Русское христіанство [Антон Владимирович Карташев] (fb2) читать постранично

Русское христіанство

Божественное Откровеніе не есть механическій диктатъ съ неба человѣку «неизреченныхъ» Божіихъ словъ. Апостолъ Павелъ повѣдалъ намъ, что онъ удостоился быть восхищеннымъ въ рай и слышать тамъ «неизреченные глаголы – ἄρρητα ῥήματα», но ихъ нельзя сказать человѣку прямо (2 Кор. 12, 4). Божественные глаголы, по внушенію Духа Божія, съ разной степенью ясности и совершенства воспринимаются и пророками и всякой вѣрующей душой. Они разнообразно воплощаются въ словѣ устномъ и письменномъ, равно какъ и въ религіозныхъ установленіяхъ. Субъективная призма человѣческаго духа, различно преломляющая вдохновенія Святаго Духа въ разныхъ лицахъ, въ разныхъ народахъ и въ разныя времена, придаетъ Божественному Откровенію человѣческую плоть и кровь. Богодухновенное разумѣніе людьми Божественнаго Откровенія включаетъ въ себя при этомъ неизбѣжно нѣкоторыя относительныя черты, связанныя съ языкомъ, культурой, національностью, физической символикой. Такъ получаются разные типы пониманія и переживанія христіанства: христіанство эллинское, римское, восточное, западное. Въ такомъ порядкѣ есть и русское христіанство. И это законно и нормально. Это цѣнное сокровище вѣры, а не какой то внѣшній наростъ и шлакъ, подлежащій тщательному устраненію съ ядра чисто Божественнаго Откровенія. Въ конкретности намъ не дано обладать абсолютно божественной формой истины. Конкретно намъ дана только «богочеловѣческая» ея форма, такъ сказать «абсолютно-относительная». Для христіанина это не парадоксъ, а священная антиномія Халкидонскаго догмата, спасающаго насъ отъ противоположныхъ ересей – несторіанства (невѣрующаго фольклора) и монофизитства (псевдо-христіанскаго спиритуализма).

Конечно, въ этихъ вопросахъ есть нѣкая ощутимая грань, за предѣлами коей уже начинается собственная область позитивистическаго фольклора. Но вѣрующему взору открывается и другая духовная грань, за которой относительные фольклористическіе факты становятся символами и отраженіями истинъ и силъ божественныхъ. «Слово Божіе» звучало и звучитъ не только на еврейскомъ и греческомъ, но и на латинскомъ и германскомъ и славянскомъ и на всѣхъ языкахъ міра, калейдоскопически преломляя въ нихъ и въ душахъ разныхъ культуръ тайны откровенія.

Когда мнѣ задаютъ вопросъ, есть ли у русскаго народа и у русской церкви свое характерное переживаніе и пониманіе христіанства, не задумываясь отвѣчаю: конечно, есть. И не только какъ фольклористическій курьезъ, и не уклоненіе отъ вселенской истины церкви, а именно какъ обогащеніе вселенской истины своеобразнымъ опытомъ.

Попытаюсь указать нѣсколько характерныхъ чертъ русскаго христіанства не осложняя дѣла никакой подробной аргументаціей, которой я располагаю.

Русскій расовый и національный темпераментъ, какъ и у другихъ народовъ, конечно является продуктомъ очень долгой исторіи. Онъ сложился еще въ доисторическое время. Уже на зарѣ русской исторіи, въ VIII и IX в., еще до крещенія русскаго народа, въ отрывочныхъ сообщеніяхъ о его характерѣ у византійскихъ и арабскихъ писателей, мы замѣчаемъ присутствіе въ нашихъ полуславянскихъ, полунорманскихъ, полуфинскихъ и полутюркскихъ предкахъ любви и склонности къ двумъ противоположнымъ крайностямъ, извѣстную всѣмъ изъ русской литературы трагическую «широту» русскаго характера, которая пугала самого Достоевскаго. «Широкъ русскій человѣкъ, я бы его сузилъ», писалъ онъ. Это – стихійность и страстность, не сдерживаемая достаточной волей и дисциплиной. Вѣроятно тутъ дѣло не въ одной пресловутой «славянской душѣ», но въ своеобразной смѣси ея съ душой тюркской и финской. Какъ бы то ни было, такой народъ, при встрѣчѣ съ христіанствомъ, не могъ отнестись къ нему слишкомъ умѣренно и сдержанно. Не могъ быть, по образному положенію Апокалипсиса, «ни холоденъ, ни горячъ» (3, 15-16). Онъ отнесся къ христіанству съ горячей ревностью, сначала съ насмѣшками и ненавистью какъ къ нѣкоемому безумію – «юродству» (при буйномъ кн. Святославѣ – IX в.), а потомъ съ энтузіазмомъ самоотреченія (при созданіи Кіево-Печерскаго монастыря въ XI в.) какъ къ радостному, аскетическому завоеванію Іерусалима небеснаго. Необузданный язычникъ-дикарь, стихійно и безвольно отдавшійся оргіастическому пьянству и распутству, потрясенъ былъ до глубины души, что есть иной идеалъ, почти безплотной, почти ангельской жизни, и есть люди-герои, которые такъ могутъ жить. Съ какой-то иранской, дуалистической остротой древне-русскій человѣкъ почувствовалъ звѣриность и грязь своей жизни въ плоти и потянулся къ свѣтлой, чистой, освобождающей его отъ плотской грязи, жизни небесной, «равноангельной», т. е. къ жизни аскетической, монашеской. Новообращенный, еще вчерашній язычникъ, какъ показываетъ лѣтопись Кіево-Печерскаго монастыря, предался самымъ смѣлымъ аскетическимъ подвигамъ: зарыванію себя въ землю по горло, яденію только сырой зелени, затвору въ темной и сырой пещерѣ подъ землей, отдачѣ своего тѣла на