Проклятые в раю [Макс Аллан Коллинз] (fb2) читать онлайн

Макс Аллан Коллинз Проклятые в раю

«Чего хочет публика от книг о преступлениях, так это детективных историй, взывающих к страстям. Публику так долго учили ненавидеть и осуждать, что уже, похоже, нет надежды внушить ей здравые и гуманные мысли о поведении и способности рассуждать».

Кларенс Дэрроу. «История моей жизни»

«Часто язык может удавить человека быстрее веревки».

Чарли Чан

Майклу Корнелисону, другу не на словах, а на деле

Глава 1

Красивый малый в черном галстуке и белом вечернем пиджаке, стоявший у поручней на палубе парохода «Малоло» подобно ожившей рекламе мужских сорочек «Эрроу», с удовлетворением смотрел на мерцание бескрайнего серебристого океана, над которым висел ломтик луны в стиле «арт модерн».

Время от времени сноп мелких брызг ласкал суровые черты его лица, время от времени он удостаивался куда более приятного поцелуя от сногсшибательной дебютантки светского общества, прижавшейся к его руке. У нее были восхитительные волосы и фигурка для демонстрации купальных костюмов, которую нисколько не скрывала темно-синяя ткань вечернего платья. Благодаря прохладному пассату этой теплой ночи под блестящим атласом проступили соски ее грудей. Мерцавшие в небе звезды перекликались с бриллиантами, покоившимися у основания изящной шеи и на одном из тонких запястий.

Ее звали Изабелла Белл, и в этом имени дважды слышался звон колокольчиков. Она была племянницей Александра Грейама Белла, а это означало, что ее деньги могли перемещаться на длительные расстояния.

Красивый малый, должно быть, был богатым молодым человеком с Восточного побережья, представителем одной из четырехсот семей, возможно, даже старой, со старыми деньгами. Будучи красавчиком, он мог оказаться актером театра или кино или снисходительным спортсменом.

Или драматургом, настоящим мужчиной, который валил лес и играл на бирже, работал на грузовых пароходах, а потом вернулся — мудрый не по годам — и завоевал Пулитцеровскую премию, рассказав о бесчеловечном отношении человека к человеку, и будь он проклят, если позволит этим голливудским язычникам уничтожить свой шедевр. Только не он, гений из народа, заработавший право водить компанию с элитой и даже заходить и, поговаривают, проскальзывать в каюту некой Изабеллы Белл поздно вечером для того, чтобы пообщаться с представительницей высшего общества.

А может, он был обходительным детективом, который направлялся на далекий тропический остров и которого наняли, чтобы раскрыть гнусное преступление, совершенное мерзкими темнокожими мужчинами против очаровательной и невинной белой женщины.

Из всей чуши, которую вы только что выслушали, наиболее близкой к истине, хотите верьте, хотите нет (цитируя гения из народа по фамилии Рипли), была последняя.

«Красивый малый» у поручней в обнимку с красоткой был всего лишь я — Натан Геллер, обитатель Максвелл-стрит. Полицейское управление Чикаго отправило меня в отпуск в связи с самым необычным поручением, в которое когда-либо вляпывался охотник за местными ворами-карманниками. Новеньким белым пиджаком, как и стоившим чуть меньше моего годового жалования билетом на пароход, меня снабдил покровитель-святой отталкивающей наружности, который тоже жил в Чикаго.

А стройную мисс Белл мне удалось подцепить своими силами. Что касается моего социального положения, в этом отношении она не питала никаких иллюзий, но, похоже, была очарована моей грубой работой. И в конце концов, мне было всего двадцать семь и я был красивый малый.

Вот так обстояли дела — Изабелла знакомилась с изнанкой жизни... а я?

Разрази меня гром, если я не направлялся в рай.

* * *

Несколько недель назад неожиданный телефонный звонок от старого друга семьи оторвал меня от работы, которая уже и так чертовски выбила меня из привычной колеи. На первой стадии расследования, связанного с похищением двадцатимесячного сына Чарлза Линдберга, героя-авиатора, существовало сильное подозрение, что в деле замешаны чикагские гангстеры. Аль Капоне, которого незадолго до этого засадили за неуплату налогов, распространял из своей камеры в тюрьме округа Кук подозрительные слухи о похищении.

Поэтому большую часть марта 1932 года я исполнял роль связующего звена между Полицейским управлением Чикаго и полицией штата Нью-Джерси и самим полковником Линдбергом, прорабатывая различные аспекты дела в Нью-Джерси, Нью-Йорке и Вашингтоне, округ Колумбия.

К началу апреля мое личное участие в этой печальной истории, о которой я подробно рассказывал в предыдущих воспоминаниях, стало сходить на нет. И когда телефонный звонок вызвал меня из поместья Линдбергов на ленч в ресторан Сарди, находящийся в самом сердце театрального района среднего Манхэттена, я с облегчением оторвался от этого безнадежного и душераздирающего дела.

В гардеробе я отдал свою мягкую фетровую шляпу рыжеволосой куколке, и официант в красной куртке повел меня через светлое, с высокими потолками помещение, которое оказалось на удивление уютным, благодаря мягкому освещению, теплым, но почему-то выражавшим мужской дух деревянным панелям и развешанным по стенам живым, ярким карикатурам на известных людей.

Некоторые из карикатур присутствовали и в своем телесном воплощении. Сидевший неподалеку в компании светловолосой хористки Джордж Джессел произносил панегирик над останками бараньей котлеты. Уолтер Уинчел устроил прием в одной из красно-оранжевых кабинок и как из пулемета сыпал репликами в набившихся за стол восхищенных слушателей, большинство из которых составляли привлекательные молодые женщины. Тет-а-тет с лысеющим пожилым господином сидела за напитками Барбара Стенвик, светло-каштановые волосы коротко пострижены, тиха и мила, но и в повседневной жизни излучает ту же силу, что и с экрана. Мужчина, возможно, был агентом или продюсером или кем-то в этом роде. Джек Демпси — у него-то вроде свой ресторан? — под отбивные котлеты очаровывал какую-то красотку.

Но самая живая карикатура в этом зале явилась не с Бродвея и не из Голливуда, не из мира прессы или спорта, а из затерянного в прериях местечка под названием Чикаго. Он сидел спиной к стене в глубине полукруглой кабинки, и на белой льняной скатерти были поставлены приборы не только для него, но и для двух ожидавшихся гостей.

Даже сидя он являл собой внушительное зрелище — череп размером с бадью, глыба широких плеч в беспорядке мятого серого костюма, как нелепая петля, висит слабый намек на галстук-бабочку. Волосы, или то, что от них осталось, тоже серые, причесанные в отчаянной попытке замаскировать лысину, густая прядь запятой нависла над правым глазом, оттеняя изрезанное ущельями морщин лицо, примечательное стальным блеском серых глаз и скулами, как у индейцев апачей.

Кларенс Дэрроу намазывал маслом булочку. В его действиях не было никакой методичности, строгая небрежность. Семидесятичетырехлетнее воплощение настоящего адвоката взглянуло на меня с проказливой улыбкой и, хотя мы не разговаривали со дня похорон моего отца — около года назад, — проговорило так небрежно, словно мы виделись сегодня утром:

— Извини, что не встаю. Мои ноги уже не те, что были раньше, а кроме того, я подготавливаю для своего пищевода вещественное доказательство.

— Если бы это увидела Руби, — сказал я, имея в виду его безумно преданную ему жену и самопровозглашенного управляющего, — она бы возразила.

— Протест отклоняется, — улыбнулся он и зачавкал, откусив от булочки.

В зале стоял шум от позвякивавшего фарфора и столового серебра и бушевавшего эгоизма. Идеальное место для личной беседы.

Усаживаясь рядом с ним, я кивнул в сторону прибора напротив меня.

— Ждем третьего?

Дэрроу кивнул неопрятной головой.

— Парень по имени Джордж С. Лейзер. Юрист с Уолл-Стрит, окончил Гарвард. Он партнер-юрист в конторе Дикого Билла Донована.

— А, — произнес я. — Тогда понятно, как вы узнали, где меня искать.

Донован, награжденный почетной медалью Конгресса, герой войны, был приятелем Линдберга и принимал незначительное участие в наших попытках обнаружить похищенного ребенка.

— Мне порекомендовали фирму Донована, — с набитым ртом сказал Дэрроу, — когда Дадли Мэлоуну пришлось откланяться.

Настолько же гладкий, насколько Дэрроу был взъерошенным, Мэлоун считался почти таким же известным адвокатом по судебным делам, как сам Кларенс, и работал с ним по ряду дел, включая тот процесс в Теннесси, когда Дэрроу выставил на посмешище Уильяма Дженнингса Брайана, и тот, когда он еще больше укрепил свою национальную славу, защищая уже у себя дома, в Чикаго, подростков Леба и Леопольда из банды «Ужасные убийцы».

— Откуда откланяться? — спросил я.

— Из одного небольшого дельца, которым я занимаюсь.

— Только не говорите, что опять впряглись в этот хомут, К. Д. Разве вы не отошли от дел? Снова за старое?

— Я знаю, что ты свел круг своего чтения до бульварных романов и рассказов о Шерлоке Холмсе, — несколько сухо произнес Дэрроу, — поэтому я предполагал, что ты пропустил сообщение в газетах... на Уолл-Стрит произошел небольшой инцидент, некоторое время назад.

Я фыркнул.

— Я слышал, что вы довольно сильно пострадали во время Краха. Но я думал, что сейчас вы пишете... И разве вас не рвут на части устроители лекций?

Он тоже фыркнул в ответ, и у него это получилось выразительнее.

— Это так называемая депрессия сократила даже такие скудные источники доходов. Абсурдно публиковать автобиографию в такой век, когда только детективный роман имеет шанс стать бестселлером.

— За свою жизнь вы участвовали в невообразимом количестве детективных историй, К. Д.

— Мне неинтересно превращать факты своей жизни и работы в подобное популярное чтиво. — Он принялся намазывать новую булочку и смотрел на нее, а не на меня, но полуулыбка, начавшая прорезать глубокую борозду в его левой щеке, была обращена только ко мне. — В любом случае, сынок, кроме денег, в жизни есть и кое-что другое. Я надеялся, что к настоящему моменту ты это понял.

— Я давно понял, — сказал я и тоже взял булочку, — что для человека, который презирает капитализм, вы обладаете более чем восторженным преклонением перед долларом.

— Верно, — согласился он и снова откусил от намазанной маслом булочки. — Я как все люди... слаб. Порочен.

— Вы самая настоящая жертва своего окружения, К. Д., — сказал я, — не говоря уже о наследственности.

Он хохотнул:

— Ты знаешь, что мне нравится в тебе, сынок? Ты остроумен. Дерзок. И у тебя есть мозги. На то чтобы эти качества могли свести твои страдания до какого-то приемлемого уровня — в этом печальном существовании, которое так нас гнетет.

У К. Д. был самый унылый взгляд на жизнь, с которым мне приходилось сталкиваться.

— Тут дело совсем не в деньгах, — заверил он. Заговорщицки подмигнул. — Только не говори Руби, что я так сказал... я убедил ее, что единственной причиной, по которой я вырвался из спячки, в которую сам же и погрузился, является наше затруднительное финансовое положение.

— Так в чем же дело?

Он внушительно пожал плечами.

— В скуке. Бездельничать на словах — это одно, на практике — совсем другое. Четыре года, свободных от работы — звучит привлекательно. Но вообрази четыре года однообразия. Четыре года застоя. — Он испустил оглушительный вздох. — Я устал, сынок... устал от отдыха.

Я изучал его, словно ключевое вещественное доказательство на суде, который может повернуться в любую сторону.

— Если вы говорите о таких адвокатах, как Мэлоун и Донован, — заметил я, — то это «небольшое дельце», должно быть, весьма крупное.

Серые глаза сверкнули, он походил на огромного морщинистого карлика.

— Достаточно большое, чтобы вытеснить с первых страниц газет дело маленького Линдберга, которое ты расследуешь.

По спине у меня пробежал холодок, и совсем не от вентиляторов под потолком.

Наклонившись вперед, я проговорил:

— Шутите?.. Неужели дело Мэсси?

Полуулыбка сменилась полным, во весь рост оскалом. Он выглядел не так, как я помнил его с детства: верхняя вставная челюсть была намного лучше его настоящих зубов.

— Я никогда не был в Гонолулу, — объявил он так, будто мы обсуждали содержание брошюры бюро путешествий, а не скандальное уголовное дело. — Никогда не был в той части Тихого океана. Говорят, она обладает особым очарованием.

Судя по тому, что я читал, в деле Мэсси не было ничего очаровательного. Талия Мэсси, жена морского лейтенанта, расквартированного в Перл-Харборе, была похищена и изнасилована, она указала на пятерых «туземцев» как на своих мучителей, мужчины были арестованы... но присяжные так и не пришли к единому мнению, предполагалось повторное слушание.

Мать Талии Мэсси, миссис Фортескью — она играла роль матроны в местном обществе, — вместе со своим зятем Томасом Мэсси устроила похищение одного из подозреваемых, надеясь заставить его признаться. Но, находясь у них «в заключении», он был убит, застрелен, и теперь миссис Фортескью, лейтенант Томас Мэсси и два матроса, которых они сговорили помочь в этом сомнительном предприятии, должны предстать перед судом по обвинению в убийстве. Похищение сына Линдберга действительно уже было вытеснено с первых страниц бульварных газет смесью секса, насилия и расовых столкновений, куда как нельзя лучше вписалось и дело Мэсси. Газеты Херста сообщили о том, что за год на Гавайях происходит до сорока изнасилований белых женщин, и нарисовали картину «плачевной» ситуации в «Тихоокеанском саду» Америки. Добропорядочные граждане всей страны всколыхнулись из-за рассказов о бандах туземных выродков, которые сидят в кустах и только и ждут момента, чтобы выскочить и наброситься на белую женщину. Передовицы призывали власти принять решительные меры, чтобы обуздать преступления на сексуальной почве. Заголовки кричали о «тигеле зла» и навесили на Гавайи ярлык «дремлющего вулкана расовой ненависти». В новостях из Вашингтона сообщалось о слушаниях в Конгрессе и о переговорах в Белом доме относительно судебного законодательства.

И великолепный случай для Кларенса Дэрроу не замедлил явиться.

Покачав головой, я сказал:

— Опять защищаете богатых, К. Д.? Стыдно.

От смешка его впалая грудь дрогнула.

— Твой отец разочаровался бы во мне.

— Он не возражал, когда вы представляли Леба и Леопольда.

— Разумеется, нет. Он тоже выступал против капитала.

«За одним исключением», — подумал я.

Его улыбка исчезла. Он пристально смотрел в запотевший стакан с водой, словно это было окно в прошлое.

— Твой отец так и не простил мне то, что, выступая от имени шахтеров, анархистов, негров и профсоюзных деятелей, я не гнушался клиентами... сомнительного свойства.

— Вы хотите сказать — гангстерами и взяточниками.

Он поднял бровь, вздохнул.

— Тяжелый человек, твой отец. Нравственный до предела. Никто не мог жить в точности по его стандартам. Даже он сам.

— Но дело Мэсси... Если то, что я о нем читал, недалеко от истины, вы, естественно, должны выступать за другую сторону.

Морщинистое лицо собралось складками.

— Не оскорбляй меня, сынок. Нет такого дела, в котором Кларенс Дэрроу выступил бы на стороне обвинения.

Но если и будет такое, то это дело Мэсси.

Я спросил:

— А как ваши друзья в Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения собираются...

— У меня есть друзья в организациях, — отрезал он, — но ни одна организация мне не друг.

— Сноб. Но разве эта миссис Фортескью... кажется, так ее зовут?

Дэрроу кивнул.

— Разве эта миссис Фортескью не из Кентукки или Виргинии или что-то в этом роде?

— Из Виргинии.

— И она организовала похищение, в результате которого был застрелен цветной, изнасиловавший ее дочь? Разве это не ставит Великого Друга Цветных на сторону суда Линча?..

— Неслыханно, — проскрежетал он. Серые глаза метали молнии. — Ни один белый не отдал столько своего времени — и денег — на защиту негров, сколько я. Мои убеждения в отношении расового вопроса не подлежат сомнению.

На старости лет Дэрроу стал обидчивым, а раньше всегда был вспыльчивым.

— А разве вы сами не ставите этот вопрос под сомнение, К. Д., беря на себя такую защиту?

Он вздохнул и покачал своей бадьеподобной головой, серая запятая над глазом изогнулась.

— Ты одного не можешь понять, Натан, что я не виню тех, кто находится в плену расовых предрассудков. Нетерпимость у человека в крови.

— Я знаю, помню. Я часто слышал ваши рассуждения, когда был ребенком. Тогда для меня это звучало весьма поучительно — «никто не заслуживает вины, никто не заслуживает доверия». Но мне нравится думать, что до некоторой степени я могу контролировать свою жизнь.

— Думай на здоровье, сынок. Это полезно для детского воображения. — Он махнул официанту в красной куртке. — Пожалуйста, передайте Маме Сарди, что мистер Дэрроу хотел бы получить две чашечки ее особого кофе.

— Да, сэр, — с понимающей улыбкой кивнул официант.

Дэрроу снова перенес все свое внимание на меня.

— Когда я в первый раз изучил это дело... по правде говоря... я отклонил его из-за расового аспекта... но не из-за моральных соображений.

— И что?

Он пожал плечами, на этот раз не столь внушительно.

— Я побоялся, что, если мои клиенты ожидают, будто, выступая от их имени, я стану апеллировать к предполагаемому более низкому положению цветных рас, они будут... разочарованы. Я дал понять своим возможным клиентам, что не позволю себе выступать в суде с позиций, идущих вразрез с моими убеждениями, с тем, за что я выступал все эти годы.

— И каков же был ответ?

Опять слегка пожал плечами.

— Они написали мне, что считают мою позицию по расовому вопросу правильной и хотят, чтобы я развил свое отношение к этому в суде. И более того, что контроль над их защитой будет полностью находиться в моих руках и мне будет предоставлена полная свобода действий. — И снова чуть пожал плечами. — Что я мог сделать? Я согласился.

Официант принес две чашечки дымящегося черного кофе. Дэрроу причмокнул губами и схватил свою прямо с подноса официанта. Я отхлебнул из своей, в кофе было кое-что добавлено, я хочу сказать — не сливки и не сахар.

— Земляк, — прошептал я, стараясь не раскашляться, — чего они туда подмешали?

— Какого-то варева с дьяволовой кухни, не иначе.

Забавно. До введения сухого закона я никогда не видел, чтобы Дэрроу что-то пил. Даже когда они с отцом посещали «Байолоджи клаб» — «занимались наукой», как они говорили, — и по кругу там ходили кувшины с вином, Дэрроу всегда отмахивался от них. Говорил, что должен сохранять ясную голову.

Но как только правительство объявило ему, что он не может выпить, ему все стало мало.

Я сделал еще один глоток, на этот раз поменьше.

— Итак... для чего же в этом гавайском деле вам нужен коп из Чикаго?

— Ты ведь в отпуске?

— Не совсем. Правильнее сказать, на задании.

Он хитро прищурился:

— Я могу отправить тебя в отпуск. У меня по-прежнему есть друзья в муниципалитете...

Он скромничал. Он защищал нечистоплотных политиков из администраций бывшего мэра Томпсона и нынешнего — Сермака, и во многих администрациях до этого.

— Мне казалось, вы ненавидите детективов, — произнес я. — Вы всегда сами проделывали всю сыскную работу, с...

Я замолчал. В 1912 году Дэрроу чуть не обвинили в подкупе по свидетельству частного детектива — если свидетельство детектива вообще приняли бы во внимание, — которого он нанял, чтобы подкупить членов жюри присяжных. Многие из приятелей-леваков Дэрроу отказались от него, полагая, что путем подкупа он хотел вызволить своих подзащитных — анархистов, вместо того, чтобы смягчить удар, нанесенный неизбежным судом по обвинению во взяточничестве.

Мой отец был одним из немногих друзей, кто не покинул его.

С тех пор о Дэрроу и стало известно, что большую, если не всю, часть детективной работы он выполняет сам. Он любил лично расспросить свидетелей и подозреваемых, собрать улики, выяснить факты. У него была почти фотографическая память, и он мог задавать вопросы как бы невзначай, в процессе беседы, не делая никаких записей.

— Я же сказал тебе, — тихо проговорил Дэрроу, — что мои ноги уже не те, что прежде. Да и здесь, боюсь, тоже... — И он постучал указательным пальцем по лбу. — Боюсь, что, когда потребуется, мой мозг не сможет включиться с прежней энергией.

— Вам нужна хорошая ищейка.

— Да нет. Детектив. — Он наклонился вперед. — Ты заслуживаешь лучшего, чем работа в... — следующие слова он выговорил, словно грязное ругательство, — полицейском управлении. Ты заслуживаешь лучшей участи, чем та, которую тебе может дать твой убогий круг... Когда ты был мальчишкой, ты хотел стать «Частным Детективом-Консультантом», как Ник Картер или твой драгоценный Шерлок.

— Да вообще-то я доволен, — сказал я, стараясь, чтобы не показалось, будто я оправдываюсь, а так это и было. — Я самый молодой парень, который стал сыщиком...

И опять не закончил предложения.

Мы оба знали, как мне удалось так быстро продвинуться: я солгал, давая свидетельские показания, чтобы позволить выбранной Капоне жертве взять на себя вину за убийство Джейка Лингла.

— Я не судья, — тихо сказал Дэрроу. — Я защитник. Позволь мне быть твоим защитником. Позволь мне спасти тебя от пожизненного приговора к коррумпированному существованию.

Я сглотнул. Проникновенно говорит, сукин сын.

— И как же? — поинтересовался я.

— Уходи из того насквозь прогнившего управления. Твоему отцу было ненавистно, что ты пошел на эту работу.

— Он меня ненавидел из-за нее.

Он покачал головой — нет, нет, нет.

— Нет, не поверю этому ни на секунду. Он любил своего сына, но ненавидел плохой выбор, который сделал его сын.

Я едко усмехнулся:

— О! Но, К. Д., не я сделал выбор, он меня нашел, припомните. Окружение и наследственность давили на меня и заставили пойти по этому пути.

Улыбка, которой он одарил меня в ответ, была явно покровительственной.

— Если хочешь, можешь надо мной посмеяться, сынок... но в том, что ты говоришь, есть доля правды. Внешние обстоятельства действительно влияют на нашу «судьбу». — Он подался вперед, и в его глазах засветился огонек нетерпения. — Это дело, дело Мэсси, не просто отдельно взятый эпизод. Моя милая Руби еще не знает об этом, но ее муж возвращается в игру.

Я заморгал.

— Вы возвращаетесь к своей практике в полном объеме?

Он неторопливо кивнул.

— Уголовное и радикальное право?

Он продолжал кивать.

— Вы хотите сказать, что берете меня к себе в штат следователем?

И снова кивок.

— Но, К. Д. ... вам же в этом месяце исполняется семьдесят пять.

— Спасибо, что напомнил, сынок.

— Не обижайтесь, но даже Кларенс Дэрроу не может жить вечно.

— Возможно. Но два или три года работы в качестве главного следователя у Кларенса Дэрроу послужат блестящим фундаментом либо для частной практики, либо для подобных отношений с другим адвокатом высшего класса... что скажешь, сынок?

Я думал о том, чтобы уйти из управления и открыть свое дело, я думал об этом гораздо чаще, чем позволил бы себе признаться в том Дэрроу. Позор, позволивший мне получить звание детектива, был как Каинова печать, даже в такой клоаке, как полицейское управление Чикаго, особенно там... При каждом удобном случае, любой грязный коп не упускал случая заметить, что я такой же, как он, и мне можно довериться, чтобы провернуть какое-нибудь дерьмовое дельце, и был убежден, что я не упущу возможности поучаствовать в том или ином жульничестве...

— У меня есть еще обязательства перед полковником Линдбергом, — сказал я.

— А у меня еще неделя до отъезда в Гонолулу. У тебя есть время все обдумать.

— Сколько я буду получать?

— Справедливый вопрос. — Он сделал щедрый жест. — Что касается этого конкретного задания, я хочу быть уверен, что управление подержит тебя на жаловании, пока ты будешь в отпуске. Смотри на это, как на оплаченные каникулы.

— Если не считать того, что вы бесплатно воспользуетесь моими услугами.

— Мне казалось, мы согласились, что деньги еще не все.

Дэрроу откинулся назад и выражение его глаз изменилось. Я обернулся, чтобы взглянуть, на что он смотрит, и увидел, что тот же официант, который привел меня, ведет сейчас в кабинете мистера Дэрроу ожидаемого гостя. Высокий, стройный парень в темно-синем костюме, стоившем моего месячного заработка, и голубом галстуке, цена которого равнялась моей зарплате за неделю. Глаза-щелочки на продолговатом лице, на котором возвышался крупный нос. При виде Дэрроу широкий тонкогубый рот взорвался обаятельной улыбкой.

Последний приподнялся, чтобы поздороваться с нашим изысканным, энергичным гостем, который с готовностью выбросил вперед руку. Старик, похоже, немного позабавился, пока парень жал его руку, словно качал воду насосом.

— Рад, что вы смогли прийти, мистер Лейзер, — спокойно произнес Дэрроу.

— Знаете, — усмехаясь, сказал мистер Лейзер и покачал головой, — я подумал, что это розыгрыш.

— Что? Садитесь, прошу, садитесь.

Лейзер, который еще никак не дал понять, что заметил мое присутствие, или мое существование, коль на то пошло, разместился в кабинке напротив меня.

— Когда сегодня утром вы позвонили, — начал Лейзер, — и сказали, что вы Кларенс Дэрроу и хотите со мной встретиться за ленчем у Сарди, я... если начистоту, мои друзья скажут вам, что я — ваш восторженный почитатель. Они только и слышат от меня, как «в один прекрасный день» я собираюсь вернуться в Чикаго — я учился в Чикагском университете, знаете ли — и как собираюсь найти вас и поговорить с вами, величайшим человеком в выбранной мною профессии, единственным в своем роде.

— Я польщен, — заявил Дэрроу. — Это Натан Геллер. Его покойный отец держал книжный магазин в Вест-сайде, по соседству с моим домом. Для Ната я стал чем-то вроде эксцентричного дядюшки.

— До Краха, — произнес я, — он был эксцентричным богатым дядюшкой.

Пришедший в явное замешательство Лейзер приподнялся и протянул мне руку.

— Извините. Я не хотел показаться невежливым, мистер Геллер. Я... просто... ну, просто я огромный почитатель мистера Дэрроу.

— Осторожно, — сказал я, — К. Д. вынудит вас оплатить счет... несмотря на то, что пригласил он.

— Буду рад заплатить, — сказал Лейзер.

— Чепуха, — провозгласил Дэрроу. — Давайте сделаем заказ, и тогда сможем поговорить...

Он сделал знак официанту. Было забавно наблюдать, как суетится вокруг своего идола этот обладающий изысканными манерами юрист с Уолл-Стрит. И шестым чувством я понял, что Лейзер собирается заплатить за ленч, несмотря на то, что счет взял Дэрроу.

— Я скоро возьмусь за одно дело в Гонолулу, — сказал Дэрроу, вертя свою тарелку, на которой лежали жареные почки, ирландский бекон и вареная брюссельская капуста.

Меню в ресторане Сарди являло собой неожиданное сочетание английских и итальянских блюд. Я заказал спагетти, Лейзер тоже, но едва притронулся к ним.

— Дело в том, — продолжал Дэрроу, — что я пытаюсь уговорить Ната поехать со мной в качестве моего следователя... А здесь он работает по делу Линдберга.

— Да что вы говорите, — отозвался Лейзер, на которого это внезапно произвело впечатление. — Чертовски трагичный случай. Значит, вы частный сыщик?

— Полицейское управление Чикаго, — объяснил я. — Связь с полковником Линдбергом. Из-за Капоне.

— А, — сказал Лейзер, кивая.

О связи гангстерской империи Чикаго с этим делом широко писали.

— Я надеюсь, что Нат возьмет месячный отпуск и поработает с нами, — сказал Дэрроу.

Глаза Лейзера сузились еще больше, но даже в оставшийся просвет было заметно, как засияли они при слове «нами».

— В любом случае, — продолжал Дэрроу, — я собираюсь взяться за это дело в Гонолулу, а, насколько мне известно, в прошлом году вы успешно справились там с семейной тяжбой Каслов.

— Совершенно верно. — Лейзер был откровенно доволен и немного удивлен осведомленностью Дэрроу о его работе.

Прожевав кусок почки, Дэрроу сказал:

— А у меня ни разу не было там дела, и я подумал, что, возможно, вы захотите поговорить со мной, рассказать что-нибудь об особенностях процедуры в тамошней юрисдикции.

— Да я буду более чем счастлив...

— Кларенс!

Все взгляды в этой усеянной и пресыщенной знаменитостями забегаловке обратились к маленькой фигурке — костюм из серой ткани в узенькую белую полоску, серый с красным галстук и соответствующие короткие гетры.

Человечек шагал через зал, словно был тут хозяином.

Он не владел этим рестораном, но — по крайней мере, сейчас, — являлся хозяином города. Это был Джимми Уокер, мэр Нью-Йорка.

— Какая приятная неожиданность! — Дэрроу снова приподнялся и пожал Уокеру руку. — Присоединишься к нам, Джим?

— Разве что десерт, — сказал Уокер. Бывалый, нет ли, юрист с Уолл-Стрит, но Лейзер во все глаза, с благоговением, следил за случайной встречей мэра Нью-Йорка и самого известного в стране адвоката по уголовным делам. На меня произвело впечатление то, с каким спокойствием и уверенностью держится Уокер, зная, что всем известно о ведущемся против него расследовании по обвинению в некомпетентности и взяточничестве.

Официант уже принес стул для вновь прибывшего, и Дэрроу представил нас. Упоминание о моей связи с делом Линдберга привлекло внимание Уокера, и мэр забросал меня вопросами о самом деле и о полковнике Линдберге. Мэр, похоже, был так же помешан на Линди, как Лейзер на Дэрроу.

Все разговоры о Гавайях и адвокатской практике отошли на задний план, пока мы говорили о Линдберге и ели сырный пирог.

— А как же требование выкупа? — спросил Уокер. — Или это с самого начала был сплошной обман?

— Не могу взять на себя смелость осветить некоторые аспекты этого дела, ваша честь, — сказал я, — но, если откровенно — между нами, мальчиками, — похоже, что так и есть.

Уокер мрачно покачал головой.

— Сочувствую Слиму, — произнес он, имея в виду Линдберга. — Известность, скажу я вам, ребята, не всегда оборачивается выгодой.

— Можно, пожалуй, не заказывая, получить столик в ресторане, — сказал Дэрроу, — а больше я не вижу ни одного преимущества.

— У меня есть дельное предложение, — выступил Уокер. — Почему бы нам не скоротать вечерок в «Музыкальной табакерке». Билеты на «О тебе я пою» — самые ходовые в городе, и бьюсь об заклад, целый рой знаменитостей попытается туда проникнуть!

Дэрроу заботливо повернулся к Лейзеру.

— Вы можете освободить вечер, Джордж?

— Разумеется, — ответил Лейзер.

И таким образом, в компании щегольски одетого маленького мэра — который оставил свой лимузин с шофером на углу 44-й западной улицы и возглавил свиту в составе Дэрроу, Лейзера и меня, — мы сократили путь через Аллею Шуберта и вышли к «Музыкальной табакерке» на 45-й западной улице.

Это было первое бродвейское шоу, на которое я попал, но на Рэндолф-стрит я видел и более приличные постановки. А это оказалась глупая музыкальная комедия о президентских гонках. В ней, правда, участвовали несколько миловидных девушек и смешной Виктор Мур, игравший роль сумасшедшего вице-президента. Но несмотря на средний уровень исполнения, это шоу все равно осталось самым запоминающимся, хотя происходившее на сцене не имело к этому никакого отношения.

Мэр, словно нарядный капельдинер, провел нас на наши места перед оркестром, и шум в зале сменился почти что ревом. Уокер ухмыльнулся и помахал толпе, но публика приветствовала не его, хотя оркестр любезно наигрывал мелодию песни, которую написал сам Уокер — «Будешь ли ты любить меня в декабре, как любила в мае?».

Шум поднялся из-за Дэрроу — его узнали.

Вскоре старик был окружен жаждущими автографов поклонниками — Уокер, похоже, слегка надулся из-за недостатка внимания к своей особе, — и так продолжалось, пока не погасли огни и не началась увертюра.

Я сидел рядом с Дэрроу, который сидел рядом с Лейзером, который сидел рядом с мэром. В течение всего мюзикла, написанного, как я понял, обладателем Пулитцеровской премии Джорджем Гершвином, хотя даже под дулом пистолета я не напою вам из него ни единой мелодии, Дэрроу шептался с Лейзером. Их приглушенный диалог продолжался и в антракте, и так до самого конца. Дэрроу начинял молодого юриста фактами дела Мэсси, равно как и своими теориями и планами в отношении оного.

Мэр Уокер дезертировал до того, как упал финальный занавес. И пока мы выходили на 45-ю западную улицу, где нас сразу начал покусывать прохладный весенний ветерок, Дэрроу говорил:

— Знаете, Джордж, я уже какое-то время не занимаюсь делами и в течение нескольких лет не появляюсь регулярно в суде...

— Никто лучше вас не справится с этим делом.

— Что ж, спасибо, Джордж, но, боюсь, годы берут свое... — Дэрроу остановился, так резко, словно у него внезапно закончилось топливо. — Сказать по правде, мне было бы очень приятно, если бы в этом путешествии меня сопровождал более молодой человек. Скажите... вы сможете отправиться со мной в Гонолулу?

— Почел бы за честь и рвусь в бой, — выпалил Лейзер.

— Я, разумеется, должен предупредить вас, что гонорар не будет высоким. На самом деле, я могу обещать лишь немногим больше ваших расходов... и опыт на всю жизнь.

— Ясно...

— Вы согласны быть моим помощником, сэр?

Лейзер протянул руку.

— С удовольствием!

Мужчины обменялись рукопожатием. Лейзер сказал, что ему нужно будет известить своих партнеров, а Дэрроу предложил, чтобы Лейзер — и его жена, если он пожелает, — присоединились к нему в Чикаго в течение недели, чтобы произвести последние приготовления. Через день или два они созвонятся, чтобы Дэрроу мог заказать билеты.

Вернувшись к Сарди и устроившись уже в другой кабинке, мы с Дэрроу — Лейзер отправился домой — снова заказали кофе, на этот раз без всяких примесей.

— Я потрясен, — сказал я.

— Хорошее было шоу, — сказал Дэрроу.

— Шоу и в самом деле было что надо, только я говорю не про «О тебе я пою», которому, кстати, вы не уделили ни секунды внимания.

Дэрроу прихлебывал кофе и улыбался.

— Сколько из вас собирался вытянуть Дадли Мэлоун? — спросил я.

— Десять тысяч, — признался Дэрроу.

— А вы заполучили одного из ведущих юристов Уолл-Стрит задаром.

— Не задаром. Расходы и, возможно, скромный гонорар. И бесценный опыт.

— Он же не просто клерк, К. Д. — Я тряхнул головой и рассмеялся. — А как вам удалось подстроить, чтобы появился мэр?

— Ты считаешь, что все было подстроено?

— Вы ведь разыграли Уокера, как сосунка, К. Д. Держу пари, бедняга думает, что, если он вам подыграет, вы защитите Его Честь при расследовании деятельности его администрации.

Дэрроу пожал плечами. В пожатии определенно не было напыщенности.

— А Джентльмен Джимми знает, что вы будете на Гавайях, когда он предстанет перед судом?

— Мэр Нью-Йорка составил нам компанию за сырным пирогом и устроил приятный вечер в театре, — сказал Дэрроу, — а ты видишь в этом тайный заговор.

— Сколько вы получите?

— За что?

— За то, что называете... защитой Мэсси.

Он хотел бы оставить вопрос без ответа, но понимал, что лгать мне бесполезно. Я детектив и все равно смогу это выяснить.

Проницательные серые глаза сделались безразличными, когда он как бы между прочим проговорил:

— Тридцать тысяч... но свои расходы я оплачиваю сам.

Я немного посмеялся, потом вышел из кабинки.

— Вот что я скажу, К. Д. Попробуйте выхлопотать мне отпуск, а я подумаю. Но я хочу сто баксов в неделю, помимо моей зарплаты полицейского.

— Пятьдесят, — сказал он.

— Семьдесят пять и все расходы.

— Пятьдесят и все расходы.

— А мне казалось, что вы друг рабочему человеку!

— Так и есть, и оба мы находимся в ловушке дурной, несправедливой системы, распростершейся на этом куске грязи, плывущим под бескрайним небом. Пятьдесят и все расходы — вот мое последнее слово.

— Ладно, ладно, — сказал я. — В конце концов, что вы можете с собой поделать — наследственность, окружение превратили вас в ядовитого и жадного старого ублюдка.

Он попытался напустить на себя оскорбленный вид.

— Разве я не оплатил счет?

И подмигнул мне.

Глава 2

Наше путешествие длиной в четыре тысячи миль началось поездом, и два с половиной дня, пока мы ехали от Чикаго до Сан-Франциско, я отсыпался. Выполнение обязанностей по делу Линдберга вымотало меня до предела, а кое-кто из репортеров, увязавшихся за Дэрроу — для уверенности они прошли на перрон, даже взяли билеты и все такое, — пронюхал, чем я занимался, и пресса уделила мне внимания больше, чем мне того хотелось бы.

— Все это чертовски похоже на специально организованную кампанию, — сказал я Лейзеру в вагоне-баре нашего поезда «Золотые Ворота», наливая ром из фляжки в пустые кофейные чашки.

Жена Лейзера, Энн — привлекательная брюнетка лет тридцати, — и Руби Дэрроу сидели за соседним столиком и играли в карты, в канасту. Руби, с золотисто-каштановыми волосами, оживленная, была полновата, хоть и не грузна, и выглядела молодо в свои пятьдесят с чем-то лет.

— Точно, — согласился Лейзер, кивая в знак благодарности за взнос в его чашку, — на каждом полустанке нас ждут орды репортеров.

Я чуть улыбнулся.

— Но вы заметили, что К. Д. ни слова не сказал им о деле Мэсси.

Я имел в виду Омаху. Мы делали там пересадку, и старик, выйдя на платформу, тут же оказался в окружении журналистов, так и сыпавших вопросами о деле Мэсси. Веские слова и фразы — «изнасилование», «убийство», «суд Линча», «убийство чести» — носились в воздухе, как крупная картечь.

Дэрроу обвел толпу пристальным взглядом своих серых глаз, засунул большие пальцы за подтяжки и, улыбнувшись, сказал:

— Представьте себе, что... отъявленный сторонник отмены сухого закона, такой, как я, сидит на мели в самом сердце «сухой» страны. И не с кем поговорить, кроме высокомерной, нравственной публики.

Несколько газетных ищеек заглотили наживку и, выкрикивая вопросы насчет позиции Дэрроу в отношение отмены сухого закона, стали отталкивать друг друга, пока тот не остановил их, подняв руку.

— Есть ли среди вас человек, который ни разу в жизни не выпивал?

Свора репортеров ухмылялась, глядя на него и друг на друга, но никто из мужчин не ответил утвердительно.

— Ну так в чем же дело? — проворчал Дэрроу. — Разве вы не хотите, чтобы и другие могли повеселиться таким образом?

И сел в поезд.

Я отхлебнул рому из кофейной чашечки, Лейзер хмурился. Шел второй день нашего железнодорожного путешествия, и ему было не по себе.

— Дело в том, — заговорил Лейзер, — что и мне мистер Дэрроу ни слова не сказал о деле Мэсси. У меня такое чувство, будто все, что ему известно о наших клиентах и о ситуации, он нашептал мне тогда, в «Музыкальной табакерке».

— Возможно, вы попали в самую точку.

— Я хочу сказать, что он вполне владеет собой — вы видели, как он обработал репортеров, — но он старый человек, и...

— И вам бы хотелось, чтобы он больше заботился о подготовке.

— Ну, в общем, Нат... да.

— Привыкайте к этому, Джордж.

— Вы о чем?

— К. Д. не из тех, кто просиживает штаны, готовясь к делу. Вам он известен своей репутацией. Я же видел его в действии, множество раз во время споров, несколько раз в суде.

— Он блестяще выступает в суде... я читал его отчеты...

— Блестящи его отчеты... взятые по большей части из головы.

— Это смешно... как может кто-то...

— Поверьте мне. Слова как бы сами собой слетают у старика с языка. Но можете успокоиться: он начинает разрабатывать свою стратегию защиты не раньше, чем увидит обвинение в действии. Он ждет, что они допустят ошибку, и тогда нападет на них.

— Но это же чертовски опасно.

— Но это же чертов Кларенс Дэрроу.

Я никогда раньше не видел Сан-Франциско, а когда приехал, то все равно не увидел. Легендарный туман этого города висел над ним во всей своей красе в тот день, когда поезд подъехал к вокзалу «Ферри Билдинг», где Маркет-стрит упирается в набережную Эмбарка-деро.

Несмотря на туман, а может, и благодаря сообщаемой им таинственности, неясные очертания стоящих у пирса пассажирских пароходов, являли собой захватывающее дух зрелище, даже для пресыщенного чикагского парня. Позвякивание тяжелых цепей, скрип шкивов, хриплые крики портовых грузчиков и рев сирены на маяке, подающей судам сигнал во время тумана, служили звуковым фоном вырисовывающемуся в тумане целому городу пароходов. Сквозь туман пробивались красно-белые регалии французского лайнера, лавина флажков на итальянском судне, ближе всех виднелся белый корпус «Малоло», едва просматривалась только одна из его двух труб с буквой "М", он принадлежал компании «Мэтсон Лайнз».

Голодный кит по имени «Малоло», почти шестьсот футов в длину и восемьдесят с чем-то в ширину, с распростертыми объятиями готовился принять в свои недра состоятельных мистеров и миссис Джонс. И они вереницей поднимались по его трапу, зачастую сопровождаемые слугами и компаньонками. Таких разодетых туристов вы в жизни не видели — смокинги и цилиндры, вечерние платья и меха. В основном старше такого щенка, как я, но были и моего, если не круга, то возраста. Попадались и собирающиеся провести медовый месяц, хотя не обязательно женатые. Фешенебельное общество. Достаточно фешенебельное, чтобы оставаться богатыми даже после двадцать девятого года.

Еще в порту, перед тем как мы собрались подняться на борт, к Дэрроу подошел морской лейтенант в новенькой форме и с нездоровым цветом лица. Он отдал старику честь, чем позабавил его. На самом деле, он позабавил нас всех — Лейзеров, Руби и Кларенса и меня, сбившихся в кучку из опасения потеряться в тумане.

— Вольно, моряк, — сказал Дэрроу. — Насколько я понимаю, вы лейтенант Джонсон?

— Да, сэр. Я прибыл на «Малоло» из Гонолулу сегодня утром. — Молодой лейтенант вручил Дэрроу папку с документами, плотно перевязанную картонку, из тех, что только добавляют работы. Лейтенант держался так строго, словно в ней содержались военные секреты. — Надеюсь, эти документы удовлетворят вашему запросу.

— Уверен в этом, сынок. Ты выглядишь недостаточно молодым, чтобы быть или моряком, или юристом.

— Я сочетаю это, сэр.

— Тем лучше для тебя.

— Адмирал Стерлинг шлет наилучшие пожелания.

Дэрроу кивнул.

— Я поблагодарю его и передам свои пожелания лично, через несколько дней.

— Очень хорошо, сэр.

Лейтенант Джонсон кивнул в свою очередь и исчез в тумане.

— Что-то связанное с делом? — осмелился спросить Лейзер, и в его глазах затеплилась надежда.

Дэрроу небрежно ответил:

— Копия стенограммы слушаний по изнасилованию, дело Ала-Моана, как они его называют. А также кое-какие показания наших клиентов.

Лейзер просиял.

— Великолепно!

— У вас больше веры в документы, Джордж, чем у меня, — произнес Дэрроу. — Мы должны встретиться с нашими клиентами лицом к лицу, чтобы понять, на коне мы или попали в беду. Кстати о беде, давайте поскорее выберемся изэтого тумана и окунемся в роскошь.

Дэрроу и Руби первыми поднялись на борт, Лейзеры и я шли следом.

— А что это все разоделись в пух и прах? — спросил я Лейзера.

— Чтобы не переодеваться, — ответил он. — Скоро обед, одежда — вечерняя.

Я скривился:

— Вечерняя одежда?

— Не взяли смокинг, Нат?

— Нет. Но захватил оба свои галстука.

Вскоре мы все оказались на палубе и встали у поручней, но никто нас не провожал, а если бы и провожал, то показался бы тенью в тумане. Никакого вам «счастливого пути». Поэтому я расстался с компанией Дэрроу и с помощью стюарда нашел свое обиталище.

В моей каюте — номер 47, как раз напротив кают первого класса, где разместились взрослые, — на вешалке меня поджидал вечерний костюм — белый пиджак, черный галстук, белая сорочка, черные брюки, и даже пояс и сунутые в карман запонки. Кларенс Дэрроу позаботился. Он, может, и не слишком рьяно приступил к работе, но самые необходимые приготовления были сделаны.

Словно в сказке, моя сумка оказалась на борту раньше меня, она уже лежала на багажной полке. Каюта оказалась вполне сносной, особенно если учесть, что она была больше моей однокомнатной квартиры в отеле Адамса и обставлена гораздо более шикарной мебелью: бамбуковая кровать, бамбуковый письменный стол и стул, срезанные цветы в вазе на бамбуковом столике у кровати. Свет был мягким, золотистым, как в ночном клубе, ненавязчивая декоративная отделка перекликалась с узором из листьев на черно-зеленом ковре, а на окнах — то есть на иллюминаторах — были жалюзи. В отличие от отеля Адамса, где я пользовался удобствами вместе с другими «гостями», здесь у меня была своя ванная комната, с ванной и всем прочим.

Так почему же, черт возьми, мне не принять ванну. Если повезет, никто и не заметит моего отсутствия.

Пароход отчалил, когда я уже лежал в лоханке. Последовал толчок, от которого вода в ванне плеснула, потом механизмы заработали с размеренным урчанием, а я как раз намыливался и ополаскивался и вместе с пароходом наслаждался ласковой водой.

И не прошло и года, как, впервые в своей молодой бурной жизни облачившись в вечерний костюм, я неторопливо спускался по широкой лестнице в ресторан — огромный зал, обитый блестящими панелями, отделанный желтым и выстланный ковром с длинным ворсом.

Здесь собралось больше шестисот богатых пассажиров. И один бедняк. Я сообщил метрдотелю, что плыву в компании Дэрроу, и он перепоручил меня официанту в красной куртке, который предложил следовать за ним.

Никто из Имущих, казалось, не заметил, что среди них затесался переодетый Неимущий. Они сидели, болтая и жуя, за элегантными круглыми столами, накрытыми белыми льняными скатертями и уставленными тонким фарфором, хрусталем и сверкающим столовым серебром.

Я наклонился и прошептал Кларенсу Дэрроу на ухо:

— Вы похожи на старшего официанта на пиру во время чумы.

Дэрроу повернул свою большую грубую голову:

— А ты похож на вышибалу в борделе времен Цицерона.

Руби проговорила:

— Прошу тебя, Кларенс!

Но как всегда, она нисколько на него не сердилась. На ней было расшитое белым шелком платье цвета морской волны с приколотыми к корсажу матерчатыми цветами и суконная шляпка в морском стиле со скошенной тульей. И хоть выглядела Руби очень мило, до этого помещения она недотягивала. Дэрроу одевались у Сирса.

Лейзер, выглядевший в своем собственном белом пиджаке и черном галстуке щеголем, привстал, когда я садился за стол. Его жена была очаровательна в черном шифоновом платье с корсажем из испанских кружев, ее шляпка в виде соответствующего тюрбана была украшена изящным бантом. Супруги Лейзер одевались на Пятой авеню.

А я по-прежнему одевался на Максвелл-стрит, ведь старые привычки изжить трудно.

Однако две привлекательные адвокатские жены не шли ни в какое сравнение с новым членом нашей компании — женщиной-ребенком, чье личико в форме сердечка украшали голубые глаза с фарфоровой белизны белками, носик-пуговка и губки бантиком, и все это осеняло облако светлых, до плеч волос.

На какую-то долю секунды, я даже судорожно хватанул воздуху, мне показалось, что на ней ничего нет — атласное платье, обтягивающее ее стройную фигурку с высокой грудью, было бледно-розовым, чертовски совпадая с оттенком кожи ее обнаженных рук, вырез ее одеяния находился у основания шеи и был отмечен рубиновой брошью.

Но что самое приятное, мое место оказалось рядом с этим дивным видением юной красоты.

Насмешливо скривив рот при виде моего неприкрытого восторга, Руби проговорила:

— Изабелла Белл, это Натан Геллер, следователь моего мужа.

— Уверена, он очарован, — сказало дивное создание. На меня она даже не взглянула.

Изабелла Белл изучала меню, на обложке которого была изображена стройная красотка с островов с цветами в волосах. Яркие мазки синего, желтого и оранжевого обещали воплощенную мечту полинезийского рая, по-видимому, ожидавшего нас на Оаху.

Дэрроу сказал:

— Мисс Белл — кузина Талии Мэсси. Я пригласил ее присоединиться к нашей маленькой группе... она едет туда, чтобы оказать своей кузине моральную поддержку.

— Как это здорово с вашей стороны, — бодро обратился я к красавице, которая все еще не соизволила удостоить меня взглядом своих детских глаз. — Вы близки с миссис Мэсси?

— Лангуст под соусом «кардинал», — сказала она, по-прежнему глядя в меню. — Звучит вкусно.

Я тоже бросил взгляд в меню.

— На такой шикарной посудине, как эта, я рассчитывал на омара.

— Лангуст и есть омар, глупыш, — сказала она, наконец-то посмотрев на меня.

— Я знаю, — отозвался я. — Я просто хотел привлечь ваше внимание.

И я его привлек. Притворялась она или нет, что не замечает самого шикарного — одного из немногих — и к тому же свободного мужчину в этом зале, сказать не могу, но внезапно огромные голубые глаза, вокруг которых трепетали настоящие длинные ресницы, внезапно поймали мой взгляд.

— Очень близки, — сказала она.

— А?

С кратким вздохом она вновь обратила свое внимание на меню.

— Тало и я, мы очень близки... Это ее прозвище, Тало. Мы практически росли вместе. Она моя самая лучшая подруга.

— Вы, наверное, места себе не находите.

— Это просто ужасно. О-о-о... кокосовое мороженое! Это должно настроить нас на тропический лад.

В этот момент я мог бы посчитать ее обычной пустой милашкой. Но поскольку ей вряд ли было больше двадцати, и она являлась продуктом своей наследственности и окружения, я решил дать ей небольшую поблажку. Ее очаровательная мордашка и соблазнительная фигурка не имели с этим ничего общего. Или все. Одно из двух.

— На самом деле, — сказал я, — Гавайи — это не тропики.

Она снова взглянула на меня. Возможно она и была пустышкой, но в этих глазах было достаточно глубины, чтобы утонуть.

— А тогда что это? — с вызовом спросила она.

— Ну, в то время как Гавайские острова действительно расположены между Тропиком Рака и экватором, там просто не бывает душно или жарко. Там всегда дует легкий ветерок.

Дэрроу сказал:

— Мистер Геллер прав. Там не бывает ни солнечных ударов, ни изнуряющего зноя... с Тихого океана постоянно дуют пассаты.

— Примерно с северо-востока, — с умным видом добавил я.

— Я в первый раз плыву на острова, — заметила она, словно устыдившись.

— Я тоже.

Она моргнула, вздернула голову.

— Тогда где вы набрались этих знаний?

— В журнале «Нэшнл джиогрэфик».

— Вы надо мной смеетесь?

— А ты как думаешь, сестренка? — спросил я.

За столом все заулыбались... кроме мисс Белл. Больше она со мной во время обеда не разговаривала, но я чувствовал, что она заинтересовалась. Привлекательные и высокомерные малышки любят, когда их поддевают... если только у них напрочь не отсутствует чувство юмора и способность постоять за себя. А в этом случае даже красивые и стройные не стоят того, чтобы тратить на них силы.

Мы уже наполовину прикончили кокосовое мороженое, когда Лейзер, похоже растерявшийся перед нескончаемой чередой подаваемых блюд, спросил Дэрроу:

— Когда вы ознакомитесь с копией стенограммы и показаниями наших клиентов, могу я с ними поработать?

— Возьмите их сегодня вечером, — сказал Дэрроу, махнув рукой с видом благодетеля. — Зайдите в мою каюту, заберите и погрузитесь в них ради спокойствия своего сердца.

— Мне бы тоже хотелось на них взглянуть, — сказал я.

— Можешь взять их после Джорджа, — великодушно проговорил Дэрроу. — Я люблю, чтобы меня окружали хорошо информированные люди. — Он повернулся к своей жене, сидевшей рядом с ним. — У них здесь настоящий оркестр и ночной клуб, дорогая... и в море нет никакого сухого закона. Нас ждет бар, укомплектованный по всей форме. — Он похлопал ее по руке, и она терпеливо улыбнулась ему. — Какое чудесное, декадентское место. Не хочешь ли потанцевать?

Хотели все.

Коктейль-холл парохода, превосходивший своими размерами любое подобное заведение, был обтекаемых форм современный ночной клуб, в котором царили рассеянный свет и желтая отделка. Учитывая цилиндрические табуреты у стойки и блеск некоторых декоративных деталей, мы, должно быть, находились на первом космическом корабле фирмы «Мэтсон Лайнз».

Танцевальная площадка представляла из себя черное сверкающее зеркало, удержаться на котором в неподвижном состоянии и то было делом нелегким, не говоря уже о том, чтобы демонстрировать степень владения искусством Терпсихоры. Под оркестр солировал эрзац-Кросби. Пока я танцевал с Руби Дэрроу, он пел песню Расса Коламбо «Письма любви на песке», в основном под аккомпанемент укулеле — маленькой гавайской гитары.

— Они, похоже, полны решимости настроить нас на островной лад, — заметил я.

— Когда ты собираешься пригласить на танец мисс Белл? Ты же знаешь, что она здесь самая красивая девушка.

— Самая красивая здесь девушка — вы... возможно, и потанцую.

— Со мной ты танцевал три раза, а с миссис Лейзер — четыре.

— Миссис Лейзер красотка. Пока ее муж по уши погряз в этом деле, я смогу развлечься.

— Ты всегда был негодным мальчишкой, Натан, — с нежностью произнесла Руби.

— А может быть, я прикидываюсь труднодоступным, — сказал я, глянув на мисс Белл, которая танцевала с Дэрроу. Тот кружил ее, попутно наступая на ноги. Она же морщилась от боли и скуки.

Мне стало жаль ее, и поэтому, когда заиграли «Я сдаюсь, дорогая» и якобы Кросби возобновил свои трели, я пригласил ее на танец.

Она сказала:

— Нет, спасибо.

Она сидела за нашим столиком, все остальные танцевали. Я сел рядом с ней.

— Вы ведь думаете, что я еврей?

— Что?

— Фамилия Геллер звучит для вас по-еврейски. Но мне все равно. Я привык к людям с ограниченным умом.

— Кто говорит, что у меня ограниченный ум? — Она оторвалась от созерцания танцевальной площадки. — Вы из их числа?

— Что?

— Из тех, кого обратили в еврейскую веру?

— На самом деле вас никто не обращает. Выбора просто нет. Она у вас с момента рождения.

— Вы все-таки еврей.

— Чисто технически.

Она нахмурилась:

— Как можно быть евреем «технически»?

— Моя мать была ирландской католичкой. Вот откуда у меня ирландская челюсть. А мой отец был евреем-отступником.

— Отступ... что?

— Мой прадед, жил он в Вене, увидел, что евреи убивают евреев... из-за предполагаемых религиозных разногласий... и, ну, он почувствовал отвращение. С тех пор в моей семье иудаизмом и не пахнет.

— Никогда не слышала ничего подобного.

— Это правда. Я даже ем свинину. Сделаю это завтра. Вот увидите.

— Забавный вы человек.

— Вы хотите танцевать или нет? Или пусть Дэрроу окончательно отдавит ваши лапки?

Наконец-то она улыбнулась, широкой, открытой улыбкой, и у нее оказались великолепные белые зубы и ямочки на щеках, в которые можно было запрятать по десятицентовику.

Именно в такой момент можно влюбиться на всю жизнь... или по крайней мере до конца плавания.

— С удовольствие... Натан, не так ли?

— Нат... Изабелла...

Мы протанцевали остаток «Я сдаюсь, дорогая», потом прижались потеснее во время «Маленькой невинной лжи». На середине «Трех словечек» вышли на заднюю палубу, чтобы подышать воздухом. Мы облокотились о поручни около подвешенной спасательной шлюпки. Туман Сан-Франциско давно остался позади, звезды были похожи на кусочки утра, просвечивающего сквозь дырочки, проделанные в темно-синем покрывале ночи.

— Прохладно, — сказала она. — Почти холодно.

Урчание механизмов и плеск океана о борт рассекавшего его роскошного лайнера не располагали к разговорам. Ну разве что самую малость.

— Возьми мой пиджак, — сказал я.

— Нет... Я лучше прижмусь к тебе.

— Милости прошу.

Я обнял ее и привлек к себе. Ее обнаженная рука и правда была холодной, я почувствовал под пальцами «гусиную кожу». Залах ее духов защекотал мне нос.

— Ты хорошо пахнешь, — проговорил я.

— "Шанель", — отозвалась она.

— Какой номер?

— Номер пять. Но ты ведь и так знаешь?

— Да уж не вчера слез с дерева.

Она рассмеялась, это прозвучало как музыка.

— Ничего не могу поделать — ты мне нравишься.

— Ну и не борись с этим. Чем ты занимаешься?

— Ты о чем?

— Ну, ходишь в школу или... а такие богатые девушки, как ты, вообще работают?

— Конечно, мы работаем! Если хотим.

— А ты?

— Я не хочу... Но может, когда-нибудь придется. Я не так уж и богата. Мы здорово пострадали во время Краха.

— А я так ничего не почувствовал.

Она тут же нахмурилась:

— Нечего быть таким самодовольным. Это не шутки, люди выбрасывались из окон.

— Знаю. Сколько тебе лет?

— Двадцать.

— Ходишь в школу?

— Может, пойду в колледж. Я не собиралась, но...

— И что же случилось?

— Я была помолвлена с парнем.

— Была?

— Он встретил другую.

— Ну уж не красивее тебя. Это просто невозможно.

Она разглядывала темные воды.

— Он поехал в Европу. И встретил ее на «Куин Мэри».

— А. Дорожный роман.

— Может, так это и началось. Теперь он с ней помолвлен.

— Я знаю отличный способ отомстить ему.

— Какой?

Задавая мне этот вопрос, она подняла голову, чтобы посмотреть на меня, и я ее поцеловал. Началось это, как мягкое и нежное действо, но мы воспламенились, действо затянулось, и мы оторвались друг от друга только когда чуть не задохнулись. Я оперся на поручень и успокоил дыхание, глядя на белые барашки пены над чернильно-черными волнами.

— Тебе уже приходилось целоваться, — заметил я.

— Раз или два, — сказала она и снова поцеловала меня.

Ее каюта была как раз напротив моей, но когда мы оказались там, я перестал тискать Изабеллу и выдохнул:

— Мне надо кое-что принести из своей каюты.

Она уставилась на меня.

— Что?

— Ну ты знаешь... кое-что.

— Что... Презервативы? — Она махнула рукой. — У меня есть в дорожном чемодане.

Догадываюсь, что вы догадались, что она не была девственницей. Но она не была и такой уж опытной. Она, казалось, удивилась, когда спустя какое-то время, глубоко войдя в нее, я перекатился вместе с ней, и она оказалась сверху. У меня сложилось впечатление, что ее бывший жених был строгим приверженцем миссионерской позы.

Но она очень скоро смекнула, в чем дело, и ей гораздо больше понравилось ехать верхом, чем быть под седлом. Она закрыла глаза, словно опьянела от желания; в свете, лившемся сквозь иллюминаторы, ее тело казалось выточенным из слоновой кости, тень от полуоткрытых жалюзи покрывала изысканным узором ее гладкую кожу. Она наклонилась вперед, усердно работая бедрами, плавно покачивались ее груди. Эти груди, красивые, совершенной конической формы, не большие и не маленькие, оканчивались большими набухшими бутонами, как у нежных девочек, только что вступивших в пору полового созревания. Однако ее пора полового созревания уже давно осталась позади, и от ее гладкого тепла, принявшего меня, от достойной кинозвезды красоты, нависшей надо мной, я тоже опьянел...

Она выскользнула из постели и исчезла в ванной комнате, а я тем временем схватил с ночного столика салфетку, чтобы освободиться от доспехов, которыми она меня снабдила. Вернувшись через две или три минуты, она облекла изящные изгибы своего безупречного тела в короткую сорочку кремового цвета, достала из лежавшей на бамбуковом стуле сумочки сигарету «Кэмел» и прикурила от маленькой серебряной зажигалки.

— Хочешь сигаретку? — спросила она.

— Нет. Это единственная дурная привычка, которой я так и не обзавелся.

— А мы все время смолили в школе для девочек. — Она затянулась, выдохнула, голубой дымок поплыл, как пар. — У тебя есть выпить?

— Там в кармане пиджака фляжка... нет, в другом кармане.

Удерживая губами подрагивающую сигарету, она открутила колпачок серебряной фляжки и сделала глоток.

— А! Дьявольский ром. Хочешь?

— А то. Неси-ка назад в постель и себя вместе с ним.

Так она и сделала, передав мне фляжку и устроившись рядом со мной под одеялом.

— Ты должен считать, что я жутко порочная, — сказала она. — Немножко шлюха.

Я отхлебнул рому.

— И разумеется, я запрезираю тебя поутру.

Она понимала, что я прикидываюсь, но все равно спросила:

— Да?

— Но только не маленькую проститутку, которая спит с первым встречным симпатичным евреем.

Она взвизгнула от смеха и, схватив подушку, ударила меня. Я защищал фляжку, чтобы не пролить ни капли ее драгоценного содержимого.

— Ты жуткий тип!

— Лучше понять это сразу.

Она вернула подушку на место и снова прижалась ко мне.

— Полагаю, ты думаешь, что мы будем заниматься этим каждую ночь, пока плывем.

— Я больше ничего не запланировал на это время.

— На самом деле я очень хорошая девочка.

— К черту — хорошая. Отличная.

— Ты хочешь, чтобы я снова тебя стукнула? — спросила она, берясь за подушку. Но оставила ее в покое и, устроившись частично на ней, частично на мне, сказала:

— Ты просто нажал на нужную кнопку, вот и все.

Я протянул руку к ее прикрытой шелком груди и очень нежно коснулся указательным пальцем торчавшего соска.

— Надеюсь, ты закричишь...

— Ужасный тип, — заявила она, выпустила дым и наградила меня французским поцелуем.

Он получился дымным, с привкусом рома, но милым. И знаменательным. Забавно, поцелуи этой богатой хорошей девочки походили на поцелуи бедных плохих девочек, с которыми мне доводилось иметь дело.

— Бедная Тало, — вздохнула она, забирая у меня фляжку.

— Ты о чем?

— Половые отношения могут быть такими чудесными. Столько удовольствия.

— Согласен целиком и полностью.

Она сделала большой глоток, вытерла рот ладонью.

— И все рухнуло... из-за каких-то ужасных грязных туземцев. — Она передернулась. — При одной мысли о них, мне хочется убежать и спрятаться...

— Какая она была?

— Тало?

— Да.

— В детстве, когда мы были вместе?

— Да. Нежной, тихой?..

— Тало! Да что ты? Ты думаешь, что быть богатым — так, нечего делать. А между прочим, приходится как-то расти. Не подумай, что я жалуюсь. Те денечки в Бейпорте, это было нечто...

— В Бейпорте?

— Это небольшое местечко на южном берегу Лонг-Айленда. Там у родителей Тало летний дом. Все это похоже на парк, правда... большой дом, озеро, лес... Мы часто ездили верхом без всего... именно без всего.

— И родители ничего не имели против подобных выходок?

Еще здоровый глоток.

— А их почти все время не было... общественный долг, увеселительные поездки. В доме за всем следила филиппинская прислуга, перед которой Тало не отчитывалась. Бесподобные дни, честно.

— В школу вы тоже ходили вместе?

— Да... Хиллсайд в Норфолке, потом Нэшнл Катедрал в Вашингтоне. Строгие школы, но летом мы отрывались, вели распутный образ жизни. Все лето ходили в купальных костюмах.

Она отдала мне фляжку и встала с кровати. Прелестное создание, ничуть не сознающее своей почти полной наготы.

— У нас был старый «форд», — продолжала она, выуживая из сумочки новую сигарету, — который мы разрисовали всеми цветами радуги и расписали всякими сумасшедшими присказками. И ездили по округе, выставив из машины руки и ноги. Как маленькие демоны скорости.

— И вас ни разу не задержали? Ни разу не отобрали лицензию?

Она зажгла сигарету.

— О, у нас не было лицензий. Нам было мало лет.

Вскоре она вернулась ко мне в постель, оранжевый глаз ее сигареты таращился в темноту.

— Мне не следует этого говорить, но... она это любила.

— Любила что?

— Это. Понимаешь — это? Делать это. Мальчишки из нашего поселка, приезжавшие к своим родителям, они приходили в этот большой дом... он был в полном нашем распоряжении... а в полночь мы купались в озере нагишом...

— С мальчиками?

— Ну не с садовником же! Не думаю, чтобы Томми... ничего.

— Что?

— Просто... мне не следует об этом говорить.

— Что-то о ее муже? — спросил я, передавая ей фляжку.

Она сделала глоток, потом сказала:

— Я не видела Тало с тех пор, как они с Томми уехали в Перл-Харбор, это было почти два года назад. Я не имею права ничего об этом говорить.

— О чем?

— Я... думаю, что он ее не удовлетворяет.

— В каком смысле?

— Во всех. Он такой... обычный, скучный, спокойный. А она романтичная, любящая веселье девушка, но ее письма... Ей до смерти надоело быть женой военного моряка. Он все время дежурит на своей подлодке, а ей одиноко... никаких развлечений. Никакого внимания. А теперь это.

— Как мило с твоей стороны, что ты едешь поддержать ее в такое трудное для нее время.

— Она моя лучшая подруга, — сказала Изабелла и еще раз глотнула из моей фляжки. — А кроме того, я никогда раньше не была на Гавайях.

Она уснула в моих объятиях. Я вытащил из ее пальцев мерцавший окурок сигареты, затушил его в стеклянной пепельнице, стоящей на ночном столике, положил рядом фляжку и позволил покачиванию парохода, рассекавшего воды Тихого океана, убаюкать себя.

Но мне очень долго не спалось. Я все думал о Тало и Изабелле, девушках, которые любили веселье и купались нагишом вместе с мальчиками.

А сейчас скучный муж Талии Мэсси помог убить человека, чтобы защитить честь своей жены.

Глава 3

Я стоял, опершись о поручни, на палубе правого борта, с одной стороны от меня стояла Изабелла, с другой — Лейзер. Миссис Лейзер располагалась рядом с мужем, а следом — чета Дэрроу. И вся наша маленькая группа неотрывно разглядывала темно-синие воды. Нежный ветерок ерошил волосы, шуршал одеждой, забавлялся с галстуками. Небо было голубым, как глаза Изабеллы, облака — белыми, как ее зубки. Глупенькая девочка, но я буду вечно любить ее, или, по крайней мере, пока мы не пришвартуемся.

— Смотрите! — закричала Изабелла.

Лет полтораста назад этот крик был бы полон особого смысла, когда увиденная земля означала свежую воду, пищу и твердую почву под ногами после недель или даже месяцев пути.

Но под конец современного путешествия по океану, которое длилось четыре с половиной дня, этот возглас был просто нелепым. Тогда почему же мое сердце совершило прыжок, когда стали видны неясные очертания земли, то там, то тут скрытые утренними облаками? Постепенно выявляя свои очертания, становясь все больше и заполняя собой горизонт, надвигался наветренный берег Оаху, и пока «Малоло» огибал мыс, мы со всех сторон обозрели потрескавшуюся серую гору.

— "Голова Коко", — проинформировал нас бывалый путешественник Лейзер.

Может и так, но на этой голове было не больше естественной растительности, чем на голове лысого старика. Очень скоро на смену серости Коко — разочаровывающему и непривлекательному эмиссару острова — пришла роскошная зеленая долина, включая оправдавшие ожидание пальмы, нежно шевелящие листьями, и редкие всплески ярких цветов.

— Это «Алмазная Голова»! — показывая пальцем, завизжала королева Изабелла, словно сообщала Колумбу о Новом Свете.

— Вижу, ты тоже читала «Нэшнл джиогрэфик», — сказал я, но вывести ее из себя мне не удалось.

Она смотрела широко раскрыв голубые глаза, а улыбка у нее была, как у ребенка, получившего пятицентовик у дверей ломящейся от сластей кондитерской лавки. Она даже слегка подпрыгивала на месте.

«Алмазная Голова» и в самом деле была хороша, даже если городской парень вроде меня и не собирался слишком уж восторгаться в угоду своей милашке. В конце концов, я родился в городе, где изобрели небоскребы, и какое-то ничтожное чудо природы высотой семь или восемь сотен футов, не способно было заставить такого крутого парня, как я, исторгать охи и ахи.

Тогда отчего я стоял выпучив глаза, будто перед носом у меня водил своими руками гипнотизер? В чем заключается волшебство этого давно потухшего кратера? Почему его очертания притягивали взор и заставляли искать сравнений? Почему «Алмазная Голова» казалась мне ползущим чудовищем, покрытым шерстью, которое тихонько приподняло свою плоскую голову сфинкса и спустило в океан лапы? Царственным бдительным стражем древнего острова?

— Видите ту небольшую впадину, у основания кратера? — спросил Лейзер, словно и вправду был нашим гидом.

— Там, рядом со скалой? — отозвался я.

У подножия поросшей зеленью части вулканического склона теснились деревья и горстка строений.

— Точно. Местные жители говорят, что когда-то там лежал огромный алмаз, унесенный прочь разгневавшимся Богом.

— Может, они не нашли девственницы, чтобы принести ему в жертву, — произнес я. — Редкий товар, даже в те времена.

Изабелла ткнула меня в бок локтем. А я-то думал, что она меня не слушает.

Естественная преграда в виде вулкана-часового постепенно уходила в сторону, и нам начал открываться мягкий белый изгиб Вайкики-бич.

— Это отель «Моана», — сказал Лейзер, — самый старый на острове.

Большой изящный белый дом, отходившие от основного здания два крыла создавали почти замкнутое пространство. Перед участком пляжа, который принадлежал отелю, рос огромный баньян и стоял летний павильон. За этим колониальным порождением рубежа веков следовал взрыв поразительно розового цвета в форме массивного оштукатуренного сооружения в испано-мавританском стиле, смеси замка и миссии, шпили и купола которого возносили его над декоративным парком, полным папоротников и пальм.

— Отель «Ройял Гавайен», — пояснил Лейзер. — Также известен под названием «Розовый дворец».

— Счастливчик, — сказал я.

— Ты о чем? — поинтересовалась Изабелла.

— Там я буду жить. В отеле «Ройял Гавайен»...

— А я буду жить с Тало, в ее маленьком бунгало в долине Маноа, — мрачно проговорила Изабелла. — Она говорит, что оно не больше, чем домик садовника у них в Бейпорте.

— В этой розовой ночлежке живет толпа народу. Заходи в любое время. И чувствуй себя как дома.

Лейзер смотрел на меня сквозь свои вечно прищуренные глаза, потом слегка нахмурился и прошептал:

— Вы будете жить в «Ройял Гавайен»?

— Так сказал К. Д.

— Странно, — сказал он, по-прежнему вполголоса. — Мне он сказал, что наша группа будет жить в отеле Александра Янга.

— А чем плох Александр Янг.

— Да, в общем, ничем. Солидное место. В центре города, рядом со зданием суда. Более современный отель.

— Я больше чем уверен, что он назвал «Ройял Гавайен», — пожал я плечами. — Хотите, спрошу у него?

— Нет! Нет...

Вайкики-бич оказался узкой полосой песка, не столь бесконечной, как я себе представлял. Однако места было достаточно и для мазков и пятен купальных костюмов и пляжных зонтиков, расцветивших берег. Тут же, на мелководье, плескались купающиеся. В нескольких сотнях ярдов дальше в океане периодически возникали, как видения, бронзовые фигуры: вздымая брызги и пену, по воде, в направлении к берегу, скользили серфингисты, иногда они внезапно падали на колени, чтобы прибавить скорости, но в основном стояли на своих досках столь непринужденно, будто ждали трамвая. Не показалось ли мне, что рядом с одним из них лежала собака?

— Это так легко, как кажется? — спросил я Лейзера.

— Нет, — ответил он. — Они называют это спортом королей. Коронуются одной из этих тяжелых досок, еще узнаете — что и как.

Кроме серфингистов, но держась от них на расстоянии, по воде скользили несколько длинных, узких каноэ, черных, с желтой каймой. К воинственного вида корпусам с одного бока горизонтально крепились тонкие решетчатые конструкции — как объяснил Лейзер, это были «каноэ с выносными уключинами». Команды, состоящие из четырех человек, гребли слаженно, ударяя по воде широкими веслами с узкими рукоятками.

Слева от Розового дворца сбились в кучку пляжные домики и летние гостиницы. Далее среди пальм проглядывали суровые очертания военного сооружения. Перед ним был устроен нелепый водоем аттракционов, уснащенный плотиками, платформами для ныряния и крутыми горками для съезда в воду, и всем этим в данный момент вовсю пользовались любители поплавать и позагорать.

— Форт де Рассей, — указал Лейзер. — Военные осушили коралловую основу почвы и получили лучший в городе пляж. Гражданским там тоже всегда рады.

— Не всегда.

— Что вы имеете в виду?

— Разве не рядом с этим местом похитили Талию Мэсси?

Путеводная песнь Лейзера внезапно оборвалась. Он мрачно кивнул. Потом сказал:

— Лучше не забывать, зачем мы здесь.

— Эй, не давайте мне испортить нам удовольствие. Мне тоже по душе солнце и океан. — Я кивнул в сторону ослепляющего своим великолепием берега. — Но вы же знаете, как шикарно может выглядеть девушка на расстоянии? А когда подходишь ближе — оспины и плохие зубы.

Пронзительный вой сирены разорвал тишину. Таким вот свистком с придыханием объявляют, наверное, об окончании смены на заводе или о воздушном налете.

— Какого черта...

Лейзер кивнул в сторону берега.

— Нас приветствуют... и объявляют о нашем прибытии. Это сирена башни Алоха, она сообщает местным жителям, что сегодня «день прибытия парохода».

Башня с часами и в самом деле возвышалась над гаванью, как маяк, десятиярусная, вполне стоящая гладкого белого, в стиле «арт деко» шпиля, увенчанного американским флагом. Не все на этом корабле знали, что они прибыли на территорию Соединенных Штатов. Я даже слышал, как один из богатых недоумков наседал на корабельного казначея, требуя обменять валюту США на «гавайские деньги».

Когда свисток умолк, Лейзер спросил:

— Вы видите слово над циферблатом часов?

— Нет.

— На самом деле циферблаты с четырех сторон, и над каждым из них — слово «алоха». Это означает «здравствуй»... и «прощай».

— Ну и выдумка.

Пароход замедлил ход, а потом, когда к нему подплыли небольшие суденышки, остановился.

— Что это значит? — спросил я Лейзера.

Адвокат пожал плечами.

— Лоцман, санитарные врачи, таможенники, представители разных отелей, резервирующие комнаты для пассажиров, которые еще этого не сделали. Пройдет не меньше сорока пяти минут, прежде чем пришвартуемся.

Газетчики с большой земли, которые путешествовали вместе с нами, уже давно оставили всякие попытки вытянуть из Дэрроу что-нибудь, кроме речей против сухого закона. Но небольшая свора местных ищеек, только что вскарабкавшихся на борт, отыскала нас на палубе правого борта.

Мягкие соломенные шляпы, белые рубашки, никаких пиджаков, в руках блокноты и карандаши, глаза горят, загорелые лица освещены выжидательными белозубыми улыбками. Поначалу я подумал, что это туземцы, но, присмотревшись, разглядел, что это белые, потемневшие на солнце.

«Мистер Дэрроу! Мистер Дэрроу!» — только и можно было разобрать в потоке вопросов. «Мэсси» и «Фортескью» — еще два слова, которые я различил, а кроме того, «изнасилование» и «убийство». Остальное было просто шумом, пресс-конференцией у подножия Вавилонской башни.

— Господа! — провозгласил Дэрроу, словно хотел успокоить зал суда. Он отошел от нашей группки, повернувшись спиной к белым зданиям Гонолулу, которые окружали башню Алоха. — Я сделаю краткое заявление, а потом вы позволите миссис Дэрроу и мне подготовиться к высадке на берег.

Они стихли.

— Я бы хотел, милостивые господа, чтобы вы оказали мне услугу, сообщив жителям Гонолулу, что я прибыл сюда защищать своих клиентов, а не белое большинство. У меня нет намерения вести этот процесс, отталкиваясь от расового вопроса. Мне ненавистны расовые предрассудки, равно как и исповедующие их фанатики.

— От чего, в таком случае, вы будете отталкиваться? — выпалил один из газетчиков. — От «неписаных законов», по которым муж обязан защитить честь жены?

Усмешка прорезала лицо Дэрроу.

— Мне достаточно сложно управляться даже с теми законами, которые записаны. Вам не кажется, господа, что их слишком много? Нельзя требовать от людей, чтобы они следовали всем законам, когда их такое множество. На самом деле, я полагаю, что немедленная отмена некоего закона является сущностью данного дела.

Еще один репортер заглотил наживку.

— А что, по вашему мнению, будет достигнуто отменой сухого закона?

— Думаю, будет легче выпить, — серьезно произнес Дэрроу.

Один из журналистов, не поддавшийся на предложенную Дэрроу смену темы, выкрикнул:

— Вы ожидаете оправдательного приговора для миссис Фортескью?

Тот усмехнулся.

— Когда вы в последний раз видели умную и красивую женщину, которой отказали в алиментах, не говоря уже о том, чтобы обвинить ее в убийстве? Больше никаких вопросов на эту тему, господа.

И, повернувшись к ним спиной, он устроился рядом с миссис Дэрроу.

Но газетчик не отставал.

— Вам известно, что ваша автобиография расхватывается здесь, в Гонолулу, как горячие пирожки? Похоже, что местные жители хотят узнать вас поближе. Что скажете?

Выгнув бровь, Дэрроу с насмешливым удивлением глянул на него:

— Все еще продается, говорите? Я бы сказал, что к этому времени она уже распродана!

Еще минуты полторы они сыпали ему в спину вопросами, но старик не обращал на них внимания, и свора гончих удалилась.

Вскоре пароход снова двинулся и, повернув нос в сторону пристани, медленно направился к причалу. С правого борта нам открывался прекрасный вид на город. Он оказался больше, чем я ожидал, и более современным — во всяком случае, не горсткой шалашей. Белые современные здания теснились у покрытых зеленью склонов, испещренных домиками — и все это на неправдоподобном фоне величественных гор. Как будто город двадцатого века по ошибке уронили, возможно, с самолета, на экзотический первобытный остров.

Дальше у поручней пронзительно вскрикивали и смеялись другие пассажиры. Их внимание явно привлекал не только до театральности красивый вид. Заметив это, Изабелла глянула на меня, я кивнул, и мы быстро пробрались туда, чтобы посмотреть в чем дело.

Найдя место у поручней, мы увидели внизу, в воде, коричневых мальчишек. С приближающегося пирса ныряли другие, чтобы присоединиться к этой плавучей ассамблее. В воздухе сверкали серебряные монетки, подбрасываемые и кидаемые стоявшими далеко от нас пассажирами. Металл ярко вспыхивал на солнце, потом плюхался в удивительно чистую синюю воду. Было видно, как монетки опускаются на дно. И ту же сверкали белые пятки — мальчишки ныряли за пяти— и десятицентовиками.

Кто-то тронул меня за плечо.

Это был симпатичный студент колледжа, с которым мы познакомились в бассейне «Малоло». Приятный паренек с острыми чертами лица быстро и уверенно плавал в сооружении, которое вполне подошло бы для римских оргий было украшено колоннами и мозаиками в помпейско-этрусском духе. И привлек мое — и Изабеллы — внимание.

Должно быть, он заметил, что мы за ним наблюдаем, потому что наконец вылез из воды и завязал разговор. Он хотел познакомиться с Дэрроу, который сидел рядом на мраморной скамье, полностью одетый, и наблюдал за плававшими хорошенькими девушками. Руби и Лейзеры куда-то ушли. Вытерев свое загорелое мускулистое тело, вежливый парнишка представился Дэрроу как Кларенс и начавший изучать право студент из Калифорнии. Вырос он на ананасовой плантации на Оаху и взял семестр, чтобы побыть дома.

— С именем Кларенс вам никогда не понадобится прозвище, — сказал ему Дэрроу.

— О, у меня есть прозвище, и оно еще глупее, чем имя Кларенс, — сказал добродушный ребенок.

Он назвал его нам, и оно и правда оказалось глупым прозвищем, и мы все вместе посмеялись над этим, и больше не встретились с пареньком — он путешествовал не первым классом. А тут он появился, прервав мое наблюдение за нырявшими за монетками туземными мальчишками.

— Сделайте мне одолжение, — попросил он. — Я не могу обратиться ни к кому из этих богатых людей, а вы кажетесь мне нормальным человеком.

— Конечно.

Если бы я сказал «нет», то отказался бы от звания «нормального человека».

И этот сукин сын начал раздеваться.

К этому моменту Изабелла заметила его и с улыбкой дождалась, пока чертов Адонис разденется до красных купальных трусов.

— Будьте другом и сберегите мою одежду, — сказал он. — Я найду вас на берегу.

Сунув мне в руки охапку из рубашки, брюк, туфель и носков, он встал на палубе позади пассажиров, глазевших на туземных ныряльщиков.

— У кого есть серебряный доллар? — громко спросил он.

Все повернулись к нему.

— Я нырну прямо с палубы, — заявил он, — за серебряным долларом!

— У меня! — отозвался усатый тип, роясь в кармане.

Он поднял серебряную монету, и она, сверкнув на солнце, пустила солнечный зайчик.

И будь я проклят, если это ребенок не взобрался на поручень и, удержавшись там и крикнув: «Давай!», не последовал за брошенной монетой в темно-синюю воду. Прыжок был просто великолепен, паренек рассек воду с уверенностью Бога, заставившего расступиться воды Красного моря.

Вынырнул он довольно быстро, отбросил с лица влажные темные волосы и, заразительно улыбнувшись, показал монету. Она снова блеснула на солнце, этот блеск и улыбка ослепили публику на палубе, которая начала аплодировать, раздались одобрительные возгласы. Изабелла сунула в рот два пальца и свистнула так, что ей могла бы позавидовать сама башня Алоха.

Потом он поплыл к причалу, куда по-прежнему направлялась наша посудина.

— Что за выходка, — сказал я.

— Что за мужчина! — вздохнула Изабелла.

— Благодарю, — произнес я, мы обменялись улыбкой и под руку двинулись за всей компанией.

Мягко пришвартовавшийся к девятому пирсу пароход уже ждала толпа. Оркестр в белой униформе играл приторно сладкие обработки гавайских мелодий, летел разноцветный серпантин, сыпались конфетти. Покачивали в танце бедрами фигуристые темнокожие девушки в юбочках из травы и цветастых бюстгальтерах, их стройные шеи были украшены гирляндами ярких цветов. Пришедшие встретить нас горожане являли собой чуть не весь перечень рас и народов: японские, китайские полинезийские, португальские и кавказские лица виднелись в толпе местных жителей, приветствовавшие туристов, за счет которых они и жили.

Когда мы спустились по трапу и оказались в этом безумном коловороте, я подумал, не таилась ли за всем этим именно в наш «день прибытия парохода» скрытая истерия, спровоцированная напряженностью и волнениями из-за самого противоречивого преступления, которое когда-либо случалось на островах.

Не успел Дэрроу ступить на цемент причала, как привлекательная туземная женщина в просторном платье — тропическом варианте широкого рабочего халата, — называемом «муу-муу», переместила одну из полудюжины цветочных гирлянд, висевших у нее на шее, на шею Дэрроу. Орава фоторепортеров была наготове — один из них, без сомнения, и привлек к этому делу женщину, которая торговала гирляндами, — и теперь они боролись за лучшее место, чтобы запечатлеть досаду Дэрроу.

Но К. Д. ничуть не расстроился.

— Держитесь от меня подальше! — сказал он, вешая гирлянду на шею жене. — Вам не удастся поймать меня с этими рождественскими колокольцами... я буду похож на чертову разукрашенную вешалку для шляп.

— Леи, мистер? — бодро спросила меня туземка.

— Нет, спасибо, — сказал я. И повернулся к Изабелле: — И чего она от меня хочет?

— Так называются эти цветы, глупыш, — сказала она. — Леи.

— Неужели? — с невинным видом спросил я, и она поняла, что я ее дразню. И пополняю собой ряды мужских особей с большой земли, которые когда-либо ступали на землю Оаху и попадались на этих цветах.

Дэрроу прокладывал дорогу сквозь толчею — похоже, старикан знал, что делает и куда идет. Одежда того парнишки все еще была у меня под мышкой, и я озирался, выглядывая его. Его голова вынырнула над толпой, и я постоял на месте, пока он не продрался ко мне, в плавках, но совершенно высохший. Хоть и приятный климат, но достаточно жаркий, чтобы выполнить роль полотенца.

— Спасибо! — улыбнулся он, забирая у меня свои вещи.

— Тот еще прыжок — за доллар-то.

Вспыхнула та же ослепительная улыбка.

— Когда я был ребенком, я вместе с другими мальчишками вот так же нырял за монетками. А стал постарше, так и ставку поднял.

Где вы остановились? Я загляну и угощу вас завтраком на эту монету.

— Да вроде в «Ройял Гавайен».

— На доллар там не разгуляешься, но у меня есть знакомые среди обслуги — может, и скостят немного. Геллер, да? Нат?

Я подтвердил, мы пожали друг другу руки, он бросил мне: «Пока», — и исчез в толпе. Лейзер наклонился ко мне и спросил:

— Вы знаете, кто это был?

— Какой-то ненормальный студент колледжа. Он сказал, что его прозвали «жердь».

— Это Кларенс Крэбб. Огромная белая надежда Гавайев на предстоящих этим летом Олимпийских играх. В двадцать восьмом в Амстердаме он выиграл две бронзовые медали.

— Прыжки в воду?

— Плавание.

— Ха, — поверил я. — Похоже на правду.

У тротуара нас ждал водитель — военный моряк. Его семиместный черный «линкольн» заглотил бы нас всех, но Дэрроу отправил Руби и миссис Лейзер в отель пешком. Идти было недалеко, а багаж должны были доставить. Изабелла, выглядевшая очень мило в «леи», которые я для нее купил, пошла было вместе с женщинами, но Дэрроу мягко остановил ее.

— Не проедетесь ли с нами? — сказал он.

— Хорошо, — согласилась Изабелла.

И мы разместились в лимузине — мы с Изабеллой сели лицом к Дэрроу и Лейзеру. Все, кроме Дэрроу, испытывали неловкость.

— Я думал, мы остановимся в «Ройял Гавайен», — сказал я.

— Там остановишься ты, сынок, — сказал Дэрроу, когда лимузин гладко покатил по дороге.

Странно, что этот город оказался таким... городом. Автобусы, трамваи, дорожная полиция, и только преобладание коричневых и желтых лиц всех оттенков говорили о том, что это не Майами и не Сан-Диего.

— Почему Нат будет жить в «Ройял Гавайен»? — с легкой ноткой зависти в голосе поинтересовался Лейзер.

— По двум причинам, — ответил Дэрроу. — Во-первых, я хочу держать нашего следователя подальше от репортеров, убрать его с линии огня. Они будут только досаждать ему с делом Линдберга, а мне нужно, чтобы у него было место, куда он мог бы приглашать всевозможных свидетелей и других причастных к делу лиц для дружеской беседы за ленчем или фруктовым пуншем и где его не подстерегало бы пытливое око прессы.

Лейзер кивнул. Так или иначе, но в этом был свой смысл.

— Нам не помешает, — продолжал Дэрроу, — богатая резиденция, чтобы склонить к сотрудничеству всю эту публику. И я смогу там укрыться, если мне понадобится с кем-нибудь посекретничать, подальше от надоедливыхжурналистов.

— Если отбросить все юридические тонкости, — сказал я, — это всего одна причина. А вы сказали — их две.

— О! Что ж, вторая причина такова — в «Ройял Гавайен» мне предложили бесплатный номер, и я не мог не воспользоваться такой выгодной возможностью.

Он просиял, гордый собой.

— Значит чикагские налогоплательщики оплачивают мои услуги, — произнес я, — а «Ройял Гавайен» обеспечивает мое проживание. Вы не могли не привезти меня с собой, верно, К. Д.?

— Пожалуй. Не возражаете, если я закурю, дорогая?

— Нет, — ответила Изабелла. — Но куда мы все-таки едем?

— Я тоже хотел об этом спросить, — сказал Лейзер. Он еще не привык к щедрой манере Дэрроу вести дела.

— Везем вас туда, где вы будете жить, детка? — важно ответил Дэрроу, насыпая табак непослушной старческой рукой из кисета на завиток папиросной бумаги.

— Я остановлюсь у своей кузины Талии, — сказала она.

— Да, — подтвердил Дэрроу. — Она ждет нас.

Глава 4

Военно-морской лимузин влился в ленивый поток автомашин на Кинг-стрит. Восточные и полинезийские водители, и даже кавказские, коль на то пошло, казались более осторожными, и не такими торопливыми, как их собратья с материка. А возможно, расслабляющий теплый климат с его постоянным прохладным ветерком диктовал темп, который современному жителю Чикаго показался бы годным разве что для конных повозок и экипажей.

Тем не менее Гонолулу решительно был современным городом. Тут были трамваи, а не рикши, вдоль улиц стояли каркасные дома, а не туземные хижины. Застывшие современные линии белых административных зданий смягчались ласкающей взор зеленью пальм и экзотической растительностью. А как только мы оставили тесный центр делового района, городской пейзаж стал более спокойным за счет небольших парков, школ, церквей и представительного вида зданий, во всем великолепии стоящих на ухоженных зеленых лужайках.

Вывески с надписью «Кока-Кола», бензоколонки «Стэндард Ойл», плакаты в окне аптеки, рекламирующие сигареты «Олд Голд» давали понять, что это Америка, несмотря на кокосовые пальмы и иностранные лица.

Вскоре мы добрались до района, который Лейзер назвал долиной Маноа, а наш услужливый военно-морской шофер обозначил, как «Долину солнечного света и слез».

— Существует легенда, — сиплым голосом заговорил водитель, повернув к нам голову, но поглядывая одним глазом на дорогу, — что в давние времена жившая в этой долине девушка столкнулась с несправедливостью. Ее добродетельность подвергли сомнению, ее мужчина стал ревновать, и все, кто имел отношение к этой истории, плохо кончили.

— Такие истории обычно такими и бывают, — мрачно сказал Дэрроу.

В данный момент мы проезжали фешенебельный район, с большими, очень похожими на усадебные домами, прекрасно ухоженными садами и обширными лужайками для гольфа. Мы находились на склоне, который являлся тенистой Пунахоу-стрит, колледж с таким названием находился как раз справа от нас — современное здание, расположившееся на щедро усаженной королевскими пальмами площадке.

— У кого-то есть деньги, — заметил я.

Лейзер кивнул в сторону основательного дома, который вполне мог сойти за усадьбу недалеко от Лондона.

— Это деньги старых белых — здесь их называют «каимааина хаолес»... миссионеров, торговцев-янки и их потомков. Сейчас речь идет о втором и третьем поколениях. Вы слышали о Большой пятерке?

— А разве это не футбольная конференция колледжей?

Узкие губы Лейзера раздвинулись в улыбке.

— Гавайская Большая пятерка — это связанные с плантациями, пароходством и торговлей компании, которые владеют островами. Деньги «Мэтсон Лайнз», «Либерти Хаус», который является местной разновидностью «Сирса»...

— Белый человек пришел на Гавайи, — внезапно нараспев произнес Дэрроу, словно проповедник с кафедры, — и заставил бесхитростных туземцев обратить свои глаза к Господу... но когда туземцы снова поглядели на землю, то увидели, что земля их исчезла.

Мы поднялись в верхнюю часть долины Маноа, где усадьбы сменились сетью тенистых улочек и скоплением коттеджей и бунгало. Хотя мы находились на довольно крутой поверхности, склоны долины были еще круче — горные склоны, создававшие темно-синий задник. Все это походило на стадион-амфитеатр, выкопанный в земле природой, а мы находились на игровом поле Большой пятерки.

Я задал водителю вопрос:

— Как далеко отсюда до Перл-Харбора?

— Добрых полчаса, сэр.

— Разве обычно морские офицеры живут так далеко от своей базы?

— Да, сэр, — сказал водитель. — На самом деле, довольно много морских офицеров живет в долине Маноа... из сухопутных войск тоже. Лейтенант Мэсси и несколько других молодых офицеров живут довольно близко друг от друга, сэр.

— О, это хорошо. Значит они могут встречаться, общаться...

— Мне об этом неизвестно, сэр, — странно коротко ответил водитель.

Я задел какую-то струнку?

Номер 2850 по узкому склону Кахаваи-стрит оказался манерно-изысканным белым бунгало в тюдоровском стиле, его двускатные крыши были украшены вертикальными и диагональными коричневыми полосами, а большие холщовые в коричневую полоску тенты настолько решительно загораживали солнце, что из-за них почти не было видно окон. Дворик был небольшим, но очень зеленым, живая изгородь из тщательно подстриженного в форме товарных вагонов кустарника скрывала маленький дом, а несколько восточных деревьев, казавшихся нелепо большими кустами, давали тень. Не знаю, к чему стремились хозяева — добиться эффекта уюта или замаскироваться.

Водитель-моряк свернул на имевшуюся подъездную дорожку, потому что улица была слишком узка, чтобы ставить на ней машину. И скоро мы с Изабеллой стояли на улице и, закинув головы, любовались горным склоном, на таинственно-зеленом фоне которого выигрышно смотрелся маленький домик.

Шофер помогал Дэрроу выбраться с заднего сиденья, когда звук открываемой раздвижной двери возвестил о появлении долговязого парня лет тридцати, в белой рубашке с закатанными рукавами и плотных брюках канареечного цвета, он со всех ног спешил поздороваться с нами. Его каштановые волосы были довольно жидкие, но улыбался он от души. Его улыбка была обращена к Дэрроу, который стоял на дорожке рядом с Лейзером.

— Рад познакомиться с вами, сэр... я — лейтенант Фрэнсис Олдс, но друзья зовут меня Поп. Вы окажете мне честь, если в этом присоединитесь к ним.

Восторженный Олдс протягивал руку, которую Дэрроу принял и пожал, говоря:

— Хотел бы доставить вам такое удовольствие, лейтенант, но, боюсь, мне этого не осилить. Мой костюм и тот старше вас.

— Что ж, — сказал лейтенант, скрещивая руки на груди и улыбаясь, — в свои тридцать я здесь уже старик... Томми и все остальные — просто ватага юнцов, только что покинувших колледж.

Серые глаза Дэрроу сузились.

— Вы друг лейтенанта Мэсси?

— Простите! Я не сказал о себе. Я отвечаю за склад боеприпасов, в Перле. Днем мы с женой по очереди остаемся с Талией, чтобы оградить ее от прессы и любопытных, а на ночь ставим вооруженную охрану.

Дэрроу нахмурился.

— Положение настолько серьезно?

Тот кивнул.

— Были угрозы подложить бомбу. Говорили, что по долине Маноа разъезжают на своих расхлябанных машинах банды японских и туземных подонков... Знаете, боюсь, вы должны винить меня, за то, что я вовлек вас в это дело, мистер Дэрроу.

— Это почему же, лейтенант?

Лейтенант указал на себя большим пальцем.

— Именно я сказал о вас. Именно я убедил миссис Фортескью раскрутить своих богатых друзей на материке на такие деньги, чтобы можно было заполучить действительно лучшего адвоката. И я знал, что вы единственный подходящий для этого дела человек.

На лице Дэрроу невольно отразилось удовольствие.

— Вы прекрасно рассудили, молодой человек.

— И, ну... еще я веду кампанию по сбору средств, на базе, чтобы увеличить ваш гонорар для защиты Лорда и Джоунса.

— Кого?

— Двоих матросов, которых вы защищаете! Сообщники миссис Фортескью и Томми Мэсси в убийстве Джозефа Кахахаваи. Не думаю, чтобы К. Д. потратил много времени, изучая на «Малоло» стенограммы судебных заседаний и официальные отчеты. Лейзер только вздрагивал.

— Ну что ж, — сказал Дэрроу, даже не извинившись, что забыл имена двух своих клиентов, которых приехал защищать за тысячи миль, — полагаю, мне придется капитулировать перед вашей просьбой... Поп.

Дэрроу представил Изабеллу, Лейзера и меня Попу Олдсу, который тепло с нами поздоровался, радуясь встрече с любым, кто был членом команды великого Дэрроу. Потом завел нас за изгородь и повел к входу в дом.

— Мы друзья супругов Мэсси, — объяснил он. — Мы с женой играли вместе с Талией и Томми в местном театре. — Он смущенно улыбнулся. — На самом деле, играем мы с Талией... а наших супругов я устроил статистами, чтобы мы все могли проводить время вместе.

Значит Талия Мэсси актриса, надо будет не забывать об этом.

Дэрроу положил руку на плечо лейтенанту.

— Я благодарен вам за ваше внимание к миссис Мэсси, Поп... но вынужден просить вас об одолжении.

— Все что угодно, мистер Дэрроу.

— Подождите на улице, пока я поговорю с миссис Мэсси. В этом деле она для меня клиент, и мне хотелось бы ограничить аудиторию при расспросах о событиях, связанных с болезненными воспоминаниями.

Олдс, казалось, немного огорчился, что его не берут, но сказал:

— Конечно, сэр... конечно. Я покурю здесь, на улице...

Когда мы вошли внутрь, нас встретила служанка в коричневом платье и белом переднике. Она была японка, маленькая и милая, ни следа косметики, блестящие черные волосы коротко подстрижены.

— Мисс Мэсси отдыхает, — проговорила она, почтительно наклонив голову. Она обращалась к Дэрроу, который стоял перед нашей группкой, заполнившей маленькую гостиную. — Но она просила, чтобы я разбудила ее, когда вы приедете.

И она быстро вышла.

Комната была совершенно безликой. По-моему мнению, они сняли бунгало вместе с мебелью, возможно, за исключением стоявшего в углу радиофонографа в корпусе орехового дерева, который выглядел новым. Это был темный, полезный, среднего качества предмет, ведший свое происхождение от «Сирса» или, скорей, от «Либерти Хаус». Правда, они немного украсили гостиную — на спинке обитого шерстью винного цвета дивана и такого же кресла лежали белые подголовники. Столики были покрыты салфеточками, но не было почти никаких безделушек.

На одном из столиков стояло несколько семейных фотографий, включая свадебный портрет очень юной, бледной пары, миловидная невеста была немного выше жениха, чья военная форма, казалась, слишком большой для него. Другая фотография, заключенная в богатую серебряную рамку, являла зрителю привлекательную почтенную даму с удлиненным лицом, застывшим взглядом и длинной ниткой жемчуга.

На картине, висевшей над набитой конским волосом кушеткой, было изображено солнце, садившееся за «Алмазную Голову», но рама была европейской работы, и больше ничего в комнате даже отдаленно не было связано с Гавайями, даже выцветшие розовые обои или здорово потертый восточный коврик на полу из твердой древесины.

Арка в стене гостиной вела в столовую с более темной и не поддающейся описанию мебелью. Я успел заметить белый отблеск кухни — следующего за столовой помещения. Спальня, должно быть, находилась за столовой направо, потому что именно оттуда вышла миловидная невеста со свадебного портрета — Талия Мэсси.

Она была в черном — черное платье, черное ожерелье из бус, черный, надетый набок, тюрбан, — словно в стильном трауре по своей обычной жизни, которая умерла прошлым летом. Пряди светло-каштановых волос обрамляли мягкие контуры ее овального лица. Бледный шрам начинался на левой щеке, около рта, и спускался по скуле. Она довольно сильно походила на Изабеллу, тот же рот в форме лука Аполлона, маленький хорошей формы нос и большие голубые глаза, но у Талии они были широко посаженными и выпуклыми — недобрые люди на Ближнем Востоке называют их коровьими.

Но в целом она производила приятное впечатление, фигура у нее была хорошая, разве что немного полноватая. И плечи у нее сутулились — она была довольно высокая, но замечалось это не сразу. И всегда ли у нее была такая неуверенная походка? Она вошла почти крадучись, будто пребывая в состоянии постоянного смущения. Или стыда.

Однако эти ясные глаза смотрели на нас открыто, моргая лишь изредка, в результате чего выражение ее лица было апатичным, отстраненным.

Изабелла поспешила вперед и обняла кузину, потоком изливая слова сочувствия, но когда они обнялись, поверх плеча Изабеллы Талия смотрела прямо на меня. Похлопывая Изабеллу по спине, словно в утешении нуждалась она.

— Я должна была приехать раньше, — сказала Изабелла.

Талия судорожно улыбнулась в ответ, когда Изабелла взяла руку кузины в свои и две девушки встали рядом. Изабелла казалась более светлой сестрой Талии.

Дэрроу выступил вперед с отеческой улыбкой и взял руку Талии в обе свои большие лапы. Изабелла отступила, оставляя Талию в центре внимания.

— Моя дорогая, я — Кларенс Дэрроу, — сказал он, как если бы существовали какие-то сомнения, — и я приехал сюда помочь вам и вашей семье.

— Я очень благодарна.

Улыбнулась она, похоже, не от чистого сердца, голос ее прозвучал тихо, гортанно, почти без модуляций. Ей был двадцать один год — замуж она вышла в шестнадцать, согласно тому, что я прочел на «Малоло», — но я бы дал ей по меньшей мере двадцать пять.

Дэрроу представил Лейзера — «мой выдающийся советник — помощник» — и меня — «мой следователь — он только что закончил работу по делу полковника Линдберга», и Талия удостоила нас кивка. Затем Дэрроу усадил ее на кушетку под картиной с «Алмазной Головой», Изабелла села рядом, поближе к ней, и, желая оказать поддержку, взяла Талию за руку.

Лейзер придвинул кресло для Дэрроу, чтобы сидя он мог видеть Талию. Я нашел стул с тростниковой спинкой — кстати, никогда не встречал более неудобного стула — и придвинул его к креслу Дэрроу. Лейзер предпочел остаться на ногах. Сложив руки на груди, он наблюдал разворачивающуюся сцену сквозь свои все замечающие глаза-щелочки.

Талия отняла свою руку у Изабеллы и сделала это со слабой улыбкой, но было очевидно, что от рукопожатия кузины ей не по себе. Она аккуратно сложила руки на коленях и подняла на Дэрроу большие апатичные глаза.

В ее взгляде сквозила усталость, в тоне — отвращение.

— Я, разумеется, горю желанием поговорить с вами, — сказала Талия. — Я сделаю все что угодно, чтобы помочь Томми и маме. Но надеюсь, не будет необходимости... снова вытаскивать на свет всю эту гадость.

Дэрроу устроился в кресле, его тон и улыбка оставались отеческими.

— Если бы это зависело только от меня, я пощадил бы вас, дитя. Но если мы хотим защитить...

— Это другое дело, — почти грубо прервала Талия. — Те насильники не находятся под следствием, как, впрочем, и я. Дело касается того, что сделали Томми и мама и те двое матросов.

Улыбка исполнилась сожаления.

— К несчастью, дорогая, эти два дела не могут быть разделены. То, что они сделали, вытекает из того, что сделали с вами... И не понимая, что случилось с вами, суд рассмотрит то, что совершили ваш муж и мать, как простое... убийство.

Она раздраженно поморщилась, но глаза остались широко раскрытыми.

— Я понимаю это, как никто другой. Но вам же предоставили стенограммы того, что я говорила на суде. Разве этого недостаточно?

— Нет, — твердо ответил Дэрроу. — Мои помощники и я должны услышать эти слова из ваших уст. Нам нужно задать свои вопросы. Здесь нет стенографистки, но мистер Геллер сделает некоторые записи.

Я воспринял это как команду достать блокнот и карандаш.

— А кроме того, — продолжил Дэрроу, сделав мягкий жест в ее сторону, — вы должны быть готовы, юная леди... поскольку велика вероятность того, что вас вызовут на свидетельское место, чтобы вы снова рассказали свою историю.

Из груди у нее вырвался резкий вздох, она посмотрела на боковую стену, отвернувшись от Изабеллы. Та наблюдала за ней с сочувствием, но и смущенно. Наконец Талия повернула голову к Дэрроу.

— Простите, — сказала она. — Я действительно хочу помочь. Пожалуйста, спрашивайте.

Но ее лицо оставалось овальной маской, лишенной каких бы то ни было эмоций, видна была только белая линия шрама, спускавшаяся по скуле.

Дэрроу наклонился вперед и потрепал ее по руке.

— Спасибо, дорогая. А теперь — я постараюсь сделать это как можно менее болезненно. Давайте начнем с вечеринки. Насколько я понял, вы не хотели туда идти?

Коровьи глаза полузакрылись.

— Когда моряки собираются вместе, они слишком много пьют, сами стесняются и смущают своих жен... хотя женщины тоже очень много пьют. К тому же, мне совсем не нравилось это дешевое заведение.

— Вы имеете в виду «Ала-Ваи Инн»? — спросил я.

Она не уклонилась от взгляда.

— Верно. Громкая музыка, разнузданные танцы, контрабандная выпивка... если уж быть откровенной, я считаю это дурным вкусом и слишком утомительным. Каждую субботу вечером в «Ала-Ваин Инн» устраивается «Морская ночь» — персонал отдает заведение в руки моряков, и те буйствуют вовсю.

— А в тот вечер? — спросил я. — Буйствовали?

Она чуть пожала плечами.

— Да нет. Скука была смертная.

— Тогда зачем вы пошли? — спросил я.

— Я пошла только из-за Томми и Джимми... лейтенанта Брэдфорда... и другого офицера, который зарезервировал столик для них и для нас, их жен, ну и как я могла допустить, чтобы Томми пошел один? Но как только я туда пришла, то очень скоро просто устала от всей этой ерунды.

Дэрроу спросил:

— В котором часу вы ушли, дорогая?

— Вскоре после половины двенадцатого. Но я не совсем ушла. Я решила пройтись пешком и подышать свежим воздухом.

— Вместе с кем-нибудь?

— Нет. Я была одна. Я прошла по Калакауа-авеню, пересекла канал и свернула на Джон-Эна-роуд, прошла квартал или около того вниз, в сторону пляжа.

— Как далеко вы зашли?

— До того места, где футов через двадцать дорога поворачивает к Форту де Рассей. Я собиралась еще немного пройти вниз по этой дороге, а потом повернуть назад и вернуться в «Ала-Ваи-Инн».

— Просто дыша воздухом, — кивнув, подхватил Дэрроу.

— Совершенно верно.

— Что случилось дальше, дорогая? Простите, но я вынужден спрашивать.

Она начала выкручивать пальцы лежавших на коленях рук, словно хотела отвинтить их, ее взгляд стал отсутствующим и затуманился.

— Сзади подъехала и остановилась машина, туристский «форд». Оттуда вышли двое мужчин, схватили меня и потащили к машине. Я сопротивлялась, и тогда тот, которого звали Джо Кахахаваи ударил меня по лицу, в челюсть. Сильно.

Рядом с ней, поднеся руку ко рту, ахнула Изабелла.

Но Талия осталась бесчувственной.

— Второй, Генри Чанг, зажал мне ладонью рот и втащил на заднее сиденье. Я умоляла отпустить меня, но едва я открывала рот, Кахахаваи бил меня. Чанг тоже бил.

— Автомобиль все еще стоял, — спросил я, — или двигался?

— Двигался, — сказала она. — Как только они меня втащили, они тронулись. Там было еще два или три парня на переднем сиденье.

— Какой национальности? — спросил я.

— Тогда я думала, что гавайцы. Позднее я узнала, что в этой группе были представители разных рас.

Согласно материалам, которые я прочитал, эта разноперая компания молодых местных бандитов состояла из Джо Кахахаваи и Бена Ахакуэло — чистокровных гавайцев, Хораса Иды и Дэвида Такаи — японцев, и Генри Чанга, в котором текла китайская и гавайская кровь.

— Продолжайте, дорогая, — произнес Дэрроу.

— Я предлагала им деньги, я говорила, что мой муж даст им денег, если они меня отпустят. Я сказала, что у меня есть деньги с собой и они могут их взять. У меня был кошелек и я сказала: «Возьмите мою сумочку!» Один из тех, кто сидел на переднем сиденье — Ахакуэло, — обернулся и сказал: «Возьми сумочку», и Чанг забрал ее. Я хорошо рассмотрела этого Бена Ахакуэло — он несколько раз оборачивался и ухмылялся. У него золотой зуб, а где-то здесь большая пломба.

Она открыла рот и показала пальцем.

— Как далеко они вас увезли? — спросил я.

— Я не знаю. Знаю только, что они ехали по Ала-Моана-роуд. Они заехали в подлесок с правой стороны дороги, и Кахахаваи и Чанг выволокли меня из машины и затащили в кусты, а потом Чанг меня изнасиловал...

Талия проговорила все это спокойно и бесстрастно, словно зачитала список отдаваемого в стирку белья, но сидевшая рядом с ней Изабелла кусала губы, и слезы текли по ее лицу, размазывая макияж.

— Я пыталась вырваться, но не смогла. Они несколько раз ударили меня и так сильно, что у меня закружилась голова. Я не могла осознать, что это происходит со мной! Я не знала, что люди способны на такое... Чанг бил меня, а остальные стояли тут же, держа меня за руки.

Изабелла всхлипнула.

Талия, казалось, не заметила этого.

— Потом остальные... сделали это со мной. Меня изнасиловали пять или шесть раз... Кахахаваи был последним. Я начала молиться, это его разозлило и он очень сильно ударил меня. Я закричала: «Ты выбьешь мне зубы!», а он ответил: «Ну и что? Заткнись!» Я умоляла его больше не бить меня.

Зажав рот рукой, Изабелла вскочила и выбежала из комнаты.

— Их было пятеро, — сказал я. — Вы полагаете, вас могли изнасиловать шесть раз?

— Я потеряла счет, но по-моему, Чанг изнасиловал меня дважды. Я помню, что он стоял рядом и сказал: «Я хочу еще». Остальные не возражали, но один из них сказал: «Давай быстрей, нам надо возвращаться на Калихи-вэй».

— Они говорили по-английски? — спросил я.

— Со мной — да, иногда они говорили между собой на каком-то другом языке. Мне они по-английски наговорили всяких мерзостей, которые я не хочу повторять.

— Конечно, дорогая, — сказал Дэрроу. — Но вы слышали, как они называли друг друга по именам?

— Да, я слышала имя Балл, слышала имя Джо. Я слышала еще одно имя... это могло быть Билли или Бенни, и еще я слышала прозвище Коротышка.

— Вы, должно быть, хорошо их разглядели, — заметил я.

Она кивнула.

— На Кахахаваи была рубашка-поло с короткими рукавами, синие брюки, на Ахакуэло — синие брюки и голубая рубашка. На Хорасе Иде — темные брюки, кожаный пиджак. А Чанг... по-моему, Чанг был в темных брюках.

Коп может только мечтать о таком свидетеле.

— А теперь, дорогая, после того, как они надругалась над вами, — проговорил Дэрроу, — что случилось потом?

— Один из них помог мне сесть, кажется, Чанг. Он сказал: «Дорога вон там». Потом они побежали к машине, сели в нее и уехали. Тогда-то я и разглядела машину.

Я спросил:

— Как она стояла?

— Задней частью ко мне. Фары и задние фонари были включены.

— Именно тогда вы и увидели номер?

— Да. Я заметила номер. Мне показалось, что это 58-805, но, по-моему, я ошиблась с одной цифрой.

На самом деле номер принадлежавшего сестре Хораса Иды туристского «форда» был 58-895. Легко ошибиться, учитывая, через что она прошла, и перепутать 9 и 0.

Дэрроу спросил:

— Дорогая, что вы делали после нападения?

— Я была не в себе. Заблудилась в кустах и наконец выбралась на Ала-Моана. Я увидела ехавший со стороны Вайкики автомобиль и побежала к нему, размахивая руками. Машина остановилась. Я подбежала к ней, из-за света фар я ничего не видела и спросила, белые ли люди в машине. Они ответили — да, и я сказала, что со мной случилось и попросила отвезти домой. Они хотели отвезти меня в полицейский участок, но я попросила привезти меня сюда, что они и сделали.

Дэрроу спросил:

— Что вы сделали, когда оказались дома?

— Разделась и подмылась.

Несколько долгих минут все молчали.

Потом Дэрроу мягко спросил:

— Эта процедура оказалась... успешной?

— Нет. Через пару недель я обнаружила, что беременна.

— Прошу меня простить, дорогая. Насколько я понял, ваш врач провел операцию и удалил эту... э... проблему?

— Да.

На подгибающихся ногах в комнату вернулась Изабелла. Она смущенно улыбнулась и села на кушетку, оставив Талии много места.

Дэрроу заговорил:

— Возвращаясь к той ужасной ночи... Когда вы затем увидели мужа?

— Примерно в час ночи, — сказала Талия. — Он позвонил от друга, разыскивая меня, и я сказала: «Пожалуйста, приезжай скорей, случилось ужасное».

— Когда ваш муж вернулся домой, вы рассказали ему, что с вами сделали эти люди?

— Не сразу. Я не могла. Это было слишком ужасно, слишком страшно. Но он сел рядом со мной на кушетку и продолжал расспрашивать. Он понял, что произошло, что-то немыслимо плохое. Хотя я и вымылась, все лицо у меня было опухшее, в синяках, из носа текла кровь. Он умолял рассказать ему.

— И вы рассказали?

Она кивнула.

— Я рассказала ему все... как они меня насиловали. Как Кахахаваи разбил мне челюсть, когда я стала молиться. Как они все напали на меня...

— Насколько я понимаю, ваш муж позвонил в полицию и отвез вас в больницу...

— Да. Со временем я опознала четырех из этих парней, которых задержали во время другого изнасилования той же ночью.

Дэрроу осторожно расспросил о том, что было дальше, о неделях лечения — удаленные зубы, зашитая рана на челюсти, о «пародии» на суд над пятью насильниками, который ничем не закончился, о нездоровом интересе прессы, расовых волнениях, вылившихся в несколько столкновений между военными моряками и местной молодежью.

— Но хуже всего были слухи, — глухим голосом продолжала она. — Говорили, что Томми не поверил мне и подал на развод. Что я была изнасилована морским офицером, а Томми застал его в моей спальне и избил, а затем избил меня... самые разные отвратительные, грязные слухи.

— Как ваш муж перенес эти обстоятельства, дорогая?

— Я просила его не обращать внимания на сплетни, но он не мог спать и очень похудел. А еще я с криком просыпалась по ночам, и он был рядом, успокаивал меня. Он вел себя чудесно. Но я беспокоилась.

— Почему?

— Он не спал, у него появились круги под глазами, он вставал по ночам и ходил по гостиной и курил.

— А ваша мать... для нее все это, без сомнения, было трудным испытанием.

— Да. Когда она приехала из Бейпорта в ответ на каблограмму, что я ранена, она даже не знала о том... что на самом деле со мной случилось. Она была в ярости, негодовала, клялась сделать все, что в ее силах, чтобы помочь мне.

— И как это проявилось, дорогая?

— Ну, сначала она взяла на себя ведение домашнего хозяйства... вдобавок к своим военным обязанностям Томми был и экономкой, и моей сиделкой.

— Но этим она не ограничилась, не так ли?

— Нет. Мама постоянно обращалась к адмиралу Стерлингу и местным властям с требованием предать напавших на меня суду и наказать.

— Она жила не с вами, — начал я, — когда...

— Нет, — перебила она. — Нет. Когда я стала вставать и почувствовала себя лучше, этот домик оказался слишком мал для всех нас. С ней приехала моя младшая сестра, Хелен... Она тогда вернулась на Лонг-Айленд, к отцу, который был слишком болен, чтобы приехать сюда... а мама сняла себе жилье.

Заговорил Лейзер, в первый раз с момента начала беседы.

— Вы принимали какое-нибудь участие в похищении Джозефа Кахахаваи, миссис Мэсси?

Талия резко взглянула на него.

— Никакого! Я впервые услышала об этом утром в день похищения, когда сюда пришел матрос Джоунс.

— До или после убийства? — спросил я.

— После! Он вбежал сюда, отдал мне пистолет и сказал: «Вот возьмите это... убит Кахахаваи». Я спросила: «Где Томми?», а он сказал, что послал Томми и маму... отделаться от тела.

Она вот просто так бесстрастно сидела, и ее лицо не выражало ничего, как лицо фарфоровой куклы.

— Что дальше делал этот матрос? — спросил Дэрроу.

— Он попросил сделать ему коктейль, «хайболл». Я сделала.

— Был убит человек, миссис Мэсси, — сказал я. — Вашим мужем и вашей матерью.

— Мне очень жаль, что был убит человек, — пожав плечами, произнесла она. — Но он это заслужил.

Потом она извинилась за то, что «была груба вначале», и спросила, не хотим ли мы выпить. К нашему сведению, ее служанка приготовила кувшин чаю со льдом.

— Беатрис! — позвала она.

И в комнату вошла милая, маленькая расторопная служанка, неся поднос со стаканами и кувшином чая, в котором плавали дольки лимона.

— Знаете, — сказала Талия, — иногда я спрашиваю себя, почему они просто не убили меня... как выясняется, так было бы гораздо проще для всех, кто связан с этим делом... Надеюсь, вы любите сладкий чай, на южный манер.

Глава 5

Изабелле было необходимо подышать воздухом, поэтому мы вышли, пока Дэрроу разговаривал с Талией Мэсси — ни о чем, прямо связанным с делом, так, легкая беседа о военно-морской жизни в Перле и о предпринятой ею попытке поучиться в Гавайском университете, даже выудил у нее рекомендации относительно ресторанов в Гонолулу. Дэрроу любил, чтобы клиенты чувствовали себя с ним непринужденно, думал о них как о друзьях.

И хотя фактически Талия не была его клиенткой, ее роль в этом деле была решающей. Дэрроу использовал все свое обаяние и теплоту, чтобы расшевелить эту явно хладнокровную девицу.

— Как там Тало? — спросил Поп Олдс.

Лейтенант сидел на ступеньках парадного крыльца, поблизости валялись втоптанные в землю окурки сигарет.

— По-моему, нормально, — сказал я. — Трудно сказать... она очень сдержанная молодая женщина.

Олдс поднялся, покачал головой.

— Ей здесь нелегко. Она очень одинока.

— Разве она не видится с мужем? — спросил я. — Я понял так, что он и остальные содержатся под арестом на военно-морской базе, а не в местной тюрьме. Разве она не может с ним встречаться?

— О, может, — сказал Олдс. — С этой стороны все обстоит прекрасно. Томми и миссис Фортескью и двое матросов находятся на корабле Соединенных Штатов «Элтон».

Я удивился.

— Что, в открытом море?

Он усмехнулся.

— Нет. Это старый военный корабль, который засадили в ил в гавани. Его используют как временное жилье для временного персонала.

— По-моему, для ее здоровья плохо, — заметил я, — что она находится здесь в изоляции. Она напускает на себя черт знает что, но...

Изабелла сжала мою руку.

— Может, ей будет лучше оттого, что я здесь.

— Может. Нам совершенно ни к чему, чтобы наша главная свидетельница наложила на себя руки.

У Изабеллы перехватило дыхание.

— Наложила на себя руки...

— Что-то такое носится в воздухе, — сказал я. — Ей нужна компания. Нужно участие.

— Вообще-то, — задумчиво начал Олдс, — склад боеприпасов находится на островке посередине гавани, там же я и живу. Мы с женой живем в одном из домиков, принадлежащих базе.

— У вас найдется комната для Талии? — спросил я.

— Разумеется. Но я не уверен, что мы сможем разместить и мисс Бел...

Я похлопал Изабеллу по руке.

— Я думаю, что мистер Дэрроу сумеет устроить мисс Белл в «Ройял Гавайен».

Печать тревоги по-прежнему лежала на лице Изабеллы, но теперь она с энтузиазмом сжала мою руку.

— Но, — начала она, стараясь казаться разочарованной, — мне бы очень хотелось быть рядом с Тало...

— Вы будете желанной гостьей в Перле — в любое время, — сказал Олдс. — Если хотите, может хоть целые дни проводить со своей кузиной. Вам просто придется найти место для ночлега.

— Мы это уладим, — заверил я, придав своему лицу выражение искренности. — Я изложу свою мысль мистеру Дэрроу и дам вам знать до нашего отъезда.

Дэрроу предложение понравилось, Талия тоже одобрила эту идею. Поп Олдс сказал, что тут же начнет действовать — адмирал Стерлинг наверняка даст добро, — а пока Изабелла поживет с Талией. Вещи Изабеллы доставят именно сюда.

Она проводила меня до лимузина, куда наш военно-морской водитель помогал забираться Дэрроу. Ветерок трепал прелестные пряди ее светлых волос. Ее рука покоилась в моей, она заставила меня наклониться, и ее губы почти коснулись моего уха:

— Не могу решить, ты чудесный или ты ужасный, — прошептала она.

— И никто не может, — прошептал я в ответ. — В этом мое очарование.

В лимузине я спросил:

— Куда теперь, К. Д.?

— В Перл-Харбор, — был ответ, — познакомиться с нашими клиентами.

— Могу я внести предложение?

Дэрроу глянул на Лейзера, который сидел рядом со мной на просторном заднем сиденье «линкольна».

— Вы, вероятно, обратили внимание, Джордж, что этот парень нисколько не стесняется разглашать свои мысли.

Лейзер улыбнулся в мою сторону.

— Обратил. И отношусь к этому с уважением. Нас троих ждет поистине непростое дело, и я не думаю, что нам стоит таиться друг от друга.

— Согласен, — сказал Дэрроу. — Какое у тебя предложение, Нат?

— Давайте немного отклонимся от маршрута. Бунгало, которое снимала миссис Фертескью, находится в нескольких кварталах отсюда. Нам, видимо, не удастся войти туда, но давайте хотя бы осмотрим его снаружи.

Менее чем через три квартала, не доезжая одного дома до пересечения Коловалу-стрит с Ист-Маноа-роуд, стоял неопределенного, скорее даже сомнительного вида белый каркасный домик — лишенный всякого очарования коттедж, окруженный неважнецкими деревьями и неухоженной живой изгородью. Со своей двускатной крышей он казался пародией на домик-мечту супругов Мэсси. Двор слегка зарос и казался бельмом на глазу в этом благопристойном жилом районе.

Никаких сомнений — если требовалось найти на улице дом, где было совершено убийство, вот это место.

Водитель-моряк остановил лимузин напротив, мы все вышли, перешли тихую улицу и произвели осмотр.

Уперев руки в бока, Дэрроу изучал бунгало подобно врачу, рассматривающему рентгеновский снимок. Он стоял, по щиколотку утонув в мягко колыхавшейся траве, напоминая собой несколько великоватое украшение на лужайке.

— Интересно, снимают ли его, — проговорил Лейзер.

— Да что-то непохоже, — сказал я. — Сейчас выясню у соседей.

В соседнем доме, прервав производимую с помощью пылесоса уборку, мне открыла белая хозяйка. Это была привлекательная брюнетка в голубом домашнем платье, волосы она подобрала под косынку местного производства. Я тоже показался ей симпатичным. Она вытерла выступившую над верхней губой испарину и ответила на мои вопросы.

Нет, дом не сняли, он пока пустует. Хотя агент по недвижимости начал показывать его. Ключ у нее, если мне интересно...

Я вернулся, ухмыляясь и неся свой приз на цепочке для ключей.

Вскоре мы уже были в маленьком домике, действительно маленьком: всего четыре комнаты и ванная — гостиная, кухня, две небольших спальни. Мебели здесь было больше, но худшего качества, чем в доме Мэсси, никаких фотографий в рамках, никаких безделушек. Не было ни радио, ни фонографа. Чертова уйма пыли. И только окаменелые останки двух жареных яиц в сковородке на плитке и накрытый на две персоны кухонный стол свидетельствовали о том, что здесь вообще кто-то жил.

Однако цепочка пятен крови ржавого цвета в хозяйской спальне указывала на то, что здесь кто-то умер. Старые пятна на деревянном полу, похожие на неотмеченные на карте острова...

В ванной комнате не было ни пятнышка, даже в ванне, где обмывали и заворачивали тело Джозефа Кахахаваи.

— Миссис Фортескью здесь не жила, — произнес с порога ванной комнаты Лейзер, пока я обследовал сияющую ванну.

— То есть? — спросил я.

— Она лишь остановилась здесь. Как останавливаются в гостиничном номере. Не думаю, что мы здесь что-нибудь найдем.

— Нашел что-нибудь стоящее, сынок? — окликнул меня из тесного холла Дэрроу.

— Нет. Но кое-что учуял.

Дэрроу с любопытством вздел бровь. Лейзер тоже пристально смотрел на меня.

— Смерть, — сказал я, отвечая на вопрос в их глазах. — Этот человек был убит здесь.

— Давай, не будем употреблять эти слова, сынок — «убийство».

— Тогда, казнен. Эй, я целиком и полностью за то, чтобы вытащить наших клиентов. Но, господа, давайте не будем забывать запах этого дома. И то, как по вашему чертову телу ползут от него мурашки.

— Нат прав, — сказал Лейзер. — Вариантов нет. Этот человек умер здесь.

— След взят, — проговорил Дэрроу, и его голос прозвучал приглушенно мрачно.

Семимильная дорога, отделявшая Гонолулу от военно-морской базы в Перл-Харборе, оказалась хорошо укатанным бульваром, огражденным с обеих сторон стенами из темно-красных стволов сахарного тростника. Ветерок шевелил шуршащее тростниковое поле, рождая вибрирующую музыку.

— Мне понравилась Талия, — сказал после долгого молчания Дэрроу. — Она умная, привлекательная, скромная молодая женщина.

— Она жутко бесчувственна, — добавил Лейзер.

— Она все еще в состоянии шока, — отметая это замечание, сказал Дэрроу.

Лейзер нахмурился.

— Через семь месяцев после случившегося?

— Тогда назовите это состоянием отрешенности. Так она справляется с трагедией, защищая себя. Она воздвигла своего рода стену. Но говорила она правду. Я всегда вижу, когда клиент мне лжет.

— Меня беспокоят две вещи, — сказал я.

Бровь Дэрроу взлетела.

— И какие же?

— Она все время утверждала, что у нее кружилась голова и она была не в себе, но кошмарную картину нарисовала... убедительно.

Дэрроу значительно кивнул.

— Для женщины в ошеломленном состоянии она запомнила дьявольски много деталей. Она описала все, кроме разве что меток прачечной на их чертовой одежде.

— Возможно, ужасное событие впечаталось ей в память, — предположил Дэрроу.

— Возможно.

Лейзер спросил:

— А что второе вас беспокоит, Нат?

— Может, в этом ничего и нет. Но она сказала, что ее мать взяла на себя заботы по ведению домашнего хозяйства...

— Да, — согласился Лейзер.

— А потом, когда Талия встала с постели, дом внезапно оказался для них слишком тесным, она снова смогла заняться домашним хозяйством, поэтому ее мать съехала от них.

Дэрроу внимательно слушал.

— Только вот теперь, — продолжал я, — занимающаяся домашним хозяйством Талия держит прислугу, приходящую к ней каждый день.

— Если есть комната для служанки, — сказал Лейзер, поднимая бровь, — то почему нет комнаты для мамы?

Я пожал плечами.

— Я просто думаю, что у Талии с матерью немного натянутые отношения. Изабелла рассказала мне, что Талия росла практически предоставленная сама себе, ее мать постоянно отсутствовала. Не думаю, чтобы они вообще были близки.

— Тем не менее мать обвиняется в убийстве, — с иронией произнес Дэрроу, — совершенном, чтобы защитить честь дочери.

— Да, забавно, не правда ли? Предположим, что они не могут поладить — не могут ужиться под одной крышей, но почему тогда мама Фортескью примчалась на край света из-за своей дочки?

— Может быть, она вступилась за фамильную честь? — высказал предположение Лейзер.

— А может быть, миссис Фортескью чувствует вину из-за того, что уделяла слишком мало внимания своему ребенку, — сказал я, — и наворотила черт знает чего, лишь бы как-то помочь дочери.

— Матери и дочери не обязательно любить друг друга, — терпеливо, словно ребенку, начал объяснять Дэрроу, — чтобы заговорил материнский инстинкт. Защищая жизнь своего отпрыска, мать забывает о себе. Это чистая биология.

На перекрестке Перл-Харбора наш лимузин устремился вперед, прямо к въезду на военно-морскую базу — к безобидным воротам из белых реек, красовавшимся в сетчатом заборе, который не смог бы удержать даже скаутов-девчонок. Наш водитель отметился там у военно-морского полицейского, который справился о нас в своих записях и разрешил въехать в удивительно убогое место.

Не то чтобы военно-морская часть не имела своих привлекательных моментов. Как, например, огромнейшая зацементированная яма для осмотра военных кораблей с надписью — «ДОК. 14-й ВОЕННО-МОРСКОЙ ОКРУГ» или угольная станция с причалом, железнодорожной колеей и подъемниками. Или Форд-Айленд, как объяснил наш водитель, где располагался аэродром и стояли неуклюжие самолеты.

Но деревянные бараки с вывесками «Гироскоп», «Электромастерская», «Столовая», «Дизельная мастерская» скорее походили на захудалый летний лагерь, чем на военную базу. Железные навесы, укрывающие автомобили военных, имели дешевый, временный вид, а стоянка подводных лодок, которой полагалось бы быть внушительным сооружением, представляла из себя пару дюжин крошечных субмарин, запутавшихся в шатких сетях деревянных причалов.

Флот определенно находился в море. В гавани не стояло ни одного военного корабля. Единственным судном в поле зрения был надежно засаженный в ил «Элтон», на борту которого содержались под стражей наши клиенты.

Но сначала мы остановились у штаба базы, еще одного скромного белого здания, находившегося в несколько лучшем состоянии. Наш молодой шофер по-прежнему служил нашим гидом и провел Дэрроу, Лейзера и меня в большую приемную. Подъемные жалюзи на многочисленных окнах пропускали в комнату полоски солнечного света, мужчины в белой форме сновали взад и вперед с бумагами. Шофер сказал о нас дежурному. Не успели мы присесть, как атташе распахнул дверь и вызвал нас со словами:

— Мистер Дэрроу? Адмирал примет вас.

Помещение оказалось просторным, обшитым светлыми деревянными панелями, мужским по духу. Тут и там висели награды, почетные значки и фотографии в рамках. Почти вся стена слева от входа была занята картой Тихого океана. В стене за спиной адмирала находились окна, тоже с жалюзи, но здесь они были плотно закрыты, не пропуская ни лучика света. Справа от адмирала, по стойке «вольно», стоял американский флаг. Стол красного дерева, довольно уместный в этой обстановке, был большим, как корабль, и походил на него — ручки, бумаги, личные вещи лежали в таком порядке, будто ожидали инспекции.

Адмирал тоже походил на корабль — узкий мужчина хорошо за пятьдесят, — он стоял за своим столом, упершись одним кулаком в бок. В белой форме с высоким воротником, эполетах, медных пуговицах и нашивках за участие в военных кампаниях он выглядел таким выхоленным, как официант в по-настоящему высококлассном заведении.

Одутловатые веки над серовато-голубыми глазами придавали его лицу спокойное выражение, чему я не поверил. С другой стороны, продубленное под солнцем и ветром лицо оказалось довольно суровым — крупный нос, длинная верхняя губа, квадратная челюсть. Он улыбался. Чему я тоже не поверил.

— Мистер Дэрроу, не могу передать, как я рад, — проговорил адмирал густым голосом, в котором сквозил мягкий южный акцент, — что миссис Фортескью послушалась моего совета и воспользовалась вашими любезными услугами.

Второй за сегодняшний день морской офицер, который приписывал себе эту заслугу.

— Адмирал Стерлинг, — сказал Дэрроу, пожимая протянутую хозяином кабинета руку, — хочу поблагодарить вас за ваше гостеприимство и помощь. Разрешите представить моих помощников?

Мы с Лейзером обменялись рукопожатием с адмиралом Йетсом Стерлингом, выразили друг другу признательность и по знаку адмирала заняли три кресла напротив его стола. Одно из них, обитое кожей капитанское кресло, явно предназначалось Дэрроу, и он с важностью в него уселся.

Адмирал сел и откинулся на своем вращающемся стуле, положив руки на подлокотники.

— Можете рассчитывать на всестороннюю помощь как моих людей, так и мою, — заверил Стерлинг. — И конечно, набеспрепятственный доступ к вашим клиентам в любое время дня и ночи.

Дэрроу скрестил ноги.

— Ваша преданность своим людям выше всякой похвалы, адмирал. И я признателен, что вы нашли для нас время.

— О чем вы говорите, — сказал адмирал. — Надеюсь, что, несмотря на мрачный характер вашей миссии, вы сможете по достоинству оценить эти прекрасные острова.

— Нельзя и пожелать более приятного дня для нашего прибытия, — ответил Дэрроу.

— А между тем, самый обыкновенный день на Гавайях, мистер Дэрроу... один из тех дивных дней, когда почти забываешь о существовании некоторых подлых людей, которым слишком доверчивое провидение позволяет обитать на этих божественных берегах... Если желаете курить, господа, прошу не стесняться.

Адмирал набивал табаком пенковую трубку цвета слоновой кости. Табак он брал из деревянной коробки с вырезанным на ней якорем. Он не уронил ни крошки табака на абсолютно чистую поверхность стола.

— Полагаю, вы говорите, — непринужденно сворачивая самокрутку, заметил Дэрроу, — о пяти напавших на миссис Мэсси насильниках.

— Это лишь внешнее проявление недуга, сэр.

Стерлинг раскуривал трубку с помощью кухонной спички. Попыхтел ею и выпустил клуб дыма, как дымовая труба буксирного судна. Затем откинулся на стуле и задумчиво заговорил.

— Когда я впервые побывал на Гавайях, задолго до рубежа веков и задолго до того, как мог предположить, что займу здесь пост командующего, эти жемчужины Тихого океана управлялись темнокожей гавайской королевой. С тех пор когда-то гордая полинезийская раса была вытеснена пришельцами с Востока. Живописная и простая гавайская цивилизация ушла в небытие и никогда не вернется...

Я знал, что Дэрроу не терпел подобной расистской чуши, но я также знал, что ему было необходимо сохранить хорошие отношения с адмиралом. Тем не менее я понимал, что он этого так не оставит...

— Да, очень жаль, — сказал Дэрроу, зажигая спичкой свою сигарету, в его голосе не было ни сарказма, ни обвинения, — что так много дешевой желтой рабочей силы было завезено для работы на плантациях белого человека.

Адмирал только кивнул, строго пыхнув трубкой.

— Огромное число людей с чуждой этим островам кровью лежит грузом тяжелой ответственности на совести правительства. Почти половина живущих здесь — японцы!

— Совершенно верно.

— Даже если взять наш двадцатитысячный персонал, кавказцы составляют в нем чуть больше десяти процентов. Опасности внутри такой многоязычной группы очевидны.

— Совершенно с вами согласен, — сказал Дэрроу. — Итак. Адмирал...

— Гавайи обладают для нас первостепенной стратегической важностью. Они должны быть неуязвимы для нападения, иначе враг приставит нож к горлу нашего тихоокеанского побережья. Вот поэтому, каким бы странным это ни казалось, злополучное дело Мэсси может оказаться для нас неожиданным благословением.

Дэрроу внезапно заинтересовался расистским выступлением Стерлинга.

— Каким же образом, адмирал?

— Как я уже ясно дал понять, я не сторонник экспериментов по смешению разных рас. Уже в течение некоторого времени я выступаю за то, чтобы США ограничили избирательное право на Гавайях. Я уже давно выразил свою твердую убежденность в том, что местное правительство должно находиться под юрисдикцией военно-морских сил или армии.

— Публикации в прессе на материке, — мягко начал Дэрроу, — сообщающие о том, что женщины на местных улицах не чувствуют себя в безопасности, что преступные элементы держат в своих руках Гонолулу... это дало Вашингтону повод поставить на рассмотрение вопрос о смертной казни?

Адмирал едва заметно нахмурился.

— Это может случиться, хотя не доставит мне никакого удовольствия, мистер Дэрроу. До этого события у меня всегда были хорошие, сердечные отношения с губернатором Джаддом... Мы часто выходили в море на моторном сампане наших общих друзей, плавали в разных местах вокруг островов, чтобы половить глубоководную рыбу.

Ну разве не замечательно.

— Но, — продолжал адмирал, — именно безответственность территориального правительства, коррумпированность и некомпетентность местной полиции привели к тому, что дело Мэсси из обычного преступления переросло в большую трагедию.

— Адмирал, — рискнул спросить я, — вы не против того, чтобы объяснить нам, как, по-вашему, это произошло?

— Да, — поддержал Лейзер, — мы ознакомились с материалами дела, но нам необходима точка зрения постороннего.

Адмирал покачал головой, дым из его трубки спиралью поднимался к потолку.

— Теперь уже трудно описать, насколько сильно эта новость поразила базу... что банда полукровок изнасиловала на Ала-Моана одну из наших молодых женщин. Талия Мэсси подруга моей дочери, знаете ли... миссис Мэсси скромная, привлекательная, сдержанная и милая молодая женщина.

— Мы встретились с ней, — кивнув, сказал Дэрроу. — Согласен с вашей оценкой, сэр.

Зажатая в руке трубка выпустила облако дыма.

— Вообразите тысячи молодых офицеров, матросов и морских пехотинцев на военно-морской базе, на кораблях, которые, как американская молодежь, были воспитаны на осознании святости чести своих женщин.

— Моим первым побуждением, — продолжал адмирал, и его глаза под одутловатыми веками сделались жесткими, — было схватить мерзавцев и вздернуть их на суку. Но... я преодолел это желание, чтобы дать закону возможность осуществить правосудие.

Дэрроу, казалось, хотел что-то сказать, казалось, он сейчас взорвется, и одобрение адмиралом суда Линча не сошло бы тому с рук, даже во вред делу...

Поэтому я вклинился:

— Вам следует отдать должное местной полиции, адмирал Стерлинг... они чертовски быстро схватили этих бандитов.

— Всего лишь по воле провидения, — сказал адмирал. — В предоставленных вам материалах были подробности их задержания?

Дэрроу глянул на меня, он не знал.

— Нет, — сказал я. — Там просто сказано, что преступники совершили еще одно нападение, ранее той же ночью. Это тоже было изнасилование?

Адмирал отрицательно покачал головой. Его трубка потухла. Он снова разжег ее и сказал:

— Примерно через сорок пять минут после полуночи, всего лишь около часа с четвертью спустя после того, как миссис Мэсси ушла из клуба, автомобиль, в котором находилось четверо или пятеро пьяных юнцов, помял бампер машины, в которой был белый мужчина и его жена-"канака".

— "Канака"? — переспросил я.

— Уроженка Гавайев, — пояснил адмирал, взмахнув кухонной спичкой. — К сожалению, смешанные пары здесь не редкость. Во всяком случае, один из темнокожих вышел из машины со словами: «Дайте мне добраться до этого белого!» Но женщина, очевидно бойкая островитянка, выскочила и набросилась на обидчика. Она дала ему несколько оплеух, и он ретировался, и вся компания уехала. Но женщина запомнила номер автомобиля и сразу же сообщила о стычке в полицию. К трем часам ночи все пятеро пассажиров этой машины были задержаны и посажены под арест.

— По мне, полиция сработала отлично, — сказал я.

— В управлении есть достойные офицеры, — согласился адмирал. — Возможно, вы слышали о Чанге Апане... он что-то вроде местной знаменитости. Герой детективных историй детектив-китаец Чарли Чан списан с него.

— Надо же, — сказал я.

Я прочел несколько рассказов из этой серии в «Сатердей ивнинг пост», а еще у меня было несколько занятных бесед с Уорнером Оландом, забыл его звание, с которым я встречался в прошлом году на Востоке. Вполне стоящий парень.

— К сожалению, Чанг Апана приближается к пенсионному возрасту, — сказал адмирал, — и его участие в деле Мэсси оказалось минимальным. Но могут ли даже его суждения не быть подозрительными?

Я не смог удержаться от улыбки.

— Вы хотите сказать, что нельзя доверять даже Чарли Чану?

Адмирал поднял бровь.

— Он китаец. Его симпатии вполне могут быть на стороне цветных осужденных. А большая часть полицейских — гавайцы или имеют примесь гавайской крови... существует давно устоявшаяся патронажная система, дающая возможность таким людям попадать на полицейскую службу.

Если предполагалось, что я вознегодую по поводу полицейского патронажа, адмирал не на того нарвался — интересно, как, по его мнению, я попал в Полицейское управление Чикаго?

— Из-за дела Мэсси, — говорил тем временем адмирал, — полицейское управление Гонолулу разделилось. Говорили, что за те полтора месяца, которые потребовались миссис Мэсси, чтобы оправиться и быть в состоянии пройти через суровые испытания судебного процесса, многие офицеры подали отчеты адвокатам защиты, а не окружному прокурору.

Дэрроу искоса глянул на меня, его взгляд ясно говорил: «Где бы дома мне найти таких полицейских?»

— И таким образом, — продолжал адмирал, — эти ублюдки заполучили лучшие юридические умы территории — Уильяма Хина, сенатора от территории и бывшего окружного судью, и Уильяма Питтмана, брата сенатора США Кея Питтмана.

Я спросил:

— Каким образом кучка юных бандитов смогла позволить себе такие расходы?

Адмирал вздохнул.

— Двое из пяти преступников были чистокровными гавайцами, поэтому ничего удивительного, что признанная глава расы — принцесса Эбби Кавананакоа оказала им финансовую поддержку. В конце концов, ее собственный сын принадлежит к числу пляжных бандитов и сидит в тюрьме Оаху по обвинению в убийстве второй степени.

— Значит был создан фонд защиты? — спросил Дэрроу.

— Да. И имейте в виду, что оба подзащитных гавайца были профессиональными спортсменами. Устроители спортивных соревнований тоже помогли финансировать защиту.

— Двое из напавших были героями спорта?— спросил я. — Но вы сказали, что они были хулиганами...

— Так и есть, — жестко проговорил адмирал, крепко зажав в зубах трубку. — Бен Ахакуэло — популярный местный боксер... вместе со своим закадычным дружком Чангом он был обвинен в попытке изнасилования в 1929 году... Губернатор Джадд поручился за него, чтобы в прошлом году тот смог представлять территорию на Национальном чемпионате боксеров-любителей в Мэдисон-сквер-гарден. Покойный Джозеф Кахахаваи был звездой футбола... и уголовным преступником... в 1930-м он отсидел месяц за ограбление первой степени.

— А остальные двое? — спросил Дэрроу.

— За ними ничего преступного не числилось, — пожав плечами, ответил адмирал, — но в полиции они были известны как трудные ребята, без всяких видимых средств к существованию. И вскоре все пятеро оказались на свободе благодаря принцессе Эбби и фонду защиты. Ахакуэло и Кахахаваи возобновили игру в футбол по воскресеньям, их имена не сходили с первых страниц местных газет... — Он вздохнул, тряхнул головой. — Несмотря на жесткую дисциплину, которую я поддерживаю на базе, я почти ожидал, что этих дикарей повесят на суку где-нибудь в долине Нууана или на Пали.

— И конечно, — мрачно сказал Дэрроу, — один из подзащитных таки был схвачен и избит военными моряками...

Адмирал рассеянно кивнул.

— Да. Хорас Ида, и жестоко. И я верю, что только жесткая дисциплина, царящая среди наших людей, спасла его от более ужасной расправы. Они пытались добиться признания...

Дэрроу поинтересовался:

— И добились?

— Говорят, да... но показания под давлением не берутся во внимание. Кстати, я позволил привезти сюда Иду, чтобы он ночью спокойно рассмотрел наших матросов, но он не смог никого узнать.

Ничего удивительного. Вы знаете, что они говорят — все белые на одно лицо.

Адмирал продолжал:

— И это было не единственное столкновение между военными моряками и преступными элементами...

— И насколько сильно ситуация вышла из-под контроля? — спросил Лейзер.

— Чтобы обезопасить людей, уединенно живущих в долине Маноа и других пригородах, я отрядил большее число пеших патрулей и направил в районы, где живут семьи военно-морских офицеров, радиофицированные военно-морские автомобили.

— А почему этого не сделала полиция? — спросил я.

— Единственно могу сказать, что все это было сделано по просьбе мэра и шерифа. А результатом давления, которое мне пришлось выдержать, стала перетряска сил в аппарате мэра — новый шеф полиции, почти всему управлению дан годичный испытательный срок.

— Как вам это удалось? — потрясенный, спросил я.

Улыбка адмирала была скромной, но говорила о большом самодовольстве.

— Существуют некие... рычаги, на которые пришлось нажать военно-морским силам.

— Что же это за рычаги? — поинтересовался Дэрроу.

Адмирал и глазом не моргнул.

— Несколько раз, пока тянулось это злосчастное дело, нам пришлось отменить отпуска на берег. Когда флот находится на базе, господа, доходы Гонолулу поднимаются. А если перекрыть эти поступления в казну, что ж... можете представить себе последствия.

— Вы несомненно с самого начала старались оказать положительное влияние на ход этого дела, — сказал Дэрроу. Даже я не смог уловить в его голосе сарказма.

Припухшие адмиральские глаза сузились.

— Этот сексуальный дегенерат Кахахаваи был бы сегодня жив, если бы губернатор Джадд и министр юстиции послушались меня.

Дэрроу задумчиво наморщил лоб.

— Это вы о чем?

— После того как жюри присяжных не пришло ни к какому решению, я предложил, чтобы этих насильников подержали под замком, пока не состоится второй суд. Но они настояли на том, что поднимать сумму залога выше того, что может заплатить человек, незаконно. Вы же понимаете, что это нарушение их гражданских прав. По случайности рождения, эти существа, знаете ли, «американцы»... Что ж... полагаю, господа, вам не терпится встретиться с вашими клиентами.

— С вашего любезного разрешения, — сказал, поднимаясь, Дэрроу. — Кстати, адмирал... как вам удалось оставить наших клиентов под своим неусыпным наблюдением?

— Вы хотите сказать, почему они не в тюрьме? — Он позволил себе широко улыбнуться. — Боже, да у судьи не хватило духу взять на себя ответственность за то, что могло бы случиться с миссис Фортескью и остальными при всех этих угрозах террористических актов и насилия со стороны толпы. Я предложил, чтобы судья привел одного из моих офицеров к присяге как особого офицера гражданского суда, с тем чтобы он мог надзирать за обвиняемыми на борту «Элтона». Я пообещал, что обвиняемые будут предоставлены в распоряжение суда в любой момент.

— Отлично сработано, — сказал Дэрроу, нисколько не кривя душой.

Адмирал поднялся, но остался стоять за своим столом.

— Знаете, мистер Дэрроу, во время суда над этими отвратительными насильниками присяжные совещались девяносто семь часов... Семеро признали их невиновными, пятеро — виновными. Точно соответствует соотношению желтых и коричневых и белых членов жюри присяжных. В этом деле вы, без сомнения, столкнетесь с таким же разноцветным жюри...

— На этот раз такого не случится, — предсказал Дэрроу.

— Вы выступаете против обвинителя Джона К. Келли... он молодой и горячий. Нападает яростно...

— А я контратакую с оливковой ветвью в руках, — сказал Дэрроу. — Я здесь для того, чтобы засыпать пропасть, которая разверзлась между расами на этих островах-садах, сэр. И чтобы в дальнейшем эта зияющая рана больше не открывалась.

И мы ушли, оставив адмирала обдумывать слова Дэрроу.

Глава 6

Наш водитель лимузина остался нашим проводником и тогда, когда нас повели к обветшалому, лишенному команды, жалкому старому крейсеру, вытащенному на мелководье Перл-Харбора — морскому кораблю Соединенных Штатов «Элтон». Водитель подвел нас к двум вооруженным морским пехотинцам, которые стояли на часах у подножия семидесятипятифутового трапа, соединявшего корабль с берегом. Один из часовых сопроводил нас на борт, идя впереди, пока мы приплясывали следом под поскрипывание шатких деревянных ступеней.

Шепотом, но перекрыв скрипучую мелодию, Лейзер произнес, обращаясь к Дэрроу:

— Вам не показалось, что адмирал недвусмысленно высказался за суд Линча?

Если он ожидал, что противник расизма Дэрроу резко обвинит Стерлинга — теперь, когда нашего хозяина не было рядом, — то его ждало разочарование. Но разочарован был только Лейзер. Я достаточно хорошо знал К. Д., чтобы угадать, что скажет он примерно следующее: «Адмирал Стерлинг — военный человек, и южанин, поэтому неудивительно, что его суждения предвзяты».

Именно это он и выдал.

Наш провожатый — морской пехотинец — привел нас на верхнюю палубу.

— "Элтон" используется для общих трапез, — сказал он, перекрикивая гул от шагов по металлической поверхности, — и как офицерский клуб.

Он проводил нас в офицерскую кают-компанию, на корму, сказав:

— Миссис Фортескью и лейтенант Мэсси размещены дальше, в капитанской каюте.

Мы шли мимо большого обеденного стола, за которым сидело несколько офицеров, с любопытством нас рассматривавших. Некоторые узнали тащившегося мимо них Дэрроу. Внутреннее убранство корабля, если судить хотя бы по столовой, не имело ничего общего с его печальным внешним видом. Стены были обиты панелями красного дерева, висели написанные маслом портреты адмирала в рамах, были выставлены трофеи, сияло серебро отделки.

Дэрроу спросил:

— Капитан был настолько любезен, что освободил свое жилье для моих клиентов?

— Нет, сэр... капитан Уортман живет с женой в Гонолулу. Его каюта обычно оставляется для посещающих нас адмиралов.

Для весьма важных гостей. Для обвиняемых в убийстве, к примеру.

Наш провожатый постучал в дверь и позвал:

— Миссис Фортескью? Пришли ваши гости.

— Впустите их, — прозвучал голос образованной женщины, южанки.

Морской пехотинец открыл дверь, и Дэрроу вошел первым, за ним Лейзер и я. Дверь с лязгом закрылась за нами, словно напомнив, что мы оказались в подобии тюремной камеры. Но, черт побери, вот это была тюремная камера!

Панели красного дерева, просторно, в центре комнаты большой стол тоже красного дерева, такой могла быть каюта первого класса на «Малоло» — красивая темная мебель, включая платяной шкаф, комод и односпальную кровать. Расставленные повсюду в вазах и склянках яркие гавайские цветы придавали этому решительно мужскому помещению женского очарования.

И миссис Грейс Фортескью, урожденная Гранвиль, приветствовала нас, подобно элегантной хозяйке. Она протянула Дэрроу руку, словно ожидая, что тот ее поцелует.

Он так и сделал.

— Какое удовольствие и честь познакомиться с вами, мистер Дэрроу, — произнесла она.

Она была такая же утонченная, как ее южный акцент. Высокая, стройная, Грейс Фортескью казалась хозяйкой, принимающей за чашкой чая гостей, — костюм вишневого цвета и такая же изящная шляпка, нитка жемчуга обвивает довольно длинную, стройную шею, в ушах тоже покачиваются жемчужины. Темно-русые волосы, такие же, как у Талии, подстрижены коротко, прическа молодежная, стильная, и лет ей могло быть сорок, а могло — и около шестидесяти, сказать трудно. Но она определенно находилась в том возрасте, когда женщина перестает быть миленькой и становится интересной. И несмотря на яркие глаза, такого же ярко-голубого цвета, как у Изабеллы, на ее тонком лице проступила усталость. Недавние события оставили свой след на этом высокомерном лице.

Дэрроу представил Лейзера, и миссис Фортескью с теплотою протянула ему свою руку, хотя он лишь пожал, а не поцеловал ее, а затем Дэрроу повернулся ко мне и сказал:

— А это тот молодой человек, о котором мы с вами говорили по телефону.

— Молодой детектив, которого рекомендовала Эвелин! — с очаровательной улыбкой произнесла она.

— Натан Геллер, — сказал, кивнув, Дэрроу, когда я взял протянутую миссис Фортескью руку. Я тоже не стал ее целовать.

— Эвелин? — переспросил я, сильно смутившись.

— Эвелин Уолш Маклин, — объяснила она. — Она одна из самых близких моих подруг. На самом деле, если я могу быть откровенна...

— Вы, без сомнения, среди друзей, миссис Фортескью, — с улыбкой подхватил Дэрроу.

— ...Миссис Маклин помогает финансировать мою защиту. Без помощи Эвелин — и Евы Стотсбери — я просто не знала бы что делать.

— Вы мне не сказали... — начал я, обращаясь к Дэрроу.

Дэрроу пожал плечами:

— Не счел это существенным.

До этого момента я думал, что идея использовать меня в этом деле принадлежит целиком и полностью К. Д. В Вашингтоне, округ Колумбия, я встречался с Эвелин Маклин, — ее муж, отдалившийся от нее, владел газетой «Вашингтон пост», да и сама она была хозяйкой одного из модных журналов. Художник-жулик, знавший о сочувствии Эвелин полковнику Линдбергу — эта женщина сама трагически потеряла ребенка, — вовлек ее в одну из многочисленных бесперспективных историй с выкупом, которыми изобиловало расследование.

Эвелин была очень привлекательной, немолодой уже женщиной, и мы блистательно напали на след. Настолько блистательно, что слух об этом распространился незамедлительно...

— Эвелин предложила, чтобы я поинтересовалась у мистера Дэрроу, не знаком ли он с вами, — сказала миссис Фортескью, — поскольку вы оба из Чикаго и оба по работе связаны с преступностью.

Я не встречал лучшего определения сходства между юристами и полицейскими. По работе связаны с преступностью.

— И вообразите мое удивление и радость, — продолжала она, — когда мистер Дэрроу сказал, что знает вас с детских лет.

Не будучи вполне уверен, что у меня были эти самые «детские годы», я лишь ограничился кислой улыбкой в ее сторону. Вот что значит работать с Кларенсом Дэрроу: что ни час, то новый сюрприз.

— Томми отдыхает, — сказала миссис Фортескью, показав на закрытую дверь. — Разбудить его?

— Думаю, в этом нет необходимости, — сказал Дэрроу, — пока.

— Прошу садиться, — сказала она. — Хотите кофе, господа, или, может быть, чаю?

Мы сошлись на кофе, и она подошла к двери и позвала:

— Стюард!

Матрос из столовой подошел к ней, и она попросила принести четыре чашки кофе с сахаром и сливками. Он ответил кивком, и она захлопнула дверь. Мы все привстали, когда она заняла свое место за круглым столом.

— Итак, миссис Фортескью, — начал Дэрроу, сокрушительно усевшись на свой стул, — мой помощник, молодой мистер Геллер, будет делать записи. Хочу обратить ваше внимание, он не стенограф — лишь некоторые пометки, чтобы подкрепить слабую старческую память. Не возражаете?

Она улыбнулась мне, взмахнув ресницами.

— Это будет просто прекрасно.

Хотел бы я знать, что наговорила обо мне ее подруга миссис Уолш.

— Как вы себя чувствуете, миссис Фортескью? — мягко спросил Дэрроу.

— Теперь, когда худшее позади, — сказала она, — я впервые за много месяцев чувствую себя легко. Мой разум пребывает в мире. Я удовлетворена.

— Удовлетворены? — спросил Лейзер.

— Удовлетворена, — жестко произнесла она, не изменив позы, — что пытаясь добиться признания у этого отвратительного негодяя, мы не нарушали закон, а старались помочь ему. Со дня убийства я сплю лучше, чем за многие предыдущие месяцы.

При слове «убийство» лицо Дэрроу сморщилось, но, потрепав миссис Фортескью по руке, он выдавил добродушную, почти безмятежную улыбку.

— Мы не станем употреблять это слово — «убийство», миссис Фортескью. Ни между нами, ни, разумеется, при общении с прессой.

— Вы, должно быть, читали интервью в «Нью-Йорк Таймс», — проговорила она, прижав руку к груди, на ее лице читалось отчаяние. — Боюсь, я была неосторожна.

Его улыбка казалась снисходительной, но глаза смотрели твердо.

— Да. Я не ставлю это вам в вину... но это была неосторожность. Больше никаких разговоров об «убийстве». Или о том, что вы сожалеете лишь о «проваленном деле».

— На бумаге это выглядело... неуклюже, да? — спросила она, но это было скорее утверждение, чем вопрос.

— Вы действительно теперь спите лучше? — спросил я. — Простите мне эти слова, мэм, но мне кажется, что тяжесть данной ситуации отразилась на вас.

Она величественно подняла подбородок.

— Гораздо лучше, что все стало достоянием гласности. В первом деле они скрыли имя моей дочери, но только повредили ей. Слухи распространялись безудержно. Люди глазели на ее разбитую щеку, перешептывались, строили догадки. — Лицо у нее напряглось, заострилось, внезапно явственно проступили ее шестьдесят лет. — Лживые сплетни, грязные рассказы... эта кампания имела целью выжить мою дочь из Гонолулу, а если не получится, то очернить ее и заранее настроить против нее присяжных, если она решится на повторное возбуждение дела. Незадолго до... каким словом мне называть убийство, мистер Дэрроу?

На этот раз улыбка у него получилась кривая.

— Давайте использовать слово «инцидент». Она кивнула.

— Незадолго до... инцидента... за несколько дней, я думаю... я пошла к судье Стидману — он был очень добр к нам во время процесса. Я сказала, что боюсь за жизнь дочери. На свободе разгуливали не только эти пять насильников, но и сбежавший преступник Лайман, о котором сообщили, что он в долине Моана.

— Кто? — переспросил Дэрроу.

— Дэниел Лайман, — сказал Лейзер, — Убийца и насильник, который сбежал из тюрьмы Оаху вместе со своим дружком в канун прошлого Нового года. С тех пор они изнасиловали еще двух женщин, одна из которых была белой, и совершили несколько грабежей. Второго схватили, но Лайман все еще на свободе. Это была большая неудача для полиции Гонолулу.

— И подарок свыше для адмирала Стерлинга, — сказал я, — в его усилиях перетряхнуть управление.

Дэрроу кивнул, словно понимал, о чем идет речь. И спросил у Лейзера:

— Это было в материалах, которыми снабдил нас лейтенант Джонсон перед тем, как мы сели на «Малоло»?

Лейзер кивнул.

Я повернулся к нашей клиентке.

— Миссис Фортескью, вы боялись, что этот Лайман может напасть на вашу дочь?

— Нет, — сказала она с горькой улыбкой, — но он мог стать подходящим козлом отпущения, если бы ее нашли мертвой, не так ли? А без Талии нет суда над пятью обвиняемыми. — Морщинка прорезала ее лоб. — Теперь — четырьмя.

Дэрроу подался вперед, его брови взмыли вверх.

— Скажите... как во всей этой истории держится ваш зять?

Она посмотрела в сторону закрытой двери, за которой прилег отдохнуть лейтенант Мэсси. Понизила голос до мелодраматического шепота и сказала:

— Как я опасалась за жизнь Талии, так я опасаюсь за его психику.

Дэрроу выгнул бровь.

— Его психику, дорогая?

— Я боюсь, что он не выдержит напряжения... он стал замкнутым, плохо спит и ест, сделался каким-то отстраненным, что совсем на него не похоже...

Ее перебил стук в дверь, и миссис Фортескью величественно крикнула: «Войдите!», и вошел матрос с камбуза, неся серебряный поднос с кофе, сливочником и сахарницей с кусковым сахаром.

Пока матрос обслуживал нас, я сидел, рассматривая эту гордую, несколько надменную светскую даму, и пытался представить, как она продумывает похищение отвратительного гавайского насильника. Я мог представить ее предлагающей угощение, мог представить ее играющей в бридж. Я даже мог представить ее, правда, смутно, внутри пыльного бунгало на Коловалу-стрит.

Но представить ее рядом с оружием, кровью и голым мертвым туземцем в ванне? У меня это не вырисовывалось.

— Вы не собирались лишать его жизни, — очень мягко спросил Дэрроу, — не так ли, дорогая?

— Разумеется, нет, — ответила она и отпила кофе, жеманно отставив мизинец. — Я воспитывалась на юге, но уверяю вас, я не сторонница суда Линча. Я не могу слишком уж рьяно его поддерживать. Мое воспитание, традиции моей семьи, приобщение с раннего детства к религии сделали для меня немыслимым лишение другого человека жизни. Как и вы, сэр, я выступаю против смертной казни.

Дэрроу кивал и улыбался. Ему понравилась ее речь. Не знаю, поверил ли он хоть чему-то из того, что она сказала, но речь ему понравилась.

— Тогда расскажите, как все случилось на самом деле? — попросил я.

— Постепенно, — сказала она. — Как вы, возможно, знаете, после первого суда, который ничем не кончился, ответчики должны были каждое утро отмечаться в здании суда. Думаю, судья Стидман надеялся, что они нарушат это распоряжение и он сможет посадить их в тюрьму... но они отмечались регулярно.

— Кто вам об этом сказал? — спросил я.

— Сам судья Стидман. Я также была в хороших отношениях со служащей суда миссис Уайтмур. Боюсь, именно она посеяла семя?

— Семя? — переспросил Лейзер.

— Именно миссис Уайтмур сказала мне, что повторный суд откладывается на неопределенное время. В конторе окружного прокурора боялись второго неопределенного решения — после этого обвиняемых уже нельзя будет привлечь к суду... и эти мерзавцы останутся на свободе! Обвинение, сказала миссис Уайтмур, настолько запутало дело во время первого процесса, что будет невозможно добиться обвинительного приговора, если только один из ответчиков не признается.

— Поэтому вы решили, — сказал я, — добиться признания самостоятельно.

Она сделала мягкий жест рукой, словно объясняя, почему сегодня необходимо отменить сольный концерт флейтиста и заменить его выступлением струнного квартета.

— У меня не было никакого внезапного вдохновения, мистер Геллер, — сказала она. — Решение созрело постепенно, как появляется из тумана пароход. Я спросила миссис Уайтмур, по-прежнему ли эти пятеро отмечаются в здании суда, и она сказала, что «да». Она отметила, что большой гаваец отмечается каждое утро.

— Под «большим гавайцем», — вмешался Лейзер, — она подразумевала Джозефа Кахахаваи?

Миссис Фортескью кивнула один раз.

— В ту ночь я пролежала не сомкнув глаз и обдумывала слова служащей суда.

— И пароход, — сказал я, — вышел из тумана.

— С потрясающей отчетливостью, — сказала она. — На следующий день я снова пошла навестить миссис Уайтмур. Я сказала ей, что слышала, будто двое обвиняемых арестованы в Хило за кражу мотора. Она сказала, что навряд ли, но справилась у офицера, отвечающего за отпущенных на поруки, мистера Диксона, который вышел и поговорил со мной, заверив, что Кахахаваи, как обычно, приходил сегодня утром. Я спросила: «А разве они не приходят все вместе?» И он ответил, что «нет, по одному, и в определенный час... он не может допустить, чтобы они приходили, когда им вздумается».

— Таким образом вы установили приблизительное время, когда Кахахаваи отмечается в суде, — подытожил я.

— Да. Потом я пошла в редакцию «Стар буллетин», чтобы взять газеты с фотографией Кахахаваи. Я начала изучать его лицо по вырезке, которую взяла с собой. В тот вечер я рассказала Томми о своем замысле. Он признался, что и у него были подобные мысли. И до него дошли слухи, что Кахахаваи признался в изнасиловании своему отчиму! Я предложила под каким-нибудь предлогом заманить мерзавца в машину, привезти в мой дом и запугать его так, чтобы он признался.

— И какова, — спросил Дэрроу, — была реакция Томми?

— Сначала он отнесся к плану с энтузиазмом. Он разговаривал с майором Россом из заново сформированной территориальной полиции и еще несколькими людьми, которые сказали ему то же, что узнала и я — что без признания не будет второго суда и уж, конечно, обвинительного приговора. Но потом он дрогнул — как, мол, нам удастся заманить его в машину? По правде говоря, я и сама еще не знала, но сказала: «Неужели мы не можем продемонстрировать хоть немного хитрости, как делают эти восточные люди?» И тогда я вспомнила о матросе Джоунсе.

— Джоунсе? — спросил Дэрроу.

— Один из двух матросов, которых мы защищаем, — пояснил Лейзер.

— Ах, да. Пожалуйста, продолжайте, миссис Фортескью.

— В декабре этот молодой матрос, Джоунс, был приставлен своего рода телохранителем к Талии, моей дочери Хелен и ко мне, когда Томми по долгу службы находился в море. Когда Томми вернулся, молодой Джоунс остался поблизости как один из вооруженных патрульных в долине Маноа.

Часть действий адмирала Стерлинга по защите военно-морского персонала от «преступных элементов», разгуливающих по улицам пригорода.

— Джоунс подружился с вашей семьей? — спросил я.

— О да. Когда он охранял нас, то часто садился четвертым при игре в бридж, когда патрулировал улицы, заходил на чашку кофе. Иногда он отдыхал у нас, подремав на кушетке или в кресле. Такой добрый, приятный мальчик, все время рассказывавший о своих приключениях на Дальнем Востоке.

— И поэтому вы включили его помощь в свой план? — спросил я.

— Я просто напомнила Томми, — продолжила она, — что Джоунс часто говорил, что хотел бы помочь нам, любым способом. Я знала, что мы можем ему доверять. И предложила Томми поговорить с Джоунсом, может, он что-то придумает, поможет.

— Продолжайте, миссис Фортескью, — мягко произнес Дэрроу.

— На следующее утро я продолжила, так сказать, изучение местности. В восемь часов утра я припарковалась перед зданием суда, на Кинг-стрит, и ждала до десяти часов. Периодически я открывала сумочку и разглядывала фото Кахахаваи. Я хотела быть уверена, что узнаю его. Как ни противно мне было, я сидела и изучала грубое, отталкивающее черное лицо. Но когда к половине одиннадцатого он так и не появился, я вынуждена была уехать.

— Что так? — поинтересовался Дэрроу.

Она пожала плечами.

— Я ждала гостей на скромный ленч.

Дэрроу, Лейзер и я обменялись взглядами.

— Моя маленькая служанка-японка не могла одна справиться со всеми приготовлениями, поэтому я оставила свой пункт наблюдения и...

— Прошу извинить.

Голос был мужской — мягкий, с южным акцентом, неуверенный.

Мы обернулись к двери, ведущей в смежную комнату, и увидели там лейтенанта Томаса Мэсси. Он был в одной рубашке, без пиджака, руки засунуты в карманы синих брюк гражданского покроя. Его поза, призванная казаться непринужденной, выглядела лишь неуклюжей.

Невысокого роста, худощавый, темноволосый, при обычных обстоятельствах Мэсси мог бы показаться по-мальчишечьи привлекательным, но его овальное лицо с высоким лбом, длинным острым носом и выдающимся подбородком несло на себе отпечаток напряжения. Маленькие глаза обведены темными кругами, лицо бледное, как у заключенного, щеки ввались. Губы плотно сжаты в тонкую линию.

Ему было двадцать семь, но ему легко можно было дать на десять лет больше.

Мы поднялись, и он подошел к нам, представился, а Дэрроу представил нас. Мы пожали руки. Рукопожатие у Мэсси было твердым, но ладонь маленькой, как у ребенка.

Он сел к столу.

— Мне неловко, — сказал он, — что я проспал первую встречу со своим защитником.

Дэрроу сказал:

— Я попросил миссис Фортескью не будить вас, лейтенант.

— Томми. Пожалуйста, называйте меня Томми. Не стоит разводить церемонии только потому, что я военный.

— Приятно слышать, — сказал Дэрроу, — поскольку всем нам надо быть друзьями. Доверять друг другу, полагаться друг на друга. А не будить вас, Томми, я попросил потому, что хотел послушать рассказ миссис Фортескью касательно нашего инцидента.

— Судя по тому, что я услышал, — сказал Томми, — вы продвинулись уже довольно далеко.

— Мы как раз говорим о предшествующем дне, — уточнил я.

— В этот день я привез в дом на Коловалу-стрит Джоунса и Лорда.

Речь Мэсси была странной смесью быстроты и медлительности, твердо произносимых окончаний и южных интонаций.

— Лорд — это второй матрос? — спросил у Лейзера Дэрроу, и Лейзер кивнул.

— В то утро, пока миссис Фортескью принимала гостей, я поехал на базу, — сказал Мэсси. — Я вызвал Джоунса... он помощник механика, на базе мы сошлись на спортивных занятиях — я занимаюсь бегом и предложил ему помощь в тренировке бейсбольной команды. Короче, я вызвал Джоунса и сказал, что слышал, будто Кахахаваи готов расколоться. А Джоунс сказал: «Но ему надо немного помочь, верно?» И подмигнул мне при этих словах. Я подтвердил и спросил, готов ли он помочь? Он раздумывал не больше секунды, потом сказал: «Готов, дьявол меня побери». Если вы простите мне это выражение, миссис Фортескью, но так он сказал. Миссис Фортескью царственно кивнула, снисходительно улыбнувшись.

— Я спросил Джоунса, знает ли он кого-нибудь, кто может помочь, кого-нибудь, на кого можно положиться. И он ответил: «Да, идемте в спортзал...» — Это на третьем этаже в казарме. — «Идемте в спортзал, я познакомлю вас с Эдди Лордом. Надежный парень. Если он вам тоже понравится, тогда, черт возьми, мы и его возьмем на дело!» Извините за язык.

— Я жена военного, Томми, — произнесла миссис Фортескью, рассмеявшись, как настоящая леди. — Меня не так легко смутить.

— Лорд был на ринге, — продолжил Мэсси, — бился с другим моряком. Крепкий парень, в легком весе. Сразу видно, что может за себе постоять. Лорд... это кочегар первого класса Эдвард Лорд. Джоунс подозвал его, и мы немного поговорили. Он показался мне славным малым.

— Вы сразу же посвятили Лорда в суть дела? — спросил я.

— Нет. Сначала я поговорил с Джоунсом, спросил, можно ли ему доверять. А Джоунс сказал: «Мы с Эдди бок о бок на флоте уже пять лет». Это все, что мне надо было знать. Джоунс сказал, что сам объяснит все Лорду, и мы договорились встретиться у миссис Фортескью не раньше трех часов.

— После моего ленча, — пояснила миссис Фортескью.

— Мы остановились в городе, в Христианском союзе молодых людей, — сказал Мэсси, — и переоделись в гражданскую одежду. Потом поехали на Коловалу-стрит, где познакомили миссис Фортескью с Эдди Лордом, и она рассказала нам о своем замысле использовать фальшивое предписание майора Росса, чтобы заманить Кахахаваи в машину.

— Моя маленькая японочка все еще была на кухне, — сказала миссис Фортескью, — так что я на день раньше заплатила ей за неделю и дала на следующий день выходной. А потом предложила Томми и его ребятам поехать к зданию суда.

— Осмотреть место будущего преступления, — с кривой улыбочкой произнес Мэсси. Фраза показалась бы легкомысленной, если бы у него был не такой затравленный взгляд.

— В ту ночь я отправила свою дочь Хелен ночевать к Талии, а мы вчетвером обдумали наш план. Кахахаваи будет привезен в мой дом. Мы добьемся от него признания. Заставим подписать его, и отвезем бумагу в полицию.

— А что, если полиция не приняла бы признание, как добытое под давлением? — спросил я. — Ведь ничего не вышло, когда моряки отделали Хораса Иду.

— Тогда мы отвезли бы его в газеты, — сказал Мэсси. — Они бы наверняка его напечатали, и тогда, по крайней мере, прекратились бы проклятые сплетни о чести моей жены.

— Кто взял напрокат синий «бьюик»? — спросил Лейзер.

— Джоунс и Лорд, — ответил Мэсси. — Я поехал домой, а они вернулись в дом миссис Фортескью, где спали в гостиной — один на кушетке, другой на полу. Так что рано утром мы были готовы.

— А оружие? — спросил Лейзер.

— Сорок пятый — мой, — сказал Мэсси, — а кольт тридцать второго калибра был у Лорда... он пропал. Я не знаю, куда он делся.

Кахахаваи был убит из пистолета тридцать второго калибра.

Я спросил:

— Фальшивое предписание подготовили вы, миссис Фортескью?

Она снова грациозно махнула рукой.

— Да, и я бы предпочла напечатать его на машинке, но она была у Талии. Поэтому я написала от руки: «Территориальная полиция, Управление майора Росса, Явка по предписанию... Кахахаваи, Джо...», поставила его фамилию первой, так мне показалось более официально. Томми дал мне золотую печать от своего диплома о...

— Химической войне, — вставил Мэсси. — Мне он был не нужен, поэтому я просто оторвал золотую печать, и миссис Фортескью прикрепила ее к бумаге.

Миссис Фортескью сделала глоток кофе, потом задумчиво произнесла:

— Но лист бумаги все равно выглядел... как-то неубедительно. У меня на столе лежала утренняя газета за тот день... я нашла параграф нужного размера, вырезала и приклеила его на повестку. Получилось неплохо.

Лейзер спросил:

— Вы заметили скрытую иронию в словах той вырезки?

— Нет, — слабо улыбнувшись, ответила она. — Это была ирония судьбы — философское содержание того параграфа... но эти слова так широко цитировали, что я могу прочесть их вам по памяти, если хотите: «Жизнь — это таинственное и волнующее приключение, и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Дэрроу, Лейзер и я снова обменялись взглядами.

— На следующее утро, — с мрачной улыбкой сказал Мэсси, — за завтраком, мы все смеялись над этим.

Лейзер спросил:

— Вы позавтракали перед тем как осуществить свою... миссию?

— Я приготовила для матросов яйца, — сказала миссис Фортескью, — но, похоже, у них не было аппетита. Они выпили только кофе. Я предложила ехать, чтобы быть у здания суда к восьми часам.

— Мы все были в гражданском, — объяснил Мэсси, — на мне была шоферская кепка и темные очки, для маскировки. Я дал Лорду сорок пятый калибр — он должен был прикрывать тылы, — и мы втроем сели в «бьюик» и поехали к зданию суда. Миссис Фортескью следовала за нами в своем автомобиле.

— Я остановилась перед зданием, — сказала она. — Почему бы и нет? Мне нечего было скрывать. Томми припарковался рядом, у почты. Матросы вышли, Томми остался за рулем. Я вышла из машины и отдала Джоунсу фото, которое вырезала из газеты, фальшивая повестка уже была у него. Джоунс пошел к главному входу, чтобы ждать нашего человека там, а я вернулась в свою машину. Меня заметила миссис Уайтмур, и мы немного дружески поболтали.

— Вероятно, через минуту после того как миссис Уайтмур вошла внутрь, — подхватил Мэсси, — мы увидели двух туземцев, идущих к зданию суда. Один из них был невысокий парень, а второй — высокий и крупный. — Кахахаваи, на нем была голубая рубашка и коричневая кепка. Я поехал к зданию, а Лорд пошел навстречу этим туземцам. Он показал Кахахаваи повестку, тот захотел, чтобы и второй парень пошел с ним, но Джоунс схватил его за руку и сказал: «Только ты» и затолкал Кахахаваи на заднее сиденье машины. Джоунс сел вместе с ним, и мы поехали по Кинг-стрит по направлению к Вайкики.

— Я увидела, как Лорд обходит здание суда, — сказала миссис Фортескью. — «Бьюик» уже скрылся. Когда я подобрала его и...

— Простите, что перебиваю, — сказал Дэрроу. — Но мне нужно вернуться немного назад и задать Томми несколько незначительных вопросов.

Почему Дэрроу вмешался, когда все шло так хорошо? Как раз тогда, когда мы вот-вот должны были узнать, что же такое произошло за закрытыми дверями дома на Коловалу-стрит, что вылилось в кончину Джозефа Кахахаваи благодаря любезности пули тридцать второго калибра, попавшей под левый сосок?

— Ваша теща отметила, — обратился к Мэсси Дэрроу, — что вы испытывали моральное напряжение не только из-за гнусного преступления, совершенного против вашей милой жены, но и из-за распространившихся грязных сплетен.

Мэсси тоже не понял, почему их перебили. В его голосе звучало смущение, когда он ответил:

— Да, сэр.

— Вы обращались за помощью к врачу? По поводу вашей тревоги, бессонницы...

— Я разговаривал с несколькими врачами, которых обеспокоило мое физическое состояние.

— А психическое?

— Ну, доктор Портер посоветовал мне взять Талию и покинуть остров, ради нас обоих... но я был полон решимости восстановить честь своей жены, а бегство с острова показалось быподтверждением того, что клевета в ее адрес небезосновательна...

Дэрроу кивал из-за сложенных домиком ладоней, глаза его сузились.

— Если я могу продолжать, — сказал Мэсси, явно хотевший вернуться к своему рассказу и покончить с расспросами, — мы приехали в дом на Коловалу-стрит и...

— До такой степени детали не важны, — произнес Дэрроу, отмахнувшись кистью руки.

Я посмотрел на Лейзера, Лейзер — на меня, интересно, у кого из нас был более озадаченный вид.

— К чему сейчас обременять себя несущественными подробностями... Полагаю, мы все хорошо знаем, что произошло в том доме, — сказал Дэрроу. — Думаю, очевидно, чья рука держала оружие, оборвавшее жизнь Джозефа Кахахаваи.

— Разве? — с удивлением спросил Мэсси.

— Разумеется, это не могла быть очаровательная леди, — проговорил Дэрроу, сопроводив свои слова любезным жестом. — Она слишком утонченна, обладает повышенным чувством собственного достоинства, являет собой слишком яркую картину материнства, отмеченного трагедией. Это не мог быть и ни один из матросов, потому что тогда все свелось бы к убийству, простому и недвусмысленному, разве не так?

— А разве так? — спросил Мэсси.

— Скорей всего именно так. Нам очень повезло, что никто из них не нажал на курок, потому что вы, как офицер, прибегли к их помощи, что может рассматриваться как подстрекательство.

Миссис Фортескью ничего не поняла. Однако Мэсси побледнел еще больше, он стал белее молока.

Дэрроу улыбался, но эта улыбка заставляла нахмуриться.

— Только один человек мог нажать на курок... человек, у которого был мотив, человек, доброе имя жены которого втаптывалось в грязь, словно ее самое уже не втоптали в грязь самым жестоким образом.

Мэсси скосил на него глаза.

— А что... что, по-вашему, произошло в том доме?

— Мне представляется, — заговорил Дэрроу, — что, оказавшись лицом к лицу со справедливыми требованиями человека, которому он причинил вред, Джозеф Кахахаваи сделал признание, но, поступив так, вызвал взрыв неизбежной реакции со стороны оскорбленного им человека, то есть спровоцировал безумный поступок...

— Не хотите ли вы сказать, что я должен придумать... — начал Мэсси.

Глаза Дэрроу вспыхнули.

— Разумеется, нет! Если вы не помните, как застрелили Кахахаваи, то есть все происшедшее для вас, как в тумане, то это вполне отвечает сложившимся обстоятельствам.

Дэрроу хлопнул в ладоши, и мы все слегка подпрыгнули.

— Итак, — проговорил он, — я, естественно, не собираюсь вкладывать в ваши уста свои слова... Почему бы нам не вернуться к событиям в доме во время нашей следующей встречи... скажем, завтра, после того как у вас будет возможность собраться с мыслями... и, возможно, поговорить с миссис Фортескью и двумя вашими приятелями матросами, и сравнить ваши воспоминания... не сводить ваши показания к согласованному рассказу, а просто убедиться, что ваша память не подводит вас.

Мэсси кивал. Миссис Фортескью спокойно улыбалась. Она поняла, теперь она все поняла.

— А теперь, — сказал, поднимаясь, Дэрроу, — давайте повидаемся с этими матросами.

Надо с ними познакомиться. Не думаю, что стану расспрашивать их об инциденте... не сегодня. А потом, полагаю, мы сможем получить в столовой нечто вроде позднего ленча, миссис Фортескью, и вы, если не возражаете, расскажете нам о своих приключениях с полицией.

Эти «приключения», разумеется, имели отношение к попыткам заговорщиков утопить завернутое в простыне обнаженное тело Кахахаваи. Их задержала полиция, когда, с телом на заднем сидении «бьюика», они направлялись в сторону залива Ханаума.

Кажется, второй туземец, «маленький парень», который шел к зданию суда вместе с Джо Кахахаваи, был двоюродным братом Джо по имени Эдвард Улии. Ему показалось подозрительным, что Джо запихали в «бьюик», и он тут же сообщил об этом полиции как о возможном похищении. Когда радиофицированный автомобиль засек «бьюик», мчавшийся к «Голове Коко» с зашторенными окнами, для миссис Фортескью настало время держать ответ.

— Буду только рада, мистер Дэрроу, — сказала миссис Фортескью.

И вскоре мы уже шли по старой орудийной палубе крейсера, мимо пустых орудийных портов. Дэрроу шагал впереди, приобняв миссис Фортескью, Мэсси шел следом, как щенок.

— Возможно, это самое простое дело об уголовном убийстве, на которое я мог рассчитывать, — прошептал мне Лейзер. — Преднамеренность с самого начала...

Я коротко рассмеялся.

— А зачем, вы думаете, К. Д. вытащил из шляпы этого кролика временной невменяемости?

— Должен признаться, я был шокирован, — сказал Лейзер, качая головой. — Склонение к лжесвидетельству — он остановился на самом краю. Никогда не видел более вопиющего нарушения этики за все время своей работы.

— Поезжайте в Чикаго, — посоветовал я. — Там у нас вы и не такое увидите.

— Вы не обиделись?

— Ничуть. — Я кивнул в сторону Мэсси и его тещи, идущих с Дэрроу. — Вы считаете, что эти две заблудшие души заслуживают жизни в тюрьме?

— Возможно, они заслуживают хорошей порки, но... нет.

— К. Д. тоже. Он только делает то, что может обеспечить им самую лучшую чертову защиту, на какую он способен.

Мы шли на звук разносившегося эхом смеха туда, где Джоунс и Лорд вдохновенно играли в пинг-понг. В комнате, где стояли две неубранные кровати, можно было поставить в десять раз больше коек. Охраны не было. Оба матроса были невысокого роста, мускулистыми, приятной внешности ребятами, немного старше двадцати.

Темные волосы Джоунса, нахального жилистого парня, были зачесаны на квадратной голове назад, а Лорд оказался кудрявым, слишком массивного сложения для своего небольшого роста. Увидев нас, они прекратили игру и нахлобучили матросские шапки.

Несколько величественно миссис Фортескью произнесла:

— Позвольте представить вам мистера Дэрроу.

Мы опять обменялись по кругу рукопожатиями, а Дэрроу снова представил нас и объяснил матросам, что пришел пока только познакомиться, а не расспрашивать о деле.

— Что ж, рады видеть вас, — сказал Джоунс. — Сочувствую другой стороне!

— Для нас честь познакомиться с вами, сэр! — сказал Лорд.

— Покажите им вашу памятную книжку! — поощрила Джоунса миссис Фортескью.

— Один момент, миссис! — сказал Джоунс и вытащил из-под одной из незастеленных кроватей альбом для наклеивания вырезок. — Как раз сегодня я наклеил еще несколько.

Лорд и Мэсси отошли в другой угол комнаты, закурили и стали болтать, смеясь и дразня друг друга. Я нашел стул и сел, а Лейзер прислонился к переборке и молча качал головой.

А Кларенс Дэрроу сел на край койки рядом с ухмылявшимся Джоунсом, который переворачивал уже заполненные наклеенными вырезками страницы. Миссис Фортескью стояла, сложила руки на животе, и с удовольствием наблюдала, как переговариваются ее спаситель и один из ее слуг.

— До этого моя фамилия никогда не появлялась в газетах, — с гордостью сказал матрос.

Интересно, был ли такой же альбом с наклеенными вырезками у спортивной звезды Джо Кахахаваи. Он-то попадал в газеты множество раз. В основном, на спортивные страницы. И снова попадет в прессу — в ближайшие недели.

А потом скорей всего, больше уже никогда.

Глава 7

Отель, подобный отелю Александра Янга — массивное, коричневое здание из крупного камня, два шестиэтажных крыла отходят от основного здания в четыре этажа, — вы могли бы встретить в центре какого-нибудь города в штате Милуоки, а может, и в Кливленде. Как и многие здания, построенные на рубеже веков, одной ногой оно стояло в прошлом, другой — в настоящем: нарочито лишенное украшений, это сооружение не было ни современным, ни старомодным. Отель Янга был коммерческим предприятием, и единственным напоминанием о том, что находится он все же в раю, служили несколько пальм в кадках и случайные, выбранные без души вазы с яркими цветами в не терпящем легкомыслия холле.

Газетчики уже ждали, когда в середине дня мы приехали в отель, и окружили нас плотным кольцом, пока в сопровождении управляющего отелем мы медленно продвигались к лифтам. Маленький усатый человек встретил нас у автомобиля не только для того, чтобы поприветствовать, но и чтобы сообщить К. Д. и Лейзеру номера апартаментов, где их ждали жены.

— Я побеседовал со своими клиентами, — сказал репортерам Дэрроу, пока мы шли, — и узнал достаточно, чтобы выстроить свою линию защиты. И это все, что я могу в настоящее время сообщить по данному поводу.

Многочисленные просьбы прояснить дело звучали весьма невразумительно, но слова «неписаный закон» проскальзывали в них довольно часто.

Внезапно Дэрроу остановился, и газетчики натолкнулись друг на друга, как автомобили в заторе.

— Я здесь для того, чтобы защитить четырех человек, — сказал он, — которых обвиняют в преступлении, которое я преступлением не считаю.

Затем он продолжил движение, а журналисты, застыв на мгновение от столь загадочного заявления, бросились следом, однако старик проворно шагнул в ожидавший лифт. Мы с Лейзером успели сделать то же самое, а управляющий остался, сдерживая представителей прессы, как уличный регулировщик.

Один из репортеров прокричал:

— Гавайская юрисдикция должна согласиться с вами — они только что сделали изнасилование преступлением, за которое полагается смертная казнь.

— Ну разве не дивный пример законотворчества, — с горечью произнес Дэрроу. — Теперь человек, совершивший изнасилование, знает, что понесет такое же наказание, если при этом еще и убьет свою жертву. Поэтому он вполне может так и поступить — и избавиться от свидетельства своего преступления!

Лифтер закрыл двери лифта, и кабинка начала подниматься.

Оказавшийся рядом со мной Дэрроу тряхнул своей большой головой, запятая седых волос упала на лоб.

— Проклятое дело Линдберга, — пробормотал он.

— А что такое с делом Линдберга, К. Д.? — спросил я.

Я потратил на него слишком много времени, чтобы считать уже в какой-то мере своим.

— Оно открыло двери жажде крови среди масс. Кто бы ни похитил этого бедного ребенка, он открыл дорогу для смертной казни за похищение людей... и сколько еще жертв похищения погибнут из-за этого?

Руби Дэрроу встретила нас у дверей номера. Ее приветливая улыбка моментально сменилась озабоченной.

— Кларенс, ты выглядишь ужасно усталым... ты просто должен отдохнуть.

Но Дэрроу и слышать ничего не хотел. Он пригласил нас в гостиную своих апартаментов, где опять же не чувствовалось никакого гавайского колорита: темная мебель, восточный коврик, светлые стены с деревянной отделкой. С таким же успехом мы могли находиться в подобном заведении на материке, хотя ласковый ветерок, задувавший в открытые окна, явно указывал, что мы в другом месте.

— Это ожидало тебя внизу, — раздраженно сказала Руби и протянула ему несколько конвертов.

Он просмотрел их, словно утреннюю почту дома, и бросил на столик у двери. Затем снял тяжелый мешковатый пиджак и кинул его на спинку стула. Мы с Лейзером последовали примеру К. Д. и тоже сняли пиджаки, но обошлись с ними более бережно — сложили на кофейный столик поблизости от удобной софы, узор обивки которой единственный во всем номере нес на себе хоть какой-то островной отпечаток. К. Д. уселся в мягкое кресло, ноги положил на диван и принялся скручивать сигарету. Мы с Лейзером расположились на софе, а совершенно расстроенная Руби, покачав головой, удалилась в спальню, но дверь за собой закрыла, не хлопнув ею.

— Руби думает, что в один прекрасный день я умру, — сказал Дэрроу. — Я могу просто-напросто надуть ее. Джордж, вы были необыкновенно молчаливы с момента пребывания в Перл-Харборе. Могу я предположить, что вы разочаровались во мне?

Лейзер выпрямился. Софа, на которой мы сидели, располагала к непринужденным позам, поэтому, чтобы сесть прямо, требовалось усилие.

— Я ваш советник. И я здесь для того, чтобы помогать вам и следовать вашим указаниям.

— Но...

— Но, — продолжал Лейзер, — взять Томми Мэсси подобным образом за руку и навести его на апелляцию к временному помешательству...

— Джордж, у нас четыре клиента, которые, вне всякого сомнения, способствовали смерти Джозефа Кахахаваи в результате преступного сговора. Против них выдвинуто обвинение в убийстве второй степени, и должен быть представлен разумный довод, чтобы присяжные не засудили их в первую очередь за убийство.

— Согласен.

— Поэтому у нас нет выбора — нам приходится искать смягчающие обстоятельства. А какие смягчающие обстоятельства сами идут нам в руки? И безусловно, подорванное стрессом психическое состояние Томми Мэсси — лучшее из всех, возможно, наш единственный выход.

— Естественно, я не захотел бы пытаться доказать безумие миссис Фортескью, — с усмешкой проговорил Лейзер. — Я мало встречал людей настолько уверенных и контролирующих себя, как она.

— И двое этих матросов тоже не дураки, — вставил я. — Они просто идиоты.

Дэрроу кивнул.

— А идиотизм — не защита... а вот временное помешательство — защита. Все четверо находились в сговоре для совершения преступления — похитить Кахахаваи и, используя огнестрельное оружие, запугать жертву...

— Тут все ясно, — прервал я. — Томми самая лучшая кандидатура убийцы, которая сможет вызвать жалость у присяжных.

— Я согласен, — сказал Лейзер, при этих словах он размеренно поглаживал тыльную сторону одной руки ладонью другой. — Но предумышленное убийство все равно превалирует, все четверо виновны в равной мере, и неважно, кто из них спустил курок.

— Нет! — воскликнул Дэрроу. — Если Томми Мэсси, будучи невменяемым, выстрелил, он не виновен... а если Томми не виновен, невиновны и все остальные, потому что преступления нет! Преднамеренность испаряется, а с нею и преднамеренное убийство.

Лейзер широко раскрыл глаза, потом вздохнул и закивал.

— Очевидно, что эти неуклюжие болваны не имели намерения убивать Кахахаваи.

— Они такие же жертвы, как и Кахахаваи, — веско произнес Дэрроу.

— Я бы не стал заходить столь далеко, К. Д., — сказал я. — Миссис Фортескью и эти ребята не на дуэли дрались.

В комнате был слышен только шум работающего под потолком вентилятора.

— У меня у самого дурные предчувствия, — признался Дэрроу, тяжко вздохнув. — В конце концов, я никогда не строил защиту на невменяемости...

— Неужели, К. Д.? — сказал я.

Неужели он совсем потерял память? Как он мог забыть свой самый нашумевший процесс?

— Ты имеешь в виду Леба и Леопольда? — Он спокойно улыбнулся, покачал головой. — Я признал этих ребят виновными, и просто использовал невменяемость как смягчающее обстоятельство, рассчитывая на милость судьи. Нет, это полноценный случай защиты исходя из невменяемости, и нам понадобятся эксперты в области психиатрии.

Лейзер кивнул.

— Я согласен. Есть какие-то предложения?

Дэрроу разглядывал вращающийся вентилятор.

— Вы следили за процессом Уинни Рут Джадд?

— Естественно, — сказал Лейзер. — А кто не следил?

— Те психиатры, которые свидетельствовали в защиту миссис Джадд, соорудили чертовски хорошее дельце, утверждая, что она должна быть сумасшедшей, чтобы расчленить тех двух девушек и запихать их в сундук.

Лейзер снова закивал.

— Уильямс и Орбисон. Но миссис Джадд был вынесен обвинительный...

— Да, — с обаятельной улыбкой согласился Дэрроу, — но я ее не защищал. На меня произвели впечатления их показания. Вы можете разыскать их по телефону, Джордж?

— Разумеется, но сомневаюсь, чтобы они занимались благотворительностью...

— Узнайте, свободны ли они и каков их гонорар. Завтра, во время личной беседы с миссис Фортескью и Томми, я дам им понять, насколько важно привлечь к делу их защиты психиатров. Они найдут деньги у своих богатых друзей. Вы можете начать прямо сейчас?

Лейзер кивнул и поднялся.

— Я позвоню из своего номера. Энн, наверное, уже меня потеряла.

— Если можете, возвращайтесь к половине пятого, Джордж. Мы встречаемся с местными ребятами для дальнейшего обсуждения.

Дэрроу имел в виду Монтгомери Уинна и Фрэнка Томпсона, адвокатов из Гонолулу, которые занимались делом до прибытия Дэрроу. Большую часть материалов, которые мы просмотрели на «Малоло», подготовил Уинн.

Когда Лейзер ушел, Дэрроу сказал:

— По-моему, мы задели тонкие чувства Джорджа в отношении соблюдения законности.

— Тяжело обнаружить, что твой герой стоит на глиняных ногах, — сказал я.

— Это у меня?

— От земли и до колен.

Он заржал. Потом подался вперед и положил сигарету в пепельницу, стоявшую на столике у его кресла. Сложил руки на коленях, сонно посмотрел на меня.

— Давай перейдем к делу, сынок, — произнес он. — Я собираюсь произвести много шума — с помощь прессы — касательно того, что неважно, был ли на самом деле Джо Кахахаваи со своими дружками виновен в изнасиловании Талии Мэсси или нет. Что совершенно неважно, была ли это какая-то другая островная банда, или больное воображение Талии Мэсси, или адмирала Стерлинга и всего Тихоокеанского флота. Важно только то, что Томми Мэсси и миссис Фортескью и эти двое матросов поверили, что Кахахаваи был одним из тех, кто напал на нее... негодяй, сломавший бедной девочке челюсть и не позволивший ей молиться. И до Страшного суда я буду трубить в Гонолулу, что мы не отзываем, и не отзовем, дело Ала-Моана из суда.

— Это вы будете говорить прессе.

— Верно. Но это — товарный вагон дерьма. О, технически, с юридической стороны, здесь все законно, но что нам надо для того, чтобы освободить наших клиентов, — это доказать, что они убили того, кого следует. Это дает им моральное право на этот аморальный, бессмысленный акт, который они совершили.

— И тут в дело вступаю я.

Он озорно прищурился и кивнул.

— Совершенно верно. Я хочу, чтобы ты зарылся в это дело об изнасиловании, в дело Ала-Моана. Расспроси свидетелей, военно-морской персонал, представителей местных властей, простых людей с улицы, если понадобится. — Он простер руку, указывая на меня пальцем. Ощущение было такое, словно в тебя ударила молния. — Если ты сможешь найти новые свидетельства вины этих насильников — а я верю Талии Мэсси, я верю ей, основываясь на ее словах и ее поведении, и, если ничего другого не останется, на чертовой табличке с номером машины, где она ошиблась всего на одну цифру, — тогда мы сможем сделать из несчастного создания по имени Томас Мэсси героя. И сможем освободить их всех!

Я сидел, наклонившись вперед и сцепив руки между раздвинутых колен.

— Что мы будем делать с новыми доказательствами, если я их обнаружу?

Он подмигнул.

— Об этом позабочусь я. Я прослежу, чтобы об этом узнали присяжные и газеты. Естественно, в этом случае, я отзову дело Ала-Моана, потому что оно указывает на мотивы и психическое состояние Томми Мэсси. Ни один прокурор не сможет сбросить это со счетов... Далее — завтра утром я собираюсь в суд, чтобы попросить там неделю на подготовку дела, судья ее мне предоставит.

— Да уж, конечно. Вы же Кларенс Дэрроу.

— И это все, что я рассчитываю получить в этом деле за счет своей славы, но будь уверен, это получу обязательно. Затем я возьму еще неделю, чтобы выбрать присяжных... Я намерен твердо стоять на своем.

— Таким образом, вы даете мне две недели.

Он кивнул.

— Я хочу, чтобы во время суда ты находился рядом со мной, за моим столом. Ты будешь нужен мне именно там, а не гоняющийся по белому как снег пляжу за девочками.

— Значит, в вашем представлении я так провожу время?

— Частично. Разумеется, ты уже уложил эту девочку Белл. Прелестная молодая женщина. Ты обработал глупышку в первую же ночь на корабле, верно?

— Признать это было бы не по-джентльменски.

Он вздернул голову, взгляд его глаз сделался тоскующим.

— Без купальника она выглядит так же хорошо, как в нем, сынок?

— Лучше.

В ответ на это Дэрроу с удовлетворением вздохнул, затем поставил свое усталое тело на ноги — впечатляющая процедура, словно собрал себя по частям. Нашаривая что-то в кармане мешковатых штанов, он сделал мне знак подняться, что я и сделал, и проводил меня до двери. Обнял одной рукой за плечи, а другой сунул мне в руку ключи.

— В гараже отеля стоит для, тебя машина. Миссис Фортескью поспособствовала.

— Какой-то особый автомобиль, или мне искать путем подбора ключей к зажиганию?

— Синий двухместный «дюран». Он настроит тебя на рабочий лад — именно в нем она приехала к зданию суда в тот день, когда похитили Кахахаваи.

Я усмехнулся.

— Ну хоть не тот, в котором везли тело несчастного ублюдка.

Он шагнул в сторону, чтобы взять один из конвертов со столика у двери.

— Это тоже для тебя, сынок... Здесь твоя временная лицензия частного детектива и разрешение на ношение огнестрельного оружия на территории Гавайев.

— Какого черта, — ругнулся я, бросив взгляд на документ, подписанный начальником полиции. — Я же работаю официально.

Он потрепал меня по плечу.

— В основном я буду сидеть здесь, в этой норе, работая с Джорджем. Звони мне по телефону, встречаться будем каждый день или по мере надобности. А теперь я хочу, чтобы ты держался подальше от этого отеля... я не хочу, чтобы за тобой таскались репортеры. — Он порылся в кармане. — Вот деньги на расходы...

Я взял протянутые мне пять десяток и сказал:

— Чья была идея нанять меня? Ваша или Эвелин Уолш Маклин?

— Так ли уж важно, кому первому пришла в голову гениальная идея?

— Только не говорите, что это она оплачивает мои расходы...

Он прижал к впалой груди растопыренную пятерню.

— Ты обидел меня, по-настоящему обидел. Ты же знаешь, я забочусь о тебе... как о своем родном сыне!

— Вы хоть сколько-нибудь заплатили за то, чтобы я приехал сюда?

— Конечно, Нат. Разве я достал деньги не из своего кармана?

— Да, только я не знаю, чьи деньги вы достали.

Серые глаза взглянули проказливо.

— Отчего же, твои деньги, Нат. Теперь уже твои.

Я снова усмехнулся.

— Я бы заставил вас принести присягу, но что с того?

— Ты о чем?

— Какой смысл заставлять агностика клясться на Библии?

Он усмехнулся этим словам, закрывая за мной дверь.

* * *

Верх «дюрана» был откинут, так я его и оставил. Автомобиль оказался на удивление спортивным для такой светской львицы, как Грейс Фортескью, даже если она и была склонна к убийствам. Машина прекрасно слушалась руля, и дорога из Гонолулу в Вайкики длиной в три с половиной мили — по Кинг-стрит и далее по Калакауа-авеню — явилась приятным сочетанием затененной пальмами проезжей части, местных пешеходов и процветающей торговли. Я бросил шляпу на пол рядом с пассажирским сиденьем, потому что встречный поток воздуха при езде сорвал бы ее с головы, и с удовольствием ощутил, как ветер шевелит волосы. Позвякивающий трамвай разделил непрерывный поток машин, который периодически останавливался дорожными полицейскими-полинезийцами, державшими в руках таблички с надписями «стойте» и «идите» — на улицах Гонолулу не было светофоров, хотя уличные фонари имелись. Очень скоро кораллово-розовые оштукатуренные шпили отеля «Ройял Га-вайен» начали вырисовываться за деревьями, словно играющее в прятки видение.

Повернув с Калакауа направо, на дорожку, ведущую к отелю, я оказался на тщательно ухоженной территории, окруженной роскошной зеленью и щедро сдобренной буйством цветов. По обсаженной пальмами мягко изогнутой асфальтовой дорожке я добрался до парадного входа Розового дворца, где чуть не врезался в одну из внушительных колонн, обрамлявших вход, потому что глазел по сторонам.

Белая униформа и кепка швейцара-японца произвели на меня даже большее впечатление, чем мундир адмирала Стерлинга. Когда он наклонил ко мне свое круглое лицо, я спросил, где можно поставить машину, а он ответил, что они сами поставят «транспортное средство».

Я оставил мотор включенным, взял из багажника сумку, получил корешок квитанции — представьте себе, что вы отдаете автомобиль, словно сдаете в гардероб шляпу! — дал швейцару на чай и направился внутрь. Китаец-посыльный в восточной одежде попытался взять у меня сумку, когда я стал подниматься по ступеням, но я отмахнулся от него, не так-то много у меня чаевых денег.

В холле было прохладно и просторно, сквозь двери без створок в помещение долетало приятное дуновение ветерка, слышался щебет птиц, шелест прибоя. Толстые стены, угрожающего размера арки, высокие потолки, люстры, по сравнению с которыми пальмы в кадках казались мелкими, причудливые лампы и плетеная мебель. О людях нечего было и говорить — обслуживающего персонала, частью в восточной одежде, напоминающей пижаму, частью в обычных красных куртках и белых штанах, с лицами всех оттенков желтого и коричневого, хватило бы набрать футбольную команду, да и поиграть где было — на сплошь застланном персидском ковром полу.

А вот проживающих в отеле было поразительно мало. Строго говоря, в тот момент, когда я шел к расположенной слева регистрационной стойке, я был единственным гостем в обозримом пространстве. Пока я расписывался, спустилась, держась за руки, чета новобрачных, одетая для игры в теннис. Вот, пожалуй, и все.

Даже в шикарных магазинчиках в холле, где продавался жадеит, шелка и одежда последних моделей для богатых мужчин и женщин, были только продавцы.

Лифтер поднял меня на второй этаж, где я очутился в такой просторной и прекрасно обставленной комнате, что каюта на «Малоло» показалась мне той самой моей однокомнатной квартиркой в Чикаго. Плетеная мебель, зелень и цветы, жалюзи на окнах и балкон с видом на океан...

Перевалило уже далеко за полдень, и купальщики и любители загара в основном покинули пляж, серфингисты оживленно играли в поло, но и только. Никаких каноэ с выносными уключинами, никаких занимающихся серфингом собак.

День клонился к вечеру, и я, по правде говоря, чувствовал себя измученным. Я опустил огромную штору, которая одна собственно и отделяла балкон от комнаты, приспособил ее так, чтобы добиться наибольшей темноты, разделся и нырнул в постель.

Разбудил меня звонок.

Я включил ночник. Моргая, посмотрел на телефон на ночном столике, он посмотрел на меня и зазвонил снова. Еще не совсем проснувшийся, я поднял трубку.

— Алло.

— Нат? Изабелла.

— Привет. Сколько времени?

— Сколько-то девятого.

— Сколько-то девятого вечера?

— Да, сколько-то девятого вечера. Я тебя разбудила? Ты спал?

— Да. Старина Кларенс Дэрроу вымотал меня до черта. Где ты? Здесь в отеле?

— Нет, — сказала она разочарованным голосом. — Все еще у Талии. Она переедет в Перл-Харбор только завтра, поэтому сегодня я останусь ночевать у нее.

— Очень плохо... компания мне не помешала бы. Похоже, я один живу в этом сарае.

— Ничего удивительного. Я слышала, что после Краха дела у «Ройял Гавайен» идут ужасно.

Я сел.

— Слушай, я хочу еще раз поговорить с Талией... без К. Д. и Лейзера. В этой проклятой забегаловке почти никого нет... может, вы с ней приедете на завтрак. Не думаю, чтобы сюда сбежалось слишком много ротозеев.

— Подожди, я спрошу, — сказала Изабелла. Ее не было с минуту или около того, потом она вернулась: — Талия приедет с радостью. Во сколько?

— Может, в девять. Секундочку, дай-ка я посмотрю... — На ночном столике лежала карточка с информацией об обслуживании, ресторане и тому подобном. — Встретимся на Веранде прибоя. Спросишь у дежурного и вам покажут куда идти.

— Звучит восхитительно, Натан. До завтра. Люблю.

— Я тоже.

Я снова лег, потянулся и громко зевнул. Хотелось есть. Может, натянуть штаны, спуститься вниз и заказать прорву всякой вкуснятины. Можно спустить пятьдесят баксов в неделю и таким образом.

Потянув за шнур, я поднял большую оконную штору и впустил в комнату ночной воздух, а сам вышел на балкон в трусах и в носках, чтобы выпить в темноте. Пурпурное небо было усеяно звездами. Полная, почти золотая луна изливала мерцающий свет на черный океан. «Алмазная Голова» была едва различимым, неясным силуэтом. Я вдохнул морской воздух, наслаждаясь красотой набегающих волн.

— Прошу извинить за вторжение, — раздался негромкий голос.

Я чуть не упал с балкона.

— Не хотелось вас беспокоить.

На плетеном стуле слева от меня, в глубине балкона, сидел маленький худощавый китаец в белом костюме и черном галстуке-бабочке, на коленях у него лежала панамская шляпа.

Я шагнул вперед, сжав кулаки.

— Какого черта ты делаешь в моей комнате?

Он встал, в нем было не больше пяти футов роста. Поклонился.

— Взял на себя смелость подождать, пока вы проснетесь.

Его голова была похожа на череп, сходство подчеркивалось высоким лбом и тонкими и редкими седеющими волосами. Нос у него был ястребиный, рот — длинная узкая линия над квадратной челюстью. Но самыми замечательными на его лице были глаза, глубоко посаженные, яркие и настороженные, над правым глазом и под ним шел ужасный шрам, внутренняя поверхность глазницы была бесцветной, словно глаз вырастал прямо из плоти. След от ножа, подумал я, и ему еще повезло, что он не лишился глаза.

— Кто ты, черт тебя побери?

— Детектив первого класса Чанг Апана. Показать вам значок?

— Не надо, — полуулыбнувшись-полувздохнув, сказал я. — У Чарли Чана вполне получилось бы проникнуть сюда, не разбудив меня. Есть какие-то особые причины на то, что вы пробрались сюда без предупреждения?

— Окольная дорога часто кратчайший путь к цели.

— Кто это сказал? Конфуций?

Он отрицательно покачал головой.

— Дерри Биггерс.

Впервые услышал о таком.

Я спросил:

— Не возражаете, если я надену штаны?

— Ну что вы. Не возражаете, если я закурю?

Мы уселись на балконе на плетеных стульях. Пока мы разговаривали, он непрерывно дымил, прикуривая следующую сигарету от предыдущей. Не очень-то он походил на Чарли Чана, насколько я помнил, детектив из книги был эдаким бодрячком. Но может быть, Чанг Апана и его книжный собрат были схожи в чем-то другом.

— Что вы здесь делаете, детектив Апана?

— Вы работаете здесь вместе с известным адвокатом — Кларенсом Дэрроу. По делу Мэсси.

— Верно. Но я еще не начал совать свой нос во все дырки. Как же вы узнали?

— Начальник полиции показал мне бумагу, дающую вам разрешение на ношение оружия и ведение здесь расследования. Вы полицейский из Чикаго?

— Совершенно верно. Я взял отпуск, чтобы помочь мистеру Дэрроу. Мы старые друзья.

Легкая улыбка нарушила строгую линию его рта.

— Вы совсем не стары, мистер Геллер. Я работаю детективом тридцать семь лет.

Я удивился, но, глядя на трещины, покрывающие похожего на скелет парня, подумал, что это вполне возможно.

— Вы так и не сказали, что привело вас сюда, детектив Апана.

— Прошу вас. Зовите меня Апана, или Чанг. Я здесь для того, чтобы предложить помощь и информацию брату полицейскому.

— Что ж, почему бы вам тогда не называть меня Нат, Чанг. Почему вы хотите мне помочь? Кстати, на чьей вы стороне в деле Мэсси?

Он поднял брови.

— Зависит от того, какое из дел. В деле Томми Мэсси, его тещи и матросов все ясно. Человек, которого они похитили, был убит.

— Все далеко не так просто...

— Совсем не просто. Над этим островом нависли тяжелые тучи, Нат. Лишимся ли мы самоуправления? Лопнет ли наша государственность, как мыльный пузырь? Все это зависит от исхода процесса... и тем не менее все это не имеет никакого отношения ни к закону, ни к правосудию.

— А в другом деле на чьей вы стороне? В деле об изнасиловании Ала-Моана?

— Я сконфужен.

— Почему?

— Потому что управление, в котором я прослужил тридцать семь лет, опозорило себя, совершив много ошибок. Например... инспектор Макинтош арестовал пятерых парней, потому что в ту же ночь они совершили еще одно «нападение»... это нападение было незначительным автомобильным столкновением и стычкой. Не изнасилованием. Но Макинтош арестовал их на этом основании, а затем построил дело. Этот же инспектор доставляет автомобиль подозреваемых на место преступления, чтобы сравнить следы колес, и стирает имевшиеся там следы.

— Да, я читал об этом в отчете о суде. Совершенно невероятный поступок.

— Невероятное получается и с Талией Мэсси, когда ее память вдруг невероятно проясняется. В ночь нападения, она сказала полиции, что ушла из «Ала-Ваи Инн» между половиной первого и часом ночи. Позднее, когда инспектор Макинтош не смог увязать это с твердым алиби подозреваемых, миссис Мэсси изменила время на половину двенадцатого. В ночь нападения она сказала полиции, что не может опознать преступников, потому что было слишком темно. Сказала также, что не видела номера машины. Впоследствии ее память чудесным образом восстановилась по всем вопросам.

— Вы считаете, что Кахахаваи и остальные невиновны?

Он пожал плечами.

— В отличие от инспектора Макинтоша, Чанг Апана предпочитает делать умозаключения после завершения расследования. «Разум, как парашют, работает только когда раскрыт». — Он достал из кармана пиджака визитную карточку и подал мне. — Если вам понадобится моя помощь, позвоните в управление или ко мне домой на Панчбаул-хилл.

— Почему в этом деле вы хотите помочь защите?

— Возможно, я лишь хочу помочь брату полицейскому из большого города Чикаго. Возможно, слава Кларенса Дэрроу достигла и этих берегов. Кларенса Дэрроу, который защищает людей, невзирая на цвет их кожи.

— Насколько я понял, вы напрямую не участвовали в этом деле.

Длинная линия рта изогнулась в ослепительной улыбке.

— Нет. Чанг Апана скоро уходит на пенсию. Он почетный старик управления. Сидит за своим столом и рассказывает свои истории... но он еще и слышит истории. Истории о пьяном морском офицере, которого в ночь изнасилования подобрали около дома Мэсси с расстегнутой ширинкой. Истории о том, что миссис Мэсси велела офицеру не волноваться, мол, все будет хорошо. Истории о том, что полиции пришлось открыть огонь по автомобилю миссис Фортескью, прежде чем он остановился. Истории о гордости лейтенанта Мэсси за содеянное, когда тело Кахахаваи нашли на заднем сидении автомобиля...

Он поднялся.

— Если вы захотите поговорить с полицейскими, которые были свидетелями этих событий, Чанг Апана поможет это устроить. Если вы захотите узнать правду, Чанг Апана откроет вам двери.

Я встал.

— Ловлю вас на слове, Чанг.

Он снова поклонился и нахлобучил свою панамскую шляпу, ее загнутые кверху поля казались нелепо широкими, походя на слишком большую супницу. Длинную прямую линию, которая была его ртом, тронула улыбка.

— Добро пожаловать в рай, — сказал Чанг и ушел так же тихо, как, должно быть, пришел.

Глава 8

На следующее утро я сидел на Веранде прибоя отеля «Ройял Гавайен» за плетеным столиком и потягивал ананасовый сок, поджидая приглашенных к завтраку гостей и наслаждаясь более прохладным, чем накануне ветерком. Слева вдалеке дремала зелено-коричневым крокодилом «Алмазная Голова». Под множеством пальм и на узкой полосе белого песка совсем не было отдыхающих, серо-голубой блеск океана иногда нарушался ленивым накатом белых гребешков пены. Нахмурившееся небо все же казалось скорее бело-голубым, чем серым, низкие облака затянули линию горизонта, сделав мягкие переходы голубого столь незаметными, что трудно было сказать, где заканчивается вода и начинается небо.

И хотя этим утром прохлада и облачность почти свели на нет обычную пляжную жизнь. Веранда прибоя все равно не заполнилась посетителями. Немногочисленные состоятельные обитатели роскошного отеля и некий чикагский представитель одного из низших слоев общества занимали не больше трети стульев-качелей с навесами, которые были расставлены вдоль задней стены. Похоже только я один на всей веранде был не в белом. В своем коричневом костюме я чувствовал себя бедным родственником, который надеется просочиться в завещание богатенького дядюшки-инвалида, навещая его в очень шикарном санатории.

— Простите, пожалуйста, — сказала официантка.

Милая девушка-японка в ярком кимоно с цветочным узором несла кувшин ананасового сока и хотела узнать, хочу ли я еще.

— Нет, спасибо, — сказал я. На самом деле мне не нравился этот горьковатый напиток, первый стакан я взял лишь из приличия, не желая нарушать местные порядки. Она уже почти отошла, когда я остановил ее. — Скажите, вы можете принести кофе?

— Сливки? Сахар?

— Черный, милая, — сказал я и улыбнулся.

Она тоже чуть улыбнулась и отошла.

Все официантки здесь носили кимоно, каждый наряд, как и облаченные в них девушки, был очарователен, изящен и непохож на остальные, как отличаются друг от друга снежинки. Эти маленькие гейши были настолько внимательны, что едва не сводили вас с ума. Возможно, это происходило потому, что число обслуги в «Ройял Гавайен» — восточной и полинезийской, — похоже, превосходило число постояльцев.

Я бросил взгляд назад, на арку входа, чтобы посмотреть, не идут ли мои гостьи, и через мгновение, словно по моему желанию, они появились, ища — и найдя — меня глазами.

Я помахал им, восхитившись всеми тремя женщинами, идущими по веранде. Талией Мэсси, невысокой и полноватой, но милой в платье цвета морской волны с большими белыми пуговицами, стекла ее солнцезащитных очков казались, в свою очередь, большими черными пуговицами, попадавшими в тень полей шляпы в матросском стиле, с белой лентой. Изабеллой, чье лицо сияло под непокрытой копной светлых волос, ее белое в красный горох платье очаровательно взлетало над коленями, когда ветер подхватывал легкую ткань, и которое она одергивала без особого желания. И наконец — неожиданной гостьей, служанкой-японкой Талии — Беатрис, такой же стройной и утонченно красивой, как любая из девушек в кимоно, только на ней была белая блузка с короткими рукавами и длинная, до щиколотки, темная юбка, а изысканный белый тюрбан составлял приятный контраст с ее коротко стриженными черными волосами, в руке она держала белую сумочку с защелкивающимся замочком.

Никто из гостей, покачивавшихся в креслах-качелях и наслаждавшихся оттенками голубого и серого, никак не отреагировал на появление столь известной персоны, хотя несколько мужчин бросили взгляд на трех красивых девушек.

Я поднялся, указывая на три стула — я ждал только Талию и Изабеллу, но столик, по счастью, был рассчитан на четверых, — однако Талия подняла ладонь, остановив двух своих спутниц и не давая им сесть. Не раньше, чем она что-то выяснит.

— Мы поедем на мою новую квартиру в Перл-Харборе прямо отсюда, — тихо произнесла Талия хрипловатым, почти монотонным голосом, — поэтому меня сопровождает моя служанка Беатрис. Надеюсь, вы не возражаете, что я привела ее сюда, мистер Геллер. Я считаю, что со слугами надо обращаться по-человечески.

— Чертовски мило с вашей стороны, — сказал я, улыбнувшись Беатрис.

Она улыбнулась в ответ, но не губами, а глазами, я снова жестом предложил им сесть, что они, наконец, и сделали.

Гейша принесла мой кофе и наполнила чашки Талии и Изабеллы, Беатрис перевернула до этого свою вверх дном. Затем милашка в кимоно подошла, чтобы принять заказ. Я остановился на омлете с беконом, а Изабелла и Талия решили расправиться с хорошей порцией фруктов. Официантка, казалось, находилась в растерянности, принимать ли заказ у Беатрис, а та, отказываясь помочь, сидела молча, без всякого выражения, как «Алмазная Голова».

— Вы будете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, спасибо, — ответила она. — Я здесь за компанию.

— Как собака?

От этих слов всем сразу стало неуютно, кроме меня, разумеется.

— Если вы ждете, что я покормлю вас под столом, — сказал я, — не дождетесь. Вы не любите кофе? Принесите ей — чего? Соку? Чаю?

— Чаю, — тихо произнесла Беатрис. Ее глаза снова улыбнулись.

— Почему бы вам не принести для всех нас какой-нибудь выпечки, — предложил я официантке. — Ну, знаете, булочки или что там у вас есть.

— Сдоба с ананасами? — уточнила гейша.

— Только без ананасов, — произнес я с кислой миной.

Это как будто позабавило всех женщин, а я сделал глоток кофе и сказал:

— Я рад, что вы, девушки, смогли навестить меня.

— Мне нужно еще подойти к дежурному, — сияя сказала Изабелла, — и узнать насчет моего номера.

— Сегодня утром я разговаривал с К. Д., — сказал я. — Все устроено. Там тебя ждет ключ.

— Отлично, — проговорила она, сложив руки, от улыбки на щеках у нее заиграли ямочки.

Сегодня ночью, вне всякого сомнения, мне предстоит свидание. Весьма бурное.

— Как здесь мило, — несколько отстраненно заметила Талия.

Черные стекла ее очков были повернуты в сторону голубого, серого и белого, сквозь которые надо было различать горизонт. Ветер трепал светло-каштановые пряди ее волос.

— Вы хотите, чтобы мы занялись этим после завтрака? — спросил я.

Она повернула большие черные круги своих очков в мою сторону, на остальной части ее лица отразилось не больше, чем в этих очках.

— Занялись после завтрака — чем?

— Ну, мне надо кое о чем расспросить вас. Разве Изабелла не сообщила о причине моего приглашения?

Одна из бровей поднялась над черными стеклами.

— Вы с мистером Дэрроу уже расспрашивали меня вчера.

Я кивнул.

— И он побеседует с вами снова и снова, и мистер Лейзер тоже. У них своя цель, у меня — своя.

— И какова же, мистер Геллер, — жестко спросила она, — ваша?

Ветерок шевелил светлую шевелюру Изабеллы, девушка озабоченно нахмурилась и дотронулась до запястья двоюродной сестры.

— Не злись на Ната. Он пытается помочь.

— Она права, — сказал я. — Но я не юрист, я следователь. И это моя работа — разобраться в деталях, ища те, к которым может прицепиться обвинение.

Талия переменила позу, ее монотонный голос едва перекрыл шелест прибоя.

— Я не понимаю. Этот процесс не касается меня. Он касается Томми и мамы...

Практически то же самое она сказала и Дэрроу.

Я отпил кофе.

— Это дело начинается и заканчивается вами, Талия... я могу называть вас Талия? И прошу, зовите меня Нат, или Натан, как вам больше нравится.

Она ничего не сказала, ее детское лицо осталось невозмутимым, как черные стекла. Изабелла испытывала неловкость. Беатрис уже давным давно ушла в себя, она была здесь только за компанию.

Талия сделала глубокий вздох.

— Мистер Геллер... Нат. Уверена, вы понимаете, что у меня нет никакого желания являться в суд и снова рассказывать свою историю. Я надеюсь, что ни вы, ни мистер Дэрроу не собираетесь идти этим путем.

— Но это так и есть. Это единственный путь заставить присяжных понять, что двигало вашим мужем.

Она подалась вперед, мне уже стало как-то не по себе от этих черных кругов.

— Неужели процесса Ала-Моана было недостаточно? Вы же знаете, что многие женщины не хотят сообщать о нападениях из-за ужасной шумихи и тягот суда. Но я посчитала, что мой долг защитить других женщин и девушек...

Изабелла снова погладила кузину по руке.

— Ты все правильно сделала, Тало.

Та покачала головой.

— Мне невыносимо думать, что какая-то девушка пройдет через то, что пришлось вытерпеть мне, — сказала Талия, — в руках этих мерзавцев. С частной точки зрения, наказать этих людей — второе дело, первое — убрать их сулицы... только вот суд не достиг этой цели, не так ли?

— Мое расследование может, — сказал я.

Она резко подняла голову.

— Что вы хотите этим сказать?

Я пожал плечами.

— Если я смогу раздобыть новые улики, их упрячут за решетку.

Ее смех раздался где-то в горле, и был он безрадостным.

— О, чудесно! Еще один процесс, после этого! Когда же наступит конец? Ни один человек, который сам не прошел через подобное, не может даже вообразить то напряжение, которое испытывает не только жертва, но и ее семья...

— А разве мы здесь не для этого? — спросил я.

— Я бы сказала, что вы здесь из-за денег, — отрезала она.

— Тало! — воскликнула Изабелла.

— Я знаю, — покорно сказала она и вздохнула. — Я знаю. Вы, Нат, только пытаетесь мне помочь. Что ж, если мое выступление в суде и рассказ о всех подробностях той страшной ночи поможет моей семье... и спасет других девушек от подобного ужаса... тогда я соглашусь, что цель оправдывает средства.

— Хорошо, — сказал я. — А теперь... я вчера долго не спал... — Я достал блокнот и нашел нужную страницу. — Просматривая отчет о процессе и различные заявления, которые вы делали... Пожалуйста, поймите, что я задаю только те вопросы, которые задаст и обвинение.

— Прошу вас, мистер Геллер. — Она выдавила улыбку. — Нат.

— Обычно, — начал я, — по прошествии некоторого времени, память свидетелей ослабевает в геометрической прогрессии. Но ваша память — касательно того злополучного события, — похоже, лишь улучшилась.

Ее губы искривились, словно она не могла решить, нахмуриться ей или засмеяться, и не сделала ни того и ни другого.

— Мои воспоминания о «злополучном событии», боюсь, слишком ясные. Полагаю, вы говорите о моих заявлениях, которые я сделала в ту ночь — или скорее, ранним утром того дня...

— Да, — подтвердил я. — По прошествии нескольких часов после нападения вас расспрашивали инспектор Джардин, полицейский по имени Фуртадо и, разумеется, инспектор Макинтош. И еще несколько других полицейских. Вы даже разговаривали с сестрой в больнице неотложной помощи, сестрой Фосетт...

— Все верно. А что такое?

— Дело в том, что вы сказали всем этим копам и сестре Фосетт, что не сможете узнать напавших на вас. Что было слишком темно. Но могли бы узнать их по голосам.

Талия молчала. Ее кукольный ротик был сжат так, словно она хотела одарить меня поцелуем. Но мне почему-то показалось, что у нее и в мыслях этого не было.

— Однако теперь ваши воспоминания включают описание внешности напавших, включая их одежду.

— Я говорю правду, мистер Геллер. Теперь я все это вспомнила.

— Лучше Нат. — Я сделал еще глоток кофе, напиток был крепкий и горький. — Первоначально вы также сказали, что убеждены, будто все парни были гавайцами, а не китайцами или японцами, или филиппинцами или кем-то еще. Вы сказали, что разобрали, как они говорили по-гавайски.

Она дернула плечом.

— Все они были цветные, не так ли?

— Но только Кахахаваи и Ахакуэло были гавайцами, два других парня были японцы, а последний — китаец.

Еще один горловой смешок.

— А вы можете их различить?

— У нас в Чикаго мы отличаем японца от китайца.

Краем глаза я наблюдал за Беатрис, но она и бровью не повела в ответ на мои слова.

— Неужели? — промолвила Талия. — Даже если вас насилуют?

Изабелла чувствовала себя явно не в своей тарелке. Ей совершенно не нравилось, как разворачиваются события.

Я наклонился вперед.

— Талия... миссис Мэсси... я выступаю здесь в роли адвоката дьявола, ясно? Выискиваю слабые места, на которых обвинение просто закопает нас. Если у вас есть какие-то объяснения, кроме никудышных выпадов против меня — вроде коленного рефлекса, — я с радостью вас выслушаю.

Теперь вперед подалась нахмурившаяся Изабелла.

— Нат... ты немножко пережимаешь, тебе не кажется?

— Я учился не в обычной школе, — сказал я. — Я ходил в школу чикагского Вест-сайда, где ученики начальной школы носили ножи и пистолеты. Поэтому вам придется простить мне некоторый недостаток хороших манер... но когда вы попадаете в переделку, я оказываюсь именно тем тертым малым, который вам нужен. А вы, миссис Мэсси... Талия... вы попали в хорошенькую переделку, или уж, во всяком случае, ваш муж и ваша мать. Они могут получить от двадцати лет до пожизненного.

Наступила тишина, тишина, нарушаемая только доносившимся из соседнего холла чириканьем птиц в клетках и мягким, но неумолчным шумом прибоя.

Вперив в меня черные стекла своих очков Талия Мэсси сказала:

— Задавайте свои вопросы.

Я вздохнул, перевернул страницу.

— В течение нескольких часов, последовавших за изнасилованием, вы рассказали свою историю шесть раз и все время повторяли, что не смогли разглядеть номер автомобиля. Вы сказали это четырем разным полицейским, врачу и сестре.

Она пожала плечами.

— Затем, — продолжил я, — когда вы в седьмой раз излагали свои показания — в кабинете инспектора Макинтоша, — вы внезапно его вспомнили.

— Между прочим, — сказала она, вздернув подбородок, — я ошиблась на одну цифру.

— Номер машины Хораса Иды был 58-895, а вы сказали — 58-805. Почти точно. Однако ошибка на одну цифру делает ваши показания более правдоподобными. Но есть люди, которые говорят, что вы могли услышать этот номер в приемном покое больницы «Куинз».

— Неправда.

Я вздел брови.

— Радиофицированный полицейский автомобиль стоял как раз под окнами приемного покоя. Офицер полиции показал, что он слышал ориентировку на автомобиль под номером 58-895 как, возможно, связанный с нападением на вас, переданную трижды.

— Я ничего не слышала.

Я сел прямо.

— Вы ведь понимаете, что единственной причиной, по которой на самом деле разыскивалась эта машина, было небольшое дорожное столкновение и стычка, которые произошли в тот вечер несколько ранее и тоже были квалифицированы как нападение?

— Теперь я это знаю.

— Вы также сказали в ночь нападения, что, по-вашему, машина, в которую вас затащили, была старым «фордом», «доджем», а может быть, туристским «шевроле», с парусиновым верхом, старым истрепанным верхом, который при езде издавал хлопающий звук.

Она снова пожала плечами.

— Не помню, чтобы я это говорила. Знаю, что это всплыло на суде, но я этого не помню.

Выходит, память у нее все же не такая хорошая.

— Талия, машина Хораса Иды... на самом деле, это машина его сестры, насколько я помню... неважно, машина Иды — это «фаэтон» тысяча девятьсот двадцать девятого года выпуска, модель А. Новенький автомобиль, с абсолютно целым верхом. Тем не менее вы опознали его.

— Это был тот автомобиль. Или похожий на него. Я узнала, когда его увидела.

Прибыл завтрак, наша гейша сопровождала официанта, несшего красиво сервированный поднос. Талия слабо улыбнулась и спросила:

— Это все? Мы можем спокойно поесть?

— Разумеется, — ответил я.

Повисло несколько напряженное молчание, пока я поглощал яйца с беконом, а две девушки перебирали фрукты, в изобилии лежавшие на блюде — ананасы, виноград, папайю, фиги, хурму, бананы, нарезанную кубиками дыню и все остальное. Они тихонько беседовали, будто меня и не было за столом, обсудив, среди прочего, как поправляется после болезни отец Талии — майор — и как это мило, что отдыхающая в Испании мать миссис Фортескью прислала дочери телеграмму со словами поддержки.

— Бабушка написала, что настолько уверена в невиновности мамы, — сказала Талия, — что не видит смысла приезжать сюда.

Мы приступили ко второй чашке кофе, у Талии это была третья, когда я возобновил свои расспросы.

— Что вы можете сказать о лейтенанте Джимми Брэдфорде?

— А что вы хотите знать? — Талия держала свою чашку на аристократический манер — с оттопыренным мизинцем. — Он друг Томми. Возможно, лучший друг.

— Что он делал, бродя в ночь изнасилования поблизости от вашего дома пьяный и с расстегнутой ширинкой?

— Натан! — воскликнула Изабелла, глаза у нее расширились, в них сквозила боль.

— Полагаю, — сказала Талия, — что, выпив слишком много, он искал куст, чтобы облегчиться.

— Облегчиться каким образом?

— Нет смысла отвечать на этот вопрос.

— Тогда почему вы сказали ему, что все будет хорошо, перед тем как полицейские задержали его для допроса?

— Он оказался ни в чем не замешан, — сказала она. — За него поручился Томми. Томми был с ним весь вечер.

— Я не об этом вас спрашиваю.

— Нат, — вставила Изабелла, — ты меня расстраиваешь...

Расстраиваю. Таким образом богатые люди дают понять, что их достали.

Я обратился к Талии:

— Если вы не хотите отвечать на этот вопрос...

— Он друг, — сказала она. — Я ободряла его.

Ее только что избила и изнасиловала банда туземцев, а она ободряет его.

— По-моему, этот очаровательный завтрак слишком затянулся, — сказала Талия, положив салфетку с колен на стол и отодвигая стул.

— Пожалуйста, не уходите, — попросил я. — Не раньше чем мы поговорим о самом уязвимом пункте.

— О каком же?

— О расхождении во времени.

Ее рот снова искривился.

— Никакого расхождения во времени нет.

— Боюсь, что есть. Действия пятерых насильников весьма надежно зафиксированы. Например, нам известно, что в тридцать семь минут пополуночи они оказались участниками дорожного происшествия и драки, что и сделало их подозреваемыми номер один.

— Я ушла из «Ала-Ваи Инн» в одиннадцать тридцать пять, мистер Геллер.

— Очень точное время. Вы посмотрели на свои часы?

— Я не ношу часов, но кто-то из моих друзей ушел, когда начался танец в одиннадцать тридцать, а я ушла минут через пять после них. Моя подруга сказала мне потом, что посмотрела на часы, когда они уходили, была половина двенадцатого.

— Но ваше заявление, сделанное в ту ночь, гласит, что вы ушли между половиной первого и часом ночи.

— Должно быть, я ошиблась.

— А если вы действительно ушли между половиной первого и часом, у этих парней не было времени, чтобы добраться с пересечения Норт-Кинг-стрит и бульвара Диллингэм, где произошла авария и драка...

— Я вам сказала, — произнесла она, поднимаясь, — что, должно быть, ошиблась сначала.

— Вы хотите сказать, что затем ваша память освежилась.

Она сорвала очки. Ее серо-голубые глаза, обычно выпуклые, сузились.

— Мистер Геллер, когда в ту ночь и рано утром меня допрашивали, я была в состоянии шока, а потом находилась под действием успокаивающего. Что удивительного в том, что позднее я вспомнила все более ясно? Изабелла... идем. Беатрис.

И Талия пошла прочь, а Изабелла испепелила меня взглядом, на две трети презрительным, на одну — разочарованным. Беатрис последовала за ними. Я заметил, что маленькая служанка оставила свою сумочку и хотел было сказать ей об этом, но едва заметным движением головы она попросила меня молчать.

Когда они удалились, я сел, недоумевая и дожидаясь, когда Беатрис скажет хозяйке, что должна вернуться за забытой сумочкой.

Она вскоре вернулась и, забирая ее, прошептала:

— Сегодня вечером я свободна. Ждите меня у парка Вайкики в половине девятого.

И ушла.

Ну и ну. Ничего себе дела!

Похоже, несмотря на то, что Изабелла на меня разозлилась, сегодня вечером у меня все-таки будет свидание.

Глава 9

Нежный шорох пальм и экзотический запах раскрывающихся по ночам цветов кактуса отступил под натиском пронзительных автомобильных гудков и острого запаха китайского рагу, как только тихая жилая Калакауа-авеню внезапно превратилась в шумную и торговую улицу. И даже черный бархат неба, усеянный звездами, и золотистая луна померкли перед лицом ярко сверкающих и похожих на блестящую сыпь огней парка увеселений Вайкики, который раскинулся рядом с пересечением Калакауа и Джон-Эна-роуд.

Чтобы попасть ко входу в парк, я по совету указателей свернул с Эна-роуд налево. Через дорогу я увидел смахивающие на хижины ресторанчики для посетителей парка увеселений, дешевые кафе, кабинет красоты и парикмахерскую. Местные жители, как туземцы, так и белые, прогуливались в желтом свете уличных фонарей, пары шли по дорожкам, держась за руки или жуя сандвичи и запивая их шипучкой прямо из бутылок, или облизывая брикетики мороженого. Совсем недалеко отсюда начинался пляж. Несколько туземных девчонок, которым еще не исполнилось и двадцати, прохаживались здесь, надеясь подцепить матросов или солдат. Место было сомнительное, но в то же время относительно безопасное, какое всегда бывает поблизости от любого увеселительного парка.

Я закатил «дюран» миссис Фортескью на почти заполненную стоянку. Музыка здесь совсем не напоминала ленивое расслабляющее наигрывание гитары и укулеле в «Ройял Гавайен», призванное убаюкать богатых туристов и заставить их расстаться со своими деньгами. Тут звучала знакомая всей Америке песня — звенели колокольчики, визжали подростки, а мелодия каллиопы зазывала на карусель. Правда, этот мотивчик тоже был придуман для того, чтобы заставить дураков расстаться со своими денежками.

Она ждала снаружи, прислонясь к колонне у арки входа, как раз под буквой "А" сложенного из лампочек названия «Парк Вайкики», и держа в пальчиках с кроваво-красным маникюром сигарету. На смену белой блузке и длинной темной юбке явилось обтягивающее платье без рукавов и длиной до колен, сшитое из японского шелка, белого с пугающе яркими красными цветами, которые, казалось, росли прямо из ткани. Чулок на ее красивых ногах не было, и сквозь ремешки белых сандалий виднелись тоже покрытые кроваво-красным лаком ногти. Губы она накрасила помадой в тон цветам на платье, а в черные волосы — над левым ухом — воткнула настоящий красный цветок. От утреннего светского наряда осталась только белая сумочка с защелкивающимся замочком.

— Мистер Геллер, — произнесла она, и улыбка осветила ее лицо. — Рада вас видеть.

— И я рад вас видеть, — сказал я. — Это платье прекрасно почти, как вы.

— Я не знала, придете ли вы, — сказала Беатрис.

— Я никогда не подвожу милую девушку, которая предлагает мне встретиться.

Она затянулась и выпустила идеально ровное колечко дыма из сложенных идеальным колечком губ. Затем, чуть улыбнувшись, сказала:

— Вы заигрываете со мной, мистер Геллер?

— Нат, — уточнил я. — При виде вас в этом платье любой мужчина, у которого в жилах течет кровь, станет с вами заигрывать.

Ей это понравилось. Сделала жест рукой, в которой держала сигарету:

— Хотите закурить?

— Нет. Может остановить мой рост.

— А вы еще не до конца выросли, Нат?

— Еще нет. Но тянусь.

Белая вспышка ее улыбки затмила мерцающие огни и неон рекламы парка Вайкики. Я предложил ей руку, и она, отбросив сигарету, пролетевшую вспыхнувшей дугой, прижалась ко мне — слишком тесно для первого свидания. Маленькую служанку миссис Мэсси привлекли мои мужские чары или она играет в какую-то свою игру?

Мне отчаянно хотелось думать, что я действительно безумно понравился этой фигуристой милашке-малышке. Мысль о том, что она может оказаться всего лишь проституткой, почуявшей прибывшего с материка любителя развлечься, была мне очень не по душе. Она-то мне безумно понравилась... ее пьянящий аромат — духов или цветка в волосах, заострившиеся кончики грудей, торчавшие сквозь шелк платья — для этого было достаточно прохладно, — и, естественно, соблазн неизведанного, очарование Дальнего Востока, невысказанные обещания запретных удовольствий и невыразимого наслаждения...

Какое-то время мы почти не разговаривали. Просто шли за руку сквозь толпу в основном местных жителей, для которых нет ничего удивительного в том, что желтая женщина идет с белым мужчиной. Если бы не дикая смесь рас, могло показаться, что вы гуляете на ярмарке где-нибудь в Иллинойсе — ничего особо гавайского в этом парке не было. На близость океана скромно указывали морские коньки вместо обычных лошадок на карусели, огромный дощатый Ноев ковчег, в котором размещался скромный зоопарк, да предлагаемые в награду за стрельбу по мишеням куколки в юбочках из травы, бумажные «леи» и игрушечные укулеле. Но в остальном это был обычный мир опилок и интермедий, который любой американец признает чужим только в том смысле, что он отражает обычную суету жизни.

Мы съели сахарной ваты — один на двоих большой розовый ком, — пока она вела меня к неуклюжему двухэтажному дощатому строению.

— Не могу поверить, — сказал я.

— Чему?

— Тому, что нет насекомых. Ни мошек, ни москитов, ничего.

Она пожала плечами.

— Они исчезли, когда осушили болото.

— Какое болото?

— Где сейчас Вайкики.

— На месте Вайкики было болото?

Она кивнула.

— Если вам нужны насекомые, пройдите вниз по каналу Ала-Ваи.

— Да нет, мне и так хорошо...

— Много лет назад осушили Вайкики, чтобы получить землю под сахарный тростник. Исчезли болотца и пруды, маленькие фермеры и рыболовы. Пляжи и туризм появились по счастливой случайности.

— Как и исчезли насекомые.

Она кивнула.

— Змей на Гавайях тоже нет. Даже дальше по Ала-Ваи.

— Они тоже ушли отсюда?

— Нет. Их никогда здесь не было.

Я усмехнулся.

— Не было змей в раю? В это трудно поверить.

Она изогнула бровь.

— Только в человеческом обличий. Они повсюду.

Она была права. Здание, к которому мы шли, сотрясалось от музыки и возни юной поросли. Чем ближе мы подходили, тем слышнее становилась исполняемая настоящим американским джаз-бандом мелодия «Чарли, мой мальчик», разбавляемая гитарными переборами, чтобы придать ей хотя бы видимость гавайского стиля. Желтые, белые и коричневые подростки болтались перед входом и бегали вдоль дощатого сооружения, прикладывались к фляжкам со спиртным, курили и целовались. В своем костюме и при галстуке я определенно был здесь самым одетым — ребята щеголяли в шелковых рубашках и синих джинсах, а девочки — в хлопчатобумажных свитерках и коротких юбках.

Я заплатил при входе — 35 центов, но для пар — за полцены, получил взамен корешки билетов, и, протиснувшись сквозь толпу танцующих, мы отыскали столик на двоих. На открытой эстраде сидел оркестр, который, судя по надписи на барабане, назывался «Счастливый фермер». Музыканты в рубашках кричащих расцветок затянули медленную мелодию «Лунный свет и розы». При виде всех этих пар — там желтый парень с белой девушкой, здесь коричневая девушка с белым парнем, — слившихся в потных объятиях под вращающимся зеркальным шаром, который отбрасывал красные, синие и зеленые огоньки, член ку-клукс-клана получил бы разрыв сердца.

— Хотите кока-колы? — спросил я. Она воодушевленно закивала.

Я пошел к бару, который торговал безалкогольными напитками и кое-какими закусками, взял две холодные, запотевшие бутылки коки и пару стаканов и вернулся к своему восточному цветку, который усердно жевал резинку.

Усаживаясь, я достал из кармана фляжку с ромом и спросил:

— Обойдемся этим?

— Конечно, — сказала она, наливая себе кока-колы. — Думаете, что лоси не любят «оке»?

«Оке», как предположил я, означало какою-то местную гавайскую выпивку.

Я налил ей в кока-колу рому.

— Это клуб лосей?

Она прилепила резинку к обратной стороне столешницы.

— Нет. Но местные братские ордена по очереди устраивают танцы. В ту ночь были орлы.

Под «той ночью» она подразумевала ночь, когда напали на Талию Мэсси.

— Перед тем, как напасть на Талию, — сказал я, смешивая в своем стакане коку и ром, — насильники пришли потанцевать в это заведение.

Она внимательно посмотрела на меня.

— Вы действительно так думаете?

Я убрал фляжку.

— Что вы имеете в виду?

— Почему, по-вашему, я пригласила вас сюда?

— Из-за моих прекрасных глаз?

Она не улыбнулась.

— Вы очень жестко обошлись сегодня с миссис Мэсси.

— Это моя работа.

— Жестко обходиться с ней?

Я покачал головой.

— Нет, пытаться добиться от нее правды.

— Вы думаете, она лжет?

— Нет.

— Вы думаете, она говорит правду?

— Нет.

Она нахмурилась.

— А что тогда?

— Я ничего не думаю... пока. Я только начинаю разбираться в фактах. Я детектив. Вот этим я и занимаюсь.

— Вы еще не пришли ни к какому мнению?

— Нет. Но кто-то действительно что-то сделал с вашей хозяйкой. Я хочу сказать, что она не сама сломала себе челюсть. И не сама себя изнасиловала.

Она обдумала эти слова, потягивая напиток.

— Таких преступлений здесь не бывает. Насилие — это не для гавайцев. Они миролюбивая раса. Ручные, как домашние собаки или кошки.

— Что ж, только две из этих собак были гавайскими. А японская кошка — только одна.

Что-то промелькнуло в ее глазах, как огонек, который тут же погас.

— Двое — гавайцы. Тот парень-китаец, он наполовину гаваец. Здесь такое преступление не имеет смысла. Изнасилование.

— Почему?

— Потому что девушек здесь... — она передернула плечами, — ... не приходится принуждать.

— То есть вы хотите сказать, что достаточно купить им кока-колы? Может, еще плеснуть туда немного рому? И дело в шляпе?

На это она улыбнулась, чуть-чуть, как если бы я пощекотал ей пятки. Потом, как и огонек в глазах, улыбка исчезла.

— Нет, Нат. Не совсем так... это трудно объяснить человеку с материка.

— Я понятливый.

— До прихода миссионеров это была мирная земля. Даже теперь единственные изнасилования, о которых становится известно — это... как вы называете, когда девушка несовершеннолетняя?

— Половая связь с лицом, не достигшим совершеннолетия?

Она кивнула.

— Молоденькая девушка уступает парню постарше, потом об этом узнают родители или должен появиться ребенок... тогда и говорят об «изнасиловании». Но чтобы цветные мужчины набросились на белую женщину? Здесь такого не бывает.

— Всегда что-то бывает в первый раз, — сказал я. — Вы что, хотите сказать, что расы смешиваются не в постели? — Я кивнул в сторону разномастного парада вожделения на танцевальной площадке. — Это что, мираж?

— Они смешиваются, — сказала она. — Пляжные мальчики... гавайские мальчики, которые обучают серфингу на гостиничных пляжах... их ученицы — это, как правило, женщины-туристки или одинокие жены моряков... но этот секс... как это называется?

— По взаимному согласию.

Она кивнула.

— Значит, вот что вы думаете? Что ваша хозяйка завела роман с пляжным мальчиком, а он вышел из-под контроля? И она придумала историю...

— Я этого не говорила. Я должна... я должна казаться вам ужасной.

— Вы кажетесь мне ожившей куклой.

Она опустила глаза под моим восхищенным взглядом.

— Но ужасным человеком. Предавшим работодателя.

Я поднял брови, отпил сдобренной ромом кока-колы.

— Я не думаю, что богатый человек, который платит слуге несколько баксов в неделю, покупает тем самым хоть какую-то лояльность. Будь это так, парни вроде меня никогда ни о ком не раскопали бы никакой грязи.

— Вы честный человек.

Я чуть не подавился кокой.

— Что?

— Вы говорите, что думаете. Вы ничего не скрываете.

Частенько я скрывал все, но сказал:

— Это верно.

— Вы потанцуете со мной?

— Конечно.

«Счастливые фермеры» как раз начали «Письма любви на песке», гитара вступила с особым старанием, и когда я прижал к себе Беатрис, от аромата ее цветка у меня закружилась голова... или в этом был виноват ром?

— Я не была уверена, что вы придете, — сказала она, — из-за мисс Белл.

— Мы с Изабеллой только друзья.

— Она сказала своей кузине, что вы возлюбленные.

— Это... э... преувеличение. Мы познакомились только на пароходе. Кроме того, она зла на меня.

— Потому что вы так обошлись сегодня с миссис Мэсси.

— Это уж точно.

— Нат.

— Да.

— Теперь ты до конца подрос?

— Почти совсем.

Следующий танец был быстрым. Я как мог поправил брюки, и мы вернулись к столику. Но не успели мы сесть, как Беатрис спросила:

— У тебя есть машина?

— Разумеется.

— Мы можем поехать ко мне. Я живу с мамой, двумя сестрами и двумя братьями. На Капалама-вэй.

— Я остановился в «Ройял Гавайен».

— Нет. Не туда. Может увидеть мисс Белл. Верно замечено.

Она коснулась моей ладони. Тихо, застенчиво проговорила:

— Я знаю место, куда ездят пары. Вниз по дороге вдоль пляжа.

— Показывай, — сказал я.

Скоро мы уже выруливали с парковки Вайкики.

— Видишь эту парикмахерскую? — спросила она, указывая на ряд захудалого вида заведений через дорогу. — Видишь ту закусочную?

Я пригляделся. В обветшалом двухэтажном здании — на втором этаже были жилые помещения — размещалась парикмахерская, с традиционным навесом и окном с надписью «Парикмахерская на Эна-роуд». Через окно была видна женщина-парикмахер, подстригавшая белого мужчину. Дальше, по направлению к пляжу, стояла палатка с вывеской «Японская лапша, горячие сосиски», а вокруг, на свободном участке земли, за беспорядочно расставленными столиками сидели пары и ели из мисочек горячую лапшу. Тут же неподалеку стояло несколько автомобилей, их пассажиров обносили азиатского вида официанты в белых фартуках на манер «обслуживания не выходя из автомобиля».

— Вот здесь свидетели видели миссис Мэсси? — сказала Беатрис. — Она шла мимо, а за ней следом шел белый мужчина.

— А это, — сказал я, кивнув в сторону большого двухэтажного белого магазина с вывеской «Бакалея — Холодные напитки — Табак», который стоял дальше, на углу Хоброн-лейн и Эна-роуд, — то здание, которое не позволило свидетелям увидеть, как схватили Талию.

— Если это правда, — спросила Беатрис, — что случилось с белым мужчиной, который шел за ней? Он исчез за углом?

Я посмотрел на нее.

— Беатрис... а чего, между прочим, ты добиваешься?

— До своей смерти в прошлом году мой отец работал на том же консервном заводе, что и отец Коротышки.

— Коротышки?

— Сумицу Ида. Хорас Ида. Сверни здесь.

Я по-прежнему хотел попасть в прибежище влюбленных. Когда я свернул на дорогу, идущую вдоль пляжа, антураж Эна-роуд несколько изменился — вместо забегаловок и магазинчиков появились бунгало размером чуть больше деревянных хижин и тесно стоящие обшарпанные двухэтажные жилые дома.

Она заметила, что я быстро осмотрел окружающую местность.

— Здесь снимают жилье холостые офицеры из Форта де Рассей.

Я фыркнул.

— Я думал они предпочитают что-нибудь получше.

— В стороне от любопытных глаз, поэтому можно спокойно привести местную девушку. Недалеко от пляжа, где можно познакомиться с женщинами-туристками. И женами моряков. Только, говорят, не все офицеры холостяки.

Мы двигались дальше, и пейзаж снова изменился. Теперь мы ехали вдоль пляжа, и в этот момент наш автомобиль был здесь единственным. Дорога была немного разбита, довольно ухабистая, в лунном свете поблескивала ее белая коралловая основа. Она не слишком отдалялась от океана — его было слышно, чувствовался его запах, только не было видно, но местность вокруг была, скорей всего, пустынной, только вдоль дороги тянулись заросли колючего кустарника и диких кактусов. Пальм не было и в помине, торчали только телеграфные столбы.

— Они часто ругались, — внезапно сказала Беатрис.

— Кто?

— Мистер и миссис Мэсси.

— И как же?

— Он обзывал ее и приказывал заткнуться. Иногда она уходила.

Я наморщил лоб.

— Ты знаешь, из-за чего они ссорились?

— Ей здесь не нравилось. Она скучала. Слишком много пила. Он требовал, чтобы она прекратила, что она отвадила от дома всех его друзей. У нее острый язычок, у миссис Мэсси.

— Сколько ты у них работаешь?

— Больше двух лет.

— Значит, ты уже была, а не поступила к ним помогать по хозяйству, когда миссис Фортескью сняла отдельный дом?

— Нет. Я уже была у них, когда приехала миссис Фортескью.

— Они с Талией ладили?

— Нет. Она все время ругала миссис Мэсси, что та мало делает по дому, мало готовит, много спит.

— Так миссис Фортескью поэтому сняла себе бунгало?

Беатрис кивнула.

— И из-за ссор между мистером и миссис Мэсси. Они тревожили миссис Фортескью. Здесь... поворот здесь.

Мы проехали еще мили полторы. Небольшая дорожка привела на поляну. Фары «дюрана» выхватили цементный фундамент разрушенного здания. Всякий хлам, битые бутылки, окурки и следы шин — ничего себе местечко.

Я выключил мотор и фары. Полная луна позволяла нам хорошо видеть друг друга. Лунный свет приглушил цвет помады и цветка в ее волосах. Я пристально разглядывал Беатрис. Одна моя половина восхищалась ею, вторая половина пыталась ее разгадать, сама же она смотрела в сторону.

— Что еще ты знаешь, Беатрис? — спросил я. — Что ты знаешь, что так сильно тебя тревожит и из-за чего ты искала со мной встречи?

Ее голова дрогнула, на меня настороженно взглянули темные глаза. Без всякого выражения, как бы между делом, словно скучающий клерк за стойкой, она произнесла:

— Я знаю, что миссис Мэсси встречалась с другим мужчиной.

— С каким другим мужчиной?

— С каким-то офицером. Он приходил, когда мистер Мэсси отсутствовал. Сначала раз в неделю. Потом, в мае прошлого года, он стал приходить чаще. Оставался на целую неделю, когда мистер Мэсси дежурил на подводной лодке.

Я перевел дух. Позади нас, скрытый за кустами, бился о коралловые рифы океан.

— Весьма вызывающее поведение, Беатрис.

— Они не целовались, не прикасались друг к другу у меня на глазах. Они спали в разных комнатах, по крайней мере ложились спать и просыпались утром в разных комнатах.

— Тем не менее они вели себя бесстыдно...

— Они ходили купаться на Вайкики, ездили на пикники в Каилуа, на пляж Нанакули. Иногда она два-три дня не ночевала дома, брала с собой простыни, тапочки, полотенца, ночную рубашку.

— Кто был этот офицер?

— Лейтенант Брэдфорд.

Джимми Брэдфорд. Тот парень, который бродил вокруг ее дома с расстегнутой ширинкой, парень, которого Талия утешала перед тем, как ее увезли в больницу...

— Ты никому об этом не сказала, — подытожил я.

Она свела брови.

— Мне стыдно. Мне нужна эта работа. Моя мать — вдова с пятью детьми. Всего лишь одно поколение отделяет меня от работы кули, Нат. Я не могу рисковать...

Я подвинулся к ней поближе. Коснулся ее лица.

— Тебе нечего стыдиться, милая.

— Ты не знаешь, что это такое. Мой отец приехал сюда из Хиросимы, там было слишком много людей, слишком много бедняков. Здесь, на плантациях сахарного тростника, мой отец работал за девять долларов в месяц и еду. Для него это был большой шаг вперед. На консервном заводе он зарабатывал еще больше, но работа по восемнадцать часов в сутки в течение многих лет убила его.

Я погладил ее по волосам.

— Я вырос на Максвел-стрит, милая. Я и сам ребенок трущоб. Но каждому новому поколению чуть-чуть легче жить... твои дети пойдут в колледж. Вот увидишь.

— Ты забавный.

— Почему это?

— Эгоистичный, но добрый.

— Добрый, да? — Я провел ладонью по ее прохладной обнаженной руке. — Почему бы нам не оставить разговоры обо всей этой ужасной мути и не заняться чем-нибудь более приятным...

Я поцеловал ее. Она откликнулась с душой и подарила мне очень приятный поцелуй, но весьма стандартный. То есть я хочу сказать, что мне не открылось никаких тайн Востока. Тем не менее на меня он оказал нужное воздействие — я снова набирал нужный объем.

Я наклонился вперед, чтобы поцеловать ее еще раз, когда она сказала:

— Ты знаешь, где мы, Нат?

— Конечно... в убежище влюбленных.

— Правильно. Это Ала-Моана.

— Дерьмо, — выругался я. — Извини мой французский... Именно здесь это и случилось. Здесь это и случилось!

Она кивнула.

— Это старая карантинная станция для животных.

Я отодвинулся от Беатрис, разглядывая сквозь ветровое стекло сорняки, мусор и цементные плиты.

— Куда, по словам Талии, ее привезли... и изнасиловали...

Она снова кивнула.

— Хочешь выйти? Посмотреть?

Я разрывался между двумя самыми неотложными желаниями своей жизни: страстным томлением между ног и любопытством глаз.

В конце концов проклятое любопытство пересилило.

— Да, давай ненадолго выйдем.

Я вышел со своей стороны, обошел автомобиль и открыл для нее дверцу.

— Видишь вон те кусты? — спросила она. — Ее затащили туда, как она говорит.

И я повернулся и уставился в гущу зарослей, словно они могли мне что-то поведать. Но лунный свет не проникал сквозь эти кусты, ничего не было видно.

Зато я кое-что услышал.

Кого-то.

— Здесь кто-то есть, — прошептал я, загораживая Беатрис рукой. — Быстро в машину!

Здесь был не один человек — я слышал, как они двигались, веточки пощелкивали у них под ногами. А я не захватил оружия! Ну кому придет в голову обвешиваться девятимиллиметровыми браунингами, когда он идет на свидание со служанкой, похожей на гейшу?

Затем, по одному, они появились из темноты — четыре лица, принадлежащие четырем мужчинам, мрачные лица, которые казались белыми в свете луны, но сами эти лица не были белыми, о, нет.

Это были лица четырех мужчин, четырех оставшихся, которые привезли сюда Талию Мэсси, изнасиловали и избили ее.

Они молча надвигались на меня, и я схватился за ручку дверцы, но она выскользнула у меня из пальцев.

Автомобиль уезжал из прибежища влюбленных — без меня.

Вцепившись пальцами с кроваво-красными ногтями в руль, Беатрис крикнула из машины:

— Я сделала, как вы просили. А теперь оставьте меня!

Я догадался, что обращается она не ко мне.

Глава 10

Я попятился, и они окружили меня. Четверо парней в хлопчатобумажных штанах и шелковых рубашках навыпуск, рубашки были темного цвета, что помогло им оставаться незамеченными, пока они сидели в кустах и ждали. Но когда я вышел на залитое лунным светом открытое пространство, а они, словно танцуя какой-то островной танец, вышли туда вслед за мной, на темно-синей, темно-зеленой и темно-пурпурной рубашках расцвели желтые, молочные и красные цветы — удивительно нарядная одежда для банды мерзавцев, сидевших в засаде.

Я остановился и повернулся внутри круга, не желая, чтобы кто-то оставался у меня за спиной. По фотографиям из досье я узнал их: Дэвид Такаи, гибкий, как лезвие ножа, темнокожий, плоское овальное лицо, внимательный взгляд ярких глаз, блестящих, как отполированные черные камни, черные волосы зачесаны назад; Генри Чанг, низенький, плотный, глаза горят негодованием, курчавые волосы кажутся шапкой над гладким, узким лицом, по выражению которого непонятно — разразится он слезами или взорвется гневом, Бен Ахакуэло, широкоплечий боксер, светлая кожа, он был бы красив, как картинка, если бы не густые брови над темными печальными глазами; и Хорас Ида, чей вид меня поразил, потому что на фотографии было запечатлено только круглое полное лицо со щелочками глаз и неаккуратный валик черных волос, и я оказался не готов к тому, что эта голова с по-детски пухлым лицом венчала невысокое, крепкое и гибкое, сильное тело, не говоря уже о том, что эти глаза светились умом, тревогой и серьезностью.

— Какого черта вы собираетесь со мной сделать? — спросил я, постаравшись, чтобы в голосе прозвучало негодование, позволившее бы скрыть охвативший меня страх.

В течение нескольких мгновений единственным ответом был шум волн, разбивавшихся о риф, и шелест трогаемых ветром листьев. Ида посмотрел на Ахакуэло, словно ища поддержки. Но широкоплечий боксер со скорбными глазами молчал.

Наконец Ида сказал:

— Просто хотим поговорить.

Я медленно поворачивался в их кругу, и сейчас Ида оказался как раз лицом ко мне.

Я покрепче уперся ногами в землю.

— Ты спикер?

Ида пожал плечами. Я понял это как «да».

— Если вы хотели поговорить со мной, — сказал я, — могли бы прийти ко мне в отель.

Ида рассмеялся.

— Мы притягиваем газетчиков и копов, как дерьмо мух. Или вы думаете, что парни Ала-Моана могут прийти потанцевать в «Ройял Гавайен»?

Генри Чанг усмехнулся, на лицах остальных двух не отразилось ничего. Этих четверых, а до этого — пятерых, вместе с покойным Кахахаваи, конечно же, называли «парни Ала-Моана», по названию этого удаленного и разоренного места, где было совершено их предполагаемое преступление.

— И потом, — пожав плечами, сказал Ида, — откуда мы знали, что вы обратите на нас внимание? А здесь обратили.

Он был прав.

— Что вам, парни, от меня надо?

— Если захотим, можем вас отделать, верно?

Сжав руки в кулаки, я начал поворачиваться по кругу.

— Это может обойтись вам дороже, чем вы думаете...

Теперь заговорил Генри Чанг, но это было больше похоже на лай:

— Но мы можем, правильно, белый?

— Да, — согласился я. Меня мутило — первый, кто даст мне в живот, получит в лицо остатки сахарной ваты. — Да, полагаю, что вчетвером вы значительно превосходите меня по силе. Что скажете, если сойтись по очереди, по-спортивному?

Ида ударил себя в грудь, и звук эхом разнесся в ночи.

— Вы выслушаете нас, хорошо?

— А?

Он говорил так тихо, что шум разбивающихся волн почти заглушал его.

— Мы не собираемся вас отделывать. Мы не бандиты, как говорят газеты белых. Мы только хотим, чтобы вы нас выслушали.

Меня захлестнула волна облегчения.

— Я... э... совсем не против разговора с вами, ребята... но нельзя ли найти какое-нибудь более уютное местечко!..

— Можно. — Ида кивнул и улыбнулся, в его улыбке было какое-то беспокойство. — Я знаю хорошее место. Мы отвезем вас туда...

Подобная фраза могла только встревожить парня из Чикаго.

Но я не видел возможности вырваться от них. По крайней мере один из этих парней, Ахакуэло, был прекрасным спортсменом, чемпионом по боксу и звездой местной разновидности футбола, в который играют босиком. Какие у меня были шансы убежать от него!

Кроме того, я все больше чувствовал себя вне опасности. Несмотря на то, что вся эта история выглядела очень театрально, учитывая, каким образом заманила меня сюда моя восточная сирена, в эту заросшую кустами местность между Вайкики и Гонолулу, вреда я не ожидал. Я испугался, не скрою. Но вреда уже не ожидал...

Ида показывал вокруг себя.

— Вот место, куда, как говорит женщина Мэсси, мы ее привезли, где насиловали и били.

Генри Чанг с горечью сказал:

— Вы думаете я беру женщин силой? Думаете Бенни берет женщин силой?

Что я должен был сделать — возразить?

— Ваш город не слишком похож на место, где трудно снять девчонку, — согласился я.

— Мы можем вас убить, — сказал Ида. — Можем вышибить из вас все дерьмо. Но мы не собираемся этого делать. — Он повернулся к Такаи. — Мэк, подгони машину.

Гибкий японец кивнул и пошел прочь с поляны.

Ида сказал:

— Вы знаете, что сделали копы? Когда они не нашли здесь следов моих шин, они пригнали сюда мой автомобиль, проехались на нем и сделали следы. Но это им не помогло.

— Я слышал, — сказал я. — А еще я слышал, что в управлении у вас нашлись сторонники.

Ида кивнул, Ахакуэло тоже, Чанг смотрел на меня с неприкрытой ненавистью.

— Дайте мне объяснить, как выглядит эта помощь, — сказал Ида. — Это означает, что, когда одни копы предпринимают действия, чтобы засадить нас, другие копы предупреждают нас об этом.

Невдалеке заработал мотор автомобиля. Через минуту его фары осветили поляну. Такаи подъехал и, не выключив мотор, выскочил из машины. Это был желтовато-коричневый «форд-фаэтон» с опущенным верхом.

— Неизвестный автомобиль, — сказал я.

— Поехали, — сказал Ида.

Наша небольшая группа набилась в «фаэтон» — Такаи, Чанг и Ахакуэло сели сзади, Ида за руль, а я — рядом с ним, на переднее сидение.

— Мы не насиловали ту женщину, — сказал Ида, перекрывая мягкое урчание хорошо отлаженного мотора модели А. Мы гладко катили по Ала-Моана, но только до первой рытвины.

— Почему бы тебе не рассказать мне о той ночи, Хорас?

— Мои друзья зовут меня Коротышка, — сказал он.

Значит, мы уже друзья.

— Отлично, Коротышка, — отозвался я. И повернул голову, чтобы увидеть три враждебных лица на заднем сиденье. — Зовите меня Нат, парни.

Такаи указал на себя.

— Они зовут меня Мэк. — Показал на сурового Генри Чанга. — Он — О. — Это прозвучало, как «Оно», но через секунду я уже понял.

Ахакуэло произнес:

— Зовите меня Бенни.

И будь я проклят, если он не протянул мне руку. Я протянул свою, и мы обменялись рукопожатием. От остальных подобных предложений не поступило.

— Той субботней ночью в сентябре прошлого года, — сказал Ида, — я просто болтался по окрестностям. Поехал в чайный дом Мошизуки, без всяких происшествий. Послушал филиппинскую музыку на Тин-Кэнэлли, встретился с Мэком и Бенни. Пили пиво, болтали.

Впереди появились огни Гонолулу, и похожая на джунгли растительность поредела. Слева был виден океан — бесконечная, отливающая золотом чернота, смыкающаяся с усеянным звездами пурпурным небом, в котором висела и золотистая луна.

— Бенни сказал, что можно закатиться на свадьбу, он знал куда, — продолжал Ида.

У меня за спиной раздался голос Бенни:

— Нас не приглашали, но сын хозяина, док Корреа, мой друг.

— Мы выпили пива, поели жареной свинины. На свадьбе встретились с О и Джо Кахахаваи. Дело там шло медленно, и кто-то предложил поехать в парк Вайкики потанцевать.

Мы проезжали мимо Гувервилла, городка хибар, сооруженных из жестяных и картонных коробок... в нем не было ничего чисто гавайского, разве что раскинулся он на берегу океана.

— На танцы мы приехали в одиннадцать тридцать. Мы не хотели платить за билеты, потому что знали, что в полночь там закрывают. Поэтому взяли у выходивших оттуда знакомых корешки билетов, Джо и О пошли внутрь, а я остался ждать в машине.

Заговорил Ахакуэло:

— Нас видела там уйма народу.

— Да, — сказал Дэвид Чанг, — например, та девчонка, которую ты шлепнул по заду.

Такаи засмеялся:

— Рада небось, что шлепнул! Поэтому она его и запомнила.

Тали резко произнес:

— Она запомнила, что ты был пьян.

— Заткнись, — бросил Чангу Ахакуэло. Пейзаж вдоль Ала-Моана теперь напоминал болота. У меня появился шанс найти здесь москитов, которых выселили из Вайкики.

— Похоже, что в ту ночь вы здорово нагрузились, — сказал я. — Сколько же вы выпили?

— Бенни перебрал водки, — согласился Ида. — Джо тоже. Остальные пили пиво. На танцах Джо и О столкнулись с Бенни и Мэком. Потом Джо пришел на стоянку и отдал мне свой корешок. Я пошел туда, а он остался на стоянке.

Слева от нас я разглядел небольшой причал, к которому были привязаны небольшие лодки — в основном рыбачьи суденышки, сампаны с их характерными очертаниями и несколько случайно затесавшихся стройных яхт, которые выглядели здесь настолько же неуместно, как фрак и белый галстук на деревенской гулянке.

— В полночь, — продолжал Ида, — танцы закончились, мы еще побыли там, поболтали с приятелями, минут пять, наверное... потом сели в «форд» и вернулись на свадьбу.

— Сколько вы там пробыли?

— От силы минут десять. В доме играла музыка, но никто не танцевал, все шло к концу. Они пели «Прощальную». И пиво кончилось. Бенни захотел домой, на следующий день у нас была тренировка по футболу, поэтому я подбросил его, и он пошел домой, по Фрог-лейн.

Теперь впереди уже ясно различались дома Гонолулу, а слева от нас замерцали огни кораблей в гавани.

— Примерно в это время, — напомнил я, — у вас произошла стычка с той белой женщиной.

— Я покажу вам, где это случилось, — кивнул Ида, сворачивая направо, на Шеридан-стрит, первую улицу, на которую можно было свернуть.

Вскоре мыповернули налево, на Кинг-стрит. Справа от нас тянулась великолепная старая плантация, мелькавшая сквозь кусты, листву и затянутую колючей проволокой ограду. Листья пальм скрывали и защищали и ее, и сад от туристов, постоянно толкущихся в «Кокосовой шляпе» — сувенирном магазинчике напротив, который представлял собой покрытую травой хижину с хвастливой вывеской «Частичка старых Гавайев в самом сердце Гонолулу».

И задолго до того, как я ожидал увидеть его, моему взору предстало священное место обитания гавайского правительства — и всё благодаря гидам, которых вряд ли предоставил бы в мое распоряжение Оаху. Ида сбавил скорость, чтобы я смог все хорошенько рассмотреть. Дворец Иолани был справа, он стоял настолько далеко в глубине улицы, что в лунном свете казался кукольным домиком. Этот сундук в викторианском стиле с башнями по углам и по центру обоих фасадов, перегруженный безвкусной отделкой и казавшийся почти до смешного грандиозным на крошечном коврике своей лужайки и по сравнению с пальмами-часовыми, — этот дворец изо всех сил стремился выглядеть не по-гавайски.

Напротив дворца, слева от меня, располагалось здание суда, еще одно забавное чудовище с балконами, греческими колоннами и башней с часами по центру фасада. Борясь за внешность этого сооружения, в бой вступили несколько архитектурных стилей, но ни один из них не одержал победы, тем не менее от здания суда исходило величие комической оперы.

На каменном постаменте перед ним стояла золотая статуя туземного воина с копьем в руках, в украшенной перьями накидке, сильного и гордого.

— Король Камехамеха, — пояснил Ида. — Немного похож на Джо.

То есть на Джо Кахахаваи, его убитого друга.

— Джо гордился, что был похож на Камехамеху. Почти так же, как своим большим пальцем ноги, которым бил по мячу... Здесь его похитили.

Да, здесь. Когда в то январское утро Кахахаваи шел к зданию суда, чтобы отметиться, он зашел в тень статуи островного монарха и попал в руки Томми Мэсси и компании. По соседству с судом, на боковой улочке, стояло современное здание почты, где, поставив свою машину, наблюдала и ждала миссис Фортескью.

Мы проехали через центральную часть Гонолулу, совсем рядом с отелем Александра Янга, и, если бы я захотел, то мог с легкостью выскочить и убежать. Я не совсем понимал, почему эти ребята захотели, чтобы я их выслушал, но я не думал, что мне угрожает опасность, а кроме того, я хотел их выслушать...

За центром, в рабочем квартале, Ида остановил автомобиль у обочины, но мотор не выключил. Мы находились на пересечении важнейших улиц — Кинг-стрит и Лилиха-стрит, налево, в направление Перл-Харбора уходил, изгибаясь, бульвар Диллингэм.

— Машину вел маленький белый парень, — сказал Генри Чанг, — но набросилась на нас его большая толстая мама-полукровка.

Ида сказал:

— Она заорала из окошка: «Смотри, куда тебя черти несут!». А я крикнул в ответ: «Чего орешь?»

Тихо, с сожалением в голосе Ахакуэло сказал:

— Джо разъярился, увидев белого мужчину с этой скандальной девкой. Большой Джо выпрыгнул из машины и крикнул: «Тащи сюда своего проклятого белого, и я покажу ему что почем».

— Но этот малыш остался за рулем, — сказал Ида. — Он выглядел по настоящему напуганным. А большая толстая мама не испугалась... она вылезла из машины, здоровая такая баба, ростом почти с Джо. Она шла и ругалась, от нее сильно пахло спиртным, пьяная была, к дьяволу. Мы все выскочили из машины, но они с Джо уже сцепились. Она схватила Джо за горло и царапала его, а Джо оттолкнул ее, и она упала на подножку своей машины. Большая, жирная дикая кошка. Нам хватило, Джо тоже, мы забрались в машину и, смеясь, помчались прочь на всех парах.

— Только, как оказалось, смеялись вы рано, — сказал я. — Потому что она поехала в полицию и заявила, что на нее напали.

Ида растерялся и смутился.

— Это она ударила Джо.

— А Джо ударил ее. — Я решил рискнуть. — Я слышал, что он ударил ее в лицо... как ударили Талию Мэсси.

Позади меня на своем языке что-то сказал Генри Чанг.

На похвалу это было непохоже.

Ида настороженно взглянул на меня.

— Он только оттолкнул ее. Если бы Джо ее ударил — да вы смеетесь! Он бы сломал ей челюсть!

Я ничего не сказал. Да мне и не надо было — Ида внезапно понял, что сказал. Он сглотнул, выжал сцепление и аккуратно поехал назад по Кинг-стрит, направляясь в город. Довольно скоро он свернул налево, на Нууану-стрит.

Некоторое время Ида молчал. Может быть, он размышлял, как сложилась бы его — и Джо Кахахаваи — жизнь, если бы небольшая стычка с Агнес и Гомером Пиплз, так звали ту пару, не вышла за рамки словесной перебранки.

Наконец я спросил:

— Почему ты солгал, Коротышка?

Он бросил на меня тревожный взгляд.

— Что?

— Ты солгал копам, когда они пришли к тебе домой и вытащили из постели — рано утром, после изнасилования.

Он собирался остановиться как раз рядом с буйной зеленью парка, где Нууану-стрит разветвляется. Дорога вправо была снабжена указателем «Пасифик-хайтс».

— Я ничего не знал о том, что какая-то белая женщина подверглась нападению, — сказал Ида. — Я знал только, что Джо ударил какую-то суку-полукровку, и не хотел быть впутанным в это.

— Поэтому ты сказал копам, что вообще нигде не был прошедшей ночью. И что одолжил свою машину какому-то знакомому гавайцу, которого знал с виду, но не по имени?

Усмехнувшись, Ида кивнул. Усмешка была безрадостной.

— Не очень удачная ложь, верно?

— Хуже и придумать нельзя, — бодро подтвердил я.

— Но потом, в то же утро, я сказал правду...

— Естественно, после того, как они тебя раскрутили... но, солгав, ты плохо начал.

Когда первое слово из уст подозреваемого оказывается ложью, полицейские ему больше не верят.

— Этот коп Макинтош, он притащил меня в свой кабинет, где уже сидела с перевязанным лицом миссис Мэсси и сказал мне при ней: «Полюбуйся на свою работу!» А потом спросил, не я ли на нее напал!

Боже, и это называется не давить на свидетелей... с таким же успехом Макинтош мог повесить парню на шею табличку с надписью «насильник». А что же случилось с обычной процедурой предъявления обвиняемого среди других, похожих людей?

— Но она меня не узнала, — сказал Ида. — На следующий день, в воскресенье, полицейские отвезли Мэка, О, Большого Джо и меня в дом Мэсси в долине Маноа.

— За каким дьяволом?

— Чтобы она могла нас опознать.

Никакой тебе шеренги, в которой настоящие подозреваемые перемешаны с мнимыми, никакого бдительного ока представителей окружного прокурора — единственные подозреваемые полицией с доставкой прямо на дом!

— В воскресенье копы еще не схватили Бенни, — продолжил Ида. — Поэтому его с нами не было. Забавно, миссис Мэсси обратилась к Большому Джо — «Разве ты не Бен?» Но сказала, что узнает О и Джо. На меня она не указала. Не узнала, хотя накануне видела в полицейском управлении.

Мы проехали уже несколько миль по дороге в долине, по обе стороны от нас раскинулись баснословно богатые поместья, окруженные роскошными садами с возвышающимися тут и там королевскими пальмами. Все это было похоже на огромные декорации под открытым небом.

— Позже в тот же день, — сказал Ида, — миссис Мэсси отвезли в больницу. А копы схватили Бенни на футбольном поле, где он тренировался, и привезли его в больницу и спросили у миссис Мэсси, не он ли один из напавших на нее.

С заднего сиденья раздался голос Ахакуэло:

— Она сказала, что не знает меня!

Несмотря на то, что копы разве что не перевязали ребят красными ленточками и не положили их на колени миссис Мэсси, она не смогла узнать их в течение тех критических сорока восьми часов после преступления. Только потом она вспомнила все, вплоть до размера их обуви.

— Мы невиновны, — с гордостью произнес Ида, когда «фаэтон» проезжал, похоже, мимо кладбища.

— Может, тут вы и не виновны, — сказал я. — Но не пытайтесь обмануть обманщика — ваш приятель Джо был осужден по обвинению в краже... — Я посмотрел через плечо и адресовал свое следующее заявление Ахакуэло, отношение которого ко мне, казалось, несколько потеплело, Генри Чанг по-прежнему смотрел на меня со злобой. — А ты, Бенни, вы с О отсидели по обвинению в изнасиловании.

— За попытку изнасилования! — бросил Чанг.

— Извини. Большая разница...

— Нас отпустили на поруки, — сказал Ахакуэло, — обвинение свелось к «связи с малолетней». Мне было восемнадцать, О тоже еще был малышом... мы пошли на вечеринку, там было много спиртного, и все трахались.

— Некоторым девушкам еще не было шестнадцати, — пояснил Ида.

Значит предыдущие обвинения в изнасилованиях против Ахакуэло и Чанга, которые привели в такое негодование адмирала Стерлинга, были «половой связью с несовершеннолетними».

— И Джо не обвиняли в краже, — добавил Ида.

— В самом деле?

Ида отрицательно покачал головой. Теперь мы проезжали другой парк, носивший, согласно деревянной табличке, название «Парк королевы Эммы».

— Джо одолжил своему другу Тоеко Фукунаге деньги. Фукунага очень долго не отдавал их, не хотел отдавать. Через какое-то время Большой Джо выбил из него монету, а Фукунага подал жалобу. Был суд, но присяжные не пришли ни к какому решению.

Похоже, в отношении этих ребят суд никак не мог прийти ни к какому решению.

— Окружной прокурор сказал, что повторного суда не будет, если Джо признает себя виновным в нападении и оскорблении действием, — продолжил Ида. — Ему дали тридцать дней.

Значит список преступлений Большого Джо Кахахаваи состоял из разногласия с другом по поводу долга.

Закончились трамвайная линия, и, по мере того как дорога, петляя, начала подниматься все выше, как из-под земли стали вырастать частные дома. Проехав примерно милю после окончания трамвайной линии, Ида взял на развилке вправо, и мы мягко поплыли по высокому берегу над потоком, но дорога скоро нырнула в туннель из деревьев, заслонивший лунный свет.

Мне опять стало как-то не по себе.

— А куда ты меня везешь, Коротышка?

— Посмотреть на Пали, — сказал он, как будто мне это что-то говорило.

Эвкалиптовый лес сменился нагромождениями камней, а стены ущелья, казалось, начали смыкаться над нами, пока мы забирались все выше. У меня заложило уши. Воздух сделался прохладным, стал покусывать ветер.

— Что-то холодает, — заметил я. — Может, поднимем верх?

Ида покачал головой.

— Пали может сорвать полотняный верх.

Кто такой Пали, циклоп, что ли?

— Кто, к черту, этот Пали? — прорычал я.

— Пали — это гора, — сказал Ида, — на которую Камехамеха со своими воинами загнал воинов Каланикупуле. Лететь оттуда высоко.

Сзади с готовностью подхватил Генри Чанг:

— Лететь две тысячи футов, белый.

— Как это мило с вашей стороны, что вы помогаете мне чувствовать себя здесь как дома, — сказал я. — Но может, дальнейший осмотр достопримечательностей подождет до утра...

Мы сделали последний поворот, и нашему взору предстала захватывающая панорама. Золотистое сияние луны сменилось серебристым, и это серебряное сияние тронуло своей кистью синие и зеленые огоньки открывшегося вида, он был несколько приглушен ощущением нереальности и походил на раскрашенную почтовую открытку — горы, скалы, заливы, нити коралловых рифов, бесконечные воды под черно-синим, испещренным звездами куполом неба. Боже, какая красота! Но, Господи, как же высоко!

И какой гнусный ветер! Холодный и порывистый, он трепал волосы, рвал одежду, рвал кожу, самый настоящий ураган, образующийся из ветра, рвущегося сквозь теснину этих скал. Меня моментально затрясло как в лихорадке.

— Выходите из машины!

Вся наша компания выбралась наружу, одежда на нас забилась и захлопала, как сигнальные флажки на корабле, темные шелковые рубашки взлетели, как нелепые флаги каких-то непонятных наций. Мой галстук болтался, как язык огромного болтуна.

Внезапно Генри Чанг и Бенни Ахакуэло схватили меня с двух сторон за локти. Ида смотрел прямо на меня, его пухлое лицо превратилось в суровую пугающую маску, черные волосы развевались, взлетали и опадали. Дэвид Такаи стоял позади него, его прическа значительно меньше страдала от ветра, чем у всех нас, плоское лицо было спокойным, взгляд — непроницаемым.

— В декабре прошлого года, — прокричал Ида, — орава матросов схватила меня и приволокла сюда, они хотели, чтобы я признался, что изнасиловал эту белую женщину.

Ида начал расстегивать рубашку, ветер рвал ее у него из рук.

Я бросил взгляд на открывающийся отсюда вид: округлые горы, четкие ряды ананасовых плантаций, пастбища, рисовые поля, банановые плантации и океан, бьющийся, сворачивающийся, вздымающийся над дальним рифом.

И все это озарено лунным светом. Красота. Я представил, как красиво все это будет выглядеть, когда я полечу вниз головой на скалы с высоты две тысячи футов.

Или Генри Чанг преувеличил? И здесь всего-то тысячи полторы?

Ида снял рубашку и отдал трепещущий шелк Такаи, который прислуживал ему, как слуга. Хотел чувствовать себя свободно, когда всыплет мне за все сразу? Придется это принять, остальные трое будут меня держать, придется, к дьяволу, смириться...

Но теперь, в молочно-белом свете луны, я увидел, что удивительно гибкое тело Иды все покрыто белыми шрамами, морем шрамов, усеявшим его тело. Как манекенщик, показывающий новую модель, он повернулся, чтобы я мог увидеть и его спину, на которой под шрамами почти вообще не было видно кожи. Его жестоко высекли — спереди и сзади.

Затем Ида повернулся и подошел ко мне вплотную, Генри Чанг и Бени Ахакуэло продолжали держать меня. Крича, чтобы перекрыть рев урагана, он сказал:

— Хорошо они меня обработали, а?

— Неплохо, — выдавил я.

— А я не признался. Кровь текла рекой, я потерял сознание, но черт побери, не признался. Мне не в чем признаваться!

Вздернув подбородок, Ида горделивым жестом протянул руку к своему помощнику Такаи и взял у него хлопающую на ветру рубашку. Надел ее и застегнул пуговицы, не обращая внимания на стихию.

— Скажите Кларенсу Дэрроу, — начал Ида, — скажите ему, что мы невиновны. Джо тоже был невиновен. Скажите ему, что он выступает не за ту сторону. Не за ту!

— Я передам ему, — только и сказал я.

Какие тут могут быть разногласия — Генри Чанг и Ахакуэло все еще держали меня. Всего несколько секунд отделяли меня от беспомощного полета навстречу смерти на скалах.

— Считается, что он помогает маленьким людям! — гневно прокричал Ида. — Считается, что он защитник цветных! А не богатых убийц! Скажите ему, что мы хотим с ним поговорить. Лично с ним! Скажите ему!

Я молча кивнул.

Потом они затащили меня в машину, и мы уехали.

Мы проехали шесть, семь миль, но никто больше не сказал ни слова. Меня высадили у моего автомобиля рядом с парком Вайкики. На подножке сидела, вытянув ноги, Беатрис. Она курила, на земле, рядом с ее очаровательными ножками с красным педикюром, лежала кучка окурков. Увидев нас, она встала, без единого слова, с непроницаемым лицом бросила мне ключи и села на переднее сиденье рядом с Идой, где только что сидел я.

— Скажите Дэрроу, — повторил Ида.

И «фаэтон» уехал.

Глава 11

Завернувшись в белое полотенце и походя на упитанного Ганди, Кларенс Дэрроу сидел в каноэ с выносными уключинами и улыбался, как ребенок рождественским утром. Ветер превратил серую запятую его падающей на лоб пряди в восклицательный знак. Дэрроу сидел в центре лодки, как балласт. Двое коричневых пляжных мальчиков сидели перед ним, трое сзади. Они гребли, направляя лодку и своего радостного пассажира по едва вздымавшимся волнам к берегу, где щелкали затворами своих аппаратов фоторепортеры, смотревшиеся на пляже в костюмах и галстуках как чужеродные элементы.

Один из смуглого эскорта Дэрроу, тот, что греб впереди справа, был сам король пляжных мальчиков — Дьюк Каханамоку, «мальчик» за сорок. Заразительная белозубая улыбка вспыхивала на приятном длинном темном лице, переливались под кожей мускулы, когда Дьюк ударял по воде.

— С ним смог справиться только Тарзан, — сказал Кларенс Крэбб.

Мы сидели за белым столиком, который под пляжным зонтом стоял прямо на песке. Позади нас во всем великолепии раскинулся розовый замок «Ройял Гавайен». Молодая Олимпийская надежда походила на молодого бронзового бога, только одетого в черные спортивные брюки и спортивную рубашку. Я был одет как турист — белые легкие брюки, белые сандалии и яркая шелковая рубашка, наподобие тех, что были на моих похитителях прошедшей ночью: красная, с желтыми и черными попугаями, с коротким рукавом, удобная и достаточно кричащая, чтобы привлечь к себе внимание, когда я вернусь в Чикаго. Весь этот наряд, который дополняла широкополая панамская шляпа и очки с круглыми стеклами, от которых мир вокруг позеленел, был собран для меня усилиями магазинчиков отеля и доставлен прямо в мою комнату. Если уж что и умеет найти детектив, так это способ раздуть счет.

Крэбб зашел ко мне утром. Сначала я его не узнал, но когда он предложил угостить меня завтраком на серебряный доллар, я вспомнил — это тот парень, который нырнул с палубы «Малоло»! Мы позавтракали на лунаи — для тех, кто приехал с материка, поясню — на «веранде», — под названием «Кокосовая лужайка», только я не позволил ему заплатить за еду, потому что в любом случае баксом он не отделался бы, и попросил записать все на мой счет.

И теперь мы коротали первую половину дня, наблюдая, как ради прессы дурачится на пляже Дэрроу, позволяя сделать массу легкомысленных снимков и записать сомнительные реплики типа «На Гавайях нет расовых проблем», привлекая тем самым внимание к «Ройял Гавайен» и расплачиваясь таким образом за мою комнату.

— А? — переспросил я в ответ на заявление Крэбба, что Тарзан победил Дьюка.

— Джонни Вайсмюллер, — объяснил Крэбб. Он задумчиво наблюдал за Каханамоку. — Это парень, который в конце концов отобрал у Дьюка его титул чемпиона мира по плаванию. В Париже, в двадцать четвертом.

— А тридцать второй станет твоим годом?

— Таков план.

Хотя «Ройял Гавайен» был далеко не заполнен, пляж перед ним был усыпан загорающими, купающимися и как бы серфингистами. Тут и там мускулистый гаваец в купальном костюме сопровождал особу женского пола — или помогая освоиться с серфингом, или сидя рядом с ней на песке и втирая в ее бледную кожу кокосовое масло.

— Эти пляжные мальчики, — спросил я Крэбба, — здесь работают?

— Некоторые из них. Но все пляжи на Гавайях общественные, поэтому мальчики приходят и уходят, как им нравится. Когда-то и я был одним из них?

— Белый?

Сверкнула улыбка, не менее ослепительная, чем у Каханамоку.

— Да, кое-кто из белых ребят дает уроки серфинга.

— А заодно дает женщинам и другие уроки?

Его улыбка сделалась лукавой.

— Поскольку я никогда не плачу за секс, то и за него плату не беру — таково мое правило.

— Но некоторые пляжные мальчики берут деньги за свои дополнительные услуги?

Он пожал плечами.

— Это вопрос гордости. Скажи, чего это Кларенс Дэрроу валяет тут дурака на пару с Дьюком и его ребятами? Разве он не сидит по уши в своем деле?

Как раз в этот момент Дэрроу оказался по щиколотку в воде. Каханамоку помогал Дэрроу выбраться из лодки и попасть на пляж, журналисты выкрикивали вопросы, а раскорячившиеся, как крабы, фотографы щелкали затворами своих камер.

— Он работает над делом, — сказал я. — Во всяком случае, по линии связей с общественностью... не говоря уже о расовых отношениях. Валандаясь тут с Дьюком Каханамоку, он дает понять, что вовсе не считает всех пляжных мальчиков насильниками.

— А обвиняемые по делу Ала-Моана, — заметил Крэбб, — вовсе и не пляжные мальчики. Обычные сорвиголовы из Гонолулу, плывущие по течению жизни.

Он произнес это с известной долей сочувствия.

— Ребята лет двадцати, — сказал я, — везде беспокойный народ, а не только на Гавайях.

— Да, но здесь действительно полно ребят, которые живут как придется. Здесь намешано столько рас, их культуры и обычаи переплелись очень тесно.

— Значит, ты считаешь, что ребята Ала-Моана — не бандиты?

— Нет, и, думаю, не насильники.

— С чего так?

Он вздохнул. Прохладный ветерок прорывался даже сквозь тепло дня, заставляя плясать его темно-русые волосы. Проклятый красавчик, если бы он не был так любезен, я бы его возненавидел.

Взгляд у него был спокойный.

— На островах есть старое присловье «Болтлив, как гаваец». Но из ребят копы ничего не вытянули.

— Ну и что? В самых разных делах полно подозреваемых, которые держат рот на замке.

Он покачал головой.

— Но не подозреваемые-гавайцы. Если бы копы со своими дубинками и плетками ничего из них и не выбили, то водка и любопытные друзья и родственники наверняка добились бы своего. И тогда по островам прокатился бы слух, как прибой по пляжу.

— А ничего подобного не случилось?

— Нет. А иначе почему, ты думаешь, цветное население в подавляющем большинстве на стороне «насильников»? Кроме того, на Оаху нет надобности насиловать женщину. Тут достаточно подходящих девчонок, которых надо только попросить.

Может и так, если ты выглядишь, как этот парень.

— То место, где прогуливалась Талия Мэсси и где ее схватили, — сказал я, — это район красных фонарей. Может, Хорас Ида и его дружки ехали мимо и по ошибке приняли ее за дешевую проститутку и решили поживиться на дармовщинку.

Он обдумал мои слова.

— Пожалуй, это самое лучшее, что могло бы выдвинуть обвинение. Это вполне могло случиться именно так. Но только это сделали не ребята Ала-Моана.

— Почему?

— Да потому что гавайцы болтливы! По городу, среди цветных, ходит слух, что это была другая шайка парней. Ты хоть представляешь, сколько подобных компаний разъезжало в ту ночь в поисках развлечений?

Из этого парня получился бы неплохой адвокат. Возможно, когда он выбросит из головы всю эту олимпийскую чепуху, то все же закончит юридическую школу.

— Часы есть, Нат?

Я сверился со своими часами и сказал ему, что скоро два.

Он встал, мускулы у него заиграли совсем, как у Дьюка.

— Пожалуй, мне пора. Я должен быть в На-таториуме к двум.

— Где?

— В Нататориуме. Это озеро с соленой водой рядом с «Алмазной Головой». Я там тренируюсь.

— Удачи тебе, — сказал я, протянув ему руку.

Он пожал ее и стал складывать полотенце, а я, как бы между прочим, спросил:

— Почему ты решил позавтракать со мной именно сегодня? А, Жердь?

Это вроде было его прозвище? Как будто бы его он назвал мне на пристани, после того как причалил «Малоло»?

Должно быть, я не ошибся, потому что он ответил:

— Я просто хотел отплатить за твою доброту тогда на корабле...

— А ты знаком с кем-нибудь из ребят Ала-Моана?

Он захлопал глазами.

— Да, э... я знал Джо Кахахаваи. И Бенни Ахакуэло я знаю.

— Местные спортсмены, как и ты.

— Да. — Теперь он улыбнулся растерянно. — А ты поймал меня на этом... я хотел замолвить доброе слово за друзей, не говоря тебе, что они мои друзья...

— Я же детектив. Мне платят за то, чтобы я ловил людей на подобных вещах.

— Прости. Я не хотел направить тебя по неверному пути...

— Не извиняйся за то, что хотел помочь друзьям. Послушай, Жердь... ты ведь ни в чем мне не солгал?

— Нет. Только маленький грех умолчания... Я улыбнулся ему.

— Это делает тебя намного более надежным свидетелем, чем те, с кем я говорил. Спасибо за информацию. Удачи в Лос-Анджелесе.

Приближающиеся Олимпийские игры должны были состояться в этом городе.

— Спасибо, Нат.

Он еще раз ослепил меня смущенной улыбкой, помахал рукой и ушел.

Дэрроу выбирался на пляж. Дьюк Каханамоку возвращался назад, к своим приятелям в каноэ, возможно, чтобы избежать журналистов. До этого мягкий плеск волн и веселый щебет загорающих и купающихся, которые плескались у берега или поджаривались на расстеленных на белом песке полотенцах, заглушали голос Дэрроу. Но теперь, когда К. Д. и репортеры двинулись к отелю и ряду столиков под пляжными зонтами, где сидели и мы, я отчетливо разобрал, о чем они говорили...

— Волнуетесь, что в жюри присяжных будут представлены разные расы, судья? — спросил один из журналистов.

Газетчики обычно называли его судья, хотя он никогда им не был. Они вроде и посмеивались над ним и в то же время делали комплимент.

— О, у меня нет никакого сомнения в том, что у нас будет смешанное в расовом отношении жюри присяжных, и никакого волнения. Я воспринимаю это как возможность навести мосты между белыми и коричневыми и желтыми.

— На мой взгляд, вам не удастся воспользоваться вашей обычной тактикой, судья, — заметил другой газетчик. — Если суд скажет гавайским присяжным, что убийство человека противозаконно, и они решат, что ваши клиенты убили этого человека, то — ничего не попишешь — признают их виновными.

— В том-то вся и беда с этими судами, — проворчал Дэрроу. — Все думают о законе и никто не думает о людях! А теперь, если вы извините меня, господа, на сегодня — все...

На прощание Дэрроу ответил еще на несколько незначительных вопросов, и журналисты и фотографы медленно удалились, а сам он послал мне быстрый взгляд, говоривший «не уходи», и пошел к столику недалеко от меня, за которым сидели Руби, миссис Лейзер и Изабелла. Он присоединился к ним и принялся весело болтать.

Предвидя, вне всякого сомнения, появление фотографов, миссис Дэрроу облачила свою полную, но приятную фигуру в спортивного фасона синее в белую полоску платье и соответствующую шляпку, миссис Лейзер была очаровательно небрежна в пляжном брючном костюме с поясом — бежевая блузка и голубые брюки, а ослепительная блондинка Изабелла была сногсшибательна в белой в голубой горох юбке и такой же шляпе, а вместо блузки она использовала верхнюю часть белого купальника, которую ей было чем заполнить. Изабелла не разговаривала со мной, но я намеревался сломать эту преграду, когда подойду поближе.

Джордж Лейзер отсутствовал — кому-то же надо было готовиться к грядущему судебному процессу.

— Простите, са?

Голос был красивый, мужской, не сказал бы, что тягучий, но с явным южным выговором.

Я обернулся. Передо мной стоял, склонившись в полупоклоне, приятный мужчина лет за тридцать в безупречном белом полотняном костюме, в руках он держал мягкую соломенную шляпу. Его темно-каштановые волосы были тронуты на висках сединой, из-за очков в металлической оправе на меня смотрели внимательные глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Держался он почти любезно.

— Вы Натан Гелла?

— Да, — ответил я с неохотой. Несмотря на всю свою любезность и цивилизованный внешний вид, этот парень вполне мог оказаться газетчиком.

— Мистер Дэрроу попра-асил меня поговорить с вами. Я капитан-лейтенант третьего ранга Джон И. Портер. Адмирал Стерлин направил меня в распоряжение мистера Дэрроу. Ма-агу я сесть?

Привстав, я указал на стул, который освободил Крэбб.

— Разумеется, доктор К. Д. говорил о вас. Вы как будто бы поладили.

— С Кларенсом легко ладить. — Сев, он положил шляпу на маленький стол. — И потом, это честь — пома-агать такому великому человеку.

— Я вижу, вы в гражданском, доктор.

— Поскольку, ка-ак личный врач мистера Дэрроу, я много времени прова-ажу с ним, адмирал Стерлин посчитал, что так будет разумнее.

Так будет разумнее в отношении прессы, ни к чему, чтобы мистера Дэрроу постоянно видели в компании военно-морского офицера.

— Если вы собираетесь поговорить о деле, доктор, — сказал я, — не возражаете, если я сделаю кое-какие записи?

— Нисколько.

Но прежде чем открыть чистую страничку в блокноте, я проверил то, что вызвало у меня в памяти имя доктора. Верно, вот запись, которую я сделал на «Элтоне», когда мы беседовали с миссис Фортескью и Томми Мэсси: Портер был тем врачом, который посоветовал Томми взять Талию и покинуть остров.

— Какова ваша специализация, доктор?

— Я гинеколог, миста Гелла, наблюдаю жен военнослужащих.

— Гинеколог... врач, которому женщины платят за то, чтобы он посмотрел на то, что они не покажут никакому другому мужчине?

— Оригинально, но верно подмечено, да.

— Значит, вы были врачом Талии и до изнасилования? Какие-то женские болезни?

— Да, са, и общее наблюдение. А после того случая адмирал Стерлин попросил наблюдать и лейтенанта Мэсси, са.

У сидящего рядом со мной приятного вида специалиста были напряженные, встревоженные глаза. Это был взгляд человека, который знает о чем-то, что предпочел бы не знать.

— Я осматривал миссис Мэсси в ночь, когда это случилось. Могу сообщить подробности, если хотите, са.

Я заметил, что он избегает слова «изнасилование».

— Пожалуйста, — поощрил я.

Ему не надо было сверяться со своими записями.

— Я обнаружил двойной перелом нижней челюсти, повреждение было таким серьезным, что нижняя челюсть сдвинулась и не смыкалась с верхней. Три зуба с правой стороны находились в такой близости от перелома, что их пришлось удалить. Верхняя и нижняя губы распухли, потеряли цвет, нос тоже распух. Я также обнаружил по всему телу маленькие порезы и синяки.

— Все это подтверждает рассказ Талии о том, что ее избили и изнасиловали, как вы думаете, доктор?

Он едва заметно поднял одну бровь, его мягкий, с южным акцентом голос был едва слышен за плеском прибоя и шумом пляжа.

— Миста Гелла, это факт. Однако, и это тоже факт, ее одежда не была порвана и на одежде и на белье не было никаких следов мужского семени. Исследовав тазовые органы, я не обнаружил там никаких ссадин или повреждений. Добравшись до дома, она приняла душ, чем, возможно, и объясняется отсутствие следов изнасилования.

Я выпрямился на стуле.

— Есть ли какие-то сомнения в том, что она вообще была изнасилована?

— Скажем, нет никаких сомнений, что ее избили. Ее челюсть, возможно, никогда не срастется как надо, и там навсегда останется маленькая опухоль. Без сомнения, нет никаких указаний на то, что ее не изнасиловали. Она замужняя женщина, миста Гелла, и ее вагина... э... достаточно раскрыта.

— Одним словом, можно загнать туда грузовик и не оставить там никаких следов.

Его глаза расширились за стеклами очков.

— Я бы не дал такого... красочного... сравнения, но, по-моему, вы верно уловили мою мысль.

— Почему вы посоветовали лейтенанту Мэсси забрать жену и уехать с острова?

Это его удивило.

— Я не знал, что вам об этом известно, миста Гелла. Я действительно дал лейтенанту такой совет. Я даже вызвался пойти к адмиралу с предложением устроить лейтенанту перевод на основании ухудшения здоровья миссис Мэсси. Мне показалось, что огласка повредит и военно-морскому флоту, и супругам Мэсси, и я не видел смысла затевать судебное разбирательство.

— Не видели смысла попытаться засадить насильников за решетку? Если миссис Мэсси была изнасилована — а ваше обследование ни подтвердило, ни опровергло это, — она и ее муж вполне естественно могли хотеть, чтобы справедливость восторжествовала.

Он испугался, но потом, по мере того как глаза за стеклами очков в металлической оправе изучали меня, его лицо расцветало понимающей улыбкой.

— Добываете окольным путем сведения, миста Гелла?

Я улыбнулся в ответ.

— Послушайте, доктор... Дэрроу попросил вас поговорить со мной, и вам явно хочется чем-то со мной поделиться? Что заставляет вас хмурить ваши благородные брови?

Теперь прямо сел он, его голос зазвучал настолько тихо, что мне пришлось напрячь слух, чтобы сквозь пляжный гомон разобрать, едва слышно произносимые слова.

— Я сказал, что до того случая пользовал миссис Мэсси и как обычный врач. И только потому, что адвокат миссис Мэсси попросил меня поделиться с вами некоторыми сведениями, я делаю это, причем весьма неохотно.

— Поскольку мистер Дэрроу оплатил и получил разрешение на расследование, — сказал я, — я соблюдаю в отношении клиента ту же конфиденциальность, что и вы.

Доктор Портер вздохнул, сглотнул и заговорил.

— Когда я начал наблюдать миссис Мэсси, у нее были начальные признаки преэклампсии, которая характеризуется кровоизлияниями в печень и почки. Если ее не лечить, она переходит в эклампсию и часто смертельна. Ее симптомы — быстрое увеличение веса, высокое кровяное давление... и побочные кровоизлияния в сетчатке.

— То есть в глазах?

— Совершенно верно, са. Это ведет к слепоте или, по меньшей мере, к ослаблению зрения.

Мой возглас был восклицанием удивления.

— Вы хотите сказать, что Талия Мэсси слепа как летучая мышь?

— Нет. Нет. Но... острота зрения у нее значительно снижена. Если выражаться научно, ее зрение ухудшилось из-за экламптической токсемии. При плохом освещении она практически не видит.

— Например, ночью. В темноте.

— Именно так.

— Иисусе. Она опознала этих ребят, а сама ни к дьяволу не видит?

— Вы не совсем так поставили вопрос, са. Вопрос в том, могла ли она разглядеть этих людей в темноте, если практически не видит при дневном свете.

— Боже. Вы давали показания на первом процессе, так?

— Да, са.

— Но об этом не сказали.

— Нет, са. Мне должны были бы задать вопросы... но об этом никто меня-а не спросил.

А так как он был лояльным военно-морским офицером, находящимся под пятой адмирала Стерлинга, степень вероятности добровольного признания Портера была, по меньшей мере, невелика. Но теперь, когда был убит Джозеф Кахахаваи, совесть Портера явно беспокоила его.

— И еще кое-что, миста Гелла.

Неужели он припас еще одну бомбу?

— Когда я сделал аборт, анализ того, что я удалил, не показал беременности.

Я только хлопнул глазами.

— Вы хотите сказать, что Талия Мэсси не забеременела от насильников?

— И ни от кого другого... несмотря на то, что она говорила на свидетельском месте.

И своим адвокату и следователю.

— Возможно, еще кое-что для вас проя-аснится, если вы узнаете, что цифры отна-асительно высокого числа случаев изнасилования на Гавайях, которые адмирал и остальные постоянно представляли прессе, сильно преувеличены.

Я кивнул.

— Я и сам пришел к такому же заключению, док. Это по большей части вступление в «половую связь с лицом, не достигшим совершеннолетия», правильно?

— Да, закон называет это так. За исключением случая с миссис Мэсси, единственным изнасилованием белой женщины было то, которое совершил беглый заключенный.

Я перелистал блокнот. Кажется, миссис Фортескью что-то об этом говорила. Точно.

— Дэниел Лайман, — сказал я.

— Правильно, са, — подтвердил Портер. — По-моему, этот злодей все еще на свободе, по-прежнему подогревая общественное возмущение.

— Что ж, я крайне признателен вам за сообщенные сведения, доктор Портер.

— Я на-адеюсь, что мне не придется давать показа-ания на втором суде. Если мне придется рассказа-ать все, что я-а знаю, это будет ужасно... в каком свете я-а всех выставлю...

Знакомый скрипучий голос произнес рядом с ним:

— Не бойтесь этого, доктор Портер.

Дэрроу придвинул третий стул и сел. Его живот торчал под черным купальным костюмом, как будто туда подложили мяч.

— Прежде всего, — сказал Дэрроу, — я уже прошел через один такой процесс. Во-вторых, у меня и в мыслях не было вызывать вас свидетелем защиты... вы один из двух честных врачей, которых я встретил за свою жизнь.

Я обратился к Портеру:

— А сколько честных адвокатов вы знаете, док?

Ответом Портера послужила едва заметная улыбка.

Мы говорили вполголоса, неумолчный пляжный шум позволял нам уединиться в толпе.

Дэрроу спросил:

— Насколько я могу понять, вы сообщили моему юному другу все, что знаете, док?

Портер кивнул.

Пристальный взгляд серых глаз Дэрроу, когда он указал большим пальцем в сторону Портера, остановился на мне.

— Джон поделился замечательной информацией не только относительно дела Ала-Моана, но и касательно психологии представителей различных рас на Оаху. Нам пришлось бы здорово потрудиться, чтобы найти другого военно-морского офицера с таким же хорошим знанием социальных слоев гавайского общества.

— Вы льстите мне, Кларенс, — сказал Портер.

Дэрроу перевел взгляд на доктора.

— А теперь, рискуя обидеть вас, Джон, должен попросить вас оставить наше небольшое собрание... мне нужно несколько минут, чтобы поговорить со своим следователем с глазу на глаз.

Портер поднялся и изящным движением взял со стола шляпу, соединив это действие с полупоклоном.

— Я буду на Кокосовой лужайке, Кларенс, отдам должное чаю со льдом.

— Обязательно напомните о сахаре, — сказал ему я. — В этой части света о нем забывают.

Портер надел шляпу и улыбнулся.

— И подадут скорее не лимон, а ломтик ананаса. Забавные на этом острове обычаи. Всего доброго, миста Гелла.

И Портер ушел.

— Выслушав доктора, — спросил я, — вы изменили свое мнение о Талии?

От улыбки все лицо Дэрроу избороздили морщины.

— Я по-прежнему нахожу ее умной девочкой.

— Просто не верите ей.

Внушительное пожатие плечами.

— Не важно, верю ли я ей. Важно, что ее мать и ее муж ей поверили.

О своей встрече прошлой ночью с Хорасом Идой и его компанией я поведал Дэрроу по телефону.

Он откинулся на стуле, сложил руки на округлом брюшке.

— Ты не единственный, кто провел вчерашний вечер с обитателями острова. Знаешь, кто такой Уолтер Диллингэм?

— Достаточно важная для города персона, чтобы его именем назвали улицу.

— Улица названа в честь его отца. Уолтер Диллингэм президент дюжины компаний, член совета директоров в другой дюжине или даже больше. Вчера он пригласил меня на ленч в свой дом на Пасифик-хайтс. Говоря со мной не только от своего имени, но и от имени всей так называемой белой элиты, Диллингэм выразил уверенность в виновности ребят Ала-Моана.

— И что?

— А то, — протянул Дэрроу, — что если все эти важные белые шишки думают, что ребята виноваты, я делаю вывод, что есть чертовски большой шанс, что они невиновны.

Я кивнул, довольный ходом мысли Дэрроу.

— Становится возможным, а может даже, вероятным, что эти ребята, включая Джо Кахахаваи, которого убили наши клиенты, не похищали и не насиловали Талию Мэсси.

Его улыбка сделалась кривой.

— Я утверждаю, что эти молодые люди были тем не менее весьма убедительны во время вчерашнего мелодраматического действа... факт остается фактом, чтобы доказать свою правоту, они-таки тебя похитили.

— Не спорю. Но у них были на то причины, и они своего достигли. Вы собираетесь с ними увидеться? Они отчаянно хотят с вами поговорить.

Он отрицательно покачал своей бадьеобразной головой.

— Столкновение интересов. Возможно, после того как миссис Фортескью, лейтенант Мэсси и двое матросов будут оправданы, я смогу с ними увидеться... но не раньше, это просто невозможно.

— А если они снова меня схватят?

Он издал смешок.

— Эти милые, невинные ребятишки? Отбрось эту мысль.

— Послушайте, это островные сорвиголовы, дети трущоб, но я не думаю, что они насильники, и думаю, что вы того же мнения, К. Д. Черт, эти проклятые полицейские применили методы опознания, которые цивилизованные полицейские управления отринули еще полвека назад.

Он смотрел на меня с насмешливым любопытством.

— Когда и где ты встречался с цивилизованным полицейским управлением? Не припомню такого удовольствия.

— Вы знаете, о чем я говорю. Они трижды ставили подозреваемых перед Талией Мэсси, все равно что говоря: «Это парни, которых мы подозреваем, и хотим, чтобы вы их опознали».

Он снова отрицательно покачал головой.

— Дело не в том виновен или нет Джо Кахахаваи. Дело в том, что наши клиенты поверили, что Кахахаваи напал на Талию. Они совершили противозаконный акт насилия, оправдываемый чистотой их намерений.

— Вы смеетесь?

Серые глаза смотрели пристально.

— Нет. Я верю, что можно принять во внимание суть, не беря в расчет ненависть, страх и желание отомстить.

— То есть то, как это сделали миссис Фортескью и Томми?

Лоб Дэрроу прорезала морщина.

— Я ссылался на нашу судебную систему.

— Значит вы хотите, чтобы я перестал разбираться в нападении на Талию?

Глаза его вспыхнули.

— Нет! То, что в момент совершения преступления наши клиенты не знали правды, не означает, что мы не должны знать правды, начиная дело по их защите. Если Джо Кахахаваи был виновен, это нам на руку. Тогда мы будем увереннее с моральной точки зрения, наша защита будет надежнее.

— Значит, я продолжаю.

Он медленно кивнул.

— Ты продолжаешь.

— А если я обнаружу, что Кахахаваи невиновен?

Одна из бровей взлетела.

— Тогда мы сможем только уповать на то, что обвинению это неизвестно... Через несколько дней начнется отбор присяжных.

— А затем — веселье.

Чуть улыбнулся.

— А затем — веселье. Говоря о котором, я должен сообщить тебе неприятную новость от мисс Белл.

— Да?

Он состроил печальную мину.

— Похоже, у нее сильный солнечный ожог. Ну разве не трагедия? Она просила узнать, не сможешь ли ты зайти к ней в три часа и натереть лосьоном ее несчастную покрасневшую кожу.

— Думаю, мне удастся. С чего это она решила возобновить наше общение?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Я объяснил ей, что твоя работа частично заключается в том, чтобы играть при мне роль адвоката дьявола, что ты на самом деле помогаешь бедной милой Талии, а не копаешь под нее.

Я хмыкнул.

— Знаете, а я подозревал, что рано или поздно это с вами случится, К. Д.

— Что именно, сынок?

Я отодвинул стул и встал.

— Вы станете моим адвокатом.

И зашагал в «Ройял Гавайен». Часть моих мыслей крутилась в голове вокруг признаний доктора Портера, другая — в ожидании воссоединения с мисс Белл.

Я не был пляжным мальчиком, но прекрасно знал, как надо втирать в плечи красивой женщины лосьон от загара.

Глава 12

Бывший отель для туристов, превращенный в ночной клуб, который назывался «Ала-Ваи Инн», располагался недалеко от Калакауа-авеню, угнездившись на каменистом берегу вонючего дренажного канала, от которого и получил свое название. Прожекторы, пристроенные в листьях пальм, привлекали внимание к белому двухэтажному каркасному дому, отделанному черным и коричневым на манер пагоды. Его восьмиугольные окна светились в ночи желтым, как блуждающие огоньки.

— Эта придорожная закусочная прикидывается японским чайным домиком, — сказал я, ведя спортивный «дюран» миссис Фортескью по подъездной дорожке.

— Мне он кажется забавным, — сказала сидевшая рядом со мной и забавно попыхивавшая сигаретой «Кэмел» Изабелла.

В этот вечер она выехала в свет без шляпы, чтобы лучше было видно ее новую прическу, сооруженную стараниями салона красоты отеля «Ройял Гавайен». Волосы стали покороче и покудрявей, превратились в шапку платиновых завитков, слегка напоминая шевелюру одного из артистов-комиков немого кино, но в тысячу раз сексуальнее.

Я загнал машину на переполненную стоянку и отыскал местечко рядом с будкой механика — крытой травой хибарой. Теснота на стоянке была страшная, поэтому Изабелле пришлось выбираться с моей стороны. Я ей помогал. Сплошные изгибы, окутанные запахом «Шанели», которая пахла гораздо приятнее, чем эта заболоченная дренажная канава по соседству.

Изабелла оказалась вмоих объятиях, мы поцеловались. Глубокий, отдающий дымом поцелуй, ее язык пощекотал мои миндалины. Большую часть последних двух дней, за исключением того времени, когда я отслеживал свидетелей, чтобы поговорить с ними, мы чинили наш роман, собирая его по кусочкам. О наших разногласиях мы почти не говорили.

Ее крепдешиновое платье было в косую белую и голубую полоску, так что казалось, будто она стоит в наклонной тени подъемных жалюзи. Оно подогревало воображение и будило бы сильную страсть, не будь Изабелла несколько излишне округла для женщины-вамп.

Держась за руки, мы подошли к ярко освещенному входу в «Ала-Ваи», остановившись, чтобы Изабелла раздавила свой «Кэмел» каблуком на гаревой дорожке. Я, должно быть, выглядел этаким сильным типом в панамской шляпе, красной шелковой, с попугаями, рубашке навыпуск и легких светло-коричневых брюках. Или как полный идиот.

— Значит, вот здесь и начались беды Тало, — сказала Изабелла.

— Похоже, да, — согласился я.

Но я уже начинал думать, что беды Талии начались несколько раньше той субботы в сентябре прошлого года. Почему, собственно, я здесь и оказался. В конце концов, на Вайкики было много местечек поинтересней, куда я мог пригласить очаровательную мисс Белл поужинать и потанцевать.

Не успели мы войти в накуренное, слабо освещенное помещение, украшенное фальшивым бамбуком и гибискусами, что должно было символизировать гавайский дух, как к нам поспешил смуглый коренастый парень в оранжевой рубашке с цветами, перед которой мои попугаи поблекли, — швейцар с дежурной улыбкой и оценивающими глазами.

— Добрый вечер, друзья, — произнес он перекрывая гитарную музыку и беззаботную болтовню посетителей. — Сегодня у нас тесновато. Поужинаете или только потанцуете?

— Только потанцуем, — сказал я.

Он подмигнул.

— Сегодня играет трио Сола Хупии. С этими ребятами не усидишь. — Он указал рукой на круглую танцевальную площадку. — Сзади осталось несколько кабинок.

— А компания Олдса здесь?

— Да. Девушка вам покажет.

Он позвал японскую красотку в кимоно, у которого, в отличие от тех, что были на гейшах в «Ройял Гавайен», спереди был разрез, чтобы виднелись ноги. Она была хорошенькая, сладкая, концы подобранных кверху черных прядей, свободно рассыпались по плечам, в руках она держала блокнот для записи заказов, за ухом у нее торчал карандаш.

— Компания Олдса, — сказал ей швейцар.

Она откинула прядь волос с лица, бросила:

«Сюда» и поплыла вперед.

Швейцар ухмыльнулся и показал на себя большим пальцем.

— Если что надо, кликните Джо... Джо Фрейтаса!

И мы последовали за нашей неприветливой, показывающей ноги гейшей по краю до отказа заполненной танцевальной площадки. То, что танцевальная площадка выходила на открытую веранду означало единственно, что духота, насекомые и запах рыбы с канала проникали внутрь именно этим путем, смешиваясь с табачным дымом и густыми запахами еды и пота.

Площадку, за исключением веранды, окружали, образуя форму подковы, два яруса решетчатых кабинок из тикового дерева. Кабинки верхнего яруса на несколько футов выступали над кабинками нижнего, что делало последние поуютнее. В них было темно, в каждой горела одна-единственная свеча, и глубокие кабинки здорово походили на альковы, даря беседующим и влюбленным ощущение уединенности.

С одной стороны террасы располагалась маленькая сцена для трио Сола Хупии. Музыканты были облачены в розовые рубахи и такие же брюки с красными кушаками, на шее у них висели «леи». Три гитариста, один из них поет в микрофон. Никаких барабанов, но танцорам, как видно, все равно — с помощью своих инструментов эти гитаристы выдавали ритм почище всякого барабана.

За исключением трио Сола Хупии и обслуги собрание в «Ала-Ваи Инн» было этим вечером исключительно белым. Белые лица, на многих мужчинах белые полотняные костюмы, только платья белых женщин слегка расцвечивали общую атмосферу.

Гейша провела нас к кабинке, где сидел лейтенант Фрэнсис Олдс — в белом костюме и в обществе пухлой рыжеволосой зеленоглазой красотки, на которой было синее в белый горох платье.

— Добрый вечер, Поп, — приветствовал я лейтенанта. — Не вставайте — мы проскользнем.

Так мы и сделали. Изабелла протиснулась первой, а Олдс передвинулся поближе к своей рыжей.

— Это Дорис, маленькая женщина, — сказал Олдс, делая жест в сторону пышной груди своей спутницы, отчего его слова показались совсем неудачными. — Дорис, это Нат Геллер, детектив, который работает с мистером Дэрроу, я тебе про него рассказывал.

— Приятно познакомиться, — сказала она.

Она жевала резинку, но не для того, чтобы отгородиться от окружающих. Казалось, это помогало ей с большим энтузиазмом смотреть на мир, о чем, сверкнув в мою сторону, сказали ее зеленые, заигрывающие глаза.

Олдсу не пришлось представлять Дорис Изабеллу, потому что из-за Талии Изабелла часто навещала Олдсов в их доме на острове-складе рядом с Перлом.

— Спасибо за помощь, — сказал я Олдсу.

— Какие могут быть вопросы, — ответил Олдс. — Все что угодно, лишь бы помочь Талии. Кстати, сегодня вечером она играет в бридж на «Элтоне», с Томми, миссис Фортескью и Лордом или Джоунсом, думаю, с Джоунсом.

Боже, собрание заговорщиков за картами!

Вчера в Перл-Харборе я сказал Олдсу, что мне нужно поговорить с офицерами-друзьями Томми, но не хотелось бы делать это под присмотром адмирала Стерлинга. Нет ли возможности устроиться где-нибудь в неформальной обстановке, где люди будут держаться посвободнее и откровеннее отвечать на вопросы.

Он предложил встретиться в «Ала-Ваи Инн» в субботу вечером.

— Почему в субботу? — спросил его я.

— Суббота — это военно-морской вечер в «Ала-Ваи». Местные знают, что приходить не стоит, члены клуба тоже. Только младшие офицеры с женами, танцуют, обедают и пьют. Вы же понимаете, что им не по карману «Ройял Гавайен» или «Моана», куда ходят высшие чины. А еда в «Ала-Ваи» сносная и недорогая, музыка гремит, свет приглушен. Что еще надо военно-морскому человеку?

Олдс согласился встретиться со мной и познакомить с несколькими своими друзьями, которые были и друзьями Томми. А учитывая интенсивность, с которой ходили по кругу фляжки с крепкими спиртными напитками и виски местного изготовления, интересующие меня объекты, заверил Олдс, будут податливыми и разговорчивыми.

— И потом, — добавил он, — если вы хотите поговорить с ними о ночи, когда была изнасилована Талия, что может быть лучше того места, в котором они провели тот вечер?

Разумное замечание, но теперь, придя сюда, я подумал, что, возможно, это была не самая удачная мысль. Громкая музыка, переполненная танцевальная площадка, дымная духота... Все это не может способствовать расспросам, даже неформальным.

Степень веселья дошла здесь уже до разгульного уровня. Во время танцев пары танцующих разбивались, по окончании танца менялись партнерами, мужчины и женщины — редко парами — переходили от столика к столику, раздавался визгливый пьяный смех. По углам и в кабинках были видны неясные силуэты милующихся пар, на танцплощадке тоже вовсю обнимались.

— Вы, моряки, знаете, как повеселиться, — сказал я.

— Многие из нас не знают, что их ждет.

— Вы один из самых старых тут, Поп... а вам нет еще и тридцати. Каким образом они, к дьяволу, могут не знать, что их ждет?

Олдс пожал плечами.

— Каждый субботний вечер «Ала-Ваи» превращается в чертово братание классов, Нат. Вы должны кое-что понять насчет субординации... здесь вы каждый день рискуете своей жизнью, в этих душных и тесных металлических гробах. В любой момент вы можете опуститься на дно — внезапно и без всякой надежды на спасение. Такие тяжелые испытания заставляют людей быть терпимыми друг к другу, возникает дружба, которая крепче семейных уз. — Он покачал головой. — Это трудно объяснить гражданскому.

— Так же трудно, как объяснить, почему Джоунс и Лорд помогли миссис Фортескью я Томми похитить Джо Кахахаваи?

Олдс посмотрел на меня, словно не совсем понимая, на чьей я стороне. Я, естественно, тоже не понимал.

— Ну да, — сказал он.

— А Брэдфорд здесь?

— Вон он, там. — Олдс кивнул в сторону площадки для танцев. — С блондиночкой. Это жена Реда Ригби.

Темноволосый, стройный, приятной наружности лейтенант Джимми Брэдфорд отплясывал чарлстон с симпатичной блондинкой. Он улыбался ей, она улыбалась ему в ответ.

— Ваши парни когда-нибудь танцуют со своими женами?

Олдс ухмыльнулся.

— Разве что в годовщину свадьбы.

— Поэтому в ту ночь Томми и не заметил до часу ночи, что его жены не было, а тут вечеринка начала заканчиваться и пора было идти домой?

Гримаса разочарования исказила его приветливое лицо.

— Это нечестно, Нат.

— Я только пытаюсь разобраться. Талия и Томми пришли на еженедельную вечеринку морских военных. Талия утверждает, что ушла в одиннадцать тридцать, и только через полтора часа Томми заметил, что его спутницы жизни нет рядом.

— Он заметил гораздо раньше.

— Когда он заметил?

Олдс пожал плечами, в глаза мне он не смотрел.

— После той заварушки.

— Какой заварушки?

Хихикнув, встряла Дорис:

— Когда Талия распустила...

— Помалкивай, — метнув сердитый взгляд, бросил ей Олдс.

Но я не отступил.

— Что вы хотите этим сказать, Дорис? О чем вы говорите?

Но она, скривившись от обиды, отрицательно покачала головой и хлебнула разбавленной спиртным кока-колы.

— Поп, — спокойно сказал я, — если вы не захотите помочь мне, я не смогу помочь Томми.

Он вздохнул и пожал плечами.

— Талия просто с кем-то повздорила и в сердцах убежала. После этого никто из тех, кого я знаю, ее не видел... это было в одиннадцать тридцать, может быть в одиннадцать тридцать пять.

— С кем она повздорила?

— С лейтенантом Стокдейлом. Реем Стокдейлом.

— Он здесь? Я бы очень хотел поговорить с этим парнем.

Олдс покачал головой.

— Нет, не думаю. По крайней мере, я его не видел.

Я посмотрел на Дорис, она отвела взгляд. Резинку она теперь жевала вяло.

— Но многие ребята здесь,— оживленно проговорил Олдс, — и если я поручусь за вас, они с удовольствием поговорят с вами.

— Тогда почему бы нам не пойти к ним?

— Конечно. Дорис, позаботься о мисс Белл, хорошо?

Я обратился к Изабелле:

— Пока меня нет, не вздумай влюбиться в какого-нибудь матроса, малышка.

Она сжала свой миленький ротик в насмешливой улыбке. И закурила новую сигарету.

— Приводя девушку в такое место, большой мальчик, ты испытываешь свою судьбу.

Я поднял бровь.

— А ты испытываешь свою судьбу, уже просто придя в такое заведение.

Я послал ей воздушный поцелуй, она ответила тем же. И не успели мы отойти, как к кабинке не спеша подошли два офицера в белой цивильной одежде, и через мгновение жена Олдса и моя подружка уже танцевали, стараясь не потерять при этом своей чести.

— Тут времени даром не теряют, — прокомментировал я.

— Здесь дружеская обстановка, — заявил Олдс.

И в подтверждение этого на протяжении следующего часа он представил меня не меньше полудюжине дружески настроенных братьев-офицеров Томми Мэсси, которые все хорошо отзывались о Талии. Куря сигареты и сигары, попивая контрабандное спиртное, обнимая хихикающих женщин, которые были, а может, и не были их женами, облокотясь на стойку бара или устроившись в кабинках, или просто прислонясь к стене, они были рады помочь человеку Кларенса Дэрроу. Фразы повторялись, и, исходя из обстоятельств, я не делал никаких записей. И только позже, тем же вечером, вспоминая эти разговоры, я обнаружил, что молодые подводники в белой гражданской одежде слились в одну, неразличимую массу, которая наперебой хвалила Талию — «хорошая девчонка», «милая девушка», «тихая, но приятная женщина» — и сыпали ругательствами в адрес насильников — "всех этих ниггеров надо пристрелить".

Наконец я сказал Олдсу, что получил всю необходимую информацию, и отослал свою дуэнью в кабинку. Я сказал ему, что мне надо облегчиться. Я, правда, не сказал ему, что за мгновение до этого увидел, как Джимми Брэдфорд, проскользнул в мужской туалет.

Вскоре я пристроился у соседнего писсуара и, пока мы журчали, сказал:

— Не забудь застегнуться, когда закончишь.

Он глянул на меня смущенно, но с раздражением.

— Что?

— Разве у тебя не из-за этого возникли неприятности с копами? Это ведь ты бродил по улице с расстегнутой ширинкой в ту ночь, когда напали на Талию Мэсси.

Его смущение сменилось глумливой ухмылкой.

— А кто вы, к дьяволу, такой, мистер?

— Нат Геллер. Я следователь Кларенса Дэрроу. Я бы предложил обменяться рукопожатием, но...

Он закончил раньше, и я присоединился к нему у раковины, дожидаясь своей очереди вымыть руки.

Он смотрел на меня в тусклое зеркало. Его лицо могло показаться невыразительным, если бы не резкий взгляд голубых глаз... и он казался не таким пьяным, как его братья-офицеры.

— Что вам нужно?

Тоже глядя в зеркало, я пожал плечами и чуть улыбнулся.

— Я хочу поговорить с тобой об этом деле.

Он взял бумажное полотенце.

— Я не имею никакого отношения к убийству Кахахаваи.

— Никто и не говорит, что имеешь. Я хочу поговорить с тобой о том, что случилось с Талией Мэсси в сентябре прошлого года.

Он нахмурился:

— А какое это имеет отношение к делу, которым занимается Дэрроу?

— Да, похоже, самое маленькое, потому что является мотивом этого, будь оно неладно, убийства. Но, может быть, ты не хочешь помочь?

Он повернулся и посмотрел на меня, глаза у него сузились, словно он целился в меня из винтовки.

— Разумеется, я поговорю с вами, — сказал он. — Все что угодно, чтобы помочь Томми и его жене.

— Отлично. — Я подошел к раковине и вымыл руки. — Может, выйдем на воздух?

Он кивнул, и, покинув туалет и миновав коренастого швейцара, мы вышли в теплую ночь. Около дренажного канала воздух казался особенно спертым, и не было ни малейшего дуновения пассата, который так смягчает гавайскую жару. Он облокотился на автомобиль модели А и выудил из кармана пачку «Честерфилда». Вытащил сигарету, протянул мне пачку.

— Хотите?

— Нет, спасибо, — сказал я. — Это единственная не приобретенная мною дурная привычка.

Он прикурил от спички.

— Вы спрашивайте. Я хочу помочь. Вам не надо прикидываться умником.

Я пожал плечами и прислонился к смотревшему на Брэдфорда «хапмобилу»-купе.

— Я оставил вам в Перле четыре сообщения — два с вашим капитаном, два — с вашей женой. Но вы так и не ответили на мой звонок. Я подумал, что вы избегаете меня, лейтенант.

— Я просто занят, — сказал он, помахав спичкой.

— Поэтому вы не выступали и на процессе Ала-Моана?

Он выпустил дым.

— Меня никто не просил выступить. А кроме того, я был на дежурстве на подлодке.

— Кто-то помог это устроить?

Его глаза опять сузились.

— Не пойму, к чему ты клонишь, приятель?

— Ни к чему. Просто когда я просматривал судебные отчеты, ты показался мне чертовски важным свидетелем, который забился в свою норку, лишь бы не выступить там.

— Я оказал всю возможную помощь. Томми мой лучший друг. Я бы все для него сделал.

— Например, спал бы с его женой?

Он отбросил сигарету и сгреб меня за ворот моей рубахи в попугаях. Он был так близко, что я смог почувствовать — пил он бурбон, и хотя я не сумел определить марку, напиток был явно не домашнего происхождения.

— У тебя грязная пасть, Геллер.

Я посмотрел на его стиснутые кулаки, сжимавшие мою рубаху.

— Это шелк. Он легко рвется.

Он моргнул и отпустил меня. Шагнул назад.

— Это грязная ложь. Талия...

— Хорошая девочка. Она любит Томми. Поэтому, спокойнее. Да, я знаю всю историю. Она оказалась очень кстати... вероятно, поэтому никого из вас не вызвали на первый суд.

— О чем это ты говоришь?

— Окружные прокуроры не любят, когда толпы свидетелей говорят одно и то же. Они боятся, что какой-нибудь толковый адвокат защиты пробьется сквозь лабуду и докопается до правды. Как, например, то, что вы, подводники, передаете своих жен по кругу, как другие передают сигарету или бутылку.

Он снова противно ухмыльнулся:

— Чертов сукин сын. Не терпится собрать зубы в горсть?

— Хочешь попробовать, Джимми? Или ты ломаешь челюсти только женщинам?

Он моргнул.

— Так вот ты о чем? Ты думаешь, что это я ударил Талию?..

— Ссоры любовников часто приобретают уродливый характер... девушке надо кого-то обвинить. А что может быть лучше компании «ниггеров»?

Он покраснел.

— Ты ненормальный... между Талией и мной ничего не было...

— У меня есть свидетели, что ты бывал в доме Талии в мае прошлого года, когда ее муж был на дежурстве. Свидетели, которые говорят, что вы на всю ночь уходили на пляж.

Он яростно затряс головой — нет, нет.

— Кто-то просто распускает свой мерзкий язык. Талия и моя жена Джейн и мы с Томми — близкие друзья, вот и все. Все было совершенно невинно.

— Разные спальни, ты хочешь сказать? А теперь расскажи, что Санта-Клаус и правда существует.

— Иди ты к черту! В мае прошлого года моя жена уезжала домой, в Мичиган, чтобы побыть с больной матерью. Я был один, Талия была одна... одинока. Я составил ей компанию. Из дружеских чувств к ней и Томми.

— О, я верю. Звучит очень правдоподобно.

— А мне наплевать, веришь ты или нет! Между мной и Талией не было ничего, кроме дружеских отношений. И если бы я не хотел помочь ей и Томми, стал бы я отвечать на твои дерьмовые вопросы!

— Хорошо, — спокойно произнес я, взмахнув руками. — Хорошо. Тогда давай вернемся на несколько шагов назад. Расскажи, что случилось той ночью. Той ночью, когда напали на Талию.

Он испустил вздох, пожал плечами.

— Была обычная вечеринка в «Ала-Ваи». Танцы, выпивка, веселье. Во время таких вечеринок мужья и жены действительно разделяются и веселятся по собственному усмотрению... в этом нет ничего плохого. Мы не обмениваемся женами! Это просто вечеринка.

— Хорошо. Ты видел, как ушла Талия?

— Нет.

— А сам ты уходил?

— Нет.

— Но все же когда-то ты ушел... Опять пожал плечами.

— Вечеринка продолжалась дольше, чем обычно. Я даже заплатил пару баксов оркестру, чтобы он играл и после полуночи. Мы так веселились. Я разулся и танцевал. Все стояли вокруг и хлопали в такт в ладоши и...

— Ты хочешь сказать, что все тебя видели...

Еще один прицельный взгляд сузившихся глаз.

— Что это должно означать?

— Это означает, что ты мог незаметно уйти и так же незаметно вернуться и сделать все, чтобы потом тебя наверняка заметили, создать себе алиби.

— Я больше не хочу с тобой говорить.

— Что ты делал рядом с домом Талии с расстегнутой ширинкой, Томми?

— Я был немного пьян. Отлил в кустах. А мимо шли копы, я с ними сцепился, и они меня замели.

— Таким образом ты становишься подозреваемым в изнасиловании.

Он выругался.

— Это было просто дурацкое недоразумение. Томми сказал им, что был со мной всю ночь. Талия тоже за меня поручилась.

— Что ты там делал? Ты ведь живешь не рядом с Мэсси.

— Мы с Томми ушли из «Ала-Ваи» около часу. Не найдя Талии, он решил, что она ушла к Ригби... это что-то вроде традиции — после вечеринки пойти к Реду, пропустить по последней, съесть омлет. И когда Томми позвонил из «Ала-Ваи» домой и там никто не ответил, он подумал, что Талия отправилась туда. Томми привез нас к Ригби, но Талии там не было. Тогда Томми снова позвонил домой... на этот раз она ответила и тогда и рассказала ему о... ну, ты знаешь.

— Об изнасиловании.

— Верно. Томми выскочил, сел в свой «форд», и тогда я заволновался... Я слышал только половину их телефонного разговора, но было ясно, что у них дома случилось что-то ужасное. Поэтому я и пошел туда.

— И по дороге остановился, чтобы отлить.

— Да. И забыл застегнуть ширинку. Из-за этого и произошло это дурацкое недоразумение с копами.

— Понятно. Ты знаешь что-нибудь о ссоре Талии с лейтенантом Стокдейлом?

Он пожал плечами.

— Я был далеко. Ничего особенного. — С чего они повздорили?

— Да не знаю я. Когда люди пьют, им не нужно повода для стычки.

— Это точно.

Мы стояли, глядя друг на друга. Приглушенные звуки музыки и веселья в «Ала-Ваи» переплетались с криками птиц и шелестом деревьев. Эти звуки, которых мы не слышали, пока разговаривали, внезапно показались нам оглушительными.

Наконец он спросил:

— Это все?

Я кивнул.

— Спасибо за информацию.

Он нервозно улыбнулся.

— Послушай, э... извини, что я схватил тебя за рубашку. Я понимаю, что ты всего лишь выполняешь свою работу.

— Забудь. Я провоцировал тебя.

— Ты признаешь это?

Якивнул.

— От всех, с кем я сегодня вечером говорил, я слышал одно и то же. Мне надо было разобраться во всем этом дерьме, поэтому я зацепил тебя. — Я протянул руку. — Не сердишься?

Он взял мою руку, мы обменялись рукопожатием.

— Не сержусь, — сказал он.

Я улыбнулся ему, он улыбнулся мне, ни один из нас не думал того, что говорил. Этот ублюдок спал с Талией Мэсси, и мы оба это знали.

Мы не торопясь вернулись вовнутрь и расстались быстрее, чем женатые пары, приходящие в это заведение. Я подошел к коренастому швейцару, Джо Фрейтасу, и отвлек его на пару вопросов.

— Ты случайно не знаешь лейтенанта Стокдейла, а, Джо?

Задавая этот вопрос, я показывал краешек сияющего полдоллара.

Джо схватил полдоллара и ткнул большим пальцем вверх.

— Кабинка наверху. Высокий, симпатичный парень. Короткие светлые волосы, курчавые.

Стокдейл оказался, как и обещал швейцар, крупным блондином с плохими манерами и грубым, но приятным лицом. При нем была фляжка, два стакана, тлеющие в пепельнице две сигареты и худая, но приятная брюнетка, которую он тискал. И он, и его подружка были пьянее трехногого стола.

— Конечно, я с тобой поговорю! — прогрохотал он с пьяным добродушием. — Садись. Это Бетти. Она жена Билла Рэнсома — за исключением сегодняшнего вечера.

И он заржал, а хихиканье Бетти перешло в нехарактерный для леди храп.

Я разместился в кабинке.

— Я слышал, что в ту ночь, когда на Талию Мэсси было совершено нападение, вы с ней поссорились.

— Для начала, — сказал он, слишком усердствуя в своем стремлении казаться трезвым, — я против того, чтобы ниггеры насиловали белых женщин.

— Прекрасная точка зрения.

— То, что Талия Мэсси паршивая, высокомерная шлюха, еще не причина, чтобы ниггеры насиловали ее. Этот тип, Джо Ка-ха-ха-как-там-его? Да я бы сам пристрелил этого ублюдка, если бы они пригласили меня на ту вечеринку. Томми Мэсси мой приятель.

— Что случилось в ту ночь, Рей? Я имею в виду, между тобой и Талией?

Он пожал плечами.

— Мы ели, я и моя жена и еще парочка пар. — Он неопределенно махнул рукой вправо. — В одном из закрытых кабинетов. Вошла Талия, она спотыкалась, пьяная была в стельку, ее никто не звал. — Он наклонился вперед и зашептал тоном заговорщика. — Никто не любит Талию, заносчивую сучонку. Маленькая мисс из числа тех, у кого и масло между ног не растает.

Ах, да. Как сказал Олдс, во время дежурств на подлодках возникают особые дружеские отношения.

— Приперлась, а мы на нее никакого внимания. Ее не звали! А она стоит, задрала свой чертов нос, откашлялась и говорит: «Что, не видите, — в комнату вошла леди». А я ей говорю: «Не вижу ни одной!» Тут приходит Джимми Брэдфорд, наверно, ее искал... ну, они вроде как друзья, ну, ты понимаешь. А эта надутая сучка и говорит: «Вы не джентльмен, лейтенант Стокдейл», а Брэдфорд говорит: «Полегче, малышка, здесь общественное место». Но мисс Сучье Общество напыжилась, задрала нос еще выше, подходит ко мне и говорит: «А мне наплевать! Вы не джентльмен, лейтенант Стокдейл, раз так со мной обращаетесь!» Я говорю: «Знаешь, Талия, между прочим, никому и дела-то нет, что думает такая паршивая шлюха, как ты». Тут она и дала мне пощечину.

— Пощечину...

Этого не было в отчетах, которыми меня снабдили! Неудивительно, что Дорис Олдс сказала, что Талия «распустила»... руки она распустила.

— Да. — Он потрогал челюсть. — Здорово приложила.

— А что было потом?

Он пожал плечами.

— Она вылетела оттуда. И хорошо. Если бы она не убралась, я дал бы ей пинка в жирный зад, и ребята не стали бы меня удерживать. Она меня во как достала. Потом, наверно, кто-то сказал об этом Томми. Он пришел, искал ее, но она уже давно ушла.

— А когда это случилось?

— Да не знаю. Может, в одиннадцать тридцать.

Я поблагодарил Стокдейла и оставил его пить и тискаться, а сам снова пошел на поиски швейцара.

— Джо, ты что-нибудь слышал о ссоре наверху, в которой участвовала миссис Мэсси, в ту ночь, когда на нее напали?

— Говорили, она ударила какого-то матроса.

— Ты видел, как она уходила? Она спустилась по лестнице и убежала?

Джо покачал головой.

— Хлопотный был вечерок. Я показывал клиентам их места и не всегда смотрел на дверь.

— Ты не видел ее где-то между половиной двенадцатого и полночью?

— Нет... но я видел кое-что другое.

— Что?

Улыбка у него была дружелюбная, но в глазах горел алчный огонек.

— Пытаюсь вспомнить, босс.

Я вытащил доллар.

— Это тебе поможет?

— Да, припоминаю, босс. Я ее помню, эту девушку в зеленом платье. Когда была та вечеринка, первая большая вечеринка она шла впереди остальных, опустив голову Я подумал, может, она на кого разозлилась, а может, уже напилась.

— Это не стоит бакса, Джо. Вспоминай дальше.

— Ладно. Я думаю, это может стоить и два доллара.

— Увидим.

— Ладно. Я помню, что около полуночи или немного позднее она стояла в дверях. Она разговаривала с Сэмми.

Я встрепенулся.

— Кто такой Сэмми?

— Сэмми стоит два доллара.

— Хорошо, два бакса. Кто такой Сэмми, Джо?

— Музыкант.

— Что?

— Гаваец, он играет в оркестре Джо Кро-уфорда, на Мауи. Но когда он бывает дома, на Оаху, он любит заглянуть в «Ала-Ваи», послушать тут музыку. У нас здесь всегда хорошая музыка, босс.

— О чем говорили Сэмми и миссис Мэсси?

— Я не слышал. — Он пожал плечами. — Даже если дадите еще доллар.

— Они разговаривали, как друзья?

— Она, похоже, была немного возбуждена.

— Ссорились, что ли?

— Нет. Просто разговаривали, босс.

— А Сэмми бывал здесь после этого?

— Конечно. Заходил от случая к случаю.

— А в последнее время?

— Не припомню.

— Послушай... меня можно найти... — Я вытащил блокнот, нацарапал свое имя и номер отеля «Ройял Гавайен» и вырвал листок. — Если появится Сэмми, неважно в какое время дня с понедельника до воскресенья, позвони мне. И у меня для тебя найдутся пять баксов.

Ухмыльнувшись, он выхватил листок у меня из рук, словно это уже был пятидолларовый банкнот.

— Понял, босс.

Остаток вечера я протанцевал с Изабеллой под сладенькую, но ритмичную музыку трио Сола Хупии.

А когда мы держась за руки шли к машине, она спросила:

— Узнал что-нибудь?

— Ничего особо полезного, — сказал я.

Разумеется, это была ложь, но мне не хотелось чувствовать себя единственным парнем, который пришел в «Ала-Ваи Инн» и не повеселился.

Глава 13

В стране благоуханных экзотических цветов на втором этаже старого здания Капиолани-Билдинг на углу Кинг— и Алакеа-стрит пахло жидкостью от тараканов и застоявшимся табачным дымом. Довольно знакомый букет. В конце концов, я был полицейским из Чикаго, а это, в конце концов, было временное помещение полицейского управления Гонолулу. Главное здание на Бетел и Мерчант подтягивало морщины, объяснил Чанг Апана.

Сюда перевезли кое-что из мебели и оборудования и превратили это место в управление — в большой просторной комнате, в которую вы попадали, красовалась высокая стойка дежурного сержанта, чтобы он спокойно мог тасовать отчеты, у одной из стен стояли столы, за ними сидели одетые в синюю форму копы и беседовали с гражданами, еще тут были несколько шкафов с досье и россыпь стульев с прямыми спинками. Лениво вращались под потолком вентиляторы, отбрасывая тени и шелестя бумагами.

Дежурный сержант сказал мне, что общая комната детективного бюро находится на втором этаже. Поднявшись по лестнице, я нашел Чанга Апану в другой большой просторной комнате. Свет утреннего солнца просачивался сюда через высокие окна, сообщая золотистый оттенок зеленым оштукатуренным стенам и деревянным полам. Вентиляторы под потолком двигались, как разбивающая яйца апатичная кухарка. В одном конце помещении стояли стулья и доска для переклички, по правой стене вытянулись застекленные кабинеты. Посередине комнаты стоял стол, за которым копы могли собраться на совещание или просто почесать языками.

За столом с неожиданным украшением на крышке — дракон, составленный из черных и белых шашек и карточек маджонга — сидели Чанг Апана, по-прежнему облаченный в белый полотняный костюм и черный галстук-бабочку, и смуглый, с ястребиным лицом человек, который мог быть и копом, и бандитом. И пока я шел к ним, из-под полей шляпы за мной следили внимательные темные глаза. Костюм на нем был коричневый и мятый, а галстук красный и аккуратный. Роста он был не такого маленького, как Чанг, но вряд ли уложился бы в стандарты роста полицейского управления Чикаго или, коль на то пошло, бандитов.

Они курили сигареты и пили кофе. Это не была в обычном смысле слова комната для дежурной смены. Занята была только с треть столов, а те, кто не сидел, тоже особенно никуда не спешили. Суеты здесь было не больше, чем на пляже перед «Ройял Гавайен».

Хотя на пляже могло быть гораздо больше движения — морское поло иногда перерастало в весьма напряженное действо.

Чанг вежливо встал и, секунду спустя, то же сделал и второй парень. Оскалившись улыбкой черепа, Чанг отвесил полупоклон, его приятель этого не сделал.

— Детектив Нат Геллер, полиция Чикаго, — сказал Чанг, делая жест в сторону своего друга с ястребиным лицом. — Детектив Джон Джардин, полиция Гонолулу.

Мы обменялись рукопожатием, хватка у парня была крепкая, но он не злоупотреблял ею. Он изучал меня холодным, немигающим взглядом копа, который оценивает подозреваемого в убийстве.

Чанг позвал секретаршу, круглолицую гавайскую девушку, под делового вида блузкой и юбкой которой угадывались отличные формы, и велел принести мне кофе. Чанг поинтересовался, какой я предпочитаю. Я ответил, что черный. Она кивнула и пошла за ним.

— На чьей вы стороне, детектив Геллер? — спросил Джардин.

Я отодвинул стул и сел.

— Так же как любой коп — на своей собственной.

Зеленые огоньки осветили темное лицо. Он сел, сел и Чанг.

— Симпатичный столик. — Я указал на черно-белые клетки мозаичного маджонга.

— Это работа детектива Апаны, — сказал Джардин.

Я вздел бровь совсем, как Чанг.

— Плотник и великий детектив?

— Я не делал стол, — сказал Чанг, закуривая новую сигарету. — Но обеспечил работы.

— Чанг конфисковал это во время рейдов по игорным домам в китайском квартале, — сказал Джардин, кивнув в сторону черно-белого дракона. — Хотел бы я посмотреть, как с этим справился бы Чарли Чан.

— Детектив Джардин слишком щедр на похвалы, — сказал Чанг, явно наслаждаясь ею.

Секретарша принесла мне кофе. Я поблагодарил ее, мы обменялись улыбками, и я проследил, как она направляется к своему столу покачивая бедрами, целеустремленно, но без спешки. Нигде так не отвлекаешься от дела, как на Гавайях.

— Итак, детектив Джардин, — сказал я, — а вы на чьей стороне? Кроме своей собственной... в деле Мэсси, я имею в виду.

Он скривил губы, однако его ястребиное лицо осталось по-прежнему невозмутимым, хотя глаза казались острыми иглами.

— Я делаю свою работу. Собираю улики. Пишу отчет о том, что вижу. А кого осуждают, меня не касается.

— А вы бы осудили ребят Ала-Моана?

Губы опять искривились. Он выдохнул дым.

— Только на основании более веских улик.

Я отхлебнул кофе, он был горячим, горьким и хорошим.

— Вы думаете, они это сделали?

Пожал плечами. Глубоко затянулся сигаретой.

— Не знаю. По городу ходят упорные слухи, что в ту ночь по округе бродила другая банда.

— Есть какие-нибудь предположения, кто это мог быть?

Джардин отрицательно покачал головой.

— С другой стороны, мы и не искали. Задумчиво нахмурившись, Чанг произнес:

— Тут что-то не так. На островах есть поговорка «болтлив, как гаваец».

— Я слышал ее, — сказал я. — Но никто даже не шепчет о том, что это может быть за вторая банда. Что вы на это скажете?

Джардин снова пожал плечами, сделал глоток кофе.

— Может, и нет никакой второй банды.

Чанг поднял указательный палец.

— Конфуций говорит: «Молчание — старшая сестра мудрости».

— Вы хотите сказать, что тот, кто знает о второй банде, — сказал я, — достаточно сообразителен, чтобы молчать об этом.

— И что случилось с «болтливыми гавайцами»? — ворчливо спросил Джардин.

Я поднял указательный палец.

— Капоне говорит: «Пуля в голове — младшая сестра болтливого рта».

Чанг улыбнулся. Дымок от сигареты, которую он держал в пальцах, поднимался вверх, образуя знак вопроса перед его костлявым, помеченным шрамом от удара ножом лицом.

— Тем не менее, — сказал Джардин, — кто-то привез Талию Мэсси на старую карантинную станцию для животных. Я не знаю, кто это был и что они с ней делали, но она там была.

— Откуда вы знаете?

— Мы нашли там ее вещи.

— Ах да, — вспомнил я, — бусы.

Я оставил это без внимания, зная, как легко можно было их подбросить.

— Связку жадеитовых бус, — сказал Джардин, — спички с попугаем и сигареты «Лаки страйк», которые миссис Мэсси признала своими.

— Ее сумочку тоже, кажется, нашли?

— Зеленую кожаную сумочку, да, но нашли не мы. Беллингеры, супруги, которых после случившегося остановила и попросила подвезти миссис Мэсси, нашли ее на дороге, потом, когда возвращались домой.

Я сделал глоток кофе и как бы между прочим спросил:

— Вы одним из первых побеседовали с Талией? И были в ту ночь в ее доме в долине Маноа?

Джардин кивнул.

— Она не хотела врачебной помощи, отказалась поехать в больницу, решительно противилась. Естественно, я знал, насколько важен в деле об изнасиловании осмотр половых органов. Но она и слышать об этом не хотела. Наконец я убедил ее мужа, а он уговорил ее.

— В каком состоянии был Томми?

— Здорово пьян.

Чанг сказал:

— Расскажи детективу Геллеру о лейтенанте Брэдфорде.

Джардин нахмурился.

— Ты придаешь этому слишком большое значение, Чанг.

— Расскажи ему.

Я знал Брэдфордову версию «недоразумения», но горел желанием услышать и версию копов. Странно, но Джардин, похоже, не хотел об этом распространяться.

— Лейтенант Мэсси подтвердил показания Брэдфорда, — сказал Джардин. — Брэдфорд весь вечер провел в «Ала-Ваин Инн» в компании Мэсси. Он не подозревается в изнасиловании и избиении.

— Но вы же арестовали его в ту ночь, — сказал я.

Джардин кивнул.

— За обычное нарушение закона. Он был пьян, с расстегнутой ширинкой, сказал, чтобы мы убирались к черту, когда мы остановились рядом с ним.

— В Чикаго за это не только арестовали бы, — заметил я.

Джардин затушил сигарету в пепельнице, которая стояла на одной из лап дракона.

— Он сказал, чтобы мы оставили его в покое, что он офицер береговой охраны. Мы сказали, что если он из береговой охраны, то должен соображать и не прибавлять работы другим копам.

— Расскажи ему, — сказал Чанг.

Джардин вздохнул.

— Когда я вывел миссис Мэсси, чтобы везти ее в больницу, Брэдфорда сажали в патрульный фургон. Они переговорили. Я слышал, как она сказала ему: «Не беспокойся, Джек... все будет хорошо.» Было похоже... было похоже, что это она успокаивала его.

Чанг посмотрел на меня, подняв обе брови. Под потолком над нами вращались вентиляторы. Джардин мог с таким же успехом быть индейцем в мягкой шляпе, так неподвижно, с таким непроницаемым выражением лица он сидел.

— Есть еще что-нибудь по этому делу, — спросил я, — что вы хотели бы мне сообщить?

Джардин покачал головой.

— Нет. Я устранился от расследования, когда под Новый год на Оаху сбежали Дэниел Лайман и Луи Каикапу.

Тон Чанга Апаны стал почти брюзгливым.

— Как могут заключенные сбежать из камеры, в которой нет двери?

— Вы о чем? — спросил я.

Чанг объяснил:

— Большая часть тюремной охраны на Оаху, как и большинство заключенных, гавайцы. Система держится на слове чести. Ты в тюрьме, но у тебя срочное дело за ее пределами, ты просто просишь, чтобы тебя отпустили. Вы хотите знать, как «сбежали» убийцы Лайман и Каикапу? Чанг скажет вам: охрана послала их раздобыть спиртного для новогодней вечеринки в тюрьме.

Это напомнило мне о тюрьме в округе Кук, где охрана позволяла контрабандистам братьям Драгган уходить и приходить, когда им надо, и ни тюремщики, ни Драгганы не были гавайцами.

— Но эти двое решили не возвращаться, — подхватил я.

— Оказавшись на свободе, — сказал Джардин, — они решили разделиться и попытать счастья по одиночке. Каикапу мы схватили на следующий же день.

— А Лайман все еще гуляет.

И опять Джардин скривил рот.

— Этот ублюдок напал на пару на автостоянке, привязал парня к забору леской, изнасиловал женщину, взял у нее из сумочки доллар с четвертью, а потом отвез ее домой.

— Заботливый тип.

— И с тех пор мы так за ним и охотимся.

— Вы по-прежнему занимаетесь этим делом?

Джардин глотнул кофе.

— Да вроде.

— Что это значит?

Джардин вытащил из кармана пачку «Лаки страйк» — думаю, не ту, которую нашли на месте преступления.

— Губернатор назначил майора Росса начальником Территориальных полицейских сил.

— Только для того, чтобы поймать улетевшую птичку?

— Нет. — Он зажег сигарету, выдохнул дым через нос, уподобившись дракону на столе. — Мы в самом разгаре перетряски в управлении, в основном благодаря делу Мэсси. Каждый день летят чьи-то головы. Предполагается, что эти Территориальные силы зацепят конец веревки.

— Кто эти временные полицейские?

— Майор Росс набрал свою группу из Национальной гвардии, взял кого-то из федеральных агентов по борьбе с контрабандой спиртного и несколько добровольцев из Американского легиона.

Занятно. Джо Кахахаваи служил в Национальной гвардии под началом майора Росса. Фальшивое предписание майора Росса, которое изготовила миссис Фортескью, привело Большого Джо к смерти.

Джардин продолжал:

— Я связующее звено между группой майора Росса и полицейским управлением.

Я рассмеялся.

— Да только вся королевская конница и вся королевская рать не поймали убийцу-насильника.

Джардин кивнул.

— Но мы его схватим.

— Какие-то сведения? Новые преступления?

— Достаточно сведений, чтобы не сомневаться — Лайман на острове. Новых изнасилований или каких-то серьезных краж не было. Он затаился. Возможно, где-то в горах.

— Если вы больше не занимаетесь делом Мэсси, значит ли это, что я не могу попросить вас кое-что для меня разузнать?

Глаза Джардин сверкнули.

— Вовсе нет. С чем вы пришли?

Я выпрямился на стуле и чуть улыбнулся.

— Вам известно, что как раз перед тем, как уйти из «Ала-Ваи», Талия болтала с местным парнем?

На лице Джардина отразился интерес.

— Это новость для меня. Откуда вы узнали?

— Я детектив.

Это позабавило Чанга, во всяком случае, он улыбнулся.

— Его зовут Сэмми, — продолжил я, — он как будто музыкант, играет в оркестре на Мауи. — Я вытащил свой блокнотик и прочитал имя: — Оркестр Джо Кроуфорда. На Мауи есть полицейские, с которыми вы можете связаться?

Кивнув, Джардин достал свой блокнот и записал туда имя.

— Простите, — раздался позади нас мужской голос, низкий и властный.

На пороге одного из застекленных кабинетов за спиной Джардина стоял крупный мужчина. Его гибкая, мускулистая фигура футбольного нападающего сочеталась с приятной, терпеливой улыбкой приходского священника. Грубоватое, но доброе лицо, смазанные брилльянтином волосы, тронутые на висках сединой. Если большая часть детективов, обретавшихся в детективном бюро, была гавайцами и их плохо сидящие западные костюмы казались одеждой для них непривычной, то этот парень, без сомнения, принадлежал к англосаксам и его темно-коричневый костюм сидел на нем аккуратно и естественно.

Чанг и Джардин отодвинули стулья и встали, я последовал их примеру.

— Инспектор Макинтош, — сказал Чанг, — разрешите представить почетного гостя из полиции Чикаго — Ната Геллера.

Не переставая приветливо улыбаться, он шагнул ко мне и, протягивая руку, произнес:

— Работаете не по профилю.

Мы обменялись рукопожатием. Его рука оказалась неожиданно мягкой, словно кошачья лапа.

— Случается время от времени, — сказал я. — Дело в том, что Кларенс Дэрроу старый друг семьи. Он отошел от дел, и у него уже не было штата следователей, поэтому я взялся ему помочь.

— Держу пари, мистеру Дэрроу пришлось нажать на некоторые рычаги, чтобы это устроить.

— Он это умеет. Рад познакомиться с вами; инспектор. Я уже сказал детективу Апане, что надеялся поговорить с вами.

— Чанг тоже об этом сказал. Разве процесс не начался? Я полагал, что вы должны быть рядом с мистером Дэрроу.

— В понедельник начался отбор присяжных. А я тем временем продолжаю заниматься своим делом, до самого начала суда.

— А. — Он сделал жест радушного хозяина. — Пройдемте в мой кабинет, детектив Геллер. — Он обратил свое приветливо сияющее лицо к Чангу и Джардину. — Я поговорю с нашим гостем наедине.

Детективы кивнули и сели.

Несколько секунд спустя за нами закрылась дверь, и я сел напротив Макинтоша за его большой стол. Не считая шкафов с досье, комната была голой: ни фотографий или дипломов на стене, только несколько предметов личного пользования на столе привязывали обитателя этого помещения к его временному убежищу.

Макинтош разместил свое крупное тело на вращающемся деревянном стуле и, пока мы разговаривали, сидел, нервно потирая указательным пальцем седеющий висок.

— Я хотел поговорить с вами с глазу на глаз, — начал Макинтош. — Чанг Апана — наша живая легенда, а Джардин один из лучших следователей, один из самых проницательных. Но один из них китаец, а второй португалец, а мне хотелось поговорить с вами на равных.

— Какое отношение к чему бы то ни было имеет их расовая принадлежность?

Терпеливая улыбка стала снисходительной, веки уставших от жизни, тревожных глаз полузакрылись.

— В Гонолулу все имеет отношение к расовой принадлежности, детектив Геллер.

— Что ж, в таком случае... какое это имеет значение в данном деле? Кстати, у нас в Чикаго живут представители не только одной расы. Мне и раньше встречались цветные.

— Я не хотел показаться чересчур покровительственным. Но даже самый толковый детектив из самого большого города вполне может потонуть в местных водах.

— Ну так, может, бросите мне спасательный круг?

Он слегка улыбнулся и продолжал нервно теребить висок.

— Давайте начнем с полицейского управления Гонолулу. В настоящий момент мы находимся под сильным политическим давлением, кроме того, идет процесс реорганизации. Наш авторитет подорван этими Территориальными силами во главе с майором Россом. И знаете почему?

— У меня есть соображения, но не хотелось бы показаться невежливым.

— Говорите откровенно.

— Похоже, вы слишком закрутили дело Мэсси.

Он сглотнул, потерлоб.

— Расовый вопрос и политика, детектив Геллер. Несколько лет назад белые и гавайские политические группировки объединились, чтобы не дать японцам и китайцам захватить большинство в местном правительстве. По одному из условий сделки белые отдали гавайцам менее важные посты. Наши силы насчитывают двести восемьдесят человек, детектив Геллер — и двести сорок из них гавайцы или с примесью гавайской крови.

— Ну и в чем же дело, если они хорошие люди?

Макинтош кивнул и перенес свои руки на стол, сложив их, как для молитвы.

— Большинство из них — действительно хорошие люди... они просто плохие полицейские. Потому что для того, чтобы стать патрульным или даже детективом не надо никакой квалификации, кроме наличия гавайской крови. О, и еще восемь классов образования.

— И что, не проводится никакого обучения, проверок?..

— Ну что вы. Мы обучаем полицейских, чтобы они могли показать дорогу туристам. Им приходится учиться правильно произносить названия островов и знать, какие достопримечательности посоветовать к осмотру.

— Так они копы или гиды?

Губы Макинтоша дрогнули.

— Мне не нравится чернить своих людей, детектив Геллер. Некоторые из них, как Чанг или Джардин, могут соперничать с любым полицейским в любом другом месте. Я говорю о том, что политическое давление, которое существует на острове, подрывает эффективность действия управления.

— А как вы оцениваете ваши действия в деле Мэсси?

Я намеренно употребил расплывчатое местоимение «ваши».

— Учитывая обстоятельства, мы сработали хорошо. Мы совершили грубый промах на карантинной станции, со следами шин, который просто непростителен. Но у нас были указания найти улики для обвинения, хотя дело было сомнительным.

— Вы считаете, что оно сомнительное?

— Нам нужно было больше времени, мы не были готовы к процессу. В правительственном деле было слишком много щелей, которые оказались не заткнутыми. Все, что у нас было, это рассказ Талии Мэсси. — Он отогнул один палец. — Затем показания Эухенио Батунгбакала, что он видел, как примерно в двенадцать пятнадцать в машину затаскивали женщину. Потом опознание миссис Мэсси подозреваемых и номер машины, который она вспомнила. Плюс — на месте преступления были найдены ее бусы и другие вещи, а кроме того, полицейское досье на Ахакуэло и Кахахаваи.

— Каждый из этих пунктов до некоторой степени уязвим, — сказал я, тоже начав разгибать по одному пальцы. — Талия может лгать, показания остальных свидетелей, похоже, противоречат словам Батунгбакала, сначала Талия сказала, что не может опознать напавших на нее и вспомнить номер машины, найденные на месте преступления вещи Талии не говорят о том, что там были подозреваемые, а провинности Ахакуэло и Кахахаваи просто смехотворны.

— Вы полагаете, что я стану возражать? Но вот что я скажу, тот факт, что сначала миссис Мэсси не смогла их опознать, а она была близка к истерике, в состоянии шока, находилась под действием успокаивающих средств, беспокоит меня меньше всего. Ребята это сделали, сомнений нет.

От этих слов я выпрямился.

— Вы действительно в это верите?

Уставшие от жизни глаза сузились.

— На все сто. Посмотрите на дело вот с какой стороны... Когда мы взяли Иду, он солгал. Он сказал, что не ездил на машине, хотя на самом деле его не было всю ночь. Потом, когда на него нажали, он проговорился, что не нападал на белую женщину — до того, как ему сказали об изнасиловании Мэсси!

Я задумался.

— Тогда как же он узнал о нападении на белую женщину?

— Вот именно. С опозданием или нет, но миссис Мэсси опознала четырех парней из пяти, вспомнила номер машины, ошибившись всего-то на одну цифру. Не знаю, как там у вас в Чикаго, детектив Геллер, но у нас в Гонолулу, если человек дважды солгал мне, я уже не верю ни одному его слову.

Против этого возразить было нечего.

— Нет, эти ребята виновны. У нас просто не было времени как следует провести расследование. — Он вздохнул, напряженно улыбнулся. — Могу я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет. Нет, вы и так уделили мне много времени.

— Я дал указание детективу Апане, чтобы он при необходимости помогал вам. Хотя в деле Фортескью технически мы на стороне обвинения, мы большие почитатели мистера Дэрроу и в известной мере сочувствуем его клиентам.

— Благодарю вас.

Мы снова пожали друг другу руки, и я вернулся к Чангу и Джардину, которые встали, когда я подошел к ним. Макинтош остался в своем кабинете.

— Меня не удивляет, что инспектор захотел поговорить с вами наедине, — мрачно проговорил Джардин.

— О?

— Среди полицейских есть группировки, в основном гавайские и португальские — сам я португалец, — которые подозреваются в передаче информации защите во время первого суда. И англоязычной японской газете «Хочи», которая сочувствовала ребятам Ала-Моана.

— Ясно.

Темные глаза скорбно смотрели из-под полей шляпы.

— Я разочарован, что инспектор мне не доверяет.

— Он высоко о вас отзывался, инспектор Джардин.

— Приятно слышать. Если вам понадобится помощь, Чанг знает, где меня найти.

Мы еще раз обменялись рукопожатиями, Джардин удалился за свой стол и занялся какой-то бумажной работой.

Чанг, державший путь на Панчбаул-хилл, домой, к жене и восьмерым детям, спустился вместе со мной, и мы вышли на Кинг-стрит, где нас приветствовал поцелуем нежный ветерок.

— Макинтош кажется неплохим человеком, — сказал я.

— Неплохой человек, — согласился Чанг.

Он нахлобучил свою панамскую шляпу. — Слабый детектив.

— Почему вы так говорите?

— Он арестовал ребят Ала-Моана по подозрению, а потом упрямо придерживался этой версии.

— Он говорит, что Ида ему солгал. Что у Иды вырвалось что-то вроде «я не нападал на белую женщину».

— Ида солгал, чтобы огородить себя от другого, незначительного происшествия, когда он с дружками зацепил своим бампером бампер другой машины. В ней ехали жена из местных и белый муж. Ида был в отделении полиции, когда сказал, что не нападал на белую женщину. К этому времени он вполне мог услышать о миссис Мэсси... в отделении новости так и сыплются.

— Ясно.

Чанг весело рассмеялся.

— Макинтош похож на плотника, который строит соломенный дом на песке — как только подует сильный ветер, произойдет катастрофа.

— Кто это сказал?

— Я, — ответил Чанг.

Он приподнял свою панамскую шляпу и пошел своей дорогой.

Глава 14

Вечером в воскресенье, накануне первого дня суда, мы с Изабеллой погрузились в «дюран» миссис Фортескью с опущенным верхом. Короткие волосы Изабеллы бились на ветру, пока мы объезжали скалистое основание «Алмазной Головы», петляли, поднимаясь вверх по склону мимо маяка, забрались наконец на скалу, остановились и вышли из машины, пересекли застывшую лаву, лежавшую вдоль дороги и встали, держась за руки и глядя вниз, на бившийся о коралловый риф прибой. Бронзовые рыбаки, голые по пояс, в длинных брюках и в башмаках — коралловые рифы очень острые — бродили в воде с ручными сетями и трезубцами, время от времени вытаскивая мерцающий, пытающийся вырваться улов — серебристых, красных, синих рыб, иногда одноцветных, иногда полосатых, а еще угрей. Пока мы наблюдали за этим туземным ритуальным танцем на фоне аметистовой глади океана и белых барашков пены, заходящее солнце начало окрашивать волны в розовый цвет, пока совсем не опустилось за горизонт и пурпурная ночь не упала на воду, как огромная тень. Резко засияла серебряная луна, звезды были огромными, но тьма устрашала, и Изабелла крепко схватила меня за руку, радуясь, что она не одна. И внезапно внизу расцвели оранжевые цветы света и стали метаться, как огненные мухи. Теперь внизу ловили рыбу при свете факелов.

Вернувшись в синий автомобиль, слегка опьяненные очарованием темной ночи, мы начали спуск по другой стороне горы, проезжая мимо дорогих домов и усадеб. Спускаясь, можно было увидеть плавательные бассейны, вырезанные в лаве или в коралловой скале и расположенные выше уровня моря, в них была вода, и содержались они в чистоте. На Кахала-роуд мелкий кустарник сменился экзотической зеленью и кокосовыми пальмами, и мы ехали мимо еще более роскошных домов, пока не добрались до входа в гольф-клуб «Ваиалае», который относился к «Ройял Гавайен» и был открыт для постояльцев этого отеля.

В это время суток играть в гольф было неинтересно, поэтому мы поставили машину и пошли в здание клуба, скрытое пальмами и тропическим кустарником, где нам подали итальянский ужин, сервированный на особой веранде на берегу океана. В этот вечер Изабелла надела белый в синий горох пляжный костюм, а благодаря изящной шляпке вы ни за что не догадались бы, что ее блузка — это верхняя часть белого купальника. Я тоже надел плавки под полотняные брюки, вторым предметом моей одежды была рубашка поскромнее, поскольку в данном заведении на шелковые рубахи крикливых расцветок был наложен строжайший запрет, но и она вызвала несколько взглядов даже у этого случайного туристского сброда. На этот раз я надел темно-синюю с белыми и красными цветами. Может, с моей легкой руки тенденция и поменяется.

После ужина мы уселись в шезлонги тут же на веранде и в свете японских фонариков лениво потягивали фруктовый пунш, вкус которого значительного улучшился путем добавления в него рома из моей фляжки. Поставщиком у меня был коридорный-японец в «Ройял Гавайен», которому я недвусмысленно намекнул, что местное пойло мне не подходит и пусть пеняет на себя, если вернется без «Бакарди».

Изабелла сказала:

— Мы совсем не говорим о деле.

Мы и не говорили, разве что совсем чуть-чуть, моя роль адвоката дьявола выводила ее из себя. Мы проводили вместе вечера и ночи, потом, на рассвете, она бежала к себе в комнату напротив, а через несколько часов я встречал ее внизу за завтраком. Она взяла напрокат маленький «форд»-купе и каждый день ездила в Перл-Харбор, чтобы весь день побыть с Талией и всей честной компанией — у Олдсов и — или — на «Элтоне».

Но вечера отдавались ужину, танцам и прогулкам по белому песку под аккомпанемент шелеста пальмовых листьев и треньканья уку-леле. А потом мы уединялись в моей комнате и забывали обо всем на кровати, обдуваемые ветерком с балкона. Это был медовый месяц, который я никогда бы не позволил себе с женщиной, которая в настоящей жизни никогда меня не получит.

По счастью, это была не настоящая жизнь, это был район Вайкики.

— Что ты хочешь знать о деле? — спросил я, зная, что возможный разговор может стоить мне супружеских прав на вечер.

— Как, по-твоему, пойдет процесс?

— Ну... против К. Д. жюри из присяжных разных рас. Возможно, это было неизбежно, учитывая национальный состав населения. Ему не дали сделать так, как он хотел.

— Они не хотели убивать этого мерзавца.

— Они хотели его похитить. А когда копы включили сирену, миссис Фортескью не остановилась. Полицейским пришлось сделать два выстрела по ее машине, прежде чем она остановилась.

Ее мордашка в форме сердечка была похожа на хрупкую маску, красивую и безжизненную, как личико фарфоровой куклы.

— Знаешь, а мы поедем по той самой дороге. Купаться под луной.

— Я как-то об этом не задумывался, — сказал я, солгав при этом.

Я хотел остановиться, выйти и осмотреться. Они собирались — и неважно, кто это придумал — миссис Фортескью, Томми или один из матросов, все равно ничего не вышло — отвезти тело Кахахаваи к заливу Ханаума и оставить его в месте, которое звучно и зловеще называлось Дыхало кита.

— Они сглупили, да, Нат?

— Не сглупили, Изабелла, а повели себя как последние дураки. Притом самонадеянные.

Она повернула свое нежное личико в стороне океана.

— Теперь я вспомнила, почему перестала расспрашивать тебя о деле.

— Они убили человека, Изабелла. Я пытаюсь помочь им выбраться из этого, но черт меня побери, если знаю почему.

Она повернулась ко мне, ее глаза улыбались, губки сложились в поцелуе, потом она сказала:

— Я знаю почему.

— Неужели?

Чуть кивнула.

— Потому что этого от тебя хочет мистер Дэрроу.

— Потому что мне платят за эту работу.

— Вовсе не поэтому. Я слышала, как вы разговаривали. Ты вряд ли получишь что-то сверх своей обычной полицейской зарплаты и кое-каких денег на расходы.

Я дотронулся до ее мягкой руки.

— Есть и еще кое-какие дивиденды.

От этих слов пухлые губки сложились в едва заметную улыбку.

— Ты же уважаешь его, а, Нат? Ты восхищаешься им.

— Он хитрый старый ублюдок.

— Может, ты хочешь стать именно таким, когда вырастешь.

Я нахмурившись глянул на нее.

— С чего это вдруг ты так поумнела?

— А откуда ты знаешь такого известного человека, как Кларенс Дэрроу?

— Такое ничтожество, как я, ты хочешь сказать?

— Не злись. Ответь на мой вопрос.

Я пожал плечами.

— Они с моим отцом были друзьями.

— Твой отец был адвокатом?

— Какого дьявола! Он был профсоюзным деятелем, держал книжный магазин в Вест-сайде. Они вращались в одних политических кругах. Дэрроу был у него завсегдатаем, покупал книги по политике и философии.

Она смотрела на меня так, будто видела в первый раз.

— Значит, ты знал мистера Дэрроу, еще когда был ребенком?

— Да. Когда учился в колледже, работал у него рассыльным.

— И сколько ты учился в колледже?

— Начал в Чикагском университете, возникли некоторые трудности, и я закончил двухгодичный курс в колледже с неполным курсом обучения.

— Ты собирался стать юристом?

— И в мыслях не было.

Ее глаза снова улыбнулись.

— А о чем ты мечтал, Нат?

— Кто сказал, что я о чем-то мечтал?

— Ты о многом мечтаешь. Ты очень тщеславный.

— Не помню, чтобы я тебе об этом говорил.

— А я и так знаю. О чем ты мечтал? О чем ты мечтаешь!

Я выпалил:

— Стать детективом.

Она улыбнулась, склонила на бок голову.

— Ты им стал.

— Не совсем. Не совсем. Ты готова идти? Едем купаться по той дороге?

— Конечно.

Она собрала свои вещи, и мы пошли на стоянку, где она снова принялась за свое.

— Ты расследуешь, что случилось с Тало, разве нет?

— Да.

— Ты нашел что-нибудь, что поможет миссис Фортескью и Томми?

— Нет.

Я открыл для Изабеллы дверцу пассажирского сиденья, захлопнул ее, и на время все беседы прекратились. Вскоре мы выехали за пределы владений клуба. Вдоль дороги тянулись рощи кокосовых пальм, сады из деревьев папайи, овощеводческие фермы, хозяйства, где выращивали цыплят, большая современная сыроварня. Вдоль подножия гор снова потянулись кокосовые рощицы, справа разверзся черный кратер, а гора справа — «Голова Коко» — отбрасывала на воду тень. Указатель на развилке пообещал, что мы попадем к Дыхалу кита, если свернем на земляную дорогу, уходящую влево. Я так и сделал.

Изабелла возобновила расспросы, стараясь перекричать рокот мотора, шуршание шин по жесткой земляной дороге и шум ветра в открытой машине.

— Но ты же думаешь, что Тало лжет о том, что с ней случилось?

— В ту ночь в сентябре прошлого года с ней что-то случилось. Она подверглась какому-то насилию. Как она сказала Томми по телефону... что-то ужасное. Я просто не знаю, что именно.

— Ты думаешь, что эти жуткие цветные парни невинны?

— Я думаю, что они невиновны. А это разница.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Они могли это сделать, они отчаянные, неприкаянные типы с плохой репутацией. «Невинные» — это понятие из области морали. «Невиновные» — это уже из юридической области. И к ним это применимо — чтобы обвинить их, недостаточно улик.

— Но именно поэтому Томми и миссис Фортескью пытались добиться признания!

Мне совсем не хотелось углубляться в эту тему. Но почти за две недели работы мне не удалось обнаружить ничего, что позволило бы Дэрроу с полным моральным правом отстаивать своих клиентов. Поговорив за прошедшие две недели с каждым мало-мальски важным свидетелем, я не добыл ничего, кроме сомнений в правдивости Талии и ее рассказа, и ее опознания Хораса Иды, Джозефа Кахахаваи и остальных.

В ту ночь молодой и представительный Джордж Гоэас, кассир в страховой компании Диллингэма в Гонолулу, повел свою жену на танцы в парк увеселений Вайкики. Минут десять первого он и его супруга перешли на другую сторону улицы, на Джон-Эна-роуд, и поехали в закусочную, чтобы съесть лапши. Мимо, низко опустив голову, прошла молодая женщина в зеленом платье.

— Она была как будто под действием спиртного, — сказал мне Гоэас. — Следом за ней, ярдах в полутора, шел белый парень. Он все шел за ней еще ярдов двадцать пять... По тому, как она брела склонив голову, а он шел, стараясь не упустить ее, я подумал, что, может, у них вышла размолвка или что-то другое. Потом они скрылись из виду, их загородило здание.

— Как выглядел парень, который шел за ней?

— Как я уже сказал, белый. Пять футов девять дюймов ростом, вес примерно сто шестьдесят пять фунтов, среднего телосложения. Приличный с виду. Мне он показался похожим на солдата.

Или матроса?

— Как он был одет?

— Белая рубашка. Темные брюки. Может, синие, может, коричневые, я не уверен.

У миссис Гоэас в отношении одежды глаз оказался более наметанным. Она дала точное описание платья, в котором была Талия, вплоть до бантика на спине, и сказала, что она «бормотала про себя, шла пошатываясь, я бы даже сказала, спотыкаясь».

Я встретился с Элис Арамаки, изящной, приятной девушкой лет двадцати, которая работала в парикмахерской на Джон-Эна-роуд напротив парка увеселений. Элис была одной из многих в Гонолулу японок-парикмахерш, заведением владел ее отец, она жила наверху. Она видела, как в четверть первого мимо их дома прошла белая женщина в зеленом платье.

— Какого цвета у нее были волосы.

— Светло-каштановые.

— Кто-нибудь шел тогда за ней?

— Какой-то мужчина. Белый мужчина.

— Как она шла, женщина в зеленом платье?

— Опустив голову. Шла медленно.

— А как был одет белый мужчина?

— Без шляпы. Белая рубашка. Темные штаны.

Группа мужчин из разных слоев общества — местный политик, зеленщик, два партнера из строительной компании — пошли в ту ночь в парк увеселений потанцевать. Около двенадцати пятнадцати они ехали по Джон-Эна-роуд в сторону пляжа, когда один из них, бывший городской инспектор школ Джеймс Лоу, заметил «женщину в синем, а может, в зеленом платье, которая шла как пьяная». За ней шел мужчина, но Лоу был не уверен в его расовой принадлежности. Мужчина и женщина как будто направлялись к стоявшей у обочины машине.

Пока Лоу с друзьями ехал дальше, какие-то девушки на улице окликнули его, и он переговорил с ними из окошка машины, а его друзья тем временем заметили нечто, привлекшее их внимание.

Водитель, Эухенио Батунгбакал сказал:

— Я увидел четырех или пятерых мужчин и одну девушку, двое мужчин держали девушку за руки, еще один шел следом. Было похоже, что они силой сажают ее в машину. Она выглядела пьяной, потому что двое мужчин держали ее, а она пыталась вырваться.

— Как выглядела эта девушка? Она была белая?

— Не знаю, потому что не видел ее лица. Если бы она была ко мне лицом, я бы сказал, белая она или негритоска, или португалка.

— Какого цвета было на ней платье?

— Не знаю. Длинное платье.

— Как вечернее?

— Ну да.

Однако пассажиры машины не восприняли это как борьбу. Я спросил Чарлза Ченга, зеленщика, встревожило ли его увиденное.

— Нет, я подумал, что это компания друзей.

— Вас не взволновало то, что парни тащили девушку в автомобиль?

— Нет. Я подумал, что она напилась, и они ей помогают.

Никто из них не слышал криков и не видел, чтобы ее били.

Это тем не менее подтверждало рассказ Талии... за исключением того, что другая компания, состоявшая из парней и девушек, примерно в это самое время видела Хораса Иду и его дружков в другом месте. По словам Тацуми Мацумото, которого друзья называют «Тац», автомобиль Иды ехал за его машиной из парка Вайкики.

Из рассказа, который подтвердили парень и две девушки из машины Таца, следовало, что автомобили сцепились бамперами и ехали так некоторое время, а их пассажиры болтали и даже бросили Ахакуэло спички, и что примерно в двенадцать пятнадцать подозреваемые находились на Беретания-стрит и Форт-стрит.

Здоровяк Тац, бывшая футбольная звезда колледжа, независимый в финансовом отношении парень, который унаследовал имение отца, подвизался на спортивном поприще и крутился среди спортсменов и игроков, был в приятельских отношениях с Бенни Ахакуэло. Могло быть и так, что он со своими друзьями прикрывал Бенни.

Но я так не думал. Рассказывая свою историю, Тац держался приветливо, открыто и непосредственно, а две девушки были самые обыкновенные ветреные гавайские красотки.

Если их история и была выдумана, в ней не хватало многих необходимых деталей.

— А перед этим, Тац, ты видел своего друга Бенни — в парке Вайкики? На танцах?

— Ну, видел. Мы оба подошли к одной и той же девушке и пригласили ее танцевать.

— И кого же она выбрала?

Тац ухмыльнулся.

— Отказала обоим.

Администратор Компании Гонолулу по строительству и ирригации Джордж Кларк, мужчина средних лет, примерный гражданин, и его дородная супруга весь вечер играли в бридж с Беллингерами, своими соседями. Примерно в половине первого ночи они все вместе отправились в машине в Вайкики — решили устроить поздний ужин. По дороге в «Кевало Инн», которая находится на Ала-Моана, как раз за неприглядными хибарами Гувервилла, фары автомобиля выхватили из темноты фигуру женщины в зеленом платье, которая махала им руками.

Естественно, это была Талия, которая, убедившись, что в машине белые, стала умолять отвезти ее домой. Ее волосы были растрепаны, лицо в синяках, губы распухли.

— У нас дочь приблизительно ее возраста, — сказал мне Кларк, — и я, пожалуй, проникся к девушке сочувствием. Но она как-то странно себя вела.

— В каком смысле? — спросил я.

— Она как будто была разозлена, не в отчаянии, а вроде как... негодовала. Как, мол, посмели так с ней поступить.

— А что, она сказала, с ней сделали?

— Она сказала, что на нее напала банда гавайских мерзавцев, схватили ее, затащили в свою машину, ограбили и избили и выбросили из машины.

— Она ничего не сказала о сексуальном оскорблении?

— Ничего. Единственное, чего она хотела, чтобы мы отвезли ее домой. Она была решительно против больницы или полиции. Она сказала, что о ней позаботится ее муж.

Миссис Кларк сделала интересное добавление к рассказу своего мужа.

— Мы все заметили, что ее вечернее платье было, похоже, целым. Потом, когда мы с Джорджем прочли о том, что над ней... надругались пятеро парней... мы были в недоумении, как ее платье могло сохраниться в таком хорошем состоянии.

У смотровой площадки я поставил автомобиль, просто съехав с земляной дороги. Держась за руки, мы с Изабеллой направились к краю горы и, предупрежденные шумом бьющегося прибоя и завыванием ветра, осторожно заглянули с обрыва вниз — на Дыхало кита, обломок скалы, выступающий в море, как палуба корабля. Он отливал серо-серебристым в свете неяркой луны, и через него перекатывались волны прибоя. Отверстие, расположенное ближе к наружному краю скалы, казалось отсюда маленьким, но на самом деле оно было фута три или четыре в диаметре. Пока все было тихо. Наконец с нарастающей силой набежали несколько волн, и, как выпускает струю воды кит, откуда и пошло название скалы, из отверстия в камне гейзером взметнулась вода. Не имея возможности уйти тем же путем, что и пришла, она выстрелила фонтаном брызг и водяной пыли на высоту до тридцати футов.

Изабелла крепко схватила меня за руку.

— О, Нат... дух захватывает... какая красота...

Я ничего не сказал. Красоты я не заметил. Мне просто пришло в голову, что можно спуститься прямо на ту скалу и между выбросов воды опустить в отверстие что-то или кого-то.

Справа от нас лежала крохотная бухточка, затерявшаяся между высоких прибрежных скал, манивший к себе лоскуток пляжа. Захватив полотенца, мы отправились на поиски ведущей вниз тропы, нашли ее и, держась за руки, со мной во главе, спустились по крутому, каменистому склону, осторожно ступая обутыми в сандалии ногами и нервно посмеиваясь при каждом неверном шаге.

Наконец мы очутились на бледном песке между высокими стенами скал, на маленьком уединенном пляже, от которого начинался безбрежный океан. Мы расстелили полотенца, я разделся до плавок, а она скинула юбку и жакет в горошек и осталась в облегающем белом купальнике. В приглушенном сиянии неяркой луны белокожая Изабелла казалась целиком белой и словно обнаженной, ветерок шевелил ее светлые, по-мальчишечьи короткие волосы. Единственным звуком был ленивый плеск прибоя и наверху над нами шелест листвы.

Она растянулась на своем полотенце, ее стройное, округлое тело было залито лунным светом. Я сел на свое полотенце, рядом с Изабеллой. Она упивалась красотой ночи, я упивался ею.

Наконец она заметила, что я смотрю на нее, и перевела взгляд на меня. Потом приподнялась, опираясь на локоть. Под таким углом она показалась мне еще очаровательней.

— Можно мне еще полюбопытствовать? — с невинным видом произнесла она.

— Можешь попытаться.

— Я могу понять твое восхищение мистером Дэрроу. Я понимаю ваши семейные связи. Но дело не только в этом.

— Что-то я тебя не пойму.

— Он взял тебя под свое крыло. Почему?

— Дешевая рабочая сила.

Она покачала головой, не соглашаясь, замерцали светлые волосы.

— Нет. Посмотри на мистера Лейзера. Он самый лучший адвокат на Уолл-Стрит, а у меня такое чувство, будто и он работает задаром.

— И что же ты решила?

— Кларенс Дэрроу может надуть любого и уговорить помогать ему. Это как если тебя попросит о помощи президент или пригласит на танец Рональд Колман.

— Мне наплевать на танец с Рональдом Колманом, благодарю.

— Но почему ты, Нат?

Я посмотрел на океан. Рядом с маленьким пляжем и скалы были небольшие, и волны бились о них без всякой ярости.

— Давай искупаемся, — предложил я.

Она тихо тронула меня за руку.

— Почему ты?

— А какое тебе до этого дело?

— Мне до тебя есть дело. Мы спим с тобой, разве нет?

— И какое это имеет отношение к делу?

Она усмехнулась, сморщив подбородок.

— Ты не отделаешься, надеясь разозлить меня. Как говорят в кино гангстеры — колись...

Она казалась такой красивой, в темноте ее глаза приобретали удивительный фиалковый оттенок, и меня внезапно охватило страстное влечение к этой девушке, окатившее меня целой волной ощущений.

— Это из-за моего отца.

— Твоего отца.

— Они с Дэрроу были друзьями.

— Ты это говорил.

— Отец не хотел, чтобы я был копом. Дэрроу тоже.

— Но почему?

— Дэрроу старый радикал, как и мой отец. Он ненавидит полицию.

— Твой отец?

— Дэрроу.

Она нахмурилась, пытаясь разобраться.

— Твой отец не ненавидит полицию?

— К черту, он ненавидел ее сильнее, чем Дэрроу.

— Твой отец умер, Нат?

Я кивнул.

— Год, уже полтора года назад.

— Извини.

— Тебе не за что извиняться.

— Значит мистер Дэрроу хочет, чтобы ты ушел из полиции и стал работать на него. Следователем.

— Что-то в этом роде.

Она погрузилась в раздумья.

— Значит, детективом быть можно... если только ты не полицейский.

— Точно.

— Не понимаю. Какая разница?

— Для таких людей, как Дэрроу и мой отец, полиция олицетворяет много плохого. Правительство, ущемляющее права граждан. Взятки, коррупция...

— А что, совсем нет честных полицейских?

— Не в Чикаго. В любом случае... это не Нат Геллер.

— Что ты сделал, Нат?

— Я убил своего отца.

От ужаса у нее расширились глаза.

— Что?

— Помнишь тот пистолет, о котором ты спрашивала меня прошлой ночью? Автоматический пистолет на комоде?

— Да...

— Я сделал это с его помощью.

— Ты меня пугаешь, Нат...

Я сглотнул.

— Прости. Я совершил нечто, разочаровавшее моего отца. Я солгал в суде под присягой и принял взятку, чтобы продвинуться по службе. Потом я попытался помочь ему этими деньгами... дела у него в магазине шли плохо. Дерьмо.

У нее дрожали губы, глаза расширились не от страха, а от растерянности.

— Он покончил с собой.

Я молчал.

— Из... из твоего пистолета?

Я кивнул.

— И ты... носишь этот пистолет? Все равно носишь?

Я снова кивнул.

— Но почему?..

Я пожал плечами.

— Я думаю, что это единственная вещь, которая не дает мне забыть о совести.

Она погладила меня по щеке, казалось, она собирается заплакать.

— О, Нат... Не делай этого с собой...

— Все в порядке. Это помогает мне не делать некоторых вещей. Оружие в любом случае оттягивает карман. Мне лишь немного тяжелее, чем большинству людей.

Она обняла меня, обхватила руками, как ребенка, которого нужно успокоить. Но я чувствовал себя прекрасно. Не плакал или что там полагается делать в таких случаях. Со мной все было хорошо. Нат Геллер не плачет при женщинах. Один, глубокой ночью, очнувшись от слишком реального сна, в котором я опять нашел повалившегося на стол отца... что ж, это мое дело, не так ли?

Взяв за руку, она повела меня по песку к кромке прибоя. Сначала теплая вода мягко омыла наши щиколотки, потом поднялась до пояса, а потом Изабелла нырнула и поплыла. Я нырнул за ней и поплыл легко, как в подогретом бассейне.

Она плыла вольным стилем, с балетной грацией, у богатых детей полно возможностей попрактиковаться в плавании. Но у бедных они тоже есть, по крайней мере, у тех, кто имел доступ к озеру Мичиган. Поэтому я как ножом рассек воду, догнал Изабеллу, и футах в тридцати от берега мы остановились и стали плескаться в воде, смеясь и целуясь. Нас мягко колыхал прибой, и я уже собирался сказать, что нам лучше вернуться на берег, когда что-то с размаху дернуло нас.

Я стремительно повернулся к Изабелле и крепко обхватил ее за талию, а подводное течение начало засасывать нас вглубь, под воду, в холодную толщу, на глубину в четырнадцать футов или даже больше, играя нами, как тряпичными куклами. Но я крепко держал Изабеллу, я не собирался отдавать ее, и наконец разрывное течение, покрутив нас, слившихся в отчаянном объятии, секунд семь или восемь, которые показались вечностью, выбросило нас пришедшей из глубин океана волною на берег. Я вытащил Изабеллу на пляж, на сухой песок, до того как эта волна начала откатываться и смогла унести нас обратно в воду, назад к подводному течению.

Мы прижались друг к другу на одном полотенце, выбивая зубами дробь и гладя друг друга, дыша глубоко и часто. Мы сидели так довольно долго и смотрели, как невероятно прекрасная волна разбилась о берег, напомнив, что мы были всего на волосок от смерти.

Затем ее рот прижался к моему, а она тем временем стягивала с себя купальник, так же отчаянно, как мы сражались с разрывным течением. Я освободился от плавок и вошел в нее, она подняла колени и приняла меня с негромким стоном, который перешел в крики, эхом отразившиеся от окружающих скал. Мои ладони ушли в песок, а я смотрел на ее закрытые глаза, приоткрытый рот, на покачивающиеся полушария набухающих грудей, на пухлые соски, которые заострились и сморщились под напором пульсирующей в крови страсти. А потом мы оба издали вскрики, вознесшиеся вверх, вдоль скал и потонувшие в шуме прибоя, и упали друг другу в объятия, осыпая легкими поцелуями и бормоча уверения в вечной любви, о которых через несколько мгновений мы оба пожалеем.

Первой пожалела она. Она снова забежала в воду по колено, присела там и подмылась. Ее страх перед подводным течением отступил перед другим страхом. Вернувшись назад, она натянула купальник, села на свое полотенце и, обхватившись руками, попыталась уйти в себя.

— Я замерзла, — сказала она. — Надо уезжать.

Мы быстро оделись, и на этот раз она возглавляла переход по горной тропе к нашему автомобилю, который стоял рядом со смотровой площадкой Дыхала кита.

По пути назад она молчала как никогда долго. Пристально вглядывалась в ночь с выражением лица не столько мрачным, сколько испуганным.

— Что случилось, малышка?

Она через силу улыбнулась и глянула в мою сторону так быстро, что я даже не успел понять ее взгляд.

— Ничего.

— Что все-таки?

— Так... ничего.

— Что, Изабелла?

— Просто мы в первый раз... кое-чем не пользовались.

— Все случилось неожиданно, детка. Мы чуть не погибли. И возбудились. Тут никто не виноват.

— А я никого и не виню, — с упреком произнесла она.

— Это больше не повторится. Я куплю бушель презервативов.

— А если я забеременею?

— Иногда люди годами пытаются заиметь ребенка, и ничего не выходит. Не думай об этом.

— Достаточно одного раза.

Мы снова мчались мимо роскошных пляжных домов. Я остановился у подъездной дорожки. Оставив мотор включенным, я дотянулся до ее руки.

— Эй. Ничего не случится.

Она поглядела в сторону. Отняла свою руку.

— Ты же не думаешь, что я позволю тебе стать бесчестной женщиной, если до этого дойдет?

Она повернулась и полоснула меня взглядом.

— Я не могу выйти за тебя.

Тогда до меня дошло.

— О! Ну конечно. Моя фамилия — Геллер. Хорошие девочки-христианки не выходят замуж за евреев. Только трахаются с ними.

Она заплакала.

— Как ты можешь быть таким жестоким?

— Не волнуйся, — сказал я, трогая машину с места. — Ты всегда можешь сказать, что я тебя изнасиловал.

И сделал то, что должен был сделать еще раньше — отчалил.

Глава 15

Только ли мне одному это показалось странным? Что место преступления, или по крайней мере, место, где преступление началось, оказалось и местом проведения суда.

Каждое утро, пока шли слушания, здание суда — занятное сооружение в стиле неоклассицизма — окружалось фалангами смуглых полицейских в синей шерстяной форме, катастрофически не соответствующей изнурительному зною. Само здание обносили веревками, которые крепились к деревянным козлам. Это помогало копам сдерживать толпу, состоявшую на две трети из цветных и на одну треть из белых. Духота повлияла или присутствие полиции, но никаких стычек на расовой почве не произошло. Зевак привлекала не политика, а обычное старое доброе убийство.

Внутри для публики было только семьдесят пять мест. На этих драгоценных деревянных скамейках с прямыми спинками всю ночь дежурили цветные слуги белой элиты, сберегая места для своих хозяев. А привыкшие к раннему подъему офицерские жены заявлялись ни свет ни заря с раскладными стульями, сандвичами и термосами с кофе. Остальные места, захваченные местными безработными, а таких здесь было полно, продавались по текущей цене двадцать пять баксов за одно заседание.

Каждое утро вой сирен пугал птиц, сидевших на баньянах, и собирал любопытную толпу. Он возвещал прибытие каравана из полицейских на мотоциклах, двух автомобилей — по два обвиняемых в каждой машине под охраной военных моряков — и замыкающих мотоциклистов-полицейских. Обвиняемых доставляли прямо из Перл-Харбора. Матросы ехали вместе — Джоунс и Лорд, коренастые, сильные, чувствующие себя неловко в костюмах и при галстуках, словно дети, играющие во взрослых. Выходя из машин и поступая в распоряжение полицейской охраны, которая вела их в здание суда, они вынимали из нервно улыбающихся ртов сигареты. Томми, выглядевший элегантно в костюме и галстуке, казался невыразительным и печальным на фоне своей аристократической тещи, которая все время меняла со вкусом подобранные темные платья и соответствующие шляпки и казалась одновременно надменной и утомленной. И над всем этим, как золотистый призрак Джо Кахахаваи, возвышалась статуя короля Камехамехи, которую происходящее нисколько не забавляло.

Каждый день всех, кто входил в здание — от обвиняемых до зрителей, от журналистов и до самого Кларенса Дэрроу, — полицейские обыскивали на предмет оружия. Затем они попадали в смежную комнату, которая была превращена в кипящий жизнью пресс-центр — столы, телефоны, машинистки, телеграфные линии, — где расположилось с дюжину или больше корреспондентов из самых разных мест, в том числе даже из Лондона. И после этого попадали в маленький зал судебных заседаний с темными оштукатуренными стенами и еще более темной деревянной отделкой. Под потолком лениво вращались вентиляторы, а из открытых окон открывался вид на колышущиеся под ветром пальмы и зеленые склоны Панчбаул-хилл на фоне голубого неба. В окна лился солнечный свет, доносился шум уличного транспорта, слышалось зудение москитов.

И на каждом заседании большинство публики составляли белые женщины — богатые белые женщины, если быть точными, в конце концов, это было светское событие сезона. В этой группе бросалось в глаза отсутствие Талии и Изабеллы, но в зале очень хорошо ощущался их дух. Каждое утро единодушный стон горестного сочувствия исторгался из уст женщин, сидевших в зале, когда обвиняемые шли по проходу к своим местам позади адвокатского стола. В особенно драматических — или мелодраматических — местах они все вместе проливали слезы, вздыхали как одна, у них сразу у всех перехватывало дыхание. Им удалось проделать это, ни разу не вызвав недовольства носящего очки судьи Дэвиса, выходца из Новой Англии, человека средних габаритов и огромного терпения.

С другой стороны, зал часто удостаивался сердитых взглядов, а иногда и отповедей от не терпящего никакой чепухи прокурора Джона К. Келли, крупного, широкоплечего человека, румяного и лысого — осталась только бахромка рыжеватых волос.

Келли не было еще и сорока, но если сражение с более старшим по возрасту противником и пугало его, то он этого никак не показывал. Похоже, его не слишком беспокоило и ежедневное присутствие военно-морского контингента во главе с самим адмиралом Стерлингом, не менее внушительным и в цивильном платье.

Уверенный, почти самоуверенный, одетый, как и полагается в тропиках, в белое, Келли вперил пронзительный взгляд голубых глаз в жюри присяжных. Все они были мужчины — шестеро белых, включая датчанина и немца, португалец, два китайца и три потомственных гавайца.

— Господа, — сказал он, и отголосок провинциального акцента придал весомости его словам, — эти подсудимые обвиняются в совершении убийства второй степени.

Единственным движением Келли в сторону стола защиты был легкий кивок головой, но двенадцать пар глаз присяжных обратились на четырех подсудимых, за спинами которых, отделенные решетчатой перегородкой, стояли столы журналистов. Лорд и Джоунс сидели справа, затем Томми и рядом с ним миссис Фортескью. Все четверо сидели прямо, не оглядывая зал суда, глядя строго перед собой. Миссис Фортескью держалась по-военному бесстрастно, ничуть не уступая своему зятю-лейтенанту и двум матросам-соучастникам.

Келли продолжал зачитывать обвинительный акт.

— Большое жюри первого суда территории Гавайи настоящим утверждает, что Грейс Фортескью, Томас X. Мэсси, Эдвард Дж. Лорд и Алберт О. Джоунс, находясь в городе и округе Гонолулу, в восьмой день января 1932 года путем применения оружия — а именно, пистолета, заряженного порохом и пулей...

Рядом с миссис Фортескью сидел Дэрроу, волосы взъерошены, крупный и в то же время угловатый, он непринужденно, повис на стуле, с той же небрежностью, с какой висел у него на шее кое-как повязанный галстук. Цепочка от часов мерцала на жилете темного костюма, который казался на два размера больше для тела, на котором сама кожа выглядела размера на два больше. Лейзер — до кончиков ногтей лучший адвокат с Уолл-Стрит — сидел рядом с Дэрроу, я сидел рядом с Лейзером.

— ...противозаконно, преступно, с заранее обдуманным намерением, без всякого на то права, без основания или оправдания...

Келли повернулся и сделал своей похожей на ободранный кокос головой еще один слабый кивок, указывая на скамью рядом с присяжными, где сидел темный, смуглый, с бесстрастным и каким-то помятым лицом мужчина в белой рубашке и темных брюках и стройная, такая же темная женщина в длинном белом платье-халате свободного покроя, плакавшая в носовой платок — родители Джозефа Кахахаваи.

— ...убили Джозефа Кахахаваи-младшего, человеческое существо...

Драчливый прокурор излагал свою сторону дела не меньше часа. Начиная с того, как Томми взял напрокат синий «бьюик», и заканчивая тем, как миссис Фортескью смастерила фальшивую повестку, начиная похищением Джо Кахахаваи перед этим самым зданием и заканчивая неудачной попыткой похитителей избавиться от тела, что привело к погоне на большой скорости и стрельбе, призванной их остановить.

Самое главное он приберег напоследок — само убийство. Он нагромоздил живо рисующиеся подробности: окровавленная одежда, пятна крови на полу, пистолет, засунутый за подушки софы, гильзы, веревка, с продернутой в ней пурпурной нитью, что указывало на ее военно-морское происхождение, ванна, в которой стиралась окровавленная одежда, жертва, которой дали истечь кровью до смерти.

— Мы докажем, — продолжал Келли, — что в доме не было борьбы, что могло бы позволить обвиняемым апеллировать к самозащите. Кахахаваи был сильным спортсменом, способным постоять за себя в хорошей схватке, но нет никаких свидетельств того, что такая схватка имела место.

На протяжении всего этого времени миссис Фортескью сидела глядя прямо перед собой, а Томми, казалось, что-то жевал, я сначала подумал, что резинку, но потом понял — губу. Матросы, похоже, страшно скучали, если серьезность происходящего и оказывала на них какое-то действие, то это никак не проявлялось.

Келли облокотился на барьер, за которым сидели присяжные.

— Когда Джозеф Кахахаваи, шедший, как полагается, отметиться у надзирающего за ним офицера, остановился под сенью статуи короля Камехамехи, под простертой рукой великого гавайца, который принес на этот остров закон и порядок, перст судьбы указал на этого молодого потомка народа Камехамехи.

Келли внезапно повернулся к миссис Фортескью, которая сильно вздрогнула и выпрямилась.

— Этот перст был направлен Грейс Фортескью, — сказал Келли, наставив на нее указательный палец, словно целился на стрельбах из винтовки. — Говоря сегодняшним языком, она стала «наводчицей», которая поставила Кахахаваи «под угрозу»!

Когда Келли сел, Дэрроу не стал вставать. Он не изменил своей непринужденной позы, проговорив:

— Защита оставляет за собой свое выступление, ваша честь.

За три дня методичной, но быстрой работы дерганный Келли воздвиг свое дело, кирпичик за кирпичиком. Двоюродный брат Кахахаваи Эдвард Улии, настолько же субтильный, насколько Джо был крупным, рассказал о похищении. Диксон, офицер, отвечающий за отпущенных на поруки, поведал о том, как сообщил миссис Фортескью, что Кахахаваи обязан являться к нему каждый день, детектив Джордж Харботтл, молодой, симпатичный тип, похожий на представляемый Голливудом тип полицейского, рассказал о преследовании автомобиля и задержании и о завернутом в окровавленные простыни теле на заднем сиденье.

— Детектив, — сказал Келли, — будьте добры сойти со свидетельского места и опознать арестованных вами людей.

Мускулистый коп спустился и тронул за плечо Джоунса, потом Лорда, а затем Томми. Но когда он дошел до миссис Фортескью, она величественно поднялась и, вздернув подбородок,посмотрела прямо на него.

Харботтл не дотронулся до нее, он попятился, указал на нее большим пальцем и пробормотал:

— Эта леди была за рулем.

Пока миссис Фортескью садилась, Харботтл вернулся на свидетельское место, а Келли спросил:

— Лейтенант Мэсси был в состоянии шока, детектив?

Дэрроу, который что-то чертил в блокноте и как будто едва слушал, сказал:

— Побуждает свидетеля к умозаключению, ваша честь.

Келли повернулся к судье с терпеливой улыбкой.

— Ваша честь, как полицейского офицера, детектива Харботтла вызывали на место многих преступлений, многих происшествий. Его мнение относительно состояния психики...

Дэрроу поднял глаза и возвысил голос:

— Детектива вызывали не в качестве эксперта по поведению людей, ваша честь.

Непроницаемый, как сфинкс, судья Дэвис произнес:

— Возражение принимается.

— Детектив Харботтл, — сказал Келли, облокотясь о кресло свидетеля, — лейтенант Мэсси разговаривал с вами и другими по дороге?

— Можно и так сказать, да, сэр.

— Что вы имеете в виду под словами «можно и так сказать», детектив?

— Ну, патрульный Бонд подошел ко мне и сказал: «Хорошая работа, малыш», то есть поздравил меня с арестом. Но лейтенант Мэсси, который сидел на заднем сиденье радиофицированного патрульного автомобиля, подумал, что это замечание относится к нему...

Дэрроу терпеливо, но утомленно проговорил:

— Свидетель не знает, что подумал лейтенант Мэсси, ваша честь.

— Замечание по поводу того, что подумал лейтенант Мэсси, будет вычеркнуто, — обратился судья к судебному стенографисту.

Келли спросил:

— Что сказал лейтенант Мэсси?

Харботтл пожал плечами.

— Он сказал: «Спасибо» и поднял руки вот так... — Харботтл поднял сцепленные пальцы рук и тряхнул ими — жест победного окончания игры, принятый у боксеров и спортсменов.

Келли гадко улыбнулся в сторону присяжных.

— Спасибо, детектив. Это все. Свидетель ваш.

Дэрроу, не поднимаясь, улыбнулся детективу.

— Когда мой помощник мистер Геллер разговаривал с вами в прошлый четверг, вы описали поведение лейтенанта Мэсси следующим образом: «Держался очень строго, сидел прямо, уставившись вперед, не проронил ни слова». Вы помните это?

— Да, — подтвердил Харботтл.

— А что делала в это время миссис Фортескью?

— Сидела на камне у обочины дороги.

— Как она себя вела?

Келли поднялся и вздел бровь.

— Надеюсь, защитник не спрашивает этого свидетеля как эксперта по поведению людей.

Дэрроу отечески улыбнулся.

— Я перефразирую — была ли она разговорчива? Улыбалась, разговаривала, была весела?

— Она смотрела прямо перед собой, — сказал Харботтл. — Словно находилась в забытьи. Молчала, как тот камень, на котором сидела.

Дэрроу с понимающим видом кивнул.

— У меня больше нет вопросов.

Если не считать подобных выпадов, Дэрроу продолжал обращать мало внимания на Келли и его действия, он в основном отказывался от перекрестного допроса свидетелей Келли, позволяя Лейзеру время от времени задать несколько вопросов. Дэрроу ни разу не отрицал, что преступление имело место, а перекрестный допрос лишь затянул бы театральные приемы обвинения — потрясание перед присяжными окровавленной одеждой, которая завязанная в узел, еще влажная, была найдена во взятом напрокат «бьюике».

Эта демонстрация, в сочетании с показаниями одного из патрульных, который нашел узел, надо признать, исторгла из глаз миссис Кахахаваи слезы, что вынудило Дэрроу подняться.

— При всем уважении к этой достойной даме, — сказал Дэрроу, — я должен попросить, чтобы ее удалили из зала суда на том основании, что ее чувства могут повлиять на беспристрастность присяжных.

Судья отрицательно покачал головой.

— Она имеет право находиться здесь, мистер Дэрроу.

Парад свидетелей Келли продолжался: служащий гаража, у которого Томми брал напрокат «бьюик», продавец в магазине оружия, продавший миссис Фортескью револьвер и автоматический пистолет Джоунсу, сосед, который слышал «хлопок», донесшийся в девять часов вечера 8 января из дома миссис Фортескью, детектив Биллз, авторитетно засвидетельствовавший, что веревка, которой было связано тело мертвого мужчины, взята на военно-морской базе, коронер округа доктор Фос, который разъяснил, что угол, под которым пуля вошла в тело Кахахаваи, указывает на то, что в момент выстрела жертва наклонилась вперед, пытаясь защититься, инспектор Макинтош, доложивший, что Джоунс «притворялся пьяным», когда его арестовали в бунгало миссис Фортескью, но «казался совершенно трезвым», когда его допрашивали в отделении, другие полицейские, которые, обыскивая бунгало, нашли сумочку миссис Фортескью с фотографией Кахахаваи, автоматический пистолет Томми, засунутый под подушку софы, кепку Кахахаваи, две перламутровые пуговки от белья Кахахаваи в ванной комнате и пустую коробку от пуль к пистолету тридцать второго калибра, завернутую в фальшивую повестку (последнее Джоунс спрятал под рубахой!).

Фальшивая повестка, словно нарочно, получилась эффектным материалом для зачтения в суде в исполнении Келли.

«Жизнь — это таинственное и волнующее приключение, — читал прокурор, — и все что угодно может стать захватывающим, если знать, с какой стороны на это посмотреть и что делать, когда момент настанет».

Очень многие считали, что Дэрроу большой артист, но я должен признать, что прокурор Джон К. Келли мог бы преподать урок другой любому гению сцены. Он представил огромную раскрашенную анатомическую схему мужского торса с отмеченным красным цветом путем прохождения пули, предъявил глянцевые фотографии пятен крови в бунгало, передал присяжным окровавленные полотенца, окровавленную одежду, чтобы они могли лично подержать все это в руках, и окровавленную простыню, и веревку и поблескивающую россыпь пуль и гильз.

На протяжении всего этого Дэрроу сидел на стуле в непринужденной позе, чертя что-то в блокноте или поигрывая карандашом, иногда он высказывал протесты, но почти ни разу не прибег к перекрестному допросу. Миссис Фортескью сохраняла высокомерный, бесстрастный вид, а вот Томми начал грызть ногти.

Последний свидетель Келли был неизбежен — Эстер Кахахаваи, мать Джо, что снова заставило Дэрроу возразить против ее присутствия на суде.

Когда темная, тоненькая и хрупкая седовласая женщина в просторном белом платье-халате подошла к свидетельскому креслу, Дэрроу встал, осторожно поднял обе руки, загородив дорогу, и повернулся к судье.

— Мы признаем, все, что имеет сказать свидетельница, — веско произнес он. — Мы знаем, что она — мать Джозефа Кахахаваи, что она видела его в то утро, когда он уходил... все что угодно...

Келли уже был на ногах.

— В зале суда присутствуют две матери, ваша честь. Одна из них — подзащитная, а у второй нет защиты — ее сын мертв. Мы считаем, что обеим этим женщинам следует предоставить возможность дать показания.

— Возражение снимаю, — мягко произнес Дэрроу, он сочувственно улыбнулся миссис Кахахаваи и освободил ей путь, вернувшись на свое место.

Голос у нее был тихий, расслышать его было трудно, но никто в зале суда не пропустил ни слова. Она практически не переставая плакала в платок все время, пока давала показания, многие зрительницы, даже богатые белые женщины, чьи симпатии были на стороне обвиняемых, плакали вместе с ней.

— Да, это была его рубашка, — сказала она, когда Келли со скорбным видом показал ей окровавленную одежду. — А это его носки. Его брюки... да. Да. Я как раз постирала их и пришила пуговицы.

— Джо хорошо себя чувствовал, покидая вас в то утро?

— Да.

— Когда вы снова его увидели?

— В субботу. В... в похоронном бюро.

— Это было тело вашего сына Джозефа?

— Да.

— Благодарю вас, миссис Кахахаваи. У меня больше нет вопросов.

Голос Дэрроу был едва слышен:

— У меня нет вопросов, ваша честь.

По всему помещению эхом пронеслись рыдания, когда Келли почти вежливо проводил ее со свидетельского места.

Дэрроу, чьи редкие волосы пребывали в беспорядке, наклонился ко мне и прошептал:

— По-моему, момент настал. Все сочувствие не может быть отдано только одной стороне.

В этот момент он показался мне очень старым, усталым и старым.

Келли выглядел свежим, как маргаритка. Он направился к столу прокурора, говоря на ходу:

— Обвинение закончило, ваша честь.

Суд прервался на ленч, и, как обычно, Дэрроу, Лейзер, его клиенты и я поехали в отель Александра Янга. Сопровождаемый Руби К. Д. отправился вместо ленча в свою комнату соснуть, а оставшиеся поднялись на лифте на крышу, где был устроен сад, а в саду ресторан. Никто не ждал, что наши клиенты воспользуются случаем и сбегут, поэтому мы устроили, чтобы большой человек из управления — Чанг Апана — оказал нам честь и номинально побыл в качестве полицейской охраны.

Из-за присутствия Чанга беседа носила поверхностный характер, и ничто, связанное с делом, не обсуждалось. Как обычно, к нам присоединилась жена Лейзера, и супружеская чета разговаривала между собой. Ни Томми, ни миссис Фортескью много не говорили, осознав наконец всю тяжесть положения, в которое они попали.

А вот Джоунс и Лорд курили и смеялись, являя собой образец пары дураков. Кудрявый Лорд говорил мало, зато дубина Джоунс оказался развязным и болтливым сукиным сыном.

— Видел ту красотку — девушку-журналистку из Нью-Йорка? — спросил он меня.

— Я обратил на нее внимание, — признался я, расправляясь с сандвичем с беконом, латук-салатом и помидорами.

— По-моему, я ей понравился. — Он с аппетитом поглощал свой микроскопический бифштекс. — Все время хочет со мной поговорить.

— А тебе не кажется, что к этому имеет какое-то отношение твое присутствие на суде в качестве обвиняемого в убийстве?

— Она же выбирала из четверых. И разве она стреляет глазами не в мою сторону?

— Тонко подмечено.

— А видел ту китайскую малышку, которая сидит слева, у стены? Просто куколка. И поверь мне, в этом зале есть и миленькие американки.

Этот негодяй оказался еще большим развратником, чем я.

Я взглянул на него с тонкой улыбкой.

— Хочешь совет, приятель?

— Валяй, Нат.

— Я видел, как ты строил глазки этим девицам. Улыбался им. Но мне кажется, что улыбки не совсем то, что нужно в такой ситуации, в которой оказался ты.

Он пожал плечами, заглатывая порцию картофельного пюре.

— А что в том плохого? Я же должен показать людям, что я неплохой парень.

Чанг Апана, сидевший рядом со мной и занимавшийся небольшой порцией овощной смеси, тихо, так чтобы услышал только я, проговорил:

— Владелец лица не всегда видит нос.

После перерыва Дэрроу провел нашу компанию по проходу, слушание возобновилось, и самый известный судебный адвокат в Америке, в мятом, мешковатом двубортном пиджаке из белого полотна, поднялся и обратился к суду.

— Я до времени отказываюсь от открытого заявления, ваша честь, — сказал Дэрроу, скрипучий голос лишь подчеркивал обманчивую небрежность его медлительности.

Вздох разочарования прокатился по залу, которому отказали в возможности услышать первый образец ораторского искусства Дэрроу.

— ...И вызываю своего первого свидетеля, лейтенанта Томаса Мэсси.

Разочарование исчезло, сменившись оживлением при виде Томми, который поднялся на ноги и быстро прошел к свидетельскому креслу, где почти что выкрикнул обещание говорить правду.

На Томми был темно-синий костюм и светло-коричневый галстук, такое сочетание предложил Дэрроу, сказав, что это будет отдаленно напоминать военно-морскую форму. Острые черты его мальчишеского лица застыли, приняв выражение среднее между хмурым и недовольным.

Вероятно, надеясь расслабить явно напрягшегося Томми и отвлечь присяжных, Дэрроу начал неспешный экскурс в самое отдаленное прошлое Томми — рождение в Винчестере в штате Кентукки, военная школа, Военно-морская академия, женитьба в день выпуска на шестнадцатилетней Талии Фортескью. Прошелся по его послужному списку — военно-морской корабль «Лексингтон», база подводных лодок в Нью-Лондоне, штат Коннектикут, еще два года службы на такой же базе в Перл-Харборе. Потом все тем же успокаивающим тоном, как бы между делом, Дэрроу спросил:

— Вы помните, как вы пошли на танцы в сентябре прошлого года?

— Как я могу это забыть? — сказал Томми.

Келли уже был на ногах.

— Где состоялась та вечеринка?

— В «Ала-Ваи Инн», — ответил Томми. — Моя жена не хотела идти, но я ее уговорил.

Келли уже стоял перед судьей.

— Ваша честь, я не хочу перебивать постоянными протестами, — спокойно, но настойчиво сказал он, — но мне хотелось бы знать, какое отношение к делу имеют эти показания.

Дэрроу тоже приблизился к судье, Келли повернулся к старику и спросил напрямую:

— Вы хотите вернуться к делу Ала-Моана?

— Таково мое намерение.

— Тогда, ваша честь, обвинение должно быть сейчас же информировано о том, будет ли один из обвиняемых просить признать его невменяемым... в этом случае мы не станем возражать против показаний данного свидетеля.

— Мы действительно намерены, — сказал Дэрроу, — поднять вопрос о невменяемости того, кто сделал выстрел.

Келли нахмурился и резко произнес:

— Просьба о признании невменяемым должна поступить от имени лейтенанта Мэсси?

Дэрроу улыбнулся.

— Не думаю, что сейчас уместно выделять кого-то одного из моих подзащитных.

Келли отрицательно покачал головой.

— Если обвинению не сообщат, что просьба о признании невменяемым поступит от имени лейтенанта Мэсси, я внесу протест против дальнейшей дачи показаний этим свидетелем.

Раскрыв ладони, Дэрроу развел в сторону руки, словно возносил молитву.

— Ваша честь, мистер Келли в своем вступительном заявлении назвал всех подзащитных одинаково виновными. Теперь он хочет, чтобы я разделил их для его удобства.

Обдумывая услышанное, судья переводил взгляд с одного юриста на другого, как человек, наблюдающий за теннисным матчем.

— Всем известно, ваша честь, — снова заговорил Келли, — что защита вызвала с материка известных психиатров. — Прокурор указал сначала на Томми, потом на остальных обвиняемых. — Обвинение имеет право знать, кого из четырех мистер Дэрроу объявит невменяемым.

— Я с радостью вам сообщу, — сказал Дэрроу.

Келли бросил на него свирепый взгляд.

— И кто же?

Дэрроу просиял.

— Тот, кто выстрелил.

Келли побагровел.

— Обвинение имеет право знать, о ком именно заявят как о невменяемом, чтобы наши психиатры также могли обследовать этого человека.

— И эти ваши психиатры, — сказал Дэрроу, — естественно, выступят с опровержением.

— Естественно, — сказал Келли.

— Хоть я и чужой в вашем прекрасном краю, мистер Келли, но если мое отсталое понимание ведения дела на Гавайях правильно, я не обязан подвергать моих клиентов обследованию со стороны предвзятых свидетелей.

— Ваша честь, это переходит все границы. Я протестую против такой линии вопросов на основании несоответствия.

— А теперь, — сказал Дэрроу, словно слова Келли были безобидным зудом москита, — если обвинение желает усадить своих свидетелей психиатров в качестве зрителей в зал, я нисколько не стану возражать.

Да и к чему? За любым высказыванием, произнесенным ими со свидетельского места, последует неизбежный и уничтожающий вопрос защиты: «Доктор, вы осматривали обвиняемого?»

Сидевший рядом со мной Лейзер улыбнулся. Это была его работа, но Дэрроу представил ее блестяще.

— Ваш протест отклоняется, мистер Келли, — сказал судья Дэвис. — Можете продолжать задавать вопросы свидетелю в том же ключе, мистер Дэрроу.

И он продолжил. Действуя мягко, Дэрроу вытянул из Томми рассказ о вечеринке в «Ала-Ваи Инн» и о поисках жены, когда вечеринка закончилась, о том, как наконец он дозвонился ей по телефону и услышал слова: «Скорее приезжай домой! Случилось нечто ужасное!» В мучительных подробностях Томми пересказал, со слов Талии, все оскорбления и мучения, которые ей пришлось вынести.

— Она говорила, что Кахахаваи бил ее больше других, — сказал Томми. — Она сказала, что когда Кахахаваи насиловал ее, она молила о пощаде, но в ответ он ударил ее в челюсть.

За столом защиты стоическая, благородная маска миссис Фортескью дрогнула, слезы непроизвольно побежали по ее щекам, пока зять рассказывал о страданиях дочери.

— Она снова и снова спрашивала, — говорил Томми, — почему они просто не убили ее? Она жалела, что они ее не убили.

Многие женщины в зале тоже плакали, всхлипывали.

— На следующий день, — сказал Томми, — когда она была в больнице, полиция привезла туда четырех насильников.

Не вставая с места, Келли тихо произнес:

— Ваша честь, я протестую против употребления слова «насильники».

Дэрроу повернулся к Келли, пожал плечами и сказал:

— В таком случае, «предполагаемые насильники». Или давайте назовем их «четыре человека».

— Она сказала, что это те самые четверо, — продолжал Томми, губы у него кривились, словно он попробовал что-то противное на вкус. — Я сказал: «Ты должна быть точно уверена», и она ответила: «А ты думаешь, будь у меня сомнения, я бы смогла спокойно жить?»

Привкус мелодрамы показался мне чрезмерным. Не знаю, как восприняли его остальные присутствующие в суде, но я посчитал Маленький Театр Томми работой на публику. Кроме того, перестаравшись, он высказал, пусть невнятно, возможные сомнения Талии Мэсси в отношении опознания Иды и компании.

Дэрроу мягко вернул Томми в нужное русло, вытянув из него описание дней и ночей, которые он провел в больнице и дома, ухаживая за любимой женой. Томми описал кошмары Талии, из-за которых она просыпалась с криком: «Кахахаваи здесь!»

— Вы смогли в конце концов забыть об этом случае?

— Никогда! А потом пошли слухи... отвратительные... грязные! Мы собираемся разводиться, я застал свою жену в постели с одним из офицеров, я сам избил ее, изнасиловала ее толпа морских офицеров, ее вообще не насиловали... и тому подобные мерзости. Дошло до того, что я не мог находиться среди людей, не мог смотреть им в лицо. Не мог уснуть, я вставал и ходил, и все, что видел перед собой, это разбитое лицо жены... Я чувствовал себя таким несчастным, что хотел взять нож и вырезать мозги из своей головы!

Учитывая слова Томми, следующий вопрос Дэрроу показался почти смешным:

— Вы обращались к врачу?

— Да, но больше меня заботило, что посоветует юрист. Мне посоветовали, что наилучший способ остановить эти гадкие слухи — добиться письменного признания от одного из... четырех человек. Я слышал, что Кахахаваи уже почти готов сознаться, и поговорил со своей тещей...

— Кроме этих слухов, — мягко спросил Дэрроу, — было ли еще что-то, что занимало ваши мысли?

— Д-да. Мы узнали, что необходима операция, чтобы... предотвратить беременность.

Опасная почва. Я знал, что Дэрроу знал, что Талия не была беременна. Я не был уверен, известно ли это Томми, и только одному Богу было известно, знает ли об этом Келли...

Однако Дэрроу продолжал расспросы:

— Вы были уверены, что она беременна?

— В этом не было никаких сомнений.

Келли просматривал какие-то бумаги. Было ли это медицинское заключение, подписанное другом Дэрроу доктором Портером?

А Дэрроу продолжал:

— Не могла ли она забеременеть от вас?

— Нет. Этого не могло быть.

— Операция была сделана?

— Я отвез Талию в больницу, и доктор Портер сделал ее. Это... это отразилось на мне странным образом.

И Томми заплакал.

Келли никак не отреагировал. Если у него и была карта, он решил ее не разыгрывать. Было совершенно ясно, что Томми верил, что Талия была беременна. Он был не настолько хорошим актером.

— Становится поздно, ваша честь, — печально проговорил Дэрроу. — Могу я предложить объявить перерыв до утра?

Судья принял предложение Дэрроу, со стороны Келли возражений не последовало. Миссис Фортескью выскочила из-за стола защиты, чтобы проводить своего зятя со свидетельского места. Обняв за плечи этого мужчину-ребенка, высокая женщина шла по проходу между рядами, заполненными плачущими белыми женщинами. Чанг Апана вел Томми, миссис Фортескью и двух матросов к сопровождению из числа береговой охраны.

На следующем заседании, когда Томми снова занял место свидетеля, Дэрроу повернулся к судье и бросил бомбу, от которой Келли немедленно вскочил на ноги.

— Ваша честь, — сказал Дэрроу, заложив большой палец за одну из подтяжек, — похоже, между прокурором и мною возникли небольшие разногласия, и мне бы хотелось их уладить. Мы хотим сделать заявление, что пистолет, из которого был произведен роковой выстрел, находился в руках у лейтенанта Мэсси.

По залу волной прибоя прокатилось возбуждение, и судья потребовал от присутствующих тишины.

Дэрроу продолжал, словно не замечая суматохи, причиной которой послужили его слова:

— Итак, лейтенант, вернемся к слухам, которые отравляли жизнь вам и вашей жене...

Келли произнес, выпаливая слова, как автоматический пистолет:

— Даже учитывая это признание, ваша честь, линия вопросов касательно дела Ала-Моана может быть признана только при условии поступления просьбы о признании невменяемости. И даже при этом любые сведения в отношении этого дела, сообщенные лейтенанту Мэсси его женой и другими людьми, являются показаниями с чужих слов и должны быть вычеркнуты из протокола.

— Ваша честь, — терпеливо проговорил Дэрроу, — мы ожидаем свидетельства того, что этот подзащитный был невменяем. Я не говорю, что он признается, что убил пострадавшего. Мы покажем, что, когда был произведен выстрел, оружие находилось в его руках... но знал ли лейтенант Мэсси, что он делает, это другой вопрос.

Судья Дэвис подумал и сказал:

— Мистер Келли, адвокат строит защиту на основании невменяемости и на том, что дающий сейчас показания свидетель произвел роковой выстрел. Это открывает дорогу свидетельским показаниям, которые могут выявить состояние психики подзащитного.

— Я снимаю свое возражение, ваша честь, — сказал Келли. — Однако мы хотели бы узнать, в какого рода состоянии невменяемости, по вашему утверждению, находился лейтенант Мэсси, когда выстрелил.

Дэрроу отозвался:

— Полноте, мистер Келли, вам наверняка известно, что даже ведущие эксперты используют разные термины для одних и тех же психических расстройств. Ваша честь, могу я возобновить допрос свидетеля?

— Можете, — сказал судья.

Келли, растерявшийся, похоже, в первый раз, вернулся на свое место.

Дэрроу шаг за шагом заставил Томми рассказать о том, как зародился и утвердился замысел похищения — от разговора с тещей до первой встречи с Джоунсом и Лордом.

— Целью вашего плана было убийство потерпевшего?

— Конечно нет!

Наконец Дэрроу дошел до того момента в рассказе Томми, на котором прервал его во время первого разговора на «Элтоне».

Теперь наконец, в суде, я услышу «правдивую» историю.

— Я приехал к дому миссис Фортескью, заехал в гараж, — сказал Томми. — Войдя в дом, на кухню, я достал из стола пистолет Джоунса.

— Тридцать второго калибра?

Без всякого выражения, отвечая с автоматизмом машины, Томми продолжал:

— Тридцать второго калибра, да, сэр. Я позвал: «Заходите... майор Росс здесь». Кахахаваи по-прежнему думал, что едет на встречу с майором. Я снял темные очки и перчатки — маскировку под шофера, и все мы прошли в гостиную, Кахахаваи усадили на стул. Вошли миссис Фортескью и Лорд. Он встал в стороне, а я подошел к Кахахаваи. Пистолет был у меня в руке.

— А где был Джоунс?

— Миссис Фортескью попросила его побыть на улице и проследить, чтобы нам не помешали. Я снял пистолет с предохранителя, хотел напугать его. Я спросил: «Ты знаешь, кто я?» Он ответил: «Думаю, да». Тогда я сказал: «Ты солгал в суде, но теперь ты расскажешь всю правду». Он нервничал, дрожал. Сказал, что ничего не знает. Я спросил, где он был ночью двенадцатого сентября, и он ответил, что на танцах в Вайкики. Я спросил, когда он оттуда ушел, а он сказал, что не знает, был пьян. Я спросил: «Где вы подобрали ту женщину?» Он ответил: «Не было у нас никакой женщины». Я сказал, что ему лучше сказать всю правду. «Кто ее ударил?» — «Никто ее не бил». Я сказал: «Расскажи, как ты ехал домой?», и он назвал мне много улиц, но я не знаю их названий, поэтому подождал, пока он закончит, а потом сказал: «Ты, кажется, был боксером-профессионалом?» Он кивнул. Тогда я сказал: «Теперь понятно, откуда ты знаешь, куда ударить женщину, чтобы одним ударом сломать ей челюсть». Тут он по-настоящему занервничал, облизал губы, ему стало не по себе, и я сказал: «Хорошо, если ты не хочешь говорить, мы тебя заставим. Ты знаешь, что случилось с Идой на Пали?» Он ничего не сказал, только дрожал, нервничал. А я сказал: «То, что было с ним, ничто по сравнению с тем, что будет с тобой, если ты прямо сейчас не расскажешь всю правду». Он сказал: «Я ничего не знаю». Тогда я сказал: «Ладно, Лорд, иди и приведи ребят. Мы его обработаем, и он все нам расскажет». Кахахаваи попробовал встать, но я толкнул его обратно и сказал: «Ида заговорил и много чего о тебе рассказал. Сейчас придут ребята и вышибут из тебя дух».

Голос у Томми задрожал.

— Кахахаваи трясся на стуле, — продолжил Томми, — и я сказал ему: «У тебя есть последняя возможность сознаться... ты же знаешь, что твоя банда там была!» Он, должно быть, битья боялся больше, чем пистолета, который был у меня в руках, потому что крикнул: «Да, мы это сделали!»

Дэрроу помедлил, давая возможность присутствующим прочувствовать момент. Наконец он спросил:

— А потом?

— Это последнее, что я помню. О, я помню то, что встало у меня перед глазами — разбитое лицо жены, как он бьет ее в ответ на мольбу о пощаде и этим ударом ломает ей челюсть.

— Когда вы говорили с ним, пистолет был у вас в руках?

— Да, сэр.

— Вы помните, что вы сделали?

— Нет, сэр.

— Вы знаете, что стало с пистолетом?

— Нет, сэр.

— Вы знаете, что стало с вами?

— Н-нет, сэр.

Томми с трудом проглотил комок в горле, казалось, он сдерживает слезы.

Дэрроу остановился перед жюри присяжных, руки сложены на груди, плечи ссутулены. Он дал своему клиенту несколько мгновений, чтобы собраться, затем спросил:

— Вы помните что-нибудь о поездке в горы?

— Нет, сэр.

— С какого момента вы что-то помните?

— Я сижу в машине на загородной дороге. Подходят какие-то люди и спрашивают о теле.

— Вы помните, как вас отвезли в отделение полиции?

— Не совсем ясно.

Дэрроу вздохнул, кивнул. Подошел к Томми и похлопал его по руке, потом сказал, отходя к столу защиты:

— Свидетель ваш, сэр.

Келли поднялся и спросил:

— Вы гордитесь своим южным происхождением, лейтенант Мэсси?

Дэрроу почти вскочил на ноги:

— Протестую! Несущественно, имеет целью обвинить свидетеля в расистских взглядах.

— Ваша честь, — сказал Келли, — если защита может исследовать состояние ума подзащитного, у обвинения, естественно, есть такое же право.

— Можете спрашивать, — сказал судья, — но не такими словами... вопрос некорректен, так как предполагает, что все южане предвзяты в расовом отношении.

Келли близко подошел к Томми.

— Вы помните, как миссис Фортескью сказала журналисту, что вы с ней «провалили дело»?

— Естественно, нет.

— Джозеф Кахахаваи казался напуганным?

— Да.

— Он умолял о пощаде?

— Нет.

— Он бросился на вас?

— Нет.

Келли принялся медленно ходить взад и вперед перед присяжными.

— А потом миссис Фортескью, Джоунс или Лорд рассказывали вам, как вы себя вели и что делали после того, как выстрелили?

— Миссис Фортескью сказала, что я просто стоял и молчал. Она увела меня на кухню и попыталась заставить выпить, но не смогла.

— А что о сделанном вами сказал Джоунс?

— Он был не очень-то доволен.

— В самом деле? — Келли смело возвысил голос. — Почему? Потому что вы только один раз выстрелили в Кахахаваи?

— Нет. Он сказал, что я вел себя как последний дурак.

Келли притворно изумился.

— Матрос разговаривал с вами в подобном тоне?

— Да... и я обиделся.

Келли вздохнул. Прошелся. Потом повернулся к Томми и спросил:

— Кто-нибудь из ваших товарищей-заговорщиков сказал вам, зачем они взяли вас в горы?

— Да... Миссис Фортескью сказала, что мне нужно подышать свежим воздухом.

Келли закатил глаза и жестом отпустил Томми.

— Свидетель свободен.

Томми сошел со свидетельского места и с высоко поднятой головой направился к столу защиты. Дэрроу кивнул ему и улыбнулся, словно хваля за отлично выполненную работу. Кое-что действительно получилось неплохо, но мальчишеская обида на замечание матроса-подельника и неубедительное объяснение, что его взяли «подышать свежим воздухом», когда поехали избавляться от трупа, были не самыми блестящими моментами.

По правде говоря, Дэрроу нужно было продолжить чем-нибудь очень значительным, чтобы заставить присяжных забыть об этих промахах.

— Защита вызывает Талию Мэсси, — сказал Дэрроу.

Глава 16

Дверь суда открылась — за ней стояла Талия Мэсси, освещаемая вспышками ламп фотографов. Все головы в переполненном зале как одна повернулись в сторону на удивление высокой, поразительно молодо выглядевшей женщины в черном креповом костюме. Судья Дэвис не стал бить своим молотком, дабы унять оживление и перешептывание, он позволил им перекатываться по залу, пока Талия неуклюжей походкой двигалась по проходу. Светло-каштановые волосы обрамляли ее немного пухлое, бледное, но миловидное лицо, выпуклые серо-голубые глаза были опущены. Шла она неуверенно, так же, как, по словам свидетелей, шла по Джон-Эна-роуд как-то ночью в сентябре прошлого года.

Муж Талии встретил ее между столами защиты и обвинения. Она остановилась, когда Томми взял ее руку и сжал. Ропот одобрения прокатился по залу, заполненному в основном белыми зрителями. Я заметил, что адмирал Стерлинг, сидевший с женщиной, по всей видимости, его женой, бросил одобрительный взгляд на благородную пару, которая обменялась быстрыми, ободряющими улыбками.

Но даже во время улыбки на лице Талии сохранилось странно застывшее, безжизненное выражение, слегка задумчивый взгляд, какой бывает у людей, принявших наркотики.

Ссутулившись, она подошла к возвышению и попыталась было подняться к свидетельскому креслу, когда судья напомнил, что она должна принести присягу. Талия тут же выпрямилась, подняла руку и поклялась говорить правду. Потом опустилась на сиденье и села, сведя колени и положив на них руки, плечи она так и не распрямила. Всем своим видом Талия напоминала непослушную девочку, которую отправили посидеть в уголке.

Напустив на себя отеческий вид, Дэрроу приблизился к свидетельскому месту и одной рукой облокотился на барьер. С любезной улыбкой он спокойно выяснил все протокольные вопросы касательно ее личности: имя — Талия Фортескью Мэсси, возраст — 21 год, возраст в момент замужества — 16 лет, вышла за лейтенанта Мэсси в День благодарения в 1927 году, детей у них нет, она может сказать, что да, они счастливы. Голос Талии звучал тихо, монотонно, почти такой же безжизненный, как и ее лицо, но сама она не осталась бесчувственной — отвечая, она нервно теребила в руках носовой платок.

— Вы помните, как пошли с мужем в «Ала-Ваи Инн» известным вечером в сентябре прошлого года?

— Да. Мы пошли потанцевать.

— Вы что-нибудь выпили?

— Полстакана «хайболла». Я равнодушна к спиртному.

— Когда вы ушли с танцев?

— Примерно в одиннадцать тридцать пять вечера.

— И куда вы собирались пойти?

— Я хотела немного погулять и вернуться.

— Почему вы ушли?

— Я устала, мне было скучно.

— А где был Томми?

— Когда я видела его в последний раз, он танцевал.

— И куда вы пошли?

— Я направилась к пляжу Вайкики.

— Понятно. Скажите, где вы были, когда случилось... нечто необычное?

Келли снова вскочил.

— Снова, ваша честь, мы здесь не для того, чтобы рассматривать дело Ала-Моана. Я должен возразить против этой линии вопросов.

Улыбка Дэрроу явила собой сочетание доброжелательности и снисхождения.

— Все это имеет отношение к выяснению состояния психики лейтенанта Мэсси.

Келли отрицательно покачал головой.

— То, что случилось с этой свидетельницей, не имеет прямого отношения к вопросу о невменяемости... единственный относящийся к делу вопрос, ваша честь, — что она сказала своему мужу.

В зале зашептались. Судья дважды стукнул молотком и строго призвал к тишине.

— Мистер Дэрроу, — сказал судья Дэвис, — вы ограничите ваши вопросы тем, что миссис Мэсси сказала мужу и что он сказал ей.

— Очень хорошо, ваша честь. Миссис Мэсси, когда вы затем увидели Томми? После того как ушли из «Ала-Ваи»?

— Около часу ночи. Я наконец оказалась дома, лейтенант Мэсси позвонил мне, и я сказала: «Пожалуйста, приезжай домой, потому что случилось...»

Она не смогла продолжать дальше. Закрыла лицо руками, и ее рыдания разнеслись по залу. К Маленькому Театру это не имело никакого отношения — отчаяние было настоящим. Дамы в зале полезли в сумочки за платками.

Выражение лица Дэрроу было бесстрастным, но я знал, что внутри он прыгает от радости. Внешняя холодность Талии взорвалась неприкрытым горем молодой женщины, с которой плохо поступили.

Сидевшая недалеко от меня миссис Фортескью, вздернув подбородок, наблюдала за дочерью ярко сверкавшими глазами. Она взяла стоявшую на столе защиты запотевшую бутылку воды со льдом и наполнила стакан. Пододвинула его к Лейзеру, тот кивнул и поднялся, чтобы отнести стакан Талии. Лейзер постоял около нее вместе с Дэрроу, ожидая пока свидетельница соберется. Это заняло несколько минут.

Затем Лейзер сел, а Дэрроу возобновил вопросы.

— Что вы сказали Томми, когда он приехал домой?

— Он спросил, что случилось. Я... я не хотела ему говорить, потому что это было так ужасно...

Но она сказала ему, а теперь во всех ужасных подробностях рассказала присяжным о том, как ее избили и изнасиловали, как Кахахаваи сломал ей челюсть, как ей не позволили молиться, как один за другим они ее изнасиловали.

— Я сказала: «Вы выбьете мне зубы!» А он сказал: «Ну и что, заткнись, ты...» Он выругался. А остальные стояли вокруг и смеялись...

— Ваша честь, — вздохнув, обратился к судье Келли, но не поднялся, — я не хочу выступать с постоянными возражениями, но ей позволено говорить только то, что она сказала своему мужу. Таково было ваше распоряжение.

Дэрроу повернулся к Келли с поразительной для такого старого человека быстротой и заговорил негромко и жестко:

— Сейчас едва ли подходящее время для возражений.

Келли заговорил таким же тоном:

— Я еще не достаточно много возражаю!

— Мистер Дэрроу, — начал судья, — ограничьтесь...

Но Талия использовала эту возможность, чтобы снова расплакаться. Судья Дэвис и все остальные ждали, пока утихнут ее всхлипывания. А затем Дэрроу осторожно заставил ее рассказать, как, находясь в больнице, она опознала напавших на нее и каким «чудесным» и «внимательным» был к ней Томми, пока она поправлялась.

— Он так хорошо обо мне заботился, — сказала она, и губы у нее искривились. — Он никогда не жаловался, что я часто будила его по ночам.

— Вы заметили какие-нибудь изменения в поведении мужа?

— Да. Он никуда не ходил — на него очень подействовали сплетни, — и не мог спать, ходил по гостиной и курил. Почти совсем не ел. Он так похудел.

— Вы знали, что собирались сделать он, ваша мать и двое матросов?

— Нет. Совершенно ничего не знала. Раз или два Томми сказал, как хорошо было бы получить признание. Я хочу сказать, что его все время это беспокоило. Я хотела, чтобы он забыл об этом, но он не мог.

— В день гибели Джозефа Кахахаваи как вы узнали, что случилось?

— Часов в десять ко мне домой пришел матрос Джоунс.

— До или после убийства?

— После! Он вошел и возбужденно сказал: «Вот, возьмите это, — и отдал мне пистолет. — Убит Кахахаваи!» Я спросила его о Томми, и он сказал, что отправил Томми вместе с мамой в машине.

— Он сказал что-нибудь еще?

— Он попросил у меня выпить. Я смешала ему «хайболл». Он выпил и сказал: «Этого мало», тогда я налила ему еще. Он был бледный как смерть.

Она тоже.

Слезы свидетельницы и зрительниц пошли на убыль, эмоциональный подъем наконец сгладился. Момент для перерыва был самый подходящий, и Дэрроу отпустил свидетельницу.

— Ваша честь, — сказал Дэрроу, — могу я предложить, чтобы мы на сегодня закончили и на этот раз не подвергали свидетельницу перекрестному допросу?

Келли уже направлялся к свидетельскому месту.

— Ваша честь, у меня всего несколько вопросов.

— Мы продолжим, — сказал судья.

Когда Келли подошел к ней, Талия переменила положение на стуле. Ее тело, казалось, застыло, взгляд стал вызывающим, губы изогнулись в слабой, оправдывающейся улыбке. Занявший свое место за столом защиты Дэрроу улыбнулся ей и кивнул в знак поддержки, но я знал, что старик обеспокоен — я заметил, как сузились его глаза.

— Миссис Мэсси, вы помните, как к вам в дом пришли капитан Макинтош и другие полицейские?

— Да. — Тон у нее стал надменным.

— В это время раздался телефонный звонок, на который ответил Джоунс?

— Нет. — Ее улыбка превратилась в ухмылку.

Прямо на наших глазах благородная оскорбленная жена превращалась в злобную, стервозную девчонку.

— Вы совершенно уверены, миссис Мэсси? — Келли оставался холодно вежливым.

Она скованно двинулась на стуле.

— Да.

— Что ж, возможно, трубку взяли вы, а Джоунс спросил, кто звонит.

— Нет.

— Кто такой Лео Пейс?

— Лейтенант Пейс — командир подлодки С-34.

— Командир вашего мужа на подводной лодке.

— Да.

— Вы помните, как Джоунс подошел к телефону и сказал: «Лео... тебе придется помочь Мэсси выбраться из этого. Помоги всем нам из этого выбраться». Слова такого содержания.

— Нет! Джоунс никогда бы не обратился к офицеру по имени.

— Но разве Джоунс не называл в присутствии полиции вашего мужа «Мэсси»?

— Он не посмел бы сделать этого в моем присутствии!

Я взглянул на Дэрроу, он сидел с закрытыми глазами. Эта фраза была столь же плоха, как и похожее замечание Томми об обиде на фамильярность со стороны матроса, который помог ему осуществить похищение.

— Миссис Мэсси, разве вы не дали указания своей служанке, Беатрис Накамуре, сказать полиции, что Джоунс пришел в ваш дом не в десять, а в восемь?

— Нет.

— В самом деле. Я могу вызвать мисс Накамуру для дачи свидетельских показаний, если пожелаете, миссис Мэсси.

— Я не это ей сказала.

— А что вы ей сказали?

— Я велела ей сказать, что он приехал вскоре после того, как она пришла на работу.

— И во сколько же?

— В восемь тридцать.

Талия демонстрировала свое замечательное умение изменять время. В конце концов, это была та же самая женщина, которая покинула «Ала-Ваи Инн» — по разным показаниям — в полночь, в половине первого, в час и, наконец, по просьбе копов, которым нужно было свести концы с концами, в одиннадцать тридцать пять.

— Что стало с пистолетом, который отдал вам Джоунс?

— Не знаю.

— Он пропал? Вы полагаете, кто-то украл его из вашего дома?

— Я не знаю, куда он делся.

Келли понимающе улыбнулся присяжным и снова повернулся к свидетельнице.

— Вы показали, миссис Мэсси, что ваш муж всегда был добр к вам, заботился о вас... что вы никогда не ссорились.

— Совершенно верно.

— Будучи сам женатым человеком, не могу не удивиться. Брак без конфликтов — это большая редкость. Вас можно поздравить.

Говоря это, Келли подошел к столу обвинения, где его помощник вручил ему какой-то документ. Улыбаясь себе под нос, Келли пробежал документ глазами и вернулся к свидетельскому месту.

— Вы когда-нибудь обследовались на предмет психопатии в Гавайском университете, миссис Мэсси?

— Да, — ответила она, и взгляд у нее стал напряженным.

— Это ваш почерк? — Келли небрежно передал ей листок бумаги.

Бледное лицо Талии покраснело. Она не разрумянилась или вспыхнула, она засверкала яростью.

— Это конфиденциальный документ! Личное дело! — Она размахивала перед ним листком. — Откуда вы его взяли?

— Я здесь для того, чтобы задавать вопросы, миссис Мэсси, а не отвечать на них. Итак, это ваш почерк?

В ответ на вопрос, заданный негромким монотонным голосом, раздался резкий визгливый крик:

— Я отказываюсь отвечать! Это частные взаимоотношения между врачом и пациентом! У вас нет права обнародовать это перед подобным открытым судом...

— Человек, который дал вам этот вопросник, является врачом?

— Да!

— А разве он не просто преподаватель университета?

Но больше Талия ничего не сказала. Вздернув подбородок, с вызывающим видом она разорвала документ на две части. Глаза Келли расширились, но он промолчал, стоя со сложенными руками. Рот его был приоткрыт в подобии улыбки, пока он смотрел, как раздражительная свидетельница продолжает терзать бумагу, разрывая ее на мелкие кусочки. Затем, движением кисти руки, она швырнула клочки в сторону, и они посыпались, как снежные хлопья под аплодисменты зала и одобрительные свистки некоторых женщин.

Судья Дэвис так громыхнул своим молотком, что ручка с треском сломалась. Зал суда затих. В то время как белым женщинам из числа зрительниц понравилась эта сцена, присяжные сидели, застыв в мертвом молчании.

Талия, которую еще не отпустили со свидетельского места, сбежала с возвышения и бросилась к столу защиты в объятия мужа.

Келли, смакуя момент, стоял и смотрел на устилавшие пол обрывки конфиденциального документа.

— Спасибо, миссис Мэсси, — сказал он. — Спасибо, что вы наконец раскрыли свое истинное лицо.

Дэрроу поднялся, взмахнув рукой.

— Вычеркните это из стенограммы!

Недовольно разглядывавший сломанный молоток, который он все еще держал в руках, судья Дэвис сказал:

— Это будет вычеркнуто. Мистер Келли, суд считает ваши выражения нежелательными.

И все было бы хорошо, если бы Талия не испортила все одной фразой, обращенной к мужу, в чьих объятиях она сейчас находилась, и произнесенной так, что она дошла до самого последнего ряда Маленького Театра.

— Какое он имеет право говорить, что я тебя не люблю? — всхлипнула она. — Все знают, что я тебя люблю!

Дэрроу закрыл глаза. Жена его клиента просто-напросто раскрыла содержание уничтоженного ею документа.

А тем временем миссис Фортескью смотрела, прикладывая к глазам платочек, как Томми целует Талию, сплетясь с ней в страстном объятии, которое послужило бы хорошим финалом для фильма, но только эта судебная драма еще не окончилась.

* * *

На следующий день Дэрроу представил суду двух своих экспертов в области психиатрии, которых он выписал из Калифорнии, — доктоpa Томаса Дж. Орбисона и доктора Эдварда X. Уильямса, знаменитых участников суда над Уинни Рут Джадд.

Орбисон, румяный, представительный седеющий мужчина в очках в металлической оправе и со слуховым аппаратом, описал невменяемость Томми Мэсси как «исступление с временным автоматизмом».

Дэрроу улыбнулся присяжным, поднял бровь и повернулся к своему эксперту.

— Переведите это для тех из нас, кто не изучал медицину, доктор.

— Автоматизм — это состояние ослабленногосознания, приводящее к тому, что его жертва ведет себя в автоматической или рефлексивной манере. В случае с лейтенантом Мэсси это было вызвано психологическим напряжением.

— Непрофессиональным языком, доктор.

Губы Орбисона дернулись в нервной улыбке, от которой дернулся уголок его левого глаза.

— Лейтенант Мэсси двигался как во сне, не сознавая, что происходит вокруг него.

— Вы упомянули «психологическое напряжение», доктор, которое послужило причиной такого состояния. Что это было?

— Когда Кахахаваи сказал: «Мы это сделали», эти слова послужили психической бомбой, взорвавшейся в мозгу лейтенанта Мэсси, и послужили причиной шоковой амнезии.

— Он был невменяем сразу перед выстрелом и после него?

Орбисон кивнул и снова скривил губы в своей улыбке.

— Он стал невменяемым в тот момент, когда услышал последние слова Кахахаваи. Дэрроу сказал:

— Спасибо, доктор. Свидетель ваш.

Келли быстро встал, задавая при этом вопрос:

— А разве не может человек, испытывая такое «психическое напряжение», убить в припадке ярости другого человека и помнить об этом?

Снова появилась нервная улыбка.

— Состояние, которое вы называете «яростью», является яростью с исступлением, которое определяется как невменяемость.

— Вы считаете невозможным, чтобы лейтенант Мэсси убил Кахахаваи просто в припадке ярости?

— Да... потому что целью лейтенанта Мэсси было единственно получение признания, и он убил того самого человека, с помощью которого хотел достичь своей цели. Это нерациональный, безумный поступок.

— Он испытал «шоковую амнезию»?

— Совершенно верно.

— Вам известно, доктор, что по закону нельзя опираться на амнезию при защите на основании невменяемости?

И опять кривая улыбка.

— Мы объясняем психическое состояние лейтенанта Мэсси не амнезией. Лейтенант попал под влияние неконтролируемого порыва, когда услышал прямое и недвусмысленное подтверждение тому, что Кахахаваи был тем человеком, который надругался над его женой.

— Ясно. Ясно. — Келли указал в сторону стола защиты. — И что же, доктор, сейчас Мэсси вменяем?

— Да, разумеется.

— А, — произнес Келли, словно с облегчением. — Человек одного убийства, в таком случае. Спасибо, доктор.

Второй эксперт Дэрроу, доктор Уильямс, оказался высоким, стройным мужчиной, его седая бородка в стиле Ван Дейка придавала ему вид последователя Фрейда. Он в основном согласился с мнением Орбисона, хотя и добавил химический оттенок в разделяемый ими обоими диагноз.

— Длительная тревога, которую испытывал лейтенант Мэсси, беспокоившие и приводившие в отчаяние сплетни могли привести его в состояние иррациональной активности, вызываемое выбросом в кровь особой секреции. Сильные переживания могут оказать значительное воздействие на деятельность коры надпочечников.

Дэрроу сделал знак в сторону стола защиты.

— Лейтенант Мэсси восстановил свое нормальное психическое состояние?

— Вполне.

— Спасибо, доктор. Свидетель ваш, мистер Келли.

Келли выступил вперед.

— Как по вашему мнению, может ли Мэсси лгать... то есть симулировать, давая показания?

— Полагаю, это возможно.

— Разве это не распространено в делах подобного рода, что подзащитный симулирует невменяемость, а затем нанимает свидетелей-экспертов, которые могут выступить в поддержку его позиции?

Уильямс нахмурился и повернулся к судье.

— Ваша честь, должен ли я отвечать на столь неуважительный вопрос?

— Снимается, ваша честь, — с презрительной улыбкой произнес Келли. — У меня больше нет вопросов.

Дэрроу сделал перерыв, и Келли, который мгновение назад с сарказмом высмеивал показания экспертов в области психиатрии, вызвал своего специалиста, доктора Джозефа Бауэрса из Стэнфордского университета. Однако сделал он это с целью опровержения предыдущих свидетельств. В деле Джадд Бауэрс выступал на стороне обвинения.

Средних лет, бородатый и ученый, Бауэрс говорил около часа и, внеся в слушание дела энциклопедический привкус, подробно описал подноготную Томми и заявил:

— Ничто в касающихся лейтенанта Мэсси документах не указывает на то, что он был подвержен состояниям исступления или потери памяти... по моему мнению, в момент убийства он был вполне вменяем.

Келли закивал.

— Что еще привело вас к такому диагнозу, доктор?

Отвечая, Бауэрс имел обыкновение поворачиваться к присяжным, и, учитывая привнесенный им дух профессиональной экспертизы, это оказывало заметное воздействие.

— На самом деле я не могу представить диагноз, — сказал он, — потому что защита отказала мне в доступе к подзащитному.

Дэрроу проворчал:

— Я возражаю против поведения свидетеля.

Почему он не сидит в кресле прямо, как остальные свидетели? Если он хочет обратиться к присяжным, он может встать и произнести перед ними речь. Это не беспристрастное отношение, которое...

Бауэрс взорвался, возможно, это была непроизвольная реакция.

— Не хотите ли вы сказать, что я нечестен, сэр? Я возмущен!

Нависнув над столом, как медведь гризли над мусорным баком, Дэрроу прорычал:

— Ну и возмущайтесь.

— Пожалуйста, доктор, продолжайте, — голосом, призывающим к благоразумию, проговорил Келли.

— Лейтенант Мэсси и другие трое, — сказал Бауэрс, — зная о последствиях, заранее предприняли шаги, чтобы себя обезопасить. Они действовали, движимые желанием отомстить, что характерно для людей, которые не достигли справедливости законным путем. Такие люди рассчитывают свои действия, учитывая их природу и последствия таких действий. Детали этого плана включали автомобиль, перчатки и темные очки, оружие, попытку избавиться от тела и так далее.

Келли закивал.

— Спасибо, доктор. Это все.

Не поднимаясь с места, Дэрроу задал только один вопрос:

— Доктор, могу я предположить, что вам неплохо заплатили за то, чтобы вы сюда пришли и дали показания?

— Я ожидаю вознаграждения, — раздраженно ответил Бауэрс.

— У меня все.

Идя к своему столу, Келли повернулся и сказал:

— Обвинение берет перерыв, ваша честь.

— Завтра начнутся заключительные заседания, — сказал судья Дэвис и хлопнул новым молотком. — Перерыв.

На следующий день и в самом деле начались заключительные заседания, но состоялось первое выступление команды запасных. Лейзер построил свою речь, апеллируя к неписаным законам — «Вы, господа присяжные заседатели, должны решить, должен ли мужчина, чья жена подверглась надругательству и который убил человека, совершившего это, провести свою жизнь за тюремными стенами только из-за того, что потрясение оказалось слишком сильным для его разума», а Барри Ульрих, высокий молодой помощник Келли, бросился в атаку на суд Линча — «Вы не сможете сделать Гавайи свободными от насилия, разрешая убийство!»

Поэтому Кларенс Дэрроу должен был выступать лишь на следующий день. Уже с утра радиофицированные полицейские машины окружили здание суда, вооруженные патрули были готовы отразить возможные нападения туземцев, о которых уже стали поговаривать. Зал заседаний был опутан проводами и микрофонами, чтобы транслировать на материк то, что могло оказаться последним образцом знаменитого красноречия Великого Защитника. Зал был набит до отказа, присутствовали адмирал Стерлинг и Уолтер Диллингэм и другие местные шишки. За столом защиты были выделены места для друга Дэрроу доктора Портера, для жены Дэрроу Руби, равно как и для Талии Мэсси, которая сидела, держа мужа за руку. Дэрроу встал со своего места и, неуклюже волоча ноги, направился к присяжным. На нем был темный мешковатый костюм. Седые волосы свисали и беспорядке на лоб. Над головой гудели вентиляторы. За окном шелестели пальмы. Перекликались птицы. Доносился шум транспорта.

— Господа, это дело в гораздо большей степени, чем все остальные мои дела, иллюстрирует то, как совершается судьба человека. Оно иллюстрирует воздействие горя и несчастья на человеческий разум и жизнь, показывает, насколько слабы и бессильны люди, когда они оказываются в руках безжалостных сил.

Говоря, он встал перед скамьей присяжных, основательно поставив свое костлявое тело.

— Восемь месяцев назад миссис Фортескью находилась в Вашингтоне, пользуясь всяческим уважением. Восемь месяцев назад Томас Мэсси дослужился до чина лейтенанта военно-морских сил, уважаемый, мужественный, умный человек. Восемь месяцев назад его милая жена была известна, уважаема и обожаема местным сообществом. Восемь месяцев назад Мэсси с женой, молодые и счастливые, отправились потанцевать. Сегодня они находятся под судом, и все, двенадцать человек, просят отправить их в тюрьму до конца жизни.

Он начал медленно ходить перед ними. — Мы утверждаем, что в течение нескольких месяцев разум лейтенанта Мэсси подвергался воздействию горя, тревоги — день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Что, по вашему мнению, случилось бы с каждым из вас при таких условиях? Что, если вашу жену затащили бы в кусты и изнасиловали четыре или пять человек?

Он помолчал и облокотился на ограждение.

— Талию Мэсси оставили на той пустынной дороге, страдающую от боли и душевных мук. История, которую она рассказала своему мужу разбитыми губами, была не менее ужасна и жестока, чем все, что я слышал за свою жизнь... разве этого не достаточно, чтобы внести разлад в разум любого мужчины?

Он повернулся и пошел к столу защиты, остановился перед Томми и Талией и сказал:

— Нашлись люди, которые начали распространять злостную клевету. Они выдумывали дикие, грязные истории — и какой же эффект это оказало на молодого мужа? Он ухаживал за женой, весь день работал, и даже по ночам не отходил от нее. Он потерял сон. Он потерял надежду.

Широким жестом указав на Томми, Дэрроу снова повернулся к присяжным.

— Наши дома умалишенных переполнены мужчинами и женщинами, у которых было гораздо меньше причин для безумия!

Он снова направился к скамье присяжных, засунув руки в карманы мешковатых брюк.

— Затем за это преступление к суду были привлечены пять человек. Томми присутствовал на заседаниях суда над напавшими на его жену. По странному стечению обстоятельств, присяжные не пришли в этом деле к единому мнению. Не знаю почему, не понимаю почему, но присяжные сделали свое дело и не пришли к согласию. Прошли месяцы, а дело до сих пор не пересмотрено.

Он опять сделал жест в сторону стола защиты, на этот раз указав на миссис Фортескью.

— Вот ее мать. Ей послали телеграмму, и она приехала. О матерях сложены поэмы и стихи, но я хочу привлечь ваше внимание к кое-чему более фундаментальному — к Природе. Мне безразлично, женщина ли это или самка животного, или птица — все они ведут себя одинаково. Для них существует только одна, самая важная вещь — это дитя, которое они носили в своей утробе.

Теперь он обеими руками указал на застывшую благородную фигуру миссис Фортескью. — Она действовала, как любая мать, она чувствовала то, что чувствовали и ваши матери. Все остальное забывается под напором чувства, которое возвращает ее к тому времени... — и Дэрроу указал на Талию, — ... когда эта женщина была младенцем, которого она выносила, которого любила.

Зашуршавшие платки дали понять, что из глаз заполнивших зал дам хлынули слезы.

Дэрроу одному за другим заглянул присяжным в лицо.

— Жизнь берет свое начало из преданности матерей, мужей, любви мужчин и женщин, вот откуда проистекает жизнь. Без этой любви, этой преданности мир был бы пустынен и холоден и в одиночестве совершал бы свой путь вокруг солнца! — Он снова облокотился о бортик. — Эта мать преодолела путь длиной в пять тысяч миль — по земле и по морю — ради своего ребенка. И вот она здесь, в зале суда, в ожидании наказания.

Он качнулся на пятках и возвысил голос почти до крика:

— Господа, если этот муж и эта мать, и эти верные парни отправятся в тюрьму, это будет не первым случаем, когда подобное учреждение будет освящено его заключенными. И люди, прибывающие на ваши прекрасные острова, в первую очередь захотят увидеть тюрьму, где заточены мать и муж, чтобы подивиться людской несправедливости и жестокости и, пожалев узников, обвинить Судьбу за то, что она подвергла эту семью такому наказанию и такой печали.

Голос Дэрроу, начавшего расхаживать перед присяжными, снова смягчился.

— Господа, достаточно было уже того, что жена была изнасилована. Что начали распространяться грязные сплетни, причиняя молодым супругам боль и страдания. Уже этого одного было достаточно. Но теперь вас просят разлучить их, отправить мужа до конца его дней в тюрьму.

Голос Дэрроу стал постепенно возвышаться, он повернулся к залу и представителям прессы.

— Глубоко внутри каждого человека, среди других чувств и инстинктов, сидит жажда справедливости, представление о том, что хорошо и что плохо, что справедливо, и это появилось до того, как был написан первый закон, и продлится до тех пор, пока последний закон не изживет себя.

Он снова подошел к столу защиты, остановился перед Томми.

— Бедный молодой человек. Он начал думать о том, как спасти свою жену от сплетен. Достаточно было того, что она подверглась нападению этих... людей. Теперь на нее нападает молва. — Взгляд Дэрроу вернулся к присяжным, а в голосе звучала сама рассудительность: — Он хотел добиться признания. Чтобы засадить кого-то в тюрьму? Чтобы отомстить? Нет... не об этом он беспокоился. Он беспокоился вот об этой девушке. — И Дэрроу с нежностью посмотрел на Талию. — Девушке, которую он взял в жены, когда ей было шестнадцать. Сладостные шестнадцать лет...

Он вернулся к миссис Фортескью, взмахнул рукой и продолжал:

— Мать тоже считала, что необходимо получить признание. Они не хотели ни стрелять, ни убивать. Их план заключался в том, чтобы привезти Кахахаваи к ним в дом и добиться от него признания. Они не думали об этом, как о незаконном деянии... они думали о результате, а не средствах.

Теперь он остановился перед Джоунсом и Лордом.

— А эти два простых матроса, что в них плохого? К сожалению, некоторые человеческие добродетели встречаются не часто: верность, преданность. Они выказали преданность, когда моряк попросил их о помощи. Что в этом плохого?

Дэрроу развернулся и ткнул пальцем в сторону какого-то мужского лица среди зрителей.

— Если бы вам понадобился друг, чтобы вытащить вас из неприятной ситуации, разве вы не позвали бы одного из этих матросов? Они не хотели убивать, они не собирались убивать. И дом, в который они привезли Кахахаваи, был не самым подходящим местом для убийства — одна семья живет в тридцати футах от него, другая — в двадцати пяти. Отличное место для убийства, не так ли?

С серьезным лицом он остановился перед мистером и миссис Кахахаваи, которые сидели на своем обычном месте, впереди.

— Я ничего не сделаю, чтобы прибавить скорби матери и отцу этого юноши. Они испытывают присущие человеку чувства. Я тоже. — Развернувшись к присяжным, он указал на них пальцем, но жест был не совсем обвиняющим. — Я хочу, чтобы вы испытали человеческие чувства. Человек, не испытывающий человеческих чувств, лишен жизни!

Вздохнув, Дэрроу принялся прохаживаться перед скамьей присяжных. Казалось, он полностью ушел в себя.

— Я никогда не был слишком высокого мнения о среднем человеке. Даже в лучшем случае человек не слишком велик. Он движим всем, что его трогает. Томми сказал вам, что он не собирался убивать.

Его голос снова начал набирать высоту.

— Но когда Кахахаваи сказал: «Да, мы сделали это!», все рухнуло! Перед ним был человек, от которого пострадала его жена. — И снова он указал на присяжных. — Если вы можете поставить себя на его место, если вы можете подумать о его изнасилованной жене, о месяцах душевной скорби, если вы в состоянии встать лицом к лицу с несправедливой, жестокой судьбой, которая развернулась перед ним, тогда вы можете судить... но только в этом случае.

Голос Дэрроу был едва слышен, когда он сказал:

— Перед глазами Томми встала его жена, умоляющая, избитая, изнасилованная — и он выстрелил. Были ли заранее сделаны какие-либо приготовления, чтобы избавиться от тела? Что бы вы сделали, имея на руках труп? Вы захотели бы защитить себя! Какое первое побуждение? Бежать. В горы, в море, куда угодно.

Невеселый смешок вырвался из впалой груди Дэрроу, который, засунув руки в карманы, прохаживался по свободному пространству перед присяжными.

— Не такое поведение бывает у тех, кто заранее продумал весь план. Это поспешные, не до конца осмысленные действия застигнутого врасплох человека. Что касается Томми, то он постепенно пришел в себя и осознал, где находится. Какая тут загадка, если человек сломался после шести или восьми месяцев напряжения?

Дэрроу вернулся на позиции прямо перед скамьей присяжных.

— В жизни этих четырех несчастных имел место тяжелый, жестокий, роковой случай. Возможно ли, чтобы кто-то решился обрушить на их склоненные головы еще скорби, увеличить их бремя и усилить душевные муки? Скажет ли кто-нибудь, что это люди, за которыми должны захлопнуться ворота тюрьмы? Разве они когда-нибудь украли, совершили подлог, напали на кого-то, изнасиловали?

Он ударил кулаком в ладонь другой руки.

— Они здесь из-за того, что с ними случилось! Возьмите этих несчастных, страдающих людей под свою опеку, как это сделали бы они, окажись вы на их месте. Примите их без злобы, но с пониманием. Разве все мы не люди? То, что мы делаем, отражается на том, что нас окружает, мы испытываем больше влияния, чем оказываем сами.

Дэрроу со вздохом подошел туда, откуда из окна зала суда можно было увидеть зеленые склоны гор. Почти с тоской, чертовски похожей на мольбу, он произнес:

— Я смотрю на этот остров, который стал новым для меня краем. У меня никогда не было предубеждения против какой бы то ни было расы на земле. По моему мнению, все расовые вопросы можно решить путем понимания... а не силой.

В последний раз он встал перед подзащитными, указав на Томми и миссис Фортескью, а потом и на как бы находящуюся под его защитой Талию.

— Я хочу помочь этой семье. Вы держите в своих руках не только судьбу, но и жизнь этих людей. Что станет с ними, если вы вынесете обвинительный приговор?

Тяжелой походкой, совершенно измученный своей речью, он подошел к скамье присяжных, оперся о бортик и произнес — тихо и мягко:

— Вы — люди, которые должны созидать, а не уничтожать. Я отдаю это дело в ваши руки и прошу быть добрыми и вдумчивыми и к живым, и к мертвым.

На глазах Дэрроу блестели слезы, когда он медленно вернулся к столу и опустился на свое место. В зале суда он плакал не единственный. Я сам почти что прослезился — не из-за Мэсси или миссис Фортескью, или этих идиотов матросов, но из-за великого адвоката, который скорее всего в последний раз выступил с заключительной речью.

Однако на Келли она не произвела никакого впечатления.

— Я говорю с вами от имени закона, — сказал он, — и противостою тем, кто закон нарушает... и противостою тем, кто... как защитник, который за свою длинную карьеру отличился тем, что сам пренебрегал законом... кто призывает и вас нарушить закон.

Келли тоже походил перед присяжными, но поживее, чем Дэрроу. Его деловитое заключительное слово также оказалось короче, чем у Дэрроу.

— Вы слышали аргументы чувства, а не разума, — сказал Келли, — мольбу о сочувствии, а не апелляцию к невменяемости! Судите, опираясь на факты и закон, господа.

Пункт за пунктом он прошелся по выступлению Дэрроу: не было представлено никаких свидетельств того, что именно Мэсси сделал роковой выстрел — «Он не мог спрятаться за юбками своей тещи или свалить вину на рядовых, которых привлек к осуществлению своего плана, поэтому и взял вину на себя». Келли напомнил присяжным, как Дэрроу стремился убрать миссис Кахахаваи из зала суда, чтобы не возбуждать одностороннего сочувствия, а сам вызвал Талию Мэсси, чтобы разыграть сентиментальное зрелище. Он отмел защиту на основании невменяемости и экспертов, которые ее поддерживали, как последнее прибежище богатых виновных. Келли также напомнил присяжным, что, если бы эти четверо не составили заговор с целью похищения, Джозеф Кахахаваи «был бы сегодня жив».

— Собираетесь ли вы следовать закону Гавайев или аргументам Дэрроу? Та же самая презумпция невиновности, что распространяется на этих обвиняемых, распространяется и на Кахахаваи и сойдет вместе с ним в его могилу. В глазах закона он ушел в могилу невиновным человеком. Своим актом насилия эти заговорщики подарили ему возможность навсегда остаться не кем иным, как невиновным человеком, независимо от того, будут или нет признаны виновными остальные четверо обвиняемых по делу Ала-Моана.

Бесстрастная маска лица миссис Фортескью покрылась морщинами. Ей не приходило в голову, что она помогла превратить Джо Кахахаваи в теперь уже навсегда невиновного человека.

— Вы и я знаем нечто, что неизвестно Дэрроу, — доверительно сообщил Келли в один из тех моментов, когда, так же как Дэрроу, оперся на барьер у скамьи присяжных, — и это то, что ни один из гавайцев не скажет: «Мы это сделали». Кахахаваи мог сказать «Мы делаем это» или «Мы делали это», но никогда «Мы сделали это». В гавайском языке нет прошедшего совершенного времени, поэтому они не употребляют форму, столь распространенную на материке.

Теперь настал черед Келли встать перед родителями Кахахаваи.

— Мистер Дэрроу говорил о материнской любви. Он указал нам только на одну «мать» в этом помещении. Что ж, здесь есть и другая мать. Разве миссис Фортескью потеряла свою дочь? Разве Мэсси потерял свою жену? Они обе здесь в лице Талии Мэсси. А где же Джозеф Кахахаваи?

Келли приблизился к столу защиты и вперил холодный взгляд в лица Лорда, Джоунса и Мэсси.

— Эти люди — военные, обученные убивать... но они так же обучены оказывать первую помощь. Когда был сделан выстрел в Кахахаваи, какие попытки они предприняли, чтобы спасти его жизнь? Никаких! Они позволили ему умереть от кровотечения, пока занимались спасением своих шкур. И где же предсмертное заявление человека, готовившегося предстать перед своим Создателем с таким грузом? Я ожидал, что из материалов защиты, представляемой столь могущественным адвокатом, мы узнаем, что, умирая, Кахахаваи рассказал, что же случилось.

Теперь Келли остановил свой взгляд на Дэрроу, который сидел склонив голову.

— В деле Леба и Леопольда...

Дэрроу резко поднял голову.

— ...Дэрроу сказал, что он ненавидит убийство, независимо от того, кем оно было совершено, человеком или государством. И вот теперь он выступает перед вами и говорит, что умерщвление оправдано. Что это не убийство.

Дэрроу снова опустил голову.

— Что ж, — продолжал Келли, — если бы лейтенант Мэсси взял пистолет и застрелил этих людей в больнице в ту ночь, когда его жена опознала их, его поступок, по крайней мере, встретил бы понимание в нашем сообществе, как бы противозаконен ни был сам акт. Но вместо этого он выжидал несколько месяцев, привлек матросов... хотя они свободные люди и добровольные участники этого деяния и несут полную ответственность. Лишение жизни есть лишение жизни, мистер Дэрроу, а при данных обстоятельствах — это совершенно очевидное убийство!

Келли быстро перешел к присяжным и ударил кулаком по бортику.

— Суд вершится над Гавайями, господа! Существует ли у нас один закон для чужих, а другой для своих? Или чужие могут прийти сюда и взять закон в свои руки? Вы собираетесь отпустить лейтенанта Мэсси, чтобы его с распростертыми объятиями встретили военно-морские силы? Они наградят его медалью! Они сделают его адмиралом. Главнокомандующим! Он и адмирал Стерлинг сделаны из одного теста — они оба верят в суд Линча.

Келли указал на флаг позади скамьи.

— До тех пор пока американский флаг развевается над этими берегами — без адмиральского знамени над ним, — вы должны соблюдать конституцию и закон. Вы дали клятву, которую должны сдержать, господа. Исполните ваш долг вне зависимости от симпатий или влияния адмиралов. Как сказал генерал Смедли Батлер, гордость моряков: «К черту адмиралов!»

Я не мог не повернуться и не бросить взгляд на сидевшего в зале Стерлинга, его лицо было белым от ярости.

На этой вызывающей ноте Келли занял свое место, и судья начал давать суду инструкции, указав на различие между возможным обвинением в убийстве второй степени и в непредумышленном убийстве.

До вынесения вердикта обвиняемые должны были оставаться в отеле Янга. Они испытали видное невооруженным глазом облегчение, когда Чанг Апана вывел их из здания суда. Изабелла, которая не разговаривала со мной со времени нашего заплыва под луной, улыбнулась мне, сопровождая Талию и Томми. Что бы это значило? Руби ждала в проходе, в то время как Дэрроу оттащил меня в сторону.

— Прекрасная была речь, К. Д.

— Моя или Келли?

— На самом деле — обе.

— Ты должен вернуться к работе.

— Какого черта? Дело закончено. Самое время вернуться в Чикаго.

Он покачал головой — нет, и неуправляемые волосы упали ему на глаза.

— Вовсе нет. Мы только начинаем сражение. — Он криво улыбнулся. — Теперь я намерен негодующе реветь, и кричать на все лады о несправедливости и бушевать, как школьный задира, вести себя так неожиданно, как дьявол, если произойдет, что мои клиенты будут признаны невиновными... но, Нат, нам повезет, если удастся исключить непредумышленное убийство.

— Вы так считаете? Ваша заключительная речь была блестящей...

Оглядевшись и убедившись, что никто — даже Руби — нас не слышит, он положил мне на плечо руку и прошептал:

— Я подам прошение о помиловании губернатору, а на материке нажмут пресса и политики, и это мне поможет... но раз и навсегда, я должен знать правду об этом проклятом изнасиловании.

— К. Д., откуда такая уверенность, что ваших клиентов не оправдают?

Он ухмыльнулся.

— Я понял это в ту минуту, когда увидел эти темные лица жюри присяжных. Я все время распространялся об этом деле в газетах. Это единственное место, где можно выиграть это дело. А теперь иди поужинай с нами у Янга... а потом снова за работу, сынок!

Кто я был такой, чтобы спорить с Кларенсом Дэрроу?

Глава 17

Чанг Апана предлагал мне содействие и уже оказывал его с помощью местных копов, и в наилучшем виде. Теперь я попросил его сопроводить меня в ту часть города, куда редко отваживаются заходить туристы, особенно белые.

Ему не хотелось, но я настаивал.

— Этот слух насчет другой группы ребят, — сказал я, — должен же найтись кто-нибудь, кто назовет их имена. Я не собираюсь искать ответ на пляже перед «Ройял Гавайен».

— Ладно, но только днем, — предупредил он. — Чанг уже не так молод, как раньше. А темные ночи в порту не всегда благоприятны для белых лиц.

— Прекрасно. Ведите.

На Ривер-стрит, напротив доков, протянувшихся вдоль Нуануу-стрит, располагались разные заведения с убогими фасадами — ломбарды, китайские кафешки, а по большей части, лавчонки, полки которых были уставлены склянками и тростниковыми корзинами с таким экзотическим содержимым, как сухие морские водоросли, имбирный корень, акульи плавники и скелеты морских коньков.

Разговоры между Чангом и владельцами заведений велись на кантонском диалекте, и я ничего не понимал, за исключением того, с каким страхом и почтением относились в самом опасном районе города к этому морщинистому и высохшему человеку, обладателю шрама на похожем на скелет лице.

— Этот Фу Манчу был в три раза толще вас и в три раза моложе, — сказал я, указывая большим пальцем на пахнущую плесенью дыру, откуда мы только что вышли.

— Если бы сила была всё, — проговорил Чанг, — тигр не боялся бы скорпиона.

— А какое жало в вашем хвосте?

Двигался он быстро, и хоть ноги у меня были значительно длиннее, успеть за ним — это надо было суметь.

— Они помнят Чанга, каким он был много лет назад. Я сделал имя, бегая по игорным домам и опиумным притонам. Они давно не видели меня здесь, а теперь я показываюсь, когда они знают, что полиция хочет смыть с себя грязь дела Мэсси.

— И они не горят желанием оказаться главной ударной силой в новом расколе, призванном восстановить репутацию управления.

— Правильно. Поэтому, я думаю, они будут рады помочь Чангу Апане.

— Тогда почему мы еще ничего не выяснили?

Он пожал на ходу плечами.

— Нечего выяснять. Все слышат о второй группе. Никто не слышит имен.

Целых два дня мы тратили лучшее время суток, пробираясь по темным улочкам, кривым тропкам и узким переулкам, по одной немощеной улочке за другой, где, если раскинуть руки, можно коснуться домов по обе ее стороны. Я так и не привык к тяжелой сладкой вони близлежащего завода по переработке ананасов, которая смешивалась с соленым запахом болотистой местности у подножия города. А по сравнению с провалившимися балконами и шаткими деревянными лестницами многоэтажных домов гетто моего детства — Максвел-стрит — показалось мне раем.

Чанг расспрашивал проституток, сутенеров, отребье разного сорта, иногда по-гавайски, иногда на кантонском диалекте, случалось по-японски, названия улочек были несколько возбуждающи, чтобы чувствовать себя там уютно: Кровавый Город, переулок Глубинной Атаки, Полакра Ада. В Аала-парке Чанг разговаривал с разными подозрительными типами и торговцами контрабандным спиртным. Однако в Квартале Москитов волнующе красивая и волнующе молодо выглядевшая проститутка в красном шелковом обтягивающем платье сказала ему что-то, отчего у него загорелись глаза.

Он крепко схватил ее за руку и застрочил на кантонском диалекте. Перепуганная до смерти, она в ответ тоже выплеснула на него поток фраз на том же диалекте, но, похоже, повторяла сказанное раньше, только громче.

Теперь Чанг пошел по-настоящему быстро.

— Что она сказала, Чанг?

— Ничего. Сумасшедшая.

— Что она сказала? Она назвала вам имя?

— Тупик.

— Что? Чанг, мне же показалось, что она сказала что-то важное?

Но он больше ничего на эту тему не сказал, а солнце начало склоняться к закату, и для белого человека из Чикаго лучше всего было направиться на более дружественную территорию. Мы подошли к нашим автомобилям, оставленным на Беретания-стрит, и Чанг остановился у своей модели Т.

— Очень жаль, что не смог помочь, — сказал Чанг.

— Завтра продолжим с того места, где остановились?

— Нет. Больше негде спрашивать.

— Эй, мы обошли еще не все дома в том районе.

Кроличий садок трущоб по соседству включал и дом покойного Джо Кахахаваи.

— При всем уважении, — сказал Чанг, — я снимаю предложение дальнейшей помощи.

И маленький человечек забрался в свою машину и уехал.

— Какого черта, — произнес я, ни к кому не обращаясь.

Прежде чем возвращаться в Вайкики, я воспользовался услугами платного телефона и связался с Лейзером, находившимся в отеле Янга.

— Что-нибудь новое?

— Рад, что вы позвонили, — сказал он. — Мы как раз уезжаем в суд. Вердикт вынесен.

— Иисусе! Сколько же это заняло времени?

— Пятьдесят часов. Два часа назад судья спросил присяжных, смогут ли они, по их мнению, вынести вердикт... мы все думали, что присяжные опять не придут к согласию, как в деле Ала-Моана... но они сказали, что смогут. И смогли. Увидимся там?

— Увидимся там.

* * *

Дэрроу был прав — это оказалось непредумышленное убийство.

Когда служащий суда читал вердикт, Талия встала рядом со своим мужем, словно была одной из обвиняемых. Все четверо были признаны в равной мере виновными, но было «рекомендовано смягчение приговора»

Подсудимые перенесли процедуру стоически: на губах миссис Фортескью играла слабая улыбка, Томми стоял прямо, Лорд тоже, Джоунс, правда, грыз ногти. А вот Талия полностью потеряла над собой контроль — плакала и причитала.

Перекрывая рыдания Талии, судья назначил вынесение приговора через неделю, а прокурор Келли согласился на то, чтобы до того времени заключенных держали под военно-морской стражей на «Элтоне». Судья поблагодарил и отпустил суд.

Талия все плакала, но Томми неожиданно резко бросил ей: «Соберись!», и она успокоилась.

Публика уходила, журналисты наседали. Зная, что находится под их бдительным оком, Дэрроу подошел к Келли, пожал прокурору руку и произнес: «Поздравляю». Невозмутимый Чанг Апана терпеливо ждал, чтобы проводить обвиняемых к машине береговой охраны, и позволил Лорду и Джоунсу пожать руку Келли и объявить, что они не питают к нему никаких недобрых чувств.

Томми протянул Келли руку.

— Если бы я имел что-то против вас...

Келли, пожимавший руку Томми, перебил его:

— Я не имею ничего лично против вас и вашей жены.

Талия бросила:

— О, в самом деле? Тогда вам следует посмотреть в словаре, чем различаются слова «обвинение» и «гонение».

Теснившиеся вокруг газетчики ухмылялись, слушая обмен пикантными репликами.

Томми снова принялся успокаивать Талию, что-то шепча ей. Она сложила на груди руки и с недовольным видом отвернулась.

— Миссис Фортескью! — обратился к ней кто-то из журналистов. — Каково ваше отношение к вердикту?

Она стояла, по обыкновению вздернув подбородок, голос ее дрогнул, подчеркивая презрение, которое она испытывала:

— Я этого ожидала. Понятие «американская женщина» ничего не значит в Гонолулу, даже для белых.

Другой журналист обратился с тем же вопросом к Томми.

— Я не боюсь наказания, — сказал он, обнимая мрачную Талию. — За мной стоит весь военно-морской флот.

— Вперед, моряки! — провозгласил Джоунс.

Лорд кивнул и сказал то же самое, потрясая в воздухе кулаком. И знаете что? Я подумал, что скорее всего не стал бы искать у них помощи.

Раздался голос еще одного газетчика:

— А как вы, мистер Дэрроу? Каково ваше отношение?

— Что ж, — произнес Дэрроу, собирая со стола защиты свой портфель и другие вещи, — я не принадлежу к военным морякам, но на память мне приходит одна фраза: «Мы еще и не начинали сражение».

— Вы же отвели обвинение в убийстве второй степени, — напомнил газетчик.

— Этот вердикт — пародия на справедливость и на человеческую природу, — сказал он, выпуская пар. — Я потрясен и вне себя. А теперь, если вы позволите...

И пока Чанг Апана вел клиентов Дэрроу в распростертые объятия береговой охраны, К. Д. повернулся и подмигнул мне прежде чем удалиться, по дороге без устали повторяя журналистам — с еще большей выразительностью, — как он удивлен и разочарован такой большой судебной ошибкой.

Я настиг Чанга перед зданием суда. Вспышки фотографов рассеивали мрак ночи, пока обвиняемые садились в две военно-морские машины. Талии позволили вернуться в Перл вместе с Томми.

— Чанг!

Маленький полицейский в панамской шляпе повернулся и обратил свой взгляд игрока в покер на меня.

— Что все это значило сегодня днем? — спросил я.

— Я должен перед вами извиниться, Нат.

— Вы должны объясниться.

Перед зданием суда скопилось много народу. Газетчики взяли в плотное кольцо Келли и Дэрроу, и мы оказались в центре говорящей толпы, состоявшей в основном из белых, в большинстве своем несчастных.

— Это не место для разговора, — сказал Чанг. — Позже.

И он нырнул в толчею, потом сел в патрульный автомобиль, который уехал, оставив меня в качестве еще одного несчастного белого в толпе.

* * *

В тот вечер я пришел на встречу в заведение Лау И Чинга на углу Кухио— и Калакауа-авеню, разлапистую, безупречную пагоду-дворец, которая посрамила бы любой китайский ресторан в моем родном городе. Сияющий хозяин в черной шелковой паре и шлепанцах спросил, заказывал ли я столик, я назвал компанию, к которой собирался присоединиться, и его лицо помрачнело, прежде чем он кивнул и передал меня миловидной гейше.

Гейша, чье овальное личико было таким же красивым и бесстрастным, как белые лица женщин, изображенных на китайских коврах, которые висели на стенах, ждала меня.

Это была сестра Хораса Иды.

— Мой брат невиновен, — прошептала девушка.

И пока она вела меня через переполненный зал, где в равной мере были представлены и местные жители, и туристы, в уединенную комнатку, в которой меня ждал ее брат, никто из нас не сказал больше ни слова.

Затем гейша удалилась, закрыв за собой дверь.

— Празднуешь победу, Коротышка? — спросил я, садясь напротив него за стол, за которым вполне могло уместиться восемь человек.

— Мы ничего сегодня не выиграли, — кисло проговорил Ида. — Этот парень Келли примется за нас следующих.

— Здесь точно безопасно?

На покрытом льняной скатертью столе стояло дымящееся блюдо китайского рагу с миндалем, миска риса и маленький чайник. Ида уже наложил себе полную тарелку и теперь расправлялся с ней. Для меня был положен прибор — столовое серебро, а не палочки, какими пользовался Ида.

— Журналисты сюда не придут, — пожав плечами, сказал он. — Они знают, что моя сестра работает у Лау И, я всегда здесь ем, задаром.

— Твоя сестра спит с хозяином?

Он злобно глянул на меня, ткнул в мою сторону палочкой.

— Она не такая девушка. Мне не нравится такой разговор. Ее босс верит в нас.

— В нас?

— Ребят Ала-Моана. Полно китайских и гавайских торговцев дали бабки на нашу защиту, вы же знаете.

— Я слышал одну историю. Но разумеется, на этом острове ходит много всяких слухов.

Устроить эту встречу предложил я. Позволил ему выбрать место, если только это не будет треклятая Пали. Мне хотелось что-нибудь публичное, но не слишком. Мы оба не хотели, чтобы нас видели вместе, особенно газетчики. Официально мы находились по разные стороны баррикад.

— История эта такова, что вас, ребята, обвинили за то, что сделали другие ребята, — сказал я. — Все было тут, на острове... но похоже, никто не знает, что это были за невидимки.

Ида, набивший рот китайским рагу, усмехнулся.

— Если бы я знал, кто это сделал, думаете, не сказал бы?

— Может быть. Там, откуда я приехал, не очень-то почетно выдавать своих.

Он поднял на меня свои глаза спаниеля.

— Если бы я знал... если бы я что-то слышал, то сказал бы.

— Я тебе верю. Конечно, может, они и не существуют, может, вторая компания не больше, чем слух.

— Но ведь кто-то же напал на эту белую женщину, и это были не мы.

Я наклонился вперед.

— В таком случае, Коротышка... ты и твои друзья должны прояснить для меня это дело. Я здесь чужак, я мало чего могу добиться.

Он нахмурился.

— Почему вы хотите помочь? Почему вы не вернетесь теперь домой? Вы с Кларенсом Дэрроу, который слишком большая шишка, чтобы с нами встретиться.

Китайское рагу было восхитительным, ничего лучше я в жизни не ел.

— Я здесь по его поручению. Я уверен, если Дэрроу убедится в вашей невиновности, он вам поможет.

— Поможет как?

— Точно не знаю. Но я знаю, что ради своих клиентов он пойдет к губернатору, то же самое он может сделать и для вас.

Ида фыркнул.

— С чего бы?

— Может, он с вами согласен. Может, он думает, что выступил в суде не на той стороне.

Ида поразмыслил над моими словами.

— Что я могу сделать? Что мы можем сделать?

— Я знаю, что по острову гуляет множество слухов, а мне надо за что-то уцепиться, и уцепиться за нечто существенное.

— Есть один слух, — задумчиво проговорил Ида, — который постоянно всплывает. Я слышу об этом то там, то здесь.

— И что же это?

— Что у Талии Мэсси был приятель из туземцев.

— Пляжный мальчик.

Он пожал плечами, отправил в рот порцию риса.

— Может, и пляжный мальчик.

— Как я понимаю, имени у него нет.

— Нет. Иногда говорят, что это пляжный мальчик. А чаще я слышал, что он музыкант.

Швейцар в «Ала-Ваи Инн» сказал, что в ту ночь, прежде чем уйти, Талия разговаривала с парнем-музыкантом.

А у этого музыканта имя было — Сэмми.

— Спасибо за угощение, Коротышка.

Приложив к губам салфетку, я поднялся из-за стола.

— Вы больше ничего не будете?

— Я вполне сыт, — сказал я.

* * *

Смуглый и коренастый швейцар в «Ала-Ваи» опять был в оранжевой рубашке с цветами. Сначала он меня не узнал, возможно, потому, что я не надел ту шелковую красную штучку в попугаях. Хотя и повязал к коричневому костюму синий галстук с желтыми цветами, который купил в магазинчике своего отеля.

Я вынул пятидолларовую купюру — это он вспомнил.

— Мы разговаривали о Талии Мэсси, — напомнил я ему, стараясь перекричать грохот, издаваемый трио Джорджа Ку. — Ты получишь эту бумажку, если этот парень-музыкант, Сэмми, здесь появлялся...

— Но он здесь не появлялся, босс.

Я убрал пять долларов и выудил десять. Показал ему.

— А за десятку он был здесь?

Улыбка сожаления появилась на его круглом лице. Он покачал головой, говоря:

— Если его здесь не было, так и за две десятки он не появится.

— Вот что я тебе скажу, Джо... именно это ты и получишь — две десятки... если позвонишь мне, когда увидишь его. У тебя сохранились мое имя и телефон?

Он кивнул и похлопал себя по карману.

— Тут и лежит, босс. А вы живете в «Ройял Гавайен».

— Хорошо. Ты парень ничего.

— Он может появиться в любую минуту.

Я нахмурился.

— С чего ты взял?

— Я видел здесь другого парня из оркестра Джо Кроуфорда. У них, наверно, пока нет на Мауи работы.

— А сегодня есть кто-нибудь из ребят Кроуфорда?

Он покачал головой.

— Но есть один из командиров, с которым вы были здесь в тот раз.

— Командиров?

Он ухмыльнулся.

— Я всех их зову «командир». Они раздуваются от удовольствия — эти морские офицеры.

— И кто же из этих «командиров» здесь?

— Дайте взглянуть. — Он приподнял занавеску, висевшую на решетке из тикового дерева. — Точно. Брэдфорд. Лейтенант Джимми Брэдфорд.

Я секунду раздумывал.

— Джо, отдельные кабинеты наверху сейчас заняты?

— Нет. Пораньше были, а сейчас свободны.

— А где сидит «командир» Брэдфорд?

Джо показал, и я пошел сквозь дымовую завесу, мимо деревянных кабинок и тесной толпы танцующих пар, в основном местных, пока не нашел Брэдфорда, сидевшего в кабинке за танцевальной площадкой, он был в белом гражданском костюме, но без галстука. С ним была женщина, имени которой я не помнил, но по предыдущему визиту в «Ала-Ваи» ее представили мне как жену другого офицера. Приятная пухлая брюнетка, полупьяная.

— Добрый вечер, лейтенант Брэдфорд, — сказал я.

Красавчик Брэдфорд, державший в одной руке стакан, а в другой сигарету, поднял глаза. На его лице сменили друг друга смущение раздражение и деланная приветливость.

— Геллер. Эй, Джуди, это Нат Геллер, он был следователем Кларенса Дэрроу.

Миленькая и пьяненькая Джуди улыбнулась и мотнула в мою сторону головой.

— По правде говоря, — уточнил я, — по-прежнему им являюсь.

— По-прежнему — что? — переспросил Брэдфорд.

— По-прежнему являюсь следователем Дэрроу. Приговор будет вынесен только через неделю. Мы пытаемся проработать кое-какие версии, прежде чем просить губернатора о помиловании.

Брэдфорд кивнул.

— Садитесь. Присоединяйтесь к нам.

Я остался стоять, где стоял.

— Честно говоря, мне бы хотелось переброситься с вами парой слов с глазу на глаз.

— Конечно. — Он пожал плечами, усмехнулся и кивнул в сторону переполненной танцевальной площадки,покачивавшейся в соблазнительном ритме, задаваемом трио Джорджа Ку. — Только вот где мы это сделаем?

— Мне нужно осмотреть отдельный кабинет наверху, в котором Талия сцепилась с компанией Стокдейла. Может, вы покажете мне, а заодно и поговорим.

Он пожал плечами.

— Ладно. Если вы считаете, что это поможет делу.

— Думаю, поможет.

Он наклонился и коснулся руки брюнетки, которой та крепко сжимала свой стакан.

— Побудешь тут пару минут одна, малышка? — спросил он.

Она улыбнулась и произнесла нечто нечленораздельное, что сошло за согласие, и мы с Брэдфордом начали прокладывать путь сквозь танцующую толпу, направляясь к передней части клуба. Тут были лестницы, которые с двух сторон вели на антресоли. Брэдфорд, захвативший налитую в стакан для воды выпивку, повел меня направо.

— Не думайте ничего такого насчет Джуди, — сказал Брэдфорд, обернувшись ко мне со слабой улыбкой. — Ее муж Боб на дежурстве, ей одиноко, нужно с кем-то побыть.

— Я не буду.

Он смутился и казался озадаченным.

— Не будете что?

— Думать ничего такого.

Оказавшись наверху, мы прошли мимо нескольких кабинок, в которых сидели парочки, они обнимались, целовались, смеялись, курили и потягивали разбавленную спиртным кока-колу. Мы подошли к первой из нескольких закрытых кабинок, очень похожих на ту, в которой я не так давно разговаривал у Лау И Чинга с Идой.

— В которой сидела компания Стокдейла? — спросил я лейтенанта.

Брэдфорд кивнул в сторону средней, и я сделал изящный жест в сторону двери. Он вошел внутрь, я последовал за ним и закрыл дверь.

Стены были розовыми и голыми, за исключением маленькой пластинки с золотым драконом на черном фоне, которая висела слева. Расположенное напротив двери окно выходило на стоянку автомобилей. В центре небольшого обеденного стола стоял китайский подсвечник, в дешевом исполнении.

— Значит Талия была здесь, — сказал я, — когда вы зашли, разыскивая ее.

— Я ее не искал. — Он пожал плечами, сделал глоток из стакана. — Она просто уже была здесь, когда я сунул голову в дверь. Вы же знаете, что я разговаривал с друзьями, переходил от столика к столику, по всему клубу.

— Думаю, вы заметили, в каком плохом настроении была Талия, — сказал я. — И насколько она была пьяна.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вы были озабочены ее поведением. Вы знали, что с тех пор, как вы ее бросили... я предполагаю, что это вы бросили ее, чтобы не допустить, чтоб она бросила вас, но это всего лишь предположение... она связалась с не слишком достойным парнем.

Он сделал шаг ко мне.

— Предполагается, что вы помогаете Томми Мэсси.

— Предполагается, что вы его друг. Я не один из тех, кто трахал Талию.

Он кинулся на меня. Справедливости ради должен заметить, что он, вероятно, был немного пьян. Я легко увернулся и нанес ему удар в живот правой. Он согнулся пополам, автоматически выронив стакан — он разбился о левую стену, залив дракона, — встал на четвереньки и пополз, как собака, его вырвало. Он изрыгнул из себя в основном пиво, но примешались и какие-то остатки ужина, и от этого немедленно распространилась ужасающая вонь.

Я подошел к окну и открыл его, ветерок занес в комнатку свежего воздуха.

— В чем было дело, Джимми? Ты хотел, чтобы Талия бросила своего приятеля-туземца, музыканта, и вернулась к тебе? Или ты просто хотел, чтобы она вела себя более пристойно?

Он все еще стоял на четвереньках.

— Ты дерьмо. Я убью тебя, ты дерьмо...

Я подошел к нему.

— Знаешь, Джимми, мне наплевать на твои похождения и на чувство военно-морской гордости. Поэтому меня нисколько не заботит, шел ты за Талией, чтобы снова забраться к ней в трусы или просто образумить.

Он злобно посмотрел на меня и, тяжело дыша, схватился за живот.

— По... пошел ты.

Я пнул его в бок, и он вскрикнул, но снаружи никто ничего не услышал — слишком много шуму, смеха и музыки трио Джорджа Ку.

— Ты шел за ней, Джимми. Настало время рассказать правду. Что ты видел?

В этот момент он поднялся с пола, бросился на меня и, разбросав стулья, опрокинул на жесткий деревянный стол. Я лежал на нем, словно поданное к обеду блюдо, а Брэдфорд прыгнул сверху, нашел мою шею и, впиваясь ногтями в кожу, принялся душить. Глядя на его покрасневшее лицо, можно было подумать, что это он умрет сейчас от удушья.

Я попытался ткнуть его коленом в живот, но он увернулся, изогнувшись всем телом, тогда я достал из подмышки свой девятимиллиметровый и ткнул дулом Брэдфорду в шею. Глаза у него расширились, лицо побелело, и мне не пришлось просить его отпустить меня. Он сделал это сам, слез с меня и попятился. Но я тоже встал, ни на секунду не отводя от его горла больно давившее дуло пистолета.

Теперь мы стояли лицом друг к другу, только его голова была задрана кверху, а глаза смотрели на меня и на пистолет у его шеи.

Я слегка ослабил давление и отступил на полшага, и Брэдфорд облегченно вздохнул, как раз перед тем, как я заехал ему дулом. Он упал на одно колено, застонав, только что не заплакав. Я оставил у него на щеке хорошую царапину, которая превратится в шрам и каждый раз, когда он будет бриться, станет напоминать обо мне.

— Ну ладно, я не машина, обученная убивать, как вы, лейтенант, — сказал я. — Я всего лишь парень из чикагских трущоб, которому платят за то, чтобы он ловил карманников и прочих воров, и который учился убивать — жестоким образом — на улице. Вы готовы рассказать мне, что случилось в ту ночь или вы предпочитаете уйти на пенсию по инвалидности, после того как я отстрелю вашу чертову коленную чашечку?

Тяжело дыша, он сел на пол. Казалось, что вот-вот заплачет. Я вытащил из кучи поваленных стульев один и сел, не наводя на лейтенанта пистолет, но небрежно им поигрывая.

— Меня... меня Талия больше не интересовала. Она... — Он проглотил комок и поднес палец к виску. — ...у нее не все дома, понимаете? После того как я с ней порвал... вы правы, это я ее бросил... она начала выставлять свою распущенность напоказ, связалась с этим пляжным мальчиком... его зовут Сэмми, он был в тот вечер в «Ала-Ваи», вы знали об этом?

— Да. У Сэмми есть фамилия?

— Мне она неизвестна. В любом случае, стали говорить о том, что она спит со всяким цветным сбродом, а когда Рэй Стокдейл назвал ее шлюхой и она его ударила, я понял, что дела и вправду совсем плохи.

— Поэтому вы и пошли за ней.

— Не сразу. Пара ребят остановила меня поболтать. Поэтому она уже ушла, когда я спустился вниз, но я ее высмотрел и пошел следом. Она шла быстро, не желая ни видеть меня, ни разговаривать, старалась уйти подальше вперед.

— Вы шли за ней по Джон-Эна-роуд.

— Да, мимо парка Вайкики. Она была взбешена, не хотела со мной говорить... Честно говоря, я думал, что эту историю с Сэмми она задумала для того, чтобы вернуть меня, заставить ревновать.

Глядя на него — кровь на лице, белый полотняный костюм испачкан рвотой, — я подумал, что вел себя не очень-то хорошо.

— Она почти бежала и намного оторвалась от меня, а мимо проезжали какие-то ребята на туристском автомобиле...

— На «форде-фаэтоне»?

Он отрицательно покачал головой, пожал плечами.

— Не знаю. Я не обратил внимания. Поклясться не могу. По правде говоря, я и сам был немного пьян. Я не заметил, что верх у машины рваный и хлопает. В общем эти парни, ниггеры, не знаю, сколько их было, двое или трое, кружили вокруг Талии, и один из них что-то крикнул ей из окошка. Не знаю, что именно, вы же знаете, как говорят цветные — «Эй, малышка, хочешь пойти на вечеринку?» Мне показалось, что один из них сказал: «Эй, красотка, хочешь выпить?» Что-то в этом роде.

— И как отнеслась к этому Талия?

— Э... вы должны понять, пока мы шли, я все твердил ей, что она попадет в беду, болтаясь со всяким сбродом, я имел в виду, что она трахалась с этим ниггером Сэмми, вы можете себе представить? Думаю, чтобы досадить мне, она сказала: «Звучит заманчиво» или что-то в этом роде. Не знаю, что она сказала.

— Но она была согласна.

— Да. Они, наверно, решили, что она проститутка. Знаете, там же район красных фонарей.

— Знаю. Продолжайте, Джимми.

— Ну, в общем, она обернулась ко мне и, знаете что сделала? Высунула язык. Как маленькая девчонка. Вот же сучка. Тогда машина остановилась, и вышли два или три ниггера, а Талию уже развезло от выпитого, так что они вроде как повели ее к машине, ну я и махнул в ее сторону руками, сказал, мол, черт с тобой, и повернул в обратную сторону.

Я сел прямо.

— Это были ребята Ала-Моана, Джимми? Это были Хорас Ида, Джо Кахахаваи?..

— Возможно.

— Возможно?

Он скривился.

— Может быть. Черт, я не знаю, я не обратил внимания на эту свору мерзких ниггеров! Как, к дьяволу, я мог их различить?

— Поэтому ты просто пошел прочь.

— Да. Я... и... э... да, я просто пошел прочь.

— Что?

— Ничего.

— Ты еще что-то собирался сказать, Джимми. Закончи свой рассказ.

— Он закончен.

Я поднялся и взглянул на него сверху вниз, держа девятимиллиметровый в руке уже не так небрежно.

— Что еще ты видел? Ты видел борьбу, да?

— Нет! Нет, не... не совсем.

Я пнул его по ботинку.

— Что, Джимми?

— Я услышал, как она... не знаю, взвизгнула или, может, вскрикнула.

— И ты обернулся, и что ты увидел?

— Ну, они вроде как... тащили ее в машину. Похоже было, как будто она передумала. Может, сказав, «да, ребята», она сделала это напоказ, чтобы привлечь меня, а когда я повернулся и пошел, она захотела отделаться от ниггеров... а они не понимают, когда говорят «нет».

— И они затащили ее в машину и уехали. И что ты предпринял, Джимми?

Мы оба знали ответ. Мы оба знали, что он не пошел и не сообщил о похищении ни Томми, ни в полицию, ни кому-нибудь еще.

Но я все равно еще раз спросил его:

— Что ты сделал, Джимми?

Он сглотнул.

— Ничего. И пальцем не шевельнул. Я подумал... что она была глупой сучкой и дрянной шлюшкой — и черт с ней! Пусть... пусть получит то, что заслужила.

— И это то, что она получила, Джимми?

Он заплакал.

— Думаешь, старина Джо Кахахаваи получил то, что заслужил, Джимми? — Я засмеялся. — Знаешь, о чем я подумал? Что рано или поздно мы все получим по заслугам.

— Не... не... не говорите никому.

— Постараюсь, — сказал я, убирая пистолет назад в кобуру и почти жалея несчастного ублюдка. Почти.

В таком виде я его и оставил — сидящим на полу и плачущим, он закрыл лицо руками и, хлюпая носом, глотал свои сопли.

Продымленный воздух переполненного шумного клуба показался мне чертовски чистым.

Глава 18

Никаких последствий суда в Гонолулу на удивление не наблюдалось. На случай беспорядков начальник полиции удвоил число пеших патрулей и вооружил дежурные машины автоматами и слезоточивым газом. Кто, по расчетам начальника полиции, собирался взбунтоваться, было не совсем ясно, поскольку туземное население было вполне удовлетворено вердиктом о непредумышленном убийстве, а белые вряд ли восстали бы против самих себя. Адмирал Стерлинг пошумел о том, что «с этого момента рассматривает Гавайи как чужую территорию», а группа жен морских офицеров объявила бойкот заведениям, в которых работали члены жюри присяжных. На это все и кончилось. Но дома тропический ураган трепал купол Белого дома. Конгресс и президент Гувер были завалены письмами, телеграммами, петициями, разгневанные вердиктом американцы одолевали их звонками со всей страны. Газеты Херста подогревали скандал, день за днем помещая на первых страницах требования привезти обвиняемых по делу Мэсси домой и «обеспечить им защиту, достойную американского гражданина».

— Мы можем записать в свой актив, — сказал мне Лейзер, — что губернатор Джадд получил петицию от обеих палат конгресса с просьбой освободить обвиняемых. Сто тридцать с чем-то подписей.

Мы сидели за маленьким круглым столом в баре Кокосовой лужайки. Была первая половина дня, восточного персонала в красных куртках было больше, чем посетителей.

— Если на Капитолийском холме хотят простить наших клиентов, — отозвался я, потягивая кока-колу, сдобренную ромом из моей фляжки, — почему они не заставят Гувера это сделать?

Лейзер, чувствовавший себя непринужденно в голубой шелковой рубашке с открытым воротом, сделал глоток чая со льдом и лениво улыбнулся. То ли это дело, то ли благотворное воздействие местного климата несколько притушили его неиссякаемую энергию.

— У президента нет законной власти, Нат, миловать кого-то в территориях.

— Значит, дело за губернатором. Лейзер кивнул.

— А тем временем в коридорах власти сенаторы и представители, обгоняя друг друга, торопятся представить билли о помиловании... не говоря уже о возрождении интереса к усилиям отдать Гавайи под военное правление.

— К. Д. поставил губернатора в трудное положение.

— Джадда не так-то легко столкнуть, — заметил, подняв бровь, Лейзер. — При нашей первой встрече он сказал, что его не смогут шантажировать безответственные, гоняющиеся за сенсациями газеты, издаваемые на материке.

— Херст? Сенсации? Безответственность? Забудьте об этом. — Я допил коку с ромом. — Вы сказали «при первой встрече».

— Мы снова встречаемся сегодня вечером. Дэрроу надеется, что до этого вы успеете что-нибудь сообщить ему по делу Ала-Моана.

Ни Дэрроу, ни Лейзеру я не рассказал историю Брэдфорда. Я все еще надеялся сначала заловить Сэмми.

— Скажите К. Д., что завтра я приду к нему на ленч к Янгу. Увидим, что мне удастся накопать.

Краем глаза я уловил отблеск светлых волос и посмотрел в ту сторону. Это была Изабелла в белом летнем платье с морским поясом и морской шляпке. Она стояла, кого-то высматривая. Возможно, меня, потому что, когда ее глаза остановились на мне, она расцвела улыбкой, от которой еще больше похорошела, и быстро пошла к нам.

— Я думал, что у вас все кончено, — прошептал Лейзер.

— Я тоже, — признался я.

— Я как раз собирался уходить, — чуть улыбнувшись сказал Лейзер, поднялся и вежливо кивнул Изабелле. — Мисс Белл. Вы, как всегда, очаровательны.

— Надеюсь, я вас не прогнала, — сказала она.

— Нет, нет. Через несколько минут у меня встреча с мистером Дэрроу.

Ее лицо приняло серьезное выражение.

— Вы собираетесь не допустить Томми и миссис Фортескью до тюрьмы, да?

— Мы предпринимаем все усилия, — сказал он. — Нам нужно включить в сделку и матросов.

Она озабоченно всплеснула руками.

— Разумеется, их я тоже имела в виду.

— Разумеется, — сказал он, еще раз кивнул и ушел.

Я встал и отодвинул для нее стул. Ее личико в форме сердечка, в безупречной рамке коротких светлых волос просияло, обратившись ко мне. Запах ее «Шанели номер пять» распространился, как островной ветерок и защекотал мне ноздри. В мозгу у меня промелькнуло воспоминание — пляж, ее лицо, глаза закрыты, приоткрытый в экстазе рот.

С той ночи мы так и не разговаривали.

— Ты меня избегал, — сказала она, когда я уселся.

— Нет, я работал.

— Я хочу, чтобы ты кое-что узнал.

— В самом деле? И что же это?

Она улыбнулась совсем по-девичьи, наклонилась вперед и, тронув меня за руку, прошептала:

— У меня гостит подружка.

— Какая подружка?

— Ну... моя подружка. Которая приходит ко мне каждый месяц.

— О. Вон какая подружка.

Значит она все-таки не забеременела от еврейского парня.

— Уверена, ты почувствовал облегчение, — сказала она.

— Уверен, ты тоже.

Ее улыбка исчезла, взор потупился.

— Я... я наговорила жестоких слов.

— Не думай об этом.

— Ужасно жестоких слов.

— Да, и я тоже.

Она посмотрела на меня полными слез глазами.

— Я тебя прощаю. А ты прощаешь меня?

Она была непробиваемо глупа, набита предрассудками. Но она была очень мила, а под белым летним платьем прятались две самые совершенные женские грудки, которые мне довелось встретить на своем беспорядочном мужском веку.

— Ну конечно, прощаю, — сказал я.

— Ты занят?

— Не сейчас.

— Мы могли бы подняться наверх, ко мне или к тебе...

— Но будет ли это удобно, пока у тебя гостит твоя «подружка»?

Она раздвинула свои губки чуть больше, чем то требовалось для разговора, провела по ним розовым язычком и произнесла:

— Существует много способов хорошо провести время.

— Ну что ж, — отозвался я.

К нам направлялся восточный официант.

— Будешь что-нибудь пить или есть, до того как уйдем наверх? — спросил я.

Она покачала головой, одарив меня похотливым взглядом.

— Если мы что-нибудь захотим, всегда можно заказать в номер.

Официант остановился рядом со мной, и я сказал:

— Пожалуйста, счет.

— Э, мистер Геллер... в холле вас ждет китайский господин.

Это был Чанг Апана, стоявший с панамской шляпой в руках. Вид у него был печальным, и рядом с высокой пальмой в кадке он казался совсем маленьким. Я отправил Изабеллу наверх, в ее комнату, рассудив, что задержусь недолго.

— Есть новости, — кланяясь, сказал Чанг. — Мы можем уединиться?

На веранде Кокосовой лужайки мы нашли столик с видом на ухоженный газон отеля, на котором росли пальмы и буйствовали цветы. Большая часть посетителей предпочитала Веранду прибоя с видом на океан. Мы с Чангом были одни, если не считать игравших в бридж женщин, которые сидели далеко от нас.

— Детектив Джардин попросил сообщить, — сказал Чанг, — что Сэмми больше не числится среди членов оркестра Джо Кроуфорда на Мауи.

Я нахмурился.

— А что стало с Сэмми?

— Полиция Мауи любезно провела расследование. Сэмми, у которого, похоже, нет фамилии, больше нет на островах.

— И где же он?

— Полагают, что в Калифорнии. В Лос-Анджелесе. Мы только что связались с полицией Лос-Анджелеса. Пока еще рано для ответа.

— Проклятье. Это была единственная надежная ниточка, ведущая ко второй компании...

Чанг вздохнул и опустил глаза.

— Это не так. Есть другая ниточка.

— Что?

Он медленно покачал головой.

— Мне стыдно, что я скрываю информацию от брата полицейского.

— Ну же, Чанг... выкладывайте. Эта проститутка в Квартале Москитов что-то вам рассказала! Что?

Он снова вздохнул.

— Пожалуйста, поймите, Нат. На Гавайях изнасилование белой женщины исключение, а не правило. Что бы ни говорили газеты на материке, что бы ни говорил адмирал Стерлинг, это редкость на Гавайях.

— Что вы хотите сказать?

— Хочу сказать, что цветным, в последний раз на моей памяти изнасиловавшим белую женщину, был заключенный, которого разыскивает Джардин.

— Да, та перелетная птичка, которую выпустили под Новый год за спиртным и которая так и не вернулась.

Чанг согласно кивнул.

— Белую женщину, которую он изнасиловал, он схватил ее недалеко от Ала-Моана.

Я выпрямился.

— На карантинной станции для животных?

— Нет. Но очень близко. И поведение слишком похоже.

— Вы хотите сказать, что этот парень может быть реальным подозреваемым в деле Ала-Моана? — Я поудобнее уселся на плетеном стуле, усмехнулся. — Ваши ребята наверняка давным-давно все это проверили! И где же, ради всего святого, был этот ублюдок в ночь, когда напали на Талию?

— Мы действительно проверили, — сказал Чанг, — он был в тюрьме. Помогал приводить в исполнение смертный приговор.

— О! Что ж, это весьма надежное алиби.

— Плохое алиби, — с презрением произнес Чанг. — Не выдерживает проверку на время. — Он наклонился вперед, поднял указательный палец, слегка им погрозил и улыбнулся так, что глаз практически не стало видно. — Если убийца и насильник может выйти из тюрьмы под Новый год, почему он не может сделать то же самое двенадцатого сентября?

— Вот дерьмо, — только и сказал я. — В тюрьме Оаху настолько свободные порядки?

Он опять кивнул.

— Да. Начальник тюрьмы Лейн, недавно его заменили, посылал осужденных на муниципальные работы в окрестностях Гонолулу. Говорят, что заключенный, не вернувшийся с работ к шести вечера, оставался на улице и лишался обеда.

— Какой суровый начальник.

И снова он опустил глаза.

— Все эти тюремные вольности хорошо известны полиции Гонолулу. Мне стыдно за плохую работу полиции, которая не отработала такую очевидную версию. Естественно, на допросах служащие тюрьмы Оаху лгали, чтобы покрыть собственные прегрешения.

— Но тем не менее в канун Нового года они снова выпустили этого мерзавца! Если они догадывались, что скорее всего это он изнасиловал Талию, почему они...

Чанг глянул на меня, как ножом полоснул.

— Они дали ему сбежать по-настоящему, чтобы он унес с собой свою вину. Вспомните — заключенные обычно возвращаются, когда их отпускают под честное слово. А Лайман не вернулся.

— Так вот что сказала вам проститутка в Квартале Москитов!

Он мрачно кивнул.

— Пожалуйста, примите извинения. Слова проститутки поразили старика, как удар камнем.

— Ничего, — пожал я плечами. — Думаете, я ни с чем подобным не сталкивался у себя в полицейском управлении Чикаго? Достаточно грязи, чтобы стыдиться, что принимаешь в этом участие.

Я и правда кое-что сделал.

Едва слышно, так что шелест пальм почти заглушил его слова, Чанг сказал:

— Говорят, что Лайман все еще на островах.

— Откуда вы знаете, что он не перебрался, как Сэмми, на материк?

Чанг покачал головой.

— Он где-то на островах, затаился. Ему помогают прятаться, защищают его, потому что боятся его. Он большой злой ублюдок, и они не хотят его сердить.

— С чего мы начнем? Это все равно что искать иголку в стоге сена.

— Иголка находится, когда на стог садится толстый человек. — Он порылся в кармане. — Познакомьтесь с Дэниелом Лайманом.

Чанг передал мне полицейский снимок Лаймана — пустые глаза, оспины, нос картошкой, квадратная челюсть, угловатые черты лица. В моем смехе не было никакого веселья.

— Что ж, надо сесть на этого сукина сына как можно скорее... и когда же это случится, если учесть, что с этой задачей не справились ни Джардин, ни майор Росс, ни вся чертова гавайская полиция? Месяца через четыре?

Маленький человечек с лицом, напоминающим череп, улыбнулся.

— Вы забыли только одно, Нат... главную причину, по которой они его не нашли.

— Какую же?

— Его не искал Чанг Апана.

* * *

Клуб «Ала-Ваи Инн», как обычно, был весь в дыму, звучала привычная сладенькая музыка. Согласно приколотому у входа объявлению, трио Джорджа Ку давало сегодня свое последнее выступление. Внутри мой приятель швейцар сообщил, что ему очень жаль, но Сэмми пока не появлялся.

— Знаю, — сказал я.

Чанг Апана держался рядом со мной. Войдя в клуб, он не снял своей панамской шляпы и не промолвил пока ни слова. Присутствие Чанга явно оказалось для Джо неожиданностью, он узнал полицейского и занервничал.

Тут Чанг заговорил:

— Сэмми на материке.

Джо ухмыльнулся, кивнул и запоздало поздоровался:

— Ваш приход большая честь для «Ала-Ваи Инн», детектив Апана.

— К вашим услугам, — сказал Чанг, кивая в ответ.

— Джо, — сказал я, — в последнее время ты видел других ребят из оркестра Джо Кроуфорда?

Он с беспокойством посмотрел на меня.

— Вы не собираетесь разгромить еще одну комнату, мистер Геллер?

— Я, кажется, возместил ущерб. — Достав из кармана пятидолларовую бумажку, я небрежно помахал ею. — Ты видел кого-нибудь?

Он дернул головой.

— Вы тогда говорили о десятке, босс...

— Сэмми стоил десятки, — сказал я. — А этого стоит, по-моему, дружок Сэмми.

Чанг выступил вперед и вырвал у меня из рук пятидолларовую купюру. Меня это удивило, Джо тоже. Чанг нахмурился как-то не по-доброму. Он обернулся в сторону швейцара.

— Никаких денег. Говори.

Джо попятился от маленького китайца, подняв руки, словно сдавался. Забавно было наблюдать, как здоровый бугай, который наверняка подрабатывал тут вышибалой, отступал под взглядом мешка костей наилегчайшего веса.

— Э-эй, босс, я счастлив помочь. Тут сидит парень, друг Сэмми, он как раз здесь...

Мы с Чангом переглянулись.

— ...вам надо с ним поговорить, он наполовину француз, наполовину таитянин... я вам покажу. Я рад помочь полиции.

— Спасибо, — сказал Чанг, возвращая мне пять долларов. — Имя?

Имя парня, во всяком случае, так к нему обращались, было Таити. Хилый, тощий как жердь, синяя с желтыми и белыми цветами рубашка, тонкие ножки в светло-коричневых брюках — он стоял рядом с эстрадой один и, раскачиваясь под музыку, напевал и улыбался, держа в руке стакан, во рту у него, чувственном, женственном, торчала сигарета. Я дал ему двадцать — двадцать два года. Его темное узкое лицо с выступающими скулами было почти приятным, длинные темные ресницы загибались кверху. Когда я подошел к нему, он улыбнулся, словно подумал, что я приглашу его на танец.

— Тебя зовут Таити?

— Это я, — подтвердил он, затянувшись сигаретой и выпустив клуб дыма. — А как тебя зовут, красавчик?

В этот момент он увидел Чанга. Веки опустились, как шторы, и он звучно сглотнул.

— Я ничего не сделал, — сказал он, делая шаг назад.

— Иди на веранду, — сказал Чанг.

Таити проглотил комок в горле и кивнул.

Танцевальная площадка выходила прямо на лужайку, которая вела к каменистому берегу зловонного канала. Когда в «Ала-Ваи» бывало много народу, парочки выходили прямо на эту лужайку. Сегодня народу было не слишком много, и лишь несколько пар стояли там, держась за руки и любуясь ломтиком луны, который отражался на блестящей поверхности вонючего канала.

Когда мы вышли наружу, трио Джорджа Ку как раз сделало перерыв, так что нам не пришлось перекрикивать музыку. Чанг взял Таити за руку и повел к дощатому столу, стоявшему рядом с тростниковым забором, который отделял клуб от соседнего владения. Мы разместились под маленькой пальмой, там, где кончалась трава и начинался крутой каменистый спуск к плещущей воде.

— Прекрасная ночь для плавания, — любезно проговорил Чанг.

— Я ничего не знаю, — сказал парень.

— Ничего не знаешь? — переспросил я. — Совсем ничего? Даже своего имени?

— Филип Кемп, — сказал он.

— Ты знаешь парня по имени Сэмми, Фил?

Он взглянул вверх, покачал головой, снова затянулся сигаретой, посмотрел вниз, опять покачал головой.

— Я знал, я знал, я так и знал...

— О чем знал? — спросил Чанг.

— Неприятности, с Сэмми всегда были одни неприятности, слишком много шума, слишком много девочек... — Потом задумчиво добавил: — Но на гитаре он играет, как Бог.

Я положил ему на плечо руку.

— Он уехал на материк, верно, Фил?

— Мне не нравится это имя. Зовите меня Таити, ладно? Мне нравится, когда мои друзья так меня называют.

Не убирая руки с его плеча, я кивнул на стакан.

— Что там у тебя, Таити?

— Немного коки. Немного водки.

— Попробуй это. — Я убрал руку, достал из кармана фляжку и наполнил его стакан почти до краев. — Глотни-ка.

Он так и сделал. Глаза у него расширились. Он даже позволил себе улыбнуться.

— Ух ты! Шикарная вещь.

— "Бакарди". Настоящий.

— Отличный. Послушайте, ребята... господа... детектив Апана, мы не встречались, но я видел вас. Все что я знаю о Сэмми, я вам уже сказал.

— Нет, — произнес Чанг и схватил Таити за запястье той руки, в которой он держал сигарету.

Чанг сдавил посильнее, пальцы Таити разжались и сигарета выпала, рассыпав в темноте оранжевые искорки.

— Для Сэмми тут стало жарковато, — сказал я, — верно? И он снарядился в Город Ангелов.

Чанг отпустил запястье.

Тяжело дышавший Таити кивнул, в глазах его застыло уныние.

— Значит, это мы выяснили, — сказал я. — Но я хочу знать, почему Сэмми стало слишком жарко на островах?

— Он боялся, — сказал Таити. — Мы... разговаривали в гостинице, на Мауи... это было в январе... у него было оружие, револьвер. Он боялся, что один его дружок может ему навредить.

— Навредить? — переспросил я.

— Убить.

— Что за дружок?

— Не могу сказать. Я тоже боюсь.

— Лайман, — сказал Чанг.

Глаза Таити снова расширились.

— Вы знаете!

— Что сказал тебе Сэмми? — спросил я. — Что Сэмми знал о Дэниеле Лаймане?

Таити закрыл лицо рукой.

— Лайман страшный тип. Он и меня убьет. Я не могу вам сказать.

— Можем поговорить в управлении, — предложил Чанг.

Темные глаза сверкнули.

— Ну да, как же! Послушайте, я скажу, что сказал мне Сэмми... но не спрашивайте у меня, где Лайман. Я не скажу. Что бы вы ни делали.

Я посмотрел на Чанга, Чанг посмотрел на меня: нас заинтересовал выбор слов Таити... он, похоже, говорил, что знает, где находится Лайман...

— Прекрасно, — сказал я. — Что сказал тебе Сэмми?

— Это кое-что... важное.

— Мы знаем.

Его красивые глаза сощурились, ресницы затрепетали.

— Знаете, кто чистил банан Сэмми?

Я кивнул.

— Талия Мэсси.

— И правда знаете...

— Да. И Сэмми был здесь, в «Ала-Ваи», в ту ночь, когда якобы было совершено нападение на Талию Мэсси.

Чувственный рот искривился.

— Никаких якобы.

Он, похоже, ждал, чтобы его поощрили, поэтому я сказал:

— Расскажи нам, Таити.

— Сэмми сказал, что она была немного пьяна, навеселе. Подошла к нему, когда он стоял у двери, и сказала, что хочет подышать воздухом, ну, знаете, прогуляться под луной.

Она сказала Сэмми, что он может пойти с ней, но пусть только немного выждет, для приличия, понимаете? Они собирались пойти в один из этих домов, где комнаты сдаются на час, неподалеку от Форта де Рассей, и где солдаты употребляют своих островных красоток. Ну, Сэмми ждал, для приличия, только тут он увидел того морского офицера, который был у Талии в любовниках... не знаю, она его вышвырнула или он ее... ну, в общем, Сэмми знал, что у нее с ним была связь, и когда этот парень потащился за ней, Сэмми, я думаю, ну, заревновал.

— Сэмми заговорил с этим офицером? — спросил я. — Попытался остановить его или...

— Не. Для этого Сэмми был слишком умный или слишком трусливый или уж не знаю что. Ну он вроде как довольно долго шел за этим офицером, пока офицер не догнал Талию, только он не совсем ее догнал. Офицер просто шел за ней. Они ссорились, ну, как любовники ссорятся. Ну Сэмми и подумал, может, плюнуть да и пойти оттуда, да тут увидел, как мимо проехала машина с парусиновым верхом, в ней сидели ребята, ребята, которых Сэмми узнал или подумал, что узнал.

— Он узнал их или не узнал?

— Узнал, но подумал, что это, наверно, кто-то другой, пока не подошел поближе и не увидел, что это точно они, его приятели, два отчаянных парня, которые должны были находиться в тюрьме.

Чанг сказал:

— Дэниел Лайман и Луи Каикапу.

Таити кивнул.

— Эти двое отчаянные ребята. Но Сэмми с ними раньше выпивал, ходил по бабам, они были его дружками, но должны были быть в тюрьме Оаху. Лайман за убийство во время ограбления, а Каикапу, он тоже вор. В общем, когда Сэмми понял, что это они, он понял, белая женщина попала в переплет. Они ехали и свистели ей, и говорили, ну, вы знаете: «Хочешь прокатиться, малышка?» или «Хочешь бананов и сливок, крошка?»

Да, в ту сентябрьскую ночь очистили достаточно бананов.

Таити достал из кармана рубашки сигареты, пачку «Кэмела».

— У кого-нибудь есть спички?

Нашлись у Чанга, который воспользовался моментом и тоже закурил. Таити жадно затянулся, словно человек в пустыне, который в первый раз за много дней смог напиться. Выпустил дым, который развеял легкий ветерок. Он немного дрожал. Я дал ему успокоиться. Не сводя глаз с нашего свидетеля, Чанг сосал свою сигарету, как ребенок, который тянет через соломинку густой солодовый напиток.

— Как отреагировала на их призывы Талия? — спросил я.

— Как будто ей понравилось, — сказал Таити. — Она ответила: «Конечно! Хоть сейчас, мальчики!», ну и всякое такое. Она вела себя, как шлюха, и зря, потому что на этой улице, знаете, ошиваются только дешевки.

— Что сделал офицер?

— Ничего. Сэмми подумал, что она, должно быть, повела себя так, чтобы разозлить своего дружка или чтобы он стал ревновать, потому что он повернулся и пошел обратно.

— Он столкнулся с Сэмми?

Таити отрицательно покачал головой.

— Он не заметил Сэмми. Сэмми был для него просто еще одним местным на дороге. В этом районе полно всяких забегаловок, магазинчиков, парикмахерских и всякого другого, всегда кто-то крутится поблизости.

— И что сделал Сэмми?

— Он подошел поближе и сказал: «Эй, бык, давай, оставь ее».

— Кого он назвал Быком? Лаймана или Каикапу?

Таити пожал плечами.

— Да любого. В машине был еще третий парень, Сэмми его не знал, филиппинец. Понимаете, на островах говорят «бык», как у вас обращаются «Мак» или «Джо», или «приятель», или «эй, ты». Понятно?

Я кивнул.

— Не знаю, что сделал Сэмми, но он подошел и попытался помочь ей, заговорил с ней, хотел убедить своих друзей, чтобы они ее отпустили. Думаю, тогда она уже тоже испугалась и передумала ехать с ними, если вообще собиралась. Может, она просто заигрывала, чтобы позлить своего офицера, это Сэмми так думает, может, просто была пьяная. Черт, не знаю, меня там не было...

— Продолжай, — сказал я, потрепав его по плечу. — Ты все хорошо рассказываешь.

Дрожащей рукой он поднес сигарету ко рту, затянулся несколько раз подряд и выдохнул дым, как человек, который курит свою последнюю сигарету.

— В общем, Сэмми сказал, что они его оттолкнули, схватили ее и затащили в машину, и уехали. Это все.

— Все, что видел Сэмми? Все, что он сделал?

— Да... а когда под Новый год Лайман и Каикапу сбежали, ну, или ушли, из тюрьмы и снова начали действовать вдвоем, Сэмми занервничал, по-настоящему занервничал. После этого он уже ни разу не возвращался на Оаху. А на Мауи, как я сказал, раздобыл револьвер. Играл для Джо Кроуфорда, а потом возвращался в отель и сидел в номере. Он был рад, когда схватили Каикапу и снова засадили в тюрьму, но по-настоящему он боялся Лаймана. Когда копы так и не смогли поймать Лаймана... — он с тревогой взглянул на Чан-га, — ...не обижайтесь, детектив...

— Не обижаюсь, — сказал Чанг.

— ...в общем, Сэмми наконец сел на пароход до материка, вот и все.

У трио Джорджа Ку закончился перерыв, и они снова заиграли, соединяя приглушенные звуки гитары и высокие переливы гармоники, которые разносились над водной гладью.

— Это все, что я знаю, — сказал Таити. — Надеюсь, я помог вам, ребята. Ничего не надо мне платить, ничего такого. Просто я хочу быть хорошим гражданином.

— Где Лайман? — спросил Чанг.

Голос звучал спокойно, но об него можно было порезаться.

— Не знаю. Откуда мне знать?

— Ты знаешь, где Лайман, — произнес Чанг. — Ты сказал, что знаешь.

— Я не говорил...

Я положил руку парню на плечо и сжал его, легонько — по-дружески, почти с любовью.

— Детектив Апана прав. Ты сказал, что не скажешь, где он, что бы мы ни делали. Это означает, что ты знаешь, где он.

— Нет, нет, вы, ребята, не так меня поняли...

— Где Лайман? — снова спросил Чанг.

— Не знаю, клянусь могилой матери, я даже не знаю этого ублюдка...

Я убрал руку с его плеча.

— Я могу дать тебе денег, Таити. Может, даже пять долларов.

Это его заинтересовало. Темные глаза сверкнули, но полные, женственные губы оттопырились.

— В могиле деньги не нужны, — сказал он.

Фраза совсем в духе Чанга.

— Где Лайман? — спросил Чанг.

— Нет, — сказал он и затянулся. — Нет.

Не успел я и глазом моргнуть, как Чанг выбил сигарету из руки Таити, она отправилась в воду и зашипела.

— В следующий раз я спрошу, — сказал Чанг, — в заднем помещении управления.

Таити закрыл лицо руками, он трясся, может, плакал.

— Если он узнает, что я вам сказал, — проговорил он, — он меня убьет.

И рассказал нам.

Глава 19

В скудном свете луны самострой вдоль бульвара Ала-Моана выглядел точно так же, как лачуги в тех местах, откуда я приехал, но за несколькими существенными различиями.

Подобные городки в Чикаго были как бы маленькими городами внутри большого, сообществами в миниатюре. Там жили нищие, но гордые семьи, от которых отвернулась удача, и селились они в хибарах, которые довольно упорядоченно располагались вдоль «улиц». В грязи прокладывались дорожки, вокруг горделивых в своей убогости сооружений сажали кусты и деревья, чтобы хоть как-то украсить бедный ландшафт. В мусорных контейнерах день и ночь горел огонь, зимой отгоняя холод, а в остальное время года — москитов.

На Ала-Моана тоже росли кусты и деревья, однако дикие пальмы и заросли кустарника обусловили беспорядочность россыпи лачуг, собранных из картона, высохших пальмовых листьев, сплющенных жестянок, кусков гофрированного железа, остатков пиломатериалов, упаковочных ящиков и всякого другого хламья. Никаких костров в мусорных контейнерах — даже в самую холодную ночь в этом нет необходимости, а москиты повывелись после осушения пригородных болот и болотистой местности вдоль Ала-Ваи.

Мы с Чангом Апаной сидели в его модели Т, стоявшей у дороги. Перед нами было припарковано еще несколько автомобилей, что показалось мне нелепостью. Что же за люди здесь жили, что могли позволить себе «форд»?

Естественно, я все не так понял...

— Эту деревню построили местные жители, — сказал Чанг. — Но пару лет назад власти заставили нас выгнать их.

Я слышал шум прибоя, но океана не видел, он был скрыт кустами, росшими вдоль другой стороны дороги.

— А почему вы ее не разрушили, не очистили землю?

Чанг пожал плечами.

— Полиция этим не занимается.

— А кто же тогда?

— Так и не решили.

— А кто сейчас здесь живет?

— Никто. Но в этих хибарах обитают торговцы контрабандой, сутенеры, проститутки, им удобно для их дела.

Я понял. Это был один из тех районов города, на который полиция смотрит сквозь пальцы — либо из-за взяток, либо из соображений здравого смысла. В конце концов этот город живет за счет туризма и денег военных, поэтому у покровителей должна быть возможность выпить, снять девку, иначе в отпуск или в увольнительную все потянутся в другие края.

— Тем не менее, если верить Таити, — сказал я, — некто здесь живет.

Чанг кивнул.

Таити, который регулярно покупал в этих трущобах спиртное, сказал, что несколько раз видел Лаймана на окраинах городка, неделю или около того назад. Напуганный Таити спросил своего поставщика выпивки про знаменитого беглеца, тот сказал, что Лайман опекает здесь нескольких девочек-полукровок, чтобы сколотить деньжат и смыться с островов. Опережая майора Росса в течение последних нескольких месяцев всего лишь на шаг, прячась в разных преступных шайках, укрываясь в горах, в деревушках и в трущобах Гонолулу, которые совсем недавно мы с Чангом прочесали, Лайман приготовился к действиям.

Я тоже.

Связавшись с Джардином, а через него с майором Россом, мы решили предпринять полномасштабную облаву в районе самостроя. Но сначала решили определить, там ли Лайман. И даже тогда, если нам удастся схватить его вдвоем, — тем лучше. Меньше шансов, что он сможет уйти под шумок.

Кроме того, во время облав людей ранят, даже убивают. А мне он был нужен живым.

— Я буду держаться в тени, — сказал Чанг. — Кто-нибудь может меня узнать. Черт, кто-нибудь — да его все знают.

И я пошел туда один — со мной был только мой девятимиллиметровый. В коричневом костюме и красной рубашке, той, что с попугаями, я отправился по вилявшей между деревьев дорожке, под ногами у меня похрустывало битое стекло, шуршали фантики от конфет и прочий мусор. Роль уличных фонарей в этом хаотичном городе выполняли воткнутые в землю стволы бамбука с прикрепленными к ним факелами. Они светились в ночи, как жирные огненные мухи, окрашивая все вокруг, в том числе и лица обитающих здесь людей, в приглушенный оранжевый цвет, напоминавший о преисподней.

В моем появлении в этих местах не было ничего необычного — клиентуру здешних кварталов составляли самые разные люди. Отважные белые туристы и солдаты в гражданском, правда, в этот вечер, благодаря запрету адмирала Стерлинга на увольнительные, матросов здесь не было, местный рабочий класс с консервного завода и тростниковых плантаций и, разумеется, молодежь — подростки и двадцатилетние юнцы, беспокойные цветные ребята типа Хораса Иды и Джо Кахахаваи, и студенты — и белые, и цветные — любые особи мужского рода, мучимые жаждой или возбуждением иного рода, тоже требовавшим внимания. Так сказать, непрерывно текущий поток.

Проститутки, стоявшие прислонясь к дверям своих лачуг, являли собой пеструю тихоокеанскую смесь — японки, китаянки, гавайки и, естественно, самые разные полукровки. До боли юные девушки в шелковых саронгах с тропическим узором, плечи обнажены, босые ноги тоже обнажены ниже колена, на шее и запястьях болтаются бусы, в кроваво-красных губах зажаты сигареты, а на кукольных личиках такие же мертвые, как у кукол, глаза.

Держа изображение Лаймана в памяти, я украдкой разглядывал лица сутенеров и торговцев спиртным из местных, неприятных типов в широких рубашках и штанах. Они стояли держа руки в карманах, и неизвестно, что там было — деньги, сигареты с марихуаной или ножи и пистолеты. Мужчины с темными глазами на темных лицах, круглых лицах, овальных лицах, квадратных лицах, любых лицах, но только не улыбающихся.

В этом месте, где на продажу предлагался грех, поражало отсутствие радости.

Впереди лежала центральная площадь или что-то вроде нее, какая бывает в беспорядочно построенной деревне. Над неглубокой, выложенной камнем ямы для барбекю поднимался легкий дымок, в ней, среди тлеющих углей, стоял кофейник. Рядом, чуть не роняя изо рта сигареты, два сутенера-полинезийца играли в карты за низеньким деревянным столом, совсем не приспособленным для этого занятия. Мужчины сидели практически на корточках, особенно тот, что был повыше, широкоплечий бородатый бандит в грязной белой рубашке и полотняных штанах. У второго игрока, толстой свиньи с жидкими усами и в желто-оранжевой шелковой рубашке, подбородков было больше, чем страниц в телефонной книге Гонолулу.

Я посторонился, пропуская двух белых студентов, которые шли домой, а может, еще куда-нибудь, с двумя склянками выпивки, и чуть на кого-то не налетел. Я повернулся, это оказалась китаянка с ангельским личиком и искрой жизни в глазах.

Она спросила:

— Хочешь прогуляться вокруг света, красавчик?

Второй раз за сегодняшний вечер ко мне обращались с этим словом, к сожалению, назвавший меня так мужчина показался мне более искренним.

Я наклонился так близко, что мог бы поцеловать ее. Вместо этого я прошептал:

— Хочешь заработать пять долларов?

Красные губы улыбнулись, зубы у нее были желтые, а может, просто показались такими в свете бамбуковых факелов. От нее несло духами, это были не «Шанель номер пять», но в них присутствовало какое-то дешевое очарование. Ей было лет шестнадцать — сладостные шестнадцать, как сказал, говоря о Талии, Дэрроу. Два лезвия блестящих черных волос обрамляли ангельское личико.

— Заходи, красавчик, — сказала она.

На этот раз она произнесла свои слова от души.

Она уже было нырнула в свою лачугу, когда я остановил ее, положив ладонь на прохладную, гладкую руку.

— Мне не нужно то, что ты думаешь.

Она нахмурилась.

— Нет привязывать. Даже за пять бакса.

— Нет, — сказал я и улыбнулся. — Мне нужна информация.

— Хочешь просто говорить?

— Просто хочу поговорить, — тихо сказал я. — Я слышал, что один местный хочет уехать на материк.

Она пожала плечами.

— Много местных хотеть на материк. Разве ты не хочешь прогуляться вокруг света, красавчик?

Очень тихоя произнес:

— Его зовут Дэниел Лайман.

Снова нахмурившись, она задумалась. Потом прошептала:

— Пять долларов, я говорю тебе, где Дэн Лай Ман?

Я кивнул.

— Не говорить ему, кто говорить тебе?

Я еще раз кивнул.

— У него нрав, как у бешеной собаки. — Она погрозила мне пальцем. — Не говорить ему.

— Не говорить ему, — подтвердил я.

— Я говорю тебе, где. Не показываю. Я иду внутрь, потом ты идешь к Дэн Лай Ман.

— Отлично. Где он, к черту?

— Где, к черту, пять бакса?

Я отдал ей бумажку.

Она задрала подол саронга и засунула пятерку за подвязку, где уже торчала пачка зеленых. Она улыбнулась, заметив, что я засмотрелся на ее белые бедра.

— Нравится банк Анны Мае? — спросила она.

— Конечно. Жаль, у меня нет времени сделать еще один вклад.

Она мелодично рассмеялась и, обняв меня руками за шею, прошептала на ухо:

— Есть еще доллар? Мы идем внутрь, ты говоришь Дэн Лайман потом. Делаю тебя счастливым.

Я тихонько оттолкнул ее. Поцеловал указательный палец и коснулся кончика ее носа. Ее хорошенького носика.

— Побереги свои деньги, малышка. Поезжай на материк и найди одного мужчину, которого сделаешь счастливым.

Жизнь забилась в ее глазах, улыбнулась она не слишком-то широко, но искренне.

— Когда-нибудь я делаю это, красавчик. — Потом едва слышно прошептала: — Бородатый человек. — И кивнула в сторону двух сутенеров, игравших в карты.

Затем она скользнула в свою хижину.

Достаточно было одной бороды во все лицо, чтобы я его не узнал, этому способствовали и сумрак, и потусторонний свет факелов. Но идя к яме для барбекю, я достаточно ясно разглядел, что это он, были хорошо видны глубокие следы от оспин.

И пустые глаза Дэниела Лаймана были на месте. И много раз ломанный нос.

Я подошел и остановился около ямы для барбекю, совсем рядом с игроками.

Я обратился к жирному:

— Что в кофейнике? Чай или кофе?

Жирный оторвался от своих карт с видом Микеланджело, которому помешали в его работе над скульптурой.

— Кофе, — буркнул он.

— Можно налить? — вежливо спросил я.

Не поднимая взгляда от карт, Лайман сказал:

— Наливай.

— Спасибо.

Я дотянулся до кофейника и ухватил его за черную ручку. Как бы между прочим произнес:

— Я слышал, кто-то ищет посудину до материка.

Ни Лайман, ни жирный парень ничего не сказали. Вообще никак не отреагировали.

По краю ямы на камнях были расставлены жестяные чашки. Я выбрал относительно чистую — в ней не было ни окурков, ни прочей дряни.

— Я могу помочь, — сказал я, — не задавая никаких вопросов. Частная лодка. Яхта богатого человека. Удобная каюта, и никаких кочегаров по соседству.

— Моя взяла, — сдавленно хихикнул жирный.

— Заткнись, — сказал Лайман, собрал и стал тасовать карты.

— Вы ведь Лайман? — спросил я, медленно наливая в чашку дымящийся кофе.

Лайман взглянул на меня. В его лице было какое-то уродливое благородство, примитивная сила, он походил на вырезанное из камня изображение одного из гавайских богов. Которому, чтобы умилостивить, в деревнях приносили в жертву девственниц.

— Никаких имен, — сказал Лайман. Он все еще тасовал карты.

Я поставил кофейник на один из камней на краю ямы. Попытался сделать глоток, но кофе был слишком горячим.

— Скажите, что вы можете предложить, — произнес я. — Может быть, нам удастся заключить сделку.

— Я вас не знаю, — сказал Лайман. В его глазах отражался оранжевый свет факелов и мерцание углей в яме, они, казалось, и сами мерцали, как у демона. — Я не имею дела с незнакомыми.

Тут-то я и выплеснул ему в лицо свой кофе.

Он взвыл и неуклюже поднялся, перевернув 410

стол и рассыпав карты. Толстяк, который просто не имел никакого права двигаться так быстро, выхватил откуда-то нож. Лезвием этого ножа можно было выдолбить из ствола дерева каноэ, поэтому я схватил кофейник и плеснул в лицо и жирному ублюдку тоже.

Они не обварились, но внимание на это обратили, точнее, это отвлекло их внимание, нож выпал из рук толстяка, а я успел выхватить свой девятимиллиметровый. К тому времени как Лайман обтер лицо и протер глаза, я уже навел на него пистолет.

— Ты, жирный, мне не нужен, — сказал я. — Идем со мной, Лайман.

— Пошел ты, коп, — сказал Лайман.

— О, там не было сахара? Прошу прощения. Мы дадим тебе сахару в городе.

На него был наставлен пистолет, автоматический, оружие такого рода убивает на месте, Лаймана были все причины бояться, а у меня были все причины раздуться от самодовольства. А раздуваться от самодовольства всегда опасно, когда стоишь лицом к лицу с таким, как Дэниел Лайман, который ничуть не испугался и бросился на меня так стремительно и так внезапно, что я выстрелил только тогда, когда он уже навалился на меня, так что пуля прошла вскользь, разорвав ему рубашку и слегка поцарапав. А я — дерьмо, — я валился навзничь в эту яму для барбекю, хорошо хоть хватило ума обхватить Лаймана, как любовницу, стиснуть, перекатиться и упасть не на угли, а на камни, что было само по себе неплохо, но ударились мы здорово, точнее, я, моя спина, что было уже не так приятно — от боли у меня потемнело в глазах.

Сплетенные в объятии, мы вместе покатились по земле, его плечо надавило мне на предплечье, и я почувствовал, как у меня разжались пальцы и выпал пистолет. Потом он пригвоздил меня к земле, и когда я глянул в нависшее надо мной перекошенное лицо, на котором играли оранжевые блики, единственное, чем я мог ему двинуть, был мой лоб. Что я и сделал, заехав ему в рот. Я услышал, как он захрипел от боли, когда хрустнули зубы. Он сдвинулся с меня, и я начал из-под него выбираться, когда тот самый мощный кулак, который, без сомнения, сломал челюсть Талии Мэсси, воткнулся в мою.

На этот раз в глазах у меня не потемнело, напротив, из них посыпались искры. А потом все заволокло черным — я потерял сознание, всего на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы Лайман успел подняться. Неверным движением я потрогал челюсть — невредимую челюсть, — встал на ноги и увидел, как он убегает по дорожке между лачугами, как мне показалось, по направлению к дороге.

Тем временем толстяк наклонился, чтобы подобрать мой девятимиллиметровый. Он уже был у него в руке, когда я дал ему такого пинка, что вполне смог бы забить толстяком гол. Мой пистолет, а за ним и жирный, полетели вперед, точно в яму для барбекю, где толстяк исполнил танец с выкриками — ой-ой-ой-ой-ой — и поднял целую тучу оранжевых искр, выбираясь оттуда.

Куда же, к дьяволу подевался мой пистолет?

Я его не видел, но, черт возьми, он мог улететь далеко, а если я стану его искать, Лайман уйдет. Надо бежать за ним, прямо сейчас, с оружием или без него. Лайман, похоже, невооружен, поэтому какого черта — я же именно поэтому сюда и пошел.

Я побежал по дорожке, по которой до этого убежал Лайман, и остановился на перекрестке, нигде не видя свою добычу. Он, что, нырнул в одну из лачуг? Петлявшие между ними, деревьями и кустами дорожки переплетались не хуже любого лабиринта. Внезапно городок-самострой показался мне городом призраков. При звуке выстрела его обитатели, похоже, забились в свои норы и попрятались в кусты.

Я не осмеливался двигаться слишком быстро, зная, что Лайман может броситься на меня из любой неосвещенной лачуги. Я шел осторожно, если не сказать медленно, и черт меня побери, если я не оказался снова на центральной площади, у ямы для барбекю. Естественно, никаких следов Лаймана. Или его жирного дружка.

Я уже собрался направиться по другой дорожке, когда с трех остальных сходившихся на площади, одна за одной на меня надвинулись три фигуры. Лаймана среди них не было, но выглядели они столь же угрожающе — трое темнокожих сутенеров или торговцев контрабандным спиртным, возможно, они были местным городским советом, на чью территорию я вторгся.

Они пришли не с пустыми руками, у одного из них поблескивал нож, другой держал хлыст, а третий полицейскую дубинку. Какое разнообразие...

На свет вышел четвертый человек, и это был Лайман. Он тоже был вооружен на свой лад — у него была «пушка», не моя, а его собственная, револьвер.

Значит, он не сбежал, а сходил за подкреплением и за оружием.

И вернулся за мной.

Ухмылка у Лаймана была жуткая, она была бы жуткой и без дыр, которые я оставил у него во рту своей головой.

— Ты сделал ошибку, коп, — сказал Лайман, — придя один.

Звук, распоровший воздух, можно было принять за выстрел, последовавший дикий крик вполне сошел бы за вопль раненного пулей, но это было нечто совершенно другое.

Это был хлыст в умелых руках маленького старого китайца в белом костюме. Его лицо со шрамом от удара ножом казалось лицом призрака в адском свете факелов, от улыбки-гримасы обнажились зубы, он легко двигался между бандитами, обжигая их по очереди кожаным языком, разрывая одежду и кожу. Он напоминал укротителя львов в клетке, полной этих тварей. Чанг двигался по кругу, быстро и грациозно, — кровь выступила на груди у одного, на спине у другого, даже на лице третьего из мужчин. Все они были крупнее его, но он охаживал их хлыстом, оставляя на их теле длинные, ужасные раны и заставляя их вскрикивать так же протяжно и так же страшно.

Лайман тоже попробовал кожаного хлыста, получив удар по груди, и непроизвольно выронил револьвер. Но в отличие от остальных мужчин, которые упали на колени, корчась от боли и заливаясь слезами, Лайман опять бросился бежать по дорожке.

Я бросился за ним.

На этот раз он бежал к дороге, к бульвару Ала-Моана, где теперь уже оставалось мало машин, среди которых была и машина Чанга. Ни одна из них, должно быть, не принадлежала Лайману, потому что он бросился через дорогу в заросли, я не отставал, и мы оба стали продираться сквозь подлесок, острые ветки, облетающие листья, ломающиеся сучки, а потом вдруг оказались на пляже, только не на белом песке, а на каменистом спуске к океану, который уходил вдоль бесконечным синим сиянием, его поверхность серебрил свет тонкого серпика луны.

Наверно, Лайман решил, что сможет добраться до соседнего причала Кевало, где стояли сампаны и можно было найти подходящую лодку и снова уйти от полиции.

Но не в этот вечер.

Я толкнул его, и мы вместе полетели в воду, которая приняла нас в свои теплые объятия. Ударившись о воду, мы расцепились. Встали на ноги на песчано-каменистом дне, вода доходила нам до пояса, но Лайман все еще испытывал боль от кровавой ссадины на груди, и я со всей силой саданул кулаком в бородатое лицо, надеясь, черт, что сломаю челюсть ему.

От удара он попятился, упал навзничь, взметнув чертову тучу брызг, и ушел под воду. Я прыгнул за ним, нашел и некоторое время подержал под водой. Когда он обмяк, я ухватил его за руку и за ворот рубашки и потащил на берег, не предпринимая никаких попыток защитить от камней, по которым волок его на сушу.

Когда я вел его через заросли, он шел как во сне, и я направлял его в нужную сторону, крепко ухватив за волосы на затылке. Когда мы вышли к дороге, Лайман находился в полубессознательном состоянии, и я повел его через дорогу, к припаркованным автомобилям.

Из-за них, как злобный чертик из табакерки, выскочил притаившийся там жирный приятель Лаймана, в руке у него был мой пистолет...

— Чертов белый, — прорычал жирный, поднимая автоматический пистолет.

За свистом хлыста последовал вопль толстяка, у которого теперь на всю жизнь останется на спине хороший шрам. Мой пистолет опять взлетел в воздух, и я ловко поймал его свободной рукой, так, словно мы долго репетировали эту сцену.

Я швырнул Лаймана на подножку ближайшей машины. Он повалился там, тяжело дыша, голова свесилась на грудь, плечи поникли.

Толстяк бежал по дороге в сторону Гонолулу, а Чанг хлестал ему вслед, не стремясь ударить, а лишь побуждая его бежать побыстрее.

Я промок насквозь, вымотался до последнего, едва дышал, все тело ломило от боли, но, черт меня побери, я пребывал в весьма приподнятом настроении.

Улыбаясь, ко мне шел Чанг. Быстрым движением кисти он заставил длинный хвост хлыста свернуться кольцом, которое он поймал.

— Берем подозреваемого? — вежливо осведомился он.

— Не думаю, что Чарли Чан действовал бы подобным образом, — сказал я, кивая на свернувшийся хлыст.

— К черту Чарли Чана, — сказал он.

И сунув хлыст под мышку, Чанг защелкнул на руках ослабевшего Лаймана наручники.

Глава 20

На следующий день прокурор Джон Келли встретился с Кларенсом Дэрроу, Джорджем Лейзером и со мной, придя в номер Дэрроу. В том же белом полотняном костюме, в котором он часто появлялся в суде, Келли мерил шагами гостиную. Его румяное лицо было ярче обычного, голубые глаза метали молнии.

— Мне это не нравится, — произнес он. — Мне это, черт возьми, совершенно не нравится.

— Джон, прошу вас, сядьте, — мягко проговорил Дэрроу, делая величественный знак рукой в сторону софы с обивкой тропической расцветки, на которой сидели мы с Лейзером.

Сам Дэрроу — без пиджака и в подтяжках — расположился в мягком кресле, положив ноги на скамеечку, и чувствовал себя настолько же свободно и расслабленно, насколько был скован Келли.

Тяжко вздохнув, Келли опустился на подушки софы, но не откинулся, как мы с Лейзером, а наклонился вперед, крепко сцепив руки между раздвинутых колен.

— Эти люди убили человека, невинного человека, теперь мы это знаем, и вы ждете, что я смирюсь с такой пощечиной?

Ветер что-то нашептывал сквозь открытые окна, шелестел тонкими занавесками, словно раскрывая какой-то секрет, который мы вот-вот могли расслышать и разобрать.

— Бывает момент, когда любому разумному человеку приходится смириться с поражением, — сказал Дэрроу. — Я предпочитаю не обсуждать снова тот факт, что мои введенные в заблуждение клиенты действительно полагали, что имеют дело с виновным. Что хорошего ждет всех нас в этом случае? Зная то, что вам известно теперь, вы не можете с чистой совестью снова разбирать дело Ала-Моана. Но вы не можете и реабилитировать их, не нанеся сокрушительного удара по и без того пострадавшему управлению полиции и местным и территориальным властям.

— Мистер Келли, — вставил я, — я разочарован не меньше вас. Я рисковал своей... жизнью, чтобы схватить Лаймана. Но вы говорили с инспектором Макинтошем и начальником полиции. Положение вещей вам известно ничуть не хуже, чем нам.

А положение было таково, что, проведя всю ночь в управлении, в комнате для допросов, Лайман и Каикапу отрицали свое участие в нападении и изнасиловании Талии Мэсси. Затем тюремными записями было подтверждено, что двенадцатого сентября прошлого года они находились в тюрьме. Тюремное начальство и охрана, которые могли бы разоблачить эту ложь, своими руками поставили бы себя в весьма неудобное положение.

И даже если бы эти препятствия удалось преодолеть, процесс над двумя новыми обвиняемыми по делу о нападении и изнасиловании Талии Мэсси, обвиняемыми, которые дважды покидали тюрьму Оаху, чтобы совершить насилие и другие преступления, почти неизбежно вызвал бы бурю негодования и насмешек, что едва ли могло себе позволить местное правительство.

— Разумеется, — сказал Дэрроу, — оба этих человека заслужили пожизненное заключение... так что, в некотором смысле, правосудие уже свершилось.

Губы Келли зашевелились, словно он выругался, но до нас не донеслось ни слова.

— Вы можете заставить их заговорить, — сказал я, — только предложив им неприкосновенность и сокращение срока.

— Пообедать отпустить их на поруки,— с горечью сказал Келли, качая головой, — за признание в самом нашумевшем преступлении в истории территории? Это же скандал.

— Нет, — сказал Дэрроу, подняв указательный палец. — Скандалом будет затевать полное расследование и процесс. От этого никто не выиграет. Мои клиенты будут опозорены, Талия Мэсси может с таким же успехом повесить себе на шею табличку «прелюбодейка», а Гавайям будет почти наверняка гарантирована потеря самоуправления и передача власти в руки расистов, подобный адмиралу Стерлингу.

Келли сжал голову руками.

— Боже Всемогущий. — Он поднял глаза, лицо у него сильно побледнело. — Сегодня вечером вы встречаетесь с губернатором?

— Да.

— Что ему известно?

Дэрроу поднял брови, вернул их на место.

— Насколько я знаю, о Лаймане и Каикапу — ничего. Есть ли необходимость доводить до сведения губернатора Джадда эту информацию, решать вам и полицейскому управлению. — Он тщательно пожал плечами. — Хотя, знаете... Я предполагаю, что к настоящему моменту губернатор уже хорошо понимает, что, если он не освободит моих клиентов, его запомнят как губернатора, который, не посчитавшись с конгрессом Соединенных Штатов, принес на Гавайи военное положение и финансовый крах местным предпринимателям, поссорившись с военно-морскими силами Соединенных Штатов.

Келли фыркнул.

— Вы бы предпочли, чтобы его запомнили как губернатора, который игнорировал закон и порядок и в качестве третейского судьи освободил четырех человек, убивших невиновного.

Усталость волной пробежала по лицу Дэрроу, потом он несколько раз медленно моргнул, и улыбка вернулась на его губы со скоростью, с которой образуется ледник.

— Я предпочитаю оставить эти испытания позади. Двое из трех человек, напавших на Талию Мэсси, находятся в тюрьме, имея пожизненное заключение. Возможный неопознанный третий участник исчез в неизвестном направлении. Компания невиновных ребят Ала-Моана пережила уменьшение своего числа на одного человека, их жизни перевернуты с ног на голову. Мои клиенты несколько месяцев провели под стражей, лишившись достоинства, невмешательства в свою жизнь и, черт возьми, достаточно пострадали. И столько же, позволю себе сказать, эти дивные острова. — Он стукнул кулаком по подлокотнику, и озабоченность превратила его лицо в сморщенную маску. — Хватит, сэр! Я говорю, хватит.

Келли проглотил комок в горле, кивнул и, испустив еще один вздох, спросил:

— Что конкретно вы предлагаете?

— Джордж, — обратился Дэрроу к Лейзеру, — не покажете ли мистеру Келли документ, который вы подготовили?

Лейзер наклонился и достал из стоявшего у ног портфеля бумаги. Вручил документ Келли, которые его прочел.

— Вы не просите у губернатора о помиловании, — сказал Келли. Он посмотрел на Дэрроу. — Вы просите его смягчить наказание...

Дэрроу не спеша кивнул.

— Помилование может быть рассмотрено как противоречащее решению жюри присяжных... а смягчение наказания — это прекрасный способ для территории Гавайи сохранить лицо. В конце концов, уголовное преступление раскрыто, официально делу был дан ход. Тюремное заключение в данном случае не послужит делу перевоспитания... Разве кто-нибудь верит, что Томми Мэсси и Грейс Фортескью опасны для общества? И потом, присяжные рекомендовали снисхождение.

У Келли, похоже, уже не было сил сражаться. Он лишь почти смущенно произнес:

— Но приговор еще не вынесен...

— Мы ожидаем его завтра.

Прокурор изумился.

— Но он должен быть вынесен не раньше пятницы...

Дэрроу дернул головой, поднял бровь.

— Если мы поторопимся, то избежим излишнего внимания прессы.

Келли показал на документ, при этом лицо у него дернулось.

— Смягчить наказание в чем? Уменьшить срок?

Дэрроу пожал плечами.

— Все что угодно. Если им будет позволено покинуть Гонолулу.

— Вы знаете, что я должен выступить обвинителем на повтором процессе по делу ребят Ала-Моана. У меня нет никакого желания, особенно учитывая, что я знаю о Лаймане и Каикапу.

Улыбка Дэрроу сделалась озорной.

— Вы не сможете выдвинуть обвинение при отсутствии иска.

Наклонившись вперед так сильно, что, казалось, сейчас он упадет с софы, Келли спросил:

— Значит, вы посоветуете Талии покинуть острова?

Дэрроу взглянул на свои карманные часы.

— Да. Между прочим, я ожидаю ее прихода с минуты на минуту... Вы желаете остаться, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение?

Выдавив улыбку, Келли поднялся.

— Думаю, я пренебрегу этим сомнительным удовольствием, господа... Не вставайте, я найду дорогу. — Он подошел к Дэрроу и протянул ему руку, мужчины обменялись рукопожатием, а Келли сказал: — Я не стану вам мешать, можете рассчитывать на мое содействие... если только вы убедите Талию Мэсси как можно скорее покинуть остров.

Дэрроу серьезно кивнул и сделал жест рукой. — Как вы понимаете, я сделаю официальное заявление, идущее вразрез с нашей личной договоренностью. Я буду негодовать по поводу того, что моих клиентов не помиловали, чего они заслуживают по праву... и тому подобная чепуха.

Келли усмехнулся.

— Что ж, можете ожидать, что я буду трубить, как осел, по поводу суда над парнями Ала-Моана... Естественно, кое-кто посчитает, что, уже осудив убийц Джозефа Кахахаваи, я должен успокоиться. И знаете, что я могу сделать? Я могу заявить в печати, что обвинителем по этому делу может стать человек, который столь успешно защищал обиженную семью — Кларенс Дэрроу.

На губах Дэрроу заиграла улыбка.

— Вы этого не сделаете...

Келли уже был у дверей.

— Меня может охватить непроизвольный порыв.

И он удалился.

Дэрроу ухмыльнулся.

— Мне нравится этот ирландец. Дьявол, а не прокурор.

Лейзер сложил на груди руки и откинулся на софе.

— Не очень-то он рад, но, по-моему, сотрудничать станет.

Дэрроу принялся сворачивать сигарету.

— Он человек слова. Он окажет содействие. А потом, не думаю, что кто-то из нас рад. — Он поднял глаза. — Нат, ты не считаешь, что тебе оказали недостаточно почестей за поимку человека, который изнасиловал Талию Мэсси?

— Нет, — ответил я. — Я получил удовольствием, выбив ему несколько зубов, раз уж не удалось сломать ему челюсть.

Негромко рассмеявшись, Лейзер покачал головой.

— Где вы нашли этого головореза, К. Д.?

— В чикагском Вест-сайде, — ответил Дэрроу, ловко насыпав в тот момент слегка дрожащими руками нужную порцию табака на папиросную бумажку. — Именно там вырастают одни из самых лучших головорезов Америки.

На стук в дверь из спальни вышла Руби Дэрроу, приглаживая волосы и оправляя подобающее почтенной женщине серое платье.

— Позволь мне, дорогой.

Это была, разумеется, Талия, ее сопровождала Изабелла. Платье Талии было цвета морской волны, с белой отделкой, Изабелла надела крепдешиновое платье в белую и голубую полоску, в котором была в клубе «Ала-Ваи». На головах у них обеих были шляпки колоколом, в руках сумочки с защелкивающимся замочком. Две стильные, привлекательные современные молодые женщины, но при этом они были окутаны покрывалом несчастья. Талия казалась взвинченной, Изабелла измученной. Они вошли в гостиную, впереди, копаясь в сумочке, шла Талия.

Раскуривший сигарету Дэрроу поднялся, мы с Лейзером сделали то же самое. Талия приблизилась к нам, протягивая Дэрроу пачку телеграмм.

— Вы просто должны это увидеть, мистер Дэрроу, — сказала она. — Какая удивительная поддержка со всех концов Соединенных Штатов...

— Спасибо, дорогая. — Он взял их и обратился к жене: — Положи эти к остальным, Руби. Спасибо.

Руби взяла телеграммы, а Дэрроу повернулся к Лейзеру и сказал:

— Джордж, вы не против сопроводить миссис Дэрроу и мисс Белл вниз, чтобы немного освежиться? Я бы посоветовал взять ананасовый пломбир.

Лейзер нахмурился.

— Вы не хотите, чтобы я присутствовал при вашем разговоре с...

— Нам с мистером Геллером нужно обсудить с миссис Мэсси некоторые детали, что, по моему мнению, будет легче сделать в... присутствии ограниченной аудитории.

Лейзера это, казалось, слегка задело, но он знал свое место и свое дело и, предложив Руби руку, повел ее к двери. Изабелла бросила на меня взгляд, в котором смешались любопытство и озабоченность, накануне мы с ней так и не воссоединились.

Я улыбнулся ей в ответ, и она, кажется, успокоилась. Затем Лейзер со своими подопечными ушел, а Дэрроу жестом предложил Талии сесть на софу.

— Моя дорогая, есть несколько моментов, которые мне нужно с вами... обсудить. Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее.

Она села на софу, переводя взгляд своих выпуклых глаз с Дэрроу на меня, я уселся рядом, но не совсем, оставив ей достаточно места.

— Что-то не так? — спросила она. — Только не говорите, что Томми и маму и в самом деле... посадят в тюрьму.

— Думаю, с вашей помощью, — сказал Дэрроу, — мы сможем этого избежать.

Чувство облегчения смягчило черты ее лица, она вздохнула и произнесла:

— Я сделаю все что угодно. Все.

— Хорошо. Вас не беспокоит моя сигарета, дорогая?

Она отрицательно покачала головой.

— Что ж, прекрасно. Я хочу просить вас...

— О чем угодно.

— ...Я должен просить вас покинуть Гавайи, вместе с нами, как только я улажу этот вопрос с губернатором.

Взгляд Талии стал напряженным.

— Что вы хотите этим сказать?

— Здесь, в Гонолулу, и на материке общественность начнет требовать повторного суда над ребятами, которых вы обвинили. Мне нужно, чтобы вы избавили себя от мучительной пытки — дачи показаний в третий раз, мне нужно, чтобы вы вернулись на материк и никогда не возвращались в эти края.

Она улыбнулась, это была улыбка удивления.

— Вы не можете просить об этом. Вы не можете просить меня забыть, что со мной сделали. Чтобы я позволила этим ужасным черным подонкам уйти, после того, что они со мной сделали!

Он решительно покачал головой — нет.

— Второго суда по делу Ала-Моана быть не должно.

— Нет, вы ошибаетесь... он должен быть. Иначе вы приговариваете меня к пожизненным сплетням и унижению, навсегда подвергнув сомнению мое слово и мою репутацию.

Теперь Дэрроу смотрел на нее с сожалением. Он затянулся, а когда выдохнул, то дым смешался с вздохом. Он неохотно кивнул мне.

Я кивнул в ответ, взял со стоявшего перед нами кофейного столика конверт из манильской бумаги и достал из него тюремные списки Дэниела Лаймана и Луи Каикапу. Передал их Талии.

Она озадаченно посмотрела на них, пожав плечами, бросила на стол и спросила:

— Это должно что-то значить для меня? Кто эти люди?

Я взглянул на Дэрроу, он снова вздохнул и снова кивнул.

Я сказал:

— Это двое из трех напавших на вас мужчин.

Ее озадаченность сменилась недоумением, раздраженно сузились глаза, дернулись уголки губ.

— Зачем вы это говорите? Кахахаваи, Ида и остальные, вот кто напал, и вы знаете, что это те...

— ...те, кого вы обвинили, — сказал я. — А эти двое... — и я указал на снимки, лежащие на столе, те, кто на самом деле схватил вас.

— Вы ненормальный. Ненормальный! Мистер Дэрроу, я должна слушать этот бред?

Дэрроу только кивнул с непроницаемым видом.

Я продолжал:

— Я собираюсь рассказать вам о преимуществах сомнений и предположить, что вы ошиблись в том, сколько всего их было в машине... что вполне естественно, учитывая что из-за преэклампсии, которой вы страдаете, ваше зрение упало до очень низкого уровня.

В ее глазах отразилась тревога, кровь отлила от лица, превратив его в белую маску театра Кабуки.

— Да, дорогая, — мягко, сочувственно произнес Дэрроу, — мы знаем о состоянии вашего здоровья. Вы полагаете, что наш общий друг доктор Портер скроет это от меня?

— О, как он мог!— воскликнула она, и в голосе ее смешались отчаяние и негодование. — Это были частные визиты пациента к врачу...

— Извините, Талия, но на этот раз вам нечего разорвать, — сказал я. — Вы не можете опровергнуть эти факты.

Она прикрыла рот рукой.

— Мне... мне дурно.

Дэрроу сердито посмотрел на меня, он предупреждал, чтобы я не был слишком суров с девушкой.

— Если вам надо в ванную комнату, дорогая... — начал он.

— Нет. — Она убрала ладонь ото рта, сложила руки на коленях. Ее лицо превратилось в ничего не выражающую маску. — Нет.

— Мы также знаем, что не было никакой беременности, — сказал Дэрроу. — Но это не означает, что ваш страх забеременеть был от этого меньше...

Она ничего не сказала. Она почти застыла, почти — только ее глаза перебегали с Дэрроу на меня, пока мы говорили.

— Миссис Мэсси... Талия, — заговорил я, — то, что я собираюсь вам сказать, известно только мистеру Дэрроу и мне.

Она кивнула Дэрроу, но обратилась ко мне:

— Он не мой адвокат, он адвокат Томми. Я стану продолжать только в том случае, если эта беседа является беседой между адвокатом и его клиентом.

— Совершенно справедливо, дорогая, — сказал Дэрроу. — Поскольку вы — супруга моего клиента, конфиденциальность распространяется и на вас. Эта беседа, вне всякого сомнения, вписывается в рамки дела Томми.

Теперь она посмотрела на Дэрроу и кивнула в мою сторону.

— А как же он?

— Он мой следователь. Он связан той же обязанностью сохранения тайны клиента.

Она подумала и, кивнув, произнесла:

— Тогда мы можем продолжать.

— Прекрасно, дорогая. Позволим мистеру Геллеру поведать нам, что ему удалось узнать за последние несколько недель.

Холодный, презрительный взгляд ее коровьих глаз обратился на меня.

Я начал:

— Пока ваш муж отсутствовал на дежурствах, вы завели роман с лейтенантом Брэдфордом. По каким-то причинам у вас произошел разрыв, и, чтобы досадить ему, вы связались с парнем-музыкантом по имени Сэмми.

У нее задрожали губы, она вздернула подбородок, совсем как ее мать на суде.

— В тот вечер вы не хотели идти в «Ала-Ваи», — продолжал я, — потому знали, что там будет Брэдфорд и что это одно из любимых мест отдыха Сэмми. И явиться с мужем туда, где будут оба любовника, бывший и нынешний, представлялось не совсем... разумным.

Она издала горлом звук, похожий на смех.

— Это лишь ваше предположение. Просто новые глупые сплетни, новые грязные слухи...

— Нет. Вас видели, когда вы разговаривали с Сэмми как раз перед тем, как уйти из «Ала-Ваи» прогуляться... сразу после того, как вы дали пощечину лейтенанту Стокдейлу за то, что он назвал вас... оскорбил вас. Видите ли, Талия, Сэмми вел себя не слишком достойно. Он рассказал своим дружкам, что у вас с ним роман... и рассказал им, что он видел.

— Никто ничего не видел, — бросила она, но в глазах у нее уверенности не было.

— Сэмми видел, что за вами пошел Брэдфорд, и шел за Брэдфордом все время, пока вы ссорились. Сэмми также видел полную местных ребят машину, которая остановилась за поворотом. Они свистнули вам, давая понять, что оценили ваши прелести... он видел и слышал, как вы соответствующим образом отозвались, возможно, чтобы заставить Брэдфорда ревновать. Брэдфорд плюнул на все и ушел, а когда Сэмми увидел, кто эти ребята... — я постучал пальцем по фотографиям Лаймана и Каикапу, — он понял, что вы попали в переделку. — Это были жестокие, опасные, опустившиеся типы — уголовные преступники. Сэмми бросился туда, попытался вам помочь, но его просто отпихнули. Вы ведь никогда не упоминали об этом в ваших рассказах, не так ли, Талия? О присутствии Сэмми. Вы не могли сказать о нем, верно? Иначе всплыла бы ваша интрижка с цветным парнем. Не могли упомянуть и о Брэдфорде... той же ночью, когда его арестовала полиция, вы успокоили его, дав понять, что не станете впутывать его в это дело, сказали, чтобы он не волновался.

У нее дрожали губы и подбородок, в глазах стояли слезы.

— На меня напали. Меня избили. Изнасиловали.

Я пожал плечами.

— Может быть, вас и изнасиловали...

— Может быть!

Она кинулась на меня, размахивая кулаками, готовая ударить, но я схватил ее за запястья, лицо Талии оказалось в нескольких дюймах от моего, на нем последовательно отразились ярость, стыд, отчаяние...

Я почувствовал, что она остыла, и отпустил ее.

Она отодвинулась и едва слышно прошептала:

— Я... я... мне плохо.

Бросилась в ванную комнату и захлопнула за собой дверь.

— Ты слишком резок с ней, — прошептал Дэрроу, поднимая руку. — Попытайся понять, что она находится в аду.

— Джо Кахахаваи находится в земле, — напомнил я. — И не забывайте, вы не верите в ад.

— О нет, я верю в ад, Нат. Он здесь, на земле... и она в нем находится. Полегче.

— Скорее всего причина, по которой она заработала сломанную челюсть, — сказал я, — кроется в том, что она не подошла к этим ребятам. Из того, что сказал Сэмми, когда пытался вмешаться, Лайман и Каикапу, возможно, поняли, что им попалась жена морского офицера, а не проститутка или другая распущенная особа. Поэтому они избили ее, отняли сумочку и вышвырнули на дорогу.

— Они могли и изнасиловать ее.

— Могли, — согласился я.

Звук смываемой воды известил о скором возвращении Талии.

— Она нужна нам в качестве союзницы, — напомнил Дэрроу.

Я кивнул и перевел дыхание, когда дверь ванной комнаты открылась и Талия медленно двинулась к нам, она шла поникнув головой и опустив плечи, словно придавленная стыдом.

Она заняла свое место на софе, но села как можно дальше от меня.

— Меня изнасиловали,— сказала она с гордостью и дрожью в голосе. — Джо Кахахаваи, Хорса Ида и остальные... — она показала на лежавшие на столе снимки, — ...а не эти.

— По словам Сэмми, — сказал я, — в машину с парусиновым верхом вас затащили Лайман и Каикапу. Там был еще один парень, но его никто не знает, какой-то филиппинец.

— Где... где Сэмми?

— В Лос-Анджелесе.

— Вы с ним говорили?

— Неважно, где я раздобыл эти сведения.

— А важно то, — вмешался Дэрроу, — что если Нат сумел это раскопать, значит может и кто-нибудь другой. Полиция подвергалась реорганизации, и второй процесс по делу Ала-Моана означает новое, всесторонне расследование. Губернатор поговаривает о том, чтобы пригласить агентов ФБР.

Она нахмурилась, проглотила комок в горле.

— Талия, — сказал я, — вы не виноваты, что некомпетентные полицейские преподнесли вам на блюдечке не тех ребят. Они практически заставили вас опознать Иду и остальных.

Она сощурилась — она думала. Дэрроу улыбался мне, я наконец-то действовал полегче. Но я не хотел. Я знал, что могла быть еще одна причина, по которой Талия опознала не тех. Сэмми мог велеть ей не опознавать Лаймана и Каикапу, потому что тогда и его, и ее жизнь были бы в опасности.

Но ей нужно было найти кого-нибудь, чтобы защитить свое доброе имя, свою честь жены морского офицера, свой статус члена видной семьи. Может, она подумала, что ребят Ала-Моана не осудят, но пошли слухи, и Талия была поставлена перед отчаянной необходимостью принести этих невиновных ребят, всего лишь «ниггеров», в конце концов, в жертву на алтарь своей репутации и своего брака.

Вот что мне хотелось бросить ей в лицо.

Но вместо этого я сказал.

— Подумайте о себе. Уезжайте с острова. Томми дадут место в Штатах, можете поставить на что угодно. Покончите с этой безобразной историей.

Дэрроу наклонился вперед и похлопал ее по сложенным рукам.

— Он прав, дорогая. Пора... пора возвращаться домой.

Она закивала. Потом глубоко вздохнула, поднялась и расправила платье.

— Хорошо. Если так будет лучше для Томми и мамы.

Он встал и, с умным видом кивая, сжал ее руки в своих.

— Так будет лучше, дорогая. Зачем подвергать себя ненужным испытаниям? А теперь я должен вас предупредить, что вам наверняка пришлют повестки с вызовом в суд для дачи показаний как истицы на новом процессе Ала-Моана. Прокурор Келли должен будет это сделать, чтобы сохранить лицо...

— Он ужасный человек.

— Он содействует мне, дорогая, а это главное. Я тоже буду произносить разные речи, но все это будет делаться для отвода глаз. Поняли? То, что слышит публика, и то, что происходит на самом деле, две разные вещи.

Надо бы передать это Чангу Апане, хотя уяснить это следовало бы именно Талии Мэсси.

Я тоже поднялся. Выдавил из себя улыбку.

Она пристально посмотрела на меня своими глазами навыкате.

— Никто не знает о том, что вы узнали, мистер Геллер? Только вы и мистер Дэрроу? Даже мистер Лейзер?

— Никто, — сказал я.

— Вы не расскажете Изабелле...

— Нет.

— Я не хочу, чтобы Томми знал об этой лжи.

— Это не...

За ее спиной Дэрроу знаком попросил меня не заканчивать предложение.

— ...входит в наши планы.

Она улыбнулась, облегченно вздохнула и сказала:

— Что ж, тогда... я, пожалуй, присоединюсь к Изабелле, миссис Дэрроу и мистеру Лейзеру. Мне нужно выпить чаю, чтобы утихомирить желудок.

Взяв Талию за руку, Дэрроу проводил ее до двери, оживленно болтая с ней, успокаивая, приглаживая ее взъерошенные перышки, и наконец она ушла.

Дэрроу медленно повернулся ко мне и сказал:

— Спасибо, Нат. Теперь мы можем сделать для наших клиентов то, что нужно.

— А как насчет того, чтобы как-то помочь несчастным ублюдкам, которых ложно обвинила эта сука?

Он подошел и положил руку мне на плечо.

— Успокойся... не суди Талию слишком строго. В этом деле она была первой жертвой и все еще страдает.

— А как же парни Ала-Моана?

Неуклюже прошествовав к своему креслу, Дэрроу уселся в него, вернул ноги на скамеечку и сложил руки на обширном животе.

— С помощью Талии мы устроим и это дело. Повторного слушания не будет.

Я сел напротив него, на то место, где сидела Талия.

— Их сторонники требуют полного оправдания. Вы видели газеты... местное цветное население, подогреваемое принцессой Как-там-ее, считает, что ребята Ала-Моана заслуживают полного очищения от этой грязи. — Я махнул рукой в сторону фотографий Лаймана и Каикапу. — Я понимаю, что настоящие плохие мальчики уже получили свое — и надолго, и это радует. Но в глазах общества Хорас Ида и его приятели навсегда останутся с клеймом насильников.

— Со временем дело будет официально закрыто за неимением достаточных улик. — Он пожал плечами. — Совсем закрыть такое дело нет никакой возможности. Во всяком случае, не полностью. В глазах белого населения, здесь и дома, да, ребята Ала-Моана навсегда останутся насильниками. А для множества этнических групп, населяющих этот остров, — они герои, возможно, трагические герои, но все равно герои... а Джозеф Кахахаваи — герой-мученик.

— Наверное.

Дэрроу невесело засмеялся.

— Как по-твоему, Нат? — Он кивнул в сторону снимков Лаймана и Каикапу. — Твое подкрепленное информацией мнение — они изнасиловали ее? Или просто ограбили, избили и вышвырнули?

— Не знаю, — сказал я, — и мне все равно.

Дэрроу покачал головой и печально улыбнулся.

— Не позволяй себе так быстро зачерстветь, сынок. Эта бедная девушка вышла прогуляться под луной и вернулась искалеченная на всю жизнь...

— Джо Кахахаваи вышел на утреннюю прогулку и вообще не вернулся домой.

Дэрроу медленно кивнул, и глаза его увлажнились.

— Ты должен научиться сберегать львиную долю своей жалости к живым, Нат... мертвые окончили свои страдания.

— А как насчет Хораса Иды и его дружков? Они живы... за одним маленьким исключением. Вы, наконец, собираетесь с ними встретиться?

Болезненная морщина прорезала его лоб.

— Ты же знаешь, что я не могу этого сделать. Ты знаешь, что я никогда не смогу этого сделать.

Подходило время его послеполуденного отдыха, и я ушел, в последний раз попросив его тогда встретиться с Идой и остальными.

Однако ходят слухи — неясные, но продолжающиеся и по сей день, — что старик и обвиняемые по делу Ала-Моана обедали вместе в уединенной комнате в заведении Лау И Чинга и что во время той единственной и странной встречи о деле напомнил только произнесенный К. Д. тост за одно пустое место за столом.

Глава 21

Даже Гавайи не смогли привнести ничего особенного в красоту майского утра. Солнце пробивалось сквозь большие листья пальм, а душный ветерок шевелил листья поменьше. На тротуаре толпились журналисты, которым накануне вечером сообщили, что приговор будет вынесен на два дня раньше. Единственное, что омрачало этот прекрасный день, — недовольное ворчание на удивление скромной толпы газетчиков, раздраженных запретом губернатора Джадда на присутствие в зале суда публики. Туда пустят только непосредственно причастных к делу или освещающих его.

Было почти десять, а я находился здесь с девяти, сопровождая Дэрроу и Лейзера. Старик встретился тут с Келли, они исчезли в комнатах судьи Дэвиса, и с тех пор от них не было ни слуху ни духу. Лейзер уже сидел внутри за столом защиты. А я прислонился к постаменту памятника королю Камехамехе и просто наслаждался утром. Скоро я вернусь в Чикаго и стану свидетелем того, как душное лето вытеснит весну.

К тротуару подкатили четыре военно-морских автомобиля, в первом и в последнем ехали вооруженные морские пехотинцы, Томми, Талия и миссис Фортескью прибыли во второй, Джоунс и Лорд в третьей. Их встретил Чанг Апана и проводил сквозь толпу наседавших газетчиков, которые выкрикивали вопросы, остававшиеся без ответа.

Для ответчиков по делу об убийстве они казались до смешного спокойными, даже бодрыми. Чета Мэсси улыбалась, никакой бравады, просто улыбки. Вместо темного костюма Талия надела небесно-голубой наряд и шляпку-тюрбан такого же цвета, а миссис Фортескью предпочла строгое черное платье, оживленное, однако, веселым полосатым шарфиком. Томми выглядел щеголем в новом костюме и сером галстуке. Лорд и Джоунс тоже были в костюмах и при галстуках, матросы смеялись и курили.

Наконец нас впустили.

Я вошел и присоединился к сидевшему за столом защиты Лейзеру. Вентилятор под потолком шумел громче обычного, возможно, из-за того, что помещение, казавшееся маленьким, когда в него набивалась толпа, теперь, когда все зрители уместились за столом прессы, сделалось гулким.

Вскоре из двери рядом с судейским местом появились сияющий Дэрроу и хмурый Келли. Уселись за свои столы. Вышел судья Дэвис и занял свое место. Служащий призвал суд к порядку, и судебный пристав провозгласил:

— Алберт Оррин Джоунс, встаньте.

Джоунс встал.

Судья Дэвис сказал:

— В соответствии с вынесенным по данному делу вердиктом о непредумышленном убийстве я настоящим приговариваю вас к установленному законом сроку — до десяти лет тюремного заключения и каторжных работ в тюрьме Оаху. Желаете ли вы что-нибудь сказать?

— Нет, ваша честь.

Джоунс ухмылялся. Не совсем обычная реакция на подобный приговор. Дэрроу, казалось, стало не по себе, было бы гораздо лучше, если бы у этого болвана хватило ума напустить на себя непроницаемый вид.

Такой же приговор был вынесен и остальным обвиняемым, которые, по крайней мере, не улыбались, хоть и казались неестественно спокойными перед лицом десяти лет каторжных работ.

Келли поднялся и, одернув белый полотняный костюм, сказал:

— Обвинение переходит к изданию приказа о заключении в тюрьму.

Вступил судья Дэвис:

— Разрешаю начать, мистер Келли, но прежде чем передать обвиняемых в руки тюремных властей, я хочу, чтобы судебные приставы очистили зал суда, исключая защиту и обвиняемых.

Представители прессы ворчали, пока судебные приставы выгоняли их в коридор, где томились остальные их собратья по перу.

Пока репортеры выходили, по проходу двинулся высокий, начальственного вида мужчина. Хотя на нем был коричневый костюм с жизнерадостным желтым галстуком, что-то возможно, манера держаться, сразу выдавало в этом человеке военного. Он был красив какой-то хищной красотой, глаза смотрели жестко, но весело.

— Это майор Росс, — сказал Лейзер.

Я невольно улыбнулся, глядя на то, как судья вручает приказ о передачеосужденных тому самому человеку, чье имя стояло на фальшивой повестке миссис Фортескью, с помощью которой она завлекла Джо Кахахаваи в ловушку.

Росс вывел осужденных из зала суда, Дэрроу, Лейзер и я последовали за ними. Келли с нами не пошел. Когда я бросил на него последний взгляд, он присел на край своего стола, сложив на груди руки. На его губах играла сардоническая полуулыбка, выражающая его отношение к происходящему.

В коридоре к нашей процессии присоединились журналисты, несколько друзей и родственники осужденных, среди них и Изабелла, и мы вывалились на улицу под льющиеся с небес потоки солнечного света. Пройдя мимо статуи короля Камехамехи, наша группа остановилась, чтобы переждать поток транспорта, остановилась на том самом месте, где был похищен Джо Кахахаваи.

Затем майор Росс повел нас дальше, через Кинг-стрит, мы вошли в открытые ворота и, словно крысы за Крысоловом, двинулись по широкой дорожке мимо ухоженных лужаек, а затем вверх по ступенькам величественного и смешного Дворца Иолани, построенного в стиле рококо. Майор провел нас через огромный тронный зал с гобеленами на стенах, и резными стульями и помпезными портретами полинезийцев в европейских нарядах. Вскоре прессу и остальную компанию сопровождающих разместили в комнате ожидания, а мы поднялись по широкой лестнице в большой зал, за которым находились правительственные помещения, включая губернаторские.

Я шел рядом с Джоунсом, он улыбался, как дурачок, разглядывая высокие потолки и искусную деревянную резьбу, у него, правда, хватило ума выбросить сигарету.

— Шикарная тюрьма, — сказал матрос. — Гораздо лучше, чем у вашего приятеля Аль Капоне. Интересно, как у него дела? Я слышал, что на днях его специальным поездом перевезли в тюрягу в Атланте.

— Ему следовало нанять вашего адвоката, — отозвался я.

Майор привел нас в просторную, устланную красным ковром комнату, где навстречу нам из-за внушительного стола красного дерева поднялся губернатор Джадд — приятного вида тип с овальным лицом и в круглых очках в черной оправе. Он указал на приготовленные стулья. Нас ждали.

— Пожалуйста, садитесь, — сказал губернатор, и мы сели.

Когда все разместились, Джадд тоже сел, сложив на груди руки. Он скорее походил на мирового судью, чем на губернатора, и уважительно произнес:

— Мистер Дэрроу, насколько я понял, вы хотели бы, чтобы я выслушал ваше прошение.

— Да, сэр, — сказал Дэрроу.

Он протянул руку, и сидевший позади него Лейзер вложил в нее листок бумаги. По мне, так эти церемонии были немного смешны, но вполне соответствовали окружающей обстановке.

— Нижеподписавшиеся обвиняемые, — начал читать Дэрроу, — по Делу территории Гавайи против Грейс Фортескью и других, а также их адвокаты, сим почтительно просим ваше превосходительство, во исполнение возложенной на вас власти миловать, а также ввиду рекомендации жюри присяжных по вышеозначенному делу, смягчить приговор, вынесенный ранее по вышеуказанному делу.

Дэрроу поднялся, сделал шаг вперед и передал листок губернатору. Старик сел, а губернатор, который чертовски хорошо знал содержание документа от первого до последнего слова, взял его и прочел, а потом сделал вид, что обдумывает прочитанное. Кого он хотел провести?

Наконец Джадд произнес:

— Основываясь на данном прошении и учитывая рекомендацию жюри присяжных, приговор на срок до десяти каторжных работ заменяется заключением на срок до одного часа, что будет осуществлено под наблюдением майора Росса.

Миссис Фортескью вскочила и всплеснула руками, как горничная в мелодраме.

— Это самый счастливый день в моей жизни, ваше превосходительство. Я благодарю вас от всего сердца.

Джадд подвергся череде крепких рукопожатий, включая Лорда и Джоунса, которые заявили:

— Спасибо, губ! Вы молодчага!

Судя по напряженному взгляду за круглыми стеклами очков, Джадд явно чувствовал себя неуютно, если не откровенно стыдился себя, и после непродолжительной бессмысленной болтовни — Томми, например, сказал: «Как жаль, что я сейчас не в Кентукки и не могу увидеть, как улыбнется этому известию моя мать!» — Джадд взглянул на часы.

— Скажем... э... что ваш час начался в тот момент, когда сегодня утром вы покинули Перл-Харбор, что означает... Э... что он истек. Удачи вам всем.

Очень скоро наша маленькая группа, за исключением губернатора, уже позировала представителям прессы на балконе дворца. Когда пресса обнаружила, что я не являюсь адвокатом, а лишь ничтожным следователем, меня попросили отойти в сторону. Меня это вполне устраивало, и я стоял и, улыбаясь про себя, наблюдал за нелепыми съемками. Словно лучшие ученики класса, а не осужденные за убийство, их адвокаты и женщина-вдохновительница преступления, стояли они, сияя самодовольством.

Дэрроу улыбался, но улыбка была несколько усталой и неестественной. Майор Росс, казалось, забавляется по-настоящему. Только стоявший со сложенными на груди руками Джордж Лейзер смотрел куда-то вдаль и, похоже, думал о чем-то своем. Роль второй скрипки при великом Кларенсе Дэрроу стала для него хорошей школой, но, возможно, это оказалось не совсем то, чего он ожидал.

Грейс Фортескью порхала и трепетала, светская бабочка по свой сути, извергая одну глупость за другой.

— Я буду так рада вернуться назад в Соединенные Штаты, — сказала она корреспонденту гонолулской «Эдвертайзер», который любезно не стал напоминать ей, что она и так находится на американской земле.

Но поток ее глупостей прекратился, когда репортер спросил ее, приедет ли она когда-нибудь сюда при более приятных обстоятельствах, чтобы насладиться красотой островов.

Она почти огрызнулась, не сумев сдержать рвущиеся наружу горечь и злость:

— Покинув это место, я никогда сюда не приеду, никогда в жизни!

Затем она дрожащим голосом разразилась речью, в которой высказала надежду, что в результате случившихся с нею «неприятностей» Гонолулу станет «более безопасным местом для женщин».

Изабелла тоже внесла свою лепту в это безумие, схватив меня за руку и выпалив:

— Ну разве это не чудесно!

— Едва удерживаюсь, чтобы не запрыгать от радости!

Она притворилась, что сердится.

— Ты злюка. Но я знаю кое-что, от чего настроение у тебя поднимется.

— И что же это?

— Моя подружка уехала.

— Какая подружка?

— Ну ты знаешь... моя подружка, та подружка.

— Да? О! Хорошо. Хочешь вернуться в отель и... э... поплавать или заняться чем-нибудь другим?

— Чем-нибудь другим, — сказала она и сжала мою руку.

Если она хотела отпраздновать эту чудесную победу, что ж, я мог составить ей компанию. В конце концов, работа была сделана, мы отплывали через пару дней, а я даже еще не загорел.

Правда, учитывая «что-то другое», что имела в виду Изабелла, сомневаюсь, что мне удастся как следует загореть.

* * *

Первыми, с благословения военно-морских сил, отбыли матросы. Дикон Джоунс и Эдди Лорд сохранили свои звания — адмирал Стерлинг публично заявил: «Мы не признаем законными ни суд, ни приговор» — и были на эсминце отправлены в Сан-Франциско, чтобы через Панамский канал попасть на Атлантическое побережье, где их ожидала служба на подводной лодке «Басс».

Военно-морские силы переправили также и Талию, а вместе с ней Томми, миссис Фор-тескью и Изабеллу, на «Малоло», использовав для этого минный тральщик, который подошел к грузовому трюму. Повестки на имя Талии с требованием прийти в суд в качестве истицы, были выписаны Келли скорее всего для виду, но полицейские этого не знали и предприняли серьезные попытки заставить ее туда явиться.

Когда Дэрроу, Лейзер, их жены и я прибыли в порт к отплытию, намеченному на полдень, то были встречены приветливыми девушками-островитянками, которые обвешали нас гирляндами цветов, а оркестр отеля «Ройял Гавайен» играл свою традиционную «Прощальную», пока мы поднимались по трапу и расходились по своим каютам.

В коридоре, на пути к себе в кабину, я стал свидетелем состязания в крике между одетым в штатское гавайским полицейским с круглым темным лицом и капитаном военно-морских сил, в полной форме и с квадратной челюстью.

Коп махал повесткой перед носом капитана, который загораживал дверь каюты, принадлежавшей, по всей видимости, Мэсси.

— Вы мне не приказывайте! — кричал коп.

— Обращайся ко мне «сэр»! — рявкнул морской капитан.

Гаваец пытался оттолкнуть капитана в сторону, а капитан отталкивал его назад, крича:

— Убери свои руки!

— Это ты убери свои руки!

Я уже начал прикидывать, следует ли положить конец этому ребяческому скандалу, когда за спиной у меня раздался знакомый голос:

— Детектив Моокини! Благородное побуждение не знает границ. Обращайтесь к капитану с уважением!

Рядом со мной оказался державший в руках панамскую шляпу Чанг Апана.

— Вы всегда можете воспользоваться тем хлыстом, — сказал я, — если они не послушаются.

Чанг мягко улыбнулся.

— Послушаются.

И как по волшебству, мужчины с невинным видом пожали руки, заверяя друг друга, что всего лишь выполняли свой долг.

— Моокини! — позвал Чанг, и круглолицый коп, возвышавшийся над Чангом на две головы, только что не подбежал к нему и встал с опущенной головой. — Поздно жаловаться на плохой очаг, когда дом в огне. Возвращайтесь в управление.

— Слушаюсь, детектив Апана.

И полицейский со своей повесткой ушел.

Капитан сказал:

— Спасибо, сэр.

Чанг кивнул.

Дверь каюты открылась, и высунулась голова Томми.

— Все в порядке, капитан Уортман?

— В полном порядке, лейтенант.

Томми поблагодарил его, кивнул мне и скрылся в каюте.

Чанг пошел со мной ко мне в каюту.

Я спросил.

— Вы поднялись проследить, чтобы повестка не была вручена?

— Возможно. А возможно, и для того, чтобы попрощаться с другом.

Мы обменялись рукопожатием и немного поболтали о его большой семье, живущей на Панчбаул-хилл, и о том, как он совсем не собирается на пенсию, но наконец раздалось оповещение провожающим «сойти на берег», и он поклонился и пошел по коридору, нахлобучивая свою панамскую шляпу.

— Никакого изречения на прощание, Чанг?

Маленький человечек обернулся ко мне и, черт побери, чуть было не подмигнул мне, даже тем глазом, где проходил шрам.

— Совет по окончании дела — все равно что лекарство на похоронах, — сказал он и, коснувшись своей шляпы, ушел.

На второй вечер нашего возвращения домой, я стоял, облокотившись о поручни «Малоло». На мне был белый вечерний пиджак, я смотрел на серебряную рябь океана. Одной рукой я обнимал Изабеллу Белл, и ее светлые волосы, которые трепал ветерок, касались моей щеки. Я обнимал ее и пытался представить, как снова начну гоняться за карманниками на Ласалл-стрит. Я не мог нарисовать достаточно ясную картину, но действительность весьма скоро вернет меня в привычное русло. Так было всегда.

— Я слышала ваш разговор с мистером Дэрроу, — сказала Изабелла, — насчет твоей работы на него.

Вся наша компания — Томми и Талия, миссис Фортескью, Руби и К. Д., Лейзеры, и я — ела вместе в столовой корабля, за одним столом. Одна большая счастливая семья, хотя Талия со мной не разговаривала. Или я с ней, если уж на то пошло.

— Я надеюсь полностью работать на К. Д., — сказал я.

— Ты уйдешь из полиции?

— Да.

Она теснее прижалась ко мне.

— Это было бы славно.

— Ты одобряешь?

— Конечно. Я хочу сказать... что это романтично. Значительно.

— Что?

— Быть главным следователем Кларенса Дэрроу.

Я не стал развивать эту тему, потому что считал, что она пытается заставить себя думать, будто по возвращении домой, к концу путешествия, я смогу стать кем-то солидным. Она, конечно, обманывала себя. Я все равно останусь представителем рабочего класса, да еще и евреем, и только в особых условиях морского романа я смог, по меркам света, оказаться подходящим парнем.

— Почему Тало зла на тебя? — спросила она.

— Разве?

— Ты не можешь сказать?

— Я почти не обращаю на нее внимания. Я сосредоточился на некой ее кузине.

Изабеллу стиснула мою руку.

— Глупыш. Там было что-то, о чем я не знаю?

— Там — это где?

— На Гавайях! Мне не следует этого говорить, но... по-моему они с Томми ссорятся.

Я пожал плечами.

— После всего случившегося некоторая напряженность в отношениях неизбежна.

— Их каюта рядом с моей.

— И?

— И по-моему, я слышала, как что-то разбилось. Ну когда вещи бросают.

— А! Супружеское счастье.

— По-твоему двое не могут быть счастливы? Навсегда, вместе?

— Ну, конечно. Посмотри на океан. Вот это навсегда.

— Да?

— На достаточный срок.

Мы занимались любовью в моей каюте — утром, днем и ночью. Она стоит у меня перед глазами — мягкие очертания тела, его изгибы, маленькие тугие груди, глаза закрыты, приоткрытый в экстазе рот, ее кожа в лунном свете, льющемся в иллюминатор, приобретает оттенок слоновой кости.

Но я ни на секунду не обманывался. Это был, в буквальном смысле этого слова, корабельный роман, и я говорил ей то, что она хотела слышать. Там, дома, я не был достаточно хорош для нее. Здесь же, на этом пароходе, я был обходительным детективом, который возвращался на материк с далекого тропического острова, где успешно участвовал в раскрытии гнусного преступления, совершенного мерзкими темнокожими мужчинами против очаровательной и невинной белой женщины.

И такой парень заслуживал того, чтобы лечь с ним в постель.

* * *

13 февраля 1933 года прокурор Джон Келли предстал перед судьей Дэвисом и объявил о снятии обвинения в деле против Хораса Иды, Бена Ахакуэло, Генри Чанга и Дэвида Такаи. Судья удовлетворил ходатайство. Прошло достаточно времени, чтобы общественность как на Гавайях, так и на материке с безразличием встретила известие о прекращении дела.

Более ясного подтверждения своей невиновности ребята Ала-Моана не получили, но это позволило им благополучно влиться в повседневную жизнь острова. Хорас Ида стал хозяином магазина, Бен Ахакуэло — членом сельского управления пожарной охраны с наветренной стороны Оаху, остальные, насколько мне известно, тоже занялись самыми обычными делами.

Правда, некоторое возмещение они получили — в лице Талии Мэсси, которая время от времени оказывалась на виду, особенно когда, два года спустя после убийства Джозефа Кахахаваи, поехала в Рино, чтобы развестись с Томми. В тот вечер, когда состоялся развод, Талия приняла яд в ночном клубе.

Эта попытка самоубийства оказалась неудачной, и месяц спустя, на пароходе «Рим», который направлялся в Италию, она вскрыла себе вены в ванной комнате своего номера. Ее крики, пока она это делала, привлекли внимание, и эта попытка тоже провалилась.

Мне стало нехорошо, когда я прочел об этом в чикагских газетах. Дэрроу был прав — Талия Кэсси жила в его же самой созданном аду и никак не могла из него выбраться.

Время от времени, то там, то здесь самая известная в двадцатом веке жертва изнасилования попадала на страницы прессы. В 1951 году она набросилась на беременную женщину, свою квартирную хозяйку, которая возбудила против нее иск в размере десяти тысяч долларов. В 1953 году она стала известна как сорокатрехлетняя студентка Аризонского университета. В том же году она сбежала в Мексику, чтобы выйти замуж за студента двадцати одного года. Два года спустя она развелась.

И наконец в июле 1963 года в Уэст-Палм-Бич, во Флориде, куда она переехала, чтобы быть поближе к матери, с которой они, однако, жили отдельно, Талия вырвалась из своего личного ада. Мать нашла ее мертвой в ее квартире, по полу в ванной комнате, где она лежала, были разбросаны пузырьки из-под барбитуратов.

Подобно ребятам Ала-Моана, Томми Мэсси наслаждался свободной от внимания общества жизнью. В 1937 году в Сиэтле он женился на Флоренс Стормс, а в 1940-м ушел из армии. Переехал вместе с женой в Сан-Диего, где они жили тихо и счастливо, Томми успешно продвигался на гражданской службе.

Миссис Фортескью пережила свою дочь, но сейчас и она уже умерла, как и многие другие. Кларенс «Жердь» Крэбб, который так и не вернулся в юридическую школу после того, как олимпийская слава привела его в Голливуд, где он снимался во второразрядных фильмах. Мэр Нью-Йорка Джимми Уокер, который с позором ушел в отставку — Дэрроу не защищал его. Детектив Джон Джардин, чья репутация крутого и честного полицейского со временем превзошла славу Чанга Апаны. Дьюк Каханамоку, чья деятельность в Голливуде оказалась не столь успешной, как у Крэбба, но который закончил владельцем процветающего ночного клуба. Майор Росс, который стал начальником тюрьмы Оаху и навел в ней порядок, для начала посадив Дэниела Лаймана и Луи Каикапу в одиночные камеры, чего те вполне заслуживали.

Адмирал Стерлинг, Джон Келли и Джордж Лейзер тоже уже давно сказали «прощай» этой жизни.

Не имею ни малейшего представления, что стало с другими офицерами и матросами — Брэдфордом, Стокдейлом, Олдсом, доктором Портером и остальными. Последнее, что я слышал — то, что Эдди Лорд был еще жив, имел приличную, хорошо оплачиваемую работу, но был нелюдим, жил в квартире над пригородным гриль-баром, проводя все свободное время у телевизора.

Кроме Дэрроу, Джоунс был единственным из основных участников того фарса, с которым я встретился еще раз. Совершенно случайно мы оказались рядом за стойкой бара в отеле «Палмер Хаус» в Чикаго. Это случилось летом 1964 года. Я не узнал его — не то чтобы он сильно изменился, разве что поседел, пополнел, но кто из нас не избежал этой участи?

Думаю, я не ожидал, что Дикон Джоунс будет в костюме и консервативном галстуке в полоску, даже если двойной скотч, который он заказал, что-то да значил.

— Кажется, я вас знаю, — сказал он грубоватым, но приветливым голосом.

Я все еще не узнал его.

— Да? — И обратился к бармену: — Ром и кока.

— Вы ведь Геллер? Нат? Нейт?

Я улыбнулся и сделал глоток своей смеси.

— Видимо, вы меня знаете. Мне жаль, но я не могу припомнить, где...

Он протянул руку.

— Алберт Джоунс... помощник механика. В последний раз мы виделись во Дворце Иолани, где меня помиловали.

— Черт меня побери, — сказал я и, рассмеявшись, пожал его руку. — Дикон Джоунс. У вас дьявольски респектабельный вид.

— Администратор в банке, в Массачусетсе, если вы можете этому поверить.

— С трудом.

— Ну и дела! Давайте найдем кабинет и разберемся друг с другом. Черт! Только подумать, через столько лет наткнуться на детектива Кларенса Дэрроу.

Мы нашли кабинет и потолковали. Он приехал сюда на съезд банкиров, а я, разумеется, по-прежнему жил и работал в Чикаго, мое детективное агентство процветало. В то время я и сам иногда чувствовал себя скорее администратором, чем детективом.

Мы немного перебрали. Он сказал, что в последний раз видел Эдди Лорда в сорок третьем на подлодке «Скорпион», хотя часто вспоминает его. Мы обсудили Талию Мэсси, которая недавно умерла, и Джоунс признался, что был о ней невысокого мнения.

— Как личность она представляла из себя ноль, — сказал он. — Она и мизинца вашего не стоила. И ноги у нее были так себе — ни икр, ни коленок.

— Но Томми вам, должно быть, нравился.

— Мэсси — это был человек, настоящий офицер. Понимаете, он немного испугался, когда мы замочили того парня, но поставьте себя на место лейтенанта — по-настощему высококлассное академическое образование, выходец из высших кругов. Естественно, он занервничал... мы же нарушали закон!

— А как Джо Кахахаваи? Он нервничал?

Джоунс хлебнул скотча, хмыкнул.

— Он перепугался до смерти. Представьте себе... сидим, скажем, мы с вами, а тут сидит ниггер, и я вынимаю «пушку». Ясное дело, он перепугается, верно? Разве что будет последним дураком, а тот парень дураком не был.

— Он действительно признался?

— Нет, к дьяволу. По правде говоря, приятель... он не был так уж напуган. Спустя какое-то время он совладал с собой... было видно, как страх в нем превращается в ненависть. Может, он думал о том, что сделал бы, если б встретился с кем-нибудь из нас с глазу на глаз.

— У вас не было к нему ненависти? К Кахахаваи?

— Нет же! Я ни к кому не испытываю ненависти. И потом, страх это проявление ненависти, а я не боялся этого черного ублюдка. Мне он был не нужен... я его не боялся.

— Значит Томми его допрашивал, а он не сознавался. Дикон... что, черт возьми, на самом деле случилось в том доме?

Джоунс пожал плечами. Странно было наблюдать, как хорошо одетый банкир напился до превращения в просоленного моряка, разглагольствующего о своих расистских взглядах.

— Мэсси о чем-то спросил его, и этот ниггер на него кинулся.

— И что потом?

Он снова пожал плечами.

— Я пристрелил ублюдка.

— Вы его пристрелили?

— Я, черт возьми. В точности под левый сосок. Он упал назад, и дело было сделано.

— Вы хоть понимали, что делали?

— Да, я знал, что делаю. И, ясное дело, понял, что все пошло наперекосяк. Мы здорово вляпались и понимали это.

— Где были миссис Фортескью и Лорд, когда прозвучал выстрел?

— Они были на улице. И прибежали, когда услышали выстрел.

— Как вела себя старушка?

— Чуть в штаны не наложила. Подбежала к Томми и обняла его. Она его обожала.

Он сказал мне, что это была его «дурацкая идея» положить тело в ванну, что сестра Талии Хелен бросила пистолет в зыбучие пески где-то на пляже. Я спросил, сохранил ли он тетрадь с вырезками из газет, и он ответил, что да и что он, случается, достает ее, чтобы доказать, что «когда-то был знаменитым».

— Забавно, — сказал он. Тряхнул головой. — Первый человек, которого я убил.

— И как вы себя чувствуете?

— Сейчас что ли? Как и тогда.

— И как же?

Он пожал плечами.

— Слез я не лил.

И он глотнул скотча.

Через несколько лет, узнав, что Джоунс умер, я тоже не стал лить слез.

Чанг Апана был ранен в дорожном происшествии в том же 1932 году, сбивший его водитель скрылся. Это наконец заставило Чанга уйти в отставку из полиции Гонолулу, хотя он продолжал работать в частной службе безопасности почти до самой своей смерти в ноябре 1934 года. В последний путь великого детектива провожало множество высокопоставленных лиц и оркестр отеля «Ройял Гавайен», во всем мире появились некрологи, отдавая последнюю дань уважения «настоящему Чарли Чану».

Когда в 1980 году мы с женой приехали на Оаху, чтобы присутствовать в Перл-Харборе на мемориальном чествовании на военном корабле США «Аризона», я отправился поискать могилу Чанга на кладбище Маноа и нашел ее заросшей диким виноградом и сорняком. Я очистил скромную плиту и повесил на камень гирлянду цветов.

Изабелла тоже умерла на Оаху, но похоронена на Лонг-Айленде. В 1937 году она вышла замуж за юриста, который тоже стал морским офицером и, по иронии судьбы, также был направлен в Перл-Харбор, что означало переезд туда и Изабеллы. Наше знакомство тогда не оборвалось, и она написала мне очень теплое, забавное письмо в связи со своим возвращением в Гонолулу и призналась, что возила мужа на «наш пляж», но не рассказала ему его истории. Письмо было датировано третьим декабря 1941 года. Я получил его через неделю после того, как японцы напали на Перл-Харбор, она стала одной из жертв среди гражданского населения, но ее трехлетний сын, второе имя которого Натан, уцелел.

Мы поддерживаем с ним отношения.

Кларенс Дэрроу больше уже ни разу не взялся за крупное дело. Я помогал ему в небольших делах, тогда же в тридцать втором, но он не смог осуществить свою мечту вернуться к полноценной практике. Напряжение дела Мэсси сказалось на его здоровье, что заставило Руби вмешаться, хотя он и съездил вместе с Руби в Вашингтон, округ Колумбия, чтобы по приказу Рузвельта выполнить там кое-какую работу. Президент допустил промашку, ошибочно посчитав, что старый радикал механически поддержит любую программу Нового курса.

Мы встречались у него на квартире в Гайд-парке, и Дэрроу продолжал убеждать меня уйти из полицейского управления Чикаго. И в декабре тридцать второго я последовал его совету, к чему меня подтолкнули некоторые внешние обстоятельства, и открыл детективное агентство.

К. Д. написал дополнительную главу к своей биографии, которую посвятил делу Мэсси. И когда он показал ее мне, чтобы узнать мое мнение, я выложил начистоту, что она весьма отдаленно напоминает то, что случилось.

В своей обычной мягкой манере он напомнил мне, что по-прежнему несет ответственность за своих клиентов, не может нарушить юридическую тайну или выставить их в дурном свете.

— Кроме того, — сказал он, глядя на меня поверх очков для чтения, в золотой оправе, — автобиографии никогда полностью не соответствуют истине. Никто не способен правильно бросить на себя взгляд со стороны. Каждый факт окрашен воображением и мечтой.

А я сказал К. Д., что если бы когда-нибудь описал свою жизнь, то рассказал бы все в точности... только я, мол, не писатель и не решусь на такое.

Он засмеялся.

— Учитывая чудесную, ужасную жизнь, которую ты ведешь, сынок, ты решишься, как некоторые сидящие перед тобой старики, написать мемуары. Потому что это единственное, что тебе стоит рассказать, и ты не сможешь праздно сидеть в тишине и ждать, когда наступит ночь.

Он умер 13 марта 1938 года. Вместе с его сыном Полом мы развеяли его прах над лагуной Джексон-парка.

Когда мы пришли на торжественную церемонию на «Аризону» и стояли на палубе этого до странности современного осевшего белого сооружения, размышляя о прерванных жизнях покоящихся внизу парней, моя жена сказала:

— Ты, наверное, очень волнуешься, оказавшись здесь.

— Да.

— Я имею в виду, что ты служил на Тихом океане, и все остальное.

Вполне естественное предположение с ее стороны — я служил на флоте.

— Это другие воспоминания, — сказал я.

— Какие другие воспоминания?

— Я был здесь до войны.

— Правда?

— Разве я никогда не говорил об этом? Дело, которое вел Кларенс Дэрроу.

Она скептически улыбнулась.

— Ты знал Кларенса Дэрроу?

— Конечно. Ты никогда не задумывалась, почему Гавайи так поздно стали штатом?

Так я и повез ее во взятом напрокат автомобиле, ведя экскурсию, которую не проведет ни один экскурсовод. Пали стояла на месте, естественно, как и Дыхало кита. И соседний пляж, который загорелось увидеть моей жене.

— Это же пляж из фильма «Отныне и во веки веков»! — воскликнула она. — Берт Ланкастер и Дебора Керр! Именно здесь они страстно занимались любовью...

И он тоже сохранился.

Но сколько же всего исчезло. Район Вайкики покрылся уродливыми высотными отелями, дешевыми магазинчиками сувениров и ордами японских туристов. «Ройял Гавайен», где остановились мы с женой, в основном не изменился, но казался меньше из-за окружавших его бесцветных небоскребов, а его торговый центр переместился на место бывшего выхода на Калакауа-авеню.

Горная сторона бульвара Ала-Моана была теперь застроена различными конторами, торговыми центрами и многоквартирными домами, выкрашенными в пастельные цвета. На стороне, обращенной к океану, вдоль берега протянулся общественный парк с купальнями и выложенными кораллами дорожками. Как ни пытался, я не смог воскресить в памяти прежний бульвар Ала-Моана и старую карантинную станцию для животных, и городок самостроя, и заросли, ведущие к океану.

Бунгало в долине Маноа, в котором жили Талия и Томми Мэсси, находилось в прекрасном состоянии и выглядело даже еще уютнее. Я подумал о том, знают ли нынешние обитатели его историю. Дом, где убили Джо Кахахаваи, тоже стоял на месте — самый убогий дом в этом, во всех отношениях аристократическом, квартале. Единственное строение, пришедшее в упадок, единственный двор, в котором стоял остов автомобиля...

— Иисусе, — сказал я, глядя на все это через дорогу из окна машины, — словно сгнивший зуб рядом со своими сияющими соседями.

— Неплохая строчка, — заметила жена. — Записать ее?

— Зачем?

— Для тебя, когда ты будешь писать о деле Мэсси.

— Кто сказал, что я собираюсь о нем писать?

Но она видела стопку исписанных листов в моем кабинете в нашем доме в Бока-Ратоне. Она знала, что постепенно, одно за другим, я описываю свои дела.

— Потом, — сказала она, доставая свою чековую книжку и используя для записи оторванную от депозитного бланка полоску бумаги, — ты еще будешь благодарить меня за это.

Спасибо тебе, моя хорошая.

Потому что я использовал ее, верно? И действительно описал историю Мэсси, окрасив ее воображением и мечтой.

Или так, или сидеть праздно в тишине и ждать, когда наступит ночь.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21