Фвонк [Эрленд Лу] (fb2) читать онлайн

Эрленд Лу

Я предполагаю, что задел какой-то особенный нерв, который есть у русских и у некоторых французов. (Хотя, кажется, я намного популярнее в России, чем во Франции.) Думаю, это связано с юмором и еще с особенным взглядом на мир, с некоторой долей неуважения и шутливости.

Эрленд Лу

Впервые на русском — новейший роман самого популярного норвежского писателя современности, автора таких бестселлеров, как «Наивно. Супер» и «Во власти женщины», «Лучшая страна в мире» и «У», «Допплер» и «Грузовики „Вольво“», «Сказки о Курте» и «Мулей», «Органист» и «Тихие дни в Перемешках». Героем этой книги — такой же человечной, такой же фирменно наивной и в то же время непростой, как мегахит «Наивно. Супер», — является некто Фвонк, бывший высокопоставленный работник Общества спортивной и оздоровительной ходьбы, вынужденный подать в отставку из-за всколыхнувшего Общество финансового скандала, хотя сам он и не был причастен к злоупотреблениям. Фвонка беспокоит повсеместное падение нравов и панически страшат «брюхатые». У Фвонка появляется сосед, который постоянно приходит к нему по вечерам. Не сразу, но Фвонк все же понимает, кто скрывается под огромной бородой. Соседа зовут Йенс, и он премьер-министр Норвегии…

Как и большинство книг Эрленда Лу, «Фвонк» читается очень легко — доступная философия в доступном изложении. Но из этого не следует, что сама книга простая. Если вам понравились «Наивно. Супер» или «Во власти женщины», то и «Фвонк» не разочарует.

Sandefjords Blad

Тонкая и вместе с тем глубокая критика социал-демократического мировоззрения, решенная средствами мультипликационной вселенной, бурлеска и гротеска.

VG

С безудержной виртуозностью прирожденного рассказчика Эрленд Лу создает приватное пространство, в котором самый могущественный человек в стране может наконец побыть самим собой… «Фвонк» — это в первую очередь невероятно занимательная книга о невероятной дружбе.

Vert Land

Фвонк

Я этого знать не хочу, но хочу это знать.

Так что скажи мне это и не говори. Привет!^[1]

Karpe Diem

1) Однажды в воскресенье в январе, когда лектор Фвонк уже несколько часов как сжился с мыслью, что и сегодня никаких событий ждать не приходится — в частности, дочь все же не приедет на обед: она должна заниматься, было ему сказано по телефону, готовиться к экзамену, — заведомо пустой день внезапно стал наполняться событиями.

2) Время к часу, наверное, подумал было Фвонк, продолжая возиться со шпалерой, разъехавшейся с одной стороны под тяжестью снега, налипшего на стебли и листья вьюнов. Несколько килограммов снега, прикинул Фвонк, очищая тонкие поперечные рейки. Они гнулись, провисали, грозя того и гляди сломаться, вообще эта шпалера нужна была Фвонку как гвоздь в ботинке, идея построить ее принадлежала, разумеется, не ему, он выступал против, но тогда, пару лет назад, все еще шло более или менее ничего себе, и, конечно же, он за два дня послушно возвел сию конструкцию, кажется весной, по теплу.

3) Фвонк уже просверлил в стене глубокую, пять сантиметров, дырку диаметром три миллиметра и теперь загонял в нее специально для этого купленный пластмассовый шпендель, правильно называемый «дюбель», как учит этикетка на коробке. Фвонк механически крутил дюбель против часовой стрелки, вворачивая его на место с единственным желанием — посадить накрепко, пришпандорить эту шпалеру раз и навсегда, но чем сильнее он крутил, тем больше мучило его тяжелое предчувствие. А не обманывает ли он себя? Однажды он ровно с такой же силой и старанием уже прикручивал этот же самый угол, когда только строил шпалеру, видно, тут дело в стене, посетовал Фвонк, она недостаточно крепкая для такой нагрузки, вряд ли именно заботы об устройстве будущей шпалеры казались хозяевам самым главным в тридцатые годы, когда дом строился, тем более и не было тогда никаких добротных материалов, рассуждает Фвонк, ляпали все из подручных, мешали что найдется, песок и вода, понятное дело, да без смущения добавляли все, что считалось цементирующим началом, но много ли они тогда знали о свойствах материалов, плюс жизнь грызла дом семьдесят пять лет, не шутка, влажность и холод, нелюдимые приживалы любого домовладельца, внесли, конечно, свою лепту, а на предпродажных показах домов покупатели всегда цепляются к таким вещам, брюхатые все замечают, ой, да бог с ними, с брюхатыми, пусть подавятся, пусть все забирают себе и своим мужьям-подпевалам, эти ведь согласились, что дополнительные сотки лишними не будут, они даже считают это собственной идеей, тем более вид панорамный, за такой вид можно на многое пойти, важно только, чтобы старшим братьям-сестрам еще не народившейся ляльки не пришлось менять школу и друзей.

4) И мало ведь просверлить дырку и намертво притянуть угол шпалеры, надо еще немедленно зашпаклевать старую дырку и закрасить ее точно в цвет стены, чтобы ни один брюхатый глаз не углядел свежей краски, иначе кранты, тушите свет: одно дело помалкивать, а другое — целенаправленно утаивать информацию, тут сразу адвокаты набегут, а у брюхатых мужья все как один адвокаты, и, если они о таком пронюхают, у Фвонка не будет ни единого шанса. Кстати, интересно, что там у этой стены внутри, если ее посверлить, — такой же она пористой структуры, как многие стены тех лет в округе? Нет-нет, исключено, адвокаты ничего не должны пронюхать, а то цена дома немедленно упадет на десятки тысяч, а если в дело вмешаются главные склочники и горлопаны, то и на сотни. Причем планов продавать дом у Фвонка нет, здесь он жил, живет и планирует жить дальше, но судьба переменчива, причем внезапно, это он по своему опыту знает, притом для перелома жизни довольно малости, думает он, небольших проблем с деньгами, здоровьем, затянувшейся хандры или даже смены семейного положения, падения нравов, судебного разбирательства, да мало ли чего, и вдруг все внезапно и быстро меняется, иногда в одночасье на самом-то деле, как это ни страшно.

5) Идти только верной дорогой, думает Фвонк, как он более или менее неотступно думает все последние годы, больше никогда никакого падения нравов, отныне только высокая культура в быту и на работе, думает Фвонк, ни-ко-гда, и хотя падение нравов и общее черт-те что начались в Обществе спортивной и оздоровительной ходьбы уж точно не стараниями Фвонка, но его утянуло в этот омут с головой, как и всех остальных. Со стороны дело смотрелось не слишком привлекательно, что и говорить, в глазах не сверх меры симпатизирующего Фвонку непосвященного все выглядело, конечно, как-то не очень. Фвонк много лет занимал высшие посты в организации, где процветало черт-те что, нравы разлагались и падали, он не мог не знать о махинациях, о приписках в количестве членов, обязан был знать, думают все, что же — сотрудники мухлюют, а он ни сном ни духом, ну-ну… Знал не знал, тут как посмотреть; наверно, за эти годы он слышал вскользь фразу-другую за общим перекусом — обыкновенно это бывал духовитый домашний хлеб со своим же черничным вареньем или рыбкой — или замечал, что кто-то кое-где порой отводит взгляд, так ни на одной работе без гляделок-негляделок не обходится, у всех забот полон рот, болезни, тяжбы о наследстве, разводы-разрывы, да мало ли что — откуда он должен знать, что к чему и что про что? Его как энтузиаста спортивной и оздоровительной ходьбы выдвинули на должность, он и вправду горел за дело наравне и посреди, как он думал, других энтузиастов, бюджеты и деньги его никогда не интересовали, ему хотелось нести спорт в массы, увлечь народ ходьбой, это же так прекрасно — ходить, черт возьми, тут ведь и спортивная ходьба, и северная, и дальние походы, да на любой вкус, только ходи, а что из этого такая свистопляска произойдет, он никогда и помыслить не мог, нет, честно — никогда, хотя теперь жулят по мелочи даже в самых образцовых организациях, всеспортивный президент перешел на повышенный тон внезапно, угрозы, инсинуации, ввели внешнее управление, как у детей неразумных, и в конце концов общество прикрыли. Рана до сих пор болит. А эту окаянную шпалеру надо наконец пришпандорить на место и замазать старую дырку, пока брюхатые не набежали.

6) Фвонк и дальше бы раздумывал надо всем этим (и не только этим), но большой немецкий, до блеска надраенный автомобиль с тонированными стеклами подъехал к воротам и остановился, не заглушая мотора. Он смахивал на официальную шишковозку, и Фвонк чертыхнулся — вот принесла нелегкая: он не желал иметь дела ни с властями, ни с начальниками, особенно с начальниками. Спустя несколько секунд женщина лет пятидесяти с небольшим появилась из задней правой дверцы, которая при этом принялась ритмично и пронзительно пикать «бип-бип-бип», несомненно уведомляя всех, что она не захлопнута. Женщина закрыла ее и оглянулась, очевидно желая удостовериться, что за ней, кроме Фвонка, никто не наблюдает, что они вдвоем здесь, то есть, конечно, соседи никуда не делись, но они этой сцены не видят. Подъезд к дому устроен так, что ни с улицы, ни из соседских домов не видно, кто приехал, похоже, первым хозяевам было что скрывать, хотя точно за давностью лет не узнаешь, потому как достоверная информация отсутствует, и такое устройство подъезда к дому следует считать одной из загадок жизни.

7) Женщина двинулась к Фвонку, походка твердая, уверенная, как у начальника или танцора, но эта вряд ли танцует, подумал Фвонк, рассматривая брючный костюм, накинутую на плечи шальку, очки, прическу, нет, не похожа на танцорку; она кивнула Фвонку, что-то она больно легко одета, подумал он, не по погоде, зябнет, наверно, бедняжка. Пока она шла, Фвонк успел с тоской подумать, что грядет новая глава в унизительной притче о его роли в Обществе ходьбы, молва о злоупотреблениях достигла министерского уровня, и эти стальные серые социал-демократические глаза выжгут холодом все, что еще оставалось от Фвонка. Женщина представилась, имени он в расстройстве чувств не запомнил.

«Я по поводу аренды комнат», — говорит женщина.

«Аренды», — эхом отзывается ошарашенный Фвонк, значит, новые унижения не грозят, сию секунду во всяком случае, или она просто изощренный садист и нарочно заходит издалека. Он поспешно поставил коробку с дюбелями на снег, чтобы дрожание рук не выдало его.

«Аренды, — повторяет Фвонк, понимая, что из-за этих дурацких повторов выглядит подозрительно. — Я действительно кое-что сдаю, но сейчас все занято, объявлений я не давал».

«Мы в курсе», — отвечает женщина.

«Хорошо».

«Нам нужно помещение для нашего сотрудника и еще одно — для двоих его, скажем, друзей».

«Я понимаю, но все занято, как я уже сказал».

«Вероятно, можно сделать так, чтобы комнаты оказались не заняты? Я представляю государство, оно в состоянии заплатить. Ты в курсе, насколько мы богатое государство?»

Фвонк таращился на нее, на костюм брючный, и думал — что это, к чему это, про что это, будьте так добреньки, пусть это не окажется падением нравов, ну пожалуйста, только не падение нравов.

8) Они сели в гостиной Фвонка. Женщине был сервирован чай с пряной коврижкой, стоявшей в шкафу с Рождества, женщина откусила кусочек, а Фвонк включил музыку, спокойное классическое фортепьяно, это был загадочный поступок, но что уж теперь, и женщина сидит на краешке стула, стиснув ноги вместе и чуть наклонив их направо, как принцесса. Она посоветовала Фвонку предложить нынешним жильцам ошеломительно большие отступные, чтобы они быстренько съехали, еще сказала, что все будет отремонтировано, естественно в полном взаимодействии с Фвонком, но финансовая сторона вопроса будет решена помимо него, что приезжать съемщики будут только в уик-энд, как она это назвала, и хотя жильцам необходим гараж, но, соответственно, занимать его они будут тоже только в выходные, еще нужен отдельный проход из гаража в помещения жильцов.

Не построен ли такой проход уже? Из документов бюро технической инспекции нельзя понять наверняка. «Раз нет, тогда мы построим его сами, это не бог весть какие вложения, пробить проем в стене, вставить дверь, верно ведь?» Женщина рассмеялась: задача легче легкого.

Предложенная плата нереально высока.

«Ну-ну, говорит женщина, еще не хватало — мы навязываем свои условия, доставляем тебе хлопоты, к тому же, откровенно говоря, мы рассчитываем на конфиденциальность, мы платим за твое молчание и зависим от твоей готовности войти в наше положение и сотрудничать с нами, более того, мы не желаем подписывать никаких бумаг, мы будем снимать жилье, пока нам это нужно, а когда такая нужда пропадет, мы съедем и заплатим годовую ренту, наличными или через банк, обычным образом, это уж как захочешь, я полагаю, ты знаешь, какой налог платится со сдаваемой части недвижимого имущества, когда ее арендная стоимость не превосходит арендной стоимости не сдаваемой хозяином части?»

Фвонк замер: так это все-таки проверка, подумал он тоскливо, неужто, пока он хлебал лиха, пока Общество спортивной и оздоровительной ходьбы прикрывали, законодательство изменилось? Слов нет, что отвечать — неясно.

«Я думал, с этого налог не платят», — говорит он.

Женщина вся превращается в улыбку.

«Верно, — радостно говорит она. — Налог — ноль процентов. Живые деньги, а, неплохая прибавка, можешь купить себе, чего душа желает, только не сексуальные услуги, — хихикает она, — это теперь запрещено, но осталось немало другого всякого».

Она протягивает руку, чтобы скрепить договор.

Фвонк жмет протянутую руку.

«Я рада, что все устроилось, — говорит она, обуваясь в коридоре, — мы давно держали твой дом на примете на случай, если до этого дойдет, мы давно видели, что дело неладно, он в последнее время прямо не в себе».

«Кто?»

«Тот, кто будет здесь жить».

Фвонк ждет, что она расскажет немного о человеке, который оказался не в себе, но нет.

«Отличное место, — говорит она вместо продолжения, — отсюда весь город как на ладони».

«Да».

«Из тех комнат вид тоже отменный».

«Да», — отвечает Фвонк.

«И фьорд, — говорит женщина, — прекрасный вид на фьорд».

«Да, на фьорд тоже».

9) Лавина чувств обрушилась на Фвонка, когда женщина открыла дверь, чтобы уйти, в его доме давно не бывало женщин его возраста, и хотя эта мрачновата, все же она по всем статьям женщина, к тому же она помягчела, когда сняла туфли, притом она красиво ходит, заметил Фвонк. Вслух он, естественно, ничего не сказал, но ее легко представить себе среди участников массового похода на длинную дистанцию или, наоборот, в менее формальном, даже семейном, пешем походе, например, из Йендебю в Мемюрюбю, ноги у нее крепкие, сильные, разве что нуждаются в массаже после тренировки, тьфу, дурень, уймись, это невозможно, да и просто смешно, стоп! Он очень рассердился на себя, что вообще тратит время на лишние мысли, когда шпалера не доделана. И все-таки коснулся ее руки, прощаясь. Она вытаскивала телефон из кармана брюк, но от нежданного прикосновения замерла и взглянула на него, словно не поверив в реальность ощущения.

«Пардон, — говорит она, — ты правда дотронулся до моей руки?»

Фвонк молчит.

«Ты чего-то от меня хочешь?»

«Я беспокоюсь, что тебе холодно, — говорит Фвонк, — у тебя там есть под низом что-нибудь шерстяное? Теперь производят отличные тонкие и не колючие шерстяные поддевки, да ты сама знаешь наверняка».

«Ты поэтому до меня дотронулся? Чтобы поговорить о шерстяных поддевках?»

Фвонк качает головой.

«Я не знаю, — отвечает он, — не знаю, зачем я так сделал».

«Ты не хочешь, чтобы я уходила?»

«Возможно».

«Тебе не хватает друга? — спрашивает она. — Или близости? Тебе хочется близости?»

«Возможно, — отвечает Фвонк. — Друг был бы очень кстати. Да и близость тоже».

«Желать близости — совершенно нормально, — говорит женщина, — в телесной близости много приятного, я сама периодически прибегаю к ней, но сейчас мне пора, может быть, в другой раз».

«А кто будет здесь жить? — спрашивает Фвонк. — Мне как-то сложно, если не знаю кто что будет».

«Назвать я его не могу, — отвечает женщина, — но это надежный человек, я готова дать голову на отсечение, что он заслуживает самых лестных рекомендаций, я говорю это без сомнений или преувеличений. Проблема единственно в том, что он очень устал, ему надо прийти в себя, выспаться, да, я думаю, важнее всего ему просто выспаться».

Черт-те что, думает Фвонк, чуя неполадки по части нравов. Неужто наши гуманные власти наконец ввели «вольную отсидку» для перетрудившегося криминального контингента и теперь у него внизу поживет утомленный бессонницей вор в законе?

«Но он хотя бы не заложник? И это не связано с ипотекой?»

«Все мы заложники, — отвечает женщина, — это как на вещи посмотреть».

«А как у него с устоями? Он не практикует падения нравов?»

«Падения нравов?»

«Я отказываюсь иметь что-либо общее с падением нравов! — заявляет Фвонк. — Оно уже сожрало годы моей жизни».

Женщина долго разглядывает его. Лицо Фвонка, усталое, с обрюзгшей кожей, с мешками под красными глазами, кажется старше крепкого, жилистого тела, напитанного сотнями пройденных километров. Все это, возможно, не ускользнуло от нее. Во всяком случае, она взяла его руки в свои и сказала:

«Дорогой мой человек, твой будущий жилец принадлежит к группе граждан, которые могут потерять слишком многое, если будут замечены в упадке нравов. Для него полностью исключено любое соприкосновение с чем бы то ни было, хотя бы напоминающим нарушение норм, правил, законов и устоев».

«Правда?» — радостно спрашивает Фвонк.

«Правда», — отвечает женщина.

«Честно-пречестно?» — переспрашивает Фвонк.

Подбородок у него едва заметно дрожит.

Она кивает.

«Мы дадим о себе знать».

Она выходит за дверь, спускается по лестнице и идет к ждущему автомобилю, на ходу вызывая кого-то кнопкой быстрого набора, так что, усаживаясь в машину, она уже с кем-то разговаривает.

* * *

10) Фвонк устроился было в кресле у окна. Посидел-посидел, встал, принес себе кусочек рождественской коврижки, сел обратно, сжевал ее, все еще взволнованный неожиданным визитом, снова встал, принес еще кусок коврижки, съел и его. Подумал, что Агнес не преминула бы заметить, мол, чрезмерное увлечение корицей вредит здоровью, это был ее пунктик, один из многих, и касался не только пряной коврижки, но и других продуктов питания. Последние семь-восемь лет их жизни Агнес никогда не удавалось промолчать, когда кто-то ел коврижку в ее присутствии, в корице есть кумарин, обязательно говорила она, он вреден для печени, вы не знали, вот оно что, но теперь знаете, впрочем, возможно, вы потребляете корицу в так называемых разумных количествах и все обойдется, сама-то я полностью от коврижек отказалась, но тут каждый принимает решение сам.

Фвонк берет еще кусок коврижки и впивается в нее, стараясь втянуть в себя побольше кумарина. Он кружит по гостиной, кружит, и чем дольше кружит, тем тверже понимает, что это симптом, ему пора на улицу: вот так нарезать круги он начинает в ответ на то, что ноги требуют ходьбы и заставляют организм вырабатывать некое вещество, которое гонит его прочь из дому, на воздух, ходить, ходить, ему бы надо собаку завести, тогда он много ходил бы на законных основаниях, тогда человек просто сопровождает питомца и может покорно улыбаться встречным и говорить, что вот псу опять приспичило на улицу, а без собаки все это как-то вызывает смешки и вопросы, Фвонк чувствует это по соседям, хотя дело еще и в темпе ходьбы, понимает Фвонк, он не прогуливается, не фланирует, он устремляется вперед, притом еще и руками активно двигает, а руки — это многих чересчур раздражает, руки должны висеть или прятаться в карманы, можно сцепить их за спиной, в самом крайнем случае пусть болтаются, но если руки активно участвуют в ходьбе, это выглядит слишком агрессивно, так что Фвонку очень нужна собака, учитывая, сколько он ходит, притом с ней можно было бы разговаривать, он даже слышал где-то, что между хозяином и питомцем возникают отношения, сходные по механизму с дружбой, но тем не менее он не будет заводить собаку, все, об этом и речи нет.

11) Раздражает, и очень, когда живущий с тобой человек заговаривает о кумарине чаще чем раз в жизни, и все же Фвонк скучает по Агнес, то есть отчасти не конкретно по ней, конечно, и уж точно не по всей Агнес целиком, но по каким-то фрагментам-моментам, взглядам, минутам скучает. А по всей Агнес — нет, еще не хватало, она предала его, это не красное словцо, Фвонк был ей нужен, пока ходил пружинисто и быстро, жил легко и не знал проблем, но не когда его покалечило при падении нравов и он стал молчалив, угрюм и медлителен, иной раз он даже не плелся, а просто еле ковылял от управления Общества ходьбы на стадионе Уллевол вниз в город, а другой раз утром не мог встать, и Агнес очень злилась, она мучила его вместо помощи, соберись, говорила она, возьми себя в руки, это все ерунда, и так исподволь падение нравов проникло в отношения, причем не только на работе, чего, вообще-то, достаточно с лихвой, но и в близкие отношения, а иметь такое черт-те что на два фронта выше человеческих сил, но дела складываются, как сами считают нужным, и требуют своего, в том числе времени, и вот прошло все отпущенное, по сведениям Агнес, на тяжелые переживания время, а Фвонк так с ними и не справился, терпение Агнес лопнуло — сколько можно! — она сказала «баста» и уехала и не хочет больше его знать. Она своими глазами видела передачи о том, как возвращаются к жизни после страшного горя или крушения, и все подсчитала: проходит примерно два года с момента, как мы читаем в газете о жуткой катастрофе или личной трагедии, до того вечера, обычно под Рождество или Пасху, когда репортаж о трудном, но успешном возвращении героя к нормальной жизни показывают по телику, два года, от силы три.

12) На лыжи Фвонк встал у школы в Крингшё, перешел Согнсваннбеккен, снова поднялся в горку и отдался на милость сложной системы лыжных маршрутов, сперва казавшейся ему непостижимой, но теперь знакомой лучше, чем извилины в собственном мозгу. Поднимаясь на Веттаколлен, он не только не сбавил темпа, но еще поднажал, на вершине, как всегда, обернулся — полюбоваться на город внизу — и почесал дальше в сторону Фюглемюра, минуя лесную дорогу, прибежал на турбазу на Уллеволсэтере по маленьким лыжням, зашел в избушку, выпил воды, купил вафлю, с грустью подумал, что не сможет пересказать утренний разговор жильцам, они очень милые люди, оба, у него с ними хорошие отношения, а потом спустился домой через Хёгосен, верхнее и нижнее озера Бланкшё, Сварткюльп и Риксаркивет.

13) Не проходит и двух недель, как Женщина-в-брючном-костюме, ЖБК, привозит чертежи, Фвонк кивает, ни намека на близость, только эскизы, полная холодность, тебе нравится, да, мне нравится, рабочие в аккуратных спецовках приходят и уходят, бурят, сносят, строят, монтируют автоматические подъемные ворота в гараже и проход из гаража в цоколь, адский шум, Фвонк то и дело сбегает из дому, вверх по горам, вода, вафля, голова, его голова, которая во всякое время суток размышляет над внезапными поворотами судьбы, и назад домой, столярка, покраска, плитка, проводка, бытовая техника, мебель.

14) В первые выходные ничего не происходит. Фвонк слушает «Хорошо темперированный клавир» в исполнении Кита Джаррета, потом Владимира Ашкенази, потом снова Джаррета, отмечает различия и совпадения в игре, в темпе, а сам время от времени подходит к окну, никто не едет, жильца нет, часы идут, какой смысл снять жилье и не приезжать? Машина самого Фвонка стоит на улице, непонятно зачем. В воскресенье вечером он загоняет ее назад в гараж, прикидывает, сколько государство выкинуло денег на пустую аренду в этот уик-энд, всегда хочется думать, что государство просчитывает проекты, в которые ввязывается, а то иначе как-то неприятно.

15) Вторые выходные проходят как первые. В пятницу вечером он выгнал машину, фортепьянная музыка, поглядывание в окно, ничего. В субботу тоже ничего. В воскресенье приехала на обед дочка Фвонка. Она, Тереза, очень любит животных, легко находит к ним подход, звери к ней льнут, собаки, увидев ее впервые в жизни, трутся мордами о ее колени, лошади тают, даже белки, уверяет Тереза, убегают от нее не так быстро, как от других людей, Тереза всегда каким-то образом понимала и чувствовала зверей, она знает, что они думают, о чем мечтают, от чего страдают, но ей хочется привести эти знания в систему, выучиться, постичь тонкости, найти наставника, вспомнил Фвонк ее рассказ во время рождественского визита, но в Норвегии не учат на переводчиков с языка животных, наоборот, здесь царит всеобщий скепсис на сей счет, дикие дети гор, объясняет Тереза, ближайший университет, где читают курс, к примеру, психологии собак, находится в Англии, поэтому пока она изучает в университете Осло английский, в деталях овладевая секретами языка, который станет ее проводником к душам животным, но, пока суд да дело, уже прошла пару коротких, на выходные, семинаров, и это оказалось сложнее, чем она думала. Не так легко, особенно поначалу, понять, где твои собственные мысли, а где — собакины, но все войдет в свою колею, если только она попадет на учебу в достойное место.

16) В субботу, в третьи выходные, часов в одиннадцать вечера, Фвонк услышал звук поднимающихся гаражных ворот и выглянул в окно в тот момент, когда автомобиль заезжал ему под ноги, потому что гараж встроен в дом, как и в некоторых других домах тридцатых годов в округе. Он увидел только багажник машины, такой же черной, как авто ЖБК, и такой же надраенной. Приехали, догадался Фвонк. Явно стремятся к анонимности. И конфиденциальности. И чистоте. Машина пропала из виду, ворота опустились. Фвонк стал думать, что ему сделать, и делать ли что-нибудь: пойти поздороваться и преподнести презент на новоселье, бутылку с красной салфеткой, красиво повязанной на горлышке? Нет, это навязчиво, непрофессионально, не следует никак себя проявлять, увещевал он себя, хотя это трудная задача, и первый его порыв был прямо противоположным: подстроить нечаянную встречу с новыми жильцами, вряд ли можно посчитать чрезмерным его желание взглянуть на этих таинственных постояльцев, такт тактом, но зачем же так от него отстраняться, он чувствует себя продажным, проплаченным, это сродни проституции, может, ему спуститься в подвал и пошуметь, сказать, что ищет коньки, на дворе зима, сезон коньков, глядишь, жилец выглянет на шум и они поздороваются, хватит мимолетного «привет», но Фвонк хотя бы увидит лицо, услышит голос, это важно — голос, впрочем, можно постучать и попросить взаймы сахара, сказать, что собрался печь, а вот незадача, это не должно удивить жильца, в то, что ему о Фвонке уже известно, неплохо впишется пристрастие печь хлеб дома, но лучше просить специи, тмин или куркуму, она, если верить Агнес, сильный антисептик, ему нужен абсолютно железный повод; но дальше рассуждений дело не идет, время и ситуация говорят против, и рассудок вторит им, к тому же Фвонку не хочется выглядеть человеком, нуждающимся в антисептиках.

17) Но от того, чтобы лечь на пол и прижать ухо к полу Фвонк удерживать себя не стал. В одной комнате мертвая тишина, скучные люди, думает Фвонк, зато в другой какое-то шевеление, время от времени кто-то ходит. Децибел удается наловить немного, государство позаботилось о звукоизоляции на славу, это оно умеет, но что-то все же утекает, неровное бормотание, звучит как телеящик, когда тихо конопатит мозги, дискуссии-шмискуссии, вступительные слова, заключительные замечания, хотя постойте-ка, это не голоса, это музыка, кто-то поет или играет! Постепенно Фвонк убеждается, что да, внизу слушают музыку. Самую его любимую. Может быть, в доме поселился друг, думает Фвонк, человек, с которым они сойдутся на почве музыки, вот было бы здорово, ему нужен друг, а еще больше — близость, но для начала хотя бы друг. Полный надежды, Фвонк тут же спустился в цоколь, в крохотный коридор между двумя сдаваемыми помещениями, где жильцы обычно вешают куртки, оставляют обувь, а иной раз и лыжи, и прижался ухом к двери, подслушивая. Ничего почти не слышно, но все же можно разобрать ритм и какое-то бормотание, Фвонк елозит ухом по двери и вроде опознает музыку, похоже на Боба Дилана, вот черт, пугается Фвонк, жилец гоняет себе протестные песни Дилана, начинается с этого, а кончается падением нравов.

How many years can some people exist, before they are allowed to be free?^[2]

Хороший вопрос, думает Фвонк.

18) На следующий день, с утра пораньше, жильцы вышли из дому с лыжами и палками в руках, Фвонк увидел их в большое окно гостиной — он как раз пил кофе, просматривая в газете некрологи. Правда такова, что есть-таки один-два человека из круга Общества спортивной и оздоровительной ходьбы, по поводу перехода которых в лучший мир Фвонк не стал бы особенно грустить, нет, упаси бог, он не желает их смерти, не дождетесь, но и быть живее всех живых им тоже никак не обязательно. У одного из жильцов, самого взрослого, борода, что-то великоватая для жильца, думает Фвонк, два других — гладко выбритые, накачанные крепыши, они идут позади бородатого и мало похожи просто на друзей, с друзьями человек не гуляет таким порядком, друзья не держатся сзади, когда человек выходит с ними на прогулку, значит, это не друзья-приятели, а что-то другое, Фвонк пока не понимает что. Спустя время троица возвращается, Фвонк все так и сидит у окна, скоро ему самому пора на прогулку, но пока он просто ленится на стуле. Жильцы гуляли два с половиной часа, бородатый идет первый, его друзья, или кто они там, отстают на несколько метров. Потом тихо запевают трубы, душ принимают, определяет Фвонк, моются одновременно или прямо-таки вместе, неужели его угораздило сдать квартиры неформалам? Нет-нет, каждый волен заниматься чем хочет, не в том дело, но он почему-то думал, что ЖБК столь прозрачно-туманно намекала ему на большее, чем это житейское обстоятельство, хотя если посмотреть построже — тоже вариант, она упорно говорила загадками, и в целом ее предложение было довольно скользкое. Э-эх, облапошили тебя, Фвонк, тут тебе падение нравов в чистом виде, и ждут тебя новые унижения и общественное порицание. Угодил-таки ты в ловушку.

19) Фвонк слазил по довольно крутой лесенке на чердак за своими рисовальными принадлежностями, ему вдруг очень захотелось поработать акварелью, он не рисовал с тех пор, как его жизнь покатилась под откос вместе с нравами, и грустит по спокойной созерцательности рисования, вспоминает, как окрашивалась вода, когда он касался ее кисточкой в краске, мечтает о первых несмелых мазках по толстой бумаге и о себе тогдашнем, адекватном мужчине при семье и карьере, чистеньком на все сто, прикопаться не к чему, оплот нравственности, э-эх, видели бы брюхатые его тогда, то-то бы зубы об него обломали. Но на коробке с рисованием стоит ящик с подлыми вырезками из газет — ящик позора, его давно бы сжечь, а лучше всего вообще было не собирать. Он читает статьи в свете налобного фонарика. Его трясет. Общество спортивной и оздоровительной ходьбы приписывало несуществующих членов, завышало численность в разы и получило не менее тринадцати лишних миллионов крон за счет других объединений по интересам. Расходование денег президент Все-норвежского спортивного союза охарактеризовал словом «престранное». Дело раздули куда больше, чем оно того стоило, злится Фвонк. Можно подумать, кроме их общества, в мире спорта разоблачать уже нечего. МОК и Зепп Блаттер ходят гоголем, а маленькое Общество ходьбы каждый норовит пнуть. Фвонк спускает ящик вниз, густо замазывает газетные вырезки красками, потом сушит их и нарезает на полоски, чтобы сплести из них корзиночки на елку. Брюхатые обожают все, что сделано своими руками.

20) В воскресенье гаражные ворота открылись прямо перед носом Фвонка, он как раз возвращался с лыжной пробежки — Веттаколлен, Фрёнсволлсосен, Кобберхаугене, Кикют (вершина, не турбаза) и обратно, с той стороны озера Бьёрншё через Хаммерен, Сварткюльп и Риксаркивет. Пока машина проезжала мимо, он мельком, но увидел всех троих видимо, все-таки друзей. Впереди сидели двое гладко выбритых, а сзади бородатый, но без бороды, во всяком случае, никого с бородой в машине не было, хотя прежде Фвонк отчетливо видел бороду, то есть или творится что-то странное, или их там внизу больше трех, или он просто побрился, успел подумать Фвонк, пока машина проезжала мимо и скрывалась за поворотом. Чудно как-то, зачем сбривать бороду, когда зима в разгаре, совершенно непонятно. Ошалелый Фвонк зашел в дом, сел, даже не сняв потный лыжный костюм, а потом, внезапно отбросив смущение, вскочил и решительно пошел вниз, в комнаты жильцов, сперва в одну, потом в другую. Он, конечно, понимает, что так делать нельзя, что он нарушает все правила, но все равно делает, он настоял на том, чтобы ему оставили комплект ключей, ведь за дом отвечает лично он, пожар, порядок, безопасность — все на нем, да мало ли что, конечно, ему необходим ключ. И вот он без спросу заходит к жильцам. Комната чистая, красивая, опрятная, сразу видно, что здесь живут порядочные люди, почти ничего личного, похоже на номер в гостинице. Фвонк заглядывает в шкафы, в них пусто, только самая необходимая кухонная утварь да что на стол поставить. И в ящиках ничего, и в тумбочке, а в другой? Он не идет, а бежит во вторую комнату, имени Дилана, открывает тумбочку — бог мой, борода. Фвонк теребит в руках накладную бороду, искусственную, фальшивую, ужас, ужас, с кем он связался, люди ходят с приклеенной бородой, классика падения нравов, ничем хорошим это не пахнет, черт-те что на сто процентов, причем Фвонк с каждой секундой все яснее чувствует, что это знак, и очень скверный, пришьют меня, думает он, скоро буду рыб кормить на дне фьорда, привяжут груз к ногам — и привет, все шито-крыто, никаких свидетелей, мутная, тусклая смерть.

21) Немного погодя, уже в гостиной, включив музыку, Фвонк стоит, глядит в окно и чувствует вдруг, что ему очень надо поговорить с кем-нибудь, разобраться с этой накладной бородой, и вообще, да только с кем поговоришь — полиция не собеседник, госучреждения тоже, Агнес уехала, дочь разговаривает только о собаках или с собаками. Одинокий он, Фвонк. Совсем один.

22) А что, если тут замешаны нелегальные мигранты, размышлял Фвонк, что, если государство снимает квартиру для нелегалов, которые ждут высылки, звучит странно, конечно, но он видел эту идиллию своими собственными глазами — двое полицейских и один выдворяемый провели чудесный день в доме Фвонка: музыка, лыжная прогулка, душ, а потом человека под белы руки — и прости-прощай. Он о такой практике раньше не слышал, но пути государства неисповедимы.

23) Фвонк проснулся в пять утра и рывком сел в постели. Он был странно (хотя почему странно) возбужден, потому возбужден, что знал: он кое-что знает. Засыпая, он решил не отдавать себе в этом знании отчета, но во сне изгнанная мысль явилась, закрепилась и уходить отказалась. Вчера он кое-что заметил, деталь, очень важную, пока автомобиль проезжал мимо него, человек на заднем сиденье, который сперва был с бородой, а в машине уже без, — это известный человек, можно смело сказать, что фактически он один из самых известных в стране людей, конечно, все произошло стремительно, и Фвонк не уверен абсолютно, но, скажем так, уверен более чем. Ой-ой-ой, думает Фвонк, неплохое начало. Подумать страшно, чем кончится.

24) Всю неделю Фвонк слонялся по дому ходил на лыжах и ничего не предпринимал, хотя ему надо было мобилизоваться, наведаться в соцзащиту, поговорить с врачом и со службой занятости и карьерного роста. Давайте посмотрим, за этот месяц ситуация, скорее всего, выправится, сказал ему в последний раз врач, имея в виду внутреннее состояние Фвонка, его негативный настрой, страхи. Доктор надеялся, что все это уйдет, но нет, ничего подобного, даже наоборот, поэтому Фвонк по-прежнему живет на пособие по реабилитации после всей этой истории с падением нравов в обществе, доведшей его до нетрудоспособности, хотя он и сам тоже считает, что ему следует снова выйти на работу, и он принял решение, что как раз эта неделя, тринадцатая неделя года, станет переломной, он возьмет себя в руки, он сходит в Институт физкультуры и попросит взять его почитать курс, однажды он преподавал тут, пока Общество ходьбы не поглотило его с потрохами.

25) Его радует мысль, что он, быть может, снова начнет преподавать, это он умеет, а студентам ничего не известно о его грязном прошлом, и здесь он сможет развернуться, блистать и славиться, с его-то обширными знаниями по истории спорта, и особенно, спортивных организаций, и анекдотов, он знает тысячи анекдотов и баек и как никто умеет пересыпать ими лекции. «ЧТО ТАКОЕ СПОРТ?» — писал он на доске на первой лекции, а потом садился к столу, оставляя студентов смотреть на этот вопрос так долго, что они начинали переглядываться, он видел, что они недоумевают, вопрос казался им примитивным, ээх, как же ему их не хватает, студентов, их энергии, чистоты, всестороннего невежества, они обожали его, или это я погорячился с таким словом, одергивает себя Фвонк, да нет, студенты именно обожали меня, думает Фвонк, зачем меня понесло в это Общество спортивной и оздоровительной ходьбы, вот тоска. Не надо было мне уходить из института, дурень я стоеросовый, как они меня обожали, просто не могли мной наесться, вопрос только, есть ли дорога назад, потому как ректорат хорошо знает его, Фвонка, подноготную и представляет себе, частью какой системы он был, а тут ведь как — трудно ответить на вопрос, что такое спорт, но легко сказать, где спорт заканчивается и начинается что-то совсем другое. К примеру, спорт несовместим с падением нравов, и всегда печально наблюдать, как это черт-те что находит лазейки и проникает и сюда тоже, по сути, падение нравов в спорте более прискорбно, чем в других сферах, ведь спорт как раз должен оставаться эталоном иного устройства жизни, думает Фвонк, и это знают все, кто работает в спорте, и ректорат Института физкультуры в первую очередь, так что большой вопрос, возьмут ли его. Да уж, вопрос.

На той неделе Фвонк не дошел ни до врача, ни до консультантов по карьерному росту, он вообще не ходил в присутствие, а тратил дни на борьбу с мыслями о жильце, гнал их прочь. Его продвинутые часы переполнены намотанными за неделю километрами, средними скоростями, координатами и перепадами высот, он подключает часы к компьютеру и получает фантастические карты пройденных маршрутов, он пишет в примечаниях, например: «чудесный солнечный день, на деревьях иней, все сияет, купил вафлю в Уллеволе по дороге домой, осмотрел кубки, их очень много, думал пройти через институт, но прошел мимо, видел одну брюхатую, успел спрятаться в последнюю секунду».

26) Физиономия безбородого бородача на заднем сиденье «БМВ» все время стояла у него перед глазами, но стоило ему включить телевизор, как в новостях два вечера подряд ему опять взялись показывать то же лицо. Это добило Фвонка. Ему надо, чтобы в мире был хоть какой-то порядок и логика, он хочет понимать, а тут понять ничего нельзя, связи нет, он выключил телевизор и до конца недели только слушал музыку.

27) Музыка, вот чем ему надо было в жизни заниматься, в ней точно нет места падению нравов, только звуки, тона, выше и выше, музыка, думает Фвонк, и была моим истинным призванием.

28) В пятницу вечером чистенькое авто вернулось. Гаражные ворота с жужжанием отъехали наверх, повинуясь шоферскому нажатию на специальный брелок, у Фвонка такой тоже есть, достаточно легонько коснуться его, можно сказать нежно погладить, и ворота почти бесшумно, по-индейски, поднимаются, разве что чуть-чуть жужжат. Машина заехала под дом, Фвонк выключил музыку и прислушался. Он был уверен, что не оставил следов своего вторжения: борода лежит как лежала на месте в тумбочке, никто не заподозрит его ни в чем, этого он не боялся, но все-таки места найти себе не мог, метался по комнате час целый, пока наконец тени на снегу не сказали ему, что внизу погасили свет, сперва в одной комнате, потом в другой. Фуф, камень с плеч! Фвонк снова запустил музыку и налил себе бокал вина, он обнаружил, что вино — хороший антидот при разложении нравов, оно ослабляет негативные последствия, отодвигает и на время устраняет их, иногда целиком и полностью. Причем злоупотреблять Фвонк не собирается, не хватало менять одну форму упадничества на другую, это как шило на швайку, но и не приближаясь к зоне риска, можно выпить изрядно, правда, сколько конкретно — неизвестно, винная карта полна слепых пятен, но наверняка довольно много. Если не больше.

29) Посреди ночи Фвонка разбудил звонок в дверь. Плохо соображая со сна, он таращится на потолок, куда проецируются красные цифры с циферблата часов, совмещенных с климат-станцией. На часах 3:32, за окном — минус 3,2, и пока он смотрит на цифры, это, значит, от первого до второго звонка в дверь, температура опускается до минус 3,3. Три на три на три, думает Фвонк, число зверя, по крайней мере половина его. Дурное предзнаменование или как?

30) Фвонк собирается с силами, встает, запахивается в халат, доходит до двери, останавливается.

«Кто там?»

«Это я, жилец».

Фвонк открывает. В коридоре стоит бородатый в бороде, на нем фланелевая пижама и кроссовки, под мышкой стопка бумаг. Они рассматривают друг друга, жилец и Фвонк. «Извиняюсь», — говорит бородатый через пару секунд и уходит. Фвонк провожает его взглядом.

31) Через десять минут снова звонок.

«Все-таки скажу, — говорит жилец. — Я понимаю, это странно звучит, но мне надо дочитать тут документы по работе, а мне страшно захотелось чаю, но у меня нет ни заварки, ни сахара. Сперва я решил, что справлюсь и без чая, но теперь чувствую, что все-таки не смогу. Прошу прощения, что неясность моей позиции в этом вопросе создает дополнительные хлопоты».

32) Фвонк выдохнул с облегчением, чай — это вопрос несложный, его легко решить, простая проблема материального свойства; Фвонк открывает дверь, и жилец шаркает за ним по коридору.

«Сам я чай почти не пью, — говорит Фвонк, — но запас у меня есть, остался от прежних жильцов, они знали толк в чае, да дочка иногда заглядывает, тоже чаевница, а сам я, можно сказать, совсем его не пью, ой, что-то я разговорился, а чаю не даю».

Фвонк идет на кухню, постоялец шаркает следом.

«Так, посмотрим, что у нас есть, — зеленый чай, обычный „Эрл Грей“, потом „Бодрость женщин“ и вот еще „Утренний детокс“ какой-то, свежий и бодрящий,как тут написано, каждый глоток — это глоток отливающего золотом восхода солнца, ну, не поручусь, что это не фигура речи, но чай, возможно, все равно хороший».

«Мне его, пожалуйста», — говорит бородатый.

33) Фвонк наливает воду в чайник, включает его, достает чашку, кладет в нее пакетик и ставит на стол перед бородатым. Непростая ситуация, думает Фвонк, что делать — непонятно. Опыт предыдущей жизни в зачет не идет, он чувствует, что не готов к такой встрече, потому что за столом напротив него сидит не просто человек с накладной бородой, притом он и без бороды не стал бы простым, обычным человеком, без бороды-то тем более.

34) Они ждут, пока вода в чайнике не закипит, он начинает присвистывать, звук нарастает, значит, осталась пара секунд до того, как выскочит маленькая кнопка на ручке и погаснет красный огонек, обыкновенно Фвонк уже выключил бы чайник сам, но сейчас он ждет эти несколько секунд до самого конца, давая кнопке выскочить, а огоньку погаснуть, берет чайник, идет к столу и наливает воду в кружку жильца; невнятный, экзотический аромат окутывает стол.

«Мм, — говорит жилец, — как же хорошо попить чайку!»

35) Фвонк обслуживает постояльца сахаром, тот кладет одну ложку, вторую и начинает помешивать ложкой в стакане, неторопливо. Фвонк очень рассчитывал, что гость возьмет чай и пойдет к себе, но тот спокойно сидит, помешивает сахар. Так, думает Фвонк, теперь надо как-нибудь естественно завести светскую беседу, но его заклинило, а как хотелось бы выглядеть нормальным, уравновешенным человеком, причем чем меньше он сумеет выдавить из себя в ближайшие минуты и секунды, тем больше будет у бородатого оснований приписать ему если не падение нравов, то как минимум черт-те какие странности. Когда-то светский треп давался ему без труда, какой-нибудь анекдотец из мира спорта подошел бы случаю, чтобы сломать лед отчуждения. С другой стороны, жильца молчание нисколько не нервирует, он пробует чай, ему вкусно, пора бы ему и самому завести беседу, ага, вот и признание, гость, оказывается, неважно спит в последнее время, из-за этого днем бывает трудно сосредоточиться, а у него такая работа, что концентрация внимания нужна ему прежде всего остального, но он чувствует, что этот чай окажется чудодейственным снадобьем. Фвонк кивает и бормочет что-то в том смысле, что всегда рад помочь, обращайтесь. Гость сидит. Он, похоже, всецело поглощен своими мыслями. Фвонк потягивается, довольно демонстративно, и зевает. Бородатый продолжает помешивать чай, изредка его отхлебывая, примерно один глоток после каждых пяти помешиваний.

36) Вдруг он перестал мешать сахар, положил ложку на стол и поднял глаза на Фвонка.

«Прошу простить, что обременяю еще и этим, но я сказал неправду».

«Неправду?»

«Нет».

И такая звучит в его голосе беззащитность, что сердце Фвонка тает и отзывается симпатией к этому человеку; он ищет помощи, он трогательный и ранимый, похожий на меня, думает Фвонк.

«Я не хотел сидеть один, стал как-то зависать, а мне надо прочитать кое-какие документы к завтрашнему дню, тут я не соврал, и я подумал — вот бы рядом был живой человек, пока я с ними работаю».

«Понимаю», — говорит Фвонк выжидательно.

«Я люблю других людей, — заявляет гость, — люблю людей, отдельных от меня».

Фвонк ужасно обрадовался и ничего не мог со своей радостью поделать, уж слишком давно никто не признавался ему в любви.

«А можно я почитаю эти бумаги тут? — спрашивает жилец. — От меня не будет шума, с документами я всегда работаю тихо, как мышка».

37) Жилец читал, сидя на диване и завернувшись в одеяло, а Фвонк дремал в кресле, изредка он просыпался и смотрел на работающего, он думает, думал Фвонк, решает проблемы, делает неотложные дела, Фвонк тоже хотел бы решать проблемы, но так поздно ночью его мозг отказывается подчиняться, начинает жить своей жизнью и мысли уплывают далеко-далеко.

«О чем ты думаешь?» — вдруг спросил жилец.

«Я думаю о брюхатых», — ответил Фвонк.

Жилец кивнул.

«О брюхатых, тогда ясно. Оно и видно, что тебя заботит что-то серьезное».

«Дело в чистоте, — стал объяснять Фвонк. — Эти брюхатые, они считают себя чище всех, а тот, кто в них растет, — он и правда сгусток света, возможностей, позитива, поэтому у брюхатых кожа сияет, зубы блестят и нюх как у животных, они нечеловечески сильны и лучатся энергией, и нет ничего более далекого от падения нравов, чем совершающийся в них процесс».

Жилец смотрел на него во все глаза.

А Фвонк чувствовал, что многое встало на место. Он сумел сформулировать это словами. Брюхатые с одного взгляда видят, сколько в нем дряни и грязи, разложения и упадничества. Они бы сразу списали его со счетов, но он застит солнце им, брюхатым, стоит у них на пути как он есть, ходячая совокупность всего, от чего они считают своим долгом оградить детей в будущем. Он — нечистоты жизни.

«Ты прав, — откликнулся жилец. — Брюхатые сияют».

«Черт-те как сияют».

«Да».

* * *

38) На следующую ночь все повторилось. В волчье время в дверь позвонил жилец. Процедура та же — извинения, чай, борода, срочные документы, Фвонк дремлет в кресле. Ни один из них не формулирует этого, но им приятно в обществе друг друга, тепло и хорошо, оба этим не избалованы.

39) Жилец отложил свои бумаги и уставился на Фвонка.

«Какой твой любимый палиндром?» — спросил он.

Фвонк задумался.

«У меня нет любимого палиндрома», — подумав, ответил он.

«А у меня: Yo, banana boy».

Фвонк покивал. Что это за человек перед ним?

40) Полчаса спустя жилец снова отложил свои бумаги.

«Ты ведь не думаешь, что у меня не жизнь, а малина?» — спрашивает он.

«Нет, конечно», — отвечает Фвонк.

«Это хорошо. А как ты сам живешь? Легко?»

«Нет».

«Но поверь, ты просто не представляешь, насколько нелегка моя жизнь. Я не могу позволить себе даже кризиса среднего возраста».

«Бедняга».

«Меня это просто бесит!»

«Приходи злиться сюда ко мне, — предлагает Фвонк. — Я привык, что люди злятся».

«Эх, как раз сейчас я мирный».

Жилец опускает глаза в бумаги и тут же снова поднимает их на Фвонка.

«Ты простой человек?» — спрашивает он.

«Не знаю, — отвечает Фвонк, — но, наверное, да, некоторым образом».

«Мне надо больше общаться с народом, с простыми людьми», — говорит жилец.

«Народ, — повторяет за ним Фвонк, пробуя слово на вкус, — это тролль со многими головами».

Жилец заходится смехом:

«Черт побери, а ты прав!»

41) «Меня разбудил сон, — говорит бородатый, — я поэтому сюда пришел».

«Правда?»

«За мной гналась всадница, она норовила затравить меня и все время кричала таким голосом, как эхо: „Кто в Норвегии всех сильнее?“ — а в руке у нее, представляешь, было ядовитое яблоко. Фу, кошмар».

«Да, звучит малоприятно. А что это была за всадница?»

«Фрукточница».

«Фрукточница?»^[3]

«Яблочная дива».

Фвонк кивает, как будто теперь ему все ясно.

«Яблоко было отравленное, — говорит жилец, — у него был такой типичный вид отравы: очень красное, очень большое, очень красивое, видно, что опасное».

«И ты проснулся?»

«Да, проснулся и подумал, что чашечка чая могла бы приглушить кошмар».

«Я не умею толковать сны и не знаю, что бы это могло означать, но, по-моему, часто сны оказываются вздором, возможно, этот тоже».

«Ты прав! — говорит жилец. — Совершенно прав — сон ничего не означает, даже смешно — бояться яблока, ой не могу».

«Вот видишь, — говорит Фвонк, — совсем другое дело».

42) «Два вопроса», — говорит Фвонк жильцу, собравшемуся идти к себе вниз.

«Да?»

«Нахальство с моей стороны спрашивать об этом, но у меня сейчас, я бы сказал, тревожный период в жизни, поэтому мне было бы спокойнее знать, кто ты и кто твои друзья. Мне не хочется без нужды изводить себя лишним беспокойством».

Жилец долго смотрит на него, видно, он обескуражен вопросом.

«Какие друзья?» — спрашивает он наконец.

«Остальные двое, — говорит Фвонк. — Те другие двое жильцов, из второй комнаты».

«Ах эти! Какие они мне друзья? Я не могу поговорить с ними фактически ни о чем, они просто ходят со мной везде, нет, не пойми меня превратно, они по-своему симпатичные люди, но у меня с ними ничего общего».

Жилец грустно чешет в бороде, и, хотя он делает это очень осторожно, она вдруг начинает елозить по подбородку туда-сюда, как накладная. Жилец сам это замечает, резко отнимает руку, кидает беглый взгляд на Фвонка, соображает, что все это выглядит странно, и глупо улыбается.

«От этой бороды одни проблемы, — говорит он, — да, но мне пора, доктор прописал мне почаще оставаться наедине с самим собой, чтобы расслабиться, иметь время подумать, так что я, пожалуй, пойду к себе, да, но спасибо преогромное за чай».

Он встает и протягивает Фвонку руку. Тот кивает и жмет ее. Жилец бредет в прихожую, надевает кроссовки, поправляет бороду, одергивает пижаму и застегивает у горла верхнюю пуговку — на лестнице холодно.

«Не хотел бы показаться назойливым, — говорит Фвонк, — я не сую нос в чужие дела, но в данном случае вынужден спросить — кто ты?»

«Я как-то не уверен, что тебе следует это знать», — отвечает жилец.

«Не знаю, — говорит теперь Фвонк, — но на днях, вернее, в прошлое воскресенье я видел тебя или третьего из жильцов на заднем сиденье автомобиля, когда те, кого нельзя назвать твоими, то есть его, друзьями, выезжали из гаража, и в тот момент он или ты, короче, третий в машине был без бороды, что бросается в глаза и странно, поэтому я хочу спросить, как ты можешь все это объяснить. Я не собираюсь ни во что вмешиваться, но я должен знать, что все в порядке и что наш договор найма выдерживает, так сказать, свет дня».

Жилец молчит.

«Ты, — говорит Фвонк, — ты ведь… я подозреваю, что на самом деле ты… скажем так: тот ли ты человек, о ком я подумал?»

Утвердительный кивок.

«Да, — говорит он. — Боюсь, я и есть он».

Фвонк инстинктивно вытягивается во фрунт.

«Прошу простить, — говорит он. — Я, видимо, зашел слишком далеко, я не собирался совать нос куда не надо, у тебя, безусловно, были свои резоны, приношу извинения».

Мужчина смотрит на Фвонка, и можно подумать, что ему легче на душе оттого, что его разоблачили.

«Я с самого начала говорил, что идея с накладной бородой идиотская и что работать она не будет, как оно и вышло, но разве кто-нибудь слушает? Устроили театр. Чем они думают?» Он покачал головой.

«Не такая уж и плохая идея, — отвечает Фвонк, — просто приклеенная борода требует особого к себе внимания, плюс тебе надо научиться чесать ее аккуратно».

Мужчина кивает.

«Мне пора, сбегаю поспать хоть пару часов», — говорит он.

«Как мне тебя называть? — спрашивает Фвонк. — Как ни крути, я должен как-то тебя называть».

«Ну да, — говорит жилец и задумывается в нерешительности. — Что-то ничего на ум не приходит, — тянет он, — так что зови меня Йенс^[4], — заканчивает он. — Но только не говори никому, что я сейчас здесь или что я иногда тут бываю, никому, сам понимаешь, будь другом, пообещай мне это».

«Само собой, — говорит Фвонк. — Еще не хватало!»

«Чтоб тебя прирезали десять раз, если обманешь, да?» — спрашивает жилец.

«Да хоть двенадцать, — отвечает Фвонк, — даже пятнадцать такого случая ради».

«Десяти хватит», — говорит Йенс.

43) Премьер-министр на постое. Вот ровно этого не хватало. Брюхатым такая диспозиция вряд ли понравится. Фвонку важно производить впечатление человека, который завязал с сомнительным прошлым, а эта новая история льет воду на старую мельницу, и не обойдется без накладок, и брюхатые потеряют покой и сон и станут следить за ним еще пристальнее. Фвонк не мог заснуть несколько часов, лежал с открытыми глазами, руки на одеяле, освещенный лишь узкой лунной дорожкой внизу большого черного окна, и был похож на жалкого и одинокого героя мультика.

44) На следующий день Фвонк прочел в газете о бывшем главе водоснабжения сельского района, который был тот еще ходок по денежной части и тем самым вывел экономическую неверность и разложение нравов на совершенно другие высоты. То, что он вытворял, было цинично, бестактно, поговаривают о фальшивых контрактах, о десятках машин и объектов недвижимости в стране и за границей, и все это настолько масштабно и продуманно, что у Фвонка как будто светлеет на душе. Я не один такой выродок, думает он, я просто не доложил о том, что происходило у меня под носом, но сам инициативы не проявлял, другие зашли гораздо дальше, а я по сравнению с ними — ноль без палочки, мелкая рыбешка, утянутая в вечный Ниагарский водопад падения нравов.

45) Однажды Фвонк сидел в кресле у окна, рисуя, когда Йенс, без бороды и в сопровождении душевно не очень близких ему остальных двоих, вернулся с лыжной прогулки. Йенс поднял глаза, увидел в окне Фвонка и кивнул, Фвонк радостно закивал в ответ и, от полноты чувств, как-то незаметно раззадорился. Я здороваюсь с премьер-министром, ага, съели, у нас с ним особые отношения, ничтожный я и всесильный он! Загудели трубы. Твоя воля, теперь они моются в душе, опять, распереживался Фвонк, немедленно переоделся в тренировочную форму и пробежал на лыжах 37,4 километра. Обычно такая дистанция напрочь отбивает у него задумчивость, но сегодня он думает весь день, и вечер, и ночь, и по большей части весь следующий день и всю следующую неделю, из-за чего снова срывается визит в Институт физкультуры, к врачу и в соцзащиту. Разложившаяся нравственность нашептывает ему в оба уха, будто он ни на что не годен, долбит его этими словами, как бревно под корыто; каждый день исчезает несколько кубических сантиметров Фвонка.

46) Фвонк не касался в Обществе ходьбы ни финансов, ни учета членов, он не жухал с цифрами, это факт, он перепроверял его сотни раз. Но вопрос в том, на сколько уровней вниз простирается ответственность начальника, где граница? Он же понимал, что в обществе обделываются темные делишки, об этом шептались по углам, и шепоток иногда настигал Фвонка, он не может этого отрицать, и он ничего не предпринял, не сообщил, не предупредил, хотя и мог, но — не предупредил. Он много раз думал потом, как это было бы здорово — забить тревогу, это было бы нелояльно к команде, но он сохранил бы свой путь чистым и был бы вознагражден, он бы пошел на повышение, получил, возможно, работу на самом верху, но… так не вышло. Другой, вернее, другая взяла на себя тяжелый труд раскрыть всем глаза на правду. Тревогу — конечно же — подняла брюхатая. Она увидела, что творится, и сообщила куда надо, видимо, не в силах жить с этим, слишком нечистым для нее. Она разоблачила мухлевщиков, принять постепенно установившуюся практику оказалось выше ее сил, она не смогла встроиться в эту систему, а Фвонк смог, к несчастью, и научился мириться с тем, к чему должен был быть непримирим, теперь он об этом жалеет.

47) Поздно вечером в пятницу в дверь снова звонят. Фвонк дергается в любимом кресле и капает красным вином на брючину. Часа два назад он слышал, как открылись ворота и въехала машина, но дальше все было тихо, и Фвонк, грешным делом, решил, что жильцы спят. На пороге стоит Йенс.

«Привет», — шепчет он.

«Привет».

«Хорошо бы нам потише, потому что эти двое, ну, в подвале, ну, которые мне не то чтобы именно друзья, не знают, что я ушел».

«Хорошо», — тоже шепчет Фвонк.

«А у нас есть еще детокс-чай?»

«Есть. И красное вино есть».

«Красное вино, говоришь?»

«Да».

«Вино лучше чая. Честно говоря, я не очень чай люблю».

«А зачем тогда попросил?»

«Не знаю. У меня такой период в жизни, когда я все время чего-то не знаю. Это очень печально, и меня это очень раздражает и злит. Раньше я знал все. Я почти не встречал людей, чтобы знали столько же, сколько знал я. Раньше».

48) Они идут в гостиную, Фвонк суетливо убирает газеты и несколько пар грязных носков со стула Агнес. У него завелась неприглядная привычка: вернувшись с лыжной пробежки, он садится на свой стул, отдышиваясь, стягивает с себя взмокшую форму и непременно швыряет потные носки на стул Агнес. Мелочно, конечно, но ритуал устоялся, потому что Агнес лопнула бы от злости при виде прелых носков на своем стуле, по какой причине Фвонк никак не может отказать себе в этом удовольствии, а Агнес не в силах ему помешать, тем более что она и не догадывается о происходящем, так что это личная, маленькая сиротская радость Фвонка, но в его жизни радостей не то чтобы ложкой хлебать, привередничать не приходится, радуемся, чему можем, однако сию секунду носки отправляются под диван, а газеты довольно варварски запихиваются в лоток с дровами. Йенса эти маневры не смущают, он как будто бы впитывает в себя комнату, вбирает ее, так сказать, и с видимым любопытством рассматривает фотографии на стене за пианино, то ли правда заинтересовавшись, то ли чтобы сделать приятное хозяину, другой вариант — чтобы в корне пресечь любые мысли о том, будто бы он считает себя лучше или значительнее простых людей вроде Фвонка.

49) «Славная девчушка», — говорит Йенс, кивая на фотографию, сделанную во время пешего похода по Гайрангеру лет десять-двенадцать назад. Девочка улыбается на фоне страшно белых цветущих яблонь.

«Это дочка?»

«Да».

«Как ее зовут?»

«Тереза».

«Милая».

«Да, на это ее хватает».

Йенс замолкает, просчитывая, что значит такой ответ.

«А на что ее не хватает?»

«Ни на что, да нет, она вполне хорошая, просто она… да нет, в общем, она хорошая».

«А занимается она чем?»

«Хочет стать переводчиком с языка животных».

«Переводчиком с языка животных?»

«Она считает, что может разговаривать с животными, особенно с собаками, что у нее такой особый дар».

«Тогда понятно. Понимаю».

«Вряд ли, но это не важно. Лучше сменим тему».

«Я стремлюсь понимать. Мне кажется, человек должен понимать, во всяком случае стараться. Значит, твоя дочь разговаривает с собаками?»

«Так она говорит».

«А о чем она с ними разговаривает?»

«Насколько я в курсе, с ними можно говорить о чем угодно».

«Но речевой, вернее, коммуникативный поток, или как это назвать, идет от животного к человеку и обратно, то есть в две стороны, или в основном от человека к зверю?»

«По-моему скорее последнее, но это мое частное предположение».

Йенс кивает, очевидно, и он того же мнения.

«Но дочка уверяет, будто слышит или как минимум различает, что звери отвечают человеку».

«Это как-то не совсем понятно для меня», — говорит Йенс.

«Да уж», — соглашается Фвонк.

«Но она милая».

«Очень даже».

50) Ни с того ни с сего, когда они по-прежнему стоят перед фотографией дочки Фвонка, Йенс вдруг заявляет:

«Мне кажется, нам глупо ломать комедию друг перед другом».

Фвонк напрягает спину и таращится на Йенса, не вполне понимая, куда тот метит.

«Я только тем и занят», — поясняет Йенс.

51) «Можешь назвать мне хоть одного человека в этой стране, у кого власти больше, чем у меня?»

Фвонк задумывается, не король ли это. Да нет, не король, значит, нет таких.

«Нет, — говорит он наконец. — Не могу».

«Вот именно, — отзывается Йенс. — Но думаешь, кто-то готов помочь? Или хоть кто-то понимает, что у меня за ситуация?»

«Наверное, друзья, семья».

«Казалось бы, должно так быть. Но люди, никогда сами под таким прессом не жившие, не в состоянии прочувствовать, о чем речь, а это знаешь, к чему приводит?»

«Не знаю, — говорит Фвонк, — но наверняка к какой-нибудь глупости».

«К одиночеству, — говорит Йенс. — Это приводит к одиночеству».

«Да», — говорит Фвонк.

«Что именно ты знаешь о политических играх?»

«Ничего почти».

«Но как ты думаешь, что это такое?»

«Не имею представления, но полагаю, что это очень сложно».

«Сложно? Ха-ха! Это мягко сказано. Должен просветить тебя, мой друг. Власть груба и дика, это чудовище, которое все разъедает. Люди — скверные существа. Жажда власти делает их гадкими и некультурными. Я играл в эти игры десятилетиями, и теперь мне от политики дурно. Ну вот, я это сказал, хотя не собирался; проговорился».

52) «Но народ тебя любит. И не только любит, но еще восхищается тобой и полагается на тебя».

«Верно, — говорит Йенс. — Но где среди всего этого место для человека Йенса?»

«Этого я не знаю».

«Еще бы, конечно не знаешь. Когда все еще шло по накатанной, я время от времени успевал встретиться с собой. Не часто, не буду привирать, но все же иной раз выдавался вечер, пусть и крайне редко, когда я чувствовал себя собой, мог расслабиться. Оставались такие карманы пространства и времени, куда за мной не втаскивался хвост ответственности. Но теперь мне больше не на чем выезжать, все буксует, причем я не могу произносить положенное и оставаться тем, кто я есть. Принято говорить, что у нас там дикие джунгли, но на самом деле там скороварка. Встречаются люди с таким восприятием действительности, что… я не знаю, как это назвать. Не представляю, через какие очки они смотрят на мир. Раньше я никогда не боялся. А теперь мне все время только хочется спать».

53) Фвонк наливает вина Йенсу, устроившемуся на диване. Добрый полный стаканчик вина.

«Как я люблю этот звук! — говорит Йенс. — Звук льющегося в бокал вина. Жаль, в силу некоторых причин я редко вижу, как вино разливают, обычно мне дают уже наполненный бокал, воистину, чем больше у человека власти, тем меньше он касается самых простых вещей, наверно, отчасти проблема в этом, я обожаю кататься на велосипеде по улицам моего города, а когда сотрутся подшипники, я хочу сам их менять, и своими руками мыть пол, и сам наливать себе вино, как минимум присутствовать при этом».

Фвонк смотрит на него, смотрит и говорит:

«Но что тебе мешает иной раз самому налить себе вина?»

«Ничего не мешает. Но как-то случай не подворачивается. Я работаю от зари до темна, деятельность моя малосовместима с алкоголем, к тому же я не люблю ходить в монопольку^[5], все на меня так смотрят, я напрягаюсь, как бы они чего плохого обо мне не подумали».

«Пусть жена сходит».

«Это ничем не лучше. Народ смотрит на нее и думает: ага, премьер решил выпить. Это убивает часть радости».

«А нельзя попросить помощника сходить за вином?»

«Можно, конечно. Ладно, не будем зацикливаться на этом вопросе».

«А ты не думаешь, что народ будет считать тебя и приятным, и народным политиком, если будет иногда встречать в монопольке?»

«Не уверен. Людям нравится, что они встречают меня в метро, это факт, особенно если это связано со спортивными мероприятиями, — к тому же поездка на метро существенно укрепляет мой имидж человека, думающего о благе природы».

Йенс подавляет кашель на слове «имидж».

«Передвигаясь на метро, я четко демонстрирую свою позицию, — продолжает он, вытерев рот рукавом рубашки, — а с винным магазином совсем другая история, там я никакой позиции не выражаю, во всяком случае конструктивной позиции, а лишь показываю, что даже я несу бремя тех же привычек, что и все прочие, причем это неправда, я пью крайне редко, только вино, так что монополька нисколько мне не подходит».

«Понятно, — говорит Фвонк. — Ладно, давай уже просто выпьем — скол!»

«Скол!» — подхватывает Йенс.

Они выпивают, глоток-другой, Фвонк смущен, он не знает, как реагировать на эти откровения, но чувствует: надо бы что-то сказать, и лучше всего — сказать удачно, чтобы произвести впечатление человека надежного и немного незаурядного к тому же, прежде он этим славился, не душа любой компании, но близко к тому. Веселый, острый на язык, что есть, то есть, думает Фвонк сам о себе, или, вернее, было, потому что этот бардак притупил все его ценные качества, но совсем исчезнуть они все же не могли. Что ли рискнуть и рассказать анекдот, думает Фвонк, или это слишком, как тут угадаешь, легко перестараться, он знает один анекдот, над которым почти все смеются, ему рассказали его несколько лет назад во время похода. Как же он хохотал! Он всхлипывал, потом аж закашлялся, Агнес готова была прикончить его взглядом, сама не смеялась, потому что это довольно грубый анекдот, не самый грязный, но все же далекий от невинности.

54) Йенс делает солидный глоток вина, потом еще один, и вдруг оказывается, что перед ним стоит стакан, похожий на стакан человека с известной проблемой, а перед Фвонком — похожий на стакан человека, у которого все в порядке.

«Ты наверняка удивляешься, что я иногда ночую у тебя в подвале», — говорит Йенс.

«Я об этом как-то не думал», — отвечает Фвонк.

«Чушь, конечно думал», — возражает Йенс.

«Ты прав», — соглашается Фвонк.

«И не будем разыгрывать спектакль», — говорит Йенс.

«Ты прав, я просто забылся», — говорит Фвонк.

55) «Я не собирался распространяться на эту тему, — говорит Йенс, в своей манере немного невпопад кивая и постукивая подушечками пальцев одной руки по подушечкам пальцев другой. — Но сказанного не вернешь, к тому же я чувствую, что мы найдем общий язык».

«Непременно», — откликается Фвонк.

«Дело в том, — заявляет Йенс, — что я страшно вымотан, и уже давно. Но теперь просто край. Народная любовь, конечно, греет, но это все же немного абстрактная категория, а вокруг себя я день за днем вижу одни и те же приевшиеся лица. Народ я ощущаю и переживаю отстраненно, на некотором от него отдалении. В конце концов я обратился к нашему парламентскому доктору, и она сказала: здоровье мое настолько расшатано, что мне надо взять больничный, но где это слыхано — премьер-министр на больничном, когда у него даже диагноза надлежащего нет».

«Да, это проблема», — говорит Фвонк.

«Не говоря о том, что это плохо скажется на моей работе. Она не предполагает ни хандры, ни удрученности, это исключено, только представьте себе все эти кривотолки, слухи начнут пухнуть как снежный ком, это повредит партии, правительству и создаст проблемы для всей страны, ты же помнишь эту историю, теперь уж лет десять назад, когда тот тип, от христианской партии^[6], объявил, что он, видишь ли, так все время загружен работой, что истощен и впадает в депрессию, и взял и ушел на больничный, ему еще и сочувствовали, проныре, он стал лицом трудоголиков с ненормированным рабочим днем, но такую аферу можно провернуть только один раз, и его использовал этот христианский пройдоха, лишив тем самым такой возможности всех остальных премьер-министров до скончания века. Надеюсь, в моих словах не звучит озлобленности? Хотя, честно говоря, я все же капельку зол, потому что с удовольствием и сам бы это проделал — взял бы больничный и открыто бы заявил, что прожил очень трудный период, что я задавлен непреходящим, бесчеловечным стрессом, что мир кажется мне слишком сложным и мне необходима пауза, чтобы вернуться к своей работе более сильным через неделю или две; господи боже мой, не работать целую неделю! Фантастика! Поехать на юг как простой человек, пройтись по пляжу без охраны, мечты-мечты, ты не можешь себе представить, как мне этого хочется!»

56) «Что-то я все болтаю и болтаю. Вино и ты совсем развязали мне язык, вот я и тараторю без умолку, обычно я держусь в строгих рамках. А ты, похоже, не очень распахиваешь душу, да, Фвонк?»

«Угадал. Я вообще, считай, ни с кем не говорю».

«А дочка?»

«Ее волнуют только собаки».

«Верно. А жена?»

«Умерла много лет назад, мир ее праху».

«Мне показалось, что в доме еще не выветрился дух женщины».

«Нет, это просто Агнес. Она отчалила».

«Вот и с народом так же. То отчалит, то переметнется. Никогда не знаешь, чего от него ждать. Но мне все равно хотелось бы, чтобы этот христианский деятель не был таким эгоистом, о чем он вообще думал, неужели так трудно сообразить, что он не будет премьером до скончания века, что за ним придут другие, он, кстати, должен был догадываться, что приду конкретно я, в его время я был уже вполне известен, откуда в христианине такое крохоборство, неужто он не мог встать выше ситуации и не сказываться больным, тоже мне, какой премьер не работает сверхурочно, это условия работы, взгляни на меня, я пашу себе тихо и неплохо, если хочешь знать мое мнение, справляюсь или справлялся до недавних пор, хотя у меня было больше, просто невероятно, во сколько раз больше, трудных случаев, чем выпало этому христианину, не говоря уж об этом абсурдном чудовищном деле^[7], которое повергло в шок весь мир, и все равно я, по общему мнению, был на высоте. Хотя некоторым образом стало еще хуже, когда все начали говорить, что я закалил характер, проявил себя отцом нации и все такое. Я не хочу сказать, что это неприятно само по себе. Но оно оставляет еще меньше места собственно Йенсу, если ты понимаешь, о чем я. А у этого христианина почти и не было трудных моментов. Мир до две тысячи пятого был совсем не тот, что сегодня. Не говоря уж о мире до лета две тысячи одиннадцатого года. Это был, можно сказать, век невинности, смешно просто, эгоист чертов».

57) «Первый премьер, который берет тайм-аут из-за каких-то неясных психологических проблем, естественно, получает тонны сочувствия и поддержки со всех сторон, — говорит Йенс, — но стоит второму премьеру сделать то же — и прощай, Норвегия, мы превратимся в страну депрессивных премьер-министров, урон репутации будет мгновенным и совершенно осязаемым; очевидно, короче, что лицом трудоголиков должен был стать я, всякий же человек может себе представить, через что мне пришлось пройти, тем более что я представляю партию, которая укоренена в народе, во всяком случае, так было совсем недавно, пусть кто-то не согласится со мной, но я считаю, что у нас по-прежнему очень близкий контакт с простыми людьми, а разговоры о том, что рабочего класса больше нет, не более чем досужий треп, хотя рабочие должны бы выказывать большую лояльность и голосовать за партию, которая обеспечила им такой уровень жизни и такие законы, что теперь они ежечасно наслаждаются ею (жизнью) и имеют так много свободного времени, что его с легкостью хватает и на то, чтобы ругать партию и непрестанно чего-то требовать, и в любом случае я представляю большую партию, а этот христианский деятель — маленькую и странную».

58) Йенс делает глоток вина. И Фвонк делает глоток. Йенс делает еще один глоток вина.

«Нет, — говорит он вдруг, — этот христианин народный залез наверх и затащил за собой лестницу — вот что он сделал. И как это согласуется с любовью к ближним, позвольте спросить?»

«Да, — соглашается Фвонк, — согласуется не очень».

Йенс вскочил и в глубоком отчаянии начал нарезать по комнате круги, совершенно не замечая, что то и дело кивает, Фвонк даже подумал, что это ровно как синдром перенапряженных ног, только тут не ноги, а голова. В Обществе ходьбы был один такой, у него нога никогда не бывала в покое, интересно, как он сейчас и что там, кстати, с его ногой?

59) «Не то слово, — кипятится Йенс, — это явная нелюбовь к ближнему, эгоизм и глубокое себялюбие, довольно к тому же несимпатичные. Я не то чтобы прямо болен, у меня нет диагноза, но я устал, подавлен, иногда не могу собраться, а в другие разы, представь, свирепею, изредка мне все становится безразлично, такого со мной раньше никогда не случалось, а сейчас я испытываю много разных чувств, которым обычно нет места в государственном лидере, но у меня редко находится время их пережить, поэтому я давно понял — мне нужна комната, пространство, где я смогу быть просто собой, пусть кратко, урывками, вот как сейчас, а ведь правда, кстати, сейчас я целиком и полностью равен себе, без утаек, без маски, борода не в счет».

Хлопс — Йенс отклеил бороду и зашвырнул ее в угол.

«Вот зачем я поручил одному из моих секретарей снять у тебя комнаты. Просто чтобы в моей круговерти образовался тот самый карман, такой пустынный остров, только мой, и больше ничей, где я смогу думать, чувствовать и при случае злиться. А те, кого ты назвал моими друзьями, — это моя охрана, такой порядок, меня нельзя оставлять без присмотра, так было и раньше, мы не такие простодушно-наивные, как некоторые думают, но прошлым летом в этом плане все стало гораздо жестче. Считается нежелательным, чтобы меня, как Пальме, кокнул на улице неустановленный преступник. Меня и самого это не прельщает, я хочу жить. Нет, правда, Фвонк, мне хочется пожить. Но очень трудно быть с собой накоротке, когда рядом все время кто-то не спускает с тебя глаз. Конечно, мир не без психов — так всегда было, но теперь, после случившегося, я вынужден признать, что люди могут пойти вообще на что угодно, никаких табу нет. Фантазии не хватает себе это представить, она просто отказывает, по крайней мере моя фантазия, но и у других тоже, как я посмотрю. Сначала я думал, что это у меня, экономиста, она не развита, но оказалось, что даже у тех, кто с фантазии кормится, не хватает воображения».

60) В голове Фвонка нет места осуждающим мыслям, эту реструктуризацию произвело падение нравов. Пройдя такую мясорубку, человек среди прочего учится лучше понимать других, видеть их непредвзято, слышать, принимать. Он просто-напросто стал по-человечески лучше, и это хорошо, это зачетная сторона унижений, через которые пришлось пройти Фвонку. Он слушает Йенса и отлично понимает его, он кожей чувствует его отчаяние, и готов помочь, и готов об этом сказать.

«Я хочу тебе помочь, — сказал он Йенсу, — не знаю почему, но я с радостью помогу тебе быть Йенсом больше и чаще».

61) Йенс улыбнулся печально, словно бы говоря, что ценит предложение, но не видит, как Фвонк сумеет произвести такую революцию в жизни, а потом как-то осел, сжался. Диковатые, как ни крути, признания лишили его сил. Прикрыв глаза, он тер и тер виски большим и указательным пальцами. А Фвонк сидел и просто смотрел на него, и во взгляде его было что-то материнское. Спустя время, показавшееся Фвонку тремя-четырьмя минутами, Йенс вздрогнул и посмотрел Фвонку прямо в глаза.

«Я задумался о своем», — сказал он не таясь, как старому, доброму знакомому.

«Да, — поддакнул Фвонк, — мне показалось, ты усиленно о чем-то думал — о чем?»

«Нет, не хочу об этом говорить», — ответил Йенс.

«Не хочешь?»

«Нет».

«Ну ладно».

«Вообще-то, я готов рассказать, если это останется между нами».

«Конечно».

«Я думал о новогоднем обращении к народу».

«До него еще девять месяцев вроде?»

«Верно, но оно как гвоздь в башке, это проклятое обращение, весь год меня дырявит, я регулярно просыпаюсь ни свет ни заря, весь в поту и с мыслями о нем, ты можешь себе представить такой кошмар? Нет, Фвонк, эта работа выедает мне мозг и отнимает у меня свободу. Хотя что отнимать? Свободы у меня нет».

Фвонк кивнул и сделал строгое лицо. Несвобода — это плохо. Это он понимает.

«В прошлом году было очевидно, о чем мне говорить. Сочинять ту речь было трудно, но вопрос темы не стоял. А в этом году все не так однозначно, поэтому мой мозг сам по себе безостановочно отслеживает информацию о проблемах, процессах, тенденциях, запоминает ее и складирует, причем все это на автопилоте. Все время, что вы, работающие не премьер-министрами, тратите как пожелаете, я гроблю на эту речь. В обычный год это единственная моя речь, которую слушают плюс-минус все, поэтому она так важна. Мне нужно сказать что-то каждой группе граждан, понимаешь? Солдату, который сейчас несет службу в чужой стране, это важно, моряку и нефтянику с буровой платформы, не забыть матерей-одиночек, молодежь, неудачников-замухрышек и людей с некогда иной этнической принадлежностью, по той или иной причине перебравшихся к нам, коих нам теперь предстоит интегрировать со всем их укладом и прочим, и каждый из них, слушая меня, должен испытать гордость, что он — норвежец, а кроме того, я обязан сказать, что мы идем вперед верной дорогой. В этом пункте я часто привираю, должен признаться, потому что если эта дорога — правильная, то откуда же столько странного и совершенно мне непонятного? Тебя не очень коробит, что я все это говорю?»

«Но разве у тебя нет людей, которые пишут тебе речи?»

«Есть, конечно, но суть я должен придумать сам. Премьер, которому нечего сказать народу в новогоднюю ночь, котируется невысоко. Мгновенно расползаются слухи, и — понеслось. Я не свободен, Фвонк».

«Да, ты говорил».

«Мало кто в этой стране несвободен так, как я. Разве что король, но даже у него не так, его все же гораздо больше берегут, он недоступен, он вознесен над законом (что, вообще-то, странно), к тому же он реагирует выборочно, на что хочет, а я изволь отвечать на все вопросы подряд, не исключая самых грязных и идиотских, это как бы часть моего контракта с народом и все такое. Фвонк, стоять во главе открытого демократического общества, как наше, — это чудовищная морока, чудовищная».

62) Йенс замолчал, потом сделал еще глоток вина и взглянул на Фвонка в твердом знании, что уже наговорил много-много лишнего. Ему придется меня убить, думал тем временем Фвонк, он не сможет жить с мыслью, что мне известно о нем все это, во всяком случае, долго он так не протянет, утром проснется и велит своим топтунам прирезать меня. Этим обязательно заканчиваются попытки сдать лидеру страны жилой цокольный этаж, что ж меня ничто в жизни не учит, а то мало эти стены навидались падения нравов, черт-те что.

63) «Ну вот, — сказал Йенс. — Коротко говоря: я приезжаю сюда, чтобы просто побыть одному, как велел парламентский доктор, это был почти приказ. Семья в курсе и поддерживает меня, не подумай ничего такого, они разрешили мне укрываться у тебя, и партия тоже: центральный совет только что обсуждал этот вопрос, даже профсоюзы предупреждены. В последнее время, если уж совсем начистоту, я несколько раз срывался, со мной невозможно иметь дело, говорят, я стал несговорчив и вспыльчив, а всегда был сама выдержка, так что мое окружение на себе чувствует, что не все ладно, их устраивает, если у меня будет место, где я смогу прийти в норму. Я никогда не бываю один. Скорее всего, в этом корень всех проблем. Я не бывал один уже много-много лет, а человеку важно одиночество, утверждает парламентский доктор, очень важно, в мозгу что-то нарушается, если человек не может побыть один и не имеет времени ничего не делать, я не помню, что точно она сказала, но речь шла о химии мозга, нарушается какой-то баланс, это нехорошо».

«Конечно нехорошо».

«А тебе удается выкроить себе время без людей?»

«Да».

«И тебе от этого много радости?».

«Нисколько, если уж тебе надо знать», — отвечает Фвонк.

64) «Понимаешь, у меня тут свой дом неподалеку, я живу здесь в те разы, когда не оказываюсь премьер-министром. Мне как воздух нужно видеть здешние тропинки в лесу, ездить по ним на велосипеде, или бегать, или ходить на лыжах, но это выглядело бы как вызов, если бы я вернулся в свой дом, притом что государство спонсирует нам такое превосходное жилье сразу за Королевским дворцом. Оттуда можно пешком дойти всюду, куда мне нужно, правда, теперь мне не позволяют ходить пешком, это, вообще-то, полный мрак: мне нельзя ни гулять, ни кататься на велосипеде, но не будем об этом, я не хотел бы показаться неблагодарным, вот только этого мне сейчас и не хватало, тут уж и партия взъярится, она терпеть не может неблагодарных премьер-министров, как и народ в целом, народ никого не ненавидит так люто, как неблагодарных руководителей, особенно же в трудные времена, как сейчас. Ты вот можешь припомнить, чтобы Черчилль в годы войны выказывал неблагодарность?»

«Нет».

«Вот то-то и оно. На этот счет, кстати, есть научные исследования: народ легче переживает, когда соседние страны обыгрывают нас в футбол, чем если лидеры нации ведут себя неблагодарно. Да и, по сути, я за многое благодарен — у меня интересная работа, я неплохо зарабатываю, вращаюсь в кругах, стимулирующих мой личностный рост, и в основном встречаю благожелательное к себе отношение. Притом я изможден, полон страхов и тоски. Это и есть моя дилемма».

«Я понял».

«Я повязан по рукам и ногам, Фвонк, по рукам и ногам».

65) «Я думал, что пресса бегает за тобой по пятам, неужели они не пронюхали, что тебя привозят сюда, а не в резиденцию премьер-министра?» — спрашивает Фвонк.

«О, эту проблему мы решили очень элегантно, — усмехается страшно довольный Йенс. — Все началось с того, что одна моя сотрудница была с культурным визитом в Голландии и там повстречала директора литературного фестиваля, до того на меня похожего, что она просто обалдела, она именно так и выразилась — обалдела. Она сделала пару его фото и показала мне. Знаешь, в самом деле поразительно, чтобы два человека, и даже не родственника, были так похожи. Мы долго шутили на ту тему, что, если я выйду из игры, всегда можно использовать этого фестивального литератора, чтобы всех дурить. Потом я о нем забыл, и несколько лет он жил своей литературной жизнью, а я параллельно вел мою премьерскую. Но когда недавно на меня вдруг навалилось это странное психологическое состояние и стало невозможно скрывать, что я угрюм и подавлен, и мое окружение решило, что надо что-то делать, шутка насчет двойника вдруг перестала быть шуткой. Мы перекупили голландца у его фестиваля и поселили в Гранд-отеле. Его научили копировать мою мимику и походку, и если меня из стортинга, или правительственного квартала, или еще откуда-то должны везти сюда, мы по дороге заезжаем в резиденцию премьера на Инкогнито-гате, он выходит из машины и заходит в дом, проходит его насквозь — естественно, общаться с моей женой я ему запретил, — а потом выходит через заднюю дверь и исчезает в Дворцовом парке. А я, в свою очередь, нацепляю в машине бороду, и он, прежде чем выйти из дома, тоже надевает бороду».

«То есть бород две», — уточняет Фвонк.

«Да, две».

«Но он делает это не просто из симпатии?»

«Нет, ему платят, и более чем прилично, к тому же у него море свободного времени. Мне сообщают, что в основном он сидит в номере и читает книги, а потом рецензирует их для большого журнала у себя дома, он считается там беспощадным критиком, ха-ха, хотел бы я поменяться с ним местами. Но он ни слова не говорит по-норвежски и абсолютно непригоден для политики, называет себя левым, но это непродуманная позиция, он не понимает, о чем рассуждает, как большинство простого народа, кстати, обычное дело, они зачастую не отдают себе отчета, за что выступают, прости, что я так прямо по-стариковски, но это правда, народ подчас так мелок и близорук, что мне трудно его любить так, как положено премьеру, я уже сомневаюсь, что все еще люблю народ, упс, что-то я наговорил совсем лишнего, теперь у тебя сложится глубоко ложное представление. Конечно же, я люблю свой народ, но, возможно, я не люблю каждого в отдельности его представителя так, как раньше, понимаешь, да? Я их не узнаю, глядя им в глаза, я иной раз думаю, что они ненавидят меня и то, за что я выступаю, и этого я не могу понять. По сути, я ведь очень милый человек, ты не находишь? Это же странно — ненавидеть меня?»

«Соглашусь,это странно. Ты действительно производишь впечатление очень милого человека».

66) «Фвонк, ты имел власть?»

«Нет».

«Повезло. Конечно, это интересный опыт, но все равно держись от нее подальше. Она опьяняет, это да, и укрепляет самоуважение, тоже да, но страшно обязывает. Если человек не дорос до власти, к которой стремится, его разоблачат и обойдут, а с теми, кто все же забирается очень высоко, часто неприятно иметь дело. В случае катаклизма или трагедии нет возможности уйти в тень, ты обязан бежать кросс до конца, но в конечном счете такие жертвы, особенно когда они не по силам, выходят боком. От всего этого ты рискуешь заболеть, как я того и гляди разболеюсь. Власть — отвратительный попутчик, ты не можешь на нее положиться, но непонятным образом попадаешь в зависимость от нее. Когда я смотрел „Властелина колец“, то узнавал себя как родного. Фродо знает, что кольцо опасно, но не может противостоять его притяжению. Если он прибегает к его помощи слишком часто, кольцо начинает его контролировать, но отдать его он все равно не может. Фвонк, у меня бегали мурашки по спине, потому что именно так оно и есть, и я мечтаю выиграть следующие парламентские выборы, хотя по-человечески мне бы гораздо лучше их проиграть! Невыносимая дилемма. Мне бы оставить пост лидера партии, но я не могу, Саурон поселился во мне, и я весь его, от макушки до пяток. Нет, Фвонк, черта с два я отдам кольцо!»

67) «Кстати, а ты читал мою диссертацию?» — спрашивает Йенс и театрально запрокидывает голову.

«Нет», — отвечает Фвонк.

«Тебе надо прочитать. Солидная работа. Я в свое время получил за нее очень высокий балл. Очень, Фвонк, насколько я помню, ни до, ни после такого никому не ставили».

Йенс обиженно делает круг по комнате.

«Никак я не пойму вас, простой народ, — говорит он. — Если бы вас выбрали премьер-министром, я бы тут же прочитал вашу диссертацию. Так я устроен. А вам, простому народу, все ни к чему».

«Я могу ее прочитать», — отзывается Фвонк.

«С подсказкой — это совсем другое дело».

«Да, это не то же самое».

68) «Самый красивый график в моей работе — график номер один. Он в процентном отношении изображает рост общего потребления (с) и накопления (w) в двухтысячном году в миллиардах крон. Он показывает, как совокупный нефтяной доход Норвегии будет развиваться в относительно хорошие и чуть менее удачные времена. Я попал в десятку, Фвонк, меня считали чуть ли не провидцем. Один Бог знает, чего бы я достиг к сегодняшнему дню, если бы еще в начальной школе мои таланты поддержали и развили, я двумя руками за отдельные классы для одаренных детей, но никому не говори, что я это говорил».

69) «Когда я отправляюсь на прогулки со своими охранниками, мы часто проходим график номер один. Давай нарисую.

Вот так.

Охранники, конечно, считают такой маршрут странным, я вижу это по ним, но они вышколенные профессионалы и ничего мне не говорят, тем более им все равно, куда ходить, жалованье капает и так и так. Согнсванн, Трюваннсхёгда, Шеннунгстюа, Уллеволсэтер, Студентерхютта, назад к Шеннунгстюа и оттуда обратно к Согнсванн. Хоп — и вот мы прошли график номер один, ну или почти его. Для меня это какая-то глубокая радость. Я иду и наслаждаюсь и думаю о разных точках на нашем пути. Согнсванн — высокий уровень потребления и почти никаких сбережений, Уллеволсэтер — сверхпотребление и много сбережений, Студентерхютта мало тратит, но очень много копит. Здесь я чувствую себя лучше всего. Забыл сказать об этом парламентскому доктору».

* * *

70) Следующие дни Фвонк прожил как обычно. Не ходил ни к врачу, ни в соцзащиту, ни к возможным работодателям, дочь не звонила, короче, вообще никакого общения ни с кем — ни с людьми, ни с животными, за исключением короткой беседы с кассиршей, когда он покупал еду в магазине, и тычка в спину в винной монопольке, он застыл там перед витриной с испанскими винами и в нерешительности сделал шаг назад, наскочив на проходившую мимо женщину, которая не предполагала, что он сдвинется с места. Фвонк рассыпался в извинениях, но в душе обрадовался, потому что он успел почувствовать тепло ее тела — тела другого человека, а на близость Фвонку вряд ли имеет смысл рассчитывать еще когда-нибудь в будущем, разве что в виде исключения, за деньги, скорее всего, э-эх, вот бы он чудесным образом собрал волю в кулак и распрямил спину, сделал что-то с выражением глаз и изменил свое отношение примерно ко всему, к чему он вынужден так или иначе относиться, коротко говоря, вот бы он сумел разом и навсегда забыть про ту фигню с падением нравов в Обществе спортивной и оздоровительной ходьбы. Взгляд побитой собаки, с которым он ходит сейчас, вряд ли привлечет новых друзей или женщин, собак и то вряд ли, думает Фвонк.

71) Ничего не сказав Йенсу, Фвонк пару раз прошел на лыжах график номер один. Действительно престранный маршрут, но почему бы и нет? Он придумал еще один маршрут того же абриса, но более длинный — Согнсванн, Студентерхютта, Уллеволсэтер, Кикют, Варингсколлен, Уллеволсэтер, Согнсванн. Проходя график нефтяных прибылей страны, он чувствует, что тоже отвечает за них, вносит свой вклад, можно сказать, возвращает стране часть расходов на него, которые он ежемесячно получает в качестве страховки и оплаты больничного. Помимо этого, он рисует. Снова начал. Раньше он исповедовал фигуративное искусство. Деревья в саду. Натюрморты. А чаще всего — яблоки, шишки, засушенные цветы, но и рукотворные объекты тоже, например туристические ботинки с шерстяными носками, красиво раскинутыми на камнях. Теперь он рисует абстракции, нагромождение интенсивных цветов, сложных форм, грубых, темных, он спрашивает себя, что это такое, и понимает постепенно, что пытается разложить то падение нравов на атомы, на составные части, увидеть его суть. Несколько раз из-под его кисти выходят фракталы в мрачных тонах. Он прячет их в стол, едва дав им высохнуть. Они не должны попасть в чужие недобрые руки. Брюхатые почти наверняка же истолкуют их как воплощение истинного, но скрываемого «я» Фвонка и сочтут их явкой с повинной.

72) Йенс так и повадился ходить на чаёк. Чаще и чаще. Теперь и в будни по вечерам. Фвонк перестал запирать дверь, чтобы Йенс мог уходить-приходить как захочет. Обычно Йенс в основном молчит, цедит потихоньку свой чай, он переметнулся от «Утреннего детокса» к «Бодрости женщин». Иногда наблюдает, как Фвонк рисует, иногда они вместе смотрят телевизор, все подряд, кроме политики и экологии, главный принцип — чем глупее, тем лучше. Вот уже у них появилась любимая передача — игра «Total Wipeout». Когда английские толстопузы скатываются с огромных стеганых шаров строго в грязь, Йенс радостно хохочет.

«У тебя, Фвонк, я чувствую, что я — это я», — говорит он частенько.

Вот и я тоже, думает Фвонк. А как хотелось бы стать другим.

73) Как-то вечером, собираясь на чай, Йенс заметил в подвале деревянный ящик и, чувствуя себя у Фвонка как дома, прихватил его с собой наверх.

«Что это такое? — спрашивает он, водружая ящик на стол. — Выглядит интригующе, я не смог пройти мимо».

«Это конструктор, называется „Капла“, мы когда-то купили его для маленькой Терезы. Набор деревянных дощечек, выдумка одного голландца с большой бородой, как твоя, только настоящая».

Йенс пробует слово на вкус: «К-А-П-Л-А. И что с этой „Каплой“ делают?»

«Строят».

«Что строят?»

«Что хочешь. Дощечки сделаны так, что можно строить в любую сторону. Очень ловко придумано, кстати. Мы хотели развить в Терезе творческую жилку — такая была мысль. Иначе мы не стали бы покупать такой огромный набор. В этом ящике тысяча дощечек. Для нас в то время это было серьезное вложение средств, притом в игрушку. Мы мечтали, что Тереза будет строить потрясающие конструкции и мозг станет развиваться совершенно по-новому, возможно, она вырастет архитектором. Короче, выбросили на ветер немалую сумму. Теперь она разговаривает с собаками, как известно».

74) Освоив технику, Йенс за два вечера строит башню, соединенную тридцати-сорокасантиметровым мостом со второй башней. Это неплохая, но относительно несложная постройка, на таких неофиты учатся или оттачивают мастерство, чтобы двинуться дальше. Техника строительства тоже примитивна и неизящна: качающиеся стоймя дощечки прижимаются дощечками, лежащими плашмя. Более изыскан мост. Чтобы выдержать свой вес, он должен быть некоторой толщины, и Йенс добился этого, постепенно расширяя конструкцию и следя, чтобы вес все время был достаточным. У него был вариант построить противовес, но этого он пока не сообразил, подлинное умение приходит часов через сорок-пятьдесят строительных упражнений. Зато Йенс радостный, как жаворонок. Фвонк рисует, а Йенс строит, и в гостиной царит полная гармония.

Но, не дав своему сооружению простоять и пары дней, Йенс заявил, что хочет его снести.

«А то пусть постоит еще немного. Красиво».

«Башни ломаем! Я целый день слушал в стортинге, как добыча газа и нефти на Севере сказывается на природе».

Йенса передернуло.

«И думал только об одном — вот приеду сюда и снесу эти башни к чертовой матери».

«Понятно, — кивнул в ответ Фвонк, — иногда старое дерево должно умереть, чтобы молодое могло расти».

Йенс поднял на Фвонка глаза.

«Ты прав! — завопил он. — Как же ты прав! Чертовы башни, кончилось ваше время!»

Йенс торжественно подошел к постройке и решительно выбил несколько нижних дощечек. Сооружение успешно рухнуло на пол. Сперва одна башня и мост, потом вторая. На все про все ушла пара секунд. Глядя на Йенса, Фвонк видел, что тот переживает момент счастья, полного и фундаментального.

«Я слишком мало разрушал в своей жизни, — заявляет Йенс. — Все строил, строил. А теперь вот заболел».

75) «Ты знаком с культурой сербской брани?» — внезапно спросил Йенс как-то ночью, отвлекаясь от сложной круглой конструкции по мотивам Вавилонской башни, над которой он трудился. Они пропустили по паре стаканчиков вина и теперь работали каждый над своим и оба чувствовали приятность того, что рядом есть человек, с которым хорошо молчать на пару.

«Нет, вынужден признаться — я с ней совершенно не знаком», — говорит Фвонк.

«Нисколечко?»

«Нет. Я что-то плохо представляю себе сербскую культуру, вроде слышал о спортивном походе в том районе, но это и все».

«Про поход я ничего не знаю, но ругаются они, как черти, — говорит Йенс. — Это я могу сказать, потому что мальчиком жил в Белграде, как тебе известно».

«Нет, я этого не знал».

«Приятно слышать. Я все время боюсь, что люди знают обо мне больше, чем им в действительности известно, это вечная проблема таких, как я».

«Ясное дело», — говорит Фвонк.

«Короче, — продолжает Йенс, — Белград. У меня остались о нем теплые воспоминания, прекрасные, сильные люди, у меня была няня, к которой я очень привязался».

Йенс замолчал. Видно, вспомнил старушку-няню, загрустил, растрогался и Фвонк.

«Но матерятся они чудовищно, это еще мягко говоря. Пока недоступное рассудку злодейство не произошло, я почти совсем не ругался, и в первые недели после него тоже, все разворачивалось в колоссальном темпе, мы шли по ветру, а Фрукточница — против, но потом все начало как-то меняться, идеи медленно, но верно нашли иное русло, причем я никому ничего не мог сказать, все двигались в едином порыве, противостояние чудовищному злу сплотило нас. Теперь не проходит и дня, чтобы мне не захотелось выругаться, но когда я упомянул это парламентскому доктору, она слишком задумалась, это я четко заметил, поэтому не стал озадачивать ее сильнее и рассказывать, что я стал материться чуть ли не ежедневно, про себя, конечно, ха-ха, неплохо бы это звучало вслух, ага. Я пристрастился к этому несколько месяцев назад и далеко не сразу сообразил, что ругаюсь от усталости, это был симптом. Надо прислушиваться к сигналам собственного тела, а я годами этим пренебрегал, зачем — выглядел я и так отлично и пребывал, в общем-то, в гармонии, потому что и жил хорошо: частые долгие прогулки и зимой и летом, стабильный брак, дружная семья и все прочее, так что до самого недавнего времени я был бодр, деятелен и встроен в общую систему, как и положено всякому человеку, но премьер-министру особенно».

«Ты отвлекся», — говорит Фвонк.

«Да, — признается Йенс, — я вижу, что никак не решусь подступиться собственно к ругательствам, они ужасно грубые, а мне совсем не хочется выглядеть скабрезником в твоих глазах».

76) «Ни в коем случае не делай, чего не хочешь, — встревает Фвонк, — но меня раздражает, когда ты топчешься вокруг да около сербской брани, а как доходит до дела, то молчок. Лучше б сразу рта не раскрывал».

Йенс задумчиво смотрит на Фвонка.

«Я не требую, чтобы ты говорил больше, чем тебе комфортно, просто хватит меня раззадоривать и рекламировать остренькое, если ты не готов на эти темы говорить».

«Я слышу тебя, — отвечает Йенс, — слышу, что ты сказал». Он запускает руку в ящик с конструктором и вытаскивает кулак, полный дощечек.

77) Йенс занялся своей башней и тихо трудился, но вдруг изрек тихим низким голосом, как будто собирался сказать что-то задушевное:

«Чтобы с тобой материться, мы должны заключить договор».

«Договор?»

«Да. За последние недели мы стали, можно сказать, друзьями, этого нельзя отрицать, но, чтобы раскрыть тебе самые темные свои уголки, я должен быть на сто процентов уверен, что могу на тебя положиться».

Фвонк нервно кивает. Он совсем не уверен, что на него стоит полагаться.

«Тогда мы должны оформить наши отношения официально», — продолжает Йенс.

«Что ты имеешь в виду?»

«Ты должен стать моим другом до гробовой доски. А я твоим».

«И каковы формальности?» — спрашивает Фвонк.

«Я знаю только один способ, — отвечает Йенс. — Смешать кровь».

«Ты хочешь, чтобы мы смешали кровь?»

«У нас нет другого выхода».

78) Уходя на следующее утро, Йенс уносит в чистой банке из-под варенья несколько капель крови Фвонка, чтобы парламентский доктор ее проверил.

«Если все чисто, во что я, естественно, верю и на что рассчитываю, то в следующий раз мы сделаем это».

Фвонк кивнул. На его вкус, отношения развиваются слишком стремительно, он не уверен, что уже готов связать себя настолько, но в то же время ему очень хочется кровного брата.

Это даже больше чем друг.

«Отныне ты должен быть честен со мной, а я с тобой, и то, что мы открываем друг дружке, должно оставаться между нами», — заявляет Йенс.

«Отлично», — соглашается Фвонк.

«Тем более мне вообще нужен новый друг, — говорит Йенс. — Мне давно уже нужен кто-то для общения с моим Другим Йенсом. Нет, ты не понял. У меня есть хорошие друзья, но, как выяснилось, о некоторых вещах я не могу с ними говорить, за эти годы сложились какие-то формы, рамки, и дружба существует только в пределах этих рамок, во всяком случае, я так чувствую. Напротив, новые друзья — это совсем другое. Тут все возможно. И ты, Фвонк, именно ты можешь оказаться таким человеком. Ты сможешь стать моим новым другом».

«Спасибо большое», — говорит Фвонк.

«Если все окажется в порядке с твоей кровью, сам понимаешь».

79) Все следующие дни Фвонк только и делал, что рисовал как одержимый и слушал классическую музыку. Абстракции падения нравов уже не влезали в ящик стола. Вина он пил гораздо больше, чем считал нормой, не говоря уж о жестких нормах брюхатых. Он боялся анализа. Вдруг парламентский доктор найдет его кровь нечистой? Кто знает, какой там бардак в кровяных тельцах после всего, через что он прошел? Надо было отказаться сдавать кровь. Теперь он наверняка потеряет нового друга еще в начале отношений. Разве это справедливо?

80) В пятницу вечером в гостиную входит Йенс. Вид у него серьезный, он что-то прячет за спиной. Неужели кровь? Он собирается вернуть Фвонку его грязную кровь? Вдруг лицо разламывается широченной улыбкой, а из-за спины извлекается бутылка шампанского.

«В твоей крови нет ничего, что мешало бы нашему с тобой союзу!» — говорит Йенс.

Фвонк закрывает глаза. Какое облегчение! Он чуть не плачет.

«Неси нож, — говорит Йенс. — Желательно поострее».

А как насчет твоей крови? — думает Фвонк. Спросить? Нет.

Он хочет пустить все на самотек. Если у Йенса есть болезни, пусть он тоже заболеет ими. Приди ко мне вместе с болезнями, думает он. Задаром друга не получишь. Почти никто не находит новых друзей так поздно в жизни, даже брюхатые. Фвонк и Йенс надсекают кожу на мясистой части ладони, пониже большого пальца, и прижимают порез к порезу.

«Все!» — говорит Йенс.

Теперь они друзья до гроба, и пробка шампанского выстреливает в потолок.

81) «Сербские ругательства, — рассказывает Йенс позже тем же вечером, — грубые, даже очень грубые, но очень изобретательные и странным образом вызывают почти симпатию, потому что они гораздо, гораздо больше говорят и о том, кто матерится, и о жизни в целом, чем обычная брань, и это в самом деле помогает мне, успокаивает, как ни странно, почти как лекарство. Я сочинил себе такие целые ругательные присказки и пользуюсь ими вроде как молитвой. Они бодрят и утешают».

Фвонк кивает зачарованно.

«Ебал я твою мать, скажут они, например, — продолжает Йенс, — твою покойницу-мать, и всех, кто пришел на ее похороны, и всю вашу семью, сидевшую на отпевании в церкви на первом ряду, и весь второй ряд, и нескольких сидевших сзади, и пастора имел я так и эдак, и служку, и могильщика, и собаку, лежавшую на паперти. И так до бесконечности».

«Ничего себе!»

«Скажи, прикольно?!»

«Ничего себе!» — повторяет Фвонк.

«А? Черти в ступке на приступке — вот это компания!»

82) «Я сочиняю свои собственные проклятия по сербской модели, — рассказывает Йенс, — дело обстоит теперь уже так скверно. Я побоялся признаться в этом доктору, я сам понимаю, что это явное падение нравов, непорядок, меня такое разложение очень пугает, не хотелось бы вляпаться черт-те во что. Во время долгих мероприятий я иногда конструирую многоэтажные проклятия и вплетаю в них фамилии разных политиков, в основном, но не исключительно сторонников противоположных взглядов, особенно той, кого я называю Фрукточницей. Но и других тоже. Иногда даже некоторых с моей стороны и, прости господи, из моей собственной партии. После той чудовищной истории во мне развилось нетерпение, беспокойство, с которым я не умею справиться. На встречах я теряю концентрацию и сам себя ловлю на том, что сижу и сочиняю непристойные цепочки ругательств. Пример, который я тебе привел, — детский супчик по сравнению с истинно зубодробительными вариантами. Я изможден, Фвонк, но из-за того, что этот христианин думал только о себе, я не могу взять больничный, я должен задушить в себе раздражение и отчаяние и ждать, что все само пройдет, именно поэтому мне нужен новый друг, и я очень рад, что мы сошлись во мнении — это будешь ты».

83) «Я все говорю и говорю, — говорит Йенс. — Хотя на самом деле я прекрасный слушатель, видимо, по природе я скорее слушатель, чем оратор, так что в следующий раз ты будешь говорить, а я слушать, можем мы так договориться?»

Фвонк кивает.

«Я пойду лягу. Спокойной ночи, брат».

«Спокойной ночи и тебе, брат, — отзывается Фвонк. — Надеюсь, ты будешь спать хорошо».

«И я надеюсь», — отвечает Йенс.

«Еще я думаю, ты должен позволить себе поспать долго-долго, в виде исключения».

«Ты правда так считаешь?»

«Да, я так считаю».

«Ха-ха-ха, спать долго-долго, — хохочет Йенс, — вот так придумал! Ты хулиган, оказывается, заманиваешь меня на кривые дорожки. А кто будет править страной, пока я дрыхну, об этом ты не подумал, да? Ты мне нравишься, однако, Фвонк».

* * *

84) Фвонк берет Йенса с собой на лыжный пробег по большому графику номер один. Охранники бегут за ними на отдалении в десять-пятнадцать метров. Йенс горячо одобрил маршрут и восхищался, как широко Фвонк мыслит. Это график номер один в своем подлинном величии, утверждает Йенс. На улице такой холод, что брюхатые сидят по домам, Фвонк в ударе и говорит больше обычного. Он рассказывает о маме Терезы, как он ее любил и как она умерла от осиного укуса. Она сама не подозревала, что у нее на ос такая аллергия. Все кончилось в полчаса. Раз — и она умерла. Он рассказывает об Агнес, как строга она во всех своих причудах и фобиях. Это были разумно-удобные отношения, и только. В смысле Терезы все и правда получилось хорошо, но что Агнес съехала, когда он ушел в минус, доказывает, что она никогда его по-настоящему не любила. Йенс слушает, как и обещал, и задает интересные вопросы, помогающие рассказывать дальше, как и ожидаешь от кровного брата.

«Где ты работал тогда?» — спрашивает он.

Фвонк молчит.

«Ты все еще работал в Институте физкультуры?»

«Да», — врет Фвонк.

«А потом ты взял больничный?»

«У меня старая спортивная травма».

«Но сейчас ты в отличной форме?»

«У меня депрессия».

«Как у меня?»

«Можно сказать и так».

Они некоторое время идут молча.

«Когда мы вот так с тобой гуляем, ты Йенс или Другой Йенс?» — спрашивает Фвонк.

«Вместе с тобой я всегда Другой Йенс. Притом я бываю им только вместе с тобой, помни об этом».

Когда они поворачивают назад у Студентерхютта, Йенс улыбается. «Здесь мало тратят и много копят, — говорит он. — Самый передовой район».

85) Пока они едят апельсин на Трюваннсхёгда, Йенс снова мрачнеет.

«Стоит мне остановиться, эти мысли тут как тут. И ругательства. Эти вообще прорываются без предупреждения, черт бы их подрал восемь раз по два на рыло. Сущее проклятие. Что мне теперь, жить вечным двигателем?»

«Ты не мог бы поконкретнее?» — просит Фвонк.

«Фрукточница была права: хороших результатов на прошлогодних местных выборах мы добились на волне симпатии к нам, — говорит Йенс, — все сочувствовали нам как пострадавшим. Но прошло время, и вот уже стало более или менее позволительно бояться чужаков, открыто бояться. Глубоко в народе есть инстинкты, с которыми невозможно бороться. Фвонк, ты видел, что люди пишут? Там масса образованных людей — стоматологи, преподаватели и все дела, и они говорят такое, что не веришь собственным ушам. Понятно, что кто-то в этой огромной толпе стал легкой добычей манипуляторов или поддался на провокацию, в этом ничего нового, но вот что эти настроения постепенно распространяются на самые созидательные силы общества, убивает меня. И в тот момент, когда я должен стоять на баррикадах и вскрывать этот нарыв, бороться с заразой с утроенной силой, я вдруг ослаб и сдулся. Я чувствую себя очень немощным, Фвонк, я никогда не ощущал такого бессилия и слабости».

Фвонк кивнул и вынул из руки Йенса апельсин, чтобы дочистить его, а то процесс застопорился.

«Против этого безумия у меня ни лома нет, ничего. И я чувствую свою немощь и все время хочу спать. Но еще я хочу на юг, на море, чтоб никаких встреч и обязанностей. И ничего из этого мне нельзя говорить вслух. Такое заявление повредит мне, это я, предположим, еще могу пережить, но ведь оно нанесет урон партийному аппарату и правительству, которое я возглавляю».

«Мне кажется, нам надо идти дальше», — отзывается Фвонк.

«Ты прав, — подхватывает Йенс. — Движение — это выход. Вечное движение».

* * *

86) Если верить чудесным часам с привязкой к спутнику, Фвонк за эту неделю прошел 135,47 километра на лыжах за пять прогулок. Однажды он проложил путь мимо Института физкультуры, в очередной раз постановив зайти туда, но, подойдя, обнаружил перед главным входом брюхатых, целая стая собралась нарочно, чтобы преградить ему путь в здание, догадался Фвонк, и они, как добровольцы, защищающие забастовку от штрейкбрехеров, патрулировали вход, вооруженные своим женским оружием и не давая разносчикам падения нравов ни единого шанса проникнуть в учебное заведение и укорениться там.

Брюхатые уставились на Фвонка с угрозой, а одна из них погрозила ему кулаком. Это оказалось выше его сил. Он добежал до дому, держа лыжи в руках и не останавливаясь, принял душ, переоделся, сел на стул и тихо дрожал до наступления темноты.

87) Вечера, когда Йенс не приходит, даются Фвонку все хуже. Он проваливается в свое былое одиночество. Пьет вино и возит красками по бумаге. Рисование, поначалу бывшее благословенным способом отвлечься, все больше превращается в манию. Однажды вечером ему показалось, что он увидел сгусток крови в своих испражнениях. Притом что в эту секунду все смылось, твердой уверенности у него не осталось, однако он переносит привидевшееся в свой мир акварельных абстракций, где разлагающиеся нравы смешиваются с экскрементами. Прожилки чего-то красного, много красного и много крови. Все это растекается по бумаге.

88) Брюхатые стали звонить Фвонку, напоминая, что следят за ним всегда. Они ничего не говорят, только дышат в трубку, а потом бросают ее. Фвонк отвечает тем, что опускает жалюзи.

89) Однажды вечером, когда Фвонк как раз нарисовал особенно мрачную картину, появился Йенс, под мышкой коробка «Каплы» с цветными дощечками. Видно, вернулся из поездки. Он встал рядом с Фвонком и стал рассматривать картину.

«Что ты хочешь нарисовать? Все картины довольно похожи».

«Я рисую падение нравов», — отвечает Фвонк.

«А здесь?»

Он показывает на фрагмент картины.

«Оно же».

«А эти круги?»

«И они».

«Интересно, — говорит Йенс. — Ты попал в яблочко — падение нравов становится повсеместной проблемой. У тебя нюх, ты чувствуешь пульс времени».

90) Йенс достал свои цветные дощечки и принялся за амбициозный проект. Звонок в дверь. Фвонк открывает — охранники желают убедиться, что Йенс тут. Успокоенные, уходят.

«Для меня вечный стресс, что они обязательно должны знать, где я, — жалуется Йенс. — Я готов сказать жестче — они ухудшают качество моей жизни, они в прямом смысле слова ходят за мной по пятам, можешь себе представить, как мало в этом приятного. Прежде так не было, тогда я ездил на велосипеде, практически куда хотел. Но теперь им везде мерещатся угрозы, все охраняется, меня стерегут даже у моего кровного брата, а в результате я сам стал чрезвычайно осторожным, это невыносимо, я живу с огромной тоской вот тут! — Он ударяет себя в грудь. — Тоской по свободе, в первую очередь по свободе, это великое слово, вспомни только, чем заплатили наши праотцы за нашу свободу, это не малость какая-нибудь, но тем не менее я не свободен, и это заставляет задуматься. Вчера в Кейптауне во время церемонии исполняли южноафриканский гимн, так я не смог сдержать слез, „Nkosi sikeleli Afrika“, — пел я во весь голос, и это было сильно. Отпустите на свободу Нельсона Манделу, вот что я скажу. И меня отпустите».

91) «Я боюсь даже представить себе, что мне придется волочить этот груз ответственности еще пять лет, — говорит Йенс после паузы, — это за гранью, я устал, я кончусь. На премьерском посту человек набирается ценного для дальнейшей работы опыта, такой пункт очень украшает резюме, все так, но сию секунду я не представляю, как я дотащу до конца этот срок, еще целый год, а о пяти годах и подумать невозможно. Если Фрукточница и в этот раз не сумеет выиграть выборы и мне придется пахать на этой галере еще срок, я сойду с ума. На самом деле уже сошел. Но об этом знаешь только ты».

92) «Бедный ты мой, бедный», — приговаривает Фвонк, наливая «Бодрость женщин». На этой неделе он не попал в монопольку, потому что там торчали брюхатые, а его от них мутит.

«Ситуация зашла в тупик, — жалуется Йенс, — ума не приложу, как быть: я не могу сблизиться с собой, не навредив, во-первых, партии, во-вторых, правительству, но и вкалывать с полной отдачей на пользу партии и правительства, не разрушая себя, я тоже не могу, и, конечно, ровно сейчас в обществе забродили самые темные, низменные силы. Лорд Волан-де-Морт того гляди вернется. Вот так обстоят дела».

«Что ты хнычешь?» — фыркает Фвонк.

«Хнычу, ну и что? — отвечает Йенс. — Люди всегда хнычут, и я тоже имею на это право. Тебя это, может, и не волнует, но мою ситуацию не распутать, как колтун в волосах. Если я болен, это удар по партии, а если я буду делать вид, что все в ажуре, то взорвусь!»

«А не в том дело, что ты просто сомневаешься в собственной политике? Ты об этом не думал?» — спрашивает Фвонк.

«Вот в чем я нисколько не сомневаюсь, так это в своей сказочно правильной политике».

«Все, что ты делал, было правильно?»

«Практически все».

«А как насчет Афганистана?»

«Ответь мне — ты голосуешь за „красных“?^[8]»

«Нет, но право задавать вопросы должно быть — надеюсь, что и в партии у вас оно есть».

«Сил говорить об этом у меня нет», — предупреждает Йенс.

«А добыча нефти в Северном регионе?»

«Нет сил».

«Будет добыча или нет?»

«Конечно будет, но сейчас мы еще поразыгрываем небольшую интермедию и сделаем вид, что мало заинтересованы, что боимся за прекрасную тамошнюю природу и нас тревожит вопрос сохранения окружающей среды, — (его тошнит), — но понятно, что нефть пойдет в дело, как вообще все должно идти в дело, даже если мне придется бурить-качать вручную. Не будь таким наивным, Фвонк, обратной дороги нет, „рост“ — обязательное и обязывающее слово, многие этого не понимают, и лишь единицы готовы отказаться от роста. Вот ты сам, Фвонк, разве „рост и благосостояние“ не важны для тебя?»

«Важны, во всяком случае отчасти».

«Ну вот видишь! Выбросы и утечки плохо смотрятся в кадре в первые дни после аварии, но они вряд ли серьезно повредят природе в конечном счете, утверждает Йонас^[9]. Бурить скважины на севере гораздо рентабельнее, чем многие думают, и окружающая среда прекрасно с этим совладает, — (рвотный позыв), — окружающая среда вообще отлично регулируется сама без нас, — (снова рвотный позыв). — Так, чудесненько! Я могу говорить слово „природа“ и не тошнить, но стоит мне сказать „окружающая среда“, — (рвотный позыв), — как меня выворачивает наизнанку. Где логика? Это далеко от нормы, Фвонк. Я болен, и всё вокруг тоже».

93) «Подожди-ка, — говорит Йенс, — мы опять говорим обо мне, так дело не пойдет, мы должны хоть изредка говорить и о тебе тоже. Как прошла неделя? Фвонк, расскажи мне об этом».

«Неделя, — отвечает Фвонк, — была средней паршивости».

«Печально слышать, — говорит Йенс. — Так тебе нечего рассказать?»

«По большому счету — нечего. Я в основном сидел дома».

«Звучит уютно».

«Несколько раз пробежался на лыжах».

«У, счастливчик. Повезло!»

«Можно сказать и так».

«Как же я люблю ходить на лыжах! — говорит Йенс. — Обожаю!»

«Потом я собирался зайти в монопольку, но брюхатые не пустили».

Йенс смотрит на него и смотрит.

«Тебя не пустили брюхатые?»

«Остановили. Они вообще ведут себя в отношении меня подчеркнуто агрессивно. Кроме того, они звонят мне и молчат, только дышат в трубку».

«Соглашусь, что брюхатые неприятны, но тебе важно помнить, что они делают важную работу. Благодаря им телега едет и колесики крутятся. Сам знаешь, нас в этой стране ноль с палочкой, нам ценен каждый ребенок».

«Но тем не менее», — говорит Фвонк.

Йенс кивает.

«Брюхатые, безусловно, должны воздерживаться от угроз остальным гражданам, — говорит он, — а то мы не ставим им никаких преград и границ. Похоже, мы их разбаловали».

«Возможно, ты мог бы поговорить с ними? — спрашивает Фвонк. — Тебя они послушают, ты премьер и все дела».

«Поговорить с брюхатыми? — переспрашивает Йенс. — Ха-ха-ха! Никогда в жизни!»

94) «Последний раз я чувствовал себя совершенно свободным в десятом году. Я был в Нью-Йорке по делам ООН. В мире, как ты знаешь, все время происходят революции и просто черт-те что, и для ООН очень важно, чтобы в кризисный момент лидеры стран приехали сами, а не присылали министров иностранных дел. У нас, к слову сказать, очень приятный министр, Йонас, мы с ним подруживаем, знающий, умелый, пугающе обаятельный, временами его любят даже больше меня. Но ООН ценит, когда приезжает глава государства и своим присутствием как бы освящает дискуссию и решения. Это, кстати, можно понять, их утомляют все эти министры иностранных дел, если ты меня понимаешь, это люди особого типа, спесивые, надутые, загорелые и гладкие. Бог с ними, важно, что по дороге домой случилось чудо. Ты помнишь извержение исландского вулкана?»

«Да, помню, — говорит Фвонк. — Оно было огромной силы».

«Просто чудовищной, — говорит Йенс. — Но мое личное счастье состояло в том, что этот вулкан выбросил массу пепла в воздух, из-за чего самолеты не могли летать, и это вышло как по заказу. Знаешь, что я чувствовал, Фвонк? Что мои молитвы услышаны! И кто-то там наверху, некая сила, не знаю, кто точно, увидел меня и понял мои нужды. Фвонк, ты не представляешь, как это важно, когда тебя замечают, и совершенная фантастика, когда ты вдруг оказываешься во вневременном кармане, где при нормальном раскладе ты бы никак не мог очутиться. Ты должен был находиться в другом месте, но тебе помешали туда попасть, зато образовалось особое пространство, которого на самом деле нет, понимаешь? И в этом пространстве человек совершенно свободен, целиком и полностью».

«Понимаю тебя».

«И знаешь, что я сделал?»

«Нет».

«Я редко бываю настолько циничен, как в тот день, ха-ха, не знаю, что на меня нашло, видно, все меня достало, все мне опостылело, короче, я дошел до ручки и, выражаясь высоким стилем, пустился на поиски собственного „я“, о чем премьер-министр может только помалкивать, как ты понимаешь».

«Да, это я понимаю», — отвечает Фвонк.

95) «И вот сижу я в аэропорту, и вдруг меня черт взял и дернул! Тогда я достаю какой-то гаджет, которым недавно обзавелся…»

«Я помню, что видел это по телевизору», — говорит Фвонк.

«Вот именно! — радуется Йенс. — Для этого я и достал его. Знал, что немедленно набегут фотографы и начнут щелкать, а эти собаки-журналисты с той же скоростью возьмутся строчить новости о моем интересе к электронным медиа и новым способам общения. Достал я, значит, эту штуку и твитнул пару фраз о том, что застрял в аэропорту. Добившись тем самым искомого — засветившись в аэропорту и широковещательно оповестив страну и домашних, что я стою на приколе под вулканом и сняться с якоря мне пока не светит, — я пошел как будто по нужде в туалет, а там нацепил бороду и незаметно сбежал из аэропорта».

96) «О Фвонк, это было блаженство, нет слов, как это было прекрасно, я урвал себе несколько часов прогулки в одиночестве, впервые за много-много-много лет. Я бродил по улицам большого города, улыбаясь от уха до уха, а когда телефон довольно скоро начал разрываться от звонков, то спокойно объяснил своему ближайшему помощнику, что все со мной в порядке, пусть всех успокоит, и велел им прислать мне сообщение, когда пепел рассеется настолько, чтобы самолет мог безопасно пересечь Атлантику, помощнику все это не понравилось, служба безопасности, как я понял, встревожилась и опечалилась, но раз мне удалось их обхитрить, то я не собирался идти на попятную, так что я в безапелляционной форме уведомил их, что не желаю ничего от них слышать вплоть до вылета. Разве я не молодец, Фвонк, скажи, я ловко все обтяпал?»

«Да уж», — поддакнул Фвонк.

«И пошел себе гулять, как простой человек из толпы, послушал уличного музыканта, игравшего на пустых бутылках, и дал ему пару долларов, записался на экскурсию по Музею естествознания и посмотрел там кита, ты не представляешь, какая он громадина, Фвонк, размером с вагон метро, это совершенно нереально, я даже рассмеялся — ничего себе размеры, он у них висит под потолком, потом я купил два редких бутлега Дилана у мужчины на улице, он вызвал у меня глубочайшее доверие, хотя цвет его кожи отличался от моего, мы могли бы с ним подружиться в другой жизни, правда, а брат у него попал в тюрьму, так что он, бедняга, должен прирабатывать, где только сумеет, чтобы содержать невестку и ее четверых детей, минимум у двоих из них, если я правильно понял, астма, а их отец, то есть брат того, с кем я разговаривал, попался на какой-то совершеннейшей безделице, но получил большой срок, и меня это впечатлило, скажу я тебе, народ там так убивается, а я тут как сыр в масле катаюсь, и большинство норвежцев так, а в других странах народ живет очень трудно, конечно, мы читаем об этом в газетах и слышим в новостях, но увидеть это вживую, да еще собственными глазами, — это, Фвонк, тяжело, это переворачивает душу».

97) «Потом я прошел мимо коллектива проституток, они позвали меня пойти с ними, я мог сам выбрать с кем, и они были очень приветливы и радушны, довольно сексапильны к тому же, но это не мой стиль, знаешь ли, не то чтобы мне совсем не хотелось, но это чревато морокой, я не люблю врать, поэтому я вежливо поблагодарил и отказался, но они называли меня Big Boy, представляешь, это было прямо очень здорово, врать не буду, просто заходить слишком далеко мне претит, я моногамной конструкции, но сама возможность: я мог бы, если б захотел, я выбирал — это подействовало как курс омоложения, я почувствовал, что живу, совершенно забытое ощущение! Я гулял целый вечер, все кругом были мои друзья, потом устал, присел на скамейку и, видимо, задремал, а этого не стоит делать, как выяснилось, потому что разбудил меня полицейский вопросом, все ли в порядке, он был само дружелюбие, но сказал, что не следует спать на скамейке, и это правильно, прохожие смущаются, не зная, жив я или умер, все же в мегаполисе важно следовать правилам».

98) «Час от часу не легче, — говорит Йенс, посмотрев на себя в „Вечерних новостях“. — Я часто думаю, что я не фотогеничен. Мое окружение, естественно, утверждает обратное, но я, бывает, начинаю немного сомневаться. Тем более полно людей, которые говорят любые несуразности тому, кто взлетел высоко. Я окружен поддакивателями».

«Мне кажется, ты хорошо смотришься на экране, — говорит Фвонк. — Бодрый, свежий. Единственно, кивание раздражает».

«Что ты имеешь в виду?»

«Ты слишком часто киваешь, чтобы подчеркнуть мысль или тезис, видимо».

«Нет, я так не делаю».

«Делаешь, притом мысль и кивок не всегда совпадают по времени, и иногда движение выглядит как неконтролируемое».

«Конечно же я все контролирую».

«Безусловно, нет, но я считаю, что ты хорошо распределяешь силы по дистанции. Это если говорить коротко».

Йенс молчит. Смотрит на Фвонка исподлобья, скрипит зубами, взгляд жгучий.

«Так ты считаешь меня скучным? — спрашивает он. — Скучным, да?»

«Вовсе нет, — отвечает Фвонк. — Я не думаю, что ты скучный».

«А вот и думаешь, — говорит Йенс. — Ты считаешь меня дельным, но бесцветным и по жизни нудным».

«Нет», — протестует Фвонк.

«Ты думаешь, что я пресный благополучный мальчик из богатого района, что мне все досталось легче легкого, в рот положили и разжевали, а с народом у меня никакого контакта нет, так, да?»

«С чего ты это взял? — спрашивает Фвонк. — Я так не думаю, я хорошо к тебе отношусь».

«Конечно, что еще ты можешь сказать? А сам думаешь, что я бледная амеба».

Фвонк собрался возразить, но Йенс поднял руку — довольно, он не желает слушать. Потом допил чай и встал.

«Так, — сказал Йенс. — Я тут выворачиваю душу наизнанку, а что получаю взамен? Если так пойдет и дальше, то мне эта петрушка ни к чему, и тогда не быть тебе больше моим новым другом».

Хлопнул дверью и ушел.

99) Фвонк ошарашен и смущен — такое поведение далеко за гранью его понимания. Фвонк не изучал психологических теорий, не читал ученых книг о том, что может скрываться в глубинах человеческого сознания, в самых дальних и тайных его закоулках, а разбирается Фвонк, наоборот, в спорте и истории спорта, он много лет назад выбрал физкультуру именно потому, что заниматься психикой людей никогда не собирался. Но то, что случилось только что, совершенно ему не понравилось. Что бы это ни было, прогрессом в их с Йенсом отношениях это не назовешь. И пахнет жареным, вот уж воистину — сдавая жилье премьер-министру в депрессии, ты обрекаешь себя черт-те знает на какие неприятности. Подвох он почувствовал, еще когда ЖБК возникла в дверях его дома, ровно как он чуял недоброе, когда коллеги в Обществе спортивной и оздоровительной ходьбы шушукались по углам, но он не понимал, что стоит за его беспокойством. Падение нравов имеет множество обличий, а улыбка не всегда означает улыбку, никогда нельзя расслабляться. Сейчас Фвонк чувствовал себя ребенком, незрелым существом, объектом манипуляций, я маленький ребенок, оставленный дома один, думал он, рисуя очередного акварельного монстра из преисподней.

100) Той же ночью в собачью вахту, часа в четыре, в дверь начали колотить, сильно, требовательно, в бешеном, неконтролируемом, как показалось Фвонку, ритме, что ничего хорошего не сулит. Он вылез из кровати, натянул халат, сунул ноги в тапочки, хотя пол стал гораздо теплее после государственного ремонта, вот это оно умеет, строить умеет, я хочу сказать, государство умеет строить, бессвязно думал Фвонк, идя по коридору к двери и спрашивая не без раздражения в голосе, кто там.

«Это я, Йенс, твой кровный брат».

Фвонк думал было не открывать, но все же открыл, как-никак за дверью премьер-министр, это будет сопротивление властям.

Йенс кинулся ему на шею.

«Ты должен меня простить, — говорит он, — я почти не спал. Ты злишься? Я не знаю, что на меня нашло, давай подведем под этим черту».

Фвонк вырывается из объятий и пристально смотрит на Йенса:

«То есть ты признаешь, что вел себя недопустимо?»

«Да-да, я был совершенно невозможен, разозлился на твои слова, что я киваю непроизвольно, и стал приписывать тебе мысли, которых у тебя и в помине не было, это целиком моя вина, тут речь вообще не о тебе, а обо мне, я не в себе и говорю то, чего не собирался сказать, и все это печально».

«Да, это совсем нехорошо, — отзывается Фвонк, — тебе надо взять больничный».

«Вот ровно этого я не могу, — отвечает Йенс, — вот она — моя дилемма, как в капле воды, теперь ты сам видишь, с чем я мучусь и как, неужели это не вызывает в тебе сочувствия?»

«Вызывает, — говорит Фвонк, — во всяком случае некоторое».

У Йенса дрожит подбородок.

«Мы снова друзья? Ты опять мой новый друг?»

«Ну да, — говорит Фвонк, — но чтобы такое поведение больше не повторялось».

«Понятно».

«И ты киваешь непроизвольно, выступая по телевизору».

«Я это знаю», — говорит Йенс.

* * *

101) В ночь на понедельник в подвальную дверь снова барабанят. Фвонк встает, начиная к этому привыкать, — так новоиспеченный родитель не засыпает глубоко, чтобы слышать звуки из детской.

«Мне приснился очень странный сон», — сообщает Йенс с нижней ступеньки.

«Я думал, ты не ночуешь здесь под понедельник», — говорит Фвонк.

«Обычно нет, — отвечает Йенс, — но мне нужно было дополнительное время на себя, я был не готов вернуться вдействительность».

102) Они сидят на кухне за столом, налит чай, Йенс сжимает кружку двумя руками, по-девчачьи.

«Ну, слушай, — говорит он. — Мне приснилось, что я собрался пописать и вдруг увидел, что из головки торчит какой-то сгусток, клубок крови и жил, на вид противный, я застеснялся, что жена увидит, и поэтому стал осторожненько вытягивать его, но за ним полез наружу мочеточник, уже в этом было что-то зловещее, понимаешь, да, я испытывал, мягко говоря, беспокойство, стоя посреди ванной с собственным мочеточником в руках, я оглянулся, убедился, что жена на что-то отвлеклась, и быстренько выкинул все хозяйство в мусорный ящик под раковиной и выдохнул с облегчением. Но потом, позже, мне снова захотелось по-маленькому, и тут только я сообразил, что же я натворил, — если теперь пописаю, то моча разольется внутри и затечет неизвестно куда, что наверняка не очень хорошо, подумал я и решил потерпеть, и терпел, терпел, пока совсем не приспичило, тогда я сказал жене, что пробегусь на лыжах, а сам поехал в больницу, там была огромная очередь, я попытался объяснить свою ситуацию проходившей мимо медсестре, и тут же все кругом замолчали и стали прислушиваться, и все меня узнали, а сестра холодно ответила, что вряд ли это серьезно, поэтому мне надо занять очередь и ждать, как делают все. В холле там проходил фестиваль студенческой анимации, несколько сотен мультиков, я пытался смотреть, но не мог расслабиться, потому что чудовищно хотел писать и страшно жалел, что так глупо выбросил свой мочеточник в помойку. Что скажешь?»

«Да, странный сон», — сказал Фвонк.

«Думаешь, он о чем?»

«Честно сказать, не знаю. Возможно, в целом о системе здравоохранения или об очередях в больницы».

«Ты правда так думаешь?»

«Как вариант».

«Черт, с этими очередями мне надо было давно разобраться, но столько всего навалилось, руки не дошли, я не могу поспеть везде».

«Еще бы, конечно, тебе приходится думать очень о многом».

«Не то слово! Все остальные министры отвечают за что-то одно, а у меня все подряд, как принято говорить, весь спектр — политика внешняя и внутренняя, террор, рыба, птица, злоупотребления в начислении пособий и окружающая среда. — (Его тошнит.) — На мне всё, а всё — это ужасно много!»

«Да, всё — это много», — соглашается Фвонк.

«Но такой сон — это не шутки, надо что-то делать, надо звонить министру здравоохранения, вот прямо сейчас и позвоню, смотри-ка, а у меня ее номер в быстром наборе».

«Анна-Грета? Привет, дорогой соратник, да, это я, хо-хо, знаю-знаю, что сейчас довольно поздно или, скорее, рано, как посмотреть, знаешь, что хотел сказать — нам надо уже разобраться наконец с этими очередями в больницы, черт возьми, это ни в какие ворота не лезет, мы самая богатая страна в мире, а тут такое, хорошо, ладно, ладно, поговорим завтра, но это приоритет номер один, согласна, да, и оппозиция наконец-то заткнется, думаю я, ха-ха, ну все, ладненько, договорились, пока-пока».

Йенс торжествующе смотрит на Фвонка.

«Вот так-то!» — говорит он.

103) Всю неделю Фвонк вообще не выходил из дому. Брюхатые начали патрулировать улицу, они хитрые как лисы, вахту несут по очереди, сменяясь каждый час, но Фвонка не проведешь — вы за мной следите, а я залягу на дно, ха-ха, он старается даже в окне не мелькать, чтобы не доставить им удовольствия видеть себя испуганным, ну-ка, выследите меня, дуры брюхатые, думает он, черт бы вас побрал.

104) Средь бела дня в дверь позвонили, первая мысль Фвонка — инстинктивная: сделать вид, что его нет дома. Это, конечно же, брюхатые. Снова звонок. И еще раз. Фвонк прокрался в прихожую, чтобы рассмотреть силуэт за матовой стеклянной дверью. Вроде бы живота не видно, но дверное стекло все искажает. Посетитель увидел прижатые к стеклу нос и щеку Фвонка и забарабанил по стеклу пальцем с длинным ногтем.

Ситуация унизительная, конечно, но по личной шкале унизительности Фвонка — средней паршивости, он переживал и худшее. Но придется открыть, это последний шанс как-то сохранить лицо. За дверью обнаруживается Женщина-в-брючном-костюме.

«Ты?»

«Почему не открываешь на звонок?»

«Я думал, это брюхатые».

«У тебя с ними какие-то нерешенные проблемы?»

«У меня — нет, но у них со мной, видимо, да».

«Дурной вкус — связываться с женщинами в положении».

«Я знаю».

«Позволено мне будет войти?»

«Смотря за чем приехала».

«Мне нужна информация о Йенсе. У меня ощущение, что вы сошлись довольно близко. Раньше он рассказывал мне обо всем на свете, но, поселившись у тебя, замкнулся».

«Какого рода информация?»

«Любого фактически. Мне просто важно понять, в каком он сейчас состоянии, умственном, я имею в виду, чтобы знать, надо ли оградить его от дел и поездок в ближайшем будущем».

Фвонк задумался.

«Что я с этого буду иметь?»

«Обычно мы выдаем подарочную карту фешенебельного „Стеклянного магазина“, но можешь взять деньгами».

Фвонк не отвечает.

«Если не хочешь так, мы сумеем, я думаю, найти другие варианты».

«Входи», — говорит Фвонк.

105) Через пару дней вечером Фвонк откладывает кисть и краски и отрывает Йенса от амбициозного «Капла»-проекта, перегородившего всю комнату.

«ЖБК была здесь позавчера», — говорит он.

«Кто?»

«Одна из твоих секретарей, не знаю, как ее зовут».

«Ты имеешь в виду Хельгу?»

«Может быть».

«А что ей было нужно?»

«Хотела вызнать, как ты сейчас».

«И что ты сказал?»

«Всякие неважные мелочи».

«Отлично».

«Еще мы переспали».

«Ого, думаю, вам обоим это доставило удовольствие».

«Мне, во всяком случае, я еще несколько часов потом был страшно доволен. Мы договорились, что она приедет на следующей неделе и я расскажу еще что-нибудь».

«Ты не сказал, что мы смешали кровь?»

«Нет, конечно. Я рассказывал только всякую ерунду».

«Отлично. Думаешь, надо строить под потолок?»

«Думаю, да».

106) Во вторник Йенс, сам не свой, вдруг возник посреди гостиной.

«Мне нужно где-то скрыться, — сказал он, — завтра утром час вопросов и ответов, и я пас, не могу, и все, мне прислали список возможных вопросов, и в нем все до одной самые неприятные темы, национализм и отслеживание компьютеров и черт с дьяволом и его прабабкой, а я и так все последние дни чувствую себя очень хрупким и совсем нестойким, и это усиливается. Ты должен позвонить Хельге и сказать, что у меня температура».

«Я не очень люблю врать», — отвечает Фвонк.

«Ничего не поделаешь, к тому же это быстро — две минуты, и готово, а в награду мы проведем весь день завтра вдвоем, как и положено кровным братьям. У тебя ведь нет никаких планов?»

107) Они провели тихий вечер вдвоем. Построив гигантскую круглую башню, полностью скрывшую телевизор, Йенс уселся на диван решать кроссворд. Время от времени он задает вопросы.

«Птица, которая кричит по ночам?»

«Сколько букв?»

«Четыре».

«Сова».

«Черт, это ты ловко. А я почему-то думал о мелких птицах, а их уйма, просто с ума сойти, но, конечно же, ты прав, это сова. А я их не люблю, сов, потому что они напоминают мне одну очкастую сову-всезнайку, коллегу по правительству, но это между нами».

«Очкастых сов не бывает», — говорит Фвонк.

«Не важно».

«Они называются очковые, только не совы, а змеи и обезьяны».

«Если ты такой пурист по части слов, то подыщи себе жильца из литературоведов. А я экономист, причем очень хороший».

108) Пока Фвонк сочиняет на ужин незатейливый омлет, Йенс смотрит «Отель „Парадиз“» и сообщает появившемуся с едой Фвонку, что ему очень жаль этих молодых людей: у них не жизнь, а вечный стресс. Они пребывают в постоянной тревоге и страхе, притом должны быть успешны, искать союзников где ни попадя и ничем не брезгуя и ложиться в койку с заведомыми идиотами. «Это почти как быть мной, — говорит Йенс, — только я не могу выиграть денег».

109) «Как тебе кажется, я по натуре победитель?»

«Безусловно».

«Ты говоришь не от чистого сердца».

«Именно от чистого».

«Нет, не от чистого».

«Как минимум ты производишь впечатление человека, вызывающего доверие, во всяком случае, таким ты казался, пока не завел привычки трезвонить мне в дверь по ночам и пить женский чай».

«То есть ты бы предпочел видеть премьер-министром Йонаса?»

«Да перестань ты уже о нем думать!»

«Как я могу не думать о нем? Он забивает собой мою голову даже больше, чем Фрукточница, ее я легко побеждаю в ближнем бою, она всегда так обижается на несправедливое обращение, что меня прямо бес под руку толкает и я закручиваю гайку туже и туже. Но Йонас никогда не обижается. Он вооружен до зубов и изворотлив, как ниндзя, всё при нем, он мог бы ходить с ядерной кнопкой в кармане, и ты бы в жизни не догадался. Он бы точно так же улыбался во весь рот, а ты бы с благоговением отменял все свои дела и встречи, чтобы побыть с ним подольше».

110) «Фвонк, а ты смотришь порно в Сети?»

«Нет».

«Никогда?»

«Да».

Они долго молчат.

«И я тоже нет», — говорит Йенс.

* * *

111) Ближе к началу часа вопросов и ответов Фвонк позвонил Хельге.

Йенс суфлировал из кулис.

«Привет, — сказал Фвонк, — приятно было повидаться. Я хотел сказать, что у Йенса разболелось горло и он не сможет принять участие в брифинге, к большому сожалению. Он передает привет и просит сказать, что ужасно расстроен. Нет, он не может поговорить сам, у него практически совсем нет голоса. Да, спасибо, так я и сделаю».

«Скажи, что нога тоже болит», — шепчет Йенс.

«Кроме того, у него болит нога и он тут хромает по комнате, бедняга».

«И еще дело, возможно, идет к голландской болезни^[10], но это говорить не обязательно».

Фвонк кладет трубку.

«Должен передать тебе привет и пожелания выздоравливать поскорее».

«Она ничего не заподозрила?»

«Мне кажется, нет».

Йенс в восторге хлопает в ладоши.

«Свободный день! — произносит Йенс, сглатывая слезы. — Целый день свободы, чтоб мне треснуть!»

112) Маленькая красная японская машинка Фвонка едет на юг, к шведской границе. Охранники сели вперед, а Йенс с Фвонком устроились сзади. Йенс нацепил бороду и надел голубую шапочку Фвонка. Кроме того, на нем темные очки. Йенс мечтает затовариться в приграничной полосе и дрожит от предвкушения. Он никогда еще не ездил в Швецию на шопинг по дешевке, официальная линия правительства — выражать беспокойство по поводу несостоявшихся покупок норвежского товара.

«Я поражаюсь, Фвонк, речь о миллиардах, это, как ни крути, большие деньги, только представь себе, что мы могли бы построить на них дом для пожилых людей или поддержать полезное начинание. Сколько раз я сидел в лодке около Валена и смотрел в бинокль на эту Швецию обетованную, с дешевым мясом, дешевой выпивкой и всем подряд дешевым. Я так об этом мечтал, и вот сейчас оно свершится, но все останется между нами, ладно, ни слова Фрукточнице, это самое главное, достаточно одной фотографии меня в шведском торговом центре — и выборы, считай, проиграны, потому что Фрукточница сумеет выжать из такого снимка все, что можно, до последней капли».

«Мой рот запечатан семью печатями».

«Каждый раз, когда думаю о Фрукточнице, я вспоминаю злую колдунью из „Белоснежки“, она приносит эти потрясающе красивые красные отравленные яблоки, — говорит Йенс. — Так мне легче наплевать на профессиональную этику и видеть перед собой живого врага. Таким приемчикам постепенно учишься. Обесчеловечивать своих врагов — техника хитрая, удобная и эффективная, так и Йонас считает, хотя при этом бесчеловечная, но и я не без греха, это только народ считает меня совершенством, но за это я не отвечаю».

113) «Фвонк, у тебя в машине есть Bluetooth? Я мог бы тогда запустить Дилана с моего мобильника».

«Я не знаю, о чем ты меня спрашиваешь».

«Нет, не страшно, я спросил на всякий случай, очень вдруг захотелось послушать Дилана, „Don’t Think Twice, It’s All Right“, например; лучше этой песни ничего нет, ты согласен?»

«Она очень хорошая».

«Непревзойденная — вот верное слово. И мне нравится мораль — не думай два раза, одного хватит».

«Да, обнадеживает».

«Скажи? А еще утешает и подбадривает. Хотя официально я ратую за то, чтобы все думали как минимум два раза, я должен на этом стоять, потому что если я скажу, что одного довольно, сколько раз народ даст себе труд подумать, как ты считаешь?»

«Ноль?»

«Верный ответ. И начнется хаос. А нам только этого и не хватало, конечно же».

114) Йенс включил свою электронную штуковину и читает о торговом центре, куда они едут. «Три с половиной тысячи парковочных мест, невероятно! — вскрикивает он. — И парковка бесплатная, и экономишь шестьдесят процентов на продуктах и тридцать — на прочих товарах, круто, и смотри-ка, они и по воскресеньям работают, райская страна».

«Ничего себе», — говорит Фвонк.

«Мне это кажется прогрессивным, — говорит Йенс, — хотя, конечно, обидно за тех, кто работает, пока другие отдыхают, именно поэтому мы против работы магазинов в Норвегии по воскресеньям, но здесь другая страна, Фвонк, я тут ничего не решаю, господи, какое облегчение! И ты ничего не решаешь. Мы ничего не решаем. Ура! Я влюбился в это место».

115) «Фвонк, что ты собираешься покупать?»

«Точно не знаю, может, мяса?»

«Конечно же мяса, еще бы, хотя нам следует потреблять меньше мяса, помня о сохранении окружающей среды. — (Его тошнит). — Да пропади оно все пропадом, ну съели одну курицу, велика беда. Даже если я ее не куплю, другой купит. Так, Фвонк, и бекон, по крайней мере несколько килограммов, и шоколад, и еще мне очень хочется купить сигареты, но я не могу вспомнить никого, кто продолжает курить, все бросили из-за назойливости этого министра-христианина, тоска зеленая, и скажу тебе, мне хочется облазить непродуктовые отделы супермаркета, в них встречаются истинные жемчужины, ты не поверишь, Фвонк, но даже в Норвегии».

116) Фвонку случалось ездить затариваться в Швецию и раньше, вместе с Агнес, дюжину раз всего, нет, даже побольше, пожалуй. Ей нравилась сама поездка, и привлекала доступность продуктов без глютена и сладостей без кумарина, но с тех пор торговый центр явно прибавил в размерах, он стал бесконечный, необозримый, и Фвонк только диву дается куражу Йенса, который затаскивает его в магазин за магазином. Охранники следуют за ними на почтительном расстоянии.

«Между нами, мальчиками, — говорит Йенс, — я в таком восторге — хожу себе как простой, обычный человек, это чистая фантастика — стать как все, ничем не выделяться. Прикинь, я расхаживаю тут совершенно анонимно, пока все прочие потеют на этом часе вопросов и ответов. Несуразная выдумка эти брифинги. С ними одна морока и мучения. Но здесь я не несу клейма моего трудного призвания. Здесь я — просто я, а ты — просто ты, и мы с тобой, Фвонк, друзья, правда ведь? Только вообрази все, что мы могли бы поведать друг другу, да мы с тобой, по сути, закадыки, я, по крайней мере, вижу это так».

«Я тоже», — отвечает Фвонк.

«Вообще-то, — спохватывается Йенс, — сейчас мы с тобой должны бы обсуждать, какая в Норвегии дороговизна. Мы пустили это дело на самотек, что уж тут кривить душой. Двенадцать-тринадцать крон за литр молока — разве это дело? А здесь цена вполовину. А взгляни на эти миленькие прищепки, и цвета такие оригинальные, а стоят всего десять крон, смех один, хоть бери на новогодние подарки, ну что ты будешь делать — вспомнил Новый год, тут же подумал о новогодней речи, черт бы ее побрал! А ведь у меня было такое прекрасное настроение… Слушай, а может, мне сказать об этом в моей речи, о том, что народ ездит в Швецию затариваться? Думаешь, будет умно с моей стороны признаться, что я тоже смотался в торговый центр через границу, что я не лучше, но и не хуже всех остальных, не проще, но и не сложнее? Я тоже люблю дешевое мясо, мог бы я сказать. Что думаешь, Фвонк? И продолжить, что такая поездка за границу в магазин производит сильное впечатление, поэтому я понимаю тех, кто этим занимается. Сама по себе такая вылазка — прекрасное событие, но, должен буду я сказать, это не отменяет экономической стороны проблемы, о которой каждый норвежец обязан помнить, это решение, которое каждый из нас принимает и за него отвечает, потому как вполне может оказаться, что цена приграничного шопинга несравнимо выше удовольствия от него в конечном счете. Проблема только в том, что народ никогда не заглядывает вперед, он ненавидит само это слово так же сильно, как термин „охрана окружающей среды“». (Его начинает тошнить.)

117) Йенс купил прищепки жизнерадостных расцветок, несколько упаковок бекона, нанизанных длинной связкой, три молочных продукта и один сезон телесериала, который нахваливал Йонас, целый килограмм жевательного мармелада плюс коробку жевательного табака, чтобы лежала в кабинете на работе, она наверняка пригодится, например, во время переговоров: у какого-нибудь скучного профсоюзного бонзы кончится табачок, а тут Йенс достает свой — вуаля, это наверняка будет воспринято как поразительное и прогрессивное новшество, сам-то Йенс табаком не злоупотребляет, но терпимо относится к этой слабости других. Широта натуры часто является признаком ее величия, считает Йенс, не забывший купить еще и сумку-холодильник, чтобы весь товар возвращался на родину отцов в комфорте.

118) Теперь они все четверо сидят и лижут каждый свое мягкое мороженое с шоколадной крошкой, устроившись у входа в магазин «Clas Ohlson», в дверях которого волны входящих и выходящих заворачиваются в воронку, словно речь идет о жизни и смерти. Фвонк с Йенсом уселись на одной скамейке, а охрана — на другой. Они глазеют на орды норвежцев, проходящих мимо нескончаемым потоком. Семьи с грудными и маленькими детьми — один, два или три ребенка, пары за пятьдесят, группы молодежи, множество новых граждан страны плюс пожилые люди, пенсионеров очень много, они приезжают целыми автобусами и судами, но у многих усталый вид, словно они добирались сюда несколько дней, как паломники к святому месту. Пара-тройка из них близки к закату жизни и все-таки предпочитают напоследок поучаствовать в этом заграничном шопинге.

«Кто все эти люди, — бормочет Йенс, — я не понимаю, Фвонк, неужели это мой народ, мои избиратели?»

«Откуда же я знаю», — мямлит в ответ Фвонк.

«Они как две капли воды похожи на большинство жителей Норвегии, но почему же они не на лесных и горных тропах? Погода совсем не плохая, я лично всегда предпочту прогулку магазину, если у меня вдруг освободится время, мое пребывание здесь сейчас — разовое исключение, но у них такой вид, словно бы они проводят здесь время всегда. Ты можешь мне сказать, чем они тут все заняты, вот этот, например, в вязаном свитере и с бородой, он похож на людей, которых я обычно встречаю на лыжне, и киваю им, пробегая мимо, и думаю, что они думают обо мне, что я приятный свойский мужик, за которого они будут голосовать на следующих выборах, вот ты можешь спросить его, почему он не в лесу?»

«Что-то не хочется», — отвечает Фвонк.

«Такую услугу ты мне можешь оказать, — настаивает Йенс. — И раз уж ты все равно будешь с ним говорить, спроси его заодно, за кого он собирается голосовать на выборах на будущий год».

«Нет, я не хочу», — упирается Фвонк.

«Послушай, что ты говоришь, — наседает Йенс, — не хочу, ничего себе! А я, что ли, хочу именно сейчас управлять этой страной? То-то и оно. Нет, братец, мы все должны нести свою часть ноши, к тому же ты назвался моим кровником, а это не просто приятный титул, он предполагает кое-какие обязательства тоже. Короче, давай уже, пока он не ушел».

Фвонк поднимается, останавливает мужчину в свитере и с бородой, беседует с ним и возвращается.

«Что он сказал, ну же, говори!»

«Он сказал, что почти никогда не ходит в лес и что любит проехаться сюда, купить что-нибудь по мелочи, иногда попить кофе со знакомыми, если встретит».

«Очень хорошо, — говорит Йенс, — но мне дела нет до его покупок. Ты спросил, за кого он собирается голосовать?»

«Тебе не понравится, — отвечает Фвонк. — Он будет голосовать за Фрукточницу».

«Ты спросил почему?»

«Он говорит, что она честная и отвечает за свои слова плюс все это про мигрантов».

Йенс театрально хватается за сердце.

«Это как удар ножом под дых, — говорит наконец Йенс. — Он абсолютно мой тип, мы с ним могли быть дружбанами, а он вместо этого собирается голосовать за самую помоечную партию из всех. Это предательство, я отказываюсь в это верить. Но хорошо, ладно. Видишь вон ту женщину? Эта точно моя, у меня сердце — вещун. Скорей, скорей, не упусти ее».

Фвонк спрашивает.

«Фрукточница».

«Ни фига не верю, — отвечает Йенс, — ты плохо услышал».

«Фрукточница», — не сдается Фвонк.

«А вон тот, видишь, наверняка простой работяга, ну спроси его, Фвонк, дорогуша, мне это важно».

Фвонк неохотно, но выполняет просьбу, ему хочется соответствовать другу, тем более что нельзя дружить только с солнечной стороной человека, как мечталось Агнес.

И этот тоже голосует за Фрукточницу.

«О боги! — восклицает Йенс. — Не может быть, чтоб меня так подвел мой нюх, я, честное слово, выше оценивал свое чутье, не могу же я так ошибаться в людях?!»

«Не принимай так близко к сердцу, — говорит Фвонк. — Многие люди голосуют за тебя, просто их нет здесь сейчас».

«Вынужден признать, что этот так называемый народ становится для меня все большей загадкой, я его не понимаю, хотя раньше очень даже понимал, но теперь он приводит меня в изумление. Я выступаю за равенство и солидарность, я и все наши всегда боролись за это, просто в нашей чудовищно богатой стране слово „социализм“ не так легко употребить к месту, поэтому мы не так часто его произносим, но принципам мы никогда не изменяли, во всяком случае в серьезных вопросах, народ не может этого не видеть. И всего лишь год назад мы стояли плечом к плечу с розами в руках^[11]. Нет, я отказываюсь это понимать. Какая им выгода ходить налево, к этим правым^[12], ты можешь мне объяснить? Похоже, они дуются на меня за мои слова, что мы — страна для всех; еще их отпугивает моя странная идея, что проесть прямо сразу все нефтедоллары — непредусмотрительно. Боже, что за инфантильная толпа, ужас, ужас! Ладно, не такой уж и ужас, несколько выбоин борозды не портят, переживу, тем более завтра с утра пораньше я разберусь с очередями в больницы, ты сам слышал. Я, Фвонк, специально учился управляться со всем этим, я идеально подхожу на распорядителя наших денег, но непохоже, чтобы народ это понимал. Но ответь мне про другое: почему все эти фруктово-яблочные граждане не ведут здоровый образ жизни на свежем воздухе? Их тут тысячи, все кишит, представь на минутку, сколько у них голосов и как бездарно они их тратят. Признаюсь, что несколько раз еще до этих страшных событий я думал, что, если бы вдруг случилась настоящая трагедия, я бы сплотил народ вокруг себя, я обратился бы к ним по радио и телевидению, у меня очень хорошие спичрайтеры, Фвонк, очень хорошие, и все бы обожали меня так же, как в лучшие партийные времена после войны, но вот случилось это чудовищное, и я, естественно, отдал бы все на свете, чтобы только оно никогда не случалось, и мы все сплотились и несколько недель были единым целым, но потом народ начал снова колебаться. И этого я тоже не понимаю. Этого вечного шатания туда-сюда. Вот я всю жизнь голосую за одну партию. Неужели так трудно один раз определиться и уже на том стоять? Так нет же. Они не подают виду, но медленно дрейфуют в сторону Фрукточницы, у нее были свои спады, но чтобы она сдалась и отступилась — никогда. Ой, что-то мне нехорошо, я бледнею, похоже, у меня сейчас пойдет кровь носом, видимо, дело в мороженом, разве мы можем быть уверены в качестве этого шведского мороженого, мне надо прополоскать рот, у вас животы не болят, ой, скорей домой».

119) Брюхатые стали халатнее относиться к патрулированию, и Фвонк отважился на вылазку. И вот теперь он бодро рассекает на лыжах в сторону от города, почти не робея от мысли, что цель его прогулки — Институт физкультуры; а что идет он не совсем в подходящем направлении — так тело само выберет наилучший маршрут к цели. Он человек гибкий и тем горд, упертость ни к чему, уверен он, надо уметь подстраивать свои планы под те внезапные и непредвиденные изменения, которыми полна жизнь, вернее, из которых она, по сути, состоит: непредсказуемость, тревога, отсутствие покоя, внезапные озарения и происшествия, которые ломают самые твердые планы и железную определенность. Пробежался он на славу. Единственное, Институт физкультуры ему не встретился. Куда подевался, недоумевал Фвонк, неужто власти перенесли его куда-то?

120) «Сегодня мне удалось заморозить один проект», — похвастал Йенс однажды поздно вечером.

«Здорово».

«Я обожаю замороженные проекты, — продолжает Йенс. — Раньше так не было, инициатива, темп, ритм, все такое. Я находил решение раньше, чем помощники успевали изложить мне проблему до конца».

«Ты не в форме», — говорит Фвонк.

«Что есть, то есть», — отвечает Йенс.

«К тому же у тебя вечный стресс, как у всех премьер-министров».

«Видимо, за исключением Берлускони».

«Возможно. Но он расслабляется с проститутками».

«Да, я тоже об этом читал».

«Ты катастрофически не умеешь расслабляться. Я же вижу: даже когда ты строишь из конструктора, ты все равно напряжен. Ставишь дощечку на дощечку, как машина, а по-настоящему тебе хочется только одного — снести всю эту постройку к чертовой матери».

«Тут ты прав».

«Тебе нужно тратить больше времени на музыку. И чтение. Ты читаешь?»

«Важные бумаги. Несколько килограммов каждый день».

«Это проблемы никоим образом не решает».

«Нет. Но это моя работа».

«Вот именно это тебя и разрушает. Тебе надо читать художественную литературу. Причем не детективы, хотя и они могут быть хороши при правильном употреблении. В твоей ситуации надо читать книги, написанные людьми с серьезными проблемами. Таковы почти все писатели, особенно которые не могут заработать денег на своих книгах, но продолжают писать, вот таких подвижников и надо тебе читать, их тоже точит беспокойство, как тебя».

«Что ж мне — тратить время на тексты, которые люди выдумали из головы? Я занимаюсь реальными проблемами мира, если ты не понял. А тратить время на фантазии я буду, когда выйду на пенсию».

На это дремучее многословное невежество Фвонк ничего не ответил.

«А как насчет стихов?»

«Стихов?»

«Ты стихи читаешь?»

«Нет, конечно».

«Другими словами, за весь год ты из рифмованных текстов видишь только гимн на День независимости и старые рабочие кричалки на Первомай и прочее?»

«Более-менее так».

Фвонк подошел к полке, достал книгу, пролистал страницы и нашел нужную.

«Сядь», — сказал он.

Йенс сел.

— прочитал Фвонк, —

Йенс долго молча сглатывал. «Прочти еще раз», — сказал он наконец. Фвонк прочел.

121) Фвонк давно захлопнул антологию, а Йенс все так и сидел, молча и тихо. Очень-очень тихо. Фвонк сходил поставил книгу на место, однажды он подарил ее Агнес на Рождество, но она бросила ее, съезжая, книга показалась ей недостаточно крутой, как и сам Фвонк.

«Кто это написал?»

«Ян-Магнус Брухейм», — отвечает Фвонк.

«Мне очень надо с ним поговорить, — загорается Йенс. — Я хочу поговорить с ним прямо завтра».

«Он умер».

«Умер?»

«Да, к несчастью».

«Это очень печально».

«Но он умер давно».

«Какое прекрасное стихотворение, я не слышал ничего лучше».

«Да, хорошее», — соглашается Фвонк.

«Оно божественно-бесподобное, у меня до сих пор мурашки по коже, вот пощупай, он как будто бы написал его специально для меня бедного».

«Да, так иногда случается с хорошими стихами».

«Фвонк, подойди и обними меня ненадолго, мне надо, чтобы меня обняли».

122) Однажды Фвонк взял Йенса с собой на ярмарку альтернативной культуры в Лиллестрёме. Борода приклеена, охранникам велено на пятки не наступать. Фвонк из прежней жизни сюда никогда бы не пошел, но в процессе падения нравов он открыл, что люди загадочны, а за пределами обыденного, материального есть еще что-то, причем и в пределах обыденного и материального тоже, и оно объемлется теми же правилами, которые управляют всем живым и известным, но мы в своей забеганности и зашоренности всего этого не видим, поскольку над нами всегда висит тонна переживаний, кои мы должны подавить или вытеснить.

Они попробовали альтернативной еды и поглазели на голландцев, которые в белых одеждах двигались в такт музыке китов. Йенс сделал снимок своей ауры и за те же деньги еще четверть часа слушал его толкование. Оказалось, у него очень редкое сочетание цветов, оно говорит, что все будет ровно как он хочет, если только он сумеет выбраться из затруднения, в которое он сейчас, как видит толкователь аур, угодил. Йенсу вручили брошюрку о толковании ауры, ее изменении и трансформациях. Потом они сходили на доклад о Стонхендже. Датчанин с красивой бородкой сообщил, что камни, составляющие эту древнейшую каменную формацию, оказывается, вибрируют, и если стоять очень-очень тихо, то вибрацию можно услышать. Женщина подняла руку. «Вы хотите сказать, что вибрацию можно уловить как звук, то есть расслышать?» Датчанин улыбнулся и ответил «нет», не буквально услышать, но ощутить, что слышишь. Женщина полностью удовлетворилась ответом. Ощутить, что слышишь, — яснее ясного.

В поезде по дороге домой Йенс признался, что после этой маленькой вылазки в альтернативное он больше полюбил народ. «У них тоже есть проблемы», — сказал он. «У всех свои», — откликнулся Фвонк. «Не я один мучусь на износ». — «Нет, не ты один мучишься, — говорит Фвонк. — Все так же. Я тоже».

* * *

123) Йенс нашел сильно подранную белку под своим окном и примчался с ней к Фвонку.

«Мы ведь можем ее спасти, правда, да? Фвонк, миленький, давай ее спасем!»

Фвонк осмотрел зверька. Раненых белок он повидал немало, в садах в этой части столицы животная жизнь бурлит. Пульс слабый, как нитка.

«Йенс, эта белка слишком искалечена. Она не выживет».

«Что за нелюди творят такое?!»

«Это наверняка сорока, — отвечает Фвонк. — Тут в округе их полно, они дикие».

Йенс сглатывает слезы.

«И это происходит в богатейшей стране мира», — говорит он сквозь зубы.

Фвонк согласно кивает, и белочка испускает дух в руках Йенса. «Это невыносимо, — говорит он. — Надо поубивать этих сорок, надо мне принять такое постановление, скажи? Я мог бы приставить к этому делу безработных».

«Да, — соглашается Фвонк. — Об этом, безусловно стоит подумать».

«Чтобы уже отделаться от них раз и навсегда».

«От безработных?»

«Нет, от сорок».

«Ага, тогда понял», — говорит Фвонк.

124) Однажды приехала Хельга. Фвонк насвистел о Йенсе всякую чепуху. Упомянул, в частности, что для того оказалось испытанием съездить в Швецию на шопинг и что он часто тревожится по поводу новогоднего обращения. Хельга слушала и записывала. Потом они разделись. А после Фвонк почувствовал такую легкость в теле, что дошел почти до Института физкультуры. И если бы на тротуаре у станции метро не стояла брюхатая, он прямо в этот же день получил бы постоянную работу. В этом он уверен.

125) Ночь на субботу, Йенс лежит, положив голову Фвонку на колени. Пятиметровая копия Великой Китайской стены заканчивается в кухне.

«Думаешь, ты достаточно помогаешь мне в моей трудной ситуации?» — спрашивает Йенс.

«Не знаю».

«А ты не спрашиваешь себя порой, что еще ты можешь сделать для меня?»

«Нет».

«Я, кстати, встретил в коридоре парламентского доктора, она спросила, как я себя чувствую. Я ответил, что мне гораздо лучше».

«То есть соврал?»

«Она такая милая и внимательная, я не мог ее разочаровать».

«Другими словами, теперь ты взялся ломать комедию еще перед одним человеком».

«Одним больше, одним меньше, не суть. Я не знаю, куда мне двигаться, вот что меня мучит. Я чувствую себя заблудшим почти в библейском смысле слова. Явное зло открыто преуспевает, и я не хочу продолжать в этом участвовать. Я чувствую, что это неправильно. К тому же меня достало переодеваться на заднем сиденье правительственной машины или в такси. Я устал летать самолетами, особенно в маленькие местечки, где закрыли градообразующие предприятия. У меня больше нет сил излучать оптимизм, смеяться и представать жизнелюбом, когда в душе тьма кромешная. — Йенс прижимает руку к груди. — Мне надоело танцевать с немолодыми дамами, которые помнят, какой шарман был мой отец в юные годы, надоело иметь мнение по всем вопросам, надоело защищать идеи, которые не выдерживают никакой критики, мне от этого плохо, Фвонк. Я хочу жить простой жизнью, ездить на работу на велосипеде и оставаться куковать в своем домике, когда все остальные летние дачники уже разъехались, я ведь не так много хочу, правда, разве это чрезмерные требования?»

«Нет».

«И я страшно хочу на юг. К черту и чертовой матери, дьявол их забери».

«Там очень много брюхатых?»

«На юге? Да нет».

«Я слышал, они отчаливают в жаркие страны, едва забеременеют».

«Это злонамеренная ложь. Беременные должны все время посещать своего врача по месту проживания, к тому же и для работодателя, и для работника лучше, чтобы беременные работали до последнего».

* * *

126) Фвонк обнаружил, что женщина лет тридцати буквально не может оторвать от него глаз. Дело происходило на почте. Женщины этого возраста не имеют обыкновения им интересоваться. Последний раз такое происходило много лет назад. Фвонк приободрился. Подобрался и напружинился, изо всех сил притворяясь, что внимание молодки для него не редкость. И стал постепенно приближаться к ней, изображая, что рассматривает стойку со скидочными фильмами. Женщина набирает что-то на мобильнике и делает вид, что занята, но Фвонка не проведешь, я-то знаю, чего ты хочешь, думает он, разгоряченный удачным опытом последних недель в плане общения с Хельгой. Он возрос на этом опыте. Кто-то вошел в дверь со стороны торговой улицы, а другой в это время вышел через дверь на кольцевую дорогу, и возникший сквозняк донес до Фвонка запах женщины. Он похолодел, уловив в нем нотку беременности. Сладковатый запах пота, лакрицы и феромонов, рожденных гормональными бурями и смерчами в беременном теле. Фвонк встретился с беременной взглядом, и внезапно до него дошло, что по женщине может быть еще не видно, что она в положении. У него почернело в глазах. В своей наивности он считал, что отслеживает диспозицию с брюхатыми. Размечтался! Мир непредсказуем и опасен. Фвонк сбежал с почты, не доделав дела, ужом прошмыгнул домой, провожая испуганным и подозрительным взглядом всех встречных женщин детородного возраста, запер за собой дверь на все замки и опустил жалюзи.

127) Во вторник поздно вечером позвонил Йенс.

«Привет, это я».

«Привет-привет», — ответил Фвонк.

«Ты, наверно, удивился, чего это я звоню, раз никогда раньше не звонил, тебя наверняка насторожил сам по себе факт моего звонка».

«Да, обычно ты не звонишь».

«Верно, но оппозиция настояла на чудовищных темах для завтрашнего часа вопросов и ответов, Ближний Восток, и Афганистан, и вот это все, и пошло оно все к черту, я не буду в этом участвовать. Это мне не по силам. Я люблю войны не больше всех остальных, скорее меньше. Так что я подрядил Йонаса этим заняться, ха-ха, пусть покувыркается, ему полезно, он опять всеобщий любимчик, пишут в газетах. Вот почему, хочется спросить? Он отлично выглядит, этого не отнять, но и я выгляжу так же. Может быть, народу нравится, что он учился в престижных школах за границей? Но неужели все настолько банально? Или что он из богатой семьи? Так ведь и я из вполне зажиточной, но это в расчет не принимается. Знаешь, меня все это немного задевает, не так сильно, чтобы я только о том и думал, но и немного уже немало, когда несправедлива ситуация, я тоже хочу быть любимым, это я тебе как на духу говорю, и чтоб меня любили не только в дни потрясений, но и в обычные дни, такие как сегодня, в простые, нормальные времена, и чтоб меня любили как лично меня, неужели это трудно понять? У меня такая же потребность в народной любви, как у Йонаса, если не сильнее, и что в нем такого, чего нет во мне, ну вот скажи мне!»

«Не знаю», — отвечает Фвонк.

«Так я и думал, — говорит Йенс. — Я блестяще сдал экзамены в свое время, блестяще, оценок лучше просто не бывает. Но в Йонасе, очевидно, есть что-то неуловимое, что и словами не назовешь, а я очень не люблю, когда вещь нельзя уловить и назвать, я теряю уверенность и делаюсь подозрительным, это я готов признать. Причем неуверенность самым пагубным образом влияет на мое настроение. Я начинаю вести себя деструктивно. Иногда мне кажется, что все забыли, кто вытащил Йонаса наверх. У народа вообще очень короткая память. Если бы не я, он бы так и слонялся по коридорам здания Красного Креста от кабинета до кофеварки и обратно, потому что нельзя сказать, что, кроме него, у меня не было других кандидатов в министры иностранных дел».

«Наверняка у тебя было несколько на выбор», — говорит Фвонк.

«Да, можешь так и зафиксировать, у меня был длинный список, хорошо, не длинный, но список у меня был».

«Не сомневаюсь», — отвечает Фвонк.

128) «Но я позвонил не насчет Йонаса, у меня есть к тебе предложение».

«Вот как?»

«Если Йонас берет на себя час вопросов и ответов, я не могу шнырять в это время по закоулкам стортинга, меня там быть вообще не должно, а еще надежнее, чтоб меня не было ни в Доме Правительства, ни в стране, только отсутствие в Норвегии извиняет меня по-настоящему. Народные избранники с этим очень строги, и врать я тоже не могу, раньше это еще сходило с рук, но теперь борзописцы совсем озверели, их кормят только разоблачения, скандалы и копание в деталях. Короче, я дал поручение одному своему молодому сотруднику, способному юноше, хоть и не очень приятному, и он сумел раскопать международную встречу на высшем уровне в Будапеште завтра и в четверг. Я как раз пару недель назад вежливо отказался участвовать в ней, но теперь сказал, что приеду, мол, передумал, встреча настолько важна, что я готов ради нее поменять свое расписание, так что теперь тамошнее посольство носится как наскипидаренное, ха-ха, а мои спичрайтеры пишут доклад, который я вынужден буду там сделать для отмазки, совсем короткий, типа рост национализма в Европе, и что мы должны быть начеку, и все бла-бла-бла, но я хотел спросить, не составишь ли ты мне компанию, вот зачем я звоню. Я лечу завтра утром, и в самолете еще есть места, я только что проверил, я не могу оплатить тебе билет, но наверняка сумею поселить в своем номере, мы бы зашли по пиву и побузили немного, что скажешь?»

«Даже не знаю, это слишком неожиданно».

«Давай, — продолжает Йенс, — тем более речь о Будапеште, прекрасный город — так написано в путеводителе, и Дунай, река всех рек, он протекает через Белград, а я считаю его городом своего детства, так что это река моего детства, единственная, на тоске по которой я иногда себя ловлю, я хочу видеть Дунай из окна своей гостиной, иногда думается мне, честно, но, естественно, все это мечты и фантазии, я не собираюсь решать этот вопрос практически, а то нам пришлось бы много лет воевать, а наши вооруженные силы под это не заточены, не говоря уж о том, что нас слишком мало, хотя денег в нашем распоряжении очень много, но все же это нереалистичный план, а вот смотаться туда и поглядеть на все нам вполне по силам. Кроме того, у них там совершенно другая цивилизация в смысле культуры купания, пишет путеводитель, так что мы сходим в купальни, там горячие источники, ха-ха, мой друг, это совсем недурно».

«Брюхатые теперь патрулируют всю улицу, так что я не в любое время могу выбраться из дому».

«Вот незадача, — сочувствует Йенс, — а через садовую калитку ты выбраться не можешь? У меня место одиннадцать А, и я вижу, что одиннадцать Б еще свободно, заказывай быстрее. И не будем мешать часу вопросов и ответов жить своей жизнью, притом скучной и занудной, вообще, брифинги эти у меня в печенках уже, Фвонк, можешь это даже процитировать, впрочем, лучше не стоит».

129) Всю ту ночь Фвонк не спал. Что-то всего многовато, и почему-то все сыплется строго на его голову И так уже пять лет. Сперва пертурбации в Обществе ходьбы лишили его уверенности в себе, потом Агнес, дальше неудачное стечение неблагоприятных обстоятельств дома и вне дома своей непрерывностью породили в нем всепоглощающее ощущение неутешительности бытия. Теперь вдобавок ко всему еще беременные. А также Йенс. Друг. Наконец-то друг, хотя и странный, потому что обычно дружат с равными себе, а их с Йенсом дружба, если это все же она, имеет перекос. Надо мне тоже предъявлять себе, раздвигать границы, думает Фвонк, хотя это опасно, в последний раз ничем хорошим не кончилось, наоборот, кончилось плохим. Он не различает дороги вперед, не знает, во что все это выльется. К тому же у него болит живот. Запор, видимо. Но премьер-министру не станешь про такое рассказывать.

Всю ночь он пролежал, глядя на красные цифры на потолке в спальне. Температура на улице сперва упала с 3,2 градуса до 1,9, потом вновь стала расти. Фвонк знает по опыту, что все ночные мысли оказываются негодными в свете зари, и старается душить их в зародыше, систематично выкорчевывать. Мысли — это камни, думает он и долбит и долбит их кувалдой, пока они не превращаются в груду осколков, которыми можно заложить дыру, или их можно, например, закатать в новую дорогу. Всю ночь Фвонк строит дороги, они рассекают ландшафт во всех направлениях, связи устанавливаются или воссоздаются там, где были разорваны. Он строит дорогу для Терезы и еще одну — для Агнес, дорогу к брюхатым и наконец прокладывает еще одну — в Будапешт. Вопрос решили горячие источники. Фвонку очень хочется погрузить свое нехоленое тело в горячие ванны, как знать, вдруг наступит эффект очищения или другой эффект, любой, потому что хуженынешнего Ничто уже не будет. В четыре пятьдесят место 11-Б все еще свободно. Фвонк кликает на нужную клеточку. Достает плавки, паспорт, кроссовки, рисовальные принадлежности, выскальзывает из дому через садовую калитку и вроде бы незамеченным проходит мимо брюхатых, которые начали одеваться разносчиками газет. В них есть внутренняя сила, в этих отвратных гребаных беременных, и мощный заряд энергии. И у них вся жизнь впереди. Подумать только — у кого-то вся жизнь впереди.

130) Йенс растаял от восторга, когда Фвонк протиснулся на место 11-Б.

«Ты пришел», — сказал он.

«Да, вот он я», — ответил Фвонк.

Они прижимают ладонь к ладони. Шрамы кровного братания давно зажили.

«Фвончик мой, мой малыш», — говорит Йенс.

131) Йенс смотрит в иллюминатор. «Европа», — задумчиво говорит он.

Фвонк кивает.

«Я не спал всю ночь, — продолжает Йенс, — лежал и матерился, потом встал, выпил стакан воды, думал — смогу собраться с мыслями, но нет. Пришлось лечь обратно и материться дальше».

«А я лежал и строил дороги».

«Какие дороги?»

«Просто дороги, — отвечает Фвонк, — туда-сюда».

«Дороги — важная вещь. И туннели. И паромное сообщение», — отвечает Йенс. И на этих словах они засыпают, голова к голове.

132) «Я подумал, — говорит Йенс, пока самолет идет на посадку над плоским венгерским ландшафтом, — что должен как-то объяснить твое присутствие моим секретарям и помощникам, которые меня сопровождают. Я не могу сказать, что захватил с собой приятеля. У нас в правительстве нет такой практики. Считается, что приятели — это из области свободного времени».

«В Обществе ходьбы было то же самое», — кивает Фвонк.

«Давай назовем тебя моим духовным советником», — предлагает Йенс.

«Но я не могу дать ни одного совета».

«Еще как можешь! Ты дал мне конструктор, чай и вино, ты меня выслушал и свозил на ярмарку альтернативной культуры. Ты воистину мой духовный советник, тут ни грана неправды».

133) «Но важно не породить слухов», — продолжает Йенс.

«Слухов?»

«Народ примитивен до неприличия, — говорит Йенс, — и заводится на раз-два-три, буквально пары намеков в сторону чего-то не того достаточно, чтобы завалить крепкую, успешную карьеру».

«Я все равно не понимаю, о чем ты».

Посмотрев по сторонам и убедившись, что никто из сотрудников его не слышит, Йенс тихо шепчет:

«Например, о сексуальности. Я говорю — например».

«Нет, не понимаю», — признается Фвонк.

«Чтобы ты мог быть моим духовным советником, — говорит Йенс, — не должно быть места сомнениям, что… о черт, как-то это звучит грубо, но люди вообще грубые и неотесанные, короче… ну это… я имею в виду, что было бы хорошо, исключительно с практической точки зрения, если бы у тебя была такая же сексуальная ориентация, как обычно у людей».

«Обычно у людей какой только сексуальности не встретишь», — отвечает Фвонк.

«Конечно-конечно, но ты меня понял».

«Нет, — говорит Фвонк, — я ничего не понял».

«У тебя нетрадиционные предпочтения в сексе?»

«Я спал с твоей секретаршей, это нетрадиционно?»

«Нет-нет, такое случается всю дорогу, это давно признано частью системы».

«Хорошо».

«И нет ничего, о чем мне следовало бы знать?»

«Нет».

«Ой как ты меня обрадовал, — говорит Йенс, — прямо по-настоящему? И с животными тоже нет?»

«Нет», — говорит Фвонк.

«И в твоем прошлом в целом нет ничего предосудительного, что может всплыть и нанести урон мне и правительству?»

Фвонк не отвечает.

«Переформулирую вопрос, — говорит Йенс. — Не сделал ли ты в жизни или не планируешь ли сделать чего-то такого, что поставит под сомнение красно-зеленую коалицию^[14], если станет известно, что моим советником в вопросах духовности стал ты? Вот что я хотел бы знать».

«Я не хочу об этом рассказывать», — отвечает Фвонк.

«Не хочешь рассказывать?»

«Не хочу».

«Это уже нехорошо, — говорит Йенс. — То, о чем люди не хотят рассказывать, часто оборачивается потом проблемой. Хорошо бы знать ее суть, хотя бы в общих чертах».

Фвонк молчит.

«Давай сыграем в знатоков. Раунд из двадцати вопросов?»

Фвонк мотает головой.

«Давай, — уговаривает Йенс, — закрытость тут ни к чему Я все тебе рассказал, и ты можешь ответить мне тем же».

«Я не люблю эти игры», — говорит Фвонк.

«Возможно, я уложусь в десять, — говорит Йенс. — Я гений формулировок и очень быстро соображаю, я в свое время экзамен на госслужащего сдал блистательно».

Фвонк вздыхает.

«Тогда я начал, — говорит Йенс. — Так, если не сексуальность, что ж это может быть? Ты на кого-то напал, совершил преступление, сбил ребенка и уехал? Или ты избил соперника, нанес психический вред или заставил кого-то есть протухшую пищу? Продавал запрещенные вещества или ворованное оружие странам третьего мира? Ты занизил в налоговой декларации стоимость своего имущества? Животные, это могут оказаться животные… Ты жестоко обращался с животным или снасильничал овцу во время одного из ваших походов? Я помню, ты только что ответил на это „нет“, но люди все время врут, они врут бессовестно и нагло, но ты не лгун, верно? Хорошо. Речь скорее о проступке, чем о преступлении? Ты кивнул? Ага, значит, речь о какой-то мелочи. Ты задел чужую машину и уехал? Стащил что-то в магазине, ты из таскунов? Нагадил соседу? Помочился на улице? Что-то на работе?»

Фвонк выдержал взгляд Йенса.

«Та-а-ак, — говорит Йенс, — как я понимаю, ты прихватил домой блок бумаги для записей или старый ламинатор? Или речь об экономическом проступке?»

Фвонк нервно скребет щеку.

«Понял, — продолжает Йенс. — Значит, экономический проступок, ага. Но ты сам что-то нахимичил или был свидетелем этого? Свидетель? Ха-ха, классика жанра! О какой отрасли мы говорим? Ну же, давай, я все равно узнаю, так что выкладывай сам. Производство молока? Такси и частный извоз? Противопожарная безопасность?»

«Я работал в Обществе спортивной и оздоровительной ходьбы», — говорит Фвонк.

«Вот оно что, — оживляется Йенс, — так ты там работал. Вспоминаю, вспоминаю, какие-то там были нелады с количеством членов. Это оно?»

Фвонк кивает.

«Но ты не был застрельщиком?»

«Нет».

«Хотя и знал».

«Не то чтобы прямо знал, но…» — говорит Фвонк.

Йенс смотрит на него, внезапно посерьезнев:

«Так тебя коснулось падение нравов?»

Фвонк колеблется.

«Это нехорошо, — твердо говорит Йенс. — Нравы надо хранить на высоте и в чистоте. Я бы предпочел, чтобы ты снюхался с овцой, это неприемлемо и противоестественно, но в этом есть своя экзотика, из-за чего эти проступки списываются по отдельной статье. Но падение нравов в трудовом коллективе — совсем другое дело, как въестся, уже не вытравишь, и это всегда истории с нехорошим концом».

«Но это не я, — говорит Фвонк, — я ничего не делал, в смысле, сам я ничего не делал».

«Конечно-конечно, все так говорят, — комментирует Йенс. — Но ты не осужден и не в розыске?»

«Нет».

«Тогда все постепенно образуется, вот увидишь, — говорит Йенс. — И люди поймут, что ты навсегда покончил черт-те с чем и ратуешь за возрождение нравов. Народ мудр, к тому же сами они такое творят!.. Факт, что падение нравов коснулось даже друга премьера, только их ободрит. Люди почувствуют, что они не одиноки в этом, а норвежцы любят чувство общности. Возможно даже, твоя причастность к падению нравов сделает меня народным президентом, мне это дико нужно! Во всяком случае, так Йонас говорит. Фрукточница еще будет завидовать, что у меня есть ты. Потому что ты станешь связующим звеном между мной и народом с его склонностью к подрыву устоев, благодаря тебе и я буду выглядеть как простой, нормальный человек, который одной ногой все-таки вляпался в жизненную грязь, а то я слишком положительный, понимаешь? Мне необходимо перестать быть всегда правильным Йенсом, который по всем статьям страшно далек от большинства обычных граждан. Фвонк, короче говоря, все это скорее хорошо. Ты — большинство обычных граждан, у меня с тобой отличный контакт, и это еще сослужит службу отечеству, возвысив его и меня».

* * *

134) Кровные братья вышли на один из двух балконов гостиничного номера полюбоваться Дунаем. «Великолепен, правда?» — сказал Йенс. Фвонк крепко вцепился в кованую решетку балкона в стиле ар-нуво.

Река поражала воображение. В ширину она никак не меньше трехсот метров. Фвонк был к такому не готов. Сколько всего я не знаю, думал он, а о скольком и не догадываюсь, что не знаю. Плавает Фвонк так себе. Если он упадет в Дунай, его унесет в Черное море, и газетам придется обсуждать, не падение ли нравов спровоцировало падение в воду, типа у покойного настолько помутилось в голове, что он поддался инстинкту смерти. Его кончина станет еще одним пятном на позорной памяти Общества спортивной и оздоровительной ходьбы.

135) Йенс собрался говорить о европейском национализме и опасности, которую тот несет. Вопреки своему желанию, он сделался гораздо более подкованным докладчиком по этому вопросу, чем лидеры большинства государств. Некие таящиеся под спудом силы, одинокие волки, которые изредка прорезываются на сомнительных интернет-форумах, но держат свои самые экстремистские мысли при себе, зная, что за ними присматривают. Что в состоянии противопоставить этому все мы? Что по силам сделать школам? Как можем мы, каждый в отдельности, осознать свою долю ответственности? Последние полгода он ни о чем другом, считай, не думал, ему не нужен написанный текст, чтобы говорить правильные вещи. Но поможет ли это? Он совсем не уверен, и это источник его постоянной усталости и потери иллюзий.

136) В ожидании друга Йенса Фвонк хотел совершить пробежку. Но едва он вышел на улицу, его как обухом ударило. На остановке трамвая между гостиницей и рекой оказалась масса брюхатых. И они держали под контролем переход, по которому Фвонк мог бы попасть в парк. Спаси и сохрани, ужаснулся он, да у них всемирная сеть. Они всегда знают, где я.

137) Фвонк сбежал назад в гостиницу и теперь шел по классическому бесконечному коридору с дверями по обеим сторонам, лифтами и холлами со старомодными диванами и цветами в кадках. Коридор трижды изгибается под прямым углом.

В целом гостиница производит солидное и убедительное впечатление. Руководители государств останавливаются здесь без малого сто лет, сообщает рекламная брошюра, здесь принимались решения, поглощалась еда, пился алкоголь, совершались совокупления, все это засело в стенах. Можно спуститься на лифте прямо в купальню, Фвонку ужасно хочется купнуться, но Йенс вынудил его пообещать, что он его дождется. «Это будет неинтересно, если ты накупаешься за целый день, — сказал Йенс перед уходом, — мы должны увидеть это одновременно и разделить впечатления, а если нет, то дружба врозь».

138) Йенс вернулся ближе к вечеру.

«Прости, что так задержался, — сказал он. — Я по тебе скучал, а ты по мне?»

Фвонк кивнул, сжав зубы.

«Я не мог уйти сразу после своего доклада, — говорит Йенс, — после него еще канапе, дискуссия, сам знаешь».

«Я не знаю и знать не желаю», — отвечает Фвонк.

Йенс поднимает на него глаза:

«Ты сердишься?»

«Ты привез меня в чужую страну и исчез, а когда я выхожу на улицу, там меня уже ждут брюхатые, и вид у них еще строже, чем у норвежских, типа вообще не знают пощады, и у меня сразу куча мыслей и страхов».

«Беременные охотятся за тобой и здесь тоже?»

«Они плющат меня, Йенс. У меня против них ничего нет».

«Я тебя понимаю, — говорит Йенс. — И прости, что меня не было так долго, но вот я вернулся».

На Фвонка накатывает волна чувств, внутренний гидроузел не в силах дальше сдерживать все, что поднялось в душе, но шлюз плача, через который Фвонк раньше изредка спускал свои печали, давно вышел из строя: его погребло при падении нравов.

«Тебе хочется плакать?» — спрашивает Йенс.

«Хочется, но не получается», — отвечает Фвонк.

«И со мной та же байда, — говорит Йенс. — Черт знает что. Давай дома запишемся на курсы или тренинг, не может быть, чтобы людей не учили плакать, я уверен, что есть отработанные методики».

Фвонк кивает.

«А теперь идем купаться», — говорит Йенс.

«Йес, — откликается Фвонк. — Купаться!»

139) В белых гостиничных халатах Йенс и Фвонк заходят в купальный зал, ого, вот это роскошь: колонны, балконы, статуи, мрамор, крики купальщиков, но они проходят общий бассейн и идут еще дальше, в закрытую зону для мужчин, одних только мужчин, здесь солнце играет на стенной мозаике, а два помпезных фонтана льют воду каждый в свой бассейн, один с температурой тридцать шесть, другой — тридцать восемь градусов. Йенс наклоняется и ловит ртом струю, которая бьет из львиной головы на стене, он подставляет под струю лицо и затылок, приговаривая: «Ох-хо-хо, взгляни на меня, вот он, Другой Йенс!»

140) Они сидят по грудь в воде под львиным фонтаном, теплая минеральная вода пузырится по плечам, наслаждение огромное. Йенс зажмурился, а взгляд Фвонка бесцельно скользит по мозаикам и зеркалу воды.

«Но самое прекрасное, — говорит он, — что брюхатым вход сюда заказан, вот это блаженство, просто милость свыше, я уж не помню, когда так расслаблялся».

«Золотые слова, — оживляется Йенс, — помещение только для мужчин — это прекрасная идея».

141) Они помолчали, припоминая обиды и переживания.

«Знаешь что? — сказал наконец Йенс. — Я вот все думаю, не слишком ли далеко зашли мы в Норвегии с равенством полов, гендерными квотами и всем этим? Есть у нас такое свойство — не останавливаться, а доходить во всем до крайности, до абсолюта, мы известные радикалы, а тут, на юге Европы, они вообще не понимают, о чем мы говорим, и только потешаются над нами».

«Правда?»

«Если я на родине хочу побыть в чисто мужском обществе, я должен идти в мужской сортир, но это не совсем то, там я никогда не ощущаю такого спокойствия, как сейчас. Нам нужно завести такую купальню дома, вряд ли это стоит золотые горы, тем более денег у нас куры не клюют, а откладывать нефтекроны в пользу будущих поколений я придумал на заре нежной юности. Большая ее часть прошла в тревоге, что Норвегия тратит нефтекроны неразумно, можешь себе представить, в каком я был бешенстве, я натурально съехал с глузду и едва мог говорить о чем-то другом, измучил всех вокруг, загадка, как они меня вообще выносили. Зато сегодня у нас денег полным-полно, мы купаемся в бабках с жопой и с головой — так это называется, да, но я по-прежнему брюзжу про умеренность, талдычу и талдычу, что надо откладывать для будущих поколений, но, представь себе, я начал в этом сомневаться, думать, не лучше ли пустить деньги в дело, построить дороги, туннели и дома для пожилых с отдельными комнатами для постояльцев, но сказать этого вслух я не могу, сам понимаешь, нельзя от всего откреститься и просто сдать назад, потому что тогда Фрукточница умрет от смеха, а этого я не выдержу, по вечерам, когда я засыпаю, ее гогот — последнее, что я слышу, а ее кривая презрительная ухмылка, которая все ближе и больше, — последнее, что я вижу».

142) Они мокли в теплом бассейне долго-предолго. Время от времени вылезали и шли в соседнее помещение окунуться в холодную купель, как делали все местные, и скорее назад в теплую воду. От испарений и звуков у них слегка пошла кругом голова, как будто они напробовались шампанского.

«Вдруг вспомнил сон, он мне на днях приснился», — сказал Йенс.

«У?»

«Я три года строил себе дачу в листве, построил, украсил цветами и орешками. Три года, Фвонк, — это немало. Забыл сказать, что сам я был птицей. Я был маленькой пташкой в Новой Гвинее, и вот я скачу по своей новой дачке, навожу красоту и предвкушаю великий миг. И действительно — ко мне залетели две птички-подружки. Покрутились, поскакали и улетели дальше, мое строение оказалось недостаточно хорошо для них, или, наоборот, они недостаточно хороши для моего домика, я предпочитаю смотреть на это так. Но потом прилетела еще одна птичка, и она была птица-Фрукточница, она запрыгнула в домик и скакнула ко мне. Посмотрела на меня и стала скакать вокруг, принюхиваясь, и сделала так несколько раз, а потом вдруг развернулась и приподняла гузку, я изготовился, но, как только стал входить в нее, она вспорхнула и улетела, хохоча этим своим прокуренным смехом. А я остался один. Весь проект построить что-то совместно — коту под хвост. Она просто хитрая аферистка-разводчица. Я должен предупредить лидеров всех партий».

143) «Фвонк, угадай, о чем я сейчас думаю?»

«Не знаю».

«Ну угадай».

«Новогоднее обращение?»

«Нет, в кои веки раз я о нем забыл и уже несколько дней, кстати, не думал, но теперь, когда ты напомнил, я, возможно, снова вернусь мыслями к нему».

«Прости, пожалуйста», — говорит Фвонк.

«Прощаю, — говорит Йенс, — но впредь ты, возможно, мог бы серьезнее оценивать последствия своих заявлений, слово, Фвонк, равноценно действию, оно может ранить».

Фвонк кивает. Йенс молчит.

«О чем я говорил?» — наконец спрашивает он.

«Ты думал о чем-то».

«Да, о моих волосах».

«Понял».

«Так вот, обычно я о них не думаю. А теперь задумался».

«И что же ты думаешь о волосах?»

«Думаю, жалко, что у нас в Скандинавии считается неприемлемым красить волосы, когда они начинают седеть».

«Но ты отлично выглядишь».

«Спасибо, — говорит Йенс, — это правда, но должен признаться, мне все сильнее и сильнее хочется их покрасить, вот здесь, например, видишь, на висках седина, меня это раздражает, тебя нет? У тебя тоже порядком седины, даже больше моего».

«Я к ней привык», — отвечает Фвонк.

«И я наверняка, — говорит Йенс. — Но сейчас я говорю об объективной внешней привлекательности. Избирателям начхать, как я переживаю процесс собственного старения, им подавай премьер-министра умного, выдержанного, чтоб его не кидало из крайности в крайность, моложавого и крепкого здоровьем, и тут цвет волос играет немалую роль, Фвонк. Так оно теперь устроено, одобряешь ты это или нет. Было время, когда премьер мог выглядеть как дикарь, фотографироваться в страшненьком исподнем, и ничего, но те времена прошли».

144) «Возьми, например, Италию, там совершенно иная традиция бесстыдства, все им грешат, поэтому и общество к нему терпимо. В результате никого не удивляет, что Берлускони красит волосы и заводит шашни с девушками, в разы себя моложе. Нам в Норвегии о такой снисходительности приходится только мечтать».

145) «Кстати, о Берлускони. Я читал интервью одной женщины, она провела с ним ночь и получила свою плату, с этой стороны все чисто, с Берлускони вообще денежных проблем не встает, но у нее была корыстная задумка — поговорить с ним об отеле или о чем-то таком, во что она вложила кучу денег и рисковала все потерять, потому что норовистые местные чиновники стали чинить ей препоны. И она придумала попросить Берлускони подергать за нужные ниточки, чтобы отель, или что там у нее было, получил разрешение на строительство и все согласования. У нее в сумке всю ночь работал диктофон, запись обнародовали. Казалось бы, это гвоздь в гроб политического лидера — многочасовая запись того, как они пыхтят, хрюкают, а в промежутках обсуждают, как использовать служебное положение, чтобы решить частную экономическую проблему этой женщины, представляешь? В Норвегии разгорелся бы такой скандал, что тушите свет, это сто процентов, Фвонк, тут без вариантов: ни оппозиции, ни так называемому народу это не понравилось бы, я наверняка вынужден был бы уйти в отставку и впал бы во всеобщую немилость. Не то в Италии, там народ восхищается премьером с крашеными волосами, раз он в силе стругать ночь напролет привлекательную молодую особу; его порыв и желание понятны всем, итальянцы не видят ничего странного в том, что могущественный мужчина использует свои деньги и власть, когда хочет организовать себе простые удовольствия. По-видимому, итальянцы больше понимают про наше животное начало и отпускают инстинкты на волю, когда им это на руку, а у нас нельзя хотя бы покрасить волосы, не говоря уж о том, чтобы переспать со случайным человеком, тем более за деньги, и я думаю иной раз — а не слишком ли это, так обременять меня, притом даже больничный взять невозможно, в общем, честно сказать, Фвонк, даже не знаю, но иной раз это все ужасно обременительно».

146) «И речь ведь не о том, чтобы владеть газетами, журналами и пароходами, у меня ничего нет, даже радиостанции какой завалящей, так что я не то чтобы жадничаю и хочу все золото мира сразу, мне надо всего лишь немного пространства, жизненного пространства».

«Это слово, мне казалось, вышло из употребления», — говорит Фвонк.

«Ну да, ну да, но ты меня понял. Хоть какой-то приватности, хотел я сказать, я ведь не так много прошу, премьеру должно быть позволено иногда устроить вечеринку, например, на своей даче пару раз в год, с джакузи, шампанским и всякими знаменитостями, и женщинами, естественно, разного возраста, слушай, ты улавливаешь, о чем я, или я тут просто воздух сотрясаю?»

«Мне все понятно», — отвечает Фвонк.

«Если у меня власть, я же должен с этого иметь хоть какие-то преференции?»

«Ну, наверно».

«Иначе я ничем не буду отличаться от всех остальных, хотя вынужден работать гораздо больше».

«Скажи мне, ты не думаешь разводиться?»

«Нет, конечно, а почему ты спрашиваешь?»

«Мне так показалось», — говорит Фвонк.

«Я такого не говорил, я просто думаю вслух. Ха-ха, развестись, то-то бы славно это смотрелось, нет, мил дружок, знаешь ли…»

«Берлускони развелся».

«Неправда, это жена от него ушла».

«Разве это не одно и то же?»

«Нет, конечно, это совсем другое дело».

147) «Смотри, — говорит Йенс и высовывает из воды обе руки, — у меня кожа распарилась и сморщилась, у тебя тоже?»

«Да», — кивает Фвонк.

«Теперь мы сморщеннокожие кровные братья!»

Они то и дело хихикают, ополаскиваясь в душе, потом облачаются в халаты и, миновав кабинет с массажистами в белом, выходят из купальни. На них снизошла от купания легкость и умиротворение. Оба не испытывали ее давным-давно. Поднимаясь в лифте на свой этаж, они прыскают в кулак: у лифтерши неприступный вид, а китель на ней слащаво-безвкусный. А потом Йенс внезапно припускает бегом по бесконечному гостиничному коридору, он бежит длинными прыжками, высоко задирая колени, выпятив грудь, а руки при этом болтаются вдоль тела, халат парусит. Недолго думая, Фвонк включается в проект. Они бегут, странно задирая ноги, Йенс подвывает низким, утробным голосом: «Э-эх, видела бы меня сейчас Фрукточница!»

148) Они притащили в номер еду и пиво и теперь, устроившись на своих кроватях шестидесятых годов, смотрят венгерский телеящик. Заходит госсекретарь и спрашивает, готов ли Йенс сейчас проверить программу завтрашнего дня.

«Сожалею, — отвечает Йенс, — но сейчас я получаю духовные советы, и этот процесс нельзя ни прервать, ни перенести на попозже. Фвонк, ты сказал, что нам придется потратить на это весь сегодняшний вечер, да?»

«Да», — кивает Фвонк.

«И завтрашний день до обеда?»

«Да, я говорил так», — поддакивает Фвонк.

Йенс огорченно разводит руками, объясняя госсекретарю, что не в его власти повлиять на духовного советника.

Йенс выпроводил секретаря и страшно развеселился:

«На чем мы остановились?»

«Ни на чем, — отзывается Фвонк. — Я вообще не уверен, что мы разговаривали».

«Вот оно, счастье!» — блаженно улыбается Йенс.

149) Йенс вдруг сморился и прилег полежать. «Разбудишь меня через полчаса?» — спросил он Фвонка.

«Могу разбудить».

«Мне надо будет быстренько поруководить страной, пока вечер не наступил».

«Хм…»

Йенсова половина номера погрузилась в тишину, а Фвонк отдался своим мыслям. Сейчас это казалось не так мучительно, как обычно. Он долго лежал и смотрел по телевизору венгерское игровое шоу, ничего не понимая естественно. И внезапно ему приспичило порисовать. Это было вдохновение, а не обычная борьба с депрессией и деструктивными позывами — внутренний голос сказал ему отчетливо, что если он сейчас возьмется за кисть, из-под нее выйдут не обычные мрачные абстракции, но что-то действительно стоящее. Я могу представить миру объект или человека, подумал он и посмотрел на Йенса. Прежде ему никогда не хотелось нарисовать кровного брата. Но здесь он развернул стол лицом к Йенсу, достал краски и пачку акварельной бумаги. Он рисовал вариант за вариантом, меняя цвета и освещение. Например, если оставить дверь в ванную на заднем плане приоткрытой, то на лицо Йенса падает бледный отсвет, это меняет настроение. «Спящий премьер-министр» — вот первое рабочее название картины. Нет-нет, что за ерунда. «Кровный брат спит». Вот так назовет он портрет. Фвонк рисует, пока не отключается на диванчике. Пол покрыт сохнущими кровными братьями, все спят.

150) Часа в три ночи Фвонка грубо растолкал Йенс.

«Ты должен был меня разбудить», — сказал он.

«Я забыл, — признался Фвонк, — я рисовал».

«И теперь я не поруководил страной, и вообще», — раздраженно бухтит Йенс.

«Да, глупо получилось, прости, — отвечает Фвонк. — А ты не можешь поруководить сейчас?»

Йенс оглядывает картины на полу. Поднимает их, рассматривает. И нежно укутывает Фвонка шерстяным одеялом.

151) Через час Йенс снова будит Фвонка.

«Ну что еще?»

«У меня приключилась странная история, — говорит Йенс, — крайне странная, причем очень деликатного свойства, но все же дружба вроде нашей должна вместить и такое происшествие».

«Это не может подождать до утра?»

«Нет. Иди сюда».

Йенс завел Фвонка в ванную и показал на унитаз.

«Я делал свои дела; в кои-то веки просто сидел на толчке и ни о чем не думал. Вставая, бросил взгляд, а что там получилось, есть у меня такая привычка. Говорят, что если оно плавает, то в рационе достаточно волокон, а если тонет, то их не хватает. Не знаю, насколько это правда, тем более что оно плавает, значит, все в порядке, а взволновало меня не это».

Говоря все это, Йенс в большом волнении топчется по ванной.

«Ты хочешь, чтобы я взглянул?» — спрашивает Фвонк.

«О, если бы только согласился взглянуть! Я понимаю, что прошу тебя слишком о многом».

«Да мне нетрудно посмотреть. А что именно тебя взволновало?»

«Просто скажи мне, на что это похоже, по-твоему».

Фвонк склоняется над горшком и сообщает, что, на его взгляд, это совершенно нормальный кусок говна.

«Нет, — качает головой Йенс, — ты посмотрел невнимательно».

Фвонк смотрит еще раз и тоже качает головой:

«Нет, я не понимаю, о чем ты».

«Тебе это правда ничего не напоминает? Ты не видишь поникшую голову, бороду, разведенные в стороны руки?»

«Руки? — переспрашивает Фвонк. — Рук я не вижу».

«Вот же они, очень коротенькие, естественно, — говорит Йенс, — но все же они есть, и какая-то рубаха, видишь вот тут сбоку и сзади?»

«Как скажешь, — соглашается Фвонк. — Сам я не вижу здесь ничего такого, но, если тебе так важно, я спорить не буду. Тебе, что ли, кажется, что это человек?»

«Да».

«Скажи еще, Мухаммед».

«Сначала я тоже испугался, как бы это не оказался он, — говорит Йенс. — Но потом присмотрелся получше и думаю, что это тот, из Назарета. Сам Спаситель, короче, ты разве не видишь?»

«Для меня это нисколько не очевидно, — с сомнением говорит Фвонк, — но я не могу, конечно, полностью исключить, что ты прав».

«Он здесь один в один похож на того, что стоит на горе над Рио-де-Жанейро. Я его видел, поэтому знаю, о чем говорю».

«Возможно, есть какое-то более чем отдаленное сходство. Это максимум, на что я готов согласиться».

Йенс тяжело и медленно садится на пол и приваливается спиной к ванне.

«Да что же это за напасть такая? — тихо причитает он. — Ну вот зачем жизнь все время проверяет меня на вшивость, можно подумать, мало испытаний я выдержал, так ведь нет, снова то колом, то помелом, ни минуты покоя. Раз в жизни расслабился, отвлекся от забот, бегаю в халате по коридорам, так фиг тебе, собственные кишки тут же исторгают из меня подобие Спасителя, ну вот где справедливость?»

152) «Мне кажется, тебе не стоит принимать это так близко к сердцу», — говорит Фвонк.

«А как еще я должен это принимать? — обижается Йенс. — Любой, кто сделал бы такую мини-статую Спасителя, разволновался бы».

«Давай не будем забывать, что это, возможно, совсем не Он», — говорит Фвонк.

«Конечно это Он, — не сдается Йенс. — Ты просто хочешь меня утешить. Это мило с твоей стороны, но лишь затушевывает проблему. Нет, все это неспроста. Кто-то хочет сказать мне нечто важное. В этом я уверен».

«И кто, по-твоему, обращается к тебе?»

«Я не практикующий христианин, я всегда считал, что религии в политике не место, но части народа тяжело это принять. Многие верят, что лидер нации чуть ли не получает божественный мандат, это чистое безумие, конечно же, и до сих пор мне легко удавалось аргументированно оспаривать их притязания, но, если мои внутренности возьмутся ваять спасителей из остатков пищи, мне придется вновь обдумать проблему. Фвонк, но теперь помоги мне — что нам, дьявол их за ногу, делать с этим?»

Фвонк ходит взад-вперед по ванной. Жизнь не подготовила его к ситуации типа этой.

«Не знаю, — говорит он наконец, — сам обалдел».

«Пункт первый, — начинает распоряжаться Йенс, — об этом никто не должен узнать. Только представь, что начнется, — журналисты неделями будет процеживать нечистоты из нашего туалета, оппозиция получит роскошный подарок, нет-нет, даже думать об этом тошно. Фрукточница опупеет от счастья, красно-зеленое сотрудничество пойдет прахом, Кристин Халворсен^[15] помрет от смеха, и конца-краю этому не будет».

«О’кей, — соглашается Фвонк. — Тогда надо послать фото этого твоего какому-нибудь церковному авторитету».

«Да ты что! Нет, никаких фотографий, — возражает Йенс. — Мои дети научили меня никогда не снимать того, что нельзя напечатать на первой странице VG».

«Это единственное решение проблемы», — говорит Фвонк.

153) Выловив гипотетически фигуру предположительно Спасителя, Фвонк положил ее на лист акварельной бумаги и сфотографировал мобильным телефоном. Потом, воспользовавшись впечатляющим собранием телефонных номеров из записной книжки Йенса, разослал снимок нескольким людям, про которых есть основания думать, что они авторитетны в этом вопросе. «Who, if anybody, is this?»^[16] — написал он в сопровождении.

154) «Если это окажется правда, — говорит Йенс мрачно, — я должен переоценить всю мою жизнь».

«Держи себя в руках, — говорит Фвонк. — Это просто кал».

155) Фвонк снова улегся в постель и собирался было заснуть, когда Йенс тихо окликнул его из другого угла комнаты сонным голосом:

«Фвонк?»

«Да?»

«А ты веришь, что есть что-то, кроме нас, типа что-то большее, совсем из другого теста, что оно нас видит и за нами присматривает как бы?»

«Нет», — отвечает Фвонк.

Повисает долгая пауза.

«И я нет», — говорит Йенс.

* * *

156) Проснувшись, Фвонк обнаружил, что Йенс, лежа в постели, твердой рукой правит страной. Он разговаривал одновременно по двум телефонам и строчил на компьютере. Проходя мимо Йенса в туалет, Фвонк хотел было поздороваться, но Йенс поднял руку и сделал знак, который Фвонк истолковал так: Не сейчас, ты же видишь, я управляю страной, к тому же я не хочу, чтобы мои собеседники догадались, что я делю номер с человеком, замеченным в падении нравов. Один крохотный жест, но очень болезненный для и так разрушительно низкой самооценки Фвонка. Одноразовый я ему друг, попользовался и выбросил, с тоской подумал он, в животе все встало колом, а когда минутой позже он изливал свои утренние воды, ему почудилась в моче кровь.

Вот и пусть, решил он, вот и хорошо.

Намеренно не глядя в сторону Йенса, он прошел из туалета к своей кровати, бесшумно оделся и пошел вниз, завтракать. Взял карту города и стал планировать день без Йенса.

Мне вообще плевать, что эта важная шишка собирается делать, думал Фвонк, если он полагает, что на меня его всевластие производит сильное впечатление, то ничего подобного, мне в жизни нужны перспектива и стабильность, бескрайние просторы, понимание и взаимность. А что мне совсем не нужно — так это человек, который называет меня другом, но, когда доходит до дела, обращается со мной как с ничтожеством. Если Йенс полагает, что может приходить и уходить, как ему в голову взбредет, и сначала называть меня другом и советником, а потом вообще не замечать, то… то всё одно. Фвонк сжал зубы, но несколько слезинок все же выкатились из уголка глаза и сползли по щеке, одна упала в апельсиновый сок, а вторая на круассан. А я еще рисовал его, думал Фвонк, фотографировал его испражнения. И вот вам благодарность.

157) «Вот ты где, — радостно проворковал Йенс, — а чего не сказал, куда идешь?»

Фвонк отвернулся, чтобы Йенс не увидел, как он расстроен.

«Родной мой, — сказал Йенс, — что-то случилось, ты расстроен?»

Фвонк молчит, но из глаз течет, и он должен держаться за стол, чтобы дышать.

«У нас что-то не так?»

Фвонк стискивает зубы.

«Это я виноват?»

Фвонк кивает.

«Все из-за того, что я должен был поработать?»

Фвонк упирается в него взглядом.

«Я потом подумал, — сказал Йенс, — что вышло грубо. Но меня задергали, прости; и надо было поуправлять страной, кто-то должен заниматься и этим тоже. Ситуация такова, что я не могу тратить все свое время на себя, как бы мне этого ни хотелось. К тому же меня выбила из колеи эта история с фигурой Спасителя. Я не в лучшей форме, довольно невнимателен. Притом мне нужно было получить информацию по разным поводам, например, Йонас пробуксовал весь час вопросов и ответов, ха-ха, меня это, скажем так, не огорчает. И не принимай все на свой счет; когда я управляю страной, я другой. Но я тебя очень люблю по-прежнему».

«Ты обращался со мной не как друг», — говорит Фвонк.

Йенс обходит стол кругом и обнимает его.

«Фвончик, малыш мой, — шепчет он, — сладенький мой. Больше я так делать не буду. Я не знал, что ты такой ранимый. Но при падении нравов случаются и не такие травмы. Я видел подобное в политике. Мы опять друзья? Ну скажи, что мы друзья!»

«О’кей, — отвечает Фвонк. — Друзья».

158) «Кстати, ты не получал ответов про наше фото?»

«Совсем о нем забыл, — отвечает Фвонк, — даже телефон еще не включил».

«Ну, давай включи».

Фвонк включил телефон, набрал ПИН-код, и они стали, прижавшись бок о бок, ждать, пока телефон не загрузится и не найдет сеть; у Йенса под носом и на лбу блестят капли пота. Внезапно телефон включился и пронзительно громко принялся сообщать, сколько пропущено звонков и сколько пришло сообщений. Йенс взглянул на Фвонка и изо всех сил стиснул его руку.

Первое сообщение от Каролы. Она написала: «Иисус — святое имя, в нем родник любви небесной. Перед ближними своими повторяй его бессчетно»^[17].

«Мимо кассы», — говорит Йенс.

Бывший христианский премьер-министр впредь просил бы избавить его от ночных эсэмэсок кощунственного содержания, а епископ Кварме пригрозил, что, если такое повторится, он вычислит отправителя и обратится в суд; «вы больны», написал он.

«Я действительно болен, — огорчился Йенс, — но от человека Церкви я как-то ждал большей любви. Они некоторым образом обязаны всегда ставить себя на место ближнего».

«У него наверняка своих проблем по горло, — откликнулся Фвонк. — Никто не становится добрым, теплым и милосердным просто потому, что называется христианином».

«И то правда», — отвечает Йенс.

Примас Англии пишет: «Спасибо за это самое необычное изображение Спасителя. Благословляю вас».

«Значит, все-таки Он, — говорит Йенс. — Вот черт!»

«Без паники, — призывает Фвонк, — не надо спешить с выводами, пока я не позвоню Инге Лённингу^[18], он все утро обрывал телефон. Лённинг все же более здравомыслящий человек, чем эти».

Пока Фвонк набирает номер и ждет ответа, Йенс тискает его руку.

«Алло, — говорит Фвонк, — прошу простить, если я не вовремя, но вы звонили мне одиннадцать раз, да-да, это я прислал вам снимок, нет-нет, это не я, а мой друг, нет, мы смыли, да, уже на дне Дуная, так что вы думаете, вот как, ничего себе, и вы в этом уверены? Хорошо, нет, я не знаю, что он ел, понятно, понятно, нет, меня волнует, что это означает, угу, и делать ему с этим ничего не надо, понял, понял, спасибочки, до свидания».

Фвонк положил телефон на стол и строго посмотрел на Йенса.

«Он сказал, — говорит Фвонк, — что традиции христианской иконографии не позволяют связать это изображение со Спасителем. Иначе говоря — это не Он. Сто процентов».

«Какое облегчение!» — выдыхает Йенс.

«Зато, — продолжает Фвонк, — очевидно сходство с Гавриилом, ну этим, архангелом, и настолько полное, что двух мнений быть не может. Это он».

Йенс помрачнел, уставился перед собой и секунд семь-восемь молчал.

«Грубо говоря, — наконец выдавил из себя Йенс, — я наложил Гавриила».

«Да, все на это указывает».

«Это неспроста, — говорит Йенс, — это знак. Я нервничаю».

«Лённинг сказал, что, очевидно, у тебя очень неспокойно на душе и только в лоне Церкви ты сумеешь обрести мир».

«Он правда так сказал?»

«Да».

«Бог мой, чистая правда! У меня и в самом деле нет покоя в душе».

«Вот видишь!»

«И с каждым днем все хуже. Но что я должен сделать, он сказал?»

«Он сказал, что поделать с этим ничего нельзя, ты должен признать этот факт, принять и научиться с ним жить. Такое иногда случается. Он слышал о подобных случаях».

«Слышал раньше?»

«Именно так. В целом он не склонен драматизировать ситуацию. Бывает и не такое».

«Что за мир!»

«Да уж. И я хорош — принял его за обычную какашку».

Йенс покачал головой:

«Ты невероятно наивен, Фвонк, это даже трогательно. В политике ты бы и часа не продержался».

* * *

159) Йенс решил, что они как раз успеют перед вылетом домой посетить Будапештский зоопарк. Ему необходимо побыть среди зверей. Поскольку люди его достали. Никогда не известно, чего от них ждать. К тому же у него есть мечта посмотреть одно конкретное животное. Вернее, не мечта даже, а насущная потребность. «Я уже несколько лет вынашиваю эту мысль, но этот зверь есть всего в нескольких зоопарках, и прежде мне никогда не выпадал шанс туда попасть».

В метро по пути в зоопарк Фвонк сидит как мышка. Прямо напротив него три женщины детородного возраста. Две в темных очках, а третья все время говорит по-венгерски в телефон, искоса поглядывая на Фвонка. Вот ведь камарилья. И конечно, они решили подловить его за границей. Почерк мастеров. Этого у них не отнять. Они держатся сплоченно по всему миру, и проблемы одной страны легко решаются в другой. Фвонка прошиб холодный пот. Он оцепенел, он знает — скоро его отправят кормить рыб на дне Дуная. Йенс и ухом не ведет, не видит, насколько опасна ситуация. Знай себе дурачится с охранниками да примеряет кроличью ушанку, купленную у метро. Диву даешься, что такой ненаблюдательный человек забрался так высоко.

160) «Я был абсолютно уверен, что у них здесь есть лигр», — говорит Йенс, изучая план зоопарка.

Фвонк, вообще-то, не знает, что это за зверь такой — лигр, но почитает за благо не уточнять, охранники, оба в темных очках, отошли шагов на десять и болтают, как кажется Фвонку, о дачах.

«Зато у них есть малыш гориллы и новорожденный орангутан», — говорит Фвонк.

«Приматы меня сроду не интересовали, — фыркает Йенс. — А вот лигра я всегда мечтал увидеть. Я даже просил зоопарк в Кристиансанне купить одного, но получил отказ. Они, похоже, считают его противным природе существом, а стоит за ними христианское лобби Южной Норвегии, это рана в сердце. Я думаю, практически в любой другой стране дирекция зоопарка приняла бы во внимание намеки премьер-министра и завела бы лигра, но в Норвегии о таком и мечтать не стоит, это больно, Фвонк».

Фвонк кивает.

«Вот если бы Берлускони попросил Римский зоопарк завести лигра, что бы те сделали?»

«Завели бы», — говорит Фвонк.

«Именно! — горячится Фвонк. — Можно головой поручиться, что они бы уж расстарались, не то что в Норвегии. Нет, есть свой шарм в том, как мало пиетета норвежцы испытывают к властям предержащим, но плевать даже на такие мои намеки — это обидно, притом народ бы валом повалил на лигра, о чем они думают, вообще не понимаю».

Несколько шагов они молчат, Фвонка так и подмывает спросить, и Йенс наконец замечает это:

«Что случилось? Говори!»

«Я вынужден признаться, что не очень хорошо представляю себе, кто такой лигр», — мямлит Фвонк.

Йенс останавливается как подстреленный, кидается к Фвонку и двумя руками хватает его за лацканы.

«Что? — вопит он. — Как, ты не знаешь, кто такой лигр?»

Подбегают охранники и спрашивают, не обидел ли Фвонк Йенса.

«Он меня мучит, он не знает, кто такой лигр!»

Охранники, очевидно, тоже не слыхали о таком звере, Йенс смотрит на всю троицу в полном отчаянии.

«Батюшки, ну что ж мне делать-то?! — трагически восклицает Йенс. — Я чувствую, что полностью выкладываюсь на благо общества и ближних, хотя это нелегко в наши трудные времена, но я не сдаюсь. Однако общий уровень необразованности вокруг меня столь высок, что я впадаю в отчаяние, иногда мне хочется свернуться калачиком и так лежать, мной овладевает меланхолия, я чувствую себя страшно одиноким, страшно». Йенс грузно опускается на скамейку.

«Люди добрые, — с трудом произносит он, — лигр — это ребенок льва и тигрицы, это самая крупная хищная кошка на земле. В отличие от львов лигры обожают плавать, они не умеют лазить по деревьям, их самцы стерильны. Ну вот, теперь вы это знаете. Не так давно в тайваньском зоопарке родилось трое лигров. Судя по всему, служитель не усмотрел, а лев не упустил шанса, и я могу его понять, эти тигрицы страсть как хороши, короче, лев налетел на тигрицу, а у кошачьих все происходит мгновенно, им не надо, как нам, активничать черт-те сколько минут, у них за пару секунд хоп — и дело сделано. В Тайване редко проводят встречи на высшем уровне, поэтому я прилетел сюда, но, если бы я знал, что у них нет ни единого лигра, я бы сюда ни ногой. Да, все дело в том, что у меня очень плохой аппарат советников, я с ними слишком миндальничаю, но подождите, ужо я наведу строгость, ага, то-то головы полетят! Всё, я хочу домой!»

«Ну-ну-ну, — журчит Фвонк, — не надо так нервничать. Тебя выбило из колеи это происшествие с Гавриилом, все понятно, но остальные тут ни при чем. Давай знаешь что сделаем — сядем, съедим по мороженому и подумаем, как нам быть. Я схожу за мороженым».

«Не хочу я никакого мороженого».

«Не куксись. Конечно ты хочешь мороженого».

«Нет».

«Да. Тебе клубничное?»

«Только не клубничное».

«Шоколадное?»

«Давай шоколадное, если уж тебе такприспичило с этим мороженым».

161) Они долго-долго сидят вместе на скамейке. Сперва съедают два мороженых, потом Фвонк покупает два хот-дога, под конец они заливают все квартой пива.

«Реагировать так на то, что в зоопарке не оказалось лигра, — ненормально», — говорит Фвонк.

«Я знаю», — кивает Йенс.

«Ты не можешь вести себя с людьми подобным образом».

«Я был слишком разочарован. Я очень надеялся на встречу с лигром».

«Все равно».

«На самом деле я страшно не хочу возвращаться домой. Было так прекрасно побыть здесь с тобой, расслабиться. Чувство свободы, которое я испытал вчера в коридоре, Фвонк, — это что-то совершенно особенное. Но теперь я вижу, что все прежнее, обычное снова предъявляет на меня права: страна, которой надо все время управлять, все эти встречи и совещания, и Йонас с Фрукточницей, большие отличники. Меня это давит и ломает, Фвонк».

«Я понимаю».

«И поверх всего еще Гавриил самодельный. Это слишком. Я хочу сбежать от самого себя. Вдвоем с тобой, куда-нибудь».

Он в страхе оглядывается на охранников, боится, не услышали они чего лишнего, часом.

«Ты согласен? Махнем с тобой на юг!»

162) «А это кто?» — спрашивает Йенс и тычет пальцем в большую, странного вида птицу, которая бегает по загону прямо напротив них. Фвонк встает и идет к вольеру почитать табличку.

«Шлемоносный казуар», — говорит он.

«Очень странный».

«Да».

«А где он живет?»

«В Новой Гвинее и Австралии», — читает Фвонк.

Йенс подходит к решетке и протягивает казуару кусок хлеба, тот немедленно выхватывает его без всякого почтения.

«Вот эта птица мне нравится, — сообщает Йенс. — Взгляни на этот коготь, — показывает он на птичью лапу с огромным когтем. — В политике такой ох как бы пригодился, мы могли бы драть и увечить друг друга, когда слов не хватает, а их вечно не хватает, правда, Фвонк. Долгая жизнь в политике научила меня, что почти все дискуссии и дебаты ходят по кругу, если ты поучаствовал в нескольких, ты уже выучил эту механику наизусть, и где тогда взять терпения на следующие дебаты-дискуссии? Как некоторые выдерживают в политике целую жизнь, я просто не могу понять и только надеюсь, что меня сия чаша минует. Фвонк, мне хочется такую птицу, с когтем. То-то бы я вспорол живот Фрукточнице, ха-ха, только не цитируй эти мои слова, или пропорол этого эгоиста, ну, премьера христианского, за то, что он на веки вечные лишил меня возможности взять больничный, этих моих слов тоже никому не передавай, прикинь, вонзить ему коготь прямо в брюхо и провернуть, вот бы я тогда полюбовался на его личико, этого психически нестабильного пса христианского!»

«Йенс, тебе надо успокоиться».

«Даже не проси меня успокаиваться».

«Тебя переполняют отрицательные эмоции. Премьер-министру такое не к лицу. Ты на грани срыва».

«Но это происходит помимо меня, — объясняет Йенс, — я в отчаянии, но не знаю, как удержать это под контролем».

«Сядь на лавку и поматерись».

«Ты думаешь?»

«Да».

«А ты посидишь рядом, послушаешь?»

«Нет».

«Ты намекаешь на сербскую традицию?»

«Естественно».

«Хорошо, она ведь оттачивалась веками ненависти и войн между разными группами людей, населявших страну».

«Это я понял».

«Я говорил тебе, что столько раз, сколько Белград, не был разрушен ни один другой город в мире?»

«Нет».

«Что-то около сорока раз. Теперь представь себе, как это муторно — каждый раз разбирать завалы, и как это тяжело эмоционально, естественно, люди приучаются виртуозно материться, нам, норвежцам, до них очень далеко, Фвонк, нам до них шагать и шагать».

Фвонк строго указывает Йенсу на скамейку. Тот садится, зажмуривается и сидит тихо десять, двадцать, тридцать секунд. Фвонк видит, как ходят у Йенса желваки, слышит, что он скрипит зубами сорок секунд, сорок пять. Наконец Йенс открывает глаза.

«Ой, — выдыхает он, — ты был прав, полегчало».

«Йенс, ты очень плохо выглядишь».

«Это правда, — соглашается Йенс, — только, чур, никому не говори».

163) Фвонк, Йенс и пара-тройка секретарей мчатся в лимузине в аэропорт. Двое из секретарей вылупились на Фвонка с презрительными усмешками. Ты, мол, парень, много о себе не думай, тоже мне, духовный советник, видели мы таких. Внезапно Йенса начала бить дрожь.

«Я не хочу домой, — шепчет он, — пожалуйста, отпустите меня, не везите меня домой».

«Нельзя не ехать домой, — отвечает секретарь, — вечером у нас большая красно-зеленая встреча, посвященная планированию».

«Черт бы ее подрал!» — ругается Йенс.

«Она забита в рабочем плане уже несколько недель».

«Но мы наперед знаем слово в слово все, что они будут нести», — говорит Йенс.

Советники переглядываются.

«Мы об этом много раз говорили», — замечает один из них.

«Ябб, ябб, — передразнивает Йенс диалект одной из коллег по правительственной коалиции, — судовой кабель в Хардангере, ябб, ябб, битуминозные пески, ябб, ябб, Лофотены и Вестеролен, ябб, ябб, Директива ЕЭС о DLD, ябб, ябб, Афганистан, миграционная политика, черт с дьяволом, его мамой и тетей со стороны прабабушки, неужели это в самом деле кому-то нужно? Я хочу иметь большинство, БОЛЬШИНСТВО, я не желаю толочь воду в ступе с этими дамами, меня тошнит, стойте, МЕНЯ ТОШНИТ, остановите машину!»

* * *

164) Пока Фвонка не было, брюхатые успели организоваться гораздо лучше. Сразу видно, что теперь они чаще патрулируют улицы. Свободная радость, коснувшаяся его за границей, немедленно развеивается. Он чувствует себя под домашним арестом, не выходит, заказывает еду на дом, а алкоголь — по почте. Притом ест он от случая к случаю, живот болит, визит к врачу опять откладывается, об Институте физкультуры и думать не приходится.

165) Заехала Хельга. Фвонк мечется по дому, наводя порядок. Наконец сервирует чай и достает жестянку с печеньем. Она сидит, сжав колени и отведя голени в сторону, как королева, точно при первой их встрече.

«Мы очень тревожимся по поводу Йенса», — говорит она.

«Я тоже», — отвечает Фвонк.

«Он тебе что-нибудь говорит?»

«Непрестанно».

«Вы подружились?»

«Да. Нас можно назвать друзьями».

«И что он говорит?»

«Он устал».

«Спасибо, это мне известно».

«Я думаю, вы не представляете себе, до какой степени он устал. Кроме того, ему надо дать возможность злиться. Похоже, он никогда себе этого толком не позволял».

Хельга записывает: «злиться».

«Вы не можете просто отправить его на больничный хотя бы на недельку? Это очень помогло бы».

«Фвонк, остался всего год до выборов, мы не можем себе такого позволить, партии нужен премьер-министр в отличной форме».

«Но он не в отличной форме и вообще ни в какой».

ЖБК берет имбирную печеньку и долго смотрит на Фвонка.

«Все ближайшее окружение Йенса, — говорит она, — внимательно отслеживает происходящее, центральный аппарат нервничает. Когда Йенс в ударе, то лучшего премьера и желать невозможно, но все близкие видят, как он сейчас удручен и подавлен. Притом это более чем понятно, и мы бы с радостью отправили его на юг и на недельку, и на две, будь у нас малейшая возможность. Но ее нет, Фвонк, и Йенс сам это понимает. Жизнь нельзя притормозить потому, что ему трудно. Йонас ждет наизготове, но народ любит постоянство и чтоб все было правильно, у нас есть данные соцопросов, из них видно, что смена премьера сейчас, посреди срока, нанесет партии урон в семь-восемь процентов. Как бы ни любили люди Йонаса, их нервирует сам факт перемен».

Фвонк замечает, что по улице идет брюхатая, и отодвигается поглубже к спинке стула.

«Они так тебя и мучат?»

Фвонк кивает.

«Вот дур-ры», — говорит Хельга.

«Да».

«В общем, нам необходимо, чтобы Йенс продержался на плаву еще по крайней мере год. А после этого хоть потоп, хоть депрессия».

«Хватит болтать, — отвечает Фвонк. — Не пора ли нам лучше раздеться?»

«Давай. Я очень люблю, когда ты говоришь и ведешь себя смело и прямо».

* * *

166) Йенс не приезжал уже пару недель. Фвонк видит его только по телевизору — красные круги под глазами, во время нескольких дебатов что-то мямлил нерешительно. Притом комментаторы в газетах писали об этом куда мягче, чем можно было ожидать. Видимо, жалели ради очевидной всем его усталости. Однажды он возник у Фвонка на пороге с двумя баулами через плечо.

«Знаешь, на меня так давят со всех сторон, что я решил пресечь это решительно и грубо».

«Как тебя понимать?»

«Так, что я приехал к тебе жить. И пошли все они на фиг. Йонас может занять мое место, я так и сказал. Все равно ни о чем другом он не думает. С того момента, как я взял его в министры, он только и мечтает стать калифом на час, на два. Сначала я видел в этом угрозу, особенно когда газетные барометры популярности стали показывать, что его цифры выше. Я прямо в бешенство впадал. В то время случалось иногда, что меня обходила лидер „Хёйре“, ну знаешь, такая корпулентная, из Бергена, а это вообще дурдом, нет, правда — дурдом, одно слово».

«Ты прав», — поддакивает Фвонк.

«А помнишь, как я два года назад пробил соглашение с русскими по Баренцеву морю?»

«Что-то слышал, — осторожно отвечает Фвонк, — я был тогда в глубоком помраке».

«Вот и я тоже. Йонас разве что чуточку подсобил мне в самом конце, хотя сам он наверняка уверен, что вообще сделал все сам. У него работа, прямо сказать, проще простого: езди себе по миру, всем улыбайся и давай денег, вряд ли это такой тяжкий труд, да, но у него, как всегда, хватило наглости вылезти на первый план. Выскочил и давай шпарить по-французски, русские, конечно, впали в очарование, в итоге все газеты вышли с ним и русскими на обложке, а я где-то там сбоку припека. Короче, я останусь у тебя, посплю в гостиной, если не возражаешь. А то внизу грустно и уныло. Они даже не спросили меня, в какой цвет там все покрасить, как обустроить, государство само всем распорядилось через мою голову. А я бы сделал все иначе. Здесь у тебя мне гораздо больше нравится. Кстати, хотел спросить, можно я принесу свои диски и смешаю с твоими, поставлю в алфавитном порядке — так надо, иначе я не усну, впрочем, я и так не усну все равно».

Фвонк молчит, не отвечает.

«Хорошо, чтоб тебя это не пугало, я свои диски помечу, приклею к ним стикеры, например, — продолжает Йенс, — вот именно — приклею к ним красные стикеры, у нас в правительстве где-то были».

167) Йенс по-прежнему уходит каждое утро на работу, свои обязанности он выполняет, но ни задора, ни куража у него нет. В основном он сидит и пишет под вымышленными именами письма в «Друга Отечества»: «Давно пора завести в зоопарке лигра!» или «Лигры — тоже создания Божьи!» Хельга и прочие секретари прикрывают и маскируют его бездействие как только могут. На практике большая часть управления переходит к Йонасу, но до газет это не доходит. Вся администрация работает в чрезвычайном режиме. Народ ничего не замечает, разве что в телеинтервью и дебатах Йонас и остальные партийные начальники мелькают чаще, чем прежде. Игра идет на грани фола. Однажды в радиодебатах с Фрукточницей Йенс прямо в микрофон назвал ее аферисткой-разводчицей, по счастью, это была запись, а не прямой эфир, так что эти слова успешно стерли. Фрукточнице на все ее жалобы ничего не ответили — доказательств нет, работавшие в тот день в студии ничего не помнят, и все закончилось сетованиями на несносный нрав Фрукточницы.

168) После обеда Йенс с охранниками приезжают к Фвонку, и, пока он готовит еду — макароны, треску, яичницу или что-нибудь столь же несложное, Йенс валяется на диване или строит что-то из «Каплы».

«Слушай, как у тебя дела с брюхатыми?» — однажды вечером спрашивает Йенс.

«Не фонтан, они ничем не брезгуют».

Йенс кивает.

«Раньше я не очень верил, когда ты рассказывал о брюхатых, просто поддакивал. Но теперь и сам стал это замечать. Больно они жесткие».

«Скажи?!» — соглашается Фвонк.

«И на меня они смотрят прямо мрачно».

«И на тебя тоже?»

«По крайней мере, парочка их точно».

«Тогда не сносить головы нам обоим», — говорит Фвонк.

169) Фвонк завел привычку перед сном заходить на мамский сайт в Сети, чтобы проверить, не травят ли его там. Ему пришлось зарегистрироваться как беременной, чтобы получить доступ на форум и в блоги. Он записал себе самую возможно дальнюю дату родов. Пока никаких поношений в свой адрес он тут не обнаружил, но продолжает искать.

«Ищи, ищи дальше, — подзуживает Йенс. — Пусть тебя не успокаивает, что ты пока ничего не нашел. К тому же у брюхатых может быть свой секретный язык. И раз уж ты там все равно торчишь, посмотри заодно, не пишут ли обо мне».

170) Время от времени приезжает Хельга и уговаривает Йенса вернуться домой. «Мы все встревожены, — говорит она, — и жена твоя тоже».

«Я говорил с ней об этом, — возражает Йенс. — Она знает, что мне просто надо немного пожить отдельно».

«Предположим. Но сколько времени ты собираешься так жить? Хоть намекни, когда примерно ты собираешься опять впрячься по полной?»

«Мне лучше с каждым днем. Еще пара недель, и дело в шляпе».

«Отлично, — говорит Хельга. — Так и запишем».

171) Несколько раз в неделю кровные братья гуляют в лесу. Йенс берет отгулы. Он говорит, что несколько лет работал минимум в полтора раза дольше положенного, так что у него скопились тонны неиспользованного отпуска. Осень принарядила лес. Иногда они разводят костер, жарят сосиски, варят кофе и травят байки. Охранники привыкли, что одеваться надо потеплее. Иногда они часами торчат под какой-нибудь елкой, слушая, как Йенс с Фвонком ржут так, что вся лесная живность разбегается в диком страхе. Начинаются заморозки, озера покрываются льдом. Кровные братья ходят на нижнее озеро Бланкшё и палкой проверяют крепость льда. Еще они кидают камешки, и те, если оказываются достаточно легкими, не проваливаются, а скользят по замерзшему озеру, выбивая высокий-высокий звук, который впивается в край льда. «Еще немного, и пора доставать коньки», — говорит Фвонк. «Лед требует к себе уважения, — отвечает Йенс. — Много хороших людей доигрались с тонким льдом до нехорошего». — «Я к хорошим не отношусь, — вздыхает Фвонк. — Раньше был, да весь вышел». — «Ты достаточно хорош, — возражает Йенс, — для личного своего пользования».

172) Начались долгие бюджетные слушания, Йенс на несколько дней пропал в стортинге, а Фвонк проводил время один. В последнее время он взялся за натюрморты, рисовал документы Йенса и разную кухонную утварь, но в отсутствие Йенса его по старой привычке повело на мрачные абстракции. И живот в последние дни донимает его, как никогда прежде, Фвонк почти не ест, очень больно. Он знает, что надо бы сходить к врачу, но первый пункт в его списке неотложных дел — визит в Институт физкультуры, а после него и до врача еще много других пунктов.

173) Отсидев несколько дней под невольным домашним арестом, Фвонк как-то сумел обойти все засады брюхатых и добрался до порога Института физкультуры, он был уже в паре сантиметров от входа в здание, в которое не ступал несколько лет и которое станет трамплином в новую жизнь, если только Фвонк в него войдет, а он войдет непременно, он сжал свою волю в стальной кулак, никто и ничто не остановит меня, подумал он, и тут буквально в дверях встретил главного спортначальника.

«О, привет, — сказал на бегу спортначальник, не притормозив и не остановившись, и понесся дальше, на важную встречу, как все начальники. — Приятно видеть, что ты снова в строю! — крикнул он, удаляясь в сторону блестящего авто, явно подарка спонсоров. — Бывай!» И так походя нанес Фвонку травму, ибо тот успел заметить в глазах начальника, что первая его мысль при виде Фвонка была мысль о падении нравов. От стыда Фвонк едва не провалился сквозь землю.

174) И сбежал. Он мчался, не разбирая дороги, и пришел в себя где-то посреди университетского кампуса, окруженный милыми малышами-студентами, по-прежнему считающими мир достойным местом, где с ними с уважением будут обходиться люди, желающие им только добра. Брюхатых здесь тоже полно, они стоят отрядами и глядят на Фвонка злобно и яростно. Фвонка вытошнило за одной из колонн библиотеки, потом он зашел внутрь, в туалет, ополоснул лицо, выпил воды, сплюнул, затосковал, замерз, вышел. Он брел вдоль полок с книгами, и внезапно ему пришло на ум отыскать свою дипломную работу, ему нужно подтверждение, что и он когда-то что-то собой представлял, внес свой вклад, вносил его. Работа стоит, где ей и положено. «Развитие организованного спорта и вклад Джозефа Стокингера. К вопросу о том, как проявились особенности норвежского менталитета в эволюции Общества спортивной гимнастики Кристиании и поименованного вида спорта от патриотизма и милитаризма к идеалу здорового и гармоничного человека». Это хорошая работа, думает Фвонк, вряд ли превзойденная поныне. В нескольких метрах Фвонк находит и Йенсову работу «Макроэкономическое планирование в условиях неопределенности». Тоненькая — смех один. Фвонк листает страницы: «допустим, прибыль на реальный и денежный капиталы мультинормальна, а нефтяные цены — просто нормальны»; мультинормально, Йенс, это как? «коэффициенты средних значений рисков», «оптимальная кривая потребления при неопределенности» — ну и ну, словесный понос, думает Фвонк, и где тут логика, что некоторых выносит на вершину и они становятся премьер-министрами, а на других падают нравы и их сживают со свету брюхатые. Каждому свое. Но как ни возмущен его дух, он все же видит, что Йенс написал отличное исследование, и в глубине души понимает, что диплом, который рассматривает варианты расходования нефтекрон и ищет среди них оптимальный, дает пропуск к должностям одного типа, а диплом о чисто норвежских особенностях развития спортивной гимнастики во второй половине девятнадцатого века — к должностям другого типа.

175) Фвонк вернулся домой сам не свой и совершенно выбитый из колеи и обнаружил, что Йенс устроил в гостиной южное взморье. Он купил две пальмы, пляжный зонтик и положил на пол цветастый ковер. Поднос со всеми ингредиентами для смешивания коктейлей ждет наготове, в проигрывателе крутится диск с поп-хитами пятнадцатилетней давности. Топится камин, и в доме плюс двадцать пять.

«Привет, banana boy! — кричит Йенс и протягивает Фвонку стакан с бумажным зонтиком сбоку и жидкостью ярко-кислотного цвета внутри. — Нельзя поехать на юг, но юг приходит к нам! Я затарился провизией, так что мы можем жариться здесь целую неделю. Скол!»

Сопротивляться Фвонку не по силам, он дает вовлечь себя. Черт побери, а почему бы и нет? Чего-нибудь такого ему все равно как раз не хватало. Алкоголь приглушит боли в желудке. Так что вперед и с песней!

«Юг! — время от времени вскрикивает Йенс. — Даже не верится!»

«Угу», — поддакивает Фвонк.

«Главное — не забыть начать ругать налоги и разные платежи, как только мы напьемся, — напоминает Йенс. — Мне еще ни разу не выпадал шанс поругать их. У нас в партии это строго запрещено, я никогда не слышал ни одного дурного слова о налогах и уж тем более сам их не ругал, но здесь, на юге, мне не терпится оторваться. Налог на электричество в пиковые часы, на алкоголь, на переработку отходов — тут есть где разгуляться, Фвонк, государство сосет у нас деньги из кошелька как пылесос. У Фрукточницы уже мозоль на языке все время об этом талдычить. Сильная вещь».

Спустя время Фвонк засыпает на полу, потом вдруг приходит в себя, открывает глаза и как в тумане видит, что голый по пояс Йенс стоит на столе и поет в голос: «Дин-дон, распиздон…»

176) Проснувшись в следующий раз, Фвонк обнаружил, что за окном светло, а у окна сидит застегнутая на все пуговицы женщина и мрачно смотрит прямо перед собой на Фвонка и Йенса, который спит лицом на столе, причем нижняя часть тела залита у него чем-то липким. После долгих раздумий Фвонку наконец удалось понять, кто она.

«Так это ты — Фвонк?»

«Да».

«Наслышана о тебе. Мой супруг утверждал, что ты положительно на него влияешь, да ладно, давай говорить откровенно — на его депрессию».

«Мы друзья, — сказал Фвонк осипшим голосом, — не буду отпираться».

«Я приехала сюда, — продолжила женщина, — чтобы внести ясность в пару вопросов. Я хотела попросить вас, во-первых, не спать в одной комнате, а во-вторых — вот уж никогда не думала, что мне придется произносить такое вслух, ну да ладно, — а во-вторых, не рассматривать испражнения друг друга».

Фвонк потер виски.

«Но теперь я вижу, что время ставить такие границы давно упущено. Придется наводить порядок. Просто не знаю, что сказать».

Фвонк почувствовал, что и сам этого не знает.

«Я боялась, не буду скрывать, что ты, будучи повязан с падением нравов, в это трудное для моего супруга время запудришь ему мозги черт-те чем. Он очень тяжело пережил прошлогоднюю трагедию, но, конечно, держал лицо. Но как бы трудно ему ни приходилось, он все же не выпадал из жизни и нормально функционировал до тех пор, пока не стал твоим жильцом».

Она встала со стула.

«В любом случае это дело прошлое. Миссия моего мужа — управлять этой самой протяженной страной Европы, и я должна помочь ему выбраться из твоего бардака».

Она подошла к Йенсу и потянула его, ставя на ноги.

«Вставай. Мы идем домой».

Йенс с трудом выпрямился и побрел за ней прочь из комнаты. Фвонк снова лег на цветастый ковер и стал спать дальше.

177) Ничего.

178) Ничего.

179) Наконец хоть что-то. Фвонк встал и прибрался в гостиной.

180) Очень хочется из дому на простор. Тело требует, а мозг ему подыгрывает, координирует, скучает по вольным запахам, поздняя осень в лесу — лучшее время, ноябрь, или декабрь уже наступил? Спрятавшись за занавеской, Фвонк подглядывает в окно. Брюхатые еще усилили патрулирование. Господи помилуй. Они всегда обгоняют его на полкорпуса. Хитрые, бестии, как лисы.

181) Мрачные акварели. Вино. И Ничего в больших количествах. Крайне неудачная для Фвонка комбинация.

182) Бюро переездов вывезло все из цоколя, заходила Хельга рассчитаться и отдать ключи. Никакой близости на этот раз, но она сказала, что Фвонк плохо выглядит и должен записаться к врачу. Передала привет от Йенса, Центральный комитет партии запретил ему впредь общаться с Фвонком. В утешение Фвонку причитается один цветок и одна подарочная карта «Стеклянного магазина» («основан в 1739 году», написано на сертификате под логотипом, яхонтовые вы мои, подумал Фвонк, это они двести семьдесят лет живут со стеклянных безделушек, Твоя воля).

183) Фвонк увидел Йенса в новостях. Тот в довольно приличной форме. Правительство предлагает интенсивнее вести работу по высылке мигрантов без документов, говорит Йенс и кивает только чуть более невпопад, чем обычно. Смотри, наложили-таки на него узду, подумал Фвонк, эти дамочки знают, что делают, спецы, однако, ну и банда.

184) Желудок Фвонка не удерживает никакой пищи, он больно завязан узлом. Терпеть это невозможно. Фвонк выкидывает белый флаг и вступает в переговоры с брюхатыми. Они признают ситуацию чрезвычайной и позволяют ему дойти до врача.

185) Фвонк у врача, нет сил, что-то с животом, а крови в моче не замечали, быстрый осмотр прямой кишки, нужен тест, вам надо три дня размазывать свои испражнения по специальной бумажке, да, вот вам деревянный шпатель.

186) Фвонк все сильнее замыкается в себе, его тошнит от вида брюхатых, прогуливающихся по улице под окнами в сиянии своей неизменной чистоты и великолепия, они все слышат, все знают и видят его насквозь. Однажды Фвонк открыл окно и крикнул брюхатой: «Да, стена никудышная, вот почему шпалера все время разъезжается! Покупай другой дом!»

Брюхатая, бедная крошка, ничего не поняла, но у нее впереди столь радостные события, что это происшествие она не стала принимать близко к сердцу, тем более оно такое занятное и ей не терпится рассказать о нем товаркам.

187) Позвонил врач, новые обследования, рак прямой кишки. Врач выстукал ему голову. Вас тошнит, кружится голова, ведете себя нерационально?

188) Дополнительные обследования. Метастазы в мозге. Запущенный. Неоперабельный.

189) Фортепьянная музыка, акварельные краски, сон. Фвонк обнаружил, что абстракции, которые он рисовал в последние месяцы, неотличимы от заставки на компьютере врача Радиологической больницы, сделавшего множество снимков, а потом со всей возможной бережностью сообщившего, что изменить уже ничего нельзя. «Можно только купировать боли, — сказал доктор, — до известного предела». Какая-то часть Фвонка знала это давно.

190) Позвонила Хельга, спросила, как его дела. Фвонк рассказал. Тем же вечером приехал Йенс. «Я на минутку, — сказал он, — Хельга ждет в машине».

Потом погладил Фвонка по мокрому от испарины лбу.

«Ты справился с новогодней речью?»

«Фвончик мой, что ж ты не сказал, что болеешь?»

«Я не знал, думал, это из-за падения нравов, что оно так выглядит».

«Мне очень больно за тебя».

«Да».

«И я ничего не могу сделать?»

«Ты можешь сказать, что я по-прежнему твой друг».

«Ты по-прежнему мой друг».

«А ты давай хорошо управляй страной».

«Да, я буду».

191) Посреди ночи дверь распахнулась, и Фвонка силой потащили на Виктория-Террасе^[19], где расположился штаб норвежского филиала всемирной сети брюхатых InterPreg. Орущего и брыкающегося, его пронесли по коридору, вдоль которого в изящных отремонтированных кабинетах брюхатые разбирали почту на всех языках и отвечали на звонки. «InterPreg, чем могу помочь?» — по-английски спросил женский голос, когда его тащили мимо. Его швырнули в камеру, но время от времени выводят оттуда на допросы, брюхатые владеют изощренными техниками дознания. «Почему ты это сделал? Ты не считаешь, что обязан был сообщить об экономических преступлениях? Какой мир ты хотел оставить нашим детям? Что ты за человек такой, Фвонк?» В конце концов брюхатые утомились от его душераздирающих криков и очевидной физической слабости. Его отпустили. Он плелся по серым рассветным улицам, а местные таксисты думали про него: еще одна жертва InterPreg.

192) В светлые минуты Фвонк наводит в доме порядок, сортирует и выбрасывает бумаги. Он не хочет оставлять по себе несвязно болтающихся жизненных нитей, но быстро сдается, это слишком тяжело, сил уже нет. До сих пор он считал, что падение нравов затрагивает только внешнюю сторону бытия, оно как глушилка, поставленная между ним и всеми остальными, некая сила, препятствующая ему попасть на следующую жизненную ступень. И у него была мечта, наивная, как он теперь видит, что время вылечит и раны падения нравов тоже, но теперь ему ясно, что этого не произойдет, разложение распространилось на все, как грибок в стенах дома, тихо и исподволь, он и не заметил, что вся его система заминирована. Сначала нравы зашатались в финансовой отчетности Общества спортивной и оздоровительной ходьбы, потом затронули их с Агнес отношения, а теперь падение дошло до молекулярного уровня, угнездилось в Фвонке и растет, он и падение нравов теперь одно целое, нераздельное. Покуда он сражался с видимой частью, под этим прикрытием невидимая изъела его кишки. Виртуозная работа. Падение нравов оказалось умелым и ловким фокусником, пока вы следите за одной его рукой, другой он проделывает свои трюки.

193) Позвонила Тереза, довольная. Она наконец поговорила с собакой и поняла почти все, что та хотела сказать.

«Папа, это ни с чем не сравнимое чувство. У собаки не было от меня никаких тайн. Я видела ее насквозь, и она не возражала».

«Прекрасно, Тереза. Очень за тебя рад».

«Папа, и я поступила на отделение переводчиков животных в Англии!»

«Как приятно слышать!»

«А как ты? Все в порядке?»

«Спасибо, что спросила. Дела средней паршивости. У меня нашли рак».

«Это серьезно?»

«Да».

«Мне стоит отложить отъезд в Англию?»

«Думаю, да».

194) Тереза сообщила Агнес, и она пришла навестить, с цветами. Села рядом, стала рассказывать. Она встретила другого, египтолога, ну что ты будешь с ней делать, подумал Фвонк, но отношения только складываются, она пока не может о нем говорить. «Давай лучше поговорим о тебе, — спохватилась Агнес, — это все потому, что ты сидел в четырех стенах и куксился. Иначе и быть не могло».

«Значит, все идет как должно».

Он знает, что Агнес считает рак ответом организма на какую-то человеческую ошибку, — если ты не умеешь радоваться или не сохранил жизненный путь в чистоте, врал, обманывал, то все это оборачивается раком. Фвонк лежит и ждет, когда она наконец уйдет. Через некоторое время она уходит.

195) Фвонку очень помогает его медицинский центр, оттуда приходит человек, обезболивает его, насколько возможно, болтает с ним, читает вслух заголовки вечерней газеты: «Пациент пытался пристрелить охранника», «Солидарность с беременными», «Добро пожаловать, ученики-ненорвежцы!».

196) Тереза приезжает несколько раз на неделе. Плачет, что Фвонк уходит так быстро. Сперва он утешает ее и говорит, что, когда его не станет, она сможет учиться на переводчика животных как угодно долго и не думать о деньгах. Потом он перестает ее узнавать. Пару раз принимает ее за главнокомандующую брюхатых и сознается во всем: «Да, это все моя вина, я не просто пассивно наблюдал, но сам же все и затеял. Я не мог видеть, как мучится Общество ходьбы с привлечением новых членов. Так же химичит и Общество поддержки и развития новонорвежского языка, и Молодежное отделение Рабочей партии. Я не думал, что этого нельзя. Вы можете меня простить?» Тереза промакивает взопревший лоб. «Все хорошо, — говорит она, — не будем больше это вспоминать». Фвонк стискивает ее руку.

197) На праздники, после Рождества, Фвонк вышел из дому. Медсестра сделала ему перед уходом укол морфина, его хватило надеть ботинки и куртку. Декабрь выдался холодный, но в сочельник потеплело. На дорожках снежная каша, хорошо Фвонку знакомая. Он идет очень медленно, шаг, еще шаг. Иногда останавливается и прислоняется к мокрым стволам деревьев. Когда он добирается до нижнего озера Бланкшё, начинается снегопад, мокрые, тяжелые хлопья. Делая неимоверные усилия, он идет дальше и доходит до верхнего озера Бланкшё; опускается ночь. Больше сил нет. Он ступает на лед. Тот еще какое-то время держит его. На следующее утро кто-то, гуляя мимо, находит следы.

* * *

198) Дорогие сограждане. Многие из вас знают, как обычно звучат новогодние обращения. Я говорю о разных группах граждан, перечисляю достижения и восхваляю всех, кто достоин почета и уважения, вспоминаю, что происходило в уходящем году. Я не замалчиваю, естественно, и трудных тем, но заканчиваю всегда на оптимистической ноте, потому что жизнь, вопреки всему, движется вперед и для многих из нас становится лучше и легче. Но в этом году мне придется поделиться с вами более личными соображениями. Для меня этот год был очень трудным. Честно говоря, я чувствовал себя в глубочайшей заднице и плохо помню, чем конкретно я занимался, но был страшно усталый, несговорчивый и во всем видел только плохую сторону. Я читал стихи, пристрастился материться, и из меня выходили на свет такие вещи… даже не знаю, сказать ли… короче, вы не поверите. Хочу заодно сразу искренне поблагодарить мою команду, из-за которой крутились все колесики и вы, норвежский народ, ничего не заметили. Норвегия была и останется страной, где есть место разным и весьма различным взглядам на жизнь, но — и мне важно это подчеркнуть — всему есть предел. Что бы там ни говорили. Человек не может исходить из сочиненной им реальности и отказываться признавать факты. Есть хорошо и есть плохо. Нельзя от балды полагать то или это, если разум любого человека понимает, что это не соответствует действительности. Охолонитесь! Все, конечно, относительно, но не настолько, как некоторые, похоже, хотели бы считать. Я несколько раз думал, устав валандаться с этой неопределенностью, «да пошло оно все к черту». И знаю, что многие из вас сейчас следят, как я буду непроизвольно кивать в такт важным для меня мыслям. На здоровье! Я так устроен. Если вы желаете себе премьера с более произвольным киванием, голосуйте за другого, но, доколе вы решили видеть на этом посту меня, извольте принимать меня и с кожей, и с рожей. До вас эта информация не дошла, но в уходящем году я периодами жил в съемном углу. Не из-за сложностей в семье и дома, а поскольку мне требовалось побыть одному и прийти в себя. Я думаю, почти всем нам это знакомо. Но по иронии судьбы в этих моих поисках одиночества я встретил другого человека. Моего друга до гроба: мы с ним смешали кровь. Такой привычки у меня не было. Но вот — шрам. И этот человек, этот мужчина мучился гораздо сильнее моего. Притом сначала я этого не замечал, видел только свои потребности, но потом, и слишком, к несчастью, поздно, понял и его. То, что сегодня перед вами я выступаю сам, а не кто-то от моего имени, целиком его заслуга. Он заставил меня смеяться и играть в конструктор, мы гуляли в лесу и плавали, и я показывал ему такое, чем ни с кем не мог бы поделиться. Мы даже съездили вместе на юг. Это было понарошку, мы устроили свой юг прямо у него в гостиной из подручных материалов, которые продаются на каждом шагу. Вы тоже можете сделать так. Говоря коротко, этот человек вернул меня к простоте будней и тем самым — к жизни. Я надеюсь, что и у вас, кто слушает меня сейчас, есть такой друг. И тогда не играет никакой роли, что я или другие говорят или делают. С другом вы справитесь абсолютно со всем. Но если у вас друга нет, то все, что делаю я и другие рядом с вами, приобретает огромное значение. Мне больно при мысли, что я никогда не увижу каждого из вас, потому что тонет как раз тот, кого никто не видит.

И мы все знаем, как иногда интересно и весело съездить в магазин в ближайшую заграницу, но, стоя на кассе со связками бекона и коробками сигарет, мы обязаны помнить, что норвежские владельцы магазинов нуждаются в выручке ничуть не меньше шведских. И я не могу не обратиться к беременным: держите себя в руках! Чистота — это еще не все. Даже в грязных вещах может быть своя ценность. Тот, кого вы носите в животе, рискует превратиться в маленького поганца, если вы не пересмотрите своей позиции. И важное для каждого из вас: не ходите по тонкому льду! В заключение хочу сказать, что зоопарк Кристиансанна должен завести лигра. Я очень разочарован, что его там так и нет. С Новым годом, соотечественники! Кем бы вы ни были.

Примечания

1

Парафраз известной песни группы Karpe Diem.

(обратно)

2

Сколько лет могут жить некоторые, пока им не позволят свободу? (англ.).

(обратно)

3

Видимо, намек на Сив Йенсен, лидера Партии прогресса (Fremskrittspartiet), символом которой служит яблоко. Партия прогресса — крайне правая, в частности, она оспаривает либеральную правительственную политику в отношении мигрантов. Членом партии одно время был террорист Брейвик. Партия неуклонно набирает все больше голосов на выборах и сегодня является второй по численности в стортинге.

(обратно)

4

Йенс Столтенберг, премьер-министр Норвегии и лидер Норвежской рабочей партии (социал-демократы), с 1927 г. и поныне остающейся крупнейшей партией в стортинге.

(обратно)

5

«Винная монополия» — сеть государственных магазинов, единственное место покупки алкоголя в Норвегии.

(обратно)

6

Видимо, намек на Хьелля Магне Бунневика, лидера Христианской народной партии (христианские демократы), дважды бывшего премьер-министром.

(обратно)

7

Видимо, речь о трагических событиях 22 июля 2011 г.

(обратно)

8

Избирательный альянс левых политических сил, в том числе бывшей маоистской Рабочей коммунистической партии.

(обратно)

9

Видимо, намек на Йонаса Тара Стёре, министра иностранных дел Норвегии.

(обратно)

10

Экономический недуг, при котором увеличение экспорта сырьевых ресурсов снижает эффективность экономики.

(обратно)

11

Имеются в виду траурные мероприятия после теракта на острове Утёйа, прокатившиеся по всей стране.

(обратно)

12

«Хёйре», консервативная партия Норвегии, создана в 1884 г., всегда представлена в стортинге, но не имеет большинства. Лозунг: «свобода, ответственность, многообразие».

(обратно)

13

Перевод с норвежского Антона Нестерова.

(обратно)

14

Альянс Рабочей партии, Партии центра и левых социалистов. Коалиция имеет большинство в стортинге и формирует правительство.

(обратно)

15

Министр науки и образования в правительстве Столтенберга, член Социалистической левой партии.

(обратно)

16

«Если вы здесь видите человека, то кто он?» (англ.).

(обратно)

17

Песня Каролы Хёгквист в переводе Антона Нестерова.

(обратно)

18

Инге Лённинг — теолог и политик, член правой партии «Хёйре».

(обратно)

19

В годы Второй мировой войны по этому адресу располагался штаб гестапо.

(обратно)

Оглавление

Фвонк

*** Примечания ***