Черные люди [Всеволод Никанорович Иванов] (fb2) читать онлайн
- Черные люди 2.78 Мб, 678с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Всеволод Никанорович Иванов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Всеволод Иванов Черные люди
Всю ночь они морозную, До утренней поры, Рукою держат грозною Кресты иль топоры…А. К. Толстой
Часть первая. Белое море
Глава первая. На промысел
Высокое полуденное солнце светит на море со стороны берега, и море от него белое, в остром блеске. Тяжкий сине-серый вал мчится с моря по пестрой гальке к берегу, изгибается, рушится пенно на камни, скачет нарастающей белой россыпью, несется с шелестом, с грохотом, бьет с размаху в мокрую скалу, взрываясь водометом брызг и пены ввысь, перекрывая тысячеголосый гомон птичьего базара. За валом вал, гряда за грядой… Неутомимые, беспрестанные, вечные, подымаются они, бегут, наступают на берег из тумана-бели, шумят, грохочут о скалы.Утром июльского дня лесным устьем светлой Двины вылетела в Белое море очередная ватага — ватага Тихона Босого. Под уносным ветром бежали, одно за другим семь маленьких суденышек, прямые паруса напряглись, шарами рвались вверх, пенный взводень крыл низкие борта лодеек. Суденышки бежали и бежали весь день, — двинулся вечер, подошла ночь, западал бледный полумесяц, на севере стояла высокая заря. В передовой лодье крепко спал на сетях Тихон Босой. Озяб от крепнущего полуденника[1]. Повернулся он, натянул на плечи овчинное одеяло, под мерный шум и плеск волны заныло сердце. Сегодня деревня Сёмжа проводила в море на промысел его очередную ватагу. Седьмую ватагу уже сбил, покрутил в нее людей он, Тихон Босой, устюжский человек, на Сороки, за сельдью… Утром промеж высоких, в одно, в два жилья[2] рубленных домов шли — мужики в середине, бабы и девки пестрой толпой вокруг… Двина-река сверкала серебром, желтыми песками, лес по берегу стоял зеленой стеной, золотом отдавали уже нивы, птицей вилась над народом песня, похожая на плач.
Уж и где, братцы, будем дни дневати… —
Эх, дни дневати да ночи ночевати!
И-эх, будем дни дневати, ночи ночевати —
Да-эх! — в синем мори-и-и…
Ночевать — на острове да под сосною,
А постелюшка — сети мягкие,
Одеялышко — ветры буйные…
Глава вторая. Рассказ капитана Стронга
Медные, в палисандровом ящике часы корабля «Счастливое предприятие» показывали полночь, но купцы все еще не расходились из кают-компании. Под дубовым потолком покачивался масляный фонарь, по стенам летали тени — махали руки, качались головы. Круглый стол, на нем мутное олово кружек, толстые стаканы, зеленые бутылки. В кольцах переплетов цветных окон то глянет, то пропадет красный месяц. Купцов трое — толстый Кау, худой, длинный Эшли, молчаливый Уайт. Все они в черных шляпах, в куртках с медными пуговицами, белые воротники светлят бритые, в длинных локонах лица, розовые от вина, мяса, пива. Опасен путь в Московию, но они выглядят уверенными в успехе: все у них в полном порядке! Их старые, островерхие дома там, в Лондоне, в Англии, крепки, прочны. Там, над Темзой, их конторы, их церкви с острыми колокольнями. Там верные банки, где они хранят свое золото, где кредитуются их предприятия. На хорошо оснащенных больших кораблях они по-хозяйски плавают по морям, открывают новые земли, прибирают их к рукам. Купеческие голоса в сизом табачном дыму звучат сыто, самонадеянно, напористо, заглушают шум волн. Громче всех хрипит толстый Джордж Кау, крупные его руки с большим перстнем на безымянном левой движутся над столом, то угрожая, то отвергая, то подчеркивая последовательность и четкость доказательств. — Русская кожа! — хрипит он. Наклоняется, отхлебывает эля, трет рукой рот. — Что может быть лучше русской кожи! И заметьте — на чистом березовом дегте! Без обмана! Где в мире найдете вы такие луга, как у этих бородатых мужиков! Какой же у них скот! Джентльмены, русская кожа — это товар! Русская кожа и руки английского цехового — это шедевр! Я вам говорю! Собрать всю русскую кожу! — вот что вечно живет, шумит, как море, в душе мистера Кау. Посадить всех сапожников Англии за работу, шить башмаки и сапоги. Развозить башмаки по всем странам, где люди ходят босиком! Обуть весь мир! Получать за такой новый, невиданный товар чистым золотом! Построить высокий гранитный дом, там будет жить счастливое многочисленное потомство энергичного предпринимателя — тоненькие дочери в золотых платьях, кружевных больших воротниках, сыновья в черном трико, в шелковых камзолах с цветными рукавами, в шляпах со страусовыми перьями. Собрать всю кожу у русских! Собрать все, что есть у этого бородатого, грубого, сильного народа с ясными, детскими глазами! Да на что им это все богатство, им, живущим в лесах, в курных избах? — Однако, мистер Кау, разве вы в прошлом году не погорели именно на русской юфти? Все Сити смеялось над вами! — язвительно улыбнулся тонкими губами мистер Элиас Эшли. — Правильно! — гремел мистер Кау. — Я взял убыток! Правильно! А кто выкинул со мной эту шельмовскую штуку? Олаф Стивенсон! Швед! Все шведы — мошенники!.. Закупил в Москве с весны задешево четыре тысячи кип юфти, отправил их в Англию через Ригу, а когда мы приехали в Архангельск, поднял цены. Мне и пришлось покупать дорогую кожу. Мошенник в Англии мог торговать дешевле, чем мы! Мы в убытке. Кому нужна наша дорогая кожа? Что ж! Сегодня бьют нас, завтра бьем мы! Торговля— как война! Конкуренция! — Без конкуренции было бы выгоднее, — возразил мистер Эшли, — как было раньше. В Московии голландцы теперь торгуют больше нас. При царе же Иване Страшном[9] мы, англичане, одни торговали с Москвой. И какие привилегии мы потеряли! Непростительно! А кто виноват? Женись тогда Иван Московский на нашей Елизавете — было бы одно государство. Мы ему отказали — глупо! Потерять такие возможности! Мистер Кау сделал примирительный жест. — Ну, ну, что упущено, того не вернешь! — ворчал он. — Разве мы можем жаловаться, джентльмены? Вы слышали когда-нибудь про убытки на русских соболях? О, русские соболя лучше, да-с, лучше золота! Что лучше русского соболя? Что, я вас спрашиваю? Ничего! А сколько у русских хлеба! О-у! А какие великолепные льны! Блестящий шелк! Лесу у них столько — хватит и на поташ и на смолу, сколько бы они его ни жгли. А русская икра? А рыба? Московиты, к нашему счастью, сами не понимают, как они богаты! Кха-кха-кха! — кашлял Кау. — Не понимают! Мистера Эшли трясло, он подпрыгивал на стуле — так хотелось ему говорить. — Я думаю, джентльмены… — начал он, но тут остановился, хватая свой стакан, побежавший от него по наклонившемуся столу, — Московию следует прибрать к рукам — вот вам еще одна Индия… Третья! Северная! И дело не в одной коже. Московия — это рыба, соль, сало, меха, смола, пенька, корабельные снасти. Имея Московию, мы могли бы вести нашу торговлю через Астрахань с Персией и Арменией… Джентльмены, Восток — это значит шелка, пряности, самоцветы, золотые и серебряные изделия, ткани, ковры, вышивки, ароматы. Если Московия в наших руках — это безопасный наш путь из Азии в Англию Северным морем, мимо грабителей турок, испанцев, португальцев. На этом пути мы минуем Венецию, Анкону, Мессину, нам не будет страшна и Сирия с Алеппо. Предложим это парламенту! Какие будут доходы!.. Московия куда ближе, чем Ост-Индия, чем Вест-Индия! Наши корабли здесь будут оборачиваться в каких-нибудь три месяца! — Слушайте! — хрипел Кау. — Разумно! Совершенно обоснованно! Однако есть серьезная опасность. Мы хорошо зарабатываем, пока ходим сюда на наших кораблях. Мы сами устанавливаем цены и здесь и дома. Мы возим московитские товары по всему миру, где нам выгоднее. Но если московиты сами выучатся строить большие корабли, тогда что? Пригнувшись к столу, мистер Кау обвел слушателей выпученными глазами. — А? Что?! — Этого допустить нельзя! — подтвердили остальные. — Немыслимо! Море должно быть открыто только для британских кораблей! У кого корабли, у того доходы! — И не допустим! Ха! — гремел Кау. — Я вам так скажу: московитские суденышки пока хороши, чтобы плавать по лесам да собирать соболей с дикарей. Ну и пусть их плавают! Пусть собирают! Торговать-то будем мы! — Правильно! — снова подскакивал на стуле мистер Эшли. — Но все-таки было бы надежней завоевать Московию! — Слушайте! Слушайте! — Да! Да! У Ивана Страшного служил в его личной гвардии[10] какой-то дошлый немец. Я слышал, он представил доклад своему императору, что государства Европы могли бы сговориться с турками, с крымским ханом и набрать тысячу кораблей! Конечно, могли бы! И разве не могли бы они посадить на каждый сотню английских, немецких, итальянских, французских молодцов? Сто тысяч бравых солдат! Ого! Корабли пришли бы сюда, в Белое море, отсюда по Двине, по рекам дошли бы до Вологды. Заняли бы ее. А оттуда — на Москву! А крымцы и турки ударили бы с юга… Мистер Уайт моргнул несколько раз и от смущения хрипло сказал: — Так это то же самое, что говорил и наш купец Джон Меррик! Только он звал идти в Сибирь! …Сильный вал поднялся, заглянул в окно, ударил в борт, корабль накренился, затрещал. Мистер Кау схватился за стол. — У московитов нет оружия, они покупают его у нас! — продолжал мистер Эшли. — Замечу, джентльмены: может быть, это очень неблагоразумно с нашей стороны — вооружать московитов! — Зато выгодно!. — загрохотал Кау. — Еще бы! — подхватил Эшли. — Вы-то, мистер Кау, как раз и везете оружие. Однако стоит хорошо ударить — и русские разбегутся по лесам… Как их зайцы! Как белки! Они же дикари! Мы займем Москву, оставим русским их царя, договоримся с ним и сами будем брать из Московии все, что нам нужно. Разговор разгорался, как костер, захватывая всех троих джентльменов; все наперебой излагали свои деловые соображения, и когда капитан Стронг распахнул с палубы дверь в кают-компанию и шагнул через высокий порог, за ним в сизый табачный дым каюты хлынули северный рассвет и морской воздух. Разговор смолк. — Привет! — сказал капитан, прихрамывая подходя к столу. — Достопочтенные хозяева, однако, засиделись! — А, капитан! Садитесь, капитан! Пива капитану! Дик, выпейте пива. В смешанном свете утра и фонаря было видно: левую щеку капитана пересекал красный рубец — след сабли испанца в схватке у Канарских островов, где капитан Стронг когда-то подстерегал и перехватывал возвращавшиеся с золотом из Мексики испанские корабли. А правая его нога осталась немного сведенной после ранения со времени осады острова Кипра. — Благодарю вас, хозяева! — говорил капитан Стронг, опускаясь на дубовый стул. — Чертовски холодно. Предпочту водку! Он взял в свою широкую лапу стакан с можжевеловой водкой, вылил ее за редкие зубы. Переносясь лицом от крепкого пойла, он вытер рот углом шейного платка и сказал: — Когда я входил, я услышал ваш разговор, хозяева! Вы хотите покорить московитов? — Хорошим землям — хорошие руки! Правильно! — хрипел мистер Кау. — В чем дело? Только в силе! Капитан Стронг обвел этих купцов взглядом старого моряка, жизнь которого уже на исходе, который много видел, которому ничего не нужно, кроме корабельной качки, хорошего ветра, стакана вина да ночью подушки под головой. Этих сытых, жадных, благополучных людей, корабль которых он водил по бесконечным морям, капитан Стронг в душе глубоко презирал. Особенно мистера Кау. Жирная хитрая овца и жадная, как волк! Им нужна только нажива, отсюда и все воинственные разговоры. — Вы хотите завоевать московитов, хозяева? — повторял капитан. — Это вам никогда не удастся! — Но почему, капитан? — загремели голоса. — Вы сами же говорите — московиты не люди. Медведи! Вы хотите воевать с медведями? В их лесах вы не пройдете и мили не заплутавшись! Да знаете ли вы, что такое русские снега, куда проваливаются с головой и конь и всадник? Вы хотите захватить их деревянную Москву, сесть там, править оттуда? Из той Москвы, которая каждый год сгорает в пожарах и строится вновь? Да они сожгут вас там! Или вы хотите, чтобы медведи признали над собой власть английского короля? Ха-ха! — Но Москва — столица! — заметил осторожно мистер Эшли. — Взять Москву — значит овладеть всем государством. — А где государство московитов? Где оно, я вас спрашиваю? Московия не государство! Московия — земля! Государство там, где есть границы. У Московии нет границ! Государство там, где люди живут в каменных городах! Где они спят в мягких постелях! А московиты живут в избах без окон и труб, которые они из бревен складывают где угодно… А спят они на земляном полу, на овчинах… Голос Стронга был крепок и тревожен, как встречный ветер, когда он задует внезапно в лоб кораблю, остановит его бег, заполощет сразу обвисшие паруса. — А разве они не покупают наших товаров? Разве они не нуждаются в них? — кричали купцы. — Кто ваши покупатели в Московии? Царь, да его бояре, да богатые люди! Народ московский не носит парчи, он не знает золотых колец! — А железо? А олово? А оружие? — Московиты — сильный народ. У них крепкие руки и ноги! У них умные, хитрые головы. Пока вы будете пробиваться к Москве, они уйдут в леса… в Сибирь. Они уже далеко на востоке. Дальше испанцев! В своих лесах, горах они нароют железа, накуют топоров и копий и, выждав время, когда вы снимете латы и шлемы, чтобы отдохнуть, налетят на вас как комары! Так кончилось в Московии дело с крестоносцами! Со шведами! С татарами! С поляками! Со всякими завоевателями… Московиты свободны! — Глупость. Темный народ не может быть героем! — Московиты не уступят вам своей вольной жизни! Они не уступят вам своей свободы. Они никогда не будут рабами! — Свободу при тиранах царях? Хороша свобода! — визжал Кау. — Их царь тиран, потому что они сами слишком свободны… Московиты терпят его власть над собой, но каждую минуту они готовы к восстанию. Королева наша Елизавета давно предлагала царю Ивану Страшному убежище в Англии на случай восстания народа против него. И если русские покорны царю, то только до той поры, пока верят, что он хоть грозен, но и справедлив, как бог! — А где вы видели справедливость московитского царя? — кричали купцы. — Ха-ха! — У московитов даже нет парламента! — пробормотал, конфузясь, мистер Уайт, и опять на него никто не обратил внимания. — Капитан, вы говорите нелепость! Как же московиты могут восставать против царей? Это же для них значит — против бога! — кричал Кау. — Да, — сверкнул взглядом капитан Стронг, — они могут восстать и против самого господа бога. Я много плавал, я много видел. Я знаю московитов. Знаю, что для них значит свобода… Я вам расскажу такой случай… Капитан замолчал; зачакало огниво, захрипела трубка, шумели волны, слышно было, как от возбуждения шумно дышали очень сытые и нетрезвые люди. — Молодым парнем я плавал в Средиземном море матросом на английском фрегате «Миддльтон», — начал капитан Стронг. — Войны с турками у нас тогда не было, мы гонялись за пиратами. Как-то вошли мы в пролив Дарданеллы, к мысу Трои, а там невдалеке от берега горы, на горах г— виноградники. Нас восемь человек съехало на берег за виноградом. В горы должны были идти двое, остальные остались сторожить у шлюпки. Бросили жребий, и мы — я да матрос Маттео Росси, итальянец, хороший парень, спаси господи его душу — полезли в горы. Турки за нами следили, выскочили из леска, чтобы захватить шлюпку. Их было много, они кричали, как вороны. Товарищи бросились в воду, оттащили было шлюпку от берега, вскочили в нее и… сели на мель. Турки бросились к ним. Пушки фрегата картечью ударили по туркам, те выскочили из воды на берег и бросились ловить нас двоих… Маттео был храбрый парень, он погиб в схватке, я же свалился от удара камнем по голове. Очнулся — наш фрегат уже был далеко в море. Турки сволокли меня на каторгу[11], где сидели пятьсот гребцов, обрили мне волосы, оставили в одних подштанниках и приковали к одному московиту — напарником на тяжелое весло. Василий — так звали этого московита — служил раньше в венецианской армии, дрался с турками, попал в плен и уже двенадцать лет плавал прикованным к галере. Двенадцать лет свистел над ним кнут, когда он греб плохо, а когда каторжники гребли все хорошо, то турки били всех, чтобы гребли еще лучше! Мы спали с Василием под нашей скамьей, и все ночи он шептал мне только одно: «Венецианские корабли недалеко! Бежим!» Василий уже несколько раз бегал, у него были отрезаны за это нос и уши. Изуродованное лицо его было страшно, а он твердил одно: «Воля стоит жизни! Бежим! Мы скованы одной цепью, у нас одна судьба. Если нас поймают, я беру всю вину на себя! Тебя-то на первый раз они побьют только палками по пяткам, я же погибну! Турки поклялись сжечь меня, если я сбегу еще раз. И все-таки, Ричард, бежим! Нет на свете ничего слаще свободы!» Целыми ночами Василий шептал мне в ухо — рассказывал, как жил он в своих московских лесах, как охотился, как пировал. И я решил бежать. Знаете, каторжное мое весло стало словно вполовину легче, когда мы с Василием обдумывали побег: пусть не было свободы, но у нас появилась надежда! Галера наша вошла как-то в Золотой Рог, в Константинополь. Вокруг нас на лодках оказалось много московитов— турецких рабов. Василий тогда смеялся, говорил, что русских в Константинополе столько, что они могли бы захватить город, если бы кто-нибудь объединил их, повел против турок. Василий достал у своих земляков напильник, запасся огнивом, даже свечкой. И день пришел! Нас с Василием и с другими каторжниками турки как-то свезли на берег за водой. Мы с ним тащили тяжелый ушат на палке. Кругом был густой лес, и как же был рад ему Василий! «Ричард, — говорил он, — лес — это воля!» Бог послал нам удачу — ночью была гроза. Мы бросили ушат, убежали в лес… О, звериный нюх у этих московитов! Василий вдруг остановился. «Стой! Пахнет холодным дымом! — шептал он. — Где-то близко изба!» И под ливнем, в свете молний мы, верно, нашли пустую хижину. Распилили наши цепи к рассвету. Мы были свободны! Василий ходил по лесу, как вы ходите дома по вашей спальне. Выбрались мы на берег. Лил дождь, светало, и мы увидели на берегу нашу галеру, турок на ней не было, они прятались в кустах, а невдалеке от берега — два венецианских корабля. Два корабля! Два корабля!.. Джентльмены, я заплакал от счастья! Да, заплакал! Я обнял, я целовал безносого Василия… «Эй, — смеялся московит, — ты баба, что ль? Плывем!» Мы доползли до моря, бросились в воду, поплыли. Турки заметили, да стрелять не смогли — порох-то был мокрый. Все-таки одна стрела попала московиту в задницу. Я хотел было ее вырвать. «Не тронь! — крикнул он. — Она с зазубриной! Плывем, друг, мы теперь свободны…» И уже на корабле, смеясь и плача от радости, он сам вырвал у себя стрелу… С кровью, с мясом… Капитан Стронг налил себе стакан. — Таковы московиты, джентльмены! Выпьемте же за здоровье моего друга, московита Василия, если он еще жив, а если умер — за его душу. Он спас меня из турецкого плена! Он показал, как надо любить свободу! Купцы любезно подняли стаканы и, переглянувшись между собой, отхлебнули. — Не думайте их покорить! Нет! — продолжал Стронг, ставя со стуком стакан на стол. — Сам господь бог не сможет ничего поделать с этим народом, уверяю вас! Рассказ Стронга звучал в шуме ветра, в поскрипывании корабля, в разговорах купцов как утренняя песня. Купцы молчали, поглядывая друг на друга, постукивая пальцами о стол, подымая и опуская значительно брови. Конечно, капитан Стронг отличный, надежный капитан… Это так. Но все-таки так перечить им, хозяевам? Капитан Стронг поднялся, взглянул в окно и сделал пригласительный жест. — Входим в реку, джентльмены! В Двину! Московитский лоцман подходит! — сказал он. — Скоро Архангельск! И пошел на свой мостик. Лесные дали без края и конца тянулись по реке справа и слева… Солнце вставало, низкие его лучи разгоняли туманы, еще бродившие по лугам. Высокое небо было в редких облаках, отливавших розовым и голубым жемчугом. Паруса «Счастливого предприятия» были полны ветром, и корабль скользил по спокойной воде. Капитан Стронг стоял на мостике, широко расставив ноги в белых чулках, в башмаках с пряжками, вокруг него трое самоуверенных, гордых купцов в черных куртках и широких шляпах смотрели остро и зорко вперед, в ворота Московии. Над остриями лесных верхушек на высоком шпиле сверкало что-то серебряной искрой, горели купола, кресты… На рейде были видны корабли и с резкими криками кружили белые чайки. На мачте в легком ветре вился флаг Англии.Глава третья. Ворота в Московию
Корабль «Счастливое предприятие» подходил к Архангельскому городу. Миновали уже низкий остров Хабарку, обошли длинную Соломбальскую кошку[12] и самый остров Соломбалу, заставленный строящимися судами, заваленный лесом, тесом, бочками поташу. С левого борта над желтыми песками берега в спокойной воде струилось отражение стосаженной бревенчатой стены Гостиного двора с четырьмя башнями по углам. На высоком шпиле соседней башни горел на солнце большой серебряный орел. Всякий раз, входя в порт, капитан Стронг волновался. Его охватывало хорошее, бодрое чувство уверенности, покоя; в этой суете на воде, в деятельности, в торговле открывалась какая-то дружественная сторона души другого народа, разговор здесь шел на общем свободном языке мира и взаимной выгоды. В- московитском порту шла такая же, как и всюду, мирная, деятельная, бодрая жизнь на берегу, на рейде, и широко крыл ее красивый звон утренних колоколов. Иностранные корабли заставили своими тушами реку против Гостиного двора, двоились в воде, блестели стеклами окон, медными частями, раззолоченной резьбой на корме. Высокие мачты с паутиной такелажей стояли безлистной рощей против бледного неба, на мачтах лениво свивались и развивались пестрые чужеземные флаги. Сквозь звон по тихой воде слышались голоса на разных языках, и всех слышнее были грубые немецкие слова, что выкрикивали друг другу боцманы двух кораблей, стоявших рядом. С берега доносился женский смех, звонкие удары вальков со старых портомоен, мерные крики грузчиков. На берегу против портомоен из окошек торговых бань валил дым и пар. Между иноземных больших кораблей сновали, подваливали, отваливали лодьи, дощаники, насады, а то и просто плотики, на которых ловко плавали дрягиля-грузчики, что работали на царском жалованье. Шли дощаники на веслах, на парусах, а под самым берегом — на бичеве. На траверсе последней башни Гостиного двора лоцман Прокопий Елизаров хитро взглянул на капитана, поднял руку, разом опустил ее. Загремела команда, затопали по палубе, по вантам побежали матросы. Одни паруса скользнули вниз, другие убирались наверху; корабль тупо болтнуло на месте. Грохоча цепью, в воду полетел якорь, лоцман тряхнул русыми волосами, стриженными под горшок. — Молись богу! — крикнул он и начал смешно, на московитский манер, креститься, крепко тыча двумя пальцами себя в лоб, в живот, в оба плеча. Стоявшие на мостике трое купцов тоже уважительно приподняли свои шляпы, перекрестились ладонью. — Растет Архангельск! — заметил Эшли. Это уже было видно отсюда, с рейда. Из ворот Гостиного двора выбегала новая мостовая из свежих бревен, бежала берегом, выше по реке, туда, где тоже в рубленых стенах стоял городок с рассыпанным кругом посадом и еще дальше, до самой Софийской слободы. А за слободой блестели кресты и купола белостенного Михайло-Архангельского монастыря. — Ага! — прохрипел мистер Кау. — Капитан Ричард, ваши московиты уже не живут в берлогах. Они строят города! Молчаливый мистер Уайт моргнул белыми ресницами. — И большие! — заметил он. — Побольше Архангельска! Возьмите Великий Устюг! Вологда! Ярославль!.. — Москва, пожалуй, побольше Лондона? — иронически осведомился, мистер Эшли. — Не меньше! — простодушно подтвердил мистер Уайт. — Больше! Двести тысяч жителей. И смотрите, какое здесь движение в порту! Берег был сплошь заставлен мелкими судами, кишел народом. — Принять пристава с правого борта! — распорядился капитан. К кораблю подходили в дощанике трое московитов в красных кафтанах да худенький юноша в коричневой однорядке. Над бортом поднялась черная борода пристава, и сам он, широкий в плечах, чванный, гремя саблей, шагнул на палубу, за ним лезли его сопровождающие. Пристав Афанасий Огурцов одернул кафтан, огляделся и, переступив желтыми сапогами с загнутым вверх носком, снял шапку, отвесил чинный поясной поклон, пальцами правой руки коснувшись палубы. — Боярин и воевода князь Василий Степанов княжой сын Ряполовский на приезде иноземных гостей приказал челом бить и спросить, какой земли люди и поздорову ли пожаловали. Замолк бас пристава, и петуший голос юноши бойко повторил вопрос по-английски. Трое купцов удовлетворенно переглянулись и вместе с капитаном церемонно отсалютовали черными шляпами. — Мы английского короля люди, прибыли с разным нужным товаром в Московское царское государство. А доехали мы хорошо и в добром здравии, — бойко перетолмачил остроглазый парнишка ответ капитана. — Э, дьявол! — проворчал про себя Кау: на рейде только что он заметил желто-голубой флаг. — Опять мошенники шведы! Опять будут штуки! И в упор спросил пристава: — Давно шведы прибыли? Пристав видел перед собой выскобленное бритвой, словно бабье лицо со складками жира на подбородке, светлые глаза из-под густых бровей, светящиеся хитростью, напористою силой, и, ничего не уловив из лающих звуков чужой речи, однако понял, что от него что-то хотят выведать. Московит сразу схитрил и, не слушая переводчика, улыбаясь в мех бороды щербатым ртом, сказал учтиво медвежьим голосом: — Проезжие грамоты подайте! Слова «проезжие грамоты» капитан Стронг понял без переводчика, вытянул бумаги из-за обшлага кафтана, показал их приставу, добавив: — Мы сами будем у его превосходительства воеводы! Лоцман Прокопий вдруг тряхнул волосами, оглушительно, по-разбойничьи, свистнул в два пальца. — Ермилко, — крикнул он с борта, — лодью подай! Восвояси! — И, обратившись к купцам, пригласил озорно: — Со мной, може, едем, господа купцы? — Благодарим! Мы пойдем на берег на своем шлюпе! Купцы и капитан плыли по искрящейся солнцем реке, пристав гнался за ними в своей лодке. Высадившись на московитской земле, купцы поправили шляпы, локоны и шествовали, опираясь на высокие трости, важные, уверенные в себе, заботливо выбирая, где ступить, чтобы не замарать белых чулок и блестящих башмаков с пряжками. А кругом двигались, толкались, шумели, кричали, божились, бранились волосатые, бородатые люди в толстых шапках, в смурых, синих, коричневых однорядках, в кафтанах, в сермягах, в зипунах, а то и в овчинных полушубках сверх низко подпоясанных белых, синих, красных косовороток. От берега к воротам Гостиного двора, обратно из ворот к берегу беспрестанно, муравьиной цепочкой бежали с мерными криками один за другим полуголые люди, тащившие на плечах, на головах, на носилках тюки, мешки, ящики, катившие тяжелые бочки. При проходе иноземцев московиты подталкивали друг друга под бок, подмигивали, смеялись и говорили так, что пристав останавливался, грозил кулаком и выкрикивал бешено все одни и те же слова. В толпе сновали, зазывали, смешили прибаутками сбитенщики, пирожники, лапшевники, хлебники. Мелькали иногда черные, как маслины, глаза, подстриженные по-бабьи челки греков, в пестрых халатах степенно проходили персы с крашеными бородами, армяне в барашковых шапках конусом, в наборных серебряных поясах, попы в скуфейках, с деревянными крестами на шее. Прошло трое голландцев в коротких серых куртках на меху, приподняли грибастые шляпы, пробежали двое немцев. Поосторонь деревянной мостовой сидели нищие, пели умильными голосами, протягивая чашки:Отцы наши, наши батюшки,
Дай вам господи доброго здравья!
Донес вас бог-господь
До крайнего Михаила-архангела!
Глава четвертая. Устюг Великий
День за днем убывает ярая сила солнца, прошли праздники Преображения да Успения, и 1 сентября приходит Симеон-летопроводец, день Нового года[19]. Кончается архангельский веселый торг. Иностранные и московитские гости уже докричались, добились сходной цены, ударили по рукам. Иноземные корабли погрузили отменные московитские товары, первей всего — меха собольи, песцовые, лисьи — чернобурки, огнёвки, сиводушки; беличьи, медвежьи, волчьи, рысьи, сало да поташ, ворвань да деготь, пеньку, лен, кожи воловью да лосиную, да зерно-хлеб, подымают паруса, уходят Белым морем в Европу — продавать, наживать золото. Вслед им смотрят с берегу московиты, машут рукавами да шапками, принимаются за свои дела на этом море, в лесах, городах… Велико оно, Студеное море, бесконечны его извилистые, изодранные берега, губы, заливы, бухты — от Варяжской губы, от Вшивой губы, от глубокого жерла Белого моря уходящие все дальше и дальше на восход солнца, туда, за остров Колгуев, за Вайгач, за полуостров Ямал, за Двину-реку, за Мезень-реку, за Печору-реку, за реки Обь, Енисей, Лену, за Колыму — к земле Чукотской, к земле Камчатской. Суровы земли по берегам Студеного моря. За высокими прибрежными скалами стелются болотинами тундры в жалкой, низкорослой растительности, летом белые от моха ягеля, зимой — от снега, засыпанные камнями, распадающимися в дресву, в песок от жестоких морозов, ветров, летнего солнца. А отступы от берегов в глубь земли, за чахлым, сорным мелколесьем — «раменьем», стоят стеной, уходят к востоку темные леса. Океан леса шумит рядом с океаном вод. Леса тянутся от Карпатских гор, от Балтики и до Охотского моря, до Камчатки. «Тайболами» до Урала, «урманами» через всю Сибирь, «тайгами» по Дальнему Востоку кроют леса своими зелеными овчинами, почитай, полмира. Язык наш хранит до сих пор звучные слова, точно означавшие эти леса: эти «конды» — чистые боры из позванивающих вечным гулом красноствольных сосен; эти вкрапленные в краснолесье болотистые чернолесные «калтусы» — волчьи гиблые места; эти пышные лиственные «урёмы» по берегам и поймам тихих лесных рек; эти осиновые «пармы»; эти «уймы» — крупные светлые хвойные леса по лесным гривам; непроходимые «дебри» — сплошное мелкое чернолесье по низким раздолам; чахлые еловые болотистые «согры»; наконец, эти «сюзёмы» — дремучие леса из многообхватных, многосаженных великанов, заваленные буреломом, трухлявыми лесными трупами, заросшие пышными зелеными бархатами сырого мха. Темные, бесконечные леса полны шорохом, гулом, движением, жизнью, зверьем. Качаясь под ветром, друг об друга трутся и стонут деревья, перекликаются голоса птиц. Здесь в сюзёмах спит зимами медведь — «хозяин», «боярин», «медовая лапа», кормится же он в раменьях. Здесь на неистовом, тяжком скаку грохочут через чащобы лесные кони — лоси. Здесь в урожаи ореха лесного, кедрового, родится неисчислимое поголовье мелкого пушного зверя, несущего на себе «мягкое золото»: белки, горностаи, колонки, куницы, а главное — соболь. Издревле исподволь заселили эти леса русские молчаливые люди. Меж двух богатых океанов — деревьев и воды — люди сошли, отступают сюда давно, веками уходят с запада к востоку, ища мира в лесах. Веками они ведут здесь ожесточенную трудовую борьбу против леса, отбивая себе места для пашни на «роздерях», «росчистях», на «роскосях», на «новотнях». Валят деревья топорами — сплошь, «постелью», и так возникали «валки», «чащики», «починки». Отобрав добрые лесины для стройки, они безжалостно жгут остальное — так возникали «пожоги», «палы», «огнища». Простыми кольями — «вагами» — они с хрустом в спине корчуют бесконечные пни, «опрятывая новины», закладывая среди темного сплошного леса «нивища», «нивы» — под рожь, овес, лен. С новин брались богатые урожаи и в сам-двадцать пять и в сам-тридцать, а то и в сам-шестьдесят, а через год-два земля шла в «перелог», в «непашь», а люди снова вгрызались дальше в леса. Они «селились здесь на сыром корне, не приях имения ни от князя, ни от епископа, и паша на нови, себе покоя не дах», — говорит летописец. В лесной тиши, вдали от войн, от княжьих раздоров, эти до земли добиравшиеся, садившиеся на землю свободные люди занимали «займища», починали «починки», селились в «селищах», в «селах», из дерев рубили «деревни». Среди селений обозначались центры — погосты, куда съезжались гости — торговые деловые люди, возникали торги, торжки, где местные жители обменивались продуктами леса, воды и человеческого труда. Здесь власть держало вече — народное собрание, выбиравшее мудрого старого старосту, здесь же рубились деревянные храмы — центры занесенной сюда через Киев и через Новгород далекой культуры Константинополя. В мирных северных лесах, на реках, на отоке моря, вдали от зажима «вящих людей» Новгорода, вдали от тяжкой военной руки, растущей и крепнувшей южнее Москвы, жили свободные, вольные крестьяне — христиане, укрытые в лесах, не узнавшие над собой никогда ни татарщины, ни крепостного права. Уплыли из Архангельска в Еуропу иноземные груженые корабли, и московиты муравейно грузят свои посуды, чтобы гнать их с товарами вверх по Двине. Труден путь — Двина не глубока, плыть можно только на легкой посуде, а от Архангельска до Вологды по речным-то кривунам в лесах будет вся тысяча сто верст. В осеннюю рыжую непогодь тянутся суденышки под низкими тучами, под дождями. От Вологды до Москвы исконным санным путем тоже не близко. Хорошо, ежели товары попадут в Москву к Рождеству. И первым большим городом на этом трудном пути встал на реке Сухоне город Великий Устюг. Стоит Устюг Великий там, где Сухона-река да Юг-река обнялись — слились в Двину-реку, побежали вместе в Студеный океан. На самом остроге — слиянии — стоит Городище, по-московски — Кремль. Стена деревянная по осыпи идет кругом на триста семь сажен, семь ее башен отражаются в черной Сухоне — Дровяная, Сретенская, Вознесенская, Кабацкая, Архангельская, Спасская, Водяная. В этот ноябрьский хмурый день валит медленно на них крупный снег. Под Водяной башней Водяные ворота, — выход на реку Сухону, а ворота Сретенские ведут в соседний Большой Острог, со стенами в тысячу триста сажен. А дальше за теми стенами — посад, слободы, сельца, огороды да сады. В Городище народу живет не много — там больше стоят осадные дворы да амбары торговых людей — для береженья. У Водяных ворот амбары именитых гостей Строгановых, а промеж тех амбаров дворы Тренки Гиганова — бирюча, Гаврилки Кораблева да Ивашки Игумнова. Пуст, брошен стоит тут же дворишко Васьки Тючкина, избенка скособочилась, тын покосился, и нет хозяина Васьки — сбрел от долгов в Сибирь, а дворишко со зла пропил. На площадке у церкви святого Варлаама Строгановский двор— на приезд деловым людям, и хранят его две надворницы, две нищие вдовы — Фекла да Аксинья. У Сретенских ворот — среди малых дворишек осадной двор[20], да амбары великоустюжских торговых людей Босых, а рядом избенка Обросимки Лаврова, что бродит меж двор, кормится от мира. И тут же один к одному пять дворов — Гришки Тихонова — скорняка, Ивашки Евдокимова — шапошника, Шумилки Кутейникова — ярыжки в Земском суде, Ивашки Иванова — ярыжки в винокурне да Никишки Загибалова — сапожника. Тесно в Городище, и малы в нем дворы — все больше по пять-шесть сажен длиннику да по три-четыре поперешнику, вот и все владенье, не больно тут настроишь да напашешь. По улицам, переулкам Большого Острога и посада, как начинка в пироге, понасажены мелкие дворишки, на них избушки рубленые, купленные готовыми на лесном торгу, с окошками волоковыми, слепыми, из бычьего пузыря да из паюса, редко где слюдяные. В них живут, и работают неутомимо гребенщики, сапожники, рукавишники, шапошники, свечники, шубники, крупеники, кожевники, водяные люди, что по Сухоне да по Двине посуды чинят, калашники, мыльники, ложечники, хмельники, рыбники, котельники, разнотоварные люди, торговцы в отъезжую. Живет тут Лука Собакин — мясник, судебные ярыжки, масляники, трапезники, харчевники, плотники, портные мастера, завязошники, кошатники, собашники, кузнецы, пирожники, соло-денники, серебряники, оловянишники, кишечники; овчинники, горшечники, коновалы, свечники, складники, богомазы, иконники, рыбные да мясные прасолы, бражники, площадные дьячки, что на площадях людям грамотки чтут да пишут чего кому надобно, толоконники, огородники, коноплянники, житники, скоморохи, хомутинники, седельники, пивовары, жерновщики, войлошники, винокуры, ветошники, дровосеки, колесники, сабельные мастера, уздники — всяких дел люди. Живут в Устюге Великом, трудятся неизбывно черные, тяглые люди. Люди эти за труд свой жалованья никакого не видят, а против того, получив по клочку земли под двор, работают на себя, а тянут на государя, со своих дворов платят и пошлины, и налоги, и оброки, платят все, что положено на всех их «по разрубу и размету», платят их сполна, отвечая друг за друга всем миром, иногда попадая и на правеж. А рядом с теми черными дворами дворы белые, что пошлин не платят. У Пречистенской церкви стоит белый двор Варлаама, митрополита Ростовского, на случай приезда владыки — тот большой, семнадцать сажен длиннику на пятнадцать сажен поперешнику. У Христорождественской церкви воеводский двор, он того митрополичьего поболе. Да рядом двор — на приезд приказным людям. Да еще в Устюге белых дворов протопопов да попов, да приказных, да палашевских[21] — всего более восьмидесяти. Они ничего не платят, зато величаются, что все имеют. Крепко, ладно работают свой товар тяглые люди в Устюге Великом, и далеко везут те их товары торговые люди по всей земле — Лихолетье давно избыто, мир прочно встал над землей. Давно уже не приходилось им, посадским и городовым людям, вскакивать от ночного набата со всех, колоколен, бросать работу, бежать сломя голову спасать, тащить пожитки в Кремль да вставать на оборону на башни, на деревянные стены, каждый куда и каждый с чем ему положено — с топором, с копьем, с саадаком, с пищалью, с мечом, с бревном, с камнями, с кипятком, со смолой и с тревогой, с проклятиями, а то со слезами смотреть из бойниц, как из окружных лесов бегут, спасаются в крепость крестьяне, с полей, из окрестных сел да деревень, а за ними гонятся лихие воровские люди. Мир стал над всей Московской землей с тех пор, как избыли всем народом великое московское Лихолетье. Таким-то сумеречным ноябрьским днем под медленным снегом, по черной реке шли лодьи из Архангельского на парусах, веслами, людской и конской тягой. Возвращался домой в Устюг Тихон Босой, везя с собой все, что промыслили его артели за лето, — сельдь в бочках, и семгу, и палтус, и треску, и ворвань, и гагачий пух, и рыбий зуб. Весело крестились на церкви его ватажники, звонко кричали встречь с берегу, ревели с радости заждавшиеся жены, ребята, сестры да матери. Все справил, все изладил, как надо, как уговорено было с батюшкой, Тихон Васильевич, однако вернулся он нерадостен, сумен, словно сумеречный день, и дождик слезой блестел в его бороде. Он и домой пошел не сразу, не день, не два прожил в стану на берегу с ватажниками: надо было сгрузить товары в амбары, рассчитаться с артелями, назначить, какому товару куда идти. Встретился на берегу с отцом, с Васильем Васильевичем, да говорили мало: у того на руках дела еще больше — и Сибирь, и города, все нужно наладить, обговорить… Отец только посматривал на сына острым глазом — прослышал уж он, почему нерадостен сын. Но время вышло, и Тихон шагал от Водяных ворот по Воздыхальной улице, мимо сплошных тынов, мимо закрытых ворот, синий кафтан нараспашь, малиновый зипун мокрел от снега. На Рождественской улице так все знакомо — три плакучие голые березы свисли над могутными воротами двора Босых, лают псы, ни с того ни с сего заливисто пропел петух. — Должно, молодой, — усмехнулся Тихон, — дурак тоже… Кубыть я. Вот тебе и Аньша!.. Батюшка-то дома ли?.. Что скажу? Загремело кольцо у калитки, псы залаяли пуще, толканул Тихон коленом, вошел на мощеный двор. Жилая изба Босых в два жилья высилась несокрушимо на подклети из двухобхватных бревен, по три окошка в жилье, в белых резных наличниках, под резным коньком. Сени отделяли избу от прирубленного теплого чулана, к сеням вело крыльцо с высокой лестницей. В нижней избе, должно быть, топилась печка, потому что в окнах полыхал отсвет, верхние окна светились ровно, свечами. Стряпущая изба поодаль стояла, — видно, топилась. На крыльце сестренка Марьяшка зябла, а умывалась из глиняного рукомойника. На стук калитки обернулась, раскрыла огромные глаза, руками замахала, рванулась с рундука, слетела, ровно птица, повисла у брата на шее. Ласковая девчонка, румяная, брови соболиные, коса с лазоревыми косоплетками чуть не до земли. — Ой, Тиша, Тиша! — стонет. — Ой! Родной! Братик! — Отзынь, сестренка! — говорит Тихон, рвет с шеи сестру, а самому ровно в сердце солнце светит: ведь с полугода дома не был! — Батюшка-то у себя? — Ой, а мы-то думали, николи ты не приедешь, спогибнешь в море синем, под ветрами буйными! — подвывала с радости девка. — Ой, Тиша! Тятеньки нету! В Таможенную избу позвали, дядя Кирила из Архангельска тоже приехал. — А матушка? — А мамынька баню смотрит, справно ли топлена, как дядя Кирила любит. А и бабенька Ульяна уже приехала, в верхней горнице сидит, книгу чтет. Бросила его, взлетела на крыльцо, открыла дверь в избу, закричала на лестницу: — Бабенька Ульяна! Тиша вернулся! Братик! Крик ее всполошил двор, и когда Тихон взбежал на крыльцо, открывая дверь с лестницы в сени и в горницу, весь двор был в движении — изо всех изб, служб, сараев, завозен бежали люди, мужики и бабы: — Тихон Васильич приехал! В верхней горнице три оконца малых завесил крупный снег, перед тяблом икон теплились лампады. На большом столе светил медный шандал о двух сальных свечках, над разогнутой книгой с медными застежками, опустив руки на страницы, стояла навстречу бабка Ульяна. Все та же! Тихон не видел ее больше полугода. В черной наметке, в монашеском платье похожа бабка была на черную птицу; на худом, бледном лице жили только одни добрые глаза, сверлили насквозь. Тихон повалился ей большим обычаем в ноги, поднялся, принял благословение, поцеловал сухую, холодную руку. Бабка Ульяна показала ему на лавку у стола. — Садись, внучек! — сказала она сильным голосом, какого нельзя было и ждать от старухи. — С чем приехал? С добром ли? Много ли дела доспел? Давно, еще при царе Иване Васильиче, начал в Устюге торговать посадский человек Босой Семен Кузьмич, из подгородных черносотных мужиков. Сперва работал он соляным приказчиком у Строгановых, а потом и сам стал гостем. Как Семену Кузьмичу помирать — это уже было при царе Федоре Иваныче, — вложил он в Троицкий монастырь на Гледени, что под Устюгом, на помин души две деревни — Чернавую да Золотовцево. И осталось после него два сына — Василий да Алексей Семенычи. Братья Босые пережили Лихолетье, можно сказать, хватили всего. А когда в Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Костроме и в северных лесах поднялся народ — идти освобождать Москву да сажать на престол царя, в Замосковье бурно оживали старые вечевые вольные порядки, а по ним за Уралом в Сибири с новой силой развернулась деловая жизнь. Москва еле-еле сводила концы с концами после великого разорения. Босые работали, как все, заново строя государство, как когда-то работали их предки крестьяне до треска в хребте, расчищая в лесах место под солнцем для своих полей, сея и пожиная хлеба, строя избы, деревни, города, крепости, церкви… Все шире становился охват их работы, все крепче и крепче увязывались люди в их артели, создавая в едином широком рынке, в многочисленных живых торгах, торжках и подторжках основу хозяйства единой государственной власти. Ко времени царя Михаила у Босых одних лавок в Великом Устюге стояло уже пять, окромя осадного двора да амбаров, да торговые дворы, да амбары в Сибири, в Мангазее, Тобольске, Енисейске, да своя ямская гоньба, да дощаники, да лодки по сибирским рекам. Все дальше и дальше в Сибирь уходили с торговлей Босые. Босых и в Москве заметили: царь Михаил Алексея Семеныча за его ум да за оборотистость вызвал на Москву грамотой, взял в гостиную сотню, где тот помогал налаживать после разрухи московскую торговлю, правил разную царскую службу. Алексей Семенович жил и работал в Москве, и хоть стал для Устюга «отрежь ломоть», но все же много помогал он в московской приказной волоките своему брату, коренному устюжанину Василию Семеновичу, что вершил всеми делами Босых за Уралом и женат был на красавице Улите Ивановне. Так звали старицу Ульяну до пострига. Пятерых сынов родила Василию Семеновичу Улита Ивановна: Василия, Андрея, Кирилу, Семена да Богдана, да одну дочь — Феклу. Андрей Васильич, один из крепкого гнезда Босых, жил в Москве, при дяде Алексее, в Устюге бывал редко и еще в молодых летах за свой неукротимо прямой нрав да — за торговый размах попал в опалу и был заточен в Соловецкий монастырь на Белом море, там и помер. Кирила нес государеву службу в Соли Камской — был головой на медных рудниках, где копали да плавили медь, чтобы бить деньги на Денежном дворе в Москве. Все дела рода Босых по Устюгу вел старший брат, Василий Васильевич, состоял в гостиной сотне. Достальные братья — Семен Васильич да Богдан Васильич — работали в Сибири, в Устюге бывая редко. Василий Семенович пожил недолго — в одной из деловых поездок подцепила его в Москве чума, похоронили его безвременно, бабка Улита осталась старшей в роде. Сперва занималась было делами, но, видя, что старший ее сын Василий Васильич в делах силен, отошла и постриглась в Троицком монастыре, что под Устюгом на Гледени, вложив в обитель всю свою часть поделенного имущества — тысяч до семи рублев. Нет больше Улиты Босой, стала старица Ульяна. В келье малой живет мать Ульяна, за решеткой окна березы желтые мятутся, лист трясут, дождь, ветер, а в келье свечи, лампады, аравийским ладаном пашет. Тишина. Ждет неотступно старица Ульяна, что и ее душа утихнет. Да не утихает оно, житейское море, хлещут взводнем воспоминанья. Мучат… Иной раз вдруг ночью проснется она, слыша свой же смех, звонкий да грешный, и видит Ульяна мужа рядом с собою — синие его соколиные глаза в черных ресницах, чует хмельное его дыхание, и сводит память старицу Ульяну, корежит ее, как бересту в огне… Вскочит она с постели вдовьей, упадет перед иконой. Опять память жжет, — взял то каменье богатое покойный муж Василий Семеныч в одной торговой своей удаче, убив в ссоре персидского купчину у озера Ямышевского, как ходили туда за солью. С той персидской казны сильно враз разбогател тогда Босой Василий Семеныч. Что ни возьми в руки — все память о муже, о его синем взоре, смелой хватке, его крепких руках. После Михайлова дня[22] каждый год гостила старица Ульяна у своих, смотрела, как кипело дело на босовском дворе сытыми да богатыми теми осенями. Тогда двор Босых на Рождественской улице, длинный, заставленный избами в два порядка, был похож на собинную[23] деревню. К осени, после Архангельской ярмарки, в Устюг съезжались торговые люди, и среди них подъезжали приказчики из отдаленных городов, с сибирских станов Босых — вплоть до Якутска и Охотска, подвозили пушнину в оленьих сумках да в ящиках. Кипит и по осени Великий Устюг — подошли ходовые товары из Архангельска, Вологды, с Верхней Камы, из Москвы, из Ярославля, Костромы, Галича, Юрьевца. День и ночь толклись во дворе Босых в это время люди; своих приказчиков, бывало, съезжалось, почитай, до сотни. Приказчики у Босых да и у других семей шли в Сибирь в торговые экспедиции не на одно лето, а на год, на два, а то, бывало, и на три полных года. Связь с Устюгом надолго утрачивалась, и дело приходилось вести на безусловной договоренности, каждая сторона должна была полагаться исключительно на совесть другой, на договоренный интерес. Дело все вел сам старик, Василий Васильич, и с ним четверо его сыновей — Кузьма, Павел, Степан и младший, Тихон. Отец работал дома, а сыновья по сибирским да северным рекам метались в трудах и заботах.Глава пятая. Обида
— Садись, садись, внучек, — повторяла старица Ульяна. — Так сказывай, хорошо ли дело доспел? — Ладно, бабенька, все ладно! — отвечал Тихон. — Как батюшка приказал, все и сделал. И рыбы артели взяли хорошо, и морского зверя. Все ладно. — Так чего ж ты невесел? А чего ты сколько дней на берегу сидел, домой глаз не казал? — спрашивает старица, а глаза ее душу Тихонову щупают. — Чего молчишь? Встал разом Тихон перед старухой, шапку об пол бросил, руки раскинул, стоит как скала, обида сердце режет… — Бабенька, — говорит, а у самого на ресницах слезы, — вот ты мне, мальчишке, сказывала, что правда всегда верх берет. А скажи, бабенька, что мне делать, когда холмогорский воевода мою невесту у меня увозом увез? Старица Ульяна сидит ровно деревянный Нил Столбенский с Селигера-озера — руки на коленях, черное платье, глаза смотрят по-соколиному. — Каку таку невесту? — медленно выговорила она. — Да как же ты ее высватал? По благословению родительскому или нет? Или девка сама тебе просваталась? А? Сказывай, как было дело. Что скажешь? Как было? Как всегда бывает с тех пор, как земля стоит. Высок, прочен стоит в деревне Сёмже дом Якова Софроновича Паньшина — с подклетью, в три окна, с большим двором под крышей, с амбаром. Ворота крыты бревном с перегибом, веселое резное крыльцо, да и внутри все пестро, все красно — печка подписана снизу золотыми подсолнечниками и красными цветками. Липа запахом, цветом манит к себе пчелу. Изба Паньшиных влекла к себе людей своим ладом. Споров там не бывало, разговоры были самые простые, все было ладно, урядливо. Тихон Босой позапрошлую весну на пути в Белое море впервой остановился в Сёмже, чтобы набрать там одну из своих ватаг, да так и утонул в ладу, в мире этой крестьянской черной семьи. Все там было ладно, чисто, обильно, щедро, добро. И еще одно — там была дочь Анна. Анна и Тихон были неговорливы. Да и что говорить, когда и так все ясно, без слова? Простые люди жили вольно, и оттого тут все так ладилось, так был весел всякий труд, словно уборка хлеба в урожай нежарким предосенним днем. Тихон Босой был одной статьи с этой крестьянской семьей. Только Паньшины сидели на месте, в земле, словно стая рыжиков под зеленой елью в мягком мху, а он носился на лодьях, не зная покоя, все собирал богатые плоды природы и труда. Так Тихону и Анне и говорить-то почти не пришлось, когда они весенней, черемуховой ночью сошлись на огороде, обнялись, прижались друг к другу. Да что тут скажешь, когда за них все уже сказано самой природой и им оставалось только повиноваться, чтобы дальше жить вместе в красоте, в труде, как и все вокруг… Оставалось только повенчаться, а потом трудиться и растить дальше свое гнездо. Уплыл Тихон из Сёмжи этим летом в Белое море за рыбой. Пришла осень. Вечером в избе Паньшиных горела, полыхая, в железном светце душистая лучина, угольки падали и шипели в воде, когда с улицы донеслись грубые голоса. Анна подняла голову от гребня, за которым пряла лен, прислушалась. Тетка Аксинья остановила работу, выскочила из-за ткацкого стана, прильнула к окошку. — Ано, батюшка, уж не к нам ли кто? — сказала Анна. — Ахти, а кто? — спросила с голбца Фекла, ее мать, и стала перевязывать платок на голове. Яков Софронович да братишка Гриша, что сидели у самой лучины — ложки резали, не подняли головы. — Кому быть? — проворчал старик. — Видно, кто-то по реке приплыл. А ну, сынок, выбеги, погляди… Плыл тут как-то по весне мимо из Холмогор холмогорский воевода князь Ряполовский Василий Степаныч — подходило скоро время встречать в Архангельске иноземные корабли, — и пришлось остановиться в Сёмже. Князь и воевода заночевал в избе Паньшиных. Смутен был воевода: на Красной горке, только что, похоронил он жену свою, Марью Дмитриевну, что в дороге с Москвы скончалась в Тотьме — простыла на весенней реке Сухоне на пути в Холмогоры. И как увидел князь-воевода Анну Паньшину так и вошла она ему прямо в душу… На целые сутки задержались в Сёмже воеводские лодьи, ожидая князя, сутки не работала семья, сутки шла гульба в доме Паньшиных, и чернобородый, грозный воевода все требовал, чтоб служила ему за столом одна Аньша. Приплыв в Архангельск, на свой воеводский двор, всю ночь не уснул боярин и воевода, томны были ему пуховики, да персидские ковры, да черно-буроелисье одеяло: все мерещились ему Аньшины глаза, теплые, словно солнце за весенним дождиком, да тяжелые, темные, с золотом ее косы. И потом все лето, живучи в Архангельске, не знал воевода Василий Степанович, что с ним делалось. Мучился, изводился, инда ликом стал темен. Пить стал, а вино только страсть разжигало, мучило, злило воеводу. Старые книги старицы Ульяны знали, какова была та болезнь: хорошо, видно, познал болезнь ту сердцевед-отшельник, что писал эту книгу тысячу лет тому назад, сидя ночью один-одинешенек в тростниковой келье среди песков Синайской пустыни, под скудным своим светцем, слыша вдали хохот и вой шакалов. Сам монах, видно, пережил ту болезнь, убежал от нее, от людей, от женщин в пустыню: — то была блудная страсть. В белые ночи Архангельска, когда на башне Гостиного двора блестел серебряный орел, воевода и впрямь, оставшись один, вел про себя нежные беседы с Анной. Нелегки были они его устам, опаленным водкой, властью, блудом, бранью! Подчас его густые брови перекашивались от мысли: уж не околдовала ли его лесная девка? Покоренный, он сдался страсти. Он все пил, но вино не гасило чувства. Все его мысли устремились к одному — к Анне. И напрасно убеждал сам себя самовластный воевода: ну как он, прирожденный князь, приведет лешую девку в Москву? Она ни ступить, ни молвить не умеет. Засмеют! А какая родня? Мужики лесные! Да у него самого сын, как вводить в дом молодую мачеху? И все доводы, как воск, таяли бессильно в огне его страсти.— Отворяй! — загремели лихие голоса под окнами Паньшиных, затрещали от ударов ворота. Ночь была лунная. Яков Софронович, оттолкнув тетку Аксинью, отодвинул окно, увидал — перед избой метались тенями люди, на одной шапке блеснул, должно, камень. — Никак опять воевода? — ахнул старик, крестясь. — Наказал бог народ, послал воевод… Бабы! Подметай избу! — И крикнул в дверь, во двор — Гришка, открывай ворота! Бабы мели усердно, хоть пол был чист и выскоблен, как яичный желток. Лестница уже скрипела под тяжелыми шагами, Яков Софроныч кланялся в пояс у дверей: — Милости просим! Милости просим, боярин! Воевода шагнул через высокий порог, снял шапку, перекрестился на богов, поклонился и, подняв буйное, пьяное лицо в черной бороде, оглядев всю семью, уставился, дыша тяжело, на Анну… Воевода не Тихон. Он не лесной простой породы. Он «князь Василий, Степанов княжой сын, Ряполовский». Рожоный князь! Боярин и воевода, он посажен здесь, в лесу, от ручки самого царя. Кто выше царя? Один бог! Кто против бога и. царя? Никто! Царь — всем отец, гроза, надежа, оборона! И от такого-то царя в избу Паньшиных вступил, стал, смотрит на Анну с порога боярин в шитой мурмолке на поредевших, серебрящихся кудрях, в смирной черной шубе на голубой белке сверх кафтана синей парчи, самоцветы горят на рукояти сабли. Вваливаются в избу княжьи слуги с воротниками козырями, с саблями, с пистолетами в расшитых ольстрах[24], снимают шапки, молятся на иконы, сверкают озорно глазами, белыми зубами, становятся плотной стеной за своим князем. А князь, сдвинув мурмолку к затылку, дышит тяжко; видать, хмелен он и от вина, и от страсти, ровно ошалелый лось-бык, что ломит с гулом и треском молодые заросли, учуяв вблизи корову-лосиху. Постояв, воевода качнулся, двинулся вперед, перед ним вся лесная семья упала на колени. Воевода пьяно улыбнулся, дошел до печки, взялся рукой за голбец — бабы ахнули, закрыли лица руками: так делают только женихи. А воевода шел к Анне. — Поздорову ли, красавица? — хрипло спросил он, хватая ее за руку и подымая с колен. — Помнишь ты меня? Анна отвернулась, белым рукавом закрывая лицо. Степенно поднялся с колен ее отец, стал с нею рядом. — Боярин! — говорил он. — Не обессудь, присядь к столу, пожалуй нас! Отведай нашего крестьянского пива! Анна, что ж стоишь? Нацеди пива боярину! Поднеси! Воевода отпустил ее руку, та выметнулась в дверь, сел к столу, распахнул шубу, достал из шапки платок, вытер лицо. — Слышь, отец, — остановил он суетившегося Якова Софроновича, — погоди. Я к тебе сватом. У тебя товар, у меня купец. По рукам, что ли? — Неладно, боярин! Товар-то запродан. — Кто покупает? — Босой! Тихон! — Из Устюга? — Он! Воевода захохотал натужно, в черном мехе бороды показались желтые зубы. — Моей цены вам Тишка не даст! — сказал воевода. — Я сам купец! Я твою дочь беру в жены. Будет боярыней. Княгиней! Полотном побелела Аньша, подходившая к столу, сомлела, села на пол с липовым жбаном в руках, залилась слезами. Завопили бы и другие, да не смели. Воевода вскочил, держа левую руку на рукояти сабли, топнул ногой, стоял, большой, наклонив голову, ощерясь, один среди смирного стада, оробевшего так, что и метаться не смело. Кто против него, царского слуги, за спиной которого семь молодцов в цветных кафтанах? Кто против него, ежели он от царя? — Анна! — заговорил воевода, наклонившись над плачущей девушкой. — Недосуг мне. Пойдешь за меня волей? Будешь жить в палатах. Спать на пуху. Есть-пить на золоте и серебре. Сенные девки будут служить тебе. Я богат. У тебя все будет богато, по-княжески — только ты полюби меня душой, старого вдовца. Все молчали, Анна тихо рыдала. — Дашь любовь — я дам тебе все, чего захочешь! — говорил князь. — Говори: идешь либо нет? — Обещалась я! — заливаясь слезами, вымолвила наконец Анна. — Он обещал увезти меня отсюда о Покрове. — Покров прошел — нет твоего молодца. Ин не хочешь добром, будет по-моему. Томила! Нечай! Ковер сюда! Берите княгиню. Заверните и несите бережно в лодью. Цветные кафтаны метнулись к Анне, на грех лучина, догорев, погасла, жалобные крики, плач неслись в темноте. — Эй, огня! — гремел воевода. — Люди! Измена! Вся дрожа, тетка Аксинья вздувала огонь в загнетке печи. Лучина вновь запылала. Анну в персидском ковре княжьи люди, толкаясь меж собой, выносили в сени, воевода обеими руками насаживал на голову шапку с каменьем. — Жить будет она у меня в Холмогорах, — объявил он и хлопнул ладонью по сабле. — А вы — цыц! — прикрикнул он на повалившуюся на колени, жалобно воющую семью. — Не хороните, чай. Я вам теперь и зять, опора, оборона. Будете вопить дуром — батоги, а то и похуже. Круглый месяц плыл высоко в темном небе, золотая дорога от него дрожала поперек черной Двины, когда насад воеводы, отвалив от берега, быстро пошел против течения. Молодцы гребли крепко, ладно. Воевода сидел на корме, обняв завернутую в ковер Анну, ухмыляясь белой от месяца ухмылкой. А на берегу стояла вся Сёмжа, вопила, плакала. Тихон побывал в Сёмже на пути в Великий Устюг двумя днями позже после похищения Анны, все изведал от потрясенной семьи. И, рассказав о своей обиде старице Ульяне, он сидел перед ней как приговоренный. Старица выпрямилась, блеснула глазами. — Московские воеводы нашу старую вольность вконец извели, верно! — медленно выговорила она. — Воеводы, царские слуги, лезут в царевы товарищи. А что народ говорит? У царя да у нищего товарищев нету! Своевольничают воеводы царевым именем, как волки грызут народ. Грабят! Обижают! Совести нет у людей, бога забыли, тешат только себя! — Бабенька, что ж делать буду? — шептал Тихон, хватая своей восковую руку старухи. — Дела батюшкины я справил, много товару привез — и рыбу, и меха, и рыбий зуб, и ворвань. Думал — оженюсь, буду работать больше, мирно да ладно. Обида жжет мне душу. Заснуть не могу! Есть не могу! Анна так и стоит передо мною, руки ко мне тянет: «Спаси! Спаси!» А что я могу? Утащил черный ворон белую голубку… Старуха в ответ молчала, перебирала четки. Вот тебе и небесная тишина в монастыре. Звала, искала она, Улита Босая, вековечную правду, ан вот перед нею ее любимый мизинный внук в таком горе. Большой да могутный, плачет, как малое дитя. Почему Тихону нет удачи? Что делать в такую минуту? У него гневом закипает сердце, а гнев — грех. Старица хорошо знает, какие помыслы губят человека — ну, обольщение, похоть, жадность, гнев, тщеславие, гордость, печаль, уныние. А что сказать внуку? — Тиша, — говорит она со слезами на глазах, — внучек! Что скажу? Одно верю — рано ли, поздно ли, а получат грешники достойно по делам их. Но ты-то сам не греши, Тиша! Не гневайся! Не печалься! Тиша, ищи правду! Терпи! Слушай, терпи… Тихон слушал, свесив голову, опустив руки. На дворе хлопнула калитка, послышались голоса, залаяли собаки. Тихон приник к окну. — Никак батюшка! — воскликнул он. — Батюшка и есть! С кем это он? Или дядя Кирила? Я уж пойду, бабенька! Бросился в сени, загремел на лестнице. В сумерках к крыльцу быстро шла кучка людей, впереди двое в меховых шапках, в синих однорядках, подхваченных красными кушаками. Первый сутуловат, широкоплеч, шагал стремительно, подавшись вперед, выдвинув вперед крутой подбородок в редкой седеющей бороде. Даже в сумерках было заметно, что смотрит он остро, что глаза глубоко запали, что борода клином вперед. А Кирила Васильич был повыше, поуже в плечах, черноус, чернобород, медлительнее в повадке. — Батюшка! Дядя Кирила! — Тихон встретил отца и дядю перед лестницей и отдал поясной поклон родичам. — Тихон, поздорову ль? — бросил ему отец, обнимая его. — Ну, пришел, слава богу… А то приехал, да с берегу глаз не кажет. — Еще бы! — заговорил задорный голос брата Кузьмы. — Еще бы! С горя-то и медведь в лес уходит. Вон и брат то же говорит. Тихон оглянул кучку, что стояла вокруг Босых. Братья Кузьма, Павел стояли тут же, среди приказчиков, улыбались ему добро. — Не кручинься, Тишка, выручим! — говорил Кузьма. — Ей-бо! Дядя Кирила обнял Тихона. — Думать надо, чего делать! — сказал он. — Не горячись! С маху ничего делать нельзя. — Ладно, сынок, что дядя подъехал! — сказал Василий Васильич. — Все знаем! Будем совет держать! Да идем в избу! Мовня-то[25], должно, готова. — Батюшка! — вопила подбежавшая Марьянка. — Дядечка! — металась от одного к другому. — Ладно, ладно, мизинная! — говорил отец, похлопывая ее по спине. — В одном сарафанишке! Идем в избу, простынешь. Ишь, косу-то снегом завалило. Почитай, всю свою жизнь как костер горел своим делом Василий Босой. Дело осаждало его со всех сторон. Сейчас, идучи домой по улице, он думал о приказчике своем Федоре Подшивалове — как-то он там, на осенней Лене-реке? Далеко до Лены, а казался Федор Василию Васильевичу вот тут, рядом, ну, идет с ним… В лобастой голове своей он все время держал десятки, сотни людей, всех помнил. Его живая, стремительная душа не сидела в Устюге, она далеко шагала туда, за Каменный Пояс, за Урал. В Сибирь… Чащобные там, незнаемые лесные реки, неведомые племена… Это не дома, не на полатях. Люди, везде люди, с которыми можно работать… А как трудно бывало спервоначалу! Сколько нужно было ловкости, терпения, ума! Василию Васильевичу, в молодости забиравшемуся со своим товаром на лодках в суровые дебри, не раз приходилось оставлять привезенное добро безвестно на видном месте на берегу, а самому уезжать, чтобы, вернувшись через три дня, видеть, что вместо исчезнувшего лежит добрая грудка пушнины, — так недоверчивы бывали к пришельцам сибирские народцы. Трудно было завязывать с ними связи, приучать к торговле, к обмену. Как-то пробирался он, Василий Босой, на северной реке, подплыл к укрытому вековой сосновой рощей мольбищу, где тысяча одетых в звериные шкуры людей бешено плясала, кружилась между скалами перед двумя каменными идолами — мужским и женским, каждый с семью, одно над другим, скуластыми лицами, среди сотен навороченных черных острых камней, среди куч белых медвежьих, оленьих черепов. Медленно подплывал под огромным парусом дощаник, и вдруг люди остервенело бросились к берегу, размахивая дубинами, меча каменья, а Василий Васильевич, встав на борту, сняв шапку и низко кланяясь, стал издали показывать темным этим людям привезенные такие удобные, такие дорогие вещи — блестящие ножи, топоры, медные котелки, халаты, яркую крашенину, синие и красные бусы, бисер — все, что могло сделать их жизнь красивее, легче. И дня не прошло, как Василий Васильевич на берегу среди добродушно улыбающихся, добрых людей в звериных шкурах вел широкий и честный торг… Босой, его приказчики, его сыновья, а с ними тысячи и тысячи таких энергичных людей видели Сибирь. Их родич, их великоустюжский человек Ерофей Хабаров, еще сидя на Мангазее, уже думал об Амуре. Дела расширяли заботами души таких людей, а вместе с делами их расширялась сама их земля. Тысячи этих людей сплетались в сплошную прочную сеть, вязались между собой непрерывно, устанавливались бесконечные связи, создавали одну огромную артель из тысяч предприимчивых людей. «Десятина» из доходов, получаемых артелями от этой работы, то есть десятая часть, шла «на государя», в казну Москвы, остальные делились на три части: две трети — хозяину, владельцу «истины», как тогда — назывался капитал, треть — участникам артели, причем участники могли прирабатывать и сами потом вырастать в хозяев, сами крутить себе покрученников. «Мужик год проживет — рог наживет, два проживет — два рога наживет, три проживет — и хозяина сбодёт», — говорит пословица… Великий Устюг вместе с Босыми веками слал туда и других — Ревякиных, Игнатьевых, Молодцовых и многих еще… Исстари работали за Уралом именитые Строгановы. А за торговыми людьми тянулось, уходило в Сибирь искать счастья бесконечное число прознавших про открытые возможности всякого звания людей, вольных или избывших от тягла — «гулящих», по тогдашнему выражению, и все эти и другие вольные большие и малые предприниматели артели — «складники», «своеужинники», бродящие на свой страх по пустынным рекам и нехоженым лесным тропам, делали одно общее дело. Вместе шли и работали вольные казачьи отряды с Дону, искавшие больше пушнины и игравшие на случай роль охранных отрядов этой вольной буслаевщины, плававшие вдоль морских берегов Сибири, как плавали они у берегов Норвегии, Груманта — Шпицбергена— и Мурмана, ставившие здесь по рекам свои заимки, селища, деревни, села и располагавшиеся здесь подальше, посвободнее, поизобильнее от Москвы. Вот почему так уверены были в себе и своем деле эти великоустюжские люди, в ноябрьский вечер весело беседуя в жаркой бане. Мовня у Босых была срублена на славу — с предбанником, с белыми лавками по стенам, с полком, топилась по-белому. Еще с утра топила ее Настасья-дворница, натаскала воды в липовые кадки, накалила каменку, заготовила березовых и дубовых веников, усыпала пол душистыми сухими травами. — Без бани бурлак пропал! — сказал дядя Кирила, вступая, деликатно прикрывшись веником, в мовню, где уже сидели на лавках с шайками в руках Василий Васильевич, Тихон и Кузьма. — Баня все грехи смоет! — приговаривал он, плеща в шайку деревянным ковшом из кадки нагретую на камнях воду. Пара сальных свечек тускло горела на окне, освещая розовые сильные тела. Василий Васильевич хоть и не мог уже за возрастом, выскочив из бани, кататься по снегу, но париться еще любил, и Кузьма да Тихон, как повелось, парили отца. Однако сегодня он не спешил лезть на полок, над которым ходили седые облака мягкого пара. — Расскажи-ка ты нам, брат Кирила Васильич, что за человек наш обидчик, ваш холмогорский воевода? — сказал Василий Васильич. — Воевода, известно, воевода! — говорил дядя Кирила, натирая себя докрасна вехоткой. — Все они на один лад. Едут на три года, а хотят жиру себе запасти на всю жизнь. Кто против него на месте: он тут вам и царь и бог… — Что Кузьма наш-то сказывает! — засмеялся Василий Васильич, отфыркивая костромское мыло, сплошь облепившее пеной все его лицо. — Он из Мангазеи приплыл. Чего там творят! Эй, Кузьма, ну-ка, расскажи! Кузьма, склонившийся над шайкой, повернул к ним лицо, закрытое налипшими волосами, блеснули ослепительно белые зубы. — А што? Известно што! Чудит воевода! Нашего брата торговых людей туда съехалось с целу тысячу. Воеводой там Кокорев, Григорий Иваныч! Царь — и больше ничего! Воеводскую свою избу дворцом именует. Всех холопьев распределил: одни у него дворецкие, другие — стольники, третьи спальники. Ей-бо! Как кушать почнет за столом, — его холопы друг друга кличут: «Стольники! Всходите с кушаньем!» А в мовню-то — ха-ха-ха! — идет тоже как государь. «Мовники! — кричит. — Ведите меня в баню!» А в мовне моется — к нему разного чина люди идут, кто с чем, кому до воеводы нужда и бывает, а он как есть в чем мать родила сидит на полке, одежи — один веник! В церковь идет — впереди меч несут, за мечом идут стрельцы с пищалями, бердышами, бьют в тулумбасы — воевода к богу идет! А на нем самом большой наряд — охабень объяринный, сахарного цвету, петли низаны жемчугом, да воротник большой, тоже низанный, да шапка высокая, горлатная. — Величается! — раздалось из пара. — Х-ха-ха! — Еще как! Пьяный, он торговым людям, что хлеба у него на пиру ели, чего сказывал: жалую-де вас, собак, я, царь Мангазейский, Григорий Иваныч! — А те что? — Известно что! Испугались, поразбежались, как зайцы! Ино сами в ответ попадут! А еще што было — смех! Летом в жару захотел воевода в речке искупаться, жарко ему стало. Выехали с войском, со знаменем, ну, как всегда, порядок — трубы трубят, тулумбасы бьют. Воевода в речку лезет! — Х-ха-ха-ха! — хохотали голые бородатые люди, от их хохота металось, прыгало пламя свечек, по стенам, по углам ходили тени. — Х-ха-ха-ха! Вот уж правда, от черта— крестом, от медведя — пестом, а от дурака ничем не отобьешься. Бе-да-а! — И баба-то его, Марья Семеновна, не лучше. Ей-бо! В баню тоже любит ходить, а с ней посадские жёнки должны идти: кто около бани сидит, кто ее моет, а все после бани ей здоровья сказывают, песнями величают… Кто у воеводы в опале — иди к воеводице, неси посулы да поминки-де пожирней, — смеялся Кузьма. — Бывает, перед ейной избой в снегу бабоньки лежат часа по три, и русские, и самоядь, плачут, воют: «Государыня, заступница наша, смилуйся, пожалуй! Пощади нас, бедных!» — А воевода-то берет хабар? — спросил Кирила Васильевич, намыливая голову. — Воевода-то? А руки-то у него так ведь привешены, — смеясь, показал Кузьма, вытянув руки вперед и загребая ими к себе, — а не эдак! Не навыворот! Все тащит, что можно! — Вот оно и выходит! — вздохнул Василий Васильевич. — Мы миром работаем, а воеводы на нас как на дрожжах всходят. Дух, видно, такой: по Москве равняются — там тоже подчас головы обносит. И гаркнул: — А ну, париться! Покамест мужики мылись в бане, босовские бабы суетились в стряпущей избе, готовя вечерний стол. Свекрови, Фелицате Мокеевне, помогали молодые снохи, тут же суетились Марьяша да стряпки. После бани мужики благодушно сидели в верхней горнице, красные от бани, босые, в чистых цветных рубахах, с расчесанными волосами. На столе в шандалах горели сальные свечи. Среди мужиков, во главе стола, сидела старица Ульяна. На ней черный сарафан, белые рукава, черный платок вроспуск; востроглазая, что орлица, оглядывающая свое потомство. Обстоятельно и неторопливо обсказывал архангельское дело Кирила Васильич. — Холмогорский воевода в Архангельске охулки на руку никак не клал. Ни-ни! За лето взял себе корму знатно. Первое дело — с иноземных гостей брал. Мы в Таможне— двадцатую деньгу, а он, може, и больше. Да бо-ольше! Через Углёва Федора, через таможенного дьяка. Мы, таможенные люди, цены большой за иноземные товары дать не хотим, а воевода жмет: «Плати, плати, а то Москва гневается, коль товары упустим. Назад увезут!» А куда везти-то? Кому товары нужны, кроме нас? — Всем брал? — осведомился, снимая очки и вытирая глаза, Василий Васильевич. — А всем, как есть! И соболями, и ефимками. Окромя сего, мирских одних денег сошло на его воеводский двор больше пятисот рублев… На воеводском дворе пристроил мир ему еще четыре избы, и сено ему возили, и дрова. Все мир давал. Рыбы свежей сколько! Пивоварню поставили ему, воеводе, в собинку. — Пьет? — Хлещет! Н-ну! — Мир-то хоть ворчал, дяденька? — спрашивает Тихон. — А что с того ворчанья? — усмехнулся Кирила Васильевич. — Мир што вода — пошумит да разойдется. Мир и велик, а дурак! Водкой тоже сильно торговал наш воевода — под храмом, под Спас-Преображением, винокурню свою поставил, водку сидел. Старица Ульяна шатнулась, перекрестилась на иконы. — А што? — усмехнулся Кирила Васильевич. — Воеводам деньги — первый бог! Он своих ярыжек поставил для сторожи на винокурню, а мирских целовальников убрал. Василий Степаныч гневался, ежели доходы убывали. «Убытки-де государевы!» — орет. А какие государевы! Копейку государю, а себе три в карман. Хлеб стрелецкий и тот на водку гнал. — Допрежь того воевода больше всего солью наживался, — продолжал Кирила Васильич. — Соляные деньги — чистый грабеж! Как теперь нам рыбой торговать? Дорого все одно выходит, а людям есть нечего! Дорого! Рыба за лето без соли провоняла, пьяный народ в кабаках что кричит? «Измена!» Что у трезвого на уме, у пьяного на языке. А воевода сперва-то велел бирючам по городу да по гостиному ряду ходить, кричать: «Платите, люди, соляную пошлину, зато других вам платить не надо. Семь бед — один ответ! Соль все покроет!» — Они и тут такое же кричали! — усмехнулся Василий Васильич и развел руками. — Чего сделаешь! Наши черные люди, — продолжал он, — которые за все с сохи по разрубу и размету платят, сильно серчают… Люди обыкли знать, на что их деньга идет. На ямскую гоньбу — гоньбу! Засечные деньги бери на засеку… Запросные деньги — на ратное дело! Любит народ знать, на что он платит! А с соляным налогом выходит по-иному: ты давай деньги, нишкни, мы сами-де все справим. Мир и обижается, что он в стороне. Неладное дело! Тут я и думаю: нужно нам, торговым людям, бить челом государю — мы то дело лучше других понимаем. У бояр-то от старых почестей да от новых денег не хуже, чем у воевод, головы кружатся. Вот чего написал я, како челобитье против их, воевод… Пошлем его в царевы уши. Тишка, подай очки! В однорядке в кармане. Тихон мигом слетал, подал очки. Отец вздел их на нос, поднял со стола лист бумаги, показал. — Такие бы слова да в царевы уши, — улыбнулся он. — Може, и услышит. И читал: — «…А в городах твоих, великий государь, мы, промысловые твои людишки, обнищали и оскудели от них, твоих государевых воевод, а людишки же твои, что ездят по городам для своего торгового промыслу, от их воеводского задержания и насильства от проезжих торгов обились насовсем, и того не знаем, как государеву соболину казну собирать будем…» — А чего ж вы хотите? — вдруг спросила старица Ульяна. — Царевых воевод избыть хотите? Неправо дело! Что сказано? Царево — царю, божье — богу. Порядок царев нерушим. Та земля, что порядок переставляет, недолго живет! — Это так, мамынька. Да ты-то, бога для, не встревай в беседу. Тут дело людское. В твоем-то монастыре все неизменно, на век, как от бога установлено, — вскипел Василий Васильевич. — А у нас все по времени. А то бывает, что и монастыри мятутся! — Бесовским произволением! — Ну да, тоже бывает, бес под видом архиерея ходит, а воевода тоже не хуже беса, а и посильнее. — Бес молитвой поборается! — Это когда как! — посмеивался Василий Васильевич. — И уж ежели бесы и в монастырях чернецов соблазняют, в миру-то они еще больше пакостят. Молитва молитвой, молитву мы почитаем, а все-таки приходится нам обиды, словно пни, корчевать. Ну, сперва челобитьем. Бьем челом мы государю ради того, чтобы воевод, как при старых государях, не было бы. Ведали бы всеми земскими делами губные старосты, по старине, и люди судились бы сами промеж себя, миром, по правде. А то выходит, что мужик на земле строит, пашет, кое-как кормится, а воевода захребетником на его горбу жиреет. По кабакам да по церквам об этом народ говорит впрямую — не согласен народ допускать такой грабеж. Языки-то не удержать… Вы вот, наши отцы да матери, — обратился он прямо к старице, — для чего царя прирожденного себе промышляли, а чужому королевичу не присягали, чужого королевича в толчки из земли прочь гнали, себе царя миром выбирали, за правду на смерть бились? Чтоб земле жить земским ладом! А посаженной царь Михайло помер, новый, рожденный-то, молод, бояре им и вертят. Мир серчает. А коли мир с ума сойдет — на цепь не посадишь. Не-ет! Как бы дурна не было! Кирила Васильич огляделся, нагнулся, прижался к столу. — И то… Сказывали мне онадысь, — зашептал он, — схватили ярыжки в Архангельске одного людину, Савку, и той Савка на пытке довел: «Государь молод и глуп, глядит все изо рта Морозова. Морозов всем и владеет, гнет под себя, все свои мечтания тешит, воевать хочет, а государь хоть и видит, да молчит. Черт у царя ум съел». — Ладно! — прервал его Василий Васильич, пристукнув ладонью по столу. — Полно! Много болтают! Ну, молитва одна тоже не поможет! Дело-то нужно обсудить и на месте разведать, в Москве, куда оно клонится. Что с соляными деньгами будет? Ты, брат, в Москву едешь, я с тобой пошлю… ну, хоть Тихона. Пусть в белокаменной свою обиду да тоску разгуляет, людей посмотрит. Как вы, сыны, думаете? Те поклонились чином. — Да еще думка у меня есть: не нужно ли нашему торговому промыслу на Волгу выходить? С кизылбашами[26] торг заводить? У них товаров много, и товар краше, добротнее против немецкого и нам подходящ. Да и то, что бояре за Волгой земли хватают, туда мужиков своих сажают, сами промыслы заводят… Туда нужно и нам идти с торговым делом. — Не зря наш Василий-то Григорьич уж на Волгу вышел! — заметил Кирила Васильич. — Кто таков? — Да он, Шорин! Кому другому! «Государев купчина» — так его в Москве и зовут… В Нижнем-то Новгороде кожаный промысел завел, Задорина там, сказывают, поставил… Да по Волге тоже посуды свои пустил, аж до самой Бухары торгом досягнул… Это есть! — Ну, брате, сам видишь! — Вижу-то я, брате, вижу, — улыбнулся Кирила Васильич, — да то нам, пожалуй, не с руки… — Пошто? Или торговля не всем? Чать, дело земское! — Земское дело торговля, а Шорин торгует, да держит боярскую руку! А бояре, гляди, и Волгу-то ратным обычаем, почитай, захватили, всем владеют, струги шлют безбоязно, все стрельцами да с караулами… С ружьем-то немного наторгуешь, а с народом нужно торговать миром да ладом. Дверь распахнулась, в горницу вошла хозяйка, окруженная снохами, Фелицата Мокеевна — широкая, словно печь, могутная женщина в синем сарафане, крыта кашемировым платком, над которым в черном повойнике выглядывала жемчужная ряска. — Просим милости, батюшка Василий Васильич и гости дорогие, хлеба-соли откушать, лебедь белую порушить! — говорила она растяжно, словно пела. — Милости просим! Милости просим! — говорили и все бабы вместе и согласно кланялись. Мужики поднялись из-за стола, перешагнули лавки, поклонились старице, которая благословила всех широким крестом. — Босые! — сказала она. — Бога помните! Ужинать не буду, приду к повечернице. И отдала поклон. К столу для-ради Филиппова поста подавали рыбные ествы — сельди, спинки белужьи, уху, белорыбицу свежую в рассоле, грибы, пироги кислые, кисели с маковым молоком, лапшу гороховую да оладьи. За столом долго сидели, и долго еще горела свеча в окошке верхней горницы, где молилась мать Ульяна. А после ужина тут же, в нижней избе, стали на повечерницу — и муж, и жена, и чады и домочадцы, с четками в руках. Старица Ульяна спустилась из горницы, стала, прямая, строгая, перед образами в серебре, затеплила вечернюю свечу. — «Господи, отпусти нам наши согрешения! — читала мать Ульяна. — Уроди, господи, хлеба и соли! Создай, господи, тихую да теплую росу! Спаси, господи, всех христолюбцев да батюшку царя православного!» Широко спускаясь из темного неба, падал на Великий Устюг, на черную Сухону крупный, тяжелый снег.
Глава шестая. В дороге
«Введенье[27] ломает леденье!» — говорит старая примета. И верно, Кирила Васильевич Босой с Тихоном, да своими судовщиками, да с веселым подручным Ульяшем Охлупиным вышли из Устюга вверх по Сухоне перед Введением, а тут сразу потеплело. Шли на двух лодках ходко, все больше на веслах, обгоняя другие суденышки, торопились. По извилинам реки бежали встречь рыжие, красные, зеленые леса, уже опаленные кузьмодемьянскими морозами[28], по утрам хрустели ледяные забереги. Крик, брань, скрип уключин, окрики на коней все время слышались над рекой. Времени оставалось в обрез, приказчики поили людей водкой для сугрева и подкрепления сил, и от этого становилось еще шумнее. Словно рыба, рунным ходом шли осенние караваны к Москве. Притомились и дядя и племянник за неделю такого пути под холодным солнцем, под низкими тучами, под частыми дождями, за длинными ночевками в прибрежных деревнях, а то и просто у огня на берегу, а пуще всего от безделья. Тихон всю жизнь сызмальства работал, а теперь начал думать. С приближением Москвы того вольного дыхания, к которому Тихон привык на Севере и в Сибири, на море, в лесах, степях, на реках, оставалось все меньше. Народ сидел на местах все плотнее, теснее, увязаннее друг с другом. Народ становился молчаливее, смиреннее и уклончивее перед властями, зато ссоры здесь вспыхивали быстро, как береста на огне. И бабы были другие — эти перед мужчиной не опускали глаз к земле, а напротив — встречали взгляд взглядом в упор — весело, подчас дерзко, подталкивали друг друга локтями из-под накинутых на плечи шубеек, когда проходил Тихон, большой, ладный, бородатый, застенчивый. Тихон спросил дядю Кирилу Васильича — они на берегу ели похлебку из соленой рыбы: — Почему здесь народ другой? Дядя огляделся—.горели костры в осеннем тумане, кругом сидели, шумели такие же проезжие люди, смеялись, спорили, пили из стеклянных сулеек тотемское вино. Вместо ответа тот только подмигнул. — То ли в Москве будет! — сказал он. — Что двор, то и говор. Что город, то норов! В Москве народ — двор продаст, а балалайку купит. И ты, Тиша, не очень-то спрашивай здесь, больше смотри: доброе молчание ни в чем ответ! У вас-то там у моря воеводы, ну а на Москве везде государевы истцы не хуже, чем мялка лен, народ уминают. Ночевали раз в селе Шуйском — в глухом лесу на правом, обрывном берегу; до Вологды оставалось два дня ходу. К вечеру задул холодный встречный ветер со снегом, по реке шло сало, гребцы измучились, пристали. Все крепко спали в тесной избе, а Тихон лежал на лавке с ладонью под щекой. Думал. У ворот и под окнами вдруг зашумели, застучали; кто-то кричал: «Отворяй!», бранился, опять стучали. Ульяш Охлупин поднял голову с руки, прислушался, вскочил с шубы, вышел в сени. — Хозяин, наряжай гребцов! Двоих мужиков! — бурно кричали пьяные голоса. — Воевода наш в Москву поспешает! К воротам побежал заспанный хозяин: — Каки вам тут гребцы! — встречно кричал он. — Тута с Архангельска таможенный голова почивает! Со своими гребцами. К старосте идите, будите речных ямщиков. — В болото вас всех! — проговорил тихо Ульяш, входя в избу. И засмеялся. — Ты про чо, Ульяш? — спросил Тихон. — Воевода, што ли, плывет! Гребцов ему мир давай! Свежих! Своих замучил! Ах, и грозен! А деревня суплошь ревет! «Замучили, грит, проклятые, на реке!» — Воевода? — сел Тихон на лавке. — Какой воевода? — Да наш! Архангельский! Князь Василий Степаныч Ряполовский. В Москву, что ли, плывет! Тихон вскочил, схватил с лавки полушубок, накинул на себя, выбежал на улицу. В мутном свете ущербного месяца река была черна, иней сахаром лег на земле, на травах, пел звонко петух. У большого струга с чуланом на палубе на берегу темнела кучка людей. У одних поблескивало оружье, другие — видно было — кланялись то и дело в пояс. В окошке чулана был свет, — похоже, горела свечка. «Она там! Аньша там! — метелью неслись мысли в Тихоне. — Боярыня! Княгиня! А я што могу?» — зарычал даже он про себя, сжал железно кулаки. Недолго в оцепенении простоял на берегу Тихон. Часть людей, размахивая руками, крестясь, полезла на лодью, загремели весла, лодья уходила против течения, оставляя под веслами сверкающие кружки, лунный след за кормой. Оставшиеся, бранясь, побрели по избам. Эту ночь Тихон проворочался на своей лавке, утром не ел, не пил. В дощанике молча сам сел на весла и греб без передыху, почитай, два дня и все-таки не мог избыть своей чугунной, давящей сердце ярости, не мог затушить, затоптать ее, как затаптывают костер в тайге, чтобы не дать заполыхать лесному пожару. Перед самым пророком Наумом[29] дощаники Кирилы Васильича подошли к Вологде. Была вьюга, снежные завесы плясали от земли и до самых туч. Волны мокро били по бортам, захлестывали посудины, однорядки гребцов, овчинные шубы седоков обледенели. Гребцы, в том числе и Тихон, с наслаждением вырвали из уключины весла, с грохотом бросили и их на дно лодки. — Молись богу! — крикнул Тихон. — Шабаш! С трудом добились путники у речных ярыжек места на берегу для каравана под самым Детинцем, среди натолканных других суденышек с хмурым, зяблым, выпившим народом. Наконец вышли на берег, придерживая бьющиеся полы кафтанов, сермяг, клонясь на сторону от ветра, пряча лицо от колючего снега. Не любил Кирила Васильич уходить от своей ватаги. А что будешь делать? Дороги-то их расходились. В Вологде нужно и лошадей нанять до Москвы, и в Таможенной избе побывать, и товар привезенный в обоз сдать, и гребцов в обрат в Устюг отправить — не зимовать же им здесь! И Кирила Васильевич затрудненно чесал затылок. — Так чево будем делать? — обратился он к ватаге. — Куда пойдешь в такую непогодь? Оставайтесь в лодьях, а мы будем добираться до заезжего двора. Ты, Ульяш, пойдешь с нами. Вы шубы наши берите, парусом укройтесь, что ли! Переночуете — с утром виднее будет! Ударили в соборе в колокол, все сняли шапки, перекрестились. — Суббота, однако, сегодня! — сказал Кирила Васильич. — Всенощна! — Ино переночуем, Кирила Васильич! — прогудел простуженно кормщик Епифан Крючкин, лицо и борода его в метели слились в мутное пятно. — Не впервой! А ты ступай с богом, налаживай дело. Кирила Васильич, Тихон и Ульяш потонули в метели, подымаясь по въезду к Детинцу. Окна собора светились, сквозь вой метели ветер рвал колокольный звон в клочки — то уносил во тьму, то бросал в самые уши. По передутым снегом узким улицам добрались до Пречистенской площадки, загремели в высокие ворота. На стук, на лай собак вышел сам дворник, сутулый, высокий, с узенькой бороденкой старик в полушубке. Признав Босого, враз сорвал шапку. — Милостивцы, как вас господь донес в экую непогодь? — зачастил он по-вологодски. — Пожалуйте, родные, на огонек, у нас сбитень-сбитенек горячий, любят подьячи! Хо-хо-хо! Чернела во дворе высокая сдвоенная изба в шесть освещенных окошек, двор был загроможден санями с задранными вверх оглоблями, в темноте сновали люди. С крыльца шагнули через высокий порог в сени, потом в низкую дверь. У большого стола под образами горела лучина, слева топилась русская печка, увешанная вся мокрой одеждой, красный отсвет заливал пол-избы. В тепле, в духоте люди закусывали у стола, сидели, лежали, спали на лавках, на полатях. Проезжие сняли шапки, помолились, поклонились миру. Кирила Васильич подошел к столу, осмотрелся, есть ли место, сказал: — Ульяш! А где киса? Не закусить ли? Дворник бежал к нему, как кот, в мягких своих бахилах: — Милостивец, не угодно ли щец? Не щи — огонь! Старик в коричневой однорядке, что сидел под образами, тихо засмеялся. — За вкус не берусь, а горячи! — строгое лицо его при этом помолодело. — Ин у тебя печка за все отвечает, а не хозяйка! — Да ты, может, убоиной накормишь? — говорил Кирила Васильич, укладывая кису на стол. — В святцы заглядываешь ли? — Что ты, что ты, родимой! — махал руками дворник. — Или не знаем, что Филипповки[30]? Да и рыбы-то, милостивец, давно не едим, не то што мясца… Нетути его, нетути! — Кто забудет, что нынче Филипповки? Чать, царский указ бирючи по всем торгам читали! — ухмылялся с лавки ражий парень, весь изъеденный оспой. — Чего царь-то указал? — Знаю чего! — сыпал словно горохом дворник. — Постишь, парень, и без указу — благо есть нечего! — Сильна Москва насчет поста! — крикнул голос с лавки у самой двери. — Да только для кого? Черный народ и так подтяни животы, у бояр да дворян всегда сплошная[31]. Всю соль бояре сожрали, ну, пуза и чешут… Дворник вскинулся на голос: — Ори потише! В Съезжую захотел? И что за народ, прости господи! Крикнувший спустил с лавки босые ноги, сел. В свете печи стало видно, что это был человек лет сорока, степенный, в смуром кафтане. Ясные глаза смотрели твердо. — Чего «господи»? — говорил он. — Народ знает все! Да как же! Я вот рыбой торгую, а народ рыбы не берет. Не ест! Дорого! Где ж это видано? Соль дорога! Да хлеба, сказывают, скоро совсем не будет… В Свейскую землю, что ли, осылаем. — Чего указов не писать, ежели за каждым указом стрельцы стоят! — сказал, севши и поправляя мешок, рябой молодец. Поправил и снова лег. — Не дело баешь! — раскатился бас с голбца. — Что тебе стрельцы, не народ? Или стрельцы царским жалованьем живут? Я стрелец, и землю нашу, и торг веду. На мою спину одна с тобой дубина. — Ну, теперь рейтары есть. И солдаты есть кроме вас. Из немцев набрали… Бояре хитры, — как вы, стрельцы, шатнетесь, найдется кем подпереть! — Молиться надо! Душу чистой иметь! — вскочил опять с лавки человек в смуром кафтане. — Беда горше! Воры со всех сторон лезут на нашу землю. Грабить нас хотят. Что слышим, православные? В Польше казак Луба, Маринкин сын, встает! Паны ему помогают! В Крыму Пашка Вергуненок, сын будто Дмитриев, — хан ему помогает! Пасут псов, чтобы на Русь выпустить! А в Царьграде сидит вор Тимошка, будто сын боярского царя, Шуйского Василья Иваныча. Все царенки. Прирожденные! Все хотят над нами, сиротами, пановать! Нас, тружеников, грабить. Вот язва египетская! Вот гибель! — Господи, спаси и помилуй! — зазвенел отчаянный женский голос. Перепуганная хозяйка выскочила из-за печи, закрестилась, за ней стала креститься вся изба. С полатей, как привидение, свисла седая голова древнего старика, бельма его глаз светились красным в отсвете печи. — Православные! — шелестел слабый, исступленный голос. — Воры вьют нашу землю, как хотят. Правят неправо. Неправо-о! Волки хитят овчее стадо! Слепой, а я вижу! Вижу-у! Знаю! Мне виденье было… Еще молодым стрельцом стоял я в стороже у царского Верха на самый светлый Великий праздник. Заутреню в Успенском поют, колокола благовестят. И слышу я крик! Ужастный! С неба! И по облакам скачет колесница огненная, прямо на Кремль лях коней гонит, кричит дурным голосом. Во-от так оно потом и вышло. В Лихолетье-то, ага!. — Тихон, Ульяш! — негромко сказал Кирила Васильич. — Собирайте кису, пойдем, ляжем на лавку. Уснем! И до утра не переслушаешь. Робок народ! Боятся! Забыли, должно, как мы эту нечисть после Лихолетья выкинули! А и в вере они не тверды потому. Бродят семо и овамо![32] — Дело, дело, — присоединился к ним и патриарший человек. — Спать надо! Вы на какой лавке-то? Ну и я рядком-ладком! Сев на лавку, он стащил с себя сапоги, аккуратно свернул подвертки. — Ноги-то, хе-хе, стонут, ну а разуешься — отойдут. А назавтра опять то же. Устанем, да отдохнем, — тем и живем. Давайте ночь-то делить — кому больше достанется! Хе-хе-хе! Он говорил, посмеивался, а сам присматривался к старшему Босому. Видно, нравился он ему — сдержанный, твердый. Все четверо легли вместе, укрылись с головой, а с печи еще продолжал истошный шепот слепца: — Почему на нас казни египетские идут? Да потому — царь у нас не тот! Не то-от! Видение и об этом было. Было! В Новгороде Низовском. А какого надобно? Хто его знат! — сказал он вдруг самым обыкновенным голосом. Зевнул. — А-а-а! Должно, не того! Вот и волков в поле теперь потому видимо-невидимо, как в избе тараканов. Проезду по дорогам нету. Ребят режут. Ну и овец. Прогневали мы господа, а что делать — хто его знат! Заезжая изба затихла, вьюга ровно свистела, потом захохотала, зарыдала, швырнула снегом в окошки, — ухнуло в трубе, из печки выхлестнуло искрами и дымом. — Свят-свят-свят! — запричитала дремная хозяйка. А примолкла вьюга — донеслась перекличка стрельцов на башнях Детинца. — Славен город Вологда! — завел одинокий голос. — Славен город Ярославль! — Славен город Кострома! — Славен город Москва! В затихшей избе подымался, рос могучий храп вперемежку со стонами, вскриками, бормотаньем, с ясной подчас речью. Просыпается Тихон — и снова кругом сон, храп, ночное бормотанье. «Декабрь-студенец зиму зачинает», — говорит народ. Варвара[33] реки мостит, Савва[34] снегом стелет, Никола[35] гвоздем приколачивает. Первые морозы — Никольские, зачинается тут зимняя дорога. «Никольский обоз дороже золота», как говорится. Вот так до Николина дня[36] и задержался Кирила Васильич в Вологде. До прочного первопутка. Да и дел было много. Пока выгрузили товары с реки, наняли извозчиков, погрузили на сани, пока с гребцами устюжескими разочлись, пока проезжую грамоту у воеводы выходили, пока с вологодскими торговыми людьми договаривались, пока Никольского пива вдосталь напились — недели как и не бывало. После Николы, на второй день, на свету выехали на тройке из Вологды в возке на Москву вчетвером — Кирила Васильич, Тихон да Ульяш, да с ними еще теперь ехал патриарший человек, Семен Исакович Пахомов. Гладка зимняя дорога, гремит колоколец под дугой, рысью идет коренник, вьются пристяжки, уходят назад снегом прикрытые поля, пылят белой пылью поднятые с лежек зайцы, проскачут вдали волки — они на Зачатие святой Анны выходят в гон стаями, мелькают черные деревни, с тихими по морозу дымами коромыслом над крышами, встретятся обозы, тройки, верховые, смеркнется, по алой зоре встанет ранний месяц с рогами, лошади прибавят рыси — впереди отдых, овес. Ям. Татары завели и оставили на Руси ямские порядки, от тех еще времен, когда владения рода Чингисхана тянулись от берегов Южно-Китайского моря и до Адриатического. Никогда не бывало в мире державы огромнее Чингисовой, и в этой державе все покоренные народы держали у себя «ямы» — станции через сорок примерно верст, при них всегда готовых лошадей на подставу, чтобы каждый гонец, предъявивший золотую, серебряную либо деревянную пайзу — табличку с именем великого хана, могсразу получить коней и стремглав скакать дальше. Москва сохранила ямы — ямщину, ямскую гоньбу, ямщиков, на ней держала связь своей земли как на сухопутье, так и на реках. Четырнадцать ямов стоит между Вологдой и Москвой, четырнадцать ямских дворов, при них ямские старшины, да сотни лошадей стояло наготове. И к ямским дворам то и дело, как пчелы к улью, подлетают на дымящихся лошадях и отлетают возки. Все теснее становилось на широкой дороге, все больше обгоняли наши путники бесконечных обозов, по пятьдесят, по шестьдесят подвод, тянувших в Москву отовсюду, все больше трусили вершные, не раз встрелись на многих дровнях отряды стрельцов в овчинных тулупах, в собачьих дохах сверх цветных кафтанов, — с торчащими бердышами да пищалями — гнали их на Мангазею, в Енисейск, на Байкал. Проскакала борзая тройка с царским указом в Сибирь, туда же в розвальнях рысцой везли скованных поселенцев под охраной стрельцов с десятниками. Не раз встречались боярские поезда — то царь отпустил бояр с Москвы в отпуск в свои вотчины, то ехали они в Сибирь на воеводства. Неслась, колыхалась с боку на бок шестериком гусем запряженная каптана[37], возницы верхами на лохматых лошаденках, кругом скакали вершные с саблями, а из слюдяного окошка смотрели бородатые лица — и молодые и старые. Всякие. Все чаще проезжали мимо городов — все они стояли на острогах, на мысах при слиянии двух рек; их берегли стены высокие, башни с окованными воротами, на башнях, у ворот, на стенах маячили стрельцы. Не легко, видно, жилось здесь люду! Да что города! И монастыри, куда уходили люди ради спасения души, и те были строены как крепости. Извычны были и монахи на каменных стенах, на башнях к саблям, бердышам и пищалям не меньше, чем к кресту и кадилу, тоже умели драться за свое право молитв и труда, умели своей доблестью помогать народу. В Ярославле переехали Волгу уже по льду, кормили лошадей, отдыхали в Заезжей избе, где снова толокся народ, ехал туда и сюда. И здесь за столом они развязали кисы с припасом, нарезали хлеба, накрошили соленой рыбы с луком, облупили несколько головок чесноку; румяная хозяйка в ушастом повойнике поставила перед ними жбан квасу, деревянные чашки, солонку с серой солью — и, перекрестив лбы, они принялись за еду. Дверь в избу распахнулась, и в ней появился поп. Весь в снегу, в овчинной шубе поверх однорядки, в рыжей лисьей шапке, белый, редкозубый, придерживаясь за притолоку двери, он с трудом перетащил одну ногу через порог, зацепился другой и растянулся во. весь рост поперек избы. Медный крест на шее жалобно зазвенел. — Дворник, подымай! — ревел он с полу. — А то прокляну в сем веке и в будущем! В аду будешь гореть огнем неугасимым! Не пущу в царство небесное! Завяжу — и никто не развяжет! Подымай живей, плясать хочу! Коней давай! Пива! Роевой гул Заезжей избы смолк, люди подымались с мест, тревожно окружали пьяного; покачивая осуждающе головами, посмеивались негромко: — Должно, по царскому указу в Филипповки наговелся! — Выкинуть его на двор! На снегу проспится! Тогда и лошадей дашь! Вошедший за попом рыжий широкоплечий дворник почесывал с улыбкой затылок: — Как же, православные, выкинуть? Чать, на ём сан! Пахомов невозмутимо отложил ломоть хлеба, поднялся из-за стола. — Вот как надо, — сказал он. Подошел к лежащему, снял с его шеи крест на цепи, поцеловал, повесил к иконам. Потом, схватив пьяного за лохматое оплечье шубы, поднял рывком, поставил на ноги. — Ты что, батька, сан позоришь? — бешено крикнул он, ударил пьяного по лицу. — Да я тебя сейчас с ярыжками в Съезжую избу! — И ударил еще раз. Поп стоял как столб, покачиваясь, и в запавших ледяных глазках на меховом лице пробуждались любопытство и сознание. — Я… я… поп Родион… А т-ты! Т-ты… што за человек? — Я патриарший человек! — говорил Пахомов. — Где ты, батька, пил? — В царевом кабаке! — Врешь! — ударил Пахомов попа еще раз. — Царь народ не калечит… В боярском кабаке! — Т-ты что же меня бьешь? На мне сан! — Креста на тебе нет — нету и сана! А коль не ляжешь да не проспишься, будешь в монастыре на цепи сидеть! Легли скоро и наши путники. Поп Родион давно уже спал на лавке, густой храп гудел по всей избе. Тихон долго не мог заснуть — он еще не видывал таких разгульных московских попов. И богатырский храп отца Родиона рождал тревогу в Тихоне: чем-то этот московский веселый поп похож был на московского боярина князя Ряполовского… Тихон лежал, дышал овчиной и думал. Думать было трудно, потому что думы были завалены заскорузлым обычаем, страхом перед сильной рукой. Осторожностью… И все-таки думы шевелились в Тихоне, таяли, двигались, текли, как весенние воды под снегом. Под храп попа не спали и Кирила Васильич и Пахомов — из-под шуб слышался их шепот. — Неправо дело с водкой, нет! — говорил Пахомов. — Что книги говорят? «Добро пить понемногу, ради телесной слабости… Землю ежели поливать вовремя — она посеянное ростит, а когда ливни идут сплошные — ростут только тернии да сорняки…» — Ну да! А воеводы да бояре пиво запрещают людям варить на праздники… Народ в корчмы загоняют… На водку. В Москву кабацких ярыжек поставили — женок отгонять, что мужей из кабаков домой тащат… То-де государевой казне убыток. Чего делают, чего делают… Тихон уснул, не слышал уж конца разговора под шубой. А наутро, скача по московской дороге, дядя с попутчиком продолжали разговор, надрывно, долго, — видно, что душа об многом наболела. — Чем крепка Русь! — говорил Пахомов. — Простые люди у нас крепки, а диакона да попы невегласи[38]. Нет у нас рати духовной, чтобы за правду стояла. Нет! Службу церковную бредут еще еле-еле, а больше и не спрашивай. Неграмотны! Пьяницы! Вчерашнего попа вспомню — душа в ребрах мрет. Нету солнца разума, ночь безумная вокруг, глухая! А в церквах что творится! Нужны книги… нужно грамоте учить. Учителей надо, вот чего! — А где ж их взять-то, учителей этих? — усмехнулся Кирила Васильич. — Нету у нас учителей! — Будут! — убежденно выговорил Пахомов. — Будут. Есть светильники церкви! В Греции. На. Афоне. Есть четыре великих патриарха — Царьградский, Иерусалимский, Антиохийский да Александрийский, судия Вселенной. И Пахомов загибал один палец за другим в глубоком меховом рукаве шубы. — То-то, учителя ли нам они? — покривился Кирила Васильич. — Сами они под бусурманским султаном живут. — А что делать-то? Что-о? — стонал Пахомов. — Нужно турок поганых из Царьграда выгнать, вот что. — У нас у самих земли невпроворот! — возражал Кирила Васильич. — Еще, что ли, брать? Порядок нам нужен прежде всего. — Не быть порядку без учения! — волновался Пахомов. — Праведных у нас много-о, а ученых нету. Недавно на Москве у патриарха гостил святитель греческий Феофан, митрополит Палеопатрский. Так чево сказывал? «Зовите, говорил, греков в учителя, они научат! Они, говорил, больше тысячи лет живут, все знают!» — То-то, научат! — вдруг так неожиданно воскликнул Тихон, что Кирила Васильич зорко на него глянул. — Или кто свою землю потерял, может других учить? — А есть у нас учителя! Есть! — настаивал Пахомов. — В Москву прибежал с Киева митрополит Петр. От латинцев спасался. От езуитов из Польши. За ним теперь. к нам на Москву из Киева много монахов ученых едет. Они не как у нас, а в академиях обучались. Мы скоро схолы[39] заведем. Теперь есть кому учить! — То-то, прости господи, да где ж они раньше были, как их польские паны на нашу Москву лезли? — горячился, махал руками Кирила Васильич. — Небось помогать нам никто не хотел! А вот теперь, когда мы, бедные, сами врагов избыли — учителей сколько хошь! — Кто в ногах неверен, как ходит? — спрашивал Пахомов. — Ага! С палкой! Вот и нам чужая палка нужна, чтобы подпереться. А потом, бог даст ножки, и сами зашагаем. — Ой, кабы нам от этой чужой палки какого дурна не было! — вздохнул Кирила Васильич. — Мы-то к себе чужих ладом зовем, а кто знает, что у них в голове? Ох грехи, грехи! У чужака и его дело чужое в голове… Тихон вспомнил ночлег в Вологде, алый свет печки и человека из угла в смуром кафтане. Трясется сам, глаза выкатились: «Огонь, огонь идет на нашу землю! — истошно звенит голос. — Воры со всех сторон! Нашу землю обступили бесы!» — Так с пьяными попами и жить, что ли? — горестно спрашивал Пахомов. — А все-таки своих ищи! — ответил тот хмуро. — Есть, есть и такие! Есть! — волновался Пахомов. — Как же! Духовник царский Степан-протопоп и другие. А пуще всех один — царев друг, архимандрит Новоспасского монастыря Никон!. Великий молитвенник. За народ горой стоит. Печатный двор, говорит, слово божие должен день и ночь печатать, чтобы народ сам все чел. Просит у царя на кабаки управу, народ чтоб не спаивать. Откупа везде на налоги отменить. Дал бы господь! А ты говоришь, Кирила Васильич, людей нету на Руси! Есть люди молодые… Сумерками подъезжали к Ростову. Озеро Неро синело голым льдом, Ростовский кремль стоял над ним стеной башен, церквей, блестели первые огни, и от этого снежного уюта, тишины, от близкого отдыха и обогрева даже у Кирилы Васильича разглаживались озабоченные морщины на лбу. Возок подкатил к высоким воротам Заезжего двора, лошади остановились, колоколец смолк, ямщик отстегнул полость, путники стали выходить. У ворот стояла большая, крашениной обитая каптана на санях, запряженная четверней, около нее трое вооруженных вершных держали своих коней. Кого-то ждали. Путники наши топтались у возка, разминая застывшие ноги. — Заходите, милостивцы, — сказал им выскочивший из двора курносый старик в армяке и в лаптях с седой бородой веником, кланяясь в пояс. — В избе тепло, да и горенка есть в собинку. Отдохнете хорошо-о… — А каптана чья? — спросил Кирила Васильич. — Боярина сейчас провожаем! — бормотал старик. — Ничего, хороший боярин. Заходите, ничего-о… В большом крытом дворе было темно, мерещились неясно очертания саней, кадок, пахло холодным сеном, лошадьми, когда дверь вверху открылась, блеснул свет, задом, низко кланяясь, вышел дворник, светя слюдяным фонарем, за ним на крыльце показался боярин в овчинной дубленой шубе с широким воротником, на руке у посоха сверкнул перстень. Дворник поднял свой фонарь высоко, боярин спускался по шаткой лестнице. За ним из двери вышла высокая женщина в шубе, в меховой шапке. Женщину под локоть поддерживала молоденькая девушка. — Василий Степаныч, боярин и воевода, поздорову ль? — шагнул вперед Кирила Васильич, снимая шапку. — Как бог помогает в дороге? Боярин присмотрелся. Узнал. — Да помаленьку, Кирила Васильич, — сильным голосом ответил он, поднеся руку к шапке и кланяясь в ответ. — Вот припоздали, так в ночь едем. Воевода и таможенный голова разговаривали; между тем боярыня подошла, стала в свете фонаря за боярином, за ней служанка. Тихон, скрываясь в тени от связки жердей, ясно видел лицо княгини. Анна побледнела, соболиные брови выступали резко дугами, губы опущены, ноздри чуть дрожат, на плечах красной стамеди шуба на черных лисах, соболиная шапка с парчовым верхом, покрытая в дорогу платом. Сердце Тихона горело, билось, рвалось из груди. Его то Аньша! Скорбная, печальная. Красивая, словно богородица. Анна не видела его — смотрела то на Кирила Васильича, то на мужа, длинные ее ресницы дрожали темной тенью. А воевода стоял спокойный и, должно быть, гордился тем, что у него такая жена, что у него такой уверенный голос, что он едет в Москву, к царю, что за три года он нажил в Холмогорах богатство, что он силен, властен, а сильным и властным принадлежит жизнь. Тихона ровно волной качнуло в сторону, фонарь осветил ему лицо, он видел — Анна посмотрела на него, брови ее дрогнули, взлетели выше. Так в низких тучах осеннего вечера блеснет вдруг алое солнце, озарит, обдаст багряным светом поле, высокий дуб на холме, но тучи сомкнутся — и не веришь уже, что было солнце, сразу встает осенняя ночь. Анна подняла голову, твердо сжала губы, нежные ноздри раздулись. Спокойно подняла руку, тронула мужа за рукав. — Боярин, — сказала она, — время! Кони ждут. Пошла по лестнице, гордая, как будто никого не видела. Боярин заторопился за ней. Ульяш рядом толкнул Тихона. — Какова боярыня-то! — шепнул он — и отшатнулся, увидев бешеные глаза Тихона… Проехали Переяславль, на Плещеевом огромном озере ветер крутил, гонял белые поземки по льду. И чем ближе к Москве, все больше оживлялся Семен Исакович, патриарший человек. Когда же перед тройкой на версты и версты легла прямая как стрела дорога к Троице-Сергиевскому монастырю, Пахомов взволновался так, что слезы выступили у него на глазах. — Вот место! Вот твердыня! Ведь всего-то сорок лет тому назад польские воеводы Сапега и Лисовский осаждали без мала два года и не могли взять монастыря! Семен Исакович был в ту пору мальчонком из Клементьевской монастырской слободы, хорошо помнил, где стояли польские пушки: и за Келарским прудом, и на Красной горе. Оттуда ляхи вели подкопы к воротам монастыря. Храбро бились тогда на стенах монахи и окрестные черные люди под воеводами князем Долгоруким Григорьем Борисовичем да под Голохвастовым Алексеем Иванычем. — Смотрите, смотрите, — показывал он из возка, — видите, из снега черно торчат кочерыжки капусты? И тогда тоже был тут огород капустный, под стеной. Ляхи ходили туда за капустой, а со стены по веревкам наши спускались, много их тут били. Один из наших тут, Оска Селевин, изменил, окаянный! Сбежал к ляхам! А у него братан был, Данило Селевин. Ну, стали все корить Данилу за брата. И сказал тогда Данило: «Измену брата моего выкуплю я смертью!» И ударил Данило на ляхов — силен был рубиться, и срубил трех казаков-изменников, и сам был ранен. И, приняв монашество, преставился честно — помер! Возок скакал по Ярославской дороге, Троице-Сергий проходил мимо своими стенами, башнями, храмами, в тиши снежного декабрьского дня словно доносились шумы давно отгремевших битв. Здесь проходил Дмитрий Иванович Донской биться с Мамаем, здесь его благословил седой игумен Сергий. Сюда всего за двадцать лет снова приходил королевич Владислав, требуя от присягнувших ему шатущих бояр того, в чем отказал ему свободный народ московский, — власти над собою. Отдохнули на последнем яме, впереди была Москва. Все чувствовали себя взволнованными. Кирила Васильич посмеивался, Пахомов про себя молился, у Тихона давило в груди: что-то готовила ему Москва? Только один Ульяш был с виду спокоен, красивые глаза его в черных ресницах лениво улыбались. Молодой! Что ему? И, поглаживая русую раздвоенную бородку и усики, Ульяш Охлупин думал, каковы девушки в Москве. — Москва! — крикнул ямщик, указывая кнутом. — Вона! На закате вдали, над черными сплошными избами, мерцал золотом Иван Великий.Глава седьмая. В Москве
Как все старые города русские стоят на острогах — на мысах при слиянии рек, Москва стала тоже на слиянии рек Москвы и Неглинной, тоже на холме, как все города. Города все укреплены стенами, и крепче всех других городов стены Московского города-крепости — Кремля. Высоки его стрельницы-башни, крытые зеленым изразцом, на башнях золотые орлы, под башнями — тяжелые ворота. Вокруг всех городов московских — посады. И вокруг Кремля тоже посады. Там живет двести тысяч посадских черных людей. Три кольца стен охватывают в Москве эти огромные посады, образуют собой еще три города: Китай-город. Белый город. Земляной город. В трех посадах, за стенами, жизнь бьет ключом. Московские посады тоже сплошь покрыты чешуйками крохотных дворов. Вокруг каждого двора тын из заостренных бревен, ворота… На каждом дворе рубленая изба, какие стоят в деревнях по всей Московской земле. Избы крыты какая как — тесом, а больше дерном, соломой, берестой. Каждый ведь мужик в одиночку, по-своему ставит себе избу. Посады — огромный костер из бревен, проконопаченных пенькой. Летнее знойное солнце, крепкие ветра высушивают московские избы, что хворост. А налетит случаем беда — красный петух — зимой или летом, все ему равно, — надрывно забьют на башнях, на церквах набаты, побежит, закричит, заплачет в тесных, кривых улочках, в переулочках черный народ, будет подымать против огня иконы, растаскивать, рушить избы, тыны в охват пожара, молиться, клясть, гибнуть в алом пламени, над городом встанут, пойдут, шатаясь как пьяные, огненные смерчи с черным дымом под самые облака, с гулом, с воем, с треском полетят, посыплются на избы горящие головни, искры, солома… Много раз Москва сгорала дотла, выгорало все, что может сгореть, по дымящимся, холодеющим пожарищам бродили с плачем погорельцы. Искали горюны в холодном, сером пепле кто чего — кто закопанное во дворе серебро, кто дорогих косточек… Но оставались стоять стены Кремля, его башни, его соборы, и, глядишь, вновь звенят бодрые стуки топоров, орудуют по Москве новгородские, галицкие, ростовские плотники, плывут по Москва-реке из лесных мест на плотах готовые избы. Всенародный труд быстро подымает Москву из пепла свежими, медового цвета избами. Бессмертна Москва! Не потому, что прочны ее избы, а потому, что вечна сила ее — живой народ. Москва бешено, молодо хочет жить. «Скучен день до вечера, коли делать нечего» — говорит пословица. Жить для посадского человека Москвы — значит работать. Как работают посады всех московских городов, так же работает и Москва. Московские кузнецы куют все — от подков, от гвоздей до тончайших сканей на серебряных окладах икон, на переплетах книг. Ткачи прядут и ткут все — от холста до ручников, тонких, камчатных скатертей. Сапожники тачают и простые и цветные сапоги с татарскими мягкими голенищами, с головкой с выгибом, с острым носком вверх. Богомазы пишут иконы несказанной красоты, серебрянники сковывают их богатыми окладами, золотыми цатами с самоцветами, тончайшей работы. Бронники куют оружье — сабли, мечи, кинжалы, бердыши. Пушкари льют пушки, паникадила, колокола. Резчики покрывают хитрой резьбой сундуки, поставцы, столы, лавки, наличники окон, режут из дерева ложки, братины, точат из дерева чаши, блюда, миски, кроют их розово-красным лаком с золотом, с цветами. Портные шьют всю одежду, какая надобна человеку, — от овчинных шуб, от холщовых подштанников и до щегольских зипунов в обтяжку, с узкими рукавами, с пристяжными высокими воротниками козырем, низанными жемчугами, до богатых кафтанов из веницейских бархатов. Оловянишники льют оловянную посуду — блюда, стаканы, кубки. Скорняки подбирают то словно мозаику, а то как целый верх меха из головок, хребтинов, душек, пупков, лапок, хвостов. Рукавишники вяжут рукавицы, перчатки, чулки. Кружевницы плетут на коклюшках кружева тоньше паутины. Плотники строют — от простых изб, от церквей-обыденок, что строются по обещанию за один день — с утра до вечера — с начала до конца, до боярских деревянных затейливых теремов. Каменщики кладут белокаменные соборы, золотошапошные колокольни, хитрые каменные росписные царевы палаты! Варят в Москве меды, душистые как цветы, — малиновые, клюквенные, яблочные и инбирные, сбитни медовые, горячие, как огонь; квасы ядреные, игристые, шибающие в нос; жарят, варят, пекут кушанья, про которые в восторге пишут иностранные дипломаты. И все, что ни делают московские люди, все они делают для себя, по заказу или на продажу, на нужный обиход, на потребу людям, всему миру. И не один какой-нибудь только мастер, а все они умеют делать свое дело. Все они искусные, умелые, ловкие мастера. «Московитам не показывай секретов, — писал один иностранный путешественник, — они все сразу перенимают». На Ярославской дороге вскакал возок с Босыми да с Пахомовым в ворота Земляного вала, проскакал прямиком к Сретенским воротам. День был солнечный, блестел белый снег, люди шли, ехали дровни, везли сено, солому, дрова, зерно, мясо на торг, всякую кладь. Проезжали Сретенские ворота каменного Белого города, и Тихон, высунув из возка голову, дивился белой присадистой башне, острому верху с прапорцем, каменным, в два жилья, палатам, что стояли за воротами слева; проехали белокаменную пятиглавую церковь Сретенского монастыря. Возок несся теперь вниз с холма, народу становилось все больше. — Ну и народу! — заметил Тихон. — Это еще што! — похвастал с удовольствием Кирила Васильич. — А ты в пятницу альбо в середу посмотри, молодец, когда народ на базар на Красную площадь идет, тащит, что дома наработал, — продать, сменять, купить, выменять, что нужно. Ей-бо, ну как мураши! — И весь день-деньской эдак-то! — отозвался Пахомов. — Почитай, так! — крякнул на ухабе Кирила Васильич. — А в Москве ночью все ворота на запоре, решетки поперек улиц, везде сторожа. Ходить нельзя. Можно только по самонужнейшему делу, с пропускным листом да с фонарем, а то попадешь в Земскую избу. Мотри, Тихон, заночью по Москве не ходи! — К ярыжкам ежели и не попадешь, так лихих людей в проулке берегись. Разденут, убьют — запросто! — наставлял и Пахомов. — Что верно, то верно! — подтвердил Кирила Васильич. — А вот и Китай-город. Лубянские ворота. Раньше тут лесной торг был, лесом, лубом, избами торговали. Ну, теперь подалек с глаз, к Покровским воротам, все убрали. Грязи много было! Тут теперь лавки стоят… Разный товар… Лошади взяли вправо, бежали вниз по угору, мимо высокого тына, у ворот — стрельцы. За тыном дымила черно каменная башня, железно грохотали молота. — Пушечный двор! — с уважением ткнул туда пальцем Кирила Васильич. — Пушки льют. Колокола. А вот прямо под горой — Кузнецкая слобода. Речка внизу — Неглинная. Кузнецкий мост — вот он, через речку. А дальше по берегу— Охотный ряд, туто торгуют ествой всякой. Ряды вона — Харчовый, Калашный, Прянишный, Питейный… Чего хочешь. — Не Устюгу чета! — отозвался Тихон. — Захотел! — смеялся Кирила Васильич. — Посады наши работают на всю землю. Да, почитай, со всей земли сырье мы, торговые люди, везем сюда — и шерсть, и хлопок, и лен, и зерно, и кожу, и меха! Возок уже ехал по Никольской улице. Пахомов заволновался, тычет рукавицей. — Печатный двор, где книги печатают! — кричит он через грохот саней по обледенелым бревнам мостовой. — А вот хоромы Никиты Иваныча Романова. — Царева родня? — А как же! — поднял торжественно рукавицу вверх Пахомов. — Тут греческий монастырь. Хоромы князя Телятевского! Мелькнули мимо такие фигуристые, такие пестрые избы-хоромы, что видно, что хозяева их, должно быть, гордые люди. Возок выехал на Красную площадь, повернул влево. Кремль стоял вовсю каменной могутной громадой, лез к вечереющим уже облакам. А Кирила Васильич кажет влево: — Гляди, Тихон! Все это — место Красная площадь, по-старому Пожар! Гостиные ряды! Все лавки! Видишь, сколько товару делает Москва! Не зря посадские люди живут! Ана-вон высокая изба на подклете — Заезжая изба для иногородних торговых людей. А это все — ряды: Суконный ряд, Шапошный, Рукавишный, Скорняжный, Домерный — гудки, гусли, домры. Шелковый. Дальше — Саадашный, Бронный, Седельный, Серебряный… У Василья у Блаженного, видишь, Иконный, Монатейный… Дальше — иноземные дворы — Персидский на двести лавок. Армянский. Греческий. Аглицкий — уже на Варварке. — А под Кремлем-то тоже лавки? — А как же! Нешто можно, чтобы место праздно на Красной площади пропадало! Ну, под Кремлем скамьи, незавидные шалаши, ларьки — все мелочной товар… Тут и Обжорный ряд. А под Васильем Блаженным, видишь, бабы? Свое рукоделье продают — рукавицы, ширинки, чулки, кружева, шапки. А там вона, к Москва-реке вниз идет, с горы, за Васильем Блаженным, Овощной ряд — овощь всякая. А от Овощного ряда вниз, вдоль Москва-реки, — Рыбный ряд. У-ух, сколько рыбы! — Должно, уже на льду, на Москва-реке торгуют! — заметил Пахомов. — Ага! — согласился Кирила Васильич и крикнул ямщику: — Давай, друг, налево, к Москворецким воротам. Солнце короткого зимнего дня уже клонилось к закату, на Красную площадь ложилась косая тень, крыши, стены были покрыты розовым снегом, над Кремлем громоздились облака — медные, клюквенные, Василий Блаженный сиял радугой. Вдруг колокольный гул потряс словно и небо и землю. Это заговорил медным языком Кремль — невнятным, но оглушающим, пугающим, властным. Сани неслись в тени узкой улицы, девушка в телогрейке, прикрывая рукавичкой рот, выглянула было из калитки. Кирила Васильич несколько раз привставал в нетерпении с сиденья и наконец крикнул: — Стой! У ворот! Молись богу, доехали! Он снял шапку, крестился — и за ним его спутники. — Семен Исакыч! Не обессудь, загляни на час, будем хлеб-соль водить. Эй, парень! Греми в ворота, заезжай во двор! — распоряжался старый Босой. Греметь ямщик не стал, а вылез, заглянул в калитку, сказал спокойно: — Ворота отворяйте! Сам приехал! Тихон стоял, смотрел. Все как везде. Тын в два прясла выходил на улицу, в нем могутные ворота с крышей на два ската, под крышей медный крест. Во дворе две большие избы на подклетях, связанные высокими сенями, к сеням взбежала лестница, на двух бочатах-столбах. На задней избе светлица. Тут же, должно, мыленка, поварня, да две избушки для челяди, да покрытый снегом погреб. Восторженный визг потряс воздух: — Тятенька приехал! С лестницы, с крыльца, птицей первой, как и в Устюге, неслась девочка лет четырнадцати — Настёнка. Отовсюду бежали люди, хлопали волоковые окна избушек, выглядывали лица, люди бежали по двору, натягивали тулупы. Возок двинулся в ворота, за ним шли все приехавшие гурьбой, а Кирила Васильич впереди всех, неся на груди повисшую дочку. — Ин ладно, дочка, ладно! — говорил он ласково. — Ишь, инда замлела. Мамынька-то поздорову ль? Сказывай беги — баню да ужин пусть готовят! А сизая тень с остриями башен ложилась от кремлевских стен, пламенем горели золоченые купола, краснели белокаменные стены соборов, всенародной свечой над Москвой горел Иван Великий. Со всех сторон несся, словно приглушенный тихим светом, звон колоколов — Москва отвечала Кремлю. В Кремле, в углу у Боровицких ворот, стоит царев Верх — хоромы восемнадцатилетнего царя Алексея, пестрая масса разной величины зданий деревянных и каменных. Теперь в пламенеющее небо подняты их высокие крыши — справа Грановитой палаты, к ней — Красное крыльцо, под шатровыми верхами, левее — Золотая палата с золотым крыльцом, еще левее — Набережная палата, с окнами в Верхний сад. За Грановитой палатой Теремной дворец да Оружейная палата, меж ними церковь Лазаря. Высоко поднялись Колымажные ворота — въезд в царев двор, около которого бояре, приезжая, оставляют свои колымаги, а рядом с ним — церковь Сретенья… Крыши крыты медью — досками красного цвета, зеленым, как рыбья чешуя, гонтом, на них прорезные, золоченые, раскрашенные гребни — блестят флюгера-петухи, скачущие против ветра на дыбках кони и прапорцы-флажки. Окошки в диковинных этих избах узки, малы, садящееся солнце, отражаясь от слюдяных оконниц, зажигает в них реки блеска. Хоромы Кремля и Василий Блаженный — одного поля ягода, выросли оба из русской лесной избы, под русским небом с его цветными облаками. Они набрали в себя бурный, переливный, но нехитрый блеск лесной, луговой, полевой жизни, веселой, как лохмотья скоморохов. Цветистую эту жизнь охватила Кремлевская каменная стена с зубцами ласточкиным хвостом, обстали восемнадцать стрельниц-башен, заперли тяжелые ворота на кованых петлях. За красной стеной стоят белые, простые кубы белокаменных соборов, неуклонно четкие, холодно взирающие на буйный блеск, на игру нагроможденных, перепутанных, в цветные узлы завязанных избяных бревен. Камень борется здесь против дерева. Русские зодчие — Бажен, Огурцов, Барма и Посник и другие — схватились здесь с фряжскими архитекторами — Аристотелем Фиораванти, Марко Руффо, с Пьетро Антони, Соляри, с Алевизом. Иноземцы принесли сюда с Запада готовые, выработанные формы и поставили их как формы божественно вечные перед ничего не возбраняющей простотой лесных, богатых, могучих, добрых, еще скромных душ, подавляя их своим солнечным величием.Тихо сейчас в тесных царевых покоях. В переднюю избу, что сразу же за переходом из сеней с Красного крыльца, еще не вносили огня, красный сумрак хлещет сквозь прорезные узоры свинцовых оконниц в виде трав, репьев, листьев, круглых денежек, в которые вставлена слюда. В Передней под образами пусто царское место — резное кресло алой парчи с шитым золотом двоеглавым орлом, первого да второго Рима, перед местом — невысокое подножье. По стенам лавки под суконными полавошниками и коврами— на них сидят бояре в теплых своих шубах, беседуют вполголоса. Ждут допуску. Все именитые бояре тут. Впереди, у самой двери, — Милославский Илья Данилович, — отец двух сестер невест— царской и морозовской, начальник приказа Большой казны, где хранятся царские сокровища, он же начальник Казенного приказа, ведавшего всей торговлей, он же — Иноземного приказа и Рейтарского приказа, ведавшего всеми иноземцами на московской службе. Илья Данилович мал ростом, тучен, утиный нос вперед из бороды выдался. А рядом с ним князь Трубецкой Алексей Никитич — начальник Казанского и Сибирского приказов, что ворочает всей Соболиной казной, — сухой, плечистый. Тут же пробивается к царской двери князь Михайло Петрович Пронский, начальник Приказа Большого прихода, — в руках его весь хлеб, весь контроль доходов казны. Машет руками, вполголоса спорит начальник Пушкарского приказа окольничий Траханиотов Петр Тихонович— в его руках производство всей артиллерии. Спорит он с боярином Богданом Матвеевичем Хитрово, в чьих руках золотые доходы со всех кабаков, кружечных дворов, со всей водки и табака. В стороне стоит, помалкивает, только кругом высматривает князь Долгорукий, Юрий Алексеич, начальник Разрядного приказа, глава вооруженных сил страны. Тут и начальник Поместного приказа, сажающий помещиков по всей земле, Семен Лукьянович Стрешнев; тут старик окольничий Прокопий Федорыч Соковнин и начальник Дворцового приказа, заведующего царским двором, Василий Васильич Бутурлин, из молодых да ранний; старый и думный дьяк из Посольского приказа Алмаз Иванович Иванов; тут же три братика-князя Львовы, да князь Иван Иваныч Ромодановский, да молодой богомольный любимец, стряпчий царя Федор Михайлович Ртищев. Здесь все те, кто держит в руках власть, в чьих руках все то богатство, что производит, добывает Московская земля. Из Передней низкая, в резном косяке, на кованых петлях дверь ведет в цареву комнату. Государь за дверью, в «комнате», по-теперешнему — в своем кабинете. В комнате, в углу, под образами, стул царя, рабочий длинный стол под красным сукном. На столе в витых шандалах горят две восковые свечи, стоят немецкой работы часы, черниленка золоченая с лебяжьим пером, карандаши, песочница, клеельница. Лежит много книг. По стенам тоже лавки и коники[40]. На стенах книгохранительницы, под лавками сундуки, на них резаны райские птицы Сирин да Гамаюн, на вислых полках серебряная и золотая посуда. У окон в медной высокой клетке заморская птица — сине-зеленый, с красным хохлом попугай, выученный петь «Господи, помилуй!». Царь под стать этой пестрой своей избе — приземистый, широколицый, словно яблоки красны щеки, бородка молодая, русая, темные волосы стрижены в кружок. На нем голубая рубаха, с пристяжным, жемчугом шитым воротом, подпоясана тканым пояском, широкие синие штаны в сафьянные заправлены сапожки с высокими подборами, кафтан белый, с серебром, с зелеными травами. На пухлых пальцах перстни. Алексей Михайлыч сидит за столом, читает — в который раз! — перевод греческой золотой грамоты, что принес ему боярин Морозов Борис Иваныч, а нашел ту грамоту Морозов в делах покойного царя Ивана Васильевича, и цены нет той святой грамоте патриарха Цареградского Иосифа за его золотым подписом да за подписами тридцати одного греческого митрополита. И выходит по той грамоте — ведутся московские цари от рода и крови царей Нового Рима, Константинополя, от царевны Анны, сестры автократора Василия Багрянородного. И потому он, царь Московский, «как высочайшее и светлейшее солнце ходит над своим царством, утвержденный землею и небом» и «посему ему все народы покоряются, все людие послушаются», и царство его твердо. Читает царь Алексей такую грамоту, и лицо его гневно. Как же так вопчий народ его смеет идти против, буйствовать против его царских указов? За дверью, в Передней избе, раздались, зашумели голоса, — приехал, надо быть, Морозов. Царь встал, пошел к двери, распахнул ее. Бояре разом вскочили с лавок, пали в земном поклоне. Широко шагая меж их шубных спин, шел к царю ближний его боярин Борис Иваныч Морозов — большой, седобородый, со степенной улыбкой. Склонив голову набок, остановился, коснулся рукой пола. — Иваныч! — звал царь, отступая. — Что запоздал? Дверь захлопнулась за обоими. Морозов ударил челом в землю, царь шагнул к нему, поднимая. — Дела, государь! — приятным голосом отвечал боярин, вынул из шапки платок, вытер им бритую голову. — Много забот с твоим царского величества весельем[41]. Ха-ха! Царь застыдился, опустил глаза, закраснелся, а боярин смотрел на него, подвинувшись так близко, что до царя доходил жар его черно-бурой шубы. — Девка-то что твоя малинка, государь. Хороша… — шептал он. — А все ж прикажи из Передней Плещеева кликнуть, Левонтия Степановича. Дело тайное. Бунтовать хотят наши худые мужичонки-вечники! Царь глянул тревожно. — Кто ж на меня мыслить смеет? — спросил он, опускаясь в кресло. — Я же богом ставлен! — А вота увидим, — ответил Морозов и приоткрыл дверь в Переднюю. — Левонтий Степаныч! Заходи давай! — крикнул он. — Государь кличет! Начальник Земского приказа боярин Плещеев, низенький, толстый, как бочка, перенес через порог свою тушу в шубе, погасил улыбчатым прищуром огонь свинцовых глазок, выставил вперед пегую бороду, пал тут же, у порога, на колени и бил три раза поклоны, вскакивая, словно брыкаясь. Отбил — пошел мягко, как кот, к царскому месту. — Докладывай государю о тех непригожих речах, о чем даве мне сказывал! — приказал Морозов. — Великий государь, — начал Плещеев, разгибаясь от поклона, смотря снизу вверх, умильно приподняв брови, — доносят твои государевы истцы: едучи с Москвы в Сибирь, сургутский человек Олешка Леонтьев в дороге сказывал смутные речи. Был-де он, Олешка, на Москве и сам видел— делается-де на Москве нестройно! Вся-де Москва — бояре-де по себе, а мир да всех чинов люди — по себе… И де ты, великий государь, про то в великой кручине. Царь Алексей слушал, все шире раскрывая свои глаза. — Да откуда ж они прослышали! — шептал он. — Да еще, государь, — продолжал, невинно помаргивая, Плещеев, — еще перехвачены грамотки. Пишет, государь, боярский сын нижегородский Прошка Коробицын. На Москве-де смятенье великое, станет-де непременно вся земля на бояр, и быть-де всем боярам от земли побитыми… — Ай-ай, господи, помилуй! — перекрестился на иконы Алексей Михайлович. — А и то, государь, еще — на Балчуге в кабаке разные люди шибко злобятся на дьяка на Чистого Назара Иваныча. Ярославец-де он, а они завсе воры, везде они как лисы. Чистый-де Назар это дело с дорогой солью вместе с бояры спроворил, народ голодует. Да еще в этом деле гость именитый Шорин Василий Григорьевич тоже боярскую руку держит. А как соляную пошлину учредили, орут горлопаны: царь-де давал указ «иные поборы со всей земли и проезжие мыты везде отставить, стрелецкие да ямские деньги сложить. И торговым людям соль во все уезды и города возить без мыту, чтобы людям всех чинов тесноты и убытку не было бы». Обманул-де царь народ-то, рыбы нету, народу есть нечего. А и хлеб, кричат в кабаках, дорожает. За рубеж его-де увозят, прода-ают! — Так мы же хлеб в мену за товар отдаем! — вскричал царь. — Во-во, так люди и говорят, государь, — с поклоном говорил Плещеев. — Чужим-то продаем, а своим есть нечего, а товар-де народу ни к чему… Тот-де хлеб бояре да дворяны у своих пашенных людей выколачивают да за рубеж везут продают, а себе сами хоромы строют каменные. Да еще, говорят, обида народу — аршины орленые покупать велят силом, а тот-де аршин — рубль, а прежнему аршину алтын цена. А все одно меряй! Морозов глянул на царя, тот — на него, а Левонтий Степаныч, опустив седую голову и расставив руки, говорил потише: — И еще кричит народ: слышно-де, что обижают народ— вновь воеводы-де стали-де скощенные налоги доправлять, что с соляным налогом отставили было. На правежи ставят! И тут, боярин Борис Иваныч, еще о тебе нехорошо бают. Сказывают… — Ну, чего? — погладил Морозов длинную бороду. — Сказывай. Плещеев молчал. — Ну, ну… — Сказывают еще, что царь-де сейчас не прямой государь. Не подметный ли? И посадил его на царство… — Ну, кто? — рявкнул было Морозов, да сдержался. — Ты, боярин… Морозов Борис Иваныч! Не прогневайся! И табак, дьявольское зелье, в продажу ты пустил. Все-де из-за денег… Больно-де тебе деньги надобны. И соль, и табак. И кабаками душит народ. Пить в кабаке можно, а есть нельзя! И пьяные кричат питухи в кабаках: «Будет грех на Кремле из-за Морозова!» Царь бледнел понемногу, взялся за край стола. — О раб неверный! — шептал царь, косясь на дверь. — Зачем тех людей не пытали? Зачем тайно не дознались, какой сговор и скоп с кем еще? Стрельцов послать! Хватать везде! — Где схватишь, государь? Все они такие. Волчий народ! Все только и говорят о старине. О земской вольности! Бога не боятся! Царя не чтут! — плакался тоненько Плещеев. — Иваныч, что делать-то будем? Морозов спокойно выговорил: — Иди с богом, Левонтий Степаныч! Мы с государем надумаем. Да скажи боярам в Передней избе — сегодня о делах сиденья не будет! Пусть домой съезжают! Плещеев взмахнул покорно длинными рукавами шубы, повалился, стукнул головой о ковер, поднялся, попятился задом, вышел. В Передней на бревенчатых стенах, проконопаченных цветной шерстью, скудно горели свечи. Бояре обступили Плещеева: — Что государь? Сказывай, Левонтий! — Помяни, господи, царя Давыда и всю кротость его! — отшучивался Плещеев. — Бояре, сидеть о делах сеночь не будем! Поезжайте с богом восвояси Государь указал! Спускаясь с дворцового крыльца, Плещеев догнал, взял за рукав шубы своего дружка Милославского. Тот тревожно обернулся. — Илья Данилыч! — шептал Плещеев. — Опасно мне, как бы грозы не было. Молод государь, а все норовит с прадеда, с царя Ивана Васильевича, пример взять. Михаил-то Федорович, покойник, был прост да смирен, царство ему небесное, ну а этот хочет, должно, когти свои казать. А они — есть ли они, коготки-то? Хе-хе! В царской комнате. теперь боярин Морозов запросто сидел на лавке, царь ходил перед ним взад и вперед. — Земские люди бунтовать хотят, государь! То страшно! — говорил Морозов, и пальцы правой его руки играли в бороде. — Бояре-то не страшны: у бояр есть что взять, — значит, их прижать можно. А черных людей не прижмешь, нищему-то пожар не страшен! И ежели они с дубьем да ослопьем на Кремль пойдут, чево делать будем? Алексей придержал шаг: — А стрельцы, Иваныч? — Государь! Стрельцы от посадских людей недалеко ушли! Тоже на земле пашут да промышляют кто чем. Торгуют. Ведомо мне, что и они смутны. Сторожа Кремлю нужна, государь, надежней, чем стрельцы… Кто на земле сидит, тот и бунтовать может. Надежней тот, кто на жалованье состоит! — Стрельцов на жалованье? — снова задержался Алексей. — Ни, государь. Иноземные люди надежнее. Рейтары! Солдаты! Кто их кормит, они тем не изменяют. Им ведь бежать-то от тебя, государь, некуда. Их и брать надо! — Да их мало, иноземцев-то! — Государь, иноземные офицеры — как столбы. Наши люди — как заборы на тех столбах. Немцы — они удержат, в них отчаянности нету! — Своих на чужих менять, а? Лютеров на православных? — Господи, помилуй! — вдруг завизжал попугай. Морозов глянул на птицу, качнул головой. — А что римские государи говаривали? Раздели и властвуй! Нужно крепких подымать да давить ими на шатущих! Тогда и будет крепко. Алексей остановился, смотрел на Морозова. — А чем их за службу жаловать? Деньги-то где? — Найдем, государь, — хитро улыбнулся Морозов. — Еуропа у нас все купит, серебра даст. Надо только, чтобы наши мужики то работали, что Еуропе нужно… — А им самим хлеб кто даст? — А, потерпят! Народ терпелив. За границу поболе продадим. Зато рать учредим как надо. Да твое дело, государь, крепче будет. Войска не в стеганных тегиляях, а, как у поляков, у шведов, в латах. Не с саадаками, не с лучным — с огненным боем. А как, государь, войско заведем — садись на белого коня, как святой Егорий! Наши православные пойдут, только кликни клич! Лихолетье помнят. Морозов достал из-за пазухи книгу в красном бархате: — Смотри-кось, Алеша, что я тебе достал! На титульном листе было красиво отпечатано: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей. Государь царь и великий князь Алексей Михайлович своим бодроопасным рассмотрительством повелел напечатать сию книгу к ратному строю пехотным людям». Морозов улыбался, поглаживая бороду. Царь листал тугие страницы. Полный порядок воинский в книге указан — как приказанья громким голосом подавать: «— Направо обворотись! — Налево стань по-прежнему! — Направо обворотись! — Налево стань по-прежнему! — Раствори шеренги! — Сомкни ряды налево да направо!» — Чти здесь, государь, — говорил Морозов, тонко улыбаясь. — Вот тут! — указал место в книге. — Все показано, как гораздо воевать! Прямо перед очами поставлено, «чево много сот годов скрывали было, а против того — было скрыто от всех и погребено». Это первая книжица тебе, а еще будет таких четыре ста. Дюже печатный наш двор работает! — Добро, Иваныч, добро! Лицо царя приняло мечтательное выражение. — Если нашим медведям да настоящее оружье дать, как надо, они, пожалуй, всю Еуропу сомнут, ежели нужно. А? Иваныч? Сомнут? — Сомнут, государь! Обязательно! — Тогда меня во всей Еуропе царем признают! А то што? Смотри, пожалуй, как шведы мне до сей поры пишут: «Великому князю Московскому». Поляки — те тоже титулы наши неправо пишут. Им наши послы указывают, а они смеются. Кто-де вас, русских, разберет, какие у вас цари, с чего? А у меня твоя-то грамота ныне всегда при себе! — Алексей поднял со стола золотописьменную патриаршьюхаратею. — Знаешь что, Иваныч! Мы всех святых патриархов к себе созовем, в Москву. Пусть меня утвердят всемирно! Поедут патриархи к нам, Иваныч, а? — Их только помани! — тонко улыбнулся Морозов. — Бедные ведь они, под турками, а у нас сила будет, так ее можно и против турецкого султана повернуть. Придут, государь, патриархи. В волнении царь Алексей закрыл глаза, истово перекрестился. Боярин Морозов смотрел на него отечески снисходительно. Алексей открыл глаза, тряхнул головой, чтобы избавиться от сладостных видений, зашелестел в бумагах на столе. — Иваныч! Вота тут роспись, — говорил он деловым голосом. — Отдай-ка тому аглицкому посланнику, что намедни был. Пусть купцам своим скажет, что бы в Архангельск нам бы привезли весной. «Достать царю кружев на конец штанин, как испанский король, и французский, и цесарь ходют. Да протазанов[42] золоченых, как, сказывают, перед ними носют. Также и рукавиц хороших и нитяных, как королевы носют, и попон королевских, бархатных и тканых. Да труб и литавров королевских же, и тронов королевских разных государей на листах рисованных, да обойку всю для палат, и карет дорожных». Пусть всего привезут. Помолчал и коротко, скромно добавил: — Карет-то я это для походу, ежели, Иваныч, воевать случится! Борис Иваныч понимающе кивнул головой. Царь Алексей медленно перешел комнатку к своему месту, сел, закрыл лицо руками. — Ин ладно! — сказал он. — Верши дела, боярин. Надумаю! Да поезжай к себе, устал, надо быть, а? — И то устал, государь! — ответил Морозов. — Дела не оберешься. Да скоро отдохнем! — сказал он с особенной улыбкой, снова вытирая платком бритую голову под тафьей. — Будем вот свадьбу твою играть! Под его взглядом в упор потупился царь Алексей. — Это дело другое! — молвил он и выговорил тихо: — Как она? Марья-то? — Ждет не дождется! — Иваныч, да ведь это же грех, незамолимый грех. Патриарх-то Иосиф чего говорит? А? — Патриарх-то стар старичок, государь, а люди говорят другое: в баню сходить — грех смыть. Сводим, государь, тебя в баньку-то! — посмеивался Морозов. — Ну, прости, государь. И, ударив челом, боярин, пятясь, исчез за дверью. — Господи, помилуй! — вдруг опять заверещал потревоженный попугай, залопотал что-то, заклекотал. Царь вздрогнул, остановился. — Дьявол! — прошептал он, крестясь. Потом подошел к медной клетке, набросил на нее легкое покрывальце. — Спи, дурень! И ушел в Крестовую, где отдернул завесу, затеплил несколько свечей. Стало светлее, легче. Боярин Морозов уже ехал тем временем в каптане в свои новые хоромы. Пошел снег. Добрые кони ровно мчали неуклюжий, грохочущий возок, сквозь слюдяное окно мелькали слабые светы кремлевских дворов. Снег над Москвой все гуще и гуще свисал густой сеткой, всюду мерцали в окнах огоньки — свечки, лучины, — ремесленники сидели запоздно по избам, горбя спины над урочной работой. Завтрева придет день, брюхо вчерашнего не помнит, новый день — новые дела, новые заботы. Работали бессонно и на Печатном дворе. В низкой печатной палате с круглыми сводами горели сальные свечки. Двое широкоплечих, густобородых, стриженных под горшок мужиков с ремешками на волосах возились около неуклюжего печатного стана, слаженного из крепких дубовых плах, вымазанных в типографской жирной краске, поблескивал пресс. За листом лист два гиганта клали под пресс, затем, напружив могучие, в закатанных рукавах руки, жали винтом, делали один оттиск, ослабляли винт, вынимали лист, закладывали другой, делали оттиск— и так во всю длинную ночь. За дубовым столом сидел очередной справщик[43], монах Чудова монастыря Клементий, длинный, сутулый, носатый, в разбитых очках на веревочке, прямые волосы свешивались на лицо. Покуда не было дела, он жадно читал светскую книгу, только что выданную в свет, — «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Улыбался, щуря набрякшие глаза. Это было что-то совсем новое. Небывалое. Иное. Смешное. Справщик покачал головой. Какое дело выходит! До последнего времени на Печатном дворе только слово божие печаталось, а теперь мирские слова пошли — как на войне воевать да курей чужих воровать. Видно, последние времена и впрямь приходят. И это все от царя! Государь тоже долго не спал в эту снежную ночь. Он лежал в Постельной на своей кровати, горела свеча, на ковре сидели, скрестив худые ноги в лапотках, в холстинных онучках, двое древних стариков — один, с гуслями, играл нежно, другой, вытянув жилистую шею, пел жалостный стих:
…Приходил млад царевич Асафий:
— Прекрасная мати Пустыня,
Любимая моя мати,
Прими меня во пустыню,
Я рад на тебя работати.
Земные поклоны исправляти! —
Отвеща ему мать Пустыня,
Ко младому царевичу Асафью:
— Не жить тебе во пустыне!
Кому же владети твоим вольным царством?
Твоей белокаменной палатой?
Твоею казною золотою?
Глава восьмая. Деловой день
Перед самым Рождеством крепко ударил мороз, утренние дымы всходили из труб сизыми столбами, березы в инее розовыми кудрями повисли в голубом небе, за Москва-рекой по желтой заре выкатывалось алое солнце. Часы на Спасской башне пробили один раз — первый час наступившего дня. Босые — дядя и племянник, оба в оленьих дохах, в закуржавевших воротниках, скрипя валенками по снегу, торопко подходили к крыльцу Таможенной избы, что рядом с Приказом Большого прихода. Рядом стрельцы у Москворецких ворот, держа в охапке бердыши и ружья, прятали носы и бороды в овчинные оплечья. Сквозь ворота видно: из Стрелецкой слободы по Живому мосту валом валил на Красную площадь черный люд торговать — стрельцы, ремесленники, крестьяне, вперемежку тянулись сани, возки. Громко стучал тулумбас, — какой-то боярин, припоздав к царю на утреннее сидение, спешил: царь Алексей, бывало, сажал опоздавшего в бочку с водой, при общем хохоте других, — по молодости лет-то иногда тешился государь. У крыльца Таможенной избы шныряют окутанные паром сбитенщики с горячим сбитнем[44], пирожники, — всякому хочется погреться, люди снуют, как пчелы, — на крыльцо, с крыльца, кто в оленине, кто в распашной польской шубе, кто в русской, кто в острой персидской шапке либо в новгородской, с бобром: видать, люд со всяких мест. Навстречу по мерзлым ступеням сбегал, легко переставляя ноги в щегольских теплых сапогах, чернобородый московский гость в богатой шубе. — Кирила Васильич! Как бог милует? — блеснул встречный белыми зубами, приподнял шапку. — Много ль доходу доспел нам в Архангельском-то? — Сколь ни доспей, вам все мало! — с полуулыбкой ответил Босой, по-новому витаясь за руку с гостем. — Здорово! Чернобородый кивнул головой, подбежал к ковровым саням, упал в них боком — сани уехали. — Кто этот? — спросил Тихон. — Этот? — переспросил, насупясь, Кирила Васильич. И помолчал. — Этот и есть он самый, московский ворон… О нем онадысь мы в Устюге с твоим отцом говорили… Шорин, Василий Григорьевич! Он! Он тут все по приказам крутится… Сам гостиной сотни, а боярам помогает, показывает, где дело жирнее… Не наш он человек, не земский. Боярская затычка… Ворон! В Таможенной избе золотые столбы низкого солнца врывались из окон в темную массу людей, выхватывая то красную шапку, опушенную рыжим мехом, то лиловый, в жилках нос, то парчовую грудь, то хитрый зеленый глаз. Сюда, как к пупу земли, сходились дороги и с Риги, и с Новгорода Великого, и с польского Смоленска, и с пограничного Путивля, с холодного Архангельска, с белостенной Вологды, с туманного Хлынова — Вятки, с веселого Ярославля, с горячей, пестрой Астрахани, с нагорного Нижнего Новгорода. Сюда этот деловой народ вез свои отчеты, гнал мерзлые, в пару, обозы, заваливал товарами, сырьем, мехами амбары Китая и Белого городов. Веселое было дело — об этом говорили и улыбки, и острые глаза деловых людей, понимающих, много видавших, знающих себе цену, басистый, роевой гул мужичьих голосов. К Кириле Васильичу прорывался через толпу толстый человек в пегой бороде, с носом с вывернутыми наперёд ноздрями — Семен Матвеич Грачев. Постоянно бывавший по Волге, на Низу, в Астрахани, по мягким своим ухваткам сам смахивавший на тезика, Грачев это лето просидел таможенным головой в Нижнем Новгороде. — Кирила Васильич, многая лета! — бурлил он. — Давно не видались! Чего с Архангельску дашь нам? — Здорово, Семен Матвеич. А чего надо? — Давай меха! В Персии-то, на Низу, сказывают, урожай добрый, все купят. Босые небось немало припасли? — Семен Матвеич, приходи о полудень в Гостинодворскую харчевню… Поговорим. Нельзя ли чего на Низу сделать… А сейчас тороплюсь! Тихон, не отставай! «Удача! — думал Кирила Васильич, пробиваясь вперед. — На Волгу, може, выйдем? Не одним воеводам на Волге хозяйничать!» Но его опять перехватил другой таможенный голова, уже из Великого Новгорода, — Стерлядкин, чья желтая разрезная, бобром шапка ходила над толпой, под самым потолком. Так высок, так тощ был Феофан Игнатьич, что инда гнулся вперед, как колос. — Поздорову ль, Кирила Васильич? — хрипел он простуженно. — Да ты что без голосу-то? — Ага! Едучи в Москву, на Мсте-реке под лед провалился. Ничего, липовым медком отпиваюсь… Что ж это вы все товары на Архангельск тянете? Нас обижаете! Через Новгород на Ригу, чай, ближае? — хрипел Стерлядкин. — Не немцы мы на Ригу-то добро возить! — смеялся Босой. — Это шведы заманивают вас туда, чтобы русскими трудами пользоваться. — Эй, Кирила Васильич, подходи! — раздался открытый, сильный голос. За заваленным бумагами столом встал дьяк Зайцев в простом сером кафтане, махал рукой. — Давай сюда! Сколько бумаг ни поступало в Таможенную избу, сколько бы дел ни проходило в Большом приходе — все держал старший приказный дьяк Зайцев в лобастом своем голом черепе, где из-под нависшего лба шильями горели медвежьи глазки, а за обоими ушами всегда в седых прядках торчали гусиные перья. Как на ладони видел Зайцев все дела Москвы. Знал, сколько соболей возьмут с Сибири в Устюг Великий Босые да Игнатьевы, рассчитывал, сколько городового московского товару вывезет в Югорскую землю Хлынов, ведал, далеко ли прошел на всход устюжанин Хабаров, сколько рыбьего зуба добыли в Охотске. Ни сна, ни отдыха не знал Зайцев, жизнь в его тощем теле держалась, надо быть, только страстью труда. Приветливо смотрел дьяк на Кирилу Васильича — оба были одного склада. — Сенька, стуло Кириле Васильичу! Веснушчатый, с огромной копной рыжих волос на голове, подьячий мигом подбросил табурет. Босой скромно присел бочком. — А это что за молодец? — указал Зайцев на Тихона. — Неужто твой? Когда успел? — Племяш. Постоит. Молодой! — Мы постоим! — скромно подтвердил и Тихон и откашлялся. — Твой отчет проверил, Кирила Васильич, — сразу перешел на деловой тон дьяк. — Все как есть — смету по таможне, роспись товаров. Книги сборов сочли. Все ладно. Да вот и одно неладно, — развел он руками, — государь указал, чтобы доходу больше давать. Борису Иванычу все мало. Так вот, друг, пока народу нет, давай сказывай, как торговлю еще увеличить? — Рыбы-то мы взяли топерва[45] на Белом море не худо, Федор Михайлыч, — гладит бороду Босой. — Подвезем! И другие промышленники тоже, слава богу, взяли. Да все еще дорого после дорогой соли. Надо бы соль на полгода без пошлины объявить. А вот как у меня есть думка: не выйти ли нам, Босым, с мехами на Низ, на Волгу? К тезикам? Там, в Астрахани, рыбные ловли подходящие, рыбы больше в Москву подадим. Денег там не надобно, надобны меха да городовой товар! Да еще щепетильный. Ихним девкам щеки красить. — Уж больно там донские казаки воруют. Беда! Сам знаешь! — почесал голову Зайцев. — «Мы рукой махнем — караван возьмем!» Не понимают казаки, чего творят. Своих же и грабят. Насильничают! Без стрельцов там торгу вести неспособно! — Или, Федор Михайлыч, казакам наш товар не надобен? — проникновенно спросил Босой. — Надобен! Вот я и думаю — спосылать Тихона моего на Волгу, что там деется, посмотреть. Зайцев быстро глянул на Тихона — тот стоял спокойный, румяный, доверчивый. — Сибирь теперь-то вся наша, устюжская! — продолжал Босой. — Хабаров-то наш далеко. А ведь и там народ тоже разный. — Попробуй, Кирила Васильич, — говорил Зайцев раздумчиво. — Что ж! Под лежачий камень вода не течет. Спосылай — пусть посмотрит молодец, как и что. Издаля-то не видать. Да, вот еще што… Старики заговорили вполголоса, и Тихон стал осматриваться. Народ все прибывал, двигался, шел на приказных живой волной, словно прибой в Белом море. В Таможенной избе в ряд стали столы — стол Архангельской, стол Новгородской, стол Нижегородской, стол Астраханской, стол Сибирской, всякие. За каждым сидел дьяк. Вокруг дьяков кружились, шныряли с бумагами верстанные[46] подьячие. По лавкам вдоль стен сидели молодшие подьячие, еще не верстанные, кормившиеся от просителей. В серых и синих кафтанах с узкими рукавами, согнувшись в дугу, они быстро строчили гусиными перьями, ловко уладив бумагу на правом колене. Столов-то на всех не напасешься! В косых их взглядах сквозь нависшие на глаза волосы, хоть и подхваченные ремешками, в скрипе гусиных перьев, молниеносном маканье их в висящие на поясе медные черниленки свежему с воли Тихону чудилась пугающая сила: а ну, застрочат, упишут! Люди, наполнявшие Таможенную избу, были деловые, торговые, энергичные, сильные, нужные для страны. Все, что ни делали по всей земле эти крепкие люди, все, что они добывали, везли, доставляли в Москву, — все сплошь точно заносили на бумажные столбцы затейливыми почерками своими эти дьяки и подьячие, жуткие, как сибирские шаманы, это крапивное семя. Подьячие сидели во всех сорока московских приказах, сидели по всей земле — в съезжих, воеводских избах. Ни одна бумага не могла пройти мимо их выпачканных чернилами рук. Это они составляли черновики докладов Боярской думе о делах по пометам, то есть по резолюциям старших и думных дьяков. Пока старшие дьяки вершили большие дела, искали «пользы государевой», приказные подьячие заковали всю землю в железную форму приказного производства, против которой оказывался бессилен посторонний, даже хорошо грамотный человек, а не то что черные, безграмотные люди. Ведь жалобы-то на обиду, на беззакония, на злоупотребленье властью подавать подлежало на имя царя, как источника всякого добра, правды, милости. А попробуй допусти жалобщик хоть одну ошибку, одну описку в царском титуле — и жалоба пропала, и сам он будет бит батогами. А то сослан! А то и еще хуже! Ни один другой народ в своей истории не знал такой хищной бумажной касты, подобной этим московским приказным грамотеям, охватившим московский неграмотный люд покрепче кремлевских стен, и эта система приказной сплошной записи была тоже наследием ордынских царей. …Тихон стоял за спиной Кирилы Васильевича, смотрел на усердно строчащих дьяков, подьячих, и словно мутный гнев поднимался в его душе. Москва обступила его со всех сторон, она давила, мешала жить и работать, жадно вымогая себе «кормы». Кирила Васильевич наконец поднялся, простился с дьяком Зайцевым, кивнул Тихону: — Идем! Солнце стояло за Москва-рекой, над Стрелецкой слободой, отовсюду звонили к поздней обедне, звонили и в Кремле. Дядя и племянник спешили по суматошным деловым улицам в Сибирский приказ. — Сколько подьячих в таможне! — заметил Тихон. — Пишут, а как волки смотрят, ей-бо! — В Сибирском и того больше… — Делов больше? — Жиру! Вся казна, почитай, московская казна в Сибирском приказе… На углу Вознесенской высился бревенчатый тын, у ворот стрельцы, за воротами прямо большая изба, высокая, на подклете, окна в решетках. Расчищенные в снегу дороги и тропы вели к амбарам белокаменного строенья, в амбарах по трое ворот железных, кованых, крашенных зеленым, подальше— другие складские избы, избы для дворников, подьячих, сторожки. Когда во двор Сибирского приказа втягивался очередной обоз и розвальни одни за другими останавливались перед амбарами, с них сгружались ящики да туеса с соболями, тюки мехов, подводы проезжали в глубь двора, останавливались и отдыхали, разнузданные лошади хрустко жевали овес, потряхивая подвешенными на морду торбами. По двору суетились, бегали мужики, подьячие в полушубках с бумагами в руках, принимали, считали, выдавали меха. Тут были и торговые люди, и слуги из царева Верха, и иностранцы. Еще глубже по двору три большие избы были заняты скорняжными помещениями. В них за узкими столами работали десятки приказных скорняков — сортировали дорогие меха, подбирали соболей сороками по цене, по масти, обрабатывали их до мягкости. Эти запасы мягкой рухляди хранились великим бережением на складах Сибирского приказа как основная государственная казна. Кирила Васильич остановился, осматриваясь, поглаживая бороду. — Наше земское богатство, — говорил он Тихону. — С соболями-то нам и в Еуропу не стыдно показаться, не то что с одними лыками да дегтем… На соболя Еуропа падка, что мухи на мед! Когда Кирила Васильич и Тихон вошли в Сибирскую избу, там высоко над гудящей толпой ходило широкое, плоское как блин, скуластое лицо Едыкая, малого князца самоядского, с устья Енисея за Мангазеей. В оленьем широком совике, с совой на голове из клочков разноцветного меха, Едыкай был двумя головами выше всех. — Тишка! Босой! — завопил он тонким голосом. — Братишка! Тебя встречал — ай хорошо! Зачем долго Мангазея не ходил? И гигант, взмахнув мехом рукавов, словно ветряная мельница, обхватив Тихона, придавил его к медвежьей своей груди. — Едыкай! — отбивался Тихон. — Пусти! Дыхать нельзя. Черт! Как ошкуй[47]. Смотри — батьки моего брат, дядя мой! Как по-вашему? Кирила Васильич задрал голову, дивясь великолепному каменному человеку. Огромное лицо Едыкая солнечно лучилось добродушием, зубы блестели не хуже моржового клыка, черные глазки прыгали в узеньких щелочках.…Три года назад Тихон Босой, уже перед весной пересекая тундру в поисках оленьих и белых медвежьих шкур, песцов и куниц, был захвачен жестокой пургой и чудом спасся от белой смерти. В панихидном вое метели Тихон вдруг заслышал лай собак, погнал туда своих оленей. И, вползая вскоре на четвереньках в чум, Тихон удивился, увидев там вместо коптящего жирника московскую сальную свечку в железном подсвечнике. На видном месте в чуме, под божницей стоял зеленый, кованный жестью с морозом архангельский сундук, а в божнице рядом с блестящим от жертвенного жира истуканом стоял суровый и добрый Никола-чудотворец. «Небо помогает путешественнику!» — верят народы Азии. Тихон тогда со своими двумя упряжками оленей не только спасся если не от мороза, то от стай голодных волков, крутившихся у оленьих стойбищ. Тихон нашел у Едыкая много шкур, вороха песцов, белки, куницы. Коротая время, пока выла пурга, они с хозяином потягивали водку из оленьего молока. Тихон и раньше слыхал про этого оленевода, гиганта с детским сердцем — князца Едыкая, тянувшегося к русским всей своей прямой душой, и теперь в невольном досуге часами не уставал он слушать простые рассказы ломаным языком про их жизнь, про богатую охоту. — Как только снег идет падью, так, что от него темнеет небо, вот охоте самое время! — рассказывал Едыкай. — Куница сладостно тогда уркает в своей теплой снежной норе. Уркает охотник — и обманутая куница выходит на его голос. Поговорить! Ха-ха-ха! — сам смеялся своим рассказам гигант, потягивая вино, и рассказывал, как он ловит лисят и ломает им лапы, чтобы не убежали, и выращивает хромых у себя на стойбище. — Хитра лиса! — смеется Едыкай, а рядом сидящий, тоже огромный, старец, его отец, кивает головой, угадывая разговор. — Верно, верно! — Лиса утку ловит — свистит ноздрями в свои когти по-утиному, а та и летит. — Ух! — изумлялся Тихон. — Ну и ловка! — Лиса, ошкуй, песец — все равно люди! — говорил Едыкай, сверкая глазами. — Лиса, ошкуй — все ясака себе бери. Как воевода в Мангазее. Ясака — порядок! — Ха-ха-ха! — хохотал Тихон под вьюгу. — А кто такой порядок делал? — На земле — Белый царь! — уважительно выговорил Едыкай и, опустив голову, помолчал. — На небе — бога Нума! — Он показал в дымовое отверстие вверх. — Вон тама! Нум живет выше звезд, — говорит Едыкай серьезно и важно. — У него там свой чум. Солнце — его голова. Луна — его слуга. Серые тучи — его слова. Тявуй Нум! Вечный Нум! Илиборте Нум! Жизнь дает Нум! Нум идет по небу — играют сполохи: это его совика полы. Нум всех любит. Нум добрый! Ему надо белый олень давай! — А худые боги есть? — А как же? Тадебцын! — заплевался Едыкай. — Черт! Нум черта тоже делал. Черный. Зеленый. Белый черт. Сколько снежин, столько чертей. Вона! — махнул он рукой на божницу. — Кланяться надо! Молись! — Да его худой? — Ну и што? Воевода тоже шибка худой. Тадебцын!. А тебе ему кланяйся, ха-ха-ха-ха! — смеется Едыкай. Осмотрелся, замолчал. Крикнул: — Эй, Иныка! Из-за полога выползла его жена. — Олень готов! — сказала она. Ели оленину из красной, с золотом деревянной чашки, хлебали шурпу росписиыми деревянными ложками. В чум сошелся народ Едыкая. До ночи продолжался пир. Самоядь с темными, словно из мореного дуба точенными лицами шумно пила, пела, плясала, металась меховыми облаками вокруг костра. А к ночи Едыкай сбросил с себя совик, завернул рукав меховой кухлянки. — Давай, Тишка, мы с тобой братан! — кричал он. — Вместе живи, вместе работай! Вместе помирай! Молочное вино не убивало, не громило души, подымало, грело ее. В деревянную чашу налили вина, оба надрезали ножом левые руки, выдавили в вино каждый крови, выпили, крепко обнялись. Тихон расстегнул кафтан, рубаху, снял нательный крест, надел его на Едыкая. — Брат! — сказал. Оба обнялись снова под живую песню, что затянули, раскачиваясь, самоеды. — Твой бог, мой бог — все равно! — говорил Едыкай. Когда утром Тихон вылез из чума, вставало солнце, снег ослепительно блестел, дымы стояли столбами в тихом воздухе, вдали синели горы. Тихон тогда выменял все свои товары, что шли с ним на двух нартах. Женщины радостно приплясывали, хохотали, навешивали на себя разноцветные бусы, примеряя цветные сарафаны, радуясь такой новой, сильной красоте. А мужики хватали котелки, ножи, топоры, рыболовную снасть, все, что кажется таким простым и немудреным, но без чего жизнь трудна.
…И вот теперь этот самый Едыкай и держал в своих объятиях Тихона в Сибирской избе, среди многоголосого шума, криков, отдаваемых приказаний, и в душном воздухе приказа повеяло бесконечной силой и свободой Студеного моря, могучими ветрами тундр. Шум было примолк: проходил думный дьяк Нарбеков Богдан Федотыч, приземистый, скуластый, седатый — видна вся татарская стать, в коричневом кафтане, сафьяновые мягкие сапоги. — Богдан Федотыч! — подошел к нему старший Босой. — Поздорову ль? Тот с важностью кивнул головой, приостановился. — Дозволь к столу твоему подойтить, — сказал Кирила Васильич. — Дело есть! — А кто таков с тобой богатырь стоит? — спросил Нарбеков, залюбовавшись на Едыкая. — Ой и крепок молодец! — Сделай милость, Богдан Федотыч, дай мне слух, одно полошное дело есть, — просил Кирила Васильич. — Ежели князь-боярин будет, проси, чтобы выслушал. — Поглядим, поглядим! Тронув бобровую шапку, думный дьяк двинулся дальше. Перед ним раздались ждавшие его татаре и армяне, что приехали с Низу договариваться о весеннем пригоне конских табунов в Москву, окружили, заговорили замахали руками. Кирила Васильевич посмотрел вслед дьяку: — А и горд стал Богдан-то Федотыч! Смотри, как ступает! Сразу видать — государю докладывает! В углу Едыкай что-то взволнованно толковал Тихону. — Дядя Кирила Васильич, слышь-ка, что Едыкай сказывает. Беда! — Что за беда? — Иноземные корабли летось в Енисей приходили. Две посудины. С пушками. Какие — не знает! Торг вели! — Так, так! — тихо выговорил Кирила Васильич, гладя бороду. — И в Архангельске было слышно про это — шли, впрямь шли корабли за Колгуев. Иноземные. Расспроси, да надо будет князю Алексею Никитичу довести! Да вот, должно, и он! За дверью гремел барабан, изба примолкла, согнулась в поклоне, не подымая голов, смотрела, как княжеские зеленые сапоги протопали поперек избы, слушала, как простучал высокий посох князя. Когда Тихон поднял голову, за середним столом в кресло с высокой спинкой садился сухой, крепкий, как хреновый корень, горбоносый, ладный старик с седой бородой, с живыми глазами. Бритая его голова по-старому была прикрыта золотом шитой тафьей. Шубу свою на голубой белке князь Трубецкой отбросил за спинку кресла, сам остался в коричневом кафтане с травами да репьями, подхваченном поясом зеленого шелка. Нарбеков стоял за ним, что-то шептал прямо в княжье ухо. Сибирский приказ ведал делами Сибири, Казани, Астрахани, всеми низовыми городами, следил, как шло движение торговых и промысловых людей, охочих и переселенческих людей в Сибирь, по всем ее сорока новым городкам, назначал туда воевод, составлял новые книги на осевших там людей, окладывал татар и других сибирских и низовских народов ясаком, собирал всю пушнину, приводил ее в порядок, ведал ей сам с другими приказами и частью отборные меха сдавал в царскую сокровищницу, в Приказ Большой казны, боярину Морозову, откуда по указу государя выдавались меха в пожалованье за заслуги, для подарков уходящим за границу посольствам. Больше полумиллиона рублей доходу Москве давал в год цареву Верху Сибирский приказ, и потому-то там надменно сидел боярин и князь Трубецкой в своем кресле, когда думный дьяк Нарбеков подвел наконец к нему московского гостя Босого. Кирила Васильич довел князю о том, как хорошо идет по Сибири московский городовой товар, как садятся на землю русские поселенцы, как в Мангазее явились из-за земли чудотворные мощи отрока Василия Мангазейского— из торговых приказчиков, чтимые и русскими и самоедами, как местные народцы начинают вообще втягиваться в оседлую, земледельческую жизнь, как начинают сливаться в один народ. Боярин все это слушал, щуря на докладчика соколиные очи. Но когда Кирила Васильич стал докладывать о появлении иноземных кораблей в Студеном море, князь движением руки остановил Босого. — Пожди, Кирила Васильич! — сказал Трубецкой. — Богдан Федотыч, подай сюда чертеж земли Сибирской. Чертеж раскинули по столу, три головы наклонились над ним. Вот она, Сибирь, на великом чертеже, и сразу видать, где лазея для иностранных крыс. Пролив Югорский Шар! Кругом Ялмала. Вот Енисейская губа, река Енисей, Лена-река. Давно известно, что иноземные люди всюду ищут пути на богатый восток через московские земли. Северным морем и Волгой. — Ежели, боярин, мы этой лазеи здесь не заткнем, полезут тут в Сибирь иноземцы! — говорил Босой. Боярин по-орлиному повернул к нему горбоносое лицо. — Чего делать надоть? — спросил он, кривя запавшие в седой бороде красные губы. — Острожки надобно на Енисее становить, боярин. Вот тута! — ткнул пальцем в карту Босой. — Стрельцов посадить на полусотне. Ладно удержат. Да кочи иметь свои дозорные на море. — Добро! — сказал боярин и провел ладонью по лицу. — А где теперь твои люди в Сибири, Кирила Васильич? — К Амур-реке, надо быть, доходят, боярин! — отвечал, сдержанно улыбаясь, Босой и опять показал пальцем по карте. — К море-окияну! К Ципанге-острову[48]. Сюды. Лютуют иноземцы, что им туда токмо по морям попасть можно, ну и на корабле много народу не увезешь. А мы, как мураши, лесами миром идем. — Ин добро, Кирила Васильич. В Думе скажу о сем государю. Пусть царь укажет. А ты прости, гораздо делов! — вздохнул Трубецкой. Когда Босые с Едыкаем вышли из Сибирского приказу и Кирила Васильич объявил самоеду, что о нем, о его словах узнает сам царь, простодушному восторгу его не было границ. — Теперва я воевода! — хохотал он в восторге, хлопая себя по бокам. — Ай, Едыкай! Ай, большой боярин! Царь мине шубу давай! На Спасской башне ударили часы. Пробило четыре удара, — значит, был как раз полдень[49]. Дядя и племянник, простясь с Едыкаем, ушедшим к землякам, торговавшим в Москве, теперь шли в харчевню Гостиного двора — в гостиницу против Лобного места. День был солнечный, с сухим, мягким снежком, шум и гам со всех сторон оглушали. Румяная баба в лиловом шугае, в ковровом платке вроспуск метнула на Тихона серыми очами, крикнула, потряхивая разноцветными лентами: — А ну, купец, купи косоплетки, подаришь девке-красотке! — Тетушка Арина кушала — хвалила! Дядя Елизар все пальцы облизал! — Пироги подовые! Пряженые! Сбитню горячего попей, подьячие! — неслись крики со всех сторон. Гремели тулумбасы, из Спасских ворот разъезжались бояре — кто в каптане, кто верхом, бежали впереди скороходы, разгоняли народ. Стрельцы бердышами отдавали честь, стальные топоры сверкали зеркально. Стаи голубей носились невысоко, то взмывали, то падали в толпу: голуби расхаживали между людей, заходили, подлетывали в лавки, ворковали, гулили, клевали овес. Купцы в теплых шапках, шубах, рукавицах толкались у ларьков, то выкидывая, то убирая с прилавков пестрый товар. Под самой Кремлевской стеной торопливо стучали топоры — чья-то благочестивая душа спешно ставила церковь-обыденку, начали утром, а теперь уже крыли крышу, и крестовые попы бродили около наготове: а может, позовут освятить, можно заработать алтын… Двое земских ярыжек в смурых кафтанах с буквами на груди «3. Я.» волокли на веревке татя[50] в Земский приказ, что у Воскресенских ворот. У гостиницы на крыльцо с крыльца шло много приезжих, хлопали двери, то и дело вылетали клубы пара. В бревенчатом чистом помещении сквозь слюду вычурных окончин хлестало солнце, стоял пар от ествы, за паром теплилась лампада пред большеглазым Спасом нерукотворным. Под образом большой прилавок, заставленный всякой ествой — вилки соленой капусты в подсолнечном, конопляном масле, соленые огурцы, грибы всех сортов, лук, чеснок, звенья соленой и отварной рыбы, пряженцы, пироги, оладьи. Пост! За прилавком на высоких полках стояли целым набором сулеи, сулейки стеклянные с настоянными разноцветными водками, внизу бочонки с водкой, бочки с пивом. К полкам подвешены ковши, на полках собраны стеклянные, оловянные стопы и стопки, братины оловянные и деревянные; глиняные, оловянные, крашеные деревянные чашки для еды. И зорким оком смотрел за своим хозяйством, покрикивал на слуг, вихрем носящихся по избе, круглый как шар, целовальник[51], лысый, чернобородый, в красной, низко подпоясанной рубахе. Поперек харчевни крыт скатертью большой стол, за ним на длинных лавках сидели посетители, громко, непринужденно разговаривая. Столы помене, обставленные лавками, стояли по всему помещению. Над одним из столиков, у окна против Василия Блаженного, поднялся Грачев, замахал короткими ручками. — Сюды! Сюды, давай! — звал он Босых. — Давай сюды! Он тоже сидел за горячим, душистым сбитнем, таким вкусным в этот морозный день. — Молодец! — шумел Грачев. — Молодец! Тащи сюда еще сбитню! — Э, нет, Семен Матвеич! — говорил, смеясь, Кирила Васильич. — Что ж брюхо-то парить! Пора полдничать! Чего закажем? Парень в белой длинной рубахе с красным шерстяным пояском, на котором висели гребешок и ключи, летел уже к столу, высоко держа поднос с кунганом сбитня, окруженным стопками, без стуку, ловко поставил его на стол, разлил горячий напиток и почтительно ждал, наклонив расчесанную, намасленную голову. — Так уж давай-ка я буду заказывать, — смеялся Грачев. — Я-то знаю, что тут хорошо поварят! Недаром я брюхо-то нажил. Тихон с наслажденьем опустился на лавку, вытянул ноги, — толканье по приказам замучит хоть кого; слушал, как заказывал Семен Матвеич: сперва осетра отварного небольшого, да пирогов подовых с семгой, да тельное из щуки, да лапшу с сухими грибами, братину пива игристого. — Винца не прикажете? — осведомился молодец-ярославец и махнул ширинку через руку. — Наливочки есть — золототысячник, зверобой, калганчик. — Давай нам по стопочке той, что на лимоне настояна, — пыхтел Грачев, грея руки о кунган со сбитнем. Молодец, получив заказ, умчался, и немедленно Семен Матвеич и Кирила Васильич сдвинули через стол свои бороды, чтобы начать разговор. Тихон было по скромности остался сидеть прямо, но дядя махнул на него рукой: — Давай слушай, парень. Тебе делать придется! Положение на Волге, по словам Семена Матвеича, было вот какое: — Волга-то — она есть река, через Астрахань дорога в Персию. В Астрахани и подворье есть Гилянское, там все вызнать можно… По морю по Хвалынскому ходят государевы бусы — на Дербент… а оттуда и в Индию уж недалеко… — Недалеко? — Ага! Плавают, как же! Мы к ним, они к нам. Года два так, сказывают, плавали в Индию, к шаху ихнему великому, наш князь Козловский да еще двое гостей — из Казани Сыроежкин да из Астрахани Тушканов… — И вернулись? — А как же… Да и ноне, сказывают, в Ярославле два индийских человека торгуют сильно. Лягунт один, а другой Солокна, что ль… — Какой товар, не знаешь? — Слыхал — ну, ткани… Кушаки, платки, фаты тонкие, камки, шелка… Ну, ковры тоже, слышишь, есть… И лекарства разные… Корень хороший от лихорадки… хина. — Лекарства эти из Китая, через Сибирь везут, — сказал Кирила Васильич. — Из Тобольска приехал наш приказчик в Устюг, сильно туда вывезли китайцы свои корни — бадьян, да ревень, да хину, да чай. И бобровую струю… Тут тоже можно большие дела делать… И наш-то Шорин, Василий Григорьич… Он засмеялся и покачал головой. — Наш пострел уже и тут послал, ей-бо! Уж в Индию два приказчика посланы, два брата Никитины — Родион да Иван! Вон куда! — Ну, ему-то все рука, — говорил Семен Матвеич. — Тут Волга, а по Волге нам плавать нелегко… беспокойно! — На Волге на самой торговать можно. В городах… — Не скажи, Кирила Васильич. Города, верно, есть, да и у тех городах кремли велики, а посады-то малы, — возражал Грачев. — Одни стрельцы. Живет народ одним государевым жалованьем — работать-то не на кого, торговать не с кем. Степь, промыслов нет, перекати-поле. Пусто! Торговли в Самаре, Царицыне, Саратове, в Черном Яру не искать! Да и плавать туда неспокойно, трудно. Приходится воеводам туда, на Низ, караваны слать из Нижнего Новгорода до Астрахани со стрельцами. Вот Шорин-то и схлестнулся с боярами, его товар с караулом ходит, да дружок его Чистый Назар в Посольском приказе с кизылбашами руку держит… Ему торговать невольно, он государев купчина. А нам-то трудно. Товар-то, конечно, есть — рыбы на Низу богато. — Этого и у нас с Беломорья тоже хватит… — Шелка идут из Персии да шемаханские… Ну, это немцы в Еуропу везут к себе… И Грачев, прихлебнув сбитню, заговорил словно другим голосом: — Так-то, Кирила Васильич, нелегко на Волге работать… Другой, другой народ у нас на Низу, на Волге, чем у вас в Поморье да в Сибири. У вас люди мирны, а у нас на Волге земли новые, а тамошние люди свое старое помнят… Возьми к примеру Казань. В Казани посадские татаре сильно работают — все по-своему. Мелкие ремесла знают, что нам еще невдомек. Болгарскую кожу работают хорошо, юфть, сафьян… Им наш городской товар ни к чему… Да по Волге народ на Низу кочевой, немирной, с саблей да с саадаком. Покамест там русского люду нет, там дела мало… — Да ежели, Семен Матвеич, мы будем своих на Волге ждать, немец туда пролезет! Опасно! Больно немцы на Волгу рвутся, а у них товар подходящий… Упустим матушку Волгу — пожалуй, не вернем… Хорошо, что казаки с Дону да татаре немцам ходу не дают, а нам нужно это дело на свое счастье пытать… Вперед смотреть… Разговор прервался появлением молодца с подносом, уставленным росписными чашками и блюдом с полуянтарной отварной осетриной. — Пожалуйста! — сказал услужающий, ловко расставляя чашки по столу, раскладывая ложки. Тонко улыбнувшись, он водрузил на столе маленькую сулейку с золотистой настойкой. — Лимонная-с! — У вас в Москве больно кормят славно! — говорил Семен Матвеич, осторожно раскладывая по чашкам дымящиеся звенья осетрины. — У нас проще. Эх, вот скоро на царевом Верху будет пир-от! — Царь-то женится? — спросил старший Босой, раскрывая складной засапожник, чтоб резать рыбу. — И боярин Морозов тоже. Заодно! — Дак ему-то под шестьдесят? — Не менее. А любит сласть-то… хе-хе-хе! А уж Милославский Илья Данилыч до чего рад обеих дочек-то повыдать! Недаром говорят, такие хоромы строить собирается— куда там! — Ну, бог с ними! Большим кораблям большое плаванье, — сказал Кирила Васильич, крестясь и подымая левой рукой стопку. — Со свиданием радошным! Выпил и, морщась, спросил: — А как же у вас там, на Волге-то, русский люд живет? Когда ж там торговать можно будет? — Да что, за Нижним нашим немало пашенных людей сидят на новых землях… Рады были туда вылезти из лесов— пней-то не корчевать. Чего лучше, земля добрая да ровная — степь да дубравы… А вышло-то дело хуже, чем в лесу. В лесах свободно, а здесь уж большие бояре! Кто в Москве сидит первый боярин? Морозов Борис Иваныч! Кто у нас за Волгой первый вотчинник? Он же, Морозов! Да и другие все московские вящие люди в наших землях сесть успели. Они тоже смекнули, что одним хлебом с поля да царским жалованьем не разбогатеешь, а взялись за промыслы да за заморский торг. Они своих пашенных мужиков в деловых людей обернули. Будние заводы поставили в дубравах, поташ жгут… у Морозова по сту бочек на день вырабатывают, за рубеж везут. Богат стал боярин, уй, богат! Вотчины в семнадцати уездах — это как? Триста сёл. Мужики ему и пашут, и жнут, и смолу и деготь сидят, и лес рубят. На кожевенных заводах пропадают. Вино курят! Мельницы везде поставили. Кирпичных станов не один, кирпич-то, поди, нужен: палаты какие боярин себе строит — вся Москва ахает. А кто все робит? Мужики. Из леса выбежав, мужики в крепость угодили! Все равно как вы в Москве. — Ловок боярин! Жаден! — Все они такие. Все иноземцев слушают, по польскому свободному образцу норовят холопа в дугу гнуть. Что скажешь, Босой? — Нехорошо! — твердо ответил Кирила Васильич, откладывая нож в сторону. — Нет! Не по старине! — А царь молодой чего делает? Наши отцы как Михаила советом всей земли в цари сажали, запись с него взяли — старых вольностей не рушить. А где она, запись та? Помину нет! — шептал Грачев. — Без собору дел не вершить. — Запись была, чтоб работать нам под царем, как мы работаем, — артельно, — заметил Босой. — А выходит дело не так. Поди, бежит народ-от? — Рад бежать! — усмехнулся Грачев. — А куда? В обрат, за Волгу? В леса? Пни корчевать? В Москву? Царские истцы схватят! А в Дикое поле[52] бежать — ясыром[53] станешь… На отшибе живут… К казакам разве — на Дон, на Яик? Так те хлеба не пашут, саблей норовят жить. Те выдать не выдадут, да своему научат — вольной жизни… Кипит народ за Волгой. Ты послушай, что народ говорит! На каждый роток не накинешь платок-то! По кабакам, слышно, ревут, — обманула Москва народ! Бояре обманули. Ох и будет! — Чего ж будет? — А тряханет народ боярами. Ой, тряханет! Замятня будет, ей-бо! С соли кой-кому крепко солоно доведется. Назар Чистой-то уж на новое место сел — в Посольский приказ, думным дьяком. Он, Назар, да Василий Шорин этому всему боярскому делу голова! Учат те купчины бояр, как богатство в парчовые мошны собирать. А Траханиотов Петр Тихоныч что творит! Пушкарский приказ медь за рубежом на пушки покупает, Траханиотову вся Москва звенит. На все закупы эти деньги надобны, ну, соль все и оправдывает. А уж пуще всех Плещеев — он своим Земским приказом всем оскомину набил. С утра как ни пройдешь — мужики на правеже стоят: долги Плещеев батогами по ногам выколачивает. Ну, вы, торговые люди, должны смотреть крепко, коли какое дурно на Москве случится… — А нам что ж такого? — Или своих-то дел ай тебе не жаль, Кирила Васильич? Ведь за полсотни годов вон вы куда ушли — всю Сибирь потиху Москве приспособили. До Байкал-моря! Везде люди работают… Крепнем. Смотри, как вон и с Украины намедни в Москве послы были, от казаков, — надоели им их ляхи. Сюда казаки просятся, к нам. Хотят под Москвой жить. А почему? Потому, что мы сильны стали. А бояре на Москве воруют! Не по совести! — Обидно, конечно, Семен Матвеич, что на наших-то делах другие руки греют, палаты строят на заморский образец каменные, рыло скоблят, польские кунтуши носят, постов не блюдут — им-де все позволено, — говорил Кирила Васильевич. — Я так думаю, Семен Матвеич. Тихона-то я спосылаю в Нижний Новгород. Пускай съездит посмотрит, как там народ живет, проведает все, разума наберется! Он взглянул на Тихона: — Слышь, племяш? Поедешь! Поглядишь сам, приедешь— будем знать, что делать, чего отцу-то сказать. Писанье — дело скользкое. Молодец уже подавал тельное, потом взвар. Ели, пили, и разговор становился все веселее… Вспоминали молодость. Смеялись. На Спасской башне пробило пять ударов. — Пора и опочив держать. Идем-ка домой да соснем, — сказал Грачев. Кирила Васильевич подался вдруг к окну. Из Спасских ворот через мост над рвом скакали четверо вершных на белых аргамаках; за ними бежали скороходы; за бегущей челядью вынеслась алая орлёная каптана шестериком; возницы сидели на конях верхом; сбоку каптаны лихо бежали скороходы, держась за толстые шнуры с золотыми кистями. Народ замер, сняв шапки, провожая взглядом карету и на всякий случай кланяясь в пояс. — Должно, кто из Морозовых. Надо быть, жена Глеба Ивановича. Боярыня… — сказал Семен Матвеич. — Она. Эх, не так народ живет, Васильич! Ну, платим да идем. Отдыхать нужно, мы-то уж старики. А ты, парень, — ткнул Грачев толстым пальцем с серебряным перстнем в Тихона, — ты, молодец, молчи да слушай. Смотри, думай, как жить по совести надо. Души своей губить нельзя. Тихон с Кирилой Васильичем дошли к Москворецким воротам. Солнце стояло за Донским монастырем. Наплощади народ московский все редел, расползался по избам — кто с прибылью, кто голодный, садились за щи, садились за труды, кто смеялся, кто злобился и негодовал. Навстречу им из дома выскочила, как всегда, Настёнка, повисла на шее у отца, пряталась в его бороде. — Хмельное-то пил, видно, опять! — выговаривала, она отцу смеясь. — Мамынька гневаться будет! А Тиша, братик, тоже пил? Тятенька, подь ляжь, отдохни. А Тиша-братик, или ты тоже ляжешь? Ну что это — еще солнце, а все храпят, отдыхают! — Мы русские люди, не иноземцы, доча, — улыбался отец. — Ну, помогай мне разоболокаться. Все шло в доме старшего Босого старым, установленным порядком. После дневного отдыха пили перед вечером сбитень, хозяйка хлопотала с ужином. На башне Кремля перекликались стрельцы, славя город, как по всем русским городам; на Красной площади, вдоль Гостиных рядов, гремели цепями, бегали и брехали псы; у перегороженных решетками улиц стояли заставы с бердышами, с фонарями, по Вознесенской бежал посадский человек Осип Ковшов звать бабку на повой — родит жена Прасковья; с него решеточные сторожа брали за проход; в избах за жалкими каганцами, за лучиной трудились московские мастера-искусники, шептались о последнем скандале в доме боярина Шереметьева. Чего было — и-и-и! Прибежал летом на Москву чешский человек Матвей Шлык, спасаясь от преследований безбожных католиков, заявил, что он православный. Принят он был у царя со слезами умиления. Ловкий, обходительный, благочестивый, по своим рассказам — даже родич чешских королей, Матвей Шлык в качестве почетного иностранца пожалован был поместьем под Москвой и дорогими подарками — соболями и золотом, беседовал часто с самим царем Алексеем. Он познакомился с боярином Шереметьевым и так того очаровал, что чванный боярин выдал за него единственную свою дочь, гордясь столь высоким родством… А вышло, что Шлык был комнатным служителем какого-то имперского графа, украл у господина деньги и убежал в Московию, где, как он слышал, иностранец всегда мог легко выйти в люди. Боярин Шереметьев, прознав все, упал царю в ноги, просил защиты. Брак расторгли, Шлыка посадили в Соловецкий монастырь. «Ха-ха-ха! — посмеивались бояре по своим хоромам. — Вот старый дурак! Вот те и породнился с королевским родом!» В этом вечер царь Алексей, прося умиротворения своей плоти, молился в Крестовой, добивал уже седьмую сотню земных поклонов. Крепчал мороз. Два гиганта печатника на Печатном дворе при паре сальных свечей печатали «Грамматику» Мелетия Смотрицкого — первое робкое веяние науки среди могучего, но неграмотного живого народа. Смотрицкий смело писал в ней, что отцы церкви были грамотны, что они занимались науками — грамматикой, философией, историей, астрономией, и народ тоже может изучать все это, и в этом греха никакого нету. И подслеповатый очередной справщик Евфимий в типографии Печатного двора, уже не один год мечтавший, как бы ему достать очки, просматривал оттиски под свечой вспухнувшими от напряжения, красными глазами — нет ли где распавшихся или перекосившихся литер? Гиганты с закатанными рукавами, печатники оставались пока доверчиво неграмотны.
Глава девятая. Боярин Морозов
Суров месяц просинец[54], холода, на грех, покрепчали, московские избы и терема от мороза ухали гулко. Над столицей стояли недвижными столбами дымы, воздух был сух, жгуч, над снежными крышами Кремля, между башнями и колокольнями катилось бледно-красное солнце, по ночам ходил месяц с ушами. Все деревья московских улиц и садов опушились алмазным инеем. Ну куда ж тут было отъехать Тихону в дорогу, надо было ждать… Да и время подходило веселое. Отошли Святки — вертячие скоморошьи праздники, прошло за крещенским ведовским вечером Крещение с пышным водосвятием на Москва-реке, с Иорданью под Тайнинской башней, со стрельцами да с пушками, с купаньем в прорубях. И по всем торгам и площадкам забили в барабаны, закликали государевы бирючи, что в воскресенье 16 января на царском дворе в Кремле царская свадьба, звали народ на почестен пир. Москва знала все дотошно, что творится в царевом Верху, — Тихону поведала обо всем его тетка, Фетинья Марковна Босая. Тетка только что пришла ото всенощной, сидела на теплой лежанке. Бревенчатую горницу освещала свеча. Тихон и Настёнка сидели на лавке. — Года полтора тому назад, — говорила Фетинья Марковна, заправляя обеими руками седеющие волосы под повойник, — царь-то уж было выбрал себе невесту, выбра-ал… Двести девок свезли самых красивых со всей земли на Москву, а царю-то показали только шесть. И как увидал наш Олеша одну, обомлел, сразу отдал той девке ширинку и кольцо. Из Касимова была девка та, Афимья. Взяли девку на Верх, одели, обули, — известно, царь! Стали царевной нарекать. А она возьми да и хлоп! Как подкошенная упала! Да-а! Тетка Фетинья перешла на шепот: — Как ей, девке-то, волосы чесали, так их затянули, что она и сомлела. Ну, тут, конешно, все бояре кричат кругом: «Порча! Порча!» Девку-то царь сослал. И ейного отца сослал. На синем рассвете дня царевой радости собирался народ на Ивановской площади перед царевым Верхом, ждали… Государь отстоял раннюю обедню в верховой церкви Спаса, благословился на брак у патриарха. А как из-за Спасской башни поднялось солнце, под трезвон царь в золотной шубе, собольей шапке, на белом аргамаке под персидским ковром ехал благословляться к кремлевским московским святыням в Чудов монастырь, к мощам Московского заступника Алексея-митрополита, да в Архангельский собор, к родительскому гробу. Сзади верхами, в парчах, в высоких шапках, ехали бояре. Народ, крича, крестясь, валился на снег, восхищенный сквозь пар дыхания, сквозь дым ладана и костров словно небесным видением. А в Грановитой палате подготовлено чертожное место (от «чертог»): под алым балдахином два кресла — для царя и царевны, на нем два оголовья — подушки золотого бархата, и на каждой подушке по сорок соболей сибирских. Перед местом — стол в три скатерти накрыт, и на нем сладкая перепеча[55] да творожный сыр сладкий, да солоница. Царевну Марью Ильиничну на царицыном Верху уже нарядили в платно золотно да в венец золотой с городами, с каменьями да жемчугом. Тысяцкие царевну Марью повели в Грановитую палату, благовещенский протопоп Степан окропил святой водой чертожное то место, соболей с одного сняли, посадили царевну. И тогда послали боярина до государя. — Государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии! Боярин Морозов Борис Иванович велел тебе сказывати — время тебе, государь, идти к своему делу! Подхваченный двумя боярами под руки, медленно шествовал царь Алексей в Грановитую палату, впереди поезжане, за ними поезжане, за ними дружки, за теми бояре. По переходам-крыльцам, гульбищам — галереям — дворца мелькало перед народом опять блестящее видение. Царь сел, и протопоп благовещенский Степан благословил чесать голову царю и царевне. Чесали, и чару с осыпалом держали думный дьяк Алмаз Иванов, да чару с медом — гребень мочить — думный дьяк Прончищев. Свечи царя и царевны зажгли богоявленским огнем. На государыню-царевну кику и плат положили уже по-бабьи, свахи убрусом покрыли с жемчугами; и соболями опахнули, и осыпалом осыпали обоих, и перепечу разделили обоим, и оба — царь и царевна — ели. И пошли к венчанью в Успенский собор — сенями да Красным крыльцом, что у Грановитой палаты, и путь был крыт камкою алой. У крыльца ждал аргамак да сани большие, обитые атласом золотным, в них сидели уже четыре свахи. Впереди побежали дети боярские — двадцать человек, чтобы царю да царевне никто не перешел пути. Вдоль расчищенной от снега дороги стояли в лазоревых, красных, зеленых, желтых кафтанах стрельцы, удерживая вопящий, беснующийся от великолепного зрелища народ. Тихон тоже, не помня себя, пробивался вперед, ближе, давя, расталкивая на своем пути нагольные тулупы, шубы, азямы мужиков, цветные шубы да шушуны баб, пока наконец его не схватил за грудки грозно высокогрудый стрелец полка в лазоревом кафтане. — Стой! — закричал стрелец, чернея выбитым зубом в легкой бороде, замахнулся на Тихона бердышом. — Куда тебя несет нелегкая? Тихон остановился, тяжело дыша. Он-то ясно видел, он не мог ошибиться! В парчовой шубе, в высокой шапке, с ширинкой через плечо шел среди поезда государева он, его обидчик, князь Василий Степанович Ряполовский, весь в облаке золотого от солнца пара, клубах синего ладана, среди парчовых бояр, блеска оружья, цветных стрельцов, он, его обидчик, торжествующий похититель его Анны, богатый, сильный, защищенный своей близостью к царю. Тихон так тяжело дышал, так смотрел сквозь слезы, что мерзли на щеках, в бороде, что схвативший его стрелец поласковел, улыбался. И, пройдя, уходил от Тихона его обидчик, недосягаемый, как само небо. Повенчали царя и царевну, пели голосисто царские певчие дьяки, и шествие таким же порядком двинулось обратно — царь верхом, царица в санях. В большой Столовой избе все было готово, пир пошел своим ослепляющим ходом. Посреди Столовой избы поставцы с золотой, серебряной царской посудой, с хрусталем, с венецианским стеклом. Стол молодых — отдельно, на возвышении, крытом красным сукном, столы другие расставлены вдоль стен. Короткий день кончался, пороховая нитка уже зажгла в паникадилах, и в настенных подсвечниках, и в шандалах на столах сотни восковых свечей. Ближе всех к царю сидел, неподвижно каменея, духовный чин, патриарх Иосиф в белом клобуке с херувимами и с жемчугами, митрополиты и епископы в лиловых мантиях с рубиновыми и алмазными источниками[56], архимандриты в черных. Тут же сидел Никон, игумен Новоспасский, рыжий, могутный, краснолицый мужик с деревянной, резного дела панагией. Дальше — протопоп Степан, протопопы да попы московские. Бояре с бритыми головами поскидали высокие шапки — нет мочи, как натоплено! — сидели в тафьях, думные дьяки в цветных кафтанах, окольничие, еще дальше именитые московские гости. Стольники в высоко поднятых руках разносили ествы, братины с медами да пивами, сулеи с заморскими винами. И не было на пиру том ни труб, ни гудков, ни барабанов, ни сопелей, ни волынок, «ни плясания, ни скакания, ни хребтам вихляния», ни веселых скоморохов. Царь Алексей раскраснелся, лицо его сияло умиленно, он не отрывал глаз от царицы, что похожа была на богородицу в бабьем своем уборе. А бояре, дьяки и торговые гости пили крепко, и то и дело густой хохот потрясал Столовую избу. Особенно гремел смех, носились шепоты, когда под пасхальные гимны пришлось дружкам завертывать в скатерть жареную куру— вести молодых спать в сенник. И казалось, что от хохота того дрожат и пляшет в веселье и небо и земля. И на Ивановской площади все больше и больше разгоралось веселье народное. От жарко пылавших костров белые соборы, сам Иван Великий сияли живыми отсветами, купола блестели лунами, дым плавал, как облака, пива и вина в бочках, кадях, окоренках было хоть залейся, столы под фонарями завалены жареной говядиной, бараниной, птицей, хлебом. Вихрь песен и топот плясок несся по бревенчатой мостовой пестрой метелью, сверху смотрела ледяная луна. Луна стояла над Боровицкой башней, когда боярин Борис Иваныч, густо хмелен, отменно доволен, вышел оберегать царскую опочивальню. Конюший боярин Иван Васильевич Морозов подал к крыльцу рыжего бахмата, стряпчие поставили невысокую скамейку, боярин грузно поднялся и опустился в мягкое седло, обнажил меч, молнией блеснувший под луной, положил его на правое шубное плечо и шагом пустил коня меж фигурных теремов, взятых в плотное кольцо промерзшими насквозь стрельцами. Навстречу ему из-за угла выехал Илья Данилыч, царев богоданный тестюшка. Съехавшись, оба остановились. — Все ль ладно? — раскатисто спросил Морозов. — Не плакал никто? — Кому плакать-то? — взглянул на луну Милославский. — Девка моя не такова! — Боюсь, Алеша мой не заплакал бы, — усмехнулся Морозов. — Больно уж тих. Агнец. — Не ведаю, — ответил Илья Данилыч, он все еще смотрел на луну. — Месяц с ушами — к морозу. А вот ты-то, Борис Иваныч, как через недельку будешь с моей Аннушкой в сеннике — э, поглядывай, молодой, как бы не уснуть тебе, кум! — Если нужно, уснем, Данилыч! Ну, спаси Христос, дело сделано. Завтра сводим государя в мыльню, омоет он свой грех, будет женат человек. Одного боюсь — не захватили бы его чернецы так, что и жена не удержит. Смотреть надо! …Молодой Алексей сел на высокой брачной постели, смотрел, — царица Марья, сбросив головной убор, на столе, между кадями с хмелем да с пшеницей, ничуть не смущаясь, ловко разделывала ножом свадебную куру. — Кушай, государь! — поднесла она мужу золотое блюдо. И засмеялась.Тихон в это время пробирался в толпе домой, к площади, через Спасские ворота. Он никак не мог опомниться — все стояло перед ним лицо князя Ряполовского, высокомерное, надменное и вдруг заискивающе заулыбавшееся, когда во время шествия в Успенский собор царь что-то сказал в его сторону. Раньше-то Тихон всегда знал, что жить надо было, как все живут, — ловить в море рыбу, ездить за Каменный Пояс, по Сибири, собирать покрутов, имать соболей. Он работал от восхода до захода солнца, верил в бога, в царя, боялся их, и жизнь его катилась тогда в общем вале всех посадских и пашенных и служилых людей. Откуда же взялся воевода, князь Ряполовский, словно ястреб уволокший в кривых своих когтях голубку Аньшу, разбивший его жизнь? Тихон добежал наконец до двора дяди Кирилы. Все чады и домочадцы сидели за столом, горели свечи. Ужинали. Пошатываясь, Тихон вошел, помолился на икону, перешагнул лавку, сел. — Ну, сказывай, племяш, чего видел? Велико ли было царское веселье? — Тиша, голубчик, а на царице каково платно? — припала к его плечу Настёнка. — Сиди чередом! — прикрикнула на дочку Фетинья Марковна. — А то вот ложкой по лбу! Какая, право! — Ешь, племяш! — проговорил Кирила Васильич, указывая на блюдо студня. — Что-то ты сумен? Тихон вытащил из сапога свой нож, пододвинул молча чашку. Фетинья Марковна положила ему студню с соленым огурцом, подала ломоть хлеба. — Иль тебя, молодца, после царского веселья и впрямь нужно огуречным рассолом опохмелять? — засмеялся вдруг кто-то из застолыцины. Тихон поднял голову — на него смотрел Пахомов. Тихон его и не заметил в большой босовской застольщине. — Или и тебя, млад вьюнош, в мать-пустыню потянуло с царского веселья? — проговорил он, поглаживая бороду. — Хе-хе… Иль не по нраву пришлось? Да и то сказать… Тихон упорно молчал, рылся ложкой в чашке — голод и мороз давали себя знать, — а Пахомов продолжал, зорко присматриваясь к нему: — Знать, веселился, а не весело. Оттого, что нет правды на земле. Нет и нет! Где правда? Не в шуме, не в чванстве, не в золоте… В народе. В тишине. Трудится народ ладом — и все ладно, улей гудит ровно, когда все пчелы работают. А ежели не все у них ладно — сразу слышно. Слышно-о! — Слушать надо, чего народ гудит. Бояре что? Смотрят на народ как на свою вотчину, а народ обижается. Тишу-то нашего тоже, должно быть, боярин ушиб, не без того! Все то же, што ль? Тихон кивнул головой. — Вот и я говорю… Настёнка, налей-ка кваску. Спасибо… Ну что ж делать с ними, с боярами? У протопопа Степана, царева духовника, попы собираются, думают: что делать? Ихняя вся надежа ныне — игумен Никон… Зело силен — в Боярской думе сидит. Что он ни скажет — царь делает. Говорят, кабаки скоро на откуп давать не будут. — Слава те, осподи! Грабеж — кабаки! — отозвался Кирила Васильич. — Только как это бояре свои доходы отдадут? Чудно! — Никон-архимандрит царя уговорил тоже, чтоб немцам воли не давать. Нашего хлеба за рубеж они не увозили бы и чтобы обиды от них торговым людям не было! Царь все обещал, и с Киева едут монахи. Ученые. Будут наших учить… И пенье, говорят, в церквах направят, чтобы пели да слушали вразумительно и умильно. Пели бы не все враз, а по отдельности, чтобы народу понять все можно было. Книги исправлять будут. Никон-архимандрит силен человек. Правильный! Кирила Васильевич взглянул на Пахомова. — Не поповское это дело в мирские дела лезть! — заметил он. — Бояр иконой не испугать! Надо, чтоб народ сам говорил, чего ему надобно. Молчит народ! А как он скажет? Воеводы да дьяки за него и пишут и говорят. Ну да дай срок, скажет, скажет сам. Вече-то никуда не ушло, помнят его. В Москве вон ляхи сидели, нам царем Владислава уж поставили, а все же народ их прогнал… Сила! И теперь со всех городов челобитные идут, их честь да слушать нужно. Ну, бог даст, и соберется Собор всея земли. — А кто собирает-то? Бояре? Себе на голову? — А сами соберем. Ум у мужика не черт съел! — Кирила Васильич! — Пахомов инда прижал к груди обе руки. — Так мужики-то неграмотные. Темны. Как рядить будут? Кирила Васильич стукнул легонько ладонью по столешнице. — Неграмотны! Вон подьячие да приказные — все грамотны. И что с того? Крапивное семя! У них, што ль, у грамотных, ума да правды спрашивать? Они всю грамоту-то в свой карман оборачивают! Многие попы тоже от святого писанья глаз не отведут, а что толку? Что ни сбрешут — все на писанье валят. Народ на своей шкуре знает, каково ему та грамота приходится. Народ-то, други, умен, хоть языком и коряв, хоть нет у него гладкой побежки да книжной иноходи. Вот кабы у народа свои грамотеи завелись, за народ бы говорили… И вот еще что скажу — у нас на Севере, в лесах, народ сидит вольготней покуда. Там тихо. А где тихо, оттуда и спасенье. А на Волге инако. Там, на Волге, неспокойно, война, казаки, а где война — там боярин, а где боярин — там воли да правды, выходит, не ищи. Вот ты, Тихон, по отцову указу съездишь на Низ, сам посмотришь, что там да как. Чего говорят, чего ждать… — Попы там, говорят, есть хорошие, — заметил Пахомов. — Поп попом, а мы-то в миру живем! — огрызнулся даже Кирила Васильич. — Попы — святые люди! — спорил Пахомов. — Эва! Святые с народом живут, народ учат, а попы-невежды только службы ведут… Народ свят, а не попы. Поповское дело с мирским неча путать. А то ведь смешно выходит. — Вот ты Тихона спроси. Его воевода холмогорский изобидел. Так поможет ему животворящий крест господень или нет? Или воевода тот креста испугается, в монахи уйдет, а бабу свою Тихону отдаст? Ей, нет! Крест Морозову ни при чем! Воевода крепче черта! — Ему нож в бок! — тихо выговорил Тихон. — Эй, парень! Дуришь! — грозно прикрикнул Кирила Васильич. — Ножом большие дела не делаются. Ножи в ходу под Боровицкими воротами, на речке Неглинной, под Кремлем, где голь живет кабацкая! Там ножи! Голова нужна в твоем деле. В больших делах ум надобен. Будешь в Нижнем, жить будешь у дружка моего, у Псурцева, Максима Андроновича. Слушай его — ух, голова! С умом да со всем миром и на воеводу управу найдем. Да еще одно думаю: надо нам у немцев поучиться, надо к ним приглядываться. Они в ремесле много вперед нашего знают и боярство тоже укрощать умеют. В Англии, сказывают, большая заваруха бояр с ихним королем идет. — С самим королем? — ахнул Пахомов. — Ага! Ихнее вече на короля войско подняло, что неправо делает. И из народа сильный человек за правду вышел, ихних попов не любит… Это знать народу надо. Одна только беда с иноземцами — они с нашими боярами больно похлёбствуют, выгоды своему карману ищут, — продолжал Кирила Васильич. — Нас, русских, они учить добром не будут. Своя шкура ближе к телу, чем чужая-то. Самим, самим нам придется выдираться из прорухи нашей.
Прошло уже два месяца, как жил Тихон в Нижнем Новгороде, а все никак не мог привыкнуть: все было по-иному, не как дома, в Устюге, не как в Москве. Нижегородская весна пришла ранняя, спорая. И теперь, ежели стать на Венце, на горе над слияньем Волги и Оки, кругом развертывалось неохватное сизо-голубое половодье, отразившее крутые облака, по воде плыли последние, редкие, источенные ветрами льдины. Выше Нижнего вода стояла морем, а против города, за Волгой, ушла под самую черную полоску дальнего леса — посверкивали купола и кресты потопленных сел и погостов. Белые стены Нижегородского кремля опоясали вершину Дятловых мордовских гор, сбегали вниз, почитай, до самых вод, лезли снова тяжким каменным змеем вверх по Откосу. Волга и Ока подступали вплоть к острогу, залили низкие посады, дома, подоли, верфи, где строились зимой суда. Огромное пространство было полно блеском солнца, воды, неба, облаков, и въявь видно было — здесь дышат, живут иные земли, не лесная глухомань, а широкие, безмерные, горячие просторы. И народ-то на Низу другой, не лесной народ, зачарованный сюземом, медленный, привязанный к малой пашне на узкой полянке. Смиренен, молчалив лесной люд. В лесу-то не гукнешь, не засмеешься — опасно: враз отзовется, загремит хохотом леший! Петь в лесу — упаси богородица! Долго стоял Нижний Новгород на самой окраине Московской земли, несокрушим его каменный кремль на остроге между Волгой и Окой, стоял он сторожей на подступах к Москве из восточных степных ханств, держал на замке великий водный путь — Волгу, оберегая его для Москвы до поры до времени, стоял, как наложенная на напряженную тетиву стрела московской силы, направленная на восток. Низовые кочевники, бешеные конники и даже давно осевшие там татаре не знали лодок, не умели пользоваться водными дорогами. Им привычны были бескрайние ровные степи, по которым они и носились на конях на тысячи верст, как страшные перекати-поле. Минуло уже сто лет, как для Москвы созрело время и она из северных лесов по Волге двинула струги с войсками, поставила на остроге рек Волги и Свияги на холме Свияжск, сломила оттуда Казань, потом взяла Астрахань. Могучая река сквозь незамиренную, еще буйную степь вывела лесных московитов к самому Каспию. Для охраны Волги построена была цепь городов-крепостей — Сызрань, Симбирск, Самара, Царицын, Черный Яр, Астрахань с кремлями, полными стрельцов, да с малыми посадами. Стало на Волге прибывать народу, иного, не то что кондовый, обжившийся в трудах северный люд. Не раз сюда, на Низ, в Новгород Нижний, выселяли из Новгорода Великого вольных новгородцев, из которых оба князя великих Ивана, дед да внук, Третий да Четвертый, не могли, сколько ни били, выколотить их вольности. Вокруг поволжских городов с кремлями, со стрелецкими гарнизонами садились на землю и приборные служивые люди, крестьяне по прибору, что должны были и землю пахать и одновременно нести службу береженья от налетов степных конников, схоже с вольными казаками. Сюда, ка Волгу, на великую реку, уходили, чтобы жить, наймиты-отходники, гулящие люди, бурлаки, бобыли, крестьяне, бежавшие от помещиков, от долгов, от кабалы, — все, у кого душа просила воли. А от Волги до Дону рукой подать, и дух казачьего вольного уклада с сочувствием принимался в поволжских царских кремлях. Сюда же, за Волгу, уставило свой жадный глаз именитое московское боярство. Понимало, что тут можно вести крупное хозяйство, растить хлеб не только «на Семены и емены», а и на великую продажу. …Здесь закурились черные, смоляные дома смолокурен, малых домниц, грохочущих кузниц, соляных варниц. Здесь уже, как в Москве, появились задымленные работные, оторванные от поля, потерявшие землю люди. И, овеянный недавней славой освободителя Москвы, на Высоких своих горах богатым купчиной стал Нижний Новгород, ведя большую торговлю… Сюда; к воротам на восток, в Азию, сходились по Волге товары из Архангельска, Ярославля, Москвы — русские и немецкие. Сибирские — из Казани, персидские, индийские — из Астрахани. Сюда везли хлеб из Заволжья. Сюда по Волге и Оке, сверху, снизу плыли бесконечные дощаники, насады, струги. Здесь по веснам собирались сильные, вооруженные пушками караваны на Низ, в Астрахань, — их сопровождали стрельцы. Путь был нелегок. Уже за Тетюшами начинались, тянулись по берегам Волги пустынные степи, где рыскали кочевники, где путешествие было уже опасно. И все же служилые и торговые люди — москвичи, ярославцы, костромичи, нижегородцы, казанцы — шли и шли туда. В Нижнем Новгороде жило много чужеземных, восточных людей — персов, бухарцев, хивинцев, армян, индусов, что вели свои торговли, владели на Подоле своими избами и пестрыми восточными лавками. И Тихон чувствовал себя здесь, на Волге, особенно, по-новому, куда вольней, чем дома, чем в Москве, когда он в тихий, ясный полдень Фомина воскресенья, после поздней обедни в соборе, вышел на зеленевший Откос. По горе, по Подолу, в городских, в посадских дворцах, под могучими стенами, зацветала, словно молоко разлила, черемуха, дышала сладко; звонили колокола; женщины да девушки стояли, сидели у крепких ворот своих дворов в цветистых телогреях, в шушунах, в монистах и бусах, щелкали орешки, пересмеивались, прикрываясь тонкими рукавами. Молодцы прохаживались мимо в синих да в коричневых кафтанах, в шляпах с первыми желтыми цветками за лентами. Важно ходили персы и индусы в цветных халатах. Мальчишки катали крашеные яйца, над тынами посадских дворов взлетали качели да девичьи визги, и от легкой теплоты все тело Тихона дышало сладко, сильно, уверенно; душа говорила ясно, что где-то близко тут свобода да новое счастье… Тихон стоял высоко над Волгой, и рядом с ним старый Псурцев говорил и говорил ему прямо в розовое ухо, прикрытое блестящей прядью темных кудрей: — Сколько люду! Новые места, новые дела — люди и шевелятся по-новому. Клубом кишат, как черви. Вперед идут! Старое, сухое, словно костяное лицо под серебряными кудерками светилось, — и ему, Максиму Андроновичу, тоже по душе было это весеннее раздолье. Лет двадцать минуло, как Псурцев кинул Устюг, унося с собой северное искусство. Беспокойная он был душа. Устюжским друзьям своим — Босым Василию да Кириле — давно уж жаловался он, что тоскует от лесов, от людей, закованных, как в броню, в старинный обычай и оттого ставших все словно на одно лицо. Большим своего серебряного дела мастером был Максим Андронович. Из-под его рук выходили серебряные сосуды, где тончайшей чернью изображены были ангелы, святые, диковинные цветы, выходили кольца, перстни, серьги, запястья с великоустюжскими звонницами, с вещими птицами Сирином и Гамаюном, выходили чары, стопы, кубки, братины, что радостно звенели за праздничными столами. Не ставит мастер свой зажженный светильник под сосуд, а ставит его на высоком месте, чтоб свет искусства светил миру. И Максим Андронович уплыл с двумя учениками на дощанике по рекам Сухоне, Югу, Сосьве в Каму, а там в Волгу, перевез в Нижний весь свой снаряд, поставил избу на посаде. Серебряные изделия Псурцева шибко шли по Волге — обручальные кольца, кресты, серьги, особенно те, что любили носить казаки, а за ними стрельцы — полумесяцем в левом ухе; пошли потом в Астрахань, в Персию, в Индию, в соседние страны. Максим Андронович стал получать с новых мест заказы, новые образцы на кольца с каменьем, с бирюзой, работал серебряные ножны для кривых сабель, прямых кинжалов, русской старинной чернью изображая на них шахову охоту на газелей и львов по лугам, усыпанным цветами, делал оклады для икон да евангелий в церквах, что ставились тогда по всей Волге в новых городах и селах. Маленький, верткий, в смирном черном кафтане, в валяной шляпе, он так и кипел около спокойного Тихона, подскакивая как на пружинах. — Тихон, — говорил он, — како время-то идет! Верно твой батька говорит, Василь Васильич: вылазим мы из лесов. На полдень идем, к солнцу, силы копим на востоке. Погулять хочется, вот так само, как мы с тобой на Откос вышли, хочется силой с сопротивником переведаться — чья правда праведнее! Хе-хе! За Волгой есть теперь люди, которые крепко об народе думают. Сем-ка вот туда на травку присядем… Оба сели на край Откоса. — Тут места новые, богатые, легкие, ну, люд валит сюда, жить и работать хочет, — говорил Псурцев. — Это правильно. Летят сюда, что гуси на разводье. А князья да бояре зачем сюда идут? Башню свою Вавилонскую до неба строить? Тут, на воле-то, вот люди и раскрываются вовсю. У вас в лесу-то темно, всего не видать, а у нас на воле все видать. Взять хотя б боярина нашего, Бориса Иваныча. — Морозова? — спросил Тихон. — Его! А ты его знаешь? — Слыхал! Вся Москва о нем только и звенит. — Не одна Москва! Он Заволжье наше, как медведь, задавил, — шептал Псурцев, — он норовит весь народ в карман посадить. Все на себя ломит, золото гребет лопатой! Как молод был, одна вотчинишка была в Галицком уезде, а возьми теперь! Все царство в кулаке держит, зажимает наши низовые вольности. Народ-то и тут гудит. Воевать, сказывают, Морозов все хочет! Ого! Глянь-ка, глянь! Через реку наискосок, сверкая высоко в небе, неслись лебеди, кликая протяжно… — Хорошо, — сказал Псурцев, сорвал с дерева свежий листок, пожевал, бросил. — Нагнал сюда людей видимо-невидимо, на мордовские земли, жмет нещадно, без совести. Или дом до облаков строит? Помолчали. Псурцев полулежал на боку, снял шляпу, обмахиваясь ею. — Молчишь? — спросил он, оборачиваясь к Тихону. — То-то и есть, и народ молчит. Кирила Васильич мне в грамотке отписал, что у тебя на твово воеводу обида. А тут вон всю землю один Морозов изобидеть сумел. Вот че-орт! Татаре-то, деды сказывают, справедливей были, ей-бо! Они и теперь — схватят дань да отъедут к себе на Дикое поле, махан[57] жрать… Народ молчит да робит, богатство боярам собирает, а у бояр от этого богатства да пуще чужеземного узорочья голова кругом идет. А кто за народ заступится? — Некому! — сказал Тихон. Он сидел, поставив широко согнутые в коленях ноги, положив на колени руки, опустив голову. — Некому! — Некому? — шептал яростно Псурцев. — Иль наш такой народ, что не найдется человека? Нет, поезжай-ка сам по Волге, посмотри и по делу своему да на вольный народ посмотри, что деется. Скоро струги, слышно — вот-вот, воеводские пойдут в Казань, я сговорю дружка, тебя свезут и назад обернут. Посмотришь — отцу отпишешь. Чать, он и постарел, Василий-то Васильич, а? И то сказать, сколько лет… Одначе пора обедать, чай, баба с пирогами ждет. Вставай, друже! И Псурцев легко вскочил на ноги, Тихон за ним.
Глава десятая. Деревенский поп
Боярин Василий Петрович Шереметьев плыл по Волге на воеводство в Казань, плыл пышно. На головном струге по палубе персидский ковер, в янтарной тени от паруса поставлена лавка, крыта шелковым одеялом на овчине. Перед лавкой стол под скатертью, на столе братина с пивом, ковши. Боярин сидел на лавке без шапки, ворот красной рубахи распахнут, весенний ветер хорошо продувал его багровое с похмелья лицо. Поближе к корме струга чулан с окошком, в нем две постели на лавках — боярин плыл с сыном. На корме бочка с пивом, на бочке пока что разложили свои склейки[58] подьячий да дьяк, пересматривали уездные казанские бумаги, отщелкивая числа на косточках. Работа была спешная. За боярским стругом шли еще два — со стрельцами да с седоками, белые их паруса двоились в гладкой Волге. Туча тучей сидел боярин и воевода. Задача на нем лежала большая. В марте 1646 года, когда боярами был наложен на соль налог по две гривны с пуда, отставлены были стрелецкие да ямские деньги. Соляные деньги, однако, поступали туго — народ считал налог неправым, шумел, государева казна убыточилась, пришлось соляную пошлину отставить. Тут бояре вспомнили про деньги стрелецкие да ямские, и царь указал, а бояре приговорили те деньги за прошлое время доправить сполна. Василий Петрович и плыл доправлять их в Казань, плыл с досадой. Как их доправишь? Доправь вон лед, что по Волге сошел! На правеж всю землю как поставишь? Прямой парус тянул сильно и ровно, ямские гребцы повалились на стлани — кто дремал, кто негромко пел:У колодезя хо-олоднова,
Как у ключика у гремучева,
Да-эй, красна девушка воду черпала…
Глава одиннадцатая. Котел закипает
Было майское воскресенье, вся Москва была в легкой дымке нараставшего тепла, в свежем ветре, животворной силой дышавшем с окрестных весенних полей. Уже распустились тополя и березы, липы и клены лохматились почками, на дворах, под тынами, между плахами мостовых густой щеткой зеленела трава, вся в золотых попиках, волоковые окна в московских избах были отодвинуты. Гудел праздничный перезвон. Отошла обедня и у Николы в Хамовниках, но народ не расходился с большого зеленого двора церкви, люди в кучках горячо толковали. Народ был все степенный, в праздничных темных кафтанах и в однорядках, в валяных высоких колпаках, женщины в кубовых, синих летниках с густо насборенными четырехаршинными белыми рукавами, с белыми, как положено в церковь, платками на головах. Прихожане Николы были ремесленниками, работавшими «хамовное дело» — скатерти, простыни, полотенца — и на царский Верх и на продажу по заказам. Круто, ух круто жмет начальник Земского приказу Левонтий Семеныч Плещеев, выколачивает из народа деньги! Вывешены листы против Земской избы, у Раската, бирючи об этом же кричат с Лобного места, по площадям, по торгам. Приказано доправить за два года те деньги, что отставлены были, как вводили налог на соль: подбирали то, что давно упало с возу. Дело было явно беззаконным, народ глухо волновался, гудел потревоженным ульем. Из Хамовной слободы на неделе земские ярыжки в смурых своих кафтанах, с бердышами в руках хватали людей, уводили на Земский двор, сажали за решетку. Четыре дня тому назад были так схвачены трое ткачей — Максим Сувоев, Дементий Санин да Васька Иванов. Днями они стояли на правеже под Китайгородской стеной, где земские палачи, привязав к столбам, били их гибкими лозами по ногам, то свирепо, а то озорно посверкивая вокруг на народ пропойными глазками из-под косматых бровей, пока окрик наблюдавшего подьячего: «Полно!» — не прекращал этой денежной операции. Ночь схваченные сидели в тюрьме. Левонтий Семеныч торопился. Время было удобно: молодой царь в сопровождении всех больших бояр ушел, как всегда, на две недели на богомолье к Троице-Сергию — подходил праздник Троицын день. В Москве остались для береженья и управления пятеро доверенных людей: два князя Пронских, князь Ромодановский да два думных дьяка — начальник Посольского приказу Назар Чистый да Волошенинов Михайло. Это он, Назар Чистый, душа соляной операции, и решил выжать все потерянные деньги. Перед Земской избой весь день с утра до вечера толклись недоимщики, родные и друзья избиваемых, осаждали подьячих в Земском приказе, добивались, кто сколько должен, торговались до хрипоты. Взъерошенные, остервенело излаянные подьячие с глазами-шильями рычали на просителей, ожесточенно скребли гусиными перьями в масленых волосах, развивали длинные столбцы, листали долговые книги и тут, не теряя времени, рвали посулы и поминки направо и налево, ловили рыбку в мутной воде. Родичи, добившись, сколько нужно заплатить, чтобы выручить несчастных, опрометью бежали из Земской избы, метались по Москве, ища деньги в долг под любую резь[62]: у ремесленников даже и при большом-то обороте работы наличные деньги бывали редки. …Когда на огне греется котел с водой, видно, как в воде сперва появляются, крутятся светлые струйки, потом со стенок всплывают пузыри, сперва белесые, редкие, потом сыплются уже горохом светлые и частые, а потом вода кипит, бьет живым ключом. И во дворе Николы в Хамовниках ходили, крутились такие же струйки, когда вдруг голоса зазвенели в открытую, посыпались пузыриками страстно. К святым воротам в малой своей тележке, на резвой лошадке в лычной сбруе извозчик вскачь подвез Максима Сувоева да Ваську Иванова. Рядом с освобожденными сидели заплаканные, но улыбающиеся их женёнки, только выкупившие их из Земской избы. Ой, да кто в Хамовниках не знал Максима Сувоева? У него во дворе работала не одна своя семья, были и наймиты, работные люди, что шли в Москву со всех сторон покормиться, приодеться. А Васька Иванов? Тот, чей двор стоит у самой Москва-реки, у Крымского броду! Он хоть работал только с семьей, зато был знатен хитрыми узорами своих серебристых скатертей. Кто его не уважал? А теперь оба почтенных ремесленника вылезли едва из тележки, подхваченные скорбным народом под руки, стояли в грязных, маранных кровью одежинах, с соломой в сбитых волосах и в бородах, с истомой в бледных лицах, тащили, еле передвигая, опухшие ноги под общее голошенье баб, вовсю сокрушавшихся об их муках мученических, под покачиванье головами мужиков, пока наконец не уселись оба рядком на белокаменной паперти, под фигурными столбами, словно двое грешников из ада сошли со стенной росписи. — Это он все робит! Он, Левонтий Семеныч! Плещеев! А велел ему Назар, дьяк Назар Чистый. Грабители! Разбойники! Жаловаться? А кому? Царя нет! Боярам? Все они заодно. Ворон ворону глаз не выклюет! Ах ты болезный наш Максимушка! Васенька, ясный свет! Ой, тяжко вам досталося, болезные вы наши! А теперь и других мужиков наших злодеи потянут! У Сувоева и Иванова слезы катились по щекам, сверкали в бородах, когда они обсказывали о том, как им досталось на Земском дворе, и их речи то и дело прерывались криками возмущения. И на храмовом дворе Николы в Хамовниках да и в других церковных дворах в боярской Москве само собой вновь восставало неизбывно старое народное вече. Пусть не было тут Новгородского вольного колокола, сосланного Москвой, не было Волхова, давно был казнен последний московский посадник Вельяминов, но по-прежнему две стороны стояли друг против друга — люди вящие и люди молодшие. «Худые мужичонки-вечники», простые труженики, искали правды для себя вместо московского обмана, батогов да и московской приказной волокиты. Так струйки крутились, пузыри скакали наверх, вода закипала по всей Москве — в церковных дворах, в торговых банях, на берегу Москва-реки под Кремлем, в торговых рядах, на площадях, на торгах и особливо во всех московских кабаках, что стояли, почитай, у всех ворот под башнями тройного кольца московских стен. Широко расселись царские кабаки и по всем городам и уездам всей Московской земли, хоть не прошло еще и ста лет, как русские люди зазнали злое новое питье — водку. Исконным русским питьем было пиво, то пиво, что испокон веков свободно варилось в каждом городском, посадском, крестьянском дворе на каждый праздник, как варится оно и по сей день. С пивом была весела и застольная, чуть хмельная беседа, живая, уветливая, разумная, да еще звенела веселая песня. Но злую пустил водку по Руси царь Иван Васильич Грозный сперва для своих опричников, чтобы тех не мучила совесть от темных их дел, а потом указал открыть и первый кабак на Москве на Болоте, за Москва-рекой, близко, всего через мост от Красной площади. С полтысячи лет добиралась водка до Москвы после того, как явилась на свет: арабский врач Рагез в далеком Багдаде впервые в 860 году н. э. добыл ее, очистив негашеной известью. Водка шла по Европе, продавалась там в аптеках как лекарство. Впервые московские бояре да воеводы в завоеванной Казани увидели «ханские кабаки», которыми татаре спаивали покоренные народы, получая от того огромные доходы. И бояре на Москве да шинкари на Украине жадно захватили в свои руки золотом бьющий, свирепый сивушный ключ, приучая народ к злому зелью. В это майское воскресенье шумел и старый царев кабак на Балчуге[63]. За Москва-рекой Кремль весело, в упор озарен солнцем, сверкают купола, а здесь Болото еще полняком не просохло, было в рыжих, зеленых, черных проплешинах, по ним к Ордынке проложена крытая хлюпающими плахами мостовая, толпами по ней движется конный и пеший народ. Кабак Балчуг — старая, черная от времени изба с зеленым мохом обросшей крышей, к ней обаполы, словно заплаты, пристроены две избы поновее. Прохожие идут мимо, поглядывая и пересмеиваясь осторожно, когда, распахнув двери избы, кабацкие ярыжки выбрасывали оттуда в грязь очередного пропившегося в дым питуха, а ожидавшие очереди на улице вламывались на освободившееся место. Внутри кабака против светлого майского дня темно, избяные длинные щели-окна хоть и пропускали солнце, но даже солнце затухало от пыли, пара, дыма — в кабаках и курили табак, и нюхали, и особенно сильно пили его с водкой, до кровохарканья: забористо, и доход казне! Стены кабака, конопаченные лохматой пенькой, тоже чернее угля — от дыма, от дегтя березовых лучин долгими зимними вечерами; со щелястого потолка свешивается пыльная паутина; в переднем углу, перед образом Спаса милостивого, теплится зеленая лампада. Под иконой — прилавок из толстого, топорного теса, улитый, пропитанный за десятки лет вином, рассолом, кровью, блёвом, салом до блеска. Кабак гудит, словно море в прибой. За столами на узких лавках сидят московские люди, до отчаяния, до неистовства разожженные водкой и событиями. Шум, крик. А громче всех кричит толстый, опухший лицом, с перебитым носом площадной дьячок Пармён Скорая Запись. Сидел Пармён раньше в Приказе Большой казны, был Пармён человеком, искусен был в грамоте, имея четкий, словно окатный жемчуг, почерк, знал все московские дела до тонкости. Да за прилежанье к хмельному питию, за жадные поборы выброшен Пармён из приказа, и теперь на московских площадках, торгах да крестцах[64] строчит Пармён на жирном колене все, что народу занадобится. Против Пармёна старый старичок в черном кафтане машет восковыми ручками, слабенькими такими, что им бы приличнее было лежать навек сложенными на тощей, куриной его грудке, чем трепыхаться возмущенно над улитым столом. — Скажи, Пармён, не потай: чего ради Плещеев ни дьявола не боится? Серый глазок Скорой Записи мигнул хитро под рыжей бровью. — Да он-то, Плещеев-то, сам дьявол и есть! — грохочет Пармён щербатым волосатым ртом. — Ей-бо! А ты небось слыхал, кто у него в шурьях? — Кто ж, милостивец? — шелестит черная однорядка. Скорая Запись набил сперва обе ноздри зеленым зельем, прочихался и сказал: — А Траханиотов-то, окольничий, Пётра Тихонович! Где он сидит? Пушкарским приказом ведает. Всегда пушкарей может послать выручить зятька. Все они, бояре, вот как сцеплены… И Скорая Запись крепко сцепил толстые, волосатые пальцы обеих рук. — Все в одно колесо! — Так надо царю челом бить! Глаза открыть! — Бивали, бивали! Не раз! — гремело со всех сторон. — За это самое и нас бивали… Младень царь-от, а уж лют. Молчит, а сам бояр держится. — Зашумит Москва — откроет царь глаза-то! — А може, царь и не хочет их открывать вовсе? — скривился чертом Скорая Запись. — Откроешь, а что увидишь? Докука! А царь за боярами как у Христа за пазухой! Сидит Алеша на Верху, с молодой царицей тешится либо медведей во Всехсвятском травит. А вот весна пришла — соколами в Коломенском ловит ветра в поле! Или на богомолье вот теперь пошел. Войну замышляет. А бояре тем временем все обладят. И деньги соберут, и войско, сами себя не обидят. Али царя распотешат, наговорят разные мечтанья: «Ты, государь, превыше солнца! Кто больше тебя? Единый бог!» Ну, они, очи-то, и не хотят открываться. — А што-о? — несется из угла — там монах в черном полукафтанье, в кожаном рубчатом поясе сидит, сгорбившись над ковшом так, что длинные прямые патлы свесились к столу. — Грабя-ат! И с вас и с нас, со святых монастырей, берут! А как? У них, у дьяволов, в приказах столы как устроены, видал? А я видал! Эй, малый! Тащи ковшик с табаком! Покрепше! Кто-то говорит, а кто — не видно; сидит тот прямо против окошка, чернела только против солнца голова, трясется борода. И говорит этот тихо, печально, словно осенняя муха жужжит: — И стоят они, бедные наши кузнецы, на правеже, смотреть — так, право, сама слеза бьет. Ровно в аду! — Нет, ты слушай, — опять вырвался голос монаха. — Столы-то как умно прилажены. Я пришел к подьячему, к Федьке, к Лызлову, спрашиваю: «Так и так… Сколько платить?» — «А платить, говорит, по твоему уму. А допрежь всего садись!» Я сел, у меня против живота из-под стола ящик, и слышу — толкает, толкает. Это у него, Федьки-то, ящик под столом насквозь продернут, это он, собака, толкает — клади-де деньги! Я сунул, смотрю — ящика нет, ушел на тую сторону. Федька вытянул, глянул. «Ма-ало!» И опять меня той ящик толканул… Чуть я с лавки не слетел. Вот чего делают, ха-ха-ха! Ей-бо! Народ-то для подьячих — ну как малина на кусте. Сорви — да в рот, да иди с миром. Ей-бо! — Назар! Назар, все он! — слышится из-за прилавка. — Все он, Чистый! — Кровопийцы! Грабители! Хмель бушует в кабаке, горячит, разжигает разум, жмет пудовые кулаки, рвется в криках из-под густых бород, все выкладывается начистоту. Вот только силы нету. Государев истец Федька Можаев сидит тут же, в сторонке, пришипился над ковшом, еле его видно. Толстый нос над красными губами свис морковкой, серые глазки мышатами шнырят исподлобья, уши вертятся, ловят крики. Федька Можаев боится. В Земской избе, как его посылали, велели накрепко проведать, где корень разговоров, что как колокол гудят по Москве. А дьяк Гусенков, понюхав табачку и отряхивая его с однорядки, сказал: — А не проведаешь — ано быть тебе у царя Константина да у матери Елены. Известно — в Константино-Еленинской башне Кремля пытка, и помнит об этом Федюшка, забыть то не может, а понять, откуда идет смута, тоже не может. «Беда, и только. Пойду дальше!» — думает Федюшка. Встал, перекрестился, заплатил копейку за ковш, вышел из кабака — голова кружится, а ему вслед, слышно, хохочут: знают, черти, кто ушел! А солнце уж над Серпуховскими воротами, скоро вечер, а он ничего не вызнал! Ой, беда! Как в приказ ворочаться? Шумно и в избе у Москворецких ворот, у Кирилы Васильевича, но шумно по-другому. Тут сильнее шумят, хоть и тише. После возвращения Тихона с Низу собрались к Босому искать правды верные дружки из московских гостей, из ремесленных, из торговых людей. Закатом залита горница, пахнет из садика сиренью, на длинном столе под вологодской скатертью в оловянной братине пиво, кубки оловянные же, деревянные ковши. Пришел в дом Босого и дьяк Зайцев. Вошел, сперва было захлопнул калитку, потом снова приоткрыл, осмотрел в щелку улицу и тогда только поднялся по лестнице на крыльцо. Тут сидел свояк Псурцева, Василий Иванов, хамовный мастер, что был утром выкуплен с правежа, теперь помывшийся в бане, приодевшийся, и помаргивал подбитым глазом. На него смотрел, дивясь его рассказу, Тихон. «И до чего же, господи, терпеливы да могутны московские люди! — думал Тихон. — Сколько ни били Иванова в Земской избе у Плещеева, не выдал Иванов, что не раз бывал от своих ремесленников для совету в доме Босого! Не выдал и того, что бывали тут и другие люди гостиной и черной сотни». У притолоки, привалившись к косяку, стояла Настёнка в розовом своем сарафанчике, почесывала одну босую ножку другой, — ждала, не потребуется ли чего. — Православные! — говорил Пахомов негромко. — Сами видите, что деется! Беда! Разоренье опять! — Как бы только одно — мир бы был, сами страну уладим, все сделаем, что нужно, — заметил Псурцев. — Грозные владыки больше нам ни к чему! — выговорил Кирила Васильич, и по голосу слышно было, что он улыбается. — Порядку не будет! Оно хуже! Эй, Настёнка, вздуй-ка огонька! Темно! Настёнка мигом внесла две сальные свечки, свет полыхнул по лицам, по стенам уселись черные тени. Пахомов говорил медленно и сосредоточенно. — Дело не в попе, дело в приходе. Дело не в царе, в народе все дело, — говорил он. — Привычны мы, чтобы у нас спина от работы трещала. А теперь не то! Москва стоном стонет, Назар Чистый опять да Плещеев деньги с душой вместе вышибают. Бояре хоромы бросились себе строить. Заменить бы надо бояр! — Кем же это? — встречно шатнулся Кирила Васильич. — А вот кем. Теперь к царю ближе всех архимандрит Новоспасский Никон. Он за народ душой, каждый, почитай, день у царя милости испрашивает. Ему и править, да и другим с ним благочестивым отцам. Кирила Васильич засмеялся. — Неправо говоришь, Семен Исакыч, — отозвался он. — Что ж, ставить, что ли, нам заместо бояр архиереев? Покамест поп в смирной одеже, он народ учит, а дай ему на плечи по всяко время парчу да шапку золотую — он тот же боярин будет. Ого! С ним тоже не сладишь. Кто кормит, тот пусть и правит. Как в артели! Нету хозяев, и все равны, коли добрые рабочие. Никто их не выбирал, не указывал этим людям собираться сюда потаенно, говорить шепотом, — собрала сюда их тревога за свою страну, за народ. Молча всю жизнь трудились они не покладая рук, как по всей земле трудились миллионы. Собравшиеся были люди торговые, и они были отлично осведомлены о том, что творится в стране, все понимали. Видели, что молодой царь мечтателен, что Морозов крепко забрал царя в руки — недаром он своих противников угнал кого куда. Князя Одоевского Никиту Федорыча послал воеводой Большого полка, что стоял в Белгороде да в Ливнах, для обороны против немирного Крыма. Дядьев царя — Стрешневых-бояр— посадил по глухим воеводствам. Василия Петровича Шереметьева — в Казань. Под Морозовым народ мучится, Плещеев дерет и скоблит кожу с правого и виновного, высасывает мозг из костей, всех с Земского двора выпускает нищими. Денег в казну набрал Морозов столько, сколько и при царе Иване не бывало. Пошто ж такие деньги? На войну? Война народу одно разоренье — все знают! Собравшиеся здесь люди, московские гости, не только торговали. Они как земские люди сами были целовальниками, деятельными помощниками московских приказов, исполнителями их поручений: собирали пошлины, налоги, сидели в Таможне, искали, добывали, плавили разные руды, варили соль, правили медными, железными, оружейными заводами, били деньги, курили вино. Точно они знали, сколько денег собиралось, — сколько шло в казну, сколько в боярскую мошну, видели, как казной ведали бояре, думавшие прежде всего о собственном обогащении. Народ же московский уж был далеко не тот, каким он был при Иване Грозном, который. свой род чванно вел от Пруса, брата Римского Августа, и гордился тем, что он не русского корня. Народ-то помнил, как недавно еще люди всей земли, очищая свою страну от чужих захватчиков, от панов, тунеядцев, самозванцев, выгнали грабителей, посадили на Москве царя, добились в своей земле мира и возможности народного труда. Простым людям, что совещались. теперь во дворе у Босого, приходилось говорить такие слова, за которые им грозила пытка в башне у Константина и Елены, рос гнев против корыстных бояр. Недаром Тихон слышал уже тогда, на Волге, новые слова, что говорил деревенский поп. Надо, надо говорить так же смело, как тот поп говорил тогда боярину. Пусть боярин и бросил попа в Волгу. — Православные! Товарищи! — заговорил, медленно вставая и крестясь, Кирила Васильич. — Дума моя такая — нужно челом царю бить на злодеев! Пусть будет его царская воля! — А Плещеев на цепь нас не посадит? — пробурчал, качнувшись, Стерлядкин. — А народ на что? — повернулся к нему Кирила Васильич. — Всех на цепь не посадишь! Мир — сила… — Конешно, опасно, — потом продолжал он, погладив бороду. — Ежели народ встанет, так он сослепу немало дров наломает, да бояре его изобьют. И все. Надо нам знать, чего просим. Надо путь дать народу, чтобы он шел зряче. Все вместе, одной волной! Пишется пером, да не вырубишь топором! Напишем же, братья-товарищи, челобитную. Все как есть. Государь-то от Троице-Сергия будет в обрат ехать, Москва будет его встречать — мы и подадим бумагу! Двинем народ! Собрание молчало, в молчании этом уже зрела мысль, у каждого тело словно согревалось решимостью. — Настасья! — решительно приказал Кирила Васильич. — Тащи черниленку, да перьев, да бумагу. Возьми в ставце, я давеча там припас. На Спасской башне пробило уже три часа после захода солнца, поднялся над крышами между березами желтый полумесяц, в садике Босых щелкал соловей, щелкал, урчал, бил трелью, дудкой, буйно пахли сирени, а в горнице Босого все еще сидели гости, тесно сгрудившись к концу стола, и перо дьяка Зайцева так и порхало по бумаге. «…да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре ныне пуще прежнего грабят, на правеже бьют и мучат. Берут с нас по-всякому — и поминками, и посулами, новые накладывают беззаконно, а сами себе с налогов тех собирают сокровища несметные, хоромы строют великие, кои по чину им и не подобают. И допрежь николи не бывало того, чтобы не токмо боярам, а дьякам да подьячим каменные хоромы ставить. Все это от грабежа! И твое царское долготерпение столь велико, что те люди тебе в государевых твоих делах радеть перестали, а токмо сами себе от твоих государевых дел всякую пользу добывают. И оттого ныне многие города да уезды, что давали допрежь того большой доход казне твоей, государь, от их боярской да дьячей жадности запустели, пришли ни во что… …И того просим, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии — ты, государь, преклонил бы ухо твое к молению нашему, и бы изо всех чинов добрых людей выбрал бы, да при себе поставил, и тем нашей бы жалобы не презрел… …А первый твой боярин Борис Иваныч Морозов учинил бы сыск, каковы те сильные люди, что над нами, холопами твоими, неправды творят, нас вконец разоряют и нам великие насильства да обиды чинят, дабы тем твою царскую власть осмеять да оболгать». Сразу всего не вспомнишь, не составишь, не упишешь, решеточные сторожа на улицах чем поздней, тем строже, пятерка сильных царских бояр берегут Москву крепко. Сегодня дело не кончить… Да потом надо и переписать челобитную не раз и не два. Сегодня, стало быть, надо расходиться, а назавтра собраться опять… И уж стали подыматься из-за стола — тут дьяк Зайцев, натягивая на лысый череп колпак, молвил: — А кто же, православные, наше челобитье царю поднесет? Каков человек? Тихон шагнул перед всеми к самому столу, согнулся в уставном поклоне, выпрямился. — Я обижен, я и подам! — только и сказал он.Глава двенадцатая. Соляной бунт
Торжественно подходил поезд царя Алексея к Москве на обратном пути из Троице-Сергиевой лавры. Поезжане стояли уже на последней слазке, недалеко от Ярославской заставы Земляного города перед московскими посадами. На слазке стоит шатер алого сукна, в форме крепости с четырьмя башенками по углам, с нашитыми шелковыми цветками, зверями и птицами. Переодеваясь в этом шатре для въезда в Москву из дорожного платья в царские одежды, царь Алексей волновался: что в Москве? Более двух недель был он в отсутствии, был словно в раю, отложив всякое житейское попечение, был окружен черным народом, оставался больше двух недель живой иконой, перед которой черный народ под звуки стихир, в клубах синего ладана падал тысячами и тысячами на колени. И самый веселый праздник Троицы встретили пышно. И Алексей Михайлович, стоя во время обедни под шатром царского места, чувствовал себя перед лицом самого господа бога царем над всеми православными всего мира, ответственным за все человечество… Когда царь шел домой, крестьяне, посадские за десятки верст выходили на дорогу из своих деревень, ждали, ночуя в поле и в лесах, выставляли на обочинах дороги свое нехитрое, радушное угощение — хлеб, соль, пироги, пиво, яйца, мясо — и падали на колени при проходе царя. И то ли еще царя ждет в Москве! — Эй, стряпчий! — вдруг вспыхнул гневом царь. — Как подаешь платно? Молодой стряпчий Федор Михайлыч Ртищев не сумел сразу ловко накинуть на царя тяжелые золотые одежды, так, чтобы голова пришлась бы прямо в ворот, гневное, со сбитой бородой лицо царя вынырнуло из жесткой парчи прямо против лица Ртищева. — Бармы подай! — натужно крикнул царь. — Чего стоишь? Но в красивом лице юноши придворного было столько угоды, преданности, обожания, что юноша царь сразу же отошел, смягчился и милостиво улыбнулся. На архангела Михаила был похож стряпчий Ртищев. А за шатром слышались голоса, смех бесчисленных людей, топот, ржали кони, бряцало оружие, тарахтели колеса — шествие уже вытягивалось на дорогу. Торопливо нахлобучив увенчанную крестом, отороченную соболем, каменьями усыпанную шапку, царь торопливо шагнул из шатра — хотелось ему на солнце, на свет, к его царским людям. Зеленая поляна под солнцем пестрела цветами, большие наряды бояр сверкали золотом, медленно двигались их высокие шапки, выезжала серебряная карета царицы Марьи. Конюший боярин подвел государю белого аргамака Сокола, стряпчие подбросили красную скамеечку под ноги, и царь в тяжелом своем облачении легко вскочил в персидское, мелкой серебряной филиграни и в бирюзах седло, вдел в серебряные стремена на красных сафьянных сапогах с золотыми каблуками ноги, разобрал звенящие поводья кольцами, перекрестился. Замахали махальные. Пошли! Шли обычным порядком. Впереди полторы тысячи стрельцов разных приказов в цветных кафтанах, лазоревых, синих, желтых, часть с метлами на плечах — готовили царю путь. За стрельцами кони везли две пушки, за пушками два пушкаря — один с копьем с насаженным на него серебряным орлом, другой с серебряным же бердышом. За пушками опять шли стрельцы в красных кафтанах, с секирами, за ними музыканты — дудели в трубы, били в барабаны. За секирщиками — еще двадцать полусотен стрельцов в наплечных цветных перевязях, в берендейках с висевшими зарядами, с ружьями на левом, с бердышами на правом плече. За стрельцами шел отряд «для станов», из окольничьих, из думных бояр. На подводах везли казну — столовую и шатерную, за ними шли пеше сытники, подключники, истопники, столовые. Тут же шло сорок барашей[65] — на сорока подводах везли они царские шатры. За телегами со стряпней ехали конные стрельцы Стременного государева приказа, на царских конях, богато вооруженные роскошным оружием из Оружейной палаты. Вел их боярин Растопчин. За Стремянным приказом вели шестьдесят два верховых коня в драгоценной сбруе, за ними двенадцать коней везли царскую карету, золоченую, с хрустальными стеклами, каждого коня вели два конюха. За каретами среди отряда, вооруженного луками, стольники несли меч царя. Затем шли двести стрельцов — охрана царя. Идя по обе стороны дороги, они серебряными кнутами отгоняли наседавший народ. Среди этих стрельцов ехал на коне царь, с ним ближние бояре, с Морозовым во главе. За царским поездом следовал такой же поезд царицы. …На деревянной башне Земляного города стрельцы закричали, замахали ожидавшей толпе руками — вдали показалась пыль, сверкало оружие, кареты. — Царь едет! — закричал народ. Голова поезда втянулась в Ярославские ворота города, на прямую, как стрела, Ярославскую дорогу и шла мимо деревянных изб, зеленеющих огородов, выгонов, где мирно паслись коровы, лошади, овцы. Народ толпился у дороги, жадно смотрел из-за заборов, заполнил крыши, свешивался с деревьев, вопил, махал шапками, дробно звенели колокола маленьких посадских церквей, сливаясь с далеким густым звоном Кремля. У Земляных ворот царь спешился: царя встречал патриарх Иосиф с крестным ходом, с свечами, фонарями, хоругвями, певчими дьяками. Шествие остановилось, запели молебен. Тут же встречали царя и правители Москвы — князья Пронские, Ромодановский да два дьяка — Чистый и Волошенинов. Из-за их шуб острил тревожно бороду и глаза Плещеев. Пока служили молебен, Плещеев улучил минуту, подбежал к Морозову, шепнул: — Борис Иваныч! Воровство на Москве! Морозовдугой сдвинул брови: — Что за воры? — У Воскресенских ворот в ночь прибили прелестные листы. Народ прельщают. Бить челом хотят царю на бояр! — Подай сюды! — протянул Морозов руку в перстнях. — Сорвать не дают, Борис Иваныч! Боюсь — будет замятня! — Боярина Растопчина ко мне! — крикнул Морозов. Растопчин подъехал, осадил коня. — Стремянным стрельцам твоим смотреть зорко, Тит Адрианыч, береги, чтобы челобитчики бы к государю не подступили. Кто будет лезть — хватать! За Плещеевым к Морозову пробился и дьяк Назар Чистый, долго нашептывал, чего — не слышно было за звоном колоколов. Морозов в упор смотрел ему в лицо, еще более бледное от черной бороды и волос, смотрел, как шевелились красные губы, думал: «Твои это все плутни, а нам расхлебывать!» Патриарх Иосиф благословил восковой ручкой своей царя, готовясь идти. Шествие затопталось на месте. Когда царев конь вступил в узкие сырые Сретенские ворота Белого города, там затаились два мужика, бросились к царю, крича: — Правды! Правды пожалуй, государь! Ехавший рядом с царем боярин Морозов толкнул коня вперед, сшиб обоих, мужиков схватили. Когда подъехали к Лубянской площади, царский поезд уже с трудом пробивался сквозь рвущийся к царю народ. Крики: «Правды, правды, государь!», «Смилуйся, государь!»— стояли стоном, бранились стрельцы, молотя о спины, плечи, головы, ломали свои серебряные кнуты; народ, обезумев, лез вперед, плача, выкрикивая о насильях, грабежах, беззакониях бояр, и все крики и вопли крыл отчаянный трезвон на церквах. Пожилая баба в вроспуск повязанном кубовом плате вынырнула снизу, из-под локтей стрельцов, работавших кнутами так, что шапки съехали на затылки, а лбы заливал пот, протиснулась к царскому коню и крикнула, протягивая окровавленный, изодранный в клочья кафтан: — Царь-государь! Смотри-ка, чего сделали твои бояре с моим Ванюшкой! Царский конь, испугавшись, всхрапнул, дал свечу, напруживая пахи, царева шапка съехала набекрень. Алексей жалостливо наклонился было к бабке: — Что тебе, мать? О чем просишь? — Взять ее! — крикнул Морозов, и широкие красные спины стрельцов накрыли женщину, как гончие собаки накрывают зайца. — Иваныч! — кричал царь. — Отпусти ее! — Нельзя, государь! Ведунья! На твое государево здоровье колдует. Порчу насылает. Ведьма! Царь насунул шапку на глаза, лицо его испуганно посуровело, губы сжались, голова ушла в плечи. Юноша исчез, на белом коне сидел перепуганный жестокий владыка. Народ рвался один через другого; люди падали, вставали, оставались лежать, растоптанные толпой; кони храпели, трясли головами, выбирая, где ступить между сбитых людей; люди стояли на коленях, крестились, рвали отчаянно на груди рубахи и кафтаны в свидетельство своей правды, открывая саму душу, плакали громко. Поезд расстроился в своем чине, подвинулся вперед, конники перешли на рысь, бичи и кнуты свистели и били во все стороны, царские телеги гремели по плахам мостовой, скороходы, пешие стрельцы и прислужники бежали стремительно. Царь скакал, подпрыгивая неловко в высоком седле, Морозов— рядом, насупив брови, борода торчком, стлал иноходью; шествие неслось теперь с Лубянской площади, вниз, направо, к Кузнецкому и Воскресенскому мосту, через Неглинную, к спасительным стенам Кремля. Тихон ждал на мосту, забившись между двух книжных ларьков. Когда прибежали на мост стрельцы, стали очищать мост от народа, Тихона не заметили. Царский поезд лавиной катился с холма, народ бежал, гнался с криками за царем. Царский конь с громом вскочил на мост. Тихон выскочил из своей засады, бросился вперед, однако караковый жеребец стремянного стрельца сбил его в сторону, прижал к старым перилам моста, те не выдержали, обломились, Тихон упал в мутную воду Неглинной. Вынырнув, задыхаясь, Тихон плыл к кремлевскому берегу, к Собакиной башне. Царь уже проскакал по мосту, потом по взъезду, за ним загремели его кареты, в которые набились спасавшиеся бояре, вынеслись на Воскресенскую площадь и через мост надо рвом, и все исчезли в Никольских воротах. Ворота захлопнулись. Гнавшийся с криками за царем народ заполнил всю Красную площадь, ломился в Никольские и Спасские ворота. Народ теснился вдоль Кремлевской стены, надо рвом, жалостно кричал стрельцам, что стояли, растерянно глядели между зубцами стен: — Кого оберегаете, такие-сякие? Бояр! Чего сами от них имеете! Воров бережете! Изменников! — Православные! — кричали со стены стрельцы. — Да нешто мы не понимаем? Ваша беда — наша беда. Чего делать? Нам так приказано. — Открывай ворота! — кричал народ. — Мы ударим челом государю. Или он нас не пожалует? Мокрый, вывалянный в глине Тихон выбежал на Красную площадь, смотрел в бешенстве, как со стены Кремля уходили стрельцы в своих красных кафтанах, как из-за зубцов выходили, становились на их место немцы-латники, в железных шлемах огурцом, из-под шлемов торчали усы, длинные острые бородки. Немцы стояли на стене спокойно, упористо расставив ноги, смотрели холодно и непреклонно. Народ с площади торговался с ними. — Мы знаем, вы честные немцы! Мы друзья ваши! — кричал народ. — Мы вам зла не сотворим. Мы просим царя убрать бояр, что грабят нас. Помогите нам. Дай путь! Открой ворота! Капитан Яган Хохбруннер улыбнулся надменно, покрутил усы. — Скоты! — процедил он сквозь зубы. — Разве можно верить сей зверь? Народ кипел, метался кругом, смятенный, кричал. Тихон пробился сквозь толпу, взбежал на Лобное место, выхватил из-за пазухи челобитную. — Православные! — крикнул он, высоко подымая скатанный столбец. — Народ, слушай! Вот челобитье, о чем народ московский просит царя! — Чти! Чти! Всем! Чти громко! — гремели крики со всех сторон. — Пусть всем будет знатно! Давай! Любо! Из толпы замахали шапками звонарю на Василии Блаженном: — Кончай звон! Слово слушаем! Звон прекратился, в наступившей тишине на Красной площади раздавался голос Тихона, зачитывающего те слова, что писаны были в доме у Москворецких ворот. Что было написано, то слушали и понимали, правда, только ближние, но ближние слушали очень внимательно, а потому дальние понимали, что то, что читает этот рослый молодец в мокром, грязном кафтане, — истинная правда, которую уж потом им растолкуют. — «Да и нас, твоих государевых бедных людишек, те бояре пуще прежнего грабят, на правеже бьют, всячески мучат…» — выкрикивал Тихон. — Правда! Правда! — кричали люди со всех сторон. — Любо, любо! — «Из налогов тех собирают сокровища несметные и хоромы строют великие!» — Любо! А Морозов-то, а? Че-орт! — «Да и у дьяков-то теперь каменные хоромы стоят!» — Чистый! Назар Иваныч! Ярославский плут! Правда истинная! — «И того ради просим тебя, государь, преклони ухо твое к молению нашему. Изо всех чинов добрых людей около себя поставь». Тихое, трепетное слово, что ночами писалось тайно у Босого в доме, гремело теперь на площади, сверкало как солнце, вооружало народ силой правды. — Эй, молодец! — завопил внезапно голос из толпы. — Огонь! Рейтары! Спасайся! У Спасских ворот шла свалка, — сверкая на солнце мушкетами, к Лобному месту пробивалась полурота немцев, чтобы схватить Тихона. Тихон успел дочитать челобитную, свернул ее, поклонился народу в пояс, щукой нырнул в толпу, шумевшую кругом. Только его и видели, у Лобного места народ дрался с немцами. — Продали за царское жалованье свои души! — кричал народ. Только ночь разогнала народ с улиц, но вся Москва не спала, говорила о челобитной и ночью, в потемках: по летнему времени огни в избах были запрещены. — Не затем народ освобождал Москву от врагов и царя Михаила сажал, чтобы идти в крепость к Морозовым да к Чистым, — говорили в избах. — Придет время! Есть такие люди, что стоят за народ. Царь прочтет, царь выручит. Дай только срок. Нечего бежать за государем — нешто коней догонишь? Надо его, батюшку, встретить и перехватить на Красной площади, перед Кремлем. Случай выходил вскоре же. 23 июня царь Алексей всегда ездил молиться в Сретенский монастырь на праздник иконы божьей матери Владимирской. Праздник был большой. Владимирская владычица писана была еще самим евангелистом Лукой и почиталась усердно как покровительница Москвы, заступница Московского государства. Все вышло как по писаному. 23 июня около полудня народ перехватил обратное шествие царя на Красной площади. День был жаркий до духоты, солнце от пыли над Василием Блаженным было багрово, опять трезвонили со всех сторон колокола. Ожидавший народ залил всю Красную площадь, стоял на коленях, бил челом, кричал стоном: — Убери Плещеева, государь! Поставь на Земский двор хорошего человека! Сними лихих бояр! На этот раз с государем рядом ехал думный дьяк Волошенинов, к которому подбежал удачно проскочивший между кнутов ремесленник-чеботарь Протас Юдин с челобитной. — Не время теперь челобитные принимать! — крикнул думный дьяк, вырвал и швырнул челобитную Юдину в лицо. Толпа загудела грозно. У самых Никольских ворот, где шествие замедлилось, из толпы вырвался молодец в синем кафтане и, хотя кнуты успели полоснуть его поперек лица, прыгнул вперед, схватил царского коня за узду, остановил царя. Народ рванулся, смял охрану, стеной окружил царя. Тихон левой рукой удерживал царского жеребца, правой подавал царю свитый столбец челобитной. Тихон вдыхал крепкий запах конского пота, видел в аршине над собою испуганное лицо румяного юноши в золотой шапке, в малиновом, с серебром кафтане, ему в грудь упирался малиновый, расшитый сапог с загнутым носком и высоким каблуком в серебряном стремени. В упор в глаза Тихону глядели другие, темно-серые глаза под дугами черных бровей, где страх и смущение мешались с гневом. — Прими, государь, челобитную. Просит тебя весь твой народ, от мала до велика! — взволнованно говорил Тихон. — Гибнет народ твой, государь! Великие труды несет он — и даже не сыт! Великая сила народная гибнет. Труды его ни к чему! Не погуби народ, ясный свет государь! Спаси нас от Плещеева… Тихон задыхался. Он, молодой устюжский человек, в коротких словах говорил царю то, что он сам видел на бесконечных просторах, которые сам истоптал. И Тихон не чувствовал, как по его лицу катились горячие слезы. — Я разберу, разберу, ладно! — забормотал испуганно царь и протянул руку. Тяжелый удар по голове едва не сбил Тихона с ног, он шатнулся, — на него на вороном жеребце с ощеренным от злобы лицом наехал Плещеев, вырвал бумагу, разорвал ее. — Есть Челобитный приказ, холоп, — кричал он, — туда ступай! Не докучай государю! Эй, кнутов! — А-а! — взвыл народ, бросился за уезжавшим уже царем, за боярами. Стоявшие впереди не дали закрыть Никольские ворота, и народ ворвался в них, бежал за своим царем по Большой Кремлевской улице. Царь и бояре доскакали до Золотого крыльца, свалились с седел, побросав коней, кинулись вверх по лестнице. За ними на лестницу взбежал и народ, запрудил ее, стал лицом к лицу со сторожей Верха — со стремянными стрельцами и с немцами в железе. — Плещеева! — вопил народ. — Давай Плещеева! Подай Плещеева! Царь и бояре бежали в Переднюю палату, царь с Плещеевым проскочили дальше, в царскую комнату. Морозов был там. Весь дворец содрогался от криков с крыльца, крики, вопли росли и росли. Люди под стенами палаты лезли, становились друг другу на плечи, заглядывали в окна, стучали в оконницы: — Плещеева в Москва-реку! Под топор Плещеева! В Москве, в Кремле, вновь старым новгородским обычаем бушевала вече, буйное, свободное, народ вновь набирал силы, чтоб рассчитаться со своими обидчиками. — Плещеева к народу! — загремел громовый голос в самой царской комнате. Фигурная оконница с треском вылетела, в окне явилось яростное лицо посадского в русой бороде. — Царь, выдавай изменника! Плещеев подскочил к окну, ударом медной черниленки сшиб дерзеца — тот упал, исчез. Но снизу поднялся такой вопль, что царь стал просить Морозова: — Иваныч, бога для, пойди утиши их! Только и сказал и, запнувшись за ковер, косолапо ушел в моленную. Морозов вздохнул, поднял брови, перекрестился, надел медленно шапку, взял высокую трость, посмотрел вслед царю и вышел, снял шапку, стал на крыльце меж стрельцов в низком поклоне. — Народ! — крикнул Морозов, выпрямляясь, но шапки не надевал. — Поздорову ль, народ? Государь указал вам всем разойтись! — А-а-а! — ахнула тысяча голосов. — Морозов! Он! Тебя-то нам и надо! Хватай, товарищи, злодея! Морозов едва успел отскочить за тяжелую дверь, задвинуть тяжелый засов. Стрельцы сбрасывали людей с крыльца. — Товарищи! — зазвенел молодой голос. — Идем в хоромы к Морозову! Не дадим кровопийце нашей крови! К изменнику! Толпа схлынула с крыльца, понеслась по улице, осадила кремлевские хоромы Морозова, повалила ворота, заплеснулась на крыльцо. Вырванным из тына бревном выбили дубовые двери, хватая и избивая морозовских холопей, растеклись по сводчатым, росписным покоям. Встречу вбегающему в хоромы народу как раз зазвонили в большом покое стоявшие там диковинные немецкие часы, распахнулись дверцы, вышли, затанцевали мужики и девки, вверх из оконца выглянула кукушка, прокуковала двенадцать раз, на золотой ветке завертелся и запел, как живой, соловей. И все это само собой, самодвижно, без рук человеческих! Чудеса! Народ, задрав головы, рассматривал потрясенно росписные потолки. Там были изображены течения всех планет вокруг солнца, сияли звезды, хвостатые кометы, дыбились медведями, драконами и голыми бабами и мужиками разные созвездия, седобородый, как сам Морозов, господь бог гулял по роскошному саду с золотыми яблоками, творил зверей, птиц, людей. На стенах висели диковинные картины — немецкие города, чистые как монастыри, гордые голые лица немецких мужиков в стальных доспехах, высокие, все в парусах корабли. Стояли золоченые, фигурные, невиданные кресла, стулья. На полках тяжелые книги в кожаных переплетах, писанные не по-нашему, золотая и серебряная посуда переполняла поставцы, полки на стенах, медные и серебряные многосвечные шандалы, и стоячие и подвесные, сверкали на солнце, лавки были крыты шитыми шелком суконными полавошниками. Первым в палаты Морозова ворвался нищий, старик горбун на двух кривых суках вместо костылей, поскользнулся на гладком полу, упал, ушиб ногу и жалобно вопил: — Ой-ой, господи помилуй! Убил меня проклятый боярин! У би-ил до смерти! С полу горбун искоса, сквозь космы упавших на глаза волос, рассматривал хитрое, богатое убранство. За ним бежал с топором в руках хамовный ремесленник Максим Сувоев, остановился, и его чуть не сбил поток несущихся за ним взбешенных людей. Вот какова она, эта сладкая жизнь боярская, за которую продают черту душу! Вот их райское житье! Вот на что выколачивали из народа батоги на Земском дворе! Душа оскорбленного, униженного человека горбилась злобным, ощеренным медведем, готовилась зареветь. Народ рвался вперед во внутренние покои, слышались удары топоров, громивших морозовскую опочивальню, в щепы разносивших пышную кровать молодоженов, что подарил своему любимцу царь Алексей — кровать покойного царя Михаила. Два посадских уже сбили замок с резного дела подголовника, вытащенного из-под пуховых подушек, из ящика сыпались самоцветы, жемчуга, алмазы. Из разрубленных подушек взлетел легким облаком нежнейший гагачий пух, а толпа рвалась дальше, рубила дверь в боковой чулан. Дверь вылетела, пронесся истошный женский вопль, мимо могутного посадского, занесшего топор, выскочила к толпе, упала на пол простоволосая молоденькая Анна Ильинична Морозова, жена старика Морозова. — Люди! — кричала она. — Берите все! Молодость мою пожалейте! — Отчаянно заламывая белые руки, Морозова ползла на коленях. — Нет мне жизни со старым дьяволом! Пожилой сутулый посадский подошел к боярыне, поднял ее и махнул топором на толпу: — Не замай, православные! То царицына сестра! Пусть ее живет. Не сладко ей со старым хреном. А того, что награблено здесь, натаскано в нору старым барсуком, мы не оставим и в помине. Круши все, что неправедно нажито! С рыдающей Анны Ильиничны сорвали драгоценности, топтали, дробили их обухами топоров, перемяли весь усыпавший полы жемчуг, перебили все немецкие и итальянские зеркала, перерубили золотую и серебряную утварь, скатерти, пологи, полавошники, одеяла, шкапы, столы, даже иконы в богатых окладах. Высадили все оконницы, чтобы ничего не оставалось боярину. Народ гудел, бушевал на дворе, в боярских погребах разбил, разрубил все бочки с вином, с медами, с пивом, люди напивались и зверели. Вытащили из клети жалованную хозяину царем серебром окованную карету, изрубили ее топорами и, слушая, как звенели хрустальные стекла, смеялись: — Любо! Любо! Наливаясь местью, толпа становилась все грознее, молчаливее. Трое холопей Морозова, пытавшихся было защитить боярское добро, легли на месте. И когда зеленый двор был весь завален изломанными, разбитыми пожитками Морозова, когда толпа яростно рубила остатки его кареты, закричали вновь: — Народ! Бежим к Назару Чистому. В соседях! Рядом! — Давай Назара-дьяка! Чистого! — загудели крики, и пламя гнева и мести взметнулось и бешено загудело снова. И как вылетевший и повисший было на дереве тяжелый рой, посидев, взмывает клубом и несется дальше, туда, куда ведет его матка, так и народ кинулся из морозовских ворот на улицу. Двор Морозова опустел в наступившей тишине слышался только отчаянный плач боярыни Анны, проклинавшей своего старого мужа, свою злую судьбу, да стоны запуганных почти до смерти дворовых девок и баб. — К Назару! — кричал народ, в клубах пыли катясь по улице, потрясая кольями, топорами. — Любо! Любо! Назар Чистый не смог скрыться во дворце царя, как другие бояре. Накануне возвращался он верхом из Земского приказу, и конь его, испугавшись бросившейся коровы, понес и сбросил седока. Думный дьяк повредил ногу, лежал дома. Его челядинцы все время бегали на улицу, доносили ему, что творится на Красной площади, потом в Кремле, на Большом крыльце. Когда раздался крик народа, бегущего к его дому, Назар кое-как выбрался из спальни и, ища места, где бы спрятаться, забрался в свою мовню, под груду заготовленных березовых веников. Народ разгромил дом, изрубил в лапшу все имущество и наконец по указанию перепуганных холопей нашел-таки и схватил спрятавшегося хозяина. Чистого сволокли на двор за ноги, окружили, разыскали батоги и батогами разбили ему голову. — Вот тебе за соль! Вот тебе за правежи! — кричали люди, толпясь вокруг трупа, вытягивая шеи, чтобы получше разглядеть своего бессильного ныне врага. Толпы москвичей разнесли дом окольничьего Траханиотова, спрятавшегося во дворце. Боярин Морозов, как начальник Стрелецкого приказа, приказал всем стрелецким полкам бежать из Стрелецкой слободы в Кремль, разгонять народ, но шесть тысяч стрельцов отказались — сами они были черным народом! Сами они работали, пахали землю, торговали на торжках, несли сверх того и царскую службу. — Драться против народа не будем! Не будем оборонять бояр! — кричали стрельцы на сходках в своих полках. — Мы за правду! Разгромы боярских домов продолжались, дома разбивали и грабили по всем посадам. Кремль держали только стремянные стрельцы да немцы. Надо было принимать решительные меры. Часы на Спасской башне отзвонили восемь ударов, то есть полдень, из Спасских ворот к Лобному месту, к народу московскому вышло с крестным ходом посольство от царя. Вынесли заступницу Москвы, божью матерь Владимирскую, вышли митрополит Крутицкий да архиепископ Суздальский, попы, бояре во главе с любимцем народа боярином Романовым Никитой Иванычем, дядей царя, однако много терпевшим от Морозова. Никита Иваныч, сняв шапку, вежливо поклонился бесчисленному народу на все четыре стороны. — Народ! — умолял боярин. — Утолись миром! Государь наш инда занедужил от толикого несчастья! Обещает вам царь, что сам разберет все дела, даст он народу все, чего нужно по правде! Только смирись, народ! — Добро! — кричали в народе. — Мы смиримся, боярин, пусть государь выдаст нам наших врагов головой, наших обидчиков да мучителей! Пусть казнит на наших глазах Морозова, Плещеева, Траханиотова! — Народ! — с надсадой выкрикивал Никита Иваныч, махая шапкой. — В Москве ни Морозова, ни Траханиотова нету-у, убежали-и они! Я пойду все-таки просить царя — пусть он укажет. Спасибо, народ, что вы верны царю! Я иду! Гудел, волновался народ, да Никита Иваныч скоро принес ответ: — Народ! — кричал он, ворочаясь во все стороны. — Царь выдает вам всех троих злодеев! Плещеева берите хоть сейчас, а достальных — боярина Морозова и Траханиотова— как сыщутся! — Палача! — вскричал народ. — Палача зови! Послать за палачом! Одни бросились за палачом, другие же, у кого были кони, поскакали — рубахи на спине пузырем — на подмосковные дороги, хватать беглецов Морозова и Траханиотова. — Ведут палача, идет палач! — закричали на Пожаре, потом ближе. На Лобное место вышел, поклонился народу палач в красной рубахе, подпоясанный кнутом, с топором за поясом на спине. — Любо! Любо! — кричала площадь. — Иди за Плещеевым! Веди сюда! Палач пошептался с Романовым, отправился в Кремль. Не прошло и четверти часа, как под охраной стрелецкой полусотни палач из Спасских ворот вывел на веревке связанного Плещеева. Тот шел, не подымая низко опущенной головы. Народ ревел, словно море в бурю; бесчисленные москвичи, все, кто стаивал на плещеевских правежах, загудели, ринулись вперед, разбросали стрельцов, вырвали Плещеева у палача и батогами забили его до смерти. Голое тело Плещеева волочили из конца в конец по всей Красной площади. — Многие лета государю! — кричал восторженно народ. — Так будет со всеми ворами! Всех истолчем! Высокий худой монах прорвался из толпы к трупу, топтал его рыжими сапогами, словно плясал, выхватил у кого-то из рук топор, отрубил Плещееву голову. — Вот он! — поднял он голову за волосы над толпой. — Вот он! А помнишь ли ты, пес, как ты меня безвинно высек? — кричал он окровавленной голове. А Морозова действительно в это жаркое время в Москве уже не было; в смирном платье он тайно выбирался из Москвы. Однако у ворот Земляного города его опознали ямщики и извозчики, с которыми он, хозяйская душа, торговался, нанимая лошадей. За ним погнались, но Морозов ускользнул от погони и пробирался теперь тайно в Кремль. Не было в Москве и Траханиотова — он быстро получил назначение воеводой в Устюжну Железную, получил уже проездную грамоту и с облегченным сердцем скакал по Ярославской дороге. Но народ на Красной площади вот-вот должен был узнать о задержании Морозова, о том, что он в Кремле. Нужно было отвлечь от него внимание народа, и на площадь во главе полусотни конных стрельцов вынесся из-под Спасской башни князь Семен Михайлович Пожарский. — Народ! — кричал он с Лобного места. — Царь указал мне нагнать окольничьего Траханиотова и выдать его тебе, народ! — Любо! — бушевал народ. — Любо! Многие лета государю! В это же время на Петровке вспыхнул пожар, огненным, дымным клубом покатился по Белому городу, выгорели все избы черного люда на Петровке, Дмитровке, по Неглинной— до Пречистенских ворот, выгорели избы и за Никитскими воротами, за Смоленскими, весь Арбат, Остоженка. Всю ночь бушевало грозное пламя в Москве, высоко стало зарево над Кремлем и посадами. А кругом московская земля, словно свет, зажгла на лесных своих холмах ясные купальские огни — шла ночь с 23-го на 24 июня — ночь на Ивана Купалу. Это горели древние костры, зажженные огнем, добытым через трение старого колеса на сухой оси, и вокруг костров в хороводах плясали парни и девушки, ожидая утра после хмельной короткой ночи, чтобы песнями встретить восход летнего, торжествующего во всей зрелой силе своей солнца — Ярилы. И в раннем, дымном утре народ московский шумел «невежливо» перед царским Верхом, требовал выдачи ему врагов, Морозова и Траханиотова, уже прямо обвиняя их в поджоге. Красная площадь бессонно ходила волнами; рассказывали из уст в уста, что пожар унялся только тогда, как монах, отрубивший голову Плещееву, ночью притащил на веревке безголовый труп Левонтия Семеныча на Арбатскую площадь и бросил его в пылающий кабак. В полдень стремянные стрельцы и немецкие рейтары оттеснили народ вниз с Золотого крыльца. Попы и монахи вынесли на крыльцо хоругви, фонари, иконы, и перед народом вместе с патриархом вышел сам царь Алексей, поклонился народу. Народ сразу примолк, тоже опустился на колени. Молодой взволнованный голос царя было слышно далеко. — Народ православный! — говорил царь. — Сердце мое скорбит, что беззакония Плещеева и Траханиотова принесли такие мучения народу. Вы открыли мне глаза! Этому больше не бывать! Будут править народом только добрые, благочестивые люди. Я, царь ваш, буду сам смотреть строго за всем, чтобы везде была правда. Соляному налогу больше не бывать. Правежу за старые недоборы не бывать, вы получите великие льготы. Я, царь, буду вам вместо отца! Движение прошло волной по народу — били челом, благодарили. — Я обещал вам выдать Траханиотова и Морозова, — говорил царь. — За Траханиотовым поскакал князь Пожарский. А выдать боярина Морозова я не могу. Я его не оправдываю! Но Морозов не так виноват, как о нем говорят! Нет! Я, царь, еще ни разу ничего не просил у тебя, народ, — вспомни это! А теперь прошу — исполни же мою первую просьбу. Народ православный, прости вину Морозову. Обещаю— Морозов не будет творить беззаконий! Не хотите, чтобы Морозов был моим, царским советником? Ладно! Не будет! Соберем Собор всей земли на совет, а Морозов уйдет в монастырь, пострижется. На Земском соборе будет воля народная. Одного прошу у вас я, царь ваш… Не принуждайте меня выдать вам на смерть того, кто был мне вторым отцом, он же меня растил, воспитывал! Народ, пощади, молю, Морозова Бориса Иваныча! Царь заплакал, опустился на колени перед народом. Народ растроганно молчал. И вдруг помалу словно ветер зашумел над великим собранием. — Бог пусть хранит государя! — говорили между собой, кричали московские люди, махали шапками, трясли высоко поднятыми топорами и кольями. — Многие лета государю! Пусть будет, как того хочет бог, великий государь да вся земля! Собирай Земский собор, государь! Царь Алексей, а с ним все бояре кланялись народу большим обычаем, благодарили за милость. — Траханиотова везут! — вдруг закричали в народе. — Привезли! На Земский двор! Народ, бежим на Земский двор! Любо! Любо! Народ кинулся от царева Верха торопясь, сшибая с ног друг друга. У Раската, под двумя пушками, перед Земским двором, палач обезглавил окольничьего Петра Тихоновича и высоко поднял его капающую кровью голову. Морозов-то был спасен, и на следующий же день с большим обережением в сотню стрельцов выехал с молодой женой Анной в Кирилло-Белозерский монастырь на Белом озере. Соляной бунт утихал, добившись Земского собора.Уставив локти на стол, зажав руками голову, Тихон во второй день соляного бунта сидел у стола в кабаке на Балчуге, смотрел в мерный ковш, пахнущий сивухой. В кабаке пусто, — целовальник то и дело подойдет к двери, выглянет: не идет ли кто? Нет, не идет, да и прохожих мало — весь народ на Красной площади, у царева Верха. Смутен и целовальник Перфишка Ежов — торговли-то нет, убыток царской казне, как бы отвечать не пришлось: в кабаке всего два питуха — один без денег, другой, видно, пить не привык. Вчерашний весь день просидел в кабаке Тихон, слушал, как над посадами со всех сторон били тревожно набаты, черный дым с отблесками пламени шубой висел над Москвой. Тихон травил, топил свое горе в свирепой водке. И собственная обида Тихона разгорелась в нем вместе с пожаром. Мечась по городу с народом, Тихон искал князя Ряполовского. А кого спросишь, кто укажет, ежели все люди обезумели от собственной обиды, себя не помнят? У Чертольских ворот, на Пречистенке, горели пожары, а недалеко, на Волхонке, огня еще не было — высокие старинные сады боронили боярские дома за крепкими тынами, — и туда побежал народ с криком: — К Ряполовскому, к князю-боярину! Впереди, как добрый конь, несся высокий чернец с топором в руках, с тем самым, которым он рубил голову Плещееву. Монах закоптел дочерна, вымазан в крови, волоса из-под скуфьи завесили страшно сверкавшие, непроспавшиеся глаза, рядом с монахом бежал скуластый стрелец в красном кафтане, в красном колпаке, с опушкой лисьего меха, с бешеными черными глазами, глубоко запавшими в череп. — К Ряполовскому! — хрипел стрелец. — К князю! Я его знаю! Словно кнут стремянного стрельца, опять стегнул этот крик Тихона. И Тихон бросился за чернецом, вмешался в несущуюся толпу, дышавшую потом, чесноком, луком, водкой, налетел на бурые вырезные ворота под крышей, где горел фонарик перед медным складнем. Трясли ворота, дубовые створы не поддавались. — Православные! Разобьем дьяволово гнездо! — Бревно-ом! Бревно сюда! Бревно-о возьмет! — Чьи холопы-то собрались? — осведомился, подбегая, молодой посадский и подхваченной на земле палкой деловито хлестанул по фонарику. Тот зазвенел жалобно. — Не все одно, чьи? Все боярские! — отозвался мужик в белой рубахе без пояса, с расстегнутым воротом. — Ломи его, я его знаю, князя Ряполовского! Ворога! Грабителя! Холмогорского воеводу! Словно огнем жгло Тихона, все помутилось в глазах. «Здесь! Он! Он!» Подплывало к воротам над головами высоко поднятое на руках трехсаженное, тяжелое бревно, в черной земле, в зеленом мху. Оно надвинулось раз, другой, размахнулось, грянуло в ворота — те дрогнули, подались. Еще удар! Распахнулись ворота, и, как река через прорванную плотину, хлынул на зеленый двор народ. Хоромы княжьи были невысоки, ладны. По фигурной крыше катали свои плети плакучие березы, во всех концах двора стояли усадебные избы. По двору разбегались, лаяли собаки, кудахтали, метались куры, княжьи холопы совались в клети, лезли на подволоки. Одного молодца узнал Тихон — он видел его тогда, в лунную ночь, на берегу Сухоны. «Аньша здесь!» — колесом неслось в голове Тихона. Он, Тихон, пришел сюда не один. С народом! Народ будет судить князя, судить как хозяин. За измену правде! Тихон с толпой взбежал по лестнице на крыльцо, распахнулась дверь, пробежали большие сени, остановились перед дверями в горницу — заперто! — Отворяй! — грозили голоса. — Не то… Топоры расклевали дверь в щепу, дверь вылетела. Тихон вбежал в большую горницу, сукно на полу, стены увешаны цветной шерстью, три оконницы в узорах — в круглых денежках, в цветках, с потолка свис железный подсвечник кованый, с морозом сундук с шатровой крышкой под окнами, полки на стенах с фигурной посудой. В углу, крестясь, бормоча молитву, ополоумела полуслепая старушка в кубовом сарафане. Где же она? В криках, ударах, в звоне металла и дребезге стекла Тихон проскочил в другие двери, раскрыв их пинком ноги. Он ничего не думал. Он просто словно всем своим телом ждал увидеть «его», стать лицом к лицу «с ним», с князем Ряполовским, стать перед народом, схватиться с ним, как равный с равным, как Тихон с Васильем, — за Анну, с топором против сабли. За дверью князя не было, были две сенные девки с круглыми от ужаса глазами, что, крестясь, пятились перед ним к большой кровати с богатой постелью. За постелью перед иконами молилась женщина с покрытой головой. — Анна! — позвал Тихон. — Анна-а! Женщина повернулась к Тихону, смотрела. Потом поклонилась, выпрямилась, опять смотрела, скорбная, в величии жгучей бабьей красоты. Черный, низко повязанный плат закрывал лоб, лицо стало матово-бледным, огромные скорбные глаза сияли, как свечи, и, как рана, алели губы. Анна похожа была на богородицу, что смотрела из-за ее плеча. Тихон стоял перед нею в пыли, в глине, с лицом, прокопченным дымом пожара, в заломленной назад шапке, весь в зареве бушующей ярости, обиды, несовершившейся, утраченной любви. Он был не тот, которого она знала раньше там, на берегах лесной Двины, сильный, простой, как могучий дуб на поляне. Жалок он был в своем гневе. Да и она, Анна, была уже тоже не та — словно лампада за длинную зимнюю ночь неудач и обид выгорела дотла ее душа. Как два голубя они любили друг друга, любили просто и ясно. Они хотели свить гнездо, чтобы бросить жизнь дальше, а злые люди разлучили их, сломали их жизнь, разбили ее, как стекло. На земле встретило их зло, потопило Анну в неизбывном горе, разожгло в Тихоне огнепальный гнев, обрекло их на муки. «Аньша!» — хотел было сказать Тихон, но имя это не сошло с языка. Сошло другое: — Княгиня! Народ ворвался в постельную, но сразу, сердцем учуяв двойное горе, что горело невидимым пламенем между Анной и Тихоном, остановился, замер перед скорбящим лицом красавицы. — Помнишь ли ты меня? — выговорил наконец Тихон. — Помню, Тихон Васильевич! Помню, свет моих очей! Все помню! Все! — услыхали все грудной, сильный, ласковый голос. — Народ! — закричал вдруг Тихон, обернувшись назад. — Вот Анна! Невеста моя! Схитил ее у меня князь Ряполовский. Не дом мой, не добро мое — душу мою похитил, злодей! Народ, скажи, что делать? Вот отымаем мы у бояр все, что они схитили неправдой… а что делать мне с нею, с душой моей? Кто-то обнял Тихона за плечи, заглянул ему в глаза своим закоптелым, морщинистым лицом, улыбнулся. Тихон глянул — чернец. Тот самый. — Ты чего ж нас спрашиваешь? — молвил он. — Ты ее спроси! Ее! — махнул он кровавым топором на княгиню. — Уйдешь со мной, Анна? — шепнул ей Тихон, протянув обе руки. — Домой! К Студеному морю! Чего молчишь? Где муж твой? Народ-то волен овдовить тебя! — Не знаю я, где супруг мой! — выговорила Анна. — А народ волен и в жизни и смерти. — Уйдем же! — хватал ее за руки Тихон. — Как отвечу, Тихон Васильич? — шепнула Анна. И крикнула отчаянно — Я ведь в законе! Венчанная я! Любила я тебя, Тихон, и люблю, да мужняя я жена. Перед богом обещалась. — В Сибирь уйдем, Анна! С Сибири выдачи нету! В леса темные! На синие реки! С каждым его словом Анна сникала все и ниже и ниже. — Убей — не могу, Тиша! Паньшины мы. Ежели такова моя доля — божья воля! Так тому и быть — в аду гореть! Еще ниже сникла Анна, как вялый цветок. — И непраздна я уже, Тишенька, — шептала она. Простой народ оцепенел, подавленный: Дождем пролилось на него человеческое горе, горе горькое двух сердец, рвавшихся друг к другу, крепкой любовью обреченных на вечную муку. Тихон опустил голову, уронил обе руки вдоль тела — загремел, падая, топор. Стрелец в лисьем колпаке скакнул вперед: — Уйди, княгиня, от греха! Не ровен час! Народ, круши все! И ударом сабли располосовал княжью постель. Анна вскрикнула, закрыла лицо руками. Сенные девки с воплем подхватили ее под руки, вывели из постельной, уволокли, спрятали на погребице… Одиноким деревом Тихон стоял среди народного урагана, бушевавшего в ряполовских хоромах. Очнулся — кто-то прыщет ему в лицо водой. Перед ним снова стоял тот чернец, держа ковш с крестом на резной ручке. — Ишь как обомлел, сердешный! — говорил черный человек с доброй улыбкой, зубы его сияли. — Баба-то жжется! Или через бабу переступить не можешь? Дерзай, брате! Армаггедон впереди, великие испытания. Враги встают нэ Русь. Иди, брате, трудным путем! Не понимая слов монаха, а сердцем чувствуя теплоту сочувствия, шатаясь вышел Тихон со двора, побрел к Москва-реке. Июньский день сиял, блистали Кремлевские соборы, царев Верх, но все казалось словно прикрытым черной фатой. Народ стал далек, душа пуста. Он, как глухой, ничего не слыша, перешел мост и оглянулся на Болоте. Над черной большой избой с двумя заплатами — пристроеньем — на высоком шесте торчала рыжая елочка, висела сулейка… Страшен был царев кабак, а делать нечего. Тихон толкнул дверь — пусто. Первый ковш Тихону принес сам целовальник — ярыжки кабацкие тоже поразбежались. От того первого в жизни ковша все закачалось перед Тихоном, черные стены с паутинами ушли прочь куда-то, остались только очи Спаса милостивого, невозмутимо сиявшие в полутьме узнавшему горе и тяготу земную человеку. Тихон сидел в кабаке до ночи, пришел в кабак и сегодня с утра. Крики, вопли, брань, дым и пепел пожара, измолотый труп Чистого, безголовый Плещеев ровно и не бывали. — Тихон Васильич! Ты? — раздалось над ним. Тихон приподнял тяжелую голову. Над ним склонилось белозубое улыбающееся лицо. — Ульяш? — Тихон Васильич! Вторые сутки ищу тебя по Москве… Дяденька Кирила Васильич с ног сбились! Думали, уж тебя в Земский приказ взяли или убили где до смерти… Пойдем домой, Тихон Васильич! Из Устюга письма пришли. Батюшка тебя домой требует. Ищем-ищем, а он вона где! А где ж ты ночь изволил гулять? Тихон поднялся из-за стола, уже спокойный, крепкий, как яровая сосна. Осмотрелся, схватился за голову, вспомнил мутную, хмельную ночь в Стрелецкой слободе, Устьку, стрелецкую женку, утреннее солнце в малой горенке. Рукой провел по лицу. — Идем домой, Ульяш! Спасибо, что нашел… Всему этому конец! — тихо сказал Тихон, поднимаясь со скамьи. И повторил: — Конец!
Глава тринадцатая. Ночные мечтания
Новоспасский монастырь — сторожа московская, крепость стоит в зеленых от луны стенах, высоко над Москва-рекой. Тонет, монастырь в горячую эту июльскую ночь в старых деревьях. Золотой купол Преображенского собора выше самых больших берез горит свечой над склепами лежащих там бояр Романовых. Тихо. Скрипнула дверь, по плитам двора стучат пудовые сапоги привратника отца Анкудима, огонь фонаря ползет на колокольню, колокол отбивает время: — Полночь! В своей келье на жестком, монашеском ложе лежит архимандрит Никон. Полный сил, лежит он не так, как положено по уставу монастырскому — скромно, укрывши все тело, до шеи; лежит навзничь, богатырские руки закинуты за голову, борода всклокочена вверх. Красная лампада напротив освещает большой образ Христа — царя царей, восседающего на престоле в золотом облачении, в архиерейской митре, с евангелием в левой руке, могучей десницей благословляющего вселенную. Грозно лицо Христа, строго сдвинуты брови, видна во всем сила и власть божьего сына. Царь! Никон не спит, мысли летят в голове, ровно чайки над родной Волгой. Или впрямь правду нагадал, наворожил ему, Никону, тот мордвин, что вышел внезапно на весеннюю поляну, где мальчик Никитка заслушался кукушки, обещавшей ему долгую-долгую жизнь? Хром, лядащ был ведун, зеленым льдом светились из-под седых бровей косые глаза. Седые волоски шевелились у тонких губ, облепивших беззубые десны. — Быть тебе, молодец, царем, — прошелестел старик. — А то и поболе. И стал уходить, шатко переступая по цветкам, — белая рубаха, портки, онучки. Вот он, мальчик Никитка, сын крестьянина Мины из села Вальдеманова, вотчины стольника Зюзина Григория Григорьевича, стоит в своем дворе, громко плачет: на него топочет ногами, словно бревнами в белых онучах, в липовых лаптях, мачеха в рогатой кике, бусы трясутся на толстой груди. Злые у мачехи глаза, сжила бы со свету мальчишку, только отец и спасает. И сует как-то поутру отец в руку Никитке полтину денег, сам плачет: уходи, мол, от греха, забьет она тебя, сиротку! Намедни чего сделала: мальчонка в печку залез, ну, погреться— она и затопи печь. Отец спас — дрова повыкидывал из печки с огнем, вытащил сына. И ушел двенадцатилетним сироткой Никитка из дому, ушел в монастырь Макария Желтоводского, в темный лес, на трудную жизнь. Лесные русские пустыни — это не славные синайские, египетские, сирийские, палестинские пустыни, что описаны в «Житиях святых». Там каленые, рыжие пески, скалы, развалины засыпанных богатых городов — убежище львов, гиен, шакалов да змей. Туда бежали люди от шумной, соблазнительной жизни больших городов, от дьявольской: красоты, распутного богатства, от власти бушующей плоти, чтобы обуздывать, укрощать себя. Русские же отшельники уходили в лесные, легкие свои пустыни, не мучить плоть, а строить на этой земле светлую, мирную жизнь. На Руси ведь не палящий, знойный юг, а тихий, прохладный север. Эти лесные пустынники знали твердо, что самый первый, самый тяжелый грех — это уныние, когда человек думает, что бог его забыл, что ты никому уж не нужен, что все, что кажется тебе добром, — только мерзость, и нет тебе, человеку, никакого выхода, спасенья. Когда мальчик Никитка, оплакивая и разлуку и радуясь освобождению, пришел в тот монастырь, там стояло несколько избушек, где жило тринадцать человек братии, да еще одна изба побольше, под крестом на крыше, храм. Никита учился у старцев грамоте, пенью, письму, чтению, крепко работал, корчевал пни, пахал пашню, проходил трудовую школу и вместе с тем школу жизненного подвига. Никита пробыл там пять лет, вернулся в родное село могучим юношей, схоронил скоро всех своих, женился, стал деревенским попом в девятнадцать лет. Жил счастливо, немудро, любимый паствой, перебрался на приход в Москву. В Москве поп Никита схоронил одного за другим всех ребят. Потрясенный непрочностью земного счастья, уговорил он в отчаянии жену постричься, а сам побрел на Соловки, где и принял монашество с именем Никона. В студеном Белом море, на острову в белокаменных стенах стоит славная Соловецкая обитель старого новгородского строенья, покоятся там ее строители — Зосима и Савватий. Блещет она золотыми куполами, белеет стенами да башнями, стелет над морем густой звон, крепки ее здания, богаты ее трапезные, где в праздники кормит обитель по пять тысяч гостей — богомольцев, и всем хватает. Поля и огороды монастыря вспаханы разумно, за леском, чтобы всходы не зазябли. Кузница стоит большая — ставили хлыновские богомольцы. Монахи да трудники куют здесь день-деньской ножи, топоры, косы, серпы. И железо тоже свое — из Кемьского уезду, из ржавых болотин. Шумит рядом ручей — стоит мельница, что крутит точила, — точат монахи тут по триста кос, четыреста пятьдесят топоров, тысячу ножей в день. Неподалеку — дом в два жилья каменный, своего камня, — кожевенный завод, выделывает шкуры — коровьи, оленьи, тюленьи, нерпичьи: это на непромокаемую одежу соловецким славным рыбакам — рыба соловецкого засола знаменита по всей земле. Весь большой остров изрезан каналами между пятьюдесятью его озерами — тяжести по воде двигать куда легче. Есть подель[66] — строит рыболовецкие суда, есть сухой док — для их ремонта. Кирпич дает для строек свой кирпичный завод.Работают и в нем споро, молча, разве псалом запоют. Все это монастырское хозяйство заведено было еще при игумене Филиппе, том самом, что задушен был Малютой Скуратовым по приказу Ивана Грозного: не учи царей правде! Летописец Соловецкий так повествует об этом делании игумена Филиппа: «При Филиппе-игумене разведены на острову олени да коровы. Поставлены на промыслах соляных в Колемже два црена[67], да потом еще два. Да на Луде стали варить соль же. Да еще Филипп-игумен мельницы делал да ручьи копал— к мельницам воду подводил всюду. Да дороги делал, да двор коровий великий поставил в Мукосельмах. Да на Бараксе двор поставил на кирпичное дело, печи да амбары. Да сделал Филипп-игумен наряд — веяти рожь мехами, водяной силой, мельницей. Да допрежь того, глину на кирпич копали людьми, а ныне волом — один пашет, что допрежь многие люди копали. И глину на кирпич мяли руками, людьми, а ныне мнут конями. Да и при стройке на церковь воротами кирпич подымают, и брусья, и известь, и всякий запас подымают конями же!» Разумный хозяйственный порядок учредил в монастыре игумен Филипп, и, убиенный, положен он был там же наблюдать за ходом дел своих, чтобы люди всегда молились, днями работали, вечерами учились хорошему и полезному. И видит, знает Никон дела мученика-митрополита. Завести бы такой порядок не в монастыре только, а по всей земле! Чтобы игумены правили вместо воевод, чтоб сам царь слушался божьей правды! Однако жить в большом монастыре среди трудов и братии не стал Никон, любил он уединение, надо было ему вынашивать свои мысли. Ушел он в Анзерский уединенный скит на другом высоком острову Соловецкого архипелага, поставил сам себе избушку среди болот, в безлюдье, шесть дней молчал, а в субботу шел в скитский храм, куда сходились другие отшельники. Всю ночь на воскресенье пели чернецы псалмы, утром служили обедню и расходились в безмолвии. Полтора года прожил тут Никон-иеромонах, копил в одиночестве великие силы да огненные мысли. Да обидел его начальный старец скита Лазарь, сделал не по его, не по Никону. Вспыхнул впервой Никон могутным гневом, однако задавил гнев в себе, только ушел из скита, с малого Анзерского острова. Уже была ему нужна широкая земля, потому что силы в нем росли. И, как некогда отважный Юлий Цезарь, в утлой лодье, сам-друг с безвестным спутником, в ночную бурю пустился Никон через море. И победил. Выкинуло море лодку на берег, и Никон направил свои стопы в обитель на острове на Кожеозере. Нищ и убог явился Никон туда, ничего не имел он, кроме двух богослужебных книг, которые он и вложил в монастырь как необходимый при поступлении в обитель вклад. Обитель Кожеозерская была бедна — незадолго перед этим в пожаре сгорели два храма. Зато люди в обители были сильные. Никон стал под начало к отшельнику и подвижнику Никодиму, в прошлом московскому ремесленнику, кузнецу, что уже тридцать шесть лет пребывал в затворе. Были в монастыре же пострижены Львовы — брат Боголеп, в миру боярин Борис Львов, да его родной брат — в миру думный дьяк Григорий Львов, люди опытные в мирских и государственных делах, с которыми подолгу беседовал Никон, приходя из лесного уединения. Братия монастыря скоро увидела, что в ее ряды стал сильный духом человек, и когда обитель овдовела — скончался ее настоятель, избрала своим игуменом Никона. Игуменом Никон стал хорошим — в самом уединении он всегда же стремился к тому, чтобы быть первым, чтобы править. Кожеозерский монастырь процвел в его хозяйских руках, прибыло число братии, братья Львовы внесли крупные вклады, царь Михаил прислал в дар монастырю псалтырь в серебряном окладе, а главное — пожаловал царь монастырю в вотчину деревню с полями, лугами, рыбными ловлями, да еще рыбные ловли на озере Онего, да право каждый год покупать в Вологде и Каргополе соли две тысячи пудов, беспошлинно. Пышными, строго уставными стали церковные службы в монастыре, сладко, красиво зазвенело пение. До всего доходили заботы крепкого игумена, и сам он жил чисто, как свеча перед господом, и слава росла о нем не зря по всем окрестным селам, озерам, монастырям. Лютой, снежной зимой 1646 года был игумен Никон вызван в Москву. Москва согрела его сердце. Кипучей жизнью жили ревнители благочестия — кружок протопопа Степана Вонифатьева, царского духовника, а Ивана Неронова, протопопа, знал Никон еще по Макарьевскому монастырю. Пышен стал царский двор, росла торговля, крепла Сибирь, все время шли со многих земель посольства в Москву. Нужно было поднимать церковь — молодой царь только и думал об этом. Румяным морозным утром протопоп Иван повез игумена Никона в своих санках в Кремль, к царю. Никон всю дорогу молчал, слушал наставления, как говорить с царем… Волосы из-под скуфьи поседели от мороза, а в царской передней и в комнате сладко пахло березовыми дровами, мехами от боярских шуб, муравленые затейливые печки топлены жарко дворцовыми истопниками, чисто протерты, сияли лампады перед образами. И государь-то, молоденький, в курчавой бородке, чернобровый, румяный, улыбающийся белозубо, в красной рубахе с низанным жемчугом воротом, красивый и смущающийся как девушка, подошел к Никону под благословение, поцеловал, дивясь на богатырскую руку, поднял на монаха серые большие глаза. Перед царем стоял могучий гигант черноризец, широкоплечий, некрасивый, долгоносый, с бородой веником, закрывающей шею, с острым взглядом зелено-серых глаз, что годами одиночества прикованы были к иконам, глаз одинокого отшельника, насквозь видящего людей, жившего в темном лесу, в избушке, куда приходили звери, человека медвежьего склада, человека воли и силы на пятом десятке лет трудной, подвижнической жизни. Кругом стояли бояре в парчах да шубах, хитрые, умильные, дышало березовое тепло печек, мягкие ковры скрадывали шумы, придворный протопоп заглядывал в глаза и улыбался царю так, что даже юноша царь уже давно понял, что нельзя таким лицам поручать своей царской воли. А великан говорил твердо, сильным, медвежьим голосом, как труба, будто Русь крепкое православное царство, что она объединит все земли, нужно только изгнать из нее пороки, укрепить добродетели, почитать церкви. И у царя сладко кружилась, плыла в мечтаньях голова. Было теперь кому все это делать! Так в то морозное утро взошла над Москвой, над московским народом заря «богоизбранной, богомудрой двоицы» — Алексея-юноши да Никона-старца. Царя и патриарха. Не вернулся больше Никон-игумен в свою лесную, каменную глушь, на Кожеозеро, — патриарх Иосиф живо возвел его в сан «архимандрита», что означает «начальник пещер». Так стал Никон настоятелем Новоспасского монастыря. С торжеством Никон надел себе на голову впервые золотую митру. Или исполнялось предсказанье колдуна? Царь приказал новому архимандриту каждую пятницу рано утром бывать в Кремле, присутствовать при его, царя, вставании для душеполезной, на дела вдохновляющей беседы. Царь и сам часто бывал в Новоспасском, на могилах Романовых, и всегда беседовал с Никоном. Быстро подымался бывший мальчик Никитка, прокладывая себе дорогу, словно в дремучем лесу, среди хитрого, себялюбивого боярства. Среди дворцовых интриг, при молодом, нестойком, впечатлительном, горячем юноше царе легко погиб бы Никон, если бы не сумел укрощать своей бешеной, крутой воли, не обуздывать до времени своей властности, являясь в образе тихого ходатая народного. И Никон «печалуется» о несчастных, о вдовах, сиротах, просит за обиженных воеводами, судьями, и просьбы его пред царем всегда успешны. Никон после беседы с царем сидит в Боярской думе, где он осторожен, умерен во мнениях. Его советы всегда бесспорны, не могут они быть не приняты, не могут вызвать отказа. Это он, Никон, настаивает на отмене соляного налога— налог тот ведет явно к бунту. Это он, Никон, против страшных кабаков. И с Никоном, за Никона все, кто смеет болеть душой за народ, за землю. Слава широкими кругами расходит вокруг Никона. Он становится первым среди ревнителей благочестия. За него и стряпчий царя Федор Михайлович Ртищев, что каждое утро и вечер одевает и раздевает царя, запросто беседует с государем. А Ртищев — православный человек, он плачет, читая «Жития святых», и вместе с тем он просвещенный, образованный человек, знает польский, латинский, греческий языки. Ртищев — смелый человек, спорит с иностранцами— католиками и лютеранами — о вере. Он — головой за Никона. За Никона и горячие ревнители благочестия — простецы-протопопы, что живут вне Москвы и болеют душой о том же самом — и Данило из Костромы, и Логин из Мурома, и Лазарь из Романова, и Никита Добрынин, и ясноглазый, огнепальный богатырь поп Аввакум с Волги. И через кружок ревнителей, через восхищенного царя, властью престарелого патриарха Иосифа Никон энергично помогает через церковь всем, кому может, даже Земскому двору; он заботится о благочинии Москвы: перед Великим постом 1646 года, 16 февраля, по церквам читается патриаршье послание к верующим, написанное по совету Никона. «Пост — время свято, проводить пост следует без пьянства, ходить в церковь. В храме стоять с благоговеньем, в молчаньи, в любви, без перешептыванья. Попы должны служить в полном облаченьи, не выпрашивать во время служб милостыни под страхом запрещенья. А те миряне, что не будут поститься и исповедоваться, будут переданы патриархом царю для казни». Через год, тоже перед постом, было выпущено другое послание, уже гражданского порядка: «Заканчивать работу, закрывать лавки, торги, службу— в субботу за 3 часа до ночи, т. е. до захода солнца, с первым звоном к вечерне, и не работать до 5-го часа дня в воскресенье. Также и в господни праздники. Зимой закрываться за один час до захода солнца, а работать на следующий с 4-х часов. Во время крестных походов — не торгует и не работает вся Москва». Слава пошла среди народа о стройной чинности богослужений в Новоспасском монастыре. Но этого мало. Весь народ московский любит пышные зрелища. Царь тоже любит пышность — она укрепляет его власть, славу и силу, пышность укрепляет обаяние государства. Борис Иваныч Морозов тоже был за пышность — она сдерживает буйность народа. И все поддерживали в этом Никона, который создавал пышные зрелища. Еще недавно, зимой, вся Москва встречала во главе с царем да патриархом у Яузских ворот образ чудотворного Спаса Нерукотворного из Хлынова. Икону поставили сперва в Успенском соборе, а потом, когда был отстроен собор в Новоспасском, поставили ее туда. Приехало тогда же посольство с Украины на Москву — просит помощи Богдан Хмельницкий, гетман, против поляков. И старая идея объединения православных земель Украины и Белой Руси под Москвой снова звенит в разговорах молодого Ртищева с юношей царем. Она воодушевляет и ревнителей благочестия, — надо только, чтобы на Руси для этого был сильный духом владыка патриарх. Никон не может заснуть — мысли все шире, все увлекательней бурей гудят у него в голове. Садится он на постели и молиться не может. Душна июльская ночь. С месяц тому назад в Кирилловский монастырь на Белое озеро увезли под надежной охраной сотни стрельцов Бориса Иваныча Морозова. Уехал сильный человек. Один изо всех бояр только Морозов смел на него, на Никона, глядеть с легкой ухмылкой. А теперь нет Морозова, все свободно! Ежели он, Никон, облегчит народ от налогов, от правежей— прославит его народ, побежит за ним! О, Никон знает народ! «Народ — дитя! Власть церкви для него выше всех властей, а патриарх — глава церкви. Он — выше царя. Сказывают, в Еуропе папа одного короля проклял, отлучил от церкви, так тот небось пришел к воротам папского замка босой по снегу, с веревкой на шее, в рубище нищем. Смирился гордец перед молнией божьего гнева! А царь Алексей мягок! Не посмеет пойти против бога! Эх, управил бы я землей, как бы мне в руки такую власть!» — думает Никон. Чу, в ворота застучали, фыркает конь, слышны голоса, гремят затворы, торопливы шаги по лунному монастырскому двору. — Господи помилуй, что случилось? Стук в дверь, слышен голос отца Нифонта, служки: — Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас! Архимандрит Никон уже набросил кафтан, стал под образа. — Аминь! — возгласил он. Дверь со скрипом отворилась, в руке Нифонта блеснул поднятый фонарь, стало видно, как, согнувшись в поклоне, входит в малую келью боярин Хитрово, веселый, румяный, борода бобровая. — Отец архимандрит, — молвит он тихо, — великий государь приказал довести тебе: владыка Афанасий, митрополит Новгородский, преставился… Архимандрит Никон молча повернулся к образу, широко перекрестился, согнулся, как пружина, в крепком стане, повторил поклон три раза. — Царствие небесное владыке митрополиту! — сказал он. — Божья воля! А радость взводнем хлынула под самое сердце. Не зря пригнал царь за полночь боярина с такой вестью! Ушел еще один с дороги, которую предсказывал тогда лядащий колдун… Путь в Новгород Великий — свободен!Глава четырнадцатая. На Прокопьев день
Недолго Тихон оставался в Москве после того, как Ульяш отыскал его в кабаке у Никитских ворот. Горе помаленьку проходило, забывалось — время лечило лучше трав бабеньки Ульяны. Надо было ехать домой, в Великий Устюг, жизнь-то шла своим чередом, давно надо было работать. Да надо было еще попасть домой к годовому празднику на Прокопьев день. Как у всякого русского города, был и у Устюга Великого свой небесный заступник и ходатай — Прокопий Праведный, во Христе юродивый, бессребреник. Родом варяг, пришел Прокопий некогда на Русь в Новгород Великий, возлюбил эту землю, двинулся за людом дальше на восток, в тихие леса, да и остался в Устюге навсегда. Ходил он нищ, грязен, наг зиму и лето по улицам по торгам, — сам над собой он ругался, сам собой пренебрегал, сам себя юродовал, себя сам ненавидел этот великий подвижник. «Не дай бог жить так!» — ужасался каждый при встрече с ним. День памяти Прокопия Устюжского в Устюге ежегодно празднуется 8 июля. Весь окрестный народ собирается в этот день в гости к праведнику с уезда, с посада на соборную площадь, молятся, ставят шатры, лавки, ларьки, балаганы, скамьи, открывают великие торги, пируют, веселятся, хохочут пляскам и шуткам скоморохов, смотрят медвежьи представления, сами бьются на кулаках. Тихон и поспешал к тому празднику, плывя по Сухоне. Лето к этому дню в полной силе, солнце мощно, живородящая утроба. земли беременна злаками и овощами, и веселый народ толпится на торгу, выказывает изобилие, что он может сделать своей силой рук и уменьем. Съезжающиеся на этот праздник в город деловые люди — посадские, торговые, крестьянские — покупают, продают, договариваются о будущих сделках, бьют рукобитья, и все это под синим небом в мелькании ласточек, под золотым солнцем, осыпавшим стены, башни, крыши города и посада. И вот еще почему торопился Тихон Босой домой: хотел первым рассказать отцу о том, что случилось в Москве, как там народ показал свою силу. Дело не шуточное — народ, вставший весь вместе, оказался посильнее Морозова! Однако, как ни торопился Тихон, всюду на попутных станках, в ямах знали уже о восстании. Все знали, все говорили— и о Плещееве, и о том, как царь на коленях молил народ простить Морозова. Эге! Оно и правильно. Народ царя поставил, и все понимали, что иначе оно и быть не может… Мало того. Слухи шли, что и в других местах такие же замятии… В Соли Вычегодской замятия — в Строгановском владении, и в Сибири народ шевелится. И в новом городу, в Козлове, у самой засечной[68] — к Дикому полю — черты шатнулись стрельцы. Когда лодка Тихона ткнулась легонько в берег, под стенами Устюга, Тихон, подхватив мешок с московскими гостинцами, скакнул на песок, помолился на собор и по косому въезду побежал в город. Был вечер, канун самого праздника, колокола звонили, розовый свет хлестал на избы, на бревенчатые тыны, косые тени от говорливых берез лежали поперек улиц. Бежит Тихон по родному городу, и сдается ему, будто Устюг-то стал ровно не тот, что раньше. Стены будто ниже — ну, куда же им против стен кремлевских! И стрельцы в латаных кафтанах, хилые какие-то— далеко им до московских. А избы? В глазах Тихона так и стоят пестрые, под фигурными крышами хоромы бояр. Улицы же Устюга тесны, пыльны, у ворот одни старухи в черных платах из-под руки глядят на стремительно шагающего молодца. Чей такой? Не узнать! Или Тихон? Или не он? Эх, Устюг — тихая глухомань! А в ушах — набатный звон, народ на Красной площади гудит пчелиным роем, все головы в шапках, из-под шапок ярые глаза. Речи гремят с Лобного места, грозны крики: «Любо!», «Любо!»… Или теперь там, в Москве, стало все своим Тихону? Здесь все — как чужое. Вот и двор Босых, вытоптан, зарос подорожником, дом невысок, люди, челядь, дворница Лукерья и приказчики — робкие какие-то, постарели, что ли? Кричат на разные голоса. Взбежал по лестнице на крыльцо, в сени Тихон, распахнул дверь в горницу. Сидит отец его, Василий Васильевич, за счетным своим столиком, считает сквозь немецкие очки на косточках, поднял глаза на сына. Ну, отец — тот самый, хоть и постарел, а глаза-то еще вострей. И понял враз Тихон, что не Устюг переменился, а это сам он вырос и отец тоже вырос, люди не стоят на месте, растут, жизнь прибывает в них, как вода в Сухоне по весне. Марьяша опять бурей вынеслась из сеней, повисла у Тихона на шее, тоненько заголосила: — Тишенька, братик! И сестра выросла. Девка красная. Да сразу она спохватилась: — Ой, чтой-то я неурядная! Баню готовить! Мовня топлена сегодня. И птицей улетела из горницы в слезах радости. Отец поднялся со стула, повернулся молча к иконе, сын стал рядом, помолились, сын отцу поклонился в землю. Обнялись. — Поздорову ли, сынок? — спросил отец, посмотрел остро. — Чего на Москве-то? — Народ встает, батюшка! Силу берет! — Та-ак! Царя видел? — А как же! Видел. Плакал царь. Милости просил у народа. — Вона как! — поднял брови старший Босой. — Добро! Силу, значит, берет народ-от? Добро! И глаза играли морозными сполохами. — Братаны здесь? — Павел один. Из Енисейска приехал. Тоже там воеводы чудят, не дают народу трудиться. Степан в море рыбу ловит, Кузьму послал к Байкал-морю. Сказывают — хороши там соболи ныне, прошлый год ореха было много. Велел к Ерофею Павлычу проехать на Лену, он, Хабаров-то, что-то замышляет. Куда-то опять, что ли, хочет иттить. — Подале? — Ага! Марьяша ворвалась в дверь. — Братик… — было начала она, да, видя беседу, запнулась, схватилась рукой за рот. — Бабенька поздорову ли? — продолжал Тихон. — Здесь она. На праздник приплелась, старина. Жива-а, спаси бог! — Братик! — трепетнулась Марьяша. — Иди! Пар-от легкой! — Иди! Мы сладко испарились! — сказал Василий Васильевич. — Возьми кого с собой веником похлестаться. Поужинаем опосля да и поговорим. Так-то, с маху, нельзя. Дума неправильная выйти может. Мигали две сальные свечи. Лежал на жарком полке Тихон, розовый, большой, исходил сладко потом, забылся тихо, словно пришла к нему покойница мать, стала около. Пётра, молодой приказчик, что недавно вернулся из-за Камня, распаривал в шайке веник, говорил, сверкая глазами и зубами: — Девки наши по тебе, Тихон Васильич, мрут. Ну, мухи! Жених, жених, а в Устюг и глаз не кажет. Ей-бо! Тихон вздохнул. — Ай чужа кака присушила? — подмигнул Пётра. — Брось к ляду! — сверкнул глазами Тихон. — Не до того! Как тут народ-от? — Чего и деется, и-и-и! — понизил голос Пётра. — Прознал народ-от, что на Москве государь бояр худых народу головой выдал. Так и наши тоже туда же! Тихон приподнялся, сел было, но жаром ударило в голову. Лег. — Ну и что же? — Бушует! В Соли-то на Вычегде — замятня тоже была. — Да что ты? — Ага. Там воевода ихний доправлять деньги стал и с посада и с уезда. Москва-де требует. А народ ученый, пошел кругом с шапкой, собирать воеводе, — ну, в посул. Двадцать рублей собрали, шутка? Поднесли в почесть, честь честью, чтобы деньги править-то правил, да милосерднее. А тут приказчик строгановский с Москвы приплыл, рассказал, что там деется. И почище нашего-де бояре на Москве, а и то их народ под ноготь взял. Народ — к воеводе: «Время твое, боярин, прошло. Давай деньги в обрат… ха-ха-ха!» — Ну и что? — Воевода уехал к Строгановым, в церкву ихнюю спрятался. Шум, крик, народ дыбом… Старуха-то, сама Строганова, не велела воеводу трогать. А ночью… ха-ха-ха… утек воевода, как тать, на лодке по Вычегде. Только боярина и видели… ха-ха-ха! Двадцать рублев — деньга! И пар не удержал, Тихон сел на полке, смотрел на Пётру. А тому хоть бы што: смешно ведь, как спесивый боярин от народа, подобрав полы, убегает… Знает кошка, чье мясо съела. «Эге, да и тут как в Москве! — так и занялась радость в душе Тихона. — Тоже не глухомань. Не сюзёмок». — Ну а у нас, в Устюге как? Но Пётра уже поддавал квасом на каменку, выхватывал веник из кипятку. — Ложись, хозяин, парить буду! — махнул он горячим веником на Тихона и закричал дурным голосом, занеся веник, ровно кнут: — Держись — ожгу! И мыльня звенела от молодого хохота обоих. — Ха-ха-ха! Ух-ух! Свежий, легкий, бодрый шел Тихон из бани, тело радовалось под свежим бельем, звезды искрились сквозь берез, молодой месяц нагонял зарю, щелкнул звучно раз-два да замолк в последнюю соловей. Эх, земля родная! Сила взыграла в Тихоне, как рукой сняло все сомнения. Работать, трудиться — ехать в Сибирь! На Студеное море. Куда еще? Работать, как по всей земле трудится народ на полях, по городам, по избам, и работают днями, и отдыхают в такие вот вечера. «Эх, Анна, верна ты, а то ушли бы мы с тобой в Сибирь, где нет воевод, где лес, люди, свобода да дела…» Радость Тихона чуть не задушила. Как свечка ясный стоял Тихон у стола, пока Василий Васильич читал молитву перед ужином, такой, что брат Павел, крестясь, поглядывал на него из-под руки. Ужин отошел в молчании, бабы со стола убрали, отец выслал из горницы лишнюю челядь, за стол село трое мужиков — отец да два сына. Тихон было шагнул к дверям — задвинуть засов, да Василий Васильич его остановил: — Погодь, сынок, я за старицей спосылал. Старица Ульяна вошла, опираясь на костыль, с левой руки ее подхватила, вела баба Павла, смиренная могутная женщина в черном повойнике, в темном, в крапинку сарафане. Старица стала, откинула наметку с воскового лица, помолилась на икону, поклонилась по чину, придерживая крест левой рукой. — Здравствуйте, Босые! Поздорову ли, Тишенька, внучек? — говорила она звучно, покамест Тихон кланялся ей в ноги. Ульяна села во главе стола и упорным взглядом смотрела на Тихона, покуда он вел свой рассказ о том, что в Москве, на Волге, как жил он у дяди Кирилы. Чем дальше шел рассказ Тихона, тем глубже оба мужика запускали пальцы в свои бороды. Чудно! Выходило, ежели подумать, — три десятка бояр в Москве вертели всей землей как хотели, так и эдак. А вот в лесах на Севере да в Сибири работа спорилась без бояр — в лесах-то бояр не бывало. А как загудел по Москве народный завод — испугались, кинулись, сказывают, на иноземные дворы, к посланникам, прятали у них животы и пожитки, из Москвы побежали. Народ сбросил боярского хозяина Морозова, вырвался из-под бояр… Видно, надо думать, как дале жить… В раскрытые окошки глядела душная летняя ночь, мелькали звезды. Рассказ Тихона развертывался обстоятельно— про бунт на Красной площади в Кремле, про то, как собирались у Кирилы Васильича, писали челобитную. Когда Тихон замолчал, отец поднял голову. — А чего брат Кирила сказывает? — спросил он. — Как уж ехать мне, дядя сказывал: должно, созывать будут Земский собор из всех чинов людей, — ответил Тихон. — Государь, слышно, приказал все статьи собирать всюду — и в уставах у святых апостол и отец, и в законах греческих царей, все, что к нашей жизни сгодится, чтобы всем людям, и черным и всяким, они были известны. А то теперь каждый воевода правит, как ему господь на душу положит. — Ишь черт! — чуть усмехнулся в бороду Василий Васильевич. — Та-ак! Тряханули, значит, москвичи большими боярами… Лады! Польза большая. По всей земле гул идет. И у нас. в Соли Вычегодской были тоже замятии. Побежал боярин-то. Хе-хе… ночью! — Пётра мне обсказал! — отозвался Тихон. — Слыхал я — везде неспокойно. И в Сибири тоже… А ежели б он не убежал, убили бы вычегодцы боярина-то? — Обязательно, до смерти! — сказал Павел. — Да так и надо. Трутни! Нетяги[69]! Как иначе? — А по-божьему! — вдруг стукнула костылем об пол старица. — Как же это можно — людей бить до смерти? — Народ все может, бабенька! — сверкнул глазами Тихон. — Значит, внучек, ты — меня, я — тебя? — горячо говорила старица. — Обида за обиду? Зуб за зуб? А когда же конец гневу? Что святой Антиох говорит о гневе? — подняла старуха восковой пальчик. — «Добро есть человеку стараться удержать гневную страсть». Должен он терпением сокрушать ярость. Кротостью. Смиреньем. Бесы-то гневом отымают у человека плоды его трудов. Гнев — разорение души и тела. Мерзка богу всякая ярость! Тьфу! — Бабенька! — метнулся к ней Тихон. — Да ежели терпеть невозможно? — А не можешь в миру терпением жизнь строить, уходи из мира, вот что! — говорила старица, быстро перебирая зерна четок. — Не сможешь осилить мира разумом, кротостью, любовью, трудом — бросай мир, ежели ищешь правды! Топором да кулаком мира не взять! Христа-то как люди изобидели — на кресте распяли! Эва! А ведь он бог! Бога казнили — вот они, люди! Да ежели бог бы он гневом на то распалился, пожег бы весь мир громом! А как Иван Золотые Уста учит? Бог-то де не как люди! Люди творят долго, да разрушают скоро. Бог сотворил мир борзо, в шесть дён, а вот не рушит его сколько времени, терпит грехам нашим месяцы, и лета, и века… ждет! — Так, значит, ежели воеводы на правеже людей бьют безвинно, ты терпи? — вскочил с лавки Павел. — Уйди! Тебе говорю, уходи от греха! — застучала костылем бабка Ульяна. — Уйди от зла, сотвори благо. В лес иди! В тишину! В Сибирь! Обличай людей делом! Не словом! Не множь зла раздором! — Жизнь, стало быть, свою так и бросить? — не подымая глаз, спросил Тихон. — Правды ищи — все приложится, — исступленно дрожа, говорила старица Ульяна. — На лодке плывешь, небось камень увидишь — отвернешь? Лодкой-то камня сбивать дуром не будешь? А на людей бросаться будешь? Нет! То-то и есть. Правда-то останется во веки веков. Не сгинет! Слыхал, как с тропы Батыговой ушел от грехов в Святое озеро град Керженец? От греха ушел. И теперь на зорях слышит народ из озера того звон светлый, видит в воде храмы да дома. То-то и есть! Правда есть, правда и останется, не одолеют ее врата адовы. — Народ-то, он и бежит за Камень, за Волгу, на Дон, в Литву от грехов, а бояре его ловят да назад волокут! Работай-де, смерд, на меня, боярина! Казня-ат! — кричал уже Павел. — Не бойсь казни! Кто смерти не боится, тот свободен! Всех не сказнишь! Обличай тех казнящих в лицо. А то обличающих смелых-то да добрых мало находится, только исподтишка злоба да ярость. Старица замолчала, закрыла лицо рукой, шатнулась. Тихон бросился к ней: — Бабенька! Что, худо тебе? — Плоха стала, Тишенька! Простите, детки! — вздыхала, кланяясь, старуха. — Павлу мне кликните. Видно, доходит мое время. Побреду восвояси. В общем молчании старица Ульяна оставила горницу. — Ей-то, нашей бабке, можно так говорить, — усмехаясь, растроганно заметил ей вслед Василий Васильич. — Ей-то смерть близка, ей уж ничего не нужно. А вот нам-то трудно это слушать! Старуха! — А и молодые есть, которые так говорят! — раздумчиво заметил Тихон. — Видал я, батюшка, на Волге такого попа. Его боярин в Волгу сбросить велел, а поп смеется. «Дурачок, говорит, боярин-то! — Смеется! — Учить его надо, боярина-то, ничего больше!» Ей-богу! — Трудно дело — правду говорить! Найти ее, правду, нужно! — раздумчиво говорил отец. — Драться-то легче, чем терпеть да молчать. А ежели у нас в Устюге тоже будет завод, чего будем делать, сыны? — И в Устюге, батя? — Ага! А что? Как везде. Наш-то воевода Милославский тоже на правеж весь город норовит поставить — Москва денег требует. И ему по сошному разрубу тоже деньжонок собрали с посаду да с уезду в почет. Двести шестьдесят рублей — бей-де, милостивец, да потише. А теперь услыхали устюжане, что в Москве деется, — чешут затылки: деньги надобно отобрать. А деньги, известно дело, с ершом — дать дашь, а назад не вытягнешь… хе-хе! — Завтрева-то народу у праздника будет — и-и-и… Весь уезд! — сказал Павел. — Да и седни уж торг немал. Вокруг собору табором стоят! Медведей навели. Гудошники. Скоморохи, слышь, бояр ломают. — Ну, Тихон, иди ты с дороги отдыхай! Утро вечера мудренее! — поднялся отец с лавки. Утро над Устюгом встало в тонком мареве, туман вскоре свернулся — быть жаре! Зеленым малахитом стоят леса за рекой, в заречье зардел храм Умиленья, вдали, над Троицким монастырем, что на Гледени, искры. А по рекам, по Сухоне да по Югу, еще до света один за другим лодки, струги, насады с народом валили на праздник валом, весь берег заставлен суденышками. Да и по дорогам со всех сторон пеше подходят к городу богомольцы, шли лесом, через росистые луга, ехали на телегах. Бабы в сарафанах с пуговицами в один, в два ряда, в белых насборенных рукавах, в саянах, в повойниках да в киках, девушки в косах, бусах, лентах. Мужики в белых рубахах с красными клиньями, в новых шляпах с цветками за лентами, в новых лаптях, много в сапогах. Посадские да торговые люди тоже щеголи не хуже — в цветных рубахах, в синих, коричневых, серых суконных кафтанах, в однорядках, а кто и в шелковом узком зипуне с позументами, бабы их в цветных летниках. Народ наполнил всю Соборную площадь, в улицах, в переулках, в тупиках впритык стоят телеги с задранными высоко оглоблями, лошади с торбами на мордах хрустят овсом. Товаров понавезли, навалили горами, уже наставлены ларьки, прилавки, харчевни, сбитенщики снуют пчелами со сладким сбитнем, стоят бочки с пивом. Однако, пока не отойдет обедня, не торгуют — грех! А по торгу, по народу, как муха, снует туда-сюда Устюжского уезду, села Пантусова черный человек, крестьянин Моисей Рожкин; мал ростом, сутуловат, бороденка веревкой, а глаза буравчиками — острые, беспокойные. Умилен Рожкин подвигом Прокопия-чудотворца, бессребреника, потрясен любовью его к правде, и тем больше возмущен он, Рожкин, что творится кругом. Слышал Рожкин, что правда объявилась на Москве, что царь воровских бояр народу на казнь выдал, эта весть ужалила Рожкина в самое сердце. — Значит, двести шестьдесят-то рублев посулов, что с миру, с уезду, были воеводе собраны, зазря платены? И платили их подьячим воеводы Милославского — Онисиму Михайлову да Григорию Похабову… Дело так оставить нельзя! Где ж деньги-то? За Моисеем Рожкиным неотступно ходит большой, чернобородый, лысый Иван Чагин, кузнец. Кричал больше Рожкин, Чагин же до времени молчал или только глухо гудел. — Православные! — надрывался Рожкин. — Деньги наши взяты неправдой! Воровски! Надо их в обрат доправить! Царь велел на кровопийц идти! Народ на площади волновался. Деньги взяты неправо. Надо идти к земским судьям — пускай разберут! Праздник? Ничего-о! Народ требует! Отошла обедня, отпели молебен преподобному Прокопью, под колокольный звон толпа от собору двинулась к Съезжей избе, шумя как море. Вытребованные судьи явились, вопрос им поставлен был ребром: — Есть способ взять в обрат деньги с подьячих Михайлова да с Похабова али нет? Земский судья Волков развел руками: — Взыскать, конешно, надо! Да как взять? С кого? У них? Или у воеводы? Не отдадут они добром. Из-за Рожкина выдвинулся кузнец Чагин: — Не отдадут — убьем до смерти! — Как же это можно — людей убивать? — крикнул судья Волков. — А ино ты, вор, с имя заодно! — вдруг завопил Чагин и, ухватя Волкова за грудки, волок из Съезжей к народу. А Васька Шамшурин, подоспевший Рожкин да Шурка Бабин колотили судью по шее, кричали: — Вор! Вот он, вор! Волкова выволокли к народу, водили по площади, как медведя, на веревке, а скоморохи плясали кругом, били Волкова по голове бычьими пузырями с горохом. Народ смеялся. Тихон Босой вышел после обедни, стоял, глядел на шум. Было похоже на Москву, однако ж по-иному. В Москве народ был тверже, сердитее, а тут люди пока что смеялись. Праздник! Началась торговля. Выпивали. Тем временем из Съезжей избы выскочил незамеченным другой судья, Игнатьев, кинулся в избу к воеводе. Воевода от обедни был уже дома, сел пировать по праздничному делу с гостьми. Оба подьячих, Михайлов и Похабов, сидели тут же за столом. Игнатьев уже со двора поднял крик, воевода выставил в окошко богатую бороду: — Что за шум? Чево, судейка, деешь? — Государь! — вопил судья. — Милостивец! Гиль идет! Гилёвщики деньги в обрат требуют! — Что за деньги? — Двести шестьдесят рублев, что тебе в почесть народ собрал! — Да ты што? Мне? Так я их не бирывал! — Как так не бирывал? Тебе в честь собирали! — Воры! — крикнул сгоряча хмельной воевода. — Сам поеду разберу! Деньги мои пропали! Воровство! Где деньги? Ах ты господи! Воевода с двумя стрельцами поскакал переулками к Съезжей избе, а народ бежал навстречу к воеводскому двору Христорождественской улицей, и воевода с ним разминулся. Народ подбежал к воротам — ворота у воеводы заперты. Ворота живо вышибли, осадили избу, из окошек которой выглядывали красные лица перепуганных застольщиков, — народ уже был вооружен кольями, поленьями, сверкали и топоры. Чагин размахивал выхваченным у Хилого стрельца бердышом, воеводские стрельцы спрятались на сеновале. — Воевода, выходи! — кричал Чагин, к которому теперь перешло руководство. — Эй! — Нету воеводы! Ускакал на площадь! — вывалился на крыльцо пьяный поп Терентий Зайка. Перегнулся через, перила, крест свесился на сторону. — Ускакал милостивец? Ха-ха! Ветер в поле! — Чего гогочешь, жеребячья порода? — надсажался Чагин. — Давай подьячих! Михайлова давай, крапивное семя! — Н-н-нету и его! — развел поп руками, смеясь во всю бороду, в острые обломки зубов. — Н-нету! — Как это нету? — раздался женский визг, и в сбитом повойнике женщина прорвалась вперед. — Да вон он сейчас в окошко глянул! — Народ, хватай вора! — ревел Чагин. — За мной! Взбежал проворно мягкими своими лаптями на крыльцо, поднял бердыш, двери подались под могучими ударами, народ ворвался в горницу, опрокинул стол с яствами, перебил посуду, искал подьячих в избе, в надворных строениях, присенцах, чуланах. Михайлова схватили в саду, в бане, на полке, выволокли с толчками, народ обступил его плотно: — Давай деньги, что взял с нас облыжно! — Народ, смилуйся! — визжал горбатый рыжий подьячий. — Нету у меня ваших денег! — Где они? — Да у воеводы! Воевода забрал! О-он! Крест целую! Сейчас помереть! Чагин стоял перед подьячим вплотную, бердыш огнем сверкал в его руках. Чагина уже манили не деньги. В Чагине горела, бушевала сила, давно накопленная, обжитая ярость. Любо ему было видеть лисье лицо подьячего испуганным, слезы на всегда бесстыжих, зеленых, пьяных глазах, ужас пойманной злобной твари. — И помрешь, гад! — громово крикнул Чагин. Опустил бердыш подьячему на голову — тот змеей вильнул в сторону. Отскочило левое ухо, брызнула кровь. Михайлов упал. — В Сухону его! Сажай в реку! — ревел народ. — Любо! Сажай в воду! Толпа набросила веревочную петлю Михайлову на ноги, бегом вынеслась Кабацкими воротами из города, метнула подьячего в реку. Тот поплыл, захлебываясь, вопя дурным голосом. — Собаке собачья смерть! — кричали исступленные люди. — А Похабов-то где? — спохватился первым Рожкин. — Денег-то нету! Народ! Ищи Похабова! — Да он там же! На воеводском дворе! — раздались опамятовавшиеся голоса. — Хватай его. Толпа бежала с реки обратно, навстречу ей к своему двору скакал бледный воевода, за ним бежала толпа. Рожкин и Чагин кинулись, ухватили за узду коня. — Давай наши деньги, воевода! Царь приказал! — кричали они, а конь дрожал, прыгал на месте, мотал головой. — Не брал я денег, православные! — Михайлов сказывал — брал! — Где Михайлов, бесстыжие его глаза? Давай его сюда! — вопил воевода. — Врет он! Врет! По злобе! — Нету Михайлова! Утопили мы Михайлова! — кричали в ответ. — Как утопили? Разбойники! Ответите! Ну, Похабова спросите, — надрывался воевода, — они заодно! На соборе в это время били в набат. Дон-дон-дон! — захлебывался тревожный звон. Воеводу спешили, повели миром на его двор, из дому выволокли насмерть испуганных, крестящихся, кланяющихся в землю жену и тещу воеводы, требовали денег. — Михайло Васильич! — плакали обе его бабы. — Бога для, отдай ты им эти деньги! Свои, да отдай. Душу они вынут. — Как это так «отдай»? — надсажался воевода. — Не бирывал я! Омманули, видно, меня, собаки! Не отдали мне. Легко дело — двести шестьдесят! Ах ты досада! Мне деньги-то собрали? — Тебе, государь! — Не получал! — сокрушался воевода, хлопая себя по полам коричневого кафтана. — Не получал! Утопили, говорите, Михайлова? — Утопили, милостивец! — Туда и дорога! Ах, пропали деньги! Беда, беда! — Да Похабов-то где? Ты его спроси, государь! — уже сочувственно посоветовали из толпы огорченному воеводе. — Марья! — крикнул воевода. — Похабов где? — Нету, нету его, Михайло Васильич. Нету! — кричали воеводские бабы. — Ей-богу, нету! Святая икона! — Целуйте, коли так, икону, что нет у вас Похабова! — крикнул Чагин. — Землю целуйте! Из толпы выскочили двое посадских, бросились в горницу, с обнаженными головами вынесли икону, воевода с женой, с тещей стали на колени, целовали икону, ели землю, клялись, что не знают они, где Похабов. Похабов-то был уже далеко: хитрец сразу понял, что дело плохо, выскочил, вывел через садовую калитку из воеводской конюшни коня, да и был таков. Он скакал уже лесом, по дороге на Тотьму. Скакал в Москву с доносом: в Устюге бунтуют-де черные люди, пусть шлют расправу! Приутихший здесь было народ сошел с воеводского двора, воевода Милославский с семьей переоделись в посадское платье, сбежали в Стрелецкую слободу, от греха подальше. Волнение в Устюге бушевало теперь на соборной площади. Велик был праздник, в солнечный этот день народ сколько навез сюда на торговую площадь на телегах, на лодках видимого богатого изобилия от своих трудов, что невозможно было спокойно смотреть на людей вящих, которые поджали хвосты, не смели сейчас швырять пасюками по торгу, как раньше, чтобы на чужих трудах этих наживаться еще больше. Возмущение в народе разгоралось. Михайлова убили, он смертью заплатил за обиды. Похабов убежал, но двор-то его, его животы-то остались! И на них бросился народ, уничтожая то, что неправедно нажито. Похабовские хоромы посекли в щепу, разнесли врозь, пожитки летели из окон, из дверей под топоры да крючья, растаскивались ограбленными и обиженными, а драное и ломаное бросалось. В городе, взволнованном, грозном, шла словно каменная пурга, сыпала каменья на нечистивых, на сребролюбцев, на резоимцев, берущих резь. — Мздоимец, резоимец, сребролюбец и грабитель — вот четыре колеса у телеги, на которой ездит сам сатана, отверженный богом! — выкрикивал на торгу церковный дьячок Фомка Яхлаков, потрясая в руке сложенной бумагой. — Есть у тебя еда да одежа — и будь доволен, а собирающего богатства проклянет господь и попирает его своими ногами. Лучше давать, чем брать! Вот она, пришла грамота от великого государя с Москвы — велено разбить у нас в Устюге семнадцать дворов! — и потрясал над головой неведомой длинной грамотой. Толпа под вой набата уже неудержимо неслась по городу, разбивая один за другим богатые дворы, крича: — Грабь, что те награбили! Тихон прибежал домой и, едва переводя дух, гремел в ворота своего дома. Народ становился уже страшен и им, Босым. Ворота сразу открылись, за ними оказался встревоженный Петр с топором за спиной, челядинцы — Васька, Федос и другие, кто с топором, с кистенем, кто с дубиной. Тихон пробежал мимо них на крыльцо, вбежал в горницу. Василий Васильич, вернувшись от обедни, как обычно, сидел за столом, занимался. — Батюшка, — говорил Тихон, волнуясь, — народ-то… дворы разбивает! — У кого? — поднял глаза отец от книги. — Похабовский двор кончили, побежали дальше… к Бубнову, Клименту Фотиевичу! — Похабова давно надо было кончить, — выговорил старший Босой, сымая с носа очки, протирая глаза. — А у Бубновых как? — Кричат — щупать, говорят, нужно лучших людей, кабальные книги пожечь. Чего творится — ужасти! У Свербеевых, однако, тоже. А набат? Выдь на двор, батюшка! Под крыльцом толпились свои люди, взволнованные, один Петр улыбался. — Ух, чево и делается! — сказал он. — Воевода сбежал из городу! Торговые гости бегут! — Куда? — спрашивали с крыльца. — В поле! Во ржи, куда! Да что гости! Протопоп от Ивана Богослова, отец Захарий с попадьей и те побежали… Узлов навязали — во! — Куда? — Да в рожь! Хорониться! Как перепелки. Ей-бо! — Ты чего зубы скалишь? — прикрикнул на него Василий Васильич. — Горе это! Не знает, не видит народ, что делать надо, вот и мечет все врозь. — А нам, хозяин, тоже бежать? — спросила могучим голосом своим Павла. Василий Васильич повернулся к ней: — Али мы свою совесть продавали? Или совесть у нас противу народа не чиста? Бежать нам некуда! Суд на нас бежит, идет! Василий Васильевич говорил твердо, убежденно. Знал он — народ обид не забывает. — Беда в чем, — говорил медленно Василий Васильевич. — Народ-то силен, а что делать — не знает. Бежать? А куда бежать? От свово народа не убежишь! Сговор должно с народом иметь… Тихон стоял опустив голову. — Ишь, в Москве у Ряполовского-князя небось ворота бревном вышибал, а теперь впору самому животишки спасать! Ты где ж, Тихон? С народом или нет? На церкви Благовещения вдруг близко-близко забил набат, за березами босовского двора клубом всплывал черный дым. Марьяшка, притулившаяся было за отцовской спиной, всхлипнула жалостно. — Зажгли! — горестно вскрикнул Василий Васильич. — Ахти, двор-то какой! Лукояновский! Красота! Свое, окаянные, жгут… Да, оборони бог, через березы метнет — и нас нету. Огонь не уговоришь. Люди, — крикнул он, — таскайте пока животы в погреба! Не ровен час займется… — Старуха идет! — закричали внизу, под крыльцом. — Старица! Василий Васильевич и Тихонобернулись. Сходила с крыльца шаткими шагами старица Ульяна. Вся в черном, подняла руку. — Пожар! — звучно заговорила она. — Огонь! Гнездо горит наше. Город старый горит. Друг друга жжем! Камнями побиваем, как из тучи, своими же руками. Какой праведник вступится за нас? Кто тучу отворотит? Или нет у нас праведников? Старица стояла на лестнице, воздев руки, как черное, смущающее видение. — Мамынька, — с. сердцем выговорил Василий Васильевич, — ступай-ка ты с богом к себе! Уходи! Тут и так голова кругом идет! Тут дело простое. Народ воров своих жжет! Не мешайся ты, Христа ради! И без тебя тошно! — Не умолкну, дондеже есмь! — вещала старица. — Обличу нечестивых. Иль, глаза отворотив в сторону, умолчу, что бога забыли? — Пойдем, пойдем-ка, матушка! — говорила могучая Павла, волоча старуху вверх на крыльцо. — Неча тебе тут, старушке божьей, делать! Челядь бегала муравьино, таскала пожитки на погребицы — укладки, сундуки, торговые книги, отворачивая взгляды от засуетившихся хозяев. И те тоже были хмуры— неловко было выворачивать у всех на глазах свое нутро. Бешено бил набат. Соседский пожар разгорался, пламя шибало кверху, летели искры, головни, с огнем поднялся ветер, деревья гнулись, шумели, шатались, голоса, крики неслись все громче. Василий Васильевич с сынами работали как бешеные. Марьяша кошкой залезла на крышу босовской избы и в высоко поднятых руках, словно щит, держала против огня икону божьей матери. Бабка Ульяна выглядывала из окна горницы на дым, шевеля беззвучно губами, перебирая лестовку. И слезы катились у нее по щекам. Впервой в ее жизни приходилось ей видеть — огнем выметывается страшная ярость живого обиженного народа, уничтожая неправо нажитое. Утро следующего дня встало в сером дожде из низких туч, вымытые деревья в босовском саду блестели, доносило из-за тына, с соседнего пожарища, гарью, и люди таскали в дом пожитки обратно. Все восстанавливалось. По улицам бегал народ, но как-то не глядя по сторонам — словно все были с похмелья. Да так оно и было. Разбили всего пять домов, сожгли два, нашли два больших погреба — выкатили бочки хмельного, и всю ночь вокруг пожарищ гремели песни, крики, пока в полночь не зашумел над городом свежий дождь, залил угли на пожарищах, утишил души, навел сон. И утро пришло, как всегда, с неотвратимым, утреннеясным сознанием, что жизнь не останавливается, что ее нужно продолжать. К тому же по торгам поползли слухи, что Похабова видели скакавшим на коне без шапки по Московской дороге и он работающим на полях крестьянам грозил кулаком и кричал что-то нехорошо. Надувшись индейским кочетом, сел уже спозаранок в своей избе воевода Михайла Васильевич Милославский, и хотя суда и расправы еще не начинал, однако слушал, подавшись набок, волосатым своим ухом, что ему шептали верные люди. Было уже установлено, кто таков Моська Рожкин: он бобыль из деревни Пантусова и, главное, по бобыльному своему положению в разверстке на почестные воеводские деньги за бедностью не мог принять участья. Деньги же были и впрямь собраны, двести шестьдесят рублев, но до розыскания подьячего Похабова установить, у кого, где они сгинули, было невозможно. Одно было несомненно — приказные хотели воеводу обмануть. Истцам строго было приказано — искать и схватить Чагина, узнать, кто он таков, откуда, а молодой подьячий Тиунов уже получил указанье: собирать сказки по этому воровскому заводу— по бунту, чтобы довести в Москву. Даром такое дело пройти не могло. Серый дождь, неприятный, словно похмелье, словно сыск, сыпался и сыпался с низкого неба, хотел залить всю землю. Народ-то был всюду один и тот же, работал везде одинаково, сильные обижали его одинаково, почему и мятежи искрами пырскали по всей земле. И всюду было одно и то же: бояре и воеводы сперва поддавались, народ брал силу, а потом, должно, народ пугался того, что натворил, и тогда уж бояре и воеводы забирали свою силу назад и уже свыше всякой меры. Земский собор, правда, был царем обещан, но кто его знает, когда он будет, да что еще принесет он с собой? А дело-то делом — ждать оно не любит, дело все время растет, как дерево, дела не бросишь! И Василий Васильевич в этот дождливый полдень сидел у стола в горнице, потукивал по столу пальцами, перед ним на лавке сидели оба сына — Павел и Тихон. — Что ни говори, — вздохнул Василий Васильевич, — а видать, на Волге работать нам не рука. Там иная стать. Народ там другой. Необышный. Народ бойкий, крепко бьет. И малые народцы там — мордва да чуваши — тоже шумные. Мордва-то Нижний Новгород-то осаждала не раз. И с татарами они давно вместе живут — драться, воевать приучены. А. татаре, калмыки на свои орды смотрют, старым живут, земля там немирна. Казаки — народ вольный, воевать больше любят, чем хлеб пахать да ремесла вести. В саблю они верят, не в крест. Живут не трудом, а шарпаньем. Немирный еще край там. Не работать нам там. Верно, Тихон? — Верно, батюшка! На Волге пока трудно. — Вот я и говорю — будем работать здесь, на Белом море, по-старому, на Камне, за Камнем, в Сибири. Ты, Павел, поедешь ныне к Архангельску, на море. Там сейчас Серега Феоктистов в приказчиках наших, парень верный, заботливый, да свой глаз — алмаз. Поедешь — веди там все старым обычаем, а коли новое увидишь либо от людей услышишь, не отвергай, хорошее принимай, да старого держись. Старое-то все знают, а новое сперва — ты один. Пока других-то научишь, много воды утечет. Учить тебя нечего, — слава тебе господи, учен сам. Народа не обижай. Мы с народом живем, на народ работаем, от народа живем. Смотри, чтобы вся снасть и работа были в полном порядке, чтоб люди хребта зря, дуром не ломили. Заботлив будь во всем. Хороших, работящих людей подымай, чтобы они вокруг тебя стояли, тебе же подсобляли, на худых смотри по правде — дурная трава из поля вон. Паршивая овца все стадо портит. Да помни: артель — святое дело. Рядись — не торопись, сделав — не сердись. Полюбовного договора и патриарх не отымет! Людей береги, люди все достанут! Это — наперед. Потом товару в Архангельском возьмем, сколько мочно, повезешь в Сибирь. Пётру с собой бери, его надо к делу приучать. И как у Сереги Феоктистова дело перенимать будешь, его не обижай, что он по-своему работал, — каждый молодец на свой образец. Ну да здесь все дело ясное. Вот Тихону — мудренее. Василий Васильевич обернулся к Тихону. — В Сибирь поедешь! — сказал он значительно. Тихон встал, поклонился в пояс: — Прошу милости, батюшка. — Та-ак! — постучал Василий Васильевич пальцами по столу. — Подальше, значит, сам хочешь? Ин ладно, езжай, сынок! Ты теперь Москву красную видел, посмотри и на дремучие леса. Там вольнее. Ладно. Проедешь по нашим торговым дворам. В Мангазее-то теперь дела мало становится — соболя-то всего извели. За пушниной надо идти в поиск дальше. Сенька-то Свищов пишет в грамотке… погодь, погодь! Василий Васильевич поднялся, достал укладку из-под лавки, вынул оттуда письмо и большой лист бумаги — чертеж Сибирской земли. — Смотри сюда, — говорил он, вздевая на нос очки. — В Мангазее расспроси, как Хабаров Ерофейка, — куда, когда он ушел на всход. Знаю — поплыл он по Тунгуске по Нижней. Сидит будто теперь давно на Лене или на Киренге-реке, хозяйство будто хорошее. Пашня, мельница, соль варит. Дальше всех он вперед ушел. Подбирайся к Хабарову. Скажешь ему, мы его давно знаем, вместе будем робить, ежели он по-нашему, по чести, надо нам за соболями идти дальше, куда еще не хожено. На всход, к Великому морю, Ино туземцев не замай, не обижай, чтоб и они свою выгоду имели. Хорошо бы вам с Хабаровым вместе на Амур выйти. Там пашен добрых немало. Повезешь, знамо дело, с собой товар всякий и торгуй честно: в горшок муки под вершок — и твой горшок. Присматривай серебро, спрашивай о меди — нет ли где руд хороших. — Старайся, Тихон, в те вольные сибирские места вперед воевод московских попасть: злы они, воеводы-то, что их так далеко от Москвы заслали, и потому сильно грабят. С воеводами ласковей, а больше держись тамошних князцов, — они в случае и помогут, и выручат, и поддержат… Рука руку моет. Товары придерживай, довези до конца, где их ране не бывало, — продашь с пользой. Два сына и отец сидели за столом, смотрели на чертеж. Сколько земли! Сколько лесу! Сколько рек! Сколько зверья! Взять все, увязать вместе, в одно великое общее дело, чтоб народ жил богаче, краше, в достатке. Тихон вспомнил Волгу, крик боярина Шереметьева: «В воду попа! Мечи в воду!..» Сила, гнусная, грубая, жеребячья сила слышалась в этом истошном крике, жестокий захват. Кто против него, против боярина? Никого! А хорошо ему, дураку, кричать да указывать, коли народ православный весь работает, как муравьи, и сам до боярина, впереди— и в лесах, и на полях, и на реках, и на горах сибирских, — всюду кормя людей, обувая, одевая их, всюду давая им орудия — топоры, пилы, сохи, косы, серпы. Не боярами, жив народ, бояре на народе как гребень на петухе — для красы, а народ жив трудом. Трудом крепнет государство — и трудом праведным, безобидным. Дело народа — пахать да тесать, боярское дело — готовым владеть. Трудится народ вековечно и тихо, как земля хлеб неслышно растит. Не вырастит земля хлеба — и всем придет карачун. Не будет работать народ — не бывать и государству. Сидят трое. Большое дело перед ними, трудное, но славное. Каково-то бог приведет все доспеть, все сделать, выехать на Белое море, в Сибирь — народ кормить, государство обогатить… — Батюшка, — спросил Тихон, — а ты как о себе смотришь? Что робить будешь? — В Москву, видать, поеду, — отвечал Василий Васильевич. — Должно, в Земский собор позовут, — може, там пособить в совете надо будет. Земля наша все одно как снег с горы катится, сперва тихонько, потом скорей да скорей. Приходится и всем нам, простым людям, великую думу думать.
Часть вторая. На западе и на востоке
Глава первая. В старых республиках — во Пскове да в Новгороде
Шел великий пост 1650 года, и царь Алексей каждый день в Крестовой своей выстаивал по пять часов служб, тысячами бил земные поклоны, ел сухо, без варева, без масла, по понедельникам, середам, пятницам ничего не ел, кроме ржаного хлеба. И царицы Марьи не видел целый пост, почивал полтора месяца один в своей постельной. Март — месяц веселый, солнце светит, с царева Верха звенят капели, дороги почернели, воробьи в лужах купаются, а в Крестовой палате звенит высокий голос, попа: — «Пост — от зол отчуждение, пост — языка воздержание, пост — пива отложение, пост — похоти отлучение, пост — лжи осуждение…» Постит царь, от голода ум легок, не окоснел, над его рабочим столом встают страшные виденья — вот те и отложения попечения… Только что бурей прокатились мятежи по всей Московской земле, казнил народ верных царских слуг. Тревожен стал государь после Соляного бунта, чудятся все ему кругом бешеные глаза, крики: «Любо! Любо!» А за рубежом — еще хуже: в Лондоне аглицкие черные да торговые люди королю своему Карлусу голову срубили. А бояре все на Еуропу смотрят. Чего они там не видывали? Царь вскочил, подошел к окошку, заглянул. Стрельцы стоят в кафтанах синих, — значит, в карауле приказ[70] стрелецкого головы Осипа Дурнова. Кругом Верха решетки поставлены, чтоб челобитчиков близко не допускать. Теперь царь, выезжая в город и запросто, меньше двух сотен стрельцов с собой не берет. А ехал он на масленой неделе, в самое Прощеное воскресенье — прощения просить ко гробам дедов своих Романовых в Новоспасский монастырь, — куницей проскочил сквозь строй смурый мужик. — Господи, помилуй! — визжит в клетке попугай и вертится в медном кольце колесом. — Тьфу! — плюнул царь, а в глазах все тот мужик без шапки, ровно белены объелся, зенки белые выкатил, орет дурным голосом, прет под царева коня, — тот храпит, прыгает, а мужик за голенище лезет. За ножом! Застучало сердце у царя: «Убьет, проклятый!» И, замахнувшись высоко, ударил царь со всей силой того мужика по лохматой голове тяжелым золотым крестом, что держал в правой руке. Мужик упал под коня, тот на дыбы. Потом из голенища у мертвого мужика того вынули челобитную. Ночи с тех пор не проходило, чтобы не метилось государю волосатое лицо с выкаченными глазами. «Убил до смерти! И это в Прощеное-то воскресенье!» — грызет сам себя государь. Но вдруг, сменяя раскаяние, в душе царя встает темный гнев. Вор есть тот мужик. А бояре? Не лучше. Кому верить? Не единодушием служат ему бояре, а двоедушно — как есть облака. То прикроют солнце приятным покровом, то веют всяким зноем й яростью, мечут молнии злохитренным обычаем московским. С кем посоветуешься? Не с Ильей же Данилычем, тестюшкой! Бородой тот трясет, чревом колыхает, ищет себе прибыли. А Морозова, благодетеля, засадили к Кириллу на Белоозере горлопаны. Прошлой осенью, как на Сергиев день[71] ходил царь к Троице-Сергию, вызвал он туда боярина Бориса Иваныча для-ради мудрого совета. А тот уже из Кириллова монастыря выехал, жил в тверской своей вотчине, в Берестове-селе. Из тверского поместья приехал тогда Морозов в Троицкую лавру. Скорбен ликом боярин, волосы, бороду не стрижет — в опале он царской. Пал царю в ноги, плачет, миленький, и царь с ним плачет, за решеткой монастырских покоев осень тоже плачет, дождик, тучи, лист желтый падает. А как поднял царь наставника, а тот глянул скрозь нависшие брови — взоры жгут, что каленый уголь. Многое насоветовал тогда молодому царю старый боярин. Как съедутся в Москву на Земский собор выборные люди, писать бы им в Уложение прежде всего такие статьи, чтобы гилёвщикам бунтовать неповадно было. Гиль — поруха государевой чести, и потому всех чинов люди, коли прослышат чего-либо про злоумысел против царского величества либо про заговор да особливо про скоп, а не доведут этого до царя и потом-то сыщется допряма — того казнить смертью нещадно! — Попы да монахи должны, черный народ особо крепко блюсти, от всякого дурна удерживать, — говорил Морозов. — А чтоб попы да монахи не боялись народу перечить — писать в Уложении статьи такие: «Какой человек архиереев лайею неподобной обесчестит— либо попов — и тот вор платит бесчестье митрополиту 100, протопопу 50 рублев, а попам платит бесчестье против его поповского денежного оклада, а попам — безместным — по пяти рублев». Править велено то бесчестье с виновных нещадно. И духовные люди будут тогда смелее — ежели их и излают, да они про то деньги стяжают. Попы-то деньги любят! — улыбнулся Морозов. — В приказах кто сидит? Бояре! Да разве можно верить Трубецким, Стрешневым, Шуйским? Рюриковичи они! Выше Романовых глядят. Стало быть, и приказам веру давать опасно. Так, стало быть, надо, как прадед Иван делывал, — опричный приказ ты, царь, заведи, и тот приказ будет зваться Тайных дел. Ведать надлежит Тайным приказом самому тебе, царю, да думному дьяку наивернейшему. Следил бы Тайный приказ за боярами, воеводами, всех чинов людьми, чтобы те не воровали, не творили бы измены. Вот как советовал тогда Алеше-царю старый боярин. Сидит царь Алексей в своей комнате один за красным столом, в животе от редьки да от кваса бурчит, спина от поклонов ломит, в глазах мужик дурной маячит. Чего делать? И верно, хочет народ черный по своей — не по московской — вере жить. Опять во Пскове да Новгороде мятежи. В дверь стукнули. — Заходи! Влетел статный жилец Прошка в голубом зипуне с позументом, рубаха красная с жемчужным козырем, согнулся, тронул пальцами ковер, кладет на царев стол столбцы за печатью. — Из Великого Новгорода! От Никона-митрополита! — сказал и, опять согнувшись пружиной, сгинул, словно его и не было. Радостно стало на душе, как начал читать Алексей Михайлыч: чудесного видения сподобился Никон-митрополит Новгородский. «В марте восемнадцатый день, — писал Никон, — я в Соборной церкви был у заутрени, и на второй кафизме смотрю я на Спасов образ, что перед нашим митрополичьим местом и назван Золотая Риза, вижу царский венец золот на воздусе, как есть над Спасовой головою, и летит тот венец на меня. Я от великого страха обеспамятел, а все вижу — и свечу перед образом, и венец — венец-то пришел и стал над моей головою грешной, руками я его осязал…» — Вот каков он, Никон-митрополит, адамант[72], свет очей наших! — умилился царь. — Великий он святитель, равноапостольный богомолец царский. Он ли не спасет нас? Ей-спасет! Но дальше в грамотке шло такое, что уже радовать государя не могло. Мятеж в Новгороде разгорался, да такой, что в дело встряли шведы. В 1617 году по Столбовскому договору шведы ушли из Новгорода, вернули Москве Порхов, Ладогу, Старую Руссу, а себе придержали поморский край с Иван-городом, Ямом, Копорьем, Орешком, да еще выпросили двадцать тысяч рублев деньгами. Русские черные люди бежали из захваченных шведами мест к своим, а шведы за убежавших тяглецов да плательщиков требовали выкуп, грозили иначе войной. Москва затягивала, не платила больше тридцати лет — сумма таких убытков шведских по их счету выросла до четырехсот тысяч рублей. Морозов торговался долго, а когда его сшиб народ, шведы стали настойчивее. Ездил в Стекольну[73] боярин Пушкин Борис Иваныч, взял обязательство заплатить сто девяносто тысяч рублей. Эти деньги и приходилось теперь собирать с земских людей и всяких без проволочек. В Стекольне, при дворе королевы Христины, жил московский человек, вор Тимошка Анкудинов, и выдавал себя тот Тимошка за сына царя Василия Иваныча Шуйского и добивался у шведов помощи для возвращения на московский родительский престол. Тимошка прибыл к шведскому двору из Семиградья с рекомендациями князя Ракоци. Дело было нешуточное — еще живы ведь были на Москве старики, видавшие и помнившие первого самозванца, и по Москве поползли темные слухи о «природном царе», о «рюриковиче», против которого куда Романовым-то! Кошкины они да Кобылины. Илья Данилыч Милославский, что ворочал Посольским приказом, послал в Стекольну посланника, Козлова Ивана Прокопыча, договориться о выдаче Москве интригана. Шведы оказывались в особо выгодном положении и теперь настойчиво требовали оплаты старых долгов. Московский народ платить не хотел, бояре грозили правежами. К тому же во Пскове заговорили открыто, что с Москвы-де едет швед Нумменс через Псков, увозит из царской казны двадцать тысяч рублей. — Бояре снюхались с немцами! — пошел разговор. В феврале подошла широкая масленица — «тридцати братьям сестра, сорока бабушкам внучка, трем матерям дочка», когда, провожая долгую зиму, шире, по-весеннему развертывалась душа, развязывался язык, быстрей шевелились руки. Блины да пиво, пиво да блины, да лошади с цветными лентами в гривах да в хвостах, да скоморошьи пляски под гудки да сопелки, да ученые медведи, да весь народ честной на улицах до Прощеного воскресенья, до первых великопостных унылых звонов. И у псковского площадочного подьячего Василья Слепого тоже, не хуже людей, шло блинное пирование с товарищами да с нужными людьми, когда в избу вбежал, запыхавшись, стрелец Прохор Коза. — Садись! — загремели веселые голоса. — Наливай, хозяин, ему чару немалу, что поздно пришел! Коза пить не стал, тряс смятенно заснеженной шапкой. — А слыхали ль вы, добры люди, — крикнул он, — получил наш воевода Собакин Никифор Сергеич указ с Москвы— выдать шведам с наших мирских житниц десять тысяч четвертей[74]! — Да что ж это деется? Сами, прости господи, без хлеба, почитай, сидим! — колокольным голосом сказал поп Афанасий Другак. — Бояре хлеб шведам везут! А у нас мужики по деревням сосну едят! За столом тут же случился бывалый человек Хренников Иван. Только год минул, как прибежал Иван от шведов, из города Копорья, — яко благ, яко наг, яко нет ничего. Взвыл Хренников, руки вперед тянет, голос хрипит: — Да за что же это шведам платить, а? Православные! Я-то видел! Я-то знаю! Мы от шведов бежали, так все свои хозяйства пометали. Житья не было! Ду-ушу они нашу задавили. Церкви позакрывали, попов похватали, колокола с колоколен поснимали — все нас в Лютерову ересь гнули. А теперь им деньги плати! Да ей ни в жисть! Хозяин встал, выкрикнул бесповоротно: — Идем, братья-товарищи, к архиепископу нашему владыке Макарию! Пусть скажет воеводе — не давал бы хлеба! По праздничной улице с песнями валил народ, пролетели тройки-сани в коврах, кони в лисьих, а то и собольих хвостах. Ну, масленая! Гости толпой вывалились со двора Слепого, пошли, размахивая руками, громко переговариваясь меж собой, к ним присоединялись другие псковичи. Архиепископ Макарий, древний, согбенный, серебряный старец, вышел на белокаменное крыльцо своего дома, кутаясь в черную шубейку на лисьих пупках, прищурился, из-под руки смотрел на яркий снег, на цветные одежды пришельцев, пожевал белыми губами, спросил хоть тихо, а явственно: — С чем пришли, детки? Такой крик поднялся со всех сторон, и немало времени прошло, пока уразумели, что понять эдак ничего нельзя. Видно только было, что народ просить хочет о чем-то воеводу. — Добро! — сказал архиепископ, подняв сухую ручку. Крик унялся. — Я спосылаю враз за воеводой, за Никифором Сергеичем. А я уж пойду. Недужен я! На чалом иноходце, разбрасывая воду и мокрый снег, въехал вскоре во двор сам воевода Собакин, в кафтане сахарного цвета на белках, выпивши. — Вы, кликуны! Горлопаны! — кричал он с пляшущего под ним коня. — Не в свое дело рыло суете! Хлеб я сдам, как указано. — Ка-ак так не в свое! — кричал народ. — Никифор Сергеич, бога побойся, наш хлеб-от отдаешь! Народный! Видать, тебе-то немцы своих ближе! Вскочил вперед стрелец Коза: — Да ты, воевода, с немцами снюхался! В Псковский детинец чужих пущать не велено, а ты немцев водишь! Шведов в дом к Федьке Емельянову пускал. Измена! Я сам в тапоры на карауле воротном стоял, все виде-ел! Собакин не смутился: — А што? Емельянов-то болен был, лежал, а у него со шведами торговые дела про государя! Крики росли, росла толпа, а тут во двор прибежал от Петровских ворот стрелец Сорокоум Копыто, крича: — И впрямь едет немец! Увозит с собой государеву казну! Народ! Не дадим нашей казны! То измена! Ударили в сполошный колокол, народ побежал, у Власьевских ворот окружили шведа Нумменса, что ехал в сопровождении пристава Тимошина к Немецкому двору. — В прорубь немца[75]! — кричал народ. — Бей его! Немца обступили вплотную. — Что у тебя за казна? Сказывай, такой-сякой! Нумменс задрожал, стал кричать, что его знает Емельянов, у него с ним дела… — Федьку! — кричал народ. — Изменник он! Пытать Федора! Пытать немца! Немца повели к Всегородной избе, отобрали бумаги, казну опечатали, посадили в келью монастыря, в сторожу к нему стали пятеро посадских да два десятка стрельцов. Народ бросился ко двору Емельянова: — Где Федор? Емельянов от народа скрылся, схватили жену. Та клялась, плакала и наконец выдала людям грамоту, что получена была с Москвы. Грамоту прочли вслух, всенародно. Последние слова грамоты, как на грех были: «А сего бы нашего указу никто бы у вас не узнал». — А-а! — завопил народ. — Тайная она, грамота-то! От народа прятать велят! Воровство! Народ уже заливал всю площадь перед собором, все твердили в одно: — Не давать немцу хлеба из кремля до царского указу! Воруют бояре! Василий Слепой стал уже во главе собравшегося народа вместе со стрельцами — с Прохором Козой да с Сорокоумом Копыто. Эта тройка велела ударить в колокол, выкатить на Соборную площадь два больших пивных чана, поставили на них немца Нумменса, обаполы с ним стали два палача с кнутьями. Нумменса допросили всем народом, в голос прочли все его бумаги. Постановили псковичи так: немца — в тюрьму, а в Москву царю послать челобитье о боярском воровстве. А в марте и в Новгороде бирючи на торгах стали кликать, чтобы люди не закупали бы себе хлеба помногу: будет-де закупать хлеб шведам царская казна. К этому времени приехал в Новгород из-за рубежа торговый человек Никита Тетерин, сказывал, что-де шведы вот-вот снова на Новгород пойдут, только-де хлеб получат, в хлебе у них вся нехватка. И все-де это бояре творят от царя безвестно. В это время через Новгород ехал с Москвы восвояси датский посланник Граббе. Посадский человек Трофим Волк ловко подкатился к его толмачу, к Нечаю Дрябину, посидел с ним в кабаке и дознался, что Граббе везет казну. Волк рассказал об этом другому посадскому, Елисею Лисице, а тот поведал уже открыто на торгу, всему народу. Ударили и тут сполох в колокол. На звон с другими прибежал земский староста Андрей Гаврилов, чтобы унимать мятеж, да, услыхав такие вести, сам повел народ. Народ кинулся к Граббе — тот уже выехал из города. Поскакали посадские да стрельцы конно, воротили немца в город. Волк нахлестал посланника по щекам, переломил ему нос, пожитки у него отняли, отдали в сбереженье на Пушечный двор, немца самого посадили за решетку. А народ кинулся ко дворам богатых новгородцев, что вели дела с немцами, стал громить их хоромы и разорил шесть дворов. На Любекском дворе схватили приезжих немцев, тоже заперли под стражу. Митрополит Новгородский Никон, услыхав о бунте, побледнел, сжал губы, с пламенным взором стал перед образом Христа-царя. Вот когда он должен действовать как духовный вождь. — Господи, помоги! Господи, укрепи! — молился он. Помолиться, однако, Никону не дали — прискакал спешно новгородский воевода — окольничий князь Хилков Федор Андреич — за советом: чего делать? Послали митрополит да воевода к народу стрелецких голов уговаривать — разойтись, кончить мятеж. Голов наколотили, одного сбросили с кремлевской башни, когда наступившая темнота придержала мятеж. Но на следующее утро, 16 марта, колокол опять ударил на Торговой стороне сполох, народ бежал по улицам, крича: — На вече! Собралось вече. — Государь об нас не радеет! — кричали новгородцы. — Бояре шведов нашим хлебом кормят! Деньгами им помогают! Однако тут оказалось, что земский староста Андрей Гаврилов испугался, чего натворил, и сбежал. Народ остался без вожа. Вспомнили, что по приказу митрополита Никона схвачены и посажены под стражу митрополитный приказный Иван Жёглов да двое детей боярских — Макар да Федор Негодяевы: эти люди вчерашний день хвалились всенародно, что они-де все знают, что у царя на Верху деется, о чем говорят бояре. Народ стал кричать невежливо про митрополита и про воеводу, побежал к Земской избе, освободил заключенных Жёглова и Негодяевых. К трем этим присоединились другие, кто посмелее: посадские люди Елисей Лисица, Игнат Молодежник, Никифор Хамов, Степан Трегуб, Панкрат Шмара, Иван Оловянишник, стрелецкий пятидесятник Кирша Дьяволов да подьячий Григорий Ахнатюков. Вся власть в Новгороде оказалась в руках этих неведомых до того людей. На другой день, 17 марта, на память Алексея божьего человека, приходились именины самого царя Алексея. Народ и начальные люди, старые и новые, заполнили Софийский собор. Служил митрополит Никон, перед митрополитом стали вновь со сдвинутыми грозно бровями вольные новгородские люди — мужики-вечники. А Никона жгла память. Заставил же римский архиерей-папа немецкого короля стоять перед воротами замка босым на снегу, в рубище, с веревкой на шее? Да он, Никон-то, хуже, что ли? И владыка Никон произнес гневное, грозное слово против мятежников и проклял поименно всех народных новых начальных людей, выгнал их со стыдом из храма. — Анафема! — возглашал за басами дьяконов митрополичий хор. — Анафема, анафема! Голоса хора отдавались вверху, в куполе, будто с неба, а народ пугался и дивился и, расходясь после обедни, шептался: — Что ж это такое! Государь на своих именинах своих людей жалует, милость тюремным сидельцам объявляет, от оков освобождает, из тюрем выпускает, долги прощает, а наш Никон вон чего — проклинает! Да кого проклинает-то? Не одних Лисицу да Дьяволова, а всех нас, новгородцев, проклинает — мы-то все с ним. И в одной думе! На государевы-то именины да народ проклинать, а? Мятеж разгорался, и на площади, на торгу, пристав Съезжей избы Гаврила Нестеров выкрикнул все впрямь и явно: — Никон-митрополит да Хилков-воевода — прямые изменники! За бояр стоят! За шведов! Митрополичьи да воеводские люди схватили Нестерова, сволокли к митрополиту на Софийский двор, били, бросили в тюрьму. А немного погодя прибежал в Земскую избу отец Нестерова, площадной подьячий, да женка его Алена, вопили: — Мир, вступись! Митрополит да воевода нашего Гаврилу пытают, огнем жгут, злодеи! Начальные народные люди опять ударили, сполох на Торговой стороне, собрали народ, кинулись к Софийскому двору. Никон и Хилков заперлись в митрополичьих покоях, но приказали Нестерова освободить. Народ криками встретил свою победу, а Нестеров тут же, на митрополичьем крыльце, сорвал с себя рубаху и казал народу исполосованную спину: — Смотри, народ, что со мной митрополит сделал! А! Народ ахнул, бросился вперед, выломал двери и ворвался в покои, лицом к лицу с Никоном и с князем.И царь читал опять письмо Никона-митрополита: «Я вышел к народу, а они меня ухватили со великим бесчинием, ослопом в грудь били, грудь расшибли, кулаками били и камнями, и схватили меня, и повели в Земскую свою избу. Проводили как мимо церкви, хотел я было в церковь войти, не пустили, все дальше вели, к себе. А довели до Золотых ворот, я тут отпросился у церкви на лавке посидеть, отдохнуть. Просил я народ — отпустил бы он меня в церковь Знаменья, литургию служить. Они на то преклонились. Я велел звонить, до Знаменья дошел с великою нуждою, и стоя, и сидя, служил, и назад больной, в сани ввалясь, домой приволокся. И ныне, великий государь, лежу при смерти, кровью харкаю, живот весь запух. Соборовался уже маслом, а не будет мне легче, пожалуй меня, богомольца твоего, прости, разреши принять смертную схиму». Слезы катились из глаз царя. «Чего, собаки подлые, со святителем творят!» Горло сжало, кулаки сами скатались, насупились царские брови, блеснули глаза. «Нет, худые мужичонки-вечники, не даст в обиду царь своего молитвенника! Мятежники!» Рассвет чуть занялся на другой день, а царь Алексей сидел уже с боярами в Передней избе. По постному времени были все в смирных шубах. Докладывал дела Милославский, осторожно поглядывая на зятька: вчера еще царь, вспылив, драл ему бороду. — Бояре, — говорил Илья Данилыч, умильно поглядывая на царя, — гиль новгородский нужно унять. Гилёвщики митрополита Никона избили, князя Хилкова, воеводу, как кота, гоняют! У князя Трубецкого, что сидел на лавке рядом с докладчиком, чуть дрогнула левая бровь, другие бояре шевельнулись; тучный князь Голицын положил руки на круглый живот, стал вертеть большими пальцами то в одну, то в обратную сторону. «Больно резов святитель-то, — думал он, — ано вот и напоролся. Уняли его новгородцы, хе-хе…» — Потому, как и блаженныя памяти прадед Иван делывал, и ты, великий государь, посылай войско новгородцев унять, — говорил Милославский. — А то вече собирают, в колокол бьют — вольным обычаем опять жить хотят. Вели, государь, идти на вотчины твои, на Новгород да на Псков, боярину князю Хованскому Ивану Никитычу. Что укажешь, государь? Бояре загудели, затрясли головами, закивали одобрительно: «Дело, дело, дело!» — Так тому и быть! — сказал Алексей. — Боярин князь Иван Никитыч! — позвал он. С лавки поднялся невысокий, широкоплечий, белый лицом богатырь с окладистой русой бородой, с выпуклыми детскими глазами, сбросил с плеч черную шубу, подошел, кряхтя, опустился перед царем на колени, выгнул крутую голую шею со стриженным в скобку затылком. Царь Алексей вытянул правую руку назад, жилец Прошка проворно вложил в руки малую икону Владимирской божьей матери, царь поднял икону над головой князя. — Иди, князь, — говорил царь важным голосом, как учил его еще Борис Иваныч. — Иди, покарай мятежников за Москву, за дом пресвятыя богородицы. Иди не мешкая! Илья Данилыч все тебе обскажет! Хованский поклонился девять раз земно, принял икону, поцеловал, встал, стоял ровно столбом, в круглых глазах преданность да прямота с хитрецой. — Князь Иван Никитыч, — говорил Милославский, — государь указал, бояре приговорили идти тебе в Новгород — царскую вотчину, промышлять там, как указано! Воевода снова поклонился большим обычаем, вышел, отступая, пятясь. Бояре сидели недвижно, не моргая, уставясь перед собой. «Ишь сидят, ровно идолы деревянные, — думал, уходя, князь Хованский, — аж не моргнут. А мне идти! А где я еще подвод-то доберу, да как в распутицу потянешься, да через реки? Того гляди ледоход!» Он вышел на крыльцо, молодой стряпчий вынес вслед шубу, князь накинул ее на плечи и, нахлобучивая шапку на голову, побежал грузно, разбрызгивая наводопевший снег и на бегу маша руками своим возницам, ожидавшим с санями, — подъезжай! Бояре продолжали сидеть. — А как, бояре, казну для шведов собирать? Того гляди все Замосковье мятежом загорится, — говорил Илья Данилыч. — Собирать надо тайно деньги, шведам тоже везти будем тайно, без объявления, мимо городов. Дело государственное! Государь указал, а бояре приговорили, чтобы те деньги выплатить шведскому резиденту, ловкому гостю Ягану Родесу, и выплатить бы их тайно. …Ночью, до свету, по ядреному морозцу по улицам Москвы из Стрелецкой слободы к Тверской заставе застучали дровни, в желтом свете масляных фонарей у отпертых решеток мелькали тенями лошади, блестели бердыши и ружье, звучали голоса. Впереди на черном бахмате, таком же плотном, как всадник, ехал князь Хованский, за ним, лежа на боку, сидя в роспусках, ехало три сотни стрельцов. Рассвет стал заниматься, когда они проезжали Всехсвятское, благовестили к ранней. Стрельцы скидывали колпаки, крестились, вздыхали. — На войну идем, на своих, православных. Не ровен час, спаси и помилуй! Отряд князя Хованского занял Новгород без сопротивления. Гиль было поутих, но рать пришлось потом перебрасывать под Псков, и псковичи оборонялись против московской силы всю весну, до самого лета. Хлопот в царской Москве сошлось в то время немало — и бунты, и Яган Родес, что каждодневно вертелся в Посольском приказе, выхаживая московские деньги. Ловкий, обходительный, в сером кафтане с большими пуговицами, в чулках, в белом воротнике, усы в стрелку, бородка на подбородке что твой плевок, он с рукой на эфесе задранной шпаги вертелся днями между посольских чинов, дьяков и бояр, приветствуя всех, улыбаясь всем, витаясь со всеми за руку, справляясь, когда же доправят ему деньги, расспрашивал каждого под рукой о здоровье, о делах. Дел было много: ведь Стокгольм поручил Ягану тайно разузнавать все о московской торговле, о том, как живет народ, каковы отношения Москвы к другим землям; Родес должен был найти и оставить в Москве своих людей, накрепко связавшись с ними, подобрать надежных переводчиков. И купец Яган Родес задерживался и задерживался в Москве. Денег он все равно получить не мог, пока шведы не выдавали вора Тимошку, Тимошка же, прослышав про такие планы, бежал из Швеции сперва в Лифляндию, потом в Брабант, к герцогу Леопольду. Чтобы выходить те деньги, Швеция в конце концов уже в мае доставила в Москву сообщника с Москвы и помощника Тимошки Анкудинова — Костьку Конюховского. Конюховского под охраной полусотни стрельцов в цветных кафтанах вели через всю Москву. Шея у Костьки закована была в железное кольцо, к кольцу прикована цепь, к цепи — чурбан тяжелый. Обе руки у него связаны, к ним привязаны четыре веревки, за веревки держали Конюховского стрельцы. Впереди ехал конно бирюч, кричал зычно: — Народ! Изменник государю, враг всей стране, басурманин и язычник Костька! После сыска и пыток Костьку казнили на Лобном месте. Жара была в день казни несусветная, надвинулась черная туча, гремело, народ метался по площади, укрываясь от ливня, словно от царского и божьего гнева, а палач, четвертовав Костьку, выставил на спицах голову, ноги и руки. Только в июне месяце был отпущен тайно с Москвы Яган Родес, увозивший доправленную с народа казну почти в двести тысяч рублев. Сопровождал Ягана Родеса пристав Копнин Егор Миныч, шустрый, вежливый, пронырливый, с острым взглядом сверлящих калмыцких глазок, толмач да сотня стрельцов. Копнин имел строгий наказ — оберегать немца и казну от воровских людей, от пожара, стрельцам же было строго запрещено заходить в кабаки. С Родесом шел ящик с пятьюдесятью тысячами золотых дукатов. Его собственное имущество и переданную казну везли на двадцати подводах, да еще шло шестьдесят подвод с шелком-сырцом персидским для королевы Христины, уступленным царской казной. Обоз с казною Родеса, двигаясь по левому берегу Мсты-реки, мимо Ильмень-озера, далеко обошел и Новгород. Наконец добрались до русско-шведской границы между городами Орешком и Ладогой, у Ладожского озера. На реке Лаве, на пароме, пристав Копнин передал Родеса и казну начальнику шведской пограничной стражи посреди реки и получил соответствующие расписки. Псковичи и новгородцы приутихли, замирились. Боярская Москва победила, и еще крепче после таких испытаний, еще круче заработали приказы, исчисляя, что еще можно наложить на черных людей, жестче стали выколачивать недоимки городов и воеводы. Еще выше взлетели ночные мечтания Никона о золотом венце. Не побоялся он проклясть бунтовщиков, стал он решительно на сторону Москвы. Тимошка Анкудинов, царевич Шуйский, недолго гулял по Европе — Илья Данилыч Милославский выхватил-таки его из Голландии, привез в Москву, где тот и был четвертован. На этом деле голландские купцы получили крупные привилегии по торговле с Москвой.
Глава вторая. Два каравана
Росписной шкатулкой суздальской работы глядит в погожий майский день город Ярославль на остроге, между слиянием рек — Волги да Которосли. «Рубленым городом», зовется здесь по-старинному Кремль, хоть он давно и белокаменный, о восьми башнях, блещут в нем кресты да купола Спасо-Преображенского монастыря. Кругом Рубленого города, по оврагу Медведица, где князь Ярослав когда-то топором медведицу зарубил, посады да слободы — Коровники, Толчки, Благовещенская, Петровская, Заречье. Там живут и работают черные люди, больше по коже, овчине — сапоги тачают ярославские, женские ладные коты с пестрыми вошвами, шапки, шубы, полушубки, рукавицы шубные, голицы желтые с красной, синей, зеленой строчкой. Много работают ярославцы и медной мелкой кузни — фасонных изделий, крестов, серег, колец, перстней, ожерелий, монист, блестящих, красивых, с цветными стеклышками. Ради этой самой кузни и приехал в Ярославль Павел Васильич Босой. В Толчках, у церкви Ивана Предтечи, под крутым яром у Волги, двор Ивана Фролыча Вахрамеева, знатного серебряных дел мастера, — ходит он в старостах у серебряников. Во дворе под шумными плакучими березами — нетолченая труба. В трех избах стучат молотки, скребут напильники, дуют, вздыхают горны, гнут спины над верстаками работные люди вахрамеевской артели — все в кожаных передниках, искры серебра, цветного стекла посверкивают в их обожженных от кислот, черных пальцах. В большой избе, в чистой горнице, старик Иван Фролыч принимает почетного заказчика — сам черно-седой, борода до глаз, оттуда грибом торчит нос, в кожаном переднике тоже, ласковый, улыбчатый, толкует о делах с Павлом Васильевичем Босым, старшим братом Тихона. Не миновали-таки Волги Босые: хоть не вышли они сюда к торговле, так пришлось брать отсюда товар. Два года утекло, как отъехал Тихон в Сибирь, и дело в Сибири теперь повертывалось так, что пришлось брату Павлу метаться по городам, искать новые товары, — так повернул дело Тихон, повел по-другому, чем вел Павел. Тихон — большой, ладный, красивый — в Игнатьевых, в бабеньку Ульяну, Павел же выпечатан как есть в отца — в Василия Васильевича, сутулый, сухой, что хреновый корень, глаза у переносицы, бородка редкая козлиная, торопкий, непоседа. Может, и не послал бы отец Тихона в Сибирь, в его, Павла, место, да пришлось: после прокопьевского бунта враз прислал дядя Кирила из Москвы грамотку, упредил — едет-де в Устюг сыскивать гилёвщиков князь Ряполовский. И верно, после Семенова дня пожаловал в Устюг он, князь и боярин Василий Степаныч, с ним сотня стрельцов, похватали всех, кто не сбежал. Федька Ногин, вися на дыбе, повинился — уговорил-де он Чагина на мятеж. Повесили Федьку, да с ним мясника Собакина Луку, да еще потом Ивана-солдата. Повинился Лука, что срубил впрямь мясным топором подьячего Михайлова он. На дыбе вынули у Луки из лаптя камень, а Лука сказал — велел-де ему тот камень положить под пятку Иван-солдат, и камень тот был ведовской, чтобы его, Луку, никакая пытка не брала, чтобы ему, Луке, ни в чем не виниться. А наговор солдатов был такой, слово в слово: «Небо лубяно, и земля лубяна, в земле мертвые ничего не слышат, и лежать бы ему, рабу божьему Луке, не слышать жесточей пытки». И верные люди сказывали Босым под рукой, что спрашивал князь Иван Григорьич про Тихона Босого — куда он девался, зачем в Москве был, что делал. В Сибири, на новом ему деле, Тихон оказался ловчее и смелее оглядчивого, дотошного Павла. Легче сходился с людьми, работал с ними артельней, не гнался за мелочью, своим подручным и приказчикам не гнал в строку каждое лыко, в расчетах был легок и надежен, и не обманывал — боже сохрани! Тихон посидел недолго в старых городах, где у Босых были приказчики и стояли амбары, — в Енисейске, в Кузнецке, у самой мунгальской границы, — и быстро двигался к востоку, ища новых прибылей. Вот почему становились Тихону нужны новые товары, каких раньше не требовалось, — шли к новым народам. Павел Васильич, зажав в кулак бороденку, приглядывался: непонятно хлопотал Иван Фролыч, из медного котелка лил он крутой кипяток в медный кунганчик с длинным носиком, заваривал в нем бледно-зеленую сухую травку. — А ну, нюхни! — выговорил наконец Вахрамеев, поднося под нос Босому кунганчик. — А? Утешно и на сердце легко! То китайская травка, намедни мне други из Мунгальской земли привезли. А теперь — хлебни! Иван Фролыч налил настоем глиняный достакан, подал Павлу Васильевичу. — В жару хорошо, пот осаживает! — говорил он. — Что это? — Сам из Сибири, а не знаешь. Китайцы сказывают — чай-трава. Дорогая, однако. Потягивая помаленьку невиданное доселе китайское питье,оба торговых человека договаривались о деле. Павел Васильич привез с собой образцы мелкой кузни немецкой работы из Архангельска — кольца, цепки, запястья. Вахрамеев вертел их близко у натруженных глаз, рассматривал. — Ну что скажешь, Иван Фролыч? — спросил Босой, осторожно ставя пустой достакан на стол. — Что ж, — отвечал тот, широкой ладонью пошевеливая столь блестящие украшения, — сработаем не хуже! Сказывай только, Павел Васильевич, сколько тебе этого добра занадобится? Много, пожалуй. Тихон уже писал отцу, что он миновал уже те места, где сибирские люди ходят в звериных шкурах, в рыбьей коже, едят сырое мясо и рыбу, хлеба не едят, пашен не пашут, тканей не видывали. Тем все товары хороши. А Тихон подходил к Байкал-морю, а за Байкал-морем, сказывают, бывалые люди живут, люди пашенные, в домах живут, а не в чумах, и товары имеют из китайской земли — и ткани, и узорочье, и кузнь всякую, и сласти. Значит, нужно и нам иметь товары поглазастее против тех, ихних. И устюжские серебряники работали одну чернь, а тут нужно было поглазастее, повеселее, а в Ярославле работали подходяще. В конце концов договорились до всего — сколько возьмут Босые новых изделий, и в какой срок, и какого образца. А тут колокол башни в Рубленом городе ударил первый час ночи, закатилось солнце. — Ахти мне! — вскочил Павел. — Еще дел сколько не сделано! — Теперь делов нету! — смеялся Иван Фролыч. — Лавки закрыты за два часа до ночи. Поснедай с нами, да мы тебя проводим на Заезжий двор. На другой день много городового, ярославского товару набрал Павел Васильич — холсту, полотен, обуви, шуб, шапок нарядных, вязаных чулок со стрелками, серебряных изделий, всякого узорочья, дня два на Волге своими глазами присматривал, как грузили веселые ярославцы товары на его три струга. Наконец-то все товары были увязаны, зашиты в рогожи, в холсты, укрыты от непогоды, и караван двинулся. Путь был известен — до Костромы по Волге, там в реку Кострому, мимо Костромы, мимо города Буя, который когда-то татаре хотели разорить, искали в лесах, да так и не смогли найти, до реки Пежи, все на полночь, речкой Пежей вверх по воде, а там волок в семь верст — и в Сухону. Дорога известная, воды весенней реки еще было довольно, места тихие, и Павел Васильевич, сидя на палубе второго струга, смотрел сперва на ласковую, оживленную Волгу, отстоял обедню в Троицком соборе, в Ипатьевском монастыре в Костроме и часами теперь с палубы любовался, как мимо проходили зыбучим сплошным тыном островерхие дремучие леса по берегам реки Костромы, иногда сменяясь светло-зелеными, огненными, белоствольными березовыми рощами. Босовский караван на веслах, на бичеве, на парусах упорно шел и шел все вперед, против течения, настойчиво добивался какой-то цели, очень далекой, невидной, неясной. И больше всего беспокойства было в самом Павле Васильиче. Сидя на тюках с товаром на палубе, он безотрывно и напряженно думал, — думал о деле, о том, как доберется до Устюга, как сдаст отцу закупленные товары, как разочтется с артелью струговщиков, как будет достраивать дом, как растет его сынок Ванюшка. Глядя со струга на проходящую мимо лесную заимку, Павел Васильич беспокойным своим глазом отмечал, хороши ли поднялись хлеба, уряжены ли надежно поскотины, нагулян ли пасущийся скот. Его хозяйскому глазу было до всего дело. Могуча, как всегда, бесконечно богата была природа. Но этого ему уже было мало. Ему, Босому, хотелось как-то все это урядить, сделать еще сильнее, тучнее, богаче, перебросить с одного места на другое, этим вызвать к жизни что-то новое, до того невиданное… Он волновался, встречая другие струги с товарами, встречая плоты, на которых плыли готовые избы на Волгу, в волжские города, добивался, кто плывет, что везет, — может быть, что-нибудь такое, чего не знают еще они, Босые? Не зная сам покоя, он и не давал покоя никому, кто работал с ним, кто попадался на его пути. Удивительным образом оказывалось, что на пути своем сквозь дремучие зверовые леса Павел Васильевич встречал тоже таких же, как и он, беспокойных людей, которые помогали ему и которым помогал он: словно и он и эти люди давно поджидали друг друга, искали друг друга. Он выменивал у них рыбу, яйца, дичь, молоко для своих струговщиков, а лесные жители радовались иглам, ножам, шапкам, которые они получали. С трудом приметил первый кормщик Евтроп Галанин устье речки Пежи, что Серебряной ниткой вилась в непроходимые лесные чащобы. Шли по ней, толкаясь на шестах, по временам перепиливая, прорубая бурями поваленные в воду валежины. На ночевках измученные люди спали, не помня себя. Ухали филины, ущербная луна перед утром клала на воду рыжие пятна, исчезавшие постепенно в молочном тумане, расстилавшемся из тальников. Медведи подходили к стругам, задирая к месяцу морды, нюхали воздух, ревели. А уходила темнота, приходило утро, солнце — и босовский караван двигался все вперед. — Стой! — вскричал на третий день пути кряжистый Евтроп. — Слушай, товарищи, слушай! Его давно когда-то изуродованное медвежьей лапой лицо выражало живую радость. — Слушай! Все замерло на первом струге, даже Павел Васильевич стал прислушиваться. И верно: пел петух. — Слава тебе, господи! — широко перекрестился Евтроп. — Изволоки — деревня близко. Пойдем теперь волоком, а там и наша матушка Сухона! На берегу Пежи показалась деревушка — семь черных, задымленных дворов. Избы стояли высоко — каждая на четырех старых пнях-лапах, корневищами ушедших в землю. В них жил десяток бородачей мужиков. Земли они не пахали, занимались бортями, курили смолу, ловили рыбу и птицу сетями, зверя капканами да ямами и перетаскивали проплывавшие суда через невысокий лесной водораздел между Сухоной и Пежей. Парфен Кузьмич, их староста, стоял впереди посконной кучки — широкоплечий, длиннорукий, в бурой свалянной бороде, с синими маленькими глазками, из расстегнутого ворота на грудь свешивался медный крест. Степенно поклонился он Босому — Павел Васильич тут хаживал, — молча оглядел караван, и все мужики за ним поворачивали лохматые свои головы туда же, куда и он. Договорились быстро, совестливо: и те и другие понимали, что в темном лесу людям приходится помогать друг другу в полную силу. Поужинали богатой ухой, спали под яром берега, у курящихся теплин. Узкой прямой цепью тянулся волок через матерый, густой лес. Изволоченцы да стругонщики вытянули на берег на катках суда воротами, закрепленными за сильные деревья, а тянули их по волосу, рычагами крутя ворота и перевязывая их все дальше да дальше, и три струга углублялись в лес, с треском дробились под ними катки, скрипели ворота, ухали, вздыхали, бранились люди. Вершок за вершком, аршин за аршином ползли и ползли в лес босовские струги, переваливаясь через корневища, сдирая своими боками лиловую кору на елях, бело-зеленую на березах, наперекор мертвой тяжести груза силой, сноровкой, наконец, беззаветным трудом этих бородатых, темных лешачей побеждая природу, утверждая волю человека. Сквозь стволы засинела вода. Вот она, Сухона, и первый струг, скользнув с берега, легко закачался уже на свежей, открытой реке. Хмурый Павел Васильич заулыбался: — Сухона! Да мы все равно что дома! А из лесной теми, из косматых зеленых кустов вылезал, как зверь, с гулом, с треском последний груженный для Лены ярославским товаром струг, валился в Сухону. Сухона расступилась, сверкала желтовато под вечереющим солнцем, окоем был синь от лесов, спокоен. Вдали приближались, плыли, брызгая веслами, две лодки. — Стрельцы, однако! — сказал Евтроп, почесывая в затылке. — Ей-бо. И куда их леший несет? — И народ на берегу собравшись! — сипло прозаикался Захар Силов, рыжий, весь в веснушках, курносый жилистый мужик. Подальше, на берегу, у деревни, что звалась Черемуха, принаряженные лесные бабы и мужики сидели на валежинах, стояли, тревожные и торжественные. К ним шел Евтроп, струговщики кучкой сошлись теперь у самой воды, глядели вправо. — Эй, что там, други? — крикнул Босой. Толпа закачалась, от нее отделился Евтроп, медленно пошел обратно к хозяину, разводя руками. — Сказывают, стрельцы сгоняют народ на реку! — сказал, подойдя. — Чудотворца, что ли, везут! Караваном. — Куда-а? Кого-о? — Чудотворца! В Москву, — говорил Евтроп негромко. — Из Соловков, что ли. Мощи! Из-за кривуна показались, на парусах плыли еще две лодьи со стрельцами, донеслось пение, понемногу вылезал белый высокий парус на мачте с крестом. В падающих сумерках по Сухоне медленно-медленно подплывал большой дощаник. На палубе была поставлена сень вроде часовни, под ней на возвышении стоял черный гроб со знаками схимы, кругом мерцали огни лампад, горели свечи, у гроба стояло несколько человек — то читали, то пели. За дощаником плыло несколько посудин поменьше — струги, лодьи, в хвосте караван замыкал дощаник со стрельцами. — «Святый отче Филиппе, моли бога о нас!» — отчетливо пропел, словно вздохнул, хор, и в тишине звенел плачем тенор попа, читавшего канон святому. Народ на берегу, струговщики, лесные мужики, вылезшие из домов бабы пали на колени, крестились, били поклоны. — «О земных царей укрощение, о великое за веру стояние, о души несказанное укрепление, радуйся!» — несся над рекой голос чтеца. Вслед за гробом на большом струге плыл митрополит Новгородский Никон. Это он уговорил царя Алексея на удивительное, небывалое дело — просить митрополита Московского Филиппа, сто лет тому назад изгнанного Грозным из Москвы и задушенного Григорием Лукьянычем Малютой Скуратовым, вернуться из места упокоения в Соловецком монастыре в Москву, на свой митрополичий престол. Митрополит Никон сидел у своего чулана на струге вместе с князем Хованским Иваном Никитычем на лавке, крытой ковром, дышали вечерней прохладой. Плыли они как два союзника. Действуя один — проклятьем, другой — стрельцами, в который раз снова они укротили новгородцев, задавили вольную крамолу, даже сполошный колокол угнали снова в ссылку. А теперь Никон победоносно шел на самого царя, чтобы заставить его земное величие пасть ниц перед величием духовным. В богатом соборе Соловецкого монастыря, стоя на коленях перед ракой Филиппа, читал Никон всенародно покаянную грамоту царя Алексея, мощный его, медвежий голос, отдаваясь, звенел в высоких сводах: — «Молю тебя, жду пришествия твоего сюда, в Москву, чтобы разрешить согрешение прадеда нашего царя Ивана, совершенное против тебя нерассудно завистию и несдержанней ярости. Неповинен хоть я в этой обиде твоей, однако гроб прадеда моего постоянно напоминает мне об грехе этом, приводит меня в жалость, ибо ты был изгнан из Москвы и народ царствующего града лишен твоей заботы о нем. И я посему преклоняю сан мой царский пред тобою за прадеда моего, согрешившего против тебя, — прости ты ему это согрешение тем, что придешь к нам в Москву… Всякое царство, что разделилось в себе, — стоять не будет! И нет среди нас уже больше людей, что прекословили бы твоим словам! Народ весь, паства твоя, — един, нет в нем никакого разделения. И все мы единомысленно умоляем тебя — приди к нам, приди в дом свой, в Москву, с миром, и тебя примем мы с миром».Тих вечер, далеко разносились чтение и пение, аравийский ладан мешался с запахом смол, меда и луговых цветов, народ стоял по берегам реки на коленях. Под зажигающимися звездами плыл в Москву мертвый святитель. Сам царь, встретив в Москве, упадет перед ним с народом и войском на колени, стрельцы понесут его на головах, а народу московского соберется столько, что не вместится он по Тверской улице от Тверских до Неглинных ворот, яблоку не будет места, где упасть, крыши все будут полны людей. Великое торжество предстоит для него, для митрополита Никона! Ведь это он, Никон, вымолил прощение царю от небесного святителя. А это еще не все! Не все! Патриарх Иосиф скончался, царь в письме пишет. Значит, путь для него, для Никона, снова открыт. Кому же и быть иному патриархом на Москве? Кому ж править церковью Христовой? Кто, как не он, Никон, задавит священновластью своей все грехи народа, поведет народ московский к великой и добродетельной жизни? Под его, Никона, водительством станет царь Алексей Михайлович царем вселенским, единым самодержцем христианским. Митрополит Никон при такой мысли инда двинулся на скамье, источники на мантии его блеснули рубинами и алмазами — кровью и водой, истекшими из пробитого римским копьем ребра Христа, висевшего на кресте. — Чего плывем еле-еле? — сказал громко он, не смотря, а только повернув голову через плечо к князю Хованскому. — Ин, князь, скажи им, чтоб борзей плыли! Ветра мало, пускай гребцы гребут. Любят, лежебоки, лежать, работать не любят. Батогов, что ли, хотят! Князь оперся руками о колени в зеленых шелковых шароварах, поднялся, неспешно крикнул: — Эй, жильцы! Шумни, абы гребли, — владыка гневен! Никон вполглаза следил за Хованским. Он-то знал, что у него, у князя, в голове. Царь ему, Никону, писал еще, что князь Хованский шлет тайно грамотки своим друзьям в Москве, пишет — жить бы лучше ему, князю, в Новой Земле, чем с Никоном-митрополитом, что мучит-де он, Никон, всех, силою заставляя верить в бога! «Ладно, — думает Никон, — до Москвы бы только добраться, там…» Заплескали весла, замигали свечи, караван пошел ходче — гонит его грозный митрополит, торопится сесть на патриарший стол. Караван Никона прошел как видение, скрылся за лесом на мысу, замерло вдали пение. Павел Васильевич Босой перекрестился, покачал головой, надел шапку и повернулся к ватажникам. Только и сказал: — Ну-ну! — И добавил: — А с зарей и мы поплывем, братья-товарищи! Путь нам другой… Подале… Дело нас ждет.
Глава третья. Сибирское тихомирье
Теплой ночью на самый Преображеньев день[76] в лесной пустыне окружили темные тени стан Ермака, змеями татаре ползли на животах среди крепко спавших товарищей. Никто не ушел от зажатых в зубы ножей, а самого Ермака спас двойной панцирь. Пробился он, сбежал с холма к Иртышу, скакнул на струг, да оборвался, и уволокла его черная вода. Утонул казак. Свалил Ермак остатки Чингисова царства в Сибири, открыл Москве ход в Сибирь, да сам погиб. У татарского юрта[77], что пониже Абалакая, ловил потом рыбу Яньши, внук князя Бегаши, и блеснуло ему что-то в воде под солнцем. Поглядел — панцирь. Сбежались татаре, вытащили из воды великана, Мурза Кайдаул сам содрал с него панцири, и хлынула у Ермака кровь — из ушей, носа, рта, как у живого. Построили татаре помост на холме, положили на него батыря, и все, кто ни прибегал, ни приезжал на коне, ни приплывал в челне, били в него стрелами, и все текла из тела живая кровь, а черные вороны даже ночами не смели сесть на тело. Шесть недель лежал так Ермак позором на помосте, пока не пришел в меховой толпе вогульских, остяцких, самоядских, татарских князцов старый, полуслепой сибирский хан Кучум. Долго смотрел он из-под рысьей своей шапки на труп Ермака. Отвернулся. Приказал хоронить. Под кудрявой сосной закопали на высоком берегу Ермака сибирские люди, потом долго пировали, говорили, что оплошали, — надо было бы им выбрать казака Ермака своим ханом, говорили, что видят они часто Ермака во сне, что на могиле его по ночам свет столбом и припоздавшие поездники плетьми гонят мимо могилы храпящих своих коней. Всего полвека прошло после гибели Ермака, а цепь русских городов по берегам рек далеко ушла в Сибирь: и впрямь жива оказалась кровь Ермака! Стучат топоры в Верхотурье, под самым боком Урала, ставят новые избы, лавки, церкви, строят суда на реке Туре — дощаники, насады, каюки, лодьи, струги, чтобы плыть на них народу дальше на всход солнца — вниз, на Тюмень-город. Раньше других городов стала Тюмень, народ в ней обжился, оброс всяким живым городским промыслом: коты тачают, мыло варят, суда чинят, смолят, новые строят, сукна валяют, хомуты шьют, одежу русскую шьют, дерево режут — ложки, братины, достаканы — не хуже волжских, уды на всякую рыбу мастерят, всем торгуют. Путь лежит из Тюмени водой на восток, на Тобольск-город, где сидят воевода великий Сибирский да архиепископ всея Сибири. Высоко над лукой Иртыша и над Тоболом на холме стоит крепкий острог Тоболеск в ладной деревянной стене, сложенной, словно хоромы, из великих бревен, сверху ход крытый, бойницы по верху и по подошве, избы пристроены для стрельцов. Острог тот — строение общественное: каждый из новоселов должен был срубить и приволочь миром на место по пять бревен на брата. Стань на Никольскую стрельницу, глянь кругом — эх, синё, все синё от лесов, острые елки торчат как есть пила. К острогу примкнул город, вокруг города палисад из высоких живых елей, что растут тесно друг к другу по горе щеткой, без земляного вала. А внизу под горой на берегу Иртыша амбары хлебные, соляные, пушнинные, кабаки, пивоварни, рыбный торг. Тут же татарские пристани— караван-сараи, заезжают туда торговые люди из Джунгарии, из Бухары, с Ямышевского соляного озера. Кругом Тоболеска лес вырублен и отступил — огороды разбиты, подале зеленые выгоны, пасется скот, на полях рожь спеет, гречиха белая, и стоят одна за одной под Тоболеском деревни ладные, ровно в Поморье, заимки, выселки и новые, желтые избы растут, словно рожь, — валом идет и идет сюда из-за Урала сильный вольный народ на новые мирные места, где можно жить и работать, — всего здесь хватает. Вон на крутом берегу, на поляне, под шумными зелеными березами крепкий крестьянский двор — Василия Тючкина. Того самого, что сбрел в Сибирь от долгов из Великого Устюга, пропивши тогда с досады свой дворишко. Здесь Василий Потапыч сам себе хозяин, живет в достатке: во дворе недавнего строенья — горница на подклете, к ней сени дощатые, над сенями подклеть рубленый, под ним погреб. Во дворе еще изба людская, да сарай, да хлев, двор весь огорожен столбовым заплотом, двое ворот на деревянных вереях. За двором — мовня, житный амбар, гумно огорожено жердями, на гумне — овин да тут же пунька плетневая — спать хозяину в жаркие ночи вольготно. Тысячи и тысячи черных людей собрали силу, ушли со старых северных мест, перебрались через Урал, сплывали на плотах, стругах, лодках по сибирским рекам в зеленых урманах, из которых подымаются белки снегов на острых горах. За миром к природе шли черные люди и сами несли с собой мир сибирским тундровым и лесным людям — приземистой самояди, рослым, румяным вогулам, скуластым, узкоглазым тунгусам и остякам, одетым вековечно в звериные, в оленьи шкуры, то с доверчивой белозубой, то с подозрительной улыбкой. Эти люди самосеянно родились, как грибы под зелеными сводами лесов, и не умели, не могли свалить дерева, чтобы сложить избу, — нечем было! Костяным-то топором много не срубишь! Вековали они в чумах из жердей, покрытых корьем, берестой, заваленных шкурами ими убитых и съеденных животных. Лес их растил, хранил, кормил, укрывал от жары короткого лета, от морозов и бурь зимы, и с ужасом, с любопытством следили лесные жители, как ловко новые пришельцы валили, выжигали деревья, рушили зеленые покровы, открывая синее небо, складывали из лесин избы, железными когтями сох вздирали мягкую, словно медвежье сало, землю, кидали туда зерна. И не пропадали те зерна, скоро лезли зелеными щетинами из земли, вырастали в золотые жатвы на лесных целинах, кормили новых людей душистым сибирским хлебом. На берегу Иртыша, в дремучем лесу, на широкой поляне, среди берез и дубов, стоит высокая острая гора. Пополам развалило ее громом, открыв большую пещеру. Из той пещеры глядит каменное изваяние — косоглазое чудище-идол с двойной волной огромной бабьей груди, с острыми зубами в разверстой пасти, с могучими бревнами-руками. Шаманы на весенних моленьях разжигали костры под этими руками, грели на огне бубны, плясали исступленно, бурей вертясь до безумья, словно напившись настоя мухоморов, и тогда метали на раскаленный камень рук окровавленные жертвы — убитых младенцев, и толпы меховых лесных людей толклись между кострами перед идолами в забубенных плясках. Страшны были боги этих лесных обитателей — грозные, смутные, безжалостные, могучие, голоса которых чудились им в оглушительных громах, в треске рушащихся, ломающихся под ураганом деревьев, в визге зимних вьюг, в вечном гуле, в могучем рокоте леса. А с новыми людьми пришли в Сибирь и новые их боги: в их рубленых избах из передних углов молча смотрели благостные человеческие глаза с ликов, окруженных зарным сиянием, или скорбные глаза матери, прижимающей к груди своей сына, полные теплой любви, да сияющие глаза суровых, добрых старцев. Лесные люди стали понимать, что жить по-старому нельзя, надо жить лучше, жить так, как зажили новые пришельцы. И у своих чумов суковатыми палками лесные люди уже рыхлили землю, бросали в нее зерно, занятое у новых соседей. И природа в ответ им с готовностью подымала, выводила из-под земли. Колосья созрели, колосья растерты в крепких ладонях, собраны зерна — первой жатвы. Зерно кладут в горшок, наливают воды, ставят на огонь, и в первый раз в жизни лесной человек ест свою горячую кашу — начинает свою оседлую, новую жизнь на земле. Новые черные люди прибывали в числе, селились вместе деревнями, городищами, где избы стояли уже сотнями. Там они хоть не сеяли хлеба, но не сидели праздно, а работали хорошие, удобные, невиданные в лесах вещи — холщовые и льняные рубахи, в которых так легко телу в жару, острые топоры, под ударами которых падали и деревья и звери, и пилы, что грызли деревья, словно зубы бобров, бисер синий, белый, красный, чтобы им расшивать красиво меха. И от новых, сделанных вещей у лесных людей кружились головы, замирали сердца, а новые люди легко отдавали эти вещи лесным людям за то, чего не сосчитать в лесах, — за шкурки зверей. За чудесную, колдовскую вещь, за медный, как солнце блестящий, невиданный котел лесной человек, приходивший в город в собольей шубе, с радостью давал взамен столько соболей, сколько в котел влезало! И все больше и больше не хотели лесные люди жить по-старому, звериным обычаем. Легко сходились, роднились, братались кровью, крестами менялись с лесными зверовыми людьми новые сибиряки, сливались в один сибирский народ, перенимая друг от друга все полезное для вольной жизни. Еще дед царя Алексея, патриарх Филарет, в учительном послании к архиепископу Сибирскому и Тобольскому Киприяну даже пенял сибирякам, что живут-де русские очень близко с язычниками и женятся на вогулках, остячках да детей приживают. Но в Сибирь двигались не одни черные люди. В деревянных городах, выстроенных, чтобы держать оборону от «Кучумовых внучат», сели и чванные московские воеводы, с ними росло «крапивное семя» — приказные подьячие да дьяки, чтобы сразу же старым татарским письменным обычаем на московский лад тщательно записывать всех лесных людей сибирских, поголовно занося их в ясашные книги по их юртам, деревням, стойбищам, зимовьям, родам, чтобы они только о том и думали, как бы заплатить ясак — грозное Чингисово слово «закон» — да поднести поминки[78] царю Московскому. И мы читаем эти записи доселе в архивах: «Юрт Подгородный на реке Лям, а в нем сидят вогуличи, оклад государеву ясаку по 5 соболей с человека. Да по Зимовью, по роду Кислой Шапки, с самоеда Миаруя три соболя, с Ададуя — два соболя, Егоруя — два, Обдора — два же». Русские черные люди шли на новые сибирские места, чтобы жить и работать вольно, а московские воеводы и приказные спешили за ними, как галки за пахарем, — собирать богатства. Московский Белый царь, взяв в наследие Батыеву Белую орду, сберег и в Сибири, как и по всей Московской земле, ордынские налоговые порядки. Каждый человек поголовно из всех народов в Сибири — и старый и малый — должен был доставить каждый год московским воеводам в Сибири от двух до двенадцати соболей ясашных. Крутые московские приемы объясачивания то и дело обращали сибирских людей в «немирных иноземцев», в «Кучумовых внуков», и воеводы принимали против этого предупредительные меры — обезоруживали их. И в той же челобитной читаем дальше: «Да еще, государь, не велят твои государевы воеводы торговым своим людям топоров и ножей нам продавать, а нам же, государь, без топоров, ножей, пешень прожить невозможно, нагим и голодным быти и твоего государеву ясаку давать не чем же». Стон шел по сибирской земле, когда московские воеводы да приказные драли со всей земли ее соболиную шкуру. Черные и посадские и торговые люди из Заволочья шли в Сибирь, возделывая землю, неся туда товары, промыслы. И туда же по сибирским рекам плыли воеводы в кормление, служилые разных званий, вольные казаки с Дону, что никак не могли забыть раздольных времен Смуты, городским промыслом не жили, а думали только, как бы «радеть своим зипунишкам». Колоссальные массы «мягкого золота» — соболей и мехов, собираемых с Сибири и выбрасываемых Сибирским приказом через Архангельск и Ригу на пухнущий золотом международный рынок Европы, как мед мух, манили к себе этих разного рода-звания людей, соблазняли роскошью, которую ввозили заморские гости через Архангельск. По всей земле простые черные люди обрабатывали поля, собирали и мололи хлеб, промышляли зверя, пряли, ткали, шили, ковали, резали из дерева — муравейно плели невообразимо сложное, все более и более крепнущее плетенье народной экономической жизни. В Сибири со всех трудов народных, с полей, с промыслов, с торговли бралась десятая часть «на государя», за провоз товаров через заставу брался «проезжий» рубль, за проход человека через заставу — двадцать пять копеек, «головщина»; за продажу коня — «пошёрстное», шесть денег, и «роговое» — шесть денег со скотины, «хлебные» — за куплю-продажу хлеба — пять копеек с рубля, с мягкой рухляди — одна шкурка с десятка, «полавочное» — за продажу в лавках, за «заезжий двор» взимали один рубль, если гость вез с собой товар, брали «весчее» — за весы, брали «за варку пива» — «заповедное», брали штраф за сиденье вина без разрешения — двадцать пять рублев. Легко понять, какие ценности в бытовом тогдашнем исчислении московская казна, воеводы и подьячие собирали в Сибири, ежели учесть, что в то время одному человеку неделя жизни в Сибири на заезжем дворе с готовыми харчами — квас, овощи, хлеб и освещение — стоила один алтын[79], а дворник наживал на этом две деньги, соболиная же шкурка ценилась примерно в два рубля. Значит, каждый лесной человек, обложенный средним ясаком в пять соболей, вносил московской казне в год десять рублей, то есть содержание одного человека на заезжем дворе в течение почти трехсот пятидесяти недель, то есть в течение шести лет! Служилые московские люди выколачивали деньги откуда только можно. Даже уезжая из сибирских городов в Москву на время, они за двадцать — двадцать пять рублей закладывали сослуживцам своих жен, и «те жены повально творят блуд, покуда их не выкупят их мужья». И воеводы жили в Сибири пышно, жирно ели, пьяно пили, и в престольные праздники городских храмов, когда в городах, посадах и слободах съезжался на годовые торги лесной люд, трезвонили колокола, попы пели молебны о царском здравии, рядами стояли вооруженные стрельцы в ярких кафтанах, и народ робко смотрел, как в парчовой шубе с черно-бурым ожерельем либо в кафтане, надменно высунув вперед бороду лопатой, в собольих шапках, с высоким посохом в руках шел площадью из своего двора в соборную церковь, сверкая грозно очами он, воевода, хозяин города, уездов, владыка черных людей. До бога — высоко, до царя — далеко, — кому скажешь, куда пойдешь?Три года живет уже в Енисейском остроге Тихон Босой, с тех самых пор, как уехал с Москвы. Недвижна, в последнюю, что вдова, горяча июльская сибирская ночь. Тиха ночь, и ежели не спать, мысли кружатся над головой, как мухи. В городище, где стоит двор Босых, доносится из леса теплый дух хвои, смолы, круглый месяц плывет в белых тучках над зубчатым морем черных елей и пихтачей. Енисейский острог на высоком угоре, над быстрым, искрящимся под луной Енисеем. Кругом — вековая глухомань, леса, холмы, увалы, скалы, горы. Острог окружен тыном с пятью башнями. Блестят под луной кресты двух церквей, пониже по горе — слобода, посад да рядом монастырь Рождества Христова. Велик по Кривой улице двор Босых, примкнулся к самой стене острога; слышно, как стучат по верху стрелецкие сапоги, как гулко кашляет старик воротник в проезжей башне, где перед образом Николы теплится слюдяной фонарь. Со звонницы Троицкого собора ударили в колокол— полночь! И словно в Москве со всех сторон голосят негромко караульные славу земле Сибирской: — Славен город Тобольск! — Славен город Тюмень! — Славен город Верхотурье! Тихон Босой лежит в своем дворе, в плетеной пуньке, на сене, на овчинной шубе, сквозь щели — зеленый свет месяца. Отбили часы, прокликали караульные, замолк собачий брех, только сверчок сверчит в углу. Спит острог. Лес. Всё. Ан нет — кому спать, а кто и не спит. У кого разбужена душа, у того, словно росток землю, пробивают душу изнутри, тянутся на свет месяц думы, не дают уснуть. Не спит Тихон Босой. Он и в пуньку-то ушел не столько для прохлады, сколько затем, чтобы жена молодая не видела, что он не спит. Больше двух лет, как женился Тихон, взял за себя сибирячку, дочку тунгусского князца Тасея. Увидел Тихон ее в стойбище на берегу реки Кеми — прислуживала она отцу, принимавшему Тихона. Богат князь Тасей, лыжи и то соболями подбивает. Ладная у него дочка — стройная, лицо длинное, как яичко, подбородок узенький, нос не плосок, а с горбинкой, с розовыми ноздрями, лик не скуласт, рот вишней-ягодой, зубы ровные, белые, белее моржового бивня. Волосы иссиня-черны, гладко затянуты на голове, блестят, как от лака, за спиной две толстые косы вперевив алым шнуром с жемчугами. А глаза! Круглые, как у совы, сине-зеленые, ясные, в черных ресницах, под бровями дугами. Одета была она в тот день в халат голубого китайского шелка с. золотыми чудищами-драконами — на соболях, на ногах расшитые бисером меховые сапожки с острыми, загнутыми вверх носками. Хоть и чужой красотой, так была красива лесная эта царевна, что дрогнуло сердце Тихона. Что ж делать, сила берет свое, жизнь-то идет своим чередом. Недобро человеку единому быти. Княжне тоже приглянулся богатырь Тихон, с выпуклой грудью под красной рубахой, золотобородый, с высокими, сильными плечами, с глазами добрыми и серыми. К тому же и отец сказал красавице Зегзе — этот-де русский гость богат, вся Сибирь знает Босых, руки его доходят до Москвы, много у него изб с товарами и много лодок плавает у него по сибирским рекам. Тихон тогда же отписал про свою судьбу с нарочным в Устюг, отцу, Василию Васильевичу. Получил он через полгода ответ и благословение родительское — икону: дело-то было подходящее по всем статьям. С князем можно было сильно работать мягкой рухлядью — князь Тасей платил и за себя и за тунгусских мужиков своей земли енисейскому воеводе Пашкову Афанасию Филипповичу не один десяток сороков соболей в ясак, по двенадцать соболей с человека. Старался князь. И дочь водил в собольей шубе. И еще отписал тогда отец Тихону в грамотке, что бабенька Ульяна стала совсем плоха, что она шлет любимому внуку свое благословленье навеки нерушимое и приказывает наречь княжну святым именем Марьи. Все учинили по-писаному. Тихона да новокрещеную Марью обвенчали в церкви в зимний веселый мясоед, отпировали на весь Енисейский уезд. Сам воевода Афанасий Филиппович был у жениха посаженым отцом. Гуляли на свадьбе все торговые гости, промышленные люди, попы, подьячие, дьяки, стрелецкие головы, покруты, артельщики, свой брат. Избу для молодых поставили в городище новую, с трубом, со слюдяными оконницами, с широкими лавками по стенам, с тяблом отеческих икон, с белой повалушей — светлой горницей. Дом — полная чаша, на дворе — людская изба, поварня, мовня, чуланы, пуньки, амбар, народ толпился, подводы то и дело въезжают и выезжают, и бегает по саду сынок Тихона Васенька по второму годику — плечи, ноженьки толстые, крепкие, сибиряк, весь в отца, да глаза как у рыси, хитер, в деда Тасея. Про жену Марью тоже ничего плохого не сказать — ходит павой в бухарских да китайских богатых платьях, брови радугой, красивая, заботливая. Только еще по-нашему плохо может говорить да избу по-своему меховыми коврами убирает. Богу молится и «Отчу» знает, и «Богородицу», но Тихон не раз находил у ней под подушкой ихних деревянных богов; лесная-то душа как колодец глубокий — вода ясная, а дна не видать. И оттого, что ли, бывает так до сих пор, что не спится ночами Тихону, мстятся ему другие серые очи — светлые, верные до конца. Вот и сейчас, чуть заведет Тихон глаза — перед ним плывет как в облаке Москва, улицы деревом гладко вымощены, вершные в цветных кафтанах скачут, народ торопится, бежит, работает, торгует, избы высокие в два жилья, разные хоромы, церкви белокаменные, Кремль, Красная площадь. Иван Великий — глянь, шапка валится… Ну, столица! Ин половину души своей оставил Тихон в Москве — уж больно шибко живет Москва, словно лампада негасимая! Чего ж ему не хватает здесь-то? Людей! Людей нет! Все здесь ладно — и дела идут, а глухо. Все говорят, а все равно как немые. Для чего ж работает Тихон? Помнит он, как радовался на Белом море, на своей лодье плывя за рыбой. Много ли ему самому-то надо? Людей ему надо! Правды ему надо. Да кто ее знает, где она, эта правда-то! Не видать что-то. Недавно вот отписал отец — преставилась старица, по весне легла в могилу, под свежие березки да топольки в своем монастыре у Троицы. Работает, трудится Тихон, а скушно, ровно он что-то теряет, все душу ровно огнем жжет! Людей, людей бы, поговорить, чтобы видно стало, что он не один, что не облыжно он эту правду чует, что у других та же правда в душе сперва как мышь малая скребется, потом горит как пожар. Не избыть томных тех дум! Закинула его судьба в Енисейский острог, в самую середку Сибири, как на остров на море, — горы, леса, реки, чужие люди в шкурах. Сзади тысячи верст до Москвы, а впереди белоснежные горы Саяны да Байкал-море. Спокойно здесь, а томно. В Москве шум, да на душе тихо. В углу пуньки в месячном свете блестит серебряная икона. Ай помолиться? Да разве пристала молитва могутному мужику? Намедни завернул на двор к Тихону за милостыней здешний монашек, отец Еремей. Рыжий, лядащий, на одну ногу хром, горб сзади, бороденка веревкой, а глаза веселые, подмигивают. Сибирский он монах, из мужиков, простец. И посмеивается отец Еремей. — Молиться? Что ж, молись! Это ничего! — советовал он Тихону на его вопрос, как избыть ему тоску. — Только, друг, молитва не все. Ты, за стол садясь, просишь у бога хлеба? Ага! Ну а жевать-то самому надо, никто уж за тебя жевать не будет, проси не проси… Еремины глаза стали еще веселей. — Ты от тоски молись да сам жуй их, грызи сам свои горести! — улыбался он. — Бейся с ними! Действуй зубами ты! А с одной-то молитвой и с голоду помрешь. Богу ленивцы претят! С головой уходит Тихон в работу, чтобы Аньшу свою забыть. А может, любовью правду добывать нужно? Кто скажет? Сам Тихон зовет себе заботы — вышибает клин клином: от забот-то легче не спать, чем от тоски. Невпроворот забот у Тихона, и первая забота — люди. Ульяш вот привез товары из Устюга, нужно их к осеннему да зимнему времени раскидать по заимкам да зимовьям охотницким, по артелям. Зверья в округе к тому же меньше стало — зверь-то, он умный! Раньше в Енисейском соболей, бывало, бабы в остроге коромыслами били, а теперь зверь уходит дальше. Нужно за ним идти искать промышленных новых мест. Надо покрутов в новые артели подыскивать, а дело трудное, хоть народ все больше прибывает в Сибирь из-за Урала. Люди бегут все дальше, на новые места, на обжитых местах не садятся. И сильно бегут. Сказывают, царь воевать хочет с Польшей, а к войне деньги надобе, воеводы народ на правеж ставят, томят. А у народа-то ноги свои, некупленые, вырубил костыль, подвязал лапоток — уходи подале, куда глаза глядят. Народ и идет, словно гуси, сквозь Енисейский острог напролет, все разный: крестьяне с Волги, что от помещиков, с их будных заводов, да с пашен, да соляных вариц, отбежали; ссыльные, что пытку выдержали да не признались в том, что с них сыскивали; недоимщики, чтоб на правеже не стоять… Да «гулящие», нигде не приписанные люди. И народ идет не простой — все калачи тёртые, смелый, грамотный почти поголовно. Незнакомый. Как такого человека в артель примешь? Как казну доверишь? Опасно! Возьмет товар, соболей выменяет, наловит — и ищи ветра в поле, волка в лесу! И бегут они все, как слышно, к Хабарову, на великую реку Лену, да за Байкал-море… Слышно, собирает Хабаров охочих людей, новые он свободные места промышлять хочет. Слух такой все больше идет. Хабаров! Ерофей Павлович!
Хабаров! Мальчишкой малым еще помнит себя Тихон, дед покойник Василий Степанович был еще жив, стояла белая зима перед Рождеством, заскочил однова Тихон в голубой рубашечке, в сапожках козловых к деду в горницу. Сидит дед, Василий Степанович, за столом на лавке, тут же и отец, Василий Васильич, а по горнице от замерзшего окошка и до топящейся печки мечется богатырь в синем кафтане на белую рубаху, русобородый, могутный, и говорит, говорит — ровно летит. Дед да отец молчат, только слушают да переглядываются, брови подымают, пальцами по столу постукивают. Это Хабаров и есть, приказчик Босых, что вернулся самовольно тогда из Мангазеи в родной свой Устюг, живет в соседях, на Воздыхальной улице. Прижался Тихон к дедушке, слушает — ну, мальчик! — Мангазея что! — говорит Ерофей Павлыч. — Соболей скоро там изведут. Там делать неча! Сколь народу вместе! Дальше надо идти! На Енисей-реку! Какие места! Там не только соболевать людям, там людям жить можно. Земля-то черная на тех местах. По реке Чулыму, сказывают, ах и места. Степи! Луга! Зверье! Все в цветах — не выгорают в жару, воды много. Кругом горы, а в горы пойдешь — наверху леса, в них озера как зеркало, а в зеркале те же горы синие. Эх, раздолье! Летом травы в рост человечий на лугах, а зимой ветры снег сдувают, скот все время пасется! Люди там тунгусские, тихие. Князцы ихние в собольих шубах ходят. Хабаров инда за голову схватился, глянул на икону. — Василий Степаныч! Господи боже, сколько же у нас земли — и все впусте. Сколько богатств! А дальше — Лена-река! А дальше — Даурия! На Амур-реке што! Соболя везде! И там, на Амур-реке, сказывают, хлеб сеют, там пашенные люди спокойно живут. Дауры! — Есть-то есть, а как туды добираться? — спрашивает Василий Степанович, смотря на Хабарова задумчиво. — Да хоть и пройти-то можно, да ведь по нашему, по торговому делу пройти не просто. Надо и туды пройти, и назад вернуться, и все сберечь! Ты, Ерофей Павлыч, сам знаешь. Тех-то земель каковы люди? Смирны ли? Каки реки-пути? А то товар завезешь, а назад обменные не вывезешь, да и самого убьют! Вот те и Амур-река! — А то! Верно! — волновался Хабаров. — Все знаем! От Мангазеи бежать кочами нужно Тазом-рекою до Енисейского волока. Там протоками до реки Турухана, Туруханом вниз до Туруханского зимовья — десять дён. Оттуда по Енисею до устья Нижней Тунгуски-реки тоже. Тунгускою вверх до реки Тетей и волоком до Чоны-реки — два дни. Там и зимовать. А весной рекой Чоной идти на реку Вилюй. А Вилюем до Лены-реки — ходу три. недели. А по Лене-реке — к Полунощному океану — два месяца ходу на веслах, а ежели ветер — на парусах добежит посуда и в неделю. — Кто ж это хаживал? — сомнительно спрашивал дед Василий Степанович, прищурив глаз, рукой же делая знак сыну Василию, чтобы тот не горячился. — И уйдешь далеко, как торговать будешь? Говорить-то легко! Надо, чтобы тех мест люди на местах бы сидели. А то будет как с самоядью в Мангазее. Откочует он в тундру — и пропал. Без долгу торговать не приходится, а раздать товар — долг собрать надо! Мальчику Тихону тогда жалко было Хабарова — сильно, видно, прижимали его дедушка да батя. А верно, Хабаров знает, что говорит, — должно быть, в его ушах звенят голоса бывалых людей, так и виден въявь горячий блеск нового в его глазах. — Да Семен-то Аверкин чего сказывает! — прижимая себе ладони к груди, страстно говорил Хабаров. — Ну, чево? — Соболевал он, Сенька, на Аргуни-реке, вдвоем с товарищем. Налетели на них даурские люди, одного убили, Семена увели к себе, в ихнюю землю, Даурию, на Амур-реку. А сидят в той земле князцы Лавкай, да другой еще, и они у него, Семена, отняли только стрелы железные да одекуй[80] и за то соболями заплатили хорошо. Нипочем в той земле соболя! И стоят в той земле города крепкие, и земля пашенна, родит богато, и в улусах их есть серебряные руды. И от той земли Богдойское царство[81] недалеко лежит, а в нем с китайцами там торг большой. А Василий Степанович сказал на это еще холоднее: — Вот што, подай-ка, Ерофей, роспись нам, каковы те земли и какие в них люди живут, чем промышляют, какие у тех людей животы. Да пиши по статьям, какими реками плыть. Да чертеж той земли подай. А то как мы тебя туда снарядим, на расход пойдем? Понурив голову, изминая в руках шапку, ссутулив могучую спину, уходил тогда Хабаров, пролезал в низкую дверь. И снова приходил. Все просил помочь ему, снарядить, дать денег, всего, чего нужно, чтобы великие богатства божьего мира не лежали бы втуне, а пришли бы людям. Так просил когда-то помощи и средств у именитых людей Строгановых Ермак Тимофеич. Так просил когда-то помощи и средств у королевы Изабеллы и короля Фердинанда Кастильских Христофор Колумб, когда его проект похода на запад в Индию отклонил «совет математиков». Дед и отец Босые оказались слишком осторожными — или они переставали уж быть смелыми гостями? A вот теперь Тихон инда повернулся, и сено зашуршало под шубой. «Досадно! Догони теперь Хабарова!» Заснул он под разноголосное пенье утренних петухов.
А назавтра пришло 1 августа — Первый Спас, праздник в Енисейском остроге, крестный ход на Енисей, годовой уездный торг. Вполдерева уже стояло солнце, когда Тихон вышел со двора. Утро было хрустальным, в воздухе плавали серебряные паутинки, горизонт обступали синие, лазоревые горы, увалы в щетине лесов. Тепло, но вдруг потянет бодрой свежестью— вздохнет помаленьку уже затаившаяся где-то за углом осень. В соборе острога идет обедня, служат быстро, многогласно, сразу поют и читают, народ занятой, день праздничный короток. И пенье отдается в деревянной клетке купола, перелетывают в окнах голуби, от сквозняка мигают свечи. Храм полон, впереди всех — самвоевода Пашков Афанасий Филиппович, мал ростом, брюхат, за мудрость бог голого лба прибавил аж до затылка, кругом седые кудёрки, борода седая, круглая. Воевода в парчовом зеленом кафтане, зеленом, с травами цветными, за его спиной холоп держит в охапке черно-бурую шубу и высокую шапку. Толст, будто неповоротлив, Афанасий Филиппович, а глазом острым смотрит он за народом, как кто молится. И Тихон тут же со своей Марьей, народ смотрит на нее разинув рот: вот красота в алом летнике, в складчатых кисейных рукавах, в высоком очелье с самоцветами. Соборная площадь вся набита разным народом, — в праздничных одеждах, в шкурах, в бисере, в меди, с серебряными кольцами в ушах, в носах. Гул — словно сосновый бор в бурю. С невысокой звонницы забили колокола, из храма выносили склоненные слюдяные фонари, высокие хоругви, выползла певчая братия, и вот в ладанном дыму явился саженный крест, покачиваясь, поплыл под Спасскую проезжую башню и вниз по крутому спуску на Енисей-реку, всю в серебряных блестках, в лиловых ветровых проплешинах. А у берега еще со вчерашнего дня сотни лодок и русских кочей, насадов, стругов и сибирских байдар из шкур, что сплылись здесь на праздник — из деревень, заимок, зимовьев, стойбищ, юртов. Церемония кончилась, начался торг и мена — люди брали и отдавали друг другу то добро, что каждый из них сделал. И тут, на берегу Енисея, в темные леса, к местным людям, благодатно потекли товары, сделанные искусными руками устюжских, ярославских, вологодских, московских посадских, хлеб, выращенный вологодскими, пермскими, тюменскими мужиками. А местные люди не умели еще творить заново, имели и давали то, что брали у природы. Народ перемешался; слышались слова на разных языках, в ход пошли руки, пальцы; топоры, ножи, веревки, холсты, одежа менялись на меха, на оленью ровдугу, на медвежьи и волчьи шкуры, на белоснежных горностаев, огненных и черных лис, на голубую белку, на темно-коричневых бобров. Тихон стоял на берегу, на зеленом пригорке, щурился от солнца, следил, как быстро, сноровисто работали его артельщики, меняли босовский городовой товар. Рядом с Тихоном стояла Марья и, сияя красотой и нарядом, то и дело дергала за рукав: — Пойдем, Тиса! Пирог стынет! И холодок лился из ее зеленых глаз. «Ей бы только чтоб поесть! — думал Тихон. — Кровь, что ли, она у батьки пила горячую? Губы-то и посейчас как у оборотня. У-у!» И отвернулся. Тихона снова тронули за локоть, он повернулся уже было с гневом. Нет! Не Марья то была, она ушла, ее алый сарафан был в полугоре. Широкоплечий мужик с окладистой черной бородой, в белой заношенной рубахе, в лаптях, улыбался застенчиво Тихону. — Тихон Васильич! Каково здоров? Словно ветром в лоб дунуло Тихону. Вот оно, Белое море, кипят бесконечные волны, он в лодье под парусом, на корме широкая, с прямыми плечами молчаливая фигура кормщика его старой ватаги, сурового Селивёрста. — Пухов! — вскричал Тихон. — Родной! Поздорову ль? Один или как? — Для ча один? Все идем! Народ идет! Миром! — Все с тех пор и идешь, как мы в Сороки за сельдью ходили? — А чо делать? Не дают воеводы нам, черным людям, работать! Ну и уходим. Бог с ними. Не замай! И узкие от яркого света, все в морщинках глаза Пухова впились в кого-то за спиной Тихона. — Ишь, как клоп налился! — шевельнул он плечами. Воевода грузно подходил сзади к Тихону. Тихон низко поклонился, воевода приподнял шапку. Еще ниже поклонился Пухов, потом выпрямился. И Селивёрст-беглый, и Афанасий-воевода глянули друг друг у в глаза, осторожно отвели взгляды в сторону, но каждый из них следил за другим, словно лесной зверь. Воевода глухим голосом: — Тихон Васильич, поздорову ль? Зайди, свет, завтра в Съезжую избу — дело есть. И вдруг повернулся к Пухову: — Ты-ста что за человек? — Это наш человек. Босовский! — вступился Тихон. — С Устюга. Артельный. Боярин стоял против Пухова в зеленой парче, сверлил мужика медвежьим взглядом. Пухов, уроня руки вдоль тела, вертел шапкой, свесил на грудь лохматую голову, скрыв под волосами сверкающий взгляд свой. — Ин ладно! — вздохнул воевода. — Прости, Тихон Васильич! И крикнул: — Коня! Белый, словно сахар, жеребец легко понес блестящего, как жук, боярина вверх по крутому въезду в Городище, воткнувшееся своими прапорцами на башнях в синее небо, в крутые облака. Пухов взмахом головы откинул с глаз волоса и поднял на Тихона озорные, смеющиеся глаза. — Ну, брат Селивёрст, айда на мой двор, — сказал Тихон. — Закусим, что бог послал. Так, значит, ты, должно, к Хабарову?.. Идем! — А как же? — ответил Селивёрст. — Куда народ — туда и мы!
Глава четвертая. Слобода опытовщика Хабарова
Хабаров тогда из Устюга все-таки ушел на Лену-реку, бросил Мангазею, ушел сам-третий, с братом да племянником. На коче с маломальным своим пожитком плыли Хабаровы по Турухану-реке, оттуда на Нижнюю Тунгуску, что течет навстречу, с востока. Две пары остроухих остяцких собак бежали по галькам бичевника, ладно перебирая обвязанными в мягкую кожу лапами, таща против воды одинокое суденышко. Тянулись прибрежные ивняки, скушное мелколесье да чернолесье. Из ивняков у воды изредка торчали убогие остяцкие чумы под бурым корьем, под белой берестой, из них всходили дымки. Людей видно не было — они убегали в кусты, в леса, слышен был только злой собачий лай. На берегах торчали голые скалы, то как развалины стен, то как высокие идолы, голые уступчатые башни, и отдельные на них лиственницы смотрели сурово и неприветливо. За дальними лесами белели снегами горные хребты. Утрами на песчаных отмелях, на косах было словно навалено снегу — белые лебеди кликали трубно, дремали, стоя на одной ноге, цапли, на зеленых лужайках плясали журавли. Утки, словно нанизанные парами на нитку, носились с берега на берег, то и дело взлетала болотная водяная птица. Туманы розовели от подымающегося солнца, и тогда к берегу выходили из перелесков серые стада рябцов и тетеревов. Птицы, подлетывал, разбегались в стороны и мирно уступали дорогу, когда среди них двигалась к воде горбоносая, губастая туша сохатого лося — с ветвистыми плоскими рогами. Но с оглушительным криком взмывала вверх эта же птица, когда мелькала в высокой траве красная спина лисы или кустами выходил к реке седой матерый волк. На тихих вечерних зорях по реке сплошными кругами и кружками играла, сверкала, прядала рыба — все было полно могучей темной жизни, дышало богатой силой матери земли. Мать-пустыня молчаливо расстилала перед смелыми путниками, словно на скатерти-самобранке, свои дары, и путники не вздыхали по ней умиленно, а рвались все вперед и вперед, чтобы жить, чтобы работать. Прошло, почитай, лето, пока добежали Хабаровы Нижней Тунгуской до реки Тетей, пошли Тетеей и однажды к вечеру, обогнув низкую скалу, похожую на пьющего быка, услыхали лай, увидели под тремя оплешивевшими высокими лиственницами задымленную избу. Избушка стояла на четырех высоких пнях, на князьке белел медвежий череп, жаркий костер под черным котлом полыхал, отражаясь в воде. Старик в белой рубахе, с копной седых волос на голове, с бородой по пояс приподнялся с валежины и, приложив руку над глазами, всмотрелся из-за огня, опираясь на палку, двинулся к берегу. — Далеко ли бог несет, милостивцы? — кланялся он. — На Чону-реку, — отвечал Хабаров, шагая на хрустящую гальку. — Где волок-то будет? — А здесь, милостивцы, здесь! Приставайте с богом! Я тута волоковой. — А люди у тебя где? — Где людям быть, как не в лесу? Подойдут! За костром уходил в горы мшистый распадок, по его склонам свечами торчали лиловые стволы лиственниц, раскрывали широкие кроны высокие тополя, вязы; деревья были осыпаны вечерним светом, тени наполняли низину. По осеннему времени гнус уже пропадал, воздух был свеж и легок. Все шло как всегда: Хабаров крепил коч к рогатому выворотню, Никифор распряг голодных собак — те повизгивали, ожидая своей еды. — Дед, — сказал племянник Артюшка, — а для чо у тебя на избе медведь? Ледяные шилья стариковских глазок уставились на парня. — Где живем-то? В лесу! Ну и молимся хозяину! У кого живешь, тому и молись! Медведь, он как человек, только мохнатый. Как остяки, хе-хе! Работать вот не умеет, вот и пожаловал ему лес шкуру. Лec-то молодец, все, батюшка, дает, что надо всем. Молись лесу, сынок… Хрустнул сучок. Хабаров обернулся — из распадка выходил в красный свет костра русобородый великан в латаной однорядке, с топором за кушаком. — Господа гости! — негромко сказал он, снимая шапку, кланяясь, бросил к костру тетерева и рябцов, сам легко опустился на пенек. — Отколе плывете? Непрерывным, связанным движением вытащил из-за онучи засапожник, разделывал добычу. — С Мангазеи, — отвечал Хабаров. — Сами устюжские! — Со всех сторон люди идут, — говорил великан. — Я тоже с Вологды. А он… — говоривший метнул головой к лесу, откуда явился в алый круг огня приземистый, хромой мужик в синей пестряди, — он с Поморья… За ним сверкнул в тени еще чей-то топор. Люди появлялись, подходили к костру один за другим, будто тайга выдыхала их из себя. Вокруг костра, в красном его свете, уже сидел кружок бородатых мужиков, закипал котел, куда каждый бросал выпотрошенную дичь. Их лица, молодые и старые, их дремучие рыжие, седые, черные, русые головы, их бороды, их смелые глаза, блестевшие от костра, — все такие разные, были, однако, схожи между собой, были словно сродни и этим деревьям, лесу, теням в распадке. Люди ели свой ужин и, молчаливые, посверкивали только глазами и зубами. Они вышли на свет из тени леса, и казалось, погасни костер — они, вольные бродяги, исчезнут бесследно, словно их и не было, растают в темном распадке, в лесах, в тучах, в облаках, в шумном шорохе лесной матери-пустыни. Нет, они не тени. У каждого из них за поясом топор, каждый из них все может им сделать, что занадобится. Он и свалит лесного хозяина — медведя на мясо, на шкуру, и избу поставит, и костер разведет, и лодку построит, и лес расчистит под пашню, и город срубит. Все, что нужно! И весело Ерофею Павлычу смотреть на этих простых, безвестных людей у костра в тайге над Тетеей-рекой. Такие русские богатыри в таких богатых местах! Да что они наделать могут! Есть кому работать на Лене-реке! Это они, это их деды там, за Уралом, уже заняли, вспахали земли, построили деревни и города, поставили золотоглавую Москву, и услышь они и здесь зовущее слово правды — да они горы поднимут, реки повернут куда надо. За следующие дни косматые лесные мужики, напрягая стальные мускулы, треща хребтинами, перекладывая изжеванные тяжестью катки, переволокли тяжелый коч Хабарова лесными распадками в реку Чону, дали трем смелым устюжским людям свободный ход дальше, к востоку. И побежали Хабаровы по течению реки Вилюя и бежали торопко — осень подходила все ближе. Бесчисленные стаи птиц с криками, гоготаньем, с кликаньем улетали к югу. Белыми от снега стали гольцы[82] на реке вставали стеклянные забереги, до Лены пути оставалось еще с месяц. Выбрали место у выворотня лиственничной лесины под яром на полдень, вырыли землянку, прикрыли вход медвежьими да лосиными шкурами, нарубили в три топора запас дров, и скоро пришла, просыпалась снегом, стала белая зима. От морозов ухал лед на реках, деревья трещали, птицы мерзли на лету, сполохи ходили по темному небу столбами, алыми, лиловыми, соломенными пазорями, в полдень черные вороны летали в облачках пара под алым низким солнцем. Замерла природа. По трое зимовщиков работали не покладая рук всю зиму — давили кулемами, ловили сетями соболей, горностаев, куниц, били лис. Прошла весна, выше покатилось, разгораясь, солнце; издырявились, схизнули сугробы, побежали ручьи; ожила, закликала, заревела, запела птичьими и звериными голосами тайга; отощалые медведи вышли после зимнего сна с лежек своих, грызли, ломали топольки и березки, грызли их кору, с мучительным ревом на весь лес опоражнивая свои кишки после зимнего покоя; полетели на север, захлопали по тундровым разводьям водоплавающие. И, наконец, полноводный Вилюй вынес Хабарова на Лену — великую реку. Неприветна, угрюма показалась она землепроходцам, хоть и сильна. На дворе уже июнь, а берега реки еще завалены льдами. Серые, свинцовые воды медленно текут на север, к Полунощному океану. Людей на Лене мало, народ немирен, погода дышала холодом, и Хабаров со товарищами решили подыматься по Лене на полдень, искать места, там ставить себе зимовку.Прошло с той поры, почитай, больше десятка годов, полных упорных трудов и Хабаровых и тех людей, которые подходили к ним из лесов, входили в артели, ставили рядом избы, расчищали, пахали поля, сеяли хлеб, овес, лен, коноплю, охотились, ловили рыбу, вели торг городовыми товарами из Московской земли, из России. Жили в новой слободе вольным новгородским обычаем, как жили теперь в остатнюю разве одни казаки на Дону. Все больше и больше на их торги выходило из лесов местных жителей, приплывало на берестяных, кожаных лодках, приезжало на собаках, на оленях. Хабаровские люди богатели— работали не покладая рук, все больше и больше вели нужные народу промыслы. Нашли неподалеку железо, и в поселке застучали весело и звонко молотки — ковали ножи, топоры, пешни, пошла живая торговля. Сам Ерофей Павлыч когда-то, еще мальчиком, работал соль на Вычегде, и, найдя соляные колодцы в Усть-Куте, он поставил там соляные варницы — можно было уже ловить рыбу, солить, да впрок. Жизнь и труд били ключом в новой слободе. Хотя для бережения и на всякий случай срубили и поставили на холме над крутым берегом небольшой острожек, но в городке том воеводы не было. Поставили церковь, и звон колокола разнесся далеко по тайге, разгоняя лесных хмурых богов. В документах того времени Хабаров именуется «опытовщиком» — он смело и умно ставил опыт жизни на новых местах, и слухи о вольной жизни в слободе на Лене-реке бежали далеко кругом. Однако вольной жизни пришел конец: за Хабаровым съехал с Москвы на Лену воевода Головин Петр Петрович и поставил Якутский острог недалеко у устья реки Вилюя. Задачи у Головина были иные, чем у Хабарова. Речь шла уж не об работе, не об осваивании этих пустынь трудами. Москва давала ему наказ: осваивать земли, объясачивать народы да «смотреть крепко, которые реки впали устьями в море и сколько от одной такой реки до другой дён ходу парусом или греблею, и расспрашивать про те реки подлинно, как те реки слывут[83], и отколе они вершинами выпали, и какие люди на тех реках живут, и скотинные ли они, пашенные ли, и какой у них хлеб родится, и зверь соболь есть ли, и ясак платят ли они, и ежели платят, то в какое государство и каким зверем». А дальше шли указания уже специального значения: «И в том государстве какой оружейный бой, и товары им какие надобны, и на какие товары с ними туземцы торг ведут— проведать тебе подлинно. А приехав к себе обратно, явиться к расспросу и опись и всяким землям чертеж подать к Съезжей избе». Сибирский приказ в Москве отлично понимал, что русские люди в Сибири подходят к местам иного склада, не таким, какие были доселе, что здесь иноземцы могут быть немирны, что тут начинается влияние других государств, что тут движение вперед оказаться может не так легко, как прежде, что возможно сопротивление. Затрудняла дело и дальность снабженья: от Москвы и других хлебных мест расстоянье стало очень большим, пороху же, свинцу, а главное— хлеба и товаров требовалось все больше.
День был жаркий. Хабаров только что вернулся с поля, где жал с артелью хлеб, сел обедать. Подавала ему орочонка, которую он, как рабыню, выменял на соль, жил же с нею, как с венчанной женой. Маленькая, с быстрыми черными глазками, похожая на лесную птицу, она все время пугливо посматривала на своего властелина, боялась его, не верила, что он ей муж, но визгливо бранила его из ревности, лезла с кулаками. Хабарову это нравилось. Его первая жена была сытая, белая, сдобная и очень любила спать. А Агафья — так окрестил орочонку бродячий поп Онуфрий — день-деньской носилась по сушилам, амбарам с мехами, была переводчицей, помогала мужу изо всех сил. Агафья поставила на стол горшок щей из свежей капусты и, вытирая руки передником, бросилась к окну: во двор кто-то вбежал, чего-то спрашивал. — Батушка, цой-то все крицат? — сказала она. Хабаров встал и, дожевывая кусок, выглянул в окно. — Тебе не разобрать! — улыбнулся он, похлопывая Агафью так по спине, что мониста в косах забренчали. — Государь, — запыхавшись, кланялся со двора в окно широкоплечий конюх Фирс, — ребята кричат с реки — струги снизу бежат. — Ну? — Со стрельцами. Три лодьи. Не было б дурна! Хабаров сдвинул брови, бросил недоеденный кусок хлеба на стол. — Повремени с едой, Агафья! Гости! Должно, незваные. Быстро натянул сверх рубахи синий кафтан и, выпрастывая из-под полы бороду, сбежал с крыльца во двор, зашагал к берегу. Лена против слободы была еще не широка, сильно дул низовой ветер, лиловые волны катились вдоль реки, шумя беляками, березы на юру шатались, кланялись. За желтыми отмелями, за зеленью лугов, за синими гребнями лесов белели широкой полосой снега на отрогах Саян. Ветер дул ровно и наносил то цветами с лугов, то солнечным теплом. Хабаров из-под руки смотрел с кручи берега на приближавшиеся паруса стругов, набитых стрельцами. Суда подошли, стало видно, как выцвело сукно кафтанов, как бледны бородатые лица стрельцов, как угрюмо и недоброжелательно глядят на мирную, цветущую слободу их запавшие глаза. На переднем струге на щегле вьется красный стяг с гербом Москвы — Егорьем Храбрым, поражающим змия. «Должно, сам… Воевода! — подумал Хабаров, сымая шапку с темных своих кудрей. — Стрелецкие кафтаны латать едет!» Парус на переднем струге скользнул вниз, струг ткнулся в приглублый берег, с него скакнуло двое стрельцов с бердышами, подхватив под локти худого, малорослого, бледного человека. Богатый, новый его кафтан никак не подходил к его желтому, тонкогубому лицу с узкой бородкой и суровому блеску узких глаз в красных веках. Хабаров отступил назад, а приехавший, держа левую руку на рукояти сабли, бежал прямо на него. — Вор! — выговорил приезжий и, выставив бороду вперед, мигал глазами. — Воруешь противу великого государя! Пошто указа не сполняешь? Хабаров погладил бороду. — Поздорову ль, государь, плыли? — по обычаю начал он, кланяясь. — Поздорову! Поздорову! Знамо дело! — бормотал приезжий. За ним стояло два дюжих стрельца, другие выскакивали на берег, подстраивались. — А ведомо ли тебе, указал якутский воевода Головин Петр Петрович: платил бы ты, Хабаров, знамо дело, государеву десятину со слободских людей и со всего, что надобно, в Якутский острог? Хабаров понял. Еще по весне, как сошли с Лены снега да льды, с первым же стругом он получил о том грамоту от якутского воеводы. — Я еще тогда отписал, государь, плачу я со слободы нашей, что положено, в Енисейский острог, и на нашей артели недоимок нету, — заговорил он. — Или вдругорядь платить? А кто же ты, государь, будешь? — Я буду, знамо дело, Якутского острога письменный голова Поярков Василий Данилович. Посылован я к тебе, вору, воеводой якутским. Живете вы здесь воровством, самовольно. Или тебе неведомо — в Якутском остроге зимой голод был великий, хлеба не было, служилые люди оцинжали? А у тебя хлеба полно! Или государевой службы ты, вор, править прямо к делу не хочешь? Кабаков государевых не держишь, пива сами про себя варите, живете воровским самовольством… Хабаров с высоты своего роста смотрел поверх головы Пояркова на Лену. Или нет в ней больше свободного хода, как то было раньше, — туда, к Полунощному морю, в бескрайние леса, в живую голубую сеть безвестных, неисчислимых рек? Стал на тех путях государев Якутский острог, сидит московский воевода. Оттуда пришли кочи. Оттуда им шлет воевода столбцы с указом. Оттуда же приплыли голодные, злые, с огненным боем служилые люди в ношеных кафтанах. Не пахали, не сеяли, не жали эти люди, а только великоханским обычаем писали списки на черный люд, с кого и сколько причиталось побору, да еще списки ясашных людей, сколько с кого взять ясаку. Вот они… За спиной Пояркова стояла полусотня с тяжелыми ружьями, блестели полумесяцы бердышей. Как волк в зимнее хмурое утро жадно втягивает в себя воздух, сытно пахнущий овечьим навозом, так голодные стрельцы острили свои взгляды на раскиданные по берегу слободские кондовые избы в крепких дворах, на вешала, где янтарными саженными пряслами вялилась мерная рыба, на соляные, хлебные амбары, на зеленые огороды, охваченные хозяйственно поскотинами, где желтыми солнцами стояли не виданные еще ими подсолнухи. Хабаров так же спокойно поглаживал бороду, Поярков заговорил потише: — Прислал со мной якутский воевода писцов, знамо дело, переписать твоих слободских людей имянно, да строенье, да завод весь ваш, все их животы. И сказывают еще — беглых ты мужиков к себе прибираешь. И указал потому тебе якутский воевода, чтобы ты, Ярофейко, сдал бы в Якутский острог весь твой хлебный запас, чтобы государевым людям ни в чем скудости не было бы. То государево дело! Вот она, грамота, знамо дело! Государево дело! С самого детства слыхал эти грозные слова устюжский посадский человек Хабаров. На коленях отца, прижавшись щекой к его мягкой бороде, слушал маленький Ерошка неторопливые, обстоятельные отцовские рассказы. Ходил тот посадский человек Павел Хабаров на великое государево дело. Устюжские, вологодские, вятские, новгородские, пермские люди всем миром ополчились освобождать Москву; первые самые бояре в ту Смуту взяли царем над всем народом королевича польского Владислава, дозволили ляшским да казачьим шайкам бродить по Московской земле… Он, Павел Флегонтов, сын Хабаров, был тогда во всенародном ополчении у Кузьмы Минина, сам бился крепко против пана Ходкевича, под стенами Новодевичьего монастыря, у Москвы-реки, плакал от радости, видя, как бросились в бой казаки Трубецкого. И отец показывал сыну рубец на плече, рассказывал, смеясь, что сидевшие в Кремле поляки отбивались от восставшего народа, стреляя в него из пищалей жемчугом, содранным с икон кремлевских соборов, — свинца у них уже не оставалось. Разогнав захватчиков и самозванцев, «Совет всея земли» посадил на царство выборного царя Михаила. Павел Флегонтович и в Кострому ходил в охране Великого московского посольства. А потом еще больше людям было государева дела: надо было работать, налаживать жизнь, платить долги супостатам— бить где дубьем, где рублем. То и дело сходились Земские соборы, строилось государство. И сам он, Ерофей, еще молодой, сошел за Уральский камень в Сибирь, работал сверх сил, помогал жить местным людям, уряжая порядок, подводя новые земли под великую руку Москвы… — Вор! — кричал Поярков. — Ты, Василий Данилович, для чо лаешь меня вором? — выговорил наконец Хабаров, надевая шапку. — В чем я вью? Всю жизнь государю служил и прямил! В чем своровал — сказывай, пусть воевода сказнит! Или я землю не обихаживаю, или народ не строю? Вона куда — к Байкалу, к морю, подошли, и все ладно. Или чего худого сделано? Или мы туземных людей обижаем, до смерти побиваем? Нет! Мы с ними миром да ладом живем, крестами меняемся. Братаемся! И выходит — чужие люди нам побратимы, а вы, служилые наши люди, как сюда пришли? Или мы вам не дети, вы нам не отцы? Берите все ладом, по совести, по-хорошему, по совету, чтобы все всем было равно! Хабаров стоял на зеленом берегу великой реки Лены, залитый летним солнцем, большой, ладный, в синем своем кафтане, развернув плечи, положив загорелую руку на проседь бороды. За ним стояла мирная земская сила — его сбежавшиеся люди. А против них стоял у воды письменный голова Поярков, ухватившись левой рукой за рукоять огромной, не по росту, сабли, и то же самое солнце сияло на богатый его кафтан. — Хабаров говорит — ладом берите что надо! Не знает он, смерд, каково государево дело! Ладом! Чтобы всем было вровень… Или царь тебе, собаке, ровня? Кто выше царя? Что ж ты, и с богом спорить будешь? Не то что в добре, в самой жизни твоей волен царь. Живешь — значит, служишь царю! Кто не служит — тот ему ворог. Супостат! Нехристь! Кто с царем — тот верный царский раб, а кто не раб — тот против царя. Или он, Поярков, из дьяков Сибирского приказа, не видел силы царя — как посылал государь первейших своих бояр на годы служить в дальние гиблые края? Как жаловал их за верность поместьями, как за воровство сымал головы с плеч! Эх ты, новгородский горлопан! Так стояли они, оба русские люди, Поярков и Хабаров, друг против друга. Сила земли — у Хабарова, сила власти — у Пояркова, и между ними змеями вились раздорные молнии: рвались они к одной и той же великой цели, сойдясь на единой тропе — государеве деле, столкнулись силой, без договора… С вечера всю ночь напролет гуляли якутские стрельцы в слободе, словно в завоеванной земле, — гремели песни, лаяли собаки, визжали, ревели то тут, то там девки и бабы. Сам Поярков пировал у Хабарова со своим подручным стрелецким пятидесятником Петровым Патрикеем Петровичем, рослым, молчаливым мужиком в красном кафтане, у которого на лице из сплошной серой бороды были видны лишь глаза да нос розовым яблочком. Стол заставлен был ествой, жбанами с медом, пивом, стеклянными сулейками с кумохой. Как почетный гость, Поярков сидел в переднем углу, голову склонив набок, зыркал ястребиным глазом своим по полкам, по стенкам. На стороне хозяина сидели его почетные слобожане. Хабаров молчал, его слобожане сидели опустив голову, только Агафья сверкала гневным взглядом узких глазок, гремела блюдами и посудой, меняя братины. Тут вдруг оторвался от жаркой еды, покончив с оленьей губой, Патрикей Петров. — Мы-то тамотко-то, — вдруг хрипло заговорил он из меховой своей бородищи, — в амбарах-то, глянем. Сами! Пошарпаем… И захохотал ощеренной пастью с тремя желтыми зубами, снова занося засапожник над крашеным деревянным блюдом с жареным лебедем. Хабаров поднял вверх обе большие свои руки. — Государи! — сказал он. — Много ли это, что мы и нажили? Сибирь-то велика. Эх! Все, что делали мы, не себе делали. Для того чтобы народ свободно, в достатке жил, чтобы тут крепко ногу поставил да дальше ступал. На восход солнца. Там, сказывают, народы живут широко и богато, земли великие, ровные, пашенные. В серебре люди ходят. В шелках. Сказывают тоже, одежа у них с нашей схожа. И церкви с колокольным звоном. И люди там живут смирные. Туда нужно идти. — Куда это? — На Амур-реку, вон куда! И туда я, собрав охочих людей, идти хочу. По-соколиному Поярков метнул глазом на Хабарова. «Чего задумал! А? Ишь выискался какой! Соберет людей. Им што, сами остроги поставят, города, слободы, сами все работать умеют. Своим обычаем в Сибири жить будут. Чо будем с воеводой делать? Нет, надо нам самим вперед выходить. Ей-ей! Опасно. Упредить нужно воеводу Петра Петровича, как бы Хабаров вперед не заскочил!» Спозаранку похмельные воеводские злые писцы шныряли по слободе с листами, с гусиными перьями за ухом, заскакивали в избы, рылись в рухляди, перетряхивали все животишки слобожан. Подьячий Парфен Окунев поставил стол свой на площадку против хлебного амбара и, сидя на опрокинутом окоренке, желтый с перепоя, записывал в книгу, как слободские мужики перевешивали, сдавали и на выгреб зерно. Десяток стрельцов, покачиваясь еще в дреме, стояли тут же, опершись на бердыши. — Ходи ногами! — выкачивая глаза, покрикивал Парфен на хмурых слобожан. — Научу вас, окаянных, какая она есть, царская служба! Ишь морды наели — не оплюешь. Ж-жива! Два дня грузили хлопотливо стрельцы в свои струги, в захваченные слободские кочи и дощаники меха, шкуры, рыбу соленую и вяленую, шубы, шапки, меховые, камусовые унты — в Якутском остроге научили их уму-разуму лютые морозы. Веселее всего шла погрузка зерна — взяли здесь больше трех тысяч пудов да много еще соли. Еще через день тяжело груженная флотилия Пояркова двинулась в путь к Якутскому острогу, увозя с собой захваченного стрельцами скованного Хабарова: Поярков приказал при проводах схватить его и посадить на свой струг. — Ты воеводе Петру Петровичу дашь еще ответ в самовольстве твоем, знамо дело. Как на дыбу подымем, — грозил Поярков Хабарову, — заговоришь прямо к делу, куда соболишек схоронил с твоими ворами. Ска-ажешь, вор! И разоренные слобожане, стоя на берегу, молча следили, как вольно вниз по течению уходили по Лене воеводские струги. На полночь, домой, в Якутский острог. На переднем сидел, насупясь, измяв бороду кулаком, письменный голова Поярков, обдумывая думу, как не допустить самовольства Ерошки Хабарова, как пройти вперед и обозначить новые земли на Амуре: и самому выгодно, и государь не забудет верной его службы.
Глава пятая. Селивёрст Пухов
Селивёрста Пухова Тихон привел в избу, за стол никого из своих не звал. Марья, сверкая зубами и глазами, сама собирала стол, как положено на такой праздник, уставила братинами с пивом, с медом, поставила вино, настойки. Девки понесли еству в глиняных, оловянных, деревянных блюдах — пряженое, пареное, жареное, пироги, баранину, оленину, убранные огурцами да капустой с подливками, с луком да чесноком, рыбу жареную, тельное, миски с похлебкой, ухой, со сладким взваром. Больно был рад хозяин нежданному гостю, угощал, подкладывал, наливал, оживало ведь пережитое, вставала Двина в золотых песках, Сёмжа, изба Паньшиных. Доброе пиво, поданное иноземной девкой, косоглазой чернавкой, развязывало путаные петли, в душах, таяло, грело в груди, и под праздничный топот пляски со двора, под песни да веселые голоса оба мужика помягчели, заговорили. — Бежишь, стало быть? — спросил Тихон, заглядывая в пустую братину, а вошедшая на этом слове Марья, как конь, вздернула головой. — Марья, девке скажи, нацедила бы пива… — добавил он. — Бежим! — отозвался Селивёрст и сверкнул исподлобья взглядом — Куда денешься! — Для чо? — А кому на рать идти охота? На войну! У Ревякина я в артели ходил, у Ивана Васильевича, лодьи в Вологду гонял, а он в датошные люди[84] меня определил. Мне подводу давал, с подводой посылал… «Ты, говорит, Селивёрст, иди воюй, господь с тобой… Ты-де у меня в кабале. Я, говорит, тебе полвтора рубля на одежу давывал… Верно?» — «Верно, говорю, брал я!» — «А ты не доправил?» — «Не!» — «Так что ж, говорит, я с тебя возьму? Ступай в ратные люди, с моей подводой…» Я и побежал, бросил все! — Царь рать прибирает? — Нет, не царь! Кабы царь! — Кто же? — Патриарх! — вздохнул Селивёрст. — Патриарх? — Ага! Новый! Никон-патриарх! И приказал он, Никон, сбирать в Устюге подводы да гнать их под Кромы… На рубеж. Война, чу, будет! Тихон улыбнулся: — Его ли это, патриаршье, дело? — Е-го-о! Патриарх-то теперь, сказывают, все указывает царю. В царя он место… Селивёрст опять обугрюмел, взгляд ушел глубоко, однако сутулость исчезла, выпрямился, тряхнул волосами, поднял брови: трудны слова черным людям! — Бают, патриарх-то ноне царя поболе! — прогудел он. — Силен он, государь! — Кто ж так лает неподобно? — пригнулся к скатерти Тихон. — Монахи сказывали. Соловецкие. Я на Соловки подался, как убежал-то! Чо делать? Монахи, они все знают! Грамотные, — шептал Селивёрст. И тоже грудью налег на стол, раскинул по суровой скатерти черные руки-клешни. — Беда идет, бают! В деревнях курицы петухами поют. Патриарх ноне царем правит. Да-а! Силен патриарх! Ой, беда, беда! Царь обещание дал из воли Никона не выходить. И, сказывают, весь народ видел — царь да бояре поклоны перед Никоном бьют, а покойник ручку эдак из гроба поднял, костяным пальчиком грозит. Страсть! Ну, потом опять лег в гроб. Сквозь свисшие со лба прямые космы волос очи Селивёрста горели углем. Окна горницы были настежь, широким кругозором глядела в них вековечно свободная, тихая земля Сибирская, в тайге кое-где полыхали алым огнем первые клепи. Селивёрст рассказывал все это потрясенно, коряво, приукрашенно, да так, почитай, оно и было, как он говорил. В жаркий июльский день переполнивший Успенский собор народ московский, чины, бояре, духовенство во главе с царем Алексеем у гроба Филиппа стояли на коленях перед Никоном, митрополитом Новгородским и Великолуцким, кланялись земно со слезами, потрясенно, умоляя жесткобородого, седеющего гордеца возложить на себя сан патриарха Московского и всея Русии, чтобы спасти земное могучее царство, насквозь просветив его вечным небесным светом. Вопящему, рыдающему народу в могучем монахе, в пудовых золотых ризах чудились великие силы и орлиная зоркость духа. Косматые, бородатые головы кружились от веры, курился синий ладан над высокими сводами меж четырех столпов Успенского собора, солнце сияло над Москвой, над блаженной толпой, стоявшей на коленях по всей Ивановской площади. Казалось, сам господь бог с сонмом небесных сил своих — вот-вот сойдет с небес, укрепит этих мятущихся, взволнованных людей Москвы. Твердо, хитро и расчетливо шел Никон по пути, который предсказал ему когда-то мордовский колдун. Два раза отказывался Никон, три раза валились перед ним земно царь, бояре, народ. — Будете ли вы почитать меня как отца верховнейшего? — выговорил наконец Никон. — Дадите ли вы мне власть строить церковь? Великой клятвой клялись царь и бояре, что будут исполнять все, что укажет Никон. Никон тогда согласился, и в церемонии настолования патриарха Корнилий, митрополит Казанский и Свияжский, возгласил: — Божественная благодать, еже всегда немощная исцеляюща и недостаточная восполняюща, поставляет бывого митрополита Новгородского и Великолуцкого Никона, ныне же патриарха в богохранимом царственном граде Москве и всея Русии. — Аксиос![85] — трижды прогремел хор. Новый патриарх обратился тогда к царю и к народу со словом. Он сказал так: — Мы же должны молити всемогущего бога, яко да тобою, пресветлым государем, благочестивое ваше царство снова он воспрославит и распространит от моря до моря и от рек до конца вселенной, и все расточенное во благочестивое твое царство возвратит и соберет воедино, чтобы был ты вселенским царем и самодержцем христианским, сиял бы, как солнцу единому посреди звезд… А после обедни Никон в шествии ехал сам, словно Христос на осляти, вокруг Кремля, а коня вел под уздцы покорно царь Алексей. Твердо ступал Никон на ступеньки патриаршьего престола… Селивёрст уже не ел, пил только, рассказывал вести о московских делах, и страшные вести эти, докатившись по всей земле до Сибири, несли с собой смятенное, горькое похмелье. Или колебалася земля, шло великое нестроение? Или опять воровали начальные сильные люди? Никогда не забывал черный народ боярской шатости и лукавства в Смуту, никогда не верил боярской Москве. Старики-то еще помнили, как в Лихолетье вились «вящие» люди страны вокруг воров и самозванцев, ища прежде всего себе не правды, а наживы да самовольства. И народ громил их в своих восстаниях и бунтах, вспыхивающих то и дело по всей земле. Но снова и снова покорно из-под меча замирялись черные люди, снова впрягались в свое тягло, принимались делать первое свое дело — обихаживать кормилицу землю, и всю жизнь свою работали немудряще, хоть и по-разному, и Тихон и Селивёрст, взыскуя только мира и труда. И в этой беседе сполошным черным дымом с далеких московских рубежей вставала смутная тревога: «Народ дал живому царю власть, а царь отдавал ее угрюмому монаху, хитрому и неистовому». Обилен, наряден стол в избе Тихона Босого, прочно все это довольство, а за окошками горницы горит рыжий осенний закат, высокие багряные облака, видны в них пылающие горы, темные провалы пещер. Вон одно облако — словно лев, поднялось медленно ввысь — обернулось верблюдом, встало великаном-богатырем, уплыло, сгинуло в бездонной пазухе. Все смешалось в зарном море алого, багряного, лилового света, из туч встали зубчатые, города, золотые башни их курились, из ворот мчались словно рыжие кони войны. «И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нем дано взять мир с земли, чтоб убивали люди друг друга!» — слышит Тихон ровно голос бабеньки Ульяны. Да еще стоит в ушах жалостный гнус с печи слепого старика тогда, зимой, на Заезжем дворе, как в Кремле в стрелецком карауле видел он скачущего на коне по небу ляха. Тихон инда тряхнул волосами. Наважденье! Или, значит, бросай работу, подымайся на великую борьбу за правду, за народ, за свободный труд? А когда ж работать? А с кем бороться? Как бороться? Сильны оба они, Тихон да Селивёрст, да простецы они! Ничего не знают! Кому их вести? Что делать, как делать? Селивёрст понурился, волосы опять закрыли ему лицо, говорил быстро и тихо: — Что же это будет? От воевод да от бояр и так спасенья народу нету, а теперь и попы все боярами того гляди станут? Править народ на правеже будут. Бе-да! Монахи в воеводы полезут. — Да кто сказывал про то? Кто-о? — Говорю — монахи! Я жил тамо… Народу так много, не сыщут. Рыбу монахам ловил… Хороши у них ловли-то, спаси бог! Ох, хороши… Селивёрст, навалясь на стол, теперь гудел неудержимо: — Монахам все ведомо! Книги святые патриарх указал нынче переписать, книги-и… По тем книгам отцы наши да святые люди… трудились, молились да землю спасали… А ныне-те книги не в книги!.. Да патриарх, чу, иконы своей ручкой об чугунный пол бьет, жечь велит… Молвить страшно, что творит… — Взбесился он, что ли? — запинаясь, выговорил Тихон. — Греки, сказывает народ, патриарха учат! Чудне! Греков-то на Москву наехало видимо-невидимо, их, видишь, землю всю поганые турки забрали, греки сами себя потеряли, ну и пустились нас учить, как нам спасаться! Куда деваться? Селивёрст огляделся вокруг. — Сказывай, Пухов, сказывай! Чужих нет! В московской избе дяди Кирилы Васильича как они вот эдак самотайно сидели да писали скопом челобитье. Али и здесь, в Сибири самой, приходилось таиться? Селивёрст высоко поднял правую руку с пальцами, сложенными в два перста, потряс ею. — Тем крестом все деды и прадеды наши крестились и молились, землю свою выстроили и оберегли. Спасались сами и спаслись от ворогов. Во — два перста вытянуты, трое пригнуты. А ныне Никон указывает — трое персты вытянуть да в щепоть сложить, а двое пригнуть. Эдак-де только спастися! Пошто ж это? И кто-де по-отцовски молится, тот проклят! Говорю, пошто, а? Да эдак весь народ наш за труды его вековечные, выходит, проклят? Так, что ли? — спрашивал Селивёрст. — А? Тихон молчал. С Москвы были в Сибири вести о делах нового патриарха, да отец ему о том в отписках писал, и приказчики, что в Сибирь съезжали, сказывали дивные дела. Патриарх-де теперь Великий государь. Сам управу по Москве крепко творит, попов, монахов да и мирских на цепь сажает, батогами бить велит. — Мятется земля! — шептал страстно Селивёрст. — Ей, мятется, а чего делать — не знаем! Сумуем! Плачем! Бежи-им! И вдруг тут словно молния полыхнула, распахнулось небо, осветило душу Селивёрсту Пухову. Вспомнил он! Вспомнил… Женщина перед ним, — вот она, сарафан синий, рукава белые, слезы по лицу льются… — Жена! Жена моя! Федосья! Плачет, руки ломает, скорбна, ровно божья мать. «Селя! Селя! Не бегай… Не бросай нас с Ванюшкой! Пойдем в обрат в Мурашкино! Робить будем! Терпе-еть… Пропадем ведь мы безо тебя!» Все вспомнил он… Значит, и сын у него был! Ванюшка! Все отняла, все разрушила чужая ненасытная жадность, боярская гордыня, приказчичья жестокость! А во двор в ворота уж стучатся, собаки лают кругом, голоса: «Выдавай беглого мужика! Тута он! Мы его знаем!» Ломят… И сорвал в те поры у себя с груди он, Селивёрст, и жену и сынка, бросился во двор, пролез собакой сквозь пролазу, припасенную в тыну. Задыхаясь, убежал тогда в осеннюю, темную ночь, в дождь, бос, в одной рубахе, с засапожником в руке… Потом выследили его в бурлацкой вольной ватаге морозовские истцы, вызнали, прислали ярыжек с Мурашкина за ним, Селивёрстом, чтобы схватить, уволочь, бить да поставить вновь на боярскую работу, от которой сбег он вместе с женкой Федосьей… А тут и женку пометал, и сына… Опять побежал… А бежал он, Селивёрст, допрежь того за два года до бурлачества с будных станов, что день и ночь дымили в дубравах вокруг Мурашкина, бежал из своей выти, в которой на боярина работал. «Давай!» — только и слышали они от приказчика Богдана Оладьина: «Давай!» И платили они, мужики, ему, Богдану, для боярина Бориса Ивановича с каждой выти деньгами по пятнадцать рублей, да на стол давали по два пуда свиного мяса, по гусю да по поросенку, да по ведру малины, да по четверику ядер ореховых, да с дыма по гривенке[86] масла коровьего, по курице сушеной, да выти по гривенке шерсти, да по хомуту, да по сту мотков льну, да на будное дело по коробу угольев, да по подводе с выти к Москве, да золы на будное дело по двадцать шесть четей, да дров с выти по четыре сажени, да давали они людей на все лето к будному делу возить из костров золу к горну да к Волге вывозить по пять бочек поташа на день на выть. «Давай!» — только и слышен был голос Богдана Оладьина. И работали они «без престанки» день и ночь. Как вспомнил все это, так и задохнулся от гнева, от обиды! Свободен он, мужик, свободным и помрет… И сидят теперь они, оба могучих мужика, в необъятной своей стране, за богатым столом, и оба они изобижены, оба несчастны, оба молчат, каждый про свое думает и каждый друг об друга будто греется. — Ну, так ты куда же теперь? — спросил Тихон. — Хабарова искать, — бросил Селивёрст. — Он, вишь, охочих людей собирает уходить в дальнюю землю, на Амур-реку. Лучше, сказывают, Амур Волги-то. Ну а другие в Литву бегут. На Волгу бегут. На Дону тоже много народу собирается. У казаков. Тихон водил пальцем по скатерти, сжав губы добела. — Хабаров! — сказал он. — На Амуре Хабаров-то. Идут, идут туда к нему люди, а сказывают — его самого не увезли бы в Москву. — В Москву-у? — поднял голову Селивёрст. — Хабарова? — Ага! Туда! Больно, говорят, горяч! Острог себе построил на Амуре… Албазинский, людей к себе собирает. — И усмехнулся: — Не любит Москва, ежели кто сам людей собирает скопом!Хабаров, верно, вышел неуемной, богатырской своей силой на Амур только уж после того, как отъехал восвояси, в Москву, ограбивший его якутский воевода Головин. Продержал его, Хабарова, Головин год в якутской тюрьме за строптивость, асам воевода тем временем послал своего письменного голову Пояркова проведать об Амуре доподлинно, чтобы самому ему, Головину, подвести бы Даурию под царскую высокую руку. Три года плавал по рекам и морю Поярков, навылет прошел по Амуру до самого устья, вышел в Ламское море, по рекам Уде, да по Мае, да по Алдану вышел в Лену, вернулся в Якутск. Шел прорывом, без береженья, своих, а особливо местных людей он не щадил, драл с них ясак нещадно, а те вставали, не замирялись. Повел он с собой сто двадцать семь человек служилых людей, привел сорок, — погибали люди от голоду, от бою, цинжали, вопили от бед. Поярков только кусал бороду, маленький, бледный, а упорный да злой. «Не дороги-то у нас служивые люди! — буркнул он как-то на упреки в жестокости. — Десятник — пятак, служивый — два гроша! И все…» Жесткой нуждой люди Пояркова дошли до людоедства. Доносил же он сам, Поярков, в Якутск с реки Зеи, с устья Умлякома: «Люди копали мерзлую землю, жили травным кореньем. И, не хотя напрасной смертью помирать, съели много мертвых иноземцев и служилых людей, которые с голоду примерли, человек с пятьдесят». Страшные об этом слухи по всей Даурии далеко пробежали вперед. А Поярков зато принес с собой в Якутск вести о серебряной горе: стоит-де та гора в Амурской земле, и все-де амурские люди носят серебро — кольца, серьги, обручи на шеях. И пошла гулять оттого жадная молва по сибирским острогам, заимкам, церквам, торгам, кабакам — за Урал перехлестнула — о молочных реках да кисельных берегах и о том еще — за теми-де землями недалеко Китайская земля, что торгует шелками да кумачами разными, а те товары возят на Москву кружным путем персидские да армянские люди, а русские ими не торгуют. Головина отозвала Москва, съехал в Якутск другой воевода — Пушкин Василий Никитыч, враз опять посыловал людей на Амур, да те люди не сдюжили двухнедельного волока через Яблоновы горы, на Зею-реку не вышли, пришли в обрат. Воевода Пушкин вскоре помер в Якутском остроге, и плыл ему на смену по Лене другой — Францбеков Дмитрий Андреич. Хабаров, сидевший уже в своей слободе на Киренге-реке, встретил его в дороге на Лене, перехватил и убедил, что Амурскую землю силой не заселишь, а нужно прибрать охочих да торговых людей, что-де всю Сибирь охватили и что-де дело то выгодное. Новый воевода был из крещеных немцев, ловкач, сам пройдисвет, и договорился с Ерофеем Павлычем. И Хабаров стал людей прибирать, покрутов крутить. Крутил он их, Ярофей, на три года идти на Шилку-реку в Даурию. Шли артельно из одной трети и из половины добычи. Обязывались они всякую работу работать без ослушанья — что он, хозяин, заставит или кому что прикажет, и того слушаться. И никаким воровством при этом не воровать, не пить, не бражничать, за бабами не бегать, а других, кого хозяин прикажет, от дурна унимать и смирять. Такое предприятие требовало больших сумм на «завод» и на запас хлеба на каждого участника, так как Хабаров шел на это дело «своими животами, без государева жалованья». Хабаров думал набрать с собой сто пятьдесят человек покрутов, а набрал их всего семьдесят, — возможно, из-за больших расходов. Хабаров должен был обеспечить и транспорт — кочи, дощаники под людей и под запасы, под товары для обмена и торговли с местными людьми — медь, олово, бусы, топоры, кожи и т. д. По особенностям похода Хабарова — нужно еще было и оружье. Всем этим, деньгами и оружьем — пушками, куяками[87], порохом, свинцом, снабдил его воевода Францбеков за счет казны, взяв с Ерофея крупные «кабалы», то есть заемные письма в свою пользу. Хабаров получил и наказ от воеводы о том, как он должен действовать. Наказ этот гласил: «Ему, Хабарову, а с ним охочим, промышленным и служилым людям ста пятидесяти человекам или сколько он приберет, идти по р. Олекме до р. Тугиру, потом волоком на Шилку для ясачного сбору и прииску новых земель. Дорогою идти бережно, осторожно, на станах ставить караулы. Дошедши по Олекме и Тугиру до волока, поставить, где пригоже, острожек и укрепить его всякою крепостью накрепко, чтобы, будучи в том острожке для ясачного сбору, от немирных людей было бы бесстрашно, и ходить им из того острожку на немирных и на неясашных людей князя Лавкая и других, чтобы они, князцы, с себя и с улусных людей своих давали ясак». Наказ якутского воеводы был написан старым московским обычаем, шел же Хабаров со своими семью десятками «наемных казаков» обычаем вольным, поморским. Устюжский посадский, торговый, промышленный человек, Хабаров, стало быть, учинялся теперь наравне с другими «вольным казаком», значился уже «атаманом». Уже по пути на Амур хабаровская ватага пограбила своих же, русских промышленников, соляные варницы сольвычегодца Павла Бизимова, отобрала запасы на зимовье у Андрея Ворыпаева. Возможно и то, что и снабжена хабаровская ватага была за скудностью средств хуже, чем положено было, и, действуя именем воеводы, хотела пополнить запасы в целях успеха предприятия. Весной 1650 года вышел Хабаров с Шилки-реки в Амур, в землю князца Лавкая, подошел к. его городку, а худая слава Пояркова сделала уже свое злое дело: городок был пуст — весь народ даурский убежал, увез свое все хозяйство, угнал скот. Словно вымерши, стоял большой городок, а городок-то крепкий. Хабаров двинулся дальше вниз по Амуру, стал станом под третьим брошенным городком. Вскоре с караулу прибежал человек: — Едут пятеро! Конные! Всадники подъехали близко, хабаровский толмач их спросил: — Что вы за люди? Ответили. Перед Хабаровым был сам князь Лавкай — седой старик в собольей шапке, два его брата, зять да слуга. — А вы что за люди? — спросил Лавкай. — Мы люди промышленные, торговые, везем много товару и подарков! — было сказано в ответ. — Обманываете! — крикнул Лавкай. — Мы вас, казаков, знаем! Сказывал уж один из наших — был у нас Иван Квашнин, идет-де вас к нам с полтысячи и еще будут. Хотите вы нас всех бить и грабить, ребят да баб в полон брать. А ясак мы и так платим Богдойскому хану великому, и соболей у нас нету! И посмотрим мы, каковы люди! И всадники ускакали. Пять городов прошел Хабаров, и людей ни в одном не было — убежали люди за Амур, как велел им великий хан Шамшахан. Хабаров повернул обратно в первый городок, там разыскали его люди — в земле много зерна и припасов закопано, оставил там людей и поехал в Якутск. Нужно было посоветоваться, что делать, обстановка была очень серьезна. С выходом на Амур перед упорными землепроходцами развертывалась во всей своей силе великолепная хлебородная, черноземная Амурская равнина. На Амур Хабаров выходил в самой северной и неприветной точке дуги Амурского верховья. И чем дальше на юг, все тучнее по берегам становился чернозем открытых, ровных степей, все богаче колыхались жатвы, чередуясь с необозримыми цветущими лугами, с шумными дубравами на холмах, где паслись тысячные табуны коней, многочисленный рогатый скот, а отары овец — словно белые облака на зеленом небе. Большие леса темнели поодаль. Полноводные реки были обильны рыбой, осенние и весенние путины давали невиданные уловы. Крепки, в глинобитных стенах, стояли городки с большими домами, в стенах были и деревни, окруженные огородами, бахчами, садами. Климат становился все мягче. Устья Зеи и Сунгари лежали на широтах черноморских степей, южнее Киева, — сущий рай для хлебороба, для черного человека! С Амура, отсюда, можно было кормить хлебом всю Сибирь! После таких рассказов Хабарова в Якутском остроге воевода Францбеков донес об этом в Москву, что прежде всего в этом деле нужны ратные люди, тысяч с шесть. «Отписки» Хабарова сибирскими реками поплыли в Москву, а Хабаров на следующую весну вернулся на Амур, ведя с собой подмогу — сто семнадцать «прибранных» охочих людей да двадцать один стрелец с тремя пушками от воеводы. Вместе с тем Хабаров увез с собой на Амур запас железных сельскохозяйственных орудий — сох, топоров, кос, серпов, взятых снова у воеводы в долг, в кабалу. Усилившись, Хабаров со товарищами заняли городок князя Албазы — Албазин, в верхней точке луки Амура, который стал сердцем скопов вольных охочих людей со всей Сибири. Отсюда удалось объясачить первых амурских князцов. Сам Хабаров в это время предпринял новые походы на кочах вниз и вверх по Амуру, с великими трудами, боями и, кроме того, с бунтами его охочих людей. В общем он оценивал свое положение на Амуре совершенно трезво: «На Усть-Зее да на Усть-Сунгари сесть я не смел — Богдойский князь близко, и войско у него большое, с огненным боем». Донеся в Москву о необходимости подкрепить Хабарова, Францбеков со своей стороны предпринял шаги в сторону самого великого хана Китая: воевода отлично понимал, что Хабаров вышел к самым не верстанным до того границам могучей древней страны. Вскоре из Якутска в Албазинский острог прибыл Тренка Чичерин, привел еще более сотни охочих людей да двадцать пять казаков, привез с собой Хабарову по тридцать пудов пороху да свинца да стопу бумаги — для отписок воеводе. Сдав все, Чичерин двинулся дальше — он шел посольством к Шамшахану, вез с собой такую грамоту: «Государь наш повелитель силен да страшен. Он велит тебе, Шамшахан, сказать милостивое жалованное слово, чтобы ты, Шамшахан, учинился под высокой его рукой со всем твоим родом и другими царями и князьями. И ныне пишет тебе Великий государь московский милостивые слова, а не для боя. А не учинишься ты под его милостивой царской рукою, то велит тебя Великий государь смирить ратным боем и города твои взять. И, чтобы не прогневать Великого государя, вели дань давать соболями, самоцветами, узорочьем и мехами всякими, что в вашем царстве есть, тебе по силе. И тебе не устоять боем против людей Великого государя». Однако дипломатическое посольство Чичерина не дошло до Пекина — оно было перебито в пути, погиб и сам посол. Москва же в это время дает приказ верхотурскому да тобольскому воеводам — Измайлову и князю Хилкову — прибирать у Архангельска плотников, сколь надобно, слать их в Сибирь и в течение двух лет строить сотни судов для сибирских рек. На Амур должно было плыть московское войско под воеводой князем Лобановым-Ростовским Александром Ивановичем. Тихон смотрел на Селивёрста. — В Сибирь ты один, что ль, побежал, Селивёрст? — спросил Тихон. — Не! Миром шли… Из твоей ватаги — помнишь, хозяин? — шел со мной Тихомир Березкин. И верно — Тихомир, уж больно тих. Да не дошел до Енисея-то. Медведь заломал. — Медведь? — Ага! Медведь. Брели мы втапоры под Сургутским острожком… — Да как же так? — Много там медведёв-то. Ну, насел. Убили мы медведя-то. Лесной боярин большо-ой. А Березкин, глядим, неживой. Хороший был мужик, дай ему, господи, царство небесное. И другие тоже не все дошли. Кто утоп, — реки глыбокие, коряжные! Кого лихие люди до смерти разбили. — Иноземные люди? — Заче-ем? Свои! Наши! Идут далеко, оголодают, — ну, разбивают. Есть-то надо! Воля божья! Да ништо, нас все прибывает. Си-ила! Все тише говорит Селивёрст, смирялась неуемная Селивёрстова сила, но не лесные пустыни да труды здесь клонили к столу его буйную голову, а сладкие хмель да еда. У кого еды скудно да хмеля нет, кому жизнь не сладка, не утешна, те глаз не заведут, не прилягут, их словно вьюгой вьет, гонит все вперед. Оторвавшись от места, от роду, от племени, потерявши свои семьи да животишки, летят они, словно семена могучего дерева, чтоб лечь за тысячи верст от его корня плотным севом на добрую землю, взойти, подняться новой подоблачной рощей. — Говоришь, к Хабарову? — повторил негромко, про себя, Тихон, а Селивёрст сразу, как чуткий зверь, открыл глаза, сна в них как не бывало. — На Амур-реку! — отвечал он и улыбнулся. — На Амур-реке земли, сказывают, словно медовые. Цветки цветут утешные. Зерно родится — ну земчуг скатной. В лесах соболя видимо-невидимо, зверь непуганой. Рыба в реках как по веснам да осеням идет — весло торчмя стоит, не падает. Люди там живут вольно, слободами, своим обычаем, все друг другу в одну версту поверстаны, заровно. Амур — надежа наша! Глаза Селивёрста загорелись: великая правда смерти не знает, медведь людей не заест. — А може, ты к нам в артель пойдешь, Селивёрст? — говорил Тихон. — Поможем вам! Може, дале самого Хабарова дойдешь! Работайте кто как может, по силе. Наживайте достаток. Ну, утро вечера мудренее, завтра поговорим. — Спаси Христос на добром слове, Тихон Васильевич, — говорит Селивёрст, вставая да кланяясь. — Мы тобой, люди твои, очень довольны. А народ у меня есть добрый да надежный, так тянет в пустыню их, как гусей… — Не обессудь, друже, на угощении. Иди в пуньку, ложись, отдохни. Где твои пожитки-то? — Да все на мне! — с неожиданно доброй улыбкой ответил Селивёрст, вставая и крестясь на иконы. — Спаси бог на угощении. — Марья! — позвал Тихон. Никто не отозвался. Тихон огляделся, толкнул дверь в сени. Марья стояла тут же, у притолоки, вытянувшись, сложив руки под грудь. — Маша! — тихо окликнул Тихон. Марья окаменела, смотрела гневно. Проворчала: — Чево? — Марьюшка! — говорит примирительно Тихон. — Ты, тово, дай-кось тулупчик поскладней, что ли. Пусть товарищ отдохнет. Завтра мы с ним сговоримся. — Вота чево! — шепотом зачастила Марья. — Я, чать, княжья дочь! Всякому беглому постель готовь! Девку зови! — Марья, эй! Не дури! — негромко прикрикнул Тихон. — Дура! Мы-то с ним сами ведь не князья. Делай, княжья ты дочь, что муж велит. Лежа потом рядом со своей гневной Марьей, слыша ее сонное дыхание, долго не уснул Тихон. Тиха ночь, да в душе не тихо. Вставало, метилось, что было. Или что прошло, то быльем поросло? Нет! Вот они, реки — Двина да Сухона, батюшкина изба, его, Тихона, детство. Кружит, несет пестрая метель, и с чего вспомнилось, как на масленой катит он, Тиша, на салазках из-под стены Города, по Осыпи, вниз, на Сухону, а спереди и сзади другие мальцы в рыжих полушубочках… Или уж парнем он на кулачки бьется на первой неделе Великого поста. Кружат виденья каруселью, в середке все темно, страшно. Нет-нет сверкнут оттуда чьи-то скорбные очи. Лампада светит, спит рядом красавица. «Ей что! — думает Тихон. — Выросла, как соболишко, в камнях да в кедровом стланике. А кедровник с орешками рядом. Ей другого места не надо. Не видит ничего! Не думает! Живет боярыней, добреет. Оленьи губы ест, почитай, каждый день, да вот наш сбитень медовый полюбила. Красива, а не мила. Нет!» Тянутся тучами бессонные думы. «Что ж! Чужой народ! Наша душа ей — потемки. С кого и спрашивать? Веньгается на Селивёрста. Мужик-де!» Беглый, а вот дорог этот мужик ему, Тихону. Бедностью своей дорог. Чистое сердце гонит его, как стрелу из лука, ищет он правды, ищет рая, да не за гробом, а на земле. Здесь. Да и он, Тихон, или не такой же самый? Или душа Тихонова о дебел ел а? Или ему уж не уйти? Что ж его держит, схватило сильно, словно змий? Богатство? Ей-ни! Наша земля так богата, что всяк, кто с головой да с руками, в достатке на ней живет. Или жена-красавица держит? «За мной-то она не пойдет». А тогда какая ж она жена, если за мужем не идет? Княжна она, не жена! И тошно стало Тихону вдруг от сильного женского тела. «А вот разве меня дело не пустит! Дело!» — вдруг понял Тихон. За стеклом оконницы в мутном свете поздней луны стоят его, босовские, амбары, склады. Счетная изба, за ней людские избы. Не один он, Тихон. Вокруг него десятки, сотни людей ворошатся, как пчелы вокруг матки, тянут к нему сюда из-за Урала, с Байкала. Плывут сюда, везут хлеб, соль, железо. Помогают, чтобы народ сильнее жил. По бесчисленным рекам плывут босовские, ревякинские, артемьевские дощаники, кочи, насады, струги, лодьи, вяжут Белое море со Студеным, с Великим морем-окияном. От Москвы и до Хабарова, от Хабарова и до Москвы шьют они землю крепкой связью, — почитай, уж на полмира. Работают простые люди сами не покладая рук и учат другие народы работать сильно. У них, у тех людей, руки, головы да топор. Чего им надо? Только одного — свободной земли. Куда Никон-патриарх народ воротит, а? Зачем царь Алексей войну собирает? Или земли у нас мало? Эва куда мы по земле ушли! Хватило бы своих рук, чтобы эту землю обладить да обиходить, и то слава те господи! За правду народ встает всегда против неправды. Или он, Тихон, больше встать не может? Уйти бы и ему, Тихону, к Хабарову. Говорят, добился вот своего простой посадский человек Хабаров — живет мимо воевод. Сказку о нем по всей Московской земле люди несут. И подошли, плывут на Тихона дремные виденья — жужжат, запевают калики в престольные праздники середь народа:
Гой еси, земля родная,
Земля матерая,
Матерь нас еси роди!
Вспоила, вскормила
И угодьями наделила!
Земля нас породила,
Злак на пользу возрастила,
Пользой бесов отгоняти
И в болезнях помогати.
Глава шестая. Война
Московской гостиной сотни именитый гость Кирила Васильевич Босой этим июньским вечером приказал, чтобы его тележка была готова с утра: ехать на Девичье поле на царский смотр. Давно об этом объявляли по церквам, по площадям да по торгам кликали бирючи: — «Да чтоб дворяне и дети боярские на нашей службе были против указа все в сбруях — латах, бахтерцах, в панцирях, в шеломах, в шапках мисюрных[89]. А которые с саадаком ездят — у тех было бы еще по пистоли или по карабину. А у коих боярских людей пищалей не будет — у тех было бы по рогатине или по ослопу[90], и быть им всем в однорядках крашеных. И мы их по службе нашей изволим смотреть сами или боярам да воеводам нашим велим смотреть, и на конях и пеше». Постарел, сдал за прошедшие годы Кирила Васильич, борода пошла проседью, что темный лес белой березкой, виски побелели, трудно уж справляться с делами — размахнулись они, дела-то, все больше да больше, от Москвы до Амур-реки, до самой Богдойской земли. А нужно самому рать поглядеть, свой глаз — алмаз! Как воевать начнут, будет не легче. Ратям все готовое подай, а кому готовить? Им, торговым да промышленным людям. Хорошо, ежели все счастливо будет, а война-то дело такое, что бабушка надвое говорит. Самому посмотреть надо, как и что, — все равно в приказах спросят. Едучи ранним утром Чертольем да Остоженкой под тарахтенье колес по бревнам мостовой, любовался Кирила Васильич московскими садами — первым садовником-то был сам царь Алексей в своих кремлевских да замоскворецких садах. Даже на окраинных улицах здесь избы да хоромы тонули в деревьях — в березах, в липах, в сирени, в плодовых садах, а сквозь тынов, сквозь раскрытых ворот пестрели цветки. Из-под рубленой башни Чертольских ворот Земляного города на версты легло зеленое Девичье поле, лука Москва-реки ясна как зеркало, впереди блестят золотом кресты да главы Новодевичьего монастыря. Утро душистое, день воскресный, благовест, народ приоделся — мужики в шляпах с цветками, бабы в платах пестрых, идут семьями, ребятишки бегают. Кричат, смеются. Любит народ смотреть свое войско, ровно в зеркале видит в нем свою силу, любуется. Народ подымает, растит, выхаживает свои рати, рати подымают, волнуют, надмевают народ. Народ валит валом поосторонь улицы, рать идет улицей. Кирилу Васильича высадили из тележки. Куда там проехать! Стал он в середь посадских, тянет шею, смотрит. Бьют барабаны. Идут стрелецкие полки по сотням, в красных, синих, лазоревых, темно-зеленых, желтых, малиновых кафтанах с цветными ворворками[91], в цветных же сапогах, блестят под солнцем бердыши, сабли, ружья, полощутся цветные знамена — красно, утешно смотреть. Лица бородатые, загорелые, дерзкие, блестят зубы. Подымая пыль к синему небу, прошел московский Государев конный полк, что всегда с царем и при посольствах охрану держит. Кони, аргамаки татарские, по мастям в сотнях подобраны, в уборах наборных серебряных, каменьем саженных, молодцы все красивые — бородки расчесаны, усы завиты, идут по сотням: сотня стольников, сотня стряпчих, сотня детей боярских, сотня дворян московских, сотня жильцов. В Государевом том полку идут сами помещики, боярские дети, дворяне, что получили для службы поместья, служат они двором. За ними идут конные полки поплоше — городовых дворян из разных городов. Идут и едут на конях иноземные полки — рейтарские, за ними пешие — солдатские. — А вот квас — про всех вас, малиновый квасок, хлебни глоток! — звенит молодой парень, с едва пробившимися усами, несет на голове огромный жбан, а кругом стана на поясе висят ковши. Стал на углы, жбан поставил на землю. — Хлебный, ледяной, хлебни, дорогой! — задорит голос. Люди собираются, толпятся, звенит медь, падая в деревянный ковш. Идут конно татарские полки из татарских мурз да новокрещеных, седла с высокими арчаками, сидят люди по-своему, горбатясь на коротких стременах, скалят зубы в реденьких бороденках, шапки острые с рысьим мехом, саадаки, пики, кривые сабли. В толпе улыбки мужчин, испуганные взгляды женщин. — Ишь, косоглазые! А давно ль вы нас заставляли шапки ломать? — слышен бас. — Ништо, брате, все теперь православные! — отзывается редкозубый дьячок в лисьей, несмотря на жару, шапке. — Сироты казанские! Известно! — смеется женский голос. За татарскими полками идут городовые полки — пехота из датошных людей ближних к Москве уездов — туляне, каширцы, рязанцы, муромцы, в сермяжных одинаких однорядках, кто с огненным боем, кто с луком, со стрелами и саадаком, с копьями, с топорами, с коваными ослопами. На Девичьем поле широко при дороге — палатки, лари, скамьи: торгуют питьем — квасом, сластями — орехами, жамками, рожками, горячей снедью на жаровнях, пахнущей горячо и остро. Около избы-кабака с шестом, на котором торчит зеленая елочка и висит сулейка, — пьяный гул, раздается песня. С Кремлевской башни донесся бой часомерья — пробило четыре часа дня. Едет из Кремля на Девичье поле царев поезд. Гул растет, оглушает. Царь Алексей в золотной одежде, на белом жеребце, окруженный боярами, дворянами, рындами в белых кафтанах, с серебряными топорами на плечах. У царя на голове, переливаяся искрами, шапка сибирская, опушенная соболем, увенчанная крестом, в руках скипетр да держава. Кирила Васильич инда шею натрудил, рассматривая царское шествие, а на тяжелый жезл в руках царя улыбнулся: — Кто теперь подойдет с челобитной? Небось побоятся! Перед царем трое вершных везут на высоком древке с распорами огромное царское знамя — шелковый плат цвета подрумяненного сахара с широкой белой каймой. На знамени шелками, золотом да серебром вышит царь Константин Великий со знамением креста в облаке. Золотая вязь гласит: «Сим победиши!» Медленно едет царь, народ валится на колени, звонят колокола, бьют барабаны, войска, что уже выстроились, кричат перекатами боевой клич: — Москва! Далеко уже царь, а народ все еще не подымается с колен: — До чего ж силен государь! На зеленом некошеном лугу под самым Новодевичьим разбит белый шатер с золотыми маковками — царская ставка. Государь подъехал к шатру, стряпчие подбросили красную скамейку под стремя, царь зашел в шатер отдохнуть, а как вышел — на высоком, сукном алым крытом помосте Великий государь патриарх Никон начал молебен. Все войско приняло оружье в левые руки, скинуло шапки и — словно прошла волна — закрестилось. Скинул шапки и тоже закрестился народ. Сладкоголосо и заливисто пели царские певчие дьяки, а патриарх в сверкающей шапке, в пудовом золотом облачении служил вдохновенно. Все исполнялось, о чем предсказывал тогда в лесу старый мордовский колдун. Титул Никона — Великий государь — показывал, что патриарх владел ныне не только силой молитвы: эта огромная вооруженная сила, эта рать, протянувшаяся от Новодевичьего монастыря до Земляного города, была в божьей воле, а божьей волей ведает он, патриарх Никон. Сила скоро эта ударит по католической земле, по Польше, сломит гордость папы римского. Он, патриарх Москвы, превзойдет в своем могуществе папу римского, он восстановит славу плененного Константинополя. Москва есть Третий Рим, а четвертому — не бывать! — Москва! — кричали войска. — Многие лета! — кричал народ. Войскам было выставлено угощенье. Все понимали, все видели, что война хоть еще и не объявлена, а дело решеное. — Кирила Васильич! — окликнули его из толпы. Глянул — Стерлядкин, он выше всех, далеко видать, верста коломенская. — Феофан Игнатьевич! Поздорову ль? — А то! Смотри, кака сила собрана! Собьем с немцев-то спесь, а? И Кирила Васильевич кивнул головой: — Давно пора! Уж больно себя держут с нашим народом чванно. И в торговле никому ходу не дают. Явно росло соперничество Москвы и Запада. Иностранцы ехали в Москву, торговали сильно, сидели по многим городам на торговых путях, хватались за наживу. Московские люди то ворчали, то возмущались, то смеялись, а при случае дрались с немцами. Недавно как-то в Москве ночью случился пожар, красным светом залилось небо, забили набаты, народ выскочил из изб, с криком спасал свои животы, решеточные сторожа отпирали решетки на перекрестках, скакали верхом, на телегах везли трубы, бежали стрельцы с топорами, крючьями— ломать и растаскивать избы кругом огня, заливать. На пожар спешил и большой боярин, начальник Сибирского приказа князь Трубецкой, Алексей Никитыч, скакал по Арбату, как положено, с зажженным фонарем, а навстречу валили с какой-то своей вечеринки пьяные немцы. Вел ватагу шведский резидент, барон Поммеринг, знатный по всей Москве пьяница и безобразник. Барон потребовал у боярина пути-дороги, спьяну хлестанул шпагой по фонарю, разбил его, потом со шпагой же бросился на боярина. Началось уличное побоище. Царь жаловался шведской королеве Христине, но безобразнику все сошло с рук благополучно. Москвичи много говорили про такой случай, говорили, что и польские люди тоже держат себя заносчиво, спесиво. Как до Смуты, а Москва-то была уже не та, что была она до Разоренья! В Польше выходили книги, где прямо писалось, что «Московское государство сейчас, правда, крепнет, но это только к тому, чтобы скорее ему развалиться». Возникла даже дипломатическая переписка — польские королевские секретари писали царский титул с «небреженьем»: они пропустили в какой-то грамоте то, что царь Алексей еще и «Карталинских и Грузинских царей и Кабардинския земли владетель». Царь обиделся, отправил в Польшу специальных посланников — двух дьяков из Посольского приказа. Обследовав дело в Варшаве, те потребовали в удовлетворение за царское бесчестье ни много ни мало казни двухсот двадцати двух польских чиновников, виновных в таком небрежении. Впрочем, Москва тут же признавала, что, может быть, король пожалеет казнить столько своих подданных, и предлагала выход: пусть-де польский король по московскому образцу «отпишет на себя» все имения и поместья виновных, то есть конфискует их, а московскому царю в компенсацию вернет все русские города, захваченные поляками еще при царе Михаиле, в 1634 году. Поляки затягивали ответ — не то отговаривались, не то просто смеялись, — что обостряло отношения с Польшей. С издевкой уже смотрели москвичи и на иностранных офицеров — их тогда бежало в Москву из Шотландии, от гражданской войны, немало. Москва смеялась рассказам, как вышел на смотр перед московскими начальными людьми англичанин Яков Стюарт, — ну потеха! — Тот англичанин Стюарт вышел на испытанье крепко пьян. Видно всем было, что ни штурмовать, ни колоть он не умеет, а как стал стрелять, так и застрелил — ха-ха-ха! — двух своих иноземцев да ранил нашего переводчика Нечая Дрябина. — Добре худ! — сказал производивший испытания князь Трубецкой и велел отправить англичанина, откуда он пришел. Поднял гоненье на иностранцев, живших в Москве, патриарх Никон. Потребовал он сперва от иностранцев, чтобы все они крестились в православную веру. И вскоре же патриарх с утра разослал по всем иностранным домам в Москве стрельцов, которые царским именем требовали, чтоб все иностранцы выселялись из столицы в поле, на реку Яузу, где были отведены им еще два года тому назад участки, и выселялись бы немедленно, если не хотят, чтобы их выкинули силой, а все товары отобрали бы на государя. Стрельцы ходили по иностранцам в субботу, а на следующий день, в воскресенье, все встревоженные иноземцы, собравшись в Кремле, выждали, когда царь выходил после обедни в Успенском, упали на колени и подали государю челобитную об отмене указа, заканчивающуюся обычным: «Царь-государь, смилуйся, пожалуй!» Государь указал: «Товары иностранных купцов оставить на месте, в домах и складах на посадах, иностранцам приходить днем туда торговать, а к вечеру уходить в свою отведенную им «Немецкую слободу». Теперь же огромный смотр еще больше подогревал московских людей против иностранцев: Москва видела свою прямую силу, видела, что могла посчитаться с Западом в прямом бое… Пятнадцать дней шел смотр, смотрел царь, смотрели бояре и поверяли «естей и нетей» — наличный состав полков по спискам, все снаряжение и вооружение. Все было в порядке.Война подходила. В Голландию был отправлен приказчик — закупить замки к пистолетам и карабинам, которые работались дома. Уехал за границу приятель Кирилы Васильевича, подьячий Оружейного приказа Головин — купить там двадцать тысяч мушкетов, да по тридцать тысяч пудов пороху, да столько же свинцу, набирать иноземных мастеров, сколько можно. В это лето в Архангельск шло много иностранных судов, везли сукна цветные, а больше серо-зеленые — на стрелецкие кафтаны, сталь и медь шведскую, порох да свинец, готовое оружие да еще серебро. По Двине, Сухоне в Вологду плыли густо дощаники, с Вологды обозы бесконечно везли военные грузы на Москву. Оружейный и Пушкарский приказы разыскивали, набирали себе по всей земле мастеров из городов, слобод, уездов, монастырей — кузнецов и других железного дела людей, платя им поденно и ставя кормы за счет Приказа Большой казны. Работали вовсю специалисты — оружейные кузнецы и бронные мастера Москвы, Новгорода, Пскова, Вологды и других городов, — без устали ковали латы, бахтерцы, зерцала, копья, сабли, железные шапки, ружья. Сильно работал на войну и Тульский оружейный завод. Там, на глазах у всех, к соблазну всей промышленной Москвы, шла ожесточенная борьба между его иностранными откупщиками[92] — Петром Марселисом и Андреем Виниусом. Виниус, ловко учтя обстановку, быстренько перешел в православие, надел русское платье, стал называться Андреем Денисовичем и донес на своего компаньона Марсе-лиса, обвиняя его в том, что тот-де бранит его за переход в русскую веру и отказывается с ним пить и есть. По такому доносу у Марселиса царь договор отнял, отдал завод в Туле целиком Виниусу и наградил этого ловкача-предпринимателя пышным званием: «Его царского величества и Российского государства комиссар и московский гость». Впрочем, и Марселис в конце концов получил право работать в Тульском уезде — война, люди-то надобны. Война требует всегда денег — и воеводы жали народ по всей земле, нещадно ставя недоимщиков на правежи, обкладывая сбором все, что оставалось еще необложенным, выжимали деньги и кабаки — земство трещало от государства. Под гнетом ясака стонала Сибирь. В октябре из Москвы двинуты были рати, чтобы занять исходное положение. Боярину и воеводе Василию Петровичу Шереметьеву, да окольничьему Семену Лукьяновичу Стрешневу, да думному дворянину и ясельничему Ждану Васильичу Кондыреву велено идти бы в Новгород и собираться там с ратными людьми: боярину и воеводе Шереметьеву да думному дворянину и ясельничему Кондыреву — в Новгороде, окольничьему и воеводе Стрешневу — во Пскове. А собравшись на месте со служилыми людьми, велено было потом им выступать за рубеж в мае в двадцатый день и сойтись под Невелем. Оттуда же им следовало уже промышлять[93] над польскими и литовскими людьми и их городами, «сколько милосердный бог помощи подаст»… Война подходила, накатывалась. Москва чувствовала в себе нетерпеливую силу померяться с Западом. Давно уже в Москву беспрестанно ехали посланцы с Украины, от гетмана Богдана Хмельницкого, что поднял и вел отчаянную борьбу, добиваясь освобождения православного крестьянского населения Украины из-под католической Польши для воссоединения с быстро крепнущей Москвой. Послов от Хмельницкого ехало столько, что в Москве, на Покровке, в стенах Белого города, были открыты два больших двора для приезжающих оттуда — Гетманский да Малороссийский, отчего эта часть Покровки получила упрощенное названье Маросейки. Положение Речи Посполитой становилось угрожающим: чуя прилив сил в своем могучем, крепнущем народе, Московское государство медленно поворачивалось лицом к Западу, впервые открывая во всю силу свой, еще неизвестный Европе восточный мир, полный своих судеб, своих мечтаний, своей мощи и своих замыслов. На первое октября, на Покров пресвятой богородицы, покровительницы Москвы, в Грановитой палате в Кремле было натоплено, под широкими сводами, расписанными благочестно золотом да красками, горели свечи, — в палате царь собирал в этот день Собор людей всех чинов. Парчовые кафтаны, да шубы бояр, лиловые, черные мантии, клобуки да кафтаны духовенства, однорядки, кафтаны коричневые, синие, серые да красные пояса торговых, промышленных, ремесленных и черных сотен вливались с Красного крыльца через Святые сени, гремели сапоги, члены Собора становились к крытым сукном лавкам — ждали государя. Из внутренних покоев вышли попарно юноши рынды в белых кафтанах, в высоких горностаевых шапках, с серебряными топориками, стали у трона в красном углу. Заголосили певчие дьяки: шли царь с патриархом, впереди несли крест, Собор повалился в земном поклоне. Сел царь, и все сели. Заговорили, зачастили думные дьяки. По международному положению собравшимся было доложено о неправдах польского короля, о том, что Богдан Хмельницкий бьет челом, просит приема в московское подданство: король польский идет-де на Украину войной, украинские казаки, вольные люди, не хотят выдать латинским мучителям свои святые монастыри и церкви и просят Москву помочь им войском, принять Украину под высокую царскую руку для сбережения, а то их, вольных украинцев, зовет к себе в подданство турецкий султан. Собор приговорил: «За честь царей Михаила и Алексея стоять и войну против польского короля вести — терпеть больше нельзя. А гетмана Богдана и все войско его с городами государю бы принять под его высокую руку». Так и сделали. 23 октября во время обедни, которую служил патриарх Никон в Успенском соборе, царь сам объявил народу: — Мы, положа надежду нашу на бога и пресвятую богородицу, на московских чудотворцев, по совету отца нашего, Великого государя святейшего Никона-патриарха, со всем духовенством и со всем Собором указали: идти ратью на недруга нашего, польского короля. В конце зимы московские рати двинулись в поход. Первой в конце февраля пошла артиллерия, торжественно освященная патриархом Никоном. Она двигалась на Вязьму, тяжелые пушки еще по снегу везли на санях. Затем уже в апреле, по теплу, тронулись силы левого крыла под князем Трубецким, Алексеем Никитичем. 23 апреля, на день победоносца Георгия, в воскресенье, в Успенском соборе в Кремле состоялось великое богомолье. Служил патриарх Никон, стоял царь со всеми боярами, за завеской стояла царица с боярскими женами, стояли стольники, стряпчие, дворяне московские, полковники рейтарские и солдатские, стрелецкие головы, сотники да подьячие— все, кому идти в поход. После обедни перед иконой Владимирской божьей матери пет был молебен на рать идущим, царь поднес патриарху наказвоеводам. Патриарх, приняв, сперва положил тот наказ в киот чудотворной иконы этой, потом вручил его князю Трубецкому. Молебен кончился, ближние люди подхватили царя под локотки, повели из храма, и государь, с паперти обратясь к собравшимся на площади воинам, просил всех к себе — откушать хлеба-соли. За обедом в Грановитой палате среди церковных песнопений дьяки принесли и положили перед царем списки всех идущих в поход. Государь обратился к Трубецкому: — Князь Алексей Никитыч со товарищи! Передаю вам список ваших всех полчан! Заповеди божьи соблюдайте и дело творите ваше с радостью. Судите в правду, ко всем любовны и ласковы, странноприимны, да врагов божьих и наших не щадите. К стрельцам, к солдатам, ко всему мелкому чину будьте милостивы, пребывайте со всеми в совете да в любви! 26 апреля рать Трубецкого двинулась в поход, прошла Кремлем, перед царевым Верхом, где на крыльце сидели царь и патриарх Никон. Бояре и воеводы сошли с коней, ударили челом, Никон благословил их, пожелал возвращенья здоровыми и невредимыми. Основные части с самим царем во главе выступили 15 мая. С ними в золоченой повозке, под сенью с куполами среди войска пошла чудотворная Иверская божья матерь в сопровождении попов, дьяконов, певчих, озаренная лампадами, свечами, в дыму ладана. Сама небесная владычица вела на брань могучие рати Москвы. Иверская шла с Ертаульным[94] да с передовым полками. Воеводами в передовом полку шли князья Одоевский Никита Иваныч да Хворостинин Федор Юрьевич. Днем позднее двинулись Сторожевой и Большой полки, где воеводами были — в Сторожевом князь Темкин-Ростовский Михайла Михайлыч да Стрешнев Василий Иваныч, в Большом полку — князья Черкасский Яков Куденетович и Прозоровский Семен Васильевич. С царем 18 мая воеводами пошли образ Спаса да бояре Морозов Борис Иваныч да Милославский Илья Данилыч. Эти рати шли по Смоленской дороге прямо на запад. Силы Москвы были очень значительны — до трехсот тысяч бойцов, хотя пестро вооруженных, но крепко спаянных желанием посчитаться с ляхами не столько за царские недавние обиды, сколько за прошлые памятные годы Лихолетья да Разоренья. К этим московским силам надо добавить те сто тысяч человек, что были в войске у Богдана Хмельницкого. Пышно ехал Алексей Михайлыч из Москвы. Впереди войска шла карета алого бархата, везли ее кони в алой сбруе, а в ней царская икона Спаса. За каретой шли знамена и царский знак — золотой двухглавый орел, за ним шесть царских заводных коней. За конями ехал царь на белом коне, в зеленой, с золотом парче, в царской шапке с соболем, впереди его — царевич сибирский, сзади двадцать четыре всадника. С царем ехали двое ближних бояр — Морозов и Милославский. Грозовой тучей двигались на запад московские рати по нежаркой пока майской поре, лапти шуршали по мягкой дороге, по молодой мураве, гремело оружье, бряцали котлы, ржали кони, скрипели бесконечные крестьянские обозы, слышались крики, брань, песни на разных языках. Шли нескоро, по четыре версты на день, — уж очень большие обозы задерживали, засветло становились на ночь таборами. На вечерней заре отрядные попы и муллы пели молитвы, стучали топоры — рубили дрова. На небесах играло зарево от тысяч костров, ратные люди в куяках, в тегилях, в однорядках, в тулупах покупали у баб и мужиков, бредущих за войском, разную снедь, ужинали у огней, говорили, дремали, ночью под звездным, под лунным небом гремел могучий храп. Утренняя заря под птичий свист, под первых жаворонков обливала розовым светом белые шатры воевод и начальных людей, чернели полки спящих до первой трубы подъема да фигуры сторожевых, опершихся на рогатины и бердыши. Воеводы хорошо продумали план войны. Царь шел прямо на Смоленск. Рать Трубецкого шла в левом крыле — на Брянск, на Мстиславль, на Северск. В правом крыле шла армия воевод боярина Шеина да князя Хованского — нацелены были на Полоцк. Одновременно на юге пришли в движение вольные казацкие рати гетмана Хмельницкого да боярина Бутурлина — наступали на Волынь, на Подольск. Связь между северной и южной группами армий держали украинские части гетмана Ивана Золоторенка, двигаясь на Гомель, а затем вверх по течению Днепра. Воевода Шереметьев Василий Петрович наступал на Белгород, и, наконец, донские казаки были направлены против Крыма. Московское войско шло, и, обгоняя его, по всей Польше, по Европе неслись страшные слухи. Человеческая масса поднявшихся и двинувшихся московитов пугала всю Европу— тогдашние газеты определяли ее в шестьсот тысяч человек. Польша давно хорошо знала, а Европа давно наслушалась о казацкой народной войне в Польше, когда горели города, села, деревни, когда сравнивались с землей, разграблялись католические костелы и монастыри. А теперь шел противник пострашнее — шли могучие пешие московиты, с ними рысили дробно татарские рати на своих степных коньках, в рысьих малахаях, страшные видом. Развязана была национально-освободительная война, она грозила свести вековые счеты, и вместе с тем начиналась война религиозная.
Царь отдыхал под Можайском два дня, стоял в шатре на холме над Москва-рекой. Цвела черемуха, пахло густо и холодновато, в шатре же тепло от ковров, от восковых свечей — в шандалах на столе и перед образами. Царь в теплом терлыке сидит у стола, читает записку, которую молча положил и оставил ему боярин Борис Иваныч Морозов: «Как Великий государь, царь и великий князь Иван Васильевич с сыном со своим Иваном Ивановичем изо Пскова изволили идти войною и полки отпускали под великие городы Ливонские. И как те городы имали, и кого в тех городы воеводами оставляли». Очень похоже выходило, как теперь. И тогда так же перекликались караулы от Государева полка, что-то говорили приглушенно, чего-то требовали ближние люди, только у него, у Алексея, силы, сказывают, поболе, чем у прадеда было. Да Никон-патриарх еще помогает. Дело идет пока хорошо. Надо сестрицам в Москву написать, — поди, боятся, как Алеша ихний воюет! И царь, отодвинувши столбец с походами Грозного, стал писать письмо сестрам любимым Ирине да Анне Михайловнам: «Идем мы, государыни мои, из Можайска скоро, 28 майя, спешим больно, для того, что, сказывают, людей в Смоленске да около Смоленска никого нет, хотим скорей захватить…» — Государь, дозволь войти! — раздался за ковром знакомый голос. — Входи, Иваныч! Нагнувшись, вошел в шатер боярин Морозов. Сильно он сдал, поседел, похилел за последнее время, одни глаза горели прежним блеском. Рукой коснулся персидского ковра. — Есть, государь, новины[95]. Из Ертаульного полка пригнал десятский голова: мужики-то православные встают на шляхту! Сказывал про то шляхтич, выбежал он в Передовой полк. Одоевский Никита-князь пишет вот. — И, по-старчески отодвинув далеко бумагу от глаз, стал читать Морозов: — «Шляхтич сказывает, очень-де боятся они мужиков своих, затем что те на царское имя хотят сдаваться. Тем-де много вреда нашему королю будет. — Боярин, погладив довольно бороду, продолжал: — Хуже, чем от самой Москвы! Будет им-де и здесь, у Смоленска, как казацкая война. Со всех сторон». Хе-хе-хе! Царь смотрел на него большими глазами; он сам никогда допрежь того не бывал на войне, но теперь чувствовал— его сила упирается в другую силу, и та сила сдается назад, радуя, веселя сердце. Это, должно, и есть победа! — Одолеем, Борис Иваныч, супостата! Наш-то воевода— сама царица небесная, с нами изволит идти! Кто против нее? Кто может против рожна прати? Всё за нас! Восторг первых удач охватывал царя, волновался он, дрожал, на глазах слезы. Морозов упер глаза в ковер, смотрел, как шах с копьем скачет по горам за легкой козой. — Все за нас, государь! Точка! И мужики белорусские, — тихо говорил он. — И казаки малороссийские. И еще вот, — он вытянул из длинного рукава бумагу, — вот грамотка из Турции, пишут — греки бога молят, чтобы твое царское величество совокупило воедино все христианство. И только ждут те греки, как твои ратные люди Дунай-реку перейдут. Все они, греки, против турок станут! А чтоб то сильнее было, нужно, государь, воевать по-новому. — Как, Иваныч? — Шляхту литовскую к себе больше привлекать — жалованьем да милостью. Шляхтич ведь на милостыню лаком, как муха. Кто хочет тебе служить, тех жалуй. Не хочет кто служить, тех отпускай! Их офицеров к себе переманивать нужно — у короля денег, чу, мало, жалованье давно не плачено. — А будут они приходить? — А как же? Куда деваться? И крестить насильно тоже нельзя, кто не хочет! — А патриарх попов все в войско шлет и шлет, чтобы всех крестить! Души спасти надобно! Морозов ухмыльнулся: — Патриарх горяч, государь. Неладно это! Милостью больше-то возьмешь, чем силой. Не прошло и недели, как у Царева Займища войсковые дьяки прознали и донесли, что вяземские охочие люди прошли уж к Дорогобужу, поляки оттуда убежали к Смоленску, а посадские люди сами сдали Дорогобуж царю. А пришел царь в Дорогобуж — прискакал сеунчей[96] от князя Хованского да от Шеина: идут вперед. 24 июня скачет опять сеунчей — взяли Полоцк. Царская рать двигалась все вперед — 26 июня под Смоленском, на реке Колодке, разбили польский отряд. 2 июля сдался царским воеводам Рославль. Царь уже не шел — летел к Смоленску. 5 июля, на память св. Сергия Радонежского, прибыл он в свою ставку, разбитую для него на Девичьей горе, недалеко от Смоленска. Шатры ставлены были в веселой роще белоствольных берез, листья шумели, сверкали в жарком ветре, прыгали светлые пятнышки по зеленой мураве, по желтым да белым цветкам, как жар горели золотые яблоки на шатрах, золотой орел у царского входа. Кругом сторожа в панцирях, с бердышами приветствовали царя, сымая железные шапки, кланяясь земно. Царь Алексей сошел с коня на скамеечку, что подвинул ему под ноги ласковый стряпчий Федя Ртищев, прошел в шатер, снял дорожный армяк и в голубой рубахе, с шитым воротом, в синих штанах, засунутых в мягкие сафьянные сапожки, вышел под дубья, велел дать умыться с дороги. Федор Михайлыч Ртищев слил ему из серебряного рукомойника, подал полотенце с красными петухами — шила царская сестрица Ирина Михайловна. Царь крепко, до красноты, вытер лицо и руки свежим полотном, поправил ворот и кивнул воеводе Большого полка князю Черкасскому Якову Куденетовичу: — Пойдем, княже, глянем на Смоленск! Князь, большой, с высокой грудью, в блестящих бахтерцах, черный, скуластый, двинулся легко за государем, нырнувшим под кусты лещины: — Вот он, Смоленск! Все вышли к спуску на луг, смотрели из-под руки. Синей лентой вился Днепр, плыли по нему две лодки, кольцо зубчатой стены с тридцатью восьмью башнями охватывало каменным змеем четыре холма, то подымаясь на них, то сползая в распадки. — Драгоценное ожерелье русское! — кашлянув в руку, сказал князь Черкасский. Царь глядел неотрывно — он доселе не видывал еще других больших городов, кроме Москвы. Стены Смоленска вплотную набиты, натолканы домами, среди низких тесовых крыш торчит много чужих — высоких, острых, крытых красной черепицей. Над острыми же башнями церквей четырехконечные латинские крыжи[97]. Под стенами сожженные посады, стены в копоти, синие дымки еще вьются кой-где. Девять ворот под башнями — одни завалены и снаружи наглухо, другие заперты изнутри. — Годуновское строенье, государь! — раздался тихий голос, рядом с царем вырос словно из-под земли Морозов. — Борис Федорович строил! И назвал он Смоленск — Ключ-город к России. Бум-м! — ударила царская пушка с зеленой лужайки, плотный белый дымок шаром поплыл к синему небу. Бум-м! На холме правее города было видно, как мурашами бежали московские люди, что-то рыли посверкивавшими лопатами, выбрасывая на зеленую траву черную землю, подтаскивали круглые, как бочки, плетеные туры, набивали их землей. — Ин боярин Далматов-Карпов бьет! — говорил князь Черкасский, узенькими глазами следя за дымящимся полетом ядра. — Да мало еще. Эдак не выкуришь. Везут скоро большой наряд![98] — Сами они передерутся! — отозвался царь. — Как, Борис Иваныч? Морозов покачал большой головой на тонкой, уже старческой шее в серебряном пуху. — Так, государь. К тому идет. Только сказывают охочие люди — православных-то из города давно увел король, мало их осталось. Царь глянул на Морозова. Всегда холоден Морозов, всегда встречу скажет. Стар, должно быть. — А чего наши роют? — указал государь на копающих землю. Все смотрели уже на Черкасского. — А город земляной, государь! — объяснил тот. — Слышно, гетман-то Радзивилл гуляет близко. Как бы не налетел, не помешал нам, как Смоленск обложим да учнем ломовыми пушками бить, ворота ломать! — Опас нужно иметь! — подтвердил положительно Морозов. Царь повернулся рывком к Черкасскому. — Али мы с нашею ратью не одолим, ежели приступим? — спросил жарко он. — Или нам время терять можно? Вот он, Смоленск, сверкает над синим Днепром в зелени, чужие кресты горят по Соборной горе. Вперед, чего зря стоять! Ишь, толстомясый! Опаса просит Борис-то Иваныч, совсем другой с той поры, как он, царь, за него на Красной площади мужиков худых молил, слезы лил. Нет теперь к нему прежнего уваженья. «Или дядьки царю доселе нужны? Я — царь! Кто против? Патриарх-то Никон тогда, в Новгородском гиле, не испугался, проклял мужиков-вечников, а Морозов теперь всего опасается. Пуганая ворона!» Войско московское подходило, брало Смоленск в кольцо, переправлялось за Днепр, уходило вперед. Днями у царя толклись воеводы да бояре, дьяки, несли отписки, записывали указы, все чаще подскакивали на взмыленных конях сеунчеи, на скаку размахивая шапками: знали они — получат царскую милостыню за принесенную победу. А вечерами царь молился у себя в шатре, писал письма либо слушал древних стариков о том, что прошло, да не поросло быльем.
…Было в матушке каменной Москве,
Во палатушках белокаменных.
Там стоят столы чернодубовые, —
На столах-то все блюда позлащенные,
За столами — лавочки кленовые,
На лавках тех воеводушки,
Воеводушки все московские.
…А на стуле на разукрашенном
Сидит батюшка, православный царь,
Православный царь, православный государь
Да сам Иван Васильевич!
Он не пьет, не гуляет, не прохлаждается,
Свесил буйную головушку ко белой груди.
Думает он думушку, ее да единую,
Об измене ль его, князя Курбского,
Перебежчика к королю польскому…
Глава седьмая. Разоренье
Война словно стебанула, огрела, подняла, вздыбила и оголодовала Московское государство. Московская война оборотилась против самой Москвы. Потревоженным ульем гудела Москва, провожая первые рати на Вязьму и Полоцк. Подымались все стрелецкие слободы, что разбросаны по Белому да по Земляному городам. Стрельцы суетились, ладили в своих дворах ружье, одежу, обутку, готовили каждый себе походный запас, собирали обозы, приводили хозяйство в порядок, чтобы оставить его семьям. Телеги с походным имуществом вытягивались из Москвы, таборами вставали на Можайской дороге, в слободах звенели хмельные песни, ругань, смех и вой и плач стрелецких женок. Из других городов в Москву подымались, шли даточные люди в солдатские полки, подходили табуны забранных коней для рейтарских полков, валили черные крестьяне под командой своих помещиков. На пустырях, на огородах, под высокими стенами Земляного, Белого, Китая городов шло обученье ратных людей строю, надрывали глотки и свои и иноземные начальные люди. Со стороны Крымского брода тупо били, ухали пушки — там на полигоне учились стрелять пушкари. Шумно было на торгах — на площадках Красной, Лубянской, на Зубовской, Болотной, Хлебной. Торговали так, что после обеда в лавках уж никто не спал, не отдыхал — некогда! Шумно было на торгах, — однако шум невеселый. Какое уж веселье? Чай, на войну собирался черный народ. Вот широкоплечий, невысокий мужик, тяжело вздыхая, пробует черным ногтем остроту топора, машет им свирепо, испытывая ухватистость топорища, и угрюмо глядит на широкобородого вспотевшего продавца: тот-то, небось дома! Тут же кто подбирает ратовище к рогатине, кто покупает железную шапку. Стрельцы — владельцы лавок, уходя на войну, распродавали товары, убирали их, ломали ларьки. Зато всюду весело шумели вешние ручьи, катившиеся бурыми, желтыми потоками с московских холмов в речки— в Неглинную, в Яузу, в Чечёру, в Черногрязку, в Хопиловку, в Синичку, в Сару, в московские крутые овражки, чтобы попасть в конце концов под льды Москва-реки. В лад весеннему шуму вод чирикали воробьи, купались в ручейках, гуляли у лавок сизые, белые, коричневые, с радужными горлами голуби, светило вовсю солнце. У Земского приказа у Воскресенских ворот толпился народ особенно густо: на столбе на Раскате вывешен царев указ. Читал его здесь вслух в полный голос наш знакомый Ульяш Охлупин: — «…чтоб нашим ратям скудости ни в чем не было, указал великий государь взять на жалованье ратным людям с каждого двора на церковных, дворянских да дворцовых землях по полуполтине со двора, а с крестьянских да с бобыльских дворов по четыре алтына с деньгой — того вполовину…» Ульяш прочитал, подмигнул, сверкнул глазами: — Бей своих, чтоб чужие боялись! Ну, православные, раскошеливайся! И побежал домой, к хозяину, понес новину. Да опоздал. Кириле Васильевичу Босому про это давно поведали подьячие в Приказе Большой казны: московские гости должны были готовить целовальников — добрых торговых людей, крест целовавших в знак великой клятвы, что будут и торговать и те деньги собирать честно. — Что ж! — на доклад Ульяша вздохнул только Кирила Васильич. — Война. Змием Горынычем жрет война деньги, пьет кровь и в поле и в доме. Ну, спервоначалу соберем, а потом отколе возьмем? В полдень в тот же день пошел Кирила Васильевич в Гостиную избу — повидать кого из московских торговых людей, поговорить, обсудить. И верно. Сидели там за сбитнем Семен Матвеич Грачев, а погодя немного навернулся и Стерлядкин Феофан Игнатьич. Пошел жаркий, хоть негромкий, разговор. — Сборы-то наши целовальники соберут! — говорил длинный Стерлядкин, пригинаясь к самой скатерти. — Воеводы кой-кого на правеж поставят, другие сами заплатят. Худо вот одно — деньги на жалованье ратным людям за рубеж уйдут из нашей земли. Проедим их там, на чужом хлебе. А у нас в земле с оборотом и так скудно, а как станет еще менее промыслов, некому покупать будет! — А промышлять перестанут — голодать будут черные люди, — сжал в кулак да распустил бороду Грачев. — Спустят, ой, спустят нам брюха царь да патриарх! Ту-ту-ту! — приближаясь, издали гремели удары барабана. Ту-ту-ту! — Опять бирюч едет! — заглянул в окно Босой. — Так и есть, останавливается. Выйдем-ка, други, на крыльцо, послушаем вести. Небо синело ярко, над Кремлем горел золотой годуновской своей шапкой Иван Великий, галки кружились меж куполов. Бирюч в желтом кафтане остановил каурого бахмата, чёл оглушительно: — «Ведомо бы было всем посадским, торговым, промышленным людям — дали бы они со своих животов сказки за руками голов, старшин да начальных людей, сколько у них, у тех посадских, торговых, промышленных людей, животов— пожитков. И с тех бы животов платить бы им, посадским, торговым, промышленным людям, в государеву ратную казну десятую деньгу[99] безо всякого замотчанья!» Громом гремел голос бирюча, лицо его налилось от натужного крика кровью, глаза выкатились, рыжая борода прыгала вверх и вниз, а торговые, посадские, промышленные люди на торгу неподвижно слушали указ, повесив головы, опустив руки. Конь, знамо дело, любит овес, земля — навоз, а воевода — принос! Бирюч толканул широкого бахмата, поехал дале, трое гостей молча вернулись за стол. — Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — проговорил Босой, усаживаясь на скамью. — Ух, сегодня кабаки и дадут доходу! — Пропьем Русию — казне легче будет! — Ладно хоть мужика-то не обложили! — ворчал Стерлядкин. — Дай срок, доберутся! Обложат! — сказал Кирила Васильич, разглаживая ладонью скатерть. — Ноготок увяз — всей птичке пропасть! Эх, други-товарищи, пришла война! Кончилось наше собиранье земли. Опять в драку лезем! Разматываем землю! Разоренье великое! — Наше дело малое — собирай деньгу! — рассудительно отозвался Грачев. — Не наше это дело, Семен Матвеич. Царское это дело! Воеводское! Мы-то, торговые, от народа. Мы раньше этим земским делом правили, верно, а ныне у воевод в подручных ходим. Мы людей не трясли! А воеводы людей на правеж ставят, ровно яблоки трясут, а мы деньгу собираем, — говорил Босой, теребя скатерть. — Народ-то волен! Ну, его и жмут! — Кто? — Воеводы. — Да патриарх не хуже воевод. — Царь во всем виноват! — Забижают нас! — И кто ж? Ну кто? — Дурна бы не было какого! — проговорил, оглядевшись, Босой. — Народ серчает. Дело-то ведь никак не лучше Плещеева-покойника! Куда твои бояре! — Поостерегся бы ты патриаршьих истцов, Васильич. Услышут — урежут язык! — С царем патриарх ноне крыльцо в крыльцо живет. Шабры[100]! — продолжал тихо Босой. — Палаты какие! Ну что будешь делать, только кто подымется — сейчас себе палаты строит… Чванится! От греков турецкий ихний обычай принял… Патриарх добрых попов лает, на цепь сажает. В Сибирь ссылает! Протопоп Аввакум от Казанской где? Иван Неронов, старец, где? И ворон костей их не сыщет. Что творится, господи твоя воля! И на войну идем, и дома-то воюем! И нагнулся к окошку: — Ишь, ктой-то едет? Запряженные в одну лошадь, с верховым возницей, через Спасские ворота в Кремль въезжали длинные, на лодку похожие сани. Старец в фиолетовой скуфейке с меховой выпушкой, в смирной одежде сидел, привалясь к спинке, выше головы торчал посох. — А, митрополит едет! Новгородский, Макарий, надо быть. Царь-то Собор опять созвал… церковный. Ну, с миром изыдем, братие! — говорил Кирила Васильич. — Дел-то много не переделано. В приказы надобно поспеть…Несмотря на то что весь порядок жизни царева Верха был нарушен, перевернут сборами на войну вверх дном, несмотря на то что стряпчие, жильцы, даже стольники метались между царскими горницами и мастерской палатой — собирали они царя на войну и одежей и оружьем, несмотря на то что было много хлопот и с Разрядным приказом, подымавшим войско, и с Поместным, ставившим рать, и с Посольским, отправлявшим посольство за границу с извещением о войне, царь в этот мартовский день еще собрал и церковный Собор всей земли. Под золотой росписью крутых сводов Столовой палаты, под ее святыми угодниками, ангелами, архангелами, под святыми митрополитами да князьями в епанчах с пестрыми аграфами на правом плече от узких окон было темно, горели висячие паникадила. Курились ладан да смолка, царь сидел, сдвинув брови, на высоком кресле. Был он уже в большом походном наряде, в шубе, опоясан мечом: явно всем — пошел воевать! Рядом — Никон-патриарх, в греческой новой митре на голове, в зеленой бархатной мантии с золотыми да серебряными источниками, скрижали с херувимами, по подолу бубенцы… На груди две панагии, посреди их крест. В толстой руке посох св. Алексея-митрополита: московские земные дела подкреплялись законом небесным. Полукругом на седалищах восседали неподвижно, уставя бороды, десять митрополитов да архиереев в лиловых мантиях, десять архимандритов и настоятелей в черных, тринадцать протопопов в темных однорядках да скуфейках, лица их да длинные волосы под светом свеч отсвечивали желтым, бледным, серебряным. Первую речь на Соборе сказал сам патриарх: — Ныне, по благословению нашему, Великий государь, царь и великий князь Московский подымает меч против врагов веры православной, разделивших великую Вселенскую церковь апостольскую. И перед лицом святого важного дела сего нам подлежит быть едиными. Ино, отцы и братия, как ответим? — грозно спрашивал патриарх, подымаясь, стоя во весь свой рост, сверкая глазами и алмазным крестом на митре. — Исповедуем ли мы церковь по-древнему, по-гречески, как, бывай на Москве, патриарх вселенский Паисий указал нам на сие, а мы, патриарх Московский и всея Русии, тогда же указали, или же по-новому, по-московски? — По-древнему, по-гречески! — утвердил Собор. Чернецы-монахи — архиереи и митрополиты — протестовать и не могли: придавлены были отречением от мира. Протестовать могли бы разве белые попы, жившие с народом, пахавшие с ним землю, промышлявшие ремеслами, наставлявшие его в правах, учившие его, подчас за ученье свое избиваемые вольной, буйной, пьяной, дерзкой своей паствой до полусмерти, вынуждаемые оставлять свои приходы, спасаться бегством в Москву. Из всей тысячелетней веры народ принял облегчительный, упрощенный обряд креста, приобык к нему, а патриарх еще год тому назад приказал: «Креститься всем не двумя, а тремя перстами!» Когда услыхали тот приказ, «сердце у нас озябло, и ноги задрожали. Видим, братие, зима хощет быти!» — воскликнул протопоп Аввакум. Потрясенный протопоп Иван Неронов тогда ушел на неделю в Чудов монастырь обдумать да молиться и сказывал, будто слышал он там в тонком сне голос: «Время пришло страданиям! Подобает вам всем страдать!» Протопопы Данила Костромской да Аввакум Юрьевецкий подали царю тогда же челобитье о вере: «Христолюбивому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Русии самодержцу… Благочестивый царь! Или не признан ты больше во власти твоей? Или умерла Русь? Или у церкви отделена голова ее и Никон пожирает все кругом?» Отдельные простецы попы отпрянули прочь от этой «никоновской затейки», и на них обрушились за это гонения. Данилу, протопопа Костромского, указал же тогда Никон-патриарх своим тиунам схватить в монастыре у Тверских ворот, — его расстригли на глазах у царя, послали в Чудов монастырь хлебопеком. У Ивана Неронова, протопопа, сам Никон сорвал с головы скуфью, посадил в темницу в Симонов монастырь и сослал его в Вологду. Логина, протопопа Муромского, в Успенском соборе при царе да при царице расстригли, и тот протопоп Никону-патриарху через порог царских врат в алтаре в глаза плевал. За это выволокли Логина-протопопа из собора на цепи, били кнутьями да метлами по приказу патриарха, доволокли до Богоявленского монастыря и нагого посадили в подземную яму… Аввакума-протопопа схватил за всенощной патриарший дворянин Борис Нелединский со стрельцами, сволок в Кремль, на патриарший двор, посадил на цепь. Били жестоко, а наутро бросили в телегу, руки цепями растянули, повезли устрашающе перед черными людьми в Андроньев монастырь, в подземную темницу. Потом Никон-патриарх указал везти протопопа в Сибирский приказ. И 1 сентября 1653 года начальник Сибирского приказа князь Трубецкой Алексей Никитич да дьяки Протопопов Григорий с Третьяком Васильевым объявили протопопу Аввакуму: — За твои великие беспутства сослан ты, Аввакум, царем и патриархом в Сибирь, в город Тоболеск. Главная оппозиция была схвачена, разогнана уже год тому назад. И теперь церковный Собор подтверждал: — Идти в вере за греками. И все-таки в «Деяниях Собора 1654 года» подписались не все его члены. Нет подписи царского духовника протопопа Степана, нет подписи Семена, епископа Тобольского, который приехал в Москву из Тобольска, уже встретившись там с Аввакумом, а епископ Павел Коломенский, подписываясь в «Деяниях», прямо протестовал против необузданно самовластных действий патриарха, разоряющего, а не устрояющего души народа. Война на Западе подымала религиозную войну в тылу.
В душные августовские дни по Двине, по Сухоне тянулись по малой воде дощаники с Архангельска в Великий Устюг — шли парусами, веслами, бурлаками, конями. Крики, песни, ругань. Из Архангельска, с английских, голландских, гамбургских кораблей, везли в Москву ратный всякий припас — порох, ружье, сукна. Чуя наживу, иноземцы густо лезли в Москву. Война! Выли они и в Устюге, их речь слышна была на его улицах, их фигуры в чудных кафтанах, в широких шляпах мелькали среди цветных рубах мужиков, сновали по взвозу между Водяными воротами и пристанями на Сухоне. Московские начальные люди, толстые, волосатые, спесивые, выпятив брюхо из легких ферязей, с завязанными на спине длинными рукавами, дивились, как ловко и учтиво иностранцы отвешивали им низкие поклоны со шляпами на отлет. В дружбу набивались! Сильно приустал за день беготни — года! — Василий Васильич Босой. Война! С самого утра Василья Васильича к себе потребовал сегодня воевода: ночью пригнал легкий стружок из Вологды, сдал Московские грамоты, угнал дальше в Сибирь. Солнце стояло еще вполдерева, а Босой уже входил в горницу к воеводе. Воевода-князь Мышецкий Ефим Васильевич сидел за приказным столом, заваленным столбцами бумаг, по горнице, путаясь в длинных кафтанах, метались, на лавках сидели, строчили на правых коленах подьячие, дьяки принимали посетителей — лодейных вожей, промышленных и торговых людей, кричали, спорили, торговались. Воевода, мужик постный, бледный, с усталыми глазами навыкате, лысый, то и дело вытирал красным платком катящийся по лицу пот и тянул из ковша квас. — Василий Васильич, сказывай, друже, сколько у тебя хлеба в амбарах? — грустно спросил князь Мышецкий. Василий Васильич быстро метнул глазом на воеводу: — Да… с полста тысяч пудов наберется… — Сдай все в Сибирский приказ! В Москву грузи, отправляй, — говорил воевода, постукивая пальцами по цветному, в чернильных пятнах сукну стола. — Так-так! — А расчет как, государь? — А деньги сам и соберешь с народа. Забирай списки из моей избы по сошному разрубу, по уезду. — И вздохнул: — Война! Как озорной мальчишка выгружает шапками из дупла орехи, запасенные белочкой-хозяйкой на зиму, воевода забирал у Босого готовый хлеб. — Что поделаешь? Война! «А как я-то соберу хлеб с уезду? — думал Василий Васильич, торопясь к амбарам. Навстречу ему шел, остановился, низко раскланялся немец, пошел вдогонку за Босым, знаками подзывал к себе толмача. — Люди-то в даточные уходят. Кто будет хлеб жать да молотить? На правеж, что ли, кого ставить, ежели они все с топорами, все под войной?» — Милостивый господин! — говорил ему, держа шляпу на отлет, едва поспевая за ним худущий немец-толмач. — Ви может иметь большой интерес. Вигод! Мейн хозяин рудознатец!.. Покуда Василий Васильич метался по своим хлебным складам, немцы от него не отставали. Наконец Босой сел на скамейку под шумной березой у амбара, расстегнул в холодке кафтан, долго тер лицо платком. А когда отнял его от лица, перед ним снова стояли учтиво, в поклоне, оба немца. — Около Устюга железная есть руда. На Урале есть руд. Можно делай железо. Война! Поставить надо — как это? — офен! Печка! И ковать железо! Тах-тах-тах! — изобразил переводчик кузнеца. «На правеж мне людей становить не придется! — рассеянно смотря на немцев, думал Василий Васильич. — Не соберу я хлеба! А ежели не соберу, чего в Сибирь пошлю? Тихону? Своим людям? Как мягкую рухлядь выручу? Разоренье!» — Милостивый господин может себе делай большой профит хорош. Бариш… — опять заговорил толмач после тарахтящей речи гражданина города Гамбурга, своего рыжего, веснушчатого господина Ягана Бруна. — Царь, война! Много пушек надо — пуф-пуф… хи-хи! Много пушек делай дешево, продай дорого! Василий Васильевич наконец глянул на немцев. «Пристали как банный лист!» — подумал он. Те стояли вытянувшись, едва дыша от жары в своем черномкаленом бархате, таращились угодливо. — Скажи-ка ты ему, — сказал Босой переводчику, — неможно нам брать дорого… Мы артелями работаем, дешево платить работным людям не можем. И царю продаем по совести. Так у нас положено. И еще — ежели железо ковать— где я, скажи, артели наберу? Ну кто пойдет ковать, землю бросит? Железа-то ведь не съешь, людям хлеб надобен больше железа! Опять затарахтела немецкая речь, опять, подскакивая от старательности, переводил переводчик. Выходило, царь может дать Босому много людей, чтобы они работали на заводе Босого, как то делается где-то в Шлезвиге. Надо только брать — как это по-русски? — мустер… образца!.. с немцев. У бояр на Волге работает мужик, раб, уголь жгут. Там Морозов ошень богат… Москве надо много ружье, сабля, пушка… Сильный царь! «И откуда они, такие, берутся? — думал Босой, глядя на напористых своих собеседников. — В самую душу, язви их, так и лезут!» — Одна рука — два рука! — говорил переводчик и жал сам себе одной рукой другую, а господин Брун уже тянул Босому бледную веснушчатую руку с цветным перстнем. Господин Брун знал, чего добивался: черные люди уже прикреплены были к иностранным заводам в Туле у Виниуса, у Марселиса. «Кровососы! — думал Босой. — Народа нашего не знают. В телегу его не запряжешь, в хомут не засупонишь! Они сами того и глядят, чтоб боярами тряхануть». А босовские мужики между тем муравьями выволакивали с уханьем хлеб из амбара, словно не понимая, что дело-то идет об их жизни, прикидывали мешки на коромыслах весов, валили на телеги, везли к Сухоне-реке. «Пусти немцев хозяйничать — они и дыхнуть народу не дадут! — думал Василий Босой. — Воевать! А пошто ж это воевать? Или у нас земли мало? Да куда ж это он?» — Эй, отец Нафанаил! К Босому стремительно бежал мохнатый монашек в черной однорядке, в больших рыжих сапогах, из-под скуфейки прямыми прядями легли на плечи белые патлы. То был келарь Троицкого монастыря Нафанаил. Подбежав к Василию Васильичу, привставшему навстречу, монашек благословил его, слазил в глубокий карман за просфорой, преподнес ее, утер платком лицо. Сел рядом. — Василий Васильич, чего делать? — заговорил он, моргая жалостно подслеповатыми глазками. — Хлеб убирать надо, самое время, а он грамоты шлет. — Кто-о? — Патриарх! Приказал с наших монастырей все подводы забрать. И с наших, и с архангельских, и с тотемских, и с вологодских — все как есть… С конями, с телегами, людом. И гнать те подводы под Смоленск! Вон куды. Да как же мы хлеб убирать-то станем? — Василий Васильич, — подскочил приказчик, — один амбар как есть выгребли. Под доску… — Греби другой! — буркнул Босой. — Давай, давай! — И указал патриарх пуще, чтобы шубы с монастырей да с мужиков брать, на ратных людей… Да еще, слышно, приказчики сейчас сказывали, еще есть указ царевича Алексея Алексеевича — платить всем пятую деньгу[101]! — Весной-то уж брали. — То весной! Ныне со всех людей — и с монастырских, и с дворян, и с черных людей. В Земской избе списки пишут, с кого брать! Босой забыл про немцев, хотя те все еще терпеливо и почтительно так и стояли без шляп. Смотрел, как опустошали второй амбар. Срывались его торговые замыслы, останавливался оборот, падало дело. — Война! — вздохнул он. — Разоренье!
Широка Смоленская дорога, стелется бесконечной бурой полосой, разъезжена колесами, перетолчена копытами конскими, истоптана ногами в сапогах, в лаптях, а то и босыми. В жару вьется, курится над нею пыль, в дождь грязь стоит в колеях, в колдобинах вода, блестит от неба синим стеклом в погожий день сентября. Обступили дорогу по обе стороны березки желтые, красные осинки, зеленые статные елочки, настланы по отлогим угорам желтые стерни, черные пашни, по горизонту бредут леса, а промеж тех пашен и лесов деревни растянули свои деревянные четки бусами черных изб. А по дороге идут, уходят не обозы с товарами. Не с хлебом… Ой, беда, беда! Рати идут да идут… Шумя, гремя, переговариваясь, постукивая рогатинами, ослопами друг о друга, звеня бердышами, копьями, ружьем, луками, посверкивая мечами и топорами, без конца идут и идут на закат солнца смурые пешие рати, едут конные, тянутся обозы, везут добро, чтобы пожечь все в огне войны. Идут теперь дальние люди, из-за Урала. Слышны то хохот, то грубые крики, то невеселая песня. Впереди каждой рати вьется в ветре красное знамя с нерукотворным Спасом, несут носилки с кивотом отрядной иконы — заступницы небесной. Вдоль дороги кой-где поодаль костры курятся белым дымом, черный народ отдыхает у огня, ест, спит. В воздухе плывут белые паутинки. Война! Подняли могучий бородатый народ, встал он стеной из края в край, топчет, мерит шагом свою великую землю, идет на бой, на драку. А навстречу тянутся раненые, побитые, войной искалеченные люди, бредут-ковыляют без одной ноги на вырубленных в лесу костылях, а кто без обеих — ползут по обочинам дороги в грязи, по лужам, волокутся, поддерживая друг друга замотанными кровяным тряпьем обрубками рук, высматривают хоть одним, а дерзким глазом из-под повязок на головах. Приступали эти люди на Смоленск приступом, подрывались на взорванной ляхами Молоховской башне, ранены камнями под стенами, сброшены с ворот, поломали себе руки, ноги, хребты. Несчастным посчастливилось выползти из-под холмами наваленных трупов, своих и вражьих, и теперь, никому больше не надобные, бредут они домой, от деревни к деревне меж двор, стуча под окошками, кормясь Христовым именем, засыпая, помирая под придорожными березками да под елками, греясь памятью про немудрящую бабью ласку, холодея при мысли, что скоро зима, что не добрести до дому, не уйти им никуда от белых снегов, от стай широкогорлых серых волков, от крика и клекота кружащего в воздухе воронья. Скачут меж ними борзо на серых в яблоках аргамаках двое царских сеунчеев в цветных кафтанах, на заляпанных грязью лицах только белы зубы да глаза, — везут в Москву победу: — Смоленск взял царь Алексей! — Москва! — гремят в ответ могучие голоса и встречных и обгоняемых, и раненых и здоровых. — Москва! Первый сеунчей, Васька Данилин, пригнувшись к луке седла, взлетел под Москвой махом на Поклонную гору, коня осадил, стал креститься. Перед ним разостлалась деревянная, садовая, березовая, в куполах и крестах, в осеннем уборе Москва. — Довел бог опять увидеть белокаменную! Подождал напарника, Ерему Петунникова, оба затрусили вниз. У Новодевичьего монастыря горели дымные костры. Застава. — Стой! — закричали караульные мужики в сермяге, скрестившие перед всадниками копья. — Слазь с коня! Откудова? — Ано, дьявола, вам зенки-то повылазило! Царевы мы люди! Сеунчей! К царице! С доброй вестью! — Слазь, говорят! — не слушая, говорил старик с бородой во всю крутую грудь. — Застава! Иди окуривайся, дьявол, дымом. Окуривайся — оно хорошо. Може, еще и не сдохнешь… Караульные подбросили в два костра можжевельнику, поставили между ними Ваську и Ерему, посмеивались, как оба стремянных задыхались от белого дыма. — Мор, что ли? — спрашивал Васька Данилин, прикрыв рукой рот. — Пошто застава-то? — И-и-и, не приведи господь! Мор! — махнул рукой старик, запахивая полушубок. — Мрем как мухи. Заставы кругом. Ни в Москву, ни из Москвы. — А рати-то как идут? — Кругом Москвы! — К царице мы. От царя! Старик засмеялся, словно загремели падающие бревна, задвигал седыми бровями… — К царице? Нету царицы в Москве. Нету! Ищи ветра в поле. — Как так нету? — Убежала царица-то, сказывает народ, — говорил он, снова беря копье в охапку. — Куда-а? — Не хочет подыхать на Москве, звестно! — ответил за старика хмурый русый молодец. Он хромал, на кривой ноге подходил к кострам. — Бегу-ут! Патриарх убежал и царицу уволок… Они бегут, а ты скачи зря! — грохотал старик. — Може, вас в красных-то кафтанах чума забоится? Да чего везете-то? — Смоленск царь взял! — крикнул Васька. — Москве радость везем! И старик в тулупе, и хмурый молодец, и другая сторожа открыли глаза. — Москва! — кричали они. — Москва! — Езжай, товарищи… То добро, хоть и перед смертью, — сказал старик. И сеунчей скакали уже по деревянной мостовой Арбата. В желтом свете вечернего солнца тут и там плоско валялись по улице трупы чумных, в корчах отдавшие богу свои души. Зачумленные дворы стояли с заваленными землей воротами, люди обходили их серединой улицы. На углу у Николы Серебряного стояла телега, и божедомы в желтых балахонах, скрывавших их с головой, крючьями втаскивали трупы на телегу, запряженную парой кляч. В канаве рядом билась в последних судорогах женщина, но прибрать ее, пока не помрет, было нельзя, проходящие жались от нее подальше. — Народ! — крикнул было Васька Данилин. — Царь… Но не договорил. Идущий на него от Конюшенного переулка человек остановился, схватился за грудь, закашлял отчаянно, рухнул в лужу, извиваясь в корчах. — Куда скачем? — крикнул Ерема. — Давай в Земский приказ! — ответил Данилин. — К князю Пронскому… Сеунчеи поскакали по Моховому болоту, прогремели по мосту через Неглинную, к Воскресенским воротам, вскакали в Китай-город. Вся площадка и раскат у Земского двора были залиты народом, стоял неистовый крик. На крыльцо Земской избы лез огромный старик со сметенной в сторону бородой, за ним еще несколько человек. На крыльце старик повернулся к народу и обеими руками поднял высоко икону нерукотворного Спаса. — Смотрите, православные, — вопил старик, — смотрите, чего сделано со Спасом! Народ потрясенно примолк, один выставлял голову через другого, каждый старался рассмотреть, что показывал старик. Лик Христа на иконе был изуродован — жестоко соскребен скребком. Прокатился вздох ужаса. Толпа опустилась на колени, начали кликать, вопить бабы, а старик кричал неистово. — Православные, мы через это все помереть должны черною смертью. Кто же сие сотворил? — спрашивал он, потрясая иконою. — Никон-патриарх! Никон скребет пресвятой и честной лик. Патриарх скребет, а царь-то подметает! Креститься велит нам латинской щепотью! Волк тот Никон! Жрет он овец Христовых! И иконы бесчестит. Братия! Послан черный мор на народ наш, как казнь египетская. Из-за патриарха мрем! Из-за царя! Не с народом они идут! Против! — Нонче не спасемся! — взвился отчаянный голос. — Нет. Погибель пришла! — Чума! — Война! — закричал страшный человек в длинной белой рубахе, потрясая обрубком руки, замотанным в грязную тряпицу. — Вот я с войны! Куда я теперь? Ну, куда? На крыльце Земского приказа забурлили, затолпились — к народу выходил ведавший Москву боярин-князь Пронский Михаил Петрович, еще не старый, высокий, худой, бровастый, измученный. Поднял желтую руку вверх. — Народ! — крикнул он. — Разойдись! Разойдись! Чума ходит. Помрете! Все помрем! Один от одного! От царицы грамотка пришла. Указала она, матушка царица, чтобы народу сказать, что великий патриарх только те иконы скоблить велел, кои латинского письма, папежского переводу[102]. И велит великая царица Марья Ильинишна-то вам не кричать дурна вслух! — А Никон где? Патриарх! Ано с бабой, с царицей, убежал! Нас, народ, кинул. Попы за ним бегут, дьяконы, церквы стоят без пенья… — вперебой звенели голоса. — Пусть царица лучше изволит вернуть патриарха! Помрем все, и отпеть-то нас, сирот, некому. Гремел нарастающий конский топот, заалелись над толпой кафтаны сеунчей, лихие их шапки набекрень, закрестился князь Михайло Петрович. — Сеунчеи альбо што? Они и есть! — Народ! — кричал Васька Данилин, сдернул шапку, маша ею. — Народ! Государевы рати Смоленск взяли! Взяли! Москва! — Москва! — отозвался троекратным эхом народ. — Москва! Многие лета государю! Москва! — Народ! — стал кричать надрывно князь Пронский, махая руками. — К Лобному месту ступайте. Молебен петь. Москва-а!.. — Москва-а! — гремел народ. Солнце садилось, тени от башен Кремля легли длинно, гремели колокола по Москве, горели свечи в фонарях, на Лобном месте служил благодарственный молебен Питирим, митрополит Крутицкий, гремело могучее, ликующее многолетие царю Алексию-победоносцу, гремел пушечный салют. — Ой, недужен я, князь! — проговорил Пронский товарищу по должности, князю Хилкову, выбираясь из возбужденной толпы. — Спас Никона царь-то! Мало бы ему не было! Ох, худо мне! — За победу наши муки все простят, княже! — отвечал князь Иван Васильевич и, подняв посох, шагнул в повозку, Обернулся на ходу: — Ну, а ежели с врагом не выдюжим? — Не прогневайся, от народу мало не будет!
Утоп в осеннем дожде Макарьевский монастырь под Калязином, низко волокутся серые облака, березы да осины отряхают свои рыжие кудри, несокрушимо зелены широкие кроны кедров, глядят из-за белокаменного пояса ограды между башнями. В старинной келье высокие беленые своды с железными перехватами, в келье молодая царица сидит Марья Ильинишна, царевича Алексея белой грудью кормит, вспоминает московский царев Верх. Ох, худо здесь, в окна дует, дождь струит по окошкам, деревья головами трясут, стужают: «Ай-ай, царица, где сидит, куда убежала?» Одно счастье — детище, царевич Алексей Алексеевич, гулит, губками чмокает, сосет, ему уж по седьмому месяцу. Дуня-царевна толстыми ножками топает, ей по четвертому годочку. Марфуше-царевне нет и двух. Обе девки больно утешные, в сарафанчиках алых, коски торчат с косоплетками, щеки у обеих нарумянены, смеются обе. Шум стоит в царицыных кельях, смех, возня, бабья, девичья болтовня, подолы шуршат, боярыни ближние павами плавают. Тут сестрица царицына живет, Анна Ильинишна, морозовская жена, старого боярина Бориса Иваныча, каждый день наряды меняют, княгиня Репнина Василиса Фоминишна — толстющая, квашня квашней, еле ноги распухшие таскает, да Шереметьева Маремьяна Дементьевна, из грузинок, лихая, черноглазая, черт чертом, да еще Салтыкова Фекла Михайловна — ну Фекла Фекла и есть, — да матушки и нянюшки, да сенные девки. Много! Спят по кельям вповалку, царицыны жильцы по коридорам шныряют — ну какой тут порядок может быть? А рядом, тут же, и патриарх Никон в кельях живет. Сперва на Москве патриарх приказал от чумного наваждения заложить в царевом Верху в Кремле все окна, чтоб язва не прошла. Заложили, а люди все мрут. Ну и увез патриарх царицу из Москвы, оберегает он царицу. Соблазн большой! И самому патриарху еще больших годов нету, еще в крови мечтанье, а царица как цветок румяна, девки по двору мимо кельи бегают, патриаршьи чернецы, как стоялые жеребцы, фырчат, глазами зыркают. Разве это монастырь! Блудилище! И свирепеет патриарх день ото дня — из трапезной, почитай, не выходит, суд да расправу чинит над попами: кого плетками стегать велит, кого на цепь сажает, кому литургисать[103] запрещает, — стон, плач, крики, неблагочинье. Гневен сидит патриарх, четки перебирает, очами сверкает, а за окном дождь анафемский, холод, из-за дверей царицыны девки поют ладно:
Уж ты душечка, красна девица,
Чернобровая радость, черноглазая,
Зла присуха молодецкая…
В дверь кельи царицы постучали: — Господи Иисусе Христе, помилуй нас! — Аминь! — зааминила царица. Со скрипом распахнулась дверь, вошла боярыня Морозова Федосья Прокопьевна, молодая, что цветок полевой, что недавно за вдовца Морозова Глеба Иваныча, боярина, брата Бориса Иваныча, вышла. Стала смирнехонько в темной телогрее, тонкие ноздри дрожат, поклон отдала, тянет царице Марье грамоту: — Отписка тебе, матушка царица, с Москвы. — Окурена ли серой-то? — спросила царица, протянув было руку, да отдернула назад. — Сама ты и чти. Алеша-то мне не дает, ножками бьется. — Через огонь грамотка переслана, как можно! — сказала Федосья Прокопьевна и зачитала внятно: — «Спрашивала ты, матушка царица Марья Ильинишна, и царевич Алексей Алексеевич, от князя Пронского Михайлы Петровича вестей, что деется на Москве. И отвечает вам, государи мои, Хилков, — другой Иван Иваныч. Волею божиею боярин князь Михаил Петрович Пронский чумою помер, а на другой день боярина князя Ивана Васильевича Хилкова не стало же. А окольничий князь Федор Андреич Хилков лежит при смерти же, болен, да я, холоп ваш, с часу на час жду смерти же. А поветрие моровое на Москве не утишается и теперь больше прежнего. И в монастырях, государи мои, на Москве в Кремле — в Чудове, в Вознесенском и на Троицком, и на Кирилловском, и Спасском, и на Симоновском подворьях, и в Китае-городе — в Богоявленском, Знаменском, и в Ивановском, и в Рождественском, и за городом — у Спаса на Новом, и в Андроньеве, и в Девичьем, и во всех монастырях старцы и старицы померли многие. И казны стеречь некому, и церкви в Кремле стоят без пенья. А торговые люди в лавках, и хлебники, и калашники в харчевнях не сидят, а торговые ряды все заперты. А учали теперь быть дожди великие и дни посморные. А на боярских, государи, и окольничьих, у думских и ближних людей дворах жильцов осталось людей по два, по три. И грабежи, государи, объявились: в Белом городе разграбили Осипов двор Костяева да Алексеев двор Луговского, и иные многие выморочные пустые дворы грабят, а сыскивать, государи, про тех воровство и воров унять некому. А у тюрем, государи, стояло стрельцов по 30 человек, да от черных сотен целовальников и сторожей по 26, а иные и целовальники, государи, и сторожа по тюремным дворам — волей божьей померли, да и тюремные сидельцы от язвы каждый день мрут. И впредь, государи, от воров, от тюремных, и от литовских людей, и от крымских татар, которые в плену, как бы дурна не учинялась, а оборониться, государи, и воров унять некем. И о том, великие государи, вы нам, холопам своим, государев приказ объявили бы…» Царица слушала чтение, широко раскрыв глаза, подняв черные брови. — Господи боже! — всплеснула она руками. — Вот страсти-то! Отдай жильцам, Федосьюшка, пусть снесут патриарху. Ну их! Морозова застыла, сжав кулаки, ноздри раздулись, глаза горели. — Он, царица матушка, патриарх, тому всему виновен! — выговорила она глубоким голосом. — . Из-за патриарховых затеек посылает господь казни нам, грешным. Все из-за проклятых греков! Патриарх крест нарушил! Иконы на пол бросает да колет! — Федосья! — строго сказала царица Марья. — Не блажи! Иди, тебе говорят. Пошли Прошку-жильца, пусть снесет грамоту государю патриарху. Морозова повернулась и вышла, опустив голову, покрытую сверх повойника широким черным платом.
…А греки все ехали и ехали на Русь. Дудел берестяной рожок, хлопал длинный кнут, стадо медленно подходило к реке, входило в воду отдыхать в жаркий полдень. Над берегом холм, на холме в стенах, в башнях город Путивль, блестят кресты церкви; из-за реки стены, холм, город отражаются в зеркале воды. Река Сейм — граница между Украиной и Московским государством. С украинской стороны из леса, по дороге к реке, выехало шесть больших двуконных повозок — пять из них крыты лубом, одна громадная бурая карета. Кругом лихо рысили усатые украинские казаки в бараньих черных шапках с красным верхом. Двое из них поскакали к воде, смотрели из-под руки на московский берег — там у таможенной заставы краснели стрелецкие кафтаны, стоял паром. Повозки подъехали, с козел щуками прыгали хохлы в холщовых, мазанных дегтем шароварах и рубахах, шли к воде, пили, закуривали люльки. — Эгей-гей! — закричал через реку казак. — Паром давай! Швидко! Эгей! Стрельцы за рекой зашумели, замахали руками, наверх, в город, где похилились под башней ворота. — Эй, едут! — кричал Хренов, стрелецкий десятник. — Греки! Гре-е-ки едут! Хренов прыгнул на паром вслед за стариком паромщиком, схватились оба за березовый канат, изогнулись, и паром поплыл, шурша в камышах да в купавках. Из городских ворот к реке катились, бежали к реке московиты, несли хоругви, иконы, сверкавшие под солнцем, блестели поповские ризы. В повозках гремел твердый говор, будто доски падали одна на другую, то говорили арабы, но не выходили — холодно. В одной повозке наконец выглянуло смуглое до черноты лицо с бородкой клинышком, человек завозился, вылез — молодой монах в узкой, охлестнутой рясе с широкими рукавами, в высоком, как труба, черном клобуке с широким донцем. За ним монахи полезли и из других повозок, собрались у колымаги, высадили оттуда сутулого старца в лиловой мантии, темноликого, что твой мурин[105], огнеглазого, с клювом орлиного носа, торчавшим из седой бороды. — Владыко святой! — затарахтел по-арабски молодой монах. — Граница! За рекой — Русия! Старец огляделся, поправил клобук и, взмахнув полами мантии словно нетопырь крыльями, благословил обеими руками Путивль. Там забрякали колокола. Старец возвел очи к небу, сложив набожно руки: — Боже! Отпусти нам наши грехи, если нам не придется благополучно оставить эту страну! Дорога на Москву была несвободна: путивльские воеводы давно имели инструкции не пропускать греческих монахов разных монастырей в Москву чаще чем раз в шесть лет. Монахи эти ехали за царской милостыней да везли с собой разные товары и деньги. Товары они в Москве распродавали, закупали меха — горностая, соболя, белку — и увозили с собой беспошлинно, чтобы выгодно, торговать ими в Константинополе, в Венеции, в Генуе. Но тут дело было особое: на этот раз в Москву ехал патриарх Антиохийский Макарий — его давно звали к себе царь и патриарх Никон. Не первый это был патриарх, едущий в Москву. Несколько лет тому назад проезжал этой дорогой Паисий, патриарх Иерусалимский и всея великия Палестины, человек, соединивший византийское лукавство с турецкой льстивостью. Лукавый грек Паисий был поражен силой Москвы, он видел перед собой быстро растущее и крепнущее государство, увидел его могучий, трудящийся народ. Понял он и Никона, тогда еще Новгородского митрополита, его властолюбивый, энергичный характер, его влияние на царя оценил и пожаловал Никону хризобуллу[106], восхваляя в ней золотыми письменами деятельную веру Никона, даровал ему право на мантии носить красные источники — рубиновые узоры, знаменующие потоки Христовой крови. Надо было прельстить Никона, надо было овладеть этим простым мужиком, привязать его к греческим иерархам, изнывающим под мусульманским игом царьградских везирей и городских вали. — Благословенна Московская земля! — умиленно говорил тогда патриарх Паисий. — Земля в землях она! Беда одна — духовенство и народ у вас простой, грубый по нраву. Надо, чтобы Русь брала себе за образец просвещенных, образованных греков, их богословие, их древний обычай! Жадно слушали царь и Никон такие слова греческого патриарха. Хитрый же гречин рассчитывал направить доверчивую, простую силу Москвы против турок, выгнать их из Константинополя, сбросить полумесяц и вновь поставить крест на храме Софии. Паисий отъехал вскоре же восвояси, богато одаренный царскими щедротами, но голос его для московских высоких простецов остался гласом божьим. Никон, пока сам не стал патриархом, молчал. Но, сев на патриарший престол, выполнил патриарх Московский и всея Русии Никон совет Паисия, патриарха Иерусалимского и всея великия Палестины: своим указом приказал он народу всей Московской земли креститься тремя перстами, по образу греческому. Побывал затем на Москве патриарх Константинопольский Афанасий, да заболел и скончался на обратном пути. Теперь в лице Макария на Москву пробирался уже третий патриарх. Ехал кир[107] Макарий медленно, много петлял. Выехал он сперва в землю Волошскую да Молдавскую, чтоб оттуда, уже тайно от турок, побывать в Москве. Ему долго пришлось пережидать, пока восставший на Украине Богдан Хмельницкий дрался против королевских польских войск. Только после Переяславской рады мог двинуться Макарий в Москву. В свите патриарха был его сын, дьякон Павел Алеппский. С великою честью встретил паром на московской стороне воевода боярин Зюзин с дьяками, долго молились в соборе, еще дольше сидели они за воеводскими столами, опять молились за вечерней, и только к вечеру гости, еле живые от усталости, добрались до Приезжей избы. Владыка Макарий сразу же ушел в отведенную горенку, а дьякон Павел сидел долго у стола и записывал впечатления дня в свой дневник, из предосторожности, на всякий случай, расхваливая все, что видел: «Дивилися мы на порядки духовные у московитов, — писал он по-арабски. — Все, от больших людей до бедняков, тверды они в обрядах и в вере… Службы церковные блюдут строжайшие, бьют земные поклоны без счета, не едят сами и не дают нам есть, пока не отойдет обедня. Сегодня мы чуть не умерли с голоду». «А за столом у боярина и воеводы Зюзина нас заставляли пить крепчайшее вино, от которого голова шла кругом. Мы за столами еле сидим, а уж благовестят к вечерне. Вот твердость в вере! Московиты и в церкви стоят как каменные». И приписал раздумчиво: «Один бог знает, удастся ли нам выбраться отсюда!» Дьякон поднял голову, прислушался. Что такое? Сальная свеча озаряла продымленные бревна избы, за перегородкой молился патриарх, под столом храпел поп Зиновий. Душно. Нет, все тихо. «Боже, какие же муки придется нам еще терпеть? А вернемся— как встретят нас проклятые бусурмане? Не любит везирь, чтобы турецкие люди ездили в Москву», — думал Павел. Что-то словно мелькнуло в лунном окошке, дьякон положил калам[108] на стол, тихонько обошел по стенке, посмотрел. Так и есть! За окном голова в стрелецкой шапке прильнула ухом к самой слюде. Дьякон ухмыльнулся, вернулся, сел за стол, заскрипели, но песку удалялись шаги. Вдали лаяли собаки. «Предупреждали нас еще в Киеве, — писал дьякон, — что в Москве иностранцы должны быть очень осторожны. Знающие люди говорят, что те, кто хотят укоротить свою жизнь лет на пятнадцать, должны ехать в Московию, жить там как подвижники, — в воздержании, в посте, за чтеньем священных книг, вставая для молитвы в полночь. В стране московитов нельзя шутить, смеяться, веселиться, нельзя курить опий и гашиш. Здесь нет музыки, — говорят, патриарх приказал сжечь недавно пять возов гуслей, гудков, дудок. И здесь за всеми московиты подсматривают в щелку и, если что увидят неугодное, ссылают в Сибирь, чтоб наказанный ловил для царя белок и соболей. Сибирь — это значит страна мрака и отчаяния… Нас попы-черкасы[109] предупреждали, чтобы мы в городах не смотрели слишком внимательно на московские пушки, на городские стены. Кто это делает, тех сажают в тюрьму, как турецкого шпиона. Господи, спаси нас, дай вернуться домой!..» — Дьякон! — тихо позвал патриарх. — Не спишь? Поди-ка сюда! Дьякон высунул голову за перегородку — патриарх сидел не в своем обычном кресле, а на твердой простой лавке, в сирийском полосатом кафтанчике, выглядел тревожно. Архимандрит Иосиф спал на той же лавке, скорчившись под кислой овчинной шубой: он был из жаркого Дамаска и все время зяб. — Не спишь, владыко? — шепнул дьякон. — Не могу, сын. Что-то ждет нас в Москве? А каковы стрельцы? Видел? Страшные! Как наши янычары. Все сделают, что им ни прикажут! — Сказывают, владыко, царь вот-вот Смоленск возьмет. А где победа, там царская ласка, владыко. — Воевода-то мне шепнул под рукой, — заговорил патриарх, — в Москве чума. Чу-ума! Ну куда мы едем? Зачем? Не за милостыней! За смертью! В Москве люди на улицах падают, пузыри по всему телу. Блюют черной кровью. Мру-ут! Горе! Как доедем? Зачем? Царь-то на войне, патриарха-де в Москве нету. Что делать будем? Ох, горе, горе! Патриарх Макарий вскоре же двинулся из Путивля. Лошади едва тащили колымагу и повозки по лесным дорогам. «Солнца не видим, — записывает дьякон Павел, — едем лесом, дожди бесперечь, грязь всюду… Опасность на каждом шагу: слева могли налететь ляхи, справа — конные та-таре. На дороге засеки да завалы сплошные, деревья повалены ветками к врагам на десятки верст. Заезжих дворов тут нет, это не Украина, — в поле не раз ночевали. Что ни город — крепость со стенами и башнями, и каждое воскресенье вокруг стен идут они крестным ходом, чтобы крепче были стены. А проехали мы леса — пошли широкие поля: пшеница яровая, очень хорошая, рожь, горох, просо, лен, конопля — всего больше, чем на Украине у казаков, потому что там война. А белых, синих, красных цветов на лугах столько, что глаз не отвести». 6 августа путники были уже в Калуге, куда патриарх Макарий не мог въехать в своей колымаге: она не пролезла в ворота под башней. Был Преображенья день, и патриарх служил обедню в поле, благословлял плоды — калужане принесли множество превосходных яблок и груш. Патриарха встретили хлебом-солью, каравай хлеба весил полтора пуда. В Калуге полегчало — патриарх со свитой сели в убранные коврами струги и поплыли по Оке-реке в Коломну. В Коломне путешественники стали надолго — надо было выжидать, пока не избудет земля чуму, пока царь и патриарх не вернутся в Москву. Колокольный звон в Турции был давно запрещен, и колокольный звон у московитов умилил патриарха и его окружающих до слез. «Чума в Москве все больше, — записывает дьякон Павел. — Говорят, что умерло уже 40 000 московитов. Умерли в Москве почти все попы, церкви стоят без пенья». К патриарху Макарию со всех сторон пробирались в Коломну греки, молили: — Владыко, как поедешь назад, возьми, увози нас с собой! И ты бы сам, владыко, жил бы не в городе, а в поле. Но с войны шли радостные вести. «Царь Алексей взял Смоленск, — записывал Павел.;— Взято, кроме того, еще 49 городов, перебито множество народу… Сто тысяч попалось в плен — пленные стали очень дешевы: восемь мальчиков и девочек можно было купить за один рубль!» «Взят Могилев! — записывал Павел. — Царь пожаловал Хмельницкому царскую шубу со своего плеча, булаву, знамя. Казачьего войска будет 40 000!» «Царь силен, потому что его поддерживают богатые люди, — рассказывает дьякон, — они дают денег на войну против ляхов. Один московский купец дал 600 000 рублей — вот как богата эта земля. Как богаты эти люди! Купец этот знаменит, у него в Москве роскошные хоромы. Троицкая лавра дала 100 000. Патриарх давал сто сундуков с деньгами, да царь не принял. Войска у царя — 700 000 человек. 300 000 человек одной гвардии! 50 000 человек — в панцирях!» «Московиты так богаты и сильны, — записывал, поражаясь, араб, — что нам надо бы перенимать обычаи у них, а не им у нас!» «О, какая здесь жестокая, морозная зима! — записывает дьякон Павел вместе с другими мелочами. — Коломна завалена снегом. От мороза трещат дома. В избе днем темно — все окна промерзли, покрыты толстым льдом. Так холодно, что мы даже молиться не можем. Дни короткие, ночи длинные, сальная свеча у патриарха коптит, мы, как все, сидим с лучиной». «На базаре продают все мороженое: мясо, молоко, масло. Битые свиньи стоят в санях как живые. Все удивительно дешево — мы купили сотню кочней капусты за шесть копеек. А воду нам носят в ведрах из липовой коры. А какие злые собаки у русских!..» Все необычно в этой земле, все поражает автора. «Московиты ездят на санях, легких и быстрых, как каики[110] на Босфоре!» «У украинцев в церквах поют сладостно, нежно, умильно, а у московитов поют не учась и все больше басами». «Вдовый поп у московитов служить не может — идет в монахи, пока не исчезнут мечты». «Они хоронят своих покойников в долбленых гробах». «Хозяин нашей избы, епископ Павел Коломенский, сидит в заточении у патриарха Никона, потому что спорил против него». И приписывает над этой записью: «Брат читатель, обрати твое внимание на столь крепкое управление церковью, на такие наказания, на такие строгие порядки!» Ухх! — ухнул мороз в углу, и калам дрогнул в черной руке дьякона. Ух! Во время самой чумы отпраздновала Москва первую победу под Смоленском. Кто умер, тот словно был мертв вдвойне — ведь он не услышал такой радости. А кто еще оставался жив — вдвойне был радостен: и тому, что жив, да и рад победе Москвы. А в ладные хоромы князя Ряполовского на Волхонке под осенним дождем принесли сеунчеи те великое горе. Княгиня Анна Яковлевна Ряполовская, покрыв голову черным платком, вторые сутки не вставала с колен перед иконами. Муж ее, князь Ряполовский Василий Степанович, убит был под Смоленском. — Ударило его, князя, ядром прямо в грудь, изломало его всего как есть, — рассказывал княгине Васька Данилин, уперев дерзкие глаза свои в пол, терзая в руках красную, с меховой опушкой шапку. Анна тогда как стояла, так и опустилась на скамью у стола, бледная как мел, схватив обеими руками голову. «Ты! Ты! Ты! Виновата ты, худая жена! Ты вымолила князю гибель, ты! Не тебе ли, мужней жене, снился тот, огнезарный, кудрявый, ласковый, что приходил в лодье с моря…» — Храбр был князь! Неукротим! — тихо повествовал Васька. — Как приступался к стенам Смоленска, а стены-то — во! — показывал он руками. — Ударило его ядро, махнуло только огнем. Ничего мы не нашли от князя… где руки, где ноги… Замолк. Княгиня Анна подняла на молодца скорбные глаза: — Поди, господь с тобой. Тебя приветят… Пали уже сумерки, Данилин сидел в людской избе, окруженный дворовым людом. Горела, треща, лучина. Мужики сидели на лавках, бабы — тут же, щеки на ладонях. — Так разорвало, значит? — спросил чей-то шепот. — Розорвало. — Жаден был, черт! А и на стену-то покойник лез затем, что жаден. — Княгиню жалко! — вздохнула баба. В наступившей тишине издали вдруг донесся жалкий бабий вопль:
Уж ты встань, восстань, любимый мой,
Пробудися ты от смертного сна…
Глава восьмая. Победа
Патриарх Антиохийский Макарий просидел в Коломне до конца января, пока воевода Коломенский получил указ — ехать ему, патриарху, в Москву, встречать с войны царя. Зима была солнечная, мороз большой, сани патриарха, запряженные гусем, борзо неслись лесом, где сосны и ели вытягивали к ним белые пухлые лапы на зеленом подбое, за санями едва поспевали дровни со свитой и с подарками. В Москву патриарх Макарий въехал 2 февраля, на праздник Сретенья господня, когда зима с весной встречается. Закончилось его путешествие из Антиохии в Москву, без десяти дён оно длилось три года. Гости выглядывали из саней, дивились тройному кольцу московских стен, множеству церквей и особенно — малолюдству улиц: народ сильно убавила чума. Гостей поместили в Кремле, в подворье Кирилло-Белозерского монастыря, где патриарх и ждал возвращения царя. «Тут, в Москве, мы направлены на путь подвигов, трудов, стояний, обеден, — записывает дьякон Павел в своем дневнике, — на путь самообуздания, совершенства и благонравия, страха и молчания. Шутки между нами и смех совершенно исчезли, ибо коварные московиты все время подсматривают, подслушивают, наблюдают за нами, чтобы донести царю и патриарху Никону. Поэтому мы строго следим за собой, не по доброй воле, а по нужде мы ведем себя по образцу святых угодников — против своего желания. Бог да избавит нас от них!» 3 февраля вернулся в Москву бегавший от чумы патриарх Никон из Вязьмы, где он с царем встретил праздники Рождества и Крещения. 9 февраля приехала в Москву царица, в тот же день царь прибыл в подгородный свой дворец в пяти верстах от Москвы, где ночевал, а в Москву царь Алексей въезжал 10 февраля. Над февральскими сиреневыми снегами, над сплошной овчиной утренних дымов над Москвой висело малиновое солнце. Лютые морозы выморозили злую чуму, и уцелевшие московские люди в шубах, полушубках, в тулупах, в меховых шапках все устремились к Земляному валу встречать царя Алексея с Можайской дороги. Звонили колокола, пушки ухали так, что тряслась земля. Впереди царского поезда начальные люди несли отнятые у врага пестрые знамена, за знаменами шли попы в золотых ризах поверх шуб, без шапок, уши у них повязаны были платками, дымящиеся кадила в руках. Прошла полусотня стрельцов с метлами, разметая снег, и среди красавцев юношей в белых шубах, с серебряными топориками на плечах, в красной собольей шубе, без шапки, шел пеше царь Алексей, с ним рядом царевич сибирский, за ним — царевич грузинский, одетые каждый по-своему. Под руки провели боярина Морозова, тут же шел и окольничий Ртищев. В конце шествия ехали царские кареты со стеклами, в золоте, в серебре. Шествие двигалось медленно, молилось у каждой церкви. По дороге у шведского посольства стояли шведские люди, смотрели на великолепное зрелище. Патриарх Никон глянул на них, проходя, — шведы стояли в шляпах. Патриарх сказал слово, и тут же боярин Зюзин закричал во всю глотку: — Шапки долой! — Шапки долой! — закричал и народ. — Шапки долой! Ишь вы! Шведы сдернули проворно меховые шляпы. С Красной площади встречу шли «честные люди» Москвы— торговые, посадские, с хлебом-солью, с подарками царю. На пяти серебряных больших блюдах под солнцем горели как жар четыре тысячи золотых, прикрытых красной тафтой, двадцать кубков золотых, да золоченых сорок четыре, да рукомойник золоченый. Все эти «дары» были даны лишь напоказ, выданы из казны Большого дворца — таков был порядок. На Красную площадь собралась вся Москва, охватила Лобное место, царь подымался по ступеням, колокола Василия Блаженного и кремлевские били оглушительно, потом смолкли враз. Царь с Лобного места кланялся на все четыре стороны и спросил громко: — Люди московские, все здоровы ли? Народ ударил земно, хоры грянули многолетие, опять били пушки в колокола, опять кричал народ. Крики, колокола, пушки, солнце, блеск снега, золотые орлы на башнях, зубцы красных стен Кремля, стаи голубей свидетельствовали въявь, что с московского народа наконец снято клеймо старинного унижения, что Московская земля свободна, что отобран от врагов Смоленск, что освободила землю та же сила, что ее и построила, — безмерная сила народа. Никон-патриарх стоял прямой, как яровая сосна. Этой победой он побеждал римского папу! Господь бог был явно на стороне Москвы! Не Рим, а Москва, не папа, а он, Никон, мальчик Никитка, — вот кто божий наместник на земле. Крепко билось и сердце царя Алексея. Ведь это он привел рати под Смоленск. Он поедет по весне опять на войну, пойдет на Вильну, на Гродну. Патриарх говорит, что все это делает бог… Бог-то бог, конечно, бог, да патриарх не хочет, должно быть, видеть, сколько тягот на нем, на царе! Ратных-то людей не хватает. Где их брать? Дают дворяне датошных людей худо! Люди бегут на Дон! В вольные казаки! В Сибирь! Серебро нужно, а серебра нет, денег мало. За рубежом, в чужой земле, плати за все серебром: нельзя чужой народ обижать — встанет он, к Польше потянет! С черных же людей все взято, что можно, — и подати, и подворные, и запросны[111] деньги. Великие заботы даже в великий час победы не оставляют Алексея, вьются в царской голове, как черные мухи. Надо добиваться окончательной победы. Победа! Что будет! Уж теперь шляхта со всех сторон говорит, что его, царя московского, она изберет польским королем. Не королевич Владислав, не король Жигимонт, а он, московский царь Алеша, сядет на престол Москвы да Варшавы! Честь! Сила! Слава! Украина уже под его царскою рукою. А там и до Крыма черед дойдет, до великих степей. И до Риги на море! И твердеет сердце царя от таких мыслей. Патриарх вот все его наставляет: «Молись!» Бог-то далеко, а заботы близко. Говорит патриарх — священство выше царства. Да что он, Никон, без царя может! Теперь уж и в Москве приходится стрельцов посылать — бунтуют против Никона его попы да монахи. А ежели народ весь эдак забунтует? От дыхания над Красной площадью стоит облако пара, десятки тысяч глаз глядят безотрывно на царя. Эти люди в тот миг великого торжества победы готовы были с восторгом вынести все — и растущую недостачу и дороговизну хлеба, и смерти, раны, болезни, саму чуму и боярские правежи. Пришла вот победа. Непременно придет, объявится. великая народная правда, великая слава, придет светлая, мирная, трудовая жизнь в общем достатке. Закачались хоругви, звезды, фонари — шествие потекло рекой в Кремль. Против Вознесенского монастыря царь остановился, опустился на колени прямо в снег, отбил три земных поклона надвратному образу и, приняв пудовый хлеб-соль от монахинь, двинулся дальше. Вечером, после жаркой мовни, розовый, разморенный на торжественном обеде, царь отдыхал в покоях царицы. В сводчатой палате жарко от изразцовых фигурных печей, по стенам толкутся боярыни, мамки, няньки, сенные девки, дурни и дурки — верховая челядь, ласковая, льстивая, улыбчивая, низкопоклонная, хитрая и угодливая. На столе горят восковые свечи, царица Марья в кресле сидит, ровно божья мать, на крепких своих коленках держит царевича Алексея. Царевич таращит глазенки то на мать, то на отца, то на свечи, грызет кулачок, смеется, уже зубки растут, тянется к блестящей рукояти отцовской сабли. — Ишь ты, мал-мал, а саблю давай! Ха-ха-ха! — смеялся царь. И царица- восторженно прижала дитя к груди. — Ах-ах-ах! — заахали, закачали головами старые и молодые боярыни в высоких очельях с поднизями, в цветных повойниках. — Весь в батюшку! Воин будет!Богатырь! — Ясней ясного, верней верного! — изрекла важно тучная боярыня Репнина. — Победоносец! Удалой молодец! Царь посмеивался. Снял с пальца кольцо с крупным венизом, посверкал против свеч красным его огоньком, дал царевичу в ручки, тот схватил игрушку, засунул в ротик. «Моя замена! — подумал царь. — Наследник!» И вдруг потемнел — отогнанные было прочь заботы снова налетели черным роем. — Расти, Алеша! Я уж пойду! — сказал царь, подымаясь, одергивая рубаху, натягивая кафтан. — Прости, царица, недосуг! Дела! У царицы вытянулось огорченное лицо, а за нею у всех баб. Царица заплакала, а за нею заплакали и все боярыни, мамки, няньки. Только царь вернулся — и уж недосуг! В дороге из Вязьмы ехали хоть вместе, да как ехали-то — ночевали в курных малых избах, все на людях, ни подойди, ни приласкайся. Недосуг! Дела! Уж нет ли разлучницы какой? Лиходейки? Колдуньи? Шушукались, шептались, трясли головами жёнки на царицыном Верху, а царь сенями, переходами, гульбищами, галдарейками шел к себе, ближние люди топали за ним, жильцы со скрипом размахивали перед ним двери, замирали при его проходе, подмигивая из-за его спины впереди стоящим. Сел царь в кресло с орлом, локти упер в стол, лицо умял в ладони. Заботы. Сиди в двадцать семь лет вот один у себя, а все равно не один. Вшами грызут заботы, не отстают, как псы. Бояре вокруг грызутся. До Соляного бунта царь верил Морозову Борису Иванычу словно богу. А кто виноват в бунте? Он, Морозов! Он казну собирал на соли, он деньги на правежах выколачивал, а царю пришлось земные поклоны перед худыми мужиками бить, просить — Морозова не убивать. Это помазаннику-то божьему! Рожоному царю-то! Коли ты ближний боярин, то делай дело оглядчиво, а не диким обычаем. Борис Иваныч ныне снова в Кремле, а все равно не лежит у царя к нему душа. Не-ет! — Жильцы! — крикнул царь, кулачком застучал об стол. Влетел Семен Кудряшов, пружиной согнулся, выпрямился, сверкнули готовностью и угодливостью соколиные очи. — Сень, а Сень! — сказал царь, пожевав губами. — Сбегай к патриарху — царь милости просит, пожаловал бы владыка к нему. А то у него, царя-де, с походу ноги гудут, устал. Пробило уже четыре часа после захода солнца, когда в царевом Верху послышалось пение, топот кованых сапогов. Царь качнул головой: «Живем в соседях, крыльцо в крыльцо, а патриарх один не ходит, всегда с высокой честью». Дверь распахнулась, двое жильцов стали на пороге царевой комнаты, в дверь, наклоня, внесли толстую горящую свечу, за ней большой крест, за крестом в зеленой бархатной мантии явился патриарх. Все по чину — царь благословился, царь и патриарх поликовались, воссели на кресла. Два владыки — небесный и земной. — Отче святый, — сказал царь, — что сотворим? Как шведов в посольстве держать будем? Ждут они? Неслышно ступая по ковру, выдвинулся из-за кресла царя незаметно явившийся Федор Ртищев, — он тут как тут! С поклоном раскинул он по столу чертеж Польши, Литвы, Белоруссии, Украины, поставил на стол четыре свечи в шандалах, с поклоном же отступил назад, в тень, за кресло. Словно его и не было! Неслыханны были успехи московских ратей за первые полгода войны, тут вот они на чертеже, все видать: — Большая часть Речи Посполитой занята москвичами, колосс шатался на глиняных ногах. С Новгорода, со Пскова шли рати воевод Шереметьева, Стрешнева, которые взяли Речицу, Двинск. Рати воевод Шеина, князя Ивана Андреича Хованского— Тараруя — прошли с Великих Лук на Полоцк, Дисну, Друю, Глубокое. Сам царь Алексей взял Смоленск, его рати пошли дальше, взяли Оршу и Шклов, а также Могилев. С Брянска вышел воевода князь Трубецкой, прошел на Рославль, Мстиславль, Копысь. Украинский полковник Золоторенко шел по Днепру вверх, взял Гомель, Старый Быхов. Воевода князь Волконский, ведя рати с Киева, занял Мозырь, Туров, Пинск. Гетман Хмельницкий с Киева же нацелил свои силы на Белую Церковь, Каменец-Подольск, Львов. Свет восковых свеч хлещет на чертеж, сквозь узкие окна смотрел в комнату народившийся недавно ясный полумесяц, и, словно паря по аеру[112], «священная двоица» смотрела на карту. Или впрямь решалось бесповоротно соперничество Москвы и Рима? В целой полусотне занятых городов уже стоят московские стрельцы, правят московские воеводы, поют в церквах московские попы. Перед приездом царя в Москву пришло свейское посольство, и уже было царю известно, что новый король шведский Карл Густав X хочет быть с царем в союзе и рвется вместе с царем идти войной на Польшу. Что делать? Вот она, державная забота. Но забота мучила не одних царя да патриарха. Дверь распахнулась, жилец Сенька Кудряшов доложил: — Боярин и воевода Борис Иваныч Морозов прибыл и просится войти. Царь обернулся к двери, патриарх насупился, сверкнул взглядом, но белая борода, разложенная по широкой груди, уже лезла прямо в дверь, стариковские глазки посверкивали остро и обиженно. Царь встал, шагнул встречу, вытянул обе руки: — Что ж, не отдыхавши, Иваныч, ты опять в беспокое? Морозов рукой коснулся ковра. На желтой, морщинистой руке не было ни одного перстня, отметил патриарх, да и наряд на старом хитреце был, почитай, смирный: шуба, кафтан, зипун — все черное. «Старый лис! — думал Никон, благословляя боярина. — Прознал, что царь меня позвал, и прибежал. Свои у него люди кругом». — Садись, Иваныч, — говорил царь, возвращаясь вокруг стола к своему месту, — садись! Ум — хорошо, два — лучше. Донесли мне — шведские-де послы прибыли со многими дарами. Что думаешь, с чем они прибыли, Иваныч? Морозов погладил бороду. — То милость божья, государь, — заговорил он и, посмотрев на патриарха, добавил — Да твое государево счастье. Шведский король, должно, хочет на супостата нашего ударить, на ляха. Добро! Нам же легче. Ян-Казимиру королю тяжелей! Господь нам помогает! Царь молчал, посматривая то. на одного, то на другого собеседника. — Владыка святой, что скажешь? — обратился царь к Никону. — Лово-ок шведский-то король! — бурно говорил Никон. — Налетел с ковшом на брагу. Мы наварили, а он пить собрался? Или наши рати свою кровь про шведа лили? На чужой лошади король пашет! Лово-ок. Шведы думают— нам они нужны, ино они сегодня при встрече и шапок не ломали. Стоят, прости господи, словно идолы! Твари! Тьфу! Патриарх был рассержен, голос звучал глухо, срывался. Эх, хорошо бы гневу всю силу дать, а то сердце как камнем завалило, да нельзя… Царь дипломатично тоненьким голосом рассмеялся. — Хи-хи-хи! Небо-ось, владыка святой, шапки-то разом посхватали. Дрожат, бедные, как наши гаркнули. Да чего шведам-то надо? Мы и без них обойдемся, — бормотал царь. — А, Иваныч? Морозов поднял глаза на царя. — Так-то так, государь! Только ежели со шведами вместе пойдем, будем в сбережении. И у поляков силы немало. Они сперва-то разбежались тараканами во все стороны, а после того, гляди, опамятуются. Ратное счастье переменчиво. На медведя легче идти с товарищем. Вдвоем! Польша-то еще сильна! — Господь наша крепость, он поможет своей милостью! — тихо сказал патриарх, меча гневные взоры из-под медвежьих бровей. — Ангелы небесные удесятерят наши рати! — Оно так-то так, владыка святой, — по-тигриному тихо мурлыкал Морозов. — Господь-то, конечно, поможет, да все нужно смотреть: нельзя ли чего и самим сделать? Шведы нам сильно могут помочь — поляки-то ихнего короля не хотят признавать, Ян-Казимир сам королем в Швецию ладит. Пря у них жестокая, а нам то и ладно. Шведы нам и силой помогут и денег дадут, а то нам с серебром трудно, государь! — Зиму-то наши ратные люди по городам просидят, отдохнут, а там и дальше пойдем, — сказал царь, постукивая пальцами по столу. И прибавил значительно: — Как шли летось! — И еще, государь, наш союзник гетман Богдан тоже хочет, чтобы мы со шведом договорились. Украине под сильной Польшей житья не видать! — настаивал Морозов. Царь медленно выпрямился в своем кресле. — Какой такой Богдан Хмель наш царский союзник? — гневно заговорил он. — Они вольные казаки! — ответил Морозов. — Какие же они вольные казаки, ежели под высокую царскую руку просились и государь изволил их принять? — вскипел Никон. — Так он, Богдан, и с королем Жигмонтом ладил, и к султану перебежать хотел, и в шведах крепости себе ищет. Рыбе-то — где глубже! — тихо говорил Морозов. — Неправо зришь, Иваныч! — сурово сказал царь. — Стар стал ты, боярин! В царской комнате тихо, уютно, душисто от жарких печей. И все-таки здесь разыгрывался великий бой. Подобно двум лесным коням — лосям, бились перед царем два вельможи, бились за благоволение царское, стало быть — за власть. Это он, старый хитрец Морозов, задумал и давно готовил войну, собирал казну, и за это же стал досадой царю. Видать, дело Морозова проваливалось, Никон его одолевал. Морозов понимал, что самолюбивый, скрытный царь никогда не простит ему пораженья, не позволит ему нападать на патриарха, который вместе с царем сладко тешился опасными, но увлекательными мечтаниями. Как показать царю, несмелому, нерешительному, но упрямому, на те топи, куда можно было ввалиться, идя за Никоном? Один мечтал стать патриархом Вселенским, другой уже именовал себя властелином Великой и Белой и Малой Русии, грезил о титуле короля Польского. — Государь, — говорил Морозов, — покаместь наши рати отдыхают — вороги действуют. Готовят нам великие крепости. Боярин распахнул шубу, из-за пазухи вытащил несколько склеек, стал разворачивать их. — Изволь выслушать, государь, чего пишут голландские куранты — в Посольском приказе наши толмачи эти вестовые тетради перевели. И властно обратился к Ртищеву, тыча пальцем в стопку: — Федор, чти-ка здесь раздельно. Ртищев взглянул на царя — тот кивнул головой: — Чти, чти, Михайлыч! — «Из Вендена пишут, — стал читать звонко Ртищев, — что в Цесарской области, в городе Регенбурге, польский посол живет. И просит тот посол у цесаря помощи против Московского государства, чтоб ему позволили австрицких ратных людей наймовать». Царь слушал, всем телом подавшись вперед. — И позволили? — спросил он перехваченным голосом. — Так, государь, — отвечал Ртищев. — Позволили. — И продолжал читать по отмеченным местам: — «А от свейского короля в Поморье[113], и в Бремене, и в Гамбурге тоже гораздо много людей наймуют. А в городе Щетине места отводят, где табором тех людей быти, и множество наряду[114] туда везут и всякий ратный запас готовят— латы, ядра и всякие снасти к подкопам и шанцам. Только никто не ведает, куда думают идти…» Ртищев стал искать глазами следующую отметку. Морозов, сложив руки на животе, крутил большими пальцами. Патриарх восседал и слушал недвижно. — «Из Лифляндской земли пишут и приезжие оттуда в Амстердам люди сказывают, что царь московский в Смоленске войска свои готовит, чтобы им дан указ в Польскую землю идти. А у поляков всюду причинные места, где недругам пройти, — уже укреплены. И у них таких же немало добрых ратных людей в сборе. А татарский посол его величеству королю польскому сказывал, чтоб король ему ратных немецких людей на помочь дал, чтоб ему со своими теперь войну вести против московских людей. И буде того не учинит король польский, так он, хан Крымский, велит своему татарскому войску в свою землю назад идти и в своей службе коруне[115] польской откажет». — Ага! — сказал царь. Среди слушателей прошло движение. Но Морозов поднял руку: — Погодь, государь! Греки, что с патриархом Макарием приехали, сказывали мне под рукою[116], что поляки дали золота татарам и те послали сорок тысяч своих в Украину. Да дают полякам еще ратных людей и венгры да волохи. — Чти дальше, Михайлыч! — «И ради великого дня объявлено, что король польский велел в Варшаве большой съезд учинить, чтобы все сенаторы к сойму[117] приехали и подумали бы, как коруне польской против московитов стоять. А пану Горянскому велел король идти в послах к свейскому королю, а сам король польский по вся дни[118] с господином польским гетманом и с иными сенаторами в думе сидят». Куда исчезли теперь блаженные мир и тишина, что после мовни на царицыной половине вошли было ненадолго в душу царя! — «И из Крыму татарский посол в Свею поехал, чему король польский не мало дивился: ему, королю, от татар помочи мало, они у него только землю польскую разорили и выдробили. А будут ли татаре помогать шведам, неведомо». — Ха-ха-ха! — царь засмеялся. — То-то оно и есть! Хитрые они люди, татаре! — Погодь, государь, — снова упредил Морозов. — Чти дале, Федор Михайлыч! Тута! — «Из Вильны, из Варшавы, из Гданьска пишут, что польские и литовские войска вельми[119] радеют, чтоб Могилев-город себе назад взять, только не могут его одолеть. Московские люди, что в Могилеве сидят, таково крепки, что ни на какой уговор даваться не будут, будут сидеть, биться до последнего человека». — Видишь, государь, что думают про нас ляхи? — сказал Морозов. — Они биться крепко хотят, и нам к тому готовиться нужно. Владыко святой, — обратился он к патриарху, — как разумеешь? Смоленск не конец войны, разве начало. Не ведает король польский, что ты, государь, учинить хочешь, а и то добро, что не ведает. Читай, Федор Михайлыч. — «А по сие время никто не ведает, где царь московский пробывает, а в Вильне сказывают, что царя московские люди окормили ядом да извели…» — Ох господи, царь небесный! — перекрестился царь. — Чего бездельники выдумали! Патриарх покачал головой: — Только разумные люди тому не верят. «На Москве, сказывают, по-старому готовятся воевать, хоть мор на Москве еще не унялся». — Ладно, довольно! — сказал Морозов, затем стал свивать столбцы. — Видать, государь, все немцы против нас Еуропой встают! Придется биться крепко. Как укажешь, чего творить? Коль в воду влезли, плыть надобно. Дело-то не простое. — Что ты ж скажешь, Иваныч? — тихо спросил царь. — Первое дело, государь: война — дело дорогое. В старину воевали просто — татаре на конях весь мир, почитай, взяли. А как? В землю чужую налетят, да ограбят, да дань наложат, да уйдут. Так нам нельзя! Ежели мы будем земли чужие налогами обкладывать, народ там будет бунтовать… — Не хуже нашего! — сказал царь. — Что ж нужно, Иваныч? — Деньги, государь! Серебро! Я, государь, раб твой, всю мою жизнь казну собирал. Сила государства — в серебре. А серебра у нас нету. В земли чужие пришедши, нужно за все платить, тогда и патриаршьим грамотам наши единоверные люди верить будут. А ежели мы налоги да подати брать там будем, да ихний народ необыкший на правежи нашим обычаем поставим али ратные голодные наши людей грабить учнут — конца войне не видать. Думаю потому так: Смоленск взяли — русское строенье, и ходить нам дале не надо. Там и стать. Король-то польский на нас не пойдет — его шведский король удержит. Пусть два медведя себе на гибель грызутся, а мы свою землю крепить будем! У патриарха даже в бороде шевелилось презренье, сумен стал и царь. Речи Морозова были несносны, поносны, тяжки обоим. Или сегодня на Красной площади не праздновали восторженно великой победы? Или царь не держал на руках своих мягкое, нежное тельце наследника своего, будущего короля польского Алексея Алексеевича? Или сегодня не доложили патриарху его бояре, что прибыл тайно от цесаря, из Вены, от самого папы посол, некий кардинал, хочет с ним видеться тайно же? Морозов-то на молоке ожегся и на воду после Соляного бунта дует! — У нашей державы или серебра не стало? — заговорил царь. — Али лесу у нас мало? Сала? Кожи? Поташу? Или нет Соболиной казны? Или мы нищие? — Государь! — Морозов прижал пухлую руку к груди. — Соболиная казна есть, все у нас есть, да чтоб за нее серебро выручить — нам нужен мир! На соболиную шкурку ни у польского пана, ни у польского холопа хлеба не купишь! Еуропа нам теперь за соболей чем платит? Порохом да свинцом? А нам серебро надо! Соболями воевать не будешь. Без денег дальше идти в польскую землю не след! Где деньги возьмем? Деньги надо! Давно Морозов хотел поговорить с царем, высказать ему свои помыслы, свои опасенья, чтобы удержать обоих великих государей от неверных шагов. Страшна была Морозову Еуропа, хоть и невелика, — недаром давно жила она устроенно, далеко, на тысячу лет, ушла она вперед Москвы в ремеслах и в учении. Правда, Польша сдала под натиском московских ратей спервоначалу, и еще сдаст, как сдает тетива от натяженья сильной рукой, а зато, собрав силы, вдруг потом грянет со звоном вперед, метнет злую стрелу? И народа московского тоже боялся Морозов: мог ли он, ближний боярин, царев дядька, забыть бушующую толпу, что хлынула тогда в жаркий июньский день к красному Кремлю, горящие гневом глаза черных людей! Значит, возможна была война, но только короткая, справедливая, такая, чтобы сразу же пришел прочный мир, чтобы победа сняла с народа бесчестье за прошлое разоренье, чтобы народ и дальше работал, все крепче строил свое государство. Из-за царского кресла медленно, неслышно в мягких своих сапожках снова выдвинулся Ртищев. Молодое лицо его сияло такой преданностью, таким усердием, что царь невольно шевельнулся к нему навстречу: — Ты что, Михайлыч? — Государь, дозволь слово молвить! — умильно проговорил Ртищев, волнуясь до слез, прижимая обе руки к груди. — Знаю я… Я знаю, как собрать деньги! — Как же ты знаешь, Михайлыч? — ласково спросил царь своего любимца. — Отколе? — Я в книгах вычитал, — скромно ответил Ртищев. — В Гишпании так же случилось, денег не было, так там гишпанский король указал бить деньги не с серебра, а с меди. — Как так с меди? — наклонились все трое к Ртищеву. — А так! Вот у меня пол-ефимка, — Ртищев вынул из кармана монету. — Выбито на ней: «Один рубль». И ты, великий государь, укажи, чтобы такие рубли били бы не с серебра, а с меди, а ходить тем медным рублям меж черными людьми, чтобы против серебряных безотказно. И, те деньги выбив, указать всем людям старое серебро сдать в казну, государь, а заплатишь ты им новыми деньгами. А серебро — в твоей казне. Благосклонно смотрел царь на своего молодого советника. И правда, не все равно черному народу, на какие рубли торговать? На серебро, на медь ли? Дело хоть было еще и неясно, однако впереди просветлело, какой-то выход намечался. Вот что значит — может человек на всяких языках читать! По тому гишпанскому образцу Москве теперь будет и дале воевать повадно. А дальше — что господь даст! Так думал восхищенный царь. Дверь отворилась, в комнату вошел Милославский, кувыркнулся царю в ноги, потом поднялся, пытливо глядел на лица советников: припоздал он, а что было говорено? — Эх, Илья Данилыч, — весело сказал царь, — теперь войну мы выдюжим! Вон как в иных землях люди-то делают: бьют деньги из меди ценой в алтын, а пишут на них: «Рубль серебром». Или и мы нешто этак не можем? Ртищев надоумил, спаси его Христос! — Что ж! — сказал царев тестюшка, ухватив с лету мысль. — Нам все одинако, чем бить ляхов — серебром ли, медью ли. — А вот чего боязно, — продолжал царь, — как бы с народом дурна не было. Ведь дело-то, владыка святой, обманное? Лжа медь за серебро давать! — Народ стерпит, государь! — махнул высокой шапкой Милославский. — Война! Сказывай, государь, когда шведских послов будешь принимать. Больно нужно! Однако прежде шведского посольства царь принял патриарха Антиохийского Макария — 12 февраля, в день св. Алексея митрополита Киевского, Московского и всея Русии, в день именин царевича Алексея, после именной обедни в Алексеевском монастыре. За патриархом Макарием приехали в его подворье три боярина, стрельцы и там взяли и понесли в Грановитую палату сто восемьдесят три блюда с подарками. Среди подарков патриарха Антиохийского были: иконы древних писем, часть креста, на котором был распят Христос, камень с пятнами крови Христа, греческое евангелие, древние пергаменты, панагия, резанная из кости Иоанна Крестителя, пук ярких иерусалимских свечей, ладан, коробка царского мускусного мыла, константинопольское мыло с амброй, иерусалимское мыло, алеппское мыло, манна, финики, пальмовая ветвь с листами. Царь и бояре стояли торжественно, смотрели так умиленно на убогие подарки, словно те были бесценны. Царь благословился у патриарха, поцеловал его черную душистую руку, обнялся, поликовался. — Ах, батюшки! Как я рад, что ты приехал! Как хотел я видеть тебя, получить твое благословенье, слушать твои мудрые советы! — сказал царь, монах-переводчик перевел его слова на греческий. Святейший Макарий возвел правую руку и, сверкая огненным взглядом, произнес: — Благочестивый царь! Пусть господь бог исполнит твои надежды… Да будет тебе победа над врагом! Да станешь ты впредь не автократор, не самодержец больше, а станешь монократор — монарх един над всем миром! Пир шел очень долго, — един обряд целованья царской руки и чаши занял четыре часа. Прямо из-за стола все приглашенные двинулись в Успенский собор, где стояли вечерню и заутреню, так что гости с Востока вернулись к себе в подворье только перед утренней зарей, измученные, усталые, потрясенные тем, что ели, пили, переживали, видели, и особенно тем, что царь сам ставил свечи перед иконами и пел на клиросе. Патриарх Никон подражал во всем обиходу царя. Царь угощал патриарха Макария — и патриарх Никон учинил тоже пир в его честь. Патриаршья столовая изба блистала золотой и серебряной посудой, за столами прислуживали стольники и чашники в красивых одеждах. Патриарх Никон восседал за отдельным столом, за отдельными же столами поменьше сидели патриархи Антиохийский Макарий и Сербский Михаил. Обед у патриарха был не хуже царского. Великий государь Никон тоже, как и царь, то и дело рассылал со своего стола блюда гостям. Стольники подносили кушанья с торжественным возгласом: — Великий господин патриарх Антиохийский Макарий! Жалует тебе от своих щедрот патриарх Московский и всея Русии Никон хлеб освященный! — Великий патриарх Сербский Михаил! Жалует от своих щедрот тебе патриарх Московский и всея Русии икры черной! Пожалованные выходили из-за столов и били Никону поклоны. Все время пели хоры и читали чтецы, как на пирах в Великом Дворце в Константинополе у императоров ромейских. Наступивший Великий пост своей строгостью привел в отчаяние арабских гостей. Дьякон Павел так записывает об нем в свой дневник: «Мы едим только соленую капусту, соленые огурцы да черный хлеб. Говорят, царь ничего не ест по целым суткам. Когда же кончится, о господи, это наше мученье?!» За такими торжествами и. пирами дело с приемом шведского посольства все откладывалось, до тех самых пор, пока не прибыли в Москву посол из Польши Галинский со свитой. День приема шведам наконец был объявлен, а накануне уже близко полуночи патриарший боярин Зюзин ввел в покои патриарха Никона тайно человека в русской овчинной шубе, в меховой шапке. Человек этот поклонился земно патриарху, за четырьмя свечами восседавшему на высоком кресле. Патриарх изрек: — Разоболокайся! Человек встал, сбросил шубу, кафтан, пимы и оказался в черной сутане с пуговичками от ворота и до подола, в черной шапочке на бритой голове, длинноносый, тонкогубый, с небольшой, недавно отращенной бородкой. Монах приблизился к патриарху, получил благословение и благоговейно облобызал крепкую руку. То был Петр Аллегретти, иезуит, тайно пробравшийся в Москву среди свиты польского посла Галинского, приехавшего, чтобы прощупать возможность мира. Родом словак из Рагузы, Аллегретти говорил по-русски и, основываясь на донесениях польских резидентов в Москве, предложил венскому двору цесаря Фридриха III свой план спасения католической Польши от полного разгрома ее Москвой. План заключался в том, что нужно было заинтересовать московского царя, а в особенности патриарха Никона в сохранении Польши, а для этого не допустить союза Москвы и Швеции, при котором полный разгром Польши был бы неизбежен… Сложив руки на груди, опустив голову, стоял иезуит перед широко восседающим в креслах патриархом Никоном как само воплощение кротости и смирения. Верный офицер черного войска святого генерала Игнатия Лойолы стоял перед могучим мужиком, крепким телом, буйным в мечтаниях. Этот иезуит знал, как овладеть могучим и простодушным телом и бурною душой патриарха Никона. Сперва монах поднес патриарху бесценный подарок — золотой кувшинец с жемчугами венецианской работы, от раки святого Николы. Просияв, принял Никон тот великий дар. — Царь не должен губить Польши — ведь неразумно разбивать сосуд, в котором можно хранить воду, — говорил Аллегретти. — Ты говоришь, святой отец, что король польский враг царя? Но царь московский вернул себе Смоленск, ваш старый русский город, — тем самым должна исчезнуть вражда. Погасает ведь огонь, когда истощается топливо… Патриарх метался на своем кресле — мысли терзали его мозг, но обрести нужное слово было нелегко. — Польский король не признает государя царем московским, не признает царем его Малой и Белой Русии. Он до сих пор требует себе еще Московской земли! — воскликнул Никон. Аллегретти слушал, склоня голову, крепко сжав губы. — Так, — сказал он со вздохом. — Так, святой отец! Но если святой престол признает царя Алексея в его титуле, король польский не сможет тогда настаивать на своих притязаниях. Если московские бояре избрали когда-то своим царем королевича Владислава, разве не может и польская шляхта короновать царя Алексея на польский престол? — Или это возможно? — откинулся назад патриарх. — Именно так, святой отец! Пусть всемилостивый царь пошлет своих послов в Рим, к святому престолу, просить о признании титула… Ты увидишь, что господин мой цесарь Фердинанд Третий и король польский Ян-Казимир грамотой своей засвидетельствуют тогда царю Алексею свою готовность избрать и короновать его. К чему тогда война? К чему кровь? К чему расточение серебра? Зачем заключать царю договор с Швецией против Польши, когда всемогущий, всемилостивый царь сам может взять себе всю Польшу, с ее богатствами? И как? Во имя божье! Без союза с еретиками, с протестантами шведами, которые до сих пор титулуют его величество всемилостивейшего царя московского всего лишь великим князем! Аллегретти говорил негромко, ясно, чеканя каждое слово, и все ближе и ближе подходил к Никону. Тот, откинувшись назад, смотрел в бледное лицо иезуита, на его узкий, словно ударом ножа прорезанный, рот. Он чувствовал дыхание полуторатысячелетней силы Рима, бархатную, умную, смелую его, безжалостную руку, которая не останавливалась даже перед тем, чтобы во время богослужения закадить на смерть обреченного кардинала ладаном, отравленным мышьяком. У Никона захватило дыхание: это он, он скажет царю, как действовать, он победит этих толстых, неуклюжих, не терпящих его бояр своей хитростью, тонкой и гибкой как сталь… — Я вернусь осенью, — говорил иезуит, — вернусь уж со всеми грамотами. Дело надо проводить медленно, осторожно, в полной тайне… Не начинай пока ничего, святой отец! Молчи! Молчи! Сделай только сначала так, чтоб царь не верил шведам! Сухой, сильный, тонкий, черный, он указывал на образ Царя Христа: — Этот же образ стоит у святого отца в Ватикане. Христос царствующий… Боярин Зюзин снова выводил из патриаршьих покоев мужика в овчине, в нахлобученной шапке, патриаршьи стрельцы подали узкие сани, посадили тайного гостя, подняли зажженный фонарь и лист пропуска, и пара коней гусем помчалась по улицам спящей Москвы, темной, заваленной снегами, где тут и там изредка теплились огоньки в избах бессонных ремесленных людей. Принимая на другой день, наконец царь признал шведское посольство. В шведском посольстве были господин государственный советник Густав Биэлке, генерал-майор Эссен и посольский советник Филипп фон Крузенштерн, при них свита в восемьдесят три человека. Посольство поднесло подарки — двенадцать серебряных подсвечников, конскую роскошную сбрую на выезд и два глобуса. Посольство представил Илья Данилович Милославский, царь сидел на троне, справа у него был царевич сибирский, слева — царевич грузинский. Всех шведов заставили целовать царскую руку, причем после каждого целования, тут же, на глазах у всех, окольничий Ртищев мыл царскую руку в серебряной лохани и вытирал ее полотенцем, что приводило иностранцев в бешенство… Господин государственный советник говорил слово о мире между Швецией и Москвой и добивался соглашения об союзе против Польши, за которую, по его словам, должны были вступиться «все государи римской веры». На это господину Биэлке было прямо заявлено, что-де Швеция всегда пользуется победой одних, чтобы вмешаться в дело и вырвать победу у других. Швеция после Тридцатилетней войны очень усилилась за счет разоренной Германии и вместе с Францией под «королем Солнцем» теперь, после Вестфальского мира, выходила на первое место в Еуропе, куда впервые шведские войска высадились якобы в защиту протестантов-лютеран, а в сущности для того, «чтобы ихнему королю Карлу X одному всем Варяжским морем бы владеть». Холодно Москва обошлась тогда со шведами — притесняла их посольских людей, не пускала в город, в Немецкую слободу, слуг держала как пленных, со шведского двора выпускала не больше как по четыре человека вместе. Мог ли всемогущий Никон, Великий государь патриарх, допустить, чтобы царь имел дело со сторонниками злой Люторовой ереси? Прав, прав был старый мордовский колдун! Сильней царя становился патриарх…В марте 1655 года царь Алексей снова двинулся на войну, поручив Москву князьям Куракину и Щербатову и окольничьему Гагину. Именины царицы Марьи Ильинишны на 1 апреля, на день Марии Египетской, отпразднованы царем были уже в Смоленске. На царский пир, ради добрых отношений, звана была вся окрестная шляхта. Рати Москвы образовали у Смоленска сильную группу, но общая военная обстановка была очень осложнена, так как разгромленные прошлым летом и осенью войска Польши отчаянными усилиями своего командования собирались снова, восстанавливали боеспособность и предпринимали в Литве активные действия. Польские воеводы Радзивилл и Гонсевский начали ряд операций против занятого русскими Витебска, осадили эту крепость, чтобы перерезать ее связь со Смоленском. Однако под Витебском они были разбиты, бежали на юг и охватили было Смоленск с запада, но под Новым Быховом их снова ждала неудача. Полковник Золоторенко с шестью тысячами казаков сделал вылазку из этого осажденного города и разбил Радзивилла и Гонсевского. Те оба бросились снова на север и осадили Могилев. Царь послал сильную выручку Могилеву, Радзивилл и Гонсевский уклонились от встречи, бежали, однако были настигнуты и разбиты вблизи Орши. Московские рати, двигаясь основными силами по дороге на Вильну, заняли города Свислочь, Кейданы, Минск. Наступление стремительно развивалось широким фронтом. 26 июня Шереметьев берет город Велиж. 10 июля сам царь Алексей берет город Борисов и, перейдя реку Березину, неудержимо наступает на Вильну. Под Вильной Радзивилл и Гонсевский снова пытаются сопротивляться — и снова неудачно: Вильна взята и за ней вскоре — Гродна. Огромный успех царя! Впечатление этих побед таково, что властитель Стефан Молдавский обращается к царю Алексею и просит принять его в подданство — «взять под свою высокую царскую руку, дабы всем православным стал единый государь!». Просьбу эту поддерживали восточные патриархи. 30 июля царь Алексей торжественно вступает в город Вильну в сопровождении многих стрельцов, которых вел боярин Морозов Иван Васильич. Вся дорога от крепостных ворот города до дверей приготовленной царской резиденции была устлана красным сукном. Сопровождаемые стрельцами, въехали в город более шестидесяти карет, из которых три были особенно великолепны, обитые красным и голубым сукнами. Каждую из них везло двенадцать лошадей цугом, в богатой сбруе. Кучера на козлах были в высоких черных шапках, в голубых кафтанах, с синими отворотами. Крупные успехи московских ратей выявили слабость Речи Посполитой. В сущности, Речь Посполитая уже никогда не оправилась больше, она быстро теряла свое положение, занятое ею было в начале XVII века. Действия московских воевод опирались на хорошо выработанный план: стратегический главный удар шел по линии Москва — Смоленск— Вильна и сопровождался решением частных тактических задач — по Днепру, по Неману. Особенно искусны были действия воевод Шеина и князя Трубецкого, взявших польские войска в клещи. Взятие Вильны привело в восторг патриарха Никона — он в письме убеждает царя оставить Вильну навсегда за Москвой и, кроме того, завоевать и Краков, и Варшаву, и всю Польшу… В пастырском новогоднем послании на 1 сентября патриарх благословил царя на новый блистательный титул — «великий князь Литовский». И все же успехи этой войны оказались сорваны из-за советов патриарха: понемногу разгоралась совершенно бессмысленная война со шведами… Шведский король Карл X Густав вторгнулся в Польшу из Померании, занял Варшаву и Краков, был выбран королем Польши на занятой им территории и двинул силы на Литву. Польский король Ян-Казимир бежал в Силезию. Московские рати начинают наступление навстречу шведам, к Риге, к «Варяжскому морю», двигаясь на судах по реке Двине. Осадили царевы рати Ригу, и неудачно, а с поляками заключено было перемирие.
Глава девятая. Гонения
В один осенний ржавый день, вернувшись из Сибирского приказа, свалился на лавку именитый гость Босой, забился в судорожном кровавом кашле, а потом преставился в глухую полночь, отдал богу трудовую свою душу. Долго билась на груди у покойника Фетинья Марковна, кликала, плакала, кляла свою судьбу, насилу смогли ее оттянуть. И страшна была зараза, да не взяла чума могучую Фетинью, осталась она жива, а вот дочка их Настёнка всего-то через два часика после кончины батюшки отдала богу свою девичью жизнь. Фетинью Марковну тогда же увел Ульяш в Вознесенский монастырь, к монахине, дальней тетке, седьмой воде на киселе, к матушке Пахомии, а утром на худых лошаденках приехали ярыжки с Земского двора в смоляных балахонах из рогожи да в куколях с дырами для глаз, железными крючьями втащили на телегу тела отца да дочки, увезли в могилу на чумном кладбище за Земляным валом. Всю ту холодную зиму после чумы двор Кирилы Васильича Босого простоял заколоченным, заваленным снегом. А дело-то надо было вести дальше. Пришла весна, растопила снега, омыла шумными водами Москву, зазеленели сквозной листвой березы и тополя, в конце Святой приехал в Москву из Сибири Павел Васильич Босой, и пошел он на Красную горку, на Радуницу на кладбище — к дяде да к двоюродной сестренке Настёнке. К кладбищу шел и шел народ, нес с собой узелки, кошелки, разный припас. Перед кладбищем вдоль дороги от Земляного вала сидели тысячи страшных калек, безруких, безногих, безглазых, с ногами пятками наперед, трясущихся, ползающих, — их всех выкинула сюда война. Сидели тут же колодники в колодках, в цепях, заключенные в тюрьмах, протягивали деревянные чашки за подаяньем, пели духовные стихи. Павел Васильич широко шагал своими чуть вывернутыми ногами по сухой уже тропке, за ним поспешали Фетинья Марковна, Ульяш да еще домашние. — Что ж это такое? — вскричала вдруг Фетинья, останавливаясь перед одним нищим, у которого вместо лица было красное мясо сплошной язвы и в нем блестел бешено один черный глаз. — Как это бог попустил? Братец, что такое? — Война! — отвечал Павел Васильевич. — Война да чума ходят по земле, как дьявола!.. На кладбище было полно народу. Москвичи сидели на могилках под высокими, трехаршинными голубцами[120], жалились, плакали, кликали дорогих покойников, христовались с ними красным яичком, кормили их сладкими перепечами. Плач, стоны, вздохи, причитанья неслись со всех сторон, попы там и сям наскоро отхватывали панихиды, апрельское солнце ласково и одинаково грело и живых и мертвых. Сумен сидел на братнем кургане Павел Васильич, тут же на травке лежала Фетинья Марковна, вопила ровно и громко, как следует, сперва по муже, потом по невесте-дочери, и лежал на кургане, прятал от всех светлые слезы и Ульяш — любил он Настёнку, и она любила его, а вот как пришлось, а кому скажешь? Но все выше подымалось солнце, теплом дышал ветер, и, должно быть, у других скорбящих на кладбище мрак в душе сменялся светом, горе — радостью. Видны стали не одни курганы, кресты да могилы, а и зеленеющие березы, цветы да муравы. И тут оказалось — со всех сторон раздаются не только стоны, плач, а слышны и гудки, и домры, и свирели, панихидное пенье сливалось с веселой песенкой птиц, людей, народ улыбался уже, раскрывал коробья, доставал яства, блеснули сулейки, и скоро над кладбищем стал веселый гул голосов, музыки, сливавшийся с далеким гулом Москвы. Достали и Босые свои сулейки, выпили, закусили, помянули усопших — совсем стало легко на душе. «Дойдет и наш черед, а цока делай свое дело — работай!»— вот что думал московский люд в этот радостный день на кладбище. Вдруг от входа раздались крики, конский топ: побежали люди, метались среди могил, опрокидывали коробья да горшки; пение да музыка прекратились; пробежал мимо один молодец, пряча домру под полу кафтана, за ним гнались патриаршьи ярыжки в смурых кафтанах, с палками в руках. Павел Васильевич со всеми привстали на колени, смотрели — словно бой шел по всему кладбищу. — Стой! — кричали ярыжные. — Стой! Патриарх указал, чтоб в проклятые гудки да дудки не гудели да не дудели бы… — Эй, вы кто? — крикнул Павел Васильич. — Пошто народ пугаете? — Ништо! — отозвался один, остановясь, отирая с лица пот рукавом. — Нет ли кваску, милостивцы? — А вот он! — сказала Фетинья Марковна, подняла туес с квасом. — Попей, Христа ради. Уморился? — Ага! — отвечал тот, высвободив с улыбкой голову из посудины, утирая волосатый рот. — Упарились, знамо! Служба! — Да кто ты таков? Что делаете? — Мы-то? Патриаршие ярыжки! Сегодня по всем кладбищам бегаем, народ велел патриарх наставлять во благочинии. Молиться патриарх велел, а в бубны бить да медведям плясать нечего… Ну вот бесовскую забаву ломаем да бьем! — Сие есть грех! — раздался тонкий, козлиный голос, и курносый монашек в скудной бороденке, в скуфейке предстал, подбежал к кургану. — Дьявольское наважденье! — поднял он глаза и правую руку кверху. — Указал святейший патриарх тех людей, что песни поют или с бубнами дуруют, хватать и на патриарший двор тащить. Для спасенья душ их… — А что это у тебя, отец, с глазом-то? — прервал Ульяш. — Так, один православный съездил. Не хочет он, окаянная сила, спасенья души. Ну, взяли. На цепи посидит… Смирится… Простите, Христа ради! И, поклонившись, вдруг побежал, крича ярыжному: — Афанасий, забегай справа! И там, под сосной, опять с гудками сидят. Хвата-ай! Держи-и! Павел Васильевич сдвинул брови: — Чего делают, а? Другая, ох, совсем другая стала Москва в этот приезд Павла Васильича. Не узнать! Люди другие! И мало людей! Чума и война уложили много народу. На дворе боярина Морозова Бориса Иваныча жило челяди триста шестьдесят два, осталось девятнадцать человек, а у князя Трубецкого Алексея Никитыча из двухсот семидесяти восьми осталось всего восемь человек, оставшиеся в живых многие разбежались по городам и уездам. Почитай, и работать некому — кто помер, кто в бегах, кто воюет. Да и сама работа стала другой. Старой, веселой работы больше не было. Работали на войну — обувь, одежу, всякое железное дело, мололи порох. Заработки стали скудны, платили за серебро медью, а налоги, пошлины, запросные деньги, пятую десятую деньгу брали серебром. Серебро дорожало, кто мог — серебряные деньги припрятывал, медных денег вместо серебряных били все больше и на Денежном дворе, да били и сами промышленные люди — медники, серебряники — и пускали свою медь по серебряной цене. Павел Васильич вернулся с кладбища домой только к вечеру. Избу бабы уже вымыли, натопили, разыскали за божницей свечу, затеплили перед иконами — и опять стало легче, снова зажглась жизнь. Что ж делать, война! Раззор! Подошли соседи: дьяк из Сибирского приказу Патоличев Софрон Фролыч, большой мужик, голос как из бочки, борода русая, Минкин Михайло Семеныч, торговый человек, да еще Варварушка-странница тоже подошла — бродила она по Москве, встретил ее Павел Васильич у своих ворот, зазвал. Чернявая, сухая, с ясными глазами, легкая на ногу, Варварушка знала все, о чем знала, о чем говорила Москва. — Неправда ходит по земле нашей, — говорила Варварушка, подымая руку, на которой висела лестовка. — Жестоки правители наши, нет в них духа сокрушенного. — Где царь? Зачем Москву свою, землю свою оставил? Чужие земли воюет! Али у самого земли мало? На бояр нас кинул. А бояре? О себе радеют, о своих палатах. Патриарх в чуму из Москвы бегал, народ свой бросал. А нешто пастырь может паству оставлять? Как тут мору-то не быть? Не любит нас господь, потому и наказует! Павел Васильич молчал, постукивая пальцами по столешнице: была в словах странницы какая-то смутная правда. «Недоволен народ, что правды нет, ищет он, требует свою правду. Война угнетала, разоряла народ. У нас-то с войной не как у шведов или у других немцев. У тех идет в ратные люди народу не много, идут своей волей, идут, чтобы грабить, наживать. Яган Брун ономнясь его отцу, Василию Васильичу, говорил же: «Война — барыши хороши». Хоть один голову потеряет, так другой наживет. Да иноземные воины вооружены ладно, все с огненным боем, в железо кованы, а мы идем с рогатинами, да с ослопами, да с топорами. У нас сто лягут, там — один… Там одни бойцы воюют, у нас весь народ подымается. Мы всем миром валим, всей землей подымаемся и всем миром пропадаем. Барыш одни разве бояре видят. Войны у нас народ не любит». Варварушка, обведя пальчиком под платком, высвободив подбородок, облизнула языком бледные губы и говорила. — Кто всему делу теперь виной? — спрашивала она. — Никон-патриарх! В чуму бегал, а теперь за царя остался. К народу немилостив. Сам с этим, черным, прости господи, с мурином, не расстается. — Что еще за мурин? — спросил Патоличев. — Да с патриархом-то греческим. С арапом. Как тот скажет, так все и делает. На Святой неделе кабакизакрыть велел — это ж что такое? Народу и не выпей! На Святой! А сам, сказывают, пьет. Земские ярыжные пьяных волочут да бьют, а Великим постом Никон с мурином всех русских святых прокляли. Двуперстием-де крестились! Против всех один пошел! — Война! — сказал Павел Васильевич. — Война! — То-то и есть — война! Царь на войне чужих бьет, а патриарх дома своих! — говорила Варварушка. — Как, сказывают, Смоленск-то брали, вся рать как есть видела — на небе по облакам скачет на коне царь Алексей, а за ним архангел Михаил. С мечо-ом! Все, все видели! Вот страсть! — А Никона с ними не было? — иронически поднял одну бровь Софрон Фролыч. — Ишь, пустосвяты! Ты бы у калек, у раненых спросила бы, что они-то видели. — Не это страшно, — вмешался Босой. — Страшно, что царь к войне зовет и тем милость свою теряет. По чужим чужого наберется! — Так, батюшка! Истинно так! — закивала Варварушка. — Хочет он в польские короли. Мало ему своей земли. — А Никон? — А Никон — пуще царя. Хочет он, Никон, быть римской папой. Уж, сказывают, всю одежу себе справил. — Один на небо, другой в чужие короли лезет. — А что, скажи на милость, с нами, с мужиками, станет? Ты царь — ну и помогай народу. А то ведь всю землю мы разорим… — говорил, разводя руками, Софрон Фролыч. В те давние годы газет в Московской земле не бывало, однако о происходящем люди имели ясное представление. Вести с разных сторон ловились, отбирались, отсеивались, проверялись одна с другой на засечку и наконец, уложенные в простые, доходчивые, связанные одна с другой «новины», разбегались по всей земле. Вестовщики того времени отлично умели понять, умели характеризовать бояр и начальных людей, следили за их действиями, смеялись над греками-патриархами. О том, как под турками жили греческие патриархи в своей Турещине, рассказывал не стесняясь вернувшийся с востока старец Арсений Суханов. Патриаршие престолы брались на откуп, за взятки, патриархи враждовали друг с другом. Бывало, что в Константинополе разом сидело по три патриарха! Как раз в это время патриарха Константинопольского Парфения II несколько раз сгоняли с престола, ставили снова, наконец согнали, задушили, бросили в море. И все это делал тот самый патриарх Иерусалимский Паисий, что был в Москве и поддерживал Никона! Все, все как есть знала Варварушка! Знала и то, как охотно кумились да похлебствовали московские бояре с польскими да литовскими панами. Приезжали с войны польской, а сами щеголяли в польской одеже. И еще рассказывала почуднее: — Сказывают, у боярина у Ордын-Нащокина Афанасья-то Лаврентьевича сынишко, Воином зовут, с пути сбился: «Убегу, все равно убегу к ляхам! Там лучше, а то здесь у нас очень уж темен народ. Там, говорит, светлей, что ли!» Ей-бо! А то намедни еще что было! С князем-то Шелешпанским! Так слушайте! — шептала и шептала старица Варварушка. — Пришел намедни к митрополиту Сарскому да Подонскому Питириму человек некий в монашеской одеже, в клобуке. А митрополит его и узнай. «Князь Шелешпанский? Абрам Васильич? — спрашивает. — Ты что ж, княже, постригся? Или ангельский чин принял? Кто ж тебя постриг?» А князь-от и говорит: «Не хочу я, говорит, владыка, больше воевать, вот оно что. А купил я, говорит, все черное платье да клобук в Манатейном ряду. Ушел, говорит, я с одним черным попом в поле за Земляной вал, и он, говорит, меня там, во ржи, и постриг… И всего за один рубль серебра. Нарек он меня Андреем». — И что ж? — спросил Павел Васильич, остальные слушали напряженно. — Что ж? — вздохнула Варварушка. — «Прими, говорит, меня, владыко, в монастырь». А владыка Питирим его к патриарху. В Крестовой палате архиереи сняли со старца Андрея черное платье и отослали за приставами его в Разряд. А там били князя Андрея батогами да в полк послали, воевать к князю Хованскому Ивану Андреичу! Вот как! И старица пристукнула подожком об пол. — Черные мужики кровь льют, а княжата в монастыри хоронются от войны. — Что Никон от чумы! — ухмыльнулся, вымолвил наконец слово Минкин Михайло Семеныч. — И хорошие люди тоже бегают. Где теперь протопоп от Казанской отец Иван… — Неронов? — Миронов! Миронов он, — говорила Варварушка. — А какой славный поп! Так ведь вот, согнали. А за что? За правду! Он с книгой «Маргаритом» ходил по всем торжкам, народ учил на улицах. Угнал его патриарх-то Никон! В монастырь на Кубенское озеро! — Много их, страдальцев за народ! И-и-и! — вздохнула Варварушка. — Всех из Москвы угнали. Где протопоп Аввакум? Говорят, на Лене-реке! А Логин Муромский? А Данила Костромской? А Никита Добрынин? Кто жив, кто нет — бог весть. — Только не будут они молчать, люди добрые… Нет, не будут… Скорбны да трудны были пути тихого протопопа Ивана Неронова. Заслал его патриарх Никон на «оток моря», в убогий монастырек в губе Кандалакше, под Колой. Да бежал протопоп оттуда темной осенней ночью с тремя ссыльными же верными — Силой-портным да с Федором да Алексеем огородниками, что схвачены были патриархом в Ростове. Бурным морем выбежали все четверо в Соловецкую обитель, перезимовали под крылышком у Ильи-игумена. Да страха ради Никонова дал им Илья-архимандрит лодью, и побежали горюны опять морем, да Онегой-рекой, да озерами, да лесами до Вологды, а от Вологды дорога прямая, и вышел протопоп Иван с липовым коробком на спине да с калиновым подожком, добрался тайно в Москву. Постригся он там в Даниловом монастыре, стал старцем Григорьем, исчез, утонул в народном море труда и борьбы и, презрев все хулы и клятву и анафемы Никоновы, стал бродить каликой перехожим по всей земле. Чуть было не схватили старца Григорья в родной его Вологде, в Игнатьевом монастыре, куда послан был со стрельцами патриарший дворянин Козлов. Однако верный старцу псаломщик из татар, Андрей, упредил, и старец Григорий убежал за десять верст, в село Телепщино, к сельскому попу. На другой день работавшие в поле крестьяне села увидели пыль за лесом, оттуда выскочила телега со стрельцами, впереди скакал патриарший человек Козлов. Крестьяне косами и палками отбили нападение. — Не замай старца! — кричали мужики и бабы. — Не выдадим! До смерти будем стоять! Он мученик! При схватке были убитые и раненые. Старец Григорий убежал в лес, многие из крестьян были схвачены и в цепях увезены в Москву. В ту же зиму старец Григорий снова пробрался в Москву. Скончался там инок старец Савватий, бывший протопоп Степан Вонифатьев, духовник царя. Григорий пришел, поплакал на могилке дружка и услыхал, что к Степану и Никон-патриарх тоже приходил на могилу и тоже плакал. Ведь когда-то были они друзьями! И загорелось в старце Григорье сердце, вспыхнуло любовью. Или времена не меняются? Ведь клянет народ патриарховы старания. Неужто Никон так озверел, так сердце в нем окаменело? В январский день 1657 года шествовал патриарх Никон со всем клиром в Успенский собор под трезвон колоколов. Видит — на дороге стоит, опершись на посошок, нищий старец с лыковым кошелем, смотрит, кланяется патриарху. Смеется… Никон остановился внезапно, и все служки за ним набежали друг на друга. — Что за старец? — сурово спросил он. — Я тот, кого ты ищешь! — отвечал старец. — Был я протопопом Иваном Нероновым. Ныне же старец Григорий… Патриарх взглянул исподлобья, двинулся молча дальше. Старец же Григорий шел за ним и говорил тихо: — Все, что ты, патриарх, творишь, некрепко дело! Будет по тебе другой патриарх — все по-своему переделает. Никон шел молча, наклонив голову. Нет в нем прежней силы. Старец, пожалуй, прав, как в воду смотрит. Побед-то больше не было… Царь с поляками замирился, кинулся воевать со шведами, приступил к Риге, осадил, а взять не смог. Все гордое дело пошло прахом. Весь военный запас был подан из Москвы к Риге по реке Двине на лодках, а иностранные офицеры на московской службе изменили, лодки все пожгли, а Ригу шведский король поддержал с моря. Пришлось отступить царю Алексею от Риги к Коккенгаузену, Мариенбургу, Двинску, а там и худо. На Двине швед полковник Тизенгаузен захватил два судна с немецкими мастеровыми, что завербованы были в Москву, полковник Глазенап напал на Коккенгаузен, угнал оттуда конский запас, полковник Бистром захватил остальные суда с московскими запасами. А шведы тут же из Выборга вырвались в Карелию, оттуда в Ливонию. Боярин Ордын-Нащокин послал воеводу Шереметьева на выручку, шведы его разбили, пал в бою сам царский воевода. Несчастье! Завяз царь Алексей со своими воеводами в войне со Швецией, а и с Польшей перемирие идет к концу. Обманул Никона иезуит Аллегретти! Никон-патриарх царя сбил зря с толку. Писали ему раньше грамоту Фридрих III, цесарь венский, да Ян-Казимир, круль польский, что они-де впрямь договорились не только избрать его, царя Алексея, польским королем, но и короновать его наследственной короной, а теперь отказываются да смеются. Драться надо, а денег у царя нет. Посылал царь посла, боярина Чемоданова, в Венецию одолжить денег — венецианский дож да сенат денег не дали. Медное серебро помогало плохо, цены везде росли, подступал голод. А ведь это все случилось из-за советов Никона! А хуже всего, что царь был далеко, на войне, и слушал теперь бояр, Никоновых супостатов. Никон шествовал молча, за ним поспевал с лыковым кошелем за спиной старец Григорий. Уставив посох на нижнюю ступень паперти Успенского собора, глянув на грозных архангелов над входом, Никон сказал старцу: — Придешь, старец, после литургии ко мне в палаты. Патриарх уже сидел у себя, когда юный келейник, выставив свой утиный нос в дверь, доложил, что просится старец Григорий. — Пущай! Старец Григорий вошел, помолился, поклонился патриарху большим обычаем, стал смиренно у притолоки. Никон сидел мрачен, старец же Григорий смотрел ясно. Молчали. — Вот я! — вымолвил старец. — Вот я! И скажи, святитель честной, с чего ты ищешь меня по всему царству? Сколько народу ты из-за меня перемучал! Вот я! — повторил он. — Делай теперь со мной что хочешь. Только знай — вселенским патриархам я не противен, а тебе одному я не покорюсь. Ей-ни! Никон молчал, в упор смотрел на Григорья. Вот перед ним первый его старый друг, столичный протопоп — в лаптях, в рваной овчине, снег от лаптей его тает на ковре с орлецами, седые волосы из-под скуфейки падают на жаркие старцевы глаза, и печальные и смеющиеся. Да разве запугаешь такой народ? Разве погонишь его куда надо? Они и его, патриарха, бросят и от царя откажутся, а своей правды да воли не сдадут! Сама правда им нужна, а ни царство, ни священство, ни попы. — Скажи, отче святый, — продолжал старец, — что тебе-то самому за честь такая, что ты всякому страшен? Люди как о тебе говорят? Да кто ты? Зверь лютый лев? Али патриарх? Али медведь? Али волк? И смеется: — Все меня спрашивают: «А патриарха ты знаешь? С чего ж он так лют?» А я и не знаю, какое ты звание принял! А твое ведь святительное дело — подражать Христову смирению да кротости. Патриарх поднял на Неронова тяжелый взгляд. — Не могу, батюшка, больше терпеть! — сказал патриарх смятенно. — Не могу! Сил нет! И смолк. — Вот я, пред тобой! — говорил старец Григорий. — Укажи мне, куда идти? Где жить? Тебя-то все боятся, никто меня к себе жить не пускает. Влачуся меж двор, аки пес… — Ступай, старче, на Троицкое подворье! Живи свободно, — сказал патриарх и движением руки отпустил Неронова. — Иди с миром! Вскоре вернулся с войны царь Алексей. Встретили его хоть честь честью, да все не так, как раньше, — вернулся-то он без победы. Узнал, что протопоп Неронов в Москве, — обрадовался! Указал снять с него запрещенье. В день снятия старец Григорий да царь обедали у патриарха, хвалил его патриарх за твердость, позволил ему служить по старым книгам. А через два дня вызвал старца к себе царь, и старец говорил царю: — Доколе, государь, терпеть будешь такого врага божья? Смутил Никон всю землю! Государство замутил! Честь государеву потерял… О тебе, тишайшем царе нашем, народ ничего не слышит! А от него, врага, от Никона, всем страх! Патриарх видел уж свое близкое падение, стал задумываться. Царь Алексей уходил из-под его, владыки, власти. Народ все больше холодел к нему. Понимал Никон, что надо было быть ему от царя подальше, иметь свое место, куда бы можно было отъехать, как отъезжал царь в свои подмосковные села — в Измайловское, в Коломенское, в Преображенское. На реке Истре невдалеке от Москвы, в красивой местности, купил патриарх землю у боярина Боборыкина, стал ставить себе Воскресенский монастырь. Выбранное место окружили с трех сторон рвом, с четвертой текла река. За рвом поставили вокруг всего участка рубленый деревянный городок, на нем двенадцать пушек. На охрану стала полусотня стрельцов. Через ров лег мост, ведший в Красные ворота с львиными медными мордами на створах. В городке встал сперва деревянный собор с трапезной, келарней, со службами. Патриарх задумал создать из этого монастыря подобие Иерусалимского храма и назвал его Новым Иерусалимом, переменив имя реки Истры в Иордан, назвав горку в монастыре горой Елеонской, село поблизости — Назаретом. Было теперь и у патриарха место, чтобы отступить туда с честью из Москвы, скрыться, когда придется. Ведь народ от патриарха, от попов давно уже уходил на север, к Соловкам, в леса и пустыни. А от бояр и помещиков, от войны народ бежал на Волгу, на Дон, на Украину, в Сибирь.Глава десятая. Сибирь кромешная
Нелегки пути-дороги всякому человеку, ежели он даже волей своею кинул дом, идет в дальние земли за добром, за великой прибылью, ежели в душе и горит надежда: рано или поздно, а вернется в родную семью, привезет с собой мягкую рухлядь — соболиное богатство, лисьи, куньи, горностаевые шубы, шкатулки да гребни резные рыбьего зуба, парчу, ткани восточные, китайские, персидские, индейские, одежда из которых красит любое лицо, серебряные кольца да браслеты-запястья, жемчуга, каменье самоцветное!.. Тем, кто идет по государевой службе, те пути-дороги потруднее. Плывет в своих стругах такой боярин, князь имярек на воеводство по сибирским рекам — на Енисей-реку, на Лену-реку, за Байкал-море, стрельцы, ратные его люди, песни играют, а у него сердце жмет. Тепло было князю-боярину у царского Верху, а теперь шлет его царь — пойди-ка в Сибирь, послужи верную службу. И читает князь-боярин длинную склейку наказа: — «…И быть ему, боярину, князю Петру, воеводою в таком-то остроге, во боярина князь Ивана место, ехать ему, князь Петру, в тот дальний острог, взять у князя Ивана ключи городовые, да пушки, да в казне и порох и свинец, да всякий хлебный запас, и деньги, что есть в сборе… и в Приказной избе всякие дела, и велеть ему же все запасы перемерять, перевесить, пересчитать и в книги записать подлинно, и во всем расписаться, и, все то взяв у князя Ивана, отпустить тово к великому государю, к Москве… А жить ему, воеводе князь Петру, в таком-то остроге с великим береженьем, неоплошно, и всяким делом промышлять ему по нашему, государеву, наказу и во всем искати государеву делу прибыли. А ежели только учнет он на воеводстве жить оплошно и его оплошкою и небереженьем какое дурно учинится, или учнет у кого от каких дел брать посулы да поминки, а после про то узнается, и ему, воеводе князь Петру, за то от великого государя-самодержца быть в великой опале и в жестокой казни…» И сиди в сибирской дыре, в дальнем остроге, два или три года, жди, пока Москва смену пошлет. Изба простая, рубленая, тесно, корма скудные, доходы малые, народ буйный, вольный, того гляди помрешь в одночасье — оцинжаешь либо с пьянства, либо тебя худой мужичонка в бунте убьет топором до смерти… И кличут себе такие воеводы гадателей, ведунов, чтобы упредили, с какой стороны порча либо смерть подходит… Вот она, царская-то служба… А в Москву приедешь — того гляди за такую службу под кнут, а то и под топор попадешь. А чего уж говорить — какова дорога для того, кто гоним сильным человеком, кто не своей волей кинул родные места! Неприветны, жутки лохматые, зверовые лесные глухомани, без конца-края стелется под дощаником черножелтая вода леших рек, загроможденных палыми деревами, коварно стережет каждое неверное движение сидельца в лодке… Воют, ревут звери в лесу, да того гляди свистнет, вылетит оттуда костяная стрела, пущенная человеком в звериной шкуре, ужалит насмерть либо на болесть. И все дальше да дальше тянутся изгнанники в Сибирь, а Сибирь-то без конца, без края! — Эй, поглядывай! — гремит с переднего дощаника медвежий голос кормщика Филофея. — Валежина впереди! Береги башку! И верно — в предвечерних первых сумерках нависла с берега могучая палая лиственница, обвешанная суплошь седым впразелень мхом, во все стороны торчат искореженные ветви, словно лапы хозяина — лешего, ходит он здесь в бурях повыше дерева стоячего, ниже облака ходячего. А впереди все лес да лес, ажно в груди тесно, за кормой другие лодки плывут, в них стрельцы с ружьем. Небо закатное багрово, словно пожаром горит позади дальняя Москва, стволы лесин черны, вверху мерцает на заре большая звезда, а вода — кровью. Ой, горе-горе! Сплывают те дощаники по Оби-реке, плывет в одном с Тобольска юрьевецкий протопоп Аввакум Петров. Плывет со всем семейством — вместе жили все свои, рожоные, как бросишь? Ох, еще пуще горе! На стлани дощаника сидит подружия протопопова Настасья Марковна, кормит младеня, схилилась стыдливо, прикрывает белую грудь да дочку Ксюшу, — жгут огненно со всех сторон комары да мошка. Дочка Грунюшка, старшенькая, умница, урядливая, допрядает пасму руна, торопится — скоро темно, невидко. Стрельцы гребут и гребут натужно, скрипят укрючины. Ванюшка, старшой Аввакумов, тоже гребет, помогает стороже, а другой попович, Прокоп, уморился за день, спит, свернувшись калачиком, прикрывшись Лопатиной под лубяным навесом. Вот они, Петровы, с Волги-то куда заехали! Так и плывут все вместе, семьей. Разве смерть разлучит! Сидит сам протопоп на скамейке грузно, словно скала, сидит-сидит, да встанет, смотрит вперед — скоро ли ночлег? Ночлег! А что ночлег? Не легче! Блазнит — отдых! А какой же отдых? Заутра опять плыви, опять тайга, опять комарье, опять боярин медведь с боярыней медведицей будут смотреть из-за лесин, вертеть толстыми башками. И каждый гребок стрелецких весел рвет у протопопа клок души… Куда гонит его окаянная патриаршья сила? «Пошто? За што-о?» Все дальше и дальше несет его от дому, словно лиса петуха, о чем сказывает в сказках ребяткам Марковна. Уносит от благолепия, от друзей своих, от пенья сладкого, от книг мудрых. От народа московского, что все больше да больше толпился у Казанской в соборе, где служил протопоп Аввакум под началом у протопопа Ивана Неронова, слушая Аввакумовы горячие поученья, как надо жить по-хорошему, не скотским, не зверским обычаем, а по-хрестьянски. Вечер тихий, ветра нету, а пышет теплом, комары тучами. Сегодня Ильин день, того гляди гроза. — Сядь, протопоп! Застишь, не видно, — снова гремит Филофей. — О корежину лодью пропорем, обереги бог! Над лесом встречу подымается с востоку черная, ровно шуба медвежья, туча, в ней мигнула зарница. Чу — и гром докатился. Ой, горе горькое… Скоро ль ночева-то? Мерен, скучен упругий скрип весел в волосатых руках, — ну ровно подьячий в Сибирском приказе чтет патриарший указ о ссылке его, протопопа Аввакума, в Тобольск. Куда там в Тобольск! Уж второй год пошел, все везут да везут за Тобольск его, протопопа, государевы стрельцы. До Тобольска ехали тринадцать недель, отдохнули там: хорошо приветил в Тобольске протопопа старый его дружок архиепископ Тобольский и всея Сибири Семен, приютил семью Петровых у себя, избу отвел, на приход к Вознесенью протопопа поставил, — опять протопоп служил, Никоновы блудни обличал… Жили добро, спаси Христос, от самых белых до зеленых святок[121], да на самого Петра-Павла[122] сошел вновь с Москвы указ к воеводе тобольскому Хилкову князь Василию Федоровичу — везти его, протопопа Аввакума, с семейством дале, на Лену-реку, в Якутский острог, без замотчанья. Ой, горе да слезы! И поплыли — Москва-то слезам не верит. Отпел Семен-архиерей молебен в путь шествующим, стрельцы караульные с криком столкнули с берегу дощаник Петровых под лубяным навесом, и пошел дощаник вниз по Иртышу-реке, прочь от высокого города с башнями да церковными куполами над высоким тыном. Плакала тихонько, сморкалась в подол протопопица, а сам Аввакум Петрович стоял, словно дерево, высокий, неуклонный. На берегу тоже остались стоять кучка верных, что успели за зиму полюбить протопопа, огнепальную его адамантовую душу, и стала та кучка все дале, все мене, вот и лиц не видать, одни бороды рыжеют… Стрельцы подняли паруса. Дощаник бежал ходко. Туча растет, грома погромыхивают, пыхнуло розовым огнем. Где ночлег, где избушка станка? Деток жалко! Самого-то протопопа ночлег не спасет. Странник он по земле, ищет он правды. Да есть ли она, правда, на земле? Ой, горе, горе… Огненная стрела стрельнула косо, взвизгнул, потом медведем заревел гром, пахнуло свежестью, закланялся, шатнулся прибрежный лес, вывернув шубу, побелели кусты, по воде побежала сизая рябь, застучала в стенку дощаника — ветер уже разводил взводень. Сидит протопоп, ссутулил плечи, голову опустил, руки меж колен засунул, волосы ветром мечутся из-под скуфьи. За что же гонит его господь? За что его, старого друга, гонит Никон? Да кто гонит-то — бог али Никон? Онадысь сошла грамотка в Тобольск с Москвы — два брата Аввакумовы жили попами на царицыном Верху — так померли чумой. С семьями. А! Вдосталь на Москве поумирало народу. И ведь сказывал давно Иван Неронов другу Никону, как тот патриархом стал, что придут, при-идут грозные времена на тех, кто веру отцов переставляет, не стоит за нее… Будут, сказывал Иван, будут мор, война, веры разделенье. Ох, милой, все знал, как в воду глядел… Ну и пришли, пришли те времена… Сверкала молния, шатались, метались деревья, скрипели, гудели, ветер сносил в сторону птиц в их полете над рекой, туча покрывала уже все небо, только, как огонь в печке, остатней полоской на закате горела алая заря. Гром ударил, потряс оглушающе землю, по небу метались молнии, гром хохотал раскатами, словно патриарх Никон на пиру: «Я-де их, пустосвятов, знаю!» — Господи, помилуй! — бормотала Марковна. Заплакал младенец. Словно эти молнии, сверкают над Москвой огненные слова протопопа, в которых заговорил впервой русский народ. Доброхоты-писцы переписывают те словеса, шлют грамотками по всей земле… — Как камень-нос[123] обойдем, тута и будет тебе изба, протопоп! — хрипит кормщик Филофей. Но не слышит его протопоп, весь в себе, в восторге, в силе, в сиянии огненном, шепчет слова царя Давыда, знает он сызмальства все полтораста псалмов наизусть. Ветер вырастал под самое небо, в молниях зажигались, крутились тучи, на лес, на реку, колыхаясь, свис белесый полог дождя, стрельцы бешено рвали весла. Марковна себя и ребяток прикрыла парусом, что под ветром бился как живой, белогривые волны шумели за бортом, заплескивали в дощаник, огибавший мыс, где высоко на скале хлыстом гнулась одинокая лиственница. А протопоп как застыл, читая слова, что были крепче грозы и бури: — «…бродят гордые помыслы в их сердцах… Они над всеми издеваются, злобно распространяют клеветы, они говорят высоко, подымают к небесам уста свои, а языки их говорят только о земном…» Гром потряс вновь тайгу, огненный шар разорвался вполнеба. — «…И когда так кипело сердце мое, так сомневалась внутренность моя — я был невеждою пред тобою, боже, был я как скот! — бормотал Аввакум, отирая мокрое лицо рукавом. — Но я всегда с тобою, ты держишь меня за правую руку». Он поднял голову, улыбался блеску молний, он был уже в версту этой мощи, — чего же ему бояться, ежели душа его чует в себе такую силу правды? Стрельцы гребли так, что валились назад, оглядываясь, далеко ли осталось, кричал кормщик, пока наконец передний дощаник, захрустев галькой, не вылез на приберег. Промеж высоких, в дугу согнутых лиственниц, при свете молний стояла в льющемся дожде избушка на высоких пнях. Ночлег и отдых… И скоро из двери избы повалил дым, заблестел огонь, небесные громы стали больше не страшны крепкому земному уюту. Толклись стрельцы. На очаге варилась каша, кругом сушилась одежда, а сам протопоп под избушкой рубил топором сушняк и валежник, что припасен был там добрыми людьми… Так и плыли, почитай, все лето по извилистым таежным рекам, мимо красных да белых скал, торчащих клыками из зеленого леса, с неведомыми на них письменами да рожами, — видно, жили тут древние племена. С лесных полян дымили кострища, из кедровых тальников глядели берестяные колпаки остяцких чумов с черными ребрами жердей, стояли ихние вешала с рыбой. С реки убегали, прятались в кусты из корья шитые челноки, в них одним веслом гребли бронзовокожие, широкоскулые люди в шкурах, с узкими черными глазками, с маленькими носами на плоских лицах. Черные волосы их то висели длинными патлами, то заплетены были в косицы, из челноков торчали остроги… — Ой, да какие чужие, ой, какие не наши! — причитала протопопица. У стойбищ торчали, вкопаны вкось и впрямь, могутные бревна, грубо обсеченные в голых баб да мужиков. «Ой, да это их боги!» — ахала добрая протопопица. На полянах под высокими деревами плясали меховые люди, били в бубен, бешено голосили у костров шаманы… Еще страшней становилось на душе у изгнанников, а опытные стрельцы только смеялись, скаля зубы: — Тут все эдак-то! Плыли медленно, — кто в ссылку-то торопится? Аввакумовские дощаники обгоняли порой быстрые струги с многими гребцами, под крепкими парусами, в которых бежали государевы гонцы, везли указы да грамоты с Москвы, от Сибирского приказа, либо от самого государя-наследника, младенца Алексея Алексеевича сибирским воеводам. Шли и пустые новеходкие дощаники — в Енисейский острог, сплавляли их стрельцы да казаки. — Рать пойдет на тех дощаниках, сказывают, на всход солнца, воевать! — сказал протопопу раз стрелецкий голова Абросимов. — Кого воевать? — А кто их знает! Кого прикажут, на того и пойдут. Зипунов добывать ребятишкам на молочишко! — ухмыльнулся голова в проседь бороды. А при встречах те и другие смотрели зорко, смолкали на тех и других лодках голоса, прерывались и песни; руки невольно тянулись к оружью — оборони, царица небесная! Кто их знает, кто встречу плывет… Велика Сибирь-то! Проходили на берегах и зимовья — землянки за тынами, сидели в них русские промышленники, что промышляли пушного зверя. Протопоп правил тем зимовщикам требы — крестил взрослых, исповедовал, приобщал без поста, венчал давно семейных, отпевал над старыми могилами покойников, служил обедницы да вечерни, пела вся его семья. И волосатые лесные люди, волей или неволей забывшие, потерявшие путь на Русь, слушали древние напевы, суровые лица их в кудлатых бородах светлели, на ледяных глазах закипали слезы, — а ведь каждый из них немало испытал страшного да горького на своем веку в лесной пустыне. Ой, ведь тяжко идти впереди всех, топтачом снегов да лесов, прокладывать в неведомых пустынях тропы, чтобы по ним шли другие. Кто вспомянет их, первых тех землепроходцев? Трудно первым людям в пустынях, бежавшим к могучей природе в поисках мира от сильных людей, от обид, несправедливостей, злых подневольных трудов… Протопоп Аввакум сказывал в каждую такую встречу поучения: должны-де великие труды дать сладкий плод, будет на земле урядливая, добрая, светлая, сладкая, как ключевая вода, жизнь, радостная, как светлый праздник, — ведь у всех у них, простых, черных людей, добрая душа и крепкие руки. — Да чего, отцы и братья, — восклицал он, — не жить всем ровно да ладно во всем мире? Небо-то у всех одно, земля одна, хлеб общ, вода одинакова… Живи, пользуйся! Всем все одинаково, народы как есть все равны — ни больше, ни меньше… А что ж, думал иногда протопоп, не остаться ли и ему тут навек, жить бы ему середи малого стада, спасать свою душу… И сразу что-то словно хватало протопопа за сердце… Нет! Тихое, скудное лесное житие — леность! Не того ищут эти люди в лесу: не прячутся они в лесу, свободной и обильной жизни они взыскуют, прекрасной свободной жизни, не-утесненной, сильной. Оттого и уходят от угнетенья сильных людей… А сядь он тут, в пустыне, баюкай свою душу, а еретики в Москве правят? Дух святой трудовых людей всех воедино собирает, а никонианин рассек тело церковное, руки, ноги разбросал, аки волк разорвал в клочья! Какой же мир с еретиками! Бранися с ними до смерти, не повинуйся уму развращенному… Унимай, обличай сильных людей… Проплыла так Протопопова семья под стрелецким караулом из Иртыш-реки в Обь-реку, потом вверх по Оби — через Сургут-острог да в Нарым-острог, в Кеть-реку да в Кетский острожек, да через тот острожек на Маковский волок. Подошла в дороге сибирская легкая осень, свежая, ядреная, золотом алым, зеленым запятнала леса, пропала мошка, уже падали утренники, ночами иной раз спали всем табором вокруг тающего костра, и к утру овчинные тулупы были белы от инея… На Маковском волоке нужно ждать больше месяца в курной избе, полной разного едущего люда, ждать, пока прочно станет зима, ляжет снег, чтобы потом тащиться конно на санях дальше, через горный хребет между Обью да Енисеем — на самый Енисей. Ох, горе, горе! Только перед самым Рождеством увидали Петровы Енисейский острог. День был ведреный, ясный, мороз, небо голубое, в нем искорки ледяные; ехали ходко по льду, торосы на Енисее стеклянные, синие, зеленые, на берегу по угорам березы все в белом инее, ровно невесты под фатой. И на белом холме над тыном бурым с пятью башнями блещут крестами четыре церкви Енисейского острога, да монастыри, да с холма ровно просыпались курные избы посада, дым стоит. Пара коней с грохотом несет кибитку, в ней протопопица с ребятами; за кибиткой — розвальни, там сам Аввакум со старшим сыном, стрельцы в шубах, да позади еще розвальни с поклажей — узлы, сундук, чемоданы с Москвы да ества, что еще в Тобольске друзья натолкали. Тихо, морозно, светло, и слышно только, ровно дятел стукает: Тюк-тюк-тюк! — Что за стук такой? Топоры? — спрашивает протопоп стрелецкого десятника, что их на волоке встречал, Сергея Беклемышева. — Лодки строят! — ответил Серега, бараньей шапкой мотнув к берегу. — Рать о весне пойдет на них… государь указал! Подскакали сани ближе — видать, лежат на стойках матицы будущих посудин, торчат вверх корчи[124], у иных как ребра поставлены уже опруги[125], настланы днища, а у тех и палубы, кой-где и дерева[126] стоят с колесьями-солнцами наверху. Гомозятся по берегу работные люди, пар от дыханья вьется. Весело! Вскакали кони на холм, нырнули сами под обхватные бревна башни мимо воротного караула, в овчинных шубах с ожерельями, с бердышами, провизжали по мерзлым бревнам, выехали людным торгом на Соборную площадь, подкатили к Приказной избе… — Тпрру! — Выходи, отец протопоп, — сказал Серега Беклемышев, сымая шапку и кланяясь. — Доехали, молись богу. Пожалуй к воеводе! Ребята Протопоповы сыпанули из кибитки как воробышки, за ними лезла протопопица с Ксюшкой на руках, в черном платке, миловидна, румяна, востроглаза; в розвальнях во весь рост поднялся протопоп, вытянул из-под сена посох с серебряным оголовьем-яблоком, вышел, стал. — Ступай вперед! — приказал он Беклемышеву. — Показывай путь! — И пошел за стрельцом сквозь сбежавшуюся глазеющую толпу русских — в нагольных шубах, полушубках, азямах, остяков да тунгусов в меховых совиках да кухлянках. Шел высокий, в черненой овчинной шубе, скуфье, отороченной куньим мехом, опирался на посох, придерживая левой рукой наперсный деревянный крест, шел, полный достоинства и благости. Толпа шевельнулась, замелькали снимаемые шапки — первая, вторая… Протопоп между двумя крашеными столбами подымался на крыльцо. В Приказной избе все так же, как и на Руси во всех приказных избах. Перед Спасом — лампада. Толокся, вздыхая, смотрел испуганно или дерзко народ, ждал приказаний, куда укажут. Дьяк сидел за столом, подьячие — по лавкам— строчили листы на коленях, приказные шныряли по избе, гудели и толстыми, и осиными голосами. За столом под красным сукном, запустив лапу в бороду, сидел сам воевода Пашков, Афанасий Филиппович, сед, курнос, толст, ликом желт, глаз с прищуром. Подошел к столу протопоп Аввакум, могутный, полуголовой выше всех, улыбается добро, помолился на темного Спаса, кланяется воеводе. Воевода с места поднялся, прошел круг стола. — Протопоп, ну, благослови! И стали оба, протопоп да воевода, друг против друга, смотрят в упор… Хоть был и прислан с Москвы воевода Пашков, а птица он не высокого полета, боярскую-то спесь ему кормить нечем: Трубецкому, Шуйскому, Хованскому он уж никак не в версту. Те — куда там! Они родовиты, они место свое у царя блюдут, у них в отчинах да дединах великие деревни, без счету мужики, и владеют они ими исстари. Ано им и под царский гнев попасть не страшно, волосы разве долгие отпустят, бороды чесать да стричь не будут, в поместьях дедовских отсидятся. Служба им, таким, легка и доходна, сидят в Москве, приказами ворочают, либо государевы полки водят, либо в посольствах за рубеж ездят. А он, Пашков Афанасий, хоть и с Москвы прислан, да из худородных он. Своим горбом, службой по дальним городкам да острожкам, жестокой войной пробивал себе дорогу к воеводству, на все шел, абы только к старости хоть в стольники выбиться. Умел Афанасий Филиппович из людей прибыль государеву выжимать, словно жерновом вымалывать, — недаром не два года, а целых пять лет просидел он в Енисейском. Было до него там две церкви — он еще две пристроил, к монастырю второй добавил — женский Рождественский, стены острога укрепил, домов два ста новых поставил — и все это без казны, трудами енисейских людей… Да, заботясь о государевой же прибыли, поставил он себе завод — водку сидеть. Хорошо помогала государевой казне водка не только у русских, а и у остяков. По дешевке на водку-то мягкое золото — меха — выменивали, соболя, горностаи, чернобурки нипочем брались. Стало тесно Пашкову-воеводе в Енисейском уезде, он уже протянул руку за. государевой прибылью дальше — по Ангаре и Байкалу, ставил там острожки, садил там своих людей, объясачивая население суплошь, прибирал на это вольных казаков, охочих, смелых людей, шел упорно на всход солнца. Шли они к нему спервоначалу. Маячили впереди приветно вокруг Байкал-моря нетронутые леса, богатые пашенные земли, хлебные, скотные, собольные неизведанные прибыльные места! Подводи он такую полуденную забайкальскую землицу под высокую руку московскую, будет воеводство на славу, не то что тебе Мезень либо Кевроль! И от Москвы честь, и от Москвы далеко, сам себе сиди здесь хозяином. Да было еще одно дело — Амур. С Амур-реки, что течет под самое Богдойское царство, торг можно завести прибыльный, не хуже, чем по Волге через Астрахань. Хабаров-то опытовщик туда давно своей волей ушел, слышно — сильно богател со своими охочими людьми да с вольными казаками. Дон думают они там новый завести с казацким вольным обычаем либо новогородские порядки. Нешто это можно? Писал давно в Москву Пашков-воевода, что пора тех людей на Амуре укоротить, обратать. Он, Пашков, готов это сделать, ежели его туда пошлют, чтобы на Амуре те люди зря не озоровали, меж собой да с богдойскими людьми драк бы не вели, а были бы государю прибыльны. Слышно — много они там, на Амуре, добычи добыли. На Амур с Москвы проехал дворянин Дмитрий Зиновьев — сказывал ему, воеводе, что государь шибко доволен Хабаровым, посылает ему гривну золотую на шею за усердную службу, а его людям — по серебряной… Да на угощении, под хмельком, шепнул Зиновьев Пашкову под рукой, что Хабарова, устюжского человека, оттуда, с Амура, снять нужно — больно волен!.. А потом и впрямь провез Зиновьев Хабарова в Москву под караулом. Воеводой бы сести ему, Пашкову, на Амуре, в острожке Албазине, что Хабаров ставил! Смотрит воевода на протопопа, что с Москвы прислан… Ох, ладен! Нужен бы ему такой! Все нужно к государеву делу: ратные люди нужны к бою, сохи, топоры, котлы, иглы — к торговле; крючки, сети, остроги, луки, копья — к рыбному, к звериному лову… А как же на чужбине без попа? Нужны и попы. Нужны к ловле, к умирению душ, к земскому строению, к смерти, к рождению, к государевой прибыли. «Видать, не пьяница, хорош будет к делу… Патриарх, вишь, его гонит, да ихние поповские дела кто разберет? А тоже сказывали — протопопа сам царь знает и любит. Ишь как поп смотрит смело, не то что наши свечкодуи. Ехать такому протопопу в Якутск нечего». Глядит на Пашкова-воеводу и Аввакум-протопоп. Московские парчовые брюханы — те спесивы, гордоусы, на землю не смотрят, нос кверху дерут. А этот — мужик себе на уме, лба без пользы не перекрестит, а как служить будешь— по-старому аль по-новому, — ему не все одно? Он о своем старается, далеко не смотрит, только ты его не замай! Оба стояли они друг перед другом, сильные, с сединой в бородах, испытанные в службе царской и в боевой службе духа, — видели друг друга насквозь. «Что ж, — подумал протопоп, — любил ты, протопоп, со знатными знаться, теперь люби терпеть, горемыка! Кая польза сему скимну рыкать, коли он все о прибылях только думать может?» Сверкнув из-под черных бровей медвежьими глазками, спросил воевода просто: — Поп ты или распоп? Ответ был краток: — Аз есмь Аввакум-протопоп! — Добро! — поиграл пальцами в бороде воевода. — Кто вас разберет! У нас в Сибири люди всякие, не в Москве! Не отводя сверлящих глаз от протопопа, воевода медленно опускался в кресло за столом. — Ты, сказывают, противу патриарха лаешь? Аль не знаешь, что патриарх — царев помощник, а ты его поносишь? — Патриарх превыше царя хощет быти! — говорил Аввакум, медленно подходя к воеводскому столу, уперся воеводе в глаза — кто кого пересмотрит? — Брехня! — усмехнулся воевода, перебирая на столе бумаги. — Да кто выше царя? Един бог! Чего лжешь? Кто государство строит? Нами повелевает? Царь. Воевода не ждал, да и не мог ждать возражений. — На Лену-реку тебе плыть неча! Служи здесь, богу молись… Жди, покуда мы ждем… — А чего ждать, государь? — спросил Аввакум. Пожалуй, нравился ему воевода: мужик, прет медведем, куда ему надобно… — Чего ждать, опосля спознаешь! — ответил воевода. — Да что там за рев? — вытянул он складчатую шею. Обернулся на шум и протопоп, а это Настасья Марковна с ребенком на руках пробирается к нему через толпу. Ксюшка ревет благим матом, Прокоп за шубу материну держится.. — Э, да ты со всем домом приехал! — ощерился желтым оскалом воевода. — Добро! У Настасьи Марковны глаза сверкают: — Ты что ж, Петрович, нас на холоду бросил? Куда нам? — А старшие-то где? — Пожитки стерегут. В санях. Куда ж нам с младенцем деваться? — Государь! — обратился протопоп было к воеводе. А воевода уже не слышит, куда — дела! С протопопом стрелец Беклемышев привез грамоты с Москвы — новые указы, и подьячий с приписью Шпилькин Василий Трофимыч, грамоту одну развернув, воеводе подает, толстым, в огурец, пальцем тычет: — Смотри, государь, теперь-то мы пашенных мужиков укоротим, будут нам девок замуж своих давать. — Ага! — вскинулся воевода. — Указ пришел? — Слушай, государь, — пробурчал Шпилькин, стал читать, как в бочку гудит: — «…Писал ты нам, в прошлых-де годах присланы в Енисейский острог ссыльные люди, воры да мошенники, многие холостые, а велено тебе их устроить в Енисейском остроге на пашню, а за тех-де ссыльных людей старые ваши пашенные люди дочерей и племянниц замуж не выдают, а выдают тех дочерей своих и племянниц за казачьих детей да племянников… …А тем ссыльным холостым людям в Енисейском остроге опричь наших пашенных крестьян жениться негде, а крестьян тех одной заповедью не унять. И ты бы, наш воевода, енисейским пашенным крестьянам велел выдать замуж за ссыльных холостых людей, за пашенных крестьян, чтобы тем тех ссыльных холостых людей от побегу унять и укрепить…» Шпилькин чёл грамоту с Москвы вполголоса, держа руку на бороде, оглядываясь по сторонам — не вострит ли кто уши… Да нет, все как будто заняты своим делом. Распахнулась дверь, ворвался пар в избу, вошел гостиной сотни торговый человек Тихон Васильич Босой, шел, раздвигая овчинную да меховую толпу, вылез наперед, к столу, помолился на иконы, вынул из шапки красный плат, вытер лицо и заиндевевшую бороду. Пришел Тихон Васильич по делу: отправлял он своего приказчика, Кокорина Якова Кузьмича, на Лену-реку, на соболиные свои промыслы, к тамошним артелям покрученников, — надо было подвозить припасу. Тихон Босой огляделся, увидел дьяка Евфимья, закивал, подошел к нему, шепчет: — Как проезжая грамота? Проезжая грамота была уж готова, дьяк вытащил ее, ласково кивая, из ларца, показал Тихону, зажужжал в красное ухо: — «По государеву, церкви и великого князя указу воевода Афанасий Филиппович Пашков да дьяк Евфимий Филатов отпустили с великой реки Енисея, из Енисейского острога, на великую реку Лену, на соболиные их промыслы, гостиной сотни торгового человека Тихона Босого, приказчика его Якуньку Кузьмича Кокорина. А у того Кокорина хлебного запасу и промышленного заводу — двадцать шесть пуд муки ржаной, двести аршин сукна сермяжного, тридцать камусов, полпуда меди зеленой в котлах варчих, бисеру да одекую восемь гривенок, двенадцать топоров. И с его хлебного запасу да с промышленного заводу по таможенной оценке государевы десятины да отъезжие пошлины взяты. Да с ним, с Кокориным, отпущен и покрученник их Пятунька Иванов Устюжанин, и с них обоих отъезжие пошлины по алтыну с человека в государеву казну взяты же. К сей проезжей грамоте государеву, цареву и великого князя Алексея Михайловича всея Русии печать Сибирския земли велика реки Енисея Енисейского острогу воевода Афанасий Пашков руку приложил…» Тихон прослушал грамоту, взглянул на печать, вынул из шапки платок с посулом, сунул, как положено, в руку дьяку. — Спасибо, Евфимий Григорьич! — сказал он и огляделся. И словно окаменел, увидев протопопа, потом сразу шагнул к нему. Еще бы! То вешнее утро на Волге, струги Шереметьева, могучий, словно конь, рыжий стрелец в красном кафтане, смелое лицо деревенского попа, говорящего правду в глаза великому человеку, наконец, сам Шереметьев, плывущий в Казань собрать неправо стрелецкие да хлебныеденьги… Вспомнил! Он! Как есть! Живой! Не сломал еще буйной головы, не положил горячей души, не кончил своей жизни! Он у нас, в Сибири! Словно хрустнуло, перевернулось что-то в душе Тихона, встало, пришлось на свое место… Исчезло враз все то, что гребтилось, ползало вошью по душе, ано раскрылось окошко, светлей стало… В душную бессонь ночей, под жарким боком своей остяцкой княжны мстилось Тихону иное, легкое да нежное, правильное и горячее да сильное, только вот тонкое, словно марево… Хочешь рукой схватить, да нету ничего. Как сон… А знает он, Тихон, что то не сон, а то и есть сама правда, крепкая, как алмаз, да неухватимая, как вода. Понял Тихон: должно быть, все это время он словно искал протопопа, хоть об нем и не думал. Есть на свете настоящие люди, что знают правду… А как их найдешь? Где? А тут сам явился — в скуфье стамедной, опушенной куницей, волос да борода с проседью, а глаза горят добро… Знает протопоп правду, да и скажет, не потаит — все напрямо. И, двинувшись в расступившейся толпе, Тихон Босой тронул протопопа за плечо. — Благослови, отче! — сказал он. Стал протопоп, прямой как яровая сосна, строгий, чинный, благословил он Тихона, а сказать ничего не сказал. Молчит, рукой ребят отводит, не глядя, а глаза играют. — Сперва, значит, ты сюда, а я за тобой! — вымолвил наконец протопоп. — Пошто же? — В тот раз боярин меня в воду метал, гневался, а ныне патриарх гонит! — просто выговорил протопоп. — Мать, да уйми ты ребятенков-то! Голосят! Плат на голове протопопицы сбился, шуба стесняла движенья, лицо с мороза да изобной духоты разгорелось, на серых глазах слезы. — Да куда ж, Петрович, приткнуться-то, проси у боярина-то Христа ради! — шептала она. Подьячий Шпилькин кончил чтенье, разворачивал было следующий столбец; воевода перевел медвежий взгляд на протопопа. — Э, да ты, видно, и с нашим гостем свой человек? — сказал он. — Так ты его, Тихон Васильич, и бери в избу… А то в нашей Приезжей избе куда ему с семейством-то… тесно-с… — Государь, — вдруг тихо сказал подьячий, — слышь-ка! Что-то важное хотел сказать Шпилькин, по голосу было слышно. — А што? — Государь! Грамота из Сибирского приказу, вота што. «А ждать ему, Пашкову Афанасью, приезда в Енисейский острог нового воеводы стольника Акинфова Ивана Павловича и сдать тому острог и всякое строенье и запасы, а плыть ему, Пашкову, с разными прибрежными людьми на Амур-реку по указу…» — Слава тебе, осподи! — широко перекрестился на иконы воевода. — Ныне отпущаеши… Эх, протопоп, вовремя ты потрафил! Так бери его в избу свою, Васильич. Тихон тряхнул кудрями, поклонился. — Так что же, отче Аввакум, пожалуйста ко мне. Не обессудь, не погнушайся избушкой, — сказал он протопопу. Стояла у Тихона изба заводная, хорошая, на подклети, для приказчиков, в дальнем углу двора, под белыми березами, в серебряном инее, среди заваленных снегом кустов малины да смородины, — отвел он ее под жило Протопопову семейству. Расчистили в снегу тропку, бабы истопили печку, подтерли живо пол, рядом затопили богатую, по-белому, с липовыми полками мовню. Сумерки декабрьские пали, а все возилась в избе Настасья Марковна с дочкой Грунюшкой, сыны Иван да Прокоп, дворница Лукерья тоже помогала, — затаскивали кладь, стлали по лавкам постели, говорили. Ой, сколько новин с Москвы навезла, проговорила Марковна, — намолчалась, бедная, за дорогу… И про моровую язву на Москве, — как на дорогах заставы с дубинами стояли, никого торговых да деловых людей не пропускали, как заставляли погребать силой мертвяков, как с мертвых дворов жилецких людей не выпускали, а дворы те заколачивали. И про то, как ноне народ голодает в Московской земле, хлеба сеять-то некому — война! И что соберут — все на корм ратным людям. Ну, война! Да про то — ой! Как Земский приказ недоимки доправляет, деньги надобны — война! А пуще всего горе, сказывают, как ныне стали медные деньги замест серебряных ходить, — деньга-то медная, а писана на ей цена: «Рубль серебром»… Ну, стали мошенники воровские деньги бить из меди, а тем воровским денежкам мастерам указал царь, а бояре приговорили руки да ноги рубить да и персты и о тех воровских делах сыскивать да прямо с пыткой… Ой, чего и делается!.. Война! И на войне калеки, и дома-то людей калечат! Горе горем, ахи, охи да вздохи бабьи, а жизнь-то шла своим чередом — холодные, с морозу, затаскивались в избу узлы, мешки, сумы, чемоданы… Сундук — железо с морозными узорами вологодской работы — стал в угол, в облаке пуха развернулись старые перины, легли на лавки с шубами да с подушками, в печи варились постные шти с грибами, пахло вкусно, хоть и Филипповский шел пост… На тябло к хозяйским иконам поставила протопопица своих родительских богов, еще с села Григорова— Спаса оглавного да казанскую божью матерь старинных писем, затеплила лампаду, сводила в баню, покормила ребят, уложила младших спать и под мерцанье, трески да сладкий березовый дымок лучины в светце усадила прясть волну Грунюшку, а сама села ждать батьку, расспрашивая у босовских баб про хозяина, — все простое, немудрящее, человеческое, без чего, однако, не прожить. Эх, и надоела же дорога, хорошо сидеть в тепле-то да в покое… А протопоп Аввакум сидел у Тихона, в большой его горнице, за столом. Да и было чего поговорить… Сколько времени прошло, как они встретились тогда, на Волге-реке, сколько с тех пор видели да испытали! Молодыми были тогда, а теперь вон и седина в волосе да в бороде блестит… А тут край новый, люди новые, воевода— царь и бог, смотри да думай, чтоб не сплошать. Что за человек был Пашков — ясно: приказная душа, загребистая лапа, государева прибыль, татарская запись, московская служба, да и сам промаху не дает. Воевода! «Наказал бог народ — наслал воевод!» — говорили московские черные люди, говорили, а налоги, да поборы, да пошлину, да посулы воеводам платили, шли по их зову на ратную службу без отказу, стаивали у приказных изб месяцами на правежах. Государева прибыль — народная убыль, народ и знал это и молчал, терпел, работал как пчелы. Что за человек Босой Тихон Васильич? Торговый он гость. Тоже живет, работает с черными людьми артелями— крутит обороты от Байкала до Москвы, собирает, закупает сибирские товары да меха, везет за Урал, а из-за Урала — городовой товар да хлеб… Народ живет торговлей, богатеет торговлей, каждый пашенный мужик в Сибири охотник — в струну тянется, абы зверя поймать или вырастить, абы было только чем торговать. Торговое дело — жизнь. И мстилось Тихону такое впереди — аж дух захватывало… Равный народ, великий народ, свободный народ, трудовой, богатый народ на богатой земле. Как в Господине Великом Новгороде, живет без воевод, с выборной народной властью, в полную народную силу… Эх, и труд был бы тогда! Каждый работай, кто во что горазд… Тихон знал в Енисейском-то уезде, в стойбищах, в зимовках, в заимках весь народ, и крещеный и некрещеный, — каждый что чего стоит, и пашенные люди, и охотники, и вольные, гулящие люди. …Москва учитывала все и вместе с воеводой и Тихона прибрала к рукам себе на пользу. И можно ли было Тихону той службы избыть? Ей-ни! Теми всенародными делами — службой государевой, промыслами да торговлей все государство Московское держалось, росло, крепло среди бурных волн других народов. Опасное, трудное было дело — кругом Москвы, на Волге, в степях низовых, в Сибири, волновались чужие народы степные, что в государстве не живали никогда, а жили свободно. В тот самый год, как прибыл в Енисейский острог протопоп Аввакум писал ведь самарский воевода Иван Бутурлин в Астрахань, боярину и воеводе князю Пронскому Ивану Петровичу: «Приезжали в Самару яицкие казаки Роман Федоров да шестеро товарищей, привезли вестовую отписку, что присылал-де к ним в сентябре уфимского толмача Ваську Иванова, и тот толмач Васька сказывал, что собираются-де калмыцкие тайши[127] с волжскими людьми, а хотят идти на государевы города — под Уфу, и в Казанский уезд, и под Царицын… И пошел-де уж Лаузан-тайша с улусами своими из-за Яика-реки к Волге-реке под астраханские улусы для воровства, а зимой пойдут войной под Самару… И вам бы, господа, были бы те дела ведомы» — так заканчивалась вестовая эта отписка. И так всюду, со всех сторон. Москва все время предупреждала сибирских воевод о «Кучумовых внуках», что упорно не замирялись, отчего каждый город на каждом острожке в Сибири мог жить только в высоких стенах да башнях, как и все русские города. А теперь еще и война с Польшею шла! Так как было не держаться вместе всем людям, не править государевой службы, хоть он же сам, Тихон Босой, подавал царю тогда из-под царского коня челобитную против Плещеева с жалостным приписом: «Царь-государь, смилуйся, пожалуй!» Хоть сам же он, Тихон, с другим народом ломал бревном ворота своего обидчика, князя Ряполовского… А вот теперь он должен был нести царскую службу под воеводой Афанасьем. Что ж, пожалуй, восстань, а как все государство вконец изломается, на кого положишься? Все прахом пойдет! Всех сомнут! Все одной веревкой связаны в один узел!.. — Живи пока что у нас, протопоп! Оглядись! Воевода тебе приход даст, служить в церкви будешь! — говорил Тихон, продолжая разговор. — Дальше потом пойдешь, с отрядом. — Неправо вякаешь, — отозвался тот, откидывая назад гривастую голову. — Воевода приход даст? Нешто воевода божьим делом правит? — А как же! — поднял голову и Тихон. — Кто же? Кто у нас в Енисейском монастыри ставит да церкви? Он, воевода! Ты народ учить хочешь? — продолжал Тихон. — Как ты на Волге учил, я сам видел. Там тебя за то в воду метали. Пашков-воевода здесь, в Сибири, и попов от пьянства кнутом отучает! А чего его, наш народ, учить? Народ в Сибири и так весь ученый, выборный, — кто кнутом бит да сослан, кто сам от кнута убежал, кто от долгов, кто без носа, кто без уха, кто клеймен, кто пленный, все вперед рвутся, за землей, за делом, за хозяйством, за свободной жизнью, за вольным обычаем. Кто тебя слушать будет! Некому! Остяки и услышат — так не поймут, а сам Пашков и понимать не хочет… Ему — прибыль государеву давай. Будь у тебя слово хоть и правое — так нешто можно слово на серебро весить? Ей-ни! — Аль и мне молчать? Тихон опустил голову, потом поднял, хлебнул браги. Молчать! А разве он-то, Тихон, не молчит уже целые годы? Жизнь час за часом захватывает его, сыплет его душу делу, как под жернов, дело мелет, размалывает. Молодость прошла. Чего хотел тогда, на Белом море? Добычи богатой, рыбы всем людям, жизни счастливой себе — Анны… А где теперь Анна-княгиня? Марья-то как спит, так и во сне, слышно, зубами стрегочет — все, видно, жует! А где жизнь счастливая в Сибири? — Молчать нужно? — вдругорядь спрашивает протопоп. — В Сибири молчат, — ответил Тихон. — Да ведь я ежели говорю — не свое говорю, — продолжал протопоп. — Я-то неискусен, прост человек, невежда я… Я словно нищий — милостыню сбираю под окошками, а вечером, насбирав, домой своим волочу! Собранное мною своим людям раздаю. У богатого человека, у самого Христа, ломоть хлеба из евангелия выпрошу. У Павла-апостола — гость богатый — кусок хлеба. У Златоуста Ивана — тот торговый человек — кусок словес получу. У посадских людей— у Давыда-царя да Исаи-пророка — ковригу мягкую добуду… Ну вот и раздаешь хлеб-то на здоровье: не мрите с голоду, ешьте, веселитесь, будете живы. А што еще-то нужно на потребу? — Твои бы слова царю в уши, протопоп! — отвечал Тихон, кружа пальцем за ручку деревянный ковш по скатерти. — Вот! Царь бы выслушал, приказал. Народ, пожалуй, бы так и сделал. Да теперь до Москвы далеко… Сибирь-то не Юрьевец! Да не будет государь и челобитных-то твоих слушать. Он Никона слушает! — Молчать все равно не стану. — Ты в Москве вон говорил, писал, много народу тебя слушало. А где они? — продолжал Тихон. — Один в ссылку-то идешь! За тебя с мечами небось не встанут! — Чего лжешь? — вскричал протопоп, вскочил, стол шатнулся, посуда загремела. — Или мне народ к бунту звать? Ей-николи! Татарский бог Махмут написал-то в книге своей: «Кто нашему закону не покорится, их головы мечом подклоним!» Мечами! Волею, своей волею зовет к добру Христос, не приказал он непокорных ни на огне жечь, ни на виселицах вешать! Вста-анут? Да кто? Кому вставать? И нечего вставать! Коли грех на грех силой идет — еще больше греху бывает! Не так надо делать! Не так! Тихон уперся в протопопа твердым взглядом: — Скажи! Скажи — как? — А так, чтобы всем явно было, чего ты хочешь! Объяви, как веруешь! Стань середь Москвы, своей души не прячь! К душе душу зови! Перекрестись крестом по-старому — вот и бери венец мученический. Вот он, гото-ов! Нечего за венцом тем и в Перейду ходить, коли у нас у самих в дому Вавилон… Ну вот и мучься за крест! Коли мучишься — значит, веришь больше жизни. А коли веришь крепко — и другие за тобой побегут. Невежда я, неук, а твердо верю — все, что от отцов нам оставлено, свято и непорочно. Как от отцов принял, так и держу до смерти, не шатаюсь. Как положено, так и лежи оно во веки веков… Протопоп махал руками в черной своей однорядке, с деревянным крестом на груди, большой как гора, на опаленном морозами лице горели глаза глубоко, под мохнатыми бровями. — Ты свое нутро народу покажи чистое, чтобы всем явно было, что ты за человек. И увидят люди, что в тебе добро и ты чист, и пойдут за тобой безнасильно, и будет на земле мир и в человеках благоволение. Мир будет расти, а не свара. А коли силой в рай гнать — горе душе верной, все, что высокого в ней, — все низвергается… Никон-то что сделал? Правь, говорит, печатай, Арсен-грек, книги — как-нибудь, абы не по-старому… — А ежели тебя за это добро, за правду твою, тело твое жечь будут? — А пес с ними! Размахнись, душа, да в огонь! Ненадолго! Сразу спасешься! Честным пребудешь, в горних селениях с праведными вечно ликовать будешь… А что другого? Ино — драться? Махмутов меч прилагать? Так сегодня я тебя распластаю, заутра ты меня — огонь-то адский и будет пылать для нас обоих неугасаемо. До скончания веков. Не-ет, блудом святости не добыть! Протопоп огляделся, подошел к окну. В оловянном переплете синее стояло небо, блестел золотом полумесяц, пастухом середь стада звезд, стыли в голубом инее березы. За ними черная крепостная башня с петухом. — Эх, — вздохнул протопоп, — вижу и здесь, в Сибири, одно — мир нам нужен пуще всего да труд, чтобы все это богатство людское, всю землю нашу обиходить, в красоту обрядить. А то скачем друг на друга, как волки, и думаем — тем души спасаем… Тихон тоже поднялся с лавки, оба смотрели один на другого, впервые, может быть, начавшие понимать один другого. Хотящие оба одного и того же — и такие разные. Один хотел всю землю свою обогатить, изобильем наполнить— добытым хлебом, рыбой, ествой, товарами завалить, и он подбирал народ, сбивал артели, крутил работников, пересылался отписками с Москвой, с Устюгом, со всей Сибирью, торговал, ворочался по ночам бессонно, тоскуя возле жаркой красавицы Марьи, — не спал сутками в заботах, ездил в лесных пустынях на конях, оленях, собаках, лодках, улаживал споры да распри, ино и драки, сжимал, держал свое сердце в руке от обид да страстей, хитрил с воеводой, терпел… И все, что делал Тихон, было его правдой. А протопоп горел желаньем, чтобы на богатой, мирной и свободной его земле жили светлые, добрые души. Он говорил, гремел, звал, речи его проходили в сердца, писал об этом огнепально, письма его переписывались, шли по всей земле, читались, люди подымали глаза, озирались кругом, видели неправду, но мирные люди драться не хотели, подымались, уходили от притеснений в пустые места, не боялись больше никого, кроме своей совести, пусть их хватали, били, резали им языки, рубили руки, персты, ковали в цепи, ссылали туда же силом, куда они уходили волей. И это была вторая правда… Тихон нагнулся к окошку, покрутил шеей, разглядывая. — Так и есть, — сказал он. — Сидит! — Кто сидит? — А видишь, огонь в Приказной избе… Во-он, за башней. Воевода, видно, сидит. Допоздна все грамоты с Москвы чтет. Оба смотрели в окно, где в волнах синего света мерцала дальняя свеча. Там сидел воевода Пашков, грузный, курносый, думал о пользе государевой, о том, как бы каждого человека к государственной пользе приспособить, как от беспорядку унять, держать в строгости. А не было порядку. Енисейские стрельцы сами водку сидят, и в те дни, когда кабакам торговать водкой не велено, хоть бы теперь в Рождественском посту — по средам да пятницам, они, те стрелецкие люди, несут свою самосидку к кабакам, на торжки, в лавочные ряды, и на посад — торгуют из сулей да из бочонков. А стрелецкому голове от той продажи их не унять, кабатчик же Микифор Прохоров со товарищи боится к ним и подступиться, на выимку не ходит— они его грозят убить до смерти, а казну кабацкую разграбить… То все обсказав воеводе, подьячий Шпилькин дернул носом, сказал жалостливо: — Ружье у них, у проклятых! Вольны! Буйство кругом, непокорство. Воруют самовольно против бога и великого государя. Надо бы то воровство унять, а как уймешь, когда стрельцы вольных казаков на образец берут? А тут еще праздник подходит, святки, всякому деньги нужны и водка. — Много ли народу-то к нам на торг едут? — осведомился воевода. — Несчетно, милостивец! — отвечал Шпилькин. — Наехало со всех сторон на ночь. Шуму завтра уж много будет. Невпроворот. Воруют в остроге на глазах, а за глазами еще пуще — в уезде, в дальних зимовьях. Поставил он, Пашков, на Ангаре два новых острога для укрепления, а какие там головы сидят, кто их знает! Посылал он, Пашков, за Байкал доверенных голов — Василья Колесникова да Никифора Кольцова объясачивать тамошние племена, а сколько они государю в казну сдают, сколько для себя прячут — как узнаешь? А воруют те головы так, что и казаки от них бегут, все ради их неправды и воровства. И опять воевода гребет седую бороду в кулак. Дышит натужно. — Тех воров, что вино сами гонят, хватать помалу! — жестко вымолвил он. — Пытать, чтоб другим неповадно было. Хватать втихаря. Федьку Мыша пошли, он на то дело ловок. И это была еще одна правда, третья из тех правд, что в ту зимнюю ночь объявились людям в Енисейском остроге… — Поздно наш воевода-то о делах сидит! — сказал Тихон, выпрямляя спину и отходя от окошка. — И когда ж он спит — не пойму. С самого утра вновь хмелен да грозен. А о твоем деле, протопоп, — продолжал он, опускаясь на лавку, — я тебе так скажу, ты послушай, я тут все повадки знаю… Не лезь ты, Христа ради, в петлю раньше времени… Протопоп у окна повернулся к столу. Глядел. — Будешь воеводе перечить — живу тебе не бывать! — медленно говорил Тихон. — А с чего тебе ему перечить? Нешто ему не все равно, как службы ты служить будешь? Служи, как господь на душу положит, — народу тут не до этого. Вернешься зато в Москву, там царь, ему и жалуйся. А тут кто услышит? Тайга да звери, а люди все вперед идут, каждый за себя пробивается. И твоя правда пусть ихней правде не перечит, каждая правда за себя живет. Терпи, отче протопопе! Терпеть не будешь — пропадешь! Запоздно вернулся Аввакум в свою избу. Ребята спали, Марковна сидела у стола, шила при лучине. — Поговорил, Петрович? — ласково спросила она, подымаясь навстречу мужу. — Что делать здесь будем? Надолго ли? — Ждать надо, Марковна! Терпеть, — отвечал протопоп, скидывая шубу. — На людей смотреть. Люди здесь, в Сибири, иные, чем в Москве. Мало о боге думают. Что ж, дальше в лес — больше дров… Ребятишки-то спят? Настыли, бедные, на морозе! — А что ж, Петрович, хоть отдохнем покуда! — обрадованно сказала хозяйка, направляясь к печи. — Штец не изволишь ли? Хоть постны, да скусны. — Не! Не хочу! — садясь на лавку, сказал протопоп. — Спаси бог, крепко меня поштовал Тихон Васильич. Добрый человек… «Терпи, протопоп, коли, говорит, выжить хочешь, твою правду в Москву донести». И вдруг он пружиной вскочил с лавки, повернулся к иконам. — Господи! — воскликнул он, прижимая к выпуклой груди огромные ладони. — Да кто же жить-то не хочет? Всякое дыханье славит господа! А как же мы Рождество петь будем, ежели здесь одни маловеры да неверы живут? Так молчать, што ли, Настасьюшка? Разум миру воссиял, а мы молчим! Молчать велят! Он обернулся к жене — та стояла молча, сложив руки под грудью. — Где апостол-книга? — спросил протопоп. — На месте, Петрович! У икон! — отвечала жена. — Книги первым делом из сумы вынула. Протопоп снял с тябла тяжелую книгу в кожаном тисненом переплете, расстегнул медные застежки — она раскрылась на синей ленте, нашел послание Иакова. — «Братья мои! — читал протопоп. — Не многие будьте учителями, ибо мы подвергнемся за то большему осуждению… Язык — небольшой член, но много делает… Как небольшой огонь много дров зажигает… Из тех же уст исходит благословенье и проклятье… Мудр ли и разумен кто в вас? Докажи это на деле добрым поведением с мудрою кротостью… Если в вашем сердце горькая зависть, сварливость — не лгите тогда на истину. Где зависть и сварливость — там неустройство и все худое. И никто из людей укротить языка не может — он неудержимое зло, исполнен смертоносного яда…» Нахмурившись, протопоп закрыл тихо книгу. — Мать, встанем на вечерницу. — Погодь, деток взбужу! — Пусть их спят! — добро улыбнулся протопоп. — Не замай! И положил зачало. — Аминь! — пропела тихонько Марковна. Первый день протопопа Аввакума в Енисейском остроге был закончен. Однако, улегшись рядом с женой на покрытую на лавках постелю, он долго не спал, лежал, пригревшись, у теплого бока Настасьи Марковны. Он любил ее крепко, как любил саму жизнь, любил за ее кротость, заботливость, за прямой ум, за то, что она рожала ему безропотно детей, за то, что через нее множилась вокруг него его семья, его потомство, уходила его жизнь вперед. Он был ведь белым попом, мужицким простым попом, таким же мужиком, как другие мужики… Должно быть, и жить-то нужно, как мужики, в трудах, в бедности, в простоте, А чем он лучше их? Да ничем!.. Не шел у протопопа из головы разговор с Тихоном. Может быть, впервые в жизни он задумался — и впрямь он мог погибнуть в такой ссылке: он был в руках людей, которые не понимали того, чем болела его душа. Протопоп вздыхал, ворочался, садился на постели, белея в лунном свете, и вместе с ним не спала его жена, однако не смея шевельнуться, спросить мужа, что же его беспокоит. Поднялся он спозаранок, почти не спавши, потемну, как ударили к заутрене, оделся, ушел в соборный храм Преображения, малый, рубленый, задымленный воском и лучиной, где служил неблаголепно старый, сгорбленный поп с молоденьким дьячком, — предпразднование Рождества. А когда он вышел из церкви, солнце уже вставало, весь Енисейский острог был в морозном тумане, в розовых утренних дымах, снег на башнях, на стенах, на куполах был палевого цвета. Вся площадь перед церковью была полна народу в ярких желтых нагольных шубах и полушубках, черных однорядках с цветными опоясками, в меховых шапках, в татарских малахаях. Чернели бараньи высокие, с красным верхом шапки у казаков над бронзовыми, горбоносыми лицами, с серебряными полумесяцами серег в левом ухе, с белозубыми лихими улыбками из-под больших усов, пестрели очелья, платы, кики баб, кокошники, ленты девушек… Много было и остяков и тунгусов в их меховых одеждах, шитых цветными шерстями, в круглых совиках с ушками, в кухлянках, в высоких торбазах. Над толпой стоял пар от дыханья, роевой гул, вспыхивал смех, визгливо переговаривались женщины. На окраине площадки Торжка стояли заиндевелые лошади под рогожами, потряхивая надетыми на морды торбами с овсом, торчали задранные оглобли вперемежку с рогатыми оленями, запряженными в нарты… На дыбках, прислоненных к заборам, нагромождены были ободранные цельные скотские туши — красные, с белым жиром, темные оленьи, белые свиные туши с оскаленными зубами, бараньи с курдюками, лежала порубленная кусками красная медвежатина. Зайцы были насыпаны сотнями, поросята, щипаные куры, гуси, утки лежали кучами на липовых рогожах. Тусклыми, оловянными поленьями лежали мерные зубатые щуки, усатые сомы, нельмы, узкорылые осетры, черные тупорылые налимы, широкие лещи, в рогожных, завороченных сверху кулях рыбья мороженая щерба. Прямо на снегу столбы из кружков синего молока и желтого масла. Народ прибоем шел к лавкам, к ларькам, к скамьям с разным городовым товаром — с одеждой, шубами, обувью разноличной, сверкали топоры, пилы, косы, остроги, котлы, горели резьбой, красками, лаком деревянная посуда, братины, ковши, морозной жестью отливали сундуки, — и гомон зазывающих торговцев был в лад с дробным звоном колоколов… Здесь била ключом сама жизнь, торжество ее усилий и добычи, гордость приобретенным, простая радость сытой еды, пестрого быта. Розвальни были заставлены кадьями с рожью, зерном. Обжорный ряд курился паром, запахом разной снеди, бабы зазывали, хвалили свой товар — печенку, легкие, рубцы, пироги, калачи, пряженцы, блины, бараньи головы, жареных лещей и судаков, студни из ног, головок, хребтин, рыбьи холодцы… И люди, вышедшие из лесов, из борьбы с полями, с землей, со зверьем, с пнями, уставшие от одиночества, встречали друг друга с солнечной радостью. Чтобы поднять, накалить еще пуще эту солнечную радость, они шли к кабакам, но те оказывались закрыты по патриаршьему распоряжению… У них отымали даже редкие минуты беспечности и счастья, когда им сам черт был не брат, не то что боярин. Но тут же толкались стрельцы с сулеями, бочонками, такие же, как этот народ, продавали вино, помогали веселью, бабы торговали домашним пивом, — веселье вперемежку с делом все нарастало и нарастало, словно гремело и гремело новгородское слово о Ваське Буслаеве:Кто хочет пить да есть из готового,
Тот вались к Ваське на широкий двор,
Тот пей да ешь готовое
И носи платье разноцветное!
Мы пришли тут да скоморошить,
Мы пришли в иншее царство
Переигрывать царя Собаку.
У него-то, у царя у Собаки,
Вокруг двора да тын железный,
А на каждой тут да тынинке
По человечьей-то сидит головке!
А не сделает князь Киевский да по-моему,
Как велел-то стар казак Илья Муромец,
Так процарствует князь стольный лишь до утрия,
А на утрие ему голову сшибу!
Глава одиннадцатая. Пашков-воевода
Весна здесь, в Сибири, не такая, как там, дома. Другая. Дома солнце разгорается полегоньку, помаленьку загораются снега, шумят подснежные воды, сугробы со вздохами оседают на талые свои подбои, всюду с холмов в ложбины катятся с шумом рыжие ручьи, вздуваются реки, подымают, ломают льды, заливают поемные луга. И вот вербы распускают почки, сперва серебряные, потом желтопуховые, над бурными разливами на пригретых пригорках вспыхивают синие подснежники, золотые попики, все ярче светит солнце, однако ветер еще холоден. По бледно-голубому небу тянутся легкие облака, сладкие вешние соки из земли бегут под корой деревьев, на ветках набухают почки, темнеют от них прозрачные зимой леса, худая, облезшая скотина с ревом прыгает по выгонам, радуясь свободе и солнцу, везде пахнет свежей травой, жаворонок ударил трелью, хоть его и не видать в солнечном блеске, из-под жухлых прошлогодних, убитых морозом стеблей глянул кое-где жирный изумруд свежей травы, в полях пашут мужики, а по вечерним зорям нет-нет да и попробует впервой серебряное горло свое соловей. В Сибири не так. Солнце здесь вспыхивает сразу, греет так жарко, что над ослепляющими снегами завивается, курится белый парок, солнце точит сугробы, делает из них словно пчелиные соты, снег быстро высыхает, лиственницы, ели, пихтач торопливо одеваются свежезелеными кисточками новых побегов на концах выгнутых своих темных лап, паводки с далеких гор налетают бурно, взламывают реки. Месяца не пройдет, как природа Сибири уже в полном летнем уборе, белое каленое солнце горит над темно-зелеными необозримыми урманами, алмазом сверкают из лесов на синем небе белки[128] и в беспредельной вышине, в безмолвии и в солнечных лучах кружат могучие орланы. Сибирь!В Енисейском остроге зима в том году неслась стремительно, событие за событием. Только отвели люди святки, встретили рождение нового солнца, подкатила широкая масленица — солнце-то набирало силу. В самые полдни в избах топились жарко печи, пеклись круглые как солнце блины, во дворах у глубоких колодцев кликали дорогих покойников, рекой лилось домашнее крепкое пиво, на белых улицах под солнечным пригревом толокся празднично одетый, веселый люд, плясали скоморохи с учеными медведями да с собаками, на раздольях Енисея лихие наездники брали грудью снежные городки, ямщицкие тройки с разубранными в ленты и в беличьи, куньи, собольи меха лошадьми скакали наперегонки по синим льдам, звенели, свистали дудки, свирели, гудки, волынки ныли, даже нищие у церквей и те просили милостыню плясовыми напевами. В Сибири праздновали весну так же, как там, дома, и повторяли все старинное, но еще шире, отчаяннее, надрывнее, срывая с души тоску дальних мест… Каждый ведь из этих мужиков в желтых полушубках, в темных кафтанах сверх ярких алых, красных, лазоревых рубах, с лихими кудрями из-под валяных шляп, меховых шапок, каждая из этих женщин в цветных платьях из-под телогреек, шушунов, шубеек, в кокошниках, очельях, киках когда-то кинули родные места, ушли оттуда волей альбо неволей, и помнили до сей поры, как саднило в горле рыданье разлуки. В Чистый понедельник ударили колокола по-постному — редкими, затяжными ударами, пошел Великий пост — плоти укрощенье. На хлебе, капусте да редьке, квасе, а то и просто на воде мучит протопоп свою бунтующую плоть, смиряет ее, службы служит. Служит по-старому — и отсюда мир. И народ тоже мирно стоит, молится честно — ин за полтысячи лет-то обыкли, любит народ, когда поп истово служит. Налажена да и тиха старина. Мир в церкви, да и от поста мир в теле нес мир и в душу протопопа. Стал он приглядываться, как бешено работает Тихон, и сам и его подручные. Не знал протопоп той мелкой, как сибирская меледа, торговой работы, знал одно свое дело — книги громовые священные да огненную веру. Каждый человек был для него сам по себе, отвечал сам за себя, сам боролся с дьяволом, сам выслуживал либо райский венец, либо геенну огненную. Ан тут было по-другому. Тут была работа не на одного себя, а на всю землю. Тогда, на Волге, у Лопатиц, бросился в воду Тихон, спасая его, протопопа, и плыли они от воеводы оба два вместе — Тихон да Аввакум. А теперь вот выходило, что они люди-то разные. Он, простой поп, говорил и учил тому, что в книгах святых давно навеки писано — и не больше. Тихон с ним в версту никак не шел, — тот трудился по-другому, со многими артелями из приказчиков своих да покрутов. Люди сходились, съезжались на босовский двор за сотни верст не зря, а за своей пользой, за тем, в чем им была нужда. От той нужды люди избавлялись, жизнь их становилась краше, легче, и, умиренные, они тогда и в церкви-то лучше слушали протопопа: ино им бог через Тихона давал то, чего искали их тело да душа, чего одной своей молитвой он, протопоп, дать им не мог, чудес-то совершать он не мог. Одной молитвы было мало, надобен был жестокий труд всенародный, что охватывал людей все дальше, во всю ширину Московского государства, хитрым, живым необозримым плетеньем сплетая всех людей между собой. Протопоп видел, как люди Босых, их покруты, приказчики, артельщики, их торговые дворы в Тобольске, Туруханске, Томске, Енисейске, Кузнецке, в Великом Устюге, в Москве двигали, везли, собирали, раздавали, оборачивали товары свои с непонятной для простого понимания Аввакумова ловкостью, точностью, искусством. Великолепный якутский соболь теперь не пропадал в тайге бесследно, сожранный свирепой рысью, не сдыхал зря от старости, а, пойманный сетью в каменных россыпях да в кедровых стланиках Яблонового хребта, схваченный капканом туземного охотника, встречался знатоками с восторгом на пушных рынках Москвы, Флоренции или Лондона. Муравейная то была работа, на самом переднем крае все уходящей от Москвы страны. Отдельный каждый человек добивался нужного общего успеха всей своей отвагой, находчивостью, умом, силой. Тысячи, десятки тысяч таких безвестных простых людей, борясь и одолевая самое природу, становились сами все сильнее, все настойчивее, все бесстрашнее. Они обхитряли зверей, хотя подчас и гибли от их лап и зубов, от голода, от морозов; они проходили бесконечные пространства, неся с собой ослепительное имя Москвы темным людям, одетым в звериные шкуры, с каменными да костяными топорами. В немецких, голландских и английских книгах того времени побывавшие в Сибири ученые путешественники на неуклюжей варварской латыни ставили русских в Сибири тех далеких времен в пример американским и испанским захватчикам, жестоко истреблявшим население Америки и Вест-Индии. Неистово работавшие на лесных росчистях хлеборобы — мужики Московской и Новгородской земель, усердные работники, черные люди, посадские — мастера десятков городов того времени, их труды, лившиеся по артериям редких дорог и могучих рек по всей земле и в Сибирь, и давали возможность всюду рубить и ставить башенные города на острогах, строить каменные кремли и соборы, пахать землю, вести промысла, ковать единое могучее государство. На самой окраине бесконечной земли своей, в малом острожке, протопоп Аввакум впервые увидал то, чего за кремлевской сутолокой не видел в Москве: ровный, упорный, общий, растущий труд народного роя, создавшего великие народные богатства, питающего заботливо свою детку, своих плодущих маток и безжалостно объедаемого золотыми толстыми трутнями. И протопоп становился все спокойнее, все тверже, все радостнее, видя этот всенародный подвиг. К концу зимы пошли слухи, будто енисейский воевода весной идет на Амур, на новые земли, безмерные пашенные равнины. Эти слухи зажигали души наехавших из-за Урала пашенных мужиков, и в их медленных головах рождалась мысль: «А не пойти ли вперед с воеводой?» На поделях гремели в остатнюю молотки и топоры— поморские плотники заканчивали заказанные для ратных людей дощаники: одни собирались восвояси на Белое море, а другие тоже подумывали об Амуре. Не махнуть ли туда? Ведь и там будут нужны их посуды, а стало быть, и их руки… Посадские люди по своим избам работали нужный для похода товар — обувь, шубы, овчинные одеяла, охотничью снасть, ковали крестьянскую снасть — сохи, топоры, и у них вспыхивала мысль: «А не пойти ли дале? На Амур?» По таежным остяцким и тунгусским стойбищам, по тай-гам сновали босовские приказчики, выменивавшие меха, на лыжах, на нартах; по тайгам, рекам, тундрам носились, служилые люди, казаки, собирали ясак и тоже думали: «А не пойти ли дальше? Там больше, на Амуре, всякого добра!» Всех охватывало новое движение — вперед! В малом острожке Енисейском, в дремучей тайге, в саженных снегах, было столько труда, столько жизни, что Протопопова горячая голова склонялась перед народом-творцом, меркли перед народом его книжные словеса… Да откуда же они, эти словеса, взяты? От народа! У живого народа и мудрости и подвига больше, чем в книгах, — у народа жизнь. Бесконечные труды, тяготы черных людей на полях, в тайгах, на горах, на реках оправдают их в последний день в их делах перед самым строгим судией! Оправданы будут они! И он, протопоп, должен помогать им, подпирать их в их трудах, облегчать эти труды. Смотреть, учиться у них, поучать их их же, народным, умом. В один февральский день протопоп Аввакум вернулся в избу после ранней обедни и, сидя на лавке, переобувался, поправляя портянки. Марковна возилась у печки, вся в красном отсвете углей. В волоковое окно синело утро. Ребятки на полу возились с Бермятой — с толстым серым котом. Ловко выхватив из печи горшок с варевом, Марковна сунула его на стол и остановилась перед супругом, опершись на ухват. — Батька, что я тебе скажу! Вечор-то запамятовала! — заговорила она. — Была я у Феклы Семеновны, у воеводихи, дак сказывала она, вечор пригнал вершный — едет, чу, новый воевода, ночевал уж он на Кенге… Встречу сегодня в Приказной избе готовят… Марковна сдружилась с воеводской женой Феклой Семеновной да снохой ее Авдотьей Кирилловной, женой воеводского сына Еремея Афанасьича, и при всякой возможности коротала с ними время за женскими разговорами. Марковна, впрочем, была приятельницей всем, кто попадался на ее житейских путях: дворнице-вдове Катерине, крещеной остячке, жившей рядом в избушке, поварихе Кузьминичне, приехавшей с Тихоном из Москвы и при всяком случае клянущей Сибирь, мамушке-нянюшке сыночка Васеньки Артемьевне, да и Иванушке, дьячку от Преображенья. Только с одним человеком не могла сойтись Настасья Марковна — с остяцкой княжной Марьей, женой Тихона: красивое и тупое лицо хозяйки Босого всегда вызывало в ней непонятный гнев. — Ты бы сходил к Тихону Васильичу, спросил бы его, а? Протопоп молчал. Надо пойти. Но хорошо знал, что скажи он, что пойдет, то Марковна начнет бранить Марью, что она-де нос дерет, ног под собой не слышит, что взял ее из стойбища такой человек, как Тихон, счастье-то какое, а она не понимает. Молчанье мужа двинуло ее язык в ином направлении. — Фекла-то Семеновна жаловалась — ее-то воевода уж так прост, так прост! Сколько, говорит, он в Енисейском-то сделал — и все без казенного расходу. За то, верно, говорит, пошлет будто его Сибирский приказ на Амур! Что ж, это было похоже на правду. Протопоп ответил: — Ин ладно! Схожу к Тихону Васильичу! — Да ты ешь хоть маленько. Куда спозаранку иттить? Или на остячку любоваться? Поди, еще почивает! Боярыня! Шагая по снежному двору, протопоп думал про жену. Чует, бедная, трудно ему удерживать свою могучую плоть при взгляде на каждую красоту, что сотворил господь. И вдруг улыбнулся. «А може, ревнует потому, что знает меня? Кабы я сам за себя не боялся, и она бы, бедная, не боялась бы за меня…» По лестнице в горницу Тихона сновал народ вверх да вниз. И протопоп поднялся, постучал в дубовую дверь на кованых петлях с фигурным замком. Вошел. Тихон Васильич за столом, перед ним их приказчик Терешкин Егор, сутулый мужик, долгорукий, широкая кость, сам могучая сила, а лицо бледно от хитрости и запавшие глаза светятся как у лиса из-под путаного волоса, из бурой бороды. Терешкин вернулся только из Илимского острогу, докладывал. Оглянулся на протопопа, замолк. — Так что он, Хабаров? Говори, ничего! — сказал Тихон. — Силен он, Тихон Васильич! Хозяин, дай бог ему здоровья. Столько годов, а крепок. Говорит, за наш товар солью заплатит. — Солью? — спросил Тихон, подняв брови. — Опять, говорит, варит он соль, — усмехнулся Егор, прикрыв ладонью выщербленные зубы. — «Царь, говорит, велел по землям больше не ходить… Сел, говорит, теперь я на землю, а скоро в землю лягу!» — Не пойдет больше на Амур? — «На Амуре, говорит, и без меня теперь народу много налетело с ковшом на брагу… Казаки… Народ вольный… Дерутся за Амур, ровно как за Азов дрались с турками… Шарпать хотят и Амур…» — Дерутся? — Ага! Воюют! Ну, казаки! В городах казак жить не любит, промысла промышлять не хочет, — говорил Терешкин. — С казаками ладом не сладить… — Прости, встряну, Тихон Васильич, — сказал протопоп на озабоченный взгляд Тихона. — Новый, чу, воевода едет? А? — Так, так, — спохватился Босой. — Ой, да пойдем, отец! Забыл за делами… Вскочил, бросился к шубе. Оба сбежали по лестнице, выскочили на улицу. К Приказной избе со всех сторон спешил народ, отбегал к башенным воротам, выглядывал и возвращался назад, сбивался в толпу… — Эй-эй! Едуть! — зычно, вперебой закричали голоса со смотрильной башни, — Едуть! На башне, наполовину вылезши из бойниц, дозорные махали отчаянно руками, показывали на поезд, цепочкой скачущий по ледяной реке. Видно уж было, как впереди, колыхаясь и подскакивая, неслась кибитка в вороную пару, ямщик лихо вертел над головой кнутом. — Едуть! — отозвалась площадь, завопили встречу колокола. С Приказного двора выскочили стрельцы в новых кафтанах, с берендейками[129] через плечо, с ружьем, с бердышами, на бегу рассыпаясь в два ряда по дороге от Приказной избы — сквозь Водяные ворота на унавоженный зеленый съезд и по съезду к реке, вниз. Забили тулумбасы, выдохнула в голубое небо облачко пушка, ударила гулко, поезд мчался по реке уже недалеко под берегом. Передняя рогожная кибитка переваливалась в ухабах, взлетела по съезду к городу, нырнула в ворота, вырвалась в облака пара над конями, и под клич «Москва!» добрые кони подкатили к крыльцу воеводской избы, стали, тяжело водя крутыми боками. Впереди своих приказных на крыльце стоял воевода Пашков в синем своем кафтане с серебряны травы, без шапки на лысой голове, толстый, курносый, остроглазый, из кибитки лез ужом новый стольник и воевода — Акинфов Иван Павлыч. Он на ходусбросил баранью шубу, остался в алом кафтане, золоченом поясе, при сабле, разогнулся — высокий, чернявый, молодой, бородка рыбьим хвостом надвое, отвесил низкий поклон, пальцами с перстнями ткнув в снег. Воеводы крепко обнялись, поликовались трижды крепко, крест-накрест. — Милости прошу! — сказал Пашков, подтягивая пояс и мотнув головой на открытую дверь. Вошли рядом в избу, помолились на иконы, Акинфов вынул из-за пазухи столбец, сказал значительно: — Жалованное слово государево! Кашлянув, стал читать: — «От государя царевича и великого князя Алексея Алексеевича, в Сибирь в Енисейский острог, стольнику нашему и воеводе Ивану Павловичу Акинфову. По указу отца нашего Великого государя-царя и великого князя Алексея Михайловича всея Великия и Малыя Русии самодержца велено быть Афанасью Пашкову на нашей службе на Амуре, в Даурской земле, да с ним сыну его Еремею, да сибирским служилым людям разных городов, стрельцам и казакам тремстам человекам, а для тое службы велено дать ему, Афанасью, да сыну его Еремею наше денежное жалованье, по окладам их из енисейских доходов. Да с Афанасьем же Пашковым велено послать в тое Даурскую землю Тобольския присылки пятьдесят пудов пороху, сто пудов свинцу, сто ведер вина горячего, да из енисейския пахоты восемьдесят четвертей муки ржаной, десять четвертей круп, толокна тож, да для сбору таможенных пошлин из енисейских книг, по которым в Даурской земле со всяких товаров, со всяких людей собирать таможенные пошлины да к церквам антиминса два, попа да диакона велено послать из Тобольска нашему Симеону, архиепископу Сибирскому и Тобольскому, а всякие церковные потребы пришлют к ему, Афанасью, из Москвы. И как к тобе та наша грамота придет, Афанасий Пашков отдаст тобе печать нашего Енисейского острога, и денежную, и соболиную, и пороховую, и свинцовую казну, и хлебные и всякие запасы и дела, и что на него по счету зачтено будет, то все в нашу казну заплатит и во всем с тобой распишется, и ты б дал ему, Афанасью, для нашея Даурская службы и сыну его Еремею наше денежное жалованье из енисейских доходов. И ты бы отпустил под него, Афанасья, и под служилых людей суды, что готовились для Даурская службы, в чем все запасы им поднять мочно, и отпустил бы их из Енисейского острогу в Илимский по весне 164[130] и без всякого задержанья, а которого числа его, Афанасья, из Енисейского острогу отпустив и ты бы о том отписал нам к Москве, а отписку вели подать в Сибирский приказ, боярину нашему князю Алексею Никитичу Трубецкому».
Ранним, свежим июльским утром на берегу под самыми стенами Енисейского острога протопоп Аввакум служил напутственный молебен уходящему на всход солнца отряду воеводы Пашкова, служил в сослуженьи енисейского попа Спиридона. Пахло сладко ладаном, бряцало кадило, искрились позументы холщовых риз, желтели свечи в слюдяных фонарях, покачивались- хоругви. Под красным яром берега стояла большая толпа православных енисейцев, плакали женщины, басом откашливались мужики. Приткнувшись носами в самый галечный берег, словно в строю, застыло сорок четыре новых дощаника, на мачтах реяли, трепетали цветные прапорцы, пестрели резные кружки с ликом солнца, ройны с туго свернутыми парусами лежали на палубах, весла наготове, в укрючинах, шесты, багры, крючья — весь судовой снаряд в полном порядке, с полным запасом. К каждому дощанику дано было по лодке малой, по три паруса, да на паруса в запасе три тысячи семьсот семьдесят семь аршин холсту нового, да нитки — паруса шить — десять гривенок, да сорок четыре бичевы по два спуска, каждый спуск пятьдесят сажен, да по четыре каната на дощаник, да на всех десять ведер смолы. И мачты, и флажки, и смоленые борта, и бородатые кормщики на корме, и немногие стрельцы в красных кафтанах на посудах отражались в гладких по-утреннему, стеклянных волнах Енисея, бежали струйчато. Перед дощаниками выстроен весь отряд воеводы Пашкова Афанасия Филипповича, собранный им, почитай, со всех полутора десятков городов Сибири. Триста человек стояло в два порядка. Служилые люди были в красных стрелецких кафтанах, казаки — в черных чекменях на рубахи, в высоких бараньих шапках с красным верхом в сильных руках, больше чернобородые, остроглазые. А большая часть — охочие люди из пашенных, беглых, гулящих, ссыльных людей, кто в чем, старые и молодые, кудрявые и плешивые, и с лицами в сетях морщин, с загорелыми, облупленными, красными носами, и нежные лица юношей, и ясные, и налитые кровью глаза, спрятанные под набрякшими от испытаний лет и водки веками, одетые все по-разному, во что господь послал, — и в смурых кафтанах, и в рваных однорядках, один даже в ветхом польском кунтуше, а все сильные да лихие. Сверкало на солнце оружье — бердыши, сабли татарские, польские, турецкие, казацкие, у кого ружья, пищали, карабины, у кого луки да стрелы в колчанах, кистени шишковатые, на цепках, а у кого за поясом, на спине чекан али просто топор. Хмур и важен стоял меж ними воевода Пашков. На великое дело поднимал он свою рать. И за свой счет, без расходу от государя, подымались люди, не так, как было сказано в указе Московском, а было ведь их более трехсот, буйных, разгульных, готовых на все. Казна тобольская дала им только оружье, да и то не на всех сподряд, водку да еще припасы — хлеб, мед, чеснок, лук, взято было с енисейских пашен. Да, кроме того, прибран был запас для походу да для торговли с иноземными людьми, для лову — котлов железных пятнадцать, олова восемь пудов, одекую полтора пуда, бисеру цветного пятнадцать гривенок, сукон сермяжных триста аршин, колокольцев девяносто, сетей неводных сорок, обметов собольих тридцать два, топоров семьдесят три, холсту гладкого толстого двести пятьдесят аршин да еще стекла, посуды деревянной, нитей, иголок. И с такими-то людьми, и с таким товаром нужно было идти в дали дальние, править Абазинским воеводством. Только помощью Тихона Босого поднялся на поход воевода Пашков. Договорились они, что из добычи разочтется Пашков с Босым из доли, они будут делать государево дело вместе. Обещано было и служилым людям — жалованье им уплатит воевода, как положено, из добычи, а с охочими людьми было договорено артельно, по доходу. Шибко сварился напоследях воевода Пашков с воеводой Акинфовым, как подымался в путь — до бород, почитай, дело доходило. Идти надо, расход нужен… А где взять? Война! И Афанасью Филипповичу пришлось подыматься на смелость — на Мезени-то да на Кевроле жиру помене было, а и то помог бог… И его малая, да удалая рать тоже молилась усердно, клала на себя широкие кресты. Кому ведь вернуться, а кому и нет. Все под богом ходим! Семья Протопопова молилась в дощанике, что отведен был им, Петровым, да диакону черному, да подьячему Шпилькину, что ехал со всем письменным прибором, вез бумаги писчей полстопы, черниленку медную, перьев пригоршню, царское Уложенье, да указы, да наказные грамоты, в Сибирь посланные. Марковна с ребеночком на руках была спокойна, ей было не в первый раз, а ребята радовались походу: сидеть в острожных стенах надоело, а выйти за ворота тоже нельзя — утащит либо зверь лютый лесной, либо иноземцы немирные. Рядом в воеводском дощанике тоже сидели женщины — жена воеводы Фекла Семеновна да сноха Авдотья Кирилловна, молились, плакали и, тряся головами в цветных платах, переглядывались с Марковной, когда вскрикивала Ксюша. Молебен отошел, дьякон Никита возгласил многая лета государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, протопоп поднял высоко крест, благословил обоих воевод — остающегося и уходящего, потом отряд, всех провожавших, сам пошел с дьяконом садиться в суденышко. Воевода приказал: — По лодкам! И дощаники один за другим отплывали от берега, подымали паруса, крепкий ветер подхватывал их, длинный караван ходко побежал вверх по белогривому Енисею. Провожатые уж разошлись, а Тихон Босой все стоял еще на берегу, держал, за ручку сына Васеньку, хоть Марья сердито теребила его за рукав: — Идем домой! Тихон не шел. Заботы томили его. Первая — удастся ли предприятие, которому он доверил немалые товары да деньги, будет ли все благополучно? А вторая — ой, крепко же привык он к протопопу, гонимому сильными мира сего. Мысли рвали душу Тихона. Годы шли, сменяя один другой, словно трава в степи, с годами все больше угрязал Тихон в торговых делах — добывал, покупал, оборачивал, работал уже по привычке, не чувствуя в душе ни удали, ни веселья от смелого замысла, от удачи. Чуял сам, что черствеет, а душа тосковала неутоленно: к чему эти все дела? Жили-же люди раньше без них, а в тайгах и теперь так все живут. Княгиня-то его остяцкая Марья и сейчас — не догляди — у живой рыбины башку грызет: до чего-де скусно! Он, Тихон, богатства собирает. А нужно сие, богатство-то? Грех богатство, от него сердце одебелевает, богатый-то в царствие божие не попадет… Бабенька то говорила. А протопоп другое знает — есть-де доброе богатство, а есть дьявольское, что лихву[131] по кабалам дерет. А каково оно, доброе? Много правды чует протопоп, у него в душе словно матка[132] поморская иглой дрожит — куда человеку идти?.. Многое он знает, а вот куда дойдет протопоп с тем его знаком? Да вот и уплыл он, протопоп… Все дальше паруса каравана, завернул за мысок один, другой… «Увидимся ли — бог весть! Опять поговорить не с кем!» Сидел на скамье, охватив за плечи двух сынков. Невесел уплывал и протопоп. Марковна рядом притулилась с младенцем — ну ровно божья мать. Грушенька грудкой навалилась на борт, смотрит в синюю воду. Плывет семья Петровых. Бог весть, что впереди-то! Ветер низовый — трубил в уши, могучий парус тянул, что добрый конь, Енисейский острог исчез за красной скалой, шире и шире синели дали, белели шапки горных хребтов, встречу неслись быстрые светлые воды реки Энесси — по-тунгусски Великие Воды. Тянулись дни плаванья. Кружили синеющие, лиловые горизонты, лесистые горы, бескрайности зеленого леса, в хрустальном воздухе кружилось лохматое рыжее солнце, от облаков по земле, по лесам скользили синие, серые тени. Даже пусть это безмерно богатая земля, — живут, должно, в ее тайгах, горах, в скалах чьи-то страшные души, тоскливые, огромные, бородатые, как мамонты, темные кости которых торчат бревнами в обрывах пустынных берегов. Десятки веков прошли здесь без всяких перемен, в шелесте лесов, в плеске реки, в безмолвии облаков, а вот теперь с Москвы явились эти паруса дощаников, под ними смелые бородатые люди с синими глазами, поют вольно, отдаются в скалы медные грозные голоса.
— Да-эх, — взговорил Ермак Тимофеевич, —
И эх, браты казаки, да вы послушайте,
Да мне думушку посоветуйте, —
Как, эх да, проходит у нас лето теплое,
Куда, браты, зимовать пойдем?
Нам на Волге жить — всем ворами слыть,
На Яик идти — да тот путь велик,
На Казань идти — грозный царь стоит,
Грозный царь стоит, все немилосливый…
Царь послал на нас рать великую,
Рать великую — в сорок тысячей…
Так пойдем-ка, браты, да возьмем Сибирь!
Часть третья. Театр и костры
Глава первая. Царь устал
Царь Алексей устал. Ссутулил крутые плечи, выставил вперед холеную бороду, сидит, уперев подбородок на посох индейского дерева с оголовьем рыбьего зуба. Прохладен, приятен посох. Прохладно, приятно в такую жару и каменное кресло царя. Прадед, царь Иван Васильич, сиживал на этом гульбище[138], что прилепилось к Высокой Вознесенской церкви в царском селе Коломенском. Балконец над кручей, внизу Москва-река, вся в белых да желтых купавках, по берегу обступила ее березовая роща, вся в солнце, в лиственном звонком шелесте. За. Москва-рекой зелен бархат Великого луга под легким небом в белых, в сизых облаках. По лугу лентой Москва-река вьется, озера на ней низаны, плывут тени от облаков, ветер ходит, трясет бобровые палки в воде, цветки на лугу. Балконец в тени, солнце идет за церковью, хлещет светом на луг, вдалеке деревни, всходят дымы, бродят пестрые стада. А влево далеко развалилась на семи своих холмах деревянная, приземистая Москва в зеленых садах, высоко видны купола, да кресты, да орлы кремлевских башен, горят как жар медные крыши царева Верха. Ин райская обитель! Нет. Не райская. Много изведал, испытал царь Алексей с той поры, как в такой же летний день густо трижды ударил колокол Ивана Великого на исход души отца его, царя Михаила. Стыдный восторг жег тайно душу Алексея, мечты клубились облаками в сердце молоденького вьюноши, а дядька и пестун его, седой боярин Морозов, упав на колени, плача, целовал руки у него, у выкормыша своего. — Царь ты-де теперь, Алеша! Царь рожоный! Не многомятежным народом, а самим богом ставленный! Много воды с тех пор утекло. Над Москвой серым облаком пыль да дым… Народу там живет, верно, много, ну и дымит! Пылит народ! Своим невежливым обычаем жить хочет. Бунтует! Устал царь Алексей от Москвы, от зычных палачовых криков, от матерной ругани с Ивановской площади, под окнами царева Верха, от колокольного звона, от шепотов царицыных баб да родни, от царского тесного чина[139], от боярских бород шильями да метлами, от пухлых, белых и жадных их рук с цветными перстнями, от умильных и неверных голосов их, а пуще всего от их боярских слов — хитрых, сперва неприметных, приятных, вползающих в сердце, а потом нарывающих на душе, словно вот как в пальце нарывает заноза от неприметного шиповника. Второй день отсиживается царь в Коломенском, никого не видит, в душе горечь и досада саднеют. Дел в Москве — и-и-и, да устал он. Человек же он! Не покидает царя досада. На заре сегодня указал Алексей Михайлыч своим сокольникам ехать с ним, с царем, за реку, на Луг — тешиться соколиной охотой на гусей да на уток озерных… Выехала охота с царем, сокольники полвтораста[140] — в белых кафтанах, на грудях орел золотой, шапка с косым выемом, губы алы, зубы жемчугом блестят в курчавых усах да бородках, все как один на серых аргамаках, на коротких стременах сидят по-татарски. У каждого на левой руке по соколу в бурых да в белых пятнах, головки у птиц под колпачками, на левой лапе кольцо золотое да цепка… Красота в ясный июньский день да на зеленом лугу! И взлети с озера, из камышей, быстрый селезень, головка вперед вытянута, крылья мелькают сзади. Бросил сокольничий Васька Апраксин самого первого царского сокола— Ширяя. Взвился Ширяй, огляделся, выставил вперед когти, ринулся стремглав на селезня, а тот, матерый хитрец, в кусты! Снова взмыл гордый сокол, оглядел луг и, вдругорядь упав молнией на бешено мелькающего крыльями старика, обнизил, промахнулся, пропорол себе грудь об острую ветку тальника… Ахнул скакавший за своим любимцем царь, вздернул, осадил коня, перегнулся из седла, смотрел на бедную птицу, бьющуюся на траве комком кровавых перьев, видел, как кроет ярый ее глаз тихая смертная плёна. — Нет счастья тем, кто горяч! — вздохнул царь. — Нельзя эдак-то… И указал: — Ко дворам! Царь не снял охотничьего убора, сидит один, пока не нагрянули бояре. Позади церкви зазвенели трубы, забили барабаны, донеслись глухо команды — солдаты в полдень меняли караул. Чу, густая ломаная ругань — немцы! Полковник Крауфорд матерится. Он! «Блядины сыны! — мотнул головой царь. — Идут мимо — глаза пучат, ногами, аки кони, топочут… А чуть что — жалованья больше просят… «Царь-государь, смилуйся, пожалуй нас, холопей своих…» Под Ригой сблядовали!» Рига! — вот о чем неизбывно болит Алексеева душа. С нее, с Риги, все неудачи… Словно сокол Ширяй, напоролся царь на Ригу. Рига не дает дышать и в коломенской прохладе. Пошел царь воевать против польского короля за свои обиды, набил польских да литовских людей бессчетно, греческую веру в Литве утвердил, а сколь городов взял— не упомнить! Вильну взял, Ковну, Гродну… В Еуропах куранты уже писали — московские-де люди не токмо надменны, а впрямь грозны и сильны… Польский король уж мира запросил, и мир еще был не учинен, а Федька. Ртищев, постельничий, уж сумел уговорить поляков: писали бы они царский титул с новоприбылыми дополненьями, величали бы поляки его всея Великия, Малыя и Белыя Русии самодержцем… Напуганы были паны и согласились на это. Безбожный лютер шведский король Карл X в московскую победу хитро встрял, бросился с ратными своими людьми на Польшу и половину Прусской земли занял, стал из-под русского меча жар чужими руками загребать. Польский король из Силезии да австрийский император Фердинанд III из Вены впрямь грамоту за руками[141] дали московскому царю, что они-де и Алексея Михайловича королем польским изберут, да будет он крулем польским наследственно— только бы царь оборонил Польшу, спас ее от шведов… Обещанное-то все равно что свое. И послал царь боярина Куракина в Москву из Вильны — с Лобного места объявить, молился бы народ об избрании царя польским крулем, да еще об победе над шведами. Соберет тогда он, московский царь, всех христиан под свое крыло, станет грозой всех поганых да неверных, освободит греков от султана, грузин от персов да турок. 5 июля 1656 года царь торжественно, под колокольный звон, из Вильны въехал в Полоцк, а через десять дней пошел в Ливонию против шведов. Потемкина-воеводу Петра Петровича патриарх Никон благословил идти прямо на Стекольню, в Швецию. Из Полоцка ратных людей да весь запас пушечный и хлебный повезли вниз по Двине-реке на дощаниках. Враз взяли Динабург-крепость, всех избили там шведов, и царь заложил в той крепости церковь во имя св. Бориса и Глеба, а город переименовал в Борисоглебов-город. Потом взяли крепость Коккенгаузен, переименовали в Царевич-Дмитриев город. К Риге царь подступил уже после Успеньева дня[142], сошлась тут рать царя с ратью воеводы князя Черкасского. На Ригу двигались обученные иноземцами московские солдатские да стрелецкие полки — полковников Сиклера, Крауфорда, Говена, Альмана, Юнгмана, Раппопорта, Штадена и другие. Посады вокруг Риги были захвачены, выжжены, разгромлены, указал царь только не трогать садов — больно утешны были сады над Ригой. С Семенова дня[143] шесть пушечных ломовых нарядов начали бить по крепости и городу. Дымные бомбы летели туда днем, огненные ночью, из толстых черных стен Риги с круглыми прокопченными башнями, как из печки, стоял стеной дым пожаров, ночью полыхало зарево. Ломовые пушки Москвы били подряд неделю, две — ломали стены, башни, в городе не осталось целого дома, рижане забились в подвалы, ели уже конину, кошатину, собачину. Московская рать рвалась вперед, на стены. И приступ было указано начать на 16 сентября. На Ригу шла неодолимая сила, благословленная самим богом и патриархом. И сказывали московские ратные люди— на закате в алых облаках над Ригой самовидели они царя Алексея: ехал царь на рыжем коне, с огненным крестом в руках, под огненным стягом, а за ним шло на Ригу бесчисленное войско. И тут объявилась измена! Сбежали из царской рати иноземные начальные люди[144], проскользнули в Ригу, упредили коменданта графа Делагардия, другие же иноземцы с великой хитростью тогда же, темной сентябрьской ночью, когда московская рать отдыхала, спала богатырским сном после боевых трудов, зажгли на Двине московские дощаники со всем запасом — боевым да хлебным. В одном исподнем выскочил из царского шатра сам Алексей-царь, увидал в смертной досаде, как жарко горели его посуды на черной воде, как полыхало пламя, летели головни, бочки с порохом рвались так, что земля дрожала, от пожара стены и башни Риги казались накаленными докрасна. Из осажденного города слышно было — шумели шведы, хохотали радостно, гремели барабаны, и по освещенному пожаром московскому стану цельно били шведские пушки. И видели московские ратные люди — приоткрылись восточные ворота крепости, впустили туда, словно черных крыс, изменников офицеров. Утро встало в кислом, холодном дыму, в тишине, в осеннем дожде. Что делать? Зима, ледостав подходит. Собрал царь в теплом своем шатре на совет бояр, воевод, весь начальный чин. Долго бы они сидели молча, брады уставя, да поднялся с железным громом и скрипом своих лат седой, восьмидесятидвухлетний генерал — граф Лесли. Встал в железных доспехах, вытянул, положил желтые руки на рукоять длинного меча. — Батушко сарь! — сказал он ржавым голосом. — Нельзя нам биться, надо отступай… Силу собирай! И, заскрипев железными налокотниками, развел руками. — Мое слофо тверд! Надо насад! Да лодок у нас нету. Мы сейчас нищи! Шведы с моря везут и войск и хлеб. Обвел царь глазами совет. Немцы смотрят ясно, твердо, словно не иноземных рук было ночное воровское дело, а русские начальные люди потупили очи, вздыхали скорбно. Проморгали, что и говорить! Вскружили всем головы легкий успех да проклятое винище! Царь понимает: «Прав старый граф! Прав. Да ведь старик-то сам чужой. Нет ли и тут измены? Никон-то патриарх победу пророчил. Ему виднее, с ним сам господь бог. А я должен решать! Я-то царь!» Упрямо, обиженно окаменело царево сердце. Смотрит он — ветер закинул полу шатра. Туман дымился, бледное солнце проглянуло, трепетал пред шатром ряд для штурма заготовленных знамен с надписями: «Deus pro nobis — qui contra nos?»[145] «Приди к нам и покайся!» «Бойтесь бога, царя чтите!» «Коронуюсь я честно!» «Берегитесь!» «Во гневе я жесток!» «Истинно сказано: я жесток! — подумал царь. — Да! Жесток!» И, подымаясь с орленого кресла, указал натужно, простылым голосом: — Повелеваю приступать к Риге! С нами бог!Глухой ночью ахали московские пушки, кинули в город две тысячи бомб, зажгли пожары, под дождем и снегом московские люди забросали вязками хвороста и мешками с землей рвы, срубили надолбы, подтащили к стенам и башням лестницы, веревки, крючья и с бешеным криком: «Москва!» — полезли на стены, супротив в упор бьющих пищалей и пушек, против извергавшихся потоков кипятку и горящей смолы. Отдохнувшие, сытые, повеселевшие шведы отбили приступ и, осмелев, сами выскочили из ворот за отхлынувшими русскими, гнали их, захватили семнадцать знамен, все ближние пушки. Под Ригой тогда легло четырнадцать тысяч черных людей с ружьем, с ослопами, топорами в руках. Подходила зима, надо было уходить. И не по реке в лодках, а под дождем, по невылазной грязи осенних дорог, бежали царские рати на зимовку в Юрьев, Царевич-Дмитриев, в Борисоглебов, а сам царь по первопутку унесся в Москву. За зиму шведы пуще окрепли, осмелели, и весной следующего года фельдмаршал Карла. X Крюз пошел из Выборга через Карелию в Ливонию, на Псков, где взял Печерский монастырь и разграбил его. Воевода Шереметьев бросился встречу Крюза, да легли они, десять тысяч ратных людей, под городом Валком зря. Война, как сорная трава, пробивалась, прорастала, вспыхивала всюду — сперва мелкими побегами, потом кудряво разрастаясь в интриги, в измены, в предательства, в кровавые бои. Ладно, что в Нарве сидел с ратью боярин и воевода Ордын-Нащокин Афанасий Лаврентьевич, больно обходительный со шведами, с Делагардием первый друг-приятель, но и он доносил неутешительно, что крымский хан сговаривается со шведами вместе ударить из степей на Украину, на Польшу… А в Познани и в Кракове шведы успели так зажать панов, что те выбрали в тех областях шведского Карла X польским королем. Час от часу не легче! Поступили вести, что к гетману Богдану приезжал секретарь польского короля пан Беньковский вместе с послом австрийского императора архиепископом Петром Порцевиком — уговаривали они Хмельницкого бросить Москву: царю все равно польским крулем не бывать! Хмельницкий их не слушал, а другие-то слушали… К тому же в Литве московских стрельцов не хватало, а литовские люди вставали, резали московские гарнизоны, убивали жестоких воевод. Доходил слух, что Хмельницкий со шведским королем договаривались поделить Польшу, чтобы Украина была свободна, да не закончил — умер в своем Чигирине, оставив после себя гетманом своего сына, молоденького хлопчика Юрия, чему обиделся сивоусый войсковой писарь Выговский и пошел против войсковой старшины, держа открыто руку поляков. Рига словно раскрыла волшебный ящик, откуда поползли все эти злосчастия. Эх, Рига! Устал царь… А что делается! Переслал намедни царю патриарх челобитную Полоцкого Богоявленского монастыря архимандрита Игнатия Иевлевича, в которой оный черноризец титуловал царя так: «О избранный круль Польский, великий князь Литовский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Лифляндский и прочая…» Прочитав, потемнел царь. На смех, что ли, прислал ему патриарх эту грамоту? Все же все просимое глупым чернецом этим приказал выполнить. Всю эту замятню Никон натворил, не иначе! Пустосвят он. У бояр, как об Никоне заговорят, глаза вылазят! Слышать не могут! Стрешнев Семен Лукьяныч пса дворового своего назвал Никоном — тот на задних лапах служит да лает на всех. И смех и срам… Патриарх не в свои дела лезет, теперь на него несут бояре: он-де золото брал и с польского короля и с иезуита, что его соблазнил. В Думу бояре Никона к себе не пускают — бунтуют. Бесславье рижское — его, Никоново, дело… Дома на Москве все тоже прахом идет: люди датошные[146] от воевод бегут, с войны бегут ратные люди во все концы — на Волгу, к казакам на Дон, в Сибирь, на Амур. Гулящих людей да беглых по лесам все больше, а на полях пашенных мужиков меньше… Хлеба стало мало, хлеб дорог! Взяли нещадно десятую деньгу с народа, с животов, дело доходит до пятой. Крик кругом! Того гляди опять забунтуют. Надо бы все сказать прямо в лицо патриарху, отрезать… А как скажешь? На медведя легче выйти, чем патриарху правду сказать. Засыплет он тебя от писания. Обожжет взором. А ну, проклянет, того гляди, в сем веке и в будущем… И царь аж глаза зажмурил: вон тут патриарх, перед ним, весь в золоте, в алмазах, глаза, как у волка, горят, голос труба. Ну, патриарх! Бог ли, дьявол ли — кто его знает! Боится царь Алексей патриарха, сам видит, что боится, досадует на него, а избыть его, уйти от него нету сил… «Царица небесная, вразуми!» Трудно шило в мешке утаить. А скоро вышло такое дело, что загудела вся Москва о сваре царя да патриарха. Пожаловал в Москву старый царь грузинский Теймураз с великим плачем, с обидой на персов, что Грузию захватили. Ехал от ворогов тех своих тайно просить у царя Алексея милости. Москва таких чужих сирот всегда привечала: просят, — значит, пригодятся на случай в будущем. Давно Москва сильно жаловала татарских ханов, что из степей своих к ней бежали. Первым выбежал на Москву царевич Касым, сирота казанский, и пожаловал его великий князь богато — городком в кормленье в Мещерской земле да мужиками черными. Стал жить царевич вольно в своем Касимове-городе былым ханским обычаем — с женами, со слугами, с мечетью, с ратью малой, с соколиной потехой. Ну, хан! За ним и другие потянулись степные царевичи, сели в Серпухове, Звенигороде, Кашире, Сурожске, кормились, вести от Москвы в степи передавали, своих подманивали. Сидели те ханы, покуда не изведутся, не помрут всем родом. За ними потянулись в Москву на богатые корма царевичи сибирские, жили в Китай-городе царевыми захребетниками, царя под ручки важивали для величанья. Почет, — царевичи ведут! Пышно встречала царя Теймураза Москва. На Ивановской площади, промеж соборов, перед царевым Верхом да патриаршьей палатой, стеной стояли стрельцы. Красная площадь полна, народ ходит взводнем, давит друг друга, ребята пищат, барабаны бьют, колоколы звонят, пыль столбом. И едет площадью медленно на черном жеребце в кованой сбруе, под седлом барсова шкура, сам в серебряном доспехе и в шлеме витязь величественный, старый, серебряноусый, чернобровый, красивый, как полная луна, — царь Теймураз. А за царем на пляшущих конях свита, один к одному все красавцы молодые, а старые — горбоносые, седоусые, с огненными взорами — еще краше. Мужики аж смеются, а бабы да девки кисейными рукавами лица закрывают— до чего все хороши! А за царем за Теймуразом подарки везут: кони под коврами, слуги, как тополи стройные, сундуки чинаровые несут, а что в сундуках — не видать. Едет царь грузинский из Спасских ворот — и прямо в Грановитую палату проезжает. Как так? Царь-то нашей веры, православный, да не помолившись в Успенском соборе?.. Почему? И московские люди переглядываются, глаза прячут, глаза щурят, бородами поводят… Да и патриарха не видать. Не доехал царь до крыльца — закричали царские пристава, руками замахали: «Стой!» Царь Теймураз да его люди, грузины, спешились, коноводам отдали коней, по красному сукну идут к Красному крыльцу. На крыльце бояре в шубах, в шапках высоких, по ступеням рынды в белых кафтанах, в горностаевых шапках, с серебряны топоры, жильцы подарки напоказ встречи держат — шубу черных соболей да шапку, кланяются. Идут гости по лестнице, гул кругом, из Святых сеней видно — царь стоит, встречает, горит как на солнце на нем ферезея, объярь — по серебряной земле травы золотые, испод — соболий зипун, тафта белая, без обнизи, шапка — бархат рытый, шафранный цвет, с запонкой-самоцветом, да посох индийский, с каменьем. Народ толпится, глядит, в народе истцы из Тайного приказа щуками ныряют: приказано им строго слушать, каких не будет ли слов воровских. Патриаршьи люди тоже тут мечутся: приказал и им патриарх глядеть и доносить точно, по статьям, что и как у царя деется, как это царь грузинского царя встречает, на пир зовет, а патриарха на пир тот не позвали… И мечется в толпе патриарший дворянин Образцов Дмитрий Васильич, косится на окошки патриаршьих палат: ахти, да сам патриарх из окошка смотрит… Рванулся тут с усердием Образцов, да наткнулся на окольничьего Хитрово Богдана Матвеича, бобровую бороду, — тот палкой машет направо-налево, охрип, кричавши: — Путь, путь давай царю! И ударил Хитрово Образцова палкой в лоб: — Путь, тебе говорят! Куды?! — Богдан Матвеич! За что? Я же за делом! Я патриарший! — кричит Образцов. — Чего хвалишься! — крикнул Хитрово и опять стукнул Образцова по голове палкой. — Не хвались! Образцов заплакал от обиды: не его обидели — патриарха Великого государя стукнули! Кинулся Образцов в патриаршьи палаты жаловаться. Патриарх выслушал все, сжав губы, грозя очами, встал, шумя шелковыми воскрылиями, — облачен он был, ждал он: вот-вот позовут к царю, — сел к столу, трещит лебединое перо, брызжет чернилом, пишет царю посланье, что он-де, патриарх, в обиде. Побежал патриарший жилец, вскоре же ответ несет: «Сыщу на виноватом и сам с тобой повижусь в скором времени!» — отвечает царь. Царский пир так и отошел без патриарха. Темен, как туча, гневен патриарх. Меж царевым Верхом и патриаршьими палатами людишки шмыгают, вести, слухи разносят, сплетки плетут. Что деется — никто толком не знает, а только видят все явно и мигают друг другу, что-де подошел конец «святой двоице», нет больше двух друзей неразлучимых, обоих Великих государей, — видно, дела их разлучили, врозь развели… А тут близко подошло 8 июля — праздник иконы божьей матери Казанской. В Казанском соборе на Красной площади, у Воскресенских ворот, праздник большой, царь завсегда туда к службам жаловал. Народу собралось множество, глядят, что будет. Патриарх тоже тут, ждет… Не пришел царь. Прислал Ромодановского князя сказать: — Не будет царь! — Пошто гневен на меня государь? — спросил Никон. Кругом народ, слушают. — Ты чина царского не знаешь! — говорил спальник-князь. — Пишешься ты, что ты-де Великий государь… Какой же ты есть Великий государь? — Как же так? — возражал Никон. — Да не я же сам это выдумал! У меня вот и грамоты царские на то есть, царского его величества рукой писаны… — Не понимаешь ты, — говорил Ромодановский. — Государь тебе лишь почет оказывал. А отныне ты Великим государем не пишись и не зовись. Так тебя царь почитать боле не будет… Шел патриарх к своим палатам из Успенского собору — сердце жгло от обиды, от ярости. Или все рушится? Тогда, давно, в душную лунную ночь в Новоспасском монастыре, к нему прискакал ведь тот же боярин Хитрово от царя с вестью, что-де преставился Новгородский митрополит Афанасий. Радость-то какая! Путь свободен — твори рукой божье дело на земле, как Филипп-митрополит делывал… Имей власть не токмо благословлять, а и проклинать да карать! В Новгороде бунтовщиков проклял — чуть его тогда гилёвщики не убили. И он, Никон, потом митрополита Филиппа мощи в Москву привез. В Успенском соборе поставил… А что выходит? Государство все сильней, а народ все бунташней. Перед Никоном в его палате стоит все тот же образ Христа-царя, завсегда он с ним. Грозен лик Христа, брови сдвинуты, шапка золотая с каменьем горит. «Или нет уж у божьего сына силы карать грешников? Да ежели грешников не казнить, с ними и сладу не будет! Мы с царем что сделали — Польшу повоевали… Всю Литву да Белую да Малую Русию взяли! А ныне я и не Великий государь? Да кто ж я? Тих, тих государь, а дело божье он губит! Против бога пошел, возбунтовался царь!» В дверь постучали, тихий голос проговорил: — Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас! — Аминь! — хрипло отозвался патриарх. Вошел патриарший келейник Аника, чистый, волосы приглажены, маслены, блестят, щеки круглые, нос длинный, глазки умиленные. Вошел, повалился в поклоне, смотрит с полу, каков патриарх. Тучей сидит патриарх, щеки в пятнах, бороду в грудь упер, глаза мутны… — Владыка святой! Ночь прошла! К обедне пора! — Иду! — вздохнул патриарх. Заговорил медленно. — Вот что скажу! Ныне оставлю я престол мой. Не беру больше греха на душу! — Владыко святый! Что глаголеши? — Можно ли царю верить? Не давал ли царь клятвы на гробе Филиппа-митрополита во всем меня слушать? Клятвопреступник он, царь! Бунтовщик! — Владыко! — лепетал в страхе келейник. — Ну и уйду! Что я? Монах! Чего мне надо? Ничего! Беги сейчас на торг, Аника, купи мне палку поповскую простую… Посоха патриаршьего не приемлю! Иди борзо! Келейник ужом скользнул за дверь, на которой изображен был охраняющий архангел с пылающим мечом, выскочил потный, глаза испуганные, огляделся. Навстречу, крестясь и кланяясь направо и налево, шел, спешил боярин Зюзин. Келейник бросился к нему, патриархову дружку, зашептал ему в ухо страшные новости. Оттолкнул боярин Анику, шагнул к патриаршьей палате, рванул дверь с архангелом. Патриарх сидел в тихом образе, без клобука, свесил голову, волосы падали на грудь, руки опустил… — Владыко святый, что творишь? — шептал ему боярин. — Себя губишь? Землю губишь! Али престол покинуть задумал? Кому ж все прикажешь? — Ему! Государю! — тихо ответил Никон. — А государя кому прикажешь? Боярам, что ли? Воеводам? — Отряхаю прах от ног моих. Властью меня вы корите— что я могу сделать? Сан сложу с себя! Ударил колокол. — Время идти к обедне… В Успенский собор! Там все скажу народу. Пусть народ судит! — Народ! — шептал Зюзин, и красные губы блестели, брызгали слюной, шевелились червями в бороде. — Чего знает народ? Вести народ нужно, а не искушать! Никон поднялся, надел белый клобук с алмазами. Боярин стукнул об пол посохом: — Владыко, не гневи государя! Захочешь вернуться вспять — поздно будет! Боярин Зюзин так и остался стоять в келье, а патриарх, сопровождаемый иподиаконами, шествовал уже в Успенский собор. Народу набралось что пчел в улье, собор полон, на паперти народ, на площади народ, — царя ждали, а царя не было. Обедня отходила, вдруг после причастья загремели церковные двери: их запирали наглухо по приказу патриарха. — Никого не выпускать! Буду говорить поученье! — сказал он. Патриарх чёл поученье Ивана Златоуста, укоряющее ленивых пастырей. — Вот и я таким же стал, — заговорил патриарх. — Ленив я! Не гожусь я, видно, в патриархи! Окоростовел я? Обовшивел! Все по лености своей… И вы все окоростовели и обовшивели. Не учу я вас! А сколько я про себя наслушался: и тем я нехорош, и этим, и иконы ломаю да жгу, и еретик-де я, и волк злой… Вот книги новые установил, — камнями, сказывают, меня бить хотят. Ну что ж! Бейте меня, православные, побивайте, да знайте — не патриарх я вам больше! Народ в Успенском притих, тысячи живых сердец бились учащенно, весь каменный собор жил, дышал, утренние лучи сквозь высокие узкие окна вонзались золотыми стрелами в синий от ладана воздух, солнцу отвечала позолота… Мерцали свечи и лампады, трепетали, оживали в их свете изможденные, постные лики святых. Века молчал этот каменный собор, в нем века молчал и народ… Однако мятущаяся могутная душа на этот раз пролила смятение в молчаливые страстные души, и те тоже вспыхнули смятенно в отчаянии. Что ж им делать, коли патриарх их бросает? Куда им идти, как жить? Огонь, что долго тлел в душах, взметнулся по всему хр&му. Народ закричал, заплакал, завопил. И оттого, что отчаянные его вопли раздались в строгой красоте храма, в убежище от житейских тревог, все испугались. Откуда же ждать и милости, ежели сам патриарх бежит отсюда?.. От бурь в душе поднялась буря и в церкви, народ испугался, заплакал, зарыдал. — Батюшко! Отец! — кричали со всех сторон. — Не бросай нас! Не губи! Веди, куда прикажешь! Благослови нас! — Не патриарх я вам больше! — могучим голосом вопил Никон. — Будь я проклят, анафема мне, ежели пребуду патриархом! Конец! Разоблачайте меня! И стал сам разоблачаться, сбрасывая с себя пудовые золотые одежды, а разоблачившись, ушел в ризницу писать письмо царю. Из ризницы вышел он к народу уже простым монахом, в черной одежде, в черной же манатье, в скуфье, сошел с амвона, смиренно присел на нижней ступеньке. Он так устал! Народ вопил, кричал, что не пустит патриарха уйти. Бояре из Успенского собора бегали проворно один за другим во дворец, докладывали, что творится, снова бежали обратно. — Что? Что? — спрашивал царь Алексей. — Что такое? Или я сплю с открытыми глазами? Или не сплю? Царь шагал по комнате, заглядывал в слюдяное окошко на собор. — Господи, помилуй! — заверещал зеленый попугай, завертелся в золоченом своем кольце… Царь остановился, плюнул с досады. Одетые по-праздничному бояре в легких ферезях, в рубахах цветных с высокими козырями, прятали глаза, выглядели смущенно, но будто повеселели. — Алексей Никитыч! — обратился Алексей к князю Трубецкому. — Пойди, сделай милости, в Успенский. К патриарху. Спроси: бунтует он, что ли? Возьми Родиона в товарищи. Бояре переглянулись, качнули — кто кудрями, кто лысым черепом. Тучный Родион Стрешнев да сухой, ладный, широкоплечий Трубецкой пришли в Успенский, приступили к Никону — тот еще сидел на ступеньках. — Пошто патриаршество кинул? — спросил Трубецкой. — Или тебя кто гонит? — Никто не гонит! — упрямо ворчал Никон. — Сам ухожу. Вот, снеси государю! Подал письмо князю в крепкую руку, тот, сверкнув перстнями, сунул бумагу за пазуху. Бояре пошептали друг другу в уши и ушли… При виде бояр народ немного утих, перестал вопить, вплотную обступил Никона. Никон сидел понурившись, похожий на большую птицу, от мощной фигуры, от рыжеватой с проседью его бороды кустом веяло обиженным упрямством. Давно ли стоял этот человек патриархом на высоком этом месте, в пудовом саккосе, в омфоре, в алмазной митре, а вот теперь сидит, словно похаб[147] во Христе, темный и сумной. Глядели люди и понемногу отходили прочь. Прибежали снова, запыхавшись, Трубецкой да Стрешнев, стали перед бунтарем. — Не оставляй патриаршество… Смирись! — сказал Трубецкой. — Как же не оставлю? — загремел по собору Никон. — Бояре да начальные люди церковному порядку обиды творят, а царское величество мне управы на них не дает! Церковь жалуется, а государь на нас гневен! А каково царский гнев носить? Спор разгорался, на глазах народа спорили открыто между собой царь и патриарх. — Ты сам виноват! — говорил Трубецкой. — Ты в царские дела встревал. Себя Великим государем величал! — Царь же сам меня Великим государем именовал! — вскочив, загремел исступленно черный монах. — А в дела государевы я не вступался, разве о неправде какой печаловался. Так эдак мы все, архиереи, и делать должны, ибо сказано: «Слушая заповедь мою — меня слушают…» — Чего ж ты добиваешься-то? — спрашивал Трубецкой. — Что тебе нужно? — Келейку бы мне пожаловал государь, — вдруг смиренно заговорил Никон. — Жить бы где мне! — В патриаршьих палатах келий много, живи где хочешь, — шумно вздохнув, вымолвил наконец Стрешнев, до того только движеньем рук и бровей подтверждавший правильность речей Трубецкого. — А то проси мне келейку хоть в Зачатейском монастыре! — говорил Никон. — А какой это такой Зачатейский монастырь? — А на Варварском крестце, под горой! — Да там тюрьма! — Вот-вот, там мне и келейка… в тюрьме! Трубецкой покачал головой, оба со Стрешневым торопливо ушли. И, как всему на свете невероятному, этому волнующему на века бунтовскому зрелищу приходил конец. Никон пождал-пождал, поднялся со ступеньки, сбросил с плеч черную манатью и смиренным черноризцем, с простою палкою в руке побрел пешой на Ильинку, в свое Воскресенское подворье. Народ с криком бежал за ним. Два дня прожил на Ильинке Никон, ждал все время — вот покличет его царь… Нет. Не покликал. В малых двух таратайках Никон отъехал в свой монастырь, в Новый Иерусалим, чтобы жить там, питая против царя сладкую муку ненависти, как уксус из вина скисшей из обманувшейся дружбы.
Кто от бабы сможет отбиться? Никто! Царь Алексей лежит на широкой царской постели с женой, слушает ее шепот. Ему своих-то дум невпроворот, а Марья-царица никак не спит… Жарко в опочивальне, душно, окошка открыть нельзя — комарь с Неглинки налетит, да и от порчи нужно опас держать: порчи, люди сказывают, злые вороги в окошки шлют. Порчи всюду. Идет намедни царица по переходу к своему терему — навстречу женка. Какая такая? Схватили бабу… «Я, говорит, портная мастерица, Антонида, ходила, говорит, гадать к сенной девушке, к Любке, мужиков привораживать… У меня-де корень есть, «обратим» зовется, клади, девка, корень той за зеркало и в зеркало смотри — будет он тебя любить безотрывно…» А стали пытать тую девку Антонидку — повинилась: не девка она, есть у ней муж, Янка-литвин. Взяли Янку на виску, кнутом били, жгли огнем, сыскали: Ян, король польский, Янку-литвина в Москву посыловал, велено тому Янке царя да царицу московских извести… И чего, проклятые, творят! Ну как тут уснешь? Подушки жаркие, а царица все комаром в уши звенит да звенит: — Сказывают боярыни, патриарх-то гневен, а гневный он тебя, царя, ну как проклянет! Царь инда вскочил, сидючи утонул в перине глубокой. — Как проклянет? — Да так, государь… Приезжие боярыни мои сказывали, сестрица, Анна Ильинишна Морозова, говорит — псалмы-де патриарх на тебя, государь, читает… — Ну тебя, — зевнул царь, — спи ты, Христа ради, жена. Ладно! Царица затаилась, затихла. Царь глаза смежил, стал думать. Поляки не унимаются, воевать хотят. Сапега да Чернецкий уж под Витебск идут, чтоб Литву отрезать. Из Смоленска пишут: волков набежало из лесов под Смоленск видимо-невидимо — тысячи… Жрут покойников. Везде голод… Да и в самой Москве неспокойно — дороготня, хлеба мало… Того гляди забунтуют! Мстится царю в тонком сне — Никон-патриарх перед ним, смеется… — Фу-ты, наваждение! «Да воскреснет бог и расточатся врази его!» — бормочет царь, глаза открыл. И видит уж въяве — по бревенчатой стене избы тень мечется — как есть человек с крыльями! — Бес! — вскочил было царь и опять утонул в жаркой перине гагачьей, а Марья-царица глаза открыла, а боится говорить, не смеет. Огляделся царь… Ночное наважденье: то муха забилась в фонарик пред иконой, и порхает, и порхает по стенке, тень от нее как есть дьявол! Царь выбился из пуховиков, слез с кровати, пошел в белых подштанниках да в алой рубахе к фонарику, хотел прихлопнуть проклятую, да улетела! Залег со скамейки на высокую постелю царь, сел, прочел стих от страха полуночного. Почесался. Спрашивает жену: — Марья? — Ась? — откинула с уха косу царица. — Тебе, поди, отец твой, Данилыч, велел, чтобы ты мне про патриарха наговаривала? — Ан нет! Ан нет! Боярыня Авдотья Федоровна! Одоевская-княгиня! — зачастила царица. — Все равно — боярское гнездо! Шипят! Обрадовались! Князь, что ли, сам ей сказывал? — Ан нет, ан нет! Ей стольник Боборыкин довел, Роман Кондратьевич. Говорит, проклинает-де государя патриарх-от!.. Псалом шестьдесят восьмой да еще сто восьмой патриарх чтет на государя, сказывал Боборыкин. — Да помрачатся глаза их, чтобы им ослепнуть, и чресла их будут расслаблены навсегда! Жилище их пусть опустеет! Дети его да будут сиротами, а жена — вдовою. Вот как о тебе молится патриарх, — шептала царица. Царь молчал, закрыв глаза. Потом рывком сел, медленно молча сполз с постели, надел легкий опашень, нащупал ногами босовички, взял свечу, побрел из супружеской опочивальни к себе, в государеву половину. За дверями спали на ковре мамка и две сенные девушки, одна вся раскидалась бесстыдно. Царь фыркнул конем, переступил через девок, пошел по переходам, рядом с ним его черная тень перегибалась, кривлялась, как скоморох, в углах и дверях. Рыжая луна сквозь оконца катилась над Москвой, чернели под ней кресты, купола, резные верхи, бочата, шапки дворца, отсвечивали позолота да медь… И на башнях Кремля перекликались караулы. Снова казалось все это царю ночным мечтанием. «Ишь как подобрал патриарх! Ну, меня проклинает. А дети-то мои за что? Сидит в Иерусалиме своем злодейском, яростью пышет… Как дракон… И бог за него! А в это время Выговский изменил. Поляки перемирия не держат… О королевском титуле мне, царю, и слышать они не хотят. Измена! Крамола! А ежели со шведами поляки мир заключат, так и Вильны не видать больше». Царь шел быстро, пламя свечки отдувало назад, проходил по гульбищам, по переходам, мимо спящих стрелецких караулов, жильцов у дверей — редкие вскакивали ошалело. Наконец дошел до царской комнаты, сел в кресло за столом. Даже попугай спал в своей медной клетке. Шла московская ночь, черная и плотная, как земля. «Что с Никоном, с вором, делать? Митрополит Газский Паисий вот грамоту прислал, пишет царю: нужно дело с Никоном кончать, а то уж слух идет в народе, будто хотел царь убить патриарха, ну тот и убежал… Неладно. Ишь, вор, чего навил, чего натворил! Того гляди отлучит он меня, царя, от церкви, как папа римский того немецкого государя!» Холодный, бешеный гнев подступил к царю, железной рукой испуга сдавил горло. Царь поднялся с кресла. «Ин прадед-то наш Иван недаром Григорья Лукьяныча Малюту Скуратова в Тверь, в Острог-монастырь, на тайное дело слал — к митрополиту Филиппу. Мешают чернецы нашей державе! Всюду порча! Во всем перечат!» Грозные очи святых смотрят в Алешины серые глазки, видят — нет в них силы, только злоба, тревога да страх… Проснулся попугай… — Господи, помилуй! — верещит, крутится в кольце зеленый, красноголовый дьявол. — Господи, помилуй! — забормотал и царь, крестится, сел, схилился в кресле. Окна сереют, скоро день, а сна нет. «Значит, надо опять патриархов восточных звать, чтоб они великою своей властью московские наши дела распутывали бы…» Устал царь Алексей.
Глава вторая. Тлеющие искры
Короче воробьиного носа летняя ночь в Москве, только задремал царь под соловьиные свисты в кремлевском саду — и утро. Поднялись разом все спальники, стольники, стряпчие да постельничие, царю умываться, одеваться подают, поп в Крестовой палате обедницу служит. И требует царь своего коня — ехать в прохладное, утешное Коломенское. Мимо боярских высоких затейливых под березами домов проскакал царь Алексей большой Кремлевской улицей по деревянной мостовой к гулким Спасским воротам. Народу московскому тоже забот немало, поднялся он еще пораньше царя. Псы у лавок на цепях гремят, подлаивают, скулят — есть просят. Меж лавок метлы метут, пыль подымают. Над Москвой не то туман, не то дым стоит, шумит народ. Люди спешат на базар — кто лавку открывать, кто с товаром; площадные дьяки свои избушки открыли, челобитные пишут против неправды, в обыденных церквушках на Рву попы обедницы отхватывают… Свежо, а уж чутко — быть сегодня опять жаре. В порох уж высушены московские избы, в колодцах воды нету, и, оборони бог, зарони кто искру — пойдет по московским улицам, переулкам, тупикам махать красный петух: крик, плач, вой, бег, набат! Того ради пожарные ярыжки уж с самого утра с ног сбились, глядючи, чтоб никто ни печей в избах, ни бань в проездах не топил, топили бы малые печурки в садах под березами для обереженья. Страшны пожары московские на улицах, а в душах еще пуще. В душах-то тоже засуха. На торгу, в толпе, сразу видать — потемнел, отощал, усох, обеднел народ. Запали у мужиков глаза глубоко под лоб, ушли в пропыленные глазницы, посверкивают оттуда огнем, белым запеклись губы в бородах, бабы стали тихи, скорбны, большеглазы. Словно тень пала на Москву, притихла ее роевая веселая работа, что раньше так бодро звенела по избам, улицам, площадям. Не слышно на торгах прежней удали, хватки, не звенит серебряным звоном удача да счастье, как было раньше, когда мирные плоды трудов человечьих в веселой, справедливой мене катились по Красной площади, что твой высокий беломорский взводень. Багровы по-старому кремлевские стены, на стрельницах[148] сидят золоченые орлы, что с Софией[149] еще прилетели. Василий Блаженный стоит персидским щеголем в парчовом своем халате, в витых чалмах. И все-таки — неладно нынче в Московском государстве. Не видать на Красной площади ярких женских сарафанов, цветных платов вроспуск вокруг румяных лиц, не видно высоких очелий в позументах да жемчугах, не видно новых кафтанов, нет лент да цветков на высоких валяных шляпах у мужиков с лихими ухватками, не слыхать довольного, раскатистого смеха. Нет шибающих в нос сладких запахов из Обжорного ряда — жареным луком, мясом, чесноком, маслом, нет просто довольных лиц, по которым сразу видать, что вот ремесленный человек сработал добрый товар, принес его сюда, добрым людям, на площадь, сменял выгодно, набрал по доброй цене всего домашнего припаса, что нужно. Не видать, что и сам он сыт и его семья сыта, одета и обута, что где-нибудь в Хапиловке либо на Земляном валу небось уже жёнка стоит у ворот, поджидаючи его, мужа, грызет с соседками орешки, что сынок его учится грамоте в трапезной у своего приходского попа, что его девчонки и полы в мастерской и в жилой избе вымыли, и двор подмели, и телят напоили, и коровенку ранним утром в стадо выгнали, и теперь сидят за пяльцами, шьют на рушниках алые цветки, синих коней, да петухов, да желтые солнца. Нету этого ничего, все нарушила, сломала, сгубила царева война. Звонят колокола в Кремле, стрельцы у ворот бердыши высоко подняли, шапки сняли, скачет царь из Спасской башни, хмурый, неспавший, серебряны подковы по мосту стучат гулко, враздробь, народ, тоже хмурый, опускается на колени, рвет с лохматых голов шапки да шляпы, поклоны бьет. Уж скорей бы проехал царь, блестящий, словно жук золотой, на розовом от восходящего солнца коне, за ним бояре в шубах да шапках меховых да немецкие рейтары в латах, с длинными пиками, с прапорцами… Царев поезд съехал вниз, под гору, к Москва-реке, прорысили копыта громогласно по деревянному наплавному мосту, замолчали колокола на Василии Блаженном, и снова встал над площадью невеселый торговый шум… В Хлебном ряду длинный, худущий человек в стрелецком кафтане, прожженном, видать, у ратного костра, — голова бурой от крови тряпкой перевязана, правой руки вовсе по локоть нету, — выхватил медную монету из-за щеки, трясет ею несчастно. — Вот она, деньга-то! — кричит надрывно. — Иль ты антихрист? Пошто не берешь? Нет, говорю, у меня других денег, городов я не грабил, я руку свою потерял, а? За прилавком торговый бородатый человек сидит пузырем, руки в рукава, нос в бороду, глядит что кобель из будки. — Царь такой деньгой мне жалованье жаловал за службу да за кровь! А ты что ж, аль царского жалованья не примаешь? И ты хлеба за нее не даешь? Али в Тайный приказ хочешь? — Поищи таких, кто хочет! — оскалил зубы хлебник. — Ты что мне даешь? Медь? Ну и бери хлеба на медь. Ан ты на серебро хлеба просишь. Мы уж учены, те деньги спервоначалу брали, а народ-то их у нас не берет. Муки не купишь… Серебро давай! — Голодный я. Али силой тебя грабить? Так я калека. — Ну, коль такая нужа, давай твой облыжный четвертак! — говорит хлебник, посматривая равнодушно по сторонам. — Пойдет за пятак. Добро? Эй, хлеба, кому хлеба! — кричит он. — Дьявол! — бросил калека монету на прилавок. — Право, черт! И схватил ковригу. Война! Крик, брань, божба, ино и драки по торгам по всей земле, а когда ружье в дело идет, люди ратные гневны— обыкли в ход сабли, да топоры, да ножи пускать. И идет торг с великой лаею, беднеет, скудеет от такого царева жалованья народ… А кто, сказывают под рукой, от скудости той самой и богатеет: прижать-то, обидеть, обобрать человека можно только при скудости. Когда у всех всего полно,лишнего с человека не возьмешь, да никому и не надо. Богатеют теперь по всей Московской земле денежные мастера да серебряного, оловянного, медного дела люди. В подвалах своих тайно они свою же медь серебряными ценами клеймят-чеканят. Кому разорение, кому счастье! А за ними и торговые люди туда же, медь-то у них скоплена, и везут они, торговые люди, свою медь на Денежный двор, с боярами да с государевыми купчинами стакнувшись, бьют себе там воровские деньги с боярами исполу, вывозят да беднят народ. И хоть-то дело тайное, а оно всей Москве въявь. Скупают те купчины в бесхлебице товары за медь задешево, а как не продашь, коли есть нечего, коли стрельцы на государевом медном жалованье и те с голоду мрут? Купцы те меха скупают под лопату, иноземцам за серебро да золото продают да запасы прячут — хлеб, да поташ, да пеньку дешево покупают на заморский торг… А Денежным двором ведают царев тестюшка, Илья Данилыч Милославский, да его племянник, Матюшкины-дворяны да их ближний человек, государев купчина Шорин Василий Григорьич, черный ворон, да с ним купчина Задорин Семен, его богатейший компаньон. И вся Москва знает про дела тех людей доподлинно. Мошенники они, мошны они себе набивают на народном горе, а народ — животы подтягивай туже. Война как топором на две стороны разрубила народ московский, одних отделила от других — несчастных от удачливых. Удачливые, жадные, бессовестные богатели, давили других — бедных, совестливых, хоть таких было больше… Ну, тем и оставалось одно лишь — по старому обычаю бунтовать, искать правды. А попробуй забунтуй! Бояре давно уж забыли, как народ землей выбирал себе царя, выучились они, как те бунты кончать. Знает народ то, что в иных кремлевских башнях каменные глухие мешки поделаны, откуда выходу нету. Знает он, что под царевыми высокими палатами есть подземелья — «черные палаты» зовутся, — где погибают заживо те, кто помыслит супротив государя да против бояр. Всем, всем ведома хитрая да крутая боярская повадка, все знают, а сами молчат. Как заговоришь, когда кругом шныряют царские истцы? Когда на Рву на Красной площади и за Москва-рекой, на Болоте, стоят наготове и плахи, чтобы рубить головы, и виселицы, и колесья, и срубы готовы, чтобы в них жечь людей? А Лобное-то место куда девалось? И народ московский не сразу подымался против неправд, — тогда, когда больше уже не мог молчать, не мог терпеть. Тогда говорили все, единым языком выкладывали всю правду, ничего тогда уже не боясь, кричали все в открытую, падая на колена, разрывая рубахи, обнажая волосатые груди свои с медными крестами: вот она, душа, нараспашку вся! А до того говорили люди разве только в кабаках, выпив царева зелена вина, когда по колено становилось любое море. И в кабаке Балчуге в тот день с утра сидит много народу, тоскуя по правде, мучаясь от несправедливостей, заливая ум, совесть, сердце свирепой водкой… На Болоте солнце, на полдня царевы сады цветут, а у Балчуга-кабака кондовые бревна еще больше скосились да потемнели, на шесте над сулейкой, вытягивая шею, каркала ворона. Заскрипела дверь, ворвалось в темницу солнце с Ордынки, и в солнце встала в дверях черная плечистая фигура в скуфье на длинных волосах, в черной однорядке, с палкой в руке, с мешком за плечами. — Преисподняя земли! — сказал, входя, чернец и перекрестился. Шибануло крепко кабацким пропитым духом, сивухой, немытым телом, кислой овчиной, прелой обувью, оскорбленной, несчастной землей; клубился табачный проклятый дым; в узкие окошки вонзились столбы солнца, вырывали из тьмы то лысый лоб со шрамом, то безумные глаза из-под седых косм, бурый рот с зубами решеткой… Кабак дышал скорбью, гневом, обидами, яростью, проклятьем, сочился общей душевной болью, как вот сочится зелено-желтым гноем огромный нарыв. В кабаке жила, страдала, говорила накаленная, оскорбленная душа черных низовых, мятежных людей, здесь всплывали и вскрывались пузыри в закипающей гневом воде. Питухи в разных позах — на лавках, на бочатах, на стульях — чернели, как могучие сивучи на морских лежбищах; хриплые грозные голоса неслись со всех сторон; кто-то богатырски храпел под столом целовальника; говорили во всех углах — страстно, надрывно, убежденно, перебивая друг друга, друг друга не слушая… Чернец всматривался с порога, где бы сесть. Со Спасской башни донесся звон — полдень. Надо было дождать… Монах у двери присел на бочонок к столу. Глаза после солнца приобыкли к сумраку, он уже разбирал лица. Война! И здесь война! Об этом говорили ясно шрамы на скулах, на лбах, выбитые глаза, разрубленные ударом сабли рты, перевязанные руки, деревяшки вместо ног. Обидой войны были полны души этих людей, как их ковши крепким вином. Сутулый великан, положив широкие синие, как железо, клешни рук на стол, зажал в горсти стакан зеленого стекла, гремел, голосом кроя весь шум: — Так в ту пору ушли мы с Риги. Обманули нас немецкие наши начальные люди, пожгли наши дощаники… А Рига — была бы наша она, я сам на стене уж рубился. — На стене-е? На самой? — прищурился кто-то сбоку. Был виден один острый утиный нос, козлиная бородка, а голос был тоже тонкий, с издевкой. — Сруби-ил кого? — Ага! Троих! Как рубану топором — мозги летят! Ну тут, правда, меня швед, весь в железе, тоже стуканул — я со стены… — Так вот ты эдак со стены чебурахнулся, воин! — зазвенел утиный нос. — Сказывай, чем тебя царь-государь за то пожаловал? Медным серебром, медвежья твоя сила? А? Богатырь взглянул прямо в вражье его лицо, усмехнулся, расстегнул ворот рубахи, снял с шеи серебряный крест. — Целовальник! — рявкнул он. — Бери серебро! Давай осьмуху! Иль ты, страдник, думаешь, что серебра у нас не припасено? Ежели што, так и кресты сымем… Вошедший чернец слушал, опустя глаза, — рылся в мешке, пока что доставая оттуда хлеб, лук, сушеную рыбу. На его спокойном лице не дрогнула ни одна черта. Перекрестился, стал есть. Подбежал малый. — Корец вина дай-кась! — приказал и оторвал пальцами кусок рыбы. — В глотке пересохло. С соседнего стола смотрел на него зорко чернобородый мужчина в бараньей казацкой шапке с красным верхом, с серебряным кольцом в левом ухе, с кривой саблей на поясе. Присматривался сперва, потом, подхватив свою сулейку, шагнул за стол к чернецу. — Отколе? С Соловков? — Ага! — отвечал монах, жуя рыбу. — А што? — Однако видал я тебя там! — Богу молиться к нам ходил? — Людей больше добрых искал… Ладно живете вы на Соловках… Бога-то богато дело. — Спаси бог на добром слове… — Как подале от Москвы, так оно и лучше! Право слово! — говорил подсевший, в упор разглядывая чернеца. — И вам и нам! — Кому это? — Нам, казакам донским! Соловки на полночь, Дон на полдень, Москва посредине… — Ну, у нас устав свой. Еже во святых отца нашего Феодора, игумена честныя обители Студийския. — У нас устав тоже свой… Всевеликого Войска Донского. Тоже будто монастырь. А вот Москва к нам, да и к вам со своим уставом лезет. — Да это я сам сюда, в Москву, рыбы привез… — Вот. А как тебе, честный отче, Москва деньги за рыбу ту платит? Медным серебром? — Что нам с ним делать, с московским боярским серебром? — То-то и есть, — сказал казак, и голос его стал тише и значительней. — Москва вам свой устав дает, а нужен он вам, медный их тот устав? — Да ты кто таков, парень, что так говоришь? — сказал монах, посуровев, и, выхватив кусок хлеба изо рта, бросил на стол. — Я тебя не знаю! — А я тебя, отче, знаю… Ты отец Никанор, келарь соловецкий. Ездишь по городам по торгам. В Вологде однова жил… Верно? Чернец молча наклонил голову. — Был я у угодников соловецких на богомолье, видал тебя. Где ж тебе всех упомнить… нас тысячи у вас! — И помогла молитва-то? — усмехнулся чернец. — Не, я тебе сказывал. Людей я искал… По земле ходил. Был я в Новгороде и в Пскове. Не нашел людей… Воеводы там московские сидят, а где воевода, там людей не сыскать… Отошел к Соловкам, на Белом море тонул… А и крепкие там у вас люди, на Белом море. Таким бы всю нашу землю держать. Старым, вольным обычаем. А они — молчат! А московский обычай какой? Одно слово — медь за серебро! Омман! — Царь того дела не знает еще, парень! — примирительно сказал монах, допив стопку. — А узнает — тем ворам мало не будет! — Добро! — говорил казак. — А кто ж царю доведет? Искал, говорю, я добрых людей в вашей обители. Ваша обитель веру по старине да по обычаю держит, народ со всех сторон питает, всех привечает. Наш Дон — всем обиженным прибежище, с Дону выдачи никому в Москву нет… Сколько людей теперь с Москвы к нам на Дон бегут! Тысячи и тысячи. Голытьба! А про Москву что сказать об народе? Где теперь вера в Москве? Никон-от что творит! Монах поднял голову, взгляд его вспыхнул. — Никон-то? — зашептал он. — Да на Соловецком мы его знаем. Он у нас в скиту Анзерском душу спасал, а сам гордыней обуян. Старца скитоначальника своего Лазаря лаял всяческою лаею. Самовольничал злобно. А сейчас монастырь себе строит Иерусалим, ино он сам-то себе Христос… Не Христос он! Антихрист! Мутит он всей землею. Все нестроенье с Никона поднялось. Народ-то как шумит! — Шуму одного мало, — сосредоточенно говорил казак, сдвинув брови, глаза тоже зажглись, на побледневшем лице бородка казалась черней. — Я как был там у вас, в обители, хотел с игуменом говорить. У вас оно, в вашей обители, древнее благочестие да народная правда. А как об таком поговоришь? Не поверят, схватят, воеводским палачам отдадут. А вот тебя увидел, так мы тут как рыбы в море — коль что, уплывем в разны стороны. Соловки — нерушимая вера. Мы, казаки, хоть и голы, а великая сила у нас — сабли в руках, — брякнул он ладонью по рукояти. — На Дону — вольные казаки, на Украине — вольные казаки, на Амуре — казаки, на Волге — казаки… Вера да сила правду найдут… Вот у меня какая думка, отец Никанор… — Ой-ой, что ты! Что ты! — отодвинулся от него чернец. — Господь с тобой! Да ты, може, от Тайного приказу? Я, брат, туда идти не хочу. Ты мне, браток, таких слов не сказывай! Нешто их так говорят… — А как же, так и пропадать нам всем с молчаньем-то? — шептал казак и железным кулаком пристукнул по столу. — Или под боярским ярмом черным людям только стонать, а говорить — уж не говорить? А сколько их по лесам да по оврагам, под мостами с топорами сидят, сколько народу пашни свои бросили, в Сибирь бредут… Или то всё зряшняя сила? А все равно их всех тянет, сойдясь вместе, в единый скоп, как сошлись мы в царевом кабаке, поговорить — душа распахнись… Ты вот зашел сюда отвести душу в вине, ты хоть чернец… И я, казак, тоже здесь за вином… Одинакие, выходит, мы… Ты боишься, да и я боюсь тоже. Вот оно, Болото, — махнул он рукой в окошко. — И виселицы готовы… А думаем-то мы одно. Да много другого народу так же думает. А хоть и разлетимся мы сейчас с тобой, как соколы, в разные стороны, ни ты меня не забудешь, ни я тебя не забыл, отче Никаноре! Прости, благослови, иду! — А как тебя звать-то, добрый молодец? — спросил монах, приподнявшись с места. — Степаном крестили, — отвечал тот. — Прими благословенье, Стефане! — важно сказал монах, занося руку. Казак снял шапку. Чернец благословил казака. — Стой, сыне, за народ, как можешь и чем можешь. Мы-то одинаки, да дороги у нас разны… А може, и встретимся… Делай все как надо, только душу мурину не продавай ни за сладку еду, ни за хмельное пиво, ни за серебро! Душу блюди… Ты куда сейчас путь держишь? — На Дон, восвояси! А ты, отец? К Соловкам? — Я? Не! В Звенигород! К Савве Стороженскому. — Так все одно. Прости! Казак надвинул шапку, зазвенел об стол монетой, шагнул к двери. Ослепительно ворвалось солнце. И снова крики, брани, похвальбы во мраке — гной больных душ человеческих… Чернец долил в стопку вина из корца, выпил, усмехнулся. «И в кельях покою нет, а чего ж искать его в кабаке? Думал — пойду посижу, отдохну от споров никонианских… А и тут оно все то же. Зубы стиснуть да держаться надо…» Пробил на кремлевской башне десятый час дня, блеснуло в двери огненное солнце, могучий старик в посконных портках, в рубахе, с веслом в руке стал на пороге, вглядываясь. — Эй, тута я! — крикнул чернец. — Отче, — говорил старик, подходя, — плывем. Изготовил я челн-от. Эх, поднес бы ты мне, отец… Чернец вылил остатки вина в стопку, старик перекрестился, выпил духом, загрыз куском хлеба. — Я да внучонок мой Игнашка свезем тебя… Скоро будем в Звенигороде. Выйдя из кабака, ослепленные солнцем, оба услышали тяжелый, мерный шаг, остановились. Шел небольшой отряд немецких наемных латников. Над круглыми шлемами подымались, топором торчали решетчатые забрала, из-под них чужие, носатые, усатые лица с грозно сдвинутыми бровями, надменные водянистые голубые глаза. Это все, что было в них человеческого. А тела их двигались, как железные куклы, поскрипывая, позванивая, постукивая шарнирами в сочленениях, сверкая гладким на солнце каленым железом. Москвичи, проходя, бросали на них то угрюмые, то озорные, то насмешливые взгляды, а они шли невозмутимо, держа в руках длинные копья с флажками с изображеньем разных зверей, шли никогда не сомневающиеся в своей силе, в своем превосходстве над этими лохматыми московитами в домотканине, в лаптях, даже в овчинах, несмотря на жару. Они только что прибыли из Еуропы на царскую службу и теперь шли в Кремль — показать, что они умеют, сговориться о плате за их верность. — Каждый день эдак идут! — проворчал лодочник. — Все через мост! Все царь наймат! — Идолы железные! — отозвался чернец. — Псы лихие! Идем, а то поздно. И оба двинулись к Москва-реке.Дома — что люди: стоят несокрушимо, а потом вдруг постареют. Постарел и дом Босых у Москворецких ворот, словно пошатнулся его высокий тын, потемнели большие кондовые бревна, скосился князек на воротах, хотя матицы еще показывали свои затейливо вырубленные концы из-под тесовой крыши, что пошла зелеными пятнами бархатного мха. Наличники да ставни у окон пощербились, выглядели не так щеголевато, как прежде. Скосилась у ворот правая верея. И только выше стали березы по-над домом и над тыном, покачивая лохматыми головами с серебряными сединами белых ветвей… Ушел, ушел из дома его хозяин Кирила Васильич. Сколько горя — и смерти, и чума, и война без конца и края, и сколько тревог… Нет больше в ней и старой хозяйки — Фетинья Марковна в Вознесенском монастыре грехи замаливает. Как не состариться и дому? День клонился к вечеру, тише на улице, слышнее тулумбас да зычный голос бирюча. Едет детина на низеньком бахмате, ноги чуть не по земле волочатся; руку держа у волосатого рта, выкрикивает натужно, инда охрип: — Эй, московские люди, указал великий государь всем, коли ведает какой человек, где в московских землях али в Сибири есть руды — золотые, серебряны, медны, какие ни есть, али знает, где горы слюдяны добрые, и шел бы он, такой человек, в ближнюю Съезжую избу, сказывал бы про то без замотчанья! Из окошка босовского дома показалась голова хозяина. Ухмыльнулся: — Сыщи попробуй! Сильно сдал за это время и Павел Васильич Босой— рыжие кудри поредели, поседели на висках, и в бороду вплелась седина, за ум господь лысины прибавил, на горбатом носу серебряные очки. Смотрел Павел Васильич на улицу, и народ с улицы схлынул, только бабы у соседнего дома с коромыслами да с ведрами у ворот стоят, сплетки плетут, на бирюча в который раз дивятся. Покачал Босой головой, улез обратно, сел за стол снова. Кому тут, на тихой, вечереющей улице, серебро сыскивать? На молоке обжегшись, бояре на воду дуют. Нет серебряных денег, что хочешь, обеднела Московская земля, туго живет… Эх! И на босовском дворе тихо стало. Взял гусиное перо Павел Васильич, заветный устюжской работы перстень блеснул на указательном пальце, вздохнул, и опять заскрипело перо по плотной полотняной бумаге. Гостиной сотни московские гости поручили ему, Босому, на запрос Приказа Большой казны, написать отписку, почему в Москве ныне такая дороготня и почему народу стало жить трудно, почему хлеба стало мало, мало и разного товару, а серебра совсем нет. «Почему? Да все потому — из-за воровских медных денег… Из-за них!» Рубят царские палачи денежным ворам руки да ноги, режут носы, пальцы, уши, плавленым оловом горла заливают. Да ничего не помогает. Падет с дерева созревшее, тугое яблоко, и колется надвое, и пропадает. В великой обиде земельного нестроения колется надвое дотоле артелью живший народ, ворчит — того гляди подымутся: обиженные на обидчиков. Идет по Московской земле новое великое разоренье, уж не от чужих — от своих, всяк о себе думает, ворует все больше и больше. Страху нет: воруй не воруй — все одно смерть! Скребет пером в волосах Павел Васильич, читает смотрит, ладно ли написал, не быть бы в ответе, — большие люди правды не любят. «Ладно, придут товарищи — посоветуемся, обговорим, — думает он. — А то будет, как в сто пятьдесят шестом году[150] с солью!» Думать многое приходится. Война идет на западе, за рубежом, в Литовской земле. И войной той великую, полную каменьев тучу поднял на Московскую землю тишайший царь Алексей со своими боярами. Мира, славы, христианского благоденствия искал он, а што вышло! И в Сибири тоже буча идет, не лучше, чем в Москве… — Ульяш! — крикнул Павел Васильич. Никто не отозвался. «Не слышат, что ли?» Встал, подошел к двери, раскрыл: — Ульяш! — Эй! — отозвалось со двора, слышно — бежит. Хозяин сел за стол, пальцами постукивает. Стал Ульяш в дверях, и тоже видать — и Ульяш не тот. Тонок, строен по-прежнему, а нет в глазах огня, словно пеплом подернуло их глубинной тоской. Не мог Ульяш и в Сибири позабыть легкой как цветок Настёнки — Настасьи Кирилловны, что утащила чума. Живучи в Сибири, хоть и обженился там Ульяш, — недобро человеку единому быти, известное дело, — а вот уж пять лет все лежат незабываемо на душе те страшные чумные дни… Стал Ульяш у притолоки, сверкнул зубами, смотрит. — Звали? — Садись, друг, рассказывай, как там и што! — заговорил хозяин. — А то недосуг все с тобой поговорить… Нам теперь две заботы — пушнина с Сибири да рыба с Архангельска. Ну, пушнина к Рождеству подойдет — тут серебра доспеем довольно, тогда рыбу выкупим. А сейчас надо, с рыбой, ждать никак нельзя — нету в Москве рыбы, нужно бы подвезти… Одно к одному! — Может, в Гостиной сотне дадут серебра на веру? — заметил Ульяш, острым носком сапога царапая дерюжку. — Посмотрим. Сказывай, чего у вас в Сибири… Тут в Сибирском приказе Нарбеков-дьяк, Богдан Федотыч, покою не дает… «Что ж, говорит, дальше на Амур не идут? На Амур как выйдут — всю Сибирь прокормят. Князь, говорит, Трубецкой Алексей Никитыч все беспокоится, не дойдем ли там до моря-окияна, пока он тут с Литвой управится?..» А? Ульяш улыбнулся криво. — Видно, Москва и там на медные гроши серебряных пятаков купить хочет, — ответил он. — Трудно! Сказывал мне Тихон Васильич, что хоть Пашков и пошел воеводой на Амур, пошел прямиком, через Байкал-море, да все равно далеко не ушел… И сказывал Тихон Васильич еще: истинно, Даурская земля будет куда прибыльнее Лены-реки, да и всей Сибири, пожалуй, украшеннее и изобильнее. Да не выйдет Пашков-воевода на Амур-реку, никак не выйдет! — Пошто же? — Кончились бесхозяйные-то земли… Можно сказать, наши люди там в Каменную стену уперлись, а перед тою стеной и за стеной стоит теперь великий хан Богдойской земли, силен он гораздо и людьми, и пушечным нарядом, и серебром, и всяким узорочьем… Недвижно живут той земли люди несчетные, мирно живут, оттого и сильны они, сказывал Тихон Васильич. Воевода Пашков, поставил-де острог не на Амуре, а ближе, на реке Нерчи, там, где и чаять нельзя приходу богдойских людей… И живет там с великим береженьем и скудно… — Сказывал, стало быть, верно дьяк-то Богдан Федотыч — шлет Пашков сюда, в Сибирский приказ, отписки, сменили бы его! — отозвался Босой. — Шилом моря не нагреешь, Павел Васильич. Делалось все дело в Сибири черными пашенными людьми, вольными казаками да государевым счастьем. А ныне-то дело кончилось… — Так на Амуре-то кто? — Хабаров туда Степанова послал, да, слышно, пропал тот Степанов безвестно на Сунгари-реке. Убили, сказывают, его там богдойские люди до смерти… — А теперь на Амуре что? Громко взлаял дворовый пес Балуй, загремел на железной цепи. Павел Васильич вскочил с лавки. — Должно, кто чужой! — сказал он, высунувшись в окошко. — Так и есть! Калитка приоткрылась наполовину, оттуда, из-под самой притолоки, глядела узкая голова в новгородской шапке. — Эй, — закричала голова, — прибери кто окаянного пса! — Заходь, заходь, Феофан Игнатьич, не бойсь, — говорил, перегнувшись боком из окна, Босой. — Да к тыну жми, к тыну поближе, от пса подале… Во-от так, так… Пройде-ешь! — И, уже милуясь на пороге горницы со своим дружком в коломенскую версту, Босой оправдывался: — Как нынче безо пса жить, без опасу? Нельзя! Сам знаешь, каждый день ныне в Земский приказ покойников волокут — лихие люди грабят да до смерти бьют… — Все серебра ищут! Как приказ, так и у нас! — прищурился Феофан Игнатьич. — И я к тебе за тем же… Ссуди, Христа ради, надобно товар, что в Новгороде лежит, ослобонить, а денег свободных нету… — Что делать будем, Феофан Игнатьич! — отозвался Босой, протирая очки. — Вот последние времена! И товар есть, и люди есть, а денег нет— всё лежит в амбарах как мертвое… За титлу воюем государеву да за честь. Честь, когда неча есть! Босой зажевал губами. Видно, так и хотелось ему поговорить. А как поговоришь? Тише кричи — бояре на печи, того гляди сволокут куда надо! — Кому платить? — спросил он. — Да в Новгороде Панфилову Сергею Проклычу… Полотен я у него набрал, посуды, гребней, то да се, тут, в Москве, хотел на городовой товар выменять, ан из Новгорода без серебра не спускает хозяин: плати! И скажи, пожалуйста, Павел Васильич, почему вот, когда с деньгами туго и товаров мало, тут-то и хозяин и нажимает? — То-то и есть… Привык ты, Феофан Игнатьич, торговать, когда у всех руки товаром полны, знай только бирку на дверях зарубай, а расчет будет… Не знаю, что тебе и присоветовать… — Думал я у Шорина что взять, у Василья… — Во-во! — усмехнулся Павел Васильич. — У Шорина! Он денег накопил, теперь раздает да рези берет. Ни оборота у него, ни дела, только, как мизгирь, кровью наливается. Много теперь таких на Москве, что серебром пухнут… Сделаем по-другому. Тут в Суконной сотне платежи, слыхал я, есть в Новгород, они там за тебя заплатят, а ты здесь им товар сдашь против московского товару. А то как можно деньги на кабалу али на резь брать?.. Так только бояре делают, своим мужикам деньги дают да тем мужиков крепят к земле неизбывно. И немцы-купцы нынче на том стоят, у них серебро, они деньги дают нашим на лихву. Только позволь — сейчас же у нас свои банки откроют. Я у них бирывал — соболишек из Сибири было никак не выручить без расчету… Ну, я заплатил, слава богу, рыбу из Архангельска мне подвезли, расхватал народ. А не заплати сразу — будешь на немцев век за лихву, за резь работать. Ладно указал государь — с немцами дело вести только присяжным первым нашим гостям, а то мелких-то людей они давно бы всех под ноготь подобрали, заглонули, что щука карася. — Спаси Христос, выручил ты меня, Павел Васильич, — кланялся Феофан Игнатьич. — И я тебе, коли што случится, подмогну. А в Сибири как у тебя? — Да что! — говорил Босой, кивая на показавшегося на пороге Ульяша. — Послушай, что сказывает. — Давно прибыл, Ульяш? — спросил Стерлядкин. — Только што, — поклонился тот. — Так вот, — продолжал Босой, глядя ласково на Ульяша, — сказывает он, что нам наши дела в чужое царство уперлись, ходу нам теперь там некуда. Богдойский царь вельми силен, Ульяш, а? Хабаров дальше неспроста не пошел! — На заимку, слышно, что ли, в обрат сел Ерофей-то Павлыч? — обратился Стерлядкин к степенно молчавшему Ульяшу. — Ага! — ответил тот с поклоном. — Точно так. Сын он боярский теперь, Ерофей-то Павлыч, приказчиком сидит в Илимском остроге… Все деревни теперь под ним, от Усть-Кута острогу до Якутска. Людей пашенных к себе многих назвал, и хлеб сеет, и рыбу ловит, и соль варит… Монастырь на помин души строит. — Наш человек! Устюжский! Добрый человек! — потеребил себе бородку Босой. — Правильный человек! Что говорить, на богатой земле мы живем, всегда можно взять, что нужно, только голову да руки имей. А вот за чужим гонимся, воюем, — выходит, что свое теряем. И Пашкову больше вперед идти невмочь. — А-а! — Да и в Литве налетели мы с ковшом на брагу — дай бог только ноги унести… Шведы с Литвой мир заколачивают, а нашему-то Иван-то Андреичу бежать приходится. — Кому? — А Хованскому-князю. Московскому нашему тарарую. И Вильну, сказывают, наши уж бросили. А сколько люда нашего зря там положили! — Ты кричи тише, Павел Васильич, — улыбнулся Стерлядкин. — Всем знатно, что шведы на Новгород да Псков из Лифляндской земли идут. Опять все зорят! И когда же конец будет, а? — Не жди, Феофан Игнатьич, не увидим мы другого времени, — говорил, подняв брови, Босой. — Нет! — махнул он рукой. — Не видать нам той тишины, чтобы земле с собой силу несла. Спасибо, сказывают, теперь боярин Афанасий Лаврентьич со шведами хорош, мира у них просит… — Какой это? — Ну, Ордын-Нащокин! Ваш, пскович! Больно-де в иноземных обычаях искусен. Так и с ним беда! Слыхал ли? — Нет. А чего еще? — поднял любопытно Стерлядкин узкое свое лицо с длинным носом. — Сынок-то Афанасьев, младень Воин Афанасьевич, сбежал из нашей земли. Не люба ему Москва! Живет теперь в Гданске, у польского короля. И жалует ему тот круль жалованье по пятьсот ефимков на месяц. Ходит тот молодчик наш там в польском платье, хвалится — воевать-де готов, помогать польскому крулю и что-де он отца своего, Афанасья, не пожалеет, приведет за бороду пленным к польскому престолу. И другие поносные слова неподобно на землю свою плетет… — Чего ж это бы так-то? — оторопев, не понимал длинный новгородец. — А сказывают, сбежал он того ради, что били его и всего-то единый раз кнутом. Отец поучил. Он и поднял крик… Всех бьют, да помалкивают! — Так и терпеть? — окрысился было Стерлядкин. — Да, терпеть! Мало ли что бывает, так себя и не помнить в злобе по всякой малости? Тут ударили — побежал куда глаза глядят, там ударили — в другую сторону побежал. Все время и мотаться? Нет, понимать пора, что ежели кто тебя бьет, так, может, ты его, того, кто бьет-то, жалеть должен, потому что он по невежеству бьет, по глупости! Бьет потому, что другого ничего не знает. А ежели ты против него с топором бросишься, еще горше будет! — Мы, Павел Васильич, в своей земле словно караси на сковороде, — сказал Стерлядкин. — Значит, скачи, да со сковороды не прыгай! — Истинно! Едино спасенье! — засмеялся тот. — А спрыгнешь — вконец пропал! И вдруг посуровел Босой, подался всем телом вперед, брови взлетели под лоб, глаза горели напряженно. — Только всем миром, единомыслием исповемы, урядим мы наше великое испытанье. Каждый человек должен сам себя остановить, укротить, на ответ поставить… Ежели хоть сам себе покаешься — на путь правды станешь. Да нет, мало, ма-ало одного покаянья-то: в худом ты покаялся, а кто ж хорошее за тебя делать будет? Выстоять надо! Кто на пытке выстоит, тот и прав — слыхивал, чать? — выговорил Босой тихо. — Претерпевший до конца — спасется! — А что делать-то нам, Павел Васильич? — Что нам делать? — переспросил торжественно Босой. — А вот что сказывают, как добрые-то люди… Ульяш, подай-ка, браток, грамотку твою, что Тихон Васильич послал. Там, за образами. Ульяш, застывший было в неподвижности у окна, вскочил пружиной, одернул рубашку, стал легко носком сапога под китайчатый полавошник на лавке, достал из-за Спаса бумажку, подал. — Тихон прислал из Сибири! — говорил Васильич, надевая очки на лоб. — Писал-де ему один добрый протопоп из Нерчинского острогу, в безмерных тяготах пребывающий. Из открытых окон лился в горницу легкий дух летнего вечера — тут и листва, и горьковатая растоптанная трава, и отцветшая синель[151] из сада; мешаясь с тем сладким духом, ложились в душу страстные, огненные слова. — «Не отлучай меня от любви, нет! — читал старик Босой. — Не боюся я легионов и бесов, ни злых людей, не боюсь их пустого злословья. Время такое — им лаять, а мне до смерти мучиться надо. И пусть мучат тело мое, пусть горю я в страданьях, что в огне. Все горькое низвергается на меня, как ливень. Вороны слетаются на уедие трупов, волки спешат на павший скот, псы бегут на стерву — так и на мою грешную душу отовсюду и бури, и гонения, и мятежи, и хитрости. Злая сила хочет живьем проглотить меня. Море кругом бушует, гибель грозит, но нет, не утону я: камень у меня под ногами! Пусть грохочут волны, пусть бьют в камень, в пену разлетаются они, в брызги. А камень — вера моя — стоит. За нее я держуся, и никого не боюсь — ни царя, ни князя, ни богатых, ни сильных, ни самого дьявола! Против того — ногой я давлю и змею, и скоропиона, и всю, всю вражью силу. Слушаю я веру мою». Опустив глаза, заботливо Павел Васильевич свертывал грамотку. — Горемыка миленький! — шептал он. — Кто писал так? — спрашивал Стерлядкин. — Кто? — Слыхал протопопа Аввакума? Того, что первее царя против Никона восстал за правду да милость. За народ! За то, что с народом добром поступать нужно, как Христос указал… А что начальные люди делают? Гнут медведями, куда ни помстится, дуром, не разобрав… И тот протопоп-горюн в концах земли с воеводой Пашковым по Даурской земле волочится, от своих подале, да разве случаем грамотки сюды шлет. Посланье то Тихон наш Васильич мне, переписав, переслал. — Они там виделись? — Отец Аввакум у него в Енисейском остроге гащивал! — вмешался Ульяш. — И не первая та отписка! — понизив голос, говорил Босой. — И есть у нас тоже доброхоты, грамотки те переписывают да верным людям шлют в поученье. Никон-то на Печатном дворе свои книги печатает, а наши-то на коленках строчат не менее. Хриплый лай Балуя потряс тишину. Павел Васильич, отодвинув Ульяша, высунулся в окошко. — Ктой-то? — крикнул он. Раздался тихий ответ. — Ну, заходи. Эй, Аксютка, проводи мимо пса! Босой повернулся с ожидающим лицом, все молча смотрели на дверь. Дверь распахнулась, отскочила любопытная Аксютка, и на пороге легко стал тощенький, щуплый человечек в бурой однорядке сверх белой рубашки, жгуче-черный, с острыми глазами, ступил на дерюжку, замолился на иконы. Босой толкнул приятеля под бок. — Портной мастер, — шепнул он с уважением, — Болотов Порфирий Саввич. Первый на Москве. У боярыни Морозовой, Федосьи Прокоповны, работает. Она и прислала… За грамоткой…
Глава третья. В селе Коломенском
Над селом Коломенским среди берез да лип целыми днями стучат взахлёб топоры. И все по-разному. Один бьет голосисто, словно кукушка кукует: «Ку-ку! Ку-ку!» Другой звенит тонко, комариком, каленой устюженной сталью: «Цзинь! Цзинь!» А третий совсем на собинный лад. Как клюет — ничего не слышно, а слышно, как плотник в синей распояске-рубахе с расстегнутым косым воротом его назад выдергивает, словно тебе конь задом бьет: «И-ухх! И-ухх!» Весело в Коломенском. Жил здесь еще великий князь Калита Иван Данилович, отсюда по делам в Орде три раза гащивал. Здесь возвращались в Москву с Куликова поля ликующие мужичьи рати князя Дмитрия Иваныча, после того как на Дону расколотили да разогнали полки хана Мамая. Идучи на Казань, шелестя лаптями, словно саранча крыльями, звеня мечами да топорами, перестукиваясь рогатинами, ослопами да копьями, силы молодого ярого Ивана Грозного тоже долго стояли тут: попы в Вознесенской церкви пели молебны об победе да одолении. И яростно дрались еще под Коломенским селом люди Болотникова Иван Иваныча против рати Василья Шуйского, боярского царя. Любит царь приезжать в Коломенское, хоть жить тут и тесно! Хоромы-то еще царь Михаил ставил, а царица Марья, почитай, ежегод ребят носит. Да царевы сестрицы тут же живут, а вокруг царевой семьи народу много за хребтом: за государем бояре, и окольничьи, и думные люди, и стольники, и стряпчие, и жильцы, и попы, и садовники, и сокольники, и медведники, и псари, и подьячие; за царицей боярыни, мамушки, нянюшки, девушки — полно баб. И указано было приписать к селу Коломенскому еще два села да девять деревень, мужиков сот восемь и все с семьями. И все копошатся, дело делают, — велик царев двор. Приходится царю строиться, а когда царь строится, народу работы много. Шлет Приказ Большого дворца то и дело по городам да по уездам грамоты: слали бы те в Коломенское всякого звания работных людей — плотников, пильщиков, столяров, печников, каменщиков. Стучат топоры в Коломенском, пилы визжат, молотки по долотам тюкают, скобели свистят да шипят, — строится царь… На Москва-реке, под десятисаженным обрывом, плоты конной тягой подходят из Оки-реки, Волги-реки, Унжи-реки, бревна катали с криком да бранью выкатывают на желтый берег… Народ в Коломенском все простой, черный, а вокруг старых хором сады разбиты — шесть их, садов. И смотрят лесные мужики да бабы, дивятся, как веснами одеваются те сады в белый, розовый, алый цвет, а к осени огружаются их дерева душистыми плодами; сажены там и вишни, и яблоки, и черешни, и груши, и дули с Украины, и абрикосы с Хвалынского моря, и виноград астраханский; пчелы жужжат, птицы щебечут, садовники хлопочут… С холма, из рощ, из садов, идет дорога отсюда в Москву, народ на телегах туда-сюда снует, вершные из приказов, бояре скачут на легких аргамаках да рысят на тяжких бах-матах, стрельцы на караулы идут, боярыни в колымагах тарахтят по мосту через Москва-реку у Перервинского монастыря. Светло сегодня июльское утро в березовых, дубовых рощах, по желтым дорожкам солнце сыплет золотые кружки-денежки, цветки сверкают. В это лето царь выехал в свое село Коломенское 16 июля, живет, тешится садами да охотой, а Москву приказал князю Куракину Федору Федоровичу с князем Велико-Гагиным и с другими, писать с Москвы отписки всем сообща. Назавтра, на 25 июля, — именины сестры царевой, царевны Анны Михайловны, на день Успения св. Анны. Солнце скатывалось уж низко, тени от дубов да берез длинно ложились по свежим муравам, когда царь, отстояв там всенощную, вышел из храма Вознесенья. На государе платье да ферезья холодная тафты красной с кружевом, зипун тафты белой, шапка — бархат-двоеморх рудо-желт, посох индейской… Вышла и царица, за сукнами алыми, чтоб никто ее не видел, — от сглазу. За царицей царевич Алексей Алексеевич, увидал отца, бежит к нему: «Батя, батя…» Царевны старшие да молодшие, мамушки да нянюшки, да царевичева мама, княгиня Оболенская, за ним все: «Ах, ах!» А царь сына за ручку взял, идут мимо Сытного двора. Колокола отзвенели, не слышно уж и топоров, царь идет с царевичем, а у Сытного двора артели плотников стоят. Впереди плотничный староста Семен Петрович, стар, седат, шапку рвет с головы, поклон бьет большим обычаем, за ним все его люди… Царь поклон тот отдал, посох в песок уткнул, царевич стоит строго. — Семен Трифоныч, поздорову ль? — Спаси бог! — ответил Семен Петров. — Здрав будь, государь! У Семена Петрова лик постен, темен, нос длинный, глаза синие, как ледяные, буравят из-под кустистых бровей, а светят приветно. — Еще денька три, государь;—поставим тебе амбар! А потом под тем дубом велел боярин Глеб Иваныч избу ставить пятистенную… Сыны-то спроворят. Плотничный староста Петров пришел не сам-один, привел свою семью — пять сынов да трех племянников; его артель впереди других работает, дело все тянет. Петровы родом с Онеги-реки, из северных приволий, где летними ночами из-за черно-синих зубчатых стен лесов стоят золотыми иконостасами нежные зори, в них сквозь кисею белых ночей просвечивают круглые бледные звезды. А днями, когда проходит солнце высоко в небе, в тех лесах-сюземах сумеречно, под лапчатыми, лохматыми елями, соснами, кедрами темнеют ровно пещеры, устланные зелеными пышными мхами, коврами алых брусничников, сизыми россыпями матовой черники да рубиновой костяники, полные душистой безветренной теплотой. И строил там Семен Петров со товарищи народу церкви бревенчатые, похожие на те лесные углы, полные смолистого духа, яркой игры солнца сквозь волоковые окна на красных полавошниках, на желтом полу да на темных иконах. И церкви его, Семенова, строенья похожи были на могучие, двадцатисаженные стройные ели, что возносятся из ровного моря лесов, торчат отдельно, словно орлица, неподвижно взлетевшая на десятках, сотнях бархатных зеленых крыл своих. Строя такие церкви, Семен Петров со товарищи смело громоздили клети-избы на клети-избы, в четыре, в шесть, в восемь углов, обсаживали их прирубами, украшали пристенками работы чудодейных топоров своих — крыли их высокими шатрами. И его строения единым махом взлетали к голубому небу, к золотому жизнеподателю — солнцу, близкие, родные земле, полные сладостной, неспознанной игры тихих светов в теплом, душистом дереве, сочащемся хрусталями смол, уставленные многими куполами с жестяными крестами, внутри изукрашенные резным золотым виноградом, басменным делом, да фольгою иконостасов, да светляками лампад, застывшими в ладанном дыму. Века и века стоять тем церквам-елям, срубленным из обхватных кедровых бревен! А ежели и пожрут их ярые пожары от небесного грома ли, от людского ли небреженья, не смущались ничьи души: вскоре же воздвигались они снова, еще краше, еще выше, еще стройнее, деревянные храмы, рожденные из вечных лесов, дедовского искусства древнего топора, из бессмертной красоты лесной мужицкой души. Протюкали топоры, вот и день доходит, и сыплется уж на храм, на рощи, на избы коломенские вечерний свет, меркнут луга да поля, стоят июльским тем вечером двое друг перед другом — царь и художник. Смотрят каждый друг на друга: каждый друг другу надобен. Известное дело — царю строить надо. Какой же он большой человек, ежели не строится? Вон каких каменных соборов в Кремле цари настроили — Успенский, Архангельский, Благовещенский… Годунов-царь колокольню Иванову надстроил, гордо золотом имя свое подписал, похвастался: я-де строил, царь Борис! И уж негде больше в Кремле строить — тесно! Да как же будешь храмы строить, ежели патриарх Никон, Москву бросив, у себя в Новом своем Иерусалиме собор невиданный себе строит, чтоб стал тот собор пупом православия, чтоб был в нем гроб господень точно как есть… Ходил царь Алексей воевать чужие земли, нагляделся теперь на иноземные города — чего хорошего? Улочки узкие, двум вершным не разъехаться, дома каменны, высоки, темны, сыры, живут тесно, ребята на улицах орут — оглохнешь. Худо живут в Литве да в немцах! Или и нам эдак-то жить, в тесноте да в орове?.. А Алексею-царю хочется милой, ласковой жизни — вот как по-птичьему щебечут в царицыном саду ребятки… А то што это? Никон куда звал — к войне, крови, батогам, проклятьям, к железам, к цепям, пыткам. Не соборы нужны царю, а нужен ему дом утешный, свой. И стоит перед царем, светится в закатном свете Семен Петров, седые волосы под горшок стрижены, нос длинный, глаза что лед, борода на сторону. И видит царь, знает он — этот мужик великую красоту жизни может дать, такую, которой сам царь не знает. Петров неграмотен, словами нищ, строить только может, и строеньем своим сказывает он свою душу. И у великого художника, плотничного старосты Семена Петрова, растет в сердце точно взводень: хочется и ему царский дом построить, да такой, как еще никто на земле не строил. Сияла бы та царская изба чудесным светом мирным, как розово и величаво сияют острые, вырезные вершины зеленых елей, сосен и кедров, прикрытые ночным снежком, на восходе золотого, красного солнца. Как светлый град Китеж, что на Мамаевой тропе стоял и, говорят, ушел от безбожного того поношенья в чистейшее озеро Светлый Яр. Говорит плотничный староста Семен Петров царю Алексею: — Да дозволил бы ты, государь, построили бы мы тебе царскую избу, жил бы ты, государь, в избе сосновой, в легком духу, был бы здоров, не то что в камнях-то… Царь смотрел в синие глазки художника: «Как в воду смотрит мужик! Или у царя да у мужика одинакие мысли?» Говорит царь: — О том и думаю! Будем, будем строить. И нахмурился: — Как же мы с делами управимся? Сейчас недосуг. — Место здесь богово, привольное, — говорил Петров. — Ровно у нас на Онеге-реке… Холм ладный, роща, река под горой. И надо вот эдак… Погодь, государь! Увлеченный художник протянул руку, сломил ветку клена, обрывал торопливо остролапые листики. — Погодь, — сказал и царь и подал Петрову свой посох индейский. — Эдак будет ловчей! И плотничный староста, светлый, повеселевший, взяв царский посох, набрасывал на песке, как ставить царский дворец. — Так вот, лицом на Москву, твоя, государева, изба… Эдак вот — царицына… Художник чертил, царь, нагнувшись, смотрел безотрывно. Словно утренние туманы над лугом, проплывали перед ним образы будущих строений, давно зародышем в яйце жившие в душе плотника. Они давно рвались жить, искали выхода, да не было тепла, силы, чтобы набрать мощи, развиться, проклюнуть скорлупу, встать высоко под небом в проявленной красе — в дереве, в красках, в резьбе, в позолоте, в узорах чудных, явить все то же самое живое, что сияет в свете, звенит в ветре, пахнет в зелени, во влажной от дождя земле. Чуял, знал царь, что в плотнике-старике готовы явиться красоты народные. И кто бы мог помочь им кроме него, царя? Подвигом бы было это добрым, щедростью, богатством царским, вечной для него славой… Не то что война, раззор да мечтанья… Царь смотрит, а ближние люди стоят за ним разноцветной стенкой, парчовой, шелковой, кичатся — они-де ближние, досадуют, что царь ихний с черным мужиком говорит да говорит. Ворота Сытного двора скрипнули протяжно; по песку шаги быстры, бежит стольник Енгалычев, тряхнул волосами, согнулся в дугу, голову с волосами чуть не к желтым сафьяновым сапогам свесил. — Государь, государыня царевна, сестрица Анна Михайловна спрашивать изволит: завтра государь-братец будет у нее именинный пирог кушать, так какую начинку изволит он приказать? — Батя, да иде-ем! Батя! — теребит за рукав отца царевич. Соскучился он, устал. Ну, ребенок! Отмахнулся Алексей Михайлыч: «Погодь…» Над ним в темнеющем зарном небе — чудо, и кажет царю то чудо плотничный староста Семен Петров. Град встает новый, тихий, полный райского света, птицы поютсладостно — Сирин да Гамаюн. Проста мужицкая красота в том граде — правая, сильная, вечная как земля, — народная… Не каменный тяжкий собор перед ним, а легкое, цветное рубленое строенье. Словно низкое солнце через густой лес светит, на ветвях у елей золотой жар-птицей сидит. Светлеет царь, а до того время места себе найти не мог, словно он в болоте погряз, словно на нем сапожки не легкие, брусничного сафьяна, а чугунные, двухпудовые… Нет, мир надобен, сидеть московским царем бесстрашно да избы красные строить… Куда там воевать! — Ладно, Семен, как по отчеству величать? — Макарычем! — проворно отбил поклон Семен — плотничный староста. — Семен Макарыч, приходи-ка ты ко мне. Завтра, что ль. После обеден… Я прикажу, тебя пустят! Эй, жильцы! Подбежало трое, уж не разобрать, в каких кафтанах, — темно. — Завтра ко мне пропустить старосту… Все трое согнулись мгновенно, волосы свисли к сапогам. — Укажи, государь! — Идем, Алеша! — сказал царь, и вся темная толпа свиты пошла за ним, посверкивая парчами, самоцветами на шапках. Над безмерными синими лучами волоклись уж бледные туманы, дышали медвяным духом, то теплом, то холодом, багрово-черные стояли речки, догорала рыжая заря, теплом дышала теплая ночь, вдали выкатывался из ольшаников большой медный месяц, круглый как щит, скрипели в лугах коростели — дерг-дерг!Ночь прошла. Березы, клены, тополя, липы роскошными зелеными купами поднялись над Новоспасским монастырем; солнце зашло сзади, с Москва-реки, тень пала вперед, на широкую улицу, — на улице, у белой ограды, солдат учат, лязг ружейный, топот, команды: — Направо обворотись! — Стать по-прежнему! — Сено! Солома! Сено! Солома! Солдаты те Крауфордова полка, и учат их иноземные офицеры, бьют то и дело по белым зубам. Сам полковник Крауфорд тут же, тоже кричит, ногами топочет. Ух, грозен. Иноземные офицеры в русских кафтанах с ворворками, шапки заломили, а все они не такие, как наши, — кафтаны узкие, в охлест, зады толстые, лица бритые, носы высокие, глаза пучены. Нанялись — продались, ну и стараются, хоть платит царь плохо. В полку том Крауфордовом состоит двадцатишестилетний майор Патрик Гордон, шотландский граф, обучает он самых трудных солдат — широкоскулую мордву да черных черемисов. Рослые, сильные, те никак не привышны к тесным солдатским азямам с пуговицами в красных петлицах, к стежёным куякам со стальными пластинами, шапки с разрезом плохо держатся на их русых да черных кудрях. Зато в бою они свирепы, себя не жалеют. — Шволошь! — кричит полковник, палкой в землю тычет. — Роствори налево шеренг! Не о том мечтал майор Гордон, когда подписывал в Варшаве контракт на русскую службу. Майор бледен, худ, носат, хил до того, что случаем иная тугая баба московская, ядреная, обомрет: «Ах, болезный, кожа да кости! В чем у тебя душа держится?» А душа этого шотландского графа, родича короля Англии Карла II, горда, надменна и жаждет одного — заработать побольше у московитов. А как, с чего скопить, ежели жалованья он на день получает по четыре копейки медными за-место четырех серебряных! В пятнадцать раз меньше. Уж год живет майор Гордон в Москве, в пыльной, грязной, огромной, а удачи нет. За шерстью ехал сюда молодой рыцарь, а не уехать бы отсюда остриженным. Не везет! У шведов служил, к полякам в плен попал, и встреть его в Варшаве посол московский Леонтьев, сманил, уговорил служить — ехать в Московию. Деньги, конечно, сулил, чины. А тут ни денег, ни чинов, живи в маленькой избушке в Немецкой слободе, у налитого жиром трактирщика Монса. Просился восвояси уехать — так в Иноземном приказе дьяки смеются: ты в Сибирь, мол, что ли, захотел? Заболел даже Гордон, лечит его немецкий доктор Бемс от меланхолии— сиречь разлития черной желчи. Жизнь пропадает, надо выбиваться, а как? И, озлобившись такими нахлынувшими мыслями, майор, щуплый, худой, бьет по красивому черноусому лицу черемиса Басенка Шапу. — Солома! Солома! — вне себя кричит он, хватает, теребит солдата за правый сапог. — Правой! Правой, сукин сын! Правой! Народ, который не знает, где правая, где левая нога, которому нужно повязывать на левую ногу сено, на правую — солому, чтоб тот различал, как ходить, — дикий народ! Разве это его, графское, дело? Проклятый Кромвель! Гордон плюет в ярости, отворачивается, и видит он, что московские люди кругом бегают во все стороны, руками машут, шапками, кричат, верховые скачут, тележки извозчиков тарахтят на скаку то и дело. Крауфорд тоже замолчал, смотрит из-под руки. — Што такой? — бурчит он. — Эй, слышь, малядец, што такой? Мимо во весь мах бежит босой парень в белой рубахе, в синих портах, без шапки, пояса нет, ворот расстегнут. Парню заступил дорогу капитан Арчибальд Юнгер: — Ты куда? Стой! Парень метнулся в сторону, проскочил, сверкнул, обернувшись, глазами, подхватил с земли валявшуюся палку и, потрясая ею, помчался дальше. Майор Гордон почувствовал, как сердце его забилось медленными, глубокими ударами. А! А может быть, это что-нибудь необыкновенное?.. А что, если бунт? Только в восстании можно схватить удачу — в тихое время с московитами делать нечего. Он подошел к Крауфорду. — А может быть, это бунт? — спросил он по-немецки. Тот засмеялся: — Выдумал! Га-га-га! Тогда нам вовек не видать нашего жалованья! Глупости! Бараны не бунтуют! — скалил желтые зубы Крауфорд, снова следя за тысячей своих солдат. И вдруг закричал: — Куда пежал? Пошто? Стой! Пожилой посадский, выскочив из ворот монастыря, подхватив обе полы однорядки, бежал меж рот. Посадский остановился, сорвал шапку: дьявол его знает, ин начальный человек, орет! — В Таганскую слободу! Тамойко, чу, сказывают, у Пречистой листы на стенке народ чтет. Об медных деньгах воровских царевых. Люди бегут туда, ну и я… Черные слободы все собираются на Таганку — Котельники, Серебряники, Воронцовские. А в Кожевниках, под Симоновым монастырем, слыхать, барабаны бьют… Ух, слышь? На Таганке ударил набат, посадские ударились бежать. — О-о! — поднял брови Крауфорд. — То есть скоп! Майор Гордон, капитан Кит, капитан Юнгер! Господа официр, собирайте полк. Я веду полк в Таганска слобода. Майор Гордон подбежал к полковнику, говорил прямо в ухо. — А царь где? Царь? — шептал он. — Главное, царь? В Коломенском? — Я-воль![152] — Так надо идти в Коломенское! — Там все тихо. Бунт на Таганка! Мы здесь поддерживаем порядок. Коломенское далеко! — Холопы всегда лезут к своему царю жаловаться на обиды. Надо охранять царя… О, я хорошо знаю этот народ! Знаю! — шептал Гордон. В свинцовых от пива глазках командира блеснула мысль. — Гут! Резон, майор! Но я должен идти на Таганка. — А я — в Коломенское… В вашем полку московиты ненадежны. Вы идете с ними на Таганку, а я с немецкими офицерами и молодыми солдатами-черемисами — к царю… Только дайте пороху и свинцу… — О, ты далеко пойдешь, мой мальчик! Шотландский голова! Что ж, шагай. Это далеко! — закивал головой Крауфорд. — Отлично! Полк будет и там и там… Во всех опасных местах — мы… Га-га-га! Через полчаса майор Гордон вел через наплавный мост на Москва-реке солдат беглым шагом к Серпуховским воротам— пищали на плече, бердыши наперевес. В Кремле все как обычно. Как всегда в именинные царские дни, в Благовещенском соборе шла торжественная служба, из узких окон под куполом синие столбы солнца, синий ладанный дым, бояре, дворяне, дьяки, начальные люди стояли обедню, чтобы после ехать в Коломенское — к царскому пирогу, бить челом царевне Анне Михайловне, подносить ей пирога. Но тишина скоро нарушилась, пошел по собору разговор, шепот, прибежали дьяки из Земского приказу: — В Москве гиль! Сразу выскочил из храма царев наместник князь Куракин, побежал к Золотой середней палате, туда сразу набилось много тревожного народу. Говорили — ночью на Лубянской площади на столбе прибито письмо воровское, а с рассветом письмо то чёл народ, толковал его вслух. А взошло солнце — Сретенской сотни гость Павел Фомич Григорьев шел мимо, к себе в Китай-город, открывать лавку, увидел народ, прочел письмо — ахнул, побежал в Земский приказ. Из Земского приказа верхами на Лубянку прислали дьяка Афанасия Башмакова да дворянина Семена Ларионова, чтобы письмо то сорвать, доставить в Земский. Башмаков да Ларионов прорвались сквозь толпу, сорвали письмо, поскакали обратно. Народ сперва растерялся, уступил, потом кинулся за ними; кричали: — Изменники бояре! Литве продались! Государя в Москве нет — вот они и творят, что хотят. Народ московский должен знать всю правду! В толпе больше всех шумел Куземка Нагаев, стрелец в выгоревшем от солнца кафтане, кричал отчаянно, что-де «правду увозят дьяки те с собой», что теперь «письмо попадет в руки боярину Милославскому, цареву тестю, — и тогда пиши пропало!» Надо-де было стоять за правду всем миром. Посланцы, верно, поскакали в Кремль. Народ догнал вершных уже у Спасских ворот, грозил — побьет их камнями. Дьяков сбросили с коней, письмо отобрали, побежали вспять на Лубянку. В красном своем кафтане, кудрявый, сверкая глазами, влез стрелец Куземка Нагаев на паперть церкви Федосьи-мученицы, читал криком письмо во весь дух, народ слушал, подбежал и тоже слушал, почитай, целый стрелецкий приказ[153] 1 Якова Соловьева. Потом толпа волной побежала к Земскому приказу, и там письмо было прочитано всему народу, на все четыре стороны. Правду говорило то письмо, одну истинную правду! Сказывало въявь все тяготы, что народ терпел от медных денег, от хлебной дороготни, от сборов денег на войну, а Василий-де Шорин снова требует пятой деньги. Народ устал от воровских денег, что чеканит себе царев тесть боярин Милославский с дядей царя Матюшкиным, поминали тут и Федора Ртищева, что все то медное дело удумал… Всех и все знал народ! — Идем к царю! — выкрикивал Куземка. — Пусть государь укажет, как с теми ворами быть… Пусть он выдает их народу. Все идем! Всем миром! В Коломенское! Такие прелестные листы появились не только на Лубянской площади, а во многих местах; люди волновались, хватали все, что попало под руку, — топоры, дубины, палки, чеканы, ножи. Люди уговаривали друг друга идти, тянули за рукава, тащили робких со дворов, из лавок, за отказ грозили смертью… Пропадать — так всем! И когда солдаты Гордона выбежали за Серпуховские ворота, вся дорога на Коломенское была уже сплошь забита бегущим народом, шумно выкрикивавшим неистовые поносные слова, угрозы, потрясая дрекольем. И чем дальше бежал Гордон, тем больше верил он, что на этот раз ему повезет. В Коломенское, однако, побежал народ не весь, много и осталось, — метались по улицам Москвы, искали своих обидчиков: Милославского, да Матюшкина, да Ртищева богомольного, да Богдана Хитрово, да Стрешнева Родиона Матвеича, да купцов Шорина да Задорина. Милославский, Матюшкин, Ртищев жили в Кремле, туда ворота были закрыты, а на стенах и башнях стояла сторожа. Ртищев все же позвал попа, исповедался, приобщился на всяк раз, готовясь к смерти. Сбежал в Кремль и Василий Шорин, спрятался во дворе Милославского. Скрылся куда-то Задорин, двор которого оказался разнесен, разграблен в доску первым, потом толпа покатилась к дому Шорина. Во дворе у Шорина схватили его молодого паренька — сына Бориску. Перепуганный юноша подтвердил, что-де верно, его отёц вел дела с литовскими людьми, знал о том, что ссылались с ними и бояре. Толпа взревела, парня схватили, связали, бросили в тележку, и работавший в то утро в Москве извощик Мишка Бардаков повез добычу в Коломенское, к царю, народ бежал за телегой. Измученный жарой, жаждой, пылью, народ уже добегал до Коломенского, гудел по мосту, заливал зеленые лужайки перед Вознесенской церковью, где шла царская обедня. Боярин Стрешнев шепнул царю, что из Москвы прискакал воевода князь Хованский Иван Андреич, что идет взводнем народ. Царь появился, стоял на гульбище высоко за белокаменным парапетом, подняв на черном посохе правую руку с сверкающим перстнем, приветно улыбался: без улыбки нельзя было в такую минуту — улыбка утишала ярость толпы. Потом снял рудо-желтую шапку с блестящих кудрей и низко поклонился. Медленно, по частям, словно раздумывая, толпа стала валиться на колени. Перед ней стоял ее живой бог во плоти. Царь! Тихим обычаем заговорил царь, ласково, заботливо справился об здоровье народа, и толпа слушала бархатный голос. — Пошто народ наш пожаловал в село наше Коломенское? — спрашивал царь. — Пошто вызвали меня с божественной литургии? Надо отвечать, а как отвечать, когда слов нет, когда душат гнев и обида, горячие как огонь? Можно только вопить, кричать, а как кричать, когда крик того гляди испугает эту сладкоглаголивую золотую птицу — царя? И десятитысячная толпа вопила, стоя на коленях, вытягивая руки, прося у него, своего отца, помощи. Нам известно и имя человека, который, поднявшись по крутой белокаменной лестнице Вознесенья, поднял высоко шапку, сунул в нее бумагу и, став на колени, подал челобитье в белую руку царя. Это был Лучка[154] Житков, сретенской сотни тяглец. Смокшие в поту русые волосы его прилипли ко лбу, борода свилась веревкой, загорелая рука дрожала, когда он произнес обычное слово: — Царь-государь, смилуйся, пожалуй нас, твоих людишек… Царь, наклонившись, принял из шапки бережно истерзанную гвоздями бумагу и, не оборачиваясь, сунул ее через плечо, а. услужливая рука Стрешнева схватила ее. Только ее и видели! Но царь челобитье принял, — стало быть, народу нужно уходить. Притихшая на миг толпа взвыла в отчаянии, над головами взлетели палки, сверкнули топоры. — Государь! — в голос вскричал стоявший за Лукой нижегородский человек Мартьян Жедринский. — Не годится эдак, государь! Прикажи, чтоб челобитье то вычли перед народом… То правда наша! — Я разберу! Я укажу! — говорил царь, улыбаясь во все стороны. — Чти враз! — кричали уже со всех сторон. — Погибаем мы! Выдай нам тех изменников, воровских бояр! Казни перед нами смертью! — Я разберу! — кричал и Алексей Михайлович — Я укажу! Ступайте с богом в Москву! — Не верим! — гремело в обрат. — Обманываешь, царь! Воруешь! Царь сверкнул глазами, — ему, самодержцу всея Русии, каково было слышать такие слова! А Мартьян Жедринский, нижегородец, чернобородый красавец, гонявший по Волге торговые струги, шагнул вперед, схватил царя за золотую, с самоцветом пуговицу: — Стой, государь! Не уходи не договорившись! Ударь с нами, с народом твоим, по рукам, что дашь нам суд да правду. Учинишь сыск, казнишь измену… Кому ж нам верить, как не тебе? Народ занимал теперь все крыльцо, лестницы, гульбище, народ окружал царя, теснил его, дышал на него луком, чесноком, водкой, потом, пылью, руки уже щупали парчу царского облачения, глаза, озорные глаза, испуганные глаза рассматривали царя в упор, как чудо, мужики оттирали ближних бояр. — Сей же час буду на Москве, — говорил царь тревожно, но все же с улыбкой. — Буду, ей-ей! Идите, люди, в Москву! Я разберу дело. Учиню сыск… Укажу! Богом клянусь, накажу измену… — Даешь рукобитье, царь! — гремело вокруг. — Бей по рукам, коли не врешь! Эй, рукобитье! — Добро, — вымолвил наконец царь и протянул руку. Белая, пухлая, в жемчужном запястье рука легла в широкую, твердую ладонь нижегородца. — Народ! — крикнул Жедринский, перегибаясь через парапет. — Народ московский! Гляди! Бью с царем по рукам! И он поднял обе руки в рукопожатии над гульбищем… — Слава! Слава! Москва! — загремели крики снизу. — Здрав буди, государь… — Народ, — кричал Мартьян, — царь-государь со мною, черным мужиком, ударил по рукам! Сыщет он, государь, накажет воров. Народ, идем в обрат в Москву, государю молиться надо. Иде-ем! И, решительно расталкивая толпу, нижегородец стал первым спускаться с лестницы, за ним двинулся Лука Житков, сумнительно разводя руками, бормоча под нос. В его простую, неискушенную голову стучался впервые ставший перед ним вопрос: «А как обманет царь? Что тогда? Куда деваться?» Но верить всегда легче, спокойнее, чем не верить, и в толпе над гульбищем началось движение, взлетали лихо надеваемые шапки. — Наша взяла! Расходись! Чего там! Царь, подняв брови, угрюмо смотря себе под ноги, медленно повернулся, чтобы войти в храм, — вокруг него толпились только ближние люди: Хованский, Ромодановский князья, Стрешнев — все свои. Царь огляделся — Хованский сунулся к нему. — Князь Иван Андреич! — сказал государь. — Пошли вершных в Москву, шли бы сюда стрелецкие полки наспех! — Посланы, государь, ускакали! — А ты, Семен Родионыч, скачи в город… уговаривай людей. Скажи народу, обещай — сыщу виновных! Что там Куракин делает? Алексей оборотился к иконам, тем самым, которым молился когда-то царь Иван. Ай-ай, что случилось! Народ бушевал здесь, в Коломенском, словно в Новгороде на вече. У Грозного была опричнина, верные люди, такого бы они не допустили. А у него, царя Алексея, нет верных людей… Стрельцы Кремль берегут да боярские дворы, а его, царя, гилёвщики сегодня было поймали, как воробья шапкой. И гнев снова сжал царево горло. — Худые мужичонки-вечники! Гости московские опять собора требуют. Страдники! Меня, царя, за пуговицы хватают, руку цареву бьют, псы! После шепотов среди ближних людей под правой царевой рукой наперло брюхо стрешневское, Родионова, а у щеки защекотала мягкая борода, запахло гуляфной водкой[155]. — Государь, ин изволь враз в Москву ехать… Как бы больше дурна не было! Надо в Москве сыскать, кто бунтует… похватать воров. Стрешнев, замолчав, косился на царя. Маячит под волосами розовое маленькое ухо, сам-то молчит, слышно только — дышит, сопит… — Гиль по Москве великий идет. Дома твоих верных слуг разбивают… Стрельцы с гилевщиками… Как бы опять пожара не было, как прошлый раз. Молчит царь, сопит. — Надо иконы поднять, митрополиту Питириму с властями[156] на Лобном месте служить. Что-то дрогнуло на царской щеке. И слышно — говорит царь: — Давай коней! Скачем… Караулы московские упредите — ворота бы в Кремле враз открыли. Стрешнев сунулся было бежать, да царь схватил его за рукав: — Слушай! Шли людей к иноземцам! В Слободу немецкую… Чтобы всем ихним мужикам на случай оружье бы выдали… И ждали наготове… А народ уже скатывался с Коломенского холма к мосту, бежал через него весело: бунтовать тоже не легко, ладом, миром-то легче. Кой-где всплыла уже песня… Уходили, оглядываясь на белый столп Вознесенья, шутили: — Ну, видно, Алеха-то хватил страху! За мостом, далеко впереди, появился, рос и накатывался навстречу все ближе клуб бурой пыли: то, отчаянно нахлестывая лошадь, стоя несся в своей телеге в Коломенское, прямо к царю, Мишка Бардаков, вез скрученного по рукам да ногам парнишку Шорина — на показ послуха[157] царю Алексею. У телеги скакали вершные, бежало что есть духу несколько удальцов, другие поотстали, растянулись, а дальше поспешали из Москвы новые и новые толпы. Подскакав к возвращающимся, Мишка осадил взмыленную лошадь, закричал: — Назад! Шоринского парня везем к царю! Той про измену все знает, все ска-ажет! Две встречные толпы сшиблись, слились, как два потока, и чудовищный пчелиный рой загудел единым гулом: — Назад! К царю! Мишкина телега, тупо стуча нековаными колесами по мосту, неслась впереди, вынеслась на холм, подскакала к Вознесенской церкви. Перед левым крыльцом стояли уже конюшие с лошадьми для всех, царь с красной скамеечки осторожно садился на серого в яблоках аргамака, спокойный, хмурый. Ему только что доложили, что с Москвы идут наспех в Коломенское два стрелецких полка — Полтева да Матвеева. — Еду в Москву, народ! — выкрикнул царь набегающей толпе. — Будем сыскивать про воров и обидчиков… — Вот он, вот доводчик! Шорин Бориска, — перекричал царя Мишка. — Сказывал он, как грамоту бояре польскому крулю слали… Слушай его, государь! Царь хоть и ехал в Москву, но был уже не тот, что раньше. Его взгляд был теперь тверд и сумрачен. Он уже знал — идут стрелецкие полки, Матвеев идет! Дойдут — так покажут, как бунтовать, царя за пуговицы хватать! Но еще рано было суроветь царю, и царское сердце остановилось, заколотилось: увидел солдат в толпе, с бунтовщиками, со стрельцами — кто без шапки, кто без пояса, все без оружья. В толпе метались бессильно начальные люди — старались удержать солдат подальше от государя. Выдвинулся было тут же вперед старик Стрешнев, закричал на них бранно, а двое солдат, по петлицам судя на азямах — полка Шепелева, кинулись на него, на боярина-то, с палками, и тот зайцем шмыгнул назад, под шею царского аргамака, который дал свечу. «Где ж Матвеев? Где стрельцы? — мутилось, стучало в царской голове. — Что ж не идут?» Стрелецкого голову Матвеева царь знал теперь хорошо. Вежливый, обходительный, тихий, а надежный, — такой все сделает, что надобно. И не рюрикович, попович он, — стало быть, не кичится, не величается пред Романовыми. С детства жил Артамон при царевом Верхе, сперва жильцом, потом стряпчим, знал дворовый обиход. И под Смоленском, стрелецким головой поставленный, воевал храбро, сидел воеводой в Переяславле, в Ливнах, в Белгороде, в Карпове. На Артамона-то можно было положиться, а у гилевщиков оружья не было… Царь, волнуясь, так затянул повод, что конь его плясал на месте, разбрасывая с удил пену с кровью, а Мишка Бардаков, тяжело дыша, уже выбросил из телеги Бориску Шорина и, соскочив, держал пленника за шиворот: — Сказывай, сукин сын, великому государю все про отцову измену… Доводи… Перепуганный паренек молчал, трясся со страху: сзади бушевал народ, пред ним в золотой одеже высился на коне царь, дюжий Мишкин кулак крутил ему воротник… И вдруг все изменилось в одно мгновенье. — Братцы, идут! — послышались, приближались смятенные крики. Какой-то мужик в красной рубахе опустил кол, огляделся, нырнул в толпу — только и видели, там другой, третий… Нарастая, приближаясь, гремел барабанный бой, до ушей царя достигла приятной музыкой грубая немецкая ругань. — Крауфорд! — привстал на стременах, вытянул шею царь. — Он! Он! Нет, полк Крауфорда вел майор Гордон, худой, запыленный, стремительный, сияющий верностью, с обнаженной шпагой в руке. За ним как по линейке шагали его солдаты — недаром учили их немецкие офицеры «сену» и «соломе». Солдаты, словно кони, били ногами в твердую землю, грозно торчали пищали, блестели бердыши, и решительные, непреклонные шли впереди рот немецкие начальные люди. — По-олк, стоять! — залился молодым голосом майор Патрик Гордон, и с последним гулом роты замерли на месте. Гордон лихо повернулся, поднял шпагу и, подойдя, отсалютовал царю. Этот миг был мигом полного торжества иноземного регулярного строя. Немцы, черемисы, мордва, русские стояли перед своим хозяином-царем с каменными лицами, глядя на него глазами, полными страха. Эти окованные страхом, палками, зуботычинами, блестящие железом ряды напомнили народу страшные времена царя Ивана. Люди, бросая дреколья, посыпались с холма, побежали. — Бей их! — закричал, багровея, царь Алексей. — Гони, собак, в реку! В воду! Блядины дети!.. — В две шеренги становись! Расступись! Иди вперед! — командовал майор Гордон. Команда звучала в ушах царя сладкой песней. Вот что нужно, чтобы править народом самодержавно, спокойно, никого не боясь! Регулярное войско! В майоре Гордоне, в его муштрованных людях, в капитанах Ките, Юнгере, Шварце, хотящих только наживы, в забитых и запуганных солдатах явилась в Коломенском жестокая сила, скипевшаяся древняя традиция римских легионов, покорителей вселенной, хозяев бесчисленных народов, перенятая и сохраненная Европой, подлинная власть цезарей. — Бейте их! — повторял обезумевший царь. — Бейте! — Рупай, репят! — крикнул Гордон, и над развернувшимися шеренгами красных кафтанов стройно взлетели кривые полумесяцы бердышей. — Рупай всех! Из-за храма Вознесенья одно к одному бешеными псами выскочили затаившиеся было там коломенские караулы — боярские дети, и дворяне, и стольники, и стряпчие, и постельничие, и жильцы, и сокольники, и медвежатники, и псари, и вся придворная челядь, только что дрожавшие за свои шкуры, за сытную еду, за крепкий сон на деревянных топчанах и потому озлобленные, мстящие за свой страх. Они рубили безоружных, распахивали ударами рубахи, разваливали головы и плечи, отрубали руки, кололи, резали, исступленно выкрикивая непотребную брань, душили руками за горло, отбрасывая в ярости оружие, а за их беснующейся толпой, как ряды косцов, с кровавыми бердышами в руках развернутыми шеренгами шли солдаты майора Гордона. Майор Гордон, граф шотландский Эбердинг, знал: он теперь выигрывал. Он нашел свой шанс. Он добьется, он сделает наверное свою карьеру за счет чужих ему людей. В глазах царя он стал его силой, опорой. И когда на него в справедливой ярости набежал взъерошенный мужик в серой сермяге, занеся высоко свой засапожный нож, Гордон на глазах царя отчетливым фехтовальным приемом проткнул его насквозь шпагой. Народ метался, кричал, убегал от смерти под мерно рубящими бердышами, а Мишка Бардаков, Лучка Житков, Куземка Нагаев, Мартьян Жедринский среди сотен других уже валялись связанными на измятой, окровавленной траве, и их пинал острыми носками красных сапог своих озверевший молодчик Бориска Шорин… Люди заваливали своими телами зеленые муравы села Коломенского, вытянувшись лежали среди цветков, под наливающимися плодами царских садов, с воплями барахтались, тонули в реке. На высоком танцующем коне, упершись рукой в бок, приподнявшись на стременах, царь смотрел. Утверждалась его власть… Кто мог противиться его воле? Село Коломенское затихло только к вечеру. По зеленому лугу, на бурой дороге, на мосту, на холме целый день бродили мужики да бабы — убирали покойников, вытаскивали из реки утопленных, копали братскую могилу над обрывом, под плач и причитанье набежавших родных, несмелый бормоток попов. Над холмом стоял дым — горели костры, на них стрельцы подошедших приказов Матвеева да Полтева варили походную кашу. Слышались уже довольно выпившие голоса, всплывала песня — каждому солдату царь пожаловал по серебряному рублю… И на нижних, крепких ветвях коломенских столетних дубов по холму и вдоль дороги тихо покачивались в теплом ветре вытянувшиеся тела ста восьми повешенных по указу на месте бунтовщиков. Солнце к закату. Уж и царское стадо брело домой, позванивая боталами, а в приказных палатах царевых хором при свечах заседали князья Хованский да Волконский — вели сыск над схваченными в бунте. Из Москвы подъехало уже пятеро палачей. — Чего мало? — спросил князь Иван Андреич. — Писано слать заплечных было полвтора десятка. — Не дали! Князю Трубецкому самому надобны! — Ладно, обойдемся! — сказал Хованский, потягиваясь и поглаживая круглый живот под красной рубахой… Трубецкой, Алексей Никитыч, заседал в Москве, в Разбойном приказе в Кремле. На виселицах, расставленных вдоль стен и у ворот Белого города, по приказу Трубецкого было повешено двадцать гилевщиков, схваченных при разгроме дворов. Дела всем и впрямь было много. Царь Алексей сидел в своей коломенской опочивальне, у дверей привалился к притолоке — ждал дворянин Прончищев, должен был он везти в Москву срочно снова указ князю Трубецкому. Под окошками фыркали, били копытами заседланные кони. «…И тем ворам, что схвачены с грабежной рухлядью, — писал государь с росчерками, завитками, с нажимами лебединого пера, — ты бы чинил сыск накрепко, и кто достоин — тех ты воров и пущих заводчиков мятежу и людей боярских мятежных казни смертию по своему рассмотренью и прикажи вешать по всем дорогам у Москвы. И про то отпиши нам, государю». В дверь постучали, вскочил жилец дневальный, распахнул дверь, — за порогом стояла царева сестра, именинница царевна Анна Михайловна в большом наряде. На вытянутых руках, на шитом красными петухами ручнике она держала именинный пирог на блюде, на нем чарка травнику, склонилась высокой кикой с жемчужными городами да переперами. — Государь-братец, не обессудь на угощенье, изволь отведать пирожка моего печенья! — протянула царевна нараспев. — И то, поди, у тебя, государя, с утра во рту крошки не бывало? Все трудишься! Царь тяжело встал, подошел к сестре, выпил травник, утер усы, поцеловал именинницу, из кармана кинул ей на пирог два золотых. — Спаси бог на угощенье, сестра, — сказал он, жуя углышек отломленного пирога. — Дела такие, что и себя не упомнишь. Не любит чернь державных наших забот… Пойди, сестра, неколи мне сейчас… Прости, Христа ради… В этот вечер в селе Коломенском, в царских хоромах, не было именинного пированья, меж листвы дубов да сосен тихо светили звезды, в лугах дергали, скрипели коростели-дергачи. Царь сидел с бояры словно в осаде, чёл бумаги допоздна. Надо было в Москве Медный бунт загасить…
— «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя Русии самодержцу, холопы твои Алешка Трубецкой со товарищи челом бьют… В твоей, государь, грамоте писано к нам, холопам твоим, и присыланы к нам воры-мятежники стрелец Куземка Нагаев, да сретенский тяглец Лучка Житков, рейтар Родька Самойлов, дворцового села крестьянин Мишка Бардаков да нижегородец Мартьян Жедринский и их расспросные и пытошные речи. И мы, холопы твои, по твоему, государь, указу стрельца Куземку Нагаева, тяглеца сретенского Лучку Житкова, сказав им вины их, приказали отсечь им левые руки, обе ноги, и языки урезать, и казнить смертию, а дворцового крестьянина Мишку Бардакова повесили мы, государь, на Гжельской дороге. А нижегородского детину Мартьяна Жедринского расспрашивали, пытали и повесили же. Да по твоему государеву указу сысканы и схвачены были его, Мишки Бардакова, братья — Андрюшка, Иванка да Елисейка, да сосланы с женами да детьми в Сибирь, да сослан рейтар Родька Самойлов в Сибирь же. Да велено было еще тобою, государем, сыскать некоего торгового человека в Сущове, борода велика, носит однорядку лазореву, а той торговый человек нами, государь, по винам нашим сыскан не был. Да заказано нами кузнецам отковать на случай кандалов полтысячи, наших мало. А подать нам сию отписку с подьячим, со Стенькой Яковлевым, в село Коломенское, у сыскных дел боярам князю Ивану Андреичу Хованскому да князю Федору Федоровичу Волконскому».
Глава четвертая. Возвращенье
Два парных возка подъехали с Ярославской дороги к Москве, проехали башенные ворота Земляного города. В сыроватых февральских сумерках снега сини, небо сиренево; почерневшие тыны бежали назад, в них проносились высокие ворота с голубцами; за тынами мелькали избы под снежными шапками, то приземистые, как грибы, то в два жилья, с прирубами, с крыльцами; в сугробах змеились глубокие тропы; по высоко поднятой снегом улице безмолвными тенями ходко шел народ; на углу, у Троицы в Сапожках, мелькнул алый огонек в фонаре перед иконой, ударили к вечерне. Ехавший в первых санях протопоп Аввакум перекрестился и, высунув бороду из отчаянно колотившегося по ухабам возка, смотрел жадно на Москву. Бог один знал, что ждало его здесь, а как казалось все мило здесь, как радостно! И лучина, мерцающая переливно уже кое-где в окошке, и девушка в шубейке внакидку, шатко несущая на выгнутом коромысле деревянные ведра с кружками на плещущей воде, и бешено скачущие в рогожных драных своих санках извощики, с криками: «Пади, пади!», и решеточные сторожа, спозаранку налаживавшие свои решетки над конопляными фонарями на углах улиц, чтоб перекрывать все движение на ночь, и лавки, с грохотом и стуком запираемые торговыми людьми, чтобы после трудового дня отправляться домой ужинать, и пара земских ярыжек, волокущая на веревке в Земский приказ пойманного бранящегося мужика, — все согрето было теплым дыханием одного лишь слова: — Дома! Федор-юродивый, которого протопоп вез с собой из Вологды, испуганно зарылся в сено и только жалобно охал, изредка побрякивая своими веригами да десятифунтовым железным крестом, что висел у него на шее. — Вавилон! — бормотал он, отплевываясь на все стороны. — Спаси и сохрани… Из вторых саней; поспешавших сзади, — там ехала протопопица с ребятами, — доносились восклицания, смех: видно, Москва волновала и их. Один привычный ямщик оставался невозмутимым; сидя бочком на облучке, крутя кнутом, он уверенно свернул вправо, повез, поехал косыми улочками, выехал к Сретенским воротам, осторожно спустился по съезду вдоль Белого города у Петровского монастыря, переехал Дмитровскую дорогу, и у церкви св. Дмитрия Солунского, что у Тверских ворот, протопоп вдруг узнал двор, закричал: — Стой, брат, стой! Эвон к тому двору… Ну, брат Герасим, принимай гостей! Поди, и не чаял, горюн! — Тпрру! Ямщик скользнул бочком со своего сиденья и, тыча кнутом в снег, пошел к воротам двора. После стука, криков, переговоров ворота открылись на скрипучих вереях, сперва выскочил пес рыжий Балуй, за ним поп Герасим в волчьей шубе, брошенной на рубаху, вытягивая валенки из сугробов, подошел к возку, вглядываясь, кто приехал. — Ну, брат Герасим, принимай гостей! — повторил довольным голосом Аввакум Петрович. — Так-то, браток! Ага! Поп Герасим так всплеснул руками, что шуба скользнула с его плеч, он подхватил ее под полы, подбросил плечами и топтался у возка растерянно: — Братец! Протопоп!.. Благослови, брате! — Ага! Протопоп! Брат! Он самый! И в Байкал-море не тонет, и в амурских сопках не горит… Вот он я! — говорил тот, благословляя Герасима. Братья поликовались. — Здравствуй, отче Герасим! — говорил, похохатывая, Аввакум. — Здорово ль? Ну, веди в избу, какие ж разговоры на улице! Федор, свят человек, выходи… Из ворот двора теперь сыпались люди, дети, из возков появлялись приехавшие, на ходу набрасывая платки на повойники, подбегали соседки, и скоро изба попа Герасима была набита народом. Оба брата встали перед богами, отпели молебен, благодаря за возвращение в Москву… Три только года ведь тянулись непутвы из Даурии! Пошли знакомство, обниманье, разговоры между взрослыми, — дети еще чуждались друг друга и смотрели дичась. Герасимова попадья со старшей дочерью убежали уже во двор, откуда слышался скрип колодезного журавля — таскали из колодца воду, топили баню. С протопопом приехала его подружил Настасья Марковна, ребята — дочери Аграфена, Акулина, Ксения, сыны Иван да Прокоп, да преданный друг всей семьи, ученица протопопа Анна-кумычка, да двое баб-помощниц, да еще Федор-юродивый. Тот как вошел в избу, бросился к иконам, упал на колени, кланяясь земно, и его большие босые ступни, желтые, в трещинах, обмороженные, были страшны всем. У Дмитрия Солунского, у Тверских ворот пробило час ночи — час, как зашло солнце. Братья, однако, начали свой разговор, когда пробило три: дела да то да сё… Петровы были белыми попами, сынами, внуками, правнуками белых попов, должно быть со дней крещенья Руси. Рослые, бородачи, долговолосые, жили они во всем так, как жил народный мир, не в монастыре. Сами рубили избы, пахали, сеяли, жали, косили, убирали, сами вели скот, сами плодились и множились, сами же переписывали скудные книги. Петровы исполняли нехитрые мужичьи требы, были советниками народа в житейских делах, были служителями веры. Бывало, не отставали они от народа во время грозных великих бунтов и, стоя в санях с топором в одной руке, другой рукой поддерживая саженный крест, шатающийся и пляшущий от бешеной скачки как живой, в дни Лихолетья участвовали в боях… «На передних санях, — поет старая песня, — скачет поп Емеля… Крест-то у Емели — полтора саженя!..» Официальная церковь белых попов не жаловала — среди святых в святцах не значится ни одного белого попа, как нет и ни одного мужика! В святые люди выходили одни князья да монахи преимущественно. И вот теперь царь и церковь пошли против народа, требуя внезапно перемены самых коренных, вековых основ его простой жизни. Хватит или нет у «священной двоицы» на это авторитета и власти? Поставят ли царь и патриарх на своем, или свободолюбивый народ откажется от них — от царской и от церковной власти, пойдет своим собственным путем, неясным, глухим, но верным, как путь пчелиного роя? Ано, может, ни царей, ни монахов народу и не надо? Так стоял вопрос. Наконец-то братья Петровы остались одни за столом в жаркой избе, где со всех сторон — и с полу, и с лавок, и с полатей, и с печи — неслись бормотанье, вздохи, храп. Герасим задул лучину, поставил на стол сальную свечку, и желтый ее свет бликами лежал на крутых лбах обоих братьев, на их седых висках и бородах, на морщинах у ясных и простых глаз. Герасим хлебнул за эти годы участи Москвы, узнал чуму, гибель в ней двух братьев и их семей, войны, бесхлебье, голод, дороговизну, Медный бунт, в котором народ по-старинному поднялся против воров-бояр и который сразу погас, подавленный налаженной и жестокой силой чужих наемников. Аввакум принес с собою десятилетие ссылки, скитаний, побоев, отчаяния, голода, мучений, непомерной приказной жестокости… Кто был причиной всего этого нестроения, павшего на их землю? Кто был в ответе? Царь! И кто мог бы исправить все? Тоже он, царь! Добро, что убежал Никон-антихрист… Вернет ли царь свой народ на его верные пути? Или нет? На дворе февральский последний мороз, нет-нет да и стукнет в избе, кошка прыгнула за мышью в подпечь, а выпуклые лбы братьев все ближе да ближе друг к другу. — Рассказывай, братан, как царь-то тебя в обрат на Москву позвал, — шептал Герасим. — Ага! Воевода Пашков все в Москву грамоты слал — не может-де он больше там, в Нерчинске, сидеть, — говорил протопоп. — Голодно, а люди кругом вольные, что хотят, то и творят. Ну, приехал на смену Пашкову Толбузин Ларивон Борисыч, меня позвал, и пива налили ковш — пей-де, протопоп, переложил царь свой гнев на тебя на милость. Езжай в Москву! Ну и поехали мы! — С Пашковыми? — Ни! Тот все на меня гневался, а как узнал, что мне в Москву ехать, — еще пуще. «Поезжай, говорит, как знаешь… Один!» Угнал сам вперед! Ох, воевода!.. Думал, верно, погинет протопоп. Пять недель тянулись мы из Нерчинску на нартах по льду, пять недель! Две клячки нам дали под ребят да поклажу, а мы с Настасьей пеши… От коней отстать нельзя, а за конями никак не поспеть… Жена-то идет-идет да повалится — ну, скользко! Томно… Раз эдак-то шла-шла да повалилась, а на нее чуж человек набрел, тоже свалился. Та вопит, сил нет: «Ой, задавил!» Я ей встать помогаю, а она мне: «Долго ли, Петрович, такие мученья будут?..» А я ей, — мотнул Аввакум Петрович головой и усмехнулся, — а я ей: «До самой смерти, Марковна!» Вздохнула, бедная, только и молвила: «Добро, Петрович! Ино еще побредем…» — Мучил тебя воевода-то? — вздохнул Герасим. Протопоп опять усмехнулся. — А може, я его! — сказал он, перебирая пальцами бороду. — Потом судия великий разберет, кто прав, кто виноват из нас… Что воевода? Человек он! Скачет, аки козел, раздувается, аки пузырь, гневен, как рысь! Ржет зря на чужую красоту, аки жеребец. Лукавит, как бес! Спит сколько хочет, жрет вовсю. Откладывает покаяние на старость, а потом помер, нет его — ушел, а куда? Во тьму ли, в светло ли?.. Только день судный придет да разберет… — Долго ехали-то! — вздохнул Герасим. — А как же! Велик, чать, путь-от! Через Байкал-море на дощанике; спасибо, перегреблись по-тихому, а как к берегу подошли, чуть нас не разбило — встал ветер великий… В Енисейске зимовали. У Босого у Тихона Васильича… Хороший человек, дай бог ему доброго здоровья! Брат, он сказывал, в Москве у него живет, двор-то у них у Москворецкого моста. И вдруг засмеялся добро, тихонько. — Господи! Да в Москве я! Могу сходить к Москворецкому мосту… А как шли-то — ничего не знали. В Енисейске-то воеводой Иван Иваныч Ржевский сидит, так он мне сказывал, что Никона-то нету уже четыре года. Что ж это деется? И в Сибири тоже бунты… Как в Тобольск пришли — воеводой Хилков-князь Иван Андреевич, — все там на иноземный лад, на польский… Стрельцов нагнали, солдатов, начальные люди иноземные, рейтары все люди литовские да польские из пленных. А кругом — бунты. Камень-пояс[158] тоже как огнем горит, татаре, тарские да тюменьские, горой встали против воевод, на степи калмыки, башкирцы, бунтуют, а на полночь остяки да вогулы… Царевичи у них сибирские — Девлет-Гирей, да Кучук, да Сеит-богатырь. — А-а-а! — качал головой Герасим. — Остроги наши жгут, деревни, монастыри, крестьян пашенных бьют, скот грабят да режут. Рейтаров, сказывают, и тех побили… В Тобольске и зимовали, тут я про Никона и наслышался довольно — там много его крестников-то, что он сослал… Но по весне в Москву поехали… — Да как же проехали, коль народ немирен? — Да мы-то мирны. Кто мирен, тот и едет. Тут воюют, там воюют, а ты поезжай посередке. Ничего!.. Правда, на Иртыше однова обскочили нас остяки, с луками все… А я их обнимаю, говорю: «Христос с вами да со мною!..» Они добры стали, жёнок своих к Марковне привели, она тоже с ними ладом. А как бабы добры, так и все добро! Мужики-то луки свои спрятали… хе-хе-хе… торговать стали… Я у них медвежьих шкур добрых накупил… Вот так, по-хорошему, и доехали… Аввакум Петрович сжал губы, взгляд стал твердым. — Что ж у вас-то на Москве деется? — Чать, сам слыхал! — говорил полушепотом Герасим, он был брата потише, больше остерегался. — Кто помер, кого угнали. Никона хоть нету, да зато Скрижаль-книгу как служить, теперь беда — тысячьми печатают ту книгу на Печатном дворе. Всюду по церквам шлют… А встречу по Москве тетрадки ходят рукописные о правильной вере, добрые люди их пишут, а народ чтет. Да братия Соловецкого монастыря тот служебник Никонов не приняла… — Не утихает народ-от? — Какое! Подымается… Поживешь на Москве — сам увидишь, — говорил Герасим. — Самый камень веры расшибли. Все не так, как народ делает! — говорил Аввакум. — Как отцы нам в предании передали, так и лежи оно неприкосновенно. Кому это менять надо? Тому, кто брани хочет, кому мир не люб. Нет мира в церкви. Патриарх войну поднял, и нет той войне конца-краю. А государь тоже войну повел, словно в болоте в крови погряз, вылезти не может… — Тут в Москве, на Красной площади, молебен служили, чтоб быть царю крулем польским! — подняв брови, сказал Герасим. — А к чему? — В польскиекрули полез? Ишь ты! А пошто? Гордоусы стали… Мы-де кто есть? А кто ты? Вон был царь Максимилиан! От гордости стал христиан мучить… Ну и пропадай, сукин сын! Поп Герасим, оглядевшись, спросил: — Брате, а ежели царь али патриарх веру нарушают, не отринуть ли должно нам их? — Ой, отче Герасиме! Искушаешь, что ли, меня? — глянул строго Аввакум. — Искушающий сам искушен! Ответа ищу! Как думаешь? — Народ верой землю спас? Спас! Значит, вера его правильна. Кто царя поставил? — Народ! А кто патриарха ставит? — добивался Герасим. — Бог! — ответил с серьезным лицом Аввакум. И усмехнулся тут же: — А може, дьявол? Народ-то сказывает: Никон— антихрист. Кто его знает? Ну, пожалуй, то и добро. Может статься, царь-от один поправит дело, вернет веру народу… Уже за полночь, истомленные, кончили братья беседу. — Отдохни, брате, — сказал наконец Аввакум, — утро-то вечера мудренее. День, он с солнцем ходит, все видит… Ранним розовым утром вышел Аввакум Петрович с братнего двора, пошел по Москве искать дружков. Было холодно, но уже сквозь морозец дышала весна, под ногами хрустел в лужах ледок, лоснилась зеленая от навоза мостовая. Кремль, соборы, церкви, торги, Москва — все как было, так и осталось, великолепное, несокрушимое, вековое. А люди-то вот другие. Нет больше старых друзей. Степана, благовещенского протопопа, царского духовника, — помер в Чудовом монастыре, Епископ Павел Коломенский, что на Соборе отверг Никоновы деяния, единолично патриархом, без суда сослан в Палеостровский монастырь, в ссылку, и, сказывают, сожжен на костре. Заточены голубчики милые протопопы Данило Костромской, Логин Муромский. Протопоп Иван Неронов бродит Христовым именем по всей земле — теперь старец Григорий он. Оплакивает горе да разорение народное. Уцелел из всех дружков только он один, протопоп Аввакум, вынес он на могучих плечах два десятка тысяч верст странствования по Сибири. Один! И неужто вся тягота ляжет на него одного? «Господи, милуй!»— инда содрогнулся протопоп. А Москва-то куда как мила в это солнечное утро, — с крыш капели, с церквей звон, народ трудовой бежит черными мурашами, тучами перелетают голуби на Лубянской площади, торговые ряды торгуют, чем только хочешь, а сам он, протопоп, в лисьей шапке да в лисьей новой шубе Герасимовой, с посохом, идет по синим от неба лужицам. И вспомнил протопоп одну ночь — зимнюю, глубокую, морозную. Тянет он за собой нарту тяжкую с рыбой с озера Шакма, а снегу нет, волочит по земле нарту ту, аж вспотел, ноги не идут, бросить груз хоть и в безлюдье нельзя — лисицы рыбу сожрут, а дома на самое Рождество ребята голодны. Небо черное, только звезды играют… Горе! Идет, идет, тянет в лямке, да и упадет, как пьяный, лицом вниз. А идти еще верст восемь… Залез было и заснул на дереве, так все как есть замерзло, — шубенка тонка, и живот озяб… «Увы, — думает, — тебе, Аввакуму! Бедная я сиротинка, искорка огня живого, — видно, угаснешь сей же час ты на равнине ледяной!..» И согрелось вдруг сердце в нем, ринулся он к нарте, лямку набросил на шею, рванул, опять потянул. Упал снова, но уж у самого двора, у избы своей. Или ему и теперь эдак-то тащить, спасать дело непосильное? А Москва весела, бойка, ухватиста под уже высоким и греющим солнцем; на Воскресенском мосту лавки торгуют, за мостом и Кремль, сверкает золотом верх Ивана Великого. А вон и изба царева… Неужто он, миленький, ныне без Никона, без волка? Кабы у царя побывать! Как-то он, государь, его, протопопа, примет? Ласково принимала Москва протопопа Аввакума, не забыла, видать, его за десять лет ссылки. Всех старинных друзей протопоп не нашел, все в ссылках, в тюрьмах, монастырях, в немилости, но кое-кто уцелел, прижился, помалкивает. Дали знать одному старому московскому дружку, Ртищеву: Федору Михайловичу, — здесь-де протопоп… И вскоре пригнал к Дмитрию Солунскому вершный: милости-де просит боярин той Федор Михайлович, пожаловал бы к нему на кремлевский его двор протопоп. По ясному утру шел к Кремлю протопоп Аввакум. Прошел мост у Никольских ворот, спросился и встал наконец против ртищевского дома у Боровицких ворот — могучий тын в талом весеннем снегу направо да налево, в тыну высоки резные, росписные ворота. Что сказать, и то — боярский двор-от его, окольничьего Ртищева. Хорошо помнит Федю Ртищева протопоп. Бывало, как прибредет в Москву, идет во двор дяди его, стольника Ртищева Михаила Алексеевича, на Остоженке. А племяш теперь вон куда — в Кремль въехал! И видит перед собой протопоп Аввакум Федю Ртищева, стряпчего царского, — то с шапкой царской, то с портянками, то с другой стряпней по Верху носится. Сам чистый, светлый. Ну как архангел. Любит он церковный чин, благолепие, чтет больше всего «Жития», мечтает о великих городах с площадями, на коих великие учители народу истину проповедывают, а и сам он с иноверцами часто спорит. Чудятся ему великие пустыни, ночное звездное небо, вой шакалов, отшельники в пещерах за великими книгами с малым огоньком сидят, зоря встает, а у пещер тихие львы лежат, стерегут тех святых людей. А услышит царский голос: «Федька, подай рубаху!» — и несется херувимом. А теперь… и-и! — Аввакум покачал головой — высоко залетел… Постучал, за воротами залаяли псы, воротник выбежал из своей избушки, открыл калитку, спросил, что надо. Крикнул жильца Серегу — белоглазого, шилозадого да веселого челядинца, тот побежал докладывать. Протопоп шагнул в калитку, дале не пошел, стал осторожно: а ну как собаки злы? Тысячи и тысячи верст протащился протопоп по лицу своей земли, а где такое у дома увидишь? Вырос, вырос Федор Михайлович, дружок сердешный, пока голодовал он, протопоп, в Даурии-то, в ссылке. Большой двор, поперек его в снегу разгребена дорожка, зеленые по ней елочки. У дорожки — колодец-часовенка, шатром накрыта. Прямо поперек двора — каменные белые палаты в два жилья, узкие окошки с росписными наличниками: травы зеленые да цветы, красные да лазоревы. Лестница у палат с правого торца с пузатыми столбами, с высоким рундуком, — к ней и подошла дорожка по снегу. Слева от палат — церковь боярская, от храма к палатам переход высокий. Над зеленой чешуей крыши палат, над резным гребнем дерева боярского сада, что за палатами, у заднего тына. Справа к тыну — амбары, склады, слева к тыну — погреба, поварни… Силен Ртищев Федор Михайлович! Окольничий теперь он, да с царскою похвалою. У поляков, испуганных первыми успехами оружия Москвы, добился он в царском титуле добавления: «Царь Малой и Белой Русии». Ртищеву тогда пожалована была от царя неслыханная похвальная грамота: «За твою прямую службу велим быть тебе в окольничьих, потому что служба твоя нам отменна, потому что у нас с польским королем мир не учинен, а ты взял нашу титлу с новоприбыльными титлами по нашему приказу. И в предках того не бывало! И мы, великий государь, тебя, окольничьего нашего, присно[159] похваляем!» И это он, боярин Ртищев, и удумал деньги медные вместо серебряных, по гишпанскому образцу. Да вершил он, Ртищев, дела в Тайном приказе, через своих дьяков следил, чтобы царские воеводы не воровали бы, не сошлись бы с врагом… Как у покойного Морозова Борис Иваныча, и у боярина Ртищева Федор Михайлыча под Путивлем, на границе Украины, дымились будные заводы, жгли на заграничный экспорт поташ из лучшего дуба. И это его, Федьку Ртищева, забили бы насмерть черные люди в недавнем Медном бунте, когда б смогли бы тогда ворваться в Кремль. Из боярских хором выскочил налегке, запрыгал воробьем через лужи желтыми своими сапожками жилец Серега — в лазоревом кафтанце, волоса как лен белы: — Боярин милости просит пожаловать… И заскакал обратно, показывая путь. Протопоп поднялся по лестнице, вошел в сени. И сердце Аввакума сжалось: или подлинно он в избе у Ртищева? А-ой! По стенам картины, гравюры заграничного дела — парсуны немецких людей в высоких париках с кудрями, с надменными голыми ртами. Властные, гордые лица! И тут же висели фряжские листы — разные немецкие города, в них хоромы каменные высокие, крыши черепичные, острые, шпили да башни с петухами да соловьями, у городских ворот люди в кованом железе. Меж ними махало маятниками несколько часов. И везде, везде книги, в кожаных тисненых переплетах, с медными да с серебряными застежками, — книги и на большом столе на резных скрещенных ножках, крыт стол сукном брусничным добрым. Книги на полках, висящих на шнурах в простенках меж окон, и по стенам палаты, и в резных шкафах, на лавках, на подоконниках. Завалили книги палату — ин их и не перечитать… «Многоучение не поучает!» Столько книг, что и себя позабыть можно. Инда ноги задрожали у протопопа, — все, все-то чужое ему в этом богатом кремлевском доме! Откуда всего этого набрал Федор Михайлыч? Пошто? Застучали легонько сапоги, дверь раскрылась на кованых своих петлях, выскочил жилец, отскочил в сторону, и, протягивая обе руки, выставив вперед блестящую черную бороду, шел на протопопа Аввакума боярин в большом кафтане, малиновом, с зелеными травами, в зеленых сапогах, зипун белый, рубаха малиновая ж, с ожерельем. — Благослови, отче протопопе! Встретились дружки, поликовались, оба отступили назад, остро смотрели друг на друга… Лет одиннадцать не виделись-то! — Поздорову ль, Федор Михайлыч, живешь? — густо да ласково молвил протопоп. — Спасибо! По милости божьей, поздорову! — отвечал боярин и рукой с красным перстнем потрогал бороду. — И дивлюсь на тебя, отче Аввакуме: все толь же ты могутен… — А я на тебя дивлюсь, Федор Михайлыч: сколь же книг у тебя! Неужто все их ты счел? Протопоп говорил ровно, без горечи, без обиды. Спокоен, волен, сам по себе… А Федор Михайлович Ртищев — всем давно известно — не понимает даже и прямых обид и тоже смотрит спокойно, приветно. Царедворец! — Чту, коли свободно время. А когда оно свободно-то? По ночам больше! — Ночью темно, известно, а чтешь коли — как днем светло, — учтиво отозвался протопоп. — И ты, отче протопоп, тоже, поди, немало повидал? Государь и то про тебя вспоминал! — Вспомнил, миленькой? В Даурии той я за него, света моего, все время молился… Видит ли, думал я, батюшка-то наш, как его люди все вперед да вперед по Сибири идут, к самому окияну-морю, за его, государевой, прибылью? Ох, большие прибыли в Сибири-то! — Садись, протопоп! В Москве ты, слава богу, обсказывай все… А я государю доведу… — Чего ж обскажу? И в Сибири люди живут… Мне б государя повидать! Благословить его, света! — Увидишь, увидишь! Доведу государю… Рассказывай! — говорил Ртищев. А чего рассказывать-то? Велик ли он, протопоп, со всеми его делами? Плевое дело! Былинка! Зернышко малое… Ну, голодовал, тащился с семейством по всем рекам, в зной, в стужу, тонул, погибал, били его кнутьями, никто не ведал, поп он или распоп, не разберешь! Требы правил народу— учил, исповедовал, приобщал, отпевал, хоронил, напутствовал, бешеных укрощал, с бесами боролся… Да что это за дела для него, для боярина верхового, для Ртищева! Пустое! У боярина дела на всю землю. Государственные! А протопоп — он с народом, он мужичий, а народ что пух весной на тополе — летит, одно семя землю засевает, а тьмы тем гибнут… Улыбается даже протопоп. Ну что ему рассказать? Жаловаться не хочет, а все остальное — нечего. Боярин глядит исподлобья, перстень на пальце вертит. — Как это тебя не знают? — сказал он, прервав самоуничиженье протопопа. — Не зря государь тебя указал из Даурии на Москву звать. Нету теперь ведь Никона-патриарха. И, как спущенный лук, вспрянул, зазвенел протопоп, глаза блеснули: «Вот оно, главное-то!» — Сюда как я брел, думал — мир у вас тут, тишина, — вымолвил он. — А сбежал патриарх-от, церковь покинул… И усмехнулся: — Антихрист! Овец своих покинул! Как есть антихрист… Себе Иерусалим Новый построил. И гроб господень в нем… Сам заместо Христа-света ладит, что ли? Ртищев посмотрел на потолок, где Близнецы вечно бежали за Раком. Ой, не утих еще, видать, протопоп, смиренье-то зря напускает… Не рано ли его из Сибири вызвали? Не обмяк еще! — На коем дворе живешь, протопоп? — Да к брату-попу всем гнездом въехал, к Дмитрию Солунскому, что у Тверских ворот. — Попрошу государя, чтоб тебя куда поближе взял. Живи на Москве, протопоп, нам помогай! Справщиком тебя на Печатный двор поставить можно будет. Правь книги как надо, ты это дело любишь. Протопоп из-под космы волос блеснул косым взглядом. — Народ наш черный великие труды несет на хребтине… И всякого труда не боится и все превозможет… — заговорил он. — Одного хочет — душу свою спокойную. Мирная душа труду помогает. Никона на престоле нет, — значит, царь-то с нас анафему сымет? — А то как уж великие патриархи укажут! — отвечал Ртищев спокойно и уклончиво. — Сам-то не волен царь указать, что ли? — Не волен и царь в делах божьих, — еще спокойнее отвечал Ртищев. — И посланы уж послы звать тех патриархов на Москву — в Иерусалим, Антиохию, Александрию… Ну, и в Царьград… Каждому на дорогу по триста золотых посылано. Великое дело. — Али свои архиереи не тем же духом святым судят? Не можем мы сами себя урядить? Чужие надобны? — Свой Собор указал, что не патриарх Никон! Дак не учены наши довольно, сказывают! — Апостолы али не с простецов рыбаков? Или из книжников? Сказывают! Да кто сказывает-то? — вскинул с усмешкой одну бровь Аввакум. — Епифан, што ли, с Киева перемет? Славинецкий? Ишь ты, светильник церкви… Он-то за Никона… Ано вы и Никона с Белого-то озера опять в его Иерусалим пересадили, в Новый! Дивлюсь я по простоте моей, как себе самим мы не верим! И воткнул глаза в боярина. — Так смекаю, да и народ говорит — боится царь патриарха-то! Как бы не проклял тот его, а с ним всю Русь! Иль не смешно? Мы-де патриарх! Вот царь и нудится за греков— они-де законом своим всякого Никона пересилят! Ей-ей, боится. Апостола не слушает! Что сказано? «Кто богоборствует — нет на том благодати»… Так чего ж его и слушать! Вот нас Никон проклял, анафематствовал, а мыто не боимся! Не-ет. Народ-от весь не проклянешь! Не боимся! С народа благодати не сымешь! Друг другу исповедаем согрешенья! Молимся друг о друге и исцелеем! Народ — вот живой храм наш, а не каменные соборы… Не в бревнах церковь-от, а в ребрах! Или греческие лисы, что под Махметом сами сидят, помогут делу божьему? — уже дальше громыхал Аввакум Петрович. — Потому земля наша и в шатости. Чума! Война без конца! Беды нашу землю, что медведи, кругом обсели, реву-ут!.. Выть мне, как шакалу, рыдать, как страусу… Прогневили мы бога… В палату тихонько вошел маленький старичок в темной однорядке, в козловых сапожках, бородка гвоздем, кожаная киса, отвесил поклон. — Принес, Фомич? — Ага, боярин! Семьдесят рублев! Серебром! — И то, серебром… — засмеялся невесело Ртищев. — Не медью же давать протопопу! Нахмурился было протопоп, мелькнуло в голове: «Не сребрениками же», — да тут в одних часах зазвенело, загремело, щелкнула дверца, выскочила птица, закланялась, закуковала. Протопоп инда дернулся… — Не пужайся, Аввакум Петрович, чудо сие человеками ухищрено… время показывает! — Время мое по солнцу знаю! — отрезал протопоп. — Что мне кукушка указать может? — Бери, бери деньги, протопоп, — поморщился Ртищев. — Прячь в шапку, да идем… Государь-то, должно, тебя ждет. Вчерась наказывал тебя приволочь. Эй, Ваня, Ва-ань! — Спаси бог! — кланялся протопоп. — Спаси бог за доброту! Вбежал Ваня. — Ладно, ладно уж… Ваня, беги — чтоб возок подавали. Киса была тяжела и для могучей Протопоповой руки, он было стал неловко прятать ее под полой кафтана, а куда девать? Оглянулся — как быть? — и вдруг из темного угла, из-за шкафа с книгами, глянуло на него, как из окна, бородатое лицо в долгих волосах, блеснули словно знакомые глаза. Протопоп шатнулся, защищаясь от острого взгляда, поднял руку — и тот там, за шкафом, тоже двинулся, поднял руку. Изумился протопоп. На лице незнакомца тоже выразилось недоуменье. Протопоп решительно двинулся к незнакомцу: в чем дело? А тот уж шел к нему навстречу. Аввакум Петрович остановился. — Ха-ха-ха! — захохотал боярин, видно было — он ждал этого, схватился за живот, откинулся весь назад. — Ха-ха-ха! Да то есть зеркало венецианское! Видно, не видывал ты николи сам себя, каков ты есть, протопоп? Погляди! Ха-ха! Фомич давился от смеха, прикрывши скромно рот ладошкой. — Хи-хи-хи! — вторил он. — Хи-хи-хи! — Хо-хо-хо! — смеялся и Ванька-жилец, прибежавший доложить, что сани подают к крыльцу. Протопоп стоял, опустив руки с кисой, и на него из широкой золотой рамы недоуменным, детским взглядом смотрел в упор волосатый мужик. — Вот оно, художество Еуропы, — с уважением заговорил, наконец отхохотавшись, вытирая слезы, боярин. — Поистине, просвещенье! Погляди, протопоп, каково хитроумное дело! Какова резьба-то! Гляди-и! И впрямь — зеркало было богатой работы, в широкой золотой раме. По той раме бежали, порхали голые парнишки на крылышках, с луками и стрелками, в правом нижнем углу в цветках развалилась нагая золотая девка… Протопоп пришел в себя, он заметил, что все трое — боярин и его челядь — глядят на него так, как никто не глядел. Не смел глядеть! Его проклинали за властность, против него бунтовали мужики и жёнки — его прихожане, его били палками, в облачении за ноги волочили из церкви, воевода стегал его кнутом, верующие от его слов и гневного взгляда падали на колени. А эти — смеются. — Что это? — спросил протопоп, показывая пальцем на бесстыдную девку с мальцами. И боярин заговорил властно, непререкаемо: — Сие суть купидоны, сиречь желанья, сказать по-латынски. Зеркало же сие для убору красоте служит, и дева сия — богиня красоты, Афродит рекомая… Купидоны же, ее сынишки, лукавцы, нас стрелками в сердце сладко язвят любовью! Боярин появился теперь в зеркале за плечом протопопа, блестел парчой, что жук, смотрел сбоку на Аввакума снисходительно. За этот десяток лет Москва, видно, перестала быть такой, какой она была исстари, потянулась она к грешной, другой жизни, ароматы которой отдавали сыростью и гнильцой, как из могилы. Протопоп оторвался, отошел от зеркала, потрясенный виденьем, опомнился; что-то тянуло ему руку вниз — вспомнил: жалованное серебро. «Невежда поп! — чуть улыбнулся в усы, подумал Ртищев. — Страдник! Мужик!» Подошел к протопопу, обнял сзади его за талию, заглянул через плечо в горящие смутно глаза. — Отец, с нами хорошо жить будешь! Не такие чуда увидишь. А царь ждет тебя, бери шубу, оболокайся… Едем! Протопоп двинулся, но тяжелая киса давила руки. — Федор Михайлыч! — взмолился он. — Прикажи прибрать серебро до времени, куда я с ним поеду? — Фомич, прибери, а отдашь опосля… Челядь на крыльце, челядь на лестнице, челядь во дворе повалилась в снег, боярин сошел с крыльца, влез в ковровый возок, за ним — протопоп, и шестерка гусем поскакала из ворот. Вершный на первой паре орал «пади» — он боярина вез к царю, с холопским усердием хлестал кнутом налево и направо зевак, подреза гремели по обнажившимся бревнам мостовой. Лихо ехали, по-боярски. Перед царевым Верхом сани у Колымажного крыльца остановил стрелецкий караул, боярин в русской шубе с черно-бурым оплечь ожерельем вылез первым, за ним протопоп, и встречные стряпчие, жильцы, дворянские дети, служки, девки, ярыжки останавливались и кланялись им в пояс, пялили на них глаза. — Ин боярин да протопоп к царю идут… У протопопа от венецианской той афродитовой резьбы кружило в голове, на дне души горело золотое зарево, но на Иване Великом ударили колокола, гремели торжественно и широко. Протопоп высоко нес теперь свою лисью шапку, шагая, посылал посох далеко вперед, обносил его справа наотмашь и снова бросал вперед. Шествуя, забывал протопоп об Даурии, об тяжелой нарте на кожаной лямке, о бешеных воеводских глазах, он уже подымался по красным сукнам на крыльцо, сняв шапку, входил в сени, потом в Переднюю палату, маячил перед ним путеводной звездой черный с серебром затылок Ртищева с восковой лысинкой, бойко стучали серебряные подковки боярских сапожков; шли толпой бояр, дьяков, те тянулись один из-за другого, через плечи, через меховые оплечья шуб, слышно было: — Протопоп! Протопоп здесь Юрьевецкий. Вернулся! И уста умолкали, головы покачивались многозначительно. Протопоп с молодым любопытством искал в меховой, парчовой, бархатной толпе знакомых лиц — не видать что-то было таких, не досчитывался он многих. Явились другие, помоложе. Не стало из ближних бояр обоих Морозовых, убит был на войне Шереметьев, не стало толстого да хитрого Лукьяна Степаныча Стрешнева, не видать могутного чернявого князя Ряполовского Василья Степаныча, не видать тонколикого князя Голицына Ивана Андреевича, нет и ласкового Никиты Иваныча Романова. Только одного из старых бояр и подозрел в боярской толпе протопоп — Трубецкого князя Алексея Никитыча, боярина и воеводу, опознал его враз. Тот высох и почернел еще больше, стал как есть мурин, чернобровый, горбоносый, стоит, сложив руки на аксамитовый живот, вертит пальцами, усмехается. «Ну, — думает, — ежели такого огнепального в патриархи царь пожалует, так хрен этот не слаще Никона будет. Хлопот не оберешься!» Но, поклонившись Ртищеву, Трубецкой приветствовал и протопопа, спросил, на случай, о здоровье. Стольник Кашкадамов в широкой однорядке с золоченой кистью у ворота, в золотом по кафтану поясе, с поклоном подбежав, распахнул другую дверь. Как шагнул за боярином протопоп в царскую комнату, тихим жаром так его и обдало: все они тут сиживали, дружки миленькие, на этих лавках под персидскими коврами, дружки евонные — Степан-протопоп, голуба душа, Иван свет тихий Неронов, Павел, Коломенский епископ умученный, Данило из Костромы, Лазарь из Романова. Сердцами они горели о вере да о земле. И все, все как есть осталось, все как было, — и узкие окна со столбцами солнца, и книги, и лампада, и иконы, а вот хороших людей нет. Все извелись. Горевать некогда было — из-за стола вылазил сам государь, шел встречу. Другой стал и царь! Другой! Толстухонек, осел на короткие ножки, тяжко крест с жемчугами да с лалами лежит далеко впереди на животе, выпирающем из-под золотного кафтана, лицо опухло, желтым щеки сквозят в посеребренной бороде, усы свисли на рот, глаза утонули в опухших веках, под ними мешки, а нижняя губа выпирает надменно. Смотрит он, царь, несветло. Из-за стола царь вывел за собой тоненького мальчика в голубой рубашечке, в зеленых с серебром сапожках. — Благослови, отче честный! — сказал царь, нагнул голову, пахнувшую розовым маслом, сложил руки ковшичком, принял благословенье, подтолкнул вперед мальчика — у того глазки на бледном личике испуганно поднялись на протопопа. — Царевич, прими и ты благословенье! Скалой над Енисеем стоял могутный протопоп, высоко подняв руки, благословил царевича. Тот испугался, отскочил к Ртищеву, прижался к нему. Царь смотрел с улыбкой: — Ребенок! Одиннадцать, что ли, лет прошло, как не видал царь своего верного богомольца. И, вспоминая прошлое, поднялась милостиво холеная царская рука с цветными перстнями на безымянном и на мизинце. Протопоп же, склонившись, принял и поцеловал жалованную ручку. — Поздорову ль, протопоп, живешь? — спрашивал царь. — Вот опять господь привел свидеться. Завороженно глядел протопоп на тучного золотого человечка на слабых ногах — будто тот светился ослепительным, Фаворским светом, властью и силой. В долгие годы изгнания, плавая по бесконечным рекам, среди темных лесов, ночуя у дымных костров, сражаясь в притын и с бесами, и с людьми, как жадно думал битый, униженный, оскорбленный, но несгибаемый поп о царе, как бешено хотел видеть в нем живое воплощенье заветных своих дум о том, чего нигде николи не бывало, — о том, чтобы солнцем на всю вселенную сияло воплощенное в одном человеке добро. Сделает ли это царь? Соберет ли он в единый великий восторг всю мощь народную, что волнами бьется, хлещет на всей бесконечной земле от края до края? Бесконечны труды простых людей, велики их страды, которыми они воплощают в строительство государства свои сияющие думы о вечной правде. Так пойдет ли он, царь, впереди народа своего на великий подвиг трудов, забот, подвиг еще больший, чем несет народ? На страданья, на муки, на саму смерть, ежели будет нужно? — Садись, протопоп, — сказал царь и, придерживаясь за стол, пошел к орленому креслу. — Ноги вот болят у меня, помолись, может, полегчает? Царевич, сядь сюда на скамеечку… В ратном деле ногами ослаб я, все на коне да на коне. — Велики труды твои, государь, да велики твои победы! — Ага! — улыбнулся Алексей Михайлович. — Великую титлу нашу Еуропа вся признала: мы ныне царь и Малой и Белой Русии. Королем польским, кесарем венским, королями француженским да аглицким признаны… Может, и папа римский признает. А как же! Ты где стал-то? — У Тверских ворот, государь. — Ты бы поближе. Поговорить надо, коли прилучится… Федор Михайлыч, поставь-ка протопопа в Кремле, на подворье. Да вели — выдали б ему нашего жалованья десять рублев. А хочешь, тебя в Новодевичий монастырь попом поставим? Дождь милости лился на растроганного простого человека. Ин хотели, должно быть, эти золотые люди искупить перед протопопом все свои неправды, все его великие обиды… — Ну, говори, протопоп, сказывай, что видел, как народ живет? — выговорил наконец государь. Протопоп смотрел и смотрел на опухшее, хмурое лицо, — все плыло, сливалось туманом перед ним, были одни карие, Острые, изучающие, холодные, усталые глаза… «Исповедаться, а кому? — вдруг мелькнуло в Протопоповой голове. — Богу ли? Человеку ли? Взять вот да раскрыть, распахнуть перед ним всю правду, размахнуть ее, как молнии в последний день, чтобы видна была великая любовь, наполняющая сердце…» — Государь… — начал было горячо протопоп. Размахнулась дверь, в царскую комнату быстро вошел боярин Хитрово, лик розов, глаза веселые, волком глянул на Ртищева, на протопопа, отбил ловко поклон царю. — Государь! — сказал сдобным голосом Хитрово. — Гречин Иван Юрьев прибыл. Диадиму твою привез… — Ту саму, Богдан Матвеич? — Ту саму, государь. Против диадимы царя Констянтина греческого. Как есть она! — Да где ж она, та моя диадима? — В Передней палате. Ждет гречин тебя, государь. — Иди показывай. Царевич, беги! Царь начал шевелиться, чтобы вылезти опять из-за стола, а боярин Хитрово так ринулся вперед в дверь, что длинные рукава его шубы змиями летели позади. Царь, забыв уж про протопопа, осторожно спускал ноги с сафьянной скамейки, с которой соскочил царевич, потом медленно стал сползать с кресла, озабоченно обратив к Ртищеву довольный взор: — Ты, Михайлыч, тово! Платить придется! Как там с Соболиной казной? У царя даже щеки порозовели. — Хватит ли? Боле двадцати тысяч, а? — Хватит, государь! — с поклоном отвечал Ртищев. — Ну, с таможни возьмем… с Новгородской четверти! — Так, так! А эдак, без диадимы, — говорил царь, — быть нам никак невозможно… Ежели Афанасий-то Лаврентьич[160] нам польский престол доспеет, как тогда без ее, без диадимы-то? А тут она уж и готова, диадима великого Констянтина-царя. А? Ха-ха! Царь постоял, двое стряпчих одернули на нем кафтан, подали посох, он было двинулся к выходу. Тут вспомнил про Аввакума: — Да, ты-то, протопоп… Сейчас-то мне неколи, а случится поговорить — я тебя кликну… Кликну… Ты где стоишь-то? — У Тверских ворот, у… Но царь не слушал. — Ты того, протопоп, живи на подворье монастырском. В Кремле… Я кликну, кликну… Михайлыч, дай ему, протопопу, в шапку десять рублев… Прими, Христа ради! Царь двинулся в Переднюю палату, сбоку к нему подскочили два стольника, два стряпчих, позади Ртищев, сзади двинулся по знаку Федора-боярина и протопоп… Передняя палата примолкла, бояре, толкая друг друга, стояли вокруг небольшого поставца, крытого алым бархатом. Тут же стоял художник — высокий сутулый гречин с огромными черными глазами, с длинной узкой бородкой, в белом кафтане, тонконогий, в узких, шилоносых бархатных башмаках. Цветная отара бояр, примолкнув, бескостно блеснула выгнутыми спинами в низком поклоне, потом медленно стала выпрямляться, уставившись на лежащую на поставце золотую шапку. Диадима сияла тончайшей сплошной сканью, золото, разбитое, плющеное, тянутое, спутанное в бесконечные узоры, сияло, блестело, переливалось всеми своими извивами, впадинами, гранями, листиками, выпуклостями, зернами, бесконечно множа, разбрасывая вокруг солнечный свет, превращая ровное сиянье дивного металла в пылающий недвижно костер. Это было само солнце, живое, могучее, завороженное неподвижно чудесной силой искусства и все же бурно изливающее потоки живого огня, солнечного оживляющего света. И в этом клубе золотого света крупными искрами горели синие, зеленые, красные, алые самоцветы, тонущие в золотом блеске, но не теряющие, а усиливающие в нем цветные свои чистейшие души, залог бесконечной многоцветности солнечного мира, подобного роскошному хвосту павлина, возникающего из одного солнечного яйца. Великолепный изумруд глубокого цвета виноградного листа, всаженный в гнездо розово-переливчатых жемчугов, венчал сверху, правил всей этой многоцветной, сияющей живой роскошью, восходящей, словно солнце из тучи, из опушки почти черного, сверкающего нежной остью якутского соболя. Старый художник Иван Юрьев переступил худыми ногами, кашлянул, поднял руку, сказал торжественно: — Царская коруна! На целый свет кесарь! Искусство греческого мастера творило чудо: казалось, стоило только надеть эту шапку-солнце на голову — и весь мир рухнет на колени, преклонится, лягут во прах и покинутая Вильна, и невзятая Варшава, и недоступный, гордый Краков, и твердокаменная Рига, да все земли Еуропы, и сам Царьград, и Иерусалим. Обняв плечики надежи-сынка, стоял перед новым чудом царь. Им обоим, отцу и сыну, придется носить эту шапку, властвовать над всем миром. — Ай, хороша! — выговорил царь наконец. — Дай-ка примерю, каково будет! Зеркало-то дайте, стряпчие… Метнулись стряпчие, стольники, по расписанным сводам палаты сверкнул зайчик от весеннего солнца, принесенное зеркало поставили на поставец, и царь, вздев на себя новый великий убор, любовался собой в чистый венецианский хрусталь. А на него смотрела подобострастная толпа — меховая, волосатая, в золотных да бархатных шубах, гул льстивых одобрений носился по палате: — Пристала! Ну как влитая! Царь поворачивался перед зеркалом и так и эдак. Он был пьян от роскошного зрелища, упоен лестью, захвачен виденьями будущего. Все сейчас казалось таким легким и исполнимым. Да еще недавно довели до царя дьяки Тайного приказа из Польши, что сказывал там на сейме король Ян-Казимир, что московский царь вот-вот ворвется в республику Польскую, заберет у Польши все области с русским населением, великим княжеством Литовским. Разделена будет Польша — Великая Польша и Пруссия станут достоянием Бранденбургского дома, а Австрия заберет Краков с его землями… Радость жгла душу царя, не давала дышать. Он снял с себя золотую шапку и надел ее на царевича. Маленькое бледное личико скрылось в ней, тонкая шейка мотнулась жалостно. А бояре кивали, умиленно моргали глазами: — Ай, хорошо! Бог видит, хорошо! Уйти бы протопопу домой, к Тверским воротам. В Сибирь. В Енисейск… А как уйдешь, когда со всех сторон несется: «Поздорову ли, протопоп? Давно ли здесь, протопоп? Где обедни поешь, протопоп?» Как уйдешь, когда в карман суют серебро? Как уйдешь, когда у Фомича ждет тяжелая киса? Как уйдешь, даже коли оттирают тебя от царя все больше и больше боярские бороды да шубы да государственные дела? Как поймешь, что никому тут не нужны твое горячее сердце да истинная правда? Ей, никому…Глава пятая. Боярыня Морозова
Ежели кто ныне на Москве скажет, что-де земля, как старикам известно, стоит на трех китах беломорских, под теми китами море страшное, а под морем бездна, а под бездной не ищи ничего, — над тем, пожалуй, и смеяться учнут. Теперь в боярских многих хоромах — и у Морозова, и у Ртищева, и у Голицына — потолки да стены царскими изографами исписаны, и писано на них Солнце — как есть лик человеческий с пламенами косматыми. А кругом солнца того планиды кружат, судьбы человеческие вершат, и планиды те суть известны: Ермис, Афродит, Зевс, Крон, Екат — сиречь Луна. И те планиды не стоят на китах, а вокруг Солнца летают, и с ними — Земля. По звездам окаянные иноземные звездословы мнятся угадывать человеческие судьбы да счастье, и зрелище оно солнечное страшно гораздо. То зрелище Солнца да планет боярам московским способно: оно от земель их отрывает. На земле их пусть смерды-мужики черные работают, а бояре, подобно тем планидам, кружат важным хороводом вокруг Алексея-царя-солнца, вьются вокруг него целой тучей, непробивным роем золотой мухоты, жужжат один про другого, звенят один на другого, плывут в царском блеске, в ласковом тепле, а о земле печаловаться и забыли. Великие люди! Кто же был ближе всех к царю-солнцу, к пухлому Алексею Михайловичу, как не первый боярин Борис Иванович Морозов — первейшая планида летящая, царев дядька былой, царев советник, царев свояк, богатый безмерно, ведя великий иноземный торг поташом да хлебом с великой прибылью! Велик и Илья Данилыч Милославский: тот обоим своим зятьям — и Морозову и царю — одинаково тесть-батюшка. И боярин Стрешнев Родион, разве немного помене. Мать царица-то царица, Евдокия Лукьяновна, Стрешнева рожденная. Или взять Ртищева. Царев верный дружок, ближний советник, царский наперсник и богомолец, жалованный окольничий, он тоже от царя не оторвется, кружит планидой, жужжит на новоявленных любимцев бояр — на Афанасия Лаврентьевича Ордын-Нащокина да на молодого, да из ранних Матвеева Артамона Сергеевича — поповского сына. Худородные они, а все лезут поближе к царскому свету, других, того гляди, сшибут. А еще кто? Бояре Соковнины — те родичами Милославским доводятся. Сам-то Соковнин Прокопий Федорыч много сил на царской службе положил, в воеводах ходючи в Сибири. Две дочери-красавицы у него, Федосья да Авдотья, замуж выданы умно. Федосья за Морозовым Глебом, ближним боярином, братаном Бориса Иваныча, что в воеводах сидел, кормился в Новгороде Великом да в Казани, еще у Михаила-царя стольником был на свадьбе, да и у царя Алексея на свадьбе оберегал медовый сон молодых. Авдотья Соковнина выдана тоже богато: она за князем Урусовым, Петром Степановичем, царским кравчим, при выходах царских носителем скипетра. А Соковнины в родстве да в свойстве с Волконскими, Хованскими, Хитрово, — почитай, с пол-Москвой. Звенит та золотая мухота, вьется чиновный, знатный, богатый, сильный да гордый люд вокруг царя, только его одного и видит. А у этих больших людей у каждого свой двор, хоромы, церкви, поместья, дачи, челядь, холопы, крепостные — вокруг каждого своя мухота помельче или погуще, а у тех свои родичи, своя челядь, а там опять мухи. Сверкающим вихрем под синее небо над Москвой восходит ураганом жестокий смерч из бояр, чиновных людей, воевод, начальных и приказных людей, из чернецов — архиереев да монахов, из тех, кто кормится, да не работает, такая уж им планида. А черные люди не летают — они крепко креплены к земле, к полям. Жива она, святая земля, близка она — тут вот, неколебимая, под ногами, стой крепко на ней, пади на нее, обойми ее, услышь ее могучее дыханье, возблагодари, ласкай ее твоим трудом, ее, мать сырую землю. А вот же открывается, отлетает от матушки черной земли звенящая мухота, прельщенная блеском Еуроп, хватается там не за просвещенье, а за оружье да за роскошь, хочет не землю свою возвеличить, не обихаживать ее по-сыновьи, чтоб человечьи сердца на ней умягчать, а хочет над простецами превозноситься, хочет жить чванно, во всю свою волю да власть, да не в избах, а в каменных хоромах и палатах не хуже божьих соборов, как в Еуропах, хочет народ пугать, своей силой гнуть к земле, не давать ему своей правды искать, хочет забрать у него его силу, чтобы себе другие народы воевать, под себя подминать… Что ж будет делать, как будет жить в Москве, среди золотой мухоты, простая мужицкая душа протопопа?Когда-то стояло в Кремле татарское подворье послов царя ордынского. Снесли подворье — стал тут Чудов монастырь. Рядом Борис Иваныч Морозов воздвиг себе богатые палаты. Да преставился боярин Борис Иваныч, лег в склеп в Чудовом, осталась после него молодая вдова Анна Ильинишна Морозова, что, слышно на Москве, любит сильно талантов — иноземных офицеров. И другой брат, боярин Глеб Иваныч, преставился близко с братом, и осталась его молодая вдова Морозова Федосья Прокопьевна, что живет двором-усадьбой в Белом городе, у церкви Егория-на-Холме, в тридцать лет одна на целом свете, сама себе голова. Богата Федосья, хоть и по-старинному выглядит ее усадьба! Стоят за высоким тыном не палаты, а рубленые хоромы, изба с избой составленные вместе, в два жилья на подклетях. Кругом избы надворные, дальше — сад тенистый, густой да огород. У боярыни Морозовой богатые поместья да вотчины во многих уездах — в Московском, в Дмитровском, Углицком, Вятском, Ярославском, Костромском, Галицком, Алатырском, Арзамасском да и в других еще. Восемь тысяч крестьян живут в тех морозовских поместьях, работают на боярыню — пашут, косят, жнут, молотят хлеб, жгут поташ, за рубеж его везут, кирпич обжигают, кожи выделывают, сало топят, вино курят. В московском дворе Морозовой настроено всего — поварни, погреба, бани, избы для челяди. Стоят там две избы — счетная да писцова, где, счет ведя хозяйству, на сливовых косточках отщелкивают подьячие, хорошо грамотные, на жалованье, пишут приказы приказчикам ставленым да старостам выборным по поместьям, по вотчинам, по дачам, по усадьбам да селам. И ведает в Москве всеми делами Андрей Федорыч да его жена Любава Анисимовна. Андрей Федорыч мужик истовый, постный, длинноносый, стрижен под горшок, глаза из-под волос шильями, докладывает боярыне ежедень по двору, подносит челобитья от ее мужиков и баб. И боярыня Федосья хозяйка заботливая, много трудов кладет, чтобы работали мужики исправно — «иных любовью, иных жезлом наказуя». На морозовском том боярском дворе в Москве одной дворни живет до трехсот человек, из крестьян — известно, дворовые — дюжих, молодых, красивых, что гулять охочи, а пашне не прилежат. Так еще заведено было при покойнике Глебе Иваныче. Февральской ранью снег на московских дворах да избах отдавал еще желтизной от невысокого солнца, загремели, распахнулись ворота на морозовском дворе, посыпалась на улицу челядь, замахала шапками, отворачивая крестцовых извощиков, закричала на прохожих: «Берегись!». Из ворот в двенадцать серых в яблоках раскормленных бахматов гусем выехала каптана красного- сафьяна, с золочеными гвоздями; вершные вертят кнутами, орут: «Пади!»; выездные заскочили на запятки, с боков бегут скороходы, и каптана, громыхая на ухабах да промоинах, понеслась вниз по Рождественке, к Кремлю. Перед караулом на площадке за Успенским собором каптана стала, девки под локотки вывели боярыню, — та быстро шла к Колымажному крыльцу, выбирая, как бы не замочить бархатных сапог в золотых да голубых снежных лужах. Падал унылый, постный звон, вылетали голуби, шумел народ во всю Ивановскую, скакали верховые от дворца ко дворцу, на Москва-реке шел грибной торг. Великий пост! Боярыня шла высокая, в смирной шубе черного бархата, в каптуре, оброшенном черным платом. Лицо бледно, под высокими бровями глаза уперты в лужи, изредка зорко глянут туда-сюда, на полных губах легкая улыбка от весны. За боярыней черной стайкой девки-прислужницы. С Колымажного крыльца прошла Федосья Прокопьевна в сени, шла уверенно длинными переходами, то вспыхивая под солнцем из узкого окна, то уходя в тень, — шла прямо к царице. Царица Марья больше лежит в пуховой своей постели — нагуливает тело: не любят мужья на Москве худущих жен, а царь-то и подавно. А теперь вылезла из мягкого пуховика, села в креслах, царевна Федосья у нее, у белой груди, смеется беззубым ротиком: «Агу!» Лицо Марьи Ильинишны густо набелено, нарумянено, брови сурмлены, а все видать— бледна царица: и то — рожать каждый год ребят не шутка. Сегодня у царицы приезжий день, боярыни входят одна за другой, кланяются низко царице, идут к ее пухлой, в перстни кованной ручке, рассаживаются на крытых персидскими коврами лавках, широко разбрасывая кругом парчовые полы собольих, куньих, черно-бурых шуб. Сидят боярыни, что галки на крестах, по лавкам Много их. Царица весела, говорит да говорит: масленица-де прошла шумно, весело, с блинами, с катаньем с гор на санках, с кулачными боями на Москва-реке — рукавицы за пояс, шапку в зубы — да еще с медвежьими боями. — На старом царь-Борисовом дворе держит царь Алексей медведей спускных, бурых, черных — огромадные! — рассказывала царица, всплескивала руками, и дурка Анфиска в пестром наряде кувыркалась по коврам, гремя бычьим пузырем с горохом, представляя медведей. — Башка у одного толстая, глаза злые, здоровый, ревет, а он-то, псарь конный царев Кондрашка Меркулов, еще здоровее медведя, ей-богу! Плечища — во, маховая сажень, ручищи— во! Покрепче медведя! — Мужик-то завсегда зверя нам, бабам, любопытнее! — вымолвила вдруг Пушкина, ладошкой вытирая рот ямочкой. — Ой, правда! — зычно захохотала боярыня Лыкова. — С рогатиной, поди, мужик-от, ха-ха-ха! Не то што медвежья, да и наша сестра не устоит! — Ха-ха-ха! — смеялись боярыни. — Хи-хи-хи! Хе-хе-хе! — смеялись мамушки да нянюшки. Известно, Лыкова скажет — что иглой пришьет. — А не всегда-то мужики смелы, боярыни! — говорила, отдышавшись после смеха, царица. — Есть бабы посмелее. Вот я вам сейчас челобитье покажу. Анюта, слазь-ка в большой головашник у окна на лавке, достань грамотку да почитай. Уж больно смешно! Звонко читала девка Анютка: — «Бьет человек царице Марье Ильинишне сын боярский Никифор Скарятин на женку свою, на Пелагею. Кусала она, Пелагея, тело мое на плечах зубами, и щипала меня нещадно, и бороду мне драла. И я, холоп твой, бил челом великому государю и подал ту челобитную Василью Михайловичу Еропкину. И против той челобитной дьяком Иваном Взимковым поругательств моей жены и зубного ядения на теле моем досматривания по указу не учинено. А в сем году жена моя меня, холопа твоего, хотела топором срубить, и я, от ее такового сеченья руками укрываясь, со двора чуть живой сбежал и бил челом на то ФедоруПрокопьевичу Соковнину; прошу меня с женой моей Пелагеей развести. Царица-государыня, смилуйся, помилуй!» Слушая челобитье, боярыни пересмеивались, однако невеселы были их смешки: немало сами они, жены, матери, сестры, натерпелись от своих мужиков. Всю жизнь свою оставались они теремными затворницами, рабынями мужей, безмолвными сообщницами того, что творили над черным людом их «сильные люди» — грубые, чванные, спесивые, сварящиеся между собою из-за мест, коварные, жестокие, грабившие народ в кормленьях своих на воеводствах да службах. И, посмеиваясь, думали некоторые жены злорадно: «Ой, и сильна Палага Скарятина! Моего вот эдак-то бы пугнуть!» Ночами, лежа на супружеских своих ложах бок о бок с мужьями, подчас дрожа от страха и жалости, слушали они мужнины хмельные похвальбы про их жестокую цареву службу, рассказы о правежах, казнях, пытках, кнутах, дыбах, про цепи и монастырские да земляные тюрьмы только за то, что люди смели говорить правду. Проходила ночь, уносила с собой эти кошмары, на день жены оставались одни со своими думами. Днем боярыни видели своих мужей разве что по большим праздникам: приказы «сидели о делах» с семи утра и до десяти вечера по-нашему, много времени брал каждый день царев Верх. А в праздник жены видели мужей издали в церквах, с хор либо с женской половины, — важных при царских выходах, бородатых, золоченых кукол в аршинных шапках. Видали когда они мужей из тайных окошек, из-за кисей на пирах, где звенели серебряные, золотые чары, бушевали пьяные голоса, где нельзя было услышать доброго слова — ничего, кроме похабных сказок, сладострастных повестей о гнусных делах. И кто сквернословил больше всех, тот был душою пира. Ну и посмеиваются боярыни своим нерадостным смехом, — сердце у них на мужей, а сделать не могут ничего, боятся, дрожат перед мужьями. Боярыня Морозова вошла, почитай, после всех в царицыну палату в вдовьем смирном сарафане с серебряными пуговицами, голова под черным платом, помолилась, отдала царице уставной поклон, подошла, поцеловала ручку. — Свет-невестушка, — поднялась, припала царица к плечу Морозовой, а сама сует царевну Фенюшку в руки мамке. — Радость какая, — тебе берегла первой. Вчерась приходил ко мне Ртищев-боярин, обещал, что приведет сегодня нам дорогого гостя… Морозова шатнулась назад: — Кого, государыня? — Аввакума-протопопа! Вернул его государь из Сибири-то! Умолила царя! В Москве он! Слыхали, чать, боярыни? — Слыхали, слыхали! — гомонили боярыни. Слыхала и Морозова, известное дело, как не слыхать про ссыльного великого протопопа? Давно ли вот принес портной мастер Болотов Порфирий на морозовский двор посланье к верным из Тобольска, читала его сама боярыня со чады и домочадцы, допоздна, до первых петухов, сидели. — Государыня матушка! — вихрем вырвалась сенная девушка в синем сарафане, ленты вьются, мониста звенят в поклоне. — Боярин Ртищев просится! — Один? — Нету! Поп, что ль, с ним! — А-ах! — вырвалось у боярынь. Наспех царица стала поправлять повойник. — Пускай его, Ксюша! И Ртищев входил уже в палату, на лице умильная улыбка, шапка наотлет в левой руке, шуба в переливах синяя. За ним ступал протопоп в простой коричневой однорядке, как есть великан, брадат, волосат, седат, а взором добер. Высоко подняв руку, протопоп благословил вставшую перед ним царицу Марью, низко потом поклонился ей сам. Нет, не забыли протопопа на Москве, покамест протопоп скитался в лесных пустынях. Не пропала, а выросла его сила, а кто и позабыл, так вспомнил. Воевода Пашков Афанасий Филиппович намедни сам пожаловал в Протопопову келью, пал на землю, просил простить обиды, бил челом, и простил его протопоп, велел ему постричься в монахи — вот как жаловал протопопа царь! Да и живое слово Аввакума катилось по всей Земле, души скручивались берестой, загорались жарко от его речей и посланий. Даже в отсутствии своем побеждал протопоп! Да и врага его жестокого в Москве не было — Никона в Москву царь не пускал. Стало быть, не одиноким входил к царице протопоп Аввакум, как вошел он к Ртищеву, к царю! За ним волновалось, гремело грозно прибоем могучее море народа. Что ж, не стал его тогда слушать царь, хитрые царедворцы отвели царю глаза, бросился царь мотыльком на золотой блеск диадимы — тешить себя, щекотать душу. А тут его, протопопа, ждали женские души, нежные, тоскующие по горячему мужскому сердцу, взыскующие чуда, — да не в небесной, а уж в этой, в земной юдоли. Боярин Ртищев докладывал что-то царице шепотком, протопоп благословлял царевен да боярынь, перед ним вспыхивали разные женские глаза — не то что воеводские свинцовые гляделки. Женские глаза глядели с доверием, с бесконечным восторгом, с обожаньем — серые, бархатные, черные, маслянистые, с поволокой, глаза голубее неба, глаза, гаснущие в складках потухших век, глаза молодые, полные тихой неги! И увидал протопоп тут одни такие женские глаза, от которых задохнулось, остановилось сердце, утонул в них протопоп, — глаза бездонные, словно серебряное озеро Китежское, всклянь налитое тихим жаром… Вольно сидел протопоп у царицы на ковровой лавке, почитай, до полуден, — все рассказывал горькую, победную свою жизнь. — Эдак-то, государыня, неделями тянулись мы в дощанике по лесным рекам, — говорил он, и со всех сторон сияли внимательные глаза. — А и люди живут в тех лесах! Ни прясть, ни ткать не знают, холстов нет, ходют все в шкурах звериных либо в кожах выделанных, а то видывал я и в рыбьей коже. — В рыбьей? — всплеснула руками царица. — Вот бедные! — Ей-ей! В рыбьей коже, — подтвердил протопоп. — Как звери живут. Сыроядцы. Хлеба не знают. Рыбу сырьем, мяса сырыми едят… Губы поджимались, покачивались головы. Нет, видно, в Москве-то куда легче житье, чем в Сибири… — Байкал-море переплывали мы в нешироком месте — верст восемьдесят, не боле, — рассказывал протопоп. — Переплыли ладно, а у берега буря встала великая, гроза. Мы гребем греблями, а нас на скалы мечет, ветер воет, а скалы-то! — И протопоп тянул высоко свою руку. Сердце сжималось у теремных затворниц — смерть грозила этому могучему человеку… — Утесы стоят каменные и ох высоки… Двадцать тыщ верст волоклись по земле, а таких не видывали… Такие скалы и пропасти, известно, в черном аду, — читали о том боярыни в Минеях, а он сам их видывал! И руки холодели, сердца бились, а чудеса небывалые расцветали все краше, манили к себе, разбивали душные терема. — Посмотришь наверх — шапка валится, голову кружит… А по горам тем все стоят будто и ворота, и столбы высокие, и как есть терема, и хоромы, и ограды каменные — и все богом сделано. Без руки человеческой. Диво! — рассказывал протопоп. — А какие ж в той земли боги-то? — взволнованно прошелестел женский голос. — Хе-хе! — взялся за бороду протопоп. — Думала уж ты, верно, бабочка, там и боги, как горы каменные, страшны? А? Нет! Един наш бог, велик бог, творяй чудеса по всей земле. Наш бог — Христос. И все там, у гор тех, как и у нас, все на потребу — и лук, да поболе, чем в Романове-городе, сла-адкий, сла-адкий, и чеснок, и конопля, богом росленная, и травы красные, и цветы благовонные гораздо, — всего много, всего бесчетно, все богато у бога-то… Отведать бы им, этим женщинам в тяжелых шубах, такого приволья, такой свободы, учуять бы такую свежесть жизни им, обреченным по гроб затворницам своих теремов, рабыням своих жестоких мужей… И они смутно томились, стонали про себя, вот как волнуются, кличут бессильно домашние гуси, из облаков заслышав звонкие трубы летящих вдаль вольных своих братьев. — А птиц там бессчетно, — рассказывал протопоп, — гусей, лебедей по Байкал-морю ровно снегу сколько плавает… А рыбы в нем — и-и! И осетры, и таймени, и стерляди, и сиги, и омули, и всякой рыбы много, и нерпы. А таймени так жирны — ано на сковороде и жарить нельзя: один жир! — А-ах! — вырвалось у какой-то хозяйки. — До чего хорошо! Глаза у протопопа все больше сияли добротой. — И все, все у него, бога-света, по всей земле учреждено добро про человека, — чтоб все они имели, всем пользовались, чтоб жили да богу хвалу воздавали. Все есть, всего у нас много, всем хватает, — живите, милые, как в раю на милой земле. А мы чего делаем? Из-за чего друг друга губим? Друг друга неволим? — задушевно громыхал протопоп. Женщины жадно ловили каждое слово, каждое его движенье. Протопоп столько пережил, исходил все земли московские и сибирские, а не огрубел, еще нежнее стал от своих бедствий. Его глаза сияли по-детски, а у самого такие могучие плечи, такая крутая спина, прямая шея, такая красивая голова. Рассказывая о муках, что творили ему другие люди, он только смеялся: ну и дурачки! За эту доброту, за терпенье нечеловеческое, за подвиг добрый и отважный они, боярыни, готовы были любить протопопа. А он тянулся к ним за их состраданьем, за их добротой. Видно, и впрямь пробился протопоп сквозь бури жизни, видно, выгребал теперь к тихой пристани, к царицыну терему, где такая душистая, благолепная тишина. Рай, истинный рай перед ним! Какие красавицы улыбаются ему — в парчах, в шелку, в драгоценных мехах… И сдается сейчас протопопу — его верная подружка Марковна простовата, неказиста. Здесь крепко пахнет аравийским ладаном, александрийскими куреньями, от них обносит голову… Из всех женских лиц теперь все ярче горели на него из-под черного плата, заколотого черной жемчужиной, серые глаза на бледном, с розовыми губами лице — глаза боярыни Морозовой. Высоко вознесся протопоп Аввакум, узнал он наконец еще не изведанное блаженство славы, что давно маячило ему, блазнило, манило. Протопоп замолк — слов не хватало. Он был теперь солнцем, а царица, царевны, боярыни тянулись к нему, тянулись, как тянутся к солнцу цветки — согрей и приголубь! И он опускал глаза, боялся слишком близко увидеть те огненные взоры!.. Запищала тоненько царевна Федосья — царица сделала знак унести дитя. Не место детям здесь. — Государь сказывал, — заговорила царица к протопопу, — велит он тебе служить в Новодевичьем монастыре… Отдыхай у нас! А как семейство твое? — По милости божьей здоровы все — и женка, и ребятишки, — говорил протопоп. Говорить об семье было ему почему-то неловко: уж очень была бледна его жизнь и уж очень высоко парил сейчас его дух. Ох, тонет он, протопоп, тонет в темно-серых страстных глазах под соболиными бровями, вдовья улыбка неслышно гремит славословием ангельским. Сама Москва идет на протопопа, охватывает его необоримыми своими руками, твердит: «Не уходи от меня, протопоп, засыплю тебя счастьем райским! Царскими милостями!» И милости впрямь сыпались на протопопа, как белый пушистый снег, что кроет теплым покровом поле, где дремлют пока что силы вечной жизни, выжидая, чтобы восстать им весной в вечном воскресении. — Федор Михайлыч! — говорила царица. — Прикажи выдать протопопу серебра… — Сделаю, государыня, — кланялся Ртищев. — А как же! — Выдай ему от меня десять рублев хоть… Да одежи собери ему на все семейство. Да мучки, и черной и белой, и овса, и круп, рыбки провесной красной… Икорки сошли… Заедок сладких ребятишкам тоже. Сукнеца дай, да холстов, да плат протопопице добрый, кашмирский… Царица говорила, а протопоп только кланялся в пояс: — Спасибо, царица-матушка, и так много доволен! Есть, есть добрые люди на нашей земле… Е-есть… И вдруг разогнулся, охваченный теплым воспоминаньем. — Волокся я эдак-то сюды из Даурии, так помог мне хорошо в Енисейском остроге один добрый человек… Тихон Васильич он… Босой… Хотел простодушный протопоп наряду с царицей воздать хвалу и Тихону и не заметил, как дрогнуло под насунутым платом лицо княгини Ряполовской. Не заметил и того — что-то докладывала на царицыно ушко с алмазной каплей старая боярыня. Царица вставала, — значит, разговору конец. Ртищев уже мял свою шапку, закланялся. Только тут понял протопоп — пора уходить, встал, кланялся застенчиво. Но в последнюю минутку боярыня Морозова Федосья Прокопьевна оторвала глаза от ковра, засияла ими на протопопа. — Не обессудь, Аввакум Петрович, — вымолвила она, — бью челом — посети часом мою обитель! И глаза обоих — протопоповы да боярыни — встретились и захлестнулись… Глубокая ночь. На башнях Кремля перекликаются караулы. Бьют на колокольнях ночное время. Под деревянным полом кельи грызутся мыши. Натянув кафтанец на посконное полосатое исподнее, встал протопоп на молитву — сна ему никак нет. Нет никак. Все слышится тихий голос, немногие слова, зовущие во вдовью обитель, и от слов тех словно медвяным туманом наполнена грудь протопопа… Прямо в душу ему вплыл образ молодой вдовы — сразу и до конца — и породил в душе не бушующую страсть, а блаженную тишину… Неужто можно кинуть опять Москву на издевки, мытарства? Ту Москву, что приняла протопопа словно ангела божия?
Опочивальня боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой в большой избе, при ней чулан, тоже с постелью. Ход в спальную из сеней больших, к сеням лестница снизу, у лестницы внизу крыльцо под шатровой крышей с флажком, на двух столбах узорных. Из сеней тех переходы сплошные в иные морозовские хоромы, все по-хозяйски, хорошо, хоть и темновато и тесновато, — ну, по-старинному, одно слово. И распахнуть дверь из теплых сеней в опочивальню, в правом углу, в толстых, темных от времени бревнах заря незакатная — блеск от золотых, в каменьях икон, с лампадами, от куста горящих свечей в ставнике. Воротясь от царицы, степенно поднялась боярыня по лестнице, сенных девок в избу с собой не пустила. Сказала: — Подите прочь! С ней вошла одна старая ее мамушка, сухонькая, горбатенькая, в морщинках, печеным яблоком все румяное личико. Стала боярыня посредине опочивальни-избы, губу закусила, руки крест-накрест на груди, ногой притопывает. Мамушка сняла с нее шубку, вышла, и боярыня рухнула как подкошенная в кресло перед богами, ломая руки. — Господи, что я видела, что знала! — тихо плачет боярыня. — До семнадцати лет у батюшки в тереме — песни, молитвы да вышиванье. В семнадцать лет замуж, а мужу-то за пятьдесят! Правда, ласков с ней, с Федосьюшкой своей, был Глеб Иваныч, родила она ему Ванюшку ясноглазого. Мамушки, да нянюшки, да дворня, да мужики кругом, да монахи, да странные люди. А пуще всего — дела. Муж помер, она молодая вдова, сердце по ночам в ней мрет. Сны какие видит… Пока не родила, все детей видела, а родила да овдовела, стали чудные лики казаться. Ум да совесть бог дал боярыне Федосье, не смутили их ни богатство, ни почести в царевом Верху, не клала ни разу она старого мужа под лавку, не позорила его седой головы.. Одно любила она — разумные беседы. Другие боярыни и не слыхивали от мужьев своих больше того, что на царевой службе деется, а боярыня Морозова знала дела широко: деверь, большой боярин, первый воротила в государстве Борис Иваныч Морозов, любил с ней беседовать. — Приезжай ко мне, сноха, во двор, — часто звал он Федосью Прокопьевну, — поговорим с тобой, радость моя духовная! Федосья и говорила ему от писанья, от веры, от «Маргарита», укоряла, что собирает он сокровища, а сам уж стар, скоро помрет, и все его мечтанья будут погашены и увянут, да и всюду пепел, прах, и рыданье, и плачевье… — Вот и вся-то твоя сила золота! Ну к чему, деверюшка, твое богатство? Посмеивался, бывало, Борис Иваныч. — Государство строим! — говорил он. — И Диоклетиан-царь свое царство строил, да мучеников мучил. На дыбе царство не построишь! — А как народ вразумить? Научи, невестушка, что ж… — говорит, посмеиваясь, Борис Иваныч, а Ртищева Анна Михайловна, Федорова сестра, что слушает эти речи, ахает тихонько: — Сестрица, что говоришь! Не гневи боярина! Всю свою неистраченную душу боярыня Морозова отдала простой вере: как поверила сызмальства, так и верила до сей поры, до первой сединки. Часами простаивала на молитве, плача, вздыхая, прося прощенья за те грешные помыслы, виденья, что томили, осаждали со всех сторон ее сильное тело… Чтобы ослабить тело, носила она на голом теле власяницу — жесткую рубашку из белого конского волоса, без рукавов. Как-то и увидала на ней власяницу эту невестка, царицына сестра Анна Ильинишна, и подняла же она ее на смех, срамила же ее! А жила боярыня Федосья так, как жил когда-то царь Феодосий: носил под пурпуром власяницу, и хоть скакал в ристалище на золотых колесницах, а сам варил себе еду, переписывал книги, раздаривал их, сам работал на нищих… А после кончины Глеба Ивановича морозовский двор стал и вовсе монастырем: и службы, и стояния, и рукоделье, пряденье и тканье боярыни да всей прислуги на нищих, а по вечерам выходы боярыни по бедным да тюрьмам с деньгами, с едой, с одежей— с роздачей. Плачет Федосья Прокопьевна у себя в опочивальне, икон уж не видит, — горят пред ней добрые да смелые Протопоповы глаза, бабы да люди в людских шепчутся: что, какая это беда стряслась? Жалко им боярыню милостливую, а всего жальче самих себя: грянет несчастье с хозяйкой, куда еще попадешь после жизни сытой, хоть и богомольной? Сбившись в тревожную кучку, долго качали головами приказчик Андрей, вдова Анна Сидоровна Соболева, Анна Амосовна, первая наперсница, да другие. Не сразу побывал протопоп у Федосьи Прокопьевны — дел много… Пролитая кровь заревом стояла над селом Коломенским, пламенела над всей землей, и не разобрать, кто был тут виноват — царь или патриарх? Ано оба немилостивы. Народ приходил в движенье — бежал подальше от Москвы, от городов, от воевод, от архиереев, от архимандритов, от стрельцов, от заплечных мастеров. В Заонежье, в Заволочье, в Заволжье прибегали люди, ставили избушки, копали землянки, жили свободно, кто как хотел. Одни держались еще церкви, имели своих попов, другие сами в церковь не шли и другим запрещали, говоря: «Пропала церковь! Не церковь это, а просто каменная изба». Не исповедовались они, не причащались, покойников закапывали прямо в яму, да дело с концом, и от попов с широкими рукавами ряс — по-гречески — прятались… Появились все отвергавшие капитоны, люди горячие, что шли за своим вождем Капитоном, родом из костромских лесов, ничего старого не признавали, заняли лесные дебри — земли костромскую, вязниковскую, муромскую, нижегородскую, суздальскую, вологодскую, собирали свои соборы, сами устанавливали по-своему богослужения, по-своему решали все великие вопросы — о боге, о дьяволе, о душе… Народ бросал своровавшую церковь с ее вором-патриархом, рвал с ней, шел за богом самостоятельно… Уходил он и из государства. Бросая свои поля, свои ремесла, выпадая из государственного обихода, черный человек терялся для государства как добытчик, как плательщик. Люди бежали не только в леса, особенно бежали и на Дон — с Тихого Дону выдачи беглых не было. И как тесто в деже всходит на теплой печи, в этой сбежавшейся на Тихий Дон голытьбе, среди новых становищ воровских казаков бродила, пузырилась, вздыхала душа восстания. Москва давно хорошо понимала, что свободный вооруженный Дон всегда таил в себе для нее опасность, помнила, чем были казаки, во время Лихолетья. Прошло уж больше тридцати лет, как Москва взяла крестоцеловальную запись, то есть присягу, «от атаманов и всего войска Донского», в которой говорилось прямо: «И нам, казакам, самовольством и без государева указу на море турского султана и в города не ходити, и кораблей и каторг не громити, и городов и сел турсковых не воевати и не имати. И на Крымские улусы не ходити, и на Волгу и под Астрахань не ходити, и городов и людей не грабити и не брати, и у Шаха Казилбашского[161] караванов и бус не громити, у городов и сел не воевати, и государевых московских послов и посланников и воевод их и ратных людей не побивати, не грабити, и дурна никакого им не чинити. И целуем животворящий крест господень на том всем, как в сей записи имянно, — государю служити и прямити и добра хотети во всем по правде безо всякой хитрости и живота своего не жалея…» Никоново неудачное дело, голод, дороговизна да война ввергли народ в смуту, а в смуте той легко могли забыть донские казаки свои клятвы о прекращении «бывалых самовольств» и об том, чтоб «государства под ним, государем, не подыскивати». И это тоже знали и понимали на Москве. Боярин Федор Михайлович Ртищев пожаловал в кельм протопопа. В мартовский день, серый, с крупным мокрым снегом. Боярин приехал, видно, после послеобеденного сна, хмурый, с отекшим лицом. Протопоп не спал после обеда — работал. На стук в дверь встал из-за стола, сунув лист рукописи в ящик. Благословил гостя. В келье было одно узкое окно, под сводами навис сумрак, горела свеча. — Поздорову ли, боярин? — спросил протопоп. Тот молчит. Подсел к столу, глянул через плечо на бумагу. — Пишешь все, протопоп? — спросил боярин, подняв лик кверху. — Бог велит писать. — А что писать? — А что бог велит! — А что бог велит? Он вот что велит — царю помогать. А ты чего делаешь? — Помогаю… Блудню обличаю! — «Обличаю»! А как царство строить? Кому? — Кесарево — кесарю, божье — богу! Ртищев встал со стула: — Слушай, отче Аввакуме! Помолчи! Не вороши старых обид. Ни своих, ни царских. Земля шатается… — Народ мятется! — Мятется! — повторил боярин. — А ты что делаешь? В Тайном приказе все время про тебя вести идут. «Ворчит протопоп, а его ворчанье — как гром». Царь тебя из Сибири позвал? Позвал! Пошто? Чтоб ты государству помогал! — Помогал! А чего вы творите? Чем ты, боярин, никонианин, похвалишься? — так и вскинулся протопоп. — Или народ в государство что бревно в избу — тесать да класть безо всякого милосердия? Топором обтеши, огнем обожги да петлей подымай? Ты, боярин, когда такую церковь видел — с топором да с огнем по живым людям? А? Как, скажи, помогу царю, когда царь с Никоном такую церкву сотворил? — А помогал игумен Сергий Дмитрию Иванычу на Дон идти? — Да нешто Сергий топором махал? Благословлял, о, только и есть… Или ты Сергия-то с Никоном сравнил? Троицева-то Сергиева обитель и после Сергия Руси помогала в Лихолетье. Кто народ поднимал поляков выгонять, а? — Монахи тоже сражались… — Да не со своими же! А вы теперь — ни пути, ни дела: секи да пали, руби, жги да вешай! А неведомо за што! Сами же соблудили над церковью с Никоном, с носатым и с брюхатым с борзым кобелем, да бросаетесь на тех, кои правду говорят. Больно ох нам, правду вы нашу сграбили да хотите, чтоб мы ж бы и молчали! То ли малое дело? Праведность нашу разорили! Римлян везде развели! А кто страдает? Наро-од! Он трудиться хочет, честно, светло жить, работать свободно, а его толкают то войной, то чумой, то попами — беги-де куда глаза глядят… Церковь-то старая за народ стояла да о нем молилась, печаловалась, а Никон на народе в папы римские хочет, вон куда! Всем миром повелевать! А зачем Михайлычу нашему, скажи на милость, польским крулем быть, а? Мужик-то сер, а ум у него не черт съел. Он себя знает… Он… мужик… — Что он? Что? На царя, что ли, пойдет? — оборотился оборотнем страшным боярин. — Ась? — Нет! Не подымет мужик руки ни на царя, ни на брата своего. Сам сгорит, уж коль его на грех толкают, а не согрешит! Не убьет! — Опомнись, протопоп! — избычась и вплотную подходя к нему, тихо сказал боярин. — Подумай, что говоришь. Или опять захотел в лес? Протопоп опустил поднятую возбужденно руку, опустил было и голову. И опять глянул твердо. — Грозишь, боярин? В леса! Что говорить, красна Москва-то! Не Даурия! Вот што тебе скажу: хочу сам с царем говорить, сказать все хочу ему… Пусть он, миленький, душу нашу нам оставит, а народ помогать государству будет… Уехал молча боярин, слышно было за окошком — орали «пади» вершные… Протопоп постоял у двери, смотря на порог. «Что ж, — подумал он, — может, это мы только мним, будто то был боярин Ртищев. А это он и есть сам антихрист! Да не мысленный, а телесный, что по земле ходит… И Никон такой же… И много таких, и все это — он, антихрист… Ходят враги меж нами! Неправо творят. Или все здесь, на Москве, смущенье да обман? Все как есть?» Словно теплым ветром в лицо дунуло. «Нет, не все! Боярыни Федосьи глаза не лгут! Святая душа! Чистая душа! Просить ее, чтобы она царице довела — царь бы со мной поговорил. Царица упросит миленького, скажет царь, чтоб пришел он, протопоп. Поговорят они, скажет царь, чтоб веру нашу не иначить, — так все и станет по-прежнему, несмятенно… Безмятежно. Морозова — она сделает. Сделает…» А занят протопоп с каждым днем все больше. Великий пост, Пасха-то поздняя, служит по разным церквам, поучения сказывает протопоп, исповедует. В келью к нему народу отовсюду ходит все больше. Времени даже нет из кельи к семье выбраться. Как-то они живут? Да к Фе-досье-то нужно! Как подумал протопоп про Морозову, словно что-то сладко оборвалось в груди да захолонуло… Надвинулся апрельский вечер; днем все таяло, шумели снеговые воды по улицам, в бревнах мостовых, небо снизу алое, золотое, сверху бирюзовое, высоко горела большая звезда, повис серебряный серп. Светло небо, и темней казалась земля, черны узоры веток черных дерев против зари, черны высокие тыны да ворота, узорные коньки крыш, черны прохожие, хрустят черные, стынущие в ледок лужи, навоз и грязь. Борзо шагал протопоп к Тверским воротам, где Настасья Марковна сняла избу для семьи. Протопоп шел, чтобы отдохнуть в семье от грызни против никониан, против самого Никона, — дьявол-то был силен, измучен был протопоп, не знал, что ему делать после разговора с Ртищевым.». «Хитер ты, Федор Михайлыч!» — думал он. Поговорить с женой, с Настасьей Марковной, рассказать ей свои сомнения, получить простой, добрый совет. Дня три он не видал ее… Так уговаривал себя протопоп, шагая по Тверской вверх, подпираясь двурогим протопопским посохом. Поговорит он вот с Марковной — утихнет тот червь, что глухо грызет, шевелится в самой глуби души. В толпе берез против зари чернеет церковь Дмитрия Солунского. Протопоп миновал ее, прошел мимо братниных ворот в соседние, вошел во двор, на крыльцо. Войдя в темные сени, слышит — кричат люди. Нащупав скобу, распахнул дверь, и голоса оглушили его. Избу освещала сальная свечка да топившаяся русская печь, две горницы были набиты народом. Здесь жило человек двадцать Протопоповой семьи. Марковна, снова беременная, пятеро ребят, из которых старшим, Ивану да Аграфене, было уже под двадцать, потом Прокоп, да Акулина, да Ксюшка — полтора годочка, да жена Ивана Ненила, у них ребенок… Да жили здесь еще две матери-вдовы — Фетинья Ерофеевна с сыном, да Анна-кумычка, из которой протопоп изгнал бесов и с тех пор она привязалась к своему избавителю, да Федор-юродивый да еще Филипп-безумный на цепи у стены, и еще люди, что прижились у добрых Петровых… Филипп гремел цепью, выкрикивал что-то божественное. Федор укрощал его, читая в голос над ним псалтырь, младшие ребята надсажались в плаче, а Марковна да Фетинья стоя, озаренные огнем из печи, уткнув руки в бока, кричали друг на друга, бранились в неистовой бабьей ссоре… Ссорились бабы из-за расходов на торгу и, не помня себя, выкрикивали гнилые, обидные слова. Протопопу ударило в голову: мира искал он в своей семье, а тут в ушах звенело от криков и брани. — Бабы, уймитесь! — метнулся протопоп между женщинами, оттаскивать стал одну от другой, да обе вцепились ловко друг другу в волосья, сорвали друг с друга платки, повойники. Без памяти от стыдного гнева, протопоп сорвал с себя кожаный пояс в три рубца, стал хлестать одну и другую. Одержимые женщины расскочились с плачем в разные стороны, безумный Филипп что было силы загремел цепью, завопил во весь голос. Вопила и металась вся семья, со всех сторон, ребята с визгом лезли под лавку. Протопоп в отчаянье бросился на Филиппа и, не помня себя, хлестал его. И почудилось протопопу — в этих криках слышится негромкий чей-то смех: — Хе-хе-хе… Окаменел протопоп, стал глыбой, волосы подняты, борода сбилась. Понял он — смеется то злейший его враг. Бес. Ага! Попался-таки протопоп в его лапы! Хе-хе-хе!.. За волосы схватился протопоп, рухнул на лавку к столу. — Боже мой! — стонал он. — Согрешил я, окаянный! Не удержал гнева! Дрался, поп, что земский ярыжка… Одолел меня бес, как Никона. Бабы! — вскричал протопоп. — Бабы! Настасья! Фетинья! Идите сюда! Спасайте меня… Упал на колени, бился головой об лавку, волосы свисли на плачущие глаза… — Простите меня, окаянного! Не совладал с собой… вас бил! Все, все, кто здесь, берите ремень. Вот он, вот… Каждый хлещи меня… По пять разов… И, приподняв голову с полу, грозно оглядел всех: — А не будете бичевать — прокляну в нынешнем веке и в будущем… Как отец! Как иерей! И он стал сволакивать с себя шубу, однорядку. — Бейте меня! Стегайте! Тихо стало в избе, темные фигуры толкутся в алом свете из печки вокруг стоящего на коленях, согбенного протопопа, хлещет ремень, стонет протопоп. Встал молча, морщась натянул рубаху. Оделся в шубу. — Уходишь, Петрович? — подошла к нему тихая уже жена, лицом к лицу. — Ухожу. Тишины ищу, а везде в мире свара… — А где тишина, Петрович? Вышел в сени, спустился на крыльцо, у ворот оглянулся. В бледном свете месяца среди рассыпанных вешних звезд видать — маячит на лестнице скорбно протопопица Марковна, руки опустила. — Уходишь, отец? Брел, не отвечая. Из конуры тявкнул дворовый пес. — К боярыне Морозовой? — спрашивала Марковна. — А? Хлопнули ворота — ушел без ответа. Да как ответишь? Баба-то все чует. К Морозовой! Ну да, к ней! Нахмурился протопоп, за воротами прибавил шагу. Тут недалеко! Тянет и тянет она его к себе, как камень-магнит железо… Молодой месяц давно ушел из свинцовых узоров окна, унес светлый плат с брусничного ковра на лавке, небо стемнело, свечи стали ярче и в шандале на крытом синим сукном столе и в кованом железном паникадиле под дубовым потолком. Хозяйка, боярыня Морозова, в своем большом кресле сидела у торца стола, прямая, сложив руки ладонь в ладонь, вся в черном. На лавке под окном сидела покрытая узорным платом, румяная ее сестра княгиня Урусова Авдотья, слушала, охватив своих ребяток — Васеньку да двух дочек в сарафанчиках да в платочках, Настеньку да Дунюшку. За ней рядом княгиня Ряполовская. Подале сидела верный пес Федосьин — Анна Герасимовна. А у двери с кованым замком, в широком косяке, с высоким порогом прижались в углу двое странников — приплелись они к боярыне с Поморья. Трещал за печкой сверчок, и пахло смолкой, лампады перед богами сияли. Протопоп сидел напротив боярыни на лавке с перекидной резной спинкой, темный, широкоплечий, ладный. Отблеск свечей ложился, блестел на высоком лбу, на прямом носу, зажигал золотые нити седины в волосах, в мягкой бороде. Сидел легко, сильные руки двигались красиво, плавно, в лад объясняя слова, глаза блестели. Видно было: говоря, напряженно думал протопоп, брови его сдвинулись, глаза прищурены, — далеко смотрит он из этой Москвы, из апрельской, сиреневой, закутанной в дымные сумерки, из этого сияющего свечами покоя. Смотрит прямо в век будущий. Где-то далеко стала, глухо шевелилась, дышала обидами, палила бедами неурядная, вся в скитаньях жизнь, бездомные блуждания в лесах Сибири, твердые льды ветряных озер, шаманские бубны, зверовые тайги, или все то и впрямь было? А здесь, около светлой жены, сладкий рай, сияющий покой, который придет, должен же прийти на бедную, темную, искровавленную землю. Протопоп говорил задушевно, страстно, словно не он, а кто-то иной выгребал из его души, как из закрома, золотое зерно накопленной годами думы: — Придет время, все пустыни будут возделаны, зашумят хлебами. Нарциссом расцветет земля необитаемая. Крепкие руки нужны нам, чтобы трудиться. Пусть не дрожат колени наши… Кто робок из нас — стань твердым. Пусть хромой вскочит, как олень, пусть радостно поет язык немого… Утешьтесь: там, где сегодня только марево, завтра будет озеро свежих вод. Воды напоят жаркую землю, землю покроют деревья, и травы и цветы будут там, где ныне воют шакалы. Верим — так и будет. Видим мы все это и утвердим, поставим на земле. Деятельный спасает мир. Горе опустошителю! Горе грабителю! Они будут сами опустошены и ограблены. А мы, как беременная женщина, мы вопим, стонем, мучаемся родами, рожая прекрасное дитя… Ах, много нам еще мук, много страданий… Виждь, слышателю, не обойти нам нашей беды, невозможно нам ее миновать. Идет на нас всех чаша сия… Мы-то все ровня меж собой, али ты нас тем лучше, что ты боярыня? — говорил Аввакум тихо и проникновенно. — Для всех едино небо над нами, равно сияют нам солнце и месяц, так же равно всем и земля и воды, так же всем равно растения всякая — не больше, не меньше. И от всех нас равно нужны подвиги. А в подвигах отыщутся искусные и мудрые, что избавят нас… Видим ныне — выпросил у бога светлую Россию сатана, чтобы обагрить ее кровью мученической, а и то знаем, что из муки— наука. Учимся мы, страдая! Учимся! И до чего бес же хитер! Дьявол так и есть дьявол! От самоея церкви страдаем! Никон чего хотел — огнем, да кнутом, да виселицей веру утвердить! Которые апостолы сему учили — ей, не знаю! Мой-то Христос не велел кнутами учить. И апостолы учили, да не эдак. Если на злое мы младенцы, то по уму-то выросли и знаем: не то что человеческим языком добро заговорим, а если даже и ангельским языком, да любви иметь не будем — будем как бубен греметь, да и все тут! Нет! Братолюбивы будем друг к другу с нежностью, в почтительности друг друга предупреждаем! В усердии не ослабеваем! Духом пламенеем. Любовью да милосердием пройдем вперед, мы не кони, кнутом нас не гнать. Свет миру — любовь да нежность… Мал и слаб ребенок и нежен— что в нем? А он будет жить! Мертвецы-то тверды, велики да страшны, — а в них нет жизни… Светите, люди, любовью людям, все увидят ваши добрые дела! Спаси бог, скажут! Протопоп сверкнул глазами, опустил голову, кулаки сжал. — Когда ж доброе-то придет? Когда? — спрашивала, вся подавшись вперед, боярыня. Протопоп поднял голову, провел рукой по лицу. — Слышь, кричат караулы над Москвой! Страж, сколько ночи? — говорил он. — Страж, сколько ночи? Утро близко, да еще ночь, боярыня. Что ж скажу? Слава богу за все, хоть пока и ночь. Протопоп нахмурился, подымался, шарил по лавке не глядя шапку. Встал, поднял брови. — Делать нам больше нечего, одно — терпеть! Не драться же! Больше драться — больше крови лить, — говорил он. — Почему люди людей кровавят? По бессилью своему, по слепоте. Пошто Никон-то греческий рогатый клобук на себя вздел? Слаб он, вот и думает, что всех клобуком сожжет… Кто с мужика тулуп снял? Не мороз, а солнце! Мороз ударил, а мужик только подпоясался потуже, а как солнце пригрело, он и шубу долой. Ха-ха! Мы — как солнышко, любовью теплой сильны. Сильные должны людей согревать, сносить все тяготы от бессильных да им помогать. Помоги и мне, боярыня! — поклонился Аввакум в пояс. — Хочу тебя попросить! — Чего надобно, все тебе сделаю, отец! Словно наедине остались в палате протопоп и Морозова. Глаза их глядели прямо в их души. — Попроси царицу, Федосья Прокопьевна, довела бы она государю, позвал бы меня царь к себе, — тихо говорил протопоп. — Не знаю, что и делать. Все думаю: повернет государь, откажется он от Никоновых смущений… от мечтаний… И все замирится на земле, все будут мирно трудиться, а не бегать… Прости, боярыня… Протопоп поклонился большим поклоном, ему ответили безмолвно его слушатели. Вышел из двери — в сенях с зажженным фонарем в руках стоял дворецкий Андрей Федотьич. — Возьми, батюшка, с собой фонарь-от, а то решеточные сторожа не пустят. Запоздно уж… — И то спаси бог! — улыбнулся протопоп. — Пойду, как философ еллинский Диогенес. Желтый огонек, покачиваясь, двигался по хрустким от ледка улицам Москвы под весенними синими звездами. Протопоп шагал, думая: «Говорят звездословы: знаем все, небесное и земное. Ну и знают они ученье небесное — звезд течение… А земное-то, наше простое, не знают! Нет! Не звезд теченьем совершаются наши дела. Ей-ни! Только любовью, одной любовью… Кто земной любви не знает, тот и неба не знает…» Горными вершинами пронеслись по звездам орленые башни Кремля. У железных ворот монастырского подворья застучал протопоп: — Отпирай, отпирай, Иона. Полунощник я, грешный протопоп. Загремела створа, скрипнула, ухнула, и все стихло бесследно. А Федосья Прокопьевна долго сидела одна у постели, сжав руки, горькая молодая вдова. Шей, вдова, широки рукава, было б прятать куда небывалые слова!
Глава шестая. Проклят протопоп
Высоко в черном небе сполохи развесили, свивают, развивают цветные свои полога, от сполохов зажигаются снега неоглядной тундры. И тогда видно — черные избы просыпались по берегу реки между кустарниками, дымят трубы, курятся дома по-черному, между изб церковка. А на снежном бугре три поджарых волка присели на зады, поставили морды, щелкают зубами, нюхают дух вареной тюленины. Матерый волк поднял вверх морду, и безысходная тишина угрюмой ночи нарушилась страшным воем… Глухомань та — Окладникова слобода, что стоит в устье реки Мезени, на узкой губе Студеного моря. В Сибирском приказе в Москве ведомо — в той слободе крестьянских дворов сорок пять, в них окромя баб сто девять душ черных мужиков. Да еще бобыльих дворов двое, да шесть дворов нищих, тягла которые не тянут, живут Христовым именем. Да еще сорок восемь, брошенных впусте: убежали из них мужики, кто от голода, кто от воевод, в Сибирь, а другие — кто померз, кто в море потонул, кого медведи заломали. Убога Мезенская слобода, в стороне она от всех путей в Сибирь, кругом одна самоядь. Дважды в год, по весне, по осени, в Мезени торг: съезжаются сюда из своих становищ меховые люди в кухлянках, в торбазах, в малахаях, по веснам подкочевывают на оленях из тундры к морю, к рыбе, а по осеням откочевывают в тундру, к ягелю под снегом, к своим юртам, везут пушнину, оленьи, медвежьи и другие шкуры, рыбу и меняют на Мезени на нужные вещи — на городские товары, на водку, кто и на табак, а кто и на порох, что свезут сюда вологодские, да устюжские, да холмогорские приказчики. Живет тут и воевода мезенский Алексей Венедиктович Цехановицкий, сбирает с самоедских людей царев ясак на месте — не по тундре же гоняться за ними! А в февральский пурговой вечер и не увидишь слободы — тьма, снег, ветер, темные тучи, все метет, кружит в страшном вое ветра. Ветер с полудня, — должно быть, сдвинуло льды в губу, слышно — ровно бьют волны, гремят льдами. Скушно в воеводской избе. Занесло снегом окошки, звенят слюдяные оконницы, воет в трубе ветер, скребется снегом по крыше, гремит в сенях дверями. Пляшет от ветра в горнице пламя сальной свечки, гаснут лампадки перед богами, острые сквозняки бродят по избе, примораживают медвежьи белые да бурые шкуры, оленьи пахучие кожи, что покрывают пол… Воевода долго спал на лавке, храпел под овчинным тулупом знатно, теперь встал, сел к столу, под свечу, требует у девок — давай ему опять строганины оленьей да водки, сидит в углу, ждет, пока девка сенная принесет… Воевода Цехановицкий мал ростом, в плечах широк, пузо бочонком, щеки алы, нос огнем горит, усы длинные — можно за уши закрутить, а борода гвоздем. И хоть нет на воеводе на голове хохла, хотя одет он в московский кафтан, а все равно каждый скажет: «Пан! Он и есть!» Ему бы кунтуш хороший, шелковый пояс с кривою шаблюкой, шапку на четыре угла с меховой выпушкой, а он в долгополом кафтане. Так оно и есть, царские рати взяли того пана полковника Цехановицкого в плен, нагнав за Смоленском с его обозом, где ехала и пани Ядвига — молодая жена с пшеничными косами, синеокая, рыдала, плакала, молилась пану Иезусу со страху, что берут ее в плен свирепые московиты. А брали ее с полковником в плен рейтары из шотландских учтивых эмигрантов, что сами были раньше взяты в плен московитами, а потом и на службу. И с того сама пани Ядвига по ночам уговаривала пана полковника — просился бы он на московскую службу. Его приняли, поп окрестил их. Алексей так и остался Алексеем, Ядвигу же нарек Авдотьей, и поехали бывшие пан и пани на воеводство в Мезень — собирать ясаки, давать суд и расправу и кормиться самим… У-у-у… — завыло над крышей, завизжало, и в голос закричала воеводша Авдотья, завыла, затряслась, сидя на своей лавке у печи. Где она, о боже? В какой стране? Разве можно же тут жить? Нельзя! Нет! Тут можно только спать под вой метели. Спать и видеть во сне веселую Варшаву, полный народа костел св. Креста в краковском предместье, уносящиеся ввысь стрельчатые своды, медовый сумрак от витражей на узких окнах, то могучий гром органа, то нежные, ангельские голоса его серебряных труб… И молодой, красивый как ангел, бритый священник в белых кружевах высоко возносит золоченую чашу над цветами престола, среди сияющих звезд целого леса стройных свеч… У-у-у! — выла метель, трясла избу. Уа-а-а!.. Упала на пол, на звериные шкуры, пани Авдотья, бьется, кричит, как шаман: — Боже, я гибну! Я не увижу больше синего неба! На что мне красота моя, мои скрыни с соболями и золото мое, дорогие мои платья… Все погибнет в этой пустыне. Не можу, не можу… Девки бегают вокруг госпожи, хотят поднять, да не могут схватить, удержать сильное нежное тело, оттащить от грызущего рта окровавленные руки. Пузом отворачивая стол, лезет к жене толстый воевода, хватает ее за руки, утирает рукавом кровь, текущую по искаженному отчаяньем лицу… — Сердце мое, цветик мой, успокойся!.. — Ха-ха-ха! — хохочет воеводша, и слышно — не она это хохочет, хохочет кто-то чужой, что владеет этим телом… У-у-у! — взвыл ветер, смолк, и во сразу наступившей тишине слышно — стучат в окно: тук-тук-тук!.. Кто был в избе, бросились к окнам, черные тени сгрудились на потолке, стрелец Ворон выскочил в сени, в дверь ворвался пар, метельный вихрь. И в белой массе летящего, воющего снега на дворе Ворону мерещились рогатые тени оленей, людей… Авдотья вырвалась из мужниных рук, села на шкуры, уперлась руками в пол, раскрыла глаза в ужасе, замерла, смотря на дверь. Дверь, заскрипев, распахнулась, из тьмы, из пара выходил большой человек. Из снега, залепившего его малахай, бороду, ожерелье волчьей шубы, глядел в глаза Авдотье добрый человечий взор. Вскочив на колени, поползла Авдотья к порогу, протягивая к нему обе окровавленные руки. Шагнул встречу и воевода. — Ты кто есть? — спросил он. — Аз есть протопоп Аввакум, — ответил вошедший и стал молиться на образа. А из тьмы сеней из-за широкой протопоповской спины лезли заиндевелые стрельцы, наполняли избу, из пара впереди других лез полусотенный голова Миней Петухов. — СХолмогор мы… — хрипел Петухов. — По указу великого государя… Укажи, где стать, — дети с нами… бабы… Погинем, думали, в пурге-то, ей-бо… …Нет, царь Алексей Михайлович так и не позвал вдругорядь к себе протопопа — уж больно росла и росла протопопова слава. Все больше и больше шла меж ними молчаливая борьба, резались царь и протопоп меж собой, как псари со спускными медведями на царь-Борисовом старом дворе. Все больше народу валило к протопопу в келью на Кремлевском подворье, все больше уходило от него ободренными. Все больше вестей доводил царю о протопопе Тайный приказ. Любил царь протопопа как память о радостных первых днях своей власти, любил за правду, за прямоту, да куда крепче не любил за простоту… «Все Михайлыч да Михайлыч, а какой я ему Михайлыч! — думал Алексей. — Я царь! На мне шапка золотая Констянтина-царя! Меня поляки королем поставят, и будут все языки славянского племени в одно. Быть Москве Третьим Римом! Ангелы земному царю служить будут, как небесному… А протопоп сего величия не хочет. По-бедному бы ему жить, попросту». По весне как-то царь Алексей ехал раз верхом мимо Аввакумова подворья, видит — протопоп идет, прямой, высокий как дуб… Снял шапку царь, кланяется протопопу, да с шапкой мурмолку с волос сронил. Бросились бояре подымать… Царь будто и смеется, головой качает, а в самом гнев тяжелый кипит: «Что это я? То по рукам с мужиками-невежами бей, то шапку перед протопопом ломай…» Отворотясь, убрал царь улыбку с лица, рванул повод, поднял зло своего аргамака на дыбки. Протопоп стоял, смотрел вслед, тоже покачал головой. Оба поняли они в ту пору, что между ними борьба, та самая смертная борьба, как в селе Коломенском. И, пронзенный как стрелой мыслью, что, видно, с царем приходится ему бороться, как праотец Иаков с самим богом боролся, оставил все гордые о Москве помыслы протопоп. «Ин если не на Голгофу, а на новую Даурию придется идти… А семья как — ребята да жена?» И протопоп решительно зашагал московскими улицами прямо к Тверской заставе, к семье… Вошел — ребят дома нету, старшие на работе, младшие убежали на улицу, играют. Марковна одна. Сел у стола, руку на край положил, кисть руки, голову да волосы свесил, а сердце болит: какая же чаша его ждет? Сунулась к мужу Марковна с дымящейся чашкой: — Поешь, протопоп, зело вкусны шти-те. Мотнул головой, молчит — ей-ни! Жар томит, духота… Что будет-то? Снесла щи Марковна в обрат к печке, руки под передник, подошла к мужу: — Что, государь, печален? Протопоп поднял голову: — Жена, сказывай — что делать? Не лето на дворе, зима еретическая стоит… Что сотворю? Говорить буду али молчать? О вас думы мои. Связали вы меня! Инда шатнуло Марковну: — Господи, да помилуй, Петрович! Что говоришь! Слыхали мы, как сам ты учил нас. Нет, не молчи! Я с детьми благословляем тебя — проповедуй правду по-прежнему… А мы… Об нас не тужи, Петрович, проживем вместе, сколь господь захочет. Ну а ежели разлучат нас с тобой, не забывай нас в молитвах. Силен Христос-от, проживем! Иди, иди, обличай, Петрович, неправду Никонову! Вскочив с лавки, ударил протопоп жене челом, и, утвердясь в дерзновении, как скала, писал он вскоре же челобитье государю: «Благочестивому государю, царю-свету Алексею Михайловичу всея Великия, Малыя и Белыя России самодержцу — радоваться! Грешный протопоп Аввакум, припадая, глаголю тебе, свету-надеже нашей. Государь наш свет! Я думал, живучи там в Сибири в опасностях многих, что здесь-то на Москве тишина. Приехал и вижу — смятена церковь хуже прежнего… Чума на Москве, государь, была знаменьем из-за Никоновых затеек, а вражеский меч беспрестанно занесен над землею за все то, что церковь разодрана. Добро было при протопопе Степане, все было тихо, немятежно из-за его слез, его негордости… Никого-то не губил Степан до смерти, не как Никон! Да ты сам его знаешь, как он жил. Увы моей бедной душе, помереть бы мне лучше в Даурской звериной земле! Государь, не сладко тебе, что тебе докучаем! Да и нам не сладко, кнутами нас мучат, и ребра нам ломают, и на морозе голодом томят… Ох, горе душе моей! Говорить много не смею, как бы тебя, света, не опечалить, — а нужно отставить все служебники Никоновы, все его дурные затейки. Сделай, государь, вырви зло с корнем — пагубное ученье то, пока гибель окончательная не постигла нас, огонь с небес не пал на нас али вопчий мор смертный… А исторгнешь зло — все будет у нас хорошо и кротко, и тихо будет твое царство, как до Никона было, и война престанется… Свет государь! В присутствии других людей не могу я тебе ничего сказать, наедине хочу я видеть светлоносное лицо твое, слышать слово твое, как же мне жить, что делать…» После такого челобитья и пуще не позвал царь протопопа, гнев царский рос. Голос протопопов звучал все свободнее. Уже обещал Аввакум царю царство немятежно, ежели царь сделает по его, Аввакумову, слову! Ведомо было царю и то — протопоп днюет и ночует на дворе у царской родни, у ближней боярыни Морозовой, и как комары клубятся на ее боярском дворе разные пришлые люди. Все яростнее Протопоповы споры с Ртищевым. Протопоп уже во дворце, через ближних людей в своих писаниях требует он нового патриарха — не из Никоновых еретиков, а тихого, негордого да мудрого. От воевод отовсюду из уездов вести— народ за протопопом… Нешто царю такие пастыри нужны? Ни! Есть и другие, покорливые! Новый митрополит Павел Крутицкий, что из украинцев поставлен, вот как говорит приятно: «Церковь радовать должна царя, а не гневить!», а новый архимандрит в Чудове монастыре Аким на вопрос Ртищева перед посвященьем, что думает он о новой и старой вере, отвечал умильно: — Не знаю, не ведаю я, государь, ни старой, ни новой веры! Делаю все по указу царскому. Послушанье превыше всего!.. Послушаньем царство стоит, а не противленьем! Вышел давно он, царь, из ребячьего возраста. Нет уж кругом него старых бояр-наставников, которые попустили, что Михаила-царя на царство после Смуты выбирали. Новые люди кругом, молодые, царю преданы без меры, крепко за него стоят. После Коломенского бунта видать теперь, как верны ему, царю, шотландские офицеры, что за своего царя Карлуса, Кромвелем казненного, да за свою веру свою землю покинули и ему, царю московскому, служить пошли. Твердый народ, как Патрик Гордон, полковник… Чужие, а верней своих! Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин, что ныне у Польши мир выхаживает, чего говорит! «Надобно всем государям соединиться, чтобы все республики уничтожить! От них только, что от голландских мужиков, только ереси да бунты, а старые-де бояре ничего в государевых делах не смыслят, а только-де его, Афанасья, перед царем лают да обносят». И обещал он, Нащокин, накрепко, что поляки царя Алексея своим крулем выберут обязательно, а за единым славянским царством, на страх турецким басурманам, и един пастырь в Царьград уже недалеко. Был у царя теперь еще и другой верный боярин, хоть и поповский сын, а лихой стрелецкий голова Матвеев Артамон Сергеич, что со своими стрельцами за Гордоном подоспел в Коломенское в жаркие деньки Медного бунта. Матвеев до того всех старых бунтовщиков-вечников не любил, что женился на шотландке из Немецкой слободы Гамильтонше. Новые бояре прямее говорят, а царица по наговорам Морозовой только зря царю докучает, за протопопа просит — позови его да позови! Не позвал царь протопопа для совета, как ему, царю, царством править. Не позвал! В один августовский вечер, как вернулся протопоп в свою кремлевскую келью, привратник отец Иона сказал ему в воротах: — Тебя, протопоп, в келье боярин ждет. Вона! — и указал на двух жильцов, что сидели у рундука, ждали. Сердце ударило, радостно забилось: неужто Ртищев Федор Михайлыч? К царю его зовут, чтоб царю протопоп правду говорил? Распахнул в келью дверь. Нет, не Ртищев. Высокий, худой, длинноносый, в темном опашне, длинные рукава на спине завязаны, стоит у свечи, перебирает, читает Протопоповы грамотки, что на столе лежали. Молодой Салтыков, Петр Михайлыч, царев наперсник. Не принял боярин благословения, а сказал сурово: — Опалился государь гневом на тебя, протопоп… Что творишь? Черный народ подымаешь. Церковь мятежом мутишь! Владыки-епископы на тебя государю челом бьют — пусты из-за тебя стоят церкви… Народ из-за твоих врак в леса бежит! Правды, вишь, ищет! А кака така правда, коли не государева? И указал тебе государь — пойди, протопоп, с Москвы в ссылку. Послушанье превыше всего… — Куда ж брести мне указал государь? — На Печору! В Пустозерский острог… И опять поволокли стрельцы из Сибирского приказа со всей семьей протопопа по Ярославской дороге на телегах в Вологду, там посадили на дощаники, поплыли по Сухоне. Стояла уже осень золотая, пестрели по берегам ковры цветные лесов в осеннем уборе, отражались в синей воде, и уж в первые морозы на последях вышли в широкую Двину, доплыли до Холмогор к самому ледоставу. А впереди зима, пути бесконечные на оленях, да длинные ночи, да стеклянные холода… В холмогорской Земской избе слушая, как сморкается, молча плачет втихую жена Марковна, написал Аввакум Петрович царю коротенькое челобитьице. Уж не беседы просит протопоп, нет, куда там! Просит только, чтоб не поморозить ребят, жена-то опять беременна… В Холмогорах не то, что в Москве, после ухода иноземных кораблей ключом кипит деловая жизнь: из Архангельска увозили последние товары, отправляли и в Москву и в Сибирь, подходили зимние обозы из Сибири, шли на Устюг, на Вологду, Новгород, Псков, в Москву. В церквах немятежно служили по-старому, и не верилось, что в Москве могло быть по-другому. Холмогорский воевода, князь Щербатов, Осип Иванович, жаловал протопопа, принимал у себя, хоть и опального, — в опале-то мог быть только большой человек, известный царю! Скорый ответ на челобитье подтвердил: протопопа царь знал и оказывал ему милость — ссылал не в Пустозерский острог, а ближе — в Окладникову слободу, но ехать бы ему, протопопу, без замотчанья. О какая страшная, мертвая зима! Прошло рождество, стояли крещенские лютые морозы, по пути то глубокие снежные навои да выдутая ветрами тундра, высокие узкие нарты, опять люди в звериных шкурах, стонет жена на сносях. Страшная дорога! Судьба ли нещадно гнала изгнала протопопа, он ли гнал ее своим упорством, сидя согнувшись на нартах, в черной шубе, меховом малахае, засунув руки глубоко в рукава, сжав губы, молчал целыми днями, и, должно, был без сна на ночлегах в самоядских дымных чумах, так что даже ребята робко притихали около него. Олени, легкие, быстрые, заложив рога на спину, все дальше уносили протопопа от Москвы, от жизни, от дела в глухое белое безмолвие полуночи. Пурга, которая захватила путников перед самой Мезенью, едва не погубила Петровых. Разве чудом олени нашли путь в белом кипящем молоке белесого крутящегося снега, в ветре, то и дело опрокидывавшем нарты, сдувавшем морды оленей в сторону, с жесткой тропы, сбивавшей их в пухлые перевои. То визжала, выла, грозила сама темная, бесовская вражья сила природы, хлестала снегом, плевала в глаза, секла лицо снегом и морозом, леденила руки, ноги, хватала, останавливала аж сердце. Чтобы сдюжить эту несусветную силу, люди одевались в звериные шкуры, кутали лицо в мех, мазали лицо жиром и, наконец, окаменевали самим сердцем… И вот наконец ноги протопопа в оленьих торбазах застучали по ступенькам воеводского крыльца в Мезени, как деревянные. Ввалившись в избу, сорвав с головы малахай, с треском отворотив намерзшее льдом, закуржавевшее от дыханья ожерелье — в тусклом свете свечки ничего иного не увидел там протопоп, кроме ослепительных страдающих женских глаз, откуда смотрела затравленная вконец морозами, безлюдьем- молодая женская жизнь. И к этой женщине кралась холодная смерть, уже летавшая внутри жалкого жилья ледяного сквознячками, готовая вот-вот погасить пламя свечки. Как в Москве, женская чуткая душа тянула к нему тонкие руки, молила помощи у огненной мужской силы, — не погаснуть бы ей на темном морозе, без солнца, без людей. Протопоп как был, в шубе, опустился на колени около Авдотьи, принял ее руки в свои. — Ну, бедная, успокойся! — светлым голосом говорил протопоп. — Бесы тебя мучат! Не бойсь, ничего-о! Ехали мы сейчас — так, окаянные, метелью и лезут, так и норовят оленей в овраг столкнуть. Со служанкой Зосей подымал уже Авдотью, укладывал ее на лавку, на шкуры, а она, смотря широко открытыми, блистающими глазами, вся тряслась и, улыбаясь, шептала трудно: — Отченька мой, без тебя бесы пришли. Взять они меня хотят! Одна я здесь, гибну я, отченька. Тоскую, пропадаю! В бескрайней вьюжной тундре, под звериный вой метели, прикрытые избушкой и звериными шкурами, два огонька человеческих, мужчина и женщина, колеблясь и дрожа, искали друг в друге утверждения солнечной жизни, наперекор оглушительно трубящей в ветре смерти. У-у-у! — выла метель и трясла дом. У-у-у! Авдотья сразу задремала в польской своей шубке с белой выпушкой. Кто-то тронул протопопа за рукав. Тот оглянулся. Воеводская изба была набита народом — стрельцами, семьей протопопа, меховыми самоедами, и все, задерживая дыханье, смотрели на чудо жалости, что свершалось перед ними. Протопоп очнулся, поднялся с колен, показывая на спящую, спросил: — Кто она? Люди зашевелились, расступились, пропустили толстого человека. Подбоченясь, стоял он перед Аввакумом. — То есть моя жона! — ответил воевода. — А ты что за человек? Пошто с тобой стрельцы? Толпа шатнулась, плечом вперед вышел полусотенный голова Миней Петухов. — Грамота от холмогорского воеводы, — просипел он простуженно, таща из-за пазухи бумагу. — Велено держать сего протопопа за караулом с великим береженьем, есть о том царский указ. Наутро вьюга стихла, как не бывало, ущербный месяц стоял высоко, еще потемну Аввакумовы уже откапывали от снега две брошенные избы, что отвел им воевода. Девки да бабы мыли их, соседи набросали на пол звериных шкур. Пришел подьячий Важен Осипов, выдал на неделю вперед корма — по две копейки медных на взрослого да на ребенка по одной, позвал в Земскую избу, выдали им там ржаной мучки в счет кормовых денег. А какие корма — рыба вяленая да мороженая, тюленина да оленина, ягода морошка квашеная. Ну, а лучку да чесноку Протопоповы с собой набрали — от цинги. По сем всем семейством, с соседями взявшись, раскопали Аввакумовы и церковь Преображения, вынесли, убрали из избы той всю мерзость запустенья. Протопоп, как положено, начал петь службы, а сыны Иван да Прокоп да дочка Груня — на клиросе.Опять родила сынка протопопица Настасья Марковна, всей семьей носили его в церковь крестить. Был полдень, красное солнце чуть поднялось из-за синей горы над розовой тундрой, в ледяные окошки храма светил алый свет; захлебнувшись маленько в холодной купели, плакал отчаянно вступающий в мир новый человек. Торжественно нарек протопоп сына Афанасьем, что значит Бессмертный, наперекор тьме, снегу, метелям… И покатилась дальше малая, тесная да трудная жизнь Протопопова: в церкви утром и вечером поет, посланья в Москву верным пишет да отписки, и к воеводе его часто зовут — воеводше без него жизни не стало. Подошла скудная северная весна, сошли снега с тундр, зашумели вешние ручьи, расцветать стали синие да желтые цветки, затрубили под облаками, закликали высоко гуси-лебеди, полетели птицы в тундру. Подошел и праздник — Велик день. Наварили у воеводы всякого питья да пива со диким кореньем, напился сам воевода и свою Авдотью напоил… И опять на нее бесы тоской навалились, стали, бедную, мучить. Прибежали воеводские за протопопом, пришел, стал протопоп пана воеводу бранить — как так можно делать, больную эким хмелем поить, — а тот сам на протопопа кричит, а болящая Авдотья на постели села, обхватила протопопа, прижала его к себе, не отпускает, плачет-вопит: — Я, — говорит, — твоя овца, протопоп, не покинь меня! Где ты, там и я хочу быть… Иного бога не хочу, кроме твоего, коего ты любишь… Душу мою возьми сёбе, будет пусть она при твоей душе! Бог тебя любит, отченька, тебя слушает, не забывай меня, а я римский костел проклинаю… За мужа наказует меня господь, держит пан муж римскую веру, а богу она отвратна и мерзка. Показал ты мне, батюшка, вижу — русская вера из всех вер сияет как солнце… Умрешь ты, за что стоишь, и меня научи, как умереть, — сказано мне, ныне или завтра умереть! А муж мой будь проклят… проклят, что меня сюда завез… Воевода, слыша то, гневался сильно, бил Авдотью по щеке, а она его клянет пуще… Закричал, выслал воеводу протопоп из избы, молебен отпел, причастил больную. Она затихла и преставилась чинно. И погреб протопоп ее не у церкви, а как она сама место указала — на высоком холме у берега над Мезенью, положили ее красивую женскую душу в тяжелой колоде среди зацветающей тундры, под высоким весенним голубым небом, в белых облаках, полных бодрыми криками летящих караванов птиц, утверждающих полетом своим жизнь… В тундру заброшен, заточен в диких далях, заключен протопоп, но пишет он неутомимо. Его слова, словно весенние птицы, летят далеко во все концы. От его клича шевелится все больше черный люд, подымают головы. Прибежал, сказывают, в Москву с Волги один поп, донес он, что без конца-де у Вязников растут капитоны, бегут в леса угнетенные властью люди. И был он, этот доносчик, на обратном пути своем убит неведомо кем. С Макарьевского монастыря доносили, что монахи живут в монастыре как в осаде — леса полны беглым людом, в леса уходят целыми деревнями, мужики, бабы, дети, старики и старухи ищут себе в кондах да в сюземах свободу телу и душе, чтоб могли они весело да щедро трудиться. Горой вставал народ против Никона, что заодно с опороченными греками рушил беспощадно все, в чем веками поколенья простых людей видели спасенье свое, спасенье своей земли, доказанное делами. В лесах владимирских гремела об этом проповедь наборщика Московского печатного двора Ивана. На самой Москве воинствовал против Никона в своих «Речах» смоленский дворянин Спиридон Потемкин, родной дядя боярина Ртищева Федора Михайловича, человек высокого образования, знавший греческий, латинский, еврейский, польский языки. Брат его, Ефрем Потемкин, ушел с Москвы в леса Керженца, жил в пустынном скиту, проповедовал среди охотников, рыбаков, медосборщиков. В Смоленском уезде проповедовал белый протопоп Серапион, по Северу бродили с поучениями монахи — Кирилло-Белозерского монастыря Иосаф да Кожеозерского Боголеп. Монахи с Севера Досифей и Корнилий прошли на Дон, бродили по казачьим станицам, а монах Иосаф работал в Сибири, возмущая и объединяя верных. Блещет среди волн Белого моря на каменном острове Соловецкая обитель, новгородского еще строенья, плывут туда и оттуда сотни кораблей с деловыми товарами, с тысячами богомольцев. Пышны по-прежнему соловецкие службы, радушно встречает и провожает народ трудящаяся тысячная братия. Служат на Соловках по старым служебникам, Никона-антихриста отвергают, зовут народ к бденью, да не соблазнит его сатана. Оттуда, словно колокольный звон, идет окрест движение народных масс. Повсюду бесчисленные безвестные проповедники — голодные, пламенные, неустрашимые, отшельники, нищие, странники, постники, блаженные появляются, зовут, увлекают с собой спасаться от грядущего царства Зверя, от близкого антихриста-дьявола с двумя рогами: един рог — царь, другой — патриарх. Учат не жалеть тела, абы спасти душу. И народ кидался яростно, вопил — одни: «Идем за Лукьяном!», другие: «Идем за Вавилой!» В могучем движении этом против насилия разверзались бездны оскорбленной народной души, объявлялись огненные его глубины, прикрытые дотоле мирными трудами. Люди готовы были на все, чтобы сберечь сокровища своих горячих душ, призывали друг друга умирать с голоду, чтобы перед лицом врага не убивать себя смертным грехом самоубийства, и в северных лесах множество женщин добровольно голодали, слабея, рыли сами себе могилы, ложились в них заживо, умирали молча в лесных срубах. Народ подымался от Костромы до Казани, уходил, уносил с собой из церквей иконы, избивал попов, терялся, исчезал в лесах. Против оскорбленной народной стихии царь и бояре не имели другого способа, кроме военной силы, и в леса на Волгу пошел с рейтарскими полками царский воевода князь Прозоровский Иван Семеныч, в дебрях, уймах и кондах истребляя простой люд огнем и мечом. В рати Прозоровского идут со своими полками стрелецкие полковники Абрам Лопухин да Артамон Матвеев, для сыска к ним придан дьяк Тайного приказа Федор Михайлов. Стрелецкий голова Зубов со своим приказом пошел в Вологодскую землю. Лопухин бросился в леса за рекой Клязьмой, жег скиты, хватал всех, кто не успевал сбежать: искал Лопухин первей всего главу движения Капитонов — старца Капитона, но не нашел — Капитон уже умер. Схвачены, зверски пытаны и сожжены были монахиня Марьянна, отшельники Леонид, Степан Меньшой… Монахиня Евпраксия, что деятельно множила и рассылала послания верных, скрылась, а старцы Вавила и Лукьян были Лопухиным схвачены и сожжены, Потемкина скит сожжен, сам Ефим схвачен и доставлен в Москву. И под угрозой Лопухина бедные, беззащитные капитоны уничтожали себя тысячами, умаривали голодом. В марте 1666 года в вологодских лесах загораются костры первых самосжигателей. Люди, лишенные возможности думать и верить по-своему, потрясенные, приведенные в отчаянье легкомысленным насилием, стали жечь сами себя. При подходе зубовских стрельцов в избе, обложенные смольем, подожегши избу изнутри, первыми сожгли сами себя четыре безвестных мужика. А потом стали гореть отшельники в своих скитах под Нижним Новгородом, стали самосжигаться в смолокурнях, в стогах сена. По Московской земле вставала, закипала ожесточенная религиозная война неслыханного еще в человеческой истории русского образца: чтобы не согрешить насилием над насильниками, чтобы избежать самим великого греха насилия, русские лесные простецы истребляли не своих насильников, а жгли самих себя, добровольным страданьем своим избавляя от греха само жестокое к ним государство, отдавая ему, государству, не только все свое добро, а и саму жизнь. Религиозная народная война такого размаха ослабляла Москву в международном отношении. Как можно было Москве при ней добиваться прочного и достойного мира с Польшей и тем более польской короны, ежели само государство колебалось в своем основании — в народе? К тому же религиозная война была на краю перехода в гражданскую, так как не все же черные люди непротивленно бежали в леса и жгли себя, — большинство бежали на Волгу и на Дон, оттуда грозя мятежом. Полтора года прожил протопоп в Мезени, когда зимой снова на оленях пригнали по его душу стрельцы: протопопа требует Москва на суд церковного Собора! Схватили его, увезли, с ним двух сынов — Ивана да Прокопа — и 1 марта уже представили в Москву, на Крутицкое подворье. Павел, новый митрополит Крутицкий, с протопопом сперва был ласков. — Что ж ты, протопоп, и нас и себя-то мучишь? — качал головой Павел-митрополит. — Зачем царя гневишь? Будь с нами, Аввакумушко, а? — Ты бес! Не митрополит! — кричал Аввакум. — Не приемлю! Давай бумаги, сказку тебе про то отпишу… За гневной сказкой той пришел к протопопу дьяк Кузьма да с ним подьячий с патриаршьего двора. И Кузьма вдруг шепчет Аввакуму: — Мы вот тебя уговариваем, а ты, протопоп, от старого благочестия-то не отступай! Не-ет! До конца все претерпишь, велик ты будешь человек! Ты на нас не гляди — мыто погибаем. Опутал нас Никон… Погибае-ем!.. Эх!.. Протопоп инда заплакал, обнял Кузьму крепко. — Эх ты, горюн! — сказал он. — Что ж, слабы люди-то. Да ты не тоскуй, бог видит твою добрую душу. А пока Собор собрался, протопопа в Москве не оставили — оставлять было нельзя, — в цепях, на телеге худой, на кляче отвезли за девяносто верст, под городок Боровск, в Пафнутьев монастырь, в монастырскую тюрьму, где посадили на цепь. Собор 1666 года был подобран исключительно из чернецов, белых попов на Соборе не было. Каждый из членов Собора должен был дать загодя ответ за своей рукой[162] на вопросы: признает ли он четырех вселенских патриархов? признает ли священные книги, по которым патриархи служат? Это был не собор, не совет, то был грозный трибунал, суд, расправа над теми, кто смел думать иначе. Двенадцать недель просидел в ожидании суда протопоп на цепи в монастыре в Боровске. Его вернули в Москву 12 мая и поставили в патриаршью Крестовую палату, где заседал Собор под председательством митрополита Новгородского Питирима. Непоколебимый протопоп был осужден. На другой день, 13 мая, было воскресенье. Под густой звон Ивана Великого со всей Москвы народ валил в Успенский собор, к обедне, оповещенный о предстоящем зрелище. Никогда Успенский собор не знавал такого шума, таких споров, как были тогда, когда гривастые дьякона стали срывать с протопопа его облаченье под пенье стихиры: «Се Иуда оставляет Христа, шествует ко диаволу…» «Анафема!»— возглашали чудовищные басы. «Анафема!» — гремели хоры. Святые в золотых венцах гневно глядели со стен, сверкали мечи архангелов, трепетали в голосах певцов крылышки херувимов и серафимов в каменной выси… Протопоп стоял прямой, высокий, со слезами, с болью в глазах. Ножницы звенели над его головой, волосы падали, оставляя лишь клок надо лбом. «Как у пана Цехановицкого!» — мелькнуло у него. Вот остригли честную бороду. Нежный голос: «Отченька, не покинь ты меня, я овечка твоя, ты мой пастырь!» — звенит, звенит серебром в его ушах. Легла, бедная, тогда там одинешенька в могилку на берегу Мезени. Небось снова зацветают над ней тундровые цветки… И сколько таких безвестных горячих душ остались, волочатся позади — в Сибири, в Даурии, в лесах Заволжья, душ, ищущих утешенья и ласки и не находящих, не нашедших их… — Анафема! — ревели толстыми голосами царские певчие дьяки, словно кирпичи падали сверху. Митрополит из-под нахлобученной золотой шапки смотрел щелками глаз — желтый, недвижный, восковой. Народ московский молчал, вытянув шеи, широко раскрыв глаза, смотрел жалостно на протопопа с негодованьем, а больше всего со страхом. В левой половине храма увидал протопоп лицо — бледное, с соболиными бровями над серыми глубокими очами, под черным платом. Боярыня! Она! Стрельцы, ярыжки да попы так прятали протопопа, что ни весточки от нее он не получал— не нашла она, бедная, где его прячут. Не страхом, не жалостью, а глубоким пророческим гневом горели глаза Федосьи Прокопьевны… Будет день, когда никакие фрязинского дела каменные стены соборов не удержат народа, когда он заговорит гневно, и радостно, и благостно своим собственным словом. Наполняя высокую бездну собора могучим голосом, возгласил окаянный протопоп: — Анафема вам самим! Анафема, позор, проклятие всем тем, кто не любит народа, кто небрежет людьми, для кого люди — только кирпичи в стенах дворцов! Кто светлую правду утверждает не лаской, не ученьем, не словом, не любовью, а кнутом, виселицей, щипцами, дыбой! Проклятье волкам, не жалеющим сих овец! И голос протопопа был голосом в пустыне, среди камней сеющим семена правды и гнева. Аввакума в простой одеже стрельцы вывели из Успенского собору, сволокли через площадь на патриарший двор. Молчаливая толпа валила за ними. За два часа до света Аввакума стрельцы вытащили из кельи, привели перед Спальное крыльцо. Вышел стрелецкий голова. Спросил: — Протопоп Аввакум? — Он самый! — Веди к Водяным воротам! У Тайнинских ворот пришлось ждать. За алой Москва-рекой над стрелецким гнездом вставала заря. Явился наконец дьяк Тайного приказа Дементий Башмаков. Протопоп думал, что его сейчас кинут в воду. — Протопоп! — сказал дьяк. — Государь велел тебе сказать, чтобы ты, протопоп, надеялся на него! Никого не бойся! Поклонился протопоп: — Челом бью за царскую милость… — Веди! — скомандовал дьяк. Через мост вели стрельцы, мерно гремел под ногами настил. «Не надейтеся на князя, на сыны человеческия», — горько улыбнулся протопоп. На Болоте стрельцы посадили протопопа в телегу, повезли в Николо-Угреши, в монастырь, что поставил еще Донской Дмитрий Иваныч, заперли в холодную конуру, стали на карауле. Семнадцать недель прожил в том тайнике протопоп, а когда люди прознали, где он, зубовские стрельцы опять отвезли его в Боровск, к тому же святому Пафнутию в тюрьму, со строгим наказом игумену Парфению — приковать к стене цепью, кормить как всех сидельцев и «не давать ни бумаги, ни чернил, не писал бы своих врак…» С год томился там протопоп Аввакум. Предстоял ему еще один суд — суд вселенских патриархов.
Звал царь Алексей на Москву всех четырех патриархов — Константинопольского, Александрийского, Антиохийского да Иерусалимского, звал, чтобы они Никона неистового с патриаршества убрали да небесными своими заслугами оградили бы его, царя, от Никоновых проклятий. Патриарх Никон-то! Однако вместо четырех великих столпов и утверждений церкви восточной православной в Москву жаловало только два — патриарх Александрийский кир Паисий, Судия Вселенной, да старый московский знакомец, патриарх Антиохийский Макарий. Оба они ехали в секретном порядке: турецкий султан косо смотрел на такие поездки своих подданных в Московскую землю, где они звали московского царя освободить Константинополь от турок да получали щедрую милостыню. Султан поэтому не разрешил ехать в Москву патриарху Константинопольскому, а ехать тайно тот побоялся: султан мог лишить его патриаршества! Иерусалимский же патриарх Нектарий поехал было в Молдавию, оттуда пытался через Украину тайно пробраться в Москву, что не удалось. От него в Москву прибыл монах-дьякон Мелетий, грек родом, с жалобой: патриарх и сопровождающие его были ограблены при проезде украинскими казаками, и грек Мелетий просил у царя управы против грабителей. Два других патриарха, Паисий да Макарий, ехали в дальний объезд — Черным морем до Грузии, через Тифлис и Шемаху, оттуда на Волгу, а навстречу им были посланы в 1665 году в декабре от Приказа Тайных дел двое приставов — Еремей Полянский да Иов Ветошкин. Особенно важен был приезд в Москву патриарха кира Паисия, носившего пышный титул «Отца отцов, блаженнейшего архиепископа великого града Александрии и всего Египта, Ливии же и Пентаполя, и Судии Вселенной». И вот Судия Вселенной, египтянин кир Паисий, въезжал в Москву вместе с киром Макарием, арабом, в 1666 году, 2 ноября. Вселенских патриархов встречала вся столица, с царем Алексеем во главе. Нужно было решить свару между царем и патриархом. Царь встречал великих владык на Ярославской дороге, за городом, где водружен у шатра великий крест с частицей в нем животворящего креста, на котором был распят Христос. С утра валил снег, царь был в большом наряде — в становом золоченом кафтане, в шубе сибирских соболей, в блистающей шапке, бармах, со скипетром и державным яблоком, окружен ближними боярами и окольничьими, царевичи сибирский да грузинский вели его под руки. Под неумолчный звон колоколов, рев труб, гром пушек, шествие по Сретенке вышло на Красную площадь, где среди моря народа, как корабль, высилось Лобное место, уставленное крестом со звездами, чудотворными иконами. Кругом колыхались бесчисленные горящие в снежном сумеречном дне фонари, хоругви, иконы на носилках, знамена в цветных лентах. Крестные ходы прибыли сюда из Архангельского, из Успенского соборов, в них шли митрополиты Крутицкий Павел, Никейский Григорий, Амасийский Кузьма, архиепископы Вологодский Симон, Тверской Иосаф, епископы Мстиславский Мефодий, Сербский Иоанн, архимандриты Владимирский, Ипатьевский, Кирилловский, все протопопы и бесконечные попы. Кремлевские колокола трезвонили со всех сторон, пели хоры певчих дьяков, на Кремлевской, стене стояли картинно, в ряд, стрельцы приказа Федора Головенкова в кафтанах цвета клюквы, у Никольских ворот — триста стрельцов приказа Федора Александрова в кафтанах алых. Как обручами весь народ был схвачен и пронизан рядами стрельцов приказа Федора Колачева в желтых кафтанах, построенных от Воскресенских ворот до Василия Блаженного, вдоль маленьких деревянных церковок по рву, к Кремлевской стене, и вниз, к реке. Царь поднял руку с золотым скипетром, махнул словно молнией, — колокола смолкли, народ упал на колени, остря слух, слушал, как ветер доносил обрывки чужих слов на клокочущем непонятном языке, потом могучий бас покрыл площадь: — Наро-од! Московский! Святые патриархи спрашивают тебя — поздорову ль ты? — Спаси бог! — завопил радостно, отозвался народ и ударил челом в снег. Задвигались, закачались фонари, хоругви, шествие затолкалось на месте, двинулось, поплыло тягуче, как мед, к Спасским воротам в Кремль, в Успенский собор, — молиться, что, слава богу, доехали патриархи до Москвы. Владыкам с их свитами отвели покои в патриаршьих палатах, куда они уже в сумерках ушли наконец на отдых, измученные, усталые, оробевшие от этой неистовой силы русского обряда… 4 ноября царь пировал с ними в Грановитой палате, 5-го оба владыки были у царя, говорили с ним тайно. 7 ноября постановили — вызывать к ответу патриарха Никона. На царевом Верху патриархи знакомились с делом. Выходило по всему, что Никон хотел быть, как Московский патриарх, не ниже, а выше их, восточных. Открылся священный Собор 1 декабря утром, в Столовой избе, под сводами, расписанными ангелами и святыми, при легком свете восковых свеч в железных паникадилах. За окнами валил снег. Царь в большом наряде сидел на амвоне на золотом троне, два патриарха — араб и египтянин — сидели слева, на креслах, обитых вишневым бархатом, перед ними на персидском ковре стоял стол, крытый зеленой камкой, с тяжелыми книгами и рукописями, с бумагой, с торчащими из чернилиц лебяжьими перьями. Справа стояли лавки под коврами для черного духовенства, слева — для бояр и окольничьих. Никона привезли в Москву из Нового Иерусалима накануне, глубокой ночью, через Никольские ворота, которые сейчас же за ним закрыли, а мост разобрали, поставили к палатам стрелецкий караул. Утром за ним послали, и Никон явился на суд как патриарх, перед ним несли крест, перед крестом все встали. Встал и сам царь. Царь в большой речи обвинил Никона, что тот бросил церковь вдоветь на целых девять лет, что по его действиям возникли в церкви мятежи, расколы, вся земля страждет… — Ты пошто оставил церковь? — спрашивали строго патриархи по-гречески, толмачи переводили по-русски. — Меня царь обидел! К себе не позвал! Моего человека боярин Хитрово ударил, зашиб, а царь не сыскал на нем! — Мне времени не было! — оправдывался царь. — Грузинский царь у меня обедал… — А пошто ты от патриаршества отрекся, говорил, что будешь анафема, ежели останешься патриархом? — Не говорил я так! — отрекся снова Никон. Читали на Соборе перехваченное Никоново письмо Константинопольскому патриарху Дионисию, где Никон бесчестил царя. Перебрали все взаимные обиды царя и патриарха… Наконец, когда дело стало дознано, поднялся патриарх Александрийский Паисий. — Признаете ли здесь все собравшиеся, что Александрийский патриарх есть Судия Вселенной? — Признаем! — возгласил Собор. — Так я буду судить! — сказал Паисий. — Чего достоин Никон? — спросил он своих греков по-гречески. — Пусть будет отлучен и лишен священного сана… — Чего достоин Никон? — спросил Паисий русских иерархов. Ответ быт тот же. Тогда встали оба патриарха, и Судия Вселенной произнес: — По изволению святого духа, по власти моей вязать и разрешать постановляем — Никон отныне не патриарх, священнодействовать не может, он простой монах Никон! С Никона стали снимать его клобук и панагию[163]. — Возьмите жемчуг с панагии себе, патриархи! — говорил Никон. — Глядишь, и достанется золотников по пять-шесть на пропитанье. Вы — бродяги, турецкие вы невольники, шатаетесь по чужим землям, собираете милостыню, чтоб султану вашему взятки давать. Монаха Никона стрельцы отвели ночевать на Земский двор. 13 декабря с утра народ стал сильно бежать в Китай-город — смотреть, как повезут Никона-монаха. Тайный приказ распустил слух, что монаха Никона вывезут через Воскресенские ворота, через Китай-город, по Сретенке, на Ярославскую дорогу. Однако вывезли Никона мимо народа, через Троицкие ворота, и отправили в заточенье на Север, в Ферапонтов монастырь, что близ Белозерска… Зима шла лютая, земля трескалась от морозов, птицы падали, замерзая на лету, плохо было с хлебом, стрельцы сдерживали голодных на торгах, не давали разбивать лавки. Шли Филипповки, рождественский пост, царь усердно постился и молился, удивляя греков, бил по тысяче земных поклонов на день, ничего не ел, кроме черного хлеба и кваса, — а ну как Никон-монах проклянет его! Уехал он, бывший патриарх, с Москвы в простых дровнях, в чужой скуфейке, отказавшись принять царские дары — деньги, шубы, еду, все, что послал ему царь на дорогу. Проклянет! И от проклятия того гляди сорвется дело, чего добивался Ордын-Нащокин, — мир с Польшей. Царь отправил уже через Тайный приказ отписку Афанасию Лаврентьевичу — кончал бы он дело, уступал бы полякам. Мир нужен был как серебро, как хлеб, как вода: вся земля ходуном ходила, вставала мятежом — и капитоны в лесах, и в Соловках монахи, и мужики за Волгой шумели… После вечерен в предпраздновании Рождества сидел царь в своей комнате, когда ужом скользнул к нему дьяк Дементий Башмаков. Царь поднял голову от стола: — Ты што, Дементий? — В Тайный приказ отписка, государь. Тревожно, государь! — Отколь? — С Волги, из Царицына-города, от боярина и воеводы Андрея Федоровича Унковского. — Чти давай! — «Неделю мне учинилось звестно, — читал дьяк Дементий, держа грамотку далеко от глаз и боком к свету, — по сказкам от донских казаков, на Дону, в Паншинском и в Кагалинском городках, собираются воровать на Волгу многие пришлые воровские казаки, а человек их будет тысячи с две… Хотят они взять в Царицыне струги да лодки и идти с боем для воровства. Да еще, государь, в разные-де донские города пришли с Украины беглые боярские люди да крестьяне с женами да детьми, и оттого на Дону голод большой!» — Отпиши, Дементий, в Астрахань, боярину и воеводе князю Хилкову Иван Андреичу, чтоб он о тех воровских казаках да мужиках проведывал, как они на Волгу пойдут, и писал бы боярину Долгорукову да думному дьяку Лариону Лопухину. Известное дело, Дон не Москва! Ну, ступай! Ночью царь долго не мог заснуть — все ему мстились греческие патриархи, черные что мурины, огнеглазые, так и зыркают, да Никон стоял, бедняга, голову опустив, и руки врозь расставил, как с него патриарший клобук сымать стали. «Кто из них праведнее, чье слово к богу доходчивее? Наш-то дик, што медведь, а те — как лисы вороватые…» Прошли Рождество да святки тихо, без веселья, а в январе по розовым вечерним снегам пригнали к царю двое вершных сеунчеев — прислал боярин Ордын-Нащокин царю великую весть: заключил он, Афанасий, перемирие с поляками, кончил войну на тринадцать с половиной лет… В деревне Андрусове, в Смоленском уезде, на речке Городке, в шатрах на снегу… Упал на колени царь перед образами, молился крепко, инда насилу поднялся — толстый! Развязан проклятый узел войны, что навязал ему патриарх Никон тринадцать годов назад. Вылезает царь теперь из болота невылазного. Нет, греческие мурины, видать, богу угоднее, чем тот Никон… А как стал читать царь донесение дальше — сердце сжало. Из-за чего воевали? За что людей клали? Пошто города брали? В Вильну въезжали? Слеза пробивает с досады. Берет польский король себе обратно не то что Вильну да Гродну, а и Полоцк, и Витебск, и Двинск, и Мариенбург, и всю Южную Литву… У царя оставили только Смоленск, Дорогобуж, Невель, Велиж да Чернигов — на левом берегу. Правый берег Днепра отходил к Польше. И Киев хотя оставался у Москвы, да всего на два года, а потом должен отойти к Польше. Эх, хорошо, что хоть князь и воевода Трубецкой лег в могилу— не видит, что вышло из того, за чем было пошли. «Быть Афанасью боярином! Руки с войной развязаны, — подумал царь и перекрестился. — Мир легче… Мятежникам я теперь укажу путь…» Участь протопопа была решена в эти минуты бесповоротно. Игумен Пафнутьевского монастыря Парфен, вернувшись из Москвы в Боровск со встречи патриархов 4 декабря, видимо по простоте души, потрясенный пышностью торжеств, бросил протопопа в промерзшую, нетопленную келью и на три дня оставил его без еды. Так прошла вся зима. Только 17 июня протопоп Аввакум встал на суд в Чудовом перед Собором и вселенскими патриархами. Заседание шло в том же малом храме, где был низложен патриарх Никон, так же сидели лиловыми волками патриархи, так же егозливо, лисами сидели русские архиереи. — Упрям ты, протопоп, — сказал после долгих споров протопопу патриарх Паисий, — упрям! Вся наша Палестина, и сербы, и албанцы, и румыны, и латинцы, и поляки, тремя перстами крестятся, а ты один в своем упрямстве стоишь. — Учители вселенские! — отвечал протопоп. — Смотрите-ка земли этих народов. Рим упал, лежит, не встанет! А Польша тоже с ним погибнет! А у вас, у греков, Магомет правит, ваша вера пестра… Оно и понятно — вы слабы стали. Так вот, приезжайте к нам, учитесь, у нас-то земля самостоятельная… И всегда было раньше у нас, что вера была чиста и непорочна и спасала нашу землю. Вскочили тут митрополиты Павел да Илларион: — Чего ты, Аввакум, на русских святых указываешь? Глупы они были! Неграмотны! Нешто им можно верить? — Вишь, мы грамоте не умеем, а греки милостыню от нас берут. А землю какую мы построили? На Амур вышли! — кричал протопоп. — Не умели грамоте! Да чего говорить! Я один, пусть я один, да чист и прах отряхаю от ног моих перед вами. Да и сказано: лучше один праведный, чем десять беззаконных! Протопоп от лица всего молчаливого народа своего один объявил это сонмище черных монахов беззаконным! Объявил безаконными тех великих патриархов, которых встречала Москва во вьюжный день ноября! Митрополиты Илларион и Павел вскочили, бросились на Аввакума, за ними другие архиереи… — Постойте! — завопил избиваемый. — Постойте! Эй, толмач Денис-архимандрит, переведи владыкам-патриархам: ежели убьют меня здесь, как обедню они станут служить? Каким надлежит быть епископу? Преподобному, незлобивому! А вы что творите? Опомнившись, сели архиереи на лавки, лица вытирают, волосы оправляют. А протопоп, отойдя к входу, повалился на порог боком, смеется: — Выпосидите, а я полежу. Отдохну я! Вопит Собор: — Дурак ты, протопоп! Да ты патриархов не уважаешь! — Что ж, — отвечал тот, — я знаю: юроды мы, Христа ради… Вы славны, мы же презренны. Вы сильны, мы слабы. Что поделаешь? Евфимий, чудовской келарь, медленно поднялся с лавки, пробурчал: — Прав ты, протопоп! Нечего нам говорить с тобой! Восточные владыки, осудившие Никона, теперь осудили и Аввакума, который шел как раз против Никона. Они прокляли, предали его анафеме еще раз, а вместе с протопопом прокляли, отлучили от Никоновой церкви и всех, кто смел стоять за исконное предание в вере. И поволокли стрельцы на телеге огнепального протопопа в тюрьму на Воробьевых горах, посадили там с попом Лазарем, с протопопом Микифором из Симбирска — тем самым, которого схватили в Симбирске при проезде восточные патриархи, да со старцем Епифанием, иноком с Соловков. Пряча Аввакума от народа, перевели его вскоре на Андреевское подворье в Саввиной слободе, оттуда вернули в Москву, на подворье Николо-Угрешского монастыря… Тут к протопопу пришел стрелецкий голова Артамон Матвеев, царев любимец, да дьяк Дементий Башмаков из Тайного приказа, в царской комнате новые люди, говорили ласково царские слова: — Велел тебе, протопоп, государь сказывать — ведает он тебя, ведает твое чистое, непорочное житие. Ведает то, чего ты хочешь… «Прошу, говорит, твоего благословенья мне с царицей и с ребятами… Помолись за нас! Соединись со вселенскими хотя небольшим чем!..» — Пусть судит мне бог умереть, — отвечал в слезах протопоп, — а с отступниками не соединюсь. Скажите государю: «Ты царь — мой царь! А им до тебя — какое дело? Свово царя греки потеряли, да и тебя проглотить к нам приволоклися!» Тверд протопоп, стоит не колеблясь. И вскоре снова жалует к нему Артамон Сергеич Матвеев, ведет к нему другого нового в Москве человека — ученого киевского монаха Симеона Полоцкого, наставника царевича Алексея. «И было споров очень много, разошлись как пьяные…» — записал Аввакум. — Какой острый разум! — отозвался этот ученый богослов о протопопе. — И какое упрямство! А какое невежество! Разговаривая со мной, он плевал на пол. Мужик!.. Но все в этом мире имеет свой конец. Царским указом от 26 августа 1667 года протопоп Аввакум был безвозвратно сослан в низовья реки Печоры, в Пустозерский острог, по немилостивому суду Судии Вселенной — Александрийского патриарха кира Паисия. Однако и для самого Паисия это тайное путешествие в Москву не сошло с рук даром. После отъезда Паисия в Москву вскоре же бил челом своему султану турецкому Магомету, митрополит Иоаким, донес он, что патриарх Паисий сбежал в Москву и что он, Иоаким, просится на его место — быть бы ему патриархом. И он, Иоаким, по воле султана сел на патриарший трон и вернувшегося Паисия не пускал. Царю Алексею пришлось просить султана за Паисия. Положение Судии Вселенной было восстановлено благодаря поминкам султану от царя.
Глава седьмая. Проклят царь
Вселенские огнеглазые патриархи орудовали в Чудовом монастыре, писали проклятья да благословенья, стрелецкие головы, земские ярыжки волочили арестованных по монастырям, по тюрьмам, по ссылкам, палачи на Болоте били кнутьями осужденных: «Поберегись, обожгу!» Палачи в то время и вырезали языки попу Лазарю да старцу Епифанию, что сидели вместе с протопопом Аввакумом за дерзкие слова да за неподобное писание. И наперекор всем этим преступлениям весна на Москве зацветала пышно да нежно. Сады, дворы московские стали в недвижных белых да розовых облаках душистого цвета, по прохладным светлым ночам под окнами посадских изб, боярских хором щелкали, заливались соловьи. Девкам не спалось на жарких постелях на лавках, месяц заронял зеленые искры в углы, под стол, под лавки — шевелились там тени, мерещились мохнатые, мягкие, словно коты, домовые с зелеными глазами. На ясных утрах пыль стояла над Москвой, пестрые коровы брели на выгоны, вперебой били колокола к ранней обедне, скрипели журавли колодцев. Бабы, покачивая станом, несли по дворам свежую воду. Мужики умывались на дворах, наскоро ели, становились, садились за работу — стучали ткацкие станы, молотки сапожников, скрипели пилы, фырчали рубанки, храпели скобеля столяров. На Кузнецком мосту весело ковали кузнецы; над Пушечным двором стоял черный дым, гремели тяжкие молота; гудели жернова, постукивали поставы, шумела вода в каузах мельниц на Москва-реке, на Яузе, на Неглинке, на других московских реках, с грохотом открывались лавки в торговых рядах на Красной, Лубянской, Таганской, Смоленской и других площадях, грохотали кованые и некованые колеса телег по деревянным мостам — настилам улиц, на улицы высыпали играть московские ребята, рылись в пыли петухи да куры, стрельцы с ружьями да с бердышами шагали по караулам… По дорогам вокруг Москвы уходили обозы с городовым товаром, везли и в Москву хлеб, кожу, лен, коноплю, зерно, припас съестной, ранние овощи с городов, дичь в Охотный ряд. Со ржаньем, с гиканьем прогнали татаре да терские казаки табуны степных коней с Астрахани. По Москва-реке на латаных парусах, на скрипучих греблях, бурлацкой тягой плыли в обе стороны струги, насады, лодки с грузом на Оку, на Волгу, на Каму, на Сухону, на Двину, за Урал, в сибирские реки, к Байкал-морю, к самому Амуру-реке, под бок Китайскому царству. Бодрые утренние шумы, крики, гомон труда говорили, что работал народ, делал общее дело, каждый в своем маленьком, незаметном, да такое — поди ж ты! — без которого не прожить никому на земле. Видно было, что доволен народ — милее стало в Московской земле после четырнадцати лет польской войны, кончилось кровавое, горькое похмелье от царевых побед да патриаршьих мечтаний. Народ возвращался в обрат к семьям, вернулись уж стрелецкие полки с Польши, Литвы, Украины, стрельцы помаленьку расколачивали, подновляли свои избы, лавки, становились к прилавкам, к верстакам, к наковальням, шли на огороды. Разрядный, приказ распускал людей по домам, служивые задешево распродавали на московских торгах ненужную более военную сбрую, тянулись в деревни. Подходя, падали на колени, молились — привел-таки бог вернуться домой! Целовали землю, единственную свою благодетельницу, кормилицу и поилицу, обнимали голосящих, отощавших женок, выросших ребят, пили, гуляли, а потом шли на поля, из-под руки глядели на одичалые, сорняками, а то кустарником, а то и ельничком, березничком поросшие просторы. И снова гнулись за сохами, за лошаденками над животворящим, верным лоном матери-земли… — Слава богу, мир… Можно работать! — Мир? Нет! Еще далеко до миру! Рад и царь — свалилась обуза с плеч. В ту весну все ездит он по своим подмосковным селам, подальше от патриархов, — надоело слушать то грозные небесные наставления, то умильные просьбы о милостыне. Царь живет то в Преображенском, то в Измайловском на Прудах, то в высоком Воробьеве, то в Алексеевском. А больше всего — в Коломенском, неразлучно с сынком, с царевичем Алексеем. Один остается царь, в землю уходят один за другим седые верные слуги, бояре, постельники, стольники. Схоронили обоих Морозовых, ушел в гроб храбрый воевода князь Трубецкой, плох стал совсем тестюшка Милославский Илья Данилыч. Ртищев хоть по-прежнему ласков, да человек-то нетверд, трудно приходится царю с державным своим делом. Много дел вершит Ордын-Нащокин, новый боярин, но все больше по иноземным делам, да и человек он колючий, непокладистый, его близко к Москве подпускать нельзя — грызется с боярами, как пес, гнет все по-своему. Только разве один человек все ближе да ближе к царю — Матвеев Артамон Сергеич. Хоть и не боярин, да без него не обойтись. И в это утро царь с царевичем на любимом своем месте— на каменном кресле на гульбище у церкви Вознесенья. Смотрит царь соколиную потеху, что на зеленом лугу творят царские сокольники в белых кафтанах, с золотым орлом на груди. Эх, далеко, видно плохо, а на коня царь уже не садится — тяжело, одышка одолевает. Иную потеху ныне зазнал царь — потише: трудится, пишет он устав о сокольной охоте — «Урядник сокольничьего пути»… — Батюшка государь! — слышит он тонкий голосок царевича. — Сбил, сбил твой Одинец селезня! Глаза у царевича зоркие, серые, материны, сам худенький, шейка тоненькая, инда качается под меховой шапкой с парчовым верхом, с синим камнем персидским надо лбом. Наводит царь подзорную немецкого дела трубку, трубка прыгает у него в руке, — неловко, ну ничего-то не видно. Отложил царь трубку, обнял царевича за узенькие плечи — ну, былинка и былинка. Потрепал по бледной щечке. — А что это у тебя, царевич, за книжка? Учится царевич все время, много знает — и польский знает, и по-латински говорит, не то что отец. — Артамон Сергеич принес! Раскрыл, водит пальчиком, читает заглавие: — «Ва-си-лиоло-ги-он…» (Уф, мудрено!) — А! — сказал царь. — Уж изготовили? Молодец Артамон! Посольского приказа дьяки ту книжку составляли — сие «Сочисленье царей…» Тут все мы, цари, прописаны… Царь от удовольствия даже усами пошевелил. Сидят отец с сыном на воздушной высоте коломенской, листают книгу. В красном бархате книга, серебром окована, писана уставом строгим, с красными да узорными прописными буквами. И сказывает та книга про всех царей, что на свете жили, — ассирийских, персидских, еврейских, греческих-язычников, римских, греческих благочестивых, про князей московских да про царей российских, которые только на свете были и ныне есть, «во бранях доблестнейшие да мужественнейшие». И лики царей тех в книге изображены: вот Дарий, и Ксеркс, и Александр Великий, и Кесарь, и Святослав, и Иван Васильич. — А вот и ты, тятя! — показывает царевич пальчиком в страницу. — Как живой! И подлинно — как живой нарисован царь Алексей: поднял белого коня на дыбки, скачет, в руке крест, над головой знамя вьется «Сим победиши». Впился отрок в книжку, аж дрожит, а отец думает: «Пусть приучается. Дело большое: быть ему и царем московским и королем польским…» Фантазия стелет над лугами свой обольщающий туман — великое вселенское царство. Единое царство — значит, мирное царство, не с кем драться, все покорные, все тихие, как новый патриарх Иосаф, которого уже поставили вместо сердитого Никона. И царь в великой золотой диадиме сияет победоносно, как единое солнце на небе. Мир в Коломенском, май. Цветут царские сады — яблоки, груши, сливы, абрикосы, вишни, черемуха, пчелы нижут молниями голубой воздух, гудят струнами, и в этой тишине стучат и стучат топоры. Вовсю теперь строится царь, строит такое себе жило, что и на свете не бывало, строит на свой московский пошиб царскую избу — Коломенский дворец. Ладом идет дело. Плотничий староста Семен Петрович давно сед как лунь, ныне спина согнулась, тупо да спорко переставляя тонкие ноги в белых онучках, в легких липовых лапотках, ходит с восхода и до заката, ворчит, трудников нудит: великая тревога одолевает художника-зодчего — а ну как да не завершит он своего несравненного строенья, а ну схитит, утащит его смерть? За ним, Семеном, подсобным бегает плотник Иван Михайлов, коренастый, румяный, чернобородый, длиннорукий, здоров, что медведь. На холме над рекой сбоку клетками великими заготовлен лес, ровный что свечи, — сосна, ель, пихта, лиственница, дуб, клен, липа, осина, — с Волги, с Унжи, с Камы, ветром продувается, сохнет уже три года, выкаченный с реки на холм на железных цепях конями, под заливистый свист каталей-мальчишек. Староста Семен Петров со товарищи воплощает топорами в бревнах новое мечтанье, что жжет царскую душу, — построить дворец такой красивый, каким Московское царство будет. Семену помогают, в каменной приказной палате Коломенского дворца сидят, в дугу согнулись над столами, зодчие розмыслы[164], чертят, как клети поставить да царские избы, хоромы, горницы, рисуют узоры. Ведь будет в том Коломенском дворце ни много ни мало, а двести семьдесят покоев, одних окон только более трех тысяч двухсот, а каждое окно на свой лад. Заложена каменная уже основа царевой большой избы да изб для царицы, царевича, царевен… Станут на холме великие узорочные терема, как в песне поется — «золоты верхи, со сенями со нарядными, где верхушки со верхушками свиваются, крыши на доме горьмя горят…» Тут же церковь. И от дружного труда в это весеннее утро еще больше дышит над Коломенским мир. С гульбища видать — по Московской дороге скачут на мост вершные, так и стелют, впереди черный жеребец-гривач, хвост пышный, трубой… «Артамон скачет! — встревожился царь. — Что такое?» И верно — подскакали, слышно, со спины к церкви, шаги быстрые по камню звенят, влетает орел, друг сердешный Артамон Сергеич Матвеев, хоть и не боярин пока, да больше любого боярина. — Ты, Артамон? Пошто? Что стряслось? — спрашивает царь. Махнул тот рукой жильцам — ступайте-де прочь. — Измена, государь, — шепчет Матвеев, глаза большие, губы сжаты. — Гетман наш-то малороссийский, боярин твой новоставленный, Ванька Брюховецкий, своровал! Не хочет с поляками мира нашего, кричит — выдали-де царь да Ордын-Нащокин ляхам Украину, пополам-де разорвали ее, потому и хочет царь польским королем быти. Сказывал я тебе, государь, — не верь Ваньке! И Ванька ныне хочет заодно с правым берегом, с Дорошенкой, чтоб им под турского салтана податься… — А чего ж наши воеводы смотрят? — спрашивает царь. — Побиты, государь, побиты Ванькой, боярином твоим, воеводы, да стрельцов бесчетно… — Как так побиты? — До смерти, государь! — Воры! — хрипел, побагровев, царь, хватая себя за ворот — душило его. — Царевич, поди к себе… Мир наш срывают, окаянные, бунтом. И как это мы ихнего епископа Мефодия после Собору с Москвы отпустили… Епископы тоже воры! С Брюховецким заодно… В Тайном приказе была уже отписка из Киева, что, вернувшись-де с Москвы, епископ Мефодий говорил всюду — Москва-де наняла арабских патриархов-муринов, чтоб Никона с престолу свести, что-де не бережет Москва людей, что-де повсюду на Украине Москва своих воевод ставит. — Где ж Брюховецкий? — спросил царь. — Пошел из своего Гадяча к Дорошенку! — Послать надо разумных дьяков. К Дорошенке! Сказать— пусть кончит Брюховецкого, и тогда-де у Москвы мир с ним, Дорошенкой. Поможет-де царь ему… Он сейчас как? — У турецкого султана помоги ищет, государь… — Ромодановскому князю и воеводе в Киеве укажи — промышлять над Дорошенкой сильным боем. Пусть наши идут по Украине, пусть покажут, как Москве воровать. И послать туда рейтарские полки иноземные генерала Букховена да полковника Гордона. Крепких людей!Стучат топоры в Коломенском, строит царь дворец, невиданный на весь мир, подымаются уже стены медового цвета, блестят сквозь зелень, — а нет вот мира кругом. Или легче строить дом, чем мир? Занимается лесным пожаром Московская земля… Майскими цветущими степями скачут с Гадяча на Дон, в Черкасск двое казаков — гонцы к атаману и к старшине донским, кони все в мыле, стелются змеями в высокой траве по берегам Донца — велено им доставить грамоту без промедленья. «Господа старшины! — пишет в своей грамоте казакам гетман Иван Брюховецкий. — Варшава да Москва замирились нашими головами казачьими! Выдаст теперь Москва нас ляхам, не вступится больше, как латынцы проклятые будут нас, казаков, на огне печь, мечами сечь, в свою унию крестить. Продает нас царь московский за корону польскую, принимает польский звычай. И патриарха Никона с престола свел, потому что шел-де кир Никон против ляхов. Господа старшины, прослышаны мы, что господин Стенька на Волгу хочет идти, помогайте ему, помогайте там, или всем нам, казакам, конец от Москвы да от Варшавы… Пусть господин Стенька освободит патриарха от мучений царских и поведет патриарх всех православных казаков против костела…» …В Черкасске в Войсковой избе разглаживает сивые свои усы атаман Войска Донского Корнила Яковлев. Что делать? Силен царь московский, да и казачество все сильнее и сильнее встает — на Дону словно половодье, бежит туда люд с Московщины… Уже много прибыло голытьбы, грозит она домовитым казакам: у вас-де дома да хозяйства, а у нас нет ничего… или мы за вольностью бежали, да голодовать будем? Надо дать голытьбе выход, а то самим домовитым не сносить головы. Все сомнут… Надо дать пошарпать басурманов. Кого? Турок? Нельзя — заперли они хитро устье Дона цепями. Да из-за черкасских, казаков тоже приходится с турским султаном мир держать… Разве прибылых тех гулящих людей на Волгу да на Каспий выпустить — отсюда подальше от греха?.. Лето прибывает, солнце идет все выше, и вместе с летом разгорается тот пожар по вольным степям азовским, черноморским, приволжским, приднепровским все жарче, все выше взлетают искры, все быстрей ползут огненные хвосты. Пришла в Москву отписка с Царицына-города, пишет 12 июня воевода Унковский Андрей Деметьич, доносит: «…Ему-де атаман Войска Донского Корнила Яковлев отписал — живут-де теперь донские казаки с азовскими людьми в мире, как-де царю и обещали. И хотел было за тем миром донской казак Стенька Разин своровать пойти на Азовское море — силы собрал он на Дону много… Да по приказу-де его, атамана Донского, воротился и прошел он, Стенька, по Дону вверх мимо Черкасского городка, и слышно — хочет идти на Волгу. И у того Степана больше шестисот человек у Паншина, у земляного городка собрано, и они-де торговых людей побивают и грабят. И слышно, будет собирать людей да воровать большими людьми беглыми — брать Яицкий городок на Хвалынском море, учуги[165] разорять, людей царевых побить, сесть самому в тот городок и оттуда выходить воровать на Волгу да на море… …А стоят теперь те воровские казаки меж рек — на буграх высоких, кругом вода большая, и нам языка имать и сметить — сколько тех Стенькиных людей — не мочно. А их с восемьсот и боле, да потом подъехало с тысячу и боле. Стругов у них больших морских четыре, а малых много, и велел тот Стенька, послали бы из Паншина в Царицын — упредить воеводу — не посылывал бы тот служилых людей на казаков, а то-де их здесь зря побьют, а Царицын-город он, Стенька, сожжет».
Строит Семен Петров Коломенский дворец неутомимо. На каменное основанье встают клети из сухого леса, на них кладут костромские славные плотники медовые бревна, звенят бревна как струны — до чего сухи! Рогатинами их вздымают, кладут, снуют муравьями плотники в красных да синих своих рубахах… Ставят цареву избу лицом на Вознесенье, в три больших окошка, к ней крыльцо, сени. За сенями четыре царевых покоя. Над царевой избой крыши разноличные — купол «кубом» над Столовой избой; над сенями — «маковка», «восьмигранный шатер», «бочка»; покои царя — под «крещатой бочкой», да под «клинчатой кровлей», да под «палаткой». Растут рядом хоромы царицы, а жилье царевичей да царевен на полуденную сторону. И растет, как в сказке, чудной тот царский дворец-городок.
Июньская южная ночь, звездная пыль пропылила небо, отсвечивает в тихом Дону, не слышно аж всплесков на отлогом песке, темен, горбом Паншин-остров, на нем сотни костров, пламя желтое, алое, лохмотьями пляшет, лижет черные казаны, котлы, глиняные горшки… Зарево встало над островом, слышны голоса, красные отсветы озаряют высокие бараньи шапки, лохматые головы, бородатые, дочерна загорелые лица, грозные глаза, сверкают зубы, блещет оружье. За кольцом бесконечных костров чернеют кудлатые крыши ивняковых землянок, движутся, появляются, исчезают тени, в гул голосов врывается то хохот, то отчаянный крик, то звоны гуслей, заунывное треньканье бандуры, соленая брань, вспыхивает да гаснет неподхваченная пьяная песня… Кругом острова черные полога тьмы, против них в красном свете видать — песчаный берег уставлен стругами, лодками, челнами, даже плотами. На Паншин-остров бегут, плывут, собираются, как кто может, гулящие люди, мужики, казаки, голытьба, капитоны, беглые монахи, расстриги-попы, неся с собой пьяное горе, кровные обиды, шумную злобу, тихую скорбь. Этот люд потерял возможность трудиться. Их загнали сюда земские избы, воеводы, палочные правежи, боярские обиды, царева расправа за московские, новгородские, псковские, устюжские бунты, за разгромы боярских, купеческих, помещичьих хором да усадеб. Они бежали от монастырских костров и тюрем за веру отцов, от страха перед Сибирью, от ран и смертей в Литве, Сюда бежали черкасы — украинские казаки — от кнутов и сабель русских и польских, царских и королевских воевод и гетманов. Со своей земли они сбежали в пустые степи, бежали и увидели — как стол ровна степь, хоть шаром кати, пней нет, корчевать нечего, чернозем на аршин. И железно жались их ладони: взяться бы за чапиги тяжелых сох, резать бы сладко праздную целину, словно черное масло… Есть земля, люди есть, а труда — нет! Строя нет! Или царь да патриарх для того на Москве сидят, чтобы не давать им ни работать, ни молиться свободно? Много здесь люда, да многолюдством своим он и слаб: у каждого свое горе, свое хотенье, своя обида каждый про свое толкует. Как рой пчел, а в роенье, гуденье все мятутся, ползут друг на друга, жалят друг друга, а знают, чуют, ждут, верят, ищут — будет, явится матка, и полетит рой на новое место для труда да медовой жизни. Где ж он, тот добрый молодец, что поведет рой к одной для всех правде? Крайний костер к самой реке горит так близко, что угли и искры скачут в черную реку. У костра трое. Один сидит отворотясь от огня, охватив колени руками, грея спину в рваной синей рубахе, уставясь в ближний куст; другой лежит на животе, подперев голову руками, смотрит в огонь; третий — на боку, курит турецкую трубку дьявольского зелья, табаку. Он и ведет речь, Елисей Бардаков, московский слобожанин: — Мы ходили к царю втапоры жаловаться на медный рубль всей семьей. В Коломенское село. А братан мой Мишка извозом займовался, да повез он, чудак, с народом к царю Шорина торгового гостя сына Бориску. Видел-де, народ сказывал, сам тот парень, как его отец воровал с боярами. Ну, Мишку и велел повесить царь на Владимирке. Нас всех в Сибирь согнал. На Байкал-море — вон куда! А я убёг. И, помолчав, вздохнул: — Эх, и зря! Сидевший спиной к огню заерзал, поворотился. Это был худой, сутулый человек с лицом, сплошь заросшим волосами — глаза блестели сквозь брови, голова кудлатилась. — Что ж ты бежал? — заговорил он нараспев. — Царева воля — божья воля! Звестно! Куды бежать-то? Никуды от греха не денешься! — А ты зачем на Дон сшел? — перекосился на него Елисей. — К теще на блины? — Сам говоришь — зря ты сбёг. — Ну да, зря! Мне земля нужна, я пахать хочу. Здесь земли не дадут… А на Байкал-море мои братья сидят, землю пашут. — Живу-ут? — А то? С грехом, а живут! — С грехом? — потряс тот волосатой головой. — То-то и есть… Попом я был, Никон меня расстриг, я про грех все ведаю. Поп Никола я. Жить с грехом не придется. Антихрист в мир пришел. Нет жизни с антихристом… — Куды ж деваться? — В огонь все пойдем. Гореть нам подобно. Нечистый он, мир-то. Пусть огонь тело жжет — на, бери, сатана, в зубы, а душа спасена. — А ты зачем на Дон-то сбрел? — настаивал Елисей. — Ну, мне земля нужна. Земли-то везде много, да бояре захватывают, чтобы на ней мужики на них робили… Степь привольную забирают… Я в Мурашкино, в морозовскую вотчину, бежать думал, — черт их бей, хоть землю дадут… Морозовский двор всех беглых берет за себя, абы робил… — Ну и што? — Ничего не дали! — потряс с усмешкой головой Елисей. — Велели мне поташ жечь. Сделали меня работным человеком. Я убежал. Весь народ здешний за землей бежит, земли ищет, земля-то — хлеб. А тебе чего тут делать, поп? — снова налег он на расстригу. — Жги себя, да и твое дело с концом… А мы жить хотим! Глаза Николы в медвежьем его лике сверкнули, как молнии. — Не буду жить в греховном сем мире! Тьфу! Сколько ни живи — все в смерть живешь. Да вот одного хочу я перед моим огнем — поглядеть, как огнем запалят и обидчиков моих, патриаршьих приказных… Гонят нас они да сами тем широко живут. Дьяволы они, жечь их достойно и праведно! С земли заподымался третий, темный, большой как гора, задвигался. — Хе-хе-хе! Ин дьяволов жечь хочешь? — Рассчитаться! — Так оно и есть… — Тот поднялся в саженный рост. Красная рубаха без пояса, большие пальцы ног торчат из песка, шевелятся, как змеиные головки. Занес и опустил с маху могутную руку. — Бей! Праведно! Тихие мы люди, никого не замаем, а коль землю отняли у нас — доправим на всех боярах, что нам задолжали. Поставим под батоги на правеж христопродавцев. Мук не боимся — правду нам подай! С меня правили, и я уж доправлю… не пожалею! Гигант замолк, присел на корточки, свесив руки между колен. Костер кровью залил его молодое лицо с кудрявой бородкой, на больших ребячьих глазах блестели слезы… Все молчали, и среди гула голосов издали, где-то в прибрежных кустах, защелкал ни к чему соловей. — Хм, — сперва пошевелился, потом выговорил распоп, — поет не хуже царского певчего дьяка… — Попадет на сук певчий-то дьяк — не запоет! — хихикнул Бардаков. Соловей смолк, зазвенела бандура, и в грустном ее перезвоне возникла и понеслась казачья песня-былина. Сказывала она, как брали донские казаки Азов — турскую крепость, как сели они там в осаду. Не себе они брали Азов — ему, царю, и бились они там против десяти тысяч басурман.
И эх, приступали турки на Азов с утра до ночи,
А мы — и бьемся все одни-одинешеньки,
Просим смены-помощи у Христа-батюшки,
Просим смены-помощи у пресвятой богородицы…
Захватили мы, казаки, турский Азов-городок,
Перебили в нем все гнездо змеиное,
Задавили в нем всех нехристей,
Православного народа да мучителей…
От ругани нашей на тех проклятых
Приустали уста наши, слова не молвят,
Очи все у нас, у бедных, выжгло порохом,
Ручки, ноженьки ослабели, не гнутся…
Нам бы надо за труды наши жизнь райскую.
А приходится нам смерть неминучая…
Ты прощай-прости, степь широкая,
Тиха реченька Дон Иванович…
Только мы на вас недолго пожили…
И от слез тех у нас, бедных, на сердце
Гнев горит палючий, разгорается…
И мы бросились с Христом на вылазку,
Всех поганых в моря волны загнали…
Вот и Успенье прошло, хлеба дожинаются, третий Спас — на всякий плод разрешенье. В Коломенском по прохладному ветру носится паутина, богородицына пряжа, осины стоят красные, клены алые, березы желтые. Меньше стучат топоры — короток день, да и дворец уже поднял Семен Петров. Разойдутся скоро плотнички по деревням за светлой лучиной зиму зимовать, а начинают уже в Коломенском дворце другие мастера работать: кузнечное, столярное да резное дело — дворец украшать…
Прошел Покров, над землей, покрытой палым листом, снег запорхал, сквозь черные узоры голых дерев виден новый царский чудесный дворец. Не слышно боле и топоров, только снегири посвистывают в зеленых елочках, из дворца несутся песни да стихиры — народ в покоях работает, окна, двери ладят.
В Коломенском дворце по зиме покои натоплены жарко, дух в них смоляной, душистый, оконницы стеклянные, светло, зимнее солнце светит мило; пахнет свежим деревом да стружкой, насвистывают рубанки, потюкивают молотки по долотам, пилы звенят… По всей земле летом искали царские воеводы резчиков, мастеров искусных, собраны они теперь в селе Коломенском. Работает в красной рубахе без пояса — ворот расстегнут, волоса да борода в стружке ремешком подвязаны — столяр первых статей Клим Михайлов, что работал на службе без крепости[166] у князя Куракина Геннадия Семеныча, а после у патриарха Никона работал восемь лет, в Воскресенском патриаршьем монастыре. Да ученик у него, у Климки, Федька Микулаев, крестьянский сын, тоже столяр знатный, мальчонкой пришел в Москву, бродил меж двор Христовым именем, а теперь в большие мастера глядит… Да еще монах, стрелец Арсений, резчик искусный, да Давыд-резчик, тоже монах в смирной одеже, да еще мастеров без счету… Над Кремлем брюхами висят низкие тучи, Иван Великий золотой шапкой чуть их не порет, снег валит, оконницы залепляет. В Передней палате сумеречно, день, а свечи горят в круглом паникадиле. Бояре по лавкам сидят, бороды уставили — шу-шу-шу, да и то негромко: ждут думы — царь, слышно, тоже сумеречен. Только недавно начал гонять почту на запад дошлый немец Яган фон Сведен, скачут почтовые тройки с бубенцами на Ригу да на Варшаву, да обратно на Москву, кони лихие, почтари в кафтанах ладных, серых, на грудях нашит красного сукна орел. Та почта и привезла грамоту из Польши, пишет Ордын-Нащокин, что-де круль польский Ян-Казимир собрал в Варшаве сейм, где объявил так: «Поляки! Пришел конец моему царствованию. Устал я от кровавых войн и от сеймов… Устал я от двадцатилетнего царствования и возвращаю государству корону мою. Отныне я простой гражданин, надеюсь, что Речь Посполитая будет счастлива, избрав себе нового короля!» Читает письмо государь, ушел в него с головой, сердце забилось. Вот, подходит заветное время, исполнение давних замыслов… Новый король в Польше! А дальше такое пишет Афанасий Лаврентьич, что государь взволновался, дрожит, пухлым кулаком бьет по столу… «Скоро соберется в Варшаве сейм избрать нового короля, наедет много претендентов, приедет даже Христина, что в Швеции правила… Не ведаю только, нужно ли слать посольство из Москвы хлопотать в пользу царевича Алексея Алексеевича?» Вот как пишет Ордын-Нащокин! Вот условия, на- которые придется пойти, ежели добиваться такого избрания: «Царевич Алексей Алексеевич может быть избран польским королем, только если перейдет в католическую веру и признает унию». Качает головой царь — куда там! Сколько бунтов идет по Московской земле из-за веры! Кто же признает папу римского? «Царь предварительно должен освободить и вернуть Польше полностью все земли, занятые московскими войсками в последней войне. Варшава и Москва должны быть в вечном союзе против всех возможных врагов каждой из них. Царь должен сделать добрый подарок польским войскам— коронному да литовскому — в триста тысяч злотых. Царь должен заплатить долги уходящего короля Яна-Казимира…» Нужно будет оплатить и помощь при избрании царевича Алексея Алексеевича на польский трон — крупно заплатить архиепископам, епископам и воеводам киевскому, черниговскому, иновроцловскому, гетманам, коронному и литовскому, маршалкам, урядникам, чтоб их задобрить. «Государь, надо еще помнить, что шведский король и курфюрст Бранденбургский заключили союз против выбора московита на польский трон, их поддерживает французский король, — писал Ордын-Нащокин. — Поэтому тебе, государь, надо быть готовым к тому, чтобы воевать за польскую корону, и сразу же поставить две сильных рати — в Лифляндии и у Киева, на правом берегу Днепра…» Никон обещал победы над Польшей своими виденьями и, когда все пропало, забунтовал, сбежал. А теперь и Ордын-Нащокин, едкий, ехидный, с реденькой своей бороденкой, тоже проваливается со своими обещаньями. Пишет он чего яснее: «Государь, тебе на сейм тот ехать нечего. Все равно поляки вечного мира не заключат, нашего царевича они себе не выберут… Будет только поруха старому договору, вот и все… Другие перекупят польскую корону, как товар на торгу…» Гневом кипел царь. «Царския большия печати и государственных великих посольских дел оберегатель! Соболья шуба в двести рублей… В бояре пожалован! А! Ваньку Брюховецкого мы тоже в бояре пожаловали— гетман-де всея Украины… А он московских наших воевод перебил. Ладно, что его самого Дорошенко да старшина палками заколотили. А и Дорошенко тоже жаловать не приходится: просится под турского султана руку для обереженья его от московского царя… Гетман! Твари! Измена везде…» И, бросив письмо на стол, Алексей покосился на дверь в Переднюю — там было все тихо. Посмотрел на медное кольцо, где вертелся зеленый попугай, — пусто было кольцо: задушил попугая царский кот Тимошка. Кота удавили по царскому указу, а все равно попугая-птицы нету, утехи нету… В туманной досадке своей стал перебирать царь бумаги на столе — так одна, ей-богу, хуже другой. Попалась челобитная от пленных русских — просят выкупить их из рабства… А на обороте свитка рукою дьяка писана справка: «А у Бухарского царя в рабах русских пленных с сто пятьдесят мужского да женского полу. А у всех бухарских чинов по городам и улусам и деревням врозни и сметить пленных невозможно. А у хивинцев у хана при дворе пятьдесят русских рабов, а сказывал пленный Пазухин Борис — полками их гоняют— человек по двести и больше…» Все тяжелее державное бремя… Что делать с пленными? Выкупать? Серебра-то нет! Да и дорога туда закрыта Хвалынским морем, на нем — Разин Степан. И опять свиток развивает царь — расспросные речи: «Да слышал еще пленный тот разинец, Степан, сын боярский, Ценин, что ране служил рейтарскую службу, от иноземца в Дербенте, что вор Разин с казаками ныне в Гиляни, в стругах, у берега стоят. И били-де они шаху челом, обещалися ему служить и что-де шах их принял и учинил им вопчий корм по двести рублев на день, и они-де, казаки, просят у шаха места — поставить бы им городок. А всего их у Степана человек более 2000». Кладет царь помету: отписать наспех шаху, что-де казаки Разина воры, веры им он бы не давал. Написал, поник царь головой. Сердце щемит, в груди тяжко. К снегу, что ли? Каждый день столько вопросов, а как на них ответить? Сейчас сойдутся бояре на думу — нужно сказать им о Польше… И о пленных, и о Разине. И о Дорошенке. «Царь указал, а бояре приговорили» — эдак выносится решенье. А чего укажешь? Советников-то все меньше… В Передней шум, голоса. Дверь открылась, на пороге Матвеев, серьезный, бледный. Царь поднялся в кресле. — Беда, государь, — сказал Матвеев. — Боярин твой ближний Милославский Илья Данилыч преставился. Царь изнеможенно опустился в кресло, руки, ноги как тряпичные. — Когда? — спросил он, снова подымаясь и широко крестясь. — Только что! Только когда перекрестился, сам заметил — по-старинному он, царь, крестится, в два перста, не по-никониански— забыл. Тесть ведь помер. И толсто гудит колокол на Чудовом монастыре, — уходят старые верные слуги, остается царь один. Как это Марья-царица читала тогда ночью Никоново проклятье: «Да облечется он проклятьем, как ризою, и да войдет оно как вода во внутренности его и как елей в кости его…» В окне падает снег.
Глава восьмая. Разин на Волге
В Коломенском тоже снег, все чисто, сахарно, тишина, во дворце новом работают мастера. Режут хитро сквозные гребни на верховые князья-бревна на крышах, со львами, медведями, конями, орлами, петухами, рыбами, травами, цветками, стругают и режут причелины, подвески, подзорники — узорные прорезные доски со зверями, солнцами, фараонами, ровно полотенца шитыя, режут наличники светличные с колонками, наличники краснооконные, волоковые с птицами райскими — с Сирином да с Гамаюном, со псами зубатыми, с виноградными гроздями среди лапчатых листьев, двери резные, с узорами ’на персидское да на китайское дело, с косяками узорочными, словно гладью вышитые… И все красят в алый, розовый, лазоревый, красный, желтый, изумрудный цвета, золотят густо. В новом дворце все покои да подклети заставлены и готовым делом и сухими досками душистыми — Яблоновыми, сосновыми, дубовыми, кипарисовыми. Без конца работы — тихой, доброй, немятежной…Соколом налетел тогда атаман Разин со своими гулящими ватагами на Волге на караван Василья Шорина. Взяли все, что нужно, — суда, хлеб, порох, ружье, да людей прибыло. И долго добивался, искал Елисей Бардаков: где хозяин, где Шорин? Да нешто поплывет именитый московский гость с караваном? У него других дел много! Приказчиков шоринских утопили в Волге, стрелецких начальных людей перебили наскоро — атамановым людям надо было скорей плыть дальше, миновать Царицын… Проскочили Царицын —стрелял из пушек воевода Унковский по стругам, да широка матушка-Волга, все помиму. И Астрахань обошли протокой, вышли разинские струги в Хвалынское шумное море, добежали вдоль морских берегов да по Яику[167] до Яицкого городку. Было дело вечером в субботу, над стенами, башнями, пушками городка плыл звон — благовестили ко всенощной. Подошли к воротам четверо— плотники, видать, топоры на спине за поясом; стучат в ворота. — Что за люди? — кричат со стрельницы воротники. — Плотники, бредем, милостивцы, с Астрахани. Работы ищем. Пустите, православные, помолиться! Скрипнули ворота, приоткрыли, скользнули в щель плотники, пистоли выхватили, воротников побили, ворота распахнули — из кустов прибрежных неслась с криком ихняя ватага. Сел Разин-атаман в Яицком городке, круг казачий собрал, да сидел недолго. Уж в феврале, еще по снегам да по первым туманам, подступил сушей к Яику третий астраханский воевода, Безобразов Яков Иваныч. Отряд силен пеше, конно, оружно, да и с моря шли суда. Не пришлось перезимовать разиновским людям, выбил их воевода, ушли те на стругах в бурное подвесеннее море, пошли к персиянским берегам. Застонали берега от Дербента до Баку; дым валит все дале да шире, горят города, деревни; казакуют лихо казаки себе на зипунишки; шаховы люди бегут с плачем, с воплями в горы; навстречу выбегают бедные русские пленные, что у персов в работе были, хватают оружье, что попадется в руки, — топор, пику, бердыш, саблю персидскую, кинжал индийский, бьют своих хозяев-супостатов. До самого Решта довалила буйная вольная ватага, там персидское войско побила да и сама сильно потеряла людей. Лето доходит, отдохнуть земля нужна, нужен хлеб, а под ногами струги, да море зыбучее, да берега пустые — разбежались прочь все персы от силы казачьей. Туго пришлось разинцам, в зажиме они: на севере — царские воеводы, на юге — сам шахиншах, сказать по-нашему — царь царей. К кому идти? И шлет Степан-атаман в Исфаган, в столицу, послов, просит — отвел бы им шах земли, жить мирно, землю пахать… Да съехал в Исфаган с Москвы в ту же пору немец Томас Брейн с грамотой от царя, и писал царь шаху: не верил бы шах казакам — воровские-де они люди… А пока суд да дело, дошел Разин-атаман по морю от Гиляни до Мазандерана, разбил летний утешный дворец шахов в Фарабате, разнесли все в дым. Добычи богатой взял бессчетно. А за то атамановых трех послов казачьих затравил шах на охоте своей псами да гепардами… Лето провоевали, осень подошла, зима идет — еще пуще нужна земля атамановым людям. И сел Разин со своими казаками в укрепленный лагерь в лесу, на узкой косе Миянкале, у самого Фарабата, стали рубить городок на зиму. Тут навалились на них шаховы ратные люди, выгнали их из леса на самый конец косы, ветры гуляют, струги в волнах бьются, кругом песок да болото, есть нечего. Зиму мучились казаки, съели все запасы, всех своих коней, болели, цинжали, гибли бессчетно, как мухи… А весна пришла— бросились в море снова искать земли, пошли к северу. А там еще туже. В селе Дединове, в Коломенском уезде, под Москвой, по совету Ордын-Нащокина царь Алексей на реке Оке строил себе военный флот наспех, чтоб идти воевать на Волгу да на Хвалынское море против атамановых казаков. Голландские корабельники заложили и построили уже там большой корабль «Орел», настроили много мелких яхт. К зиме донесли уже дворянин Яков Полуектов да подьячий Степан Петров, что-де корабль «Орел» можно спускать — мачты-де все поставлены, «а к окнам да дверям пробоины куются наспех». И «Орел», пушками своими грозный, на удивленье всем людям, поплыл по Оке-реке в Волгу, сплыл до Астрахани, готовый идти в Хвалынское море, ловить казачьего атамана Разина, а на «Орле» четырнадцать человек голландской команды с капитаном Бутлером… Трудна зима казакам, да и царю не легче. Плачут переливами кремлевские колокола, окружили во дворце бояре гроб, крытый черным покровом с серебром. Лежит в гробу царица Марья Ильинишна, красивая, ровно восковая, губы поджала, в руке свеча да грамота. Натолкалось народу в палату, наследили, натоптали — на площади-то снег валит… Померла добрая царица Марья Ильинишна родами. Родила дочь, вторую Дунюшку, прожила та только два денечка. А за дочкой той преставилась и царица. Черно от народу в Кремле, в колоколах перебойный перезвон, золото поповское, свечи в фонарях, сквозь снег крест огромный, черный, на кресте Христос кровью истекает— тоже помирает. «Святый боже» тихо, ладно тянут певчие дьяки да вознесенские монахи — несут царицу в Вознесенский монастырь под шелковым балдахином в кипарисовой долбленой колоде восемь бояр именитых, стрельцы в красных кафтанах стоят стенками, держат бердышами народ, рвущийся вперед — подбирать деньги, которые бросали дворяне на ходу из мешков на помин царицыной души. Идет за гробом царь, ведут его под руки двое — боярин недавний Ордын-Нащокин, второй не боярин, да больше боярина — ближний человек Матвеев Артамон, уставили на царские плечи бороды — один седую, шилом, другой русую, окладистую. Царь идет в смирной чернобурой шубе, толстый, тяжкий, еле ноги передвигает, сам бледен, глаза ввалились, взор угрюм. Умерла царица, умерла царева молодость. Шагая черными сапогами по мокрому снегу, снова слышит царь царицыны шепоты про Никона… Проклял его, царя, патриарх… И вспоминает перед собой царь царицу свою как есть в постели царской, в голубом повойнике… Вон она в гробу, торчит только ладный, белый ее нос… «И дети его-де будут сиротами…» — вспомнил царь, оглянулся. Идет за ним Алеша-сын, тоже в черной шубе на черно-бурых лисах, без шапки, бледен, заплаканы глазки — жаль ему матку-то… Вот он, сирота и есть! Царь метнул взор направо, налево, на тех, кто вел его под руки. Истинно — не знаешь, кто куда, кто тебя предаст, а оба смотрят так, словно влезть хотят в душу… И Афанасий и Артамон первые по нем, готовятся они править, коли он, царь, помрет, будут они и Алешу опекать, растить, как дядька Борис Иваныч… Из кучки боярынь, что вели да несли на руках царевичей Федю, Ваню, Сеню да царевен, послышался детский плач; плакал Сеня — холодно ему, бедному… «Ух, теперь что подымется! — думал царь. — Теперь все бояре Милославских, царицыну родню, грызть будут…» Шествие входило в Вознесенский, внесли колоду с телом, ставили посередине собора — слушала бы царица свою последнюю обедню. И увидал царь вдруг — непреклонно стоит над гробом высокая черная женщина, прямая как укор, как осуждение. Молится истово, поклоны бьет, как на пружине. «Федосья! — узнал ее царь по строгой повадке. — Морозова! Ведьма!» И сразу открылось царю: вот его враг смертный, осуждает его за царицу. Никогда она не простит ему и Никоновых дел. Да ничего она не простит, рада, ведьма, она его горю. Всё одно к одному. Ну, монахи в Соловках бунтуют, мужики на Волге помещиков да вотчинников жгут, Стенька по Хвалынскому морю гуляет. Все это далеко. А вот тут, в самом Кремле, в Вознесенском монастыре, стоит черная баба с белым лицом, с застывшими бешеными глазами, ненавидит его, царя, лютой ненавистью, клянет его… Да и не одна она, эта баба! Гнев всей земли, непомерная злоба пылает в этой бабе, стоящей черной свечой над мертвой царицей. — «Благословен еси, господи, научи мя оправданиям своим…» — тихо стеная, вздыхает хор. «Земля бунтует, а вот где он, корень, — в этой черной женщине. В ближней боярыне! Кому ж можно верить? Аввакумовы письма получает, чтет, переписывает, дале шлет. Оба — он и она — меня проклинают… мою Марью погубили». И трех месяцев не прошло, как схоронили царицу Марью, как по весне снова шел царь по Кремлю в Архангельский собор: хоронили теперь царевича Семена — простыл ономнясь младенец, как матку хоронили… Проклятия Никона потяжеле каменного дождя.
В Коломенском перестали работать резчики и столяры, изографы[168] из Оружейной палаты взялись расписывать потолки, стенки, вставки над окнами, над дверьми… Первый царский изограф Семен Ушаков правит всем делом, с ним работают его товарищи — Иван Макилов, Федор Юрьев. Травы и цветки делает армянин Богдан Султанов на «персидское дело»… Ангелы, архангелы парят по потолку, святые сияют. Тут же, по стенам, указал царь написать и великих воителей древности — Александра Македонского, Юлия Кесаря, Дария Персидского и других. Искусно написаны аллегории Еуропы, Азии, Африки, разных стран и гербы разноличные. Не то что глаза, а и ум разбегается.
Атамановы казаки кинули Мазандеран, вышли в море — пошарпали еще восточные берега Каспия, добавили добычи, но все равно нужна была земля. Стали станом на голом Свином острове под Баку, — кругом качается бурное море, раскаленные солнцем скалы, песок да галька, лето идет в грозах да бурях, хлеба нет, а шаховы корабли не дают передохнуть. В каленом июле подошло к Свиному семьдесят шаховых кораблей, обложили казаков со всех сторон: куда ни глянь — на бело-зеленых волнах диковинные пестрые корабли с высокими кормами, на белых парусах. Приходилось казакам тут одно: либо победить, либо помереть! Победили. Дрались впритын, стояли насмерть, топили отчаянно персидские корабли — всего три из семидесяти спаслись, и на одном еле ушел командовавший персами Менеды-хан. Разин-атаман захватил великие богатства Менеды-хана да его детей взял, дочку-красавицу да сына-юношу. Дорога обошлась победа, — почитай, треть у казаков была убита да переранена, силы ослаблены, а разъяренный шах готовил еще больше кораблей. Надо было уходить с моря на землю. Куда? Оставался один путь — домой, на Волгу, на Дон. А на дороге Астрахань — город с пушками, Черный Яр — город с пушками, Царицын — город с пушками, везде стрельцы. В Астрахани стоял уже «Орел» — царев корабль многопушечный. И в море, у острова Четыре Бугра, встретил Разина на нескольких кораблях второй астраханский воевода князь Львов, Семен Иваныч, и объявил: — Коль сдадут казаки пушки да оружье да атаманов бунчук, так пропустит их князь Прозоровский-боярин на Дон миром. Принял условия Разин, и в августовский яркий день по Волге к Астрахани по зеркальной воде подплывали десятки разинских стругов, за ними взятые персидские корабли— нарядные, увешанные пестрыми коврами, на шелковых цветных парусах. Разин шел впереди, как победитель, на большом струге под золотым парусом, на мачте в ветре вились цветные ленты. Народ астраханский дивился, ахал, толковал на разные лады — какое счастье! Разинские люди оставили струги на Волге, на острову, и запрудили все торжки и базары, одетые все «как короли»[169], в бархатных, шелковых, затканных золотом кафтанах с драгоценным оружием в самоцветах, с венцами на шапках из жемчугов и камней, и разбазаривали мешки с драгоценностями. Сам атаман прохаживался по Астрахани, стоял на берегу, крутил ус и, глядя на царский корабль великий с пушками «Орел», усмехался. Донские казаки при встрече со своим атаманом били челом в землю, величали его «батькой», смотрели, как пышно гуляли да пьянствовали с ним, с атаманом, астраханские воеводы да стрелецкие головы. Над алой вечерней Волгой песни, трубы, гульба, стрельба… До нынешнего дня помнит народ, как Разин бросил в воду, жертвой Волге за свою удачу, персидскую красавицу, свою любовницу. Брата ее он подарил боярину и воеводе князю Прозоровскому. И пошел Разин по Волге, на Дон, а по рекам, лесам, степям кругом его катилась взводнем молва о его счастье-удаче, и с ним плыли на лодках, к нему бежали пеше, рвались, скакали на конях тысячами гулящие люди, жаждавшие счастья, богатства, добра, теплой правды и горячей мести жестоким боярам, дворянам и их приказчикам. Вернулся на Дон Разин, и хоть стал своим городком, а был словно атаманом Войска Донского: велел он донским казакам бросить в Дон царского посла с Москвы Герасима Евдокимова, посланного, чтобы уговорить казачество… И бросили! Утопили! Слава о Разине Степане бежала по всей Волге и Дону, зарницами сверкала вполнеба над всей Московской землей. Не только простые люди, к Степану бежали и выборные от восстающих черных людей — от крестьян, от посадских, от гулящих людей с разных мест, бежали и расстриженные Никоном попы — поп Савва да поп Пимен, бежали изверженные монахи, бежали приказные люди, бежали и слободские казаки, и черкасские люди с обеих Украин. Грамотеи писали и слали грамоты во все стороны… Чтобы разгуляться народному гневу, простору тут было куда больше, чем на Красной площади, чем в селе Коломенском. Бесконечны раскинулись степи да лесостепи с сосновыми борами да с шумными дубравами между Волгой и низовьями Дона, с одной стороны, да с другой — реками Северным Донцом, Цной, Окой, прорезанные, что древесный лист, казачьими реками Хопром, Медведицей, Иловлей, Инсарой, Рудней, Алатырем, Свиягой. В этих полуденных, жарких местах были видны на небе и багровые отсветы грозных северных сияний, полыхавших над Белым морем, над Соловецким, новгородского строения монастырем, проклявшим патриарха и отказавшимся молиться за неправедного царя. Из Соловков братия слала всюду свои послания и призывы. В степи доходили вести об великих уходах народа к отоку полунощного моря да в дремучие леса. Видно было всюду въяве, что качнулась, шатнулась сама земля, рождая в тысячах сердец тревогу, заставляя людей озираться вокруг, ища взглядами того, кому суждено вести эту силу. В степях, буграх, холмах, реках, в плавнях, в черных дубравах, в зеленых рощах, все разрастаясь, набирая блистательные подробности, росла молва об Степане Тимофеевиче как о народной надеже, о его могучем росте, его силе, гордом соколином взгляде, о его удали и дерзости, а главное — о его счастье-удаче. И с Дона во все стороны облетали слухи: выйдет-де снова атаман со своими казаками к работным людям с Дону, да пойдет он не к персам на Каспий, а на боярскую Москву.
Над Москвой белый морозный туман, висело яйцом красное солнце над Кремлем, когда Тихон Васильич Босой въезжал в столицу по Ярославской дороге. Он быстро выглянул из возка — подъезжали к Сретенским воротам Белого города; старая икона на беленой башне вся заиндевела, слюда протаяла только против красной лампадки — оттуда смотрел острый нос да строгий глаз угодника. Увеличенные караулы стрельцов в овчинных тулупах сверх кафтанов прятали белые бороды в закуржавевшие оплечья овчинных тулупов, мужики с обмерзшими бородами, бабы с закутанными в платы лицами, сплошь, почитай, в нагольных шубах и полушубках, в краснопятых валенках бежали в одну сторону — к Кремлю. С десяток годов не бывал Тихон Босой в Москве, с той самой поры, как помер чумой Кирила Васильевич и отец отослал его в Сибирь, а брата Павла — в Москву. Скончались теперь и отец и Павел, и пришлось Тихону ехать в Москву — на его плечи ложилось огромное, само собой развернувшееся их артельное дело. Склады да счетные избы Босых стояли в Архангельске, в Москве, в Верхотурье, в Тобольске, Сургуте, Томске, Красноярске, Кузнецке, Енисейске. За Байкал, до самого Нерчинска, ходили их приказчики и работали договоренные покруты — торговцы и добытчики. Сотнями возов перед весной в Сибирь уходили их обозы с товарами, оборачиваясь назад в два, иной раз в три года, их артели работали на всех главных сибирских путях и реках. Торговля уходила, проникала все дальше в богатые просторы, шла за первопроходцами, доставляла туда хлеб охотникам, железо, сохи, пилы, серпы, топоры садившимся на землю пашенным людям, городовой товар, утварь, одежу, обувь местному и русскому населению, всюду туда, куда стремительно уходил к вольной жизни, к свободному труду предприимчивый мирный черный люд. И вместе с тем работали Босые, как и другие северные семьи, не на отшибе от своего государства. Они увязывали государство, как железные обручи вяжут клепки на бочке. Их работа была экономической основой, на которой стояла политика Кремля. Тихон возвращался теперь в Москву постаревшим, но все же прошлое тянуло его к себе, как глубокий колодец… Вот он тут, у Воскресенского моста, хватает за повод царского коня, падает тогда в воду… Вот на него орет в исступлении, высоко занеся плеть, казненный Плещеев… Он улыбнулся даже: нет ведь уж никого из них, прежних обидчиков! Вот он в разгромленном доме Ряполовского стоит перед княгиней Анной, вот ее лицо, залитое слезами. Что сделаешь, сила, сила неразумная, ломит она людей, губит, дуром все в раззор ведет. А ведь сколько всего! Князь Ряполовский, покойный, ему, Тихону, жизнь сломал, отнял у него Анну и сам погиб под ядром. Вдова-то княжья, поди, одна на Москве? Постарела, бедная, тихо, поди, живет? Ямщик вдруг обернулся к Тихону обмороженным лицом своим: — Поедем ли, сударь, Красной-то площадью? Больно людно! Царевича выносят… — Батя! Это кого? — спросил сын Вася, ладный, крепкий и красивый подросток. — Наследника Лексей Лексеича! Вчерась, чу, помер! Похоронный звон гудел все ближе, все звучнее, рыдали, плакали колокола под искусными руками кремлевских звонарей. Народ бурлил у Спасских да Никольских ворот, а в Кремле из царева Верха в Архангельский собор выносили тело царевича Алексея. 17 января царевич Алексей, как всегда, сидел в своем покое за книгами, занимался, да как вдруг, сказывали жильцы, вскочил, бледный, схватился за грудь, упал головой на стол, лицом в самую чернилицу… Поднялась тревога. Прибежал, задыхаясь, царь, кричал: — Лекарей! За немцами бегите! — Побежали, государь, побежали! Кричали, успокаивали царя, метались люди. Так мечутся цыплята, когда из облака падает рыжий коршун-похититель. Приседая на тонких ножках от старости, в черном берете, кафтанце, в коротких штанах, в белых чулках и башмаках, доктор Бёме сбросил на ковер медвежью шубу, припал к груди царевича, что вытянулся на лавке. Пряча глаза от умоляющего взгляда царя, доктор Бёме щупал пульс, достал из сумки ланцет, чтобы пустить кровь. Но царевич вдруг задышал часто, вытянулся, дернулся раз и два и затих. Глаза на его выпачканном чернилами лице остановились недвижно. Бёме развел руками, скорбно склонил покорно бритое, в глубоких складках лицо. — Exit! — сказал он и перевел: —Помер! В царевичевой комнате объявилась смертная тишина; слышалось тяжелое дыханье царя, припавшего к телу сына, сморканье, вздохи, покуда с Ивана Великого не ударили в колокол густо, на исход души. И в это морозное, дымящееся утро царь еле бредет под рыдающий перезвон кремлевских колоколов. Почти старик, он хоронит сына, свою, как думал он, «благоцветущую отрасль», своего сына, государя-наследника и великого князя Алексея Алексеевича в шестнадцатое лето от его рождения. В смирной одеже царь, окружили, ведут его под руки все царевичи — грузинский Николай Давидович, касимовский — Василий Арасланович да двое сибирских — Петр да Алексей Алексеевич, ближние бояре, окольничие, всякие чины, торговые иностранные люди, черные люди; весь собор стонет от пенья и плача… Тихон все же проскочил Красной площадью, несмотря на окрики стрельцов, к Москворецким воротам в высокой стене Китайского города, добрался до своего дому. Стучали. Ворота распахнулись, дворовая челядь сыпалась со всех углов с кличем: — Хозяин приехал! За возком Тихона въехал в босовский двор еще возок, с хозяйской женой Марьей, что ворчала на двух черненьких дочек, потом сани с поклажей. С лестницы сбежал Ульяш, — ой, Ульяш, верный Ульяш, и тот, а все какой-то не тот! В сени высунулась, плача и крепясь, Фетинья Марковна, бледная, похудевшая, в черной манатье, в постриге, за ней теснились в трепете другие бабы. — Хозяин, поздорову ли? — с поклоном склонился Ульяш. — Слава богу. Тихон и Ульяш стали один против другого, положили руки на плечи один другому. Смотрели. Те же, да не те. Этот Ульяш вытащил его тогда из кабака на Балчуге. Между ними обоими стали прожитые врозь года — Сибирь, воеводы, заботы, остяцкая княжна, светлый протопоп, тихая скорбь по Анне. Почувствовал Тихон, что в нем, должно, убывает сила, что ли, — ведь и душа тронулась пеплом седины… С криком, смехом, слезами поднялись все по лестнице в сенцы, в горницу, стали разоболокаться, сели. И горница та же самая — тут писано было когда-то челобитье от городских и посадских людей, что подавал царю он, Тихон. Та же горница, а стала как-то тоже мала, что ли… Жизнь обременяла, теснила, как разраставшийся лес, говорила, что вчера ушло, что завтра приводит не то, что сегодня, и от этого слова «завтра» тянуло холодком. А каково оно будет, это «завтра»? Набилось народу дополна, червем проползла вперед востроглазая старуха Варварушка — жива была! Она одна, пожалуй, только и осталась такой же, как прежде. Она жила Москвой, — какая там еще Сибирь, ежели на Москве вона какие дела! Московские! — Тишенька, слыхали, поди, царевич у нас помер? Да уж какой был он хороший, да умный какой, да ученый… Варварушка желтой лапкой, высунутой из рукава шушуна, смахнула слезку с глазка. — Да что это он, Варварушка? — В одночасье помер. И сказывают по Москве — от патриарха. Проклял его, царя-то, патриарх! А как же? — откачнулась она назад: она-то все знает. — Клятву царь великую нарушил у гроба митрополита Филиппа. Бога царь не слушал — вот его патриарх анафеме и отдал. Все-то у него, у царя, ближние мрут — Морозовы оба, да тесть Илья Данилыч, да царевич Семен, да царевна Авдотья, да сама царица, а теперь, поди-ка, наследник… Неспроста дело!.. А что кругом деется? На войне наша взяла, хоть вся харя в крови, а теперь народ встает… Что в Соловках, у Зосимы да у Савватия, деется? Монахов стрельцы пушками бьют, а тем небесная рать помогает. Не будут соловецкие старцы за царя-отступника молиться, да и все оно тут… По лесам сплошь люди беглые таборами большими… А на Волге, сказывают, поднялся такой удалой молодец — всех к себе зовет, в парчу, в бархат наряжает, ружье дает непобедимое: хочет-де тот молодец идти на Москву… Да нешто может народ под проклятым царем быть, скажи ты мне? Не. зря ведь звезда с метлой по небу плавала! Варварушка обвела взглядом своих слушателей. Все замерли, в темной горнице видно — блестят глаза, зубы, в полуоткрытых ртах губы закушены. Все тут хотели одного: знать, как будет действовать народ, чтобы и самим делать то же… Куда мир, туда и люди… Выждав, Варварушка опять зашептала: — Сказывают еще: царевич-де против отца шел… за народ… Вот его и нету!.. А ты смекай: раз нету, значит, убрали… — Кто ж его убрал? — хрипло спросил Ульяш. — А кому надо, тот и убрал. Кто против народу злодей, тот и убрал…
Остался царь один, без жены, без сына. Без старых слуг… Сбываются пророчества… Молиться? Не замолишь, коли вселенские патриархи своей чудотворной силой и те не смогли Никона перекрыть… Или поверить протопопу Аввакуму? Что он в Пустозерском остроге говорит — за меня, царя, молится. Ему, протопопу, многие верят. Капитоны! Пустосвяты! И бояре теперь многие за него. Федосья Морозова бросила же во дворец приезд держать. Постриглась, слышно, у себя во дворе в монахини по старой вере, держит двор бродяг полон… Некому верить царю, разве только одному, сердечному дружку Артамону Сергеичу. Поднялся царь из кресла, прошелся по комнате, за окнами стемнело. Заглянул в молельную. Горят свечи, лампады, образа блестят. Молиться? По тысяче поклонов бить? Молиться — оно хорошо, когда удача… А если нет удачи, от молитвы только злей на душе… «Духа-утешителя дам вам…» Утешитель! Кто утешит? Кто ни подойдет, спрашивать надо: «А как веришь? По-старому либо по-новому?» Разделились люди-то. Иной и скажет: «По новой вере», — а сам по старой горит… Протопоп-то, сидя в темнице, в посланиях как наставляет своих хитро: станет-де тебя новый поп исповедовать, а ты-де на землю грянься, ноги вверх подыми, слюну-пену пусти: падучая, мол, ударила! Так поп-от сам побежит от тебя… А будет тащить тебя в церкву тот новый поп силой — он враг божий, и ежели ты того попа и в воду бросишь — не согрешишь! В дверь вошел Матвеев, улыбается, борода пышная, русая, кафтан статно сидит, шапку в руках, как кота, гладит. И царь заулыбался. — Изволь, государь, поглядеть — в Тайный приказ грамота сошла, — чего вороги твои на Дону творят… Эх, государь, не слушал ты меня, как я сказывал, чтоб Прозоровский Иван Семеныч не выпускал бы тогда в Астрахани из рук Стеньки! — А што? — Улыбка сошла с лица царя. — Изволь, государь, слушать, что за грамоту на Москву шлют с Дону. Читал Матвеев медленно. Внятно. Грамота та от Степана Тимофеевича, от Разина. — «Пишет вам Степан Тимофеевич, всем черным людям… Кто хочет государю послужить, да и великому войску Донскому, да и мне, Степану Тимофеевичу, и я выслал казаков, и вам бы за одно изменников да мирских кровопивцев выводить начисто. И как мои казаки начнут промысла чинить[170], и вам тогда, все черные люди, иттить к нам в совет, да и все кабальные да опальные люди шли бы в полки, к моим казакам…»
События на Волге нарастали, как приливы в Белом море. Царский указ сказан был на Постельном крыльце московским служилым людям и по церквам и по торжкам объявлен в августе на первое число. «Стольники, стряпчие, дворяне московские, и жильцы, и всяких чинов люди! Великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович велел вам сказать: В прошлом 1669 году казак донской Степан Разин со товарищи, забыв свое крестное целование, ему, великому государю, и всему Московскому государству изменил. И на Волге многое чинил, приказных и торговых людей до смерти побил… И тот вор Стенька от святых соборныя церкви отступил и про спасителя нашего Иисуса Христа говорил хульные неистовые слова, чего православному христианину и помыслить не можно, и церквей божьих ставить на Дону и пения в них никакого петь не велит, и священников с Дону выгнал. И царицынские служилые люди по согласию с тем же Стенькой нам, великому государю, изменили, город Царицын сдали и воеводу Тимофея Туринова и служилых людей ему, Стеньке, выдали и в воду пометали. И, оставя Царицын, пошел он, Стенька, к Черному Яру и Астрахани и, Черный Яр взяв и воеводу убив, вкинул в воду же… И астраханские стрельцы нам, великому государю, изменили, того Стеньку в город впустили, и боярина и воеводу князя Иван Семеныча Прозоровского велел Стенька бросить с раскату, а товарищей его, и начальных людей, и московских стрельцов, которые к воровству не пристали, побил до смерти. И корабль наш великий «Орел» той Стенька пожег. И как он, Стенька, пришел с Астрахани на Царицын и были у него, у Стеньки, круги[171] многие. А в кругах тех он, Стенька, говорил: куда-де на Русь идти лучше — Волгою или Доном? И ему, Стеньке, те воровские казаки в кругу говорили — идти-де им рекою Доном на Русь и на украинные[172] городы не можно потому-де, что Дон река коренная и как-де запустишь городы, что к Дону близко, и у них-де на Дону запасов не станет. И для того на те украинные городы рекою Доном да Хопром им идти не можно, что-де Тамбов да Козлов города многолюдны и там-де дворян и всяких людей много и они-де в тех городах их, воровских казаков, побьют. А степью им на Русь идти тож не мочно, потому что, степью идучи, есть нечего и запасу везти не на чем. Стало быть, идти им-от рекою Волгой. И сказывают те казаки, будто с ними идет с Дону на Русь Нечай-царевич Алексей Алексеевич да Никон-патриарх. А всем московским ведомо, что сын наш государь, благоверный царевич и великий князь Алексей Алексеевич, по воле всемогущего бога оставя земное царствие, преставился генваря 17 числа и тело его погребено в соборной церкви архистратига Михаила при нас, великом государе, и при всем народе Московского государства, а Никон-монах в Ферапонтовом монастыре доселе за свои грехи бога молит. И указали мы, великий государь, быть на нашей службе боярину нашему и воеводам князю Юрию Алексеевичу Долгорукому да стольнику, князю Констянтину Щербатову. И вы бы, стольники, стряпчие и дворяне московские и жильцы… нам, великому государю, за наше, великого государя, здоровье и за все московское государство и за свои домы служили бы со усердием и со всею службою своею, ехали бы к Москве тотчас, бессрочно, не мешкав в домах своих, безо всякия лености. А кому быть на Москве, а кому в войске, в том наш, великого государя, указ будет сказан завтре. А буде которые всяких чинов служилые люди с нашей, великого государя, службы сбегут, и тем быть казненными смертью безо всякия пощады…»
Красна золотая осень над Коломенским, а еще красивше той осени резной шкатулой дивного деревянного русского дела стал Коломенский дворец… Поднялись разными видами высокие крутые крыши — снегу не улежать на них. А и падет снег — еще будет краше тот дворец… Бирюзовы, изумрудны, лазоревы, золоты, блещут чешуями те крыши, то круглым куполом, то стройными стрельницами-башнями, то могучими присадистыми шатрами, а по прорези золоченых гребней орлы, петухи, кони, львы, сирины, строфокамилы, листья, травы, цветки, винограды. Кружевами под крышей, ручниками шитыми причелины, подвески, доски лобовые, коньки разноликие, наличники светелочные, наличники красных окон, доски резные торцовые — все с пестрыми узорами, красоты немыслимой, неслыханной, веками на суровом вольном Севере настоянной в мечтах о чудесном солнце… Стоя перед дворцом и ясным днем, и алым золотым вечером, и ночью при полном месяце, улыбался сквозь радостные слезы плотничный староста Семен Петров. Все, что десятками лет, как мед в улье, копил он в своей душе от векового искусства предков, — все он отдал сразу: — Миру отдал… Пользуйся! Радуйся! Идет царь по покоям, чуланам, горницам, гульбищам, хоромам, избам дворца своего, угрюм, сед, тучен, горбатится. Смотрит… Красота! Самоцветами переливаются слюдяные да стеклянные оконницы, на стенах картины, да дерева родовые, да планеты, стоят столы, стулья, лавки, сундуки… Покои спальные. В царевичевых палатах нету Алеши — теперь там Федя-царевич. Царицына опочивальня тоже пуста — нет царицы. Кругом все новые, незнакомые лица… А около, рядом, друг сердечный Артамон Сергеич. Улыбается. — Что ж, государь? — шепчет. — Дело-то теперь о царице. Сумен ты, государь, — недобро человеку единому быти! И по косому быстрому взгляду царя понял лукавый царедворец: согласен царь… Дворец Коломенский — как дивный фонарь. Нужно в фонарь тот огонек поставить…
Глава девятая. Огненный вал
На горе над Волгой стоит город Симбирск. На горе, на Венце, стал Рубленый город, крепость, кремль Симбирский— в стенах с башнями, с церквами, а внизу, к самой Волге, посад, тоже в стенах — Острог, под стенами, по берегу, рыбами приткнулись сотни Степановых стругов. Захватил Разин посады, мурашами по горе кишат его вольные люди, снуют кто вверх, кто вниз. Обложил атаман крепость Симбирск. Ворота в Рубленом городе на Венце затворены, завалены землей, колокола бьют сполох, стрелецкие кафтаны краснеют на стенах — укрепляют их мешками с мукой, с песком, с землей, с солью, запасают воду в чаны на стенах, на башнях, покрывают стены толстыми парусами, мочат их, забирают на стены камни, бревна, смолу… Московский воевода окольничий, Милославский Иван Богданыч, носится тут же вместе со стрельцами, повелевает, бранится. Ждет воевода приступа от разинских людей — от хрестьян, казаков, монахов, черкас, мордвы, черемис, татар, что заняли уже как две недели внизу тот Острог. В бешеном ожесточении натаскали, насыпали разинские люди под осенними дождями земляной вал с поля, вдоль стены Рубленого города, бок о бок с тою степью, — вот-вот заскочить можно с вала на стену, тоже заготовили на том валу смолье, смолу, дрова сухие, тащат последнее, что нужно. Сегодня вёдро, последнее осеннее, жарко, деревянные стены сухи, надо их с валу запалить, сжечь, перебить врагов своих — воеводу, цареву родню Милославского, стрельцов московских, бояр, поместных да вотчинных, приказное семя дьяков да попов, что с боярами заодно народ мучат. Пожечь надо все к черту. Сжечь приказы, и земские, и воеводские избы со всеми книгами, записями и кабалами и уложеньем, чтобы жил весь народ казачьим кругом, вольным обычаем, как живут на Дону. Крикнул ведь он, Степан Тимофеевич, далеко вольный клич: «Братья! Мстите вашим мучителям, что хуже турок да татар держали вас в работе[173]! Я пришел, чтобы даровать вам льготы да волю! Вы мне все братья да дети, и все вы будете так же богаты, как я, если будете храбры да смелы! Иду я истреблять бояр, дворян, приказных людей, всякое чиноначалье, установить по всей Руси казацкое житье, учинить всех людей ровными…» Знает вещее слово атаман, подымает оно вопчий народ, не боится он, атаман, ни стали, ни свинца!И вы пороху не тратьте
И снарядов не ломайте, —
Меня пулька не тронёт,
И ядрышко не возьмет…
Затихают бунты, скачут в Москву веселые сеунчеи — там-де бунтовщиков посекли да перевешали, и в другом месте, и жалует сеунчеев тех царь. Готов и отстроен Коломенский на диво дворец, да не живет в нем царь. Еже-день теперь скачет царская карета в приход Николы-чудотворца, что на Столпах, между Мясницкой и Покровской, в новый дом, в дивные палаты Матвеева, Артамона Сергеича, всего-то думного дворянина. Первый такой дом на Москве — строил архитектор из Немецкой слободы, фон Гюбнер. Нет там в покоях сводов, потолки высокие, ровные, окна большие, застеклены немецким стеклом, в хоромах светло, тепло, душисто. Печи стоят голландские, ценинные[176], узорочные, стены расписаны по моде — планетами, еллинскими богами, садами. Лавок по стенам и в помине нет — стоят, тянуты кожей тисненой да золоченой, стулья да кресла резные, на итальянское дело: все в фруктах, гирляндами перевиты, текут те фрукты да цветки самосильно из золоченых корзин, ножки у стульев да у столов козлиные, на копытцах. В шкафах больших карнизы поддерживают полногрудые девы, над окнами, над дверями рожи смеются узкоглазые, с козьими рогами и бороденками. Зеркала в рамках золоченых в сажень, часы перезванивают из всех углов. А пуще всего царя смущали картины большие, что на стенах висели, — голые девки да бабы, рыжеволосые, на веницейских алых бархатах — и где? У воды да у скал! В церкви той матвеевской иконостас тоже итальянской работы, ангелы да святые белые, румяные, губы красные, того гляди захохочут. Грех, право же, грех! Приедет государь к Сергеичу — ровно у него камень с души, спокоен у Артамона царь. В Теремном дворце народу натолкано, тесно, сестры-царевны Ирина Михайловна да Анна Михайловна ворчат, — ну, старые девки, а кому их в жены отдашь? Невместно. — царевны! Ну, по монастырям ездят, покойников поминают, воздухи, облаченья попам шелками, золотом шьют да в обители вкладывают и больше всего сплетки плетут — худой-де Артамон человек, чернокнижник он, приворожил царя-то! А какой чернокнижник? Болтают, чего не знают! Просто любопытно царю к Артамону ездить — все-то там по-новому. Приедет — подают напитки новые: не сбитень, не мед, а чай китайский, кофий турецкий, что теперь в Еуропах пьют. Пиво в Немецкой слободе варят тоже легкое, светлое, с ног не валит. А особенно полюбил царь чоколад — подает его немецкая девка в белом чепце, в белом переднике, розовая сама, умильная, на серебряном подносе чашка фарфоровая, стакан чистой воды. А пуще всего любит царь — набрал Сергеич ребят молодых, красивых, помост высокий устроил, завеса шелковая, и на том помосте ребята те пляшут, в цимбалы бьют, в бубны, на гуслях играют искусно, складно, вирши сказывают. А то велит позвать из Немецкой слободы парней да девок немецких — те комедии разыгрывают, каким обучены. И сидит царь на креслах золоченых на козьих ножках, смотрит, слушает — ну, удивительно! И все заботы прочь летят. А ежели недосуг скакать самому к Николе-на-Столпах, пишет царь записку: «Сергеич, приезжай скорей, дети мои без тебя осиротели, а мне без тебя и посоветоваться не с кем». Царевны шипят, Милославские шипят — околдовал-де худородный Артамон царя, больше-де Бориса Ивановича Морозова стал. А какое колдовство? Приедет царь к Матвееву— в светлых покоях ласково встречает государя жена Артамона; взял ее Матвеев из Немецкой слободы, из шотландской семьи Гамильтон, лекаря дочка, крещена Авдотьей. Служа в иноземных полках, крепко связался с немцами Матвеев, и понял он — немцы все друг за друга, поэтому сила они в Московском государстве. Вон Патрик Гордон после Коломенского бунта сказан[177] вскоре же полковником да генералом, в Англию, к королю, от царя послом ездил… Что ж ему-то, худородному Артамону, от людей отставать? Чать, не хуже он их! Коли родовитости нет, головой пробиваться надо, а то те, столбовые-то, затрут! А Матвеева-то Авдотья-то Григорьевна царя встречать выходит в чепце черном бархатном с белой кисейкой на розовых ушах, жемчугом шитой, шея, грудь белая, лебединая, вся, почитай, наружу для прельщенья, а красиво… Ничего не скажешь! И по той груди атласной цепка золотая с алмазы. Глаза синие, с поволокой, смотрят смело, открыто, лицо свежее, не то что у царицы-покойницы Марьи, что из пуховиков всю жизнь не вылезала да щеки клюквой красной румянила. Да и разговор смелый, свободный, смеется — в алых устах зубы что кипень, щеткой чищены… Эх, вот баба… Царица! И вся Москва все знает, сорокой стрекочет одно: «Ух, хитер Сергеич, не хуже Морозова!» Приехал раз к Артамону на двор царь — вышла Авдотья Григорьевна: — Не угодно ли государю чоколаду? — Как не угодно! — смеется царь… И выносит на этот раз венецианский поднос с шоколадом девушка, уж не немка. Русская. И какая девушка: цветущая молодостью, красотой, что елочка стройная, черноволосая, чело белое, возвышенное, на румяных щеках улыбка приятная, глаза — черные звезды, смех — россыпь жемчужная, а сама строгая да степенная… Пьет государь заграничный шоколад-, водой холодной, запивает, с девки той глаз не сводит. Околдовала та девушка московского царя безо всякого чернокнижья. Спросил царь: «Кто такова?» Отвечает Матвеев — наша-де воспитанница. А какая воспитанница, коли у нее отец да мать живы — старинного дворянского рода тарусские вотчинники Нарышкины? Сам Нарышкин Кирила Полуектович — полковник тоже рейтарского строю, друг-товарищ Матвеева. И звать ту девку Наташей. Москва гудит: идет-де у великих бояр свара между собой, скоро волосья полетят… Худородный-то Матвеев всех бояр-рюриковичей обошел, девку к царю вывел. Теперь царь от Матвеева не выходит. Кушает инда там. И говорит раз Матвееву царь, а голос томный и дрожит: — Сергеич! Хороша у тебя девка-то! Хочешь, жениха ей сыщу? — Кто же бесприданницу-то возьмет, государь? — тихо выговорил Матвеев. Будто ему ничего совсем не ведомо… — А вот он, жених-то, — я! — вымолвил царь. — Отдаешь? И Сергеич — знал, что делал, — царю в ноги челом: — Государь! Недостойны мы твоей милости! Дело было московской осенью, легкой и прохладной, а. к зиме везде совсем полегчало. Царские воеводы душили народ повсеместно — от Дона до Соловков. Известно, победители — все князья, побежденные — все разбойники. И Стенька Разин уж боле не атаман Донской, а вор и бунтовщик. Царь-жених был счастлив, женихался, дарил подарки невесте, а в зимнем мясоеде и свадьбу царскую сыграли. Накануне в Кремлевской палате чуть живой патриарх Иосаф благословил царя иконой божией матери с утра — царь изволили идти в Успенский собор, к обедне. После обедни царя венчал с Натальей Кирилловной Нарышкиной царский духовник, благовещенский протопоп Андрей. Посаженым отцом был князь Одоевский, Никита Иваныч, тысяцким — царевич грузинский Николай Давыдович. А у царского сенника, охраняя сон молодых, ездили боярин князь Иван Алексеич Воротынский да думский дворянин Артамон Сергеич Матвеев. В Грановитой палате 7 февраля был ставлен радостный стол. Крещатые своды, раскинувшиеся ребристо, уширялись, как лилии, потом сходились, упирались в держащие их столпы, вокруг столпов уделаны были поставцы, блестевшие золотой и серебряной царской утварью и дарами иноземных многочисленных посольств. Пировавшие уже сильно подпили, шум, гомон отдавался под сводами, метались с высоко поднятыми на руках бесконечными блюдами стольники, жильцы да слуги, пели певчие дьяки. В конце стола, где сидели торговые и выборные люди, шел негромкий разговор. — Невесело у вас в Москве на свадьбах! — говорил именитый гость Строганов. — Вот у нас на Урале — как пойдут плясать, половицы трещат. — Нельзя, как можно, Никита Ананьич, — возразил Пахомов. — Чать, власти тут… Митрополиты! Сильно постарел Семен Исакыч Пахомов, — Тихон Босой, встретясь с ним в толпе в дворцовых сенях, едва его узнал: полысел, сник Пахомов. Видно, сильно хватило его морозом осени. Услышав Пахомова, Тихон усмехнулся про себя: — Все тот же Семен Исакович! Нельзя да погоди… — У вас нельзя, ехали бы молодые к нам на Урал плясать! А то скукота! — говорил Строганов. — Кому скукота, а кому и весело! — проговорил чей-то толстый гость с горячими глазами, в синей однорядке да красном кушаке. — Ну, Артамону весело! — Ему-то пуще всех. Полсотни девок в Москву собрали, смотрели невест, а краше матвеевской девки не нашли, — говорил и говорил толстый гость, и глаза его на бугристом лице искрились весело. — Сказал царь — нынче и Артамона и Нарышкина в окольничьих! Обоих дружков. — Это что! — продолжал толстяк. — Нарышкину пожаловал царь еще девяносто тысяч душ крестьян. Немало! Сладка, видно, царица-то. — Пимен Алексеич, да ведь их откуда взять надо! Ведь с землей хрестьяне-то! — говорил Степанов. — Где взять? А на Волге, где бунты были… Под Нижним. Нарышкин — полковник рейтарский, он управит… — Под Нижним все морозовские вотчины, — заметил Пахомов. — Морозовские и надо брать, — спокойно возражал толстяк, ухватив с серебряной тарелки половину жареной куры. — Погляди-ка, нет на пиру никого и родни морозовской. Где Соковнины-то? Один Петруха Урусов-князь, невесел сидит… Отписывает теперь царь все морозовские вотчины на себя, — значит, конец Морозовым! Бояре все растащут! Одна осталась Федосья-то боярыня да сынок-юнош… Звал ее царь на свадьбу, титлу царицыну говорить — не пошла она! — На царев зов — и не пошла? — ахнул Пахомов. — Ни. Ногами-де скорбна. Не ходит Морозова на царский двор. Эх, съедят бабу! Вон смотри, никониане-то сидят— митрополиты Павел Крутицкий да Илларион Рязанский. Чашами звонят друг с другом, вино сладкое пьют… Бояре они, вот верное слово, бояре как есть, только черные. Съедят теперь Морозову.
Да и правда, Морозова — бельмо у царя на глазу. У Морозовой двор что твой монастырь, все черные кафтаны, сарафаны да рубахи белые, да манатьи[178] — и дворовые-то в сером. И каждый день на морозовский двор идут к боярыне со всех концов земли старинные люди, чернецы да старицы. Правит ими всеми старица Меланья, быстрая, сутулая старуха под черным платом, из-под плата нос восковой крючком, неистовые глаза, сухие скулы да подбородок вперед под запавшим ртом. Так Меланью ту и звали «игуменья», и скоро сама боярыня Федосья запросила ее: «Постриги да постриги меня в монахини, тайно…» Дело было в опочивальне, боярыня сидела, как всегда, у постели, мать Меланья — на лавке. Встала старуха с лавки, бледная, вся в черном, подошла к боярыне, воткнула в нее свой горящий взор. — Чего, боярыня, городишь? Ума рехнулась? — сказала она. — Пока ты богато живешь, другим мы помогаем. А про знает царь про постриг — спросит: «От всего отреклась? Давай имение на меня! — Да еще спросит: — Кто постриг? Не никонианские же попы…» А буде позовет он тебя к себе, как пойдешь? В иноческом образе? Сынок Ваня подрастет, женить надобно скоро. Как будешь ты свадьбу править? А бежать из дому не придется тебе… Куда бежать? Как жить? В миру ты живешь, и мир твой монастырь, в миру и подвиг! Мудра мать Меланья, знала — жизнь не одним годом совершается, а боярыня-то еще молода. Ей бы подвиги совершать, людей сокрушать, а не людей пасти. И указал боярыне то сам протопоп Аввакум, как угоняли его царские стрельцы на Север, к Студеному морю, заповедал Федосин быть у Меланьи в послушании. Да вышло вскоре — широко переставляя березовый посошок, в смуром кафтане, подхваченном веревкой, с берестяным пестерем на спине вступил в морозовский двор старец Досифей, могутный, широкоплечий, в черной скуфейке на седых волосках, в липовых лапотках, помолился, попросил пристанища. Мать Меланья обогрела его, покормила, и под вечер Досифей сидел уже у боярыни в опочивальне, опрятный, приятный, с мягким северным говорком. Слушали и сама Федосья и Меланья, и Авдотья княгиня Урусова, и Анна, вдова княгиня Ряполовская. Был Досифей священно иноком[179] соловецким, исшел из обители в послушание нести весть про обитель, про брань ее с Никоновыми затейками. Срубил себе хижину малую на отоке моря, жил там с год, написал посланье верным. Написав, послал его с богомольцем в Кандалакшу своему человеку, а верный той человек и оброни посланье то на торгу. Подняли простые люди, не бросили, отвезли в Сумский острог воеводе Волохову. Аки лев взметнулся воевода, послал в лесные дебри стрельцов — искать того воровского писца. Не одного, трех писцов приволокли стрельцы — его, Досифея, да еще двух отцов — Пимена да Григория. Пытали. Григорий дерзок на язык был, ему голову враз отрубили. Пимена в землю хотели закопать — молчал, молчальник он был, ну и молчал, а как одежу сорвали, видят стрельцы — вериги железные на нем, инда в мясо вросли, умилились его терпению, посадили в тюрьму. А Досифея-то и отпустили — ласков был Досифей и обходителен, легка душа. Понес Досифей проповедь по. лесам, что птица песню, пошел в Лопские погосты, собирал людей, жил с ними станами добро да кротко… Да люди же эти и донесли опять в Олонец, и заонежский воевода Левонтьев Замятия Федорыч настиг его, Досифея, с вершными на волоке у деревни Березовой, многих схватили, а легкий старец — хе-хе-хе! — ушел… И ходил он по монастырям, и в Палостровском был, что на озере на Онеге, и в Повенецком — крепко там стоят за веру отцов добрые люди… Был и в Каргополе, — спасаются и там старцы от века сего, от Никона, да и оттуда донесли про него в Холмогоры, и воевода слал про него стрельцов. А те добрые люди каргопольцы, видя гибель душевную, собравшись в часовне большой, заперлись, загорелись своей волею — часовню зажгли. Стрельцы из часовни той два венца бревном тяжким выбили, выволокли человек с шестьдесят… Ну, обгорелые… — Спасли? — спросила боярыня, не сводя напряженных глаз с рассказчика. Тот взглянул строго: — Нельзя спастись без огня. Спаслись те, кто огнем крестился и сгорел, а кто из огня выхвачен, все равно в свой огонь попадет. В душевный… Да-да! Все это — подвиг, а что жизнь вдовья, бледная? И уговорила боярыня — постриг бы ее Досифей тот в монашество, нарек именем Феодоры, поручил бы наставлению матери Мелании. Тот постриг да ушел, исчез с морозовского двора. С уходом протопопа Аввакума боярыня Федосья знала — обречена она на подвиг. Да как же было ей идти на царскую свадьбу. Присылал к ней царь после боярина Троекурова, выговаривал ей… — Что государь на меня гневается? — говорила она боярину, что смотрел на нее непонимающе. — Али хочет меня от правой веры отставить? Пусть же будет известно — не помыслю я покинуть отеческую веру, никоновского устава не приму. Как родилась, так и умру. И нечего царю меня корить за веру: семь соборов ту веру утвердили… как мне ее покинуть? Морозова не кинула своей веры, — напротив, по мере сил помогала гонимым, оставаясь связной между пустозерским протопопом, Меланьей и между московскими дворцовыми группами противников Матвеева. Были такие. В Тюремном дворе подрастала царевна Софья, которой в это время исполнилось четырнадцать лет, во дворце были еще сильны Салтыковы, Хованские, Долгорукие, Хрущовы, Хилковы, Волконские. Старец Досифей, поставив скит у Повенца, основал там новый монастырь и сам не сидел на месте, а кружил все время по своим, бывал в Москве, на Дону, на Волге. К северу от Волги, в лесах, беглое население, недоступное воеводам и стрельцам, росло и росло в лесах, болотах, на берегах извилистой лесной речки Керженца. Оттуда недалеко были до Макарьевской шумной ярмарки, на которой удобно было устанавливать связи с широкими кругами по всей земле. Там возник скит Шарпан, основанный выходцем из Соловков монахом Арсением, возникли и другие скиты, и все их посещал, наставлял, налаживал легкий на ногу «великий игумен» Досифей. Боярыня Морозова, получая через Мезень письма и послания протопопа, пересылаемые его семьей, распространяла их. И шли по Москве и по всем лесам, станам, городам и весям, звенели огненные горькие слова Протопоповы: «Никон меня в Даурскую землю сослал, а через 12 лет снова в Москву меня царь притащил, яко испогребенного мертвеца… И там, в Даурии, всяко на моем хребте делали грешники. А выехал на Русь и на старые беды попал. Видите, видите, наг я есмь, Аввакум-протопоп, нагой в землю посажен. И жена моя Настасья с детьми в Мезени сидит. И старец Епифаний со мною. И Лазарь-поп тоже в земле сидит, а Соловецкий монастырь от никониан в осаде… На Москве старца Авраамия, моего сына духовного, да Исайю Салтыкова на костре сожгли. В Боровске Полиевкта-попа и с ним 14 человек сожгли. В Нижнем человека сожгли. В Казани 30 человек. В Киеве стрельца Иллариона. А по Волге той живущих во граде и в селах, и в деревеньках тысяча тысяч легли под меч — не хотят принять того, что делается. А иные, чтобы не погибнуть духом, сами собираются во дворы с женами да детьми и жгутся огнем добровольно. Блаженны они! Почивайте, миленькие, до общего воскресения и о нас молитесь — мы тоже ту же чашу выпьем, которую вы выпили и уснули вечным сном». То был голос вопиющего, но не в пустыне: этот голос слышался по всей земле. И царь знал, что протопопов голос несется из пустозерских тундр, гремит как гром, подымает спящих. «Душа моя, душа моя, восстали. Что спишь ты? Конец подходит — говори же ты! Подымайся, окаянная душа, уснула сном погибельным, дремлешь, наевшись и напившись…». Атамана Разина, раненого, верные донцы выхватили из боя, умчали тогда из-под Симбирска на Дон, стали с ним станом в земляном городке Кагальнике. Печальное возвращение! Осень, дожди, за время похода на Волгу городок развалился, зарос ивняками. Степан Тимофеич лежал в землянке, лечился у знахарей. В погожее время требовал открыть дверь землянки, где виден был Дон, сизый по-осеннему, в желтых берегах. Раны подживали, нога позволяла бродить по хате, на сердце было смутно. Когда в первый раз вернулся Разин по-казачьи, с добычей со Хвалынского моря да с Волги, со славой, а пуще всего с золотой казной, люди с Волги бежали на Дон, словно весенний поток в долину, за батькой да за славой. А теперь огненный вал царские воеводы гнали с полудня, со степей, к берегам Волги, и черный и гулящий люд, спасаясь, бежал в северные леса, к Студеному морю. На Дону подымали голову домовитые казаки. Народу вокруг Разина не стало, слава его ослабела, сам ранен, поубавилось и золота. Что же будет дальше? Ежели он будет скликать, собирать опять к себе голытьбу на Дон, царские воеводы с рейтарскими полками да с новоприборными дворянскими да помещичьими людьми придут туда с огнем и мечом, как они хаживали по Волге да и за Брюховецким по правобережной Украине. Сомнет тогда Москва казачьи вольности, найдется у Москвы и воевода, который сядет не сумнясь в Черкасске, заберет казачьи клейноды. Сила царя угрюмо росла, стало быть, оставалось атаману Корниле Яковлеву одно — своего крестника Степана, что хотел было сделать Москву казацкой столицей, выдавать Москве, мириться Степановой головой. После снежной, буранной зимы, как стало пригревать солнышко, захватили обманом домовитые казаки обоих братьев Разиных — Степана и Фрола, приковали Степана на цепь в притворе церковном войскового собора, чтобы он не отвел бы стороже глаза, не убежал бы своим колдовством. По весне, уж в апреле, повезли Степана в Москву… И по всей земле стал утихать народ: надобно ведь есть-пить, ребят ростить, жен холить, шарпаньем долго не прожить. Кто в леса убежал — тоже хлеб пашет, уголь жжет, смолу гонит, кто на посаде сел — за ремесло взялся, за торг; хлеб себе добывают, пусть и невесело стало жить. И Москва с весной опять зашумела, толчется народ на торгах, на площадках, как раньше, живут друг около друга, гоношат помаленьку… Тихон Босой уж обозы на Волгу отправил, на Ярославль, там — водой и в Нижний, и в Казань, и в Астрахань: места-то разорены гражданской войной, а брюхо вчерашнего не помнит, кормить надо… И двинская, беломорская рыба, вологодский хлеб, московский товар двинулись на Низ, — дело-то не ждет! Дел было так много, что Тихон уже не видел дней, к старости они летели все стремительнее. Он уже чувствовал себя челноком, который сновал взад и вперед по Москве, а ткал бесконечное полотно для всей земли. Тихон не замечал ни погоды, ни еды, которой кормила его Марья, — он только покупал, продавал, собирал артели, рассылал их во все стороны, слал в Сибирь приказчиков, вел расчеты на Таможенном дворе, богател, уставал душой, обращался просто в купчину, в котором уж трудно было рассмотреть душу. В бородатого старца, забывшего свои молодые дни, захваченного делами, жестокого, словно воевода, ничего не слышащего, кроме дела, словно приказный дьяк. У царя тоже отлегло на сердце. Скачут ежедень по деревянным мостовым Москвы с громом царские кареты в села Коломенское, в Преображенское, в Измайловское, где цветут сады, тешится царь с молодой царицей Натальей Кирилловной. Великой войны больше нет, народ примолк, последние уголья огненного вала гаснут, и снова горделивые мечтанья лезут в царскую голову: Федю-царевича скоро надо объявлять наследником, снова заводить речь о польском престоле. Пусть у Ордын-Нащокина дело не вышло, зато Матвеев и здесь сулит успех — надо только вот послать посольством в Рим, к самому римскому папе, тот обязательно поможет. Все душистее май, светлее ночные зори, яснее круглый месяц, громче соловьи, весенний веселый хмель снова бродит в сердцах, ровно и не было грозных народных боев, а то еще пуще. Подошел июнь, утром хватил теплый дождик, от теплой земли курился душистый туман, на Болоте в кабаке было темно, света мало от волоковых окон, да и питухов набилось битком спозаранку полно. Кабак гудел, как мельница о четырех поставах, от крика, брани, песен, да тут и там говорили шепотом — было о чем. И о Соловках, и о Доне, и о лесах Заволжья, и об Заонежье, и об Сибири. Размахнулись двери, мелькнул свет, вошел высокий человек в торговой однорядке, прошел боком сквозь толпу к целовальнику, спросил: — Вина! И обернулся к пьющим, оперся спиной об стойку. В вонючем сумраке склоненные над столами, свесившие лохматые головы в ковши, размахивая руками в лохмотьях рукавов, бедные люди заливали глаза вином. Пришедший оглядел всю застольщину, вздохнул, перекрестился на темный лик, выпил ковш, вытер усы и громко крикнул: — Братья! Народ московский! А ведомо ли тебе, что везут на Москву атамана нашего, батьку Степана Тимофеича? И везут в железах! Утих мгновенно шум, накатилась мертвая тишина. — Как так? — крикнул кто-то петушьим горлом. — А так! Через три дня привезут батьку в Москву. Казнят атамана! Загремел кабак, повскакивали пьяные, бессильные люди, с криком опрокидывались, валились назад, за лавки, заблестели заострившиеся глаза, поднялись вверх угрожающие руки. — Батька! Атаман… Да мы с ним-то! Господи! Как это его везут? Куда он тогда из-под Синбирска девался? Некому было отвечать — тот человек в однорядке нырнул в народ, скрылся в ощетинившейся толпе, исчез. Отовсюду узнавала Москва — везут, везут атамана, — выходила к нему навстречу. Выходили хмурые, озлобленные, прятались за веселыми и за довольными, выглядывали из-за заборов, деревьев. 4 июня шли и шли стрелецкие пестрые полки, сверкали бердыши, шли попы с крестами, шли конные рейтары, блистая доспехами и оружием, шли дворянские выборные полки, сердитый, плотный, на седьмом уже десятке, ехал на гнедом широком бахмате, подбоченясь, князь Юрий Алексеич Долгорукий, за ним — другие воеводы-победители. Шеи вытягивались, вертелись бороды, платы, очелья, народ глядел во все глаза. За воеводами, в тройку вороных коней, окруженная сплошным сверканием бердышей, грохотала большая телега, на телеге стояла виселица. Под виселицей, прикованный цепью за шею к верхней перекладине, стоял атаман Степан Тимофеич. Обе его руки были растянуты — прикованы к столбам виселицы, и, распятый, одетый в казачье, важно и строго смотрел чернобородый вольный казак на могучий, вольный, притихший народ, оба бессильные помочь друг другу. Гремели тулумбасы, барабаны, колыхаясь ехала виселица через Красную площадь, мимо Василия Блаженного, к Кремлю, к башне царя Константина и матери Елены, к застенку. В Застеночном приказе за столом, за алым сукном уже ждал, постукивая по столу пальцами, поглядывая в решетку окна, сухой, седенький князь Одоевский. Загремели удары по железу — атамана расковывали. Повели в застенок. Два дня и две ночи шел расспрос, два дня и две ночи выдерживал железный человек и дыбу с растяжкой, и ременный кнут, и щипцы каленые, и огонь. И молчал. Молчал, разжигаясь в ненависти, разжигая ненависть и вокруг себя и на будущие времена. Гибла великая, необихоженная. неуряженная человеческая сила, гибла воля. Гибла и, погибая, обрекала на гибель бесконечных людей в будущем. 6 июня казнили Степана Тимофеича. Вся Красная площадь над Василием Блаженным была залита народом, народ стоял вниз, под гору, к Москва-реке, к Варварке, и смотрел оттуда. Лобное место стояло высоко против Кремля. Утро было ясное, тихое, тысячи москвичей пришли смотреть, как будут убивать могучего человека. Атамана в кровавых лохмотьях вывели на Лобное место, оцепленное сплошь стрельцами, поставили у плахи, — в плахе торчал широкий топор. Палач в красной рубахе стоял тут же… Дьяк в сером кафтане читал равнодушно и долго, вычитывая преступления атамана. Степан Тимофеич слушал спокойно и важно. Мертвая тишина нарушалась лишь криками, полетом да клекотом галок на крестах храма… Палач зашевелился, двинулся к Разину, взял его под руку, подвел к плахе. Атаман Разин повернулся к Василию Блаженному, перекрестился и со словами: «Простите!» — поклонился народу на все четыре стороны. Народ ответил ему молчаливым поклоном. Палач отрубил Разину сперва правую руку по локоть. Потом левую ногу по колено. Атаман молчал. Потом левую руку и правую ногу. Атаман молчал. Палач отрубил Разину наконец голову. Голову, руки, ноги вздел на колья. Тулово рассек и тоже посадил на колья. Сердце вырвал и бросил собакам. Народ молчал, подавленный, запуганный, униженный, оскорбленный, все помнящий, скрывший огненный гнев под пеплом отчаянья…
Пастор Грегори вечером сидел в новом трактире Монса, недавно открытом в Немецкой слободе, янтарное пиво пенилось пузырями в глиняной большой кружке, под кружкой лежал войлочный аккуратный кружок. Грегори, худой, жилистый, в черном кафтане, в белом воротнике человек, седой, краснолицый, пересчитал такие кружочки, лежавшие на столе. Их было четыре — значит, уже было выпито четыре кружки, он пил пятую… На сегодня довольно. К пастору за стол подсел купец Келлерман. Горели масляные лампы, дубовые столы были выскоблены до медовой желтизны, бревенчатые стены трактира увешаны были немецкими картинами, на стойке красовался гипсовый, с приподнятыми крыльями белый лебедь — трактир так и звался «Под лебедем». Хозяин в красном жилете, в вязаном колпаке с кисточкой присматривал своими добрыми голубыми глазами, чтобы немецкие девушки в красных корсажах с белыми рукавами, в черных бантах на белокурых головах и в белых чулках на сильных ногах быстрей разносили пузырчатое пиво. Трактирщик Монс был доволен, торговля шла хорошо, довольны были девушки, смеялись, опуская скромно глазки, когда их поглаживали по задку, довольны были все посетители, сидевшие за своими столами, со всех сторон гремел утробный смех. Доволен был Келлерман, бледный, щуплый немец: у него царь опять набрал индийских яхонтов — старик царь, видно, сильно любил свою девку… Ловко подсунул ее царю Матвеев… «О-о, очень умный человек!» — говорил Келлерман, салютуя усердно синим дымом в нос собеседнику. — Да, Артамон очень умный! Сам себя сделал! — согласился и Грегори. — Он сегодня вызвал меня к себе… «Грегори, сказал он, слушай, Грегори, ты мой друг?» — «Конечно, говорю, я твой друг…» Артамон взял меня в плен под Велижем, когда я служил в польских войсках… — Ты служил и в шведских войсках? — Я действительно служил у шведов. Поляки взяли меня в плен — я служил и у поляков, как теперь служу у московитов… Артамон — умный человек. Он вчера вызвал меня к себе — теперь он богатый человек, у него великолепный дворец, угостил меня вином и предложил мне дело… — Продать что-нибудь? — Нет, другое. Он сказал: «Слушай, Яган, напиши театральную пьесу…» — «Зачем?» — спросил я. «У царя много забот, как веселить молодую жену!» — сказал Артамон. Для молодого мужа театра не нужно… Га-га-га! — Га-га-га! Правильно, я продал для царицы хорошие яхонты… Кто в старости хочет женской любви, тот должен иметь деньги! Или театр! — подтвердил Келлерман. Тогда я сказал: «Артамон, ты знаешь, я офицер, я могу хорошо сражаться». А тот говорит: «Но теперь ты пастор, ты должен говорить». Пастор я временно, ты знаешь, Келлерман. Войны нет, я был школьный учитель, а ведь очень трудно иметь дело с маленькими чертенятами. — Так ты теперь пастор, ты имеешь дело с крупными дьяволами? Га-га-га! — Га-га-га! Хорошо сказано, друг Келлерман. Да, это легче. Так Артамон говорит: «Пьесу возьми из библии, да сделай ее повеселее… Московиты любят веселые пьесы». — И ты согласился? — А как же? Можно будет заработать. Царь будет строить себе театр в Преображенском, говорит Матвеев. Матвеев угодит царю, а кто угодил царю, тот богат… Гордон уже генерал! — Шотландцы много хлеба отняли у нас, бедных немцев. — Но и мы еще имеем курятину в супе! Га-га-га! — Конечно, га-га-га! Так, значит, театр? Как прикажет маестет![180] Га-га-га! Эй, еще два пива!
Как-то уж по первой зиме, как уходил из опочивальни царь, сказала царица государю на ушко великую радость, зардевшись до самых волос: — Государь! Непраздна я! — Лапушка! — протянул царь обе руки. — Родная! Ты сказывала про то кому? — Тебе первому, государь. — Молчи! Молчи, берегись от лихого глазу. Береги себя! Подарок пожалую! Вышел царь из терема светлее солнца, улыбается, ласковые слова всем молвит. В комнату царскую пришел — бояре ждут. А проходя сенями, видит — мальчик, красивый, смелый, кланяется низко. И только уже сидя в кресле перед боярами — вспомнил, нахмурился: да это Ванюшка, Морозовой Федосьи сын. И как это у этой бабы неуемной такой сын, румяный, красивый, складный, а у него царевичи все какие-то квелые? Бледные, немощные! «Эх, родила бы мне царица такого — вот бы я ее любил!» Вот Морозова под боком живет, рядом, — враг она, враг! Вздохнул тяжело царь: — Бояре, и ты, Сергеич, истинно вам скажу — нет моих сил больше, тяжело мне с Морозовой с Федосьей… Словно лес в ветер, в разные стороны закачались боярские высокие шапки, густыми голосами заговорили бояре. — Так, так, так, государь… Как изволишь, государь. Укажи, государь! Трудно корчевать морозовские корни, глубоко засадил их покойник Борис Иваныч, однако дело пошло. Достиг слушок и до боярыни. В ноябре, на день Максима Юродивого[181], московского чудотворца, собрала Федосья Прокопьевна своих захребетников — чернецов да черничек, говорит: — Теперь уходите, голубчики мои, родные мои, время мое приходит! Идите в леса темные, в расселины глубокие… Спасайтесь! Молитесь за меня! А уже на масленице, рано утром, перед тем как ехать во дворец, князь Петр Семеныч Урусов шепнул жене своей Авдотье Прокопьевне тайно: — Гневен царь на сестру твою! На Федосью. Не прощает он ее упрямства. Великая скорбь ждет ее — выгонит царь ее из дому. Запомни, княгиня. — Я сбегаю к сестре! — испугалась княгиня. — Упрежу! — Иди, простись с ней! Да не задерживайся там — схватят ее сегодня. Авдотья простилась с детьми, поехала к сестре, предупредила ее, просидела у нее весь день и домой не вернулась, осталась ночевать. Потемну, в два часа ночи[182], застучали в ворота. Боярыня поднялась, села на постели. — Мучители идут! — сказала она. — Матушка-Сестричка! — припала к ней княгиня Авдотья. — Дерзай! Не бойся! Сестры положили по семь поклонов перед иконами и поклялись говорить только правду. Боярыня легла в свою постель, а княгиня легла в чулане, при опочивальне сестры. По лестнице, сеням застучали сапоги, дверь опочивальни распахнулась. Первым входил архимандрит Чудова монастыря Иоаким, за ним другие. — Вставай! — крикнул он Морозовой. — Я от царя! Вставай или садись. Отвечай… Боярыня лежала. — Как крестишься? — Вот так, — Морозова показала двуперстие. — Где Меланья? — Было у меня много странников. И Меланьи, и Сидоры, и Карпы, и Александры. Ушли все… Тем временем думный дьяк Ларивон Иванов, обходя покой боярыни, заглянул в чулан. Выскочил он «ровно опаленный». — Кто это там? — Сестра моя, Авдотья Урусова, княгиня, — сказала Федосья. — Спроси и ее, как крестится. — Не мочно! Посланы мы только к одной боярыне! — А я велю! Спрашивай! Иванов, взяв свечу, вошел в чулан, спросил. Княгиня показала запретное двуперстие. Дьяк выставил из чулана голову: — Двумя персты! — О-о! Ты побудь, Иванов, здесь, а я сбегаю доложу государю! — после раздумья сказал архимандрит. Иванов уселся на лавку, стрельцы топтались в сенях, у дверей, архимандрит на санях скакал в Кремль. Царь с боярами сидел в Грановитой палате. — Государь, не одна боярыня Морозова крестится эдак-то! С ней и сестра ее Авдотья! Княгиня Урусова! — Забирай обеих! Князь Урусов Петр Степаныч был тут же, но смолчал. Не посмел. Архимандрит Иоаким вернулся в морозовский двор и допросил всех собранных домашних, кто как верит. Большинство отперлось, а Ксенья Иванова да Анна Соболева признались: — По вере отцов мы! И сложили двуперстие. — Ну, боярыня, — сказал, подымаясь с кресел, чудовский архимандрит, — не хочешь ты жить покорно, все поперек шла… Приказал государь выгнать тебя из твово дому! Хватит жить высоко, слезай на низ! Встань, уходи! — Не могу ходить! Ногами я скорбна, — сказала Морозова. — Слуги! Эй! — крикнул Иоаким. — Несите отсюда боярыню на кресле! Федосью Прокопьевну подняли, посадили в кресло, понесли. Авдотья пошла сама. В полутемных сенях при свете свечки выскочил было из своего покоя сынок боярыни юноша Иван Глебович, поклонился матери, но она его не увидела. Ее снесли в подклеть, где жила челядь, заковали в железа ее и сестру. Обе сидели так несколько дней. Пришел ночью снова дьяк Ларивон, расковал, и отвезли их в Чудов монастырь, в Кремль. Допрашивали Павел — митрополит Крутицкий, Иоаким Чудовский да дьяк Иванов. — Все это от твоих старцев, боярыня! — выговаривал митрополит Крутицкий. — С ними возились, их ученье слушала— вот и дослушалась, под суд попала… Слушай, покорись царю! Сына-то не губи! — Брось говорить о сыне, я богу живу, не сыну! — Ин ладно! Вот есть служебники, службу попы по ним в церкви служат, царь и царица по ним причащаются. А ты как? — Не приемлю. Никоново дело! — Али мы все еретики? — Никон наблевал, а вы все лижете. — Мы все еретики? Да чего с тобой делать? — вскочил Павел. — О Павле-архиерее! — вступился архимандрит. — Не Прокопьевна она, не Прокопья Соковнина дочь… бесова дочь она! — Беса проклинаю! — вопила боярыня. — Веди княгиню! Допрашивал обеих до десятого часа ночи, отвезли назад в клеть, сковали ноги. Было снежное, тихое утро, когда пришел дьяк снова на морозовский двор, сестер расковали, надели боярыне цепи на шею да на руки. Она поцеловала их. — Павловы те узы на мне, — сказала она. — Слава богу! Вывели, посадили на дровни, кругом стояли свои бесчисленные домашние, густо к морозовскому двору бежал, собирался народ. Прибежала и Анна Ряполовская, княгиня, затерявшись в толпе. И повезли боярыню Морозову на дровнях, открыто и с бесчестием, — за дровнями бежал, валил народ в Кремль через Красную площадь. Еще бы! Позорно, в простых дровнях, везли перед всем народом первую по Москве боярыню, которая ездила в карете с серебром, запряженной двенадцатью конями, в кованной серебром сбруе! Везли медленно, народ валил валом, поспешала, увязая в снегу, княгиня Урусова… Боярыня Морозова в смирной своей шубе сидела вытянувшись, прямая как стрела, звенела гордо цепями. Было около полудня — Тихон Босой сидел в харчевне Гостиного ряда, за сбитнем, говорил с Панферовым Федор Иванычем — надо было заготовить валяных шапок да рукавиц для Сибири на тую зиму. Цены были подходящие, Панферов был человек верный, готовились было ударить по рукам, когда огромная толпа народа, валившая за дровнями с Морозовой, привлекла вниманье Тихона. — Выйдем-ка, Федор Иваныч, кого ж это везут? — Боярыню Морозову народу кажут-с! — уронил пробегая мимо легконогий половой с братиной на подносе. Вся Москва знала, что творилось у Егория-на-Холме, у Морозовых, хорошо понимала, что царь здесь рвет со своим старомосковским прошлым… Не боярыню Морозову-то везли на дровнях. Это везли Морозовых, ломали души тех, кто еще держался за старину. Дровни двигались медленно вдоль Гостиного ряда, поворачивали к Спасским воротам. С рундука Тихон видел бледное лицо с закованными в темные круги, бешено горящими глазами. Худая рука была поднята высоко, три пальца пригнуты, два пальца вытянуты вверх, словно рвали само небо… А тучи как раз взмахнули полой овчинной шубы, заклубились, открылось предвесеннее солнце, ослепительно засиял снег. Люди, толпясь, тесня друг друга, бежали за дровнями, что легко уносила одна гнедая лошаденка, бежали за этим горящим взглядом, за этой жгучей, высокой правдой, которая сама настолько больше жизни, что может отбросить прочь и саму жизнь… Тихон стоял на крыльце с листом бумаги в руках, на котором только что писали они с Панферовым свои расчеты, все забыв, захваченный зрелищем молчаливой толпы. И вдруг вблизи от крыльца в толпе он увидел Анну, свою Анну… В каптуре, покрытая в роспуск ковровым платом, в красной шубе, она тоже спешила за Морозовой, за санями, все забывая, отрешенная от земли, с лицом, залитым слезами, поседевшая, постаревшая, но по-прежнему прекрасная. Тихон услыхал ее голос, грудной, единственный на всю жизнь голос любимой женщины:
Уж и где, братцы, будем,
Эх, дни дневати, ночи ночевати
И эх, будем дни дневати, ночи ночевати,
Да-эх… в синем мори-и…
Глава десятая. Театр и костры
Снега тундры как сахар сверкают твердым настом. Закинув за спину ветвистые рога, олени над невысоким бледным солнцем легким своим топотком тащат по насту черные нарты. Снега завалили, сровняли, погребли все озеро и длинную, вдавшуюся в него косу и могучую Печору. Только кой-где торчит из-под снежных перевоев черная березка, искореженная ветрами с океана, да на горизонте сверкают торосы на Пустом озере. В сплошной белизне малый острожек с почернелыми стенами и башнями, рубленными из леса, что сплавлен когда-то сюда по Печоре. Это Пустозерский острог, московская северо-восточная крепость, ставлена для собирания царева ясака с самояди да с зырян. Да еще на случай, ежели со Студеного океана пожалуют сюда непрошеные гости — норвежские, датские, шведские, голландские, английские вооруженные охотники-пройдисветы. Окромя стрельцов да приказных всего двадцать восемь семей живет в остроге да четыре вдовы с ребятами, да стоит там двадцать шесть дворов брошенных — кто успел сбежал в Сибирь, кто не успел, помер с голоду. Воевода Неелов недавно согнал на казенную работу всё население города — строить тюрьму. Был там поставлен тюремный двор длиннику да поперешнику по десять сажен, кругом высокий тын торчмя, крепкие ворота, у ворот — изба караульная. Во дворе четыре избы, каждая за забором. В тех избах сидят четверо: протопоп Аввакум, поп Лазарь, дьякон Федор, монах-старец Епифаний — все неукротимые противники никоновских затеек. Из-за высокого тына ничего не видят они из всего божьего мира, кроме снегов, северных сияний, бревенчатых стен, скудной березки летом да еще постоянного полуголода. «Корму твоего, государь, дают нам по пуду муки на человека в месяц. Хорошо бы, государь, и поболе для нищей нашей братии за твое спасение», — писал царю Алексею протопоп Аввакум. А поп Лазарь из Романова бил челом: «Мы в тесных темницах заперты, хлеба нам по полтора фунта на сутки, — и псам того больше метают! А соли и вовсе не дают, а одежонок нету, срамно и наго ходим». Заточены эти люди безнадежно, без сроков, похоронены в тесных избушках, в вечном затворе, на хлебе да на воде. Двое из них, поп Лазарь и старец Епифаний, прежде чем быть сосланными в Пустозерск с другими, по особому приговору бояр и царя были казнены: стрелецкий голова Василий Бухвостов со стрельцы вывел еще их в Москве на Болото и отрезал им языки. Оторванные от жизни, от мира, от людей, сжатые на тюремном дворе, томимые долгими, бесконечными ночами, заваленные снегами, прокуренные до черноты дымом, могучие физически, эти четыре узника тем напряженней и страстней заняты были в своем одиночестве одним: они как бы стояли все время перед судом своих гонителей, защищали свою правду, изобличали их неправду, взывали к народу, просили у него помощи, обличали мучителей. Лишенные книг, они изощряли до предела свою бесконечную память, вели страстную полемику с противниками, они писали обличения, призывы, послания. И тюремный маленький двор за тыном, в гиблой тундре, оказывался связанным co всей землей, обращался к ней, говорил, звал, подымал на борьбу. Отрекшиеся от мира, посаженные в заточенье, они стали первыми свободными мыслителями и пророками народа. Воеводе Неелову указано было держать их под строгим надзором. Куда там! У воеводы своих хлопот и так довольно. Самоеды с севера да обдорские остяки съехались на тысячах оленей, явились на Пустозеро, захватили силой рыболовецкую снасть у жителей острога. Воевода погнал за помощью в Холмогоры, просил пятьсот, прискакало на оленях пятьдесят стрельцов. Воевода к тому же имел и другие задания — собрать людей, послать на остров Вайгач, на Урал — сыскивать там руды про государя. Где тут уж присматривать за попами! А этим людям нечего было терять — чего им было бояться? Сама смерть была бы для них избавленьем! Погребенная в тундрах, в болотах, во мхах, в снегах, тюрьма стала трибуной, с которой они обращались ко всему миру — и к царю и к народу. Поп Лазарь писал из тундры царю, и его голос досягал в кремлевские палаты: «Мне палач язык вытащил да отрезал под самые вилки. Немилостива твоя царская казнь!.. А я все равно стал говорить, свидетельствовать правду!» Чем больше было страдание этих обреченных людей, тем больше правды говорили они. «Языком хоть резаным да свободным проповедую я истинное благочестие, рукой вольной пишу послания. Облыгают нас тебе, великому государю, сказывают — одни только мы за отеческие законы. Ей-ей — не одни мы! Есть на Руси великой сотни тысяч людей, что готовы помереть за правду, а из-за насилия и страха властей они остаются неизвестны. Молчат! А как, великий государь, мы страдаем! Намедни ко мне в темницу сотник ворвался. Пьяный. Бранится. А я что могу? На шее у меня цепь, на ногах — кандалы!» Писанья пустозерских сидельцев, как именовались эти люди, в одной части своей были разного рода челобитными, которые шли через руки воеводы, в другой — богословскими, полемическими сочинениями, из которых одни воеводой отправлялись, другие задерживались, что бесконечно осложняло его обязанности. Вторая часть этих писаний — послания верным, наставления, личные письма, пламенная публицистика — тайно перебрасывалась на Мезень, в Окладникову слободу, где протопопица Настасья Марковна жила большим гнездом, со чадами и домочадцами. Из Москвы позднее туда же были сосланы старшие сыны протопопа — Иван с семьей, Прокоп, а также верный ученик, молодой ремесленник, веревочник Лука. Тут же жили три дочери протопопа да с ними же друзья его семьи — вдова Фетинья Егоровна с сыном. Младший сын протопопа, Афанасий, уже учился, и в семье протопопа жил его учитель, Григорий. Тут же с ними жил и Федор-юродивый. Послания из Пустозерска в Окладниковой слободе переписывались, множились и пересылались далее — на Москву и на Соловки, всюду, куда всегда можно было найти оказию, С Москвы на Мезень и на Печору приходили посылки, особенно пока жива была царица Марья да пока еще боярыня Морозова оставалась на свободе. Применялась и нехитрая конспирация. Один из сидевших в Пустозерске вместе с Аввакумом, старец Епифаний, делал кедровые и кипарисовые кресты, в некоторых он искусно вырезал потайные ящички, куда Аввакум и помещал письма. Бывало, Епифаний вырезал такие ящички в древках стрелецких бердышей, и нужное письмо точно доставлялось в Москву… Все, что делалось у царя на Верху, в Кремле, хорошо было известно по всей Москве — из разговоров и шепотов, а стало быть, становилось известным и на Пустом озере. Горячо обсуждалось все растущее увлечение царя западными вкусами, что становилось темой для посланий Протопоповых наставлений царю. Смелые слова ходили по земле Московской в те дни, когда черный народ подымался в крестьянских восстаниях, когда огненный вал пылал от Дона до Соловков, когда атаман Разин казачьими свободными кругами подымал мужичье царство на Волге. Митрополит Павел Крутицкий, поняв силу движения, забил тревогу и бросился расследовать это дело. В Москве, на Мезени и в Пустозерске были схвачены письма. Майор Елагин, начальный человек одного из рейтарских полков, получает пятьдесят рублев прогонов и в Великом посту скачет в Окладникову слободу, потом в Пустозерск, чтобы тушить пожар и в Мезенской и Печорской тундрах. На Мезени майор Елагин схватил старших сыновей протопопа и приказал их повесить, ежели не отрекутся от верований отца. Иван и Прокоп не устояли, отреклись, а протопопица Настасья Марковна не отреклась, и майор Елагин посадил всех троих в подземную тюрьму, в сруб, закопанный в землю, с одним лазом наверху. Старого друга семьи Федора-юродивого Елагин просто повесил. На допрос стал молодой парень Лука-веревочник. — Как крестишься, сказывай. — Как учил отец мой духовный, протопоп! Майор повесил и Луку и поскакал на оленях дальше, в Пустозерск. На Страстной неделе, перед самой Пасхой, майор Елагин, добравшись до Пустозерска, начал там сыск и вел до конца Страстной недели и всю Святую неделю. Северная весна вступала в свои права, пригревало солнце, хизнули снега, с звонкими криками тянули на север лебеди, утки, гагары, гуси. Озера залились теплой водой, стали голубыми, покраснели, пожелтели ивы и вербы, запестрели оживающие мхи — красные, желтые, голубые… Изумрудными щетками на припеках полезла трава из земли — ромашка, тысячелистник, чернобыльник, мать-и-мачеха, щавель, дикая рожь, дикий лук. Зазеленели кой-где на тундре седыми мхами увешанные лиственницы. Майор Елагин приказал: всем четырем пустозерским сидельцам написать собственной рукой отказ от старой веры по статьям — отказ от двуперстия, признание московских соборов и восточных патриархов. И четыре сидельца пред майором не написали ничего, отказались наотрез от всех царских милостей. От самой свободы. Патриархов и их соборы они прокляли. Заявили Елагину, что-де Никон волк, ересиарх, несущий раззор в церковь и в землю. Три дня убеждали их воевода и майор — и все без успеха. За преступлением следует наказание. На Фомино воскресенье, первое по Пасхе, все скудное население Пустозерска в теплый день было согнано на площадь у Преображенского собора, где наготове были плахи, торчали топоры, стояли стрельцы. Стрельцы вывели из тюрьмы на площадь всех четырех — протопопа, попа, дьякона да монаха. Идя, они прощались со взволнованными собравшимися, выкрикивали: — Помираем мы за правду! Никон — волк губящий… У плахи все четверо обреченных благословили друг друга, обнялись, простились. — Вот наш алтарь! — сказал протопоп, указывая на плаху. Забил барабан — шли воевода да майор Елагин. Дьяк зачитал приговор: — «Царь указал и. бояре приговорили: тебе, Аввакум, заместо смертной казни сидеть до смерти в подземной тюрьме, на хлебе да на воде… Остальным троим обрезать языки, отсечь правые руки и сидеть всем под землей же». Протопоп, услыхав приговор, плюнул с сердцем на землю и сказал: — На муки плюю и сморкаю! Нет их! Умру, а правды не предам… — Уходи отсюда, распоп! — крикнул майор Елагин. — Твое дело кончено! — Зачем ты разлучаешь меня с братьями? — кричал протопоп. — Я с ними! Казни и меня… Протопопа стрельцы сволокли в тюрьму. Добредя до тюрьмы, казненные намазали раны смолой, перевязали. Есть они смогли лишь на двенадцатый день. Неелов-воевода тем временем спешно перестраивал тюрьму— четыре избушки, сажень в квадрате каждая, зарыли глубоко в землю, наверху оставили окошко для хлеба и дров. Четверо добрых, сильных, умных людей были погребены заживо. Темно-темно, дымно; когда топилась печь по-черному, люди лежали на земле, чтобы не задохнуться. Лавками они не пользовались, сидели на земле. Отбросы выбрасывали, через потолок. Писать все они уже не могли, — писал теперь один протопоп. И как только грозный майор ускакал на тряской нарте на оленях, протопоп стал разбирать и громить порядок никонианского богослужения, его льстивость к земным властям: «Как в церкви на службе, при переносе, нынче, льстя, царя поминают?» Благочестивейшего, тишайшего, самодержавнейшего государя нашего, такова-сякова, великого, больше всех святых от века… А царь-от в те поры и думает, будто и впрямь таков, святей его нет! Вот гордость какая! Да богу мерзко от гордеца даже доброе дело… В Патерике писано: «Когда человека в лицо хвалишь — сатане его предаешь». Никогда такого не слыхано — кто бы приказывал бы сам себя в лицо святым звать, разве Навуходоносор вавилонский… А то приступу нет: бог-де я! Кто мне равен? Разве бог небесный! Он на небе, а я на земле вровне… А теперь что? Где это указано, что царь церковью может править да догматы изменять? Царь должен церковь оберегать, а не учить, как верить, как пальцы складывать… Это дело настоящих, истинных пастырей, а нечего тоже тут и тех пастырей слушать, которые за час и так и сяк могут перевернуться. Это не пастыри, а волки, души губят, а не спасают… Готовы они невинную кровь проливать и исповедников в огонь сажать… Они для того и ставятся, как земские, ярыжки… Что ему велят, то и творят… Только и знают: добро, государь! Хорошо, государь! Кто таков Павел, митрополит Крутицкий? Мерзко и говорить! Любодей, церковный кровоядец, убийца, душегуб. Пес борзой, готов зайцев Христовых ловить да в огонь сажать! И в нашей России, как враг развратил церковь, много пагубы было за последние 23 года — и мор на всю землю, и война, и междуусобная война, и кровь льется беспрестанно за игрушки начальных людей… Государь, перестань же лить кровь невинных. Погаси печь, в которой горят рабы божьи в Боровске, в Казани… Отпусти тех, кто в земляных тюрьмах сидит. Порви цепи тех, что сидят в темницах… Боярыня-то Морозова в Боровске, в земле сидя, кукует, как кукушка. Кукуй, бедная, светлый венец над тобой… И Авдотья-княгиня — куку?! Пострижена ты уж нынеча, инокиня-схимница Феодора, миленькая моя! Вот так бы надобно и царя тово, Алексея Михайловича, постричь бедного, пускай поплачет хоть небольшое время. Начудесил много, горюн, в жизни сей, как козел скача по холмам, ветер гоняя, летая по аеру, как птица, ища святых людей, как бы их в ад с собой свести…»Как паучок, поймав мушку в свое нехитрые тенета, потом деятельно и ловко обвивает ее тонкими паутинками, так в Москве старательно вил свои нити худородный Артамон Матвеев около стареющего, тучного, слабого ногами, влюбленного в молодую жену царя. Матвеев учитывал все, чего хотелось царю, делал все, чтобы удовлетворить каждое его желанье. А первым и главным у царя было желанье покоя. Устал царь Алексей, теперь его манили спокойные дни в пестром, чудном дворце села Коломенского, рядом с прекрасной, юной, умной женой. То была не старая жена Марья-царица, что по ночам не давала спать мужу, то печалуясь об Аввакуме, об родственниках, то наговаривая на Никона, то просто-напросто бранясь, ежели он, царь, вдруг пристальней, чем положено, взглянет на какую-нибудь сенную девку… А что такого? Он царь! Ему все можно! Наталья была тиха, приветлива, спокойна. Ненавязчива. Ничего ни за кого никогда не просила, а ловила сама каждое желание царя, чтобы передать его отцу, Кирила же Полуектович сейчас же ехал к Артамону. Триумвират — Артамон Сергеич Матвеев, Кирила Полуектович Нарышкин да еще жестокий каратель народной войны князь Юрий Алексеич Долгорукий — неожиданно и прочно взяли в свои руки силу закованных в железные латы рейтар и все возможности Немецкой слободы. — Чернокнижник! — шумела про Матвеева Москва. — С дьяволом знается! Царь во всем из рук его смотрит! А тут еще всесильный и ближний боярин Ордын-Нащокин Афанасий Лаврентьич ушел от царской службы: Матвеев ловко опрокинул соперника. Ордын-Нащокин имел неосторожность, слишком прямо заявить царю, что поляки-де никогда не пойдут на то, чтобы выбрать московского царя польским крулем, что все эти затеи — зряшная трата серебра да соболей, а их и так мало становится у Москвы. Удар был беспощаден, бил он по любимой мечте царя — стать государем христианского мира. И царь це простил этого. Ордын-Нащокин, уйдя со службы, постригся в монахи в Крыпецкий монастырь, что под его родным Псковом. Ушел мягко, уступил путь к государственным делам и другой боярин — Ртищев Федор Михайлыч, занялся благотворительностью за свой да царский счет, основал богодельни, больницы, где немецкие врачи лечили русский люд, заботился, чтобы земские ярыжки подбирали пьяных на улицах Москвы. И, может быть потрясенный размахом крестьянской войны, вспоминая то время, когда ему приходилось прятаться от разъяренного народа во время Коломенского восстания, он даром отдал крестьянам свои земли в Арзамасском уезде, как раз в том месте, где наиболее жарко пылало восстание. Видно было, что ласковый и несильный боярин уже «строит душу», готовясь к смерти, что он уже не жилец на сем свете. Артамон Матвеев становился всесилен. Царь наградил его пышными титулами наместника Серпуховского и иных городов, дворецкого боярина, царской печати и государевых посольских дел оберегателя, начальника приказов Стрелецкого, Казанского и других, главного судьи, начальника Денежного двора, ближнего боярина. В руках Артамона, таким образом, были сосредоточены военные силы, экономика, иностранные дела и в качестве ближнего боярина возможность постоянного доклада царю. А основу этой своей силы Матвей видел в Немецкой слободе. Рейтарские, в железные латы кованные конные полки разгромили бунты черного люда в Москве, разгромили крестьянское восстание, удержали Симбирск, с немецкими военными людьми Матвеева объединяла давняя дружба. Исправляя ошибку Ордын-Нащокина, снова завлекая и теша царя мечтаниями об едином православном царстве, Матвеев подготовляет в это время большое посольство в Европу — в Польшу, Бранденбург[185], Данию с целью уговорить правительства этих стран заключить союз против Турции, чтобы выгнать турок из Европы. Для этого Польша должна была объединиться в личной унии с Москвой, польским королем должен был быть поставлен царевич Федор. Чтобы придать видимость прочности этого замысла, Матвеев предложил царю, чтобы это посольство посетило Рим и чтобы московский посол, изложив все такие замыслы московского царя римскому папе, просил его помощи. Во главе посольства Матвеев поставил опять-таки рейтара — генерала Менезиуса, шотландца, жителя Немецкой слободы. Ловко действовал Матвеев и в отношении донского казачества. Дабы избежать возможного повторения крестьянской войны донским казакам вместе с калмыками был Матвеевым устроен поход на Азов, что давало им «зипуны» и отвлекало бы от Волги, от боярских крепостных земель. Атаману Кириле Яковлеву и донским казакам царь пожаловал похвальную грамоту за то, что они, осаждая Азов, отогнали у турок весь скот, побили много людей и в плен взяли брата паши азовского. Эта же грамота подымала атамана Яковлева и казачество Дона против крымских улусов. К Артамону Матвееву примыкала когорта нового духовенства во главе с митрополитами Павлом Крутицким и Илларионом Казанским, за которыми тянулись многочисленные лощеные попы и монахи киевского пошиба, писавшие вирши, рацеи и поучения на старинном, витиеватом, мало кому понятном украинско-русском языке и больше всего льстившие царю. Матвеев, охватив царя со всех сторон, головой выдавал его Немецкой слободе. Москва бушевала, разговаривали об этом, в оппозиции теперь оказывалась и старая знать; старинные роды, оставшиеся не у дел, отброшенные от правления: Милославские, Стрешневы, Салтыковы, Хованские, Одоевские, Пронские, Репнины, Львовы — все родичи разоренных: вконец Морозовых и другие вельможи, оказавшиеся в опале из-за боярыни Морозовой, как Соковнины, все глухо ворчали по углам своих московских хором, по уездным поместьям. В царской родне, возглавлявшейся старшей сестрой царя Алексея Ириной Михайловной, этой «игуменьей», как ее звали при дворе, этой «надежей нашей», как величал ее протопоп Аввакум в своих письмах к ней, были такие же настроения. Их придерживалась и вторая сестра царя, Анна Михайловна, да и сам царевич Федор, уже возглашенный в Успенском соборе перед народом как государь-наследник. Но немецкая слобода тоже боролась за свое влияние, и в Кремле шла жестокая борьба за власть. Пройдет всего три года после смерти царя Алексея, как его сын Федор посадит ловкого худородного Артамона Матвеева в заточение в курной избе в том же Пустозерске, по соседству с протопопом Аввакумом. Звезда Артамонова вновь зажжется лишь после кончины Федора, он вернется в Москву, но только для того, чтобы пасть под бердышами в восстании стрельцов 1682 года. В этой путаной возне, начавшейся вокруг царя Алексея, пастор Готфрид Грегори играл весьма важную роль. Создаваемый им театр должен был поразить и окончательно одолеть воображение царя, этого нестойкого, увлекающегося, стареющего человека.
Пришла осень, желтые листья кружились, слетая с деревьев села Преображенского, когда царская карета с царем и царицей по осенней раскисшей грязи, грохоча и колыхаясь, въехала во двор Преображенского царского дворца, кричали вершные, крутя кнутьями, каркали встревоженные вороны, от лошадей валил пар. Под пестрым крыльцом с крышей острой бочкой стояли стрельцы. Стряпчие открыли дверцу, подсунули сафьяновую скамейку, царский красный сапог осторожно высунулся из дверцы. Царь вылез бочком, его подхватили под руки стольники, и он стоял, весь растопыренный, в золотой парче собольей шубы. Осенний день еще желтил одутловатое лицо с густо засеянной серебром бородой на щеках. Изгибаясь, как кот, с крыльца навстречу царю подходил «его царского величества начальный комедиантский правитель» пастор Грегори, в черном бархатном кафтане с белым воротником, переступал длинными ногами в штанцах, чулках и башмаках с пряжками. Подскочил, отскочил шаг назад, учтиво разведя обеими руками, склонился в поклоне, обводя шляпой у ног. Царь смотрел, отдуваясь, с усмешкой, но действо ему нравилось. — Императора наияснейшего и просвещеннейшего государя, царя и великого князя, самодержца Великой, Малой и Белой Русии, вашего царского величества начальный комедиант приветствует и просит вступить в храм искусства, — выделанно произнес на звучной латыни Грегори, то отступая, то приступая вперед, выразительно покачивая голосом. Царь не понял ничего, но это действо понравилось ему еще больше. Он стоял широкой золотой куклой, выкатив вперед объемистое брюхо, опершись на посох индийского дерева с рубином в головке, вполглаза следя, как вылезала из кареты жена с открытым смело лицом, белая как снег, румяная как роза, и мелкие капельки дождя и тумана блестели алмазами в черных легких волосах, на соболе круглой шапки под кашмирским платом. Царь таял сердцем, шевелил усом. — Сарь-хосударь, пошалюйста! — в который раз повторял Грегори. Царь, занеся посох, двинулся по проложенному красному сукну, поднялся на крыльцо, вошел в двери комедиальной храмины, остановился на пороге. Все, все было, как было при дворах иностранных государей, — то сказывали ему послы, что ездили в Париж, Лондон, во Флоренцию. Большой зал со стенами в зеленых сукнах был залит светом свеч в высоких люстрах, в бра на стенах. Пол устлан багровыми мягкими коврами, справа и слева шли крытые красным сукном лавки, полукружиями, в несколько рядов, один ряд выше другого. Впереди, в середине дуги лавок, стояла широкая скамья под ковром, с золоченой резной перекидной спинкой — царское место. В углах направо лавки были прикрыты сбоку и спереди ширмами с мелкой золоченой решеткой: кто сидел бы за ними на лавках, сам видел все, оставаясь невидимым из зала. Прямо против лавок на подмостках стояла сцена, закрытая пока богатым шпалером — занавесом индийской материи, мерцавшей золотом. Вверху над потолком портал был росписан шотландцем живописцем Петром Гивнером цветущими садами, над цветами которых в голубом небе резвились нагие крылатые ребятки. Перед шпалерой на полу горели огни ряда свеч, прикрытых от зала ширмой. Царица Наталья Кирилловна стояла за царем, схватила его за локоть и смотрела на великолепное невиданное зрелище восхищенно, сияя огромными черными глазами. — Государыня, — сказал Матвеев, — изволь подойти на правую сторону — в твою царскую лоджию! Та блеснула огненным взглядом: — А я хочу смотреть с мужем… С царем… — Наташа, — наставительно выговорил Матвеев, — иди, так надо! Херр Грегори, укажи царице место. Грегори галантным кавалером повел молодую государыню в правый угол, она шла, сияя ярким, как свечи, взглядом, и публика, уже стоявшая у своих лавок по ступеням амфитеатра, жадно смотрела на нее во все глаза из-под буйных волос, шевеля густыми усами и бородами. Когда ж было это видано, что можно смело смотреть на царицу, такую красивую, что ею тешится сам царь… Взгляды сверкали жадно, смело, озорно. Царица, а хороша! — А бояре где же, Сергеич? — тихо спросил государь. — Бояр не вижу! Подходил, кланяясь на ходу, Нарышкин, еще кое-кто. Матвеев развел руками. — Не идут. Кобенятся… Упористы, что быки! Взгляд царя выразил тихий, угрюмый гнев. — Упрямцы! — молвил он. — Будут смотрельцы, — сказал Матвеев. — Сокольников насажаю! Царь двинулся к своему месту, Грегори угодливо бежал впереди. Царь сел на лавку, рядом с ним сели царевич Федор, Матвеев, Нарышкин. Молодые, белозубые сокольники, стрелецкие полуголовы, немецкие торговцы усаживались на лавках. Царь огляделся — один он в этой толпе… Чужие люди! Нет бояр, к которым привык, нет черноризцев. Ан есть! Есть один — сгибаясь и кланяясь, шел по рядам в греческом клобуке, в черной рясе с воскрыльями поэт Симеон Полоцкий, улыбаясь и раскланиваясь любезно… — Начинай! И началось нечто невиданное и неслыханное. Как церковная завеса, звеня кольцами, отдернулся шпалер. На сцене с обеих сторон стояли два ряда кулис — «перспективных рам», представлявших дворец могучего царя Артаксеркса в Сузах. Из-за кулис вышли два перса-воина, одетые в рейтарские латы, затрубили серебряные трубы. Нет, это не то, что в церкви. Трубы гремели серебром, звонко, раскатисто, сильно, весело, а в церкви не поют, а канючат уныло. И, вышедши трое в ряд, ребята говорили ему, царю, вирши складно, нахлестанно, сильно:
Весь христианский род тебя почитает,
Бог бо милостью своей тебя защищает,
От врага крестового, лихого бусурмана,
Да христьян ему одолеть не дано!
Царицу сюда, ко мне, приведите,
Красотой сияющей взоры мне веселите!
Пусть за столом вместе с нами возляжет,
Красоту сияющую нам она да покажет.
Гавофа и Фарра твои, царь, хранители,
Что спят у порога царской обители,
В сердце своем измену таят,
Царя погубить, безумцы, хотят…
С Морозовыми было покончено, а вот с протопопом — нет. В бесконечных списках шли и шли его обличающие писания из Пустозерска, гремели, как кимвалы бряцающие. Изголодавшийся, полуослепший от темноты и копоти, полунагой, он пишет удивительные по силе письма. «Посидим еще в темнице, не поскучайте-су, пожалуйте! И я с вами, грешный, сижу. Да што! Никола-чудотворец лучше меня-то, а сидел с хрестьянами пять лет от Максимиана, царя-мучителя. За то горькое время пережили они, миленькие, а нынче радуются радостью такою, что и сказать не скажешь! А их мучитель ревет в жупеле огненном, реве-ет! На вот тебе столовые и избы, и бесконечны пироги, меды сладкие, и водка процеженная, и зелено вино! А есть ли под тобой, царь, перина пуховая да возглавье? И евнухи опахивают ли твое здоровье, чтобы мухи не кусали великого государя? А как там, в жупеле-то огненном… ходишь, спальники-ребята… или у тебя гузно-то? А мне сказывал дух — нет-де там ребят тех, все здесь остались, и кушанья нет тово, а тебя самого кушают черви, великого государя! Бедный, бедный ты, безумное царишко! Где твои златоверхие палаты? Что ты над собой сделал? Где твои золотые сияющие одежды, где кони в кованой сбруе? Где твои любимые села? Где сады да заборы? Где твой венец царский золотой, с жемчугами да самоцветами? Где твои рынды, что на ангелов похожи светлых? Где все твои затеи, все твои заводы, изображения, в которых ты столько сил вкладывал и, бога оставя, тем идолам бездушным служил? Ну, сквозь землю пропадай, блядин сын! Давно ждет тебя огонь! Отомстит бог наш кровь нашу, всех нас, сожженных, всех в тюрьмах сидящих! Вон Паисия, Александрийского патриарха, турок распял, а Макарий забежал в Грузию, яко пес от волка, в подворотню нырнул да под лестницу спрятался. А здешним любодеям то же будет!» Гремел протопоп из Пустозерска, гремел, неслись проклятья царю Алексею и из Соловецкого монастыря. Изменился теперь весь монастырь. Кругом стен не луга зеленые, не рощи светлые да шумные, а поставлены раскаты, на них пушки. Пушки палят по монастырю, монастырь отвечает не хуже. Прогнал царь прежних воевод, что не могли столько лет Соловецкий мятеж захватить, прогнал с бесчестьем и Волхова и Иевлева… Седьмой год осаждает царь монастырь и взять не может! Пятьсот оборонцев-чернецов да бельцов стоят на каменных стенах да на башнях. Хлеба у них на двенадцать лет, пороху четыреста пятьдесят пудов, а было девятьсот. Масла коровьего на 2 года… Хватит пока… Новый воевода послан — Мещеринов Иван Алексеич, с ним стрельцов тысяча человек, но не простое дело — взять монастырь, — седьмой год уж идет! И, зимуя эту зиму со стрельцами в Сумском остроге, получил перед весной Мещеринов-воевода грамоту от государя: «А как бог даст, по весне лед сойдет и дойдет время идти на Соловецкий остров, и ты бы, Иван, собрался и шел бы со всеми нашими ратниками и людьми, по-прежнему не спуская времени, чтобы тех раскольников мятеж искоренить вскоре. А буде ты, Иван, сойдешь с Соловецкого острова без нашего царского указу — за то будет тебе учинена смертная казнь…» Крепнут силы царя под Соловецким монастырем — везут силу морем. Из Москвы подъехали гранатчики, пушкари, со Двины — еще восемьсот пятьдесят стрельцов, из Холмогор доставили пороху сто пудов, ядра да полторы тысячи кулей ржи… Лето прошло, зима пришла, а уйти с острова нельзя. Приступ начался под самый сочельник 1674 года, когда в монастыре начались рождественские праздничные службы. Палили все пушки, подкоп был веден под стену, но монахи бились, стояли насмерть. У Мещеринова убит начальный человек, поручик Чудровский, да сто двенадцать стрельцов. И цинга гуляла среди осаждающих, — нет ни рыбы, ни масла, ни толокна… Но воевода Мещеринов не сымал осаду, была у него одна надежа: в Михайлов день[188] сбежал из монастыря чернец Феоктист через бойницу ночью, по веревке спустился в ров. Привели беглеца к Мещеринову. И сказал Феоктист: — Биться мне с государевыми людьми больше невмочь, и знаю я, как над монастырем ратный промысел учинить — все-де мне об соловецких ворах ведомо. Надо-де вести ратных людей в Соловецкий монастырь окном Онуфриевой церкви, тем, что над сушилом у Белой башни. И идти надо за час до свету: в это время монахи-воры с караулу и со служб с башен и стен уходят в кельи спать, а по стенам остается по одному человеку на карауле. Назначили приступ в ночь на 22 января 1676 года. Ночь была новолунная, темная, над Соловецкими островами плясала вьюга, выл ветер. В монастыре — слышно было по колоколу — отошла полунощница, и, как говорил монах Феоктист, братия разбрелась по кельям отдыхать. На стенах дремало несколько караульных, закутавшись от вьюги в шубы… Майор Келин, с ним полусотня стрельцов полезла в указанное Феоктистом окно под сушилом, монах-предатель вел стрельцов. Пробрались, ломами отбили калитку, выбежали на стены, открыли Святые[189] ворота. По кельям поднялась тревога, монахи и бельцы выскочили на стены, на башни, и сразу тридцать человек их было изрублено бердышами. Воевода Мещеринов со всей силой ломился неудержимо в монастырь… В пурге, во вьюге заблестели в соборе огни, раскрылись двери, навстречу воеводе показался крестный ход — с горящими фонарями, хоругвями, иконами. Воевода весь в снегу, не скидывая шапки, вошел в собор. — Петь молебен! — приказал монахам, и те отпели благодарственный молебен. А во время молебствия поднялся в церкви шум: ризничный монах Вениамин вцепился в бороду стрельцу Григорию, — зачем Григорий за государя молился? Вениамина срубили тут же, в церкви. После молебна воевода взялся за монастырскую казну, опечатал ее. Опечатав, приказал ковать в цепи всю братию, всех трудников. И, свершив все это, Иван Алексеевич Мещеринов лег почивать — над Белым, шумным за льдами, морем вставали уже поздние красные зори. Отдохнув, воевода встал, начал допрос и держался так заносчиво, что схваченный, закованный в цепи архимандрит Никанор закричал на него: — Что ты так величаешься? Не величайся! Я сам духовник государев! Отдохнувший, выспавшийся, воевода вел допрос круто… Людей вздергивали на виску, били кнутом, гладили горящими вениками, и, опаленные, окровавленные, они выкрикивали признания вместе с зубами, вылетавшими из разбитых ртов. Архимандрита Никанора и с ним двадцать семь начальных монахов повесили на другой день… Виселицы с десятками трупов на каждой простояли вокруг монастыря до весны, до прихода новой братии. Рубили головы, морозили людей, спускали под лед. По весне залив к западу от монастыря был забит всплывшими телами. Все сплошь защитники монастыря — чернецы, бельцы, все пришлые люди — были перебиты, свыше полутысячи человек… Безвестных бойцов погребли на острове Бабьем в братской могиле. Монастырь победители разграбили. Съехавший позднее из Москвы дьяк Алексей Чистый захватил у воеводы Мещеринова целую лодью с награбленными драгоценностями, за что воеводу в Москве судили, и за разграбление казны монастыря он просидел в тюрьме четыре года. Погас еще один очаг народного сопротивления. Однако царь Алексей так и не узнал этого. Еще 19 января 1676 года жаловал он в комедийную хоромину, что на зимнее холодное время была уряжена в Кремле, во дворце, над царской аптекой. Царь чувствовал себя худо, перемогался. В зале было туманно и холодно, у него ломило все тело, плохо слушались ноги, его вели в театр под руки. Он уселся на свое место, закутавшись в золотую соболью шубу, бледный, мрачный. Шло представленье «Юдифь». На сцене было шумно… Ассирийские солдаты Олоферна топотали ногами и пели:
О, братья наши!
Не печальтесь,
Ниже скорбите,
Но веселитесь!
Смелей дерзайте,
Пока живете…
Не сомневайтесь,
Но веселитесь…
Хабаровск, 1959
Последние комментарии
2 дней 6 часов назад
2 дней 10 часов назад
2 дней 12 часов назад
2 дней 13 часов назад
2 дней 14 часов назад
2 дней 15 часов назад