На всех фронтах [Борис Михайлович Яроцкий] (fb2) читать онлайн

На всех фронтах

ПОВЕСТИ

Борис Яроцкий АЛГЕБРА ПОБЕДЫ

ТЯЖЕЛОЕ ТАНКОВОЕ

Ранним утром пассажирский поезд остановился на станции Саратов. Это был его конечный пункт. Конечный и для Павла Гудзя.

Волга плескалась рядом. Было где купаться. Оказалось, такое удовольствие могли позволять все, только не курсанты. Правда, курсантом Павел стал не сразу. Подержали в казарме. Ознакомили с армейскими порядками. Старшина, по говору земляк, прохаживался перед строем, и его сапоги скрипели, как снег на морозе. Павел слышал от такого же, как и он, добровольца: тем, кто поступит, выдадут сапоги яловые. Надо только сдать вступительные экзамены.

Первый экзамен — диктант по русскому языку. В Стуфченцах, откуда родом Павел, не было учителя по русскому. Его обычно заменял учитель по украинскому, который сам удивлялся и недоумевал, как это русским удается переиначивать простые и понятные украинские слова и выдавать их за исконно русские. Но диктант есть диктант, надо соображать, если попадется «пушка», это значит «гармата», если «башня» — «башта», если «двигатель» — «двыгун», если «пулемет» — «кулемет». В математике было проще, запомнить нетрудно, что многоугольник — то же самое, что багатокутнык, обоснование — обгрунтування, и так далее.

А потом была приемная комиссия. Там уже и сообщали оценку за диктант. Председатель, военный с четырьмя шпалами в петлицах, усмехаясь, объявил:

— У вас, товарищ Гудзь, в диктанте ровно сорок ошибок. Это много или мало?

— Мабуть, багато.

— Вы могли бы сделать больше?

— Не знаю.

Члены комиссии оживились. По их глазам Павел определил: примут.

— Как же будете учиться?

— На видминно.

— То есть?

Кто-то перевел: на «отлично», значит.

— Ну что ж, товарищ курсант, примем ваши слова к сведению.

От счастья Павел уже не слышал, как полковник говорил членам комиссии, что из таких вот деревенских парней получаются толковые командиры. Он, оказывается, обратил внимание даже на то, что у поступающего сатиновая рубашка отутюжена и аккуратно заштопана. А туфли, хоть и парусиновые, ухожены. Парень умеет беречь вещи. И еще сказал полковник: по-военному четкий и грамотный язык — дело наживное, главное — парень думает правильно.

Служба, точнее учеба, начиналась необычно. Первого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года, во второй половине дня, курсантов собрали в клубе, там объявили: дивизии Германии вступили в Польшу. Поляки героически сопротивляются.

Врезалось в память: «дивизии». Их у фашистов десятки, если не сотни. В альбоме «Организация и вооружение вермахта» Павел нашел:

«Пехотная дивизия имеет 16 859 солдат и офицеров, 299 орудий и минометов; танковая дивизия — 16 000 солдат и офицеров, 209 танков, 25 бронемашин, 192 орудия и миномета; моторизованная дивизия — 14 029 солдат и офицеров, 37 бронемашин, 237 орудий и минометов».

Не верилось, что такая маленькая Германия (судя по карте) имеет в каждой дивизии тысячи солдат и сотни танков.

— Нужны тебе мировые масштабы, — не одобряли товарищи увлечение цифрами. — Ты лучше изучай наши танки.

Упрек правильный. Но если не знать мирового масштаба, то местный может показаться или самым большим, или самым маленьким. Все зависит от человека: что он вмещает в сердце.

Наши танки — а это были ТБ, Т-28, Т-35 — внушительные на вид машины, уже проявили себя в Испании и на Хасане. Политрук роты с восторгом и гордостью рассказывал о танкистах, которые отличились в боях на этих машинах.

Как было не гордиться тем, что танк с тремя башнями (Т-28) — целая огневая крепость, а с пятью (Т-35) — вообще непревзойденная машина. Обидно только было, что, оказывается, и тот и другой вспыхивают от первого снаряда. Впрочем, об этом почему-то говорили мало, а если и говорили, то понижали голос до шепота.

Как таблицу умножения, Павел учил:

«Средний танк Т-28: вес — 28 тонн, вооружение — одна 76-мм пушка и четыре пулемета, наибольшая скорость — 37 километров в час, бортовая броня — 20 миллиметров, экипаж — 6 человек».

Каждая цифра для вчерашнего сельского паренька значила многое. Из двадцати восьми тонн можно сделать шесть тракторов, а каждого члена экипажа — трактористом. Конечно, на такой скорости пахать бессмысленно, но перевозить грузы, к примеру, по проселкам — в самый раз.

В красном уголке вывесили новую карту мира. У карты собирались курсанты. Их взгляды задерживались на темно-коричневом овале: так была обозначена территория фашистской Германии. Темно-коричневое пятно расплылось от голубой Балтики до Черного моря.

На уроках военной географии курсанты считали: граница с Финляндией — 1500 километров, с Румынией — 650 километров, с Чехословакией — 250 километров, с Германией — 800 километров. Итого — 3200 километров.

Стриженые головы курсантов все ниже склонялись над учебниками. Вместе с Павлом товарищи учили:

«Тяжелый танк Т-35: вес 50 тонн, вооружение — одна 76-мм пушка, две — 45-мм пушки и шесть пулеметов, наибольшая скорость — 32 километра в час, броня — 22 миллиметра, экипаж — 10 человек».

После споров у карты мира Павел все реже перекладывал тонны на трактора. Зато дальность полета снаряда представлял как расстояние в два часа ходьбы от Стуфченец до леса.

С каждым днем в учебных классах сидели все меньше. Дневками и ночевками стал учебный танкодром в Саратовской степи. Холмы. Кусты акации. Крутые овраги. Ночью — высокие звезды. Днем — палящее солнце и горячий из-за Волги ветер-суховей. Учеба шла строго по расписанию: техобслуживание, вождение, стрельбы. Курсант Павел Гудзь слово держал: стрелял и водил на «отлично».

На последнем курсе много внимания уделяли тактике. Почти полностью обновился преподавательский состав. Пришли командиры, воевавшие в Испании, в Китае, на Халхин-Голе. В большинстве своем орденоносцы, они вызывали у курсантов восхищение и добрую зависть: ненамного старше, а уже успели повоевать, показать себя в деле.

Из всех преподавателей-фронтовиков Павел выделил капитана Башилова. Капитан о себе ничего не рассказывал, но курсанты знали: он уже бил фашистов. Было только неясно — где. На занятиях по тактике капитан Башилов не уставал твердить:

— Выходите в атаку, следите за полем боя, вскрывайте противника.

— Как? — вырывалось у курсантов.

— Пулеметом. Пушкой.

— А если цель не распознана?

— Дайте очередь. Цель оживет. Если она, конечно, там есть.

— А если нет?

— Ищите, помните: первый выстрел всегда должен быть ваш.

Однажды курсант Гудзь, не зная, как так получилось, в неопознанную цель послал осколочный снаряд. Башилов, проводя разбор, неожиданно для курсанта отметил:

— Действия правильные.

Но чем больше стреляли курсанты, тем суровей сводил брови преподаватель. Каждому удачному выстрелу курсанты радовались как дети. Башилов, чувствовалось, совсем не разделял их восторга. На полигоне окрашенные в зеленый цвет пушки-мишени были десятки раз пристреляны. Что может быть проще: выходи на рубеж и поражай. Хотели того или нет, курсанты привыкали к легким победам. И это Башилова тревожило.

— Да поймите же, вы учитесь поражать не просто цель, а врага. А он, как известно, воевать умеет. Когда вы начинали учебу, у немцев были танки T-I, те, что воевали в Испании на стороне франкистов. В прошлом году на параде в Берлине прошли T-II. А сейчас на потоке T-III, калибр пушки — сорок пять миллиметров.

Каждый представил себе нашу двадцатидвухмиллиметровую броню, один снаряд — и машины нет. Заспорили. Сравнили бой с футбольной игрой. Чтоб игроку попасть в чужие ворота, надо обойти защитников, не дать опомниться вратарю. Ворота, как правило, не бывают пустыми, а танк — без экипажа. Сообщение Башилова требовало ответа.

Летом сорокового года курсанты Саратовского танкового ответ получили. На танкодром, строго соблюдая меры секретности, доставили невиданную до сих пор машину. Это был танк необычной конструкции: вместо бензинового мотора — дизельный, вместо пяти башен — одна, вместо трех пушек — одна, и, судя по длине ствола, снаряд этой пушки любой танк дырявил навылет. А экипаж — всего лишь пять человек.

Танк назывался тяжелым. У него было имя — КВ. Клим Ворошилов. Танк зорко охраняли часовые. Перед вождением полигон прочесывался.

На боевых стрельбах курсанты почувствовали себя богатырями. Впервые капитан Башилов удовлетворенно улыбнулся.

ИЮНЬ СОРОК ПЕРВОГО

В мае 2-е Саратовское танковое училище произвело выпуск. Вчерашние курсанты надели командирскую форму. Лейтенантские «кубари» делали молодых людей взрослее и строже. Так могло показаться не посвященным в военное ремесло.

Европа уже воевала. Лейтенанту Гудзю и его товарищам предстояло ехать в один из западных военных округов. Газеты, которые приносили в роту, будто пахли порохом.

Лейтенанты знали, что им придется воевать и что противник — фашистская Германия. Знали, но никто об этом не говорил вслух. Главная тема курсантских раздумий была словно под запретом. Германия и СССР. Договор о ненападении. Газеты изо дня в день твердили, что договор действует, соблюдается. Это ежедневное напоминание вселяло тревогу: будет война. Скоро!

А когда неделю спустя после выпуска Павел Гудзь с командировочным предписанием ехал во Львов, все стало на свои места. Предстояло воевать в Карпатах. За окном вагона проплывала Украина с ее белыми хатами и пирамидальными тополями. Полевые дороги убегали вдаль за густые жита. Над житами от легкого сухого ветра висела желтоватая пыльца. Редкие полуторки оставляли за собой клубы пыли. Земля ждала дождей.

Павел думал о матери. Как она там одна? Мать писала нечасто, словно стыдилась своей малограмотности. В письмах рассказывала о делах колхозных, просила служить честно, как того требуют командиры, и беречь себя — для нее, для матери.

Гордость распирала Павла: теперь он, сын колхозницы Степаниды Пантелеймоновны Гудзь, — красный командир. Павлу так хотелось показаться матери в командирских хромовых сапогах, суконных шароварах с красным кантом и в шерстяной защитной гимнастерке с черными петлицами, в которых сверкали лейтенантские «кубики». Павлу было приятно, что ему, сельскому парню, род которого составляли хлеборобы, бондари, кузнецы, так шла военная форма. Он это замечал по взглядам девчат на перронах станций.

За харьковскими дубравами и полтавскими садками Павел уже отыскивал свои, милые сердцу Стуфченцы. Пассажирский проследовал невдалеке от Стуфченец ночью, сделав короткую остановку в Проскурове.

Спустя несколько часов дежурный по комендатуре львовского вокзала проверял у лейтенанта документы. Павел только и запомнил: у капитана суровое озабоченное лицо и сдвинутые брови. За вокзалом шелестели нарядной листвой каштаны, сновал пестро одетый люд, слышался галицкий говор.

— Хозяйство Пушкина за Стрыйским парком, — сказал дежурный по комендатуре, возвращая лейтенанту документы.

«Пушкин! Вот хорошо! Никак Александр Сергеевич?» — не без доли озорства подумал Гудзь. В училище он слышал: «Кто будет делать — курсант или Пушкин?»

Очень скоро лейтенант Гудзь убедился, что по приказу полковника Пушкина недавние курсанты делали невозможное. А пока он уяснил, что «хозяйство» — это тридцать вторая танковая дивизия и что полковник Пушкин — ее командир.

— Подождите попутную машину, — предложил дежурный по комендатуре. — Впрочем, быстрее доберетесь пешком.

Павел не стал ждать попутную. Шагая к Стрыйскому парку, знакомился с новым для него городом. Старинные дома с крохотными балкончиками. Узкие улицы, мощенные серым булыжником. Высокие чугунные ограды. Но больше глухих каменных заборов, напоминающих миниатюрные крепости.

Бросилось в глаза: в городе было много военных, и все куда-то спешили. Невольно и лейтенант прибавил шаг. Шел от ориентира к ориентиру, не выпуская из поля зрения Висячий замок.

Оказалось, от вокзала пешком Павел добирался не один. Несмотря на вечерний час, группу только что прибывших офицеров принял начальник штаба шестьдесят третьего танкового полка капитан Егоров. Он много не говорил, но сказал самое важное:

— Скоро, возможно, начнутся боевые действия. Поэтому квартир в городе не ищите. Располагайтесь в казарме.

Молодые офицеры недоуменно переглянулись. Все люди грамотные, только утром в «Правде» прочитали сообщение ТАСС. А там — черным по белому: кто распространяет слухи о близкой войне с Германией, тот чуть ли не провокатор.

Капитан Егоров никак не был похож на такого человека. Мягкая, еле заметная улыбка на усталом лице располагала к доверию.

В субботу двадцать первого июня лейтенант Гудзь заступил дежурным по полку. За высоким деревянным забором в Стрыйском парке играл духовой оркестр. Звучал полонез Огинского «Прощание с родиной». Щемило сердце. Еще какие-то две недели назад эта мелодия вечерами наполняла берег Волги, где отдыхали саратовцы. Однажды в увольнении кто-то из курсантов шепнул:

— Огинский сочинил полонез во Львове. Там, куда ты, Паша, едешь.

Тогда, в Саратове, музыка ничего не говорила о Львове, больше о Водычском техникуме. Последнюю ночь перед выездом в Сатанов Павел просидел с сокурсниками на скамейке бульвара. Ночь была мягкая, как вата, а на душе колючая тоска: только сдружился — и уже прощай.

Над Стрыйским парком, славно привлеченная музыкой, зажигалась первая звезда — Марс. Звезда была багровой и немигающей.

Она горела ярко, словно электролампочка.

И вдруг выкрик:

— Ребята, никак самолет!

Самолет летел, как планер. На него падал свет зари. Самолет казался розовым. Его беспечный полет продолжался недолго. Ударили зенитки. Кучные дымы разрывов легли за фюзеляжем.

— Так и сбить недолго.

Каждый подумал, что это ученья. Самолет развернулся и ушел на запад. В Стрыйском парке музыка продолжалась. Там, наверное, никто не заметил ни самолета, ни зенитного залпа скорострельных пушек.

Из штаба дивизии поступила телефонограмма: усилить бдительность. В первом часу ночи послышался тяжелый прерывистый гул. Зенитки располосовали небо. На аэродром упали первые бомбы, несколько разорвалось около казарм танковой дивизии. Завыла сирена. Тревога срывала людей с коек, гнала в парк боевых машин. Командиры подбегали к дежурному, переспрашивали: «Учебная или боевая?» Никому не хотелось верить, что это война.

Первым из старших начальников прибыл комбат Константин Хорин. Он приказал лейтенанту Гудзю сдать дежурство согласно боевому расчету и следовать в парк, в свой взвод.

Командир первого батальона, оказывается, не спал, как потом признавался: «Двадцать первого июня душа была не на месте». Он, привыкший все рассчитывать, тогда прикинул: фашисты нападут в неподходящий для нас момент — в субботу или в воскресенье. Он так и сказал жене: «Нападут, когда порядочные люди спят». И еще он говорил: «Боец войну чует за неделю, командир — за месяц, полководец — за год».

Во взводе лейтенант Гудзь отдавал команды, и первой была: «Следовать на загрузку боеприпасов». Загрузились быстро. Заняли место в колонне батальона. Павел невольно залюбовался своим комбатом. В комбинезоне, затянутый в ремни, чисто выбритый. Видя комбата, танкисты чувствовали себя уверенно.

— Всыплем Гитлеру!

— Теперь-то будем газовать до самого Берлина.

Никто не думал о смерти. Все рвались в бой. Фашистов ненавидели. Прежде всего за Испанию.

Далеко за Львовом нагнал рассвет. Колонна растянулась по шоссе. Но взводы держались кучно. Лейтенант Гудзь — командир взвода управления первого батальона. Взвод — хозяйство немалое: пять танков КВ, два Т-26, два броневика и одна «эмка». По колонне передали: впереди — немцы. И команда командиру взвода управления:

— Направление атаки — вдоль шоссе.

Первый бой! За спиной восходит солнце, и его лучи озаряют серую извилистую ленту дороги, густые заросли холмов, телефонные столбы с натянутыми проводами, соломенные крыши, спрятанные в зелени хуторов.

Небо чистое — ни единого самолета. В атаку выходят КВ. Все пять. Слева два, справа два. Танк лейтенанта в центре. Машина идет по шоссе ровно. За рычагами механик-водитель Галкин — ленинградец. Танкист не из обычных. В недавнем прошлом испытатель КВ.

Пушка заряжена осколочным. Глаз, обостренный до предела, выискивает противника. Всюду зелень, зелень. И только вдалеке, на самом пригорке, поваленный синий телеграфный столб. Первая мысль: почему синий? Столб резко сдвинулся в сторону, повернулся торцом к танку. Гудзь, действуя за наводчика, успевает прицелиться. Столб сверкает вспышкой. Гудзь нажимает на педаль спуска.

Почти одновременно раздается выстрел и оглушающий удар по броне. В боевом отделении запах окалины.

Слышно, как в мозгу пульсирует кровь: голова звенит, но мысль работает четко, связно, как на полигоне.

Секунда… Вторая… Тишина. Обостряется чувство ожидания следующего удара. Его нет. Рука невольно прикасается к броне: выдержит — не выдержит? Память на мгновение высвечивает давнее.

Ранняя весна. Пахнет оттаявшим прелым листом и конским навозом. Отец в старой, влажной от пота папахе готовится к пахоте, запрягает лошадь. Лошадь после зимы тощая, уже начинает линять. Отец заскорузлой рукой гладит ей спину: «Вытрымай, вытрымай». Лошадь понимает, значит…

Танк молчит, словно прислушивается к танкистам.

Павел Гудзь ощутил машину как живое существо. Невольно подумал: «Больно же ей, если мы оглохли».

— Живы, ребята?

— Живы, командир.

Голос механика-водителя бодрый, деловой.

— Заводи!

И тут же рокот дизеля.

— Заряжай!

Звонко щелкает клин затвора.

— Вперед!

КВ выходит на обочину. Подминая под себя низкорослые клены, устремляется к пригорку, откуда ударили по танку. Глаз успевает схватить: какой же это синий столб?! Это ствол противотанковой пушки.

Сколько раз на полигоне пушки условного противника красили в зеленый цвет! У неусловного, выясняется, стволы землисто-синие. И расплата за упрощенчество ждать себя не заставила…

Снаряд, выпущенный из КВ, угодил под щит противотанкового орудия. Орудие опрокинулось. КВ проскакивает окоп. В раскрытых снарядных ящиках отсвечивает латунь. КВ взбирается на пригорок. Глаз выхватывает ленту шоссе. Все оно запружено танками и бронетранспортерами. На бортах машин ядовито-желтые кресты.

Немцы бьют прицельно. От разрывов снарядов броня гудит как колокол. И удивительно — крепнет уверенность, что ты неуязвим. В перекрестье прицела — угловатая башня с коротким стволом. Гудзь нажимает педаль спуска — через секунду столб огня охватывает короткоствольную башню. И снова:

— Заряжай!

Кажется невероятным, что жжет не бронебойный, а самая что ни на есть осколочная граната.

— На сближение. По БТР…

— Понял, — отвечает механик-водитель, — иду на таран.

Вот они, бронетранспортеры. КВ налетает с ходу. Синие коробки, переворачиваясь, слетают под откос. В клубах дыма Гудзь не замечает, как вражеские танки расползаются по зеленой лужайке, образуя перед собой широкий сектор обстрела. Бой перемещается на лужайку.

— На сближение!

— Понял!

Механик-водитель азартно выкрикивает:

— Иду на таран!

Выясняется: немецкие наводчики почти не мажут на значительном расстоянии. На полигонах Германии их приучали стрелять, когда цель не ближе, чем за километр. А когда в них бьют с пятидесяти метров, когда выстрел советской пушки и разрыв советского снаряда происходят почти одновременно, это ужасает. На ближний бой нервы фашистов не рассчитаны. Такое открытие делает для себя лейтенант Гудзь.

КВ переваливается через ров, снова идет на сближение. Немецкие танки бьют с места по нашим. Пехота — все автоматчики перебежками оставляют лужайку, скрываясь в густом орешнике.

Настает момент осмотреться. Немцы отступили. Но и своих не видно. Поворот башни влево, вправо. Наконец обстановка проясняется. Один КВ у дороги, второй на лугу. Стреляют в лес — вдогонку немцам. Двух остальных танков нет. Значит, или подбиты, или отстали. Дым, как густой туман, застилает все вокруг.

Бой утихает. Танк выползает на шоссе. Со звоном открываются люки. Подбегает возбужденный комбат Хорин, машет рукой:

— Павел! Слезай, считать будем.

Павлу непонятно: считать свои машины или чужие?

— Как наши?

— Порядок. Живы-здоровы!

Комбат, оказывается, в течение всего боя не упускал из виду ни одной машины. Управляя батальоном, замечал, как ведут себя под огнем его подчиненные, особенно молодые лейтенанты, командиры взводов. За две недели мирной службы он с ними только познакомился, а за шесть часов войны определил, кто на что способен.

Хорин в расстегнутом комбинезоне, без ремней — все, что мешало, снял и пригласил Павла считать трофеи. Хорин улыбался, обнажая белые зубы. Его глаза блестели, и Павел было подумал: не хватил ли комбат на радостях? Это был хмель выигранного боя, удивительное состояние души.

Бой отгрохал, как весенний гром. Снова сияло солнце.

— Посмотрим, посмотрим свою работу, — весело говорил Хорин, ведя за собой лейтенанта.

Стали подсчитывать: пять танков T-III, одна противотанковая пушка (это ее первым в своей жизни выстрелом по врагу сковырнул лейтенант Гудзь), три раздавленных бронетранспортера и чуть дальше — брошенные орудия полевой артиллерии, по всей видимости, батарея.

Танки догорали. От резиновых катков, охваченных пламенем, валил черный, как тушь, дым. В безветренную погоду дым словно сообщал, что здесь только что произошло.

Лейтенант Гудзь взглянул на часы: было без четверти восемь. Солнце уже поднялось высоко. Вспомнил: бой начинали, когда солнце всходило. Два часа будто мелькнули, и сейчас время опять шло своим чередом. Во Львове в восемь командиры завтракали. Так что до завтрака оставалось еще пятнадцать минут. Но есть почему-то не хотелось. Хотелось говорить. Это же первый бой! И он выигран.

Хорин и Гудзь брели по высокой траве, натыкались на трупы немцев. Командиры обращали внимание на то, что немцы, все как на подбор коротко стриженные, молодые, рослые, тренированные. Полуоткрытые водянистые глаза убитых уже заволакивала муть.

— Отвоевались, — говорил Хорин. — А готовились, должен сказать, основательно… Значит, верно: фашизм, как только приходит к власти, сразу начинает готовиться к войне.

Под старым тополем, вершина которого была сбита снарядом, знакомый санитар перевязывал раненого. Павел шагнул — и от неожиданности вздрогнул: наш боец перевязывал немца!

Заметив советских командиров, немец попытался было подняться, но сильные руки санитара его удержали.

— Арбайтер? — спросил Хорин.

— Сталин капут, — выпалил немец.

Слова, похожие на лай, больно хлестнули слух.

— Вот гад, — заключил Хорин, — ему жизнь спасают, а он…

Руки немца сильные, тяжелые, в черных, как татуировка, крапинках.

— Шахтер, — пояснил Хорин. — Всего лишь за семь лет Гитлер сделал из него бандита.

От этого горького признания Павел вдруг себя почувствовал жестоко обманутым. Как часто наши газеты писали, что рабочие Германии не поднимут руку на первое в мире социалистическое государство! Бывший шахтер смотрел на советских людей звериным, леденящим взглядом.

— Рот фронт, — напомнил немцу Хорин.

В ответ:

— Сталин капут.

Вот и выяснили отношения! Вернулись в батальон. От встречи с немцем на душе остался горький осадок…

Подвезли боеприпасы и горючее. Подъехала кухня. К запаху горевшей резины добавился запах гречневой каши.

В лучах знойного солнца летели немецкие бомбардировщики. Надрывный гул множества моторов давил. Немцы летели бомбить наши тыловые объекты. Тогда мало кто из сидящих возле кухни предполагал, что скоро бомбы посыплются на танки. От бомб негде будет укрыться.

Страшную ненависть рождает жестокость захватчика, особенно когда на его стороне подавляющее преимущество. Уверенный в своей безнаказанности, враг действует как садист.

ПОСТИЖЕНИЕ

Командир полка капитан Егоров получил приказ полковника Пушкина: «Нашу пехоту давят немецкие танки. Выручайте!»

Вскоре подошли грузовики с боеприпасами. На каждый КВ выдали по 110 снарядов — полный боекомплект, все машины дозаправили. И вот полк (один батальон КВ и два батальона Т-34) загромыхал по шоссе. В десяти километрах западнее стрелковый полк вел бой в окружении.

Танк лейтенанта Гудзя — танк разведки — шел впереди. Скорость предельная. В триплекс хорошо видна дорога. В стороне за желтеющей пшеницей уплывала под косогор дубовая роща.

За косогором дымы: там бой. Но что это? По косогору — такому удачному месту для развертывания в атаку! — снуют люди. Немцы! Они разносят ящики. Немцы действуют быстро, торопливо, как осы.

— Товарищ лейтенант! Минируют! — передает наводчик.

Немецкие саперы закладывали противотанковые мины.

— Опаздываем!

— Огонь!

Короткая остановка. Выстрел. Разрыв снаряда — и с косогора немцев как ветром сдувает. Но только на несколько секунд. Они снова снуют, кидают ящики, не заботясь о маскировке. Немцев замечают из соседних машин, танковые пулеметы открывают огонь, от фонтанчиков пыли кипит косогор.

Саперы свое дело сделали. Три наших танка подрываются на минах.

Батальон сворачивает к лесу, через поле, минуя косогор, снова выходит на шоссе. Холмы изрезаны окопами, изрыты воронками. Лейтенант Гудзь думал, что здесь наша пехота. Но из окопов выскакивают немцы, бегут за дорогу. Там, в зарослях бузины и терна, стоят их бронетранспортеры. Наперерез немцам устремляются танки. Бронетранспортеры так и не успевают вырулить. И вот они, первые трофеи, целые-целехонькие машины.

Скоротечный бой закончился у реки. Танкисты вылезли из машин и, черпая пригоршнями, стали пить воду.

Полковые санитары с пухлыми сумками поспешили на холм, туда, где оборонялась наша пехота. Но вскоре они вернулись, хмурые и молчаливые, доложили: раненых нет. Верить не хотелось. Ведь еще полчаса назад пехота воевала!

— Раненых было много, — говорили санитары. — Но всех немцы умертвили.

Глазам танкистов предстало страшное зрелище. Раненых, собранных на медпункт батальона, немцы зверски убили. Стреляли в упор. В десяти шагах от блиндажа медпункта лежала мертвая женщина-врач. На голове у нее вместо каски была белая косынка с красным крестом. Хорин, глядя на убитую женщину, тихо произнес:

— А мы их раненых перевязывали… Запомни, Паша.

Налетела авиация. Вскоре с неба посыпались бомбы на беспомощные машины. И тут Павел Гудзь не столько понял, сколько почувствовал, как горько воевать без зенитного прикрытия. Спасибо бронеспасительнице, но при прямом попадании бомбы броня не могла спасти.

Не успели улететь «хейнкели», как на шестьдесят третий полк навалились немецкие танки. Бой длился до темноты. Высокими кострами полыхали машины. Чужие и свои. Шестьдесят третий полк понес тяжелые потери, но выстоял.

Второй день войны оказался не легче первого. Хуже стало с боеприпасами и горючим. Вражеские летчики выслеживали каждую нашу полуторку.

Дивизия, а с ней и шестьдесят третий танковый полк медленно отходили на восток, приближаясь ко Львову. В этом городе у многих офицеров остались семьи. Люди тревожились, ждали машину с почтой. Но писем не было. И только своя дивизионная газета «Красноармейское слово» ободряла. Всех троих журналистов — редактора Ивана Устиновича Бельковича, корреспондентов Семена Михайловича Борзунова и Ивана Ивановича Кравца — танкисты знали в лицо, с ними каждый день встречались и про себя же читали заметки.

Свою фамилию лейтенант Гудзь увидел в газете уже в первые дни войны. Тогда еще был не фронт, а Киевский особый военный округ. Для окружной газеты постарались журналисты тридцать второй танковой дивизии.

Дивизия таяла. Скоро наступило время, когда сам комдив Ефим Григорьевич Пушкин определял для КВ огневые позиции. Дошла очередь получить боевую задачу и лейтенанту Гудзю.

— Встанешь, Паша, здесь. — Полковник показал на развилку дорог. На нижнем обрезе мятой замасленной карты значился город Яворов.

Танк плыл навстречу отходящим войскам. Из-под колес, иссеченных осколками грузовиков, как густой дым, поднималась пыль. Было знойно и душно. Комбинезон прилипал к телу, как раскаленная резина.

Через дорогу черными хлопьями летела копоть. Там после бомбежки горели санитарные грузовики. Вокруг бегали бойцы, ошалевшие от запаха паленого мяса, выхватывали из огня еще живых тяжелораненых.

За черными от копоти деревьями открылось холмистое поле. За ним виднелось небольшое село, на улицах — ни души. У развилки дорог, среди густого шиповника, танк замаскировали.

Ждать долго не пришлось. По дороге с лихой беспечностью пронеслись немецкие мотоциклисты. Останавливать их не стали. Но когда из-за поворота выкатились высокие темно-синие коробки, тут и началась работа. Головной вспыхнул как факел. Остальные танки, расползаясь, словно черепахи, поспешно дали задний ход.

Наводчик успел сделать три выстрела, когда стрелок-радист принял радиограмму. Комдив приказывал немедленно сменить огневую позицию. Фашисты перерезали шоссе. По нему, чтоб не оказаться в окружении, отходила дивизия. Немцев нужно было отбросить и держаться, пока не пройдут тыловые подразделения.

Лейтенант Гудзь, выполняя приказ, недоумевал: почему там, где заслоном вставал батальон Хорина, фашисты не лезли нахрапом? Разгадка была простой: не лезли, где их встречали КВ. Обходили эти страшные для них машины, не ввязывались в затяжные поединки. Трофейные вражеские документы подтверждали догадку: немцы — вояки расчетливые. Уже за месяц до двадцать второго июня на картах и сводных таблицах под названиями советских городов они поставили числа: в какой день эти города будут захвачены.

Одна такая таблица рассмешила наших танкистов как удачная шутка. В ней было напечатано: тридцать вторая танковая дивизия Красной Армии согласно плану вермахта уничтожалась до первого июля. С этой таблицей полковник Пушкин ознакомился второго июля. Он тут же пригласил в штаб журналистов дивизионки.

— Как, по-вашему, мы есть или нас уже нет? — спросил он весело.

— Вопрос не ясен, — ответил Белькович.

— Согласно данным вермахта со вчерашнего дня нашей дивизии не существует, — с иронией сказал Пушкин.

— А кто же тогда воюет? Разве не тридцать вторая?

— Вот я и собрал вас вместе найти форму ответа. Ответ должен быть метким, как огонь наших пушек, и едким, как писали запорожцы турецкому султану. Если мы разучимся улыбаться, нас одолеют.

Гудзь расчищал шоссе от немецкой техники.

Артиллерия противника сосредоточила свой огонь на неистовом КВ. От прямых попаданий снарядов броня гудела как набатный колокол. Командир и наводчик отрешились от всего, что мешало. Мысль была сосредоточена на одном, жила в сознании как заклинание: очистить шоссе от фашистов.

Был ли страх? Страх, кажется, был, но лишь в самом начале боя. Страх дохнул — и где-то глубоко, под сердцем, повеяло холодком смертельной опасности. Но потом, через какие-то секунды, работа притупила это ощущение, его перебороло главное: в горячке боя не проглядеть бы врага, не дать ему взять верх.

Вскоре тылы дивизии пошли по шоссе. А на обочине дороги, вылизанный пламенем снарядов, стоял КВ. По нему словно смерч промчался — не осталось ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. От стального троса чудом уцелел только замок да на башне, как высохшая тушь, чернела окалина.

Много ли надо человеку? Полграмма металла, летящего со скоростью охотничьей дроби. Так утверждают мрачные пессимисты. В бою на шоссе КВ выдержал удар доброго десятка тонн начиненного взрывчаткой металла.

В тот день в сводке Совинформбюро Москва отметила героизм и мужество танкистов полковника Пушкина. Наиболее отличившиеся были представлены к государственным наградам. Лейтенант Гудзь — к ордену Красного Знамени.

Список награжденных лег на планшетку корреспондента дивизионки младшего политрука Борзунова. В тесном окопчике при свете карманного фонаря, висевшего на обрубке корня, корреспондент правил заметку для очередного номера «Красноармейского слова».

В багровой дымке над полями и лесами всходила ущербленная луна. Давно ли младший политрук Борзунов ее видел над родным Воронежем? Тогда она часто воскрешала в памяти песню знаменитого земляка Алексея Кольцова:

Помнится, эти стихи Кольцов посвятил Александру Сергеевичу Пушкину, однофамильцу командира дивизии. «Ответ должен быть… едким, как писали запорожцы турецкому султану…» — звучали слова комдива.

Глядя на луну, Семен Михайлович Борзунов вслух произнес:

— «Числа не знаем, а мисяць на неби, якый у вас, такый и в нас…»

Сидевший рядом младший политрук Кравец, кстати, тоже представленный к награде, торжественно добавил:

— «Поцилуй… нас».

— Правильно! Мы же потомки запорожцев. Потомки! А Гитлер, пожалуй, умом не выше турецкого султана.

К разговору подчиненных присоединился редактор Белькович:

— Вот и нашли форму ответа!

Так в лесу под Львовом родилось письмо «От внуков запорожских, сынов украинских — Гитлеру мерзкому, палачу безумному».

Комдив Пушкин и комиссар дивизии Чепига, ознакомившись с текстом, предложили подписать письмо тем, кто представлен к государственным наградам, а текст опубликовать не в дивизионке, а в газете Киевского особого округа. Письмо было передано по телеграфу как срочное. Неделю спустя самолет сбросил газеты. И лейтенант нашел свою фамилию среди внуков запорожских.

ГРАМОТА-ПОСЛАНИЕ

«Узнали мы, что тебя, собака Гитлер, кто-то спустил с цепи. Начал ты клыки показывать. И мы, казаки бывалые, тебя раскусили: раз взбесился, будешь с пеной у рта по чужим дворам бегать да на людей бросаться. Забежал ты на двор чешский, на австрийский. Не дали тебе по хребту. Ты и начал рыскать по всей Европе.

А теперь в наш двор ворвался. Правда, сразу же попробовал кия. Да кия, видно, тебе мало. Ждут тебя топоры и вилы. А пока не дошла до них очередь, решили мы тебе, гадина, сочинить грамоту-послание.

Славна наша земля! Да не для твоих лап поганых. Каждая тропинка, на которую ты ступишь, будет усеяна колючками.

Богата земля наша! Да не найдешь ты ни хлеба, ни соли.

Хороши хаты наши! Да не откроются тебе двери.

Слушай ты, душитель немецкий, грабитель австрийский, вешатель чешский, курохват словацкий, убийца норвежский, вор датский, злодей голландский, бандит бельгийский, насильник французский, шут итальянский, осел албанский, головорез болгарский, змей хорватский, козодер греческий, удав польский, мы, внуки запорожцев, люди советские, сполна отплатим тебе за все народы. Набьем твою глотку снарядами и бомбами. Напоим тебя свинцом горячим. Ждет тебя, Гитлер, собачья смерть.

Под чем и подписываемся: потомки Тараса Бульбы, танкисты непобедимой части Киевского особого округа:

Капитан Давиденко

Ефрейтор Замороко

Старший сержант Гоцкало

Лейтенант Гудзь

Младший сержант Пересунько

Старший лейтенант Хорин

Капитан Кривошеев

Красноармеец Шуляк

Младший политрук Кравец».

ПРОРЫВ ЧЕРЕЗ ЛЬВОВ

Шел пятый день войны. Тридцать вторая танковая дивизия, имея в своем составе один-единственный полк, сооруженный танками КВ и Т-34, не только оборонялась, но и переходила в контратаки.

На участке дивизии немцы от наступления отказывались, но там, где действовали старенькие ТБ и Т-28, лезли напролом. С утра до вечера над боевыми порядками дивизии висела фашистская авиация. Зенитного прикрытия никакого. Выручала маскировка и надежная броня. Полки несли потери от авиабомб. Особенно доставалось тылам.

Танкисты вглядывались в небо. Уже на третий день войны наши самолеты исчезли с горизонта. Гадали разное: дескать, немцы посбивали, захватили аэродромы, но больше говорили, что командование всю авиацию перебросило на главное направление.

Немцы были аккуратными: бомбили три раза в день, в определенные часы. К этому распорядку они стали приучать танкистов тридцать второй.

По приказу полковника Пушкина перед бомбежкой танкисты делали рывок, вклиниваясь в боевые порядки врага. Один раз — это было на пятый день войны — гнали немцев километров шесть, подминая под гусеницы их автомашины и повозки. Именно тогда с быстротой молнии по дивизии разнеслось: немцы захватили Львов. Сообщение подтвердили медики, приехавшие за ранеными.

Теперь фронт громыхал далеко на востоке. В дивизию поступил приказ об отходе с занимаемых позиций. Приказ, к сожалению, был получен поздно. Все дороги оказались перекрытыми. Стало ясно, что немцы прорвались во Львов с фланга, оставив тридцать вторую танковую у себя далеко в тылу.

Полковник Пушкин собрал командиров полков и весь командный состав 63-го танкового полка во главе с капитаном Егоровым. Впервые за неделю боев лейтенант Гудзь увидел своего комдива.

У полковника от долгой бессонницы побелели скулы, покрылись сероватым налетом. Под глазами таился синеватый сумрак. Губы потрескались. Но лицо, загорелое, словно тронутое копотью, было тщательно выбрито. На диагоналевой гимнастерке белел свежий подворотничок.

Лейтенанта Гудзя, пожалуй, больше всего поразили глаза полковника. Добрые, ласковые и, как показалось, всевидящие. Они-то, глаза комдива, вселяли уверенность, что там, где работает тридцать вторая танковая, фашистам будет смерть.

На служебном совещании, которое проводил комдив, было много молодых командиров. Их учили войну вести на территории противника. Кое-кто еще три дня назад, считая богатые трофеи, поговаривал, что войну скоро будем кончать в Берлине. При этом повторяли слова Ворошилова: «За зуб — зуб, за два — скулу». Климент Ефремович любил афоризмы. В войсках они приживались удивительно легко.

— Перед нами Львов, — сказал он командирам. — Через Львов проходит единственная дорога на восток. Но Львов, как вам уже известно, в руках у немцев. Поэтому я собрал вас посоветоваться.

Комдив дал возможность высказаться командирам полков, потом заключил:

— Будем прорываться через Львов. Вечером выступаем. Походный порядок следующий…

В авангарде, по замыслу командира дивизии, был 63-й танковый полк.

Первой направлялась колонна танков с десантом, затем — колонна управления, часть тыла, в замыкании — мощная танковая группировка. Такой порядок являлся, пожалуй, оптимальным. Танки КВ и Т-34 должны ошеломить противника, и, пока он организует сопротивление, рассчитывая отрезать тылы, встретит бронированную лавину.

Перед офицерами висела крупномасштабная карта Львова, или, как ее называли, пятитысячная, по существу, план города. Павел Гудзь, вглядываясь в серые квадраты кварталов и зеленые пятна скверов, успел найти Стрыйский парк, покинутые почти неделю назад казармы дивизии. Неправдоподобной была мысль, что там уже фашисты.

Комдив называл маршруты, по которым проследуют полки. Узкие, вымощенные камнем средневековые улочки могли свободно пропускать разве что конных рыцарей, а тут — танки.

— Три танка слева, три танка справа…

Это боковое охранение.

— Головной отряд возглавляет лейтенант Гудзь.

Павел рывком поднялся:

— Есть.

— За вами следует Хорин.

— Есть, — поднялся комбат.

Все стало предельно ясным: первым врывается во Львов взвод управления, то есть головной отряд. Это будет запевка прорыва…

Утро следующего дня наступало медленно. Дивизия затаилась. А небо уже коптили «фокке-вульфы», самолеты-разведчики, они то забирались далеко ввысь, то почти на бреющем проносились над полями и рощами. Слышно было, как за грядой холмов немцы бомбили обширные лесные массивы, из которых вчера ушли наши войска.

Батальоны и полки выстроились в походные колонны. На предельной скорости по ровному, как лента, шоссе машины устремились к городу. За поворотом головной отряд наскочил на длинный обоз из армейских пароконных повозок.

Немцы, разомлевшие от зноя, в расстегнутых кителях, лежали на мешках, беспечно смотрели на приближающиеся сзади танки… Потом были колонны грузовых машин. Грузовики не успевали сворачивать в кюветы. И вот замелькали первые пригородные домики. На перекрестках уже висели немецкие указатели.

Поворот, еще поворот… Навстречу бежали столетние дубы Стрыйского парка. У самой дороги, на широкой площадке, где недавно по вечерам звенела медь духового оркестра, застыла огромная толпа людей. Перед толпой на открытой трибуне стояло несколько человек. Они были в сапогах, в галифе и почему-то в вышитых украинских сорочках.

Лейтенант Гудзь догадался: митинг. Танки быстро приближались к трибуне. С недоумением люди смотрели на них, видимо, ничего не понимая. В лучах заходящего солнца трудно было определить, чьи машины: советские или немецкие.

Те, кто находился на трибуне, все же определили. Их, в вышитых украинских сорочках, с трибуны сорвало как бурей. И еще лейтенант успел заметить, как меж толстых деревьев бежали солдаты в черных мундирах.

Вдогонку эсэсовцам ударил пулемет. Столетние дубы приняли на себя первые пули. Очередь пулемета послужила толпе командой. Люди не в пример эсэсовцам побежали не в лес, а к дороге. Лица людей излучали неожиданную радость.

А танки, высекая из брусчатки искры, вливались в древний город как лавина. Осталось сзади чернеющее окнами здание оперного театра. Стрельба усиливалась. Немцы пытались сопротивляться. Торопливо бил пулемет изсмотрового окна собора святого Юра.

Свинцовый ливень поливал танковые роты. На танках были пехотинцы. Огнем из автоматов, не давая немцам высунуть голову, они секли окна и балконы.

— На соборе Юра цель. Пулемет. Подавить, — радировал Гудзь.

Его слушали все командиры танков. Струи трассирующих пуль, образуя реку огня, засыпали стены собора. Осталось справа разрушенное бомбами здание железнодорожного вокзала.

Лейтенант Гудзь вспомнил, как недавно дежурный по комендатуре объяснял ему дорогу в расположение тридцать второй танковой дивизии. Теперь в свете мигающего пламени тридцать вторая пробивалась сквозь занятый врагом город. Рев дизелей, торопливый стук пулеметов сотрясали старинные каменные дома.

Далеко за полночь все стихло. Так утихает летняя гроза, внезапно разразившаяся над знойным городом.

МАТЕМАТИКА КАПИТАНА ХОРИНА

Тридцать вторая дивизия навязывала противнику жестокие бои. Немец злобствовал. Но советские танкисты стояли крепко и отходили только по приказу командира дивизии, отводя в тыл подбитые танки, увозя на закопченной броне раненых товарищей.

За четыре недели боев, как заметил лейтенант Гудзь, преобразился капитан Хорин (он это звание получил после первого боя). У рта обозначились глубокие морщины, отчего скулы, казалось, раздались, в глазах, сухих и красных, появился загадочный блеск. Такими, должно быть, выглядят глаза людей, движимых неукротимой ненавистью. Все обыденное, мелочное отброшено, все подчинено одному — убивать фашиста.

— Он будет ползти как черепаха, — энергично говорил Хорин и едко ухмылялся. Своим видом комбат показывал, что сейчас главное — на поле боя проявлять искусство. Бить как можно лучше и держаться как можно дольше.

Он хотел, чтобы товарищи его понимали. Его, конечно, понимали. Пожалуй, лучше других понимал комдив, полковник Пушкин.

В июле редко выдавались минуты затишья. Батальон Хорина — по существу, танковая рота, — как ферзь в шахматной игре, волею полковника Пушкина перебрасывался на самые опасные участки — на острие танковых клиньев противника. В дивизии батальон был на особом счету. Заприметили его и немцы. «Юнкерсы», словно воронье, все время висели над ним черными тенями.

Благодаря своим неуязвимым КВ батальон чувствовал себя хозяином. Это чувство вселял в людей капитан Хорин. Комбат приучал подчиненных считать.

— Без математики в бою делать нечего, — твердил он при каждом удобном случае.

Лейтенант Гудзь запомнил, что на войне Хорин отдавал предпочтение алгебре:

— Бойцу на пользу арифметика, командиру — алгебра. Бой есть решение в голове и на местности уравнения со многими неизвестными. Поэтому без алгебры никак нельзя.

Любил комбат математику. Однажды лейтенант Гудзь застал его за расчетами, вычислял он формулу приведения к нулю темпа наступления противника. По его формуле выходило, что, если навязывать бои из засад, выводя из строя танки, при существующем соотношении сил можно сбить темп с двадцати километров в сутки до пяти, а там подоспеют наши резервы.

— Каждый отвоеванный день — это четыре танка Харьковского завода, — прикидывал Хорин и, видя сомнение в глазах лейтенанта, уточнял: — Может, больше, может, меньше. Не в этом суть. Не дать немцу ехать, пусть идет пешком. Мы его как-никак спешиваем.

При этом комбат хитро подмигивал. Ну при чем тут математика, думал Гудзь. Подвезли бы вовремя боеприпасы — в танках осталось по три-четыре снаряда, забрали бы раненых — второй день лежат ребята на дне оврага, ожидая грузовика, почти каждая машина нуждается в ремонте — давно уже складом запчастей стали подбитые танки, доставили бы почту — каждый танкист ждет писем больше, чем передышки.

За каждой цифрой он видел своих товарищей, черные дымы горящих танков, слышал голос комбата Хорина:

— Паша, ты такие уравнения решаешь, какие не снились ни Абелю, ни Галуа, не говоря уж о Диофанте, был такой мудрый математик в древности.

— Я просто воюю, жгу танки, — отвечал лейтенант.

— Это и есть, Паша, алгебра. Наша, разумеется. После войны многое уточнят, пересчитают… Только чтоб за цифрами нас не забыли.

ГОРЬКАЯ ПОБЫВКА

Опустошительными пожарами догорал июнь сорок первого. Дивизия, благополучно проскочив Львов и не потеряв ни одной машины, снова заняла свой участок фронта. Командарм дал танкистам возможность привести в порядок себя, технику и, конечно же, отдохнуть. Бойцы это заслужили. Так и сказал.

На горизонте зеленели садами знакомые с детства села, родные места лейтенанта Гудзя. Тоской по дому щемило сердце: завтра-послезавтра и эти места будут оставлены. Лейтенант не выдержал, обратился к капитану Егорову:

— Отсюда недалеко Сатанов. Если отпустите, к вечеру вернусь.

— У тебя там кто?

— Мать.

Пошли к комдиву. Полковник Пушкин распорядился выписать отпускной на одни сутки. Собрали отпускника скоро. Вещмешок нагрузили гостинцами: сахаром и консервами. Егоров приказал взять автомат и две «лимонки». Как-никак фронт был рядом. Кто-то предложил взять шашку — для форсу. Павел взял, памятуя, что еще в детстве мечтал пройтись родными Стуфченцами с кавалерийской шашкой на боку.

Попутная полуторка подбросила счастливого лейтенанта прямо к хате. Пыльный и веселый, вбежал он на знакомое крыльцо.

— Мамо!

В ответ — тишина. Сердце дрогнуло. Первое, что пришло в голову: мать эвакуировалась. Но почему же тогда дверь не заперта? Придерживая шашку, шагнул через порог. В сенцах знакомо пахло старым сеном и мышами. Павел потянул на себя перекошенную дверь.

— Мамо!

Мать лежала в постели, она силилась подняться — и не могла. Темная лицом то ли от загара, то ли от работы, она вдруг показалась маленькой и совершенно беспомощной.

Мать улыбнулась — так может улыбаться только мать.

— Пашуня!.. Живой?

— Как видишь.

— А в селе говорят, Красная Армия уже отвоевалась.

— Мы, мамо, только начинаем, — сказал Павел. — А вот что с тобой? Тебе ходить нельзя?

— Ногу переехало. Телегой.

Мать пыталась показать, где у нее лежит паляница, где сало. Сын с дороги небось проголодался. А сын, попив домашней колодезной воды, достал из вещмешка гостинцы…

Не заметил, как за разговором закрылись веки. С самого начала войны спать доводилось не больше двух-трех часов в сутки, да и то в танке или под танком. А тут родная хата, домотканое рядно, пуховая подушка.

Проснулся Павел на закате солнца. Все тут было необычно. Не грохотали дизеля. Не стреляли пушки. На выгоне беспечно паслись гуси. Привязанный к колышку, мычал теленок. Над сараем кружил аист…

За годы службы привык держать в памяти всю землю. Везде была война. Еще утром читал ночной выпуск «Красноармейского слова». Дивизионка писала, что лейтенант Савельев, возглавлявший группу разведчиков, захватил в плен немецкого ефрейтора. На допросе пленный рассказал, что их дивизия сформирована из охранных отрядов нацистской партии. Дивизия участвовала в боях во Франции и Греции и предназначается для решающего удара на одном из главных направлений Восточного фронта.

Павел видел этого немца три дня назад. Запомнил: у него в петлице череп с перекрещенными костями. Его вели разведчики в штаб дивизии. Около КВ немец остановился и, как показалось Павлу, съежился, словно уменьшился в размерах. Такую машину он, видимо, еще не встречал…

В Стуфченцах заходило солнце, как до войны. На скамейке под яблоней о чем-то тихо беседовали соседи. Павел догадался: ждут, пока он проснется. Здесь война уже коснулась каждого. Ровесники Павла ушли на фронт. Каждый день колхозники отправляли подводы в Сатанов — спешно вывозили зерно.

На стуфченские поля, как лоскутья копоти, падали с неба немецкие листовки. Их, конечно, читали. Поэтому спрашивали у лейтенанта-земляка: неужели фашист одолеет?

— Кто это вам сказал?

— Мужики.

— Может, кулаки?

— Их родичи.

— Отходим… С тяжелыми боями. Своего слова не сказали еще наши главные силы…

Люди молчали. Поверили или не поверили? Опираясь на костыль, в дверях показалась мать.

— Сын с дороги, а вы его зроду не бачилы.

Односельчане начали расходиться. Вскоре остался один, немолодой уже, по виду то ли учитель, то ли агроном. У Павла память цепкая: что-то не встречал он его ни в Стуфченцах, ни в райцентре. Из приезжих, видать. Человеку хотелось поговорить с лейтенантом с глазу на глаз. Павел это почувствовал. Ну что ж, раз хочется потолковать без свидетелей, толкуй. Человек начал угодливо:

— Хорошо вы ответили о Красной Армии. Свое учреждение уважать надо. И все же… — тут незнакомец взглянул на Павла как на отстающего ученика, — реальный перевес на стороне Гитлера. Или, может, у вас есть другие аргументы?

Павел не ошибся: это был не колхозник. А кто же?

— Аргумент один, — ответил Павел, — на нашем направлении немец превосходит численностью техники. Но это временное превосходство.

— А в Белоруссии? В Прибалтике? В Молдавии?

Павел едко усмехнулся:

— Откуда это вам известно?

— Оттуда, — незнакомец показал на небо и тут же заключил: — Был бы жив твой отец, он бы тебе посоветовал остаться дома.

— Зачем?

— Пусть другие воюют… Я твоего отца знал. Он сильно любил тебя, своего единственного сына. И мать… Без тебя ей тяжко будет. Видишь, какая она?..

Интерес к незнакомцу сменился настороженностью.

— Допустим, я останусь в селе. А придут немцы…

Незнакомец оживился:

— Конечно, придут! И даже скоро.

— …Ну и повесят меня, — заключил Павел.

— Ни в коем случае! — горячо зашептал незнакомец. — Мы тебя в обиду не дадим. Немцы, они тоже люди, тех, кто добровольно отходит от политики, не трогают.

— А вы знаете, что я — коммунист?

— Знаю. Поэтому отдашь новой власти свой партбилет — и ты уже вольный. Получишь землю. Колхозов не будет… Большевистской партии тоже…

— Партии?! Ах ты слизняк!..

Павел кинулся в хату, схватил шашку, выбежал на улицу. По картофельной ботве, спотыкаясь и падая, улепетывал незнакомец. Он был без пиджака, в подтяжках. Через минуту незнакомец скрылся в лесу.

— Мамо, кто этот «добродий»?

— А бис його знае, — ответила мать, — в селе недавно. Что-то заготовляет…

На следующий день, простившись с матерью, Павел вернулся в полк.

ТАМ, ГДЕ РОЖДАЛИСЬ ТАНКИ

Обескровленную в непрерывных боях тридцать вторую танковую дивизию наконец-то вывели в резерв, и всех, кого обошла смерть, направили в Москву. В Москве для танкистов танков не оказалось. Танки еще только сходили с конвейеров.

Танкисты спешили на Урал. Грохотал эшелон, обгоняя другие, загруженные станками, коксом, чугунными заготовками. Мелькали станции и полустанки. И всюду люди, люди, люди. Казалось, вся Россия вышла на железную дорогу.

Под серым, как броневой лист, уральским небом танкосборочный завод поразил танкистов цехами огромных размеров и опять же многолюдьем. Цеха чем-то напоминали поле боя, и танкисты догадывались чем: стремлением, как говорили сами рабочие, кровь из носа — выполнить приказ.

Люди работали с увлечением. Перед ними гудело пламя. Из огня рождались танки.

Однополчанам Павла посчастливилось видеть, как строятся КВ.

В сборочном цехе им представили невысокого, худощавого, уже в летах мужчину с близоруким прищуром голубых глаз. Все выдавало в нем рабочего-металлиста: и синяя, потертая на локтях спецовка, и грубые, темные от железа руки, и в нагрудном кармане штангенциркуль.

Говорил конструктор тихо, но просто и доходчиво. Как школьный учитель.

— Перед вами, товарищи, — показывал он, — танк КВ. Компактность конструкции и расположение вооружения в одной башне позволили уменьшить его размеры: танк значительно короче и ниже тяжелого Т-35.

Новый танк фронтовики хвалили, говоря, что в этой машине достигнуто сочетание исключительно сильной броневой защиты и отличной огневой мощи при относительно небольшом весе.

Конструктор улыбнулся:

— Спасибо. Вы правильно заметили.

— Сами испытали, — хором ответили танкисты.

— Я вас понимаю, — опять улыбнулся конструктор.

Конструктору задавали вопросы. Главней главного был:

— На фронт поступает очень мало КВ. Почему?

Конструктор вздохнул:

— Сказать вам, что на фашистскую Германию работает промышленность почти всей Европы, вы это знаете не хуже нас, тыловиков. Сказать вам, что мы лишились крупных индустриальных центров, прежде всего Донбасса и Приднепровья, вам это тоже известно. Вы учитесь воевать, а мы учимся делать вам танки. Современные и в достаточном количестве. Только вы, пожалуйста, удержитесь западней Москвы.

Конструктор, наверное, догадывался, что танки, за которыми приехали фронтовики, будут защищать столицу.

ПРИКАЗ

В избе с низким дощатым потолком, где размещался штаб 809-го отдельного танкового батальона, которым теперь командовал капитан Хорин, было тесно от тяжелых, обитых железом ящиков — походного имущества.

У плиты стряпала усталая хозяйка. Ее детишки, мал мала меньше, с высоты полатей, притихнув, рассматривали военных. А военные — три командира — сидели за столом. На столе около радиоприемника стоял фонарь, и его неяркий голубоватый свет кругами ложился на карту. В левом верхнем углу карты обозначены дома и огороды Волоколамска, в нижнем правом — вдоль канала — чернели Химки.

Хорин включил радиоприемник. Избу наполнил голос Левитана:

«В течение пятого декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах… На одном из участков Западного фронта противник ценою огромных потерь потеснил наши части и вклинился в нашу оборону. В этом районе немцы сосредоточили до двух пехотных дивизий и одну танковую…»

— Наш район, — глухо отозвался Хорин. На его широкоскулом, монгольского вида лице обозначились морщины.

Для офицеров не было новостью, что к утру пятого декабря в батальоне остался один КВ. Они смотрели на карту, прикидывали, какую дорогу прикрыть этим танком.

За окном быстро темнело. Падал мокрый снег, залеплял стекла. В избе еще звучал голос Левитана. Аппетитно запахло вареной картошкой и мясными консервами — хозяйка принесла ужин. Во время ужина к избе подкатил мотоцикл, и мотоциклист вручил капитану Хорину пакет. В пакете был приказ генерала Катукова.

«В населенном пункте Нефедьево, — говорилось в приказе, — сосредоточилась танковая колонна противника в количестве восемнадцати машин. Приказываю колонну уничтожить в 8.00 6 декабря».

— Зовите лейтенанта Гудзя, — распорядился Хорин.

Через двадцать минут лейтенант Гудзь докладывал о своем прибытии. Маленький, худенький, черный, как паровозный кочегар, лейтенант смотрел на своего командира и давнего друга, как смотрит человек, не вовремя оторванный от важного и срочного дела.

— Садись, Паша, ужинать будем.

— И только?

— Не совсем.

За всю неделю первый раз сегодня танк отвели с переднего края. Танку требовался ремонт. И экипаж, забывший, когда последний раз ощущал тепло жилища, менял каток, искореженный снарядом в утренней контратаке.

Лейтенант сел к столу и заскорузлыми пальцами, отвыкшими от масла, взял горячую с треснутой кожурой картошку, не спеша очистил, окунул в глиняную миску, на дне которой блестел растопленный свиной жир. Хорин подвинул карту.

— Вот — Химки, а вот — Нефедьево.

— Вижу. Оно отсюда в семи километрах.

— Точно… Так вот, Паша, в Нефедьеве — немцы. Восемнадцать танков. У нас в батальоне — один. Твой, значит… Уясняешь?

— Уясняю.

— Да ты ешь. У нас картошки целое ведро.

Но есть уже расхотелось.

— Если колонну не раскромсаем, — продолжал Хорин, — завтра она будет в Москве.

— Зачем? — спросил лейтенант и тут же понял никчемность своего вопроса, но командиры вдруг заулыбались: шутка оказалась к месту.

— С колонной нужно покончить утром.

— Как?

— Твоим КВ.

— Вот теперь понятно. Будут боеприпасы?

— Будут! — Хорин показал на незнакомого, в замасленной телогрейке капитана: — Это наш артвооруженец. Он все даст. Правильно я говорю?

— Обеспечим, — ответил капитан, не отрываясь от еды.

— Уясняешь? — торопил Хорин. — Дадим сколько надо. И людей накормим.

— За ужином я уже послал.

Хорин поднялся, одернул гимнастерку. Поднялся и Гудзь.

— Вот что, Паша, — добавил комбат, — ты поговори с ребятами. Приказ необычный. Раньше таких не отдавал. Легче было… Отсюда до Москвы полдня пехом.

— А на гололед прикинул?

— Ты все шутишь.

— Ну, надо так надо.

— Ах, Паша…

…Неловко было перед лейтенантом Старых, потому что он, Гудзь, вместо него командует экипажем. Лейтенант Старых в чем-то проявил, как значилось в приказе, неразумную инициативу. Этого начальство не простило. Отстранило от командования. Хорин мысленно чертыхнулся: повезло лейтенанту Старых. Но война продолжается. И каждый понимал, что кончаться она будет далеко на западе.

Лейтенант Гудзь перебирал в памяти людей своего нового экипажа. Ребята молодые, но самый молодой — наводчик Иванов. Гудзь знал, что Иванов — доброволец, любит математику, мечтал попасть в университет. Доедая картошку, поднял голову лейтенант Старых:

— Завтра нужен будет опытный наводчик.

— Наводчик есть, — ответил Гудзь. — Иванов не дрогнет.

— Все мы не дрогнем, — сказал Старых. — В хорошем бою нужно хорошо работать. Без эмоций. Поэтому, товарищ капитан, прошу дать добро заменить Иванова мною.

Хорин изумленно взглянул на проштрафившегося лейтенанта.

— А что?.. Резон.

— Тогда, может быть, лучше командиром, — предложил Гудзь. — В экипаже вы человек свой…

— Э, нет! В училище меня считали лучшим наводчиком. Кроме того, Иванов еще мальчишка. Войну мы принимали первыми, ему заканчивать… Как, товарищ капитан?

— Правильная арифметика, — согласился Хорин.

ЗЕМЛЯ РОССИИ

Падал мокрый снег. В темноте он казался черным. Лейтенанты шли рядом. Сапоги скользили по еще не схваченной морозом глине. Далеко на юго-востоке полыхало зарево. Низкие плотные тучи давили на него, и оно растекалось по горизонту, как лава далекого вулкана. Еще до войны, в Саратове, Павел Гудзь видел фильм, где показывали извержение лавы.

— Вот и Химки горят, — показал на зарево Старых.

— Химки — уже Москва, — неохотно отозвался Гудзь.

Говорить не хотелось. А думалось о многом. Разве еще полгода назад он предполагал, что немец окажется под Москвой? Да если бы такое сказать — расстреляли бы как паникера.

Чем ближе они подходили к танку, тем явственнее чувствовалось, что усталость покидает тело. Росло возбуждение. За долгие месяцы войны Павел усвоил: если приказ отдается без вдохновения — подчиненные командиру не поверят. Сейчас предстояло отдавать приказ, выполнение которого, как сказал бы в другой обстановке Хорин, было на грани фантастики.

Лейтенанту Старых шагать молча было невмоготу.

— Замечаешь, Павел, сплошная глина. Вроде и смотреть-то не на что. А все-таки своя, русская… Ты хоть Россию-то видел?

— Даже Красную площадь.

— Когда?

— Участвовал в параде.

Лейтенант Старых волновался, говорил отрывисто, словно торопился. «Ах, Ваня, Ваня», — ласково говорил про себя Павел, догадываясь: этот бывал в переделках. Солдат, если он очень хочет выиграть бой, не должен усомниться в командире, а командир, в свою очередь, — в экипаже.

ЭКИПАЖ

Он, как семья, складывается не сразу. Чтоб узнать друг друга, нужно пуд соли съесть. Шестнадцать килограммов, шестнадцать тысяч граммов. Если разделить на дневную норму, получатся годы.

Хороша поговорка, да не для военного времени. За семь месяцев войны лейтенант Гудзь много раз бывал свидетелем, когда, честно делая свое солдатское дело, гибли экипажи, взводы, роты, батальоны. Оставшиеся в живых объединялись в новые экипажи и воевали дружно, как будто в течение всей службы ели из одного котелка, спали под одной шинелью.

Давно, еще в оборонительных боях на Украине, Павел однажды сказал капитану Хорину:

— Собрали трех танкистов — и уже экипаж. Загадка.

— Для нас, Паша, никакой загадки нет. Выросли мы при Советской власти.

Когда Павел Гудзь принял свой последний экипаж, оказалось, что товарищи, за исключением Иванова, уже воевали, познали горечь поражений и радость побед.

В ночь с пятого на шестое декабря тысяча девятьсот сорок первого года в батальоне был один экипаж КВ, собранный из оставшихся в живых танкистов. На опушке леса под высокими соснами стоял КВ. У костерка сидели танкисты, стучали ложками о котелки. Ели гречневую кашу.

Офицеры присели к огню, подождали, пока люди закончат ужин. А те, ужиная, расспрашивали, что передает Москва.

— Что… Надеется, выстоим, — скупо ответил Старых.

Танкисты согласно кивали. Это ясно. Непонятно было только присутствие бывшего командира экипажа. Все знали, что лейтенанта Старых отстранил от должности сам комбриг Катуков.

Случай был свежий. Комбриг приказал лейтенанту следовать в распоряжение полковника Белобородова, — на его дивизию наседали фашистские танки. По дороге танк лейтенанта Старых наткнулся на немецких автоматчиков. Немцев загнали в лес. А к Белобородову опоздали.

Люди достали кисеты. Закурили. Махорочный дым смешался с терпким запахом стрелявшего искрами костерка. Так бывало дома у Гудзя, в Стуфченцах, в колхозе «Двенадцатый жовтень», бригадир не спешил сразу после обеда поднимать людей, давал им возможность перекинуться словом-другим и тогда уже командовал: «Пора. Земля чекае».

— Становись!

Лейтенант Старых занял место в строю на правом фланге.

— Лейтенант Старых, — объяснил командир, — на время предстоящего боя назначается наводчиком.

— А я? — вырвалось у Иванова.

— Остаетесь в резерве.

Танкисты приняли это как должное: надо же лейтенанту Старых доказать, что он воевать умеет.

— После завтрашнего боя смените лейтенанта, — добавил Гудзь.

Иванов тихо ответил: «Есть». Его маленькое личико и по-детски наивные глаза словно говорили: лейтенант Старых — лучший наводчик, но зачем уступать, я тоже солдат, и мое место в танке.

Рядом с лейтенантом стоял высокий угловатый боец Кирин, за два дня знакомства Павел Гудзь убедился, что механик-водитель машину чувствует, солдат осмотрительный и неробкий. Про него Старых сказал: «Умеет увертываться от снарядов». В бою с таким механиком-водителем экипаж себя чувствует уверенно. Молчалив. О себе рассказывать не любит. Да и когда было? Иное дело стрелок-радист Татарчук. Разговорчив, даже чересчур. На каждый случай жизни есть у него анекдот. Если послушать, кем был до войны — не угадаешь: то ли металлургом, то ли бухгалтером, то ли сторожем. Из его слов получалось, перепробовал все профессии, но, оказалось, самая лучшая — пулеметчик и радист. За ним, по утверждению лейтенанта Старых, наблюдалась чертовщина: во время боя разговаривал с противником.

— По рации?

— Ни в коем случае, — отмахнулся Старых. — Работает пулеметом и беседует. Он верит в какую-то мистику.

— А что это?

— Да я и сам не знаю. Уточни на досуге. Может, секта какая.

Над Татарчуком, как заметил Павел, часто подтрунивал заряжающий Саблин, крупный, широколицый, с руками молотобойца. Боеприпасы в патронник он кидает играючи. Когда на коротких привалах слушал россказни Татарчука, ухмылялся. Татарчук и Саблин дополняли друг друга: когда они не вместе — в экипаже скучно. Обычно Саблин приставал к нему с расспросами:

— Слышь, Татарчук, закончится война, кем будешь?

— Комендантом города Мюнхена.

— Зачем?

— Там, говорят, пиво с сосисками…

Экипаж как экипаж. Обычный. Если б не вынужденный приказ Катукова, можно было рассчитывать на долгую фронтовую дружбу этих разных, но в чем-то похожих ребят.

Сейчас хотелось им рассказать, как он, лейтенант Гудзь, месяц назад участвовал в Москве на параде.

Он запомнил громаду Кремля и мраморные плиты Мавзолея почему-то белыми. Наверное, потому, что всю ночь накануне шел снег. Снег мельтешил, рябил, плыл кругами, как перед очнувшимся раненым незнакомая больничная палата. Раненый, конечно, мог быть в лучшем положении, закрыл глаза — и думай о доме, о друзьях.

В ту памятную ночь танкистам было не до сна. Казарма на Песчаной улице, где размещались участники парада, напоминала мастерскую заводского цеха. Во дворе, под окнами, своего часа ждала материальная часть батальона, начальником штаба которого был лейтенант Гудзь. Батальон именовался: восемьсот девятый отдельный танковый. Под стать отдельному батальону была материальная часть, которой позавидовал бы любой комбат Красной Армии. На вооружении батальон имел сорок машин разных марок. На параде предстояло показать КВ.

В ту предпарадную ночь танкисты находились под впечатлением речи Сталина. Верховный сказал то, о чем думал каждый: и на нашей улице будет праздник.

В своем воображении Павел представлял праздник почему-то на сельской улице, в родных Стуфченцах. По селу пройтись бы да на садок взглянуть через тын, увитый хмелем, — вот была бы радость…

Друг друга товарищи спрашивали: где Сталин произносил свою речь? Знали только, когда он говорил: в те вечерние часы небо Москвы было исполосовано прожекторами ПВО. Немецкие бомбардировщики пытались прорваться к Москве.

После короткой речи Сталина вслед за пешими батальонами на площадь вступили танки. Из верхнего люка лейтенант Гудзь видел заснеженную зубчатую стену, белый от снега Мавзолей и на трибуне небольшую группу одетых по-зимнему людей, среди них он глазами искал Сталина. Но снег валил густо, как дым. Из-за него трудно было рассмотреть лица, знакомые только по портретам. И все же снегопад радовал: он надежно прикрывал с неба Красную площадь.

В тот же день танкисты узнали, что репортаж с парада на Красной площади транслировался по радио и что все приемники Советского Союза были настроены на волну Москвы.

Тогда лейтенант Гудзь сделал для себя открытие: порой в считанные минуты можно запомнить больше, чем в иные месяцы. Такими памятными минутами стало прохождение по Красной площади Седьмого ноября тысяча девятьсот сорок первого года.

Остался позади Мавзолей, Спасская башня с огромными часами, заснеженные ели, усыпанный песком крутой спуск, стынущая Москва-река и над ней белесая дымка. На широкой каменной набережной батальон перестроился в походную колонну, набрал скорость и по пустынным улицам вернулся на Песчаную.

Ночью без огней батальон прогрохотал по Соколу, свернул на Волоколамское шоссе. Там, в ста километрах от Волоколамска, держала оборону шестнадцатая армия. Батальон влился в эту армию.

Месяц спустя от сорока машин осталось несколько Т-60 и один КВ. И вот судьба последнего танка КВ должна будет решиться утром завтрашнего дня.

Пока готовились к загрузке боеприпасов, Татарчук прикидывал:

— Арифметика простая. Один, говорите, товарищ лейтенант, против двадцати? Это округленно по четыре на брата.

— Ох, Татарчук! — засмеялся лейтенант Старых. — Ты и танки делишь, как махорку, — поровну.

— А что, на вас десять, на всех — остальные?

— Чудак-человек. Не все, что считается на штуки, делится поровну, — парировал Старых. — Тут, дорогой мой, все двадцать на всех пятерых — и никак иначе. Правильно, товарищ лейтенант?

— Совершенно точно, — ответил Гудзь.

ПОЗИЦИЯ

Капитан Хорин по-прежнему считал километры, тонны, литры, снаряды, патроны. В знаменателе были люди и танки.

Тогда он знал соотношение: один к двадцати не в нашу пользу. И еще он знал: позади Москва. Последние участники ноябрьского парада на Красной площади завтра утром вступят в бой. Простой расчет был как жестокий приговор: из такого боя мало кто возвращается.

К танкистам пришел Хорин.

— Подвезли боеприпасы, — сказал он. — Их мало. Но вам разрешено взять столько, сколько сможете.

Комбат отвел лейтенанта в сторону.

— Вот, Паша, все, что я могу тебе сделать по дружбе. Не обижайся.

— За что?

— Может, сказал что не так.

— Все было так… Считать научили.

— Я рад. Только помни: не от бедности мы расчетливы. Отвечать умеем — вот и считаем. Забудем считать — погибнем. А пока схожу к артиллеристам. Они с тобой свяжутся. У них остались две гаубицы. Сделают звуковое оформление.

Сопровождаемый автоматчиками капитан зашагал по опушке леса. Он ни разу не обернулся, а уходя, не простился, видимо, не хотел, чтобы в душу друга закралось чувство страха.

Лейтенант Гудзь приказал все лишнее из танка убрать. А лишнее известно — вещмешки, плащ-накидки. Все поснимали с себя портупеи, наганы переложили в комбинезоны, танкисты не любят работать в ремнях — мешают.

Стали грузиться. Подняли сто двадцать пять снарядов — брали преимущественно бронебойные. Татарчук ухитрился втиснуть пятьдесят дисков с патронами для пулеметов. Так еще никогда танк не загружали.

По-прежнему шел мокрый снег. За лесом вспышками взрывов обозначала себя передовая. На малом ходу при тихо работающем двигателе КВ приблизился к переднему краю. Машину окружили пехотинцы. Гудзь выбрался из танка.

— Здравствуйте, товарищи!

— Привет! — ответили из темноты. — Не в Берлин, случайно, путь-дорогу держите?

— В Берлин. И не случайно. А пока нам нужно попасть в Нефедьево.

Раздался сдержанный добродушный смех:

— В Нефедьево? Ну и шутники! Да оно уже у немца в тылу… То-то видим: ползут среди ночи. Вы б еще фары включили.

Веселый и откровенный тон разговора поднимал настроение, и лейтенант Гудзь подумал, что не грех бы переброситься шуткой-прибауткой с пехотой всем членам экипажа.

— Объявите перекур, согреемся немножко, — сказал он механику-водителю Кирину. Голова Кирина в расстегнутом шлемофоне возвышалась над передним люком.

Расчет оказался верным. Танкисты и пехотинцы поговорили о том о сем, да, собственно, ни о чем, а нервное напряжение спало, сознание одиночества стало рассеиваться. Танкисты понимали: завтра утром принимать бой рядом с этими людьми.

Подошел командир стрелковой роты. В сумраке не разобрать, какой он из себя: молод или не очень. Среднего роста, чуть-чуть сутул, а может, это уже была привычка пригибаться.

— Нефедьево, — сказал он глухим, простуженным голосом, — отсюда в двух километрах. Оно действительно в тылу у немца.

— И все-таки нам нужно попасть в Нефедьево, хотя бы на его околицу.

— В деревне полно немецких танков. Подойти не дадут даже в такую темень.

— И все-таки…

Лейтенант Гудзь в который раз мысленно измерял расстояние. Это не полигон, где пристрелян каждый куст. Чтобы выиграть бой, надо бить наверняка, а это значит — в упор или хотя бы на минимальном удалении. Так он и сказал покашливающему в кулак командиру роты. Тот, подумав, ответил:

— У самой деревни речушка. Где берега заболочены, сплошной линии фронта нет. Если танк не завязнет, можно приблизиться. До крайних изб будет еще метров триста.

Из скупого неторопливого объяснения Гудзь понял, что с берега днем хорошо просматривается улица, на которой остановилась немецкая танковая колонна.

— Есть еще мостик. Наши его не успели взорвать, а немцы не дают к нему подойти. Берегут, видимо, для атаки.

Татарчук включил рацию. В наушниках послышался голос Хорина:

— Паша… Паша…

— Сейчас, товарищ пятый.

Лейтенант Гудзь пересел к приемнику.

— Слушаю.

— Как устроился?

— Неважно. Далековато.

— Торопитесь. Поспать надо.

— Перед смертью не спят.

— Шутить будем потом.

До слуха командира экипажа донесся звон курантов. Это в штабе, откуда вел переговоры Хорин, был включен радиоприемник на волну Москвы.

— Полночь?

— Да, Паша. Столица о себе напоминает.

— Спасибо ей.

— Будь на приеме.

— Есть.

Казалось, ничего друг другу не сказали. Но звон курантов, как эхо, щемящей тоской отозвался в сердце. Думал о Москве, а видел Стуфченцы. В эту глухую зимнюю пору село продувают мокрые порывистые ветры. Они сменяются морозами, и тогда дороги, крыши хат, деревья покрываются блестящей коркой — начинается унылое царство гололеда.

Поеживаясь, лейтенант Гудзь снова выбрался из машины, огляделся. Внизу стоял командир роты, разговаривал с Кириным.

Темноту кромсали трассирующие пули. Шел не переставая снег, разбавленный дымом. При такой погоде стрелять мало толку. Деревня совершенно не просматривалась.

— Болото здесь проходимое? — спросил командира роты Гудзь.

— Вчера артиллеристам подкидывали боеприпасы — проскочили.

— На чем?

— На ЗИСах.

— А где их огневые позиции?

— За лесом.

— Связь имеется?

— Держим.

Гудзь решил подвести танк к самому берегу реки, откуда, по заверению командира роты, хорошо просматривается вся деревня. Но подойти к реке можно было только, говоря языком воинского устава, используя звуковую маскировку. И тут могли помочь артиллеристы.

А пока нужно было выбрать себе огневую позицию. Командир стрелковой роты с готовностью дал лейтенанту-танкисту двух бойцов, и те по еле приметной автомобильной колее вывели командира экипажа к низкому песчаному берегу. «Песок — это хорошо», — прикинул лейтенант.

Втроем стояли, пристально всматривались в противоположный берег. Отсюда, судя по карте, до деревенской улицы, где притаились вражеские танки, метров двести.

Падал снег, и по-прежнему все тонуло во мраке. Даже если деревню осветить ракетами, прикидывал лейтенант, все равно стрельба не будет прицельной. С этой невеселой мыслью он вернулся к танку. Из окопа командира роты связался по телефону с артиллеристами. Командир батареи доложил, что он уже предупрежден комбатом. Ждет команды.

— Время?

— Через пять минут.

— Продолжительность?

— Четверть часа.

Под «музыку» беглого огня командир экипажа вывел свой танк на песчаный берег, и механик-водитель Кирин заглушил двигатель. Еще минуты три летели снаряды, раскатисто гремели взрывы. И снова наступило затишье. Немецкие танки не ответили ни единым выстрелом. Видимо, как и предполагал генерал Катуков, у танковой группы была более важная задача — прорваться в Москву.

— А теперь немножко разгрузимся, — сказал лейтенант. И танкисты осторожно сняли с брони ящики с боеприпасами и две бочки солярки. Всю эту дополнительную поклажу поместили в ровик.

Татарчук высказал было сомнение:

— Удастся ли воспользоваться?

Предстоящий бой для него был не первым. Редко воевал он в составе батальона, чаще — в составе роты, а на Московском направлении танки распределяли поштучно: на стрелковый батальон — танк. Так, бывало, начинали бой на сотом километре, а заканчивали на семидесятом. От батальона оставался в лучшем случае взвод, а от машины — ходовая часть. До сегодняшнего дня Татарчуку везло — за два месяца трижды выбирался из горящего танка. Любил утверждать, что веселей танкисту воевать не поодиночке. Есть кому выручить.

В предстоящем бою, как и в большинстве предыдущих, была надежда только на самих себя. Такая перспектива танкиста не радует.

Конечно, сомневался не один Татарчук. У Саблина на этот счет тоже имелось свое мнение, но он молчал. Промолчал и лейтенант Старых. От него, наводчика, будет зависеть, как долго они продержатся. А продержаться он был настроен как можно дольше, точнее, до победного часа.

Бой предстоял необычный. Лейтенант Старых попросил для себя скромную должность — наводчика. У каждого человека есть самолюбие. Было оно и у лейтенанта Старых. Как-никак он командовал ротой, взводом, экипажем. И вот теперь наводчик. Как офицер, он чувствовал себя неловко. В армии такое продвижение по службе в обычной, невоенной обстановке вызвало бы только насмешки.

Но это было начало декабря сорок первого года — самое тяжелое время войны, и настоящие коммунисты принимали те должности, где они могли трудиться с наибольшей пользой. Старых вступил в партию, как только началась война.

К утру снегопад приутих. Стало подмораживать. Из танка улетучилось последнее тепло. От брони веяло сухим холодом, который пробирал тело до костей.

Никто не спал, хотя командир разрешил вздремнуть наводчику и механику-водителю. В ответ лейтенант Старых мягко усмехнулся, усмешка получилась кроткой и снисходительной: какой уж тут сон, через час-полтора бой. Лучше поговорить с ребятами, перекинуться шуткой. Сон — это, пожалуй, прошлое…

Совсем недавно они еще не знали друг друга, а в эти минуты казалось, что дружат, по крайней мере, лет десять, а может, с детства.

Разговаривали тихо, словно боялись спугнуть тишину. Вспоминали довоенную жизнь, посматривая в сторону Нефедьева. Деревня лежала с наветренной стороны, и оттуда доносились громкие отрывистые голоса, переборы аккордеона, песня с непонятными словами, с незнакомой мелодией.

Для фашистов эта небольшая, зажатая лесом подмосковная деревня была уже тылом. И они отдыхали в теплых бревенчатых избах. Слабый ветер доносил запахи паленых перьев. Далеко за полночь стихли голоса. Видимо, фашистов одолел сон.

— Вот сейчас бы ударить! Было бы в самый раз, — рассуждали танкисты.

Заговорили о немцах. Лейтенант Гудзь вспомнил, что на эту тему он беседовал с Хориным еще в начале войны. И Хорин, как сейчас Саблин, отвечал на недоуменные вопросы командира взвода.

Татарчук среди немцев, взятых в плен, искал капиталистов и не нашел, Кирин видел трагедию Германии в страхе немецкого обывателя. Обыватель, чтоб сберечь свою шкуру, готов убивать каждого. У Саблина была еще надежда, что немцы не все плохие, где-то должны быть порядочные. Понятливей всех, как считал командир экипажа, был лейтенант Старых: побеждают, ненавидя врага.

Слушая товарищей, лейтенант Гудзь невольно думал: «Любопытно, кто они, те танкисты, которые завтра ринутся в Москву?»

Своя была правда у Саблина. Но сейчас, перед боем, она не годилась.

1 БОЛЬШЕ 18

Забрезжил рассвет. Появились смутные очертания деревьев, крыш, заборов. И вот они, чужие, ненавистные танки, с короткими, как будто обрубленными, стволами, угловатыми крыльями, узкими гусеницами. У каждого слева на борту фара. Старые знакомые — T-III.

Лейтенант Гудзь про себя повторяет заученную еще в училище техническую характеристику:

«Немецкий танк — T-III. Принят на вооружение в 1937 году. Пушка — 50-миллиметровая. Масса — 23 тонны, скорость по шоссе — 56 километров в час, броня лобовая — 50 миллиметров, бортовая — 20. Экипаж — 5 человек. Проходимость по грязи и бездорожью недостаточная».

Деревня растянулась вдоль Волоколамского шоссе, в деревне — немцы. В стороне от Нефедьева в снежной дымке лейтенант вдруг заметил еще одну группу танков. Они казались каменными глыбами, принесенными не иначе как ледником. Гудзь успел сосчитать, вблизи — одиннадцать, в отдалении — семь, итого — восемнадцать.

— Начнем, пожалуй, — сказал он товарищам и неторопливо, по-хозяйски, будто дверь избы, закрыл за собой люк. В танке стало совсем темно, лишь крохотная лампочка синеватым светом выделяла шкалу прицела: при таком скудном освещении глаза наводчика лучше видели местность.

— Заряжай!

Саблин выполнил команду. Звонко щелкнул затвор полуавтомата-пушки. И снова напряженное ожидание. Время, казалось, остановилось. Слышалось только учащенное дыхание заряжающего, да каждый ощущал биение своего сердца.

Почему-то, подумал лейтенант, мгновения перед боем представляются вечностью, успеваешь о многом вспомнить и многое загадать. Но такое обычно бывает, если ты рядовой и тебе надо точно и быстро исполнять команды, да еще если командир предупреждает быть предельно внимательным, ни о чем не думать. Вот именно тогда в голову приходят разные, часто посторонние мысли.

За те секунды, как щелкнул затвор и наступило ожидание, лейтенант Гудзь прикинул: «Восемнадцать на пять — девяносто».

Татарчук, словно угадывая ход мысли командира, хмыкнул:

— Вот житуха! Всем батальоном сидят в тепле, лопают тушенку.

— Татарчук!

— А что, разве не так?

И опять напряженное ожидание. Пока немцы не заводят машины, можно повременить, рассвет запаздывает.

Когда ты командир в бою, некогда предаваться размышлениям. Весь мир сужается до размеров поля боя. И тут главное одно: во всем опережай противника. За первой целью поражай вторую, и так до последней. Наверное, подобным образом действует альпинист, шаг за шагом преодолевая крутизну: ему некогда соображать, сколько секунд он будет падать, если вдруг сорвется, он весь занят своей рискованной работой — продвижением вперед.

И все же танкист от альпиниста отличается: альпинист, если не хочет, может не подниматься в гору и не испытывать себя риском. Танкист обязан вступить в бой там, где прикажут. Здесь свой суровый расчет, своя безжалостная тактика. По тактике у курсанта Гудзя была отличная оценка.

— По головному!..

А как же иначе, отметил про себя лейтенант Старых, слушая команду. Если поджечь головной, стоящий при выходе на дорогу, он загородит всю улицу. Пусть тогда они попробуют развернуться, придется рушить избы.

— Огонь!

Вспышка вырвала из полумрака речку, схваченную морозцем топь, ближние оголенные осины. Бронебойный снаряд, прочертив багровую трассу, врезался под гусеницу головного танка.

— Левее…

Наводчик и сам заметил промашку. Чуть заметное движение маховиком горизонтальной наводки — и треугольник прицела снова на середине контура неподвижного танка. От второго снаряда танк вспыхнул, пламя осветило улицу.

— По замыкающему!..

Башня дернулась… После пятого или шестого выстрела в люк ударили прикладом. Гудзь выглянул наружу. Близко перед собой увидел конопатое улыбающееся лицо знакомого пехотинца, того самого, что показывал дорогу.

— Нормально! Уже три горят. А вот два за овином разворачиваются. Глядите, это дальние подходят…

И верно! Те видневшиеся, как валуны, семь танков, уже были на окраине Нефедьева, они спешили прикрыть свой стоявший на улице и застигнутый врасплох батальон.

Только пехотинец хотел еще что-то сообщить — поднял руку, видимо, показать, — как из-за овина вырвался конус пламени,и над КВ пронесся снаряд. Пехотинец слетел с брони. Лейтенант резко захлопнул люк. И вовремя: в следующее мгновение словно небо раскололось — удар в броню был оглушительной силы. Заряжающий повалился на днище.

— Саблин! Саблин! — кричал наводчик. После команды «огонь» он нажал педаль спуска, пушка молчала.

— Саблин! Заряжай!

Лейтенант Гудзь встал на место заряжающего. От боеприпасов было тесно. Под ногами жаром дышали стреляные гильзы. Они мешали упереться, скользили, наконец нога нашла опору.

Выстрел… Еще, еще… Надо же наблюдать за полем боя, давать наводчику целеуказание. Но как отойдешь от пушки? Лейтенант Старых в азарте старался перекричать грохот разрывов:

— Заряжай! Саблин!.. Заряжай!..

От пороховых газов не продохнуть. Такое ощущение, будто чьи-то по-удавьи сильные руки сдавливают горло, еще полминуты — и тогда… Татарчук догадывается включить вентилятор. Струя морозного воздуха обдает губы. Воздух попадает в легкие. Новый удар сотрясает машину. Немцы очухались и теперь стреляли в упор. Дуэль была неравная. Но сознание, что эту дуэль немцам навязал экипаж, укрепляло уверенность в благоприятном исходе боя.

— Будем живы — не помрем! — кричал лейтенант Старых. Грохотал выстрел за выстрелом.

Вскоре лейтенант Гудзь почувствовал, что ответный огонь слабеет. Значит, там, за рекой, на узкой улице Нефедьева, ад.

Воспользовавшись паузой, командир склонился над заряжающим, дал ему глотнуть воды. По тому, как Саблин схватил зубами горлышко фляги, Гудзь определил: ничего страшного — контузия. Саблин пришел в себя, снова встал у пушки. Гудзь смотрел в перископ, не забывая, как учил Хорин, считать. Красовались пять подбитых танков. Остальные расползались по деревне, искали укрытие за сараями, за избами, даже за крохотными баньками.

К лесу, сигая через жердевые изгороди, кто в чем, бежали немецкие солдаты. Лейтенант прикидывал: тут их было не девяносто и не сто. Пока КВ стоял в засаде, в деревню под прикрытием снегопада стягивалась вражеская пехота. Убегающих немцев огнем из пулемета косил Татарчук.

МУЗЫКА БОЯ

Поединок увлек, захватил, как может захватить страсть, сильная и неотступная. Других мыслей не было, кроме той, которая движет человеком, одержимым одной-единственной целью, — не дать врагу уйти живым. Это был бой на истребление.

А немцы, вот они, за речкой, уже пришли в себя, ведут огонь из пушек, и снаряды ложатся кучно, прицельно. Броня не гудит, а кажется, стонет, и каждое попадание в танк отзывается жестокой болью, как будто гвоздем прокалывают барабанные перепонки.

Тогда Гудзь думал, пожалуй, как и все остальные члены экипажа: «Выбить как можно больше танков». Он следил за машинами, которые быстро исчезали с деревенской улицы. Эти танки представляли наибольшую опасность. Чувство опасности перебивалось радостью: добрая половина машин уже полыхала. От их жаркого пламени вспыхивали избы, и не столько дым, сколько пар от таявшего снега заволакивал деревню.

Не сразу дошло, что по танку бьют со стороны леса.

— Левее! Левее! Еще левее!

Башня метнулась влево. Понял наводчик. Эти, как показалось командиру экипажа, девять, а может, и десять машин вели себя нагло. Били по советскому танку в полной уверенности, что ответа не последует. Слишком уж увлекся экипаж танками, что стояли на деревенской улице.

Лейтенант Старых кинул ствол влево. Слава богу: башню пока не заклинило. Секунда-вторая…

— Огонь! Огонь!

Надо спешить, но не торопиться. У наводчика завидная выдержка. В бою секунда может показаться вечностью: это когда в тебя бьют, а ты не можешь ответить тем же.

Наконец вздохнул танк. Командир делает для себя открытие: своего выстрела он не слышит! Зато видит, как пехота поднимается в атаку и бежит, бежит по уцелевшему мостику, по серому снегу, издали пехотинцы, как дробинки на белом госпитальном столе, катятся в Нефедьево. Значит, пехота заметила что-то такое, чего не заметили танкисты.

Ах вот оно что! Немцы отходят! Танки, стреляя по КВ, отползают к лесу.

— Кирин! Заводи!

Механик-водитель включает двигатель. Работы двигателя не слышно.

— Кирин!.. Почему не заводишь?

— Порядок, товарищ лейтенант!

В Нефедьеве, куда ворвалась наша пехота, творится невообразимое.

Внимание лейтенанта Гудзя приковано к танкам, которые отходят к лесу. Туда же из деревни бегут немцы, бегут среди взрывов. Гудзь догадывается: это бьет батарея, видимо, та, которая ночью помогала танкистам выдвинуться к речке. Теперь батарея своим огнем сопровождала пехоту. Дым закрыл отползающие танки, и для КВ наступила пауза.

— Попить бы, — попросил Саблин.

— Поищи там флягу, — сказал Кирин, — где-то около тебя.

Лейтенант Гудзь вспоминает, что какую-то воду он лил на Саблина, приводя его в чувство. Фляга валялась под ногами среди гильз. Но она была пуста. Пить вдруг захотелось всем. Бой, судя по разрывам снарядов, перемещался на западную, отдаленную окраину деревни.

— Командир, командуй, — напомнил лейтенант Старых.

— Выгрузим гильзы.

Враз открыли три люка. Черными от копоти руками танкисты жадно хватали снег, запихивали в рот, жевали.

Лейтенант Гудзь первым принялся выбрасывать гильзы. Их подавал ему Саблин. Гильзы были горячие, как из печки. Не чувствуя ожогов, лейтенант хватал их и бросал на вспаханную снарядами луговину.

— Все! Загружаем! — крикнул Саблин.

Теперь они втроем — Гудзь, Саблин, Татарчук, — передавая друг другу, грузили боеприпасы, предусмотрительно спрятанные в ровике. По счастливой случайности ни один снаряд не угодил в боеприпасы, хотя слева и справа от ровика зияли дымящиеся воронки. На подмогу пытался было выбраться лейтенант Старых, но командир остановил его:

— Отдыхай.

Бой откатился, но не утих. Над головой оранжевыми шмелями летели трассирующие пули.

— По местам!

— А бочки, командир?

— Потом!

Лейтенант Гудзь хвалил артиллеристов. Это они дали возможность загрузиться и передохнуть.

Нефедьево пылало. По реке стлался тротиловый дым, забивал дыхание. Танкисты невольно думали: каково пехоте? Пехотинцы брели по мокрым снегам, простуженными глотками кричали «ура». За речкой их голоса сливались в протяжное эхо. А пушки били и били.

— Вперед!

КВ дернулся и, словно согревая себя после холодной ночи, пошел тяжело, как мамонт. Вот и деревня. Улица идет вверх, на площадь. По ней Кирин ведет машину, как по танкодрому, — здесь сплошные препятствия. Дым отлетает в сторону. Танк выскочил в поле. Немцы ударили из пушек.

От прямых попаданий снарядов КВ споткнулся, но не остановился. Обычно после удара снаряда двигатель глохнет. Но сейчас машина вела себя как живое существо, казалось, она понимала людей, и люди называли ее самыми нежными и ласковыми именами.

Машина тоже любит ласку. Никогда Павел Гудзь не слышал от танкиста бранного слова, обращенного к танку.

— Торопись, милая, — просил механик-водитель Кирин, и машина брала подъем, который не взять ни на каком танкодроме.

— Наш КВ не оплошает, — заверял Татарчук.

— Не наш, а наша КВ — «Красавица Вера», — по-своему расшифровал начальные буквы заряжающий Саблин.

Преодолев препятствия, Кирин подвел машину к деревянному строению. Это был овин. Отсюда сквозь пламя просматривались немецкие танки. Лейтенант Старых один за другим выпустил четыре бронебойных снаряда. Два танка задымили. Из них выпрыгивали немцы, бежали к лесу.

— Кирин, вперед!

Крутой косогор — не разгонишься. И КВ на малом ходу выдвигается из укрытия. Татарчук бьет из пулемета короткими очередями.

— Полный вперед!

Отсюда, из-за высокого тополя, видно, как немцы уводят свои целые машины в лощину. Там угрюмо темнеет густой осинник.

Саблин кричит:

— Последний!

Гудзь напоминает наводчику:

— Последний.

— Понял, — отвечает Старых.

Кирин остановил машину. Пусть ударит с места. На этот раз наводчик целится дольше обычного. Снаряд последний, 125-й. От выстрела машина вздрагивает. Лейтенант Гудзь до боли в глазах всматривается туда, где в осиннике скрываются немецкие танки.

— Есть попадание!

Догонять удирающих нет смысла: кончились снаряды. Иссякли патроны. Да и двигатель работает на честном слове.

Бой кончился. КВ разворачивается. Кирин подводит машину к двум пылающим танкам. На снегу, словно вдавленные, застыли в неудобных позах немецкие танкисты…

Кирин выключил двигатель. Вслед за командиром члены экипажа выбираются из машины и долго рассматривают убитых. Немецкие танкисты в черных кожаных тужурках, и, что удивительно, в парадной форме. Предположение высказывает Татарчук:

— Это они, чтобы не переодеваться. Прямо из боя — на парад.

— Расчетливы сволочи. Во всем у них порядок, — тихо смеется Кирин.

— Только лежат в беспорядке, — съязвил Саблин.

Обращая внимание на парадные мундиры, заправленные под комбинезоны, наши танкисты недоумевали: нормальному солдату в бою не до парада. И все же… в связи с холодами генерал Гудериан разрешил своим солдатам надеть обмундирование, которое они везли с собою для парада в Москве.

— И у каждого где-то есть мать, — вдруг скорбно произнес Кирин.

— Вряд ли, — ответил Татарчук.

Лейтенант Гудзь подумал: «Звери не звери, но и людьми не назовешь». В чем-то прав Татарчук. А в чем?

К танку по вспаханному снегу, подняв полы шинелей, брели пехотинцы. Среди них — знакомый старший лейтенант, командир роты.

Гудзь повернулся к Татарчуку:

— Передай в штаб. Приказ выполнен…

Командир прислонился к броне: от усталости ноги подкашивались. Вскоре вслед за пехотинцами подошел командир батальона. Хорин обнял друга.

— Спасибо, Паша.

— Не за что.

— Ты что, еще не подсчитал?

— Не до счета…

— Чудак. Пока будем воевать, будем подсчитывать. И потери и победы.

Ответил командир стрелковой роты:

— В деревне — семь, два — под лесом, и один — на дороге, у шоссе. Итого — десять.

— А сколько всего?

— Восемнадцать, — хором ответили пехотинцы.

Приехала кухня. Из одного котла ели и танкисты и пехотинцы. Люди ставили котелки на гусеницы танка, как на стол. Стучали ложками.

На танке было голо: ни крыльев, ни зипов, ни запасных траков. Знакомая картина. Всем своим видом танк просился в ремонт, и танкистам было грустно, что предстояло расставание с «Красавицей Верой».

Не запоздал с визитом корреспондент фронтовой газеты. Он привез прекрасную новость: утром весь Западный фронт перешел в наступление. Капитан Хорин, гордый за своих подчиненных, потащил корреспондента считать вмятины на броне КВ. Их оказалось двадцать девять.

— Так и напишите, товарищ корреспондент: уральская броня крепче рурской.

ЗАВЕЩАНИЕ ДРУГА

Встреча с матерью в июне сорок первого года светила Павлу всю войну. Тот радостный и печальный день он вспоминал часто.

Но однажды — это было зимой в Подмосковье, когда наступательные бои по всему фронту переходили в оборонительные — о той, летней, побывке ему напомнили.

Западней Волоколамска семнадцатая танковая бригада, в которой воевал теперь уже старший лейтенант Гудзь, вышла к горе Лудино и здесь была остановлена противником.

Командование дало танкистам короткую передышку. Ужинали в уцелевшей избе. Хозяев не было. Командир батальона Хорин, произведенный в майоры за бои под Москвой, неожиданно вспомнил, как еще в начале войны лейтенант Гудзь получил увольнительную.

— Представляю, как бегал ты, Паша, с кавалерийской шашкой по огородам.

— Было такое, — неохотно отозвался Павел.

— Неосторожный ты, — продолжал Хорин, — того гада следовало сдать в СМЕРШ — и дело с концом… Впрочем, времени у тебя не было. С матерью небось и наговориться не успел.

— Я больше спал.

— А мать возле тебя сидела?

— Сидела.

— И на прощанье просила возвращаться скорей?

— Просила.

— Вот видишь. Все матери такие. Моя мама пишет, чтоб я берег себя. Я у нее тоже, как и ты, один.

В печи с треском горели сосновые поленья. В избе еще царил запах эрзац-кожи. Несколько часов назад здесь немцы сушили сапоги, спали, ели. На затоптанных половицах валялись обрывки пакетов, газеты с готическими буквами. Сержант, сидевший у печки, при свете пламени вертел в руках пропитанную парафином обертку.

— Один кг. Тысяча девятьсот тридцать семь, — вслух произнес он и тут же спросил: — Товарищ майор, а при чем тут тридцать седьмой год?

— Считать умеешь? — отозвался Хорин. — Вот и соображай.

— Выходит, эти буханки они заготовляли за четыре года до войны?

Старший лейтенант Гудзь понимал, что Хорин завел разговор о матерях не случайно. Восемь месяцев они с Хориным воюют вместе. В батальоне уже никого не осталось, с кем они начали войну. Павел чувствовал, что комбат все еще его опекает, там, где можно не рисковать, держит в резерве.

— Мне на душе легче, когда я в бою, под огнем, — напомнил он комбату.

А тот за привычное:

— Ты считай.

— Что считать? Люди смотрят.

— Правильно. Если я держу в резерве Гудзя, значит, самое трудное впереди. Ты же помнишь, пятого декабря в решающий момент кого я послал?

— Завтра тоже меня посылай. Предвидится прорыв.

— Не испытывай судьбу дважды, так говорили древние, — с невеселой улыбкой напомнил Хорин. — Тебе сегодня ночью приказано убыть в штаб бригады. Ждет тебя новая должность.

— Разумеется, по твоей инициативе?

От прямого ответа Хорин уклонился. Но Гудзь допытывался:

— Признайся, по твоей же?

— Не совсем так… Приказ комбрига.

Покидая теплую избу и прощаясь с другом, Павел высказал сомнение в целесообразности прорыва. Было известно: артиллерия не подтянута. Авиации нет. Пехота надеялась на танковый батальон. А в батальоне оставалось три танка.

— Сможете ли?

Хорин усмехнулся:

— Танковый батальон даже без танков остается танковым.

— Известно…

— Ну вот, а мне известно, что оттуда мы не выйдем. Поэтому… давай попрощаемся. — Хорин крепко обнял друга, сказав: — Будешь жить — считай. На войне без математики — напрасная кровь.

И по дороге в штаб, и в штабе Павел жил надеждой, что прорыв (предстояло захватить гору Лудино) в ближайшие два-три дня не состоится. Не имея превосходства в людях и в боевой технике, не было смысла наступать. При таком соотношении обороняться еще куда ни шло — нужда заставляла. Но наступать?.. По всему было видно, наше зимнее наступление выдохлось. Давил февральский мороз, и все чаще над полями и лесами черного от копоти Подмосковья мели метели. Сугробы, как запруды, опоясывали дорогу. Из сугробов острыми углами торчала мертвая немецкая техника. Глядя на нее, Павел с гордостью думал: да, мы воевать научились.

Не бездарными школьниками оказались и немцы. На каждом рубеже огрызались огнем из глубоких окопов. Все чаще КВ подрывались на минах. Все чаще их броню кромсали противотанковые снаряды.

Далеко в тылу застряли «катюши» и гаубицы. В стрелковых батальонах людей было до роты. В танковом батальоне Хорина осталось три танка. Но приказ на то и отдается, чтобы его выполнить. Бригада вошла в прорыв. Два дня прогрызала вражескую оборону. На третий батальон Хорина — одним танком — пробился к горе Лудино.

Штурмовали гору ночной атакой. Связь с атакующими батальонами прервалась. Немцы ликвидировали прорыв, восстановили оборону. Еще несколько часов шел ожесточенный бой в окружении. Разрывы снарядов глухо докатывались до переднего края.

В штабе говорили разное: гору взяли, с горы отошли, остатки батальонов пробиваются на восток… Многое прояснилось потом, когда свежие войска двадцатой армии, повторив прорыв, достигли горы Лудино и там прочно закрепились. Слухи оказались верными в главном: при первом прорыве горой Лудино наши овладели, но удерживать ее уже было некому.

Целую неделю из-под снега извлекали тела убитых пехотинцев и танкистов. Нашли тело майора Хорина. Невдалеке застыл его сгоревший танк. Командир, видать, был ранен. Его тащили по снегу в овраг. Здесь танкисты приняли неравный бой и все погибли. Немцы поснимали с них одежду. Тела искололи штыками. Майору отрубили голову. Опознали его по татуировке на правой руке.

К месту неравного боя подогнали танк, погрузили на него павших, похоронили их в ближайшей деревне в братской могиле.

В морозной дымке заходило солнце. Снег казался красным даже там, где чернели пепелища. Кто-то проронил:

— …И от деревни осталось одно название — Снегири.

Горькое письмо предстояло писать матери друга. Ее единственный сын навсегда остался лежать в земле Подмосковья.

Тяжело терять друга, вдвойне тяжелее терять друга фронтового. Майор Хорин был для Павла не просто другом — он учил воевать. «Считай, Паша, — повторял он, — на войне без математики как без боеприпасов…»

Много лет спустя, занимаясь военной наукой, генерал Гудзь понял эти слова как завещание: за каждый просчет командира страна расплачивалась кровью своих солдат.

ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ

Уже две недели как Донской и Сталинградский фронты замкнули кольцо окружения, а напряжение битвы не ослабевало.

Мало оказалось окружить. Нужно было раздавить группировку Паулюса. На лезвие немецких танковых клиньев наше командование бросало танковые полки и бригады.

Командующий двадцать четвертой армией собрал командиров танковых полков и их заместителей (к этому времени Павел Гудзь был уже майором, заместителем командира восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва). Командарм сказал:

— Скоро мы вас введем в бой. Вы знаете: немец силен танками. Прошу, выбивайте их. Чем больше, тем лучше для Сталинграда.

Разъезжались по частям командиры с надеждой, что пришел конец ожиданию боя. Ожидание было тягостным, с каждым днем невыносимей. По этому поводу командир полка майор Разрядов горестно шутил:

— Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. И все это худшее, оказывается, приготовлено для нас.

— Ожидание кончилось, — ответил Гудзь, — догонять не придется. Немец пошел остервенелый.

— Да, не из трусливых, — согласился командир полка. — И все же догонять будем. К тому идет. Упустим такую победу — нас не простят не только Верховный, но и потомки.

Разрядов был прав. Еще не так давно, когда майор Гудзь формировал полк, танкисты укреплялись в мысли, что там, под Сталинградом, они сделают больше, чем под Москвой.

Вернувшись в полк, они узнали горькую весть: накануне на танковый клин, нацеленный на Сталинград, был брошен шестнадцатый танковый корпус. За сутки встречного боя от корпуса практически ничего не осталось. Майор Разрядов — высохший от холода и забот, думая о скором предстоящем бое, выронил:

— Сгорел корпус.

Это не полк, не одна сотня танков. Над необъятной сталинградской степью всю ночь полыхало зарево пожаров. В двадцати-тридцати километрах от дислокации восьмого отдельного гвардейского танкового полка прорыва полыхали танки, наши и немецкие.

На далекое зарево сурово смотрели танкисты. Друг с другом говорили мало. Все жили близким боем. Никто не спал. В том нервном возбуждении было не до сна.

Перед рассветом в полк приехал командующий бронетанковыми войсками армии полковник Чернобай. Он взял с собой на рекогносцировку майора Разрядова.

— А вы, товарищ Гудзь, ведите полк следом, — сказал заместителю командира полка и добавил: — Будьте в готовности к атаке.

На рассвете полк проходил по вчерашнему полю боя. Как древние языческие памятники, пестрели закопченные остовы танков. Их было так много, что невольно закрадывалась мысль: какими же надо быть людьми, чтобы устоять перед океаном огня, устоять и не дрогнуть, сгореть, но не отступить!

На коротком привале майор Гудзь с группой офицеров штаба подошел к тридцатьчетверке, вчера принявшей на себя удар. Пламя на броне съело всю краску,, жалюзи оплавились. Огонь, конечно, проник и внутрь танка. Но почему же тогда танк не взорвался? Достаточно детонировать одному снаряду, пусть даже бронебойному. Гудзь поднялся на танк, заглянул в темный овал верхнего люка, посветил фонариком. Да, огонь никого и ничего не пощадил. Экипаж не покинул танк, от всех четверых остался только пепел.

— Удивительно, что машину не разворотило, — произнес кто-то.

Гудзь тихо ответил:

— Ничего удивительного. Экипаж расстрелял все боеприпасы.

И люди посмотрели вперед, туда, куда указывал замерший ствол танковой пушки. На склоне оврага стояли, словно споткнувшись, немецкие танки. Вокруг, как гигантские оспины, виднелись воронки. Сгоревшие немецкие танки в своей угрюмой каменной неподвижности были так похожи на те, которые Гудзь со своим экипажем остановил под Москвой.

Жалко было неизвестных ребят. Может, это был их первый бой, он же стал и последним. Боевая жизнь танка и боевая жизнь экипажа, судя по характеру дуэли, вместилась в несколько минут. Но для этого быстротечного боя требовались годы, а то и десятилетия подготовки.

Где-то в городках и селах рождались мальчишки, росли-вырастали, садились за парты, учили таблицу умножения, восхищались смелостью Владимира Дубровского, переживали трудную одиссею Григория Мелехова, радовались триумфу чкаловских перелетов, влюблялись в школьных подруг и в грозу переплывали бушующую Волгу или ночной Днепр. И все это для того, чтобы потом, когда потребуется, стать солдатом и встретить свой звездный час — свои десять-пятнадцать минут боя — на крыльях мужества.

Такое красивое поэтическое сравнение пришло Павлу не случайно. В те декабрьские дни сорок второго года в их полк привезли много писем от школьников. Ребята просили красноармейцев не выпускать фашистов из сталинградского кольца окружения. При этом они ссылались на Пушкина, Лермонтова, Шолохова, Николая Островского. Великие писатели верили в свой народ. Ребята верили в свою родную Красную Армию.

Тогда, в морозное декабрьское утро, срочная радиограмма отвлекла майора Гудзя от раздумий. Смысл радиограммы был таков: в связи с тем что майор Разрядов не сможет своевременно возвратиться в полк, майору Гудзю надлежало возглавить ввод в бой двух танковых полков — пятого и восьмого.

Танковая атака в открытой, продутой ветрами степи — бой не из легких. Вместо лесов и перелесков балки и овраги. Словно клиньями, они рассекали вытянутый в линию по фронту поток машин.

За спиной всходило багровое, прикрытое копотью солнце, оно скупо освещало гребни высот, откуда уже била вражеская артиллерия.

Вводя батальоны в бой, майор Гудзь понимал, что немец под Сталинградом уже не тот, что был под Москвой, тот — самоуверенный и напористый, этот — фанатичный и осмотрительный. Стальной хваткой немец вцепился в гребни высот, сбить его было невозможно, только по мертвым могли пройти наши танки.

Обоим полкам дорого доставался каждый метр сталинградской степи. Осмотрительность немцев была поразительной: они били только по тем танкам, которые выходили на дальность прямого выстрела и подставляли свои борта под стволы пушек.

Тротиловый дым мешал видеть панораму боя. Выручала рация. Доклады из батальонов поступали непрерывно. Доклады были неутешительны:

— Второй (позывной майора Гудзя), я — двенадцатый, подавил противотанковое орудие, потерял три машины.

— Второй, я — одиннадцатый, потерял две машины, прошу прикрыть левый фланг.

— Второй, я — пятнадцатый, преодолеваю минное поле, потерял одну машину.

Слева, справа, впереди — всюду горели наши танки. Сюда бы эрэсы! Ударить по высотам!

Недавно, чуть больше месяца назад, в этой самой степи был праздник нашей артиллерии. Тогда впервые Павел позавидовал артиллеристам: такого океана огня еще не знали войны.

Календарь показывал двадцать четвертое декабря. И артиллерия была переброшена куда-то к Дону. Оттуда на Сталинград все еще пытались прорваться немецкие танковые дивизии.

— Второй, я — одиннадцатый, слева танки, прикрой.

Майор Гудзь приказывает механику-водителю остановить танк. Разогретый КВ на несколько минут замирает у заросшей терновником балки. Через открытый люк дневной свет падает на карту. Взгляд прикован к участку местности, где батальон соседнего полка наскочил на немецкие танки.

Широкий овраг слева от наступающего батальона. Значит, немцы ударили оттуда, прижимая батальон к высоте, к ее крутому гребню. Майор Гудзь вслух читает:

— «Высота «Золотой Рог».

Действительно золотой, только не для нас. Батальон соседнего полка, уклоняясь от танкового удара, невольно попадал под кинжальный огонь немецких противотанковых пушек. Они стояли в окопах по всему северному склону высоты.

Немцы контратаковали танками. Значит, сбить их можно было только встречной танковой атакой. И майор Гудзь лично возглавил атаку батальона КВ. Он давно уже взял за правило: в своем командирском танке на время боя занимать место наводчика. Еще ни разу глаз его не подводил.

И этот бой не был исключением. При атаке КВ требует простора, достаточного для ведения прицельного огня с дальних дистанций.

Проверенная в боях схема годилась и сейчас. Овраг, откуда выползали немецкие танки, тесня батальон тридцатьчетверок, не давал возможности развернуть КВ так, чтобы все машины одновременно вели огонь. Крутые меловые склоны глубокого оврага диктовали многоэшелонный боевой порядок. А это значило, что головной машине доставались и пышки и шишки.

Головной была машина командира. В окуляр прицела майор Гудзь отчетливо видел немецкие танки. Это были высокоманевренные, но слабые в броневой защите T-IV. В долю секунды командир вспомнил их тактико-техническую характеристику:

«Масса — 24 тонны, экипаж — 5 человек, мощность двигателя — 300 лошадиных сил, скорость — до 40 километров в час, лобовая броня — 50 миллиметров».

Такую броню пушка КВ гнула и ломала без особых усилий. Опасение вызывало другое — семидесятипятимиллиметровая пушка с длинным, похожим на копье стволом.

Немцы заметили КВ, стали торопливо перестраивать свои боевые порядки, прекратили огонь по тридцатьчетверкам. С берега оврага было видно, как тридцатьчетверки, огибая высоту «Золотой Рог», скрывались за гребнем. Вражеские пушки теперь их не доставали.

— Второй, — услышал Гудзь знакомый голос командира батальона, — я — одиннадцатый. Спасибо. Что у тебя?

— Все в порядке.

— Хорошо. Я отрезаю опорный пункт. Он у меня в тылу, слева.

— Не останавливайся. Вперед!

Батальон тридцатьчетверок набирал скорость. На душе становилось спокойней. Батальон прорвал оборону. Другие батальоны этим похвалиться не могли. Наши танки всюду натыкались на организованное сопротивление.

Да, немцы под Сталинградом были не те, что под Москвой. Битые, а значит, ученые. Воевать умели. И зима им досаждала точно так же, как и нам. Немецкие танки шли на КВ в лоб. Такое на войне случается не часто.

— Короткая!

КВ замирает. Со второго выстрела головной немецкий танк задымил.

— Вперед!

Сложное чувство ожидания первого выстрела проходит, словно улетучивается. Теперь бой как работа, расчетливая, сосредоточенная до самозабвения. Ничего лишнего, даже мыслей.

Первый удар по броне. Голова, до боли стянутая шлемофоном, звенит. Дело привычное. Второй удар. Броня держит.

— Короткая!

КВ замирает. Второй немецкий танк оставляет за собой густой шлейф дыма, ползет по инерции. Из раскрытого люка, словно большие тараканы, выскакивают немцы.

Снова удар по броне. Немцы бьют болванками. От болванки броня колется, превращается в осколки.

Третий немецкий танк разматывает гусеницу. Четвертый и пятый были расстреляны почти в упор.

— Командир, под гусеницами дорога, — раздался в шлемофоне голос механика-водителя.

— Что за дорога?

На карте она не обозначена.

— Дорога из оврага.

— Вперед по дороге!

С надрывным ревом КВ преодолел крутой подъем, выскочил на гору и вдруг оказался в тылу немецкой артиллерийской батареи.

— Пушка! — кричит механик-водитель.

— Дави!

Танкисту далеко не часто удается пройтись по вражеским пушкам гусеницами. Машины выходили из оврага, спешили разделить удачу командирского танка.

Морозное солнце высветило поле боя.

— Короткая!

Команда слилась с оглушительным ударом о каток. Танк повело в сторону.

— Командир, гусеница!..

КВ невольно подставил себя под удар противотанковой пушки. Немцы ждать себя не заставили. Их бронебойные снаряды кромсали броню, как молотом. И вот огненная струя срывает майора с сиденья. Легкие словно забиты железной стружкой. Каждый глоток воздуха сопровождается жестокой болью. Боль в груди нарастает. Слышно, как гудит пламя. Майор Гудзь догадывается: это на броне в бочке вспыхнула солярка. Через сколько минут взорвутся боеприпасы!

Еще можно отбежать. Можно, если, конечно, он дотянется до люка. Краем глаза замечает бездыханные тела товарищей.

Боль разливается по телу, как горящий бензин, и уже кажется, мозг — еще мгновение — от напряжения взорвется, как граната. Рука нащупала кобуру, хватило силы вынуть пистолет, поднести к виску. Пальцы словно веревки. Спуск тугой-тугой. А ведь только вчера чистил, механизм работал как часы.

Момент отчаяния проходит, его оттесняет жажда жизни. Двадцать один год и тысячи километров оставленной врагу территории.

— Мамо! — Это был не крик, это был стон. Он вырвался впервые за все полтора года войны. Отсюда, от степи под Сталинградом, до родного села на Украине сейчас было дальше, чем от Земли до Солнца…

Вытаскивали ремонтники. Подцепили танком, оттащили в укрытие, открыли люк, а танк все горел, и огонь подбирался к боеприпасам. Майора поднимали, передавали с рук на руки и даже пытались бинтовать.

— Оставьте… Полтужурки в груди застряло…

Кто-то невесело пошутил:

— Набило товарища майора хромовой кожей и шерстью.

Люди стояли близко, а голоса казались далекими, словно говорили на большом расстоянии. Как сквозь сон, майор ощущал, что его несут по оврагу. Ветки оголенных кустов терновника били по лицу. Но этой боли он не чувствовал, тяжелыми судорожными глотками хватая морозный воздух, он никак не мог избавиться от присутствия тротилового дыма и горевшей резины.

Потом была открытая степь. Ветер гнал поземку. После удушливой тесной коробки танка воздух был терпким, как недозревший терн. Слышались голоса:

— Покормить бы…

— Нельзя… Шесть проникающих ранений…

Голоса возвращали майора к действительности. Его куда-то донесли и теперь, оказывается, везут на танке.

Рядом лежит в неудобной позе механик-водитель. Он стонет. Значит, в живых они остались вдвоем. А до слуха уже доносятся автоматные очереди. Кто-то кричит:

— Немцы! Разворачивай пушку!

Танк наклоняется. Майор открывает слипшиеся от крови оледенелые веки, замечает: наперерез танку бегут автоматчики.

Танкисты, сопровождающие раненых, прыгают с брони, занимают круговую оборону. Майор Гудзь удивляется: неужели забыли о них, раненых? И он себя мысленно ставит на место сопровождающих, подсчитывает секунды: пока они снимут раненых, немцы всех перебьют. Чуть замешкайся — не помогут ни пушка, ни танковый пулемет.

Зато, пока раненые лежали на броне, а остальные стреляли из автоматов, танк успел развернуться и теперь уже из пулемета поливал свинцом подбегавшую немецкую пехоту.

С брони майору было видно, как в него, раненного, торопливо целился небритый немецкий автоматчик. Выстрелы не слышались, но звонко у самого уха щелкали по металлу немецкие пули. В каких-то сантиметрах от лица пули рикошетили, и майор улавливал запах окалины. Немец был настырным: стрелял короткими прицельными очередями.

— Теперь все, — подумал вслух майор. Оставалось только считать очереди, какая из них смертельная.

Немец, занимавший позицию в довольно глубоком кювете, конечно, видел, что на броне раненые, и все же бил по ним, как в тире по мишени. После пятой очереди механик-водитель дернулся, и это судорожное движение майор заметил сразу: «Пропал товарищ…»

Скоротечный бой кончился, как и начался, внезапно. Откуда-то подошли танки, ударили из пушек — и в степи снова воцарилась тишина.

Опять вспомнили о раненых. Перевернули механика-водителя: он был мертв. Растормошили майора. Гудзь незлобиво ругнулся. Танкисты обрадовались: живой, значит!

— Ру… не могу…

За одно утро к шести ранениям прибавилось седьмое. Пуля пробила правое плечо. Немец, расстреливавший раненых, так и остался в памяти Павла со щетиной на впалых щеках, с заостренным обмороженным носом. И еще не ускользнуло от майора, что немец был голоден. Потом, когда уже танк мчался к черневшему на склоне оврага сараю, кто-то из танкистов бросил:

— А у них, ребята, в карманах кукуруза.

— Довоевались…

Раньше в карманах находили стреляные гильзы. Так сказать, вторсырье, цветной металл… Немцы народ экономный и запасливый. Пока у него отыщешь солдатскую книжку, на что только не наткнешься: и на серьги, и на браслеты, и на золотые коронки. Жаль, что историки не изучают карманы немецкого солдата. Сколько бы сделали открытий!

Пересилив боль, майор Гудзь усмехнулся. Прав танкист: вся политика фашиста в его карманах.

Наконец довезли до сарая. Здесь до войны, видимо, был полевой стан. Теперь в плетеных, обмазанных глиной стенах тесно, как снаряды в ящике, плотно лежали раненые.

— Паша, ты?

Голос знакомый, с хрипотцой, прокуренный.

— Паша… Это я, Разрядов.

Верно, командир полка. В бинтах, но двигается сам, опираясь на самодельный костыль.

— Что с полком?

— Известно… — ответил Разрядов. — Кое-кто здесь… Остальных перевязывать не придется.

— А знамя? Знамя как?

— Цело… Так что, Паша, полк живой. Еще повоюем… Что у тебя?

— Пробоины. Целых семь.

— А у меня две. И обе пули прошли сквозь грудь навылет.

— Не повезло, значит.

— Наоборот, — возразил Разрядов. — Резать не потребуется… А ты держись. Скоро пришлют санитарную авиацию. Полетим.

И верно, к вечеру в степи стали приземляться У-2. Грузили раненых, сколько могли. С легкими ранениями помещали в кабину второго пилота, а тех, кто не мог шевелиться, клали в «корыто». Для перевозки тяжелораненых авиационные умельцы изобрели приспособление — дюралевые лодки, их подвешивали под крылья самолета. У-2 поднимал одновременно два «корыта». Разрядов, взявший шефство над своим заместителем, настоял, чтобы его и майора Гудзя перебросили в тыл одним самолетом.

В сарае было затишье, а в небе ветер пронизывал до костей, но почему-то полет воспринимался менее болезненно, чем езда на танке по ухабистому бездорожью. Выгружали раненых в степи под Камышином, километрах в десяти от железнодорожной станции.

Заходило солнце, когда — теперь уже на санках — снова тронулись в путь. Майор Разрядов от санок отказался, пошел пешком.

— Я сам, — сказал он девчонкам, прибывшим за ранеными, — а вот этого майора, — показал он на Гудзя, — доставьте в сохранности.

Вместе с группой легкораненых майор Разрядов ушел на станцию погрузки. Павел, полузамерзший и недвижимый, поступил в полное распоряжение двух камышинских девчонок. И в самом деле это были девчонки, ученицы восьмого или девятого класса. Они уложили майора в санки и потащили в ночную степь. По их голосам майор догадался, что дорога им мало знакома. Крепчавший к ночи мороз заставлял девчонок бежать.

Над степью плыло огромное звездное небо. Дорога все не кончалась. Слух обострился. Снег скрипел под ботинками и полозьями. Жгучий ветер доносил запах прелой соломы. Где-то недалеко была скирда, а может, жилье. На пригорке девчонки остановились, отдышались. И тут до слуха майора донеслось:

— Молчит, даже не стонет.

— Неужели умер?

— Окликнем?

Одна из девушек подошла поближе.

— Дядя…

— Какой он дядя? — возразила вторая. — У него в петлицах две шпалы.

— Товарищ майор.

Гудзь попытался шевельнуться — не смог. Девчонки наклонились. Павел сомкнул отяжелевшие веки.

— Я же говорила.

— Да нет, вроде дышит.

Майор почувствовал на губах мягкую шерсть вязаной варежки.

— А как же санки?

— Да ну их…

Девчонки в нерешительности топтались на месте. Мороз давил. И скрип снега под ботинками казался все пронзительней. «И кто их выпустил на ночь глядя в такой обувке?» — сокрушался раненый, не в силах сказать, что он уже согласен умереть в этой пустынной огромной степи.

Девчонки постояли еще немного, переминаясь с ноги на ногу. По скрипу снега майор догадался: бросили. Шаги стихли, но вскоре послышались опять.

— Товарищ майор, ну, отзовитесь… Товарищ майор!

Он уже различал голоса напарниц: у одной звонкий, певучий, у другой — приглушенный, грудной. Та, у которой звонкий, певучий голос, видимо, никак не могла примириться с мыслью, что раненый умер. Она-то, по всей вероятности, и заставила напарницу вернуться.

— Я говорила, он уже…

— Ну а санки?

— Дались тебе санки? Завтра еще выдадут. А веревки, разве их развяжешь? У меня руки как ледышки.

Опять шаги удалились. Майор открыл глаза, с трудом повернул голову, пробитое пулей плечо отозвалось острой саднящей болью. На фоне далекого зарева смутно виднелись две девичьи фигурки.

— Вот теперь все, — сказал себе вслух майор и стал пристально всматриваться в небо.

Прямо горела Полярная звезда. Она сверкала, переливалась. Нетрудно было догадаться, что это на реснице замерзла слеза, и свет звезды дробился, играл в ее кристаллах. Мозг работал предельно четко. Пожалуй, так обстоятельно, без спешки не думалось в бою. Последние часы, а может, и минуты жизни, такие, как сейчас, бывают не у каждого.

Странное чувство испытывает человек, когда знает, что минуты сочтены и смерть наступит скоро. Хотя бы заснуть. Во сне замерзать легче. По крайней мере, умрешь без чувства страха. Но сон не брал. И думалось не о скорой смерти. Вспомнился разговор с майором Разрядовым. За весь день он один внес в душу успокоение: знамя полка уцелело! Значит, полк возродится. Будут люди. Будут танки. Будет полк освобождать Родину.

Уже под Сталинградом в полку почти никого не оставалось, кто начинал войну в июне сорок первого. Гвардейцы полка — таких было большинство — лежали в братских могилах. «Любопытно, тут меня зароют или отвезут в Камышин?» — пришла в голову мысль, она показалась вздорной: не все ли равно?

За всю свою жизнь Павел не видел на небе столько звезд, сколько здесь, в степи, в ожидании неминуемой смерти. Звезды плыли. И Млечный Путь казался пылью, поднявшейся над полем боя. Звезды, как трассирующие пули, были красные, синие, желтые, белые. Тишина морозной ночи закладывала уши, и в них явственно слышался легкий звон.

Это были шаги. Кто-то не раньше, как вчера, говорил, что по степи группами и в одиночку бродят немцы. Рассеянные советскими танками, они ищут спасения в лесистых балках и глубоких оврагах. Они пробираются на запад, к своим. В основном это эсэсовцы. Не в пример отчаявшимся итальянцам, в плен эсэсовцы сдаются без охоты. И то, когда заставляет их голод и холод. «Ну что ж, если убьют немцы, не обидно: враги все-таки».

К санкам шли двое. Теперь майор их узнал: девчонки! В тех же ботинках и в тех же телогрейках.

— Товарищ майор, — певуче позвала звонкоголосая. — Вы живы?.. Товарищ майор…

— Жив…

От радости девчушки дружно заплакали и тут же принялись растирать раненому лицо и руки. А потом, не выпуская лямок, бежали до самого города. Утром были на эвакопункте. «Чудо — не чудо», — терялся в догадке майор, понимая, что чудес не бывает.

Ясность внес майор Разрядов. Ночью он не ушел спать, пока не дождался девчонок.

— Где майор?

— Умер, — ответила одна.

— Почему не доставили мертвого?

— Мы сами чуть не замерзли.

Разрядов привык иметь дело с мужчинами. И то, что перед ним были шестнадцатилетние девочки, его не смутило, не разжалобило. На фронте все солдаты, значит, все должны исполнять свой долг с честью. Майор выхватил из кобуры пистолет, повелительно скомандовал:

— К стенке!

Девчонки — в слезы. Слезы обезоружили майора.

— Вот что… Если к утру не привезете раненого, расстреляю.

Майор Разрядов, потеряв много крови, валился с ног, но в ту ночь так и не уснул, пока не увидел Гудзя живого. Уже в санитарном поезде Разрядов упрекнул:

— А ты тоже хорош. Когда тебя окликают, отзывайся. Откуда им знать, что ты еще не на том свете.

— Я слушал.

— Что?

— Бой московских курантов.

Разрядов, удивленный до изумления, приподнялся с полки.

— Откуда они в степи?

— Я вспомнил, как мы готовились к параду. Стояли в Москве на Песчаной улице.

ПРОФЕССОР ОГЛОБЛИН

Глядя сквозь заиндевевшее окно, пожилой санитар устало объявил:

— Саратов… Приехали…

Санитарный эшелон медленно вползал в тесный лабиринт товарной станции. Так, наверное, раненый человек своим ходом добирается к дому. Станция была забита платформами и теплушками, на платформах горбились часовые.

Была глубокая ночь без огней, и только короткие гудки маневровых паровозов врывались в санитарные вагоны, словно напоминая, что большой прифронтовой город живет, работает.

Майор Гудзь не спал: грудь казалась раскаленной печкой, в которой полыхают угли. Пугала мысль: «Гангрена». За окном уже отчетливо слышались голоса:

— Здесь тяжелораненые.

— Машины — на четвертую площадку.

«Четвертая площадка… На ней мы грузились, когда ехали в лагеря», — вспомнил майор. Давно ли было? Два года назад, а будто вечность минула.

По вагону торопливо стучали тяжелые кирзовые сапоги. Под потолком испуганно мигал фонарь. Мелькали тени. По проходу плыли накрытые простынями носилки. Пахло йодом, потом. Санитары перекладывали людей на подводы, укрывали их тулупами. Дошла очередь и до майора Гудзя. Его осторожно положили на холодные с мороза носилки. Он с трудом терпел невыносимую, саднящую боль.

— Держись, Паша, — подбадривал майор Разрядов. Товарища подбадривал, а сам, потерявший много крови, уже идти не мог. Каждое движение стоило ему нечеловеческих усилий. И все же он продолжал шефствовать над товарищем, может быть, по праву старшего.

В коридорах госпиталя — до войны здесь была школа — лежали тяжелораненые. Не ожидая утра, сортировали новеньких. Бледные от бессонницы санитары снимали сних ломкую от засохшей крови одежду. При свете коптящих керосиновых ламп лица санитаров выглядели серыми, как солдатские шинели.

Попытались снять кожаную тужурку с Гудзя. Но не тут-то было. Окровавленные клочья искромсанной осколками тужурки законопатили раны.

— Доктора! Срочно доктора!

Подошел средних лет мужчина. Он внимательно осмотрел грудь майора, распорядился:

— В операционную!

Майору уже было все равно. Огненная боль туманила сознание. В операционную так в операционную. Кто-то из санитаров старческим прокуренным голосом сокрушался:

— Надо же! Новую кожанку — и так попортило.

Ему отвечал санитар, шедший впереди носилок:

— В руках толкового скорняка она станет как из магазина.

Обидный «тряпичный» разговор не давал забыться. «Ну мужики! Тут конец подходит, а их заботит изодранная тужурка».

Майор Гудзь лежал на белом столе в освещении электрических ламп. Мельтешили белые халаты. И тут ноздри уловили запах незнакомого лекарства. Глицерин не глицерин. Должно быть, на вкус оно приторно-сладкое.

— Ну, танкист, давай на откровенную, — голос властный, но доброжелательный. — Ты меня слышишь?

— Да.

— Дела неважные.

— Догадываюсь.

— Твои легкие забиты шерстью и кожей.

— Вынимай.

— Предупреждаю, буду чистить и оперировать с местным наркозом. Согласен?

— Да.

— На всякий случай тебя придержат наши добрые молодцы. Не возражаешь?

— Нет.

— Тогда начнем.

Что это была за операция — никому не пожелаешь. Раненый сцепил зубы, чтоб не кричать. Но когда из глубины легких врач принялся извлекать куски кожаной тужурки, боль взяла верх над силой воли.

— Изверг.

— Еще что?

— Коновал.

Глядя через пенсне, не обижаясь и не прекращая беседы, врач ловко вынимал пинцетом клочья шерсти, куски сукна и хромовой кожи. И все это из грудной клетки. И все на глазах раненого.

— Ты хоть глаза закрой!

— Давай!..

Боль перешла все границы терпимости. Она жгла, как расплавленный металл, била, пронизывала воспаленный мозг. Временами чудилось, он, Павел Гудзь, Прометей, прикованный к ребристой гранитной скале, и орел в белом колпаке и пенсне стальными никелированными когтями раздирает его иссеченную осколками грудь, доставая из нее по кусочкам залитое кровью, но еще трепетное сердце.

— А вот и железо! — обрадованно сообщил врач.

Майор услышал отчетливый звук ударившегося о посудину осколка. Звук раздавался еще и еще. Раненый насчитал пять осколков. Но он ошибся: их оказалось шесть, а ран, включая пулевые, восемь.

Потом раны чистили, промывали. Наконец в работу пошла игла.

— Хватит! Не могу!!

Врач успокоил:

— Кожанку вытащили. Белье вытащили. Осколки вытащили. Что еще?

Перед глазами мелькали волосатые руки врача. Шелковая нитка стежок за стежком зашнуровывала раны.

— Хватит!!

— Все, — говорил врач, продолжая работать.

Санитары отпустили раненому руки, и он, собрав в себе последние силы, рванулся, встал на ноги.

— Лежать! — крикнул врач и уже по-будничному добавил: — Тебя, майор, отнесут.

— Я сам… — Гудзь шагнул из операционной.

Боль утихла не скоро, но утихла. И тогда навалился сон, тяжелый, долгий, как вьюжная зимняя ночь.

Первым, кого он увидел, раскрыв глаза, был майор Разрядов. В длинном халате, в бинтах, бледный, но веселый.

— Ну как после капитального ремонта?

— Живу!

— Еще бы! Тебя ремонтировал сам профессор Оглоблин.

— Какой профессор?

— Которого ты обзывал всячески.

— Что ж он не признался, что профессор?

Разрядов с иронией покачал головой:

— Тут одна медсестра говорила: такой симпатичный интеллигентный майор, а ругается как сапожник.

— Нехорошо получилось, — согласился Гудзь. — Впрочем, женщин в операционной не было.

— Они тебя держали за руки.

— Да ну?!

При первом же обходе Гудзь извинился перед профессором.

— Вообще-то я, товарищ профессор, не ругаюсь. Простите, что так получилось.

Извинение фронтовика профессора не заботило. Он радовался, что раны заживают. Ведь пришлось чистить всю грудную клетку. Столько инородных предметов, как выразился профессор, не видел даже он, вернувший в строй тысячи больных и раненых.

Вскоре майор и профессор, несмотря на значительную разницу в возрасте, крепко подружились. Выздоравливающий торопил своего нового друга: он мечтал снова попасть на фронт, но он знал, что с такими ранениями в строй вернуться немыслимо.

И все же именно профессор Оглоблин вселил ему веру в полное выздоровление.

— Знаю, где твои, Паша, мысли, — говорил профессор. — Поэтому теперь тебе может помочь только спорт.

Профессор Оглоблин направил майора Гудзя на лечение в Москву. После медицинской комиссии там его вызвали в отдел кадров, предложили службу в учебном центре по подготовке танкистов.

— Я прошу послать меня на фронт, — стоял на своем Гудзь.

В конце концов он добился назначения в армию, которой командовал генерал Чуйков. На радостях майор Гудзь послал письмо профессору Оглоблину. Он писал:

«Раны зажили, как в сказке. Впереди фронт. Но свою новую танковую кожанку, надеюсь, больше не испорчу».

Он представил, как, читая эти строчки, профессор улыбнется, вспомнит свою любимую поговорку: «Бог предполагает, врач располагает».

Начиналась осень сорок третьего года. Наши войска выходили к Днепру.

СНАЧАЛА ВЫСТОЙ…

У Днепра в полку оказалось людей меньше, чем в штатной роте. Не осталось никого, кто ни разу не побывал в госпитале. Танкисты забыли, когда последний раз спали под крышей, в домашнем уюте. Только загрузился боеприпасами — команда: «Вперед!» Полк выполнял боевые задачи, обходясь пятью машинами.

Чем ближе к Запорожью, тем упорнее сопротивлялись фашисты. Наши штурмовики буквально выжигали немецкие траншеи. Артиллерия перепахивала доты и дзоты. А поднимется пехота в атаку — навстречу кинжальный пулеметный огонь. Его принимали на себя КВ, ведя к Днепру пехотинцев. Каждая траншея бралась гусеницами и штыками.

Однажды в минуты затишья (наша авиация бомбила немецкие окопы), заправляя машины горючим, подполковник Гудзь сквозь разрывы дыма увидел разрушенные дома, догадался — это Запорожье. Правее, словно отгораживая воду, лежала плотина мертвой электростанции. Плотина представляла собой серую бесформенную груду развалин. Из воды выступали камни — знаменитые днепровские пороги.

До плотины ГЭС оставалось километра два. По ней нужно было проскочить на правый берег.

Пехотинцы, выкуривавшие немцев из «лисьих нор» — углублений, куда не доставали бомбы и снаряды, — передали: «За стенами зданий «тигры». Сколько их — не знали.

Подполковник Гудзь прикинул: если пехота бросится на мост, ее в упор расстреляют. Немцы выбрали весьма выгодную позицию: с фронта прикрыты железобетонными развалинами, с фланга — Днепром.

Не знал тогда исполняющий обязанности командира полка, что плотина заминирована, в ее теле своего часа ждали десятки тонн взрывчатки.

Решение пришло само собой — уничтожить танковую засаду. Но как прорваться к берегу? Карта ничего не дала. Там, где значился поселок, дымило пепелище, там, где подступала к воде дубовая роща, от деревьев даже пней не осталось. Окопы. Окопы. Окопы. И всюду извергающие огонь амбразуры дотов.

После короткой рекогносцировки маршрут был найден. Пройти глубоким оврагом. Благо в Приднепровье наступила золотая осень, глинистые склоны и даже дно оврага по крепости не уступали застывшему бетону.

Два КВ — в одном находился подполковник Гудзь — спустились в овраг, два стали прикрывать их продвижение по дну оврага, стараясь вызвать огонь противника на себя. Одну машину командир оставил в резерве.

«Тигры» молчали, себя не обнаруживали. Из-за Днепра била немецкая артиллерия. Осколки снарядов крушили броню. Пыль и дым ослепляли танкистов. Но упустить выход «тигров» из засады было никак нельзя.

Уже через полчаса огнем артиллерии были подбиты оба КВ, стоявшие над оврагом. Для врага это был сигнал. Навстречу нашей пехоте выползали «тигры». Их было два. Но из оврага, откуда они, видимо, не ожидали, ударили танковые пушки. «Тигры» вспыхнули.

Теперь вперед! Танк командира полка понесся к плотине, давая возможность нашей пехоте пробиться к Днепру. И тут машину потряс огромной силы удар. Снаряд угодил в борт, пробил броню, пламя окатило людей…

Когда подполковник Гудзь пришел в себя, почувствовал острый запах окалины. Подполковник хотел было поправить шлем, но левая рука не слушалась. Кость ниже локтя была перебита, матово белела из-под рваной мышцы. Рукав комбинезона отяжелел, намок. Гудзь окликнул наводчика — тот не отозвался. Дотянулся до него здоровой рукой, тряхнул за плечо, и тут же отдернул руку. Убитыми оказались также стрелок-радист и заряжающий.

Механик-водитель был жив. Его только сильно оглушило. Он пытался завести двигатель, чтобы отойти в укрытие, но это ему не удалось. По счастливой случайности ни один осколок не угодил в боеприпасы.

— Товарищ подполковник, вы ранены?

— Левая рука… — Гудзь шевельнул плечом — пронизывающая боль током ударила в голову.

— Включай рацию…

Механик-водитель перебрался в боевое отделение, перевязал командира, наложил ему на левую руку жгут. Принялся колдовать над рацией, но быстро понял — дело безнадежное.

Подполковник с большим усилием перебрался на место наводчика. Шлемофоном уперся в налобник. Телескопический шарнирный прицел давал возможность видеть, что делалось впереди.

В поле зрения был берег, усеянный убитыми и ранеными. Это наши пехотинцы наскочили на огонь вражеских танковых пулеметов. Откуда те били, Гудзь не видел: мешали развалины.

Тревожила мысль: где резервный КВ? Послать механика-водителя на поиск — из танка не выйти. Танк подбит, но не загорелся, и немцы то и дело поливают его пулеметными очередями. Связь не действует. Надо ждать темноты. А до вечера еще часа четыре. Сквозь пробоину в танк заглядывало солнце, в луче дым казался густым, как солидол.

Подполковник попробовал вращать маховичок поворота башни, ствол пушки мягко отъехал в сторону, и тут открылось неожиданное. Из-за каменного утеса выползали еще два «тигра». Подминая под себя тела убитых и раненых, они двигались наперерез нашей пехоте, бежавшей по дну оврага.

— Танки слева! — скомандовал себе подполковник. И механику-водителю: — Бронебойным! Заряжай!

Но стоило шевельнуться, как осколки перебитой кости впивались в мышцы. Боль туманила сознание. В поле зрения «тигры» расплывались, двоились.

— Нож!

Механик-водитель вынул финку.

— Отрезай… Руку отрезай!

— Живую?.. Не смогу, товарищ подполковник.

А танки все ближе, ближе. Сейчас они будут нашу пехоту давить гусеницами. — Приказываю… Отрезай!

— Лучше расстреляйте.

— Нож!.. — упрямо повторяет командир.

Трясущимися руками механик-водитель передал финку, и подполковник, упираясь локтем в сиденье, перерезал сухожилие… Механик-водитель помог ему перетянуть обрубок руки сыромятным ремешком.

Теперь все внимание «тиграм». Вот передний подставил под прицел левый борт. Подполковник нажимает педаль спуска. Танк вздрагивает. «Тигр», охваченный пламенем, замирает на песчаной отмели.

— Заряжай!

Щелкает клин затвора. Второй «тигр» успевает развернуть пушку. Подполковник видит черный кружок ствола, словно нацеленный в сердце. «Тигр» и КВ выстрелили одновременно. Удар по броне — подполковник сполз с сиденья и потерял сознание.

Очнулся уже вечером. Бой шел где-то рядом. Подполковник лежал около танка, в воронке от авиабомбы. Рядом с автоматом в руках сидел механик-водитель. Увидев пришедшего в себя командира, обрадованно доложил:

— А второго вы тоже подбили…

— Рука… Где?..

— В танке.

— Достань. Похороним.

Механик-водитель выдолбил финкой ровик. Подполковник взял мертвую руку, поцеловал запястье, бережно положил на дно ровика.

По плотине Днепрогэса мимо подбитых «тигров» двигались на правый берег наши войска. В числе первых проскочили туда воины пятого отдельного тяжелого танкового полка.

Холодной октябрьской ночью санитарная полуторка увозила подполковника Гудзя в тыл. Перед глазами, словно наяву, колыхалось жерло немецкой танковой пушки. Жерло то исчезало, то появлялось снова. В голову ударило пламя. Сквозь пламя подполковник Гудзь видел веселые улыбчивые лица членов экипажа своего, командирского танка. Их уже не было в живых, а ребята улыбались уверенно, по-башиловски… У раненого начинался бред.

…Потом были долгие месяцы лечения. Была женитьба. Была встреча с матерью.

И была особая радость: приказом наркома, учитывая большие заслуги в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, гвардии подполковник Павел Данилович Гудзь вопреки заключению военно-медицинской комиссии был оставлен в кадрах РККА.

После госпиталя — снова фронт. После долгожданного Дня Победы — учеба и служба в Военной академии бронетанковых войск, тернистый путь от слушателя до заместителя начальника академии, от адъюнкта до доктора военных наук и профессора.

Александр Ткачев ОХОТА НА «ТИРПИЦ»

1. КОНВОЙ, КОТОРЫЙ ПРЕДАЛИ

Страницы этого документа побиты осенней желтизной, но старая бумага жжет пальцы, а строки опаляют душу. За долгий срок кровоточащую трагедию конвоя «PQ-17» не затянуло струпом забвения. Тайна трагедии так и не раскрыта до конца.

Документ составлен командиром конвоя «PQ-17» коммодором Даудингом и датирован 13 июля 1942 года. Ввиду своей обширности «Отчет о движении конвоя от Исландии до момента сигнала «рассредоточиться» 4 июля 1942 года» приводится в выдержках.

Даудинг пишет, что 27 июня в 15 часов 38 транспортов снялись с якоря и покинули стоянку в Хваль-фьорде, близ Рейкьявика.

«Около Тротто, при низкой видимости, повернули на север, построившись в две колонны… Погода туманная, сопутствовал самолет.

Около 02 часов в тумане встретили тяжелые льды. По звуковому сигналу скорость уменьшили до 5 узлов. Американский транспорт «Эшфорд» сообщил по радио о тяжелом повреждении, запросив разрешение вернуться в порт. (Из-за повреждений вернулись еще два судна. — А. Т.)

28 июня в 12 часов встретили «Кеппела» (так назывался флагманский эсминец эскорта, на котором находился командир эскорта капитан 3-го ранга Брум. — А. Т.), оба судна ПВО и океанский эскорт.

1 и 2 июня — спокойное море. Много сообщений о подводных лодках. Порядок в строю и сигнализация судов были очень хорошие.

3 июля несколько Хе-115… сбрасывали торпеды на большой дальности без всякого успеха.

4 июля. В 02.40 при низкой видимости самолет противника торпедировал американский транспорт «Христофер-Ньюпорт». Команда была подобрана спасательным эскортом, отставшее судно расстреляно…

18.30. Двадцать или больше Хе-111 или Хе-117 (что не определено) совершили сильную торпедную атаку…

№ 42 «Наварино» получил попадание в правый борт.

№ 14 «Вильям Хупер» получил попадание в правый борт.

№ 64 «Азербайджан» — СССР, танкер, получил попадание в правый борт. На нем образовался пожар.

Торпедирование трех транспортов, из которых в результате погибло только два, для 46 торпед (по меньшей мере), которые были сброшены, едва ли можно считать успешной атакой для противника.

Донесения об уничтоженных самолетах до крайности противоречивы, но кажется верным, что по крайней мере видели сбитых четыре самолета, в то время как многие другие улетали с видимыми сильными повреждениями…»

Коммодора приходится прервать, чтобы напомнить события, важные для понимания обстановки, которую описывает Даудинг. Первый союзный конвой прибыл в Мурманск и Архангельск в августе 1941 года. Противодействуя перевозкам из США и Англии в СССР по арктическим коммуникациям, фашистская Германия поначалу ограничивалась малыми силами авиации и подводных лодок. Гитлер не придавал особого значения этим поставкам, полагая, что выполнение плана «Барбаросса» с выходом вермахта на линию Архангельск — Астрахань покончит с арктическими конвоями.

Поражение под Москвой, крах планов войны «молниеносной» и перспектива войны затяжной, на истощение ресурсов заставили Берлин по-иному взглянуть на конвои. В январе 1942 года Гитлер заявил адмиралу Редеру, что «любой корабль, не находящийся в Норвегии, находится не там, где надо». Это был приказ собрать ударный кулак и покончить с конвоями. Со всей поспешностью в том же январе Редер перебазировал в норвежские порты и фьорды самые мощные надводные корабли германского флота: линкоры, тяжелые крейсеры.

Вскоре бронированная армада была пополнена. В Норвегии образовался мощный надводный флот, какого Германия не концентрировала в одно оперативное соединение со времен Ютландского морского сражения. Была резко увеличена численность авиации и подводных лодок.

Тем не менее Редеру похвалиться было нечем. Конвои проскальзывали через Арктику без потерь или с малыми потерями. Первым конвоем, которому удалось нанести ощутимый удар, стал «PQ-16». Это случилось в конце мая 1942 года.

Стало ясно, что Редер «пристрелялся».

Сознавая угрозу, британское адмиралтейство снабдило конвой «PQ-17» самым мощным охранением, какое только выделялось арктическим конвоям за всю войну. Боевая мощь эскорта и двух отрядов прикрытия значительно превышала мощь германской эскадры, способной выйти на перехват конвоя. Шансы на конечный успех проводки считались вполне достаточными.

А теперь коммодор Даудинг может продолжать свой отчет о событиях.

«4 июля. В 21.30 «Кеппел» передал мне сигнал отдать распоряжение транспортам рассредоточиться и следовать в русские порты самостоятельно. Я просил, чтобы это приказание было мне подтверждено. «Кеппел» подтвердил. Был дан сигнал рассредоточиться… Миноносцы на большой скорости повернули на юг… Конвой рассредоточился в хорошем порядке, как изложено в морских сигналах.

Я передал «Кеппелу»: «До свидания и хорошей охоты». Он ответил: «Мрачное дело оставлять вас здесь».

Эскорт исчез за горизонтом, а транспорты, команды которых совершенно не понимали, что происходит и от какой опасности побежали боевые корабли, очутились без защиты за сотни миль от советских берегов. Случилось это на траверзе мыса Нордкап, в самой близкой точке к аэродромам и военно-морским базам противника. Более выгодных условий для истребления транспортов создать было невозможно. И если до команды «рассредоточиться» конвой, преодолевший уже большую часть пути, потерял только три судна, то на заключительном отрезке маршрута к ним добавилось сразу двадцать. Для гитлеровских самолетов-торпедоносцев и субмарин Арктика стала гигантским тиром, где вместо мишеней чья-то могущественная услужливая рука расставила большие тихоходные суда. На эти суда можно было охотиться, ничем не рискуя.

В конечном счете до Мурманска и Архангельска добрались 12 транспортов. От гибели их спасли усилия команд и меры, экстренно принятые Северным флотом. И все же потеря военных грузов оказалась огромной. В трюмах затонувших судов пошли ко дну 3350 автомобилей, 430 танков, 210 самолетов, 99 316 тонн стального листа, боеприпасов, каучука.

Из состава команд судов погибли 153 человека.

Победу на море в Берлине расценили как выигрыш крупного сражения на суше, эквивалентный разгрому стотысячной армии. Невероятно дешево дался Гитлеру этот успех: всего лишь пять самолетов было потеряно. Самим же триумфаторам такая удача казалась делом невероятным, но бегство эскорта и охранения сделало невероятное фактом военной хроники. Ломая голову над причиной столь постыдного и таинственного бегства боевых кораблей, один из гитлеровских адмиралов назвал действия британского адмиралтейства «непостижимыми». Правота его очевидна: нет никакой военной логики в таких действиях, которые не только не защищают от уничтожения военный груз на сумму 700 миллионов долларов, но и создают врагу все условия для беспрепятственного их уничтожения.

Кому же Гитлер был обязан этой незавоеванной победой?

Тому, кто подготовил истребление конвоя и перед лицом истории несет ответственность за тяжкую трагедию, разыгравшуюся в июле 1942 года в Норвежском и Баренцевом морях.

…Моряки с транспортных судов кричали убегающим от них кораблям охранения: «Предатели!» Обреченные на гибель, они были правы: их предали. Но лишь спустя много лет немногие, наверное, узнали, что предательство совершилось не на борту какого-то из флагманских кораблей, а в тысячах миль от конвоя, в Лондоне.

Кем? С точки зрения британской контрразведки, этот человек был и остается вне подозрений. Принадлежавший к высшему военному кругу, он был облечен полным доверием своего правительства.

2. ОХОТА ПО-АДМИРАЛТЕЙСКИ

Адмирал А. Головко приводит в своих мемуарах колоритную подробность: после разгрома конвоя «PQ-17» глава британской военно-морской миссии в Полярном контр-адмирал Фишер долгое время краснел и прятал глаза при каждой встрече с ним — командующим Северным флотом. Подвергаться угрызениям совести Фишеру приходилось не за личный грех. Краснел он за тот самый «непостижимый» приказ британского адмиралтейства об уходе охранения и рассредоточении конвоя.

К счастью для Фишера, в те тяжелые для его совести дни он ничего не знал об обстоятельствах, при которых состоялся этот в своем роде единственный за всю войну приказ. В противном случае его патриотизм и служебная лояльность подверглись бы тяжким испытаниям.

1 августа 1942 года британский кабинет министров слушал сообщение о действиях британского адмиралтейства в связи с конвоем «PQ-17». Итоги официального расследования докладывал первый морской лорд адмиралтейства адмирал Паунд. Он же и проводил само расследование. Если при этом учесть, что роковой приказ об отходе охранения и рассредоточении конвоя отдавал лично адмирал Паунд, то приходится признать, что сообщение зачитывалось и расследование производилось лицом компетентным… и в высшей степени заинтересованным в утайке компрометирующих подробностей.

Но с версией Паунда познакомиться все же необходимо, поскольку она сделалась официальной точкой зрения кабинета, одобрившего сообщение первого морского лорда. Адмирал Паунд утверждал, что он желал спасти боевые корабли как наиболее ценную часть конвоя, что и удалось. Приказ был отдан им, первым морским лордом, на основании разведдонесения, поступившего в ночь на 4 июля. Разведка сообщала, что линкор «Тирпиц»^[1] покинул свою стоянку и вышел в море, ускользнув от английских подводных лодок, расставленных у мыса Нордкап для прикрытия конвоя «PQ-17». Следовательно, докладывал Паунд, уже 5 июля «Тирпиц» в сопровождении мощной эскадры мог быть в районе конвоя. Паунду «не оставалось ничего другого», как спасать от фашистского линкора крейсеры охранения, что и удалось. Что касается отхода эсминцев эскорта, то эсминцы он не отзывал. Капитан 3-го ранга Брум действовал по своему усмотрению, но в рамках инструкции адмиралтейства, которая предоставляла морским начальникам право давать такие распоряжения, касающиеся движения конвоя, которые могут диктоваться местными условиями и обстановкой.

Таким образом, выходило, что адмиралтейство прямой ответственности за разгром конвоя не несет. Виноватыми оказывались британские подводники, проморгавшие «Тирпиц» у Нордкапа, превратности войны, а более всего виновато в позоре британского адмиралтейства оказывалось германское командование, коварно вернувшее линкор на стоянку. Последнее весьма расстраивало первого морского лорда. Ведь доберись «Тирпиц» до конвоя, дай хоть один залп из своих чудовищных 381-мм орудий — у Паунда со всеми его приказами было бы безупречное алиби.

Но британские министры поспешили удовлетвориться и небезупречным алиби. История конвоя «PQ-17» на том и замерла до конца войны. В печати и по радио упоминать о нем категорически запрещалось, а цензоры вымарывали малейшие подробности о гибели конвоя из писем тех, кто уцелел. Власти Англии и США полагали, что время сотрет из памяти общественности сам индекс.

Но у памяти и у совести свои законы. После войны трагедией конвоя «PQ-17» занялись уже не министры, а историки. Они-то, дотошные собиратели фактов, и установили, что краеугольного камня, на котором держалась версия адмирала Паунда, в действительности не существовало. Ибо не существовало того самого разведдонесения о выходе «Тирпица» в море из Альтен-фьорда, которое якобы спровоцировало первого морского лорда отозвать охранение. Его и быть не могло, такого донесения, потому что Паунд отозвал охранение конвоя задолго до момента, когда «Тирпиц» стал поднимать якоря в Альтен-фьорде. События 4 июля прослежены по минутам. Известно, что в 20 часов 30 минут Паунд спустился в бетонный адмиралтейский бункер, где располагались помещения оперативного разведывательного центра.

— Вышел ли «Тирпиц» из Альтен-фьорда?

— Если бы это случилось, я бы знал об этом, — отвечал дежурный майор Дэннинг, порядком удивившись вопросу Паунда. Было чему удивиться: информация о таких важных вещах, как передвижения крупнейшего фашистского линкора, незамедлительно докладывалась руководству адмиралтейства. Вопрос Паунда был равносилен косвенному упреку или подозрению в том, что от него утаиваются важнейшие сведения.

Но Паунд то ли не понял подтекста в ответе Дэннинга, то ли счел ниже собственного достоинства среагировать на него.

— В таком случае, можете ли вы с уверенностью сказать, что «Тирпиц» все еще находится в Альтен-фьорде?

Это был слегка переиначенный вопрос о том же самом.

— Агенты обязаны доносить о выходе линкора в море, а не о том, что он по-прежнему стоит на якоре, сэр! Пока что, во всяком случае, признаков того, что в ближайшие часы «Тирпиц» покинет стоянку, нет.

Каким образом из столь недвусмысленного ответа можно было заключить, что «Тирпиц» и возглавляемая им эскадра «вышли в море», это тайна адмирала Паунда. Для нас диалог Паунда с Дэннингом важен тем, что он разоблачает умышленную фальсификацию всей предыстории радиограмм в докладе первого морского лорда кабинету министров. Иначе как должностным преступлением подобную утайку информации от правительства и назвать-то нельзя, в особенности в военное время!

Больше того. Историки П. Кемп и Д. Ирвинг сообщают о том, что офицеры разведслужбы адмиралтейства дважды сделали попытку предотвратить отправку панических шифровок Паунда, заверяя адмирала, что о выходе «Тирпица» на перехват конвоя они получат сообщение незамедлительно, если такой выход состоится. И такое сообщение поступило на самом деле, но только не 4-го, а 5 июля. Обращает на себя внимание и такая странность: за всю войну не было такого случая ни раньше, ни позже. 4 июля 1942 года, чтобы первый морской лорд остался глух к рекомендациям своей разведслужбы. А тут упорство и твердость необъяснимые, противоречащие всему, что известно о нерешительном, подверженном влияниям и даже пугливом характере первого морского лорда…

4 июля в 21.11 Паунд радировал:

«Весьма срочно. Крейсерам на полной скорости отойти на запад».

В 21.23 новое распоряжение:

«Срочно. Ввиду угрозы надводных кораблей конвою рассредоточиться и следовать в советские порты».

Словно боясь, что этот губительный для конвоя приказ не будет исполнен, в 21.36 Паунд дублирует его:

«Весьма срочно. Согласно моей 21.23 от 4-го конвою рассредоточиться».

Переживал первый морской лорд напрасно: в 21.30, как указано в отчете Даудинга, то есть через семь минут после получения приказа и за шесть минут до повторной радиограммы Паунда, «Кеппел» продублировал его командиру конвоя. Даудинг, как мы помним, на первый семафор запросил подтверждение. Когда же лидер эсминцев «Кеппел», на котором находился капитан 3-го ранга Брум, приблизился к транспорту «Ривер Афтон», на котором находился коммодор Даудинг, и с «Кеппела» в рупор, открытым текстом подтвердили, что сигнал разобран правильно, ошибки нет, тогда только Даудинг приступил к исполнению приказа.

Трагический и необратимый момент!

Посмотрим же, как Паунд вел свою игру. Его радиограммы рассчитаны на достижение нужного ему психологического эффекта. Из текста его радиограмм командованию охранения, эскорта и конвоя должно стать ясным только одно: враг, о котором вы и сами знаете, вот-вот нагрянет, разбегайтесь же, не мешкая. Характерно, что «Тирпиц» не упомянут, хотя в мифическом разведдонесении он уже вышел в море почти сутки назад. Но донесения такого в действительности нет, сочинять его Паунду придется позже, поэтому первый морской лорд указывает на неопределенную угрозу от «надводных кораблей», а собственно «Тирпиц» появится в радиограммах адмиралтейства еще только через сутки, когда подлинное разведдонесение о фактическом выходе линкора ляжет перед Паундом.

А пока он осторожен и не забывает мостить себе дорогу на попятный двор.

«Я передал «Кеппелу», — сообщал в своем отчете Даудинг, — «До свидания и хорошей охоты». Он ответил: «Мрачное дело оставлять вас здесь».

Сколь многое делает явным этот коротенький прощальный диалог… Даудинг заведомо знал, что «Кеппел» с эсминцами эскорта уходит вслед за крейсерами на какую-то «охоту», а не просто исполняет неожиданный, как гром среди майского неба, приказ адмиралтейства. Посвятить британских офицеров в общий замысел охоты командование могло только до выхода конвоя из Исландии. Такое совещание комсостава и впрямь имело место 25 июня на борту флагманского крейсера «Уичита» в Хваль-фьорде. Те должностные лица, кто непосредственно распоряжался конвоем и его охранением, не знали, выходя из Исландии, только одной подробности плана: когда именно настанет время «Ч». Этот момент должен был указать лично лорд Паунд.

А теперь, когда команда дана, каждый играет роль, отведенную для него адмиралтейством: охранение исчезает, транспорты разбредаются кто куда, при этом то один, то другой транспорт гибнет, но сценарием и это предусмотрено. Все приготовлено для завидной охоты тому «герою», которого с таким нетерпением ждут и высматривают из Лондона.

Не будем преуменьшать душевной тревоги, пережитой Паундом: он многим рисковал, ставя под удар конвой «PQ-17» без оснований, допустимых к публичной огласке. Останься «Тирпиц» на стоянке, репутация первого морского лорда погибла бы даже в глазах снисходительного кабинета министров. И какое же облегчение сквозит в радиограмме от 6 июля, когда Паунд уже располагал фактическим донесением о нахождении «Тирпица» в море, на курсе перехвата конвоя. В 02.30 он радировал:

«Весьма срочно. Атака надводными силами противника вероятна в течение ближайших нескольких часов. Ваша основная задача — избежать гибели, с тем чтобы возвратиться в район атаки после отхода сил противника и подобрать пострадавших».

Этой радиограммой Паунд отзывал остатки эскорта, те несколько кораблей противовоздушной и противолодочной обороны, которые продолжали следовать на восток. Смысл приказа донельзя омерзителен: боевым кораблям предлагается искать спасения, спрятавшись в безопасном уголке океана, а потом подбирать пострадавших — тех моряков, кто уцелеет после залпов германской эскадры. На транспортах Паунд окончательно и бесповоротно ставит крест.

Тот, кто должен сыграть роль Охотника, посвященным известен — это линкор «Тирпиц». Охота по-адмиралтейски, вся ее суть заключалась в том, чтобы выманить этот корабль в открытое море богатой приманкой — конвоем без охранения. В случае конечного успеха операции, задуманной адмиралтейством, самый мощный корабль германского флота был бы на этом выходе уничтожен. Пока «Тирпиц» гонялся бы по океану за транспортами, мощное ударное соединение под флагом командующего флотом метрополии адмирала Тови должно было отрезать линкор от баз Норвегии, принудить его к бою и, располагая превосходством в средствах атаки, одержать блестящую победу. При этом число погибших транспортов адмиралтейство не интересовало, за уничтожение «Тирпица» оно готово было заплатить хоть всем конвоем до последнего судна. Кто бы посмел спросить о судьбе каких-то жалких транспортов и поставить их гибель в счет адмиралтейству, увенчайся охота на «Тирпиц» успехом?

Таков был замысел комбинации в своей цинической наготе.

Но адмиралу Паунду решительно не везло. В те минуты, когда он благословлял остатки эскорта на бегство от «Тирпица», чьи мачты вот-вот должны были возникнуть на горизонте, «Тирпиц» в действительности возвращался на свою стоянку в Альтен-фьорде. Германское командование сочло излишним рисковать линкором, когда конвой и без того подвергался как никогда успешному разгрому. Арктическая гекатомба «PQ-17» в честь «Тирпица» оказалась бессмысленной жертвой.

3. ДУПЛЕТ ПО СОЮЗНИКУ

Свой отчет коммодор Даудинг заканчивает выводами на будущее:

«Советую не задерживать суда в Исландии так долго, в некоторых случаях по два-три месяца, без отпусков на берег, так как… их команды начинают думать все больше и больше о том, что их ждет впереди. Советую также каждый транспорт обеспечивать большим количеством боеприпасов на случай повторения таких «сражений» в будущем».

У дисциплинированного британца не повернулось перо, чтобы написать на бумаге слово «истребление» конвоя, — весь допустимый в его официальном положении сарказм он упаковал в кавычки при слове «сражения». На берегах Северной Двины Даудинг вновь обрел присутствие духа. В море же, когда конвой был рассредоточен, коммодор предался минутной слабости: сулил механику все награды за каждый дополнительный узел хода. Транспорт «Ривер Афтон» первым мчался к Архангельску — и в числе первых был торпедирован немецкой субмариной. Но, пережив пожар и гибель судна, отчаяние, а затем чудо спасения, Даудинг считает, что конвои могут идти, если их получше снабдить хотя бы средствами самообороны.

Это свидетельство британского мужества датировано, нелишне напомнить, 13 июля 1942 года.

А 18 июля 1942 года в Кремле было получено очередное послание У. Черчилля к И. В. Сталину — самое объемистое и пространное из всех, отправленных из Лондона в Москву с начала личной переписки глав правительств Великобритании и СССР.

Ссылаясь на разгром конвоя «PQ-17», Черчилль пишет:

«Я должен объяснить опасности и трудности этих операций с конвоями, когда эскадра противника базируется на Крайнем Севере. Мы не считаем правильным рисковать нашим флотом метрополии к востоку от острова Медвежий или там, где он может подвергнуться нападению немецких самолетов, базирующихся на побережье. Если один или два из наших весьма немногочисленных мощных судов погибли бы или хотя бы были серьезно повреждены, в то время как «Тирпиц» и сопровождающие его корабли, к которым скоро должен присоединиться «Шарнгорст», остались бы в действии, то все господство в Атлантике было бы потеряно. Помимо того, это отразилось бы на поставках нам продовольствия, за счет которых мы существуем, это подорвало бы наши военные усилия и прежде всего помешало бы отправке через океан больших конвоев судов с американскими войсками, ежемесячно доставляемые контингенты которых скоро достигнут приблизительно 80 тысяч человек, и сделало бы невозможным создание действительно сильного второго фронта в 1943 году».

Далее Черчилль пишет о невозможности «при данных обстоятельствах» продолжать проводку конвоев в Арктике, а чтобы подсластить пилюлю, выдвигает план наращивания поставок военных грузов через Иран. Если отбросить этот камуфляж, останется суть личного послания британского премьера:

1. Никаких поставок по кратчайшей арктической коммуникации не будет, покуда «Тирпиц» не уничтожен.

2. В битве с Германией рассчитывайте по-прежнему на собственные силы, поскольку мы, Англия и США, не расположены к открытию второго фронта и в 1943 году.

Приписка в конце послания: «Я показал эту телеграмму президенту» — означала, что президент США Ф. Рузвельт незримо поставил под ним и свою подпись.

Это был настоящий дуплет по союзнику.

Послание Черчилля примечательно не только своим содержанием, но и той высшей степенью политической поспешности, с какой разгром одного арктического конвоя используется двумя великими державами для радикального нарушения своих союзнических обязательств перед СССР и глобального поворота всей своей стратегии.

Факты неотразимы: не прошло и двух недель со времени трагических событий в Арктике, не расследованы обстоятельства трагедии, не установлены виновники, не известны даже окончательные потери в судах конвоя — а капитальнейшие выводы, напрочь ломающие согласованные планы ведения войны странами антигитлеровской коалиции, в Лондоне уже сделаны главами двух правительств и ими предпринят шаг для спешной легализации своих решений. Нет и намека на то, что Лондон изыскивает военные средства для усиления защиты конвоев, коль скоро это «при данных обстоятельствах» вызывается конкретной необходимостью. Нет ничего в этом удивительном черчиллевском послании, что диктовалось бы логикой военной борьбы и духом верности союзническим обязательствам!

Невозможно отделаться от ощущения, что для Лондона разгром конвоя послужил в высшей степени удобным и даже — более того — в высшей степени необходимым поводом для перемены военно-политического курса.

Секреты Черчилля раскрыты событиями истории.

«После трагедии с конвоем «PQ-17» в июле посылка арктических конвоев была приостановлена, — сообщает британский историк С. Роскилл, — и значительная часть флота метрополии, таким образом, могла принять участие в намечаемой операции по обеспечении конвоя на остров Мальту».

Конвой на Мальту, разумеется, частность. Боевые корабли, привлекавшиеся к охране арктических конвоев, теперь, с отказом Лондона от их проводки, высвободились для операций в Атлантике и на Средиземном море. Но это была всего лишь оперативная потребность адмиралтейства, далеко не главная в глазах Черчилля.

Главным же фактором был вступивший в фазу практической подготовки сверхсекретный план операции «Торч» — любимейшее дитя черчиллевской стратегия, выношенное им под сердцем в величайшей тайне от Москвы. Операция «Торч» предусматривала высадку англо-американцев в Северной Африке в 1943 году. Тем самым открытие второго фронта в Европе в 1942 году, как это предусматривали союзнические коммюнике от 12 июня 1942 года, опубликованные в печати, делалось невозможным. И если адмирал Паунд раздраженно называл арктические конвои «камнем на шее» у британского адмиралтейства, то Черчилль мог бы сравнить их еще и с гирями на ногах, которые мешали британскому льву прыгнуть в Африку.

Теперь, когда дуплет по союзнику прозвучал, камень был срезая, а гири сброшены.

В своем ответном послании 23 июля 1942 года И. В. Сталин, исходя из положения на советско-германском фронте, заявил

«самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 год».

О конвоях сказано:

«Наши военно-морские специалисты считают доводы английских морских специалистов о необходимости прекращения подвоза военных материалов в северные порты СССР несостоятельными. Они убеждены, что при доброй воле и готовности выполнять взятые на себя обязательства подвоз мог бы осуществляться регулярно с большими потерями для немцев».

Не мудрено, что британский премьер назвал ответ Сталина «грубым и сердитым».

Выражающее интересы и позицию СССР, письмо это не было принято во внимание союзниками. В те дни, когда оно было отправлено и получено, в Лондоне проходило совещание представителей США и Англии, на котором как раз и было принято окончательное решение о проведении операции «Торч» (высадка в Африке) вместо операции «Раундап» (высадка в Европе). Генерал Д. Эйзенхауэр был назначен главнокомандующим англо-американских сил…

И все эти стратегические повороты и военно-политические потрясения, если верить Черчиллю, происходили от того, что лорд Паунд не чаял, как управиться с одним гитлеровским линкором! Даже если не брать во внимание очевидную мизерность такой мотивировки, факты дают все основания усомниться в том, что летом 1942 года Лондон действительно стремился найти управу на «Тирпиц». И это принципиальное обстоятельство проливает свет на третье, самое потаенное дно всей задуманной в Лондоне комбинации. Причем свидетельства тому, что Черчилль не просто воспользовался как ловкий политикан вовремя подвернувшимся разгромом конвоя «PQ-17», но и приложил руку к тому, чтобы разгром этот состоялся, — такие свидетельства есть.

Капитану 1-го ранга Аллену, своему помощнику по написанию военно-морской части своих мемуаров, отставной британский премьер пожаловался:

«Секретность приказов, посылаемых с ведома первого морского лорда, настолько строго охранялась адмиралтейством, что о действительно имевших место фактах мне стало известно только после войны».

То есть Черчилль только после войны узнал, что адмирал Паунд отозвал охранение конвоя.

Впрочем, Паунда в обиду Черчилль не дает. Не имея возможности снять с него ответственность за приказов отходе крейсеров, бывший премьер с шулерской ловкостью подменяет мотивировку приказа. Оказывается, Паунда беспокоила безопасность двух американских крейсеров, входивших в состав охранения… Не бог весть какой силы аргумент, но все же Паунд уже в восприятии читателя должен чуть-чуть посветлеть. А дальше еще обеляющий фактик, еще… Так сообщник выгораживает сообщника.

И при этом загораживается им. Потому что в фокусе читательского внимания должен быть Паунд и только Паунд. Ни в коем случае не Черчилль!

Но защита эта разлетается вдребезги под ударами фактов. Как нельзя кстати для себя британский премьер забыл,оказывается, что по его личному распоряжению 28 июля 1942 года и под давлением советской стороны состоялось первое расследование обстоятельств разгрома конвоя. Советскую сторону представляли посол И. Майский и руководитель советской военной миссии адмирал Н. Харламов, британскую — министр иностранных дел Идеи, морской министр Александр и первый морской лорд адмирал Паунд. Забыл Черчилль и о заседании британского совета министров 1 августа того же года, на котором он лично присутствовал и слушал сообщение Паунда. Забыл, что как в первом, так и во втором случае Паунд признал, что приказ об отходе охранения он отдавал сам лично. Такие провалы в памяти у человека, к услугам которого все документы и архивы, случайными быть не могут.

Но самый убийственный для Черчилля факт сообщает в книге «Разгром конвоя «PQ-17» британский историк Д. Ирвинг.

«Имеются некоторые основания предполагать, — пишет он, — что, отправив последнюю радиограмму о рассредоточении конвоя, Паунд звонил по телефону Черчиллю и доложил ему о принятом решении…»

Именно потому, считает историк, что о своем решении Паунд доложил главе кабинета, он и остался глух к доводам офицеров разведцентра, которые настойчиво пытались склонить Паунда к отмене безосновательного приказа. То есть из боязни передоложить главе кабинета о допущенной ошибке, Паунд уперся на своем и пожертвовал конвоем… Трактовка Ирвинга выгораживает Черчилля и обеляет Паунда:

«Благоговейный страх, который испытывал первый морской лорд перед Черчиллем, общеизвестен».

Но истинная причина упрямства Паунда не в особенностях его психики, равно как истинная причина «забывчивости» Черчилля не в его беспамятстве. Есть веские основания полагать, что истинным автором всей комбинации с конвоем «PQ-17» являлся не кто иной, как сам Уинстон Черчилль. Самый масштаб и характер замысла, его «беспроигрышный» для высшей британской политики характер при любом из возможных исходов идеально согласуются с политическим почерком и личностью Черчилля. Нельзя исключить, что Паунд даже и не знал всех замыслов своего могущественного патрона и был им использован «втемную», исполнив отведенную ему роль неудачливого охотника, а затем — перед лицом общественного мнения — козла отпущения.

Что касается Черчилля, то ничего принципиально нового к его портрету комбинация с конвоем «PQ-17» не прибавляет. Во время первой мировой войны, когда Черчилль являлся морским министром Великобритании, он уже проделывал нечто похожее. Вспомним август 1914 года и темную историю с германскими крейсерами «Гебен» и «Бреслау». Весь мир был поражен тогда беспрепятственным проходом этих крейсеров через Средиземное море в Константинополь. Достигнув Турции, корабли спустили кайзеровские флаги, подняли турецкие и принялись пиратствовать на Черном море, подвергая обстрелам русские города и нарушая судоходство. Имевшая все возможности уничтожить корабли противника в Средиземном море английская эскадра вдруг самым необъяснимым образом прекратила преследование, отпустив восвояси пойманные было в ловушку корабли кайзера (опять «непостижимое» решение!)…

Тайна обнаружилась впоследствии в самом скандальном виде. Оказывается, начиная войну с Германией, британский кабинет почел первым долгом предать своего русского союзника. Опасаясь, что Россия захватит черноморские проливы, англичане и «упустили» в Турцию крейсеры «Гебен» и «Бреслау». По Черчиллю, эти бронированные псы кайзера должны были охранять на Босфоре интересы Британской империи.

Как видим, почерки комбинаций поразительно совпадают. Корабли противника, то есть государства, с которым Англия воюет, в обоих случаях используются против своего союзника, то есть государства, с которым Англия связана формальным договором о военном союзе. В обоих случаях германский флот обслуживает нужды высшей британской политики против России.

Русофобия Черчилля в доказательствах не нуждается. Перемены в социальном строе России только удесятерили ненависть герцога Мальборо. Очутившись в 1941 году в роли, которая, надо полагать, и в страшном сне не снилась Черчиллю — союзником СССР по антигитлеровской коалиции, — он все силы своего изворотливого и циничного ума положил на то, чтобы вопреки любым обязательствам и договоренностям проводить свой политический курс. Суть его: Германия и СССР взаимно истощают друг друга в смертельном единоборстве, после чего США и Великобритания, сохранившие свой потенциал, диктуют миру свою волю.

Теперь мы понимаем, какие же события имели место в действительности. 4 июля 1942 года, когда над Лондоном начинали сгущаться первые сумерки, совершилось тщательно обдуманное и подготовленное предательство. Его жертвами стали не только три десятка транспортов конвоя «PQ-17». В тягчайший час своей борьбы с гитлеровским нашествием, когда по степным нашим черноземам к Волге и Кавказу рвались танковые армии рейха, клиньями раскалывая пространство штабных карт, в Лондоне, в тиши уютных кабинетов, был предан союзник Англии и США по антигитлеровской коалиции. И мы, предъявляя счет памяти буржуазным политиканам, к 153 морякам, погибшим в Арктике, плюсуем те сотни тысяч и миллионы жизней советских солдат, которые пали на полях сражений за те бесконечно тяжкие для нас два года, в течение которых в Европе не было второго фронта.

Так сэр Уинстон Черчилль делал «хорошую мировую политику» по-британски.

4. ТАЙНА ЛУНИНСКОЙ АТАКИ

Когда рейхсмаршал Геринг докладывая Гитлеру о том, что из состава конвоя «PQ-17» уцелело не более шести судов, он для пущего эффекта приврал. Уцелело двенадцать транспортов, то есть одна треть судов и грузов все-таки прибыла по назначению. Решающая роль в этом принадлежала Северному флоту, сделавшему все возможное и даже невозможное для спасения людей и судов. А на острие событий 5 июля оказалась советская подводная лодка под командованием Героя Советского Союза капитана 2-го ранга Н. Лунина.

…Пройдя стокилометровый Альтен-фьорд и запутанный шхерный лабиринт, «Тирпиц» в сопровождении мощного эскорта вышел около 15 часов в открытое море.

Из отчета командира подводной лодки К-21 Николая Александровича Лунина:

«5 июля усилилась интенсивность полетов самолетов противника, освещающих район подлодки. Командир получил извещение по радио о выходе в море немецкой эскадры, произвел зарядку батареи и в 16.00 погрузился, имея установки глубин хода носовых торпед в 1, 2, 5, 6-м торпедных аппаратах — 5 метров, а в 3, 4-м — 2 метра. В корме все четыре торпеды остались с двухметровой установкой глубины ввиду того, что одна торпеда сильно травила воздух и на нее командир не рассчитывал, а у двух надстроечных торпед глубину хода изменить в море нельзя.

В 16.33 вахтенному командиру было акустиком доложено о шумах справа по носу. Лодка легла на курс сближения, в перископ ничего не обнаружено. Со вторым подъемом перископа вахтенный командир обнаружил прямо по носу на дистанции 40—50 кабельтовых подлодку противника в надводном положении. Командир подводной лодки, взяв на себя управление кораблем, стал маневрировать для атаки.

В 17.12 командир обнаружил два миноносца. То, что принималось за подлодку, оказалось головным миноносцем, которому рефракция приподняла кончик трубы и мостика. Командир продолжал атаку по второму миноносцу, идущему в уступе первым.

В 17.18 командир подводной лодки обнаружил верхушки мачт больших кораблей, идущих строем фронта в сопровождении миноносцев. Головные миноносцы энергично обследовали район. Сблизившись с К-21 до дистанции 15—20 кабельтовых, миноносцы повернули обратно и пошли на сближение с эскадрой. Командир подводной лодки лег на курс атаки, имея целью (от подлодки) мателот.

В 17.25 командир опознал состав и ордер эскадры противника: линкоры «Тирпиц» и «Шеер» в охранении 8 миноносцев типа «Карл Галстер», идущих сложным зигзагом. Командир принял решение атаковать носовыми аппаратами линкор «Тирпиц».

В 17.36 эскадра повернула «все вдруг» влево на 90—100 градусов и выстроилась в кильватер с дистанцией между линкорами 20—30 кабельтовых. Подлодка оказалась относительно линкоров противника на расходящихся контркурсах. Командир подводной лодки развернулся вправо, стремясь выйти в атаку носовыми аппаратами.

В 17.50 эскадра повернула «все вдруг» вправо, линкор «Тирпиц» показал левый борт, курсовой угол — 5—7 градусов. Опасаясь срыва атаки, командир подводной лодки развернулся на кормовые торпедные аппараты и в 18.01 произвел четырехторпедный залп с интервалом между торпедами в 4 секунды, дистанция залпа 17—18 кабельтовых, угол упреждения 28 градусов, угол встречи 100 градусов, скорость линкора — 22 узла, скорость подводной лодки — 3,5 узла.

В момент залпа подводная лодка находилась внутри строя эскадры, линкор «Шеер» справа по носу уже прошел угол упреждения, внутри зигзагировали 4 миноносца, головной миноносец охранения линкора «Тирпиц» резко ворочал влево на обратный курс, и у командира подводной лодки имелось опасение, что он идет прямо на лодку.

С выпуском первой торпеды был опущен перископ, а с выходом четвертой лодка, дав полный ход, погрузилась на глубину.

Через 2 минуты 15 секунд по секундомеру из отсеков, а также акустиком доложено было о взрыве двух торпед. Шумы миноносцев то приближались, то удалялись, атаки глубинными бомбами не последовало. И только в 18.31 по корме лодки при постепенно уменьшающихся шумах кораблей послышался раскатистый взрыв продолжительностью до 20 секунд и затем, последовательно в 18.32 и 18.33, также раскатистые взрывы, непохожие на взрывы отдельных глубинных бомб.

В 19.09 командир подводной лодки осмотрел горизонт, всплыл под среднюю группу и донес по радио об атаке линкора «Тирпиц» и курсе отхода эскадры.

Состояние погоды благоприятствовало атаке: сплошная облачность с чистым небом на горизонте, видимость полная, зыбь с барашками 2—3 балла, ветер 3—4 балла.

Линкор «Тирпиц» камуфлирован коричневой и шаровой красками…»

Выводы командира подводной лодки:

«…6. Попадание 2 торпед при атаке по линкору «Тирпиц» достоверно. Возможно, что головной миноносец, повернувший в момент выстрела на контркурс с линкором, перехватил одну торпеду на себя и затонул. Об этом свидетельствуют последующие большие раскатистые взрывы, очевидно, последовательные взрывы серии глубинных бомб.

7. В достоверности названия 2-го линкора не уверен, ибо, опознав точно линкор «Тирпиц» и ставя задачу атаковать его во что бы то ни стало, особого внимания на опознание 2-го линкора не употреблял.

8. Непонятным остается поведение судов охраны, которые не преследовали лодку после двухторпедного залпа. Остается предположить, что, не сумев обнаружить лодку до залпа и опасаясь завесы из лодок, миноносцам не разрешено было отходить от линейных кораблей».

Выводы командира бригады подводных лодок:

«…IV. Есть основания считать непосредственными результатами атаки:

1. Попадание одной торпеды в линкор «Тирпиц» и нанесение ему повреждения, снижающего его маневренность.

2. Попадание одной торпеды в миноносец охранения и гибель этого миноносца.

3. Отказ эскадры от дальнейшего следования на ост к конвою союзников из опасения дальнейших встреч с нашими и английскими подлодками».

Таким представлялся ход событий его участникам.

После войны в руки союзников попали судовые документы «Тирпица». Никаких записей в корабельном журнале за 5 июля 1942 года, фиксирующих попадание лунинской торпеды, не оказалось. На этом основании западные историки стали заявлять, что Лунин промахнулся, что его действия не сыграли никакой роли в срыве рейда «Тирпица».

Каковы же аргументы против? Их, собственно, несколько. То, что «Тирпиц» продолжал движение на перехват конвоя в течение нескольких часов. То, что по возвращении не доковался, а при повреждении подводной части корабля этого не избежать. Ну и, разумеется, корабельный журнал…

Из этих аргументов два отвести нетрудно. Попадание одной торпеды, если она не повреждала уязвимые точки конструкции (винты, руль, нефтяные ямы), не могло существенно снизить боевые возможности «Тирпица». При его спуске на воду во всеуслышание было заявлено, что конструкция корабля рассчитана на попадание 15—20 торпед. Обычное для рейха пристрастие к блефу сказалось и тут: когда англичане уничтожили однотипный «Тирпицу» «Бисмарк», тот выдержал попадания 8 торпед. Однако к их поражающему воздействию нужно добавить те сотни крупнокалиберных снарядов, которые были всажены в прекративший сопротивление линкор вплотную подошедшими кораблями англичан. По-видимому, дюжина торпед должна рассматриваться как предел живучести этих линкоров.

Одна лунинская торпеда остановить «Тирпиц» не могла.

Кроме высокой живучести линкора, необходимо учитывать при оценке событий еще и шкурную заинтересованность командующего немецким флотом на Севере контр-адмирала Шнивинда в успехе рейда. Дело в том, что после гибели «Бисмарка» всякий выход «Тирпица» в море совершался не иначе, как по личному разрешению фюрера. О каждой малости, связанной с обстановкой на «Тирпице» и вокруг него, личный представитель адмирала Редера в ставке обязан был тотчас докладывать Гитлеру. А неудачи, как назло, преследовали в эти дни Шнивинда и его флот. Три сопровождавших «Тирпиц» эсминца повредили свои винты и гребные валы, наскочив на подводную скалу в Вест-фьорде. Они были исключены из состава сил, участвующих в операции, так же как и тяжелый крейсер «Лютцов», пропоровший себе днище в проливе Тьелд-саунд. Таким образом, еще не сосредоточив эскадру, Шнивинд успел лишиться четырех боевых кораблей.

Загладить неблагоприятное впечатление Шнивинду было необходимо! Шнивинд попросту не мог прервать рейд, не исчерпав всех возможностей для достижения громкого успеха. Установив, что повреждение «Тирпица» незначительно, он должен был продолжать движение на перехват конвоя. Ну а в его положении флагмана предотвратить занесение в корабельный журнал нежелательных записей не составляло труда. Это тем более вероятно, что фальсификация корабельных документов была обычным явлением во флоте фашистской Германии. Повреждения кораблей портили репутацию командиров и начальников, поэтому в отчетности их стремились не указывать.

Таким образом, наиболее весомым аргументом «против» выглядит тот бесспорный факт, что докования «Тирпица» не было. Скрыть постановку в док огромного корабля было невозможно ни от высшего командования, ни от разведки противника. Но ведь докование требуется далеко не при каждом повреждении подводной части судна. Вот какие поразительные строки отыскались в редкой книге «Боевые повреждения надводных кораблей», выпущенной в 1960 году «Судпромгизом»:

«В июле 1942 года линкор («Тирпиц». — А. Т.) был торпедирован советской подводной лодкой К-21 и после этого долгое время находился в своей ремонтной базе в Альтен-фьорде, где на плаву при помощи кессонов были заделаны пробоины в подводной части корпуса».

Кессон — это устройство для частичного осушения подводной части судна; представляет собой огромный герметичный ящик, одна сторона которого срезана по форме обводов осушаемой части судна. Кессон позволяет обойтись без докования.

В пользу «кессонного варианта», как мне кажется, говорит и одна подробность из лунинского отчета. Лунин вынужден был стрелять кормовыми торпедными аппаратами, где глубина установки хода торпед была два метра. При таком углублении торпеда могла попасть только в бортовую броню толщиной 320 мм, опущенную почти на три метра ниже ватерлинии «Тирпица». Классической торпедной пробоины, в которую въедет пара паровозов, в этом случае и быть не могло. Обрыв нескольких броневых плит, вмятина борта, расхождение сварных швов — такие повреждения от взрыва одиночной торпеды известны в годы второй мировой войны. Док для их исправления не требуется…

Выждав, когда шумы эскадры удалятся, Лунин всплыл и в 19.09 передал в эфир:

«Весьма срочно. По флоту. Два линейных корабля и восемь эсминцев в точке 71°24′ с. ш. И 23°40′ в. д.»

(в книге Д. Ирвинга временем передачи этой радиограммы указано 17.00. Такого не могло быть, поскольку в семнадцать часов Лунин еще не обнаружил ордер).

Часом ранее, в 18.16, английский разведывательный самолет, патрулировавший в районе Нордкапа, сообщил по радио:

«Весьма срочно. По флоту. Одиннадцать неопознанных кораблей в точке 71°34′ с. ш. и 23°10′ в. д. Курс 65°, скорость 10 узлов».

Сообщение английского летчика в высшей степени заслуживает внимания. Обнаружив германскую эскадру спустя 15 минут после лунинской атаки, он сообщает, что ход ее всего 10 узлов, тогда как Лунин определил ход «Тирпица» в 22 узла. Лунин был слишком опытным командиром, чтобы ошибиться на целых 12 узлов в определении скорости цели, да и ясно, что Шнивинд должен был держать высокий ход, чтобы затруднить действия подводных лодок противника. Только крайняя необходимость могла заставить Шнивинда снизить ход линкора до малого. Напрашивается объяснение, что необходимость эта состояла в выяснении характера и тяжести повреждений корабля после взрыва торпеды.

Но тогда, может быть, ошибся летчик, а не подводник? Такое предположение еще менее вероятно. Ошибка на 3 узла при определении хода корабля в воздушной разведке Северного флота считалась существенной, а на 5—6 узлов — грубой. Ошибки сразу на 12 узлов ветераны воздушной разведки не помнят.

Как бы то ни было, обе эти радиограммы немецкая радиоразведка перехватила и расшифровала. Командование в Берлине пришло в ужас, да и было чему ужаснуться. Потеря скрытности на первых же милях рейда грозила германской эскадре большими неприятностями. Не зная, разумеется, о двойных и тройных планах лондонских комбинаций, в Берлине рассудили здраво: если оперативное соединение адмирала Тови отважится пойти на перехват «Тирпица», у него будет для этого достаточно времени.

В 21.15 Шнивинд получил кодированный сигнал и слово «дробь».

В 21.50 германская эскадра повернула на обратный курс.

Так радиограммы, образно говоря, отвели беду от двенадцати транспортов, которым при таком обороте событий суждено было спастись.

5. ЛЕТАВШИЙ БЕЗ ОРУЖИЯ

Из книги бельгийца В. Бру «Подводные диверсанты» переписываю такие строки:

«В начале сентября 1943 года английские самолеты типа «спитфайр», действовавшие с советской территории, обнаружили в норвежских фьордах крупные военно-морские силы немцев. На основании данных аэрофотосъемки, которые периодически направлялись в Лондон, англичане могли заключить, что немецкие корабли в течение долгого времени не покидали своей якорной стоянки… По данным разведки на 12 сентября 1943 года линейный корабль «Тирпиц»… находился в глубине Альтен-фьорда. Будучи прикрыт надежной системой противовоздушной обороны и не менее надежной системой противолодочных сетей, «Тирпиц», вероятно, намеревался зимовать в названном районе».

Текст скроен таким образом, что у читателя и сомнения не возникает: 12 сентября 1943 года английская авиаразведка доставила из Альтен-фьорда бесценные сведения о месте базирования и системе защиты линкора «Тирпиц». Эта развединформация, повествуется далее, легла в основу крупной подводной диверсии против «Тирпица». И много-много страниц про то, как диверсия эта совершилась.

В действительности для проведения операции «Брон» английское командование использовало данные, в исключительно тяжелой обстановке полученные летчиком-североморцем Леонидом Ильичом Елькиным, впоследствии Героем Советского Союза. Имя этого выдающегося воздушного разведчика замалчивается в трудах западных историков. К сожалению, оно не пользуется должной известностью и в нашей стране.

В конце августа 1943 года из Англии в СССР, в порт Мурманск, на эскадренном миноносце прибыло подразделение британской воздушной разведки. Тройка «спитфайров», выделенная в его распоряжение, вскоре приземлилась на аэродроме под Мурманском. Самолеты были оборудованы для ведения фоторазведки. Руководство операцией «Брон» осуществлялось из Лондона контр-адмиралом Барри, командующим подводными силами британского флота. На сей раз охота затевалась всерьез: к операции привлекались шесть океанских подводных лодок и шесть карликовых субмарин типа «Миджет», которые в оперативных документах именовались «кораблями «X». Большие лодки должны были буксировать «иксы» до горловины Альтен-фьорда, а затем ожидать их возвращения за кромкой минных полей. Каждая малая субмарина транспортировала отделяющийся двухтонный заряд взрывчатки.

Очевидно, что «иксы» нуждались в совершенно точном знании местонахождения «Тирпица», поскольку вести поиск линкора им не позволяли ограниченные энергоресурсы, и в столь же точном знании системы его противолодочной защиты на стоянке. Но в день выхода в море, цитирую С. Роскилла,

«они еще не знали, в какой базе им придется атаковать».

Спецгруппа британской авиаразведки никак не могла выполнить поставленную задачу и доставить снимки Альтен-фьорда. Все вылеты оказались безрезультатными. 12 сентября, когда подводные лодки с «иксами» на буксире начали уже свой путь к Норвегии, «спитфайры» с английскими летчиками опять дважды взлетали, но возвращались ввиду плохих метеоусловий. Операция оказалась на грани провала. В Лондоне решили перешагнуть через гордыню, и британская военная миссия в Полярном обратилась за помощью к командованию Северного флота.

В 14.30 на разведку Альтен-фьорда вылетел капитан Елькин. Нижняя кромка облачности висела на высоте 200—300 метров, местами ниже. Вершины сопок скрывались за сплошным пологом туч. Чтобы не потерять ориентировку, летчику приходилось вести самолет на бреющем. Снежные заряды несколько раз вызывали обледенение самолета. Множество раз летчик рисковал разбиться о склоны гор.

Спустя два часа 45 минут разведчик достиг цели.

Акватория Альтен-фьорда была закрыта мощным зарядом дождя и мокрого снега. Елькин снизился до высоты 50 метров и прямо по мачтам прошел над кораблями, чтобы определить, кто где стоит. Разглядеть не удалось, фотографировать тем более было бесполезно.

Капитан Елькин мог улететь с чистой совестью: кто бы его упрекнул и в чем? Он достиг Альтен-фьорда… не его же вина, что над фьордом бушует заряд! Но Елькин не улетал, продолжая крутиться над кораблями. Самое поразительное заключается в том, что по нему не стреляли. Единственное объяснение этой странности: гитлеровцы не могли определить, что за самолет носится в непроницаемой мгле над самыми головами зенитчиков.

Спустя 25 минут (!) заряд ослабел, видимость улучшилась. Береговые зенитки и корабельные орудия, давно изготовленные к стрельбе, немедленно открыли огонь. Теперь-то звезды на крыльях самолета были видны хорошо! Что Елькин? Он трижды на бреющем прошел над фьордом, засняв стоянки всех крупных кораблей, и только после этого ушел из видимости. Когда фотографии будут отпечатаны, на них будет видна каждая пушка, стрелявшая по «спитфайру» только что не в упор… На аэродроме прикрытия стояли истребители, но ни один гитлеровский летчик не рискнул подняться в воздух в такую погоду. Елькин приземлился, пробыв в воздухе шесть часов и совершив практически невозможное.

«Когда Елькин представил фотографии, — говорится в отчете, который удалось разыскать в архиве, — англичане были до крайности удивлены и откровенно признавались, что в такую погоду у них ее найдется охотников на столь сложный полет. Англичане ниже пяти тысяч метров на разведку не летают».

Радиошифровка о местонахождении «Тирпица» ушла в штаб контр-адмирала Барри, а фотоснимки Альтен-фьорда срочным порядком вылетели в Лондон на гидросамолете «Каталина»…

Мне посчастливилось встречаться с бывшим летчиком 118-го разведывательного авиаполка ВВС Северного флота Героем Советского Союза полковником в отставке Петром Ивановичем Селезневым. Привожу его рассказ:

«Все правильно, среди англичан не было охотников летать на «спитфайрах» на меньшей высоте, чем пять тысяч метров. Объясняется это очень просто. На высотах свыше пяти километров «спитфайр»-разведчик уходил от любого фашистского истребителя, такая у него была аэродинамика. А на меньших высотах «мессершмитты» его догоняли. Вот и отгадка, почему 12 сентября 1943 года Елькин выполнил задание, а англичане нет. Летали мы с ними в одном небе, да только по-разному…

Леонид Ильич Елькин был бесстрашный и в высшей степени талантливый летчик. Летал он на 7 или 8 типах самолетов-разведчиков, от МБР-2 до «киттихауков», каждый новый самолет осваивал быстрее всех в полку. Воевать он начинал как летчик-истребитель еще в финскую кампанию. В Великую Отечественную воевал с первых дней и имел награды за сбитые самолеты противника. В разведку переходил с великой неохотой, подчиняясь приказу. Потом, я думаю, он и сам понял, что характер его как нельзя лучше подходил именно для воздушной разведки: выдержка, самостоятельность, мгновенная реакция. Мы, разведка, летали так, как, пожалуй, никто больше и не летал в те времена на Севере. На бреющем огибая, как сейчас принято говорить, рельеф местности, на брюхе по ущельям пролезали… Простая вещь: чихнуть понадобилось. На высоте километр-два можно чихать на здоровье сколько угодно! А на ста метрах на секунду потерял ориентировку, пока жмуришься да головой трясешь, вот и покойник.

Теперь скажу о том, что знали немногие: летал-то Леонид, ничего не видя левым глазом. 27 июля 1942 года он был ранен осколком снаряда в голову. Произошло это на Новой Земле, в губе Болушья. Елькин обследовал тогда побережье острова.

Его гидросамолет был расстрелян на стоянке всплывшей гитлеровской субмариной. Леонид выжил, но в госпитале ему запретили и думать об авиации. За баранку автомобиля с одним глазом не пускают, про самолет и говорить нечего.

О своих мытарствах с медиками и хождениях по инстанциям Елькин никому не рассказывал, поэтому я даже не знаю, кто поверил в него и кем дано было разрешение о допуске к полетам. Видели мы только внешний ход дела: вернется Леонид с очередного приема мрачный, молчит — не подходи, а потом сидит в уголке и на тумбочке очередное «прошение» пишет. Когда выпустили его в первый самостоятельный полет, все сбежались смотреть, словно цирк какой. Летал он осторожно, «блинчиком», словно ходить заново учился, ни одной «бочки» не крутанул, ни одной «горки» не сделал, а уж высший пилотаж он просто обожал. Если видишь, что кто-то жаворонком в небе кувыркается, это можно не проверять — Елькин… Ну, выбрался он из кабины самолета, поглядел на нас и улыбнулся, а мы уж и забыли, что он когда-то улыбался. Поверите, от этой его улыбки мы, товарищи его, чуть не расплакались. Любили его, и в полку за Леонида переживали страшно, только он ничьих сочувствий после ранения не принимал. Характер был кремень!

Как раз летом сорок третьего года Елькину был отведен так называемый второй сектор — это примерно от порта Берлевог, если по карте мерить, до городка Тромсе и даже до Нарвика. Сюда входил и Альтен-фьорд. Разведка его была особо тяжелым и опасным делом. Гитлеровцы берегли его секреты крепко. Несколько самолетов, посланных туда, на аэродром не вернулись.

Настал черед нашего высотного разведчика Пе-3. Пилотировал его капитан Вербицкий — командир экипажа, а штурманом и летным наблюдателем был я.

Сейчас рассказывать, так все вроде бы просто получилось у нас. Вызвали в штаб, поставили задачу: «Произвести воздушную разведку военно-морской базы Альтен, установить тип и количество базирующихся на ней кораблей противника». Приказ есть приказ. Готовимся к вылету, изучаем карту, силуэты кораблей… а у самих гвоздем сидит в головах вопрос: отчего же никто оттуда не возвращался? Секретное оружие прикрытия? В общем, до чепухи несусветной договаривались. Потом приступили к разработке маршрута полета и решили посмотреть, кто как туда летать собирался. Прикинули на карте и опешили. Все до одного шли одним примерно маршрутом. Сначала над морем и вдоль норвежского побережья, затем разворот на юг и выход на объект разведки с северного сектора. А на побережье у гитлеровцев была целая сеть наблюдательных постов! Все эти самолеты засекались ими еще над морем, ПВО базы приводилась в готовность, с аэродрома прикрытия взлетали истребители… вот и вся схема. Сегодня, конечно, в уме не укладывается, как можно было раз за разом повторять одну и ту же ошибку, но в начале войны у нас не было боевого опыта и самые простые истины приходилось выкупать кровью.

От северного маршрута мы с Вербицким отказались. Над морем шли на бреющем только до траверза порта Варде, потом набрали высоту, пересекли горную цепь на побережье и за несколько сот километров до Альтен-фьорда углубились в пространство над сушей. Этот маневр не позволял противнику определить цель нашего полета, тем более что курс полета мы несколько раз изменяли, запутывая наблюдателей. Гитлеровцы подняли истребители, это мы слышали по радио, по их переговорам в эфире, но навести их на наш Пе-3 так и не сумели. На Альтен-фьорд мы вышли с юга, откуда никогда еще самолеты-разведчики не появлялись. С кораблей и с суши нас стали запрашивать огнями, кто мы такие. Я отвечал миганием посадочной фары какую-то абракадабру, лишь бы выиграть секунды. Этих секунд оказалось немного. Противник открыл мощный зенитный огонь, а поднятые с ближайшего аэродрома истребители стали нас атаковать. Но разведка базы была нами уже закончена. Командир увел самолет в облака, там изменил курс полета и вышел в воздушное пространство над морем. Я передал по радио наши данные: обнаружен линкор «Тирпиц», крейсеры «Лютцов» и «Хиппер», восемнадцать других кораблей. При пробеге после посадки у самолета заглохли моторы: кончилось горючее. Его поставили в ремонт, штопать пробоины от пуль и осколков. Почти год мы разведывали второй сектор, пока Елькин не «принял» его от нас вместе с Альтен-фьордом. Не было случая, чтобы он не справился с поставленной задачей. 22 января 1944 года ему и Михаилу Константиновичу Вербицкому одним указом было присвоено звание Героя Советского Союза. Это были первые Герои в нашем 118-м разведывательном авиационном полку. А через месяц с небольшим, 29 февраля, Елькин не вернулся с разведки порта Нарвик. Перед этим Леонид дважды летал в Альтен-фьорд, из второго полета вернулся по неисправности мотора. Такой подвох со стороны техники разозлил его. Но в этих ситуациях он не винил механиков, не рассказывал, каково ему пришлось, а как бы окаменевал лицом и молчал. Вот так же, стиснув зубы, молча он и летал, наверное, над мачтами «Тирпица», дожидаясь в сентябре сорок третьего года, скоро ли пройдет проклятый заряд и улучшится видимость».

…Штаб контр-адмирала Барри передал по радио на свои подводные лодки полученные от советского союзника данные. Из шести малых субмарин двум удалось добраться до цели. Лейтенанты Камерон и Плейс, командиры «X-6» и «X-7», сбросили четыре тонны взрывчатки на дно фьорда под днищем линкора. Мощный взрыв повредил главные турбины линкора.

Лейтенанты Камерон и Плейс удостоились высшей награды за военное отличие — креста «Виктория».

Капитану Елькину за полет 12 сентября 1943 года была объявлена благодарность перед строем.

Из характеристики на командира 3-й авиаэскадрильи 118 РАП ВВС Северного флота капитана Елькина Леонида Ильича:

«…За период Отечественной войны показал себя отличным летчиком и произвел 143 боевых вылета на дальнюю и ближнюю разведку кораблей, транспортов и аэродромов противника. Все боевые задания выполнял на «хорошо» и «отлично», за что награжден орденом Красного Знамени и орденом Красной Звезды.

Командир 118 РАП ВВС СФ

подполковник Павлов.

8 января 1944 года».

Такой была последняя боевая характеристика на капитана Елькина, 1916 года рождения, уроженца города Москвы.

В отчете о боевой деятельности 118-го разведывательного авиаполка за первый квартал 1944 года есть три строки о его гибели в графе «Потери материальной части»:

«29.02.44 г. «Спитфайр», вылетевший на разведку порта Нарвик, с задания не вернулся».

Такова эпитафия на несуществующей могиле капитана.

«Спитфайр» был действительно хорошим самолетом для высот свыше пяти тысяч метров. Мало у кого, наверное, повернется язык укорить британских пилотов в нехватке храбрости, если знать, что они не могли даже вступить в бой с истребителями противника. Бортового оружия на «спитфайре»-разведчике не было никакого.

Три фотопулемета кого-нибудь разве испугают?

6. ОПЕРГРУППА «СЕВЕР-3»

Легче всего, как я полагал, будет отыскать людей — участников налета на «Тирпиц» в феврале 1944 года. На худой конец меня бы устроили документы с подробностями операции. Но ожидания не оправдались, хотя отправной пункт поиска был. В книге И. Козлова и В. Шломина «Северный фронт» в «Хронологии важнейших событий…» отмечалось:

«11 февраля — удар североморской авиации по линейному кораблю «Тирпиц» в Альтен-фьорде».

А вот текст одной из глав:

«В ночь на 11 февраля 1944 года самолеты Ил-4 36-й авиадивизии нанесли удар по линейному кораблю «Тирпиц» в Альтен-фьорде. Из-за плохих метеорологических условий часть самолетов сбросила свои бомбы на запасные цели: порты Гаммерфест, Киркинес и аэродромы противника».

Все.

Но довольно и этого, чтобы обратиться в совет ветеранов Краснознаменного Северного флота за адресами летчиков 36-й авиадивизии. Адресов совету не жалко, да нужных нет. Потому что никакой 36-й авиадивизии на Северном флоте не существовало. «Был тридцать шестой минно-торпедный авиаполк, вы, — говорит очень вежливый голос, — наверно, их перепутали».

Старые североморцы, к которым пришлось обратиться за проверкой полученной справки, подтвердили: все верно, никакой 36-й авиадивизии в составе ВВС флота не было. Хорошо, пусть будет полк… Но ветераны 36-го авиаполка решительно отрицали наличие такого эпизода в истории полка, как бомбежка «Тирпица». «Какие же из торпедоносцев бомбардировщики, сами посудите…»

Телефонные номера цепочкой вытягивались в блокноте. Когда телефонная гонка, занявшая две недели, закончилась ничем, я сосчитал количество людей, которым пришлось надоедать расспросами… Любители совпадений могут записать: таких бесполезно потревоженных людей оказалось тридцать шесть. Говорится обо всем этом не для того, конечно, чтобы обогатить чью-то коллекцию примером (36 человек ничего не знают про 36-ю авиадивизию), а для того, чтобы напомнить об ответственности историка. Не только ошибка, но и даже его недомолвка вводит в заблуждение множество людей. А в книге «Северный флот» недомолвка, как позже выяснится, налицо.

Первая ниточка потянулась из фондов Центрального военно-морского архива. 11 февраля 1944 года (дату запомним!) командующий Северным флотом вице-адмирал А. Головко доносил наркому ВМФ адмиралу Н. Кузнецову: командиром 36-й авиадивизии получено от Ставки Верховного Главнокомандования распоряжение о переподчинении дивизии Карельскому фронту. Командующий флотом испрашивал добро оставить дивизию до конца февраля в своем подчинении ввиду ожидавшегося прихода конвоя и необходимости в связи с этим вести интенсивные бомбардировки баз и аэродромов противника.

Это было уже что-то. По крайней мере, теперь не вызывал сомнения тот факт, что 36-я авиадивизия вела боевые действия на Севере. Излагать подробности дальнейших розысков вряд ли необходимо. Спустя несколько месяцев я записал рассказ Героя Советского Союза генерал-лейтенанта в отставке Серафима Кирилловича Бирюкова, который в феврале 1944 года командовал 108-м авиаполком дальнего действия: «Полк входил в состав 36-й Смоленской Краснознаменной авиационной дивизии дальнего действия 8-го авиакорпуса дальнебомбардировочной авиации. Корпус подчинялся непосредственно Ставке Верховного Главнокомандования, входя в состав ее резерва. Отдельные соединения из состава корпуса при необходимости выделялись в оперативное подчинение фронтам или флотам. Срок подчинения определялся Ставкой. Так что считать нас «североморской авиацией» можно только с большой натяжкой.

Осенью сорок третьего года дивизия выделила оперативную группу бомбардировщиков Ил-4 для работы на театре боевых действий Северного флота. Такая группа выделялась в третий раз за войну, поэтому она получила условное наименование «Север-3». Наш полк целиком был включен в состав опергруппы, базировался он на аэродром под Мурманском. Главной задачей опергруппы являлась бомбардировка военных объектов противника на территории, захваченной гитлеровцами. Выбор целей лежал на штабе Северного флота. Боевые приказы мы получали от командования ВВС Северного флота».

Справка о боевой работе оперативной группы 8-го дальнебомбардировочного авиакорпуса

«Оперативная группа 8 АК ДЛ с 22.11.43 г. по 20.02.44 г. вела боевую работу в интересах Северного флота. Произведено 484 боевых самолето-вылета… На позиции войск противника, железнодорожные станции и промышленные объекты сброшено 880 тонн бомб.

Подтверждено… потопление в порту Гаммерферст транспорта «Юрюнхиль» водоизмещением 2195 т, парохода «Танахор» водоизмещением 335 т.

Взаимным контролем экипажей… установлено:

уничтожено

Самолетов 12

Складов боеприпасов 13

Аэродромных сооружений 2

Орудий зенитной артиллерии крупного калибра 2

Прожекторов 1

Повреждено электростанций 1

Начальник штаба ВВС СФ

генерал-майор авиации Преображенский

13 апреля 1944 года».

— Давайте заглянем в документы и посмотрим, чем занимался полк 10 февраля 1944 года, — предлагает Бирюков. — У меня есть копии, собирался было браться за мемуары, да так руки и не дошли. Вот это выписки из «Боевых донесений и распоряжений опергруппы 8-го авиакорпуса дальнего действия».

Пухлая папка снимается с полки и ложится на стол.

— Смотрим… Так… Всего за ночь совершено 32 самолето-вылета на бомбежки военных объектов в Киркинесе, Гаммерфесте, Хебуктене, Лаксельвене. Это много, каждый самолет, можно считать, совершил за ночь по три боевых вылета. А вот и то, что вас интересует…

Принимаю из рук Серафима Кирилловича, прочитываю, а затем переписываю для себя отчетный пункт «е»:

«Цель — линкор «Тирпиц» в Ко-фьорде бомбардировался 2 самолетами в период 21.05—21.25 с высоты 4000—4100 метров. На цель сброшено бомб… (перечислены типы бомб). Всего весом 3730 кг. При освещении цели экипаж Платонов — Владимиров наблюдал 1 большой военный корабль («Тирпиц») ближе к западному берегу фьорда, 3 корабля меньших размеров (примерно в 3 раза) и 2 корабля еще меньших размеров (примерно в 5 раз), рассредоточенных по фьорду».

— Каков же результат?

— Не упомню, — сожалеюще качает головой Серафим Кириллович. — Сорок лет втеснилось с той поры. Это вам надо спрашивать у тех, кто сам летал на бомбежку в Альтен-фьорд. Им такое не могло не запомниться. И все подробности они вам расскажут лучше меня.

Герой Советского Союза Алексей Николаевич Прокудин отыскался в подмосковной Ивантеевке. В феврале 1944 года он был капитаном, штурманом бомбардировщика Ил-4.

Герой Советского Союза Василий Васильевич Осипов проживает в Москве. Был капитаном, командиром экипажа бомбардировщика Ил-4.

Герой Советского Союза Иван Семенович Зуенко сообщил свои воспоминания письмом из города Энгельса Саратовской области. Был старшим лейтенантом, штурманом в экипаже Осипова.

Герой Советского Союза Михаил Григорьевич Владимиров сообщил свои воспоминания из города Новоалександровска Ставропольского края. Был старшим лейтенантом, штурманом в экипаже Платонова.

Герой Советского Союза Константин Петрович Платонов был старшим лейтенантом, командиром бомбардировщика Ил-4. Пал смертью храбрых в 1944 году.

Герой Советского Союза Петр Иванович Романов, капитан, командир бомбардировщика Ил-4, в экипаже которого штурманом был Прокудин, погиб в 1945 году, накануне Победы.

Они входили в состав экипажей трех дальних бомбардировщиков, которые были выделены из состава опергруппы «Север-3» для бомбежки «Тирпица» в Альтен-фьорде.

Дальнейшим рассказом о людях и событиях я обязан воспоминаниям живых.

7. «ВИЖУ «ТИРПИЦ»! СБРОС!..»

Вьюга! Вторую неделю бушует Север. Аэродромная команда валится с ног, замучившись расчищать взлетные полосы и рулежные дорожки к самолетным стоянкам.

В штабном домике, стены которого растрескались под ударами взрывных волн (память о 1941—1942 годах, когда немецкая авиация господствовала в воздухе), собраны лучшие экипажи опергруппы «Север-3». По картам скользит и тычется в важные точки указка. На первой карте — путаница фьордов Северной Норвегии, на второй — разведсхема стоянки «Тирпица» — по данным на 20 января 1944 года. Воздушную разведку Альтен-фьорда в этот день выполнял все тот же капитан Елькин.

Инструктирует офицер в черной флотской форме одежды. Он рассказывает о системе ПВО военно-морской базы Альтен, отмечает места пяти известных зенитных батарей, называет число зенитных орудий на «Тирпице» и других кораблях, чье присутствие в Ко-фьорде установлено или возможно. Утешительнее другое сообщение: на аэродроме Альтен истребителей не ожидается. Несколько суток назад радиоразведка отметила посадку одиночного «юнкерса», а 20 января летное поле было пустым. Боевая задача — навести бомбовый удар по линкору «Тирпиц».

— Вопросы?

Вопросов не было… Многие годы спустя отмечать это приходится с сожалением. Никто не посчитал нужным спросить о причинах налета на «Тирпиц». Впрочем, война отучала людей от необязательных вопросов; никто не знал, что после войны они могут оказаться далеко не лишними. Но это к слову.

Летная погода установилась 10 февраля. Опергруппабомбила завод в Петсамо, порт в Лиинахамари — это цели близлежащие. В 18.00 закончится, согласно графику освещенности, период сумерек, вступила в права ночь. В 18.01 самолет старшего лейтенанта Платонова, назначенный осветителем цели, взлетел с предельной бомбовой нагрузкой на внутренней и внешней подвесках. Выдерживая трехминутный интервал, подняли в воздух свои машины капитан Романов и старший лейтенант Осипов. Еще тройка Илов взлетела вслед за ними.

Группа взяла курс на норд, на малой высоте ушла от берега далеко в море и только тогда повернула к весту. Этот маневр позволил обойти зону наблюдения радиолокационных станций «Визбург-1» и «Визбург-2», размещенных гитлеровцами в районе Киркинес — Барде. Теперь путь к Альтен-фьорду был открыт.

Еще перед войной каждый полет в небе Арктики считался чуть ли не подвигом. И это было справедливо. Коварство погоды и трудности воздушной навигации, практическое отсутствие запасных аэродромов и метеорологических станций, угроза быстрой гибели смельчаков в ледяной воде океана или мучительная борьба за спасение в условиях полярной тундры — все это было суровой реальностью. Но грянула война, и те полеты, за которые давались ранее ордена, стали обыденностью, хотя и еще более опасной, чем прежде. Арктика осталась сама собой — изменились люди.

Первая неожиданность подстерегла в воздухе экипаж Осипова. На траверзе Киркинеса левый двигатель самолета стал давать перебои. Винт шел рывками, мотор натужно захлебывался воздушными струями. Послушав его минуту-другую, Осипов крикнул своему штурману: «Пожадничали! Перегруз!..» Ил-4 был надежной, практически безотказной машиной, но его расчетной боевой нагрузкой была тонна — полторы тонны бомб. Лучшим экипажам в персональном порядке разрешалось брать до двух тонн бомб. На вылет в Альтен-фьорд Осипов добился разрешения взять предельную норму бронебойных и фугасных бомб — так хотелось угостить «Тирпиц» полной порцией гремучих гостинцев!

И на тебе…

Еще какое-то время они прислушивались к «предательскому» мотору… Тряска крыла усиливалась. Нужно было возвращаться. И нужно было избавляться от бомб. Штурману достаточно было нажать для этого кнопку «Сброс». Очень просто. Зуенко ждал одной команды, а получил другую:

— Давай, Иван, курс на Хебуктен! Разгрузимся по аэродрому!

«Если доберемся» — это подразумевалось само собой.

Аэродром Хебуктен лежал на кратчайшем возвратном курсе — Осипов решил по нему отбомбиться. Бомбардировщик отвернул на юг и в одиночестве полетел сквозь черноту полярной ночи. Слабая перемена тона этой черноты внизу, под крылом, обозначила береговую линию.

Что значит одиночному самолету идти на бомбежку такой защищенной цели, как военный аэродром? Это значит, называя вещи своими словами, дразнить смерть. Ни один аэродром гитлеровцев в Заполярье не прикрывался более мощной ПВО, чем Хебуктен.

Они знали это и продолжали лететь.

По штурманскому расчету легли на боевой курс, не различая еще впереди ничего, но в полной уверенности, что аэродром появится там, где ему положено быть. Зуенко не ошибался. Знали они то, что на земле слышен звук их моторов, ясен курс самолета. Но зенитки молчали, и прожекторы бездействовали. Это была обычная уловка фашистов.

Зуенко различил наконец стоянку самолетов Ю-88 и произвел прицеливание… Через 15 секунд бомбы будут сброшены. Оставалась четверть минуты! И в это мгновение десяток прожекторов разом вспыхнул на земле. Мощное световое поле ударило летчика по глазам, ослепляя его. Свет прожектора — это род оружия. Причем оружия не только оборонительного, но и наступательного. В войну бывали примеры тому, что летчик терял ориентировку, ослепнув от яркого света, и врезался в землю. Но это случалось только с неопытными летчиками, а Осипов воевал третий год. Чтобы не ослепнуть, он тотчас втянул голову в плечи и уткнулся лицом в приборную доску, оставаясь в таком положении до конца эпизода.

К прожекторам присоединились зенитки, первые же залпы легли близко и плотно. От взрывов самолет трясло и подбрасывало, но они летели, не маневрируя и не уклоняясь, чтобы выйти в расчетную точку сброса бомб. Это называлось слегка по-обломовски: «лежать на боевом курсе». Так они и лежали четверть минуты.

Когда же бомбы были сброшены, каждый продолжал выполнять свои обязанности. Осипов, чтобы вырваться из клубка разрывов, свалил самолет на крыло и заскользил вниз и вбок, а Зуенко продолжал неотрывно наблюдать за стоянкой Ю-88, чтобы видеть, как лягут их бомбы. И легли они вроде бы хорошо; спустя несколько суток разведка Северного флота подтвердит уничтожение двух вражеских бомбардировщиков. Но пока что им не до радости. Надрывая битые моторы, самолет на последних оборотах тянет домой, свистя полученными пробоинами, как сотня старьевщиков в свистульки…

Лишившись самолета Осипова, группа Илов продолжала выполнять боевое задание.

Гаммерфест — заполярный норвежский городок, расположенный на острове у горловины Альтен-фьорда. До войны у его причалов стояли рыбацкие сейнеры, а по берегу штабелями громоздились бочки с треской и сельдью. Гитлеровцы позаботились о переменах. Гаммерфест стал принимать к своим причалам боевые корабли и транспортеры с военными грузами, а на картах его стали обозначать как военно-морскую базу.

Гаммерфест открылся в ошеломляющем, позабытом сиянии электрических огней. По-видимому, долгое ненастье разнежило гитлеровский гарнизон до беспечности. Для штурманов эта иллюминация была истинным подарком судьбы. Полет над морем протекал без всяких визуальных ориентиров, а за два часа ошибка в исчислении места могла накопиться солидная. Теперь гора с плеч…

Воздушная дорога у Гаммерфеста раздваивалась. Тройка Илов отвернула, чтобы сбросить бомбы на порт. Эти три самолета отвлекали на себя и внимание постов воздушного наблюдения. Под прикрытием переполоха в Гаммерфесте, где возникли сильные пожары, последние два Ила проникли в воздушное пространство над Альтен-фьордом.

Эта пара выполняла особое задание.

Гористые берега Альтен-фьорда тянутся с севера на юг на сто с лишним километров. Высокие и крутые, они хранят покой его стылых вод. Здесь не бывает бурь, потому что самый сильный ветер не успевает развести волну в его теснинах, а океанские валы не проникают в него, дробясь о тысячи островков и скал шхерного лабиринта. Но судоходный фарватер столь глубок, что по нему беспрепятственно проходят крупнейшие корабли.

Стоянка в Альтен-фьорде была назначена «Тирпицу» по ряду причин. Здесь он находился на кратчайшей прямой от арктических коммуникаций СССР. Здесь не могло быть, считало германское командование, лишних глаз — в этой норвежской глубинке каждый новый человек привлекал к себе внимание, а коренное население было малочисленно. На берегу Ко-фьорда, этого ответвления от могучего ствола Альтен-фьорда, до войны ютилась рыбацкая деревушка, самым заметным строением которой была каменная церковь. Ко-фьорд и стал берлогой для «Тирпица» и эскадры надводных кораблей.

Еще одним, пожалуй, наиважнейшим аргументом в пользу такого базирования была удаленность этого скандинавского захолустья от английских аэродромов. Стоянки в Тронхейме и Нарвике являлись опасными. Тяжелые бомбардировщики типа «Ланкастер», взлетев где-нибудь в Шотландии, способны были нанести удар по этим стоянкам и вернуться на свои аэродромы. До Алтьен-фьорда их боевой радиус не дотягивался, что вполне устраивало Редера и сменившего его Деница. От аэродромов Северного флота Ко-фьорд отстоял на 450—500 километров, но этот флот не располагал собственной бомбардировочной авиацией дальнего действия.

Более безопасной стоянки для «Тирпица» отыскать было невозможно.

Ночь выдалась без луны, темная. Летчики недолюбливают такие ночи: в течение долгого времени пилотировать машину по приборам трудно. Возникают иллюзии крена, показания приборов кажутся подозрительными. Но старший лейтенант Платонов, командир головного бомбардировщика, хорошо владел и собственными нервами, и самолетом.

По кабинам экипажа разносилось штурманское бормотание:

— Это что, радисты! Где вода? Какими видите очертания берегов? Что на воде наблюдаете?

Штурман, старший лейтенант Владимиров, работал, лежа ничком в своей прозрачной носовой кабине. Так было удобнее различать сливавшиеся в тускло-темную мглу сушу и воду. Фьорд, проплывая внизу, дробился на острова, заливы, протоки, ветвился в обе стороны бухтами — и как ни сличай эту путаницу с картой, все равно что-то до конца не совпадает. Владимирова беспокоила мысль, что он пропустит Ко-фьорд или не сможет обнаружить «Тирпиц». Так что стрелку-радисту и радисту было приказано в случае чего не зевать, а сразу докладывать.

Время шло, никаких целей никто не наблюдал, и в глубине души Владимиров начал даже сомневаться, а по тому ли фьорду они пролетают, хотя допустить такой путаницы он вроде бы и не мог. Но чем черт не шутит…

«Мысленно и по карте снова и снова я сверял очертания берегов и вновь и вновь убеждался, что ошибки быть не должно, — напишет об этих минутах спустя сорок лет Михаил Григорьевич Владимиров. — И тут впереди я заметил изменение тона окраски и какие-то пунктирные линии на воде, а потом несколько слабых огоньков. Спустя минуту я различил довольно солидную веретенообразную фигуру.

— Радисты, что видите под собой?

Они подтвердили: корабль.

— Командир, вижу цель!

Все расчетные данные уже были введены в прицел. Теперь нужно было выдержать исходные…

— Командир, скорость?.. Высота?

Он быстро ответил. Я тут же приступил к боковой наводке самолета на цель и с волнением «загнал» цель на курсовую черту прицела. Конечно, не такое это было волнение, чтобы «пот выступил на лбу», как часто пишут. Нет, просто все движения и слова стали четкими, краткими и во всем существе моем была радость, что цель обнаружена и вот она в прицеле. Главное теперь — не промахнуться!

После нескольких поворотов самолета цель пошла по курсовой черте прицела. «Так держать!» Костя «зажал» самолет так, чтобы он летел не шелохнувшись. Я нажал кнопку «Сброс» — САБы полетели к цели. Дело сделано. Ждем, идем по прямой. Цель ведет себя тихо, два огонька горят по концам «веретена». Корабль стоял в метрах 40—50 от западного берега в направлении север — юг. С трех сторон по морю он был окаймлен пунктирной линией, отстоящей от корабля примерно на 60—70 метров. Видимо, это были боно-сетевые заграждения. Кроме крупного корабля, под берегом стояли еще два или три корабля меньших размеров.

Как только осветительные бомбы сработали, сразу погасли на корабле огни, а сам он стал прекрасно видимой целью.

Вторым заходом я сбросил бомбы по освещенной цели. Первые две взорвались, не долетев, остальные перелетели. Сама серия перекрыла цель, но кораблю повезло: он оказался между разрывами двух бомб, из которых одна взорвалась вплотную у левого, а вторая также вплотную у правого борта. Интервал оказался чуть больше, чем ширина корабля… об этом и доложили на КП командиру полка. Так хотелось слетать вторично на эту цель, но были другие задания. Вот все, что я могу вам написать».

САБы горят недолго.

Сброшенные Платоновым «люстры» экипаж второго бомбардировщика увидел, когда выскочил из облака. Прибавлять скорость было поздно. «Тирпиц» опять накрыла тьма. Прицеливание по нему штурман старший лейтенант Прокудин производил, больше угадывая, чем различая, его местонахождение. После режущего света САБов не было у него таких нужных секунд, чтобы глаза опять привыкли к темноте. Далеко или близко от «Тирпица» взорвались бронебойные бомбы и 1000-килограммовая фугаска, экипаж с уверенностью доложить не смог.

Обидно было, что из ударной тройки выбыл бомбардировщик Осипова.

И все же надежда теплилась… Через несколько суток в полк позвонили из штаба флота: разведка донесла о попаданиях в линкор, тяжесть повреждений уточняется…

8. «ТИРПИЦ»: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

Уинстон Черчилль, заявлявший неоднократно, что с уничтожением «Тирпица» стратегическая ситуация изменится в мировом масштабе, остался верен себе до конца. Явно завышенная и аффектированная оценка британского премьера оказалась эталонной для западной историографии. В трехтомной монографии С. Роскилла «Флот и война», этом официальном издании британского адмиралтейства, она приведена едва ли не дословно, а сам «Тирпиц» упоминается автором свыше ста раз. Ни один английский или американский корабль не удостоился и половины такой чести.

Однотипные линкоры «Бисмарк» и «Тирпиц» начали строить в 1936 году.

Дизель-моторы для них еще только, проектировались, поэтому кораблестроители не спешили. Но фюрер не собирался ждать, пока дизели будут построены и опробованы: такая проволочка на год задержала бы ввод в строй обоих линкоров. Фюрер приказал установить на кораблях уже освоенные промышленностью паросиловые двигатели на нефтяном топливе. Такое решение ухудшило тактико-технические данные линкоров. Дальность плавания их существенно снизилась, а расход топлива на милю возрос. Участие линкоров в океанской войне в качестве рейдеров, как это предполагалось изначально, оказалось под вопросом. Морской штаб находил, что теперь автономность линкоров будет недостаточной для продолжительных операций.

Отражая эту новую точку зрения Редера, оперативный план морского штаба, разработанный на случай войны с Великобританией, отводил линкорам класса «Тирпица» и «Шарнхорста» скромную роль бронированного подвижного щита в Северном море, прикрывающего фатерланд от покушений британского флота. В океан же для пресечения судоходства противника и завоевания господства Редер мысленно отправлял сверхдредноуты водоизмещением 64 000—68 000 т, под 12 дизель-моторами каждый. В ударную группу сводились три таких суперлинкора и авианосец. Групп должно было быть не меньше трех. Такому флоту, по Редеру, Великобритания не смогла бы ничего противопоставить и должна была капитулировать. Произойти это приятное для рейха событие должно было в 1948 году, поскольку создать флот авианосцев и сверхдредноутов германская индустрия раньше не могла.

Таким образом, чтобы ублаготворить свой морской штаб, Гитлеру пришлось бы на десять лет отложить развязывание мировой войны. Из этого затруднения фюрера вывел Геринг. Он находился в полной уверенности, что поставит Англию на колени одной авиацией, без участия флота. Редеру пришлось сдать в архив красивый оперативный план и начинать войну теми кораблями, какими он располагал.

В мае 1941 года в Атлантику вышел новопостроенный «Бисмарк» в сопровождении тяжелого крейсера «Принц Ойген». «Бисмарк» после ожесточенного сопротивления был уничтожен англичанами. «Принц Ойген» бежал в Брест. Этот шустрый крейсер уцелел, чтобы найти бесславный конец у атолла Бикини при испытаниях американского атомного оружия.

Гибель «Бисмарка» подорвала надежды фюрера на успех океанской войны с помощью рейдеров и вселила недоверие к боевым возможностям «Тирпица». Забыв собственные преувеличенные хвалы, Гитлер считает теперь, что класс линкоров «ввиду развития авиации потерял всякое значение». Так совершился переход от одной крайности к другой.

Свою службу «Тирпицу» пришлось начинать с мелких поручений. Конец августа 1941 года он проводит на позиции у Аландских островов в Балтийском море. Задача: не допустить бегства в Швецию советских кораблей, базирующихся в Таллине. В конце сентября он снова «в той же позиции» — сторожит в море советские корабли, которые с падением Ленинграда и Кронштадта «должны», по мнению Гитлера, побежать в Швецию. Это была мания фюрера: советский Балтийский флот интернируется в Швеции…

В январе 1942 года «Тирпиц» присоединяется к германской эскадре тяжелых кораблей в Норвегии.

В марте выходит на перехват конвоя «PQ-12», но из-за шторма и тумана не обнаруживает его.

В июле — попытка настичь конвой «PQ-17» с уже известным исходом.

В январе 1943 года фюрер заменяет главнокомандующего военно-морского флота и требует от Деница отправить на слом большие надводные корабли. Гитлера бесит дороговизна их содержания и скудость боевой отдачи. Бронированные детища Редера пожирают эшелоны дефицитной нефти, команды исчисляются тысячами людей, еще тысячи их обслуживают, снабжают, охраняют, а толку — пшик. Дениц не без труда отстаивает «Тирпицу» право на существование.

Наверное, в сентябре он горько пожалеет об этом. Приходится докладывать фюреру о восстании части команды на самом крупном корабле рейха. Восставшими убито 8 офицеров. Восстание подавлено силой оружия. Расстреляно 30 человек.

Для поднятия духа команды и укрепления дисциплины на затронутой «разложением» эскадре Дениц стремительно планирует и осуществляет операцию «Зитронелла». Линкоры «Тирпиц» и «Шарнхорст» в сопровождении 10 эсминцев достигают острова Шпицберген. Эскадра обстреливает поселок англичан и норвежцев, высаживает десант, который минирует угольные шахты, взрывает жилье, метеопост и свинарник. Все это «сокрушение противника» с таким же успехом могло быть произведено одним эсминцем. Бессмысленная и ничтожная по результатам операция раздувается геббельсовской пропагандой до размеров крупной победы. Победа выдается за сокрушительный ответ рейха на неудачу под Курском и Орлом.

На Шпицбергене «Тирпиц» первый и последний раз за войну действует главным калибром — своими 381-мм орудиями.

Англичане наносят ответный удар, проведя операцию «Брон». Британские малые подводные лодки повреждают «Тирпиц» на стоянке в Альтен-фьорде.

Никаких активных действий «Тирпиц» больше не производит вплоть до своей гибели 12 ноября 1944 года.

Таковы факты. Из них трудно заключить, чтобы «Тирпиц» являлся владыкой океанов. Зато нетрудно доказать, что в годы второй мировой войны он не являлся даже крупнейшим боевым кораблем своего класса. Те сверхдредноуты, о которых мечтал Редер, водоизмещением 64 тысячи тонн и с артиллерией калибра 460 мм находились в строю японского флота — союзника Германии. Это были линкоры «Мусаси» и «Ямато». Японские моряки сочинили по поводу этих монстров примечательную загадку. Вопрос: «Какие три самые большие и самые бесполезные вещи созданы человечеством?» Ответ: «Великая китайская стена, египетские пирамиды и линкоры типа «Ямато». В самом деле, никакого заметного влияния на ход войны эти громадины не оказали.

Так какую же цель преследовал Черчилль, создавая свой миф об океанском бронированном Голиафе новейших времен? Цель очевидна: получение военно-политической сверхприбыли во всем, что касается успехов в борьбе с «Тирпицем», а также легкого отпущения грехов во всем, что не проходит по первой графе.

На театре боевых действий советского Северного флота «Тирпиц» базировался два с половиной года. Командование флота расценивало этот корабль противника как мощную боевую единицу, но в «тирпицеманию» не впадало. Адмирал А. Головко считал, что британское адмиралтейство располагает достаточными возможностями для защиты конвоев от «Тирпица», но политические спекуляции вокруг линкора эти возможности блокируют. Насколько Арсений Григорьевич был прав, убеждает трагический пример с конвоем «PQ-17».

Располагал ли Северный флот собственными возможностями для борьбы с «Тирпицем»? Ни авианосцев, ни линкоров сопоставимой мощи, ни даже крейсеров в составе флота не было. И все же некоторые, пусть скромные, возможности у флота имелись. И адмирал Головко использовал их энергично, изобретательно и всегда корректно по отношению к союзникам. Факты дают все основания утверждать, что вклад Северного флота в противоборство с флагманом гитлеровского флота весьма весом.

В томах переписки хранятся, например, и такие документы:

«Срочно. Секретно.

Штаб

Старшего Британского Морского Офицера

В Кольском заливе

НАЧАЛЬНИКУ ШТАБА

СЕВЕРНОГО ФЛОТА

26 апреля 1943 г.

Адмиралтейство срочно запросило аэрофотоснимки Альтен-фьорда, Ко-фьорда и Ланг-фьорда для того, чтобы было возможно изучить якорные стоянки и места базирования тяжелых германских кораблей.

Я был бы благодарен, Адмирал, если бы перечисленные и хорошие фотографии этих районов могли быть переданы мне. Я бы послал их в Адмиралтейство с самолетом «Каталина», который прибудет с Адмиралом Арчером.

Командор САНДЕРС».

Судя по дате, в британском адмиралтействе в это время начинали обдумывать идею операции «Брон». Союзник на протяжении всей войны широко пользовался советской информацией о «Тирпице», о чем свидетельствуют десятки запросов британской морской миссии в Полярном. Это доказывает, что Северный флот осуществлял систематическое наблюдение за линкором, используя возможности разведки. Сохранились сотни информационных бланков штаба Северного флота, предоставлявшихся в распоряжение англичан. Нет сомнения, что многие акции британского адмиралтейства против «Тирпица» основывались на этой бесценной информации, которую советские люди добывали с величайшим мужеством, искусством, терпением и подчас с боевыми потерями. Это первое.

Второе. Английские оперативные соединения неоднократно пытались нанести удар по «Тирпицу» на его якорной стоянке или же на выходе в море. Базировались они в Кольском заливе, а обеспечивал базирование этих соединений Северный флот. В условиях ведения боевых действий базирование — это не только предоставление места для стоянки и пополнения запасов воды, топлива, боеприпасов. В самую первую очередь это обеспечение безопасности и сохранение боеспособности оперативного соединения всеми силами противоминной, противолодочной и противовоздушной обороны флота.

Третье. В своей операционной зоне, начинавшейся от двадцатого меридиана, Северный флот обеспечивал проводку союзных конвоев, высылая для их прикрытия надводные корабли и истребительную авиацию. Против «Тирпица» развертывались подводные лодки и держалась наготове торпедоносная авиация. Кстати заметить: 5 июля 1942 года группа торпедоносцев вылетела на перехват «Тирпица», но не смогла его атаковать из-за быстрого возвращения линкора в Альтен-фьорд.

Четвертое. Именно наступление войск Карельского фронта и сил Северного флота в Северной Норвегии в 1944 году заставило «Тирпиц» покинуть свою стоянку в Альтен-фьорде с ее мощной ПВО. Тем самым были созданы наивыгоднейшие условия для его уничтожения ударом авиации, чем и воспользовались союзники. Славу этого удара они записали на себя, а тех, кто проделывал «черновую работу», вспоминать не находят нужным.

Считаться с ними славой и до миллиграмма взвешивать, чьих именно и сколько заслуг в каждом боевом эпизоде, мы не собираемся: мелочиться нам, советским людям, негоже.

Факты должны говорить сами за себя.

Но для этого им надо дать возможность говорить…

В таком ряду, какой у нас выстроился, бомбежка «Тирпица» 10 февраля 1944 года не выглядит случайностью. Плохо, однако, то, что нет пока ответа на совершенно естественный и неизбежный вопрос: в связи с какими обстоятельствами был нанесен этот удар? Почему именно в это время?

К сожалению, в архивах не сохранилось ни утвержденного плана операции, ни боевого приказа с постановкой задачи. Обстановку во всей полноте знал очень узкий круг лиц, занимавших на Северном флоте высшие должности, но все эти люди из жизни ушли. Что касается исполнителей, то приказы, естественно, до них доводились только «в части касающейся».

И все же, думается, для построения рабочей гипотезы материал существует. Его дают разведсводки, некогда ложившиеся на стол перед адмиралом Головко.

Из разведсводок явствует, что до конца 1943 года на «Тирпице» производился ремонт. После заделки пробоин цементом линкор восстановил нормальную осадку и стоял на ровном киле.

В январе 1944 года «Тирпиц» провел испытательные стрельбы — течь в заделанных пробоинах восстановилась. По данным разведки на 13 января 1944 года, на линкоре продолжались работы по устранению повреждений. 20 января разведсводка сообщала, что ремонтом линкора занято 600 рабочих, которые прибыли из Германии на транспорте «Монте Роза». А вот строка, которую адмирал Головко не мог оставить без внимания:

«В начале марта 1944 года предполагается перевод линкора «Тирпиц» из Альтен-фьорда в Киль».

5 февраля разведсводка информировала:

«По достоверным данным, 7 января в Альтен-фьорд (откуда не установлено) вышло 2 морских мощных буксира с целью буксировки линкора «Тирпиц» в неустановленный порт Германии».

Таким образом, из двух, по-видимому, разведисточников поступили сигналы о подготовке «Тирпица» к буксировке в Германию, причем один источник указывал на Киль, а второй указывал, что буксировку будут осуществлять два мощных буксира.

Эти два буксира были обнаружены уже в Альтен-фьорде 20 января 1944 года капитаном Елькиным.

Итак, у адмирала Головко были основания предположить, что противник приготовляется к переводу поврежденного линкора на Балтику, к мощным верфям, которые быстро восстановят боевые качества «Тирпица». По-видимому, Арсений Григорьевич Головко счел долгом помешать этим планам, хотя лично ему, командующему флотом, избавление от географического соседства с «Тирпицем» могло принести только облегчение.

В это время комфлота располагал небольшим количеством дальних бомбардировщиков в составе опергруппы «Север-3». И в эти же дни поступает распоряжение Ставки Верховного Главнокомандования о переподчинении 36-й авиадивизии дальнего действия Карельскому фронту! Мешкать не приходилось. Командующий флотом, пока он еще властен распоряжаться дивизией, ставит задачу нанести удар по «Тирпицу». 10 февраля установилась летная погода, которой не было уже десять суток (это подтверждается метеосводками — с 1 февраля по 9 включительно боевых вылетов ВВС флота не производили). Примечательно то, что бомбардировщики посылаются в Альтен-фьорд без доразведки его — это свидетельство спешки. («Нас ориентировали на то, что «Тирпица» в Альтен-фьорде может и не оказаться», — сообщил М. Владимиров. Значит, у командования были основания считать, что буксировка «Тирпица» вот-вот начнется.) Спешили не зря: уже 11 февраля погода снова нелетная, пуржит четверо суток.

Как только появляется возможность по погоде, в Альтен-фьорд в очередной раз вылетает капитан Елькин. Это последний его успешный вылет — через две недели он погибнет. Елькин доставляет фотографии всех корабельных стоянок Альтен-фьорда. Их дешифровка дает интереснейшую картину. «Тирпиц» по-прежнему находится внутри боно-сетевого заграждения, рядом стоят два ранее не наблюдавшиеся корабля ПВО, на рейде поодаль — пять эсминцев, два тральщика, плавмастерская, три транспорта крупных и два помельче.

А вот буксиров нет! Буксиры исчезли!

В дополнение к этому поступают донесения о том, что на побережье Ко-фьорда и далее на норд-вест, до селения Боссекоп, устанавливаются «туманометы» (приборы для установки дымзавес), на восточном берегу Ко-фьорда в дополнение к прежним устанавливается новая зенитная батарея крупного калибра.

Такое лихорадочное укрепление ПВО базы в сочетании с уходом буксиров могло означать только одно: планы противника рухнули. От буксировки «Тирпица» на Балтику он вынужден отказаться, что может быть объяснено только налетом 10 февраля и его результатом.

Не все последствия того или иного военного действия сказываются сразу же во всей полноте. Их значение раскрывает только время. Будучи вынуждено отказаться от перевода «Тирпица» на Балтику, германское командование не подозревало, что теперь линкор оказался в стратегической ловушке.

Грозный ход событий не позволил «Тирпицу» выбраться из нее.

9. ФАЛАНГА ГЕРОЕВ

Писателя, который бы в художественном произведении по своему авторскому произволу взял бы и отрядил на бомбежку «Тирпица» сразу шесть Героев Советского Союза, мы обвинили бы в нарушении всех законов художественной правды. Но на правду жизни смотреть приходится иначе. Не буду скрывать: тот факт, что сразу шесть Героев Советского Союза оказались героями событий 10 февраля, был для меня едва ли не самым ошеломляющим моментом поиска. Впрочем, иного, пожалуй, и быть не могло: кого же еще посылать командованию, как не Героев, не лучших из лучших, на такое задание?!

Это объяснение удобно расположилось в моем сознании, пока не пришло время изучить даты указов о награждениях: в феврале 1944 года ни один из шестерых еще не был удостоен звания Героя… Сама собой отпала подкупавшая своей ясностью и простотой мотивировка об отборе экипажей.

Тут-то меня и разобрало по-настоящему. Почему именно они, эти шестеро молодых летчиков, были посланы на особо важное задание? И что же было в этих людях такое, что всех их привело к высшим наградам, каждого в свое время? Да ведь было же что-то, наверное, не могло не быть!

…Июль, Ивантеевка, лазурь забытого неба. В Москве некогда голову задрать, чтобы им полюбоваться. Звенящие ароматы близкого хвойного бора льются в окна квартиры Алексея Николаевича Прокудина. Для него они целительны, здоровье-то подорвано с войны. В разговоре все чаще возникают паузы — Прокудину трудно говорить.

Приметив, должно быть, мой сострадательный взгляд, жена Прокудина, Анна Андреевна, говорит, улучив минуту:

— Вы не смотрите, какой Алеша… при здоровье он соколом был! На войне я его полюбила, на войне и замуж вышла. Сын у нас родился на фронте еще. Мне и счастье и горе. Как у мужа боевой вылет, на меня такой нападает страх, что и не сказать. Пока не узнаю, что его самолет возвратился, все у меня из рук валится, трясет меня, только что не плачу. Однажды они на таком решете прилетели, что механикам недели три самолет латать надо было… Ну вот. «Поберегся бы, Алеша, — прошу его. — Ну хоть эти три недели не летай! Ты же не обязан, ну что ты сам бегаешь в штаб да просишься на вылеты с кем ни попало… Сын у нас, ему отец нужен, ты это понимаешь?» Алеша ласковый, веселый, добрый был, голоса на меня и возвысить не мог. А тут глянула — ахнула. Как схватится он за пистолетику, да как закричит: «Прекрати тут в пользу Гитлера агитировать — застрелю!» Бешеный стал, белый с лица. А я-то плачу, да не от крика его, а от того, что погибнет, думаю, мой сокол, не проживет такой на свете своего срока… Алеша пистолет в кобуру загнал и мне: «Погибну, — говорит, — сына воспитаешь. С сумой по миру не пойдете! Государство у нас советское — поможет. Когда Николай вырастет, гордиться будет, что отец честно погиб, а не трусом небо коптил. Все! Чтоб и разговора больше про мои полеты не слыхал». А уж с Петей Романовым дружба у них была до страсти…

Прокудин вернулся из соседней комнаты, держа в руках летную книжку.

— Вот и запись…

Беру, разглядываю линованный листок. Запись за 10 февраля 1944 года. Цель бомбежки — линкор «Тирпиц». Время боевого налета — 4 часа. Эта книжка и эта запись, подумалось мне, не должны затеряться для потомков. Да и остальные летные книжки, у кого сохранились…

— С Петром Ивановичем Романовым летали мы вместе с сорокового года. — Рассказывает Прокудин о своем командире. — Человек он был вежливый, спокойного характера, крика, шума не любил. Все мои штурманские рекомендации исполнял тотчас, потому что доверием я пользовался у командира полным. И характером я был побойчее, — слабо улыбается Прокудин, — на земле тоже, выходило, как бы тон задавал. Но мы оба знали, что командирство его не погоном держится. Покладист был Петр, пока дело о чепухе шло и серьеза не касалось. В серьезных вопросах он был несгибаем. Экипаж знал: если командир сказал свое решение — баста, спорить бесполезно. Так что доброта его происходила от душевной силы, от основательности душевного склада…

В июне 1942 года нас с Романовым вместе приняли в партию без прохождения кандидатского стажа. Товарищи сказали, что мы на глазах у всех год отвоевали, это нам за стаж и засчитывается. И то сказать: кто сорок первый отвоевал, тот, по-моему, в проверках уже не нуждался. Страшнее года во всей войне не было, чем сорок первый! Под Москвой летали на бомбежки днем, без истребительного прикрытия, потому что не хватало их, истребителей. Девяткой Илов взлетим — тройкой вернемся. Бомбы новые подвесили и опять на задание… Вручили нам с Петром партбилеты, и почти сразу же командование включило нас в состав опергруппы для работы под Сталинградом.

Тут мы по ночам бомбили колонны техники. Днем фашист пер по степи, а на ночь норовил стать в балку, где ручей бежит да кашеварить можно. Когда такую балку накрывали бомбами несколько самолетов, пламя вверх вулканом било, и рвалось там, и горело до утра…

В составе оперативных групп на Севере наш экипаж работал трижды. В третий раз как стали собирать опергруппу, командование принялось искать, какие экипажи уже заполярный опыт имеют. Таких два экипажа нашлось, что из первого состава уцелели, остальным вечная память. Потому расскажу о работе на Севере, кто же вам еще расскажет? Скоро одни бумажки останутся. Когда шли союзные конвои, у нас была одна задача — бороться с германской торпедоносной и бомбардировочной авиацией, держать ее на аэродромах Хебуктен, Лаксельвен, Луостари, Киркинес и других, чтобы не взлетела. Брали мы стокилограммовые фугаски, чтоб воронок побольше числом получалось, и бомбили взлетно-посадочные полосы. Аэродромов-то много, а сил у нас маловато, поэтому летали круглосуточно и бомбили по графику. Весь смысл в том заключался, чтобы фашисты не успевали ВПП в порядок приводить.

А теперь вот скажите, как с погодой быть? Ясных дней на Севере мало, облачность низкая и чаще всего сплошная. Взлетать и садиться можно, а бомбить прицельно нельзя, потому что не видно земли. Со смекалкой и тут приспособились: до каждого аэродрома полетное время до секунды рассчитали. Долетел до расчетной точки — бомби. Тут, конечно, все на штурманской квалификации строилось. Курс надо было выдерживать точно, ветер ловить и все поправки на него учитывать.

Побольше бы нам силенок в те дни! Другой раз обидно бывало до горечи. Видишь самолеты на стоянке, а трогать их тебе запрещено, потому что расходовать бомбы на любые цели, кроме взлетных полос, нам строго запрещалось. Пройдет конвой, тогда бомби стоянки — так нам говорили. А сейчас всю стаю надо на земле держать, так что рой фугасками воронки на ВПП, чтобы фриц их засыпать и трамбовать не поспевал. Так и воевали: мы без сна круглосуточно в воздухе, а немец с тачками бегает. Мы роем — он закапывает, мы роем — он закапывает.

А конвой тем часом идет.

В сорок четвертом году, когда вернулись с Севера, нас с Романовым рассадили по разным самолетам. Меня в должности тогда повысили, назначили штурманом эскадрильи, и летать я стал с комэском. Петру дали хорошего штурмана, работал тот честно, а все же мы, как останемся с глазу на глаз, так и вздохнем… Погиб Петр Иванович 18 апреля 1945 года, у меня на глазах.

Был вылет полка на бомбежку. Подходим к цели. Самолет Романова идет головным. Моя машина следом, так что вижу Петра прекрасно. Из облака, откуда ни возьмись, вываливается «мессершмитт» и прошивает головную машину из всех стволов. Проморгало наше прикрытие того фашиста! Моторы у Петра задымили, по плоскостям, смотрю, пламя полощет. Но машина идет на цель, боевой курс держит, значит, летчик жив. Надо ему с парашютом прыгать. «Прыгай, Петр», — шепчу… А дым уже черный валит, пламя по фюзеляжу хлещет, за киль перехлестывает. Так только металл горит. Я кричу: «Прыгай! Да прыгай же, Петр!» Кричу, забылся, что связи у меня с Петром Ивановичем нет. Сколько раз вот так же нас с командиром на боевом курсе и осколками било, и пулями, и взрывной волной швыряло. Романов «зажмет» самолет и идет до конца, до самой точки сброса. С боевого курса он никогда не отворачивал. Это был летчик! «Мы с тобой, Алеша, не бомберы, которым все равно, куда бомбы сыпать. Мы — кадровый состав авиации дальнего действия!» Это была самая торжественная речь, какую только я слышал от него за всю войну.

Он и теперь, над Альт-Ланбергом, сбросил бомбы на цель. Вижу, фугаски посыпались этажеркой… А через секунду самолет Романова взорвался в воздухе… Так погиб мой командир…

Таким был экипаж бомбардировщика, в документах обозначенного «Романов — Прокудин».

Но первым к «Тирпицу» шел Ил-4, где командиром был старший лейтенант Константин Петрович Платонов, а штурманом Михаил Григорьевич Владимиров.

В Подольске, в Центральном архиве Министерства обороны СССР, от фотографии Платонова я не мог оторвать глаз: сказочный Бова-королевич… Волнистые волосы, ясный взор, красивый вырез губ, точеная линия прямого носа. Удалая натура сквозит в каждой черточке лица и в то же время доброта, еще юношеская мягкость, какое-то задумчиво-грустное выражение… В личном деле значилось: «Из калужских краев, любимец всего летного состава», — в аттестацию не часто вписывают такие фразы.

«Как летчик, Платонов считался одним из лучших в полку, — написал мне о своем командире Владимиров. — Что значит на войне считаться хорошим летчиком? Однозначный ответ трудно дать, но обобщающий признак, как мне кажется, — это желание летать с ним на боевые задания. Когда в середине 1943 года я вошел в его экипаж как штурман эскадрильи, я был рад. О своем первом командире, с которым я принял боевое крещение, могу сказать только хорошее. Но Костя (а его все офицеры полка так звали) для меня был идеалом летчика и человека. Он выделялся среди нас внешностью, военной подтянутостью. И при всеобщей к нему любви оставался прост, скромен, рассудителен.

В воздухе, я имею в виду вылеты на боевые задания, он оставался очень спокоен, хотя я знаю, что летчик не может быть спокоен при полетах в сложных метеоусловиях, над целью в зоне огня зенитной артиллерии или в прожекторном луче, когда тебя ловят светом и расстреливают с земли… Но посмотришь — на боевом курсе самолет у Кости идет как по линеечке. Пожалуй, это был прирожденный летчик.

Погиб Костя очень нелепо в апреле 1944 года, ему только что присвоили звание Героя Советского Союза. Вернулся из отпуска летчик. Платонов поднялся с ним в воздух на «вывозной» полет. Полет, едва начавшись, закончился катастрофой: самолет сорвался в штопор и упал на скалы. Высота полета была малой, что произошло, мы так и не узнали. Когда Костя, покрытый боевым знаменем, лежал в гробу, поверьте, плакал весь полк, а мы на третьем году войны уже умели не плакать».

В представлении к званию Героя Советского Союза Михаила Григорьевича Владимирова записано:

«В действующей армии с начала войны. Успешно выполнил 200 боевых полетов. В боях он вырос, закалился и стал лучшим мастером ночного самолетовождения и точных бомбовых ударов».

Как лучшему мастеру ему и была доверена самая трудная штурманская роль — вывести самолеты группы на линкор «Тирпиц» и осветить его. Через пять суток после вылета в Альтен-фьорд, 15 февраля 1944 года, Владимиров снова вел девятку Илов на бомбардирование Гаммерфеста. Цитирую архивный документ:

«Тов. Владимиров отлично осветил порт, в результате чего потоплено два сторожевых корабля и повреждены три военных транспорта, что подтверждено данными разведки».

В 1945 году при возвращении со своего двести шестьдесят седьмого боевого вылета Владимиров попал в авиакатастрофу из-за ошибки, допущенной молодым летчиком при посадке на аэродром. Полгода в госпиталях, потом приехал на родную Ставропольщину. Работал строителем. В 1976 году за ударный труд был награжден орденом Октябрьской Революции, а в 1980 году ушел на пенсию. «Если бы не инфаркт, то и сейчас бы трудился» — так закончил свое письмо Михаил Григорьевич Владимиров.

Его сын служит военным летчиком, летает на сверхзвуковых перехватчиках.

В ударную группу командованием был включен и, как писалось в оперативных сводках, бомбардировщик «Осипова — Зуенко».

Иван Семенович Зуенко в кратком своем письме не счел нужным хотя бы словом обмолвиться о своей биографии и послевоенной жизни. Эта черта скромности присуща всей четверке живых — качество похвальное, но, надо признать, крайне неудобное для журналиста. Самые интересные, так сказать, центральные факты о своем собеседнике или корреспонденте я узнавал, как правило, не от него.

Но кое-что могу сказать и о Зуенко.

В 1944 году в районе Витебска его самолет подвергся атаке ночного истребителя противника. Воздушный стрелок-радист был убит, летчик ранен, часть баков с горючим оказалась пробита. Как это ни поразительно, экипаж не отказался от выполнения боевой задачи. На сильно поврежденном самолете отбомбились по железнодорожной станции Богушево, занятой фашистами. На обратном пути от потери крови раненый летчик начал терять сознание. Штурман Зуенко принял управление на себя, довел машину до аэродрома и произвел посадку как заправский летчик.

И вот человек такого самообладания пишет:

«Мы вышли победителями в неравной схватке в ПВО аэродрома Хебуктен благодаря исключительному мужеству командира корабля старшего лейтенанта Осипова В. В. и его блестящей технике пилотирования самолета в ночных условиях».

Василий Васильевич Осипов дольше всех из «группы 10 февраля», как ее можно условно назвать, не расставался с небом, с летной работой. Хотя он раньше всех в шестерке был списан с нее по инвалидности. Это случилось с ним еще в 1942 году. После выполнения боевого задания Осипов не смог совершить посадку на своем аэродроме: поле закрыло туманом. Пока долетели до запасного аэродрома, туманом закрыло и его. Топливо на пределе, надо прыгать с парашютами. Но штурман уговорил рискнуть — потянули на третий аэродром, благо, что недалеко. Над лесом Осипов переключил моторы на аварийную группу топливных баков. Как и опасался Осипов, эти баки оказались пустыми, их пробило над целью осколками зенитных снарядов. Самолет рухнул вниз с высоты 300 метров.

Жизнь летчику врачи спасли, но ушиб позвоночника сделал его инвалидом второй группы. В строй он вернулся, дойдя до высшего командования ВВС. Со связного По-2 через несколько месяцев пересел опять на Ил-4. Так и довоевал на дальнем бомбардировщике, совершив 285 боевых вылетов.

С Заполярьем связан боевой эпизод, которым Осипов гордится по-особому. В январе 1944года экипажу было приказано блокировать аэродром противника. Аэродром прикрывали 6 зенитных батарей и 17 прожекторных установок. Четырежды в течение одной ночи Осипов вылетал на бомбардировку аэродрома, совершил 12 заходов на цель. Повредил летное поле и уничтожил несколько самолетов на стоянках.

Написав эти строки, я попытался представить себе эти двенадцать заходов на цель, то есть двенадцать выходов подряд одиночного самолета на огонь беснующихся зениток. Один, два, пять проходов сквозь пламя прожекторных лучей, смертельно опасный бег между разрывов… И сколько же можно испытывать судьбу?! И какое сердце, какое чувство долга и какое мужество нужны, чтобы за ночь совершить дюжину указанных в отчете «заходов на цель»? Вернувшись, пошучивать с механиками, ладонью замерять диаметр пробоин, а потом по-богатырски спать в домике летного состава, где стекла заменены фанерой, а ледяные натеки с подоконников достают до пола.

И мне теперь ясно, почему свой выбор командование остановило тогда, в феврале 1944 года, именно на этих людях.

Потому что они были самыми настоящими героями, теми чудо-богатырями, которыми никогда не была скудна держава наша. Никто из них не воевал ради орденов, воевали за Победу, за Родину.

А слава, как в песне поется, нашла их в свой час сама.

Петр Смычагин ЗА ОДЕРОМ

1

На Одере все гремел бой. Только теперь он отдавался глухими ударами в густом воздухе жаркого дня, поэтому не был так слышен, как утром.

Сразу после ужина офицеров вызвали к командиру полка.

Солдаты, уже готовые к выступлению, сидели в ожидании приказа. Вначале никто не обратил внимания на Орленко, лежащего вниз лицом в сторонке от своих. Потом Чадов присмотрелся и заметил — с товарищем творится что-то неладное: уткнулся в ладони, сложенные лодочкой, плечи едва заметно вздрагивают.

Чадов перестал слушать болтовню друзей и все пристальнее следил за Орленко. Но время шло, а тот лежал, не меняя положения. Тогда Чадов подобрался к нему и повернул его на спину.

— Ты чего?

— Не мо́жу! — сдавленным голосом простонал Орленко.

— За воротник, поди, плеснул какой-нито гадости! — набросился сержант.

Орленко не отвечал. Закрыв глаза руками, попытался отвернуться, но Чадов крепко держал его за плечи. Солдаты окружили их.

Кто-то предположил, что Орленко серьезно болен.

— Та никакой я не хворый! — обозлился Орленко и сел в кругу солдат, обведя затуманенным взглядом товарищей. — Я так не мо́жу.

Он сдернул с головы пилотку, вытер слезы.

— Постойте, постойте! — вдруг догадался о чем-то Жаринов и, приблизившись каштановыми усами к уху Орленко, негромко спросил:

— Да неуж правда, Сема? Ведь вместе сколько прошли! В Висле купались…

— Отстань, Ларионыч! — отодвинулся от него Орленко. — Все прошел, а теперь…

— Брось дурочку валять! — прикрикнул Чадов. — Вон смотри, Усинский — и тот каким героем держится.

— Я, по-вашему, товарищ сержант, трус? — обиделся Усинский.

— Да нет, — поправился Чадов, — но ты ведь не столько воевал, сколько он…

— Вот именно, — согласился Усинский, — поэтому у меня нервы целее. Видите, скис человек.

— Не мо́жу, хлопцы! — снова взмолился Орленко, оттягивая ворот гимнастерки, будто он давил ему шею.

— Не можу́, не можу́, заладил, — передразнил его на свой лад Крысанов, сидевший дальше всех от Орленко. — Баба ты, что ли? Фриц-то уж полудохлый стал, в чем душа держится, а ты струсил! Еще из боя побеги попробуй — влеплю я тебе по затылку, и знай наших!

— Ну, ты полегче, — вмешался Милый Мой. — Пошто ты его так-то стращаешь? Ты, Сема, иди-ка лучше сам в санроту. Нервы, мол, ходу не дают. Отсидись там, а придешь в себя и к нам воротишься.

Ни уговоры солдат, ни угрозы Крысанова не повлияли на Орленко так, как эти простые слова, таившие в себе скрытую иронию, хотя сказаны они были, казалось, вполне доброжелательно. А Боже Мой, закадычный друг Милого Моего, добавил для ясности:

— Ну а уж если и тогда не заможешь, то сиди в санроте до конца войны. А мы поймаем последнего фрица, свяжем его и доставим тебе на растерзание.

— Та вже проходит, хлопцы, — под смех солдат жалобно объявил Орленко. Он передвинулся с середины круга, желая скорее прекратить этот самодеятельный, стихийно возникший суд.

— Все боятся, — задумчиво поглаживая ус, проговорил Жаринов. — И герои, и генералы, когда смерть-то в душу заглядывает. Никому умирать неохота. Не чурка ведь человек-то! Да только одни умеют взять верх над страхом, а другие — нет. Потеряет человек силу над страхом — и не солдат он — трус. А уж коли и страх потеряет, обезумеет, то и не человек он, а вроде бы самоубийца.

Страшно это — совсем потерять страх, ребята. Помню, отступали мы под Вязьмой, и народ с нами. Детишки с матерями идут, старики, старухи. Бредут, сердешные, всю дорогу на версту запрудили. А как налетели фашисты — и давай бомбить, и давай месить добрых-то людей с огнем да с землей. Что там бы-ыло! А самолеты развернулись да из пулеметов лупят. Проскочат да снова зайдут…

Из толпы-то почти никого не осталось. Которые, правда, побежали. А остальной народ потерял страх. Идут себе в рост, будто никто в них не стреляет, не бомбит. Гибнут матери, плачут грудные детишки, а живые перешагивают через все это, как не видят, как через валежник в лесу. Не торо-опятся… Жуть меня взяла, — глаза Жаринова мутью подернулись, он протер их заскорузлой рукой. — Как вот сейчас вижу: идет одна молодая, а волосы, как у столетней старухи, побелели. Держит в руках ножонку ребячью, прижала к груди, а ребенка-то нету. Глаза у нее будто распахнуты на весь мир, слезинки единой нет, да не видят они ничего. Идет, как слепая… Вот, Семен, — доверительно обратился он к Орленко, — с тех пор ни разу страх не мог надо мной взять силу. Только он, подлый, станет шевелиться в печенках, вспомню я эту молодуху-то — все как рукой снимет.

— Да оно и мне, Ларионыч, помогло… — отозвался притихший Орленко.

— И подумал я, — уже как бы для себя продолжал Жаринов, — если дойду живой до Германии, никого у них не буду жалеть. Да нет, душа-то наша не так устроена. Пусть немецкая девчушка, а все равно жалко — дите ведь! Под Вязьмой-то я думал, что до конца раскусил фашиста. Ан, выходит, не до конца…

— Рота, строиться! — скомандовал Грохотало, быстро подходя к солдатам.

Все поднялись, каждый занял место в строю. Об Орленко никто больше не говорил. К нему относились как к человеку, только что перенесшему тяжелую болезнь, когда кризис уже миновал, но больной еще слаб и восприимчив к заболеванию.

Солнце скатилось за Одер. И теперь над рекою повисли красно-розовые полосы, изуродованные устоявшимися дымовыми стрелами.

Полк выстроился на опушке и двинулся в сумерках по открытой местности параллельно Одеру на юг.

В низине, у переправы, можно различить большое темное пятно — если присмотреться — то вытягивалось постепенно и делалось у́же, то раздавалось вширь и укорачивалось. Это было большое скопление пехоты, артиллерии, обозов у входа на понтонный мост через Ост-Одер.

Скоро колонна полка присоединилась к частям, ожидавшим переправы.

К пулеметчикам пришел комсорг, младший лейтенант Юрий Гусев.

— Ну, братцы, — ликовал он, — еще рывок, а там и Берлин рядом. Гитлеру полный капут!

Гусев знал, что делал. Известно: лучше беспрерывно шагать несколько часов, чем стоять на одном месте. А здесь и присесть негде — кругом песок мокрый да ил, размешанный тысячами ног. Комсорг ходил по ротам и там, где люди угрюмо молчали, заводил разговоры, чтобы убить время.

Среди пулеметчиков он услышал голоса известных балагуров Чуплаковых, шутки, смех… «Порядочек!» — отметил про себя Юра и пошел дальше. Он знал всех весельчаков в батальоне и ценил их.

Иногда слишком «серьезному» человеку солдатский треп мог показаться пустым и ненужным. Но шутки и пустяковые рассказы не только помогают скоротать время — они согревают весельем, раскрывают души солдат, их мечты и настроения.

Масса людей, техники и лошадей медленно, по-воробьиному шажочку, подвигалась к мосту. С кручи били наши тяжелые орудия. Несколько южнее переправы выстроились гвардейские минометы и открыли огонь.

Потом выехала на берег крытая машина с огромными раструбами на крыше, подкатилась к самой воде, и из труб полилась немецкая речь, обращенная к фашистским солдатам.

Трудно сказать, слышали ли эту речь гитлеровцы — там шел бой, но на этом берегу она заглушала все. А немцы за Одером, видимо, лучше понимали голос нашей артиллерии.

Передние подразделения шестьдесят третьего полка, плотно сжатые с обеих сторон, вошли на низкий наплавной мост. Справа у входа на понтоны стоял здоровенный полковник, такого роста, что возвышался над колонной, как верховой среди пеших. Он размахивал пистолетом и могучим басом перекрывал все другие звуки, наводя порядок на переправе; пропускал нужные части. Люди, стиснутые возле заветного входа на мост, толкались в темноте, ругали вполголоса друг друга.

— Капитан! Капитан! — закричал полковник. — Куда ты лезешь, прохвост, со своей батареей?!

— Отстал. Вы понимаете — отстал! — прохрипел капитан и вместе с батареей ринулся прямо в идущую колонну шестьдесят третьего полка. Кони всхрапывали, вертели головами и грудью давили на людей.

— Куда нахалом прешь, сто чертей тебе в лоб! — загремел полковник и двинулся к батарее. — Я т-тебе покажу! Я т-тебя приведу к христианской вере, сопляк!

Он бросился было к лошадям, но они успели перегородить въезд на мост, и мгновенно создалась пробка. Завизжали кони, их лупили и сзади, и спереди, и с боков. Кому-то отдавили ноги. Нажимали со всех сторон так, что повернуть батарею было уже немыслимо.

— Пристрелю-у, щенок! — взревел полковник и выстрелил вверх.

Пробка угрожающе росла. Мост очистился чуть не до другого берега. Все стремятся на него, но никто не может пробиться, а сзади нажимают так, что вот-вот все полетят в воду. Кто-то из стоявших ближе к краю уже успел искупаться. Полковник приказал:

— Батарея, вперед! Капитан, ко мне!

Полковник силился перебраться на левую сторону, где, по его мнению, должен быть этот зловредный капитан. Но даже его силы не хватило на то, чтобы хоть сколько-нибудь податься вперед. А капитана и след простыл.

Батарея разорвала шестьдесят третий полк, пропустив вперед лишь полковые подразделения и штаб. Батальоны остались на берегу. Но когда кони выбрались из толчеи и пошли на рысях по мосту, пробка быстро рассосалась. Солдаты побежали, чтобы освободить место следующим за ними и догнать своих.

Чем ближе полк подходил к Вест-Одеру, тем больше ощущалась напряженность. Снаряды падали все ближе. И пойму до второй переправы через Вест-Одер полк преодолел быстро. Здесь, у понтонов, стоял коренастый майор инженерных войск, но движение в основном регулировал, пожалуй, не он, а противник.. Сюда, в пойму, летели вражеские снаряды, поэтому подразделения приостанавливались, не доходя до переправы, и, выждав момент броском брали опасный участок.

Приблудная батарея 76-миллиметровых орудий рванулась вперед. Ездовые гнали коней галопом и с ходу влетели на мост.

Комбат Котов, крикнув: «Батальон, за мной!» — устремился к переправе. По берегу проскочили удачно и бежали уже по мосту, когда фашистский снаряд впереди угодил в стык между понтонами. Мост начал расходиться. Кто-то перекинул веревку — на другой стороне ее подхватили.

Смертельно раненный конь, впряженный в переднее орудие, лежал у самого развода, дико визжал и бил ногами, готовый свалиться в холодную черноту реки. А ездовой тянул его за повод от пучины и приговаривал:

— Зонтик! Зонтик! Да как же это тебя!

— Отцепи его! — кричал с противоположной стороны офицер. — Отцепи, говорю! Оглох ты, что ли!

Но отцеплять постромки было уже поздно. Конь в предсмертной агонии могучими ногами ударил копытом о настил моста и ухнул передней частью с понтона. Увлекая за собой упряжку, он медленно стал сползать в воду. Другие кони упирались, пятились, храпели, тревожно взвизгивали.

— Да режь постромки, раздолбай!! — заорал на ездового Котов. Но тот совал руки в карманы и растерянно хлопал себя по бедрам.

Котов подскочил к батарее и начал честить нерасторопных артиллеристов. Выхватив у одного из них топор, оттолкнул солдата, ближе всех стоящего к натянутым, как струна, постромкам, рубанул по одной, потом по другой. Конская туша плюхнулась в воду.

— Разиней мать тебя родила! — зло сказал Котов растерянному ездовому, сунул кому-то топор и вернулся к своему батальону.

Обе переправы через Одер, как настоящие кровеносные артерии, питали огромное сердце армии, бьющееся на только что завоеванном плацдарме. Передовые части отогнали фашистов от реки и продолжали с боями продвигаться вперед. Отойдя от переправы, полк попал в спокойную зону. Далеко на северо-западе и на юге гремели бои, сзади на переправе тоже, хотя и нечасто, ухали взрывы.

Весенняя ночь давно перевалила за половину. Всегда в таких случаях чувствуется утомленность, успокоенность, и постепенно солдата начинает одолевать дрема. Умолкают в строю разговоры, мысли незаметно затухают.

Дорога вошла в небольшой лес, рассекая его прямой просекой.

— Слева — к бою! — загремела в тишине команда.

Солдаты, еще не понимая, в чем дело, бросились в канаву и залегли, спешно приводя оружие в боевую готовность.

Свет зари все настойчивее пробивался из-за Одера. Приглядевшись, в редком лесу можно было заметить фигуры фашистов. Никто из офицеров не подавал команды «огонь», потому что враг вел себя довольно странно: бежит прямо на наш боевой порядок редкой цепью — и ни единого выстрела. Уж не сдаются ли? Но тогда почему не бросают оружия, не поднимают рук?

А немцы между тем перешли с бега на шаг, перестали прятаться за деревьями и шагали в полный рост. Они были вооружены автоматами и ручными пулеметами. Взводный, младший лейтенант Батов, разглядел заросшее лицо ближнего немца.

— Приготовиться! — негромко скомандовал старший лейтенант Седых. Но команда оказалась излишней. Все наблюдали за фашистами с таким напряжением, что достаточно было первому из них вскинуть автомат, как с обеих сторон будто лопнул воздух — раздались сотни выстрелов.

Гитлеровцы падали и отползали за деревья, не приостанавливая огня. Через несколько минут перестрелка начала стихать, потом прекратилась. Потянулись долгие секунды… И вдруг вражеская цепь снова поднялась, правда, теперь она стала реже. Гитлеровцы дружно выкрикнули: «Штеттин!» — и рванулись вперед. Чего хотели они достичь своей выходкой — трудно сказать. Ответить на этот вопрос было уже некому: после прекращения стрельбы никто из них не поднялся.

— И откуда они тут взялись? — громко рассуждал Чадов. — Да ведь ошалелые какие-то: прут прямо на рожон — и все тут!

Фашисты, видимо, хотели пробиться к Штеттину. Но почему они с таким отчаянием бросились на полк, когда можно было переждать и свободно продолжать путь? Правда, без помех они прошли бы лишь до следующей дороги, а там столкнулись бы с нашими войсками.

Но на войне как на войне. Иногда трудно бывает понять не только действия противника, а и ближайшего соседа.

Когда солдаты поднялись, Батов увидел, что на дне канавы остался Боже Мой. Поперек его коленей недвижно лежал неразлучный друг — Милый Мой. Батов подошел к ним. У раненого из виска сгустками падала кровь. Сдернув с головы пилотку, остановился возле них.

— Да как же это так-то? — твердил Боже Мой с дрожью в голосе. — Берлин уже почти на виду, домой скоро, а ты нас покинул…

Недалеко от дороги, у крайней сосны, Верочка Шапкина пыталась поднять кого-то. Батов поспешил ей на помощь. Но ни его, ни ее помощи там уже не требовалось. Верочка щупала пульс, держа безжизненно вытянутую руку Юры Гусева. И как ни пыталась она уловить биение жизни в еще теплой руке — жизни не было…

2

За Одером наши войска сломали последнюю, хорошо организованную оборону фашистской цитадели. Всюду бродили остатки разбитых подразделений и целые части фашистской армии, оторванные от своих соединений. Шагая по дорогам, солдаты видели по дорожным указателям, как сокращается расстояние до Берлина.

* * *

Пулеметчики обзавелись импровизированными тачанками, используя рессорные пролетки, на которых сзади, выше сиденья, укрепляли широкую доску, ставили на нее два пулемета и пристегивали их за катки ремнями. Расчеты ехали на тачанках. В ротах осталось совсем немного людей. Пополнения никто не ждал, да оно и не требовалось.

Лес возле дороги часто сменялся полями, а поля — снова лесом. Трава на обочинах и на межах зеленая, свежая, шелковистая. Ветра нет. Жарко. Душно. Весна в полном разгаре. Земля томится в ожидании человеческого труда, ждет сеятеля. Но его нет.

Впрочем, вон, далеко впереди, у лесной опушки, трудится одинокий пахарь. Гнедые упитанные кони дружно шагают вдоль борозды, помахивая короткими пушистыми хвостами.

Но вот пахарь закончил борозду, развернулся и увидел колонну солдат. Он поспешно выпряг лошадей, вскочил на одну из них, а другую взял за повод, галопом поскакал вперед и скрылся в лесу.

Когда полк поравнялся с полоской земли, где остались брошенные хомуты и плуг, кто-то из солдат не выдержал. Выскочил из строя, подбежал к хомутам, пощупал потники подхомутников, крикнул весело:

— Тепленькие! А зачем это он хомуты-то бросил! Вот чучело!

И в самом деле, можно было отстегнуть постромки, оставив лошадей в хомутах, и уехать от плуга. А лучше бы всего продолжать работу: никто бы его не тронул. Но уж так ведется с незапамятных времен: на войне есть только свои и чужие. Видимо, велика была тяга к земле у этого пахаря, коли выехал в поле один в такое время.

Головная походная застава двигалась быстро, но соблюдала предосторожность. По бокам дороги — лес. Асфальтовая полоса уходит на запад, то спускаясь с лощины, то поднимаясь на пригорки. Впереди стало светлее. Там оборвалась полоса густого леса. На пригорке, посреди дороги, ясно очерченный на фоне голубого неба, остановился солдат передового дозора и подал сигнал. Он что-то заметил.

— Батов, разберись, в чем там дело, — приказал старший лейтенант Поддубный — начальник походной заставы.

Придерживая рукой пистолет, чтобы не бил по бедру, Батов помчался к дозорному. Тот сошел с дороги в канаву и пристально смотрел в бинокль.

— Что заметил? — спросил Батов, подбегая к нему.

Лесная стена обрывается здесь же. Отсюда дорога скатывается вниз, в лощину. Далеко тянутся не засеянные в этом году поля. А дальше как на ладони небольшой городок. Видны улицы, площади.

— А вы сами побачьте, — усмехнулся солдат и подал бинокль.

Даже простым глазом Батов заметил на ближайшей площади большой темный четырехугольник, а когда поднес к глазам сильный бинокль, разглядел, что квадрат этот состоит из немецких юнкеров. В полной форме, со знаменами. В первых шеренгах стоят офицеры. Перед фронтом знамен растянут огромный белый флаг, закрывший весь угол каре. Радостно екнуло сердце. Неужели опомнились, не хотят напрасного кровопролития?

— Никогда такого не бачил, — говорил солдат. — Аж не верится, чтоб так организованно сдавались!

— Доложи Поддубному, что гарнизон города выбросил белый флаг, — приказал Батов, не отрываясь от бинокля и продолжая «прощупывать» улицы. Ни машин, ни людей — пусто. Если бы не было на площади этого живого темного квадрата, можно подумать, что город вымер.

Юнкерский квадрат стоит спокойно. Перед рядами одиноко прохаживается офицер…

Батов не сразу заметил, что сюда, на опушку леса, подтянулась вся застава. Скоро здесь появился командир полка с группой офицеров. Слух о предполагаемой сдаче гарнизона распространился моментально по всему полку, и каждому хотелось узнать подробности.

Комполка подполковник Уралов внимательно смотрит в бинокль, офицеры перекидываются репликами…

— По-моему, можно подавать, так сказать, команду к движению? — не то спросил, не то предложил майор Крюков, пытаясь заглянуть в глаза командира, прикрытые биноклем.

— Не верится, чтобы они так поумнели, — проговорил Уралов, не обращая внимания на Крюкова. — Батов! Поедете к ним парламентером. Возьмите Гециса переводчиком и кого-нибудь из своих для связи.

Батов хотел взять с собой Чадова или Оспина, но Поддубный запротестовал:

— Да ты что? Самого не будет и младшего командира забираешь! Так же не можно, чтоб взвод совсем без командиров остался.

Пришлось взять Крысанова.

Подъехал Гецис на рыжем низкорослом коньке, ведя еще двух оседланных. Вид у него никак не боевой и вовсе не бравый. Пилотка, чтоб не слетела при езде, натянута почти на уши. Гимнастерка спереди сбилась складками, брюки из широких голенищ подались кверху. А щеки, как ни часто брил их Гецис, все же покрыты густой черной щетиной.

— Гецис, Гецис, — раздраженно процедил Крюков. — Ну, приведи же себя в порядок! Ведь тебя немцы испугаются.

— Скорее всего, — улыбнулся командир полка, — раздумают сдаваться, когда увидят такого победителя.

Гецис спешился. Переобулся, заправил брюки в голенища, разогнал складки на гимнастерке. Крысанов проверил подпруги, укоротил стремена, чтоб Гецису удобнее было сидеть.

Наконец все готовы, в седлах. Батов в середине, Крысанов и Гецис по бокам.

С пологого ската поехали легкой рысью, а в лощине пустили коней галопом. Встречный ветер бьет в лицо. Город вырастает перед глазами. Уже не видно ни улиц, ни площадей — все загораживают дома окраины.

— Стойте! — закричал приотставший Гецис. — Подождите!

Батов придержал коня, оглянулся. На горе — группа людей. Сверкнул луч, отраженный от линзы бинокля. Оттуда за ними наблюдают свои.

— Парламентерам, наверное, тоже полагается иметь белое знамя, — сказал, подъезжая, Гецис.

— Это зачем?

— Ну, показать им, что у нас… что мы едем договариваться…

— Поедем немного потише, — сказал Батов, — надо держаться вместе, не отставать.

— Хорошо, я постараюсь, — скорбно пообещал Гецис. Бедняга с трудом держался в седле. Вид у него мученический. Он с горечью признался, что никогда раньше не ездил верхом.

Но трястись неспешным аллюром пришлось недолго.

Въехали в улицу. Справа, где-то в другом конце квартала, ухнул одиночный выстрел, настороживший всадников. В мертвой тишине гулко цокали конские копыта, и выстрел прозвучал непривычно громко. Надо проскочить до площади по возможности скорее.

— Гецис, не отставать! — крикнул Батов и пустил коня галопом.

Слева, совсем недалеко, раздались две короткие автоматные очереди. В нескольких шагах впереди на мостовой мелькнули дымки рикошетов. Крысанов выдернул из-за спины автомат.

— Не стрелять! — предупредил Батов и, оглянувшись, увидел в руке Гециса трепещущий белый платок. Заметив сердитый взгляд офицера, тот торопливо засунул платок в карман.

Наконец показался угол площади. Батов осадил коня, приказал товарищам привести себя в порядок.

На площади, как только всадники выехали из-за угла, произошло движение. Старший офицер подал команду — ряды выровнялись, каре застыло. Древки знамен замерли, полотнища чуть шевелятся от ветра. Парламентеры подъехали шагом в ряд. Наступила торжественная тишина.

От строя отделился седой, еще стройный, но с дряблым лицом полковник. Он пошел к Батову строевым шагом, смешно напружиниваясь, вскинул руку под козырек фуражки с высокой тульей и, не дойдя до парламентеров добрый десяток шагов, начал докладывать.

Батов на секунду растерялся: отвечать или не отвечать на приветствие фашистского полковника? Как в этом случае должен поступить парламентер? Но рука, будто сама собой, повинуясь воинским правилам, поднялась к виску. Сверху глядя на полковника, Батов слушал доклад, показавшийся ему очень длинным.

Гецис добросовестно переводил:

— Юнкерское училище германской армии в полном составе, н-да, за исключением бежавших — как он выразился — начальника училища, двух офицеров и четырех юнкеров, сдается на волю и милость победителя.

Батов опустив руку, спросил:

— Какие войска, кроме училища, находятся в городе?

— Никаких войск в городе больше нет.

— Предлагаю лично связаться с нашим командованием.

Батов приказал Гецису спешиться и отдать коня полковнику. Один из офицеров выскочил из передней шеренги, чтобы помочь полковнику сесть на лошадь, но тот досадливо отстранил офицера и не по годам легко вскочил в седло.

Сопровождать немецкого полковника к Уралову Батов послал Крысанова. Солдат было взял автомат на изготовку, но, увидев осуждающий взгляд взводного, неловко поправил ремень автомата и опустил его на грудь.

— Тебе приказано со-про-вож-дать, а не конвоировать полковника, — строго сказал Батов. — Понятно?

— По-онятно, — протянул Крысанов. — Его пришибут дорогой-то, а мне отвечать за него?

— Переведи ему, — сказал Батов Редису, кивнув головой на полковника, — что дорога небезопасна, нас обстреляли.

Гецис перевел это и добавил, где и как обстреляли.

Полковник обратился к своим офицерам, и человек десять с пистолетами бросились прочесывать улицу.

— Ну, ком, ком! — пытался объясниться Крысанов на понятном полковнику языке, и кивнул головой в сторону улицы, по которой предстояло им ехать, и по-русски добавил: — Поехали, говорю, нечего тут прохлаждаться-то!

Полковник прекрасно понял его, и они шагом тронулись.

Батов не мог положиться на эту мирную тишину, довериться ей. Впервые пришлось ему находиться среди такого количества врагов, не желающих воевать. Он спрыгнул с седла, отошел к зданию училища.

Офицер, только что пытавшийся помочь своему полковнику, завел разговор с Гецисом…

— Товарищ младший лейтенант, они спрашивают, м-м, что их ожидает с приходом нашего полка? — спросил Гецис и сам же предположил: — Я думаю, всем им сохранят жизнь, н-да. Ну, может, возьмут в плен…

— Ни черта их не ожидает, — сердито бросил Батов, — кроме вольной воли. Кто сейчас возиться с ними станет!

Он прошел к воротам училища, привязал коня за железную решетку и сел на невысокую мраморную тумбу, с которой был сброшен бюст Гитлера, валявшийся тут же, под парапетом ограды.

Ряды и шеренги в каре постепенно перепутались, юнкера оживленно заговорили, заспорили.

У ворот появился пожилой немец в смятой старенькой кепке и черном рабочем пиджаке. Немец обошел вокруг коня, погладил его по крупу, потом звонко хлопнул по седлу и что-то сказал Батову.

Пришлось позвать Гециса.

— Чего он толкует?

— Н-да. Он говорит, что лошадка у вас неплохая, а седло для офицера такой победоносной армии, как он выразился, не годится.

Седло действительно было старое, облезлое. В нескольких местах обшивка протерлась до дыр.

— До конца войны недолго, — безразлично ответил Батов, — дотерпит.

— Зачем дожидаться конца войны, — удивился немец, когда седла вот здесь, рядом!

Он, оказывается, работал дворником в этом училище и знает, где что хранится.

— На чердаке вот этого здания целый склад новеньких седел и всякого обмундирования. Немецкой армии ничего не надо. Ее нет!

Последние слова Батов хорошо понял и без переводчика, а узнав о складе седел, заинтересовался. Он еще раздумывал, сходить ли посмотреть, или доложить командиру полка, а там и без него разберутся, но дворник настойчиво звал его за собой. Батов пошел за ним.

Вестибюль. Коридоры. Распахнутые двери учебных классов. Гулкая пустота и тишина.

— Вот здесь, здесь! — показывает немец на лестницу.

Батов не торопясь полез по крутой широкой лестнице вверх, а немец вернулся во двор.

В нос ударило стоялым чердачным воздухом. Тишина. Полумрак. Остановился на предпоследней ступеньке, всмотрелся в мрак чердака. Недалеко от печной трубы, между подстропильными балками, — гора седел. В дальнем углу, упираясь под самый скат крыши, высятся два одинаковых штабеля. Кажется, обмундирование. Перевел взгляд направо и заметил, что за другой трубой тенью мелькнуло что-то. Стало жутко. Положил руку на пистолет, не вынимая из кобуры, замер. Прислушался. «А не устроил ли немец западню?»

— А ну выходи, кто там прячется?

Он поднялся на последнюю ступеньку лестницы, взял пистолет на изготовку.

Из темноты вдруг раздалось жалобное мяуканье… Алексей чертыхнулся.

С улицы донесся шум команд, подаваемых на русском языке. Это подошел полк.

Когда он выскочил из дома, полк уже прошел площадь и в конце ее остановился на привал. Подполковник Уралов, стоя впереди группы своих офицеров, заканчивал краткую речь, обращенную к юнкерам и их командирам.

— …Предоставляется полная свобода, — донеслось до слуха. — Будем надеяться, что честные немцы извлекут из этой войны полезный урок и впредь никогда не допустят в своей стране фашизма, который принес человечеству неисчислимые бедствия и привел Германию к катастрофе. Желаю вам вернуться к мирному труду, обдумать случившееся и правильно понять его…

Древко с белым знаменем еще покачивается сбоку каре. А другие знамена до земли склонились по команде немецкого полковника, а затем начали падать одно за другим у ног командира полка. Из строя цепочкой стали выходить немецкие офицеры. Каждый бросал свое оружие в кучу рядом со знаменами, а пройдя дальше, срывал погоны и петлицы с мундира. Полковник подает команду, и юнкера с треском рвут с себя знаки различия. Каре рассыпается по площади. Военного училища гитлеровской армии больше не существует.

Наконец белое знамя тоже падает в общую кучу и прикрывает краем оружие, брошенное немецкими офицерами.

3

Вторые сутки полк шел спокойно. Несколько раз, правда, приходилось разворачиваться в боевой порядок, но противник успевал бежать, не принимая боя.

Солнце еще не взошло, но уже осветило ясное небо, и на земле от этого стало совсем светло. Утро ласковое, теплое, прозрачное. Лес наполнен птичьими голосами. Разговоров в строю не слышно. Солдаты рады мирной тишине и покою.

Голова полковой колонны выползла из леса. Впереди, справа, — высота. Она бархатисто-зеленая, нарядная. Воздух легок и до того прозрачен, что, кажется, на склоне высоты можно различить отдельные травинки.

Полк замедлил движение: хвост головной походной заставы еще не скрылся за холмом.

Впереди пулеметной роты, как всегда, идет старший лейтенант Седых, а за ним — взводные. Володя Грохотало в новенькой офицерской форме. Он уже не рядовой, а младший лейтенант. Добавилась еще одна звездочка на погоне у Батова.

Батову легко. Даже отчего-то весело. Наверное, оттого, что ему девятнадцать лет. А еще оттого, что весна и что жить хочется. Так бы и пить этот чистый пьянящий воздух, смотреть бы на бездонное, подчеркнутое утренней голубизной небо, слушать бы птиц и мечтать. Мечтая, забываешь, что на боку у тебя пистолет, что рядом идут люди с автоматами и пулеметами, следом за тобой катятся пушки… Все это никак не вяжется с праздничностью и тишиной природы, с ликующим настроением. Будто никакого фашизма нет на земле. Все люди хорошие, добрые.

Неожиданно где-то впереди ухает артиллерийский выстрел. Обветренные губы Володи автоматически считают:

— …Три, четыре, пять…

Дико, нелепо рвет тишину взрыв снаряда, упавшего на восточный склон высоты.

— Издалека садит, — будто про себя, говорит Володя. — Призадержать хочет… Пехота, видать, драпать не успевает.

Артиллеристы, обгоняя колонну, галопом гонят мохноногих коней. Ездовые гикают, сворачивают с дороги. Из-под конских копыт летят крупные лепешки сырой липкой земли. Две пушки, мягко покачиваясь, огибают высоту и разворачиваются на северном склоне. Ездовые с лошадьми, оставив пушки, спешат в лес, в укрытие…

Снова ухнуло. Еще… Снаряды рвутся все выше и выше, взрывы подвигаются к вершине. Ответили и наши пушки.

Воздух перестает быть прозрачным и чистым, он поминутно вздрагивает, как от испуга. Бархатисто-зеленый склон холма уже изрыт черными и красно-лиловыми воронками, обезображен.

Стрелковые роты уходят вперед. Пулеметчики, минометчики и батальонные артиллеристы остаются в резерве. Подразделения отступили назад, в лес. Сошли с дороги.

Батову не хочется уходить с опушки. По-мальчишески чуть приоткрыв рот, он следит за разрывами снарядов, которые долбят по высоте, уродуют ее, но до леса почему-то не долетают.

Туда, к высоте, где бьют пушки, бегут санитары. Вон показалась санитарная повозка. Значит, уже есть за кем. Почти задев Батова сумкой, туда же пробежала Верочка Шапкина. Сумка большая, а Верочка маленькая.

— Ни пуха ни пера, Верочка! — крикнул ей вслед Батов.

— Катись ты, Алешенька, со своим пухом! — даже не повернулась, на ходу подхватила рукой сумку и еще быстрее пустилась к батарее. Ее крепкие полные ноги в кирзовых сапогах часто-часто перебирают по мягкой зелени. Батов не может оторвать от нее взгляда. Темные волосы с каштановым отливом выбились из-под пилотки. Батов представляет ее лицо, чуточку курносое, свежее, розовое, с яркими детскими губами.

Он ловит себя на том, что ему очень хочется побежать за ней. И неважно, куда бежать, лишь бы вместе.

«Неужели ей все одинаково безразличны?» — думает Батов, вглядываясь в «колобок», который все катится по подножию высоты, становится меньше и меньше, а потом скрывается за зеленым горбом…

И вдруг — тишина. Перестали рваться снаряды, перестали стрелять пушки. В тишину исподволь врезался какой-то монотонный гул. Самолеты? Нет, не самолеты. Что-то другое. Да, это танки. Они идут с востока.

Несколько танков показалось из-за поворота. Проскочив мимо обоза, они вышли на опушку и остановились, не выключая моторов. Из люка головного танка вылез майор и спросил у Батова, где можно видеть командира полка.

— Вон, сюда идет, — взглянув в сторону обоза, ответил Батов и вышел на дорогу.

Солдаты потянулись к танкам. Батов было направился к своим, но его окликнул командир полка и, не то продолжая вслух рассуждать с собой, не то обращаясь к Батову, сказал:

— Резерв погрузим на эти танки, а для стрелков сейчас еще подойдет целая колонна. Разместим всех. Артиллеристов и обоз поведет капитан Головин… Где ваша карта?

Батов достал из планшетки карту, и Уралов молча провел по ней линию, уперся в точку, обвел ее красным карандашом, сказал:

— Вот сюда он должен привести свою колонну. Чем меньше отстанет, тем лучше…

Солдаты густо облепили танки.

— Я не успею вернуться, — несмело начал Батов.

— С Головиным двигаться будешь.

— А как же взвод?

— Ты должен выслушать приказание командира полка, — ввернул вездесущий Крюков, — а не задавать, так сказать, глупых вопросов.

— У вас там, — засмеялся Уралов, — почти на трех солдат один офицер приходится. Повоюют без вас. Даже можете Седых не докладывать. Я ему сообщу.

Батов козырнул, повернулся и побежал к огневым позициям артиллеристов. Сзади взревели моторами танки и помчались, лязгая по асфальту гусеницами.

Капитан Головин расхаживал возле крайнего орудия, подперев кулаками бока. Он приказал орудиям сниматься с огневых позиций. Из леса на тяжеловесных конях скачут ездовые.

— Товарищ капитан! — еще не добежав до Головина, крикнул Батов. Но капитан, словно не слыша его, с силой пнул попавшую под ноги пустую гильзу, рявкнул на артиллеристов:

— Долго вы еще копаться будете? Полк уехал, а их не расшевелишь! А ну быстрее!

— Товарищ капитан! — громко повторил Батов, подойдя вплотную к Головину и взяв под козырек.

— Ну, я капитан. Чего надо?

Батов дословно повторил приказ Уралова. Головин опустился на одно колено, достал карту.

— Давай маршрут, — сказал он раздраженно. — Черт знает, что за война! Противника не догонишь, и свои уходят вперед.

— Я буду двигаться с вами, — объявил Батов, подавая карту.

— Двигайся, пожалуйста. Дорога широкая — всем хватит.

Из-за грубости ли капитана или по другой причине — Батов и сам едва ли смог бы объяснить это, — но ему не захотелось оставаться с артиллеристами. Когда Головин вернул ему карту, Батов пустился бежать через высоту наперерез обозу, идущему по большой дороге. Однако не успел подняться на половину высоты, как набежал на Верочку.

— Верочка! Ранена?..

Она лежала между двух воронок, упершись руками в землю, и пыталась подняться. Ноги глубоко засыпаны землей. В широко открытых глазах — мольба и ужас.

— Лучше бы… совсем… Л-леш-шенька! — выговорила девушка с трудом. Руки подогнулись, и она упала лицом в траву.

Батов разгреб землю, вытащил Верочку, перекинул ремень ее сумки через плечо.

— Верочка! Верочка!

Коснулся плеча. Молчит. Даже глаза закрыты. Он подхватил ее на руки, понес, но с горечью увидел, что последняя повозка обоза мелькнула за холмом. Оглянулся назад — артиллерии тоже как не бывало. Пошел к дороге. Верочка становилась тяжелее с каждой минутой. Лицо Батова покрылось крупными каплями пота, а солнце палит беспощадно. Вышел на перевал. Отсюда далеко видно. Обоз уже скрывается в лесу за поворотом. Как быть?

Стоп! Вон из лесу, где недавно стоял полк, появилась повозка. Возница быстро гонит серого коня. Телега гремит так, что Батову хорошо ее слышно. Он осторожно положил свою ношу на траву, скинул сумку и бросился под уклон наперерез подводе.

— Стой! Стой, дьявол!

Повозка замедляет ход, но еще продолжает катиться. Батов кричит, машет руками. Он задыхается от быстрого бега и честит ездового на чем свет стоит.

— Стой! Остановись, подлец!

— Та шо вы ругаетесь? Я ж остановился…

Алеше становится неловко. Перед ним пожилой возница.

— Вы откуда? — смутившись, спросил Батов.

— Раненых отвозил. Теперь полк догоняю.

— Вместе догонять будем. — Батов вскакивает в повозку, берет вожжи из рук возницы и сворачивает с дороги.

— Куда? — запротестовал солдат.

— Там раненый. Сержант раненый! Надо забрать или нет?

Возница молча соглашается с таким веским доводом, а Батов хлестает коня, который и без того бежит быстро. Возле Верочки резко осаживает, соскакивает с повозки. Вид у Верочки безжизненный. Батов стал на колени, послушал сердце. Оно живет, бьется.

— Тю! — воскликнул солдат. — А сказали, что раненый сержант. Какой же то сержант? То ж Верочка с первого батальону.

Взбив сено и разложив плащ-палатку, возница устроил в повозке удобное ложе.

— Ну, шо ж вона, жи́ва?

— Жива́…

— Ай, Верочка, Верочка, давно ли ты прилетела, пташка, а поди ж ты, попалась!

Солдат пристроил санитарную сумку в изголовье, прикрыл палаткой. Уложили раненую в повозку. Она не подавала признаков жизни.

— А де в ней рана?

— Не знаю. Крови не видно.

— Ну, не иначе — оглушило. Контузия.

Старый солдат достал из-под сиденья баклажку, плеснул на лицо раненой. Вода стекала прозрачными каплями с побледневшего лица. Тогда он достал плоский флакон, налил себе на заскорузлые ладони спирт и принялся растирать Верочке виски. Но и это не помогло.

— А чего вы стоите без дела! — напустился он на Батова. — Делайте ей движения руками!

Батов вскочил на повозку и стал «делать движения». К лицу Верочки начала приливать кровь.

— Видать, здорово ее пришибло, — задумчиво сказал возница и подергал себя за короткий ус. — А куда ехать: вперед чи назад?

— Вперед! — не задумываясь, командует Батов. — Хуже будет — дождетесь санбата.

Повозка, стуча разбитыми втулками, скатилась по склону высоты на дорогу и легко пошла по глади асфальта. Батов, повернувшись к задку повозки, пристально смотрит на Верочку. Лицо ее розовеет, она даже попыталась пошевелиться, тихонько застонала.

— Эшь ты, растрясло. Жи́ва дивчина! — обернулся возница. — Весна! Теперь и то, шо в могили було́, поднимается.

— Поднимается, — подтвердил Батов.

— А шо ж вы, товарищ лейтенант, ворот ей не расстегнете? Жарко.

Батов пробрался в задок повозки, расстегнул две верхние пуговицы на Верочкиной гимнастерке, задержался в нерешительности и расстегнул остальные.

— Тю, хлопчик, чи то… товарищ лейтенант! Чего ж вы стесняетесь? — рассердился старый солдат. Он достал из кармана и подал складной нож. — Разрежьте бюстгальтер — легче будет… Да смелее! Чего ж вы подкрадаетесь? У товарища сержанта жизнь, можно сказать, в опасности, а вы…

Сняв с Верочки поясной ремень, Батов решительно распахнул гимнастерку и рывком разрезал бюстгальтер. Облегченно вздохнул, вернулся на свое место. Грудь Верочки мерно поднимается и опускается, дышит. Не может в такую пору оборваться молодая жизнь.

Дорога давно идет по лесу. Жарко. Душно.

— Тпру, Сивый, — осадил ездовой. Повозка остановилась у развилки дорог. — А теперь куда? Направо чи налево ехать?

Раскрыв планшет, Батов поводил тупым концом карандаша по линии маршрута, оглянулся кругом.

— Это первая развилка? Другой не было?

— Не було́.

— А крутой поворот налево был?

— Да только ж проехали. Чи вы не бачили?

— Езжайте направо.

— Геть, Сивый!

Снова копыта зацокали по асфальту, телега бойко покатилась. Сивый устал и вспотел. Но надо спешить, чтобы догнать своих. А они, видно, тоже быстро едут. Батов смотрит на карту, прикидывает расстояние. Далеко. К вечеру никак не добраться до назначенного пункта. Не зря задумался капитан Головин, когда познакомился с маршрутом.

Если немцы задержат полк, то еще, пожалуй, можно догнать его к концу дня. Если нет, тогда только на привале ночью они соединятся со своими…

Верочка, легонько простонав, приоткрыла глаза. Она долго смотрит в безоблачное небо, глубоко дышит, будто желая вобрать в себя всю благодать весны. Глаза открылись шире — увидела Батова.

— Где мы, Алеша? — с трудом произнесла она.

— В Германии, Верочка, — пошутил Батов. — Везем тебя в госпиталь.

— Как это в госпиталь? Зачем?

— Лечиться.

— А кто с нами едет? — спросила она громче, натужным голосом.

— Да то ж я, ласточка! — повернулся возница. — Чи ты не взнала Михеича?

— Узнала, — отчужденно и тихо проговорила она, поведя языком по запекшимся губам. — Вода… есть?

— А как же! Есть вода. И спирт, и, если б помогло, вино есть. Да такое, какое цари да короли только по праздникам пьют.

Батовпомог Верочке приподняться, поднес к ее губам баклажку. Но она взяла посудину в свою руку, отпила несколько больших глотков и откинулась назад, благодарно посмотрев на Алексея.

— Теперь все пройдет, милый, — вырвалось у Верочки, а Батов прикусил губу. Лицо загорелось. Верочка такими словами не бросалась.

— Это верно, что мы в тыл едем, Леша? — спохватившись, более холодно спросила она.

— Верно. Как и то, что ты ранена.

— Я не ранена, — смутилась она, пошевелив ногами и руками. — Видишь, все в порядке.

— А кто говорил: «Лучше бы… совсем»?

— Ой, Леша, ты меня разыгрываешь. Неужели я так сказала?

— Так и сказала. И до смерти напугала, когда от воронки тащил.

— Так куда же мы едем? — прервала она разговор. — В госпиталь…

— А что, госпиталь на Эльбе разве?

— Почему на Эльбе? — не понял Батов, куда она клонит.

— Потому что мы на запад едем, — засмеялась Верочка. — Меня не проведешь!

Батов понял, что разоблачен, и тоже засмеялся. Но тут она заметила, что гимнастерка распахнута, прикрыла грудь ладонью, нащупала разрезанный бюстгальтер, нахмурилась.

— Это ты? — спросила она строго.

— Я, Верочка.

Вздохнув, застегнула три нижние пуговицы. Лицо сделалось суровым и неприступным.

— А вы, товарищ лейтенант, почему здесь?

— С тобой побыть захотелось, — еще продолжал шутить Батов, но понял, что Верочка становится «товарищем сержантом Шапкиной».

— Без шуток! — повысила голос она. — Вы кто, санитарка? Сиделка?

— Допустим, сиделка…

— Нет, вы — строевой командир или сестра милосердия?

— Успокойтесь, товарищ сержант Шапкина, — стараясь быть серьезным, назидательно сказал Батов. — Вам вредно сейчас волноваться.

— Офицер должен быть впереди, а не в обозе на последней повозке!

— Да разве ж можно с офицером так разговаривать, Верочка? — подал голос Михеич. — Ты не забывай и о рангах.

На Батова последние слова Верочки и особенно тон, которым они были сказаны, подействовали как ледяной душ.

Ему и на самом деле показалось, что он чуть ли не умышленно попал на эту последнюю повозку в обозе. И тут же вспомнились слова Юры Гусева: «Роковой ты человек, Лешка». Роковой или не роковой, а дознайся об этом путешествии Крюков — опять хлопот не оберешься. Снова начнутся подозрения, намеки, расспросы…

Батов погрустнел и замолчал. Он с тоской посмотрел на Верочку и повернулся лицом вперед. Теперь замолчали все, каждый думал о своем.

Верочка сердится уже не на Батова, а на свой язык. Слова всегда выскакивают раньше, чем она успевает подумать. Сейчас ей жалко Батова и немножко себя.

А думы Михеича по Украине бродят. Есть у него дочка. Такая же шустрая, как Верочка. И по возрасту такая же. До войны в Днепропетровске училась. Есть сын, на год помладше. Тоже уехал из дома на курсы. Да еще две дочки есть. Все они собрались теперь в родном селе возле матери. Об этом ему написала Марфа, жена. Первое письмо от нее недавно получил. После оккупации кое-как разыскала.

Есть у него еще сын, самый старший, Степан. Да есть ли он? Марфа пишет, что ушел в армию вскоре после него, Михеича. Ни одного письма от него не получили… И бродят мысли старого солдата по Украине, вертясь вокруг родного колхоза, который представляется таким, каким был до войны. А Марфа пишет, что узнать его невозможно — все погубили фашисты. Теперь заново отстраиваться начали.

И бегут мысли Михеича по необъятной фронтовой шири в поисках сына, родной кровинки. Может быть, потому у него и к Батову появляется какая-то отцовская теплота. И эти чужие молодые люди начинают казаться родными детьми.

…Внезапно сзади, совсем близко, раздался автомобильный сигнал. Мимо повозки, обогнав ее, проскочил старенький ЗИС с цистерной.

Батов досадует: как не расслышал приближения машины! С ней бы можно очень скоро догнать своих. Ясно, что машина с горючим для танков идет. Но раз прошла одна — может пойти и другая. Следующего такого случая пропускать нельзя.

Батов снова поворачивается к Верочке, решает: если появится машина, он издали заметит, а когда подойдет — остановит.

«Ага, — думает Верочка, — повернулся. Может быть, он не очень обиделся?.. А если бы мне так сказали, как я ему, — обиделась бы? Конечно! Я бы рассердилась…»

— Михеич, вы хорошо запомнили название конечного пункта? — спросил Батов.

— Чего ж бы я его запоминал. У вас же карта есть, и все пункты в ней обозначены.

— Но ведь когда не было меня, вы ехали и без карты.

— Тю, язык до Берлина доведет… Освал, чи как его там?

— Освальд, — уточнил Батов. — Неправильно спросите — неправильно и ответят.

— Лишь бы до фрица не попасть, а так все равно в своей армии будем.

Это он только так говорит, а сам понимает, что говорит неправду. Оторваться от своей части, от старых боевых друзей не легче, чем от родной семьи. Все это знают. И Михеич хорошо знает, а сказал так, чтобы оправдать свою забывчивость. Он ночи спать не будет и расспросит всех и запомнит все, а своих найдет непременно.

Батов выскочил из повозки, остановился посреди дороги, поднял руку.

— Чего вы надумали? — сердито крикнул Михеич. Верочка приподнялась на локтях и тоже недоуменно посмотрела на Батова.

Машина поравнялась с повозкой. Затормозила. Из кабины высунулась вихрастая голова с курносым рябым лицом.

— Куда едешь? — спросил Батов.

— Военная тайна, — бойко отрапортовала голова, весело улыбаясь и сильно окая.

— А чего везешь? — решил Батов до конца разыграть общеизвестную военную присказку, начатую шофером.

— Снаряды танкистам, — хохочет тот от удовольствия, что шутка понята.

— Да ведь ты же тайну выдал!

— Братьям-славянам такую тайну выдать можно. А фрицы сами догадаются, ежели к ним попадешь, — все так же смеется голова и открывает дверцу кабины. — Садись, лейтенант, живо докачу. Отстал, что ли?

Шофер говорит очень быстро, захлебываясь лавиной слов.

— Счастливо добраться! — машет Батов рукой Михеичу и Верочке, становясь на подножку.

Машина тронулась. Шофер проводил внимательным взглядом повозку, оставшуюся за бортом.

— Девка-то вроде того… Заревела.

— Какая девка? — не понял Батов.

— Ну, да в повозке-то. Уж забыл, что ли? Поди, окрутил да укатил.

— Нет, не окрутил, — вздохнул Батов. — Контужена она. Никто ее не окрутит.

— Хоро́ша, видать, девка.

Машина быстро бежит, оставляя километр за километром. Проехали деревню. Дорога приподнялась на небольшой холм и вильнула вправо, спускаясь по склону и теряясь в полях. Земля парит под солнцем, сошедшим уже с полуденной высоты. Ни одного пахаря, ни единого сеятеля не видно. Пусто. Свежий ветер врывается под открытое лобовое стекло и свободно вылетает в боковые окна, приятно путаясь в волосах на затылке.

Внизу снова видна деревня. По дороге к ней тянется обоз. Впереди артиллерия.

— Ваши? — спрашивает шофер, указывая на колонну.

— Нет. Наши дальше, на танках вместе с вашими… Вообще-то нашего полка это хозяйство.

Шофер долго и протяжно сигналит. Повозки и орудия прижимаются к обочине дороги. Впереди колонны на высоком гнедом коне — капитан Головин. В седле он кажется не таким длинным, как на самом деле. Только стремена коротковаты: колени высоко подняты. Батов помахал ему из кабины, но Головин даже не обернулся.

В деревне пусто. Ни единой живой души. На выезде — речка. Так себе, ручей. Мост взорван. Следы танков видны чуть выше моста, по течению. Машина остановилась. Шофер выпрыгнул из кабины. Ноги его до смешного коротки. Голенища яловых сапог сдвинуты гармошкой. Идет он с прискоком, по-воробьиному, и так быстро перебирает короткими ногами, что они, кажется, совсем не достают земли. Зашел в воду. Пощупал ногой дно, присмотрелся.

— Где прошла матушка-пехота, там и машинка моя проскочит…

Грузовик плюхнулся в воду, пересек речку. Передние колеса выскочили на другой берег, а задние застряли, поднимают ил, мутят воду. Мотор то надрывно воет, то глухо ворчит, сердясь, то выводит высокие ноты.

— Пой, родная, пой! — не унывает шофер. — Если ты петь не будешь — мне около тебя петь придется.

Он переключает скорости: назад — вперед, назад — вперед. Цепляясь за неустойчивый грунт, машина медленно продвигается вперед и дрожит как в лихорадке. Мотор отдает последние силы. Вот-вот заглохнет. Но все-таки машина выползла на твердый берег.

— Эх! — сияет шофер. — Не подвела старушка! Уж она у меня друг испытанный. Теперь и закурить можно.

4

Успокоив Верочку, Михеич долго молчит, поглядывает по сторонам, присматривается. На лесной опушке заметил большую яму, наполненную водой. Сивый уже не бежит рысью, а устало плетется по дороге.

— Вот туточки и передохнуть можно, — определил Михеич. — Вода есть и трава добрая.

Он повернул Сивого в лес и недалеко от дороги остановился.

Верочка с трудом поднялась, осторожно выбралась из повозки. Нога болит. Ступишь на нее — бьет, словно током, и ломит выше колена. Но Верочка ходит возле повозки, осторожно ступает на больную ногу, старается ее размять.

По дороге теперь все чаще проходят на запад машины. Лес оглашается шумом моторов. Потом все смолкает. Раздаются лишь негромкие разноголосые птичьи песни. Даже слышно, как Сивый шумно рвет зубами траву, позванивает удилами.

В тени повозки Верочка разостлала плащ-палатку, а Михеич достал из передка хлеб, сало, консервы, кружку, баклажку и плоский флакон со спиртом. Все это свалил кучей на плащ-палатку, подумал и снова направился к повозке. Долго копался под сиденьем и вытащил бутылку, завернутую в бумагу. Это, наверно, и есть та бутылка с тем самым вином, что «цари да короли пьют только по праздникам». Он прихватил еще раздвижной стаканчик.

— Ой, да у нас совсем как в ресторане! — воскликнула Верочка.

— До ресторанов не охотник. В жизни не бывал ни в одном, — почесал в затылке Михеич и лукаво улыбнулся. — Не знаю, бывают ли там баклажки на столах, но вилки, наверно, должны быть. А у нас на двоих одна вилко-ложка имеется.

Он подал Верочке складную ложку, у которой на другом конце — вилка. Себе достал из кармана нож, торжественно распечатал заветную бутылку, налил Верочке в стаканчик. Но она отказалась пить.

— Э-э, доченька, много никогда не пей. В ресторанах, чтоб их век не було́, можно и совсем не пить. А теперь пригуби трошки да усни покрепче. Глядь — и здоровой проснешься.

— Никогда не пила, — сказала Верочка, зажмурилась и опрокинула разом всю рюмку.

— Я ж до победы берег эту «бонбу», — показал на бутылку, выпил и, кашлянув, провел кулаком по усам. — Недели три возил с собой.

— Гадость какая! — сморщилась Верочка, поспешно закусывая. — Так и берегли бы. Зачем распечатали?

— А на тебя, голубонька, посмотрел, да и распечатал. Чуть-чуть не была тебе сегодня с утра «победа»… Отвозил я двоих раненых. Одного живого довез, а другой молоденький такой, як ты, дорогой скончался. Галю какую-то все поминал, заверял, что вернется к ней… Ты б, наверно, и доси там отдыхала, когда б лейтенант не вынес.

— Он что, меня на руках нес?

— А как же? Нес. А потом я подвернулся. Он меня покликал.

— Леша… Уехал, — вздохнула Верочка, — обиделся, наверно.

Она давно замечала за собой, что смотрит на Батова не так, как на других, при встрече с ним как-то по-особенному волнуется, но считала — все душевные дела не для фронта. Вот кончится война, тогда другое дело.

Однако сегодняшний случай совершенно повернул ход ее мыслей. Ведь могло же случиться так, что для нее война закончилась бы утром. И никогда бы не узнал Алексей, сколько хорошего хранит ее сердце для него. Он и сейчас не знает…

— Михеич, — вдруг спросила она, — а что, если эта война — последняя?

— Как это — последняя?

— Ну, самая-самая распоследняя. Неужели у тех, кто начинает войну, совсем нет никакого сердца?

Старый солдат молча пощипывает ус и не находит прямого ответа.

— Того не можно сказать, голубонька, что будет. Может, и последняя это война… Не знаю, дочка, а только не такой человек буржуй, чтобы без чужой крови прожить мог. В ту войну тоже миллионы поклал. Думалось, что и война последняя, и России конец. Трудно было поверить, что снова жизнь возродится. Выжили. Да еще как жить стали! И дома поотстроили, и могилы позарастали…

Верочка уже не слушает Михеича. Она думает о том солдате, что дожил только до сегодняшнего утра и поминал перед смертью о какой-то Гале. Снова мысли возвращаются к Батову. И чудится: она называет его только по имени, очень ласково — Лешенька. И ей кажется, что с ним что-то случится.

Мысли постепенно затухают. Она лежит на солнце и чувствует, как теплые лучи прогревают сомкнутые веки. Сквозь полудрему слышит мерное похрапывание Михеича в траве под телегой. В ветвях, невидимые, перекликаются пичужки. Изредка переступает копытами и звякает удилами Сивый. С трудом верится, что где-то совсем недалеко — война, бой…

5

На танках пехота настигла противника и после короткого боя остановилась в деревне на ночь.

Утром снова в путь. Старший лейтенант Сорокин, командир стрелковой роты, ведет головную походную заставу. С ним его взводные и младший лейтенант Дьячков с пулеметчиками. Замыкает колонну противотанковая пушка.

Колонна идет спокойно, без помех. Передовой пост обследует путь и, убедившись, что он совершенно свободен, сообщает об этом сигналами заставе. Ни на дороге, ни по сторонам от нее, ни в деревнях не встречается ни единой живой души.

Возле крутого поворота направо в густой лес солдат из дозора подает сигнал «путь свободен». Но дальше дорога идет по прямой всего каких-нибудь метров полтораста. И снова крутой, под прямым углом поворот — только теперь налево. С правой стороны к самой дороге подступают густые заросли кустарника, растущего на низком болотистом месте. Слева не очень густой сосновый лес. Дорога попадает в тень и стрелой убегает метров на триста. А там снова поворот, но теперь направо. Словом, если посмотреть на дорогу сверху, то форма изгибов напоминает последнюю букву немецкого алфавита или одну загогулину фашистской свастики.

Застава только вошла в мрачную, затененную низину, а дозор уже скрылся за последним поворотом, там много солнца и света. Голова колонны спокойно перевалила половину низкого места.

И вдруг…

С правой стороны из густых зарослей кустарника в упор на плотно идущую головную заставу обрушился сплошной шквал пулеметного и автоматного огня, посыпались гранаты. Никто не только не успел опомниться или предпринять что-либо — некоторые не повернули головы навстречу смерти, а иные даже не услышали выстрелов.

Немногие уцелевшие от первых вражеских пуль бросились врассыпную, устремились в лес. Но попали под двойной автоматно-пулеметный обстрел: с противоположной стороны открыла встречный огонь другая группа гитлеровцев.

Кони, запряженные в сорокапятимиллиметровую пушку, были подорваны гранатами. Еще живые, они дико кричали и бились в постромках, в предсмертной агонии нанося удары друг другу и обильно расплескивая кровь по всей ширине асфальта.

Из кустов выскочили эсэсовцы. Они с остервенением добивали раненых, стреляли даже в убитых. Несколько гитлеровцев окружили пушку, отцепили ее от передка. Передок столкнули в канаву, а раздвинутые станины пушки подвели вплотную к лошадиным трупам, употребив их вместо упора при стрельбе.

Самый бой, вернее расправа над десятками людей, занял всего несколько минут.

Основная колонна полка, как только впереди послышалась стрельба, броском двинулась к месту боя, на ходу развертываясь в боевой порядок. Из леса навстречу цепи бежал солдат. Когда приблизился, в нем узнали Жаринова. Гимнастерка разодрана в клочья, лицо и руки окровавлены. Он упал, не дотянув несколько шагов до бегущего навстречу Батова. Опершись на руку, Жаринов показал автоматом в сторону леса, с трудом выговорил:

— Т-там смерть!

В это время один за другим на дороге и возле нее стали рваться снаряды. Это стреляли эсэсовцы из нашей сорокапятимиллиметровой пушки. Они уже заняли оборону параллельно изгибу дороги, расставили свои силы и ждали подхода полка. Но с артиллерийским огнем они просчитались, потому что вся боевая часть колонны броском проскочила вперед и ушла от огня. А тылы полка еще не подошли к этому месту и, встретив огонь, остановились. У гитлеровцев совсем не было корректировщика или он сбежал: их «слепой» огонь не причинил наступающим никакого вреда.

Взвод Батова, продравшись через лес, где между старыми соснами теснились густые заросли цепкого кустарника, вышел к дороге. В нескольких десятках метров угрожающе зияла черным отверстием ствола пушка, но она молчала. Под ней обосновались фашистские пулеметчики и без передышки поливали цепь наступающих.

Оспин стрелял длинными очередями до тех пор, пока его пулемет не замолчал от резкого удара.

Немецкая пуля прорвала ось пулеметных катков, от удара оборвалась шейка гильзы и застряла в патроннике. Это был пулемет системы Горюнова.

— На походе хорош, легок, — ворчал Оспин, вновь и вновь загоняя патроны в патронник и пытаясь таким способом вытащить застрявшую там шейку гильзы, — а в бою что принцесса — не тронь!

— И в бою неплох, — возразил Батов, — пока пуля не коснется.

Мысли взводного метались в поисках выхода. Он вспоминал, что видел извлекатель в сумке у Седых, и во что бы то ни стало решил разыскать ротного. Бывает, что и на патроне вытащится обрывок гильзы, а чаще всего еще больше забивается.

Оспин разрядил уже пол-ленты, а сделать ничего не смог.

— Сейчас я принесу извлекатель! — крикнул Батов на ходу ничего не понявшему Оспину и перебежками пустился на левый фланг, где должен был находиться Седых.

Он совсем не думал тогда, правильно ли поступает, оставив взвод, или неправильно. Им овладело единственное желание: заставить пулемет работать.

Командира роты Батов нашел скоро, но сколько тот ни шарил по карманам — не нашел извлекателя.

— Да ведь был же, был, черт бы его побрал! — ругался Седых. — Вчера он мне в руки попадался. Месяца три с собой таскал. Нету! Хватись, так во всем полку такой штуки не сыщешь, — развел он руками. — Разве что на полковом пункте боепитания, у оружейников…

Но Батов не дослушал его. Он без перебежек, в рост понесся за поворот дороги, так как еще во время разговора с ротным заметил в лесу привязанного к дереву коня, пугливо метавшегося за сосной метрах в ста двадцати от них. В какие-то доли секунды в голове составился план, показавшийся Батову единственно верным.

Он развязал повод, вскочил на шарахнувшегося коня, сдернул с головы пилотку, чтоб не слетела. Сунул в карман.

— Сто-ой! Стой, подлец! — закричал Крюков, только теперь увидевший Батова. — Дезерти-ир! Пристрелю!

И он действительно выстрелил вслед Батову, но тот уже выскочил из леса и вихрем летел по полю, прижимаясь к гриве коня. Возможно, Батов не решился бы на такой поступок, если бы знал, чей это конь. А когда вскочил в седло и услышал вопли Крюкова, им овладел дух бесшабашного, отчаянного лихачества. Он слышал и выстрел. Но только в тишине одиночный выстрел может напугать. А в такой трескотне на выстрел, если он не задел, не обращаешь внимания.

Не прошло и десяти минут, как Батов вернулся на то же место, где взял коня. Майор Крюков встретил его самой расписной бранью, схватил за рукав и, удерживая, допытывал, куда и зачем ездил на его коне лейтенант. Односложные ответы его не удовлетворяли. Крюков не верил ни единому слову насчет какого-то извлекателя.

— Кто ты наконец, — завизжал Крюков, — шпион или дезертир?!

Батов очень торопился и не выдержал. На какое-то мгновение он потерял равновесие духа. В глазах замелькали те самые беспощадные бесики, что управляют человеком без участия разума. И взмахнул рукой как будто для того, чтобы освободить ее от Крюкова, но обнаружил, что тот почему-то уже валяется на земле.

— Из-звините, товарищ майор, — сквозь зубы выговорил Батов. — Идемте к пулемету. Там я вам все объясню. У меня нет времени.

Но у Крюкова никакой охоты идти не было. И Батов бросился к взводу.

…За время отсутствия командира Боже Мой с третьего раза накрыл гранатой фашистского пулеметчика за придорожной канавой.

Достать извлекателем оборванную гильзу из патронника — минутное дело. Батов зарядил пулемет, прихватил коробку с лентой и, прячась за щит, на четвереньках начал толкать пулемет впереди себя. Через несколько метров он остановился, дал очередь под пушку и снова вперед.

— Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант! — кричал Боже Мой. — Куда ты?

— Что вы делаете?! — возмущался Оспин.

Но Батов не оглядывался. Он уже перебрался за канаву и находился на ровной, как стол, дороге. Вдруг ощутил, что сзади кто-то задел за ногу. Оглянулся. Это Боже Мой, разгадав замысел командира, сорвал с соседнего пулемета щит, повернул его верхней стороной вниз и, двигая впереди себя по дороге, пополз за взводным.

— Давай коробку-то сюда, товарищ лейтенант, — потребовал он, когда поравнялся. — Ложись ниже: чиркнет ведь по спине-то!..

Теперь они вдвоем ползли прямо на пушку. С тыла не только солдаты взвода, но и соседи помогли огнем, оберегали их с флангов. Батов хлестнул очередью, а Боже Мой, лежа на боку, метнул гранату. Фашист замолчал, и они поспешили под пушку. Тут же послышалось дружное «ура». Немцы пустились наутек.

— Дураки мы, товарищ лейтенант, — объявил Боже Мой, поднимаясь в рост.

— Это почему же?

— А пошто на рожон лезли! Они все вон и так бегут.

Он не придал значения тому, что именно их поступок намного ускорил развязку.

Эсэсовцы метнулись за поворот дороги: там у них, оказывается, стояли грузовики с работающими моторами. Шоферы сидели на своих местах и только ждали сигнала к движению.

Солдаты взвода Батова, прочесывая лес, шли слева от дороги.

Крысанов заметил, как из-за старой сосны показались поднятые вверх руки, потом — голова в пилотке.

— Ну, вылезай весь! — крикнул Крысанов. — Какого черта загнулся там, за сосной-то!

Немец покорно вышел из-за дерева, держа вверх трясущиеся руки. Это был не эсэсовец, а самый настоящий «тотальный» старик, не успевший убежать к машине. Во время прочесывания выяснилось, что и эсэсовцам не всем удалось удрать. Фашисты прятались за соснами, а некоторые даже пытались прикинуться убитыми.

К Батову уже привели четырех пленных, Боже Мой вел пятого. За исключением одного, это были здоровяки с наглыми и в то же время какими-то виноватыми или испуганными глазами. Батов приказал Чуплакову отвести их в штаб полка.

— Слушаюсь! — бойко ответил Боже Мой. Он осмотрел пленных, махнул рукой на восток, скомандовал: — Ну, ком, пошли, звери-курицы!

По лесу в разных местах еще слышалась стрельба, а на бугорке у первого поворота дороги, где зеленела небольшая полянка, солдаты молча копали большую братскую могилу.

Батов закурил и пошел туда, где собирались все.

Полк оставался полноценной единицей. Батальоны, роты и взводы — все было на своих местах, но едва ли насчитается теперь хоть третья часть личного состава, положенного по штату.

— Батов! — увидев взводного, позвал командир батальона. — Принимай роту.

— Как так? — удивился Батов.

— Святая наивность! — вмиг ощетинился Котов.

Встав на свободное место около могилы, Батов не нуждался больше ни в каких объяснениях.

На краю могилы рядом с Дьячковым и Сорокиным, будто задремав на минутку, лежал старший лейтенант Седых. Лицо чистое, строгое, чуть подернутое бледностью. Вася Валиахметов хлопотал около него: поправлял гимнастерку, разглаживал погоны ладонью, укладывал светлые волосы, словно собирал его на последний парад, и все это имело какое-то очень важное значение. Потом он повернулся к Дьячкову и с ним начал проделывать то же самое.

Батову стало трудно дышать, горло сдавили спазмы, вот-вот покатятся слезы. Отвернулся и лицом к лицу столкнулся с Грохотало.

— Осиротели мы, Алеша, — выговорил он, плохо владея голосом. — Целый взвод вместе с командиром… И ротный наш, Иван Гаврилович…

Грохотало сжал зубы так, что на щеках резко обозначились желваки, шагнул к краю могилы.

…Отзвучали короткие прощальные речи, грохнул троекратный залп — знак особой воинской почести. И снова полк выступил на запад, оставив красноглинистый холм земли.

6

— Эй вы, славяне! — крикнул Боже Мой из соседней пулеметной ячейки. — Кто знает, какое завтра число?

— Первое, — послышалось оттуда.

— То-то вот и есть, что первое. Праздник великий, а у нас никто и в ус не дует.

Боже Мой заметно изменился: шутить стал редко, посуровел.

— Ты давай закапывайся поглубже, — посоветовал ему Оспин, — если не хочешь, чтобы к празднику тебя самого закопали.

Еще солнце не закатилось, когда полк, выбив из небольшой деревушки фашистов, занял ее. Эта убогая деревня стояла на совершенно голой местности. С юго-запада на северо-восток за окраиной протекала крошечная речка. Гитлеровцы отступили за нее. На противоположном берегу начинался густой лес. В нем-то и закрепился противник, поливая оттуда пулеметным и автоматным огнем.

Командир батальона приказал Батову занять позиции на пологом склоне открытого берега. Пришлось выкатывать пулеметы по-пластунски, лежа копать ячейки, а потом углублять их. До заката солнца солдаты успели закопаться в полный рост.

Земля здесь влажная, мягкая. Режется, как масло. Ни камушка, ни гальки — только копай. И солдаты так усердно занялись окопами, что даже на сильный огонь немцев отвечали редко.

— Давай, фриц, вваливай в белый свет, как в копейку, — приговаривал Боже Мой, старательно выгребая землю из ниши, — все равно патроны девать некуда. Утром бежать легче будет.

Батов решил прощупать фашистов и приказал открыть огонь из всех пулеметов. Шуму наделали много, немцы несколько приутихли. А минут через десять оттуда опять поднялась отчаянная трескотня.

Так продолжалось часов до одиннадцати. Потом стрельба затихла и в половине двенадцатого прекратилась вовсе. Стало тихо. Ни огня, ни звука на том берегу.

— Небось натешились, — говорил Крысанов. — Чать и поспать маненичко надо.

Пулеметная рота одна охраняла полк с этой стороны. Батов, назначив часовых, остальным разрешил спать. Привалившись к сырой стенке окопа, он уткнулся лицом в ладони и тоже попытался задремать.

— Ну, чего ты тут маешься, товарищ лейтенант? — увещевал командира Боже Мой. — Шел бы к старшине, отдохнул бы как следует в деревне. Делать тут нечего.

Батов лег на дно траншеи и задремал, как иногда человек дремлет на посту — при малейшем тревожном звуке он будет на ногах…

Немцы молчали. Батов все-таки уснул и не заметил, как наступил рассвет.

Утром обстановка совершенно изменилась, как может она меняться только на фронте. Из-за речки немцы ушли, зато в тыл полка с юго-запада прорвалась другая группа. Там ее встретили пулеметчики третьего батальона.

Володя Грохотало бежал из деревни по скату берега к позициям роты и чем больше приближался к ним, тем больше недоумевал: все как на ладони видно, пулеметы стоят по местам, а людей ни одного. Загадка объяснилась, когда он заглянул в окоп. Солдаты чинно сидели в ячейках и, налив вино во что только можно налить, поздравляли друг друга с великим праздником.

— Прекратить безобразие! — закричал сверху Грохотало.

Батов, услышав его голос, вскочил и тоже увидел картину празднования Первого мая. Солдаты поспешно свернули свой праздничный «стол». Грохотало передал приказ командира батальона — немедленно менять позиции, выходить на юго-западную окраину деревни.

Пулеметы на катках двинулись на новое место. Грохотало бежал впереди, указывая путь расчетам. Батов помогал солдатам выбираться из траншеи и отправлял их вслед за бегущими по косогору. Последний пулемет подхватили Чадов и Усинский. Чадов вполголоса ругался. Батов не сразу понял, чем он недоволен. Но, когда заглянул на дно крайней ячейки, все прояснилось.

Там, немного побледневший, спокойно спал Боже Мой. Лейтенант спрыгнул в окоп, толкнул его. Боже Мой повернулся со спины на бок, сладко причмокнул губами, для удобства подложил под щеку ладонь и снова закрыл приоткрывшиеся веки. Батов начал сильно трясти солдата за плечо. Не помогло. Приподнял, посадил, привалил, как плохо связанный сноп, к стенке окопа. И это не помогло. Голова валилась набок, ни руки, ни ноги не повиновались.

В нише для пулеметных коробок стояла каска, наполненная водой. Батов снял пилотку с пулеметчика и окатил его. Боже Мой поежился, чихнул несколько раз кряду, приоткрыл глаза. Однако двигаться не мог, а только промямлил какое-то невразумительное ругательство.

Тогда Батов подхватил солдата и, напрягшись, выкинул из окопа. Потом выбрался сам, взвалил его, как мешок, через плечо и зашагал туда же, куда ушла вся рота.

— Вася! — позвал Батов и свалился в яму у крайнего пулемета.

— Я, товарищ лейтенант, — отозвался Валиахметов. — Чего надо?

— Беги к старшине — пусть заберет этого черта на повозку… Еле донес… В глазах темно…

— Слушаюсь, — вскочил Вася и побежал по открытому месту в деревню.

Бой был коротким. Основные силы фашистской группы, наскочив на шестьдесят третий полк, повернули на северо-запад и поспешно отошли, оставив небольшой заслон для прикрытия. Через полчаса, частью уничтожив, частью рассеяв врага, полк был снова в пути.

Шагая в строю, Батов все еще не мог уразуметь, как случилось, что солдаты устроили выпивку в окопе. Когда они ходили за вином, когда принесли воды?.. Вернее всего, что вино заранее с собой захватили.

Подумав об этом, Батов забеспокоился о состоянии Боже Мой и толкнул в бок шедшего рядом Грохотало.

— Сходи, Володя, посмотри, что с ним там делается. Может, у Верочки попросить какого-нибудь снадобья.

— Нет, — засмеялся тот, — уж к Верочке ты обращайся сам. Что-то, я замечаю, последнее время она возле тебя так и тает. Да и ты перед ней вроде как перед иконой, только не крестишься… А посмотреть — это я сейчас, мигом.

Ничего не таил от Володи Алеша, но о Верочке пока не заговаривал, потому что и сам не понимал толком своего отношения к ней.

Боже Мой, развалившись в повозке, издали увидал Грохотало и виновато запел:

— Замолчи! — цыкнул на «его Владимир, увидев, что от хвоста обоза едет Крюков. Хотел было накинуть на Боже Мой брезент, чтобы спрятать от глаз начальства, но было поздно.

— Что, ранен? — спросил, подъезжая, Крюков. — Почему не направлен в санбат? Почему…

— Да не ранен я, — ляпнул заплетающимся языком Боже Мой, хотя майор обращался не к нему. — Так я просто… хвораю.

— Что-о? — всполошился Крюков, догадавшись о причине «болезни» пулеметчика, и, спрыгнув с коня, приблизился к повозке, потребовал:

— А ну-ка дыхни на меня, любезный!

Это его «любезный» прозвучало оскорбительно, как ругательство.

— Не стану я на тебя дышать, товарищ майор.

— Это почему же, позволь узнать?

— Скоро домой поедем, женюсь — на родную жену надышаться успею…

— Праздничек справляете, так сказать! — грозно прикрикнул Крюков. Грохотало, шагая возле повозки сзади Крюкова, подавал Чуплакову знаки, чтобы тот не болтал лишнего.

— Старшина! — позвал Крюков. — Где старшина пульроты?

— Я — старшина пульроты, — отозвался Полянов с повозки, идущей впереди по соседству.

— На кухню его, так сказать, на ночь! Слышите?

— Слушаюсь.

— В этой роте всегда больше всего безобразий, — ворчал Крюков, ставя ногу в стремя. — Распустил вас комбат!

— Вот как ловко девки пляшут — по четыре вряд! — хохотнул Боже Мой вслед Крюкову. — Я напился, а он комбата виноватит.

— Да, маловато наболтал ты на свою шею, — усмехнулся Володя. — А нам с Алешей он при случае обязательно припомнит.

— Да ведь навоз-от, он шибко долго горит, ежели его поджечь, — глубокомысленно изрек Боже Мой. — Чадит здорово, а сталь на нем не сваришь — жару-то нету!

— На кухне тебе делать нечего, — сказал Полянов, — а вот отсыпайся-ка лучше да ночью на пост.

— Мне хоть куда, — беспечно согласился Боже Мой (однако после разговора с Крюковым он заметно протрезвел). — Мне хоть куда, только бы не от этого майора наказание принимать: у него желчь во рту, ему все горько, куда ни глянет. Знал бы он, что хуже всякого наказания совесть грызет меня перед товарищами, а пуще всего — перед лейтенантом нашим: ведь моложе всех он нас, а ему же и воспитывать таких дураков, как я, выпадает.

— Раньше надо было об этом думать, — недовольно заметил Володя.

— Да я что, нарочно, что ли, напился-то? — горячо оправдывался Боже Мой. — Вот хоть убей, — не знаю, как это вышло. Пил, будто воду, ее, проклятую. Ни в одном глазу вроде не замутило… После дружка, понятно, затужил я во все эти дни. И побасенки немилы мне стали. А тут ребята говорят, будто я вновь народился. Наплел им столько, что животы у которых заболели со смеху.

— Хватит, — оборвал Грохотало. — Спи, да еще не вздумай чего-нибудь отмочить. — И пошел, обгоняя повозку.

— Что-о ты! — протянул вдогонку Боже Мой. — Да скажи лейтенанту-то, извиняется, мол, в глаза глянуть стыдно.

7

Когда-то в школе, и не так уж давно, лет пять назад, Батов и его одноклассники изучали немецкий язык. Но всех интересовал один и тот же вопрос: с кем разговаривать на этом языке, если вокруг на тысячи километров нет, может быть, ни одного немца? Двойки в дневнике по этому предмету никого не огорчали: все равно никогда в жизни не пригодится.

И слова — Берлин, Одер, Эльба — воспринимались как книжные, ничего общего с жизнью не имеющие.

Но тогда им было только по четырнадцать лет. В это время весь мир, кроме своей деревни, кажется загадочным, манящим. И если бы тогда какой-нибудь пророк по секрету сообщил, что через пять лет и немцы, и Германия, и Одер, и Эльба — все это будет так же близко и ощутимо, как школьный дневник с двойкой или пятеркой по немецкому, Батов, наверно, посмеялся бы такой шутке. А теперь и школа, и дневник, и тогдашние мысли казались далекой сказкой, которую можно вспомнить, но вернуться или хотя бы приблизиться к ней невозможно.

С захватом Гребова полк вышел на Эльбу. Город недавно бомбили американцы, во многих местах еще дымились развалины. Примечательно, что почти все здешние жители остались на месте, никуда не бежали. Они выходили из подвалов, присматривались к советским солдатам.

На многих уцелевших домах развевались белые флаги. Хорошо сохранившиеся кварталы перемежались с развалинами. Какой-то художник взгромоздился на груду битого кирпича и, стоя перед этюдником, набрасывал очертания разрушенной фабрики с живописно расколотой трубой и в прах разнесенной крышей. Он часто отходил от этюдника, пятясь по кирпичам, и, дойдя до раскладного стула, на котором висел его пиджак и лежали краски, сдвигал на затылок соломенную шляпу, поправлял большие очки и долго всматривался в очертания развалин, сравнивая их с линиями на своем наброске.

Фашистской армии как таковой больше не существовало. Она растворилась в поверженной стране, как соль растворяется в воде, — нигде нет и всюду есть. Многие части, поспешно откатившись на запад, сдавались союзным войскам. Разрозненные и вконец потрепанные воинские формирования, захваченные в Гребове, тут же разоружались, и солдаты получали полное право отправляться по домам.

После взятия города стрелковым подразделениям было дано новое, не совсем обычное задание — стать заставами на берегу Эльбы. Роты разошлись по указанным пунктам, а офицеров — до командиров рот включительно — Уралов собрал на совещание.

В мрачном низком зале Батов сидел и никак не мог освоиться с мыслью, что война, собственно, кончена, что впереди не подстерегает опасность, что командир полка ставит уже «мирную» задачу.

— Кто изучал немецкий язык? — спросил Уралов. — Кто хоть когда-нибудь знакомился с этим языком в школе или другом учебном заведении?

Около половины присутствующих подняли руки. Вторая половина — люди более старшего возраста — никакого касательства к изучению немецкого языка не имели.

— А кто из вас знает немецкий язык? Кто может говорить по-немецки?

Сначала не поднялось ни одной руки. Потом, робко оглядываясь, невысоко поднял руку батальонный фельдшер Пикус. По рядам прокатился смешок. Уралов, покачав головой, посоветовал приниматься за эту нелегкую, но необходимую науку, потому что многие из присутствующих, видимо, после войны останутся в Германии. До сих пор приходилось говорить с захватчиком на языке оружия — теперь нужен другой метод общения.

Очень странно было все это слышать, так как никогда раньше Батов не задумывался, что с ним будет после войны, еще и потому, что война все-таки не окончена. Правда, армия дошла до Эльбы и уперлась в американцев, но ведь никто не объявлял об окончании войны. Где-то она еще идет, где-то льется кровь…

И все же с совещания Батов ушел с таким настроением, будто война уже кончилась. По небу легко плыли прозрачные облака. Они, даже набегая на солнце, не омрачали яркого дня, а придавали ему еще большую торжественность, праздничность, рассеивая прямые солнечные лучи и пропуская ровный мягкий свет.

Облака так увлекли Батова, что он, зазевавшись, набрел на кучу книг, почему-то выброшенных прямо на тротуар. Среди многих разорванных, измятых, запачканных томов и брошюр привлекла внимание одна — новая, чистая, в белом кожаном переплете, с тисненными золотом буквами названия.

— «Mein Kampf», — прочел вслух Батов, еще не коснувшись ее, и, подогреваемый любопытством, осторожно, брезгливо, словно змеиную выползину, поднял книгу.

Так вот она какая! О бредовых ее идеях много писали и говорили в военные годы. Полистал. Бумага отличная, шрифт крупный, годный для любого читателя, и много цветных рисунков.

Батова поразило, что, оказывается, самые отвратительные идеи можно заключить вот в такую привлекательную обложку. Ему захотелось на досуге внимательно просмотреть всю книгу, и он не бросил ее обратно в кучу, а взял с собой.

Батов шел к берегу Эльбы, время от времени посматривая на чудесное майское небо и удивляясь, что именно оттуда, с этого ласкового неба, изредка падают некрупные капельки дождя. Они, эти капли, не могли намочить, а только как бы напоминали: не всегда бывает небо таким веселым — могут на нем появиться и черные тучи, и гроза может разразиться. Над Эльбой стоял невообразимый шум и гам. Правый берег усыпан нашими солдатами, левый — американскими. Те и другие кричат, в воздух летят пилотки, фуражки. Люди на обоих берегах салютуют друг другу выстрелами из карабинов и автоматов, над рекой то и дело взмывают разноцветные ракеты.

Чтобы лучше видеть все это, Батов поднялся на мост и остановился у самого края, опершись на перила. С нашего берега кто-то прыгнул в воду и поплыл поперек реки. С другой стороны тоже поплыл человек. Они встретились на середине реки, пожали друг другу руки и потянули каждый в свою сторону, приглашая к себе.

Но вот оба поплыли к нашему берегу. В толпе ожидающих замелькала алюминиевая баклажка. Пловцов выхватили из воды и с ходу вручили по кружке. Американца окружили, ему пожимали руки. Крик, шум.

А в Эльбе уже появилось много пловцов с той и другой стороны. Дождавшись первого советского солдата, американцы подхватили его на руки, качнули несколько раз, поставили в круг, угостили, и снова он начал летать над головами союзников.

Люди на разных берегах Эльбы, не понимая языка, хорошо понимали чувства друг друга…

Батов услышал громкий разговор на противоположном конце моста. К молодому американскому офицеру, охранявшему вход на мост, подошли еще двое. Один в черных очках, полный, видимо, старший, сердито кричал на молодого, возмущенно показывал на солдат в реке и на берегу и не очень вежливо подталкивал распекаемого офицера к перилам…

— Алеша! — вдруг послышалось снизу.

В лодке, выскользнувшей из-под моста, плыли Грохотало и Чадов.

— Чего ты тут шатаешься? — крикнул Володя. — Едем на заставу! Там солдаты такую уху сварили — пальчики оближешь…

Когда лодка снова вернулась под мост и пошла по течению, Грохотало положил рулевое весло поперек бортов и взял у Батова книжку. Внимательно осмотрел снаружи, заглянул внутрь, помял в пальцах листы, ощупал переплет и замахнулся, чтобы выбросить за борт, но Батов перехватил его руку.

— Зачем она тебе? — спросил Грохотало.

— На родине показать, — не вдруг ответил Батов. — Чтоб люди знали, в какие дорогие и заманчивые обложки завертывал Гитлер бредовые идеи.

— А сам-то ты соображаешь, из чего эта обложка?

— Из кожи… — последовал неуверенный ответ.

— Но с кого ее сняли, эту кожу, ты знаешь?

Только теперь Батов догадался, что за книга в его руках. Как же раньше-то не подумал об этом! Перчатки и дамские сумочки из человеческой кожи ему приходилось уже видеть.

— Забрось-ка ты ее подальше.

— Забросить можно, — возразил Батов, — но забыть-то все равно нельзя. Такое надо детям показывать, чтоб знали, какого зверя мы завалили. Лет через двадцать молодежь не поверит…

— Брось! — перебил Володя, не слушая возражений. — Увидит у тебя эту гадость Крюков — наживешь беды.

— Здесь я ее не собираюсь показывать, а когда понадобится, где найдешь? Да Крюков, кажись, успокоился. Слыхал, как он вчера? И боя-то почти не было, а он: «Товарищ Батов, ваша рота захватила мост и первой ворвалась в город!» По фамилии назвал и даже об ордене похлопотать пообещал. Каково?

— А ты ему опять же нагрубил. Хоть и вежливо, а нагрубил. Подумаешь, какой благородный рыцарь! Видите ли, он считает, что за такой бой ордена не полагается. Начальство учить вздумал…

8

Заставы на Эльбе простояли лишь сутки. На следующий день полк снялся и отошел почти по старому маршруту километров на шестьдесят. Остановились неподалеку от деревни на поляне, возле соснового леса. Можно подумать было, что обосновались здесь надолго. Каждая рота построила себе жилище, наполовину вкопанное в землю, обшитое изнутри тесом, и с крышей на два ската. Эти «казармы» стояли в ряд, а позади них, тоже вряд, как скворечники, возвышались офицерские домики, сделанные из теса, но не вкопанные в землю, покрытые крутыми высокими крышами.

Целый день трудились солдаты на строительстве городка. И было видно, как натосковались их руки по настоящей человеческой работе. С какой цепкостью, охотой, сноровкой взялись они за дело!

Весь инструмент у солдата — пила да топор, а вырезали и рисунки по линии карнизов, и фронтоны украсили резными досками.

Боже Мой оказался незаменимым мастером в пулеметной роте. Прежде чем приступить к обработке отделочных досок, он послал посмотреть, как делается у других, чтобы самим лучше сделать. Потом коллективно обсуждали рисунок. Боже Мой увлекся работой, строго спрашивал с помощников, ругался, если что не так.

И рамы сделали, и стекла вставили, даже стены обтянули изнутри немецкими плащ-палатками, и столы сколотили, и нары устроили. Словом, если солдат под брезентовой палаткой может жить где угодно и сколько угодно, то в этих «хоромах», как назвал их Боже Мой, тем более тужить не с руки.

Перед вечером, когда строительство подвигалось к концу, капитан Котов прошелся по подразделениям, осматривая жилища.

— Кто это у вас такую отделку смастерил? — остановился он у пулеметчиков.

— Я, — отозвался Боже Мой, навешивая дверь на офицерском домике. В зубах он держал большой гвоздь.

— Неужели с собой инструмент всю войну таскал?

— Инструментом-то, товарищ капитан, и дурак сделает, — ответил Боже Мой, выдернув изо рта гвоздь. — А тут надо вот этим топором да вон пилой поперечной…

— Здорово! — похвалил Котов. — Молодец!

— Дак мы ведь вятские, — сказал Боже Мой, замахнувшись обухом по вбитому наполовину гвоздю, — мы все можем.

— Вся рота вятская, что ли? — шутя спросил комбат.

— Да нет, пошто же вся-то — двое нас было, да вот друга своего возле Одера похоронил…

Комбат ушел, а солдаты, закончив работу, получили одеяла, принесли ужин и расположились в своем доме по-хозяйски.

— Эх, — вздохнул Крысанов, — надо бы письмо своей старушке написать. Чать, уж за упокой поминает — давно не писал.

Он достал бумагу, сел к столу. Карандаш плохо держался в огрубевшей руке. Вывел первые обычные слова на листке и задумался: что же писать дальше? Для него было сущей мукой писать письма. Получались они у него предельно краткими: жив-здоров, воюю (или — ранен, лежу в госпитале), адрес такой-то. А сейчас он и не воюет уже, и война вроде еще не кончилась. Как писать?

— Чего тут напишешь — темно, — сказал он и свернул листок.

Кто-то зажег плошку. Стол окружили желающие писать, а Крысанов засунул листок в боковой карман гимнастерки и лег на нары.

— Нет огня — и это не огонь, — добавил Крысанов. — Электричество бы сюда!

— Во-он ты какой шустрый! — возразил Оспин. — Электричества пока и в городах нету, а ему сюда подавай. Завтра чтоб письмо было написано! Проверю…

— А я и сам напишу, что проверять-то? Чать, не матане какой-нибудь писать — жене законной. Сам понимаю, что надо. Без проверки напишу…

В офицерском домике тоже шла речь об освещении. На столе колебался огонек неизменной плошки, коптил. Батов чистил пистолет, а Грохотало, отодвинув посуду, еще не убранную после ужина, пристроился писать письмо. Старшина Полянов прилег на койку и тут же задремал. За день очень устал — всем хозяйственникам хлопот сегодня было хоть отбавляй.

Чтобы накрыть стол, у старшины нашлась скатерть, над койками вместо ковров — по куску голубого бархата, даже шторки на окнах не забыли пристроить.

— Знаешь, Алеша, завтра же надо раздобыть батареи, чтобы свет был человеческий, — предложил Володя.

— Где?

— Вон там за лесом штук пять подбитых танков и две машины, в них надо поискать. Сходим завтра?

— Ты ведь знаешь, что я дежурю по полку. Куда же я пойду?

— Тогда минометчиков сагитирую или один сбегаю, — не отступал от своей затеи Володя. — Хватит коптить этим плошкам!

* * *

С утра разгорелся чудесный день. Солдатам наконец объявили отдых. Они давно и вполне заслужили такой день! До обеда чистили оружие, приводили в порядок обмундирование и обувь, до блеска драили пуговицы, подшивали воротнички. И опять старшина был главной фигурой. Одному дай оружейного масла, другому ветоши, третьему подворотничок, четвертому гуталину…

После обеда весь полк пошел на соседнее озеро купаться и отдыхать. А Грохотало отправился с двумя взводными минометчиками обследовать разбитые танки.

Вернулись они часа через полтора. Ни одного аккумулятора, конечно, не нашли, потому как охотников за ними было предостаточно, и в первую очередь шоферы.

— Так что экспедиция у нас неудачная получилась, — заключил Грохотало. — Там еще пожарная машина исковерканная стоит. Я ее всю обшарил — ни шиша нет… Вот игрушку нашел.

Грохотало подкинул «игрушку», Батов поймал ее. Это была красивая металлическая трубка, похожая на детский калейдоскоп, но закрытая с обеих концов. Она была покрашена в серебристо-малиновый цвет. На боках в беспорядке расположено несколько кнопок, разных по величине и окраске: голубые, зеленые, красные. Одни из них передвигались вдоль по трубке, вторые — поперек, третьи можно было утопить, и они со щелчком отскакивали в прежнее положение.

Грохотало и минометчики ушли на озеро, туда, где отдыхал полк. А Батов остался скучать на дежурстве. Слоняясь по опустевшему лагерю, забавлялся трубкой, нажимал то одну, то другую кнопку, присматривался, нельзя ли разобрать эту штуковину и узнать, для чего она предназначена. Но разобрать ее было невозможно, потому что кнопки вставлены изнутри, и крышечки на концах крепко запаяны…

Вдруг трубка щелкнула и… взорвалась. Батов успел увидеть фиолетовые перья безжалостного пламени, на него быстро-быстро пошла земля, опрокинулась — и все померкло.

Услышав звук взрыва, к нему подбежали с разных сторон Оспин и Усинский.

Левый рукав гимнастерки ниже локтя разорван, из руки течет кровь. Больше никаких признаков ранения не видно, однако лейтенант потерял сознание. Рядом валялась злополучная трубка, разорванная до половины с одного конца и совершенно целая с другого. Оспин схватил ее, отшвырнул дальше на поляну и там сюрпризная мина взорвалась еще раз.

Сержант припал к груди Батова, прислушался — сердце бьется.

— Беги, запрягай подводу! — приказал он Усинскому.

— Извините, — смутился Усинский, — я не умею. Я готов сделать что угодно, только не это… Извините, пожалуйста…

— Тетеря! — выругался Оспин и побежал было к лесу, где располагался обоз, но оттуда, нахлестывая лошадей, мчался Крысанов, стоя в повозке.

— Чем его? — спросил, подъезжая, Крысанов. Он расправил брезент, соскочил к товарищам.

Батова уложили в повозку и двинулись к деревне.

— А ты оставайся тут, на своем посту, — приказал Усинскому Оспин. — Сами, без тебя управимся.

Санрота находилась в крайнем большом доме, утопающем в зелени цветущих яблонь. Когда повозка въехала во двор, из дверей выскочила Зина Белоногова.

— Кого это вы, мальчики? — спросила она и, взглянув на лицо Батова, ахнула: — Алеша! Что с ним?

Появился врач, санитары с носилками, раненого унесли.

— А вы поезжайте обратно, — снова вышла на крыльцо Зина. — Быстро, быстро! Убирайте лошадей со двора.

— Нам узнать надо, что с лейтенантом-то, как? — возразил было Оспин. — Без сознания ведь он.

— Я вам что говорю! — прикрикнула Зина. — Сейчас все равно ничего сказать нельзя. Вечером специально приду в роту и все расскажу. А сейчас езжайте!

На обратном пути Крысанов рассказывал:

— А ведь я видел у него штуку-то эту. Подходил он ко мне с ней. Крутит, вертит, кнопочками щелкает. А потом слышу — хлоп! Глянул — упал наш лейтенант. Я скорей к обозу. А тут как раз фураж привезли, кони стоят готовые, в упряжке. Схватил я их — и айда! Смекнул, значит, что без повозки не обойтись.

…Весть о случившемся быстро разнеслась по подразделениям, когда полк вернулся с отдыха. В роту приходил майор Крюков, расспрашивал, записывал, снова расспрашивал. Его интересовало не только само происшествие, но и то, как вел себя Батов за несколько дней перед случаем, не встречался ли с кем-нибудь, кроме своих людей, не получал ли писем.

На Володю разговор с Крюковым подействовал удручающе. Майор никак не мог понять, для чего принес Грохотало эту трубку, как он ее нашел, с какой целью передал Батову, почему она не взорвалась раньше, если все кнопки трогали не по одному разу еще до того, как трубка попала к Батову…

Зина Белоногова долго не приходила.

— Если она через двадцать минут не явится, пойду сам туда, — заявил Володя. — В двери не пустят — в окно залезу, от окна прогонят — через печную трубу ворвусь.

Но врываться не потребовалось, потому что минут через пятнадцать прибежала Верочка Шапкина и сообщила: лейтенант Батов пребывает во вполне удовлетворительном состоянии. Завтра его можно будет навестить. Кость руки почти не повреждена, а из сознания вышиб его сильный удар по голове несколько выше уха.

Оказывается Верочка, как только услышала о несчастье, побежала в санроту, побывала у раненого и по поручению Зины, вернее, она сама выпросила это поручение, пришла к пулеметчикам.

— Он просил принести другую гимнастерку, — смущенно обратилась она к Грохотало.

— Завтра принесем…

— Нет, не завтра, — возразила Верочка. — Я сейчас пойду туда и попутно унесу.

В это время пришел почтальон и, подняв над головой письмо, спросил:

— Кто возьмет письмо лейтенанту Батову?

Потянулось несколько рук, но Верочка протиснулась вперед, закричала:

— Я возьму, я! Я сейчас иду в санроту и смогу передать.

Ей уступили. Схватив письмо, Верочка выбралась из толпы и сразу посмотрела на обратный адрес — от кого? Поняла, что письмо с родины Батова, но разобрать фамилию отправителя не смогла.

— От кого это ему? — поинтересовался Володя, подавая гимнастерку. Взял у Верочки сильно потертый серый треугольник, заглянул на штемпель.

— От кого? — нетерпеливо спросила Верочка.

— Не знаю. Раньше ему писал соседский мальчик, а тут почерк совсем другой, — сказал Володя и, улыбнувшись, добавил: — Сама у него узнаешь. А то как-то получается — ты о нем у меня спрашиваешь, а он о тебе все думает…

— Ой ли? — подскочила Верочка на одной ноге. — Так ты и знаешь, о ком он думает!

— Да уж как-нибудь знаю, — засмеялся Володя. — Соли и каши солдатской мы с ним из одного котелка немало съели, если считать фронтовой мерой.

Верочка круто повернулась, так что рассыпанные по плечам волосы подпрыгнули, и легко пошла от лагеря к деревне. Теперь и на ней были хромовые, как раз по ноге, сапожки. Это ей подарил Михеич. Он сам заказывал полковым сапожникам и вручил при всей санроте, да еще сказал:

— Бери, голубка моя, без всякого стеснения и носи на здоровье. Негоже русской дивчине между побитых немцев ходить в кирзовых.

А поскольку Верочка не решалась сразу принять подарок, добавил укоризненно:

— Смотри ж ты, глупая, ну кто еще из девчат носит кирзовые?

Она посмотрела на ноги подруг, потом — на свои и не могла устоять — приняла.

Всю дорогу до самой санроты она думала об этом загадочном конверте. Письмо обжигало грудь, и она всем сердцем угадывала, что содержание его как-то касается и ее судьбы.

Батов один лежал в полутемной комнате. Единственная койка стояла спинкой к стене, и одно это уже делало обычную комнату похожей на больничную палату.

— Как здоровье, Алешенька? — спросила она, входя. — Что чувствуешь?

— Спасибо, Верочка. Чувствую, что ты пришла и даже выполнила мою просьбу.

— Значит, ничего не чувствуешь. Вот твоя гимнастерка и привет от всей роты. От Володи, конечно, особый.

— Еще спасибо. Повесь, пожалуйста, гимнастерку в шкаф.

— Как твоя рука? — сияла улыбкой Верочка.

— Прекрасно. Прямо слышу, как заживает рана под неослабным вниманием медицины.

Верочка не сразу поняла намек Батова. Дело в том, что минутой назад от него вышла Зина. Она просидела в палате все время, пока Верочка ходила в роту.

— Что во сне видел?

— Ничего, потому что не спал ночью. Я ведь дежурил по полку.

— А ноги у тебя здоровы, Алеша? Плясать ты можешь?

Батов насторожился. Он хорошо знал, в каких случаях предлагают плясать.

— Что ты сказала?

— Пля-сать ты можешь? — рассмеялась она.

— Могу, но за что?

— А вот за это!

Верочка достала письмо и подняла его высоко над головой.

— Покажи адрес, хотя бы из своих рук.

Верочка приблизила треугольник к его глазам. Напрягая в сумерках зрение, он прочитал обратный адрес, долго не мог разобрать подпись.

— Нет, Верочка, — сказал он потеплевшим голосом, — за это письмо я не буду плясать. А если можно — лучше поцелую.

Батов здоровой рукой легонько привлек ее к себе. Верочка, будто испугавшись, медленно, с остановками, склонилась над его лицом, прикоснулась губами к его губам.

За дверью послышались негромкие шаркающие шаги — она торопливо отшатнулась от Батова, присела на стул.

— Что ты испугалась? — серьезно спросил Батов. — Разве ты сделала что-нибудь плохое? Обманула кого-нибудь?

— Ле-ешенька, милый, — шепнула Верочка, зардевшись. И вдруг, напустив на себя шутливую серьезность, строго сказала: — Не забывайте, товарищ лейтенант, что вы больной, находитесь в лечебном учреждении, а я медсестра, состою при исполнении…

— Хватит, хватит! — замахал рукой Батов. — Не надо даже в шутку так говорить. Сейчас мы — никто, мы просто самые счастливые на свете человеки… Принеси, славненькая, какой-нибудь свет, и мы все-таки прочитаем это письмо.

— За которое ты меня поцеловал? — погрустнев, спросила она.

— Верочка! — спохватился Батов. — Милый ты мой человек! Не сердись. Только не за письмо… Неси свет, сейчас все узнаешь.

Она принесла и поставила на тумбочку плошку, чиркнула зажигалкой, лежащей тут же, вместе с портсигаром Батова.

Он развернул письмо, написанное на двух тетрадных листах в клеточку, очень мелким, убористым почерком. Пробежал взглядом по первым строчкам, потом предложил:

— Хочешь, я буду читать вслух? Только — чур! Не обижаться и вопросов пока не задавать. Идет?

Верочка бездумно согласилась, но после первых же прочитанных слов завертелась на стуле.

«Здравствуй, милый, любимый мой Алешенька! — писала полузабытая, далекая Лида. — Я еще надеюсь на то, что у тебя хватит терпения прочитать мое длинное письмо до конца. Умоляю тебя — прочитай, а потом делай со своей Лидой что хочешь».

Она писала, что поняла и перечувствовала за эти годы столько, сколько другому не выпадает за всю жизнь, что она давно порвала с прошлым и наказана жизнью.

«К тому старому времени возврата больше нет. И ЕГО больше нет, посадили. А директорствует у нас присланный из района инвалид войны…»

Лида вспомнила и тот вечер, когда в последний раз сидели они под рябиной. Только в длинном письме не нашлось места рассказать, где была и что делала в день отъезда Батова. Почти вся последняя страница пестрела словами извинений. И только в самом конце листка, точно спохватившись, оговорилась:

«Жив ли ты, Алешенька? Откликнись! Я надеюсь на лучшее. Все это время я мысленно разговаривала с тобой, часто вижу во сне. Но писать не решалась…»

Верочка тяжело вздыхала, покусывала губы, но ни разу не нарушила данного слова.

— Ну, простишь ты ей хоть как знакомому человеку? — было первым ее вопросом.

— Нет, Верочка! В таком прощении она не нуждается… — Он заглянул в письмо: — «…Делай со своей Лидой что хочешь…» Видишь — «со своей»! А когда я считал ее своей, она ходила на тайные свидания с директором МТС, хотя у того была семья. — Алеша пристально посмотрел на Верочку и, встретив светлый открытый взгляд, безвольно опустил руку с письмом на одеяло, горько добавил: — И узнал я об этом в самый распоследний день перед уходом в армию…

И Батов рассказал обо всем, чем жил до сих пор. Ему хотелось по-настоящему исповедоваться перед Верочкой, чтобы она знала его таким, как есть.

— Але-еша! — вдруг сказала Верочка. — А ведь я старше тебя больше чем на год.

Сказала это так, словно в жизни ничего страшней этой разницы не было. Батов засмеялся, а она так же серьезно продолжала:

— У меня ведь тоже никого нет, Алеша. Из детского дома я. Знаешь, перед войной поступила в медтехникум, а учиться не смогла…

— Почему?

— Не могла видеть кровь. Нанюхаюсь хлороформа — есть не могу. А если открытую рану увижу или гнойник какой — сразу стошнит. Один раз в анатомку ходили, не на практику, знакомились только. А там как раз экспертизу наводили одному убитому — так я после этого неделю в постели пролежала. Высохла — одни глаза остались да нос. Девчонки тогда Кащеем меня прозвали… Так и пришлось бросить техникум. А потом, уж в войну, поступила в медшколу. Ух, как боялась! А все равно поступила, потому что решила пойти на фронт. И тоже мучилась да скрывала, чтобы из школы не отчислили. А когда поехали на фронт, вся моя душонка тряслась, да на народе все равно веселей. Целый эшелон нас, медичек, везли. Как-то перед утром налетели фашистские самолеты да как начали нас бомби-ить! От вагонов только щепки полетели. Как спичечные коробки, они с полотна-то соскакивают, убитых и раненых сотни. Вот тут сразу весь мой страх как в воду канул. Подбежишь перевязывать ее, сердешную, а у нее нога или рука перебита, на сухожилиях болтается. Ножичком — чик, и хоть бы что! И откуда-то слова в это время самые хорошие берутся. Уговариваешь, успокаиваешь… Пока повязку сделаешь — смотришь, человек ушел от смерти… А потом всякое было. В Данциге я сначала в третий батальон попала. Добиралась из госпиталя, а тут сразу в бой — почти трое суток спать не пришлось. Ночью перевязываю связиста, а сама носом клюю. Увидел это комбат, схватил меня за шкирку, завел в дом да толкнул в какую-то комнатенку. Поспи, говорит, часок — здесь безопасно. Пощупала я ногой — кто-то спит, и тоже легла на пол. А утром проснулась, светло уж стало, смотрю — в середине между двумя убитыми фрицами лежу… И хоть бы…

— Вера, — приоткрыв дверь, строго сказала Зина Белоногова, — пора кончать эту процедуру. Дай отдохнуть человеку. — И тихо прикрыла дверь.

Верочка вспыхнула, закрыла лицо руками, умолкла.

— Рассказывай, Верочка, рассказывай. Пусть эта процедура длится до утра!

— Какая же я бессовестная дурочка, Але-еша!

Махнула пилоткой на огонек плошки, погасила его, склонилась над Батовым, крепко поцеловала.

— Спи, хороший мой, поправляйся. Наговориться успеем.

Оставшись один, Батов не чувствовал одиночества. В груди — умиротворяющая радость. Но он не спал вторые сутки и, положив удобнее больную руку, незаметно для себя уснул крепким, здоровым сном.

9

Было восемь часов, а Батов все не просыпался, но уже пребывал в том фантастическом состоянии, когда в сознание начинает прорываться все больше и больше сигналов из внешнего мира, и легкие сновидения чудесно перемешиваются с действительностью.

В распахнутое окно лезла празднично-белая кипень цветущих яблонь. Теплые лучи майского солнца, фильтруясь через зелень листвы, веселыми бликами пробивались в комнату, играли на гладком полу, на одеяле, на лице. Батов ощущал это тепло сквозь прикрытые веки. Во сне или наяву он видел прозрачную даль, облитую золотистым светом, слышал шелест листвы, щебетанье птиц, даже ощущал запахи цветов, несшиеся из сада, и пил бодрый, животворящий воздух весны. Он не чувствовал своего тела и, казалось, невесомо плыл чуть выше бесконечных цветущих садов, переполненный радостью жизни.

Неожиданно послышались всхлипывания, негромкий плач. Батов приоткрыл глаза — около кровати стояла Зина Белоногова и плакала.

Заметив, что Батов проснулся, Зина заплакала громче.

— Что? — встрепенулся он. — Что случилось?

— Война к-ко-он-чи-лась! — еле выговорила Зина сквозь слезы. — Всем радость, Алешенька, а Лени-то нет и многих нет. Не дожили они до этого дня… И осталась я…

Батов погрустнел, постарался успокоить Зину, но внутренняя радость не давала покоя. Ему надо было немедленно что-то делать, что-то предпринять, куда-то бежать, кричать, прыгать.

— Я иду в полк! — заявил он.

— Что-о? — Зина сразу перестала плакать и уставилась на него покрасневшими глазами. — Никуда ты не пойдешь! — отрезала она. — Иначе доложу командиру санроты. Что еще за вольности?

— Слушаюсь, Зиночка, слушаюсь, — с серьезным видом сказал Батов и смиренно полез под одеяло.

— Сейчас скажу, чтобы принесли умыться, — все так же строго распорядилась Зина. — И на завтрак. Без фокусов чтоб.

— С нетерпением жду воды и завтрака, — отрапортовал Батов, как вышколенный ученик, и спрятался под одеялом.

Зина вышла. Батов мгновенно бросился к шкафу, надел брюки. С сапогами получилось хуже — одной рукой скоро не обуешься. Гимнастерку пришлось захватить под руку — и в открытое окно. Потом через невысокую садовую ограду. Здесь он остановился, повесил на изгородь ремень и пилотку. Просунул в рукав забинтованную руку и неловко влез в гимнастерку. Привел себя в полный порядок и пошел было к лагерю, но каждый шаг отдавался болью. Заложив раненую руку за ремень портупеи, чтоб не раскачивалась, шел он не очень быстро, а за плечами словно росли крылья.

…В лагере все кипело.

На поляне появилась наскоро сколоченная трибуна, против нее уже стояли в строю несколько подразделений. Остальные бежали от «казарм» и тоже становились в строй. В стороне между соснами на опушке сооружались столы для всего полка.

— Братцы! — завидев Батова, крикнул Боже Мой. — Смотрите, лейтенант наш идет? Неуж вылечился?

Грохотало выровнял строй, скомандовал «смирно» и, когда подошел Батов, доложил по всей форме о состоянии роты. Батов поздоровался с солдатами, поздравил с окончанием войны, с победой, подал команду «вольно» и стал в строй.

Митинг продолжался не более часа. Уралов прочитал приказ о награждении полка орденом Кутузова, были вручены награды солдатам и офицерам. Получили наконец свои ордена Батов и Грохотало.

А потом весь полк перешел к столам. И первый тост был поднят за тех, кто не дожил до светлого дня, кто самой дорогой ценой заплатил за великую победу в честном бою. И посуровели солдатские лица — у каждого было что вспомнить, у каждого на большом пути до этого лагеря за Берлином осталось много боевых друзей.

Однако грусть скоро растворилась в наступившем всеобщем веселье. Кроме духового оркестра, вокруг которого собрались любители танцев, пошли в ход баяны и аккордеоны. В сторонке пела тальянка, а возле девятой роты заливался целый концерт губных гармошек. Образовались отдельные кружки, в них изощрялись ротные и взводные плясуны. По лесу разносились фронтовые и партизанские песни.

— Хорош командир роты, — покачала головой Зина Белоногова, подходя к Батову, — нечего сказать! Какого зайца сыграл — через окно!

— Видишь ли, Зиночка, меня никак не увлекала перспектива встречи в дверях с вашими церберами: пришлось играть зайца.

— Ладно уж, в честь такого праздника гуляй до вечера, но в семь часов чтоб на месте был… Попало мне за тебя от капитана. Сказала, что сама отпустила в полк.

Зину кто-то потянул в круг на вальс, а Батов, выбравшись из толпы, увидел на поляне что-то совсем необычное: люди с лопатами ходят, повозка стоит. Пошел туда. Оказывается, Михеич организовал добровольцев, привез саженцев и решил разбить сад. И совсем не важно, что сад этот занял всего метров двадцать в длину и еще меньше в ширину, важно, что он рождался здесь, недалеко от Эльбы, и в такое время, когда людям, казалось бы, не до него.

Солдаты копали ямки, а Михеич приглашал все новых и новых людей и просил каждого посадить своей рукой деревце.

— А что ж вы стоите, товарищ лейтенант? — обратился он к Батову. — А ну возьмите-ка вот этот крепенький корешок да вон в ту лунку на уголок посадите.

Батов принес маленький саженец, а Михеич, сопровождая его, сетовал:

— Надо б трошки пораньше. Но и теперь ничего. Еще примутся дерева.

— Что-то не пойму я, — сказал Батов, поставив в лунку саженец, — для чего все это?

— А чего тут понимать? — усмехнулся старый солдат, сгребая лопатой землю на корни деревца. — Они у нас жгли сады, вырубали, топтали. А мы вот возьмем да и посадим здесь сад в такой светлый день. Пусть знают, что он за человек — русский, которого фашисты за скота считали. Сломать да загубить и зверь может. А вот человеческое сделать только человек способен.

— Да не об этом я, — возразил Батов. — Уйдем же мы отсюда — ведь сад погибнет. Не труд жалко, хорошая затея пропадет.

— Э-э, нет, хлопчик, чи то… товарищ лейтенант, Михеич и это предусмотрел. Есть и среди немцев много добрых людей. Во-он, побачьте, кто там есть.

Батов посмотрел, куда показал Михеич, и заметил среди солдат старика немца. Тот, сняв пиджак и засучив рукава сорочки, ходил с лопатой около лунок и уже посаженных веточек и подравнивал землю под ними.

— Я ж его с утра нашел. И как рассказал про свою задумку — с переводчиком ходили, — так он целовать меня кинулся и сказал, что и саженцы найдутся, и за посадками следить будет.

10

День был с утра хмурый. Временами перепадал теплый мелкий дождь. Батов проснулся рано, но вставать не хотелось. Пожалуй, впервые он ощутил после сна такую разбитость и даже усталость.

— Вставай, Алеша, — негромко сказала Зина после приветствия. — Последнюю новость не слышал?

— Откуда мне слышать? — насторожился Батов.

— Наш полк расформировывается…

— Мне же надо быть непременно там! — воскликнул он, ошарашенный таким известием.

— Пойдешь, пойдешь, не волнуйся. Только, пожалуйста, не через окно и не сию минуту, а после умывания, завтрака и перевязки. Договорились? Никаких церберов на твоем пути не будет…

Когда Батов пришел в полк, недалеко от лагеря на дороге, прикрывшись плащ-палатками, строилась большая группа солдат и офицеров, в которой нашел он и комбата Котова, и его заместителя капитана Соколова, и своих командиров отделений Чадова и Оспина, там же стоял Усинский…

Навстречу Батову из строя выскочил Володя Грохотало. Они долго стояли, взявшись за руки, говорили, казалось, о самых незначительных вещах. Потом крепко, по-мужски поцеловались, разошлись. С солдатами Батов прощался уже на ходу: была подана команда к движению.

Провожающие остались на обочине дороги, потом по одному и группами потянулись в казармы. А колонна уходила дальше и дальше, серея и сливаясь с косой сеткой мелкого, ровного дождя. С крошечных листков саженцев падали крупные капли в сырую землю и исчезали в ней.

Выкупавшись вместе с этими людьми в горячей фронтовой купели, Батов сроднился с ними, привык и полюбил их. Теперь они навечно связаны невидимыми, но самыми прочными в мире нитями фронтового братства. И когда отдаляется от тебя товарищ — до звона, до щемящей боли натягиваются эти нити. Но не рвутся! Не могут они порваться…

РАССКАЗЫ

Юрий Заюнчковский КОГДА СЕДЕЮТ МАЛЬЧИШКИ…

Посвящаю сыну — лейтенанту Сергею Заюнчковскому

Станция буквально стонала от грохота проходящих эшелонов. Люди сновали туда-сюда, что-то искали, чего-то требовали, торопились, толклись возле привокзальной столовой.

Мы, тринадцать выпускников летной школы, как парашютисты из самолета, один за другим выпрыгнули из вагонов.

— Айда в комендатуру, — сказал кто-то, и все устремились к военному коменданту.

Возле дверей нас встретил подтянутый капитан в фуражке с ярко-малиновым верхом. Его распоряжения звучали скупо и четко. Он быстро осаживал любого, кто пытался проявить скандальную настойчивость и зазнайство.

Комендант вопросительно взглянул на нас — летчиков, словно спрашивая глазами: «А вам что здесь понадобилось?» Внимательно выслушав доклад, взял командировочное предписание и пригласил меня, как старшего по команде, к себе в диспетчерскую, вежливо попросив остальных подождать за дверьми.

В комнате, куда я с ним вошел, чувствовалось прифронтовое напряжение. Капитан отдавал распоряжения ровным тоном, продолжая заниматься нашими делами: «Перевести на пятый! Тридцать четвертый задержать до трех! Да! Нет!..»

— Так вот, старшина, — обратился комендант ко мне, — теперь здесь вашего полка нет. Сожгли его на земле. А то, что уцелело, куда-то перевели. Что мне с вами делать — ума не приложу!

Это известие меня ошарашило.

Капитан поднял строгие глаза и, заметив мое отчаяние, спокойно сказал:

— Сейчас пойдете копать котлован под узел связи. А там посмотрим…

Фронт принимал нас неприветливо, сухо, совсем не так, как это представлялось.

И тут мы привычно уловили завывающий гул приближающихся самолетов. Словно по команде, все подняли головы. Быстро оценив обстановку, мы бросились в сторону летящих бомбардировщиков. Навстречу ошалело бежала толпа. Застигнутые врасплох люди, следуя инстинкту самосохранения, удирали от самолетов, не ведая того, что бегут под бомбы.

Мы попытались остановить бегущих и направить в противоположную сторону. Но волна перепуганных, мятущихся в поисках спасения людей смяла нас, тринадцать возмущенных мальчишек.

Я спрыгнул на железнодорожный путь и медленно зашагал навстречу самолетам. За мной, как по команде, соскочили остальные.

Прикинув, откуда начнут сбрасывать бомбы, мы сократили, насколько это было возможно, расстояние до самолетов и шмыгнули в щель, вырытую в начале перрона. Там в углу сидел на корточках интендантский майор. Он в ужасе смотрел на вываливающиеся из самолетов бомбы и бормотал что-то бессвязное.

По всему было видно, что он принадлежал к наспех испеченным командирам из гражданских.

Справа с грохотом вспыхнуло оранжевое зарево, обрамленное черной бахромой порохового дыма. Осколок гулко шлепнул по брустверу и отскочил на дно окопа. Гнетущее это было мгновение. Но что оно по сравнению с тем, что пришлось увидеть потом. Только что пришедший состав с ранеными был разбросан по сторонам серийным бомбометанием. Мне — штурману было легко себе представить, какой высокой выучки «мастер» выложил серию точно вдоль всего состава.

Ужас сковал мое тело. Некоторое время я оцепенело смотрел на происходящее, потом бросился на помощь раненым. Затрещали рубашки, появились жгуты. Как нам пригодились наши знания по ГСО! (А ведь еще со школьной скамьи к занятиям по санитарной обороне несерьезно относились. А вон оно как все получилось!) Работали остервенело, не думая ни о чем, — лишь бы успеть помочь раненым. От душевной боли и досады за свое бессилие хотелось плакать. Я заметил, что у некоторых на глаза навернулись слезы.

Когда оставшихся в живых снесли на перрон, я оглянулся, у входа в диспетчерскую стоял комендант станции. Ничто не поколебало его манеру повелевать людьми. Не потерять в этом аду голову — черта истинного командира.

К нему подвели двух немецких летчиков с только что сбитого самолета. Вокруг сжималось кольцо женщин и красноармейцев. Вот-вот могло случиться самое страшное — самосуд. Капитан оглянулся и, увидев меня, приказал отвести немецких летчиков в диспетчерскую.

Не отдавая себе отчета, я зло скомандовал по-немецки:

— Идите, пока целы! Идите, говорю, а не то!..

Идущий рядом стрелок-радист, испуганно отшатнулся от меня и тихо спросил:

— Скажите, нас расстреляют?

Откуда мне было знать, как в этих случаях поступают? Я промолчал, поглядывая на унтер-офицера. Клименко подтолкнул его коленом и спросил разрешения выйти, чтобы поставить у дверей караул из наших ребят.

Скоро в диспетчерскую вошел комендант станции. Как всегда, капитан спокойно отдавал распоряжения: «Кран — на пятый! К третьему прицепить три пассажирских из тупика!..»

Он посмотрел на немецких летчиков и вплотную подошел к лейтенанту. Тот, словно очнувшись, повернулся в мою сторону и, чеканя каждое слово, произнес:

— Передайте вашему комиссару (он, видимо, решил, что малиновая фуражка — принадлежность комиссара), я не собираюсь продавать свою Германию, нам не о чем говорить…

Капитан выслушал перевод, взял немца за подбородок и процедил сквозь зубы:

— Молокосос!

Я озадаченно посмотрел на него, не зная, как перевести.

— Ладно, можно не переводить, — махнул рукой капитан. — Прикажите запереть его в кассе, и пусть сидит, пока не понадобится.

В комнату незаметно вошел батальонный комиссар. Он отвел унтер-офицера в угол комнаты и тихим голосом начал допрашивать. Я переводил. Допрос длился долго, скучно. Задавались какие-то, казалось, для такого момента нелепые вопросы. Есть ли у него дети? Чем он занимался до войны? Что он думает о той мясорубке, которую они только что устроили на станции? И что он ему посоветует сказать людям, стоящим около диспетчерской? Унтер-офицер задумался, приготовившись к самому худшему, и, не найдя что ответить, спросил у меня:

— А вы советский немец?

— Нет, я русский, но если бы я был немцем, то… — Договорить у меня не нашлось подходящих слов.

Когда унтер-офицера увели, я тоже хотел уйти.

— Разрешите идти?

— Подожди. — Комиссар устало смотрел мне в глаза. — Вот так-то, брат… А ты где это научился лопотать по-ихнему?

— Жил среди немцев долго. Меня один бывший поручик Скопинского полка обучал языку, Гейдеман его фамилия. Потом учитель в школе был немец Густав Густавович Бахман. Вот и научился…

— Так, так, значит, поручик… А сам ты чей будешь? Кто родители?

— Коммунисты, — сказал я тихо, словно бы давая понять, что подозревать меня — дело оскорбительное.

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал комиссар. — А все-таки расскажи о себе.

И я рассказал свою небогатую биографию, которая была у меня, как у всякого мальчишки, окончившего десять классов в тридцать девятом году, когда все поступившие на первый курс института были призваны в армию. Расспросы о родителях тоже были не длинные. Люди как люди. Работали, ездили на хлебозаготовки, организовывали колхозы, жили трудно, но весело. С гитарой и балалайкой вечерами собирались старшие братья и мужья сестер — все, как один, танкисты, и, как всегда, отец начинал наше застолье словами:

— Ну, танковый батальон, за здоровье пехоты!..

Батальонный комиссар слушал не перебивая. Он разглядывал меня, словно статуэтку в музее.

— Скажите, а пакет о назначении и личное дело с вами?

— Конечно. — И я полез в планшет, но, одумавшись, недоверчиво спросил: — А вам зачем?

— Давайте, давайте… У меня есть право распечатывать секретные пакеты. — Он улыбнулся, разорвал пакет и вынул мое личное дело.

— Отлично, — сказал он, ознакомившись с документами. — Значит, хотим летать?

Я пожал плечами, мол, что за вопрос? Наступила тишина, нарушаемая лишь скрипом сапог коменданта станции.

— Его я беру с собой, а остальных, Николай Николаевич, отошлите в штаб ВВС. Они там пригодятся, нечего здесь болтаться.

Уже сгущались сумерки, когда мы вышли на тихую пристанционную улочку и сели в «эмку».

Машина выбралась из неразберихи маленьких переулков и выехала в поле. Здесь комиссар остановил машину.

— А на войну небось без оружия собрался?

Я неопределенно пожал плечами. Начальству, мол, виднее, как мне идти на войну.

— Вот, вот. Как в бирюльки играем, вроде опереточных маневров. А тут, братец, убивают, между прочим… Возьми мой наган. И стреляй в каждого, кто надумает силой открывать дверцу машины. Он вытащил из-под сиденья автомат, положил его стволом вверх на левую руку. — Ну, поехали, старшина. И смотри в оба: здесь немецкие лазутчики завелись. Не прозевай, помни: остается жить тот, кто выстрелит первым.

Честно говоря, мне стало жутковато. Казалось, за каждым поворотом кто-то таится и вот-вот грянет неожиданный выстрел.

— Они переодеваются в милицейскую форму, — рассказывал комиссар. — Останавливают машину, берут документы и стреляют. Удивительно: у всех один и тот же бандитский почерк. В округе я знаю всех милиционеров, и, если наш разговор будет не клеиться, после слов «м-да сейчас…» — стреляй без команды.

Он замолчал, внимательно вглядываясь в темноту. Машину бросало на ухабах, густые клубы пыли обволакивали ее на поворотах.

Через час-полтора остановились. Комиссар вылез, осмотрелся, потом два раза мигнул фарами. Я стоял на обочине, мучительно напрягая зрение и слух в надежде что-нибудь различить в этой кромешной тьме. Вдали трижды загорелся огонек.

— Все в порядке. Поехали.

Машина фыркнула и помчалась к лесу. При въезде в него комиссар притормозил, и я различил около дерева человека, держащего в руках автомат. Необычность обстановки, таинственные сигналы, настороженность комиссара нагнетали чувство страха. Теперь все казалось враждебным. Я уже начинал сожалеть, что так бездумно согласился поехать бог знает куда. На ум приходили всякие нелепые ситуации со шпионами из кинофильмов. Словом, когда машина остановилась около избушки в густой чаще леса, у меня было твердое желание дорого продать свою жизнь.

На крыльце появилась какая-то темная фигура. Она не спеша спустилась к машине. Открылась дверца. И я оказался нос к носу с небритым человеком.

— Николай Андреевич, а это кто будет?.. Ну, убери наган! Чего доброго, со страху пальнешь, зелень! — И, не обращая внимания на меня, он стал вытаскивать какие-то узлы, коробки: — Гранаты привезли, славненько. Эка, и патрончики мировецкие!

Взвалив все разом, он, кряхтя и чертыхаясь, стал подниматься на крыльцо, и, когда открывал двери, слабая полоска света осветила его пустые петлицы.

И тут во мне заиграла старшинская кровь. Теперь это кажется смешным, но тогда стало ужасно больно за такую невиданную бесцеремонность в обращении со старшим по званию.

…Комиссар подтолкнул меня сзади, и мы вошли в просторную избу, освещенную сильной электрической лампочкой. В углу за печкой стояла радиостанция, возле которой сидела радистка, посреди стоял накрытый скатертью стол.

— Верочка, кончай слушать немецкие передачи. Позволь тебе представить нашего нового сослуживца Владимира Незвецкого.

— Мамочки, да он ранен! — с неподдельным ужасом воскликнула Верочка и тут же схватила индивидуальный пакет. — Садись! Ну, надо же, опять гадье стреляло. Садитесь, я сейчас мигом перевяжу. Ах, ну надо же! Прямо в первый день!..

— Да что вы, это же… Это так… — лепетал я, не зная, что сказать. — Это чужая кровь.

Верочка с удивлением посмотрела на комиссара.

— Николай Андреевич, его что, на дороге подобрали?

Мне стало обидно за себя. Один счел, что я типичный салага, вторая приняла за мальчишку, подобранного на дороге… Тут открылась дверь, и в комнате появился гладко выбритый немецкий офицер. Поверх белоснежной рубашки был накинут китель майора люфтваффе. Он с удивлением осмотрел меня с ног до головы и на немецком языке обратился к Верочке:

— Это что за зоологический уникум?

Ну нет, это уж слишком! Я шагнул навстречу майору и, чеканя каждое слово, сказал:

— Я не имею чести быть с вами знакомым, но ваша манера вести беседу дает мне право быть с вами столь же бесцеремонным.

— Ах вот как! Вы немец? — удивился майор.

— Нет, я русский, и запомните это накрепко…

— Ну, ладно, ладно, — вмешался комиссар. — Ты что, белены объелся! Тихий, тихий, а поди ж ты, какого неукротимого нрава. — Он осторожно взял у меня наган. — Давай, давай… Это же мой.

Верочка прыснула в кулачок, выскочила в сени и вернулась с кувшином воды и тазом.

— Умойтесь и снимайте гимнастерку, я мигом прополощу, завтра будет как новенькая.

Мне хотелось очень многое сказать: припомнить раненых на вокзале, лейтенанта на допросе и вообще бросить в лицо этому гладкому немцу, что час расплаты придет и пусть тогда не ждет от меня пощады… Уж я поработаю пулеметами!

Я продолжал вести немой диалог со стоящим передо мною немецким майором. Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь такое, чтобы заставило побледнеть этого наглеца, возомнившего себя невесть кем. Верочка подала мне полотенце и просто сказала:

— А у вас есть мама?

— При чем здесь мама?

— При том, что ваша жесткость вряд ли пришлась бы ей по душе. — Она взяла кувшин, вылила остатки воды и вышла в сени.

Майор скрылся в своей комнате. Комиссар примирительно положил мне руку на плечо и тихо шепнул:

— Не шебуршись. Скоро для тебя все станет ясным.

Гнев прошел. Я стал мучительно прикидывать, куда попал. Молчаливо наблюдающий сцену красноармеец с медвежьими повадками бросил в мою сторону взгляд, полный сочувствия и понимания.

Вошла Верочка и начала накрывать на стол.

За ужином царило томительное молчание. Тихо позвякивали невесть откуда взявшиеся в этакой глухомани серебряные ножи и вилки.

Комиссар, чтобы разрядить обстановку, спрятал руки за спину и весело подмигнул Верочке.

— Ну угадай, что я вам принес?

Все оживились и с интересом смотрели на комиссара. Верочка своим звонким голоском перечисляла все, что казалось ей несбыточной мечтой: «Земляничное мыло! Браунинг! Книжка «Рожденные бурей»! Батарейки к карманному фонарю! Часы!» Но, увы, в ответ слышалось только: «Не угадала».

— Вот! — и он торжественно потряс двумя банками сгущенки. — Для Верочки и Володи.

Немецкий майор мягко улыбнулся. Верочка захлопала в ладоши и тут же предложила сделать тянучку или кофе с молоком. Потом каждый стал предлагать, с чем лучше всего употребить сгущенку, и когда последние льдинки ссоры были растоплены, комиссар торжественно, но уже серьезно объявил:

— Герр майор, вот вам штурман. Соловьев, тащи мундир. А ты, Володя, примерь!

Я повертел в руках немецкий мундир, с грустью поглядывая на свою сырую гимнастерку, и все еще не понимая, в чем дело, стал медленно натягивать его на себя.

— Смотри, как в лучших ателье Берлина. В самый раз.. Вот тут подстрочить, здесь подштопать, погладить, и мундир первый класс.

Майор ходил вокруг. По его лицу нельзя было угадать, доволен он или нет. Когда причиндалы немецкого летчика были надеты, каждый счел своим долгом что-то поправить, смахнуть прицепившуюся нитку…

— Славно, славно! — судовольствием повторял комиссар..

Я уже успел заметить, что этот человек обладал удивительной способностью казаться всегда довольным. Внешне ничто не выдавало его озабоченности и планов. Его желания входили в жизнь людей исподволь, незаметно, так, будто бы они принадлежали им самим. Он не командовал людьми, он руководил ими. Все, что он ни делал, было подчинено главной цели. На внешние атрибуты власти он не обращал внимания. Моя училищная строевая выучка — щелканье каблуками, вытягивание в струнку — вообще его не интересовала.

Ему было нужно знать, что я за человек. Он мог простить тяжкий проступок, но он никогда не стерпел бы непорядочности. Вопросы чести им понимались не в романтическом ореоле, а глубоко человеческой ответственности перед самим собой и людьми за все, что совершаешь. Его манера общения с людьми покоряла задушевностью. Каждому хотелось делать так, чтобы это было приятно всем и ему в особенности. В его «хозяйстве» (это слово только начинало входить в обиход) царила атмосфера непринужденности. Каждый выполнял свои обязанности с охотой и проявлял максимум выдумки. А для проявления изобретательности поприще было необъятное: трудно было с бензином, с охраной, а тут еще проблема секретности операции. Здесь его не просто слушались — ему беспрекословно подчинялись. Даже внешне сдержанный, суховатый во взаимоотношениях немецкий майор всякий раз, разговаривая с ним, становился улыбчивее, светлее.

Так незаметно для самого себя я вошел в этот коллектив.

— Так вот, старшина, будете летать с герр майором на разведку… — Я заметил, что комиссар не случайно менял «ты» на «вы», это означало переход к официальному обращению по службе. — Вы должны вести воздушную разведку с максимальным углублением в тыл противника, особое внимание следует уделять участкам сосредоточения пехоты противника.

«Что же, разведка так разведка, тоже интересно», — подумал я, и мне захотелось сейчас же поглядеть на немецкий самолет, на котором предстояло летать.

…В 3.20 Соловьев тихо произнес: «Подъем». Быстро по привычке я надел свое старшинское обмундирование, перекинул планшет через плечо, убедился, на месте ли штурманская линейка, ветрочет, и выскочил на улицу, застегивая на ходу ремень.

Невдалеке я увидел комиссара. Рядом с ним стоял высоченного роста автоматчик. Комиссар улыбнулся.

— Сразу видно, из училища. Иди переоденься. Нашу форму будешь надевать по престольным праздникам.

Я вернулся в избу и в дверях столкнулся с майором. Дал ему дорогу и хотел было проскочить внутрь, но меня остановило его вежливое:

— Господин унтер-офицер, по утрам принято говорить «доброе утро» и не суетиться, когда пропускаете старшего по званию.

От неожиданности я вытянулся, не зная, что сказать. Потом махнул рукой, мол, отвяжись ты, вбежал в комнату, быстро переоделся. Схватил кожаную куртку и бегом помчался к комиссару. Тот стоял рядом с майором. Верочка переводила их разговор. Говорили явно обо мне.

Майор искоса глянул на меня и, улыбнувшись, сказал:

— Не обижайтесь, но впредь я с вами буду поступать так, как это принято в люфтваффе. Вы меня многим обяжете, если избавитесь от вашей русской привычки видеть в своих офицерах старших товарищей. Поймите меня правильно, все это может стоить нам головы. Вам хотелось бы потерять ее таким глупым образом?

— Нет!

— Не просто нет, а никак нет, герр майор!

Вежливый, но непререкаемый тон начальника всегда обезоруживал меня.

— Никак нет, герр майор!

Немец остался доволен ответом. По дороге к самолету он показал, как стоят по команде «смирно», как должна быть надета пилотка, с каким почтением я должен следовать за ним, и вообще началась в полном смысле слова дрессировка. Невольно вспомнилось то, что нередко мои закадычные друзья по училищу называли муштрой, которой, по их мнению, я злоупотреблял в эскадрилье.

Мы расчехлили самолет. Это был тот знаменитый полутораплан «Хеншель-126», который впоследствии приобрел кличку «костыль». Майор охотно рассказывал обо всем, что меня интересовало. Мое плохое знание немецкой авиационной терминологии порою заставляло его дважды объяснять что-либо, но он не раздражался. Я залез в свою кабину. Вертанул турель, каким-то наитием понял, как перезаряжается спарка пулеметов, уперся в наплечники и резко перебросил пулеметы с борта на борт. Щелкнул тумблером радиостанции, переговорного устройства. Хоть и небольшой был опыт, но любовь к авиационной технике в училище сделала свое дело.

Майор молча следил за моими действиями. А я, забыв об обидах, о дисциплине — обо всем на свете, по-мальчишески упивался видом новой техники. И, когда первое любопытство было удовлетворено, я крикнул майору:

— Герр майор, отличнейшая машина. Только пулеметы слабоваты. Сюда бы наши ШКАСы. Из этих пехотных тыркалок только по воронам стрелять. — Майор молчал. — А как на взлете триммер работает?

Он влез на крыло и спросил:

— Управлять самолетом учились?

— Нет, конечно, но после войны непременно пойду летчиком в ГВФ. Я ведь до военного училища на первый курс дирижаблестроительного института имени Циолковского поступил. А нас всех в военные училища послали. Чувствовали, что война с вами будет.

Майор замолчал. Я почувствовал, что сказал не то, что надо, и поспешил добавить:

— Прогревать начнем, а?

Мотор фыркнул и загудел.

К крылу подошел Соловьев и махнул майору. Тот сбросил газ, выключил зажигание. Легко спрыгнув на землю, он впервые улыбнулся при виде моих взъерошенных волос и счастливых глаз.

Майор и Соловьев ушли. Я протер потеки масла, закрепил капот, привычным взглядом окинул подкосы, шасси и, распевая: «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится, угрюмый танк не проползет, там пролетит стальная птица», — направился к избе.

Ели молча, думая каждый о своем. А когда солнце выглянуло из-за горизонта, в избу ввалился огромный автоматчик. Буркнув «Здрасте!», он взял миску, наложил себе каши с мясом, сел в угол, быстро позавтракал и полез на печь. Буквально через считанные секунды оттуда послышался его громкий, раскатистый храп.

Майор подвинул к себе Стакан с кофе и, посмотрев на меня, сухо сказал:

— Впредь не петь никаких советских песен. — Слова его звучали категорично, как приказ. — Я научу вас нашим. И вообще, поменьше говорите на русском языке.

Первое задание было не таким уж сложным. Надо было просмотреть линию железной дороги и вернуться над степным шляхом домой.

Я разложил карту и стал прокладывать курс, делая необходимые пометки. Настроение было прекрасное. Ко мне подошел майор, взглянул на проложенный курс и, не удостоив меня взглядом, произнес:

— Вот здесь перелетать фронт нельзя. Заметят, что мы рано утром возвращаемся из русского тыла. Невольно у постов наблюдения возникнет вопрос, кто мы. Уверяю вас, через час в центре постов станет ясно, что здесь что-то нечисто, и будет отдан приказ истребителям затребовать у всех самолетов нашего типа пароль «Я свой самолет». Подумайте лучше…

Я виновато моргал глазами, понимая всю несерьезность своего решения.

Конечно, откуда мне было знать, где летать на бреющем, чтобы не получить пулю от своей или вражеской пехоты. Палят ведь сдуру, со страху, да и вообще перепутать не мудрено. Пехота тогда скверно разбиралась в типах самолетов. Так что прокладка курса, поначалу казавшаяся мне плевым делом, несколько раз была подвергнута строжайшей критике. Вероятно, со стороны я выглядел смешно. Комиссар и Соловьев переглядывались, майор высокомерно наблюдал за тем, как я перекладываю курс. В руках у Верочки звонко сломался карандаш. Я вздрогнул. Она, глядя на меня, со вздохом сказала:

— Если на вас нападут советские истребители, не забудьте пароль: «Киржач». Поставьте фиксатор на волну взаимодействия, чтобы быстро переключиться.

Все кончилось тем, что майор тихонько сдвинул меня в сторону, провел одну линию, потом другую и произнес: «Остальное как у вас. Считайте!» — и он подвинул мне штурманскую линейку. Принятие части моего предложения несколько подбодрило меня. Верочка улыбнулась. Майор стоял позади меня, внимательно сверяя правильность учета магнитных склонений, промера расстояний. По общему времени полета выходило, что бензина будет в обрез, и я неуверенным голосом заметил:

— На неожиданности у нас не будет ни литра бензина. — Сказав это, я нерешительно посмотрел на майора.

Он, словно очнувшись, взглянул на расчет и отменил одну из своих поправок.

Взлет был коротким. Сделали горку и сразу стали набирать высоту. Я прилежно по нескольку раз сверял правильность поправок бортовых графиков курса, боясь получить замечание. Вскоре появилась прерывистая ленточка передовых окопов. Майор сделал несколько зигзагов вдоль фронта, не предусмотренных курсом и, резко снижаясь, пошел в сторону немецкого тыла. Я вертелся, как лещ на сковороде, боясь проворонить истребитель или какую-либо наземную цель.

На немецкой стороне шла размеренная прифронтовая жизнь. Изредка появлялись эшелоны крытых вагонов, в отдельных рощицах стояли какие-то части. Было видно, как солдаты запрягают лошадей, толпятся возле кухни. У меня мелькнула мысль: «А что, если стегануть из пулемета». Но тут майор оглянулся, в переговорном устройстве послышался его недовольный голос: «Не вздумайте стрелять!»

Под нами появился тяжело двигавшийся состав. Танки! Сердце учащенно забилось. Мы прошли над составом, потом вернулись обратно и полетели вдоль железнодорожного полотна почти на уровне крыш офицерских вагонов. Двадцать два танка, пять бронетранспортеров, один тягач «черт» и грузовые машины, заваленные ящиками. Танкисты сидели на платформах и радостно нам махали.

— Ответьте же им. Не сидите, как приклеенный, — послышался в наушниках голос майора.

Я сделал из кабины несколько вялых движений рукой. Мне бы сейчас не приветствовать, а шарахнуть по ним из пулеметов. Вот и остались бы эти танки без танкистов. Я включил рацию и вызвал Верочку. Короткая сводка цифр. Срочность данных была очевидна. Хотелось добавить еще что-нибудь по-русски, чтобы Верочка поняла, какая у меня душевная маета. Майор прибавил обороты, взял ручку на себя и, заложив глубокий вираж, пошел в сторону от железной дороги. Я спросил его, почему он так резко изменил курс. Он приказал выключить рацию и занудливым, ровным голосом отчеканил:

— Потрудитесь выполнять инструкции, передачи должны быть краткими, вы не на сцене.

Я молчал. Он был прав. Чуть выше нас прошла пара барражирующих «мессеров». Они свернули с курса и пошли в нашем направлении. Я доложил. Майор приказал «пробежать» по диапазону приема. Интуиция не обманула его. На волне взаимодействия «мессера» предупреждали нас о том, что в этом районе был замечен русский истребитель-охотник. Майор махнул крылом в знак того, что понял, и пошел бреющим, чуть ли не сбивая верхушки деревьев. «Мессера» провели нас немного и отвалили в сторону, пожелав счастливого пути…

…На аэродроме нас ждал «сюрприз». На второй вылет не было бензина. Соловьев, нелепо вытягивая руки по швам, оправдывался. Майор вопросительно смотрел на меня в ожидании перевода.

Известие вывело его из себя. Он приказал мне оформить карту-донесение и объявил, что сегодня у нас будет день занятий немецкими уставами, языком и штурманская подготовка.

К вечеру занятия прервал приехавший бензовоз. Процедура заправки была сложная. В целях секретности у шофера забирали машину и баки заправляли сами. Комиссар был недоволен большим числом лиц, принимавших участие в осуществлении операции. Встречи с кем бы то ни было запрещались. Самолет зачехлялся полностью. Маскировали площадку под аэродром ГВФ. Но нельзя сказать, чтобы все это выглядело убедительно. Создавалось впечатление, что, не будь комиссара, от операции ничего бы не осталось. Только его верный Соловьев и, подозреваю, наш бессменный часовой Передерий знали, чего это стоит комиссару. Они постоянно о чем-то шептались, где-то часами, а то и целыми днями пропадали, неизменно появляясь с чем-нибудь необходимым. Хозяйством ведала Верочка. Она успевала сидеть у рации, топить печь, готовить борщи, кулеши. Во второй половине дня появлялся наш верный страж Передерий, который каждую ночь, как тень, бродил вокруг «хозяйства», внимательно наблюдая за появлением чужих лиц. На майора и меня смотрели как на привилегированных. Потом я узнал, что «привычка» комиссара спать на сеновале не что иное, как добровольное дежурство ночью в неспокойные, по сведениям районного отдела НКВД, ночи.

Однажды, когда мы вернулись из полета и делились впечатлениями по поводу увиденного, на окраине аэродрома мелькнуло чье-то платье. Туда стремглав бросился Передерий. Вскоре он появился вместе с какой-то женщиной.

— Ой, ратуйте, люди добрые! Убивают! — причитала она.

— Какая вас нелегкая сюда занесла?.. — спросил ее комиссар.

— Ой, я здешняя, из Дублян, знаете, около станции? Корову ищу.

Комиссар повел женщину в избу. Неожиданное появление ее серьезно нарушило привычный порядок. Передерий и Соловьев, взяв автоматы, ринулись обследовать кусты. Майор, сделав кое-какие уточнения в донесении, пошел к самолету, чтоб осмотреть мотор.

Наши с ним отношения постепенно входили в нужную колею. Я исправно изображал унтер-офицера, он — строгого майора. Учиться приходилось многому. Особенно интересно проходили уроки немецкого языка. Майор знал много стихов, пел разные песни и требовательно относился к их заучиванию. Я мог запомнить на всю жизнь самые длинные формулы, но на стихи у меня была плохая память.

Наконец он понял, что мои мозги годны только для расчетов, техники и военного дела.

— Вы редчайший экземпляр филологической тупости, — как-то заключил он в сердцах.

Я радостно подтвердил:

— Jawohl!

Он понял также, что у меня есть другие достоинства, которые следует развивать, и принялся это делать с удивительным упорством. Буквально не по дням, а по часам я становился истинным унтер-офицером: исполнительным, пунктуальным, инициативным в штурманских делах, схватывающим на ходу все хитрости воздушной разведки. Одного я не понимал: куда он клонит? Зачем ему делать из меня истинного немца? Однако быть с ним вместе мне становилось все интереснее и интереснее. Он знал многое. Интересно пересказывал содержание романов европейской классики. Я мог слушать его часами. Его необъятные знания полонили меня. Пожалуй, они-то и стали причиной безропотного подчинения его авторитету. Более того, я стал искать с ним встречи.

…В избе творилось что-то невообразимое. Женщина то истошно кричала, то униженно умоляла отпустить ее с богом.

— Что будем делать? — спросил у меня комиссар.

— Расстрелять, — ответил я и отошел к краю стола.

Женщина умолкла, со страхом глядя на мой Железный крест. Я подошел к ней и в упор процедил:

— Вы можете говорить по-человечески или нет?

— Ой, как же, могу, все могу, только отпустите до хаты. Да за что меня так, за любопытство? Ну как же, летает и летает какой-то самолет. Ныр — и нету его. А вот был и весь вышел. Простите бабу глупую. Не видела я никогда его близко, вот и пришла поглядеть.

Выяснилось, что она жена председателя сельсовета. Было решено поехать проверить ее слова и заодно сдать донесения. Поручили это мне, Верочке и Соловьеву. Соловьев бесцеремонно втолкнул в машину задержанную и, поставив между ног автомат, стал ждать, когда я сяду с другой стороны. Быстро переодевшись, я схватил документы, карту, получил от комиссара указания, как и что делать на узле связи.

Ехали молча. Баба искоса поглядывала то на Соловьева, то на меня. По ее представлениям, здесь было что-то нечисто. Один был всамделишный красноармеец, вероятно, напоминавший ей мужа, другой чистый оборотень — то советский летчик, то немецкий офицер.

Подъехали к покосившемуся дому. Навстречу вышла старенькая женщина и стала, всхлипывая, обнимать Верочку. Соловьев, как монумент, сидел неподвижно, безучастно глядя вперед.

В доме стояли два телеграфных аппарата СТ-35 и несколько телефонов, Верочка зашла в боковую дверь. Мне пришлось ориентироваться самому.

— Кому здесь донесение передавать? — обратился я к сидящему в углу человеку средних лет.

— А вы кто такой?

— Я? — И тут я понял, что у меня нет имени. Я просто старшина авиации без документов.

Человек вышел из-за стола, внимательно рассматривая меня. Он нажал под крышкой стола кнопку, и в дверях вырос плечистый красноармеец с синими петлицами. Он подошел ко мне и, оттирая грудью в угол, взял донесения. Это уже было слишком. Во мне вспыхнули старшинские привычки ставить рядовых на место, когда они забывают о субординации.

— Это еще что за новшество в армии! — оттолкнул я его и выхватил донесение.

Красноармеец схватил меня за руку и ловко ее вывернул.

— Потише здесь, а не то… — И он, прижимая меня к стене, спокойно отобрал документы.

В это время отворилась дверь и вошла Верочка.

— Симаков, вы свободны!

Красноармеец отпустил мою руку и, расправив складки гимнастерки, деловито вышел из комнаты.

— Володя, вы и тут успели повздорить? С вами не соскучишься.

Человек в очках стоял перед ней навытяжку и ждал распоряжений. «Вот чудеса, — подумалось мне. — Наверное, Верочка не просто радистка».

— А вы куда смотрите, Архипыч?

— Да как же, Вера Павловна. Подозрительным он мне показался. Сапоги немецкие, посреди все русское, а сверху опять же немецкая пилотка…

Уточнение деталей донесений по аппарату заняло немного времени. Сразу видно было, что на той стороне провода опытный авиатор, знающий свое дело. «Передайте исполнителям, — стучал аппарат, — большую нашу благодарность за то, что они обнаружили танковую дивизию…» Все мелкие невзгоды остались где-то там, далеко… От радости я крепко поцеловал Верочку. Она радостно улыбалась.

— Понимаете, Верочка, а мой майор говорит, что наши данные для Красной Армии бесполезны. Все равно нечем отражать танковые атаки. Это мы еще поглядим, как нечем! Найдется, все найдется…

Потом мы поехали искать дом задержанной.

— Вот, вот моя хата, — затараторила она, когда мы подъехали к беленому дому с соломенной крышей.

Мы вошли в дом. Кругом была идеальная чистота. С лавки, кряхтя, поднялся хозяин.

— Ой, чоловик мой! — Она бросилась обнимать его.

Хозяин властным жестом отодвинул ее в сторону, спросил:

— Зачем пожаловали, Вера Павловна?

— Да вот хотим выяснить, чья это будет женщина.

— Как чья? Моя жонка… Да цыц ты, балаболка!

Вера все рассказала в общих чертах. Хозяин почесал затылок:

— И чего тебя черти носили в такую даль, а?

Женщина пыталась оправдаться. Хозяин стал надевать сапоги, не перебивая жену. Понять же что-либо из ее слов было просто невозможно. Наконец он своей широкой рукой прикрыл ей рот:

— Будя! Ясно! Шпионов искала… — И, уже обращаясь к нам, не торопясь объяснил, в чем дело.

Я диву дался, как он расслышал все это в скороговорке жены.

— Так как же нам быть?

— В тюрьму ее! — грозно прогремел председатель сельсовета, а сам заговорщически подмигнул нам.

Невозмутимый Соловьев, подыгрывая хозяину, вскинул автомат.

Баба, крестясь, отступила.

— Ну, сорочье твое племя, клянись перед своим богом, что будешь молчать как рыба.

Была произнесена страшная клятва. Прасковья облегченно вздохнула и снова спряталась за мужа, с опаской поглядывая на Соловьева.

Я заметил, что Вера была предельно серьезной. Ее не забавлял весь этот спектакль. Наконец что-то решив, она подошла к Прасковье и ласково попросила:

— Прасковья, вы уж извините, но мы просили бы вас немного поработать у нас. Прокопий Никанорович, вы уж не взыщите, нам такие люди, как Прасковья, очень нужны.

Прокопий Никанорович, смекнув в чем дело, немного поартачился для виду и согласился.

Возвращались мы, веселясь и комментируя прошедший день. Прасковья сидела, словно в рот воды набрав. Видимо, страшная клятва возымела свое.

Приезд Прасковьи не оказался неожиданным для комиссара. Это обстоятельство лишь укрепило меня в мысли, что Верочка пользуется его особым доверием.

А когда разговор коснулся конфликта в районном узле связи, комиссар улыбнулся:

— Моли бога, Володя, что Верочка подвернулась, а не то быть тебе битому.

Однажды комиссар, предварительно разослав людей по разным делам, усадил меня и майора перед собой и затеял разговор издалека. Решил он разработать новую операцию с полетом в дальний тыл. Надо было выяснить, где у противника стратегические резервы, каковы направления их движения. Вся трудность заключалась в том, как дозаправиться на немецком аэродроме. Партизанские отряды еще только создавались, устойчивой связи с ними не было. Единственное, чем мы располагали, это подлинными личными документами и фальшивыми полетными листами, которые нетрудно было сфабриковать, так как немецкая авиадиспетчерская служба относилась к ним как к ненужной формальности, ибо все пролеты и посадки дублировались телеграфом через штабы.

Когда все было десятки раз обдумано и проиграно, приступили к проведению операции. Еще раз выверив расчеты, мы ранним утром шагали к самолету в окружении всей нашей дружной маленькой колонии. Даже Прасковья, уже привыкшая к нашим обыденным полетам, наитием поняла, что мы отправляемся на рискованное дело. Она стояла на крыльце, держа в руке тарелку, и крестила нас на добрый путь. На опушке леса появился наш верный страж Передерий. Огромный, как всегда скупой в разговоре и в движениях, он мрачно смотрел на проходящую мимо него цепочку съежившихся от утреннего холодка людей. Комиссар шел с майором и молчал. Верочка незаметно подошла ко мне на повороте, а когда все скрылись, приподнялась на носки и, обняв, крепко поцеловала.

— Я буду ждать тебя, слышишь? Ты же сам говорил, что у летчиков есть такая примета: если их ждут, они возвращаются невредимыми.

Из-за поворота мы вышли, словно между нами ничего и не было. Пока прогревали мотор, провожающие стояли в стороне. Самолет начал разбег, я в последний раз взглянул на Верочку…

Мы вошли в облачность, чтобы скрыться от наших истребителей. Фронт затаился в предутренней тишине. В разрыве облаков на земле были видны наши и немецкие артиллерийские позиции.

До войны нам нередко говорили, что обнаружить такие позиции дело нелегкое. Тщательная маскировка меняет их очертания. А тут все было как на ладони.

Одно мне показалось странным. Немецкая сторона словно замерла, на советской виднелись то повозка, то какой-нибудь автомобиль. Я сообщил о своих наблюдениях майору. Он ответил, что заметил это и пытается понять, в чем дело.

Занятые рассматриванием земли, мы не заметили, как над нами проскочил И-16. Советский летчик, увидя нас, заложил глубокий вираж. Я дал длинную очередь с таким расчетом, чтобы она заставила летчика отвалить в сторону. Но он это сделал в самый последний момент. Руки немели при мысли, что это свой, какой-нибудь Васька и, на тебе, срубит нас не за понюх табаку. Майор сделал горку, и мы скрылись в облаках. Вдруг на волне немецкого взаимодействия я услышал:

— «Хеншель», возьмите влево, там облака гуще. Мы идем к вам на выручку.

Это была дежурная пара «мессеров», барражировавшая в квадрате. Надо было уходить и от них.

Мы вырвались из облаков и пошли бреющим полетом над степью. И тут только я понял, что потерял ориентировку. И на вопрос майора «где мы?» промолчал, разглядывая похожие друг на друга украинские села. Майор с усмешкой заметил:

— Может быть, нам забежать в сельсовет и спросить?

Мне было не до шуток. Если в ближайшие пять-десять минут я не определю место, операция провалится из-за перерасхода бензина.

— Спокойно, унтер-офицер, — пробормотал майор.

Самолет стал рыскать в поисках заметного ориентира. Наконец ориентир был найден. Небольшое озерцо с церковью и отводом шоссейной дороги я воспринял как подарок судьбы. Майор улыбнулся. Это была его первая улыбка.

Вскоре мы легли на свой курс и пошли вдоль железнодорожного полотна. Дорога была буквально забита составами. Эшелоны, что называется, шли один в хвост другому. Я включил рацию и передал свои наблюдения. Связь работала бесперебойно. В сухих ответных цифрах проскочило лишь два слова: «Почему молчали?» Рассказывать было некогда. Разведданные увеличивались как снежный ком. Майор заметил, что в составах нет ни боевой техники, ни живой силы. А когда мы сделали облет одного из них, стало ясно, что везут боеприпасы. Постепенно прояснялась картина: немецкая армия изготавливалась к очередному прыжку на нашем участке фронта.

Миновали зону радиуса действия советских истребителей. Майор облегченно вздохнул и произнес:

— Берите управление на себя. Надо перепроверить расчеты по бензину.

Я вставил ручку в гнездо, закрепил педали и осторожно повел самолет по горизонту, внимательно следя за компасом.

Через некоторое время я почувствовал, что майор осторожно корректирует меня. Наконец он оторвался от расчетов:

— В пределах нормы. Мне показалось, что с бензином у нас швах. Идем на дальнюю авиабазу.

При подходе к базе мы увидели на взлетной площадке двухмоторные бомбардировщики «Дорнье-215». Это было как нельзя кстати. Разумеется, стартовый персонал был занят ими и наша посадка на краю аэродрома будет не замечена.

Майор буквально «притер» самолет к земле. Мы отрулили в самый отдаленный пустой угол, выключили мотор. Теперь начиналось самое главное.

Майор огляделся, вблизи никого не было. Он снял куртку, чтобы виден был его Железный крест и майорские погоны, внимательно посмотрел в зеркальце, извлек откуда-то фуражку, пристегнул шлем с очками к поясу, напомнил мне, что открывать огонь из спаренных пулеметов только в том случае, если он снимет фуражку. В остальном действовать по обстоятельствам…

Я уже в который раз проверил пулеметы, внимательно осмотрел ленты, попробовал турель, поставил триммеры на взлет.

Майор шел спокойно, как у себя дома. Я искренне восхищался его выдержкой, умением себя вести в любой обстановке. Вдруг у меня под ногами раздался чей-то голос:

— Господин унтер-офицер, ну как там на фронте?

Сердце остановилось… Я со страхом посмотрел вниз и увидел какого-то моториста. Он приветливо улыбался. Я что-то промычал и опустился в кабину, лихорадочно соображая, что делать.

— Господин унтер-офицер, а ваш майор, вероятно, большой начальник? Вы давно с ним летаете? Я всего две недели на фронте. Интересно все. Как вы думаете, война скоро кончится?

— Вряд ли, — буркнул я и испугался собственного голоса.

— А почему? Наши к Днепру скоро выйдут… Кончится война, поеду в Тироль, буду опять работать с туристами. Интересно. Разные люди, красивые женщины. Шик!

Молчать дальше было нельзя, а страх за произношение сковывал мысли. Уж не знаю, как это случилось, я выдавил из себя одну из заученных фраз:

— Слушай, приятель, у вас не найдется патронов под мои пулеметы? Понимаешь, встретили истребитель, ну и поистратился…

— Чего-чего, а этого у нас хватает…

Не прошло и пяти минут, как он приволок пару ящиков снаряженных лент. Я, не отрывая глаз от диспетчерской, за дверью которой скрылся майор, втащил ящик в кабину.

Вдруг дверь отворилась, вижу… майор вынимает носовой платок, поднимает руку к фуражке, берет ее за козырек… Расстегиваю кобуру, выхватываю парабеллум, но рука медлит. Моторист доверчиво смотрит на меня своими добрыми голубыми глазами. Стрелять в человека… страшно в первый раз. Щелкнул предохранитель, я еще раз взглянул на майора и увидел, что тот нарочито натягивает фуражку на уши, показывая тем самым, что все в порядке. У меня вырвался вздох облегчения. Моторист замолчал. Он удивленно смотрел на мое побледневшее лицо, не подозревая, как близка была его смерть.

Майор подошел к самолету. Моторист вытянулся.

— Вам что здесь надо?!

Моторист щелкнул каблуками и скрылся. Как я потом узнал, в диспетчерской майор попросил бензина дозаправиться под тем предлогом, что его молодой штурман потерял ориентировку и за это по правилам ему грозит служба в пехоте. Неписаные законы авиационного товарищества не могли допустить этого. Тем более что об услуге просит столь заслуженный пилот. При большом расходе горючего на авиабазе для бомбардировщиков 300—400 килограммов было пустяком. Майор договорился, что диспетчер не станет посылать телеграфное уведомление о посадке и списании бензина с части. Стоило только послать в отдел перелетов такую телеграмму, как немедля приказали бы арестовать экипаж до выяснения.

Через полчаса пришел бензовоз. Заправили нас, что называется, «под пробки». Шофер козырнул и попросил расписаться. Самое трудное было позади. Подходила пора обеда, мы вытащили бортовые коробки с едой, вкусно приготовленной Прасковьей Никитичной, и уселись есть. Бутерброды запивали молоком, которое специально накануне привез Соловьев из деревни. Майор аккуратно завернул остатки еды в парафиновую бумагу и, не говоря ни слова, полез в свою кабину. «Да, с ним не поговоришь», — подумал я. А мне так хотелось рассказать обо всем, что пережил. Меня буквально распирало от сознания, что моторист не распознал во мне русского. Но майор был занят своими нелегкими мыслями. О чем он думал в этот момент? Может быть, ему взбудоражил душу этот аэродром, работающий, судя по взлетам и посадкам, как мозеровские часы. Может, быть, ему захотелось сесть в «Дорнье-215» или выкинуть что-нибудь этакое на «Мессершмитте-109». Конечно, он был прежде всего летчиком, а не разведчиком, этот неразговорчивый наш немецкий друг.

— Я доволен вашим поведением и вашей предусмотрительностью, — обернувшись, сказал он.

Похвала была мне приятна. Я вытянулся в кабине и щелкнул каблуками на немецкий манер. Майор улыбнулся.

…Теперь мы летели безмятежно. Это был глубокий тыл. Никто здесь не копал противотанковых рвов, окопов, не валил лес, не видны были толпы гражданских беженцев. Земля словно замерла. Только вдоль железных дорог время от времени встречались станции, на которых толпились солдаты да стояла кое-какая техника.

Майор заметил:

— Все силы на фронте, все до капли. Смотрите, эшелон с битой техникой.

Мы начали снижаться, чтобы посмотреть на груз. Это были преимущественно сгоревшие немецкие танки. Танки без единой дырки в броне, те самые, которые наши солдаты жгли бутылками. Их было много! И вот наш искореженный Т-34. Он будто звал в бой своим поднятым вверх стволом. Я видел только его: Он одиноко смотрел на меня своими боковыми дырами, словно говоря: «Смотри, брат, что они со мною сделали!»

Подходило время ложиться на обратный курс. Майор круто заложил вираж. Я вызвал землю. В наушниках послышался облегченный вздох Верочки: главное было позади.

По замыслу, фронт следовало перелетать наикратчайшим путем, но за нами увязались два «мессершмитта». Они, вероятно, решили прикрыть наш перелет. Пришлось отворачивать от своего аэродрома.

Бензин был на исходе. Идти на свой аэродром было нельзя. Неожиданная «любезность» немецких летчиков серьезно осложняла наше и без того бедственное положение. Майор заложил такой крутой вираж, что я зажмурился, видя, как на нас набегает земля. Похоже, что мы падали. Но то был мой майор — мастер точного расчета! Чуть не касаясь земли, мы скользнули вдоль просеки, резко изменив курс. Истребители прошли вперед, и скоро мы их потеряли из виду. Наша рация открытым текстом звала нас. Голос Верочки дрожал, срывался. По их расчетам, у нас вот-вот должен был кончиться бензин. Они просили сообщить место вынужденной посадки. А мне нельзя было включать рацию на передачу.

По секундомеру это длилось недолго, но мне показалось, что прошли часы. Сели мы буквально на чихе. Самолет не докатился до своей стоянки двадцать-тридцать метров.

Какая это была встреча! Нас обнимали, целовали. Майор улыбался и смущенно повторял: «Ну что вы, ну что вы, пустяки». Прасковья, прислонившись к углу печи, краешком платка утирала украдкой слезу. Соловьев от волнения взял свою миску и вышел на крыльцо. По всему было видно, настрадались они здесь вдосталь. Заглянул в избу наш верный ночной страж Передерий. Он как бы пересчитал всех, потом увидел меня и улыбнулся. Махнул рукой, мол, все в порядке и скрылся в кустах. Донесение отправили с бензовозом, на котором прибыл тот самый Симаков, который чуть было не вывернул мне руку из сустава. Вероятно, ему было известно кое-что. Он тоже улыбался, жал мне руку и все время торопил с картой, на которой я делал последние пометки.

Симаков привез приказ завтра утром облететь ближайший тыл и засечь расположение пехотных частей противника, размещение артиллерийских батарей и зарытых в землю танков.

Начались монотонные дни сбора разведданных по крупицам. Несмотря на явные наши успехи, комиссар становился все мрачнее и мрачнее. Как-то вечером он попросил меня и майора задержаться.

— Вчера противник начал наступление южнее нашего участка. Меня тревожит, что ваши облеты в хорошо организованной службе оповещения немцев замечены. Верочка на днях прослушивала волну взаимодействия немцев и поймала один разговор двух летчиков-истребителей. Они разыскивали «Хеншель-126». Может быть, они искали кого-нибудь другого. Но кто сможет поручиться за это.

Майор задумался. Что касается меня, то я был просто опьянен успехами и где-то в душе мнил себя героем нашего фронтального удара, так как видел сосредоточение наших частей. Майор пообещал быть осторожнее и что-нибудь придумать.

Вечерами, когда мы прилетали до захода солнца, я, изловчившись, незаметно подсовывал Верочке записку, приглашая на свидание. Сидели мы тут же, поблизости от хаты, так как Передерий мог нечаянно пальнуть в темноте из автомата. Быть с ней вместе хотя бы полчаса было верхом счастья.

Как-то вечером Прасковья, умоляюще глядя на комиссара, робко попросилась съездить «к своему мужику». Комиссар был в отличном настроении. У него был день рождения. Он надел новую гимнастерку с двумя орденами Красного Знамени, от которых я просто не мог отвести глаз. Верочку это не удивило. Она весело щебетала, украшая наш не очень-то праздничный стол. Вечером Вера села в «эмку», посадила Прасковью, махнула мне на прощанье рукой, и они уехали.

Наутро мы ушли в облет немецких позиций заданного квадрата несколько позднее обычного.

Майор нервно вертелся на своем сиденье, настороженно посматривая на небо. Я наносил на карту все новые и новые позиции противника далеко на правом фланге нашего фронта. Далеко от нас на юге была видна армада бомбардировщиков. Вдруг вся линия немецких позиций покрылась вспышками. Линию нашей обороны окутал дым разрывов. Появилась пикирующая авиация. Вспыхнули воздушные бои. Нашему «костылю» пора было уходить.

Тонкая ленточка советских окопов была прорвана, туда узкой лентой хлынули войска, танки, броневики. Я мрачно смотрел на развертывающееся под нами наступление фашистов. Как мы устали слышать сводки о сдаче городов на Севере, вот пришел и наш черед. Было до боли обидно за свое бессилие. От злости я вскинул пулеметы и открыл огонь по наземным целям. Майор не остановил меня…

Самолет мягко запрыгал по нашему маленькому аэродрому, подрулил к стоянке. Последние пометки на карте, и я бегом бросился к избе… Но что это?! Нас никто не встречает! Привалившись всем телом к стене избы, словно зацепившись за что-то, лежал с финкой в груди Соловьев. Я вбежал внутрь. За столом сидел убитый в спину комиссар. В ужасе я огляделся. Нехитрый скарб нашей колонии был перевернут вверх дном. Я выхватил револьвер, вышел на крыльцо. Из-за поворота показался майор, он как ни в чем не бывало сбивал веточкой пыль с сапог.

Мой вид несколько смутил его:

— Что случилось?

Войдя в избу, майор огляделся.

— Володя, здесь были десантники. — Он впервые назвал меня Володей. — Фронт уже прошел, нам осталось очень немного времени до захода солнца. Бензину на час полета едва хватит.

Помнится, сжалось во мне все до предела. Вот тогда-то и стал я настоящим солдатом.

Да, много воды утекло с тех пор. Несколько лет назад судьба свела меня на одном из аэродромов ГДР с моим майором. Этот всегда сдержанный в чувствах человек был искренне удивлен не столько встречей, сколько происшедшими во мне изменениями. Заметив это, я сказал:

— Седеем, товарищ майор, седеем…

По его лицу пробежала едва заметная улыбка:

— Ну, положим, седина у вас начала пробиваться еще в сорок первом…

Виктор Булынкин БАРЖА ДЛЯ НЕКУРЯЩИХ

В результате Ясско-Кишиневской операции, характерной своей внезапностью, мощью первоначального удара и высокими темпами наступления, советские войска освободили Молдавию, а также создали благоприятные предпосылки выхода из войны Болгарии.

Буржуазное англофильское правительство Муравиева 4 сентября 1944 года заявило о «безупречном нейтралитете», не подкрепляя его практическими делами. Наоборот, в городе Рущук и черноморских портах немцы сосредоточили более сотни военных и транспортных судов. В восточных и западных районах Болгарии продолжали укрываться остатки немецких частей, разбитых в Румынии.

Ввода войск Красной Армии в Болгарию требовала как военно-стратегическая, так и политическая обстановка, в которой 3-му Украинскому фронту необходимо было вести подготовку к Белградской операции. Однако раньше требовалось форсировать Дунай и преодолеть до 450 километров по сильно пересеченной, гористой местности. Задача осложнялась еще и отсутствием в то время развитой сети дорог на территории Болгарии.

При переходе 8 сентября нашими войсками болгарской границы не прозвучал ни один выстрел. Вскоре стало известно о стихийном братании воинов Красной Армии с народом и армией Болгарии.

К исходу этого дня наши войска преодолели до 70 километров, а на второй день еще более ста. Утром 9 сентября пришло известие, что власть в стране взял Национальный комитет Отечественного фронта Болгарии.

Такова была общая картина…

Настенные часы были как заговоренные. Проклятая кукушка не поддавалась на увещевания лысоватого, до пояса раздетого капитана и никак не хотела покидать убежище. В комнате пахло подогретой тушенкой. На пыльных листьях фикуса приплясывали солнечные блики. С тихих улиц Констанцы доносилось потренькивание трамваев.

— Что ж ты? Война на издохе, надо на волю выбираться, переходить на мирное положение, — приговаривал капитан, копаясь в механизме часов. — Пора, голубушка, из бункеров-то вылезать.

Он вытер лысину нательной рубахой, приладил часы и качнул маятник. Кукушка на секунду выскочила из «дупла» и опять скрылась, так и не проронив ни звука.

В дверь осторожно постучали, и на пороге появился штабной посыльный, увалень из последнего пополнения. Он шаркнул сапогом и косноязычно, как-то по-домашнему, сообщил:

— Товарищ гвардии капитан! Ероплан-то дали какой-то, — «уточку», чо ли. А куды утекла немчура, нихто не знаить. Лятеть надоть завтра.

— Тамбовский? — спросил капитан, не выпуская из рук отвертки.

Посыльный растерянно заморгал и согласно кивнул, ожидая еще вопросов. Но вопросов больше не последовало, точно капитан уже все выяснил.

Полученное известие, казалось, мало тронуло офицера. После ухода посыльного он с охотой взялся за прежнее занятие. Через минуту-другую часы живо затикали, капитан удовлетворенно кашлянул и, подводя стрелки, загадал:

— Ну-ка, сколько мне по белу свету мотаться?

Кукушка прокуковала разочек и, точно испугавшись, замолкла.

— И то ладно. Давно бы так…

Внешность гвардии инженер-капитана Братчикова была обманчива. Владимиру едва перевалило за тридцать, но на вид же ему давали куда больше. «Чужих лет не жалко», — привычно шутил он. При всем при том капитан был недурен собой: тонкий профиль, нос с горбинкой, умные глаза, губы часто трогала усмешка, выдававшая ироничный склад характера.

Старила его лысина и венчик вокруг нее — сплошь из седых волос. Тут не обознаешься: смерть отметила своим прикосновением. Сразу видно — побывал человек в передрягах.

Ходили про старшего помощника начальника ОСГ (отдела снабжения горючим) разные легенды. Но что было абсолютно точно — память у него просто потрясающая. И однажды капитан чуть не пострадал из-за нее.

Назначили в их армию нового начальника тыла. Тот вызвал подчиненных с отчетом. Все прибыли, как положено, с кипой документов и отрапортовали по форме. Дошел черед до капитана. Он представился и, не раскрывая папки, начал шпарить как из пулемета: того-то — столько-то, этого — столько.

Генерал слушал, лицо его постепенно темнело. Наконец он не выдержал и хватил кулаком по столу:

— Вы мне прекратите отсебятину нести! Думаете, генерал глупее вас — такую кучу чисел не упомнишь, хоть лоб расшиби. Ежу понятно. Представить немедленно документацию, а за каждую ошибку будете строго наказаны!..

Проверили — все сошлось: тютелька в тютельку. Будто капитан наизусть цитировал отрывок из любимой поэмы. Начальник тыла хмыкнул удивленно, но в присутствии офицеров извинился перед Владимиром. Потом добавил: «Ну молодцом, молодцом… Только впредь все равно по бумаге докладывай».

Братчиков поражал сослуживцев и подчиненных, жонглируя огромными числами с такой легкостью, словно складывал два плюс три. Нормальному объяснению это не поддавалось. А сам капитан отшучивался: мол, контузия виновата — добавила памяти. Говорил он всегда «на полном сурьезе», поэтому народ попроще клевал на эту удочку. И молва мало-помалу создала вокруг Владимира ореол таинственности.

Братчиков величал себя также «хронической недоучкой». А видя недоумение собеседников, перечислял, загибая пальцы:

— Ремесленное не закончил — раз. В техникуме не доучился — два. Из ВТУЗа ушел (жениться угораздило) — три. Опять же без диплома выпустили из танковой академии…

Действительно, доучиться ему нигде толком не удалось. А ведь на лету все схватывал. Володе достаточно было заглянуть мимоходом в учебник, прослушать лекцию, и груз знаний навсегда оставался в памяти. Преподаватели дивились способностям парнишки с огромной шапкой золотистых волос.

Но все как-то выходило, что учиться недосуг. Из ремесленного ушел — мать с сестрой кормить надо, самому надоело с хлеба на квас перебиваться. Потом семья перебралась в Москву. Стало полегче: отец с заработков вернулся. На семейном совете решили: башковитый Володька, пусть учится. Поступил вМосковский автомобильный техникум. А тут отец слег — двужильный был мужик, но и он не выдюжил.

Приспела пора идти в армию. Попал на Дальний Восток. Смышленого, грамотного парня определили в новые тогда танковые войска механиком-водителем. Тогда-то все и произошло…

Третий год службы. Приморье. Шли учения. Танку помощника командира взвода Братчикова надо было перескочить по перекинутому через неширокую речушку деревянному мосту. Боевая машина разогналась и… ухнула под воду. Сознание провалилось куда-то в черную бездну. Спасти всех спасли. Однако копны соломенных волос у помкомвзвода как не бывало.

Когда Владимир, оклемавшись, поглядел в зеркало, то присвистнул: «Холостой, но лысый!» В ту пору ему минуло 25. Медицинская комиссия признала: ограниченно годный второго разряда. Это в военное время, а в мирное — комиссовать.

Работал техником, начальником цеха небольшого завода. Но не лежала к этому душа. В 1938-м случайно прослышал о наборе в танковую академию и подал документы на инженерный факультет. Конкурс не пугал, хотя он был немаленький — 12 человек на место. Другое дело — медкомиссия. И все же Владимир умудрился переубедить врачей. Экзамены сдал без сучка и задоринки…

Все карты смешала война. Жадно следили за сообщениями информбюро, а новости с фронтов шли неутешительные. В голове не укладывалось, как же можно оставлять родные города и села. Рвались в бой, ждали, когда пробьет их час.

Метельным февралем 42-го выпуск собрали по тревоге и с ходу — на войсковую стажировку. До диплома оставалось всего полгода… Воентехник 1-го ранга Братчиков получил назначение в 3-ю танковую армию. Боевое крещение принял под Козельском. А после Острогожско-Россошанской операции на гимнастерке молодого офицера замерцал орден Красной Звезды.

Потом были еще бои и еще награды. На войне как на войне. Хоронил товарищей, самого бог миловал. Хотя смерть и не раз и не два косила совсем рядышком.

От снабжения горючим порой зависело: вихрем наступать или топтаться на месте. Поэтому и следовал Братчиков за передовыми частями, точно привязанный. Он чертом носился по захваченным населенным пунктам, всюду совал свой нос, стремясь учуять запах переработанной нефти. Да и как иначе шагать в ногу с наступающей армией, если собственные склады оставались далеко позади, а бензин требовался ежечасно?

Однажды мартовской ночью 43-го Братчиков сопровождал колонну машин с топливом. Шесть бензовозов с потушенными фарами неслись по черному полотну шоссе к Харькову. Капитан сидел в кабине передней машины и подремывал. Вдруг — сполох огня! Взрыв! Идущий следом бензовоз мгновенно заполыхал.

«Фашистский танк прорвался», — мелькнула догадка. Владимир распахнул дверцу и бросился к кювету. Чей-то истошный крик прорезал ночь. В кювете — ледяная каша. Братчикова обожгло холодом, зацепил полные валенки воды. Чадил зловещий костер. Отблески пламени доставали до убитого водителя, лежащего посередине дороги, широко распластав руки.

Танк не выдавал себя. То ли боеприпасы на исходе, то ли не захотел лезть на рожон. И Владимир рискнул. Крадучись пробрался к машине, нащупал ключ зажигания — врубил газ! Чуть проехав, тормознул и выскочил из кабины. Он провоцировал врага, вызывал огонь на себя. Все тихо. Тогда тронулись остальные бензовозы.

Переобуться было некогда и не во что. Ноги быстро закоченели, валенки звенели. Тут уж стучи ими не стучи! — бесполезно. Только на обратном пути, передав топливо, сумели погреться — заскочили в крайнюю хату придорожного поселка. Набожная старуха, вся в черном, теребила платок, поглядывая украдкой на скукоженного, посиневшего офицера. Потом тяжко вздохнула: «Аника-воин!» — перекрестилась и полезла в сундук, кованный железом.

Вытащив оттуда тряпку, она ловко, одним рывком, разорвала ее пополам. Вышли две сухие портянки. Затем старуха погремела в сенцах и выплыла из темноты со стаканом буряковой самогонки и горбушкой хлеба. Капитан единым махом опорожнил стакан, занюхал хлебом. По телу поползла сладостная теплота. Наверно, это и спасло Владимира. Хотя зубами он проклацал всю оставшуюся дорогу, но не слег по приезде, а без роздыха впрягся в работу.

Даром ему ледяная купель все же не прошла. В начале лета хватил сердечный приступ, сильно отекли ноги…

Снабженцы, по сути, превратились из тыловиков в разведчиков горючего. Они были вынуждены рисковать, искали счастья чуть ли не в тылу у немцев. Вот и в Констанце, ковыряясь в часах с кукушкой, Братчиков ломал голову над тем, где добыть горючее и смазочные материалы, нужные до зарезу. Накануне авиаразведка принесла на крылышках данные о разбросанных по Дунаю полузатопленных судах, и капитан ухватился за мысль: «А что, ежели пошукать там? Вдруг да есть там наливные баржи?»

Потом, правда, внутренний ехидный голос осадил Владимира: «Чушь собачья! Проще клад сыскать без карты». Однако колебался Братчиков недолго и попросил начальника тыла разрешить разведывательный полет.

10 сентября 1944 года

На аэродромчике, а по сути, оборудованной на скорую руку взлетно-посадочной площадке капитан вызвал пристальный интерес молоденькой медсестры, которая сидела под раскидистой ракитой. Она смотрела на него во все глаза.

Братчиков и впрямь выглядел загадочно: на плече небрежно болтался ППШ, трофейная кобура с 14-зарядным «борхардт-люгером» похлопывала при ходьбе по бедру, а в противогазном подсумке позвякивали гранаты. Всю красоту портили гимнастерка и штаны-галифе — выгорели они за лето до неприличия. Однако, если разобраться, и в этом был свой форс.

Не спеша капитан подошел к выкрашенному в мышиный цвет У-2, с которого только сдернули маскировочную сетку — «накомарник». Похлопал по фанерной обшивке самолета.

— И что, бороздим на этажерках пятый океан?

Насупленный механик отмолчался, ковыряясь в прерывисто чихающем моторе. Видно, подобные шуточки сидели у него в печенках.

В воздух поднялись после полудня, когда тени ракит снова стали расти. Братчиков побледнел, но продолжал насвистывать песню про трех танкистов. Мотор «уточки» стрекотал так неубедительно, что Владимиру до нытья под ложечкой захотелось очутиться за надежной броней танка, услышать его солидный, успокаивающий бас. Не было у капитана доверия к летательным аппаратам. Особенно после того случая под Великолуцком…

Мела поземка — ни зги не видно. Они шли на посадку, и самолет зацепил лыжей за телеграфный провод. Владимир, как из пращи, вылетел головой вниз. Хорошо, сугроб попался глубокий: по лицу будто наждаком провели, а так счастливо отделался. Солдатское везение.

…Летчик Братчикову достался из породы молчунов — простоватый на вид парень, с заплатами свежей кожи на щеках и на лбу, горелый. Впрочем, в У-2 все равно не потреплешься. Да, положа руку на сердце, капитану претила сейчас роль бесшабашного балагура и удальца. На душе скребли кошки. Слишком очевидна стала отсюда, с высоты птичьего полета, авантюристичность его затеи. И старпом начальника ОСГ процедил сквозь зубы: «Инициативный болван опаснее врага».

Кончились широкие гряды бахчей. Блеснул зеркальным отражением Дунай. Издали он казался невзрачной полосой, на карте — ниткой, выпавшей из игольного ушка, а тут предстал во всем великолепии. Солнечные блики мерцали на воде, точно рассыпанные нечаянно медные гильзы. Легкая золотая дымка зависла над рекою невесомой вуалью. Гордо реяли белые чайки.

Братчиков чем-то смахивал на хищную птицу. Он прощупывал взглядом водную гладь, разыскивая подозрительные черные точки. И плевался от огорчения всякий раз, когда вблизи рассматривал очередной объект — не то, не то, не то… На бреющем полете разведчики обшарили русло Дуная вдоль и поперек, но ни на что путное не наткнулись. Летчика сильно раздражало кружение на малой высоте. Да и то сказать: пулеметная очередь для У-2 все равно что коса для кукурузного стебля.

Вот уже Констанца осталась далеко позади. Красоты Дуная в лучах сентябрьского солнца успели порядком осточертеть, как внезапно сердце капитана радостно екнуло: неподалеку от одиноко торчавшего в воде островка застряла на отмели наливная (!) баржа, чуть дальше другая. Это было больше чем удача. Но как проверить, не мыльный ли это пузырь? «Баржа-то, конечно, для горючего, но есть ли оно там? — лихорадочно соображал Братчиков. — Однако каким бы я умным ни был, все одно не определю на глазок, чего стоит невеста. На грешную землю надо».

Он привстал, похлопал летчика по плечу и показал большим пальцем вниз. Тот постучал по лбу — чего, мол, спрашивать с полоумного, но прекословить не стал. Сели на свежескошенный луг. Немного потарахтев, У-2 заглох, остановившись между двумя копнами сена, прикрытыми от дождя кукурузной соломой. Сразу навалилась непривычная тишина, в ушах зазвенело.

Братчиков выкарабкался из кабины, спрыгнул и повалился навзничь в копну. Он вдохнул полную грудь воздуха, настоянного на аромате разнотравья и цветов, и, опьяненный запахом, закачал головой:

— Это ж одуреть, какой бальзам!

Пилот справил нужду, размял затекшие члены и теперь нетерпеливо поглядывал на капитана. Братчиков попросил у него планшетку:

— Смотри в оба, пока я настрочу донесение. Нет сигаретки?.. И откуда в авиации скупые?

Он устроился поудобнее и набросал на бумаге все, что заметил с воздуха.

— Ну, всего тебе, летун! Передавай привет повару. Обратно один доберусь. Трясет у тебя… Сигаретки-то нет? Да не серчай, шучу я.

Проводив взглядом самолет, который постепенно превращался в жалкую букашку, Братчиков еще раз сориентировался на местности. По всему выходило, что до пригорода Рущука^[2] километра два от силы. Капитан повозился с трофейным «борхардт-люгером», дунул в дуло неприхотливого ППШ и прилег отдохнуть в придорожную ложбинку. Дождавшись сумерек, Владимир зашагал в сторону виднеющихся домов.

Солнце совсем село, когда Владимир подошел к крайним строениям с низкими крышами, покрытыми потемневшей от времени турецкой черепицей. Он осторожно выглянул из-за угла и похолодел: по мощеной улице прямо на него шли трое военных в коричневых однобортных тужурках и суконных пилотках, с винтовками за плечами. До патруля оставалось метров двадцать-тридцать. Братчиков подался назад. Ему вспомнились разговоры, что эсэсовцы, помимо черной формы, носили и коричневую. Ближайший забор из известняка-плиточника капитан перемахнул в один прием, юркнул в тень деревьев и почти лицом к лицу столкнулся с пожилой болгаркой, державшей плетеное лукошко с яйцами.

От неожиданности оба остолбенели. Женщина, видимо, первая сообразила, что к чему, увидев звезду на пилотке. Она улыбнулась и что-то сказала по-болгарски. Естественно, Братчиков ничего не понял, но стоять истуканом было глупо, и он показал на калитку. А сам, изготовив автомат, укрылся за столбом-опорой навеса, который был увешан гирляндами красного перца.

Женщина подошла к калитке, посмотрела на улицу и снова заулыбалась. Видя недоумение капитана, она позвала кого-то из дома. Вышел еще вполне крепкий старик в грубых домотканых штанах и на смеси русско-болгарского поздоровался. Владимир еще раз убедился в верности пословицы: не родись красивым, а родись счастливым. Дед Коста — так звали старика — рассказал, что немцы ушли из города прошлой ночью, но неподалеку отсюда еще стоит одна их моторизованная часть.

Ясно, что открыто щеголять в форме советского офицера рановато. Кому принадлежит власть, никто не знает. Короче, лучше сейчас подождать, переночевать у него. В это время показались те самые военные, которые испугали Братчикова. Старик успел успокоить капитана, объяснив, что это всего-навсего болгарские полицейские и их не стоит бояться.

Посоветовавшись, болгары пришли к выводу, что самое безопасное место на сегодня — полицейский участок, и предложили скоротать там ночь. «Да, в мирной жизни я в милиции не бывал, — усмехнулся Владимир. — Так что грех такой случай упускать». Впрочем, выбор был небогатый, и капитан согласился. По пути Братчиков незаметно передвинул подсумок с гранатами. Нет, живым его при всех раскладах не взять.

На пороге полицейского участка — обыкновенного дома с желтыми стенами — стоял высоченный человек с начальственной внешностью. Братчиков пожалел, что он не полиглот. Полицейский силился что-то объяснить, а Владимир по выражению лица и по тону старался догадаться, о чем тот говорит.

Видимо, полицейский начальник тоже смекнул, что с тем же успехом можно обращаться к стене, и жестом пригласил войти в дом. Вновь одолели сомнения. Не мышеловка ли это? Но отступать было поздно, и капитан шагнул через порог.

Послали за стариком. Переводчик из него никудышный, но все лучше, чем никакого. Узнав, в чем дело, начальник участка также посоветовал советскому офицеру дождаться утра в небольшой комнате рядом со своим кабинетом.

«Вот тебе и КПЗ», — глянув на зарешеченное окно в его конуре, усмехнулся Владимир. Он заперся изнутри на здоровенный тяжелый крюк и осмотрелся: старый диван, стол, и все.

Братчиков только-только собрался испытать на прочность диван, как в дверь постучали. В голове снова замелькали противные мысли о ловушке. По голосу капитан признал деда Косту. Он осторожно снял крючок, отошел в темный угол комнаты и с автоматом на взводе крикнул:

— Войдите!

В дверном проеме появился знакомый старик, за его спиной маячили еще двое. Дед Коста, переводчик поневоле, извинился и предложил перед сном перекусить и умыться. Следом вошли полицейские. Один держал таз с водой, на плече у него висело полотенце. Другой нес поднос с графином красного вина и снедью. Они молча все поставили, поклонились и ушли.

Дед еще раз сказал, чтобы капитан не волновался понапрасну — в случае опасности полицейские дадут ему знать. Звучало это забавно, хотя ситуация была не из самых веселых. В другое время Братчиков обязательно бы поиронизировал по этому поводу. Но тут в ответ на пожелание старика спокойно почивать он только улыбнулся.

Оставшись один, Владимир почувствовал, что есть хочется прямо-таки зверски. Он быстренько ополоснул лицо и руки прохладной водой, налил себе вина. В темноте оно казалось черным, вкусно запахло виноградом. Рука потянулась было к стакану, но в последний момент Братчикова вдруг передернуло от неожиданной догадки: а что, если подмешали снотворное? Сонного без хлопот можно взять.

«Да, — прокомментировал он ситуацию. — Братчиков в новой для себя роли противника алкоголя и скоромного на ночь. Жаль, некому засвидетельствовать…» Капитан вспомнил, как однажды под Россошью после боя на спор с танкистами за пайку спирта перегрыз зубами гривенник. Усмехнулся и аккуратно слил вино обратно. Так, борясь с сомнениями и голодом, Владимир незаметно уснул.

11 сентября

Его разбудили шаги в коридоре. Сон мгновенно слетел, руки привычно сжали оружие. За дверью перешептывались… Вскоре, однако, все объяснилось. Лица деда Косты, разом помолодевшего, и начальника участка сияли: немцы удрали, и след простыл, а на пристани уже советские моряки.

Взглянув на нетронутую пищу, полицейский усмехнулся и перебросился парой фраз с дедом. Тот быстренько принес еще стаканы. Они чокнулись и залпом выпили. За победу Красной Армии, как перевел тост старик. Братчиков тоже осушил стакан и накинулся на еду. Он воздал должное болгарской кухне и подмел все до крошки.

Покончив с едой, Братчиков повеселел и попросил кого-нибудь в провожатые до пристани. Вызвался, конечно, дед Коста.

…Но за черными бушлатами было не угнаться. Речной вокзал опустел. Комендант-болгарин, живой, энергичный военный моряк, разъяснил через переводчика, что десантники ушли дальше на запад, а танкисты, которые также выгрузились здесь, двинулись на поиски немцев.

Капитан вышел на пристань и посмотрел на Дунай. Был он в этом месте удручающе широк. Река вяло и равнодушно несла воды мимо берега с пожухлой травой. Теплый и солнечный день, какие редко выпадают даже на бабье лето, не радовал. Владимир не представлял, с какого бока приступить к выполнению задачи. Близок локоток, да не укусишь. Комендант рассказал, что сутки назад отсюда вверх по реке ушли немецкие транспорты, но недалеко: румынская артиллерия стреляла, как на учениях, почти без промаха. Часть судорожно метавшейся флотилии застряла на мели.

На немецкую непредусмотрительность сетовать не приходилось: все, что могло держаться на плаву, было конфисковано или уничтожено. Комендант вокзала что сапожник без сапог — он мог лишь мечтать о каком-либо катере или захудалой моторной лодчонке.

Недалеко от пристани стояли празднично одетые люди. Дед Коста шустро засеменил к ним. Разговор завязался с ходу. Все были оживлены, будто плотину запрета прорвало. Мужчины возбужденно жестикулировали, смеялись. Среди них выделялся пожилой грек Янис в светлом, по-видимому, специально надетом костюме и белой рубашке из тонкого полотна. Седоволосый, с оливковым лицом, изрезанным морщинами.

Янис — старый морской волк, в прошлом капитан дальнего плавания. Родину он покинул с семьей после оккупации. «Да, — согласился Янис, — с лодками теперь тяжело, фрицы постарались». Он хитро улыбнулся и широким жестом пригласил к себе в гости. Видно было, что грек чем-то необычайно доволен, в глазах его нет-нет, да и зажигались лукавинки.

Жена Яниса, сухонькая, верткая старуха, тотчас захлопотала вокруг стола, в ее руках все горело. Мужчины покуда вели неторопливую беседу на веранде. Янис принес из комнаты паспорт, который был сплошь покрыт печатями и штампами всех морских портов, какие только есть на свете. Он гордо посматривал на гостей. Настал час возвращаться к прежней жизни, когда можно не таить, кто ты есть на самом деле.

Стол быстро заполнился нехитрой рыбацкой снедью. Янис налил по стаканам вино и произнес что-то такое, от чего дед Коста встрепенулся, забыв переводческие обязанности, махнул свой стакан и быстренько поднялся из-за стола. Застучали его башмаки по деревянной лестнице. Уже на ходу он бросил, что скоро вернется.

Не прошло и десяти минут, как старик действительно возвратился. С ним были четверо болгар-рыбаков в длинных валашских рубахах и штанах из чертовой кожи. Они выпили предложенное им вино и направились вместе с дедом в глубь двора, к поленнице дров. Братчиков озадаченно взирал на происходящее. Его изумление все росло, так же, как торжество старого грека. Наконец поленницу разобрали, и оказалось, что там была схоронена добротная лодка с надписью на бортах: «Мария». «Назвали в честь погибшей дочери», — шепотом объяснил дед Коста. Отыскался и подвесной мотор, а чуть погодя и канистра бензина.

Болгары взвалили на плечи лодку и отнесли ее на берег Дуная — благо, что было совсем недалеко. Канистру бензина тащил сам Братчиков, никого к ней не допуская.

Установить мотор, заправить его и отрегулировать было делом нехитрым. Солнце клонилось к закату, когда они отправились в первый рейс. Из-за нехватки времени решили осмотреть только ближайшие транспорты. Улов оказался невелик: сухогрузы с ячменем, горохом и тому подобное. Попались две баржи, наполовину заполненные газойлем и керосином. Грек довольно потирал руки, а Братчиков хмурился и сплевывал за борт.

Темнело. Янис повернул обратно. Лодку оставили у рыбака, жившего на берегу. Грек и слушать не хотел, чтобы капитан ночевал снова в полицейском участке. Владимир с удовольствием остался в его гостеприимном доме.

12 сентября

Чуть свет их моторка, единственная, наверное, на побережье, застучала вновь. Они уходили вниз по течению Дуная. Первая половина дня прошла без пользы. Тщетно капитан с греком облазили все стоящие, на их взгляд, баржи. Затем сменили курс и пошли западнее Рущука вверх против течения.

Братчиков с хрустом откусил огурец, заботливо положенный старухой Яниса в корзину с провиантом. Лодка легко вспарывала волны Дуная. Приятно обдувал свежий ветер, гимнастерка надувалась пузырем. На одном из многочисленных островков, разбросанных там и сям по реке, Владимир заметил десятка два мужчин и женщин. Причалили. Янис их не знал. После долгих мытарств с горем пополам выяснили, что это насильно мобилизованные фашистами экипажи покинутых немецких транспортов. Тут были и греки, и румыны, и югославы, и чехи. Все они дожидались, когда приутихнет война, чтобы вернуться по домам. Капитан прикинул, что в принципе это готовая профессиональная команда речников.

…Удача свалилась внезапно, как звезда с неба. Совершенно исправная наливная баржа с номерным знаком 734 оказалась полным-полна бензина. В ящике стола капитанской каюты валялись немецкие грузовые документы вместе с паспортами сбежавшей команды. Язык документов врать не мог — на барже было без малого 700 тонн горючего. Дело оставалось за малым — сдвинуть с места груженую махину.

— Ничего. Голь на выдумки хитра! — сказал Братчиков приунывшему спутнику. — Пойдем в народ.

Перед тем как навестить островитян с потопленных кораблей, капитан окунул в найденную банку с краской конец веревки и написал: «Собственность армейского склада ГСМ № 1158». Хотя это была чистой воды перестраховка: вокруг на сотню километров конкурентов не было.

Визит на остров обескуражил. Деморализованная команда речников в переговоры с советским офицером вступать не хотела. Впрочем, прикрываясь непониманием, сделать это было несложно. Братчиков сумел добиться кое-чего вразумительного от словака в рваной тельняшке. Речники откровенно боялись мин, которыми густо нашпиговали Дунай сначала англо-американские союзники, а затем немцы.

Новость не обрадовала капитана. Со слов словака, мин в реке больше, чем рыбы. И все же досада на интернациональную команду не проходила. Капитан горячился: советские солдаты проливают кровь, жизни не щадят, а тут кое-кто очень заботится о собственной шкуре. Речь была проникновенна, нет слов. Жаль, что пафос ее пропал зря. Уяснив это, Братчиков несколько поостыл.

Окружающие его люди смотрели равнодушно, глаза их были бессмысленны. Владимир закусил от бешенства нижнюю губу и тяжело засопел. И тут в нос ему шибанул резкий запах спиртного. «Да они же надрались до изумления, — осенило его. — И где только умудрились? Пьяным им Дунай по колено. Значит, надо разворачивать оглобли».

И несолоно хлебавши они с Янисом отправились на баржу с горючим. Отель был не из лучших. Кое-как угнездились на пыльных соломенных тюфяках, которые, как выяснилось вскоре, были еще и общежитием всяких кусачих насекомых. Ночь прошла в нервной полудреме. Какой уж там сон! Так, подремали, почесываясь.

13 сентября

Нет худа без добра, Владимир за ночь наметил несколько вариантов действий. Во-первых, надо было изловчиться и найти способ связаться со штабом армии, попросить, чтобы прислали подмогу с перекачкой. А за это время, хоть кровь из носа, спихнуть злополучную баржу с мели да оттащить к берегу, где и организовать заправку.

Вроде бы все было верно разложено по полочкам. Но где бы взять хотя бы паршивенький буксирчик? Да и вдвоем разве сдвинешь баржу? Нужны люди.

Наутро Владимир был сосредоточен и зол. Наверное, это дошло и до «островитян». Видно, прошедшая ночь для них прошла не бесследно: протрезвели — поумнели. Первым согласился рискнуть тот самый словак в тельняшке. Он уговорил присоединиться еще трех товарищей по несчастью. Сложился экипаж, которому сам черт не брат. Интересы новых членов экипажа совпали с целями капитана — двигаться в верховья Дуная. Там остались их семьи.

Все они чуть ли не с пеленок речники, помнили карту Дуная наизусть. А это как раз то, что нужно: фарватер сложен и коварен. Это вдохновляло. А главный подарок был впереди. Бывшие островитяне знали, где примерно искать буксиры, спрятанные в прибрежных зарослях от бомбежек и артобстрелов. Повезло так повезло!

Поплутать по зарослям пришлось немало, но зато отыскали целых три буксира. Впрочем, два из них поначалу отмели, в том числе допотопный колесный «Калимберг». Но третий показался подходящим, хотя и с ним помучились, пока завели.

По пути собрали дань с трофейных посудин. Более всего сердце снабженца порадовала находка на барже с керосином — металлические рукава и ручные насосы. Разжились тросами разной толщины и кое-каким провиантом.

Однако надежды опять не сбылись. Баржа № 734 засела прочнее прочного. Тросы рвались, как гитарные струны, а посудина лишь лениво вздрагивала, поднимая рябь волн. И ни с места!

14 сентября

Неудача заела. Злились. Ругались. В конце концов пригнали второй буксир — «Калимберг». Все без толку.

Тогда Братчиков с Янисом решили найти пустую баржу из-под бензина и делать «переливание» 734-й, пока она не всплывет. Так и поступили, но это съело кучу времени…

Ожидая подмоги, Братчиков нетерпеливо поглядывал на берег. В облаке пыли появился грузовик. Он притормозил, из кабины выпрыгнул офицер и замахал пилоткой. Владимир с греком порулили к берегу.

— Здорово, за каким дьяволом тебя сюда занесло? — своеобразно поприветствовал Братчикова знакомый начальник автослужбы дивизии.

— Боюсь, за тем же самым, что и тебя. Небось машины без корма стоят?

Подтянувшись на руках, Владимир заглянул в кузов:

— Да-а… Пустовато.

— Это точно, капитан. Я от своих оторвался незнамо насколько. Рыскаю везде, ищу горючее: кругом хоть шаром покати. Может, у тебя есть?

— Значит, ты без людей, — задумчиво произнес Братчиков. — Это хуже… Ну а в штаб армии можешь сообщить? Твоих-то я обеспечу, но мне помощь нужна — дух вон!

— Чего проще! Родной ты мой, да я это через комдива мигом сделаю. Только уговор дороже денег — моих ты подпускаешь к дойной корове в первую очередь, а?

— Заметано.

Братчиков на скорую руку сочинил донесение начальнику тыла и пожелал офицеру «ни пуха». Грузовик загремел пустыми бочками и, подпрыгивая на колдобинах, исчез, оставив шлейф пыли. Капитан устало потер лицо:

— Кажется, сдвинулись с мертвой точки.

15 сентября

К исходу дня вручную накачали баржу-дочку почти доверху. Все вымотались. От бензинового аромата кружилась голова. Братчиков тоже выдохся, но вида не подавал, подхлестывал всех веселыми окриками, а потом затянул «Катюшу». Ему подтянули — вначале робко, но потихоньку набирая мощь.

Тут концерт пришлось прервать. С берега донеслись автомобильные гудки. Замначальника армейского склада капитан Павлюченко вместе с мотористом — сержантом Толетовым пригнал бензоперекачивающую станцию БПС-ПД-10. Работа пошла бойчее. Пора было всерьез подумать и о хлебе насущном. Как ни крути, а прокормить чертову дюжину — 13 человек — не шуточки. На память пришли овцы, которых недавно капитан с греком спасли с полузатонувшего немецкого транспорта.

Братчиков подозвал сержанта:

— Толетов, ты случаем не вегетарианец? Тогда важность задания поймешь правильно. Есть тут недалече зеленый островок. И пасутся на нем замечательные овцы, спасшиеся от гитлеровского порабощения. Раз немцы сбежали от своего шашлыка, доставь-ка ты десятка полтора этих заблудших овечек на баржу, да заодно о корме побеспокойся.

Толетов поработал не за страх, а за совесть. С котловым довольствием все утряслось, и выдалась свободная минутка. Владимир попросил Павлюченко подменить его и прилег отдохнуть. Кто бы знал, как сладок сон на грязных, жестких тюфяках! Братчиков проспал до следующего утра.

16—19 сентября

С грехом пополам соорудили из подручных средств причал. После «донорской операции» баржи легко отбуксировали к берегу. И пошло-поехало: машины подходили одна за другой, даже образовалась небольшая очередь. Ругань порой возникала, и матерок гулял, но в общем порядок был — бензиновый ручей журчал бесперебойно. За три дня дивизиям и частям 57-й армии и 68-го стрелкового корпуса выдали около 180 тонн горючего — мчитесь машины! Но это было лишь полдела. Главная задача теперь — обеспечить наступление на Белград.

Братчиков куда-то исчез и вскоре вернулся сияющий.

— Контакт с местной властью налажен, — загадочно объявил он.

Результат дипломатической миссии капитана выразился в изобилии необыкновенно вкусного печеного хлеба, овощей и специй. Продуктами команда была обеспечена недели на две с лихвой.

Но что было гораздо существенней — болгарские други раздобыли невесть где почти сотню бочек машинного масла. Павлюченко даже сунул в одну бочку палец, долго принюхивался и чуть не лизнул языком. Затем выдержал паузу и авторитетно подтвердил, что масло не уступает по вязкости автолу «6».

Прибыл старший техник-лейтенант Владимир Тунцов, привез приказ — выдвигаться в район города Видина. Сам он с четырьмя бойцами и сержантом Полувитько заменил Павлюченко. Простились сердечно. На войне ведь не загадывают, доведется ли еще встретиться.

Пришла пора расставаться и со старым греком. Его «Мария» без конца совершала челночные рейсы к немецким баржам по поручению капитана интендантской службы Алексея Неелова из продотдела армии. Немало трофейных грузов выручил Янис. Братчиков оформил на него наградные документы с представлением на медаль «За боевые заслуги».

20—23 сентября

Братчиков оглядел команду и весело спросил:

— Курящие есть? — Заметив оживление, добавил: — С этого дня считайте, что вы добровольно решили расстаться с пагубной привычкой. Вплоть до прибытия на место. А сейчас товарищ Тунцов прочитает вам короткую, но полную личных переживаний лекцию о вреде никотина.

Старший лейтенант прошелся туда-сюда по палубе и обронил первую фразу:

— Курю я с семи лет.

Раздался взрыв хохота, долго не утихавший. Далее Тунцов пообещал никого не развращать личным примером. Словом, объявил, что баржа для некурящих…

Рассудили просто: куда зря мины не разбросают, а засеют судоходный коридор. Поэтому решили держаться золотой середины — плыть меж фарватером и берегом. Но кто сказал, что шальная мина не окажется именно здесь? Гарантий не было. Из двух зол выбрали меньшее.

Где-то под водным покрывалом до поры до времени покачивались на якорях «подарки» союзников вперемешку с немецкими. И отличались они лишь взрывными системами да формой. Магнитная мина — та на дерево и не среагирует, а вот к чему железному так и кинется хищной рыбой. Цельнометаллический корпус наливной баржи для нее лучшая приманка. Мина с механическим взрывателем поджидает жертву, пошевеливая, точно рак-отшельник, антенными усами-проволочками. Прикоснись усы к любому предмету — взметнется водяной столб над рекой.

Одно утешение — длина тросов, поводок, ограничивает радиус действия мин. Лоцманы, надеясь на опыт и чутье, вели караван по запретной для судоходства зоне, рядом с фарватерскими поплавками. Это был единственный шанс не подорваться. Мины наверняка «чуяли» железо и рвались с привязи. Все зависело от длины аркана и того, насколько близко к поплавкам встали на якорь адские машины. Капитан дорого бы дал, чтобы увидеть на экране подводную картину. Но это были напрасные мечты.

Братчиков посмотрел на подаренные матерью золотые часы, верой и правдой служившие ему всю войну. Маленькая стрелка еще не настигла цифру 7, когда «Калимберг» загудел и замер на месте. Идти возле правого берега было нельзя. Волей-неволей надо пересекать фарватер. Такова подлость их маршрута. Вверили себя в руки судьбы. Пронесло!..

— Осталось каких-нибудь 300 километров с хвостиком, — вымученно пошутил Братчиков.

…Обязанности офицеры разделили поровну. Дежурили посменно. На сложных участках фарватера за штурвал вставал Тунцов, а чаще руль просто наглухо закрепляли веревкой. По-стариковски охающий «Калимберг» на стальном тросе тащил баржу, как муравей соломинку-бревно.

Так и двигался странный караван в «неизвестность». Покуда обходились без происшествий. Но как-то не надеялись, что и далее пойдет гладко. Шли вслепую, полагаясь в основном на авось. Где свои, где чужие — неясно. Поэтому все точно сидели на горячих углях: подвоха ждали не отсюда, так оттуда.

Чтобы не угодить на мель, на носу баржи поставили дежурного с шестом и раз за разом промеряли глубину. Уж больно ненадежный поводырь «Калимберг». Осадка у него была гораздо выше, чем у баржи. Там, где буксир мог спокойно пройти, баржа рисковала сесть на брюхо. Лезть же в глубину не прельщало: там вероятность сюрприза стократ увеличивалась. Шла своего рода игра в жмурки со смертью.

Порой мерное течение исподволь убаюкивало сознание, и опасность воспринималась отдаленно, как бы со стороны. «А может, и не так страшен черт, как его малюют, — всплескивалась волна оптимизма, — может, пронесет?» Но подсознательно все жили в постоянном, цепком ожидании чего-то жуткого, непоправимого. Смутная тревога неподвижно повисла в воздухе. И более всего угнетало собственное бессилие.

Владимир никак не мог свыкнуться с положением. Вокруг тишь да гладь. Но вдруг легкий толчок волны, баржа вздрагивает, и сердце судорожно замирает, словно за шиворот попал кусок льда: пульс колотится по-сумасшедшему, рубаха липнет к телу.

В реальность окружающего верилось и не верилось. Все было на грани возможного исчезновения — и гибкие ракиты, спускающиеся к воде, и солнечные зайчики, скачущие по палубе, по металлическим рукавам. Сейчас они есть, а через секунду… Будут?! Кто поручится за это? Владимир гнал от себя черные мысли. Но стоило расслабиться, и воспаленное воображение вновь и вновь рисовало страшную сцену — взрыв, огненный гудящий факел, в котором корежится обшивка баржи…

Скорость была черепашья — всего 2—3 узла в час. Пейзажи в ярких красках экспрессиониста-сентября радовали глаз. Да только не до любований сейчас. Экипаж сильнее волновало, что они словно на ладони и, вздумай кто поупражняться в стрельбе, лучшей мишени не надо. Тут и слепой не промахнется.

На третий день пути их пытались остановить военные в неразличимой издали форме. Они усиленно сигналили, предлагая причалить к берегу. Братчиков, посоветовавшись с Тунцовым, решил не рисковать. В отместку за непослушание неизвестные подняли пальбу: то ли попугать, то ли всерьез — не понять. Пули вжикали над головами, но и на этот раз пронесло.

Выше Никопола болгарский берег сильно порос камышом. В ночной тиши покрякивали утки. Река вырвалась из горловины, стала шире.

24 сентября

С утра пораньше впередсмотрящий доложил Владимиру о приближении прямо по курсу непонятных предметов. Все бросились к борту. Мимо баржи тихо проплывали деревянные повозки, оглобли, обломки какого-то парома, клочки сена и трупы лошадей со вздутыми животами. Сержант Полувитько хозяйски выловил из воды несколько книг и патефон в коробке.

Братчиков почесал в затылке и обратился к Тунцову:

— Чем не иллюстрация к «Медному всаднику»?

Ход резко застопорили. Вроде все яснее ясного — плывут по заминированной реке. Но внезапная встреча с вещественными доказательствами того, что смерть таится где-то рядом, возможно, она за следующим поворотом, а то и ближе, никого не развеселила.

Однако мысль о том, чтобы причалить и спокойно переждать, пока не пройдут тральщики, отметалась напрочь. Надо было двигаться вперед и только вперед. Стали еще более осмотрительными, вдохновлять людей на это не приходилось.

Поразмыслив, офицеры пришли к выводу, что хотя поторапливаться надо, но не стоит спешить на собственные похороны. Поэтому по ночам больше не плыли. Ближе к сумеркам вставали на якорь, не подходя к берегу. Еще неизвестно, мимо скольких не замеченных впотьмах мин они проследовали. Но искушать костлявую дальше не стоило.

Так двигались еще три дня. Все измотались, но никто не роптал. Только тягостное напряжение все нарастало. Лица спутников Братчикова посерели, как при нехватке кислорода, скулы сведены, глаза запали. Охоты играть в беспечность ни у кого не было. Все равно фальшь обнаружилась бы. Чувства у всех предельно обострены, нервы завинчены на последнюю резьбу…

При подходе к городу Лом узнали от местных жителей, что где-то здесь мечется в поисках выхода к своим немецкая моторизованная часть. Береженого бог бережет. И капитан запретил появляться на палубе в военной форме. Если учесть, что другой одежды у солдат не было, то они исхитрялись гулять, щеголяя в исподнем.

После Лома погода стала скверной. Враз сгорело бабье лето. Поскучнело небо, задул ветер, хлынул дождь. В довершение бед ночью, когда они стояли на якоре, их обстреляли. Братчиков выскочил из каюты и дал пару длинных очередей из автомата по вспыхивающим на темном берегу светлякам. Пыла у неизвестных налетчиков поубавилось, и они предпочли замолчать.

Пули пробили две бочки с маслом. Пробоины заткнули деревянными затычками, и инцидент вроде был исчерпан. Но не проходило ощущение, что за ними следят и в любую минуту могут возобновить огонь. «А попадись в обойме одна-разъединственная зажигалка — аутодафе у нас получился бы на зависть инквизиторам», — мелькнула крамольная мысль. И капитан нервно потрогал деревянные пробки.

…Тральщики Дунайской военной речной флотилии настигли их у причала, недалече от города Калафат. Они решительно преградили путь каравану. Прибывшие сердитые морские офицеры, узнав, что́ за груз на барже, поначалу обомлели. Но потом задали чертей Братчикову с Тунцовым.

— С ГСМ по минам?! Самоубийцы! Раков кормить вздумали? То, что вы остались в живых, — случай! Родились в сорочке!..

— Все это так, — покорно кивал головой Братчиков. — Только машины без бензина — груда дров и железа. И вы это отлично знаете. А к победе надо двигаться на всех парах, чтобы смерть опаздывала… И может быть, не напрасно мы своими головами рискуем. К тому же есть такое слово — приказ. Так что не взыщите, братцы. Честно говоря, я бы поменял одну такую прогулку на два круиза в «люксе»…

Братчиков незаметно для себя соврал. Не было такого приказа — плыть по заминированному Дунаю. Ни в устной, ни в письменной форме. И все же Владимир был честен: они действовали, повинуясь приказу совести. Он с товарищами осознавал, что, кроме них, некому обеспечить войска горючим. А единственный путь, по которому можно обеспечить эффективное снабжение, — Дунай.

…Моряки немного поостыли и, рассудив трезво, приказали дальше следовать строго за ними. Караван прибавил в скорости. До Видина дошли за два часа.

— Финита, — сказал тихо Братчиков. — Волосок не оборвался.

Знакомые морские офицеры подрулили к ним на катере и пригласили в гости. На тральщике Владимиру обещали сюрприз и не обманули: восемь мин мерцали тускло и враждебно.

— Все эти игрушки мы выловили, следуя за вами. Раньше не хотелось демонстрировать.

Почти 340 километров по нашпигованной минами реке — немыслимо по меркам мирного времени! Но шла война. И героическое совершалось незаметно и буднично. Может, потому, что будни были героическими?..

Пункт выдачи горючего скрытно организовали в двух-трех километрах ниже Видина. За неделю войсковым частям 57-й армии и Народно-освободительной армии Югославии выдали свыше 400 тонн горючего и много масла… На «доппитание» к бензиновому каравану стали и бронекатера Дунайской флотилии.

Бензина хватило всем сполна. После освобождения Белграда баржу № 734 с остатками горючего передали НОАЮ.

* * *

Наступление началось 28 сентября. После трехдневных напряженных боев войска 68-го стрелкового корпуса во взаимодействии с 75-м стрелковым корпусом и Дунайской военной флотилией завершили разгром группировки противника и заняли город Неготин.

Затем 57-я армия основные усилия перенесла на центральное направление. Решительным выступлением соединения 68-го стрелкового корпуса овладели узлами дорог, опорными пунктами Салаш, Бела-Река, Слатина и центром медной и золоторудной промышленности Югославии — городом Бор, проникнув в глубь обороны противника до 40 километров.

За 12 дней наступления войска 57-й армии продвинулись на направлении главного удара на 130 километров, разгромили совместно с 14-м корпусом НОАЮ немецкую группировку «Сербия». После форсирования реки Велика-Морава были созданы условия для ввода в сражение 4-го гвардейского мехкорпуса. Его ударные силы вместе с 5-й дивизией НОАЮ к вечеру 13 октября за два дня жестоких боев преодолели свыше 80 километров и вышли на южные подступы к Белграду.

20 октября 1944 года, после штурмовых кровопролитных боев, совместными усилиями советских и югославских войск белградский гарнизон фашистов был разгромлен и столица Югославии освобождена. Так закончилась Белградская наступательная операция. Войсками 3-го Украинского фронта было уничтожено и взято в плен около 100 тысяч вражеских солдат и офицеров. Операция проходила в высоких темпах со среднесуточным передвижением подвижных войск более чем на 50 километров.

Всех участников операции Президиум Верховного Совета СССР приказом от 19 июня 1945 года наградил медалью «За освобождение Белграда».

Иосиф Елькин СЛУЧАЙ С БОРТОМ № 821

На всех многочисленных фронтах, где развернулись кровопролитные сражения, не обходилось без участия военно-транспортной авиации, сформированной Аэрофлотом.

Переброска и высадка воздушных десантов, оперативная доставка к местам сражений воинских пополнений оружия и боеприпасов, организация помощи и военно-техническое снабжение частей, сражающихся в окружении, всесторонняя поддержка партизанского движения, регулярные полеты в глубокие тылы противника, участие в перевозке раненых из полевых госпиталей — далеко не полный перечень работ, выполнявшихся полками и дивизиями Аэрофлота.

Нередко в годы Отечественной войны в авиационных частях имели место случаи, в достоверность которых трудно поверить.

Иногда даже бывалые люди, повидавшие жизнь и прошедшие, как говорят, «огонь, воду и медные трубы», слушая подобные рассказы, открыто выражали свои сомнения, оспаривали утверждения очевидцев и отвергали даже документальные материалы, проникавшие в печать.

Скептики, как правило, считали эти рассказы красивыми сказками и относили их к обычным солдатским байкам, созданным народной фантазией.

Главный контрдовод маловеров — «чудес на свете не бывает»…

Хотелось бы рассказать об одном удивительном героическом полете, выполненном командиром корабля 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии Алексеем Трофимовичем Боровским и его экипажем в ночь с 20 на 21 сентября 1943 года.

Этот полет с полным основанием может быть отнесен к разделу действительных чудес.

В ту ночь экипажу Боровского предстояло выполнить беспосадочныйполет в глубокий тыл противника для оказания помощи крупному партизанскому отряду, действовавшему в Белоруссии.

Полет выполнялся на двухмоторном транспортном самолете Си-47, не имевшем на борту никакого вооружения.

Пусть не удивляет, что такой сложный и опасный рейс в глубокие тылы противника выполнялся на невооруженном самолете. Это была вынужденная необходимость.

Известно, что весь парк отечественных транспортных самолетов был хорошо вооружен. Три скорострельных пулемета, установленных на каждой транспортной машине, надежно прикрывали ее от нападения истребителей. В состав экипажа обязательно входил бортовой стрелок.

Однако острый недостаток военно-транспортных самолетов принуждал командование привлекать к выполнению боевых заданий самолеты американского производства, получаемые СССР во временное пользование по ленд-лизу.

Союзники поставляли машины в десантно-транспортном варианте без какого-либо вооружения на борту. Больше того, они не разрешали нам дорабатывать свои самолеты и устанавливать на них вооружение.

Вот эти нелепые, коварные правила и порядки, установленные американскими властями, принуждали советских летчиков совершать фронтовые рейсы повышенной опасности на невооруженных самолетах.

Типичным представителем машин этой категории был самолет Боровского Си-47 № 821.

В машину загрузили 16 специально упакованных тюков с боеприпасами, взрывчаткой, минами, медикаментами и другими видами военного имущества.

Круглые сигарообразные тюки имели на своих торцах амортизационные наконечники, смягчающие силу удара о землю. Дополнительно удар смягчали длинные деревянные рейки, прикрепленные к упаковочному тюку по всей его поверхности.

Эти «сигары» сбрасывались с самолетов без парашютов при полете над целью на малой высоте.

Кроме того, на борт своего корабля Алексей Боровской принял важного пассажира — начальника штаба партизанского отряда, которому предназначалась вся загрузка самолета.

При выходе на цель, обозначенную условным расположением костров, пассажир должен был покинуть самолет и с помощью парашюта приземлиться в назначенном месте.

Еще днем, задолго до вылета, самолет Алексея Боровского был тщательно подготовлен к выполнению ответственного задания. Двигатели отрегулированы и опробованы. Баки залиты топливом по самые пробки. Проверена исправность и надежность всех остальных систем и радиооборудования самолета. Загрузка равномерно уложена в грузовом отсеке и прочно закреплена к швартовым кольцам пола и фюзеляжа.

В состав экипажа Боровского входили опытные авиационные специалисты, отлично знающие свое дело: второй пилот Кирилл Гавва, бортмеханик Дмитрий Соснов, штурман Алексей Давыдов, бортрадист Анатолий Труш.

Слаженная работа экипажа и его слетанность были неоднократно проверены выполнением сложных боевых заданий.

К опасному ночному полету заботливо готовили не только самолет. Наиболее сложная часть подготовки легла на плечи начальника штаба и штурмана авиаполка.

Они вместе с командиром корабля тщательно рассмотрели и на крупномасштабных картах проиграли различные варианты прохода самолета через полосу фронта, подбирая наименее опасные участки выхода машины в тыл противника.

В этой штабной игре на картах в расчет принимались не только крупные, но и мелкие, даже мельчайшие факторы, с которыми экипаж мог столкнуться при своем ночном полете.

Тщательно изучались и анализировались метеорологическая обстановка и прогноз погоды на ближайшие сутки не только по трассе полета, но и ожидаемая погода в месте расположения партизанского отряда.

Особенно важно было не допустить ошибок в определении характера и мощности облачности в районах, прилегающих к полосе фронта. Эти данные позволяли правильно решить одну из главных задач штурманской подготовки: каким путем надежнее проскочить опасную зону — «верхом или низом»…

Руководством был избран второй вариант, так как незначительная облачность в районе намеченного коридора не позволяла экипажу маскировать самолет в слое облаков. Боровскому было рекомендовано проходить коридор на бреющем полете, лишая противника возможности использовать для обнаружения машины наземные радиолокационные средства и радиопеленгаторы.

Медленно наступали сумерки, экипаж в полном составе находился у самолета, еще раз внимательно осматривали машину. Подъехал и главный пассажир, сопровождаемый работниками Центрального штаба партизанского движения.

И вот уже машина несется над полосой, шасси убрано, но командир выдерживает самолет у земли и, только набрав скорость, переводит его в угол набора.

Алексей делает круг над аэродромом, тщательно проверяя в полете работу двигателей и всех остальных самолетных систем…

Все в порядке. Боровской два раза переложил машину с крыла на крыло, взял курс на запад и исчез в мутнеющем воздухе наступивших сумерек.

* * *

Советская Армия готовилась к тяжелым боям за освобождение Белоруссии.

Большому транспортному самолету не так-то просто незамеченным проскочить через сильно укрепленные рубежи, созданные немецким командованием по всей пограничной полосе фронта.

Для перехвата и уничтожения транспортных самолетов вся пограничная полоса была опутана сетью радиопеленгаторов.

На каждом прифронтовом аэродроме дежурили на земле и в воздухе отборные группы истребителей, укомплектованные лучшими летчиками люфтваффе.

Однако даже в этой хорошо организованной системе контроля и защиты воздушной пограничной зоны советской разведке удалось обнаружить несколько наиболее слабых участков, через которые можно было проникнуть на захваченную врагом территорию.

Еще в Москве был определен и обозначен воздушный коридор, по которому Боровской был обязан провести свой самолет на бреющем полете.

Через линию фронта коридор пролегал над глухой заболоченной местностью, в удалении от магистральных и рокадных дорог противника.

Задолго до выхода к полосе фронта Боровской начал снижать горизонт полета.

Он строго придерживался намеченного маршрута и подходил к коридору на высоте около 100 метров.

Километров за десять до линии фронта он перевел самолет на режим бреющего полета.

Экипаж притих, все напряженно всматривались в набегавшую темноту.

Второй пилот, Кирилл Гавва, как было условлено, следил за показаниями компаса, высотомера и вариометра.

…Позади уже двадцать минут напряженного полета. Командир переводит машину в режим набора высоты, стрелка высотомера бежит по кругу, отсчитывая сотни набранных метров.

— Кажется, проскочили, — сказал кто-то из экипажа. Все облегченно вздохнули. Самолет постепенно набирал высоту, стрелка высотомера перевалила за 800 метров.

Казалось бы, не было оснований для тревог и беспокойства: все шло хорошо, как и было намечено планом полета.

Наиболее опасную зону прошли благополучно, материальная часть работает безупречно. Ясное, безоблачное небо позволяет вести визуальную ориентировку и постоянно контролировать курс полета.

Между пилотских кресел появился штурман Давыдов, чуть отодвинув в сторону Соснова. Штурман доложил:

— Командир, идем правильно, через три минуты выйдем к городу Лоев. Будем разворачиваться вправо на 40 градусов…

Однако экипажу не удалось выполнить намеченный маневр… Наземные пункты наблюдения вражеской армии засекли самолет Боровского и определили его курс и высоту полета.

Перехватчику не составило особого труда в ночном небе обнаружить транспортный самолет. Машину демаскировали выхлопные коллекторы двигателей, исторгавшие красивое голубовато-красное пламя.

Как тать, подкрался вражеский истребитель к самолету Боровского и, выбрав благоприятный момент, разрядил в него весь боезапас своего бортового оружия. Скорострельная пушка и крупнокалиберные пулеметы нанесли машине Боровского удар сокрушающей силы.

К счастью экипажа, вражеский удар поразил только хвостовой отсек самолета.

Снаряды, пушки и длинные очереди крупнокалиберных пулеметов, как топором, обрубили тросы управления рулями глубины и поворотов, превратили весь хвостовой отсек машины в дырявое решето.

Взрывная волна разрушила перегородку хвостовой части, пробилась в фюзеляж самолета, сорвала с замков большую загрузочную дверь. В грузовой отсек хлынул поток холодного воздуха.

Самолет, опустив нос, всей своей многотонной массой устремился к земле.

Колонка штурвала управления самолетом, связанная с рулем глубины, и педали управления рулем поворота потеряли привычную упругость и превратились в безжизненные рычаги, свободно перемещающиеся в крайние положения, не оказывая ни малейшего влияния на поведение самолета.

«Вот он конец, отлетались», — мелькнуло в голове второго пилота…

В этой безнадежной обстановке считанные секунды отделяли машину и экипаж от неизбежной развязки.

Потерявший управление самолет мчался к земле, с каждой секундой наращивая скорость своего падения.

А вражеский пилот, сделав свое дело, спокойно виражил на высоте, предвкушая завершающий конец своей атаки.

Пилот-перехватчик нетерпеливо ожидал момента, когда транспортный самолет столкнется с землей, когда свершится взрыв, когда в небо взметнутся высокие языки пламени…

…Но катастрофы не произошло.

В этой безысходной обстановке Алексей проявил самообладание и мужество, не дрогнул, не растерялся.

В секунды, подаренные ему судьбой, он продолжал активно бороться, применяя все доступные ему средства для того, чтобы вытащить самолет из крутого угла пикирования и избежать катастрофического удара о землю.

«Может быть, двигатели помогут вытянуть самолет из пикирования?» — мелькнуло в сознании…

Алексей двинул вперед рычаги оборотов и наддува… Однако машина не реагировала на изменение режима двигателей и продолжала свое стремительное падение…

Боровской убрал наддув и обороты, но не отступил. Он нашел еще одну, может быть, последнюю возможность повлиять на исход событий.

Свершилось почти невероятное: уцелевший тросик управления повернул триммер — эту маленькую вспомогательную пластинку руля глубины в крайнее положение, и она заставила руль отклониться в противоположную сторону.

Самолет медленно, как бы нехотя стал поднимать нос и над самой землей вышел из угла пикирования, круто устремился в небо.

Мгновенно экипаж и самолет вошли в полосу тяжелых перегрузок. Могучая сила инерции вдавила людей в сиденья кресел, стало трудно дышать.

Послышался скрип, треск, казалось, у машины вот-вот оборвутся крылья, но запасы прочности, заложенные в конструкцию машины, удержали ее от разрушения.

Счастливая догадка командира корабля и его молниеносная реакция на какую-то долю секунды опередили надвигавшуюся гибельную встречу самолета с землей, а тягчайшая перегрузка, испытанная людьми, была радостным сигналом еще раз отвоеванной жизни.

Между тем, уклонившись от прямого удара о землю, экипаж не избавился от новой грозной опасности, надвигавшейся на поврежденную машину.

Самолет, круто устремившись в небо, с каждой секундой терял скорость. Вот-вот наступит допустимый предел минимальной скорости и самолет сорвется в штопор, ведущий к тому же печальному исходу.

Боровской вновь переводит двигатели на режим взлета и быстро вращает маховичок управления триммером теперь уже от себя.

Машина вновь медленно опускает нос, однако Алексей, работая двигателями и триммером, не позволяет ей перейти в пикирование.

С большим трудом летчику удается установить самолет в режим относительного набора высоты.

Взмокший от напряжения командир корабля ни на секунду не может оторвать своей руки от колесика управления триммером, превратившегося в импровизированный руль глубины.

Удерживать машину в поперечной плоскости помогают элероны: вражеский огонь не повредил механизма их управления.

Однако самолет очень неустойчив, он как бы «поставлен на шило», его невозможно удержать в нормальном полете, машина непрерывно стремится то поднять, то опустить нос.

Боровской сознает трагическое положение людей, находящихся на борту самолета, лишенного основных органов управления. Машина безнадежно повреждена, дальнейший полет невозможен. Нужно спасать людей. У всех членов экипажа и пассажира пристегнуты парашюты. Нужно немедленно покидать самолет.

Но прыгать пока невозможно, нет достаточной высоты полета, нужно набрать хотя бы 450—500 метров, только тогда можно рассчитывать на благополучное приземление.

Приказав экипажу подготовиться к выброске на парашютах, Алексей докладывает Москве: «Огнем противника разрушено управление, покидаем самолет».

Однако он хорошо сознает, что, приказывая покинуть машину над территорией, захваченной врагом, он подвергает весь экипаж и важного пассажира опасности угодить в руки фашистов. Слишком мало надежд укрыться и затаиться во фронтовой полосе, нашпигованной вражескими войсками.

В этой исключительно сложной обстановке Алексей Боровской принимает единственно правильное решение: не покидать поврежденную машину, а попытаться удержать ее в воздухе еще хотя бы десять-пятнадцать минут.

Командир понимает, что каждая минута полета приближает экипаж к районам, где можно уверенно покинуть самолет с гарантией приземления на контролируемой партизанами территории.

Все усилия, вся воля летчика нацелены на борьбу с непослушным самолетом.

Проявляя свой норовистый характер, самолет не подчиняется осторожным и плавным движениям летчика, он упорно не желает двигаться по прямой, малейшее упущение угрожает повторением страшных секунд полета, уже пережитых экипажем.

Триммер не может заменить руля высоты, на его перемещение самолет реагирует медленно, с запозданием, стремясь продолжать начатую эволюцию. Нужно успеть упредить это стремление машины вращением маховичка триммера в обратную сторону, и так без конца через каждые одну-две секунды.

Большой мастер ночных полетов в сложных метеорологических условиях, Алексей Боровской в совершенстве владел искусством вождения самолетов вслепую по приборам, и эти качества помогали ему удерживать машину от опасных бросков к земле.

Но все же самолет, хотя и по какой-то волнистой линии, с постоянными нырками то вверх, то вниз, как будто по бугристым ухабам, движется вперед к желанной спасительной цели.

Вот уже где-то вдали на горизонте появились еле заметные мерцающие точки огоньков.

Приближаясь к первым партизанским кострам, Боровской отдает приказание: «Приготовиться к прыжкам. Будем покидать самолет только на втором заходе, первый заход — пристрелочный. Самолет покинуть всему экипажу и пассажиру. На борту остаюсь я один. Буду прыгать на третьем заходе…»

Однако дальнейшие события, связанные с выполнением боевого задания экипажем Боровского, развивались по другому, совершенно необычному пути. Обстоятельства так сложились, что экипаж сознательно не покинул неуправляемую машину над первыми партизанскими кострами, встретившимися на его пути к цели.

Боровской даже в этой опасной ситуации помнил и заботился о пассажире, которого он был обязан доставить строго по назначению, и о грузе, предназначенном партизанам.

Вроде бы и дошли: на земле ярко пылают пять костров, выложенных «письмом», средний костер — «марка» — самый крупный, самый яркий.

Алексей осторожно ведет машину к цели. Пассажир покидает самолет.

— Буду делать второй заход, — говорит Алексей. — Попытаемся сбросить хотя бы пару мешков. Посмотрим, как машина отзовется на изменение загрузки.

Вновь самолет описывает большой круг над партизанской площадкой, вот снова вышли на цель и сбросили две упакованные «сигары».

— Заходим еще разок. Готовьте к сбросу сразу четыре упаковки! — командует Боровской.

Маневр вновь повторяется, еще четыре мешка покинули борт самолета. А машина по-прежнему «ныряет» так же, как и ныряла на первом заходе.

— Будем заходить на цель еще два раза, — решает Алексей, — готовьте к сбросу по пять упаковок на каждый заход…

Так все 16 упаковок, предназначенных отряду, доставили на место назначения.

Люди ликовали, поздравляли друг друга, как будто позабыв о тяжких секундах смертельной опасности.

Подошло время и экипажу покидать свой поврежденный, искалеченный самолет. Застегнули карабины, помогли друг другу отладить привязанные парашютные фалы. Согласовали порядок покидания самолета: кто первый, кто последний…

Но командир корабля отлично понимает, что, попав к партизанам, боевой слаженный экипаж летчиков-новичков на много месяцев выбывает из строя.

И это в то время, когда в полку не хватает опытных ночников, когда без экипажей стоят на приколе новые самолеты…

Но для возврата домой на свою базу нужно не сорок минут, а долгих три с половиной часа полета.

«И не выдержишь ты такой нечеловеческой нагрузки, — будто кто-то говорит Алексею. — Не испытывай вновь судьбу, не рискуй безрассудно своей жизнью и жизнью товарищей. Ты и так уже совершил невозможное. Отдавай приказание экипажу покинуть безнадежно неисправный самолет, прыгай сам и сохранишь жизни своих подчиненных. Ну, проживешь у партизан 3—4 месяца, но наверняка вернешься в свой полк. Никто тебя не осудит, не скажет худого слова, ты честно выполнил свой долг».

И опять сознание командира будоражит магическое «надо».

Объективные факторы подтверждают, что это возможно.

Двигатели самолета работают отлично — как хорошо отлаженные часы, немедленно отзываются на малейшее движение секторов газа.

«Думай, думай, командир, только от тебя зависит окончательное решение.

Ведь четыре часа — это не вечность, а всего 240 минут полета. Ведь ты как-то приспособился, приноровился управлять непослушным самолетом.

Верно, тебе было очень трудно, очень тяжело.

Но все-таки тебе удалось довести самолет до назначенной цели, с трудом и с огромным напряжением сил все же удалось выполнить боевое задание».

После долгих раздумий Боровской принимает окончательное решение: разворачивает машину теперь уже строго на восток, штурман получает задание прокладывать курс поэтапно, в обход укрепленных узлов противника.

Опасаясь перехвата связи вражескими пеленгаторами, Боровской запрещает бортрадисту работать передатчиком.

— До перехода линии фронта сиди смирно, слушай эфир и докладывай мне о каждой новости. Связь с базой установим, только пройдя полосу фронта.

Командир не прекращает борьбу с непослушной машиной. Каждые две-три секунды он вынужден вращать маховичок штурвала управления — триммером вперед-назад, вперед-назад.

Хочешь жить, командир, держи «нос» машины на горизонте, не позволяй самолету «зарываться» и уходить от избранной высоты, в этом твое и экипажа спасение…

…Получив последнее донесение Боровского и утратив связь с экипажем, Московская база отнесла самолет № 821 к числу боевых потерь и доложила партизанскому центру о причинах невыполнения задания.

Нетрудно представить ликование, охватившее людей на Московской базе, когда через пять с половиной часов после последней связи с самолетом Боровского в эфире вновь прозвучал голос потерянного экипажа: «Боевое задание выполнили. Возвращаемся домой, прошли линию фронта… Посадка невозможна, укажите место, где можно покинуть самолет».

Вот это подарок, удача, радость, счастье!

Но как же можно выполнить боевое задание и возвращаться домой на самолете, потерявшем управление? Здесь что-то не вяжется. Какие-то необъяснимые противоречия.

Московская база вновь вызывает машину Боровского: «Доложите подробно, что в вашей машине повреждено, какой остаток топлива, почему невозможна посадка?»

На свой вопрос база получает от командира корабля подробный ответ:

«Полностью оборваны тросы управления рулем высоты и поворота. Сильно повреждена стойка хвостового колеса. С трудом управляю машиной, используя триммер руля высоты, элероны и двигатели.

Силовые установки бензо-гидросистемы повреждений не имеют. Остаток топлива на сорок минут полета. Предполагаю сбросить экипаж в район аэродрома Внуково. Сам доведу самолет до указанного вами места.

Срочно укажите район, где можно оставить машину».

Оказалось не так-то просто отыскать вблизи Москвы такое место, где можно было бы «уронить» с неба многотонную массу металла.

Время неудержимо бежит. Самолет уже на подходе к зоне Внуковского аэропорта…

Полегчало на душе командира корабля, да и весь экипаж после пережитых опасностей и волнений приободрился, повеселел.

Ведь самое трудное, самое страшное осталось где-то далеко позади.

А все ли возможности использованы? Может быть, существует средство сохранить и спасти машину?

Боровской посылает бортмеханика Дмитрия Соснова в хвостовой отсек для выяснения возможностей соединения перебитых тросов управления рулей высоты. Соснов с электрическим фонарем осмотрел и ощупал все концы оборванных тросов.

Соединить их практически невозможно, обрывки расплелись и, как обозленные ежи, ощетинились проволочными прядями.

Однако у бортмеханика мелькнула спасительная мысль, и он спешит поделиться с командиром корабля. Ведь для посадки самолета руль высоты должен отклоняться только в одну сторону. Нужно разыскать или изготовить шнур длиною 17—18 метров и один конец привязать к обрывку троса, отклоняющего руль высоты вверх.

Если протянуть эту веревку через весь фюзеляж в пилотскую кабину, то появится возможность посадить самолет на аэродром, ибо будет возможно отклонять руль высоты до его крайнего положения.

Командир корабля одобрил предложение бортмеханика. Начали осматривать закоулки самолета в поисках веревок, шнура, тесемок и других подходящих материалов.

К счастью, на борту отыскали несколько парашютных фалов, однако их общая длина оказалась явно недостаточна.

— А ну, братцы, снимайте свои поясные ремни! — предложил кто-то из экипажа. И пять брючных ремней восполнили недостающий кусок веревки.

Когда вся подготовка самолета была завершена и протянутый конец веревки, связанный с обрывком троса руля высоты, оказался в руках второго пилота Кирилла Гаввы, самолет как бы почувствовал руку хозяина и резко сократил свои ныряющие движения.

Боровской запросил диспетчера и руководителя полетов освободить полосу и разрешить произвести попытку посадить самолет на летное поле.

Получив разрешение, Алексей завершил широкий круг, развернул машину и издалека начал подводить ее к аэродрому. Работая двигателями и триммером руля глубины, командир корабля выходил на нужный курс посадки.

Второй пилот Кирилл Гавва покинул свое пилотское кресло и, держа конец веревки на левом плече, стоял рядом с командиром и выполнял его команды. Подходя к летному полю, Боровской положил свою руку на плечо второго пилота и, толкая его вперед, управлял отклонением руля высоты.

Дежурный персонал авиатранспортной дивизии и Внуковского аэропорта, зная о попытке экипажа произвести посадку тяжело поврежденной машины, с тревогой готовился к этому завершающему этапу полета.

На поле в готовности стояли пожарные и санитарные машины. Аварийно-спасательные команды заняли установленные для них места…

К всеобщему удивлению и радости, самолет № 821 на рассвете 21 сентября произвел благополучную посадку на летное поле аэродрома Внуково.

Этой неповторимо удивительной посадкой и завершился полет-подвиг экипажа Алексея Боровского.

Самолет был спасен и после ремонта до конца войны работал в составе 1-го полка 10-й гвардейской авиатранспортной дивизии.

Дмитрий Пузь ДОРОГИ ВОЙНЫ

Светлой памяти моего отца — Петра Еремеевича, коммуниста, почетного железнодорожника…

Декабрь сорок второго года. Саратов. Коротки зимние дни: четвертый час пополудни, а на улице сумерки. Мы, курсанты специальной школы, свободные от нарядов, собрались в классе нашей радиороты на самоподготовку. Тренировались в приеме на слух азбуки Морзе, изучали схему партизанской радиостанции…

Я сидел за зуммером и отрабатывал четкость передачи цифр и букв на телеграфном ключе.

Учеба в спецшколе была напряжена до предела. За короткое время мы должны научиться передавать на ключе со скоростью не менее семидесяти пяти и принимать на слух девяносто знаков в минуту. Нужно выучить наизусть и знать как устав — даже если тебя разбудят и спросят в двенадцать часов ночи — несколько сот служебных сокращений из международного радиокода и любительского радиожаргона. Но этого мало. Каждый радист-партизан обязан знать основы электрорадиотехники в таком объеме, чтобы смог без посторонней помощи отремонтировать свою радиостанцию и использовать самые разные батареи или аккумуляторы для ее питания.

В нелегких условиях партизанской жизни каждый из нас мог быстро связаться с Центром, передать свои радиограммы и принять радиограммы радиоузла при плохой слышимости и сильных радиопомехах. Кроме того, радист должен выполнять любое другое задание, если этого потребует обстановка.

Нас учили стрелять из пистолета, автомата и ручного пулемета, бросать гранаты, подрывать с помощью толовых шашек рельсы и мосты. Мы ходили на местности по азимуту. Осваивали другие премудрости военного дела с учетом особенностей партизанской войны.

При такой учебной нагрузке почти не оставалось свободного времени. Собственно, и свое так называемое личное время мы посвящали тренировкам и зубрежкам.

…Увлеченный занятием, я не сразу сообразил, что дежурный по роте мой земляк Анатолий Стебловский вызывает именно меня:

— Дмитрий… на выход!

Я неохотно оторвался от ключа, подошел к Анатолию. Сам думал: «Наверно, хотят вместо кого-то послать в наряд по роте или на кухню».

— Чем недоволен, земляче? Радуйся! — возбужденно и нарочито громко произнес дежурный. — Иди скорее на проходную, там твой отец!

Это прозвучало настолько неожиданно, что я растерялся.

— Что?! Чей отец?! Что ты меня разыгрываешь?!

— Да не тяни ты!.. Там с ним уже разговаривает Толька Кобец…

— Толька?! — Вот теперь я поверил, что это правда. Толька мой друг детства, отца он знает хорошо…

Я сорвался с места, побежал вниз по лестнице: наша рота находилась на третьем этаже. И вдруг резко остановился… Вспомнил: «Я ж не одет, а на улице тридцатиградусный мороз. Да и разрешение ведь получить нужно…» Быстро вернулся, постучал в дверь кабинета командира нашего взвода лейтенанта Молоканова.

— Товарищ лейтенант! Там мой отец… Разрешите?..

— Знаю, знаю… — очень спокойно ответил лейтенант. — Разрешаю на два часа выйти в город! Да оденьтесь потеплее!

— Хорошо, спасибо… — выпалил я от радости не по-уставному и, как мальчишка, выскочив из кабинета, через три ступеньки помчался вниз.

Когда оказался на морозе, сразу сбавил темп и пошел шагом, чтобы немного унять волнение. Пока шел через большой двор школы, на меня лавиной нахлынули воспоминания об отце, о маме…

Мама!.. Добрая, нежная, заботливая, она всегда была в движении. Вставала в четыре-пять утра (до самой войны родители держали корову), успевала сбегать на базар, кое-что из огорода продать, что-то купить и приготовить завтрак. Мы просыпались от аппетитных запахов, которые разносились по хате. Мама была совершенно неграмотной. За пределы Кировоградской области, где она родилась, и Днепропетровской, где мы жили последние девять лет перед войной, никуда раньше не выезжала. И вот теперь мама жила где-то в далекой Тюмени вдвоем с пятилетней моей сестренкой. Как они там?..

Оба старших брата на фронте. Самого старшего, Николая, мы еще в сороковом году проводили служить в авиацию. Второй брат, Иван, после окончания десятилетки за несколько дней до начала войны поехал учиться в военное артиллерийское училище.

По письмам, которые писала хозяйка квартиры под мамину диктовку, я знал, что отца как железнодорожника тоже мобилизовали. Но где он сейчас? На каком участке фронта?

И вот у проходной меня ждет отец, мой батько, как у нас на Украине называют отца взрослые сыновья.

Я вышел через проходную на улицу…

— Здравствуй, батько!

— Здравствуй, Митя! — Обнялись, расцеловались…

Когда улеглось первое, самое сильное волнение, начался немногословный мужской разговор. Расспросы о здоровье, о маме, о наших хлопцах…

Прошло почти полтора года, как разлучила нас война. В августе сорок первого мы, ремесленники, копали противотанковые рвы в степи, в нескольких километрах на запад от Кривого Рога. Враг подходил все ближе. Ежедневно, методично, в одно и то же время он бомбил металлургический завод и прилегающие к нему рудники. По распоряжению Наркомата путей сообщения все железнодорожники срочно эвакуировались на восток. Желающие могли забрать с собой свои семьи. Подали эшелон. Это оказался последний эшелон, который должен был увезти эвакуированных со станции Долгинцево. Время на раздумья и долгие сборы не было. Отец прибежал из кондукторского резерва, где он последнее время дневал и ночевал, и без особого вступления объявил:

— Собирайся, мать, уезжаем! Только поживее, у нас времени всего один час, можем опоздать.

— Куды уезжаем?! Ты шо, не в своем уме?! Хозяйство, хата, корова — на кого все це я покину? Никуда не пойду! — запротестовала мама. — Митя на окопах, да и я с маленьким ребенком… Куды я… по чужим людям таскаться? Уезжай один, я тут останусь, — настаивала она на своем.

Никакие объяснения, уговоры, убеждения, что оставаться нельзя, так как немец совсем близко, до матери не доходили. Она не допускала мысли, что уедет неизвестно куда, а ее младший сын, Митя, останется «под нимцэм» один. А что будет с хатой, коровой?.. Все это с таким трудом наживалось!.. И все вдруг, в один миг бросить?.. Ни за что!! Мать умоляла отца оставить ее, сильно убивалась навалившимся на нее несчастьем. Но он молча, хотя ему тоже было нелегко, собирал в дорогу вещи. Он и мысли не допускал, чтобы оставить маму с пятилетней девочкой. Потом, много лет спустя, он расскажет:

— Я вижу, что уговаривать мать дальше бесполезно — она так сильно плакала и причитала, шо ничего не понимала, — поэтому решил увезти их силой. Побросал на тачку кое-как собранные пожитки, посадил сверху Лиду и повез на станцию. Долго не оглядывался, а сам все думал: «Идет наша мать или не идет?» Все-таки не вытерпел, оглянулся — смотрю, плачет, но бежит за нами. От сердца немного отлегло. А до отхода эшелона оставалось всего несколько минут. Только успел с помощью хлопцев из нашего кондукторского резерва побросать вещи в теплушку и посадить мать с Лидой, как поезд тронулся…

Случилось так, что я пришел с окопов повидаться с родителями только на второй день после их отъезда. Застал пустую хату. На дверях висел, как всегда, незапертый замок. У нас до войны хаты не принято было запирать. Замки если и висели, то, как говорят, для честных людей.

Подошел ближе к двери, слышу: жалобно кричит в хате кот. Он, видимо, случайно оказался там, когда мать закрывала хату, и больше суток просидел взаперти голодный. Когда открыл дверь, кот как ошалелый выскочил на улицу. Затем вернулся ко мне, стал ласково тереться о мои ноги.

…Очень ясно, до мельчайших подробностей вспомнился мне теплый, солнечный, с утра радостный, воскресный день двадцать второго июня. Мы, ремесленники, получили увольнение до понедельника. В двенадцатом часу, пока еще не наступила жара, прохаживались в шахтерском парке культуры и отдыха рудника Вечерний Кут. Одеты были в новенькую парадную форму, с иголочки: гимнастерка подпоясана новеньким блестящим ремнем с большой бляхой, на которой виднелись крупные буквы РУ; брюки навыпуск отутюжены так, что можно, как мы шутили, руки порезать о складки; черные хромовые ботинки надраены — смотрись в них, как в зеркало; форменная фуражка, наша гордость, натянута пружиной, как барабан.

А когда мимо нас проходили девчонки, мы «несли себя», не чуя под собой ног, почти не дышали и краснели, как вареные раки. Из репродукторов парка лилась бодрящая музыка: марши и военные песни сменяли друг друга. Народ, беззаботно-спокойный, проводил свой выходной день. И вдруг умолкли все репродукторы… А через некоторое время, заглушая шорохи и трески далеких грозовых разрядов, послышался голос московского диктора:

— Товарищи! В двенадцать часов дня будет передано по радио важное правительственное заявление!.. — Диктор еще и еще раз повторял эти же слова.

Со всех концов парка к репродукторам стала стекаться гулявшая публика. Поспешили и мы. В образовавшейся довольно большой толпе люди строили разные прогнозы, терялись в догадках. Но когда начал говорить Молотов и произнес слова: «…Немецко-фашистская Германия, нарушив пакт… вероломно напала…» — всем стало ясно — война!! В толпе воцарилась тишина. Это было настолько ошеломляюще-неожиданным, что люди оцепенели. Нет!.. Советские люди, конечно, знали, что обстановка в мире очень сложная, даже тревожная. Фашистская Германия покорила почти всю Европу. О войне говорили, к ней готовились. Были уверены: сейчас враг не осмелится… Завтра, а то и… послезавтра фашист полезет, однако мы успеем подготовить ему достойную встречу… Но чтобы сегодня, в это солнечное воскресенье!.. Это был гром среди ясного неба.

Враз кончился для нас чудесный день, померкло солнце, хотя небо было все такое же безоблачное. Забыв о своей парадности, о том, что собирались ехать на побывку домой, мы заторопились в училище. На душе было еще до конца не осознанное щемяще-тревожное чувство, новое для нас, пацанов, чувство чего-то чрезвычайного и страшного.

Заявление по радио взбудоражило, взволновало, потрясло… Оно в считанные часы подняло весь рудник. Во второй половине этого же дня мы уже разносили повестки призывникам первой очереди. А в военкомате выстроилась и быстро росла очередь добровольцев.

Да!.. В этот день война круто, вмиг повернула судьбы миллионов людей, закрутила ими, завихрила, разбросала… Это вплотную коснулось и нашей семьи. Думая обо всем этом, мне захотелось что-то оставить оккупантам… И я придумал: «Напишу фашистам «пламенный привет!».

У нас дома было много разных красок и кистей. Мы со старшим братом увлекались рисованием, одно время даже посещали изостудию при железнодорожном клубе, где нас учил рисовать, и не только учил, а и воспитывал замечательный человек, художник-самоучка Майденов. Он нам прививал любовь к живописи, ко всему прекрасному.

Нашел я лист чертежной бумаги, взял черную краску и большими буквами написал: «Враг будет разбит! Победа будет за нами! Смерть немецким оккупантам!» Приколов лист на стене, я остался доволен этой первой «диверсией», устроенной мною на полном серьезе.

— Пускай немчура знает наших! — сказал я вслух, хотя в хате никого не было. Даже кот упрямо не хотел входить, боялся, видимо, снова оказаться взаперти.

Вышел я на улицу, закрыл дверь и повесил замок. Постоял, мысленно прощаясь с хатой, вишневым садом, где знакома была каждая ветка, огородом, который каждую весну приходилось перекапывать лопатой, поднимая тяжеленный мокрый жирный чернозем, и быстро пошел пешком по выжженной летним зноем южной украинской степи на рудник Вечерний Кут. Там находилось мое ремесленное училище, в котором проучился уже целый год. Не ведал я тогда, что навсегда покидаю родное гнездо моего детства.

…И вот я снова рядом с отцом. Смотрел на дорогое мне лицо, лицо, на котором были знакомыми и родными и каждая морщина, и эта щетина, уже двое суток не видевшая бритвы, и большой шрам чуть ниже левой щеки. К шраму я привык с самого детства, как только начал помнить себя. Без него не представлял своего отца. Шрам был большой, с грубыми узлами. Брился отец только «опасной» бритвой. Я всегда переживал, мне казалось, что он обязательно срежет эти узлы.

Нас разлучила и свела военная судьба. Отец и сын. Оба в серых солдатских шинелях, шапках-ушанках, кирзовых сапогах. Правда, как курсант военной школы, я был подпоясан кожаным ремнем, а отец — брезентовым.

Когда мы задали друг другу первые вопросы, когда несколько улеглось волнение от неожиданной встречи, я предложил отцу пойти в город. У меня ведь было в распоряжении почти два часа. В то же самое время мы оба понимали, насколько этого мало… Мне хотелось, чтобы отец где-нибудь перекусил, ведь он со вчерашнего дня ничего не ел. Но вблизи школы ни столовых, ни буфетов не было, а далеко в город мы уходить не могли. В одном из ближайших ларьков, на нашу удачу, были бутерброды из зачерствевшего, замерзшего иссиня-черного хлеба с ломтиками соленой-пресоленой селедки. Но и эти бутерброды продавались только в «комплекте» с брагой. Брага — это напиток, как говорили в городе, среднего рода: что-то между пивом и квасом. Вот так, стоя на морозе за стаканом этой сомнительной жидкости, мы и провели оставшееся время моего увольнения.

— Где же ты, батько, сейчас воюешь и как оказался здесь, в Саратове? — стал расспрашивать я.

— Отож… как отвез мать с Лидой в Тюмень, меня вместе с долгинцевскими железнодорожниками направили под Сталинград, — начал рассказ отец. — Были сформированы отряды от нашего наркомата. Нам сказали, что будем обслуживать воинские перевозки для Сталинграда. Но прежде чем водить поезда, нас послали на прокладку новых веток: Кизляр — Астрахань, Иловля — Петров Вал, Ахтуба — Причальная. Говорили, что старая сталинградская дорога не обеспечивала быструю переброску войск и техники. А когда начались бои в самом Сталинграде, я обслуживал поезда на ветке Ахтуба — Причальная. Доставалось нам!.. Особенно трудно было в октябре и ноябре. Фашистские самолеты охотились за каждым нашим поездом. Бомбили нас, обстреливали из пулеметов… Повидал я, Митя, убитых и покалеченных!.. Фашист проклятый разрушал бомбами пути, расстреливал паровозы. Мы тут же восстанавливали дорогу, заменяли паровозы на резервные, ставили соскочившие вагоны на рельсы… Случалось так, что не успевали восстановить поезд, как новый налет. А тут еще ветры в степи пронизывают до костей! В ноябре прибавились морозы и колючая снежная пыль пополам с песком, страшно вспомнить!..

— А что это у тебя с рукой? — обратил я внимание на его неестественно прямой безымянный палец правой руки.

— Та это… Ставили на место вагон после бомбежки, и, сам не пойму как, немного прижало мне руку… Но ездить сейчас стало намного легче, — продолжал отец. — После окружения немцев они почти перестали нас бомбить. Не до нас им теперь. Поэтому и отпустили меня на денек в Саратов, а то бы и не встретились.

— Ну а как же ты меня, батько, все-таки нашел? — поинтересовался я. Этот вопрос у меня возник сразу же, как только сообщили, что на проходной ждет отец. Ведь наша школа была закрытым учебным заведением особого назначения, одним словом, спецшкола.

Отец ответил в свойственной ему манере:

— Нашел, и вся недолга… Язык до Киева доведет.

Я ему возразил:

— Ничего себе, язык доведет!.. Полевая почта не Киев, очень немногие знают, где она находится. И эти немногие не скажут: не положено раскрывать ее дислокацию. Разве что сам военный комендант…

— Вот как раз твой комендант и не захотел помочь! — с обидой в голосе ответил отец. Он замолчал, и я понял, что настаивать на своем бесполезно, да и выглядело бы это по-детски.

Рассказал мне отец подробно о своих похождениях в поисках нашей спецшколы лишь спустя два года и четыре месяца, но об этом разговор впереди…

Стоя с отцом и беседуя у ларька, я, понятно, не мог рассказать ему, что изучаю в спецшколе и кем буду. Да он и сам, умудренный жизненным опытом, все понимал и никаких лишних вопросов не задавал, чтобы не ставить меня в затруднительное положение. Он только беспокоился о том, когда мы заканчиваем учебу и куда меня могут направить, на какой фронт. И тогда я решил ему на всякий случай сказать, что после окончания курса обучения меня могут выбросить в тыл, на оккупированную немцами Украину, для выполнения задания.

— Представляешь, батько, ведь меня могут послать даже в наши родные края! — с радостью, но тихо, почти шепотом говорил я ему. — Конечно, заранее никто не скажет, в какой конкретно район и на какой срок… Так что, если долго не будет от меня писем, не беспокойся. Знай, что мне нет возможности их посылать.

Говоря все это своему отцу, я наивно думал, что успокаиваю его. Отец, слушая меня, молчал. Он никак не разделил мою радость, стал еще мрачнее. Мне тогда еще не дано было понять почему…

На протяжении всей встречи отец сильно кашлял.

— Ты где так простудился? — с беспокойством спросил я. — Тебе бы нужно полечиться. Вернешься, сходи в санчасть!

— Ерунда, пройдет! У меня было воспаление легких. Сейчас уже все позади, — был его ответ. — Да и некем заменить меня в поездной бригаде.

Мое время увольнения подходило к концу. Надо было прощаться. Мы снова подошли к проходной…

— Ну, батько, до встречи!..

— Удачи тебе, Митя…

Я открыл дверь проходной, оглянулся. Отец все так же стоял и смотрел мне вслед повлажневшими глазами. У меня подкатил к горлу комок, на душе было очень тяжело. «Когда мы теперь снова увидимся, и увидимся ли вообще? Идет такая война! Впереди — неизвестность…»

…Только спустя много лет, когда у меня самого стали взрослыми дети и мы в семье познали горечь расставаний и боль потерь, я понял всем своим существом, всем сердцем, что пережил тогда, в декабре сорок второго года, отец, прощаясь со мной у проходной саратовской партизанской спецшколы! Он-то лучше меня понимал, что оттуда, куда должны забросить его сына, далеко не все вернутся.

…После окончания спецшколы мне дважды довелось выполнять задания в глубоком тылу врага: первый раз в сорок третьем — сорок четвертом годах на территории западных областей Украины и Белоруссии, второй раз — летом сорок четвертого года на территории Польши. Оба раза выбрасывался из самолета с парашютом, оба задания были связаны с обеспечением радиосвязи между польскими партизанскими отрядами и партизанскими штабами, находившимися сначала в Москве, а затем в Киеве и Ровно.

Находясь на оккупированных врагом территориях в общей сложности больше года, я не мог посылать и получать письма. Мама не знала, где я и что со мной… Отец хотя и догадывался, но ему от этого было не легче.

Однако счастье нам сопутствовало. Все мы остались живы.

…Шел второй месяц сорок пятогогода. По всему было видно, что это победный год. Но еще в конце сорок четвертого, после выполнения второго задания, я со своей группой приехал в Люблин, в распоряжение Польского партизанского штаба. С радостью вскоре узнал, что мама и сестренка вернулись из эвакуации в Долгинцево почти вслед за нашими войсками и теперь опять живут в родной хате. Сообщила мне мама номер полевой почты отца, и я ему тут же написал. Но где она находится, эта полевая почта?.. На войне такие вопросы не задают…

…Семнадцатого января мы услышали по радио приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении войсками 1-го Белорусского фронта совместно с главными силами 1-й армии Войска Польского столицы Польши — Варшавы. С особым подъемом и радостью восприняли это известие в нашем штабе. И вот прошло немногим более месяца после этого события, а мы уже перебазировались в польскую столицу.

Въезжали в Варшаву через ее пригород — Прагу. Это старинный район столицы. Он показался мне однообразно серым, не выделялся никакими достопримечательностями. Большинство домов здесь уцелело.

Первое, что нас поразило, — широченная река Висла. Она еще была покрыта льдом. Из Праги в Варшаву наши саперы успели построить деревянный мост и навести понтонную переправу. По этим артериям, связывающим восточный и западный берега, сплошным потоком двигались войска и техника.

Подъехали к мосту. Далеко впереди нас шла колонна тяжело нагруженных, натужно и монотонно гудящих моторами грузовиков с плотно закрытыми брезентовыми тентами на кузовах. Вслед за грузовиками ехали шагом, с трудом сдерживая сытых коней, кавалеристы Войска Польского, за ними — разнобой повозок и автомашин. Разнобой замыкала колонна машин нашего партизанского штаба.

Сбоку сплошного потока транспорта, параллельно ему, в том же направлении полз другой поток — людской. Выделялись военные: советские солдаты и польские жолнежи. Но преобладала все же темно-серая, цивильная масса. Это возвращались в свой родной город варшавяне. Одни шли с чемоданами, другие — с узлами, а некоторые толкали впереди себя тележки, нагруженные каким-то домашним скарбом. Люди были уставшие, озябшие — на мосту дул сильный, сырой и пронизывающий холодный ветер, — но неунывающие. В их глазах светилась радость. Кто-то из толпы замахал нам рукой и закричал:

— День добры, панове! Нех жие Варшава! — И все вокруг него дружно замахали руками, заулыбались. Многие вразнобой повторяли: — Нех жие, нех жие!.. — Радость их была понятна. После более чем пятилетней оккупации гитлеровцами пришло освобождение Польши, их многострадальной Варшавы.

Когда же мы наконец перебрались через Вислу и поехали по улицам города, нас как будто подменили. Мы перестали шутить, смеяться. Во все глаза смотрели по сторонам, были ошеломлены, подавлены увиденным…

Варшавы, красавицы Варшавы, о которой так много нам рассказывали с восхищением и любовью польские партизаны, фактически не было — одни руины. По обеим сторонам улиц, кое-как расчищенных для проезда, лежали груды кирпича или стояли остовы зданий без крыш и внутренних перекрытий. От некоторых домов осталась одна-единственная стена с окнами-дырами. Она чудом устояла, и, казалось, подуй на нее — рухнет. Правда, во многих местах уцелели подвалы, а в некоторых домах сохранился нижний этаж, в редких случаях повезло двум этажам. Из многих окон уцелевших подвалов и первых этажей таких домов-калек торчали железные трубы печек-«буржуек». Варшавяне обживали все уцелевшее: отдельные комнаты, подвалы, кирпичные клетки — лишь бы была крыша над головой и удерживалось тепло. Глядя на железные трубы, торчащие повсюду из окон или просто из развалин, я вспомнил тех поляков на мосту, с которыми перебрасывались веселыми репликами. Мне стало по-человечески жаль их. Я подумал: «Ведь они радуются возвращению, не представляя пока, что их здесь ожидает. Многие из них не застанут в живых своих родных и близких. Кругом, куда ни посмотри, город-кладбище. А где они будут жить? Трудно будет им всем найти уголок».

…Во время рейдов нашего партизанского отряда по немецким тылам мне приходилось много видеть разрушенных и сожженных деревень и поселков. Проезжаешь, бывало, по улице такой деревни и видишь — вместо хат стоят одни печи с дымоходами. А вокруг этих немых свидетелей фашистского варварства лежат кучи глины и мусора, поросшие бурьяном. Нигде ни одной живой души. Стоит мертвая тишина — не в переносном, а в прямом смысле. Зрелище жуткое… Глядишь и думаешь: «Но ведь недавно в каждой хате жила семья, жили люди со своими радостями и горестями. Где они теперь? Лежат в земле или им повезло — успели уйти, укрыться в лесах, среди болот?..»

Вспомнив про это, я обратился к Василию Ключевскому, сидевшему рядом со мной, своему давнему другу, тоже радисту, с которым вместе прошел весь партизанский путь:

— Слушай, Вась! В каждом доме здесь жили сотни людей! А во всем городе, наверно, было не меньше миллиона! Где же они теперь? Неужели большинство из них лежит под этими кучами кирпича?

Ключевского, видимо, как и меня, растревожили руины города. Он со злостью изрек:

— Фашисты не люди, они потомки вандалов, а значит, вандалы двадцатого века! Но ничего, скоро Гитлерюге и всей его своре будет крышка!

Еще до войны в школе я слышал эти слова: «вандал», «вандализм». И хотя не знал их происхождения, они у меня ассоциировались с понятиями «бандит», «бандитизм». Поэтому сравнение моего товарища показалось мне очень удачным.

В это время заговорил сидевший рядом с шофером подполковник Литке, заместитель начальника связи нашего штаба. Он ехал с нами в одной машине, смотрел, как и мы, на развалины Варшавы и до сих пор молча слушал наш разговор. Было ему уже за сосок. Шикарные усы придавали ему молодцеватый, гусарский вид. Да и манера держаться у него была сродни гусарской: весельчак, общительный и доброжелательный, знаток множества историй и анекдотов. За это мы его очень любили. Между нами — совсем еще пацанами, хотя и с офицерскими погонами, и им, умудренным жизненным опытом кадровым офицером, не было того невидимого барьера, который часто существует между начальником и подчиненными. Мы к нему запросто и с охотой обращались с любыми вопросами, советами…

Когда подполковник услышал о сравнении фашистов с вандалами, заговорил:

— Эх, ребятки, не совсем оно так… Вы знаете, кто такие вандалы? — задал он нам вопрос. И не дожидаясь ответа, продолжал: — Вандалы — германские племена, которые в середине пятого века разграбили Рим и уничтожили многие памятники античной культуры. История их за это осудила. Но можно ли ставить знак равенства?.. Те разграбили Рим, а эти, вандалы двадцатого века, как вы их назвали?.. Фашисты разрушили, сожгли и разграбили сотни таких городов, как Рим, тысячи деревень! Гитлеровцы замордовали десятки миллионов ни в чем не повинных людей! Они педантично планировали стереть с лица земли саму историю государства Российского — Москву, колыбель Октябрьской революции Ленинград! А вот здесь! Посмотрите, что они сделали с древним польским городом Варшавой?! Ведь никакой военной необходимостью такое варварское планомерное разрушение не диктовалось! До войны в Варшаве проживало, если мне не изменяет память, около полутора миллионов человек. А сейчас? Почти не видно людей. Так что, братцы мои, между вандалами пятого и двадцатого веков знак равенства ставить никак нельзя. Масштабами и изощренностью злодеяний гитлеровцы далеко обскакали своих далеких предков! — закончил Литке. Он говорил, казалось бы, такие обычные, даже газетные слова, но они взволновали нас до глубины души и надолго врезались в память.

В Варшаве кое-где чудом сохранились отдельные жилые дома. Почти полностью уцелели Лазенки — район с прекрасными старинными дворцами, парками, прудами. В одном из этих дворцов поселились мы. Мы — это радисты Польского штаба партизанского движения.

Времени у нас свободного было много, хоть отбавляй. Мы, пока были не у дел, ждали отправки на новое задание и могли посвятить себя знакомству с Варшавой, а точнее, с тем, что от нее осталось. Сначала ринулись изучать Лазенки. Облазили все дворцы, обошли все уголки парков, осмотрели мосты, мостики, беседки, пруды и каналы. Внутри дворцов все было разграблено, разбито, загажено, испоганено… Все, что можно было увезти — картины, гобелены, мебель, — вывезли в Германию.

В эти дни все поляки, о чем бы ни шел разговор, обязательно сводили его к судьбе польской столицы. Всех одинаково волновала эта проблема. Одни говорили, что нужно заново отстроить Варшаву на этом же месте. Они горячо доказывали, что Варшава — это символ польской нации, это польская история, что в ней олицетворяется все глубоко национальное, патриотическое. Другие предлагали построить новую столицу на совершенно пустом месте. Третьи считали, что главным городом польского государства должен стать город Краков, бывший уже когда-то столицей Польши.

Всем этим спорам вскоре враз был положен конец. Однажды врывается к нам в гостиницу офицер партизанского штаба поляк Збышек Зайда и радостно объявляет:

— Метэк, хлопаки! Ест решение наше́го жонду, цо Варшава останется глувным мястом Польски! Я тэму дуже радый!

Мы все, советские радисты, кто был в комнате, дружно поддержали радость Збышека. Но он замахал на нас руками и возбужденно заговорил, мешая русские и польские слова, путая ударения:

— Хлопаки, почекайте, хлопаки!.. Еще мам бардзо интересную новость.

Все притихли, стали с интересом ждать, что он скажет.

— Давай, Збышек, не тяни, выкладывай быстрее! — торопили его ребята. А он, всегда медлительный, не спеша вынул советскую газету «Правда» и, став в торжественную позу, начал речь:

— Наши — президент Болеслав Берут и премьер Осубка-Моравский — послали ваше́му маршалкови Йузе́фу Стали́ну пи́сьмо. Послуха́йте, цо о́ни пишут: «Благодаря помо́щи братских славянских советских республик население города Варшавы будет обеспечено продовольствием вплоть до нового урожая… выделили жителям польской столицы безвозмездно большое количество продовольствия, в том числе шестьдесят тысяч тонн хлеба…»

Збышек читал, а я вспоминал, что мне никогда не хватало суточной нормы хлеба, когда работал на заводе в Магнитогорске в первый год войны. А ведь я, как рабочий человек, получал восемьсот граммов. Приходилось прикупать хлеб на толкучке у заводской проходной или обменивать на махорку, благо, был некурящий. «Иждивенцам же у нас дают по карточкам хлеба всего по четыреста граммов», — думал я.

— «…Никогда не забудет польский на́руд, что в самый трудный и тяжелый период сво́ей истории, — продолжал читать Збышек, — он получил братскую помоц советских народув не только кровью и оружием Красной Армии, но и хлебем…»

Збышек дочитал письмо до конца и замолчал выжидая. И все мы молчали. Каждый думал о своем, но все, наверно, думали о хлебе… Первым нарушил молчание Коля Смирнов — радиооператор узла связи, сибиряк, парень почти двухметрового роста, всегда веселый, любитель побалагурить. Но сейчас он был на редкость серьезным. Обращаясь ко всем сразу, он сказал:

— Это правильно, что наше государство помогает варшавянам. Воюем вместе, враг у нас один… Кто же вам, Збышек, поможет, если не мы? Просто каждый из нас вспомнил, что с хлебом сейчас везде туго. Вот мне на днях прислали письмо из дому. Пишут, что у нас в Сибири по деревням сейчас люди голодают. Хлеба до нового урожая не хватит, поэтому подмешивают муку из гороха и даже из коры деревьев. Но, представьте, не унывают мои сибиряки. Пишут вот: «Мы тут все вытерпим, лишь бы вы были накормлены и скорее добили фашистских гадов».

— Цо вы, хлопаки! — взволнованно заговорил Збышек. — Я вшистко розумем! Для тего и пришел до вас с газетой. Сам войовав в советском партизанском одзяле, добже знаю, что ваш чловек последним ковалэком хлеба поделится. О, то нигды не можно забывать! Поляки будут рассказы́вать о тей помощи сво́им детям и внукам!..

…Вскоре мы получили новое задание. Однако это задание было мирным. Всех радистов, которые побывали в немецком тылу, вызвали в штаб и объявили:

— У вас есть опыт по поддержанию связи на портативных радиостанциях. Поедете в указанные вам города в распоряжение воеводских комитетов Польской рабочей партии и оттуда будете обеспечивать радиосвязь с Варшавой! Получайте радиостанции, программы, шифры, предписания и готовьтесь к отъезду!

Никто из нас не выбирал город для своей командировки. По чистой случайности мне выпало ехать в Катовице — крупный административный центр высокоразвитого промышленного района на юге Польши. Василий Ключевский получил командировку в Краков. Нам оказалось по пути, поэтому отправили нас на одной машине.

Выехали из Варшавы рано утром. Несмотря на то что кончался февраль, было довольно прохладно, даже подмораживало. Мы сидели под тентом грузовой машины, кутались в шинели и жались друг к другу. С нами ехали три польских партийных работника. Один из них сидел рядом с водителем. Он единственный знал дорогу на Краков.

Несколько часов мы тряслись в кузове. Успели подремать. Два раза останавливались, чтобы размяться и перекусить. По мере приближения к Кракову становилось заметно теплее. Ведь мы ехали все время почти строго на юг. Здесь снег повсеместно растаял. Солнце все сильнее прогревало тент. Везде уже пробилась свежая темно-зеленая травка, набухли почки на деревьях. Даже в воздухе чувствовалось приближение весны, весны сорок пятого…

И это извечное обновление природы, и ожидание уже близкой Победы над фашистской Германией объединялись в единое радостное, непередаваемо волнующее чувство, которое приятными, освежающими волнами растекалось по телу. Настроение у нас было превосходное!

Да, это счастье, великое счастье: мы пришли по призыву комсомола добровольцами в народные мстители и, пройдя если не через всю, то через бо́льшую часть суровой войны на самом переднем ее крае, остались живы! Мы молоды, еще очень молоды… Нам по девятнадцать, а на погонах уже блестели лейтенантские звездочки. Первое офицерское звание… Оно самое приятное, самое волнующее из всех воинских званий, потому что ты еще юноша, а уже облечен ответственностью и доверием. Впереди… целая жизнь!

Будущее? Откровенно говоря, мы были беззаботно-спокойны за него. После окончания войны будущее в руках каждого из нас. В последние месяцы я все чаще думал о продолжении образования, которое в связи с войной пришлось прервать. Однако эти мысли быстро гнал от себя: «Хотя конец войны виден, но она ведь еще идет! И неизвестно, какое новое задание могу получить завтра…»

Несмотря на то что Краков уже больше месяца как был освобожден нашими войсками — всего на два дня позже Варшавы, — он оказался буквально забит солдатами и боевой техникой. По всему чувствовалось, что фронт недалеко. Вся площадь, к которой примыкало здание воеводского комитета Польской рабочей партии, была уставлена танками.

Секретарь воеводского комитета был в отъезде, поэтому нам отвели для отдыха его личный кабинет как единственное пока помещение, оборудованное всем необходимым. Говорили, что он сам так распорядился. Кабинет был обставлен мягкими кожаными диванами и креслами, устлан коврами, такими пушистыми, что в них тонули ноги. Все это нам, лесным жителям, было в диковину.

Трое из нашей группы, в том числе и я, на следующий день должны отправиться дальше, в Катовице — пункт моей командировки.

После длительной и довольно утомительной дороги побрились, умылись и уже снова были бодры и полны сил. Стали сообща готовить ужин. Все выкладывали на стол свои продпайки. Не успели открыть консервы, порезать хлеб и колбасу, как вдруг является наш водитель вместе с одним из польских товарищей и несет почти полное ведро красного вина.

— Марка незнаёма, но, хлопаки, мувили — выдержанное, перша клясса! — весело объявил он.

— Откуда?! — бросились все сразу к вошедшим. — Где вы раздобыли столько?

— Угостили польские танкисты, велели выпить за освобождение Польши и скорую победу! — наперебой доложили ребята.

Поужинали мы на славу. Много было в тот вечер тостов: за боевое братство, которое освящено кровью, обильно пролитой советскими людьми и поляками на фронте и в партизанах в борьбе с гитлеризмом, за вечную дружбу между Советским Союзом и новой, демократической Польшей… Каждый из нас рассказывал о себе, вспоминали «партизанку», но больше говорили о том, какая жизнь будет после окончания войны. Каждый видел себя по-своему в том загадочном, как тогда казалось, послевоенном мире. Но в одном мы были едины, все были твердо убеждены — эта война последняя в истории. Рано утром следующего дня мы поехали дальше. А уже часа через два были в Катовице. И неудивительно: расстояние менее ста километров, а дорога хорошая, асфальтированная.

В отличие от древнего Кракова с его великолепными костелами, старинной архитектурой зданий Катовице показался мне ультрасовременным городом. Бросилось в глаза, что целые кварталы застроены многоэтажными жилыми и административными зданиями. Они строгие, прямые, без всяких излишеств. Проезжали мы и район, где были только небольшие каменные двух-трехэтажные виллы, сплошь окруженные зеленью. В городе мы почти не увидели разрушений, если не считать разбитых витрин многих частных магазинов, хозяева которых удрали вместе с немцами. На улицах было многолюдно. Так же, как в Кракове, много войск. Ведь фронт находился всего в двадцати пяти километрах от города.

Наша машина подъехала к огромному серому, тяжелому на вид железобетонному зданию. Здесь размещался воеводский комитет Польской рабочей партии. Молодые ребята из команды по охране здания быстро нашли коменданта.

Сняв шапку и вежливо поприветствовав нас, комендант сообщил, что «пан» будет жить и работать в этом здании. Он тут же повел меня на третий этаж и показал приготовленное для меня «мешкане». Это был шикарно обставленный двухкомнатный кабинет. Здесь же дверь в ванную комнату. Такие апартаменты мне, всю войну кочевавшему то по баракам на Урале, то по землянкам и шалашам в немецком тылу, показались излишне роскошными. Конечно же, в первый момент я был сражен таким блеском.

«Не в рай ли попал преждевременно?» — весело подумалось мне. Но вслух не восхищался. «Держал марку». Как-никак перед комендантом стоял подпоручик. Я хорошо знал, что для цивильного поляка это большое звание и непререкаемый авторитет.

Стал я внимательно осматривать квартиру-кабинет. Глянул в окно… «Стоп! А где же буду располагать антенну для своей радиостанции?» — задал себе вопрос. Комендант же ходил следом за мной неотступно, ждал моего ответа. Неловкость моего положения была в том, что не мог с ним поделиться целью своего приезда. Кроме секретаря воеводского комитета, никто не должен был знать, что у меня есть радиостанция и шифры и что должен буду поддерживать радиосвязь с Варшавой.

«Что, если каждый раз перед сеансом развертывать антенну прямо в кабинете, а после работы убирать? Кабинет очень большой, есть где развернуться. Да… но ведь здание железобетонное! Его стены будут полностью экранировать антенну, никакой связи не добьюсь. И окна выходят на запад, то есть в противоположную от Варшавы сторону», — с беспокойством соображал я. Коменданту стало ясно, что меня это помещение не устраивает, и он сам предложил другое:

— Ежели пану поручникови не подобае, мы можемы друге мешкане зробить. То не ест трудно, проше вас…

— Да, вы правы, — обрадовался я его предложению, — здесь, на третьем этаже, слишком мало света, а у меня будет много работы. Давайте, если это возможно, посмотрим помещение на самом верхнем этаже!..

Мы поднялись в лифте на последний этаж и быстро нашли подходящий для меня рабочий кабинет. Комендант прислал из караульного помещения двух парней, и мы обставили новый, значительно более скромный кабинет самым необходимым. Я проверил плотность светомаскировки на окнах, которая здесь еще не отменялась.

Из тех шикарных апартаментов, от которых, к удивлению коменданта и моему тайному сожалению, пришлось отказаться, ребята принесли по моей просьбе только радиоприемник.

Радиоприемник был необычный для того времени. Шкала круглая. На шкале карта мира с указанием городов, где работают вещательные станции. Каждый город обозначался светящимся кружочком. Но самое интересное было то, что во время настройки светился кружок только того города, радиопередачу которого ловил приемник. Все столичные города светились красными огоньками, остальные города — белыми. Как радист, я не утерпел и заглянул внутрь шкалы этого приемника. Там оказалась очень сложная система стеклянных палочек (световодов), которые и являлись передатчиками света на шкалу. Вся эта световодная система была строго согласована с положением блока переменных конденсаторов. Изменялась настройка приемника — и сменялась стеклянная палочка, на которую направлялся луч света. До конца мне не удалось разобраться в этой механике. Опасаясь, как бы хрупкая система не рассыпалась, изрядно попотев, я с большим трудом собрал приемник.

Бытового комфорта в моем новом помещении не было. Умываться, например, нужно было ходить в ванную комнату в самый конец длинного коридора. «Но это не беда, — успокаивал я себя, — главное, можно будет соорудить на крыше антенну и обеспечить устойчивую радиосвязь».

Крыша дома была плоская, очень удобная для установки антенны. Потом я часто совершал по этой крыше прогулки, дышал воздухом и любовался панорамой города, а также делал там по утрам зарядку. Спустив с крыши к своему окну антенну и подключив ее к вещательному приемнику, я закончил оборудование рабочего места. Приемник служил хорошей маскировкой антенны, которая использовалась мною для радиостанции во время сеансов связи. Проверив рацию и убедившись, что в пути с ней ничего не случилось, убрал ее в сейф. По программе мой первый сеанс связи должен был состояться только завтра утром…

Покончив с основными делами, пошел побродить по огромному зданию, познакомиться с его внутренним расположением. Походил по бесконечно длинным коридорам, вволю покатался на лифтах. И хотя в таких лифтах ездил впервые, с управлением освоился быстро. Хорошо, помогли навыки, полученные в общении с техникой во время работы на заводе в Магнитогорске до ухода в партизаны. Обследовал я даже подвальные помещения. Там везде, прежде чем войти, требовалось включать освещение. Но в одной из комнат подвала было светло, хотя свет я не включал. Да здесь и не было ни включателя, ни лампочки, никакой проводки. Это было так неожиданно…

В помещении разливался неяркий, но достаточный даже для чтения, мягкий и в любом месте одинаковой силы свет. Он был какой-то необычный. Мне стало немного даже жутковато. Потом я сообразил, что стены и потолок комнаты были покрыты краской, в состав которой входит светящееся вещество (люминофор). В дальнейшем, длительное время живя в этом доме, я не один раз приходил в «светящуюся» комнату, чтобы постоять там и еще раз пережить непередаваемо торжественное и немножко тревожное ощущение.

Только после обеда смог выйти в город, чтобы для первого раза познакомиться с прилегающим к нашему зданию районом.

Дом комитета партии находился на возвышенности. Центр города лежал значительно ниже. Я стал не спеша спускаться. Улица тихая, автомашины проезжали здесь очень редко. Шел бесцельно, а сам думал: «В городе никого и ничего не знаю… Где бы провести остаток дня? — И вдруг вспомнил: — У меня же был когда-то записан адрес одного польского партизана, кажется, именно отсюда».

Достаю из кармана записную книжку. Долго листаю и нахожу запись: «Эмиль Грыцмак. Катовице, улица Варшавска…» Спросил у прохожих. Оказалось недалеко, минут семь ходу к центру. Варшавску нашел быстро. Подошел к дому… Дом трехэтажный, из красного кирпича старинной кладки.

Меня охватило волнение. Живут ли они здесь, застану ли в живых?

Пока шел к ним, вспоминал… Эмиль Грыцмак, представительный мужчина лет около пятидесяти, и его дочь, Бронислава, двадцатидвухлетняя милая, симпатичная, с тонкими чертами лица девушка, появились у нас в январе или феврале сорок четвертого. В это время отряд действовал в Полесье. Их появление было неожиданным, во всяком случае, для меня.

Эмиль оказался исключительно добродушным, душевным человеком. Он в совершенстве знал немецкий язык. Русский понимал слабо и совсем не умел говорить, что для меня было кстати: с ним я здорово преуспел в польском разговорном языке. По заданию командира отряда Эмиль приходил ко мне в землянку, и мы часами слушали различные передачи, записывали сводки Совинформбюро и переводили их на польский язык. Эти сводки затем распространялись в отряде и среди жителей сел на десятки километров вокруг.

Бывает ведь так: Эмиль мне годился в отцы, но относился как к равному. Несмотря на большую разницу в наших годах, мы подружились. Полюбил он нас, советских радистов, преклонялся перед нашей способностью на маленькой чудо-радиостанции говорить непосредственно с Москвой и слушать весь мир.

Грыцмака отличала чуть выдававшаяся вперед красивая черная борода: густая, жесткая, почти монолитная, не раскидистая, а прямоугольная, умело подстриженная и всегда аккуратно причесанная. Усы тоже густые, хотя не очень большие. Они с двух сторон, не прерываясь, сливались с бородой, составляя с ней единую композицию. И борода и усы были ему очень к лицу. Лицо полное, очень чистое, без единой морщинки. Щеки он выбривал аккуратно и регулярно. Одним словом, Эмиля можно было сравнить с преуспевающим купцом или фабрикантом, каких мы привыкли видеть во многих наших кинофильмах в доброе довоенное время. В действительности же до войны Эмиль был мастером по сооружению пекарских печей, мастером редкостной, уникальной квалификации. Печники, как с гордостью говорил Эмиль, всегда были и будут очень нужны людям, потому что хлеб — это жизнь.

Эмиль Грыцмак — коренной шлёнзак (силезец) с характерным для этих мест произношением, любитель «сочных» силезских выражений, вроде: «Пьоруне ты еден» (близко к нашему: «Гром и молния»).

Зашел в подъезд дома и здесь же, на первом этаже, справа, увидел дверь с медной табличкой: «Э. ГРЫЦМАК». «Как у профессора», — приятно удивился я. Немного постоял, собираясь с духом, и только потом решительно нажал на кнопку звонка.

Дверь открыла высокая, худощавая, пожилая, но не старая еще женщина. Ожидая, что встретит меня Грыцмак, я в первый момент опешил, несколько замялся. Потом неуверенно спросил:

— Эмиль Грыцмак… здесь живет?

— Тутай, тутай, проше!.. — вежливо ответила она и с доброй улыбкой пригласила в квартиру. И тут же, видимо услыхав мой восточнопольский говор, из комнаты вышел сам Эмиль, тот же: бородатый и усатый… Одет по-домашнему, в пижамный костюм, с газетой в руке, на кончике носа очки. Он на секунду остановился, серьезно так, даже сердито, поверх очков стал рассматривать меня. Мы с ним не виделись больше года, и я мог, конечно, внешне измениться. Молодые люди в войну иногда за несколько тяжелых фронтовых месяцев становились неузнаваемыми: мужали, седели, на много лет выглядели старше. Люди старших возрастов менялись меньше. Эмиль, мой добрый старший товарищ, ойтец, как я его часто называл, нисколько не изменился. Уже в следующее мгновение, удивленно-радостный, он бросился ко мне, схватил в объятия и взволнованно повторял:

— Пьоруне… пьоруне… Метек пшиехав!..

Он с шумом потащил меня в комнаты, радостно и бесцеремонно осматривал с ног до головы, восхищался мной, моей офицерской формой.

Начались обычные для такой желанной встречи обоюдные расспросы. Казалось, что мы с ним расстались только вчера. Пока Эмиль водил меня по своей просторной квартире с огромной гостиной и просторной спальней, пришла Бронислава со своим женихом. Броньця еще больше похорошела. Она такая же, как и год назад, веселая и немножко грустная. Нет, пожалуй, грусти стало чуть меньше в ее добрых глазах.

Женщина, открывшая мне входную дверь, родная тетя Броньци. Она заменила ей умершую мать и живет в этом доме постоянно. Во время немецкой оккупации, когда Грыцмаки вынуждены были эвакуироваться на восток, она сберегла квартиру.

По случаю моего неожиданного появления хозяева выставили на стол все, что они имели из закусок в это трудное для населения время. Ужин получился на славу, праздничный. Из этой гостеприимной, милой, душевной семьи я ушел около полуночи. Провожая меня, Эмиль говорил:

— Метек, пьоруне! Мы с Броньцей бардзо рады тебе! Наш дом — твой дом.

Так оно и было. За более чем двухмесячное пребывание в Катовице я постоянно бывал у Грыцмаков. Еще ближе узнал их, сильнее полюбил. Этот дом был полон человечности и доброты. Здесь всегда звучала неподдельная, искренняя благодарность Советской Армии за освобождение польского народа от немецкого ига. Эмиль и Броньця в моей душе оставили глубокий след на всю жизнь. Прошло много лет, но цепко держит память их лица, улыбки, наши встречи в их доме. После возвращения из командировки в Варшаву мне еще дважды удалось навестить моих добрых польских друзей. Последний раз виделся с Грыцмаками в декабре сорок шестого года. А в январе нового года я уехал к новому месту службы, на Родину — в Советский Союз. В Польше остались сотни моих испытанных боевых друзей, с которыми вместе прошагал почти два военных года и почти столько же работал после войны, помогая налаживать новую жизнь.

Но все это было потом, а сейчас…

Потекли дни, заполненные до предела работой на радиостанции, знакомством с городом, посещением кинотеатров.

Весна брала свое. Стало заметно пригревать. В городе просохли все улицы и тротуары.

Как-то по обыкновению спускаюсь в подвал своего дома, захожу в одну из комнат, где еще не был, и вижу целехонький велосипед. Проверил колеса — крутятся, даже шины не спущены. Руль, педали, седло — все на месте. Проехал по пустой комнате… Вполне можно использовать как городской транспорт! Тут же иду к коменданту и спрашиваю разрешения покататься. И он, к моему удовольствию, отдает велосипед в мое полное распоряжение. С этого дня я почти не ходил пешком по городу.

И вот однажды благодаря этому велосипеду в моей жизни происходит чудо… Да, чудо! Иначе такой случай не назовешь.

Произошло это двадцать шестого марта сорок пятого года. Стоял теплый солнечный день. Мои «кировские» наручные часы показывали время что-то между одиннадцатью и двенадцатью. В форме подпоручика польской армии еду на своем велосипеде по улице города, недалеко от железнодорожного вокзала. Это почти в самом центре.

Еду медленно и внимательно слежу за дорогой и пешеходами. Их здесь было много. Некоторые из них сходили с тротуара и передо мной пересекали улицу. Пешеходы в основном гражданские. Но впереди среди гражданского люда выделялся немолодой уже советский солдат в повидавшей виды старенькой шинельке, худощавый, с карабином на плече. Скользнув по нему взглядом, я подумал: «Такой же, как и мой батько. Где он сейчас?..»

Вспомнил отца, и мне стало немножко грустно. А солдат продолжал идти в том же направлении, в котором ехал я. Поэтому я мог видеть его только со стороны спины. И вдруг! Меня как будто что-то обожгло. Посмотрел внимательнее на голову солдата, затылок… «Так это же отец!! — осенило меня. — Ну конечно! Этот затылок, эти волосы узнал бы среди тысяч других! А походка… Отцовская походка! Другой такой на свете нет!»

Я тут же соскакиваю с велосипеда, бесцеремонно бросаю его на тротуар, останавливаю за рукав первого поравнявшегося со мной поляка и радостно объявляю:

— То муй ойтец иде! (Мой отец пошел!) — и показываю рукой в сторону медленно удаляющегося от нас солдата. Зачем все это я проделал? Не знаю.

Моя радость была настолько потрясающа, что мне необходимо было обязательно и немедленно поделиться ею с кем угодно. Прохожий посмотрел на меня удивленно, пожал плечами и пошел своей дорогой. Боясь потерять из виду отца, я побежал за ним. Быстро догнал, положил ему руку на плечо и с напускной строгостью сказал:

— Товарищ солдат, ваши документы!

Отец обернулся…

— Митя!.. Ты?!.

Впервые в жизни увидел я на глазах у отца слезы.

Прохожие останавливались и удивленно смотрели, как обнимаются пожилой советский солдат и совсем молоденький польский офицер.

После нашей памятной саратовской встречи прошло больше двух лет. В масштабах военного времени это немало. Тогда, в Саратове, меня настойчиво искал и нашел отец. Сейчас совершенно случайно отца нашел я. Точнее, случайно увидел. Я ведь даже не предполагал, что он находится в Польше, а тем более в Катовице. Никто из нас обоих и не думал друг друга искать. Но судьбе, видимо, было угодно, чтобы отец и сын оказались в одной стране, в одном городе, на одной улице, совсем рядом друг от друга в одну и ту же минуту!

Возможность такой встречи среди огромных просторов, на которых растеклась людская масса в той войне, кажется немыслимой. До сих пор сам не могу спокойно вспоминать об этом случае. И все же, как оказывается, наши встречи не единственные. Во время Великой Отечественной войны неожиданных встреч на ее дорогах было немало. О них не один раз слыхал я рассказы. Но каждая встреча — единственная в своем роде, не похожа на другую.

Возможно, есть скептики, которые с недоверием относятся к подобным историям. У меня такая «невероятная» встреча с отцом состоялась на польской земле. Есть даже фотографии, где мы с отцом сняты в эти памятные дни в Катовице весной победного года. Но фотографии не для доказательства, для человеческой памяти…

Память об этих двух встречах на дорогах давно отгремевшей, но незабываемой войны для меня очень дорога. Давно хотелось о них рассказать подробнее.

Все послевоенные годы, до самой кончины, отец любил вспоминать в кругу родных и друзей о наших двух встречах. Ни о каких других событиях своих военных лет он с таким волнением и так часто не рассказывал.

…Война дала себя знать. Выглядел отец значительно хуже, нежели в Саратове. Сильно похудел, постарел. Кашель у него стал хроническим.

— Вот что, батько! — предложил я ему. — Давай сейчас же пойдем к твоему командиру и попросим увольнительную. У меня условия отличные, немного отдохнешь, да и рассказать есть что друг другу…

Когда пришли в расположение железнодорожного батальона и рассказали о нашей встрече, все искренне удивлялись, по-доброму завидовали и радовались вместе с нами. Тут оказалось много моих земляков из Кривого Рога, они радостно пожимали мне руку:

— Неужели это ты, Митя?! — Ведь они меня помнили только мальчишкой.

Командир без всяких разговоров отпустил отца на целых три дня, записав на всякий случай мой номер телефона.

…Отец со скрытым любопытством, внимательно рассматривал мой кабинет, всю его обстановку. Было видно: он горд тем, что сын повзрослел, возмужал, стал офицером, что живет в здании комитета Польской рабочей партии, а значит, выполняет какую-то важную работу. Но все это отец переживал молча, почти ни о чем не расспрашивал. Нужно было хорошо знать его, чтобы по выражению лица или по отдельным репликам и вопросам понять его настроение, узнать, доволен он или нет. Похоже, что здесь ему все нравилось. Правда, после солдатской казармы в первый день отец чувствовал себя как-то неуютно в моих слишком уж комфортабельных условиях.

Начали с того, что отец вымылся в сияющей чистотой ванне.

— Ну как, батько, помылся? С легким паром!.. — встретил я его чистого и даже помолодевшего. Он явно был доволен, но ответил неожиданно:

— Та, якый там к бису пар!.. В ванне добре, а в бане краше…

По моей просьбе из столовой принесли два обеда прямо в кабинет.

— Для чого це, Митя? Шо мы, сами не могли сходить в столовку? — проворчал отец, когда вышла официантка.

— Не беспокойся, батько. Мне часто приносят сюда обед — работа не всегда позволяет спуститься в столовую. А сегодня такой случай… Официантки знают о нашей встрече и сами предложили выделить нам два обеда. Да и нам лучше здесь будет. Мы с тобой вдвоем, по-домашнему. Тем более что бутылка трофейного вина у меня давно уже стоит, все берег ее. Как знал, что встретимся. А помнишь, как мы с тобой в Саратове, на морозе?..

Вспомнив первую нашу встречу, я решил дознаться у отца, как он меня тогда нашел.

Отец согласился сразу. Он устроился поудобнее в мягком кожаном кресле и со всеми подробностями, как это он умел, поведал о своих похождениях в поисках моей полевой почты два года назад. Изложу об этом коротко.

…Было это так. Приехав в Саратов, отец, как и советовали ему военные, первым делом пошел в комендатуру. Предъявив дежурному военному коменданту свои документы, мое письмо с конвертом, где на обратном адресе была указана полевая почта, он просил помочь встретиться с сыном. Проверив документы, дежурный сказал, что не может ничем помочь. Отец просил, настаивал, говорил, что его специально отпустили из-под Сталинграда для встречи с сыном, которого не видел уже почти полтора года. Никакие просьбы и объяснения не помогли, ответ был один:

— Мы не можем вам сообщить адрес, товарищ!

Сильно расстроенный, отец вышел из комендатуры. На душе было «дуже погано, Митя», как он выразился, «хоть плачь». Медленно шел он по улице города и думал: «Как обидно возвращаться ни с чем. Где-то рядом Митя, а я должен уехать, не повидав его? Надо искать! Но как?.. Может, попробовать через почтальонов?..»

Отец пошел на городскую почту. Там стал объяснять каждому почтальону, что приехал к сыну, что вот у него письмо с обратным адресом, что сына скоро пошлют на фронт и он, отец, может его уже больше никогда не увидеть. Почтальоны терпеливо выслушивали, сочувственно кивали головами, но не больше.

Потеряв всякую надежду, отец написал мне письмо, где сообщал, что был в Саратове, искал меня, но, наверно, не судьба встретиться… Опустил письмо в почтовый ящик здесь же, на почте, и решил ждать до вечера. Чего ждать, и сам не знал… Он провел там еще несколько часов, не веря уже ни в какие чудеса. Почтальоны отправлялись на разноску писем и вновь возвращались, а отец все сидел.

— Меня знали уже все на почте, — рассказывал отец. — Некоторые, возвращаясь с разноски, говорили: «Что, отец? Все ждешь? Настойчивый!..»

Вот и еще раз вынули письма из почтового ящика и унесли на сортировку. Через некоторое время опять пошли почтальоны с сумками. Один из них, проходя мимо отца, тихо сказал:

— Следуй за мной, папаша!

— Меня от неожиданности даже в жар бросило, — вспоминал отец. — Хотелось сразу же побежать, но я должен был терпеть. Когда почтальон вышел на улицу, я поднялся и с трудом, сдерживая себя, не спеша пошел за ним. Идти пришлось недолго. Ты же, Митя, знаешь, ваша школа находилась в центре, недалеко от центральной почты. Почтальон вдруг нырнул в какую-то дверь в заборе, а я остался на улице и стал ждать. Минуты через две-три он уже вышел обратно и весело сказал: «Оставайся, папаша! Здесь твой сын!» А сам поспешил дальше. Ну а тут, на проходной, оказался в наряде твой товарищ, Толька Кобец…

…Отец, живя у меня, за три дня отдохнул, заметно посвежел. Были мы в гостях у Эмиля, сфотографировались втроем на память.

Но служба есть служба… Кончалось время краткосрочного отпуска отца. Да и его батальон должен был переезжать на новое место. Проводил я его в расположение части и там простился.

На этот раз мы с отцом верили, что расстаемся ненадолго…

Анатолий Чернышев СКВОЗЬ ОГОНЬ И ВОДУ

Отступление… Нет ничего горше. Геннадий хорошо помнил слова: «Врага будем громить на его территории…» И вот фашистский кованый сапог уже топчет родную Кубанщину. Горько, ох как горько! Казаджиев оглядел свой стрелковый взвод: худенькие угловатые фигурки в мешковатых, не по росту, шинелишках, тонкие гусиные шеи, стриженые мальчишечьи затылки — подростки в военной форме, да и только… Лейтенанту от силы лет двадцать, остальные — недавно из-за школьных парт.

Наши войска уходили за Кубань. Переправа кипела от взрывов. Пылал Краснодар. Надо было осадить наседавшего врага. И взвод вчерашних десятиклассников принял бой на окраине станицы. С трехлинейками против танков и вооруженных автоматами гитлеровских выкормышей, искушенных в науке убивать. Простейший арифметический подсчет соотношения сил говорил: нет у обороняющихся шансов на успех, шансов выжить — тоже.

Но они сражались. Их редкие винтовочные выстрелы вылущивали вражескую пехоту, как семечки из подсолнуха. А когда танки, сминая турлучные хаты, вползли в станицу, в ход пошли бутылки с зажигательной смесью. Геннадий отходил вдоль изгороди, пятясь и не переставая стрелять. Он вогнал очередную обойму, и в это время его что-то больно ударило в грудь. Перед глазами все поплыло, непослушная, свинцовая винтовка вывалилась из рук.

Пуля пробила грудь насквозь, продырявив новенькую гимнастерку дважды: спереди и сзади. Неужели смерть? К горлу комком подкатила тошнота. Дальше все происходило точно в дыму. Прижав к ране индивидуальный пакет, Геннадий в полубессознании брел и брел, покуда не заметил оседланного коня, мирно щиплющего траву. Хотел взобраться на него и не смог. Тогда Казаджиев в бессилии опустился на землю, слезы сами побежали по щекам… Откуда-то из тумана выплыла немолодая уже женщина, взяла раненого под руки и довела до понтонной переправы. Кругом стоны, предсмертные хрипы, вой.

Едва он сошел с переправы на берег, рядом грохнул снаряд. Геннадий потерял сознание. Очнулся в копне прелого сена. Слабо подивился: жив… Кое-как доплелся до медпункта. Оттуда на трясучей крестьянской телеге, которая из бытия ввергала его в небытие и возвращала обратно, Казаджиев ни жив ни мертв добрался до госпиталя.

Замелькали белые больничные дни, похожие на бесконечно разматывающиеся бинты. Выздоровел. И поехал догонять войну, хлебать свою порцию лиха.

В городе, где стоял их запасной полк, частенько приезжали «покупатели» набирать пополнение. Кота в мешке никто, ясно, не хотел. Поэтому «торгующие» стороны вели обоюдные расспросы. Казаджиев все больше молчал, ему было все равно куда, лишь бы скорее. Этим, видно, он и приглянулся неразговорчивому лейтенанту, приехавшему за «товаром».

Так Казаджиев попал нежданно-негаданно в артиллеристы. Да не в простые… В Великую Отечественную все, от маршала до рядового, гордились реактивными гвардейскими минометами «катюшами», как любовно величали их в народе. У немцев было свое определение — «адские мясорубки». Залпы реактивной артиллерии сравнивали согненными смерчами. И Геннадию выпало стать наводчиком минометной установки БМ-8.

В нормальных полевых условиях эти системы обычно крепили на шасси мощных машин. Но тут был иной случай. Казаджиев воевал во 2-й отдельной гвардейской горно-вьючной дивизии. Оборонял Кавказский хребет. Этим все сказано. На ЗИСах по горам не особенно погоняешь. Выручали лошадки. На них навьючивали тяжелый груз и понукали карабкаться по кручам, по дорогам и бездорожью.

Лошади лошадьми, а без силенки в артиллерии, известно, хоть ложись и помирай. Тут становой хребет нужен. Весь взопреешь, покуда до цели доберешься. И бывалые солдаты диву давались, глядя на неунывающего безусого юнца, у которого мускулы литые, руки что тиски. Им невдомек, конечно, что, несмотря на младые годы, Геннадий — спортсмен с солидным стажем: с пятого класса он, захваченный акробатической страстью, упорно тренировал и тело и характер…

Взмыленные, гвардейцы торопливо собирали где-нибудь на подходящей площадке свою установку, давали прицельный залп — и скорехонько уносить ноги. Ухо надо было держать востро. Немцы спали и видели, как бы захватить БМ-8. Настойчиво поговаривали, что гитлеровцы снарядили специальные диверсионные группы для этого. Но ничего путного у них не вышло. Наши бойцы были постоянно начеку, появлялись всегда неожиданно и обрушивали на врага лавину огня.

Но не только в фашистских диверсантах-головорезах крылась опасность. И без того гвардейские минометчики рисковали головой ежечасно. Реактивный снаряд — штука чрезвычайно капризная, чувствительная. С ним глаз да глаз нужен. Чуть не доглядишь, пиши — пропал. Как-то расчет с наводчиком Казаджиевым выбрал в горах сильно поросшую кустарником позицию. И вроде добросовестно сектор стрельбы расчистили. Ан и на старуху бывает проруха: один снаряд, зацепив, как уже потом сообразил Геннадий, за ветку, взорвался метрах в десяти от установки. В ушах бойцов загудел набат, но бог миловал — этим и отделались.

Судьба гвардейцев-минометчиков такова, что они далеко не часто видели результаты своих действий. В основном об итогах страшной работы «катюш» им доводилось слышать от других. Но два раза Казаджиев лично наблюдал за дьявольской поражающей силой реактивных зарядов — за сплошным маревом огня, в котором гибло все живое. Нет, не радовался Геннадий этому жуткому зрелищу, воспринимал как воплощение гнева народного.

В 43-м Кавказ полностью освободили наши войска. Снова советскими стали города Краснодар, Ростов и другие. Это были дни, наполненные счастьем. Но опять ранение, и опять — больничные палаты.

После излечения Геннадий сменил военную «профессию» — попал в 10-й отдельный батальон автоматчиков. Уже одно то, что батальон и вдруг — отдельный, говорило о его исключительном назначении. Это была очень мобильная, подвижная единица. Вооруженных безотказными ППШ и трофейным оружием автоматчиков на «студебеккерах» быстро перебрасывали в самые жаркие точки. Их кидали туда, где горячо — в прорыв или во вражеский тыл, если требовалось устроить «большой шум».

И понятно, переправы, переправы… Сколько раз Геннадий благодарил акробатику за развитие ловкости, идеального чувства равновесия. Бывало, под кинжальным огнем надо перескочить по узенькому бревнышку-жердочке. Легко ли? Тут десятые, сотые доли секунды решают — жить тебе или нет. У смерти свой секундомер. Пуле достаточно мгновения, чтобы найти цель. А Казаджиев всем на изумление и зависть — шмыг юркой мышкой и проскакивал опасное расстояние, обманывая костлявую.

Не забыть Казаджиеву до конца дней и форсирование Днестра. С избытком вобрала крови наших солдат в свои воды эта река. Дважды пришлось переправляться через нее. А точнее, трижды: два раза туда, один — обратно. Не удержали автоматчики плацдарм с первого захода. Слишком губителен был гитлеровский заградительный огонь — мало кто достиг берега. На оставшихся смельчаков фашисты выплеснули всю злобу, бросив в бой резервы.

Один за другим замирали навечно однополчане Геннадия. Скуднели запасы, последние патроны берегли для себя… И когда положение стало безнадежным, комбат вызвал рядового Казаджиева и еще двух бойцов, показавших себя хорошими пловцами. Вручил им знамя батальона и приказал доставить на наш берег. Несколько человек были необходимы на случай, если убьют плывущего с батальонной святыней.

Геннадий молча разулся-разделся, скатал гимнастерку, в кармане которой был спрятан аттестат об окончании школы, взял ее в левую руку и шагнул вместе с товарищами в воду. Река бурлила от пуль и осколков, будто в нее кто-то швырял и швырял пригоршнями куски раскаленного железа. Но автоматчики доплыли и знамя спасли. А вот казаджиевский аттестат канул в Днестре вместе с гимнастеркой: по пути накрыла бойца волна от близкого взрыва, тут уж не до вещей — остаться бы на поверхности…

…Без счету ходили за «языком». Украсть живого человека, да притом без шума — не шутки шутить. Это только мешку с овсом все равно, кто и куда его тащит. Всяко приходилось действовать — и кулаком, и прикладом, и рукоятью финки. Не зря он в ребячестве отжимался до одури, таскал тяжести. По крестьянской присказке: что уродилось — все сгодилось. Скрутить постового или зазевавшегося фашиста для Геннадия ничего не стоило.

Как всякая выполняемая повседневная работа, разведка не казалась Казаджиеву чем-то необыкновенным, героическим. Будни притупили остроту восприятия. Поэтому и в память мало что запало. Вот разве что «музыкальный» случай…

Были они в очередной разведке. Устроили засаду на проселочной дороге. Глядь, катит легковушка. Тормознули ее, как водится. В машине — офицер-штабник (потом выяснилось: документы он вез немаловажные), а при нем аккордеон. Прихватили с собою и немца и инструмент.

Сам Геннадий был несилен в музыке. Но в батальоне нашелся умелец. И до конца войны в кругу автоматчиков — на привалах, в промежутках между боями — лились грустные и озорные мелодии, возвращавшие солдат к мирным дням, когда все было совсем по-другому…

Геннадий уже думал, что он никогда больше не увидит город, в котором горит электрический свет, ходят трамваи. Жить в холодных землянках, спать не раздеваясь, в мокрой одежде считалось вполне нормальным делом. Так же, как и спать на ходу во время длительных, до отупляющей усталости, походов. Чисто фронтовая привычка: услышав команду «Привал», валиться в пыль, в грязь и дрыхнуть без задних ног, как на пуховой перине.

И что такое встретить на фронте родного человека, словами не передать. Порою отец и сын были чуть не в одной линии окопов, а свидеться им не доводилось. Примерно то же самое происходило и с братьями Казаджиевыми. Сергей ушел на срочную службу в армию еще до рокового июня 41-го и встретил войну уже в шинели. Они переписывались и, только прочитав письмо, понимали, что были совсем рядом друг от друга, но обняться им так и не пришлось.

И вот, дело было в Югославии, близ города Нови Сад, Геннадий узнает, что старший брат его воюет в артиллерийской части — под боком, на одном с ним фронте. Подразделение Казаджиева стояло на отдыхе, и он испросил разрешения съездить на денек к брату. Обещал до вечера обернуться.

Ехал — волновался, все вспоминал детские шкоды, творимые на пару, и разные трогательные эпизоды. Каково же было его огорчение, когда он узнал, что Сергея по тревоге подняли и бросили на передний край — затыкать прорыв. Распалившись, проявив массу энергии и изобретательности, Геннадий все же добрался до огневых позиций артиллеристов.

А там его ждал новый удар — Сергей на задании, корректирует огонь, выдвинувшись далеко вперед. На беду, и связь с ним прервалась. И неизвестно вообще, цел ли он… Положение не ахти. Ждать Геннадию некогда, а за брата он переволновался не на шутку. Поэтому рискнул взяться за восстановление связи.

До этого несколько человек уже уходили к корректировщику и не возвращались. Взял Геннадий телефонную катушку и с одним бойцом рванул вперед. Бежали от воронки до воронки, от бугорка до бугорка. Место пристрелянное. Видно хорошо. Фонтанчики пыли взлетали то левее Казаджиева, то правее. Бежал он, а в голове молоточком стучало: «Убьют вот сейчас — и не увижу брата!» Но солдатская доля оказалась у Казаджиевых счастливой. Встретились они. А позже и дослуживали вместе, добившись разрешения.

Накануне 9 мая Геннадий в районе Вены ушел с товарищами в разведку. Взяли «языка». Вернулись. И вдруг пальба.

Выскочили кто в чем. Оказалось — немцы пошли на прорыв. Пьяные, они перли напролом. Уже на передний край старшина на велосипеде прикатил, привез весть о мире, о капитуляции фашистской империи… И после этого несколько дней кряду шли ожесточенные бои. И погибать не хотелось — и погибали.

Но мир все же пришел на исстрадавшуюся землю. Он не мог не прийти, как не могла не прийти весна…

Примечания

1

«Тирпиц» — один из наиболее мощных линкоров фашистской Германии. Построен в Вильгельмсгафене, вступил в строй в 1941 году. Водоизмещение 52 600 т, скорость до 30 узлов. Вооружение: 8 381-мм, 12 150-мм, 16 105-мм и в 16 37-мм орудий; 12 20-мм автоматов, 2 трехтрубных торпедных аппарата, 4 гидросамолета. Экипаж 1600 человек.

(обратно)

2

Рущук — ныне переименован в город Русе.

(обратно)

Оглавление

ПОВЕСТИ

  Борис Яроцкий АЛГЕБРА ПОБЕДЫ

    ТЯЖЕЛОЕ ТАНКОВОЕ

    ИЮНЬ СОРОК ПЕРВОГО

    ПОСТИЖЕНИЕ

    ГРАМОТА-ПОСЛАНИЕ

    ПРОРЫВ ЧЕРЕЗ ЛЬВОВ

    МАТЕМАТИКА КАПИТАНА ХОРИНА

    ГОРЬКАЯ ПОБЫВКА

    ТАМ, ГДЕ РОЖДАЛИСЬ ТАНКИ

    ПРИКАЗ

    ЗЕМЛЯ РОССИИ

    ЭКИПАЖ

    ПОЗИЦИЯ

    1 БОЛЬШЕ 18

    МУЗЫКА БОЯ

    ЗАВЕЩАНИЕ ДРУГА

    ПЕРВОЕ РАНЕНИЕ

    ПРОФЕССОР ОГЛОБЛИН

    СНАЧАЛА ВЫСТОЙ…

  Александр Ткачев ОХОТА НА «ТИРПИЦ»

    1. КОНВОЙ, КОТОРЫЙ ПРЕДАЛИ

    2. ОХОТА ПО-АДМИРАЛТЕЙСКИ

    3. ДУПЛЕТ ПО СОЮЗНИКУ

    4. ТАЙНА ЛУНИНСКОЙ АТАКИ

    5. ЛЕТАВШИЙ БЕЗ ОРУЖИЯ

    6. ОПЕРГРУППА «СЕВЕР-3»

    7. «ВИЖУ «ТИРПИЦ»! СБРОС!..»

    8. «ТИРПИЦ»: МИФЫ И РЕАЛЬНОСТЬ

    9. ФАЛАНГА ГЕРОЕВ

  Петр Смычагин ЗА ОДЕРОМ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

РАССКАЗЫ

  Юрий Заюнчковский КОГДА СЕДЕЮТ МАЛЬЧИШКИ…

  Виктор Булынкин БАРЖА ДЛЯ НЕКУРЯЩИХ

  Иосиф Елькин СЛУЧАЙ С БОРТОМ № 821

  Дмитрий Пузь ДОРОГИ ВОЙНЫ

  Анатолий Чернышев СКВОЗЬ ОГОНЬ И ВОДУ

*** Примечания ***