КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124656

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Выше - только звезды [Владимир Николаевич Петров] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Петров Выше — только звезды

Ночью сквозь сон он слышал, как высаживались вчерашние попутчики — пожилые супруги-пенсионеры. Это был, вероятно, какой-то город, потому что в вагон доносилось многоголосье, гулкость большого перрона. И кто-то новый поселился в купе на нижней полке, прямо под ним. Кто-то очень деликатный, нешумный — лишь однажды на столике звякнул ненароком задетый стакан.

Проснувшись утром, он сразу вспомнил об этом и еще вспомнил приглушенное покашливание, два-три вздоха (горестных, как ему показалось) — это он ясно слышал уже потом, перед самым отходом поезда, когда вагон наконец угомонился. Только сейчас ему пришло в голову, что это наверняка была женщина, и, пожалуй, молодая.

Вставать не хотелось. Не хотелось стоять в очереди в туалет среди таких же, как он, помятых со сна пассажиров, чувствуя неловкость, бессмысленно рассматривая зажатое в кулаке жесткое полотенце. К тому же надо было знакомиться с попутчицей. Он не любил знакомства, боялся фальши, которая нередко сопутствует этому.

Причесавшись, Просеков спрыгнул вниз, буркнул «доброе утро» и, надевая ботинки, искоса оглядел попутчицу. Стоя в вагонном коридоре, сумрачно курил и жалел, что не полетел из Москвы самолетом.

Что-то в ней, в попутчице, было примечательное, неброское, но такое, в чем хотелось разобраться поглубже, поразмышлять, чтобы потом, а не сразу, дать оценку человеку. Несуетная аккуратность, присущая, в общем-то, многим женщинам? Пожалуй, да. Она сидела у окна, свежая, собранная, с безукоризненно отглаженным белым воротничком на шерстяной синей кофте.

Конечно, подумал он. Именно эта ее основательность и ясный спокойный взгляд создавали общее впечатление: перед тобой человек, привычный к постоянному общению с людьми.

Когда Просеков вернулся в купе и опять встретил ее внимательный взгляд, то под этим взглядом он вдруг почувствовал себя школьником, не выучившим урок.

— Вы учительница?

— Да, — сказала она. — Учительница.

И посмотрела без улыбки, подперев ладонью подбородок.

«Уж больно серьезная, — подумал Просеков. — Даже проницательность мою не отметила».

— И очень строгая, кажется, — сказал Просеков.

— Может быть.

Просеков положил в чемодан электробритву, мыльницу, надел галстук и сказал, что идет к проводнику заказать чай.

— Не нужно, — остановила она. — Я уже заказала. Для вас тоже. Давайте лучше познакомимся. Меня зовут Надежда Максимовна.

— Андрей Федорович… — Просеков смутился от того, что знакомство получалось каким-то чопорным. — А может быть, нам лучше… просто по имени?

— Можно, конечно. Но я так привыкла, — она взглянула на него пристально, чуть насмешливо. Или это только показалось Просекову.

За окном желтизна березников сменялась багрянцем жухлых кустарников, в промежутках расплескивалась блеклая голубизна неба, разлинованная нитями проводов, как страницы нотной тетради. Просекову сделалось тоскливо, когда он представил перспективу этого дня. Твердый, изучающий взгляд Надежды Максимовны, четкие ее фразы, разговоры на тему «что такое хорошо, что такое плохо»… И так до десяти вечера. Впрочем, кто же его неволит? Есть ведь под подушкой недочитанный детектив.

— А вы что же, на работу в наши края?

— По назначению. Ну и еще… — она чуть помедлила, подбирая слова, — по некоторым личным обстоятельствам.

— Это секрет?

— Нет, почему же. Могу сказать. Тем более, в дороге откровенность вполне простительна. Просто я разошлась с мужем, и надо сменить обстановку. Видите, какая прозаическая причина.

— Но вы говорите об этом так спокойно.

— Все неспокойное уже позади…

Он вспомнил ее тихие вздохи в ночном купе и подумал, что это неправда, просто она из тех людей, которые умеют глубоко прятать все личное.

Проводник принес чай, и Просеков долго не мог приноровиться к горячему стакану. Странно, но он опять испытывал недавнюю неловкость.

— А вы поставьте стакан на стоя, — посоветовала Надежда Максимовна. — И немножко подождите: пусть остынет.

Он, конечно, уловил покровительственные нотки в ее голосе — нечто похожее на доброжелательное превосходство. Это показалось ему забавным.

Присел к столу, вспомнил и достал из чемодана банку малинового варенья, которое мать варила по какому-то особому рецепту.

— Угощайтесь.

— Спасибо. Так вы, значит, возвращаетесь из отпуска?

— Да. С милого Севера в сторону южную.

— А я свой отпуск обычно провожу в пионерлагере. Старшей пионервожатой. Нынче пробыла подряд две смены. Конечно, это скорее работа, а не отдых. Но мне нравится. Да ведь и вы, кажется, не на пляже загорали.

Она глазами показала на его руки, исцарапанные, в ссадинах, успевшие загрубеть и почернеть от загара и дыма таежных костров.

— Было дело… — усмехнулся польщенный Просеков. — Три недели на лесосеке провел. Помахал топориком, комаров покормил. У нас семья такая — потомственные лесорубы. Дома не усидишь.

— Ваш «милый Север» — это где же?

— Архангельская область. Печора и Онега. Между прочим, от них и пошли фамилии двух знаменитых литературных героев. Не помню, кто именно сказал: пушкинский Онегин и лермонтовский Печорин близки, как эти две реки.

— Это сказал Белинский.

Не спеша прихлебывая чай, Просеков поймал себя на том, что ему интересно наблюдать за Надеждой Максимовной. Нравилась скупость ее жестов, удивляли глаза, живо менявшие выражение. На мгновение показалось, что он раньше видел это лицо, эти чуть-чуть нахмуренные брови и прическу, ровные, гладкие ряды волос, отброшенные назад, стянутые в аккуратный полукруг на затылке. Так причесывалась сестра Настя еще до замужества.

— Кого-то вспомнили?

— Да так… — несколько смутился Просеков. — Отпускные впечатления.

«А она молодец! — мысленно похвалил Просеков. — Едет неизвестно куда, неизвестно к кому, и при этом завидная уверенность, ни тени беспокойства». Ему приходилось немало ездить, и, хотя в любой его поездке всегда была полная определенность, он в дороге испытывал тревогу, какую-то острую душевную неуютность.

— У вас здесь есть хотя бы знакомые?

Она удивленно подняла глаза, помедлила, прежде чем ответить.

— Нет. Никого… Мне предлагали работу и в других краях, поближе. Но я попросилась сюда. Почему? Видите ли… Если начинать жизнь заново, то все должно быть по-настоящему новым, неизвестным, чистым, как белый лист бумаги. Чтобы о прошлом ничто не напоминало. У вас никогда не было такого желания?

— Пожалуй, не было. И вообще я бы, наверно, так не смог. Уж больно люблю свои привычки, люблю то, что сделал. А порвать с прошлым, значит, отказаться и от всего сделанного.

— Не совсем так. У каждого человека в прошлом ведь не только хорошее. И даже балласт — свое, привычное — бросать жалко! А на таком вот повороте самое время его выбросить. Конечно, надо набраться решимости.

— Выходит, и тут есть своя польза?

Она не ответила, видимо уловив в его вопросе иронию.

— Извините, — сказал Просеков после недолгой паузы.

— Я не обиделась. Ведь есть вопросы, на которые не нужно и отвечать. Они и так ясны. А вообще я люблю вопросы. Где, что, как, почему?.. Наверное, научилась этому у своих ребят. Между прочим, мальчики любопытнее девочек — в этом я убедилась. Стало быть, пресловутая догма о «женском любопытстве» повисает в воздухе?

Просеков рассмеялся. Ему понравилась затейливость логического поворота. Она вовремя уловила назревавшую заминку в разговоре и сумела тонко повернуть его по новому руслу.

— Не знаю, не могу судить. Сам я не любопытен.

— Значит, вы не эгоист.

— Какая же тут связь?

— Прямая. Как правило, люди с эгоистическим складом всегда любопытны. И наоборот.

— Выходит, дети эгоистичны?

— По-своему да. Они эгоцентрики. У каждого свой мир с собственным «я» в центре. «Посередке», как они говорят. Но это добрый эгоцентризм.

— Ну, а связь все-таки? Что-то не улавливаю.

— Это просто. Любопытство, познание — ведь ради себя. Ну, в смысле, человек познает других для того, чтобы познать себя. В конечном счете: именно себя. Не видите логики? Как же: оценить свое можно, только сопоставив, соизмерив с чем-то внешним, посторонним.

— Пожалуй, верно. Только не путаете ли вы любопытство с любознательностью?

— Это терминология. Оттенки не важны.

…Разговор у них был долгий, пестрый, затянувшийся до самого вечера. Но все время они говорили о вещах незначительных, даже пустяковых, намеренно избегая серьезного. Хотя прекрасно понимали, что за кажущейся этой легкостью скрыто нечто весомое и очень важное для обоих.

* * *
Шагая в толпе по ярко освещенному перрону, Просеков испытывал приподнятость, удивление и радость одновременно, словно впервые приезжал в этот теплый, пропахший южными ароматами город. Усмехнулся, вспомнив, как месяц назад уезжал отсюда тоже в таком восторженном настроении. Только тогда у него был один чемодан, теперь — два. Второй — Надежды Максимовны, объемистый, в сером чехле, перетянутый дорожными ремнями.

— Вам не тяжело?

— Нет. Если не возражаете, я помогу вам устроиться в гостинице, а уж потом поеду в свою часть.

На привокзальной площади они не стали ожидать очереди на такси — долгое, почти бесполезное дело, а прошли к длинному ряду частных машин, укрытых кронами чинар. Потом около часа объезжали гостиницы, и каждая встречала их стандартной табличкой: «Мест нет». Надежда Максимовна хмурилась, мрачнела, но Просекову было весело и приятно, хотя он и знал, в какую копеечку влетят ему эти лихие рейсы по ночному городу.

Потом они сидели в каком-то кафе, пили холодное терпкое вино, а шофер деловито и торжественно ел полусырой шашлык, усыпанный пахучей зеленью. Вытерев усы, он предложил съездить еще и в военную гостиницу, расположенную на окраине города.

Заспанная администраторша, ворча, показывала Просекову коридоры, в которых на раскладушках спали командированные. Но в конце концов она сдалась на его уговоры и разрешила пристроить «жену старшего лейтенанта» на диване в комнате отдыха.

Попрощались они в подъезде: накрапывал дождь. Просеков видел глаза Надежды Максимовны, влажно блестевшие в темноте, рассеянно слушал ее благодарные слова и никак не мог стряхнуть с себя внезапно навалившуюся вялость. Она говорила, что завтра с утра пойдет в наробраз и, наверное, сразу же получит назначение, потому что учебный год уже начался.

— Уже начался… — устало удивился Просеков, думая о чем-то другом. Он понимал, что ведь, в сущности, они могут и не встретиться. Стоит ли говорить о будущей встрече, удобно ли это?

Он достал блокнот, написал в нем свою фамилию, номер воинской части и вырвал листок.

— Если понадобится моя помощь, найдите меня. И вообще… напишите. Буду рад.

— Спасибо. — Надежда Максимовна спрятала адрес в сумочку. — Вы ведь недалеко служите?

— Как вам сказать… Не столько далеко, как высоко. Под облаками. Ну, словом, в горах. — Просеков помедлил, потом шагнул и с неожиданной смелостью взял ее руки в свои. — А то приезжайте к нам, Надя! Неподалеку от нас аул Ахалык. Горное гнездо. Там есть средняя школа, которой нужны преподаватели русского языка. Очень нужны.

Она взглянула на него скорее испуганно, чем удивленно, и хотела что-то сказать, но промолчала. Опустив голову, зябко поежилась.

— В самом деле, приезжайте!

— Это ведь не так просто… — она улыбнулась незнакомой ему улыбкой: грустной, виноватой и отчужденной. — Не так просто, Андрей Федорович. И кроме того, если бы это зависело только от меня…

— Да, конечно… — дрогнувшим, чуть хриплым голосом произнес Просеков, только теперь поняв, что, пожалуй, не нужно было это предлагать. — Извините, Надя… Надежда Максимовна. Я, пожалуй, пойду. Может быть, мы еще встретимся.

— Может быть, — она чуть-чуть, на мгновение задержала его ладонь. — До свиданья.

* * *
Ночевал Просеков в ротной канцелярии у своего друга капитана Фурцева и проспал, наверное, всего два-три часа. Сначала долго курил, ворочаясь на жестком ложе из стульев, а в шесть утра уже проснулся, услыхав привычную команду: «Подъем!»

Многое из вчерашнего, ночного казалось забавным. Вспомнились усатый шофер, обгладывавший шашлычный шампур, сварливая администраторша с привязанной на пояснице резиновой грелкой. Вспомнил, как, добираясь в часть, сам трясся в попутной полуторке, как чихал и плевался среди вихря хлопковой ваты, оставшейся в кузове.

Надо было проветрить комнату — Володя Фурцев сам не курил и не выносил табачного дыма. Просеков распахнул окно, но тут же пожалел об этом: кто-то из солдат-уборщиков нещадно пылил, подметая дорожку. Солдат был небольшого роста, жилистый и бледнокожий; новобранец, судя по белобрысому ежику на голове. Подметал он старательно, но неумело и как-то странно: пятясь задом.

— Кто же это научил вас так мести?

Солдат обернулся, живо поддернул брюки — он был по пояс голым.

— Никто. Но так лучше, товарищ старший лейтенант. Чтобы следов не оставалось.

— Понятно, — усмехнулся Просеков. — Значит, но методу бабы-яги, «заметая следы»?

— Так точно.

— Но и по этому методу надо бы сбрызнуть землю водой. Чтоб поменьше пыли. Понимаете?

— Так точно, понимаю. Вода будет. Рядовой Евлентьев, мой напарник, стоит в очереди у колонки. Как принесет, побрызгаем.

Солдат тронул ежик на голове, подумал и ловко, рывком прижал метелку к бедру.

— А я — рядовой Кузнецов.

— Очень приятно, — сказал Просеков, с интересом разглядывая новобранца. Принимая в подразделение молодых парней, он любил прикидывать их солдатское будущее. И как правило, редко ошибался. Кузнецов ему, в общем, понравился. Инициативен, в меру серьезен, держится с достоинством. Правда, жидковат, но для новобранца это естественно.

— Откуда прибыли?

— Вообще-то из Воронежа. А в частности, с гауптвахты.

— Не понял.

— Ну, в том смысле, что из Воронежа месяц назад, а вчера — с гарнизонной гауптвахты.

— Уже успели?

— Так точно, уже успел.

— М-да…

Просеков сразу потерял интерес к разговору. Кажется, это был один из тех редких случаев, когда он ошибался в своих предположениях, когда командирское чутье подводило его. Парень явно из дерзких, из тех, кто умеют тонко и ехидно доводить сержантов до белого каления, сами сохраняя при этом доброжелательную невозмутимость. Тут наверняка такая предыстория с гауптвахтой. Впрочем, все это не имело никакого значения. Рядовой Кузнецов — подчиненный не его, а командира местной роты капитана Фурцева, которому он, надо полагать, уже порядком потрепал нервы. А Просеков здесь вроде «транзитного пассажира» — переспал ночь перед тем, как, доложившись начальству, уехать на свою точку.

— Ладно, Кузнецов. Продолжайте работу. Вон идет ваш напарник.

Просеков брился, наблюдая, с какой дотошностью дежурный по роте наводил «марафет» в канцелярии, надраивал никелированный чернильный прибор, лазил на шкаф с мокрой тряпкой. Да, Володя Фурцев отличался неистребимой аккуратностью, и это, пожалуй, было главной его чертой. Еще в училище Фурцев, единственный в учебном отделении, на дню по два раза менял белоснежный подворотничок. Целлулоидных подворотничков, которые неделями не теряли свежести, он не терпел, носил только матерчатые.

— Любите вы чистоту, — похвалил Просеков сержанта. — Это хорошо.

— А как же! — отозвался тот. — Командир наш говорит: чистота лежит рядом с точностью, без которой локаторщика нет. Недаром мы третий год передовой вымпел удерживаем.

Просеков знал это и немножко завидовал Фурцеву. Хорошей, дружеской, как говорят, «белой» завистью. Удивлялся его постоянной жизнерадостности. Фурцев умел видеть людей такими, какими хотел, и умел делать их такими. А этот Кузнецов явно выпадал из фурцевского стиля…

— Что он за солдат, Кузнецов? — Просеков кивнул на распахнутое окно.

— Кузнецов-то? Разгильдяй чистейшей воды, — сержант с досадой махнул тряпкой. — Опять наряд вне очереди отрабатывает. Есть люди, которые сами не знают, чего хотят. Вот он такой.

«Да, да… Есть такие люди, есть… — рассеянно подумал Просеков. — Только и они все разные. Есть и разгильдяи, и нерешительные, и ищущие. «Не знает, чего хочет»… Это естественно: человек только пробует жизнь, и его собственное будущее едва вырисовывается».

Капитана Фурцева он так и не дождался. Надо было идти в штаб — позвонили, что прибыл командир полка.

Город лежал в низине, сиреневый, многоголосый. Хотелось поскорее сбежать по крутой тропке, вскочить в красный дребезжащий трамвайчик и укатить туда, вниз, как в теплое море, окунуться в людскую круговерть, в сутолоку древних кривых улочек.

Но не только всем этим манил Просекова город, не столько этим. Он-то хорошо представлял настоящую причину. Где-то там, на городской окраине, затушеванной утренней дымкой, была гостиница с кирпичной верандой-крыльцом.

А правее были горы. Сначала бурыми спинами дыбились увалы; дальше, в размытой дали — хребты.

Он узнал и полюбил горы за эти несколько лет нелегкой службы на своей «верхотуре».

Наверно, он и уставал там, в заоблачной высоте. Уставал от служебных забот, от постоянного напряжения, от сухого разреженного воздуха, царапающего горло. Но когда изредка приезжал в город по делам, его снова тянуло в горы, в тесный домик на скалах, продутый всеми ветрами на свете.


…Полковник, человек общительный и подвижный, встретил Просекова на пороге своего кабинета, широко распахнув дверь, — наверное, увидел в окно, как тот подходил к штабу.

— A-а, отпускник явился! Проходи, проходи. Садись, закуривай. Будем, как пишут, вести деловую беседу в непринужденной обстановке. Ну, как провел отпуск?

— Нормально, товарищ полковник.

— Уж не женился ли, часом? Гляжу, сияешь, как молодожен.

— Просто нет причин унывать, — рассмеялся Просеков.

— Что ж, хорошо, — сказал полковник. — Тогда приступай к работе. А перевод твой в Энск оформим через месяц, можешь не сомневаться. Как обещали, так и сделаем.

— Я не настаиваю, товарищ полковник.

— Ладно, ладно, без ложной скромности. Ты давно это заслужил, Андрей Федорович. И повышение и житейский комфорт. Командование учебной ротой вполне по твоим силам: опыт у тебя большой, знания есть. Хотя я по-прежнему считаю, что твое амплуа — боевой командир.

— А кого же на мое место? — спросил Просеков.

— Скорее всего пошлем одного из молодых офицеров, из выпускников училища. На днях должны подъехать. Что хмуришься, думаешь, не потянет? А ты поможешь, введешь в строй. Тем более коллектив у тебя прекрасный: в каждом расчете мастера. Да, кстати! Посылаем тебе пополнение — одного молодого солдата из нового призыва. На должность шофера-электромеханика, она ведь у тебя вакантная?

— Вакантная. Спасибо за заботу. А какой солдат?

Посмеиваясь, полковник откинулся на спинку стула, окутался сигаретным дымом.

— Сразу видно делового человека! Но ведь вопрос-то твой не по существу. Что значит «какой солдат»? Плохой или хороший, что ли? Да он еще «никакой», он новобранец. А уж тебе предстоит сделать из него солдата. И конечно, хорошего.

— Вы не так меня поняли, товарищ полковник… — смутился Просеков. — Я имею в виду, что за человек?

— И этого я тебе сказать не могу: человек как человек, Фамилия его? Так она тоже ничего не прояснит. Ну если хочешь, могу назвать. Рядовой Кузнецов.

— Кузнецов?!

— Ну да, Кузнецов. Ты разве знаком с ним? Вряд ли. Он у нас недавно, только что закончил курс молодого бойца и сейчас служит в роте капитана Фурцева. Пока у него.

Конечно, «пока», усмехнулся про себя Просеков. У Фурцева такие долго не задерживаются — «не тот ранжир», как он любит говорить, или «не то соответствие». Интересно, под каким «соусом» Фурцев откомандировывает Кузнецова, может, что-нибудь новенькое? Впрочем, в любом случае возражать Просеков не собирался. Просто он вспомнил, что Кузнецов понравился ему с первого взгляда.

— Беру Кузнецова.

— Вот и отлично. Не пожалеешь. Кстати, скажу откровенно: предложение направить Кузнецова к тебе — лично мое предложение. Поясню. Он парень с некоторыми странностями, с «заскоками», как говорят. И на мой взгляд, твой стиль, твоя метода в данном случае наиболее подходящая. Я имею в виду твою «теорию максимальной полезности». Сам-то ты еще не отказался от нее?

— И не собираюсь, — усмехнулся польщенный Просеков. — От нее никуда не уйдешь — это сама жизнь. Наша армейская жизнь.

— Согласен. Что верно, то верно. Когда человек чувствует себя самым нужным, самым необходимым, он способен на многое.

Они еще поговорили о разных житейских делах: о регламентных работах, о снабжении «точки» запчастями, о просековских рационализаторах, о предполагаемой смене кодовых таблиц. Провожая Просекова к двери, полковник сказал:

— В тринадцать ноль-ноль пойдет наша спецмашина, можешь добраться на ней до хозяйства Баранова. А там — на рейсовом автобусе. К вечеру будешь на месте. Устраивает такой вариант? Или у тебя дела в городе?

— Да как сказать… — замялся Просеков. В самом деле, он ведь ни разу не подумал об отъезде.

— Ну что раздумываешь? — полковник шутливо толкнул его в бок, посмеиваясь, заглянул в лицо. — Конечно, есть у тебя тут дела! Неотложные. Я ведь сразу догадался, как только ты воссиял на пороге. Остаешься на денек?

— Нет, нет! — поспешно сказал Просеков, будто уличенный в чем-то. — Я, пожалуй, поеду, товарищ полковник. Сегодня же и поеду.

Подумал, что, наверно, пожалеет об этом. Но сейчас он просто не мог ответить по-иному. Даже самому себе.

* * *
Просеков выскочил из машины и огляделся изумленно: он не узнавал гостиницы. Не узнавал ни этого обшарпанного кирпичного здания, ни крыльца, ни тротуара. Вчера ночью все казалось другим, окрашенным в мягкие серо-зеленые тона; таинственными, сумрачно-зыбкими выглядели кроны деревьев вдоль окон, а кирпичные стены веранд были похожи на замшелую каменную кладку. Сейчас он видел неказистый, давно не ремонтированный двухэтажный дом с тюлем на окнах, окруженный рыжей листвой.

— Не туда! — закричал из кабины инженер-майор Красоцкий. — Левый подъезд рабочий. А этот закрыт.

Ну да, конечно. Они вчера стояли именно на этом крыльце; в бочку под водостоком звонко капало с крыши.

Он взбежал по ступенькам, увидел незнакомое лицо дежурной администраторши и растерялся, не поняв сначала, откуда и почему пришла вдруг эта скованность. Потом понял: он не знал даже фамилии Нади, не спросил вчера, не догадался…

— Мест нет, — равнодушно сказала дежурная.

— Я насчет одной женщины, — тихо произнес Просеков. — Она ночевала в комнате отдыха.

— Черненькая?

— Ну да. Такая черненькая… В синей кофте.

— Съехала. Утром съехала. В неизвестном направлении. Я ей такси вызывала. А что, поди, жена? Так она вам ничего не передавала. Ни в устном, ни в письменном виде.

Просеков постоял, закурил и направился к машине, удивляясь недавней робости, ругая себя за слабоволие, за нетвердость: ведь решил же сначала не заезжать.

— Выяснил? — спросил инженер.

— Выяснил.

— Ну садись. Поехали.

Рядовой Кузнецов предупредительно распахнул перед ним дверцу фургона, сочувственно щурясь. Он сложил губы в выразительную полуулыбку, словно хотел сказать: «Всякое бывает».

— Уже увели, товарищ старший лейтенант?

— Что увели?

— Ну я так понял: ночевали вы тут и что-то забыли. А теперь этому ноги приделали. Верно ведь?

— Вроде того, — усмехнулся Просеков.

Кузнецов молчал, пока машина тряслась по булыжнику городских окраин, когда выехали на автостраду, устроился поудобнее на лавке и доверительно сообщил:

— Я тоже улыбаюсь, ежели что-нибудь теряю. Другие злятся, ругаются, а я наоборот. Такое на меня находит психическое расстройство. Как-то раз транзистор в трамвае забыл. Хороший был приемничек марки «Ветерок».

— И не нашел?

— Где там! Как в песне; кто-то теряет, а кто-то находит.

А ведь прав, равнодушно подумал Просеков. Конечно, он может постучать Красоцкому в кабину, попросить его завернуть на минутку в наробраз, но вряд ли из этого что-нибудь получится — фамилии-то Надежды Максимовны он не знает. В конце концов у нее есть адрес.

— Кузнецов, — спросил Просеков, — а ты тогда был с девушкой?

— Когда? — солдат удивленно повернул голову.

— Ну в тот вечер. Когда забыл в трамвае транзистор.

— Ага… — Кузнецов судорожно глотнул. — С девушкой. А вы откуда знаете?

— Знаю, — вздохнул Просеков. — С влюбленными всегда что-нибудь случается.

— Это точно, товарищ старший лейтенант! — обрадованно подхватил Кузнецов. — Вот у меня с Ленкой чего только не случалось! Знаете, я из-за нее пошел работать в торговую сеть. Получилось такое безвыходное положение. Прямо вспоминать неудобно.

— Ну-ну, расскажи.

— Она в парфюмерном магазине работала. А я туда зашел как-то за мылом — мать послала, и сразу влюбился. Она ведь, Ленка, очень красивая. К тому же там запах такой в магазине — к любви располагает. Я потом раз десять еще приходил: натаскал домой одеколону, зубной пасты — все там покупал. Стану с ней говорить, а она ноль внимания. Но я нашел выход. Как-то гляжу, у них объявление висит: «Магазину требуются продавцы». А я только что десятый класс окончил, осенью — в армию, а летом все равно делать нечего. Вот и решил приобрести профессию. Написал заявление, и на другой день оформили. Ну, а тут уж Ленке некуда было деться.

— Молодец! — рассмеялся Просеков. Интересно, за что он попал на гауптвахту? Наверно, попытался «показать себя»?

— А мне работа нравилась, — сказал Кузнецов. — Интересная. У нас, например, одних лосьонов в ассортименте было около двадцати. Надо уметь в них разбираться, чтобы рекомендовать, кому какой. Или вот духи. Есть такие, в которые входят семьдесят компонентов. Представляете?

— Да, это сложно, — согласился Просеков. — Ну, а Лена тебе пишет?

— Пишет. Вчера сразу три письма получил. Мы ведь с ней помолвлены. Знаете, сейчас возрождается такая традиция. Помолвка — это как бы договоренность.

— Знаю, — кивнул Просеков. — Слыхал.

Машина бежала средь однообразных увалов предгорья, мягко приседая на крутых поворотах шоссе. Шорох колес навевал дремоту, хотелось забиться в угол фургона и вздремнуть на старых брезентовых чехлах. Сквозь слипающиеся веки Просеков смотрел на мальчишеский затылок Кузнецова, на его розовые уши, крепленные веснушками, и чувствовал тихую умиротворенность, какое-то приятное и счастливое оцепенение от сознания, что вот они оба причастны к чему-то общему, очень светлому, и потому так просто и хорошо понимают друг друга.

— Кузнецов, — сказал Просеков, — а ты в губной помаде разбираешься? Была в ассортименте?

Солдат посмотрел удивленно и недоверчиво.

— Была…

— Разная?

— Разная. Даже перламутровая, польская. Но редко.

— У нас ребята больше всего ценят помаду на сиреневой основе. В ней высокая жирность.

— Да, высокая, — кивнул Кузнецов, нахмурясь. Он глядел теперь исподлобья, как утром. Он, кажется, ожидал розыгрыша.

— Да ты не удивляйся! — усмехнулся Просеков, окончательно стряхивая дремоту. — Я говорю вполне серьезно: ребята на точке мажутся помадой, чтоб не трескались губы. Это осенью и зимой, когда сильные ветра. Вот теперь ты, как специалист, будешь нас обеспечивать.

— Запросто! — обрадовался Кузнецов. — Мне Ленка бандеролью любой помады пришлет. Самой что ни на есть импортной.

Просеков представил чуть вывернутые губы Кузнецова густо намазанными синевато-розовой модной помадой и улыбнулся.

— Да, Кузнецов… Был ты парфюмерщиком, а теперь станешь шофером-электромехаником. Учти, это у нас ответственная специальность.

— Не сомневайтесь, — сказал солдат. — Все-таки я целый год занимался на досаафовских курсах. Могу водить и машину и мотоцикл.

— Это я знаю.


Было около четырех часов дня, когда инженер-майор Красоцкий высадил их на развилке. Теперь им предстояло ждать местный рейсовый автобус, чтобы добраться до высокогорного Ахалыка, а оттуда — пешком по тропке — на свою «верхотуру».

Моросил мелкий теплый дождь; недалекие хребты упирались в пасмурное небо, в набухшие тучи. Скалы на окрестных увалах холодно поблескивали черным глянцем.

Минут сорок простояли они, молча ежась под дождем, придавленные глухой горной тишиной.

До аула доехали без приключений, и хотя Кузнецов всю дорогу липнул к оконному стеклу, вглядываясь в фиолетовые сумерки, в Ахалык автобус нырнул неожиданно, скользнув с горки, как на дно прозрачного пруда, расцвеченного праздничными подводными огнями. Из машины вылезли на крохотной каменной площади, вокруг которой сакли-домики таращили любопытные желтые глаза. Эти домики были словно собраны в чьей-то гигантской доброй пригоршне и укрыты здесь от звенящих горных ветров.

Перейдя бетонный мостик, они долго и тяжело карабкались вверх по склону, хватаясь за колючие кусты.

Из ущелья ползла темнота, сухая и душная, поглощавшая, казалось, не только ближайшие кустарники и камни, но и воздух — дышать становилось все труднее. Впереди была светлая рама неба и совсем близкие яркие звезды.

На вершине отдохнули, подставив лица холодному ветру, пахнущему льдом и травами. Неподалеку нехотя шевелил крыльями антенны радиолокатор.

— Видишь? — сказал Просеков. — Какая высота!

— Не понял, товарищ старший лейтенант! — кричал Кузнецов, тыча пальцем в ухо. — Не слышу, оглох!

— Я говорю, высота! Высота, понимаешь? Выше уже ничего нет. Только звезды.

— Здорово! — закивал Кузнецов. — Я об этом напишу в Воронеж. Можно?

— Можно.

От жилого домика темным шаром с радостным лаем катился отъявленный лентяй Дружок. Видно, они орали так громко, что разбудили его.

* * *
Рано просыпаться Просеков научился еще в военном училище. Как замкомвзвода ему положено было вставать за пятнадцать-двадцать минут до общего подъема. Потом это вошло в привычку. Он любил рассветную тишину, сонный уют маленькой солдатской казармы, безлюдье и пустынность каменного дворика, ему нравилось ощущение размеренности и щедрой внимательности ко всему окружающему, которое появлялось у него в эти минуты. Он чувствовал себя бодрым, зорким, великодушным, способным делать и решать, требовать и предвидеть, взыскивать и прощать.

На востоке из-за угрюмого черного пика медленно появлялось солнце. Несколько минут оно будет медным тазом катиться по зубчатой гребенке хребта и только потом, подпрыгнув, станет забирать в белесое небо. Эти мгновения особенно красивы: снеговые вершины заискрятся, порозовеют и, наконец, сделаются янтарно-желтыми, будто облитые каплями тягучего меда.

Щурясь на часового, Просеков не спеша обходил знакомые закоулки каменного «пятачка», сзади, тыкаясь носом в сапоги и поскуливая от удовольствия, плелся Дружок. Просеков старался найти какие-нибудь перемены, случившиеся за его отсутствие, и не находил. Та же колотая щебенка перед крыльцом жилого домика, тщательно утрамбованные дорожки, голубые ветродуйки (поблекшие уже) на клумбе, землю для которой таскали из долины в солдатских вещмешках, свежая краска на бирках, на указателях. Ничего нового, никаких перемен.

Странно, однако. Просеков поймал себя на том, что эта стабильность (она делала честь ему как командиру — здесь уважали заведенные им порядки) вызывала легкое раздражение. Он видел в этом еще одно доказательство инертности, безынициативности Тимура Габидулина. Вот пожалуйста: человек целый месяц был здесь за Просекова и не оставил и следа своей «начальнической» деятельности. Настоящий командир немыслим без своего стиля, без собственного почерка. Неужели Просеков все-таки ошибся в нем?

Именно Просеков год назад рекомендовал сержанта-сверхсрочника Габидулина на должность техника. Тимур успешно сдал экстерном экзамены, получил погоны младшего техника-лейтенанта и как специалист, безусловно, рос. А как командир?

Просеков усмехнулся, вспомнив любимое занятие Габидулина: в свободное время, особенно по вечерам, он брал бинокль и подолгу разглядывал кривые улочки аула. При этом на лице его появлялось выражение затаенной зависти. Может быть, парень действительно устал за эти годы суровой и строгой жизни на точке? Бывший детдомовец, он не бывал даже в отпуске — некуда было ехать. Это хорошо, конечно, что Тимур отправляется в командировку за запчастями. Правильно они вчера решили. Пусть хоть на несколько дней сменит обстановку, развеется, наберется городских впечатлений.

И все-таки в поведении Тимура появилось что-то новое. Например, эта несвойственная ему горячность во время затянувшегося ночного спора с Просековым. Вряд ли надо было рассказывать о своей встрече с Надей. Впрочем, Просеков и сказал-то об этом вскользь, как о случайном дорожном происшествии, но Габидулин все воспринял по-своему, неожиданно раскипятился и стал упрекать Просекова в… черствости. В черствости к самому себе, вот что самое забавное. Он сказал, что эгоизм, чрезмерное себялюбие — одна из крайностей, а есть другая, противоположная, и тоже крайность — самоуничижение, когда человек сам себя не уважает, не думает о себе. Такому кладут счастье прямо в ладонь, а он даже пальцы сжать не удосужится, чтобы удержать это счастье, — ему, видите ли, неудобно, неловко как-то.

Словом, развил целую теорию, в которой и сам-то, поди, как следует не разобрался. Однако спорил азартно.

Он все стращал Просекова, что найдет Надю, как только приедет в город, обязательно найдет и расскажет ей, какой старший лейтенант Просеков Андрей Федорович непрактичный и нерешительный человек.

— Ну это ты брось! — предупредил Просеков. — И не вздумай.

Габидулин немножко обиделся, однако не отступил, пообещав все же разыскать ее адрес и сообщить телеграммой. А Просеков пусть напишет. Что ему, трудно написать несколько слов?

…Остановившись на краю площадки, Просеков долго глядел вниз, в темные провалы ущелий, затянутых голубоватым туманом, в хмурые нагромождения мокрых рассветных скал, в волнистую даль хребтов. И почти физически ощущал, как могучая и мудрая красота горных просторов вливается в него ощущением уверенности, трезвости и простоты бытия.

Да, он, пожалуй, немножко схитрил, умышленно переоценил суть дорожной встречи (а была ли суть? И в чем?).

Сегодня все станет на свои места. Через несколько минут он подаст дежурному команду: «Подъем», потом вместе с солдатами побежит к ледниковому роднику, заставит каждого принять «водные процедуры». После будут завтрак, утреннее построение, учебные занятия, регламентные работы и частые сирены «первой готовности». Будут обыкновенные будни, обычная жизнь, которой он живет уже несколько лет. А все случайное, привходящее отсеется само собой.

* * *
Проводив на крыльцо Габидулина, Просеков вернулся в свою крохотную канцелярию и занялся бумагами. Раскрыл, пролистал бегло папку со служебными документами и удивленно присвистнул: почти все графики, схемы, кроки были исполнены заново, подняты в цвете, пронумерованы и снабжены каллиграфическими надписями. Вот так Тимур! Только что сидел тут, жмурился, ерзал на стуле, бубнил что-то невнятное, а об этом ни словом не обмолвился. В папке — дьявольски нудная, до тошноты кропотливая работа, на которую надо было ухлопать не один и не два вечера, и это при его-то лютой неприязни ко всякому бумажному делу. Тут было чему удивляться.

Здорово были сработаны «роза местников» и «график срединных ошибок операторов», особенно график. Сам по себе он сложности не представлял, но тут требовались ювелирная точность и адское терпение, чтобы по каждой тренировке скрупулезно фиксировать качество операторской работы, малейшие огрехи в выдаче координатных данных. Тимур справился с этим и, пожалуй, имел полное право на залихватскую подпись внизу, у обреза листа.

Прощальный разговор у них явно не получился, и виноват в этом был он, Просеков: все никак не мог отделаться от того раздражения, которое родилось у него рано утром, еще до подъема. Тимур, чувствуя это, слушал равнодушно и глядел в окно. Он наверняка пропустил мимо ушей весь просековский инструктаж, потому что уже в конце вдруг спросил ни к селу ни к городу:

— А с почты сюда звонить можно? Соединят?

— С какой почты?

— Ну из аула. Я ведь вернусь с грузом. Мне люди будут нужны.

— Позвонишь, пришлем, — сказал Просеков.

— С почты?

— Хотя бы с почты. А можно из аулсовета. Оттуда ближе.

— Нет, — сказал Габидулин. — Я в аулсовет не пойду. Туда как зайдешь, председатель вином угощает. Невозможно отказаться. А вы потом ругаете.

— Ну позвони с почты.

Габидулину можно было идти, но он все чего-то медлил. Сидя верхом на стуле, нагнулся и стал неторопливо завязывать вещмешок, потом вздохнул, сощурился:

— У второго движка, по-моему, поршневые кольца подносились. Немного дымит, масло пробивает. Вы это учтите, Андрей Федорович.

— Учтем, — кивнул Просеков и подумал, что есть возможность с ходу приобщить к ремонтной практике рядового Кузнецова.

— А по первому каналу помехозащита одно время не тянула. Случались срывы. Так я всю схему прозвонил, лампы сменил и несколько сопротивлений. Пришлось перерассчитать некоторые параметры. Теперь вроде все в номинале.

— Ясно, — Просеков несколько смягчился. Значит, кое-что Габидулин за его отсутствие все-таки сделал. Вообще-то он прекрасно понимал, какая трудная задача была возложена на Тимура. Боевое дежурство, боеготовность техники, ответственность — как ни говори, для младшего лейтенанта, недавно надевшего офицерские погоны, многовато.

А Габидулин вот, оказывается, думал не только о себе. И ремонт блока, и эти графики — наверняка еще не все, сделанное им за истекший месяц.

Выходит, не знал он до конца Габидулина, не знал… И если признаться честно, не очень-то в него верил. В будущее, в офицерскую его перспективу. Был убежден, что его «потолок» — хороший, трудолюбивый младший техник, начальник смены. Именно поэтому в разговоре с командиром полка Просеков не решился предложить кандидатуру Габидулина на свое теперешнее место. Не промолчал, а именно не решился.

Нехорошо получилось. Конечно, дело это поправимое, но почему только сейчас он по-настоящему «открыл» для себя Габидулина? Почему скромность, немногословие и застенчивость его принимал за инертность и душевную вялость?

Чудак-человек, этот Тимур… Витийствуя в ночном споре, ругая Просекова, он, конечно же, в первую очередь казнил себя, свою собственную мягкость, свое личное, а не просековское, «самоуничижение».

И все-таки что-то мешало каждому из них быть чистосердечным до конца.

— Смотри, Тимур, — Просеков вышел проводить Габидулина на крыльцо. — Не забудь о заявке насчет лыж. В этом году горнолыжная подготовка включена в учебную программу. Если что, иди прямо к командиру полка.

— Сделаю, Андрей Федорович.

— Ну вот… А насчет всяких там личных дел, о которых мы говорили поздней ночью, это оставь. Не нужно никого искать. Понимаешь?

Тимур молча разглядывал свои начищенные сапоги.

— Не понимаю.

— Потом поймешь. В автобус сядешь, время будет — подумаешь. И все поймешь.

— Все равно не пойму, — упрямо мотнул годовой Габидулин, закидывая за спину вещмешок.

* * *
Сержант Розмарица был превосходным оператором, подлинным асом своего дела. С высокой точностью, идеальной дискретностью выдавал он данные сразу по множеству целей, скороговоркой считывал координаты по каждому светлячку, вспыхнувшему под золотистой метелкой радиальной развертки.

Уже второй год над койкой сержанта Розмарицы висел треугольный вымпел «Лучший оператор». Этим все было сказано.

Тем не менее Просеков не считал Остапия Розмарину идеальным сержантом, потому что он ведь был не только специалистом, но и младшим командиром. А тут у него не все и не всегда получалось гладко.

Просеков не удивился, когда увидел в окно возбужденного Розмарину, за которым, заносчиво вздернув голову, вышагивал рядовой Кузнецов. «Начинается педагогическая поэма… Глава первая», — невесело подумал Просеков, усаживаясь за стол.

Сержант в распахнутую дверь пропустил Кузнецова, потом вошел сам, сделав два четких строевых шага.

— Товарищ старший лейтенант! Разрешите доложить обстоятельства по поводу неправильных настроений рядового Кузнецова, высказанных им в личной беседе, которая была на грани пререканий.

Розмарица опустил руку и демонстративно отвернулся от Кузнецова, раздувая крылья изящного носа. Видно, разговор у них состоялся на басах.

— Так… — Просеков с неудовольствием передернул плечами. — Уточним. Так что же все-таки было, Розмарица: неверные взгляды или пререкания? Как вы квалифицируете?

— Пререкания на почве нездоровых настроений. Если говорить совершенно точно, — отчеканил сержант.

«Уж куда точнее…» — подумал Просеков и сделал жест в сторону Кузнецова:

— Выйди, Кузнецов. И обожди в коридоре.

Когда за солдатом захлопнулась дверь, Розмарица сел на стул, тщательно причесал волнистые волосы, искоса поглядывая в темное стекло канцелярского шкафа.

— Что произошло? — спросил Просеков.

— Извините, товарищ командир. Можно? — Розмарица возмущенно выдохнул и налил воды из графина. — Этот новобранец Кузнецов вывел меня из терпения. Меня поражает его…

— Хм… Понятно, — кашлянув, перебил Просеков. — Должность ему не нравится?

— Эге! — сказал Розмарица. — Если бы только это! Он же ни в грош не ставит свой солдатский долг. Вот как Кузнецов в буквальном смысле выразился: «Не хочу быть деревянной бабой, которой забивают столбы». Это так о своей специальности шофера-электромеханика. Представляете?

Просеков встал, повернулся к окну и с минуту наблюдал за орлом, парившим над ущельем. Конечно, Розмарица был прав в своем негодовании, но ведь и Кузнецов ничего предосудительного не сделал, если разобраться. А разобраться-то надо было самому Розмарице, прежде чем идти сюда.

Вернувшись к столу, Просеков аккуратно разгладил лежащий перед ним график операторских тренировок, несколько раз затянулся сигаретой. Он, конечно, заметил, как оживился при этом Розмарица, даже приподнялся и переставил поближе свой стул.

— Хороший график, — сказал Просеков. — Это ведь вы его вдвоем с Габидулиным разработали?

— Так точно, — с готовностью подтвердил сержант. — Он вам говорил об этом?

— Нет, не говорил. Из графика ясно, —усмехнулся Просеков. — Видите, у всех операторов зафиксированы ошибки, а у старшего оператора Розмарицы идеальная кривая. Почти без отклонений… А ведь так не бывает, Розмарица, если говорить честно?

— Видите ли… — От Просекова не ускользнуло некоторое смущение Розмарицы. — Там были буквально микроотклонения. Несущественные. Мы их игнорировали и проставили номинал.

— И напрасно.

Сквозь сержантский загар медленно проступал румянец. Розмарица нервно хрустнул тонкими пальцами и сказал:

— Вы меня извините, товарищ старший лейтенант… Но я не совсем понимаю. В смысле, так сказать, логики. Ведь я пришел доложить по поводу рядового Кузнецова…

— А это все связано, сержант. Очень даже связано. За график вам большое спасибо. Но вот насчет несущественных деталей вы неправы. Отмахиваться от них нельзя. А особенно, если эти детали, «мелочи» касаются человека. Их надо учитывать и только потом делать выводы. И еще знаете, какой мой вам совет? Не возмущайтесь и не сердитесь на подчиненных. Командир просто не имеет на это права.

— А если человек не хочет понимать?

— Значит, вы ему не так разъясняете. До него не доходит. Поищите что-нибудь более доходчивое. Вы меня поняли?

— Понял.

— Вот и отлично. А насчет Кузнецова выводы делать рано: вы его сначала узнайте как следует. Будьте построже, но и поразговорчивее. Приглядитесь к нему внимательнее. Можете идти, а он пусть зайдет ко мне.


Вид у Кузнецова был независимым. Еще бы: он ведь только что увидел расстроенного Розмарицу.

— Станьте как положено! — нахмурился Просеков. — Вот что я скажу, Кузнецов. Одно из главных качеств человека — чувство благодарности. Это принцип человеческих отношений: за добро — добром. Однако встречаются и такие люди, которые на хорошее отвечают какой-нибудь пакостью.

— Вы это обо мне? — Кузнецов вскинул голову.

— Нет, — сказал Просеков. — Я безотносительно. Кстати, Кузнецов, я убежден, что делал для тебя только хорошее.

— Конечно, — Кузнецов пожал плечами. — Я и не отрицаю.

— Так в чем же дело?

— Я думал, меня поставят на боевую машину и я буду дело делать. А что получается? Машина стоит на колодках, мотор законсервирован, а я вроде деревянного манекена в витрине. Вот, дескать, пожалуйста: за баранкой шофер-электромеханик Кузнецов. А что я могу? Даже посигналить нельзя — аккумулятор снят.

«Что ему скажешь… — раздумывал Просеков, глядя на Кузнецова. — Ругать его? Так ведь не за что. Кроме того, ему действительно в штабе сказали: назначаем на боевую машину…»

Может быть, попытаться разъяснить? Рассказать о том, каких нечеловеческих усилий стоила доставка сюда, на «верхотуру», этой машины, неподвижной сейчас, но зато питающей электроэнергией все системы локатора? Что хозяйство электромеханика — это сердце радиотехнического комплекса и что именно он своей работой обеспечивает… А, да многое можно наговорить!

Только Кузнецов все равно ведь не поймет, не дойдут до него эти слова. Тут, несомненно, нужно было нечто совсем другое — ведь Просеков сам только что говорил об этом сержанту Розмарице.

— Других должностей у меня нет, Кузнецов.

Солдат переступил с ноги на ногу:

— Вы ж поймите меня, товарищ старший лейтенант… Целый год потратил на досаафовские курсы, хотел служить, чтоб при серьезном деле. А выходит… Мне теперь даже Ленке стыдно будет написать про такую свою работу.

— А о служебных делах, между прочим, писать в письмах нельзя.

— Да нет, я имею в виду не военную тайну. Я насчет главного. Ну, которое сержант Розмарица называет «моральной удовлетворенностью».

— Об этом ты еще напишешь. Можешь не сомневаться.

* * *
Сигнал «первой готовности» прозвучал как раз в тот момент, когда повар ефрейтор Мелекесов взялся за поварешку — «разводящего», чтобы разлить по тарелкам борщ.

Нарастая и отталкиваясь от каменной тверди, прерывистые звуки рвались в небо и уже оттуда, с высоты, обрушивались на крутые, поросшие кустарником склоны, многократным эхом перекатывались в гранитных лабиринтах ущелий.

Еще не смолкла сирена, а уже вздрогнули, качнулись антенны, распахнув на юг свои решетчатые чаши-руки. Металлически непохожим донесли динамики голос Просекова:

— Внимание, поиск! В рабочем секторе…

Оглядев панели и блоки — все в порядке, станция вошла в режим, — Просеков склонился над оранжевым полем командирского ВИКО[1] и после первых же оборотов развертки почувствовал тревогу; обстановка складывалась серьезной. Он еще не успел уловить всех деталей, но эти слабые всплески далеких эхо-сигналов, вкрапленных по самому обрезу экрана, говорили о том, что предстоит не учебная тренировка, а проводка реальных целей, и объявленная готовность прямо связана с возможным нарушением государственной воздушной границы.

Сейчас пока это были обычные «рыбы» — несколько чужих самолетов, идущих над сопредельной территорией. «Рыбами» никого не удивишь, они могут часами «утюжить» воздух, но, как правило, на большее, на возможный риск не идут. Однако на этот раз что-то в действиях «рыб» внушало опасение.

Регулировкой яркости, фокусировкой он старался добиться максимальной рельефности всплесков, однако пока мало что удавалось сделать: цели едва теплились, сразу же меркли вслед за спицей развертки.

— Силовая! Уберите пульсацию напряжения! Добейтесь полной стабильности, — подал команду Просеков, помедлил и тем же тоном приказа добавил в микрофон: — Рядовому Кузнецову прибыть в аппаратную!

Обернувшись к операторам, спросил:

— Обстановка?

— «Рыбы», товарищ командир, — доложил сержант Розмарица. — Тройка, идут параллельным курсом. Строй необычный: впереди пара и замыкающий сзади.

— Нумеровать и выдать на оповещение!

— Есть!

Сейчас же посыпалась скороговорка: «Ноль первая: азимут, дальность… ноль вторая…»

Именно — необычный строй. Деталь, которую заметил Розмарица, она-то и беспокоила Просекова. Какой тактический замысел скрывается за этим? Странно и другое. Самолеты шли на небольшой высоте, слишком рискованной для полетов над горным районом. Уже сейчас их отметки еле видны на фоне отражений вершин и хребтов. А когда через несколько минут они войдут в зону, где горы еще выше, тогда эхо-сигналы наверняка сольются с разлитой на экранах сероватой рябью «местников»… Зачем скоростным военным самолетам понадобилось идти на такой опасной высоте в непосредственной близости от границы?

Сзади загремели ступеньки металлической лестницы, затопали по кабине тяжелые шаги.

— Товарищ старший лейтенант! Рядовой Кузнецов прибыл по вашему приказанию!

Операторы удивленно обернулись, сержант Розмарица выразительно вскинул кулак: тише! И показал пальцем в сторону Просекова: вон там командир, ему и докладывай.

Ошалело тараща глаза, спотыкаясь в оранжевой полутьме, Кузнецов осторожно пробрался к ВИКО.

— Садись, Кузнецов, — негромко сказал Просеков. — И смотри сюда. Наблюдай и слушай.

С каждым оборотом развертки три светлячка медленно приближались к району, который на обыкновенных географических картах выглядит бело-коричневым пятном. Очевидно, сначала в зону войдут два самолета, летящие слаженной боевой парой, а еще через минуту — третий.

— Усилить внимание по третьей цели! Не допустить провала в проводке!

Сержант Розмарица удивленно полуобернулся.

— Повторяю: цель номер три — основная! — голос Просекова в телефонах стал высоким, скребущим. — Приготовиться к работе в условиях интенсивных помех.

Оторвавшись на мгновение от экрана, он взглянул на топокарту. Направил луч подсветки в самый центр переплетенья хребтов: да, так оно и есть. Две долины, два узких коридора, по которым можно, прижимаясь почти вплотную к белопенным речушкам, проникнуть на нашу территорию с воздуха.

— Активные помехи! — крикнул Розмарица.

Весь рабочий сектор экрана был забит их пульсирующей вьюгой. Расплылись недавно еще четкие очертания «местников», бесследно исчезли искорки эхо-сигналов.

Экраны были слепы — результат действия двух ведущих самолетов, поставщиков радиопомех. Просеков верно определил их назначение. А третий сейчас наверняка идет над границей, может быть, даже нарушил ее.

— Отстроиться от помех!

С помощью осциллографа Просеков определил канал, по которому шли помехи, сделал несколько переключений — отлично сработал блок, модернизированный Габидулиным! — и пляшущие полосы на экранах постепенно бледнеют, размываются.

— Есть цель! — обрадованно докладывает Розмарица. — «Ноль вторая»: азимут, дальность… «Ноль первая»…

— Третья! — крикнул Просеков. — Где «ноль третья»?

Ни малейшего следа, ни намека на ее существование. Зато отчетливо видны отметки первых двух самолетов, которые барражировали над своей территорией, набирая высоту.

Операторы, отстраиваясь от помех, до рези в глазах вглядывались в пепельные экраны. Просеков хронометрировал время. Он понимал, что самое решающее — впереди. На КП ждут его доклада, ждут координаты «ноль третьей», чтобы выдать команду на перехват. Он решал сейчас задачу не только за себя, но и за пилота «ноль третьей».

— Изменить рабочий угол антенны! Поиск на отрицательных углах обзора. Квадраты семнадцать и двадцать три!

Просеков чувствовал, как немеют, колючим холодком наливаются пальцы: если он не сумел разгадать замысел воздушного нарушителя, это равносильно проигрышу.

А вдруг и в самом деле «ноль третья» избрала иной маршрут, ушла, например, вдоль границы, прикрываясь хребтом, чтобы где-то дальше нырнуть на нашу территорию?

Он же умышленно сузил зону поиска…

Просеков на мгновение представил себе картину: в сумрачном ущелье, будоража грохотом мотора каменные россыпи, ловко лавирует над изгибами реки камуфлированный пятнистый самолет… Летчик уверен: еще несколько минут — и впереди откроется широкая долина, за которой заканчивается пограничная зона. Пилот отлично знал это — с ним провели не один розыгрыш предполагаемого полета.

Просеков отсчитывал секунды, мгновенно перемноженные на скорость, и твердо, устойчиво переставлял карандаш стеклографа по целлулоиду масштабной сетки: здесь, теперь, должно быть, здесь… Теперь здесь. Он знал: будет засечка, стоит только на миг попасть самолету в цепкий луч локатора.

В кабине томительная звенящая тишина. Тяжко дышит рядом Кузнецов, в багровом отблеске видна его блестящая скула. Круг за кругом неслышно и мягко скользит по экрану развертка, демонстрируя его обманчивое безмолвие.

На столике верещит трубка радиотелефона: командный пункт упрямо и раздраженно требует координаты «ноль третьей»…

И вдруг, как порыв ветра, как холодные брызги, врываются в душный полумрак слова:

— Есть цель!! Выдаю координаты «ноль третьей»!..

Это кричит Розмарица, начисто забыв о своей сержантской солидности.

…А еще через несколько минут — уютный каменный дворик, мощенный шершавыми гранитными плитами, солнечный разлив в голубом просторе, терпкий осенний воздух, настоянный на запахах карагайника, нагретых скал и еле уловимых кизячных дымков. На крыльцо вышел ефрейтор Мелекесов в белой поварской куртке, чихнул и трижды торжественно ударил в гонг, призывая солдат к обеду.

Покусывая фильтр сигареты, Просеков глядел туда, где у невидимой границы только что разыгралась молниеносная схватка, рискованная и бескомпромиссная. На сочно-голубом небосклоне нехотя таяли, растушевывались два инверсионных следа, оставленные перехватчиками.

Неподалеку нетерпеливо топтался Кузнецов, то и дело поправлял пилотку на голове, старательно одергивал гимнастерку. Видно, очень уж хотелось ему поговорить. Однако Просеков не спешил — ничего, подождет. Пускай поостынет как следует, придет в себя.

Наконец Кузнецов не выдержал, сделал несколько шагов.

— Ну как, Кузнецов? Посмотрел?

— Здорово, товарищ старший лейтенант! — Кузнецов сокрушенно помотал головой. — Прямо настоящий бой! У меня, поверите ли, вся гимнастерка мокрая. Ведь получается, мы как пограничники. Правильно пишут: часовые воздушных границ.

— Конечно, правильно, — сказал Просеков. — Только ты об этом не мне говори. Кому? Сержанту Розмарице.

— А что, — не смутился Кузнецов. — Я и ему скажу.

— Вот пойди и скажи. Да кстати, не забудь перед ним извиниться.

* * *
К ночи с севера пришли тучи. Одна из них, свинцово-бурая, набрякшая, зацепилась за вершину и стала, как на якорь. Все на «верхотуре» потонуло в беспросветной мгле. Внизу в долинах шел частый дождь, а здесь не упало ни капли, зато стены и крыши, брезентовые чехлы, гимнастерки солдат, даже простыни и одеяла за каких-нибудь полчаса сделались влажнолипкими.

Однако рассветный ветер растрепал тучу, оставив лишь пепельно-серый клок, упрямо вцепившийся в скальную макушку.

На утреннем построении солдаты довольно щурились под солнцем, слушая радиограмму-благодарность командующего, которую зачитывал Просеков. На левом фланге, неестественно выкатив грудь, рядовой Кузнецов старательно скандировал слова: «Служим Совет… Союзу!»

Конечно, благодарность эту он лично, пожалуй, еще и не заслужил, но она адресовалась и ему, как и «всему личному составу».

После команды «разойдись» Просеков подозвал его:

— Рядовой Кузнецов, отправляйтесь в Ахалык за почтой.

— Есть!

По неписаной традиции на него как на новичка возлагались обязанности внештатного почтальона. На очередные полгода.

Солдат не скрывал радости и нетерпения. В этом был резон: приятно все-таки первому, прямо из почтового мешка, а не из третьих рук получать адресованное тебе письмо.

Пока они говорили о том, сколько каких газет, журналов получать для точки, где расписываться за ценную и заказную корреспонденцию, как оформлять переводы и посылки, Кузнецов все обдумывал свое «рацпредложение». Оно было вполне дельным. Как бывший продавец Кузнецов предлагал организовать в казарме киоск на общественных началах. «Мыло, паста, сигареты, спички, печенье и конфеты. С десятирублевым недельным оборотом».

Просеков улыбался, слушал его.

— Не все сразу, Кузнецов. Сходишь за почтой, тогда и обсудим.

— Есть!


Просеков наблюдал из окна, как легко и ловко прыгал Кузнецов по каменистой тропинке, сбегая вниз, пока окончательно не исчез среди зарослей карагайника.

Всего лишь сутки назад Кузнецов пылил метлой под окном городской казармы. А вот теперь он спешил вниз с кирзовым почтовым ранцем на спине, самый желанный, самый долгожданный на «верхотуре» человек. И так будет сегодня, и завтра, и каждый день.

О возвращении Кузнецова Просеков догадался по неожиданному радостному гомону, который вырвался из окон казармы. Пришлось срочно вызывать Кузнецова в канцелярию.

— Впредь, — сухо сказал Просеков, — почту приносить только сюда. И здесь сортировать. А раздавать будет дежурный — это его обязанность.

— Но, товарищ старший лейтенант… — взмолился Кузнецов, сияя и улыбаясь.

— Слушайте, что вам говорят!

— Есть! Но, товарищ старший лейтенант! Вам же известие!

— Письмо? — удивился Просеков. Он не ожидал никакого письма. Если из дома, так еще рано. А может быть… Просеков приподнялся: — Что за письмо? Покажи.

— Да нет, не письмо! — Кузнецов в отчаянии махал руками. — Нет вам письма, а есть привет. Пламенный привет!

— Ничего не понимаю. От кого?

— От девушки. Которая в синей кофте. От Надежды Максимовны. Ну знаете…

— Стоп! — сказал Просеков. Встал со стула, закурил и отошел к окну. — Садись, Кузнецов, и рассказывай. Не спеши, давай по порядку.

Кузнецов огорченно вздохнул: не любил он медлительности в таких делах, но, подчиняясь, уселся на стул, аккуратно разгладил пилотку, положив ее на колени.

— С самого начала?

— Ну не с конца же.

— Значит, так вырисовывается. Забрал я почту, расписался везде, где положено, и двинулся в обратный путь. Гляжу: красивое такое здание, похожее на универмаг. Ну с точки зрения моего профессионального интереса…

— Покороче можешь?

— Могу, но это же важно. Я ведь принял школу за универмаг. Понимаете? И если бы не зашел туда, ничего бы и не было. А я зашел. И вот тут она меня окликнула, и у нас состоялся интересный разговор. Как говорится, диалог. Я, пожалуй, его подробно перескажу.

— Давай подробно! — рассмеялся Просеков, чувствуя желание надрать веснушчатые уши Кузнецова за то, что он «тянет кота за хвост».

— Ну вот. Она спросила: «Вы не на точке служите?» Я говорю: «Да, кое-где служим». — «Вэчэ такая-то?» — «Да, — говорю, — такая». Тогда она говорит: «Передайте привет старшему лейтенанту Просекову Андрею Федоровичу». — «С удовольствием передам». Ну, а тут я не сдержался, вы меня извините, это я от радости. «Ага, — говорю, — так я вас знаю! Это вы потерялись в гостинице? Мы вас искали со старшим лейтенантом, но не нашли и очень были в расстроенном состоянии…»

— Ладно! — Просеков шагнул к шкафу, переставив в сторону табуретку вместе с сидевшим на ней Кузнецовым, достал тужурку и, одеваясь, бросил: — Спасибо, Кузнецов! А сейчас быстро вызови ко мне сержанта Розмарицу!

Через пять минут Просеков бегом спускался по крутой тропке, перескакивая с камня на камень, лавируя между кустами.

* * *
Просеков сидел на подоконнике, разглядывая огоньки ночного Ахалыка, изредка косился на пластмассовую телефонную коробку. Габидулин дважды звонил, пока Просеков ходил в аул, и просил передать, что позвонит еще раз. Что у него там за неотложное дело?

На аульной площади вспыхнул конус яркого света, покачался и, суживаясь, влился в улицу — уходил последний рейсовый автобус. Площадь опять виделась сплошным черным пятном, над которым теперь еще рельефнее светился справа огонек знакомого окна. Свет был не матово-желтым, как у других окон, а искристым, мерцающим, похожим на раннюю звезду. Это потому, что там, в угловой комнате второго этажа, была не уютная квартира с занавесками и абажурами, а школьная лаборатория с яркой люстрой. Надежда Максимовна разместилась в ней временно, на два-три дня, пока найдется подходящее жилье.

Самое удивительное было в том, что при встрече они ничуть Не волновались, не испытывали никакого стеснения или неловкости, словно знали друг друга давно и хорошо. И все было естественным, искренним в их коротком разговоре.

Он запомнил ее руки, как-то уютно лежавшие на столе, прохладные пальцы, в которых ощущалась еле заметная дрожь. Все-таки она, наверное, волновалась.

Зазвонил телефон. Подняв трубку, Просеков услыхал далекий голос Тимура Габидулина.

— Андрей Федорович? Докладываю: с лыжами полный порядок, насчет запчастей дело идет хорошо, завтра еду на склад получать.

— Молодец! Что еще?

Трубка донесла тихое жужжание трансформаторов.

— Полковник велел спросить, как насчет вашего перевода в Энск? Они тут собираются писать представление и просят уточнить, согласны ли вы?

— Слушай внимательно, Тимур. Передай полковнику, что я от перевода отказываюсь. Прошу отменить. Понимаешь?

— Да, да, понимаю! — обрадованно кричал Габидулин. — Это здорово! Я все понимаю.

— Не в этом дело, — рассердился Просеков. — Спросит полковник о причине — скажи: «Теория максимальной полезности». Понял?

— Понял, понял!

Габидулин говорил еще о чем-то, но Просеков уже откинул трубку: за окном, наливаясь басовым гулом, заводил свою тревожную песню ревун.

Через двор к кабинам станции, стуча коробками противогазов, бежали солдаты полного боевого расчета.

Закачались антенны: громадные ажурные чаши просеивали звездное небо.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

ВИКО — выносной индикатор кругового обзора.

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***