. Проявляя сдержанность, он испортил свой выход и, желая исправить эту неловкость, усугубил ее непростительной бестактностью, обратившись к Натали, как к прислуге. Как он мог не знать, что мадам для Нат звалась Изабелью, а сама она, уже давно ставшая членом семьи, была Натали только для нас одних, по выбору сердца, из «изустной дружбы», и в этом обращении не оставалось ничего от отвратительной барской привычки обходиться только именем? Конечно, Морис обратился к ней так только по незнанию подлинной роли, которую играла в Залуке та, кого весь поселок вежливо называл «мадам Мерьядек». Но от этого было не легче, напротив, ибо в таком случае это мама забыла упомянуть о ее роли, расставить все по своим местам, и оскорбление усугублялось неблагодарностью. Самолюбие легче уязвить, но раны, нанесенные любви, кровоточат дольше. Достаточно было взглянуть на Натали, чтобы в этом убедиться: она не скоро оправится от удара. Она трижды повторила про себя неясную угрозу:

— Ну, куманек…

Затем повернулась ко мне:

— Ты слышала? Иосиф! Интересно, кто я теперь в этом доме. И ты поняла? Может статься, что твоя мать даже и не беременна! Она могла ошибиться… Закрой ставни, пока я сделаю омлет.

Она развернулась и помчалась на кухню, взбешенная, взвихрив платье. Берта пошла за ней, в расчете собрать урожай с ваз с фруктами, как она часто делала перед ужином. Я раскрыла первое окно, чтобы подтянуть ставни. В комнату хлынул запах прелых листьев и неустанное кваканье лягушек с Эрдры. Со стороны вишни ночь разорвал крик совы, более пронзительный, чем трагичный. Небо было совершенно черного цвета, немного грязного, как сажа в трубе. Но десятки светлячков посверкивали то тут, то там, словно на землю попадали звезды.

— Если подумать!.. — произнесла Натали позади меня.

Я обернулась. Подумав, Натали возвращалась, переходя в контратаку, потрясая своим шиньоном, как бык рогами. Она уже прошла через прихожую. Около лестницы она резко остановилась и, запрокинув голову, сложив руки рупором, издала мощный рев:

— Изабель, ты хочешь бульона?

Наступило небольшое молчание. Затем, наверху, отчетливое эхо повторило: «Изабель, Натали спрашивает, хочешь ли ты бульона?» За небольшой паузой последовала небольшая дискуссия, которой я воспользовалась, чтобы закрепить ставень. Но окно закрыть не успела.

— Немножечко! — произнес наконец слабый голос моей слабой матери.

— Хорошо, — тотчас подхватил громоподобный голос Натали, — Морис тебе принесет. Скажи ему, чтобы подбросил дров в печь. И принес мне твой горшок…

VI

Среди присутствующих был незнакомый молодой человек поразительной красоты, с глазами, как сладкий миндаль, и тем типом лица с чистыми чертами, что притягивает менее чистые взгляды, как цветы привлекают мух. Со своего места на поперечной скамье для девочек, окруживших задыхающуюся фисгармонию, я отлично его видела, справа от меня, и так же отлично видела слева присевшего для молитвы нашего старого настоятеля, маленького, седенького, завернутого в зеленую ризу бесконечных «воскресений после Троицы» и едва способного приподнять веки, когда звучный сгусток в голосе наших коровниц нарушал их благочестивое гудение молочного сепаратора.

Досадное невнимание! И еще более досадный символ! Мама сделала выбор между тем и этим, и мы были осуждены вместе с ней. Сдержанные приветствия на дороге, расцвеченной праздничными юбками, сказали мне о многом. Невелика беда, конечно: я никогда не принимала близко к сердцу людское мнение. Но остальное было не лучше. Deum de Deo, lumen de lumine^[10]… Накануне, после первых оплошностей, Морис немного исправил положение. Он сумел спуститься с судном в руках и добродушием на лице. Он смог избежать грозного испытания ужином, поднявшись обратно с подносом, чтобы «составить компанию нашей больной». И когда рано поутру, отправив, по обыкновению, Натали с Бертой к первой службе (чтобы наша умница была меньше на виду), я поскреблась в дверь голубой комнаты, открыл мне он, уже чисто выбритый и полностью одетый. Et iterum venturus est cum gloria^[11]… Можно было поклясться, что он всю ночь не ложился, чтобы не быть застигнутым в кальсонах, что он репетировал перед зеркалом, чтобы довести до совершенства шаркание ножкой, отеческий поцелуй, приветственную фразу:

— А вот и наша Иза! Вы знаете, маме уже лучше.

Добрый день, месье. Надо было сухо дать ему понять, что я вовсе не его Иза; что я принадлежу той другой, которой, чмокая ее то туда, то сюда, я тотчас залопотала: солнышко, котик, зайчик-белянчик — все извечные ласковые имена. Это совершенно ошеломило мою бедную мать! Она воздавала чмоком за чмок, с признательностью вылизывала свою дочь, считая себя уже прощенной, искупленной, очищенной слюной. И, несмотря на свое отвращение к таким вещам, я продолжала эту сладенькую сцену, до тошноты, уверенная в том, что нежеланный свидетель наших излияний острее ощутит таким образом вкус горечи, предназначенный ему одному. Зайчик-белянчик, впрочем, был вовсе не белого, а отвратительного желтого цвета, переходившего в фиолетовый под опухшими глазами и покрытого какой-то крапивницей. Я нахмурила брови, но супруг поспешил меня утешить:

— Это всего лишь из-за расстройства желудка. Ваша мама, должно быть, не переварила устриц в Бернери.

— Я тоже так думаю, — сказала мама. — Когда мигрень выходит прыщами, значит, что-то с желудком.

Эта мысль, без всякого сомнения, принадлежала Натали. Но устрицы принадлежали месье Мелизе, и от намека на какой-то там ужин после свадьбы меня отбросило назад…

Разворот и бегство! Отступление на кухню, к кофе с молоком, превращенному в суп большим количеством хлебных крошек^[12]. Тет-а-тет со стенными часами, безостановочно гоняющими стрелку по кругу. Я мрачно подождала, слушая, как разносится над изгородями медленный колокольный звон, который ветер смешивал с глухим светом серого утра. Я еще подождала, перемывая посуду, возвращения Натали, взбешенной тем, что она запачкала свои музейные экспонаты — бархатную юбку и фартук из красного шелка, в которые, несмотря на смешки, продолжала наряжаться каждое воскресенье. Затем я ушла, в свою очередь, держа под мышкой молитвенник, напичканный картинками, и, прыгая через лужи, проклинала на чем свет стоит эту машину, загромоздившую наш сарай, от услуг которой я не могла отказаться, потому что они не были мне предложены.

* * *

…et vitam venturi saeculi^[13]. Кюре с трудом поднимается, пока завершающий «amen»^[14] затихает в горле хористок. Певчий в чересчур короткой сутане бежит за вином для причастия, и служба продолжается в ритме трещотки викария, который во время сбора пожертвований зорко следит поверх очков в проволочной оправе за скамьями, заполненными ребятней. На колени, сесть, на колени, встать… Я повинуюсь механически, подпеваю в унисон. Но действительно ли я в этой церкви, среди этих девочек с грубыми голосами, этих кумушек с жирными шиньонами, этих крестьян, измотанных молотьбой, чей подбородок время от времени падает на галстук с толстым готовым узлом? Меня охватывает необычная спешка. Этот кюре бесконечно разводит руки, растягивает свои oremus^[15], и я — о Господи! — испускаю дерзкий вздох облегчения, когда он оборачивается, чтобы изречь: ite missa est^[16].

После проповеди мужчины устремляются к стойкам в трактир. После гимна женщины устремляются стайками на главную площадь. Настоятель уходит, надев на затылок свою шапочку. Остаются молитвы, необязательные для остальных прихожан, но обязательные для нас. Я секунду колеблюсь, затем вдруг прохожу мимо моей соседки. Пускай сестра Сент-Анна, органистка, собирающая ноты, бросает на меня возмущенный взгляд! Толкнув дверцу алтаря, я уже бегу прямо в ризницу.

* * *

Настоятель сложил с себя ризу и епитрахиль. Он снимает через голову стихарь, и под задравшейся сутаной видны кальсоны на застежках, вправленные в чулки из черной шерсти. Наконец он, моргая, выныривает из кружев.

— Чего тебе? — спрашивает он удивленно.

Покраснеем, потому что я не знаю. Певчий, надевающий курточку, прыскает в углу. Надо пробормотать:

— Я пришла попросить вашего совета…

— Нашла время! — ворчит кюре, доставая часы. — У меня во рту еще маковой росинки не было. Ладно, пошли.

Округлив спину под мантией, он идет впереди меня по коридору, соединяющему ризницу с его домом. У двери он оборачивается.

— Мадам Мелизе уже лучше? — вежливо спрашивает он.

Я не ослышалась? Нет ничего удивительного в том, что он уже знает о свадьбе и болезни мамы: новости в поселке разносятся быстро. Но как может он называть ее мадам Мелизе, употреблять это имя, право на ношение ею которого он по долгу службы должен отрицать более, чем кто-либо?.. Настоятель разглядывает меня своими черными глазками с покрасневшими от блефарита веками и с неясным выражением, одновременно поощряющим и проникновенным. Он уже все понял и старается придать разговору тон, более подобающий несуетному церковнику. Поскольку я не отвечаю, он добавляет неторопливым голосом:

— Разумеется, это досадно.

Дверь раскрывается, и в следующей комнате — столовой со свежевымытым полом, пахнущем жавелевой водой, — мне на плечо опускается отеческая длань.

— Очень досадно, — повторяет настоятель.

Тон стал суше, его лицо посуровело. Мне остается только подхватить:

— Вот именно, я пришла спросить у вас, что мне делать и какую позицию…

Снова удивление: шапочка покачивается справа налево. Настоятель с живостью отвечает:

— Какую позицию? Нельзя занимать никакой позиции. Самое большее — несколько предосторожностей. Ты имеешь право судить в последнюю очередь. Прежде всего ты остаешься той, кто ты есть: дочерью своей матери.

Он сел на первый подвернувшийся стул. Уверенно смотрит на носки своих туфель.

— Я хорошо понимаю твои чувства, девочка моя!

Везет же ему, потому что я их не понимаю. Сама моя резкость меня тревожит. Откуда во мне эта непримиримость, которая негодует, не находя рядом с собой достаточно негодования, и еще надеется получить пламенные советы? Священник не поднимает глаз. Он покачивает головой, и я вижу, как три или четыре раза подряд меняется выражение его лица, от чего приходит в движение сложная сеть морщин, переходящих на шее в складки сухой, плохо выбритой кожи, спадающие на воротничок. На этом лице написано затруднение в подыскивании нужных слов и раздражение старого церковнослужителя, достаточно обремененного насущными заботами, связанными с его саном, чтобы его не выводили из себя эти дурацкие проблемы, которых так просто избежать, если следовать заповедям, однако слабость человеческая словно кокетничает ими, как хлеба васильками.

— Прежде всего, — бормочет он, — не должно…

Он так и не сказал, чего не должно. Но свободной рукой сделал жест, словно что-то отталкивая. Злое рвение. Наущение того, кто, не так ли, порой глаголет голосом ангельским, дабы сильнее смущать чистые души. И вдруг я его понимаю, себя понимаю, отворачиваюсь и гляжу в окно на виноградные грозди, свисающие с решетки и еще обернутые в целлофановые пакетики… Лицемерка! Тебе плевать на совесть, Изабель! Все дело в сомнениях, Изабель! Ты пришла к этому человеку, чтобы просто-напросто использовать его. Ты пришла искусить глас судьбы, найти союзника, который скажет тебе: «Вы правы, дочь моя. Боритесь. Делайте все, что в вашей власти, чтобы разрушить этот союз».

Но нет, Изабель, нет, похорони это в себе, тебе этого не сказали. Этот замечательный настоятель все говорит дребезжащим голосом, внушая тебе совсем иное: молись и еще раз молись, истовее поклоняйся Пресвятой Деве, чаще причащайся, с терпением встречай всякие искушения и укрепись кротостию в ежедневном исполнении долга, ибо само положение твое даровано тебе как испытание… К счастью, дверь скрипит и останавливает проповедь. Входит викарий — бесстрашный человек в баскском берете, чей мотоцикл несется по прямой дороге и чье современное красноречие так сильно потрясает девушек, провинившихся, сходив на бал, или фермеров, дерзнувших рискнуть спасением души — и продлением аренды, — отправив детей в светскую школу. Не он ли сказал нашей ближайшей соседке, мадам Гомбелу: «Над семьями, которые некогда купили церковные земли, словно витает проклятие. На месте мадам Дюплон я бы задумался: разорение, отец погиб на войне, муж ушел, дочь ненормальная… Многовато, чтобы снова гневить Господа!» Я ошиблась. Мне надо было посоветоваться с викарием.

Тем временем настоятель поднимает глаза, обменивается взглядом с викарием, ступающим большими твердыми шагами, колышущими сутану.

— Бедняжка Изабель пришла ко мне за советом, — говорит он.

— Да, — отвечает викарий, — ее положению не позавидуешь.

И все. Он уже прошел через комнату на кухню, откуда доносится запах бараньего рагу. Шум воды дает мне понять, что он моет руки. Настоятель хрустит суставами, поднимаясь на ноги. Его улыбка, ставшая менее сердечной, означает, что я могу идти. Я выпаливаю:

— Но как мне его называть? Отец — невозможно. Месье — в конце концов станет тяжело…

— Ты могла бы называть его по имени. По правде говоря, это не имеет большого значения.

Снова слова. Ну же, Изабель, не стоит забивать себе голову пустяками, когда на кон поставлено неоценимое! В ситуации, подвергающей серьезной угрозе духовную жизнь, главное — сохранить ее. Молись, молись, уповай на Господа… Сам он, как чуткий пастор, не преминет присоединиться ко мне. Не завтра, потому что у него отпевание, и не во вторник, потому что у него венчание, но в среду или в четверг.

С этими словами настоятель подошел к медной дверной ручке. Его фиолетовая губа под остатками зубов еще шевелится, добавляя, что если все-таки, несмотря на присутствие бесценной мадам Мерьядек, положение ухудшится до того, что в опасности окажется моя вера, надо будет…

* * *

Возможно, надо будет вернуться, молить о его осторожной поддержке. Но на этом условии голос настоятеля затих. Покинем этого старика, такого же безоружного, как я сама, снова пройдем по коридору и через ризницу. Церковь пуста; осталась одна серая монахиня, которая обращает ко мне свой белый чепец, вздыхает и милосердно опускает веки. На площади будет гораздо хуже. Дождь кончился, и половина деревни стоит там, склевывая новости. Как вынести взгляды всех этих крестьян, разряженных в черное и застывших во внимательной вороньей неподвижности. Их молчание окружает меня со всех сторон, и я стыдливо съеживаюсь, словно вдруг выяснилось, что я незаконнорожденная. Через минуту, когда я дойду до первого поворота, молчание позади меня взорвется шепотом. Я неотступно об этом думаю. Возможно, я неправа, хотя, в конце концов, это тоже верно: если бы у виновника всего случившегося было хоть на грамм такта, он приехал бы за мной, предложил бы мне, по крайней мере, свою машину и эту жалкую компенсацию: уважение, которое внушает длинный капот.

Будь по твоему, Изабель, если это тебя утешит! Вот она едет, рассекая толпу — твоя «Ведетта». Вздрогни, колеблясь между удовлетворением от исполнения желания и досадой от необходимости подавить упрек. О тебе почти подумали, и сам Морис, дурачок, считает нужным уточнить:

— Подвезти вас, Изабель? Я только что из аптеки.

VII

Как без смущения вспоминать о второй половине сентября, в течение которой он был среди нас в таком же положении, в каком, должно быть, оказываются его клиенты перед судьями? Мама не выходила из комнаты; жар спал, и она в основном жаловалась на неясные боли, внезапные их приступы, и только сыпь, разъедавшая ей лицо, не давала мне утверждать, что она разыгрывает болезнь, чтобы выиграть время, дать нам привыкнуть друг к другу. Впрочем, Магорен, приходивший два раза — и все такой же сдержанный с Морисом, — теребил свою бородку, знакомясь с результатами анализов.

— Белок, цилиндры — все это было бы еще ничего, если бы ты была в том положении, как ты надеешься. Но я теперь уверен, что аменорея — тоже всего лишь симптом. Правда, не знаю, чего.

В первый раз он изрек научный термин: из стыдливости, прячась за латынь, как казуист. Однако одно становилось ясным: ребенка нет, и Нат, которая никак не могла успокоиться, повторяла мне по меньшей мере шесть раз на дню: «Все зазря, она вышла за него зазря. Это уж совсем глупо!» Ей не приходило на ум, что мама с Морисом могли пожениться по другой причине. Ее философия страсти была такой же короткой и круглой, как ее шиньон: «В двадцать лет любовь идет сверху, и получаются хорошие семьи. После, девочка моя, любовь идет только снизу, люди цепляются друг за друга случайно. Иногда они меняют свою жизнь, ничего не скажу, это может быть разумно, когда прихоть хорошо увязывается с выгодой. Но здесь об этом и речи нет, и в любом случае это уже не любовь».

От чего же тогда мамины глаза начинали так блестеть по вечерам, когда раздавался первый сигнал клаксона? Почему она вздрагивала, торопилась отложить книгу, схватить пуховку, неспособную замаскировать ее прыщи? Откуда, при появлении Мориса, брались эти жеманные гримаски, эти перепады голоса, эти попытки схватить ладонь — но уже не мою? И почему он считал необходимым благосклонно принимать эти глупости? Если он и был разочарован, то хорошо скрывал свои чувства, и у меня еще звучали в ушах слова, которые он, в двух шагах от меня, шепнул доктору Магорену:

— Как жаль! Это бы чудесно все устроило в Мороке. Хотя так моя жена быстрее поправится.

Она вовсе не поправлялась. Но он пускал корни, и мне стоило нечеловеческих усилий помешать ему прочнее войти в нашу личную жизнь. Первоначальное поведение, продиктованное вежливостью или выжидательным наблюдением, часто обманчиво. Не будучи напористым, даже не умея ловко залезать людям в душу, Морис все же обладал навыками судейского, привыкшего оставаться на высоте перед любыми клиентами. Скользкий именно как адвокат — при всем при том, что он сам попал в скользкое положение и чувствовал это, — он перепробовал несколько приемов. Поначалу это был все понимающий человек, намеренный ободрить пришедшего к нему за помощью, отождествляя себя с ним и почти сразу же переходя на «мы». Удерживаемый на расстоянии, он вновь становился серьезен и, выдерживая паузы, перелистывал вашу душу, словно папку с документами, часто хлопая веками и слегка подергивая верхней губой. Но довольно скоро он, все-таки не сумев сдержать косой улыбки, наконец становился тем, кем был: длинным молодым шатеном, одетым в серое, причесанным на правый пробор, с размеренными жестами, но с металлом в голосе, когда его взгляд, до тех пор отводимый подальше от вашего, внезапно переходил в наступление. Само собой разумеется, этот настоящий Морис, в некотором роде доведенный до естественного состояния и повернувшийся к вам лицом, чтобы дать отпор, был, вне всякого сомнения, самым опасным.

* * *

Представление об этой внезапной перемене настроения и вызванных ею приступах искренности Мориса я получила в первое же воскресенье. Мы вернулись, сидя каждый на своем сидении: я сзади, чопорная, как пассажирка такси, он спереди, с любезной улыбкой на губах, словно шофер, который не хочет упустить чаевые. Нат, поджидавшая нас, тревожась за свое жаркое, пригласила всех к столу, и Морис не отступил в комнату мамы. Он вовсе не удивился, что его посадили справа от Натали, как гостя. Он благопристойно наклонил голову, когда она читала молитву, подкрепив ее истовым крестным знамением. Он не сделал замечания по поводу того, что мясо было несоленым, и когда я протянула руку к солонке, опередил меня и подал ее мне. Предупредительность и скромность. Беседа все же не завязывалась. Передайте мне, пожалуйста, хлеба. Спасибо, месье. Еще телятины? Наши односложные реплики камнями уходили на дно глубокого молчания. Наш отец семейства, находя атмосферу довольно прохладной, передал эстафету адвокату:

— Что-то мы не очень разговорчивы! — сказал он, напирая на «мы».

Ему не ответили. Искусственная роза его улыбки закрылась, потом снова расцвела — похвально, похвально! — пока недоваренный зеленый горошек градом стучал о наши тарелки. Морис невозмутимо проглотил эту картечь и, находя недостаточной улыбку, которая отчаянно старалась заполнить пустоту, взялся заполнить еще и тишину. Послышалось вежливое жужжание, перекрывавшее зудение мух, круживших вокруг медной люстры. Барометр, говорил Морис, только что упал на целый градус. Надо ждать ливня, который будет на руку месье Мелизе, ведь каждый знает, что рыба во время грозы мечется и легко попадает в садки. Однако это будет неприятно, так как больные чувствительны к непогоде, а уж особенно мама с ее нервами.

— Будет гром, Нат, будет гром? Я боюсь! — сказала Берта, чмокая губами и перемазавшись соусом.

На нее посмотрели, добродушно покачивая головой. И добавили: бедная мама, какое все-таки небывалое несчастье оказаться в такое время в таком состоянии. Нат тотчас ухватилась за случай.

— Вы знаете, она никогда не отличалась здоровьем, и ей уже не двадцать лет! — сказала она, беря себе яблоко.

Улыбка в очередной раз исчезла и вновь появилась добрую минуту спустя, сопровождая торопливый жест: я только что попросила передать мне графин.

— Спасибо, папа.

Нат удивленно округлила один глаз, но быстро все поняла и успокоилась. Муж женщины, которой уже не двадцать лет, — это мужчина, которому уже не двадцать лет. Если «месье» удерживало господина на расстоянии, то «папа» делало его стареньким, преувеличивая возраст, на который он себя чувствовал. Графин качнулся над моим стаканом, пролив немного воды на стол. Улыбка и монолог угасли совершенно, и его губы, сомкнутые в гримасу, не проронили больше ни слова до тех пор, пока Натали не вознесла хвалу Господу. Только тогда последовала контратака. Морис подошел к Берте и взялся за кончики салфетки, повязанной вокруг ее шеи, словно кроличьи уши.

— Сними же это! — сказал он не грубо, но твердо.

Затем повернулся к Натали (взгляд ледяной, серьезности полон рот):

— Послушайте, мадам Мерьядек, прошу меня простить, но есть один вопрос деликатного свойства, о котором я хотел бы с вами переговорить. Я обсудил его сегодня утром с Изабель, и она со мной согласна. Вы были так добры, что помогали ей все эти годы практически даром. Теперь, когда у нее есть средства, она, как и я, считает, что было бы бесчестно с нашей стороны под тем предлогом, что вы стали членом нашей семьи, не отдать должное вашей преданности…

Натали задрожала, всколыхнув свои юбки, но смолчала. Как парировать этот удар, столь хорошо обернутый в слова? «Мне ничего не нужно, я ни о чем не прошу!» — выдавила она, поспешно собрав в стопку грязные тарелки. Выставив вперед, словно рог, свою высокую шляпку, она помчалась на кухню. Морис имел жестокость идти за ней до самого коридора. «Да нет же, нет, — повторял он. — Нас совесть замучает. Мы все подсчитаем, мадам Мерьядек». Когда он вернулся большими шагами уверенного в себе мужчины, то обнаружил меня в бабушкином кресле с вязанием на коленях. Я нервно теребила спицы, не замечая, что одна из них упала на пол. Он нагнулся и подобрал ее.

— Ежик, ты теряешь иголки! — сказал он, воткнув спицу в клубок.

* * *

Обычный ответный выпад раздраженного мужчины. Ворчание кота, который наполовину выпустил когти, но сам больше всего на свете боится пустить их в ход. Часом позже он снова добродушно свернулся в пушистый клубок и мурлыкал нежности. Однако предупреждение попало в цель, и я это заметила в последующие дни. Осторожная Натали отступила, избегала столкновений и удовольствовалась тем, что дулась в своем углу. «Он, чего доброго, и за дверь меня выставит!» — в конце концов призналась она мне через неделю. Она едва могла доверять маме, неспособной, по ее мнению, ее защитить. Само собой, Нат делала для нее всякие мелочи, и достаточно было видеть, как она яростно взбалтывает микстуру или размешивает большим пальцем какой-то бальзам собственного изготовления, чтобы понять, до какой степени она разрывается между желанием простонать: «Тебе плохо, моя красавица?» — и выпалить: «Так тебе и надо! Это тебе наказание свыше!»

На деле она произносила лишь первую фразу и проглатывала вторую, так же как сглатывала слюну перед Морисом, оставаясь в обороне. В наступление шла я одна, так как я почти не могла рассчитывать на Берту, добрую собачку, готовую лаять по приказу на кого угодно, но так же быстро ложившуюся у ног чужака, как только его запах станет ей знакомым. Да, я была одна и практически без средств. Иногда даже без сил. Это вовсе не подавляло, наоборот, даже возбуждало — всегда быть начеку, постоянно пускать в ход зубы там, где другие пускают в ход губы. Но нет ничего хуже, чем чувствовать себя обезоруженным, а я была безоружна во всех отношениях. Во-первых, внутренне: бороться с Морисом означало бороться с мамой, а нельзя было предпринимать ничего такого, что могло бы одновременноранить и ее. Я даже не могла серьезно желать их разлуки, которая вызвала бы драму в голубой комнате. Самое большее, что я могла сделать — это помочь маме «раскрыть глаза», как говорила Натали. Но какая правда могла бы отвратить ее от счастья — ведь это все-таки было счастье? И как это сделать более или менее чистоплотно, не уподобляясь воронью?

Эти трудности уже делали меня беспомощной, вынуждая ограничиваться мелкими уколами, гримасками, двусмысленными фразами, той глухой недоброжелательностью, что унижает враждебность. Да и что мне оставалось, чтобы ее выразить? Очень мало. Делать вид, что у тебя не тот вид, какой есть, а будто ты делаешь достохвальное усилие, чтобы выносить невыносимое положение. Благочестие протеста, всегда на боевом посту, с ежевечерним громким чтением молитвы (обычай, забытый со смертью бабушки), вызывающее на бой безучастного, раздраженного этим ханжеством и при этом достаточно чуткого душой, чтобы страдать при мысли о том, что одно его присутствие оскорбляет наши убеждения и что мы способны думать, будто он решил навязать нам свои. Стремление по любому случаю утверждать воззрения столь же светлые, как шифер на нашем доме, в пику этим Мелизе, розовым, как черепица Мороки (и покорным тому странному влечению, которое на западе часто побуждает толстосумов держаться левых, чтобы в некотором роде извинить свое существование, тогда как беднота охотно голосует за правых, потому что это почетно).

Оставалось еще кривляние, придирки по пустякам, мелочная травля. Кашлять, как только Морис зажжет сигарету. Составить список его любимых блюд и тех, которые он терпеть не может, чтобы исключить из меню первые и умножить вторые. Если он едет в деревню — впихнуть в машину замарашку Берту, торжественно всклокоченную и растерзанную. Если он говорит о делах — едва слушать с почтительной скукой и как можно быстрее начать болтовню, в которую он слова не сможет вставить. Изображать сумасбродную радость освобождения, чуть не пускаясь в пляс, чтобы отпраздновать его уход; или серьезность, подавленность, резко обрывая смех при его приближении. Не спрашивать его мнения, не просить об услугах, стараясь лишь пренебрегать им, забывать о нем, относиться к нему, как к случайности, временному явлению, тучке на нашем небосклоне…

По крайней мере, попытаться, ведь я преувеличиваю: все эти планы строились на песке. Когда ничего нельзя поделать с присутствием человека, само это присутствие дает ему силы против нас, дает время пустить корни. Морис с каждым днем обосновывался все прочнее. У него уже был свой распорядок дня: в девять часов утра — отъезд в контору, в восемь вечера — возвращение, провозглашаемое тремя сигналами клаксона на последнем повороте. У него было свое кольцо для салфетки, свой шкаф, и он называл наш сарай «своим гаражом». Он позволял себе строить планы, намечать устройство ванной, починку крыш — разумные благие действия, против которых я не могла восставать, хотя это было настоящим святотатством: навязывать изменения самой обстановке в знак своего пребывания в Залуке. И наконец, главное: Морис все надежнее отгораживался от меня почти непробиваемой стеной вежливости — стеной, параллельной моей собственной и в общем увенчанной цветами, тогда как моя была покрыта битыми черепками. Невзирая на мое к нему отношение, удостаивая вниманием мои выходки, только если ему казалось, что его престиж под угрозой, он делал все меньше оплошностей, сдерживался, подбирал слова, чтобы парировать наверняка и отвечать как можно реже. И делал он это без злобы, отшучиваясь или отделываясь расплывчатыми фразами, позволявшими ему уклониться от боя, сохранив преимущество спокойствия. Чаще всего ему достаточно было только произнести мое имя с некоей ироничной грустью:

— Изабель!

Пристыженная, удерживаемая от всякой ссоры, почти неспособная дерзить, я бесилась. Повторяю, я не могу без смущения вспоминать об этих двух неделях. Я вижу себя на берегу Эрдры, одинокую, разгоряченную, вымещающую свою ярость на плоских камешках, которые, если их швырнуть резким движением кисти, долго прыгают по воде, прежде чем утонуть среди кувшинок. Я вижу себя шагающей по нашей роще, царапая ноги о ежевичник, который он грозил предать серпу. Я вижу себя ночью бродящей по темному дому, нащупывая путь кончиками пальцев, успокоенную, счастливую тем, что я могу, лишь слегка коснувшись стены комнаты, сказать, в каком именно месте я нахожусь, узнать невидимый комод по запаху розового дерева, а он не смог бы этого сделать, он еще не знает места каждой вещи в шкафах и каждой даты в наших воспоминаниях, потому что он у меня дома, у моей матери, но не у себя… Счастливая, да, — но всего лишь на секунду, тотчас начиная задыхаться от досады при мысли о том, что он, однако, спит в той кровати, куда мы уже не можем скользнуть на заре к маме — рыжая справа, белокурая слева, — чтобы заглушить поцелуями ее протесты и, сцепившись коленями, высунув нос наружу, свившись в один клубок в теплом гнездышке, поджидать вторжения Натали, высоко несущей поднос с кофе и молоком и неизменно восклицающей:

— Ну конечно, они уже здесь, окаянные!

Теперь там был он, окаянный! Вытянувшийся во весь рост, наверняка довольный собой, пользующийся своим законным правом, полный снисходительности к этой трудной девочке, которая в конце концов поймет! Ведь это и было хуже всего: что он, такой великодушный, кокетничал, проявляя завидное терпение, чтобы оставаться на высоте и сделать невыносимым положение жалкой мятежницы, теснимой улыбками и авансами, которые вроде бы даже и не были ей противны!

И я, придерживая край ночной рубашки, снова поднималась по лестнице, считая ступеньки, чтобы не скрипнуть шестой. На площадке я останавливалась на несколько секунд. Линолеум холодил мои босые ноги. Напротив, в серой комнате, Нат пыхтела, как паровоз. Справа из-под их двери просачивалась смесь ароматов: дневных духов, ночного крема, перебиваемых запахом юфти. Я колебалась, второпях настораживала слух. Обычно там не шептались, и я надеялась услышать эту тишину. Так как однажды, один-единственный раз, которого мне было достаточно, я расслышала вздох:

— Признаюсь тебе, Изабель, я уж и не знаю, с какого боку подступиться к твоей рыженькой…

И я, пристыженная, уязвленная, влетела в комнату девочек — «розовую комнату», — где Берта, покрытая испариной и пахнущая потом, спала, свесив ногу в коридорчик между кроватями.

VIII

Шестнадцатый день, — объявил в то утро горшок с геранью, плавающий в блюдце на подоконнике моей комнаты, в который я, как велит старый колдовской обычай наших мест, каждый вечер втыкаю полусгоревшую спичку. Чары действуют медленно, но все же действуют! Мама поднялась сегодня утром в десять часов, спустилась к обеду, весь день провела с нами, и, пока не было Мориса, сотрясавшего воздух в пользу какого-то сардинщика, недовольного поставленным ему маслом, мы уже думали, будто вернулись в старые добрые времена. Никаких пиджаков в гостиной — только четыре блузки. Никакого баритона, бубнящего серьезные фразы, придающие воздуху привкус табака, — только четыре тонких, живых голоска, кончиками языков протягивающие нитку беседы между двумя лоскутками песни. Как легко! Какое отдохновение говорить о рецептах, стирке или шитье, не вызывая зевоты у месье мужа, задрать юбку и подтянуть чулок без того, чтобы отворачиваться, следя за его взглядом. Но главное — какая пронзительная радость: получить нашу болящую обратно, в наше полное и исключительное распоряжение, окружать ее, тискать — нежную пленницу, скованную наручными часами, моим прошлогодним подарком, которые снова показывают мое время!

Шестнадцатый день: самый лучший за долгое время. Под стопкой белья, конечно, лежат несколько рубашек, которые я погладила, наделав побольше морщинок, а на столике — забытая пара перчаток, чей размер не имеет ничего общего с нашим шесть с четвертью и напоминает о сильной руке, покрытой шерстью до середины пальцев. Но поскольку рук в перчатках нет, в гостиной в этот вечер нет и того, кто ими пользуется. В ней снова только мы и знакомые предметы. Шкаф из красной черешни, буфет, на котором вырезанный ножом святой Ив составляет пару святому Геноле, портрет деда, рабочая корзинка — все на месте, так же как и полуобнаженные деревья за окном, чьи листья треплются на ветру, смешиваясь с последними птицами и мягкими отсветами низко висящего солнца. Берта своими неуклюжими пальцами разглаживает салфетки, которые Нат подрубает крестом, а я заканчиваю подшивать новую комбинацию. Мама ощупывает скулы, где прыщи вроде бы подсыхают, смотрит на корзинку и удовлетворенно говорит:

— Честное слово, все будет в ажуре!

— Да, — отвечает Нат, — в кои-то веки.

Она умолкает, потому что я резко оборвала нитку. В бочку меда плюхнулась ложка дегтя! Не будем возвеличивать виновника этого досуга, позволяющего нам лучше работать на себя с тех пор, как мы больше не работаем на других. Мой далекий настоящий отец, ухватившийся за возможность прекратить выплачивать пенсию маме, продолжает, слава Богу, платить алименты дочерям. Мысль о том, что в нашей каше плавает масло из Мороки, мне невыносима. Но мама простодушно уточняет, радуясь тому, что может добавить нежданный цветок к венку узурпатора:

— Мы и этим обязаны Морису!

Так, отныне недолго нам друг с другом любезничать! Нам было так хорошо, мы расцвели — юбка к юбке, в своей семье. Намек все испортил. Пустые перчатки на столике вновь приобрели вес; у них такой вид, будто они что-то схватили и держат.

Проходят полчаса, у которых уже совсем другой вкус. Густая тишина приглушает скрип иголки и отдаленный шум машин. Вдруг мама выпрямляется, приподнимая пальцем волосы над ухом:

— Ты слышала? — спрашивает она.

Я слышала. Просигналила машина, но она не его, и не может быть его — наверное, какая-нибудь другая «Ведетта». Странное дело: ошиблась мама, а не я, едва уловимое различие в звуке двух клаксонов одной марки от меня не укрылось. С чего бы нашему сутяге так скоро вернуться? Он пунктуален, он вернется гораздо позже, в свое время, дав три ритуальных сигнала клаксона, и мама, несмотря на наши увещевания оставшаяся на ногах, «чтобы сделать ему сюрприз», вскрикнет:

— На этот раз это точно он!

Это он, мама, ты права. Мне вовсе не нравится, как ты произносишь это местоимение, которое становится таким звонким в женских устах. Я ненавижу эту слабость, обретающую силу, чтобы броситься вперед и закинуть обе руки за шею повседневного Мориса — холеного, корректного и (чего скрывать) довольно «интересного» мужчины, чтобы ты в этот момент устыдилась своего халата и своей экземы. Однако меня утешает один пустяк: если когда-нибудь меня увлечет мужчина, мне кажется, что крик у меня будет глуше, зато слух — тоньше.

IX

Наконец произошло то, чего я больше всего боялась: попытка сближения, сопровождаемая предложениями о перемирии. Я уже неделю наблюдала за его маневрами. Знаки внимания со стороны врага множились. Возгласы «Изабель!» превратились в «Ну же, Изабель!» — подкупающие и ожидающие отклика, от которого я удерживалась — часто чудом, — чтобы не дать Морису повод завязать разговор. Ответить с высоко поднятой головой было слишком большим искушением. Но я прекрасно знала, что, опустив голову, легче давать отпор: когда доводы слабы, молчаливый бойкот надежнее крика. А мои доводы были слабы.

Слабы, потому что, в отличие от резонов Натали, не были прочно основаны на принципах, освящавших ее ревность; потому что настойчивость врага, придававшая, казалось, большое значение моей персоне и говорившая о том, что, как только опадут мои шипы, Залука превратится в чудесный оазис, не оставляла равнодушным мое тщеславие; потому что в самом этом упорстве было нечто большее, нежели забота о согласии, — осознанный выбор, интерес, подстрекаемый моей нелюбезностью, желание покорить меня, достаточно возбужденное моей враждебностью, чтобы взволновать и встревожить его в равной мере. Слабы, наконец, потому, что мама теперь была на ногах и постоянно находилась между ним и мною со своими гримасками, ужимками, умоляющими взглядами, неодобрительным молчанием и стойким намерением сточить мою злобу пилочкой для ногтей.

Я от этого только больше злилась, но как-то неискренне, так что была сама себе противна. Съежившись, сжавшись в комок, я избегала обоих, скрываясь в кухне под малейшим предлогом. Я утыкалась в жилетку Нат и ныла ей каждый раз про одно и то же. Закусив верхнюю губу, она выслушивала меня, энергичнее перемешивая соус или выковыривая ножом чернушки на картошке. С этой стороны я могла быть спокойна: Натали никогда не простит тому, кого в разговоре со мной называла «этим», ни ста тысяч франков, которыми он ее отблагодарил, ни счетов, которые она отныне должна была вести в блокноте и раз в неделю представлять ему на просмотр, ни уничтожения избытка диванных подушек, сделанных ее руками за долгие годы и говорящих о ее стародавней любви к вышиванию, а главное — разговоров в поселке, где единственное ценимое ею мнение — то, что берет начало у кропильниц и выходит со слюной святых женщин, — совершенно иссякло, уступив место ядовитой услужливости лавочников. Но Нат недолго меня поддерживала, быстро смущаясь и разрываясь между своими обидами и опасениями, которые, возможно, сливались с легкими угрызениями совести от нападок на ближнего своего и потакания непокорной дочери. Она потрясала своей кичкой, говорила: «Брось! Не терзай себя. Раз уж ничего не поделаешь…» А иногда оставляла меня в кухне и шла в пристройку нещадно скрести щеткой простыни, киснувшие в чане для стирки (что, впрочем, было немым протестом, так как она противилась тому, чтобы ей подарили стиральную машину).

Тогда я углублялась в рощу, где еще шелестели опавшие листья; спускалась до самой Эрдры, уже илистой и вздутой. Если шел дождь, я запиралась в своей комнате, уткнувшись носом в вечное вязание, и ждала освобождающего шума мотора, который знаменовал собой отъезд отчима и позволял мне спуститься на цыпочках, украдкой скользнуть к маме, потягиваясь, как кошка, наконец-то вылезшая из-под кровати.

— Где ты была? Где ты была? — тявкала Берта.

Мама ничего не говорила, приподнимала одну бровь, скользила рукой по моим волосам, по плечу с выступающей ключицей. Я ведь похудела на два килограмма, юбки проворачивались у меня на поясе, веснушки стали еще заметнее на коже, пестрой, как чибисово яйцо. Я едва волочила ноги. Я изнемогала. Воинственный как никогда, плотно свернувшийся в клубок, неспособный расслабиться ежик был без сил…

* * *

Заметил ли это Морис? Не думаю: у мужчин нет чутья на такие вещи, они принимают за всплеск энергии предельное напряжение женских нервов. Наверное, вмешался случай: он и превратил обычную субботу в ту особенную, внешне не содержавшую значительных событий, но все же оставшуюся для меня памятным днем.

В тот день, потрясая серпом и косой, прибыли два поденщика, которых Морис тотчас отправил в рощу. Прижавшись носом к стеклу, я издали смотрела на то, как они косят дикую траву и вырезают ежевичник. Я была вне себя. Так значит, мало того, что чужак втерся в нашу семью, он еще и уродует Залуку. Эти заросли с ужами, эти травяные кочки, изрытые норками, эти кусты, полные старых гнезд, устланных пометом, эти ложные тропки вокруг каждого куста бузины — с самого детства меня окружал их успокаивающий беспорядок, буйный, беспрестанно обновляющийся хаос, спускающийся по холму до самого болота, где эстафету принимали кувшинки, стрелолист и камыши. Этой литовкой мне подкосили ноги. Вскоре я не выдержала и, подобрав волосы под косынку, завязанную под подбородком, бросилась в парк.

Зачем? До сих пор не знаю. В любом случае мне не хватило бы дерзости отправить рабочих восвояси. Но Морис, наверное, так не думал или же, видя, что все собрались в гостиной, решил воспользоваться случаем для разговора наедине. Как бы там ни было, бросив досье, которое он привез из Нанта, чтобы поработать в выходные, он тоже вышел, крикнув:

— Изабель, подождите меня.

Не оборачиваясь, я ускорила шаг, уклоняясь влево, чтобы обойти поляну, понемногу расширяемую поденщиками. Затем я побежала, или, скорее, принялась скакать с места на место, продираясь сквозь ветки.

Позади более тяжелый красавец Морис увязал в хлюпающем мху. Уверенный в том, что догонит меня, он только увеличивал шаги, делая вид, будто мы с ним вместе прогуливаемся. Под большим каштаном, усеявшим землю своими растрескавшимися скорлупками, он наконец поравнялся со мной и строго сказал:

— Каштаны пропадают зря! А их тут по меньшей мере мешок наберется.

И тогда я ошеломленно услышала свой ответ:

— Мне больше нравится ежевика.

* * *

Колкая и жалкая реплика. Но все-таки реплика, достаточная для того, чтобы он мог ее подхватить… Ежевика! Честное слово, он об этом не подумал. Так себе ягода, на его вкус, даже в варенье, к тому же любители скорее посадили бы американский сорт с крупными плодами, который разводят, как малину. Во всяком случае, ежевичник надо было срезать: он глушил молодые деревца.

Пауза подчеркивает важность последующих слов. Звучит ученое добавление:

— Я понимаю, что в названии Залука есть что-то от Лукоморья. Но из него ведь выпало «б»! Потому что когда-то — я прочитал об этом в одном старом документе — говорили «Заблука», а в таком случае оно на самом деле происходит от слова «заблукаться» — сбиться с пути, пойти по ложной тропе, каких здесь много и в которых так часто путаются возчики.

Снова пауза. Осторожно вытягивается рука; она охотно скользнула бы под мою, чтобы мы подружились и продолжили прогулку, как добрые приятели. Я прижимаю локоть. Рука в замешательстве поднимается, и в конце концов Морис почесывает ею родинку на шее, которую я мысленно называла червоточиной в его адамовом яблоке. (Сомнительная, но полезная шутка. Для нас бывает спасителен насмешливый взгляд: выискать смешную деталь, если надо, выдумать ее — это надежнейший способ оградить себя от человека). Но почти тотчас же яблоко приходит в движение. Морис признается глухим голосом:

— Возможно, что я и в самом деле заблукался.

Заблукался! Он так и сказал, наш Тенорино! Он держит меня под своим взглядом, потом — обеими руками, опустившимися мне на плечи. Я до сих пор не замечала: у него карие глаза. Такими глазами, обыкновенными, как каштаны, можно наполнить целый мешок. Но я не нахожу слов, чтобы как следует высмеять его драгоценный пробор — нитку здоровой, белейшей кожи среди густых волос, совершенно лишенных перхоти. Чтобы добиться такого результата, мама целый час вычесывает волосы прядь за прядью частым гребнем. В противоположность ей и несмотря на серьезную вертикальную складку на лбу, Морис вблизи выглядит моложе, чем на расстоянии. И зубы эти его собственные. Он показывает их, уточняя:

— Давайте начистоту, Изабель: у нас с вами что-то не клеится.

Прямо-таки совсем не клеится. Но дело — увы! — кажется, не так уж плохо. О маме и речи нет. Если он и «заблукался», то только в отношении меня. Он начинает быстро это объяснять, слова вырываются слишком близко от меня вместе с запахом табака:

— У нас с вами не клеится, и я вам скажу почему. Сначала я думал, что вы враждебны ко мне по религиозным причинам. Без них не обошлось, я знаю, особенно у Натали. Но вас никогда не смущал развод, позволивший вашей матери повторно выйти замуж. И хотя вы уже не дитя и прекрасно знаете, как обстоят дела, вы вроде бы не слишком неодобрительно относитесь к уже давним… чувствам, которые она ко мне питает.

Запинка на слове «чувства», пристойная, но слабоватая, вынудила его сглотнуть слюну. Он продолжает с большей уверенностью:

— Чтобы понять вас, мне надо было увидеть, как вы живете. Вы стайка женщин, пчелиная семья, живущая ради своей матки и сплотившаяся вокруг нее. А я — ужасный трутень. Вы не решились бы так сказать, может быть, даже так подумать, но сознательно или нет вы не прощаете мне того, что я разрушил вашу монополию. Можно подумать, будто я отнимаю у вас то, что дают мне! Однако я ничего у вас не отбираю. Мы греемся у одного очага. Вы так не думаете, Изабель?

Он почти обо всем догадался, но сравнения его неудачны. Дай-то Бог, чтобы его встреча с мамой была такой же короткой, как брачный полет пчел, от которого трутень умирает! Что до очага, то этот образ хорош для тех, кто отогревается у чужой страсти, но никогда не прыгнет в огонь, чтобы его поддержать. Ноги в тепле, сердце в прохладе, — а сам он, Морис, ни горячий, ни холодный? Проще всего спросить у него:

— Почему вы женились на маме?

— Вы сами знаете.

Я теперь действительно знаю. Он на ней не женился. Его женили. Он поступил как честный человек, узаконил привычку. Пылкий муж ответил бы: «Почему? Да потому что мы хотели жить одной жизнью, потому что мы любили друг друга». Он бы еще добавил: «К тому же мы думали, что у нас будет ребенок», но не удовольствовался бы таким объяснением. Морис, должно быть, сам это чувствует, потому что запоздало добавляет:

— Знаете, я очень люблю вашу мать, и если я не женился на ней раньше, то лишь потому, что она колебалась из-за вас.

Если он хочет сделать мне приятное, то ошибается. Но я успокоена: «очень» вовсе не усиливает глагол «любить», а, наоборот, принижает. Если бы мама могла сказать то же самое, все было бы замечательно. Но с этой стороны, боюсь, дело обстоит иначе. «В любви, — говорила бабушка, считавшая себя многоопытной в таких делах, — один всегда пленник другого, а другой — своих чувств. Самый свободный из них — не тот, кто таковым кажется, но именно ему выпала лучшая доля».

А я мечтаю отнять ее у мамы! Что-то во мне колеблется и раскачивается, как обтрепанная ель над нашей головой, которая, пригибаясь под каждым порывом ветра, снова распрямляется ему навстречу. У меня озябли ноги. Руки Мориса давят на мои плечи. Скроемся, уйдем, куда глаза глядят. Спуск, становящийся круче, а главное, сильный запах прелой травы скоро сообщат мне, что мы приближаемся к воде, которой еще не видно за деревьями. Все такой же галантный, искуситель отводит ветки на моем пути и шепчет:

— Все произошло слишком быстро. Мы оказались вместе раньше, чем привыкли к этой мысли. Но вы увидите, Изабель, мы созданы для того, чтобы ладить. Я хочу лишь вашего счастья. Я уже уверен, что могу обеспечить вам более полную и легкую жизнь.

Можно подумать, что он говорит с моей матерью, той другой Изабелью, декламирует фразы, уже сослужившие свою службу. Вот и Эрдра — желтая-желтая, длинные гирлянды листьев перекатываются от водоворота к водовороту.

— Будем друзьями. Ты не против, Изабель?

Изабель была бы не против, но чуть поодаль течением вымывает бухточку, где вы оба высадились, а потом обнялись у нее на глазах. Это «ты» тревожит ее, хотя достаточно было бы с ним согласиться, чтобы обрести покой. Она хотела бы ответить — и не находит слов. Вода у ее ног мутная и, как она сама, растревоженная без причины. Не кусайте губы, Морис, не переживайте. Не считайте себя униженным при мысли о том, что вы зря разорялись, что вам не удалось вытянуть самого жалкого «да» из этой девчонки, которая, как вы думаете, упрямится ради удовольствия, забавляется, заставляя себя упрашивать, разыгрывая кокетку со своими конопушками и рыжими патлами.

— Так значит, нет?

Да нет, Морис, это не значит нет. Это ни да, ни нет. Я не знаю, не знаю я. И вам, и мне, и всем не повезло в том, что вам выпала наименее подходящая вам роль: мужа моей матери. А в остальном вы хороший мальчик, серьезный, хорошо воспитанный, неплохо сложенный, полный добрых намерений, которому надо было найти себе девушку постарше меня и помладше мамы и окольцевать без приключений настоящую мадам Мелизе. Послушайте, Морис…

Но Морис меня не выслушает. Я слишком поздно раскрыла рот. Он уже не позади меня, он ушел, ворча: «Маленькая ослица!» Даже не оборачиваясь, он поднимается к дому, топча большими яростными шагами пучки подмаренника, чьи маленькие цеплючие семена десятками облепляют его брюки. Он сделал это зря. Я собиралась ему сказать, что, в конце концов, я ему хоть и соперница, но не враг.

* * *

Возможно, он упустил и другой удачный случай. Если верить Нат, информированной на этот счет поселковыми сплетнями, то, когда Морис по возвращении из Бернери отправился представить маму в Мороку, мэтр Тенор выставил его за дверь после такой бурной сцены, что ни тот, ни другой уже не знают, как пойти на мировую. А тут как раз появилась беспечная зеленая лодка, несущая по волнам толстяка, ощетинившегося удилищами и посасывающего с надутым видом короткую трубку с заслонкой.

Сначала сын, теперь отец. Лодка плывет по течению вдоль камышей, где не рекомендуется волочить за собой блесну. Еще одна аномалия: этот законник, председатель компании «Нантский тростник», который, как я не раз видела, доблестно выбрасывает обратно в воду добычу, не вышедшую ростом, решился ловить на ведомую удочку у чужого берега. Правда, этот берег наш, и внимание, которое ему уделяет мэтр Мелизе, вкупе с подчеркнутым безразличием к тому, что происходит у него за спиной, указывает на то, что он совмещает деятельность опытного рыболова со своим дебютом в шпионаже. Слышал ли он голос Мориса? Заметил ли край платья между ивами? Он проплывает, не поднимая глаз, не вынимая лески, по коридору из почти мертвой воды, в котором его лодка пузом прокладывает себе дорогу, раздвигая вялые водоросли. Но язык у него, должно быть, чешется. Конец удилища уходит вверх, вытягивает леску, закидывает ее подальше, и, довольный предоставившимся предлогом поднять подбородок, мэтр Тенор делает вид, будто только что меня заметил. Краем рта, которому трубка не придает благоухания, он бурчит:

— Как дела?

— Спасибо, помаленьку.

Мое воодушевление под стать его собственному и, видимо, приходится ему по душе. Поскольку лодка неощутимо скользит, я делаю шаг, потом еще два, чтобы оставаться с ним наравне. Поплавок, движущийся позади на отдалении пяти метров, и не думает дергаться.

— Ваш живец, наверное, мертв, месье Мелизе.

Толстяк бросает на меня взгляд, в котором на этот раз сквозит сочувствие. Трубка выпадает изо рта ему на ладонь. Он громко, хотя и неуверенно, отвечает:

— Я, должно быть, вонзил в него крючок слишком близко от головы. Ну что ж! Другого у меня нет…

Следуют соображения по поводу недолговечности осенней плотвы. Но голос вскоре затихает. Лодка, все так же продвигающаяся вперед, скрывается за завесой ивняка, виден лишь подрагивающий конец удилища. Затем исчезает и он. Скрип уключины и легкий всплеск сообщают мне о том, что там слегка выравнивают лодку, чтобы снова попасть в течение. Мне же остается только вернуться домой.

* * *

И застать всех собравшимися вокруг мамы, которая обхватила голову руками и клацает зубами. Берта, сидя на полу у ее ног, бормочет ей что-то бессвязное. Нат держит ее за правую руку. Морис — за левую.

— Снова поднялась температура! — бросает он мне, мрачно взглянув на меня, словно я в этом виновата.

Но его взгляд встречает мой и проясняется, удивленный моей улыбкой.

X

Магорен вернулся вечером в машине Мориса, отправившегося на его поиски и вынужденного гоняться за ним с фермы на ферму, чтобы прервать его обход. Отослав слишком шумливую Берту на кухню, к коробке с печеньем, я осталась подле мамы. Температура у нее резко подскочила, а новая сыпь покрыла плечи, руки, тыльную сторону ладони и стянула верхнюю часть лица ужасной коркой в виде крыльев летучей мыши, этакой гноящейся красноватой полумаской. С горячей головой, ноющими локтями и коленями, мама жаловалась на боль в животе, пояснице — во всем теле. Нат, каждые десять минут поднимавшаяся из кухни, чтобы просунуть в щель двери свое опрокинутое лицо, и меня сводила с ума, шепча мне на ухо самые худшие предположения:

— Это наверняка скарлатина. Если бы ты была поумней, ты бы оставила с ней меня. Ты что, не понимаешь, что можешь заразиться?

Или:

— Чем больше думаю, тем больше это похоже на лишай мамаши Крюэ — она тогда без глаз осталась…

— Это ты, Морис? — спрашивала мама, у которой, к счастью, был слишком сильный жар, чтобы она могла осознавать происходящее.

Тогда Натали ретировалась, ворча: «Ну конечно, Морис! Тут себе места из-за нее не находишь, а она о нем думает!» Нат снова, ступая на кончики туфель, спускалась в кухню — приглядеть за тушившейся говядиной и, наверное, прочитать, загибая пальцы, несколько «Богородиц», прерываемых воззваниями к различным святым, отвечающим за здоровье. В церкви уже прозвонили к молитве, далекие сирены провыли в дыму нантского горизонта. Я уже не знала, что и делать, чтобы обмануть свою тревогу, и, как раньше, когда я болела ветрянкой и могла спать рядом с мамой, пересчитывала васильки на обоях, выстроенные рядами по тридцать семь — число тем более неделимое, что тридцать восьмой василек, поделенный пополам в углу, присоединял к нему дробь.

Наконец хлопнула дверь, Магорен затопал ногами, издал свой клич и прошел в комнату, повторяя:

— Ну-те-с, ну-те-с, у тебя все по новой?

Он подошел к кровати, склонился над моей матерью — и тотчас же по его потемневшему взгляду, по тому, как тщательно он постарался придать своему лицу ничего не выражающий вид, я поняла, что на этот раз ему все стало ясно, и то, что стало ему ясно, очень серьезно. Воздух вокруг меня словно сгустился. Нат и Морис, затаив дыхание, бесшумно вышли вперед и стояли, как деревянные, похожие на изображения святых, которые раскачиваются над головами верующих во время шествий.

— Принести полотенце, доктор? — прошептал Морис.

Магорен сделал отрицательный жест. «Ну, дочь моя, — тараторил он, чтобы занять свою пациентку, — ты прямо цветешь и пахнешь! В общем, всегда лучше, чтобы это вышло наружу!» Тем временем он взял ее за руку, закатал рукав ее рубашки и, притворяясь, будто измеряет учащенный пульс, исследовал тыльную сторону ладони и пальцы, испещренные лиловыми пятнышками с белой серединкой. Корка на лице была изучена с тем деланно рассеянным вниманием, на которое способен только взгляд врача. Затем, уронив обычное «Ладно!», он встал.

— Хороша же я, должно быть! — простонала мама, пытаясь приподняться.

— В меру! — сказал Магорен, отпихнув ее обратно на подушку. — Но здесь всем на это плевать, и в любом случае сейчас не время портить зеркала.

Слава богу, у нее не хватило духу подойти к зеркалу в шкафу, а я уже потихоньку вынесла трюмо, перед которым брился мой отчим. Видеть мою Бель^[17] в таком состоянии уже было мне тяжело. Нет, далеко не всем на это наплевать. Чтобы в этом убедиться, достаточно взглянуть на Мориса, всем своим видом выдававшего усилие, которое он делал именно для того, чтобы себя не выдать. Несчастный чересчур брезгливый любезник! Не успев даже об этом подумать, я очутилась на коленях у кровати, прижавшись губами к щеке, которую язвы никогда не покроют так плотно, как мои поцелуи. Движимая той же мыслью — или тем же желанием бросить вызов, — Нат тоже пронеслась через комнату и, встав напротив меня, держала обеими руками мамину руку, похлопывая по ней, страстно ее теребя.

— Нат! Иза! А вдруг это заразно, — попробовала возразить мама.

— Вовсе нет! — категорично сказал Магорен. — Заметьте себе, я тоже не люблю, когда моих больных постоянно вылизывают вдоль и поперек. Я придерживаюсь мнения отца, который говорил: «Вливания для них лучше излияний». Но я не хотел бы нарушить эту очаровательную семейную сцену…

Добрый человек изощрялся в остроумии. По всей видимости, он до смерти боялся скорых расспросов и маленькими шажками отступал к двери. Только Морис открыл рот, как он поспешно добавил:

— Если вы не возражаете, и чтобы внести полную ясность, я вернусь еще раз вечером взять кровь на анализ. Извините меня, я не обедал, уже второй час, а у меня с двух прием.

— Я провожу вас, — сказал Морис, бросаясь за ним следом.

Я секунду колебалась: если у Мориса был предлог, то у меня его не было. Нет ничего более удручающего для больного, чем нетерпение его близких выскочить за дверь и расспросить врача. Но Нат потянула носом воздух:

— Если моя говядина не сгорела, нам очень повезло, — сказала она. — Не Берта же…

— Пойду подолью воды, — тотчас сказала я, тщательно подоткнула маме одеяло, переставила два-три предмета и постаралась уйти не торопясь.

* * *

Я застала доктора сидящим за столиком в прихожей, где его ждали ручка и блокнот. С суровым видом — он никогда не мог улыбнуться в присутствии Мориса — врач говорил вполголоса, не поднимая головы, а мой отчим слушал с убитым видом. При моем приближении он умолк, и мне пришлось выдержать несколько секунд смущенного молчания, дающего людям понять, что с ними сейчас поделятся горькими откровениями. В отличие от большинства своих собратьев, которые, подобно судьям, любят заставлять ждать и охотно собираются вместе, чтобы осудить клиента, Магорен редко призывал к себе на помощь специалиста и «раскалывался» перед родственниками сразу же, как только обретал уверенность. Он только старался их подготовить.

— Я говорил месье Мелизе, — наконец сказал он, — что не стоит терять голову. Теперь это успешно излечивается.

— Да что «это»? — спросили мы с Морисом в один голос.

Магорен взял ручку и нацарапал три строчки, прежде чем ответить:

— Это довольно редкое заболевание. Мне за всю жизнь попалось не более пяти-шести случаев, чаще всего в неполной форме, затрудняющей диагностику. В прошлый раз я об этом даже не подумал. Но сыпь на лице приняла характерный вид…

Еще три строчки позволили ему сделать трудный переход. Он опустил голову и добавил:

— Впрочем, я был бы рад ошибиться…

И он принялся старательно дописывать рецепт. В прихожей был слышен только скрип его пера. Лифчик вдруг стал мне тесен. Я дышала словно ватой, смешанной с резким запахом тушеной говядины, действительно подгоравшей на кухне. Магорен выронил еще кусочек фразы:

— Это серьезно.

Он расписался, сложил рецепт и встал, чтобы покончить с этим:

— Это серьезно и название у этого отвратительное, к тому же оно часто приводит к путанице: красная волчанка бывает разная…

— Красная волчанка! — в ужасе выдохнул Морис.

Натали, которая спускалась в свою очередь, привлеченная запахом горелого, наткнулась прямо на эти слова и остановилась на последней ступеньке, поднеся руку к вороту, чтобы развязать шнурок своей шляпки. Магорен тщетно пытался внести уточнения, говорил, что речь идет не о том, о чем мы подумали, — не о той отвратительной болезни, вырывающей крысиную нору посреди лица, а о сыпной красной волчанке, совсем другой и не имеющей ничего общего с первой. Смущенный своей искренностью, он сам признался, что, не столь зрелищная, эта болезнь и труднее излечима, несмотря на недавно появившийся кортизон, который делает чудеса. Я услышала практически одно только слово «чудеса», и от того, что в нем было исключительного, невозможного, у меня застучало в висках. Испугавшись, переходя на успокаивающие фразы, Магорен повернулся ко мне. Намеревался ли он таким образом приберечь свою жалость для дочери, невинного горя, и отказать в ней ложному мужу, менее достойному участия, наказанному, в общем, в том же, в чем он согрешил? На мгновение я позволила вонзиться в себя ядовитому жалу, я восприняла как месть судьбу этого мужчины, связанного с этой женщиной, обезображенной на следующий же день после свадьбы. Но меня тотчас захлестнуло, заполонило возмущение. Жертвой этого наказания пала прежде всего моя мать, Морис же будет поражен лишь в той мере, в какой он ее любит, то есть исходя из того, что в нем есть самого лучшего. Жало проникало все глубже, до самых черных уголков моей души, разливая желчь. Он стоял передо мной, бледный, со взглядом, тяжелым от сострадания. Я была самой себе ненавистна, и меня вдруг от этого затошнило.

— Иза! — вскрикнула Натали.

Все они шагнули ко мне, видя, что у меня началась икота. Но Морис был ближе, и моя рука, вскинутая навстречу первому попавшемуся плечу, не отказалась уцепиться за него.

XI

В последующие дни температура колебалась, то внезапно спадая, то снова подскакивая; корка расширилась и заняла прочное место на лице, расцветилась кружками, белесыми, розоватыми, лиловатыми пятнами; сыпь дошла до груди, покрыла все тело, а мама была погружена в вялое оцепенение, прерываемое жалобами, которые исторгала у нее сильная боль в пояснице.

Этот последний симптом особенно беспокоил доктора Магорена, не решавшегося ничего предпринимать до получения результатов анализа, доверенного одной нантской лаборатории, которые задерживались из-за выходных. Доктор заезжал в субботу вечером, в понедельник утром, в среду днем и почти с облегчением объявил, наконец, в четверг в отсутствие Мориса:

— Я не ошибся: это именно то, о чем я вам говорил.

Грозные слова, которые я, однако, выслушала спокойно. Ныне уже невозможно пребывать в безмятежном неведении: как только поставлен диагноз, медицинские словари, которые есть почти в каждом доме, повергнут своими подробностями в ужас профана с богатым воображением, готового видеть все в самом мрачном свете. Мы набросились на «Медицинскую энциклопедию», и от того, что мы вычитали про болезнь, которая «в острой форме часто приводит к летальному исходу», нам стало плохо. Но уверенность притупляет тоску: уже ничто ее не усилит, ничто не сможет превзойти, кроме надежды, подкрепленной нашим общим ощущением того, что мы становимся сильнее перед лицом конкретной опасности. Я и бровью не повела, когда Магорен достал шприц, добавив:

— Сделаю ей первый укол. Самое время…

Он поднялся к маме, сделал укол и ушел, оставив нас с Натали одних у ее постели. С самого начала мы от нее почти не отходили, сменяя друг друга в хлопотах по хозяйству, сведенных к минимуму. Мы проводили у ее постели почти весь день, сидя неподвижно, раскладывая на ее пледе бесконечный пасьянс или рассеянно орудуя иголкой, но тотчас вскакивая и бросаясь к ней, как только она стонала, шепча имя — в девяти случаях из десяти это было имя Мориса. Берта, отосланная на кухню, пользовалась этим, чтобы опустошать буфет, и нам издалека было слышно, как она мучает единственную песенку, которую ей удалось запомнить и которой она теперь словно приветствовала Мориса, когда тот возвращался домой:

Это «з» было неизменным, как и терпеливое восклицание Мориса в четверть девятого:

— Ножки, Берта, а не «нозки»… И смени пластинку, прошу тебя!

Сам он ее, впрочем, не менял, и дальше все шло без изменений. Дверь прихожей взвизгивала — один он, не зная особенностей ее петель, смел исторгать из нее этот визг; рассохшаяся ступенька лестницы скрипела — один он, не зная, где ее место, смел ею скрипеть, — и перед нами появлялся Морис, его пробор, кожаный портфель, стрелка на брюках. Он говорил: «Добрый вечер, дорогая!» — ровным голосом, не вязавшимся с нервным подергиванием его верхней губы; шел прямо к кровати, бросал взгляд на температурный лист, другой — более быстрый и словно испуганный — на лицо жены и наклонялся, чтобы наскоро поцеловать ее в волосы. «Не разговаривай, отдыхай!» — добавлял он, поправляя ей подушку или подтыкая одеяло со спокойной — или сдерживаемой — или уже смиренной участливостью. Затем он пятился назад, приложив палец к губам, и шептал, слегка касаясь меня рукой:

— Добрый вечер, Изочка.

Тогда я отвечала: «Добрый вечер, Морис», — и мама, пытаясь изобразить улыбку под своими струпьями, обволакивала нас далеким, довольным взглядом. Морис открывал портфель, долго перелистывал какое-нибудь досье, делая пометки карандашом, и наконец говорил:

— Пойдем ужинать, Изочка.

И Изочка поднималась. Послушно. Испытывая отвращение к любезности, ставшей такой же непреложной, как прием лекарств, и пропитавшей весь дом, подобно запаху эфира. И с чувством еще большего отвращения к подозрительной легкости, с какой ей дышалось в этой атмосфере. Передышка была необходима, это так. Но какой бы временной она ни была, я не могла отрицать, что соблюдаю ее без большого труда: ни смиряясь, ни возмущаясь, но внутренне предательски скользя по наклонной плоскости, отделяющей манеру поведения от привычки. Факел перешел теперь в руки Натали, которая, напротив, утрачивала свою осторожность. Именно она, без сомнения, была теперь самой боевой. Мысль о том, что настоятель, случись в том нужда, не решится переступить порог Залуки, не давала ей спать, и только опасение расстроить нашу больную мешало ей заговорить с ней об этом. Она рассыпалась в намеках — все напрасно. Но она все-таки выиграла одно очко, убедив Мориса больше не спать в «голубой комнате».

Мало ли какие могут быть надобности у женщины в таком состоянии. Она будет вас стесняться… Займите мою комнату. А я поставлю себе раскладушку рядом с Бель.

И Морис малодушно согласился. Я говорю «малодушно», не будучи уверенной в том, что сама не заслужила этого определения больше него, и не находя лучшего, чтобы как следует выразить то мимолетное чувство, легкую неловкость, которой я не сумею объяснить. Как не смогу объяснить и того, почему Морис уступил: наверное, из деликатности, а может быть, из трусости или просто чтобы высыпаться по ночам и быть в форме перед трудным днем. Еще вероятнее — по всем этим причинам сразу: разве достойные и недостойные причины не сплетаются всегда между собою? Мне кажется, они образовали не менее запутанный клубок под кичкой Натали, способной как щадить взор Мориса из жалости к маме, так и пользоваться случаем, чтобы дать ей понять, что ее муж может запросто от нее отвернуться, и притом уладить все эти дела со своей святой, доказав ей, будто таким образом подготавливает состояние «непорочности», приемлемое для исповедника.

* * *

Она чуть было не призналась в этом в четверг вечером, через час после укола. Мама была в ужасающем состоянии: в полукоме, прерываемой хрипами, — настоящее начало агонии. Она словно ничего не видела и не слышала, могла пошевелить только кончиками пальцев, вцепившихся в простыню на всю величину ногтей. Это последнее обстоятельство, напомнившее мне смерть бабушки, перепугало меня, и, около часа дня, не выдержав, я вдруг сняла фартук.

— Зайди сначала к кюре домой, — сказала Нат, — и надень шарф.

На самом деле, промчавшись бегом два километра, я зашла сначала на почтупредупредить Мориса, которого не оказалось в кабинете, но мне удалось дозвониться к нему в суд. «Я еду!» — крикнул он в трубку. Тогда я заскочила в дом священника, но никого там не застала: настоятель ужинал у протоиерея, в Поншато, викарий спешно уехал крестить чересчур хилого новорожденного на какую-то затерянную ферму, а мадам Гертруда, властная экономка этих господ, выказала такую надменность, что я развернулась и ушла, даже не объяснив ей цели своего посещения. Заинтригованная, она что-то прокричала мне вслед, пока я неслась обратно через площадь, но я не остановилась и одним духом домчалась к Магорену, который, по моим расчетам, должен был быть дома. Он только что уехал в больницу, где заканчивал рентгеноскопию, и заставил меня прождать с добрых полчаса, прежде чем посадил в свой «Жювакатр».

Повороты были преодолены на непривычной скорости, но на колокольне все-таки уже било три, когда мы въехали в ворота Залуки, у которых стояли еще две машины: «Ведетта» Мориса и сверкающий «Бьюик» последней модели с изображением двух змей, оплетающих жезл, за ветровым стеклом.

— Быстро обернулся месье Мелизе! Травеля сумел привезти, важную шишку! — сказал Магорен, сухо хлопая дверцей.

И действительно, в комнате, между Нат и Морисом, был еще врач: хрупкий, но импозантный человечек, неподвижно стоявший у кровати, на которой мама, все еще дышавшая с большим трудом, казалось, уснула. Он говорил без умолку, холодным тоном, называл корку на лице vespertillio, пятна на руках — петехиями, начал читать небольшую лекцию о «коллагенных заболеваниях» и вдруг повернулся к Магорену, чтобы осведомиться, «сделан ли тест на антитела».

— Сделан, — сказал Магорен.

— И реакция положительная?

— Положительная.

Брови человека искусства сомкнулись, легкое цокание языком выразило его мысль, он обвел взглядом комнату, словно ища студентов, чтобы привлечь их внимание к интересному случаю. Затем он живо повернулся на одном каблуке и увлек Магорена к окну на небольшой консилиум. Я услышала, как наш старый врач повторял: «Уже сделано!» — с раздраженной скромностью. Доктор Травель взял его под руку, слушал несколько секунд, одобряюще кивая подбородком, наконец вернулся к нам, раскрыв рот, чтобы изречь прорицание. Но произнес только короткую фразу:

— Я согласен с коллегой.

— Ей только что словно полегчало, — сказала Нат, тронув меня за руку. — Мы-то перепугались…

— Это действие укола: к вечеру ей будет еще лучше, — заявил доктор Травель.

На лестнице его снова обуяло красноречие, но оптимизм покинул, и, останавливаясь на каждом шагу, на каждой ступеньке, он предостерег нас от «скороспелых надежд, которые порождает применение гормональных стероидов, всегда сопряженное со сложностями», и в конце концов признался в прихожей, «что после поразительных результатов, слишком часто носящих временный характер, эти средства позволяют, по крайней мере, замедлить развитие ЛЕД». Сказав это, он внезапно умолк, и Морис взялся за бумажник. Но ни у него, ни у кого другого не достало мужества попросить разъяснений по поводу этого сокращения, стыдливого и пугающего.

* * *

Первое пророчество, впрочем, сбылось (и позволило нам хотя бы на время забыть о втором). К одиннадцати часам, когда мы с Нат собирались прекратить наше бдение, небольшой шум от раскрываемой раскладушки разбудил спокойно спавшую маму. Она захлопала глазами, слегка повернула голову, чтобы высвободить ухо, и сказала, совершенно не осознавая, сколько прошло времени:

— Какой ветер!

И тут же:

— Я все думаю, Иза: твой отец в этом месяце тянет с алиментами, я их так и не получила.

Конечно, ей было лучше! И это был ее настоящий голос, певучий и модулируемый кончиком языка. Я едва удержалась, чтобы не броситься ей на шею: мой порыв дал бы ей понять, какой кризис она только что перенесла. Однако с прошлого дня некоторые предметы изменили свое место; на тумбочке появился рождественский букет роз, а разинутый рот и блаженная улыбка Натали выражали слишком необычную радость. Мама снова захлопала глазами, медленно провела дрожащими пальцами по своим струпьям и прошептала, перекосив рот:

— А Морис?

— Спит! — безжалостно сказала Нат.

— Нет, наверное, работает, — мягко поправила я, но мне не удалось погасить вспыхнувший огонек тоски.

XII

Через день или через два — уже не помню, — поднявшись по приказу будильника, я заметила на подоконнике пожеванную морозом герань — там, где я забыла ее вместе со спичками из моего «календаря». Зябко поводя плечами, я подошла к окну: все это ребячество давно уже забыто, теперь нам предстоит сражение куда более серьезное, с куда более опасным врагом, чем Морис! Маме лучше, это так; несколько уколов буквально воскресили ее. Но надолго ли? И в каком она состоянии! Увидим ли мы когда-нибудь снова ее настоящее лицо, ее профиль камеи, ее персиковую кожу, созданную для того, чтобы прижиматься к ней щекой?

Все поле было щедро посолено инеем, болото застыло под тонкой корочкой льда. Да и в комнате было зябковато. Легкий пар вырывался изо рта полураскрывшейся Берты, спавшей, по своему обыкновению, истово, не обращая внимания ни на будильник, ни на то, что ее жирная грудь с почти плоским соском цвета резиновой латки вывалилась в вырез мятой рубашки. Я натянула на нее простыню с вышитой большой буквой М (Мадьо, а не Мелизе) и набросила на плечи халат, не продевая рук в рукава: сегодня моя очередь первой спускаться вниз открывать ставни и разводить огонь.

Моя очередь и удовольствие для меня! Мне нравится выполнять эту работу, дрожа от влажной свежести утра, в молчаливом полумраке, окутывающем привычные предметы, которые вдруг окатывает светом, как из ведра, когда откроешь ставни. В этот час, как никогда, слышны все запахи, пальцы чувствительнее к шероховатостям предметов, словно покрытых мурашками, как мои ноги — гусиной кожей. Залука для меня — прежде всего Залука утренняя, с более густым воздухом, будто съежившимися стенами и деревьями, ставшими словно меньше и ближе — можно достать рукой, дотянуться взглядом — благодаря посверкивающей майской росе или сильным застылым декабрьским морозам.

Это утро было им под стать. Я семенила от окна к окну, поворачивая шпингалеты и бесшумно отталкивая ставни. Помимо моей воли, жалюзи в кухне загремели, спугнув рыжего кота, который, перекосив пасть на сторону, обгрызал мяту для очищения желудка. Он умчался прочь, вспугнув в свою очередь продрогшего дрозда, — тот унесся стремглав, вычертив черную линию на белом фоне, а я набросилась на плиту. Одна из конфорок тоже не преминула звякнуть (конечно же, средняя, которая выдает «до». Самая маленькая выдает не очень чистое «соль» октавой ниже, а самая большая, надтреснутая, вообще не звенит).

Несколько минут спустя щепки гудели под угольными брикетами, а я прошла в гостиную свернуть в жгут старый номер «Западного Курьера». Сложенные заранее хворост и поленья издали сухой треск, и я села по-турецки перед занавесом из юного пламени, которое вовсе не нужно было раздувать. Прежде чем кипятить молоко, я могла дать себе передышку и немного понаслаждаться своим костром, который уже грел мне живот, поджаривал коленки, заставляя отодвинуться на пол-ягодицы. Но вдруг слабое дуновение ветра в спину предупредило меня о том, что дверь открылась.

— Жаришь цыпленка?

Знакомый голос: конечно, Морис. Он пришел без видимой причины оказаться здесь так рано и скользил в своих шлепанцах и занятной пижаме с металлическими пуговицами, сверкавшими от огня так же ярко, как его зрачки. Я быстро запахнула полы халата.

— Слушай, Иза, — снова заговорил он, усаживаясь, — ты не знаешь, где Натали держит мыло? Я никак не могу найти своего.

* * *

Мыло, мыло… Какой важной может стать незначительная деталь! Как трудно отличить то мгновение, когда случайность перестает быть случайностью и превращается в удобный случай, как тяжело определить то место, где, катясь под горку, мы, словно лыжники, сами начинаем разгоняться!

Морис здесь, под хорошим предлогом, и я поднимаюсь, сама удивляясь тому, что не очень-то ему верю, с досадой видя, как он устроился в бабушкином кресле, ощущая его опутывающий взгляд на своих ногах и поневоле отводя свой, оскорбленный черной порослью, покрывающей его грудь, более широкую, чем мне раньше казалось, и плохо прикрытую курткой пижамы. А разве я не права? Хороший предлог слишком хорош. О нем уже и не вспоминают. Морис берет мыльницу, которую я достала из «шкафа для пахучих вещей» (Нат держит их отдельно, «чтобы лапша не пахла стиральным порошком»). Но не уходит; потягивается, закидывает ногу на ногу (правую на левую, я уже наметила) и указывает пальцем на ближайший стул.

— Присядь-ка на минутку.

Затем тон меняется, «ты» переходит в «вы», от чего у него еще больше густеет голос, как только речь заходит о серьезных вещах:

— Я даже рад, что застал вас одну. Во-первых, должен вас поблагодарить за ваши старания. Вы ведь не бог весть как меня любите…

Брошенный украдкой взгляд подстерегает возражения. Губы мои в них отказывают, но их предоставляет моя рука — небольшим вежливым жестом, которого, вероятно, достаточно, раз Морис снова переходит на «ты»:

Но в общем, ты научилась меня выносить, и, поскольку Изабель теперь доставляет нам меньше тревог, я хотел бы сделать тебе одно предложение. Мне кажется, что четырех женщин слишком много, чтобы вести хозяйство в одном доме, даже если четвертая надолго вышла из строя. На мой взгляд, ты могла бы работать…

— Ну уж нет! Я никогда не уеду из Залуки.

Морис не протестует. Сделанный мною прыжок только позволяет ему перехватить меня за руку.

— И не надо из нее уезжать.

Даже так! Какое счастье, что холостяцкая квартира рядом с его кабинетом слишком мала и не вместит нас всех, а найти квартиру побольше в перенаселенном городе по-прежнему трудно. Ибо если бы он мог прекратить мотаться туда-сюда, держа Залуку для выходных, как месье Тенор — свою Мороку, он бы, несомненно, так и сделал; и мама бы оказалась плохой защитницей дому, который никогда не был для нее тем, чем был для меня: пятым членом семьи, живым пристанищем, чьими четырьмя углами были мы. Однако Морис настаивает, сжимая мне запястье:

— Пойми, я больше не могу без помощника. У меня, с одной стороны, слишком много работы, чтобы справляться с ней одному, а с другой — недостаточно, чтобы взять стажера или настоящую секретаршу. Мне нужна довольно расторопная девушка, которая бы подшивала дела, отвечала на звонки, решала вопросы с судебной канцелярией, — в общем, занималась всей этой ерундой, на которую я трачу половину своего времени.

— А теперь ерундой заниматься буду я?

— Да, ты.

Он засмеялся, слегка привлек меня к себе, став прямо-таки оборотливым:

Не дуйся, Иза. Если тебя отталкивает слово «ерунда», уберем его. В такой профессии, где красноречие нужно для публики, а все остальное решает житейская сметка, не существует неважных дел, отчего и бывает трудно подобрать себе помощника. Подумай. У меня нет ни намерения, ни средств давать тебе отступного, но я честно буду тебе платить…

Раз надо подумать, я думаю. Я только это и делаю, уставив глаза в пол и не раскрывая рта. Пойди узнай, что у него на уме. Хочет ли он приучить меня к большому городу, его возможностям, его развлечениям, привить мне вкус к другой жизни, которая заставила бы меня согласиться уехать из Залуки? А может быть, напротив, это просто адвокат, который все подсчитывает и выгадывает? Хорошо вышколенная падчерица — вот кто может стать надежной сотрудницей: всегда на месте, согласна на нормальное, то есть маленькое, жалованье, к тому же тотчас, за вычетом карманных денег, снова поступающее по замкнутому кругу в семейный бюджет. В том, что касается денег, Морис всегда производил впечатление человека разумного (то есть прижимистого).

— К тому же я думаю, Иза, что тебе это пойдет на пользу, — продолжает Морис. — Ты ведешь слишком праздную, слишком замкнутую жизнь; тебе надо проветриться. Естественно, ты свободна. Я не рассержусь на тебя, если ты уцепишься за мебель или заявишь, что хочешь чем-нибудь заняться, но только не работать вместе со мной.

Что ответить? Праздную жизнь я веду не так давно, и, по правде сказать, это меня угнетает. Замкнутой моя жизнь была всегда, но мир, бескрайне раскинувшийся вокруг нашего мирка, никогда меня не соблазнял. Он и сейчас не манит меня к себе, и я не смогла бы ответить, почему я чувствую себя одинаково способной согласиться и отказаться.

— В общем, подумай! — повторяет Морис непринужденным тоном.

Он встал, отпустил мою руку, но тут же зажал между большим и указательным пальцами непокорный подбородок, отпрянувший назад. Он разглядывает меня слишком близко; я терпеть не могу его прищуренных глаз, слегка иронично приподнятой верхней губы. Он знает, хитрец, что я колеблюсь, а чтобы заставить колеблющихся людей сказать «да», прежде всего важно не дать им сказать «нет», то есть переменить тему. Большой палец меня отпускает, но указательный касается моей скулы.

— Надо же, Иза, можно поклясться, что у тебя исчезают веснушки.

— Правда?

Морис улыбается, торжествуя победу над молчуньей, у которой вырвалось одно только слово, но это слово лишнее. Как оно кокетливо! А как смешно мелкое тщеславие, заставившее меня разжать зубы! Однако, делая вид, что смеется над этим, мадмуазель Дюплон окончательно себя губит.

— Во всяком случае, — говорит эта девица, — успокойтесь: грива останется такой, какая есть!

Она встряхивает, брызжа искрами, этой пылающей гривой, словно сделанной из медной проволоки, которая спадает ей на зеленые глаза, как изолятор.

— Ладно, — говорит Морис, — не напрашивайся на комплименты. Рыжие бывают очень хорошенькие.

И он уходит, подбрасывая мыло.

* * *

Ну-ка, встряхнемся, примемся за дело. Подбросим полено в камин, еще лопату угля в печку на кухне. Нальем молока в кастрюльку и воды в чайник, поскольку месье пьет чай, я — черный кофе, а мама, из-за кожи, — хорошо процеженный шоколад. Наверху пробуждается жизнь. Всхлипы труб эхом отдаются от стенки к стенке. В туалете спускают воду, затем начинает петь кран, в то время как от тяжелых шагов Берты сотрясается потолок. Натали кричит:

— Никогда она не смоет за собой!

Еще пять минут на то, чтобы расставить чашки, помешать какао, налить его половником в фильтр маленькими порциями — и вот они обе, одна распекает другую:

— Иосиф! Ну до чего ж она сыбразительная. Приходит поцеловать маму, та просит у ней зеркало — и она приносит, сложив губки бантиком… Поди наверх, Иза, Бель там сама не своя!

Я тотчас лечу из прихожей на лестницу, с лестницы в голубую комнату. Мама сидит на постели перед перевернутым зеркалом (зеркалом из моей комнаты, в котором я сотни раз пересчитывала свои «пигментные пятна», и чья мрачная карьера теперь продолжается). Уж лучше бы она плакала: слезы у нее всегда были наготове и так же быстро высыхали. Но она медленно поворачивает ко мне лицо, которое не более двух месяцев назад еще было для нас — рыжей, белобрысой и седой — предметом гордости и примером, а сегодня утром выглядит еще более изможденным, убитым открытием того, что с ним стало. Она даже не жалуется. Только говорит в пустоту:

— Морис говорил с тобой про Нант?

Утвердительный кивок, поцелуй — очень низко, почти в подбородок, — не извлекают ее из колодца раздумий, в который она погрузилась и куда я, кажется, тоже сейчас провалюсь. Почему Морис изложил ей свой план прежде, чем поделился им со мной, главным заинтересованным лицом (он еще не входил сюда сегодня утром, стало быть, мог сказать об этом только вчера вечером)? Старался обеспечить себе прикрытие? Думал, что мнение матери повлияет на решение дочери, вполне способной принять его и в одиночку? Или же я — залог спокойствия, который он ей предлагает, чтобы не будить ее ревность? Два месяца назад, почти сразу, как он приехал, Морис уже намекал на необходимость найма секретарши, а мама, помню, только сказала еле слышно: «Секретаршу… Ты думаешь?» Сегодня она говорит мне, приходя в сознание и переводя на меня взгляд своих небесно-голубых глаз — единственного, что ей осталось, вместе с четко обрисованным подбородком:

Послушай, у него правда очень много работы.

* * *

Пусть будет так, как она хочет! Сегодня вечером за ужином мой взгляд будет украдкой искать глаза Мориса и с удивлением обнаружит всего лишь любезного мужчину, отгородившегося своей тарелкой и жующего, мысленно готовя свою завтрашнюю речь. Сдержанность за сдержанность: его взгляд тотчас отвернется. Когда серьезные люди стремятся показать, что предоставляют другим время определиться, они не могут придумать ничего лучшего, чем дать им в свою очередь томиться в молчании.

Впрочем, это не надолго. Сегодня четверг, канун первой пятницы месяца, которую Натали, озабоченная нашими последними минутами, не преминет присовокупить ко всем тем, что уже пять или шесть раз обеспечили нам снисходительность доброй Смертушки. Сладкий корень — которому мы сами однажды послужим пищей — словно вдохновляет ее. Она поднимает вилку и, обернувшись к нам одним, ее дщерям, достойным манны небесной, объявляет в полной тишине:

— Кстати, Иза, не забудь завтра обыскать карманы Берты: она снова себя погубит, если слопает что-нибудь перед причастием.

Но наш нехристь, сидящий слева от меня и всегда слегка втягивающий голову в плечи, когда мы говорим о таких вещах, вдруг распрямляется, тогда как Нат, напротив, съеживается. Ибо я совершенно четко отвечаю:

— Боюсь, что я не успею сходить завтра в церковь, Нат. Морис берет меня с собой в Нант.

XIII

Это не было тайным бегством! Всякому путешествию в Нант предшествовали долгие проповеди и разного рода наставления: с тех пор как приснопамятный муж Нат утонул там в мюскаде^[18], а мама привезла оттуда Мориса, Нант был для Натали Содомом с Гоморрой, гнездом смуты и разврата. Ошеломленная моим решением, уязвленная тем, что с ней об этом и словом не обмолвились, она трижды переходила в контратаку: за мытьем посуды, после вечерней молитвы и рано поутру, в спальне, куда она ворвалась якобы затем, чтобы самой обыскать бедную Берту. Обнаруженная обсосанная карамелька поразила ее меньше, чем мое упрямство.

— Так он вас всех вокруг пальца обвел! Ты такая же, как твоя мать: чье слово последнее, тот и прав…

Однако ее тирады не поколебали моего решения. Все же смутившись, стараясь не допустить того, чтобы у Нат возникла мысль о невозможной для меня перемене поведения, я слабо протестовала. К чему отказываться от выгодного предложения? Что тут плохого? Раз мама согласна… Но Натали еще пуще затрясла своим бигуденом:

— Мама согласна… Скажешь тоже! Ей только того и надо, чтобы ты показалась рядом с ее Мелизе! А ему тоже это на руку: все будут говорить, что дочери Дюплон перешли на его сторону, приняли его с кошельком и машиной. Что плохого, невинная ты душа!..

На языке у нее вертелся еще один аргумент, который она в конце концов выплюнула:

— … Если люди, с которыми он знается, думают и поступают так же, как он с твоей матерью, это не подходящее общество для девушки!

Тут я спустилась вниз, надев новое платье и пожимая плечами.

* * *

Она преувеличивала! Слишком явная ложь, которая может вырваться в сердцах, делает самую чистую правду невероятной, и Натали должна бы об этом знать лучше любого другого, она ведь часто осаживала сплетниц, извлекая из своего запаса мудрых речений эту пословицу: «Серым волком назваться, а клыков не казать — только одного барашка поймаешь».

У серого волка были не клыки, а очень красивые зубы, которые открывались в слишком уж довольной улыбке. Он выглядел уверенным в исходе дела, будто новый человек, каким он собирался мне предстать, — профессионал — ни на секунду не сомневался в том, что войдет в доверие с большей легкостью, чем частное лицо.

Впрочем, он был прав: маленькое помещение на первом этаже в доме на улице Биржи, куда мы вошли около девяти часов утра после осторожного переезда по обледеневшей дороге, было более подходящим фоном для Мориса, в отличие от нашего, где ничто не подчеркивало его достоинств, а, наоборот, принижало их, начиная с того, что он был у нас дома непрошеным гостем. Здесь же, напротив, как только мы переступили порог, маленькие козыри, которые я использовала в Залуке против него, — растерянность в новом месте, познание хозяев и настоящая ксенофобия, какой дышит чужая обстановка, — обратились против меня.

— Тебе нравится? — спросил Морис, чувствовавший себя совершенно непринужденно и стремительно проходивший в двери.

И да, и нет: все это было хорошо для него, а не для меня. Обстановка бывает как одежда: в чем один выглядит элегантно, в том другой кажется вульгарным, и строгий стиль, роскошно дышущий пространством, повергает в уныние лесных нимф, влюбленных в свои милые заросли. Эти голые стены с прорезями больших занавешенных окон, эта массивная лакированная мебель повсюду, вросшая в толстый палас, эта академичность вкуса не радовала мой глаз, привычный к нашей сутолоке старых шкафов, безделушек и медяшек, перемигивающихся в сумерках знакомыми отсветами, будто условными сигналами. Приемная и кабинет показались мне холодными, безликими. Только ванная комната с керамической плиткой и встроенной ванной вызвала легкую зависть. Но кухня, такая чистенькая, такая явно ненужная, заставила меня улыбнуться: мне захотелось разбросать там очистки, развесить кастрюли с прожженным дном.

— Еще есть спальня, — сказал Морис.

Я осмотрела ее с порога. Она была похожа на все остальное: богатая и холодная, вся выразившаяся в ворсистом ковре из белой шерсти, исчезающем под кроватью орехового дерева. Но я не могла подойти к этой кровати: ноги словно налились свинцом. Не по этому ли ковру ступали по субботам ноги моей матери? Вернувшись назад, я снова очутилась в кабинете, перед Морисом, уже расправившим плечи и сменившим тон:

— Не это главное, Изабель. Пора за дело. Садитесь там, за маленький стол. Я покажу вам, как я работаю. Если ко мне придут посетители — они всегда приходят с десяти до двенадцати, — вы откроете дверь, впустите клиента, и если я вам скажу: «Благодарю вас, мадмуазель», — вы оставите нас одних…

— Обращаться к вам в третьем лице?

— Дурочка! — воскликнул Морис и поспешил добавить: — Позже, конечно, ты сможешь глубже вникать во все дела.

* * *

За все утро ему ни разу не пришлось — или он не посмел — сказать «Благодарю вас, мадмуазель». Я рассовывала бумажки по картонным папкам разных цветов, у каждой из которых была своя загадка. С трогательной неловкостью я разворошила всю картотеку, отыскивая сведения, которых Морис требовал от меня с не менее трогательным терпением:

— Акционерное общество «Консервы Кокарно»… Нет, ищите на К. Фамилия и номер телефона их советника. Да нет, не совета директоров, адвоката! Перед его именем должна быть маленькая буква «м»^[19].

Затем я впустила помощника поверенного, которого быстро спровадили, одного лысого, впутавшегося в какое-то там дело о подделках печенья, пару базарных торговцев, которых я сначала сочла не заслуживающими внимания, но они, когда Морис потребовал деньги вперед, и глазом не моргнув, выложили пятьдесят купюр, правда отсчитав их по одной. Я не понимала почти ничего из разговоров, напичканных цифрами и ссылками на неизвестные мне факты: я ограничивалась тем, что записывала адреса и даты назначаемых встреч, когда Морис оборачивался ко мне, роняя:

— Пометьте, пожалуйста.

Он немного перебарщивал. Но напрасно я говорила себе, подзуживая остатки собственного недоброжелательства, что его лицо вымазано серьезностью, словно кремом, — факт оставался фактом: мэтр Мелизе был вовсе не похож на мужа моей матери! Это вовсе не был жалкий адвокатишка, занимавший в своем кабинете такое же шаткое положение, как под крышей нашего дома. Его авторитетность, его компетентность — хотя я и не могла судить о ней со знанием дела — оказывали свое действие, внушая мне сдержанное уважение, некоторую робость, а главное, раздражение: хороша же была в Залуке эта девица, пустившаяся в смехотворную партизанщину и донимавшая булавочными уколами человека, который был достаточно силен, чтобы позволить себе проявить к ней некоторую слабость, прикрывшись лишь броней симпатии!

Вот почему, когда Морис торопливым жестом сгреб купюры лавочников и запер их в ящике стола, я испытала облегчение: неплохо, что у него есть этот недостаток. И неплохо, что он не чужд тщеславия — каждый раз, как задребезжит телефон, кричит в трубку:

— Да, мэтр Мелизе…

Ах, мэтр, какая вальяжность в этом звании, сокращаемом до простого «м»! Было без трех минут двенадцать, и я на секунду подумала, что иногда не мешало бы потешить себя, дурочку, и выразить вслух свою дочернюю иронию. Но тотчас уличив саму себя в ребячестве, усугубленном неблагодарностью (ребячество, да и неблагодарность — какое все-таки отдохновение!), я без улыбки опустила голову, а Морис повесил трубку, объявив с неустанной предупредительностью:

— Ну, пойдем обедать. Сегодня днем мы идем в суд, у меня процесс в три часа, и я заодно вам там все покажу… Кстати, забыл вам сказать: я буду платить вам пятнадцать тысяч франков в месяц, а с понедельника вы будете каждый день по два часа учиться печатать на машинке у Пижье.

В прихожей он помягчел, даже помог мне надеть мою кроличью курточку.

— Она слишком легкая, — сказал он, щупая тощий мех. — В такой холод тебе надо носить пальто.

Никогда он не принимал более отеческого вида. Но когда я уселась рядом с ним в машину, платье задралось слишком высоко. Мне сообщил об этом его настойчивый взгляд, прикованный к резинке на чулке. Я тотчас одернула платье, и мой взгляд заставил его отвести глаза с невинностью, сознающей свою силу.

XIV

И вот уже во второй раз я в замешательстве. Мне нравится казаться себе цельной и рассудительной; я не выношу воспоминаний о мутном водовороте, на какое-то время нарушившем прямое течение моей жизни. Я прекрасно знаю, что против него у меня осталось только одно средство: угрем зарыться в ил и ждать конца зимы, чтобы подняться со дна. Но как о ней-то забыть?

Декабрь, январь, февраль. Болото поднимается до самой рябины, отступает, прибывает и спадает, над ним проносятся бешеные облака и растерянные утки, не знающие, куда податься: на юг или на север. За окном то дождь, то снег, то ветер. Маме то немного лучше, то немного хуже, Морис переходит то на «ты», то на «вы», Натали то озлобляется, то смиряется. А я сную между чистыми тротуарами Нанта и раскисшей глиной Залуки, между приемной и кабинетом, между голубой комнатой и курсами Пижье, где тридцать девиц ломают себе ногти о клавиши «Ундервуда», и не знаю, на что решиться и почему я так довольна тем, что недовольна собой.

Собой и, разумеется, всеми остальными. Своей сестрой, до которой никак не дойдет, что больше не нужно говорить «Месье Бис», глупо моргая, как курица, большими круглыми глазами. Немилосердной Натали, назойливой, вечно скатывающейся на упреки и едкие намеки на мое отступничество или, наоборот, замкнутой, что-то ворчащей сквозь вставную челюсть и бросающей меня одну-одинешеньку, словно школьницу, поставленную в угол. Морисом, непохожим на самого себя: ни отчим, ни начальник, ни друг — всего по очереди и понемногу, не считая кратких явлений четвертого человека, слишком любезного, чтобы не быть галантным, но натянутого, как узел на его галстуке, корректного от пробора до кончиков ногтей и улыбающегося одинаковой улыбкой — что мне, что моей матери.

Одинаковой улыбкой. Разгорающееся пламя часто колышется в отсветах гаснущего. Мы начинаем что-то новое, не успев закончить старого, и жизнь продолжается, непрерывно возобновляясь. Как знать? Как предвидеть? И что помнить из того, в чем стоит признаться? Вряд ли можно себя понять, рассматривая яркие эпизоды, похожие на лубочные картинки, которые инстинктивно отбирает плутовка память. Но нужны же какие-то ориентиры, и я уже вижу некоторые из них…

* * *

Сначала — зал уголовного суда. Председатель допрашивает обвиняемую — симпатичную карманницу, которая здесь уже не в первый раз. Морис, считающий гражданское судопроизводство более прибыльным делом, назначен официальным защитником. Он зевает, чистит одним ногтем другой, кивает подбородком, приветствуя коллег. Впервые я вижу его в мантии, священнодействующим — правда, без особого величия — на своей скамье. Манишка придает свежесть его лицу, и брюки, топорщащиеся под мантией, делают ее не более похожей на тогу, чем его профиль — на римский.

Но вот он поднимается, спокойно, не жестикулируя руками, погруженными в широкие, как у рясы, рукава; он начинает говорить, и зал суда наполняется его голосом, не столько звучным, сколько убедительным, вывязывающим фразы, оплетая ими аргументы с вежливой настойчивостью, пробуждающей внимание товарища прокурора, задремавшего за лампой с абажуром из зеленого фарфора.

Это опять новый человек, против которого я ничего не имею.

* * *

Вот теперь голубая комната. Я вернулась из Нанта и ушла вперед Мориса, который ставит машину в гараж и, чтобы защитить ее от мороза, укрывает капот одеялами. Нат едва оборачивается, продолжая прикидывать, что получится, если червовая дама окажется в последнем ряду пасьянса, разложенного на пледе. Берта требует от меня обещанных конфет. Мама, для которой сегодня скорее удачный день, откладывает один из тех ужасных дешевых романов, столь ею любимых, и засыпает меня пустяковыми вопросами. Что мы ели на обед? Довольна ли я работой? Сколько в день бывает посетителей? Заметила ли я восхитительную копенгагенскую вазочку, которую Морис совершенно зря держит на столике среди журналов, а ее бы надо…

Нат застывает с червовой дамой в руке. Я тоже слышала о копенгагенской вазочке, исчезнувшей из Залуки добрых два года назад. Мама быстро меняет тему, но не встревоженное выражение лица:

— У вас и клиентки бывают?

* * *

Чего же она боится? Не проходит вечера, чтобы она не расспрашивала меня взглядом, как верного шпиона. Иногда я краснею за нее при мысли о том, что мы питаем к нашим близким такое же доверие, какого заслуживаем сами; иногда, напротив, я печально наблюдаю за ней и думаю, что для мужчины не было бы большой вины в том, чтобы ей изменить, и моя жалость делится между ними, к ней примешиваются противоречивые чувства, в которых я не нахожу ни столь долго лелеемой надежды на угасание их любви, ни сожаления о том, что она ослабла, а напротив: удовлетворение от знания того, что они связаны — и плохо связаны — друг с другом, сочетающееся с непреодолимым отвращением при мысли о том, что мою мать может заменить другая женщина.

Впрочем, это беспочвенное опасение. Кому же и знать, как не мне? У меня зоркий глаз, и я постоянно нахожусь рядом с Морисом, который по-прежнему так же предупредителен с мамой, часами торчит у ее изголовья, засыпает ее знаками внимания, букетами, словами.

В день ее рождения он даже преподал нам урок. Ни Нат (представьте себе!), ни я (увлекшаяся своими опытами и от этого еще более виноватая) не напомнили ей об этой дате. Однако рано поутру Морис очутился в ее комнате одновременно с нами; произнес красивую фразу и развернул первый сверток, говоря:

— Это чтобы развлечь нашу больную.

На ночном столике появился миниатюрный белый лакированный радиоприемник. А Морис уже перерезал бечевку на втором свертке, гораздо меньшего размера, в котором была коробочка, в которой был футлярчик, в котором была… Он что, с ума сошел?

Это на тот день, когда она поправится.

И мама взяла пудреницу с такой верой, что у нас всех и у Натали в том числе увлажнились глаза.

* * *

Редкий аккорд в нашей какофонии. Но едва Натали услышала, как Берта, подражая своей предательнице сестре, спроста сказала: «А вот и Морис», — она высоко вскинула подбородок и прикрикнула:

— Ты что, свиней с ним вместе пасла? Называй его «месье»!

И Берта называла его «месье» до тех пор, пока этого не заметила мама и не возразила:

— Почему бы тебе не называть его папой?

И Берта называла его папой до тех пор, пока не вмешалась я:

— Ты что, не можешь называть его Морисом, как я?

И Берта называла его Морисом до тех пор, пока…

* * *

Впрочем, этот столь деликатный супруг (когда я говорю столь, я имею в виду слишком) тоже мог попасть впросак. Я уже раз видела в Нанте, как он запнулся, не будучи в состоянии назвать мое имя и званье своему коллеге мэтру Шагорну, который, пожав ему руку, склонился в мою сторону:

— Я полагаю, мадам Мелизе?

В Залуке я застала его у изголовья моей матери, усыпленной, или, вернее, оглушенной лошадиной дозой успокоительного, которое пришлось дать ей выпить, чтобы умерить сильный приступ невралгии одновременно с новым наступлением болезни. Он сидел неподвижно, упершись локтями в колени, и лицо его было искажено выражением такого отвращения и ужасного ожидания, что я рванулась вперед, взбудораженная, пылающая, возмущенная при мысли о том, что могла этого желать.

— Тсс! — прошептал он, приложив палец к губам.

Так я ошиблась? Черты его лица выражали теперь лишь печаль и усталость, и тщетно я искала в них хоть тень, хоть след той ужасной надежды, возможно бывшей плодом моего воображения.

* * *

Но что это за взгляд, куда не просачивается и половины наших опасений? В моем уже не было доверия, я воображала, будто целый мир сплотился против меня. Почему всех так беспокоит то та, то эта Изабель? Однажды, по окончании службы, меня ухватил за рукав кюре:

— Тебя не слишком часто видно, девочка моя.

На следующий день ко мне обернулся доктор Магорен, после того как мы поделились с ним своими опасениями о возможных почечных и сердечных осложнениях у мамы:

— Что это ты какая-то не такая?.. Боже мой! Да она пудрится… и красится!

Велико преступление — слегка припудриваться и пользоваться лосьоном, а вовсе не краской, который делает не таким ярким цвет ваших волос! Нат уже раздула из этого целое дело, и по крайней мере десять человек в поселке и в Нанте сочли — или еще сочтут — себя обязанными улыбаться как-то по-особенному.

Среди прочих — мэтр Тенор. Только случай не давал мне встретиться с ним в коридорах Дворца правосудия. Но в конце концов я наткнулась на него в приемной.

— Я тебя и не узнал, — воскликнул он. — Так это правда, что ты работаешь с Морисом? Залука, стало быть, надоела?

Залука! Она тоже горячилась, словно протестуя всеми своими деревьями, гнущимися под порывами ветра, и я будто ее голос слышала, когда Нат, будучи не в духе, кричала: «По стопам матери пошла! Город тебе голову кружит!» — или когда она была в духе и ее голос журчал тонкой струйкой: «А ты ведь дорожила этим домом, Иза».

Я чувствовала себя виноватой. Временами в кабинете я вдруг удивлялась тому, что я здесь, мне не хватало воздуха, простора, движения, я принималась под каким-нибудь предлогом бродить по паласу, какое-то время с удовлетворением чувствуя, как каблуки погружаются в него, словно в перегной, но вскоре приходя в раздражение от этого вялого однообразия, от отсутствия хрустящей веточки, шуршащего гравия, хлюпающей кочки, измазывающей подошву.

Однажды, в середине марта, это стало так серьезно, что я, побродив несколько минут вокруг копенгагенской вазочки на круглом столике, не выдержала. Морис был на процессе; я оставила ему записку на бюваре, а затем изрядно потратилась на такси, доставившее меня в Залуку, где меня восторженно встретила Нат.

В восемь с четвертью, когда вернулся Морис, я вовсю мазала себе горло и храбро раскрыла перед ним рот, где от десен до язычка не было видно ничего, кроме метиленовой синьки.

— У нее ангина, — сказала Нат.

Морис поверил и дал мне неделю на отдых. Но уже на четвертый день, устав бродить по берегам и тропкам, уверенная в том, что не обрету здесь радости, я вернулась в Нант.

И время потекло, потекло. Шумная Эрдра появлялась из глубины рощи, проносилась под дождем и исчезала в подземелье, ведущем к Луаре. Я тоже была словно в туннеле, и что-то быстро-быстро несло меня к скорой и резко-неожиданной развязке.

XV

В ту ночь — с 24 на 25 марта — было, наверное, около одиннадцати, когда этот скрип или, скорее, стон вырвал меня из кошмара, в который я была погружена, барахтаясь изо всех сил в свинцовой Эрдре, пытаясь удрать от щуки размером с крокодила. Щуки не стонут: спасенная странной логикой, которая бодрствует в глубине любого, самого нелепого сна, соглашаясь со всем происходящим, пока не возмутится какой-нибудь подробностью, я проснулась и предалась новым страхам. Маме хуже? Натали храпит так громко, что не слышала этого хрипа? Прикосновение потертого, шершавого коврика привело меня в чувство и вернуло мне точность слуха, четко определяющего, что кроется за каждым шумом в доме. Никаких сомнений: дверь в прачечную оставили открытой, и она постанывала, поворачиваясь от ветра на своих заржавленных петлях.

Впрочем, почти тотчас же она принялась хлопать, нарушая ритм, который тишина придала дыханию моей сестры. Ничего не поделаешь: надо спуститься в прачечную, пока эта дверь не перебудила весь дом. Выключатель оказался у меня под рукой, но я не зажгла свет. Я уже говорила: люблю бродить по ночам, как бы украдкой, ощупью пробираясь вдоль стен. В очередной раз мои босые ноги, такие же уверенные, как руки, распознали царапины на линолеуме, стертое ребро ступеньки. Сложившись пополам, я скатилась по перилам до прохладного хрустального шара на первом этаже, упершегося мне между грудей. Наконец я нащупала большим пальцем ноги плиточную тропинку между прихожей и кухней с небольшим углублением, вытоптанным в ней за век хождения между мебелью, вросшей в пол за век своего здесь нахождения. Но в кухне я пораженно остановилась, не сдержав глухого восклицания: напротив, в прачечной, посередине провинившейся двери подрагивал кружок света, освещая протянутую к ручке руку.

— Это ты, Иза? Ты тоже спустилась закрыть эту дверь?

Еще прежде голоса я узнала перстень с печаткой, золотую бородавку на руке Мориса, который продолжал:

— Мы тут что, в привидения играем? У тебя глаза, как у летучей мыши! Почему ты не зажжешь свет?

— А вы, Морис?

Кружок света ударил мне прямо в лицо, ослепив меня, а хрипловатый голос Мориса зазвучал ближе:

— Да ты в одной ночнушке! Теперь я понимаю, где ты подхватываешь ангину. А ну, марш отсюда!

Я отступила на шаг, вдруг заледенев, застыдившись, по-прежнему стоя в кольце света. В голову мне пришла дурацкая мысль о том, что я в своей длинной рубашке и с этим нимбом, должно быть, похожа на святую, которую ведут на муки.

— Ну, пошли! — сказал палач, хватая меня за руку.

Он сильно сжимал ее, а нимб теперь скользил впереди, пробираясь по полу, освещая ножки стульев, нижние ящики шкафа, кусок плинтуса, порог. На первой ступеньке лестницы он переломился пополам, чтобы мы подняли ногу. Затем наискось отпрыгнул на стенку, превратившись в овал, стал перескакивать то туда, то сюда, высвечивая портрет, заставляя играть, как бриллиант, неказистую маленькую люстру с подвесками, бесстыдно срывая с предметов покров ночи. Наконец на площадке, он исчез в ладони Мориса, чьи пальцы стали розовыми и прозрачными. Тот пояснил мне шепотом:

— Я словно возвращаюсь в детство! Когда я был маленьким, в Мороку еще не провели электричество. У каждого был карманный фонарик на случай малой нужды, и у моего батарейка постоянно разряжалась. Я часами бродил кругами, извлекая вещи из темноты одну за другой. Я называл это «фотографировать наоборот»… Но ты, наверное, замерзла. Спокойной ночи, котенок.

* * *

Спокойной ночи, Морис. По обычаю, установившемуся с тех пор, как мы заключили мир, я должна подставить вам висок при прощании, и хотя я дрожу, напуганная тем, что так легко одета в такой густой ночи, вот вам мой висок.

Но в темноте отеческий поцелуй попал несколько ниже. Он коснулся той части лица, где рождаются улыбки: уже не щека, но еще не губы.

— Изабель!

Решительно, мое имя, одно только имя, еще вчера роняемое как упрек, выражает слишком много. Звуча так близко, на выдохе, оно пахнет табаком, зубной пастой и рагу, которое подавали на ужин, но неожиданно лишает теплоты то самое дыхание, что раздражает мою кожу. Куда делся фонарь? Где же он? Державшая его рука, должно быть, засунула его в карман пижамы, так как теперь она перехватывает мою руку, шарящую в пустоте в тщетных поисках выключателя. Другая рука держит в заложниках мое левое запястье. Мне бы надо вырываться, закричать, а я всего лишь умоляю шепотом, который никого не разбудит:

— Пустите меня, Морис, пустите.

Но ночь стискивает меня, как его объятия. Его губы прижаты к моим уже размыкающимся губам, его колено протискивается между моими. Изабель, Изабель! Он только это и может сказать в перерывах между поцелуями, похожими на клеймо, на печать на расплавленном воске. Это все, что он может сказать, и этого так много! Осаждаемая со всех сторон и со всех сторон уступая, поднятая на руки, уносимая прочь, натыкающаяся на мебель, жертва тоже повторяет лишь одно слово, пытаясь роптать:

— Морис!

В голове у нее, правда, вертится дурацкая фраза: «Надо было надеть халат, надо было надеть халат». Но разве шерсть лучше, чем хлопок, защитила бы то, что почти не сопротивляется, что сейчас рухнет Бог знает куда в блаженстве поражения? Пружина тянет долгое, затихающее «ми»… Ах, дикарка, куда только подевалась твоя дикость? Ты ли это — эта запрокинувшаяся, погубленная, истекающая наслаждением девушка, только что удивившая тебя и которой восхищается этот мужчина, удивленный еще больше твоего, а теперь всаживающий свое тело в твое, словно топор в дерево, прежде чем привалиться наконец к твоему плечу, шепча:

— Иза, мы с ума сошли! И я даже не поостерегся…

Да, Морис, мы сошли с ума, и дай-то Бог, чтобы мы действительно были без ума друг от друга! Но чего, кого бы ты хотел поостеречься? Единственная невинность, оставшаяся той, кого покидает твое блаженство, — не упустить ни малейшей частички тебя. Это ту, другую надо было оберегать — девочку, которой ты пожелал доброй ночи, не сказав, что это означало «прощай», и что ни ты, ни я никогда ее больше не увидим. Но прошу тебя, не повторяй, как пономарь, «Изабель, Изабель» — это имя, которое только что звучало как призыв, а теперьпереплетается с нежными глупостями. Если бы ты только знал, как дорого я бы дала в этот момент за то, чтобы иметь собственное имя, которое ты бы не шептал точно так же, в точно такой же ситуации, на другое ушко! Изабель — это еще и та женщина, чье прегрешение дает ей больше прав, чем мое, и которая, за покрытой обоями перегородкой, возможно, улыбается нашей измене. Нет, пусти меня, пусти…

— Ты уходишь, любовь моя? Не сейчас!

— Спокойной ночи, Морис.

Мои губы находят его губы в мимолетном поцелуе. Его руки на этот раз больше не сомкнут свои объятия. Резко встав на ноги, в рубашке с лопнувшей бретелькой, я убегаю, дважды споткнувшись в темноте этого дома, где я инстинктивно распознавала дорогу и который больше меня не узнает.

XVI

На рассвете я проснулась, возмущаясь тем, что могла спать. Не веря себе. Неужели это правда? Неужели такое было возможно? А если мне все это приснилось, откуда могли взяться такие сны?

Но лопнувшая бретелька, из-за которой рубашка спустилась до кончика груди, пупырчатого, как ягода малины, и два задвинутых до отказа засова не оставляют сомнений. Задыхаясь, в ужасе от мысли о том, что меня преследовали до самой комнаты, я подошла к кровати сестры, чтобы прислушаться к ее дыханию и, чиркая над ней быстро сгорающими спичками, усеявшими коврик своими обгоревшими кончиками, убедиться в том, что она тихо спит. Наконец я снова улеглась, свернувшись в комок, сомкнув руки и ноги над этой легкой и одновременно такой глубокой раной, вечно остающейся в нас открытой, сжав зубы, кулаки и веки, словно зверек, не в силах пошевелиться, подумать, понять и только слегка втягивая голову в плечи каждый раз, когда колокол в Ла Шапель, ворча, отбивал время, а его звон подхватывал колокол Каркефу с еще более низким голосом, от которого потом долго дрожала ночь.

Должно быть, я на какое-то время все-таки заснула.

Теперь со стороны птичника доносился хриплый крик надрывавшегося петуха; из окна сочился грязный свет, разжижая увядший розовый цвет на обоях, освещая фаянсовый, ярко-белый ночной горшок, разинувший пасть в проходе между кроватями и совершенно пустой, если не считать жавелевой воды на донышке. Берта спала, как накануне, как всегда: обрушившись под весом своего собственного грузного тела, которое, по крайней мере, принадлежало ей одной и, казалось, всем своим нетронутым жиром упрекало меня за то, что я не сумела уберечь ту жалкую, сомнительной чистоты плоть, из какой была создана.

Я вдруг потянулась, хлопнула ладонями, наудачу пытаясь убить комара, чье надоедливое пение пронзало полумрак. Увернувшись, он поднялся к потолку, а Берта приоткрыла один глаз и тотчас закрыла его снова. Я уже торопливо одевалась, топча рубашку, яростно спеша прикрыться, натягивая одну шерстяную вещь за другой, и не остановилась до тех пор, пока не оказалась закутанной в самое длинное платье, самое теплое пальто и дважды обернутый вокруг шеи шарф. Только тогда, под броней одежды, я отважилась выйти на лестницу, скатилась по ней и бросилась вон из дома.

От свежести воздуха, щебета птиц, острой, как бритва, травы, мне стало легче. Белесые барашки тумана спускались до самой Эрдры, забивая ватой лужайки, окруженные зябкими деревьями, обхватившими себя ветками. Солнце еще не взошло, но рассвет быстро разливался по обесцвеченному небу, а оттуда его лучи, холодные и чистые, спускались вниз, прыгая с тучки на тучку, приветствуемые громкими криками хоровода первых стрижей. Я шла твердыми шагами, давя крокусы и примулы, — настоящая свинцовая статуя на гнущихся ногах. Я решительно шла к реке, хотя не раздумывала над этим ни секунды. Единственным жившим во мне чувством было удивление при виде пейзажа, такого прежнего, такого верного себе. Презрев посыпанные гравием дорожки, я старательно выбирала траву погуще, покрытую ледяной росой, стекавшей мне в босоножки. У изгороди из фруктовых деревьев, которые Морис пытался подстричь, я перешла на рысь, заметив почки, чья коричневая оболочка лопалась под напором белого носика. Рысь перешла в настоящий галоп, когда я увидела рябину, опоясанную грязным следом от недавнего паводка. Этот след остался на высоте старого надреза; число стерлось, но я помнила его наизусть: «Иза, 1940».

Иза, 1952, скатилась по тропинке на берег, рядом с бухточкой, у того ненавистного места, тоже покрытого илом, еще не успевшим зазеленеть по весне. Эрдра все текла, текла у самых берегов, тянула за собой свои волосы-водоросли под писк камышовок, недавно вернувшихся домой, и разгоняла лохмотья тумана, дымку и клубы пара, скрывавшие прорыв молодой армии камышей. Выбора не было, не стоило и раздумывать. Мой шарф развязался; пальто, сброшенное усилием плеч, упало навзничь, раскинув рукава, нелепо пустое без меня; за ним последовало все остальное, — кроме часов, которые я забыла снять, — цепляясь за колючки, за репейник, оставляя на осоке светлые пятна белья и предоставив мне безрассудно погрузиться в воду, в воду, в воду, барахтаться там и отмываться, отбиваться руками от пены и от себя самой, от течения и от щипавшего кожу холода.

* * *

Задыхаясь, без сил, я выбралась на берег, когда появилось солнце, чей красный диск загораживало длинное серое слоистое облако, распластавшееся по горизонту. Обнаженная, но не питая приязни к своим прелестям, я растиралась до крови, жалея о том, что у меня не хватает духу сделать это пучком крапивы, и когда я снова влезла в свои доспехи, мне стало невыносимо жарко. Туман над болотом и над лесом рассеялся, открыв извилистые протоки и запутанные тропинки, и мне вдруг захотелось разобраться в своей путанице и своих извилинах. Но я не более разговорчива сама с собой, чем с другими. Мне нужно себя подначивать, чтобы вытянуть из себя объяснения. У тебя есть любовник! Ты переспала с твоим отчимом!.. Вот и все, что я могла себе сказать, чтобы наказать в себе эту ломаку, прячущуюся от слов и не погибшую вместе со своей честью.

Покинув берег, я шла все прямо вперед, и мне пришлось два или три раза обойти весь парк, прежде чем я согласилась дать себе передышку и позволила себе опуститься на срубленный сук, с детских лет служивший мне скамьей. Присев на него, я принялась нести мрачный вздор. Хоть Морис мне и не настоящий отчим, я все же на самом деле его любовница. Однако я не люблю его, не могу любить, а то бы я знала. Он, впрочем, тоже меня не любит. Он подчинился грубому влечению, воспользовался случаем, одним из тех моментов глупой слабости, от которых, по уверениям некоторых романов, потом страдают женщины, так же как от этого страдают — а это я уже знала не понаслышке — козы и кошки. Дело скверное, но ничего не попишешь: я лишилась девственности, как другой лишился бы глаза — случайно.

Эта картина заставила меня остановиться. Я зашла слишком далеко в ярости самоуничижения. Я снова поднялась на ноги, устав от себя и возмутившись своими оскорблениями. У меня пылали щеки от яркого воспоминания о пяти жарких минутах, когда, на дороге в рай, «случайность» показалась мне совсем иной. Слепцы — да, мы были слепы, на этой дороге у нас вдруг закрылись глаза. Но огонь уже давно, много дней теплился под черной золой. Эти сияющие взгляды Мориса, эти нерешительные робкие прикосновения, эти колебания между «ты» и «вы», да и сама эта настойчивость, терпение, с каким он вел мою осаду, — разве они не были такими же ясными признаками, как мое злобное кокетство, мое стремление довести до конца жалкую битву, в которой моя враждебность, возможно, всегда была лишь маской ревности? Долго сдерживаемое пламя прорвалось в нас наружу, и, оба пораженные, оба ошарашенные, мы внезапно отдались на волю страсти.

Страсти! Мне понравилось это слово, извинявшее меня, окрашенное какой-то тайной, какой-то ночной неизбежностью, не такой цветистой, но более властной, чем любовь. Я повторила это слово пять или шесть раз, но не успела заметить, что, переходя от нападок к сентиментам, впадаю из одного ребячества в другое. Фурия во мне перешла в наступление: «Страсть! Не слишком-то обольщайся! Что ты с ней будешь делать, скажи на милость? Морис-то твой женат! Да, все мы знаем, что это замечание девушки, а ты перестала ею быть без особых церемоний и очень мало беспокоясь о семейном положении твоего спутника. Но все-таки пора бы поведать о том, почему ты так быстро сбежала вчера вечером, почему ты крутишься и извиваешься вокруг твоего драгоценного прегрешения, старательно умалчивая о главном. Ведь мало того, что он женат, Изабель, твой любовник женат на твоей маме, несчастной больной, которую ты любишь и которая тебя любит, и его она любит тоже… Пасть за тридцать секунд, когда ты неприступная Изабель, — прямо скажем, довольно обидно! Но согрешить с единственным мужчиной, к которому ты не имела права прикасаться, — вот в чем вся черная суть этого дела: кровосмешение, от которого никакая ледяная Эрдра не отмоет рыжих девчонок!»

— Изабель, где ты? — крикнул кто-то со стороны дома.

Я помчалась в обратном направлении. Парк вдруг стал слишком маленьким; я перепрыгнула через насыпь и понеслась по «Буваровскому лугу» — огромному выпасу, арендованному одним мясоторговцем и усеянному старыми коровьими лепешками, жесткими, как галеты. Голос преследовал меня:

— Где ты, Изабель? Пора!

Что пора? Меня преследовал и другой голос, который было слышно и без помощи ушей. «Беги, девочка, беги, ты постепенно себя догонишь, чтобы лучше слышать! У нас есть еще, о чем поговорить. Ты подумала о том, что не затмила бы свою мать, если бы ее не изуродовало? Мы молоденькие, свеженькие, у нас подвижные колени и твердая грудь. Но для него это лишь новизна, а не красота, а для того, чтобы поддаться дьявольскому искушению, надо лишь испытать воздержание. Держи его крепче, Изабель: шутка сказать, он может сбежать от тебя, если выздоровеет твоя мать…»

В этот момент моя юбка за что-то зацепилась. Я обернулась с глухим криком, но виновата была всего лишь ползучая ветка ежевики, отделившаяся от изгороди, вдоль которой я бежала, не находя выхода. Я посмотрела на свои подмоченные часы, в которых между стрелками, застывшими у цифры «6», плавал шарик воздуха. Было наверняка около восьми часов. Зов возобновился, и вскоре на краю выпаса появился Морис с портфелем под мышкой, все так же окликая меня и размахивая правой рукой.

* * *

Ноги у меня стали ватными, я не могла больше шагу ступить. Я с раздражением смотрела, как он меряет поле большими, ровными шагами, старательно ставя ноги между лепешками, — и все это слишком выверенно для походки взволнованного человека, какой она должна была быть. Неужели он настолько уверен в себе, уверен во мне? С самого пробуждения я боялась этой минуты, разрываясь между желанием встретить его в штыки и уткнуться в его пиджак. В тот момент, когда, приблизившись ко мне на несколько метров, он окинул взглядом близлежащие изгороди, удобные для подслушивания, тоска и озлобленность слились во мне воедино, подсказав третью манеру поведения: «Будь с ним мила, не более, будто ничего не случилось, и тогда он сам не будет знать, что делать!»

Но Морис крикнул, наверное, в виде предупреждения, чтобы я не бросилась ему на шею:

— Надо же! Малышка Шазю уже выгоняет стадо.

И сам протянул мне руку, шепча:

— Я не целую тебя, дорогая: на нас смотрят.

Затем сразу же подцепил меня под локоть, беря на буксир:

— Пошли, сейчас только четверть девятого, но сегодня лучше уехать пораньше.

Никаких вопросов, никаких замечаний. Решительно, во всех ситуациях он пользовался одинаковым приемом: тактичность, ненавязчивость, бальзам молчания на тайные раны. Его взгляд не выражал ничего: ни желания, ни торжества, ни гнева, ни удивления, только, может быть, легкую тревогу. Впрочем, он сам в этом признался, все так же шепотом, когда мы вернулись в парк:

— Изабель, я прошу тебя: возьми себя в руки. У тебя все на лице написано, а нам теперь надо быть такими осторожными!

Сообщничество кустарников не подбодрило его, не подало идею обнять меня. Боялся ли он меня отпугнуть или считал, что отныне легче будет делать это в кабинете, чем рисковать в Залуке? Возможно, подготавливая наше «безумие», он уже включил в распорядок дня и свое спокойствие? Я знала, что он принадлежал к людям, обладающим настоящим талантом кондитера и умеющим подсластить самую горькую пилюлю. Тем не менее, покоренная его спокойствием, я тащилась за ним, не в силах противиться некоторому успокоению. Он же убыстрял шаги, крепко держа меня за руку, по виду исполненный решимости не дать мне наделать глупостей, не отпускать меня от себя. На развилке, вместо того чтобы пойти к Залуке, он свернул к дороге, и вскоре я увидела его машину, стоявшую на обочине. Все было продумано. Морис открыл мне дверцу, усадил меня и спросил не глядя:

— Не хочешь зайти к маме?

Я покачала головой. В первый раз я начинала день, не поцеловав свою мать, но я не чувствовала в себе сейчас сил выдержать это испытание. Морису, похоже, стало легче на душе.

— Ты права, — сказал он. — Уедем, ни с кем не прощаясь. Вечером что-нибудь напридумываем. Я уже сказал Натали, что мы должны уехать раньше. Я подозревал, что ты будешь не в своей тарелке.

На этом эвфемизме он рванул машину с места и помчался в Нант. Стрелка на спидометре показывала около ста. Такая спешка уже говорила о том, что его уверенность имела свои границы. В машине нам больше нечего было опасаться нескромных глаз, и он мог бы, должен был бы найти подходящие слова, чтобы развлечь мои мысли. Но он молчал, вцепившись в руль, словно вел машину по краю пропасти. Он молчал изо всех сил, удовольствуясь тем, что время от времени бросал мне улыбку — слишком короткую, намеренно лишенную всякого выражения, чтобы случайно не выразить одного — огромного замешательства, стараясь ввести меня в заблуждение и выиграть время.

Когда мы очутились в кабинете, все, естественно, изменилось. Я уже подозревала, чего хочет Морис. Повторная провинность уже не так тяжела, упреки совести не так слышны. Взять девушку дважды уже не значит застать ее врасплох, и это лишает ее аргументов против соблазнителя. Кроме того, как лучше ответить на любовь, нежели любовью, когда она запретна и ее единственная надежда — напоить собою кровь? Едва за нами закрылась дверь, как Морис обхватил меня рукой и приник ко мне в изнуряющем поцелуе. Ему пришлось отпустить меня, чтобы снять трубку и отменить все запланированные встречи. Но, разделавшись за три минуты со всеми делами, он снова вихрем налетел на меня, забившуюся в большое кресло для посетителей, обзывая себя сукой и приняв решение закричать, что мы изверги, что я согласилась ехать с ним, только чтобы ему это сказать, что я хочу уйти отсюда… На самом деле мне удалось произнести только семь слов:

— Но, Морис, что же нам теперь делать?

— Любить! — сказал он нахальным тоном.

Его руки уже боролись с моими, скоро ослабевшими от этого ненавистного наслаждения, снова принявшегося сочиться у меня изо всех пор. Что я могла поделать с этим гепардом, радующимся тому, что он настиг свою лань, опаляющим ее взглядом и рычащим ей на ухо в тот единственный миг, когда любое извинение приемлемо, единственный довод, пришедший ему в голову:

— Перестань, перестань, Изабель. Я знаю все, что можно сказать. Но раз уже зло сотворено, не порти нам остального.

XVII

Надо было все-таки возвращаться, и Морис отвез меня домой по той же дороге, с тем же серьезным видом.

Но все его жесты стали мягче, увереннее. Пока что победил он: я тоже желала лишь одного — молчания. Наверное, мы были далеки от того жаркого сообщничества, того безразличия двоих к остальному миру, в котором находит успокоение бурная страсть, независимо от того, имеет она право на существование или нет. Наше совместное одиночество по-прежнему было поединком, прерываемым ненадежным перемирием, когда Морис терял свое превосходство и пытался защититься от моих укоров, снова потопляя их в блаженстве. Но таким образом ему удалось заставить замолчать во мне то, что еще оставалось от вчерашней девочки, задыхающейся от своего прекрасного стыда, ошеломленной внезапным обретением целомудрия вместе с этой острой благодарностью, этой нежностью всей ее кожи, этим наслаждением дышать в одном ритме с другим телом, благодаря которому ей только что открылась настойчивость ее собственного. Он добился своего: я на самом деле стала его любовницей. Я более не могла пребывать в неведении того, что толкнуло меня в его объятия, и, стоя на краю пропасти, — которая, какой бы волшебной она ни казалась временами, все-таки оставалась пропастью, — испытывала только одно желание: отринуть всякие мысли, предвкушать, ждать, закрыв глаза, сомкнув объятья.

Морис, впрочем, тоже. Ни его серьезность, ни его спокойствие не могли ввести меня в заблуждение: у каждого своя маска. Оставив ужимки для других, он выбрал себе личину безмятежности; он прикрепил ее к своему лицу с легкостью, приобретенной с привычкой; и надо было хорошо его знать и пристально на него смотреть, чтобы заметить в непростые для него минуты усилие, с каким он удерживает эту маску, когда на его висках обозначались две явственные морщинки, похожие на веревочки.

* * *

Эти морщинки пролегли до самых ушей, когда он в последний раз повернул руль, проезжая за ограду Залуки. Затем ему только с трех попыток удалось въехать задним ходом в гараж, где он задержался, засунув голову под капот, чтобы проверить уровень масла и уровень жидкости в аккумуляторе. Возможно, он надеялся, что я уйду без него и теперь, когда он придал мне мужества, отплачу ему за заботу, избавив от сомнительной обязанности вернуть матери заблудшую овечку. Но я не отходила от него ни на сантиметр. И труся, и ерепенясь, я думала о том, что он должен бы предложить мне сбежать, устроить скандал, предоставив мне отказать ему в этом. Наконец он выпрямился, молодец-молодцом, и сказал:

— Пошли!

В прихожей я услышала, как Нат хлопнула створками буфета, крича на Берту:

— Ты опять слопала варенье! Не отпирайся, я знаю, что это ты…

По крайней мере, я смогла определить ее местонахождение. Я на цыпочках прошла мимо двери, считая, что будет проще, раз уж я уехала, не попрощавшись, вернуться, не поздоровавшись, не подставляясь под ее упреки и не отдавая себя на ее суд. Вот она я: ухожу, прихожу, как ни в чем не бывало, и если и забываю о своей маленькой семье, то лишь ради непомерной работы, так что уж извините! Не останавливаясь, я поднялась по лестнице, Морис — след в след за мной. По наверху он схватил меня за руку:

— Тебе не кажется, — прошептал он, — что нам лучше зайти к твоей матери по очереди? Я бы не хотел, чтобы она подумала, будто мы в сговоре…

«А еще врать ей передо мной! А еще устраивать мне представление из ласк, обязательных для тебя!» — мысленно добавила я, довольная тем, что чувствую себя менее миролюбивой и в свою очередь застигла его в минуту слабости. Наши взгляды встретились, он понял, расправил плечи и намеренно вошел первым, проворчав:

— Пошли, дурочка!

Но его плечи тотчас ссутулились. Мама воскликнула:

— Ах, вот и вы оба! Совсем меня забыли?

Я бросилась к ней, вдруг избавившись от всех своих страхов. Мне не приходилось краснеть перед кем бы то ни было за это чувство. Мне не приходилось притворяться, боясь, что тот мужчина обидится на знаки любви, выказываемые этой женщине. Я могла целовать мою мать губами, еще влажными после другого поцелуя. А Морис, удерживаемый моим присутствием, не мог этого сделать. Он даже не смел вымолвить привычное «Добрый вечер, дорогая», ставшее двусмысленным. Он неловко смотрел, как мы с мамой милуемся, с трудом выдавливая из себя улыбку, в которой читались все его опасения. Ведь мало того, что он не чувствовал себя в силах быть пристойным с одной, чтобы это не выглядело непристойно для другой; он наверняка тоже заметил, как трудно маме дышать: она побагровела, со свистом выдыхала воздух, и он, наверное, задавался вопросом о том, что же ему думать об этой дочери, которая еще утром терзалась муками совести, а теперь мурлыкала на груди своей дорогой соперницы.

— Извини меня, Изабель, — сказал он. — У меня была запланирована встреча, из-за которой нам пришлось уехать очень рано. Ты еще спала.

— Ты не говорил мне об этой встрече, — сказала мама, и ее взгляд метнулся ко мне, ища подтверждения.

Но от того, что крылось под словом «встреча», кровь бросилась мне в лицо. При мысли о том, как мама истолкует мое смущение, румянец стал еще гуще, а Морис в довершение всего торопливо уточнил:

— Важное дело о наследстве. — И добавил: — Мне, кстати, надо пойти над ним поработать.

И смылся, предатель! Никто лучше меня не мог понять, что в этом положении было для него нестерпимо и чьи чувства он хотел поберечь; но я, неблагодарная, упрекала его за небрежность, проявленную к чувствам мамы, и злилась на него так же сильно, как если бы он пожертвовал моими и отказался таким образом отдать предпочтение девице, полностью, даже слишком уверенной в своей победе, ощущая при этом пугающую радость, притаившуюся в самом черном уголке ее души. Поскольку смущение не поощряет воображение, я могла только продолжать лизаться с мамой, а она вздохнула:

— Бедный Морис! Как же ему нелегко. Он делает все, что в его силах, но уже начинает уставать, я же вижу.

Из предосторожности я уткнулась носом в сгиб ее руки. Прикинуться глупенькой, ласковой девочкой было моим единственным спасением, и я зарылась еще глубже, когда она добавила:

— Хорошо хоть ты все время рядом с ним! Иначе я не была бы спокойна.

Ни на секунду я не подозревала ее в том, что она подозревает меня. Но ее доверие хватало меня за горло, я понимала, что отныне каждое слово будет бить, ранить, принимать двойной смысл, жестокий для кого-то из нас. Я впилась ногтями в одеяло, когда она провела рукой по моим волосам, и вспомнила — Бог знает почему, — что они рыжие. Затем жалость, нахлынув волной, подняла меня на своем гребне и бросила к этому голосу и этому взгляду, продолжавшим струить на меня нестерпимую ключевую воду:

— Конечно, с таким видом, как у меня сейчас, нечего строить иллюзии! — говорила мама. — И Морис будет не так уж виноват…

Не так уж виноват! Однажды я тоже так подумала. Я больше не могла этого допустить, подло уцепившись за этот предлог — самый близкий и самый удобный. Меня выворачивало наизнанку от досады. Женщина предает себя, имея такое слабое и одновременно такое великодушное представление о мужчинах! Напрасно я говорила себе, что подобная снисходительность, подвергнутая испытанию правдой, тотчас взорвется криками, — я не могла ее выносить. К тому же зачем мне все это говорят, так вдруг и именно сейчас? Что кроется за этими словами? Ужасная догадка? Или обычные плутни больного человека с разыгравшимся воображением, которому хочется вызвать тебя на откровенность? Надо положить этому конец, причем немедленно. Ни сцен, ни криков, ни слез, ни причитаний — вот моя задача. Я выпрямилась и нашла искренний оттенок в голосе — голос есть, уже хорошо, — чтобы повести тяжелое дело нашего адвоката:

— Послушай, мам, прошу тебя, у нас и так забот полон рот, а ты еще новые выдумываешь. Выбрось из головы эти дурацкие мысли.

— Ты так думаешь? — спросила она.

Ее рука соскользнула с моих волос, медленно провела по моему подбородку. Ласка для наивной девочки! Ей не нужно было говорить мне того, о чем она думала. Хорошая девочка эта Иза, правда? Слишком юна, чтобы видеть дальше своих чересчур коротких ресниц, слишком мила, чтобы делать больно своей маме, даже если она случайно что-то заметила, но и слишком неумела, слишком возбудима малейшим секретом, чтобы смолчать о нем, не сморщив рожицы. Раз она так сильно — и так неубедительно — протестует, значит, не произошло ничего особенного, но что-то все-таки было: случайные посетительницы, чересчур миловидные клиентки, принимаемые с излишней предупредительностью, жалкая ложь вокруг жалких искусов — в общем, ничего страшного, но знак, предупреждение, которое следует учесть, продолжая использовать эту девочку, чей носик, как и раньше, когда она лгала, может служить настоящим барометром… Бедная мама! Женщина до мозга костей, она была матерью до глубины души и пала жертвой привилегии всех матерей, состоящей в том, чтобы не догадываться ни о чем, что происходит с их взрослыми дочерьми, и все еще видеть этих ангелочков в их перышках, тогда как теми уже давно набиты уродливые подушки! Жгучий стыд, нахлынувший на меня с новым приливом нежности, вновь принялся меня терзать. К счастью, мама щелкнула языком и сказала:

— Иза, подай мне отвар.

Я встала, радуясь тому, что могу оказать ей эту ничтожную услугу. Жаль только, что я не могла выполнить для нее какую-нибудь неприятную работу: вынести судно или осушить ватным тампоном, одну за другой, ее гноящиеся сукровичные бляшки, снова начинающие зловеще разрастаться. Она выпила всю чашку, не отрываясь, и ее жажда меня встревожила. Жажда — значит жар. Жар — значит неизбежный кризис, на который указывают и затрудненное дыхание, и новая сыпь. И мы выбрали как раз этот момент!.. Сокрушенная, жалкая, как шофер, суетящийся вокруг сбитого им человека, я задыхалась от покаянной любви, когда мама снова заговорила, делая паузы, чтобы передохнуть:

— Кстати, Иза, что это за дело о наследстве?

— Незаконный захват имущества, которым должен заняться Морис.

Я сама ошеломленно любовалась быстротой ответа. Я брякнула первое, что пришло в голову, но достаточно будет предупредить об этом Мориса. Затем я уже поплыла. Эта настойчивость меня раздражала, казалась неуместной: хорошенькая роль для молодой девушки — доносить своей матери о грешках своего отца. С другой стороны, эта маленькая обида, смешная по своей сути, здорово меня поддерживала, как приносят нам облегчение все нарекания, какие мы только можем предъявить к людям, имеющим к нам гораздо больше претензий. (В глубине моей души затаилось невысказанное, некрасивое извинение: то, что устроила нам она, выйдя замуж за Мориса, повлекло за собой то, чем отплатила ей я, став его любовницей.) Наконец силы мои иссякли: что же теперь, день и ночь быть начеку, принимать бесконечные предосторожности, продираясь сквозь чащу намеков? Решив, что испытание продолжалось довольно долго, я сбежала, якобы из-за необходимости накрывать на стол.

* * *

Моего ненадежного сообщника не было в серой комнате. Я нашла его в гостиной, где он, решившись все-таки взять половину работы на себя, чинно разворачивал карамельку для Берты, не менее чинно советуясь с Натали относительно размера и прививания грушевых черенков. Разве сейчас не самое время этим заняться? Нашим деревьям грош цена, а он, прогуливаясь по лесу, нашел несколько красивых дичков. Не прекращая расставлять тарелки, Натали трясла кичкой, протестуя во имя обычаев, возведенных ею в ранг точных наук:

— Помилуй, Бог, это невозможно! Сливы прививать нельзя: худ приплод в високосный год.

— А вишни?

— Тоже! И думать нечего до Святого Иосифа.

Безобидная беседа! Я словно вернулась во времена мирных споров, в которых, в лице бабушки и Натали, сталкивались поверья Франции и Бретани, сходившиеся только по двум пунктам: «В мае жениться — век маяться» и «В новолуние сеять — червь поест». К несчастью, у меня из головы не шла другая пословица, как нельзя лучше подходящая к случаю: «Когда валится не хромой и не пьяница — знать, сердце у него не на месте!» Натали не удостаивала меня взглядом. Вид у нее был трудноопределимый, отчужденный или, может быть, сдержанный. В общем, непонятный. Чтобы почувствовать себя непринужденнее, я решила вступить в разговор.

— Ладно, — говорил Морис, — подумаем об этом на следующий год.

— А почему бы тебе не купить уже привитые саженцы? — брякнула я, не подумав.

Непривычное «ты» резануло мне ухо. Морис в ужасе вытаращил глаза. Берта наморщила свой узкий лобик, и мне показалось, что рука Нат на секунду задержалась в воздухе, прежде чем поставить на стол последнюю тарелку. Оставалось только одно: стоять на своем, превратить оплошность в сознательный выбор, дать понять, что, для того чтобы упрочить мир, заявить во всеуслышание о добром согласии в доме, я решила по-дочернему говорить отчиму «ты», как и всем остальным. Нат непременно оскорбится, но уже по менее серьезным причинам, а мама только обрадуется. Во всяком случае, мы избежим других промахов, не затыкая поминутно себе рот. Морис тихо дрейфовал к двери. Я схватила серебро, оно зазвенело, помогая мне разрядить необычно сгустившийся от напряжения воздух, а я вдоволь сыпала привычными местоимениями:

— К тому же сразу видно, что ты совершенно не знаешь Залуку! Уж поверь мне, у тебя здесь никогда ничего не вырастет, кроме червивых яблок размером с орех… Ты наверх? Тогда, Морис, измерь, пожалуйста, маме температуру.

И я украдкой мигнула на Натали, стоявшую к нам спиной, внушительную и молчаливую, но уже снова невозмутимую.

XVIII

Когда под рукой нет роз, которые рифмовались бы с морозами и могли подкрасить водичку для разведения сантиментов, сойдет и свекла: у нас своя красивая драма, мы можем занести себя в список жертв проклятой любви — краткой, но страстной, — мы вступаем в ряды избранных, возжелавших превратить ад в рай.

Но Мориса трудно представить героем трагической баллады, и он бы крайне удивился намеку на то, что его дела с падчерицей оказались гораздо успешнее, чем у Федры с ее пасынком. Я сама была вынуждена признать, что мое слишком короткое шестидневное счастье напоминает мне качели: то взмывая вверх, то падая ниже некуда, я беспрестанно колебалась между смешанными чувствами, между головокружением и тошнотой.

Шесть дней! И до их истечения еще оставалось несколько часов. Наш нерабочий вторник, это 24 марта, из-за которого я всю жизнь теперь буду бояться числа 24, заканчивался серо и обыденно. Морис снова спустился к ужину, объявив, что у мамы 38,5°. Мы начинали привыкать к этим скачкам температуры, удручавшим Магорена, и эта новость даже оказала нам услугу: натянутость за ужином могла сойти за озабоченность. Поведение Нат все больше меня тревожило: мне не нравилось, когда она стискивала зубы и затягивалась, словно в латы, в свой корсаж, обычно свободно на ней болтавшийся. Все ее слова и взгляды были обращены к Берте, которой попадало ни за что: то капнула соусом на скатерть, то локти положила на стол. За десертом небо затянуло тучами, собирался ливень, в кромешной темноте вскоре засверкали быстрые фиолетовые молнии, и я прижалась носом к стеклу. Дождик-дождик, пуще, дам тебе гущи… Но Натали, вдруг нарушив свое молчание, уронила:

— Чего это ты радуешься? Неспроста девице гроза глянется: чай, уж дождиком замочило?

Я тут же ушла, предоставив ей мыть посуду. Подловатая Изабель поднялась по лестнице, говоря себе:

«В конце концов, она прислуга, а ты весь день работаешь». Затем та же самая Изабель, которой не приходилось гордиться сегодняшним днем, зашла в комнату матери, где постаралась не задерживаться и куда осмотрительный Морис поостерегся войти вместе с ней. Когда я вышла, полумрак на площадке позволил нам обменяться пожеланиями спокойной ночи и непременным поцелуем, но не более того: каждому из нас слишком хотелось побыть одному, и вскоре, надев чистую ночную рубашку с еще свежими складками, я заснула, пытаясь вспомнить, я или Нат положила вчерашнюю в грязное белье.

* * *

На следующее утро, в среду, уже Берте пришлось меня будить: природа иногда делает нам такие одолжения. И уже Морис выглядел неважно: должно быть, теперь он в свою очередь провел бессонную ночь в размышлениях и самокопании. Сначала он не решался уехать («Твоя мать действительно плохо себя чувствует: надо бы вызвать Магорена»), затем не решался остаться («У нас столько работы накопилось!»), в конце концов все-таки добрался до своей конторы и позвонил оттуда врачу, попросив заехать в Залуку. Затем все утро я наблюдала зрелище человека, разрываемого пополам. Для мэтра Мелизе программа оставалась прежней: сохранять серьезность, придать этому приключению вид почти разумного поступка, свести его к повседневному эпизоду. Но Тенорино терзал себе душу, явно жалея о том, что не может пролить на нее бальзам оправданий. Войдя в кабинет, он сказал после нескольких ничего не значащих слов:

— А теперь, дорогая, за работу!

Но едва ушли первые два клиента, как секретарша очутилась на коленях своего начальника, тискавшего ее, бормоча:

— Ну, ну, будем умницами.

Почти тотчас же эти приливы сознательности растворились в ворковании, миловании, всекасании. Была предпринята попытка поиронизировать над собой:

— Если так будет продолжаться, Изетта, кабинету уже не подняться.

И даже еще одна, слабенькая, — поиронизировать над барышней, которая была рада и не рада слышать, как узник в башне с блеском в глазах напевает где-то внизу:

— Если б проведал король, Изабель…

Наконец — капитуляция:

— Скажи мне, что дела могут подождать.

Дела подождали полчаса. Затем вернулся прежний Морис с высоко поднятой головой — и тут же ушел, понурившись. Я чувствовала, что он мечется, боясь разбередить свою совесть, создать себе права. Немного униженная такой требовательностью, но уже достаточно женщина для того, чтобы догадаться, в какую ловушку попадает тот, кто считает, будто обладает нами, я позволяла ему совращать меня в кратком, но настолько порывистом согласии всех чувств, что мне казалось — он совращает сам себя. Став менее покорной и подстерегая его, как кошка мышь, я ждала, когда же он выдаст себя, когда же искренность развяжет ему язык. Около одиннадцати он наконец сказал, поправляя галстук:

— Боже мой, Изабель, куда мы идем? Ты и я — надо признаться, скандал может выйти нешуточный.

И в его голосе появилась красивая хрипотца, когда он добавил:

— А мне плевать, слышишь, плевать! Я больше не могу без тебя…

В эту минуту — самую прекрасную — все показалось мне простым, ясным и светлым. Я знала достаточно, больше не о чем говорить, я избавляла его от остального. Он любит меня, и я его люблю, и, кто бы ни взялся нас судить, на нашей стороне закон любви, отрицающий все остальные. Пускай он мне почти отец, и я ему почти дочь, пускай таково наше официальное положение — это ничего не меняет. Он прежде всего Морис, как я прежде всего Изабель. Мы — Морис и Изабель. Все. Пусть весь мир этим удовлетворится!

— Мне на тебе надо было жениться! — некстати добавил Морис.

Эта фраза все испортила. Демон разочарования, не спускавший с меня глаз, простер крыло, чтобы вернуть меня с небес на землю, крикнув: «Слышишь? Ты хотела поверить в чудо! Я прекрасно знаю, милочка, что преимущество всех двусмысленных ситуаций состоит в том, что люди начинают доказывать самим себе, будто они таковыми не являются, валя в одну кучу принципы и предрассудки, создавая себе новую философию. Я даже поясню тебе, если ты не слишком разбираешься и вопросах религии, что кюре благословил бы твой брак, тогда как брак твоей матери он должен предать анафеме. Для него у вас обеих один любовник, и в определенном смысле ты более свободна, чем она… Но вот беда! Морис окольцевал не ту».

Я глупо посмотрела на свою голую руку. Морис тоже взглянул на нее со вздохом, и я так сильно разозлилась на него за этот вздох, что не сдержалась и жестко повторила ему вопрос, который уже однажды задавала:

— Так почему же ты женился на маме?

Он захлопал глазами, избегая моего взгляда, ставшего пронзительнее от его замешательства.

— Мне бы хотелось, чтобы ты меня поняла, — сказал он тихо. — Но это будет трудно, для этого нужно рассказать тебе про нас все с самого начала. Как тебе объяснить? Не все в мире происходит четко и ясно, по определенным причинам. Бывает, что-то накапливается, накатывается и само по себе, часто без нашего желания, приходит к развязке, которую в конце концов приходится принять. Теперь я могу тебе признаться: я не хотел жениться, а твоя мать долгое время притворялась, будто колеблется — из-за вас, людских пересудов, моего отца. Потом она незаметно передумала, начала со мной об этом заговаривать, упорно сводя все к одному и тому же. Когда она решила, что беременна, я не смог отказаться…

— Замолчи, — сказала я, — замолчи.

Он замолчал, прекрасно понимая, что его глухой голос никак не объяснит, в чем заключается власть моей матери над ним, и не сможет убедить меня в том, что эта власть навсегда переходит ко мне. Я отодвинулась от него и надулась. Он счел нужным на это посетовать.

— Как у тебя настроение быстро меняется!

— А у тебя — женщины! — крикнула я, отравив себе остаток дня, который Морис предпочел провести в суде, завернувшись в свою мантию, как я в свое дурное расположение духа, и, наверное, возлагая все надежды на первую разлуку, делающую такими одинокими молодоженов, чьи губы наконец успевают просохнуть.

* * *

В четверг я отплатила ему за такое к себе внимание. Магорен заехал вечером и оставил нам записку, в которой просил «не отходить от больной, чье сердце его тревожит». Я воспользовалась этим предлогом, чтобы остаться дома, и Морис согласился на это с легкостью, приведшей меня в замешательство. Он сказал только: «Ты права, это всех успокоит», — и я почувствовала, что меня обделили сопротивлением, которое могло бы дать мне понять, чувствует ли он себя обделенным без меня.

Итак, он уехал один. Нат не верила своим глазам.

— Ты что, с ним поругалась? — спросила она полушутя-полусерьезно, когда я лишь слегка махнула рукой вслед удалявшейся «Ведетте», а Берта, собезьянничав этот жест, принялась размахивать обеими руками.

Нат насупилась, когда я прошла мимо, не отвечая. Я не поделилась с ней своими планами. Разрываясь между привязанностью к ней и опасениями, которые мне внушали ее непримиримость и преданность, наделяющие ее опасной проницательностью, я избегала любых разговоров. Удрученная сама и с каждым днем все больше удручая Натали, я теперь говорила с ней только на необходимые бытовые темы. Я не знала, как вести себя с ней, испытывая, впрочем, не меньшие затруднения при разговоре с сестрой, чьи вопросы — возможно, кем-то подсказанные — не всегда были глупы. Например, она спросила меня в то же утро, надевая чулки:

— Слушай, Иза, ты уже не так не любишь Мориса?

Причем мало того, что она выговорила всю эту фразу — самую длинную за всю ее жизнь, — она еще и присовокупила (или повторила) следующее замечание:

— Просто теперь вы как друзья.

Переходя в отступление, я поднялась к маме, слабой, но сохранявшей сознание и тотчас просиявшей от неожиданной радости:

— Так, значит, ты сегодня останешься со мной?

— Останусь, только — «тсс!».

Я громко шикнула на нее, как санитарка. Я думала, что наткнусь на ее настойчивость и тревогу, и твердо решила не дать себя растрогать и окутать откровениями, замкнуться в роли сиделки, строго следящей за соблюдением покоя и тишины.

Но на самом деле эту роль у меня отобрали. Едва я уселась напротив кровати, отгородившись книгой, словно щитом, как Нат галопом влетела в голубую комнату и выбрала один из кучи флакончиков, загромождавших тумбочку.

— Читай! Тебе это больше подходит! — сказала она, видя, что я встаю.

Выражение ее лица оттолкнуло меня обратно к стулу, словно я была здесь совершенно бесполезной, чересчур неловкой или недостойной. Но Натали, не задумываясь, обратилась за помощью к Берте, попросив подать ей кувшин с горячей водой, затем мыло, потом полотенце и, наконец, унести все это, когда она тщательно, ревностно, словно священнодействуя, закончила туалет больной. Этот маневр не укрылся от мамы, удивлявшейся глазами, так как ее лицо было покрыто слишком плотной коркой, чтобы выражать что бы то ни было. Она ничего не сказала, но Нат все поняла и, наверное, упрекнула себя за то, что встревожила маму, или же мой несчастный вид разбудил в ней старые чувства.

— Останься с Бель, Изочка! — сказала она с добродушием, не вязавшимся с резкостью, с какой она повернулась ко мне спиной и засунула руки в сумчатый карман своего фартука.

А мама тотчас прошептала заговорщическим тоном:

— Добрая наша Нат! Не может тебе простить любезности с Морисом.

Случилось неизбежное! Мне не хватило духу снова взяться за книгу. Я придвинула стул: чуть ближе, еще, совсем рядом.

— Хотя она должна бы уже узнать его за все это время! — продолжала мама. — Он далеко не плохой человек…

И началось восхваление Мориса: этакий речитатив, прерываемый паузами, пожатиями руки. Нет, это было совсем не то, чего я боялась. Ни вызова, ни уловок, но гораздо хуже: откровение. Морис — ведь правда? — теперь она могла мне об этом сказать, раз я уже не испытываю к нему предубеждений, раз я на его стороне… Морис — ведь правда? — о нем можно думать все, что угодно, как о любом другом. Она не строит себе иллюзий на его счет: немного молод для нее, довольно богат и вовсе не нашего круга. Не такой уж и умный, не слишком красивый, даже, может быть, не очень надежный. Да что там, если забыть про его состояние, — до которого ей нет никакого дела, — обычный мужчина, каких много. Только он ее мужчина, и вот пойди пойми, почему и отчего, но он единственный, в кого она влюбилась!

— К тому же не сразу! — призналась мама уже прерывающимся голосом. — Мне понадобилось три года, чтобы это понять. Три года и угроза его потерять, когда его отец подыскал ему невесту. Ах, клянусь тебе, мне самой было больно нанести всем вам этот удар, но, когда мне удалось выйти за него замуж, я была готова поверить в чудо.

Она прервалась на две минуты, чтобы отдышаться, и, держа за руку эту понятливую девочку, с которой наконец можно пылко поговорить о таких вещах, добавила:

— Прекрасное чудо! Горемыке судьба ворожит!

Я наконец приложила палец к губам. Я знала еще одну горемыку, которой ворожила судьба! Другую, которая до вечера смотрела на свою изуродованную, беспомощную и все же нетронутую мать с неизбывной завистью, чувствуя себя перед ней такой ничтожной и такой обделенной, что с наступлением ночи она скользнула к Морису, наверное, только затем, чтобы избавиться от этого ощущения.

* * *

И настала пятница, которую я провела рядом с Морисом, совершенно овладевшим собой, снова отгородившимся молчанием во избежание всяких стычек и прочно вжившимся в это двоебрачие, где у меня было место фаворитки, а титул первой жены оставался у той, кому он принадлежал по праву.

Мое присутствие в Залуке не казалось необходимым, и я уехала оттуда, должным образом уведомленная начальником:

— Сегодня, Иза, будем работать.

Он уехал даже на четверть часа раньше, чтобы иметь время взапасе и в срок закончить изучение залежавшихся дел, в частности самого важного из них: «Пакгаузы Бретани против зерноторговцев Отьона». Все должно быть без сучка, без задоринки, и я энергично помогала ему, посматривая в нужное время на свои наручные часы:

— Давай, Морис, уже девять двадцать.

Я не уверена, что он усмотрел в этом насмешку. В девять тридцать он уже вдохновенно диктовал — выразив мимоходом сожаление о том, что «я не умею стенографировать, мы бы продвигались быстрее», — а я печатала всеми своими еще немного неуклюжими пальцами блистательный юридический анализ дела. Гордясь им в этом отношении, я не без горечи думала: «Как легко быть мужчиной! Любовь ничего их не лишает, не ставит на них отметины, даже не выбивает из колеи. Им уступаешь, ставишь себя в невозможное положение, выворачиваешь себя и весь мир наизнанку, — а им стоит только подняться с постели, чтобы все встало на свои места. И их драгоценная карьера снова поглощает их целиком…»

Однако карьере Мориса суждено было немного пострадать. Через шесть часов работы, прерванной обедом на скорую руку, у нас уже забрезжил свет в конце туннеля, но тут зазвонил телефон. Телефонистка из Норта сообщила нам со слов Берты, неспособной самостоятельно пользоваться этим аппаратом, что у мамы обморок.

* * *

Можно догадаться, что было в субботу. Магорену удалось довольно быстро привести маму в чувство, но тем не менее он был категоричен:

— Сердце износилось, почки в плачевном состоянии, кортизон, можно сказать, больше не действует… Теперь только на Бога надежда!

Он даже отвел меня в сторонку, чтобы облегчить свою совесть церковного старосты:

— Иза, вся надежда на Бога! Ты меня понимаешь…

Что касается доктора Травеля, тотчас вызванного Морисом, не забывшего о его предсказаниях, то он сначала выказал меньший пессимизм, а под занавес, после всяких обиняков и экивоков, дал нам понять, что мамин обморок — не столько тревожный сигнал, сколько начало конца, и надо будет радоваться, если удастся его отодвинуть.

Крайне встревоженные, хотя и не так, как во время первого сильного кризиса, мы все же не теряли надежды. Вначале родственники теряют голову и не доверяют врачам, которые их успокаивают; под конец они цепляются за надежду и еще менее верят медикам, когда те умывают руки. Мама уже успешно перенесла несколько приступов за неделю, и развитие болезни не было таким наглядным, как ее зарождение. Поблекший цвет лица — в тех местах, где ее лицо еще могло иметь цвет, — слегка надтреснутый голос и медлительность в движениях, во взгляде, часто закатывающиеся зрачки — вот и все, что, как нам казалось, изменилось в нашей больной.

Она вроде бы не замечала ничего особенного, а присутствие всех домашних в Залуке в субботу выглядело вполне естественно. Предупредительность Мориса ее восторгала, вознаграждая сторицей за целую неделю, что он избегал ее комнаты из страха встретить там меня и быть обязанным любезничать передо мной (а может быть, из страха выдать себя: ничто так не подрывает старые привычки, как молодые страсти). Я, впрочем, поощряла эту предупредительность, время от времени исчезая, чтобы предоставить Морису случай выказать себя еще более любящим, и все, вплоть до Натали, были сама любезность, изображая полное согласие.

Конечно, мы ломали комедию. Я знала, какое отчаянное усилие со стороны Нат и постыдное ожидание со стороны Мориса стоят за этой красивой семейной сценой, не говоря уже о чувствах разрываемой на части дочери, которой, сама не знаю как, удавалось всем улыбаться. Перемирие чуть было не нарушилось вечером, когда Натали вдруг предложила мне между прочим сходить за настоятелем. Несмотря на то что мне сказал Магорен, я доложила обо всем Морису, который отказал наотрез:

— Нет, мадам Мерьядек, я не хочу доставлять потрясений моей жене. Если она сама попросит, тогда посмотрим.

Нат попятилась, словно перед ней стояло чудовище, но не настаивала. Однако час спустя, чтобы остаться в комнате, она отказалась готовить ужин.

— Иза приготовит, — сказал Морис.

И я наскоро приготовила ужин. Но никто к нему не притронулся. Даже Берте, гораздо яснее, чем я думала, представлявшей себе, что происходит, кусок в горло не лез.

— Уложи ее спать, — сказал Морис.

Я уложила ее, затем снова спустилась. Я не выходила из дома целый день и отважилась выйти на улицу, чтобы побыть одной, подышать немного воздухом, которого не хватало моей матери и в котором, смешавшись с близким запахом болота, уже навсегда развеялись ее смех и ее зов.

Под небом, изъеденным, словно молью, первыми звездами, несколько красноватых туч продлевали закат. Я принялась вопрошать дом: у меня была старая привычка наделять дом лицом, превращая дверь в рот, окна — в глаза, трещины — в морщины, а время суток, время года, игры теней и мое настроение придавали этому лицу каждый раз разное выражение.

У дома был серьезный вид, деревья вокруг мрачно застыли. Две летучие мыши порхали на своих кожаных крыльях, подражая ласточкам. Я попробовала спуститься к Эрдре, покрытой, словно витражом, кусочками света в черной свинцовой оправе из веток. Но очень скоро отказалась от этой мысли, напуганная враждебностью темноты, а главное — непривычной неуверенностью своих шагов. На самом деле, я шла уже не на прежних ногах, легкой танцующей походкой, пружинисто разгибая колени, как все молодые девушки; у меня теперь была походка женщины — более ровная, сдержанная и словно заботящаяся о том, чтобы не слишком расширить угол, уберечь поврежденный шарнир скрытого веера. И эта походка не вела в ту сторону…

Медленно вернулась я в гостиную, где только что зажгли лампу. Там Морис, он поймет мои искания, найдет нужное слово, необходимый жест. Но он, парализованный печальной застенчивостью, только сказал:

— Она спит. Ты знаешь, мне кажется, ей лучше. Она молода, у нее еще много сил.

И добавил тише:

— Иди спать, дорогая.

Я покорно, смиренно ушла. В таких обстоятельствах нашей любви лучше прекратиться, ее надо отложить, запретить, как бал в великий пост, заставить заслужить себе прощение. Морис был прав, желая закрыть глаза, молчать, ни о чем не думать и ни о чем не гадать, отправив меня спать, — соблазнитель, опустошенный запоздалой деликатностью. Любая надежда чудовищна. Будущего не было. Нельзя развестись с матерью, чтобы жениться на дочери. А если мать умрет, разве можно хоть на секунду дать предположить сироте, что ты рассчитывал на эту ужасную удачу?

Есть такие кончины, которые несут в себе смерть и всем начинаниям.

На площадке я увидела Нат, стоявшую боком на пороге. Она поджидала меня, поглядывая одним глазом на маму, отдыхавшую под розоватым светом ночника. Нат тоже прошептала:

— Иди спать. Я побуду с ней. Завтра ты пойдешь к первой службе. Я — ко второй. Мне надо повидать кюре. Не дай, Бог…

Она запнулась, словно такие вещи меня больше не касались. Затем она подошла ко мне ближе, сильно волнуясь:

— Иза, я ей сказала, намекнула. И знаешь, что она мне ответила?.. Что не хочет его видеть: он сначала потребует у нее отказаться от мужа, а она этого не может. Прошу тебя, ты тоже завтра…

— Я попробую, — сказала я, не сдержав жалости.

И вошла к себе в комнату. Все во мне кричало «нет», возбуждая чувство гордости, которое мне внушала моя мать. Как мы можем ошибаться и как люди в глубине души не похожи на тех, кем кажутся! Вот эта женщина in extremis^[20] искупила все свои ужимки, свое непостоянство, выказав силу характера и верность — кому! чему! — покрыв этой верностью свое надгробие. Ни разу прежде, даже когда она была красивой, нежной и принадлежала нам одним, я не чувствовала ее такой близкой себе. Я думала: «Если ад существует, он не примет любовь», — но при этом, как и моя мать, не считала себя вероотступницей, а, напротив, была уверена в том, что одно связано с другим и что мама, получив отпущение грехов, оставляет меня обреченной.

XIX

Воскресенье. Отвечая на немногочисленные приветствия, я возвращаюсь из церкви. В длинных зябких лучах света уже вьются мухи: признак хорошей погоды. Пауки внизу постятся, но ласточки пируют в вышине, где царит колокол, словно отправляющий их своим звоном куда-то далеко-далеко. Вся роща щебечет на разные голоса, не хватает только кукушки, наобум возвещающей время, словно испорченные часы. Со всех сторон живые изгороди, извиняясь за свои шипы, украшают молодой зеленью сочащиеся выцветшей розовой смолой яблони. И я еще молчу о смеси запахов, в которой только хороший нюх местного жителя сумеет различить те, что исходят от болота, от фиалок на насыпи, от телки, отряхивающей лепешки с хвоста, захватывая языком пучок травы, или от смолистых почек ели, своим ароматом смягчающих вам гортань.

Мне бы хотелось обладать менее тонким обонянием, зрением и слухом, чтобы не поддаваться радости жизни, которую нам дарует это время года. Ничто не извиняет этой службы, во время которой мне пришлось для публики занять свое место на скамье для девочек-певчих. Я знаю (и мне отрадно это знать), что эти милые девочки иногда позволяют себя раздевать и голубая перевязь лишь прикрывает то, что осталось от их добродетели. Но чужая вина не оправдание для своей. Я смотрю на алтарь, на витражи, пестрящие нимбами, на свой требник, где в службе святым чередуются упоминания о Дне Святой Такой-то, девы-великомученицы, удивляясь тому, что все это не укрепило меня, что я даже не вспомнила об этом. Наверное, мне, как и моей матери до ее повторного брака, всегда было свойственно лишь условное благочестие, похожее на механизм, который, после того как его заклинит, начинает вертеться в обратную сторону. Поначалу безразличие — убежище для души, она прикипает к тому, что ее облегчает. Но как не задуматься, все больше раздражаясь, о том, какое лицемерие раньше шевелило моими губами? Как укрыться от этой мысли, когда, защищая невинность, ты чувствуешь, что она оборачивается против тебя? И как мне сдержать крик, стон тоски, в которую эта невинность сжалась в тот самый момент, когда, взывая к небу, духовное рвение дает последний шанс душевной привязанности?

Я все быстрее иду по обочине, затканной ярко-желтыми лютиками. Священник ничем мне не помог, протараторив проповедь перед короткой службой и призвав свою паству как раз подумать о духовных накоплениях молитвы:

— Ах, братие, сколь беден самый богатый из нас, когда он лишает себя молитвы! Но стоит к ней обратиться, как последний бедняк налаживает свои дела и дела своих домочадцев! Ибо этот кредит Господу нашему, самый справедливейший учет которому ведет там, наверху, дева Мария, наш добрый конторщик, — единственный надежный вклад, всегда возвращающийся к нам, если так можно сказать, обросшим процентами, через святое причастие. Помолимся сначала за близких наших…

Обычное красноречие священника, любящего хорошие жертвенные сборы и солидные метафоры! Оно не заставило быстрее шевелиться губы старушек в черных шляпках с белым крепом. Но меня оно на сей раз задело за живое: несмотря на срочную необходимость, жгучее желание получить неважно что от неважно кого, даже не веря в это, я была не в состоянии прочитать «Богородицу». Причем вовсе не из стыда перед людьми: я бы пошла за тридевять земель за самым дурацким бабушкиным средством, только чтобы использовать все шансы на спасение. Но молиться за мою мать — разве это не значило просить простить ей то, от чего она не хочет отречься? Я не нанесу ей такого оскорбления…

* * *

Вот и Залу ка, чья синяя крыша выделяется на фоне голубого неба. Звякает калитка, и Натали выходит из кухни в полном обмундировании: праздничный бигуден, юбка без единого пятнышка, корсаж с бархатными петлями, передник в цветочек. Берта идет рядом, неуклюже наряженная в шляпу, пальто и перчатки, которые подчеркивают ее глупый вид и делают ее похожей на пансионерку благотворительного общества перед инспекцией.

— У твоей матери спала температура, — говорит Пат, — но она вся как ватная. Сиди у нее в комнате и постарайся не пускать к ней этого — помни, что я тебе говорила.

Она не целует меня и уходит, так как предстоящий ей неблизкий путь с предварительным заходом к кюре не позволяет задерживаться. Двадцать раз Морис предлагал ей поберечь время и ноги, воспользовавшись его машиной; двадцать раз она отказывалась, ворча у него за спиной: «Позволить отвезти себя в церковь этому нечестивцу… Иосиф! Уж лучше ползти туда на коленях!» Так что Морис, скромно затаившись, уже не предлагает больше ничего и никому, а Нат теперь усмотрела в этом оскорбление иного рода: «Скажи пожалуйста! От ладана нос воротит. Он отпускает нас помолиться, как другим позволяют пойти в уборную — надеясь, что запах к ним не пристанет!» Я оборачиваюсь и смотрю, как она уходит, вскидывая юбки и таща за собой Берту. Но она не оглядывается, и ее кружевная кичка вскоре исчезает за щитом из боярышника, укрывающим нас от северного ветра. Делать нечего: я мрачно поднимаюсь, снимая шляпу.

Морис сидит у мамы, прямо на постели, у изголовья. Он вскакивает, путается в улыбках: одну — маме, другую — мне: двусмысленную и словно ссылающуюся на чрезвычайные обстоятельства. Он ищет верную интонацию, чтобы произнести:

— Вот и Иза. Мне позволят пойти позавтракать?

— Конечно, солнышко, иди, — отвечает мама, не спрашивая у меня, пила ли я сегодня кофе.

Морис исчезает, как тень, и я устраиваюсь на его месте, в еще теплом углублении в одеяле.

— Как дела, Иза? — шепчет мама.

— Посмотрим сначала, как дела у мадам Мелизе! — отвечает эта самая Иза, принимая ложно-веселый тон.

Ох, что теперь обо мне говорить!

Нат убить мало! Неужели она не может дать ей спокойно скончаться в ожидании непременного, но постоянно отдаляемого выздоровления? Но меня не проведешь! На мою деланную веселость отвечает деланное смирение, с беспокойством ожидающее положенных по случаю возражений, которые возродят надежду. Следует неизбежный вздох:

— Бедный Морис! Когда меня не станет, он будет страшно одинок.

Еще чего! Он только того и ждет, чтобы овдоветь! Даже боится, как бы это не затянулось на годы!

Реплика выдержана в заданном тоне. Лучшая шутка иногда бывает самой ужасной правдой, сделанной таким образом немыслимой, сведенной к роли риторической фигуры. Моя только что вернула улыбку моей матери, которая шепчет с той же иронией:

— Как знать!

Теперь остановимся, иначе боюсь, что слова, увлеченные своей тяжестью, раздавят нас под своим весом. Мамины чувства в таком состоянии, что никакая хитрость не сможет дольше удерживать ее в заблуждении, кроме хорошо сыгранной беззаботности, спокойствия, достаточно уверенного в себе, чтобы не позволить и ей в нем сомневаться. Вот она здесь, и я тоже здесь — добрая нежная девочка, которая берет свое вязание, считает петли — одна лицевая, две изнаночные — и не отрывает глаз от спиц. Я подумала, не сказать ли: «Это свитер для тебя», — но нитки были бы слишком белыми. Достаточно только отвлечь внимание:

— Ты говорила про солнце.

— Да, — сказала мама.

— Хочешь, я приспущу жалюзи?

— Да.

Ее «да» немного глуховаты. Она почти не шевелится в постели, одеяло без единой морщинки доходит ей до самого подбородка, волосы распущены вокруг неподвижной головы. Лучше спустить жалюзи до самого низа и молчать, вязать еще усерднее, пока вдалеке гудит баржа, поднимающаяся по каналу.

* * *

Последний удар колокола, созывающего в церковь, короткий перезвон возношения даров, благовест по окончании службы, за которым тут же следует бренчание из крестильни: время идет своим чередом. Морис дважды заходил и уходил. Берта и Натали сейчас на обратном пути. Мама пошевелила губами.

— Пить.

Я протягиваю руку к чайнику с отваром.

— Нет, что-нибудь горячее.

Спускаемся. В кухне никого нет, но на чиркание спички из гостиной выходит Морис и становится рядом со мной у газовой плиты.

— Мне подняться? — спрашивает он.

Почти два дня он до меня не дотрагивался. Его сдержанность дает слабину, а взгляд теряет уверенность. В конце концов, не позволяя себе большего, мы вполне можем обняться, постоять, прижавшись друг к другу, пока не согреется вода. Зеленоватое пламя бутана со слабеющим давлением колышется под кастрюлькой, в которой все никак не появятся первые пузырьки. Но я менее строптива, и Морис дает волю рукам, а я отклоняюсь немного назад. Вода наконец закипает, но я не распрямляюсь. Морис выдыхает:

— Иди ко мне, Иза, иди…

Но тотчас меня отталкивает. Стук каблуков — и дверь, выходящая в сад, распахивается перед Натали, едва переводящей дыхание. Она на секунду застывает, затем возмущенно роняет малопонятный упрек:

— Вы здесь!

Надо бы объясниться, но я боюсь, что мой голос задрожит, и стараюсь только скрыть от нее свое смущение. Видела ли она нас через окно, в котором, слава Богу, плохие старые стекла, искажающие предметы? На улице так солнечно, что должно быть нелегко разглядеть то, что происходит в темном доме. Даже если Нат и видела что-нибудь, она не сможет ничего вывести из двусмысленной позы: мы стояли, и никто не может определить, на сколько сантиметров имеет право любая падчерица нежно прижаться к своему отчиму. Склонившись над кастрюлей, я горстями бросаю в нее липу.

— Ты что, похлебку варишь! — роняет Натали.

Она проходит мимо, и ритмичный шелест ее юбок быстро стихает на лестнице, по которой она поднимается со ступеньки на ступеньку, напирая на колено.

— Она ничего не видела, — шепчет Морис.

Ничего не видела или ничего не сказала — с Нат никогда не знаешь наверняка. Она по-крестьянски вопит из-за пустяков и долго молчит о важных вещах. Берта приходит следом, держа букет маргариток с нелепо короткими черенками. «Для мамы», — повторяет она без устали. Липовый отвар слишком крепкий и густой, надо его процедить, потом разбавить… Но что это за крик?

— Ты слышишь? — спрашивает Морис.

Я слышу и так хорошо все понимаю, что, ополоумев, бросаюсь вон из кухни. Крик становится протяжным, переходит в причитания, какими на фермах в дни траура встречают появление родственниц, пришедших на помощь плакальщицам. Он заполняет, сотрясает весь дом, и Морис отталкивает меня, чтобы пройти вперед, чтобы первым войти в комнату, где Натали во весь рост рухнула на кровать. При нашем появлении она разом поворачивается к Морису; ее залитые слезами глаза пылают ненавистью:

— Вас было двое! Двое! И вы…

Слова клокочут у нее в горле, она замолкает, достает свой клетчатый платок, не спеша складывает его по-особому. Мама не шевелится. Голова ее все так же лежит посередине подушки, под подбородок подтянут пододеяльник с вышитой большой буквой М. Глаза плотно закрыты. Но уродливая корка потеряла всякий цвет, а рот раскрыт…

— Сердце сдало! — говорит Морис.

— Доктора! Позовите доктора! — скулит Берта, которая начинает понимать и хныча топчет свои маргаритки, упавшие на пол.

Она схватила меня за руку. Морис — за другую. Мы ошеломленно смотрим, как Натали подвязывает платком еще не застывшую челюсть, затягивая узел на затылке: можно подумать, будто у мамы болят зубы и она послушно позволяет наложить себе компресс. И ледяная статуя, в которую я превратилась, спрашивает себя растерянно: чье сердце сдало — ее или наше? Нас было двое, нас было двое, и мы дали ей уйти одной.

XX

Мы плохо представляем себе, что уносит с собой смерть, пока она не пришла и даже когда она уже пришла: труп — еще что-то весьма осязаемое, плоть еще покрывает будущие кости, кажется, будто он действительно спит тем самым последним сном, который для нас — последняя иллюзия.

Кончину своей матери я осознала полностью только тогда, когда ее клали в гроб. До тех пор я была лишь автоматом. Я завесила зеркала, убрала лекарства, сверкающие предметы, календарь, привела комнату в порядок, принесла скамеечки для молитвы и стулья, несколько раз становилась на бдение, принимала посетителей (очень малочисленных), выслушивала их соболезнования, притворялась, будто сплю, ем, участвую во всех тех вещах, которые изводят скорбящего, но в то же время занимают его время: заявление о смерти, срочное облачение в траур, письма-уведомления, устройство похорон, беготня за недостающим крепом, требуемой бумажкой… Я ясно слышала, как шепчутся соседки, мадам и мадмуазель Гомбелу, глядя на меня более увлажненными глазами, чем мои собственные; я видела, как наклоняют в заказном сочувствии голову торговцы, я торговалась о ценах — поскольку надо рядиться о своем трауре. На самом деле я едва соображала, что делаю, словно усыпленная горем, которое в слишком больших дозах становится морфием для самого себя.

Я даже смогла выбрать одну из наших самых красивых простыней (все же не самую красивую, не ту, с кружевной оборкой и тройной венецианской мережкой, сделанной бабушкой на пяльцах) под саван и помочь обряжать покойницу, чьи волосы еще хранили свой привычный аромат. Но мужество мне изменило, когда мадам Гомбелу сунула в гроб подушечку маме под голову, сказав:

— Так ей будет удобнее.

Мне стало еще хуже, когда служащий бюро ритуальных услуг, закрывая крышку, вменил себе в обязанность ее привинтить. Берта принялась икать, ее стошнило прямо на платье, а я попятилась к двери. Натали, смотревшая на все это красными глазами, резко прекратила выть, как полагается по нашим деревенским обычаям — приглушая голос, кроме четырех случаев, когда его следует возвысить до крика: когда испускают последний вздох, забивают гвозди, выносят тело и опускают гроб в могилу:

— Уведите же их! Сгодитесь хоть на что-нибудь! — крикнула она Морису.

Морис увел нас в кухню. Замечание Натали было довольно несправедливо: он проявил уйму такта и скорбного усердия. Он сделал невозможное, лично отправившись к кюре, — к несчастью, связанного по рукам и ногам непримиримостью викария, — чтобы избежать гражданских похорон. Но Нат никогда не простит ему такого скандала. Она не говорила об этом, соблюдая траурное перемирие, которое непреложно даже для самых алчных наследников. Но не думать об этом она не могла, считая Мориса трижды виновным. Разве, женившись на маме, он не выгнал ее на паперть? Разве он не отвратил ее в последние дни от облегчения души? И еще бросил ее без присмотра, отвлек меня от призора за ней в критический момент, так что она умерла в одиночестве, может быть, передумав, умоляя об уколе, который позволил бы ей протянуть до отпущения грехов? Нат уже тогда терзала мысль, которая впоследствии превратилась в источник фанатичной злобы и в которой она в конце концов созналась мне гораздо позже:

Если она не раскаялась во всем при смерти, мы потеряли ее не только на земле, Иза! Мы потеряли ее, из-за этого, в вечности!

Пока Морис помогал Берте отмываться на кухне, я пыталась его защищать. «Мне подняться?» — предложил он. Главной виновницей была я, хотя ни укол, ни забота наверняка ни в чем не изменили бы развязку. Отсутствие кюре, который ограничился бы ролью распорядителя церемоний — она ему часто выпадает, — меня не потрясло: мама это предвидела, и похороны существуют не в поучение живущим, так же как и слезы — не для разбавления святой воды. Но, несмотря на все усилия, мне не удавалось выпутаться из противоречия, отогнать от себя мысль: «Теперь она знает! Знает!» — и, еще не догадываясь о том, куда заведет меня это чувство, я смотрела на Мориса так, как смотрела бы на него она, если бы узнала все при жизни. Он стоял передо мной с невозмутимым и все же искаженным лицом. Отпустив Берту, он наполнил два стакана водой, добавив туда несколько капель мятной настойки.

— Выпейте, — сказал он нам почти строго.

Берта выпила. Я тоже, добавив туда два кусочка сахара, — и это обстоятельство словно успокоило Мориса. Но грохот сапог на лестнице, стук чего-то тяжелого, наткнувшегося на перила, снова насторожили меня: гроб спускали в гостиную, куда Натали, до конца борясь за соблюдение приличий, не преминет принести четыре свечи, распятие и веточку вербы в блюдце. Я взяла Берту за руку и утащила ее в парк.

Но тут большая вишня напомнила мне всеми своими цветами о том, что, по собственным маминым словам, она была посажена в год ее рождения, росла вместе с ней, выкидывая ветку за веткой, и, несмотря на свои наросты и сгустки камеди, пережила ее. Высокая трава, в которой наполовину утонули столбы забора, радость воробьев, шмыгающих с соломинкой в клюве под балки нашего дома, лихо распушенный хвост белки, стрелой взлетающей по стволу каштана, показались мне неуместными. Залука, которую мама не слишком любила, не носила по ней траура.

* * *

Та же солнечная погода стояла назавтра, в день похорон, о которых не возвестил ни один колокол. На них не было почти никого. Из Нанта прислали судью, хромого товарища прокурора, трех адвокатов, в том числе мэтра Шагорна, поверенного с консервного завода и еще одного, от галетной фабрики. Из поселка пришли только нотариус, его заместитель и доктор Магорен, все трое явно смущенные. Кроме дам Гомбелу, которые наверняка подвергнутся осуждению, каждый из них пришел сюда по долгу службы, чтобы похоронить мадам Мелизе, жену мэтра Мелизе, а не Изабель Гудар, бывшую Дюплон, мою мать.

По этой же самой причине я ожидала отсутствия Натали, прикрытого предлогом, который никого не ввел в заблуждение.

Я побуду с Бертой. Она прямо как собака, потерявшая хозяина. Она не сумеет себя правильно держать.

Ее торжественная сдержанность, широкое крестное знамение, которым она, стоя на пороге, осенила себя при отправлении процессии, выдали ее еще больше. Это тело, уступившее Морису, она оставляла ему в удел, для себя же приберегала остальное: беспечную, беспутную душу своей Бель, которую она будет защищать горячими девятидневными молитвами, чтобы умилостивить Высший суд.

Я не видела, как она вернулась в дом. Я сидела в «Ведетте», рядом с Морисом, сразу позади фургона. Еще три машины завершали кортеж, и ничто менее не походило на настоящие похороны — медленные шествия со строгим соблюдением очередности, при которых как ветром сдувает шляпы с голов, а весь поселок застывает на пороге своих домов, — чем это траурное ралли, за две минуты домчавшееся до пустого кладбища, где к нам неожиданно присоединились месье Мелизе-отец и его секретарша, внимательно следившая за тем, чтобы не испачкать туфли синеватой глиной, выбрасываемой лопатой могильщика.

— Давай! — шепнул шофер, раскрывая заднюю дверь фургона.

Гроб тотчас вынули, спустили на веревках, царапая стенки могилы, откуда выкатились два-три плоских камня, которыми нашпигована наша земля, и звонко ударились о крышку. Я оцепенела, закутавшись в свою черную одежду, несмотря на солнце. Присутствующие переглядывались в нерешительности, пораженные отсутствием церемониала, успокаивающего самую глубокую нашу тревогу и убеждающего нас в том, что конец еще не конец, раз он, от начала панихиды до «Ныне отпущаеши», не дает Богу отвлечься. Распорядитель немного снял напряжение, раздав им розы, и все прошли гуськом, бросая их в могилу, вслед за нами. Морис сделал это старательно, словно целясь. Моя упала сама собой, постыдно выроненная. В силу привычки доктор Магорен махал своим цветком, как кропилом, и от этого с розы облетели лепестки. Хромой товарищ прокурора, которому мешали трость и шляпа, уронил свой цветок и не стал подбирать. Меня взяли под руку и отвели немного поодаль, на гравиевую аллею, усеянную одуванчиками. Подняли оброненную мною повязку. Пожимали мне руку, после Мориса, унижавшегося благодарностями.

— Ты знаешь, для нее это избавление! — сказала мадам Гомбелу, целуя меня.

Мэтр Тенор был так же неловок, потрепал меня по руке, повторив ту же глупую фразу:

— Ты знаешь, для нее это…

Избавление, да, я знаю. И знаю также, что он сам испытывал чувство не меньшего избавления и пришел он, чтобы дать это понять своему драгоценному сыну, еще одному избавленному. Без слез, — что, возможно, даст пищу для пересудов, — я торопилась предаться своему горю дома, покинуть это кладбище, на котором мамы не было, так же как и бабушки, тоже похороненной на участке Мадьо. Настоящая могила наших близких — это их дом, где их жизнью пропитаны комоды, наполненные их бельем, предметы, которые навязывают нам их вкус, воздух, еще отзывающийся эхом их кашля. Настоящей маминой могилой будет Залука под флюгером в форме креста.

— Ну, пошли! — сказала наконец мадам Гомбелу, ждавшая нас, так как ей не улыбалось возвращаться пешком.

— Я подвезу вас, — сказал Морис, раздражающий своей вежливостью и достоинством.

Машины трогались с места в ворчливом безразличии моторов. Наша уехала последней, нагнала старую «Рено» доктора Магорена, затем «Симку» мэтра Шагорна. В Кло-Буреле дамы Гомбелу вышли, снимая перчатки. Морис молча наклонил голову и молча довез меня до гаража. Над крышей поднимался серый дымок, чуть отклоняясь к востоку. Я вошла в кухню, залитую тишиной. Берта, утирая глаза, сосала леденец. Натали, держа требник в вытянутых руках, читала службу по усопшим.

— Мы будем обедать, когда вы скажете, мадам Мерьядек, — сказал Морис, не останавливаясь.

Тогда Натали, закрыв молитвенник, подошла ко мне и вынула шпильки, поддерживавшие мою вуаль.

— Он не сказал тебе, когда уезжает? — спросила она тихим шепотом.

Я медленно покачала головой, не подумав удивиться ни этой спешке, ни даже самому вопросу.

XXI

В тот же день перемирие было нарушено; положение начинало портиться, еще быстрее, чем мама в могиле. Туда, где пристала лишь подавленность, вклинивалась завуалированная язвительность; затем, все так же в рамках приличия, разгорелась битва. В несколько часов Залука превратилась в арену скрытых стычек Мориса и Натали, старавшихся ничем не выдавать своих подлинных чувств и настоящих целей, цепляясь за жалкие аргументы и ничтожные юридические вопросы.

В полдень Морис снова спустился. Он переменил костюм, оставив только черный галстук. Он уселся перед тарелкой с вареной картошкой (великий траур — великий пост), и масленка при общем молчании переходила из рук в руки. На второе был только творог, которого мы все терпеть не могли. Проглотив последнюю ложку, Морис наконец раскрыл рот:

— Простите, мадам Мерьядек, я никак не найду адреса месье Дюплона. Мне же надо его известить.

— Уже, — сказала Натали. — Я отдала письмо почтальону.

— Ах, вот как! — отозвался Морис, и брови его нахмурились.

Он свернул салфетку и встал. Его рука попыталась походя коснуться моей, но безуспешно. Вскоре шум его шагов, снующих между серой и голубой комнатами, все нам объяснил. Натали застыла, сложив руки на груди, напрягши слух:

— Он переносит свои вещи к твоей матери, — сказала она.

Нат сурово смотрела на меня, словно я была за это в ответе. Ее брыли тряслись. Неуверенность, стремление не нарушать святости сегодняшнего дня, присутствие Берты не давали ей закричать: «Да кто он такой, что он теперь собирается делать в Залуке? Пусть убирается!» Но я ее очень хорошо понимала, с полуслова. Я тоже поднялась наверх, Берта — за мной по пятам. Натали последовала за нами, улыбаясь:

— Видишь ли, я хотела, чтобы в этой комнате все осталось на своих местах.

В комнате у меня защемило сердце. Кровать была застлана безупречно натянутым незабудковым атласным покрывалом. Морис рылся в шкафу.

— Бросьте, месье Мелизе, я все приберу тут на днях, — сказала Натали.

Морис не ответил и поднял глаза на меня, ища моего взгляда, чтобы обрести союзницу.

— Вы будете снова жить здесь? — выговорила я негромко.

— А куда же мне идти? Должен же я вернуть мадам Мерьядек ее комнату.

Обиженный обращением на «вы», он засунул бумаги обратно в раскрытый шкаф, вынул оттуда другие. Мне они были хорошо знакомы: в этой куче квитанций, писем, вырезок, мелких счетов, нацарапанных на обратной стороне конвертов и наваленных на третьей полке в милом мамином беспорядке, не было ничего, достойного внимания. Если он ищет важный документ, мог бы спросить у меня. В конце концов, разве не мне, дочери, полагается проводить разбор и поиски бумаг? Меня вдруг озарило, что я у себя дома, и ни ему, ни Нат — никому — нечего устанавливать здесь свои порядки. Я сочиняла фразу, способную тактично дать им обоим это почувствовать, когда Морис меня опередил:

— Извините, что я говорю вам о таких вещах, бедные мои девочки, — сказал он, — но вы представить себе не можете, какие сложности нас ожидают! Вы несовершеннолетние…

Он говорил это слащаво, ни на секунду не подозревая, какая ненависть огнем вспыхнула у меня в груди. Несовершеннолетняя! Я была ею и 24 марта, но он тогда об этом не подумал. Тем временем он продолжал тем же тоном:

— Две несовершеннолетние, с разведенным отцом, который снова вступит в свои права, трудности с составлением семейного совета из-за отсутствия близких родственников, наследство, сводящееся к одному дому, ограничивая нас неделимой собственностью, не говоря уже о бесконечных формальностях… Да уж, уверяю вас, хорошенькая жизнь у нас начнется!

— Вы все видите в черном цвете, — сказала Натали. — У каждой девочки есть половина Залуки, и все дела! Им надо будет только жить вместе, как раньше.

Морис повернулся к ней. Оба оставили подобающий случаю тон, и я слушала их с отвращением.

— Не стройте себе иллюзий, мадам Мерьядек. Предположим, что они смогут жить на свои скудные алименты, но на что они будут содержать Залуку? Как уплатят налог на наследство? Я не говорю уже о моей четверти, которую охотно им уступаю…

— Вашей четверти! — возмущенно воскликнула Нат.

— Оставим это, — сказал Морис. — Я все устрою наилучшим образом.

Снова он поискал моего взгляда и не нашел. Я была напугана. Как же я раньше об этом не подумала? Благодаря немногим знаниям, приобретенным мною в Нанте, я знала, что он говорит правду: оставшийся в живых супруг имеет право пользования четвертью собственности покойного. Морис сказал, что откажется от этого права, но пока что он был в своей комнате, у него был козырь против нас, он превращал нас в рабов своей щедрости, и, если вдруг я не покажу себя достойной ее, он сможет вынудить меня продать дом. Мой дом.

Мою Залуку!.. Натали не спускала с меня глаз, уверенная в моем ответе. Мне все же удалось не выдать себя. Осторожно! У меня тоже есть козырь против Мориса. Томная улыбка наконец вознаградила его за дары. Затем я прошептала:

— Послушай, Морис, мне тоже неприятно говорить сегодня о таких вещах. Но хочу сказать тебе сразу: если мне придется потерять Залуку, я никому этого не прощу. Я уже нахожу непристойным, что тут, не спрашивая меня, спорят о том, что мне дороже всего на свете.

Ни Морис, ни Нат не были удовлетворены. Для Мориса, несмотря на возвращение «ты», Залука более не могла быть тем, чем я дорожу «больше всего на свете». По мнению Натали, я проявила слабость. Она подошла ко мне, покровительственно положила руку мне на плечо.

Тебе скоро будет девятнадцать. Твой отец может объявить тебя дееспособной. Что до Берты, то, конечно, ему придется заняться ею или передать под чью-то опеку. Но он меня знает и знает то, что я испокон веку здесь, в Залуке.

И она тотчас ушла и увела свою воспитанницу. Удивительная Натали! Если она и не была мною довольна, то я, по необъяснимым причинам, была очень довольна ею. Но Морис не должен этого заметить. Напрягшись, продолжая нервно рыться в шкафу, он тоже не смел закричать: «В конце концов, кто здесь хозяин? Во что позволяет себе вмешиваться прислуга?» Он смотрел, как она уходит — скорбящая, как подобает, сильная, как надлежит, — с одинаково большим уважением и раздражением, и, когда наконец хлопнула дверь в прихожей, только сказал:

— У нас будут неприятности с Натали.

Ему показалось нужным еще немного прибавить к своим обещаниям.

— Насчет признания дееспособности я согласен; я поговорю об этом с твоим отцом. Мне было бы затруднительно играть роль твоего опекуна.

Затем, видя, что я уже больше не могу, что я не в силах больше ничего слышать перед этим голубым покрывалом с застывшими складками, как на катафалке, он захотел пробудить во мне нежность и целомудренно привлек к себе.

— Бедняжка моя, как это все тяжело!

Я стерпела его поцелуй. Но, уйдя к себе в комнату, вытерла щеку.

* * *

И там, несмотря на усталость, несмотря на желание побыть просто дочерью, потерявшей свою мать, и дать волю своему горю, я принялась ходить кругами в своих черных туфлях.

Кружить, кружить, повторяя про себя: «Что происходит? Вся эта история с Залукой очень серьезна. Но это не все». Никогда я не понимала себя хуже. Между мной и Морисом вдруг словно выросла стена. Напрасно я говорила себе: «Ну, куда он клонит — это ясно. Залука для него — враг, удерживающий меня, вешающий ему на шею Берту и Натали. Удачная продажа, в которой не будет его большой вины и которую он сможет отнести на счет непреодолимых юридических трудностей, — как раз то, что ему нужно. Расправившись с Залукой, он одним ударом сделает то же самое с Натали или пристроит ее куда-нибудь вместе с Бертой. И тогда ему останется лишь заняться мной… Все просто! Мне надо только не отступать от принципа: нет Залуки — нет и Изы».

Да нет, не так все просто. Эти распри не объясняли моего смущения, не оправдывали той отчужденности, того отвращения, которое я внушала себе к Морису, словно он стал неприкасаемым. Стремление ничем не нарушать своего траура — измаранного, отравленного моим недостойным поведением — было более подходящим объяснением, Морис прекрасно это понял и едва решался дотронуться до меня в ожидании лучших времен, замкнувшись в своей роли отчима. Но было еще и другое. Другое, делавшее этот разрыв более глубоким и, может быть, окончательным. Между нами действительно разверзлась пропасть.

Я на мгновение перестала кружить по комнате, прошептав:«Не пропасть, а могила». Меня снова пронзила мысль: «Теперь она знает, знает! И как ей не знать — там, где она сейчас, — что все-таки ничто более не возможно. Нельзя сделать своим спутником своего сообщника. Когда речь идет о счастье, составляющем несчастье матери, разве можно воспользоваться ее смертью, не воспринимая это как преступление? Живая — она сблизила нас; мертвая — разлучила».

По ту сторону площадки, в голубой комнате, скрипели туфли Мориса, ожесточенно продолжавшего инвентаризацию. Нет, его глаза-каштаны, его волосы, разделенные надвое, как раскрытая книга, его сильная грудь, поросшая посередине волосами, которая выпячивалась колесом под моей рукой, когда я повязывала ему галстук, детская прожорливость его поцелуя и адвокатская серьезность его мантии — все это уже не для меня. «Твоей матери, — говорил мой внутренний мучитель, — довелось владеть им больше, чем тебе. Ты смогла забрать у нее мужа, но ты никогда не заберешь у нее вдовца: под землей не разводятся. Морис свободен для всех, кроме тебя. Ты свободна для всех, кроме Мориса. Посмеешь ли ты заниматься любовью с мужчиной, которого ты у нее украла, в постели, на которой умерла твоя мать? Если Морис хочет заколотить двери Залуки, у него есть на то причины. Надо выбрать либо одно, либо другое. Одно без другого. И поскольку ты не сможешь жить больше нигде, кроме как здесь, выбор между двумя наказаниями уже сделан, это — наименьшее».

Я очутилась перед столом. Наименьшее! Легко сказать. Ничто не гарантировало мне того, что я не потеряю обоих: мужчину и дом. Дом мстил мужчине, силой ворвавшемуся под его крышу, изгоняя его. Мужчина мог отомстить дому, изгнав из него нас. Письма Нат недостаточно, надо бить числом, мне тоже нужно написать отцу. Не суждено мне в этот день предаваться духовному созерцанию. Я схватила ручку, бросив в свое оправдание взгляд на фотографию мамы, очень молодой и очень красивой, в рамке из зеленой кожи.

* * *

Полчаса спустя я перечитывала письмо, более довольная его содержанием, чем любезной формой. Что испытает этот незнакомый отец, связанный с нами единственно ежемесячными алиментами, который никогда не заявлял о своем праве на посещение дочерей, никогда не пытался увидеться с мамой? Наверное, неловкость: эту жалкую боль, основанную на страхе, которая давит сознанием того, что исчезает в нас с исчезновением другого человека, и чувством утраты воспоминания, похожей на утрату зуба. И еще тоску, испуг перед бумажными делами. Отчужденность, мои сводные братья, власть мадам Бис, состояние Берты наверняка отвратят его от мысли взять на себя заботу о нас или даже приехать. Я, впрочем, как могла, поощряла его трусость, заявив — в коротком постскриптуме, нацарапанном внизу четвертой страницы, — что «в отношении формальностей» достаточно будет очень быстро провернуть очень краткую процедуру, необходимую для признания моей дееспособности, и прислать доверенность Натали, зная о ее преданности, дающей ей предпочтение перед неопытностью отчима, под властью которого, как ему должно быть понятно, мы не имеем ни малейшего желания оставаться.

Я снова посмотрела на маму в рамке. Затем одним движением провела языком по краю конверта, быстро его запечатала, наклеила марку, спрятала себе за пазуху. Морис все шебаршился по соседству. Так, значит, мама забыла ему сказать, что семейные документы находятся в ящике с защелкой в большом шкафу, в сердце гостиной, бывшей сердцем Залуки? Забыла сказать или не стала говорить? Неорганизованные женщины прибегают к подобным хитростям белок, прячущих орехи. Даже наименее скрытные из них сохраняют верность законам клана. Одна мысль молнией промелькнула у меня в голове, я вскочила и бесшумно прошмыгнула в святая святых. Гостиная была пуста, шкаф заперт. Я повернула большой ключ с затейливыми прорезями. Под средней полкой было два ящика. В левом, незапертом, находились остатки столового серебра. Чтобы открыть правый ящик, достаточно было ткнуть в него указательным пальцем: в этой наивной мебели с детскими секретами, охраняемыми только нашей щепетильностью, место потайной кнопки известно всем.

И ящик открылся, доставив мне две неожиданности: приятную и неприятную. Поверх старых бумажек — договоров об аренде за прошлый век, устаревших документов на владение собственностью и актов о передаче прав на нее, свидетельствующих о нашем давнем упадке, — лежала коробка из-под бинтов и конверт. В коробке — два обручальных кольца: мамино и — о чудо! — бабушкино, тайно спасенное от продажи «сорочьим благочестием», падким на бриллианты; одного этого кольца хватит для спасения Залуки. Но в конверте, положенном сюда наверняка в тот день, когда, по возвращении из Бернери, было снято папино кольцо, находился листокписчей бумаги, а на листке — эти сумасбродные строчки:

Я, нижеподписавшаяся, Изабель Гудар, в замужестве Мелизе, завещаю моему мужу, Морису Мелизе, долю моего имущества, поступающую в свободное распоряжение, и рекомендую его в качестве опекуна моих дочерей, в случае если на это даст согласие их отец…

Слава Богу, я успела вовремя.

XXII

Я так и не знаю, стыдиться мне или гордиться тем, что было потом. Впрочем, мне кажется, что во всем, что мы делаем, добро настолько перемешано со злом, что трудно разобрать, что к чему, да и жить стало бы невозможно, если бы требовалось именно разложить все по полочкам. Думаешь, что приносишь себя в жертву, и не знаешь, что эта жертва — жгучая радость, доставленная потайному уголку твоей души. Думаешь, что ты эгоистка, — и замечаешь, что ты при этом проявила столько слабости, что этим воспользовались все, кроме тебя. Простофили — вот кто мы такие прежде всего.

Кто в Залуке был большим простофилей? После тяжелого вечера, во время которого я, как могла, избегала оставаться наедине с Натали или с Морисом, наступила ночь, затянув дом своим крепом. Затем снова настал день. Мне казалось, что я поднялась первой, но Нат уже спорила в гостиной с Морисом по поводу выбора нотариуса. Она стояла за нашего, мэтра Армеле. Он — за своего, мэтра Руа, говоря, что, если даже месье Дюплон откажется от услуг мэтра Армеле, мэтр Руа все-таки будет представлять одну из сторон. Я поостереглась их рассудить, а Морис поостерегся впутать меня в их спор; чтобы чувствовать себя свободнее, я отпустила его в девять часов в выбранную им нотариальную контору. Натали тотчас же повернулась ко мне.

— Ну и ночку я провела, девочка моя! Только подумать — зарыл ее, как собаку! И еще цепляется… Бог знает почему!

К счастью, она не зашла дальше этого, ограничившись порицанием викария, за которым в приходе числилось немало провинностей:

— Он что, не знает, что среди добрых христиан покаяние превыше наказания? Всегда надо считать, что люди раскаялись, даже если ты в этом сомневаешься. Тогда у всех легче на душе, и дурному в этом потачки нет.

Затем, поскольку спасение души превыше услады тела, она составила для нас соответствующий график. De profundis^[21] читалось каждые три часа, на коленях, перед камином в гостиной. Было положено начало анонимной «цепи молитв», переписанной тринадцать раз для отправки тринадцати верующим старушкам, стоявшим одной ногой в могиле, которые не посмеют навлечь на себя гнев Божий, разорвав эту цепочку, а, напротив, постараются разветвить ее по кантону. Наконец, Нат решила, что мы три месяца будем обходиться без сладкого, и точно подсчитала, исходя из ста франков экономии в день, сколько это будет в мессах, заказанных кюре в форме «частной просьбы», без упоминания имени покойного. По общим расценкам выходило почти десять, и Натали фыркнула, когда я предложила присовокупить к этому треть своего жалованья, которую я оставляла на собственные нужды. Однако она отказалась:

— Нет, та жертва ценная, которую приносишь долго. Воспоминания и свечки сгорают потихоньку.

Но вечером, когда Морис вернулся вместе с мэтром Руа, чтобы принять первые положенные охранительные меры, я поняла, почему она весь день не отходила от меня ни на шаг. Натали вдруг как-то странно отступила на второй план, а в ящике с защелкой, где, как она объявила, «Мадам хранила свои бумаги», были обнаружены недорогое колечко — мамино — и, ко всеобщему удивлению, триста тысяч франков казначейскими билетами, которых — в этом я была уверена — накануне там не было.

В последующие дни Натали, притворяясь, будто снова подчинила меня себе, без вопросов разрешила мне вернуться в Нант. Она даже шепнула:

— Для меня невелика радость, что ты туда возвращаешься. Но этот в законах — как рыба в воде. Лучше уж знать, что он замышляет.

Я, однако, еще хорошенько не знала своих намерений. Морис пугал меня своей уверенностью, такой же твердой, как у Натали. Как адвокат он не мог не знать, что его шансы весьма сомнительны, но он рассчитывал на меня в своем мужском ослеплении: обладаемая девушка, целиком находящаяся в твоей власти, — это ключ от дома.

Впрочем, он делал все, что мог, чтобы позолотить свой ключик. С первого же дня, чтобы не отстать от противника — он наверняка понял, откуда взялись казначейские билеты, — Морис заехал к мэтру Руа и небрежно отказался в моем присутствии от своей пресловутой четверти наследства, заявив, что не хочет, чтобы его обвиняли в том, будто он обокрал своих падчериц, и без того небогатых. Этот поступок тронул меня так, что я и выразить не могу, а он еще усилил это чувство, проявив тактичность жениха.

Но несвоевременный визит мэтра Тенора, запершегося в кабинете вместе с Морисом, все испортил. Одно только присутствие этого человека, приходившегося мне, так сказать, свекром — по линии сына, бывшего, со своей стороны, моим отчимом, — жестоким образом напоминало о двусмысленности моего положения. Его присутствие так же ясно означало и то, что, простив сыну промах, исправленный милосердным случаем, этот господин явился по-отечески заверить отпрыска в своем участии и, наверное, призвать его как можно скорее покинуть Залуку, так как не дело ему содержать дочерей своей покойной супруги. Мысль о том, что он мог заподозрить, будто я, корысти ради, цепляюсь за Мориса, возмутила меня. Но и оказала мне услугу: еще один аргумент в мою пользу. Однако этот аргумент стал невыносимым, когда мэтр Тенор, два-три раза повысив голос во время разговора, вышел из кабинета решительным шагом. Неужели Морис, опередив мое согласие, в котором был уверен, сделал глупость и позволил отцу о чем-то догадаться? Этот холодный взгляд — бросал ли он мне обвинение в том, что, вслед за матерью, я остановила свой выбор на наследнике Мороки? Мое замешательство было слишком явственным, чтобы не встревожить Мориса, который, истолковав все по-своему, закрыл дверь и бросился ко мне:

— Ничего не бойся. Папа хотел, чтобы я вернулся в Нант. Естественно, я не мог ему признаться… В общем, не сейчас.

Он наклонился ко мне. Но я отвернулась, тряхнув своими рыжими волосами.

* * *

Крупное объяснение состоялось только в конце недели. Что в Залуке, что в Нанте, Морис начинал нервничать. Ему все труднее удавалось выносить кисло-сладкие замечания Натали. Со мной он пытался держаться с предсвадебной нежностью с оттенком сочувствия, но у него это плохо получалось. Отвращение, с которым я отвергала все его авансы, наверное, приписывалось им моему горю и печальной — и запоздалой — деликатности по отношению к покойной; возможно, он даже видел в этом другую — и не менее запоздалую — деликатность, честолюбие неудачливой любви, перед которой вдруг открылось будущее и которая отказывается от временных даров, чтобы выказать себя достойной окончательного — чтобы восстановить свою девственность. Наконец он не выдержал и однажды утром, приехав в контору, властно обнял меня. Я изворачивалась, как угорь, но он меня не отпускал.

— Иза, — сказал он, — я знаю, о чем ты думаешь. Ты говоришь себе, что была моей любовницей, потому что не могла быть моей женой, а теперь больше не будешь ею, раз я могу на тебе жениться. Но Иза, я о другом и не прошу…

Однако он зажал мою голову в сгибе своего локтя: чтобы заставить замолчать совесть, поцелуй — лучший замок на любой роток! Помогая себе рукой, умевшей меня смягчать, он, великий психолог, продолжал самым что ни на есть теплым голосом:

— Я прекрасно понимаю тебя, дорогая. Будь спокойна. Мне тоже было не по себе, мне тоже это претило. Но теперь мы свободны, и я люблю тебя…

Теперь!.. Вот то единственное слово, которого не следовало произносить, говоря об этой свободе! И я люблю тебя… Довод тенорино, дважды заводившаяся пластинка! Слова эхом отдавались у меня в голове, обретая всю полноту своего смысла: «Теперь мы поженимся, потому что он меня любит, ведь правда, после моей матери, немного попользовавшейся этой любовью и завещавшей ее мне, по преимущественному праву, сверх причитающейся доли, в активе своего наследства». Как мог Морис до такой степени обманываться во мне? Однако он сжимал меня все сильнее, бормоча мне в волосы:

— Конечно, люди станут судачить…

За его голосом, говорившим о свадьбе, я слышала ужасный, злорадный шепоток по беспроволочному телеграфу нашего кантона: «Слыхали? Они там, в Залуке, времени даром не теряют! Сначала мать, потом дочь, а может быть, обе сразу… Дружная семейка, что и говорить!» Я уже представляла изумление мэтра Шагорна, который некогда склонился передо мной со словами: «Мадам Мелизе?» — и поторопился исправить свою оплошность, узнав о моем звании девицы Дюплон; теперь ему придется поспешно исправлять другую, когда, назвав меня «мадмуазель», он снова услышит поправку: «Нет, на этот раз мадам Мелизе». Какая путаница начнется в голове и на языках наименее склонных к злословию! Обе жены по имени Изабель. Обе — в девичестве Дюплон. Обе «узаконены» милостью Мориса, просто обреченного «белить закопченную трубу» (по меткому выражению наших мест, где неузаконенное не освящается, но так же легко отшелушивается хитростью, как отставшая краска — ногтем).

— Но у меня есть план. Я тебе потом расскажу…

У него были прежние глаза и дыхание, как у гепарда. «Потом! — сказала себе Изабель, которую я ненавижу, наполовину раздетая. — Потом, потому что сначала надо быть милой, дать ему залог. Я позволю тебе это еще один раз. В последний раз. Ради стыда, который тебе положен, ради пользы, которую ты из этого извлечешь, но не ради удовольствия. План! Что (и план? Ты должна знать. Мужчина — это известно каждой шпионке — глупо доверяется той, кто ему отдается…»

Он доверился. Едва разъяв объятия, в которых я отказалась от своей доли наслаждения (и обнаружила, как паразитично в своей мишурности наслаждение мужчины, цепляющегося за нас, словно орхидея за развилку ветвей), Морис снова принял строгий, серьезный вид сутяги, собирающегося в суд, и, застегиваясь, причесываясь, сразу сказал:

— Послушай, Иза, я хочу поговорить с тобой откровенно. Ты, кажется, не понимаешь, что нас в любую минуту могут разлучить. Наше положение гораздо сложнее, чем ты думаешь.

В его манере очищать довольно жирную расческу, вынимая застрявшие между зубцами волосы, не было ничего драматического. Моя возрождающаяся ирония, непременная союзница возрождающейся неприязни, отметила это, слегка запутавшись в сожалении: мне бы хотелось самой провести этот четкий пробор — плод стараний расчески.

— Все зависит от тебя, — продолжал Морис. — Я написал твоему отцу, попросил передать мне вернувшиеся к нему полномочия, которые уже принадлежали мне, поскольку при жизни твоей матери я автоматически считался соопекуном. Сделает он это или нет — во всяком случае, если ты выйдешь замуж, вопрос уладится.

Как обычно, мое молчание по важному случаю — когда источник слов просто-напросто пересыхал — подбодрило его. Я по-прежнему вяло лежала на кровати, с задравшейся юбкой, в позе, предполагающей согласие на все, что угодно. Он воодушевился:

— Видишь ли, камень преткновения — это Залука. Тогда, вечером, ты произнесла о ней прекрасную речь. Но прошу тебя, подумай немного. Мы окажемся в щекотливом положении, нам будет просто невозможно здесь оставаться. Придется даже, скорее всего, уехать из Нанта, по крайней мере, на время, я уже сделал кое-какие шаги в этом направлении. Знаешь, люди злы!

Знаю ли я об этом! Я могла даже кивнуть в знак согласия; а затем закрыть глаза, как кошка, к которой приближается мышь. Он увидел в этом лишь безразличие влюбленной женщины, наконец целиком поглощенной своей страстью. Он завершал свое дело.

— Да что там, — воскликнул он, — нечего мямлить! Не могу же я навсегда похоронить себя в твоем драгоценном сарае, за десятки километров от работы, вместе со старой служанкой, которая меня ненавидит, и несчастной девочкой, жить с которой далеко не весело. Натали пора на пенсию. Что до Берты, то ей место в специальном заведении. Ее доля Залуки позволит содержать ее там, а твоя — составит тебе небольшое приданое.

Чтобы возместить свою четверть наследства, он даже подумал о моем приданом, мой нежный друг! Я потянулась, не отвечая. Взгляд моих полуприкрытых глаз, наверное, встревожил Мориса, так как он поспешил добавить:

— Впрочем, если Натали хочет оставить Берту у себя, в небольшой квартирке неподалеку от нас, чтобы ты могла часто с ними видеться, я не возражаю.

Но это никак не повлияло на программу в целом. И на его осуждение.

* * *

Однако Морис считал себя победителем. У него это было на лице написано, когда мы вернулись домой. Стычка была неизбежна, и не успели мы надеть тапочки, как Натали объявила, будто бы обращаясь только ко мне:

— Мы с Бертой ходили на могилу, потом к Карюэлю выбрать надгробие. Я заодно заскочила к нотариусу. Мэтр Армеле сердит, что его не пригласили…

Морис тотчас перебил ее:

— Мадам Мерьядек, до получения более полных сведений я представляю интересы моих падчериц. Прошу вас, предоставьте дело мне, иначе я буду вынужден обойтись без ваших услуг.

Он покраснел от собственной наглости. Я тоже покраснела — за мою старую, жестоко оскорбленную Нат. Но что вы скажете! Натали улыбалась. Она невозмутимо ответила:

— Уж поверьте, месье Мелизе, здесь обойдутся скорее без вас, чем без меня.

В ее голосе была необычная ирония, но Морис не обратил на нее внимания: он больше не сдерживался.

— Неужели вы думаете, — закричал он, — что семейный совет дозволит девочкам роскошь найма прислуги, когда они без моей помощи едва смогут себя содержать?

Из-за резкого взмаха бигудена я было подумала, что удар попал в цель. Я ошиблась. Натали смотрела на противника свысока, с неопределимым выражением лица:

— Их же содержали до вас, и порой на мои средства, это всем известно. Раз уж речь зашла о совете, я вам вот что скажу: те, кто в него войдут, сразу спросят, почему вы-то, вы, папаша, так прилепились к юным девочкам, которые вам никто.

— Что вы сказали? — завопил Морис.

Но Натали уже повернулась к нему спиной.

XXIII

Это конец, но они об этом не знают. А я — знаю. Случай иногда многое решает. Разбуженная шумом короткого ливня, я долго не решалась воспользоваться субботним утром, чтобы в свою очередь сходить на мамину могилу и к Карюэлю — посмотреть на плиту, выбранную Натали. На обратном пути у меня был один шанс из десяти встретить почтальона, бывшего немного выпимши, который крикнул мне, довольный тем, что не придется давать крюк через Залуку, где ему никогда не перепадает ни рюмки:

— О, Иза! Возьми-ка почту для своих.

Почты было немного: «Рустика» в Кло-Бурель, «Уэст-Франс» для нас, письмо для Нат с печатью Пон-л’Аббе (от кузины-бакалейщицы), открытка с соболезнованиями для дочерей Дюплон (от учительницы светской школы, не успевшей приехать на похороны). И этот конверт, чья алжирская марка стоила грифа «срочно» и который я так быстро распечатала, чтобы прочесть первые строчки: «Бедная моя девочка…» и пробежать глазами до главного.

Итак, Морис проиграл. На бланке налогового управления наш бедный папочка вывел для своих несчастных дочек жалкие слова… Смерть мамы, остававшейся для него, несмотря на все то что их — увы! — разлучило, подругой юности, «глубоко поразила» его. В эту тяжелую минуту всем сердцем он с нами. Расстояние, работа, непомерные расходы, стремление избежать трений между семьями не позволят ему — увы! — приехать, поддержать нас, как бы ему того хотелось. Но он мне полностью доверяет, и Натали тоже. Все необходимое сделано, бумаги отосланы кому положено…

Ни слова о Морисе. Я поспешно вернулась к началу. «Рустика» для Гомбелу упала в их почтовый ящик. Оставшуюся пачку я держала под мышкой, кроме папиного письма, улетевшего по ветру, разорванного на мелкие кусочки. Не будем ничего говорить. Вчерашней сцены достаточно: я не хочу навлечь на себя другую, сама объявив о новости, которая вызовет непредсказуемую и буйную реакцию. Пусть лучше этим займутся юристы, примут первый огонь на себя. Пока у меня еще есть немного времени, чтобы подготовить Натали, дав ей понять, что она не должна показывать своего торжества, и чтобы подготовить Мориса, намекнув ему, что, если он теряет контроль над ситуацией, это еще не значит, что он потеряет меня и, может быть, лучше ему уехать и не компрометировать меня необычной настойчивостью, из-за которой наш брак, даже потом, будет выглядеть подозрительно. На самом деле — плевать он хотел на опекунство, ему только надо получить оружие против Залуки, подлинной его соперницы, и если мне удастся — ничего не обещая — заставить его поверить в то, что ему нечего бояться, что его присутствие как раз все портит, а его уход подготовит почву для моего, он, возможно, согласится собрать чемодан.

Чемодан… Тот самый, с которым он, мой тенорино, приехал к нам и не знал, куда его деть! Такая казнь не веселит палача, несмотря на новую для него свободу, несмотря на этот ветер, который треплет его юбку и шелестит за поворотом деревьями Залуки, слишком ярко разукрашенными молодыми листочками для дома, носящего траур. У самой насыпи в щели изгороди просвечивает сверкающий хром. Морис вернулся раньше обычного; он оставил машину во дворе. Куда он собрался?

Куда он собрался! Я сейчас об этом узнаю. Натали на кухне, дым из трубы сносит к Каркефу (ветер с запада: завтра будет дождь). Морис ходит взад-вперед перед калиткой, кидается ко мне, как только я возникаю в его поле зрения, и говорит без предисловий:

— Так больше не может продолжаться, Иза. Натали со мной даже не разговаривает. Только что крикнула Берте в двух шагах от меня: «Этот явился обедать! У нас для него эскалопа нет». Я не хочу устраивать сцен, но с меня хватит. Нам нужно уехать, Иза.

— И натравить на себя весь поселок! Вы об этом не подумали?

— Ты не будешь жить со мной. Я утром навел справки. Встретился с директрисой пансиона для девушек: она готова принять тебя. Ты будешь жить у монахинь, а днем работать у меня.

Все чудно придумано для того, чтобы охранять меня по ночам и головой выдавать днем! Натали уже стоит на пороге, выставив подбородок вперед, словно наш разговор наносит ей личное оскорбление. Моя примиряющая миссия будет не из легких. Все-таки попробуем:

— Морис, я думаю, вам в самом деле лучше на цыпочках перебраться в Нант. Я пока уехать не могу: Натали устроит скандал.

— Нет, — ворчит Морис, нервно утрамбовывая еще не подсохшую после ливня глину, — нет, я не могу бросить тебя в этой трясине. Она тебя засосет. Если я не увезу тебя, я тебя потеряю, а я не хочу тебя потерять.

Неужели он что-то почувствовал? Он преграждает мне дорогу, и надрыв его голоса волнует меня больше, чем мне бы того хотелось. К счастью, у меня под мышкой сегодняшняя почта… Деталь такого рода разрядила не одну грозу, рассеяв внимание в трудную минуту. Морис хватает газету и машинально разрывает ногтем обертку; а я прохожу мимо, держа кончиками пальцев письмо для Натали.

Двадцать метров рысцой — и вот уже я рядом с ней, под защитой от Мориса, который не повторит у нее под носом то, что только что сказал. Но Натали, вокруг которой собачонкой вертится Берта, в не меньшей ярости. Впившись глазами в марку — не алжирскую — она забирает письмо, не распечатывая, засовывает его в карман фартука, хватает открытку от учительницы, чтобы изучить ее подробнее, бросает на стол и — дурной знак — складывает руки на груди. Тотчас же она возвышает голос:

— Ты слышала, что этот сказал вчера вечером? Суди сама, была ли я терпелива! Я не хотела с ним собачиться в доме плача. Но тут уж сил моих больше нет, объясни ты ему, пока не дошло до греха. Если он не уедет, я поговорю с твоим отцом. Да что ж такое, Иосиф! Есть у него постель в Нанте или нет? Долго он еще будет пачкать наши простыни?

Ее глаза, жесткие, как стекло, еще злее, чем ее слова. Но вдруг они прищуриваются и хитро блестят из-под снисходительных век. Это я пробормотала:

— Вот именно, я только что пыталась…

— Попытайся еще раз, — говорит Нат, не желая выслушать до конца. — Попытайся. Ты над ним многое можешь.

* * *

Мне даже тотчас предоставляется к этому случай. Морис подходит к нам, сминая газету. Он поразмыслил, почувствовал, что я его избегаю, что я пытаюсь выиграть время, а время — я скоро это пойму — как раз то, чего ему сейчас больше всего не хватает. Нат умолкает, подбадривает меня странной улыбкой, дает мне выскользнуть в гостиную, куда Морис входит вслед за мной и прижимает меня к буфету:

— Мы уедем, дорогая. Ничего не говоря — так проще. Ты напишешь ей из Нанта, а я заеду за твоими вещами.

Похищение: вот какой у нас план. Но, повторим еще раз, речь идет о серьезном умыкании:

— Я отвезу тебя в монастырь Святой Урсулы. Твой отец не откажет тебе в своем благословении, и через три месяца мы поженимся. Затем я думаю оставить кабинет и уехать в Каза, там мне предлагают место начальника юридического отдела консервной промышленности.

Тем временем, просунув свое колено между моими, положив руки мне на грудь — вылепленную по их форме, — Морис гнет свое, пуская в ход свой лучший довод: тот, который доходит до моего тела и перевешивает все остальные. Но власть, которую он обретает надо мной с первого прикосновения, послужит как раз его погибели.

— Мы уедем, — повторяет он.

Его губы надвигаются на меня. Раз уж надо расставить все точки над i, чтобы мой ангел-хранитель был уверен в том, в чем еще сомневается, раз уж надо дать ему в руки это оружие — пусть состоится этот последний поцелуй. Что бы вы ни подумали, дорогой мой Морис, я сохраню о нем хорошее воспоминание: но в вечер первого поцелуя вы причинили мне меньше зла. Ибо дверь открыта, и Натали, подкравшаяся в своих предательских мягких туфлях, удовлетворенно на вас смотрит.

— Убирайтесь, — говорит она.

Если б я была на месте Мориса — ах! если б я была на месте Мориса! — я бы круто развернулась и бросила ей в лицо: «Да, мы уходим, мадам Мерьядек. Уходим вдвоем, рука об руку, к счастливой звезде, как поется в песне…» Но посмотрите на него, на моего адвоката! Он побелел. Он отпрянул от меня и пытается поднять уроненное достоинство, еще петушится:

— Это вовсе не то, что вы подумали, мадам Мерьядек…

— Убирайтесь, — говорит Натали.

Шаркая ногами, появляется ошеломленная Берта. Нат выпихивает ее в коридор. Морис еще может отыграться, ему стоит только сказать: «Пошли!», — схватить меня за руку и бежать со своей добычей, у которой нет ни сил, ни мысли, ни даже желания сопротивляться чему бы то ни было и которая в этот момент задыхается от уверенности, что он не сможет ее спасти от того, чего она заслуживает. Но он все больше запинается, цепляется за мое молчание:

— Скажи ей, Иза… Объясни ей, да говори же!

— Убирайтесь, — повторяет Натали.

Она не двигается с места с упрямством бульдога, один вид морды которого прогоняет чужаков. Морис теперь держится за ручку двери. Из белого он стал красным, до кончиков ушей. Может быть, он тут все разнесет, выложит все начистоту, накинется на меня, все так же пригвожденную к стене страхом от того, что он уйдет, и ужасом от того, что он останется?.. Нет, даже и этого не случилось. Он овладевает собой. Качает головой — разочарованный, расстроенный, осторожный, возможно решивший не лишать себя будущего; он находит слова, чтобы прикрыть свое отступление:

— Ты была права, Иза, я ухожу: ты знаешь, где меня найти.

— А вот это я ей запрещаю! — говорит Натали, устав наконец повторять одно и то же.

Теперь Морису есть к чему придраться, и в его голосе снова звучит металл:

— Вы ничего не можете ей запретить. Она дееспособна, вы это знаете не хуже меня.

— Если вы это знаете, — отвечает Нат, — вы должны знать и то, что в настоящий момент я представляю месье Дюплона. И я говорю вам: убирайтесь…

Теперь все стало ясно: великолепное хладнокровие Нат, побывавшей вчера вечером у нотариуса, спешка Мориса, который, должно быть, получил сегодня утром в Нанте письмо от папы. Оба молчат, как и я: Нат — чтобы я сдуру не ушла с Морисом, чтобы я сама посоветовала ему катиться отсюда; он — чтобы до конца сочетать нежность и властность, чтобы обделать дельце, пока не встала поперек дороги моя свежеиспеченная независимость. Опутанная уловками — как далека я от возгласов, которые украсили бы собой финал! Я еще могу изменить ход битвы: достаточно выйти в дверь вслед за Морисом, который только что ушел. Натали даже не преграждает мне путь и, чтобы подбодрить меня, с размаху дает мне пощечину:

— Дрянь! Вся в мамочку.

Лишившись вдруг последних сил и глядя на свою руку, она падает на стул. Мы сидим так с добрых полчаса, друг против друга, не обращая внимания на квохтанье Берты в прихожей: «Что случилось? Что случилось?» Этажом выше слышится то частый, то замирающий звук шагов, взвизгивание дверец шкафа. Затем раздается скрип лестницы под весом мужчины, которому две женщины, чрезвычайно им занятые, не сумели объяснить за десять месяцев, что не надо становиться на эту прогибающуюся ступеньку. Наконец после нескольких неудачных попыток завести двигатель, рева мотора на холостом ходу, похожего на зов, словно в надежде на то, что пассажирка в последний момент бросится к дверце, машина, скрежеща коробкой передач, разгоняется по ближней дороге.

— Давно пора! — говорит Натали.

Но в этом доме, где все получили по заслугам, она заплатит мне за свою пощечину. Она долго будет за нее расплачиваться. А сейчас, вместо ответа, посмотрим на нее по-особому, пока она не опустит голову…

* * *

Затем поднимемся особым шагом: волевым и размеренным. Повинуясь безошибочному инстинкту, заменяющему мозги примитивным человеческим существам и домашним животным, Берта прекращает скулить и идет за мной, как загипнотизированная. К чему ей объяснять? С каждой ступенькой я становлюсь еще на голову выше Натали, которая подходит к лестнице, когда я уже вталкиваю сестру в розовую комнату, говоря:

— Теперь ты будешь жить здесь одна.

А мне, старшей дочери своей матери, остается только войти в голубую комнату.

XXIV

Опись. Моя будет совсем не похожа на ту, что провел мэтр Руа, проходивший с надменным видом по нашим комнатам, сыпя мелкими цифрами. Морис оставил пустой левую сторону шкафа с болтающимися вешалками. Пуст и выделенный ему ящик: в нем осталась лишь одинокая запонка, которую я тотчас хватаю и отправляю в печку. Запах юфти еще держится, но мы проветрим. Подаренная маме пудреница исчезла: тем лучше! Мне бы пришлось ее уничтожить. Над приемником же мы сжалимся: такие предметы массового производства не становятся талисманами, а мы не наскребем денег на другой. Смилостивимся и над рамкой, из которой подкупающе улыбается Морис: он захватил там место папы, чья фотография, должно быть, сгорела, как сейчас сгорит его собственная.

Она горит, свертываясь в трубочку, а я думаю о том, что позже поставлю в рамку фотографию мамы — когда больше не буду оскорблять ее взгляд. Пока же, чтобы ничто, ей принадлежавшее, не оскорбляло моего взгляда, напоминая о нем, переберем платья, белье, бумажки. Морис уже сделал это однажды. Я догадываюсь, что он искал: любовные письма в наследство не оставляют, они наверняка пропали одновременно с пудреницей. Но есть еще столько других вещей, чье присутствие недопустимо! Все, что появилось здесь менее года назад, должно исчезнуть: серый костюм, пляжное платье, привезенное из Бернери, нейлоновые комбинации, вдруг сменившие бумазею, корсет, лодочки, в которых мама любила вертеться на каблуках, и эти флакончики, тюбики, баночки, грим, бывшие так же бессильны сохранить ее красоту, как аптекарские склянки — спасти ее жизнь. Старый халат я оставлю, но не новый. Всеми этими шелковыми чулками, купленными неизвестно когда, лучше пожертвовать. Поразмыслив, я решаю не сохранять и старых платков, которыми при случае пользовался Морис. Непреложное правило: то, что напоминает о мадам Мелизе, — не памятка о маме. Мы больше не соперницы, мы покинули одного мужчину, он не может прекратить существовать для одной, не прекратив существовать для другой. Мне — мне — не оставили ни письма, ни брошки, ни какой ни на есть безделушки, и нищая, словно монахиня, которая к тому же потеряла бы веру, я не смогу жить среди предметов чужого культа.

На незабудковом покрывале, о котором Нат всегда говорила: «Это покрывало для кокотки», — выросла уже целая куча. Прежде чем вернуть на место белое фамильное покрывало, из которого я в детстве так часто выдергивала бахрому, подбросим туда еще тряпки и побрякушки, подозрительные безделушки, записные книжки, чье изучение было бы небезопасным, и, по той же причине, любой клочок бумаги, если на нем хоть что-то написано. Теперь завяжем четыре конца в тюк. Комната многого лишилась, но так даже лучше: она снова стала такой, как после смерти бабушки, когда мама поселилась здесь, уступив серую комнату Натали, до тех пор помещавшейся с нами. На очищенных полках и в ящиках остались только их старые хозяева из толстого льна Мадьо: шершавые простыни с подрубленной кромкой (пересчитаем: двадцать две и три тонких), полотенца, устоявшие перед ржавыми пятнами от проволоки (сорок три вместо сорока восьми: остальные, наверное, в стирке), салфетки с красной нитью (семь, то же примечание), салфетки с синей нитью (тридцать девять) и наволочки, скатерти, рушники — в большинстве своем разрозненные и в довольно плохом состоянии. Эти богатства имеют право оставаться в Залуке, так же как и те, кто ими удовольствуется.

Остальные, в тюке из голубого атласа, заброшенном мне на плечо, уже спускаются по лестнице. Натали с каменным лицом, — но из податливого камня — смотрит, как я уношу этот хлам. Угрюмо, но не без задней мысли, она говорит:

— Пойду натру пол в твоей комнате.

Берта тоже скатывается по лестнице, идет за мной следом. Небо — цвета покрывала; такова же Эрдра, к которой я молча направляюсь и куда летит моя ноша, быстро подхваченная течением и утянутая на дно. И если в этот момент силы меня покидают, если мой поступок вдруг кажется мне ребяческим, моя справедливость — неправедной, а изгороди изнуряющими — это уже не важно. Я знаю, моя жертва похожа на все прочие: это кара, за которой я укрываюсь, давая успокоение душе. Ну же, всего иметь невозможно! Когда искупишь свое счастье стыдом, гордости без горя не воротишь. Как скажет Нат, та жертва ценная, которую приносишь долго. Но наша жертва — наша награда, Изабель! Берта, с круглым, как фаянсовая тарелка, лицом, мудрее меня, она шепчет:

— Ты видела елочки, Иза? Видела?

Она говорит все еще печальным голосом. Эти елочки мама, — которой на них было плевать, — уже не увидит: не увидит, как они вытягивают свои верхушки и, выбрасывая лапку за лапкой, выдираются из отпихивающего их ежевичника, осаждая старые стволы, которые я обвожу своим взглядом. Как и вода позади нас, древесные соки не останавливаются в своем течении, и если любовь отступает — Залука остается.

XXV

Полный траур мне соблюдать не удается: к нему неотступно примешиваются недостойные душевные муки, к которым вскоре присоединяются еще более зазорные опасения. К тому же у нас полон рот забот: когда нужда не дремлет, скорбь умолкает.

Сразу же нам пришлось с головой уйти в тяжелые хлопоты: собирать деньги, собирать документы, хитрить, чтобы вывести из совета нежелательную фигуру, тревожить дальних родственников, которым не улыбалось трястись в раздолбанном автобусе и тратить время на то, чтобы часами зевать перед мировым судьей, настолько же равнодушным к нашим делам, как и они сами. Сразу же пришлось обеспечивать наше существование, для которого было недостаточно ненадежной помощи месье Дюплона, сама ненадежность коей вызывала некоторые возражения — вероятно, подсказанные из Нанта тем, кого не следовало называть и чья изворотливая нежность, чтобы не выпустить нас из рук, затягивала нас в судебный водоворот.

Несмотря на черные ленты, неуклонное чтение молитв, труд до изнеможения, до оцепенения, Натали всюду поспевала, всегда вовремя приподнимая свои тяжелые веки. Серая комната по-прежнему брала верх над голубой, в которой свернулась калачиком новая королева под неусыпным надзором регентши, вытесненной в ее стены и противоречия. На неделе снова заработала швейная машинка: Натали взялась перешивать готовое платье для одного универмага в Нанте. Она отказалась от услуг мэтра Руа, заставила мэтра Армеле составить новую опись, во время которой были обнаружены семьсот тысяч франков пятипроцентной ренты, «забытые» в фарфоровой вазе, а после ухода нотариуса спокойно отклонила мои возражения, сказав:

— Мои деньги, что хочу, то с ними и делаю. Уж лучше они перейдут к вам, будто бы от матери: мне пошел седьмой десяток, Иза, после моей смерти государство все у вас отнимет. В прошлый раз я подложила только кое-какие сбережения на расходы. Теперь, когда этот убрался, могу выложить остальное.

Она вовсе не надеялась, что я брошусь к ней на шею, и я поблагодарила ее скупо, неловко. Такие проявления доброты выковываются в цепь, а благодарность вешает на нее замок. Лишившись всего, Нат вознаградила раскаявшуюся, навязав мне свое доверие, которое невозможно обмануть. Что мне делать, Господи, что мне делать, если вдруг все начнется сначала?

* * *

«Этот», однако, убрался не так уж далеко. Он бродил поблизости. Однажды утром мадам Гомбелу сказала нам с притворно невинным видом: «Да, кстати! Я вчера вечером видела месье Мориса. Он здесь прохаживался». Однажды ночью я слышала свист под моим окном, а утром обнаружила на песке аллеи глубокий мужской след, который Нат потом тайком разровняла граблями. Если мы вместе ходили в церковь по воскресеньям, не надо было спрашивать почему. Если Натали настояла на том, чтобы мы снова взялись за шитье, и нашла несколько предлогов для прекращения моей работы в Нанте (мэтр Армеле, например, охотно взял бы меня к себе), если она никогда не посылала меня за покупками и всегда только сама отлучалась из дома, стараясь не объявлять об этом заранее, оставлять Берту на моем попечении и не задерживаться по пути, — не надо было спрашивать почему. Любая прогулка в роще казалась ей подозрительной, и я зачастую заставала ее на повороте тропинки с ножом в одной руке и пакетом в другой, якобы старательно рвущей одуванчики для салата.

Вечером, стоило только какому-нибудь клаксону подольше погудеть на повороте, как она начинала ерзать на стуле. Конечно, она ничего не говорила! Только не это! Не допускать того, будто что-то произошло — или могло произойти, — значит лишить происшедшее значения, а со временем и правдоподобия. Но она покашливала, переставляла ноги, а взгляд ее становился скользящим, клейким и прилипал к моим юбкам. Чаще всего чертов клаксон был не тот и терзал долгое эхо болота лишь для того, чтобы объявить во всеуслышание об осторожности какого-нибудь старого рантье, дорожащего своей шкурой, или торговца говядиной, возвращающегося с ярмарки. Но однажды я узнала его, как в тот раз, лучше моей матери, — и почувствовала стеснение в груди. Сигналили короткими, злобными, нетерпеливыми гудками, похожими на азбуку морзе; затем зов стал протяжным, переполошив собак, глубоко разорвав полотно ночи. Не переставая шить, шить, я подначивала себя изо всех сил. Чего от меня добивается этот красавчик своей ночной серенадой под аккомпанемент собачьего лая? Он что, так ничего и не понял? У него был свой шанс: шанс волка, за один присест сожравшего козочку, которому остается только уйти с набитым брюхом обратно в лес. Его не просили пускать корни, присасываться, как вошь, к своей жертве! Страсти проходят, и даже если привычки остаются, кто позволил ему отнести меня к их числу?

А клаксон все гудел. Разве это голос, разве это крик? Значит, ему не хватает смелости войти, устроить скандал, самому взять реванш? Он рассчитывает на меня, на вероятную потребность получить обратно его пробор, глаза-каштаны, большое, спокойное или неистовое тело; а может быть, его имя. Моя туфля вдруг принялась выбивать странный ритм, иголка вонзилась в палец, наперсток закатился под стол, и я полезла за ним на четвереньках. Затем я поднялась одним прыжком, растрепанная, на пружинистых ногах. Вернись, вернись, звала труба, работая на этот раз на волка. Но Натали, более удачливая, чем г-н Сеген^[22], крепко меня держала. Она поднялась, разогнув свои старые колени, и с громким шумом закрыла ставни, ворча:

— Когда за окном темно, мне как-то не по себе.

Если верить моим ушам, «Ведетта» проезжала — побыстрее — еще два раза: по дороге в Мороку на всякий случай делали большой крюк. Но вот получение полуденной почты каждый день выливалось в целую историю. Нат трясло, когда она представляла, будто я распечатываю письмо; я же боялась, что она, сделав это вместо меня, наткнется на непристойные намеки. Мы обе подстерегали приход почтальона и не пропускали ни одного рекламного проспекта, не разодрав его по листочку. Как знать? Влюбленные так изобретательны! Я даже удивлялась тому, что Морис не прибегал к красивым уловкам. В первые дни он удовольствовался безобидной открыткой:

У меня много работы, и ты мне очень нужна. Приезжай, когда захочешь. Привет всем. Морис.

Нат неспешно разорвала у меня на глазах эту открытку (с видом Луары у моста Пирмиль). Три дня спустя я получила другую (та же Луара, тот же мост). Эта была немного настойчивее:

Изочка, твое молчание меня удивляет. У тебя не тот характер, чтобы позволить держать себя взаперти. Я заеду к тебе на днях: нам надо серьезно поговорить. Крепко целую. Морис.

— Пусть приезжает, — проворчала Натали. — Помело у меня под рукой.

Морис не приехал, но пришло заказное письмо с требованием вручить в собственные руки и подтвердить получение. Не успел почтальон дойти до калитки, как Натали вырвала письмо у меня из рук. Я отобрала его назад. Она снова его вырвала и на глазах у потрясенной Берты, квохтавшей: «Это от папы, да? Он приедет?» (она спрашивала нас об этом каждый день, и мы не знали, что ответить), Натали схватила кочергу, включила две конфорки на плите и засунула письмо в уголья, крича:

— Ну хорошо, я не читаю эти гадости! Но ты сама ему скажешь все, что ты об этом думаешь… Раз уж он любит открытки, чтобы морочить голову почтальону, у которого язык без костей, я найду ему открытку: пусть его почтальон тоже позабавится!

После обеда — вареное мясо с луком и лапшой, без сладкого — она перерыла свои сокровища и отыскала две пожелтевшие, но чистые открытки: «Рыбная ловля на мох» (на который уже давно никто не ловит) и «Гигантский каштан в Назэре» (который уже давно спилили). Она выбрала каштан, затем методично расположила передо мной конторский бювар, чернильницу с коричневато-золотистыми потеками и ручку с пером.

— Нужно ли все это, — промямлила я. — Молчание…

— Молчание не означает «нет»! — пробормотала Натали и, встав у меня за спиной, уже в полный голос принялась диктовать: — Месье, прошу Вас…

Я с трудом нацарапала эти первые слова.

— …прошу Вас, — продолжала Натали, — раз и навсегда оставить меня в покое.

Перо мужественно добралось до конца фразы, хотя и не без ущерба для красоты почерка.

— Подпиши, — велела Натали.

— Я подписала тремя буквами.

— Нет, — сказала Натали, — ты не Иза для разных ухажеров! Подпиши: Изабель Дюплон.

Добавить «бель», уменьшительное имя мамы, к моему? Привлечь и ее к этому предупреждению, под которым сама она никогда не поставила бы своей подписи? Действительно, какой прекрасный символ, зачеркивающий разом прошлое и будущее! Я совершенно зря перевернула открытку: каштан, больше не дававший каштанов, напомнил мне наш, еще плодоносящий, широкий ковер из растрескавшихся скорлупок, сквозь которые проглядывало ядро, как чьи-то глаза из-под ресниц. Я посмотрела на Берту, которая в трех шагах от меня ковыряла в носу: она показалась мне далекой и словно окутанной туманом. Какая у меня тяжелая, тяжелая голова. Но мне некуда ее приклонить: нет ни тщательно выбритой мышки с пупырчатой кожей, охлажденной победой пота над духами, ни большого крепкого плеча, переходящего в руку с перекатывающимся по ней шаром мускулов под шепот глупостей «после этого»: Иза, Изочка, машинка моя… Машинка шла юзом. Я оттолкнулась от стола, согнувшись пополам.

— Что такое! — воскликнула Натали.

Она спасла открытку, в конце концов подписанную, на которую можно приклеить марку и отправить делать свое дело. Затем поспешно, испуганно посторонилась, выгнув брови знаком вопроса: меня рвало ей на ноги ее лапшой.

XXVI

Снова, стоя перед зеркалом, висящим над столиком в прихожей, я разглядываю эту Изу. Глаза ввалились — это из-за моих забот и моих мук. Щеки потеряли прежние очертания — не персика, а сливы — это детство мое кончилось: после дня рождения мне пойдет двадцатый год. Но эти пятна — уже не веснушки, а словно брызги — тоже имеют свое значение. К чему еще сопротивляться очевидному, называя его случайным совпадением! Сомнений больше нет. Вот и я удостоилась похабной загадки, которой забавляются весельчаки на свадьбах: какая разница между любовью и унтер-офицером? И вот я удостоилась ответа: любовь держит в страхе женщин в их двадцать восемь дней, а унтер-офицер — мужчин.

Я нарочно привожу здесь эту ужасную шутку, от которой далеко не смешно молоденьким служанкам в комнатках под крышей, где побывали молоденькие солдаты. Ее грубость усугубляет чувство отвращения — первое чувство, охватывающее неосторожную, которая, хоть ее и сто раз предупреждали, все же не хочет поверить, что «это» могло случиться и с ней, как со многими другими. Любовь всегда себя приукрашивает, сама ткет себе шелковый покров, даже если шелк этот грязен, и не замечает, как в нем заводится личинка. И вдруг — неожиданность, гнусная и обыденная, оставляющая незапятнанным белье девушки, которая более таковой не является.

Мое — белым-бело поверх тощей стопки, перевязанной голубой тесьмой, и, несмотря на все старания, с какими я подавляю приступы тошноты, мне не обмануть Натали, которая со всей строгостью относится к этому процессу, свидетельствующему о девичьем здоровье, и прекрасно обо всем осведомлена благодаря стирке. Она ничего не сказала: неуверенность питает надежду, и лучше уж до конца удерживать свою подозрительность от непростительной ошибки. Но дни идут, и надвигается объяснение, которого мне не избежать.

* * *

Встанем. Выйдем из дому, разсегодня воскресенье. Надо подумать, понять, чего я хочу, что я еще могу. Кто бы стал колебаться в подобной ситуации? Никто, даже папа, у которого еще есть на меня права (но он с радостью он них избавится, избавившись тем самым и от алиментов), не помешает мне выйти за Мориса. И спаситель недалеко; хоть он больше не пишет, не сигналит на поворотах дороги, не подает признаков жизни, четверть часа разговора наедине наверняка заставят его забыть об оскорблении, и я сильно удивлюсь, если, узнав о моем состоянии, он откажет мне в том, что сам уже предлагал при других обстоятельствах.

Уже! Это не столько утешение, сколько гарантия. Я брожу в нерешительности. Высокая трава щекочет мне икры. Пролетает козодой с раскрытым клювом, глотая слепней и пчел. В огороде Берта, выпятив зад, сверкая белыми жирными ляжками поверх впившихся в них подвязок, полет молодую морковку.

— Она мне морковки вырывает больше, чем бурьяна! — кричит Натали мадам Гомбелу, подошедшей посплетничать через подстриженную изгородь.

В день Господень работать не принято. Но Нат оставила шитье (потому что это заработок) ради жнивья (потому что это развлечение) и из экономии вскапывает новую грядку. Вспарывая глину резкими ударами мотыги, она сажает картошку. Мадам Гомбелу делает ей знак, и обе провожают меня взглядом, пока я иду к рябине, на вечное свидание с собой: на берег Эрдры.

Надо во всем разобраться. Уже, уже… Я ли тогда не радовалась, бедная моя мамочка, что твой путь к семейному очагу лежал через черный ход! Нужно ли и мне постучаться в эту дверь, находясь в худшем положении, и сказать мужчине, которого я отвергла: «Ты был мне не нужен. Но теперь, поразмыслив, я вынуждена спасать свою честь». Черепица Мороки по ту сторону болота кровавится над ярко-зелеными выгонами, на которых пасутся красивые племенные коровы. Я уже слышу, как мэтр Тенор орет на своего отпрыска: «Да это уже традиция! Они там, в Залуке, вечно беременны, чтобы выйти за тебя! Ты хоть на этот раз потребовал медицинскую справку?» Презрение отца, попреки сына — вот все, что меня ждет, и хорошо еще, если мой муж забудет, как он стал моим любовником. Что бы они ни говорили, мужчины, взявшие жену без брачного свидетельства, помнят об этом всю жизнь. Да и потом: то, что разделяло меня с Морисом вчера, существует и сегодня. Если бы последствия проступка могли его искупить и, придав ему иной вид, сделать достойным, угодным Богу и Закону, все было бы слишком просто. Избрав себе наказание, вина становится тяжелее, довлея по-прежнему только над половиной Изы, не сокрушая другой. Пуповина этого ребенка соединяет его только со мной. Для того чтобы она связала его с Морисом, чтобы он звался Мелизе, это имя не должно было принадлежать ранее никому в Залуке и не вызывать у меня ощущения того, будто я дарю жизнь, обворовывая смерть. А еще надо… Я говорю глупости, но эта мысль носится по всей Залуке, пестреющей дикими цветами: еще надо, чтобы маргаритка не могла одна породить другую маргаритку, чтобы пыльцы было недостаточно и чтобы зачатое дитя не могло появиться на свет без отца… Отец! В определенном смысле, он свою задачу выполнил, а все остальное возложено на меня.

Селезень на реке вдруг захлопал крыльями и, коротко прокрякав что-то в одобрение, взлетел в сиянии водяной пыли. Я машинально сажусь на берег, расстегиваю сандалии, как делала столько раз, чтобы попробовать ногой воду. Гладкий медленный поток ткет из лютиков длинное полотно, которое раскраивает низко растущая ветка. Ясно виден садок поперек течения, между двумя пластами рогульника, и я сама удивляюсь своему молнией промелькнувшему желанию выудить его багром. В моем положении мне бы пристало скорее думать о том, чтобы последовать за Офелией к этим длинным водорослям, так хорошо вплетающимся в волосы утопленниц. Эрдра — это и способ отправиться в Нант; там, гуляя по набережным, Морис, может быть, увидит, как я проплываю. Именно об этом, наверное, и подумали (причем совершенно напрасно): позади меня раздается хруст веток, и появляется Натали, притворяющаяся, будто собирает хворост. Ее поступь, посадка головы, тяжелое дыхание — все предвещает сцену. Она говорит:

— Твои дни еще не наступили, что ли? Чего это ты ноги в воду суешь?

Она знает все наши дни: раньше она сама делала пометки в календаре, и мой далеко не в порядке! Но это лишь предисловие, чтобы заставить меня нарушить молчание; я могу снова надеть сандалии, но это ничего не изменит.

— Боже мой, — стонет она, — я так и знала! Увял цветок — жди ягодки.

Она распаляется и кричит:

— А ну, скажи, что ничего не было. Скажи, тварь! И скажи еще, что это на тебя нашло? Заваливается на спину — и с кем! когда! А потом мечтает себе и удивляется, что ее раздуло… Влипли мы с тобой по уши! Хорошенькую жизнь ты себе устроила! А мне как людям в глаза смотреть? Что я отцу твоему скажу — мол, не уберегла? А как прикажешь объяснить все твоей сестре? Ах! Слава Богу, Бель до этого не дожила…

Она бросила свой хворост, размахивает руками, но на этот раз не даст мне пощечины: я теперь не одна, грешница облекает собой невинного, и Эрдра, моя подруга, не подсказывает ей ничего стоящего. Натали успокаивается и протягивает мне руку:

— Пошли, — говорит она грубо, — я хочу с тобой поговорить.

Поговорим, то есть дадим ей высказаться. Где мне, по привычке запертой на замок, взять ответы? Нат идет медленно, отдувается на подъеме, прислоняется спиной к рябине. На лице ее написано страдание: скулы выдались, морщины углубились, волоски на подбородке встали дыбом. Охрипшим голосом она говорит:

— Ты сама себя наказала. Что уж теперь тебя корить! Я тебя знаю: держишь все в себе, сама себя проклинаешь. Но ничего путного в этом нет, Иза: сейчас самое главное — знать, что делать дальше. Если хочешь и если он, твой Мелизе, тоже этого хочет, ты, конечно, можешь за него выйти; не ты первая сошьешь из стираной простыни подвенечное платье. Другое дело — надолго ли все это…

Она не расспрашивает о подробностях; и никогда не спросит. За ее спиной видны зарубки на рябине. Нат, должно быть, стала ниже ростом, так как однажды мы измерили ее, под громкий смех, а теперь ее шиньон не достает до отметины. Она слабо посмеивается:

— А он хорош гусь! Завел себе молоденькую, кровь разогреть. А ты донашиваешь материны обноски. Через десять лет ты, баба в самом соку, получишь мужика, кряхтящего от ревматизма, и, со своей гладкой кожей, вывернешься у него из рук, как угорь. Видишь ли, Иза, прикипеть можно верхом и низом: мне кажется, что верхом ты не прикипела к нему достаточно крепко. Уж мне ли не знать! Если бы ты очень сильно захотела, ты бы уже была в Нанте. Но ты туда не поехала; тебя мучила совесть, тебя удерживала Залука, ты думала: хороша же я буду, если надену еще теплое обручальное кольцо матери и встану с ним под благословение. Мертвые иногда защищаются лучше живых: то, что они нам сделали, забывается с их последним вздохом, но наша вина перед ними сама себя казнит.

Пауза. Нат тщательно затягивает развязавшуюся ленту бигудена. На всем болоте ничто не шелохнется, только разве водяная курочка прошмыгнет, всколыхнув камыши. Трубный глас выпи пронзает воздух, вызвав лягушачий переполох.

— Все это верно и надежно, как отрава, — говорит Нат. — В семье если какое зло совершили вместе, каждый в конце концов начнет винить в нем другого. Как только он, Мелизе твой, вдоволь тобой натешится, то подумает: «Как же она могла сделать такое, обманывать Свою умирающую мать?» — и, чтобы выгородить себя, станет убеждать себя в том, что это ты бросилась ему на шею. А ты будешь на него злиться за то, что он честь твою измарал; ты станешь не доверять мужчине, способному перекинуться от матери к дочери. Склеенная тарелка снова по трещине разламывается. Если у вас может дойти до развода, лучше уж совсем кольца не надевать. Пусть лучше будет мать-одиночка, чем фальшивая жена. А как подумаю о малыше…

Пусть лучше будет незаконнорожденный христианин, чем узаконенный язычник: Натали все же не посмеет в этом признаться. Ее одолевают сомнения; она протягивает ко мне руку, повышает голос:

— Не мое дело давать тебе в этом советы, Иза. Ты сама себе советчик. Послушайся своего сердца. Имя отца, его семья и его состояние — все это важно в жизни. Во всяком случае, не беспокойся о том, что я тебе дала. Я свое отжила; у тебя еще все впереди. Надо уехать — уедем; это не помешает мне присматривать за Бертой до конца моих дней. Знаешь, я раскаиваюсь, что поспешила с тем письмом. Я думала, что правильно делаю, хотела очистить дом. Но если нужно — я поеду к нему, к извергу этому…

— Не нужно: я не пойду за него.

Эти слова сами слетели с моих губ. Нат вздрогнула и отступила на шаг, надув губы, словно ей стало стыдно за свои доводы или за мое решение — которое им не многим обязано. Подозрение снова толкает ее ко мне, кичка ее трясется:

— Надеюсь, ты не собираешься ничего делать против?

Я качаю головой, и морщины ее разглаживаются. Голос становится почти нежным:

— С этим надо смириться: ну, ребенок, что ж, не вырастим, что ли. Я не стану тебя за это бранить. Те камни, что в тебя полетят, — я знаю, кому их вернуть; и даже если не будет крестного отца, крестную мать я тебе обещаю.

Только бы она не достала свой клетчатый платок! Она шмыгает носом, всхлипывает. Но, наполовину обуржуазившись, она сохранила крестьянскую сноровку, умение ослабить чувствительные струны, когда те начинают тревожно вибрировать. Она быстро добавляет уксусу в сироп:

— И обещаю тебе, что теперь-то я уж глаз с тебя не спущу! Если ты любила это самое, как другие любят пирожные, не скоро же ты попадешь к кондитеру!

Мы идем дальше. Около сада она оставляет меня и снова берется за мотыгу. Но, не успев взмахнуть ею и десяти раз, оборачивается и бросается ко мне, чтобы вырвать поднятую мною сапку:

— Чтоб я этого больше не видела! — вопит она. — Нашла время надрываться. Ступай ворон считать, раз ты только на это и годишься.

Ладно, крестная, ладно. Копай, как бешеная, пока я ухожу; копай и молчи. Все кончено, мы объяснились. Если ты меня насквозь видишь, то и от меня ничего не скроешь. Я знаю, о чем ты мечтаешь, и какой ценой я заплачу за суровое уединение, в котором возродится наша тернистая дружба. Бесчестие девочки, для которой ты была матерью в большей мере, чем ее собственная, глубоко запрятанная, но давно поселившаяся боль в ее душе, перешептывания поселка за ее спиной — все это не игрушки. Но чего стоят покачивания головой, когда у тебя сердце подскакивает при мысли о ребенке, слабеньком наследном принце Залуки, который навсегда отвадит женихов, сохранит нашу семью, а вскоре пустит тебе струю прямо в фартук?

XXVII

Говоря точнее, я ждала наследную принцессу, как и Натали, которая тотчас же, ворча себе под нос, принялась вязать розовое приданое. И я уже знала ее имя: оно не будет произнесено до урочного часа, но все деревья Залуки выстраивали из своих стволов заглавное И.

Скоро уже два месяца, как уехал Морис. В конце весны над выгонами разлился первый зной. По каналам Эрдры, полным канители, струилась патока для головастиков, потихоньку обнажались мохнатые корни, наискось вросшие в ее берега. Раным-рано, чтобы молоко не успело нагреться, бидоны заводили свою песню на перекрестках дорог, по которым проходят сборщики. Затем наступал черед позвякивания сеноворошилок, замысловатой ругани, разносящейся по воздуху вместе с запахом скошенной травы, а ей на смену приходила долгая тишина, наводящая ленивый послеполуденный сон.

В гостиной с полузакрытыми ставнями эта тишина была менее душной, но более затяжной, едва нарушаемой визгом ножниц и воркованием «Зингера». Разноцветные обрезки ткани усеивали стол, окруженный нашими черными платьями. Берта делала, что могла, и, высунув от усердия язык, вкривь и вкось клала наметку. Натали время от времени протягивала руку к катушке, резким движением разматывала нитку на локоть, перекусывала ее, бросив на меня взгляд — такой же острый, как ее иголка, и так же быстро снова вонзающийся в шитье. Ее лицо, ни хмурое, ни улыбчивое, выражало только двойную сдержанность: ту, которая подобает печали, и ту, которую допускает снисходительность. Ей больше нечего было мне сказать, кроме повседневных банальностей. Ей больше нечего было подстерегать, кроме невинных жестов: покачивания ноги, которой неуютно под стулом; выворачивания руки за спину, чтобы расстегнуть пуговицу лифчика с уже слишком ощутимым содержимым; и вскоре — вздрагивания тела, застигнутого врасплох тем, что в нем шевелится, и еще не знающего, сердиться ли на «это», или, жадно прижав руку к вздувающемуся животу, ловить каждый поданный им знак.

Прежнее согласие, претерпевшее столько ударов и саднящее от ран, конечно же, не вернулось: для этого еще слишком недоставало смирения и забвения. Попрежнему в силе оставалась угроза: реакция Нанта, если там станет известно о моей тайне. Но мы были вместе, мы вместе ждали драгоценного позора в спасенном доме, в утраченной нежности, где отсутствующая наконец брала верх над отсутствующим, а то, чего больше не было, — над тем, чего больше не будет.

* * *

И время потекло, потекло. Как странно, что все главное в жизни порой укладывается в несколько дней, а потом проходят месяцы за месяцами, пока снова не произойдет какое-нибудь событие, возвышающееся над ровным потоком повседневности. Созрели вишни, затем персики, потом яблоки, в этом году такие же конопатые, как и я. Меня сильно разнесло. По крайней мере, мне так казалось, как, впрочем, и всем: необычное привлекает внимание, беременная девица всегда кажется толще, чем женщина в таком же положении.

Мое положение явно невозможно было дольше скрывать. Мы это делали до последнего, не известив никого: не только виновника, но даже врача (мое необыкновенное здоровье могло мне это позволить) и, само собой разумеется, моего отца, от которого, в конце концов, я больше не зависела. Несмотря на все ухищрения, в конце июля мадам Гомбелу, наша соседка, смекнула, что к чему, а почтальон разнес по округе эту новость, наделавшую много шума. В нашем краю заборов и изгородей, где все запираются и затаиваются, самый страшный проступок будет наполовину прощен, если сумеет, подобно полому суку, сохранить красивую кору над трухлявой сердцевиной. Но матери-одиночке, не скрывающей своего живота и своего греха, прощения нет; она согрешила, она и виновата, а что до виновника, то хор старушек, подхватывая друг за другом, пропоет ему целую литанию! Очень скоро люди стали поджимать губы и не здороваться при встрече со мной. Затем, в день Успения Богородицы, викарий, загородив собой голубую скамью, запретил мне туда пройти простым жестом руки. Натали постановила:

К мессе ты больше не пойдешь, будешь слушать ее по радио.

Осуждение входило в программу, и я от него не уклонялась: девке блудливой и мужику трусливому — одна хула. Я даже находила мучительное успокоение в том, чтобы ловить взгляды, устремленные на мою талию: чужое презрение избавляет нас от нашего собственного и прижигает рану, которую мы сами растравляли. Но я задыхалась под непрестанным надзором Натали, и возможность побыть наконец одной, хоть на часок, каждое воскресенье, была для меня большой радостью. Пусть себе идет без опаски и воспользуется моим затворничеством для того, чтобы потолковать то с одной, то с другой, потрясая своей кичкой, и положить начало сказке, которая превратит меня в жертву бессовестного человека! Ее возрождающееся доверие более не будет обмануто.

* * *

Прошло еще два месяца; в декабре болото застыло, а мне вышел срок. Наконец позвали Магорена, он осмотрел меня без особой нежности и бросил, словно с сожалением:

— Все прекрасно.

Однако я больше не работала. Мне надо было лежать. Еще надо было каждый день бродить по аллеям по приказанию Натали, заговорившей вольнее и уверявшей в том, что долгие прогулки облегчат роды. Берта поддерживала меня под руку с горячим участием и ничему не удивлялась: кошки котятся, деревья плодоносят, дети рождаются — для нее это было все едино. Успокоив тем самым опасения Нат, которая не знала, как ее «подготовить», Берта только спросила после долгих размышлений:

— Иза, почему зимой?

И я ответила:

— Куры хорошо несутся…

Оставшись без дела и сильно опасаясь своих мыслей, — в которых слишком часто, несмотря на мое письмо, сквозило удивление столь поспешному отступлению такой великой настойчивости и столь глубокому молчанию, не откликнувшемуся на распространившиеся слухи, — я принялась читать очень старые романы о любви, что были дороги бабушке, и совсем новые — те, что поглощала мама на своем больничном одре. И те, и другие меня раздражали: героини былых времен со своим постоянством в любви и целомудрием, неизменно увенчиваемым фатой, казались мне такими же несносными, как и современные, которые спят, как курят, — для развлечения и боятся только беременности (по сути, основного признака женственности). Я испытывала не больше симпатии к старшим, несмотря на их страстность, чем к младшим, несмотря на их вольность амазонок. Я чувствовала, что не принадлежу ни к той, ни к этой эпохе, а к Залуке, где бесполезны чужие уроки, а собственных она не преподает.

Книга выпадала у меня из рук, и я порой мысленно расписывала достойную себя сцену, воображала внезапное контрнаступление Мориса, извещенного обо всем и воспользовавшегося отсутствием Нат по воскресеньям, чтобы начать мою осаду. Замок на двери, который я всегда запирала, охранял меня от нежданных вторжений… Морис не смог бы — осторожность и еще раз осторожность! — ко мне приблизиться. Я бы притворилась глухой. Или, еще лучше, открыла бы окно второго этажа, чтобы он видел только мое лицо и не знал, какой уродливой стала тоненькая Иза. С этого насеста я бы смогла крикнуть ему в свою очередь: «Убирайтесь!» Он бы сразу понял, насколько ослабла его власть надо мной, плохо защищаемая его вареными каштанами, червивым адамовым яблоком и затвердевшим от бриолина пробором. Если он крикнет: «Но ведь твой ребенок — это и мой ребенок!», — я знаю, что ему ответить! «Дорогой мэтр, вы же юрист: pater is est quem nuptiae demonstrant^[23]. Отцовство при прелюбодеянии…» А если он будет настаивать, мы тоже будем стоять на своем, крепко вцепившись в подоконник, чтобы не дрогнуть: «Поймите, Морис, если я не предупредила вас — значит у меня были на то причины. Вы ничего мне не должны». Он мне поверит или не поверит. Во всяком случае, ему придется уйти. И я представляла себе, как он уходит, белый от бешенства, восклицая: «Что ж ты за женщина?» — или, напротив: «Бедная девочка! Они тебя провели! Но я все равно признаю малыша, вопреки твоей воле».

Конечно, эта сцена состоялась лишь в моих фантазиях. Воображение всегда приукрашивает действительность. А на деле все было гораздо проще: мэтр Тенор, наверное, о чем-то пронюхал и старательно молчал. Но Морис ничего не знал, потому что уехал из Нанта, о чем, вероятно, сообщало — в последний раз призывая последовать за ним — заказное письмо, которое мы даже не распечатали. Он назло похоронил себя там, где мы должны были сделать это вместе. Мне довелось узнать об этом за день до родов. Натали, которой, очевидно, уже давно было все известно, вдруг проговорилась перед мадам Гомбелу, принесшей подшить пару простыней. Оконные стекла, затянутые ледяными узорами, дрожали под напором последних вихрей белой мессы:

— Это в честь Моники Эрино, — сказала Нат. — Ее мазурик все-таки на ней женился.

Мадам Гомбелу в ужасе посмотрела на меня. Но Нат продолжала без зазрения совести:

— А нашему, должно быть, показалось слишком холодно в наших краях: говорят, отправился к марокканкам.

— Я тоже слышала, — сказала мадам Гомбелу, опустив глаза.

Осведомленная лучше других, она не принимала безоговорочно официальную версию, которую теперь повторяли в моем присутствии и где Морис представал как «настоящий козел! Которого тянет на козочек, он на какую угодно готов вскочить, могло статься, что и на вашу, как на мою, мадам, если б успел опоить ее Бог знает чем, чтобы добиться своего». Она даже неоднократно выразила удивление моему смирению. Склонившись в мою сторону, она ободряюще прошептала:

— Знаешь, все уладится. И если будет мальчик, я уверена, что в Мороке…

Но мой взгляд остановил ее, и ее фраза угасла в его сумраке, как неразорвавшаяся шутиха.

* * *

А через день, слава Богу, у меня родилась дочь.

XXVIII

Время не движется, небо хмурится и колеблется между дождиком и дымкой. Не это ли главное время года, занимающее его половину, порой прихватывая зиму или отменяя лето? В этот раз в начале осени вода еще, однако, не поднялась. Позади островов, в судоходном канале пыхтит землечерпалка, выплевывая на противоположный берег черную кашицу; а парус невидимого баркаса проплывает, накренившись, как чайка, к широким просторам верховий.

— Слишком холодно для Бель! — говорит моя сестра, держа малышку осторожно, словно китайскую вазу.

На дворе ни тепло, ни холодно, особенно для ребенка, завернутого в три шерстяных одеяльца, у которого только нос торчит наружу. Нечего из нее задохлика строить! Моя кровь, мое молоко были ей прививкой от насморка. К тому же пока нет ни дождя, ни ветра и шалаш, где мы сидим в засаде, почти не пропускает воду.

— Никого нет! — говорит Берта.

Замолчит она или нет! Из нашего шалаша, который следовало бы установить прямо на болоте (но против этого яростно восстала Нат), и так мало шансов достать какую-никакую утку, воспользовавшись ее неосторожностью, да еще и зарядов для ружьеца, которое я себе купила (на бабушкино кольцо, вместе с той лодочкой, что покачивается на волнах неподалеку), у меня в обрез. В довершение всего малышка начинает копошиться в пеленках.

— Плохо пахнет! — снова говорит Берта, протягивая ее мне.

Покончим с этим. Мешочек, который я никогда не забываю, заставит замолчать мою недотепу — она хватает его, прижимает к своему толстому мягкому животу и начинает лопать карамель. А остатки молока в моей груди пойдут моей дочери на размайку. Держа Изабель в левой руке, а дробовик в правой, я теперь могу вдоволь таращить глаза, пока из ералаша нитчаток и осоки, ощетинившегося стрелолистом и увенчанного головками камышей, доносятся, словно в насмешку, плеск, барахтанье, возня, перекрываемые только пронзительным криком невидимой лысухи.

Как тут не оцепенеть? Глаза мои временами закрываются сами собой; и я ощущаю только стойкий запах болота — запах гниющей травы, тины, рыбы, водоплавающей дичи. Затем я встряхиваюсь, снова зажимаю под мышкой приклад. Берта жует, Изабель сосет, наполовину выпускает изо рта растрескавшийся сосок, снова хватает его, да так и засыпает. Вдалеке Морока тонет в рыже-коричневой накипи. Совсем рядом по узкому каналу медленно, ровно струится вода, сглаживая оловянные блики; и время течет вместе с нею — вечно та же вода в той же реке, как и то же время в той же жизни.

А мои глаза снова закрываются. Вот уже… Господи, я и не вспомню, не подсчитаю — важные даты обретают свое значение только по отношению к моему ребенку… Скажем так: вот уже две недели, как она ковыляет, пять месяцев, как умеет сидеть, десять, как родилась, девятнадцать, как была зачата, двадцать пять, как ее отец преодолел всю эту реку, чтобы временно перейти на другой берег!

Двадцать пять! И все проясняется; все снова становится простым и понятным, несмотря на суровые длинные ночи, несмотря на жесткий гранитный четырехугольник с кровавыми пятнами герани, на котором я велела высечь: Здесь покоится Изабель Гудар. Я знаю одного человека, который, увидев эту надпись, отрицающую его имя, возвращающую мою мать — ни Мелизе, ни Дюплон — к ее исконному состоянию, мог бы повторить: «Вы — стайка женщин…» Это правда. Ни муж, ни отец, ни дед никогда здесь долго не задерживались. Выполнив свою задачу, трутень улетает или умирает; выводка пчелок достаточно этому дому, в котором жива давняя мечта Дианы, искушаемой только ребенком^[24].

— Иза, Иза! — пищит Берта, показывая пальцем на селезня, пролетающего, вытянув шею, вне опасности.

— Тсс!

Это «тсс!» относится и к другим. О моя рыжая охотница, ты нисколько и не думала о девственном размножении. Не смеши людей. Если кюре, теребя свою лоснящуюся на сгибах шапочку, и называет тебя «мадам» после тихих крестин крикливой незаконнорожденной, во все горло вопившей в купели… Если некоторые и говорят: «Надо же, она держится молодцом, больше не распускает себя», то есть и другие, у которых при твоем появлении глаза начинают блестеть, а в голове крутится: «Шлюха! Тебя отымели. И еще отымеют. Так за чем же дело стало? Вот он я!» Конечно, они ошибаются. Но так ли они были бы неправы, если бы из Эрдры вдруг вышел какой-нибудь дух, созданный по его подобию, и сказал: «Иза, я понял, я — ничто. Я буду приходить, уходить, оставив тебя твоей Залуке. Но приходи порой на этот берег, где, может статься, доведется быть и мне, вдохнуть запах шалфея и мяты в высокой траве». К счастью, не бывает таких мужчин, которые являлись бы на вздох нимфы и снова погружались во мрак, как только нахмурятся ее брови. Но берегись…

— Иза!

На этот раз срывается выстрел, и коростель, потеряв перо, уносится к черту на кулички. «Промах!», — говорит Берта, переживая за мой престиж. Изабель вздрогнула, но не плачет, уставившись на меня огромными круглыми глазами младенца. Судя по всему, придется нам возвращаться не солоно хлебавши; время идет, дождь снова начинает моросить, и будет странно, если Нат не примчится прямо сюда, чтобы напомнить нам о примерке мадам Бюртен, заказе Декре и торжественной клятве, приносимой перед каждым выходом наследницы: «С первой же каплей вы вернетесь!» Однако мне бы хотелось взглянуть на мои удочки.

— Ну, пошли.

Мы с Бертой никогда не ведем более долгих разговоров, и от этого мне с ней очень легко. Она снова берет на руки племянницу, и мы возвращаемся на берег по раскисшему перешейку, соединяющему его, пока не поднялась вода, с островком, где стоит наш шалаш. Дождь усиливается. В трех шагах от трухлявой мушмулы, Бог знает почему выросшей на берегу, дергается коричневая бечевка, привязанная к колышку. Я бросаюсь к ней и подсекаю. Но вот незадача: появившийся из воды угорь в последний момент с такой силой ударяет хвостом, что срывается с крючка. На остальных удилищах леска провисает, и наживка цела. Мы даже не успеваем набрать мушмулы, чтобы не возвращаться совершенно с пустыми руками. Как я и ожидала, из чащи леса выходит старый единорог. Он держит в вытянутой руке зонт и кричит:

— Иосиф! Ребенка застудите, окаянные!

Натали налетает на нас. Хватает Изабель, завертывает ее в свой платок и, собрав всю компанию под своим зонтом-парашютом, возвращается, проклиная дождь, который теперь стучит по опавшим листьям, вызывая на прогулку полосатых улиток, черных слизняков и больших мокриц цвета резины. Она с таким трудом одолевает подъем, что я невольно думаю: «Надо бы поставить ей в гостиной диван, чтобы избавить от хождения по лестнице». Но Нат не из тех, кто заботится о себе: она прибавляет шагу, несется к дому, бросается напрямик через дверь прачечной и тщетно щелкает щеколдой.

— Я тебе сто раз говорила не задвигать засов, — ворчит она, отправляясь в обход.

Да, но мне не хочется, чтобы эта дверь хлопала по ночам; если б все зависело только от меня, я бы ее замуровала. Войдем через прихожую, где я всегда снимаю с крючка свой рабочий халат, вешая на его место ружье; а теперь к столу, на котором раззявились ножницы.

* * *

Все по местам: малышка — в манеж, Нат — к машинке, Берта — за наметку, а я — на раскройку. На стенах, с которых я изгнала отца и деда — предосторожность ad usum delphinae^[25], — бабушка и мама тоже на своих местах: первая — прямая, как палка, полузадушенная высоким глухим воротом и меланхолией; вторая — прямо тает, вся выразившись в изгибе шеи, склонившейся под весом ее улыбки. Изабель I вдова, Изабель II разведенка наблюдают за Изабель III, еще одной разновидностью одинокой женщины, матерью-одиночкой, как стыдливо говорят служащие собеса, которая словно соединяет участь первой с участью второй. Случайное приключение — ничто в сравнении с давней привязанностью, но когда плющ обвивает дерево слишком крепко, он сам виноват.

За окном внезапно поднимается ветер, как часто бывает в эту пору. Он бесится, срывая зло на ставнях, превращает печную трубу в органную и ударяет в заслонку, как в барабан. Становится так темно, что Нат зажигает лампу. Вид у нее, по-моему, какой-то необычный; вооружившись масленкой, она чересчур старательно смазывает «Зингер».

— В такую погоду, — вдруг говорит она, — я думаю, ждать мадам Бюртен уже нечего. Что будем делать? Займемся Декре?

Такая почтительность делает мне честь: неужели Нат, старея, решила передать мне свои полномочия? Но это, оказывается, тоже своего рода масло, чтобы гладко сошло остальное:

— Кстати, забыла тебе сказать: пока ты там палила, приходила мадам Гомбелу. Знаешь новость? У папаши Мелизе в прошлом месяце был сердечный приступ. Говорят, он очень плох.

В ее глазах — тревога, какой там давно уже не было; они говорят мне то, чего сама она не посмеет добавить: «Старик умирает, этот может вернуться. Если не знал — узнает. А если он снова заявится, что ж мне, опять дрожать, опять драться, будучи более уверенной во враге, чем в союзнице?..» Несправедливая Натали! Когда старик, рассекая кувшинки, издали разглядывал мой большой живот, разве я хоть раз его окликнула? Когда в последние месяцы, мучимый сокровеннейшими мыслями, он подгребал почти к самому нашему берегу, пытаясь увидеть этого общего ребенка, выявить какое-то там сходство, — разве я не пряталась тогда за кусты, чтобы отвести угрозу раскаяния, запоздалого согласия? Морис может появиться вновь. Я не желаю встречи с ним (гораздо труднее быть вдовой живого человека, чем мертвого), но я ее больше не боюсь. Тот довод, который он приведет в свое оправдание, станет ему самым неумолимым приговором. Однажды уже побежденный Залукой, разве сможет он восторжествовать над нею во имя девочки, воплощающей в себе ее будущее? Если я не знала этого тогда, я знаю это теперь, причем понимая, что об этом надо молчать; и только чтобы утешить неутешное, шепчу:

— Оставь в покое этих людей…

Нат просияла: такой же улыбкой, как та, что, наконец, разгладила ее лицо, когда Магорен укоризненно крикнул: «Полотенце!» — и дал ей обтереть мою дочь. Пусть она колет мне ею глаза в минуту гнева, пусть она по-прежнему такая же колючая, как наши изгороди, и так же, как они, готова окружить меня со всех сторон, — Боже мой, это неважно. Пусть она видит меня ходящей по грешной земле (постоянно рискуя оступиться), а не вознесенной на пьедестал — я не сержусь: если б нужно было гордиться людьми, чтобы их любить, кого бы мы любили? И как хрупка была бы любовь! Достаточно того, что Нат покорна своей, похожей на игольницу. Достаточно того, что возрождается старое содружество четырех юбок — немного менее покладистых и, может быть, более надежных, — старое согласие четырех голов: седой, рыжей, светлой и черной. (Черная — скорее, русая. Но Натали уверяет, что «дети быстро темнеют».)

* * *

Ну, за работу! Будем проще. Лучше оставить все это в покое и заняться кройкой. До наступления вечера. В четыре часа придет мадам Бюртен, воспользовавшись прояснением погоды. В пять надо будет перепеленать Бель, что сейчас приходится делать очень часто, и мы будем спорить о том, не пора ли перевести ее на искусственное питание. Наконец, в шесть Нат, никому не доверяющая выбор круп, пойдет варить кашку своей крестнице, а когда кашка будет съедена, Берта, наш попугай, точно соблюдающий расписание, двадцать раз повторит:

— Ей пора спать? Пора спать?

Иногда я позволяю ей раздеть малышку, поиграть с пудрилкой, присыпать тальком складки на животике, и полная луна не сияет ярче в нимбе своих лучей, чем добрая физиономия Берты в ореоле блаженства. Но сегодня вечером — нет! Бросив долгий взгляд на улыбающийся портрет, я решаю подняться одна, одна укладываю свою дочь и спускаюсь одна, в темноте, закрыв глаза, касаясь пальцами стен. Под моими шагами никогда не скрипят половицы, и входная дверь бесшумно открывается под моей рукой в глубокую свежесть ночи.

Как тихо, Иза! Деревья перестали стонать. Ветер только расчистил небо; от него осталось одно дуновение, проносящееся у самой земли, шевеля опавшие листья. Скучные дикие голуби, которых мне никогда не удается увидеть, глухо воркуют на верхних ветках ели, на которых они сидят каждый вечер, пачкая ствол длинными белесыми струйками. Неутомимая лягушка распевает мотив из двух нот. Часы вдруг звонко бьют половину, а с неба срывается звезда; и свет, и звон долго дрожат, постепенно стихая, и разом пропадают. Я все понимаю… Преданная нежность, виновная любовь — сжалитесь ли вы надо мной? Рожденная для того, что вы мне оставили, я большего и не прошу. Я ничего не забываю. Но я защищаюсь, как защищается моя Залука, в равной мере снедаемая и охраняемая зарослями ежевики и воспоминаниями.

Шель-Киброн-Каркефу

ноябрь 1955-октябрь 1956.

Ради сына

Посвящается Филиппу Эриа

Глава I

Мальчишка удирает от меня — босоногий, в одних трусах. Обидевшись на замечание, которое я сделал ему во время утренней зарядки, он кубарем скатился с лестницы, пронесся по двору и выскочил на улицу в своих синих в красную полоску шортах (спортивная форма лицея Карла Великого). Сначала он бежит, выпятив грудь, — раз-два, раз-два, — словно тренируясь в беге на стометровую дистанцию. Но я не отстаю, и он начинает задыхаться. Теперь он уже не бежит, он продвигается вперед рывками, зигзагами, ноги перестают его слушаться, он то и дело, рискуя на что-нибудь наскочить, оглядывается, смотрит, далеко ли я, обезумевшими, дико сверкающими из-под спутанных волос глазами.

На углу он резко поворачивает, делает еще несколько прыжков и, согнувшись в три погибели от колотья в боку, прислоняется к стене небольшого дома. Как на грех, это дом Дуков. Я тоже запыхался, но стараюсь держаться с достоинством отца, у которого и в помыслах нет наброситься словно дикий зверь на свое взбунтовавшееся чадо; я замедляю шаг; в душе я уже торжествую, что на этот раз так быстро поймал его — прежде чем зашевелились занавески на окнах. Однако при мысли, что матушка Дук может в любую минуту с неизменным секатором в руках высунуть нос из зарослей бересклета и промямлить своим гнусным голосом: «Ну, полно, полно, Бруно! Надо слушаться папу», — я перестаю владеть собой. Мне бы молча подойти к мальчишке, спокойно взять за руку и отвести домой (пусть в наказание перепишет двести строчек текста. Видно, слишком крепко сидит во мне педагог: я часто повышаю голос, но никогда не позволю себе ударить ребенка), вместо этого я делаю глупость, кричу:

— Кончишь ты ломать комедию? Вернешься или нет? С меня хватит…

И вот результат: распахиваются сразу два окна, а Бруно, выбиваясь из последних сил, снова обращается в бегство. Как раз здесь кончается асфальт, и дальше идет мелкий гравий. Мальчишка прыгает по камням босыми ногами, словно купальщик на пляже, поранивший себе ступню; этот новый забег бесит меня, я опять срываюсь:

— Ну что ж, беги, беги! Я тебя предупреждаю: поранишь ноги!

С ним немудрено выйти из себя. Слава Богу, мадам Дук на этот раз так и не показалась. Но зато с крыльца дома 14 на меня строго взирает мосье Лебле, в перчатках, в шляпе, готовый отбыть в Париж с автобусом 8. 17, главный бухгалтер какого-то учреждения, бородатый толстяк, из которого веревки вьет его собственная несносная дочка. Он как-то сказал про нас, мне это передали: «Мальчишка, конечно, не клад, но отец превратит его в полного идиота». Еще немного, и меня обвинят в том, что из-за какой-то единицы я устраиваю скандал на всю улицу. Впрочем, мои домашние думают именно так. Часто моргая ресницами, Лора будет отчужденно молчать. Луиза, надувшись, уйдет в свою комнату. А моя язвительная теща при первой же возможности, ликуя, бросит мне в лицо:

— Действительно, Даниэль, вы не умеете подойти к мальчику. Не забывайте, что вы его отец, а не учитель.

Но разве я виноват, что этот ребенок ведет себя как заяц и в ответ на любое замечание пускается наутек. Он выкидывает подобный номер, наверное, в двадцатый раз, его единица за сочинение — ничто в сравнении с этими гонками, которые повторяются все чаще и чаще и, главное, без всяких серьезных на то причин; я все не могу понять, вызвано ли это, как утверждает моя свояченица, «нервным заболеванием», или же, как склонен думать я сам, нежеланием выслушивать мои нотации, трусостью, к которой примешивается хитрость и даже своего рода шантаж, рассчитанный на заступничество родных и соседей.

— Бруно! Да остановишься ли ты наконец?

Кросс продолжается, я упорно бегу за ним. Мы уже дважды завернули за угол, пробежали еще одну улицу, выскочили на набережную Прево, а оттуда на какую-то тихую улочку. По крайней мере, здесь нас никто не знает. Но Бруно еще никогда не забегал так далеко, и я начинаю тревожиться. Время идет. Мишель и Луиза, вероятно, ушли, так и не дождавшись нас. Мы, конечно, опоздаем: Бруно — в лицей Карла Великого, я — в свой лицей в Вильмомбле. Гнев сменяется беспокойством. Беспокойство — чувством полной беспомощности, сознанием глупости всей ситуации. Стоило мне слегка приналечь, и я бы, конечно, догнал его. Но разве так следовало действовать? Я бегу за ним только для того, чтобы он наконец оглянулся, сдался и попросил прощения. Может быть, лучше оставить его в покое, пусть вернется сам, так же как возвращается домой наша собачонка Джепи, когда она буквально приползает на брюхе, виновато ластится, испрашивая прощение за свои весенние шалости. Но разве можно позволить мальчику бегать в одних шортах зимой по улицам Шелля? А главное, разве могу я спокойно отправиться в лицей, так и не покончив с этим инцидентом, не заставив мальчишку признать свою вину? Ведь педагогическая практика обязывает нас, если мы не хотим навсегда потерять свой авторитет, тут же, не откладывая в долгий ящик, добиться от ученика раскаяния. После драки кулаками не машут.

— Бруно!

Единственное, на что я способен, это хриплым голосом выкрикивать его имя. Я нагоняю его, уже почти не желая этого, меня смущает, что сейчас я должен буду свершить справедливый суд, и я прикидываю в уме, какого наказания он заслуживает, словно речь идет о плохо написанной контрольной работе. Мне жаль его, он едва тащится, тяжело дышит, и его худенькие бока раздуваются, как мехи гармошки. Он даже не оборачивается больше. Он бежит по инерции, ни о чем не думая. Надо бы найти какие-то слова, сказать, что по его милости на нас сейчас нельзя смотреть без смеха, что я желаю ему только добра или лучше — что он огорчает меня. Но вместо этого я снова угрожаю ему:

— Наставник не пустит тебя на урок, а я, даю слово, не отпущу тебя в четверг к бабушке.

Я опять делаю ошибку. Диким прыжком, которого я от него уже не ожидал, он отскакивает в сторону, пробегает еще десять, двадцать, тридцать метров, потом устремляется к строительным лесам, где сейчас нет рабочих, бросается к бетонному столбу, прочно вделанному в землю. В мгновение ока подтягиваясь на руках и помогая себе ногами, не обращая внимания на занозы, он добирается до второго этажа. Еще минута — и он на помосте третьего этажа. Испуганный и потрясенный не меньше меня, он застревает где-то между карнизом и чаном с цементным раствором. Я что есть мочи кричу:

— Только не наклоняйся!

Затем машинально протираю под очками свои близорукие глаза. Лора, должно быть, права. Этого ребенка надо показать врачу. Всем известно, что он подвержен головокружениям, не может даже, как все мальчишки, забраться на дерево, и, конечно, сейчас ни о каком комедиантстве нет и речи. Положение было не просто глупым, оно становилось серьезным.

— Бруно, не шевелись, я сейчас влезу к тебе, — говорит мосье Астен даже не сладким, а слащавым голосом, которым он увещевает своих самых отчаянных учеников, чтобы затем отдать их на расправу классному наставнику.

Запрокинув голову, глядя вверх, я стараюсь изобразить на своем лице подобие улыбки, пытаюсь найти слова, которые помогли бы нам выйти из этого трагического положения, свести все к шутке, избежать крупного скандала, когда пришлось бы прибегнуть к помощи соседей и растягивать брезент.

Но тут я встречаю взгляд ребенка, прижавшегося к столбу. Меня охватывает ужас. В этих глазах затравленной белки, которая смотрит в пустоту и не решается прыгнуть, проглядывает нечто большее, чем страх. Что-то более жестокое и надрывающее душу. Неужели действительно он болен? Нет, тут что-то не то.

— Сынок, подожди…

У него дрожит подбородок, рот приоткрылся, и видны мелкие детские зубы. Вдруг где-то рядом скрипнула калитка. Покраснев до корней волос, я нагибаюсь, делая вид, что завязываю ботинок, и трусливо пережидаю, пока прохожий, постукивая каблуками по замерзшей земле, удалится на приличное расстояние и не сможет быть свидетелем неповторимого зрелища: уважаемый преподаватель лицея в накрахмаленной рубашке и брюках в полоску пробует забраться на леса, словно на ярмарочном аттракционе. Попытка не только смехотворная, но и бесполезная: в ту минуту, когда я снова очутился на земле, проклиная свои слабые мускулы, а особенно — глупейшее положение, в которое я попал, скрипнула еще более протяжно другая калитка, я инстинктивно бросаюсь на строительную площадку и там среди груды мусора вдруг замечаю приставную лестницу. Я тут же хватаю ее. Увидев это, Бруно выпрямляется и жалобно причитает:

— Не надо, папа, не трогай, не трогай меня.

И вот, пока я поднимаю и приставляю к стене слишком тяжелую для меня лестницу, которая угрожающе раскачивается над моей головой, Бруно перепрыгивает с одного конца помоста на другой. Я карабкаюсь вверх, не успев даже проверить, устойчива ли лестница. Я перешагиваю сразу через две ступеньки, и вот я уже на последней перекладине. Но это всего лишь второй этаж.

— Не залезай выше! — уже совсем другим голосом говорит Бруно.

Он наклоняется и смотрит на меня сбоку, держась за ручку чана. Но он не выдерживает моего взгляда и отступает на другой конец балки. Он поранился во время своего стремительного подъема, и сейчас по его ноге, покрывшейся гусиной кожей, тоненькой струйкой стекает кровь. Он держится только одной рукой и, полузакрыв глаза, чтобы не так кружилась голова, пробует просунуть ногу под балку.

Попытается ли онсоскользнуть вниз, или спрыгнуть — это одинаково опасно. Мне, пожалуй, лучше отступить, оставить ему лестницу. «Ведь ты же знаешь, как только ты уйдешь, он спустится сам», — шепчет мне мой добрый ангел. Но это не входит в мои планы. Я отступаю всего лишь на одну ступеньку, уговаривая его:

— Бруно, прошу тебя, ты же заболеешь, идем домой.

Просительный тон, это «идем домой», сказанное о двоих и как бы снимающее половину его вины, было уже больше, чем уступкой. Он замирает на месте, удивленно и недоверчиво глядя на меня. Он стоит, все так же наклонившись, и смотрит вниз, на мою ногу, которая застыла в нерешительности между двумя перекладинами. Нога наконец делает выбор и опускается на нижнюю перекладину. Бруно тут же перемещается ближе к лестнице. Я спускаюсь все ниже и ниже, и Бруно начинает спускаться следом за мной, повторяя мои движения. Ступив на землю, я отхожу немного в сторону; я очень недоволен собой, хотя и пытаюсь убедить себя, что поступил правильно. Бруно медленно подходит ко мне. Стараясь не показать своего поражения, я говорю:

— Неужели тебе будет приятно, если люди подумают, что я истязаю тебя, что я не люблю своих детей?

И вдруг я увидел перед собой незнакомое худощавое детское личико с глазами серыми, как гранит, — глазами его матери. Этот мальчик, так похожий на свою мать, хрупкий и тоненький и потому казавшийся особенно беззащитным, теперь смотрел на меня с непривычной для него уверенностью. Он отвечает мне, почти не шевеля губами:

— Нет, ты меня, конечно, любишь! Но любишь меньше.

* * *

Я чувствую, как все во мне похолодело… Меньше-меньше… Что хочет он этим сказать? Меньше, чем Мишеля, моего блестящего старшего сына. Меньше Луизы, моей ласковой дочки. Ведь мне уже столько раз говорили: «Ничего не поделаешь, отцы всегда больше любят дочерей». Нет, не то. Совсем не то. Слова его всего лишь ужасный детский эвфемизм. «Меньше» — и только. Меньше, чем любят сына. Известно, тот, кто любит «очень», не любит по-настоящему… но все-таки любит. А кто любит «меньше», не любит вообще… Он все сказал, обо всем догадался. К счастью, он еще слишком мал, чтоб довести эту мысль до конца, чтобы понять все ее значение, он тут же перебрасывается на другое, начинает чисто по-детски спорить и оправдываться:

— А потом ты всегда преувеличиваешь! У меня даже была четверка с минусом по арифметике.

Плевать мне на его четверку, так же как и на его единицу. Теперь он уже не обвиняемый, он свидетель. В какой-то степени виновный, виновный, как и все свидетели, пусть даже им всего одиннадцать лет. Он виноват в том, что получил единицу, но невиновен во всем остальном, в том, что, обезумев от страха, он мчался по улицам Шелля, преследуемый мосье Астеном, этим пожирателем хороших отметок. Сбросив с себя пиджак и накинув его на мальчика, этот кровопийца шагает рядом с ним в одной рубашке.

— Идем скорее. Если мы увидим, что ты опаздываешь, я подвезу тебя в лицей на такси.

Мосье Астен отводит глаза, чтобы не видеть, как пустые рукава огромного пиджака бьют по коленям мальчика, которого отец «любит меньше», чтобы не видеть, как этот огромный пиджак, подобно отцовской власти, давит на его слабенькие плечи. Пожалуй, никогда в жизни, даже в тот час, когда скончалась мать, даже когда в лагере для военнопленных Даниэль получил извещение о смерти жены — она погибла где-то далеко от него, оставив ему сына, которого у него были все основания не считать своим, — он не испытывал такого смятения, не чувствовал такой острой ненависти к себе. Паровозные гудки с сортировочной станции разрывают низкий туман, окутывающий высокие черные тополя, силуэты которых выступают из серой дали.

На улице, где люди жили в тесноте, в тесно прилепившихся друг к другу домах, очистительные машины пожирают оставшиеся от воскресенья отбросы, в которых чаще обычного попадаются кости и апельсиновая кожура. Но у столярной мастерской, — там только что запела пила, — мне кажется, что-то вдруг неуловимо меняется. Звук несется на такой высокой и тягучей ноте, что начинает дрожать небо. Дрожит небо. Так что же все-таки изменилось? Вот уже почти пять лет, с тех пор как я вернулся в Шелль, я каждое утро слышу один и тот же звук. Но, вероятно, впервые я пытаюсь взять за руку этого мальчика.

Глава II

Леса давно сняли. Семья банковского служащего живет в этом доме. Хотя строители явно не отличались тонким вкусом, я без всякой неприязни смотрю на ярко-розовые стены и на двух фаянсовых козочек, которые пощипывают травку на низко подстриженном, похожем на щетку газоне.

Ведь все началось именно здесь. Должно быть, я слишком долго жил, подобно многим, боясь растратить сердечное тепло, словно слепец, который не знает ничего ни о себе, ни о своих близких. Моя профессия не сделала меня проницательным; она лишь научила меня неукоснительно соблюдать установленные правила и примешала к моей крови некоторую толику красных чернил. Единственно, что она воспитала во мне, это стремление быть справедливым. Я, конечно, понимаю, что сперва мое стремление к справедливости было так же далеко от моральных проблем, как изюм от только что сорванной грозди винограда. Но тому, кто привык взвешивать свои слова и отметки, выставляемые ученикам, в один прекрасный день может прийти в голову мысль, что сам он далеко не заслуживает высокой оценки. Если он на этом не остановится, начнет копаться в своих недостатках, он скоро станет невыносим самому себе. Он будет мешать угли, раздувать остывающий пепел, до тех пор пока слабый огонек не разгорится в яркое пламя.

Я не ищу оправданий своему безразличию, вслед за которым вспыхнуло жаркое пламя. Но я попытаюсь объяснить его. Мне приходилось встречать в жизни мужчин и женщин удивительно справедливых в своих чувствах. Но их мало. Большинство людей не отличается беспристрастностью, а я тем более. Взятые на себя обязательства, привязанность к многочисленной родне, возможно, помогли бы мне в какой-то степени избавиться от этого недостатка. Но в молодости я привык питаться соками от одного корня. Я был единственным сыном женщины, потерявшей на войне мужа, я не помнил ни отца, ни дедушки с бабушкой, ни дяди, давным-давно эмигрировавшего в Бразилию, — никого из родных, кроме своего троюродного брата Родольфа, закоренелого холостяка; но автобусы, которые связывали нас, делали западную окраину Парижа недоступной для тех, кто жил в восточной (за двадцать лет он обедал у нас в доме раза три, не больше). К тому же я рос, затерявшись среди безликой толпы одного из самых густонаселенных предместий, в обстановке, не располагавшей к большой близости с соседями, видя перед собой, за собой, рядом с собой только свою мать — женщину по природе общительную, но в силу обстоятельств жившую очень замкнуто, державшуюся в стороне от людей.

— От меня так и несет затхлостью, — говорила она о себе. — Тебе бы следовало бывать на людях, немного проветриться, обзавестись друзьями.

Нельзя сказать, чтобы она слишком носилась со мной, но ее влияние было настолько сильным, что даже в восемнадцать лет я не мог обходиться без нее. Мы были бедны, так как жили на одну ее пенсию; мы были бедны той бедностью, которая рождает в таких, как мы, разорившихся буржуа острое желание не ударить лицом в грязь, сохранить хотя бы дом и обстановку, дать образование сыну, чтобы в будущем он смог восстановить былой престиж семьи. Жесткая экономия не позволяла нам принимать тех, кого мать считала «людьми нашего круга», но, поскольку общение с людьми, которых она называла «прочие», было весьма ограничено, фактически мы жили, отгородившись от всего мира; в нашем затворничестве не было ни взаимного порабощения, ни страха оторваться от материнской юбки, оно стало для нас скорее привычкой, устоявшимся образом жизни, воздухом, которым мы оба дышали. Моя мать была гораздо строже и выдержаннее в своих чувствах, чем я. На улице она становилась одной из тех ничем не приметных хозяек, которые, сжимая в руке тощий кошелек, разглядывают выставленные на лотках товары, не имея возможности набить ими свою сумку. Но стоило ей перешагнуть порог нашего дома в Шелле, как она снова превращалась в мадам Астен. Она тут же обретала свою обычную уверенность; ее осанка, горделиво вскинутая голова, откровенная властность взгляда, вся ее спокойная величавость так гармонировали с образом тех сдержанно нежных и до последнего дыхания преданных матерей, которые видят смысл своей жизни в детях: наделенные самыми строгими представлениями о долге, они черпают силы в этой убежденности и даже с половой тряпкой в руках умеют управлять своими детьми и своими чувствами, не давая воли ни тем, ни другим.

Достаточно сказать, что я до сих пор преклоняюсь перед своей матерью и даже сейчас не могу без ужаса вспомнить, что я пережил, когда в возрасте сорока трех лет она умерла от рака легких. За год до смерти она решительно отвергла одну из моих знакомых девушек «по соображениям здоровья» и только in extremis^[26] поняла, что мне угрожает. Об этом достаточно красноречиво свидетельствовали и тон, каким она в последние месяцы говорила о «маленькой секретарше, живущей в доме напротив», и та поспешность, с которой, изменив своим старым привычкам, она пригласила к нам в дом Жизель Омбур и ее родных, и, наконец, наше скоропалительное обручение. Зная, что дни ее сочтены, — хотя она упорно это скрывала, — моя мать искала себе достойную замену. Она действовала с настойчивостью и простодушием, которые со стороны казались просто смешными, и я не сдерживал своего раздражения (до сих пор не могу себе этого простить). Я не сознавал всей безнадежности ее состояния и, уверенный, что это всего лишь эмфизема легких, упрекал ее в бестактности. Я не мог понять, чем вызвана подобная сдача позиций, почему она стремится как можно скорее и во всех подробностях познакомить Жизель с особенностями нашего быта.

Даниэль по утрам всегда пьет чай, помните это, Жизель. Никогда — кофе с молоком. И тем более шоколад. Я хотела еще вам сказать: он не выносит сельдерея. Да, кстати, надо вам показать, как обращаться с нашим керогазом.

Я ни о чем не догадывался, даже когда мать слегла. У меня открылись глаза, лишь когда врачи вышли из ее комнаты с каменными лицами, а потом она сама вечером, приподнявшись на подушках и повернув ко мне голову, медленно сказала:

— Даниэль, тебе надо привыкать к мысли, что ты останешься без матери.

Потом обратилась к Жизели:

— Если я умру, деточка, вам лучше сразу же пожениться. Не ждите, пока кончится траур.

И мы действительно не стали ждать. Я предпочитаю думать и говорить, что таким образом я выполнил волю матери. Хотя, вероятно, это была не единственная причина. Но, так или иначе, спустя два месяца после похорон мы с Жизель стали мужем и женой. Это событие было отмечено в тесном семейном кругу — так я сообщил в письмах, извещающих о нашей свадьбе и посланных моему единственному родственнику Родольфу и моим коллегам (став лиценциатом и работая над диссертацией, я в то время уже преподавал в лицее в Ганьи). Наше свадебное путешествие ограничилось посещением кладбища, где Жизель возложила цветы на могилу моей матери. Затем мы вернулись домой, в наш дом, где ничего не изменилось, но, поскольку в моей комнате стояла лишь узкая юношеская кровать, нам пришлось устроить спальню в комнате матери. Я говорю «пришлось», потому что я действительно с трудом пошел на это, словно мне предстояло совершить святотатство. Это до такой степени сковывало мои порывы, что моя сдержанность удивила даже мою невинную супругу и вызвала у нее вначале нежное беспокойство, которое позднее, когда она столкнулась с другими моими недостатками, куда более существенными, сменилось разочарованием, отчего в углах ее рта залегла неприязненная складка. С тех пор я всеми силами стараюсь изгнать со своего лица подобное выражение, когда имею дело с тупым учеником.

Что же в конце концов заставило ее выйти за меня замуж? Я до сих пор не могу понять этого. У меня не было ни состояния, ни особых перспектив. Ничего, кроме небольшого жалованья, — правда постоянного, — и довольно приличного дома, хотя и лишенного современного комфорта и стоящего на самом берегу Марны, на участке, который затапливало в половодье и который поэтому не представлял особой ценности. Внешность у меня более чем заурядная: невысокий, нескладный. Правда, хотя учился я без особого блеска, но всегда отличался большим трудолюбием и даже получил ученую степень. Моя легкомысленная теща любила говорить о своем муже, игриво поглядывая на меня:

— Лучше выйти замуж за человека надежного: пусть он скроен не из самого красивого материала, лишь бы подкладка у него была добротная.

Жизель не была создана для этого сорта мужчин. Смуглая, худенькая, очень живая, с хорошо подвешенным языком, зоркими глазами, весело смотревшими из-под круглых бровей, она была истинной дочерью мадам Омбур, которая страшно этим гордилась, хотя иногда для вида ворчала:

— Нельзя так быстро загораться, Жизель, женщина с огоньком всегда вызывает излишние толки.

Позднее мне рассказали — ведь доброжелатели всегда найдутся, — что о ней действительно уже судачили кумушки. И что майор с мадам Омбур были очень не прочь пристроить дочку. Объяснение, которое, в сущности, ничего не объясняет: «пристроить» — это все-таки найти приличную партию, а меня никак нельзя было назвать завидным женихом. Я скорее склонен думать, что Жизель не лишена была той неожиданной рассудительности, свойственной иногда легкомысленным женщинам, которые как бы пытаются застраховать себя на будущее. Да к тому же многие девушки замечают мужчину именно потому, что в нем нет ничего замечательного, что в будущем он не затмит их собственного блеска и позволит им властвовать над собой, а это все больше прельщает женщин. И наконец, ее могла соблазнить мысль, что стоит только перейти улицу, и она избавится от опеки родителей, фактически даже не расставшись с ними, и станет хозяйкой в доме, где больная свекровь уже передала в ее руки ключи и бразды правления.

Мне стыдно за свою беспощадность к Жизели. Но в моей голове не укладывается, что она могла полюбить меня. Из уважения к ее памяти я убедил себя, что какое-то время она любила во мне саму любовь, до тех пор пока в жизни ей не встретилась любовь настоящая. Значит, виноват я сам: я не смог ее удержать. Возможно, она изменила своему долгу. Ее тайна умерла вместе с ней, и мне не хотелось ворошить прошлое. Главное для меня, что она не ушла из моего дома.

Моя верность может показаться не совсем понятной. Ведь этого не предвещали ни наши весьма сдержанные отношения до свадьбы, ни омраченный медовый месяц. Однако старания, которые я прилагаю, чтобы оправдать свою жену, вовсе не результат ложной гордости и не привычное лицемерие. Конечно, мое поведение можно истолковать именно таким образом, иногда я и сам с презрением думаю об этом. Но, право, я очень любил Жизель такой, какою она была. И мне ее так же трудно забыть, как и свою мать. Большинство мужчин, хотя они и не признают этого, не сами делают свой выбор, скорее они подчиняются, порой оказывая упорное сопротивление тому, что в конце концов принимают. Моя единственная сила — в этом умении принимать. Подобно цементному раствору, я сразу же прирастаю к существу, которое посылает мне случай, если, конечно, это существо само обладает определенными свойствами, если оно сделано из материала, который способствует процессу цементирования. Жизель обладала этими свойствами, Лоре их не хватает. Несколько лет моего неудавшегося супружества мне, может быть, дороже, чем иным долгая счастливая жизнь, прожитая вдвоем. И хотя мы с ней не были счастливы, это не мешает мне с грустью вспоминать о том времени. Ведь о том, что могло быть, сожалеешь больше, чем о том, что было.

Теперь-то я знаю, как следовало жить. Но тогда что, кроме своей диссертации и небольших вытекающих из нее благ, дал я этой молодой женщине, застывшей в зябкой тоскливой дремоте, жаждущей внимания, развлечений, чего-то нового, неожиданного, тех милых глупостей, которые так мешают распорядку дня преподавателя, но способствуют счастью молодой четы? Ровным счетом ничего. Ничего, кроме серого однообразия буден, которое устраивало мою мать, но от которого сникла и погасла Жизель. Ничего, кроме постоянной сдержанности и почти отроческой невинности. Похвальное усердие пай-мальчика, который ежедневно уезжает и возвращается в одно и то же время автобусом 213, не опаздывая ни на минуту. Редкое целомудрие, обесцвечивающее минуты близости, настолько суровое, что я не мыслил войти в ванную, когда она там купалась, или, не погасив света, принести ей единственное доказательство своей любви.

И все. Да еще близнецов: мальчика, я назвал его Мишелем в честь своего отца, и дочку, которую я назвал Луизой в честь своей матери; их появление Жизель встретила с радостью, которая, впрочем, длилась недолго. Они еще и ходить не научились — почти все заботы о малышах лежали на ее сестре Лоре, серьезной и удивительно хозяйственной девочке, — а Жизель снова стала печальной и молчаливой. В конце концов в дело вмешалась теща. Однажды ненастным вечером я встретил ее около нашего дома; спрятавшись под розовым зонтиком, она поджидала меня.

— Вы до отчаяния благоразумны, Даниэль, — начала она с места в карьер. — Вас, конечно, ни в чем нельзя упрекнуть. Но неужели вы не видите, что ваша жена больше так не может, что она умирает от тоски?

И, пожав плечами, решительно добавила:

— У вас нет лишних денег. Так пусть она идет работать. У вас будут два жалованья, и вы сможете хоть немного встряхнуться. Мы с Лорой охотно присмотрим за детьми.

— Но Жизель ничего мне не говорила, — пробормотал я.

Зато она говорила мне.

Задетый за живое скрытностью Жизели — они уже, вероятно, давно совещались за моей спиной, — сбитый с толку, напрасно стараясь представить, как в таком случае поступила бы моя мать, я сопротивлялся целых два месяца. Потом уступил. Жизель устроилась секретаршей к одному политическому деятелю, царившему в то время в нашем кантоне, и очень скоро стала веселой и оживленной, как прежде.

Но так продолжалось не больше года, потом дела пошли еще хуже. Под всякими предлогами Жизель стала поздно возвращаться домой. Иногда даже она покидала нас по воскресеньям, так как должна была сопровождать в поездках своего патрона, о котором она говорила со смущавшим меня восторгом. Да и в ее молчании появилось что-то новое; и в ее глазах я уже читал не скуку, а тоску и жалость. Выпадали, правда, и такие дни, когда она бывала мила со мной, но и тогда в ее поведении чувствовались принужденность и раскаяние. Я, право, не знаю, чем бы это все кончилось, если бы вспыхнувшая война не привела к неожиданной развязке. Меня призвали в армию и отправили в Эльзас, я был ранен в одной из первых перестрелок этой «странной» войны, попал в плен и в лагере для военнопленных узнал, что Жизель ждет третьего ребенка.

Она была натурой честной. И после моего возвращения, конечно, сказала бы мне правду, если предположить, что в этом была необходимость. Но мне не суждено было больше ее увидеть. Эвакуируясь в департамент Нижняя Луара, где у Омбуров под Анетцом был домишко Эмеронс, стоящий на берегу реки, вся семья попала в бомбежку. Жизель с отцом были убиты в вагоне, матери размозжило ноги. Лора и трое детей остались невредимы. Я говорю «трое», ибо к этому времени у Жизели родился сын — Бруно.

Когда в 1945 году я вернулся домой, ему было пять лет, Мишелю и Луизе — восемь. Моя теща превратилась теперь в калеку — она не могла передвигаться без костылей и выходить из дому, — однако легкомыслия своего не утратила, и Лора, ставшая совсем взрослой девушкой, фактически одна воспитывала детей у себя в доме № 27 на «маминой» стороне, как они говорили, в отличие от «папиной» стороны, где был дом № 14.

Я ни о чем не стал спрашивать. Омбуры тоже молчали. Но когда я сказал, что собираюсь забрать детей к себе, Лора взглянула на меня с таким безграничным уважением, что я даже смутился.

— Вам пришлось много пережить, Даниэль. Если вы ничего не имеете против, я по-прежнему буду вести ваше хозяйство.

— Пусть ведет, — взглянув на меня искоса, сказала мадам Омбур. — Надеюсь, на ваше счастье, она не выйдет замуж.

И вот началось беспрестанное снование взад и вперед. Я имею в виду не беспрестанное движение, в котором пребывают все жители предместий и которое каждое утро уносит их в Париж, а между семью и восемью часами вечера возвращает домой. Я говорю здесь о своеобразии нашей жизни: Лора, дважды хозяйка, а вернее, дважды прислуга, целыми днями сновала из дома в дом, из кухни в кухню; то бежала готовить какой-нибудь отвар, то возвращалась подмести пол, и так до позднего вечера, когда наконец, в последний раз перейдя улицу, она благопристойно возвращалась ночевать в дом матери.

Колесо завертелось. Я не заметил, как пролетел год, два, три, пять лет. Я снова стал мосье Астеном для тридцати учеников. Я получил назначение в лицей в Вильмомбле. Дети поступили в начальную школу, затем в лицей. Мы завели собаку, холодильник и телевизор. Разумное ведение хозяйства позволило мне даже заново перекрыть крышу нашего дома. И потекла тихая, однообразная жизнь, которая, казалось, устраивала всех. Я ничего не ждал, ни на что не надеялся. С меня достаточно было привычных маленьких радостей: короткой передышки по четвергам, более продолжительной во время летних каникул (мы проводили их в Анетце), ласк своей дочки, наград Мишеля и чуть-чуть прилежания Бруно — его лень меня просто оскорбляла, даже Омбуры, стыдливо потупившись, признавали, что он рос трудным ребенком.

Глава III

Озарений в жизни не бывает. Порой сознание наше пронзает яркая, как молния, вспышка, но это всего лишь первый толчок. Едва она осветит темные его глубины, пробудит его, как тут же гаснет, и мы снова погружаемся в рутину старых привычек. Но совесть проснулась, и теперь она уже не даст нам покоя. Одно дело — почувствовать свою ответственность в целом, другое — быть на высоте при всех обстоятельствах.

И вот начинаются мелочные придирки. Сидя на своем насесте, я часами, пока мои сорванцы пишут контрольную работу, взвешиваю все свои «за» и «против». Сотни раз я обвиняю себя. Сотни раз нахожу себе оправдание… «В конце концов, чего не хватает этому мальчишке? Я обращаюсь с ним так же, как со своими старшими детьми. Точно так же, как их, я каждый вечер и каждое утро целую его, а если наказываю, то делаю это скрепя сердце. Он не может пожаловаться, что о нем мало заботятся. Его хорошо кормят и хорошо одевают — я не жалею на это денег. Я трачу на него даже больше, чем следует. У него есть электрическая железная дорога, десятка три маленьких автомашин, подъемный кран, велосипед, то есть все дорогие игрушки современных детей, о которых в его возрасте я не смел и мечтать. К тому же он мог бы заработать 500 франков, если бы стал первым учеником, и 250, если бы вышел на второе место в классе, не моя вина, что он не заставляет меня раскошеливаться, как частенько делает его старший брат. Одному богу известно, сколько мне приходится возиться с его домашними заданиями! Мало того, что я целыми днями долблю одно и то же в лицее, так еще в собственном доме меня ждет оболтус, которого я натаскиваю из вечера в вечер, чтобы хоть что-нибудь вбить в его пустую голову».

Тянется вверх чья-то рука. Я спрашиваю сквозь зубы:

— В чем дело, Дюбуа? Хорошо, выйдите, только не сидите там четверть часа, как обычно.

Предательски приподнимаются крышки у двух парт: конечно, идет тайное совещание. Я прикрикиваю: «Лоранти, Мартлен, получите по сто строчек!» — и снова погружаюсь в свои мысли; подперев ладонью подбородок, я то смотрю на класс, то пробегаю глазами лежащую передо мной тетрадь, но не вижу ни того, ни другого. «Так ты сказал, что занимаешься с ним? Вот действительно признание. Ты говоришь так, словно то, что ты делаешь для сына, стоит тебе усилий. Сознательных усилий, столь привычных для тебя. Ты никогда не дашь повода упрекнуть себя в несправедливости. Ты даже не строг с ним, это правда, но разве в этом дело? Некоторые люди придерживаются весьма суровых взглядов на воспитание, но от этого они не меньше любят своих детей. Только любовь их требовательная. Ты же лишь механически выполняешь свой долг, а это верный способ не выполнять его как следует».

Я снова сжимаю голову руками, уже не обращая внимания на шум в классе, и снова начинается нескончаемый спор между преподавателем и отцом. «Ну, полно, полно, — говорит мосье Астен, — ты преувеличиваешь. Ты до безумия боишься, что тебя кто-нибудь осудит. Ты готов даже делать для него больше, чем необходимо, то есть делать лишнее, готов обходиться с ним мягче, то есть стать менее справедливым, лишь бы только о тебе не сказали ничего плохого». Но отец, еще во многом похожий на преподавателя, который не умеет просто подходить к некоторым проблемам, отвечает ему в том же тоне: «Необходимость? Справедливость? Но, может быть, главное как раз заключено в том, что не является необходимым, в том, что не имеет никакого отношения к справедливости и несправедливости?»

Ведь действительно я так старался быть добрым отцом, примерным отцом, который умеет ладить со своим сыном и не знает разлада с самим собой. Не знать разлада с самим собой! До этого мне было еще так далеко. И как я возненавидел позднее этого человека, который мечтал о своем душевном спокойствии. Но какая длинная лестница вела от равнодушия к тревогам, к живому интересу, к горячей взволнованности, к тем высотам, где захватывает дыхание и начинает бешено колотиться сердце. Теперь, когда я думаю об этом мрачном периоде (точно не могу сказать, сколько он длился: два-три года), мне кажется, что я действительно поднимался по ступеням; и память с ее обычной услужливостью (да, именно с услужливостью) сохранила перед моими глазами только отдельные сцены, которые, как теперь мне представляется, были вехами на моем пути.

Вот, например, одна из самых давних сцен, которая, вероятно, произошла вскоре после случая на лесах.

Десять часов вечера. Я в своей комнате, в пижаме, как всегда чувствую себя от этого неловко перед Лорой, — она тихонько постучала в дверь, зашла, чтобы пожелать мне доброй ночи с той своей чрезмерной почтительностью, которой я вынужден злоупотреблять; она говорит со мной мягким, вкрадчивым, почти раболепным тоном, которого я не заслуживаю и который принижает ее собственное достоинство. Уходя, она добавляет:

— На завтра я думаю приготовить сладкий пирог…

Я, конечно, не возражаю против этого традиционного пирога с консервированными вишнями, с воткнутыми в него свечами на бумажных венчиках. Лора не обладает богатым воображением. Но вдруг распахивается дверь, ударяясь о стену. Бруно, которому полагается уже спать, но который еще даже не раздевался, стремительно врывается в комнату и звонким голосом возвещает:

— Завтра близнецам тринадцать лет, ты не забыл?

— Ты мог бы постучать.

Бруно сразу застывает, поворачивает лицо к Лоре, а та словно обволакивает его покровительственным взглядом. Можно подумать, она родная мать, а я отчим. Я спохватываюсь, но уже поздно. Я прекрасно помню, что завтра день рождения близнецов. Подарки уже лежат у меня в столе. Я бормочу:

— Да, правда. Спасибо, напомнил, а то я чуть было не забыл.

На самом деле я забыл только о том, что мне следует постоянно держаться настороже.

А Бруно еще долго будет держаться настороже. Сидя рядом с Мишелем, который зубрит, не поднимая головы, Бруно что-то черкает в тетради. Проходит Лора — он прикрывает тетрадь. Прохожу я — он совсем закрывает ее. Проходит сестра, он открывает тетрадь и спрашивает полушепотом:

— Через сколько лет бывает високосный год?

— Через четыре на пятый, — не моргнув глазом отвечает Луиза.

— На четвертый, дура! — поправляет ее Мишель, вынырнув из своей алгебры.

Его задевает, что Бруно обращается не к нему, и он хмурит брови. Бруно объясняет:

— Я подсчитывал, сколько дней мне ждать до совершеннолетия.

Через некоторое время, в ту же зиму, мы всей семьей сидим в комнате, которую моя мать называла салоном. Жизель — living^[27], дети же зовут ее теперь «виварий».

Это все та же комната, которую я помню с детства, с фальшивым камином, видавшей виды мебелью и стенами, оклеенными обоями, по которым летят желтые листья; моя мать говорила, что из-за этого листопада вокруг нас царит вечная осень. Я сижу в старом кресле с продавленными пружинами и читаю; я перелистываю страницы, убивая свой свободный день. Кроме того — по крайней мере, мне так кажется, — я наблюдаю за детьми. Словно сквозь туман, я отмечаю все, что происходит вокруг. Дождевые капли медленно падают с проводов, которые, точно нотные линейки, тянутся перед окном. Из радиоприемника льется тихая музыка. Собака спит, свернувшись клубком на коврике. Приоткрыв дверь, Лора выскальзывает из комнаты со словами: «Я еще вернусь». Луиза, которая ластилась к ней, теперь перебирается поближе ко мне. Усевшись на полу у моих ног, она полирует ногти, кокетливо встряхивает кудрями, «примеряет» разные улыбки, рассматривает свои длинные ресницы в карманное зеркальце, покусывает медальон, — порой он, выскользнув из рук, падает в вырез платья на уже развивающуюся грудь. На одном конце стола, склонив над конструктором лицо сурового ангела, Мишель собирает подъемный кран. Движения его продуманны, он трудится с той серьезностью, которую он вносит во все, что делает. На другом конце сидит Бруно, который редко удостаивается чести делить игры своего старшего брата («эта бестолочь только и умеет терять винты»). Бруно сидит очень прямой в своей серой накрахмаленной блузе и рисует.

Со своего места — между нами нет и метра — я, даже не наклоняясь, вижу его рисунок. Это дом с окнами без занавесок, обнесенный высокой остроконечной изгородью, а сверху солнце, совсем непохожее на традиционную маргаритку с лучами. Бруно рисует, Бруно сидит на месте, Бруно ни к кому не пристает — это же чудесно! Но если доволен отец, то педагог, который иногда приходит ему на помощь, и иногда вредит, педагог, который слишком много читал, слишком много видел и слишком много размышлял над этими вещами, который умеет по достоинству оценить и истолковать детский рисунок, начинает нервно моргать. Двор, обнесенный ощетинившимся забором, окно без занавесок, солнце без лучей — плохо, очень плохо. Счастье еще, что этот ребенок не подрисовал здесь человека, лежащего прямо на земле!

Как раз в эту минуту Бруно, насвистывая сквозь зубы, принимается за человека. Точка — нос, две точки — глаза, черта — рот, завитушки вокруг — и голова готова. Мосье Астен даже не думает, хорошо ли это нарисовано. Он думает только, что если голова изображена анфас, вряд ли человек будет лежать. Но интересно, нарисует ли Бруно руки этому человеку? Это так важно, так характерно, пусть даже он бессознательно избавится от них и заложит их за спину. Я отстраняю Луизу, встаю и тихо спрашиваю Бруно:

— Ты рисуешь наш дом?

Карандаш, конечно, сразу же останавливается. Бруно, выворачивая шею, наблюдает за мной, старается угадать мои мысли. Последнее время он постоянно держится начеку, им владеет неуверенность и осторожность рядового солдата, с которым его капитан наивно пробует найти общий язык. Бруно боится попасть впросак со своим ответом. На этот раз вопрос задан в упор, он сосет карандаш, вытаскивает его изо рта весь блестящий от слюны и наконец говорит, одним росчерком приделывая на спине человека что-то вроде сахарной головы:

— Ты же видишь, это дом горбуна…

Остается сесть попрямее и перевести дыхание — педагогическая наука обращена в бегство. Но кто на самом-то деле этот горбун?

Все эти «кто», «зачем» и «почему» изводили меня, как назойливые блохи. Я чесался. Правда, не до крови. Зародившиеся сомнения всегда влекут за собой другие, теперь они уже распространились на Лору, Луизу, Мишеля, на моих учеников. Меня мучил этот зуд, и в то же время он чем-то был мне приятен.

За все время работы в Вильмомбле у меня не было такого нескладного, такого неудачного года. Об этом уже не раз за моей спиной говорил директор лицея Башлар, а Мари Жермен — университетская приятельница, которую в свое время «отвергла» моя мать и с которой нас снова свела судьба в стенах лицея, — предупреждала меня:

— Будь осторожней, Даниэль, ты бросаешься из одной крайности в другую, и это все замечают. Родители уже не раз приходили на тебя жаловаться, выяснять отметки, предварительно сверив сочинения своих детей с работами других учеников. Я знаю, что тебя мучает, и я не стану, подобно Башлару, говорить тебе, что в нашем деле нет середины: или ты подчиняешь себе класс, пусть даже ребята считают тебя извергом, или они ни во что тебя не ставят и ты вынужден заискивать перед ними. Все-таки у нас есть какая-то свобода действий. Правда, казенные представления о справедливости не позволяют нам действовать абсолютно беспристрастно и в своих требованиях исходить из того, к кому они обращены. Ведь только воспитатели да еще отцы могут разрешить себе роскошь индивидуального подхода к детям.

И тем не менее лишь такой подход кажется мне справедливым, и я, несмотря на всю свою постыдную осторожность, срывы в настроении и возможные ошибки, буду отстаивать его, пусть даже и не очень умело. Меня, как всегда, будут раздирать противоречия. Потому что я не могу не согласиться с моими критиками, которые говорят: «Нарушение дисциплины есть нарушение дисциплины, и оно влечет за собой определенное наказание. Задание есть задание, и оно оценивается соответственно установленной шкале. И нечего преподавателю вносить сюда свои чувства». Но попробуйте-ка что-нибудь возразить и против той очевидности, что у каждого из тридцати двух учеников класса свое собственное лицо и свои достоинства, зависящие от индивидуальных способностей, прилежания и условий, которые создаются им дома, и что, выставляя отметки, необходимо все это взвешивать. Взять хотя бы сироту, с которым так отвратительно обращается его опекун: мальчишка срывает уроки и, кажется, перенес на меня всю свою ненависть, но разве могу я подойти к нему с той же меркой, что и к его соседу, этому папенькиному сынку, раздувшемуся от шоколада и беспричинной злобы? Или вот мальчик, который получает стипендию от лицея и готовит уроки в сутолоке привратницкой рядом с вечно пьяным отцом и тараторящей без умолку матерью; разве не заслуживает он более высокой оценки, чем его соперник по учебе — сын нотариуса, который с самого рождения растет в высокоинтеллигентной среде?

И я буквально оцепенел, когда Мари, возобновляя старый разговор, сказала мне мягко:

— Мы должны примириться с этим. Хорошие знания учеников — вот в чем может выражаться наша добрая воля. Наш долг не судить, а оценивать.

Это значило: ты сам усложняешь себе жизнь. А мне и без того сложностей хватало. Вероятно, здесь можно усмотреть противоречие (впрочем, чисто механическое, поскольку шестерня вращалась лишь в одном направлении), я всеми силами старался искоренить в себе преподавателя дома и в то же время часто позволял отцовскому началу одерживать верх в лицее. Чтобы чувствовать себя дома только отцом или, если угодно, чтобы Бруно чувствовал себя со мною только сыном, я теперь лишь бегло проглядывал его тетради. Я почти не обращал внимания на его отметки, я перестал спрашивать, какое место занимает он в классе; а его дела оказались настолько плачевными, что ему пришлось остаться на второй год в шестом классе.

Я даже подумывал, не отдать ли его в пансион, чтобы он мог оценить там, как хорошо жилось ему в нашем «виварии», чтобы каждый приход домой был для него радостным событием. Лора соглашалась со мной, бабушка — тоже, хотя, как и я, относилась к этой идее без большого восторга. Но жизнь шла своим чередом. А я даже не удосужился справиться, есть ли свободные места в пансионе и сколько это будет стоить. К разговору о пансионе возвращались еще несколько раз. Потом, несмотря на то что Бруно и в следующем классе еле-еле тянул на тройки, о пансионе и думать позабыли и вспоминали об этом только после какой-нибудь очередной его выходки. Теперь эта угроза звучала весьма неопределенно: «Ты заслуживаешь, чтобы тебя отдали в пансион». Вскоре я совсем перестал прибегать к ней, но ее видоизмененной формой стала пользоваться Лора: «Кончится тем, что отец отдаст тебя в пансион», — и наконец: «Отцу следовало бы отдать тебя в пансион».

Следовало бы. Условно-сослагательное наклонение свидетельствовало о моем отступничестве. Укрывшись за своей мнимой властью, я боялся выйти из этого убежища. Я переложил на Лору бремя наказывать. Я ограничивался тем, что одобрял ее решения, кивая головой с видом занятого человека, которого не касаются такие мелочи. Сколько раз, чувствуя, что над Бруно нависло наказание, я убегал в сад, лишь бы остаться в стороне! Старшие дети не внушали мне подобного страха. Иногда я взрывался из-за самых пустяковых проступков Луизы и Мишеля, но я знал: никому и в голову не придет истолковать мой гнев каким-то особым образом. Видимо, я сделал все возможное, чтобы внушить Луизе мысль: «Бруно повезло, он у нас самый маленький», — и чтобы развить в Мишеле, считавшем, что я слишком требователен к орлу и слишком мягок с ослом, снисходительность блестящего старшего брата, которая подавляла Бруно. Когда все-таки меня вынуждали — вынуждала Лора — вмешаться и отчитать Бруно, у меня пропадал голос, пропадала уверенность в себе, я застревал где-нибудь в дверях и издали, скороговоркой, не глядя ему в лицо, стараясь как можно скорее с этим покончить, выпаливал свою не слишком убедительную речь. Мне было невыносимо стыдно, я почти готов был извиняться перед ним и взывал к истинным авторитетам:

— Твоя тетя сказала… Твоя тетя требует…

Случалось, что я поступал еще хуже. Иногда, узнав о его проделках от третьего лица, я делал вид, что мне ничего неизвестно. Однажды, выходя из лицея, Бруно кулаком разбил очки своему товарищу. Мать мальчика написала мне. Я сразу же перевел ей деньги, но дома не обмолвился об этом ни словом. Полгода спустя какие-то сорванцы, носившиеся по набережной Прево и звонившие в каждый дом, отвязали затем три лодки, и одна из них разбилась о сваи моста Гурнэ. Озорников так и не смогли опознать, а я не пожелал помочь в этом деле, хотя случайно, возвращаясь в тот день с частного урока, видел, как Бруно несся во весь дух по набережной.

Он тогда не заметил меня. Но в следующий раз я был пойман с поличным. Как повелось издавна, по воскресеньям мы обедали в доме напротив, у Лоры, вернее, у Мамули. Установленный порядок не изменялся годами. Сначала, как только возвращалась Лора, начиналась процедура всеобщего причесывания (Лора успевала забежать к нам в семь часов утра покормить нас завтраком, зайти в восемь домой за молитвенником и шарфом, а в девять уже возвращалась после мессы из церкви святой Батильды). В десять часов — торжественный переход через улицу в полном составе; шествие замыкала Джепи. Затем вступление в дом Мамули, она обычно ждала нас, сидя в своем кресле на колесах, держа на коленях кошку, которая, заслышав пай Джепи, начинала вырываться у нее из рук.

— Осторожно, держите собаку! Эти звери сейчас вцепятся друг в друга!

Потом следовал обряд целования по старшинству. А вслед за тем — обсуждение новостей этой недели. Переливание из пустого в порожнее.

В то воскресенье, 7 апреля (я хорошо запомнил эту дату), Мамуля болтала без умолку. Поворачивая высохшей рукой каучуковое колесо, она передвигалась по своей комнате, похожей на караван-сарай, искусно лавируя среди низких кресел и круглых столиков, заваленных книгами и лекарствами. Она добирается до левого угла комнаты, поднимает лицо к потолку, откуда свешиваются разноцветные веревочки; тянет за красный шнур, словно спускает флаг, и в руках у нее оказывается пакет с конфетами. Конфета Мишелю, конфета Луизе, конфета Бруно. Дети не любят мятных леденцов, но сам ритуал вызывает у них неизменный, хотя и немного иронический, восторг, они не отказались бы от этой церемонии ни за какие царства в мире. Одну конфету она берет себе и теперь будет сосать ее целый час, перекатывая во рту. Затем она оповещает:

— Ну, дети, сегодня у нас жаркое из баранины, вкусное-превкусное, какое может приготовить только Лора!

Затем следует небольшая речь — похвальное слово Лоре. Я никогда не прерываю ее. Я знаю, я все знаю. Лора — наша жемчужина, Лора — наше сокровище. А жемчужина тем временем уже надевает фартук, слышно, как в кухне хлопает дверца духового шкафа, в котором доходит баранина. Луиза, вертя бедрами, отправляется на кухню, надо же ей показать, что она становится совсем взрослой девушкой. Но через полчаса она уже сидит, уткнувшись носом в какой-нибудь иллюстрированный журнал. Наш несравненный Мишель, оттолкнув младшего брата (который «ничего в этом не смыслит» и который действительно однажды провинился здесь, опрокинув на паркет кислоту), уходит в свою «лабораторию» — небольшую пристройку, где хранятся оставшиеся после покойного майора — он вечно что-нибудь мастерил, — электробатарейки, трансформатор, звонки, катушки Румкорфа, электроарматура и мотки разноцветного электропровода, который можно использовать для каких-то опытов, сопровождающихся страшным треском.

Бруно в дождливую погоду обычно забирается на чердак, но сегодня солнечный день, и он предпочел убежать в сад. Из вежливости я еще несколько минут остаюсь в обществе Мамули; она, включив приемник, слушает передачу церковной службы, в которую то и дело врываются разряды из лаборатории Мишеля, и вскоре погружается в благочестивую дремоту.

Как только она засыпает, я выхожу из комнаты. По правде говоря, в доме тещи я просто не знаю, куда девать себя. Хозяйственные дела внушают мне ужас, я чувствую, что выгляжу смешно, когда пробую проявить себя на этом поприще. И Лора, которая с утра до вечера занята по хозяйству, знает, что ее тень отпугивает мою. Лучше уж сделаю крюк, чтобы не идти через кухню. Я тоже выхожу в сад.

Сад Омбуров мало отличается от нашего. Так же как и у нас, здесь есть водопроводный кран, небольшой сарайчик для садовых инструментов, компостная яма, зеленые бордюры вдоль дорожек, но, с тех пор как умер майор, — который, орудуя ens et aratro^[28], даже с лопатой в руках оставался военным и каждое утро с 8.00 до 10.00 выравнивал батальоны моркови и зеленого горошка, — грядки в саду поросли травой, повсюду торчали узловатые, необрезанные кусты пионов и роз. Иногда Лора секатором прореживает эти заросли, но лишь для того, чтобы, не разорвав чулки,добраться до бывших парников, где майор укрывал от заморозков рассаду и где Лоре еще удается выращивать те овощи, которые жительницы предместий, не имеющие садовников, считают самыми ценными продуктами огородничества: петрушку, лук, несколько сортов салата, спаржу.

Бруно нравится этот уголок особенно потому, что там стоят прислоненные к стене и опутанные искуснейшей паутиной парниковые рамы. Конечно, он и на этот раз здесь. Как всегда, что-то монотонно насвистывает сквозь зубы. Я выхожу к нему из-за кустов бирючины, он не обращает на меня никакого внимания. Он ловит рукой усевшуюся на маргаритке муху. И кидает ее в паутину, где она тотчас же запутывается. Наклонившись и затаив дыхание, Бруно смотрит, как, стремительно спустившись, паук бросается на свою жертву и мгновенно расправляется с ней. Бруно наклоняется, видимо слишком низко, теряет равновесие, инстинктивно хватается за раму, которая, качнувшись, падает, слышится звон разбитого стекла. Я не успеваю добежать до Бруно, как он уже вскакивает на ноги и по другой дорожке несется к дому. За моей спиной распахивается кухонное окошко. В окне появляется Лора, голова ее повязана полотенцем, она с тревогой спрашивает:

— Что случилось?

Можно было бы все свалить на ветер. Но ветра нет. Бруно мог бы во всем сознаться, но я отвечаю раньше:

— Черт возьми, сам не знаю, как получилось, но я опрокинул раму.

— Если бы папа был жив, — говорит Лора голосом гладким, как ее клеенчатый передник, — это была бы целая трагедия. Но, в общем, это ерунда! Я уже испугалась, думала, Бруно что-то натворил.

Окно закрывается. Теперь надо расплачиваться. Заплатить за разбитую раму нетрудно. Куда страшнее ущерб, нанесенный моему авторитету. У меня не было времени раздумывать. Я сразу ухватился за эту возможность. Какую возможность? Мне трудно было это объяснить даже самому себе. Возможность доказать Бруно, что я ему друг? Избавить его от неприятного объяснения и одновременно избавить от этого самого себя? Конечно, и то и другое. Мне повезет, если он не почувствует в этом прежде всего моего малодушия. Я иду, широко шагая, я иду, сворачиваю на повороте дорожки, раздавив каблуком кустик маргариток, пробившийся сквозь гравий. Он все-таки должен поверить в мои добрые чувства… Впрочем, к чему этот пышный слог, эти красивые слова, ведь я же не разыгрываю перед ним спектакль; он может не верить в эти чувства, но он должен знать о них. Возможно, я начал опасную игру, опасную для нас обоих. Но я сумею взять его в руки, когда завоюю его сердце.

Пора вернуться в дом. Бруно сидит в кухне рядом с Лорой и следит, как она взбивает майонез. Он не смотрит на меня. Он упорно отводит глаза в сторону. Мне бы очень хотелось, чтобы он сознался во всем, чтобы он сказал: «Раму опрокинул не папа, а я». Но чего ради ему это делать, к чему выставлять меня в смешном виде? Он размышляет. Он старается понять меня, притворяясь, что ему очень интересно глядеть, как взбивают майонез.

— Ну, теперь он готов, — говорит Бруно.

Во взгляде, который он наконец бросает на меня, нет ни благодарности, ни волнения; я читаю в нем только ту настороженность, столь знакомую преподавателям, когда ученики, пряча глаза за опущенными ресницами, не знают, как держаться с вами, и ту озадаченность и нескрываемое недоверие, какое выражают их лица, когда рассказываешь им, что Наполеон тоже делал орфографические ошибки.

Вот Бруно снова в доме бабушки. Моя теща питает к своему младшему внуку слабость, которую она старается скрыть, без конца придираясь к нему. Бруно такой же неловкий, как я, и руки у него такие же неумелые. Ему редко приходит в голову мысль помочь бабушке, когда она передвигается по комнате в своем кресле, вращая одной рукой колесо и роясь в шкатулке, полной всякой всячины.

— Дай-ка мне сюда пилочку для ногтей, — просит она. — Мою пилочку, она вон там, рядом с тобой. Да нет, не на том, а на этом столике. Господи, ну ничего не видит, да и поворачивается-то еле-еле, ноги словно свинцовые. И какой толк от тебя в жизни будет?

Бруно, оскорбленный, что-то бормочет себе под нос. Минут через пять бабушка уезжает в кухню, и я слышу, как он ворчит:

— А от тебя-то в жизни какой был толк?

— Если бы она не родила твоей мамы, не было бы и тебя, — отвечает зять, который тоже считается несколько причастным к делу.

— А я не просил, чтобы меня рожали, — огрызается Бруно, все еще ощетинившийся, но явно польщенный тем, что я обратил на него внимание и угадал его настроение.

— Прости нас. Мы хотели сделать тебе подарок.

Бруно, побагровев как рак, замолкает. Я ухожу. Но уже через несколько минут можно было наблюдать, как он лихорадочно переворачивает все вверх дном, разыскивая пилку для ногтей.

Еще одна сценка: Бруно у Джепи. Бруно долго не подходил к Джепи под тем предлогом, что у нее много блох. Возможно, потому, что ее совсем крошечной подарила нам Мари Жермен, чьи редкие посещения бойкотировали мои дети, стараясь держаться в эти часы поближе к тетке, которая становилась еще более молчаливой и сдержанной, чем обычно. Но теперь уже Джепи воротила нос от Бруно, которого ужасно интересовал ее щенок. Проходя мимо конуры, я вижу, как Джепи, прикрыв телом своего детеныша, лает прямо в лицо Бруно правда, без особой убежденности, а мальчик, стоя на коленях, уговаривает ее:

— Ну чего ты лаешь, дай мне его, мы же теперь друзья.

Джепи высовывает язык, оскаливается, снова рычит, но наконец, покосившись на этого обольстителя, спокойно ложится и принимается искать у себя блох.

— Вот он и мой! — говорит Бруно, унося щенка и нежно почесывая его между ушей.

А я запускаю руку в волосы Бруно, и он не отстраняется. Ведь мы же теперь друзья. Правда, еще с оглядкой. Но он начинает забывать свои обиды.

Еще одна сценка: без Бруно. Со мной в гостиной Луиза. Моя живая, лукавая, кокетливая дочка, такая мягкая и вкрадчивая, когда ей это нужно, такая милая и нежная. Уже трепещущая, но еще не проснувшаяся кошечка, она будет, мурлыкая, послушно сидеть у ваших ног, пока не наступит весна. Юности становится тесно в старом детском свитере. Юность рвется наружу, пробуждает интерес к духам, песенкам, тонким чулкам, модным купальникам и узким брючкам. Пока все ее порывы обращены только ко мне, так же как и моя нежность — только к ней. Она ласкается ко мне, гладит мое лицо, целует меня, и что бы там ни подумал какой-нибудь глубокомысленный папаша, но это так приятно, так трогает, когда на колени к отцу забирается его подрастающая дочка, у которой, правда, уже основательный вес, хотя она по-прежнему ходит в коротеньких юбочках, но еще слишком мало мыслей под пышной шапкой волос. Луиза — мой сладкий сироп, подобно тому как Мишель — благородное вино, а Бруно — уксус.

Во всяком случае, так было. Подобно Лоре, от взгляда которой ничто не ускользнет (в отличие от Мишеля, слишком упоенного собственной славой), Луиза за последние дни присматривается ко мне с удивлением, к нему, впрочем, не примешивается никакой тревоги — это чувство ей несвойственно. Она крутится, вертится, снова усаживается на мое колено.

— Ты не в своей тарелке, папа? — спрашивает она, легкими прикосновениями поглаживая меня. — О чем ты думаешь?

— Да так, обо всем и ни о чем. Что-то тяготит меня. Дочка в пятьдесят килограммов — довольно ощутимая тяжесть для одного колена, тем более когда другое свободно. Мишель, который мог бы уравновесить нагрузку, слишком серьезен, полон чувства собственного достоинства и не выносит любого проявления ребячливости. Мне не хватает Бруно, этого малыша, который обычно с таким независимым видом входит в комнату, покрутится немного около нас, постоит у моего кресла, даже не облокотись на него, и уходит, держась очень прямо, насвистывая что-то себе под нос. «Бруно, не свисти, — без конца повторяет ему Лора. — Ты не в конюшне». Бруно не станет вздыхать в ответ, он только засопит. Мне не хватает этого мальчика, который так и не написал нам.

Вот уже неделя, как он гостит у своего крестного — моего кузена Родольфа. Луиза почти не замечает его отсутствия. Мишель — тем более. В комнату входит Лора и начинает накрывать на стол. Она делает это бесшумно, ее движения точно рассчитаны, тарелки как будто сами плывут по воздуху. На ее осунувшемся лице то растерянное выражение, которое временами делает ее присутствие особенно тягостным. Она резко поворачивает ключ в стенном шкафу.

— Вот, нет одного малыша, а как в доме пусто стало, — вздыхает она, словно обращаясь к сверкающим чистотой и холодным блеском бокалам, опрокинутым между двумя графинами с длинными горлышками.

Его не было дома всего неделю. И вот он снова с нами. Он вытянулся и похудел за эти дни, и теперь еще больше бросается в глаза его привычка откидывать назад свою крупную голову, — здесь сосредоточена вся его жизнь, здесь его убежище, здесь его мечты, здесь все его существо, и от этой большой головы он кажется особенно худеньким, штаны на нем просто болтаются. Он стал учиться чуточку лучше, но разговаривает по-прежнему мало. Правда, словарь его несколько изменился.

Сначала он называл Лору «татя»; многие племянники зовут так своих теток в раннем детстве. Потом стал звать ее «тетя». Просто тетя. Но при этом так напирал на второе «т», что слово звучало как-то необычно. Но потом — не знаю, как это получилось, то ли семейные титулы в наше время совсем вышли из моды, то ли Мишель и Луиза, чтобы казаться более взрослыми, начали ее так называть, а может быть, это нравилось моей свояченице — так она чувствовала себя моложе, да и я ничего не имел против, — только Бруно тоже начал звать свою тетку просто Лорой.

Это совпало по времени с исчезновением «личного местоимения третьего лица единственного числа мужского рода», которое доносилось ко мне из-за двери и так терзало мой слух. «Ты думаешь, он уже дома?.. Вот он идет… Опять он забыл свой зонтик…» Он — это был я. «Он» соответствовало почтительному «отец», чаще всего употребляемому в сочетании «отец сказал», и слову «папа», произносимому, правда, без всякой фамильярности, подобно тому как в вульгарной латыни произносится слово pius, когда речь идет о римском папе. Лора, преисполненная уважения ко мне, воевала с этим «он». У меня тонкий слух, и я сотни раз слышал, как она пробирала Бруно за эту непочтительность. И все-таки я не уверен, что именно Лоре обязан исчезновением этого местоимения и медленным, едва уловимым возвращением слова «папа», произносимого с оттенком нежности.

Впрочем, я отплатил Лоре черной неблагодарностью. Однажды, спустившись утром вниз, я не застал ее, как обычно, хлопочущей у плиты на кухне. Луиза растерянно слонялась по комнате. Мишель складывал учебники. Бруно, опережая мой вопрос, сообщил:

— Первый раз она опаздывает. Она все еще на маминой стороне.

Наступило молчание. Мишель с раздражением проговорил:

— Она… она… Мог бы сказать — Лора.

Он был прав. Но поправить Бруно должен был я.

Впрочем, я нахожу, что слишком уж часто Мишель оказывается правым в столкновениях с Бруно. Конечно, Мишель наша гордость. Наше утешение. В лицее Карла Великого его называют «Астен-ас» в отличие от младшего Астена, Астена-лентяя. Его щедро одарила природа, она дала ему память робота, аналитический ум, собранность, силу воли, редкую работоспособность и полнейшую, абсолютную уверенность в себе. Помимо того, что он блестяще учится и у него, по словам бабушки, «чеканный профиль и фигура Михаила-архангела, его святого покровителя», Мишель имеет спортивный юношеский разряд, он превосходно бегает, прыгает, плавает, толкает ядро. Но сколько я знал таких подававших надежды учеников, из которых получились всего-навсего заурядные учителя. И сколько юношей с блестящими спортивными данными кончали грузчиками. Однако за Мишеля я спокоен: он сделан совсем из другого теста, чем я, он не станет усложнять себе жизнь. Он далеко пойдет со своим хладнокровием и заносчивостью, со своим прилежанием и умением организовать и работу и отдых.

И все-таки он раздражает меня, и довольно часто, я должен в этом признаться. При всех его блестящих задатках скромностью он отнюдь не отличается. Я далеко не уверен, что он относится ко мне с должным уважением. Когда я смотрю, как он небрежно листает книги, полученные мной в награду в школьные годы, я догадываюсь, о чем он думает, глядя на их пожелтевшие страницы. Иногда он говорит словно про себя: «Черт возьми, почему ты застрял в своем лицее?» В такие минуты я напоминаю себе надломленную колонну на могиле юной девы. Но, поскольку Мишель дисциплинирован, он почтительно советуется со мной, так же как выпускник Сен-Сира накануне производства в чин младшего лейтенанта все еще обращается за разрешением к сержанту, который пока что остается его начальником. Мой совет — лишь формальное утверждение того, что он уже решил сам. «Как ты считаешь, если вторым языком я возьму испанский?» — спрашивал он меня в восьмом классе тоном человека, уже принявшего решение. Да и разве можно было не согласиться с его планами? Ведь они всегда отличались серьезностью, и стремления его были достойны похвал.

— У этого мальчика лишь один недостаток, — часто говорила мне его бабушка, — он ни разу не дал вам повода ответить «нет».

Вдова военного, которому удалось дослужиться только до чина майора, была полна восхищения старшим внуком; он уже виделся ей выпускником Политехнической школы, а значит — будущим генералом. Лора тоже восхищалась им. И Луиза тоже. И даже Бруно, который считал, что его брат «чертовски силен». Но в моем восхищении сыном был некий особый оттенок. Как бы это объяснить? Мишель самый удачный ребенок мосье Астена. Сын, с которым его все поздравляют, а он гордо выпячивает грудь, и даже кадык у него выступает сильнее. О таком сыне можно только мечтать и гордиться, что в его жилах течет твоя кровь. Он оправдывает существование мосье Астена в глазах соседей и коллег. Он вселяет в него надежду. Он льстит его тщеславию.

Но, к сожалению, то, что льстит тщеславию, не всегда вызывает чувство гордости. Мишелю не хватает душевной красоты, которая так привлекает к себе и которой я особенно дорожу в людях. Прежде всего он любит самого себя, а потом уже всех остальных, он даже по-своему очень привязан к дому. Конечно, это не кошачья привязанность Луизы и не самоотверженность Лоры, которая, как плющ, прилепилась к нашей семье. Для него мы лишь фон, на котором он может блистать. Он поднялся на недосягаемые для сестры и брата высоты, и его любовь к ним выражается в бесконечных поучениях. Само собой разумеется, он не принимает участия в их играх, исключая, конечно, такие серьезные игры, как шахматы и бридж. Тогда он начинает объяснять, читает целую лекцию, комментирует каждый ход. Хотя я постоянно его одергиваю, он никак не может излечиться от своей мании всех критиковать и поправлять тем менторским тоном, который я не могу спокойно слышать. В мое отсутствие ни один промах не ускользает от его бдительного ока. Он придирается к ошибкам в разговоре, в телепередачах, но основным объектом его придирок служит Бруно, этот «недотепа», у которого действительно столько уязвимых мест.

Как-то, неожиданно вернувшись домой, я застал его в ту минуту, когда он распекал своего младшего брата, который грустно уставился на свою контрольную работу, испещренную красным карандашом.

— Мне стыдно за тебя. Ты пользуешься тем, что старик тебе все прощает… Я бы…

Он замолчал, но слишком поздно: хлопнув дверью, я уже ворвался в комнату. Господи, слышали вы, что несет этот самоуверенный болван? На секунду мне показалось, что я раздваиваюсь, что вижу самого себя, что все пошло обратным ходом. Постыдитесь, мосье Астен, ведь вы даже в сильном гневе не позволите себе повысить голос на провинившегося ученика. Но сейчас разъяренный, побагровевший отец кричит:

— Послушай-ка, ты! Лучше утри свой нос, чем совать его в чужие дела…

Наконец, еще одна сцена: в день поминовения усопших мы всей семьей на кладбище у фамильного склепа Омбуров. Он рассчитан на десять могил, сейчас здесь покоятся: дедушка, бабушка, тетя, брат, умерший в младенчестве, майор и Жизель. В мое отсутствие Жизель похоронили не в склепе Астенов, и я очень сожалею об этом. Она не со мной. Нам не суждено будет обрести то посмертное единение костей, которое дают приобретенные в вечное пользование — то есть на два или три столетия, на пять-шесть человеческих жизней — места на кладбище, где находят примирение самые недолговечные и неудачные супружеские пары.

Но Жизель вряд ли бы согласилась, чтобы я перенес ее тело в склеп Астенов (а такая мысль приходила мне в голову); она просто сочла бы лицемерием это всепрощающее посмертное единение. Ей бы также, вероятно, показалось лицемерием, что мы приходим к ней всей семьей, одетые, как и подобает, в черное, с огромными букетами хризантем, — они с каждым годом кажутся мне все более пушистыми и кудрявыми среди белой пены цветов, которые приносят сюда в этот день. Лора вырывает травинки, поправляет бисерные венки с заржавевшими надписями: «Моей дочери», «Моей сестре», «Моей жене». Покупала венки Лора, и она проявила достаточно такта. Обычный в этих случаях эпитет был только на венке детей: «Нашей любимой матери».

Они были совсем крошечными в то время. Они не помнят матери. Но они искренне скорбят о ней. Они любят тот миф, который создали их бабушка, обожавшая старшую дочь, Лора, ставшая ее тенью в нашей семье, их отец, поддерживающий эту легенду. «Ваша бедная мать была так красива! Ваша бедная мать была так добра! Ваша бедная мать…» Наши воспоминания сливались в согласный хор, и даже в нашем молчании было столько тепла. Святая ложь. Не у каждого палача хватило бы духа сказать правду: «У нашей бедной матери был любовник…» В глазах сирот у покойной матери мог быть только любимый муж. От покойных остаются обычно приукрашенные портреты. У нас в доме их, по крайней мере, пять: один в комнате Луизы, другой на лестнице, третий в спальне мальчиков, четвертый в гостиной, пятый в моей комнате — Жизель весело смеется на нем, он висит напротив портрета моей матери, который я только повесил немного выше. Есть портрет и на ее могиле — довольно безвкусный медальон. Луизе явно не по себе, опустив голову, она сверлит песок своим высоким черным каблучком. Мишель, тоже не глядя на портрет, торжественно молчит. И только Бруно, который, кажется, стал выше ростом — сегодня он впервые надел длинные брюки, — неподвижно застыл на месте и не сводит глаз с лица матери.

— Не пора ли возвращаться? — тихо спрашивает Лора.

Да, пойдемте, пойдемте отсюда. Чтобы скорее уйти, я беру Лору под руку, и она улыбается. Я сразу же опускаю руку и ускоряю шаг. Надо вывести Бруно из оцепенения. Я ни за что на свете никому ничего не скажу. Но я не в силах был вынести его взгляд. В нем не было никакого упрека — его это не касается. Мало почтительности — это не в его духе. Не было грусти — прошло слишком много времени. Скорее томительная жажда. Вожделение, с которым обездоленный ребенок смотрит на лакомства в витрине кондитерской лавки. Нас губит миф. Ведь не мать вырастила этого сына. Ведь не матери пришлось забывать прошлое. Не она страдала все эти годы. Мертвая, она снова лишала живого той любви, которой он так страстно желал.

Глава IV

Почему до сих пор я не рассказал самого главного? Почему я лишь вскользь упомянул о Лоре и Мари? Сам не знаю. Я зашел в тупик и теперь пытаюсь найти в нем себе убежище, пытаюсь воспользоваться этим предлогом, чтобы избежать прямого разговора о самом себе. Ложный стыд. Говорить о тех, кто занимает твои мысли, — это лицемерный способ говорить о самом себе. У людей слабых эгоцентризм нередко принимает подобную форму. И он лишь потому не так бросается в глаза, что они терпеливо молчат, делая вид, будто их не касается то, что на самом деле угнетает их. Подобно глубоководным рыбам, они научились безропотно переносить гнетущую тяжесть безмолвия. Долгие годы я ухитрялся защищаться от малейших намеков, замкнувшись в своем суровом и нелепом спокойствии. Мое поведение могло порой обмануть мою свояченицу. Но не тещу, стреляного воробья, и уж тем более не Мари Жермен, которая на правах друга не слишком щадила меня и не раз говорила:

— Бедный мой Даниэль, не знай я тебя так хорошо, я могла бы подумать, что ты любитель ложных ситуаций.

И, рискуя вызвать у меня неприязнь, она все-таки как-то сказала:

— Ведь тупик, в который ты попал по милости своей жены, отнюдь не самый неприятный. Не будем говорить о Жизели. Она умерла. Но Лора-то жива. Вы живете, запутавшись в сетях любопытных взглядов и недомолвок. Твои соседи, друзья и даже твои дети следят за тобой…

Да, конечно, даже мои собственные дети. В этом не было никакого сомнения. Совсем маленькими дети принимают окружающий их мир таким, какой он есть. Но, вырастая, они вместе с сантиметрами «набираются ума», как частенько повторяла моя мать. Вначале они говорят, не задумываясь, и по своей наивности иногда попадают в самую точку. Потом они начинают задумываться, но уже ничего не говорят, а это, пожалуй, еще хуже.

— Раз ты и так все у нас делаешь, ничего бы не изменилось, если бы ты вышла замуж за папу, — говорил Лоре Бруно в восемь лет.

В двенадцать лет Луиза прыскала от смеха, когда новый почтальон нерешительно обращался к Лоре: «Мадам Астен?» И, не подумав, выпаливала: «Да, почти», не подозревая даже о том особом смысле, какой молва могла бы приписать ее словам. Но уже на следующий год, когда представитель фирмы «Зингер» спросил «Мадам Астен», Мишель живо поправил его: «Я сейчас позову тетю». Позднее в подобных случаях, — а они, разумеется, были неизбежны, — он лишь раздувал ноздри или уголками губ сочувственно улыбался мне.

В противоположность ему его бабушка становилась все назойливей, донимая меня осторожно и неотступно, словно мошкара, от которой никуда не скроешься. Старикам уже нечего бояться, разве лишь того, что им придется покинуть этот мир слишком рано, прежде чем они закончат все свои земные дела. Мадам Омбур была достаточно хитра, чтобы идти на риск получить отказ, и поэтому избегала прямых вопросов; она вознамерилась взять меня измором. Ее нельзя было упрекнуть в непоследовательности, она решила облагодетельствовать меня обеими своими дочерьми, причем младшая в ее представлении должна была искупить грехи старшей; она беспрестанно докучала мне, искала случая завести об этом разговор. Иногда, как бы в шутку, раскрыв какой-нибудь иллюстрированный еженедельник и увидев на снимке хорошеньких манекенщиц, демонстрирующих модели, она восклицала:

— Я так и представляю себе Даниэля, отданного на растерзание этим львицам. Ни одной из них не посчастливилось бы женить его на себе.

Серьезный разговор удавался ей гораздо хуже. Мамуля пускала в ход свои голосовые связки, начинала глубокомысленно покашливать, услышав, что кто-то женился во второй раз.

— Что там ни говори, а он поторопился! А впрочем, когда у человека дети и он встречает девушку, которая готова заменить им мать, нельзя упускать такую возможность, нужно создать детям нормальную семью.

Однако излюбленным ее методом было, ни к кому непосредственно не обращаясь, петь хвалу Лоре — обычно в ее отсутствие, но нередко в присутствии детей. Лора — наше сокровище, наша жемчужина (подразумевалось, что ей не хватает лишь золотой оправы — обручального кольца). Лора, добротой которой мы злоупотребляем вот уже скоро десять лет, Лора которая могла бы… Лора, которая должна бы… Лора, бедная девочка, которой только ее преданность семье мешает нас покинуть. В общем, все это было шито белыми нитками: настоящая провокация. Она, захлебываясь, расхваливала свою дочь. Я вежливо выслушивал ее. Я оставался непроницаем, хотя меня самого удручало и то, что мне приходилось ее разочаровывать, и то, что по ее милости я вынужден был играть столь незавидную роль. Но поскольку я с самого начала согласился с тем, как сложился наш быт; поскольку пословица: «Кто молчит — не спорит» на самом деле означает: «А кто спорит — не молчит»; и, наконец, поскольку я не мог найти Лоре замену и не отказывался от ее помощи, стараясь отплатить ей мелкими знаками внимания, которые каждый раз превратно истолковывались, — Мамуля не теряла надежды и при каждом удобном случае вновь начинала плести свои сети.

Лишь однажды она на минуту потеряла терпение, когда я чуть было не сказал ей окончательное «нет». Перед тем я провел два часа у Мари в Вильмомбле, выпил чашку плохо заваренного чая с черствым печеньем, каким могут угостить вас лишь в холостяцких домах, но зато насладился остроумной болтовней — лакомым блюдом интеллигентов, — на которую у Лоры нет времени. С «Франс-суар» под мышкой я спешил домой, почти уверенный в том, что свояченица, которой известно мое расписание, обо всем догадалась и теперь весь вечер я буду видеть перед собой ее каменное лицо. Шел я, конечно, по своей стороне улицы — по «папиной» стороне, надеясь избежать встречи с Мамулей, которая уже с июня окопалась на летнем наблюдательном пункте у открытого окна.

Напрасный труд! Приподнявшись на руках, она выглядывала из-за горшков с ощетинившимися кактусами, не спуская глаз с улицы.

— Даниэль, — окликнула она меня, — не дадите ли вы мне вашу газету?

Всего не предугадаешь. Не следовало мне покупать газету. Я перешел улицу. Мамуля выхватила у меня «Франс-суар», но даже не развернула ее. Величественно восседая в своем кресле, она, согнав с колен кота, для пущей торжественности скрестила на груди руки и слегка приподняла плечи, от чего собралась складками дряблая кожа на ее шее.

— Я рада, что перехватила вас, — заговорила эта почтенная прародительница Омбуров, слегка сюсюкая из-за мятной конфеты, которую она, как всегда, сосала. — Мне надо с вами поговорить. Разве вы не видите, что Лора так больше не может?

Мне сразу стало страшно. Неужели сейчас последует решительное объяснение? Ведь эти слова, эти самые слова я уже слышал от нее несколько лет назад. Но тогда речь шла о Жизели, о моей жене, которую необходимо было удержать. Но я вовсе не собирался удерживать Лору.

— Если она больше не может, пусть отдохнет! Мы как-нибудь справимся, — ответил я глухо.

— Вы же прекрасно понимаете, что речь идет совсем не об этом, — воскликнула мадам Омбур с раздражением, чуть ли не возмущенно. — Уходит время, уходит молодость. Она совсем истерзалась.

— Мы сделали все, что могли, чтобы выдать ее замуж.

— Все, что вы могли, действительно!

Действительно, все, что я мог. Разве не пытался я несколько раз подыскать ей приличную партию? Да вот совсем еще недавно я пригласил в дом одного из своих коллег, однако Мамуля так громко вздыхала, так ехидно улыбалась, что мне потом пришлось извиняться перед беднягой. Слова тещи задели меня, ведь Лора и впрямь из-за моей семьи теряла и время и молодость, а я — хоть и с ее согласия — злоупотреблял ее добротой; мне стоило большого труда удержаться и не крикнуть: «Весьма сожалею. Но если вы считаете, что в порядочных семьях допустимо бросаться на вдовца в надежде сбыть ему старую деву, тем хуже для вас! После известной вам неудачи я не испытываю ни малейшего желания снова жениться по чьей-то указке». Но мадам Омбур умела вовремя остановиться.

— Откровенно говори, мне иногда кажется, что Лоре лучше было бы уйти, — заговорила она уже другим тоном. — Здесь она вертится словно белка в колесе, и ей, видно, никогда не вырваться.

На этот раз она была вполне искренна. Уже не первый год я сам, не жалея масла, смазывал это колесо, чтобы только не слышать, как оно скрипит. Из осторожности я перешел в контратаку:

— Если я вас правильно понял, Лора поручила вам…

Мамуля не дала мне закончить.

— Боже упаси, — запротестовала она, — вы же ее знаете. Она молчит как убитая. Она вырвала бы мне язык, если бы только меня услышала.

Она перевернула газету, заглянула на последнюю страницу: «Преступление не оправдывает себя», «Любовные похождения знаменитых людей». Потом пробежала крупные заголовки первой страницы, поправила очки, сняла их, снова надела. Но едва я осторожно шагнул в сторону своего дома, как она тут же спохватилась и попыталась снова закинуть удочку:

— Не сердитесь на меня, Даниэль. Конечно, я просто глупая старуха. Майору, который меня очень любил, доставляло удовольствие без конца повторять мне это. Но даже я, несмотря на возраст, тяжело переношу свое вдовство; мне кажется, что я стою на одной ноге, как цапля. Я просто не могу понять, из какого теста вы сделаны, ведь вы, совсем еще молодой человек, миритесь с положением вдовца.

Правда же тут нет никакой связи? Всего-навсего замечания заботливой матери, которые совершенно случайно следуют одно за другим. И неизбежный финал:

— Вы же знаете, никто не стал бы вас упрекать, если бы вы вздумали жениться во второй раз.

— Я как раз об этом подумываю.

Партия закончилась вничью. Шесть коротких слов, которые можно было истолковать как угодно, заставили нас замолчать. Мне посоветовали вновь вступить в брак. Я и сам уже подумывал об этом. Но раз я не собирался назвать имени Лоры, Мамуля предпочла прекратить разговор. Я заметил, как она проглотила наконец, подтолкнув языком, мятную конфету, с которой ей так же нелегко было расстаться, как и со своими сладкими мечтами.

— Я полностью полагаюсь на вас, — поспешно сказала она. — Я знаю, что если вы решитесь на такой шаг, то выберете женщину, которую смогут полюбить и ваши дети.

Мамуля ненадолго примолкла, избавив меня от подобного рода сцен, во время которых мне постоянно приходилось насиловать самого себя — ведь по природе я скорее уступчив. И твердость, которую я проявлял в этом вопросе, удивляла меня самого. Очевидно, несмотря на свое слабоволие, я привык к атакам, а моя теща при всей своей изворотливости ходила вокруг да около, взяв на себя самую неудачную роль, какую только можно было придумать, имея дело со мной: роль просительницы. Ее настойчивость лишь придавала мне энергии, и думаю, что она немало сделала для того, чтобы убедить всех нас — Омбуров и меня самого в силе моего чувства к Мари, хотя сам я был далеко не уверен в нем. В действительности же мой страх перед Лорой был куда больше, чем моя любовь к Мари, а еще больше был, пожалуй, страх перед женитьбой как на той, так и на другой.

В любом случае гордиться мне было нечем. В усилиях, которые я прилагал, стараясь избежать союза, разумного со всех точек зрения, союза, который закрепил бы существующее положение вещей, был бы с радостью принят моими детьми и отблагодарил бы мою свояченицу за годы бескорыстной преданности, было что-то для нее оскорбительное. Отвращение, которое вызывала во мне одна мысль о подобном союзе, было мне самому отвратительно. Мне тягостно об этом писать, я в полном смятении. Ведь если уж говорить об отвращении, то это гнетущее чувство я постоянно испытывал к самому себе (и мне нетрудно поверить, что я вызываю его у окружающих). Меня уж никак нельзя причислить к самонадеянным людям, которые с пренебрежением относятся к тем, кто к ним расположен. Всякое внимание, доброе отношение обязывают меня в любом значении этого слова. Мне всегда казалось, что с моей стороны нерешительность оскорбительна, отказ груб, и я ни минуты не сомневаюсь, что мог бы стать жертвой первой встречной авантюристки, не служи мне в какой-то степени защитой моя заурядность. Снова приходят на память ободряющие слова Мамули, которая, говоря о своем муже, явно намекала на меня:

— С ним я могла быть совершенно спокойна. Женщина только тогда бросается на шею мужчине, когда на этой шее стоящая голова.

Ну а чего стоила моя голова? Что ж, постараюсь быть предельно искренним, постараюсь обнажить до конца свою душу. Обычно преуменьшают свои достоинства и преувеличивают достоинства человека, на котором не хотят остановить свой выбор. И если это не хитроумная уловка, то, во всяком случае, подсознательная самозащита. Non sun dignus. Я недостоин. Очень утонченная форма отказа, вполне в моем духе. И все-таки интерес к моей персоне меня всегда удивляет. Правда, я сознательно говорю «интерес», а не «чувство» и уж тем более не «любовь», эти слова мне кажутся слишком значительными. Это так глубоко укоренилось во мне, что я не выношу фильмов с воркующими героями, и мне кажется смешной та приторная любовь, которую дарят им героини. Да, это так вошло в мою плоть и кровь, что даже те три женщины, с которыми столкнула меня жизнь, ничего не смогли изменить, — ни Жизель, ни Мари, ни Лора, и я попрежнему думаю: «Меня любят? Полноте, это же несерьезно, просто они были милыми, славными девушками и старались облечь в традиционную форму свое доброе отношение ко мне».

Мне казалось, я хорошо понимал, чем был вызван интерес Лоры ко мне. «Я попал в поле ее зрения, когда она была еще глупой девчушкой. Я был рядом. Я был единственным мужчиной среди окружавших ее людей, и к тому же я был мужем старшей сестры, которой младшая всегда чуть-чуть завидует. Увлечение подростка — быстрорастворимый сахар. Но началась война, не стало женихов, да и Жизель умерла, а она осталась с ее детьми на руках. Лора стала ждать, а после моего возвращения, так как ей ничего другого не подвернулось, продолжала ждать и в конце концов сама поверила в то, что именно меня она и ждала. Судьба, наполовину устроенная, судьба, наполовину загубленная. Несмотря на разницу лет, она даже не стремится ни к чему другому. Она не мыслит себя вне моего дома, она прилепилась сердцем к моим детям. Мои привычки стали ее привычками».

Только, к сожалению, я не хочу, хотя у нас с ней и много общего, чтобы ее привычки стали моими. Я соглашался с тем, что Лора прекрасная хозяйка, неутомимая, внимательная, не требующая никакой платы. Но разве на женщине женятся из-за этих ее достоинств? Ведь тогда женились бы просто на прислугах. Меня гораздо больше трогала ее любовь к детям, ее чуткость, так же как и ее скромность, стремление никогда не навязывать своего мнения, не подчеркивать свою незаменимость — хотя она и в самом деле была незаменимой, — смущение, заставлявшее ее тут же уходить, как только мадам Омбур начинала в моем присутствии петь ей дифирамбы. Жизель была красивее своей младшей сестры, и та явно проигрывала при сравнении с образом, сохранившимся в моей памяти. Но Лора была намного моложе, а значит, и свежее, и желаннее, чем Жизель, будь та жива; она была достаточно привлекательна, несмотря на свои передники и косынки, и не было ничего удивительного в том, что мой взгляд время от времени задерживался на вырезе ее платья. Но она даже не замечала этого, и уж тем более была она далека от того, чтобы извлечь из этого какую-то для себя выгоду; впрочем, и сам я не придавал никакого значения искушениям такого рода, они могли лишь на мгновение зажечь мой взгляд, подобно тому как иногда на улице взволнует нас улыбка кокетки, не вызвав при этом желания свернуть с истинного пути или поспешить с ней в мэрию.

Я низко кланяюсь Лоре за ее добродетели и с благоразумием взираю на ее прелести. И хотя я испытываю самую искреннюю благодарность, мое отношение к ней иначе не назовешь, как безразличие, да и разница в возрасте слишком значительна даже для человека, который, я уже говорил об этом, способен привязаться со временем. Лоре вредило еще и то, что она была Омбур, сестра моей жены, а следовательно, как это принято считать, приходилась сестрой и мне, что она жила в моем доме и прочно вошла в мою повседневную жизнь. Сама ее преданность мешала в какой-то степени нашей близости. Мысль, что все осталось бы по-прежнему, никак не устраивала меня. Наоборот. Даже если бы я не строил иных планов, не думал связать свою жизнь с другой женщиной, мною самим избранной, у меня не вызвала бы большого восторга перспектива женитьбы на Лоре, самым большим недостатком которой было то, что она играла роль заместительницы и не способна была ни на какую иную роль; я вынужден был бы примириться с этим тусклым существованием. Я помню, как я однажды сказал — конечно, в разговоре с Мари — после очередной стычки с тещей:

— Вступить в брак с Лорой — значит просто продлить срок ее полномочий!

Признание весьма примечательное. Мари прокомментировала его в два приема. Сперва она проговорила, не разжимая губ:

Это верно, но уже многие годы ты только и делаешь, что в ожидании лучших времен увеличиваешь срок ее полномочий.

И затем добавила сквозь зубы полунасмешливо, полусерьезно тем незнакомым мне прежде голосом, которым она говорила теперь все чаще и который начинал беспокоить меня:

— Впрочем, ты недоговариваешь. А может быть, и сам до конца всего не понимаешь. Но я это хорошо усвоила. Любовь к мосье еще не слишком лестно ему вас рекомендует. Он, словно щитом, прикрывается своей незначительностью, он так не нравится самому себе, что не допускает и мысли, что может понравиться кому-то другому. Ты убежден, что Жизель сделала ошибку, выйдя за тебя замуж. А Лора, у которой было время поразмыслить, кажется тебе не слишком разборчивой, это принижает ее в твоих глазах. Или же ты думаешь, что ей просто тебя жаль, а это тоже неприятно. Ну а обо мне лучше не говорить…

И все-таки я должен наконец заговорить о ней. Говорить о ней мне, пожалуй, легче, хотя и тут положение мое не менее ложно. Насколько я был молчалив с Лорой, настолько откровенен с Мари и, конечно, злоупотреблял терпением и той и другой; все еще надеясь, что я смогу расстаться с Лорой и соединить свою судьбу с Мари, я старался выиграть время и отдалить минуту решительного объяснения. Вот я сижу в скрипучем плетеном кресле напротив Мари, которая внимательно следит за закипающим чайником. Я пересказываю ей свой разговор с Мамулей и заключаю с явным удовлетворением:

— В общем, все-таки выкрутился!

— Выкрутился из чего? Вполне понятно, что она хочет знать, чем все это кончится, — бросила Мари.

Она сделала несколько шагов к окну, стараясь, как перед своими учениками, не слишком хромать. Нервно побарабанила по стеклу, но больше ничего не сказала. Однако я слишком хорошо понимал, что все ее существо кричало: «А я, когда же наконец я узнаю, чем все это кончится для меня? Дома защитой тебе служат семейные узы, здесь — дружба. Ты изводишь меня своими излияниями, болтаешь, болтаешь, в сотый раз объясняешь, почему не хочешь жениться на Лоре, и ни слова не говоришь о том, что же может побудить тебя жениться на другой. Ну и к чему ты пришел? К чему мы все пришли? Долго ли это будет продолжаться?»

Она внезапно, сильно хромая, отошла от окна. И я вспомнил, как пятнадцать лет назад, когда я еще надеялся, что она станет моей невестой, познакомил ее со своей матерью. Не желая вводить ее в заблуждение, Мари в тот раз припадала на больную ногу сильнее обычного. Я думаю, она делала это из честности. После ее ухода мать прошептала: «Какая жалость! Такая чудесная девушка, к тому же два преподавательских жалованья вместо одного — над этим стоило бы подумать. Но слишком уж она хромает, мы, право, не можем».

И теперь Мари снова сильно хромала и не случайно. «Незавидное же я приданое, — говорила ее нога. — Мою хозяйку не заподозришь ни в ошибке, ни в жалости. Достаточно ли сильно я хромаю, чтобы тебя ободрить?» И это действительно придавало мне уверенности, так же как и рассказ Мари о ее двух несостоявшихся замужествах, это еще больше уравнивало нас в нашей неудавшейся жизни. Что же тревожило ее? Мне казался знаменательным тот факт, что я снова встретил ее после того, как окончательно потерял из виду и совсем забыл. Я не принадлежу к тем безумцам, которые способны перевернуть свою жизнь и жизнь своих близких ради женщины. Но если я когда-либо мечтал о какой-нибудь женщине, то это была она. С Мари я обретал свою молодость и не чувствовал себя старше своих лет, с ней нас связывала дружба и чувство, которое я предпочитаю называть попроще — привязанность. Свободная привязанность. У меня не было перед ней никаких обязательств, ничто меня не связывало, никакие внешние причины не вынуждали меня. Здесь меня не выслушивали, как Лора, — приниженно опустив глаза, с раздражающим терпением, здесь меня встречал твердый спокойный взгляд зеленых глаз, которые не прятались за опущенными ресницами, я видел горькие складки в уголках губ, здесь мне открыто говорили:

— И все-таки тебе придется на что-то решиться, Даниэль.

Чайник закипел. Мари протянула руку к чайнице. И когда я невнятно пробормотал что-то весьма неубедительное, она пожала плечами.

— Хватит, — сказала она, — я устала.

Мы немного помолчали, и нам обоим стало легче. Она по-прежнему стояла передо мной, в ней была та особая, свойственная зрелости прелесть, которую все мы знаем по нашим матерям; то уходящее очарование, которое приходит на смену не долгому царству упругого тела; женщина точно вся светится изнутри, первые морщинки еще больше подчеркивают блеск ее глаз. Но вот Мари оживилась.

— Ну а как дети? Все в порядке? — спросила она.

— Да, спасибо. Все идет даже слишком хорошо. Мишель потрясающий парень, как всегда первый в классе. Да и Бруно понемногу выправляется. А то я уже начал побаиваться, что он снова останется на второй год. Но он как будто взялся за ум. Меняется, и в лучшую сторону. Не так уже теперь дичится.

Стрелка на часах, на крошечном будильнике, стоявшем на этажерке, передвинулась на несколько секунд.

— Здорово же ты намучился с этим чертенком. Хоть здесь есть какие-то успехи, — заметила Мари.

Но в ее голосе я не почувствовал особой уверенности. Она снова о чем-то задумалась… Мне показались резкими ее жесты, когда она доставала черствое, как всегда, печенье, брала чайник. Чайное ситечко сорвалось, и на скатерти появилось пятно. Мари тоже недоговаривала, она молчала о главном препятствии, о единственном преимуществе Лоры. Да, я должен был бы расстаться с Лорой, но этого не хотели дети. Да, я должен был бы жениться на Мари, но этого не хотели дети. Никто из них. Ни Луиза, которая при одном упоминании о Мари превращалась в каменного истукана. Ни Мишель, который, не стесняясь, говорил мне: «Звонила училка из Вильмомбля», — а за моей спиной называл ее «хромоножкой». И особенно Бруно, который при малейшем намеке принимался с отчужденным видом что-то насвистывать сквозь зубы. Разговор не клеился, недопитый чай, где так и не растаял сахар, остыл в моей чашке.

— Где ты собираешься провести каникулы? — спросила Мари.

— Мы, вероятно, поедем в Эмеронс.

— Постарайся хотя бы писать мне.

Я поцеловал ее, что делал не часто. Но на улице настроение у меня окончательно испортилось, и я был даже несправедлив в своих мыслях. Неужели я лишусь и этого прибежища? Неужели и в Вильмомбле будут так же следить за мной, как и в Шелле? Надежды Мари были и моими надеждами. Но разве нельзя было с этим немного повременить? И вдруг я снова подумал оБруно. Приближались каникулы; может быть, растянувшись на песке под солнцем, мне легче будет победить в себе мосье Астена.

Глава V

Из года в год ровно полтора месяца летних каникул мы проводили в Анетце, в своем домишке Эмеронс, что избавляло нас от лишних расходов.

Эмеронс, к которому ведет узкая проселочная дорога, петляющая среди поросших ивняком холмов и таких глубоких ям, что туда заплывают угри, никак не назовешь поместьем. Скорее, это просто рыбачий домик, стоящий неподалеку от заброшенного дока, в двух шагах от дикого пляжа; зимой, когда ведомство путей сообщения закрывает шлюзы, сюда невозможно добраться. Маленький, невзрачный домик, сложенный из рыжего камня и крытый шифером. Ну а более точно — бывшая конюшня, с пристроенной к ней печью, примостившаяся на одной из террас холма, на которую когда-то выгружали навоз и которая превращается в остров при каждом разливе реки. Охраняемый двумя гигантскими вязами, корни которых оплели весь холм, наш домик возвышается над Луарой, откуда река проглядывается метров на семьсот.

Наше летнее прибежище не отличается особым комфортом — в Эмеронсе три небольшие побеленные комнаты, почти без всякой обстановки, но зато здесь можно не опасаться нашествия горе-туристов. Как большинство людей, проживших всю жизнь у реки, я не представляю себе отдыха без воды, и даже самые живописные пейзажи Прованса мне, вероятно, не возместили бы этого недостатка: мой взгляд томился бы от жажды. И хотя Эмеронс — наследное владение Омбуров, я люблю этот уголок, где плывут туманы, еще более прозрачные, чем в наших краях, гонимые легким ветром, под которым колышутся и шуршат камыши. Пожалуй, я даже рад, что после смерти Жизели и ее отца Эмеронс перешел именно к моим детям. (Лора с матерью получили в нераздельное пользование дом в Шелле). Теперь мосье Астен живет в Анетце у своих детей. Там он не только их отец, он их гость, товарищ их игр. Когда он, катаясь на лодке, гребет, невпопад размахивая веслами, или неумело пытается что-то починить в доме, ему кажется (и это действительно так), что в эти минуты он, как никогда, близок своим детям; он делит все их радости и ничуть не обижается, если они дружелюбно подтрунивают над ним. В Эмеронсе я чувствую себя другим человеком. Мы все здесь становимся другими, даже Лора. Только Мамуля никак не может привыкнуть к деревенской жизни, она ворчит, она брюзжит, она вздыхает по своему окну, по своим кактусам, по своей кошке, одноногим столикам и волшебным шнуркам.

И хотя ее стоны и вздохи нельзя принимать всерьез, все-таки именно они вынуждают нас придерживаться этих пресловутых полутора месяцев — максимального срока, который она может выдержать, не превратившись действительно в несносную старуху. Вот уже второй год Мари советует мне отправлять детей после Эмеронса в лагерь, организованный Обществом взаимопомощи, чтобы они могли (уже без меня) еще немного подышать кислородом. К счастью, сами дети этого не хотели. Мамуля недовольно бурчала: «Это еще зачем? Неужели им не хватает воздуха в наших двух садиках?» Лора говорила, что, по ее мнению — а ее мнение было всегда очень расплывчатым, выжидательным, готовым тут же совпасть с моим, — это было бы неплохо для мальчиков, но совсем не обязательно для Луизы. Я же, правда, не признаваясь в этом, думал как раз обратное; детей надо было давно записать в лагерь, а я все еще говорил «посмотрим», хотя для себя уже все давно решил. Отправить детей в лагерь означало, само собой, отправить туда и Бруно, а это вовсе не соответствовало взятой мною линии: Бруно должен был постоянно чувствовать присутствие отца.

Итак, эти каникулы ничем не должны были отличаться от всех предшествующих. Недолгий отдых на берегу реки — сорок дней, которые только Мари могут показаться тоскливыми. По существу, вся прелесть Эмеронса заключается в том, что там ничего не происходит; и на этот раз, как и в прошлые годы, там тоже ничего не произошло. Почти ничего. Я не хочу поддаваться мании, свойственной мне, как, впрочем, и многим, — отыскивать какие-то поворотные моменты в жизни. Изменения, происходящие в нас, совершаются настолько медленно, что их трудно бывает уловить. Мы долго пренебрегаем предзнаменованиями. Иногда самое незначительное событие, если до конца осознать его, становится для нас «откровением». Но капля может переполнить чашу. Мне же понадобилась целая река (ирония, достойная моей слепоты).

Мы на реке. Тихо, вода словно замерла, ничто не предвещает беды. Под пламенеющим небом, которое как будто растворяется в воде, медленно катится согревшаяся за день Луара, полируя отмели, где вяло ковыляют отяжелевшие к вечеру чайки. С холма за нами наблюдают Мамуля, удобно устроившаяся в кресле, и Лора с вязаньем в руках. Мы вывели плоскодонку, которой нам разрешил пользоваться папаша Корнавель, наш единственный сосед, полуфермер, полубраконьер, промышляющий в пресных водах. Согласно его наставлениям длинная леска лежит на корме, грузила — на дне лодки, крючки с насадкой — чтобы не цеплялись друг за дружку — висят вдоль борта. С силой оттолкнувшись багром, мы плывем по течению и внимательно вглядываемся в песчаное дно, стараясь отыскать там маленькие ямки, которые должны обозначать путь камбалы. Наша несколько пресыщенная нимфа Луиза, у которой одна только цель — выманить у солнца самый яркий янтарный загар, что-то щебечет, напевает себе под нос и без конца поправляет бретельки своего бюстгальтера. Мишель, наш неотразимый эфеб, который даже в плавках сохраняет свою обычную серьезность, с интересом разглядывает бакены и изрекает:

— Будь со мной часы, я мог бы вычислить скорость течения.

Бруно, тоже полуголый, напряженно молчит, он сосредоточенно, словно индеец-следопыт, всматривается в воду; можно подумать, от того, что он увидит там, зависит его существование. Но вот наконец следы — правда, круглые, а не треугольные. Я наклоняюсь ниже.

— Это, пожалуй, усач.

Мои сыновья и дочь так стремительно перемещаются на мою сторону, что тут же в полном составе мы летим вверх тормашками в воду. Я, смеясь, вынырнул первым. Мишель тоже хохочет и, даже не подумав о других, устремляется к берегу, желая показать, что он среди нас лучший пловец. Но Луизе и Бруно не до смеха. Если даже мне вода по плечо, то Луизе она доходит до подбородка. Она испуганно барахтается, ее густые волосы рассыпались по воде. Бруно и совсем не достает дна; правда, подняв подбородок и выбрасывая вперед руки, он пытается плыть, но эти лягушачьи движения мало похожи на брасс. Броситься к нему и поддержать его было для меня делом минуты. В каких-нибудь пяти метрах отсюда уже мелко.

— А Луиза? — еще не отдышавшись, спрашивает Бруно, который теперь уже может сам добраться до берега.

Я устремляюсь на помощь Луизе, которой действительно приходится туго: она наглоталась воды, она отплевывается и плачет. Бедная девочка сильно побледнела, ее мучает икота, и мне приходится нести ее до самого дока, куда как ни в чем не бывало забрался наш беззаботный победитель Мишель, насмешливо спрашивающий брата:

— Ну как, приплыл, бегемот?

Наконец происшествие исчерпано, нам даже не пришлось спасать нашу перевернувшуюся плоскодонку, которую вместе со всеми снастями медленно относило течение. Ее подтянул к своей лодке какой-то рыбак из Варада; навстречу нам бежит с мохнатым полотенцем в руках Лора.

— Эх вы, рыбаки несчастные! — кричит нам сверху Мамуля.

Еще несколько десятков шагов, и, направляясь в дом, я прохожу мимо тещи.

— О благородный рыцарь, — гневно восклицает престарелая дама, — вы достойны шоколадной медали. Вы кинулись к Бруно, хотя он немного плавает, и бросили на произвол судьбы Луизу, которая не умеет даже держаться на воде.

— Ну, нечего устраивать трагедии, — бросает Мишель. — Подумаешь, неожиданно для себя искупались, ведь никто же не утонул.

— У него не было времени раздумывать, — вступается за меня Лора. — Он бросился к тому, кто был ближе.

Да, к тому, кто был ближе. На лице Лоры написано глубочайшее уважение, она произносит эти слова, не вкладывая в них особого смысла. Я прекрасно знаю, что она сейчас обо мне думает: какой благородный человек Даниэль, он так старался, чтобы никто ни о чем не догадался, он никогда не забывает о своем долге и даже в такую минуту спасает не родного птенца, а кукушонка. Как мы иногда ошибаемся в людях, которых, нам кажется, хорошо знаем! Как мы иногда ошибаемся в самих себе! Ведь до этой минуты я думал почти так же, как она, и я ненавидел себя за это. Но, слава Богу, мы не разыгрываем сейчас трагедию в духе Корнеля. В лучшем случае это пьеса Лабиша. Мишель прав: неожиданно искупаться — это еще не значит утонуть. Никто никого не спас, никому даже не угрожала настоящая опасность, все отделались легким испугом. Но в этой истории было нечто неожиданное, нечто приятное для меня: моя реакция. Все сводилось к тому, что на мосье Астена, исполнявшего в этом глупом спектакле роль Перришона, вдруг снизошло озарение. Самый близкий. Лора, ты не ошиблась, я бросился к тому, кто был мне всех ближе.

Шел восьмой час. Косые лучи заходящего солнца проникали в комнату, где я переодевался. Бруно, даже как следует не обсохнув, лишь потуже завязав тесемки на плавках, снова отправился на реку. Мишель остался с бабушкой. Из соседней комнаты доносится мышиный писк: Луиза снова и снова обсуждает наше происшествие. Это смешно, но, надевая на себя сухую рубашку, я словно облачаюсь в пурпурную мантию. Теперь я все понял. Мне все стало ясно. Это уже давно должно было броситься в глаза. Я люблю Бруно не меньше других. Теперь все перевернулось: я люблю его больше. И пусть даже он не догадывается об этом, пусть не отвечает мне той же любовью — не имеет значения. Дело не в этом. И никогда не сводилось к этому. Как часто тот, кто стремится завоевать чье-нибудь сердце, старается прежде всего убедить в своем чувстве самого себя и кстати и некстати выискивает все новые и новые доказательства своей любви, в которых прежде всего нуждается он сам. Когда же исчезает необходимость доказывать свои чувства, все меняется.

Натянув рубашку и трусы, я надеваю полотняные брюки, пахнущие сеном. Когда исчезает необходимость доказывать свои чувства, все меняется. Я знаю. Теперь мне позволено куда больше. Теперь я могу не бояться того, что подумает он, того, что скажут окружающие. Только теперь я могу по-настоящему взяться за его воспитание, с легким сердцем решать, что для него хорошо, что плохо, и не делать для него, как прежде, слишком много из опасения услышать упрек в том, что я делаю слишком мало. Теперь я могу уделять больше внимания Мишелю и Луизе, которые, конечно, заслуживают его. Теперь я могу подумать и о Мари: с той минуты, когда я почувствовал, что не способен пожертвовать Бруно, он перестал быть непреодолимым препятствием на моем пути. Но меня зовут. Это голос мадам Омбур.

— Даниэль, взгляните-ка на свое сокровище.

Я выхожу. Мамуля показывает пальцем в сторону плотины, где над рыжей водой, словно в китайском театре теней, вырисовывается силуэт сидящего в лодке мальчика. Мое сокровище, несмотря на строгий запрет, в одиночку пустилось в плавание и сейчас невозмутимо закидывало леску.

— А, просто бахвалится, — пренебрежительно бросает Мишель. — Хочет показать, что совсем не испугался.

— О, если он сейчас перевернется, ему уже так легко не отделаться, — замечает Мамуля. И не дожидаясь моего ответа, повышает голос: — Ну что ж, продолжайте в этом духе. Я отказываюсь понимать вас, милый Даниэль. Сначала вы были с ним слишком суровы, а теперь совершенно распустили его. А ведь выдержка для воспитателя так же важна, как и для сыра.

— Вы меня извините, но я знаю, что делаю. К тому же я иду туда.

Вести себя так в присутствии Мишеля, на которого я имел все основания сердиться, конечно, было недопустимо. Настроение у меня снова падает. И снова я ломаю голову над своими вечными проблемами, спускаясь с нашего холма. У плотины папаша Корнавель чинит вершу, рядом с ним сидит его дочка, которую Луиза прозвала «тетерей», и незнакомый мне сухонький старичок в синем плаще. И вдруг мне приходит на ум, что «тетеря» не родная дочь Корнавеля. Все знают, что, женившись на ее матери, он, не задумываясь, удочерил девчонку. Все знают, что он обожает ее, она ходит с ним повсюду, уцепившись за его огромную ручищу, и болтает всякую чушь, а он выслушивает ее с грубоватой снисходительностью, и только усы у него чуть вздрагивают. Он не испытывает никаких затруднений, колебаний. В его взгляде нет и тени горечи. Это его дочка, вот и все. Он просто любит ее, и ему не приходит в голову ставить это себе в заслугу. Вам стоило бы поучиться у него, Астен, вместо того чтобы умиляться своим благородством. И нечего было так уж гордиться своим открытием. Как бы, глядя на папашу Корнавеля, вам не пришлось еще краснеть! Вот он поднимается, держа в руке засаленный картуз. Его помощник, этот маленький старикашка, поглядывая на Луару, сплевывает табак.

— Ведь что делает парень! — говорит он. — Но парень-то настоящий. И прямо вылитый отец…

Катаракта на его глазу объясняет многое, вежливость дополняет остальное. Зеркала никогда не говорили мне о нашем с Бруно сходстве, хотя я упорно старался его отыскать, и вряд ли кому-нибудь удалось бы меня убедить в том, что мы с ним хоть немного похожи. Конечно, при желании сходство можно найти с кем угодно. У Бруно широкий нос, как у моего кузена Родольфа, как у Мари и у многих других. У него такие же волосы, какие были у моей матери: самые обыкновенные темно-русые волосы. И все-таки до чего напугал меня этот старик, который, открыв сейчас складной нож, так спокойно нарезает новую порцию жевательного табака. А что, если он прав! Хорошо бы выглядел отец, который потратил столько сил и времени, приложил столько стараний, чтобы в конце концов принять в свое сердце родного сына; что и говорить, он мог бы похвастаться тончайшим слухом, уловившим голос крови.

— Вот он, причаливает, — говорит папаша Корнавель.

Больше не видно ни Бруно, ни лодки, бесшумно скользящей под ивами. Но вот протяжный грохот падающей цепи прорезает тишину сумерек, где стремительно проносятся последние ласточки, уже уступающие место летучим мышам. Затем среди ветвей появляется фигура мальчика. Он приближался к нам прыжками, боясь поранить босые ноги об острые камни, торчащие из песка. Что-то новое появилось в нем, во всех его движениях: непривычная уверенность и непринужденность. И нужно ли мне идти к нему навстречу? Не успел я сделать и десяти шагов, как Бруно уже около меня. Ему не стоится на месте. В его фигурке еще столько детской грации, но уже чувствуется, как под кожей играют окрепшие мускулы. Он смеется и кричит мне ломающимся юношеским голосом:

— Можешь, конечно, всыпать мне. Но уж очень было жалко, что пропадут черви.

— Идем, уже падает роса.

У меня сжимается сердце от его доверчивого взгляда. Неужели он догадался о том, что происходит во мне? Он готов мчаться дальше, но вдруг спохватывается и ждет, когда я подойду, и, вытянув шею, глядит на меня серьезными глазами. Мы молча возвращаемся домой в прохладных сумерках под шелест вязов.

Глава VI

Пришло время решать. Я без конца повторял про себя эту фразу, хотя еще совсем недавно говорил: уже слишком поздно. Я повторял ее без всякого удовлетворения. Без особых на то причин. И впрямь пришло время решать, но что именно? Я всегда остерегался устанавливать поворотные даты в своей жизни, и все-таки я ясно различаю отдельные периоды в своем прошлом. Для меня седьмой и шестой класс (я как преподаватель веду счет годам по классам, в которых учился Бруно) — самое мрачное время. В шестом он остался на второй год, пятый и четвертый можно уже считать моей победой. И вот мы приближаемся к тому времени, которому суждено было стать моей «золотой порой». Однако третий класс был еще переходным периодом, неясным, неустойчивым.

Именно неустойчивым. И оказался он таким по самым заурядным причинам, как это бывает во многих семьях. Даже в самых хороших семьях случается, что старшие упускают из поля зрения младших и те начинают сбиваться с пути. Старшее поколение клонится к закату, тогда как дети растут и вдруг стремительно вытягиваются вверх, подобно нежным побегам спаржи. В то время как буйно расцветала молодость, все мы, взрослые, перешагнули через какой-то свой рубеж: мадам Омбур отметила семидесятилетие, Лора — тридцатилетие, а нам с Мари исполнилось по сорок.

При такой ситуации не всегда легко дать правильную оценку происходящему, а еще труднее судить обо всем задним числом. Я порой жалею, что не вел дневника; в нем события предстают в их подлинном свете, в постоянном развитии, проступающем сквозь мелочи повседневности. Но я всегда считал, что в моей жизни нет событий, достойных описания. (Окончательно отвратила меня от этого занятия найденная мной записная книжка отца, где в день моего рождения было занесено: «Уплачено 850 франков Левасеру за крышу. Обедали у Родольфа. Пирог со сливами выше всяких похвал. Луиза столько съела, что у нее даже живот разболелся». Затем следовал сделанный наспех карандашом постскриптум: «Полночь. Я ошибся. Это был Даниэль».) Впрочем, хотя я и не веду дневника, у меня другая страсть, зародившаяся еще в те годы, когда прилежным студентом я слушал лекции, да и позднее я нередко отдавался ей среди тягостного молчания, царившего в нашем доме. Полузакрыв глаза, я осторожно изо дня в день веду наблюдения, запоминаю все на будущее, делаю записи в уме, испещряю заметками свою память. Одна из моих слабостей — перечитывать, комментируя, ночи напролет этот хранящийся в моей голове дневник, вызывать в памяти одного за другим те семь человек — в том числе и себя, — которые составляют весь мой мир.

Но мне не под силу дать истинную оценку происходящему, поставить, как я это называю, все точки над «i». Удовольствуемся тем, что обратимся в привычной для меня последовательности к моей семерке.

Мамуля. (Начнем с нее из уважения к возрасту, если не возражаете. В первую очередь обычно хочешь разделаться с тем, чем меньше дорожишь.)

Каникулы и деревенский воздух, по ее мнению, не принесли ей никакой пользы. Она вся как-то съежилась. Теперь из-под копны желтовато-белых волос на вас смотрело маленькое ссохшееся лицо с вечно сонными глазами, которое лишь отдаленно напоминало прежнюю амазонку.

Однако не следовало слишком доверяться ее сонному взгляду — мадам Омбур отнюдь не отказалась от своей сокровенной мечты. Она без конца повторяла надоевший припев: «Лора наша жемчужина, Лора наше сокровище». Время от времени ее отвисшая нижняя губа обнажала уцелевшие корешки зубов и во рту шевелился длинный, как у ящерицы, язык. Она и мне приписывала свои немощи. Говорила о моем возрасте, чтобы лишний раз подчеркнуть, как необходимо мне в конце концов устроить свою жизнь.

Вот и вам перевалило за сорок, Даниэль! Мы с вами оказались по одну сторону перевала. Вы заметили, только после сорока говорят «перевалило». А кто перевалил перевал, тот докучлив стал. Конечно, у меня за плечами семь десятков лет, но и у вас уже четыре. Теперь нас так и будут называть докучливыми, разве что мы перешагнем через девятый десяток и доживем до ста лет; тогда нас с вами все уважать станут, мы будем служить редкостным образцом живучести человеческой породы.

В скудеющем уме мадам Омбур все время всплывала мысль, которую она, видимо, считала находкой:

— А вы все еще холостяк, докучливый холостяк. Вот так, мой милый Даниэль.

Лора. О том, что ей исполнилось тридцать, мадам Омбур не вспоминала. Правда, возраст не имел существенного значения для моей свояченицы, которая, казалось, давно переступила этот рубеж. Она почти не менялась и, верно, долго еще будет оставаться такой же. Есть разновидность хрупких старых дев, срок годности которых ограничен, как и некоторых лекарств. Есть и более устойчивая категория вроде консервированных ягод, но и они со временем прокисают. А Лора, очевидно, относилась к типу старых дев, напоминающих варенье: ее терпеливость и кротость, подобно засахарившейся пленке, предохраняли ее от порчи.

Как всегда молчаливая, вездесущая и незаметная, она не уставала заниматься всем тем, что у нас, мужчин, принято называть пустяками, отдавала этому все свои силы, находя радость в бесконечных, изнурительных хлопотах. Хрупкий муравей, упорный муравей, невольно заставляющий мечтать о легкомысленных стрекозах. А ведь она была миловидна, но ее неисправимая почтительность лишала ее всякого очарования.

Единственное новшество, которое открыла мне веревка с сушившимся на ней бельем: Лора не носила больше старомодных батистовых рубашек, отделанных кружевами, и трикотажных панталон. С тех пор как Луиза высмеяла ее в моем присутствии, на веревке появилось такое же, как и у моей дочери, белое воздушное нейлоновое белье, на котором расцветали яркие пластмассовые зажимы.

Во всем остальном она была убежденной противницей всего нового.

Луиза. Ну уж про нее этого не скажешь. Внешне, хотя она и походила на меня (дочерям иногда удается подобный фокус, они создают улучшенный вариант), она была на редкость хороша. Правда, цвет лица у нее по-прежнему был как у целлулоидной куклы, но она усердно запудривала этого краснощекого голыша от уха до уха.

Ее нравственными качествами я был куда менее доволен. Она раскачивала бедрами, оборачивалась в восторге, заметив, что за ней украдкой следует какой-нибудь юноша, плохо занималась, пропускала уроки, хотя была уже в последнем классе — классе риторики. Дома она начала дерзить и даже пыталась командовать Лорой, которой, однако, охотно уступала всю работу по хозяйству и даже стирку своего белья. Я еще мог примириться с тем, что она уже не была такой ласковой, как прежде, и понемногу отдалялась от меня, что ее все более привлекала женская дружба, столь необходимая в семнадцать лет. Но ни бабушка, ни тетка не смогли стать поверенными ее тайн. Луиза предпочитала им маленькую Лебле и других пигалиц в узких брючках, которые иногда провожали ее до самых ворот.

— Ну и откопал же твой старик квартиру у черта на куличках! — восклицала одна.

— Вот ты и добралась до своего дворца! — кричала другая, сидевшая на велосипеде по-мальчишески, раздвинув колени. Нажав на педаль, она увозила дальше примостившуюся на раме третью подружку.

Луиза входила в дом и, тряхнув непослушными волосами, мимоходом клевала каждого из нас в щеку и тут же бросалась к проигрывателю.

Мишель. Он тоже учился искусству быть дерзким. Но если Луиза в своих дерзких выходках была небрежной, непоследовательной, порывистой, а потому не теряла своего чистосердечия, Мишель продумывал каждое свое дерзкое слово, отчего оно становилось особенно язвительным.

— Поступить на математический факультет! Чего ради? Чтобы стать преподавателем? У меня нет ни малейшего желания погрязнуть в этом болоте. Лучше я поступлю в Политехническую школу.

Он перестал участвовать в общих детских играх. Он только «ставил опыты» в лаборатории. В лицее этот несравненный всадник лихо гарцевал впереди всего класса. Свита Луизы охотно окружала его, когда он после занятий возвращался домой. Ему льстило, что его считают красивым, сильным, умным, и он великодушно позволял всем этим девицам восхищаться собой, не скрывая, что сам он считает их дурами. Друзей у него не было. Он еще кое-как терпел около себя одного или двух соучеников, не блещущих особыми талантами, но не лишенных хитрости, которые старались выудить у него всегда безупречно правильное решение трудной задачи; он переписывался также с юношей из Лондона, придирчиво выискивая в его посланиях малейшие огрехи, прежде чем ответить ему на чистейшем оксфордском языке, исписав четыре страницы уверенным мелким почерком с высоко перечеркнутой буквой «t».

Бруно. Оставался еще Бруно, который был всего на три года моложе своего брата, но рядом с ним выглядел совсем ребенком. Стараясь походить на Мишеля, он подражал его степенности и даже его браваде, пробовал говорить баском, грубил сестре, а иногда и тетке; случалось, что он осмеливался вести себя вызывающе даже со своим высокочтимым братом.

Но никогда — с отцом. Не скажу, что я сумел приручить его: страх, уважение, привязанность — вот тот треугольник, в центре которого я находился. Бруно не рассчитывал на особое к себе отношение с моей стороны. Он не только не рассчитывал на него, он даже не помышлял о нем. Он все еще держался в стороне, но уже не сторонился меня, как прежде, он словно выжидал чего-то. Это чувствовалось. В моих же устах даже буква «р» в имени Бруно звучала теперь так мягко, что все окружающие говорили со мной о нем точно таким же тоном. «Ваш любимец» — твердила Мамуля. А Мари, еще недавно называвшая его «маленький упрямец», говорила теперь просто «малыш» или же «твой младший», а порой не без ехидства — «твой драгоценный Бруно».

Следует отметить: этот ребенок никогда не давал мне повода гордиться собой. Общеизвестны градации, существующие в лицеях: «заслуживает похвал», «заслуживает поощрения», «занимается вполне удовлетворительно», «успехи весьма посредственны», «предупреждаем, следует обратить внимание», «заслуживает порицания». С первого же дня Мишель «заслуживал похвал», успехи Луизы были «весьма посредственны», Бруно же, чуть было не подцепив три «порицания», за которыми следует исключение, собрав целую коллекцию «предупреждений», медленно пополз вверх. Не выражая особого восторга, он перешел в категорию «заслуживающих поощрения». Как-то он даже занял третье место в классе, но я об этом узнал от Лоры, так как он не удосужился дать мне на подпись свой табель. Я осторожно упрекнул его в этом за столом в присутствии всей семьи.

— В кои-то веки мог бы и раззвонить о своей удаче! — воскликнул Мишель.

— У этих отметок фальшивый звон, — небрежно ответил Бруно, занятый своим винегретом.

Мосье Астен. Он тоже был занят, но своими мыслями. Поскольку в последнее время пояс стал ему тесноват, он вспомнил один из любимых афоризмов своей матери: «Стал носить одежду пошире, значит, и на вещи смотри шире». Подобно своей матери, он признавал, что от него несет затхлостью и что он должен впустить в дом свежую струю. Но не так-то просто отцу изменить раз навсегда заведенный в семье порядок, чтобы детям и в голову не пришло, что прежде он ошибался, а значит, может ошибиться и еще раз. Это особенно важно, когда дети растут и с каждым сантиметром делаются смелее, с каждым днем меняются, становятся страстными спорщиками, потому что, чтобы утвердить свое я, им необходимо оттеснить вас. Любая уступка, даже раньше чем ее оценят как следует, кажется уже неполной и недостаточной. Приспосабливаешься все быстрее и быстрее, приспосабливаешься, словно без конца переезжаешь на новые квартиры. Каждый раз заново настраиваешь скрипки; каждый раз уточняешь, какие у кого права, что кому можно и что нельзя, кому сколько налить вина в стакан. Хорошо, ты можешь посмотреть этот фильм. Хорошо, ты можешь вернуться в девять часов. В одиннадцать. Хорошо, хорошо, хорошо. Слово «нельзя» встречается все реже, оно видоизменяется, теперь это уже просто возражение, которое способна поколебать ласковая настойчивость, — своего рода педагогический прием, рассчитанный на раскол взрослых. Мосье Астену приходилось иметь дело с тремя разными характерами, и Мамуля была права, когда ворчала:

— Принимайте их такими, какие они есть. Мишеля можно убедить. Луизе надо приказывать. С Бруно надо быть ласковым.

И все еще больше усложнялось оттого, что я снова терзался сомнениями. Приближалось время, когда моим детям предстояло избрать себе профессию, сделать выбор, который определил бы всю их дальнейшую жизнь. Тот, кому не удалась его собственная жизнь, не многое может посоветовать и тем более не может служить примером для подражания. Ведь он счастлив уже тем, что воспроизвел себя в своих детях, и разве скромность не должна удержать его от попытки еще раз повторить себя в них, стараясь сделать их похожими на себя? Не должен ли он оградить их от искушения — пусть даже вытекающего из самых лучших побуждений — следовать пословице: яблочко от яблони недалеко падает? Но как предохранить их от подобного соблазна, не уронив своего авторитета?

Да и самые мои взгляды, какую пользу они могли принести моим детям? Я всегда считал, что родители злоупотребляют своей властью, пытаясь внушать своим детям те истины, на которые по ту сторону забора, в соседней семье смотрят как на страшнейшие заблуждения. Неверующий, как и все Астены, но воспитанный в принципах «очень суровой морали», я бы сам себе показался смешным, начни я у себя в доме проповедовать неверие. Я не видел ничего предосудительного в том, что Лора, выросшая в католической семье, в которой соблюдались религиозные обряды, раз в неделю, вспомнив об убеждениях, доставшихся ей в наследство, ходила к мессе и иногда брала с собой Луизу. Я не требовал от мальчиков, но и не запрещал им бывать вместе с теткой в церкви. Для меня религия — это прежде всего какая-то духовная пища. Все определяется тем, где человек родился, какой пищей питался, к ней он привыкает и уже не хочет ничего другого; тут играет роль и сыновняя почтительность, и тяга к чему-то торжественному, и потребность в простых и ясных ответах, и желание застраховать себя на будущее — остальное призвана довершить апологетика христианства. В глубине души я был даже доволен, что сыновья не выполняли церковных обрядов, а значит, не получали того воспитания, которое я сам считал неправильным; и все-таки я колебался, я не был уверен в своей правоте. Рука пианиста разрабатывается с шести лет. Точно так же воспитание — это лишь длительная тренировка, во время которой нельзя принимать в расчет согласие ученика. Уже одним тем, что я не вмешивался в духовную жизнь своих детей, не ограничивал ли я пути их познания, не обеднял ли мир их чувств своим попустительством, навязывая тем самым свои собственные взгляды?

Вот основной принцип, которого я придерживался во всех случаях жизни. На всякого рода вопросы, с которыми ко мне то и дело обращались, я отвечал по преимуществу цитатами: такой-то говорит то-то, а такой-то — то-то. Конечно, у меня есть свои взгляды и я их отнюдь не стыжусь, даже наоборот, я очень дорожу ими, но я никого не собираюсь ловить на эти крючки. Я не люблю навязывать другим свое мнение: мне присуща сдержанность, к которой призывают с высоты своих кафедр университетские профессора, когда дают темы для сочинений: «Не увлекайтесь, господа. Никаких собственных толкований. Помните, что до вас этот вопрос был уже изучен самыми большими авторитетами. Прошу вас строго придерживаться сравнительного метода при интерпретации авторов». Я старался следовать этой тактике в Вильмомбле. Но дома дети требовали от меня объяснений, а не сравнений. Кончалось тем, что они недовольно спрашивали: «Ну а ты-то сам что об этом думаешь?» Тогда я не слишком уверенно высказывал свою точку зрения. Потом вдруг резко обрывал мосье Астена: «А что вы сами об этом думаете?» Они удивленно умолкали, словно удостоились незаслуженной чести. Даже Мишель. А я думал в полном отчаянии: «Надо кончать наконец с этим стилем. Забить голову всякими сведениями — еще не значит развить ум».

Важное решение, но ничтожные результаты. Менять стиль я начал с мебели. Сменил обстановку в гостиной, потом в спальнях, кроме моей. Луиза выбрала себе ультрасовременный гарнитур, мальчики — мебель из светлого дуба. Наконец я купил малолитражный автомобиль, к чему Мишель отнесся весьма критически, явно жалея, что я не выбрал хотя бы «симку» — тогда бы мы могли свободно разместиться в ней всей семьей.

Наконец, Мари. Я завершаю свои описания ею, словно речь идет о вклеенной иллюстрации. Ведь она именно эту роль исполняла в моей жизни: она внешне со всеми была мила, но свое внутреннее тепло берегла для одного меня. Она всегда ждала меня, сдержанная, усталая, приветливая. Она слушала мои разговоры, позволяла мне убеждать себя, что теперь все пошло на лад, что уже совсем скоро, через полгода, через три месяца, а может быть, даже сразу после экзаменов (надо же им дать спокойно кончить), я смогу объявить всем о своем решении. Если она была в хорошем настроении, то негромко спрашивала: «Ты все-таки надеешься?» Если же в плохом, бросала короткое: «Вот как!» На самом же деле все оставалось по-прежнему. Только раз, во время одной из тех прогулок-бесед, в которые я пытался вовлечь своих детей (правда, обычно сопровождал меня один Бруно), я, прохаживаясь по набережной Марны, намекнул, что подумываю снова жениться.

— Твоя бабушка хотела бы, чтобы я женился на Лоре. У твоей тети масса достоинств, она и так уже ведет все наше хозяйство. Но я не скрою от тебя, что когда-то собирался жениться на мадемуазель Жермен и сейчас снова подумываю об этом.

— Знаю, — ответил мне Бруно, задержав дыхание. Потом добавил небрежно: — Ну, если ты так долго этого хочешь, то, наверное, не хочешь по-настоящему.

Я замолчал.

— Твой драгоценный Бруно, возможно, и прав, — сказала мне Мари, когда я передал ей, несколько видоизменив, содержание нашей беседы.

Мои посещения, правда, становились все чаще, мне казалось, что этого было достаточно, и я всякий раз поздравлял себя с успехом, притворяясь, будто не понимаю, что тот, кто слишком долго живет надеждами, по существу, давно покорился судьбе и что вечные ожидания — излюбленная отговорка тех, кто так никогда и не отважится на решительный шаг, если только не случится чуда.

Глава VII

Вместо чудес иногда просто случаются неожиданности.

Было 31 марта или уже 1 апреля. Мои часы, на которые я наконец взглянул, показывали без двух двенадцать, будильник на этажерке — три минуты первого. Мосье Астен каждое утро проверяет время по радио, и все же сегодня было вполне естественно, что опаздывали именно его часы. Мне вообще казалось, что я опоздал на целых восемнадцать лет. Ставни на окнах не закрыты, и весенний ночной ливень стучит в стекла. Мари сидит на кровати: незнакомая мне прежде Мари, не имеющая ничего общего с моей уважаемой коллегой в скромной шляпке, с неразлучным портфелем в руках; сейчас передо мной сидит беззащитно-трогательная женщина, ее волосы растрепались, на лице нет и следа косметики, ее плечи, неожиданно для меня оказавшиеся такими женственными, перечеркивают узенькие бретельки розовой комбинации, отделанной кружевной, цвета чайной розы кокеткой, через которую просвечивает ее грудь; на ноги она натянула простыню.

— Во сне я или наяву? — говорит Мари.

— Теперь мы, кажется, наконец проснулись, — отвечает мосье Астен, который одевается, отвернувшись от Мари.

Мари потягивается для вида. Я понимаю, что, так же как и меня, ее переполняют сейчас самые противоречивые чувства: изумление и радость, тревога и стыд; к удовлетворенной чувственности примешивалось и нечто унизительное, отчего после всего, что произошло, оставался сладковато-соленый привкус во рту. В этот момент ее смущает даже не то, что она сидит передо мной полуобнаженная. Прежде всего она старается придать лицу самое естественное, непринужденное выражение. Скажем прямо, положение ее не из легких. Встав с ложа любви, она не смеет разрешить себе ни томного взгляда, ни жеманной позы: Мари еще может чувствовать себя согрешившей, но ее сорокалетняя невинность не может допустить никакой бестактности. Но и излишнее спокойствие здесь тоже было бы неуместным, в нем можно было бы усмотреть корыстный расчет и холодность, и оно свело бы нашу прекрасную опрометчивость к простому отклонению от раз навсегда установившихся отношений.

— Господи, до чего же мы глупы! — снова говорит — Мари.

— До чего же мы были глупы, — поправляет ее мосье Астен.

Мосье Астен, но не я. Я и в самом деле мог бы уже давным-давно сделать Мари своей любовницей; во всяком случае, когда мы снова с ней встретились — ведь в ту пору я был уже вдов, — и даже гораздо раньше, когда еще была жива моя мать (это могло бы принудить ее согласиться на наш брак). Но совсем не в этой роли хотел я видеть Мари. И то, что легко оправдала бы наша молодость, в зрелом возрасте не могло служить оправданием. Новоиспеченный любовник — всего лишь старый вздыхатель, который наконец заставил себя решиться. Мари между тем продолжала:

— Как только ты пришел, я сразу подумала: он какой-то странный сегодня, не такой, как всегда. И почему-то не выкладывает мне своих историй. Неужели на этот раз он пришел просто ради меня? Ты что-то все мялся, а потом вдруг…

В движении, которое она сделала, смущенно закрывая лицо рукой, обнажив при этом темную впадину подмышки, было что-то кокетливое. Но голос, который словно выталкивал слова сквозь сжатые губы, звучал очень искренне.

— Это так на нас непохоже. Но ты захотел, чтобы у тебя был какой-нибудь довод, и я согласилась на это. Ты должен знать, что я именно согласилась на это. С меня довольно, Даниэль. Довольно. Я ничего тебе не говорила, чтобы не оказывать на тебя давления, но в конце учебного года я попросила бы о переводе и уехала бы на другой конец Франции, лишь бы только не видеть тебя.

И потом совсем тихо она добавила:

— Вянут голубые цветы надежды, остается один чертополох. Сентиментальные старые девы, как я, словно колючками ощетинились принципами. Ты знаешь, что мои принципы сейчас страдают, больше того, они вопиют. И все же так лучше. Ведь глупо, почти противоестественно, когда одинокого мужчину искушают две женщины, а он упорствует, не смея коснуться ни той, ни другой.

Нет, Мари, нет, я всегда был с тобой, я всегда был твой и ничей другой. Не охладела, не заржавела старая любовь, и никакой иной любви мне не надо. Что бы ни говорили, а мужчина, причем отнюдь не лишенный темперамента, может, так же как и женщина, вести целомудренный образ жизни (правда, женщины в это не очень верят, слишком долго сами мужчины внушали им обратное). В нашем обществе, которое прославляет вино и с недоверием относится к алькову, легче сохранить целомудрие, чем трезвость. Мне не нравится это сопоставление. Не считая двух-трех случаев (к сожалению или к счастью, грех слишком дорого стоит: десять тысяч франков за час, тогда как я получаю всего восемьсот за частный урок), все это время мне удавалось владеть своими чувствами; это одна из моих немногочисленных добродетелей. Сегодня эта добродетель тоже страдает, она тоже вопиет.

— Даниэль, — проговорила Мари с тревогой, — ты снова недоволен собой или тебя опять что-то пугает? Что-нибудь случилось?

— Нет, любимая! — протестую я довольно вяло.

Но слово «любимая» улаживает все; я не бросаюсь этим словом, я ни разу не произнес его с тех пор, как меня мобилизовали в армию. Продолжая одеваться, я оборачиваюсь к ней и улыбаюсь. Я не могу испортить этой минуты, не могу обмануть ее полную самоотречения доверчивость, не могу предать эти зеленые глаза. Но я действительно недоволен собой. «Мы вовсе не такие уж ревностные поборники морали, — говорила моя мать, — но у нас есть свои строгие принципы, и, хотя мы не кичимся ими, они нам очень дороги». Мои строгие принципы пошатнулись. Но я сердился на себя не за то, что произошло, а за то, что меня на это толкнуло.

Все произошло так быстро и так глупо. В субботу вечером, застав своего ученика в постели — у мальчика оказалась ветрянка, — я возвращался домой по набережной Прево, жалея о потерянном уроке. Зимой в таких случаях я стремлюсь поскорее возвратиться домой, летом — люблю побродить по улицам. Я смотрю на рыбаков, которые тешат себя надеждой поймать сказочно огромную щуку, весом в пять килограммов, и могут целыми днями сидеть с удочками; лески их переплетаются, цепляясь за коряги, и они распутывают их, вытащив на траву. Я приглядываюсь к влюбленным парочкам: они стоят, сидят, чуть ли не лежат, прячась от посторонних глаз за деревья, кусты или просто за полнейшее равнодушие к прохожим. Они наводнили весь берег, ничего не поделаешь — конец марта. Как раз в ту минуту, когда я подумал: «Уже сейчас у нас в классах по тридцать человек, если так будет продолжаться, нашим будущим коллегам обеспечено по пятьдесят», — красный свитер обжег мне глаза.

Нет никаких сомнений, это свитер Луизы, и в нем моя собственная дочь. Моя собственная дочь, получившая разрешение пойти в кино. Сейчас ее вел, обняв за плечи, парень в синих джинсах, имеющий отдаленное сходство с кузеном Мари Лебле, той самой Мари, с которой Луиза собиралась смотреть фильм. Моим первым движением было неслышно подойти поближе на своих каучуковых подошвах, чтобы окончательно удостовериться и остановить их. Но в этот момент две головы так трогательно-неловко потянулись друг к другу, что со стороны казалось: их носы просто плохо намагничены. Они, вероятно, даже не поцеловались, хотя кто знает. Гнев мой сразу же остыл. Лучше я отчитаю ее после, сейчас у меня не хватит мужества подойти к ним, вспугнуть этих птенцов, на всю жизнь омрачить память о первом свидании грубым вмешательством родительского правосудия. Я, родной отец этой девочки, не хотел выслеживать ее. Когда, резко повернув, я быстро зашагал назад, какая-то веточка хрустнула у меня под ногой. Я услышал, как Луиза тихо охнула, а юношеский голос глухо произнес: «Как по-твоему, твой предок заметил нас?» Я ускорил шаг, я почти бежал. Крикнуть: «Остановитесь…» Но зачем, для чего и кому? Времени? Этим юнцам, которые одним махом причислили меня к поколению своих предков, лишили меня законного места и той роли, которую я еще мог и должен был играть в жизни? Уже настала пора целовать мою дочь, а Мари все еще ждет! И я бросился догонять уходящее время.

Я добежал почти до самого Вильмомбля, задержавшись только на минуту, чтобы позвонить по телефону. Лора была у матери. К телефону подошел Бруно.

— Передай тете, чтоб она не ждала меня к ужину, я вернусь домой, вероятно, очень поздно.

— Но ночевать ты все-таки придешь? — насмешливо спросил он.

— У меня собрание.

И я вошел к Мари.

Теперь мне предстояло поставить в известность детей. Поставить в известность о своем решении, которое стало для меня неизбежностью (самое подходящее для меня слово). Мои желания превратились в обязательства. И Мари это хорошо понимала. Она уже влезла в какую-то огромную ночную рубашку с продернутой у ворота лентой, которая завязывалась в пышный бант, от чего она казалась похожей на девочку-переростка. Она догадывается, о чем я думаю, и опережает меня.

— Само собой разумеется, Даниэль, — говорит она серьезно, — ты по-прежнему свободен. Ты не должен чувствовать себя обязанным по отношению ко мне. Девицу в сорок лет уже нельзя скомпрометировать. — И потомдобавила лукаво (ей это совсем не шло): — Теперь ты уже сделал выбор. — Но, взглянув на будильник, снова стала серьезной. — Договоримся так: я даю тебе срок полгода. Ты понимаешь, Даниэль, если я не стану твоей женой, я не соглашусь быть и твоей любовницей… Уже час ночи! Тебе, наверное, лучше идти.

Я охотно оставила бы тебя ночевать. Но мы не можем не считаться с твоими. Довод, о котором я только что тебе говорила, для них не имеет никакого значения. Даже наоборот…

— Как знаешь.

Слова не шли у меня с языка. В душе я возлагал некоторые надежды на свое позднее возвращение домой — оно действительно с каждой минутой становилось все красноречивее; и потом, мне было жаль нашей первой ночи, даже она не могла принадлежать нам полностью, отчего к воспоминаниям о ней всегда будет примешиваться горечь. Сидя на краю кровати, я смотрю на Мари, на мою желанную спутницу, которую я превратил теперь в свою сообщницу. Она тоже смотрит на меня. Ее морщинки лучиками расходятся вокруг глаз, ее чуткие, словно антенна, брови слегка приподнимаются. Она здесь, рядом со мной, такая нежная и в то же время такая решительная, такая разумная в своей любви, она не вносит в нее никакой слащавости; она все знает обо мне, она любит и принимает меня таким, какой я есть, получая в обмен на хромую ногу мою хромающую волю; и я вспоминаю свою мать, в моей голове не укладывается мысль, как она не поняла в то время, что именно эта женщина заменила бы ее лучше всякой другой.

— Доброй ночи, Мари.

— Доброй ночи, Даниэль.

Трудно было бы вести себя более наивно, да еще в такой день. Поцелуй. Мари произносит очень быстро:

— Делай так, как считаешь лучше. Я доверяю тебе.

Когда человек говорит другому, что доверяет ему, он обязывает не обмануть его доверия.

Снова поцелуй — в уголок глаза.

Старый ребенок, от которого, может быть, впервые в жизни ждали ослушания, уходит. Сорок восемь ступенек вниз. На улице я оборачиваюсь, поднимаю голову, нахожу на третьем этаже окно, из которого через занавеску чуть пробивается желтый свет ночника. Мне кажется, что занавеска слегка шевельнулась. Итак, надо возвращаться домой. Надо даже ехать на такси по двойному тарифу, ведь ни электричка, ни автобусы уже не ходят — как это мне не пришло в голову! На стоянке у вокзала — и то мне еще повезло — стоял допотопный автомобиль, я окликнул шофера, он тут же проснулся.

— Подкиньте меня до моста Гурнэ.

Если я доеду до самого дома, Мамуля — она спит очень чутко — тут же засечет время. Я пройду пешком по набережной, той же дорогой, что шел вчера вечером. Под сводами моста шумит Марна, в ней отражаются сверкающие фонари, их круглые, как яйца, тени словно варятся в кипящей черной воде. Дальше слабо вырисовываются окутанные мраком крыши домов, ограды, деревья, кое-где светят электрические лампочки, половина их перебита из рогаток мальчишками-подмастерьями, с которыми еще недавно дружил Бруно. Бруно! Он, должно быть, давно уже спит, смежив веки, крепко сжав губы. Спит и Мишель, вытянувшись во весь рост в кровати, дисциплинированный даже во сне. Спит и моя беглянка Луиза, ее тонкие волосы рассыпались по подушке и щекочут ей нос. Да, все трое спокойно спят. И как после стольких лет ожидания я вдруг преподнесу им: «Все, решено, женюсь на Мари, дети мои». Немыслимо. При них сто раз говорили об этом намеками. Но именно потому, что об этом столько говорилось, возможное перестало казаться возможным; оно стало невероятным. «Если ты так долго этого хочешь, ты, наверное, не хочешь по-настоящему». Бруно ошибался или хотел ошибаться. Дело в том, что я всегда боялся, как бы в моей душе не вспыхнула борьба между «моими привязанностями». Если бы я попытался уравновесить их, я бы никогда с этим не кончил. Оставалось примирить их, но на это было слишком мало шансов.

Глава VIII

За неожиданностью последовал кризис: это было неизбежно. Какой толк в том, что ты дошел до стены, если не знаешь, как через нее перелезть? К тому же вблизи ты видишь, что вся она ощетинилась битым стеклом. Проработав двадцать лет преподавателем, я научился вести уроки, находить четкие определения, изрекать неопровержимые истины. Но стоит мне сойти с кафедры, как я теряю всякую уверенность и не умею поддержать разговор на самые обыкновенные житейские темы, и уж тем более я чувствую себя совершенно беспомощным в сложных ситуациях.

Неделя была тяжелой. В воскресенье утром, за завтраком, я увидел перед собой три довольных, спокойных лица, они беззаботно улыбались мне, и я тут же подумал, что должен буду сейчас погасить их улыбки. Только улыбка Луизы показалась мне немного натянутой. Меня ни о чем не спросили; не поинтересовались даже, на каком собрании я был, но почтенный папаша не увидел в этом знаков особого почтения: есть люди, которые действительно выше всяких подозрений, но есть и другие — и их гораздо больше, — которые только слывут таковыми, а на самом деле они ниже всяких подозрений, они даже не заслуживают их. Лишь Луиза, чтобы скрыть свое беспокойство, сказала:

— А я даже не слышала вчера, как ты вернулся.

Я ответил:

— Какой фильм ты смотрела?

Пробормотав какое-то название, она уткнулась носом в чашку с кофе. Мой полный снисходительности взгляд скользнул по фигурке этой маленькой женщины, задержался на ее груди, вырисовывающейся из-под свитера, и обтянутых брюками бедрах. После сегодняшней ночи я уже не чувствовал в себе мужества, да и едва ли считал себя вправе упрекнуть ее в чем-либо. И все-таки я обязан был поговорить с ней. Я подождал час, другой. Лора была в церкви, мальчики в своей комнате, я заглянул к дочери. Луиза как раз переодевалась, готовясь к неизбежному воскресному обеду у бабушки — непримиримого врага женских брюк.

— Я должен тебе сказать два слова, — начал я прямо. — Кто этот мальчик, с которым ты гуляла вчера по набережной Марны?

— Этот мальчик… — повторила Луиза, не решаясь отрицать, но и нисколько не смутившись.

Она следила за мной уголком глаз, хитрюга, стараясь понять, действительно ли я очень сержусь, она поправляла платье, делая вид, что пробует, хорошо ли закрывается молния, которая тихонько пощелкивала, как будто Луиза своими накрашенными ногтями давила блох. «Вылитая мать», — подумал я вдруг раздраженно и в то же время растроганно и продолжал:

— Я увидел тебя случайно. И не захотел устраивать сцены на улице. Не собираюсь устраивать ее и сейчас. Но ты должна мне объяснить…

Что, собственно говоря, объяснить? Не то ли, что в семнадцать лет кокетливые девушки стараются доказать себе, что им действительно исполнилось семнадцать?

— Мы ничего плохого не делали, — жалобно протянула Луиза.

С чего, по ее мнению, начиналось плохое? С чрезмерного увлечения косметикой, с поцелуев и объятий, при первом или последнем оскорблении? Ее, наверное, еще даже не целовали, только слегка опалили жарким дыханием да разожгли взглядами. Прошли уже времена Мамули с их суровой моралью, дающей столь же суровые рецепты: «Или все, или ничего. Девственностью не торгуют в розницу». Вполне возможно, что Луиза, как и все ее сверстники, которых наше поколение так строго судит и за которых мы все-таки в ответе, допускала мысль о торговле в розницу. Я пробурчал:

— Кто же он?

— Андре Руи, из нашего лицея. Он в том же классе, что и Мишель.

Тогда незачем прятаться. Я тебе не запрещаю дружить с мальчиками. Но я не хочу, чтобы вы встречались тайком.

Луиза подняла голову, явно в восторге оттого, что легко отделалась, а ее современный отец, который так хорошо понимал своих детей, отец, который умел вовремя пойти на некоторые уступки, чтобы спасти остальное, покраснев от смущения, спустился по лестнице. По правде говоря, сейчас не стоило восстанавливать против себя свою дочь. Я чуть было даже не сказал ей: «Да, кстати, я хотел еще сообщить тебе, что собираюсь жениться на мадемуазель Жермен», — я чуть было не потребовал от нее снисходительности в обмен на свою снисходительность. Современный отец!

Я очень гордился этим, но, хотя я отказался от всяких табу, я в то же время сохранял чрезмерную стыдливость добропорядочных прихожан, наших дедов, и дрожал при одной мысли, что мне придется заговорить и открыть своим детям глаза на те вещи, которые извечно вызывают у подростков страх, смешанный с любопытством. Только полная искренность между старшими и младшими в семье может помочь правильному половому воспитанию детей. Предполагалось, что Лора, при всей своей неопытности, все же подготовила Луизу к тому, что у нее должны были начаться регулы; не знаю, когда именно это произошло, так как сам я не спросил, а мне не сочли нужным сказать об этом. Мишелю я дал прочесть «Что должен знать молодой человек», когда ему исполнилось пятнадцать лет. Он засунул книгу между двумя словарями, и я надеялся, что Бруно отыскал ее там. Вот и все. В остальном я полагался на их невинность, — святой Иосиф, раздающий лилии, отец, решивший позабыть, что его сыновья тоже становятся мужчинами, наивно вообразивший, что его дети сделаны из мрамора и плоть их еще молчит.

В ожидании, когда все соберутся в гостиной, я снова и снова с досадой возвращался к этим вопросам еще и потому, что ночь, проведенная у Мари, заставила меня многое увидеть в новом свете. У Луизы был слегка виноватый вид, и она ласкалась ко мне, словно кошечка, стащившая кусок мяса. Мы перешли улицу, нас ждала Мамуля, сегодня она была не такая, как всегда, она словно потеряла все свои шипы. Лора казалась почти веселой, Мишель был приветлив, Бруно оживленно болтал. Ну прямо как нарочно! Настоящий заговор, который я и сам поддержал, стараясь быть ко всем бесконечно внимательным, мило улыбаясь с лицемерием зубного врача, собирающегося вырвать вам зуб. Наступил вечер, но и он не принес ничего нового, затем ночь, понедельник; опять лицей, опять шляпка и портфель Мари, ожидавшей меня у входа.

— Ну как? — спросила она меня. — Все обошлось?

Я поцеловал ее на глазах у трех учеников, которые с туго набитыми ранцами тащились на занятия. Не слишком большая компенсация: мне было куда легче проявлять свои чувства в Вильмомбле, чем в Шелле. Потом я признался:

— Мне не хотелось портить им воскресенье.

— Ты предпочел испортить его мне. На всех не угодишь, — сказала Мари, явно задетая.

В тот же вечер я попытался очертя голову броситься в воду. За ужином (я всегда стараюсь использовать семейные вечери, я даже злоупотребляю ими, хочешь не хочешь, вся семья в сборе, с вилкой в руках чувствуешь себя увереннее, а чтобы заполнить томительные паузы — жуешь…), за ужином я объявил, стараясь подчеркнуть значительность своих слов.

— Кстати, я должен сообщить вам нечто важное…

«Кстати» — наречие, к которому всегда прибегают застенчивые люди, чтобы сообщить отнюдь некстати какую-нибудь неприятную новость. Четыре пары ушей, привыкшие к этому, переводят: «Внимание, сейчас я вам скажу что-то неприятное». Четыре пары глаз впиваются в меня. Мне трудно вынести взгляд холодных серых глаз Бруно, в которых, когда он возбужден, вспыхивают блестящие искорки. Я не могу продолжать и выпаливаю первое, что мне приходит в голову:

— В этом году вместо нашего неизменного Анетца, хотя, заметьте, лично я его очень люблю, мы, возможно, поедем на море.

— Что за мысль! — удивляется Лора. — Это обойдется, по крайней мере, в сто тысяч франков.

— Ну что ты, душечка, — отвечает ей Луиза. — А мне бы так хотелось поехать в Ле-Пулиган.

Мяч пролетел мимо ворот. Прошли вторник, среда. Я всячески избегал Мари, приходил в лицей с опозданием на пять минут и уходил на пять минут раньше. Я мечтал, чтобы в это дело вмешался кто-то третий; но, кроме моего кузена Родольфа, к посредничеству которого я не отваживался прибегнуть, я не знал никого, кто вместо меня решился бы вступить в переговоры с моей тещей. У меня возникали самые нелепые, самые бесчестные планы. Например, спровоцировать столь необходимое мне объяснение могло бы анонимное письмо: «Мадам, ваш зять собирается жениться. Защитите свою дочь». Разговор, возможно, и состоялся бы, но мадам Омбур могла также просто сжечь письмо. Лучше было прямо поговорить с ней.

Собрав все свое мужество, я решился наконец в четверг утром переступить порог ее дома. И, поскольку я никогда не навещал ее один, вполне понятно, что моя теща сразу же пришла в боевую готовность и втайне наслаждалась, ловко отражая все мои попытки повернуть беседу в нужном мне направлении. Прошел час, мы все еще болтали о пустяках, у меня во рту уже пересохло, а моя теща трещала без умолку. Наконец она сжалилась надо мной и вопреки всем ожиданиям протянула мне руку помощи.

— Хватит с нас холодной закуски, перейдем к жаркому. У вас кость застряла в горле, друг мой. Я же вижу. Откашляйтесь и выкладывайте, что у вас там случилось.

Я откашлялся, Мамуля в ответ хихикнула и предложила мне мятную конфету. Но слово было сказано.

— Вы не раз советовали мне жениться.

— Я? — спросила мадам Омбур невинным голосом.

Приоткрыв рот, она обдумывала подходящий ответ. Но, видимо, испугавшись, что я могу сказать что-то непоправимое, она изменила золотому правилу: семь раз отмерь, один раз отрежь. Она живо прикинулась чистосердечной.

— Я действительно вас очень люблю и охотно выдала бы за вас свою Лорочку. — Помолчав какую-то долю секунды, она продолжала: — Вероятно, вы пришли мне сказать, что это невозможно, а потому вы не можете больше пользоваться ее услугами.

Я кивнул головой. Она тоже понимающе кивнула головой, сама доброта, само участие. Но не тут-то было, она продолжала вкрадчиво:

— Нет, нет, пусть она по-прежнему остается у вас. Пусть вас не мучают ложные угрызения совести. Она все поняла. У нее есть Мишель, Луиза, Бруно, это не так уж мало. Может быть, она в свое время могла бы выбрать и лучшую участь, но сейчас, во всяком случае, такая жизнь ее устраивает, и любовь детей у нее не отнять. Я знаю вас, Даниэль, вы хороший отец. Мне известно, что вы одно время подумывали жениться на своей сослуживице, этой калеке, мадемуазель Жермен, которую когда-то отвергла ваша мать. Мне известно также, почему вы отказались от этой мысли: нельзя лишать детей матери, пусть даже приемной.

Эти слова пригвоздили меня к месту. Мне оставалось только поздравить её с таким ловким ходом. Но на всякий случай Мамуля перевела разговор на другую тему.

— Не ломайте себе голову, есть куда более серьезные вопросы. Раз уж вы здесь, поговорим о Луизе. Мне не по душе, что ее каждый день провожают домой сопливые обожатели. Может быть, я напрасно тревожусь, но иногда такие ласковые лисоньки вырастают в опасных обольстительниц. С ними никогда не угадаешь. Вчера она еще сама играла в куклы, а завтра, смотришь, принесет вам живую куклу.

Я ушел от нее совершенно обескураженный и тут же принял единственно возможное для себя решение: отправиться в Вильмомбль и признаться Мари, которая уже три дня напрасно ждала моего прихода, в своем полном бессилии что-либо сделать. Она не стала меня упрекать за долгое отсутствие, но и не пощадила меня.

— Бдительная Мамуля, молчаливая Лора, полный гордыни Мишель, слишком хорошенькая Луиза и всегда недоверчивый Бруно, — воскликнула она, — держатся заодно. Они, как листья капусты, тесно прижались друг к другу. Ты оберегаешь этот кочан капусты, а я та страшная коза, которая может его съесть, и меня ты оберегаешь куда меньше. Меня просто с ума сводит мысль, что ты до такой степени раб своей семьи. Я тоже люблю своих родных, но я не стала бы из-за них портить себе жизнь.

Меня охватило раздражение. Мне хотелось крикнуть ей: «Тебе-то легко говорить. У тебя только одна семья, данная тебе судьбой. Против этой семьи в крайнем случае можно взбунтоваться, ведь при рождении человек не связывает себя никакими обязательствами. Другое дело — семья, которую создал ты сам! У тебя перед ней такие же обязательства, что и у господа Бога (если только он существует) перед нами, поскольку он нас сотворил». Но эти слова, как и многие другие, так и не были произнесены. Я лишь попытался защититься.

— Постарайся меня понять! Многого ли мы с тобой добьемся, если перевернем все вверх дном. Я вижу лишь один выход — постепенно приучить их к твоему присутствию. Приезжай к нам, например, по четвергам. Потом станешь бывать два или три раза в неделю.

— Я и сама уже подумывала об этом, — ответила Мари, — но мне не хотелось навязываться.

Она сразу успокоилась (как мало ей надо было, чтобы приободриться), и я провел у нее весь день. Когда я вернулся, испытывая облегчение при мысли, что у меня впереди целая неделя передышки и что у нас с Мари за это время не будет горьких объяснений, стол уже был накрыт. Меня терпеливо ждали. Лора, прямая, как статуя, стояла в облюбованном ею темном углу гостиной и, не желая терять ни минуты, хотя уже потеряла столько лет в моем доме, вязала, вязала, быстро двигая пальцами. Она улыбнулась мне. Луиза чмокнула меня в обе щеки. В воздухе царила атмосфера дружелюбия. Я перехватил лишь быстрый взгляд Бруно, брошенный на часы.

Первый визит Мари прошел благополучно. Уже много месяцев она не появлялась в нашем доме, и ее отсутствие, вероятно, было истолковано как отказ от всех посягательств. Ее приход мог бы даже служить подтверждением этого. «Мы и думать позабыли о былых своих планах, и предосторожности нам уже ни к чему… Будем теперь друзьями». Лора превзошла себя: она была сама любезность, да и утка удалась ей на славу. Мамуля, как всегда, осталась у себя в своем кресле, Мишель держался равнодушно, Луиза кокетничала, а мы с Мари были только несколько сдержаннее обычного и взвешивали каждое слово. И опять один Бруно показался мне настороженным. Он почти не слушал наших разговоров, но ловил каждый мой взгляд. «Как он привязан к Лоре! Любовь делает его проницательнее других», — подумал я даже с некоторой завистью. Мари была почти удивлена.

— Твои звери не такие уж кровожадные, — прошептала она мне, прощаясь.

Второй визит, последовавший слишком быстро за первым, чтобы счесть его простым проявлением дружеских чувств, разочаровал ее. Все держались в рамках приличия, но не больше. На этот раз ее визит был понят так: снова вспыхнула старая страсть.

Подчеркнуто сухое «здравствуйте, мадемуазель» сразу сковало разговор. Мари должна была пробиваться сквозь заросли заговорщических взглядов. Она пришла после обеда, в три часа, ее ничем не угостили, я вынужден был сам отыскивать в буфете бутылку портвейна, тогда как Лора с почтительной уверенностью служанки, вышедшей замуж за своего хозяина, извинилась и покинула нас, сославшись на то, что ей нужно приготовить ужин. Вслед за ней ушла и Луиза, затем удалился Мишель, вооружившись великолепным предлогом: ему необходимо готовиться к экзамену на бакалавра, до которого оставалось чуть ли не целых три месяца. Дольше всех выдержал Бруно, он сидел, сжавшись в комок, точно собачонка, на которую никто не обращает внимания. Наконец нехотя, с кислым видом ушел и он. Но еще несколько раз заходил в комнату то за книгой, то за ручкой, и по его лицу, которым он никогда не умел владеть, я понимал, о чем он думает. Потом и он отступился от нас, и мы с Мари остались одни в полной изоляции, словно в карантине.

— Священный союз! — с досадой пробормотала озадаченная Мари.

Это было даже нечто более стихийное: молчаливое, мгновенно возникшее согласие.

— В обычное время, — проговорил я тихо, — они совершенно не считаются со своей теткой, не обращают на нее внимания, смотрят как на служанку. Но стоит им только почувствовать, что ей угрожает опасность, как они тут же стеной встают на ее защиту.

— Честное слово, ты готов их оправдать! — возмутилась Мари.

— Но не могу же я упрекать их за то, что они ее любят.

— Прости меня, — сказала Мари, покраснев.

У нее дрожали руки. Она продолжала покорным голосом (и мне стало не по себе от этой ее покорности):

— Они по-своему правы, но и мы не виноваты. Я все время забываю, что выйти замуж за вдовца — значит выйти замуж за его семью, и до тех пор, пока тебе не удастся завоевать его семью, ты не завоюешь до конца и его самого. Видно, партия закончится вничью: у нас с Лорой равные козыри. Прости мне мое малодушие. Надо отдать тебе справедливость: ты столько лет топчешься на одном месте и все-таки не падаешь духом.

Она уже натягивала перчатки. Она как-то сразу постарела, а главное сникла, странно не походила на самое себя. Может быть, я только потому и не падал духом, что благодаря ей в Вильмомбле я прикасался к какой-то другой жизни, и это была та своеобразная вакцина, которая спасала меня от желания бежать от этой жизни. Но, может быть, здесь и кончалась ее власть. Теперь она стала моей любовницей и у меня появились обязательства по отношению к ней. Подобно тому как у меня были обязательства перед Мишелем, Луизой, Бруно, Лорой, Мамулей, своими учениками, — и они располагались в порядке их значимости. Одни из этих обязательств явно подчиняли себе другие.

— Бедная моя Мари, — пробормотал я, — как же нам с тобой не повезло!

Тому, кто вовремя не сумел схватить свое счастье, так никогда в жизни и не повезет. Я хотел было сжать ее запястье, где между перчаткой и рукавом поблескивал тоненький браслет черненого серебра. Но, увидев за стеклянной дверью галстук в горошек, упрямый подбородок и серые глаза Бруно, я тут же отдернул руку. В его глазах я прочел нечто большее, чем тревогу: только ревность могла так зажечь его взгляд. Ревность! Леденящая радость затопила меня.

— Держись! По крайней мере, вопрос поставлен, — прошептала Мари, взяв себя в руки.

Вопрос действительно был поставлен, создана соответствующая атмосфера, я сам этого желал; но теперь мне вдруг сделалось страшно. Я позвал детей, чтобы они попрощались с Мари. Из вежливости они выдавили из себя два-три слова, но, казалось, слова эти доставались им мучительно, словно им выдирали зубы. Мне пришлось одному провожать Мари, пересечь с ней посыпанный гравием двор, со смущенным видом пройти перед засевшей на своем наблюдательном пункте Мамулей, которая намеренно отодвинула горшок с цветами и кивнула нам с насмешливой улыбкой, слишком ясно говорившей, что она думает об этой интриганке и попавшемся ей на удочку простаке. Вернувшись, я увидел замершее в молчании, словно на смотру, все свое семейство. Они пытались скрыть неодобрение, но на их вытянутых лицах было написано «пронеси, Господи», — ну прямо беженцы сорокового года, заслышавшие вой сирены. Я прошел, задыхаясь от смущения, порылся в кармане и извлек оттуда совершенно ненужный мне платок.

— Прозевали матч Франция — Югославия, — наконец мрачно проговорил Мишель, обращаясь к Лоре, которая с непроницаемым лицом неподвижно застыла в своем бессменном фартуке.

Бруно подошел к телевизору.

— Может быть, еще успеем посмотреть конец второго тайма, — произнес он. — Ты ничего не имеешь против, папа?

Все взглянули на него с укором, словно, заговорив со мной, он предал остальную часть семьи. Я покачал головой, и Бруно уселся возле меня. На его лице по-прежнему была написана тревога, но тревога, полная участия и дружелюбия, действующая куда сильнее, чем суровость Мишеля и недовольная гримаска Луизы; и владевшая им тревога все сильнее завладевала и мной. Задернули занавеси, стадион в Коломб предстал перед нами как раз в ту минуту, когда нападающие югославской команды забили гол, но Бруно не крикнул как обычно: «Готов!» Он ерзал на стуле, посвистывал сквозь зубы. Он наклонялся ко мне, словно принюхивался, желая убедиться в моем присутствии, убедиться в том, что я дышу тем же воздухом, что и он. Он не мог скрыть свою боль; она радовала меня, хотя я знал, что она обернулась бы для меня настоящей опасностью, если бы он только понял, на что я готов пойти, чтобы избавить его от страданий.

Глава IX

Два часа дня, я сижу в пустой гостиной, проверяю последние сочинения за этот год и жду. В короне из пластмассовых бигуди в комнату входит Лора. Она спрашивает:

— Ну как, результаты уже известны?

— Нет, Мишель еще не звонил.

Она выходит. Будь на голове Лоры даже золотая корона, ее, вероятно, не меньше ужасала бы мысль, что в ней самой причина всех моих неприятностей. Надо отдать ей справедливость: она держится лучше всех нас. Эти три месяца она всем своим видом словно просит прощения за то, что существует; она старается избегать тайных совещаний, на которых куются планы ее защиты, отсиживаясь то в одной, то в другой кухне. Она выводит из себя Луизу, которая черпает законченные представления о правах своего пола в женских еженедельниках и, глядя, как Лора до блеска начищает плиту, кричит ей, вызывающе выставив грудь:

— Смотреть на тебя больно. Пойми ты, что Золушки теперь не в моде.

Может быть, Лора все-таки надеется, что рано или поздно зола пригодится, чтобы дописать серую картину моей жизни. К тому же не велик риск приносить себя в жертву, когда твердо знаешь, что твои защитники не отдадут тебя на заклание. И все-таки однажды после очередного замечания Мамули в адрес некоторых чрезвычайно навязчивых, хотя далеко уже не первой свежести дам (Родольф наконец с большим опозданием женился на одной из них), Лора, задержавшись на минуту в дверях, решительно сказала мне скороговоркой:

— Не сердитесь, Даниэль. Вы должны понять, что я не одобряю поведения мамы. Вы вольны в своих чувствах.

Конечно, я волен в своих чувствах, но что-то уж очень часто стараюсь я себя в этом убедить, и, видимо, только эта мысль позволяет мне еще держаться. Ведь до сих пор мое продвижение вперед равнялось нулю, а потери были понесены серьезные. После третьего визита Мари надоело ощущать вокруг себя пустоту, и теперь я по четвергам отправлялся в Вильмомбль, где ждали меня то нежность, то упреки Мари. Она не отказывала мне в любви, но с каждым разом наши отношения все больше напоминали скучные супружеские обязанности. Мари страдала от этого гораздо больше, чем я, меня даже устраивала подобная покорность судьбе. Она постоянно напоминала мне об установленном нами сроке: «Полгода, Даниэль, полгода. Я не хочу превращаться в твою привычку». Мари словно перепутала роли — из моей старой и верной наперсницы она превратилась в одну из тех одиноких женщин, которые яростно пытаются реабилитировать себя с помощью обручального кольца, причем особенно пылко этого добиваются зрелые женщины, ведь молоденьким девушкам могут еще подвернуться другие возможности; она без конца возвращалась к этому больному для нее вопросу, мягко, но неотступно, донимала меня своими разговорами, делая это весьма неловко, не понимая, что, вместо того чтобы придать мне сил, она только подтачивала мою решимость. Горячее железо от воды закаливается, холодное — ржавеет. Бесконечное пережевывание одного и того же оказывало подобное же действие на наше решение.

Дела в Шелле шли и того хуже. Мамуля или злобно молчала, или изощрялась в намеках. Заметив, например, что кожа на лице у меня раздражена, как часто бывает после бритья, она многозначительно спрашивала: «Сыпь все еще не прошла?» Лора обезоруживала меня своим видом перепуганной курицы, на которую даже не поднимается рука. Мишель все больше утверждался в своем отнюдь не лестном мнении об отце. Луиза, воспользовавшись моим примером, теперь уже не скрывала своего романа с Руи, а я, надеясь сделать из своей дочери союзницу, закрывал на это глаза и внушал себе, что ее кокетство носит вполне невинный характер. Бруно казался подавленным. Счастье еще, что он окончательно не отошел от меня, хотя, конечно, и ближе за это время я ему не стал; сам же Бруно, напротив, с каждым днем становился мне все дороже, особенно сейчас, когда он все с большим интересом присматривался ко мне, к своему отцу, который так было сблизился с ним, а теперь снова отдаляется, бросает неоконченной партию, где, как он теперь понимает, ставкой была сыновняя любовь. Я уже не говорю о тайных совещаниях. У меня нет привычки подслушивать под дверью, но двери слишком тонки. В разговорах детей снова появляется ненавистное мне местоимение: «Он что, снова отправился туда?» А как-то в воскресенье, в доме тещи, мне довелось услышать и такое: «Лоре надо бы уехать на месяц, — предлагает Мишель. — Тогда бы он понял, легко ли ее заменить». Мамуля не очень уверенно отвечает: «Да, конечно… Но кто место покидает, тот его теряет». А потом, словно из глубины колодца, доносится голос Лоры, которая, как бы выдавливая из себя слова (они для меня точно глоток свежей воды), глухо произносит: «Нет, он волен в своих чувствах. И все это походило бы на шантаж». Легко было догадаться, что следовало за этим, хотя ее слова потонули в осторожном шепоте: «Ваша тетя… она слишком добра… С этим надо кончать…»

С этим действительно надо было кончать. Я не мог думать ни о чем другом, жизнь становилась просто невыносимой. Уже четыре часа, а я все еще жду. Ни Мишель, ни Луиза не позвонили по телефону. Ни Мишель, ни Луиза не бросились ко мне в гостиную. Хотя они уже вернулись. Я видел в окно, как они прошли в дом Мамули. Это было частью их заговора: подчеркнутое внимание к бабушке в ущерб отцу. Но вот открывается калитка. Лора, на этот раз уже причесанная (обычно она причесывается в самое неподходящее время, она вспоминает об этом, когда у нее переделаны все дела по дому, а это чаще всего случается к вечеру), медленно переходит улицу. Даже гравий не хрустнет под ее ногой, даже калитка не скрипнет от ее прикосновения.

— У Мишеля все благополучно, — говорит она. — Идемте туда.

Весьма краткое сообщение. Понимать его следует так: Луиза провалилась, и мадам Омбур вызывает мосье Астена отнюдь не для того, чтобы высказать ему свой восторг. Я тянусь за Лорой, как на буксире; едва мы выходим за калитку, как на меня обрушивается ураган истерических криков моей тещи, разносящихся по всему кварталу.

— Какой толк от того, что ваш отец преподаватель! — надрывается Мамуля (моя профессия никогда не вызывала у нее особого восхищения). — Ведь стоило ему серьезно позаниматься с Луизой, и она, конечно, набрала бы эти пять несчастных недостающих ей баллов. Но в этом доме что отец, что дочь гуляют во всю мочь.

Когда я вхожу, она, однако, сбавляет тон.

— Результаты великолепны! — восклицает Мамуля. — Если бы не Мишель…

И обращает к Мишелю красноречивый взгляд. Он упивается этим фимиамом, к которому я прибавляю лишь жалкую крупицу:

— За Мишеля я всегда был спокоен.

Хватит с него. Меня раздражает этот самоуверенный юнец, стоящий по правую руку от своей достопочтенной бабушки, словно он временно исполняет мои обязанности. Луиза в сторонке покусывает ногти. Она сегодня в новом, очень миленьком платье, в котором она в свои семнадцать лет кажется совсем взрослой очаровательной девушкой; совершенно очевидно, что провал на экзамене ее мало трогает, ведь он никак не может отразиться на том будущем, которое она себе рисует и где основную роль должны будут сыграть ее женские чары. А Мамуля тем временем продолжает распекать нас, она все круче замешивает тесто: что ж, каждому по заслугам, ведь смотреть противно на современных девиц, только и знают свое проклятое кино, ходят в брюках, курят, горланят, а за ними хвостом их вздыхатели; дома баклуши бьют, о родителях я уж и не говорю: смотрят на все это сквозь пальцы. А впрочем, теперь хоть говори, хоть нет — дочка ваша, милый мой, провалилась.

Луиза слушает ее с чуть заметной иронической улыбкой. Но ей начинает это надоедать, она поглядывает по сторонам, стараясь отыскать себе союзника. Враг делает неосторожный шаг, великолепный случай: воспользуемся им. И вот, пока Мамуля дает контрпар и возносит хвалы Мишелю, я касаюсь локтя Луизы и шепчу ей:

— Идем-ка, малыш.

И мы отчаливаем, вновь чувствуя себя сообщниками. Вот мы уже в передней.

— Ты сердишься на меня? — вкрадчиво спрашивает Луиза. — Это все из-за англичанина…

— Англичанина? Ты что-то путаешь. По-моему, он чистокровный француз.

Луиза краснеет, я тоже. Некрасиво, до чего же некрасиво. Я уже однажды зарекался действовать подобным образом; но ничего не поделаешь, у меня нет выбора: снисходительность за снисходительность. Луиза сейчас так нуждается в ней.

— Я не сержусь на тебя, моя девочка…

Она сияет, она вздыхает; ее раскаяние покоряет меня; опущенная головка подымается, и быстрый, как уклейка, взгляд проскальзывает сквозь волны волос. Теперь можно подсечь рыбку.

Мне даже кажется, что последнее время ты сама сердишься на меня. А ведь речь идет о гораздо, гораздо более серьезных вещах…

Ироническая улыбка снова мелькает на губах Луизы. Она появляется у нее всякий раз, когда речь заходит о сердечных делах стариков, то есть тех, кому перевалило за двадцать пять и кто своими телячьими восторгами только позорит само слово «любовь», тогда как по праву исследовать карту Страны нежности надлежит следопытам ее поколения. Но улыбка мгновенно исчезает, выщипанные брови Луизы сдвигаются, выражая досаду. С чисто женской беззастенчивой непосредственностью она обращает против меня мое же оружие:

— Да, папа, это действительно серьезно. — И тут же поправляется: — Я хочу сказать, это действительно очень важно, это перевернуло вверх дном всю нашу жизнь.

Теперь уже речь идет не о Луизе; она понимает, что наши роли переменились, и мрачнеет с каждой минутой. Мне, пожалуй, не так-то легко будет с ней договориться.

— Почему вы все так настроены против Мари? Что она вам сделала?

— Ничего, — отвечает Луиза. — Ты же сам все понимаешь. У нас есть Лора, и мы совсем не хотим, чтобы у нас была мачеха.

И, понизив голос, скороговоркой, с досадой добавила:

— Бывай у нее, я ничего не имею против, в конце концов, ты не женат и это вполне нормально. Но зачем тебе жениться на ней?

Я не верил своим ушам. Моя дочь, моя девочка, это воплощение невинности, не моргнув глазом, говорит мне, что у меня есть любовница, что это ее ничуть не шокирует, но ее явно оскорбило бы, если бы у меня не хватило благоразумия и я решил бы жениться на этой женщине. Мосье Астен, ваша дочь скроена не по вашей мерке, а по стандартному образцу ее поколения. «Порочна ли наша молодежь? — восклицал директор лицея, у которого была мания произносить речи. — Нет, она просто логична. Наша мораль, которая противостоит их взглядам, кажется ей лицемерной. Зло они видят лишь в том, что может принести им вред». Луиза, как видно, не слишком нуждается в моей снисходительности, а тем более не хочет получать ее в обмен на свою. Снисходительность, по ее мнению, так же как и любовь, должна доставаться юности, юности, которую старики, ссылаясь на свои ошибки, вечно корят за отсутствие опыта.

— Ну, не переживай так. Я все равно тебя очень люблю…

Она чмокнула меня в висок и упорхнула. И вот она снова около бабушки, которая, конечно, сумеет прибрать ее к рукам.

И все-таки с этим надо кончать. Эта фраза не давала мне покоя. Сделаем шаг назад, чтобы затем рвануться на три шага вперед; нет, Мишеля лучше не трогать. Подобно тому как я пытался извлечь для себя выгоду из провала Луизы, я мог бы воспользоваться успехом ее брата, который сегодня, возможно, оказался бы более сговорчивым, чем обычно. Впрочем, Мишеля трудно застать врасплох, его почти невозможно растрогать. Когда мне единственный раз удалось вызвать своего старшего сына на откровенный разговор, он решительно заявил:

— Скажу тебе прямо, папа, лично я — против. Для тебя этот брак — попытка заново устроить свою жизнь, но, кроме тебя, это никого не устраивает.

И он даже добавил:

— И потом, мне кажется, ты сам об этом пожалел бы.

Хуже всего то, что он прав. Мари сказала мне однажды: «На всех не угодишь». И она тоже была права: угождать всем — значит не угодить никому.

Я выхожу из дому и иду куда глаза глядят, чувствуя себя бесконечно одиноким. Ну что ж, подведем итог. Я — глава семьи, я мог бы жениться на Мари, не посчитавшись с мнением детей, поставить их перед свершившимся фактом. Я мог бы в случае необходимости переехать в Вильмомбль, оставив Лору в Шелле, как если бы я развелся с ней. Но зачем мне раззадоривать себя этими «бы»? Я мог бы… я мог бы… Я ничего не могу. Я прошел всю улицу и сейчас, погруженный в свои мысли, медленно, почти машинально иду по набережной в направлении моста Гурнэ. Около самой остановки меня догоняет двести тринадцатый автобус.

— Папа! — слышится срывающийся голос.

И Бруно, который сегодня возвращается из лицея на два часа раньше обычного, спрыгивает с подножки.

— У нас отменили вечерние занятия, — объясняет он. — Я видел списки. Их вывесили во дворе. Луизу срезали?

— Да, срезали, если можно так сказать… Хотя мне кажется, она цветет ярче прежнего.

Бруно смущенно улыбается, обнажая ряд ровных, белых, почти прозрачных зубов.

— В ее возрасте это нормально.

Он произносит слова с какой-то особой, неуловимой интонацией, мне слышится в них и презрительное отпущение грехов, и братское сочувствие, и безмятежность. Бруно, видимо, унаследовал от своей бабушки склонность к двусмысленным фразам. Конечно, цвести и любить полагается в возрасте Луизы, но не в моем. Бруно, вероятно, и в голову не приходило сказать нечто подобное, но, когда вас гнетет какая-то мысль, вам поневоле всюду чудятся намеки. Бруно спрашивает, и опять я приписываю его словам особый смысл:

— Ты снова уходишь?

Нет, я шел, задумавшись, без всякой цели. Но это «снова» мне приятно. Я опускаю руку на его плечо. Несколько лет назад как раз где-то в этих местах я впервые опустил свою руку на плечо этого мальчика, в ту пору оно было куда ниже и слабее. А что, если солгать?

— Да, я шел в Вильмомбль.

Плечо Бруно как-то сразу сникает.

— Но раз уж мы с тобой встретились, давай-ка еще разок поговорим о Мари.

Мы идем рядом, сворачиваем к мосту — там никто не помешает нашему разговору. Я не спускаю взгляда с резиновой лодки, которая кружится на одном месте, попав в водоворот на середине Марны. Начать разговор мне сейчас не легче, чем гребцу справиться с течением.

— Отцу, когда он собирается жениться, не принято спрашивать разрешения у сына. Но я все-таки хотел бы узнать твое мнение.

Бруно останавливается, перевешивается через перила и отрывисто, на американский манер, свистит, показывая пальцем на воду, где медленно проплывает что-то черное.

— Видел? — спрашивает он. — Вот это да!

И без всякого перехода:

— Я не могу тебе запретить. А жаль…

Рыба попадается на крючок. И лодку затягивает под арку.

— Жаль, — повторяет Бруно, — нам было так хорошо.

Отрывистые, короткие фразы становятся его стилем. Всего одно наречие, а я полностью вознагражден. «Ты любишь меня меньше…» Мальчик, который еще недавно считал себя обиженным, теперь говорит, что ему было хорошо с вами; мосье Астен, вы, кажется, преуспели. Преуспели… Но сейчас ваши завоевания снова под угрозой.

— Если б это была хотя бы Лора, — добавляет Бруно.

Снова короткая, неполная и в то же время такая многозначительная фраза: Бруно любит свою тетку, он настолько к ней привязан, что, если б это была она, он разрешил бы мне жениться. Для него Лора не единственный довод, как для Луизы и Мишеля. Он предпочел бы, чтобы отец принадлежал только своим детям. Страсть к самокопанию, из-за которой я терзаю всех медлительностью своих ответов, помешала мне вовремя сказать нужную фразу, и, пожимая плечами, я говорю ее сейчас:

— Я не могу приказывать своим чувствам.

— Представь себе, папа, я тоже, — с живостью откликается Бруно.

Он поднимает голову и старается перехватить мой взгляд, обращенный к Марне. Теперь уже не я пытаюсь в чем-то убедить Бруно, а он короткими, весомыми и в то же время совсем еще детскими фразами убеждает меня:

— Знаешь, мне очень хотелось бы сделать тебе приятное, папа, но я никак не могу себя перебороть. Мадемуазель Жермен, ну, как бы тебе сказать… Она бы заняла наше место, и потом, с тех пор как умерла мама, ты привык всегда быть с нами, и тебе ведь тоже будет нелегко…

Этот маленький плут решительно защищает свои интересы, хотя отстаивать свои права должен был бы я; он произносит целую речь, он раскрывает передо мной свою душу, он, кажется, впервые в жизни расшевелился так. На моих глазах ребенок становится зрелым юношей, встречающим во всеоружии опасность.

Наконец все прояснилось, прения закончились. Мари говорила о равных козырях, о партии вничью. Она ошиблась: козырной туз оказался не у нее. Если скрепя сердце я мог бы пренебречь сопротивлением всей семьи, то против воли Бруно я, вероятно, никогда не пошел бы. Не ему, конечно, быть судьей в сложившейся ситуации, которая становилась просто невыносимой и близилась к развязке. Но один он воспримет эту развязку как некое испытание отцовской любви.

— Если бы ты мог, папа…

— Что, если бы я мог, Бруно?

Он колеблется, ему стыдно, наконец он шепчет:

— Если б ты мог все это забыть…

И сдержанно, без всяких нежностей, он выдавливает шесть решающих слов:

— Ты бы не пожалел об этом…

Он нашел нужные слова. Их мог бы сказать мне каждый из них, но сказал один Бруно. «Ты сам об этом пожалел бы», — в устах Мишеля это звучит, как угроза. «Ты бы не пожалел об этом», — звучит обещанием в устах Бруно. Всего одна отрицательная частица «не» — и вы уже слышите не голос разума, а голос сердца. Пожалуйста, не надо высоких слов, будем достойны этого ребенка. Моя рука слегка сжимает его плечо:

— Хорошо, Бруно.

Повторим еще раз, уже не так смиренно:

— Хорошо.

Стыдливо скроем свой выбор:

— Ну что ж, пойдем домой.

Глава X

Там, где буйно растет орешник, чахнут каштаны: существуют несовместимые привязанности. Все было кончено. Нас осталось шестеро. Понятно, и на этот раз я не устоял перед демоном нерешительности и написал Мари:

«Пусть все останется по-прежнему, пока не вырастут дети. Тогда они будут заняты своей личной жизнью и не будут интересоваться моей; мы сможем остаток наших дней провести вместе».

Но это была лишь отговорка; меня гораздо меньше беспокоило устройство нашего будущего, чем желание соблюсти приличия при отступлении, я хотел замаскировать сдачу позиций. В ответном письме Мари мне прямо об этом сказала:

«Провести остаток наших дней вместе, снова ждать, вечно ждать, не зная, доживем ли мы до этого. Нет, Даниэль. Мы могли бы вместе начать нашу жизнь, но ты не посмел ослушаться своей матери. Мы снова встретились с тобой, но ты не посмел ослушаться своей тещи. Признайся лучше, что, помня о моих условиях, ты молча подчиняешься им и хочешь, чтобы я взяла на себя инициативу разрыва. Я не сержусь на тебя за это — ты сам изведешь себя упреками. Я не презираю тебя — ты не заслуживаешь презрения. Мне жаль тебя. Тебя любили три женщины, а это не каждому выпадает на долю, ты же несумел удержать ни одну из них. Чтобы не снимать с тебя ответственности, я еще раз напоминаю, что срок истекает к концу каникул. Я оставляю тебе такую возможность, но ты не воспользуешься ею».

И я действительно не воспользовался этим. Даже очень совестливые люди, когда они терзаются сомнениями и не могут найти оправдания своим действиям, совершают весьма неблаговидные поступки. Так, мое поведение, мужественное по отношению к моей семье (правда, если верить Наполеону, бегство — это высшее проявление мужества в любви), было совершенно непростительным по отношению к Мари. За неделю до начала каникул я сказался больным, у меня не хватило сил встретиться с ней в лицее Вильмомбля. Затем, как неожиданно для самого себя я пообещал детям, я увез их в Порник, где мы пробыли весь июль без Лоры, остававшейся с матерью. В августе Мишель, чтобы совершенствоваться в английском языке — он сам выбрал себе такую награду, — уехал в Ноттингем к неким Кроундам, которых мне порекомендовал один из моих коллег, а Луиза осталась дома готовиться к пересдаче экзаменов. Мы с Бруно отправились в Эмеронс, где в это время жили Мамуля и Лора. Я намерен был провести там конец каникул.

Это было принято как должное. Комментариев не требовалось, и весь клан, изменив тактику поведения, теперь изо всех сил старался развлечь печального господина, развеять его грустные мысли, окружить его любовью и вниманием. Я оценил то, что Лора не поехала с нами в Порник (своим отсутствием она как бы говорила: ты бежал от Мари, но не для того, чтобы быть со мной). Однако мне гораздо меньше нравились ее подчеркнутая покорность, немая благодарность, которая сквозила в каждом ее движении, из-за чего она даже рубашки мои гладила с тем благоговением, с каким монашенки гладят антиминс. Моя теща вела себя умнее, она лишь пыталась издали разглядеть своими дальнозоркими, на ее счастье, глазами, адреса на почтовых открытках, которые я изредка посылал своим коллегам; напрасный труд, я ни разу не написал Мари, я не хотел ей писать, подвергать себя лишнему искушению. Но порой и мадам Омбур, не в силах скрыть свою радость, тоже совершала бестактности: у победительницы так и чесался язык, ей не терпелось выразить свою признательность побежденному. Она принимала какое-нибудь горькое лекарство, корчила гримасу и, находя свой героизм восхитительным, облизывала ложку и говорила:

— Жизнь состоит не из одних удовольствий. После такой горечи все покажется сладким.

А однажды, воспользовавшись тем, что мы остались наедине, она прямо сказала:

— У вас невеселый вид, Даниэль. У каждого свои болячки, но у вас, видимо, печень разыгралась не на шутку. Я не люблю вмешиваться в чужие дела и не стану больше заводить разговор на эту тему. Но если мои слова могут принести вам хоть какое-то облегчение, то я должна сказать, что считаю вас порядочным человеком.

Один и тот же шаг делал меня порядочным в глазах одной, непорядочным в глазах другой: слабое утешение.

А удар был тяжелым. Моя любовь к Мари, пусть даже я любил не слишком пылко, тянулась очень долго. Теперь, когда я ее покинул, за ней оставалось бесполезное право принесенных в жертву: право умерших терзать душу воспоминаниями. Я видел ее одинокой, припадающей на свою больную ногу, я слышал, как она горько клянет себя за свою доброту, за то, что позволила в этом возрасте старому дураку соблазнить себя. Я презирал себя, как она это и предвидела, забывая о том, что презирал бы себя еще больше, если бы пожертвовал своими детьми. Я изводил себя упреками — словно дал обет вечного покаяния, подобно тому как другие дают обет бедности, — не смея признаться, что у этих упреков была своя оборотная сторона. Ведь долгие годы я обещал себе, что женюсь на Мари, когда окончательно завоюю сердце Бруно, когда он сможет вынести такое испытание. Но он не смог его вынести. И теперь, именно потому, что я не захотел пойти против его желания, не связал свою жизнь с Мари, сердце Бруно принадлежало мне — полностью принадлежало мне. Это был последний подарок Мари.

И он это знал. Однако не хотел показывать, что знает о принесенной мной жертве, не хотел обращаться со своим отцом как с больным. Но когда я смотрел, как он беззаботно валяется голышом на песке в короткой тени поникших от жары вязов или плещется в тихой прозрачной воде, я чувствовал себя вознагражденным. Он был весь день тут, рядом со мной.

Ко времени нашего возвращения я немного успокоился, хотя и не полностью излечился. Конечно, меня тревожила мысль, как я появлюсь в лицее. Я прежде всего зашел к директору, который, скрывая свое неодобрение под маской простодушия, воскликнул:

— Итак, ваша приятельница покинула нас?

Мое молчание открыло ему глаза.

— Значит, вы ничего не знали? Она сама просила о переводе и получила назначение в Перпиньян.

Я вышел, испытывая одновременно и грусть, и облегчение. Мы с Мари погубили нашу любовь; такие раны не скоро заживают, они еще долго кровоточат. Я освободился даже не от Мари, а от какой-то частицы своего я, от необходимости стать мужем, ведь судьба уготовила мне роль отца.

Весь этот год прошел под знаком отцовской любви, которой, вероятно, я мог бы найти лучшее применение, и иногда я даже спрашиваю себя, не предал ли я ее в конечном счете. Да, я был отцом и всегда останусь им, самым верным, самым преданным, настоящим пеликаном. Но отцом скольких детей?

Я сказал, что нас осталось шестеро. Но это только так говорится. Наша шестерка распалась. Фактически она состояла из одного (Мишель) плюс одна (Луиза) плюс двое (Мамуля и Лора) и плюс двое (Бруно и я).

Вернувшись из Англии еще более самоуверенным, чем прежде, с новой стрижкой бобриком (архангелу надоели его слишком красивые волосы), Мишель стал слушать в лицее курс элементарной математики и с каждым днем проявлял все большую решимость оторваться от семьи. Он умел сам организовать свой рабочий день, все свободнее располагал собой по воскресеньям, держался все более независимо, предоставлял нам лишь честь присутствовать при рождении его блестящей карьеры, заботу оплачивать ее и радость сознавать, что его самостоятельность дает ему куда больше, чем наши советы.

Что до Луизы, то она пользовалась такой же свободой, какая была дана ее брату (ее вечный припев: ведь мы с ним ровесники, папа), и послаблением родительской власти, из-за чего в наши дни дети в восемнадцать лет уже мнят себя взрослыми; ее нисколько не огорчил вторичный провал на осенних экзаменах. Она спокойно заявила, что вообще предпочла бы бросить учебу, поскольку эти знания не пригодятся ей в будущем, и что ей хотелось бы как можно скорей зарабатывать себе на жизнь. Но при первом же упоминании об избранной ею профессии манекенщицы нахмурились брови по обе стороны улицы, и Луиза, так и не найдя у нас поддержки, вынуждена была провести еще год в лицее. Для нее, конечно, так же как и для Мишеля, мой разрыв с Мари означал мое поражение в своеобразном поединке двух противоборствующих сил, и это придавало ей смелости. Она позволяла себе все больше, но действовала со свойственными ей вкрадчивостью и упрямством, оставаясь внешне все такой же ласковой кошечкой, неслышно ступающей на своих мягких лапках. У нее, как и у Мишеля, была своя жизнь; правда, она еще так открыто не отделялась от семьи, но теперь она часто опаздывала, у нее появились какие-то тайны, какие-то свои развлечения и новые привязанности вне дома.

Мамуля и Лора как-то сразу оказались в стороне, вдвоем в своем старом обжитом уютном гнездышке. К тому же мадам Омбур все больше старела и требовала постоянных забот. Лора, которая по-прежнему вела наше хозяйство, уже не могла уделять нам столько внимания, как раньше, и проводила большую часть времени у матери.

В доме, где мы все чаще оставались вдвоем с Бруно, все способствовало сплочению последней подгруппы. Бруно вдруг оказался оторванным от своих старших брата и сестры, а в свои пятнадцать лет он еще не мог претендовать на особую самостоятельность. Да она и не очень соблазняла его. Из лицея он сразу же возвращался домой. У него не было товарищей, если не считать маленького толстяка, чуть ли не навязанного ему обстоятельствами: он жил на той же улице, что и мы, в лицее учился в одном классе с Бруно, который пренебрежительно называл его «Ксавье из дома 65». Все четверги и воскресенья Бруно проводил в гостиной, а значит, в обществе своего отца, так же как и он, в эти дни почти не выходившего из дому. Этот год, который мне даже вспомнить нечем, вероятно, был для меня, по мнению мадам Омбур, годом полутраура. Я сам удивлялся, что это было не так. Скорее этот год стал для меня годом полурадостей, приглушенных и сдержанных. Из еле теплившегося до сих пор огня после долгого ожидания наконец вырвалось яркое пламя.

Глава XI

Я приближаюсь к тому времени, которое когда-то назвал своим «золотым веком». Человеку свойственно на склоне лет отыскивать в прошлом такую пору, причем в зависимости от расположения духа он раздвигает или сужает ее границы. Так и мне иногда кажется, что мой «золотой век» длился три или четыре года — с того дня, как я расстался с Мари, и до той поры, когда из дома разлетелись дети. Но чаще я настроен не столь оптимистически и, помня, как дорого мне стоили оба эти события, предпочитаю относить к «золотому веку» всего пятнадцать месяцев своей жизни.

Но даже и эти пятнадцать месяцев я все реже так называю. Я с благодарностью вспоминаю и всегда буду вспоминать это время, хотя теперь оно уже не имеет прежней ценности в моих глазах. Иногда я упрекаю себя за то, что безраздельно отдался тогда своему счастью, иногда, напротив, мне кажется, что моя сдержанность обеднила этот период, который мог бы стать самым ярким в моей жизни. Я осуждаю свою пристрастность, но остаюсь верен ей; где-то в самой глубине своего серого существования я нахожу огромную озарившую меня любовь. Я пытаюсь постигнуть ее тайну, понять, откуда и почему она пришла ко мне.

Но мне это не удается. Я не могу найти ни одного запоминающегося события, не могу даже разграничить эти два года, внешне такие однообразные, ничем не примечательные, годы, когда я чувствовал себя сначала просто счастливым, а потом, хотя ничего нового не произошло, даже счастливейшим отцом. Сколько раз я упрекал себя в несправедливости, сколько раз я сравнивал свои чувства со старым цементным раствором, который медленно схватывает, но уж если схватит, то намертво. Конечно, всегда какую-то роль играют и обстоятельства, хотя они не определяют главного. Обстоятельства нашей жизни способствовали моему сближению с Бруно, так же как опалубка помогает цементированию.

Мишель, вернувшись из Англии, — после блестящей сдачи курса элементарной математики он снова ездил к Кроундам, — попросил меня определить его в лицей Людовика Великого, где бы он имел возможность заниматься высшей математикой. Он выразил желание жить в пансионате при лицее, ему там было бы легче готовиться в Политехническую школу, хотя бы потому, что не придется столько времени тратить на дорогу (по-моему, ему просто не терпелось почувствовать себя совершенно самостоятельным, освоиться с новым положением одного из блестящих претендентов на поступление в прославленную школу); теперь он бывал дома раз в две или даже в три недели, он приезжал без предупреждения, со снисходительным видом наспех проглатывал традиционный воскресный обед в доме бабушки и почти сразу же исчезал, — обычно за ним заезжали его приятели в своих спортивных машинах — важные наследники наших важнейших заводов; включив предельную скорость, эти заучившиеся юнцы давали разрядку своей чрезмерной степенности. Орел готовил себя к полетам, он собирался лететь дальше нас.

Что касается Луизы, то она успешно выдержала в июле письменный экзамен, но провалилась на устном и, не сумев пересдать его в октябре, категорически отказалась на третий год оставаться в выпускном классе; она решила предпринять новую атаку, сломить наше сопротивление и добиться разрешения поступить в школу манекенщиц. Уже примирившись с мыслью, что из нее получится секретарь-машинистка, медицинская сестра или даже продавщица, ее многоуважаемый папаша, который сам же поселил тревогу в сердцах ее бабушки и тетки, теперь, посмеиваясь, выслушивал разговоры Луизы, которая приводила ему в пример блестящую карьеру Пралины, Беттины и других дам, прославивших профессию живых вешалок. Но скоро ему наскучили упреки в старомодности его взглядов, он не мог противиться желанию доказать полное отсутствие у себя ложного стыда, которое, казалось бы, уничтожает отцовские опасения, а в сущности, лишь обостряет их. Луиза хочет зарабатывать себе на жизнь? Похвальное желание. Она хочет стать манекенщицей? Выбор менее похвальный, но стоит только взглянуть на девочку, и становится понятно, что у нее есть на то все основания. Мамуля, которая сначала и слышать об этом не хотела, в конце концов изрекла:

— В общем, все это предрассудки. И адвокату, работающему языком, и землекопу, который зарабатывает себе хлеб своими руками, и велогонщику, которого кормят ноги, — всем платят за их тело. И потом манекенщица — это все-таки не натурщица. У нее как раз обратные обязанности — ей положено одеваться.

Таким образом, с нашего согласия Луиза в свои девятнадцать лет вышла на орбиту. Теперь по воскресеньям мы все чаще оставались вдвоем с Бруно. Вскоре мы стали проводить вместе и всю неделю. Изменив своему постоянному правилу не отдавать детей в то учебное заведение, где преподаешь сам, я под тем предлогом, что Бруно теперь остался один в лицее Карла Великого, перевел его к себе в Вильмомбль. И действительно, разве не проще ездить в лицей вместе в машине? Бруно приезжал и уезжал в одно время со мной, он жил, как бы подчиняясь ритму моей жизни.

Мне повезло в первый и единственный раз за долгие годы. Но я тут же должен оговориться: я бы не хотел, чтобы мою близость с Бруно или, скажем откровенно, предпочтение, которое я ему оказывал, сочли случайным и неправильно бы истолковали его. Конечно, где-то в глубине души я считал, что заслужил право на свою любовь, что она дана мне в награду и утешение. Но эта любовь не была ни замкнутой, ни заносчивой (мне иногда случалось завидовать заносчивости некоторых людей, но сам я так и не смог развить у себя этого качества). Я привык таить свои чувства, самые простые и самые неожиданные (вероятно, запомнился совет матери: не показывай людям ни своей души, ни своего белья), но я никогда не скрывал этой любви. Она существовала. Она проявлялась постоянно. Без всякой патетики, без страстных порывов. Спокойная, ровная. Замечательная, но малозаметная. Красноречивая, но лишенная красноречия. Если бы в этом не усмотрели некоего вызова, я бы охотно назвал ее просто естественной (хотя мне было бы трудно выразить, в чем именно заключалось ее естество). Мою огромную любовь, родившуюся из равнодушия, эти токи, бегущие от него ко мне и от меня к нему, наше полное согласие, о котором ни он, ни я никогда не говорили, — все это можно сравнить разве что с ароматом, о котором нельзя рассказать словами: прелесть его улетучивается. Это так трудно поддается описанию, и, для того чтобы создалось хоть какое-то впечатление, мне, вероятно, лучше попробовать нарисовать картину отдельными мазками.

Взять хотя бы его место в машине…

Вполне понятно, что самому младшему в семье, которому из-за его небольшого роста ничего не видно за головами старших, как правило, отводят в машине переднее место, рядом с водителем. Понятно и то, что место, которое ребенок занимает каждое утро, когда они вдвоем с отцом едут в машине, сохраняется за ним по привычке и в тех случаях, когда к ним присоединяются брат и сестра.

Итак, Бруно сидит на переднем месте, рядом с водителем. Когда Мишель снисходит до нашей малолитражки, он вынужден устраиваться на заднем сиденье, хотя он и ворчит, что не знает, куда девать свои длинные ноги; рядом с ним место его сестры, которая вечно боится порвать в машине чулки. В случае необходимости между ними втискивается еще и Лора, чтобы не мешать водителю вести машину.

Но когда Мишель, получивший права, усаживается за руль, Луиза тут же перебирается к нему, а отец с сыном перемещаются на задние сиденья.

Я не случайно сказал «отец с сыном», это не пустая деталь. Когда я говорю о Мишеле или Луизе, я называю их по именам: «Луиза уже вернулась?», «Нет ли писем от Мишеля?» Долгое время я называл по имени и Бруно, если только не обращался к нему ласково «малыш». В семьях часто принято называть так младших детей, чего, кстати, сами они терпеть не могут.

Но оттого, что Бруно был постоянно со мной и мне чуть ли не каждому встречному приходилось представлять его: «Мой сын», — я привык к этому сочетанию слов. И если мне случалось выйти из дому без него, возвратясь, я непременно спрашивал:

— Мой сын дома?

Лора привыкла к этому. «Мой сын» значило для нее: «сын, который всегда дома». Она не видела здесь злого умысла. И иногда даже отвечала:

— Нет, вашего сына дома нет, но неожиданно приехал Мишель.

Она долго даже не замечала этого, впрочем, так же как не замечал и я сам, ведь я произносил «мой сын» без особого ударения; по имени я называл его, только обращаясь к нему, никогда не употребляя никаких «лапочек» и «деточек» и даже уменьшительных форм от его имени: «Ну, поехали, Бруно?.. Слушай, Бруно, ты не забыл подлить воды в радиатор?.. Надень свитер, Бруно, сегодня холодно». Имя Бруно без конца звучало в вопросительных, повествовательных и восклицательных предложениях, и только интонация придавала ему различные оттенки; обычно я старался помягче произносить это имя, словно боялся обидеть мальчика, который его терпеть не мог (но ведь не я его так назвал) и который даже иногда ворчал: «Бруно — зерно, живот может разболеться от такого имени».

Примечательный факт — Бруно платит мне той же монетой. Слово «папа» не исчезает из его лексикона, но чаще он предпочитает спрашивать:

— Мой отец дома?

Непринужденность Бруно. Это доказательство нашей близости мне дороже всех остальных. Тем более что непринужденность никогда не была отличительной чертой его характера. До сих пор, стоит ему выйти за калитку, он словно весь сжимается. Я завоевал право на эту непринужденность, я видел, как мучительно рождалась она из страшной скованности; я всячески поощрял ее и всеми силами старался развить в нем эту черту. Счастье еще, что, несмотря на все мое потворство, непринужденность не превратилась у него в развязность. Бруно не злоупотребляет ею, он, вероятно, даже не подозревает, какие в нем произошли перемены. Непринужденность проявляется теперь в каждом его жесте, в его вопросах и ответах. Его слова, хоть он и не думает обидеть вас, иногда могут задеть за живое. У него непогрешимый слух и беспощадный взгляд юности. Случается, он говорит мне в лицо такие вещи, которые никто бы не осмелился сказать. Вот, например, мы с ним у радиоприемника:

— Ну, ты уж что-то совсем… Мы же это слушали. Надо ловить на коротких волнах.

Или вот я выхожу из ванной:

— Смотри-ка, папа, да ты живот отрастил.

Такое я не разрешил бы сказать никому другому.

Откровенность Бруно — еще одно доказательство нашей дружбы. Бруно научился быть откровенным. Вернее, он может теперь быть откровенным, если захочет. Но хочет он этого не слишком часто. Бруно мальчик неразговорчивый и зря языком болтать не будет. Он не станет шушукаться, изливать мне свою душу, доверять секреты, подобно многим девчонкам, которые доставляют этим огромную радость своим матерям. Он, видимо, наделен от природы даром хранить тайны. Некоторые из них запрятаны у него глубоко, словно костный мозг, и их невозможно извлечь, не распилив кость. Чаще всего его тайны открываются мне в коротеньких восклицаниях или несуразных вопросах. Для него не существует табу, он не знает, что такое ложный стыд. Он вдруг начинает выгрызать у себя блох. И уж если он за это принимается, значит, они ему действительно досаждают.

Ну вот хотя бы такая сцена. Весь взъерошенный — нервничая, он взлохматил себе волосы, — Бруно выбегает из химического кабинета. Хватает учебник, судорожно листает его, наконец находит нужную страницу.

— Нет, вы видели такого дурака! — восклицает он.

Это, конечно, относится к нему самому, потому что о другом он, как и все, сказал бы что-нибудь посильнее. И он продолжает, не щадя себя, с той откровенностью, которой так не хватает мне, когда я занимаюсь самокритикой:

Не мог бы ты вложить в меня побольше памяти?.. Опять я засыпался с этими валентностями. Зато можешь не волноваться — в институте меня учить не придется.

Все это говорится еще совсем по-детски. Но иногда откровенность Бруно заходит очень далеко. Мне нравится, с какой непосредственностью касается он вопросов, о которых я в его возрасте стыдливо молчал. (Хотя отцовское ухо может быть снисходительнее материнского.) Бруно такой же страстный пловец, как и его брат, иногда он уговаривает меня пойти с ним на общественный пляж. Он ныряет под канаты, отталкивается пятками от бакенов, не считаясь ни с какими правилами, легко справляясь с течением, добирается до железного моста, переброшенного через Марну, подплывает под него и потом возвращается. Он плывет то брассом, то кролем, то с самым безмятежным видом лежит на спине, поражая худеньких с втянутыми животами русалочек, боязливо сидящих на мостках причалов. Обычно он даже не смотрит в их сторону. Но вот на пляже появляется совсем иное создание — девушка с совершенными формами, которые едва сдерживает купальник. Ее лицевая сторона (то, что Бруно называет «фарами»), так же как и обратная (то, что Бруно называет «палубой»), могут соперничать только с великолепием статуй. Бруно, который в эту минуту с победоносным видом вылезает из воды, вдруг как будто весь съеживается. Он подходит ко мне, и мне кажется, что он стал меньше ростом, уже в плечах, сгорбился и словно полинял. Он не может оторвать взгляда от незнакомки, которая проверяет упругость трамплина, готовясь к прыжку. Он борется с собой, смотрит на нее, отводит глаза в сторону, наконец решительно отворачивается. Садится рядом со мной, поеживается и говорит:

— Черт, до чего же она меня разожгла.

И, стараясь сделать это незаметно, поправляет плавки. Мне становится неловко. Я завидую языческой простоте отца святого Августина, который, моясь с сыном в термах, с гордостью заметил, что тот уже становится мужчиной. Но Бруно не оставляет меня в покое.

— И главное, от тебя здесь ничего не зависит! — продолжает он без тени иронии. И тут же добавляет: — А вот попробуй-ка справься с этим по вечерам! А у тебя так бывало?

Вот чертенок! В голове у меня одна за другой вспыхивают мысли, как свечки, вставленные в церковную люстру и соединенные фитилем, от которого они зажигаются. Первая: с какой легкостью касается он таких нелегких вопросов! Свойственно ли это качество только ему или всему их поколению? Вторая: он мог бы сказать: «А у тебя так бывает?» Уж не думает ли этот наивный мальчик, что я не реагирую на соблазны? Третья: когда мне было восемь лет, я находил возмутительным, что в витринах лавок выставляются конфеты. Мир плохо устроен. И в желаниях, так же как в лакомствах, приходится постоянно сдерживать себя. Видит око, да зуб неймет. Четвертая: одна свеча не зажигается — я не могу сразу подыскать ответ, которого он ждет. Пятая: нет ничего порочного в том, что происходит с Бруно; все определяется тем, как это воспринимаешь. И тот, для кого это лишь успокаивающее средство, не теряет своего целомудрия. Почему мне не сказать Бруно того, в чем сам я так убежден, почему не вернуть этому ребенку чистоту и спокойствие? Шестая: вот как может обернуться эта жизненная банальная и вечно живая проблема, перед которой немеют отцы, так же как в свое время немели их отцы, не в силах выполнить свой долг. Ну что ж, постараемся выкрутиться, поскольку мужества у нас маловато.

— Все мы одним миром мазаны.

Эта фраза не оправдывает его, но и не осуждает.

Меня бросает в жар. Но вот вспыхивает последняя, седьмая свеча, она горит так ярко, что перед ней меркнут все остальные: «Чертенок! Сынок мой! Разве не ясно, чем вызвано такое доверие? Я так об этом мечтал. Вот кем я стал для него…» На минуту пламя свечи колеблется и начинает коптить. Бруно что-то совсем тихо шепчет, но я догадываюсь.

— Знаешь, мне с этим все труднее справляться.

Бруно! Его признание переполняет мне душу. Я очень любил свою мать, но я никогда не осмелился бы сказать ей такое.

И вместе с тем он тактичен. Он уверен в моей любви и никогда не требует доказательств. Он охотно избежал бы их вообще. Некоторые подарки его просто сердят. Они даже оскорбляют его. Где-то в глубине души (мне это тоже знакомо) он чувствует себя недостойным их, они задевают его самолюбие и не соответствуют тому представлению, которое он составил о наших отношениях. Ко дню его рождения я присмотрел в одном из больших ювелирных магазинов на авеню Резистанс часы с несколькими стрелками — настоящий шедевр, рожденный все в той же Швейцарии и все тем же гением, который создал перочинные ножи с бесчисленными лезвиями, составляющие гордость любого мальчишки. Я привел Бруно в магазин и показал ему выбранную мною вещь. Но он тут же воскликнул:

— Что ты, опомнись! Даже у Мишеля нет таких часов. И зачем они мне?

Он выбрал хотя и не очень дешевые, но самые стандартные часы на широком браслете, которые тут же надел на руку, дважды повторив (он явно был очень доволен): «Ты силен» — обычная форма его благодарности.

Его признательность не умеет себя высказать. Кроме упомянутого выражения, которым он тоже не очень-то часто пользуется, и общеизвестных словечек, вроде «пойдет», «здорово» и т. д., он придумал способ выражать свое одобрение, называя тот или иной размер обуви. Если он говорил: «Тридцать два!», пробуя какое-нибудь блюдо, этой оценки боялась даже Лора. Если он кричал: «Сорок!», возвращаясь от бабушки, это значило, что она чувствует себя хорошо. Я понял, насколько мы сблизились с ним, когда однажды Башлар передал мне, что слышал, как Бруно говорил своим товарищам в школьном дворе:

— Мой отец? Да я в жизни не сменял бы его ни на кого другого. Это полный сорок четвертый.

Влияние, каким он пользовался теперь в семье, тоже свидетельствовало о происшедших у нас переменах. Нередко старшие дети прибегают к посредничеству младших, пользующихся особыми милостями у родителей.

— Сказал бы ты старику, что я сижу на мели… И потом, он обещал купить мне ракетку, не мог бы ты ему об этом напомнить?

Луиза целует Бруно, оставляя на его лице следы губной помады, называет его нежными именами. Мишель вступает в переговоры с этой бывшей «козявкой», теперь для него Бруно нечто среднее между грумом и экономом. Бруно, как всегда, краток в ответах:

— Денег маловато, вспоминаешь брата, — спокойно говорит он.

Эта роль его совсем не вдохновляет. Мне неслыханно повезло, и я готов без конца твердить об этой своей удаче. Бруно не только не доставляет никакой радости играть роль любимчика, ему и в голову не приходит, что он мог бы им стать. Он, вероятно, считает, что все его могущество заключается в том, что он постоянно рядом со мной. Он убежден, что мои истинные любимцы, которые пользуются всеми привилегиями и полной свободой, — это Мишель и Луиза, то есть те, кого он так любит сам, Мишеля за его голову, Луизу за ее хорошенькую мордочку, тогда как он, Бруно, не может похвалиться ни тем, ни другим. И все-таки он старается им помочь, старается быть справедливым, хотя не забывает и о наших интересах.

— Уж очень неподходящее время ты выбрал, отец только что заплатил дополнительный налог, — отвечает он осторожно.

Но это не мешает ему начать на меня наступление:

— Представляешь, каково Мишелю без гроша в кармане, он даже не может угостить своих приятелей, а ведь они его повсюду за собой таскают…

На мою долю выпадают и такие сентенции:

— Раз уж начал сдирать с себя шкуру, так сдирай до конца!

Даже Лора прибегала к помощи Бруно. Ее присутствие в доме и раньше почти не ощущалось, теперь же, после моего разрыва с Мари, она стала совсем бесплотной. Она повсюду, но ее не замечаешь, как не замечаешь воздух, наполняющий дом. И Бруно служит посредником между видимым и невидимым. Хотя Лора где-то совсем рядом (это, вероятно, она из экономии только что погасила половину лампочек, а теперь роется в шкафу со щетками), не важно, ко мне обращается Бруно:

— Ты ничего не имеешь против, если на завтра приготовить голубцы?

Теперь о моем влиянии: не скажу, чтобы мне это было неприятно, но и большого удовольствия я не получал. Но как помешать действию законов притяжения? Сила притяжения тел прямо пропорциональна их массам — этот закон не для меня, ведь я почти невесом, — но обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними: расстояние между мной и Бруно ничтожно, и единственное мое желание, чтобы оно еще сократилось.

Сначала он служил мне чем-то вроде записной книжки: «Не забудь, я завтра должен зайти в бухгалтерию, заплатить за пансион Мишеля… Напомни, в шесть часов у меня урок у Бардена».

Затем в эту записную книжку я начал вносить заметки: «Бардену, конечно, не вытянуть. Это классический тип ученика, которого следует исключать из лицея и направлять в профессиональное училище. Если бы родители не отодвигали частными уроками его неминуемый провал, если бы мы могли по-настоящему отбирать, если бы реформа образования, если бы правительство…» И вот, цепляясь друг за друга, текут мысли, болтаешь что надо и не надо. Говоришь, говоришь и очень доволен собой, говоришь с большей убежденностью о том, что непосредственно относится к твоей специальности, меньше разбираешься в других вопросах, и все-таки говоришь, говоришь для самого себя, чтобы лучше уяснить себе некоторые вещи, и совсем забываешь, что твои слова с жадностью ловит еще совсем неискушенное, но чуткое, как микрофон, ухо и все, что ты сказал, словно записано на пластинку.

Первый результат: пластинка начинает крутиться: «Папа сказал…» Все дети — эхо своих родителей. Но часто ли родителей огорчают подобные ссылки? Чаще они льстят им и трогают их. Я знаю свои недостатки, я понимаю, как нелепы постоянные срыгивания материнскими афоризмами («Как говорила моя мать!»). Но мне трудно отвыкнуть от этой привычки. И мне очень дорого всякое свидетельство того, что в жизни сына я играю ту же роль, что в моей собственной жизни играла моя мать.

Результат второй: он подражает мне. Я замечаю у Бруно свои жесты (например, манера говорить «нет», подняв вверх указательный палец), свои обороты речи. У нас с ним общие вкусы (нам не нравится хром, нам не нравятся одни и те же картины на выставках), у нас с ним одинаковые странности (мы боимся толпы в метро), у него такой же нерешительный характер (скоропалительный вывод — вывод ошибочный), у него моя чрезмерная щепетильность и ворчливая собачья преданность; так же как я, он склонен к отступлениям, к выжиданию, к недомолвкам, к немым разговорам улыбок. Мне даже совестно за ту радость, которую это мне доставляет. Я восхищаюсь всем тем, что, на мой взгляд, он унаследовал от меня. Это давняя страсть — помню, как я был счастлив, когда шесть лет назад обнаружил, что большие пальцы на ногах у него, так же как и у меня, значительно длиннее остальных: обычно такая аномалия передается по наследству. Что же в его характере благоприобретенное? И что врожденное? Я совсем не хочу, чтобы Бруно во всем повторял меня. Я только страстно желаю найти в нем сходство с собой. Если же его быть не может, пусть он простит меня за то, что я в нем воспитал! По крайней мере, хоть так я вложу в него что-то свое.

Бруно, Бруно. Какими словами поведать мне о своем счастье? Что мне еще сказать о своей любви? Что в ней не было никакой слащавости. Мы никогда «не ставили друг другу банок», как говорил Бруно о поцелуях своей бабушки. Что я привык поворачивать голову направо («одесную своего отца» — мы следуем заветам Библии; напоминаю: справа от меня его место в машине). У меня появилась привычка слегка поворачивать голову направо, просто так, время от времени, чтоб лишний раз взглянуть на эту славную головенку с шапкой густых волос. На эту родинку на щеке с торчащими волосками. На эти серые глаза, глубину которых особенно подчеркивают яркие белки, так же как невинность Бруно придает особую значимость всем его рассуждениям. На эти руки, еще часто перемазанные чернилами, хотя он семимильными шагами приближается к выпускным экзаменам. На всю эту мальчишескую фигурку: он уже почти перестал расти и теперь раздается вширь, и на нем так ладно сидит куртка.

Бруно, Бруно… Но была у моей любви и оборотная сторона. Ложка дегтя попала и в мою бочку меда: заслужил ли я свое счастье?

Был страх: сколько это может продлиться?

Были угрызения совести, которые только усугубляли этот страх: почему не тревожат меня воспоминания о Мари? Моя любовь к ней, хотя она и длилась столько лет, оказалась всего лишь длительным переходным состоянием, и теперь она нашла свое завершение.

Была необходимость постоянно делить его с кем-то. То с новым молодым преподавателем, от которого Бруно был в восторге, то с его немногочисленными товарищами, хотя бы с этим толстым «Ксавье из дома 65» (они подружились в лицее Карла Великого, и, хотя теперь учатся в разных лицеях, Ксавье то и дело заходит к нам), то с образом любимой матери — мы без конца подновляем позолоту воспоминаний о ней; то с Лорой — он был к ней горячо привязан; то с девчонками, к которым у него уже просыпался интерес — они посматривают на улицах на моего юнца, оглядываются разок-другой, крутя бедрами в пышных юбках; то с соседями, живущими по ту сторону забора, то с продавцами, стоящими за прилавком, — со всеми теми людьми, которые пытаются захватить его внимание, которые почему-то так интересуются вами, злословят о вас, поднимая целое море слюны вокруг вашего необитаемого острова.

И еще возраст Бруно: ему шестнадцать лет, и он в последнем классе.

Было и то кипение молодости, которое пока еще сдерживалось расписанием занятий, программами, привычками. Но, глядя, как он иногда резко отрывается от книги, я так и представлял себе молодого бычка, который жадно втягивает ноздрями воздух, видимо почуяв запах далеких родных лугов.

Было и различие в самой природе нашей любви. Различие вполне естественное. Бруно любит отца так, как обычно любят своих отцов. И даже, вероятно, так, как он любил бы свою мать. Только безумец мог бы пожелать большего. Ибо в основе лежит любовь Отца, породившая любовь Сына.

И наконец, удивление, царившее в доме тещи. О, к нему не примешивалось ни капли возмущения. Но обе эти дамы, так упорно желавшие видеть во мне благородного человека, который только выполняет взятые на себя обязательства, были несколько поражены. Им, конечно, казалось, что я перенес на Бруно всю свою привязанность, передал ему права на ренту, которой пользовалась Мари. Испытывая потребность кому-то покровительствовать, я, мол, набросился на самого податливого; или же: я подчинился своей роли отца, как подчиняются диете. Конечно, именно это имела в виду Мамуля, когда однажды, взглянув на блюдо со шпинатом, где желтели глазки крутых яиц, произнесла:

— Раньше я терпеть не могла шпината, а теперь обожаю его. Вот так и получается: сперва что-то ненавидишь, потом заставляешь себя через силу есть, потом привыкаешь, и вот уже нет для тебя ничего лучше…

Бруно, Бруно… Наша машина катится по направлению к Вильмомблю. На дороге пусто. И как всегда, когда нам случается выехать на свободный от машин перегон, он, конечно, скажет:

— Жми на всю железку! Путь свободен.

Для меня машина — средство передвижения. Для Бруно даже такая машина, как наша малолитражка, — радость движения. Я слегка нажимаю на педаль. Как мне сейчас хорошо! Я ничего не хочу от жизни, вот только бы ехать и ехать так. Мне хорошо, и мысль, что можно жить какой-то другой жизнью, кажется мне такой же нелепой, как попытка вести машину вспять. В жизни существует столько обратимых положений. Можно сменить рубашку, род занятий, убеждения. Можно переменить жену. Но нельзя переменить ребенка. Он родился, вы принадлежите ему, вы в его власти. Он существует, и ничто, даже его смерть, не сможет вырвать его из вашей жизни. Он будет существовать, и ничто, даже смерть родителей, не помешает ему стать их продолжением. Ребенок необратим. И после него, и после меня все будет нестись вперед с быстротой времени…

— Что это у тебя вдруг мотор заглох? — спрашивает Бруно.

Да, мотор заглох, я слишком резко затормозил перед самым носом двух школьников, которые переходили улицу. И я вспомнил, что у меня тоже есть еще двое детей, а я в своих мыслях всегда только с этим.

Глава XII

Воскресенье. На этот раз вся семья в сборе. Широколобый, широкоплечий Мишель сидит очень прямо, со стороны можно подумать, что он заглянул к людям, занимающим куда более скромное, чем он, положение. С презрительной гримасой, которая у него появляется всякий раз, когда он имеет дело с чем-то, с его точки зрения, несерьезным (а в его глазах литература уж никак не заслуживает внимания), он листает роман Камю, забытый на столе Лорой: она читает мало из-за недостатка времени, но в отличие от большинства домохозяек предпочитает серьезную литературу. Не успев переступить порог, он сообщил:

— Буйвол был против того, чтобы я сдавал вступительные экзамены в этом году. Но в конце концов согласился, я могу попытать счастья. Представляешь себе, я выиграю целый год!

Он не сказал мне ничего нового. «Буйвол» был студентом математического факультета, когда я учился на филологическом; иногда он снисходит до того, что вспоминает об этом и звонит мне по телефону. Вчера он промычал мне в трубку: «На мой взгляд, твоему сыну следовало подождать. На будущий год он прошел бы с блеском». Мишель добавил:

— У меня нет никаких планов на сегодня. Хочу весь день провести с вами.

Смиренно выслушав его полное смирения решение, чувствуя, что я навсегда останусь для него лишь отцом, который платит за пансион, дает в случае необходимости свою подпись и принимает из его рук похвальные листы, я пробормотал, как и полагается в таких случаях:

— Чудесно.

Луиза, по крайней мере, старается сохранить видимость. Она ласкова от природы и расточает нам свои ласки, как и многим другим, а потому, когда она дома, создается полная иллюзия взаимной любви. Правда, ее ремесло уже дает себя знать, у Луизы слишком профессиональная осанка, удивительно гладкая кожа на лице, она боится лишний раз улыбнуться, чтобы, не дай бог, не наметилась где-нибудь морщинка, а блестящие глаза ее напоминают драгоценные камни в искусной оправе. И все-таки, когда она проходит мимо, отрабатывая каждое свое движение, следи за безукоризненностью своих певучих жестов, я, право, не жалею, что она моя дочь.

Бруно откровенно восхищается и братом и сестрой.

— Ты запросто пройдешь, нечего и думать, — говорит он Мишелю.

Поворачивается к Луизе, дотрагивается до ее платья и не может сдержать восторга.

— Ну и платье ты себе оторвала!

Затем, вспомнив, что он правая рука отца, объявляет:

— Сегодня мы не обедаем у бабушки. У нее давление двести сорок. Лора дала ей слабительное и теперь сидит под домашним арестом, таскает горшки.

— Довольно, Бруно, — обрывает его Мишель.

— Бедняжка Лора, — бормочет Луиза и морщит нос (на минуту позабыв о строжайших указаниях своих наставников), однако ей и в голову не приходит помочь своей тетке в этом малоприятном занятии, а ведь Лора должна одна поднимать тяжелую, полупарализованную старуху.

— Она приготовила нам холодную закуску, — как всегда, без всякой последовательности продолжает Бруно. — Где мы ее срубаем? Папа предлагает устроить пикник на песках, неподалеку от Эрменонвиля.

— А, это те самые пески, те самые дюны, откуда торчат скалы и где производили натурные съемки Сахары? Тогда нет, с меня хватит фильма, — заявляет Луиза, которая только и может похвастаться что своей кинематографической эрудицией.

Завязывается спор. Бруно не прочь поехать в Орли. «Посмотреть на большие-большие самолеты», — издевается Мишель. Бруно с удовольствием расположился бы поблизости от трассы велогонки Париж — Бордо. «Что ж, мчись туда, Бобе», — бросает Мишель, а Луиза, которую не слишком прельщает завтрак на траве, предлагает оставить еду на вечер и пообедать просто в «Летающей рыбе», на том берегу. А после, пусть кто хочет потанцует, а кому это не слишком улыбается, пусть возьмет напрокат речной велосипед или лодку. «Это, пожалуй, подойдет», — одобряет Мишель. Выражение лица Бруно, который уже заранее уверен, что он останется в стороне. Выражение лица мосье Астена, по мнению которого остаться в стороне, когда с тобой рядом отец, не такая уж катастрофа и который быстро подсчитывает в уме свои ресурсы. Конец месяца был нелегким. Мосье Астен никогда никому не говорит об этом, но он делает буквально невозможное, чтобы дети ни в чем не нуждались, чтобы вовремя заплатить за учебу Мишеля и платья Луизы. Ради этого он уже давно расправился с ценными бумагами, которые полагается иметь главе семьи и которые теряют свою ценность еще быстрее, чем свою притягательную силу. До тридцатого он без денег. Не говоря ни слова, он красноречиво потирает большим пальцем указательный, показывая, что сидит на мели, и, как хороший преподаватель, чтобы скрыть свое смущение, произносит:

— Non licet omnibus adire Corinthum^[29].

— Не расстраивайся, папа, — утешает Луиза.

— Конечно, не стоит из-за этого, — говорит Мишель.

В их молчании мой приговор. Бедный папа, он делает все, что может; правда, может-то он немного. Тсс!.. Не будем огорчать его. Но мы — я, Мишель, из породы сильных, и я, Луиза, из породы прекрасных, — мы добьемся большего. Сильный встает, Прекрасная вертится на своих каблучках. Они уходят в вестибюль, совещаются, снимают телефонную трубку. Я уже давно заметил, что, хотя между ними нет почти ничего общего, если не считать беспредельной веры в будущее и сознания собственной силы, которая у одного сосредоточена в упрямом бычьем лбу, а у другой — в стройных ножках газели, они прекрасно понимают друг друга. Когда Мишель обращается к Луизе: «Эй, сестренка», — тем особым тоном, каким он разговаривает только с ней, приятно сознавать, что и ему ведомы нежные чувства, что и он не такой уж сухарь. Правда, куда менее приятно сознавать, что они сейчас сговариваются за твоей спиной. Вот они уже набирают номер телефона, кричат, передают друг другу трубку, перебивают друг друга, я слышу то низкий, то высокий голос.

— Мари?.. Это близнецы… БлизнецыАстены, конечно! Как будто есть еще другие в этих краях… Мы тоже как раз не знали, что делать, и подумали… Ну что же, это очень здорово, мы согласны… Пластинки? У нас тут целый винегрет: Беше, Берклей, Лафитт, Остервальд, Джилеспи, Доджет, Холидей — всего штук тридцать, но из них десять, имей в виду, совсем заиграны… Мы что-нибудь прихватим с собой перекусить… Ну, порядок, заезжайте за нами.

И наши близнецы, немного смущенные, появляются в гостиной.

— Лебле сейчас заедут за нами, — сообщает Луиза. — У них вся компания в сборе. Ты дашь нам половину курицы?

— Я захвачу пластинки с джазом! — заявляет Мишель.

Выражение лица Бруно снова меняется. Теперь сомнений нет — он остался за бортом. Выражение лица мосье Астена выдает его неприкрытое разочарование, но он тут же берет себя в руки и говорит:

— Идите, идите!

Они целуют меня. Бросаются к холодильнику, к шкафу с пластинками. Не надо расстраиваться, Бруно со мной. Да и, по правде говоря, среди моря песков я был бы похож на усталого верблюда. Ничего не поделаешь, два разных поколения; даже братья и сестры, если между ними разница в несколько лет, не могут развлекаться вместе — это старая, неопровержимая истина. Вот почему многие добропорядочные семьи, вместо того чтобы развлекаться, раз в неделю мужественно скучают вместе и в утешение себе называют этот день воскресеньем. Пусть уж лучше мои птенцы веселятся так, как им нравится. Растерзав курицу, близнецы возвращаются с промасленным пакетом. Кажется, они прихватили и бутылку вина. И вот звонок.

— Уже, — мрачно говорит Бруно.

Две, три, четыре, шесть голов выглядывают из-за прутьев решетки (из-за прутьев клетки, думаю я совсем не так спокойно, как мне бы хотелось).

— А что это за девочка в голубом платье? — спрашивает Бруно, ему безумно хочется увязаться за старшими, и он потому петушится, стараясь показать, что уже не маленький, хотя в обществе девушек он немеет.

— Это Одилия, кузина Мари, ей шестнадцать лет, она живет в Старом Шелле, — торопливо объясняет Луиза.

— Стозан!

«Стозан», что сокращенно значит: «стоило бы заняться», — словечко, распространенное среди местной молодежи, выражающее откровенное восхищение. Отметим еще: употребляя его, Бруно как бы дает понять, что он далеко не младенец. Но Луиза даже не расслышала, что он сказал, она уже открывает дверь, машет друзьям рукой. Мишель идет им навстречу, но он гораздо более сдержан. Бруно с отчаянием смотрит на меня. Ему, как и Одилии, шестнадцать лет, и я мог бы сказать: «Почему бы вам не взять с собой Бруно?» Но я молчу. И они не берут с собой Бруно. Близнецы присоединяются к этой шумной компании, и до нас доносятся радостные крики и смех. Луиза пожимает руку Руи (это с ним я тогда видел ее на набережной Марны) с той дружеской небрежностью, которая меня сразу же успокаивает. Она уже переросла его и знает себе цену. Мишеля тут же окружают со всех сторон. Он на целую голову выше девушек, несмотря на их высокие прически; он плывет среди них, словно пловец среди водорослей. Он тоже себя не продешевит. Шаги, шум голосов удаляются куда-то направо. Вот мы и одни. Бруно, который не может даже и вообразить себе, что, промолчав, я согрешил сознательно, этот невинный ягненок, который думает, что я согрешил по неведению, грустно блеет:

— Что же мы теперь будем делать?

Все, что он пожелает. Меня уже мучают угрызения совести. Но не ослышался ли я? Снова звонят? Кто этот толстощекий гномик, который просовывает в дверь свой круглый нос?

— Мосье Астен?

Видимо, пришли ко мне. Я узнаю «Ксавье из дома 65».

— Мосье Астен, папа спрашивает, не отпустите ли вы с нами Бруно. Мы едем на экскурсию, ее устраивают для молодежи нашего департамента, а моего брата наказали, он сегодня целый день в школе, так что у нас оказался лишний билет.

Что мне ответить на это? Мне остается только повернуться в сторону Бруно и неуверенно спросить:

— Это тебе улыбается?

— Еще бы!

Никаких колебаний, ни ложного стыда. Он принимает это предложение, принимает каждую его букву от «а» до «я». Глаза его блестят сквозь дрожащие ресницы, он умоляет:

— Послушай, папа, я ведь всегда с тобой, я никогда нигде не бываю.

Искуситель торопит нас. Он кричит:

— Ну, решай же скорей. Через четверть часа мы уезжаем. Захвати с собой что-нибудь из еды и давай топай.

— Мне, конечно, немного жалко, что ты остаешься один, — шепчет Бруно.

Вы слышите, ему, конечно, немного жалко. Только немного, как это мило с его стороны! Ну, раз ему так хочется поехать, пусть он, как сказал этот гномик, топает, пока еще не заметил, что у меня горят уши. Скажу ему то же, что и старшим:

— Иди, иди.

Бруно целует меня, как Мишель и Луиза. Правда, горячей. Он тоже бросается к холодильнику и тоже возвращается с промасленным пакетом. Быстро пробегает через покрытый гравием двор, хлопает калиткой. Поворачивает налево и исчезает. Черт возьми, теперь можно взорваться, выругаться последними словами ore non rotundo^[30], не слишком заботясь о приличиях, оскорбить эти стены и самого Господа Бога, который, не сделав меня всемогущим, дал мне в удел одиночество. Черт возьми, ведь родился же на свет такой человек, которого не причислишь ни к породе сильных, ни к породе прекрасных, который принадлежит просто к породе дураков. Доброта никогда не ценилась на этом свете. Чего же ты ждешь, безвольный кретин? Перейди улицу и отправляйся благоговейно выносить горшки за своей тещей! Но подкрепи свои слабые силы, прежде чем заняться этим благородным делом, пойди обглодай оставшиеся тебе куриные кости, перемазанные в желе, которое одно только и может задрожать от твоего гнева.

Глава XIII

Все трое вернулись поздно, Бруно последним. К приходу детей белый кухонный шкаф был заново выкрашен. Я им сказал:

— Просто стыдно смотреть было на него.

Все это время я действительно не мог отделаться от чувства жгучего стыда. Я очень отходчив; мой гнев неминуемо обращается против меня самого, и это, пожалуй, одна из редких черт моего характера, которую я в себе все-таки немножечко ценю. Я размышлял с кистью в руках. Я размышлял, а на каменный пол капала, расплываясь звездочками, эмалевая краска, которую мне потом пришлось отскребать, встав на колени.

Поза, достойная кающегося грешника. Сомнений не было: сегодняшний случай, так же как в свое время постоянные побеги Бруно из дома (и фраза, которая открыла мне их причину: «Ты меня любишь меньше»), так же как и наше вынужденное купание в Анетце (и замечание Мамули: «Вы бросаетесь к Бруно, хотя он умеет плавать»), — все это было для меня неким предостережением. Я долгое время не понимал, что люблю его больше старших детей. Я не понимал еще сегодня утром, что начинаю злоупотреблять отцовскими правами, становлюсь похожим на кормилицу, захлебнувшуюся своим молоком, праматерь, сжимающую драгоценную добычу в своих паучьих лапах.

Во мне всегда будет жить сын моей матери. Всему свое время. Брать — это право детей. Отдавать — это долг отцов (я не говорю «давать», поскольку все мы свое уже получили). Отцы, которые ждут от своих детей только радости, которые даже в своем отцовстве остаются стороной получающей, — не отцы, это сыновья, которые играют в отцов, которые любят своих детей, как любят любовниц, как любят свой очаг за то наслаждение, за ту радость, что они им дают. Таких отцов немало, но это не может служить оправданием.

Мальчик так умолял меня: «Послушай, папа, я всегда с тобой…» Он даже не жаловался. Он лишь просил немного свободы. Свободы, которую я, вероятно, слишком рано и без всяких ограничений дал Луизе и Мишелю, не оставив для них в своем сердце такого же места, как для Бруно. Не бойся я громких фраз, я сказал бы: старшим я дал весь мир, Бруно — очаг. Но не лучше было бы одарить его более щедро, дав ему и то и другое? Неужели я собираюсь сделать из него человека замкнутого, оторванного от жизни, до такой степени подчиненного моей эгоистической любви, что он никогда не сможет почувствовать себя полностью самостоятельным? Я сначала принял Бруно, потом открыл его для себя, потом страстно полюбил в нем сына. И как я не понял раньше, что только тогда он станет моим настоящим сыном, когда я не буду преградой на его пути? Надо, чтобы из анормального родилось нормальное, надо, чтобы он стал моим обыкновенным сыном.

Это уже третье предостережение: мне, в сущности, очень везет. Все эти предостережения могли быть сделаны слишком поздно, но каждый раз они успевали вовремя. Я был совсем одинок, мне не с кем было посоветоваться, у меня не было ни жены, ни подруги, я был неловок, как девушка-мать, страстно привязанная к своему ребенку, только еще несчастнее — она, по крайней мере, уверена, что в жилах ребенка течет ее кровь; и хотя мне удалось сделать из Бруно то, чем он стал для меня, я знаю, что впереди еще много трудностей. Конечно, сам я никогда в жизни не отстраню его от себя, но, возможно, настанет такой день, когда мне придется устраниться с его пути.

Вот так. Я пытаюсь шутить: «Я, кажется, снова начинаю чесаться!» Но теперь-то я расчесываюсь в кровь. Где то время, когда, недовольный, что не могу завоевать Бруно, я пытался найти рецепт, как стать хорошим отцом, серьезным отцом, отцом, не знающим душевного разлада? Когда ищешь — всегда находишь, но иногда совсем не то, что ищешь. Вот и я нашел то, что на всю жизнь лишило меня покоя.

Все трое вернулись поздно, Бруно последним. Я спросил у старших:

— Ну, хорошо повеселились?

Мой вопрос, казалось, удивил их и в то же время обрадовал. (Неужели я никогда не спрашивал об этом своих детей?) Раздираемый угрызениями совести, я вынужден был признать, что я всего лишь на одну треть отец и что ради создания равновесия, ради воспитания моего младшего сына мне следует отвоевать себе немного места в жизни близнецов, пусть даже против их желания. Боюсь, это обещание пьяницы. Когда Бруно вернулся, я усилием воли сдержал себя, чтобы не броситься ему навстречу, а подождал, пока он сам подойдет и поцелует меня. Это был все тот же Бруно, в том же, уже тесноватом ему костюме. Но мне показалось, что в мальчике появилось что-то новое; впрочем, наверное, только показалось, так же как старому игривому дядюшке и молодым кузенам видится что-то новое в лице новобрачной после первой супружеской ночи. Я чуть было не спросил его так же, как старших: «Хорошо повеселился?» Но вовремя сдержался. Никогда не следует спрашивать шестнадцатилетнего мальчика, хорошо ли он повеселился. Он может обидеться — подростки так подозрительны, — подумать, что вы все еще считаете его ребенком.

— Ну как, интересно было?

— Да нет, не очень, — признался он. — Меня, знаешь, все эти памятники да церкви… Правда, мчаться в машине было здорово.

Кто знает, был ли он искренен, или лицемерил, стараясь приуменьшить полученное удовольствие, чтобы приуменьшить мою досаду.

— Да к тому же из-за этой поездки я не успел сделать английский, — простодушно сообщает он.

— Сейчас же садись за него.

Наши взгляды встречаются.

— Сейчас же, — твердо повторяю я. — Поужинаешь после того, как приготовишь уроки. За месяц до экзаменов нельзя так небрежно относиться к занятиям. Тем более английский — наше уязвимое место…

Он беспрекословно повинуется, и я снова чувствую свою власть над ним. Нам, педагогам, известно, что ребенок всегда подчиняется отцу, если он уверен, что отец прав в своих требованиях и не отступится от них. Он ждет, он с уважением относится к вашим замечаниям, к вашим приказаниям, даже если надеется уклониться от их выполнения; для него они — доказательства вашего внимания к нему и доказательства гораздо более убедительные, чем потакание его капризам; в глубине души ему нравится ваша бдительность, и он, вероятно, не слишком был бы доволен, если бы вдруг снизилась ваша требовательность… Не так ли, мосье Астен? Каждый действует, как умеет. Случай подвернулся прекрасный, но, сам не знаю почему, спустя полчаса, под тем предлогом, что Бруно может не успеть к телевизионной хронике, где должны были показывать этапы гонок Бордо — Париж, я быстро перевел ему последнюю часть заданного текста.

Глава XIV

Кончилась моя золотая пора. Теперь надвигалась другая, от которой мне так хотелось бы укрыться. Она была для меня словно морской отлив. Мы все таковы, все, кто привязан к берегу, кому счастье кажется спасительной гаванью, кто с еще большей настороженностью следит за его отливами и приливами, чем моряки за уровнем воды у ватерлинии. Еще долгое время мне предстоит с болью в сердце открывать, закрывать и снова открывать шлюзы.

Больше, чем когда-либо, меня раздирали противоречия, я без конца прислушивался к двум своим внутренним голосам: «Не удерживай его. Нет, не теряй его. Он захватил тебя целиком, не оставив ничего другим, несправедливость должна быть уничтожена. Он нуждается в тебе, — что совсем не нужно твоим старшим детям, — справедливость соблюдена. Борись против тех, кто пытается отнять его у тебя. Борись против самого себя». К счастью, исход этого спора был почти предрешен. Мне не всегда удается победить самого себя, но, во всяком случае, я привык признавать себя в жизни побежденным. Ведь стоит только пожелать своего поражения, как обстоятельства сами довершат за нас остальное.

Тем временем события сменяли одно другое. Самым большим событием для нашей семьи было, конечно, поступление Мишеля в Политехническую школу, — он прошел двадцать восьмым. Я сказал — самым большим. Я не считаю его самым важным. Мы почти не сомневались в его успехе. Но перед зрителями, которые отмечают лишь победы или поражения каждого племени, которые видят в них заслуженную награду или кару, теперь, когда Мишель поступил, да еще с первой попытки, в эту знаменитую школу, да еще проучившись всего один год в лицее Людовика Великого, нам было чем гордиться. Раз двадцать за одну неделю я слышал эту кисло-сладкую фразу:

— Поздравляю, этот ребенок вознаграждает вас за все жертвы.

Эти жертвы: отказ от нового костюма, дешевенький автомобиль, ничего лишнего, строгая экономия во всем — не очень дорого мне стоили (гораздо меньше тех, других, которые, вероятно, никогда не окупятся), ведь они казались жертвами только из-за моих ограниченных возможностей, то есть из-за того, что сам я не слишком преуспел в жизни. Поздравлять меня, собственно говоря, было не с чем. Мне даже чудилось в поздравлениях окружающих что-то оскорбительное. «Этот ребенок…» Вероятно, подразумевалось, что с другими детьми мне уже так не повезет. Я не говорю — поскольку мне оно не знакомо — о чувстве, по-видимому, таком мучительном, которое испытываешь, когда тебя опережает твой собственный многообещающий отпрыск. Я знаю, какое это несчастье — ревновать собственного ребенка. Но завидовать мне действительно никогда не приходилось. Я всегда думал (хотя и не жаждал этого особенно, но и не чувствовал себя от этого униженным), что мои дети пойдут в жизни дальше, чем я, что моя незначительность позволит им сделать выгодные для себя выводы и оценить, как важно собственное продвижение вперед. Тот, кому не приходится с первых же шагов, запыхавшись, догонять своего преуспевающего отца, реже теряет веру в собственные силы.

Вторым событием, правда, более скромным, явилось (я цитирую Мамулю) «исчезновение буквы у» в имени Луизы. Я не очень понимал, для чего нужны Луизе эти занятия, на которых учат накладывать грим, вырабатывают красивую походку и осанку, но мне казалось в порядке вещей, что они принесли свои плоды. Луиза, ученица школы манекенщиц при одной из прославленных фирм дамской одежды, где Мари Лебле, ее ближайшая подруга (совпадение отнюдь не случайное), с недавних пор работала художницей, получила боевое крещение во время просмотра мод летнего сезона. Я сам при этом не присутствовал. Но Лоре, сгоравшей от стыда и спрятавшейся в толпе, показалось, что она узнала свою племянницу в девушке, которая, после того как были продемонстрированы модель «павлин» — вечерний туалет и модель «тюлень» — купальный костюм, проплыла по сцене в пляжном ансамбле. Но она тут же решила, что ошиблась, так как диктор объявил:

— Модель «ящерица», демонстрирует Лоиза.

Вечером, перепуганная, не знающая, что и думать, Лора была доставлена домой вместе с этой самой ящерицей в роскошном «альфа-ромео». Я поздравил Луизу. Восхитился машиной. Пожал руку ее водителю, который даже не соблаговолил выйти из автомобиля; это был владелец небольшого казино на Нефритовом берегу, подыскивающий манекенщицу на летний период.

— В перерыве между двумя танцами, — объяснил он мне, — я для разнообразия показываю несколько дорогих моделей готового платья, которые отдыхающие могут купить тут же на курорте. Я охотно пригласил бы Лоизу на два летних месяца. Согласие ее фирмы, которая как раз снабжает местный магазин, я уже получил.

Он отбыл, а моя дочка сказала, что подобная стажировка была бы для нее неплохой рекомендацией. Слова «стажировка», «рекомендация» звучали, по моему мнению, вполне солидно. Во всяком случае, мне бы очень хотелось, чтобы они звучали солидно в этом чуждом мне мире, о котором я имел такое же смутное и неблагоприятное представление, что и какая-нибудь смотрительница городского сада; мне казалось, что там, среди благоухающих облаков шелка, кружевного белья и беззаботной болтовни, процветает соперничество столь же жестокое, сколь и вероломное.

— Хорошо, — проговорил мосье Астен (и неожиданно для себя подумал: вот вам, господа, типичный пример короткой антифразы).

Но при мысли, что в июле и августе Луиза будет предоставлена сама себе не только днем, но и ночью, я помрачнел. «Ты отступаешься от нее. И в виде компенсации разрешаешь ей, как когда-то разрешал Бруно, делать все, что ей заблагорассудится».

— А все-таки, — спросил я, — тебя не пугает то, что ты окажешься одна в казино?

— А тебя не пугают твои тридцать учеников? — сухо отрезала она. — Это моя работа, и не беспокойся, я делаю ее не лежа.

Я капитулировал. Было решено, что из Анетца, который находился довольно близко, я сам съезжу в Сен-Бревен. Но когда в середине июня организаторы конкурса красоты попросили у меня согласия на выдвижение кандидатуры моей несовершеннолетней дочери на лестное звание Мисс департамента Сены и Марны, о чем Луиза ни словом мне не обмолвилась, вероятно, предполагая, что можно будет обойтись без моего разрешения, — я наотрез отказался. У меня бы не хватило мужества вынести насмешки своих коллег.

Я так и слышал голос Башлара: «Вот счастливчик! Мало ему, что у его сына самая великолепная голова в департаменте. Он еще хочет, чтобы у его дочери оказались самые великолепные бедра».

И третьим событием был провал Бруно на первых же экзаменах на бакалавра. Меня его неудача сильно расстроила (еще и потому, что в глубине души я, возможно, даже рассчитывал на его провал: «Если и не сдаст, беда невелика… Потерян год для него, зато выигран для меня»). Мне было неприятно выслушивать комментарии:

— Я этого ожидал (Мишель).

— Действительно, последний во всех отношениях (Башлар).

— Если уж сын преподавателя провалился, значит, он и впрямь круглый дурак (глас народа).

— Симпатичный-то он симпатичный. Но иногда мне думается, не оказываются ли самыми симпатичными в жизни те, у кого, кроме симпатии, ничего другого нет за душой (Мамуля).

Я был признателен Лоре, когда она возражала:

— Надо быть справедливым. Он набрал даже два лишних балла на письменных экзаменах. А на устных он просто растерялся.

Нельзя было отрицать, что Бруно, стоило ему выйти из дому, становился мучительно застенчивым, и в этом, вероятно, была и моя вина. Его плохое знание английского языка (на этом экзамене он как раз потерял шесть недостающих ему для общего итога баллов) тоже можно было поставить мне в упрек: я не хотел расставаться с ним и ни разу не послал его, как Мишеля, на каникулы в Англию; моя вина усугублялась еще и тем, что, желая вооружить своих детей лучше, чем был вооружен я сам для жизни в этом мире, испытывающем вечный голод в технических кадрах, я полностью пренебрег профессиональными предрассудками и посоветовал своим сыновьям во время специализации выбрать математику и современные иностранные языки.

И вот результат: я открыл шлюз. Я решил поручить Бруно Мишелю, который в третий раз собирался в Ноттингем к Кроундам и, польщенный тем, что ему доверили роль наставника, не заставив себя долго упрашивать, согласился взять с собой брата.

— Я его верну тебе через месяц, чтобы он еще успел подготовиться к повторному экзамену. Ручаюсь, что за все это время он ни одного слова не скажет по-французски, — заверил меня Мишель.

Чтобы оплатить их поездку, расходы на которую превышали мои возможности, я, не сказав никому ни слова, продал свой перстень с печаткой, предусмотрительно посетовав на то, что потерял его. Самым трудным для меня оказалось наше прощание на Северном вокзале. После своего провала Бруно сперва растерялся, чувствовалось, что он удручен и теряет остаток веры в собственные силы; однако мало-помалу он приободрился, чему весьма способствовали упреки, удивительно напоминающие поощрения (тебе не хватило всего-навсего шести баллов), хотя и не смел еще откровенно радоваться своему отъезду. В последнюю минуту он высунулся из открытого окна вагона.

— Ну и железно ты меня наказал! — крикнул он.

Я возвратился домой, без конца повторяя эту фразу, стараясь угадать, что скрывается за этим жаргонным словечком. На следующий день вместе с Лорой и Мамулей, которые разместились на заднем сиденье машины, я отправился в Эмеронс, тщетно поворачивая все время по привычке голову направо.

Дул сильный морской ветер, приносящий ливни в эти края; он поднимался вверх по долине, и бесчисленные капли дождя тускло поблескивали, разбиваясь о землю. Казалось, миллиарды уклеек сбрасывают с себя чешую. Дождь шел и шел, река, бурля и пенясь, неслась мощным потоком шириной в километр среди склоненного к воде ивняка. Моя многоуважаемая теща в своем кресле, которое катила моя многоуважаемая свояченица, отваживалась иногда добираться до заброшенного дока и, глядя на облюбованную чайками отмель, которой угрожал столь необычно поздний разлив реки, сокрушалась, что бедных птенцов вот-вот затопит; продрогнув, она устраивалась поудобнее у камина, где жарко пылали ясеневые поленья. Я чувствовал себя одиноким, и мне не раз приходило на ум: «Вот что ждет меня в будущем, тогда как, женись я на Мари…»

Проливной дождь заставлял меня подсаживаться ближе к огню на радость мадам Омбур; она временами уже теряла ясность мысли и иногда подолгу молчала, почесывая себе голову вязальной спицей, но это не мешало ей всякий раз, когда Лора куда-нибудь уходила, впиваться в меня своими сверлящими глазами и тихо заводить одну из своих давно наскучивших старых песен:

— Вот и остались вы один-одинешенек! Такова жизнь. А женись вы на Лоре, бедняжка…

Пустые слова, такие же бесполезные, как и мои воспоминания о Мари. Голос Мамули дребезжал:

— Вот так-то, вот так-то, Даниэль.

Или неожиданно она добавляла:

— Поскучайте-ка, поскучайте как следует, Даниэль. Посидеть на бездетной диете не так уж плохо для здоровья. У вас еще больше разыграется аппетит на семью.

Впрочем, и у нее бывали просветы, и тогда она снова ненадолго превращалась в прежнего оракула на колесах. Так, в это утро, хорошо выспавшись и встав со свежей головой, она сказала вдруг, без всякого предисловия, энергично помешивая ложечкой свой приторный кофе с молоком:

— Вы хорошо сделали, что отправили Бруно к этим Броунам или Кроунам — не знаю, как их там зовут. Вы все время держите его взаперти, как когда-то вас держала ваша мать.

Она замолчала, шумно отхлебнула несколько глотков и тут же добавила, перехватив мой недовольный взгляд:

— Ладно, ладно, не злитесь, вы само совершенство, вы не терпите, когда задевают вашу дорогую мамочку. Впрочем, я не спорю, наше с вами время было временем протектората. Но сегодня и колонии и дети…

Я невольно выдал себя:

— Вам-то легко говорить — Лора осталась при вас.

— Вот уж сказал, — развеселившись, воскликнула Мамуля. — Кто-кто, а я тут ни при чем!

Но я уже не слушал ее. Я думал: «Это испытание. За время нашей разлуки Бруно либо совсем растеряется, либо поверит в свои силы. Странно, но я одновременно желаю и того, и другого». В это время из городка в своем шуршащем плаще вернулась Лора. Она встретила на дороге почтальона и теперь протягивала мне конверт, с которого холодно улыбалась Елизавета II; когда я поспешно распечатал его, оттуда выпало два коротеньких письма: одно от Мишеля, содержавшее сдержанно-оптимистический отчет, второе, почти столь же короткое, от Бруно:

«Michel does not allow me to write in French, Papa. I do not object. However, in spite of my accent, I am not as drowned up as you might think. I can manage.

Nothing special to tell you. Louise sent me a postcard from Saint-Brevin. Xavier another one from Argentiéres where hi is camping. I also received your two letters, the second one with tax: you probably forgot that Nottingham was in England.

The day before yesterday we went to Sheffield and saw a cricket matsh. To-morrow we are going to Coventry. I am a bit surprised by the Crownd. Not as you might believe: the girl is not meagre, the food is good enough, the father is quite an axpensive man. It is true that he was born in Malta.

With special permission and because it will keep you warmer, it’s in French…^[31] целую тебя».

Подпись без росчерка: Бруно не возгордился. Но из письма невозможно было узнать главное. Я стал ждать других писем, они приходили не реже чем раз в неделю, но из них тоже ничего нельзя было понять. Я с трудом дотянул до конца месяца, чуть ли не каждый день повторяя, что в такое дождливое лето можно было бы спокойно сократить срок пребывания в Эмеронсе. И наконец тридцатого, так и не заехав, несмотря на свои обещания, в Сен-Бревен, я вернулся в Париж, чтобы «вплотную заняться подготовкой к экзамену своего сына».

На Северном вокзале он не спрыгнул с подножки вопреки моим ожиданиям. Он вышел, степенно пропустив вперед двух молодых особ. За месяц отсутствия в Бруно не произошло никаких видимых перемен. Он не привез с собой других сувениров, кроме галстука с эмблемой клуба — дар Дж. — Дж. Кроунда-младшего. Подобно большинству школьников, он по-прежнему ходил вразвалку, той походкой, которую Луиза, большой специалист в науке хождения, называла «утиной». Но теперь у него появилась уверенность, придающая легкость движениям диких уток, легкость, отличающая их от домашних уток, нескладно ковыляющих по грязи. У моей перелетной птицы загорелся особый свет в глазах, с его языка, вероятно, готовы были слететь слова, которые должны были подтвердить, что он наконец оторвался от своего родного пруда.

Но он держал при себе свои рассказы и всю дорогу от вокзала до дома был молчалив. Говорить пришлось мне. Я заранее приготовил небольшую речь о необходимости все хорошенько заново повторить, ведь на карту поставлено слишком многое, речь, которую я произнес почти механически, слегка видоизменив те наставления, которые я в подобных случаях, не задумываясь, выкладываю родителям своих учеников. И в заключение сказал, что мог бы сам позаниматься с ним. Он смутился, попытался удобнее поставить ноги, так как колени его уже упирались в приборный щиток.

— Послушай, — ответил он наконец очень серьезно, — мне никак нельзя провалиться в октябре. Боюсь, что в Шелле будет слишком много соблазнов. Хотя это мне самому не очень улыбается, но, пожалуй, я лучше буду готовиться в лицее.

— Дело твое, — ответил я растерянно.

Когда он вышел из машины и встал рядом со мной, я заметил тоненькую красную полоску справа у крыла носа. Он порезался бритвой.

Глава XV

Октябрь. Теперь я начинаю считать по месяцам, потому что в жизни человека, так же как и в истории человечества, наступает вдруг такой момент, когда нескончаемо тянувшееся до той поры время детства ускоряет свой бег и тогда уже каждый месяц имеет значение для подростка. Если в раннем детстве кривая роста неудержимо лезет вверх, если нередко старость стремительно несется под уклон, словно срываясь вниз со скалы, то юность можно назвать порою рывков. К семнадцати годам юность достигает расцвета, именно в этом возрасте с быстротой химической реакции, для которой воздух поставляет все новые партии кислорода, обновляются жизненные соки, рождаются новые мечты и мысли.

Первым сигналом к такому рывку для Бруно послужил его успех — успех, вполне заслуженный, — на повторных осенних экзаменах. Стоило мне только взглянуть, как после экзамена он входит в калитку, очень спокойный, сдерживая радость, возможно даже собираясь разыграть меня, чтобы я сразу понял: экзамен сдан. Я понял это по его росту. Мы измеряли Бруно буквально сотни раз (дверь его комнаты испещрена карандашными отметками), в последнее время он вырастал на какие-то миллиметры. Сегодня же он сразу как будто стал выше, выпрямился, как тростник.

— Теперь и я что-то значу! — воскликнул он в ответ на мои поздравления.

Он не мог бы лучше выразить свою мысль. Хотя шаг, который он сделал, был не так уж велик, это все-таки был шаг вперед, и теперь он действительно что-то значил. Многие иронически относятся ко всякого рода дипломам, и я сам посмеиваюсь над ними. Но ведь нередко именно они являются защитной броней. Они одевают тех, кто наг. Во всяком случае, спасают их от страданий и унижений.

Ноябрь. Я переживал свое «бабье лето». Одному лишь Богу известно, где будет Бруно на следующий год, и уж, конечно, нам не придется постоянно ездить вместе в нашей старенькой малолитражке.

Он недолго будет еще принадлежать мне. Но пока что впереди у меня целый год, целых триста шестьдесят пять дней. Никогда еще он не заполнял так все мои мысли. Но скоро он отойдет от меня, он уже начинает отходить… Я, как привилегированный зритель, присутствую при неповторимом спектакле, иногда я словно переживаю все заново, словно это происходит со мной. Родительской любви присущ подобный эгоизм, страстное желание возродиться в детях! В прошлом году в машине Бруно болтал все, что приходило ему в голову, и, в общем, это был писк желторотого птенца. Теперь он говорит меньше, и его разговоры — уже результат размышлений. Он причесывает свои мысли и свою речь так же, как свои непокорные волосы, он старается избавиться от сорных слов вроде «значит», «понимаешь», сдерживает свою запальчивость, но уж, если разойдется, попасть к нему на язычок еще опаснее, чем раньше. Он по-прежнему любит вставить между двумя остротами короткую неоконченную фразу, часто говорит недомолвками, а его колкие замечания еще вернее достигают цели оттого, что он пытается смягчить их. Он все так же скромен, ничего не поделаешь, уж таким он уродился (я сгораю от желания добавить: в этом отношении он даже превзошел меня), но скромность его меняет свой характер, Бруно становится упрямее, ему теперь не так легко пустить пыль в глаза. Его восторженность идет на убыль, многие авторитеты уже не имеют для него прежнего веса. Ему не дано особых талантов, но зато у него есть здравый смысл.

— Представляю, что за молоко было бы у коров, если бы они поглощали столько сена, сколько мы философии. А у них хоть есть время пережевывать.

Но еще сильнее проявился большой недостаток Бруно — полное отсутствие у него честолюбия. Однако, если дело касается кого-то другого, он, разъедаемый зудом справедливости, защищает его очень решительно.

— Вот уже пятнадцать лет Лора все для нас делает, а мы для нее до сих пор ничего не сделали. Ты не находишь, что это возмутительно?

Декабрь. Результаты произведенной им переоценки ценностей стали ощущаться все явственней. Мишель, который с начала триместра заглядывал домой не больше двух раз, сегодня заполняет своей персоной всю нашу гостиную; он в треуголке, подтянут, как всегда, и кажется еще выше от узкого красного канта на форменных брюках. Он явился в сопровождении таких же высоких и стройных, как он, юношей со шпагами на боку. Мишель извиняется за скромность нашего жилища. Он идет на кухню поцеловать Лору, но, стыдясь ее неизменного фартука, не решается пригласить свою тетку в гостиную и представить ей своих друзей, а преклоняющаяся перед старшим племянником Лора, которую он мог легко осчастливить, дав ей возможность сыграть роль матери Гракхов, сама не осмеливается выйти к нам. Меня душит ярость, но я не хочу устраивать ему сцену. Я только весьма высокомерно держусь с ним и про себя думаю: «Он и вправду делает все от него зависящее, чтоб я его любил меньше младшего брата». Мишель куда-то очень спешит, он уже устремляется к двери, но в эту минуту Бруно бросает ему с издевкой:

— Ты уже уходишь? Но тетя даже не успела начистить твои медяшки.

Мишель резко оборачивается, встречает мой взгляд, теряется и, наскоро откозыряв по-военному, выходит; за ним по пятам, задыхаясь, бежит наша старая Джепи.

— Ну все-таки он и… — начинает Бруно.

Молчание. Спохватившись, он сдерживает уже готовое слететь с языка ругательство и, подыскивая более мягкое выражение, произносит страшные слова:

— Можно подумать, что он в чужую семью попал.

Скоро придет очередь и Луизы, но пока она имеет над Бруно, как и надо всеми нами, нежную, обволакивающую шелками власть. Однако вряд ли у него появятся на ее счет те же опасения, что и у Лоры.

— Это ее личное дело, — говорит Бруно, присутствующий при нашем разговоре.

Для него целомудрие сестры отнюдь не святая святых. Но если бы Луиза распорядилась собой слишком глупо, он был бы шокирован — шокирован именно этой глупостью. Он спокойно смотрит на бушующий огонь: саламандры чувствуют себя в нем превосходно: его, видимо, не слишком задевает и скрытность Луизы, позволяющая ей вести двойную жизнь: одну, о которой мы ничего не знали, где-то вне дома, и другую — в кругу своей семьи, где она оставалась все такой же ласковой, милой, обаятельной, правда, несколько пустоватой и ленивой, но, в общем, славной девочкой; его не раздражает ее пристрастие окружать себя свитой молодых — а иногда и не слишком молодых — людей, которые без конца торчат у нашего дома; его не раздражает и ее привычка постоянно таскать с собой подруг — Мари Лебле, Одилию, какую-то Жермену или какую-нибудь Бабетту. Нет, его выводят из себя ее интересы, ее стандартные вкусы: модный цвет, модная ткань, модная линия, Брижит Бардо, Беттина, Маргарет, последний фильм, последняя песенка, последняя премьера (он еще готов простить ей последнюю модель салона мод, а иногда и последнюю пластинку). Его начинает приводить в ярость то, с какой легкостью Луиза позволяет ослеплять себя людям отнюдь не блестящим. Его возмущает страсть Луизы ко всему показному, ко всему яркому, ее преклонение перед громкими именами, перед большими числами, этот своеобразный гелиотропизм, который непреодолимо заставляет ее тянуться в сторону золотого солнца Эльдорадо.

— Тряпки и деньги — вот все, что ей надо, — бросает он сквозь зубы.

Позже, когда он станет еще острее на язык и в нем разовьется унаследованный от Мамули вкус к афоризмам (иногда притянутым за уши), он будет говорить:

— Моя сестра просто шелковая девушка.

Январь. Новогодний подарок мосье Астену от Бруно: книга «Современный отец семейства» в кожаном переплете.

Подарок от него же тете: книга «Защищайтесь, мадам» в коленкоровом переплете.

Подарок от него же сестре: «Советы тетушки Жанны» без переплета.

Подарок от него же брату: «Вступительная речь маршала Жуэна при избрании его во Французскую академию».

Мы так и не добились от него никаких пояснений, он только посмеивался в ответ. Но мы подсчитали, что, должно быть, несмотря на всю свою бережливость, а пожалуй, даже и скупость, он опустошил свою копилку.

Чуть не забыл сказать о подарке, который он сделал своей матери. Кроме дня поминовения усопших и годовщины смерти Жизели, мы иногда (по настоянию Лоры) бывали на кладбище второго или третьего января. Бруно, которому в октябре исполнилось семнадцать, неожиданно для нас принес на могилу своей матери семнадцать гвоздик.

Февраль. Семнадцатого впервые в жизни я слышал, как мой сын рассуждал о девушке. Луиза добродушно посмеивалась над своей подружкой Жерменой, которой стоит только познакомиться с мальчиком, как она уже воображает, что он к ней неравнодушен.

— Вот как, — говорит Бруно, — значит, и я становлюсь съедобным. Честное слово, она в прошлый раз смотрела на меня, как улитка на салат.

А двадцать четвертого, видя, что брат с сестрой свертывают ковер в гостиной, Бруно решает воспользоваться случаем и присоединиться к их компании; и вот уже мой недотепа усердно, на собственный страх и риск танцует блюз. Танцует с Улиткой. Наша скромная гостиная не часто служит таким целям, и, когда нам выпадает подобная честь, я, как и полагается в этих случаях, удаляюсь. Но сегодня я решаю остаться, я наблюдаю за Бруно, который безжалостно наступает на ноги Жермене, неловко, но мужественно делает свое дело, получая, видимо, единственное от него удовольствие — чувствует себя взрослым. Я окончательно успокоился, когда, проплывая мимо меня со своей дамой, он быстрым движением поднял над ее головой два пальца, сделав ей рожки.

Март. Он почти освоился в компании Луизы и Мишеля. Сманивая его куда-нибудь, Луиза еще шутливо спрашивает меня:

— Ты одолжишь нам на время своего сына?

Случается, что ей отвечает сам Бруно:

— Нет, мне надо еще написать сочинение.

Важно сохранить видимость, что он отказался сам.

Если же он согласен, то испрашивает мое разрешение в самой лаконичной и независимой форме:

— Идет?

Апрель. Почему я до сих пор ничего не сказал о той любви (ворчливой, нескладной, похожей на любовь теленка, что, набегавшись за день, тыкается мордой в материнское вымя), которую Бруно по-прежнему питает к Лоре? Ее ничуть не пошатнула наша с ним взаимная привязанность. С тех пор как Бруно понемногу начал избавляться от своей застенчивости, правда пока еще intra muros^[32], — как наша Джепи, которая лает лишь дома, — в нем проснулся преобразователь.

Реформаторский дух живет и в Луизе, но он распространяется на обои, мебель, клумбы в саду, ширину брюк, выбор какой-нибудь безделушки — словом, на все внешнее, на все то, что может привлечь взгляд. Ее вкусы очень определенны, обходятся они очень дорого и к тому же слишком радикальны, чтобы их могла принять Лора, которая, несомненно, отстала от жизни. Многое мог бы сделать Мишель, внушающий своей тетке священный трепет (мне порой кажется — правда, я об этом никогда не говорил, — именно то, что я породил этого орла, высоко вознесшегося на своих крыльях, со злыми и острыми, как у всех орлов, когтями, заставляет Лору относиться ко мне почти с таким же благоговением, как и к Всевышнему, творцу всего живого)… Но Мишеля наш дом интересует постольку поскольку: пусть пока в нем остается все по-старому, позже он все это перечеркнет, так же как его жизненные успехи перечеркнут то, чего добился я сам. Однако Бруно, который еще ничего не достиг в жизни, на которого до сих пор в семье ласково смотрят как на маленького, мой Бруно, любимый, дорогой мальчуган, словно законсервированный в сиропе, до сих пор имел только право на нашу любовь, но не имел права голоса.

Но вот пришло и его время. Теперь Бруно без пяти минут бакалавр. Я уже говорил вам: теперь и он что-то значит в жизни. Ему исполнилось семнадцать, идет восемнадцатый год, то есть скоро наступит тот возраст, когда перед лицом закона мальчики становятся взрослыми и могут получить даже водительские права. Слух Лоры оказался более чутким к этим переменам, и не мудрено: ведь его реформаторский пыл направлен почти полностью на тетку. Он никогда не делает Лоре замечаний (он скорее начал бы петь ей дифирамбы, как в былые времена Мамуля). Но он далек и от того, чтобы слагать сонеты в честь прекрасной дамы, чьим Петраркой я не пожелал стать. Его стремление изменить жизнь Лоры проявляется повседневно, на каждом шагу. Война косынкам, война фартукам, война ecce ancilla^[33]. Он идет на кухню и начинает убеждать Лору, что все давно уже переделано, что она сама придумывает себе работу, что она не может сидеть сложа руки — это превращается у нее в манию; он тащит ее в гостиную, усаживает в кресло.

— Вот посиди просто так! Хоть минутку! Ну можешь ты это сделать ради меня?

Мы о чем-то спорим, а Лора слушает, слегка покачивая головой, в этом заключается все ее участие в разговоре. Бруно перекидывает ей мяч:

— Ну а ты что думаешь по этому поводу?

То, что думает Лора, никогда не бывает слишком передовым, но, впрочем, и не слишком отсталым. Кажется, что читаешь книгу непризнанного автора. Книги сами не говорят, их нужно снимать с полки.

Май. Меня коснулась лишь одна реформа: теперь я только президент содружества, называемого семьей, в котором Бруно — последняя область, достигшая автономии. Тут вопрос принципа, который позволяет им мириться с необходимостью выражать свои верноподданнические чувства, получать субсидии, считаться с домом — этой базой, где еще бодрствуют вооруженные силы. Бруно, который ни за что на свете не признался бы, что его не так уж манит свобода, пользуется ею очень умеренно. Это для него своего рода тренировка, не всегда такая уж приятная, похожая на утреннюю зарядку, которой он предпочитает заниматься один. Он делает для себя открытие, что, если раньше дети трепетали перед своими родителями, теперь им приходится трепетать перед своими старшими братьями, которые всегда умеют придумать что-то очень интересное и власть которых, поскольку она еще только утверждается, куда менее терпима, чем родительская. То, что ему нелегко было перенести от меня, он с легкостью вынесет от этих двадцатилетних парней, этих маленьких бессердечных капралов, к которым так липнут младшие и словно только и ждут их окриков: «Ну, давай быстрей, пошевеливайся! Тоже мне, додумался! Неужели тебя понесет в воскресенье в бассейн? Чего там делать? Смотреть на мокрое мясо? Ты просто рехнулся… Идем лучше играть в волейбол! Только смотри не растянись, как в прошлый раз. А то на площадке после дождя настоящее болото. Ну, держись!» Скажи ему десятую долю этого отец, и он показался бы сыну извергом. А про такого парня Бруно только скажет: «Силен!»

Командиров женского пола он просто пока сторонится. Он отыгрывается на более младших, они чувствуют, чем вызвано его внимание, и потому оно не слишком им льстит, но все-таки придает, так же как и ему самому, уверенности. Когда они всей своей разношерстной компанией, в которой случайно оказываются все трое Астенов, прогуливаются по улице, можно не сомневаться, впереди всех будет живая, воздушная, стремительная Луиза, рядом с ней ее подруги — Мари Лебле, Жермена и их эквивалентымужского рода; следом за ними будет шествовать затянутый в портупеи Мишель в сопровождении своей свиты, среди которой больше предусмотрительных маменькиных дочек, нежели легкомысленных болтушек. Бруно же вместе с Ксавье и маленькими нимфами, которые еще подкладывают себе грудь, будет замыкать шествие. Если даже он сумеет вырваться вперед, ему в лучшем случае достанется Одилия, которой Мишель говорит «ты», хотя она обращается к нему на «вы». Бруно же она говорит «ты», а он путается в местоимениях, называя ее то «ты», то «вы».

«Ты» побеждает довольно быстро, чему я, пожалуй, даже рад. Бруно лишен естественной непринужденности, и ему необходимо развивать в себе это качество. Среди всех девиц, которые постоянно толкутся у нас (большинство из них приятельницы моих старших детей), я предпочел бы выбрать, не показывая вида, и тайком удержать для Бруно наиболее безобидных.

Июнь. Я слушаю Бруно, который старается уяснить для себя некоторые вопросы.

О чем мы говорили в тот раз? Кажется, о случайности, в которую может внести свои поправки закон больших чисел. Он смеется и потом снова повторяет:

— Теперь мне ясно. Вот, например, ты мой отец, я твой сын, мы связаны, и здесь нет никакого исключения из закона больших чисел. Но ведь в основе всего лежит чистая случайность: мы с тобой не выбирали друг друга.

— Зато потом выбрали, — прошептал я.

А про себя подумал: «Человек никого и ничего не выбирает. Он или отказывается, или принимает: выбор небогат». Я не мог сказать этого Бруно. Действительно, мы не выбираем себе родителей, редко выбираем жен — обычно их приносит нам случайная встреча, не выбираем детей — большинство из них родится из-за недостаточной предосторожности родителей, и еще реже нам удается сделать, чтобы они выросли такими, какими мы хотели бы их видеть. Вот почему так сложны и бессмысленны все семейные проблемы. Но не надо разочаровывать новичков. Бруно и так не назовешь оптимистом. Как-то, прослушав зажигательную речь Башлара (а он был мастер их произносить) о возможностях современной молодежи, о тех преимуществах, которые у нее имеются по сравнению с нашим поколением, Бруно, вернувшись домой, сказал мне:

— Согласен, возможности у вас были куда более ограниченны, зато вы знали, чего хотите в жизни.

И когда я попытался возразить, сказав, что в конце концов каждое поколение находит себе спасительный якорь в какой-нибудь идее, Бруно прибегнул к такому сравнению:

Я не хотел бы тебя обидеть, но ведь нам очень нелегко жить на свете после вас. До чего же вы сумели перепутать все идеи! Словно провернули их через мясорубку. Это напоминает мне одно Лорино блюдо, когда она так размельчит, так перемешает разные овощи, что невозможно понять, что ешь.

У него нет особой страсти к гносеологии. Однако он никогда не откажется поспорить на философские темы (он называет это «разглагольствованием»), что невозможно, например, с Мишелем, который так категоричен в своих взглядах, или с Луизой, которая находит эти отвлеченные проблемы скучными и совершенно бесполезными. (Для нее то, что не связано с красотой, модой и удовольствиями, называется «все остальное», и она предпочитает не касаться его. Философия для нее все равно что филателия. Конечно, есть прекрасные марки, но она не коллекционирует их.) Бруно охотно высказывает свое мнение, причем он никогда не считает себя умнее остальных — в этом он похож на меня, но некоторые его мысли меня просто сбивают с толку. Я и раньше заметил это по своим ученикам: все реже сталкиваешься с лицемерием у молодого поколения, этот вирус постепенно уничтожает какой-то новый антибиотик, растворенный в их слюне, подобно тому как пенициллин окончательно побеждает сифилис. У Бруно есть свои представления о совести (и еще какие!), но они не совпадают с моими. У него свои моральные устои, но внешняя сторона дела для него не имеет большого значения.

— Ты слышал? Скорняк с улицы Жан-де-Шелль женился на дочери своей служанки. Он на тридцать лет старше ее, но зато у него тридцать миллионов, вот черт! Быть шлюхой — это полбеды, можно сменить ремесло. Но вот так продаться на всю жизнь, да еще по закону — это уже совсем невесело.

Никакого бунтарского духа, но и никакой покорности. Он мало что уважает, но мало чем и возмущается. Жизнь то, что она есть — она не так уж хороша, жаль, конечно, но ничего не поделаешь. История — машина, фабрикующая глупость и злость: новейшая история это доказывает достаточно наглядно; но годы, которые Бруно не довелось пережить, вызывают в нем не больше и не меньше ужаса, чем ассирийские зверства, злодеяния Нерона или Варфоломеевская ночь. Для него, так же как и для Луизы с Мишелем, прошлая война не тема для разговора; кто говорит о ней — выдает свой возраст. У нас были убитые на войне — обнажим головы. И больше ни слова. Отстранимся. И в этом отстранении — неприятие: это его не коснулось, он не безумец, он отвергает такое наследство. И действительность не заставит его отречься от своих взглядов. О человеке, который добровольно завербовался в армию и дал себя убить, Бруно без всякой жалости, но и без презрения скажет:

— Ненормальный какой-то.

А про великолепного Мау-Мау, который в соревнованиях на приз газеты «Франс суар» потрясал своим не менее великолепным дротиком, он скажет:

— Это вместо того, чтоб тренироваться по-настоящему и взять семидесятипятиметровку!

Спортивные соревнования — убежище мирных людей. Пусть показывают свою силу на аренах. Там американцы могут «пустить кровь» русским или наоборот. Вот когда загорается мой миролюбивый сын! Если по телевизору вечером передают американскую вольную борьбу — кэтч, он буквально рычит, следя за сплетением двух волосатых, вспотевших тел, за клубком, в котором уже невозможно различить, где змея, а где Лаокоон.

— А ну, вдарь ему, вдарь!

Казалось, заговаривать с ним после спорта о живописи и литературе было бессмысленно. Однако о хорошей картине или о книге, которую он прочел одним духом, Бруно коротко скажет:

— Сила!

Мои тридцать учеников научили меня понимать, что значат эти слова в современном языке, и я горжусь вкусом Бруно, так как знаю очень образованных людей, которые подолгу изучают что-то, разбирают свои впечатления с осторожностью врача, выслушивающего сердце больного, и все-таки ошибаются чаще, чем он, хотя и пользуются стетоскопом.

Глава XVI

Четырнадцатое июля. Мы должны были уже уехать, но Луиза освободилась только тринадцатого, и из-за нее мы задержались. Мы укладываем чемоданы, готовясь к отъезду. Один в своей комнате, я собираю вещи. Через открытое окно порывы ветра доносят до меня издалека паровозные гудки и патриотические марши, которые играет военный оркестр у памятника в парке мэрии. В коридоре кто-то тащит большую плетеную корзину. Я слышу, как Бруно возмущается:

— Ты что, не могла меня позвать?

Громко смеясь, не знаю уж почему, он сбегает по лестнице. И этот беззаботный, полный детской непосредственности смех плохо вяжется с обликом почти взрослого мужчины. И я уже не знаю, хочется ли мне, чтобы этот смех, от которого у меня становится радостней на душе и который в то же время раздражает меня, оборвался или продолжал звучать.

Пробил его и мой час. В конце июня он сдал последний экзамен на бакалавра. Без блеска, но и без особых трудностей. Кончились наши бесконечные поездки Шелль — Вильмомбль в маленькой автомашине, кончилась наша тихая жизнь вдвоем. Меня снова охватывает страх. Куда теперь уйдет он от меня?

Конечно, этот вопрос следовало бы поставить иначе: куда мне теперь его определить? Или даже: куда он сам себя определит? Мишель — тот не стал колебаться, он сразу же нашел правильный путь, и теперь, ко всеобщему удовлетворению, заканчивает первый курс Политехнической школы. (Он, правда, немного устал и, несмотря на все свои старания, смог занять лишь четвертое место на курсе). Особых проблем у нас не возникло и с Луизой, которая сама выбрала профессию и заставила нас примириться с принятым ею решением. Она уже начинает неплохо зарабатывать. Она даже предложила вносить свою долю в наш бюджет, и я, чтобы не задеть ее самолюбия, согласился, но в то же время, чтобы не слишком страдало мое самолюбие, наполовину уменьшил названную сумму. У Бруно нет призвания. Когда спрашивают о его планах, он отвечает неопределенно и уклончиво:

— У меня есть еще время. Рано загадывать.

Или же:

— Я ведь пока не сдал последнего экзамена. Еще, чего доброго, сглазишь.

Действительно ли я так стремился добиться ответа? При неопределенности еще можно на что-то надеяться. Пытаешься найти оправдание, убеждаешь себя: «В конце концов, он прав, надо еще подумать, степень бакалавра сама по себе ничего не значит. Пусть попробует получить степень лиценциата… На это ему понадобится по меньшей мере три года».

Но лиценциата каких наук? Большинство отцов предпочитает, чтобы их дети шли по их стопам, то есть строят планы на будущее, исходя из своего прошлого; у меня «обратный» недостаток, я сам не захотел, чтобы Бруно изучал классические языки, лишив его таким образом не только возможности последовать моему примеру, но и вообще поступить на филологический факультет. Незнание классических языков создаст для него также дополнительные трудности, если его вдруг привлечет степень лиценциата права, которая высоко котируется в интеллигентных семьях и так удобна, если хочешь еще больше оттянуть решение вопроса. Я не думаю, чтобы он смог учиться на математическом факультете, а уж тем более в каком-нибудь техническом институте. Нет у него способностей и к языкам, и это очень помешало бы ему, реши он вдруг стать преподавателем. Я не могу представить его себе ни фармацевтом, ни врачом, к тому же тут надо заранее подумать и о деньгах, о кабинете, который ему никогда не открыть без посторонней помощи. А я вряд ли смогу ему помочь. (Даже Мишель, если он только не сделает выгодной партии, — он это знает, и я не поручусь, что он об этом уже не думает, — будет лишь хорошим инженером без капитала, высокооплачиваемым служащим, зависящим от хозяина). Техника, государственные учреждения, торговля… Есть, конечно, еще много разных дверей, но я не знаю, куда стучаться. О эта неосведомленность отцов, замкнувшихся в своем привычном узком мирке! Растерянность крестьянина, сына которого призывают в армию! Что ж, у Бруно нет никаких планов на будущее, но и я не знаю, что ему делать, да и не хочу знать. Я знаю только одно: братьям и сестрам, чтобы избежать всяких сравнений, чтобы между ними не возникло соперничества и один из них не затмил другого, лучше найти каждому свой собственный путь, выбрать разные профессии. И в то же время было бы неплохо, если бы они работали в смежных областях.

Кто-то стучится, потом толкает дверь. Входит Бруно и спрашивает: «Можно?» Бросает взгляд на портрет матери и, заметив, что он слегка сдвинулся, поправляет его. Снова шаги: сначала я чувствую аромат духов, потом вижу Луизу.

— Папа, я подумал… — сразу выпаливает Бруно.

Не надумал ли он вдруг под влиянием Мишеля поступить в какой-нибудь технический институт?

— Ты спрашивал меня, чего бы я хотел… — продолжает Бруно.

Вот оно в чем дело. Я резко захлопываю свой чемодан. Уж не передумал ли он, не выбрал ли поездку в Англию? Даже Мишель, который очень устал, сообщил нам вчера, что проведет месяц в Эмеронсе и лишь затем воспользуется приглашением своего товарища по лицею Людовика Великого, сына промышленника из Прованса; тот в прошлом году не прошел в Политехническую школу по конкурсу, а в этом году наконец поступил. Но без Бруно мои каникулы будут испорчены.

— Не беспокойся, — говорит Бруно, — мы не собираемся оставлять тебя одного. Мы только хотим злоупотребить твоей добротой.

Мы? Да это целая делегация, решившая прибегнуть к помощи Бруно, зная, каким влиянием и доверием он пользуется.

Нам бы очень хотелось пригласить в Эмеронс своих друзей. Они будут сами себе готовить, а жить будут в палатках на лугу.

— Кого же это? — недоверчиво бурчит мосье Астен, который всегда уступает.

Нельзя сказать, чтобы такая перспектива ему улыбалась, отнюдь нет. Он охотно бы проворчал: «Анетц — мое уединение, мое отдохновение, они и там хотят устроить столпотворение. Что это у всех у них за необъяснимое пристрастие к сборищам! В мое время это было не принято. Семья — не орава друзей». Но мосье Астен, сей современный отец, чистосердечный и великодушный, бушует лишь про себя.

— Мари… — начинает Луиза, тем самым признаваясь, что она всему зачинщица.

Мари Лебле, гм… В конце концов, она свой человек, хотя я ее и недолюбливаю, уж очень ее избаловал толстый бородатый бухгалтер из дома 14; ее отношение к отцу и матери удивительно напоминает поведение молодых государств, которые, получив независимость, — на что они бесспорно имели право, — чувствуют себя уязвленными оттого, что раньше были подвластны другим.

— И ее кузина Одилия. Они будут жить в одной палатке, — говорит Бруно.

Одилия, ну что же, я плохо знаю ее родителей, у них небольшая контора по продаже недвижимости неподалеку от старой церкви. Она, кажется, не блещет талантами, но очень мила — из-под копны волос выглядывает хорошенький носик и прелестное личико, озаренное сиянием черных глаз. Про себя я называю ее «светлячок».

— Ролан, — продолжает Луиза.

— Ксавье, — добавляет Бруно. — Они будут жить во второй палатке.

Первый из них — сын налогового инспектора, второй — наш мало чем примечательный сосед. Я смирюсь с присутствием того и другого, если мы этим ограничимся. Эмеронс все-таки не туристский лагерь. А впрочем, других имен не слышно. Луиза хитровато улыбается уголком рта. Дело сделано.

— Конечно, — говорит мосье Астен, — если их отпускают родители. Надеюсь, вы не придумали все это сами?

В общем-то, они должны присоединиться к нам в Ансени, они доберутся туда поездом. Если бы ты не согласился, они все равно приехали бы в Анетц, только поставили бы свои палатки в роще папаши Корнавеля, — объясняет Луиза.

Пируэт. Она убегает, за ней следует Бруно, который два раза оборачивается и своей улыбкой, так непохожей на улыбку сестры, словно просит прощения.

Глава XVII

Я смотрю с дока, как молодежь купается в Луаре. Из-за своего радикулита я не могу присоединиться к ним. Луиза, что случается крайне редко, сидит рядом со мной, ей сегодня нельзя заходить в воду (вещь вполне естественная, и глупо, что я краснею, думая об этом). Лора, что бывает еще реже, сегодня отправилась вместе со всеми. Плавает она плохо, но какие красивые у нее оказались руки.

— Странно, — замечает Луиза. — Лора совсем не умеет одеваться, но как прелестно она раздевается!

Она права, Лора принадлежит к тем женщинам, которые уродуют себя одеждой. Они словно нарочно стараются натянуть на себя как можно больше. Чего уж никак не скажешь про всю эту молодежь. Они выставляют напоказ свою наготу. Словно знамя.

— Ты что-то приуныл? — спрашивает Луиза. — Слишком много собралось здесь народу, да? Ты устал от нас, мы испортили тебе каникулы.

— Нет, вы просто иногда меня удивляете, но объяснять это было бы очень долго.

Я не сразу нахожу нужные слова, и поэтому всегда слишком долго все объясняю. Эти каникулы действительно так непохожи на все остальные. Обычно в Эмеронсе я живу среди своей семьи, а сейчас я чувствую себя словно бы посторонним. Я лишний раз убеждаюсь, что безнадежно отстал. Всю свою жизнь я только и делал, что отставал, я опаздывал со своими открытиями, со своими тревогами, со своими решениями. Я знаю, что это неизбежно; родители всегда отстают, им никогда не удается определить, насколько дети их обогнали; едва они начинают в этом разбираться, как дети путают все карты, сделав новый скачок вперед. В Шелле мои дети гораздо чаще ходили в гости, чем приглашали к себе. Но даже когда у них собирались друзья, все держались настороженно, молодежь словно сковывал тот суровый дух, которым пропитались стены дома мосье Астена. Здесь, в Эмеронсе, натянутость исчезла. Согласно деревенским законам папаши Корнавеля (а им вскоре подчинились и все остальные), здесь в своих шортах я просто мосье Даниэль, без всяких там титулов и званий. Но я уже отрастил брюшко, меня изводит радикулит, и я не всегда поспеваю за ними. Все идет слишком быстро, нынешняя молодежь совсем другая, чем были мы, она так свободно, независимо и в то же время так спокойно держится.

— Ролан с Мари… Это тебя шокирует? — снова спрашивает Луиза.

— Да, несколько.

Луиза уходит, ее, вероятно, удивляет моя неразговорчивость (а может быть, и мой ответ). Сидя в одиночестве, я смотрю на веточку повилики: цветы, похожие на рупор громкоговорителя, широко раскрываются, вслушиваясь в пение птиц, оно и моему слуху, конечно, гораздо милее всех этих «чачача», которые без конца выплевывает из себя транзистор Мари Лебле. Отсутствие этой девицы, во всяком случае, я перенес бы без труда. Я отнюдь не ханжа, да и во все времена такие девицы существовали. Вспомните девочек 30-х годов, как оберегали их слух папы и мамы, уверенные в их неиспорченности, как шептали своим друзьям, допускающим некоторые вольности в разговоре: «Тише, пожалуйста, Мими услышит…» Вспомните этих лицемерных маленьких гусынь, сколькие из них попали на вертел. Даже больше, чем это можно предположить. Видимо, даже больше, чем сейчас. Я не стану, подобно выживающей из ума Мамуле, делая вид, что готовлюсь к уроку по лексике, шипеть в спину Мари: «Курица — самка птиц из породы куриных, славится своим мясом». Ролан с Мари… Тем хуже, я об этом не знал, это не бросается в глаза, ведь юноши и девушки живут отдельно, в двух разных оранжевых палатках, разбитых прямо на траве. Одна из них (в ней живут Ксавье и Ролан) стоит под старым вязом, среди молодой поросли, другая (там помещаются Мари и Одилия) — рядом с кустом цепляющегося за ноги подмаренника. Впрочем, об их отношениях можно догадаться, они постоянно вместе, и что-то многозначительное появилось в их взглядах; их фигуры, когда они идут, тесно прижавшись друг к другу, дышат тем счастьем, которое не удается скрыть даже любовникам, тщательно оберегающим свою тайну. Когда я спросил о них Луизу, она не стала ничего отрицать, но и ничего не утверждала. «Ролан, Мари… все может быть», — ответила она без всякого удивления, смущения, любопытства, словно это касалось их одних, словно речь шла о чем-то вполне естественном и не заслуживающем особого внимания. Ролан, Мари — она даже не соединила их имена союзом «и», они не жених с невестой, не возлюбленные, просто товарищи, возможно — больше, чем товарищи, а может быть, и нет, какая разница? И действительно, ну какая мне разница? Ведь я им не отец, фактически я даже не несу ответственности перед налоговым инспектором и бухгалтером за то, что их чада оказались здесь (ответственность весьма относительная, и все-таки она не дает мне покоя, как ноющий зуб). Короче, если между ними что-нибудь и произошло, для меня в этой истории самое неприятное — легкость, с какой они смотрят на вещи. Они ведут себя как ни в чем не бывало, это их ничуть не волнует и не тревожит. Точно так же, как и моих собственных детей. Но ведь если родители Ролана и Мари ни о чем не догадываются, где гарантия, что мне все известно о моих детях? Лора, с которой я осторожно поделился своими наблюдениями, не могла сказать мне ничего утешительного.

— Да, мне тоже так показалось.

Еще одна форма безразличия — безразличие церковной кропильницы — сосуда с влагой, рассчитанной на глупцов:

— Вы же знаете, теперь женятся не так, как прежде. И не создавайте себе лишних волнений, как обычно.

Да, как обычно. Как всегда. У моих детей есть глаза. Есть чувства. Они живут в такие годы, когда эти чувства особенно обострены, и в то же время сейчас, как никогда раньше, долго тянутся годы учебы, слишком долго приходится ждать, пока получишь какую-нибудь специальность и сможешь наконец подумать о том, чтобы обзавестись двуспальной кроватью. В старые счастливые времена сыновей женили очень рано, да и девушек выдавали замуж, едва они выходили из младенчества, и не было никаких проблем. Когда же было совершено насилие над природой и возникли эти проблемы, рядом с ними, как всегда в таких случаях, не замедлило появиться лицемерие. Целуйтесь, но помалкивайте, вас слушают дружеские уши. С тех пор так и идет, и что только не скрывается под благопристойной оболочкой. Потом наступило мое время, появились эмансипированные девицы, но они еще чувствовали за собой какую-то вину, хоть и бахвалились этим. Но недолго: грех умирает. Теперь на смену пришли Роланы, Мари и им подобные: они не собираются ждать, для них нет ничего запретного, не существует никаких проблем. Моя чистота — в отсутствии лицемерия. А каковы мои дети? Я смотрю на них.

Вот ты, Луиза, так ли ты чиста внутренне, как белоснежно твое белье, благоухающее ароматами всех цветов? Ты живешь в полном согласии со своим телом, в тебе столько чисто женской непринужденности, но это, вероятно, идет от твоего ремесла, в котором много показного. Мне на ум приходит мерзкая студенческая поговорка: «За ее девственность я бы свое состояние не поставил». Слава богу, состояния у меня нет, но что бы я там ни говорил, мне хочется верить все-таки, хотя я сам так рано выпустил тебя на свободу, принес тебя в жертву твоей же независимости, — мне все-таки очень хочется верить, что ты и сейчас все так же чиста, как была даже без большого чуда. Каким бы циником, каким бы бесчестным совратителем ни был мужчина, он в глубине души всегда надеется, что его собственная дочь устоит в той ситуации, в которой перед ним самим не устояли другие женщины.

Многие отцы были бы спокойны за такого сына, как ты, Мишель, но долго ли тебе еще удастся сдерживать порывы своего сильного тела? Я рад, что Мари досталась другому, и пусть вы будете считать меня странным, неисправимым, старомодным, я все равно не могу согласиться с тем, что отец обязан следить за поведением дочери и закрывать глаза на то, как поступает его сын, если тому подвернулась возможность без особого риска испробовать свои силы на чужой дочери. Теперь в поле твоего зрения осталась одна Одилия, которая, может быть, и не слишком упорно, но все-таки влечет к себе твои взгляды, я это вижу.

Ты совсем не похож на моих старших детей, Бруно, но я, кажется, что-то подметил и у тебя. Когда ты рядом все с той же Одилией, легкое облачко заволакивает твой взгляд… Нет, пустяки, конечно, пустяки, здесь не может быть ничего серьезного. Ее не назовешь недотрогой, в наше время таковых не существует, но она осмотрительна; правда, в излишней скромности ее не упрекнешь, но вместе с тем она сдержанна. Словом, Одилия не Мари. Здесь она единственная свободная девушка, и она в восторге оттого, что ей оказывают явные знаки внимания студент Политехнической школы, который еще вчера казался ей недосягаемым, и этот юный бакалавр, который всегда держался с ней просто, как товарищ; нельзя сказать, что мои сыновья ухаживают за ней — теперь это не принято, они не рассыпаются в комплиментах и любезностях, иногда даже бывают грубоваты с нею, но они вдыхают аромат ее волос, протягивают ей руку, на которую она опирается, выскакивая на берег, и как бы невзначай подхватывают ее сумку с провизией, что никогда не приходит им в голову сделать для Лоры. Она мила и с тем, и с другим, но мила по-разному: старший в ее глазах имеет больше прав на уважение, младший — на доверие; с высоты своих полутора метров она кричит резким голосом перепелки: «Эй, мальчишки!», — без конца дурачится, не упускает возможности лишний раз посидеть за веслами, всласть поработать своими маленькими крепкими мускулами — одним словом, ведет себя как хороший добрый товарищ. Ей, наверно, даже неловко за свою девичью грудь.

А грудь уже не спрячешь, и она трепещет под взглядами мальчиков. А по вечерам, когда замолкает портативный радиоприемник и отправляются на добычу лесные совы, мои сыновья то и дело поглядывают в сторону лужайки, где только что закрыли «молнию» на дверях палатки, но матерчатые стенки еще нет-нет да и вздрогнут от прикосновения локтя или колена — там сейчас раздеваются девушки, и хотя они целыми днями ходят полуголыми, сейчас их нагота волнует совсем по-иному, чем под лучами солнца.

Глава XVIII

Пять или шесть чаек — их крики доносит до нас ветер — поочередно налетают на пепельно-серую цаплю, которая держит курс к самой большой отмели (их исконному наследному владению), вознамерившись вдоволь полакомиться пестренькими, снесенными прямо в песок яичками. Всякий раз, когда они приближаются к ней, цапля пригибается, вертит своим кинжалоподобным клювом, но наконец, потеряв терпение, тяжело и неловко взмахивает большими, похожими на старые паруса крыльями, поднимается в воздух и улетает, провожаемая пронзительными криками кружащейся вокруг нее в затейливом танце белой стаи.

— Редкий случай, — замечает Бруно. — Слабые в кои-то веки одержали победу.

— Все дело в том, кто лучше летает, — откликается Мишель.

Стараясь не провалиться в ямы, мы переходим вброд реку (вода доходит нам до бедер, а Ксавье и Одилии она почти до пояса) и направляемся к песчаной косе, где стоят наши удочки. Мои сыновья сейчас очень похожи друг на друга. Подобные треугольники, как сказал бы Мишель. Разрыв между ними уменьшается. И по тому, как Мишель постоянно заботится о том, чтобы не потускнел над его головой нимб студента Политехнической школы, по тому, как он все время поправляет и дополняет Бруно, чувствуется, что это беспокоит его и он хочет подчеркнуть существующую между ними разницу: никогда еще он не держался с такой уверенностью. Одилия, поскольку рядом не оказалось других девушек, стала для него пробным камнем.

Бруно первый замечает сторожок, наклоняется, тянет леску. На третьем крючке яростно бьется огромный угорь. Бруно, как и его брат, терпеть не может снимать рыбу с крючка; он на минуту приподнимается, вероятно собираясь обратиться ко мне за помощью. Но перед ним стоит Мишель, а чуть подальше Одилия. Бруно снова нагибается и, отцепив скользкого, извивающегося угря, протягивает его брату, который мужественно пятится.

— Чего ты испугался? — усмехается Бруно. — Самый обыкновенный представитель угреобразных! Не побежишь же ты теперь за рапирой!

Очко в твою пользу, сынок.

Меня забавляет, когда он пытается утвердить свое «я» за счет Мишеля, который сразу же хмурится, старается казаться старше, чем он есть, начинает важничать. (Что за взгляд! Можно подумать, что мы с ним одних лет, что он сейчас начнет ворчать, как старый дядюшка: до чего же непочтительны эти молокососы!) Авторитет Мишеля, впрочем, нисколько не пострадал даже в глазах Бруно, которому в конечном счете не под силу тягаться с братом. Правда, Бруно вышел из того возраста, когда играют в детской команде (ему через месяц исполнится восемнадцать лет), и перешел в разряд юношей, но Мишелю двадцать один, и он уже игрок взрослой команды. Силы, как и прежде, не равны.

В воде, избегая всякого соперничества, одна мысль о возможности которого показалась бы ему оскорбительной, Мишель дает Бруно отплыть подальше и, когда тот достигает заводи, бросается в воду, проплывает мимо брата, не удостаивая его даже взглядом, и, борясь с течением, пересекает самое глубокое место — от черного до красного бакена.

На земле Мишель не станет состязаться в беге на сто метров. Но если Лора попросит догнать машину бакалейщика, который забыл к нам заехать, Бруно напрасно пускается следом за ним. Мишель летит, как настоящий спринтер, и, покрывая расстояние от дома до дока, опережает его не меньше чем на десять метров. Потом как ни в чем не бывало он молча возвращается к девушкам, и только грудь его высоко вздымается. В наши дни не принято много болтать, важно показать себя. Покоритель сердец немыслим без могучих мускулов.

В компании Бруно испытывает новые затруднения. Он умеет ввернуть острое словцо, но это мало что меняет — авторитетом он все равно не пользуется. В спорах, развлечениях, прогулках инициатива всегда оказывается в руках Мишеля. Если они решают потанцевать, для Бруно это настоящее несчастье — он неумело топчется на месте. Если вся компания садится за карты, то его без конца поправляют, ругают, учат. Уже одно то, что Мишель великодушно согласился каждое утро обучать Бруно водить машину — и тот скоро сможет получить права, — говорит само за себя.

Жизнь Бруно облегчают только Ксавье, на фоне которого он явно выигрывает, да Ролан с его сомнительным в известном смысле преимуществом, от чего Мишель рядом с ним кажется мальчишкой.

Но именно поэтому Одилия, хоть она и не будит в Мишеле петушиного задора, вызывает в нем желание блеснуть своим ярким оперением.

А в оперении Бруно нет ярких красок.

К чему вообще может привести все это представление? Оно с каждым днем все меньше забавляет меня и все больше раздражает. Моя мать говорила: «Не нравится мне, когда молодые люди, не имея серьезных намерений, вертятся вокруг девушек. Даже смотреть неприятно, такой у них смешной вид». Теперь нет ни серьезных намерений, ни смешных положений. Современные юноши предпочитают видеть в девушках добрых приятельниц, а затем в этих добрых приятельницах открывать для себя женщину; но мы, их отцы, не знаем, как нам вести себя в этот переходный период; мы оказались в опаснейшем положении, мы не можем ни осудить их, ни одобрить; мы просто теряемся, поскольку теперь все прежние понятия устарели, нет уже ни простушек, ни слишком искушенных девиц, они уступили место тем, кого эта молодежь называет просто «девками». («Девка» — представительница другого пола. И разве не характерно, что в их устах это слово потеряло свой прежний оскорбительный смысл и что из их словаря совершенно исчезли слово «барышня» — оно кажется слишком манерным, слово «девушка» — оно слишком определенное, а также прилагательное «молодая», которое в сочетании со словом «девушка» составляло единое целое).

И все-таки на этот раз, мне кажется, не я опоздал, а они слишком спешат. Этот мальчишка (осторожнее, мосье Астен, с тех пор как Бруно стал молодым человеком, вам нравится называть его мальчишкой)… Этот парень, который только что сдал экзамен на бакалавра, для которого сейчас важнее всего решить — и решить как можно скорее — или хотя бы обсудить со мной, чем он будет заниматься в жизни или хотя бы чем он будет заниматься в будущем году. А он об этом ни на минуту не задумывается. Он ни разу не заикнулся об этом. Больше того, он нагрубил своему старшему брату, когда тот — черт возьми, ему и карты в руки! — попробовал спросить, что он намерен делать.

— Да оставь ты меня в покое, не твоя забота.

Для него куда важнее не ударить лицом в грязь перед Одилией. Ему это не слишком удается, хотя сам он того не замечает, потому что Одилия (они ведь однолетки, но она, как все девушки, кажется старше) все понимает и не обижает его. Впрочем, и остальные, если не считать Мишеля, стараются не унижать его; Бруно с Ксавье всегда готовы услужить другим. По тем же соображениям, по которым старшие дети ставят своего отца — или мосье Даниэля — в один ряд с бабушкой и Лорой (чем старше их отец, тем старше они сами, точно так же как для нас: чем моложе наши дети, тем моложе мы), они обращаются с Бруно, как с неофитом. Единственный, кто, играя роль якобы справедливого судьи, проявляет по отношению к нему спокойную и расчетливую жестокость, — это Мишель. Бруно отдавил ногу Одилии, она хнычет. Мишель щупает ее ногу, качает головой:

— Ничего, — успокаивает он. — Прости слоненка.

Бруно посылают в город за покупками, он приносит два кило груш, которые только что появились и, конечно, дорого стоят.

— Девочки могут тратить не больше тысячи франков в день, — замечает Мишель. — Пустяки, завтра они попостятся.

Бруно, не подумав, подходит к Мари, которая в сторонке, на плоском камне стирает что-то воздушное.

— Ты мог бы немного подождать, — одергивает его Мишель, — дай хоть ей выстирать свои трусы.

И тогда порой Бруно отходит от них, вспоминает о моем существовании, о том, что я издали слежу за его неприятностями, повторяя про себя без особого убеждения: и поделом этому неблагодарному мальчишке, в жизни не всегда все бывает так уж гладко, нечего было ему туда соваться и вообще нечего ему все время там торчать. Но все-таки, мой милый мальчик, я не люблю, когда тебя обижают, даже если эти обиды толкают тебя ко мне, даже если они идут тебе на пользу, даже если они учат тебя уму-разуму. Он молча переживает свои огорчения, я ни о чем не спрашиваю его, не хочу бередить его раны, а он всем своим видом старается показать, что его все это нисколько не задевает, хотя так хорошо знакомое мне посвистывание сквозь зубы говорит об обратном. Но иногда я выдумываю какой-нибудь благовидный предлог — мне нужно заехать на почту, к парикмахеру, в книжный магазин — и прошу отвезти меня в Ансени, чтобы дать ему возможность попрактиковаться, сесть вместо меня за руль нашей малолитражки. И, уж конечно, я не стану бранить его за то, что он слишком резко переключает скорости: удовольствие, которое при этом получает новоиспеченный шофер, стоит старой шестерни.

Однако мое терпение вот-вот лопнет, впервые в Эмеронсе я готов считать дни. Меня раздражает не только глупейшее соперничество моих сыновей, но и этот непрерывный тамтам, джига, то неистовство, которое опустошает их и отравляет все их развлечения, и тот священный ужас (надоело, все это мы уже столько раз слышали, сейчас у нас каникулы), который вызывают у них разговоры на серьезные темы. Мне непонятна ненасытная жажда удовольствий; те небольшие радости, которые я знал в жизни, никогда не утомляли меня. «Не следует слишком много развлекаться, чтобы не пресытиться», — говорила моя мать, которая вообще не знала, что такое развлечения. Они же буквально пожирают их. И меня бесит, когда они, не в силах придумать себе новые забавы, начинают зевать. Гости еще молчат. Но Луиза уже не скрывает, что ей становится скучно.

— Рыбная ловля, лодка, купание, рыбная ловля, лодка, купание… В Эмеронсе только и есть что река. Не слишком разойдешься.

А ведь по их милости я в какой-то степени испортил себе каникулы. Мой расчет был прост: я надеялся сблизиться со своими старшими детьми, подружиться с ними, понять их. Но я, как правило, оказываюсь вне игры, и мне все труднее бывает предугадать, как они отнесутся к тому или иному поступку. Например, они вечно критикуют «нелепый наряд Лоры». И вот, обидевшись, Лора делает над собой похвальное, как она полагает, усилие и однажды утром появляется в брюках. Вы думаете, она имеет успех? Как бы не так! Все шокированы. Луиза шепчет мне на ухо:

— Нет, ты только погляди, как она вырядилась.

— Точно так же, как ты и твои подруги… В конце концов, ей всего тридцать три года, она на полпути между вами и мной.

— Конечно, — замечает Бруно, — но она моя тетя.

Я понял, как мне кажется, что, на их взгляд, брюки идут девушкам (правда, брюки требуют узких бедер), а не матерям. Подобно тому как священник перестает быть священником, как только снимает свое облачение, мать в брюках оскорбляет их взор. А Лора для них все равно что мать. Где только эти свободомыслящие прячут свое чувство святого?

Вот вам другой пример: как они все возмутились, когда наш почтальон, наша местная газета, сообщил, что мы не увидим больше нашего мясника, так как тот, бросив жену с двумя девочками, сбежал с бакалейщицей из Варада.

— Он оставил ей лавку, — весело уточнил почтальон.

— И детей! — негодуя воскликнула Луиза.

Послушали бы вы Мари — она судила еще строже.

И то, что жена открыто ему изменяла, и то, что он пять лет не решался утешиться с другой женщиной, в их глазах не служило ему оправданием. Я хотел поспорить: ведь оставаться в семье было бы с его стороны лицемерием. Но мне тут же возразили, что дело совсем не в жене — измена за измену, он имел право отплатить ей той же монетой, — а в детях, у них есть незыблемые права на отца, который, дав им жизнь, подписал некий нерасторжимый контракт, ведь они могли бы и не появиться на свет. Мне показалось, что в их понимании: «Дети не просили, чтобы их рожали», — контракт был односторонним. Я уже собирался возразить. Но взгляд Бруно, устремленный на человека, подписавшего с ним контракт, ясно говорил, что человек этот принадлежит ему, и, напомнив мне кое о чем, этот взгляд вначале заставил меня промолчать.

Но потом заставил заговорить, придав мне мужества и напомнив, что если у Бруно есть права на меня, то я отвечаю за него и в случае необходимости должен уметь защитить его от него самого. К сожалению, разговор закончился взрывом. После обеда я застал его на террасе, то есть на той самой площадке, на которой когда-то рыбаки-фермеры складывали, спасая от паводка, сено и навоз и которую мы потом засыпали песком, натаскав его с ближайшей отмели. Отсюда была видна не только лужайка, где в то время стояли палатки, но и река, и окрестности на несколько километров вокруг.

— Ты один? — спросил я его.

Прищуренные глаза, поджатые губы и короткий ответ:

— Они ушли.

— Ну, тогда послушай-ка меня, сынок…

Я заранее приготовил целую речь.

— Послушай, сынок, нельзя так, с ходу, в самые последние дни решать столь сложный вопрос. Надо заранее посоветоваться с кем-то, что-то разузнать, предпринять.

И папа в энный раз принимается перечислять различные возможности, он взвешивает, сравнивает и, жестикулируя, произносит одну из тех проникновенных речей, на которые его иногда вдохновляли в лучшие дни его лучшие ученики. Мол, давай поразмыслим вместе, сынок. И может быть, не торопясь, общими силами и придумаем что-нибудь до конца месяца. И, похлопав по плечу сына, который, казалось, сосредоточенно слушал, папа наконец спросил, стараясь его подбодрить:

— Тебе действительно ничего не приходит в голову?

Бруно, казалось, очнулся от своей задумчивости. Он конечно, слышал мой вопрос, но это было единственное, что он расслышал из всей моей речи.

— Нет, просто ума не приложу, куда делись эти мерзавцы.

И эти слова его вызвали взрыв — один из тех редких, страшных и великолепных взрывов гнева, которые, несмотря на мою обычную сдержанность, у меня бывают.

— Черт возьми, — завопил мосье Астен, — я целых пять минут распинаюсь перед ним, говорю ему о самых важных вещах, от которых зависит все его будущее, а этот идиот даже не слушает меня! Этому сопляку еще не исполнилось и восемнадцати, он неловок, нескладен, неповоротлив, как медведь, а туда же, красоваться перед барышнями, и сейчас, видите ли, он сидит и ворчит, потому что они оставили его, ушли куда-то подальше крутить любовь…

Я словно с цепи сорвался. Я кричал так громко, что Лора, изумленная, выбежала из дома. И тут она узнала, что у меня есть сын, по имени Бруно, круглый дурак, безмозглый болван, который годится только на то, чтобы улицы подметать; и другой сын, по имени Мишель, который немногим лучше первого, но который возомнил, что он вышел из бедра самого Юпитера, но, видимо, он вышел из самой верхней части бедра, раз от него до сих пор несет; и кроме того, дочь, о которой тоже стоит поговорить, а, впрочем, лучше совсем не говорить… Одним словом, она узнала, что у меня есть трое детей, трое негодяев, трое, не стоящих наших забот, наших усилий, наших жертв, типичных представителей своего поколения, которые вполне под стать своим друзьям, подающим им неплохой пример. Я уже обрушился на всю нынешнюю молодежь, готов был проклясть весь мир, не забыв, конечно, и самого себя. Лора узнала также, что не было еще на свете такого болвана отца, большего размазни и глупца…

— Полно, Даниэль, — пыталась она меня успокоить, — мальчик все понял, он раскаивается.

Он, конечно, раскаивался, но куда меньше, чем я. Он был подавлен, тем более что вдалеке среди полей, среди трепещущих под ветром зарослей ольшаника он в ту же минуту, что и я, заметил на зеленом фоне травы несколько ярких пятен. И пятна эти, не считая одного лимонно-желтого, державшегося в стороне, у изгороди (Луиза обожает ежевику), приближались к нам парами. Бруно впился в них глазами. И в том, с каким жадным вниманием он смотрел на них, я узнал самого себя, и я понял, какой взрыв гнева может вызвать затаенная обида.

Глава XIX

Через неделю Мишель уехал в Баланс, Луиза — в Биарриц (там ее ждала работа), кузины отправились к дяде в Овернь, мальчики вернулись домой. Со мной остался один Бруно.

Разъехались гости вовремя: еще немного, и я бы не выдержал. Был момент, когда, опасаясь какой-нибудь неприятной истории, я даже собирался поговорить с Мишелем. Но потом решил этого не делать — не стоило придавать событиям больше значения, чем они того заслуживали. Я знал, что Мишель слишком хитер, честолюбив и эгоистичен, чтобы дать ущемить себя даже в самом малом. Одилия не так уж и нравилась ему. Я прекрасно понимал, что двигало его поступками: «Как! Позволить Бруно в моем присутствии ухаживать за девушкой, а девушке отвечать на эти ухаживания? Это немыслимо. Я не уступаю своего права первородства. Если я чего-нибудь хочу, я добиваюсь. Во всяком случае, если бы я захотел, я бы добился. Главное для меня — чтобы в этом никто не мог усомниться!» Старая история с огромным ожиревшим догом, который презрительно обнюхивает найденную кость, но накладывает на нее свою лапу лишь потому, что на это сокровище поглядывает голодная шавка. А стоит ей ретироваться, как грозный дог тут же отходит в сторону, даже не коснувшись кости.

И все-таки в последние дни я чувствовал себя неспокойно. Конечно, ты можешь тысячу раз зваться Мишелем, ты можешь быть очень, даже слишком уверенным в себе молодым человеком, но ведь на свете столько других юношей и девушек, которые в свои двадцать лет, попав в соответствующую обстановку, неожиданно подчинялись голосу плоти. Дог превращался в волка, учуявшего овечку, но еще спрашивающего себя: задрать ее или не задирать? Полакомившись добычей, он, конечно, тут же бросил бы останки. Чтобы не допустить этого разбоя, маловероятного и в то же время вполне возможного, чтобы вернуть отцу дочь в целости и сохранности, чтобы успокоить Бруно и быть спокойным самому, я решил навязать им свое присутствие; стараясь не оставлять их наедине, я мужественно шагал рядом, когда они под руку направлялись к маленькому разрушенному домику в Бимбуаре по дороге, тянувшейся вдоль реки, поросшей по краям кустами ежевики, в которых кое-кто из девушек потерял не только косынку.

Предосторожность, может быть, и ненужная, к тому же она наверняка оскорбила бы Одилию, догадайся она об этом. К сожалению, за свою жизнь я не сумел составить себе слишком хорошего мнения о женщинах. По всейвероятности, Одилия была устойчивее своей кузины. Она принадлежала к той породе молоденьких девушек, у которых хорошо развит инстинкт самосохранения и которые, несмотря на то что носят самые вызывающие джинсы, берегут свою невинность. Но береженого Бог бережет. Ведь иногда от самой разумной девушки можно ждать всяких неожиданностей, если в дело вмешается паучок, который в каждой из них плетет паутину для ловли мужа.

Важно не только то, чтобы ничего не произошло; надо, чтобы никому и в голову не могло прийти, и в первую очередь самой Одилии, что что-то вообще могло произойти. Не должно было остаться даже воспоминания о каком-то флирте, которое могло бы разжечь первую ревность Бруно, что порою накладывает отпечаток на всю жизнь человека. Я хорошо знал своего Мишеля. За день до его отъезда мы отправились с ним в Ансени купить ему билет в спальный вагон. Когда мы вернулись, Бруно с Одилией были на террасе, к моему счастью, вдвоем. Я кивнул в их сторону.

— Смотри-ка, и мы, никак, выходим на охоту, — сказал я со снисходительностью рассеянного человека, который наконец что-то заметил.

Брови Мишеля полезли вверх. Но я тут же небрежно бросил:

— Охотник неказист, да и дичь ему под стать…

Блаженны тщеславные, ибо их притягивает лишь то, что сверкает!

Эффект превзошел все мои ожидания. В последний день Мишель вел себя очень сдержанно, даже отчужденно. Расставание было довольно холодным, они простились быстро и даже сухо, именно так, как мне этого и хотелось. У провансальского друга Мишеля были сестры, у сестер — подруги, и у всех у них — отцы, связи и приданое. Одилии, видимо, нечего было рассчитывать на письма.

Оставшиеся дни каникул прошли очень спокойно, хотя и не принесли мне особых радостей. Бруно уже привык чувствовать себя не тенью своего отца, а сыном, пользующимся полной свободой. Его нельзя было назвать нелюдимым или мрачным юношей, и тем не менее он иногда целыми днями ездил один на велосипеде, взятом у папаши Корнавеля, вдоль насыпи или по бесконечным, обсаженным живой изгородью проселочным дорогам, которые спиралью поднимались по холмам. Однажды он поел неспелого винограда, еще покрытого сульфатом, и у него разболелся живот. Были дни, когда он часами валялся на песке, следя, как играют на поверхности реки кефали или как бакенщик, стоя в плоскодонке со стареньким задыхающимся мотором, измеряет глубину фарватера. Я умиротворенно рыбачил, понемногу наполняя садок всякой мелочью, откуда Лора время от времени извлекала какую-нибудь рыбу и несла на кухню.

Мы по-прежнему вели с Бруно долгие разговоры; как и раньше, он старался втянуть в них свою тетку. Мы обсудили его будущее и договорились без особого энтузиазма с той и другой стороны, что окончательное решение можно будет принять позднее, а пока что он поступит на юридический факультет. Иногда разговор касался его друзей и подруг, и сдержанность, с которой он говорил о них, успокаивала меня. Он, казалось, почти не чувствовал их отсутствия. Правда, он сказал разок-другой:

Вроде чего-то не хватает…

Однажды я ввернул к слову что-то не очень лестное в адрес Мари. Он ничего не ответил, но снисходительно улыбнулся, как улыбаются, слушая безнадежно отставших от жизни людей. Как-то Лора произнесла имя Одилии. Я многозначительно промолчал. Но наивная Лора не унималась, ее удивляло, что Одилия до сих пор не написала ни строчки благодарности. Я сказал:

— Какое это имеет значение?.. Попутного ей ветра!

Бруно странно взглянул на меня, но даже и бровью не повел.

К концу августа на квадрате с вытоптанной травой, на том месте, где стояли палатки, вырос дикий овес и заячья капуста. Бруно повеселел, поправился на килограмм, стал совсем коричневым от загара, и мне казалось, что он по-прежнему откровенен со мной. Я уже решил, что снова взял его в руки. Но тут вдруг двадцать восьмого августа его бабушка упала с кресла, сломав кисть руки, и нам пришлось раньше, чем мы предполагали, вернуться в Шелль.

Глава XX

Мадам Омбур поправилась и чувствовала себя вполне прилично для своего возраста. Конец года прошел у нас более или менее гладко. Бруно из школьника превратился в студента, он воспринял эту перемену как некое продвижение вперед. Занимался он без особого увлечения, но новизна университетской жизни захватила его. У него появились новые друзья, на этот раз его собственные: студенты и студентки юридического факультета, о которых он отзывался дружелюбно, однако мой обостренный слух не улавливал в его словах излишней теплоты.

Бруно тоже стремился к независимости, но поведение его было именно таким, о каком в глубине души только могут мечтать все родители: оно совсем не походило на поведение моих старших детей. Независимость не уводила его из дому, она только придавала ему уверенности. Сильный глуховатый голос этого высокого спокойного парня стал звучать тверже, он приезжал и уезжал один, так как часы наших занятий не совпадали, строго придерживался своего расписания, хоть и не любил, чтобы ему об этом напоминали. В девять часов, в то время когда мои ученики, мямля, отвечали мне правило латинской грамматики со стр. 157 (Водуан, помолчите немного, Дюбрей, положите руки на парту), я думал, сидя за своим столом: «Сейчас у него начинаются лекции. Сегодня первые часы — политическая экономия. А в десять часов — гражданское право». И я снисходительно выслушивал жалкое бормотанье какого-нибудь Армандена или Бироле. В одиннадцать, выходя из класса, я размышлял: «Лекция кончилась. В его распоряжении целый час. Если бы мы жили в Париже, он позавтракал бы дома со мной, вместо того чтобы болтаться без дела в ожидании той минуты, когда он сможет протянуть кассирше студенческой столовой голубой талон своего абонемента». Я не очень любил это время.

Однако он почти все вечера проводил дома. Обыкновенно я заставал его за чтением истории права; он поднимал голову и спрашивал, произнося слова в нос:

— Lex receswinda…^[34] Тебе что-нибудь говорит это имя: король Рекесвинт?

По воскресеньям он покидал нас не чаще, чем прежде, но вел себя более твердо и уклонялся от ответа, если Лора осмеливалась спросить, куда он идет. Однако по возвращении, если никто не задавал ему никаких вопросов, он сам обо всем подробно рассказывал. Добрая половина его выходов была посвящена тому, что он называл «спортом созерцания» футбольных матчей и других соревнований на Зимнем велодроме. И уходил и возвращался он обычно один. Дороги его с Ксавье, поступившим в военное училище, разошлись. Мишель, теперь уже студент второго курса Политехнической школы, появлялся в доме все реже. Что до Луизы, то парижская жизнь окончательно поглотила ее, ей уже стало казаться, что ее спальня в отцовском «отеле» находится слишком далеко, и она, как и Мишель, променяла своих друзей из Шелля на более блестящее общество. Бруно, вероятно, изредка встречал то одну, то другую Лебле, как иногда встречал их и я сам — чаще Мари, нашу соседку, с которой я холодно раскланивался, — но он никогда не говорил мне об этом. Он, вероятно, догадывался о моей неприязни к ним и о том, чем это было вызвано; и хотя своим молчанием он как бы осуждал мою враждебность, он в то же время и не протестовал против нее. Неудачный флирт. Мне бы не хотелось, чтобы эта история стала первой в богатой коллекции любовных неудач. Я старался предоставить ему все возможные средства обольщения: у него были новый костюм, теннисная ракетка, машина. Как только он получил водительские права, я тут же возвел его в сан шофера, теперь он не только возил меня, но и выбирал программу наших воскресных развлечений. Он решительно требовал, чтобы Лора, когда это позволяло состояние здоровья ее матери, ездила с нами.

Хотя наша жизнь с Бруно не была уже так тесно связана, как прежде, наши пути все-таки шли совсем рядом. Мои опасения понемногу рассеивались. Мне казалось вполне допустимым, что в ближайшие три года в нашей жизни ничто не изменится. Я даже ловил себя на мысли, что в конце концов Бруно может, заинтересовавшись правом или не найдя другого занятия из-за своей пассивности, дотянуть до диссертации, и тогда у нас с ним впереди было бы еще целых пять лет.

Но оказалось, что у меня не было и пяти месяцев.

На рождество Мишель, который собирался вместе со своими новыми товарищами заняться зимним спортом, заглянул к нам лишь ненадолго. У Луизы была всего одна свободная неделя, и она пообещала встретить Новый год дома, но двадцать шестого декабря вдруг решила отправиться «снежным» поездом в Гренобль. Она уже была совершеннолетней, хорошо зарабатывала и могла позволить себе подобную прихоть. Бруно сразу сник, словно наказанный ребенок (наказанный отцовской любовью). И он буквально подскочил на месте от радости, когда Луиза, которая ехала не одна, а с какими-то незнакомыми — незнакомыми мне — друзьями, неожиданно позвонила нам по телефону и предложила Бруно поехать вместе с ней в Шамрус; может быть, ей захотелось доставить ему удовольствие, может быть, она думала поразить окружающих, а может быть, ей просто нужно было, чтобы рядом с ней находился брат, — трудно сказать, в истинных причинах ее поступков не так-то легко разобраться. Я не мог отказать. Бруно сможет прокатиться по подвесной дороге и попробует свои силы на лыжне, «конечно, на безопасной лыжне, для начинающих», — уточняла Луиза в коротком письме.

Я отталкиваюсь от вполне определенной даты, но не могу дать никаких объяснений, хотя одно время я даже думал, что он просто заболел. Во всяком случае, с января в Бруно начали происходить какие-то изменения. Сперва меня насторожила все чаще повторяющаяся избитая фраза:

— Нет, в воскресенье на меня не рассчитывайте.

Потом непривычное для него брюзжанье:

— До чего надоела эта юриспруденция… что за ерунда все это крючкотворство.

И, что было уж совсем неприятно, его новый тон:

— Когда только мы соберемся сменить нашу колымагу?

Или же по поводу одного из моих замечаний:

— Ты рассуждаешь так, как рассуждали двадцать лет назад.

Правда, сама его резкость и откровенность говорили о том, что он по-прежнему доверяет мне. И все-таки чувствовалось: он раздражен и ему досадно, что он не всегда и не во всем может разделять взгляды своего отца (правда, я никогда не требовал этого, но он, вероятно, приписывал мне подобное желание только для того, чтобы легче побороть в самом себе укоренившиеся в нем мои представления). Обычно услужливый, «славный мальчик», как любила говорить Лора (она редко находила нужные слова), он вдруг взрывался, словно каштан на сковороде, но тут же, чтобы загладить свою вину, сбрасывал колючую кожуру и миролюбиво протягивал нам свои плоды; настоящее раздражение вызывали у него лишь некоторые мои неприязненные замечания. Вечерние разговоры, которые часто определялись телевизионным журналом новостей, не всегда заканчивались гладко. Не следовало, например, выражать сожаление по поводу того, что народы, сбросившие наше иго, нападают теперь на нашу культуру.

— Целых пять веков поучений! Я думаю, им осточертели европейские наставники!

Не следовало также посмеиваться над узкими брюками и видеть в них своего рода символ.

— Зато вы плавали в своих так же, как и во всем остальном, — возражал Бруно.

Не следовало благожелательно выслушивать бравурные речи какого-нибудь генерала в отставке, ставшего моралистом и оплакивающего отсутствие гражданских идеалов у молодого поколения.

— Хорошо тебе болтать, старый трепач, — насмехался над ним Бруно. — Франция досталась вам богатой страной, страной-победительницей; а мы получаем ее разоренной и побежденной. Какие уж тут гражданские идеалы!

Не следовало, как это делала Лора, ополчаться против Франсуазы Саган, объявляя ее глашатаем поколения сторонников джинсов.

— Глашатаем кого, чего? — восклицал Бруно. — Едва ли два процента молодежи напоминает ее персонажей. Но все дело в том, что вам доставляет удовольствие думать, что мы такие.

Впрочем, он, как всегда, был сдержан. Однако не следовало отрицать талант Франсуазы Саган. Двадцатилетняя писательница, оказавшаяся сразу в одном ряду с прославленными корифеями, лишний раз показала, на что способны молодые, свежие головы. Стоило мне открыть рот, как у Бруно уже готово было возражение.

— Ты, конечно, сейчас скажешь, что именно в этом кроется истинная причина ее успеха. Ну а Моцарт, а Радиге, их тоже мы выдумали?

Но главное, главное, не следовало критиковать Луизу. А она беспокоила нас, Лору и меня (нас, обратите на это внимание), и очень беспокоила, она приходила то с одним, то с другим, представляла: «Жан-Поль» или «мосье Варанж», сообщала, что не будет ужинать, что вернется только утром (как-то в субботу она вообще не вернулась), и уходила, ничего не объяснив, кокетливая, веселая, нисколько не задумываясь о том, как тревожно становилось у нас на душе после ее ухода. Я ничего не говорил. Лора тоже сперва молчала, потом, не выдержав, бормотала себе под нос, что все-таки…

— Уж чего только ты не придумаешь! — протестовал Бруно.

И на нас обрушивался поток ядовитых афоризмов.

— Прошли те времена, когда девушки, словно салат в зеленной лавке, ждали своего покупателя, моля Бога, чтобы он появился раньше, чем они окончательно увянут.

Или же:

— Я знаю, о чем вы думаете. Ну, даже если это так! Что она от этого, калекой станет?

— Бруно! — стонала шокированная Лора, стараясь сдержать улыбку.

Бруно смеялся и продолжал, строя из себя адвоката:

— Так вот, выходя замуж, женщина сохраняет право собственности на свою персону, но уступает право пользования данной собственностью в обмен на пищу и кров. Другие женщины сдают свою собственность внаем. И воистину бескорыстным поступком следует считать только передачу имущества заинтересованной стороне без составления купчей крепости…

— Может быть, это и так, — возражала Лора, становясь сразу серьезной, — но все дело в том, что те, кто выигрывает от такой передачи имущества, впоследствии нас же самих упрекают в этом.

Но за Бруно должно было остаться последнее слово:

— Только не мы. Вот что нас отличает от вас. Мы не станем презирать девушку после того, как воспользовались ее слабостью.

Я улыбался: «мы» в устах Лоры и Бруно — немолодой девственницы и, вполне возможно, молодого девственника — звучало не слишком убедительно. Правда, в системе Бруно это ничего не меняло. Но кто вдохнул в него эти мысли? Почему с таким ожесточением защищает он свою сестру, словно предвидит худшее и уже заранее прощает ее? И я наивно думал: уж не защищает ли он весь женский род? А может быть, одну из них?

И как раз эта неблагодарная Луиза, сама того не подозревая, все и затеяла. В первое воскресенье февраля, часов около семи утра, я спускался по лестнице, как вдруг, удивленный, застыл на месте. В гостиной разговаривали. Ключ Лоры еще не поблескивал на гвозде — своем обычном месте — значит она не приходила. Это могла быть только Луиза, которая лишь недавно вернулась и теперь рассказывала вставшему ни свет ни заря Бруно, как она провела ночь. В своих домашних туфлях я бесшумно спустился на четыре ступеньки. Луиза говорила:

— …до шести часов, старик! Мы не виделись с ней по крайней мере два месяца. Она как раз выходила из метро, когда я брала билет. Она сейчас, знаешь, ничего не делает, только по четвергам и субботам ходит на курсы домоводства. Она возвращалась в Шелль. Я решила совратить ее с пути истинного. Жан-Поль предупредил меня: «Девушек будет маловато». Она немного поломалась, мол, не одета, да и родителей своих побаивается. Тогда я сама позвонила им и сказала, что беру ее под свое покровительство…

Я услышал, как Бруно пробурчал:

— Твое покровительство!

Я был того же мнения, и меня искренне огорчило, что наши соседи считают мою дочь подходящей спутницей для молоденькой девушки. Луиза продолжала:

— Сначала Одилия чувствовала себя не очень уверенно, она там никого не знала, но под конец разошлась. Мы протанцевали всю ночь. Только что вернулись. Я буквально с ног валюсь от усталости.

— Черт возьми! — воскликнул вдруг Бруно. — Ты переходишь всякие границы!

В комнате удивленно замолчали, потом последовало несколько гневных, брошенных сквозь зубы слов, которые я не смог разобрать. Но я понимал, я даже слишком хорошо понимал. Одно дело — отпускать грехи сестре, другое — страдать самому по ее милости. Заключительные слова этой тирады долетели до меня:

— … Скажи ей, что там ей не место.

— Блестящая мысль! — произнесла Луиза громко, не боясь, что ее могут услышать. — Это после того, как я сама ее пригласила. Представляю, как я при этом должна выглядеть! Растолкуй это ей сам. Она говорит, что часто встречает тебя в автобусе.

— Оставь хотя бы ее в покое, — сказал Бруно глухо.

— Конечно, дорогой, раз ты решил заняться ею.

Зазвенел смех, словно трели малиновки.

— Ты ничего не понимаешь! — взревел Бруно, позабыв осторожность.

— Действительно, ничего не понимаю, — ответила Луиза. — Мне нужна точная картина, у меня нет воображения.

Я быстро вернулся в свою комнату, услышав стук каблучков моей дочери. Притаившись за полузакрытой дверью, я видел, как она прошла мимо, засунув мизинец в ухо с удрученным видом, будто только что узнала, что у ее брата тяжелое сердечное заболевание.

Посмотрели бы вы, как мосье Астен шагал битых два часа по комнате в домашних туфлях! Из угла в угол, от одной стенки к другой, от портрета своей уважаемой матери до портрета своей жены, они смотрели друг на друга и обе вместе смотрели на него тем пристальным взглядом, которым всегда смотрят на вас с портретов и который неотступно следует за вами, куда бы вы ни пошли. При всей своей уравновешенности он разжигал себя все больше и больше.

Итак, этот простофиля встречается с ней, с девушкой своей мечты. Значит, эта нелепая история до сих пор не кончилась. Он мог хорохориться, изощряться в парадоксах, отпускать чужие грехи, но сам он был куда более виноват, он совершал гораздо большую глупость: ради какой-то вздорной девчонки корчил из себя несчастного Ромео, он выдумал себе романтическую историю со всеми ее атрибутами, озером и луной, от которой стошнило бы даже пансионерку. Не мог он, что ли, поступить как все люди, если его так уж одолевали желания? Разве не мог он без особых затруднений урегулировать этот вопрос с той или иной неустойчивой особью слабой половины человеческого рода? Я бы предпочел даже такое — это по крайней мере было бы не так опасно, не повлекло бы за собой никаких неприятных последствий, поскольку в нашем хорошо устроенном мире рискует только женщина. Так нет же, мне, как всегда, повезло — только со мной и могло случиться это, только в моем доме мог появиться в середине двадцатого века, когда все эти юнцы строят из себя законченных скептиков, такой чувствительный дуралей!

Я повторял себе: подожди, посмотри, что будет, успокойся. Я готов был ждать, я готов был смотреть, но, как бык во время корриды, видел лишь раздражавший меня красный цвет, а уж о спокойствии… Меня позвали:

— Ты будешь завтракать?

Это был голос Бруно. Болван, он еще думает, что я хочу есть, и, наверное, сейчас суетится, процеживает для меня через ситечко кофе с молоком, ведь я терпеть не могу пенок. Ему едва исполнилось восемнадцать, а он уже спешит отойти от меня, но ведь и так столько лет его жизни прошло мимо меня, ведь я принял его сердцем, когда ему было уже тринадцать… Он забыл, что у него есть отец. Разве не расстался я ради него с Мари, перечеркнул не пустое ребяческое увлечение, а старую добрую дружбу? Такая жертва заслуживала хоть какого-то вознаграждения, он должен был оставить ее в покое, и пусть она себе обучается домоводству, эта девица, имя которой он не произносит и которая, к сожалению, кажется, не собирается последовать примеру своей святой покровительницы, монашенки, дочери Адальрика, герцога Эльзасского, чей день отмечается тринадцатого декабря.

— Ну, ты идешь? — прокричали снизу.

Я не ответил. Я шагал по комнате уже медленнее. Потом, обессиленный, сел на кровать. Молчание Бруно было само по себе признанием — мы не любим говорить о своих слабостях. Но его молчание, если учесть, чем была для него эта девушка, следовало бы назвать скрытностью, а скрытность была недопустима. Она говорила о существовании другого Бруно, Бруно, имеющего свои тайны, живущего своей особой жизнью, неведомой мне, укрывшегося в своем недоверии. Ну что ж, раз он этого хочет, пусть будет так! Будем играть в молчанку. Я тоже в свое время пробовал отмолчаться, но из этой попытки ничего не вышло, зато меня научили, как брать людей измором и с язвительной улыбкой ждать, когда все само перегорит. Родительский гнев мог бы толкнуть мальчишку на какую-нибудь глупость. Поступим умнее. Одна из немногих ободряющих закономерностей жизни: если вы запасетесь терпением, люди, которых вы хотели бы устранить со своего пути, сами рано или поздно уйдут с него. Следует положиться на то, что они сами совершат непоправимые ошибки: сколько порядочных семейств избавилось таким образом от всякого рода проходимок и вертихвосток. Одилия, конечно, не Луиза, но может стать ею: она на верном пути. К тому же в свои восемнадцать лет она взрослее Бруно, своего одногодка. Однажды с чисто женской проницательностью она уже сделала свой выбор, пусть очень несмело, но все-таки сделала его, отдав предпочтение не преданному, а блестящему. Глупость Бруно может, конечно, вывести из себя, но еще рано терять голову. Я поднялся, завязал халат. В эту минуту в дверь постучали.

— Ты не заболел? — спросил Бруно из коридора.

— Нет, заходи. Немного болит голова…

Мне захотелось посмотреть, какой у него вид.

— Тебе же говорили, что надо следить за печенью, — продолжал Бруно, открыв дверь.

Он подставил мне выбритую щеку. Я прикоснулся к ней губами. Он показался мне серьезным. Идиотски серьезным. Я мысленно обрушил на него целую литанию ругательств: дубина, осел, болван, остолоп, недотепа, простофиля, бестолочь, дурак! Дела его шли неважно, тем лучше для него! С кислым видом я спустился вниз.

— Луиза только что легла, — сказала Лора, сделав знак глазами.

— Невинность изменила свои часы, — ответил мосье Астен.

Я высвободил штанину из зубов Кашу, щенка, заменившего нам умершую от старости Джепи, который вот уже месяц своими проворными лапами пачкал все наши ковры. На столе лежала приготовленная, видимо на закуску, колбаса, напоминавшая гири старинных часов. Машинально я схватил ее и острым ножом с ожесточением разрезал по крайней мере на двадцать пять кусков.

Глава XXI

На молчание может откликнуться эхом только молчание. Лора никогда не отличалась болтливостью. Мишель у нас не появлялся. Мамуля не выходила из дому. Если принять во внимание, что Луиза всегда разговаривала так, словно пускала мыльные пузыри, что Бруно твердо решил молчать, а я, старый специалист рассуждать in petto^[35], последовал его примеру, — можно представить себе, какие оживленные разговоры велись в нашем доме, где самым красноречивым был Кашу; он еще, правда, всего лишь учился лаять, но вкладывал в это всю страсть и выразительность, на какую способна захудалая собачонка, у которой только и есть что нос да хвост.

Прошел месяц, другой, не принеся ничего нового; все продолжалось в том же духе: Мишель по-прежнему был для нас залетной птицей, и это понятно — ведь на его визитной карточке инженера неминуемо должна была появиться магическая формула: «выпускник Политехнической школы». Луиза щеголяла в своих шелках, которые так хорошо гармонируют с чистой шерстью (в настоящее время эту шерсть все чаще представлял мосье Варанж — тридцати четырех лет, в модном темно-сером костюме, владелец спортивной машины, наследник ткацких фабрик), поистине шведская непринужденность моей дочери возрастала с каждым днем; Луизу искренне удивляло малейшее недовольство ее персоной, ее неизменная элегантная непринужденность обводила вокруг пальца все приличия; кончиком своей туфельки, заказанной у самого дорогого сапожника, она отбрасывала любые замечания в свой адрес на свалку сплетен. Бруно преуспевал в искусстве избегать откровенных разговоров и, видимо, до поры до времени решил придерживаться такой линии.

Я думал, размышлял и не мог примириться с тем, что произошло. Родителям, у которых с возрастом память становится короче, кажется непостижимым, почти противоестественным тот все возрастающий интерес, что проявляют их дети к каким-то незнакомым людям, еще вчера затерянным среди огромного человеческого муравейника, а сегодня вдруг забравшим такую силу, такую власть; эти люди открыто или тайно вторгаются в вашу жизнь, лишают и отца и мать их прежнего могущества, спокойствия, царившего до тех пор в доме за перкалевыми занавесками.

Вы видите, я старался укрыться под маской юмора: старый, испытанный прием, без которого трудно обойтись педагогу и который так ценится в нашей стране, где предпочитают полировать свою ярость. Не знаю, что бы я отдал, лишь бы только вернуться на два года назад, снова почувствовать себя сиамским близнецом своего сына, снова жить с ним одной жизнью. Я ждал. В ожидании я следил за ним, не сводил глаз с часов, точно так же, как он следил за мной во времена Мари. Я замечал все, то есть почти ничего. Бруно казался немного усталым, слегка озабоченным, но, как всегда, собранным, он вел себя сдержанно, но не сторонился меня, он все реже жертвовал для нас своими воскресеньями, но все-таки пытался уделять нам какое-то время. В доме бабушки, где ни о чем не догадывались, а если бы и узнали, то только посмеялись бы над этим, акции Бруно росли.

— Он становится просто молодцом, — говорила Лора, когда у нее случались приступы откровенности.

— Как вам повезло с детьми, мой друг, подумать только: блестящий ум, красавица и верное сердце! — шептала мне одряхлевшая Мамуля, которая, угасая с каждым днем, становилась все прозрачнее и отрешеннее; мы навещали ее не чаще раза в неделю, когда у нее бывали короткие моменты просветления, и проводили минут пять среди всех ее нелепых веревок и безделушек.

Верное сердце, да, конечно! Но когда это сердце приходится делить то с тем, то с другим, а теперь еще с этой невесть откуда взявшейся девицей, которая, вероятно, посмеивается над его верностью, это действует не слишком-то вдохновляюще.

Это были последние слова, обращенные ко мне моей тещей, слова, как и следовало ожидать, насмешливые. Через два дня ее разбил паралич. Правда, на этот раз она выкрутилась, но у нее отнялись язык, руки и ноги. Лора отказалась нанять сиделку, уверяя даже, что в таком состоянии мать будет менее требовательна и за ней легче будет ухаживать.

Мы дали себя убедить со снисходительной благодарностью тех, кто привык к героизму одного из членов семьи, хотя такое «облегчение» выразилось в том, что похудевшая, побледневшая, растрепанная Лора, не зная отдыха, сновала из дома в дом, постукивая своими туфлями без задников.

Прошел месяц. Незадолго до пасхи я узнал от одного из своих коллег, что Луиза почти на правах хозяйки устроила танцульку, чтобы отпраздновать новоселье в доме мосье Варанжа: «Вечер был очаровательный, мой сын был среди приглашенных». Луиза не стала отрицать:

— Ну и что же, — сказала она холодно и ничуть не смутившись, — разве я не могу устроить свою жизнь?

— Какую жизнь? — спросил мосье Астен.

— Ту, которую можно назвать настоящей жизнью, — нетерпеливо бросила она. — Знаешь ли ты, что я уже зарабатываю больше тебя? Может быть, ты предпочитаешь, чтобы я вообще переселилась в Париж?

— Ну что ж, пожалуйста, — ответил мосье Астен, тут же пожалев о своих словах.

— Хорошо, я об этом подумаю, — проговорила Луиза дрогнувшим голосом, затем добавила: — Вместо того чтобы выслеживать меня, ты бы лучше занялся Бруно. За него действительно стоит поволноваться. А мы с Мишелем знаем, чего хотим добиться в жизни, и не беспокойся, мы не пожертвуем своим будущим ради какой-нибудь чепухи.

Больше она ничего не сказала, но я очень скоро выяснил, что Бруно перестал посещать лекции. Мне ничего не стоит, если только я на это решусь, выудить любые сведения в профессорском кругу: у меня, серенького учителя, столько преуспевших друзей, которые будут в восторге продемонстрировать передо мной лишний раз свое могущество, оказав мне эту «любезность». Один из них, тот, что в свое время позволил себе роскошь одну за другой защитить две диссертации в области филологических и юридических наук, известный среди студентов своей придирчивостью на экзаменах и манерой шмыгать носом, за что его прозвали «соковыжималка», не стал от меня скрывать:

— Бруно? Да, я его не вижу уже целую неделю. Скажу тебе откровенно, дела у твоего сына идут не блестяще, далеко не блестяще…

В тот же вечер после ужина я решил поговорить с Бруно. Он тоже не стал ничего отрицать.

— Все точно, — сказал он. — Я хотел подождать еще эту неделю. Узнать результаты конкурса, и тогда сразу обо всем тебе рассказать.

— Конкурса? — проговорил я, потрясенный. — Какого еще конкурса? Ты участвовал в конкурсе, ничего не сказав мне об этом?

— Я принял участие в конкурсе ведомства связи, — ответил Бруно смиренно, но твердо. — Ты же знаешь, я не блещу способностями. Я хочу заняться тем, что мне по силам. Если я не пройду здесь, то попытаюсь найти себе что-нибудь подходящее в системе налоговой инспекции, в какой-нибудь конторе или, может быть, в административном аппарате. Ведь неизвестно, что ждет впереди, а я не желаю сесть в лужу со своей неоконченной, никому не нужной работой на звание лиценциата. И потом, мне бы хотелось как можно скорее начать зарабатывать себе на жизнь.

У него появились какие-то секреты, он принимал без моего ведома решения, собирался поставить меня перед свершившимся фактом, приводил мне разумные доводы, которые скрывали истинные причины его поведения и лишали меня права возмущаться; он держался с непривычным для него спокойствием и хладнокровием; этот незнакомый мне, вкрадчивый, непроницаемый мальчик научился владеть своим лицом, мне казалось, что душа его поражена медленно разъедающими ее микробами… Нет, моего сына подменили!

— Экзамен прошел благополучно, — продолжал он. — Результаты станут известны недели через две. Но я думаю, все будет в порядке.

— Нечего сказать, блестящие у тебя перспективы, ты далеко пойдешь! — воскликнул мосье Астен.

Моего бедного Бруно, которого и так не очень щедро одарила природа, лишали последних возможностей, превращали в полное ничтожество. Его останавливали на полпути, а ведь этот паренек, хоть и очень медленно — что ж, иногда и черепаха догоняет зайца, — мог все-таки чего-то добиться.

— Я все равно не ушел бы далеко, — невозмутимо продолжал Бруно. — Ну, а когда я начну работать, я смогу учиться в высшей школе ведомства связи, она готовит для себя кадры. К тому же мне ничто не помешает, поступив на службу, продолжать изучать право.

Он еще и практичен: откладывает трудности на более поздний срок. Я все больше волновался, едва сдерживая готовый сорваться вопрос: зачем, чего ради? Я знал. И я не хотел знать. Я тоже постараюсь быть непроницаемым, мне это необходимо, чтобы выиграть хоть немного того драгоценного времени, которое разрушает даже камень. Я решил прибегнуть к напыщенному стилю:

— Итак, твой брат изобретет одну из тех машин, что преобразят мир, твоей сестре будет завидовать весь Париж, а ты в своей серой форменной блузе, уткнувшись носом в ящики с перегородками, будешь доблестно сортировать почту! Ничего не скажешь, мой друг, ты выходишь в люди, выходишь в люди. Мне только хотелось бы знать…

Я сделал вид, что колеблюсь. Вздохнул.

— Мне только хотелось бы знать, к чему ты стремишься в жизни?

Бруно не колебался, не вздыхал. Он сразу же ответил:

— Боже мой, папа, я думаю, что главное в жизни — быть счастливым.

Он хотел быть счастливым! Я так и вскипел. Для дураков это слово так хорошо рифмуется с любимым, для осторожных людей — с трусливым, для балагуров — с болтливым. «Мы так счастливы будем вдвоем, столько радостных дней проведем», — откуда у него это сердце мидинетки? Видите ли, на сладкое его потянуло, захотелось тихого счастья — мечты обездоленных и слабых, которые, как и все остальное, достается имущим и сильным. В течение своей долгой счастливой жизни я собрал великолепный статистический материал по этому вопросу. Но кому здесь нужны твои прорицания, Кассандра? У нового поколения вместо философов — певцы. И Бруно уже пел мне:

— Ведь мы только для того и стараемся преуспеть в жизни, чтобы быть счастливыми. И если ты счастлив, не совершив особенных чудес — что бы там ни думали по этому поводу люди, — ты все равно преуспел.

Скромный преподаватель из парижского предместья, незадачливый вдовец, я уже дважды в жизни упускал свое счастье; и теперь, в роли покинутого отца, я чувствовал, что оно в третий раз ускользает от меня. Разговор вдруг снова оживился.

— Ты что-то очень торопишься!

— Мы все торопимся: Мишель, Луиза, я, вся молодежь. Вы оставили нам такой мрачный мир. И у нас, может быть, мало времени впереди.

— Мало времени? Для чего, сынок?

— Для того, чтобы быть счастливыми, — с досадой вздохнул Бруно, словно стыдясь, что ему приходится повторять эти слова.

— И в чем же ты видишь счастье?

Бруно прищурился. Потом опустил глаза, подыскивая нужные слова, чтобы не разбередить моих ран; не знаю, чего здесь было больше: осторожности, взволнованности, самых искренних чувств, но ответил он уклончиво.

— А разве для тебя самого не была счастьем моя мать?

Да, Жизель была моим счастьем, но каким убогим, зыбким и ненадежным! А потом моим счастьем стала Мари, которую я принес в жертву Бруно. Ожившая обида дала мне силы проговорить с иронией:

— И что же, в свои восемнадцать лет ты уже добился от какой-нибудь юной особы доказательств ее нерушимой любви?

Бруно взглянул на меня своими серыми глазами, явно удивленный язвительностью моего тона.

— Нет, об этом еще рано говорить, — сказал он.

Он казался невозмутимым. Я тщетно всматривался в его лицо, я не мог отыскать в нем ни тени самодовольства, никакого следа страданий несчастного влюбленного. Об этом еще рано говорить, браво! И незачем ускорять ход событий. Незачем мне готовить себя к этому и наспех кое-как вооружаться. Напротив, постараемся затормозить события, прикинувшись добродушным простаком.

— В общем все это ерунда! — воскликнул мосье Астен. — Хорошо, что пока об этом рано говорить. Должен сказать, что подобную глупость я не разрешу преподнести себе раньше, чем через тридцать шесть месяцев. Ведь тебе только восемнадцать лет.

Бруно ушел к себе в комнату, ничего не ответив. Я тоже поднялся к себе, даже не поцеловав его, как обычно перед сном. Надо полагать, что последнее слово им еще не было сказано. И сказано оно, верно, будет еще не скоро. Неужели у меня не хватит силы воли, неужели я пойду у него на поводу, неужели дрогну, глядя на его сердечные томления, забыв о несравненно более глубоких страданиях, которые часто ожидают в будущем тех, кто в юности не устоял перед мимолетным соблазном? Было бы даже неплохо, чтобы в этой любовной передряге моему оболтусу поощипали перышки; может быть, тогда он распрощается с некоторыми своими иллюзиями. Одним словом, я был недоволен собой; лежа всю ночь с открытыми глазами, я пытался убедить себя: «Ты должен поговорить с Луизой, эта бестия здраво смотрит на вещи и, кажется, так же как и ты, считает, что восемнадцатилетний мальчишка может добиться любви от девушки только тайком от ее родителей. Луиза уже однажды пыталась приобщить ее к своей жизни, и она снова может пригласить ее куда-нибудь, ввести в веселую компанию, привить ей вкус к развлечениям, а следовательно, и пренебрежительное отношение к своим знакомым из Шелля».

Я принял две таблетки снотворного и забылся тяжелым сном.

Глава XXII

Лора накрыла на стол, приготовила суп, нарезала хлеб. Она торопится к матери и, склонив голову, быстро-быстро шьет, вытаскивает нитку, вкалывает иголку и подталкивает ее золотым наперстком — единственной своей драгоценностью, доставшейся ей в наследство от бабушки, которая была слишком богата, чтобы им пользоваться. Я стою рядом с ней в рубашке и жду, когда она отдаст мне пиджак, к которому пришивает пуговицу. Над нами на закопченной стене, между двух гирь в форме еловых шишек, мечется маятник деревянных часов с кукушкой — подарок Луизе от какой-то швейцарской фирмы готового платья в память о демонстрации моделей. Мы все нашли их слишком безвкусными для гостиной, но Лора настояла на том, чтобы повесить их в кухне. Часы показывают без десяти восемь, а Бруно до сих пор не вернулся. Он явно просчитался, потому что на этот раз Луиза возвратилась раньше его, и поскольку он все еще не вернулся, поскольку сегодня четверг, поскольку он, видимо, все еще ждет нужный автобус, поскольку в этот час 213-й переполнен и можно безбоязненно прижаться к девушке, не рискуя навлечь на себя нарекания, я смогу поговорить с Луизой.

— Постойте немного спокойно, Даниэль, — произносит Лора. — Я сейчас кончу. Здесь, оказывается, и две другие пуговицы еле держатся. Я уж заодно и их укреплю.

Я все еще не поговорил с Луизой: ни сегодня утром, ни вчера, ни позавчера. Мне было стыдно. Когда Бруно дома, его взгляд парализует меня! Взгляд мальчика, которого сердит мое поведение, но который в то же время открыл в своем отце куда более сильные отцовские чувства, чем он предполагал. Почти такую же реакцию вызывало во мне его поведение во времена Мари: меня удручала его враждебность и в то же время радовали причины, порождавшие ее. Однако надо действовать. Без трех минут восемь. Луиза вот-вот спустится в гостиную, включит телевизор. Если в восемь часов… или, скажем, в половине девятого…

— Ну вот и готово, — объявляет Лора, протягивая мне пиджак.

Но полы пиджака проезжают по краю стола и сметают с него маленький кусочек белого картона. Машинально я поднимаю его.

— Смотрите не потеряйте, — предупреждает Лора, — это донорская карточка Бруно. Он забыл ее на столе.

Это тоже характеризует Бруно с самой лучшей стороны: из трех моих детей только он откликнулся на призывы, с которыми ежедневно обращаются к нам по радио. Астен Бруно-Рудольф, 18 лет, проживающий в Шелле, гласила карточка, заполненная круглым четким почерком, наверху были проштампованы даты. Но чья-то быстрая рука нацарапала сбоку красными чернилами: Группа крови первая, универсальный донор. Быстрая рука! Убийственная рука! Карта вдруг начинает дрожать в моих пальцах, они разжимаются, листок выскальзывает и падает на пол. Лора быстро поднимает его. Она тоже сразу все поняла. Она ничего никогда не слышала ни о Ландштайнере, ни о четырех группах крови, ни о передаче их свойств по менделистским законам наследственности… И все-таки она понимает, что существует какая-то связь между кровью отца и кровью сына. Вы, мосье Астен, повсюду видите имманентную справедливость и в случае необходимости любите взывать к ней; так вот, она не заставила себя долго ждать. Вы только еще задумали совершить недостойный поступок, а возмездие уже обрушилось на вас. Благодаря простому клочку бумаги в одно мгновение было покончено со старой проблемой, которую никто особенно и не стремился решить. Еще в немецком госпитале вы случайно узнали, какая у вас группа крови, и вы достаточно начитанны, чтобы понимать, что никогда, ни при каких обстоятельствах у отца, имеющего вашу группу, не мог родиться сын с группой крови Бруно.

Лора, еще недавно так торопившаяся домой, замерла, не смея шевельнуться. А вот и кукушка выскакивает из своего домика и кукует восемь раз. Спасибо, кукушка, ты очень добра, но теперь это уже ни к чему… Такая же птица, как и ты, святой дух, промышляет, где может, и дарует нам время от времени маленького мессию, которому мы отдаем всю свою любовь. Мне только не хватает традиционных лилий, а в остальном я, кажется, вполне справился с ролью святого Иосифа.

— Даниэль, — шепчет Лора, — сядьте же.

Эта добрая душа пододвигает мне стул, потом передумывает и приносит другой, так как у первого расшатана ножка. Я починю этот стул, мне давно это следовало сделать. Дома вечно забываешь о таких мелочах и годами садишься на неустойчивый стул, всякий раз обещая себе починить его в ближайшую субботу. Не так ли было и с Бруно? За эти тринадцать лет я мог бы 365 раз в году плюс четыре дня високосных лет, что составляет 4750 раз, мог бы 4750 раз заставить его сделать анализ крови. Но то об этом не думаешь, то не смеешь на это пойти, предпочитаешь сомневаться, хочешь сохранить хоть какую-то надежду, играешь роль Иосифа, этого безропотного плотника; тем временем младенец, как сказано в Писании, «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости». И ты оказываешься совершенно неподготовленным к подобному открытию, которое не сообщает тебе ничего нового, которое даже не удивляет тебя и тем не менее совершенно уничтожает, и ты опускаешься на стул, а он трещит под твоей тяжестью, даже если это самый прочный стул в доме.

— Даниэль, — говорит Лора, — этим анализам не всегда можно доверять.

— Нет, Лора, здесь сомнений быть не может.

— Пусть даже так, но что это меняет?

Действительно, что это меняет? Pater is est quem nuptiae demonstrant^[36]. Где-то на свете живет отвратительный, опасный тип, которого даже нельзя принимать в расчет, которого никто никогда не принимал в расчет, кобель, которому, как и всякому кобелю, нет никакого дела до его щенят. Родной он мой сын или приемный, все равно мне по праву принадлежат все прекрасные эпитеты, которые присваиваются имени отца. Мосье Астен поднимается и глухо говорит:

— Да, это действительно ничего не меняет.

Мне даже кажется, Бог мой, мне даже кажется, что у него глаза полны слез, и что Лора, Лора, его кастелянша, его экономка, его кухарка, его сиделка, положила свою руку на его руку и смотрит на него, как и прежде, с угнетающим его чрезмерным восхищением. Она добра ко мне. Она всегда была добра ко мне, полна незаметного дружеского участия, которое ничего не в силах убить в ней, и, вероятно, потому-то она так и убивает меня. Но она заблуждается относительно нелепых слез, висящих на ресницах этого уже поседевшего человека. Она заблуждается. Испытания остались позади. Это действительно ничего не меняет, и даже лучше, что он не мой сын, что он найденыш, что он просто кукушонок и что в то же время он так мне дорог. Редкое преимущество. Сын получает фамилию отца, и все-таки ни один отец неможет сравниться с матерью, которая выносила ребенка под сердцем и отдала ему столько забот и бессонных ночей. Ведь у отцов нет той органической связи с детьми, какая есть у матерей; а сколько на свете отцов, которым дети обязаны только своим зачатием, причем нередко чисто случайным. Мне же суждено было стать твоим отцом, мой мальчик, мне было суждено стать тем человеком, который в течение долгих лет выносил в своем чреве любовь к тебе и, извратив природу, должен был разрешиться тобой от бремени.

Нет, в твоих жилах не течет моя кровь. Но имеет ли это значение, если моя кровь так плохо согревает Луизу и Мишеля? Моя кровь не течет в твоих жилах, но нас связывает нечто большее: нас связывает любовь. Ни одно существо на земле не принесло мне столько страданий и не дало мне столько радостей. Нет у меня никого ближе тебя. А главное — ты сам признал во мне отца. Да, получение отцовства совсем не то, что принято думать: исключение из правил, утвержденное законом. Нет, мы все подвергаемся этому испытанию, и нашими судьями являются дети: только тот, в ком сын признал своего отца, имеет право так называться. И если отец признан, какая разница, кто дал жизнь его сыну? Подобно тому как я признал Бруно своим сыном, этот мальчик узаконил мое отцовство, этот мальчик, у которого так много общего со мной, который, как и я, живет сердцем, у которого нет ни честолюбивых планов, ни сил, ни больших возможностей, ни особых успехов, могущих польстить моему отцовскому самолюбию, но который как-то сказал: «Своего отца я бы никогда ни на кого не променял…»

Каблучки Луизы застучали по лестнице. Бруно все еще не вернулся. Семь минут девятого. Я смотрю наконец на часы, где за дверцей притаилась кукушка, и с облегчением вздыхаю. Что значит случайный дар плоти в сравнении с навеки отданным сердцем? Через пятьдесят лет, когда и костей моих не останется, кому придет в голову устанавливать мою группу крови, мои хромосомы, мое истинное потомство? Ты больше не кукуешь, кукушка, а жаль. Живая или деревянная, на этих часах или в лесу, пой, кукушка, пой для тех, кто не придает значения формальностям, смейся над родословной людей, которые все, в том или ином колене, произошли от какого-нибудь побочного ребенка, усыновленного отцом. Пой, кукушка, теперь тебе нечего смеяться надо мной.

— Ну вот, такой вы мне больше нравитесь, — говорит Лора.

Она еще никогда не говорила так много, как в этот вечер, и сама этим смущена. Она снимает накипь с бульона, который варится в кастрюле на медленном огне, зачерпывает бульон разливательной ложкой и переливает его в эмалированную миску. Хотя ваш патетический тон делает вам куда больше чести, чем ваша ирония, взгляните на нее и возьмите за образец ее простоту.

— Все готово, — объясняет Лора. — Я вам больше не нужна? Тогда я пойду к маме.

Она уходит с улыбкой, которая слишком напоминает бальзам. Она уходит, и в пустой кухне, пропитанной запахом лука, я впервые замечаю ее отсутствие.

Калитка стукнула дважды. Бруно встретился со своей теткой. Нет еще и половины девятого, но все равно, теперь это не имеет значения… Я не должен забывать, что Одилия вызывает у меня такие же чувства, какие когда-то вызывала Мари у Бруно. Но Бруно восемнадцать лет, он не вдовец, обремененный тремя детьми, и у него нет Лоры. Он поступает, как все сыновья, он берет, я же поступаю отнюдь не так, как отец, которому полагается давать. Я только изображаю благородное волнение. В действительности же меня беспокоит другая мысль: что же будет со мной? Я пытаюсь взять на себя роль судьи его счастья, но лишь для того, чтобы спасти свое собственное; а поскольку я оказался плохим судьей в своих делах, то могу и ему все испортить. Я сам вручаю Бруно ключ, чтобы ему легче было замкнуться в своей сдержанности и молчаливости, а стоит лишь раз замкнуться в себе, и к этому привыкаешь, я слишком хорошо знаю это, у меня есть опыт. Бруно слушается своего сердца, которое, быть может, не слишком благоразумно — но следует ли это назвать недостатком, да и кто возьмется утверждать такое; однако в данном случае ему нельзя отказать в житейском здравом смысле, хотя это ему и не очень свойственно. Он очень хорошо понимает, что ему всего лишь восемнадцать лет, что его флирт — если там вообще есть какой-то флирт — несерьезен. Он ждет, чтобы его ухаживания стали привычными, приемлемыми, чтобы шансы его возросли, а пока, в ожидании, которое я не захотел разделить с ним, он сам, один, плетет свой кокон, и когда из кокона наконец вылетит бабочка, ее сразу же унесет от меня чужим ветром. Моя собственная ревность действует мне во вред, отдаляет его от меня.

Дверь открывается. Вот он входит, широкоплечий и собранный, небрежно одетый и тщательно взлохмаченный, как того требует мода. Он ставит на стул свой огромный портфель, в котором носит учебник Планиоля, это, по крайней мере, служит ему алиби. И говорит:

— Черт возьми! Да уже четверть девятого. Никогда бы не подумал, что так поздно. Добрый вечер.

И он целует меня.

— Ты, вероятно, встретил свою подружку? — спрашивает добродушным тоном тот незнакомый мне господин, который уже целиком завладел мною.

Удар кулака не подействовал бы сильнее. Но быстрота, с какой он ответил, была достойна Бруно, достойна его возраста.

— Ну, уж если говорить всю правду, — объявляет он, — я встретил Мари, и мы с ней по дороге зашли посмотреть гольф в Нейи-Плезанс.

Я меньше всего ожидал услышать это имя. Было чему удивляться.

— Мари?

И вдруг Бруно без колебаний, словно для нас это была самая обычная тема, заговорил.

— Знаешь, — сказал он озабоченно, — это может показаться глупым, но у Одилии корь.

— Так поздно — это опасно, — заметил мосье Астен. И продолжал с прекрасно разыгранной небрежностью: — А я как раз подумал, что-то ее не видно последнее время.

Теперь настала очередь Бруно удивляться. Он еще не знает, доверять ему или не доверять. Доверие побеждает. Я всегда в конце концов уступаю, но на этот раз я сдался быстрее, чем он ожидал. Лицо его становится жалобным.

— С ней встретиться и так не легко, — признается он.

В его глазах уже нет благодарности. Они зовут на помощь. Но о моей помощи все-таки еще не может быть и речи.

Глава XXIII

В сущности, Бруно скрыл от меня только свои намерения, свои встречи, которые не имели ничего общего с любовными свиданиями, и то, что его дела не очень-то быстро продвигались вперед. Никаких деталей я от него и не требовал. Меня, как старую лошадь, надо подстегнуть кнутом, чтобы я преодолел препятствия, но, когда подъем взят, сразу же сказывается напряжение. Несносный ворчун снова просыпается во мне и начинает свои рассуждения: «Пожалуй, лучше помолчим, чтоб не раззадоривать Бруно. Запретный плод слаще. Лучшее средство против старой любви — новая любовь. На факультете столько соблазнов. Не следует заострять его внимание на этой девочке, одобрять его выбор, кто знает, может быть, скоро он и сам разочаруется в ней. Действовать надо очень, очень тонко».

Сам Бруно недели две не заговаривал со мной об Одилии. Он, вероятно, воздерживался заводить о ней речь при тетке и сестре, так как меньше всего рассчитывал на их поддержку, и только время от времени удостаивал меня в разговоре каким-нибудь коротеньким замечанием:

— Кстати, эта знаменитая корь кончилась.

— Кстати, она снова ходит на занятия.

Все эти «кстати», унаследованные от меня, употреблялись очень сдержанно, отнюдь не навязчиво. Никогда еще Бруно не был так мил и предупредителен. Если в его поведении и была какая-то доля расчета, расчет этот совсем не чувствовался (гораздо меньше, чем мой). Я надеялся, что этот период продлится довольно долго, и меня бы вполне устроило создавшееся положение; однако, после того как девица Лебле («девица Лебле» — типичный стиль старого брюзги) оправилась от своей болезни, Бруно стал возвращаться домой по четвергам и субботам какой-то взвинченный, а иногда просто в убийственном настроении, которое я тут же про себя комментировал. Один внутренний голос шептал: «Она явно неглупа». Второй: «Чего еще надо этой ломаке?»

Только однажды он вернулся домой по-настоящему счастливым. «Ну, все, — похолодев, сказал себе ворчун. — Не иначе, как они скрепили свой контакт поцелуем где-нибудь в темном коридоре». Но Бруно тут же сообщил:

— Ну так вот, результаты конкурса объявлены. Я прошел двести восьмым. Хорошо, что было триста мест!

Он посмеивался над собой, и у меня не хватило жестокости ответить ему, что пройти двести восьмым на конкурсе, где совсем не требовалось образования, которое он получил, — победа далеко не блестящая. Но он не был создан для того, чтобы сделать себе карьеру, даже ту скромную карьеру, о которой я для него мечтал.

— Ну что же, — сказал я. — Приятная новость для Одилии.

— Не думаю, чтобы это произвело на нее впечатление, так же как и на тебя, — ответил он, словно через силу выговаривая слова.

Я тут же упрекнул себя за то, что омрачил его радость. Бруно действительно поник, видя, как мало воодушевили меня его «успехи». Он сделал несколько шагов по комнате, остановился. Покачал головой. Старая привычка, полученная мной в наследство от матери и заимствованная у меня Бруно, которую я называл «арабским шествием». Он собирается уйти, он направляется к двери, но вдруг, повернувшись, пускает стрелу:

— Да ведь и мои отношения с Одилией не вызывают у тебя большого восторга. Ты находишь, что это слишком рано?

— Но это действительно слишком рано, Бруно.

— Я знаю, ты уже не «против», но ты пока и не «за», — снова проговорил Бруно, еще больше растягивая слова.

— А как бы ты вел себя на моем месте?

— Не знаю, — ответил он. — И потом я не на твоем, я на своем месте, со мной все еще обращаются как с мальчишкой; ты считаешь, что я слишком рано полюбил девушку, так же как, вероятно, думает и она сама, если она вообще об этом думает. Я на своем месте, я совсем один, и я, как раз наоборот, боюсь, что уже слишком поздно. Все это совсем не так весело.

На этот раз он действительно собирался уйти. Но нет, снова вернулся.

— Я совсем один, и только потому, что ты боишься остаться в одиночестве.

Я так и замер. Эта подсказанная интуицией откровенность говорила о твердости Бруно и о том, какими чувствами эта твердость вызвана. Мне стало страшно, что я не совладаю со своим голосом, что он задрожит, и от этого у меня пересохло в горле. Когда Бруно был уже в дверях, я смог только выдавить из себя:

— Ну, если хочешь, мы поговорим об этом еще раз, на свежую голову.

К счастью, теперь его так и тянуло говорить об этом. Мало-помалу он осмелел; он, видимо, даже не столько стремился убедить меня, сколько сам хотел лучше во всем разобраться. Я выслушивал его, иногда задавал какой-нибудь вопрос или вставлял коротенькое замечание. Он не строил никаких иллюзий и смотрел на вещи очень здраво.

— Ты считаешь, что я слишком тороплюсь. Но в восемнадцать лет девушка совсем уже взрослая. Весь вопрос в том: или я не стану торопиться и у меня уведут ее из-под носа, или же я поспешу и в таком случае рискую наделать глупостей. — Он не оставляет мне времени подсчитать, сколько девушек можно найти хотя бы в одном только Шелле. — Ты мне, конечно, можешь сказать, что есть другие девушки. Но когда потеряешь голову из-за одной, другие уже не существуют. Глупо, конечно. Прямо как в песенке.

Когда-то я и сам думал так же.

— В конце концов, такая любовь — мечта моралистов, и если она встречается не так уж часто, как они об этом говорят, то все-таки гораздо чаще, чем это принято думать. Вот я смотрю на своих приятелей. Не больше трети из них ждут, когда настанет их время, другие живут в свое удовольствие, а третьи уже обзавелись семьей. Ты не обращал внимание на статистику? Никогда еще не женились так рано. Мы торопимся, мы не хотим отстать от времени, а оно с бешеной быстротой несется вперед. Но мне кажется, что все эти разновидности существовали во все времена и в общем пропорция не так уж изменилась. Однако почему-то принято говорить только о самой беспечной части молодежи.

У меня в семье было по представителю каждой такой разновидности. Сейчас я снисходительно смотрел на своего младшего сына, представлявшего третью подгруппу.

— В наши дни, — продолжал он, — именно нотариус утратил свое значение, а не мэр и не священник.

Но отвлеченные рассуждения были непривычны для Бруно, его скорее интересовал самый итог.

Он то терял веру в себя:

— Покорить девушку куда труднее, чем сдать экзамен.

То вновь приободрялся:

— Плохо ли, хорошо ли, но обычно я сдавал свои экзамены.

То посмеивался над своим постоянством:

— Я как верная собачонка…

И в то же время считал, что это его единственный шанс.

— Сейчас главное — чтобы она привыкла.

И добавлял:

— Так же, как и ты…

Можно было подумать, что ему угрожает целая армия соперников. Но стоило мне произнести имя какого-нибудь юноши, как он тут же с улыбкой отклонял его. Однажды я даже упомянул имя Мишеля.

— Она виделась с ним?

— Да, раза два, кажется. Успокойся; сначала ее, как и многих других, притягивал к себе его блестящий мундир. Но теперь она первая смеется над этим. Она поняла, что из себя представляет мой брат. Она говорит, что этот égoaste^[37] далеко пойдет.

— Ну а если бы их отношения далеко зашли, как бы ты поступил, Бруно?

— Я иногда сам задаю себе этот вопрос… Во всяком случае, можешь не сомневаться, Мишель бросил бы ее даже с ребенком.

Его глаза потемнели, он замолчал. И я вдруг понял, что мой сын способен даже на большее, чем его отец, который, вероятно, не стал бы его удерживать от такого безумного шага и убедил бы себя, что для него это единственная возможность иметь кровного внука от Бруно.

Проходили дни. Однажды вечером, в четверг, вернувшись домой более мрачный, чем обычно, он спросил меня:

— Скажи, что бы ты стал делать на моем месте? Я ей ни о чем не говорю, боюсь нарваться на отказ. Я все пытаюсь приучить ее к себе. Но если так будет долго продолжаться, у меня не останется никаких шансов: приятельские отношения — гибель для любви.

Я не стал ему напоминать, что еще совсем недавно он не захотел поставить себя на мое место. Я не слишком был заинтересован в успехах Бруно. Но меня начинали задевать за живое его неудачи, да просто тяжело было смотреть, как мучается парень. Я предложил:

— Попробуй-ка не показываться ей на глаза некоторое время. Отсутствие обычно замечают.

— Или им пользуются. Хорошо тебе сейчас говорить, а во времена Мари ты без конца пропадал у нее.

Он покраснел, замялся.

— Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что мы вели себя как последние эгоисты. Нелегко тебе тогда приходилось.

В этот же вечер, надеясь, что он будет чувствовать себя увереннее на четырех колесах, я предложил ему по четвергам и субботам брать мою машину (дав себе слово при первой же возможности купить новую).

Недели три спустя Бруно, прежде чем отвезти Одилию домой, заехал с ней к нам. Мне понравилось, как они запросто говорили друг другу «ты», и я был доволен, что в их взглядах не было ничего сообщнического. Одилия была хорошо причесана, в элегантном платье, в ней почти ничего не осталось от непоседливой прелестной девочки с распущенными густыми волосами. Теперь глаза ее смотрели серьезней, грудь оформилась, и только по-прежнему забавно морщился нос. Всем своим поведением она подчеркивала, что ее с Бруно не связывают никакие обязательства, а сам Бруно, видимо, ни в коем случае не хотел показаться мне самоуверенным. Они не пробыли у нас и трех минут, не сказали и трех фраз; я почувствовал, что у меня защемило сердце лишь в тот момент, когда они садились в машину: Бруно на мое место, Одилия на обычное место Бруно — с уверенностью пары, которая не в первый раз едет вместе и у которой уже появились свои узаконенные места, свои привычки.

— Однако он у нас становится предприимчив! — бросила Луиза, которая в тот день случайно оказалась в это время дома.

— По-моему, не очень удачно сказано.

— Не станешь же ты утверждать, что здесь дело пахнет флердоранжем? Надеюсь, ты все-таки не позволил бы ему сделать такую глупость, — почти строго сказала Луиза.

В этот момент мимо проходила Лора с ведром угля.

— Ты могла бы помочь тете, — сухо заметил я.

— Оставьте ее, — вступилась за нее Лора. — При ее профессии надо беречь руки.

Но на следующий день, застав меня одного, Лора, правда не сразу, но все-таки решилась поговорить со мной.

— Вы не ответили на вопрос Луизы, Даниэль.

— Об этом пока рано думать.

Я почувствовал, что Лора обиделась, и, конечно, у нее были на то свои основания. Мой ответ как бы ставил ее вне обсуждения этой проблемы. А ведь пятнадцать лет самоотверженной материнской любви к Бруно давали ей право хотя бы на совещательный голос. Мне бы следовало оказывать ей по крайней мере внешнее уважение. Меня хватало на то, чтоб предложить своей дочери помочь Лоре донести тяжелое ведро с углем, но я никогда не делал этого сам. Я относился к Лоре с тем уважением, какое питаешь к отличной стиральной машине. Но, однако, в тот день, когда я обнаружил донорскую карточку Бруно, ее поведение живо тронуло меня. Она словно на мгновение отделилась от стены, где до сих пор в течение стольких лет я видел только ее тень. Мне захотелось искупить свою вину.

— А что вы сами думаете, Лора, по этому поводу?

— Их молодость не пугает меня, Даниэль. Все зависит от девочки. Бруно — это плющ. А плющ может обвиться только вокруг чего-то устойчивого. И мне очень не хотелось бы…

Она тут же осеклась — слишком непривычным был для нее глагол «хотеть», даже в условном наклонении.

— Вы знаете лучше, чем кто-либо другой, вы доказали это всем своим поведением, что этот мальчик имеет особое право на счастье.

Лора не назвала вещи своими именами, и все-таки она нашла нужные слова, которые в женских устах прозвучали мягко, но весомо. Грудь ее от волнения подымалась. Вот так проживешь всю жизнь рядом с человеком и даже не узнаешь, что он думает, что чувствует. Оказывается, свою беззаветную любовь, которую она, впрочем, никогда не подчеркивала, Лора отдавала не самому младшему ребенку в семье, а ребенку подкинутому. И я, право, не знал, радоваться ли, что нам с ней одинаково дорог этот мальчик, или досадовать, что она покушается на мои права. Лора добавила:

— Я не задумываясь дам согласие, если Одилия принесет ему счастье.

Согласие, положим, должен был дать я. Но Лора по крайней мере думала только о счастье Бруно.

Одилия появлялась в нашем доме еще несколько раз, но чаще они с Бруно предпочитали встречаться где-то на стороне. Мы смотрели на них как на неразлучных друзей, но отнюдь не как на жениха с невестой. Я сказал Лоре: «Мне бы хотелось, чтоб это тянулось как можно дольше; мы, по крайней мере присмотримся к ней». И Луизе: «Между ними ничего нет, и я не хочу, чтоб об этом болтали». Мишель, который за весь семестр лишь дважды осчастливил нас своим посещением, кажется, вообще ничего не знал об их дружбе, вернее, это просто не интересовало его. Я, как и прежде, при встречах раскланивался с моим соседом, отцом Мари. Но как-то на собрании бывших фронтовиков я встретил его брата — отца Одилии, агента по продаже недвижимого имущества, который отнюдь не был крупным дельцом, но зато, как говорили, предавался с чисто «шелльской» страстью изучению орудий каменного века.

— Вы отец Бруно? — обратился он ко мне.

И тут же в самой учтивой форме начал расхваливать моего сына. Если послушать этого человека, зрачки которого то расширялись, то сужались, прыгая на белом глазном яблоке, как пузырьки на поверхности воды, — точно он хотел установить, насколько тверды ваши принципы, — мой сын принадлежал к той редкой в наши дни категории порядочных молодых людей (редкой, не так ли, дорогой мосье Астен), с которыми можно спокойно отпустить свою дочь на танцы, на лодочную станцию или в кино на какой-нибудь приличный фильм, разрешенный для несовершеннолетних. Он, очевидно, не видел никакой угрозы в здоровой дружбе «наших детей». Целые четверть часа я упивался медом, пока в него не попала ложка дегтя.

— Ну, а как поживает мадемуазель Луиза? Все так же весела и беспечна?

Настораживающая вежливость: для семьи Лебле Луиза была, вероятно, той любительницей приключений, которая в семье Астен носила имя Мари. Этой фразой мне давали понять, что я чересчур легко примирился с образом жизни дочери, но я это слишком хорошо знал и без них. Разве не дал я своего согласия на то, чтобы Луиза подыскала себе небольшую квартиру, и она, совершив почти невозможное, тут же нашла помещение с помощью мосье Варанжа; его скромная опека проявилась и в том, что он предоставил в ее полное распоряжение машину и, как уверяли меня, даже собирался, пользуясь своими связями в промышленных кругах, пристроить после окончания института моего студента, ничего не прося взамен, даже руки моей дочери. Но что я мог поделать? Луиза была совершеннолетней, и решимости ей было не занимать. Если бы я активно вмешался в ее жизнь, произошел бы скандал, который каким-то образом отразился бы и на Бруно, и на Мишеле, да и самой Луизе было бы после этого труднее бросить гарпун, которым она в конце концов, несомненно, попадет в какую-нибудь крупную рыбу.

Wait and see^[38] — основной припев моей жизни. Бруно готов был ждать сколько угодно. Пока все сводилось к бесконечным успокаивающим предварительным разговорам. В течение последних двух месяцев, не желая ударить лицом в грязь, Бруно приналег на науки и экзамены сдал, в общем, довольно сносно. Я посоветовал ему не ждать, пока для него подыщут должность в каком-то отделении ведомства связи, а добиваться работы в Париже или, по крайней мере, в его восточных предместьях. Но поскольку назначение зависело от места, занятого им на конкурсе, Бруно мог рассчитывать на работу не раньше чем через семестр. Теперь вставал вопрос о каникулах. Лора, у которой на руках была больная мать, не могла покинуть Шелль. Луиза отправлялась в турне по Италии. Мишель предпочел снова поехать в Прованс. Взять с собой в Эмеронс Одилию я не считал возможным — там не только не было для нее подруги, но и вообще никакой другой женщины, а поручить ей наши кастрюли, конечно, было немыслимо. Дядя снова пригласил ее в Овернь. Бруно, которому так не хотелось оставлять ее, рвал и метал, он пустился на какие-то интриги и не знаю как, каким образом, но добился того, что Лебле, якобы желая отплатить нам любезностью за любезность, предложил ему поехать с ними. Для него взяли палатку Одилии, которую он должен был разделить с каким-то приятелем. Я, конечно, дал ему свою машину. И вот я остался один, радостный, как лесная сова. Дважды в день я переходил улицу, отправляясь обедать и завтракать в дом своей тещи; я ждал писем из Италии, Прованса и Оверни. Письма из Оверни приходили сначала каждые три дня, потом раз в неделю. Затем их сменили редкие открытки. В последней открытке говорилось: «Мы вернемся в понедельник».

Чтобы не было сомнений, кто это мы, стояли подписи: Одилия и Бруно.

Глава XXIV

И вдруг события стали развиваться с молниеносной быстротой: они вернулись, покрыв без остановок все расстояние от Орияка до Парижа.

— Вот и мы, привет! — коротко и звонко отчеканил Бруно.

А Одилия добавила:

— Вам, вероятно, очень не хватало машины? Я все время чувствовала себя страшно неловко оттого, что мы ее у вас забрали.

Она очень вежливо, очень учтиво поблагодарила меня; проверила, есть ли масло в моторе, достаточно ли воды в радиаторе, хорошо ли работают аккумуляторы, чтобы вернуть мне в полном порядке машину, которую, если мне не изменяла память, я ей не одалживал. Они не стали объяснять мне, почему, уехав поездом, Одилия возвратилась вместе с Бруно, и словом не обмолвились о своих приятелях, не сказали, вернулись ли те из Оверни; они не стали мне рассказывать, как они провели время высоко в горах, где такой чистый воздух, стремительно мчатся ручьи, пасутся рыжие коровенки, а в прокопченных хижинах живут радушные пастухи. Видимо, не это имело для них значение. Они просто поставили на стол привезенную мне в подарок корзину, полную шевелящихся лапок и клешней, пояснив:

— Здесь не меньше шести дюжин. Одилия знает все места, где они водятся. Если бы ты только видел, как она приманивает их в верши тухлой бараниной!

— Я приготовлю вам раковый суп, — сказала Лора.

Действительно, весьма подходящее блюдо для угрюмого рака-отшельника. И через минуту из кухни уже доносился звон посуды — это означало, что Лора мужественно солит, перчит и посыпает петрушкой отчаявшихся раков и бросает их в кипящую воду. Потом она вышла ко мне на террасу и шепнула:

— На этот раз…

На этот раз все было ясно. Держу пари, что, если бы сейчас мы напомнили Бруно его сомнения, колебания, уловки, он бы искренне удивился. Они с Одилией вышли в сад, они и не думали прятаться, наоборот, они уселись на самом виду, тесно прижавшись друг к другу, на невысокой каменной ограде, хотя рядом стояла скамейка. Никаких нежностей, никаких томных взглядов. Они сидят, свесив ноги в дудочках совершенно одинаковых черных брюк, которые делают их похожими — как и многие другие пары — на гомосексуалистов. Можно было бы, пожалуй, и обмануться на их счет, подумать, что сохранен status quo, если бы они сами не подчеркивали царившее между ними согласие (весьма деликатный способ ввести нас в курс дела) и если бы я не видел своими глазами, как они дважды прижались друг к другу головами, или, чтобы быть более точным, как теменная кость Бруно Астена склонилась к теменной кости Одилии Лебле и волосы их перепутались. В наше время, когда всякая слащавость в любви считается смертным грехом, это было, как я понял, выражением высшего восторга.

— И как ему только удалось? — шепчет мосье Астен.

— Он внушает такое доверие, — шепчет Лора.

Ее любовь — словно расщепленное и ослабленное повторение моих чувств, словно моя преломившаяся страсть, прошедшая через кристаллы исландского шпата.

— Он внушает такое доверие, — повторяет Лора, окончательно исцелившись от своего молчания. — Вы, мужчины, думаете, что победа обычно достается сильным и грубым, но женщины, за очень редким исключением, — да и те потом готовы кусать себе локти, — предпочитают для собственного же спокойствия мягких и кротких. Так всегда было.

Замечание удивительно типичное для Омбуров, весьма многозначительное, и тот, кто не знает Лору, нашел бы его вполне естественным. Лора кричит:

— Бруно, ты уже заходил к бабушке?

Но из глубины сада откликаются без особого восторга, да и я тоже его не испытываю, чувствуя, как у меня отбирают власть. И тем не менее мы направляемся к калитке, не спеша переходим улицу, всю изрытую игроками в шары, и оказываемся в комнате, где возлежит на своем ложе Мамуля, голова которой покоится на трех подушках. Лора наклоняется к своей матери, которая в довершение всех бед еще и оглохла, и кричит:

— Одилия и Бруно пришли поздороваться с тобой! Одилия и Бруно…

Она делает упор на «и». Мадам Омбур открывает один глаз, устремляет его на Бруно, который нюхом чует — ничего не поделаешь — ее молчаливое одобрение. Потом она устремляет свой глаз на растерянную, смущенную, чувствующую себя здесь чужой Одилию. Мамуля делает усилие, пытается что-то сказать, но тщетно, изо рта у нее течет слюна, она бормочет нечто несвязное. Наконец мы разбираем:

— Лебле… Леблеседле.

— Да, да, это маленькая Лебле, — подбадривает ее Лора.

— Лебле усидит ли в седле… — наконец выдавливает из себя Мамуля.

Она закрывает глаза, и Бруно тут же отходит — он не оценил ее жалкую попытку сострить. Одилия говорит, что ее ждут дома. Мы снова один за другим переходим улицу. Бруно садится за руль, а Лора — с моей точки зрения это ошибка — целует Одилию, тогда как более проницательная Одилия, пожимая мне руку, говорит:

— Я сейчас же отпущу его.

Машина трогается. Ну что же, может быть, все и кончится хорошо, у нее отнюдь не победоносный вид, да она, кажется, и не слишком торопится. У нас еще будет достаточно времени присмотреться к ней. Мы ничего не имеем против нее, но надо, чтобы она поняла, что она должна войти в этот дом, в эту семью, подчиниться установленному порядку, а не отрывать от нас Бруно. У Бруно могут появиться новые привязанности, но он не должен лишаться любви своих близких, ведь он завоевал ее. При этом условии, если, конечно, мы не будем спешить и устанавливать точных дат, все может кончиться хорошо; и вот, когда в руках у Бруно будет какая-то специальность, когда он отслужит свой срок в армии, мы устроим ему обручение, с которым тоже не следует торопиться и которое будет выглядеть очень трогательно и поэтично, как теперь редко бывает, а затем мы сыграем…

— Что с вами, Даниэль, вы грезите, вы словно застыли на месте? — говорит Лора, тронув меня за рукав.

Глава XXV

Самого себя не переделаешь. В Лоре меня по-настоящему восхищает одна черта: искренняя убежденность в том, что ее святая обязанность — делать все, что она делает; и при этом она не считает себя достойной даже того малого, что она получает. Не прошло и двух недель с приезда Бруно с Одилией, а они уже стали для нас почти невидимыми. Лора посмеивалась, считая их поведение вполне естественным. Еще немного, и она стала бы отсылать их куда-нибудь повеселиться даже по воскресеньям, когда они, перед тем как исчезнуть, заставляли себя провести с нами полчаса. Я замкнулся в своей воловьей покорности и лишь изредка возмущенно мычал про себя. Я смотрел на Бруно. Я спрашивал:

— Вы едете в Шантий? Пожалуй, я лет пятнадцать не был там. Как-то раз с твоей матерью…

Ну а он собирался туда с Одилией. Влюбленных не устраивает общество папы. Их гораздо больше устраивает его машина, хоть она и кажется им маловата. Я выходил из себя. Я не возражал против их дружбы, но я надеялся хоть в какой-то мере делить ее с ними. А делить приходилось только расходы. Но вот новость! Бруно, получивший место в отделении связи в Нейи-Плезанс, решил оставлять себе треть жалованья, а остальное отдавать мне. Нужны ли мне были его деньги? Мишель, который в чине младшего лейтенанта проходил военную подготовку в школе Фонтенбло, теперь не стоил мне ни копейки. Так же как и Луиза, окончательно обосновавшаяся в Париже. Я купил в кредит «аронду», решив отдать малолитражку Бруно, хотя в душе ни минуты не сомневался, что в скором времени он не преминет вернуть мне мою старенькую машину и заберет себе новую. Что ж, каждый делится чем может.

Из радостей того же порядка у меня осталась еще одна: сглаживать углы. Легче всего убедить в чем-то самого себя, когда стараешься убедить в этом других. Теща уже не шла в расчет. Мнение Лоры всегда совпадало с моим. Со стороны Мишеля и Луизы я мог рассчитывать только на враждебное отношение к этой истории. Возможно, Луиза была окрылена своим недавним успехом — ее показывали по телевизору, — возможно, она чувствовала себя более независимой, пребывая в состоянии почетного междуцарствия после непрокомментированного исчезновения мосье Варанжа, но она буквально отчитала меня по телефону. В ее студии, куда она ни разу меня не пригласила (да я и сам бы туда не пришел), теперь был телефон: «Дориан» — дальше не помню как, я никогда не набирал ее номера, она же раза два-три в неделю звонила нам, болтала всякую ерунду и, кстати, справлялась, что поделывают ее родственники в своей старой лачуге. Между двумя покашливаниями на другом конце провода я услышал пророчества своей дочери: она заявила, что очень, очень любит Бруно (и это действительно было так), но что бедняга скоро совсем увязнет в этой истории, что он окончательно потерял голову и что никто не хочет прийти ему на помощь, а, напротив, ему даже разрешают мечтать о девушке — ничего не скажешь, очень миленькой, но уж очень незначительной и у которой, конечно, нет за душой ни гроша. И я начал понимать, что девицам, которые сами предпочитают жить без всякого надзора, доставляет немалое удовольствие требовать надзора над другими и что даже смелые искательницы приключений далеко не все ставят на карту и, когда вопрос касается денег и положения в обществе, порой в душе остаются безнадежными мещанками.

Что же касается моего младшего лейтенанта, которого я навестил в Фонтенбло, то он встретил меня с кичливой самоуверенностью; благодаря своим офицерским нашивкам он держался с великолепной непринужденностью, а в ответ на мои намеки, касающиеся планов Бруно, откровенно рассмеялся. О причине его смеха нетрудно было догадаться. Итак, его брат мечтал о девушке, которой сам он пренебрег, которую он мог бы за ненадобностью отбросить прочь. В сущности, его это мало трогало, так же как и будущее Бруно, которое теперь окончательно утверждало его, Мишеля, превосходство.

— Мелкий служащий ведомства связи, зять проходимца из парижского предместья, — трудновато же мне будет с такими родственными связями подыскать тебе достойную невестку. Во всяком случае, постарайся оттянуть это событие. А впрочем, я сам поговорю с ним при первой возможности.

Такая возможность представилась через несколько дней, но воспользоваться он ею не смог. В первое воскресенье октября я сидел один в гостиной, поджидая всех и никого — таков теперь был мой удел, — как вдруг я услышал, что из сада меня зовет Лора. За эти пятнадцать лет она так привыкла что-то постоянно носить из дома в дом, что даже сейчас, в полном смятении, выскочила на улицу с подносом в руках, держа его прямо перед собой. Я осторожно взял у нее поднос.

— Умерла мама, — проговорила она.

Под взглядами соседей, которые сбежались на ее крики, я отвел Лору домой. В комнате пахло мятным отваром.

— Я только собиралась взять у нее чашку, — проговорила она, — и вдруг…

Разбитая чашка валялась на полу в маленькой лужице, которая впитывалась в щели паркета. Мадам Омбур пристально смотрела в потолок, откуда спускались ее веревочки. Подбородок ее отвис, словно она в последний раз зевнула от скуки. Я не спеша достал из верхнего кармана пиджака белый шелковый платок, над которым часто посмеивалась эта достойная дама, считая, что такие платки уже давно вышли из моды, и почтительно подвязал ей подбородок, вспомнив при этом чуть ли не с улыбкой одно из ее любимых изречений: «Лишь когда вы подвяжете мне подбородок, дети мои, я перестану говорить вам горькую правду».

Почти тотчас же пришел Бруно, один; он сначала страшно побледнел, но быстро взял себя в руки, побежал звонить брату и сестре, старался изо всех сил помочь Лоре, которая, тоже превозмогая себя, что-то все делала, приводила что-то в порядок, тихонько всхлипывая.

На следующий день снова все тот же Бруно занялся выполнением всяких формальностей: оформил целую кучу бумаг, договаривался о похоронах, составлял извещение о смерти, помогал уложить бабушку в гроб, принял человек пятьдесят, которые приходили выразить нам свое соболезнование и повторяли одни и те же слова, обычно произносимые после смерти тяжело больного человека: «Для нее это было избавлением от страданий» (следовало понимать: и для вас тоже, мои бедняжки!).

В среду утром под веселыми лучами неяркого осеннего солнца, которое словно отдавало последние почести усопшей, Мамулю опустили в семейный склеп Омбуров, где уже покоились майор, Жизель, дедушка, бабушка и тетка… Мишель в новой форме, с черной повязкой на рукаве открывал траурное шествие, за ним следовало гораздо больше народа, чем я ожидал. Луиза в трауре была прелестна. Обе семьи Лебле в полном составе явились с моей будущей невесткой, она была сегодня бледна, что вполне соответствовало обстоятельствам; и мне было даже приятно, когда, пожав сначала руку Мишелю, она поцеловала Бруно, Лору и меня на глазах у своего отца, который почтительно склонился, приложив шляпу к груди. Лицей был представлен самим Башларом. Я заметил, что мой кузен Родольф сильно растолстел. Лица родных были печальны, атмосфера грусти царила вокруг. Я вернулся домой почти что с чувством удовлетворения, и на память мне снова пришли слова моей тещи, сказанные ею после смерти одной из ее подруг: «Похороны стариков никогда не бывают драматичны, они так мало уносят из жизни».

Самый неприятный момент наступил позже, когда Лора вошла с нами в комнату матери и открыла верхний ящик комода в стиле Людовика XV. (И хотя я решил остановить поток воспоминаний, эту благопристойную форму некрофагии, в моих ушах так и звучал голос тещи: «Этот комод, Даниэль, — подделка».) Лора достала коробку из-под печенья, в которой лежали три небольших футляра и запечатанный конверт, — эта миссия была возложена на нее уже давно — и вручила их по назначению. Кольцо с печаткой, принадлежавшее майору, досталось Мишелю, обручальное кольцо Жизели, которое я так и не взял обратно, перешло к Луизе, обручальное кольцо бабушки — Бруно, который должен был передать его своей невесте. Я получил конверт, но не стал его вскрывать, так как нам еще предстояло нарушить полувековую неприкосновенность маленьких тайн, разобрать бумаги, отделить ненужное от важного, во всяком случае, от того, что могло показаться важным нотариусу.

Когда я прочел письмо, написанное два года назад, я не смог сдержать улыбки. Уже с подвязанным подбородком Мамуля решила еще раз сказать мне горькую правду:

«Не бойтесь, Даниэль, это не духовное завещание. Я просто хочу поблагодарить вас за все, что вы для нас сделали, хотя вы имели все основания не делать этого. Правда, вы не захотели осчастливить меня, став второй раз моим зятем, но я понимаю, что то было ваше право и мы, вероятно, не заслужили такой чести.

Я никого не поручаю вашим заботам. Вы и так слишком справедливы. У вас столь сильно развито чувство виновности, что, будь вы верующим человеком, из вас вышел бы образцовый монах. Однако будьте повнимательней к Мишелю: жизнь обламывает крылья даже самым сильным. Не забывайте и Луизу: мне сначала казалось, что все дело в ее молодости, что ее кровь отравлена жаждой наслаждений, теперь же я вижу, что главное в ней — честолюбие кокотки. Пристройте ее как можно скорее. Следите и за Бруно, но на некотором расстоянии.

И все-таки два слова о Лоре. Помните, что в нашей семье не вы один были пеликаном. От этого не умирают и даже, в общем, совсем неплохо живут. Не так ли? Но пеликанам, оказавшимся не у дел, тяжело сознавать, что их зоб никому не нужен…»

Усопшая прорицательница не открыла мне ничего нового. Она оставляла мне двух детей, к которым я не был достаточно внимателен, и третьего, которого я слишком щедро одарил своими заботами.

И, кроме того, Лору, которую ей не удалось спихнуть мне в жены, — я все это слишком хорошо знал. Смерть мадам Омбур ставила одну очень щекотливую проблему. Они с дочерью жили в основном на ее небольшую вдовью пенсию. После смерти майора домик в Анетце достался моим детям, тогда как право собственности на дом в Шелле без права пользования доходами от него переходило к Лоре, а право пользования доходами от него — к ее матери, так же как и имевшиеся у майора небольшие сбережения. Теперь пенсии больше не было. После раздела небольшой ренты — менее ста тысяч франков в год — с моими детьми, ее сонаследниками, Лоре достались бы жалкие крохи, которых едва хватило бы на поддержание дома и уплату налогов. На жизнь ей ничего не оставалось. Если бы она решила работать, единственной возможностью для нее было устроиться компаньонкой или же — что звучало менее красиво и даже унизительно, но сохраняло бы ей независимость — приходящей служанкой. Еще хорошо, что она умеет все это делать! Обычно, когда в один прекрасный день белоручки из мелкобуржуазных семейств остаются без куска хлеба, девять из десяти не могут справиться с работой той самой прислуги, которую они за человека-то не считали. Если же вместо того, чтобы наниматься в услужение к чужим, Лора решит хотя бы временно, — пока из гнезда не вылетит последний птенец, — по-прежнему вести наше хозяйство, она, конечно, сочтет за оскорбление брать от меня деньги; ясно, что она предпочла бы оставаться с нами в том несправедливом рабстве старых теток, которым оказывают милость, эксплуатируя их одиночество, и которые, улучив свободную минутку, наспех латают свою старую одежду, не смея потратить на себя ни одного вашего гроша.

Оставалось одно решение: продать дом и купить пожизненную ренту. Но для Лоры это значило расстаться со всем, что ей было дорого, и к тому же обобрать своих племянников. Когда я в тот вечер намекнул ей на такую возможность, она просто остолбенела.

— Вы же сами не хотите этого! Дети в том возрасте, когда в любую минуту может очень остро встать вопрос о квартире. В таком случае будет очень легко разделить наш дом.

Я горячо поблагодарил ее, пожалев, что дом Астенов не делится так просто.

Снова потекла обычная жизнь. Мы не решили ни одного вопроса, кроме вопроса о наследстве, которое было еще меньше, чем мы думали. Луиза отказалась от своей доли. Мишель, который сначала хотел получить часть дома без права пользования доходами, был вынужден последовать примеру сестры. Бруно устроил мне сцену: закон не разрешал мне поступить так же, — то есть отказаться от его имени, — так как он был еще несовершеннолетним.

Вообще он внушал мне беспокойство. Смерть бабушки, конечно, подействовала на него, но все-таки одним этим трудно было объяснить его подавленное настроение.

Он жил в постоянном нервном напряжении, хотя явных причин на то не было. С семьей Лебле у него, видимо, все шло гладко. Я как-то снова встретил отца Одилии, который, ничем не выдав своих намерений, сказал мне:

— Надеюсь, работа на почте не помешает Бруно изучать право. Хотя у меня и большой опыт в делах, но, честное слово, я иногда очень жалею, что в свое время не получил юридического образования.

И уж тем более все должно было идти гладко у него с Одилией. В этом нетрудно было убедиться, взглянув на них, когда они бывали вместе, и я невольно вспоминал о том времени, когда мы с ним так же улыбались друг другу, спаянные горячим свинцом молчания.

Глава XXVI

Мне всю жизнь, вероятно, суждено оставаться в дураках. Я прекрасно видел: что-то произошло, Бруно ходит вокруг меня, ищет удобного случая заговорить, но в последнюю минуту отступает, отказывается от своего решения, действуя по принципу: отложи на завтра то, что трудно сделать сегодня. Мне даже показалось, что Одилия, влияние которой становилось все очевиднее, чего-то от него требует или, во всяком случае, чего-то нервно ждет. И поскольку мне и самому трудно бывает первому начать разговор и я ненавижу в себе эту слабость, я совершенно невыношу, когда на меня начинают смотреть, как на палача, на неприступного вершителя чужих судеб, с которым нельзя быть откровенным.

Я даже подумал: «Уж не решили ли Лебле дать задний ход? И не явилось ли тому причиной то, что Бруно занимает такую незавидную должность? Но ведь фактически они дали свое согласие. Может быть, они надеются подыскать ей более блестящую партию? Но, дети мои, вы, видимо, просто смеетесь надо мной. Всему Шеллю известно, что дела конторы идут из рук вон плохо, что у нее есть по крайней мере четыре или пять очень опасных конкурентов. К тому же девушка в наших руках, мы ее держим крепко и не собираемся выпускать; я отнюдь не хочу, чтобы Бруно получил отставку, мне ведь совсем нелегко было примириться с существованием Одилии, и у меня нет никакого желания привыкать к другой девице, которая может оказаться куда более опасной похитительницей сыновей, чем эта в конечном счете милая и выдержанная девушка, которая, в общем, подходит нам и вряд ли должна разбить нашу семью».

Меня беспокоила еще одна мысль: «Не дошли ли до них какие-нибудь слухи о происхождении Бруно? Но ведь сам он ни в чем не виноват. И если его происхождение кого-то должно задевать, так только меня, меня одного, а я с этим давно примирился. К тому же трудно вообразить себе, что они о чем-то пронюхали. Об этом знали лишь три человека: один из них только что умер, а двое других уже пятнадцать лет хранят семейную тайну, и за них я могу головой поручиться. Никто не сможет опровергнуть того, что записано в свидетельстве о рождении Бруно!» Я не понимал. Я никогда ничего не понимаю. Но во всяком случае я готов был встать на защиту своего сына…

И вот как-то утром, опаздывая и обжигаясь какао, Бруно уронил свою кружку, которая чудом не разбилась, какао не попало ему даже на брюки. Однако Бруно выругался, наклонился, поднял кружку, тут же неловко снова выпустил ее из рук, и на этот раз она разлетелась на мелкие куски. Лора, гладившая белье Луизы — Луиза приносит ей стирать свое грязное белье, — подобрала осколки и сказала со спокойствием куда более обидным, чем любой упрек:

— У тебя что-то не ладится, мой мальчик?

Я добавил:

— Если у тебя и впрямь что-то случилось, мог бы, кажется, об этом сказать.

Арабское шествие. У дверей Бруно оглядывается.

— Извини меня, папа, — говорит он, — я боялся тебя огорчить. Поговорим об этом в обед.

Подождав, пока затихнет шум его шагов, Лора снова берется за утюг и ставит его на рукав кофточки, от которой поднимается пар.

— Каждый день или почти каждый день встречаться с девушкой и думать, что тебе придется ждать еще целых три года, — ясно, это его мучает.

— И вы думаете…

— Готова руку положить в огонь, что он попросит вас поторопиться со свадьбой.

— Даже не отслужив в армии! Пусть и не надеется, — бурчит мосье Астен.

Антракт. Ничего, отыграюсь на своих лентяях. Бруно, который работает всего в трех километрах от дома и приезжает обедать с теткой, видимо, забыл, что я обычно возвращаюсь только вечером. Но сегодня я нарочно постараюсь приехать к обеду. Бруно уже расправляется с эскалопом.

— Ну, так что же? — спрашивает мосье Астен.

— Подожди, папа, дай мне хоть пообедать, — отвечает Бруно с полным ртом.

Четыре взмаха вилкой, Бруно вытирает губы, пьет, снова вытирает салфеткой рот — ничего не скажешь, мальчик хорошо воспитан.

— Послушай, папа…

Я давно готов его слушать, так же как и Лора, которая жует, почти не двигая челюстями. Наконец пробка вылетает и наружу вырывается незатейливая речь, обдуманная между двумя почтовыми операциями.

— Послушай, папа, я уже поступил на службу. Теперь я зарабатываю себе на жизнь. Конечно, это не золотое дно, особенно хвалиться нечем, но через несколько лет, если я смогу окончить юридический факультет и поступить в высшую школу ведомства связи, я получу приличную должность…

Это только вступление. О главном ни слова; ничего нового. Пока я ковыряюсь в салатнице, он все убеждает и убеждает меня. Передо мной проходит длинный ряд блестящих должностей, которые ярко сверкают над миром серых блуз, пыльных тюков с корреспонденцией, ящиков с бесчисленными отделениями и лежащих навалом посылок и бандеролей: контролеры, инспекторы, экспедиторы, приемщики и другие почтовые служащие и в заключение, — почему бы и нет, раз таковые существуют, — начальники.

Но Бруно скромен и в своей скромности практичен.

— Во всяком случае, если я приложу достаточно усилий, то, став старшим служащим, я смогу просить, чтобы мне доверили приходную кассу, и тогда с процентными отчислениями это уже кое-что даст…

— Ну а короче? — говорит отец.

— Короче, — повторяет Бруно без всякой иронии, — раз уж я на правильном пути, то я не понимаю, чего ради мы с Одилией должны ждать.

Лора напряженно молчит. Так же, как и я. Бруно буквально из кожи вон лезет.

— Поженимся мы или нет — ну что от этого изменится? Мы могли бы жить здесь, с тобой, Одилия работала бы.

— А хозяйство вы свалили бы на Лору? — вдруг язвительно спрашивает мосье Астен.

— Бог мой, — откликается Лора, — если бы все дело было в этом!

— И вы жили бы паразитами за счет семьи, — продолжает сурово мосье Астен, — вы жили бы, ни о чем не беспокоясь. Это вполне естественно, когда речь идет о ребенке, но так не имеет права поступать мужчина, который, создавая семью, берет на себя определенные обязательства. Однако и это еще не самое главное, я не изверг и не скупец. Но неужели ты и впрямь думаешь, что, обзаведясь семьей, ты с твоими данными кончишь юридический факультет и твою высшую школу или что-то там еще? Видел я таких слишком быстрых молодых людей, которые, влюбившись в чересчур благоразумных девиц, женились очертя голову, обещая себе заниматься усерднее прежнего, но сразу же увязали в своей кровати, в своей работе, в домашних делах, в заботах о том, как дотянуть до получки, в тысячах каждодневных неприятностей. Не говоря уж о семейных скандалах. Молодые пары, которые боятся подождать со своей великой любовью, так спешат, что и оглянуться не успеют, как уже оказываются среди кучи грязных пеленок!

— Бруно — этот ребенок — вспыхивает. Он окончательно теряется и лишь бормочет…

— Папа.

— Нет, Бруно, я и так пошел на слишком большие уступки. Я не могу своими руками толкать тебя в пропасть. А подумал ли ты о том, что будет с Одилией, если тебя пошлют на два года в Алжир защищать французскую нефть? Мало ли как могут сложиться обстоятельства. А она останется здесь, да еще с ребенком на руках!

Снова арабское шествие. Бруно отодвигает нетронутый десерт, отбрасывает салфетку и, так же как и утром, бросается к двери. У самого порога он снова обретает мужество.

— Извини меня, папа, — говорит он очень быстро, — но ребенок скоро должен будет появиться.

И уже совсем не так мужественно устремляется к своей малолитражке, оставив Лору на этот раз подбирать осколки отцовского гнева.

Но я даже не был разгневан. Мы оба с Лорой, которая очень старательно снимала спиралью кожуру с яблока, подавлены и смущены.

— Мы такого не заслужили, — шепчет Лора, впервые в жизни сетуя на судьбу.

Ее счастье, что она не может сидеть без дела, и потому ее растерянность не так бросается в глаза.

— Бруно! Я просто отказываюсь верить. И как только это у него получилось? — продолжает она наивно.

— Так же, как и у всех, — отвечает мосье Астен, которому хотелось бы, чтобы она помолчала.

К его блистательной судьбе прибавилось еще одно великолепное звено. Этот милый добрый мальчик, такой ласковый, каких теперь и не встретишь, продолжает славную семейную традицию, осчастливливая нас еще одним незаконным ребенком. О слепая любовь отцов! Как она помогает верить в невинность своих детей! Я как сейчас вижу Бруно, сидящего на каменной ограде рядом с девицей Лебле, я вижу, как он несмело прижимается к ее виску, прижимается так осторожно, что наивный папаша даже подумал: его Бруно еще и пальцем до нее не дотронулся. Ну что ж, вы, как всегда, ошибались, все было гораздо проще: тут не было страха показаться размазней или слюнтяем. Они просто пресытились и могли себе позволить роскошь быть сдержанными. К чему им были первые несмелые ласки, когда для них не существовало никаких запретов!

— Кушайте, Даниэль, — говорит мне Лора. — Вы можете опоздать. Мы обсудим все это вечером.

Я ем. Ем вялую позднюю редиску. И, кажется, говядину. Нет, телятину. И безвкусную очищенную мягкую грушу с вырезанной серединкой, разделенную на четыре части. Мне казалось, что в нравственном отношении Бруно похож на меня. Какая же между нами оказалась невероятная разница; там, где я ждал слишком долго, он не стал и раздумывать; там, где я никогда не посмел бы сделать первый шаг, он пошел до конца; там, где я превозмогал себя, ему явно не хватало терпения. И к чему он пришел, бедный мальчик! Он загнан в угол. Словно крыса. Он вынужден спешно исправлять положение. И он это сделает, он уже с жаром принялся за дело. Сегодня. Исправлять, поправлять — уже одно это слово говорит о том, что тут не все ладно, что теперь придется строить жизнь по воле случая, придется все время об этом думать, тайком поглядывая на эту трещину, которая, конечно, целиком на твоей совести, и все время бояться, как бы и само твое счастье, сколоченное на скорую руку, еще где-нибудь не треснуло. У меня, очевидно, отсталые взгляды. Ничего не поделаешь, я безнадежно отстал. Моя мать говорила: «Тот себе не помогает, кто все время уступает».

Она говорила это мне, тому, кто часто уступал. Действительно, проклятия — не моя стихия. Впрочем, когда девушка уступает юноше, это значит, что и юноша уступает девушке и что он не уважает не только ее, но и самого себя. Можно было бы сказать: он изменяет самому себе. Или даже: он изменяет ей с ней же самой. Так же как в свое время, вступив в связь с Мари, я изменил нашей любви.

— Нет, не судите — и не судимы будете, ведь и сами мы не безгрешны. «Кто из вас без греха, первый брось в нее камень», — сказано в Евангелии от Иоанна, который тут же добавляет (как видите, и Писание не лишено юмора): «И они стали уходить один за другим, начиная от старших до последних». Одилия, конечно, не Жизель, хоть я и делаю вид, что меня пугает якобы существующее между ними сходство. Она, по крайней мере, никому не изменяла. И как понять, какую роль в том, что произошло, сыграла любовь, а какую чувственность, которая нам кажется вполне естественной у сыновей и непростительной у девушек? Здесь не было и того предательства женщины, которая, оправдываясь своей неудовлетворенностью, заводит себе любовника. В ее поступке, в том, что она уступила Бруно, не задумываясь над тем, к чему это может привести, нет ничего похожего на слабости Луизы, которая никогда не забывает о соблюдении приличий. Тут была глупость, была греховность объятий, пробуждающих в нас инстинкты, эту приманку, на которую ловится несовершенная человеческая природа. Была сладостная капитуляция, белое полотно, полотнище белого знамени, а знамя следует держать в чистоте…

— Без двадцати два. У вас лекция, — говорит обеспокоенная Лора.

Когда-то человек в шелковых чулках, какой-то епископ, ошибся, составляя перечень человеческих грехов: это, конечно, проступок, но не преступление.

Второй антракт. В шесть часов я был уже дома, рассчитывая, что Бруно вернется в половине восьмого. Но он не появился ни в восемь, ни в девять. В десять Лора начала то и дело выбегать из дому, чтобы посмотреть, не появился ли он в конце улицы — этого безмолвного коридора с двойным сводом — лампочек и звезд. Наконец зазвонил телефон. Это Луиза.

— Бруно у меня, — сообщила она. — Вместе с Одилией. Вообрази, они не смеют вернуться домой. Это ловко! Колыбель не такой уж плохой подарок от жениха, веселая жизнь ждет Одилию.

И следом за этой тирадой нравоучительное замечание:

— Неужели они не могли быть поосторожнее?

Да простит мне святой Мальтус! Что мне до отягчающих обстоятельств, результат говорит сам за себя. К чему лишние слова!

— Скажи им, чтобы они немедленно возвращались. Я, кажется, никого еще не съел.

Они появились лишь в одиннадцать, гораздо менее смущенные, чем был бы я на их месте, но все-таки они шли гуськом. Бруно, который на этот раз вынужден был держаться храбро, шел впереди, прикрывая своей спиной, словно щитом, Одилию.

— Не усложняйте своего положения и не стройте из себя детей, — сказала Лора, взяв девочку за руку. — Садитесь, Одилия.

Она всегда обо всем подумает. И пока она усаживает будущую мать, у которой, теперь я понимаю почему, так развилась согласно моде грудь, я стараюсь придумать, как мне начать разговор, и, кажется, нахожу подходящую фразу.

— Признаюсь, Одилия, я больше вам доверял.

— Не обвиняй ее, — протестует Бруно. — Мне это далось не так просто.

Одилия даже подпрыгивает при этих словах.

— Не станешь же ты утверждать, что сознательно поступил так? — говорит Лора.

— Конечно, сознательно! — откровенно признается Бруно.

Но он тут же поправляется:

— Я, конечно, говорю не о ребенке.

— Ты, право, огорчаешь меня, — замечает мосье Астен, — я тебе тоже очень доверял.

— Знаю, — отвечает Бруно, — но тебе-то легко говорить. А каково было мне! И потом Одилия — теперь-то я могу это сказать — в то время еще ничего не решила. И вот однажды вечером я воспользовался случаем…

— У тебя никто не спрашивает подробностей, — одергивает его Лора.

И медленно повернувшись к Одилии:

— Вы еще не решили для себя самого главного и все-таки пошли на это!

— Он просто ничего не понял, — отвечает Одилия.

И затем тише, с какой-то особой интонацией, от чего она сразу преображается, заканчивает:

— Он никогда ничего не может толком сказать, он всех боится, не верит в себя. А это. по крайней мере, было доказательством…

Словно ангел пролетел рядом с нами, и пусть его крылья потеряли свою белизну, от него повеяло теплом. Лора о чем-то сосредоточенно думает, что-то прикидывает в уме, даже шевелит губами.

— Если я правильно поняла, это случилось во время каникул и вы беременны уже три месяца?

Мосье Астена снова охватывает раздражение, его беспокоит совсем другое. Если она пошла на это по собственной воле, то такая искушенная девица стоит двух.

— И с тех пор вы продолжали в том же духе? — спрашивает он.

— Раз она моя жена, — невозмутимо отвечает Бруно.

Мы с ним говорим на разных языках. Ни ей, ни ему не стыдно; им только неприятно, да еще они побаиваются родителей, у которых сохранились отвлеченные, полумистические представления о чистоте, неприкосновенности, законности, тогда как в сердечных делах, так же как и в вопросах плоти, вполне достаточно откровенности и простоты. За красивыми чувствами они не видят, как видели мы, первородное, звериное начало, страшного зверя, который только ненадолго притаился, чтобы удобнее напасть на них. Они приручили этого зверя, освоились с ним, сделали его безобидным, и когда наступает время пить, спать или любить, они дают ему насладиться, дают волю его инстинктам.

— Не будем говорить о том, что вы нас лишили многих радостей, — продолжал мосье Астен, — но и себя вы обеднили во многом.

Слова, сказанные лишь для того, чтобы я мог сохранить позу благородного отца. Бруно не сомневается в этом.

— Извини меня, — бормочет он.

В третий раз за сегодняшний день он произносит эту фразу, но не хочет употребить более сильного слова. Однако от того, извиню я его или прощу, ничего не изменится. Нас тут четверо, и нам суждено прожить нашу жизнь здесь, на этой улице, всем вместе. Для этой поспешной, но неизбежной свадьбы необходимо мое согласие. Я даже не могу показать, что даю свое согласие скрепя сердце, иначе в будущем мне грозит изгнание. Я тот добрый отец семейства, я должен быть тем добрым отцом семейства, который только в интересах молодой четы оттягивал свадьбу и, конечно, сожалеет, что события развернулись слишком быстро; но, если верить статистике, факт этот довольно распространенный, и не больше чем у тридцати процентов супругов бывает настоящая первая брачная ночь. Сдержанный, все еще огорченный — ведь я и опомниться не успел, а нам, хранителям принципов, надо держаться с достоинством, — но уже подобревший, полный христианского милосердия, готовый благословить виновных, я могу найти единственный выход из создавшегося положения — сделать вид, что я сам спешу больше всех.

Ясно, что откладывать больше нельзя.

— Одилия, ваши родители о чем-нибудь догадываются? — тотчас же спрашивает Лора.

Одилия отрицательно качает головой. Ее лицо вытягивается. Она кажется в эту минуту совсем юной девочкой, хрупкой, беззащитной, она даже не представляет себе, как волнующе мила она сейчас, когда с ее ресниц готова скатиться слеза, и как трогает мысль, что в этой очаровательной согрешившей девчушке уже развивается новая жизнь. Ее собственные родители внушают ей гораздо больше страха, чем мы; что же, это ей будет зачтено. Лора касается моего рукава.

— Если хотите, Даниэль, я провожу ее и поговорю с матерью. Нам, женщинам, легче договориться.

— Передайте ей, что я готов принять мосье Лебле или же зайти к ним, как им будет угодно.

Лора надевает пальто. С тех пор как умерла ее мать и она стала по женской линии старшей в семье, ее молчаливость и покорность явно идут на убыль. У нее теперь не только есть свое мнение, но даже появилась какая-то решительность, словно она лишь сейчас начинает жить. Но у меня нет времени раздумывать об этом. Бруно целует Одилию в губы.

— Ничего, моя девочка, — говорит мосье Астен, отворачиваясь.

Глава XXVII

И вот на следующий день, когда Лора ушла за покупками, я увидел, что к нашему дому на своих несгибающихся ногах приближается отец Одилии в сопровождении супруги, которая семенит рядом с ним, постукивая кончиком зонта по гравию. Он пожимает мне руку с тем самым выражением, какое было у него на кладбище, и садится.

— Мы ошеломлены, — говорит он, опускает перчатки в шляпу, а шляпу ставит на колено.

Мадам Лебле тяжело вздыхает, ее выцветшие, желтоватые глазки с острыми черными зрачками, напоминающими грифель на неотточенном конце карандаша, так и шарят по комнате. Мосье Лебле продолжает:

— Когда я думаю о том, что случилось…

Он, видимо, считает своим долгом сделать торжественное вступление. Я уже успел прийти в себя, и меня его уловки почти забавляют. В подобных ситуациях отец юноши чувствует себя более уверенно, поскольку в глазах окружающих (спрашивается, почему?) обесчещенной считается только девушка. Как ужасно сознавать, стонет мосье Лебле, что, прожив в этих местах двадцать лет, ничем не запятнав своего доброго имени, напротив, столько сделав для Шелля (ведь мои труды, посвященные каменным орудиям доисторического человека так называемого Шелльского периода, приобрели такую известность), я вдруг стал объектом сплетен и пересудов. Я понимающе киваю головой, а сам поглядываю на фиолетовую ленточку на отвороте его пиджака, — мне не удалось заслужить такой за двадцать лет своей педагогической деятельности. Наконец мы доходим до того, что пришлось пережить несчастному отцу, когда он узнал, что его дочь — всему Шеллю она известна как очень серьезная девочка — позволила себя соблазнить юноше, от которого меньше всего можно было ожидать подобной низости. На мой взгляд, виноваты были оба. Но в глазах этого человека, который не преминул бы обозвать шлюхой согрешившую дочь соседки, его собственная дочь могла быть только несчастной жертвой, а сам он, видимо, чувствовал себя борцом за справедливость, разоблачающим коварного совратителя. Вот почему так пронзает меня его взор. Мадам Лебле шмыгает носом, она по крайней мере искренна в своем горе. А я думаю: «Почему убитые горем люди становятся смешными, как только начинают предъявлять какие-то требования?» Мосье Лебле продолжает: он не может простить Бруно, но и не хочет взваливать на него всю вину. Он хотел бы только сказать о тех, кто своим пагубным примером… а такие есть в каждой семье…

— Теперь уже поздно обвинять кого-то, — прерывает его жена.

Мосье Лебле сбавляет тон, требует как можно скорее поженить детей и, когда это станет необходимым, отправить Одилию куда-нибудь в провинцию, где бы она родила ребенка, не привлекая к себе внимания, и прожила бы там некоторый срок, достаточный для того, чтобы сбить всех с толку.

— У вас, кажется, имеется небольшой дом неподалеку от Анетца?

— Да, он принадлежит моему сыну, — отвечаю я, стараясь поднять акции Бруно как владельца недвижимости.

— Да, знаю, третья часть дома, — уточняет мосье Лебле.

Отсылать Одилию в Эмеронс мне кажется излишним. Надо уметь отвечать за свои поступки, и подобные предосторожности могут только вызвать насмешки, ничего не изменив в актах гражданского состояния, где будет сказано, что вы родились полгода спустя после свадьбы ваших родителей. Теперь мы, очевидно, приближаемся к самому животрепещущему вопросу, к вопросу об устройстве детей, о квартире, о средствах. In the end all passions turn to money^[39].

— Они ни о чем не подумали, нам придется подумать за них, — продолжал мосье Лебле. — Скажу вам откровенно, что сорок тысяч франков в месяц для молодой четы, у которой вот-вот появится ребенок, кажутся мне суммой более чем скромной. Должен вам также сказать, что в настоящее время я вряд ли смогу оказать им существенную помощь.

— Пусть это вас не волнует, я помогу им, — говорит мосье Астен.

— Я бы охотно приютил их у себя, если б не наша теснота, ведь у Одилии еще две младшие сестренки. Но, может быть, мадемуазель Лора могла бы уступить им второй этаж, ведь она теперь одна в таком большом доме.

— Лора бедна. Этот дом — все, что у нее осталось. Детям пришлось бы платить ей за квартиру.

— Я иначе и не мыслю.

— В моем доме им ничего не придется платить. И не надо будет покупать обстановку.

Мосье Лебле мнется, переставляет шляпу с одного колена на другое и наконец говорит:

— Извините меня, мосье Астен, если в разговоре с вами я буду так же чистосердечен и прям, как и в своих делах. Сейчас речь идет не о временном решении вопроса, а о будущем наших детей. С какой бы почтительностью и любовью ни относились они к родителям, им все равно захочется самостоятельности. Кроме того, не дай Бог, что случится, и встанет вопрос о наследстве, — мы должны все предусмотреть, ведь у детей нет никаких прав на этот дом.

— Мы можем составить арендный договор.

Супруги Лебле переглядываются. Может быть, я сказал какую-то глупость? Мосье Лебле, быстро мигая, поспешно возражает:

— Но ваши старшие дети…

Практически они устроены… Что же касается будущего раздела наследства — надо действительно все предусмотреть, — допустим, что этот дом останется за Бруно, а Эмеронс и дом Лоры разделят между собой Мишель и Луиза.

Я не долго думая включил в общее наследство и собственность Лоры. Но, как мне показалось, это ничуть не удивило мосье Лебле. Тем не менее он все-таки попытался возразить:

— Но мадемуазель Лора…

— Мы с Лорой, знаете ли… — начал было мосье Астен.

Супруги снова переглядываются с понимающим видом.

— Да, да, я знаю, что вот уже пятнадцать лет вы живете в полном согласии.

Слово «согласие» звучит как-то странно.

— Одним словом, если я вас правильно понял, вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре?

Я остолбенел. Неужели они думают… Мне никогда не приходило в голову, что самоотверженная преданность Лоры могла быть превратно истолкована и внушала кому-то грязные мысли. Но все-таки, может быть, я ошибаюсь? Мосье Лебле, вероятно, хотел сказать, что, оставив за собой второй этаж дома Омбуров, свой дом я смогу передать детям. Ну, если этот человек, который, сам не принося никаких жертв, лишь злоупотребляет своим положением пострадавшей стороны, если он думает, что я способен на такой поступок, он слишком высокого обо мне мнения. Он просто переоценивает меня. Я пробую объясниться:

— Боюсь, я неудачно выразился…

Я сбиваюсь, и моя растерянность только подтверждает их подозрения.

— Прошу вас, мосье Астен, это нас не касается. Вы живете так, как считаете нужным. Лучше давайте-ка подведем итог. Мы должны безотлагательно женить наших детей, они устраиваются здесь, и мы помогаем им, пока они не встанут на ноги. Они, конечно, наделали глупостей, но, слава Богу, им повезло — они родились в таких порядочных семьях. Когда мы шли сюда, я говорил жене: «Все это неприятно, очень неприятно, но с мосье Астеном мы можем быть спокойны — он все уладит».

Он все говорит, говорит, и у меня уже больше нет сил слушать его. Неужели я так никогда и не избавлюсь от своей идиотской немоты, от этой привычки, где надо и не надо, чувствовать себя виноватым и считать своим долгом расплачиваться за долги, которых я никогда не делал? Стоны и вздохи отца Лебле, которые поначалу так забавляли меня, оказались хорошо продуманным вступлением, рассчитанным на то, чтобы выбить меня из седла и добиться от меня как можно больше уступок. Контора явно ликовала. Когда неприятности утрясутся, наше родство только поднимет его авторитет в Шелле. Ему удалось провернуть неплохое дельце. Он устроил своей дочке хорошо обставленный дом, с телефоном и садом в две тысячи квадратных метров. Профессиональным взглядом он уже ощупывал стены и потолок.

— Нам надо еще зайти в мэрию, сделать оглашение, — добавляет он. — Послезавтра в три — вас устроит? Хотя нет, простите, в три у меня свидание с клиентом. Если не возражаете, встретимся в четыре часа. Мы с дочерью будем ждать вас в вестибюле, у знамени.

— Не могу, — отвечает мосье Астен, — у меня в это время занятия.

Мы договариваемся на послезавтра на одиннадцать при условии, если меня не задержит Башлар.

У калитки мосье и мадам Лебле нервно пожимают мне руку. Мосье Лебле тихо говорит:

— Что же касается брачного договора…

Я отрицательно качаю головой, они повторяют мое движение, подчеркивая этим свое великодушное бескорыстие. В нотариусе нет необходимости. Согласимся на общность имущества супругов, установленную законом. У детей ничего нет за душой, они могут надеяться лишь на то малое, что достанется им после меня.

Они ушли. Я хожу взад и вперед по гостиной. Я пытаюсь разобраться во всем. Чем больше я думаю, тем сильнее горят у меня уши и тем яснее я понимаю, что мосье Лебле не оговорился. «Вы могли бы перебраться в дом напротив…» Мой старый учитель Фортюна называл это условно-требовательным наклонением. Конечно, в этой фразе содержался намек. Хотя Лебле в их положении следовало бы помолчать. Очень следовало бы. Люди такого сорта особенно дорожат внешними приличиями, они сделают все, чтоб скрыть постыдное происшествие в собственном доме, но совсем не прочь поживиться за счет скандала, пусть даже вымышленного, в чужой семье. Я пасую перед этими ловкачами. Они умеют безошибочно уловить ваши слабые и сильные стороны, они искусно играют на ваших благородных чувствах и на вашей растерянности. Они обладают даром ради собственной выгоды толкать человека на поступки, на которые никогда не пошли бы сами. «Вы могли бы перебраться в дом напротив…» И все бы сразу уладилось, прекратились бы сплетни, молодая чета с комфортом устроилась бы в доме, из которого был бы выдворен ставший теперь лишним отец…

Этот делец ни перед чем не останавливается, и, если он так поступает, у него, видимо, есть на то свои основания. Можно не сомневаться, он все взвесил, все рассчитал. Мне бы это тоже не мешало сделать. Подведем итог, как говорит мосье Лебле. Итак, нам предстоит гармонично разместить по ту и по другую сторону улицы мосье Астена, Лору и молодую чету так, чтоб все жили, не мешая друг другу, не испытывая недостатка в средствах, в жилье и любви. Положение удивительно напоминает задачу о переправе через реку волка, козы и капусты. Рассмотрим все возможные варианты решения.

Первое решение. Уже отклоненное нами, но на котором мы все-таки остановимся из принципиальных соображений: молодожены устраиваются без нашей помощи. Но у них нет ни денег, ни квартиры — вообще ничего. Мосье Астен остается в своем доме без сына и без хозяйки. В доме напротив будет умирать от голода Лора. Данное решение никого не устраивает.

Второе решение. Молодые живут во втором этаже дома Омбуров. Если даже они будут платить за квартиру, Лоре этих средств будет недостаточно. Мосье Астен остается у себя полузаброшенным, так как Лора, которая со спокойной совестью воспитывала своих племянников, теперь уже не сможет — как и в предыдущем случае — прислуживать своему зятю и жить на его средства, не вызывая кривотолков. Из тех же соображений он бы сам не решился ежедневно ходить обедать к мадемуазель Омбур. Кроме того, в глазах всех окружающих он прослыл бы эгоистом, который не захотел ничем поступиться ради своего сына и позволил своей и без того очень небогатой родственнице пожертвовать последними крохами. Я бы, конечно, мог питаться в семье своего сына, но тогда, спрашивается, чего ради сыну переезжать напротив?

Третье решение. Бруно и Одилия переезжают в дом Лоры. Лора отдает им последнее, чем она владеет, и переезжает ко мне. Комментарии излишни.

Четвертое решение. Молодожены устраиваются в моем доме, мы живем вместе. Что скрывать, это решение соблазняет меня больше всех остальных. У него есть чудесное преимущество: будущее наших детей, о котором говорил отец Одилии, стало бы и моим будущим, возместило бы все мои жертвы. Но устраненной из нашей жизни Лоре остается только одно — умереть от истощения. Молодая хозяйка обойдется без ее помощи, если даже она и поладит с Лорой. С другой стороны, мой дом трудно разделить, и мы будем вынуждены жить вместе. Очень трудно разделить спальни, в доме их только три: спальня мальчиков, спальня Луизы и моя. Для того чтобы устроить молодых, кому-то надо уступить свою комнату. Может быть, разместить их в гостиной? Решение малоприемлемое. В крайнем случае я мог бы принести себя в жертву и переселиться в комнату мальчиков, мы спали бы там с Мишелем в те редкие дни, когда он бывает дома. Но мне только что сказали в лицо: мое присутствие здесь будет нежелательным. В семейной жизни ни молодожены, ни старики не любят лишних свидетелей. Никого особенно не прельщает посторонний глаз. У них свои вкусы, свои развлечения, свои друзья, свой распорядок дня, они по-своему хотят устроить свою жизнь, и мое присутствие будет связывать их, если только они вообще не перестанут со мной считаться. И в том, и в другом случае счастье наше будет ложным, а я испорчу им рай.

Пятое решение. Молодая чета остается в моем доме одна. Места ей будет достаточно. За Мишелем и Луизой можно сохранить их комнаты. Я буду жить, как того страстно желает мосье Лебле, в доме напротив. Не будем считаться с тем, что мне придется пожертвовать своими привычками, дорогими воспоминаниями, собственным домом; я этого еще не сделал, конечно, но знаю, никому, кроме меня, это не причинило бы боли. Рассмотрим два варианта этого решения: а) мы живем отдельно, Лора сдает мне второй этаж; б) мы живем вместе. В первом случае мы возвращаемся ко второму решению, только в несколько измененном виде, осложненном сплетнями. Во втором — дело ограничится фиктивным браком, в который вообще никто не поверит.

Решения нет.

Я не ошибся, решении действительно нет. Нет ни одного приемлемого варианта. Но подождите, кто это хихикает там? Ах, это вы, Мамуля, вы снова твердите: «Если бы вы женились на Лоре…» Конечно, фиктивный брак, пусть и зарегистрированный, остается фиктивным. А впрочем, фиктивный ли, фактический ли — результат один. Вот почему я в ту минуту не обратил на это внимания. Мне было сказано: вы могли бы перебраться в дом напротив к мадам Лоре. Разумное указание. Женщина без средств, но с домом; мужчина со средствами, но без дома! Изворотливый Лебле сразу нашел необходимое решение.

Смейтесь же, мосье Астен. Подумать только: единственный раз в жизни волку захотелось капусты, а ему подсовывают козу. Смейтесь же, смейтесь. Столько лет противиться браку с Лорой и в конце концов жениться на ней! Когда и скончаюсь и мой хладный труп опустят в могилу, по обе стороны от меня — от их общего супруга будут покоиться мои жены, сестры-свояченицы, а Мамуля, посмеиваясь, будет подталкивать меня локтем в бок.

Домой возвращается Лора, из ее сумки торчит ботва морковки. В крайнем случае утешим себя мыслью: «Пеликан несет мне пропитание. Пока он здесь, мне не угрожает опасность остаться с пустым зобом. Но нам, видимо, будет очень недоставать голодных птенцов».

На хорошо смазанных петлях бесшумно открывается дверь. В комнату входит Лора, она кажется еще более тоненькой и опрятной в этом платье, которое после смерти матери она выкрасила в черный цвет. Ее гладкий лоб прорезывает морщина. Лора протягивает мне маленький конверт для визитных карточек.

— Бруно утром оставил это для вас.

В конверте сложенная вчетверо и нацарапанная шариковой ручкой записка. Читайте, мосье Астен, если только это будет под силу вашим глазам:

«Ты знаешь, папа, я не умею много говорить, а уж тем более водить смычком по чувствительным струнам. И потому я решил лучше написать тебе и сказать откровенно, что я не могу раскаиваться в том, что произошло между мной и Одилией. Ты согласен со мной? Ведь если бы я раскаивался в этом, хотя бы даже для вида, это уже было бы плохим предзнаменованием. Я хотел тебе еще сказать, что понимаю, как некрасиво я выглядел вчера, но уж так все получилось, зато ты, папа, вел себя так благородно, что это невозможно забыть».

— Он и мне оставил такую же, — говорит Лора.

Хватило бы и одной. И даже лучше бы обойтись совсем без записок. Разорвем ее, к чему ее хранить? Она только будет смущать нас, она уже и сейчас смущает. За все, что я сделал для сына, он вознаграждает меня коротенькой запиской. Вознаграждает и вдохновляет на новые подвиги. Как просто быть сыном и как непомерно сложно быть отцом! Уже почти час я топчусь на одном месте, думаю, передумываю и не знаю, на что решиться, как заново устроить свою жизнь. Настоящее счастье обычно далеко от тех представлений, которые мы составляем о нем. Старый оракул оставил мне и такой завет: следите за Бруно, но на некотором расстоянии. Бруно будет жить не слишком далеко, не слишком близко от меня, ни со мной, ни без меня, я буду держать его на некотором расстоянии, на расстоянии тридцати метров. И незачем так долго ломаться. Посмотрите на женщину, которая стоит сейчас перед вами, разве она думает о себе, разве главное для нее в том, как сложится ее собственная судьба? Вы же думаете только о себе и уже пятнадцать лет делаете все возможное, чтобы она потеряла мужество. Она все отдала вашей семье. Вы считаете делом чести до последнего сантима платить свои долги, так заплатите же и этот долг, чтобы не чувствовать себя подлецом.

Лора уходит в кухню, в свое святилище. Чтобы преисполниться к себе уважения, думайте: «Теперь ничего не поделаешь, я уже пообещал Лебле устроить детей в своем доме». Чтобы вдохновить себя, думайте: «Плачу все-таки я», — и тешьтесь этой мыслью. Чтобы подбодрить себя, думайте: «Ничего, это совсем рядом. Мамуля так все хорошо видела со своего наблюдательного пункта».

А затем поднимитесь к себе в комнату. Взгляните на портрет вашей матери, чей светлый образ навсегда остался жить в вашей памяти, на эту женщину, которая имела на вас такое большое, вероятно даже чрезмерное, влияние в молодости, но которая в конце своих дней, перед тем как умереть, уступила свое место другой. Думайте: «Теперь наступает моя очередь». И чтоб вам было легче, даже просто легко, попробуйте обмануть себя хоть на минуту и думайте: «О какой жертве может идти речь? Те, кто приносит себя в жертву, черт возьми, надеются вознаградить себя в чем-то другом; значит, в глубине души эта жертва их устраивает».

Глава XXVIII

Я слышу «да-да» Бруно, который снова разговаривает по телефону. Просто диву даешься, какой поток советов и наставлений обрушили на него брат, сестра, товарищи, хотя большинство из них сами нетерпимы к критике. Ожесточение, с каким люди набрасываются на тех, кого они считают несчастными, напоминает мне ненависть, с какой крестьяне уничтожают маленьких безобидных ужей, называя их в оправдание себе ядовитыми.

— Представь себе, нет, — кричит Бруно, — я в восторге.

Я знаю, что приводит в восторг Бруно: скоро он будет отцом. Я знаю также, почему он счастлив: он не слишком высокого мнения о себе. Как можно быть уверенным в женщине, если она не видит в тебе залог своей безопасности? Лучше всего, чтобы она родила от тебя ребенка. Жена при муже, словно рыба-прилипала; она крепче с ним связана, если он одаряет ее ребенком — в свою очередь прилипалой при матери.

— Цинизм? В чем ты увидел цинизм?

Можно не сомневаться, он разговаривает с Мишелем. Как говорила моя мать: «Излюбленный прием лицемеров — называть искренность цинизмом, так же как глупцы называют правду парадоксом». Бруно сухо прощается и вешает трубку. Он снова входит в гостиную. И бросает мне:

— Мишель убежден, что я сделал Одилии ребенка, чтобы заставить тебя согласиться на наш брак. И ему, видите ли, жаль меня! А тебя он не жалеет за то, что ты его сделал? — Он тут же успокаивается, понимая, что в его положении лучше помолчать, и лишь буркает: — Он звонил из кафе у вокзала. Приехал вместе с Луизой. Я съезжу за ними.

Все ясно. Их интересует, какие я принял решения. Бруно старается ни во что не вмешиваться; он не задает никаких вопросов, во всем полагаясь на меня. Я сказал ему, что устрою их у нас дома, но и словом не обмолвился о себе. Мишель правильно сделал, что приехал: возможно, мне надо будет ему кое-что сообщить.

Двух дней на размышление оказалось вполне достаточно. Сегодня воскресенье, Лора у себя, ну что ж, перейдем улицу: я проситель, пусть она это поймет, я должен подчеркнуть это, мне следует разговаривать с ней в ее доме, а не у нас, чтобы она не чувствовала своей зависимости.

Мне не пришлось даже звонить. Целая куча коробок из-под шляп, из-под обуви, всякого тряпья, никому не нужных реликвий ожидает прихода мусорщика у открытых дверей.

Лора наконец решилась очистить шкафы и комоды, распродать старьевщикам и антикварам весь скарб, который в течение полувека хранила у себя мадам Омбур. И заставленная комната теперь, когда из нее вынесли большую часть мебели, выглядит совершенно иначе.

— Осторожно, не забудьте про кошку! — кричит Лора.

Кашу, который незаметно прокрался за мной, бросается на врага, а тот прыгает на комод в стиле Людовика XV и, изогнув спину, шипит. Лора спешит на выручку. Она в брюках и кофточке: этот костюм теперь уже кажется ей удобным, но она не отваживается появляться в нем у нас. В этой не стесняющей ее одежде она… я даже затрудняюсь найти подходящее слово… она, право, соблазнительна. Жизель была моей ровесницей. Мари тоже. Лора на десять лет моложе меня. Это ее преимущество. Что ж, в общем, это будет не так уж плохо.

— Я оставлю его детям, — говорит мосье Астен и, схватив собаку, выбрасывает ее на улицу и закрывает дверь.

Для начала неплохо. Лора, заинтригованная, смотрит на гостя, а тот в свою очередь с волнением смотрит на нее. Она на десять лет моложе меня, и все-таки ей уже тридцать пять: исчезло то препятствие, каким была для меня ее молодость; фигура у нее чуть-чуть расплылась, она держится теперь увереннее, появились первые морщинки, эти морщинки не очень старят, но лишают свежести недолговечную красоту фарфоровых лиц, зато улыбка становится более открытой и мягкой, как у женщин, возле которых немолодые мужчины вспоминают, что и они были детьми. Ну что ж, одним доводом больше, ведь тот, кто уже что-то решил для себя, находит тысячи доводов, которые, нарастая друг на друга, образуют снежный ком. Но этот последний заставляет меня решиться. Я готов очертя голову броситься в воду.

— Лорочка, я хочу задать вам вопрос, который вы, вероятно, сочтете довольно странным.

Лора широко открывает свои светло-голубые глаза. Ну что ж, смелей! Возьмем краски поярче, чтоб расписать эту ширму, за которой скрываются мои далеко не горячие чувства.

— Нет больше в живых вашей матери, за которой вы так самоотверженно ухаживали до последней минуты, а теперь вот и дети разлетаются в разные стороны. Мы оба с вами теперь одиноки.

— К вам это не относится.

— Ну нет, вы сами знаете, что свекру не ужиться с молодой четой. Не стоит искушать судьбу и надоедать им своей нежной любовью.

Лора показывает пальцем на потолок, откуда больше не свисают веревочки мадам Омбур.

— Вы хотели бы поселиться наверху? — спрашивает она.

— Почему наверху? Нам и внизу будет неплохо.

Она лишь слегка вздрагивает.

— Вы хотите жениться на мне? — спрашивает она. — Вы теперь хотите жениться на мне?

Неужели терпение ее уже истощилось? Как часто тот, кто слишком долго живет одной мечтой, в ту минуту, когда мечта становится явью, испытывает разочарование. Но непреоборимое смирение берет верх.

— Вы хотите спасти бедную Лору…

Как неумолимо жестока жизнь, которая отдает ее судьбу в мои руки. Постараюсь, по крайней мере, сделать вид, что это она должна решить мою судьбу.

— Я могу, конечно, попросить комнату в лицее. Ничто не принуждает вас приютить меня, если вам этого не хочется.

Лора смеется.

— Будем откровенны, Даниэль.

Она оглядывается, ищет, чем бы занять свои руки. Хватает подвернувшийся ей кусок замши и теребит его.

— Пять лет назад вы не женились из-за Бруно. Вы любили Мари. Меня же вы не любите… Вы просто питаете ко мне добрые чувства. Но я и не требую от вас большего.

Теперь она старательно вытирает китайскую вазочку, на которой и так нет ни пылинки. И добавляет:

— Я все равно остаюсь в выигрыше, Даниэль.

И потом, уронив на пол свою пыльную тряпку:

— Прошу вас, не осуждайте меня. Я понимаю, что мне не следовало соглашаться так быстро. Но к чему разыгрывать комедию, раздумывать! Я не умею бороться за свое счастье. Но я не хочу и отказываться от него.

— Лора… — шепчет мосье Астен.

— Не говорите больше ничего, — просит Лора. — Только изредка повторяйте вот так мое имя, и этого будет достаточно.

Вот и все. Все кончено. После Лии Иаков женился на ее сестре Рахили, но, чтобы получить ее в жены, он должен был четырнадцать лет отработать на ее отца. У нас роли переменились.

— Кстати, — говорит мосье Астен, — Мишель и Луиза приехали.

— Мне на всех не хватит обеда, — восклицает Лора, — надо будет сбегать к мяснику.

Она убегает, а я перехожу улицу. Бруно разворачивает машину, чтобы поставить ее в гараж (он ездилна вокзал на «аронде», а не на своей малолитражке). Мишель и Луиза уже вышли из машины, они стоят рядом, и мой лейтенант затянутой в перчатку рукой вынимает запутавшийся в волосах сестры маленький желтый листок, сорванный осенним ветром. Он замечает меня, целует и спрашивает вполголоса:

— Значит, они обоснуются здесь? Ты сдашь Бруно дом в аренду?

— Ну а куда же им деться? — говорит Луиза.

— Арендный договор лишает дом всякой ценности. У папы ничего не остается. Мне после окончания военной службы нечем будет заплатить за «туфлю».

«Туфли» на жаргоне студентов Политехнической школы — это та сумма, которую они должны после окончания школы возвратить государству, если хотят освободиться от взятого при поступлении обязательства отслужить десять лет в армии. Для студентов его выпуска эта сумма выражается в двух миллионах. Не стоит возражать, мое великодушие тоже не лишено эгоизма. Ответим спокойно:

— Частные предприятия нередко авансируют своим инженерам эту сумму. В крайнем случае я могу занять.

— А что будешь делать ты? Что станет с Лорой? — снова спрашивает Мишель.

Бруно запирает гараж. Подходит к нам. Он прислушивается к моим словам.

— Мы с Лорой, право…

И снова не слишком веские доводы:

— Вы все уже встали на ноги, бабушка умерла, нам больше не о ком заботиться, мы можем остаток дней провести вместе.

Они удивлены и в то же время обрадованы. Рады за Лору, рады за меня. Они даже не спрашивают, поженимся ли мы с Лорой, — это само собой разумеется.

— Конечно, — говорит Луиза. — Ни ты, ни она не должны оставаться в одиночестве.

Остаток дней… взаимные заботы, домашний уют в обмен на ежемесячный заработок, и нежаркие супружеские объятия по ночам — на что еще можно рассчитывать в сорок пять лет? А впрочем, всю эту обыденность тоже нельзя не принимать в расчет. И только Бруно я, кажется, не убедил.

— Неужели ты думаешь, что мы не смогли бы позаботиться о тебе? — говорит он глухо.

И мне снова приходится хитрить.

— Ну, если ты мне будешь нужен, мне стоит только открыть окно и позвать тебя.

Глава XXIX

Через десять дней они поженились. Лебле предлагали либо сыграть как ни в чем не бывало шумную свадьбу, либо же, напротив, очень скромно отметить это событие где-нибудь вдали от дома, на лоне природы, хотя бы в Эмеронсе. Их очень привлекала мысль — и это тоже было рассчитано на зрителя, — чтобы в тот же самый день поженились и мы с Лорой.

Мне удалось убедить их, что свадьбу наших детей нам следует отпраздновать, употребляя общепринятую формулу (кстати, она так облегчала составление писем, извещающих о браке) «в тесном семейном кругу, ввиду траура», что Эмеронс меньше всего подходит для такого случая, а двойная свадьба, не говоря уж о пошлости подобной затеи, отодвинула бы церемонию еще на две недели, это в положении Одилии было бы весьма нежелательно. Мы выбрали субботу, самый удобный день, когда происходит больше всего свадеб и когда помощник мэра зачитывает статьи законов с быстротой, которая может сравниться разве что с поспешностью раздаваемых священником благословений.

Сама церемония, если можно так назвать выполнение ряда формальностей, не вызывала у меня больших эмоций. Мне показалось смешным, что в последний момент мадам Лебле решила набросить на свою дочь, уже одетую в кремовый, почти белый костюм, крошечную вуалетку, и я одобрил Бруно, когда он скомкал ее и засунул к себе в карман. Предоставляя своему младшему сыну юридическую дееспособность, я дважды поставил свою подпись — сначала в мэрии, потом в удивительно напоминавшей сарай церкви святой Батильды, куда я входил во второй раз в жизни. Я стоически вынес поздравления друзей и соседей (мы все-таки были вынуждены их пригласить), все те пустые стандартные поздравления и пожелания, непременно выпадающие на долю родителей молодоженов и самих молодоженов, из которых двадцать пять процентов впоследствии разводятся, двадцать пять процентов изменяют друг другу, двадцать пять процентов мужественно терпят друг друга; если из последних двадцати пяти процентов вычесть вдов и вдовцов, бездетные или чрезвычайно плодовитые пары, несчастных родителей, чьих детей отняла жизнь или смерть, останутся редкие счастливцы. Моя мать говорила: «Настоящие свадьбы — это золотые свадьбы. Ведь недаром в начале пути вам вручают именно золотое кольцо как залог нетленного и вечного. Но золото — такой редкий металл…»

Тайная вечеря по случаю расставания с сыном, за которой последует неминуемая отставка отца — ужин в ресторанчике на берегу Марны, — оказалась для меня невыносимо тяжелой. За столом собралось пятнадцать человек: молодожены, мосье и мадам Лебле, две их младшие дочери, другой Лебле — крестный новобрачной, его супруга и их дочь Мари, Родольф — крестный Бруно, его супруга, Лора, Мишель, Луиза и мосье Астен. Последний для приличия съел лишь кусочек жареной утки, поковырял вилкой салат с орехами, кажется, отведал еще чего-то; я не удержал в своей памяти все блюда, заказанные не иначе как в расчете на аппетит Гаргантюа. Выпил я и того меньше: вино вызывает у меня мигрень. А голова и без этого была тяжелая. Мосье Лебле лоснящимися от жира губами советовал своей дочке воздерживаться от вина.

— Из-за… тебе понятно, деточка? (Теперь, когда на ее пальце блестело обручальное кольцо, плод греха уже не казался греховным.)

Мари поддала жару. Бесстыдство, чтобы придать себе больше уверенности, не упустит возможности осудить безрассудство. Она со смешком заметила:

— Ну еще бы, ваша деточка оказалась такой понятливой.

Я думал: «Одилия теперь вошла в нашу семью. Астены все-таки совсем другие люди». Но в душе я не очень верил в это.

— Не возражаете против кесарева сечения? — сострил Родольф, собираясь разрезать воздушный пирог.

Все дружно расхохотались. Но смех тут же оборвался, потому что мосье Астен, этот нелюдим, этот угрюмый человек, не смеется над своей невесткой. Он чувствует себя таким одиноким за этим столом, где уже закурили первые сигары; он весь поглощен своими думами. Он смотрит на сидящую рядом Мари, которая так и не вышла замуж за Ролана, на свою дочь Луизу, которая тоже не вышла замуж за мосье Варанжа. Он смотрит на Луизу, ставшую теперь Лоизой, одетую с дорогостоящей простотой элегантных женщин, которым удается создать свою «эстетическую индивидуальность», столь воспеваемую женскими еженедельниками. Мосье Астен думает: «К чему же она пришла? Как-то на днях в разговоре со мной она, видимо, не случайно упомянула вскользь одного довольно известного человека, чье имя значится на банках с конфитюром, приготовленным из ягод высшего качества на чистом сахаре, которые можно увидеть на полках любой бакалейной лавки. Может быть, я заблуждаюсь, но мне кажется, что теперь, когда многие мечты улетучились и из апельсина выжато порядочно сока, Луиза надеется спасти остальное, сохранить хотя бы цедру, вручив ее кондитеру. Ему сорок два года. Мы с ним почти ровесники. Он разведен. Не лучше ли ей ничего не менять в своей жизни, остаться девушкой, не связанной никакими обязательствами (при ее профессии это только способствовало бы ее карьере), чем запродать себя в кабалу такому супругу? Каждому свое, моя девочка. Я вспоминаю твою мать. И я не сделаю ничего, чтобы пристроить тебя. У нас с твоей бабушкой разные взгляды на вещи».

Я смотрел на Мишеля. На кого же он все-таки в нашем роду похож? Он любит только женскую половину нашей семьи — Лору и Луизу. Только из-за них его еще тянет домой, иначе бы мы его не увидели. Я отнюдь не думаю, что он вообще не способен любить. Вероятно, он будет питать самые нежные чувства к своей невесте, но его любовь обязательно должна льстить его самолюбию. Его честолюбие не смущает меня. Я сам преисполняюсь честолюбивых планов, когда думаю о нем. Если б он решил жениться на Одилии, я, пожалуй, воспротивился бы этому: она ему не пара. Каждому из моих детей любовь должна стать помощницей и жизненным стимулом в достижении намеченной цели. Тебя, Мишель, надо любить таким, какой ты есть, со всей твоей гордыней, с твоими тщеславными устремлениями, если мы хотим, чтобы и ты любил нас, пусть хотя бы за это полное приятие тебя. И здесь, вероятно, причина, почему мы с тобой не слишком горячо любим друг друга.

А когда я смотрел на Бруно, мне становилось и того горше. Я чувствовал себя на своем стуле, как взошедшая на эшафот графиня дю Барри.

«Ну еще одну минуту, господин палач. Ну, пожалуйста, еще полчаса. Еще один часок, если будет на то ваша милость». Вот так, давая самому себе отсрочки, я могу дотянуть хотя бы до вечера, когда они войдут — он и она — в мою комнату, отныне принадлежащую им, этим молодоженам, которые не могут совершить свадебного путешествия, так как в их распоряжении всего три установленных законом дня. Я смотрел на Бруно. Но он не смотрел на меня. Он был поглощен своей новой ролью. Он взял из рук Одилии чашечку с кофе и, нежно проговорив: «Нет, нет, дорогая, только не кофе», — выпил ее сам, предварительно помешав ложечкой, которая заблестела в его руке, так же как и одетое на палец обручальное кольцо. Я постарался снова приободрить себя: «Ну что же, твой сын женится, когда-то женился и ты, теперь настала его очередь. Это в порядке вещей. Немного раньше, немного позже… Нельзя решать что-либо наполовину. Ты же сам согласился на это, и нечего теперь терзаться. Птиц окольцовывают, перед тем как отпустить их на волю». Все это так. Но Одилия смотрит на меня настороженно. Я читаю в ее взгляде: «Оставь его! Теперь он мой». Конечно, твой; и я рад за него, ее ревность успокаивает мою. Пусть она владеет им, пусть ее влияние окажется действеннее моего, пусть она заставит его пойти гораздо дальше, чем сумел заставить я, — я все это принимаю. Но когда в дом входит дочь, входит и мать, а за ней, словно тень, проникает и другой отец. Через мать он влияет на свою дочь, а та — на своего мужа. Таким образом, взращенный мною сад будет поливать папаша Лебле.

— За ваше здоровье! — кричит в это время глава конторы и чокается с моим бокалом, стоящим на столе.

Мы уже перешли к шампанскому, и чувства мосье Лебле так взыграли, — да здравствуют предзнаменования! — что бокал разбился.

А вечером Бруно совершил бестактность. Мы поужинали своей семьей. Мишель и Луиза разошлись по своим комнатам, Лора ушла к себе. Я устраивал временное ложе в гостиной, когда Бруно (они с Одилией впервые вместе убирали посуду: вот что делает любовь, — Лора не могла заставить его прикоснуться к грязной тарелке) открыл дверь. Я бы предпочел, чтобы он скромно поднялся наверх. Но, к моему несчастью, вид у него был очень торжественный.

— Папа, ты был сегодня… — начал он, не находя, а может быть, и не смея найти нужное слово.

Мосье Астен сразу же насторожился. «Нас, кажется, ждет трогательная сцена, — подумал он. — Нет уж, увольте. Нам всегда удавалось избегать всех этих тремоло и надрывных ноток в голосе, так, пожалуйста, не надо и сейчас! Каким я был сегодня? Неподражаемым, должно быть? Да, неподражаемым. Я выполнил свой долг. Какие страшные это для меня слова. Сначала — и это длилось очень долго, ты этого даже не помнишь — я действительно только выполнял свой долг. Теперь мне не приходится думать о долге, я делаю то, что велит мне сердце, и, если веления сердца не расходятся с требованиями морали, совести, разума и даже отцовства, — это счастливая случайность. Искать какие-то слова — все равно что пускать мыльные пузыри, надо просто ответить:

— Я был твоим отцом, Бруно.

И почему-то в эту минуту я вдруг, неожиданно для себя подумал: если бы он узнал, что я ему не отец, проникся бы он ко мне еще большим восхищением (что было бы для меня ужасно) или же сразу отвернулся бы от меня с законным негодованием приемыша против того, кто пытался присвоить чужие права? Хоть эта чаша меня миновала!

— Иди, — сказал мосье Астен, проводив сына до лестницы.

Одилия, ожидавшая Бруно в передней, прыгая, как козочка, через две ступеньки, начала подниматься по лестнице, и Бруно не одобрил ее легкомыслия; перед моими глазами мелькнули две стройные ножки и плиссированная оборка нейлоновой нижней юбки.

— Спокойной ночи, — сказал Бруно.

Я вернулся в гостиную. Машинально настроил телевизор, не включая звука, и сел перед ним верхом на стуле, обхватив спинку руками. Передо мной на экране проходили кадры старого фильма, где герои только беззвучно шевелили губами. Иди! Теперь я договаривал все, что не сказал в этой короткой фразе. Иди, скоро, а может быть, уже сейчас, ты будешь держать ее в своих объятиях в той самой кровати, где родился я, где должен был родиться и ты и где твоя бабушка, твоя мать, а теперь с моего благословения Одилия были всего лишь одной женщиной: мадам Астен. Эта мысль, показавшаяся вдруг такой естественной, растрогала меня и заставила взглянуть на тебя другими глазами. Если сын не может без отвращения думать об интимных отношениях своих родителей, то отец по сравнению с ним обладает счастливым преимуществом: он видит в любви сына и невестки, в сплетении нагих тел, всего лишь зарождение новой жизни, повторение себя в потомстве. Иди, сын мой, ты сделал свое дело. Ты помог мне раскрыть себя, узнать неведомый ранее мир. Даже пожертвовав ради тебя своим счастьем, я не расплачусь с тобой за то счастье, которое ты дал мне в жизни. Ведь не будь тебя, я долгие годы в молчаливом отчаянии кусал бы себе губы, которые теперь сказали тебе «да». Я добровольно отказался сейчас от того, что со временем мне все равно пришлось бы потерять уже потому, что между нами встала бы моя старосты. Если из-за тебя сердце мое обливается кровью, это тоже значит, что я по-прежнему живу одним тобой.

— Иди, мой сын, мы не расстаемся.

Глава XXX

И вот десять дней назад наступила и наша с тобой очередь, Лора; все произошло так незаметно, что половина соседей еще ни о чем не догадывается и даже почтальон то и дело ошибается и опускает адресованные мне письма и газеты в почтовый ящик моего бывшего дома, а, увидев тебя в саду, кричит:

— Вам ничего нет, мадемуазель.

Он-то, впрочем, знает. Но ему трудно сразу привыкнуть. Даже я сам, возвращаясь из лицея с портфелем под мышкой, завернув за угол, нередко забываю перейти улицу. Два или три раза я спохватывался только в саду, услышав, как скрипит гравий под моими ногами, — ведь у тебя во дворе, Лора, дорожки посыпаны песком, — и тут же поворачивал обратно. Однажды вечером я даже вошел в гостиную и, усевшись в своем кресле, уже протянул было руку за газетой, которая обычно лежала на медном подносе. Подняв глаза, я увидел располневшую Одилию, которая, словно синица, напуганная приближением кошки, с тревогой смотрела на меня. Она прощебетала:

— Бруно работает сегодня во второй смене, папа.

За спиной Одилии стояла мадам Лебле, которая заглянула сюда по пути, но она заглянула к своей дочери, а потому чувствовала себя здесь как дома и могла любезно предложить гостю:

— Стаканчик аперитива, мосье Астен?

Бруно еще не вернулся, и я тут же ушел, но если бы даже он был дома, я все равно не стал бы задерживаться. После работы ему приходится заниматься, да и по хозяйству всегда найдутся дела: то приколотить что-нибудь, то починить; к тому же для его молодой жены нет более уютного местечка, чем его колени. Мы не имели права на будний день. Мы сохранили за собой священное право на традиционные воскресные обеды в доме Мамули. У нас есть и нововведение — воскресный ужин у молодых, явное свидетельство сыновней любви. Кроме того, мы имеем право на короткие набеги: «Нет ли у вас, мама, петрушки?», «Не одолжите ли вы мне маленькую кастрюлю?» Мы можем рассчитывать на подобные услуги и с их стороны. А также на короткое «Как дела?». Бруно, который по дороге домой иногда забегает к нам перекинуться словечком, но при этом все время поглядывает на часы. Я сам пошел на этот митоз, разделивший нашу семью на две смежные клетки. Но никак не могу к нему привыкнуть.

В своем изгнании, в тридцати метрах от родного дома, я все время держусь у окна. Но даже из глубины комнаты я различаю отдельные звуки, которые я всегда уловлю среди множества других, они возвращают меня к моему наблюдательному пункту. Пусть от громкого скрежета и стонов пилы на лесопилке вздрагивает туман и с деревьев падают листья, пусть воет сирена кондитерской фабрики, пусть несутся протяжные гудки с сортировочной станции, пусть пронзительно сигналят на реке баржи, а на шоссе грохочут грузовики, я все равно различу среди всех этих звуков слабый скрип нашей калитки; стоит ей пропеть своим тоненьким голосом — моя рука уже тянется к занавеске. А Лора, хоть она и не подверглась, подобно мне, изгнанию, хоть у нее только изъяли пропуск, шепчет, приподнимая другой ее конец:

— Смотри-ка, это маляры.

В тот же вечер я спросил у Бруно, почему приходили маляры.

— Решили отремонтировать спальню, — ответил он.

Меня задело, что они не только не спросили моего согласия, но даже не предупредили меня; чтобы забыть о своем королевстве, недостаточно отречься от престола.

Обычно из своего окна я вижу одни и те же картины. Вот выходит Одилия с Кашу. Одилия с корзинкой. Бруно, задевая столбы, выезжает и въезжает на своей малолитражке. Мадам Лебле. Угольщик. Одилия и Бруно. Глядя на них, можно сразу понять, куда они собрались: они идут не спеша, он слегка раскачивается на ходу, она крутит бедрами и держится за его мизинец — ясно, они вышли погулять; а вот они идут уверенным деловым шагом, Бруно держит корзинку, а Одилия, подчиняясь законам своего поколения, которое с удивительной быстротой переходит от восторгов любви к повседневным заботам, посматривает то на своего супруга, то на свой кошелек, — можно не сомневаться, что они вместе отправились за покупками; и наконец, они торжественно выходят из дому (Поправь свой галстук. У тебя видна нижняя юбка) и, направляясь к нам, пересекают улицу.

Ты видишь, Лора, я только наполовину с тобой. Позавчера Бруно шепнул мне:

— Нас двое, вас двое, теперь жизнь пойдет как по маслу!

И жизнь идет. «Жениться на Лоре, — говорил я когда-то, — значило бы окончательно принять эту тусклую жизнь». Я не любил эту жизнь. А теперь я принял ее. Но уж если говорить всю правду, речь сейчас идет всего лишь о существовании; и существование это напоминает скорее устойчивый, крепко сбитый остов, чем живое горячее тело. Ошибаются те, кто говорит: «Она наконец добилась своего, взяла его измором». Ошибаются и те, кто думает, что я с трудом принудил себя сделать этот шаг. И, пожалуй, меньше ошибаются те, кто считает: «Мосье Астен — человек долга».

Ты знаешь меня настолько, насколько мы вообще можем знать своих близких; их отделяет от нас придуманный нами двойник, раскрашенный, скалькированный с них транспарант, который преображает их так же, как лучи заходящего солнца преображают лики святых на витражах. Ты видишь во мне совсем другого человека — того непогрешимого Даниэля Астена, которым я никогда не был и который нашел в твоих объятиях чистилище.

Здесь я попытался показать, каков я на самом деле. Заметила ли ты, что до сих пор, если я и говорил о тебе — что случалось очень не часто, — то только в третьем лице, я не мог преодолеть разделяющее нас расстояние. Мы никогда не говорим всего до конца, мы говорим лишь то, что можем сказать. Обнаженными мы предстаем лишь ночью, но и под ее покровом мы обнажаем тело, а не душу.

И все-таки постараюсь быть предельно искренним. Малодушные недомолвки не спасут семьи. И если мы хотим с тобой, Лора, прямо смотреть друг другу в глаза, мы должны уяснить себе, что стоит между нами.

Тебе, вероятно, тяжелее всего сознавать, что ты для меня тихая пристань. Мое примирение с серыми буднями. Подпорка под основную балку. Все эти определения отводят тебе весьма благородную роль, но они превращают меня в своего рода калеку, а калеки так ненавидят свои увечья, что порой переносят неприязнь и на тех, кто за ними ухаживает.

Впрочем, твой самый большой недостаток в том, что у тебя нет недостатков, и именно это гнетет и мучит меня, я все время чувствую себя палачом, бросающим в огонь невинную жертву. Я не очень верю в порочность человеческой природы и в ответственность человека за свои поступки. Я верю в то, что все определяется характером человека, его врожденными свойствами, средой, социальной несправедливостью — они делают человека тем, что он есть: честным или бесчестным, корыстным или великодушным, слабым или сильным. Я верю в то, что служит людям путеводной звездой, а еще чаще сбивает их с пути. Вот почему я не столько восхищаюсь людьми, сколько снисхожу к их слабостям, вот почему я так нетерпим к лицемерию, вот почему в любви я предпочитаю давать, а не получать.

Должен ли я сказать еще и это? Мне поздно начинать жизнь сначала. Мне поздно отдавать свое сердце — оно уже отдано. Я не хочу от тебя ребенка. Ты никогда не будешь носить его в своем чреве, а значит, не станешь полноценной женщиной. Супружеские отношения, если они не включают в себя радость дарования новой жизни, которая облагораживает половой акт, превращаются в простое отправление физиологической потребности. Я отнюдь не являюсь сторонником перенаселения земли. Но в девяти случаях из десяти люди, проповедующие стерильность, утверждая, что не следует наводнять напрасно землю, сами напрасно живут на земле, и, когда они говорят: «Нечего производить на свет еще одного несчастного», — они всякий раз говорят о самих себе.

Трое детей оправдывают твое существование, ведь ты заменила им мать, тебе дано то, чем не могу похвастаться я, — у всех у них в жилах течет твоя кровь. Но они оправдывают твое существование лишь наполовину, и потому я колеблюсь, когда гляжу в окно на нашего сына, который не так уж и виноват, поскольку он не покривил душой.

А всем нам, к сожалению, приходится частенько кривить душой. Даже в самом для нас священном. Заглянем хотя бы в мою душу. Разве не пользовался я сам иногда недозволенными приемами, чтобы завоевать Бруно? Разве не принес я в жертву ему одному своих старших детей и тебя, да и себя самого, подчиняясь той «железной» логике, которая заставляет нас в случае необходимости разбить чью-то судьбу, разрушить семью, — а сильных мира сего разрушить жизнь на земле — во имя какой-то придуманной нами справедливости.

Я самый заурядный человек, Лора. Правда, это не так уж важно. Но я к тому же человек ограниченный. И самое худшее — я только с виду мягок и покладист. «Не очень-то вас согнешь», — говорила Мамуля. А негибкие ветки легко сломать. Я это хорошо понимаю. Я думаю, что тот, кто любит всех, по-настоящему не любит никого, и многочисленные привязанности, на мой взгляд, такая же нелепость, как любвеобилие филантропов, которые готовы расточать свою доброту на всех людей.

Я одинокий человек по натуре, Лора. И что еще хуже, я одинок, но не приемлю одиночества. Желая спасти меня от него, меня заставили принять брюзжащие радости запоздалого семейного очага. Это правда, что меня спасли от одиночества, но правда и то, что теперь мне его недостает. В наши дни, когда благодари радио, телевидению, газетам человек ни на минуту не может остаться наедине с самим собой и в то же время у наших наделенных стадным инстинктом современников одиночество становится модной темой, когда так удобно жалобными сетованиями на одиночество прикрывать эгоизм, передо мной встает совсем иная проблема. Кто любит только самого себя — а таких, как я убеждаюсь, немало, — тот никого не видит вокруг, кроме собственной персоны, и потому наш перенаселенный мир очень скоро начинает ему казаться столь пустынным, что его охватывает боязнь пространства. Тому же, кто считает, что у него есть все основания не любить самого себя, достаточно одного слова, чтобы в своем уединении задохнуться от нахлынувших на него сомнений и противоречий. Моя мать говорила: «Бывают пасынки судьбы, виною этому их характер, они всегда чувствуют себя неудовлетворенными и замыкаются в себе». Может не повезти с женой. Может не повезти с сыном. Может не повезти с самим собой. Мы с тобой две тени, и эти две тени теперь связали свою судьбу.

Может быть, я слишком мрачно смотрю на жизнь? Это еще один из моих недостатков. Но давай взвесим наши шансы. Я вспоминаю ледяные заторы на Луаре, когда в суровые долгие зимы уровень воды в ней понижается и вдоль берегов над пустотой повисает широкая кромка голубоватого льда. Как-то раз, когда я отправился охотиться на уток и шел с ружьем у этих причудливых ледяных обрывов, папаша Корнавель сказал мне пророческие слова:

— Уж будьте уверены, только подует южный ветер, — вода сразу же поднимется. Луара непременно вернется и растопит свои льды.

То же может произойти и с моей холодностью. Мне уже совестно за то, что я посмел тогда подумать: «Это будет не так уж плохо». Я гоню прочь насмешки. Женщина, которая принадлежит вам, приобретает особые права над вами. Нет таких серьезных людей, которые не оттаивали бы в постели. Пусть эта нежность не столь уж безгрешная, но это все-таки нежность, и она может породить другие нежные чувства. Мы всегда признательны тем, кто дарит нам удовольствия (по крайней мере у меня это так, даже с продажными женщинами, с которыми мне изредка приходилось иметь дело: я чувствовал себя растроганным, и это раздражало их).

Наконец, долгая и верная любовь невольно подкупает. Не бойся я сравнения, которое, оскорбив тебя, оскорбило бы и меня, я повторил бы слова твоей матери о шпинате, когда она намекала на Бруно. Я предпочитаю сказать то, что когда-то говорил я сам о навязанном нам выборе и о случайных встречах, ставших нашей судьбой. Я не выбирал своей матери, я не выбирал Жизели. Я не выбирал Бруно! И тебя тоже я не выбирал. Так пусть моя любовь к ним послужит тебе залогом.

А кроме того, у нас с тобой — общие дети и общий любимец. Мы не станем вмешиваться в их дела или поучать их, но, если нас позовут, мы будем готовы взять на себя свои прежние обязанности. Неужели ты думаешь, что станешь теперь птичницей без цыплят, не узнаешь новых привязанностей? В доме напротив собираются тебе их вскоре преподнести.

И снова начнутся, хотя, может быть, и не такие уж частые, хождения взад и вперед. Появится ребенок, наступит время нянчиться с ним. Вязание розово-бело-голубых кофточек и чепчиков, мобилизация пузырьков и советов против коклюша, присыпание тальком попочки, мокрые пеленки — вот что станет для тебя в скором времени неистощимым источником радостей и восторгов!

Я же буду следовать у тебя в фарватере и буду осторожно и бдительно следить — не знаю как, но ведь всегда находишь пути — за тем, чтобы ничто не сделало тусклой их жизнь. Чтобы Бруно не стал в своей семье (единственной области, где он может преуспеть) тем незаметным служащим, каким он является у себя в конторе. Чтобы в этой семье никогда не было… Помолчим лучше. Не надо искушать судьбу, накликая несчастья, ведь мне оставалось бы тогда только стиснуть зубы. Ты здесь, и я здесь — это главное. Мы оба на посту. Знаешь ли ты, что порой бывает и такой счастливый период, возникает редкое (потому что чаще всего они окончательно расходятся) согласие, между еще бодрым шестидесятилетним отцом и уже вполне зрелым тридцатипятилетним сыном, которого отягощенная детьми невестка не может держать, как прежде, на коротком поводке.

Нам до этого далеко. Я еще не раз приподниму на окне занавеску, я буду всегда настороже, я постараюсь скрыть свои поражения под личиной добродушного юмора. Не обращай на это внимания и, главное, не подражай мне. Я не хочу их тревожить. Я хочу, чтобы они были спокойны. Сын, считающий, что его приемная мать и его отец хорошо устроены, что они вполне довольны, чувствует себя вдвойне счастливым оттого, что его родные тоже счастливы!

И наконец, вот твой самый верный козырь, Лора. Бывает и так: у того, кто, любя одного, принимает любовь другого, у того, кто вынужден притворяться в своих чувствах, чувства эти со временем (согласно методу самовнушения Куэ) становятся искренними. Отцы родились слишком рано, сыновья родились слишком поздно, чтобы вместе идти одной дорогой. С тобой же мы можем идти одним путем, и если ты позволишь мне, шагая рядом и говоря о тебе, говорить о нем, то наступит день, когда ни ты, ни я, может быть, уже не будем знать, где в этой старой песне поется о жене, а где о сыне.

Шелль — Квебек — Монреаль — Энгеранд — Париж — Анетц-сюр-Луар

Апрель 1959 — сентябрь 1960

Примечания

1

Высокий цилиндрический традиционный женский головной убор в Западной Бретани (здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

2

Панариций — гнойное воспаление костной ткани пальцев, профессиональное заболевание швей.

(обратно)

3

Восстание в Вандее — восстание роялистов против Республики, вспыхнувшее в 1793 г. Предлогом для него послужил приказ Конвента поставить 300 000 рекрутов, что усилило недовольство, вызванное принятием «Гражданской Конституции для священнослужителей».

(обратно)

4

Французская Империя, провозглашена Наполеоном I (1804–1815).

(обратно)

5

Морг — древняя мера площади, равная участку земли, обрабатываемому одним человеком за один день.

(обратно)

6

Лье равно четырем километрам.

(обратно)

7

У католиков принято во время помолвки дарить невесте кольцо с бриллиантом, которое затем носят вместе с обручальным.

(обратно)

8

Во Франции на заднее сиденье (при свободном переднем) садятся только в такси. Поступить так в частной машине означало бы выказать неуважение к водителю.

(обратно)

9

Закон от 1884 года, восстанавливающий право на развод.

(обратно)

10

Бог от Бога, свет от света (лат.).

(обратно)

11

И снова грядет к нам со славою (лат.).

(обратно)

12

Во Франции принято пить по утрам кофе с молоком, окуная в него рогалик или бутерброд с маслом.

(обратно)

13

И жизнь в грядущие века (лат.).

(обратно)

14

Аминь (лат..).

(обратно)

15

Господу помолимся (лат.).

(обратно)

16

Идите, месса окончена (лат.).

(обратно)

17

«Бель» по-французски означает «красивая».

(обратно)

18

Сорт вина.

(обратно)

19

То есть «мэтр», обращение к адвокату.

(обратно)

20

При смерти (лат..).

(обратно)

21

Молитва об усопших.

(обратно)

22

Намек на сказку А. Доде «Козочка господина Сегена»: козочку сожрал волк.

(обратно)

23

Отец указывается при заключенном браке (лат.).

(обратно)

24

Диана-охотница (Артемида), богиня девственной чистоты и целомудрия, почиталась и как богиня растительности и плодородия, покровительница супружества и деторождения.

(обратно)

25

В интересах наследницы (лат.).

(обратно)

26

В последний момент (лат.).

(обратно)

27

Living room — гостиная (англ.).

(обратно)

28

Мечом и оралом (лат.).

(обратно)

29

Не всем дано побывать в Коринфе (лат.).

(обратно)

30

Не выбирая выражений (лат.).

(обратно)

31

Мишель не разрешает мне, папа, писать тебе по-французски. И я не возражаю. Все-таки, несмотря на свое произношение, я не так безнадежно увяз, как ты мог бы подумать. Я кое-как справляюсь. Писать мне особенно не о чем. Луиза прислала мне открытку из Сен-Бревена. Ксавье также написал мне из Аржантьера, он живет там в кемпинге. Я также получил два письма от тебя, второе из них — доплатное; ты, видимо, забыл, что Ноттингем находится в Англии.

Позавчера мы побывали в Шеффилде на соревновании по крикету. Завтра мы едем в Ковентри. Меня очень удивили Кроунды. Я никак не думал, что они такие: дочка совсем не худая, стол вполне приличный, а отец вовсе не скуп. Правда, он родился на Мальте.

Получив специальное разрешение Мишеля, я, чтобы согреть твою душу, по-французски… (англ.)

(обратно)

32

Дома (лат.).

(обратно)

33

Положению служанки (лат.).

(обратно)

34

Закон Рекесвинта (лат.).

(обратно)

35

Про себя (ит.).

(обратно)

36

Отец тот, на кого указывает брачный союз (лат.).

(обратно)

37

Ego — я (греч.) и aste — от фамилии Астен.

(обратно)

38

Жди и наблюдай (англ.).

(обратно)

39

В конце концов, все страсти сводятся к деньгам (англ.).

(обратно)

Оглавление

Кого я смею любить

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

Ради сына

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

  Глава VI

  Глава VII

  Глава VIII

  Глава IX

  Глава X

  Глава XI

  Глава XII

  Глава XIII

  Глава XIV

  Глава XV

  Глава XVI

  Глава XVII

  Глава XVIII

  Глава XIX

  Глава XX

  Глава XXI

  Глава XXII

  Глава XXIII

  Глава XXIV

  Глава XXV

  Глава XXVI

  Глава XXVII

  Глава XXVIII

  Глава XXIX

  Глава XXX

*** Примечания ***