КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706129 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124655

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Избранное [Виллем Элсхот] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Виллем Элсхот Избранное

Предисловие

Бельгийский писатель Виллем Элсхот (1882–1960) — новое имя для советских читателей, однако у себя на родине его творчество пользуется давним признанием. Талант Элсхота весьма самобытен, грани этого таланта разнообразны, и зарубежная критика по праву видит в нем одного из крупнейших представителей фламандскоязычной литературы Бельгии, писателя, чьи произведения отнюдь не принадлежат прошлому, но живут и в настоящем. Между тем рассказ о нем следует повести издалека.

В начале 20-х годов Элсхот, молодой буржуа из Антверпена, анархист и «фламинган»[1], окончательно избирает литературную деятельность. Она становится постоянной, правда не единственной его профессией. В бельгийских литературных кругах Элсхот тогда еще мало известен, хотя уже успел проявить себя как журналист, сотрудничающий в недолговечных левых литературных изданиях, и автор романа, написанного, как отмечала критика, на превосходном фламандском языке. Кроме литературы, у Элсхота было и другое занятие, от которого он не отказался и в более поздние годы: Элсхот был умелым, предприимчивым и удачливым «деловым человеком». Писателю, даже крупному, и сейчас нелегко в Бельгии жить на деньги, заработанные только литературным ремеслом, а Элсхот притом писал медленно, беспрестанно перерабатывая и шлифуя свои сочинения, — его книги выходили редко.

Антверпен — как Гент, Брюссель, Льеж, как другие бельгийские города и вся Бельгия, в начале 20-х годов был еще полон воспоминаний о тяжких бедствиях первой мировой войны, когда «группа хищников с неслыханным зверством обрушилась на Бельгию»[2]. Страна была разграблена и унижена. Общая беда способствовала сплочению ее этнически разнородного населения — валлонов и фламандцев.

Но процесс этот не был ни простым, ни однозначным.

В послевоенные годы крупная бельгийская буржуазия энергично восстанавливала свое пошатнувшееся экономическое положение. «Бельгийские буржуа вложили за границей около 3 миллиардов франков; охрана прибылей с этих миллиардов путем всяческих обманов и пройдошеств — вот какой на деле „национальный интерес“ „героической Бельгии“»[3], — писал В. И. Ленин. Росло промышленное значение бельгийского севера — Фландрии и Брабанта, и соответственно с этим фламандцы-капиталисты из северных городов все чаще брали верх в конкурентной борьбе.

Но 20-е годы XX века в истории культуры Бельгии — особый период. Именно в это время расцветают поэзия, драматургия и проза на фламандском языке.

Эти годы наступления бельгийской буржуазии были также годами обострения классовых противоречий. Перед литературой встали жгучие социальные проблемы. Одновременно с буржуазно-националистической тенденцией усилить фламандское влияние в жизни страны в демократической среде осознавалась необходимость национального равенства валлонов и фламандцев. Этот рост общественного самосознания оказал свое влияние на развитие бельгийской культуры.

Для литературы того периода первостепенное значение приобрел вопрос о языке. В связи с этим подъем, или, как принято называть в Бельгии «великое обновление» («de grote vernieuwing»), фламандской литературы некоторые писатели-современники восприняли односторонне: как событие, единственный смысл которого состоит в выявлении забытых или непризнанных духовных качеств фламандцев. Некоторые критики из «фламинганов» увидели в этом «реванш» фламандской литературы по отношению к литературе франкоязычной. Возобновился старый спор о том, существует ли вообще оригинальная, собственно бельгийская литература и если существует, то на каком языке[4].

Театр Метерлинка, стихи и драмы Верхарна, сочинения Лемоннье, Роденбаха, Ван Лерберга, казалось, решили этот вопрос в пользу тех, кто считал бельгийской франкоязычную литературу. (За границей среди сторонников последней точки зрения были русские символисты и А. Блок, знаток и тонкий ценитель бельгийского искусства.) Но в 20–30-е годы — годы подъема литературы на фламандском языке, надолго до того закосневшей в регионализме, — в описании провинциальных нравов, изображении природы и бытовых жанровых сцен раздались голоса, утверждающие превосходство «фламандского начала».

Почему же все-таки с 20-х годов так быстро росла литература на фламандском языке? (Тот же процесс, может быть с еще большей интенсивностью, идет в годы после второй мировой войны.)

Этому было много причин. Помимо экономического развития Фландрии и Брабанта, о чем уже шла речь выше, укажем некоторые из них.

Двадцатые годы с большой силой выдвинули на первый план проблемы современного общества. Символизм начала века, чрезмерно абстрактный, должен был отступить перед более конкретной и реалистической художественной тенденцией. Расставаясь с символизмом, литература освобождалась и от «аристократизма», становилась более демократичной; она обращалась не к «духовной элите», а к гораздо более широким слоям, и это подняло значение фламандского языка, распространенного главным образом в демократических общественных кругах.

Усилению фламандской литературы сильно способствовал и вспыхнувший в годы национального унижения патриотический интерес к замечательному искусству бельгийского прошлого, к народному творчеству, к фламандской культуре средневековья и Ренессанса.

Ранее всего «великое обновление» коснулось поэзии и драматургии, потом наступила очередь романа. «Год 1927-й можно рассматривать как начало новой эпохи, — писал бельгийский историк литературы Жан Вейсгербер. — Появляется первая группа писателей, которая за какие-нибудь семь лет вырывает монополию на роман из рук Ф. Тиммерманса и Э. Клааса».

Феликс Тиммерманс (1886–1947) был по праву самым известным бельгийским прозаиком, пишущим на фламандском языке. Однако и его сочинения носили на себе печать ограниченности. Если Тиммерманс и выходил за пределы «областничества», то не столько в сторону более универсального социально-исторического воззрения на жизнь или хотя бы географически более широких интересов, сколько в сторону более тонкой психологической обработки все тех же старых нравоописательных и бытовых жанровых тем.

Тиммерманс писал о «родине внутри родины» — о прекрасной Фландрии, населенной людьми гармоничными, цельными и счастливыми. «Фламандская идиллия» опиралась на традиционно лубочный образ «простого фламандца», человека, привязанного к своей земле, своей семье, своему богу, человека, умеющего радоваться земному существованию и земным чувством соединенного с вечностью мира. Опубликованный в 1916 г. роман «Паллитер» принес Тиммермансу широкую известность. Паллитер — имя героя — стало нарицательным, обозначая простодушно-жизнерадостное и наивное отношение к бытию.

Крестьянин Паллитер беззаботно и благодарно принимает жизнь — такую многоцветную, сочную, как пейзажи Фландрии на картинах Питера Брейгеля.

Этот роман вышел в свет в тяжкие годы войны и германской оккупации, и патриотическое чувство бельгийцев еще более увеличило успех книги, утверждающей неиссякаемую жизненную энергию народа, выстоявшего под игом испанских, австрийских, французских и немецких завоевателей. Представление об «истинном фламандце» как о грубом реалисте и одновременно мистике, ставшее общим местом в литературе, перерастает у Тиммерманса в миф об особом чувстве полноты жизни, свойственном одной лишь крестьянской Фландрии.

Традицию региональной литературы не мог преодолеть и другой, несомненно значительный, бельгийский писатель — Эрнест Клаас. Правда, в его рассказах и романах не было свойственного Тиммермансу стремления «мифологизировать» быт; сочинения его отмечены интересом главным образом к повседневности, к жанрово-живописному изображению крестьянского быта.

Писатели, выступившие в конце 20-х годов и «обновлявшие» фламандский роман, отвергли эстетику и Тиммерманса и Клааса. Вернее, в их лице они отвергли регионализм и бытописательство. Они сделали это с категоричностью, может быть и чрезмерной, не во всем справедливой, но вполне понятной.

В своих публицистических и литературно-критических выступлениях они призывали к художественному исследованию современных социальных противоречий и расширению границ изображаемого за пределы собственно фламандского материала, они требовали поворота к общебельгийским проблемам, правдивого раскрытия психологии людей — таковы в их представлении должны были быть черты нового, то есть современного, бельгийского романа на фламандском языке.

Среди литературной молодежи, выступившей так смело, были романисты Морис Рулантс, Герард Валсхап, прозаик и драматург Герман Терлинк и другие. По своим творческим принципам, к ним был близок и Виллем Элсхот, хотя он не был теоретиком или полемистом, подобно энергичному и переменчивому Валсхапу, не служил литературе с тем самозабвением, как Герман Терлинк. Он оставался в стороне от сокрушительных дискуссий; отчужденность и как бы холодноватое равнодушие чувствовались всегда в его отношении к борьбе литературных мнений.

Чем это объясняется? Особенностью его художественной позиции? Контрастом с другим его жизненным занятием? Как бы то ни было, в памяти современников остался именно такой образ Элсхота — образ проницательного и ироничного наблюдателя.

Между тем место Элсхота в культурной жизни современной Бельгии, сила его воздействия на литературу оказались значительными. Его ранние книги стали рубежом в истории новейшей бельгийской прозы. Он был признан мэтром и вошел в число «классиков бельгийского романа середины XX века» еще при жизни.

Прежде всего критики заметили новое у Элсхота-писателя в области языка.

Фламандский разговорный язык, изобилующий различными диалектными отклонениями, стал уже в «Вилле роз» Элсхота прозрачным, чистым, «нормативным» литературным языком и с этой высоты в новом воплощении был возвращен в бытовой разговорный язык. Действие романа «Вилла роз» происходит во Франции; рассказчик дает слово то одному, то другому персонажу, и каждый из них говорит естественно для себя и точно на свой лад. В диалог автор вводит отдельные французские слова и даже фразы, но не столько для создания местного колорита, то есть ради характеристики смешанной речи, сколько для того, чтобы оттенить особый дух фламандского языка.

Тема романа — гротескное изображение повседневности; герои даны в различных аспектах мещанского существования. И хотя речь персонажей позволяет показать широкий спектр индивидуальных лексических и синтаксических оттенков, весь этот пестрый калейдоскоп образует цельную систему — именно потому, что писатель дает языковую характеристику психологии городского мещанства, все многочисленные легкие, плавучие варианты приведены к общей банальности, удерживаются ею, как тяжелым, неподвижным якорем.

В дальнейшем словарь Элсхота не будет расширяться — напротив, он сузится, станет количественно ограниченнее; качественно же он изменится в сторону большей оголенности структуры языка, сжатости словесного оформления. Многословную и аморфную бытовую речь в поздних своих произведениях Элсхот передает с большой точностью, но не «описывая» ее и не копируя, как это делали многие бытописатели-регионалисты (в том числе и Э. Клаас), а воспроизводя ее живой и реалистической скупыми и четкими средствами. Об этом мастерстве самоограничения Элсхота в выборе слова и построении фразы бельгийскими критиками написано много исследовании.

В молодости Элсхот (в то время он был экспертом по бухгалтерскому делу) жил в Париже, в семейном пансионе, который впоследствии послужил прототипом пансиона, изображенного в романе «Вилла роз».

Космополитические постояльцы «Виллы роз» приехали в Париж из разных стран и с разными целями. Здесь жители столиц и провинциалы, богатые и бедные, старые и молодые — состав их разнообразен, у них несхожие судьбы. И тем не менее в романе не возникает ощущения подвижной, изменчивой действительности. Напротив, скорее все герои книги так или иначе вовлечены в замкнутый круг — порочный круг «мещанской активности». Внутри него проложено много дорог, но все они никуда не ведут, и извне его нельзя прорвать ни переменой обстоятельств, ни радостным или горестным событием. Внешние перемены для этих людей случайны и, в сущности, иллюзорны. А возможны ли для них перемены иные, внутренние — перемены в образе чувств и мыслей?

Роман многофигурен, на этом как бы особенно настаивает сама его композиция, автор выделяет то одного, то другого героя, представляет фрагменты отдельных судеб, обрывки частных жизненных историй, подчеркивая характерно-гротескное в физическом и духовном облике персонажей (Элсхот — увлекательный рассказчик). Но единство несущего их жизненного потока подавляет различия сходством. Потому-то так важен для романа в целом самый тон повествования, несравненно более объективный, чем у персонажей, язык рассказчика — именно в нем заключается иронически-трезвая оценка всего, о чем узнает читатель.

«Вилла роз» — одна из немногих книг Элсхота, где лицо самого рассказчика скрыто за объективностью повествования. В большей же части его сочинений повествователь является определенным персонажем. Фигура этого повествователя очень важна и многое нам объясняет в художественном строе произведений.

Романы и повести Элсхота чаще всего «рассказывает» одно и то же лицо — некто Лаарманс. В романе «Силки» (1938), где сохранена композиция «рассказа в рассказе», кроме него, основного повествователя, выступает еще и рассказчик-автор. Судя по отдельным намекам, разбросанным в книге, между ними есть известное сходство. Однако повествователь-персонаж обладает некоторыми собственными качествами, присущими ему всегда, в какой бы роли он ни являлся перед читателем в том или другом произведении. Это прежде всего отец семейства. (В некоторых сочинениях Элсхота эта черта характеристики отодвинута на второй план, в других же, напротив, выступает как первостепенная.)

Семья: отец и мать, старики родители, дети и внуки, братья и сестры, свояки и свояченицы — все вместе образуют основу того мира, о котором говорит Элсхот. Писатель не исследует, однако, внутрисемейные связи и отношения; рамки семьи нужны скорее для формально-композиционной цели: Элсхоту нужна точка зрения на жизнь отца семейства.

«Элсхот, — пишет известный бельгийский литератор Карел Ионкеер, — это главный хроникер того антверпенского среднего класса, для которого семья — отправная точка всех представлений о материальной, моральной и даже духовной жизни, и нет иного идеала, кроме идеала терпеливо и тщательно созидаемого благополучия».

Глазами такого отца семейства из бельгийского среднего класса и смотрит на мир элсхотовский повествователь.

Социальный статус семьи колеблется от самого низкого до самого высокого уровня средних слоев антверпенской или брюссельской буржуазии. Материальное положение семьи непрочно и зависит от ее главы (самого повествователя) — от его предприимчивости, трудолюбия, сноровки и других житейских достоинств. Так полагает семья, да и сам он думает не иначе, хотя жизненные перипетии напоминают иной раз о власти непостижимых случайностей.

Каждый член семьи занимает в ее иерархии определенное место. Жена, дети, братья и свояки выполняют строго обозначенные функции. Жена укоряет, поддерживает, бранит мужа, дает ему надоедливые полезные советы; «доброй матушке» назначено умирать в кругу опечаленных родственников; старший брат имеет право заменять отца и мать; «невезучий» младший свояк постоянно нуждается в помощи. Разумеется, возможны и другие варианты, но довольно сходные с этими.

В повести «Сыр» развернута подобная панорама ближайших родственников героя; многие из них вовлечены в действие, участвуют вместе с героем в эпопее продажи злополучного эдамского сыра. «Отец должен быть цельным человеком, — рассуждает повествователь Лаарманс. — Неважно, бургомистр он, букмекер, клерк или ремесленник. Не в этом суть. Он должен быть человеком, который неуклонно выполняет свой долг, в чем бы он ни состоял… Супруг и отец может уйти, лишь наложив на себя руки». На поверхность рассказа выступают не центробежные (как у Франсуа Мориака), а центростремительные силы — силы неразрывных семейных обязательств.

Даже трезвый, расчетливый делец Боорман (роман «Силки», повесть «Танкер») — во многом антипод повествователя Лаарманса — и тот крепко связан семейными узами.

Но добропорядочный семьянин-буржуа у Элсхота играет не только роль рассказчика, часто он также и главное действующее лицо. Поэтому образ его вылеплен из двух элементов — из стиля повествования и стиля поведения. То и другое в свою очередь зависит от его взгляда на окружающий мир: любая в этом перемена влечет за собой ощутимое изменение его облика. Тот или иной взгляд человека на мир предполагает, разумеется, и его определенный взгляд на самого себя.

Однако именно последнее — способность к самосознанию, к самооценке — и составляет самую слабую сторону Лаарманса.

В какой бы форме она ни воплощалась, в устной ли (рассказ героя повести ее условному автору) или в письменной (письмо героя своему другу), в повествовании от лица Лаарманса всегда звучит исповедь. Это тем более примечательно, что в его подробном, медленно и свободно льющемся рассказе занимает главное место изображение объективной, внешней реальности. Глазами Лаарманса мы видим «фильм» окружающей его жизни: лента разворачивается не спеша, обилие пестрых эпизодов, множество выразительных маленьких ролей, чередование живописных сцен создают впечатление широкой жизненной картины. В действительности, однако, рамки этой картины узки; иллюзия ее большого масштаба возникает за счет постоянного умножения числа по сути похожих людей и явлений. Прием такого многократного изображения однотипных явлений, рассмотренных в том же ракурсе, с той же точки зрения, но как бы в разных воплощениях, встречающихся в повседневной жизни, — прием, характерный для Виллема Элсхота. Поэтому зерно сюжетного построения, с которым мы часто встречаемся в его сочинениях, — это небольшая замкнутая сцена, в измененном виде воспроизведенная во всех последующих сценах. Обращает на себя внимание эпизод продажи сыра (повесть «Сыр») — он воспроизводится в других романах в длинном ряде однозначных сцен, которые можно было бы озаглавить «сцена соблазнения клиентов».

Перед нами коммерсанты, предприниматели, чиновники, коммивояжеры. Обычное место действия — контора, улица, кафе, магазин, административное учреждение и лишь очень редко дом, в котором живут персонажи. Случается, что контора расположена в доме героя, тогда дом остается как бы безликим, а интерьер конторы воссоздается тщательно и во всех деталях (не живопись, а жесткая до гротескности графика). И тем не менее «дом», «семья» главенствуют в жизни Лаарманса на протяжении почти всего произведения, оставаясь отвлеченным, но всемогущим «началом».

Два главных героя изображенного мира — Лаарманс и Боорман — как бы сопоставлены каждый со своими многочисленными отражениями в других людях, как в вогнутых и выпуклых, тусклых, кривых и разбитых зеркалах. Именно это, а не сознательное размышление о себе самом придает рассказу Лаарманса черты исповеди: повествуя о людях своей среды, он повествует о себе, хотя эта исповедь и лишена важнейшего свойства — откровенности самораскрытия. Ведь у Лаарманса внутренняя жизнь до поры до времени так неподвижна, что ее, можно сказать, и вовсе нет…

Но она появилась, и вместе с ней внезапно появился драматизм.

С чего Франс Лаарманс начинал свой тернистый путь к обогащению и к чему он пришел в конце этого пути?

Когда Элсхот писал свой первый роман о Лаармансе («Силки»), от его юношеского анархистского настроения давно не осталось и следа, померкла в нем и вера в плодотворность националистического «фламандского движения». В двух первых главах романа («Встреча» и «Боорман»), где сперва от лица автора, а затем и устами самого Лаарманса рассказано о прошлом этого героя, «фламандское движение» изображено как жалкий фарс и как ловушка для бездельников и легковерных. Это «движение» слоняющихся по городу «демонстрантов», потасовки и сутолока, «как на ярмарке», а также фальшивые улыбки ораторов, их пустые и лживые обещания. Встреча с Лаармансом после долгой разлуки вызывает в памяти «автора» картинки лубочного фламандизма («Я вспоминал знамена с фламандским львом, средневековую битву „Золотых Шпор“ и бородатых молодых людей в фетровых шляпах»).

Таким стандартно-лубочным молодым участником «движения» представлен и сам повествователь в его молодые годы. В двойном изображении его — от лица обоих рассказчиков — подчеркнуты одни и те же черты: молодость, бедность, полное отсутствие убеждений и совершенная безвредность («На вид он был грозен, хотя никакой опасности ни для кого не представлял»). Поза, характерная для националистических лидеров «фламандизма», тоже входит, таким образом, в необъятную область мещанской пошлости, отлично согласуясь со всеми другими проявлениями политической и деловой жизни буржуа.

«Насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не „работают на публику“; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики — министерские», — говорит «автор».

Но тут-то и выступает на первый план важное различие между повествователями-персонажами и автором. На вопрос Лаарманса: «А как все же обстоит дело с фламандским движением?.. Хотя, может быть, ты уже в этом не участвуешь?» — автор «отвечает уклончиво»; этого достаточно, чтобы понять, что в движении он разочарован — и в деятелях его, и в лозунгах, и в перспективах.

Дальнейшая история Лаарманса — это история «величия и падения», обогащения и банкротства, внезапного взлета и возвращения к прежнему социальному положению. Но, делая центром повествования себя и свою собственную историю, Лаарманс все-таки иногда отступает на второй план. В этих случаях первой фигурой становится Боорман.

Боорман циничен. Его цинизм, пожалуй, достигает апогея в махинации с танкером накануне второй мировой войны. Боорман, как и другие персонажи повести «Танкер» (1941), одержимые страстью наживы, живет и действует в мире, где логика абсурдна, а абсурд логичен, где господствует мораль навыворот. Элсхот изображает историю с перекупкой танкера как историю чудовищную и вместе с тем обыкновенную для мира бизнеса. «Итак, Франс, выпьем за войну, — восклицает один из персонажей повести, — ибо война — это благословение божие. Капитализм тоже имеет свои хорошие стороны, не правда ли?» Откровенно циничный тост за войну как за источник обогащения завершает воплощенную в сюжете повести тему социально-психологического абсурда, наиболее ярко выраженную в характере Боормана.

Лаарманс прекраснодушен. Боорман расчетлив и трезв, Лаарманс полон иллюзий. Наконец, «великий Боорман» — это «гениальный делец», по сравнению с ним Лаарманс неуклюж и бездарен. Между ними все время идет полудискуссия, полудиалог: Боорман тщетно воспитывает своего неумелого идеалиста-ученика.

Эти образы — резкий контраст характеров, темпераментов, деловых способностей. Но и только. Более глубоких внутренних различий между ними на протяжении долгой жизненной истории заметить нельзя.

Надо сказать, что для Бельгии Боорман — фигура современная. Он и сейчас такой же, каким его знал Элсхот. Постукивая тростью, он по-прежнему ходит по улицам Брюсселя или Антверпена, разглядывает вывески, витрины магазинов, обдумывая очередную авантюру. Возможны ли для него какие-либо перемены, кроме изменившегося костюма? Он всегда остается собой — циником, мошенником и пройдохой.

А Лаарманс?

От первого романа Элсхота, в котором этот герой появляется, до той поздней повести, где в унылый ноябрьский вечер на пустынной улице старого Антверпена мы расстаемся с ним навсегда, Лаарманс изменяется именно в тех своих качествах, которые были прежде основой всех его жизненных взглядов: переменилось его отношение к своей семье и своей среде — и, значит, к самому себе.

Современный фламандский роман, пишет критик Жан Вейсгербер, «не столько стремится изображать индивида, сколько личность, то есть человека, размышляющего над собой и себя осознающего».

В «Блуждающем огоньке» Лаарманс уже не тот, каким мы знали его раньше. Его рассказ о себе так не похож на рассказы прежнего Лаарманса, что вначале он кажется его однофамильцем. Однако это не перевоплощение, а новый вариант все того же героя.


Небольшая повесть «Блуждающий огонек» (1947) — последнее, что написал Элсхот. Он прожил еще немало лет, но к литературным занятиям не возвращался. Однако его творчество, обретя как бы самостоятельную судьбу, превратилось в неотъемлемую часть послевоенного культурного развития Бельгии. «Блуждающий огонек» стал завершающим этапом жизненной истории Лаарманса. Повесть начинается и кончается знакомым нам мотивом — мотивом буржуазной семейной жизни. Но он звучит по-другому: в него вплетается мотив тягостных уз, мотив одиночества в кругу семьи. Из этого и рождается сюжет повести: исходный момент — невольное чувство, внезапно овладевшее немолодым человеком, который в холодный ноябрьский вечер ненадолго вышел на улицу и почему-то не спешит возвращаться домой.

Развитие сюжета воспроизводит схему пути, долгих и тщетных поисков. Встретив на улице трех матросов-афганцев с корабля, зашедшего в антверпенский порт, Лаарманс берется им помочь в розысках некой Марии ван Дам, девушки, пригласившей матросов в гости. Адрес, нацарапанный на коробке от сигарет, неточен; в напрасных поисках проходит весь вечер. Наступает пора расставания — матросы должны вернуться на корабль. Лаарманс, оставшись один, бредет по грязной окраинной улице Антверпена, мимо жалкой лачуги, где, должно быть, и обитает Мария ван Дам…

Двое матросов — лишь молчаливые участники поисков. Но третий — Али — затевает с Лаармансом разговор, который вдруг оказывается важным для них обоих.

Желание размышлять — вот то новое, чем обладает Лаарманс в «Блуждающем огоньке» и что отличает его от прежних его вариантов в романах Элсхота. Беседа Лаарманса с матросом Али — это долгое размышление вслух. Случайные знакомые, люди из разных стран, разных религий, различного общественного положения, они находят общий язык и во всем понимают друг друга. Действие повести уже не ограничено одними лишь внешними событиями и авантюрами, в которых участвует или которые описывает Лаарманс. Оно получает и внутреннее развитие. Лаармансу, «главе семьи», буржуа с мелкими эгоистическими интересами, стремившемуся к терпеливо и тщательно созидаемому благополучию, открывается скудость и бесплодность его существования. Он осознает себя пленником всей своей жизни — пустой и неправедной.

Али с его бескорыстием, благородством и чувством справедливости пробуждает в Лаармансе тоску по человечности, независимости и свободе. Так, разговаривая, они все же продолжают искать Марию ван Дам. Али изображает ее прекрасной, светлой и чистой. Каждый раз, когда появляется надежда ее найти, путники устремляются по ее следу. Разговор в это время идет о главном — о богатых, которых, по мнению матроса Али, непременно ждет виселица, о тружениках и бедноте. Али говорит о Ленине в далекой России, который представляется Али пророком, но в отличие от него проповедует, что люди должны быть счастливы на земле, а не в раю…

Повседневный быт — обычная для Элсхота реальная сфера изображения — стал в этой повести поэтической реальностью поисков человечности и красоты. Это поиски под темным ночным небом, на котором для Лаарманса еще не зажглась путеводная звезда. Однако и сам по себе путь для него важен. Встреча с Али заставляет Лаарманса задуматься о самом себе.

Так заканчивается последняя глава из истории этого героя. Конечно же, он вернется домой, в свою контору, к своим привычным занятиям. И все-таки замкнутый круг его прежней жизни прорван глубоко осознанной неудовлетворенностью, одиночеством, сомнением и тоской.

Книги Элсхота, отмечает бельгийская критика, — это «автобиографии чувства», это ищущая себе возможные «алиби» тайная исповедь автора.

Разумеется, Элсхот не был Лаармансом и не себя он изобразил в его лице. Ведь мы помним, что в мире, отраженном в сочинениях этого писателя, его герой существует во многих лицах. Гротескную социальную комедию, разыгранную на подмостках романов Элсхота, которая не потеряла своей злободневности и сегодня, комедию, обличающую деловую и политическую жизнь буржуа со всей ее необъятной пошлостью и цинизмом, мы видим одновременно глазами ее персонажа и зрителя — нелицеприятного ее судьи.

И. Шкунаева[5]

Вилла Роз (роман)

С благодарностью посвящаю Анне Христине ван дер Так, моей верной подруге


I. ГОСПОДИН И ГОСПОЖА БРЮЛО
«Вилла роз», в которой супруги Брюло сдавали комнаты с полным пансионом, находилась на невзрачной улочке д’Армайе, расположенной, впрочем, в довольно богатом квартале Терн. Невзрачным, как и улочка, был и сам дом, всего и дна этажа, хотя весь квартал был застроен преимущественно пяти- и шестиэтажными домами, которые, словно башни, высились по обеим сторонам «Виллы». Поэтому пансион действительно чем-то напоминал старую деревенскую усадьбу, теснимую разрастающимся городом, однако никто и никогда не мог понять, почему к названию «Вилла» добавилось еще слово «роз». Правда, при доме был сад, что стало теперь редкостью в Париже, но с тех пор, как господин и госпожа Брюло въехали в дом — а они жили в нем уже более шестнадцати лет, — к саду не прикасалась заботливая рука, и все розы, да и другие цветы давно отошли в прошлое. В сад к тому же попадало слишком мало солнца, так как соседние дома отбрасывали огромные тени на всю его территорию. И только трава, верная спутница запустения, сумела выстоять в таких условиях, трава, которая разрастается тем пышнее, чем меньше о ней заботятся.

Госпожа Брюло держала кур; их штук тридцать бродило по «парку» «Виллы». И словно не было вокруг них Парижа, и словно никогда не заходило солнце в их царстве, куры несли настоящие яйца, которые мадам продавала в городе по двадцать сантимов за штуку. Для постояльцев она покупала итальянские, которые были вдвое дешевле, прятала их по утрам в разных уголках сада, а днем собирала и торжественно приносила на кухню. И если на мясные блюда или кофе иногда поступали жалобы, то о яйцах мнение всех дам и господ было единым: лучше яиц не найти во всем городе.

На фасаде около входной двери красовалась черная вывеска, на которой золотыми буквами было написано:

                                «ВИЛЛА РОЗ»
                             ДОМ К. А. БРЮЛО
                 Семейный пансион высшего класса.
       Современные удобства. Для детей большой парк.
Плата по соглашению. Обеды и ужины за наличный расчет.
                Обслуживание на английском языке.
«Пансион высшего класса» — это было, пожалуй, некоторым преувеличением.

Что касается «современных удобств», то они заключались главным образом в том, что постояльцу сразу же вручался ключ от дома и он мог приходить и уходить в любое время суток, никого не беспокоя звонком. Электрическое освещение и ванная, напротив, в это понятие не входили. И если кто-то из новичков, по прошествии недели начинавший страдать от невозможности как следует помыться или просто дотошный по натуре, вдруг спрашивал об этом, то госпожа Брюло разъясняла, что отказалась от обоих новшеств из соображений безопасности. По ее мнению, пожар в Благотворительном базаре, во время которого погибло несколько сот человек, был вызван коротким замыканием в электрической сети, а в ванной дома напротив однажды утонул привратник, которому не было еще и сорока, и никто из соседей не услышал ни звука.

«Обеды и ужины за наличный расчет» означало, что в пансион можно просто прийти пообедать или поужинать, даже не будучи его постояльцем; в связи с этим точное количество едоков никогда не было известно заранее.

«Обслуживание на английском языке» осталось с тех времен, когда среди постояльцев был господин, живший некогда в Лондоне и хваставшийся знанием английского. Госпожа Брюло все еще помнила слов пять, вроде «yes», «no», «money», «room» и «dinner»[6].

Воздадим кесарю кесарево. К чести госпожи Брюло следует сказать, что питание, за исключением некоторых второстепенных блюд и яиц, действительно было не таким уж плохим. Продукты она покупала самолично, а приготовление пищи возлагалось на кухарку, которой помогала горничная, тоже умевшая вполне прилично готовить. Обед и ужин, подававшиеся в полдень и в семь часов вечера, были одинаковы для всех постояльцев. Однако плата за пансион была очень разная. Это зависело от многих факторов, а именно от размера, расположения и обстановки комнаты, которую занимал постоялец, количества съедаемой пищи, финансового престижа страны, откуда он прибыл (американцы, к примеру, платили, как правило, больше, чем поляки и армяне), и, наконец, от здоровья и возраста, определяющих количество причиняемых хозяйке хлопот. Новичка брали в пансион не иначе как с недельным, а то и месячным испытательным сроком и только в том случае, если у госпожи Брюло при первом знакомстве сложилось о нем благоприятное впечатление; принимался во внимание также вес и объем привезенного багажа. Однако это последнее обстоятельство со временем потеряло свое значение, ибо огромные чемоданы несколько раз самым печальным образом подводили госпожу Брюло.

Госпожа Брюло очень часто ошибалась и оценке своих новичков, хотя за долгие годы могла бы приобрести умение разбираться и людях, столь важное для ее профессии. Так, она никак не могла избавиться от предрассудка, что толстяки едят и пьют много, а худые — мало, забывая о том, что тучные люди часто соблюдают диету, а у худых может быть солитер, что, естественно, является настоящим бедствием для пансиона. Случалось с ней также, что она нет-нет да и пускала мерзавцев, не желавших платить, хотя и не раз клялась богом и всеми святыми, что больше никогда не попадется на эту удочку. Впрочем, не так-то легко было оградить от паршивых овец заведение, которое пыталось поддержать свое доброе имя, никогда не требуя платы вперед, ибо, как водится в деловой жизни, фирме Брюло приходилось постоянно бороться с происками и интригами бессовестных конкурентов.

Вот один из примеров. Госпожа Дюран, хозяйка пансиона «Родной дом», находившегося в этом же районе, пустила к себе однажды четырех сербов, посланных своим правительством в Париж для основательного изучения последних достижений в области противопожарной защиты и в обучении умственно отсталых детей. Им предоставили все самое лучшее, а платить должно было посольство Сербии, сотрудника которого они даже приглашали к обеду, чтобы представить госпоже Дюран, и она была очень польщена таким знаком внимания. Но в один прекрасный день в «Родном доме» поселился брюсселец, который, услыхав разговор четырех сербов, признал в них своих земляков. Отчаяние госпожи Дюран усугублялось тем, что, согласно договоренности, она не могла отказать им от пансиона, не предупредив об этом за месяц, так что «сербская делегация» имела право прожить у нее еще тридцать один день. Однако после долгих препирательств было достигнуто соглашение, приемлемое для обеих сторон. Господа обязались немедленно покинуть «Родной дом» при условии, что хозяйка со своей стороны даст честное слово не вмешивать в эту историю полицию и укажет членам «делегации» приличный пансион, где они смогут продолжать свои занятия. Соглашение было выполнено, и в результате четверо «сербов» обосновались в «Вилле роз», где и прожили пять месяцев.

Таким образом, следует признать, что сорокапятилетней госпоже Брюло приходилось нелегко, особенно если учесть, что ее супруг мало занимался делами пансиона, а она сама к тому же еще служила инспектором в Управлении благотворительными заведениями города Парижа. Ее обязанности заключались в посещении рожениц, живущих на средства благотворительности, и это приносило ей еще двести пятьдесят франков в месяц.

Госпожа Брюло тщательно разделяла кассу пансиона от денег, которые зарабатывала в управлении, и, если ей после таких случаев, как, например, с «сербами», приходилось залезать в свою личную копилку, она никогда не упускала случая спросить господина Брюло, видит ли он или, может быть, он не видит, что она вкладывает в дело свои собственные деньги.

Ходили слухи, что мадам приносит домой из управления гораздо больше двухсот пятидесяти франков в месяц и что она пользуется особым покровительством директора ее отдела. В этом видели истинную причину того, что она уже дважды была награждена медалями и один раз почетной грамотой. Грамота висела на стене в «зале», а медали она надевала, посещая рожениц.

Во всяком случае, доподлинно известно, что мадам часто получала «petits-bleus», то есть письма, доставляемые пневматической почтой; в черте города они передавались во всех направлениях по трубопроводам и обычно достигали адресата в течение часа; а это, разумеется, дурной знак. Впрочем, она была самостоятельная женщина и сама знала, как ей себя вести.

Внешность госпожи Брюло производила благоприятное впечатление, хотя ей и недоставало изысканности; мясистый нос придавал ей сходство с семьей Бурбонов, как дворняги с городских окраин напоминают иногда чистокровных фокстерьеров. Она страдала какой-то болезнью, выражавшейся в том, что, когда она ела некоторые овощи и фрукты, например клубнику и бананы, нос и губы у нее распухали и чесались, и от того, что она постоянно чесала нос, на нем образовались странные морщины, из-за которых на ее лице всегда сохранялось обиженное выражение. С возрастом госпожа Брюло располнела, однако же не слишком расплылась. У нее были золотые руки, она сама мастерила себе шляпки и ухитрялась, несмотря ни на что, выглядеть довольно привлекательной.

Господин К. А. Брюло был на двадцать лет старше своей жены и, кажется, прежде служил нотариусом в деревне. В свое время госпожа Брюло подарила ему сынишку, который умер шести лет от роду и был похоронен на деревенском кладбище. Это был один из немногих случаен, когда господин Брюло разволновался. Госпожа Брюло очень плакала и много недель подряд вечерами, после закрытия кладбища, долго стояла у решетчатых ворот, так как оттуда было видно деревцо, растущее на могиле. По словам господина Брюло, эта смерть и явилась главной причиной того, что он продал свою нотариальную контору и они переехали в Париж. Господин Брюло надеялся, что в столице его жена скорее найдет себе утешение, и по крайней мере в этом смысле он не обманулся в своих ожиданиях. При продаже конторы ему не то выплатили лишь часть денег, не то надули его, прибегнув к какой-то темной махинации; во всяком случае, теперь, шестнадцать лет спустя, господин Брюло все еще продолжал судиться со своим преемником. Для этого ему время от времени приходилось прибегать к деньгам своей жены, которая всегда торжественно клялась, что дает их в последний раз.

У господина Брюло на макушке была лысина, обрамленная длинными седыми волосами, и он никогда не снимал с головы черную шапочку — единственную вещь, оставшуюся у него с тех времен, когда он служил нотариусом. В 1870 году он был солдатом и попал в плен к немцам. По этой причине он носил весьма воинственные усы и острую бородку. После обеда, когда тарелки и стаканы убирались со стола, он сидел в так называемой зале, по уши погруженный в материалы своего судебного процесса, и, когда там появлялась его супруга, бормотал: «Я его поймаю, этого негодяя». Господин Брюло все время страдал то подагрой, то простудой, то болями в печени и в желчном пузыре, то сахарной болезнью, но не умирал. И если он лежал в постели, а мадам не было дома, то горничные не сразу решались входить в его комнату, когда он звал их, чтобы попросить лекарство. Они не испытывали ни малейшего почтения к его сединам и не отказывали себе в удовольствии задеть его ноги мокрой шваброй, когда мыли пол в «зале».

Уже несколько лет у мадам жила маленькая обезьяна уистити, которую она называла «сынком» и которая служила ей некоторым утешением в ее бездетности. В не слишком холодные дни госпожа Брюло, выходя на прогулку, засовывала крохотного зверька за пазуху — он был с кулак величиной, если не считать длинного хвоста. Мех обезьянки сливался с дешевым мехом пальто, так что их нельзя было различить.

Чико — так звали обезьяну — имел право сидеть за столом вместе со всеми и очень любил, когда мадам кормила его изо рта. Тогда его маленькие глазки сверкали и он издавал звук, напоминавший одновременно чириканье воробья и хихиканье человека. Чико спал между супругами Брюло и ревновал мадам ко всем мужчинам «Виллы», кроме старого нотариуса. Мадам была очень привязана к Чико, и когда ей пришлось выбирать между ним и одной очень приятной английской супружеской парой, которая хорошо платила, но возражала против присутствия обезьяны за столом, хозяйка, вздохнув, решительно отказалась от англичан, сохранив Чико. Чико тоже обожал свою хозяйку. Когда погода не позволяла ей брать его с собой, он приветствовал ее по возвращении домой криками и ужимками, но иногда капризничал и отказывался брать у нее еду.

II. ГОСПОЖА ЖАНДРОН
Уже много лет девяностодвухлетняя госпожа Жандрон была финансовой опорой «Виллы роз». Минимальная плата за полный пансион у госпожи Брюло составляла пять франков в день, а эта дама платила восемнадцать, не считая дополнительной оплаты различных услуг. Разумеется, когда она была лет на десять моложе и могла сама мыться, ее так не обдирали. По мере того как старуха становилась все беспомощнее, госпожа Брюло систематически повышала месячную плату, пока наконец сумма не достигла вышеназванной цифры. Отпраздновав свое столетие, госпожа Жандрон должна будет платитьдвадцать пять франков в день, если до тех пор господь бог не призовет ее к себе.

Говорили, что госпожа Жандрон богата, но мнения относительно размеров ее состояния были весьма противоречивы. Пессимисты называли скромную цифру — пятьсот тысяч франков, оптимисты — три миллиона. Но с тех пор, как она потеряла способность владеть своим телом, своими деньгами она уже тоже не владела. Ими ведал господин Гарусс, парижский делец, выступавший посредником в отношениях между госпожой Жандрон и ее сыном, врачом в Дюнкерке. По какой-то причине доктор Жандрон никак не мог взять мать к себе в дом. Он, правда, утверждал, что мать безумно любит Париж, хотя ее мнением никто никогда не интересовался. Не исключено, что она действительно подтвердила бы, что очень любит столицу, как подтверждала все, что от нее хотели.

По настоянию доктора Жандрона господин Гарусс первое время пытался в письменной форме протестовать против непомерных сумм в ежемесячных счетах госпожи Брюло, и несколько лет назад матушку Жандрон даже временно перевели в другой пансион, чтобы проучить хозяйку. Но вскоре старуху привезли обратно, так как это оказалось ничуть не выгоднее. Однако эта эскапада старейшей обитательницы ее пансиона не на шутку рассердила госпожу Брюло, и она, зная, что господину Гаруссу нигде не удастся пристроить свою подопечную дешевле, чем в «Вилле роз», не упускала случая, когда у нее что-нибудь не ладилось в управлении, ехидно осведомиться, не собирается ли госпожа Жандрон снова сбежать.

На первый взгляд госпожа Жандрон производила впечатление достойной пожилой дамы, но при ближайшем знакомстве оказывалась очень-очень дряхлой старухой.

Она была высока ростом и держалась неестественно прямо, так как годы лишили ее обычной человеческой гибкости.

На костях ее почти не осталось плоти, а руки так дрожали, что не раз кусок хлеба, который она хотела положить в рот, оказывался возле уха. Ей еще удавалось, крепко держась за перила, без посторонней помощи сойти с лестницы, когда звонили к обеду, хотя чаще ее поддерживал господин Брюло; иногда он даже вел ее под руку в парадную залу к ее месту за общим столом. «Надо быть галантным с дамами», — заявлял он в таких случаях. Но стоило ей заговорить, как становилось ясно, что госпожа Жандрон очень стара. Дело было не в голосе, а, скорее, в манере — старуха как будто впала в детство и вновь обрела ту интонацию, с которой когда-то маленькой девочкой отвечала урок по отечественной истории: она говорила монотонно, то и дело забывая, что хотела сказать, и употребляя устарелые обороты. Передвигалась она очень осторожно, словно не слишком доверяла земле, и часто пугала бы постояльцев неожиданным появлением, если бы не сухой кашель, который предупреждал о ее приближении; так в былые времена больные чумой звонили в колокольчик, выходя на улицу.

В сумму восемнадцать франков включалась стоимость ежедневного ухода за госпожой Жандрон: ее должны были умывать, причесывать и вообще следить за ее личной гигиеной. Эта обязанность возлагалась на горничных, которые, однако, не относились к ней достаточно серьезно и свели ее до минимума — до двух умываний в неделю. В комнате госпожи Жандрон гнездилась целая армия клопов, которые, к общему удивлению, и не думали расползаться по «Вилле». Каждую субботу на них устраивалась охота. Это была безнадежная борьба, но отказаться от нее не рисковали, полагая, что именно эта еженедельная расправа и дает возможность локализовать зло, что было величайшим заблуждением. Однажды старуху временно переселили в другую комнату, и все клопы перекочевали следом за ней.

Из-за стола госпожа Жандрон вставала немного раньше других, иной раз даже не допив кофе. Ей необходимо было успеть обойти все комнаты на ее этаже. Она хватала где газету, где пепельницу, и тщательно прятала добычу в пустой дорожный чемодан, который уже долгие годы стоял в ее комнате, точно заблаговременно приготовленный гроб. Два-три раза в неделю горничные извлекали из него вещи и возвращали их законным владельцам.

Для госпожи Жандрон это был ужасный момент. Она кричала на горничных, называя их грязными девками, но на следующий день, воспрянув духом, снова бралась за свое. Постояльцы не мешали ей и даже потворствовали ее проделкам. Время от времени кто-нибудь из мужчин спрашивал ее, не знает ли госпожа Жандрон, где его одежная щетка или другой бесследно пропавший предмет, и старуха была счастлива.

Бедняжка очень любила мужчин и радовалась, как ребенок, когда кто-то из них ухаживал за ней за столом, веселя честную компанию. Если мужчина спускался перед ней по лестнице, она непременно окликала его, а встретив новичка в коридоре, называла его «мое сокровище» и всячески старалась обольстить.

Она еще очень любила косметику, поэтому на ее туалетном столике стоял флакон одеколона и коробочка пудры, к которым она прибегала каждый раз перед выходом из комнаты. Но, пользуясь тем, что обоняние у старухи сильно ослабело, госпожа Брюло распорядилась, чтобы флакон наполняли водой, а коробочку — крахмалом.

Господин Брюло не раз публично объяснялся в любви госпоже Жандрон, и эта шутка неизменно вызывала общий восторг. Однако старуха, в других случаях не слишком разборчивая, знать не желала нотариуса, она не доверяла ему. Видя его погруженным в бумаги судебного процесса, она думала, что он составляет ее завещание.

Каждый год на пасху и троицу госпожа Брюло должна была облачать ее в новое платье, на что получала от господина Гарусса по сто франков, а в счет включала по сто пятьдесят. Госпожа Брюло, немного умевшая ковырять иголкой, покупала материю и шила платья сама, по своему усмотрению. Она всегда выбирала черный цвет, самый практичный. Летом брала легкую ткань, а зимой — более плотную. Горничные помогали при примерке, которая проходила в «парадной зале», и морочили госпожу Жандрон, уверяя, что возлюбленный появится сразу же, как только новое платье будет готово, пока госпожа Брюло с булавками во рту подгоняла одеяние к усохшим формам.

Господин Гарусс просил госпожу Брюло, не идя на чрезмерные расходы, время от времени все же вывозить госпожу Жандрон на прогулку. Хозяйка поняла его правильно. Каждое лето она дважды выезжала со старухой в экипаже и включала в счет двадцать пять поездок, из которых господин Гарусс оплачивал двенадцать. Разумеется, эти прогулки никому не доставляли удовольствия, так как госпожа Жандрон всю дорогу бросала злые взгляды на спину кучера и ворчала, что каждый норовит поживиться за ее счет.

Нерегулярно, с перерывами в шесть или семь месяцев, в Париж по каким-то своим делам наезжал ее сын. Одновременно он делал, покупки для жены и заодно навещал мать. Он спрашивал у госпожи Брюло, все ли в порядке, отпускал матери два традиционных поцелуя, один при встрече и один при расставании, мимоходом осведомлялся о ее здоровье и всегда находил, что она прекрасно выглядит. Иногда он проводил у матери почти целый час, однако никогда не опаздывал на обратный поезд.

Госпожа Жандрон была слишком стара, чтобы завтракать. Она оставалась в постели до обеда. Около половины второго она снова поднималась наверх, совершала обход всех комнат этажа, возвращалась к себе и сидела там до звонка к ужину, который начинался в семь часов и заканчивался около половины девятого. Потом ей помотали лечь в постель, где она и оставалась до следующего полудня.

Потому-то она и дожила до глубокой старости, ибо что может быть полезней для здоровья, чем размеренная жизнь.

III. ПРОЧИЕ ПОСТОЯЛЬЦЫ
После госпожи Жандрон самой старой из постояльцев была госпожа Дюмулен. Маленькая, худощавая женщина лет пятидесяти, вдова, которая платила восемь франков в день. У нее была самая просторная комната в «Вилле» в дубовая кровать. Она интересовалась политикой, ибо ее муж при жизни имел какое-то отношение к французскому посольству в Тегеране. В свое время она долго не решалась выйти за него, но в конце концов рискнула. Об иранской столице, где она прожила несколько лет, она могла рассказать очень немногое: там было ужасно жарко и однажды вспыхнуло восстание со стрельбой и тому подобным. Вскоре после этого супруг обманул ее, и больше уже никогда не было так, как раньше. Никогда. Да, в дипломатических кругах случаются любопытные вещи, но не все можно рассказать. Как развивались события дальше, никто толком не знал. Ясно было одно: ее муж умер, и теперь она получает приличную пенсию. Из трех франков, которые она платила сверх минимума, на оплату лучшей комнаты шло не больше одного, и можно было предположить, что на завтрак, который разносили по комнатам, она получала более изысканные блюда. По утрам и вечерам, всегда в одно и то же время, она проводила час-другой в Национальной библиотеке и там, среди миллионов книг всех времен и народов, занималась вышиванием. Иногда она перелистывала какой-нибудь журнал, что давало ей возможность каждый день за столом затрагивать новую тему. Обычно она ставила на обсуждение исторические вопросы или извлекала из праха усопших поэтов и других великих людей. После обычных взаимных приветствий и нескольких слов о погоде или о супе она, например, заявляла, что мадам Помпадур была тоже странной женщиной или что ее очень удивляет поступок Ламартина. Господин Брюло, чувствуя себя обязанным как-то поддержать беседу, удивленно восклицал: «Да что вы говорите!», и госпожа Дюмулен немедленно отзывалась: «Представьте себе». Следовал более или менее оживленный разговор, причем темы менялись по мере смены блюд. Потом госпожа Дюмулен принималась за вышивание и сидела над пяльцами до десяти часов, а вышивать она умела. И платила она очень регулярно.

Еще один постоялец платил выше минимума, норвежец по имени Асгард, тридцатилетний адвокат из Христиании, приехавший в Париж на год, чтобы выучить французский язык.

У господина Асгарда были типичные для норвежца светлые волосы, светлые усы и голубые глаза. Он отличался прекрасным здоровьем, изысканной вежливостью, дружелюбием и сердечностью. Когда наступал срок платы за пансион, он вставал на час раньше, чтобы вовремя внести деньги. Перед тем как что-нибудь сказать, он густо краснел, а когда к нему обращались, он так волновался, что отрицательно мотал головой, отвечая утвердительно. Господин Кольбер, шутник, обедавший в «Вилле», учил его называть самые обычные вещи неприличными словами. Асгард усердно записывал все эти слова, а потом у себя в комнате переписывал начисто. Асгард был воплощением Скандинавии, и при его появлении по душной «парадной зале» проносился свежий ветер фиордов, от которого падала ртуть в термометре.

Рядом с норвежцем за столом сидел господин Мартен, делец из Нанта, сорока восьми лет, кудрявый и в золотых очках. Не в пенсне, а в настоящих очках с дужками, которые зацепляют за уши, как у немецких профессоров на сатирических картинках. Он был не то вдовец, не то разведен. Около года назад он прожил несколько недель в «Вилле» и произвел прекрасное впечатление на всех господ и дам, включая госпожу Брюло. Тогда он уехал, а через шесть месяцев вернулся, но уже не один. На этот раз с ним была толстая полька лет под пятьдесят и ее мать. После того как радость встречи немного остыла, он уплатил за три месяца вперед не только за себя, но и за двух дам из расчета четырнадцать франков в день, так как госпожа Брюло взяла за мать и дочь вместе лишь девять франков. При этом он потихоньку что-то сказал госпоже Брюло, на что она ответила, бросив косой взгляд на младшую польку: «Да, конечно. Нет, ничего».

«Вы увидите, они обе очень симпатичные», — сказал Мартен, и они втроем перенесли две кровати в одну большую комнату.

Все трое жили в «Вилле» уже больше полугода, однако после щедрой выплаты за первые три месяца пока ничего не платили, что, естественно, было неприятно как им самим, так и госпоже Брюло. Для матери это было не так страшно, но Мартен и младшая полька чувствовали себя отвратительно. На нем лежала ответственность, так как это он привез их сюда, а она, видимо, считала себя виноватой. Четвертый и пятый месяц господин Мартен старался быть полезным, делясь своим опытом с господином Брюло и помогая советом в его процессе, но начиная с шестого месяца отношения между ним и хозяевами стали такими напряженными, что эти попытки пришлось прекратить. Господин Мартен редко участвовал в общем разговоре за столом, время от времени он вытирал пот со лба и по возможности старался избегать взгляда господина Брюло, в котором можно было прочесть: «Я не спускаю с тебя глаз, парень». Младшая полька, которую звали Марией и к которой обращались как к госпоже Мартен, явно тяготилась безысходной неопределенностью ситуации. Если б госпожа Брюло точно знала, что на уплату рассчитывать нечего, то самое страшное оставалось бы позади. А так все было просто ужасно. И все же Мария не решалась приблизить развязку, признавшись госпоже Брюло, как и действительности обстоит дело. И Мария страдала, видя, как на лице госпожи Брюло сомнение сменяет надежду и возможность мирного урегулирования тает на глазах. Да, эта полька была, в сущности, неплохая женщина и жаждала облегчить участь госпожи Брюло. Она готова была даже переехать в другой пансион, чтобы не причинять больше неприятностей мадам, но господин Мартен и слышать об этом не хотел; это значило бы втянуть в историю еще кучу народу, к тому же переезд сам по себе создавал дополнительные трудности. Мать занимала нейтральную позицию, прикрываясь плохим знанием французского языка, и делала вид, что мучается постоянной зубной болью, пытаясь ввиду приближающейся развязки заручиться сочувствием окружающих. А госпожа Брюло продолжала с истинно христианским терпением включать каждый бутерброд и каждый кусок мыла в не оплачиваемый постояльцами счет.

В комнате рядом с Мартенами жили три молодые дамы из Будапешта, три сестры, имена которых выговорить невозможно. Красивые девушки, особенно младшая — высокая, бледная, с красной лентой в черных волосах, расчесанных на прямой пробор, отчего белый лоб казался еще выше. Каждый день они уходили на прогулку, получали массу писем и ели больше шоколада, чем мяса и хлеба. Расплачивались они с трудом, то на день раньше, то на неделю позже, но все же платили, да притом самой различной валютой. В основном, правда, американскими банкнотами и английскими фунтами.

Рядом с госпожой Дюмулен за столом сидел господин Книделиус, коротышка, на вид лет шестидесяти, хотя мог быть и моложе и старше. Голландец по происхождению, он тридцать лет безвыездно жил на Яве. И вот теперь на старости лет возгорелся желанней повидать родину, пород тем как покончить счеты с жизнью там, среди рисовых полей, обратив лицо к пылающему солнцу тропиков. Он сошел на берег в одном из портов Средиземного моря, пользуясь случаем посмотреть на Эйфелеву башню и могилу Наполеона. И вот уже три месяца он жил на «Вилле», не делая ни малейшей попытки преодолеть последние четыреста километров, отделявшие его от места рождения. Все это вместе с некоторыми другими странностями в поведении господина Книделиуса внушало женщинам какой-то страх. Однажды, например, он сильно поранил палец, кровь текла ручьем, но он как ни в чем не бывало продолжал зашнуровывать ботинки и, лишь покончив с этим, сунул палец в рот. И хотя он ходил шаркающей походкой и говорил тонким голосом, все же сразу чувствовалось, что господин Книделиус долго жил в таинственной романтической стране, где ползают огромные пауки и где по ночам слышно рычание тигров, совершающих прогулки при лунном свете. У него, очевидно, было несколько имен, так как на его письмах всегда стояло: «Глубокоуважаемому господину Я. А. Д. Книделиусу». Госпожа Брюло почему-то считала, что он немного глуховат, и разговаривала с ним всегда очень громким голосом или даже жестами, хотя слух у него был такой же острый, как слух охотника на дичь.

В «Вилле» жила также девушка, которая уверяла, что родилась в Бретани и добывала свой хлеб уроками музыки. Ее звали Жанной де Керро. Она приехала вечером, успели только рассмотреть, что она хромает, и больше никто не заметил ничего особенного. Однако на следующий день при свете солнца обнаружилось, что на шее у нее белые пятна, затылок напоминает кожуру кокосового ореха и очень странные волосы: казалось, что их можно, как шафран, растереть в пыль пальцами. Перед едой она всегда принимала пилюли. Из-за всего этого никто не хотел сидеть с ней рядом за столом. В конце концов госпожа Брюло посадила ее между Асгардом, который не осмелился бы протестовать, и пустым стулом, перед которым был поставлен прибор, чтобы создать для начала впечатление, что здесь кто-то будет сидеть. Привыкнут. Не сажать же ее между двух пустых стульев.

Двенадцатым и последним постояльцем был молодой немец по фамилии Грюневальд, который работал где-то в конторе и не отличался хорошими манерами. Так, например, он начинал насвистывать за столом, если очередное блюдо подавали недостаточно быстро. Он, кроме того, разрезал все мясо на кусочки и потом съедал его сразу, пил много вина, белого и красного вперемежку. Надо сказать, что стоимость вина не включалась в счет, и каждый мог пить сколько влезет. Госпожа Брюло наливала его в бочонки, которые стояли рядом в погребе — бочонок красного и бочонок белого. Оно обходилось ей не более пятидесяти сантимов за литр. И, сообщая будущему постояльцу условия жизни в «Вилле роз», она никогда не забывала добавить: «Вино бесплатно». Господин Брюло утверждал, однако, что белое вино вредно действует на нервы и что чрезмерное употребление красного также опасно. Себе он сильно разбавлял вино водой, и постояльцы следовали его примеру, отчасти потому, что стеснялись, отчасти потому, что были мнительны и суеверны. Только Грюневальд пил вино без воды, литр днем и литр вечером. Очевидно, у него были стальные нервы. Старый нотариус попробовал однажды воздействовать на него сарказмом.

«Передайте вино господину Грюневальду», — сказал Брюло, хотя в непосредственной близости от немца стояло уже несколько бутылок. Тот немного смутился, видно было, что в душе его происходит борьба между правилами хорошего тона и желанием выпить, но верх одержало, как всегда, последнее. Таким образом, он и на будущее отстоял свое право. Удивительно, что госпожа Брюло, казалось, не очень сердилась на него. Он по-прежнему платил пять франков в день, хотя, учитывая, сколько он выпивает вина, можно было брать с него подороже.

Кроме господина Кольбера, так зло шутившего над норвежцем и приходившего в «Виллу» только обедать, у госпожи Брюло обедал и ужинал еще высокий бледнолицый человек по имени Бризар. Отличный парень, но меланхолик. Он был архитектором. Целыми днями он работал в мастерской при электрическом свете и жаловался, что, несмотря на его бороду, хозяин называет его сопляком. Возможно, он влюбился в Париже, а может быть, ему просто не хотелось возвращаться к матери в Вогезы, откуда он был родом. Он жил в районе вокзала, с которого прибыл в Париж несколько лет назад, и очень любил, когда кто-нибудь из постояльцев «Виллы» выходил пройтись после ужина и провожал его до дому. По дороге он рассказывал о родных краях и никогда не забывал посоветовать своему случайному спутнику при первой возможности посетить Муаянмутье, которую он считал самой прекрасной деревней в мире.

IV. КУХНЯ
Пища для всех постояльцев приготовлялась, естественно, на кухне, а кухня помещалась в нижнем этаже и смотрела на улицу единственным окном; к этому всегда открытому окну служанки подходили послушать уличного певца; через него же доставлялись продукты и подавалась милостыня нищим. Трех из них госпожа Брюло признавала официально и распорядилась подавать им объедки скоропортящихся блюд. Но приходили также «аутсайдеры», побиравшиеся здесь лишь тогда, когда в этот район их приводили другие дела, В милостыне никому не отказывали, и если вся еда была роздана, то девушки тянули жребий, кому из них пожертвовать пятачок. Выигравшая радовалась, а проигравшая утешала себя мыслью, что, раз ей не везет в игре, повезет в любви.

Каждый вечер после ужина девушкам разрешалось уходить при условии, что в семь часов утра они снова будут на месте, чтобы успеть приготовить завтрак, так что у обеих было предостаточно времени для личной жизни. Где и как они проводили ночь, было их дело. В «Вилле» им тоже была отведена комната, но это ни в коей мере не ограничивало их свободы. Считалось, что комната входит в их жалованье, и они могли пользоваться ею или нет — по своему усмотрению. Таким образом, условия на «Вилле роз» были более демократичными и служанкам предоставлялось больше независимости, чем в наших северных краях.

С горничными госпоже Брюло в последнее время решительно не везло, зато с Алиной, молодой кухаркой, она подружилась. Мадам никогда не уходила в Управление благотворительными заведениями, не показавшись предварительно Алине. Она медленно поворачивалась, а Алина осматривала ее взглядом знатока, оценивающим все сразу: каблуки, складки одежды, шляпу, волосы и слой пудры на щеках. Мягким оглаживающим жестом, а где и метким замечанием она подправляла кое-какие мелочи, после чего госпожа Брюло, приблизившись вплотную к зеркалу, морщила нос, поднимала и опускала брови и вздыхала, что начинает стареть, что у нее появились морщины, а Алина утешала ее, уверяя, что пока еще ничего не заметно. Госпожа Брюло еще раз оправляла платье, брала сумочку, приподнимала край юбки, чтобы немного выглядывало белое кружево, и наконец выплывала на улицу, осторожно обходя лужи. «Старая дура», — говорила Алина, глядя на нее из окна.

Через окно доставлялись также все письма. Для господина Книделиуса приходили письма с полным адресом, и за них никогда не нужно было доплачивать; венгерским молодым дамам присылали розовые и голубые конверты, Мартену — заказные, а госпожа Жандрон не получала писем совсем. Утреннюю почту горничная разносила вместе с завтраком, а тот, кто ждал новостей днем, сам заходил в кухню и справлялся у кухарки. Тот, кто хотел получать письма своевременно, должен был помнить, что в конце месяца девушкам полагаются чаевые — большинство постояльцев так и делало. Только госпожа Дюмулен и госпожа Жандрон ничего не давали, первая из принципа, а вторая по трем причинам: она была слишком жадная, как уже было сказано, не получала писем и, наконец, не знала, когда кончался один месяц и начинался другой. Старуха давно утратила всякое представление о времени, и в ее комнате над большим чемоданом висел календарь того года, когда она поселилась на «Вилле роз».

V. ЛУИЗА
На «Виллу» нанялась новая горничная — Луиза, всегда ходившая в черном. Она ежедневно умывала госпожу Жандрон, и с ее появлением для клопов настали тяжелые времена. Она была тихоня и, по-видимому, ко всему относилась серьезно.

VI. ОБЛАВА
Как это случалось с каждой новой служанкой, все мужчины пансиона, за исключением норвежца, набросились на Луизу, как рой мух на банку варенья. Но так как цели у каждого были разные, различались и методы.

Господину Брюло было уже далеко за шестьдесят, и он хорошо понимал, что страсть не вяжется с его годами, поэтому он выбрал отеческие приемы. Он до полудня оставался в постели, а когда госпожа Брюло уходила в управление, звал Луизу и просил дать ему лекарство. Он нежно гладил ее по головке и говорил, что из нее вышла бы замечательная медицинская сестра, добавляя при этом, что взгляд ее черных глаз завораживает. Однако, когда он попросил ее положить ему компресс на живот, она ушла, бросив его на произвол судьбы.

Господин Мартен, которому порядком надоело постоянное присутствие двух полек в его комнате, сделал заход в парадной зале, где Луиза накрывала на стол. Не отрываясь от газеты, он спросил, когда и где он может встретиться с ней, чтобы с глазу на глаз обсудить крайне важные дела. Луиза ничего не ответила, тут в залу вошла госпожа Дюмулен, и Мартен как ни в чем не бывало сказал: «Да, мадемуазель Луиза, я останусь сидеть на своем старом месте. Не беспокойтесь, пожалуйста».

Господин Я. А. Д. Книделиус возлагал все надежды на магическую силу денег и, подобно господину Брюло, избрал кровать как поле действия, наиболее подходящее к случаю. Однажды утром Луиза, принеся завтрак, нашла на его ночном столике пятифранковую монету. Чтобы поставить чашку, она взяла монету и положила ее на поднос. Господин Книделиус притворился спящим, но, как только она хотела уйти, быстро открыл глаза и вытащил из-под одеяла одну из своих костлявых, яванских рук. В руке были зажаты еще пять франков, которые он положил на поднос рядом с первыми, одновременно освобождая для Луизы место подле себя, улыбаюсь, бледный от волнения. Но Луиза ушла, отрицательно покачав головой. Бедняга, подумала она. Она не могла сердиться на него, ибо он вел себя прилично, гораздо приличнее большинства мужчин. И она вспомнила свое прежнее место, где один старый шкипер подкараулил ее у двери в комнату и бросился за ней на четвереньках. На следующее утро она принесла завтрак Книделиусу как будто ничего не случилось, а в конце месяца не отказалась принять из его рук положенные чаевые, которые на этот раз были удвоены и которые он сунул ей, не смея поднять глаз.

После Брюло, Мартена и Книделиуса настала очередь Грюневальда. У него не было постоянной девушки, и он явно скучал. Немец обладал преимуществом перед тремя стариками: он был молод и взялся за дело гораздо спокойнее, так как спешить ему было некуда. После обеда он заходил поболтать в кухню, и Алина, благоволившая к нему из-за того, что, несмотря на происки нотариуса, он продолжал пить много вина, угощала его парой стаканчиков и сообщала ему, что она думает о госпоже Брюло и обо всех постояльцах. По ходу дела оценивались шансы хозяйки получить денежки с господина Мартена, подсчитывалось, сколько зарабатывает фирма в месяц на Жандрон, решался вопрос, какой болезнью страдает мадемуазель де Керро и каким образом госпожа Брюло получила свои грамоты. Луиза редко вмешивалась в их разговоры, однако, когда Алина начинала рассказывать о «только что снесенных» яйцах, о господине Брюло и об Управлении благотворительными заведениями, она тоже смеялась приятным негромким смехом.

Однажды весенним вечером, когда погода была особенно теплая и ужин закончился пораньше, Алина собралась в город на примерку платья. Она пригласила Луизу с собой, и та не стала отказываться, так как по натуре была покладиста. Грюневальд попросил у дам разрешения сопровождать их. Вино привело его в веселое настроение, и он настаивал на том, чтобы и их угостить. Итак, они отправились вместе. Грюневальд шел между девушками, но не под руку, так как Алина боялась встретиться со своим ухажером, а Луиза вежливо, но решительно отказалась, не вдаваясь в объяснения.

Примерка у портнихи длилась целую вечность, а Грюневальд с Луизой прохаживались взад и вперед по улице. И всякий раз, когда они поворачивали, он искоса посматривал на нее.

— Куда же запропастилась Алина? — спросила она наконец.

— Она у портнихи, где же ей еще быть, — сказал Грюневальд. — Как вам нравится на «Вилле»? Вы не чувствуете себя немного одинокой?

— Алина могла бы поторопиться.

— Да, но вы же знаете, что такое примерка. Я никого здесь в Париже не знаю, кроме нескольких членов Немецкого клуба, но они мне порядком надоели.

— Может, пойти узнать, скоро ли она закончит?

— Не стоит, она скоро придет. Здесь вообще немцев не любят. Мне бы очень хотелось познакомиться с хорошей девушкой.

— Не так уж это трудно, — сказала Луиза. — Почему бы вам не поговорить с одной из венгерских дам? У вас большой выбор.

— Нет, эти не в моем вкусе, — ответил Грюневальд. — Со всеми их иностранными деньгами. Легко догадаться, как они их зарабатывают. Но у вас самой, мадемуазель Луиза, есть уже жених?

— Мне хватает моего сынишки, господин Грюневальд.

— Сынишки? Разве у тебя есть дети?

Луиза покраснела, заметив, что он сразу же стал говорить ей «ты».

— Только один, — ответила она. — Первого мая ему исполнилось семь лет. А мой муж родился тридцатого апреля. Разница всего один день. Сынок живет не у моих родителей в Шеврезе, а у дяди в Рамбуйе, брата моей матери, у которого нет своих детей. Он устроил его в хорошую школу. В прошлом году он был лучшим учеником в классе, но в этом году у них появился новый ученик, который все знает.

— Значит, вы вдовушка.

— Уже более четырех лет, сударь. Муж умер на вознесенье.

Тут хлопнула дверь и подбежала Алина. Она сразу же принялась подробно и со знанием дела описывать свое новое платье и остановилась, только чтобы напомнить Грюневальду, что он обещал угостить их. Они зашли в кафе. Грюневальд выпил большой стакан вина, Алина — маленькую рюмку ликера, самого дорогого в карточке вин, Луиза отказывалась, так как пить ей не хотелось. Алина нашла это ужасно пошлым. Неужели надо испытывать жажду, чтобы выпить рюмочку ликера? После этого Луиза тоже заказала рюмку ликера, но не допила — ей не понравилось. Тогда его допила Алина, а свою пустую рюмку поставила перед Луизой. «Пейте еще, если хотите», — сказал немец, возлагая на угощение последнюю надежду. Потом они вернулись домой и легли спать. Грюневальд в отчаянии посмотрел вслед девушкам, когда они уходили к себе. Он считал, что это нечестно — оставить его одного, после того как он оплатил их ликер.

VII. БРИЗАР И ГОСПОЖА ЖАНДРОН
Был субботний день, шел дождь. Госпожа Брюло собиралась в очередной поход, а ее супруг сидел в парадной зале, перелистывая свои досье. В комнате Мартена ссорились по-польски, приглушенными голосами, так как в доме было очень тихо.

Пришел господин Бризар. Он стряхнул с себя капли дождя и просунул голову в дверь кухни, чтобы поздороваться с девушками.

— Как поживаете, дорогой господин Бризар, и как ваши любовные дела? — спросила Алина, откидывая рукой локон со лба.

Бризар улыбнулся.

— Спасибо, Алина, все хорошо, но я боюсь, что это недолго протянется.

— По-моему, этот человек несчастен, — заметила Луиза.

— Да, вид у него довольно печальный, — согласилась Алина. — Взгляни, какое дрянное филе, — продолжала она, брезгливо сунув в буфет кусок мяса для ужина.

— Добрый день! — крикнула госпожа Брюло из своей комнаты, услышав голос Бризара.

Тот зашел на минутку в прихожую, снял шляпу и пальто и вышел в сад.

«Паф» — прозвучал глухой выстрел, а вслед за ним послышалось кудахтанье кур, запертых в курятнике из-за плохой погоды.

Госпожа Брюло вздрогнула так сильно, что чуть не выронила пудреницу, и бросилась в кухню, бледная и растерянная.

Господин Брюло снял пенсне и удивленно прислушался, а в комнате Мартена, где, естественно, испугались, что это начало развязки, дверь заперли на ключ изнутри.

Что там такое? Никто не решался выйти посмотреть.

— Я хочу узнать, что случилось, — произнес господин Брюло и направился по лестнице наверх, хотя все ясно слышали, что звук раздался из сада.

Между тем второго выстрела не последовало и госпожа Брюло отважилась наконец подойти к стеклянной двери и выглянуть в сад. Она увидела, что у курятника лежит какой-то посторонний предмет. Неужели Бризар? Это не могло быть ничем иным. Сверху раздался голос господина Брюло, чертыхавшегося, видимо, потому, что он ничего не обнаружил. Госпожа Брюло бросилась к лестнице с криком: «Казимир! Казимир! Иди быстрее! Бризар, кажется, пустил себе пулю в лоб». Впервые за последние три года она назвала своего супруга по имени. Казимир сошел вниз и поинтересовался, в своем ли они все уме. «Слушай, когда тебе говорят». — И госпожа Брюло толкнула мужа в сад, а за ним пошли Алина и Марии, которая уже поняла, что происшедшее не имеет никакого отношения к неоплаченным счетам.

Бризар лежал на боку. Он упал в траву и потому вымок, но не испачкался.

— Комик, — сказал господин Брюло, нагибаясь над ним. Он боялся влипнуть в историю и надеялся, что все еще обернется шуткой, тем более что на лице Бризара было такое выражение, как будто он изо всех сил удерживается от смеха. Но это не было шуткой: все увидели, что у Бризара изо рта течет кровь.

— Идите сюда, — приказал Брюло трем дамам, — помогите внести его в дом.

А стоявшей в дверях Луизе он сказал:

— Беги за доктором.

Супруги Брюло взяли тело за ноги, Алина и Мария за руки; все пятеро были очень бледны. На полпути Бризара на минутку опустили на землю, так как полька не могла больше нести и выпустила его руку.

— Скорее, говорят вам, — вновь приказал Брюло. — Это же позор перед соседями.

Действительно, в соседних домах стали открываться окна, из них высовывались любопытные головы. Бризара снова подняли и на сей раз донесли до парадной залы.

— На старый диван, — командовал господин Брюло, — там ему будет мягче.

Чико удрал под шкаф.

— Подержите немного. — Брюло снял пиджак, засучил рукава рубашки выше локтей и усадил Бризара на диване таким образом, что он мог падать только вправо, где его удержала бы стена.

Бризар не падал.

— Он жив, — сказал господин Брюло. — Ортанс, дай быстрее нашатырного спирту. Может быть, еще удастся спасти репутацию нашего пансиона, — добавил он язвительно, бросая сердитый взгляд на жену, которая спешила с пузырьком нашатыря. — Алина, поди встань у входных дверей и не впускай никого, кроме доктора.

Он держал пузырек у носа Бризара, а мадам расстегивала ему воротничок. Бризар вдруг зашевелил губами, несколько раз выдохнул воздух, как лягушка, и сразу осел, точно снежная баба, на которую вылили кипяток. Потом он повалился вправо, но стена удержала его, как и рассчитывал господин Брюло. Госпожа Брюло в испуге отпрянула назад.

В это время пришел доктор. Он, снял перчатки и спросил Брюло, повернув голову в направлении Бризара, к нему ли его вызвали.

— Да, доктор, — ответил господин Брюло. — Мне думается, он выстрелил себе в рот.

Доктор проверил пульс и послушал сердце. Потом он открыл Бризару рот и заглянул внутрь. Затем он оглядел присутствующих и спросил господина Брюло, не сын ли это его.

— Нет, доктор. Это один из моих клиентов.

— Он мертв, — констатировал доктор. — Я составлю заключение и пошлю в полицию.

С минуту все молчали, а мать Марии подошла поближе. Потом доктор ушел, и господин Брюло послал Луизу в полицию с просьбой, если возможно, забрать труп до ужина.

— Что нам с ним делать? — спросил Брюло жену, когда они остались одни. — Его ни в коем случае нельзя оставлять в парадной зале. А если его не заберут до утра? Боюсь, что так и будет. А завтра воскресенье. Скорее всего его заберут только в понедельник. Хорошенькое дело!

— Боже мой, — вздохнула госпожа Брюло. — Это ужасно. У меня нет ни одной свободной кровати. Бедняга остался мне должен за восемнадцать обедов и восемнадцать ужинов. Пожалуй, тебе стоит написать об этих семидесяти двух франках его родителям в Муаянмутье. Но попозже.

— Правильно, правильно, — сказал Брюло. — Продолжай давать в кредит! Мы положим его пока на одеяла в комнате прислуги.

Госпожа Брюло вздернула плечи.

— Вот еще выдумал. Алина не согласится. Она потом ни за что не станет спать в той комнате.

— Ишь какие нежности! — воскликнул господин Брюло. — Эта стервозная кухарка будет нами командовать?

— Вот как? Ты сошел с ума. Уж не думаешь ли ты, что я ради твоего удовольствия разгоню всю прислугу? А знаешь что? Давай положим его пока к госпоже Жандрон. Она подумает, что он спит. Если его не заберут до ужина, вечером решим, что делать дальше.

До этого господин Брюло не додумался и оценил предложение жены.

С помощью Алины и Марии они снова подняли Бризара и понесли его наверх.

Госпожа Жандрон сидела и соломенном кресле в ожидании ужина и, увидев приближающуюся процессию, спросила, не звонили ли уже.

— Еще нет, — успокоила ее госпожа Брюло. — Ужин будет готов только через час. Смотрите, госпожа Жандрон, это господин Бризар. Можно ему полежать на вашей постели до конца ужина?

— Конечно, пожалуйста, — ответила госпожа Жандрон. — Не стесняйтесь, господин Бризар.

— Положим под труп простыню и накроем его другой простыней, — предложила госпожа Брюло.

Алина вытащила из грязного белья, приготовленного для стирки, две простыни и разостлала одну из них на кровати. На нее положили Бризара и накрыли второй простыней.

— Вы спуститесь вместе с нами, госпожа Жандрон? — спросил Брюло.

— Нет, — ответила старуха. — Благодарю вас. Я приду, когда будет готов ужин.

Брюло вопросительно взглянул на жену.

— Пусть остается, — сказала та. — Ничего страшного не произойдет. Алина, займись делом, иначе мы сегодня останемся без ужина. Бедняга, какой ужасный удар для его родителей.

Все четверо вышли из комнаты, Алина впереди, за ней полька, которая снова поспешила присоединиться к матери. Ей совсем не улыбалось остаться наедине с супругами Брюло, чего доброго, нотариус заведет разговор об уплате долга.

Старуха осталась с покойником. В комнате, где одно сердце молчало, а второе едва билось, воцарилась тишина.

Наконец госпожа Жандрон поднялась из своего кресла, подошла к туалетному столику, напудрила щеки крахмалом и направилась к кровати. Она дрожала, как в тот вечер, когда впервые осталась наедине с мужчиной, много-много лет назад.

— Послушай, — прошептала она.

Не дождавшись ответа, она быстрым движением сдернула простыню с умершего, и свет, падавший прежде на полотно, осветил бледное лицо и черную бороду. Глаза были открыты.

Когда тело самоубийцы внесли в комнату, она его как следует не рассмотрела, да и имя его ничего ей не сказало — она не помнила никаких имен, кроме своего собственного и Брюло. Но теперь, стоя над Бризаром и глядя ему в лицо, она вспомнила, что встречала его за столом.

— Это ты всегда заказываешь двойную порцию мяса? — спросила она дружелюбно.

Бризар молчал.

— Отвечай же, — продолжала старуха.

Ей удалось, не упав, опуститься на одно колено, и она попыталась снять свои домашние туфли, которые для удобства служанок застегивались пряжкой. Тщетно она и тянула, и дергала застежку. От напряжения у нее на висках вздулись вены.

Убедившись в тщетности своих усилий, она схватилась за одеяло и встала на ноги.

— Никак не пойму, в чем дело, но я не могу снять их, — призналась она. — Помоги мне!

На сей раз она удивилась его упорному молчанию и внимательно осмотрела его руки, вытянутые вдоль тела.

«Какой-то он сегодня странный», — подумала она и решила снова сесть в кресло, ибо почувствовала безотчетную тревогу; так Чико иногда пугался вдруг севшей на скатерть мухи.

Бризар лежал головой к окну, через которое проникал свет, а ноги его оставались в тени. Старуха подошла к креслу, стоявшему в ногах кровати, обернулась к свету и увидела, что на животе у Бризара что-то блестит. Она не могла отвести взгляд от блестящего пятнышка и вместо того, чтобы сесть, нерешительно вернулась и наклонилась над Бризаром, чтобы получше разглядеть, что это такое.

Она увидела длинную золотую цепочку, закрепленную в петле пиджака; ее концы спускались в два жилетных кармана.

Она потянула за цепочку, сначала очень осторожно, ибо не знала, чего можно ждать от лежавшего на ее кровати человека, знала только, что он не шевелится, но затем рванула так, что оторвалась пуговица. Из одного кармана появились на свет золотые часы, а из другого серебряный карандашик. Старуха испуганно замерла, прислушиваясь. Потом она вытащила цепочку и карандаш из петли, и добыча оказалась у нее в руке.

Быстро, как только позволяли ей ноги, она заторопилась к большому чемодану, открыла его и спрятала туда свою добычу.

И тут ей пришло в голову, что, пожалуй, лучше снова накрыть тело простыней. Из-под простыни остались торчать лишь ноги Бризара.

По «Вилле» разнесся звонок, сзывающий постояльцев к столу.

VIII. НОЧНОЕ БДЕНИЕ
Алина нашла в приемной около шляпы Бризара письмо, адресованное госпоже Брюло. Та осторожно вскрыла его, не слишком доверяя последней воле человека, который оставил неоплаченными столько обедов и ужинов. В конверте лежал исписанный лист бумаги и банковый билет, и госпожа Брюло прежде всего быстро взглянула на цифру, определяющую его достоинство. И только потом, спрятав банкноту от нескромных взглядов в кулаке, она прочла письмо следующего содержания:

Дорогие друзья,
Умирая, я чувствую себя обязанным от всего сердца сказать вам свое последнее прости. Друзья, жизнь — ад, и мы, пролетарии, должны за все расплачиваться. Вот почему я кончаю с ней, но одновременно выражаю надежду, что вы все встретите на своем пути только розы. Я ни к кому не питаю ненависти, и я попросил прощения у своей старой матери.

Прощайте все, кто часто сидел со мной за одним столом,

И когда сегодня вечером вы снова соберетесь и будете приятно беседовать друг с другом, то вспомните еще раз вашего верного

Гюстава Бризара.
P. S. Госпожа Брюло, я остался вам должен семьдесят два франка. Я кладу в этот конверт банковский билет в сто франков и надеюсь, что двадцать вы примете как компенсацию за хлопоты. Оставшиеся восемь франков я прошу подарить от моего имени Управлению благотворительными заведениями. Я написал также письмо комиссару полиции в просьбой отправить мое тело в Муаянмутье, где я родился и где желаю быть похороненным. Прощайте.

Буквы стали расплываться в глазах госпожи Брюло, когда она читала фразу «я попросил прощения у своей старой матери», а дойдя до того места, где Бризар призывал всю компанию еще раз вспомнить о нем, она расплакалась, закапав письмо слезами. Может быть, она вспомнила своего сынишку, который был похоронен на сельском кладбище. Как всегда в минуты сильного душевного волнения, она подозвала Чико, который тотчас прыгнул ей на плечо и чуть не выхватил банковский билет.

— Будь умницей, маленький проказник, — уговаривала госпожа Брюло обезьянку слегка охрипшим голосом. — Это от господина Бризара и тебе ни к чему.

Она тщательно спрятала деньги и пошла показывать письмо супругу.

— Несомненно, — сказал Брюло серьезно, — это настоящее завещание. А банкнота действительно вложена?

— Разумеется, — ответила мадам, ощупывая карман. — Как мило с его стороны вспомнить еще и об этих нескольких франках, правда?

— Конечно, — признал Брюло. — Но все же я не очень удивлен, он всегда был вполне порядочным человеком. Будь уверена, от Мартена этого не дождешься. Он слишком труслив, чтобы пойти на самоубийство.

— Прочти его вслух за столом, — посоветовала мадам. — Оно того стоит. Я не могу. О постскриптуме надо умолчать,это не их дело.

— Но, зачитав письмо, я должен буду показать его всем. Разве ты не понимаешь, что каждый захочет подержать его в руках? И что тогда получится? У людей возникнут подозрения.

— Отрежь тогда постскриптум, — сказала госпожа Брюло.

Нотариус взял ножницы, разрезал письмо пополам, после чего сунул верхнюю половину прощального привета Бризара во внутренний карман.

— Не читай его сразу же, — решила она. — Венгерки опять опоздают. Лучше после супа, когда все будут в сборе.

Луиза вернулась с известием, что труп заберут завтра утром, а следом за ней пришел комиссар полиции, который знал супругов Брюло лично и поэтому постарался уладить дело как можно быстрее и проще. Он допросил свидетелей, а именно супругов Брюло, Алину, Луизу и польку, которую, оказалось, звали Анна Крупинская, а секретарь записал их показания. После этого оба ушли, забрав с собой револьвер.

Между тем постояльцы один за другим возвращались домой и ахали, услыхав новость. Сильнее всех переживали венгерские дамы, которые еще долго обсуждали происшествие на своем странном языке. Что касается норвежца, то ему никто не мог растолковать, что же, собственно, случилось. Он никак не предполагал самоубийства и запутался между французским словом «mort»[7] и английским «more»[8], ибо он начал изучать еще и английский. Госпоже Брюло удалось наконец объяснить ему с помощью сложной жестикуляции глухонемого, что господин с длинной бородой, который столовался в «Вилле» и сидел на этом месте, застрелился. В заключение она покачала головой и несколько раз прищелкнула языком. Асгард все понял и спросил, в доме ли это случилось, и госпожа Брюло показала на сад. Тогда он сказал: «Это очень печально. Так не следовало делать». Он действительно так думал, ибо всегда говорил то, что думал.

Как и было условлено с женой, после супа господин Брюло встал, откашлялся и произнес небольшую речь. Луиза в это время ходила на цыпочках и гораздо тише, чем всегда, меняла тарелки.

— Дамы и господа! Прошу прощения за то, что я на минуту прерву ужин, но на меня возложена обязанность передать вам последний привет того, кто в течение трех лет был одним из самых верных гостей за столом нашей «Виллы». Дамы и господа, вы все уже, конечно, догадались, что я имею в виду господина Бризара, который сегодня перед ужином в расцвете своих сил покончил жизнь самоубийством в саду «Виллы», выстрелив себе в рот. Тело, дамы и господа, временно покоится в комнате мадам Жандрон (при упоминании ее имени старуха поклонилась) и будет увезено завтра рано утром, если не возникнут непредвиденные затруднения. Господин Бризар, который был вашим общим другом, перед тем как умереть, думал о вас, что явствует из следующего письма, оставленного им. «Дорогие друзья, умирая, я чувствую себя обязанным от всего сердца сказать вам свое последнее прости. Друзья, жизнь — ад, и мы, пролетарии, должны за все расплачиваться. Вот почему я кончаю с ней, но одновременно выражаю надежду, что вы все встретите на своем пути только розы. Я ни к кому не питаю ненависти, и я попросил прощения у своей старой матери. Прощайте все, кто часто сидел со мной за одним столом. И когда вы сегодня вечером снова соберетесь и будете приятно беседовать друг с другом, то вспомните еще раз вашего верного Гюстава Бризара». Вот и все.

Воцарилась минутная тишина. Господин Брюло сел, и Луиза, почтительно стоявшая в дверях, стала подавать следующее блюдо. Все были очень растроганы, даже Асгард, понявший лишь половину, ибо, зная, что Бризар мертв, он догадался, что это было надгробное слово. Мадемуазель де Керро смахнула слезу и посмотрела на норвежца, словно хотела сказать: «Не вздумай последовать его примеру».

Первой заговорила госпожа Дюмулен. Она выразила удивление по поводу того, что количество самоубийств неуклонно растет, особенно в крупных городах.

— Да, — подхватила Мария, которая осмелилась заговорить, ибо торжественность момента обязывала забыть старую вражду. — Это удивительно, как вы справедливо заметили.

Госпожа Дюмулен пользовалась уважением, и дружба с ней никогда не повредит.

— И все же самоубийство старо как мир, — все еще несмело добавила полька.

— Конечно, — подтвердила госпожа Дюмулен. — Достаточно обратиться к истории. Это началось в самые давние времена. Сократ, например, отравился.

— Однако это не было самоубийством в буквальном смысле слова, — поправил Кольбер, у которого случайно сохранились какие-то воспоминания. — Если я не ошибаюсь, он был приговорен к смертной казни. Были, конечно, смягчающие обстоятельства, и поэтому ему разрешили самому привести приговор в исполнение.

— Ай да Кольбер, — засмеялся господин Брюло, подавая яблоко госпоже Жандрон. — Держитесь, госпожа Дюмулен.

— Я не боюсь, — сказала госпожа Дюмулен. — Я ведь знаю нашего милого Кольбера. Это ничего не меняет. Он же выпил кубок с ядом и таким образом совершил настоящее самоубийство. Кстати, вспомните того римлянина, который в ванне перерезал себе вены и истек кровью. Может быть, это тоже не самоубийство, господин Кольбер? — спросила она язвительно.

— Ну, тут я не стану спорить.

— Но тогда что же говорить о Сократе!

Все это время мадемуазель де Керро с беспокойством поглядывала на норвежца, а когда заговорили о римлянине, перерезавшем себе вены, она не смогла больше сдерживаться и наступила ему на ногу, после чего Асгард отодвинул стул, чтобы посмотреть, что происходит под столом. Чико, сидевший на плече своей хозяйки, пытался достать до волос госпожи Жандрон.

— Это ужасно, — вздохнула госпожа Брюло. — Как можно истекать кровью и не позвать никого на помощь. Это варварство. Нет уж, я бы предпочла револьвер, как бедный Бризар.

— Револьвер, хороший револьвер, конечно, самый быстрый и верный путь, — подтвердил господин Брюло с авторитетом ветерана 1870 года.

— Револьвер уродует, — заметила одна из венгерских дам. — Мне кажется, что я скорее решилась бы утопиться.

— А разве вода не уродует? — возразил Кольбер. — Луиза, положи мне еще кусок. Однажды я видел, как вытаскивали из Сены женщину, которая утопилась, ее очень раздуло от воды.

— Хватит, господин Кольбер, не рассказывайте, пожалуйста, за столом такие ужасы, — попросила госпожа Брюло. — От этого может стать дурно.

— Все это в равной степени ужасно, — резюмировала госпожа Дюмулен. — Вспомните о бесчисленных жертвах революции. Бедная Мария-Антуанетта, сколько ей пришлось выстрадать.

— Но она это вполне заслужила! — ринулся в бой господин Брюло. Так как его вклад в «Виллу» был довольно незначителен, он придерживался социалистических взглядов.

— Вы так считаете? — холодно парировала госпожа Дюмулен. — Пусть. Я же считаю позорной трусостью, что вы, мужчины, допустили это, не пошевелив пальцем для спасения своей королевы. И я торжественно заверяю вас, что с взглядами господина Брюло лучше не показываться в дипломатических кругах.

Сыр был съеден, и ужин закончился. Госпожа Дюмулен принялась за свое вышивание, венгерские дамы пошли подышать свежим воздухом. Кольбер, как всегда, удалился, а остальные постояльцы разбрелись по своим комнатам, кроме Грюневальда, заглянувшего на кухню, и госпожи Жандрон, которая пока осталась внизу, так как теперь предстояло найти место для нее или Бризара.

На кухне Грюневальд еще раз получил от Алины полную информацию о том, что произошло в этот знаменательный день.

— Но как же теперь быть с трупом? — спросила Луиза. — Не может же он находиться всю ночь в одной комнате с госпожой Жандрон.

— А почему не может? — сказала Алина. — Один совсем мертвый, а вторая наполовину, так что они не подерутся.

Луиза не могла этого слушать.

— Замолчи, Алина, — попросила она, бросая взгляд на дверь. — Как ты можешь говорить такое.

— Шутки тут неуместны, — поддержал ее Грюневальд. — Я ничего не имею против того, чтобы уступить свою комнату на ночь, — продолжал он. — Нехорошо оставлять покойника одного, надо бы посидеть около него, как вы считаете? По крайней мере, у нас это принято. Если кто-то из вас согласится часа два побыть возле усопшего, пока я буду в кафешантане, то потом приду и посижу я. Сегодня суббота, и завтра мне не надо идти на службу. Кто согласен?

— Я боюсь, — призналась Алина.

— А ты, Луиза? Тебя ведь это не должно пугать.

— Я не боюсь, — ответила Луиза. — И конечно, посижу. Господин Грюневальд прав. Нельзя оставлять покойника одного в эту ночь, хоть он нам и не родственник.

— Значит, договорились, — сказал Грюневальд. — Я сменю Луизу в два часа. И посижу до рассвета — тогда его уже можно будет оставить одного. А Алина пусть сварит кофе пораньше.

Для супругов Брюло предложение Грюневальда было выходом из положения, и бывший нотариус похлопал немца по плечу, одобрительно приговаривая: «Правильно решили, молодой человек». Сходили за норвежцем, и с его помощью Гюстава Бризара перенесли в комнату Грюневальда. Луиза раздела госпожу Жандрон, помогла ей лечь в постель и накрыла одеялом. Потом она села около покойника, взяв с собой перо и чернила, так как решила скоротать время за письмом сынишке.

На «Вилле» стало очень тихо; одна Луиза старалась не заснуть. Изредка они взглядывала на покойника, который напоминал ей мужа — у него тоже была борода, хотя и не такая длинная. Она вспомнила также свою деревню и подумала о том, как проведет наступающий день. После обеда она будет свободна и сможет уйти. Подумала она и о Грюневальде: как это хорошо, что он предложил посидеть возле покойника и уступил ему свою кровать.

Примерно в половине второго тишина была нарушена тарахтеньем подъезжавшего экипажа, а затем перебранкой с извозчиком и нервным постукиванием тросточек по мостовой. Потом извозчик уехал и стал слышен приглушенный разговор, который никак не кончался, хотя ключ торчал уже в замке. Наконец стук тросточек затих, дверь заперли и внизу в прихожей раздался негромкий девичий смех. Потом все стихло. Луиза подошла к окну и приподняла штору. Она увидели дна ряда горящих газовых фонарей. На улице не было ни живой души. На углу стояла часовня с башенкой, часы на башенке пробили два раза. Половина второго или два часа. Луиза почти не сомневалась, что половина второго. Она почему-то решила, что господин Грюневальд придет раньше назначенного времени, а его пока не было. И правда, вскоре она услышала торопливые шаги на улице, которые затихли у входной двери. Луиза, стоявшая у туалетного столика и вытиравшая лицо полотенцем Грюневальда — и это совсем не вызывало у нее брезгливого чувства, — заторопилась к кровати и снова села возле покойника. Она подумала, что легкомысленная девушка на ее месте прикинулась бы спящей. Дверь тихонечко отворилась, и вошел Грюневальд. Луиза встала.

— Ну, как наш покойник? — спросил он шепотом.

— Все так же.

— Ты не спала?

— Нет, я писала письмо Люсьену. Своему сынишке, — пояснила она. — Он живет в Рамбуйе, у моего дяди.

Кончиком языка она лизнула уголок конверта, который не приклеился.

— Правда, для семилетнего мальчика он прекрасно пишет? На кляксу не обращайте внимания, это нечаянно.

И она показала ему открытку, которая действительно была написана недурно; особенно удались мальчику дата и обращение «Дорогая мама».

— Ничего не скажешь, — заметил Грюневальд. — Из автора послания определенно вырастет адвокат. К тому же он замечательный мальчик. В прошлом году он был первым учеником в классе.

— Откуда вы знаете? — удивилась Луиза. Она сама не замечала, что без конца рассказывает о своем сыне.

— Но в этом году дело хуже, — продолжал немец. — Пришел новый ученик, наверное очень умный.

Луиза смотрела на него в изумлении.

— О, я еще многое знаю. Но сначала один поцелуй, — сказал Грюневальд, протягивая руку к ее талии неопределенным движением школьника, готового в случае необходимости отпереться, сказать, что он ничего такого не думал. Но она побледнела и сжала губы.

— Нет. Нельзя. Вспомни о нем.

И она направилась к двери.

— Ну, не сердись, Луиза, я пошутил, — оправдывался Грюневальд слегка охрипшим голосом. — Иди скорее спать, ведь ты, наверное, очень устала.

И она ушла.

Немного сконфуженный, он еще, как дурак, пожелал ей доброй ночи, когда она закрывала за собой дверь.

Девушки здесь совсем не такие, как рассказывают в Бреслау, подумал он, и ему стало жаль, что он уступил свою кровать.

Он сел около Бризара и вскоре заснул.

Только Луиза еще не спала и все думала, думала, прижимаясь к Алине, которая даже не почувствовала, что кто-то лег к ней в кровать.

IX. ПРОГУЛКА
Утром в восемь часов, когда все еще спали, кроме Алины и Грюневальда, приехали два человека с тележкой, чтобы забрать тело Гюстава Бризара. Алина постучала в дверь комнаты супругов Брюло, и мадам спросила, не вставая, что ей надо. Алина сообщила, что приехали за господином Бризаром, на что госпожа Брюло сказала: «Ну и прекрасно». Алина повела мужчин в комнату Грюневальда, и они положили труп на тележку с большими колесами. Когда покойника погрузили, Алина пригласила обоих мужчин в кухню и предложила им по стакану вина. Они выпили, посулили солнечный день и уехали, толкая тележку. Иностранец, встретив их, задумался бы, чем торгуют эти двое так рано и почему они не расхваливают свой товар, как это делают другие разносчики.

Во время обеда Бризар еще был жив в памяти постояльцев, и за столом о нем говорили невероятно много. Было высказано мнение, что и он все же не был свободен от недостатков. Так, например, у него были слишком радикальные взгляды, и он всегда считал себя правым, когда спорили о политике. Однако добродетелей у него оказалось куда больше, и наконец все согласились, что он и в самом деле был замечательным парнем. Вопрос о том, что же, собственно, явилось причиной его рокового поступка, также подвергся основательному обсуждению. Госпожа Дюмулен считала, что виной всему несчастная любовь. Госпожа Брюло полагала, что тут кроется что-то другое, а господин Брюло, подмигнув остальным, спросил госпожу Жандрон, что думает об этом она. Луиза, подшит первое блюдо, бросила на Грюневальда быстрый взгляд, означавший: «Мы оба дежурили около него». Она ведь не знала, что он спал.

Затем пошли пространные рассуждения о казнях, поводом опять послужило гильотинирование Марии-Антуанетты, о котором шла речь накануне и к которому теперь решительно вернулась госпожа Дюмулен, считая, что господин Брюло был недостаточно наказан за свои необдуманные слова. Тщательно взвесив все «за» и «против» существующих форм смертной казни, большинство сошлось на том, что китайский способ сажать на копье все же самый ужасный. Однако, по словам госпожи Дюмулен, персов тоже нельзя было сбрасывать со счетов. Бескровный американский способ вызвал всеобщее одобрение. В заключение был затронут деликатный этический вопрос: нужна ли французам смертная казнь или ее следует отменить? Дамы высказывались за пожизненную каторгу, господин Брюло, напротив, придерживался мнения, что всякий сброд время от времени надо смело уничтожать. Окончательный вывод был таков, что смертная казнь — отвратительный пережиток варварства и в принципе заслуживает осуждения, но с ней приходится мириться, как с неизбежным злом. Золотой луч солнца упал из окна на стол — предсказание людей с тележкой оправдалось.

После обеда Луиза ушла. Она решила навестить полузабытую подругу, служившую консьержкой где-то в предместье; они дружили, когда еще был жив муж Луизы. Недалеко от пансиона она встретила Грюневальда, стоявшего у витрины бакалейного магазина. Он попросил разрешения проводить ее немного, и она согласилась.

Луиза, как всегда, была в черном, и ее честную голову покрывала скромная шляпка. Хотя светило солнце, она взяла с собой зонтик, а платье крепко придерживала рукой, не приподнимая от земли, невинно и целомудренно.

Грюневальд тоже выглядел вполне прилично, хотя было видно, что он прибыл из северных краев, по меньшей мере из Рейсселя, ближайшего от Парижа города, где говорят по-немецки; госпожа Брюло тщетно пыталась научить его завязывать галстук как положено. Все на нем было добротное, но явно присланное родителями из Бреслау — какие-то чудные брюки, а пиджак застегивался посредине на крупные пуговицы, каких в Париже уже никто не носил. И действительно, время от времени на его имя приходили большие пакеты, довольно легкие по весу и оклеенные красными и желтыми бумажками.

Подруга жила далеко, и в Тюильри они сели на скамейку немного отдохнуть. Деревья уже зеленели, и дети пускали в пруду кораблики.

Показался мальчик лет двенадцати, за ним следом шла очень молоденькая девушка с грудным ребенком на руках. Трудно было сразу определить, имел ли мальчик какое-нибудь отношение к девушке, так как он шел не оборачиваясь, с независимым видом. Он сел на скамейку, на которой сидели Луиза и Грюневальд, лишь после того, как убедился, что все остальные скамейки заняты. Девушка села рядом с ним, и ребенок заплакал. Он жалобно попискивал в такт успокаивающему баюканью.

Луиза и Грюневальд взглянули друг на друга, не сговариваясь встали и пошли дальше. Уходя, они слышали, как девушка заговорила с мальчиком. Под деревом стояла нищенка, она посмотрела на них, и Луиза дала ей монету, чтобы расположить к себе судьбу и отвести несчастье.

Нельзя сказать, что они много разговаривали. Уже недалеко от того места, где жила подруга, Грюневальд спросил, как она полагает, сможет ли она еще когда-нибудь полюбить мужчину, на что Луиза ответила отрицательно. На этом они распрощались, и он стоял и смотрел, пока она со своим зонтиком не скрылась в дверях.

На следующей неделе Грюневальд еще раза два нашел повод проводить Луизу, и однажды, возвращаясь вечером домой, они вдруг остановились посреди пустынной улицы. Потом Грюневальд сказал: «Луиза», обнял ее и поцеловал. Луиза оттолкнула его, закрыла глаза и прошептала: «Боже мой».

Оба переживали счастливые дни. Она не называла его больше господин Грюневальд, а только Рихард, и по вечерам они обнимались на заброшенных скамейках. Прислуживая за столом, Луиза взглядом указывала ему на лучшие куски и никогда не упускала случая, подавая блюдо, задеть Рихарда рукавом, что в обоих пробуждало блаженное чувство.

X. ЖЕНЕВА, УЛИЦА СЕРВЕТ, 25, ПЕРРЕ
Луиза была разумной девушкой, и опыт замужества кое-чему ее научил, так что она могла трезво оценить положение. С замиранием сердца она поняла, что и в самом деле безумно влюблена и что неизбежное надвигается на нее со скоростью штормового ветра. Ее тревожило будущее — ведь она очень мало знала своего Рихарда. Ей было лишь известно, что он из Бреслау и что у него есть брат и три сестры. Что она для него значит и долго ли еще продлится их счастье? Луиза была поражена своей внезапной слабостью. И это произошло с ней после того, как она пять лет хранила верность покойному мужу и целовала его, в сынишке, когда у нее не бывало работы и она проводила несколько дней у дяди.

Однажды после обеда, рассеянно просматривая газету, она прочла следующее объявление:

      ПРЕДСКАЗАНИЯ БУДУЩЕГО.
Любовь. Брак. Счастье. Наследство.
        Адрес для консультаций:
  Женева, улица Сервет, 25, Перре.
Луиза покраснела от неожиданности. Именно то, что ей нужно. В тот же вечер она тайком послала Перре письмо с оплаченным ответом, оно гласило:

Мне очень хотелось бы посоветоваться с Вами о любви и о том, что меня ждет. Сообщите, что мне делать и сколько это стоит.

С дружеским приветом,

вдова Луиза Кретер (26 лет).
Париж, улица д’Армайе, 71.
Получив ответное письмо, она распечатала его с бьющимся сердцем; там было написано:

Мадам Луиза,
если Вам нужна консультация, то пришлите два листа бумаги с чернильным пятном на каждом. Каждый лист сложить вдвое и крепко потереть, чтобы чернила хорошо размазались. Прилагаю образец. Перешлите по почте пять франков.

Примите мои лучшие пожелания.

Перре,
Женева, улица Сервет, 25.
P. S. Адрес на денежном переводе пишите, пожалуйста, разборчиво.

В письме находился сложенный вдвое лист бумаги, на котором, когда она его раскрыла, оказалось большое, причудливое, но очень симметричное чернильное пятно, напоминавшее огромную черную бабочку. Луиза быстро уяснила способ изготовления пятен, вспомнив, что в раннем детстве давила мух, прихватив их бумажкой, от этого получались такие же пятна, но они были красные, а не черные и, естественно, значительно меньше.

Из бесконечных досье господина Брюло она вытащила несколько листочков бумаги и два из них обработала согласно инструкции Перре. Однако они не понравились ей, так как кляксы были слишком маленькие и совсем непохожие друг на друга.

Теперь встал вопрос, можно ли ей замарать еще несколько листов или только те, первые, годились для консультации. Да, наверное, следующие уже не годились.

Но Луиза опасалась, что, если листы не удовлетворят Перре, так как кляксы на них невыразительные, он попросит ее прислать новые, а значит, и новый денежный перевод. Ради благоприятного решения столь важного для нее вопроса она послала бы и десять переводов, но если можно было обойтись одним, зачем посылать второй. Луиза не собиралась зря тратить деньги. Перре ведь не догадается, что она из многих клякс выбрала две лучших, к тому же из письма совершенно не следовало, что этого нельзя делать.

Третий и восьмой листки показались ей наиболее подходящими. Одно из пятен отчетливо напоминало сердце, пронзенное стрелой и увенчанное короной, второе тоже было похоже на что-то, она была в этом уверена, только никак не могла определить, на что именно. Чем-то оно напоминало череп и чем-то листочек клевера и в то же время смахивало на что-то еще. Луиза разорвала неудачные листы, тщательно просушила два отобранных и затем отправила их Перре вместе с затребованной суммой.

На сей раз ответ заставил себя ждать дольше, и Луиза решила, что это из-за листа с загадочным чернильным пятном. Над ним Перре пришлось, наверное, поломать голову. Но все же письмо наконец пришло, и Луиза отправилась с ним в комнату Рихарда, который был в это время в конторе, чтобы там распечатать его. Она заперла дверь, села на кровать и прочла:

Мадам Луиза,
деньги получил, все в порядке. Пиши чернильные пятна исследовал и могу теперь сообщить следующее:

Dominus tecum![9]

Вы родились под созвездием Рака. На вашу судьбу влияют также Большая Медведица и кометы — двое мужчин будут пытаться завоевать ваше сердце. Один почти брюнет, второй почти блондин. Один из них, видимо, родился в Париже, второй, видимо, нет. Что бы вам ни подсказывало сердце, не отвечайте блондину взаимностью, ибо брюнет назначен судьбой успокоить ваше сердце. С ним ваше счастье обеспечено, если только Венера не отвернется от вас. Остерегайтесь ночной поездки на поезде и нищенки с саквояжем.

Если вас интересует продолжительность вашей жизни, а также средства борьбы с вашими врагами, то пришлите мне еще три кляксы и перевод на десять франков.

Под письмом стояла одна буква П. и больше никакой подписи.

Луиза была в полной растерянности. Под созвездием Рака! Да, она всегда любила раков, так что тут есть какая-то связь. Но почему Большая Медведица и кометы вмешались в ее судьбу, оставалось загадкой; эта Большая Медведица просто пугала ее.

Блондин — это, конечно, Рихард, который родился не в Париже и даже не во Франции. Но брюнет? Какое неприятное предсказание! Почему не наоборот? Да и не такой уж он, Рихард, блондин, думала она. И все же она должна была признать, что его волосы никак не назовешь черными, как она ни старалась мысленно сделать их чернее. Брюнет должен венчать ее сердце. Да, это вытекало из того пятна, которое напоминало сердце в короне. А все остальное шло от той несчастной бумажки с загадочной фигурой. Надо было послать первые листки, как она и хотела сначала, или пятый — с пятном, похожим на пламя свечи. Но она их порвала, и вообще уже поздно. Ночная поездка на поезде и нищенка с саквояжем произвели на нее меньше впечатления, так как, еще не дойдя до этого места, она уже почувствовала себя глубоко несчастной. Во всяком случае, ей надо учесть это предупреждение. В памяти мелькнула нищенка из Тюильри, но у той не было саквояжа. Нового перевода Луиза не послала, ибо ей было безразлично, сколько она проживет и что затевали ее враги. Ее огорчение было велико, но пока слезы капали из ее глаз, любовь к Грюневальду разгоралась все сильнее.

Луиза решила предпринять последнюю попытку к спасению, откровенно вручив свою судьбу любимому человеку. Пусть он уезжает, пока она не сдалась ему окончательно, если не уверен, что будет любить ее всю жизнь. Она не найдет слов, чтобы сказать ему это, а ее взглядов он, казалось, не понимал, хотя все это в них было ясно выражено. Поэтому она решила написать ему письмо и не оставаться с ним наедине, пока не получит ответа, иначе он опять станет целовать ее, и тогда она совсем потеряет голову. После ужина она положит письмо ему в комнату, и он найдет его вечером перед сном. Завтра она отпросится в Рамбуйе навестить сынишку, который прислал ей открытку, спрашивает, не больна ли она, ему, мол, кажется, что в последнее время она пишет значительно реже, чем раньше. Это ему, конечно, дядя подсказал. Тогда у Рихарда будет целый день для принятия решения, и слава богу.

Она осуществила свой простой план, как и задумала, и когда поздно вечером Грюневальд вернулся домой и зажег свет, чтобы раздеться, он нашел на подушке лиловенький конвертик, на котором значилось:

«Вилла роз».

Господину Грюневальду.

Немец сразу понял, от кого письмо, и был приятно удивлен. Он достал перочинный нож, вскрыл конверт и вынул содержимое. Когда он развернул листок, из него что-то выпало. Он поднял, это оказалась фиалка, он понюхал и нашел запах чудесным, хотя и предпочитал искусственные цветы, потому что они не вянут. Прикрыв текст рукой, он прочел лишь первое и последнее слова: «господин» и «любимый», а затем отложил письмо, не читая, на ночной столик, разделся и лег в постель, так как был по натуре лакомкой и вел себя, как маленький мальчик, которого угостили клубникой — оставил самые крупные ягоды на закуску. Наконец он стал читать:

Господин Грюневальд,
извините меня, что я осмелилась войти в вашу комнату, чтобы положить это письмо, так как я должна написать вам, что меня тревожит. Вы говорите, что любите меня и просите быть вашей. Но у меня предчувствие, Рихард, что Вы меня скоро бросите. И это понятно. Вы служите в крупной конторе, знаете все иностранные языки и не известно, что из Вас еще выйдет. И как Вам тогда жить с девушкой моего круга! Возможно, скоро вы вернетесь к себе на родину, и тогда я останусь здесь одна, так как Вы не решитесь взять меня с собой. Конечно, в Вашей стране скажут: на что ему эта простая женщина… Служанка, которая к тому же побежит за Вами, не будучи замужем. И все же, Рихард, Вы знаете, что я не плохая, как многие другие гулящие. Я горячо любила своего мужа и никогда не думала, что смогу полюбить другого мужчину так, как люблю Вас. У меня есть сынок, и я скорее умру, чем дам повод ему когда-нибудь сказать, что у него была плохая мать. Поэтому, Рихард, я прошу Вас не обманывать меня и лучше уехать отсюда подальше, ничего не говоря мне, если Вы считаете, что мы рано или поздно должны расстаться.

Жду от Вас письмо завтра вечером, обнимаю тысячу раз.

Ваша преданная подруга Луиза.
Завтра я целый день буду в своей деревне, так что не ищи меня, любимый.

Грюневальд был доволен. Теперь он знал, что у него есть возлюбленная, которая целиком в его власти. Ведь это очень здорово, когда можешь распоряжаться чьей-то судьбой, и наконец он получил такую возможность. Но письмо разбудило в какой-то мере и его совесть, и он даже на мгновение подумал, что, может быть, нехорошо заставлять ее проливать слезы и страдать ради коротких минут наслаждения.

Размышляя обо всем этом, он взял карандаш и подчеркнул семнадцать орфографических ошибок. Четыре он пропустил, так как сам не знал, как писать правильно. Затем он уснул, и во сне исчезли колебания, угрызения совести и прочие глупости и не осталось ничего, кроме здоровой молодой женщины. Взор ее горел, и жаркое дыхание благоухало ароматом фиалок. Луиза лежала внизу.

Она слышала его шаги, когда он возвращался домой, и через все стены «Виллы» чувствовала, как он вскрывал письмо. И она дрожала от страха при мысли, что он выполнит ее просьбу и уедет, пока она будет у матери, которая все время занята стряпней, или у своего мальчика, которому вообще-то интереснее играть с товарищами.

XI. СЕРДЦЕ ЛУИЗЫ
Проснувшись, Грюневальд еще раз прочитал письмо. Умываясь, он пытался напевать «Выпьем, ей-богу, еще», хотя ему все время приходилось закрывать рот, чтобы в него не попала мыльная пена.

На лестнице он встретился с норвежцем, который улыбнулся ему вместо приветствия.

На Асгарде был светло-синий костюм и ярко-красный галстук. Он направлялся на прогулку.

— Spazieren?[10] — спросил Грюневальд.

— Да-да, — бодро ответил норвежец. — Пойдемте вместе.

Норвежец и немец постепенно сдружились, чему особенно рад был Асгард, так как со всеми этими французами ему было невыносимо трудно в области языковых контактов. К тому же никто из постояльцев уже не пробовал объяснять ему что-либо словами, и если кто-то и ощущал необходимость из вежливости поинтересоваться мнением норвежца по тому или иному поводу, то бесцеремонно устремлял на беднягу вопросительный взгляд, и тот должен был догадываться, что же имелось в виду: «Вы тоже консерватор?» или «Вы тоже предпочитаете спаржу цветной капусте?» В таких случаях Асгард отвечал улыбкой или отрицательным кивком своей светловолосой головы, давая понять, что он в этом не очень разбирается. Французский язык Грюневальда, к котором сохранялись немецкие гортанные звуки, норвежец понимал значительно лучше, к тому же он еще прилично знал немецкий.

Болтая о всяких пустяках, как и подобает молодым людям, они дошли вдоль реки до большой церкви.

— Зайдем? — предложил Рихард.

Норвежец согласился.

У двери на стуле чинно сидела монашка с блюдом в руках и при звоне каждой падающей в него монеты бормотала что-то, заглушаемое шарканьем ног, гулко отдававшимся под сводами. Асгард и Грюневальд сняли шляпы, дошли на цыпочках до середины церкви и остановились. Длинными рядами сидели молящиеся, а от алтаря раздавался вопрошающий глас пастора, который расхаживал взад и вперед и выразительно жестикулировал. Мужчины и мальчики на хорах отвечали ему пением, затем неожиданно вступил орган и заглушил всех. В церкви было по-вечернему сумрачно.

— Пошли, — тихо произнес Асгард.

И, оставив молящихся, они направились к выходу.

Выйдя на улицу, они продолжили свою прогулку, молча шагая рядом, и каждый старался вспомнить что-нибудь значительное, соответствующее торжественности момента.

— Вы ведь не женаты? — спросил наконец норвежец.

— Нет, — ответил Грюневальд. — Я не женат.

— Моя жена, — продолжал норвежец, — была очень, очень красивая. У нее были длинные светлые волосы, она превосходно бегала на коньках и великолепно играла на пианино. Я тогда был офицером, и все друзья завидовали мне. Она меня горячо любила, почти так же горячо, как я ее. Но, сударь, мы не были женаты еще и шести месяцев…

Грюневальд уже все понял.

Что ж тут поделаешь? Не надо было жениться на такой красотке, мимо которой не пройдет ни один мужчина.

Он схватил Асгарда за руку и с силой потряс ее.

— Не надо, — прервал он норвежца, желая избавить его от признания, которое причинит боль, — не убивайтесь. Такое случается иногда с самой любящей парой, и все еще может уладиться.

— Нет, — запротестовал Асгард, — потому что…

— О друг, — взывал Грюневальд, защищая отсутствующую грешницу, — она, возможно, менее виновата, чем вы думаете. И разве не призвал Иисус неверную жену к себе?

— Нет, — в отчаянии твердил Асгард. — Вы не поняли меня. Через шесть месяцев после свадьбы, сударь, она внезапно умерла, — тихо сказал он. — Я никак не могу забыть ее, и поэтому приехал сюда, чтобы немного отвлечься. К тому же я учу французский, — закончил он с улыбкой в глазах и уголках рта.

Грюневальд лихорадочно подыскивал факт, равноценный откровенному признанию норвежца, и вдруг вспомнил о письме Луизы, которое жгло ему карман. Они сели на скамейке в саду за церковью. Сначала он еще раз искоса бросил взгляд на Асгарда, но весь его облик вызывал такое доверие, что Грюневальд больше не колебался и вытащил письмо.

— Прочтите, пожалуйста, — попросил он норвежца, протягивая ему на ладони сердце Луизы. — Я получил его от одной женщины. Как бы вы поступили на моем месте?

Фиалку он сунул обратно в карман.

— Не нужно, — смущенно сказал Асгард. — Я рассказал вам это просто так.

— Нет, — настаивал Грюневальд. — Очень нужно. Здесь дело совести, и мне бы хотелось знать ваше мнение.

Асгард своими большими руками развернул лиловенькое письмецо и начал читать. Сложная это была для него задача. Во-первых, письмо было написано человеком, который берется за перо лишь в случае самой крайней необходимости, а во-вторых, грамматические ошибки и карандашные исправления, сделанные Грюневальдом, окончательно сбивали его с толку. Рихард должен был объяснять ему, что под «канторой» имелась в виду «контора, канцелярия», и «контору» пришлось искать в карманном словаре, который Асгард всегда носил с собой, так как этого слова он не знал, равно как и «гулящая», которое встретилось в предложении «…Я не такая плохая, как многие гулящие», и также явилось камнем преткновения, ибо слово это употреблено в переносном смысле и не имеет ничего общего с «прогулкой». И все же к концу чтения до норвежца дошел смысл, и он снова сложил письмо осторожными движениями, свидетельствующими о полном уважении к автору.

— Ну как? — спросил Грюневальд, пряча письмо. — Что вы скажете? Французскую грамматику по этому посланию не выучишь, а? — засмеялся он.

Асгард посмотрел на него и покрутил свои печальные усы, один конец которых загибался, а второй безнадежно свисал вниз.

— А что вы собираетесь делать потом? — спросил он наконец.

— Я? — переспросил Рихард. — Потом я, видимо, буду помогать отцу, он торгует растительным маслом и салом.

— Я не то имел в виду, — сказал норвежец. — Мне хотелось лишь узнать, собираетесь ли вы на ней жениться.

— Жениться? Конечно, нет.

— Тогда вы не должны ее обманывать, — решил норвежец. — Она, бесспорно, хорошая девушка, сударь.

— Прекрасная девушка, — согласился немец, невольно поддаваясь назидательному тону норвежца. — Но она вдова, так что имеет кое-какой опыт. Я тоже сначала немного колебался, а потом подумал, что большой беды, напорное, не будет.

— Есть женщины, — пояснил Асгард, — которые, полюбив, вновь становятся девушками. Но, сударь, — добавил он добродушно, заметив, что у Грюневальда испортилось настроение, — вам виднее.

Последние слова разрядили атмосферу, и оба заторопились, ибо наступило время завтрака. Люди входили и выходили из церкви. Несколько англичан намеревались забраться на колокольню.

Асгард и Грюневальд пришли домой, где их ждали супруги Брюло, госпожа Жандрон, господин Книделиус, госпожа Дюмулен, венгерские дамочки, Мартен и его польки, мадемуазель де Керро со своими странными волосами — одним словом, командование и весь личный состав «Виллы роз», которые уже собрались за общим столом. Не хватало только Бризара.

XII. БРАКОСОЧЕТАНИЕ
Луиза смогла высидеть у сына только до пяти часов. К ужину она снова появилась в «Вилле», направилась прямо на кухню, чтобы узнать у Алины, не произошло ли чего-нибудь из ряда вон выходящего, и та, не отрываясь от кастрюль, ответила отрицательно. Значит, он еще не уехал. Луиза забежала на минутку в свою комнату, чтобы немного привести себя в порядок с дороги. Когда она снова пришла в кухню, на ней впервые после смерти мужа была белая блузка, а ее черные как смоль волосы были смазаны бриллиантином и особенно заблестели, когда она села за стол под газовую лампу.

В свое свободное время служанки при желании могли питаться в «Вилле». Тогда им прислуживали в кухне их товарки, и какое-то время они чувствовали себя барынями.

Луиза сидела спиной к двери, так, чтобы он не мог увидеть ее лица, если бы вошел. Она была слишком возбуждена, чтобы есть, и рассеянно ковыряла куриные ребрышки, которые принесли обратно из парадной залы.

Алина бросила на нее беглый взгляд, увидела белую блузку и все поняла.

— Итак, все в порядке? — спросила она.

Луиза, не отвечая, смахивала крошки со стола. И тут она услышала шаги Рихарда, которые затихли у двери в кухню. Ей едва не стало дурно.

— Добрый вечер, дамы, — поздоровался немец.

— Не желает ли мсье стаканчик вина? — спросила Алина, которая охотно способствовала скорейшему развитию событий. Она быстро подставила еще один стул к столу так, чтобы Грюневальд сразу же, не предпринимая дополнительных тактических маневров, мог наступить Луизе на ногу.

— За ваше здоровье, — произнес Грюневальд, чокаясь сначала с Алиной, потом с Бертой, заменявшей Луизу, и, наконец, с самой Луизой. Все четверо выпили. Луиза была глубоко взволнована. Она снова праздновала свою свадьбу, и Алина с Бертой понимали, что выступают свидетелями. Церемония на этот раз была значительно проще, но все же момент был торжественный.

— Мадемуазель Луиза, — сказал Рихард, когда стаканы были снова наполнены, — вы выглядите замечательно. И я готов биться об заклад, что знаю, в честь кого. Вы стараетесь все держать в тайне, но я уже давно заметил. Да, этим норвежцам нельзя доверять.

— Ну что вы говорите, господин Грюневальд, — возразила Луиза, не смея взглянуть на Алину и Берту.

— Не беспокойтесь, — продолжал Грюневальд, — секреты я не выдаю, хотя и знаю, что на Алину и Берту можно положиться. К тому же у меня нет полной уверенности. Собственно, это лишь догадки, но в душе я убежден, что не ошибся. Я могу сказать вам на ухо, если вы пожелаете.

Рихард оглянулся на дверь, нет ли какой опасности.

— Скажите, — попросила Луиза, поворачивая к нему голову.

Алина подошла к окну и позвала Берту, чтобы показать ей что-то такое в темноте.

— В половине десятого на углу у часовни, — прошептал он.

— Извините, господин Грюневальд, — ответила она слабым голосом, — но вы совсем не угадали.

Услышав ее ответ, Алина и Берта снова вернулись к столу, Луиза пыталась улыбаться.

— Значит, я ошибся, — сказал Грюневальд.

— Подайте милостыню, дети мои, — донеслось с улицы, и рука протянула в окно мешок. Пришел отец Франциск, главный нищий «Виллы».

— Тут как тут, старый бездельник, — беззлобно выбранила его Алина, принимая мешок.

— К вашим услугам, мое сокровище, — отвечал попрошайка.

Алина открыла буфет, вытащила разные объедки и стала складывать их в мешок.

— Поменьше картошки, дитя, увещевал отец Франциск.

— Ты еще не кончила? — спросила Алина Луизу.

— Я не хочу, у меня сегодня нет аппетита.

— Тогда давай сюда эту куропатку, — сказала Алина, сунула куриные ребра в мешок и подала его в окно владельцу.

— Бог да вознаградит тебя, — прозвучало в ответ, после чего фетровая шляпа исчезла в темноте.

Мадемуазель де Керро покинула парадную залу и заковыляла по коридору к себе в комнату. Стук ее левого ботинка на толстой подошве разносился по всему дому. На миг ее бледная восковая физиономия заглянула в стеклянную дверь кухни — она с удовольствием подсмотрела бы какую-нибудь интимную сценку, так как сама уже не могла быть ее участницей.

Грюневальд встал, попрощался и ушел. Как раз пробило девять часов.

Луиза была благодарна девушкам за чуткость. Поэтому она подвязала передник и, пока Берта, выполняя свою обязанность, провожала госпожу Жандрон наверх, помогла Алине мыть посуду.

Около половины десятого она ушла из «Виллы». На углу у часовни ее уже поджидал Грюневальд. При ее приближении он вынул из кармана письмо и сделал вид, что читает. На лице Луизы играла счастливая улыбка. Ответил он устно, идя с ней рука об руку по тихим улицам. Ответ состоял в основном из слов «сокровище», «ангел», «навечно» и тому подобных. Тут же была дана клятва.

Около полуночи они вернулись к часовне, и в темном уголке еще раз были взвешены все «за» и «против». Рихард говорил, а Луиза, тесно прижавшись к нему, смотрела ему в рот. Наконец Грюневальд подвел итог обсуждению, задав тихий вопрос, на который ответа не последовало. После этого оба вернулись в «Виллу роз» и поднялись по лестнице в комнату Рихарда. Немец шел впереди, как и положено, а Луиза следом, соразмеряя свои шаги с его, так что мадемуазель де Керро, которая еще не спала и ворочалась в своей постели, подумала, что наверх поднимается один человек.

Грюневальд запер дверь, зажег свет и посмотрел на нее.

— Ты боишься, — сказал он, вешая шляпу на ручку двери, чтобы прикрыть замочную скважину.

— Да, — призналась она.

Поздно ночью Луиза спустилась по лестнице. Она шла в одних чулках, неся ботинки в руке. Сердце ее замирало, когда она проходила мимо комнаты, где блаженным сном спали в обнимку господин Брюло, госпожа Брюло и обезьяна.

XIII. ИРРИГАЦИОННЫЕ РАБОТЫ
Ужин десятого мая госпожа Брюло ежегодно превращала в чествование госпожи Дюмулен из Тегерана, которую звали Антуанетта и которая платила восемь франков в день. Именины остальных постояльцев в «Вилле» не праздновались. Правда, госпожа Жандрон могла бы тоже рассчитывать на подобное внимание, ибо платила еще больше, но она не оценила бы этого, ибо ей было уже не до всяких таких глупостей. Никто и не знал, что ее звали Анна Маргарита Роза де Жандрон, и никому не приходило в голову, что и ее когда-то ласкали и называли Мег — в те времена господа, теперь похороненные и съеденные червями, еще носили черные фраки.

Праздник в честь госпожи Дюмулен отличался от обычного ужина в первую очередь салфетками, которые не просто лежали возле тарелок, а стояли ввиде изящных кардинальских шапок. Затем дешевым букетом, украшавшим место именинницы, и, наконец, большим тортом, на котором буквами из постного сахара было выведено «Антуанетта» с размашистым завитком внизу. Последние три года даже пили шампанское, и все благодаря светлому уму госпожи Брюло, которая нашла разрешение труднейшей проблемы, как ей еще шикарнее обставить праздник и заодно подработать на нем в награду за свои труды. По зрелом размышлении она посвятила в свой план Кольбера, господина, который учил Асгарда французскому, и договорилась с ним о следующем. Обычный ритуал празднования начинается с короткого, но прочувствованного поздравительного слова, после чего сразу же подается торг. В порыве воодушевления, которое неизбежно охватывает людей в таких случаях, Кольбер вдруг выставляет бутылку шампанского, за которую он, разумеется, не платит. Этот расход госпожа Брюло берет на себя. Другие мужчины чувствуют себя морально обязанными последовать примеру Кольбера, и дальше все пойдет как по маслу. За бутылку шампанского госпожа Брюло платила три франка, а брала по семь.

В первый год выпили одиннадцать бутылок, две из которых были даром Кольбера и две — господина Брюло. Эти четыре бутылки обошлись госпоже Брюло в двенадцать франков. Зато семь остальных (7х4) принесли ей 28 франков, так что операция завершалась с прибылью 28–12=16 франков.

О втором годе госпожа Брюло не могла вспомнить без душевной боли. Как раз тогда в «Виллу роз» из «Родного дома» перебралась «сербская делегация», и каждый из четырех ее членов заказал не менее пяти бутылок.

В прошлом году госпожа Брюло заработала на этом 24 франка, прежде всего благодаря щедрости одного дурака-итальянца, однако в этом году она на многое не рассчитывала. Во-первых, выбыл Бризар, который не ограничился бы одной бутылкой. Во-вторых, ее беспокоил Мартен, который все еще не расплатился, а госпожу Брюло никак не устраивало повторение сербской истории.

От польской подруги Мартена и ее матери в данном случае вреда не было, наоборот, так как дамы пили, но не угощали, а цель состояла в том, чтобы было выпито как можно больше.

Дочь, без сомнения, свободно выпьет целый бокал, и если у матери не будут болеть зубы и она развеселится, то тоже не отстанет — ведь вряд ли ей часто случается пить шампанское. Так что с этим все в порядке. Но сам Мартен… Попросить его поужинать в этот вечер где-нибудь в другом месте неудобно, потому что в какую форму ни облечь такое предложение, оно все равно останется оскорбительным, и Мартен сможет воспользоваться этим и затеять ссору, последствия которой невозможно предусмотреть; с другой стороны, нельзя запретить ему заказать свою бутылку, ибо, глядя на него, и другие мужчины почтут за лучшее воздержаться от широких жестов. В голове госпожи Брюло на мгновение мелькнула безумная мысль — что, если наполнить бутылку из-под шампанского водой? Или выставить на стол просто пустую бутылку? Но тут же она отказалась от обеих идей как от практически неосуществимых. Да, ничего не поделаешь, придется позволить Мартену заказать бутылку, когда подойдет его очередь. Смирившись с тем, что щедрость Мартена пойдет за ее счет, в чем госпожа Брюло, несмотря ни на что, продолжала сомневаться — внутренний голос нашептывал ей, что дела Мартена в конце концов еще примут хороший оборот, — она прикинула, что Кольберу, ее супругу и Мартену будут противостоять Асгард, Грюневальд и Книделиус. Так на так. Значит, на шести бутылках она заработает три франка. А если повезет, то и побольше, хотя этот Книделиус очень странный тип. Асгарда она оценивала в две, а то и в три бутылки.

В день праздника Мартен уже в половине восьмого утра ушел из дому. Выглядел он достойно, так как оделся в свое лучшее платье. В руках у него был небольшой саквояж и две тросточки. Обычно Мартен никогда не выходил раньше одиннадцати. В коридоре он встретил Луизу, которая как раз несла булочки и кофе в его комнату и спросила: «Разве мсье не будет завтракать?» — на что он ответил, что позавтракает в городе, и добавил, что дамы съедят и его булочки. Своей польской подруге он сказал, что уходит по делам и обедать, видимо, не придет. Возможно, он вернется лишь к вечеру. Он должен поехать с одним из директоров «Лионского кредита» в Шартр, чтобы основать там компанию для ведения важных ирригационных работ в окрестностях города. Было слишком рано для того, чтобы вдаваться в подробные разъяснения. Он поцеловал ее на прощание в лоб и ушел. Она поняла, что дело верное, так заразительна была его уверенность. С другой кровати мать крикнула ему вслед: «Желаю счастья, Анри».

— Не волнуйтесь, — ответил Мартен. — Все уже в порядке. Остались кое-какие формальности.

И он жестом призвал обеих к спокойствию, как это делает врач, когда выздоравливающий пациент хочет петь, едва получив разрешение говорить. Мать и дочь завтракали, испытывая удивительное чувство покоя, какого не знали уже несколько месяцев. Прежде чем сунуть в рот первую булочку, мать сказала:

— Ну, видишь, Мария, помощь приходит как раз тогда, когда потеряна всякая надежда. Да, бог милостив. — И ее молитва была так же искренна, как молитва Робинзона Крузо на необитаемом острове после его чудесного спасения.

Булочки были черствые и не хрустели, как им положено.

— Разве можно подавать такие булочки приличным людям, — ворчала мать, у которой болели зубы.

— Подожди немного, — утешала ее дочь, — завтра или послезавтра после расчета я выложу ей все. Что она о себе вообразила? Ничтожество.

— Не будь с ней слишком груба, Мария, — уговаривала мать. — Правда, она могла бы относиться к нам более уважительно, но мы не должны забывать, она ведь не знает, что мы в конце концов расплатимся. Кстати, нам надо подумать и о девушках, ведь мы уже несколько месяцев не даем им чаевых.

— А тебе не жаль уезжать из Парижа в Шартр? — спросила Мария. Жизнь там, наверное, ужасно провинциальна.

— О дитя, — возразила мать, — это не так страшно, как ты думаешь. В провинциальном городе есть свои прелести. У нас там, конечно, будет маленький домик с чудесным садом, и ты быстро перезнакомишься со знатью. Тебе там понравится. А что хорошего в Париже? Иногда я чувствую себя здесь ужасно одиноко среди всего этого шума. Ну и Анри! Я начала уже терять мужество.

— А я нет, — сказал Мария. — Я всегда была уверена, что он найдет выход.

После завтрака мать и дочь немного отдохнули и стали одеваться к обеду.

— Анри взял мои часы, — сказала Мария, — чтобы цепочка не выскакивала у него из кармана. Только бы директор не спросил его, который час. Вот был бы номер. Представляешь, дамские часы. Фу, этот противный зубной порошок, завтра мы наконец купим бутылочку «Одола».

Одевшись, Мария отправилась искать госпожу Брюло, которая играла с Чико в парадной зале.

— Я хочу предупредить вас, мадам, что Анри сегодня не будет обедать в «Вилле», — чуть-чуть высокомерно заявила Мария. — Не надо ставить для него прибор.

— Вот как, — неопределенно произнесла госпожа Брюло, не решаясь расспросить подробнее.

— Да, — продолжала Мария, — он уехал с генеральным директором «Лионского кредита» в Шартр, чтобы организовать там компанию для проведения работ.

Госпожа Брюло оживилась.

— Разрешите вас поздравить? — сказала она растроганно. — Очень рада. Надеюсь, господин Мартен вернется не очень поздно и поужинает вместе с нами. Ведь сегодня именины госпожи Дюмулен и ужин будет небольшим праздником.

— Не могу обещать, — сказала Мария. — Анри предупредил, что вернется вечером, но не уточнил когда.

— Будет ужасно жаль, — огорчилась госпожа Брюло, — но в любом случае я рассчитываю на ваше присутствие, а также на присутствие вашей матушки.

— Я поговорю с мамой, — обещала Мария дружелюбно и с достоинством, ибо она помнила, что мать просила ее не быть слишком резкой с мадам.

XIV. АПЕЛЬСИНЫ
«О, муки надежды!»

Вийе де Лиль-Адан
Вечером зала имела праздничный вид. Антуанетта Дюмулен сидела рядом с нотариусом, а госпожа Жандрон — между Брюло и его женой, которые не спускали с нее глаз во время еды и поочередно направляли ее руку ко рту, когда это оказывалось необходимым. Мадемуазель де Керро досталось ее обычное место между Асгардом и пустым стулом, а Мария сидела по обыкновению рядом с матерью, ибо пока, до удачного завершения дел Мартеном, польки чувствовали себя вдвоем сильнее, чем поодиночке, среди других постояльцев.

У прибора госпожи Дюмулен красовалась ваза с розами, салфетки были накрахмалены. На столе постелили чистую скатерть, хотя прошла лишь половина недели. У каждой тарелки лежало меню, написанное госпожой Брюло собственноручно и включающее следующие деликатесы:

10 мая                   ВИЛЛА РОЗ
               Меню:
Суп по-персидски
Телятина с рисом а ля Жандрон
Рулет, с подливкой Мартен
Говяжье филе по-норвежски
Цыплята по-венгерски
Спаржа по-явански
Пирожные «Бреслау»
Мороженое а ля Кольбер
Фрукты
Десерт
Дипломатический торт
Да здравствует Антуанетта!
Мадемуазель де Керро была огорчена, что в меню не включили блюд ни «а ля Керро», ни «а ля Бретань», хотя она вполне удовлетворилась бы фруктами или десертом. По всему было видно, что ее здесь не любит.

На господине Брюло был сюртук, который ему очень шел, а госпожа Брюло надела украшения. Обе польки тоже были эффектны, Марин в красной, а ее мать в голубой блузках, которые теперь можно было донашивать. Но красивее всех был Асгард, одетый во все черное, в жилетке с глубоким вырезом и галстуке, заколотом булавкой с большим блестящим камнем. Его лицо над высоким воротничком сияло от удовольствия. Он стоял у своего стула, элегантно опершись правой рукой о спинку, в ожидании, когда господин Брюло подаст пример и сядет. Все дамы, даже мать Марии, напудрились, а на щеках госпожи Жандрон белели следы крахмала.

Госпожа Дюмулен заставила себя немного подождать и наконец тоже явилась; платье на ней было шелковое и шуршало при каждом ее движении. Она благосклонно и грациозно поклонилась и прошла к своему месту, как будто ни о чем не подозревая. Увидев цветы, она изобразила глубочайшее удивление: «О, какие чудесные розы! В честь кого, осмелюсь спросить?» Господин Брюло взглянул на собравшихся и дал условленный знак.

— Да здравствует Антуанетта! — прозвучало в зале, и все захлопали в ладоши.

Госпожа Дюмулен стояла как громом пораженная, но понемногу все же пришла в себя.

— Боже мой, и верно. Я совсем забыла. Ужасно мило с вашей стороны.

И она уткнулась лицом в цветы. Все смеялись и по очереди жали ей руку, Асгард двигался как во сне, так как он не очень хорошо ориентировался в процедуре празднования именин, а у госпожи Жандрон тряслась голова. Только мадемуазель де Керро держала свои подозрительные руки при себе, но громко крикнула с места «браво, браво!» Антуанетта смахнула слезу. Луиза подала «суп по-персидски», и все уселись на свои места. Вино в тот вечер пили почти неразбавленным. Чико, как обычно, сидел на правом плече госпожи Брюло; всякий раз, когда она поворачивалась, его длинный хвост ударял по голове госпожи Жандрон, и та ворчала, называя его «грязной мартышкой». Общее настроение было приподнятым.

После рулета с «подливкой Мартен» господин Брюло встал, попросил тишины, постучав ножом по стакану, и произнес следующие слова:

— Дамы и господа! Задача, которую мне сегодня предстоит выполнить, значительно приятнее, чем та, что выпала мне на долю несколько недель тому назад после смерти господина Бризара.

Я буду краток, дамы и господа, так как волнение, которое в этот момент переполняет всех нас, нельзя выразить словами. Мы счастливы, дамы и господа, чествовать сегодня ту, что в течение уже многих лет является одной из наиболее верных гостей нашей «Виллы».

Я выражаю надежду, что многие последуют ее примеру, и заканчиваю тостом за здоровье всем нам милой госпожи Дюмулен. Итак, да здравствует Антуанетта! Я кончил.

Пока господин Брюло говорил, а гости смотрели в свои тарелки, чтобы не смущать его, госпожа Жандрон воспользовалась ситуацией и незаметно продвинула левую руку по столу в направлении вазы с апельсинами, которая стояла недалеко от нее и представляла рубрику «фрукты», указанную в меню.

При последних словах господина Брюло кончики ее пальцев уже коснулись основания вазы. Когда хозяин дома сел, раздались такие бурные аплодисменты, что обезьяна испугалась и в окнах задрожали стекла, и вот в этот-то момент госпожа Жандрон вдруг подняла руку, схватила апельсин и сунула его в сумочку, которую всегда носила с собой. Там, кроме носового платка, хранился ключ от ее знаменитого чемодана. Затем она тоже захлопала в ладоши и сказала с добродушной улыбкой: «Прекрасно, мой друг».

Для своих девяноста двух лет она очень ловко осуществила столь сложный маневр.

Судьба, однако, не была к ней благосклонна, так как госпожа Брюло все видела.

— Смотри в оба, старуха крадет апельсины, — шепнула она господину Брюло.

Бывшего нотариуса осенила блестящая мысль. Якобы для того, чтобы удобнее было наливать вино, он подвинул вазу с фруктами ближе к госпоже Жандрон. Потом он в свою очередь прошептал что-то жене, видимо что-то очень интересное, так как новость распространилась за столом с быстротой молнии. Лица засияли от предвкушения удовольствия, и каждый время от времени украдкой бросал взгляд на старуху, чтобы убедиться, что она готова взять приманку. Только Асгард остался непосвященным, так как объяснить ему, в чем заключалась идея, было слишком сложно, а также потому, что весь план мог провалиться, если бы норвежец по своему обыкновению навлек свои словари и стал громко задавать вопросы. Луиза внесла огромный «дипломатический торт», который гордо красовался на столе до конца ужина. Когда госпожа Дюмулен увидела это ежегодное чудо, увенчанное ее именем, она окончательно расчувствовалась. Сжав в руке заранее приготовленный носовой платок, она заговорила прерывающимся голосом:

— Дорогие друзья, разрешите мне в нескольких словах сердечно поблагодарить вас за дружеское внимание, оно взволновало меня глубже, чем вы думаете. В Тегеране мои именины раньше тоже отмечались каждый год, и вы, конечно, понимаете, что в дипломатических кругах подобные праздники проводятся более торжественно. Конечно, вы можете подумать, что я преувеличиваю, я согласна, это звучит невероятно, но я уверяю вас, что никогда и нигде раньше не испытывала такого волнения, как в этот момент, и даже в тот последний год, когда английский посол сидел у меня по правую руку. Его звали сэр Дуглас Вестморленд, никогда я этого не забуду. Поэтому я благодарю вас еще раз от всего сердца и надеюсь провести среди вас еще многие счастливые годы.

Вторично парадная зала сотряслась от восторженных кликов, а госпожа Жандрон схватила второй апельсин и сунула его к первому в бархатную сумочку. Теперь общее ликование перешло в дружный хохот, и старуха смеялась вместе со всеми, полагая, что радость вызвана речью госпожи Дюмулен.

— Чудесная погодка сегодня, вам не кажется? — спросил господин Брюло, обращаясь к госпоже Жандрон.

— Конечно, мой друг, конечно, — ответила старуха. — Отличная.

— Так. А мне кажется, что собирается гроза, — многозначительно произнес Брюло.

— Вы так думаете? — спросила госпожа Жандрон, не выпуская из виду вазу с золотыми фруктами. — Ну что ж, гроза — это только гроза.

— Вы слышите, дамы и господа, — обратился нотариус к компании, — мадам утверждает, что гроза — это только гроза, а апельсин — только апельсин. Недурно сказано? Какие перлы остроумия она рассыпает.

— Браво! Похлопаем госпоже Жандрон, — предложил Кольбер. — Все вместе: раз, два, три! Раз, два, три!

Все захлопали в такт. Госпожа Жандрон одобрительно кивнула: подобный знак внимания ей не оказывался уже много лет. Кольбер сделал лишний хлопок, и дамы моментально ухватились за это.

— Господин Кольбер, — сказала младшая из троих венгерок, с накрашенными губами, — вы можете искупить свою ошибку, угостив нас всех шампанским.

Судя по ее тону, действовать надо было немедленно, иначе разрешение возьмут назад.

Госпожа Брюло взглянула на Кольбера, и он встал. Опершись руками о стол, он сказал с улыбкой, выражающей высшую степень скромности:

— Дамы и господа! Я охотно отзываюсь на знак, поданный мне только что столь грациозно королевой Венгрии, вследствие чего имею честь угостить компанию бутылкой шампанского.

— Браво, да здравствует наш Кольбер! — воскликнула госпожа Брюло, и все ее поддержали.

Госпожа Жандрон взяла третий апельсин. В вазе осталось девять.

— Господин Кольбер, — предупредила молодая венгерка, — если вы еще раз вздумаете провозгласить меня без моего согласия королевой Венгрии, я, пожалуй, потребую от вас вторую бутылку.

Чисто случайно она коснулась коленкой ноги Кольбера, который при этом глубоко вздохнул.

Госпожа Брюло вовремя углядела опасность.

— Без глупостей, — шепнула она ему, и Кольбер взял себя в руки.

Госпожа Брюло позвонила, и как по волшебству появилась Луиза с заказанной бутылкой шампанского.

— Принеси еще бутылку, Луиза, — распорядился нотариус. — Дамы и господа, я считаю своим долгом последовать благородному примеру господина Кольбера и надеюсь, что вы примете бутылку и от меня тоже.

— Ты хочешь меня разорить, муженек? — спросила госпожа Брюло, шаловливо грозя ему пальцем.

— Разорить тебя? Ну нет, дорогая, — возразил нотариус. — Разориться самому ради тебя — на это я готов.

— Какой у вас галантный супруг, госпожа Брюло, — одобрительно заметила именинница.

— Да, если бы он всегда был таким. Увы! — вздохнула госпожа Брюло, с упреком взглянув на своего старого сожителя.

— Разве ей угодишь, — сказал Брюло. — Должен тебе заметить, дорогая, что нотариусы не могут без конца расточать сладкие комплименты. Это не согласуется с достоинством их звания. Но никто не запрещает им быть любовными с дамами, хотя последние и не могут выступать свидетелями на суде.

Между тем Луиза принесла вторую бутылку, и теперь можно было наполнить четырнадцать стаканов. Больше всех налили госпоже Жандрон, так как Брюло рассчитывал, что добрый глоток шампанского придаст ей еще больше смелости.

Все встали, чтобы чокнуться, кроме старухи, которая не могла подняться, пока, ее вместе со стулом не отодвинут от стола. Впрочем, и она взяла свой стакан, чтобы поднести его ко рту, но, не пронеся и полпути, вылила половину на скатерть.

— Ах, черт возьми, — сказал Брюло, с сожалением посмотрев на пятно. — Ортанс, помоги ей, не то она прольет и остальное. Дамы и господа, я еще раз пью за здоровье нашей уважаемой именинницы, а также за здоровье госпожи Жандрон, старейшей обитательницы «Виллы» и воплощение честности и добропорядочности, что вам хорошо известно, за здоровье всех дам, за здоровье господина Кольбера и всех мужчин, — закончил он, бросив многозначительный взгляд на Книделиуса, Асгарда и Грюневальда.

Опять все громкими возгласами выражали одобрение, а Чико стал фыркать на госпожу Жандрон, словно кот.

Грюневальд незаметно ощупал свой карман и тихонько спросил что-то у Асгарда.

Тот всем своим видом выразил полное согласие.

— Говорите вы, — сказал норвежец.

— Мадам, — произнес Грюневальд, — господин Асгард и я в свою очередь просим принять от нас по бутылке шампанского.

— Да здравствуют Норвегия и Германия! — выкрикнула мадемуазель де Керро.

Между тем Книделиус что-то обдумывал. Потом он едва заметным жестом показал на одну из пустых бутылок и при этом вопросительно посмотрел на госпожу Брюло. В ответ она подняла семь пальцев, и Книделиус утвердительно кивнул.

Луиза вновь явилась на звонок, и госпожа Брюло заказала три бутылки.

— Как жаль, что господин Мартен сегодня не с нами, — сказала именинница.

— Он уехал с генеральным директором «Лионского кредита» в Шартр, — сообщила хозяйка.

— Чтобы основать там компанию для различных работ, — пояснила Мария.

— Вот как. Очень интересно, — сказала госпожа Дюмулен. — А какого рода работы, осмелюсь спросить?

— Да, что за работы? — спросила Мария, обращаясь к матери.

Та что-то ответила по-польски, что, видимо, должно было означать, что она тоже не помнит.

— Не имитационные… — вслух вспоминала Мария, — и не импортационные… нет, какие-то другие. Как странно. Слово у меня на языке, а выговорить никак не могу.

— Что-то насчет воды, — сказала мать.

— Так, может быть, ирригационные работы? — спросила госпожа Дюмулен.

— Именно! — в один голос сказали мать и дочь. — Чтобы организовать компанию для ирригационных работ.

— Я так и думала, — продолжала госпожа Дюмулен. — Это исключительно интересная область. В Иране этим много занимались. Взять хотя бы Тегеран. Так вот, с этой стороны была пустыня, и там постоянно в разных местах занимались ирригационными работами.

Своим ножом она чертила на белой скатерти карту Ирана.

Господин Брюло задумался. В окрестностях Шартра он знал равнину под названием Бос. Может быть, это там понадобилась вода? Но почвы там и без того на редкость плодородны, просто земля обетованная. А может быть, это где-нибудь к юго-востоку от Шартра; он-то знал только юго-западную часть… Кроме того, положение могло измениться с тех пор, как он переехал в Париж.

— Вы, кажется, вернулись с Явы? — обратилась госпожа Дюмулен к своему соседу.

— Да, мадам, — ответил Книделиус, щеки которого, уже покраснели.

— Там, разумеется, тоже ведутся ирригационные работы?

— Немного.

В его голосе слышалось: «Ради бога, не заводи разговор об этом проклятом острове».

Стаканы были наполнены снова, и теперь выпили за успех ирригационных работ. Госпожа Жандрон взяла четвертый апельсин.

— Ах, это уж слишком! — Мадемуазель де Керро поперхнулась, и брызги полетели на стол.

Господин Брюло решил, что момент настал.

— Теперь можно было бы взять по апельсину, — начал он, — но они как-то странно разложены: в одной вазе их гораздо меньше. Наши служанки даже не умеют накрыть стол как положено.

И он вызвал Луизу.

— Почему ты положила в одну вазу меньше апельсинов, чем в другую? — строго спросил Брюло.

— Извините меня, мсье, но в каждой вазе лежало по двенадцать штук, — уточнила она вежливо.

— Ты уверена?

— Совершенно уверена, мсье.

Она готова была поклясться.

— Хорошо, — сказал Брюло. — Можешь идти. Дамы и господа, — продолжал он подмигивая, — к сожалению, я должен констатировать, что среди нас есть лицо, недостойное находиться в нашем уважаемом обществе. Исчезло четыре апельсина, и я прошу виновника немедленно сознаться.

Ответа не последовало, все старались держать себя в руках. Асгард слушал открыв рот и напряженно сощурившись.

— Виновник не хочет сознаваться, — продолжал господин Брюло. — Дамы и господа, чтобы избавить невиновных от подозрения, не остается ничего иного, как проверить у всех карманы. Госпожа Брюло может без труда проделать это с женщинами, я беру на себя мужчин. Есть ли у кого-нибудь возражения?

Все гости отрицательно покачали головой. То же самое сделала и госпожа Жандрон, которая вдруг поняла, какой опасности она подвергалась. Ведь если бы она вместо сумочки сунула апельсины в карман, дело приняло бы для нее плохой оборот.

Приступили к обыску.

— Я предлагаю, чтобы господин Брюло обыскивал дам, а госпожа Брюло — мужчин, — крикнул Кольбер, потирая нос.

— Ах нет, что вы, — запротестовала одна из венгерок, бросив взгляд на хозяина дома.

— Господин Кольбер пошутил, — успокоил ее нотариус.

Супруги Брюло делали вид, что усердно ищут, но, конечно, ничего не нашли.

— Дамы и господа, — сказал нотариус, — обыск не дал результатов. Осталась одна госпожа Жандрон, но эта достойная уважения дама не могла сделать такое. Об этом не может быть и речи. Она вне всякого подозрения.

Госпожа Жандрон с благодарностью посмотрела на него.

— Но если вы потребуете, чтоб обыскали и ее, просто для порядка, то она, разумеется, готова показать свои карманы.

— У меня только один карман, — уточнила старуха.

— Заносим в акт, — сказал господин Брюло. — Итак, она, разумеется, готова показать свой карман.

Госпожа Жандрон осторожно опустила сумочку на пол и задвинула ее ногой под стол.

— Я считаю, что и подобном случае ни для кого не следует делать исключения, — заявили госпожа Дюмулен.

— Конечно, нет, — поддержал Кольбер. — Свобода, Равенство, Братство. — И он затянул «Марсельезу».

— Мадам, — произнес Брюло, отодвигая стул со старухой от стола, — прошу вас на минуточку встать. Это очень быстро.

Госпожа Жандрон повиновалась. Она сама показала карман. Госпожа Брюло ощупала его и заявила, что он пуст.

— Мадам, — сказал Брюло, — мы глубоко обязаны вам за вашу любезность. Я надеюсь, что вы не обиделись на нас, иначе поступить было нельзя. Садитесь, пожалуйста, госпожа Жандрон.

И он галантным жестом помог ей сесть.

Лицо старухи разгладилось, чувство бесконечного облегчения осветило ее черты, когда она вновь уселась на свой стул.

Господин Брюло хотел было придвинуть ее стул к столу, но вдруг нагнулся и извлек из-под стола зеленую бархатную сумочку.

— Не роняйте в другой раз, мадам, — сказал он, протягивая ей сумочку.

Госпожа Жандрон в отчаянии пыталась вцепиться в нее обеими руками.

— Одну минутку, — сказал Брюло. — Я хотел бы сделать вам подарок. Мы старые друзья, а маленькие подарки способствуют укреплению дружбы.

Он выбрал самый красивый апельсин из восьми еще оставшихся в вазе и раскрыл сумочку, чтобы положить его туда. Старуха сидела как каменная, с застывшей кривой улыбкой на губах.

Вдруг на лице господина Брюло появилось выражение глубокого удивления.

— Боже мой, — едва мог он вымолвить. — Что это такое?

Он схватил сумочку за нижние углы и вытряхнул ее на стол.

Из нее выпали носовой платок, ключ и четыре пропавших апельсина. Брюло снял с головы черную шапочку, словно стоя у свежей могилы. По парадной зале прокатился страшный взрыв смеха, а нижняя губа госпожи Жандрон задергалась, словно она читала молитву. Она посмотрела на хозяина дома, на постояльцев, потом на четыре злополучных плоди, и остатки крови бросились ей в лицо. Ей было стыдно.

— Дамы и господа, — начал Брюло, — тайна исчезнувших апельсинов раскрыта, и вот сидит виновница, из-за которой все вы оказались под подозрением. Нам, собственно, следовало бы передать ее в руки полиции, но мы этого не сделаем, мы избавим ее от двадцати лет тюремного заключения. Вместо этого я предлагаю разделить между нами всеми ее состояние, равное, по словам господина Гарусса, двум миллионам франков. Кто крадет апельсины, тот вор, отсюда можно сделать вывод, что ее богатство накоплено нечестным путем. Так или иначе, она должна от него отказаться.

Слово «состояние», кажется, дошло до сознания старухи, так как она вдруг встала, и ее седая голова вознеслась над сидящими.

— Ты лжешь, — заявила она, сгребая сумочку, ключ и носовой платок. — У меня нет и четырнадцати тысяч франков. А недавно мне еще пришлось заплатить за новое платье.

— Бросьте, — перебил ее господин Брюло. — Деньги переходят в нашу собственность. Бумаги, между прочим, уже составлены.

Из внутреннего кармана он вытащил газету.

— Попробуй-ка, если можешь, — крикнула госпожа Жандрон, крепче сжимая в руке ключ, словно собираясь ударить. — Воры, обманщики, поганый сброд, — кричала она, без посторонней помощи покидая парадную залу.

— Дамы и господа, — сказал Брюло, повышая голос, чтобы старуха слышала его, уходя, — раздел наследства будет происходить завтра в десять часов утра в моей конторе, улица д’Армайе, 71.

В этот момент добрый человек и в самом деле чувствовал себя нотариусом.

Старуха остановилась в дверях и обернулась. Затем она погрозила кулаком сидящим, плюнула на пол в знак глубокого ко всем презрения и исчезла в коридоре. Чико сжал кулак и погрозил ей вслед.

Господин Брюло снова положил апельсины в вазу так, что они образовали красивую башенку.

XV. И ТЫ БЫСТРО ПОЗНАКОМИШЬСЯ СО ЗНАТЬЮ
Кольбер, Брюло, Асгард и Грюневальд заказали еще по бутылке шампанского. Книделиус продолжал пить вместе со всеми, но упорно смотрел и одну точку и не произносил ни слова.

Итого девять бутылок с прибылью в восемь франков, и пора было кончать с выпивкой, та к как все уже начали вести себя как-то необычно. Госпожа Дюмулен вытащила розу из своего букета и воткнула ее в петлицу сюртука господина Брюло, а госпожа Брюло с жаром объясняла Кольберу, почему она предпочла бы быть мужчиной, а не женщиной.

— Мы, вероятно, зашли слишком далеко, — неожиданно и непрошенно прозвучал голос мадемуазель де Керро, которой, по-видимому, вспомнилось все, что вытерпела за свою жизнь она сама из-за хромой ноги. — Надо было сказать ей перед уходом, что мы просто пошутили.

Господин Брюло, почувствовав себя оскорбленным этим замечанием, бросил на нее уничтожающий взгляд.

— Когда вы доживете до моих лет, мадемуазель, то, надеюсь, будете лучше разбираться в некоторых вещах, — сказал он снисходительно. А затем, пожимая плечами и не обращая на нее никакого внимания, обратился к остальным: — Старухе время от времени надо давать по рукам, иначе с ней сладу не будет. Она… но я лучше помолчу, ибо эта тема неисчерпаема.

В такой многочисленной компании всегда найдется несколько сторонников христианского милосердия, и госпожа Брюло боялась, что развлечение окончится скандалом. Поэтому, прежде чем кто-нибудь успел произнести хоть слово, она постучала кулаком по столу и сказала, что теперь Кольбер должен спеть.

Кольбер так комично закашлялся, что дамы и господа, за исключением Асгарда, чуть не задохнулись от смеха.

— Что хотели бы дамы, чтобы я спел? — спросил он таким голосом, который обеспечил бы ему состояние, если бы он был профессиональным комиком. — Что-нибудь серьезное или…

— Шуточное, пожалуйста, — попросила госпожа Брюло.

— Ну что ж, задача ясна. Шуточное. Но что? «Все солдаты нашего полка»?

— Нет, это надоело. Неужели ты не знаешь ничего другого?

— «…И груди сморщились…» Но я боюсь…

— С ума сошел, — возразила госпожа Брюло. — Мы уже не дети, кажется. Пой!

— Но не слишком увлекайся, — предупредила Антуанетта Дюмулен.

Мадемуазель де Керро, которая не помнила зла, предложила аккомпанировать. Все это приветствовали, и мадемуазель села за пианино. Кольбер напел мотив, и пианистка сразу схватила его. Она взяла несколько аккордов, подобрала тональность, и Кольбер запел.

Песня представляла собой жалобу супруга на физические метаморфозы, которые происходили с его женой за годы их совместной жизни. Он сравнивал нынешнее состояние различных частей ее тела с тем, каковы они были в прошлом, в годы ее юности. Видимо, за это время жена не стала красивее.

Компания от души наслаждалась двусмысленностями, особенно понравился куплет, в котором говорилось о ее бедной груди:

И груди сморщились — такой
Капусты даже не бывало:
Их нестерпи-пи-пи-пи-пи-мо видеть стало!
В этот знаменательный вечер Кольбер превзошел самого себя: пока его расхваливали на все лады, он придумал еще один куплет, успех которого затмил все, что было прежде. Вот эти последние слова:

И с госпожою Жандронель
Такую шутку жизнь сыграла,
Что нестерпи-пи-пи-пи-пи-мо видеть стало![11]
— Спой и ты что-нибудь, — шепнула старая полька своей дочери, — ты же умеешь, хотя бы романсы.

— Я не умею ничего, кроме «Безумца», — слабо сопротивлялась Мария.

— Вот и хорошо, — подбадривала мать. — Это куда лучше, чем песенка того типа. Давай, ведь у тебя хороший голос, ты должна спеть. А то сейчас начнут другие, и тогда до тебя очередь не дойдет. Ты же их знаешь: все себе, а другим ничего.

Между тем мадемуазель де Керро играла, как могла по памяти, «Утро» Грига — он был соотечественник Асгарда. Норвежец услышал знакомый мотив и начал подсвистывать. Мадемуазель де Керро улыбалась.

После этого Мария стала напевать первые такты «Безумца». Пианистка сразу же подобрала аккомпанемент и спросила, помнит ли она слова.

— Кажется, помню, — равнодушно сказала Мария, — хотя эти вещи ужасно быстро забываются.

— Давай! — крикнула мадемуазель де Керро, которая вошла в раж. — Пой! Все, что хочешь.

И она ударила по клавишам, пробежав, как молния, от самых громовых звуков в левом углу до самых тоненьких в противоположном.

— Честно говоря, она играет совсем неплохо, — сказала госпожа Дюмулен господину Брюло. — Жаль, что у нее такой вид.

Госпожа Дюмулен, прикрыв веки, отбивала ногой такт.

— Да, «Безумец» — чудесный романс, — сказала молодая венгерка.

— Поторопись же, — проворчала мать Марии, — эта венгерка тоже знает его.

— Ну, пожалуйста, госпожа Мартен, спойте, — любезно попросил господин Брюло.

— Ах, нет… — ломалась Мария.

— Да, уж хотите не хотите, но петь вам придется, — вмешалась госпожа Брюло. — Вы сегодня наша, и мы можем распоряжаться вашими талантами по своему усмотрению. Тем более что этот бессердечный Мартен скоро увезет вас от нас.

— Тут я ничем не могу помочь, — вздохнула Мария, — и я уверяю вас, что нам будет очень жаль покидать вас всех. Нам с мамой совершенно не нравятся высшие круги, где человек, как правило, встречает только зависть и злословие.

Мать согласно кивнула.

— Вы совершенно правы, — подхватила госпожа Дюмулен. — Я могу это подтвердить. Среди них есть, конечно, приличные люди, ибо они есть везде, но там они так… о, так редки! Например, сэр Дуглас был очень приятным человеком. Но вы, видимо, столкнетесь со многими хорошими людьми, так как я полагаю, что финансовые круги вообще менее испорчены, чем дипломатический мир, в котором я вращалась много лет и который знаю насквозь, уж поверьте мне.

— Надеюсь всем сердцем, — сказала Мария. — Мы с мамой не любим интриг.

— Начинай же, — воскликнула мадемуазель де Керро, после чего Мария встала в позу возле пианистки. За столом затихли. Мадемуазель де Керро тихонько сосчитала до трех, а затем зазвучал голос Марии:

Сейчас придет беда —
Внушает мрак ночной.
Чьи это тень всегда
Стоит передо мной?
Насколько вульгарна была песенка Кольбера, настолько же трогательна была эта. В ней рассказывалось о человеке, которого посадили в сумасшедший дом и он круглые сутки видел перед собой призрак любимой. Вся компания расчувствовалась, к тому же мотив был очень печальный.

Между первым и вторым куплетом на цыпочках вошла Луиза и передала госпоже Брюло конверт. «Вам срочное письмо». Госпожа Брюло обменялась с мужем недовольным взглядом. До чего бестолковая эта Луиза! Письмо пришло из Булонь-сюр-Мер. Какая чепуха! Булонь-сюр-Мер? Но так как оно было срочное, госпожа Брюло тут же распечатала его, ибо всегда лучше сразу узнать, что тебя ждет.

Мария пела:

Сияющий венок
На голове твоей,
В него вплетен цветок
Давно минувших дней.
Госпожа Брюло вдруг привязала обезьяну к своему стулу и покинула парадную залу, видимо чем-то очень взволнованная. Господин Брюло нахмурил брови и проводил ее взглядом. Все поняли: произошло нечто серьезное. Только Мария и мадемуазель де Керро, которая сидела спиной ко всему обществу, ничего не заметили.

Появилась Луиза и прервала пение словами: «Не будут ли польские дамы любезны пройти в кабинет к мадам?».

— Скажи мадам, что я сейчас кончу, — сказала Мария.

Господь, свой гнев яви:
Душа ее, смеясь,
От веры, от любви
И клятвы отреклась,[12]
пела она.

Луиза вошла вторично, на сей раз возбужденная и раскрасневшаяся, с сообщением, что мадам желает говорить с обеими дамами немедленно. На этот раз они повиновались.

Вскоре послышался короткий диалог, за ним сдерживаемое всхлипывание. Гости переглянулись. Господин Брюло что-то проворчал и встал из-за стола — ему хотелось поскорее узнать, в чем дело. В кабинете мадам он увидел мать и дочь, сидевших рядом. Перед ними стояла его жена, бледная, с письмом в руке.

— Что здесь происходит? — бодро спросил Брюло, хотя сердце у него замерло.

— Занимайся своими делами, — огрызнулась мадам, растерянно глядя через окно в сад.

— Я хочу знать, что здесь происходит, — настаивал Брюло, чувствуя, что его жена нуждается в помощи и утешении.

— Вот! Смотри сам, — крикнула она, бросая ему в лицо письмо.

Господин Брюло схватил его и начал читать. Это было письмо Мартена, который извещал хозяйку, что силой обстоятельств он вынужден уехать в Америку. Он надеется там разбогатеть и клянется богом, что заплатит госпоже Брюло все с него причитающееся. Чтобы избежать недоразумений и осложнений, которые могут возникнуть, в письме он подробно подсчитал сумму долга, и госпожа Брюло должна была признать, что расчет произведен щедро.

«А. Плата за пансион:
     Декабрь    31 день
     Январь      31 =//=
     Февраль    28 =//=
     Март         31 =//=
     Апрель     30 =//=
     Май          10 =//=
Всего… 161 день по 14 франков… 2254.00 франка.
Б. Плата за стирку белья:
    по 5 франков в месяц за меня
        и по 10 франков в месяц за каждую даму
Всего 25 франков в месяц… 133.33 франка,
                      округлено до 134.00 франков.
В. Мыло, свечи и т. п. ………………………………… 15 франков
Г. Чаевые прислуге:
         по 5 франков в месяц с человека
    по май включительно ……………………………… 60 франков
                __________________________________________
Всего………………………………………………………  2463.00 франка.
округлено до 2465.00 франков, прописью: две тысячи четыреста шестьдесят пять франков.
С означенной суммы будут выплачиваться 5 % годовых, начиная с сегодняшнего дня
до окончательной выплаты».
В заключение он передавал Марию и ее мать под покровительство госпожи Брюло, и письмо было подписано: «Преданный Вам Анри Мартен».

Господин Брюло разразился нервным смехом. Хозяйка продолжала смотреть в окно. Мария плакала, и слезы капали на ее красную блузку. На глазах и щеках у нее растеклась краска, и, несмотря на свою безобразную толщину, она вызывала глубокое сожаление. Мартен был не только ее единственной опорой, но и ее последней любовью. Мать сидела рядом с дочерью, менее толстая и еще более несчастная. Ее ноги едва касались пола (она была невысокого роста), а руки скорбно покоились на коленях.

— Ах, мерзавец, ах, негодяй, — возмущался Брюло. — Я переломаю ему все ребра, не будь я Брюло. Недаром задавал я себе вопрос, с каких это пор равнине Бос понадобилась вода. Каков мошенник! Я должен был это предвидеть. Ирригационные работы, видите ли…

И, обращаясь к двум женщинам, он закричал:

— Вон отсюда! Забирайте свое барахло и катитесь… Если бы ты была, черт побери, мужиком, а не шлюхой, — шипел он на Марию, сжимая кулаки, и видно было, что он действительно об этом жалеет.

Мать и дочь вышли из комнаты, Мария впереди, а мать за ней. Старушка, переступая через порог, зажмурила глаза, так как ждала пинка под зад. Постояльцы сгрудились в парадной зале и смотрели в коридор. Алина и Луиза подсматривали через стекло в кухонной двери.

Обе польки пошли в комнату, где провели так много счастливых дней вместе с Мартеном, и Мария беспомощно смотрела на весь свой хлам, думая о том, с чего начинать складывать вещи. Брюло стоял у двери и наблюдал.

Мать сказала что-то непонятное по-польски; Мария достала из кармана их общий кошелек и внимательно сосчитала содержимое.

Глухой стук меди и двух полуфранковых монет — эти деньги ведь не звенят — заставил Брюло подойти поближе.

— Покажите, — сказал он, — сколько у вас денег?

Мария отдала ему кошелек, и теперь уже считал Брюло. Там был один франк сорок сантимов.

— А у тебя, старуха? — спросил он, обращаясь к матери.

Та сразу поняла и вывернула карман.

Тут Брюло снова вспомнил две тысячи четыреста с чем-то и с силой швырнул кошелек на стол. Из него выпали несколько пятисантимовых монет, которые Мария и ее мать собрали, ползая на четвереньках. Потом Брюло стал перебирать одежду, висевшую на вешалке. Результат, однако, оказался неутешительным, судя по тому, как он брезгливо отвернулся, пробормотав сквозь зубы: «Мерзкое тряпье».

В углу стоял еще старый дорожный сундук.

— Открой его, — приказал нотариус.

Мария повиновалась, и Брюло до пояса скрылся в нем. Мария вдруг подумала, что достаточно слегка подтолкнуть хозяйкиного мужа, чтобы он оказался там целиком, но она даже не улыбнулась — так велико было ее горе.

Брюло обыскал сундук быстро, но основательно, как таможенник. Там действительно не было ничего достойного конфискации.

Между тем госпожа Брюло рассказала о письме Мартена постояльцам. Все поняли, что о дальнейшем веселье в этот вечер не может быть и речи, и каждый двинулся восвояси, а госпожа Брюло пошла взглянуть, что делает ее супруг.

Нотариус как раз вылезал из сундука.

— Я уже произвел опись имущества, и ты можешь не трудиться, — сказал Брюло. — У них нет ничего, ничего, ничего! Тряпье, я считаю, они могут оставить себе. Оно настолько грязное, что до него противно дотронуться даже щипцами. Позаботься лишь о том, чтобы они немедленно убирались. — Он повернулся к служанкам, все еще стоявшим у двери кухни: — Кто из вас выпустил его?

— Выпустил? Что вы имеете в виду, мсье? — спросила Луиза.

В «Вилле» никого никогда не выпускали, каждый мог уходить и приходить, когда ему вздумается.

— Что вы имеете в виду, мсье? Что вы имеете в виду? — закричал Брюло. — Перестали понимать французский? Кто видел, как он выходил?

Алинаподтолкнула Луизу.

— Сегодня утром, когда я разносила завтрак, я встретила господина Мартена в коридоре, — сказала Луиза.

— И тебе не пришло в голову, что еще слишком рано, чтобы идти на прогулку?

— Виновата, мсье, извините.

— Вот тупица, — обругал ее Брюло. — А он ничего не говорил?

— Он сказал только, что будет завтракать в городе.

— И ты ничего по нему не заметила? У него ничего не было с собой?

— Нет, господин. Только небольшой коричневый саквояж и две тросточки.

— Две тросточки? — переспросил Брюло. — Две?

— Да, — подтвердила Луиза. — Одна бамбуковая, которую он всегда брал с собой, а вторая с серебряным набалдашником.

Нотариус чуть не лопнул от ярости.

— Вы слышите, у него было с собой две тросточки! — набросился он на норвежца, который в этот момент спускался по лестнице. — Две тросточки, понимаете? И здесь это считают совершенно обычным, а эта стерва дает мерзавцу запросто удрать, предварительно еще поболтав с ним.

Тут Брюло повернулся, побежал в свою комнату и с силой захлопнул за собой дверь, не печалясь о том, что Чико остался совершенно один у большого стола в парадной зале.

Вся эта сумятица действовала госпоже Брюло на нервы, несмотря даже на острую боль утраты двух тысяч четырехсот шестидесяти пяти франков. Поэтому она предпочла удалиться на кухню.

Мария и ее мать засунули большую часть своих пожитков в сундук, а что получше упаковали отдельно.

Покончив с этим, они надели шляпы.

Мать подошла к окну и, прижавшись лицом к стеклу, посмотрела в сад. Часы на башенке пробили одиннадцать. За окном, несмотря на май месяц, было холодно и неуютно. Из-за похолодания в парадной зале несколько дней тому назад снова затопили. Женщины не решались выйти и глядели друг на друга.

— Где же мы будем спать? — спросила старшая.

— Не имею представления, — ответила Мария.

Правда, в Париже есть места, где двое могут переночевать за один франк, но эти заведения мало подходят для женщин и тем более для приличных дам, к тому же они не знали адресов. Искать семейный пансион было уже слишком поздно. Да они и не рискнули бы. Они были совершенно растерянны и только теперь в полной мере осознали, что вместе с Мартеном лишились и своего положения. Втроем они еще могли на что-то рассчитывать, но теперь все пропало. Когда широкоплечий Мартен в своих немецких очках шел впереди, а они скромно семенили за ним, они могли войти куда хотели. Мартен говорил, а им оставалось только погладить собачку или дать монетку ребенку. Но без него они чувствовали себя настолько неуверенно, что все их попытки были заранее обречены на провал.

Однако пора было уходить. Мать и дочь слышали, как наверху хлопнули дверью. Наверное, кто-то пошел спать. В кухне тихо разговаривали.

— Где может быть хозяин? — спросила мать шепотом.

— Видно, пошел спать, — ответила Мария.

— А хозяйка?

— На кухне у прислуги.

Они снова замолчали прислушиваясь. От волнения обе вспотели.

— Мария!

— Что?

— Не могла бы ты попросить у мадам разрешения переночевать сегодня здесь? Она не потеряет ни сантима, комната же все равно будет пустовать.

— Попроси лучше ты, — сказала Мария. — Ты старше, тебе легче разжалобить ее.

— Нет, — возразила мать. — Я плохо знаю французский. На твоем месте я бы рискнула. В худшем случае откажет. Попроси, иначе куда мы денемся?

— Ладно, — согласилась Мария, — но давай подождем, пока она не придет сюда. Мне не хочется идти с такой просьбой на кухню. Луиза еще ничего, но эта Алина со своей наглой мордой!

Мать и дочь присели на кровати и затихли. Никто не шел. Старшая кашлянула, чтобы обратить на себя внимание. Ей очень хотелось спать.

— Поди взгляни, что они там делают! Неужели они еще не уложили вещи, — распорядилась госпожа Брюло.

Луиза нехотя пошла и вежливо спросила, не готовы ли дамы покинуть «Виллу».

Мария собралась с духом.

— Послушай, Луиза, не поможешь ли ты нам немного? Правда, последние месяцы ты ничего не получала от нас, но…

— К вашим услугам, мадам.

— Спроси тогда, пожалуйста, у госпожи Брюло, нельзя ли нам остаться переночевать. Ужи почти половина двенадцатого, и мы никуда не попадем. Впрочем, у нас и денег не хватит, чтобы устроиться в гостинице, — честно призналась она. — А госпожа Брюло не потеряет ни цента, так как комната все равно будет пустовать, — добавила она, подсказывая Луизе, какой привести аргумент в случае, если хозяйка будет возражать.

Луиза пошла в кухню передавать просьбу.

— Ну как? — спросила госпожа Брюло.

— Они готовы, мадам. Но они просят разрешения переночевать здесь, так как у них не хватит денег на гостиницу.

Госпожа Брюло посмотрела на дверь своей спальни. Она слышала, как скрипел пол под ногами ее супруга, который явно ложился спать. Выставить двух полек посреди ночи на улицу без гроша в кармане — такой грех ей не хотелось брать на душу. Однако она боялась насмешек старого нотариуса, который, конечно, не простит ей эту слабость.

Алина перехватила взгляд хозяйки и поняла, что та колеблется.

— Как будто мадам может решать без согласия хозяина, — сказала Алина Луизе достаточно громко, чтобы госпожа Брюло услышала и почувствовала себя уязвленной.

— Ну ладно, — сказала госпожа Брюло твердо. — Пусть остаются еще на одну ночь. Отнеси им завтра рано утром по чашке кофе и по две булочки, Луиза. Пусть долг будет на полфранка больше, — вздохнула она.

Вечером нотариус не захотел пустить Чико к себе в постель.

— Я думаю, у этой старухи в Польше есть еще одна дочь и несколько сыновей, — ехидничал Брюло. — Продай мебель и пригласи их тоже сюда.

— Позаботься лучше о завершении своего процесса, старый бездельник, — язвительно парировала мадам.

— Забери свою поганую мартышку, или я сверну ей шею, — пригрозил Брюло и замахнулся на Чико, не собираясь, однако, причинить ему вреда, так как любил зверька не меньше, чем его жена. Обезьянка одним прыжком вскочила на руки госпожи Брюло и возмущенно зашипела на нотариуса.

— Ну-ну, сынок, — успокаивала госпожа Брюло обезьянку, прижимая ее к груди. — Пусть только пальцем тронет. Я ему самому сверну шею. — И она повернулась к супругу спиной.

— Ха, ха, ха! — расхохотался Брюло. — Он заплатит с процентами! Держи карман!

XVI. ВИЗИТ
Если они не были в ссоре, то Луиза уже в семь часов утра приходила в комнату Рихарда и принималась за дело. Она чистила его одежду, штопала носки, меняла носовой платок и раскладывала все по местам, так как он сам этого никогда не делал. Чтобы не тревожить его сна, она снимала туфли и ходила по комнате в одних чулках.

Завтрак постояльцев, плативших лишь пять франков в день, состоял из чашки кофе и двух булочек. Но кофе был плохой — Алина заваривала его с вечера, чтобы утром подольше поспать. С тех пор как Рихард пожаловался на это Луизе, ему стали подавать каждое утро превосходный чай, а то и шоколад, если его варили для госпожи Дюмулен, которая одна имела на это право. Ему приносили теперь не две, а все четыре пли даже пять булочек, и Грюневальд съедал их без труда, ибо немцы любят плотно позавтракать. Из-за чая и шоколада можно было не волноваться, ибо они хранились в больших коробках и госпожа Брюло не могла осуществить настоящий контроль за их расходом. Но из-за несчастных булочек, с которыми немец расправлялся в одно мгновение, Луиза жила в постоянном смертельном страхе.

В половине восьмого Луиза присаживалась на краешек постели, чтобы полюбоваться на своего милого, а без двадцати пяти восемь будила его поцелуем в губы. И хотя от него частенько разило пивом, ей и это было приятно. Когда он открывал глаза, она шептала: «Доброе утро, Рихард». И он отвечал: «Доброе утро, Луизетта».

Как только Грюневальд уходил из дому, Луиза возвращалась в его комнату, чтобы унести остатки завтрака и поскорее уничтожить все следы чая или шоколада. Она с наслаждением вытягивалась во весь рост на его кровати, вдыхала запах его простыней и целовала подушку, на которой всю ночь покоилась его голова.

Она думала о нем с утра до полудня (в этот час он приходил в пансион обедать), а потом до самого ужина. Когда хозяйка отправлялась в Управление благотворительными заведениями, а хозяин с Чико на плече сидел в парадной зале, листая свои досье, Алина и Луиза, случалось, подолгу стояли у кухонного окна и смотрели на улицу. И Луиза сравнивала одежду, длину усов и цвет волос проходящих мимо мужчин с полосами, усами и костюмом Рихарда. Все молодые люди уже носили в то время высокие двойные воротнички, которые красиво облегали шею, но Рихард продолжал еще носить длинные, старомодные одинарные воротнички, оставлявшие горло открытым. Это вызывало у Луизы слезы умиления. Ах, Рихард, Рихард!

Через день они по вечерам ходили гулять. Луиза охотно ходила бы каждый вечер, но Грюневальд три раза в педелю посещал Немецкий клуб, где пил пиво и играл в кегли. В хорошую погоду они бродили в Булонском лесу, а в дождь сидели на открытой террасе какого-нибудь захудалого кафе возле крепости. Луиза клала голову ему на плечо и жадно рассматривала все, что могла в нем заметить, даже волосы, росшие у него в ноздрях. Иногда она дразнила его, не давая ему поднести стакан ко рту, или неожиданно щипала его за ногу. И по ее сдержанному смеху он видел, как она счастлива. Если мимо проходил посетитель или кельнер, Грюневальд просил ее быть осторожнее, но Луиза была глуха и слепа. Тогда он напоминал ей, что тут может оказаться кто-нибудь из постояльцев «Виллы», а для нее было бы лучше, чтобы никто ни о чем не догадывался. Он не смел признаться, что немного стыдится ее, ибо сразу видно, что она только служанка.

Раз в две недели, по воскресеньям, они ездили после обеда в Сен-Клу, где был большой лес. Там они уходили подальше от дорог и на какой-нибудь полянке, защищенной густым кустарником, садились на траву, играли и дурачились. Луиза даже не чувствовала, как комары через чулки кусали ее ноги. Иногда они ссорились и часами не разговаривали. Потом наступало примирение, объятия, и Грюневальд, чтобы скоротать время, пытался обучить ее нескольким немецким словам. Она могла уже сказать «ich liebe dich»[13] и «ein, zwei, drei»[14], хотя произносила их очень странно, а теперь он хотел выучить ее говорить «bis zum Tode getreu».

— Ну давай, попробуй еще раз. Bis zum Tode getreu.

Слово за словом. И после каждого он ударял ее веточкой.

— А что это значит? — спросила Луиза.

— Верен до гроба.

— Правда, Рихард?

— Конечно, спроси у любого немца.

— Да нет, я хотела сказать, ты действительно будешь?

— Что будешь?

— Ну это…

— Верен до гроба? А почему бы и нет? Но сейчас речь не об этом. Давай повторяй.

Через четверть часа она выучила эти слова наизусть и твердила до тех пор, пока Рихард наконец не разозлился и не надулся.

Иногда он не мог удержаться от расспросов о ее муже. Грюневальд немного ревновал ее к этому незнакомому мужчине и хотел знать, высокого ли он был роста, носил ли бороду, сильный ли он был и мог ли бы он, Грюневальд, стать ее любовником, если бы ее муж был жив; от какой болезни он умер и, наконец, кого из них двоих она больше любит или, соответственно, любила. Луиза ответила, что ее муж был высокий, и Рихард иронически ухмыльнулся, словно хотел сказать, что рост не пошел ему на пользу, а когда она заявила, что он был сильным, немец незаметно пощупал свои мускулы. Узнав, что муж Луизы умер от чахотки, Грюневальд сразу забеспокоился — в этот день он уже три или четыре раза кашлянул; когда же он наконец спросил, кого из двоих она больше любит, Луизе не захотелось отвечать: про себя она подумала, что тут и сравнения быть не может.

— Отвечай же, — подбадривал он ее. — Смелее! Не надо меня щадить. Его, да? Вот видишь, — сказал Рихард.

— Но я же не сказала «да»?

— Нет, но это совершенно излишне. Я и так все уже понял.

— Ну так вот, ты ошибся.

— Пустой разговор. Не станешь же ты утверждать, что меня любишь больше?

— Стану, — тихо ответила Луиза. И так оно и было. Ведь тот покойник, а этот теплый и живой. Рихард сказал, что не верит, а сам был ужасно доволен.

Под вечер, с боем часов, они спускались по узким улочкам к реке и доезжали на пароходе до Парижа. На палубе было полно народу, самого разного: парочки тихо жались по углам, компании молодежи шумели, рассевшись на перилах, что строжайше воспрещалось, одинокие пожилые мужчины поглядывали сквозь сигарный дым на юных девиц. Наступал вечер, и на берегу зажигались газовые фонари.

В центре города они сходили с парохода и искали подходящий ресторан. Бродили, заглядывая в окна, пока им не попадался приличный и в то же время недорогой. Тогда Рихард подталкивал ее к двери.

Они садились за столик на две персоны, Луиза брала меню и выбирала блюда, а Рихард заказывал вино. Она накладывала ему салат и разрезала мясо, ибо руки ее не привыкли к праздности, к тому же она хотела показать, что не ленива и будет хорошей хозяюшкой, если он надумает жениться на ней. Как знать.

Обычно ужин на двоих обходился им в пять франков, и Рихард с тяжелым сердцем вручал официанту деньги.

Как будущий деловой человек, он думал о том, что они прекрасно могли бы поесть и в «Вилле», где это ничего не стоило, так как он платил за месяц вперед, а Луиза тоже имела право по воскресеньям ужинать у госпожи Брюло. Но там, конечно, они не могли сидеть за одним столом, ибо Рихард, как постоялец, ел, разумеется, в парадной зале, а Луиза — на кухне.

«Дорогое удовольствие, — думал Грюневальд. — Платить пять франков только за то, чтобы посидеть рядышком да еще после того, как провели вместе почти целый день, — это уж слишком».

После ужина они ходили в кафешантан, где два часа сидели за чашкой кофе, так как там все было очень дорого. Пели декольтированные дамы и красноносые французские солдаты в форменных фуражках. Предполагалось, что все это ужасно весело. По дороге домой Луиза продолжала восхищаться. «Неужели тебе понравилось?» — спрашивал Рихард.

В этот период Грюневальд был единовластным монархом в сердце Луизы и все остальные — живые и мертвые — отступили перед ним. Она сама не осознавала этого до тех пор, пока однажды ее брат с сыном не решили сделать ей сюрприз и не нагрянули в воскресенье после обеда, когда она собиралась на прогулку с Грюневальдом. Бедняги вошли в кухню, где Алина мыла пол; Луиза в это время у себя в комнате застегивала корсет. Брат приложил палец к губам, чтобы Алина возгласом удивления или как-то иначе не выдала их, и попросил ее крикнуть, что два господина желают поговорить с вдовой Луизой Кретер.

— Что ты сказала? — переспросила Луиза.

— Пришли два господина, которые желают поговорить с тобой, — повторила Алина.

Было слышно, как Луиза еще раз переспросила: «Два господина?» Алина жестом предложила гостям спрятаться под стол, где пол был уже вымыт.

Гости сделали, как им было сказано.

— Осторожно, — шепнул брат сынишке, который ткнулся головой в коробку с пирожными.

Луиза была уже настолько одета, что могла показаться людям.

— Какие еще господа? — спросила она Алину, которая усердно мыла пол, так что Луизе были видны лишь ее ноги.

Ее слова были встречены ликующим смехом, и из-под стола появились руки и головы.

Луиза бросила тревожный взгляд на будильник. Было уже три часа, а в половине четвертого у нее свидание с Рихардом на углу у часовни.

Люсьен между тем выскочил из-под стола и бросился матери на шею.

Она поцеловала его в обе щеки, в лоб и в уши — ведь она очень любила его. Брат стоял немного поодаль, держа за спиной коробку с пирожными. Потом и ему достался поцелуй по французскому обычаю, и он рассказал, как все получилось. Полковник дал ему отпуск на четыре дня, два из которых он уже использовал, так что во вторник вечером ему надо быть в части. А сегодня утром ему пришло в голову сделать ей сюрприз, и он заехал в Рамбуйе за Люсьеном, который очень любит ездить на поезде. И вот они здесь. Он улыбнулся, отдал ей коробку с пирожными и передал приветы от всей деревни.

— Ты еще забыл про того унтер-офицера, который хотел отменить твой отпуск, — напомнил Люсьен.

Луиза изо всех сил старалась слушать, а сама не сводила глаз с будильника. Семнадцать минут четвертого. Остается тринадцать минут. Будет ли он со ждать?

— Для чего все эти сковородки, мама? — спросил Люсьен, который никогда не видел столько посуды в одной кухне.

— Чтобы стряпать, малыш, — ответила Алина, так как это было по ее ведомству.

— Не могут же они все сразу уместиться на этой плите?

— Конечно, нет.

— А что в этом ящике?

— Всякая всячина. Вилки, ножи, ложки.

— А для чего этот шкаф?

Грюневальд спустился по лестнице и вышел из дома. Значит, пора.

— Чтобы прятать туда любопытных мальчиков, — сказала Луиза. И обратилась к брату:

— Как жаль, что ты не написал заранее о вашем приезде, тогда мы могли бы погулять вместе.

— Разве у тебя не выходной?

— Собственно говоря, нет, не выходной, — ответила она, поправляя Люсьену воротничок. Я обещала одной старой даме из пансиона погулять с ней часа два. Она почти не выходит из дома, бедняжка.

— Ничего, мы же повидались с тобой, — сказал брат.

— Когда ты думаешь возвращаться в Рамбуйе?

— Около семи часов.

— Так. Сейчас три. Я за это время не управлюсь. Нет, так не годится. Пойду лучше предупрежу ее… А знаешь, что можно сделать? Сходи-ка с Люсьеном в синематограф. Ты же это любишь, малыш?

— Еще бы! — воскликнул Люсьен.

— За углом есть отличный синематограф, правда, Алина?

— Авеню де Ваграм, — ответила Алина. — Там даже два.

— Погодите немного. — Луиза пошла в свою комнату.

Люсьен дернул дядю за рукав.

— Что тебе?

— Мамочка пошла за деньгами.

— Помолчи, — сказал дядя, глядя в сторону.

Луиза быстро вернулась и дала брату три франка серебром и горсть мелочи. Люсьену досталось полфранка. Брат козырнул и сказал: «Спасибо, капитан».

Громко смеясь, Люсьен сделал то же самое. Потом они распрощались.

Луиза крепко прижала Люсьена к груди.

— Слушайся дядю, сынок.

Брату она сказала:

— Обними отца и мать. И Жанну и Мариетту. И Пьера.

Она в последний раз взглянула на сына.

— Своди завтра Люсьена в парикмахерскую. И не за его полфранка, слышишь!

Они ушли, и Луиза смотрела им вслед из окна кухни. Они оглянулись еще раз, и старший велел мальчику помахать рукой. Луиза помахала тоже. Наконец они свернули за угол. Было тридцать семь минут четвертого.

— Поторопись, — сказала Алина, — иначе госпожа Жандрон сбежит.

Луиза даже не ответила. Она торопливо надела шляпу, схватила зонтик и побежала по улице туда, где ее ждал Рихард. И когда она увидела его, еще издалека, то поняла, что для нее больше не существует ни сына, ни отца, ни матери, ни деревни, ни прошлого, а есть только этот мужчина из плоти и крови, который умеет целовать, и он ее повелитель, и он стоит там и ждет, как простой смертный.

XVII. МЕСТЬ
Когда госпожа Жандрон, покинув парадную залу, пришла к себе в комнату, перед глазами у нее плясали апельсины. Спать в эту ночь она не могла, ибо мысль о том, что Брюло нацелился на ее деньги и уже подготовил документы, не давала ей покоя. Около половины одиннадцатого наверх поднялась Луиза, чтобы помочь ей лечь в постель. Но старуха, сидевшая в кресле, посмотрела на нее таким ненавидящим взглядом, что Луиза тут же ретировалась.

Госпожа Жандрон так всю ночь и просидела в кресле, прислушиваясь, не раздастся ли звон монет.

«Они передрались из-за моих денег», — решила старуха, услышав голос певшего Кольбера.

Потом она наконец задремала, и ей приснился огромный апельсин, который вдруг ожил, схватил ее и засунул в карман, где было темно и ужасно душно. В кармане была маленькая дырка, и, выглянув в нее, она увидела в парадной зале на столе все свои деньги. Вокруг большой кучи золота, серебра и банковских билетом сгрудились постояльцы. Тут же на столе стоял нотариус, который брал деньги из кучи угольной лопатой и раздавал их направо и налево. С последней лопатой госпожа Жандрон проснулась в холодном поту, встала и поплелась в парадную залу, пустовавшую в эти ранние утренние часы.

Немного спустя из кухни вышла Луиза, по пути в комнату Рихарда она увидела старуху, стоявшую на пороге и пристально смотревшую в залу.

С этого момента госпожа Жандрон замыслила месть. После недельных раздумий у нее созрело решение ночью прокрасться вниз, открыть в кухне водопроводный кран и утопить всю компанию.

На смену первому плану пришел, однако, другой, имевший целью уничтожение огромных часов, полученных госпожой Брюло в качестве свадебного подарка и стоявших в парадной зале на камине. Футляр уже давно поломался, но сами часы пережили все переезды и генеральные уборки и сверкали как новенькие. Часы состояли из собственно часов и украшений. Собственно часы имели черный циферблат, других достопримечательностей у них не было. Украшения же представляли собой сложный комплекс, основным элементом которого была лоза с кистями винограда. Справа от часов стоял пастух, слева пастушка, оба с жезлами, они протягивали над часами друг другу руки, а над их протянутыми руками парил голубь с письмом в клюве. Кроме этого, была масса других украшений, которые было трудно различить, но каждое из которых имело свой собственный символический смысл. Вот эти-то часы и решила снять госпожа Жандрон вместе со стеклянным колпаком и швырнуть их на пол так, чтобы они разлетелись. Но выполнение ее плана было связано с целым рядом трудностей. Во-первых, эта недвижная громада, высящаяся на камине, выглядела очень тяжелой, так что старуха сомневалась, сможет ли она одна сдвинуть ее с места. Во-вторых, она здраво рассудила — иногда ее рассуждения были поразительно логичны, — что звук падения поднимет на ноги весь дом, что прислуга и постояльцы сбегутся в парадную залу, поймают ее на месте преступления и заставят в конце концов заплатить за часы.

Однажды Чико был особенно мил и после ужина за кофе получил в награду дополнительную порцию сахара. Как обычно, он сидел на плече у госпожи Брюло, которая откусывала от сахара маленькие кусочки, а он доставал их у нее изо рта прямо губами, без помощи лап. Госпожа Брюло всякий раз жмурила глаза и называла его всевозможными ласкательными именами, какие только может придумать мать своему ребенку: мое сокровище, мой любименький, мой сыночек, мой Чико, мой Чикотто, мой крысенок, моя мордашечка, мамина радость, моя толстая зверюшечка, моя рыбонька…

Употреблялись и такие имена, как Клемансо, когда Чико проявлял особенную смышленость, и Макс Линдер, когда он был особенно забавен. Если очередная порция угощения задерживалась, обезьянка в нетерпении издавала звук, похожий на «чип-чип», и тогда их дуэт напоминал воркованье двух голубков.

Госпожа Жандрон смотрела, слушала и мотала на ус. Чико был обречен.

Целых четыре недели старуха ждала подходящего момента, чтобы привести свой приговор в исполнение. Наконец в один прекрасный день хозяйка ушла в Управление благотворительными заведениями, хозяин — к своему адвокату-консультанту, а обезьянку оставили дома, так как на улице было для нее слишком холодно. Когда супруги Брюло одновременно отлучались из «Виллы», Чико привязывали цепочкой к ножке дивана, на котором скончался Бризар. Длина цепочки позволяла Чико свободно прыгать на диван и с дивана, но не настолько, чтобы ему угрожала опасность во время его акробатических номеров свалиться в камин. Ибо если хоть чуточку холодало, в парадной зале затапливали камин, чтобы Чико не простудился. Да, холода он не переносил, хотя вообще-то был не такой уж неженка. От холода он дрожал и втягивал голову в плечи, как старый капуцин. Но даже в те дни, когда не топили, обезьянку не оставляли без привязи, так как Чико бил посуду и безделушки, стоявшие на буфете, а если ему удавалось, выскакивал и сад и забирался там на деревья. Оказавшись в зелени ветвей, он тут же забывал уроки цивилизации, преподанные госпожой Брюло, и становился настоящей обезьянкой из джунглей. Он раскачивался на своем длинном хвосте и растопыривал лапы, как это делают акробатки на трапециях в цирке. Прыгал с одного дерева на другое, не касаясь земли, и ни одна живая душа не могла заманить его вниз, в парадную залу, к людям. Тогда организовывалась облава, возглавляемая госпожой Брюло, с использованием лассо, стульев, лестниц и швабр и с участием хозяина, двух служанок и нескольких постояльцев. Иногда им везло, но чаще облава длилась часами, пока кому-нибудь не удавалось схватить двухметровую цепочку, которая несколько сковывала движения обезьяны. Однажды супруги Брюло, потеряв надежду поймать Чико, оставили его среди ночи на дереве. К счастью, это было в июле, иначе он поплатился бы жизнью за свои проказы. На этот раз ом отделался воспалением легких, после которого долго не мог оправиться. Вот почему Чико привязывали к дивану, и вот почему в парадной зале еще топили, когда люди в этом давно уже не нуждались.

Госпожа Жандрон приоткрыла дверь своей комнаты и слышала, как сначала ушла хозяйка, а потом и хозяин. Постояльцев ей нечего было бояться, старуха знала, что все они ушли либо на работу, либо на прогулку. Но служанки были опасны, так как могли войти в залу, чтоб присмотреть за камином или пошарить в ящиках. Супруги Брюло тоже могли вернуться в любой момент, и тогда случай был бы упущен. Словом, действовать надо было быстро и решительно.

Старуха тихонечко спустилась по лестнице, вошла в залу и плотно закрыла за собой дверь. Да, вот он, на диване. Зверек сосредоточенно выискивал что-то обоими лапами в шерсти своего хвоста. Услышав скрип двери, он поднял глаза на госпожу Жандрон, и их взгляды встретились. Как по приказу, Чико прекратил свое занятие и замер, не выпуская хвоста из лап. И старуха тоже мгновение постояла, словно у нее еще был вагон времени. Но тут она вспомнила Брюло и четыре апельсина и решительно направилась к обезьянке. Та, казалось, почувствовала, что над ее головой нависла угроза: она громко пискнула, спрыгнула на пол и забилась под диван, насколько хватило цепочки. Госпожа Жандрон торопливо обошла стол, нагнулась, отвязала цепочку и потянула к себе. Чико как сумасшедший выскочил из-под дивана. Убедившись в справедливости своих опасений, он перестал пищать, а прыгнул на руку, сжимавшую цепочку, и мгновенно прокусил своими миниатюрными зубками ее большой палец, оставив четыре ранки. Он хотел укусить еще раз, но госпожа Жандрон схватила его другой рукой. Ее огромные скрюченные пальцы сдавили ему горло и прижали лапы к туловищу. Чико зажмурился, засучил задними лапами, которые были еще свободны, стараясь вырваться. Но его песенка была спета. Размахнувшись, старуха бросила его в огонь. «Мордашечка», «мамина радость» отчаянно визгнула, один-единственный раз, и простерла лапы над головой — на старых картинах так делают грешники в аду, взывая к господу. Потом зверек прыгнул, оттолкнувшись задними лапами от раскаленных углей, но пламя лишило его возможности ориентироваться, а боль притупила инстинкт самосохранения. Он ударился о стенку и снова упал на угли, где и остался лежать. В парадной зале запахло паленой шерстью.

Через полчаса в залу вошла госпожа Брюло и, вынимая булавки из шляпы, ласково позвала: «Уистити! Где ты? Хочешь сладенького?» Она нарочно не смотрела в его сторону, чтобы немного подразнить его. Положив шляпу на стол и не слыша ответа Чико, она посмотрела на диван, затем оглядела залу и пошла на кухню.

— Чико с хозяином?

Луиза подумала, взглянула на Алину, и обе отрицательно покачали головой.

— Конечно, нет, — сказала хозяйка. — Ведь сегодня холодно. Но где же он тогда?

— Он должен быть в парадной зале, — заявила Алина, которая вдруг вспомнила, что полчаса назад слышала писк обезьянки. Это был предсмертный вопль Чико, но Алина думала, что он визжит от удовольствия, как с ним часто бывало.

Госпожа Брюло снова вернулась в залу и стала звать Чико, награждая его самыми нежными именами и обещая дать сахару, если он покажется.

У камина ей бросилась в глаза цепочка, торчавшая из огня.

Мгновение госпожа Брюло стояла со странным ощущением пустоты в желудке и дрожью в ногах. Потом она выдернула из огня цепочку, обжегшую ей руку. Второй конец ее был раскален добела, а останки Чико смешались с золой.

Только теперь госпожа Брюло поняла, что случилось с ее любимцем, и разразилась рыданиями.

Прибежали Луиза и Алина и увидели, что она стоит у камина с цепочкой в руках.

— Его больше нет, — всхлипывала хозяйка.

— Кого? — спросила Алина, надеясь в глубине души, что, может быть, речь идет о господине Брюло.

— Кого? — воскликнула хозяйка. — Ты еще спрашиваешь кого? Он сгорел. Боже мой, сгорел живьем!

— Но мадам… — заикнулась было Алина.

— Ах, оставьте меня! — взмолилась госпожа Брюло. Ее горе было так велико, что невольно вызвало уважение, и девушки оставили ее одну.

— Даже чучело нельзя сделать, — сокрушалась она.

Постояльцы один за другим возвращались домой, и хозяйка каждому рассказывала о трагической гибели Чико: ей не надоедало без конца повторять одно и то же. Для наглядности она снова бросала цепочку в камин, выходила из залы и воспроизводила всю сцену своего прихода домой.

Все сочувствовали ей, и каждый как мог старался ее утешить.

Мадемуазель де Керро убеждала ее, что невозможность сделать чучело скорее благословение, чем наказание. Ее мать сделала однажды чучело ангорского кота, которого она безумно любила. Кот был совершенно белый, с огромным хвостом. Но уже через неделю мать закопала его в саду, так как образ мертвого кота со стеклянными глазами преследовал ее днем и ночью.

— Да, мадемуазель, — вздохнула госпожа Брюло. — Вы правы. Из ребенка тоже не сделаешь чучела.

Она крайне редко разговаривала с мадемуазель де Керро, намереваясь при первом же удобном случае предложить девице, на которую было так неприятно смотреть, куда-нибудь переехать. И чтобы ее предложение не оказалось слишком неожиданным, старалась заблаговременно подготовить почву и держала мадемуазель де Керро на расстоянии.

Нотариуса, который оставил обезьянку одну у огня (как, впрочем, делалось часто) и потому нес ответственность за случившееся, госпожа Брюло не удостоила даже словом, когда он вошел с таким видом, словно выиграл свое дело. Госпоже Дюмулен стало жаль беднягу; она шепотом рассказала ему о гибели Чико и сочувственно пожала руку.

И Брюло, глубоко сознавая свою вину, в испуге остановился позади всех, как ни тяжело было для него молчание.

В этот вечер за столом высказывались тысячи различных догадок о том, как это произошло, и наконец было решено, что обезьянка попала в огонь и нашла свою смерть по чистой случайности.

— Да, — многозначительно изрекла госпожа Брюло, — когда взрослые глупеют и поступают как малые дети, то разумнее не держать животных.

И стар и млад поняли скрытый намек, и все взоры обратились к нотариусу, который сделал вид, что испачкался соусом, и тщательно вытирал свой жилет. Но видно было, что удар попал в цель, ибо Брюло, сдерживая гнев, то и дело теребил свою острую бородку.

— Видите, мой друг, как все обернулось, — произнесла госпожа Жандрон, и сладость отмщения звучала в ее словах.

XVIII. ГОСПОЖА ШАРЛЬ
Случай был неприятный, и Луиза мучалась и беспрерывно думала, как выйти из положения. Она ведь была так осторожна. Луиза даже стала разговаривать сама с собой и с утра до вечера смотрела в зеркало, то спереди, то сбоку, чтобы проверить, не пополнела ли она. И хотя еще ничего не было заметно, ей казалось, что все уже видят и только об этом и говорят. Накрахмаленные передники она больше не надевала, считая, что в них живот еще заметнее, а корсет затягивала так туго, что почти не могла ни есть, ни дышать. На улице она смотрела на всех встречных женщин и только теперь разглядела, какая ужасная походка у беременных.

Луизе ни разу не пришло в голову сообщить о своем положении Рихарду: она была истинной дочерью своего народа и стыдилась признаться, что оказалась такой неловкой любовницей. Оно боялась также стать ему в тягость, если начнет надоедать своими жалобами и нытьем. Они были равноправными партнерами в этой игре, и если с ней случилось неприятность, она сама должна найти выход. Луиза это прекрасно знала. Но Рихард, видимо, заподозрил неладное. Он уже несколько раз спрашивал ее, не больна ли она.

Сначала Луиза решила предоставить все воле божьей. Но потом ей приснилось во сне, как она, располневшая, неуклюжая, приезжает в свою деревню, где ждут родители и Люсьен, и сын смеется над ней. Она вспомнила также девушку с ребенком, которая села рядом с ними на скамейку в Булонском лесу.

Однажды вечером, когда хозяйка сделала, ей какое-то замечание, а Рихард ушел в Немецкий клуб, ей захотелось пойти и утопиться. Она даже написала прощальное письмо, как покойный Бризар, но в последний момент передумала.

С тех пор как Луиза уехала из деревни, и особенно с тех пор, как сошлась с Грюневальдом, она очень редко ходила в церковь. Теперь же она вспомнила о пресвятой богородице и утром в воскресенье поспешила в часовенку на углу и купила три свечки. Смущало немного то, что она спала в одной комнате с Алиной. Но все-таки она три вечера подряд зажигала по свечке и молила о помощи Иисуса, Марию и Людовика, своего святого. Когда Алина спросила, не рехнулась ли она, Луиза наговорила ей чего-то про Люсьена, который будто бы заболел скарлатиной. Но все ее молитвы не помогали, она это чувствовала, так как целый день ей хотелось есть.

Поскольку Иисус и его мать бросили ее на произвол судьбы, Луиза стала думать об акушерке. Но она испытывала священный трепет перед такими вещами и поэтому предпочла бы сначала попробовать лекарство. Однако она совершенно не разбиралась в них, и ей пришлось в конце концов обратиться за помощью к Алине, у которой в таких делах был большой опыт. Только через две недели она решилась заговорить с ней. Все эти дни Луиза была особенно любезна и услужлива, помогала Алине убирать кухню и во всем с ней соглашалась. И наконец однажды вечером, когда Алина стояла у плиты спиной к Луизе, та спросила, не знает ли она какого-нибудь средства. Оно нужно ее подруге.

Алина ответила, что, мол, слышала она про этих подруг, что Луиза может довериться ей и что поблизости есть один аптекарь, который продает отличное средство. Нужно только сказать, что у нее боли в желудке. Лекарство стоит три франка, и принять его надо всего два раза. Она спросила также, не от немца ли это.

В тот же вечер Луиза пошла за лекарством. Она остановилась на противоположной стороне улицы, дожидаясь, пока уйдут последние покупатели. Но у прилавка баловался мальчик, наверное сынишка аптекаря. Наконец на улицу вышел мужчина, видимо сам аптекарь или приказчик — он был с непокрытой головой. Загородив глаза рукой от света газового фонаря, он посмотрел на городские часы, висевшие на другой стороне улицы. Затем принялся закрывать ставни.

Луиза вышла на свет, до самых глаз закутавшись в платок, и переступила порог аптеки.

— Что вам угодно, мадемуазель?

И мужчина поставил в угол длинный металлический прут, который служил для закрепления ставен.

— Сударь, мне сказали, что вы продаете очень хорошее средство от болей в желудке.

Не глядя, мужчина сунул руку под прилавок и протянул ей пакетик.

— Три франка. Вечером посвежело, не правда ли?

Луиза, заранее приготовившая деньги, расплатилась и ушла. За углом она развернула пакетик. В нем были сушеные сосновые иголки или что-то очень похожее на них.

Алина заварила полпакетика кипятком. Лекарство должно было настаиваться всю ночь. Утром Луизе предстояло выпить его натощак и не есть до обеда. Если через два дня изменений не произойдет, то нужно проделать то же самое еще раз.

Так все и сделали. Луиза добавила сахару, чтобы убить горечь, а Алина, уперев руки в бока, с интересом наблюдала за процедурой.

Настой подействовал не больше молитв, и теперь не оставалось ничего иного, как идти к акушерке. Алина знала по соседству пятнадцать акушерок, но так как Луизе было все равно, ей лучше пойти к госпоже Шарль, на бульвар Перейр, о ней рассказывали чудеса. Насколько было известно Алине, брали за это везде одинаково — двадцать пять франков до трех месяцев и пятьдесят за более поздние сроки. Луиза должна была сказать, что она от Алины, потому что та получала от госпожи Шарль двадцать процентов комиссионных с каждой посланной ею клиентки. В данном случае это составляло всего пять франков, но и они на дороге не валяются. Конечно, Алина не собиралась зарабатывать на Луизе, она вернет эти деньги ей. Госпожа Шарль принимала ежедневно с двух до четырех и вечером после восьми. Плата вперед. У Луизы было ужасное настроение. Она дала себе обет: пять франков Алины — если все кончится благополучно — пожертвовать миссии выкупа китайских детей, которые иначе будут брошены матерями на корм свиньям.

Она решила отложить визит до воскресенья, ей хотелось провести еще несколько приятных дней с Рихардом, поскольку теперь уже все равно хуже не будет.

Она пошла туда с наступлением темноты, потому что днем это казалось ей еще отвратительнее.

Ей было грустно.

Дом был обыкновенный, как и соседние, но на нее он произвел удручающее впечатление, и в глубине души она надеялась, что не застанет госпожу Шарль дома. Дощечек с фамилиями в коридоре не было, и Луизе пришлось постучать к дворнику. Тот ужинал.

— Где живет мадам Шарль?

— Пятый этаж, третья дверь направо, — крикнул дворник, не отрываясь от картошки.

Между четвертым и пятым этажами она встретила молодую женщину, которая выглядела очень больной и осторожно спускалась с лестницы.

Луиза подумала: «Она оттуда» — и сказала: «Проходите, пожалуйста», прижимаясь к стене, чтобы пропустить ее. Незнакомка молча прошла мимо и исчезла внизу.

У третьей двери справа Луиза нерешительно остановилась. Она заглянула в замочную скважину, но ничего не увидела. Тут она услышала, что с той стороны кто-то подошел к двери. Чтобы не выглядеть глупо, она поспешно позвонила, и ей сразу же открыла симпатичная девушка лет двадцати, которая явно собиралась уходить.

— Мадам Шарль здесь живет?

— Да, мадам. Входите, пожалуйста.

Девушка крикнула: «Мама, к тебе» — и оставила ее одну.

Луиза обнаружила, что находится в пустой комнате, которая, очевидно, служила приемной. В центре стоял стол, накрытый длинной скатертью, на нем лежал альбом в красном бархатном переплете. На стене висели два рисованных портрета в золоченых рамах — мужчина и женщина, между ними распятие, тоже позолоченное.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и Луиза узнала даму с портрета, которая стояла с засученными рукавами и мыла руки. Пахло креозотом.

— Сейчас иду, — успокоила ее женщина.

Через минуту она вошла, вытирая руки о передник.

Она была сухощава, но у нее было приятное лицо и, вероятно, доброе сердце.

Сложное вступительное слово, которое Луиза еще раз повторила про себя во время ожидания, оказалось совершенно излишним — госпожа Шарль сразу же взглянула на ее живот.

— Садитесь, мадемуазель. И скажите мне только одно: сколько месяцев?

— Два, — ответила Луиза.

— И вы уже что-нибудь пробовали?

Луиза рассказала об отваре.

— Конечно, у аптекаря с улицы Лоншан?

Она не решилась солгать и ответила утвердительно.

— Дитя, дитя! — сказала госпожа Шарль с добродушным упреком. — Никогда больше не делайте этого. Все это одно шарлатанство. Только для того и годится, чтобы на всю жизнь калекой остаться. Снимайте шляпку и проходите в кухню. Это стоит двадцать пять франков, и в нашем деле принято всегда платить вперед. Я полностью доверяю вам, я ведь вижу, с кем имею дело, но так уж повелось.

Луиза заплатила, взглянула в зеркало и последовала за госпожой Шарль в кухню, которая одновременно служила кабинетом.

— Меня послала мадемуазель Алина с «Виллы роз», — сказала Луиза. — Она просила меня передать вам это.

— Хорошо, хорошо. Как она поживает? По-прежнему довольна местом? Добрая душа, эта мадемуазель Алина.

Госпожа Шарль взяла полную горсть жидкого мыла, налила воды в тазик и начала разменивать. Попутно она приводила аргументы в пользу метода мыльной воды как наиболее безопасного, единственного, который она применяла. Хирургический метод и женщин, которые им пользовались, она презирала. Только так, как делала она, и надо было делать. И она жалела тех бедняжек, которые попадали к первой встречной ведьме. Вы спросите, почему у мыльного метода так мало сторонников? Да очень просто: с мыльной водой никогда нет уверенности в немедленном успехе, и часто приходится повторять два, три, а то и пять или шесть раз. И женщины считают, что за свои двадцать пять франков это слишком хлопотно. Профаны этого не понимают, но она уже почти двадцать лет занимается этим делом и знает что говорит.

Когда процедура закончилась, госпожа Шарль проводила Луизу до двери. Если через три дни не будет никаких изменений, то ей придется снова прийти сюда. И если мадам не будет дома, то Луизе поможет ее дочь, удивительно способная девушка для своих девятнадцати лет. На нее Луиза тоже может полностью положиться. На прощанье она попросила передать привет Алине и поблагодарить ее. И сказала Луизе, что если ее родные или знакомые окажутся в беде, то она может направлять их сюда и получит такие же комиссионные, как и Алина.

— Все в порядке? — спросила Алина.

— Пока не знаю, — ответила Луиза.

Четыре раза пришлось ей навестить госпожу Шарль, и с каждым разом та все менее дружелюбно спрашивала: «Все еще ничего?» Теперь Луиза жалела, что заплатила всю сумму вперед, надо было оставить хоть половину.

Слава богу, после пятого визита ей пришлось наконец лечь в постель…

XIX. ГОСПОЖА УИМХЕРСТ
За последнее время в «Вилле» произошли большие события.

Во-первых, по почте пришло какое-то официальное извещение, которое бросили на пол не читая, как все печатное. Когда оно через несколько дней случайно попало в руки госпожи Брюло, искавшей, на чем бы составить список белья, отдаваемого в стирку, то оказалось, что после тяжелой и продолжительной болезни в возрасте семидесяти четырех лет и шести месяцев скончался господин Морис Викторьен Дюпюи. Морис Дюпюи был владельцем дома, где помещалась «Вилла роз».

— Скажи, ты видел это? — спросила госпожа Брюло мужа.

— Так-так, — задумчиво произнес Брюло. — Старик Дюпюи умер. Чудесный возраст.

Госпожа Брюло тут же написала письмецо,выражавшее соболезнование семье, вскоре после чего к ней явился господин Бернар, управляющий покойного господина Дюпюи, приезжавший через каждые три месяца за арендной платой. Он надеялся, что дети Дюпюи оставят все без перемен и что они и впредь будут доверять ему, как доверял старый хозяин вот уже много лет. И они, конечно, именно так бы и поступили, ведь они выросли у него на руках, но младший сын, игрок и кутила, наделавший долгов, требовал немедленной выплаты своей доли наследства, и потому встал вопрос о том, чтобы срочно продать «Виллу» строительной компании. А та, несомненно, сломает «Виллу» и воздвигнет вместо нее доходный дом. Это будет выгодная спекуляция. Упомянутая строительная компания отлично понимала, что рано или поздно улицу Карно будут расширять, так что она захватит близлежащую узкую улочку д’Армайе, и через некоторое время все земельные участки на ней будут откуплены у владельцев. И уж конечно, на очень выгодных условиях. Если бы хозяева сохранили дом, то через десять лет, а то и раньше получили бы за него в три раза больше, чем сейчас. Он объяснил им все тонкости дела, но с этим ненормальным Жоржем совершенно невозможно разговаривать. Молокосос даже пригрозил ему, Бернару, сказав, чтобы он заткнул глотку или немедленно убирался. Это, конечно, означало, что его все равно долго не продержат, даже в том случае, если он заткнет глотку. Вот награда за многолетнюю верную службу семье Дюпюи!

Все действительно произошло именно так, как предсказал господин Бернар, и уже через две недели госпожу Брюло известили, что «Вилла роз» должна быть освобождена в течение года.

Это был тяжелый финансовый удар, ибо снять другой дом в этом районе за ту баснословно низкую цену, которую они платили господину Дюпюи, совершенно не представлялось возможным. Кроме того, еще не известно, захотят ли ее постояльцы переезжать с ней в другое место, ибо люди часто ведут себя очень глупо, так что положиться ни на кого нельзя. Но хуже всего было то, что никто не будет знать ее нового адреса, ведь до сих пор в «Виллу роз» всегда прибывали новые постояльцы, хотя госпожа Брюло не помещала объявлений в газетах и не предпринимала других шагов, чтобы заманить клиентов. Правда, их прибывало не так много, но все же они прибывали со всех сторон и по собственному побуждению. И если госпожа Брюло иногда спрашивала, откуда узнали ее адрес, то часто ссылались на людей, о которых она не имела ни малейшего представления. Так, Асгард приехал из Осло в Париж с клочком бумаги в кармане, где ясно было написано: «Вилла роз», улица д’Армайе. Его встретили на улице, когда он с бумажкой в руке разыскивал дом. Относительно происхождения записки он не мог дать точного ответа. Но из его слов можно было понять, что когда-то здесь останавливался его дядя и еще какие-то люди. И подобные скрытые контакты старая «Вилла» имела не только с крайним севером, но и со многими другими странами, даже с Перу и с государствами Балканского полуострова. Само собой разумеется, что благодаря этому ценность «Виллы» значительно повысилась по сравнению с тем временем, когда госпожа Брюло только арендовала ее.

А теперь все это пошло насмарку, и надо было начинать все сначала, как шестнадцать лет назад, когда она приехали в Париж, ведя на буксире старого нотариуса.

После именин госпожи Дюмулен Мария и ее мать прожили в «Вилле» еще неделю, и все это время Луиза с разрешения хозяйки носила им часть объедков, поступавших из «залы» обратно в кухню. Первое время обе женщины боялись попадаться кому-либо на глаза, и, когда Мария уходила в город искать работу, мать сидела притаившись в комнате. Она выходила лишь за тем, чтобы забрать еду, которую Луиза деликатно ставила на пол у двери в комнату, или прокрадывалась в туалет в тихие утренние часы и поздно вечером, когда все спали. Если ей требовалось в туалет в другое время, то она терпела часами, выжидая возможности незаметно проскочить в уборную для прислуги.

Мария пробовала наниматься в курьеры, парикмахеры, педикюрши, статистки, компаньонки и натурщицы у фотографа. Однако для всех этих профессий она оказывалась то чересчур старой, то неповоротливой, то неквалифицированной, то слишком полной. К тому же у нее совсем не было рекомендаций.

Однажды ей показалось, что она встретила Мартена, но, вероятно, это был не он.

Наконец через неделю, когда мать снова набралась храбрости выходить в коридор и обе впервые после исчезновения Мартена опять проспали до обеда, госпожа Брюло послала Луизу сказать им, что комната сдана и что на следующий день до обеда они должны покинуть «Виллу». Действительно, не может же это продолжаться вечно! По предложению мадемуазель де Керро Кольбер спел за обедом песенку и устроил сбор пожертвований, давший одиннадцать франков двадцать центов.

И они ушли. Мария несла картонку из-под шляп и шубку на руке, мать — большой сверток. Сундук они оставили, так как бесплатно его никто бы не перевез.

Вскоре после Марии и ее матери съехала также младшая из венгерских дам — она решила поселиться у «дяди». Теперь она носила роскошные туалеты и ходила с маленькой собачонкой на поводке. Три или четыре раза в неделю она после обеда заезжала за сестрами на машине, и они все вместе ездили кататься.

Итак, с некоторых пор все пошло вкривь и вкось, и госпожа Брюло пребывала в унынии. Сначала бегство Мартена, затем трагическая гибель Чико, потом предписание освободить «Виллу», вдобавок еще отъезд младшей венгерки, которая теперь, конечно, позаботится о том, чтобы каждая из ее сестер тоже поскорее нашла себе «дядю». И все это уже четыре месяца не компенсировалось новыми денежными поступлениями, кроме взноса госпожи Уимхерст. Пустяковая сумма, так как американцы прожили на «Вилле» всего два дня. Позже, уже открыв свое новое заведение, госпожа Брюло охотно рассказывала, как к ней попала эта троица. В газете она прочла объявление одной американской дамы, которая доводила до сведения тех, кого это интересовало, что она со своим двухлетним сынишкой и няней, собирается провести шесть месяцев в Париже и снимет несколько комнат в «приличном» семейном пансионе. Госпожа Брюло, которой и в голову не приходило, что ее «Вилла» не в полной мере отвечает этому требованию, попросила Грюневальда, слывшего знатоком английского языка, написать письмо на лондонский адрес, указанный в объявлении. Грюневальд с помощью настоящего англичанина, работавшего с ним в конторе, составил великолепное письмо. Оно было любовно запечатано и отправлено по почте, а спустя несколько дней пришла телеграмма: «Arriving tonight ten o’clock prepare rooms Wimhurst»[15]. На радостях госпожа Брюло дала рассыльному королевские чаевые и попросила Грюневальда остаться в этот вечер дома, чтобы быть за переводчика.

Рихард, госпожа Брюло и ее супруг в черной шапочке и в сюртуке, на котором осталась еще шерсть Чико, ждали госпожу Уимхерст в «зале».

В половине одиннадцатого у двери остановилась машина и вошла американка. Маленький Уимхерст спал на руках у няни.

Мама Уимхерст была стройна и, насколько можно было рассмотреть в полутемном коридоре, очень хорошо одета. Рихард дал ей лет двадцать восемь.

Переступив порог, она как будто заколебалась, идти ли ей дальше. Затем вынула лорнет и осмотрела по очереди господина Брюло, госпожу Брюло и стены прихожей. Больше всего ее, кажется, заинтересовал старый нотариус.

— «Вилла роз»? — спросила она.

— К вашим услугам, мадам, — ответил Брюло, кивая и сопровождай свои слова развязным жестом, который должен был означать «будьте как дома».

Грюневальд помог вынести вещи из машины.

Госпожа Брюло зажгла свечу и проводила госпожу Уимхерст в ее комнату по той же самой винтовой лестнице, которой пользовались госпожа Жандрон, мадемуазель де Керро и господин Книделиус.

Удивление американки, казалось, возрастало с каждым шагом. Придя наверх, госпожа Брюло поставила свечу на туалетный столик, надавила на кровать, чтобы продемонстрировать крепость пружин, и приоткрыла одеяла, чтобы показать, что простыни чистые и что на них никто не спал. В соседней комнате звучал хриплый голос мадемуазель де Керро; она, видимо, была в хорошем настроении и пела песню, барабаня по столу вместо аккомпанемента, ибо в комнате у нее пианино не было.

— Is this my room?[16] — спросила госпожа Уимхерст, снова берясь за лорнет.

— Она спрашивает, ее ли это комната, — перевел Грюневальд, который принес тяжелый чемодан.

— Room?[17] — переспросила хозяйка Брюло. — Yes[18]. Для Вас и для baby[19]. Няня в отдельной комнате.

— Oh, I see![20] — сказала американка.

Затем она попросила Рихарда узнать у госпожи Брюло, смогут ли они с няней что-нибудь перекусить. Ответ гласил, что в зале кое-что приготовлено, если ей будет угодно спуститься. Беби, продолжавшего спать, уложили в постель.

Ужин протекал в молчании, и, утолив голод, госпожа Уимхерст и няня пошли спать. Когда они снова оказались наверху, Грюневальд спросил у прекрасной американки, чем еще он может быть ей полезен. Та ответила, что теперь она управится сама, и протянула ему два франка чаевых за разгрузку и доставку чемоданов. Рихард вежливо отказался от денег и объяснил ей, что он не слуга, а такой же гость, как и она. Госпожа Уимхерст рассмеялась и в первый раз внимательно посмотрела на него. Вообще-то Рихард был интересный молодой человек.

— Послушайте, сударь, — сказала она. — Вы понимаете, что я не могу остаться в этом доме. Вышло недоразумение. Не могли бы вы помочь мне завтра поблагодарить даму снизу за труды и попросить ее составить счет?

— Разумеется, сударыня, — ответил Рихард. — С большим удовольствием. Когда вы вошли, я сразу же увидел, что «Вилла» не подходящее место для вас.

Он рассказал ей историю с письмом, не упомянув об англичанине, который редактировал его. В заключение он посоветовал ей остаться в «Вилле» дня на два, чтобы спокойно подыскать пансион, который соответствовал бы ее положению. Он охотно поможет ей, если она ничего не имеет против. Госпожа Уимхерст решила последовать мудрому совету и поблагодарила Рихарда за его услужливость божественной улыбкой.

На следующий день Рихард отпросился после обеда с работы по важным семейным обстоятельствам, и они ушли из дому вместе. На госпоже Уимхерст была масса красивых вещей, на нее все оглядывались, и идти рядом с ней по улице было одно удовольствие. Подходящий пансион вскоре отыскался, после чего они ели пирожные в первоклассном кафе. За все платила американка. Она рассказала Рихарду, что ее муж в Америке ей изменяет, что она его больше не любит и что она каждый день принимает ванну. Она просила Рихарда иногда навещать ее в новом пансионе, ведь у нее совсем нет знакомых в Париже, а она не любит сидеть одна.

На другой день она покинула «Виллу», и в тот же самый вечер Рихард истратил все свои накопленные ценою лишений гроши на модный костюм, шляпу с полями, высокий двойной воротничок и тонкую тросточку, чтобы в следующее воскресенье нанести визит госпоже Уимхерст.

XX. ОТЪЕЗД РИХАРДА
Комната прислуги была отделена от улицы кухней, а от сада «Виллы» — комнатой, в которой раньше жили Мартен и его дамы. Это было очень мрачное помещение. Даже летними днями там почти всегда было темно: свет проникал только через маленькое окошко, пробитое в стене кухни под самым потолком.

Здесь то и лежала Луиза после пятого визита к госпоже Шарль. Она ворочалась в постели, не находя себе места, и изредка пила воду с лимоном, которую ей да пала Алина.

Утром, днем и вечером она жадно ловила звук шагов Рихарда и на второй день услышала, как он спрашивал у Алины, не поправилась ли она.

Хоть Луизе и очень не хотелось рассказывать ему, что с ней случилось, но еще обиднее было, что он считает ее больной обыкновенным гриппом и даже не догадывается, каким жаром и какой острой болью она расплачивается за свою любовь.

Алина, понимавшая, что Луизе все равно не будет проку от молчаливых страданий, не могла больше смотреть на это безобразие. И когда Рихард на третий вечер снова пришел в кухню, на сей раз, чтобы спросить, нет ли для него писем, она ответила, кивнув головой в направлении комнаты, где находилась Луиза, что там его уже три дня дожидается «письмо» и что он грязная скотина. Рихард потребовал объяснений, и тогда Алина, не стесняясь в выражениях, выложила ему все, что она об этом думала.

Грюневальд посмотрел на дверь, попросил ее говорить потише и заявил, что не верит во всю эту историю. Луиза всегда говорила ему, что она страдает головными болями.

Это было уже чересчур. Алина в негодовании скрестила руки на груди и посоветовала ему благодарить бога за то, что он имел дело с Луизой, а не с ней. После этого она начала с такой яростью швырять свои сковородки, что Рихарду показалось опасным оставаться в кухне, и он ретировался в залу. Надо, однако же, заметить, что после случая с Луизой Алина стала считать Рихарда более интересным мужчиной, чем считала до того.

Грюневальду становилось нехорошо при одной мысли о том, что было бы, если бы Луиза не захотела принять меры. Однако происшествие доставило ему и определенное чувство удовлетворения, и, сидя за столом в зале, он победоносно смотрел на дам, словно желая сказать: «Ведите себя хорошо, не то я и до вас доберусь».

После ужина он отправился навестить Луизу. Он положил сигарету на ночной столик, взял стул и сел около кровати. В комнате было уже так темно, что он не различал лица больной на подушке. Луиза протянула руку, привлекла его к себе, и они обнялись. Простыни были влажные от пота, и в комнате стоял запах овощей.

— Ты еще любишь меня? — прошептала она.

Рихард пожал плечами.

— Разумеется. Иначе разве я сидел бы здесь?

— У тебя новый костюм? — с живым интересом спросила Луиза. Увидеть его в темноте она, конечно, не могла, но когда обняла его, то ощутила прикосновение шевиота, а до сих пор у него не было ни одного шевиотового костюма.

— Это пусть тебя не волнует, — сказал Рихард, который думал о госпоже Уимхерст, — ты беспокойся только о своем здоровье. Кстати, Луиза, почему ты все скрыла от меня? Разве я недостоин твоего доверия?

Он снова взял сигарету.

— О, — сказала она, — ведь теперь уже все позади.

Рихард посидел еще немного, а потом зажег свечу, чтобы посмотреть на часы. Луиза быстро пригладила волосы и закрылась одеялом до самого подбородка.

— У тебя свидание? — спросила она смеясь.

— Что-то в этом роде, — ответил Грюневальд и рассказал ей басню о том, что он якобы собрался переходить на новую работу.

— Тогда постарайся не опоздать, — сказала Луиза.

— Еще минут пять я вполне могу побыть, — заверил ее Грюневальд.

Теперь, при свече, Луиза, лежавшая в постели, выглядела не слишком привлекательной.

— Я очень похудела? — спросила она.

— Да нет, — ответил Рихард. — Просто ты стала более утонченной.

— Ты шутишь, — сказала Луиза, но его слова доставили ей удовольствие.

— Что это? — спросил Рихард.

— Вода с лимоном.

— А это? — показал он на сверток в газетной бумаге, лежавший на ночном столике.

— Ничего, — сказала Луиза и протянула руку к свертку.

Однако он опередил ее.

— Что значит ничего? — спросил он с любопытством и хотел развернуть газету.

— Рихард! Не развертывай! Я тебе все скажу.

Ее слова прозвучали так строго и вместе с тем так испуганно, что он повиновался.

Она вкратце объяснила.

— Я думаю, это надо унести, — сказала Луиза.

— Я думаю, надо, черт побери, — резко сказал Грюневальд. — И немедленно. Очень неосторожно.

Он взял сверток и встал.

— Чем еще я могу тебе помочь? — спросил он.

Он поцеловал ее, выразил надежду, что она скоро поправится, задул свечу и оставил Луизу одну.

Все было просто — он отправился в пансион госпожи Уимхерст кружным путем и по дороге на пустынной улице бросил сверток через забор.

Через несколько дней больная была уже на ногах, и, после того как в следующее воскресенье Рихарду пришлось пожертвовать встречей с американкой, ибо он не рискнул отказаться от прогулки с несчастной Луизой, он начал подумывать о том, чтобы покинуть «Виллу роз».

Принять решение было нетрудно, ибо Луиза уступала сопернице во всех отношениях. С американкой было приятно появляться на улице и в обществе, в то время как Луиза повсюду носила с собой клеймо своего низкого происхождения. Госпожа Уимхерст была стройнее, изящнее и в то же время с более пышными формами. У нее были нежные пальцы и красивые руки, а у Луизы были такие широкие запястья, что браслет не налезал. Кроме того, у Луизы не хватало одного зуба, и, когда она смеялась, была видна дырка.

Со следующего месяца Рихард снял комнату в другом районе и через несколько дней сообщил Луизе и госпоже Брюло о своем предстоящем отъезде. Он едет на месяц к родителям в Бреслау, после чего вернется в Париж; то, что он снова поселится и «Вилле роз», не вызывало сомнений. Луиза ничего не сказала и со страхом в душе помогала ему паковаться. Невольно она все время вспоминала слова Перре с улицы Сервет, 25, в Женеве: «Не отвечайте взаимностью блондину» — и жалела, что похвасталась брату, будто Рихард ее возлюбленный.

Однако, когда они в последний вечер пошли гулять, в ней снова проснулась надежда. Он совершенно спокойно пил пиво и вообще вел себя, как обычно. Он даже спел ей песенку.

Они распрощались у часовни на углу, где стояли в первый вечер. Она плакала, а он добродушно похлопывал ее по плечу, убеждая не вешать голову.

На следующий день прибыл парень с тележкой, чтобы увезти чемоданы, как в свое время увезли тело Бризара. На всякий случай Рихард привел своего закадычного дружка из Немецкого клуба, ибо мало ли что может произойти. Они стояли в коридоре около кухонной двери, беседуя по-немецки, а Луиза прислушивалась к разговору. Но она знала только «я тебя люблю», «раз, два, три» и «верен до гроба», а эти выражения ни разу не были употреблены.

Чемоданы вынесли, и приятель ждал, счищая пыль со своей шляпы, а Рихард прощался с супругами Брюло и с постояльцами. Потом он прошел в кухню, чтобы проститься с прислугой.

Алина, мывшая посуду, протянула Рихарду мизинец, чтобы не замочить ему руки, и попросила присылать открытки с видами; Рихард обещал.

Затем он пожал руку Луизе и ушел.

Супруги Брюло и Асгард стояли на крыльце и всякий раз, как он оборачивался, поднимали руки над головой.

Алина смотрела ему вслед из окна, напевая модную песенку, и, когда он скрылся из виду, прищелкнула языком, что означало «смылся».

В углу кухни сидела Луиза. Она облокотилась на стол и закрыла лицо руками.

— Может, он еще вернется, — попыталась утешить ее Алина.

— Ох, молчи, Алина, — ответила Луиза.

Стояла послеполуденная жара. Рихард изнывал от скуки в своей конторе, и он решил послать Луизе в качестве прощального привета письмо, написанное им якобы за несколько минут до того, как сесть в поезд. Оно начиналось словами: «Луиза, любимая!» — и кончалось: «Я люблю тебя!».

XXI. ИСХОД
Потеряв Грюневальда, Луиза замкнулась в себе, и Алина считала, что она стала просто невыносима. Она все время плакала, ничего не ела и не слышала, что ей говорят. К тому же у нее разболелись почки. Госпожа Брюло находила, что она теперь хуже справляется со своими обязанностями, и постоянно делала ей замечания, особенно после того, как Алина, поссорившись с Луизой, рассказала хозяйке всю историю. Да, теперь госпожа Брюло вспомнила различные мелочи, на которые раньше не обращала внимания.

— Вот уж от кого не ожидала, — сказала она мужу.

— В тихом омуте черти водятся, — ответил старый нотариус.

Расплачиваться за немца приходилось ни в чем не повинной госпоже Жандрон, ибо Луиза мыла ее теперь не так осторожно, как прежде: покончив с одним боком, она переворачивала старуху на другой рывком.

Так минул месяц, а за ним еще один и еще один.

Луиза написала Грюневальду письмо, которое осталось без ответа. Вскоре она написала еще два письма подряд.

Он попал под чье-то дурное влияние, думала она. Возможно, его даже держат взаперти.

Рихард общался с Асгардом больше, чем с другими постояльцами. И она стала подозревать норвежца и враждебным взглядом следила за каждым его движением. Однако это не прояснило дела, и тогда она, наоборот, попыталась расположить Асгарда к себе.

Прошло полгода, а от Рихарда все еще не было вестей, и Луизе пришлось в конце концов поверить в то, что ей уже сотню раз твердила Алина.

Ее негодование было так же велико, как и горе, и она решила копить деньги на поездку в Бреслау, чтобы разыскать Рихарда там.

Ей было нелегко осуществить свое решение, ведь она никогда не ездила дальше Рамбуйе, куда поезд шел меньше часа. Расписание поездов с колонками цифр и картой, на которой не было Бреслау, привело ее в полную растерянность. Изо дня в день она часами изучала его, и чем больше искала, тем темнее становилось у нее в глазах.

Однажды, когда Алина впервые после ссоры заговорила с ней, Луиза рассказала ей о том, что задумала. Но Алина утверждала, что в Германии не понимают французского языка и что ее там съедят медведи и другие дикие звери. Она все это знала точно, потому что видела в комедии. Луиза немного испугалась, но решила не отказываться от своего намерения, и Алина по ее настоянию взяла в руки книгу и в свою очередь принялась искать. Лет десять назад она ездила с матерью в Руан, и это тоже было целое путешествие. Руан вскоре был найден на карте, а также Крей, где жила тетка Алины, разведенная и очень богатая, но на Бреслау не было ни намека.

— Знаешь, что я тебе скажу, — изрекла Алина, — мне кажется, никакого Бреслау вообще не существует.

Но Луиза не сдавалась, и, когда порея несколько недель рассыльный привез посылку для госпожи Дюмулен, она спросила его, не знает ли он, где находится Бреслау. Рассыльный сначала не понял, о чем речь, потом ответил, что не знает. Однако, когда Луиза пояснила ему, что это город где-то в Германии и что она собирается туда, он посоветовал ей обратиться в справочное бюро на каком-нибудь вокзале.

В следующее воскресенье Луиза собралась в путь. Она отправилась на единственный известный ей вокзал, откуда ездила к себе в деревню. В справочном бюро был только мужчина, сметавший тряпкой пыль. Постучать она считала неприличным и стала у окошечка в ожидании, пока с ней заговорят. Увидев, что она не уходит, уборщик подошел поближе и, нахмурившись, спросил, что ей нужно.

Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау, на что уборщик ответил, что служащий бюро ушел обедать и вернется через часок. Луиза поблагодарила его и пошла прогуляться. Через три четверти часа она вернулась и снова заняла свою позицию у окошка.

Наконец появился маленький человечек в форменной куртке и спросил, что ей угодно. Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау.

— Куда-куда?

— В Бреслау.

— Бреслау, Бреслау, — повторил человечек, усаживаясь на свое место у окошка. Потом он вытащил из ящика толстую книгу, раскрыл ее и стал искать, водя пальцем по страницам сверху вниз.

— Хм, — произнес он наконец. — Мадам, вам нужно обратиться в справочное бюро Восточного или Северного вокзала. Может быть, туда идут поезда с обоих, но на вашем месте я бы начал с Восточного. Мне думается, что там ответят вам скорее.

Луиза поблагодарила его и отправилась на Восточный вокзал, куда было часа полтора езды.

Она стояла у окошечка до тех пор, пока служащий не оторвался от своих книг и не спросил, что ей угодно.

Луиза сказала, что ей хотелось бы узнать, как попасть в Бреслау.

— Конечно, третьим классом?

— Да, сударь.

Этот служащий тоже открыл книгу, долго искал, пошел что-то узнавать у коллеги, который шутя хлопнул его по спине, а затем вернулся к ней.

— Мы продаем билеты только до Хемница, и это стоит 91 франк 90 сантимов туда и обратно. Пересадка в Гейдельберге, Вюрцбурге и Нюрнберге. Отправление в двадцать два пятнадцать.

— А из того города, сударь?

— Из Хемница? Ну, там вам скажут. Там вы, конечно, сможете купить билет до Бреслау. И там наверняка тоже есть справочное бюро.

— А оттуда до Бреслау, сударь? Сколько это стоит?

Он не знал, но предполагал, что франков пятьдесят туда и обратно, не больше. В Германии был и четвертый класс.

— Спасибо, сударь. Так где мне надо делать пересадку?

— Гейдельберг, Вюрцбург… погодите, я напишу вам, — сказал служащий, ибо Луиза была недурна собой.

Он отдал ей бумажку и пожелал счастливого пути. Луиза еще раз поблагодарила его и ушла. На лестнице она развернула записку и прочла:

              Прибытие                             Отправление
Париж (Восточный вокзал)         22 час. 15 мин.
Карлсруэ 10 час. 32 мин.
Гейдельберг 11 час. 29 мин.      Пересадка 0 час. 28 мин.
Вюрцбург 16 час. 54 мин.          Пересадка 17 час. 04 мин.
Фурт 18 час. 48 мин.
Нюрнберг 18 час. 58 мин.          Пересадка 20 час. 47 мин.
Байрейт 22 час. 42 мин.
Хемниц 4 час. 08 мин.               Пересадка, взять билет до Бреслау.
«Четыре пересадки», — грустно подумала она.

Меж тем время не стояло на мосте, и наконец настил день, когда госпожа Брюло сочла нужным информировать постояльцев, что через месяц «Вилла» должна быть освобождена. Она твердо решила как можно скорее открыть новый пансион, но пока еще не нашла подходящего помещения. Однако же со временем она надеется увидеть всех дам и господ среди постояльцев своего нового заведения. Ее адрес они найдут в «Ле журналь», где она, когда все устроится, три-четыре субботы подряд будет помещать объявление.

Один за другим покидали постояльцы «Виллу». Асгард и мадемуазель де Керро уехали уже два месяца тому назад, Асгард потому, что истекло время его отпуска, а мадемуазель де Керро пришлось убраться, так как после отъезда норвежца у нее начались припадки падучей и она черт-те что вытворила. К тому же ее никак нельзя было больше терпеть на столом, ибо пятна на шее выступили гораздо заметнее, и она постоянно носила шаль, даже в жару. Две венгерские дамы перебрались в пансион «Родной дом», а господин Книделиус исчез неизвестно куда.

Госпожа Брюло собиралась взять госпожу Жандрон с собой в пансион, где супруги Брюло будут жить, пока не откроют новое заведение. Восемнадцати франков старухи им хватило бы на троих, а госпожа Жандрон вполне могла сойти за мать или родственницу господина Брюло.

Однако сын госпожи Жандрон распорядился иначе и за несколько дней до конца месяца лично приехал на извозчике за матерью, чтобы перевезти ее в другой пансион. Он письменно урегулировал этот вопрос из Дюнкерка, найдя пансион за двенадцать франков в день.

Когда хозяйка нового пансиона увидела старуху, то заметила, что в письме шла речь о пожилой даме, а не о такой дряхлой и беспомощной женщине.

— Вы преувеличиваете, — заверил ее сын, — мама у нас герой.

— Что-то непохоже, — заметила хозяйка.

— Вы думаете? Сейчас вы убедитесь в обратном. — И он обратился к матери, похлопывая себя по ляжкам, чтобы пояснить свою мысль: — Пройдись-ка немного, ма.

Ма встала и зашагала взад и вперед по комнате от того места, где сидели ее сын и хозяйка, до противоположной стены и обратно.

— Хватит, хватит, — сказал господин Жандрон, с улыбкой подхватив ее, ибо старуха, по-видимому, сама не собиралась останавливаться. — Ну, что вы скажете, сударыня?

— Да, — с сожалением произнесла хозяйка, — это она может. Но вверх и вниз по лестнице, сударь? У меня к тому же еще очень неудобные лестницы.

— Лестницы, пороги, — все, что хотите, ей ничего не страшно. Ведь правда, ма, ты можешь сама подняться по лестнице?

— Да, сынок, — подтвердила госпожа Жандрон.

— Ну, ладно, — сказала хозяйка. — Посмотрим. Я вам напишу.

Вдова Антуанетта Дюмулен сняла где-то комнату и питалась в ресторане, пока госпожа Брюло не откроет новый пансион, ибо жить в другом пансионе она не хотела, несмотря на то что теперь ей было очень тяжело без собеседников за столом.

Что касается госпожи Брюло, то к концу месяца она еще не подыскала подходящего помещения. Поэтому она сдала мебель с «Виллы» на хранение и временно поселилась с нотариусом в пансионе «Бель вю».

Таким образом, после семнадцатилетнего правления «Виллой роз» они сами превратились и постояльцев. По привычке госпожа Брюло продолжала следить за всем, что происходило вокруг, и, если что-нибудь было не так, она толкала старого нотариуса локтем. Брюло качал головой и говорил: «Ну и обслуживание!»

А теперь о Луизе.

Для нее предстоящий снос «Виллы» был страшным ударом. Она считала, что, пока не накопила денег на поездку в Бреслау, должна сидеть на месте и ждать его. А теперь! Если он вернется, может быть с самыми лучшими намерениями, то увидит лишь пустое место, где когда-то стояла «Вилла», а Луиза в это время будет в деревне и даже не узнает об этом! А что, если через несколько месяцев, когда она предпримет поездку, он как раз вернется в Париж и будет бегать по городу, разыскивая ее?!

Поэтому она решила, прежде чем отправиться в Шеврез, в последний раз попытаться найти его и написала ему следующее:

Мой любимый Рихард.
Я не могу заснуть и снова и снова разговариваю с тобой, ибо это мое единственное утешение, не потому, что я на что-то надеюсь, просто я не могу забыть тебя. Вот уже четвертый раз я пишу тебе после твоего отъезда и ни разу не получила ответа.

Сначала я напишу, как живу, хотя тебя это, наверное, мало интересует. Я хвораю, мучаюсь со своими почками, у меня часто бывают сильные боли. Вскоре после твоего отъезда я хотела одна передвинуть кровать госпожи Жандрон, из-за клопов, ты ведь помнишь, и у меня от тяжести оторвалась одна почка. Я теперь лечусь у доктора. Госпожа Брюло сердится, что я все время болею, говорит, что я сама виновата, я должна была позвать на помощь Алину. И кроме того, я все время хожу грустная и плачу. Она уже давно наняла бы другую горничную, но теперь не стоит, так как через две недели «Виллу» все равно сломают. Но все же она добра ко мне, ведь она платит доктору. Она укоряет меня за дурное поведение в ее доме, все на меня пальцами показывают, а Алина радуется моему горю. Она никогда не упускает случая сказать мне: «Ну, где же твой распрекрасный Рихард? Здорово он посмеялся над тобой!»

Господи, хоть бы мне умереть, это было бы лучшим выходом! Я слишком любила тебя, Рихард. Но рано или поздно ты еще пожалеешь, а может, тебе придется и самому пережить такие же страдания, какие ты причинил мне. О, как ты жесток ко мне! Если так будет продолжаться, я дойду до того, что сама положу конец своим страданиям. А ведь у меня есть сынок, которого я люблю так оке сильно, как и тебя. Но он всем обеспечен, потому что у них все есть. Ну что ж, пускай усыновят его, ведь у них нет своих детей, и уж тогда-то у него наверняка ни в чем не будет недостатка.

Почему ты не вернулся, Рихард? Я ведь так тебя звала во всех письмах, и если ты не вернешься сейчас, то будет поздно, в конце месяца я должна уехать. Но если ты все же надумаешь вернуться потом, то пиши на адрес моего отца, господина П. Картена, Шеврез, департамент Сены и Марны, Франция. Тогда письмо или попадет прямо ко мне в руки, или, если я найду себе другое место в Париже, они перешлют мне его сюда.

Милый Рихард, я собиралась навестить тебя в Бреслау. Я умоляла господина Асгарда и угрожала ему, но он не хотел мне ничего сказать. Я ничего не знаю, уверял он, но он тоже обманщик. Хоть я и глупа, а все разузнала. Мне надо ехать с Восточного вокзала и делать пересадки в Гейдельберге, Вюрцбурге, Нюрнберге и Хемнице, а дорога туда и обратно в третьем классе стоит 150 франков. Но у меня пока не хватает денег, и только поэтому мы еще не встретились в Бреслау. Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что больше никогда меня не увидишь. Если я не слишком долго буду без работы, то к концу года накоплю двести франков.

Любимый, мы еще встретимся, клянусь тебе. Ведь пять месяцев мы были всем друг для друга, а для меня эти месяцы стоили многих лет. Как ты мог петь мне «Нежную голубку» в тот вечер, перед своим отъездом, а я еще подпевала! А помнишь лес Сен-Клу, что ты сказал мне тогда? «Верен до гроба!» Рихард, этот год ты запомнишь! Я изо всех сил стараюсь держаться, несмотря на свое горе и болезнь. Доктор сказал, чтобы я носила бандаж, и я буду считать каждую копейку и притащусь к тебе, и однажды ты найдешь меня у своего порога, живую или мертвую.

Я слишком сильно верила в твою доброту и потому не могу перенести этот разрыв, который ты так хорошо заранее обдумал и подготовил; о, как я была права, когда сомневалась и плакала, слушая твои уверения, что один из двоих всегда любит сильнее, и что из нас двоих это ты. Ну что ж, ты это доказал! «Луиза, любимая! Я люблю тебя» — так ты писал в своем последнем: письме, которое я получила по пневматической почте и перечитываю каждый вечер. О, как ты меня обманул!

Рихард, и все же я не сержусь на тебя. Возвращайся скорее или напиши мне до конца месяца в «Виллу», а позже по адресу моего отца господина П. Картена, Шеврез, департамент Сены и Марны, Франция. Не подумай, что я хочу выйти за тебя замуж или еще что-нибудь в этом роде. Нет,

Рихард, не бойся, пусть только все будет по-прежнему, большего я не прошу.

Обнимаю тысячу раз. Пиши скорее.

Твоя несчастная Луиза
Улица д’Армайе, 71.
Грюневальд попросил директора почты в Бреслау пересылать ему корреспонденцию и получал все письма в своем новом пансионе, находившемся в четверти часа ходьбы от «Виллы роз», где полная печали Луиза до последнего дня последнего месяца напрасно ждала от него весточки.

И, так ничего и не дождавшись — ни Рихарда, ни письма, — она наконец свернула вещи в узелок и отправилась в свою деревню. «Надо было послать Перре листочек с пятном, похожим на пламя свечи», — думала она.

Луиза приехала в деревню около полудня.

Она медленно шла со станции; у первых домов ее нагнала школьная подруга, толкавшая перед собой тачку.

— Смотри-ка, да это Луиза. Ну, как жизнь в Париже? — спросила она тем насмешливым тоном, каким крестьяне всегда говорят о городе.

— Чудесно, Мари, чудесно, — с горькой усмешкой ответила Луиза.

Она поглядела прямо перед собой и увидела булочную и белые буквы над входом в почтовую контору.

Да, она вернулась в родную деревню.

VILLA DES ROSES / Перевод С. Белокриницкой и Л. Шечковой.

Силки (роман)


Часть первая. Силки

ВСТРЕЧА
Я уже несколько раз поглядывал на человека, сидевшего за соседним столом, потому что он мне кого-то напоминал, хотя я был убежден, что он никак не мог принадлежать к числу моих знакомых. У него был вид процветающего буржуа, преуспевающего дельца, но почему-то, глядя на него, я вспоминал знамена с фламандским львом, средневековую битву «Золотых Шпор» и бородатых молодых людей в фетровых шляпах. В петлице у него красовалась розетка, а на столе перед ним лежала пара изящных перчаток. Нет, я никогда не водил компании с такими людьми и все же никак не мог отвести глаз от этого человека. Где-то я видел его, но где, где, где?..

— Кельнер, — спросил он вдруг, — есть у вас настоящее пиво «Гиннес»?

— Конечно, есть, — раздался невозмутимый ответ.

— Дублинского розлива? Без дураков?

Оставив этот вопрос без внимания, кельнер повернулся к клиенту спиной и зычно рявкнул:

— Одну бутылку «Гиннеса»!

Как только незнакомец произнес «без дураков», я понял, что это Лаарманс, потому что голос его нисколько не изменился: десять лет назад он произносил эти слова точно так же.

— Как дела, Лаарманс? — спросил я, когда он принялся смаковать свое пиво.

Поставив кружку на стол, он взглянул на меня и сразу же узнал:

— Вот это встреча!

Еще мгновение, и он уже сидел за моим столиком и, даже не спросив меня, хочу ли я выпить, заказал вторую бутылку пива. Зная мое прошлое, он, видимо, решил, что это само собой разумеется. Когда же я с сомнением взглянул на бутылку, подумав, что и его придется угощать, хотя «Гиннес» мне совсем не по карману, он сразу же спросил, не предпочту ли я стакан вина «или что-нибудь в этом роде».

Как Лаарманс изменился! Я знал его в те времена, когда он был ободранцем-идеалистом с длинными волосами, от которых засаливался воротник его пиджака, курил большую трубку с головкой в виде черепа и не расставался с массивной тростью, угрожающе размахивая ею всякий раз, когда ему случалось выпить лишнее или когда он шествовал в рядах демонстрантов.

В те времена никто не умел громче его бросать клич фламандских националистов: «Летит буревестник! На море шторм!», и, насколько я знаю, полиция дважды сажала его в тюрьму за поступки, которых он не совершал, только потому, что он был столь грозен на вид.

Он достал из кармана серебряный портсигар и предложил мне сигарету с золотым ободком, кажется «Абдуллу»; во всяком случае, самой дорогой марки.

— Чем ты сейчас занимаешься, Лаарманс? — решился я наконец его спросить. Немного подумав, он рассмеялся.

— Чем занимаюсь? — переспросил он. — Как тебе объяснить? Рассказать об этом не так просто, а понять с лету еще трудней. Такой же вопрос я задал Боорману десять лет назад, и он попытался растолковать мне что к чему. Но потребовались месяцы практики, чтобы я понял суть дела. Еще пивка?

И он в самом деле заказал еще две бутылки.

— Я плачу за все, — успокоил он меня.

— Это у тебя орден? — спросил я.

Он мельком взглянул на яркую розетку, которая придавала его облику еще больше импозантности.

— Нет, — равнодушно ответил он громким голосом.

Я покосился влево, опасаясь, как бы два господина, сидевшие неподалеку, не услышали наших слов.

— Неважно! — сказал Лаарманс, смерив этих людей спокойным взглядом. — Это не орден, я же тебе сказал. Вот если бы я и впрямь приколол орден, тогда… Нет, я такими вещами не занимаюсь, потому что из-за них рано или поздно напарываешься на неприятность. Впрочем, может быть, это все-таки орден — ведь их сейчас развелось столько, что почти невозможно пришпилить ленточку, не впав в плагиат, даже если ты выбираешь самые невероятные сочетания цветов.

Лаарманс и прежде никогда за словом в карман не лез, но теперь его велеречивость была просто поразительной — равно как и проницательность, с которой он отвечал на вопросы, вертевшиеся у меня на языке, но еще не высказанные.

— Где же твои длинные волосы, Лаарманс? — снова спросил я. — И твои стихи? Ты больше не пишешь стихов?

— А моя трубка? — продолжал он. — Помнишь? Какая трубка, милостивый государь! Какая великолепная трубка! И фетровая шляпа! А моя трость! О боже, какая трость! И то, чего ты ни разу не видел, — например моя нижняя рубашка!

Он смотрел прямо перед собой, словно устремив взор в былое.

— Все в прошлом, все! — пробормотал он.

Немного помолчав, он спросил:

— А как обстоят дела с фламандским движением, да и вообще с политикой?

Я подумал, что, наверно, он все эти годы провел за границей, и ответил, что, насколько мне известно, в стране мало что изменилось: банкиры и дельцы по-прежнему говорят по-французски, так же как, впрочем, и большинство участников фламандского движения, когда они не работают на публику; либералы по-прежнему занимают все муниципальные должности, а католики — министерские.

Но оказалось, что он знает все это не хуже меня — ведь он тоже живет в Брюсселе.

— А как все же обстоит дело с фламандским движением? — продолжал он допытываться. — Ты знаешь, что я имею в виду… Демонстрантов с палками, в фетровых шляпах, черт подери! Они еще устраивают потасовки или по крайней мере сутолоку, как на ярмарке? Хотя, может быть, ты уже в этом не участвуешь?

Я ответил ему уклончиво и снова спросил, чем же он, собственно говоря, занимается.

— Расставляю силки, — сказал он.

Он заметил, что я ничего не понял из его ответа.

— Да-да, расставляю силки. Обхаживаю разных людей и выуживаю у них подпись, А подписавшись, они и в самом деле получают все с доставкой на дом!

— Что они получают с доставкой на дом, Лаарманс? — спросил я, потому что меня разбирало любопытство.

— Свои экземпляры.

И снова рассмеялся.

— Экземпляры «Всемирного Обозрения», — тут же пояснил он.

Показав на бутылку, он добавил:

— Отменное пиво!

— Послушай, — продолжал он. — Завтра воскресенье, а свою статейку я вполне успею состряпать в понедельник. Если ты действительно интересуешься моими делами, я охотно расскажу тебе все — ведь в прежние времена мы с тобой хорошо ладили. Приходи завтра ко мне в гости, и я выставлю тебе бутылочку. Согласен, старина? Бульвар Жапон, дом 60. И не робей при виде дощечки с фамилией. С трех часов дня я буду ждать тебя с нетерпением.

БООРМАН
С Боорманом, начал рассказывать Лаарманс, я встретился точно так же, как вчера с тобой. Иными словами, в кафе, совершенно случайно, но только в более поздний час.

В тот день я от нечего делать примкнул к какой-то манифестации, теперь уже не припомню к какой. То ли в честь политического деятеля либерального толка, то ли еще кого-то из этой компании. Так или иначе, мы ему каждые десять минут аплодировали, и он всякий раз с фальшивой ухмылкой раздавал направо и налево всевозможные обещания.

И вот наступил момент, когда я остался на улице в полном одиночестве — с тростью в руке и трубкой во рту. И тут я впервые увидел себя таким, каким я был, — заблудшей овцой. Моросил мелкий дождь, и моя уродливая шляпа неприятно липла ко лбу. Машинально я еще покрутил в воздухе тростью, но никто не обратил на это внимания, потому что никого поблизости не было.

«Лаарманс, — сказал я сам себе, — ты осел!»

И тут мною овладело чувство, которого я прежде никогда не испытывал, — меня обуяла тоска, непроницаемая, как туман. С мягким укором в голосе я раз десять окликнул самого себя по имени, но, разумеется, не услышал никакого ответа. А перед глазами у меня все стоял человек с засаленным воротником, в фетровой шляпе, с трубкой и тростью. Мне показалось, будто недалеки доносится помпе манифестантов, с которыми я слонялся по городу; не желая снова встречаться с ними, я свернул набоковую улицу и тут увидел кафе, которое еще было освещено. Ты знаешь, что я всегда был неравнодушен к пиву — вот я и зашел туда, заказал пол-литровую кружку и, положив трость и шляпу на скамейку, задумался над своей участью. Я зарабатывал перепиской на машинке сто двадцать пять франков в месяц, и мне к тому времени уже перевалило за тридцать. Если я и впредь буду делать то же самое, то через десять лет я стану, может быть, зарабатывать двести франков, через двадцать лет — сто пятьдесят, через тридцать — опять сто двадцать пять, а там…

И все эти годы мне придется писать письма, которые будут начинаться словами: «Nous vous accusons réception de votre honorée», «We duly received your favour» и «Wir hestätigen deu Empfang»[21], а закапчиваться заверениями: «Recevez, Messieurs, nos salutations distinguées»[22], «Yours faithfully»[23] и «Hochachtungevoll»[24].

Мысленно дойдя до «заверений в совершенном почтении», которые мне придется печатать через тридцать лет, я невольно оглянулся по сторонам, опасаясь, что кто-нибудь заметит страх, проступивший на моем лице.

Кроме меня, в кафе находился только один посетитель: сидя у противоположной стены, он и в самом деле, как я опасался, смотрел в мою сторону. Это был невысокий кряжистый мужчина лет пятидесяти, похожий на Бетховена — по крайней мере на его гипсовую маску, которая висит чуть ли не в каждом доме над пианино. При таком невысоком росте у него была несоразмерно большая голова с на редкость подвижным лбом, казавшимся неправдоподобно высоким прежде всего потому, что издали он почти сливался с его голым черепом, который разве что был чуть светлее по тону. Человек этот, подобно мне, держал в руке кружку пива, и, судя по тому, как он к ней прикладывался, желудок его ни в чем не уступал моему. Всякий раз, опуская на столик кружку, он окидывал меня взглядом. И какой это был взгляд, старина! Да из-за одного этого взгляда мне жаль, что я не смогу тебя с ним познакомить. Он, видимо, сам хорошо знал силу своего взгляда, потому что он смотрел не столько на меня, сколько сквозь меня, опасаясь, что может сразить меня наповал. Но все равно кровь так и бросилась мне в голову. Не то чтобы этот человек внушал мне ужас — совсем напротив, — но у меня было такое чувство, словно он видит мою нижнюю рубашку и мои немытые ноги… Какое-то время я еще прикидывался, будто мне все нипочем, но затем, допив пиво, взял в руки трость, надел шляпу и покинул кафе; часы как раз пробили полвторого. Едва я вышел на улицу, как порыв ветра чуть было не загнал меня обратно; я пошатнулся, и ветер, сорвав с меня шляпу, подбросил ее до второго этажа и затем швырнул в грязь. Дважды я тщетно пытался поймать свою шляпу, которая продолжала нестись по улице; когда же мне наконец удалось ее схватить, изо рта у меня выпала трубка, но, по счастью, не разбилась. И тут я почувствовал, что должен сорвать на ком-то злобу, и притом немедленно. Хорошо, что Боормана в это мгновение не было рядом, не то я размозжил бы его бетховенскую голову, да так и сидел бы по сей день и отстукивал на машинке чужие письма «с глубочайшим уваженном». Но зато поблизости стояла железная подставка дли велосипедов, и, изрыгнув затейливое проклятие, я разбил о нее в щепы трость, символизировавшую мое политическое кредо, после чего достал носовой платок и принялся вытирать шляпу.

— Ловко вы ее, молодой человек! — раздался чей-то голос, и ко мне подошел незнакомец, которого я видел в кафе.

И тут же он добавил:

— А теперь — бороду долой!..

— Мне не до шуток, сударь, совсем не до шуток, — печально ответил я. От моего гнева, как и от трости, почти ничего не осталось.

— А я и не думаю шутить, — сказал незнакомец. — Взгляните на меня!

Как ни странно прозвучали эти слова, я должен был признать, что и впрямь не увидел на его лице и намека на улыбку. Напротив, вид у незнакомца был чрезвычайно серьезный.

— Что с вами стряслось? — спросил он. При этом он снял с моей головы шляпу, сделал в ней оригинальную вмятину, так что она и впрямь стала гораздо элегантней, и снова нахлобучил ее на меня. Незнакомец обращался с моей головой так, словно она принадлежала ему по праву, а я лишь взял ее напрокат.

— Что со мной стряслось? — переспросил я. И, храбро взглянув ему в глаза, с горечью ответил: — «Искренне Ваш… с совершенным почтением и глубоким уважением».

— Так, — сказал незнакомец, и я в самом деле уверен, что он меня понял.

— Вот что, выпьем еще по кружечке, — распорядился он. И повел меня в другое кафе, за углом, где официантка уже ставила друг на друга столы и сдвигала их в угол.

— Что для вас, господин Боорман? — спросила она, и мой спутник заказал две бутылки крепкого пива «Гиннес».

— Только настоящее, дублинского розлива, Мари! — крикнул он ей вдогонку, когда она побежала выполнять заказ.

Помнишь, вчера вечером я сказал кельнеру в точности то же самое? Не только это одно я перенял у Боормана. Нет, я взял у него все, по крайней мере все, что мне удалось усвоить за время нашего сотрудничества. И как видишь, мне это пошло на пользу. Но я, конечно, только подражаю: где уж мне охватить все, что он умел!

Когда принесли пиво, он достал из кармана вот этот портсигар — впоследствии он мне его подарил — и стал настойчиво предлагать чудесную сигарету с золотым ободком. Я был, однако, несколько смущен и потому, вытащив свою трубку, уже начал было набивать ее табаком.

— А не пора ли положить этому конец? — спросил незнакомец, взглянув на мою пыхтелку.

Бросив трубку на пол, я поставил на нее каблук и придавил головку. Она разлетелась на мелкие осколки с треском, который заставил встрепенуться сонную официантку.

Ты же знаешь, что я всегда питал слабость к трубкам, а эта — такая оригинальная — была моей любимой. Какое влияние уже тогда должен был иметь на меня этот человек, если я, не колеблясь, привел в исполнение его приговор!

— Жаль, конечно, — сказал он, поймав мой прощальный взгляд, устремленный на осколки трубки, — но иначе нельзя. А не то я, право, не стал бы настаивать.

Его слова бальзамом пролились на мою душу — они свидетельствовали о том, что Боорман был по-своему способен на сочувствие, а я — слабый человек — без сочувствия обходиться еще не мог.

— Ваша фамилия? — спросил Боорман, на что я, естественно, ответил «Лаарманс».

— Не пойдет, — сказал он. — Нет, Лаарманс — это никуда не годится, особенно в стране, где сами клиенты носят такие фамилии, как Мосселманс, Бирманс и Борреманс. Отныне вы будете зваться Тейшейра де Маттос. Вот это имя так имя! Не правда ли? Только не вздумайте заказывать визитные карточки — тут лучше соблюдать осторожность. А я вас буду называть так потому, что «Лаарманс» никуда не годится. Так вот, господин де Маттос, мне все ясно без слов. Вам лет тридцать, не так ли? Значит, еще не поздно. Будь вам сорок, я бы уже не стал с вами связываться. Предлагаю вам следующее: вы поступаете ко мне на службу в каком угодно качестве. Скажем, секретарем или главным редактором. Можете сами придумать себе титул, который придется вам по вкусу, а главное — понравится клиентам. Женаты вы или нет, мне безразлично, равно как мне безразлично, чем вы занимались до сих пор. Но вы должны будете делать то, что я вам скажу. То, что я вам скажу… И не только делать, но и вести себя так, как веду себя я, говорить так, как говорю я, и молчать так, как я молчу. Мы составим контракт, в котором укажем, что начиная с сегодняшнего дня вы будете получать тысячу франков в месяц в течение срока, не превышающего двенадцать месяцев. По истечении этого срока — или раньше — вы получите под зад коленом или же я передам вам свое дело, и в таком случае вы будете работать на меня еще двадцать лет, кладя в карман половину прибыли. Если вы проявите расторопность, эта половина может составлять до пятидесяти тысяч франков в год. Да, двадцать лет — этого хватит, а заглядывать дальше нет никакого смысла. По истечении этого времени весь капиталец — ваш, как и вся прибыль, а вам тогда будет всего-навсего пятьдесят лет.

— Мне пятьдесят, — внушительно произнес он. — Вот сейчас, в это самое мгновение.

И от него снова повеяло такой силой, что я даже чуть-чуть отодвинулся, боясь прикоснуться к нему, словно это был не человек, а Динамо-машина.

Тысяча франков в месяц! Эта сумма показалась мне такой головокружительной, что у меня тотчас же мелькнула мысль о непреодолимых трудностях — о немыслимых языках и о тригонометрии.

— А вы считаете, что я справлюсь с работой, которую вы мне поручите? — спросил я с тревогой.

Он снова взглянул на меня. Этот взгляд определил мой вес с точностью до одного фунта.

— Да, — решительно сказал он. — Если только захотите. Захотеть — это гораздо трудное, чем справиться с работой.

— Меня это устраивает, — согласился я не без достоинства и не без гнетущего ощущения, что продаю душу дьяволу.

— Перо, бумагу и чернила! — воскликнул Боорман. Официантка встрепенулась и подошла к нам.

— Господин Боорман, — сказала она, взглянув на часы, — кафе уже закрывается. Вы не могли бы отложить…

Больше она ничего не успела сказать, потому что он сунул ей в руку два франка, и она тотчас же принесла все, что он просил.

В мгновение ока Боорман составил в двух экземплярах контракт на бумаге с грифом: «Пивная „Королевский лев“». Условия его в точности соответствовали нашей устной договоренности.

— Подпишите здесь! — показал он, и и взял ручку.

— Лаарманс, разумеется, — сказал он, и я поставил свою подпись с красивой завитушкой на конце.

— Я подберу для вас новую подпись, — пообещал мой патрон, засовывая в портфель подписанный мною экземпляр, — потому что эта завитушка старомодна и недостаточно импозантна. А ваша подпись должна внушать людям не то чтобы страх, но все же почтение. Отныне вы будете подписываться жирным, волевым почерком, без всяких завитушек. И разумеется, вы всегда будете подписываться только «Лаарманс» и никогда — «Тейшейра де Маттос», но так, чтобы никто не мог это прочитать, потому что ваша фамилия слишком банальна… А теперь пошли.

«ВСЕМИРНОЕ УНИВЕРСАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ»
На свою беду Боорман в тот вечер выпил лишнего — в ином случае обстоятельства, быть может, сложились бы благоприятнее. Выйдя из кафе, он звучно высморкался, как это делают энергичные люди, сдвинул шляпу на затылок, чтобы холодный воздух умерил действие пивных паров, а затем подошел к ограде и стал мочиться.

— Жить вы сможете у меня, — сказал Боорман, — но столоваться будете в другом месте. Завтра вашу мансарду приведут в порядок, впрочем, уже сегодня там можно переночевать. Вам придется самому постелить себе постель!

— Ты что там делаешь, красавец? — раздался грубый окрик за моей спиной.

Мой патрон ничего не ответил, потому что обращение было вопросительным лишь по форме, тогда как лающая интонация, напротив, обязывала его к молчанию.

— И долго ты намерен тут стоять, приятель? — вновь осведомился тот же голос, когда стало ясно, что Боорман уже закончил свое дело. Слегка согнув ноги в коленях, он обернулся и оказался лицом к лицу с двумя полицейскими, которые сурово буравили нас взглядом.

— Смотри-ка, а ведь мы… да, в самом деле, мы задержали господина Боормана! — сразу же сказал тот, который был выше ростом.

— Боорман или не Боорман, шагом марш! — рявкнул второй. Это был коротышка, прятавшийся под каской, словно под зонтиком.

— Ты что, спятил? — прикрикнул долговязый на своего коллегу. — Ты сперва узнай, что к чему в здешнем участке, а уж после распоряжайся.

Заговорщически улыбнувшись Боорману, он браво отдал честь.

— Если вам будет угодно начать все сначала, господин директор, милости просим! Мы тем временем постоим на страже. А ты свои когти не выпускай, ясно, Лауверс?

— Дорогой мой друг номер 116, — сказал Боорман, — ты образцовый служака, пойдем ко мне, и я угощу тебя рюмкой отличного вина.

— И этот Опенок тоже пусть приложится, — продолжал он, указав на маленького полицейского, который хотел было его задержать.

Тот по дороге пробормотал еще что-то про ночное дежурство и чувство долга, но признал, что долговязый прав, ругая полицейского комиссара и заодно все «проклятое муниципальное управление».

— Думаешь, дождешься от них благодарности? — презрительно спросил долговязый.

— Нет, конечно, нет, — Лауверс это понимал, — но все-таки полицейский есть полицейский.

— Так-то оно так! — сказал долговязый.

У парадного подъезда дома Боормана висел большой медный щит, на котором при свете фонаря можно было прочесть:

            ВСЕМИРНОЕ УНИВЕРСАЛЬНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
              Финансов, Торговли, Промышленности,
                               Искусств и Наук
Основано в 1864 году. Генеральный директор К. А. Боорман
— Черт подери! — воскликнул Опенок, на которого это явно произвело впечатление.

— Только, пожалуйста, потише, господа! — попросил Боорман. — У меня капризная служанка, и я не хочу, чтобы она проснулась… Жена уехала в Гент, — продолжал он. — К своей больной сестре.

Отперев дверь, он впустил нас в дом и затем повернул выключатель, осветив широкий коридор, где с левой стороны было пять дверей подряд.

— Дирекция, — пояснил он у первой двери.

— Администрация, — продолжал он, когда мы подошли ко второй.

— Редакция.

— Касса.

Большие медные дощечки на дверях подтверждали все эти названия.

Наконец мы добрались до двери номер пять.

— Музей Отечественных и Импортных Изделий, — сказал Боорман, указывая на сверкающую дощечку, которая снова подтвердила его слова.

Он подождал, пока все мы прониклись смыслом этих слов, а затем ввел нас внутрь.

Это была просторная комната, оборудованная, как магазин, с несколькими прилавками и многочисленными застекленными шкафами. Сверху донизу она была разукрашена флажками, словно большой зал ежегодной ярмарки в день ее открытия. В середине красовался бюст человека с длинной бородой, а под ним была медная табличка с надписью:

                        Леопольд II
                     Король Бельгии
Покровитель Торговли и Промышленности
— Каррарский мрамор. — И Боорман указал на Леопольда.

Когда мы, по его мнению, достаточно насладились этим зрелищем, он повернулся влево и коснулся рукой рояля, стоявшего рядом с королем.

— «Стейнвей». Черное дерево.

На полу перед роялем лежала шкура зверя с разинутой пастью, таращившего на нас свои стеклянные глаза.

— Королевский тигр. Импортный, — пояснил Боорман.

Немного помолчав, он подошел к какой-то машине:

— Дизельный мотор мощностью в десять лошадиных сил.

— Будь осторожен, а не то тебя убьет током на месте, — сказал номер 116 Лауверсу.

Тот презрительно повернулся к машине спиной.

— Похоже, он забыл о выпивке, — сказал коротышка.

Вслед за мотором нам были продемонстрированы три английские кровати, два велосипеда, полдюжины механических косилок, четыре кресла, две американские конторки, три газовые плитки, стиральная машина, каток для белья, пианола, целый набор фотоаппаратов, груда посуды, две швейные машины, горы тканей, корсетов и зонтов, полное оборудование ванной, не менее тридцати пар туфель, чемоданы и саквояжи разных размеров, охотничьи ружья, овощные и мясные консервы, шесть пишущих машинок, а также различные предметы, назначение которых пока еще оставалось для меня неясным. На каждом из этих предметов была визитная карточка фабриканта или владельца магазина, который ими торгует.

— Все продается, кроме бюста нашего возлюбленного короля, — сказал Боорман, обводя комнату взглядом.

Вопреки тому, что обещала табличка на двери Музея, отечественные изделия заметно преобладали над остальными, так как, если не считать тигровой шкуры, из импортных товаров в Музее не оказалось ничего, кроме малайского криса, старомодного пистолета (который, кстати сказать, вполне мог быть и отечественным), конголезского копья, кучки кокосовых орехов, скорлупы страусового яйца, маленького деревянного идола и куска каучука — все эти предметы лежали на отдельном столике под самым носом у короля.

— Будьте добры, выберите нам бутылочку, господин де Маттос, — попросил Боорман, и я, пробираясь между велосипедами и косилками, направился к стойке, на которой были расставлены бутылки и графины всех форм и цветов.

Я взял бутылку и стал разглядывать на ней этикетку.

— Это… как ее… — сказал Боорман.

— Тминная водка, — уверенно определил Лауверс, хотя и находился на некотором расстоянии от стойки.

— Вполне может быть, — подтвердил Боорман.

— А вон там шартрез, — сказал Опенок, указывая на красивую бутылку, наполовину скрытую керамическим сосудом с джином.

— Что вы предпочитаете, тминную водку или шартрез? — спросил наш гостеприимный хозяин. — Выбирайте, слово за вами.

— Да все равно, господин директор. Нам и то и другое по вкусу, не так ли, Лауверс? — откликнулся номер 116.

Лауверс бросил на своего коллегу возмущенный взгляд.

— Вот уж нет! Нам и то и другое по вкусу, нам и то и другое по вкусу! Так-то оно так. Но если господин директор предоставит нам право выбора, я, конечно, предпочту шартрез, потому что шартрез во всех странах мира куда лучше тминной водки. А если тебе и впрямь все равно, так уж пил бы обыкновенную воду.

— Подлиза ты, — добавил он уже тише.

От человечка повеяло такой убежденностью, что спор был мгновенно улажен. Взяв четыре больших бокала из отдела «Кухонная посуда и утварь», Боорман повел нас через Кассу, Редакцию и Администрацию в комнату Дирекции.

Здесь было царство аппаратуры: телефон с распределительным щитом, всевозможные кнопки, диктофон для записи писем, а картотека!.. Совсем как в лондонском бюро демографической статистики.

О том, как высоко Боорман ценил свое время, говорили изречения, украшавшие стену:

Цените каждое мгновенье
И избегайте промедленья!
Скорей заканчивай дела.
За быстроту тебе — хвала.
Для каждого здесь единая мерка
Дорого время и босса и клерка!
Сказав, что надо, не сиди
Скорей вставай и уходи!
Все разговоры — покороче!
Дела не терпят проволочек.
Прочие девизы свидетельствовали о том, что он был поборником честности в делах:

Недаром наши деды от рабства спасены
Они умом и сердцем всегда были честны.
Своим благородством славны дельцы
Душою будь чистым, как наши отцы!
Для честной сделки честных людей
Не нужно печатей и подписей.
В то же время Боорман не находил нужным скрывать, что предпочитает расчеты наличными.

Все расчеты — в звонкой монете,
И должник не будет в ответе.
Деньги плати наличными
Будем друзьями отличными.
Пока долговязый служитель порядка читал эти надписи с таким видом, словно они и в самом деле его интересовали, Лауверс упорно смотрел на бутылку, которую по знаку Боормана я пытался открыть, выковыривая перочинным ножом пробку из горлышка, потому что у нас не было штопора.

Положив шляпу на письменный стол и зажав бутылку между ног, я старался изо всех сил, мне очень хотелось показать Боорману, как хорошо я выполняю первое же его поручение. Тогда я еще не знал, что он не придает никакого значения мелочам.

Но Лауверс в конце концов не выдержал. Какое-то время его голова дергалась в такт моим движениям, но затем он вырвал у меня бутылку, поставил ее к себе на колено и вытащил из кобуры огромный револьвер.

— Только, пожалуйста, без глупостей, — попросил Боорман.

Опенок воткнул револьверное дуло в горлышко бутылки и одним толчком загнал остаток пробки внутрь, после чего Боорман наполнил бокалы.

— Нам все равно, нам и то и другое по вкусу, — передразнил Лауверс своего коллегу, глядя, как номер 116 смакуем шартрез.

Сначала разговор зашел об акцизных сборах и алкоголизме, а также о предприятиях, обслуживающих любителей выпить, — таких, как винокуренные заводы и магазины, торгующие спиртными напитками в розницу, а затем Лауверс с любопытством спросил, сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения».

Боорман ответил не сразу. Он перевел взгляд с бутылки на полицейских, а затем снова на бутылку, после чего выдвинул ящик стола и поставил посреди бокалов коробку с сигарами.

— Сколько подписчиков у «Всемирного Универсального Обозрения»? — медленно переспросил он. — Что же мне вам на это сказать?

При этом он так ничего и не сказал, только смерил Лауверса тем же взглядом, который тогда в кафе чуть не свалил меня со стула.

Маленький полицейский был, однако, весьма толстокож, потому что он ровным счетом ничего не ощутил и, отведав еще ликера, повторил свой вопрос, словно боялся, что его недостаточно хорошо поняли.

Но в конце концов Боорман, судя по всему, проникся доверием к Лауверсу.

— Вы, наверно, хотите знать число моих читателей, не так ли? — спросил он. И тень усмешки скользнула по его лицу.

— Да! — рявкнул Лауверс. — И так можно! Читатели и подписчики — это ведь вроде одно и то же, господин директор.

Меня этот вопрос тоже начал интересовать, потому что я чувствовал, что он имеет известное отношение к контракту, избавлявшему меня от «почтительных приветов» на все грядущие времена.

— Нет, — покачал головой Боорман после некоторого раздумья, — это не одно и то же, сударь. Число подписчиков равно нулю.

— Сколько, он сказал? — тихо переспросил Лауверс, обернувшись ко мне.

— У меня нет никаких подписчиков, — повторил Боорман. — Я в них не нуждаюсь. Ни одного мне не надо. Подписчики — это мало денег, много хлопот и еще больше болтовни. Покорнейше благодарю! А вот читатели у меня есть. Их у меня сколько угодно! Они же — мои клиенты. Иногда их набирается до ста тысяч. А как-то раз было двести пятьдесят тысяч. Двести пятьдесят тысяч читателей, господин де Маттос.

Я с интересом кивнул головой.

— Было по крайней мере двести пятьдесят тысяч экземпляров, — мечтательно проговорил он… Стало быть, двести пятьдесят тысяч адресатов, если только Липтон разослал все экземпляры, в чем я сомневаюсь. Но может быть, и разослал, потому что англичане на все способны. Там было — совершенно точно — двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров, из которых двадцать пять — для моего личного употребления.

Теперь и долговязый полицейский тоже кивнул, преисполненный восхищения, а Лауверс так сощурил глаза, что остались только узенькие хитрые щелки, и видно было, что он сгорает от любопытства.

— Двести пятьдесят тысяч двадцать пять экземпляров и ни одного подписчика… Значит, «Всемирное Обозрение» продается, как газета, — стал вслух размышлять Опенок.

— Нет, — сказал Боорман. — По крайней мере я думаю, что нет. Липтон, Сингер, Кокерилл, Кватта и все остальные поступают, конечно, со своим запасом, как им заблагорассудится. Меня это не касается. Но я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь купил хоть один номер журнала. Или о том, что хотя бы один номер где-либо продавался. Ну, выпейте еще по бокалу.

— А этот Липтон или Кватта, — продолжал настаивать Лауверс, — они же должны… Никаких подписчиков, стало быть, нет — так ведь вы сказали? И «Всемирное Обозрение» не продается… Что-то я никак не возьму этого в толк…

И он посмотрел на своего долговязого коллегу с таким видом, словно хотел сказать: если ты тут что-нибудь понимаешь, ради бога, объясни!

— Да и ни к чему вам брать это в толк, Лауверс. Пользы вам от этого все равно никакой не будет. Опрокиньте-ка лучше еще бокальчик, от этого толку побольше, — утешил его Боорман.

— Друзья, — продолжал он, — никогда не забывайте, что у «Всемирного Универсального Обозрения» нет никаких подписчиков. Директор заявил вам это официально, не правда ли? Таким образом, тайны он из этого не делает. Как раз наоборот: во имя дружбы, которую мы сегодня скрепили бутылкой шартреза, он просит вас обоих рассказывать каждому встречному и поперечному, что он не желает и слышать о подписчиках. Говоря о каждом встречном и поперечном, я имею в виду ваших коллег, а не представителей делового мира. А если вас когда-нибудь вызовут в суд для дачи показаний, пусть каждый из вас мужественно поднимет кверху два должностных пальца, призвав в свидетели Иисуса Христа, и клянется до тех пор, пока Спаситель не посинеет на своем кресте… Ясно?

В его голосе послышались раскаты грома, и, когда он рявкнул «Ясно?», я заметил, что даже Лауверса проняло, несмотря на его толстую шкуру, — он содрогнулся…

— Если у вас будет желание насладиться шартрезом, или тминной водкой, — продолжал Боорман уже мягче, — или ароматной сигарой, то, прошу вас, приходите сюда без всяких церемоний. А если меня не будет дома, тогда попросту оттолкните от двери мою служанку, проходите прямо в Музей Отечественных и Импортных Изделий и берите себе любую бутылку. Надеюсь, вы согласны со мной, господин Тейшейра де Маттос? Эти господа заслуживают самого лучшего, что только у нас есть.

— Как вас зовут, дорогой друг номер 116? — спросил он. — Я предупрежу Като, это моя служанка. И тогда вам уже не надо будет отталкивать ее в сторону.

— Лодевейк Хендрикс, — ответил долговязый.

— Имя мне ни к чему. Итак, Хендрикс и Лауверс, — повторил Боорман.

Он взял из какой-то пачки две желтые карточки, надписал на одной «Хендрикс и Лауверс (полицейские 116 и 204)», на другой «Лауверс и Хендрикс (полицейские 204 и 116)», а ниже — «к вопросу о подписчиках, свидетели», после чего одну карточку поставил в картотеку на букву «Х», а другую — на букву «Л».

В бутылке уже почти не оставалось шартреза. Полицейские поменялись касками, и Лауверс, прирожденный комик, исполнил вполголоса песенку, которую когда-то сам сочинил по случаю чьей-то золотой свадьбы.

Без оплеух и тумаков,
Пощечин, шишек, синяков
Вы отмахали полстолетья.
За это вас хочу воспеть я!
Свое приглушенное пение он дополнял жестами, изображавшими всю историю брака своих знакомых: ухаживания влюбленного, сопротивление, а затем согласие невесты, вмешательство ее матери и, наконец, зримые последствия любви; вдобавок он имитировал еще собачий лай и кукареканье. Кукареканье ему не очень удалось, потому что он не решался издавать достаточно громкие звуки.

Когда он умолк, Хендрикс попросил его исполнить также французский вариант песенки, и тогда Лауверс снова завел:

Вы недаром, говорят,
Полстолетия подряд
Пересудам вопреки
Жили, словно голубки.
Неожиданно он умолк и застыл на месте, будто прислушиваясь к чему-то.

— Давай, давай! — стал подзадоривать его Хендрикс, уверявший, что самое потешное еще впереди.

— Вы ничего не слышите? — прошептал Лауверс.

В ночной тишине действительно раздался такой скрип, будто кто-то спускался по лестнице, а затем послышался крик: «Карел!»

Даже труба иерихонская и та не заставила бы нас проворнее вскочить с места. Выйдя из комнаты Дирекции, Боорман зашептался в коридоре с какой-то фигурой в белом платье, на мгновение мелькнувшей в дверном проеме.

Он задавал вопросы, за которыми следовали пространные объяснения его собеседницы. Это было смиренное бормотание, напоминавшее молитву; в конце концов его прервал громкий возглас Боормана:

— «Кортхалс Четырнадцатый!»

Мгновение спустя Боорман разразился жутким смехом и, несколько раз воскликнув: «Забальзамировать! Набальзамировать!», вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

Нам, пожалуй, лучше уйти, не правда ли, господин директор? — спросил Хендрикс, которому было явно не по себе.

— Нет, оставайтесь здесь, — сказал Боорман. Он стоял, скрестив руки на груди, и взгляд его был устремлен вперед, словно он силился что-то рассмотреть.

— Господин де Маттос, — внушительно проговорил он после небольшой паузы, — меня пытается облапошить один тип по фамилии Кортхалс, живущий в Генте и заграбаставший труп моей свояченицы. Сегодня утром моя жена отправилась навестить сестру. Я не знал, что бедняжка так близка к смерти, иначе я тоже поехал бы к ней. Однако моя жена приехала слишком поздно. А поскольку она хотела вернуться домой сегодня же, она вверила покойную заботам Кортхалса. Жена хочет, чтобы ее единственная сестра была похоронена здесь. И потому она поручила Кортхалсу сделать все необходимое, понимаете, все, не уславливаясь о цене даже после того, как этот тип упомянул о «бальзамировании». «Он специалист», — говорит она. Представьте себе, что кто нибудь закажет у меня десять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения», а вопрос о цене оставит на мое усмотрение… Он должен сначала забальзамировать труп, а затем доставить его сюда на моторизованном катафалке «Кортхалс Четырнадцатый». Понимаете ли вы, что это означает, де Маттос?

Я ответил, что четко представляю себе всю опасность ситуации, и это соответствовало истине, но Боорман не слушал меня — он стоял, погруженный в свои мысли.

— По закону, — размышлял он вслух, — владелец любой вещи или имущества имеет право потребовать от любого держателя — а следовательно, и от Кортхалса — ее возвращения в первоначальном виде. И такое требование должно быть немедленно удовлетворено.

Пока он обдумывал свои собственные слова, лицо его на мгновение просветлело, а затем сразу же помрачнело.

— Но держатель, — продолжал он, — имеет право потребовать возмещении затрат на сохранение и обработку вещи, способствовавшую улучшению ее качества. И если это проклятое бальзамирование никак не улучшит качества, то, с другой стороны, оно, безусловно, способствует сохранению вещи.

Он вытер пот со лба и принялся шагать по комнате взад и вперед, бормоча себе что-то под нос.

— Вам ничего не приходит на ум? — спросил он, обернувшись ко мне. И, не дожидаясь ответа, сказал: — Господа, я позвоню хозяину фирмы и попытаюсь отменить бальзамирование и перевозку на «Кортхалсе Четырнадцатом». Если только он не бросит трубку и я успею сказать ему, что не потерплю всех этих его махинаций, то с меня взятки гладки, а уж он с досады будет визжать, как свинья. Но надежда на это невелика. Я на его месте просто не снимал бы трубку. Но так или иначе, мне нужны свидетели, которые впоследствии смогут подтвердить, что я действительно в их присутствии отменил заказ.

— Вам понятно, о чем тут речь? — резко спросил Боорман, увидав, что Лауверс рассеянно смотрит по сторонам.

— Все понятно! — ответил Опенок.

— Итак, — продолжал Боорман, — за дело! Де Маттос, прижмите эту штуковину к уху и слушайте, как у мерзавца на другом конце провода душа с богом разговаривает!

Порывшись в телефонной книге, он сел рядом со мной, вызвал центральную станцию и закрыл глаза.

— Брюссель, — ответил гнусавый голос.

— Гент! — рявкнул Боорман, лязгнув зубами на аппарат, как собака на кость.

Послышалось какое-то бульканье, затем шум, как от морского прибоя, а потом адский грохот и треск.

— Фабрика, — тихо сказал Боорман, когда я вздрогнул.

Грохот, постепенно затихая, перешел в довольно приятный звук, затем снова усилился и вдруг резко оборвался. Наступила тишина — настолько полная, что я почувствовал, как бледнею.

— Нет тока, — прошептал Боорман.

Тут вдруг снова послышался гул и грохот, который налетел, как шквал, а затем постепенно заглох где-то вдали.

— Поезд.

Боорман бросил скорбный взор на Хендрикса и Лауверса, которые по-прежнему стояли без дела.

— Внимание, господа! — сказал он. — Если мне удастся вызвать его на разговор, я буду всякий раз повторять его слова, прежде чем ответить ему, так что вы сможете следить за ходом беседы.

Он снова закрыл глаза.

— «Отель де Франс»? — спросил наконец женский голос. Боорман не шелохнулся. Он сидел весь поникший, подперев ладонями уши и поставив локти на стол, как будто дремал.

— «Отель де Франс»? — опять раздался тот же голос.

А затем вдруг:

— Гент на проводе!

Эти слова прозвучали так, как прозвучал бы в ушах человека, потерпевшего кораблекрушение и в течение нескольких дней державшегося на бревнышке в открытом море, возглас: «Пароход на горизонте!»

— Один-семь-два-восемь, — решительно произнес Боорман, широко раскрыв глаза и пододвинув стул ближе к столу, как бы желая усесться поудобнее. Нахмурив брови, он не отрывал глаз от злосчастного аппарата и, стиснув зубы, во вновь наступившей тишине ждал, что будет дальше.

— Переговорили? — долгое время спустя раздался тот же голос, который сказал «Гент на проводе».

— Нет, — ответил Боорман. — Номер один-семь-два-восемь все еще не ответил. Вы не будете столь любезны позвонить еще раз? И пожалуйста, ни в коем случае не разъединяйте нас!

Я снова стал слушать. Над Фландрией висела мертвая тишина.

— Алло, кто говорит? — послышался вдруг вопрос, когда я подумал, что надеяться уже не на что.

— Я имею честь говорить с фирмой «Кортхалс и сыновья»? — спросил Боорман, воздев кверху свободную руку, словно пророк, ограждающий себя от удара судьбы.

Казалось, гентский абонент раздумывает. Во всяком случае, он ответил не сразу, да и то чтобы снова спросить: «Кто говорит?»

В голосе, его была нерешительность, как у человека, который, проснувшись ночью от испуга, обращает свой вопрос наугад во тьму.

— С вами говорит Боорман из Брюсселя, сударь. Я чрезвычайно благодарен вам за помощь, которую вы соблаговолили оказать моей жене, если только я имею честь говорить с господином Кортхалсом, — заиграл Боорман голосом, в котором переливались все звуки органа.

Ответа не последовало.

— Алло! Со мной говорит господин Кортхалс, владелец известной фирмы «Кортхалс и сыновья»? — снова спросил он, и его рот исказила скорбная гримаса.

Ни звука, ни шороха. Человек на другом конце провода, дважды спросивший «кто говорит?», либо отошел от телефона, либо молча стоял с трубкой в руках.

— Переговорили?

— Барышня, — сказал Боорман умоляющим тоном, — позвоните, пожалуйста, в последний раз. Речь идет об очень важном деле. Я начал было говорить, но связь неожиданно прервалась или же номер один-семь-два-восемь не хочет отвечать. Вы согласитесь в таком случае засвидетельствовать, что я…

— Я позвоню еще раз.

И вскоре после этого:

— Один-семь-два-восемь не отвечает.

Боорман растерянно выкрикнул еще несколько фраз, но я ничего больше не услышал, кроме клокотания, закончившегося всхлипом.

— Брюссель, переговорили с Гентом?

— Да, да, — ответил Боорман, отставляя в сторону аппарат.

— Не выгорело дело? — спросил Лауверс. Но Боорман был углублен в свои мысли и, казалось, совсем позабыл о нашем существовании… Не замечая полицейских, он смотрел на стену, как человек, который знает, что ему никто не может помочь, и судорожно глотал слюну.

— Я думаю, нам пора, — сказал Хендрикс, которому не терпелось уйти, несомненно потому, что вид Боормана внушал ему серьезные опасения.

Да и мне было не по себе, потому что совсем недавно я видел, как человек скончался за игрой в карты, и теперь меня не покидала мысль об этой сцене.

— Может быть, отправиться в его логово? — пробормотал Боорман. — Поезд отходит в пять шестнадцать. Но гнездышко, конечно, уже пусто или дома одна только жена, а она, разумеется, не в курсе дела: «Об этом, сударь, вы должны говорить с моим мужем». Послать телеграмму?

Вялым движением он взял листок бумаги и написал: «Кортхалс, похоронное бюро, Гент. Отмените бальзамирование и перевозку на „Кортхалсе XIV“. Подробности письмом. Боорман».

— Не откажите в любезности отправить это заказной телеграммой, Лауверс. Вы ведь будете проходить мимо телеграфа. Я устал и хочу лечь.

На лбу его и в самом деле выступила испарина, а глаза слезились; он вытер лицо носовым платком, после чего дал полицейским по сигаре.

Когда Лауверс уже собирался положить телеграмму в карман, Боорман взял ее у него из рук, снова перечитал написанное, смял бумажку в комок и небрежно бросил в корзину.

— Не надо. Теперь уже слишком поздно. «Когда пришла ваша уважаемая телеграмма, наш господин Кортхалс был в отъезде» и так далее. А затем, спустя несколько дней, я получаю личное письмо, полное заверений в совершенном почтении, и счет вместо постскриптума. Старая история. Когда заказ принят к исполнению, тут уже ничего не поделаешь — понимаете, ничего, ничего. В свое время фирма швейных машин «Зингер» тоже пыталась было заставить меня пойти на попятный. Бьюсь об заклад, что завтра покойницу привезут сюда.

— Нет, де Маттос, — заключил он, когда полицейские уже ушли, — я заплачу Кортхалсу. Я заплачу наличными, не оговаривая никаких скидок. Но я с ним за это расквитаюсь. Спокойной ночи. Ваша комната на третьем этаже. Завтра в девять утра жду вас в конторе.

«КОРТХАЛС XIV» и «КОРТХАЛС XV»
На следующее утро покойницу действительно привезли, как и предсказывал Боорман. Не прошло и десяти минут после того, как я спустился вниз, когда к дому подъехал «Кортхалс XIV» и появился человек в черном, который вручил Боорману конверт, где, помимо счета, было вложено также письмо, доверявшее предъявителю получить причитающуюся сумму.

— Две тысячи пятьсот франков. Это еще по-божески, — сказал Боорман с каменным лицом. — Я вам сейчас выпишу чек.

— А это для вас, — добавил он, вручая похоронщику двадцать франков.

Сумма чаевых явно поразила человека.

— Не торопитесь с чеком, сударь, — вежливо ответил он и попросил Боормана открыть ворота. Он хотел поставить машину во дворе, потому что вокруг нее уже начали собираться соседские кумушки.

— Сволочи! — крикнул разносчик телеграмм, когда увлекательному зрелищу неожиданно был положен конец.

— Я схожу в фирму «Лапорт» и попрошу отрядить несколько человек, чтобы они помогли при разгрузке, — сказал похоронщик. — Через полчаса я вернусь.

Когда он ушел, Боорман покинул комнату Дирекции и принялся осматривать корпус «Кортхалса XIV», который и в самом деле имел необыкновенно импозантный вид. Боковые стены кареты были украшены черными занавесками, на которых сверкали серебряные слезы, а задняя стенка представляла собой двойную дверь, через которую происходила погрузка и разгрузка.

— А для чего эти занавески, мой друг? — спросил Боорман у невзрачного субъекта, который сидел за рулем с видом человека, недовольного своей участью.

Тот ничего не ответил. Потом порылся под пледом, прикрывавшим его ноги, вытащил из-под него большой сверток и развернул увесистый бутерброд. Проглотив несколько кусков, он оглянулся на Боормана, который, сидя на корточках, пытался заглянуть под карету, и спросил, нельзя ли раздобыть, немного воды, чтобы промочить горло.

— Принесите из Музея бутылку вина, де Маттос, и большую кружку. Пивную кружку, — тотчас же приказал Боорман.

— Нравится? — спросил он немного погодя, когда шофер отхлебнул глоток.

Тот утвердительно кивнул и, не переставая жевать, пробормотал несколько слов благодарности. Боорман взглянул на него еще пристальней, нащупал деньги в кармане брюк и, после непродолжительного колебания, дал ему пять франков.

— Бери! — сказал он, сунув ему в руку большую монету, — это тебе. Так для чего же занавески, мой друг?

И тут человека прорвало.

— Он вас, конечно, обвел вокруг пальца, сударь. Забальзамировал, не так ли? Я слышал, как они веселились по этому поводу. Держите теперь ухо востро, потому что за разгрузку надо платить отдельно. Если вы только дадите ему волю, сразу же получите еще один счетик, который хозяин уже успел заготовить, а этот задрыга держит в своем кармане.

Он, несомненно, еще долго продолжал бы в том же духе, но Боорман опять спросил его, дли чего, собственно говоря, предназначены занавески.

Я не знаю, что навело его на этот вопрос, и не уверен в том, что он сам это знал. Но впоследствии я сотни раз бывал свидетелем тому, как он, словно повинуясь какому-то инстинкту, безошибочно нащупывал слабое место своего клиента или противника.

— Для чего занавески, сударь? А чтобы не были видны окна. Вот, глядите, — сказал шофер.

С этими словами он отстегнул одну из украшенных серебряными слезами занавесок и приподнял ее — мы увидели матовое стекло, в середине которого был намалеван красный крест.

— Вы, конечно, недоумеваете, зачем в катафалке окна, сударь? — продолжал шофер, снова пристегивая занавеску. — Если только вы не впутаете меня в это дело…

— Вы можете положиться на меня как на каменную скалу, дорогой друг, — сказал мой патрон.

— Знаем мы эти скалы, — проворчал шофер.

Боорман без лишних слов всучил ему еще одну пятифранковую монету.

— Глядите-ка сюда, да повнимательней! — сказал шофер и протянул Боорману листок бумаги.

Это был проспект, украшенный двумя фотографиями автомобилей. Под одним из снимков стояла подпись:

«Моторизованный катафалк „Кортхалс XIV“ выезжает из Гента, чтобы перевезти в Париж останки графини Икс». А под другим: «Моторизованная санитарная карета „Кортхалс XV“ покидает Гент, чтобы доставить в Баден-Баден графиню Игрек».

— Что вы на это скажете, сударь? Неужели вы и теперь еще не поняли, что к чему?

И поскольку мы с Боорманом все еще ломали себе голову над этой загадкой, шофер сам подсказал нам отпет:

— Да ну же, пошевеливайте мозгами! Машина, которая стоит перед вами, это?..

— «Кортхалс Четырнадцатый», разумеется, — сказал я.

— Вот именно, — подтвердил шофер.

Еще раз вонзив зубы в свой бутерброд, он затем резким движением вторично открыл окно с красным крестом на стекле.

— А теперь, сударь?

Мы молчали.

— А теперь это «Кортхалс Пятнадцатый». Гип-гип ура! — издевательски завопил шофер и опорожнил второй стакан вина.

— Чертовски удачная выдумка! Ваш патрон — молодчина! — сказал Боорман, с восхищением, разглядывая проспект.

Затем он, несомненно, сообразил, что шофер по правурассчитывает на бурное негодование.

— Скандальная история, друг мой, неслыханный обман! Морду надо набить вашему Кортхалсу! — патетически провозгласил он.

— Смотрите только не впутайте меня в это дело…

Боорман снова упомянул все ту же каменную скалу и начал было опять шарить в своем кармане.

— Да что вы, не надо! — отмахнулся шофер, у которого не хватило решимости взять деньги в третий раз. — Когда хозяину удается заполучить для перевозки труп, то занавески прикрывают окна с красным крестом, сзади присобачивают распятие, и вот вам «Четырнадцатый»! А если надо перевозить больного, то я немного поколдую, распятие и занавески укладываю вот в этот ящик, в карете вывешивается гамак, и «Пятнадцатый» отправляется в путь, словно «Четырнадцатого» и в помине не было. Так-то вот, господин хор-роший!

В слове «хороший» звук «р» раскатился барабанной дробью — в нем выразилась вся ненависть, которую этот человек накопил за долгие годы службы у Кортхалса. Шофер вытер капли вина с усов и еще раз оглядел свою машину.

— Я работаю у него уже шестнадцать лет, сударь, и должен сказать, что он мне полностью доверяет. Утром везу труп, а после обеда, глядишь, больного или там старикашку, который уже сам ходить не может. А коли такого товара на рынке нет, тогда берем пианино или еще что-нибудь в этом роде. У меня четверо детей… Да ладно, это уже вроде к делу не относится, — продолжал он уныло бубнить.

И тут вдруг в его взгляде вспыхнула радостная надежда.

— Ох и скандальчик бы разыгрался, если бы кто-нибудь это пронюхал!

Тем временем мой патрон продолжал упорно разглядывать проспект, словно разгадывая ребус, и наконец сказал, что на одном снимке у автомобиля номерной знак 11.714, тогда как на другом — 11.715.

— Да, вижу, — подтвердил шофер — но у нас только одна машина, и ее номер 11.714.

— А вы не знаете, кто сфотографировал «Кортхалс Пятнадцатый»? — спросил Боорман.

Это шофер, попятное дело, знал, потому что не кто иной, как он сам — за рулем, в новой фуражке, — изображен на снимке в проспекте. Снимок сделал фотограф из ателье, что на улице Хоохпоорт.

В эту минуту кто-то вдруг позвонил у ворот.

— Как его фамилия, друг мой, фамилия?

Шофер безуспешно пытался вспомнить фамилию. Крайне недовольный собой, он скрестил руки на груди и вперил взгляд в землю.

— Может быть, там только одно фотоателье? — спросил Боорман. — Тогда мы обойдемся и без фамилии.

— Да, там только одно фотоателье. В его витрине — портрет малинского епископа во весь рост.

— Говорят они друг с другом как? — осведомился Боорман.

Снова раздался звонок, на этот раз более настойчивый.

— Кто? — спросил шофер, явно встревоженный оборотом, который принимало дело.

— Кто, кто? Кортхалс и его фотограф, черт подери!

— Так, — сказал шофер. — О чем они толкуют, что ли? Это уж, сами понимаете, как когда!

— Да нет, приятель! Мне надо знать, на каком языке они говорят друг с другом?.. По-фламандски или по-французски?

— По-французски, сударь, по-французски. Особенно с тех пор, как хозяин купил эту машину.

— Откройте дверь! — скомандовал Боорман.

Вошел похоронщик в сопровождении трех помощников. Мимоходом он сказал шоферу, что для обратного рейса он нашел груз — партию картин, — после чего они вчетвером вытащили гроб из катафалка и временно поместили свояченицу Боормана в Музей Отечественных и Импортных Изделий, под носом у Леопольда II, рядом с каучуком и негритянским божком.

— Пармантье, — успел еще обронить шофер, прежде чем все четверо вышли назад в коридор.

Помощники тотчас же ушли, а представитель Кортхалса, без толку потоптавшись на месте и пару раз кашлянув, подошел к Боорману и протянул ему два счета — один на основную сумму, а другой — на семьдесят пять франков за разгрузку.

— Положите бумажки к себе в карман, — сказал мой патрон, взглянув на счета. — В ближайшие дни я сам улажу это дело с господином Кортхалсом.

Похоронщик удивленно поднял глаза, да и я недоумевал, отчего Боорман так резко переменил свои намерения: ведь он действительно собирался сразу же заплатить — в этом я был уверен.

— Вы же сказали, что выпишете чек… — начал было человек из Гента.

— Совершенно верно, — перебил его мой патрон, — но тем временем я передумал. И говорить тут больше не о чем, спорить со мной бесполезно. Что вы теперь можете сделать? Увезти покойницу назад? Извольте! Но в таком случае работа не будет выполнена и счет утратит силу, а сейчас он в полном порядке. Да и как вам быть, если я не стану торопиться? Нет, дорогой друг, великолепный принцип наложенного платежа на товары такого рода не распространяется, что, конечно, очень обидно для вашего патрона.

— Значит, вы отказываетесь платить? — спросил похоронщик, который все еще не верил своим ушам и в растерянности то и дело поглядывал на меня.

Боорман ничего ему не ответил.

— Господин де Маттос, — проговорил он, вручая мне кипу писем, открыток и проспектов. — Вот сегодняшняя утренняя почта. Отныне вы сами будете вынимать почту из ящика и распечатывать конверты, чтобы к тому времени, когда я спускаюсь вниз, все уже было готово. Вот вам ключ. Когда вам будет попадаться письмо, требующее ответа, что вообще случается не часто, то сразу же садитесь и печатайте ответ. Настукайте что-нибудь по своему усмотрению, а примерно в полдесятого я буду заходить к вам и просматривать то, что вы сочинили. Только не пишите слишком много писем. Чем меньше, тем лучше, хоть совсем не пишите. И поскольку вы жаловались, что тысячу раз ставили в конце письма «заверения в совершенном почтении», я советую вам придумать другую концовку. А эту почту мы быстро обработаем вместе.

И он опустился в кресло.

— Сударь, — сказал представитель фирмы «Кортхалс», — разрешите мне заметить…

— Де Маттос, — скомандовал Боорман, — откройте ворота, чтобы этот господин мог убраться отсюда. И карета тоже.

Человек из Гента ушел, от удивления даже не устроив скандала. Когда похоронная карета выехала на улицу, он немного постоял перед домом, затем поправил на голове шляпу, еще раз покосился на большую вывеску «Всемирного Обозрения» и наконец сел в машину рядом с шофером.

— Де Маттос, — сказал мой патрон, — взгляните поскорей, когда отходит поезд в Гент. По-моему, через два часа. Значит, без десяти два мы встречаемся на станции, у касс. У вас как раз хватит времени, чтобы перекусить. Жаль, что вы еще не сбрили бороду, впрочем, для Кортхалса и так сойдет. В нашем контракте это не оговорено, потому что о таких вещах не принято писать, но завтра же бороду придется убрать. А усы постричь. Посмотрите в телефонной книге, не значится ли там Пармантье? Это было бы великолепно.

Мы явились на станцию одновременно, и я увидел, что моя пунктуальность его обрадовала.

— Не люблю людей, которые приходят раньше времени, — сказал Боорман, когда мы уже сидели в вагоне. — А являться с опозданием, понятное дело, совсем никуда не годится. Так как, есть у фотографа телефон?

Да, телефон у него был. Я записал номер.

— Наше счастье. Без телефона дело было бы плохо. Итак, две тысячи пятьсот франков плюс семьдесят пять за разгрузку — это две тысячи пятьсот семьдесят пять франков, стало быть, две тысячи шестьсот, включая чаевые на двоих. Если к этому добавить шестьсот франков, в которые встанут мне все экземпляры, то общая сумма составит три тысячи двести франков… и ни одним сантимом меньше, пусть он хоть треснет! Этот тип у меня попляшет! Если только мы раздобудем снимки! Мы, конечно, и без снимков наведаемся к Кортхалсу! Однако, когда ты вооружен уликами, это придает силу, которую другими путями не обеспечишь. Впрочем, вполне возможно, что Кортхалс, после того как был сделан первый снимок, подлинный номерной знак и в самом деле заменил фальшивым. Тогда снимки нам ни к чему. Ладно, поживем — увидим.

В Генте мы взяли такси, и Боорман назвал адрес: улица Хоохпоорт, дом номер 1. Я сказал, что, по данным телефонной книги, фотограф живет в доме номер 64, но мои слова остались без ответа.

— А теперь давайте прогуляемся по улице и посмотрим, действительно ли у него в витрине выставлен епископ. Мне бы не хотелось обращаться к человеку, который не имел никакого отношения к каретам Кортхалса. В таком городке, как Гент, надо соблюдать осмотрительность.

Мы пошли фланирующей походкой по улице Хоохпоорт, где в доме номер шестьдесят четыре за стеклом витрины красовался гигантский портрет епископа.

— Не останавливайтесь, — сказал Боорман.

— А теперь зайдем сюда, — распорядился он. И мы зашли в кафе на углу первой же поперечной улицы.

— Мой патрон заказал две рюмки портвейна, тотчас же осушил свою, велел мне сделать то же самое и расплатился.

— Вот так, — сказал Боорман. — Теперь, как только вы позвоните по телефону, мы сможем уйти, не привлекая к себе внимания. А если закажешь большую кружку пива и сам не притронешься к ней, потому что тебе некогда, тогда люди начинают глазеть на тебя и проявлять излишнее любопытство. А теперь звоните фотографу. Скажите, что вы от фирмы «Кортхалс и сыновья», что вы послали к нему двух клиентов, которым он должен передать оба снимка вашей машины. И больше ничего не говорите, если только его вопросы не вынудят вас что-либо ответить. Как только вы убедитесь, что он вас понял, положите трубку или скажите в телефон «бр-р-р». Я бы сам позвонил, но я еще не вполне избавился от своего акцента. Нам повезло, что он говорит по-французски, — гентский выговор Кортхалса было бы невозможно изобразить. А теперь — живо! Прорепетируйте сначала при мне, только не слишком громко. Итак, я — фотограф, и я спрашиваю:

— Кто говорит?

— «Кортхалс и сыновья». Я звоню, чтобы сказать вам, что уполномочил одного из своих клиентов зайти к вам за обеими фотографиями моей машины. Он будет у вас с минуты на минуту… — Тут я кладу трубку.

— Великолепно, — сказал Боорман. — Ступайте.

Я зашел в телефонную будку, назвал номер тринадцать-двадцать и услышал голос девушки, которая в ответ на мою тираду сказала просто: «Хорошо, мсье», после чего я повесил трубку и доложил обо всем моему патрону.

Боорман тотчас же встал, и я вместе с ним зашагал по улице Хоохпоорт назад, к ателье фотографа Пармантье, куда мы вошли с таким видом, словно собирались скупить оптом весь товар.

— Мы пришли за двумя фотографиями машины, мадемуазель, — сказал Боорман миловидной девушке, которая рылась в большой коробке.

— Я их как раз ищу, мсье.

И она запустила руку в коробку.

— Если только еще остались экземпляры, — сказала девушка. — Но если нет, мы вам, конечно, отпечатаем новые. А, вот они! Вам повезло.

— Сколько с меня? — спросил Боорман.

— Шесть франков, мсье.

Он расплатился, и мы вышли из ателье.

Едва мы свернули за угол, Боорман принялся разглядывать нашу покупку, и лицо его просияло.

— Прекрасно! — только и сказал он.

Он передал мне отпечатки, и и увидел, что на обоих снимках на карете был действительно один и тот же номерной знак. Шофер, любитель бутербродов, сказал правду.

К счастью, Кортхалс жил неподалеку, но его не было дома. Не соблаговолим ли мы подождать его в конторе, спросил шустрый мальчуган, который провел нас в задние комнаты.

— Присядем, — сказал мой патрон и подал мне пример.

Мальчишка покрутил ручку копировальной машины, потом просвистел песенку, приложив к губам почтовую открытку, а затем начал вертеться вокруг пишущей машинки, словно играя с кем-то в прятки.

— А вот и папа, — сообщил он, и мгновение спустя появился Кортхалс, а мальчишка сразу же исчез.

— Господин Кортхалс собственной персоной? — спросил Боорман, после того как они внимательно изучили орденские ленточки друг у друга на пиджаках.

— Так точно, сударь. К вашим услугам. С кем имею честь?

Боорман закинул ногу на ногу.

— Я генеральный директор «Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук», а господин Тейшейра де Маттос — мой секретарь. Однако что же вы стоите?.. Учитывая просьбы различных медицинских кругов, редакционная коллегия решила опубликовать в одном из ближайших номеров статью о современных транспортных средствах для перевозки покойников. Я полагаю, что обратился по верному адресу, с тем чтобы получить самую надежную информацию в этой области, не так ли, сударь?

Этот вопрос Боорман задал с таким почтительным видом, что Кортхалс от растерянности запутался в шнурке своего пенсне. Кое-как выпутавшись, он сложил руки и начал сбивчиво разглагольствовать:

— Я полностью одобряю вашу инициативу, сударь, полностью одобряю, тем более что до сего времени на эту тему писали только люди, которые в этом ровным счетом ничего не смыслят. Не думайте, что журналисты интересуются мнением специалистов. Нет, сударь, они пишут, что им в голову взбредет. Я могу подробнейшим образом рассказать вам о похоронах по высшему разряду — ведь это моя специальность. В последние годы было много споров о разрядах, и вы, конечно, знаете, что социалисты — поборники хилых похорон. Их просто бесит, что наших дорогих усопших хоронят надлежащим образом, как это в силах обеспечить только первоклассная фирма. А когда умирает какой-нибудь из их вожаков, который годами ходил без воротничка и не раз сидел в кутузке, тут они все сбегаются, как на парад, со знаменами, музыкой и венками. И при этом косятся на всех, словно им надо свести счеты со всем миром. Едва ли, конечно, я должен объяснять вам, что фирма «Кортхалс и сыновья» уже многие годы занимает ведущее положение в своей области.

— Молоко не убежит? — спросил чей-то визгливый голос.

Кортхалс на минутку выскочил из конторы — явно для того, чтобы заглянуть на кухню, затем, бормоча себе что-то под нос, возвратился назад и закрыл дверь, пинком отшвырнув кошку, вертевшуюся у него под ногами.

— Каких только забот не требует семья! — сказал он с деланным смехом. Откашлявшись, он продолжал:

— Итак, вот уже много лет фирма «Кортхалс и сыновья» занимает ведущее положение. Говоря это, я вовсе не собираюсь умалять достоинства конкурентов.

Он выдвинул ящик стола, вынул проспект и протянул его Боорману.

— Это наши новые кареты — «Кортхалс Четырнадцатый» и «Кортхалс Пятнадцатый», шасси завода «Рено». «Четырнадцатый» сконструирован для перевозки покойников из одного города в другой, а «Пятнадцатый» — для перевозки больных. Раньше наших дорогих усопших перевозили просто по железной дороге — совсем как селедку. Их взвешивали, сударь, и оформляли на них накладную, пока наш «Четырнадцатый» не положил конец этому безобразию.

— Теперь вы видите, де Маттос, что нам необходимо было посетить фирму «Кортхалс и сыновья», чтобы узнать кое-какие важные вещи? — спросил Боорман, словно бы приглашая меня в свидетели.

И, повернувшись к Кортхалсу, он заявил:

— Сударь, я целиком и полностью одобряю вашу инициативу, точно так же как вы одобряете мою. Если человечество до сих пор еще не оценило по заслугам ваше стремление улучшить положение дел, вину за это несет один беззастенчивый субъект, который не останавливается ни перед чем и даже отваживается на преступные махинации. Да, сударь, преступные. Вы только послушайте. Хотите верьте, хотите нет, но я знаю фирму, располагающую одной-единственной машиной, в которой перевозят и трупы и полутрупы. А в каком виде ее груз — то ли там мертвецы, паралитики или просто больные, — на это ей наплевать. В перевозку принимается решительно все, вплоть до картин и пианино. Владелец этой фирмы способствует распространению тифа и чумы, прикрываясь к тому же крестом господним. Разве этот тип не заслуживает виселицы?

В голосе Боормана послышались громовые раскаты.

Какое-то время Кортхалс еще продолжал сидеть, откинувшись, как сидел, когда произносил свою тираду. Но когда Боорман оглушил его вопросом, прозвучавшим столь же внушительно, как и слова, которые он сказал мне в тот первый вечер: «Мне пятьдесят лет, вот сейчас, в это мгновение», тогда Кортхалс выпрямился на своем стуле и опустил глаза, уставившись на чернильницу.

После небольшой паузы Боорман продолжал:

— Этот субъект к тому же еще и аферист. Сначала он сфотографировал свою машину в виде кареты для перевозки больных, а потом сделал второй снимок, предварительно украсив машину слезами на занавесках и распятием. Он только не подумал о том, что для второй фотографии было бы разумней использовать другой номерной знак. И потому «Всемирное Обозрение» пригвоздит его к позорному столбу, сударь, если только…

— Если что? — тихо спросил Кортхалс.

Мой патрон молча достал из внутреннего кармана красный бланк, что-то заполнил в нем и вручил Кортхалсу.

— А меньше нельзя? — прошептал тот, взглянув на бумагу.

И поскольку Боорман продолжал молчать, Кортхалс пробормотал нечто невнятное, я разобрал только слово «постыдный». Но это была бессвязная фраза, без глагола, и на лице Кортхалса был написан страх. Неотрывно глядя на красный бланк, он вялым движением взял ручку и расписался.

— А теперь передайте господину Кортхалсу его снимки, — сказал Боорман, спрятав в карман красную бумажку.

Повернувшись к Кортхалсу, он добавил:

— Наличными вам придется заплатить только шестьсот франков. А на остальную сумму им пришлете мне квитанции за оплату бальзамирования и перевозки моей свояченицы. Моя фамилия Боорман, я из Брюсселя. Очень приятно было познакомиться, сударь!..

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал мой патрон, когда мы уже сидели в вагоне. — А он получит двадцать тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения» с описанием двух его карет. Завтра вам придется написать статью; кстати, это будет полезное упражнение в плане вашей последующей работы.

Достав из кармана красную бумажку, он дал ее мне.

— Вложите это в нашу папку для контрактов, де Маттос.

Я развернул бумажку, текст которой гласил:

Настоящим я подтверждаю, что прочитал и одобрил интересующую меня статью.

Соблаговолите прислать мне двадцать тысяч экземпляров брошюры, в которой будет напечатана эта статья, из расчета по шестнадцать сантимов за экземпляр, причем оплата будет произведена сразу же после доставки.

Я подтверждаю, что мне была вручена копия этого заказа.

Составлено в двух экземплярах в Генте.

15 сентября 1922 года.
Поставщик: Боорман. Покупатель: Кортхалс.
Сбоку было еще припечатано мелким шрифтом:

Клише оплачиваются из расчета по 0,50 фр. за квадратный см.

— Сегодня же вечером побрейтесь, — сказал Боорман, еще раз оглядев меня. — Бороду уберите целиком, а от усов можете кое-что оставить над верхней губой. Вот, глядите, пусть будет что-нибудь в этом роде.

Когда поезд остановился, он взял карандаш и довольно искусно нарисовал аккуратную голову почтенного бюргера с короткими колючими усами.

— Вот какой примерно должен быть у вас вид, — заключил он. — И сходите в магазин «Галери энтернасьональ» за новым костюмом. Возьмите с собой эту карточку, тогда вам не надо будет платить.

Надписав на одной из своих визитных карточек: «Годна на один костюм», он сунул ее мне в карман.

— Сначала выберите себе костюм, затем осведомитесь о цене и только после этого дайте в уплату эту карточку, — добавил Боорман. — Если потребуется, обратитесь к директору мсье Делатру.

Расставание с бородой было для меня событием, о котором я вспоминаю, как о смерти моего отца. С тех пор прошло уже десять лет, но, когда я иной раз в вечерние часы окидываю мысленным взором многотрудный путь, который я оставил позади, это расставание мерцает, как бакен, в потоке моих воспоминаний.

Я бродил по городу, пока на одной из пустынных улиц не нашел парикмахерскую, где в ту минуту не было ни одного клиента. Остановившись у ее витрины и увидев свою бороду в зеркале, я не удержался и погладил ее. После короткой внутренней борьбы я вошел в парикмахерскую, быстро захлопнув за собой дверь, чтобы заставить умолкнуть отчаянно дребезжавший звонок, сел в кресло и скомандовал парикмахеру: «Снять бороду!», словно речь шла о самой что ни на есть обыденном деле.

Парикмахер немного помешкал и потребовал подтверждения моих слов, после чего я снова сказал «снять бороду» и крепко зажмурил глаза. И я ничего больше не видел — только ощущал прикосновения его потных рук и слышал чириканье ножниц. Негодяй парикмахер принялся рассуждать о бородах. Он стриг меня, а сам разглагольствовал — не только о моей бороде, но и о бородах некоторых своих клиентов и наконец заговорил о бороде Леопольда II, самой примечательной из всех. Его ничуть не удивляло, что я ему не отвечаю. Наконец я почувствовал, как по моим щекам снует мокрая кисточка, и когда открыл глаза, то увидел себя таким, каким ты сейчас видишь меня. Я приказал обработать свои усы в соответствии с наброском Боормана, и, после того как мои волосы, причесанные на пробор, были пострижены ежиком, я расплатился.

Я еле поспел в «Галери энтернасьональ», потому что магазин уже закрывался, примерил несколько костюмов и выбрал томно-синий, который, правда, был излишне строг, но зато сшит из прекрасного материала и пришелся мне в самый раз. Свой старый костюм я попросил завернуть, предварительно опорожнив в нем все карманы, и тут с замиранием сердца протянул вместо платы карточку Боормана. Продавец, который до этой минуты обслуживал меня с большим почтением, нахмурил брови и пошел к кассиру, сидевшему на возвышении в углу.

Тот тоже оглядел карточку, перевернул ее и пожал плечами. Я стоял прямо под люстрой, и теперь на меня смотрели пять или шесть продавцов. Какой-то мужчина с мальчиком, тоже что-то купивший в магазине и уже собравшийся было уходить, остановился и сделал вид, будто его интересует товар, разложенный справа от меня.

Наконец кассир подал мне знак, чтобы я подошел к нему, и я сразу же повиновался. Я весь был во власти тупой покорности, как солдат, благоговеющий перед начальником. Кассир, сделав суровое лицо, спросил, что все это означает.

— Ровным счетом ничего, — вежливо ответил я.

— Разумеется, ничего.

— Ничего, кроме того, что тут написано, — уточнил я. — Господин Делатр в курсе дела.

Тут я хотел провести рукой по бороде, но ее уже не было.

— Пожалуй, лучше вам вместе сходить к директору, — сказал кассир продавцу, который помогал мне примерять костюм.

И я пошел вслед за ним, через весь магазин, конца которому не было видно. Мы вошли в кабинет, откуда директор уже собирался уходить.

Он бросил взгляд на карточку Боормана, потом — на меня.

— Проклятие! Проклятие! Проклятие! Я, видно, никогда в жизни не разделаюсь с этим чертовым журналом! — взорвался он. — И вообще сначала снимите шляпу, мсье.

Достоинство, с которым я обнажил мою голову, настроило его на более мирный лад.

— Вот сколько у меня еще осталось вашей дряни, — продолжал он, пнув ногой толстую кипу «Всемирного Обозрения», лежавшую в углу. — Вот, подавитесь ими! Что прикажете мне делать с этой проклятой макулатурой?

Он еще раз скорбно взглянул на пыльную груду и спросил по телефону — несомненно у бухгалтера, — как обстоит дело со счетом «Всемирного Обозрения».

— Еще девятьсот франков? — повторил директор. — Вы уверены? А все эти костюмы и пальто, которые он уже здесь брал? Может, вы просто забываете вести учет? Что ж, раз так, ничего не поделаешь, ровным счетом ничего!

— Все в порядке, — коротко бросил он моему провожатому, который, отпустив меня, вернулся к своему прилавку, тогда как я — в своем новом костюме — прошмыгнул под люстрой и выскочил из магазина.

УИЛКИНСОН
— У вас великолепный вид, де Маттос, — сказал на другое утро Боорман, когда я вручил ему свежую почту. — Я боялся, что ваша борода одержит верх надо мной и вы уже больше ко мне не вернетесь. Встаньте-ка посреди комнаты!

Он был явно потрясен воплощением своего замысла — я даже услышал, как он пробормотал: «О господи!»

— Де Маттос, — сказал он, когда я сел против него, — как вы уже знаете, моя жена и служанка живут наверху. Вам там делать нечего, но и им тоже совершенно незачем околачиваться здесь внизу. Като имеет доступ только к Музею, откуда она берет все необходимое для хозяйства — главным образом посуду, овощные консервы и так далее. Вы должны вести учет того, что приносят сюда клиенты и что из этого берет Като. Так я всегда буду знать, какими запасами мы располагаем. Случается, я беру натурой, понятно? Или страховыми полисами. Чтобы иметь четкое представление о положении дел, вы должны сначала составить инвентарную опись Музея… Увидев, что запас какого-нибудь товара подходит к концу, вы предупредите меня, а уж я попытаюсь установить деловые отношения с какой-либо фирмой, торгующей этим товаром. Проглядите затем старые контракты и прочтите все номера журнала за прошлый год. Пусть вас не удивляет, что там повторяются одни и те же статьи с тем лишь отличием, что речь в них идет о разных фирмах. Прочтите статьи, и вы войдете в курс дела.

Он выдвинул ящик стола, наполненный бумажными свитками.

— Вот здесь статьи, не заинтересовавшие клиентов, для которых они были написаны. Систематизируйте их, когда у вас будет время. Не по названиям упомянутых в них фирм, а по темам, которым они посвящены. Например, «аккордеоны», «алюминий», «асфальт», «банки», «бандажисты», «баскетбол» и так далее. А теперь перейдем к почте.

От какого-то учителя из Поперинге пришла открытка — он хотел подписаться на журнал.

— Бросьте ее в корзину, — сказал Боорман.

Инженер из Льежа прислал письмо, в котором обращал внимание редакции на техническую ошибку в описании локомотива. К письму была приложена подробная математическая выкладка.

Боорман разорвал в клочки письмо с выкладкой и бросил их в корзину, где уже покоилось послание учителя.

Потом еще была открытка от фабриканта кроватей, уверявшего, что он производит товар более дешевый и лучшего качества, чем кровати фирмы, о которой шла речь в одном из последних номеров «Всемирного Обозрения».

— Вот тут, пожалуй, наклевывается дельце!

И Боорман положил открытку в карман.

Среди писем оказались кое-какие проспекты, их Боорман тоже бросил в корзину.

— Даю вам неделю на то, чтобы вы немного разобрались в моем хламе, а после этого вы будете вместе со мной обходить клиентов, ведь прежде всего вам надо научиться расставлять силки. Существование нашего журнала целиком и полностью зависит от этого умения.

Не успел Боорман выйти за дверь, как зазвонил телефон.

— Это «Универсальное Всемирное Обозрение Финансов» и так далее?

— Да, сударь, — отважно сказал я.

— Говорит Рено. Позовите, пожалуйста, к телефону господина Колмана.

Я спросил, не имеет ли он в виду господина Боормана.

— Ну хорошо, в таком случае Боормана.

У него был неприятный голос, какой бывает у людей, которые чересчур богаты или слишком уверены в себе.

Я сказал, что господин Боорман вышел, и спросил, не надо ли ему что-нибудь передать.

— Да-да, конечно, — сказал Рено. — Передайте господину Боорману, что мне не нужны десять тысяч экземпляров его журнала. Все, что он рассказал мне, звучит прекрасно, но после его ухода я еще раз хорошенько все взвесил и решил, что я все-таки не стану их брать. Бланк, который я подписал, будьте добры вернуть мне по почте.

— О! — сказал я. — Значит, бланки вам не нужны. Я хочу сказать, что вам…

— При чем тут бланки? — ворчливо прорвал меня господин Рено. — О бланках и речи нет. Десять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения» всякой всячины… финансов, я полагаю… одним словом, журнал господина Боормана… так вот, они мне не нужны. Стало быть, считайте, что я отменил заказ. Бланки, бланки… Речь идет только об одном бланке, и его я подписал несколько дней назад. Но я сделал это сгоряча. Поскорее пришлите мне его обратно. Ясно?

— Да, сударь, — сказал я. И почувствовал, что от рявканья собеседника мое лицо залилось краской.

— Вот и хорошо, — сказал он и бросил трубку.

Какое-то время я продолжал тупо сидеть на месте, пока от моей головы не отлила кровь, и тогда я почувствовал себя глубоко униженным, оттого что типу, который преспокойно разговаривал со мной наглым тоном, я отвечал только «о» и «да, сударь». Лишь теперь я осознал до конца, в какую тряпку меня превратил мой бородатый период с его десятком тысяч «заверений в совершенном почтении».

После полудня, когда Боорман заглянул в контору, я сказал ему, что звонил Рено по поводу заказанных десяти тысяч экземпляров.

— Он, конечно, не хочет их брать? — сразу же спросил мой патрон.

— Совершенно верно. Они ему не нужны. И не соблаговолите ли вы незамедлительно вернуть бланк заказа по почте?

— Как же, как же! Просто вернуть по почте, — ухмыльнулся Боорман.

Постучав пальцами по столу, он сказал мягко, но в то же время не без строгости:

— Де Маттос, вы должны быть очень осторожны с телефоном. Самое лучшее — вообще не снимать трубку, тогда им скоро надоест звонить. Никто по телефону заказов не делает, и если мне звонят, то всегда лишь для того, чтобы попытаться сорвать уже состоявшуюся сделку. И если вы сняли трубку, а клиент взял кого-нибудь в свидетели, как я сам поступил в ту ночь, когда пытался уладить дело с Кортхалсом… Впрочем, и это еще не трагедия, потому что, в общем-то, это всего лишь равносильно заказному письму, но все же никогда нельзя знать. Я вообще бы предпочел обходиться без телефона, но отсутствие аппарата в редакции «Всемирного Обозрения» насторожило бы клиентов. Отныне возьмите себе за правило: пусть звонят, пока им не надоест. А если когда-нибудь будут нарекания, всю вину мы свалим на барышень из центральной. «Ах, мсье, эта центральная — это же наш бич!» А тем временем мы выигрываем еще несколько дней, понятно?

— Послушайте, — уже прощаясь, сказал Боорман, — все эти штуки незачем учить наизусть! — Он видел, что я подобрал и разложил по порядку последние номера журнала. — Вы лишь полистайте их немного, пока не поймете, что это простейшее дело, проще пареной репы… И остерегайтесь телефона!

Все послеобеденное время я посвятил чтению «Всемирного Обозрения», каждый номер которого насчитывал тридцать две страницы и содержал две-три статьи, посвященные определенным фирмам или учреждениям, как, например, фабрики, пансионы, клиники, транспортные предприятия и так далее. Большинство статей было богато иллюстрировано многочисленными фотографиями — некоторые из них занимали целый разворот.

На другое утро я продолжал читать журнал. Я заметил, что статьи удивительно похожи одна на другую — в особенности когда речь шла о схожих предметах. В номере четвертом за прошлый год было помещено описание пансионата монашеского ордена «Сестры святой Марии», и когда я прочел: «Юная девушка — это глина, которой добродетельные и умелые руки должны придать совершенную форму», мне показалось, что накануне я уже несколько раз читал то же самое. Я снова раскрыл номер третий и нашел там статью о пансионате «Сестры св. сердца Марии», где говорилось: «Юная девушка — это глина, которой умелые и добродетельные руки могут придать совершенную форму». Еще немного порывшись в подшивке, я обнаружил в номере первом, который вышел всего лишь месяцем раньше, описание аналогичного заведения — на этот раз «Святых сестер Сен-Венсана де Поль», — где говорилось, что «добродетельные и умелые руки могут придать юной девушке, будущей женщине, совершенную форму». Затем я положил рядом номера первый, второй и четвертый за текущий год — чтобы легче было сопоставлять текста — и прочитал в статье о «Сестрах святой Марии»: «Это воспитание вооружает юную девушку не только верой, склоняющей ее к добру, но также и разнообразными знаниями, практическим умом, полезными навыками и здравым смыслом — всем том, чего так настоятельно требует ее будущее общественное положение».

В статье о «Сестрах св. сердца Марии» говорилось:

«Это воспитание вооружает юную девушку не только добротой, склоняющей ее к религии, но также и практическим умом, многообразными навыками, знаниями и здравым смыслом — всем тем, что так настоятельно необходимо для ее будущего общественного положения».

Тогда как в статье о «Сестрах Сен-Венсана де Поль» было сказано:

«Эти вера вооружает юную девушку культурой чувств, склоняющей ее к добру, разнообразными знаниями, здравым смыслом, необходимыми навыками и умом — всем тем, чего так настоятельно требует ее будущее общественное положение».

Я и в самом деле не знал, какому из этих трех текстов следует отдать предпочтение, и все еще пребывал в восхищении от изобретательности Боормана, когда в статье о «Сестрах святой Марии» я нашел следующее:

«Юная девушка, воспитанная в христианском духе, освящает домашний очаг, куда она приносит испытанные добродетели — достоинство, кротость и нежность».

В статье о «Сестрах св. сердца Марии» я прочел:

«Юная девушка, получившая истинно христианское воспитание, освящает домашний очаг, куда она приносит с собой испытанные добродетели — кротость, нежность и незыблемое достоинство».

А «Сестрам Сен-Венсана де Поль» пришлось удовольствоваться следующим:

«Воспитанная в христианском духе, юная девушка облагораживает домашний очаг. Она приносит с собой в семью достоинство, кротость и нежность».

Теперь я с еще большим интересом продолжал рыться в журналах и в номере третьем нашел описание каменотесной фирмы, где говорилось:

«Из всех строительных материалов мрамор, несомненно, таит в себе наилучшие возможности для решения неиссякаемой и прекрасной темы декоративной отделки зданий».

Тогда как в номере пятом, в статье об одном торговце цементом, Боорман утверждал:

«Из всех строительных материалов для решения прекрасной и неиссякаемой темы декоративной отделки зданий наилучшие возможности, бесспорно, таит в себе цемент».

Затем я открыл папку, в которую положил формуляр Кортхалса, и, немного порывшись там, нашел три контракта, согласно которым «Сестры святой Марии», «Сестры св. сердца Марии» и «Сестры Сен-Венсана де Поль» заказали — соответственно — пять, десять и семьдесят пять тысяч экземпляров «Всемирного Обозрения».

Пока я с благоговением разглядывал эти вещественные свидетельства деловой активности Боормана, перед домом остановился автомобиль. Я открыл дверь и оказался лицом к лицу с господином в цилиндре и в белых перчатках, весьма внушительного вида. Я сразу же понял, что передо мной — англичанин, потому что у него было веснушчатое лицо, выбритое чуть ли не до костей, и кадык, от которого я, раз взглянув на него, уже не мог отвести глаз. Штанины его брюк не висели, а прочно крепились двумя складками, которые, как двойной хребет, удерживали все сооружение. Даже вместе с одеждой он навряд ли весил пятьдесят кило.

Посетитель порылся в своем внутреннем кармане и вручил мне визитную карточку.

                   ДЖ. УИЛКИНСОН
Континентальный представитель фирмы
         «Кросс энд Блэкуэлл лимитед»
Он пожелал мне доброго утра, не вынимая сигары изо рта, и спросил, дома ли господин Боорман.

Я уже заранее решил самым тщательным образом взвешивать каждое слово, но тем не менее вынужден был признать, что господина Боормана нет дома.

Он немного призадумался, а затем бодро проговорил:

— Хорошо! Это не имеет значения. Я только оформлю заказ.

И он вошел в комнату Дирекции, дверь которой была приоткрыта.

«Что ж, лишний заказ не помешает», — подумал я. Уилкинсон держался со спокойной уверенностью человека, который повсюду вхож. Без всяких церемоний он сел за письменный стол Боормана и попросил лист бумаги. Поскольку он заговорил со мной о заказе, я сразу же вспомнил о наших бланках, но я не знал, где Боорман их хранит. Пока я рылся в ящиках столп, Уилкинсон оглядывал нашу штаб-квартиру.

— Какой все-таки порядок у бельгийцев! — заметил он. — Никто не может с ними сравниться. Здесь такая тишина… У нас во всех редакциях суета, как в Судный день.

— Сойдет и это! — вдруг воскликнул он, видя, что я все еще отчаянно роюсь в бумагах.

Он взял блокнот и начал писать. Написав строчки четыре, он остановился и принялся подсчитывать вслух:

— Пятьдесят тысяч для Франции и десять тысяч для Бельгии — это шестьдесят тысяч. Для Бельгии десять тысяч достаточно, потому что все ваши подписчики и так прочтут эту статью. Сколько примерно у вас подписчиков?

Я имел дело с человеком, который явно не был мелочным: увидев, что я задумался, он посоветовал мне дать грубо ориентировочный ответ. Возможно, он предполагал, что число подписчиков непомерно велико и я просто не решаюсь назвать столь огромную цифру.

Оказавшись в таком трудном положении, я хотел было по старой памяти ухватиться за бороду, но тут, к счастью, вспомнил разговор Боормана с маленьким полицейским.

— Число читателей или, точнее, число экземпляров превышает иногда сто тысяч, сударь, — решительно ответил я.

Но Уилкинсон уже снова углубился в расчеты.

— Шестьдесят тысяч. Где еще говорят по-французски, сударь? Кажется, немного в Швейцарии. Что ж, накинем тысяч пять, чтобы обитатели гор тоже стали приверженцами фирмы «Кросс энд Блэкуэлл». Итого шестьдесят пять тысяч. И еще небольшой резерв, так, тысяч семьдесят, — сказал Уилкинсон.

И он продолжал писать.

— Вот, — заключил он, — теперь все в порядке. Ах да, мне надо еще внести кое-какие изменения в статью — там, где речь идет о влиянии наших маринадов на пищеварение. Попросите, пожалуйста, кого-нибудь из редакторов зайти сюда на минутку.

— Кого-нибудь из редакторов, сударь? — повторил я, чтобы выиграть время.

— Да, — сказал он, — кого-нибудь из сотрудников редакции со статьей о фирме «Кросс энд Блэкуэлл лимитед», которую господин Боорман приносил ко мне в контору.

Я смотрел на Уилкинсона, как на привидение.

— Ладно, не беспокойтесь… Я сам туда схожу… Это ведь через две комнаты отсюда, не так ли? — любезно осведомился континентальный представитель фирмы «Кросс энд Блэкуэлл», который, видимо, в мгновение ока прочитал таблички на всех дверях — ведь он был в коридоре всего несколько секунд.

Прежде чем я успел что-либо сказать или сделать, он поднялся со своего кресла, открыл дверь, которая пела из Дирекции в Администрацию, и взору его предстала пустая комната, разверзшаяся перед ним, как могила. Это было жуткое зрелище. Никого. Ничего. Ни людей, ни мебели, ни звука. Огромное пустое пространство над гладью линолеума, простиравшейся до Музея Отечественных и Импортных Изделий. Англичанин снял шляпу и, понизив голос, спросил, не случилось ли чего-нибудь и куда ушли все сотрудники.

Не скажи он этого, я, быть может, придумал бы какое-нибудь объяснение. Но теперь уже было поздно. Стремясь, однако, любой ценой положить конец тягостной ситуации, я попытался апеллировать к широте его взглядов. Я считал, что такая попытка уместна в отношении человека, который только что сказал: «Дайте мне грубо ориентировочный ответ».

— Господин Уилкинсон, — сказал я серьезным тоном, — кроме меня, здесь нет никаких сотрудников. Однако это вовсе не означает, что «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук» не является, по существу… очень хорошим журналом.

Я начал со слов «господин Уилкинсон», так как полагал, что на человека всегда действует успокаивающе упоминание его имени. Однако вторая часть фразы, заранее отрицавшая то, что мой собеседник еще не успел высказать, прозвучала — я сам это понимал — как молитва умирающего. Как я ни пытался взять деловой тон, я невольно поддался влиянию скорбно-торжественного настроения Уилкинсона и заговорил таким же приглушенным голосом, как и он сам, когда перед ним разверзлась пустота…

— Так… Здесь нет никаких сотрудников, — повторил посетитель совсем иным тоном, словно панихида уже закончилась. И, бормоча про себя еще что-то невнятное, он сунулся в Администрацию, оттуда — в Редакцию, а затем — в Кассу и на всем своем пути не встретил никаких признаков жизни.

Неожиданно он разразился диким хохотом, который то и дело прерывался восклицаниями на его родном языке.

— Стало быть, это и есть логово старого проходимца. А это, конечно, его Музей? — спросил Уилкинсон, взмахнув тростью.

Ступая с осторожностью аиста, он подошел к столу, на котором лежали кусок каучука и негритянский божок. Остановившись, Уилкинсон надел пенсне и внимательно прочитал текст у подножия Леопольда II, после чего чинно повернулся и со словами «неслыханно, неслыханно!» вернулся в Дирекцию.

— Универсальная Всемирная Типография, надо полагать, находится наверху? — спросил он, но я ничего не ответил.

Он еще раз огляделся вокруг и прочел на стене:

Сказав, что надо, не сиди —
Скорой вставай и уходи!
— Именно так я и намерен поступить.

Ухмыльнувшись, он взял с письменного стола Боормана только что исписанный им листок, сунул его в карман и надел шляпу.

— Сердечный привет господину Боорману, — сказал он. — Передайте ему, что вся организация его дела произвела на меня глубочайшее впечатление и что относительно экземпляров журнала я ему еще напишу. И что я несколько месяцев буду в отъезде.

Он прошел через коридор, сам открыл дверь на улицу и был таков.

Не успел я остаться один, как на меня нахлынули самые различные мысли о том, что я должен был сказать или сделать, но чего я не сделал и не сказал. А когда я подумал о Боормане, которому мне придется все рассказать, в душу мою закрался ужас. И ведь сорвалось-то все из-за сущего пустяка! Была минута, когда я уже решил было попросту уйти и не возвращаться назад, но вскоре принял более разумное решение — подождать дальнейшего развития событий. Ведь если я ничего не скажу, совсем не обязательно Боорман меня о чем-нибудь спросит. Я решил также, что было бы неблагоразумно отправляться на поиски другой работы, пока меня не выгнали с этой.

На другое утро у Боормана был рассеянный вид. Он искал ручку, которая лежала прямо перед его носом, и несколько минут сидел, глядя в пустоту, с коробкой спичек в руках, не зажигая сигарету.

Немного поерзав, он позвонил по номеру сто тридцать — сорок восемь и попросил к телефону господина Уилкинсона, норазговор не состоялся.

— В отъезде, в отъезде… А я убежден, что он сидит у себя в конторе на улице Руаяль, — решительно заявил мой патрон.

Он еще раз напомнил мне, что я должен пуще всего опасаться телефона, и ушел.

— Ничего не понимаю, — сказал Боорман уже после обеда. — Этого типа словно околдовали. Когда я последний раз был у него и расставлял силки, он уже был готов вот-вот клюнуть — и не на сколько-нибудь, а самое меньшее на пятьдесят тысяч экземпляров. А сейчас похоже, будто у его дверей выставлена стража специально для того, чтобы не пускать меня к нему. И его люди все о чем-то шепчутся, шепчутся!

Боорман продолжал идти по следу со все возрастающей энергией, словно он уже почуял запах истины. Бомба взорвалась лишь два дня спустя. Он еще был наверху, но я уже слышал, как он бушевал, и его громогласная брань заглушала скрип лестницы, по которой он спускался. Как это ни странно, но, когда я услышал приближение грозы, страх мой прошел. В конце концов, скоро все это останется позади. Если, расставаясь с жизнью, человек чувствует себя не хуже, значит, и смерть не так уж страшна.

— Семь-де-сят-ты-сяч-эк-земп-ля-ров! — скандировал он. И каждая ступенька отзывалась стоном.

— Семьдесят тысяч! — снова выкрикнул он, войдя в контору.

Тем временем я уже надел свою новую шляпу и был готов убраться восвояси.

Эта цифра явно бередила ему душу. Его нижняя губа дрожала, и жилы на шее вздулись.

— Семьдесят тысяч раз позор на вашу голову, де Маттос! — сказал он, и я вместо прощания молча надел покрышку на пишущую машинку.

— Свой новый костюм я, конечно, должен возвратить вам, сударь? — покорно спросил я.

Он понял, что творилось в моей душе.

— А ну-ка повесьте свою шляпу на вешалку, — сурово приказал он. — Я вас не выгоняю. Во всем виноват я сам. Я не должен был оставлять вас здесь одного. Като отлично умеет разговаривать с клиентами через окошко, так что им по крайней мере ничего не удается высмотреть. Но как вы могли так опростоволоситься, де Маттос? Показали бы ему что угодно: погреб, чердак, вашу задницу — все равно что, но только не наши комнаты! Вот и расставляй силки после этого, дорогой дружок Боорман, расставляй силки изо дня и день!

Он несколько раз обошел контору, всячески стараясь подавить остатки ярости, затем остановился и своим тяжелым кулаком стукнул по столу.

— Слушайте внимательно! — предупредил он меня. — Если еще раз случится что-либо в этом роде, тогда — сами понимаете — вам действительно придется убраться отсюда. Если когда-нибудь в мое отсутствие придет посетитель, скажите ему: «Господни Боорман отбыл со всем своим штатом на международную конференцию в Рейссел». Никого нельзя пускать в эти комнаты, никого. Посетителям разрешается заходить только в коридор, где они увидят пять дверей с пятью табличками. О чем бы они ни спрашивали, что бы они ни говорили, все это не имеет никакого значения. «Господин Боорман со всем своим штатом» и так далее… Какая именно конференция, вы не знаете. Международная — это все, что вам известно. Не разрешайте им задавать вопросы, де Маттос, и главное — никакого заискиванья. Стряхивайте людей, как гусениц, и тогда они будут ползти к вам на четвереньках. Если вы станете им отвечать, то говорите свысока, но ни в коем случае не отклоняйтесь от темы конференции. И обязательно называйте Рейссел, а не Льеж, Гент или Антверпен, потому что кто-то захочет звонить мне по телефону, а другому, чего доброго, взбредет в голову поехать вслед за мной. Рейссел расположен по ту сторону границы, он не менее известен и в то же время находится на незначительном расстоянии отсюда, так что, если какой-нибудь клиент случайно встретит меня в тот же вечер на бульваре, он не станет изумленно разевать рот. Стало быть, называйте Рейссел, понятно? Для верности я вам это напишу.

Он зашел в Музей, вернулся с куском мыла в руках и большими печатными буквами написал на зеркале: РЕЙССЕЛ. Все утро семьдесят тысяч потерянных экземпляров поминутно взрывали его нутро, и только к полудню он несколько стих — подобно больному, у которого начала спадать лихорадка. Наконец он спросил меня, как же все-таки произошла катастрофа.

Я опустил глаза и с болью в сердце стал подробно рассказывать о визите Уилкинсона. Гордость, остатки которой еще тлели в моей душе, возмутилась, когда я был вынужден сам рассказать о своем бездарном поведении. Но я ни о чем не стал умалчивать — даже о том, что клиент действительно подготовил заказ на семьдесят тысяч экземпляров.

— Значит, это было только для Франции, Бельгии и Швейцарии, — сказал Боорман, снова начавший кипеть. — Разве вы не знаете, что по-французски говорят также в Канаде, и в Алжире, Египте, Турции и мало ли где еще? И в конце концов, статьи можно было бы печатать на двух языках — слева по-французски, а справа в английском переводе, — продолжал он, пользуясь сослагательным наклонением, слово сделка не безвозвратно расстроилась, а всего-навсего была отложена.

— Это нетрудно сделать. Даже на шести языках, если потребуется. Мне совершенно все равно, лишь бы этот тип заплатил деньги. А что же произошло после того, как Уилкинсон оформил заказ? — перебил он сам себя.

Когда я кончил свой рассказ, Боорман некоторое время хранил молчание. Ссутулившись, он развел руками, словно в отчаянии спрашивая самого себя, как же такое могло случаться. Он сидел, сгорбившись, у рта его обозначились глубокие складки — теперь он еще больше походил на Бетховена, чем в тот вечер, когда осыпал меня похвалами за то, что я разломал в щепки свою трость.

БИЗНЕС
На другое утро он произнес свою тронную речь.

— Чтобы впредь не допускать таких промахов, вы должны, де Маттос, хорошо понять, как с помощью «Всемирного Обозрения» я делаю деньги. Когда вы в этом разберетесь, вы будете гарантированы по крайней мере от грубейших ошибок. Во-первых, вы должны знать, кто я такой и кем станете вы, если только я вас не выгоню. Да кто же я, собственно говоря?

Было видно, что он и в самом деле обдумывает свой статус.

— «Всемирное Обозрение», — пояснил он, — это сброшюрованный циркуляр с красивым названием, где говорится, что та или иная фирма единственна в своем роде, та или иная швейная машина лучше любой другой, а тот или иной пансионат значительно превосходит все прочие по части методов обучения, света, воздуха и гигиены. Таким образом, «Всемирное Обозрение» — это не журнал, что явствует из текста формуляров, где он именуется «брошюрой». Понятие «журнал» предполагает наличие абонентов, отсутствие которых, если оно доказано, может быть использовано против меня каким-нибудь обиженным клиентом вроде Рено. Поэтому всякие запросы относительно подписки идут прямо в мусорную корзину. Так мое положение прочнее, чем если бы у меня было тридцать подписчиков, которые платили бы за то, чтобы получать мои брошюры каждый месяц, и которые с восторгом выступили бы против меня на суде в качестве свидетелей, если только на этом можно было бы что-нибудь урвать. Нет уж, увольте, никакими издательскими делами я не занимаюсь. Я обмениваю бумагу на деньги и, по существу, торгую печатной бумагой. Покупатель получает на дом кипу, а то и целый вагон брошюр, и, стало быть, товар доставлен. А сразу же вслед за этим поступает счет и взимаются деньги. До сих пор я все делал сам: обрабатывал клиентов, писал статьи и заключал сделки, но теперь редакционная работа возложена на вас. Таким образом, вы — главный редактор, заведующий отделом внутренней жизни, заведующий иностранным отделом, автор обзоров, корреспондент, корректор, и, кроме того, вам вменяется в обязанность получать деньги по счетам. Взимание платы будет доставлять вам удовольствие, потому что большинство людей лишь тогда понимают, что произошло, когда им под нос суют счет. И тогда они оказываются в положении человека, который прогуливается по лесу с приятным спутником, а тот во время милой беседы вдруг выхватывает из-за пояса револьвер. Пока вы, улыбаясь, потчуете их ложью, они довольны, но истина повергает их в трепет. А взимание платы — это и есть истина, неумолимая, как смерть. Люди никогда не прощают вам того, что в конечном итоге вы приходите за их деньгами. Кое-кто из них способен стерпеть, если вы выскажете ему все, что вы о нем думаете, хотя я не советую вам этого делать. Но вы едва ли встретите людей, готовых смотреть, как вы обнажаете перед ними душу, потому что душа ваша подобна дню с долгими сумерками: она становится темнее по мере того, как вы приближаетесь к вечной ночи. А от взгляда в бездну им делается дурно, как от зрелища струящейся крови. Любезное приветствие, приятный, многообещающий голос, пара перчаток и почтительный поклон — à la bonne heure[25], больше от вас ничего не требуется. Расставляя силки, я не раз буду упоминать Редакцию, словно наши редактора и впрямь двойными рядами сидят в соседней комнате и строчат, не покладая рук. И вы при этом не пугайтесь — во всяком случае не так, чтобы это было заметно людям. Дело наше очень простое, и через пару месяцев вы все освоите — вот увидите. А если не освоите, тогда вступит в силу тот пункт нашего контракта, который предусматривает увольнение. Завтра утром мы впервые отправимся на работу вместе. Под мышкой у вас будет красивая кожаная папка с так называемыми «документами». Каждый клочок бумаги, на котором что-нибудь написано или напечатано, а то и просто бланк, который вам удается заполучить при посещении фирмы, — это «документ». Я веду разговоры с людьми, и, пока я расставляю силки, мне дают или я сам прошу каталоги, прейскуранты, проспекты и так далее, а вы все это молча, с достоинством запихиваете в свой портфель. Время от времени вы можете тихо произносить слова «очень интересно», но ничего другого не надо. Для редакционной работы весь этот хлам навряд ли вам пригодится, потому что у меня есть с полсотни типовых статей, которые я все время воспроизвожу. Они написаны тридцать лет назад моим предшественником, французом, так что у вас не будет с ними большой возни. Но людям льстит, когда вы проявляете интерес к их бумагам, на которых обычно изображен их завод, или их отец, или что-нибудь в этом роде. Бумаги надо хранить также и после того, как оплата произведена, потому что это документы, которые в известной степени подтверждают, что клиент действительно заказал нам статью. Во время разговора вы можете также делать заметки, например записать дату основания предприятия, Число служащих или учеников, комнат, роялей, локомотивов, головок сыра или консервов, которые фирма соответственно держит, обучает, сдает внаем, изготовляет или продает; как долго находился у кормила отец нынешнего владельца фирмы, в каком году он отошел в лучший мир, а также день, когда старик смастерил свою первую скромную гребную шлюпку — лучше всего на том самом месте, где теперь каждый месяц спускают в море гигантский пароход: ведь частая смена адресов не украшает фирму. Серьезная фирма должна прилипать к своему месту, как пластырь, присасываться, как вампир, а не разбивать свою палатку в иных краях через пять-десять лет. Хороший рыболов, выбрав себе местечко, так и остается на нем, черт подери! Если же вы имеете дело с перелетными пташками, которые даже не могут толком объяснить свои миграции, тогда вы говорите в статье, что эти молодчики нигде не задерживаются подолгу, потому что им негде разместить свои гигантские предприятия. Гигантские пароходы, гигантские фирмы, гигантские молочные фермы, гигантские мыловаренные фабрики, гигантские заводы, изготовляющие электролампочки, — не робейте, вы же теперь главный редактор! Фирма, которую вы описываете, разумеется, сверхсовременна, потому что она решительно во всем идет в ногу со временем, но наряду с этим ей присуща старомодная добропорядочность. Вы укажете, что владельцы фирмы слишком хорошо известны, чтобы о них подробно распространяться, а затем вы преспокойно сообщите о них самые невероятные детали, так как обычно никто о них ничего не знает. Вы расскажете, например, в котором часу встает Хоойкаас-младший, упомянете, что он пьет одну только воду, что весьма необычно для человека, имеющего великолепный винный погреб. Вы сообщите дальше, что он весьма своеобразным способом отдает распоряжения подчиненным и что господь наделил его орлиный взором, обращающим в трепет конкурентов. Под конец напишете кое-что о самом товаре. О, божественные изделия гигантского предприятия! Такие, видите ли, необыкновенные! Такие усовершенствованные! Не то что все прочие. «Разница ощутима лишь в процессе употребления». И ни в коем случае не забывайте о ветеранах, потому что каждая уважающая себя фирма непременно держит одного-двух ископаемых. Поэтому вы должны помянуть добрым словом старого Яна или Клааса, который вот уже шестьдесят два года с неизменной улыбкой стоит у кузнечных мехов, не желая оставлять место, где фирма достигла величия, а он сам — старческого маразма. Его мы непременно сфотографируем, хочет он того или нет. Затем пару слов о золотых часах «с надписью» и о жалком конверте «с наградными». Представьте себе физиономию Клааса, если бы он получил конверт «без наградных»! Если в данный момент фирма не располагает ветеранами, тогда раздобудьте несколько трогательных историй о каком-либо покойном ветеране. Вы можете спокойно накинуть ему годы верной службы. А затем очаровательные домики рабочих с чудесными палисадничками, чистенькие столовые с аппетитным ароматом супа, фабричный оркестр и хор благодарных рабочих. Иногда стоит сказать несколько лестных слов о бухгалтере или главном инженере, если они имеют хоть какой-то вес. А это вы сразу поймете, потому что в таком случае к ним будут обращаться за советом или же они просто будут стоять и слушать, бросая замечания по ходу дела. Если во время обработки клиентов не говорится ничего такого, что стоило бы записывать, все равно делайте вид, будто вы стенографируете… Но главное — не вмешивайтесь в разговор, потому что всякий новый звук вызывает смятение. Это нарушает атмосферу, и все умолкают, чтобы прислушаться к оракулу. И если тогда вам нечего сказать, это ужасно. Единственное, что вы можете произносить для поддержания разговора, — это слова «весьма интересно, весьма интересно» всякий раз, когда воцаряется молчание, потому что тишина опасна. Тишину при обработке клиентов можно уподобить судорожным вдохам тонущего человека. И когда я буду распространяться о Редакции, Администрации или Правлении, не смотрите на меня так, как вы, должно быть, смотрели на Уилкинсона! Боже милостивый, семьдесят тысяч экземпляров! Если бы только вы сообразили сказать ему…

Конец фразы утонул и бормотании — так бормочет про себя старый холостяк, вспоминая об упущенных возможностях.

— Де Маттос, — сказал Боорман, когда вынырнул из пучины воспоминаний, — каждую субботу вы должны разрабатывать маршрут на следующую неделю. Вы будете просматривать газеты или листать адресную книгу и намечать десятка два фирм, из которых половина должна находиться в Брюсселе, а другая половина — за его пределами. В последние дни недели мы будем наведываться в Антверпен, Льеж, Гент, Намюр и так далее. Аккуратно выписывайте в столбик названия фирм и против каждого названия вкратце укажите, чем фирма промышляет. Все отрасли годятся для «Всемирного Обозрения», и потому все, что вы запишете, нам подойдет. Но все же надо в первую очередь обращать внимание на самые большие рекламные объявления, потому что их дают люди, которые жаждут вырваться вперед и воображают, что реклама правит миром. Вот взгляните, к примеру, на эту.

Он небрежно раскрыл толстую адресную книгу и показал:

Отель «Вашингтон» — 1100 номеров — Электричество — Ванные — Лифты — Телефоны: 16305, 16306, 16307, 16308, 16309, 16310.

— По всему видно, что отель созрел для «Всемирного Обозрения». Показательно, что он рекламирует тысячу сто номеров, а если вы их пересчитаете, то наберется от силы три сотни. Владельцы отеля, конечно, разместили бы и тысячу сто клиентов, но восемьсот они рассовали бы по соседним частным домам. А свои объявления они составляют так, что в воображении читателя встает гигантский лабиринт, куда без гида он не отважился бы зайти. Теперь обратите внимание на номера телефонов. Ведь можно было бы напечатать и так: 16305-16310. Но в рекламном объявлении цифры тянутся бесконечной вереницей, и при виде этого, кажется, слышишь звонки и крики. Ловкие пройдохи! А длина фасада на снимке, сударь! Более половины окон принадлежат магазину «Галери энтернасьональ», где вы брали костюм. Но они проделали такие махинации с фотографией, что вся улица стала отелем «Вашингтон». Тут есть за что зацепиться, вот увидите…

Континентальная компания генерального страхования жизни и пожизненных рент. Общая сумма, выплаченная до сего дня: 378 356 207 франков 27 сантимов. Под контролем либерийского правительства.

— Очень современно, — сказал Боорман, — но их трудно взять на крючок, потому что у них самих крючков хоть отбавляй. Их «Континентальная» и «генеральная» — того же сорта, что «Финансы, Торговля, Промышленность, Искусства и Науки» нашего «Всемирного Обозрения». И еще к тому же двадцать семь сантимов. Блестяще! Что же касается правительства Либерии, то это, конечно, мило, но явный промах — мне достаточно зайти к либерийскому консулу в Антверпене. Почему, скажем, не «под контролем республиканского правительства»? Это была бы отличная находка. Представьте себе это напечатанным: «Генеральное правительство» или «Центральное правительство». Мы с вами их еще уконтиненталим, дайте только срок! А вообще это великолепное название, которое остается столь же прекрасным, как бы вы его ни перекраивали. «Генеральная компания континентального страхования» звучало бы так же хорошо. Или, скажем, «Генеральное страхование жизни и континентальные пожизненные ренты». Или еще лучше: «Континентальное страхование жизни и генеральные пожизненные ренты». Или еще так, де Маттос: «Континентальная пожизненная компания рент и генерального страхования». Ха-ха-ха! Но вот с Либерией они дали маху. Если нельзя было протащить «Генеральное правительство», то они, во всяком случае, могли бы напечатать: «Под контролем различных правительств» или просто «Под правительственным контролем». А может быть, они и в самом деле заключили сделку с правительством Либерии?.. Эти негры — кто их знает! Или, может быть, они дали взятку консулу? Ручаюсь, что после нашего визита они изменят все свои объявления — так они перетрусят. А вообще-то говоря, страховщики — чудесные парни, и я им симпатизирую. Жизнь и смерть — союзники или враги, в зависимости от того, как вы поступаете: вкладываете капитал, чтобы каждый год что-то получать, или каждый год что-то вкладываете, чтобы затем сразу получить капитал. В первом случае вы должны туже затягивать пояс на животе, а во втором вам даже в октябре нельзя будет ходить без зимнего пальто, потому что вас подстережет инспектор и заявит, что вы совершаете самоубийство.

           Универсальный санаторий «Семь фонтанов».
               Доктор Ж. Глорье из Парижских больниц.
                      Воздух — Свет — Ванны — Ельник.
Специальное отделение для душевнобольных и неврастеников.
                Больные туберкулезом не принимаются.
— Запишите, — сказал Боорман, — потому что доктор Глорье явно верит в свою затею. Такой «универсальный» санаторий заслуживает рекламы в столь же «универсальном» «Всемирном Обозрении». «Воздух и Свет». Да, разумеется, воздух и свет вы найдете повсюду. Но надо еще проверить, сколько у него там ванн. Вы уже видели, как обстоит дело с «Кортхалсом Четырнадцатым» и «Пятнадцатым». «Больные туберкулезом не принимаются». Как бы не так! Вы услышите, как они исходят мокротой, эти туберкулезные больные. Но Глорье решительно заявит вам, что это кашель нервного происхождения и никому не приносит никакого вреда — совсем наоборот. «Парижские больницы» лучше, чем «Либерийское правительство», хотя до Либерии довольно далеко. Поймать его за руку невозможно, потому что парижские больницы попросту не отвечают на письма. И все же объявление составлено не очень ловко: он даже не решается упомянуть «изолированные палаты» и всякое такое. Здесь также ничего не говорится о сохранении строгой тайны, которая тем не менее гарантируется — можете в этом не сомневаться. Молодчики из «Континентальной компании генерального страхования» хорошо это знают, но частные лица и семьи менее сведущи и потому могут колебаться. Слова «полная тайна» или что-нибудь в этом роде были бы маяком для тех, кто хочет пристроить на лечение братца или сестричку, имеющих право на долю наследства, или старого дурака папашу, который вдруг задумал жениться. А людям надо все разжевывать и в рот класть — я так считаю… Нам надо будет посетить это заведение и порядка ради осмотреть его в сопровождении доктора Глорье. Он наверняка покажет нам «Голубой салон» или «Красный салон», куда приводят психа, когда кому-либо из его друзей или родственников взбредет в голову его навестить — ведь от людей всякого можно ждать. И когда восседаешь в таком салоне, не подозревая, что больного только что приволокли сюда из клетушки, можно подумать, будто и в самом дело ему хорошо живется. Когда мы вернемся домой, поройтесь в столе — там вы найдете несколько статей о санаториях. Перепечатайте одну из них в расчете на Глорье и «Семь фонтанов».

                          Стоффелс, Дюпюи и Ко.
                            Английские кровати.
Единственный представитель фирмы «Коллингвуд лимитед».
                  Требуйте кровати марки «Морфей»!
— К Стоффелсу мы еще не заглядывали, де Маттос, но пока зарубите себе на носу, что лучше этих кроватей не бывает и что железная кровать вообще:

1. Полезней для здоровья, чем деревянная; почему именно, я не знаю, но так утверждает Стоффелс.

2. Чище, потому что в железе не бывает червоточины и к тому же клопы не могут использовать ее в качестве кормовой базы, пригодной для зимовки.

3. Долговечней, так как железо прочнее дерева — от него кусочки не отламываются.

— Смотрите, этот тоже торгует кроватями, но они у него деревянные, — сказал Боорман. — Запишите-ка:

                     Шарль ван Ханзен.
        Антикварная и современная мебель.
Специализация: спальни в стиле Людовика XV.
И не упускайте из виду, что деревянная кровать:

1. Полезнее для здоровья, чем железная, потому что холодное железо вызывает ревматизм.

2. Чище, потому что железо ржавеет.

3. Долговечнее, потому что чугунный каркас хрупок, как стекло.

Стиль Людовика XV — это великолепно. Но не надо путать с «Кортхалсом Пятнадцатым», потому что со мной уже такое случалось. Стиль — чудесная тема, и тут можно заполнить несколько страниц. Вы могли бы начать примерно так: «Из всех строительных материалов дерево, несомненно, таит в себе наилучшие возможности для решения такой прекрасной и неиссякаемой темы, как декорирование». Поищите у меня в столе под рубрикой «Мрамор» или «Цемент» — там вы наверняка что-нибудь найдете.

Боорман перевернул еще несколько страниц, и, словно одно лишь упоминание имени Кортхалса вызвало его к жизни, в глаза нам бросилась большая реклама в широкой черной рамке, в стиле траурного объявления.

               «Кортхалс и Сыновья», Гент.
Перевозка покойников на катафалке «Кортхалс XIV»
                             и больных
         в специальной карете «Кортхалс XV».
                       Бальзамирование.
         Фирма удостоена золотых медалей.
— Я, конечно, мог бы легко навязать ему еще несколько тысяч экземпляров, — сказал Боорман, взглянув на рекламное объявление.

Теперь он принялся листать последние страницы адресной книги, где, как сельди в бочке, жались друг к другу на красной бумаге всевозможные консорциумы, товарищества, коммерсанты и промышленники. Там были объявления, занимавшие целую страницу, половину, четверть, одну восьмую и даже одну шестнадцатую часть страницы — место, на котором кто-то все же пытался представить себя с лучшей стороны. Торговец кофе в расчете на успех напечатал объявление вверх ногами. Фирма, выпускающая рояли, оплатила целую страницу, на которой не было ничего, кроме слов: «Рояли Дюпре» в виде претенциозной подписи, а все остальное пространство осталось незаполненным. Один из конкурентов этой фирмы дал объявление тут же по соседству и даже придумал каламбур:

          Автомобилисты!
Хотите быть автопианистами?
   Купите пианолу «Миньон»!
Потом там было объявление портного — оно находилось в самом низу и занимало только одну строчку, но зато повторялось на двадцати страницах. И еще было объявление фабриканта шляп, который окружил текст своей рекламы лейб-гвардией из вопросительных знаков. И все это билось, барахталось и задыхалось. Так мечется охваченная смертельным ужасом толпа, над которой вздымаются тысячи рук, ищущих спасения. Обилием и плотностью своих рядов объявления производили жуткое впечатление.

Вдруг некоторое разнообразие внесла цветная реклама, на которой были изображены две девицы. Одна из них принимала «пилюли аббата Робера», тогда как другая смиренно признавала, что пренебрегает этим снадобьем. У девицы, принимавшей пилюли, была точеная фигура, детали которой лишь подчеркивали красоту целого. А у второй, напротив, груди, ягодицы, живот и шея висели, словно на вешалке.

Далее шло бюро путешествий «Ориент», оплатившее целый лист — назначение лицевой страницы сводилось к тому, чтобы привлечь внимание к оборотной, где и было напечатано рекламное объявление.

— Возьмите-ка это туристское бюро на заметку! — сказал Боорман.

                 Туристское бюро «Ориент».
Путешествия в страны Востока, Швейцарию, Италию,
           Норвегию, Испанию, Марокко и т. д.
                  Путешествия вокруг света.
   Туризм ради удовольствия и самообразования.
   Современный комфорт. Отели высшего класса.
                         Опытные гиды.
    Путешествия расширяют кругозор молодежи!
— Продувные бестии, знают толк в рекламе, но я все-таки попробую взять их на крючок — сейчас самое что ни на есть подходящее время, ведь скоро сезон отпусков. Современный комфорт! Иной раз в городе видишь кучку таких туристов, клюнувших на приманку «Ориента». Обычно они сидят в какой-нибудь колымаге. Те, кто в середине, хорошо слышат голос гида, но ничего не видят. А те, которые сидят по бокам, мокнут под дождем или — если светит солнце — изнывают от жары. По их глазам ясно, что они всей душой рвутся домой, но о возвращении нельзя и думать, потому что деньги за все турне уже внесены вперед и туристы должны неделями или месяцами отбывать повинность — вплоть до гнетущего конца. Когда эти бедняги обращаются в бюро «Ориент», чтобы узнать, как лучше провести свой отпуск, им показывают великолепные цветные фотографии: горы как чистое серебро, лазурные озера и солнечные закаты, от которых прошибает слеза. Чем дальше страна, тем красивее фотография, потому что на дальних путешествиях фирма огребает больше всего. Группа в сто пятьдесят человек, которую отправляют в развлекательное путешествие на тридцать дней, обеспечивает дополнительный доходец в тысячу франков, если «Ориенту» удается сэкономить по одному яйцу в день на человека. Может быть, я и сам со временем создам такое туристское бюро.

— Взгляните-ка! Этих двух симпатичных евреев ни в коем случае нельзя упускать из виду.

                 Майер и Страусс.
Мебель и предметы домашнего обихода.
                 Одежда напрокат.
          Кредит всем! Все в кредит!
— Чудесные люди! Они, конечно, всеядны, но предпочитают парочки, которые собираются пожениться или только что поженились и еще не обзавелись мебелью. Хотя больше всего они зарятся на чиновников и вообще на людей с постоянным местом службы, потому что в случае чего всегда могут наложить лапу на их жалованье. А если парочка еще не состоит в законном браке, так что жених в любой момент может уйти в кусты, компаньоны разъясняют невесте, что молодого человека вернее всего удерживают вещи, которые так или иначе он должен будет оплатить. А если он не пойдет с нею к венцу — что ему, спрашивается, делать с этой мебелью? Для начала компаньоны навязывают парочке спаленку и салончик, за которые надо платить всего лишь три франка в неделю. Затем следует полное оборудование для кухни: плита, газовая конфорка, кастрюли, посуда — за один франк в неделю. А где четыре франка, там и пять. Какая разница? Вы ее даже не заметите. Затем пианино — каких-нибудь два франка в неделю, стало быть, уже не пять, а семь. Потом швейная машина за пятьдесят сантимов — итого семь с половиной франков, и еще граммофон за двадцать пять сантимов. Значит, за семь франков семьдесят пять центов, сударыня, вы можете отправляться в путь, да к тому же еще с музыкой. Но все эти вещи надо оплачивать год за годом и до конца жизни.

А если вы хотя бы несколько раз не уплатите в срок, Майер заберет свое барахло назад, прикарманив все взносы — в счет своих трудов и амортизации, а затем продаст его заново другой парочке, которая только собирается вступить в брак. Каждый месяц один из сотрудников бюро регистрации браков за соответствующую мзду сообщает им фамилии и адреса всех тех, кто уже успел заикнуться о свадьбе. Иногда дело не ограничивается мебелью, потому что Майер поставляет также подвенечные платья для невест и черные костюмы для женихов. Он поглядывает и на живот девицы — всякое ведь бывает — и сразу же волочит люльку, детский стульчик и кружевные пеленки. В Музее Отечественных и Импортных Изделии все еще стоит кровать, которую я получил от одного из конкуренток Майера. Его фамилия Вайнштейн, и он продал меховое манто стоимостью в тысячу четыреста франков одной торговке креветками, которой пришлось расстаться со своей покупкой, потому что она не смогла выплачивать задолженность больше четырех лет. На манто наложили арест в тот самый момент, когда дама входила в дансинг. И как она ни кричала, что уже четыре года выплачивает деньги, ей это не помогло. Она вцепилась в свое манто, как в единственного ребенка, и ее волочили через всю улицу, пока удалось вырвать его из ее рук… Я случайно шел мимо и спросил, что тут происходит. И тогда мне все рассказала ее дочь, потому что сама торговка креветками уже совсем утратила дар речи. «Взгляните на мою мать, мсье. Это все сделали евреи с улицы св. Катерины», — сказала девушка, тогда как мать хранила горестное молчание. Я сразу же отправился к Вайнштейну, и он подписал формуляр, поняв, что со мной шутки плохи.

— Так! — сказал Боорман. — Вот эту захудалую обувную фабрику тоже надо включить в наш список — ее хозяева, видите ли, иллюстрируют свою рекламу фотографией с птичьего полета. Это, пожалуй, еще хлеще «Отеля Вашингтон»! Видите лес заводских труб, вздымающихся к облакам? Надо сказать, что я случайно знаю эту крысиную нору. Одна-единственная жалкая труба принадлежит фабрике, все же остальное — соседнему газовому заводу, как, впрочем, и необъятное море складских помещений, простирающееся вплоть до горизонта. Эту фирму тоже легче всего поддеть на крючок гигантскими преувеличениями: дайте им гигантские ботинки, гигантскую кожу, гигантскую статистику! Вы напишете, к примеру, что если поставить рядом все ботинки, которые «Лярош, Классенс и компания» изготовили со времени основания фирмы, то получится гигантская цепь — такая длинная, что она протянулась бы от Парижа до Владивостока. Можно и так: эти ботинки, если их уложить штабелем, образуют гигантскую колонну с основанием в один квадратный метр и не менее десяти тысяч метров в высоту — иными словами, на тысячу метров выше самого высокого пика Гималаев. И наконец, вы скажете, что если бы кожа, из которой изготовлены эти ботинки, была железом, его хватило бы на постройку двадцати пароходов водоизмещением тридцать тысяч тонн каждый. И мы перекроем их роскошный снимок с птичьего полета такими фотографиями контор и мастерских, о которых Лярош и мечтать не смел. Сперва контора. Его два с половиной клерка будут сидеть на переднем плане и смотреть в аппарат, а на заднем плане мы разместим обувщиц, упаковщиц и других работниц, каждая будет держать ручку или защепку для писем, и всех мы заставим смотреть на пол, чтобы их нельзя было опознать. Затем — мастерские. Для этого мы пригласим на время обеденного перерыва несколько сот человек с газового завода. Каждый из них взвалит себе на плечи пустой ящик, мы попросим их прошагать по двору цепочкой и сделаем снимок с подписью: «Продукция одного дня готовится к отправке в Южную Африку».

— А напоследок мы возьмем вот этого чудака обойщика, — объявил Боорман. — Запишите:

 Жан Ламборель-старший.
  Обои высшего качества.
Фирма не имеет филиалов.
— Чувствуете стиль, де Маттос? Всю импозантность этого слова «старший»? Достаточно поставить после своей фамилии «старший», «младший», «отец и сын», «брат и сестра» или же приписать фамилию жены, и человек как бы возвышается до уровня дворянского сословия и все биржевые маклеры снимают перед ним шляпу. Подобно тому, как иной козыряет своими филиалами в Лондоне, Париже и Амстердаме, Ламборель козыряет отсутствием филиалов, и он совершенно прав… Разве не дозволено филантропу хвастать деньгами, которых у него уже нет? А коммерсант, знающий свое дело, всегда считает, что он лучше своих конкурентов, какой бы ни была его фирма — самой большой или самой малой в стране. Его фирма превосходит все остальные, потому что она такая, какая она есть. И когда Ламборель провозглашает, что у него нет никаких филиалов, он хочет этим сказать, что ему, Ламборелю, глубоко чужда вся эта суета с филиалами, что выколачивание прибыли для него, в сущности, лишь побочное занятие, а его истинная цель — создавать подлинные произведения искусства, что он беззаветно предан своему делу и трудится главным образом на благо грядущих поколений, тогда как фабриканты, имеющие филиалы, только о том и помышляют, как бы за счет клиента выплатить комиссионные всяким подозрительным маклерам и посредникам. Они способны на все и готовы оклеивать обоями хоть фасады домов. Статью о Ламбореле надо сделать побыстрее. Вы могли бы начать примерно так: «Из всех архитектурных материалов бумага, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения такой прекрасной и неиссякаемой темы, как декорирование». Кое-что на этот предмет вы найдете в моем столе. Скорее всего под рубрикой «Мрамор» или «Цемент».

Этот банк, др Маттос, тоже включите в список.

          Национальный и Интернациональный банк.
Все финансовые операции: коммерческие, промышленные,
          региональные и местные. Биржевые операции.
       Обмен валюты и так далее. Сберегательная касса.
              Инкассация. Учет и переучет векселей.
                    Исчисление вексельных курсов.
— Делается это так, де Маттос. Сначала берут в аренду дом. Не просто первый попавшийся дом на первой попавшейся улице, а «универсальный» дом на той или иной «континентальной» улице с парадным подъездом в виде триумфальной арки. Убогая кирпичная кладка дома маскируется мрамором, а сейф оборудуется, как алтарь. Затем приглашают Жана Ламбореля-старшего, того самого, у которого нет никаких филиалов, и Шарля ван Ханзена. Жан разукрашивает стены, а Шарль должен расставить старинную и современную мебель и развесить дюжину портретов нашей обожаемой августейшей четы. Все это покрывается густым слоем золотой краски, но еще до того, как она подсохнет, приглашают журналистов, которых поят до бесчувствия. Статьи проще всего заготовить заранее, а репортеры уж потом присобачат к ним начало и концовочку. Наконец, следует пожертвовать кругленькую сумму в пользу слепых ветеранов войны — ведь с обыкновенными слепыми далеко не уедешь, — а затем во всех газетах закупить целые страницы для рекламных объявлений, чтобы поведать отечеству о своих безграничных возможностях. После этого надо ждать развития событий. И тут начинается развеселая карусель текущих счетов, чеков, кредитных билетов, акций, купонов, телеграмм, автомобилей, простых и выигрышных займов, прав на эксплуатацию шахт, посыльных в галунах и попечителей могилы неизвестного солдата. Все это варево аппетитно кипит, а сливки с него снимают директора, которые, улыбаясь и перешептываясь, обходят биржу. Если их только двое, то лысый изображает кипучую энергию, а волосатый держится, как патриарх. Мы должны ввалиться к ним и тотчас же признать, что «из всех пружин экономики банк, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения такой прекрасной и неиссякаемой темы, как национальное развитие». Ибо вереница наших стилистических перлов — эти «несомненно», «из всех», «замечательные», «прекрасные» и «неиссякаемые» — поражает клиента как гром совершенно независимо от того, к чему или к кому относятся эти слова — к мрамору, цементу, бумаге или же к маршалу Фошу. Например: «Из всех маршалов Великой войны маршал Фош, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для раскрытия такой прекрасной и неиссякаемой темы, как национальная слава». А затем мы конфиденциально сообщим директорам, что в министерстве проявляют некоторое беспокойство. Мы не станем уточнять, по какому поводу. Скорее всего директора банка сами это знают. И еще мы сообщим, что наше «Всемирное Обозрение» начало вести расследование. Тут нам сразу же предложат сигары и портвейн, а двери тщательно прикроют. Под конец директор похлопает меня по животу, скажет, что я чудеснейший парень, и заткнет мне глотку жирным заказом.

А все происходит от тщеславия, де Маттос. Каждый хочет быть номером первым или по крайней мере слыть таковым. Как правило, люди предпочитают слыть первыми, чем действительно ими быть. Иисус Христос, который рассуждал обо всем на свете так, словно все ему было заведомо известно, ничего не мог с этим поделать. И поскольку люди в своем большинстве одержимы дьяволом, хитроумные торгаши строят на этом все свои расчеты. Каждый из них разбивает в подходящем месте свою палатку, вывешивает пеструю, как радуга, вывеску и запускает на всю мощь граммофон рекламы. Все сверкает, радует глаз, все лучше, чем у других. Временами кто-то из этих бестий начинает идти ко дну, но два-три удара хвостом — и чудовище снова всплывает на поверхность, если только оно еще в состоянии бить хвостом. И вот из этих-то пронырливых торгашей я должен выжимать деньги. Я обхожу одного за другим — гигант-редактор гигантского журнала. Некоторые из них настолько углублены в свои цифры и проекты, что даже не слушают меня. Изредка попадается человек, который, раскусив мой журнал, приходит в ярость. У иных туго с деньгами. Но вы всегда найдете таких, которые попадутся на удочку, если, конечно, хорошенько поищете. Они продают свой товар. Почему бы нам не продавать наш? Вы прямо с ходу начинаете их обрабатывать, не слушая того, что они вам говорят. Ведь нам нужны их заказы, а не их душевные тайны. Удается нам их уговорить — прекрасно. Не удается — тут уж ничего не поделаешь. А от душевных излияний никакого толку нет, и поэтому лучше делать вид, будто не понимаешь, о чем они толкуют. В самом деле, нелепо спорить о деньгах, когда у одного человека они есть, а другой хочет их заполучить — ведь каждый по-своему прав. Нищие хорошо понимают это. Они просят милостыню, и, если вы начинаете расспрашивать их о жене и детях, они опять же просят милостыню. Им безразлично, сочувствуете вы или нет. Они просят до тех пор, пока не получат от вас деньги, или пока не поймут, что вы им не подадите. А затем тотчас же цепляются к следующему прохожему. Для такого нищего гораздо лучше, если вы сразу же решительно скажете «нет», чем если вы станете проливать слезы у него на груди. Вы должны радоваться любой удаче, потому что в коммерческих сделках мелочей не бывает. Сделка есть сделка, и она всегда означает победу одной из сторон. А размеры суммы определяет чистый случай. Как далеко прыгнет клиент, зависит от разбега. Но поначалу всегда предлагайте крупную сделку, и пусть уж люди сами прикидывают свои возможности. Только ни в коем случае не показывайте, что вы сами считаете эту сделку крупной, потому что тогда вас станут презирать. Если же вы небрежным тоном назовете солидную сумму, словно речь идет о пустячке, то клиент во что бы то ни стало постарается ее переплюнуть, совершенно позабыв о деньгах, хотя ему придется извлечь их из своего собственного кармана. Только не выказывайте никакой радости, когда клиент схватится за ручку, чтобы подписать бланк заказа, ведь перед вами тертый калач. Притворитесь, что вы даже обеспокоены этим — некоторые люди поторопятся сделать заказ, в надежде что, выполняя его, вы протянете ноги. Старайтесь сами верить в то, что вы говорите, — только тогда ваши доводы будут звучать убедительно. А вы должны во что бы то ни стало убеждать и толкать людей на поступки, которые час спустя заставят их содрогнуться. Однажды я разжег священный огонь в груди одного директора банка и сам этого не заметил, потому что на его тупом лице ничего нельзя было прочитать. И вдруг его прорвало. Он вскочил, стукнул кулаком по столу и заказал миллион экземпляров с описанием его банка. Каждая бельгийская семья должна получить по экземпляру, заявил он. Он был похож на крестоносца, узревшего Иерусалим. И когда я заколебался, потому что боялся принять такой огромный заказ со своей жалкой типографией, он вдруг опомнился и велел выставить меня за дверь. Главное — не падайте духом, если даже неделю за неделей вас будут преследовать неудачи. На бога не надейтесь, де Маттос. Будьте вежливы с клиентами, потому что они ваши враги — не забывайте об этом. Они выпустят изрук только то, что вам удастся у них вырвать, и если вы не ляжете костьми, то ничего и не получите.

ШАРЛЬ ВАН ХАНЗЕН
Во второй половине дня Боорман принес и сунул мне под мышку черную кожаную папку, после чего, в пальто и шапке, я снова должен был позировать ему на середине директорского кабинета.

— Я уже начинаю привыкать к вам, де Маттос, — заверил он меня успокаивающим тоном.

Выписав еще несколько адресов, Боорман повел меня в город. Сначала мы должны были нанести визит Жану Ламборелю, а затем, если останется время, наскоро прощупать туристское бюро «Ориент».

Завернув за угол, я столкнулся лицом к лицу с Ферхахеном. Ты ведь помнишь Ферхахена из «Лиги молодых либералов», не правда ли? Этого злого насмешника, который уверял, что собственными руками вздернет последнего бельгийского пастора. Его-то я и встретил на улице. Всего лишь несколько недель назад я играл с ним в биллиард. Его неожиданное появление поразило меня, как гром, и я застыл на месте, да и бежать все равно было некуда. Так вот, он извинился, поздоровался со мной так, словно я — бургомистр, и исчез в толпе.

— Смотрите, здесь живет Шарль ван Ханзен, «антикварная и современная мебель. Специализация: спальни в стиле Людовика Пятнадцатого». Давайте заглянем к нему, может, удастся взять его на крючок, — сказал Боорман, и мы вошли в дом.

Это был просторный магазин с большим выбором кроватей, посреди которых сидели в ожидании покупателей с полдюжины продавщиц. Одна из них встала и подошла к нам, улыбаясь, как мадонна.

— Что вам угодно?

Боорман сказал, что ему надо поговорить с господином Ван Ханзеном, и вручил продавщице свою визитную карточку, на которой было напечатано: «К. А. Ф. Д. Боорман», а под фамилией — «Генеральный Директор Музея Отечественных и Импортных Изделий». Затем, пододвинув мне стул, он сам уселся на другой, закинув ногу на ногу, и принялся разглядывать кровать в стиле Людовика XV.

Продавщица явно не знала, что ей делать с красивой визитной карточкой. Направившись было к двери, она нерешительно вернулась назад и стала вертеться вокруг нас, как мышь вокруг мышеловки. Наконец она остановилась и осведомилась робким голоском о цели нашего прихода. Боорман снял шляпу и стал обмахиваться ею, как веером. Засунув руку в карман брюк, он продолжал молчать, словно продавщица обращалась к кому-нибудь другому.

— Смею ли я спросить о цели вашего прихода? — во второй раз отважилась девушка.

На лице моего патрона появилось выражение усталости и изумления. Затем, словно собрав последние силы, он снова взглянул на продавщицу.

— Цель моего прихода состоит в том, чтобы поговорить с господином Ван Ханзеном, сударыня.

И, отведя глаза, Боорман снова уставился в потолок, отстукивая на своей шляпе маршевый ритм.

Продавщица опять отошла от нас с визитной карточкой в руках, по дороге посоветовалась с дамой постарше, по всей вероятности располагавшей более солидным опытом, и наконец исчезла в двери, которая, несомненно, вела в конторские помещения.

Пока я еще был далек от понимания того, что впоследствии, после долгих лет практики, стал ощущать с поистине зловещей четкостью. Все же и теперь я чувствовал, что в магазине сгущается атмосфера, как в тот раз в «Галери энтернасьональ», когда я заявил, что буду расплачиваться за новый костюм не деньгами, а визитной карточкой.

— Я думаю, она хотела узнать, о чем вам надо поговорить с господином Ван Ханзеном, — отважился я прошептать.

— Разумеется, мой друг, — тихо сказал Боорман, — но не мог же я ей ответить, что цель моего прихода — взять на крючок Ван Ханзена и сбыть ему груду экземпляров «Всемирного Обозрения» — иными словами, всучить ему бумагу в обмен на полновесные монеты или — частично — на несколько кроватей, потому что товары, годные к употреблению или продаже, я тоже принимаю в уплату, как вы знаете или, во всяком случае, должны были бы знать. Нет, друг мой, отвечать на такие вопросы нельзя. Посмотрите, вон идет еще один представитель Ван Ханзена, которого он послал осведомиться о цели нашего прихода.

Парнишка в рабочем халате, с молниеносной быстротой проскользнув между кроватями, и в самом деле — еще на расстоянии — спросил у Боормана, какова цель нашего визита.

Подождав, когда он подойдет ближе, мой патрон картинно зевнул, а затем, приподняв брови, осведомился, имеет ли он честь беседовать с господином Шарлем ван Ханзеном.

— Нет, сударь. Я только служащий господина ван Ханзена, но мой хозяин поручил мне спросить, в чем, собственно говоря, цель вашего прихода.

— Цель моего прихода, собственно говоря, состоит в том, чтобы побеседовать с господином Ван Ханзеном, мой юный друг, — добродушно ответил Боорман.

Тут я зажег сигару и протянул свой портсигар пареньку в халате.

— Курите?

На лице у парнишки появилось выражение, какое бывает у девушек, когда они вынуждены отказываться от чего-то очень приятного, однако он взял сигару, поблагодарил и все же робко спросил, «по какому вопросу, собственно говоря, хотел бы побеседовать с хозяином господин Боорман».

— Собственно говоря, о делах, мой юный друг, — сказал Боорман. — А теперь поторапливайтесь, потому что времени у меня в обрез.

Молоденький эмиссар удалился, понурясь, и, выразительно подмигнув продавщице, которая с самого начала пыталась узнать, зачем мы пришли, сказал: «деловой визит» и исчез в той же двери, откуда появился.

Я заметил, что четыре другие продавщицы тем временем собрались в кучку. Сдвинув головы и перешептываясь, они поглядывали на дверь, ведущую в контору, словно ожидали, что вот-вот что-то произойдет.

— Еще один шествует сюда, чтобы выведать цель нашего прихода, — предупредил меня Боорман, когда появился человек в летах, который осторожно закрыл за собой дверь, торопливо высморкался, словно для того, чтобы привести себя в состояние полной боевой готовности, и, откашливаясь на ходу, направился к нам.

— Постучите-ка по полу ногами, будто ваше терпение уже на исходе, — приказал Боорман, не глядя на меня.

Я тотчас же привел в движение свои ноги и стал отбивать ритм «Марсельезы».

— Господин Ван Ханзен? — спросил Боорман еще до того, как человек, предусмотрительно остановившийся в нескольких метрах от нас, успел раскрыть рот.

— Я бухгалтер, сударь, — раздался ответ. — Господин Ван Ханзен очень занят и хотел бы знать, с какой целью…

— Lo siento tanto más que hubiera celebrado mucho el aprovechar esta ocasión para activar nuestras relaciones[26], — прервал его мой патрон.

— Что говорит этот господин? — спросил бухгалтер, обращаясь ко мне.

— Скажите Ван Ханзену, что через час я уезжаю в Рейссел и что я в самом деле уже не могу больше ждать. Если он хочет со мной говорить, пусть скорее идет сюда.

На этом Боорман прекратил разговор. Поднявшись со своего стула, он неторопливо подошел к одной из витрин и повернулся к магазину спиной, я же — в полном одиночестве — остался на караульном посту.

В магазине воцарилась глубокая тишина. Продавщицы, несомненно знавшие, что запас эмиссаров уже исчерпан, перестали шептаться и, в последний раз взглянув на дверь, ведущую в контору, продефилировали между кроватями Людовика XV и чинно расселись на табуретках — каждая на отведенном для нее месте, — где им надлежало ожидать клиентов.

— Бьюсь об заклад, что на этот раз придет уже сам Ван Ханзен, — предсказал мой патрон, подойдя ко мне.

— А он не рассердится на нас за то, что мы проявляем такую настойчивость? — спросил я, опасаясь, как бы Ван Ханзен не вызвал полицию, чтобы выставить нас за дверь.

— Вполне возможно, — согласился Боорман. — Некоторые клиенты впадают в ярость, но это не имеет ровно никакого значения. Если он станет кобениться, мы уйдем и вернемся как-нибудь в другой раз, когда он будет в более счастливом расположении духа. И все же ему придется выйти к нам — ведь с его клерками бесполезно разговаривать.

На этот раз ждать пришлось недолго — не успел бухгалтер скрыться из виду, как мы услышали стук дверей и громкий, сердитый голос. Затем показался человечек без пиджака, державший руки в карманах брюк.

— Это он, — тихо сказал Боорман. — Только сам хозяин может позволить себе снять пиджак и даже штаны. Все остальные должны молча обливаться потом.

— Где он, черт возьми? — заорал Ван Ханзен на девушку, которая первой заговорила с нами. Прежде чем она успела что-либо ответить, Ван Ханзен заметил нас и с ворчанием подошел к нам.

— Имею ли я честь… — снова начал Боорман, точно так же, как он обращался к другим.

— Да, — оборвал его Ван Ханзен на полуслове.

— Очень приятно познакомиться, — сказал Боорман.

— Давайте, бога ради, покороче! — предупредил Людовик XV. Было видно, что он раздражен до предела.

— Разрешите мне представить вам моего секретаря? — И Боорман церемонным жестом указал на меня, а я сразу же поднялся и встал рядом с ним.

В благоговейной тишине я услышал, как вдали скрипнула дверь, и, взглянув через плечо Ван Ханзена, увидел, что посыльный осторожно высунул голову из-за двери. Убедившись, что его патрон стоит к нему спиной, он зажег сигару, выпустил облако дыма, густое, словно от паровозной трубы, подмигнул мне и снова убрал голову.

Когда Боорман столь назойливо представил меня, Ван Ханзен бросил взгляд, полный ненависти, на мой новый костюм.

В глазах его вспыхнула ярость, но он овладел собой и, оглядев великолепные ряды кроватей, порылся в своих карманах и снова спросил, что, собственно говоря, Боорману нужно.

— Господин Ван Ханзен, — сказал мой патрон конфиденциальным тоном, — вам, несомненно, известно, что министерство промышленности глубоко встревожено нарастающим кризисом в производстве мебели. Медленно, но верно деревянные кровати классических образцов вытесняются железными кроватями, что особенно прискорбно, потому что деревянные изготовляются в нашей собственной стране, тогда как железные импортируются из Англии. А эта страна не только правит морями, но и навязывает нам железный хлам, который покрывается ржавчиной и вызывает ревматизм, не говоря уже о том, что он лишен какого бы то ни было стиля, достоинства и вкуса. У англичан здесь есть банда сообщников, таких, как «Стоффелс, Дюпюи и компания» — личностей, не останавливающихся ни перед чем и способных на все.

— «Стоффелс, Дюпюи и компания» — очень хорошие люди. Они безупречны в делах и заслуживают полного доверия, — прервал его Ван Ханзен.

— Безусловно, — согласился Боорман, — они очень хорошие люди, я это прекрасно знаю.

— Вы же, кажется, назвали их личностями, — резко возразил мебельный фабрикант.

— Это светлые личности, сударь, — невозмутимо подтвердил мой патрон. — Иными словами, выдающиеся личности.

— Которые способны на все, — ухмыльнулся Ван Ханзен.

— На все самое лучшее, — поправил его Боорман. — Но все эти фирмы, торгующие железными кроватями, уверяют, что их товар прочнее деревянного и к тому же дешевле и чище! — саркастически добавил он.

— Они правы, — сказал Ван Ханзен, — это вполне соответствует истине.

— О да! — подтвердил Боорман. — Разумеется, это соответствует истине. Именно поэтому нам приходится так трудно. К счастью, деревянная кровать красивее, изящнее и изготовлена с большим вкусом, чем какая-нибудь железная койка.

— Кому что нравится, — отозвался Ван Ханзен, качая головой. — Сам я сплю на железной кровати, и деревянная мне совершенно ни к чему!

— Поразительно! — сказал мой патрон. — Это тем более поразительно, что сами вы изготовляете такие шедевры!

И он показал палкой на стоявшие вокруг нас кровати в стиле Людовика XV.

От мрачности Ван Ханзена не осталось и следа. Он весело расхохотался.

— Эти шедевры, господин директор… — он на мгновение запнулся, чтобы взглянуть на визитную карточку, — …Музея Отечественных и Импортных Изделий, — добродушно продолжал он. — Шедевры, говорите вы? Боже упаси! Это хлам, сударь, обыкновенная фабричная работа. Такие делают тысячами. Все автоматически. На малинских фабриках в машину запускают дерево, а выходят из нее кровати. Это и Людовик Одиннадцатый и любой другой Людовик, какого вы пожелаете! Работа идет там, как на знаменитых чикагских бойнях.

— Что вы! — с отеческим укором проговорил Боорман. — Это уж чрезмерная скромность. Вы еще скажете, что вам вообще не под силу изготовить хорошую кровать в стиле Людовика Пятнадцатого.

— Ах, сударь! — В голосе Ван Ханзена появились теперь почти дружеские интонации. — Что мне вам сказать? Кровать Людовика Пятнадцатого воспроизвести невозможно. Как бы тщательно вы ее ни изготовили, специалист сразу же заметит, что тут дело нечисто. В те времена люди работали по-другому, не то чтобы лучше, но по-другому. Настоящие кровати эпохи Людовика Пятнадцатого на вид очень красивы, но они непрактичны и неудобны. Я бы никому не посоветовал выкладывать деньги за такую кровать. Людовик Пятнадцатый уже умер, и его кровати надо похоронить в музеях, под охраной сонных сторожей в старомодных мундирах… А это дешевое барахло все еще находит сбыт…

Боорман, несомненно почувствовавший, что быстро идет ко дну, неожиданно протянул Ван Ханзену руку в знак прощания.

— Сударь, — решительно заявил он, — я рад, что вас интересует вопрос, который я принимаю так близко к сердцу и который вызывает столь серьезное беспокойство в министерстве промышленности. Как только он созреет и будут намечены конкретные меры, я непременно зайду к вам снова.

— Конечно, — отозвался Ван Ханзен, — можете спокойно зайти ко мне поболтать, но только после пяти, потому что в другое время я очень занят. А в рекламе я сейчас не заинтересован, — заключил он, покосившись на мою кожаную папку.

Он проводил нас до двери, где мой патрон еще раз бодро воскликнул:

— Рад был познакомиться!

— Скажите там в министерстве, что беспокоиться нет причин, и передайте им мой поклон! — крикнул нам вдогонку Ван Ханзен.

Некоторое время он еще постоял в дверях, словно хотел убедиться, не завернем ли мы к его соседу, а затем нырнул в свой магазин.

Я шел рядом с шефом в полном молчании, восприняв нашу неудачу как личное оскорбление. Когда мне было двадцать лет, я как-то раз на лугу вызвал приятеля на единоборство только ради того, чтобы доказать одной девушке, что я сильнее его. Однако он победил меня у нее на глазах, и я вынужден был смирно лежать на спине, придавленный ненавистным телом. Сейчас на меня вновь нахлынули чувства, которые я испытал тогда.

— С этим субъектом сейчас каши не сваришь, — сказал Боорман. — Ван Ханзен принадлежит к редкой породе людей, которых можно взять на крючок только честностью и простотой. Но когда мы пришли к нему, я этого не знал и не мог же я из одной крайности кинуться в другую, не рискуя раз и навсегда все испортить… Потом вы как-нибудь снова наведайтесь к нему, но теперь, после того как я его раззадорил, ему понадобится по меньшей мере год, чтобы обо всем позабыть. Я только не понимаю, каким образом издатели адресной книги вытянули из него рекламное объявление.

ФИРМА «ЛАУВЕРЭЙСЕН»
— Давайте-ка заглянем к обойщику, у которого нет никаких филиалов, — сказал Боорман, не выказывая ни малейшей досады. — Как его фамилия?

После того как я нашел в своем списке фамилию и адрес обойщика, мой патрон свернул на улицу Фландр, которая вела в предместье, где основал свою обойную империю Жан Ламборель. На полпути Боорман вдруг остановился и стал напряженно вглядываться в обветшалую вывеску, прибитую к фасаду запущенного дома. На ней было написано:

    ПИТЕР ЛАУВЕРЭЙСЕН
   Кузнечных дел мастер.
Фабрика кухонных лифтов.
Одна из букв «е» так выцвела, что ее почти не было видно, а буква «т» в слове «лифтов» радовала глаз старомодными завитушками во вкусе наших дедов. Над вывеской было распахнуто несколько окон, в которых, словно пестрые флаги, колыхались простыни после большой стирки, а под вывеской зиял проулок, который, вне всякого сомнения, вел в мастерскую.

— Это еще что такое? — пробормотал Боорман. — Давайте-ка заглянем сюда!

И он зашел в проулок, где пять или шесть собак осыпали друг друга изъявлениями благорасположения. Судя по всему, эти животные чувствовали себя здесь как дома — они то и дело щедро орошали стены, покрытые мхом и плесенью, и пропустили нас внутрь лишь после того, как мой патрон прибег к помощи своей палки.

— А не повернуть ли нам назад, господин Боорман? — спросил я. — Здесь стоит такой запах, вы не находите? Едва ли тут живут люди, которых можно…

— Сначала надо познакомиться с Лауверэйсеном, — решительно заявил Боорман.

Когда мы сделали шагов сто, проулок свернул влево и уперся в большую дверь, за которой, видимо, занимался своим кузнечным ремеслом Лауверэйсен, потому что мы услышали скрежет напильников и стук молотов о наковальню.

— Прогоните этих проклятых псов! — приказал мой патрон, вертя ручку двери.

Теперь я увидел, что собаки увязались за нами, словно желая посмотреть, что мы станем делать, и когда Боорман принялся трясти дверь, вся свора залаяла как по команде. Они явно хотели предостеречь Лауверэйсена.

После нескольких безуспешных попыток мы наконец распахнули дверь и вошли в мастерскую. Это был задымленный сарай со стеклянной крышей. В одном углу работали два кузнеца, и кругом стоял такой шум, словно уже наступил конец света. Посреди мастерской, на полу, было навалено угловое и листовое железо, тогда как шесть-семь слесарей, токарей и сборщиков примостились вдоль стен. Мы торжественно вошли в сарай, и, когда Боорман начал карабкаться на груду железа, лежавшего посредине, шум неожиданно стих и на нас уставились десять пар глаз.

Осторожно перебравшись через кучу железа, мы оказались у деревянной перегородки с дверью и двумя оконцами, за которыми можно было видеть письменный стол с копировальной машиной и прочим канцелярским инвентарем.

Когда мой патрон заглянул в контору, какой-то пожилой мужчина вышел из-за своего станка, подошел к Боорману и, сняв шляпу, любезно сообщил, что «она сейчас придет».

Это был хилый, сутулый человечек с усталыми глазами. Возраст его не поддавался определению — для этого у него было слишком грязное лицо.

— Дорогой друг, — сказал Боорман, — я хотел бы поговорить с господином Лауверэйсеном. Передайте ему эту карточку и позаботьтесь о том, чтобы он поскорее сюда пришел.

И Боорман сунул человечку вместе с визитной карточкой щедрые чаевые.

Человечек растерянно положил и то и другое в карман и взглянул на Боормана сквозь очки так, словно хотел еще что-то сказать. Робость, однако, лишила его дара речи — он вертел в руках свою шляпу, морщил лоб и шевелил губами, но не мог произнести ни слова.

— Пит! — загремел издалека чей-то бас. — Не лучше ли взять бульбовый профиль вместо слабого швеллера?

— Сейчас иду! — крикнул в ответ человек в очках.

— Извольте, — сказал Боорман, — но сначала позовите, пожалуйста, господина Лауверэйсена.

— Сударь, — извиняющимся тоном проговорил человечек, — Лауверэйсен — это я. Заходите в контору и обождите немного. Моя сестра скоро спустится вниз.

— Очень приятно познакомиться, — только и сказал ему в ответ Боорман.

Лауверэйсен отворил дверь конторы, обернув руку передником, чтобы не испачкать дверную ручку, снова надвинул на голову шляпу и пошел к человеку, ожидавшему его ответа — что лучше взять, бульбовый профиль или швеллер. Мы вошли в контору.

— Я сейчас к вам спущусь, сударь! — раздался сверху женский голос.

— Садитесь, — сказал мой патрон, подавая мне пример. — Когда посетитель сидит, его труднее выставить за дверь. Если же человек стоит, достаточно раз-другой переступить ногами, и вот он уже пятится к порогу.

Я оглядел контору.

Письменный стол фирмы «Лауверэйсен» состоял из двух подпорок, на которых лежали доски, а сверху была нагромождена неописуемая груда книг, счетов, писем и технических чертежей. Все валялось здесь в полном беспорядке, словно кто-то перетаскал это имущество сюда в корзинах и высыпал на стол. Часть бумажных куч успела покрыться густым слоем пыли — к ним, видимо, уже давно никто не прикасался. Никаких папок для писем я не заметил — как, впрочем, и других предметов, которые могли бы служить для хранения старых бумаг. У стола стояло кресло с высокой спинкой — точно такое было у моей бабушки. Сквозь дыру в обшивке сиденья виднелась пружина, из спинки торчали пучки морской травы. Позади стола была винтовая лестница, которая вела в комнату, где, судя по долетавшим оттуда звукам, суетился какой-то человек.

— Вот это кавардак! — восхищенно прошептал Боорман. — А все-таки деньги здесь есть, ведь у них работают десять человек. Даю голову на отсечение, что мы не уйдем отсюда с пустыми руками.

И, взглянув на меня, добавил:

— У вас вполне презентабельный вид. Но надо носить ленточку в петлице. И держите голову прямо. Помните, что вы должны молчать или на крайний случай изрекать: «Очень интересно», если вдруг наступит пауза. Идет!

— А вот и я, — раздался голос сверху, и на лестнице появилась грузная женщина, явно страдавшая каким-то физическим недостатком. Я увидел, что она стоит вверху на площадке, словно у края пропасти. Она смотрела мимо нас и, казалось, обдумывала какое-то решение. Затем, повернувшись к бездне спиной, она судорожно ухватилась за перила и начала спускаться. Шаг за шагом спускаясь все ниже, она всякий раз ставила на ступеньку левую ногу, а правую осторожно приставляла к левой. Несколько раз она останавливалась, чтобы передохнуть, пока наконец не добралась до самого низа. Здесь она снова повернулась к нам лицом и, сделав последний, хорошо рассчитанный шаг, очутилась у кресла, в которое рухнула с гримасой, рассеявшейся, впрочем, как туман, после того как она посидела несколько секунд недвижимо.

Лет пятидесяти или шестидесяти, необыкновенно тучная, женщина была одета в кофту, застегнутую лишь наполовину. Зато юбка, по-видимому, была ей широка — затянув тесемку на поясе, женщина взяла понюшку табаку, а затем приветливо обратилась к нам:

— Добрый день, господа!

Может быть, Боорман решил, что его обычный зачин не годится для данного случая? Я ждал, что он, как всегда, заведет разговор про министерства и департаменты, но он сидел и молчал, нахохлившись, как курица, и морщины на его лбу обозначились еще резче.

— Уж верно, мне всю жизнь нести этот крест, — продолжала она, не рассчитывая на ответ.

Бросив удрученный взгляд на беспорядок, царивший на столе, она, кряхтя, нагнулась и, спустив левый чулок, показала нам распухшую, как у покойника, набрякшую ногу, покрытую коричневой мазью. Несколько раз надавив большим пальцем на колено, словно проверяя на спелость плод, она затем принялась осторожно разминать икру. Она не сказала: «Пощупайте сами, господа», но все же попросила Боормана подойти поближе, чтобы он, хотел он того или нет, собственными глазами убедился, что с ногой и впрямь дело плохо.

— Прошу прощения, — сказала она. — Я, конечно, могла бы проделать все это наверху, но мне было неловко заставлять вас ждать. Дела у нас всегда на первом месте, верно я говорю, господа? Вот здесь болит, — пояснила она. — Здесь и здесь. И там тоже, — продолжала она, ощупывая лодыжку.

Боорман встал, подошел к женщине и, осмотрев больную ногу с такой озабоченностью, словно она принадлежала ему самому, спросил, обращалась ли мадам к врачу.

— Что врачи, сударь! — воскликнула она. — Они меня чуть не извели, и я больше не желаю с ними связываться. Теперь, слава богу, я сама себе врач. А эта чудодейственная мазь — из аббатства Нехенберхен, где находится мадонна, излечивающая подагру. Мне следовало бы самой совершить туда паломничество, но не могу же я оставить фабрику. Интересно, поможет ли эта мазь.

Боорман, несомненно, понимал, сколь опасно было бы с налету сунуться к такому человеку с разговорами о журнале. Одно неосмотрительное слово, один неосторожный жест — и в душе, из которой жизнь, несмотря на болезнь и невзгоды, все еще не вытравила простоту, закопошится подозрение. Поэтому он снова заговорил о ее ноге и, безошибочно предположив, что она набожна — коль скоро она пользуется аббатской мазью, — добавил, что не следует падать духом, а надо уповать на того самого господа бога, против которого он столь настойчиво меня предостерегал.

Женщина поправила чулок.

— Паук поутру — к горю, в полдень — на счастье, вечером — к любви… А сейчас уже скоро полдень, — сказала она с радостной улыбкой и осторожно взяла из одной кучи пыльную книгу, с которой свисал вертевшийся штопором паук. С трудом поднявшись на ноги, она отворила дверь и выпустила насекомое в кузницу.

— Живые твари — это моя слабость, — застенчиво и в то же время решительно сказала она. — Видели вы моих собак, когда вошли в ворота? Уж конечно, они сейчас торчат в проулке и ждут, когда им бросят кость.

Боорман сказал, что он действительно видел милых песиков, и лишь затем спросил, что, собственно говоря, производит фирма «Лауверэйсен».

— Кухонные лифты, сударь, — ответила толстуха. — В пору застоя я беру любую кузнечную работу, но специальность наша — кухонные лифты.

Водворилась тишина. После короткой внутренней борьбы я собрался с силами и воскликнул: «очень интересно!», сам испугавшись своего голоса.

— Сударыня, — сразу же приступил к делу Боорман, — цель моего визита, собственно говоря, состоит в том, чтобы расспросить вас о положении в кузнечном деле как в Брюсселе, так и в его пригородах. Меня это интересует в первую очередь в связи с тем, что из-за роста заработной платы, давления профсоюзов и дороговизны земельных участков большинство предприятий вынуждено покидать центр, где расширение становится практически невозможным. Министерство промышленности не без оснований весьма обеспокоено всем этим, а поскольку мне не раз приходилось слышать самые лестные отзывы о нашей солидной фирме, я решил получить у вас консультацию по этому вопросу. Я взял на себя груд тщательнейшим образом изучить положение дел, с тем чтобы резюмировать полученные данные в большой публикации, первая глава которой увидит свет через несколько недель. К вашему сведению, я — редактор «Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук», а также директор Музея Отечественных и Импортных Изделий. И журнал и Музей вам, конечно, известны. А этот господин — мой секретарь.

Когда Боорман сказал, что журнал и Музей ей, конечно, известны, женщина залилась краской.

— Не обижайтесь, сударь, но о «Всемирном Обозрении» я не слыхала и о Музее тоже. Конечно, это совсем никуда не годится, но если бы вы только знали, в каких условиях я работаю, вы бы, наверно, не стали бы судить меня слишком строго. Вы ведь говорили с моим братом, когда вошли сюда, не так ли?

Да, Боорман действительно имел честь познакомиться с господином Лауверэйсеном, как и со всеми милыми песиками.

— Мой брат, сударь, по существу, не занимается делами фирмы. Помощи мне от него почти никакой — вот разве что он усердно работает как обыкновенный сборщик. Хозяин фирмы ведь должен всюду поспевать, а я из-за своей ноги почти нигде не бываю.

Тут отворилась дверь мастерской и вошел господин Лауверэйсен с каким-то вопросом. Но он говорил так тихо, что я ничего не расслышал.

— Вечно ты что-нибудь придумываешь, — проворчала его сестра. Затем она стала рыться в груде рулонов, заглянула в три-четыре из них и наконец развернула чертеж.

— Вот спецификации, Питер. — Она тут же извлекла откуда-то циркуль и отыскала в куче хлама складной метр, сняла несколько мерок и принялась что-то высчитывать на столе.

— Дюпон хочет взять бульбовый профиль, — сказал господин Лауверэйсен.

— Пятьдесят девять… помножить на семь… разделить на три и четыре десятых, — уверенно проговорила она. — Дюпон просто глуп. Послушай-ка, о бульбовом профиле не может быть и речи. Швеллер дает четырехкратный запас прочности, а этого достаточно. Дюпон, Дюпон! Лучше бы он меньше прикладывался к бутылке!

Господин Лауверэйсен не — стал вступать в пререкания и ушел так же, как и пришел — вялой походкой, с опущенной головой. Не успел он войти в мастерскую, как стук молотков и скрежет напильников затихли и до нас донеслись звуки нарастающей перепалки. Сначала я различал два голоса, а затем послышалось сразу много голосов, как на политическом митинге. Мой патрон хотел что-то сказать, но тетушка Лауверэйсен знаком велела ему молчать.

— Слышите, сударь? — тихо спросила она, прислушавшись к перебранке и неодобрительно покачав головой. — И вот так это продолжается иной раз полчаса подряд — сначала о швеллере, а затем о капиталистах. Разве это не возмутительно?

— А у вас, сударыня, судя по всему, недюжинные технические способности, — с восхищением сказал Боорман.

— Да что вы, сударь! Что касается сопротивления материалов, то ведь есть таблицы, где все указано, так что достаточно туда взглянуть. Но кое-чему я действительно научилась за счет практического опыта. Иного выхода у меня не было, потому что мой брат… От него, знаете, и без того не было особого проку, а с тех пор, как он упал и ударился головой, дело совсем плохо.

После короткой паузы она продолжала серьезным тоном:

— Я очень рада, что наши лифты по-прежнему высоко котируются. Я ведь, по правде говоря, и не подозревала об этом, хоть всеми силами и стараюсь выпускать их прочными и добротными. Да, правда, я даже и не подозревала об этом — ведь из-за своей ноги я почти совсем не выхожу из дому, и сплошь и рядом мы вынуждены сидеть в конторе и ждать заказов, тогда как другие фирмы сами непрерывно охотятся за клиентами. Мне очень приятно услышать подобный отзыв от такого важного чиновника, как вы.

На ее полном лице было разлито блаженство.

Затем она немного призадумалась.

— Да, сударь, пора уже министерству взять дело в свои руки, потому что мы переживаем трудный период. Вы только что упомянули профсоюзы. Так вот, эти профсоюзы…

Она встала, чтобы поплотнее закрыть дверь в мастерскую, которая была слегка приотворена.

— Профсоюзы держат нас за горло, сударь. Вы ведь видели наших рабочих, когда вошли сюда — не правда ли? — и, конечно, ничего особенного не заметили. Да, сегодня суббота, и они в хорошем настроении, потому что завтра им не надо работать. Но вы бы посмотрели на них в понедельник, если только вы застанете их на работе, потому что иной раз они являются только во вторник, а то и позже. И ведь слова нельзя сказать, а то они тут все перевернут вверх дном.

— Господин де Маттос, то, что сейчас рассказывает нам сударыня, чрезвычайно важно для нас. Пожалуйста, записывайте все подряд. Продолжайте, сударыня!

— Иной раз они вдруг переглянутся — а мы с братом даже не знаем, чем мы им не угодили — и, как сговорившись, кидают на пол инструменты и, проклиная все на свете, объявляют забастовку, — шептала женщина. — И сколько их ни уговаривай, нее напрасно. Они требуют сокращения рабочего дня и повышения заработной платы, даже не задумываясь о том, можем ли мы столько платить. И при этом они так нагло себя ведут! А я тут со своей…

Она вдруг осеклась и снова прислушалась.

— Ногой, разумеется, — сказал Боорман.

— Мне показалось, что кто-то нас подслушивает, — продолжала она. — Да, конечно, сударь, с этой несчастной ногой. А не то я сама встала бы к токарному станку. Месяца два тому назад я сидела у себя наверху и причесывалась, как вдруг услыхала, что внизу поднялась кутерьма. Рабочие обзывали моего брата дерьмом и кровопийцей. Это он-то кровопийца, вы только подумайте, сударь! Ведь бедняжка воплощение доброты, это же видно с первого взгляда. Я слышала, как он говорил этим парням: «Тише, тише!» и еще: «Успокойтесь!», как он называл их по именам — Франс и Йозеф, — желая их задобрить, но этим он лишь подливал масла в огонь. Они так ругались, что на улице было слышно.

Она замолчала: вошел подмастерье и сказал, что нужна наждачная бумага.

— Возьми сначала накладную у хозяина, — распорядилась женщина.

— Накладную на несколько клочков наждачной бумаги? — издевательски спросил парень.

— Да, накладную на несколько клочков наждачной бумаги.

Парень ушел, нагло ухмыляясь, и вскоре вернулся с накладной, после чего госпожа Лауверэйсен выдала ему из кассы немного денег. Касса представляла собой огромный старомодный кошелек, который она вытащила из-за пазухи. Когда парень ушел, она снова спрятала кошелек и положила накладную в общую кучу.

— Я уж и не знаю, как я тогда спустилась вниз, но они все еще ругались, когда я уже была в мастерской. Я сказала, что им должно быть стыдно. Так накидываться на моего брата, который всегда рад им помочь и каждый год вносит пятьдесят франков в их кассу взаимопомощи на правах почетного ее члена, а ведь сами они регулярно пропивают ее фонд, как только он достигает ста франков. Я намекала в первую очередь на Дюпона, того самого, который так задирает нас и хочет взять бульбовый профиль, когда швеллер дает четырехкратный запас прочности. А ведь этот тип работает у нас уже двадцать лет и мы с ним всегда хорошо обращались. Когда он женился, мой брат дал ему денег вперед, чтобы он купил себе мебель. В надежде, что он утихомирит остальных, я смотрела прямо на него, пока говорила. И знаете, сударь, что он крикнул мне в ответ?

Она вопросительно взглянула на нас и, когда Боорман энергичным движением бровей дал понять, что жадно слушает ее рассказ, предупредила:

— Это очень неприличные слова.

— Мы хотим знать всю правду, сударыня. Говорите!

— Так вот, сударь, он крикнул: «Старая шлюха!» — проговорила она, покраснев и все же не без кокетства. — Что вы на это скажете? Сами понимаете, добром их уговорить было невозможно. К тому времени эти господа уже надели свои пальто, а когда дело доходит до этого, они считают, что вернуться к работе им уже нельзя — а не то, видите ли, можно было бы подумать, что они пошли на уступки. Для них все это просто развлечение, сударь. И хотя нм заведомо известно, что они ничего таким путем не выиграют, они все равно время от времени устраивают заварушку, потому что под это дело можно безнаказанно загулять. Дома они объявляют, что начали забастовку, и жены вынуждены с этим смириться… Так вот, в тот раз они минуту спустя уже сидели у толстухи Жанны на другой стороне улицы и, извините за выраженье, скоро нализались как свиньи. Вы не видели Жанну, когда шли сюда? Обычно она сидит у окна, потому что знает, что в таком случае ее клиентам просто не под силу пройти мимо. Всякому, кто бы ни зашел, она разрешает себя ущипнуть и, разливая вино, поддакивает каждому слову клиента. «Так, мальчики, значит, вы бастуете? Правильно делаете! Что будем пить, мальчики? Что вам налить?» Тошно глядеть на это, сударь. А самое нелепое — то, что мне пришлось взять Дюпона назад на работу, потому что они заявили, что солидарны с ним. Они прислали ко мне двух представителей своего профсоюза металлистов или как он там называется. Посмотрели бы вы на них, сударь! Ни рыба ни мясо! Они были в шляпах и при воротничках, но от них разило спиртом, а выражались они так, что мороз по коже подирал. Когда я сказала, что Дюпон меня оскорбил, они рассмеялись и заявили, что в устах рабочего такие слова ровно ничего не значат. Один из них добавил, что, назвав меня старой шлюхой, «коллега Дюпон» всего-навсего намекал на то, что я нередко бранюсь. А другой нагло похлопал меня по плечу и посоветовал мне уступить. Три недели еще я держалась, но потом мне все же пришлось пойти на попятный, потому что у меня в работе было двенадцать лифтов для подрядчика из отеля «Эроп», а в контракте есть пункт, предусматривающий пени в сумме пятьдесят франков в день за просрочку. Так с тех пор и засел у нас Дюпон, и, видно, нам никогда от него не избавиться.

Она говорила все тише и тише, то и дело поглядывая в сторону мастерской, а последние слова произнесла таким шепотом, что их почти нельзя было расслышать.

Боорман дал ей время поразмыслить над случившимся, а затем спросил, не страдает ли фирма от застоя в делах.

— Да нет, дела идут прилично, сударь, — сказала она. — Работы у нас сейчас хватает, только мы мало на ней зарабатываем. Машина у нас расходует слишком много топлива, а трансмиссия в мастерскую уже очень изношена, и станки надо электрифицировать. Но я ничем, просто ничем не могу заняться из-за своей ноги, да и к тому же на мне лежит такое бремя. Был бы мой брат немного расторопней, я бы еще решилась что-нибудь предпринять. Но понимаете, сударь, они зовут его «Пит», а не «хозяин». Я охотно продала бы нашу фабрику, а не то создала бы акционерное общество, если бы подвернулись солидные компаньоны с капиталом. Если за это дело взяться как следует, можно заработать уйму денег, — заверила она нас с подкупающим энтузиазмом.

Боорман встал.

— Госпожа Лауверэйсен, — внушительно заговорил он, — благодарю вас за необыкновенно интересную информацию. Что касается превращения вашей фирмы в акционерное общество, то в будущем я, возможно, займусь этим вопросом — ведь у меня широкий круг друзей.

— Ах, пожалуйста, сударь, обдумайте этот план. Я буду вам премного благодарна, а ваши друзья не прогадают, можете быть уверены. Но ведь и вам надо что-то на этом заработать. Быть может, вы соблаговолите занять пост управляющего?

— Посмотрим, — обнадеживающе улыбнулся Боорман. — Но сначала я должен опубликовать свой труд. Я позволю себе нанести вам визит через несколько дней, чтобы зачитать вам первую главу. Вы даже можете заказать необходимое количество экземпляров того номера «Всемирного Обозрения», в котором пойдет речь о фирме «Лауверэйсен». Вы всегда бываете здесь по утрам, сударыня?

— Конечно, сударь, — ответила она. — Куда же я денусь со своей ногой?

О боже, опять она за свое! Все только нога и нога.

— Чудесно, — сказал Боорман. — Стало быть, до понедельника.

— Чем скорее, тем лучше, — сказала она. — А теперь я раздам кости своим мохнатым друзьям — ведь они сбегаются со всего города и терпеливо ждут. Всего вам хорошего, господа!

Отвесив последний поклон, мы покинули контору. Господин Лауверэйсен проводил нас до двери, а затем, пробившись сквозь свору милых собачек, мы вышли на улицу, где с другой стороны нам приветливо помахала рукой толстуха Жанна, которая и в самом деле сидела у своего окна.

ЗАКАЗ
Когда после обеда я пришел в контору, Боорман уже сидел за письменным столом, и я сразу же увидел, что он пребывает в прекрасном расположении духа.

— Мы должны немедленно написать статью о фирме «Лауверэйсен», — заявил он, — потому что здесь наклевывается выгодное дельце, вот увидите! Жаль, что завтра воскресенье и нам придется отложить встречу с хозяйкой до понедельника. Одному богу известно, какие мысли могут взбрести ей в голову за сорок восемь часов. Иной раз человека вдруг охватывает какое-то смутное чувство и он начинает задумываться, словно у него нечистая совесть. И откуда ни возьмись возникает вдруг блуждающий огонек сомнения, вспыхивающий в тумане. Огонек мерцает и мечется во мгле, но не исчезает. И человек уже не в силах от него избавиться, сколько бы вы ему ни помогали. Сотни раз я поддерживал в этой неравной борьбе страждущих и колеблющихся, черпая силы в надежде на выгодную сделку, но все было напрасно. Сомнение всегда оказывалось сильнее нас: однажды возникнув, оно стоит, как призрак, между тобой и твоим клиентом, и вы вдвоем набрасываетесь на него и колотите со все возрастающим ожесточением, пока не обрушится все, что вы воздвигли. И тогда вас окатывают ледяной вежливостью и притворным радушием, предвещающими разрыв, и мгновение спустя вы уже стоите за дверью с пустыми руками. Итак, за дело, де Маттос! За дело, мой мальчик! Живописуйте в ярких красках великолепные кухонные лифты, их добротную отделку и ни с чем не сравнимую надежность, блестящее руководство госпожи Лауверэйсен, человеколюбие ее брата и так далее, в таком же духе. В моем столе вы найдете статью под рубрикой «Мрамор», из которой можно кое-что позаимствовать. Она начинается словами: «Из всех строительных материалов мрамор, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения неиссякаемой и прекрасной темы — декоративной отделки зданий». Замените «мрамор» «железом», а в остальном оставьте все как есть — ведь эта фраза неизменно нравится всем, что бы за ней ни последовало. Правда, кухонные лифты не имеют прямого отношения к декорированию. И потому посмотрите еще под рубрикой «Рояли». Там должна быть небольшая статья, напечатанная на машинке. Да-да, вот она. Отсюда вы тоже можете кое-что переписать. Только вместо «Де Пётер» поставьте всюду «Лауверэйсен» и «рояль» замените «кухонным лифтом». О чудесном звучании вы, разумеется, не будете говорить, а также опустите упоминание о массивном эбеновом дереве. Однако все длинные фразы можете оставить без изменений. Я подчеркну их красным карандашом. Надо лишь сочинить для матушки Лауверэйсен вступление и заключение, и все должно быть готово через час, потому что в четыре часа я пойду в клуб играть в кегли. Пишите!

Он принялся ходить взад и вперед по кабинету.

— Сначала заголовок. Пишите: «Современные кухонные лифты бельгийского производства». Или еще лучше: «Массовый исход фабрик в связи с дороговизной земельных участков в центре Брюсселя». Нет, лучше оставить слово «современный» — оно всегда производит хорошее впечатление, особенно на людей со старомодными вкусами. Пишите: «Массовый исход современных фабрик» и так далее. А теперь начнем: «Чужестранец, который, прогуливаясь по центру Брюсселя и устав от шума и суеты, присядет отдохнуть на скамейку где-нибудь около Биржи, даже не подозревает, что в двух шагах от него все еще работает фабрика, ни в чем не уступающая предприятиям Валлонии или Рурского бассейна. Чужестранец воображает, будто центр нашей процветающей столицы состоит из одних лишь отелей, кафе, кондитерских и парфюмерных магазинов и что здесь больше нет места для приверженцев Плутона, черноликих исполинов, властвующих над огнем и металлом. Читатель, наш чужестранец заблуждается. Большинству фабрикантов, вытесненных из центра непосильными налогами, действительно пришлось вместе со своим черным народцем искать прибежища в том или ином безопасном месте, где за недорогую плату еще можно купить хороший земельный участок. И тем не менее, город покинули не все… Есть, во всяком случае, одна фирма, которая осталась на своем посту, и она заслуживает того, чтобы мы познакомились с ней поближе. Знаешь ли ты улицу Фландр,читатель? Тогда отыщи там фабрику, настоящую современную кузницу, где наперекор всему по-прежнему орудуют напильниками и сверлами, где гудят токарные станки и мечут громы и молнии грохочущие кувалды. Ты недоумеваешь, читатель? Ты не можешь отыскать эту фабрику? Тогда пойдем со мной. Видишь эту вывеску?.. „Питер Лауверэйсен, кузнечных дел мастер“. Спокойно заходи в проулок — здесь нет никаких подвохов. Только не забудь в следующий раз принести кость для любимцев госпожи Лауверэйсен, ведь эти милые собачки убеждены, что у читателя такое же доброе сердце, как у их хозяйки. Будь милосердно, Общество охраны животных, и не посылай оркестра на улицу Фландр, потоку что госпожа Лауверэйсен нипочем не простила бы мне, узнай она, что я поведал о ее добросердечии всему миру.

Лет сорок тому назад господин Лауверэйсен, который до тех пор выполнял самые разнообразные кузнечные работы, стал специализироваться на изготовлении кухонных лифтов. С годами он поднял это производство на высшую ступень совершенства».

Дальше следует текст статьи о роялях, а затем заключение. Пишите: «Читатель, ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи, изготовляются самые лучшие кухонные лифты».

В понедельник утром Боорман бегло перечитал статью, убрал из нее два-три «рояля» и, приказав мне положить листки в папку, повел меня на мрачную улицу неподалеку от биржи, где обитал Пиперс.

— Поднимитесь по лестнице на самый верх, — сказал Боорман. На шестой этаж. Постучите в первую дверь слева и скажите Пиперсу, чтобы он спустился к нам со своим аппаратом и двенадцатью пластинками. Если он будет медлить, пообещайте ему рюмочку.

Дверь мне открыл мужчина, как видно только что поднявшийся с постели — он был в носках и поправлял на ходу подтяжки. Под глазами у него синели мешки, и я никогда в жизни не встречал такого тощего человека, даже Уилкинсон и тот не мог с ним сравниться.

— Входите, — зевнул Пиперс, — я сейчас буду готов.

Фотограф Боормана занимал просторную мансарду с одним-единственным слуховым окном из красного стекла, и все в комнате было кровавого цвета: сам Пиперс, его кровать, платяной шкаф и другие вещи. На столе стояли котелок и спиртовка, сушилка для негативов и кое-какая немытая посуда, а стены были завешены многочисленными фотографиями.

— Терпеть не могу мыть посуду, — пробормотал Пиперс, малодушно оглядывая свой натюрморт.

Допив кофе, он надел воротничок и галстук, потом ботинки и наконец выволок из угла тяжелый аппарат с треножником. Осмотрев его, он снова зевнул.

— Сейчас четверть десятого. Видно, он заарканил крупную дичь. А вы, наверно, его клерк? — спросил он, покосясь на меня.

Впервые в жизни слово «клерк» прозвучало в моих ушах как оскорбление.

— Извините, — поправил я его, — я секретарь господина Боормана и главный редактор «Всемирного Обозрения».

Едва произнеся эти слова, я понял, как глубоко в моей жалкой душе укоренился стиль Боормана.

Пиперс просунул голову под ремень фотоаппарата, словно какой-нибудь прапорщик, облачающийся в мундир, и решительным движением приподнял тяжелую камеру, так что левое его плечо сразу же осело под грузом.

— Тут нет четырехкратного запаса прочности, — заметил я. — Вам бы надо у Лауверэйсена приклепать себе металлическую подпорку.

— Куда приклепать? — спросил Пиперс.

— К вашей ключице, — сказал я, мне не терпелось отплатить ему за «клерка».


Когда мы пришли, госпожа Лауверэйсен сидела в своем кресле и накладывала повязку лохматому апостолу, стоявшему перед ней на трех лапах.

— Добрый день, господа! — приветствовала она нас, продолжая бинтовать лапу собаке. — Вот, у пса что-то неладно с лапой. Не иначе как наш подмастерье бросил в него куском железа в отместку за то, что я потребовала от него накладную на наждачную бумагу, недаром у этого паршивца был такой виноватый вид, когда я послала его в аптеку за бинтом и вазелином. Обидеть безвинную тварь! Вот так, теперь все в порядке. Питер, выпусти его!

И господин Лауверэйсен увел собаку, из всех сил старавшуюся скинуть со своей лапы подозрительную повязку.

— Как поживает ваша статья, сударь? Неужели мои скромные лифты смогли вас вдохновить? — приветливо спросила она.

— Разрешите мне прежде всего поинтересоваться состоянием вашей ноги, сударыня, потому что мне приснилось, что наступило некоторое улучшение, — участливо сказал Боорман.

Толстуха просияла от этих слов.

— О сударь, как это мило с вашей стороны! Надеюсь, вы не смеетесь надо мной? Что ж, ваш визит как будто не причинил мне вреда, потому что со вчерашнего дня мне вроде бы легче ходить.

И она с улыбкой стала ощупывать больную ногу, словно проверяя, прочно ли наступившее улучшение.

— Этот господин — мой фотограф, — сказал Боорман, большим пальцем показывая через плечо на Пиперса, который уже успел поставить на пол свое снаряжение. — Я привел его сюда, потому что наша статья должна быть иллюстрирована. Сначала мой секретарь прочитает вам текст — ведь не исключено, что вы пожелаете внести в него кое-какие изменения. Но я хочу сразу же предупредить вас, сударыня, что эта статья не носит технического характера. Технические детали слишком сухи и в наше время почти никем не воспринимаются. Наша статья — скорее интермеццо, она будет вставлена между двумя более сухими главами, и ее назначение в том, чтобы обратить внимание широких слоев населения на ваши похвальные усилия в деле производства лифтов. Мы с вами и без того слишком долго сидели сложа руки, тогда как наглые конкуренты — как правило, беспомощные новички в этом деле — околачивались в министерствах и других учреждениях, повсюду снимая сливки, и при этом еще вопили, что с ними поступают несправедливо. Но пора положить этому конец. Истина в своем сверкающем облачении уже выступает вперед, и никаким злым силам ее не остановить. И снова «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук» первым проложит ей путь. Ваше слово, господин де Маттос!

Пока Боорман говорил, я достал из папки статью и еще раз проверил порядок, в котором были разложены листки. По первому же сигналу моего патрона я начал читать:

— «Массовый исход современных фабрик в связи с дороговизной земельных участков в центре Брюсселя».

— Святая правда, — прошептала госпожа Лауверэйсен.

— «Чужестранец, который, прогуливаясь по центру Брюсселя и устав от шума и суеты, присядет отдохнуть на скамейку где-нибудь около Биржи, даже не подозревает, что в двух шагах от него все еще работает фабрика, ни в чем не уступающая предприятиям Валлонии или Рурского бассейна».

Я сам почувствовал, что прочитал заголовок неуверенно, приглушенным голосом. И тут я спиной ощутил ледяное дыхание могучей тени Боормана, нависшей над конторой, а перед моими глазами сверкал ореол матушки Лауверэйсен, которая, несмотря на двойное бремя — ноги и брата, — из года в год продолжала идти стихиям наперекор к заветной цели. Однако с каждой новой строкой мой голос креп — ведь я понимал, что читаю во имя хлеба насущного. И «Рурский бассейн» я отчеканил так, словно прожил там много лет.

— Извините, пожалуйста, что я вас прерываю, — сказала вдруг представительница заинтересованной стороны, порозовев, как девушка, — но неужели вы имеете в виду нашу кузницу?

— Именно о вашей кузнице и идет речь, — подтвердил Боорман. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Но послушайте, сударь, — смущенно проговорила женщина, — мне кажется, что нельзя все-таки сравнивать нашу мастерскую с большими фабриками, как, например…

— Что вы! Что вы! Оставьте эти разговоры! — строго оборвал ее Боорман. — Это излишняя скромность. Я бы даже сказал, неуместная скромность. Вы ведь выпускаете хорошую продукцию, даже очень хорошую, не так ли?

— Конечно, — подтвердила женщина, словно бы окинув пристальным взглядом свой долгий жизненный путь, а заодно и многотрудный путь своей ноги, — мы делаем лифты добротно, что правда, то правда…

— Вот видите! — засмеялся Боорман. — Наше сравнение касается только качества работы, а не числа рабочих и не объема капитала. Читайте дальше, господин де Маттос!

И я снова начал читать.

— «Чужестранец воображает, будто центр нашей процветающей столицы состоит из одних лишь отелей, кафе, кондитерских и парфюмерных магазинов и что здесь больше нет места для приверженцев Плутона, черноликих исполинов, властвующих над огнем и металлом. Читатель, наш чужестранец заблуждается. Большинству фабрикантов, вытесненных из центра непосильными налогами, действительно пришлось вместе со своим черным народцем искать прибежища в том или ином безопасном месте, где за недорогую плату еще можно купить хороший земельный участок. И тем не менее город покинули не все… Есть, во всяком случае, одна фирма, которая осталась на своем посту, и она заслуживает того, чтобы мы познакомились с ней поближе. Знаешь ли ты улицу Фландр, читатель?..»

— Но послушайте, сударь, — отважилась возразить госпожа Лауверэйсен, — что же подумают в этом… как его?.. Министерстве промышленности? Нашу фирму там никто не знает, и вдруг сразу такое описание в журнале, который читают во всем мире!

— Что они подумают, сударыня? Не знаю. Но я знаю, что они будут весьма сконфужены. Они поймут, что мы за словом в карман не полезем и полны твердой решимости отныне говорить о себе полным голосом, что, кстати сказать, уже давно пора. Читайте дальше, господин де Маттос.

И я стал читать:

— «Тогда отыщи там фабрику, настоящую современную кузницу, где наперекор всему по-прежнему орудуют напильниками и сверлами, где гудят токарные станки и мечут громы и молнии грохочущие кувалды. Ты недоумеваешь, читатель? Ты не можешь отыскать эту фабрику? Тогда пойдем со мной. Видишь эту вывеску?.. „Питер Лауверэйсен, кузнечных дел мастер“.»

— О боже, и фамилии и все такое! — воскликнула женщина, закрыв ладонью рот.

— Да, — подтвердил Боорман, — и фамилия и все такое.

И он велел мне продолжать.

— «Спокойно заходи в проулок — здесь нет никаких подвохов. Только не забудь в следующий раз принести кость для любимцев госпожи Лауверэйсен, ведь эти милые собачки убеждены, что у читателя такое же доброе сердце, как у их хозяйки. Будь милосердно, Общество охраны животных, и не посылай оркестра на улицу Фландр, потому что госпожа Лауверэйсен нипочем не простила бы мне, узнай она, что я поведал о ее добросердечии всему миру».

— Но послушайте, сударь, — робко возразила она, — ведь такое, по-моему, нельзя печатать…

Умолкнув, я воздел глаза к потолку.

Упоминание об уличных псах взволновало госпожу Лауверэйсен. Она перестала ощупывать свою ногу и, ухватившись за подлокотники кресла, вся подалась вперед, стараясь не упустить ни слова из того, что ей предстояло услышать. Почести, которыми ее столь неожиданно осыпали, она явно воспринимала как аромат цветов, как фимиам, и было видно, что она ожила — так оживает на глазах измученный непосильным трудом человек, которого после многих лет безропотного служения долгу вдруг начинают чествовать друзья или соседи.

— Читайте дальше, — раздался голос за моей спиной.

— «Лет сорок тому назад господин Лауверэйсен, который до тех пор выполнял самые разнообразные кузнечные работы, стал специализироваться на изготовлении кухонных лифтов. С годами он поднял это производство на высшую ступень совершенства, так что мы с чистой совестью можем утверждать, что в настоящее время мастерская Питера Лауверэйсена принадлежит не только к числу старейших, но и к числу самых лучших в нашей стране фирм, изготовляющих кухонные лифты. Сам он неутомимый труженик, весь день с утра до вечера он проводит со своими людьми в мастерской, где ничто не ускользает от его острого взора. Здесь наблюдение за производством не передоверено мастерам, работающим спустя рукава, как это делается на большинстве фабрик. Нет, читатель! Вбивается ли здесь гвоздь, сваривается ли шов — все тщательно продумано и одобрено господином Лауверэйсеном. И при всем том — это человек с золотым сердцем, поистине он как отец родной для своих преданных подчиненных…»

— Вот уж правда, так правда, — прошептала женщина, то и дело одобрительно кивавшая головой, — у него и впрямь золотое сердце. Жаль, что эти проходимцы так злоупотребляют его добротой. Если бы только он был с ними потверже!

— «…которые прекрасно понимают, — снова включился я, — что фабрика Лауверэйсена — сущий рай для трудового человека. Всякий, кто хоть немного поработал здесь, уже никуда отсюда не уходит, так что одни и те же люди, годами выполняя одну и ту же работу, постепенно накопили бесценный опыт. Именно поэтому можно утверждать, что рояли Лауверэйсена…»

— Кухонные лифты, — коротко поправил Боорман.

— «…что кухонные лифты Лауверэйсена, — подхватил я с молниеносной быстротой, — уже не нуждаются в каких-либо усовершенствованиях. Расположение фабрики и ее внутреннее устройство изумительны во всех отношениях. Не забывайте, что земельные участки здесь, в центре города, чрезвычайно дороги и потому необходимо максимально использовать каждый квадратный метр. Итак, на фабрике Лауверэйсена слева работают кузнецы и токари, справа — слесари и сборщики, тогда как контора и технический отдел, которыми ведает госпожа Лауверэйсен, размещены в отдельном здании».

— Но послушайте, сударь, — сказала женщина, которая, судя по всему, была уже окончательно заворожена и лишь вяло пыталась сопротивляться, — теперь вы назвали еще и мое имя, вам не кажется, что это все же несколько…

— «Читатель, — продолжал я, — ты посетил уголок Брюсселя, о существовании которого не подозревал. Разве сердце твое не преисполнено благодарности? Ведь ни один гид в мире не привел бы тебя сюда. Даже туристское бюро „Ориент“, знающее немало привлекательных мест, и то не показало бы тебе этот уголок. Зато теперь ты можешь спокойно рассказывать друзьям и знакомым, всем подрядчикам, архитекторам и владельцам отелей, что именно здесь, в тишине, без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты».

Заключительные аккорды я исполнил вдохновенно и нараспев, с длительными паузами после каждой запятой, красноречиво выделяя все «теперь», «здесь» и «самые лучшие». После того как я произнес слова «кухонные лифты», воцарилась жуткая тишина, какая бывает только в церкви во время причастия. Эту тишину нарушила госпожа Лауверэйсен. Грузно поднявшись с кресла, она открыла дверь в мастерскую и так громко окликнула брата, что он тотчас же оставил свой станок и ринулся к ней.

— Слушай, Питер, сейчас я тебе кое-что прочитаю, — таинственно сказала она.

Она взяла у меня из рук исписанные листки и протерла свои очки, а кузнечных дел мастер обнажил свою убогую голову и ловко извлек изо рта жевательный табак, который мешал ему говорить.

— «Есть, во всяком случае, одна фирма, которая осталась на своем посту». Нет, это не начало, — пробормотала госпожа Лауверэйсен, которая не могла разобраться в нескрепленных листках бумаги.

— Разрешите, я помогу вам, сударыня?

И Боорман взял в руки статью, разложил по порядку страницы, снова вручил их мне и велел во второй раз прочитать всю статью от начала до конца для господина Лауверэйсена.

— Остерегайтесь «роялей», — шепнул он мне.

Поскольку я уже знал текст почти наизусть, на этот раз я прочитал статью не только без единого рояля, но и с таким чувством, словно декламировал «Зимовку голландцев на Новой Земле»[27]. Слушатель зримо ощущал, как чужестранец скитается по городу, как собаки грызут кость, а фабрики покидают центр Брюсселя и скорбной вереницей удаляются за черту города.

— Так, Питер, что ты на это скажешь? — спросила госпожа Лауверэйсен после того, как я с убежденностью пророка еще раз заверил, что именно здесь, в тишине и без рекламной шумихи изготовляются самые лучшие кухонные лифты.

Кузнечных дел мастер бросил унылый взор на кипу технических спецификаций, лежавшую на столе, затем взглянул на Боормана и наконец переключил свое внимание на собственную персону, которой он попытался придать солидность, подкрутив растрепанные усы.

Подобное отсутствие энтузиазма вызвало у его сестры сильнейшее раздражение.

— Разве это не замечательно, Питер? — спросила она. — Скажи же что-нибудь! Ведь, в конце концов, эта статья посвящена тебе!

Мастер Лауверэйсен явно всеми силами пытался выдавить из себя какие-то слова. Подтянув брюки, он робко заметил, что около Биржи нет никаких скамеек.

Воспоследовало зловещее молчание. Слова Лауверэйсена повисли в конторе, как грозовая туча, хотя сестра и смерила его уничтожающим взглядом. Мне казалось, что вот-вот произойдет взрыв, который отравит райский аромат, разлившийся во время чтения нашей прекрасной статьи. Омерзительный призрак истины встал между нами.

— Послушай, Питер, — с мягким укором сказала заведующая техническим отделом, — какое это имеет значение?

И она посмотрела на нас с таким видом, словно хотела сказать: «Да, он — мой брат, но я в этом не виновата».

— Мы сделаем так, как желает господин Лауверэйсен, — с отеческой снисходительностью согласился Боорман. — Замените скамейку столиком кафе, господин де Маттос. Сударыня, наш главный редактор употребил слово «скамейка» только потому, что это классический и поэтический аксессуар отдыха. Но «столик кафе» ничуть не хуже «скамейки»; быть может, даже лучше, потому что за ним можно не только отдохнуть, но заодно и выпить пива.

Сначала рассмеялся урод-фотограф, который в ожидании предстоящей работы сидел молча, и тотчас же атмосферу еще больше разрядил веселый смех самой матушки Лауверэйсен.

Подумай, что и мне следует как-то отреагировать, я в меру своих возможностей изобразил гримасу — ту самую, что делал мой друг-политик всякий раз, когда хотел создать у аудитории впечатление, будто он улыбается. Помнишь, я увязался за ним в тот памятный день, когда познакомился с Боорманом. Мой патрон получил заслуженную дань одобрения от нашего трио: от Пиперса его сдавленным хихиканьем, от госпожи Лауверэйсен ее громким смехом и от меня моей льстивой ухмылкой. Один только мастер Лауверэйсен не смеялся — он то и дело поглядывал на дверь мастерской, словно опасаясь, как бы его люди чего-либо не заметили.

Решив, что кузнечных дел мастер уже в достаточной степени изолирован, Боорман спросил, есть ли у него еще какие-нибудь замечания по содержанию статьи.

— Ах, — ответил Лауверэйсен, — мне это, в общем, довольно безразлично, но я бы не называл их черноликими. Если им когда-нибудь доведется это прочитать, они заварят кашу.

И он взглянул на свою сестру с таким видом, словно заранее предупреждал ее, что тогда ей самой придется расхлебывать эту кашу.

— Вы, конечно, имеете в виду тот абзац, где говорится, что большинство фабрикантов вынуждены были вместе со своим черным народцем бежать за черту города и так далее? — спросил я как нельзя более почтительно.

— Вот именно, сударь, — благодарно отозвался кузнец. — Но мне послышалось, будто у вас говорится «черноликие», а не «черный народ». Они еще скажут, что мы их обзываем неграми, понимаете?

— Господин де Маттос, — сурово одернул меня Боорман, словно я утверждал обратное, — замечание мастера Лауверэйсена вполне справедливо. «Черный народец» — это, конечно, не «черный народ», потому что окончание «ец» придает слову ласкательный оттенок, но рабочие этого не поняли бы. Не будем метать бисер перед свиньями — замените слово «черный» словом «трудолюбивый». Или, скажем, напишите «крепкий народец», потому что в слове «трудолюбивый» есть что-то принижающее человека, тогда как эпитет «крепкий» подразумевает, что у них молодцеватый вид, они никого не боятся и у них громадные бицепсы — больше, чем у рабочих людей другой страны.

Я тотчас же внес поправки в свой текст и подумал, что теперь несчастный кузнец уже окончательно загнан в угол. Но я ошибся: когда мой патрон решительно спросил его, не заметил ли он еще каких-либо неточностей, этот тип сказал, что «все-таки довольно многие покинули фабрику».

— Многие лифты, мастер Лауверэйсен? — спросил Боорман. — Статью, разумеется, можно дополнить всевозможными статистическими выкладками, — заверил он кузнеца.

— Нет, сударь, не лифты, а рабочие, — возразил тот.

Боорман вопросительно взглянул на нас, словно ожидая, что кто-нибудь истолкует слова оракула.

— Что, собственно говоря, хочет сказать ваш уважаемый брат, сударыня? — спросил он, словно речь шла о глухонемом или по крайней мере о человеке, не владеющем местным языком.

— Я вот о чем, — проговорил кузнец смиренным, но невозмутимым тоном, — там у вас сказано: «всякий, кто хоть немного поработал здесь, уже никуда отсюда не уходит». А это неправда. — И, обратившись к сестре, добавил: — Ты же знаешь, что рыжий Ваутерс всего три месяца назад смылся от нас. И я буду очень удивлен, если наш подмастерье на следующей неделе еще выйдет на работу — он показывает тебе язык за спиной и все время ворчит про какую-то наждачную бумагу и накладные. Поэтому, как я понимаю…

— Ладно уж, Питер, ступай себе назад в мастерскую! — прервала его госпожа Лауверэйсен, которой было стыдно взглянуть Боорману в глаза.

Кузнечных дел мастер не заставил себя долго упрашивать, а тотчас же встал и, прихватив свою шапку и табак, унес свое тщедушное тело под надежную защиту станка.

— Не обижайтесь на него, сударь, — рассыпалась в извинениях его сестра, — он ничего не смыслит в таких вещах. Ох, опять заныла проклятая нога! В надежде на благодать я еще воспользуюсь последней баночкой чудодейственной аббатской мази, а когда она кончится, уж, право, не знаю, что и делать.

Ощупав свою ногу, она продолжала:

— Статья написана великолепно. Я никогда не читала ничего подобного. Должна выразить вам свое восхищение, сударь. После того как мой бедный брат высказался при вас, вам будет легче понять, каково мне здесь приходится. А ведь дело надо делать, сами понимаете.

Пока она говорила, Пиперс по знаку Боормана снова навесил на себя фотоаппарат и направился в мастерскую, оставив нас в общество обремененной заботами женщины.

— Сударыня, — сказал Боорман, — очень рад, что статья вам нравится. Честно говоря, я и сам ею весьма доволен. В торговом мире, как, впрочем, и в различных министерствах, она, несомненно, будет иметь успех. Некоторое количество экземпляров номера, в котором она будет помещена, мы отпечатаем специально для вас, и вы сможете получить их по себестоимости. К каждому экземпляру будет приложена фирменная бандероль «Всемирного Обозрения», так что журналы будут под нашим флагом путешествовать по всему миру, хоть рассылать их станете вы сами. Адресат, естественно, не заподозрит, что этот номер направили ему вы, а предположит, что наша редакция охотится за подпиской или рекламными объявлениями. К примеру, вы услышали о подрядчике, строящем дом, в котором будут нужны кухонные лифты. В момент, который вы сочтете наиболее подходящим, вы просто пошлете ему экземпляр журнала в нашей обертке. И в то время, как наш добрый друг усердно размышляет над тем, кому бы дать заказ… бац!.. заманчивое описание вашей образцовой кузницы взрывается, как бомба, среди проспектов и смет ваших незадачливых конкурентов.

Вплотную пододвинув к ней свой стул, он дружески похлопал ее по плечу и достал из кармана карточку, которую положил на письменный стол, предварительно сдвинув в сторону кипу бумаг.

— Наденьте очки, сударыня, и вы об этом не пожалеете.

Женщина повиновалась и впилась глазами в текст.

                                        ОСОБЫЙ ТАРИФ НА ЭКЗЕМПЛЯРЫ
«Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук».
500 000 экземпляров // (или больше) // 0,08 фр. за 1 экз.
250 000 ……………………//………………………// 0,09 ……………………
100 000 ……………………//………………………// 0,10 ……………………
 75 000 ……………………//………………………// 0,11 ……………………
 50 000 ……………………//………………………// 0,12 ……………………
 40 000 ……………………//………………………// 0,13 ……………………
 30 000 ……………………//………………………// 0,14 ……………………
 20 000 ……………………//………………………// 0,16 ……………………
 15 000 ……………………//………………………// 0,18 ……………………
 10 000 ……………………//………………………// 0,20 ……………………
  8 000 ……………………//………………………// 0,23 ……………………
  5 000 ……………………//………………………// 0,30 ……………………
  4 000 ……………………//………………………// 0,35 ……………………
  3 000 ……………………//………………………// 0,40 ……………………
  2 000 ……………………//………………………// 0,50 ……………………
  1 000 ……………………//………………………// 0,70 ……………………
    500 ……………………//………………………// 0,95 ……………………
— Как видите, сударыня, вы можете получить ровно столько экземпляров, сколько пожелаете. Когда журнал уже набран и типография начала его печатать, за несколькими лишними кипами бумаги дело не станет.

Его голос утратил прежние модуляции, и я увидел, что он смотрит на нее, как кошка на мышь.

— Не надо только жадничать и брать слишком много, — продолжал Боорман. — Мне кажется, ста тысяч экземпляров вам вполне хватит, не так ли, сударыня?

Женщина продолжала смотреть на столбики цифр. Уже несколько раз ее палец соскальзывал вниз и останавливался где-то около цифры 500, но непрерывно возраставшие цены всякий раз автоматически гнали его наверх. Рука ее заметалась между цифрами 50 000 и 500 и наконец остановилась около цифры 20 000.

— Сто тысяч экземпляров, господин директор! Да что я буду делать с таким запасом? — испуганно спросила она.

— Видите ли, — сказал Боорман, — с точки зрения моих интересов вам вовсе не обязательно брать так много. Я бы даже, пожалуй, сказал: чем меньше, тем лучше. Но в ваших интересах, сударыня, я считаю своим долгом посоветовать вам воспользоваться этой возможностью. Давайте прикинем. Сколько подрядчиков наберется в нашей стране? Допустим, шесть тысяч. И по крайней мере столько же архитекторов. Плюс примерно пять тысяч муниципальных ратуш, где ваши лифты могли бы перевозить с этажа на этаж папки с делами — итого, семнадцать тысяч. Затем десять тысяч отелей, стало быть, уже двадцать семь тысяч. Далее предположим, что у нас в стране только тридцать тысяч частных домов, в которых можно было бы установить кухонные лифты. Уже получается в общей сложности пятьдесят семь тысяч. Теперь подумаем об экспорте за границу: Франция с ее громадной сетью отелей. Голландия, придающая столь большое значение комфорту. Швейцария, сударыня! Все это, разумеется, при условии, что вы не намерены почить на лаврах, а действительно хотите превратить вашу кузницу в фирму мирового масштаба. Этих ста тысяч экземпляров вам хватит года на два. Прежде чем их начнут для вас печатать, я распоряжусь, чтобы из набора сняли дату, так что запас ваш никогда не устареет. И к тому же чем больше вы закажете, тем меньше они будут стоить. Ну, что вы об этом думаете? Хватит вам ста тысяч?

— Конечно, сударь. Вы должны учесть, что я уже не молода и потому хотела бы, как вы уже знаете, передать нашу мастерскую акционерному обществу.

— Мне кажется, — засмеялся Боорман, — что в таком случае кипа номеров нашего журнала будет одной из самых ярких статей вашей инвентарной описи.

Наступила пауза.

— Сто тысяч экземпляров! — пробормотала женщина. — Какие это деньги!

И снова она испуганно заскользила пальцем по столбику, спасаясь бегством от крупных цифр, ощетинившихся нулями. А внизу колонки ее пугали высокие цены за экземпляр, и потому ее палец снова тянулся вверх, к более низким расценкам, так что в коночном итоге опять оказывался наверху, у крупных чисел.

— Десять сантимов, — повторил Боорман. — Но раз уж вы конфиденциально рассказали мне о ваших трудностях и бедах, о вашем брате и о ноге, я, так и быть — из сочувствия, — уступлю вам журналы по девять с половиной сантимов. Но вы должны дать мне честное слово, что никому об этом не скажете, потому что ни за какие деньги на свете я бы не согласился, чтобы это дошло до министерств или до Правления корпорации прессы Соединенных Штатов.

С этими словами он достал из кармана два красных бланка и на обоих написал «сто тысяч» и «девять с половиной сантимов», а также проставил дату. Затем он протянул женщине свою самопишущую ручку и указал на пунктирную линию под словом «Покупатель», где она поставила свою подпись.

— Что касается превращения вашего предприятия в акционерное общество, то, надеюсь, в ближайшем будущем смогу сообщить вам более определенные новости, — заверил он ее.

— Но девять тысяч пятьсот франков, сударь, — это для нас огромная сумма, которую мы едва ли сможем выплатить сразу.

— Бросьте! — засмеялся Боорман. — Уж я-то знаю… По всему видно, что фирма Лауверэйсен процветает. Поистине, как говорится, кто прибедняется, ни в чем не нуждается, а у хвастунишки без хлеба ребятишки.

— Конечно, — проговорила женщина не без некоторой гордости, — если будет очень надо, то я что-нибудь придумаю. Я и не с такими трудностями справлялась. Но в данный момент почти весь наш капитал вложен в материалы, и к тому же нам часто приходится предоставлять нашим клиентам кредит, понимаете?

— Что ж, в таком случае уплатите половину при доставке, а остальную сумму — в рассрочку на полгода, — согласился мой патрон.

И, пометив условия оплаты на бланках, добавил:

— Статья, разумеется, будет богато иллюстрирована, и все расходы, связанные с фотографированием, я беру на свой счет. Клише — по обычным расценкам. Смотрите, а Пиперс уже принялся за работу! Не желаете ли взглянуть, сударыня?

Сунув один из бланков в карман, он встал и открыл дверь в мастерскую.

Мастер Лауверэйсен позировал посреди кузницы с кувалдой на плече, в окружении всего своего штата: девяти рабочих и подмастерья. Гордые, как павлины, люди застыли в неподвижных позах, задрав головы вверх, подбоченившись и вытаращив глаза. Они не мигая смотрели на Пиперса, скрывшегося за черной накидкой, так что оттуда торчали одни тощие ноги. Дородный сборщик быстро закатал рукава, затем снова подбоченился и напрягся что было силы, выставляя напоказ свои огромные бицепсы. Эти люди, несомненно, переживали одно из самых счастливых мгновений в своей жизни, и было видно, что они готовы безропотно позировать до утра. Они не решались даже моргнуть, хотя в аппарате еще не было пластинки, а бледный подмастерье, которого старшие оттеснили назад, встав на цыпочки, старался казаться как можно выше ростом, потому что на самом деле был меньше остальных. И только у самого Лауверэйсена, стоявшего со своей кувалдой в центре группы и, таким образом, как бы являвшего собой ее стержень, был куда менее молодцеватый вид, чем у его людей. Ему не удалось полностью согнать уныние со своего лица. С потухшим взором и печально обвисшими усами он стоял, согнувшись под бременем тяжелой кувалды, словно новоявленный Христос, шествующий с крестом на Голгофу.

— Повеселей гляди, Питер, и держи голову прямо, — крикнула ему сестра, которая, войдя в мастерскую, несомненно, восприняла этот контраст в облике хозяина и рабочих как личное оскорбление.

— Что подумали бы в министерстве? — шепнула она Боорману. — И к тому же это отпугнуло бы клиентов, потоку что у него такой вид, будто он на похоронах.

Лауверэйсен переложил кувалду на другое плечо, подкрутил усы, напряг последние силы, и наконец ему удалось придать своему лицу выражение хоть и не столь праздничное, как у других, но все же вполне приемлемое.

Тем временем Пиперс высунул голову из-под черной накидки и в последний раз смерил взглядом всю группу.

Теперь, когда статья уже была прочитана, я вдруг остро ощутил свое ничтожество. К тому же от соседства этих людей с закоптелыми лицами, тяжким трудом зарабатывающих свой хлеб, мне стало как-то не по себе. Поэтому, приняв солидный вид, я важно подошел к фотографу и небрежно осведомился, все ли идет как надо.

— Фотографирование я бору на себя, — процедил Пиперс. — А вы тем временем могли бы убрать из статьи оставшиеся «рояли», понятно?

И тут же, обращаясь к госпоже Лауверэйсен, предложил:

— Не могли бы вы надеть на вашего брата шляпу, чтобы всем сразу же было ясно, кто тут хозяин?

— Конечно, — согласилась сестра, — он должен надеть шляпу. И не просто шляпу, а цилиндр. Сходи за ним, Питер! Он в картонке, у меня под кроватью.

— Да что уж там, — стал упираться кузнечных дел мастер, — к чему эти церемонии? Какая разница, что у меня на голове — кепка или цилиндр?

— Какая разница? — повторила его сестра;, несомненно подумавшая о ста тысячах экземпляров и о ежемесячных взносах, о которых Питер еще ничего не знал. — А я тебе говорю, что очень даже большая разница. Ну давай, Питер, скорее! Кстати, переоденься, потому что шляпа не подходит к рабочему костюму.

— А нет у него какого-нибудь ордена? — спросил Боорман, когда мастер отправился выполнять приказание сестры.

— Конечно, есть, — ответила госпожа Лауверэйсен. — Как глупо с моей стороны, что я раньше об этом не подумала! Он получил медаль, когда четверть века проработал кузнецом.

И она крикнула Питеру вдогонку:

— Не забудь свою медаль! Она лежит в верхнем ящике умывальника.

Все это время лейб-гвардия Лауверэйсена продолжала почти неподвижно стоять на месте, и я видел, как дородный сборщик согнул ногу и быстро почесал лодыжку, не меняя своего вертикального положения.

Мастер явно не терял времени даром, потому что через несколько минут он спустился по винтовой лестнице вниз и предстал перед нами в черном костюме, цилиндре, с пестрой ленточкой в петлице. Выражение лица у него осталось прежним, но это был уже совсем другой человек.

Пиперс снова поставил его на прежнее место и, поскольку кувалда никак не вязалась с его парадным облачением, взял со стола рулон бумаги, сунул ему в руки, а кувалду передал дородному сборщику.

А затем, когда они все замерли затаив дыхание, так что слышался лишь стук одиннадцати сердец, Пиперс, поколдовав еще немного, сделал наконец снимок.

— Теперь — кузнецов, — сказал Боорман, после чего Пиперс расставил тех же людей у кузнечных мехов и наковальни и вторично сфотографировал их, на этот раз со вспышкой магния, адское сияние которого явно произвело на рабочих сильное впечатление.

— Этот фейерверк вы получаете бесплатно, — заявил Боорман. И повел всю группу к токарному станку, где был сделан третий снимок.

— А теперь сборщики.

Для того чтобы на снимках не фигурировали одни и те же люди, рабочих на этот раз поставили спинами к аппарату, после чего Пиперс мгновенно сделал четвертый снимок. Затем была сфотографирована мастерская без людей, потом — паровая машина, потом — старый диплом местной выставки, обнаруженный Пиперсом, потом — кухонный лифт, почти уже смонтированный, потом — кузнечных дел мастер, сидящий на стуле, в полном одиночестве, а потом — технический отдел, то есть закуток госпожи Лауверэйсен со столом, заваленным бумагами.

— А теперь — шеф технического отдела, — сказал Боорман. И отвесил легкий поклон в сторону госпожи Лауверэйсен.

Когда ей столь неожиданно сказали, что наступил ее черед, женщина взглянула на нас с блаженной улыбкой.

— Напечатать мой портрет во «Всемирном Обозрении», сударь? Неужели это вы всерьез? — прошептала она.

Когда же тощий Пиперс деликатно, но решительно усадил ее в старое кресло, она сказала, что сначала ей надо немного привести себя в порядок. Против этого трудно было что-нибудь возразить — всякий мог видеть, что она проводит все свое время в пыльном закутке и почти беспрерывно возится с бинтами и мазью. Перевязав ногу, она обычно вытирала руки о кофту, а так как пыль с ее чудовищного письменного стола прилипала к жиру, вся одежда госпожи Лауверэйсен выше пояса была покрыта серой коркой, под которой уже почти совсем нельзя было различить кофту.

Она с трудом поднялась вверх по лестнице и некоторое время провозилась там, но, когда наконец спустилась вниз, я едва удержался от восторженного возгласа, потому что она перещеголяла кузнечных дел мастера с его цилиндром и парадным фраком. На ней было черное шелковое платье, отделанное черным бисером, на шее висела старинная золотая цепочка с медальоном. При ближайшем рассмотрении я заметил, что она тщательно причесана: на ушах ее лежали локоны, которых прежде не было и в помине.

— Ну как, теперь я стала красивее? — не без кокетства спросила она Боормана.

— Вы слишком красивы для технического эксперта, — отозвался мой патрон и сразу же начал прибирать хлам на столе.

— Смотрите не перепутайте мои бумаги, сударь! А то мне до скончания века в них не разобраться, — испуганно сказала женщина.

Груды счетов, векселей, писем, чертежей, бинтов и пустых баночек из-под мази были под присмотром хозяйки переложены на стулья и в угол, после чего письменный стол снова приобрел очертания стола. Затем заведующая техническим отделом должна была сесть в свое кресло. Перед ней развернули чертеж кухонного лифта, в одну руку ей сунули циркуль, в другую — складной метр. Пиперс придал ее голове нужный поворот, и ему удалось заставить ее принять то строгое и вместе с тем проницательное выражение, которое характерно для портретов великих людей. Поскольку в закутке было мало света, госпоже Лауверэйсен пришлось позировать в течение полутора минут, и она сидела совершенно неподвижно. Уже после того, как Пиперс закрыл объектив крышечкой, она продолжала, словно в трансе, смотреть на складной метр и очнулась лишь тогда, когда фотограф с грохотом поднял свой аппарат.

— И еще раз во весь рост? — невозмутимо спросил Пиперс. — У меня осталась одна пластинка.

— Давайте! — сказал Боорман.

Теперь ей — так же как и ее брату — сунули в руку свернутый в трубочку чертеж, и госпожа Лауверэйсен в неподвижности застыла перед аппаратом.

Когда Пиперс сказал, что работа окончена, Боорман протянул ей руку.

— Очень приятно, сударыня! Скоро вы получите гранки. Вы можете вычеркивать из них и добавлять туда все, что вам будет угодно, без дополнительной платы.

Госпожа Лауверэйсен, видимо, поняла, что потехе пришел конец, и теперь, когда настало время прощаться, она предприняла попытку связать доставку журналов с превращением своей фирмы в акционерное общество.

— А как насчет акционерного общества, сударь? Какие у вас планы? — вдруг спросила она.

Подписывая бланк, она, видимо, даже не расслышала, что Боорман надеется «в ближайшем будущем сообщить более определенные новости».

Он застегнул свое пальто на все пуговицы, словно ограждая бланк, и прислонился спиной к двери.

— Самое лучшее, — сказал он, — если проектируемое акционерное общество купит ваше предприятие за сумму, которую вы назначите. Паевой капитал должен быть несколько меньше двухсот процентов вашей продажной цены, и, помимо выручки от продажи, вы должны получить пятьдесят один процент полностью оплаченных акций. Таким образом, вы остаетесь владелицей фирмы, потому что этот один процент акций обеспечивает вам большинство на собрании акционеров; вы назначите себя на пост председателя правления, а брата — на пост директора…

— А вы будете нашим управляющим, — перебила его госпожа Лауверэйсен.

Эта мысль, видно, не выходила у нее из головы — она высказывала ее еще во время нашего первого визита.

— Разумеется, вам необходима помощь опытного юриста, — продолжал Боорман, уклоняясь от прямого ответа, — потому что учреждение акционерного общества, выплата денег за фабрику и распределение акций должны быть совершены одновременно. Ведь финансирующие вас лица должны обеспечить сто процентов капитала, а расписку получить — меньше чем за половину вложенных денег.

Он начал бодро и непринужденно, но теперь уже заметно сбавил темп и оглядывался по сторонам, словно искал не только заключительный аккорд, но и спасительный выход. Я подумал, что самое страшное, быть может, еще впереди.

Ведь не мог же он говорить до бесконечности — это было ясно. А что, если женщина вдруг поднимет визг и сюда сбегутся одиннадцать молодцов со своими кувалдами? Тогда Боорману придется расстегнуть пальто. Вопреки инструкциям, гласившим, что я имел право время от времени только вставлять фразу «очень интересно», я неожиданно вмешался в разговор.

— Господин директор, — сказал я извиняющимся тоном, — я еще не успел доработать проект. Описание этой фабрики, а также статья о фирме «Кортхалс и сыновья» отняли у меня много времени.

Боорман погрозил мне пальцем, как шаловливому мальчугану, и, приказав безотлагательно заняться проектом, надел шляпу.

Многообещающе пожав руку госпоже Лауверэйсен, мы начали отступление, перелезли через груду листового железа и беспрепятственно добрались до двери, выходившей в проулок с милыми собачками.

— Помните, что я беру вас в управляющие! — крикнула нам вдогонку эта неугомонная дама, и в ответ Боорман прокричал нечто вроде «возможно», «в свое время», «не исключено» и «эвентуально», после чего захлопнул дверь.

РЕДАКЦИОННАЯ РАБОТА
Мы молча шли домой. Я искоса поглядывал на Боормана, но так и не мог догадаться, о чем он задумался. Впрочем, и у меня самого голова шла кругом от мыслей, вызванных нашей затеей с семейством Лауверэйсен.

— Как вас зовут, де Маттос? — спросил мой патрон, когда мы благополучно добрались до конторы.

Я испугался, не надумал ли он уволить меня с волчьим билетом за то, что я вышел за рамки предписанной мне формулы «очень интересно», и потому, воздержавшись от каких бы то ни было шуток, попросту отчеканил:

— Франс Лаарманс.

— Жаль, что у вас такая банальная фамилия, — сказал Боорман. — Ничем не могу помочь, но отныне, де Маттос, вы будете зваться просто Лаарманс. Честность в делах превыше всего, ведь всегда может случиться, что какой-нибудь Лауверэйсен вызовет вас в суд в качестве свидетеля против меня, и тогда вы с двумя вашими фамилиями… Васникогда не звали де Маттос, ясно вам? Лаарманс — вот фамилия, которую отныне и во веки вы будете носить с божьей помощью. А все прочее остается по-прежнему: вы ходите без бороды и с аккуратной стрижкой.

Я сказал ему, что гарантирую гладко выбритый подбородок, и спросил, уж не опасается ли он, что Лауверэйсен предпримет что-либо против меня. Боорман покачал головой.

— Боюсь, что Лауверэйсен вообще ничего не предпримет. И ничего не заплатит. Понимаете, противник весь перед вами, но деньги он прячет в своем кармане. И если он заартачится, разве я тогда не должен подать на него в суд? А судья, который почти не слушает, что ему говорят, и при одном виде контракта прикажет Лауверэйсену раскошелиться, вместе с тем сразу же навострит уши, если выявится какая-то путаница с Лаармансом и де Маттосом, и разве тогда мы не окажемся беззащитными перед судом? Я вот раздумываю над тем, как нам провернуть доставку. Хотя в журнальчике всего шестнадцать страниц, но даже вы вздрогнули бы при виде ста тысяч экземпляров. И я просто не верю, что кузнец подобру-поздорову согласится их принять. Знаете, Лаарманс, а ведь сестра недооценивает парня. Он мне очень понравился — я хочу сказать, совсем не понравился. Во всяком случае, у него куда больше здравого смысла, чем у заведующей техническим отделом, — это ясно как божий день. Но сейчас надо прежде всего отправить заказ в типографию, ведь, может статься, у них нет достаточного запаса бумаги и надо, чтобы они сразу же об этом позаботились. Пишите: «Господину А. де Янсу, владельцу типографии в Локерене, Восточная Фландрия. Прошу принять заказ на сто двадцать тысяч и десять экземпляров номера семь за этот год (цифрами и прописью, Лаарманс), которые надлежит переслать по следующим адресам: двадцать тысяч по железной дороге в похоронное бюро „Кортхалс и сыновья“, шоссе д’Анвер, 10, Гент, сто тысяч по железной дороге П. Лауверэйсену, кузнечных дел мастеру, улица Фландр, 62, Брюссель, и десять почтой, в нашу редакцию. Сто двадцать тысяч экземпляров должны быть отпечатаны без указания даты и доставлены в бандерольной обертке — в ящиках по пятьсот штук, как обычно. Прилагаю при сем текст первой статьи и жду гранки в трех экземплярах с обратной почтой. Этот текст с двенадцатью клише, каждое из которых займет по три четверти страницы, должен быть размещен на четырнадцати полосах (ему надо это знать, Лаарманс, чтобы он мог подобрать соответствующий шрифт). Текст, предназначаемый для остальных двух полос, будет выслан вам без промедления, так же как и двенадцать клише. С дружеским приветом…» Это письмо надо немедленно отнести на почту, Лаарманс, а со статьей о фирме «Кортхалс и сыновья» можно подождать до завтра, потому что сейчас уже поздно. Из расчета тридцать франков за тысячу двадцать тысяч экземпляров для Кортхалса обойдутся мне в шестьсот франков. Мы могли бы, конечно, предложить ему заплатить на шестьсот франков меньше, то есть две тысячи шестьсот вместо трех тысяч двухсот, и тогда ему вообще не нужно было бы брать журналы. Возможно, его это устроило бы даже больше. Но не могу же я предложить ему такую комбинацию в письменном виде, а ехать ради этого в Гент я не намерен. Нет, пусть уж лучше пойдет заказ де Янсу. Но Кортхалсу не повезло, ведь он никогда не разделается с нашими экземплярами, и еще долгие годы его сердце будет обливаться кровью всякий раз, когда он будет окидывать взглядом груду журналов. А двадцать тысяч «Всемирных Обозрений» — это солидная куча, можете мне поверить. В «Галери энтернасьональ», где вы получили свой новый костюм, вот уже два года не могут распутаться с двумя десятками тысяч, за которые я беру плату натурой. И как бы ни старались рассылать журналы, толку от этого мало. Они видят, что груда не уменьшается, и всякий раз, когда я захожу туда за новым пальто или костюмом, меня подводят к ней и показывают, сколько экземпляров еще осталось. Словно я могу превратить эту бумагу во что-нибудь другое!

Когда наутро я пришел в контору, Боорман уже сидел там, погруженный в раздумья.

— Как нам, черт побери, заполнить две страницы «Кортхалсом Четырнадцатым» и «Пятнадцатым»? — вскоре воскликнул он. — Я писал статьи о шахтах, пансионатах, фабриках и банках, но что сказать об этом жалком катафалке? Две страницы сплошного текста, де Маттос — простите, Лаарманс, — ведь у нас нет ни одного снимка. Вам не приходит на ум какое-нибудь начало? Хорошее начало полдела откачало.

Я посоветовал написать, что фирма «Кортхалс и сыновья» уже не пользуется старомодными катафалками, которые напоминают нам дилижансы времен наших отцов, а перевозит покойников в специальном автомобиле современного типа. Это к тому же соответствует истине, ведь мы видели «Кортхалс XIV» собственными глазами.

— Да, это соответствует истине, но это не начало. Это — конец. Написав то, что вы предлагаете, мы уже больше ничего не сможем сообщить о Кортхалсе. Или нам пришлось бы распространятся на тему о бальзамировании. В самом деле, дилижансы — это даже очень мило, но подобное сравнение не вяжется с торжественным тоном, и котором должна быть написана эта статья. Вот, Лаарманс. Записывайте: «Чтите усопших». Это заголовок. «Католическая религия, усматривающая в смерти не что иное, как начало вечной жизни, мудро предписала, что похороны должны быть самой великой почестью, воздаваемой рабам божьим на земле. Когда человек отправляется в свой последний путь, мы, сообразуясь с канонами нашей веры, окружаем его проводы торжественностью, формы которой, хотя и варьируют в зависимости от положения и заслуг усопшего, неизменно являются возвышенным выражением благоговения перед тем, кто только что оставил бренный мир, как и смирения перед волей творца. Впечатляющая церемония, которая предшествует преданию усопшего матери-земле, душераздирающий „Dies Irae“»[28]… Проверьте, Лаарманс, поют ли на похоронах «Dies Irae», в противном случае мы вставим «Реквием» или что-нибудь в этом роде.

И когда я ищущим взором оглядел комнату, он сказал:

— В адресной книге вы этого не найдете, Лаарманс. Поищите в молитвеннике, а не то узнайте у какого-нибудь священника. Или, еще лучше, расспросите церковного сторожа — он сведущ в этом ничуть не хуже, а со священником больше мороки — расспрашивая его, не станешь ведь совать ему сигару. Итак, «душераздирающий „Dies Irae“ (или, смотря по обстоятельствам, „Реквием“ или „Кирие элейсон“[29] — не забудьте это выяснить, но эпитет „душераздирающий“ надо оставить) смягчает в сердцах горюющих их земную скорбь, напоминая им, что покойник продолжает жить, а всем живым предстоит умереть. Пропасть между тем, кто лежит в гробу, и теми, кто стоит вокруг гроба, уже ощущается не столь остро благодаря таинству возношения святых даров. Нет такого горя, которое не исцеляла бы манна поры в бесконечную справедливость и милосердие господа бога». Но как нам теперь перейти от этого к Кортхалсу? «Проводы дорогого усопшего к мосту вечного упокоения должны осуществляться любовно, заботливо, с соблюдением всех деталей ритуала, освященного церковным законом и вековыми традициями. Но именно тут, когда больше всего нужны спокойствие и четкость, нас нередко полностью оставляет присутствие духа. Подавленные горем, мы в мыслях то и дело возвращаемся к одру, где покоится существо, оторванное смертью от наших любящих сердец, и мы просто не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь».

Боорман перестал диктовать, потому что вдруг раздался звонок и я пошел открыть парадную дверь.

Это был мастер Лауверэйсен в цилиндре и в парадном костюме, с ленточкой в петлице — примерно в том виде, в каком мы запечатлели его на фотографии.

Здороваясь с ним, и радушно назвал его по имени, после чего он отважился войти в коридор, куда выходили двери наших комнат, и на мой вопрос, какому счастливому случаю мы обязаны его посещением, он ответил встречным вопросом, дома ли хозяин.

История с Уилкинсоном научила меня осторожности, так что я попросил его немного подождать. А я, мол, тем временем выясню это по телефону и сразу же дам ему ответ.

— Это, конечно, кто-то из Лауверэйсенов? — спросил Боорман.

— Кузнечных дел мастер собственной персоной, — тихо сказал я. — Он спрашивает, дома ли вы.

— Сразу же впустите его ко мне, — распорядился Боорман, — потому что официально нам еще не известно, что он хочет аннулировать заказ.

Я пошел за кузнецом и привел его в контору, где его с необыкновенным радушием приветствовал Боорман: он тотчас же вскочил, сердечно пожал ему руку, усадил его в наше лучшее кресло и сунул ему под нос коробку с сигарами.

— Большое спасибо, сударь, — сказал кузнец, — но я пришел, собственно говоря, потому…

— Сначала возьмите сигару, мастер Лауверэйсен, — решительно проговорил Боорман. — Я вижу, что вы пришли, и, поверьте, очень этому рад. Закуривайте, сигары чудесные. Это еще остаток от выплаты натурой, но с кухонными лифтами так дело не пойдет.

Кузнечных дел мастер все еще колебался. Он, несомненно, опасался, что сигара помешает ему высказать все, что он хотел, но и не решался заявить, что вообще не курит.

— Не заставляйте себя упрашивать, чудак вы эдакий! — сказал мой патрон. — Не могу же я разговаривать с человеком, отвергающим трубку мира.

Он сам обрезал кончик сигары, сунул ее в руку кузнецу и зажег спичку.

— Как поживает ваша сестра? — спросил он, когда наш посетитель начал попыхивать сигарой. — Не лучше ли у нее сегодня с ногой?

— Куда там, сударь, — ответил кузнец, — она уже столько лет с этим возится. Сегодня похуже, завтра опять получше, а проходить не проходит. Я хотел вас спросить…

— Вы тоже возьмите сигару, Лаарманс, — сказал Боорман. — Знаете, что я думаю? Ваша сестра должна бросить эту мазь и некоторое время отдохнуть на лоне природы.

— Нельзя, работа не позволяет, — покачав головой, сказал Лауверэйсен.

— Тогда она, во всяком случае, должна посоветоваться с хорошим специалистом, — решительно заявил Боорман.

— Я ей это передам, — пообещал кузнец. — Я пришел, сударь, — снова начал он, — для того, чтобы…

— Заказать дополнительное число экземпляров, — догадался Боорман. — Слишком поздно, мастер Лауверэйсен. Я был бы рад пойти навстречу вам и вашей сестре, но теперь я ни за какие деньги не мог бы отпечатать для вас экземпляры сверх заказанного количества, потому что бумага уже доставлена и объем тиража бесповоротно определен.

Кузнец слегка побледнел и горько улыбнулся. Чуть погодя, глядя куда-то в сторону, он спросил:

— Тогда, конечно, уже слишком поздно и для того, чтобы… напечатать несколько меньше?

Он хотел сказать «совсем не печатать», но не решился произнести эти слова. Не успел Боорман ответить, как снова раздался звонок, и я открыл дверь Пиперсу, который сразу же осведомился, «удалось ли мне обнаружить еще парочку». Догадываясь, что он имеет в виду рояли, я ничего не ответил и в свою очередь спросил, что ему надо, добавив, что господин Боорман в данный момент беседует с клиентом.

— А вы ему только скажите, что у меня в кармане снимки кузницы, — посоветовал этот омерзительный тип, — и он сразу же выскочит, вот увидите.

Пиперс оказался прав, хозяин велел мне немедленно впустить его.

— Какое счастливое совпадение: пришел фотограф! — сказал кузнецу Боорман. — Вы сможете еще посмотреть снимки, перед тем как пойдете домой.

Пиперс вручил ему конверт, откуда Боорман нетерпеливо вытащил пробные отпечатки.

— Вот ваша сестра, господин Лауверэйсен. Посмотрите, как хорошо она получилась. И какое волевое лицо, сударь! Поразительно, что она смогла так долго позировать. А вот во весь рост! Тоже хорошо. Пожалуй, даже лучше, чем сидя. А вот диплом. Вот, вы только посмотрите, как четко получилось! Здесь текст читается лучше, чем в оригинале! А вот сам мастер Лауверэйсен. Чрезвычайно удачный снимок! У вас тут даже более внушительный вид, чем в жизни. Вы молодчина, господин Пиперс, и большое вам спасибо за то, что вы так быстро справились с этой работой!

Пиперс ушел, а Боорман пустил остальные фотографии по кругу. Кузнец взглянул на себя с выражением, близким к презрению, а затем, протянув мне свой портрет, удрученно уронил руки на колени.

— Сестра еще раз обдумала это дело, — сказал он после короткого раздумья, — и, если можно, она хотела бы получить немного меньше экземпляров.

— Как жаль, что она вчера не сказала мне об этом! — проговорил Боорман. — Тогда я еще мог бы это уладить. Я затратил поистине нечеловеческие усилия, чтобы обеспечить выполнение ее заказа, и в конце концов мне это удалось. Но теперь я уже ничего не могу изменить, господин Лауверэйсен.

— Конечно, нет, — согласился кузнец. — В таких делах никогда ничего не изменишь. Я ей так и сказал сегодня утром, что ходить к вам бесполезно, но я, видите ли, во что бы то ни стало должен был пойти, потому что из-за своих волнений она лишилась сна. А уж теперь я и не знаю, как она будет спать. И ради этого мне пришлось наряжаться и потерять пол-утра, — заключил он, бросив мрачный взгляд на свой пиджак.

Поднявшись с кресла, он нахлобучил на себя цилиндр так, словно этот головной убор надоел ему до смерти, и, молча кивнув нам на прощание, вышел из конторы.

По знаку Боормана я проводил его до двери и распахнул ее перед ним со всем почтением, которое мне внушала его скорбь. Когда он стал спускаться по лестнице, мы снова переглянулись и прекрасно друг друга поняли. Мне показалось, что он еще что-то хотел сказать, но он только пожал плечами и пошел своей дорогой.

— Что же нам теперь делать? — спросил Боорман, когда я вернулся. — Обрубить себе руки? Разве у нас благотворительное учреждение? Как должны были поступить Майер и Страусс, когда торговка креветками перестала платить? Списать меховое манто? Или совсем прикрыть лапочку? Нет, Лаарманс, мы должны доставить им «Всемирное Обозрение», а не то отказаться от всего на свете и уйти в монастырь. Конечно, сто тысяч — это много, очень много, гораздо больше, чем они сами думают. Цифру легко назвать, но когда перед тобой лежит весь тираж, это уже нечто совсем другое. Однако я должен доставить эти журналы, коль скоро контракт подписан. И каждый месяц вы будете ходить к Лауверэйсенам за взносами. Для вас это будет хорошей школой, потому что взимать взносы тяжко и неприятно. С каждым месяцем вам будет все тяжелее, и вы будете часами простаивать за углом, не отваживаясь войти. Пока наконец вы не осознаете, что это ваш долг. А долг не всегда бывает легким, Лаарманс. Подумайте, каково приходится несчастным судебным исполнителям или палачу. А теперь еще раз прочтите мне последнюю фразу в статье о Кортхалсе.

— «Подавленные горем, мы в мыслях то и дело возвращаемся к одру, где покоится существо, оторванное смертью от наших любящих сердец, и мы просто не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь…»

— Прекрасные слова, — сказал Боорман. — Вы не считаете? Они подходят к любым обстоятельствам. Возьмите, к примеру, Лауверэйсена. Он подавлен горем, хотя никто у него не умер, в мыслях он то и дело возвращается к этой сотне тысяч экземпляров. Да, честно говоря, я и сам не в состоянии помнить о бесчисленных мелочах, которые надо упомянуть в этой статье. Я все время, черт подери, думаю о кузнеце и о ноге его сестрицы.

Походив по конторе взад и вперед, он все же снова принялся диктовать:

— «…из которых, однако, ни одной нельзя пренебречь. В подобных обстоятельствах мы испытываем острую нужду в помощи, и ее может оказать нам лишь человек, находящийся вне трагического вихря, обрушившегося на нас и лишившего нас последних сил. Только чужой человек может помочь нам уладить многочисленные формальности, а их нельзя игнорировать, и они — в своей безжалостности — разительно контрастируют с мучительным сном, в котором мы ощупью блуждаем». Вычеркните «ощупью», Лаарманс, одного «блуждаем» уже достаточно. «А насколько тяжелее человеку, чей родственник умер в другом городе или за границей!» Чистейшая правда, Лаарманс. Если вдруг умрет ваша любовница, это само по себе уже скверно, где бы она ни преставилась. Но если смерть застигла ее в другом городе или во время путешествия, это еще хуже. Разве мы с вами только что не убедились в этом на примере моей жены, пожелавшей перевезти из Гента свою сестру? У вас нет времени на размышления, потому что покойник застиг вас врасплох. И пока вы приходите в себя, он начинает смердеть. Вы можете ожидать от него только смрада, а не совета. Однако поехали дальше. «И тогда перед тобой словно вырастает глухая стена, без единой бреши. А ведь все должно быть улажено за несколько дней — иначе ты вступаешь в конфликт с властями, которые не могут или не хотят входить в твое положение, каким бы исключительным оно ни было». Теперь мы вроде уже достаточно наплели, чтобы выпустить на арену Кортхалса, верно, Лаарманс? «Именно в такие минуты обнаруживаешь, что большинство владельцев похоронных бюро не в состоянии справиться со своей задачей на должном уровне. Если не считать отдельных достойных уважения персон, в целом среди представителей этой профессии встречаешь слишком много дурно воспитанных людей, тогда как тонкое — чтобы не сказать рафинированное — воспитание является первой предпосылкой успешного осуществления подобных церемоний без риска вызвать раздражение или обиду у присутствующих, которые нередко враждуют друг с другом в силу противоречивости их интересов. Иные владельцы похоронных бюро обладают серьезной подготовкой и опытом, но не располагают капиталом, необходимым в наши дли, чтобы оснастить фирму по последнему слону техники». Вот тут мы подошли к Кортхалсу вплотную, Лаарманс. «Недавно состоялись похороны одного известного политического деятеля, имя которого мы называть не будем, потому что оно не относится к делу. Большое впечатление произвела на нас безукоризненная четкость, с которой вся церемония похорон была улажена известной фирмой „Кортхалс и сыновья“ из Гента». Нет! Вместо «улажена» напишите «проведена». «В особенности нас поразил новый моторизованный катафалк „Кортхалс Четырнадцатый“, специально сконструированный для перевозки покойников из одного города в другой. Он чрезвычайно удобен также для перевозки усопших на кладбище, которое в большинстве крупных городов расположено далеко от центра. Обычный замедленный темп шествия, неизбежный, когда гроб везут на лошадях, и подвергающий столь тяжелому испытанию перенапряженные нервы присутствующих, может быть заменен скоростью двадцать-тридцать километров в час без ущерба для торжественности церемонии. Сделать то же самое с лошадьми невозможно, потому что надо сохранять траурный ритм». Это правда, Лаарманс, ведь лошадь, бегущая рысью, вызывает ощущение бодрости и веселья, а это никуда не годится. «Впереди находится трехместное отделение, где два места предназначены исключительно для родственников, которые не желают расставаться с покойным даже на время его перевозки в другой город. Секция полностью отгорожена от остальной части машины». Это необходимо подчеркнуть, Лаарманс, а не то люди испугаются, что им придется сидеть возле трупа. «Машина может развивать скорость до восьмидесяти километров в час. Здесь мы еще можем добавить, что вышеуказанная фирма уже в течение некоторого времени располагает и вторым автомобилем — „Кортхалсом Пятнадцатым“, который сконструирован специально для перевозки больных и раненых. Эта машина снаряжена гамаком и обеспечена особыми рессорами, которые полностью поглощают все толчки, так что они ни в малейшей степей и не беспокоят пациента. От всей души желаем фирме „Кортхалс и сыновья“ успеха с обоими ее нововведениями». Ну вот, этого хватит. Ведь Кортхалс уже подписал, что он прочитал и одобрил статью, Пошлите это в типографию, Лаарманс, и попросите прислать с обратной почтой гранки в трех экземплярах.

Примерно в половине двенадцатого позвонила госпожа Лауверэйсен, еще надеявшаяся что-то уладить по телефону.

— Мой брат предложил вам аннулировать заказ, но мы вовсе не это имели в виду, сударь. Я охотно возьму несколько тысяч экземпляров, но сто тысяч — слишком много, вы же сами должны понимать. Все эти отели и архитекторы… Я же не знаю их адресов, и кто будет заниматься рассылкой? — жалобно лепетала она.

— Одну минутку, сударыня.

И я в точности повторил ему ее слова. Боорман встал, сказал «бр-р» в телефон и повесил трубку. И когда тут же телефон снова зазвонил, мы уже не отвечали.

— Пусть звонит, — сказал мой патрон. — Это еще не самый страшный путь к осознанию истины. У меня самого сердце кровью обливается всякий раз, когда я вынужден говорить, что нельзя отменить заказ, что уже слишком поздно, что ей не уйти от ста тысяч экземпляров, даже если она позвонит самому дьяволу.

ДОСТАВКА
После полудня к нам пожаловал элегантный господин, приехавший на машине. Он осмотрел коридор, увидел, что на первой двери написано «Дирекция», и без приглашения вошел в контору, как человек, который знает, чего он хочет. Я бросился вслед за ним и как раз подоспел в тот момент, когда он высокомерно спросил у Боормана:

— Ваш тираж?

Он стоял, прямой как жердь, не снимая шляпы, с записной книжкой в руках. И хотя я не заметил на нем ни мундира, ни оружия, вид у него был весьма грозный.

Боорман, занятый выискиванием подходящих адресов для нашего очередного похода, поднял голову и предложил ему сесть.

Посетитель бегло оглядел нашу контору, и я увидел, что его взгляд на мгновение задержался на табличке, которая заклинала посетителей побыстрей улаживать дела.

— Неужели кто-нибудь приходит сюда по делам? — ухмыльнулся он.

— Никто, — решительно заверил его Боорман.

— Сударь, — холодно произнес посетитель, — я советую вам не усугублять трудного положения, в которое вы себя поставили. Быть может, мы все еще уладим полюбовно, если мой клиент на это пойдет. Итак, ваш тираж?

И он поднял свой карандаш, приготовившись записывать.

— Послушайте, сударь, вы бы лучше сначала представились мне, — дружелюбно сказал мой патрон, — а затем я дам вам все сведения, какие вы только пожелаете.

Господин вынул из кармана визитную карточку, которую Боорман, мельком взглянув на нее, тотчас же передал мне. На ней было написано: «Жан де Лидеркерке, адвокат Апелляционного суда».

— В архив, — приказал мой хозяин.

— Вы представляете Кортхалса или Лауверэйсена? — спросил он элегантного господина. И предложил ему сигару, от которой тот решительно отказался.

— Я действую по поручению госпожи Лауверэйсен, — заявил наш гость. — И я еще раз советую вам отвечать на мои вопросы без обиняков. Итак, прежде всего, ваш тираж?

— Десять экземпляров, — позевывая, сказал Боорман.

Де Лидеркерке был так удивлен, что его карандаш даже не шелохнулся.

— Послушайте, сударь, — добродушно продолжал мой патрон, — я понимаю, что вы натолкнулись на трудный случай, но я вам все разъясню. Я торгую печатной бумагой. Ваша клиентка заказала мне определенную партию моего товара в виде брошюр, и она должна его оплатить. Она его оп-ла-тит, сударь, до последнего сантима. Но если вы больше сюда не придете, я готов уменьшить формат двенадцати снимков. Вы, вероятно, еще не в курсе дела, но — по условиям контракта — снимки оплачиваются из расчета за каждый квадратный сантиметр, как вы легко можете убедиться, взглянув на бланк, и, таким образом, мне предоставляется возможность варьировать в значительных пределах. Разъясните это своим клиентам — я не уверен, что они достаточно четко это сознают, — и тогда ваш визит не пропадет даром, не так ли? И не вводите их в расходы на судебный процесс — заказ и без того достаточно дорого им обойдется.

…На другой день пришли гранки, которые мы отправили Кортхалсу и Лауверэйсену вместе с заказным письмом следующего содержания:

«При сем прилагаю гранки одобренного вами текста и убедительно прошу вас вернуть их в течение трех дней. Если в пределах указанного срока выправленные вами гранки не будут мною получены, ваши экземпляры будут напечатаны с моей собственной правкой. В таком случае я не несу ответственности за опечатки, которые могут ускользнуть от моего внимания. С дружеским приветом».

Гранки обеих статей вернулись к нам своевременно и без всяких инцидентов. Лауверэйсен не сделал никаких поправок, а Кортхалсу статья так понравилась, что он даже приписал адрес к своей фамилии. На полях, в том месте, где говорилось, что лошади, впряженные в катафалк, не могут бежать рысью, кто-то написал «очень хорошо!», а потом частично стер эти слова. Кроме того, Кортхалс прислал фотографию своего «Четырнадцатого» для иллюстрации текста.

— Адвокат — честный малый, — сказал Боорман. — Он выполнил свой долг — тому свидетельство гранки, покорно возвращенные нам. Он с тем же успехом мог бы заморочить Лауверэйсенам голову. Я начинаю верить, что они заплатят.

Я отправил гранки обеих статей в Локерен, и никаких происшествий больше не было. Телефон молчал, и Жан де Лидеркерке больше не приходил, равно как и кузнечных дел мастер. Вдвоем с Боорманом мы снова отправились на поиски заказов для следующего номера и посетили десятки фабрик, магазинов и контор — одним словом, все учреждения, которые днем не запирают своих дверей на замок. Как-то раз мы даже забрели в отдел министерства, который был размещен в обыкновенном доме, и Боорман понял это, уже начав расставлять силки. Он снова завел разговор о министерстве промышленности и торговли, которое якобы весьма озабочено состоянием отечественной промышленности, и тогда наш собеседник дал нам адрес соответствующего отдела, заметив, что его отдел ведает финансами… Мы заключили две сделки: одну на три тысячи, а другую на пятнадцать тысяч экземпляров. И тут поступило сообщение из Локерена, что номер семь уже отправлен — сто двадцать тысяч по железной дороге, и десять экземпляров почтой. Эти последние были доставлены несколько часов спустя, и, честно говоря, вид у них был совсем неплохой. Пусть несколько худосочные, они все же оказались лучше, чем я ожидал. Кузнец и его сестра, а также их бравые помощники были представлены публике на двенадцати больших фотографиях, вокруг которых метранпаж весьма искусно разместил наш скудный текст, так что на каждой странице было что читать. А затем шла статья о «Кортхалсе XIV».

— Теперь счета, — сказал Боорман. — Пишите: «Фирме „Кортхалс и сыновья“ и так далее. Дебитор И. Боормана за поставку двадцати тысяч брошюр в соответствии с контрактом № 374 на сумму три тысячи двести франков». Счет самого Кортхалса, если помните, был выписан на две тысячи пятьсот плюс семьдесят пять за разгрузку, так что вы должны получить почтовым переводом шестьсот двадцать пять франков. Понятно, Лаарманс? Теперь Лауверэйсен. Тот же текст, только проставить сто тысяч брошюр и девять тысяч пятьсот франков. Затем двенадцать фотографий размером 25 на 30 сантиметров — стало быть, 375 квадратных сантиметров каждая, итого 4500 квадратных сантиметров. Из расчета по 0,50 франка за квадратный сантиметр это составляет 2250 франков. Общая сумма: 11 750 франков — цифрами и прописью, Лаарманс. Счет Кортхалсу можно отправить сразу же, потому что он заплатит наверняка, а со счетом Лауверэйсена повремените до тех пор, пока мы не убедимся, что он принял нею партию.

На другой день пришла телеграмма из Локерена: «Лауверэйсен отказался принять груз. Экземпляры лежат станции Брюссель. Ждем указаний».

— Началась куролесица, — сказал Боорман. — Неужели этот адвокат?.. Нет, он достаточно благоразумен. Это личная инициатива заведующей техническим отделом. Лаарманс, дайте ответную телеграмму: «Переадресуйте груз мое имя. Приму сам. Боорман».

Прошло двое суток, прежде чем с железной дороги поступило уведомление, что на наше имя прибыл груз из Локерена. И тогда Боорман распорядился, чтобы ломовой извозчик перевез эти ящики к нам, что и было сделано без промедления.

— Господин Лаарманс, — сказал мой патрон серьезным тоном, — теперь вы должны доказать, что вы расторопный малый, способный надлежащим образом выполнить нелегкое поручение. Подумайте о том, что скоро вы будете работать самостоятельно и тогда вам придется действовать, уже не прибегая каждую минуту к помощи старика Боормана, потому что к тому времени он поселится на лоне природы. Ступайте в кафе, что напротив мастерской Лауверэйсена; толстуху зовут, по-моему, Жанной. Выпейте там на изрядную сумму и разведайте, является ли проулок, где резвятся милые собачки, собственностью муниципалитета или самого Лауверэйсена. И в котором часу каждое утро начинает свою работу кузница… Когда вы вернетесь, я дам вам дальнейшие инструкции.

Через полчаса толстуха Жанна сидела у меня на коленях, и не успел я оглянуться, как мне пришлось уплатить тридцать франков. Около пяти часов я вернулся в контору со сведениями, что проулок принадлежит кузнецу и что работа в мастерской начинается каждое утро в восемь часов.

— Прекрасно, — сказал Боорман. — Сейчас я позвоню ломовику. Слушайте внимательно, и вы поймете, что от вас требуется. Де Леу — человек, заслуживающий доверия, но все равно не говорите ему ничего.

Он тут же связался с де Леу, спросил, как идут у него дела, и, отпустив несколько плоских шуток по поводу извозного промысла, велел ему на другой день ровно в семь часов утра доставить кипы журнала к дому номер 62 на улице Фландр.

— Ладно, — сказал Боорман, — если надо, берите две телеги. Я же не виноват, что ящики не умещаются на одной. Вас встретит там мой секретарь, и вы должны в точности сделать то, что он вам скажет. Прихватите с собой людей, чтобы разгрузить обе телеги самое большее за полчаса. Сами вы тоже ступайте туда, де Леу, и оставайтесь с моим секретарем, пока все не будет улажено, потому что дело может дойти до драки. К счастью, вы крепкий парень, де Леу, а это всегда внушает почтение. Если все пройдет хорошо, я выставлю вам роскошное угощение.

Де Леу сказал в ответ что-то, заставившее Боормана расхохотаться.

— Господин Лаарманс, будьте на месте ровно в семь часов, иначе люди не будут знать, что им делать. Вы заведете телеги через проулок к двери мастерской и там разгрузите ящики, Аккуратно сложите их на земле вдоль стен и подождите, пока мастер Лауверэйсен отопрет дверь. После выгрузки сразу же отошлите назад пустые телеги, чтобы уже никто не мог отправить ящики назад. Только бы рабочие завтра не вздумали бастовать — тогда вам, может быть, вообще не доведется увидеть кузнеца. Вы покажете ему ящики, что-нибудь проговорите — например, что вы привезли экземпляры журнала, хотя он и сам это увидит, — а затем уйдете восвояси. О состоянии ноги его сестрицы справляться не надо, теперь это уже ни к чему, как вы, наверное, сами понимаете. Если же вам сначала попадется на глаза госпожа Лауверэйсен, действуйте точно так же. А если раньше всех появятся их работяги, для начала угостите их сигарами и покажите им в случае необходимости один из журналов — они наверняка обрадуются, когда увидят, что их фотографии опубликованы. Поэтому суньте в свой карман один из наших экземпляров. И смотрите, чтобы все прошло гладко, потому что мы поможем получить деньги, пока не доставим товар. А не то пойдет кутерьма с юристами и конца этому не будет. Вот вам двадцать сигар и сто франков — деньги сметают любые преграды.

Утро выдалось холодное. Хорошо еще, что не было дождя. Но когда в половине седьмого я вышел из дому, в лицо мне дохнул пронизывающий северный ветер. Подняв воротник, я ускорил шаг и без пяти семь был уже на улице Фландр. В проулке Лауверэйсена дуло так сильно, что я укрылся в подъезде толстухи Жанны и стал поджидать де Леу.

Сумерки начали рассеиваться по мере того, как светлело небо, но улица все еще была пустынна. Только проехали мимо два молочника, да время от времени проходил рабочий.

Примерно минут череп пять за моей спиной вдруг подалась дверь и и упал в объятия толстухи Жанны, которая, судя по всему, только что встала с постели.

— Франс!

И, оправившись от изумления, она поцеловала меня.

— Ты уже давно здесь стоишь?

Я ничего не ответил, и она рассмеялась с понимающим видом.

— Неужели ты всю ночь простоял на холоде? Глупый мальчик. Почему ты не позвонил?

Она оглядела улицу, на которой не было ни души.

— Заходи! — сказала она, ухватив меня за руку.

В это мгновение я увидел две телеги, со скрипом выезжавшие из боковой улицы.

— Только не сейчас, Жанна, — умоляющим голосом сказал я. — Я не могу. Но сегодня вечером я непременно приду.

Она мне не поверила.

— Не можешь, не можешь… Такое мне еще ни один мужчина не говорил. Наверно, у тебя не осталось денег? Какая важность! Идем!

— Только не сейчас, дорогая Жанна, — снова стал упрашивать я. — Я приду к тебе вечером. Да-да, сегодня вечером непременно, если только ты разрешишь.

За моей спиной остановились телеги, и один из кучеров щелкнул бичом.

Видимо, Жанна вдруг поняла, что я в самом деле занят. Немного подумав, она спросила, останусь ли я на всю ночь, и я пообещал. Тогда она зевнула, провела гребенкой по волосам и принялась открывать жалюзи с таким видом, словно меня не было рядом.

Мои телеги стояли наготове, и де Леу, который до этого явно не хотел меня беспокоить, теперь сделал мне навстречу несколько шагов. Он прихватил с собой грузчиков, которые сидели на ящиках.

— Нам надо въехать в проулок, — сказал он, — но это не так просто. Здесь почти нельзя повернуться.

К счастью, я вспомнил, что комната госпожи Лауверэйсен расположена над конторой, как, возможно, и комната ее брата, и подумал, что мы непременно разбудим хозяев, если две пары лошадей с тяжелыми подводами проедут по булыжнику до самой двери.

— Не надо туда въезжать, — сказал я, — пусть лучше ваши люди за полчаса разгрузят подводы и перетащат ящики на другой конец проулка. Если они закончат работу к половине восьмого, каждый получит по пять франков на чай.

Оглянувшись назад, я убедился, что Жанна против обыкновения не сидит у окна, подкарауливая посетителей. Во всяком случае, ее не было видно. В одной из задних комнат горел свет, и я догадался, что она, вероятно, варит кофе. От одной этой мысли мне стало еще холоднее, потому что во рту у меня с утра не было и маковой росинки.

Де Леу подал знак своим восьмерым помощникам, которые тотчас же соскочили с ящиков, и перевел мои слова на извозный жаргон, а также на французский язык, потому что среди них был один валлонец. И сразу же на каждую телегу набросилось по четыре парня с такой яростью, будто от этого зависела их жизнь. Проводив первого грузчика до двери, я показал ему, куда надо поставить ящик. Второй ящик был водружен на первый, третий — на второй, а сверху — четвертый. Пятый поставили рядом с первым и сюда же сложили шестой, седьмой и восьмой. В таком порядке это и продолжалось. Убедившись, что грузчики меня поняли, я вернулся к подводам. Мимо проходил полицейский, остановился и стал смотреть, но, увидев, что мы ничего не увозим, а, наоборот, сгружаем товар, пошел дальше. Когда перенесли последний из двухсот ящиков, было уже тридцать пять восьмого. Тем не менее я дал грузчикам по пять франков и столько же каждому из возниц, потому что они начали ворчать, как только я достал из кармана деньги. Затем де Леу подал знак, и обе телеги отбыли вместе с людьми.

— Пойдем постоим около ящиков, — предложил я. И де Леу проследовал за мной до дверей мастерской.

Поскольку нам предстояло ждать еще около получаса, широкоплечий детина без большого труда снял со штабеля два ящика, уселся на первый, предложил мне сесть на другой и зажег трубку. Да, судя по всему, на этого человека можно было положиться.

Я услышал, как оживает улица Фландр, и скоро стало намного светлее. В проулок забежал большой пес; прямиком подскочив к нам, он обнюхал ящики и поднял лапу. Это был тот самый пес, которому госпожа Лауверэйсен накладывала повязку и который так старался сбросить бинт. Де Леу поспешно наклонился, словно протянув руку за камнем; пес залаял, выбежал на улицу и оставил нас в покое. А холод был пронизывающий.

Без пяти восемь в проулке показался дородный сборщик и за ним подмастерье; оба не спеша подошли к нашим ящикам. Сразу же вслед за ними пришли еще трое. Они взглянули на нас, и подмастерье узнал меня; он что-то сказал остальным, и они поздоровались. Я раздал первые сигары и показал им иллюстрированный журнал, где они были запечатлены в столь молодцеватом виде. И тут подмастерье получил по шее за то, что хотел первым посмотреть фотографии.

— А тут что? — доверительно спросил он меня, указывая на ящики. — Уж не ананасы ли? — И принялся обнюхивать ящики — совсем как пес; какое-то мгновение я опасался, что он тоже поднимет лапу.

Я ответил, что там экземпляры журнала, он тотчас же сообщил это остальным, и все они с восхищением уставились на ящики.

— Крупно работают, — констатировал сборщик.

— Теперь ты видишь, что у них есть деньги, хоть он и ноет с утра до вечера, — сказал один из кузнецов.

Глухой ропот, раздавшийся в ответ, свидетельствовал о том, что все разделяют это мнение.

— Идет! — заявил подмастерье, у которого, видно, был острый слух, потому что мгновение спустя мастер Лауверэйсен и вправду отпер дверь.

Тут оказалось, что де Леу с ним знаком — они были завсегдатаями одного и того же кафе, — но возница не знал, где живет кузнец, а я не называл его фамилии, так что эта встреча оказалась для обоих приятным сюрпризом.

— Черт подери! — весело воскликнул де Леу, похлопав Лауверэйсена по плечу. — Как живешь? Мы привезли твои ящики. Вот они. Двести штук. Можешь пересчитать.

— Мои ящики? — только и мог выговорить кузнечных дел мастер.

— В них упакованы ваши экземпляры «Всемирного Обозрения», сударь, — пояснил я. И, отвесив поклон, оставил Лауверэйсена у ящиков и зашагал прочь.

Я слышал, как де Леу предложил ему пойти пропустить по рюмочке, но предложение, судя по всему, было отвергнуто, потому что возница нагнал меня еще до того, как я вышел на улицу.

Мы выбрались из проулка, и я увидел свою подругу, которая сидела у окошка и знаками зазывала меня к себе.

— Пошли! — сказал мой широкоплечий спутник, ему не терпелось выпить, будь то с кузнецом или со мной. — Я угощаю.

И прежде чем я успел придумать отговорку, мы уже сидели у Жанны, которая тотчас же включила электрическую пианолу.

ВЗИМАНИЕ ПЛАТЫ
Когда я вспоминаю, как я взимал с Лауверэйсенов плату, меня начинает мутить. С первыми двумя взносами дело сошло сравнительно благополучно. Тогда госпожа Лауверэйсен все еще жила мечтой об акционерном обществе и верила, что настанет день, когда оно будет торжественно учреждено. Но начиная с третьего взноса, когда в ее душу закралось сомнение и она полностью осознала, что такое сто тысяч экземпляров, это было ужасно.

Иногда я битый час просиживал за рюмкой вина у Жанны, прежде чем набирался смелости зайти в мастерскую — именно так, как предсказывал Боорман. Если бы хоть нога у госпожи Лауверэйсен зажила. Но и тут никаких сдвигов к лучшему не намечалось, и эта нога преследовала меня как проклятие.

Я пытался утешить себя мыслью, что не я в ответе за ее страдания, а Боорман. Но тут же я вспоминал, как, стоя перед ней, я дважды с чувством прочитал ту постыдную статью. И еще я вспоминал, как она перевязывала собачью лапу, и снова слышал ее вопрос: «Неужели вас могли вдохновить мои скромные лифты?» Что ж, доказательства теперь были налицо.

Я из кожи вой лез, чтобы смягчить ее горе; приносил подходящие адреса для рассылки журналов и в ее присутствии собственноручно надписывал бандерольки. Но вскоре я перестал это делать, оттого что пять-шесть экземпляров, которые я подготовлял к отправке во время каждого визита, слишком мучительно контрастировали с неподвижной массой, занимавшей половину технического отдела — Лауверэйсен не пожелал держать ящики в своей кузнице.

Но мой деятельный пример все же принес кое-какую пользу: если в первые месяцы она, словно в наказание самой себе, вообще не притрагивалась к журналам, то потом все же начала их рассылать. Сначала — своим клиентам, затем — различным подрядчикам. Адреса она, очевидно, выискивала в каком-то старом справочнике, если судить по большому числу бандеролей, которые почта вернула обратно с пометкой: «Адресат не разыскан». Я подсчитал, что, если дело будет идти так и дальше, ее запас не иссякнет и через восемьдесят лет.

Затем в кузнице начали использовать журналы для других целей, и это тоже несколько помогло.

Госпожа Лауверэйсен стала совершенно невыносимой, как только по-настоящему вошла в роль жертвы. Видимо, заметив, что мне неприятно взыскивать с нее деньги, она во время каждого моего визита не упускала случая меня помучать: преднамеренно задерживаясь в своей комнате наверху, она подолгу оставляла меня наедине с горой ящиков. Если бы только она могла, она приковала бы меня к ним цепями на всю жизнь.

— Пересчитайте как следует, сударь, — высокомерно говорила она всякий раз, кладя ассигнации на заваленный хламом стол.

И тогда я делал вид, будто считаю их. Да и можно ли было поступить иначе? Сначала приходилось смачивать пальцы, потому что ее ассигнации обычно слипались, и я больше опасался, что возьму слишком много, чем слишком мало. Впрочем, второе исключалось — это я твердо знал. Я пытался держаться непринужденно и смотрел на ее подбородок или шею, потому что взглянуть ей прямо в глаза не смел, но в конце концов все же вынужден был протягивать руку за деньгами. На висках у меня выступал пот, в ушах шумело, и я знал, что она торжествует и наслаждается этой минутой.

— В полном порядке, сударыня, — говорил я каждый раз. И сколько ни старался, не мог придумать никаких других, более подходящих слов. Какой уж там полный порядок! Она давала деньги, а я их брал. Вот и все.

После этого я уходил, отвесив жалкий поклон, с помощью которого надеялся сохранить иллюзию благопристойности.

Как-то раз, оплошав, я сказал: «До следующей встречи, сударыня», — но эти слова преследовали меня потом как неслыханное издевательство.

Но стоило покинуть технический отдел, и мне уже все было нипочем. Даже через мастерскую я проходил спокойно, потому что укоризненный взгляд кузнеца компенсировали флюиды благожелательности, исходившие от рабочих.

— Облапошили вы их? — спросил меня как-то раз маленький подмастерье.

Я упрашивал Боормана подготовить проект акционерного общества, и в самом деле, к тому времени, когда я должен был взимать очередной взнос, он разработалтакой проект. Должен сказать, что он был составлен очень умело. Все было предусмотрено. Не хватало только денег.

— Опять бумага, — горестно вздохнула госпожа Лауверэйсен, поняв, что ей придется самой раздобывать капитал.

Когда я должен был отправиться за седьмым, последним, взносом, Боорман подозвал меня к себе.

— Лаарманс, — сказал он, — вы молодец. Я вижу, что вы прекрасно овладели ремеслом. И прежде чем удалиться на покой, я хочу преподнести вам подарок. Последнюю квитанцию вы можете отдать госпоже Лауверэйсен, не взимая с нее денег. Хотя, конечно, так дела не делаются и все равно никто этого не оценит… Вместо «спасибо» всегда получаешь фигу, вот вы сами увидите.

Я положил бумажку к себе в карман, а он добавил:

— Можете также взыскать всю сумму и взять себе, потому что вы заслужили премию. Словом, поступайте как знаете.

Я медленно брел по направлению к кузнице и, когда уже прошел часть пути, вдруг заметил, что нас было трое. Справа шел мой ангел-хранитель, а слева — какое-то черное существо. Сначала оба молчали, но в конце концов моего черного спутника прорвало:

— Де-вять-сот во-семь-де-сят франков, — прошипел он. И при звуке этих слов сумма показалась мне втрое больше, чем была на самом деле.

— Улыбка несчастной женщины, — тихо прошептал ангел.

И в то же мгновение мне померещилось, будто я слышу третий голос, на этот раз голос Боормана. Он сказал, что все это чушь: я могу получить и улыбку и деньги, если только с умом возьмусь за дело.

— Тебе вовсе не обязательно тратить все на толстуху Жанну, дружок. Положи основную сумму в банк, и она обрастет процентами.

— Хо-хо-хо! — загоготал черный спутник.

Светлый ангел ничего больше не стал говорить, но его молчание как бы подняло меня над землей, и я полетел.

Я был тогда еще совсем другим. Просто мальчишкой. Толстуха Жанна, конечно, недоумевала, почему на этот раз я не заглянул к ней, а направился прямо в кузницу. Я пролетел через мастерскую и, ворвавшись в технический отдел, громко позвал: «Госпожа Лауверэйсен!», зная, что она у себя наверху.

— Не беспокойтесь, сударь, деньги для вас приготовлены! — крикнула она мне и ответ, сразу же узнав мой ненавистный голос.

Она заставила меня еще немного подождать и, наконец спустившись вниз, раскрыла свой огромный кошелек.

Я вручил ей квитанцию со словами:

— Вам ничего больше не надо платить, сударыня. Господин Боорман списал остаток.

Я с трудом удерживался, чтобы ее не обнять. Взглянув на меня, она немного подумала и выложила деньги на письменный стол.

— Нет, сударь, — проговорила она, качая головой, — я не могу принимать подарков от господина Боормана.

И когда я стал настаивать, уверяя, что это мой подарок, она сказала:

— Возьмите деньги, сударь, или я позову брата!

Подчинившись ей, я почувствовал, что заливаюсь краской, и, поскольку она не вымолвила больше ни слова, я покинул эту проклятую конуру и пошел к толстухе Жанне топить свой позор в вине.

Я готов вынести на том свете любые муки — только бы мне не пришлось опять взыскивать деньги.

Когда я рассказал обо всем Боорману, он нисколько не удивился.

— Понятное дело, — заметил он, — разве она могла поступить иначе? Но как нам теперь быть с вами? Вы не взыскали деньги, потому что хотели отдать их ей, и вы их ей не отдали, потому что они лежат у вас в кармане.

Тут он сказал, что дарит мне половину этой суммы — четыреста девяносто франков — в качестве премиальных за то, что я расторопный малый. И когда я с довольным видом начал отсчитывать его долю, он подарил мне и вторую половину за то, что я не стал спорить.

— Господин Лаарманс, — сказал Боорман несколько дней спустя, — номер семь принес нам 11 750 плюс 3200 франков — итого 14 950. То обстоятельство, что долг Кортхалса оплачен похоронами, к делу не относится. Все экземпляры обошлись нам в 3600 франков, не считая трех сантимов за наши десять штук, а клише к статье о Лауверэйсене — 315 франков, по семь сантимов за квадратный сантиметр. Таким образом, чистая прибыль составляет 11 035 франков, но из этой суммы надо еще вычесть расходы на де Леу. Конечно, вам не так уж часто доведется продавать за один раз сто тысяч экземпляров, хотя я однажды продал Липтону двести пятьдесят тысяч. Но если вы каждый год будете издавать двадцать-тридцать номеров, получая в среднем не более трех тысяч франков прибыли, я этим удовлетворюсь. Кстати, крупные контракты отнюдь не выгоднее договоров на десять тысяч экземпляров, и к тому же они сопряжены с очень большим риском. Завтра вы начнете работать самостоятельно, а со следующей недели я переселюсь на лоно природы. Вы сможете каждый день консультироваться со мной по почте, а по средам и субботам я буду наезжать в Брюссель. От трех до пяти я буду сидеть в кафе «Бурс», где вы легко сможете меня найти или связаться со мной по телефону. Чем меньше вы мне будете надоедать и чем больше я заработаю с вашей помощью, тем лучше. Сам я начинаю торговать пилюлями от кашля, и вполне возможно, что в скором времени закажу у вас партию экземпляров «Всемирного Обозрения», но, конечно, не сто тысяч и не по обычным расценкам. Вы предоставите мне льготные условия. И помните: давайте крупные фотографии и числом побольше. Снимки приносят доход. Вы платите семь сантимов, а взимаете пятьдесят. От услуг Пиперса не отказывайтесь — хоть он и зануда, но работает ловко и берет недорого. А если владелец типографии повысит цены, найдите другого. За последние двадцать лет я сменил их не меньше пятнадцати, но де Янс свое дело знает. При каждом удобном случае угощайте сигарами полицейских нашего околотка и выставляйте им по рюмочке, потому что люди сплошь и рядом обращаются с разными вопросами в участок. Я еще подумаю о том, как нам по справедливости делить товары, которые вы будете брать в уплату. Помните: берите лишь то, что можно использовать или продать. Нее экспонаты, которые сейчас выставлены в Музее, я оставляю себе. И советую вам стараться изо всех сил, а не то я начну выпускать новое издание — «Универсальный Континентальный Журнал Торговли и Промышленности» или что-нибудь в этом роде. И сразу же поставлю: «Сорок второй год издания». Ясно?

Он снова — вплоть до мельчайших деталей — осмотрел мой инвентарь и ушел. Уже на другой день я начал работать самостоятельно — в точном соответствии с условиями контракта, который мы подписали в «Королевском льве». Это было десять лет назад, так что полпути уже пройдено… И вот я сижу перед тобой.

ПРОЩАНИЕ
Лаарманс умолк. Видно, долгий рассказ утомил его, потому что он побледнел. Несколько мгновений он сидел, глядя в окно, за которым догорал закат, а затем встал и налил еще две рюмки. Теперь мне снова было легко представить себе бороду на его лице и я увидел его таким, каким знал много лет назад, когда он, если понадобится, готов был голыми руками освободить фламандский народ от тирании правительства.

— А стихов ты больше не пишешь, Лаарманс? — с интересом спросил я, ведь в свое время он был не лишен способностей.

Отпив немного вина из своей рюмки, он отрицательно покачал головой.

— Я пишу только статьи для «Всемирного Обозрения», — ответил он чуть погодя… — Я все делаю сам: расставляю силки, готовлю статьи и зачитываю их заказчикам.

— А ведь у тебя были хорошие стихотворения, — сказал я. — Все эти годы я помнил одно из них. Как оно начиналось?

Мне снилось, родная мама —
И я заплакал во сне,—
Что ты перед смертью вздохнула
И тихо сказала мне:
«Будь честным, мой сын любимый,
Всегда прямым, как стрела!»
Потом с неземной улыбкой
Ты в лучший мир отошла.
— Ей неплохо живется, — перебил меня Лаарманс, — а как твоя?

Я все еще витал в облаках поэзии и не мог сразу спуститься с небес на землю.

— Моя — кто? — спросил я наконец.

— Твоя мама, — сказал мой друг.

Тут он, видимо, почувствовал, что оплошал: после того как я заверил его, что матушка хоть и скрипит, но, слава богу, еще держится, он ласково попросил меня читать дальше его стишки.

Из вежливости я исполнил его просьбу, хотя чувствовал, что, уступая этому новому Лаармансу, я начал катиться вниз по склону горы, у подножия которой разевало свою страшную пасть «Всемирное Обозрение».

Тебя я молил о прощенье,
Надежду в душе затаив.
Хотел я упасть на колени,
Но ноги не гнулись мои.
Мне, мама, за всю твою ласку
Добром отплатить не дано…
И тут ты меня разбудила,
И солнце светило в окно.
На этом стихотворение еще не кончалось, но я никак не мог вспомнить остальные строчки и потому запнулся.

— Ты не помнишь конец, Лаарманс?

— Нет, — сказал мой бывший друг. — Единственное, что я помню, — это статьи для «Всемирного Обозрения».

— «Финансов, Промышленности, Торговли, Искусств и Наук», — дополнил я.

— Совершенно верно, — сказал Лаарманс.

Я зорко вгляделся в наше прошлое, и перед моими глазами всплыл конец стихотворения:

Во власти смутной печали,
От счастья рыдать готов,
Я вдруг ощутил всем сердцем
Любви материнской зов.
Лаарманс ничего не сказал. Ему явно было нечего сказать. От его молчания веяло таким холодом, что я по собственному почину снова перевел разговор на «Всемирное Обозрение».

— Ты ничего больше не слышал о Лауверэйсенах?

— Фирма еще существует, так что журнал ее не разорил, — заверил меня Лаарманс. — Вывеска, во всяком случае, висит на прежнем месте, и надпись на ней та же. Стало быть, до акционерного общества по-прежнему далеко. А ты, старина, как поживаешь?

Он внимательно оглядел мой костюм, словно оценивая меня.

— Спасибо, Лаарманс, ничего живу.

Мой удовлетворенный тон, вероятно, не очень его обрадовал.

— Так.

Он снова взглянул на меня и, видимо опасаясь, что я не понял его вопроса, пояснил:

— Я не о здоровье твоем спрашиваю, с этим все ясно. А вот много ли ты зарабатываешь?

— А как поживает толстуха Жанна? — ответил я вопросом на вопрос, пытаясь стряхнуть с себя его взгляд.

— Она выехала из того рабочего квартала. После нашего знакомств она решила иметь дело только с чистой публикой, А ты, конечно, все еще служишь и муниципалитете? И по-прежнему сидишь на том же самом стуле с пеленой подушкой? Скажи, сколько же ты зарабатываешь в день или, точное, за один стуло-час?

— Что ты называешь стуло-часом, Лаарманс?

— Стуло-час — это полный час, который ты с пользой для дела высиживаешь на своем стуле. Нечто вроде киловатта, понятно?

— А тот удивительный человек, — уклончиво продолжал я. — Он еще жив?

— Боорман? Еще бы! Но ты же не ответил на мой вопрос, старина!

— А бог не покарал его за горе, которое он причинил бедной женщине?

— Да нет, — ответил мой друг. — По крайней мере пока еще не покарал. Боорман каждую неделю приезжает в Брюссель, чтобы рассчитаться со мной или, точнее, чтобы я мог отчитаться перед ним. Кроме того, он зарабатывает уйму денег на своих пилюлях, которые пользуются огромным успехом, и теперь, когда его старость обеспечена, он начинает жертвовать деньги на бедных.

Лаарманс встал и принялся ходить по комнате.

— Я все делаю сам, — сказал он. — Пишу статьи и читаю их заказчикам. Кажется, я тебе это уже говорил? Я теперь ничего не держу в голове, кроме адресов клиентов, которых можно поймать на крючок. Собственно говоря, мне бы очень пригодился секретарь, если только Боорман позволит. А не хотел бы ты?.. Когда я буду расставлять силки, тебе ничего не надо будет говорить, кроме «очень интересно». А писать статьи совсем не трудно: «Из всех строительных материалов, или пружин экономики, или полководцев великой войны мрамор, или банк, или маршал Фош таят в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы — декоративной отделки зданий, или экономического развития, или национальной славы». Если, выпив лишнего, ты по ошибке прочтешь: «Из всех строительных материалов маршал Фош, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы экономического развития», то и это не беда. Большинство клиентов даже не заметит этого — так завораживает их каскад наших эпитетов. Впрочем, ты сам это хорошо знаешь, ведь я все тебе рассказал. Тебе, правда, нечего опасаться. Взимание денег я беру на себя, если тебя это пугает. Да и не каждый клиент — непременно матушка Лауверэйсен!

Он подошел ко мне вплотную, достал из внутреннего кармана исписанный листок и сунул его мне в руку.

— Тут все в полном порядке, — сказал он. — Остается только подписать. Это копия контракта, который я сам в свое время заключил в «Королевском льве». Не беспокойся за свой стул в муниципалитете… Его скоро займет другая задница.

И он опустил руку на мое колено.

Содрогнувшись от этого прикосновения, я вскочил, резко оттолкнул его от себя, сбежал вниз по лестнице и пулей вылетел из дома.

Когда я уже был на улице, наверху раскрылось окно.

— Я подарю тебе мои стихи, если только мне удастся их разыскать, — крикнул он мне вдогонку, — и обещаю тебе, что, если предоставится хоть малейшая возможность, мы в зависимости от обстоятельств эвентуально оставим твою бороду в целости и сохранности!

Часть вторая. Нога

Менно тер Брааку[30]


НОВАЯ ВСТРЕЧА
Генеральная мореходно-судостроительная компания — это, конечно, звучит очень хорошо, но все же не для того я шлепал по грязи через весь унылый, прокопченный пригород, чтобы очутиться перед окошечком, за которым не было никаких признаков жизни, сколько я ни стучал и ни старался привлечь к себе внимание кашлем. Мне надо было непременно поговорить с директором, а если бы потом все заведение взлетело на воздух, меня бы это нисколько не тронуло. Итак, попробую еще раз — как человек, твердо решивший добиться своего. Окошечко наконец раскрылось, как львиный зев, я наклонился, чтобы сидевший там человек лучше расслышал мои слова, но, увидев его лицо, от удивления лишился дара речи.

— Да, это я, — ответил человек на мой невысказанный вопрос, — я ведаю здесь корреспонденцией. Что ты на меня так уставился? Что я, по-твоему, чудо природы? Сейчас мне недосуг, — торопливо проговорил он, кивнув в сторону клерков, трудившихся за его спиной, но через четверть часа мы закрываем лавочку. Может, подождешь меня у ворот? А теперь я доложу о твоем приходе. Кто тебе нужен? Господин Генри? Хорошо. Стало быть, до скорой встречи, старина!

Я уладил свое дело еще до конца рабочего дня и, стоя на другой стороне улицы, стал ждать, когда же распустят по домам сотрудников. Вдруг раздался гудок — такой оглушительный, что меня прижало к забору, но еще до того, как он смолк, на улицу вывалилась толпа рабочих. Среди них я увидел и Лаарманса, который, отделившись от небольшой группы людей, зашагал рядом со мной. Несколько слов прощания, брошенных на ходу коллегам, и мы остались вдвоем. Я искоса поглядывал на бывшего директора «Всемирного Обозрения Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук». Как он изменился! Теперь он больше не держал левую руку в кармане брюк, на подбородке снова обозначилась борода, и он, как встарь, курил трубку, а не сигареты с золотым ободком, которыми столь небрежно угощал меня в своей квартире на бульваре Жапон. На нем было пальто с пелериной, которое, судя по всему, он носил в любую погоду, и тяжелые ботинки, в которых он топал, даже не стараясь обходить мелкие лужи.

— Я не виноват в том, что произошло, — вдруг проговорил он, словно чувствуя, что, подавленный его падением, я боялся о чем бы то ни было спрашивать. — Боорман возвысил меня, Боорман меня и низверг. Да святится имя Боормана!

Я продолжал хранить благоговейное молчание, и он сказал:

— Это очень нелепая история. Заходи ко мне в воскресенье. Фердюссенстраат, 70. Правда, у меня теперь жена и дети, но ничего. Мы уж где-нибудь да уединимся. Я ведь почти ни с кем не вижусь, и мне это будет приятно. А удалось тебе что-нибудь сбыть этому паршивцу Генри?

НА РЫНКЕ
И Лаарманс начал рассказывать.

— С тех пор уже немало воды утекло, но ты, конечно, помнишь мой рассказ об удивительной женщине, которая отказалась принять от меня в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса? Так вот, из-за нее-то все и произошло. И Боорману пришлось убедиться, что поступок человека может иметь отдаленные последствия, которые иной раз настигают его тогда, когда, казалось бы, прошлое уже давно осталось позади. Новая встреча с госпожой Лауверэйсен не только выбила меня из директорского кресла и занесла, словно сухой листок, в тихую гавань этой отвратительной фабрики, но и навела меня на глубокие размышления. Я понял, что наши мысли и дела навсегда остаются с нами, становясь частью нас самих, нашей постоянной спитой, и число их растет по мере того, как мы сами усыхаем от лет, и нам не отречься от них, как не отречься от наших кровных детей, и, кто знает, быть может, отголоски их еще долго слышны и после того, как сами мы умолкнем навсегда.

Так вот. Все произошло совсем неожиданно, и, если бы не скользкий помидор, ничего бы и не случилось. Но подвернулся помидор.

Как я тебе уже говорил, Боорман примерно раз в месяц оставлял на денек свою фирму по изготовлению пилюль и приезжал в Брюссель, чтобы принять от меня отчет. Я старался воспользоваться его визитами для того, чтобы получить у него разные советы, и мы вдвоем гуляли по городу. Мы разговаривали, и время от времени он указывал палкой на какой-нибудь магазин или вывеску. Это означало: «Тут вы уже пробовали?» И я отвечал утвердительно или тотчас же записывал адрес, не перебивая моего патрона, — ведь у Боормана был громадный опыт, и советы он давал ценнейшие. Слепо следуя его рекомендациям, я всегда заключал больше сделок, чем в тех случаях, когда полагался на собственную интуицию.

За несколько месяцев до происшествия с помидором у Боормана умерла жена, и он изо всех сил пытался загулять, но ему это не очень удавалось: вид у него был такой мрачный, что его чурались девицы даже самого что ни на есть легкого поведения. Вскоре я понял, что глубоко заблуждался, думая, что он воспримет кончину жены как желанное облегчение. Как он ни хорохорился, это было для него тяжким ударом, и он никак не мог забыть свою тихую и неприметную хозяйку. Наезжая в Брюссель, он всякий раз заговаривал со мной о ней. За все то время, что я был у него в обучении, он ни разу не упомянул ее имени, а теперь он без конца говорил со мной о Марте — так, словно я хорошо ее знал. Казалось, он забыл, что я видел ее мельком не больше десяти раз, ведь она спускалась вниз лишь тогда, когда служанки не было дома и ей самой приходилось заглядывать в Музей Отечественных и Импортных Изделий, чтобы пополнить хозяйственные запасы. А теперь Боорман нередко показывал то на одну, то на другую из проходивших мимо женщин, уверяя, будто она всем своим обликом или какой-либо одной чертой или деталью одежды напоминает Марту — так, словно его жена доводилась мне родной тетей. И даже у зонтика в витрине магазина, где мне еще предстояло расставлять силки, Боорман обнаружил костяную ручку, в точности такую, как и у зонтика, который он подарил жене по случаю одного из последних ее дней рождения. Иногда мы обедали вместе, потому что он явно тяготился своим одиночеством, и всякий раз мой патрон вдруг начинал отыскивать в меню какое-нибудь из любимых блюд Марты, словно она вместе с нами сидела за столом. На его цепочке для часов болталась золотая побрякушка, какой я прежде никогда у него не видал, и как-то раз вечером он признался мне, что они изготовлена из броши, которую Марта много лет носила на своей груди. Но решаясь задать вопрос в упор, я подумал, что, наверно, он бальзамировал Марту — так же как в свое время она бальзамировала сестру. На мой взгляд, он проявлял подозрительный интерес к мумиям в Музее египтологии. Во всяком случае, он щедро одаривал покойную венками: трижды во время наших прогулок он покупал новые венки из тех, что привлекали его внимание в витринах.

Он советовал мне больше не принимать консервов в уплату за журнал — разве для того, чтобы их перепродать, — теперь, когда ученые заговорили об авитаминозах, он стал опасаться, не злоупотребляла ли Марта консервированными продуктами из Музея. Иногда он в задумчивости останавливался у витрины туристского бюро, где вызывающе демонстрировала свой белый лик гора Юнгфрау; ведь сорок лет подряд он из года в год обещал жене путешествие по Рейну, а теперь уже было слишком поздно.

— Из-за всех этих дел у меня ни на что не оставалось времени, — бормотал он. — Но я полагаю, что слава Рейна сильно раздута…

— Рейн — это не для госпожи Боорман, — пытался я найти слова утешения. — Очень утомительная поездка. В общем-то, река как река, ничего особенного в ней нет.

Но больше всего он убивался из-за того, что так редко водил жену в кинематограф: незадолго до смерти она призналась, что обожает кино.

— Все свои упущения осознаешь тогда, когда уже слишком поздно, — сказал он.

— Да, конечно, — по своему обыкновению согласился я.

И вот однажды в недобрый час вместе с моим скорбящим спутником я случайно забрел в переулок, выходящий на шоссе д’Анвер, неподалеку от улицы Фландр, где обосновались Лауверэйсен и толстуха Жанна. На овощном базаре шла бойкая торговля. У бесчисленных тележек на мостовой суетились горластые торговки, а на тротуаре толпились, отталкивая друг друга, домашние хозяйки — так, словно кому-то могло не хватить товара. На углу строился новый дом. Его уже возвели до седьмого этажа, и было очевидно, что скоро перед нами предстанет весьма — внушительное сооружение.

Увидев строящийся дом, мой спутник чуть попятился назад, чтобы лучше разглядеть фасад здания. И когда я отошел в сторону, дав дорогу человеку, который пробирался сквозь толпу, держа на голове матрас, вдруг раздался крик и стук падающей деревяшки, как во время игры в кегли. Когда человек с матрасом скрылся в толпе, я увидел, что Боорман лежит на земле между двумя тачками. Упав, он придавил своим телом тучную женщину, а немного поодаль валялись разные овощи, опрокинутая корзинка и костыль с красной бархатной подушечкой. Две собаки, до этого мирно дремавшие, залаяли как одержимые, а одна зеленщица так испугалась, что вдруг перестала горланить. Я пробрался в проход между тачками, уложил в корзинку рассыпавшиеся овощи и поднял костыль. Тем временем Боорман встал и галантно пытался помочь женщине, смягчившей его падение. Но это оказалось не так-то просто. Она отчаянно била ногами, как на первом уроке плавания, и я снова услышал звук, словно кто-то стучал по булыжнику палкой. Тут только я заметил, что у женщины деревянная нога. Я тотчас же прислонил костыль к тележке, крепко ухватил женщину под мышки, и совместными усилиями мы с Боорманом наконец установили ее в вертикальном положении.

— И салат подберите! — сказала зеленщица, которую тоже чуть было не сбили с ног. Она показала на зеленый кочан, откатившийся в сторону, и снова начала горланить.

Тучная женщина, которую придавил Боорман, по счастью, видимо, не очень сильно ушиблась. Я стряхнул пыль с ее одежды, сунул ей в одну руку костыль, а в другую — корзинку и вежливо приподнял шляпу.

— Я глубоко сожалею, сударыня, — проговорил крайне смущенный Боорман. — Я, должно быть, поскользнулся. Надеюсь, вы меня простите. Могу ли я чем-нибудь быть вам полезен? Может быть, вызвать такси?

Женщина с костылем, теперь уже твердо стоявшая на ногах, молча глядела на моего патрона.

— Это я вам, конечно, прощу, господин Боорман, — сказала она наконец, — тут мне не за что вас винить. Другое дело — история с акционерным обществом, для которого я получила от вас одни слова вместо капитала. Вы спрашиваете, чем еще можете быть мне полезны? А тем, что уберетесь с моей дороги, — горько рассмеялась она.

Не дожидаясь ответа, она прошла между тележками и ступила на тротуар. Обернувшись, она притопнула ногой, немного постояла, а затем удалилась, качаясь на ходу, как лодка, подхваченная волной.

Боорман сначала побагровел, а затем стал белее снега. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась из виду.

— Только этого еще не хватало, — пробормотал он, очевидно желая сказать, что смерть Марты и без того тяжким грузом легла на его душу.

— Оттяпали ногу, — сказал я. — Чудодейственная аббатская мазь, стало быть, не помогла.

Боорман никак не откликнулся на мое замечание, выдержанное в его стиле. Свернув в первую попавшуюся улицу, он брел, как лунатик, не обращая внимания на вывески и витрины. Скоро он простился со мной. И в этот миг я смутно почувствовал, что подо мной зашаталось директорское кресло.

НОГА
На этот раз отсутствие Боормана длилось не месяц, как обычно, а куда меньше: он приехал в город через две недели. «Надо поговорить», — гласила его открытка. Я приготовился снова выслушать оду в честь Марты, а затем, думал я, мы прогуляемся по улицам нашей столицы, присматриваясь к только что отстроенным зданиям, где, возможно, есть чем поживиться, однако мысли Боормана, судя по всему, были заняты одной госпожой Лауверэйсен. Казалось, его связывали с ней незримые нити, но, пытаясь их разорвать, он лишь запутывался в них все больше и больше, хоть и делал вид, что ничего особенного не происходит.

— Да, Лаарманс, ногу ей оттяпали, — проговорил он, только теперь отзываясь на мои слова двухнедельной давности.

Казалось, он все время таскал за собой эту ногу и приехал в Брюссель лишь затем, чтобы сбагрить ее мне.

— Может ли быть какая-нибудь связь между продажей сотни тысяч экземпляров и потерей ноги? — неожиданно спросил он. При этом он покраснел и начал хихикать.

Я чувствовал, что смеется он не от веселья, а лишь потому, что не мог задать такой вопрос без смеха, пока у него не достало мужества признаться, что он начал верить в эту чудовищную возможность. С ним явно творилось что-то неладное. Во власти душевного смятения он ощупью искал выход из тупика.

Я широко раскрыл глаза.

— Но послушайте, господин Боорман, — начал я успокаивать его точно так же, как в тот раз, когда речь зашла о поездке по Рейну. — Ведь между двумя этими… явлениями может быть не больше связи, чем, скажем, между периодическими сменами наших министерств и столь же периодическими землетрясениями в Перу. Как вообще такая мысль могла прийти вам на ум?

Тут я в свою очередь начал преувеличенно весело хохотать, а потом мы еще какое-то время сидели друг против друга и скалили зубы, но при этом ни один из нас не осмеливался заглянуть себе в душу.

Когда он снова заговорил, оказалось, что, несмотря на наш смех, призрак ноги по-прежнему маячил перед ним.

— Конечно, нет! Конечно, нет! Вы совершенно верно говорите, что это невозможно. Да и откуда взяться такой связи? После того, как мы побывали на этом проклятом базаре, я ночью задумался вот над чем: а не сохранила бы она ногу, если бы ей не пришлось выплачивать взносы? Ведь она могла бы истратить деньги на хорошего врача, вместо того чтобы ежемесячно отдавать их мне. Понимаете? А акционерное общество, которое мы так и не создали, может быть, обеспечило бы ей покой, необходимый для исцеления. Но все это, конечно, вздор. Чистейший вздор.

И он снова рассмеялся, но на этот раз как-то нерешительно. То, что он сказал «мы», крайне неприятно меня поразило — впервые за все время он пытался взвалить на меня ответственность за то, к чему я не хотел иметь ни малейшего касательства. Я хорошо знал Боормана и понимал, что справиться с ним мне не под силу. Если я уступлю хотя бы на йоту, он скоро окажется чистым, как ангел, а я один буду во всем виноват.

Поэтому я не стал отмалчиваться. Прежде всего я освежил его память подробным рассказом о моих бесплодных попытках заставить госпожу Лауверэйсен принять в подарок сумму ее седьмого и последнего взноса. Затем я напомнил ему все трюки, какими он тогда воспользовался, говоря о боге, на которого он советовал ей уповать, чтобы исцелиться; о министерстве промышленности, которое будто бы было встревожено положением кузнечного дела в Брюсселе; о косточках, которые несуществующие читатели должны приносить мохнатым питомцам госпожи Лауверэйсен; о медали кузнеца, которую он — Боорман — велел достать из ящика в верхней комнате; и, наконец, об акционерном обществе, которое он так великолепно спроектировал, что матушка Лауверэйсен тотчас же предложила ему пост управляющего. Рассказывая, я видел это так четко, словно все произошло накануне, и выгребал — одну за другой — самые ничтожные детали, так что под конец на моем костюме уже не оставалось ни единого пятнышка крови матушки Лауверэйсен, которой отсекли ногу. И когда он сделал вид, будто не очень четко припоминает этот случай и сомневается в том, что все произошло именно так, я предложил сейчас же пойти к кузнечных дел мастеру и его сестре, чтобы заручиться их свидетельскими показаниями. Никогда еще в разговоре с Боорманом я не проявлял такой твердости и решительности. Я защищался так, словно и в самом деле имел какое-то отношение к этой неприятной истории.

— Вот как оно было на самом деле. Не так ли, господин Боорман? — спросил я под конец. Мало того, что я спихнул ему эту ногу, он должен был признать, что она всегда принадлежала ему и только ему. А как от нее избавиться — это уже его дело. Я же умыл руки и остался незапятнанным.

— Да, конечно, — нехотя согласился он наконец, — именно так оно и было, теперь я припоминаю. Вы тогда честно выполнили свой долг, Лаарманс. Не бойтесь, что я взвалю на вас часть вины — это было бы самообманом. Да и к тому же целиком я виноват или только наполовину, все равно надо поправить дело. И я постараюсь не откладывать его в долгий ящик, потому что это мешает мне думать о жене.

Он устало протянул мне руку, и я пожал ее с благодарностью. Он стоял передо мной согнувшись под бременем вины, и у меня больно сжалось сердце.

SOS!
Наезжая после этого в Брюссель, он всякий раз привозил с собой ногу, которая, судя по всему, была могучим средством от тоски по Марте, потому что теперь Боорман куда реже заговаривал о жене. Нога поглощала его полностью, и, казалось, он решил искупить перед матушкой Лауверэйсен и несостоявшееся путешествие по Рейну, и все киносеансы, которых была лишена Марта.

Вначале он всеми силами старался утаить от меня эту ногу, как человек, скрывающий позорную болезнь, но с каждым его словом все яснее проступали ее очертания, и Боорман успокаивался лишь тогда, когда она целиком лежала перед нами на столе. Поистине, чудо хирургии! Спустя какое-то время он уже не пытался ее скрывать, а под конец даже начал размахивать этой ногой, как флагом. Я понимал: он благодарен мне за то, что я так терпеливо выслушиваю его унылый репертуар. Как ни странно, я, кажется, даже стал находить удовольствие в этих беседах, словно между мной и упомянутой конечностью возникла некая таинственная связь, хотя Боорман и обещал пришить ее на прежнее место без моей помощи. Так или иначе, мне следовало быть начеку, чтобы мгновенно отразить любую новую попытку возложить на меня часть ответственности за случившееся, и потому я не должен был показывать, что проявляю какой-то личный интерес к его переживаниям. Он вполне мог рассчитывать на мое сочувствие и даже на мою помощь, пусть только не заставляет меня каяться вместе с ним. Но я должен честно признать, что он никогда больше не предпринимал подобных попыток и сражался с призраком без моей помощи, используя меня в этом турнире лишь в качестве герольда. Раз или два я поймал себя на том, что думал о призраке как о «нашем» противнике, но тут же изгонял из своего сознания это отвратительное местоимение.

— Возможно, вам это покажется нелепым, Лаарманс, но я хотел бы с кем-нибудь посоветоваться, — вскоре доверительно сообщил он мне, осознав, что не может выбраться из тупика. — Должен признать, что я не вижу никакого выхода из положения. Я, никогда в жизни ничем не болевший, проснулся вчера со страшной головной болью, а днем у меня был понос. Надо что-то предпринять, а не то я изведусь. Попросить у нее прощения? Но какой смысл прикладывать такой пластырь на деревянную ногу? «Опять слова», — скажет эта мегера. Впрочем, кто просит прощения у партнера за то, что с ним заключили сделку? Я с тем же успехом мог бы просить прощения у Марты за то, что женился на ней. Вы понимаете?

Возможно, ему показалось, что я даже не слушаю его, что его терзания интересуют меня не больше, чем, к примеру, положение в Португалии. Увы, я принимал наше дело — я хочу сказать, его дело — слишком близко к сердцу, но, должно быть, в ту минуту я как раз отвел глаза в сторону, задумавшись над решением, которое могло бы его удовлетворить. Я заверил его, что вполне его понимаю, и, желая доказать, что внимательно его слушал, повторил слово в слово всю его последнюю тираду.

Он поблагодарил меня и спросил, не знаю ли я кого-нибудь, к кому можно было бы обратиться за советом.

Я с готовностью окинул взглядом мой запыленный жизненный путь, но увидел лишь разных мелких людишек; они выпучили бы глаза, услышал рассказ о потешной тетке, которую Боорман за ее же счет сфотографировал в эффектных позах, чтобы затем сбыть ей сто тысяч репродукций этих снимков. Самые смышленые из моих друзей — под двойным влиянием орденских ленточек и взяток — превратились за эти годы в робких обывателей, которые, конечно, не решатся высказать свое мнение о ноге и, возможно, лишь испуганно перекрестятся. Впрочем, был один человек — тот самый, бородатый, за которым мы много лет назад маршировали с криками ликования. Уж он-то, конечно, обладал недюжинным умом. Но ветер славы умчал его так далеко, что он был для меня совершенно недоступен. Да и к тому же такой человек не проявил бы интереса к ноге, не сулившей никаких капиталов. Пока я перебирал в уме разные имена — без большой надежды на успех, только чтобы не обидеть Боормана, — мой взгляд упал на старую семейную фотографию, которую я повесил у себя в конторе, потому что она была вправлена в красивую рамку. Фотография запечатлела группу людей в парадных костюмах на свадьбе одного из моих двоюродных братьев. Среди них был один чрезвычайно симпатичный родственник, собиравшийся стать певцом, но неожиданно заделавшийся пастором. Он показался мне вполне подходящим человеком. Я тотчас же сообщил об этом Боорману.

— Как вам нравится этот человек? — спросил я. — Он пастор, но никого другого у меня нет под рукой.

— Неважно, — сказал Боорман, даже не удостоив снимок взглядом. — Пожалуй, это даже лучше любого другого варианта, потому что наш случай…

— Простите, как вы сказали? — переспросил я.

— Ну хорошо, мой случай не имеет ничего общего с грехом, потому что с коммерческой точки зрения заключенный мною контракт столь же безупречен, как и проделки Вайнштейна с меховым манто, проданным торговке креветками. Однако человек, привыкший выслушивать исповеди и предписывать грешнику целебное средство, наверняка приобрел большой практический опыт и, возможно, способен дать дельный совет. Так или иначе, надо попробовать — пасторы ведь бывают разные. Спросите его, может ли он нас принять. Если пользы не будет, то и вреда это тоже не принесет.

Я тотчас же написал письмо. Сначала шли различные объяснения, почему я так долго не подавал признаков жизни, затем — приличествующий случаю вопрос о его здоровье, которое меня, впрочем, довольно мало интересовало, потом несколько слов о родственниках, пользовавшихся, как мне было известно, его расположением, и, наконец, я втиснул просьбу Боормана в обыкновенный постскриптум. С обратной почтой пастор известил меня, что ожидает нас в следующее воскресенье.

ЯН
Мы застали Яна в его гостиной. Он сидел за столом, покрытым камчатной тканью и сверкавшим хрусталем; у каждого прибора стояло по четыре рюмки. Такой стол годился бы разве что для тайной вечери. Ян откупоривал бутылки и был так поглощен этим занятием, что мы какое-то время наблюдали за ним, стоя в дверях, а он нас не замечал.

— Давай, давай! — понукал он пробку, которая туго поддавалась.

— Дергай сильнее, братец! — подбодрил я его, и тогда он поднял голову.

Он осторожно поставил бутылку на стол и радостно, с протянутыми руками двинулся нам навстречу. Никогда я не думал, что мой приход может доставить кому-нибудь такое удовольствие, Не иначе, у него была какая-то задняя мысль.

— Добро пожаловать, гадючье племя! Я полагаю, Франс, что твой приятель того же поля ягода, что и ты. Свой своему поневоле брат, как говорится. Заходите и присаживайтесь! А тебя, Франс, почти невозможно узнать. Куда делась твоя борода, дружище? В остальном у тебя вполне благопристойный вид — по крайней мере снаружи. Но как обстоит дело вон там, внутри?

Он заглянул мне в глаза и указал пальцем на мою грудь.

— Нет у меня к тебе доверия, Франс. Честно говоря, я никогда тебе не доверял и приятно удивлен, что тебя до сих пор не посадили за решетку. Но все еще впереди, вот увидишь. А этот господин… Как его фамилия?..

— Боорман, — сказал мой спутник.

— Чудесно. У господина Боормана еще более жуткий вид, чем у тебя. О боже, ну и физиономия! Смотреть страшно. И наверное, он твой лучший друг. Опасная парочка, сказал бы я. Интересно, что такое вы натворили. Как бы то ни было, вы благоразумно поступили, явившись ко мне до того, как вас поймали. Но садитесь, пожалуйста! Вот так, Мари! Честерского и грюерского сыру!

Его распоряжение не было гласом вопиющего в пустыне, и служанка тотчас же принесла сыр.

— Дорогой братец, — начал я, когда сыр был уже на столе, — господин Боорман и я…

— Никаких «дорогих братцев»! Называй меня, как прежде, Яном, а не то я вас выставлю за дверь и сам выпью все вино. Вот сигары. Эти — легкие, а эти — покрепче, как и полагается. А это не что иное, как «Сотерн» 1911 года. Начнем с него? Прекрасно!

И он наполнил рюмки.

Теперь я уже назвал его по имени и попросил выслушать нас, но он заявил, что станет слушать лишь тогда, когда ему захочется. И еще он сказал, что я — ничтожество. Что же касается физиономии моего друга, он даже не находит слов, чтобы ее описать.

— Честное слово, господин Боорман, тут есть на что поглядеть. А времени у нас вдоволь. Капеллан позаботится об исповедующихся и о соборовании госпожи Делакруа, которая, почувствовав себя лучше, потребовала помазания. Я знавал ее в свое время, — сказал Ян.

Он предупредил: его нет дома ни для кого. Мы расскажем ему все после обеда — как известно, каяться на голодный желудок очень мучительно, в таких случаях часто упускают самое интересное. Среди его прихожан есть такие, которые идут к исповеди, как следует заложив за галстук, особенно если на душе у них тяжкий грех.

— Вот это «Лагранж» 1906 года, — пояснял он, — вон то «Шато Латур» 1904 года, а на буфете стоит «Шамбертэн», который я унаследовал от отца. Угощайтесь!

И поток слов лился, как водопад, Ян не давал нам сказать ни слова, пока мы не приложились к «Шамбертэну». Когда же он увидел, что мы вконец разомлели, он запер дверь, словно ожидая рассказа о кровавой резне, и, как дирижер, подал нам знак.

И тогда Боорман подробно изложил всю историю своих злоключений. Сначала он четко объяснил механизм работы нашего «Всемирного Обозрения», а затем описал наши визиты в кузницу, не назвав, однако, имени Лауверэйсена. Он рассказал о Пиперсе, о дипломе, о рабочих с бицепсами, о кузнеце, который, облачившись в черный костюм, совершил последнюю отчаянную попытку спасти положение, об адвокатике с красивыми визитными карточками и записной книжкой, о журналах, доставленных на рассвете, и, наконец, о том, как я взимал плату. Короче, он не утаил ничего, а я напряженно слушал его, опустив глаза, словно тщательно следя за ходом событий, которые были мне совершенно неизвестны. Речь его текла свободно и гладко, и я понял, что вино и впрямь благоприятствует чистосердечному покаянию.

Ян слушал внимательно, не прерывая собеседника, но когда Боорман рассказал о том, как был подписан контракт, я услышал, что пастор тихо повторил: «Сто тысяч», словно ужаснувшись этой цифре.

— Поразительная история, — заключил Ян, покачав головой. — Никогда не слыхал ничего подобного. Но я все еще не знаю, чем смогу вам помочь и в каком совете вы нуждаетесь.

— Еще немного терпения, — сказал Боорман, — это ведь только первое действие. Последний акт разыгрался пять лет спустя на овощном рынке.

И он рассказал о женщине с костылем и о ноге, которая всюду его преследовала.

— А теперь я хотел бы знать, можете ли вы посоветовать что-нибудь дельное, — закончил он и допил свою рюмку.

Некоторое время Ян сидел, глядя на нас в полном молчании. Сигара его потухла. Наконец он повернулся ко мне.

— А ты, мерзавец, не чувствуешь никаких угрызений совести? Нет, для тебя царство небесное — это кинотеатр, куда ты все равно пролезешь, а тем временем ты спишь себе спокойно, как хряк, каковым ты и являешься. Сидит передо мной, как апостол Петр, и делает вид, будто не знаком с этим человеком! Господин Боорман, примите мои поздравления. Когда вы вошли сюда, я вас недооценил, но теперь я нахожу тем более удивительным, что вас мучает совесть, хотя никто — даже ваша клиентка — не может вас ни в чем упрекнуть, потому что на вашей стороне бог торговли с огненным мечом. Вы можете воспеть хвалу господу — думаю, вы уже узрели истину. Лучше поздно, чем никогда. Что же касается совета, то, по-моему, есть только одно средство избавить вас от гнета этой ноги… Вы говорите, что речь идет примерно о четырнадцати тысячах франков? Не решились бы вы вернуть пострадавшей эти деньги — по крайней мере ту часть, которая составляет вашу прибыль? Эта жертва, по существу, не была бы жертвой, ведь верно? Мы это понимаем. Словом, если Боорман проглотит эту горькую пилюлю, то Боорман исцелится. А Франс будет гореть вечным огнем. Джентльмены, здоровье короля! Выпьем за избавление от ноги!

— У него только что умерла жена, — шепнул я на ухо моему родственнику, чтобы вызнать еще больше сочувствия к Боорману.

ДОЛГОВАЯ РАСПИСКА
— Я предвидел, что дело этим кончится, но все равно пошел к вашему Яну: человек, знающий латынь и всевозможные религиозные заклинания, должен также уметь изгонять чертей, как это в свое время делал сам Хозяин и его апостолы. Но, к сожалению, эти ожидания, видимо, не оправдались. А всеже он славный парень, и, если нет другого выхода, воспользуемся этим. В понедельник отнесем деньги матушке Лауверэйсен; к счастью, с деньгами у меня благополучно.

Я сказал, что нисколько не возражаю против этого, потому что это благородный поступок, но вовсе не убежден, что она с готовностью примет деньги. И я еще раз напомнил ему о своих бесплодных попытках подарить ей сумму седьмого взноса…

— Но ведь полная сумма — это не какой-то там единичный взнос, — сказал Боорман. — Может ли разумный человек быть обуреваем такой гордыней, таким непоколебимым высокомерием? Мы же цивилизованные люди, не так ли? Один перестает сопротивляться, когда после цифры стоят три пуля, другой выдерживает характер до четырех или пяти, а иной — до шести нулей. В конечном счете это зависит от его общественного положения и среды, но если вы не перестанете нажимать, то рано или поздно он уступит и чаша весов опустится под тяжестью злата. Вы ведь слышали о золотом тельце? Разве матушке Лауверэйсен не нужно заботиться о своем брате, как другому — о жене и детях? И разве не обязан каждый, кому представится случай ухватить немного лишних деньжат, обеспечить свою старость? И разве в ином случае родственники не станут осыпать тебя горькими попреками? Возьмите, к примеру, какого-нибудь министра или другого высокопоставленного чиновника. Когда жена в постели расспрашивает его о делах, она прежде всего хочет знать, не встречал ли он людей, которые могли бы быть ему полезны, новых людей, о которых она еще не слышала и к которым следует приглядеться? Так она не только контролирует его доходы, но и подбадривает его, обуздывает, когда нужно, поощряет его замыслы и поддерживает разумными советами. Как ему оправдаться перед ней, окажи он своим клиентам большее сопротивление, чем необходимо? Благоразумный человек уступает сразу же, как только чувствует, что другой назвал ему предельную сумму и больше предложить не может. И тогда он начинает действовать со сказочной быстротой: подсовывает главе государства на подпись тот или иной документ, предоставляет льготы той или иной монополии, что-то санкционирует, кого-то разносит, вовремя предупреждает тебя об опасности, а сам губит ни в чем не повинного человека, накладывает ту или иную резолюцию, датирован бумагу более поздним или более ранним числом, затем теряет документ и даже выходит в отставку, если только это может его спасти и оправдать затраченные усилия.

Не надо судить об этих людях слишком строго, ведь сплошь и рядом им приходится нелегко. Наряду с министерствами, в которых можно кое-что урвать, — такими, как военное или колониальное, — существует, например, министерство просвещения, в котором вообще ничем не поживишься. Разве что перепадет какая-нибудь мелочишка при строительстве новой школы. Да и то она, как правило, оседает в карманах мелких чиновников. А как вежливо вас приветствуют люди, благодаря вашему содействию получившие хорошую должность! Вручение денег всегда сопряжено со значительными осложнениями, а ведь я собираюсь отнести ей деньги домой… Как правило, за оказанные услуги наличными не рассчитываются — ведь это поставило бы должника в неловкое положение. Не может же он ввалиться в дом с мешком ассигнаций на спине, как контрабандист, перебравшийся через границу. Да и пересчитывать деньги на глазах у всех было бы непристойно. Перевести деньги по почте тоже небезопасно, потому что вы не знаете, как их заприходуют, — над чужой бухгалтерией вы не властны. И опасность эта будет висеть над вами до конца ваших дней. Вот почему даже высокопоставленные господа в подобных обстоятельствах иной раз вдруг начинают озираться по сторонам и что-то бормотать себе под нос. Нет, такие вещи надо делать, не оставляя никаких следов — лучше всего через подставное лицо, а не то, например, продать акции по старой цене за день до того, как их цена удвоится, или же приобрести за крупную сумму два пастбища, которые решительно ничего не сулят покупателю, или даже разгромить ту или иную политическую группировку, чтобы перераспределить самые доходные посты. При всем при том я знал человека, который принял в подарок пенковую трубку, как какой-нибудь рядовой таможенник. Это лишь доказывает, что иной раз мы переплачиваем за услуги. Миром правят люди, которые знают, как улаживать свои дела. И почему, собственно говоря, наша приятельница не должна была измениться за это время? Ведь с годами нее становятся умнее. Когда мы столкнулись с ней на рынке, вид у нее был отнюдь не процветающий. И туфли у нее тоже были порядком изношены. Зачем бы ей в отличие от лучших умов человечества отказываться от жирного куска и кочевряжиться, как тот пресловутый бургомистр, который из упрямства уморил себя голодом? Таких безумцев теперь мало.

Но как Боорман ни пытался меня убедить, я оставался при своем мнении, что из его затеи ничего не выйдет, если он не найдет способа сделать так, чтобы возврат денег не носил характер милостыни. Вспоминая мой последний визит к ней, я снова видел как наяву, что она качает головой, и в ушах у меня раздавались ее ледяные слова, что она «не может принимать никаких подарков от господина Боормана».

Он стал напряженно думать.

— В общем-то, все это не так уж трудно, — сказал он наконец. — Я просто неправильно оформил накладную. Ведь мы получаем инструкции от Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов или как я ее там окрестил? Ну так вот: эти людишки из Чикаго поставили лишний нуль в своей телеграмме, и контракт был заключен из этого расчета. А американские бухгалтера обнаружили ошибку только теперь. Правда, с некоторым опозданием, но лучше поздно, чем никогда, как сказал ваш родственник Ян. Но нам надо действовать быстро, потому что уже пошел пятый год со времени заключения контракта и в торговых делах вступает в силу закон об исковой давности. Вот только обидно, что она никогда не узнает, что я расстался с этими деньгами по доброй воле. Но если иначе никак нельзя, я готов подавить свое тщеславие, потому что эта нога стоит у меня поперек горла. Стало быть, мы произведем совершенно новый расчет и подготовим новую фактуру или — лучше — долговую расписку, это больше в американском стиле. Одним словом, какую-нибудь бумажку, на которой будет столько печатей, что у нее зарябит в глазах, Достаньте-ка копию нашего счета.

Я покорно начал рыться в папке пятилетней давности и вскоре вручил ему то, что он просил.

— Итак, напечатайте новый счет, на этот раз по-английски. Сто тысяч экземпляров по одному сантиму за экземпляр — это составляет тысячу франков вместо десяти тысяч или, точнее говоря, вместо девяти тысяч пятисот, потому что я вижу, что дал ей пятипроцентную скидку, но на этот раз она скидки не получит, потому что разница в цене и без того слишком велика. Если мы оставим без изменений стоимость фотографий — а она, бесспорно, заподозрит неладное, если ошибок окажется слишком много, — это составит в общей сложности три тысячи двести пятьдесят из одиннадцати тысяч семисот пятидесяти. Иными слонами, ее активным балансом будет сумма в восемь тысяч пятьсот франков, которые я суну ей под нос в виде хрустящих ассигнаций — если надо, даже опрысканных духами. И вы все еще думаете, что эта тетка с хозяйственной сумкой откажется их проглотить? Ведь это, простите, не рыбий жир! Она схапает все деньги без звука, уверяю вас! И ее нога растает в воздухе или я буду не я. Смотрите побрейтесь как следует и наденьте темный галстук; к сожалению, вашей внешности и поныне не всегда присуща безупречность, столь же необходимая для делового человека, как упаковка для всякого товара. Иногда в вашем лице проскальзывает что-то интеллигентское, а это настораживает людей. К тому же вы носите орденскую ленточку, естественно не имеющую ни малейшего отношения к ордену, с таким видом, будто вам это противно. А ведь этого требует ваша профессия, не так ли?

ТОЛСТУХА ЖАННА
Боорман вручил мне долговую расписку и девять ассигнаций — восемь тысячефранковых и одну пятисотфранковую. Он вложил их в открытый конверт, чтобы их можно было вынуть без труда.

— Я произнесу небольшую речь, чтобы подготовить ее к событию, — сказал он. — Иначе появление призраков прошлого да еще вид денег могут сильно ее перепугать. Сердце у нее не самое крепкое — в противном случае она одолела бы свой недуг. По моему знаку вы положите расписку и деньги на ее письменный стол, если она с ним еще не рассталась. Банкноты уложите рядком — ей тогда покажется, что их еще больше, чем на самом деле. Сегодняшний день будет одним из самых счастливых в ее жизни, и манна небесная померкнет на этом фоне. А теперь — в путь!

Немного погодя мы уже были на углу улицы Фландр и вскоре подошли к дому толстухи Жанны. У окна сидела немолодая перепудренная блондинка и вязала. На другой стороне зиял въезд в проулок, который вол к кузнице.

Я кивнул головой в сторону блондинки и предложил сначала заглянуть к ней. Как-никак она постоянно несет вахту прямо против единственного входа в кузницу, и я помнил, что в свое время черномазые парни с бицепсами принадлежали к числу лучших клиентов ее предшественницы, которая подбадривала их всякий раз, когда они объявляли забастовку или, напротив, решали возобновить работу. А коли так, блондинка должна быть в курсе последних новостей в области производства лифтов и, возможно, даст нам кое-какие полезные сведения. Как ни великолепно мы были снаряжены, как ни ошеломляюще должно было быть зрелище девяти ассигнаций, я все же не разделял непоколебимой уверенности Боормана.

Не успел он ответить на мой вопрос, как блондинка угадала наши намерения — отложив в сторону вязанье, она взбила обеими руками свои льняные космы и заняла привычное место за стойкой бара.

Я заказал три стакана портвейна и, желая показать, что мы старые клиенты, спросил, давно ли Жанна покинула эти края.

— Какая Жанна, дружок? — В глазах ее вспыхнуло любопытство, она подошла и села рядом с нами.

— Брюнетка, — сказал я. — Толстая. И было это пять лет назад.

Она сама и есть Жанна, сказала она, и живет здесь уже двенадцать лет. Не угодно ли нам взглянуть на ее документы? Пять лет назад она и в самом деле была брюнеткой, но теперь черные волосы вышли из моды. А что до полноты… Она встала, извлекла из сумочки фотографию и показала нам толстуху Жанну во всем том великолепии, которое я в свое время познал. Она уже не раз выигрывала пари у людей, не веривших, что это она. Похудела она так от диабета, недавно ей было совсем плохо, она стала как щепка — вот какая. И Жанна изо всех сил втянула щеки. Теперь немного получше.

— А пять лет назад я была чересчур толста, — заключила она. — У меня и сейчас всего больше, чем надо.

И в подтверждение своих слов она так сдавила талию, что остаток ее пышной груди взметнулся в корсете вверх.

Боорман попросил ее еще раз наполнить стаканы, предложив ей выпить что-нибудь другое, если портвейн вреден ей из-за диабета. Но она налила себе все того же портвейна, потому что в ее баре это самый дорогой товар, честно призналась она. Она видит, что имеет дело с благородными людьми, и к тому же ей надоело сидеть на диете.

Я сказал, что, на мой взгляд, она не так уж сильно изменилась, и тотчас же спросил, продолжает ли кузница работать, на что она ответила, что там дела идут неважно. Раньше там, бывало, работало до тридцати человек, а теперь только трое. Новые лифты там уже не производят с тех пор, как умер кузнец, а его сестре ампутировали ногу. Пробавляется кузница только ремонтными работами по заказам старых клиентов. Не повезло ее хозяевам и только. А ведь в свое время это была известная мастерская — о ней даже напечатали в журнале статью с фотографиями кузнеца, и его сестры, и всех рабочих. Даже диплом и тот сфотографировали. Может быть, мы не верим? Жанна тут же сняла со стены большую позолоченную рамку и вручила ее Боорману. На огромном листе картона были аккуратно наклеены иллюстрации, вырезанные из «Всемирного Обозрения» — одного из наших ста тысяч экземпляров. Они были расположены в виде симметричного ансамбля, а в центре красовалась группа рабочих во главе с самим кузнечных дел мастером. Ничего не скажешь, добротная была работа. Сверху золотыми буквами тянулась надпись:

              Жанне Нуарфонтэн
                   от персонала
Кузнечной Мастерской П. Лауверэйсена
Эту чудесную вещь ей подарили ко дню рождения. Она знавала всех этих парней. И какие это были клиенты! Вот от этого, бровастого, она в свое время слышала, что шли разговоры о превращении кузницы в акционерное общество или что-то в этом роде. Но в последний момент, должно быть, дело не выгорело, и все осталось по-старому. Упадок мастерской плохо сказался на делах самой Жанны. А теперь она слышала, будто госпожа Лауверэйсен собирается продать все свое имущество с молотка, но особой спешки, видно, нет, потому что объявления до сих пор не расклеены. Скорее бы уже это случилось — тогда на месте мастерской обоснуется другая фирма и, может быть, опять будут клиенты. А почему мы так интересуемся делами кузницы? Надо полагать, мы не судебные исполнители? — подмигнув, спросила она.

Когда она выговорилась, Боорман осторожно, словно ребенка, снял со своих колен раму, щедро расплатился и показал мне знаком, что пора уходить.

ДОСТОЙНЫЙ ПРОТИВНИК
— Мы все же не зря потратили время у Жанны, — сказал Боорман. — Теперь мы знаем, что мастер Лауверэйсен отошел в лучший мир. В ином случае я, конечно, не преминул бы осведомиться о его здоровье, а такой промах загладить нелегко. Знать, что твоего клиента уже нет в живых, просто необходимо. Жаль, конечно, но чем труднее приходится человеку, тем он податливее. Теперь она совсем одна, и, если дела в кузнице идут прескверно, нашим девяти банкнотам обеспечен хороший прием. Таков мой прогноз.

В проулке слонялись две собаки, но такой своры, как пять лет назад, уже не было. Булыжник покрылся мхом — видно, по нему ходили куда реже, чем прежде, а дверь уже давно перестали красить. Мы долго дергали ее, пока она наконец растворилась, и мы вошли в сарай, который казался теперь куда более просторным, потому что прежних штабелей углового и листового железа там уже не было. Слева у стены за токарным станком стояли три парня, которые подняли головы, когда мы вошли, и небрежно кивнули, убедившись, что мы знаем, как пройти в технический отдел. Мы остановились у перегородки и заглянули в закуток через стеклянную дверь.

— Вон они! — прошептал Боорман, показывая глазами на большую груду журналов у задней стены. — По меньшей мере еще девяносто тысяч, — определил он, бегло прикинув кубатуру груды. И открыл дверь.

Госпожа Лауверэйсен была дома. Как только скрипнула дверь, мы услышали знакомый голос: «Сейчас спущусь!» Тотчас же раздался топот и стук и, взглянув наверх, мы увидели костыль, искавший опору на верхней ступеньке, затем — деревянную ногу, а вслед за ней и другую, настоящую. Госпожа Лауверэйсен спускалась по лестнице задом наперед, как и прежде, но теперь она делала это в три такта и со скоростью, свидетельствовавшей о большом навыке.

— Вот так. А теперь повернемся. Нале-во! — скомандовала она и, ловко орудуя костылем, повернулась к нам лицом. Она даже раскрыла было рот, но привычное «добрый день, господа» застряло у нее в глотке. Тем не менее она обрела присутствие духа еще до того, как Боорман мог отбарабанить заготовленную речь. Я же с облегчением услыхал наконец ее голос — признаться, я боялся, что она лопнет от злости.

— Я покамест еще не испытываю недостатка в экземплярах, господин Боорман, — решительно заявила она, указывая рукой на груду, в которой, по нашей приблизительной оценке, было девяносто тысяч журналов.

— Сударыня, — сказал Боорман, которому стоило больших усилий приступить к делу, — мы не отнимем у вас много времени. Меня привел сюда печальный долг. К моему величайшему сожалению, я вынужден вернуть вам восемь тысяч пятьсот франков — в соответствии с инструкциями Генеральной корпорации прессы Соединенных Штатов, бухгалтеры которой только что обнаружили ошибку в своих расценках на сверхтиражные номера. Таким образом, вам причитается получить с меня эту сумму. Вот документы и заодно деньги. Господин Лаарманс, прошу вас!

Услышав свою фамилию, я схватил конверт, вытащил из него банкноты и разложил их рядком на краю письменного стола. Даже святой не устоял бы перед таким соблазном.

— Господин де Маттос, или Лаарманс, или Брехалманс, или как вас там зовут, — прошипела она. — Немедленно спрячьте эти бумажки к себе в карман. Мне не нужны деньги господина Боормана, и будьте добры избавить меня от ваших визитов.

Вспыхнув от стыда, я взглянул на Боормана.

— Об атом не может быть и речи, — сказал он. — Я же должен вам деньги, они мне больше не принадлежат.

Он еще не успел договорить эту фразу, как она ринулась на нас, и я невольно отшатнулся в сторону, испугавшись ее костыля. Пройдя между нами, она подскочила к двери, заперла ее, вынула ключ, а затем, подойдя к телефону, набрала номер.

— Господин Куртуа? — спросила она голосом человека, разговаривающего с добрым знакомым.

И после небольшой паузы:

— Да, спасибо, ничего… Немного хвораю, но иначе и быть не может — не зря ведь ковыляю с костылем… Дорогой господин Куртуа, не могли бы вы сейчас прислать ко мне кого-нибудь из наших людей? У меня здесь два незваных гостя, которых я хотели бы выставить за дверь, но мне одной с ними не справиться. Договорились? Значит, того черного, с усами. Большое спасибо. Заходите, когда будет время, у меня всегда найдется для вас рюмочка доброго вина.

Она прислонилась спиной к двери.

— Господа, если вы поторопитесь, то успеете убраться отсюда до прихода полицейского — у вас еще есть в запасе несколько минут. Но сначала заберите деньги, ясно?

Взглянув на меня, Боорман смирился с неизбежным. Я взял со стола наши девять синих бумажек, и она молча выпроводила нас вон. Когда она закрыла за нами дверь, я вспомнил предсказание моего родственника Яна. Вопреки всем нашим стараниям мы все же — пусть ненадолго — оказались взаперти.

Жанна стояла на пороге своего дома, поджидая нас. Видимо, после нашего ухода ее заржавевшая память вдруг озарилась искрой, потому что с другой стороны улицы она радостно крикнула: «Привет, Франс!» — и радушно помахала нам рукой на прощание.

ВАН КАМП
— Отсюда и до самого Пекина никто этому не поверит, — заявил Боорман. — Даю голову на отсечение. Не поверят даже те, кто принимает всерьез старые басни про героев, предпочитавших умереть на костре, чем сказать «да». Старая неряха отвергла наши девять роскошных ассигнаций, а сама топает по всему рынку, стараясь купить подешевле лук и салат. Разве не навлечет на себя божий гнев человек, павший столь низко? Но сколько я ни ломаю голову, я не могу понять причину ее отказа. Одно только мне совершенно ясно: я ей противен так же, как мне, к примеру, противны сопли. Ей противен я сам и все, к чему бы я ни прикоснулся. Я для нее все равно что дерьмо. Но последнее слово за ней не останется — уж на это она может положиться, как на свой костыль. Мне, конечно, не следовало все это затевать, но теперь, когда я уже зашел так далеко, я не подчинюсь ее капризу, и вместе с моими деньгами она заберет назад свою ногу, которая стоит у меня поперек глотки. Ведь это же неслыханно! Всучить человеку деньги, оказывается, труднее, чем выудить их у него. И разве не следует обезвредить, посадить под арест эту фанатичку? Ведь все люди — братья. А как, спрашивается, может развиваться общество, подтачиваемое такими чудовищами изнутри? Уж верно, она то и дело бегает в церковь, а в среду на первой неделе великого поста спешит посыпать главу пеплом, и все же она сработана из листового и углового железа, как и ее лифты: будь по-другому, она не отталкивала бы руку помощи, которую протягивает человек, в свое время, хоть и без злого умысла, причинивший ей горе. Наверно, не так уж часто приходят просить прощения с оливковой ветвью, на которой болтаются девять ассигнаций. И от нее не требовалось даже изъявлений благодарности. Ей надо было только протянуть лапу. Неужели она воображает, что я смирюсь с ее решением и до конца моих дней она будет распоряжаться моим душевным покоем, а я по мановению ее ноги буду лить слезы или веселиться? Нет, она получит эти деньги в соответствии с духом и буквой закона — она не уйдет от них, как преступник не уходит от виселицы. И каждый раз под Новый год она, как рабыня, будет присылать мне свою визитную карточку с сердечной надписью.

Не обижайтесь, Лаарманс, за то, что я повсюду таскаю вас с собой, но вы единственный человек, причастный к этой истории с самого начала, и в случае необходимости вы впоследствии сможете засвидетельствовать, что я испробовал все пути. А пока продолжайте вашу самоотверженную работу на благо нашего любимого «Всемирного Обозрения». Мне же теперь придется подать на эту тетку в суд, потому что иного выхода я не вижу. Стало быть, первым делом надо обратиться к Ван Кампу, который вот уже много лет вполне устраивает меня в роли судебного исполнителя.

Ван Камп выслушал Боормана, записал сумму, о которой шла речь, а затем осведомился о платежеспособности госпожи Лауверэйсен. Он решительно не советовал возбуждать судебный процесс против должника, лишенного денежных средств, потому что в конечном итоге все расходы придется нести Боорману.

— Но эта женщина не должна мне ни одного сантима, — возразил Боорман, начинавший терять терпение.

— А как же эта сумма в восемь тысяч пятьсот франков, о которой вы говорили?

— Неужели это так трудно понять, господин Ван Камп? Я же сказал вам, что я должен ей эти деньги.

— Почему же вы их ей не отдаете? — спросил судебный исполнитель.

Боорман взглянул на меня с отчаянием в глазах.

— Потому что она отказывается принять эти деньги, господин Ван Камп, — сказал я успокаивающим топом. — Если бы она соглашалась их взять, не было бы никакой нужды в вашем вмешательстве.

Ван Камп закрыл лицо руками, словно у него закружилась голова.

— Но если она не хочет брать деньги, значит, вы ничего ей не должны, — возразил он, — или я окончательно спятил?

— Я решаю вопрос о том, должен я ей или нет, — сказал Боорман. — И если я считаю себя должником, то хочу во что бы то ни стало вернуть деньги, даже против ее воли. Или, по-вашему, я должен навсегда утратить покой и держать при себе то, что мне не принадлежит? Об этом не может быть и речи. Вся государственная машина приходит в движение, когда надо помочь мне получить деньги с того, кто не желает платить. Точно так же она должна помочь мне одолеть заимодавца, который не желает принять возвращаемый долг. Я же хочу наклеить ему на пузо мои банкноты, как афишу на стену. А вы — пусковой рычаг этой машины, не так ли? Я попросил бы вас действовать без промедления, господин Ван Камп, и, если можно, оформить документ уже сегодня. Над чем вы, собственно говоря, смеетесь?

— Дорогой господин Боорман, — сказал Ван Камп, — меня разбирает смех при мысли о том, что будет, если она станет упорствовать в своем отказе. Представьте себе, что дело дойдет до суда и председательствовать будет старый Тэхелс. Нервы у него не из крепких, и он, конечно, дойдет до белого каления, прежде чем поймет, о чем, в сущности, идет речь. Так или иначе, это будет великолепный спектакль, и я непременно приду посмотреть. Да свершится воля ваша, господин Боорман, но все же это очень странная история. Никто этому не поверит.

— Никто — отсюда и до самого Пекина, — уточнил я.

— Отлично сказано, сударь, — подтвердил Ван Камп. — И все же я не могу себе представить, что она откажется принять деньги, если я их ей принесу. Потому что вам придется доверить мне эту сумму.

— Господин Лаарманс, прошу вас, — кивнул мне Боорман, и я тотчас же вручил Ван Кампу наш конверт.

— Этот господин — мой секретарь, — пояснил Боорман.

Ван Камп пересчитал деньги, а затем внимательно оглядел ассигнации одну за другой.

— И такой подарочек старуха отказалась принять, — задумчиво пробормотал он. — Очень странно. Я никогда не слыхал ничего подобного. Неужели она боялась, что в конверте сидит гадюка? Но думаю, на этот раз она примет деньги, все ведь выглядит по-другому, когда вы имеете дело с судебным чиновником. Нет, подумайте только, требуется вмешательство судебных инстанций, чтобы заставить человека взять эти чудесные бумажки! Такое бывает только в сумасшедшем доме. Стало быть, как зовут эту необыкновенную старуху? И где она проживает? Если у вас еще есть немного времени, я составлю при вас документик и вы посмотрите, все ли в нем правильно, потому что от вашей затеи можно лишиться рассудка. У меня такое чувство, словно я должен встать на голову, чтобы составить документик должным образом.

Он сел за пишущую машинку и закрыл глаза.

— Она порядочная женщина? — вдруг спросил он. — Меня, конечно, интересует не ее моральный облик, а деловые качества. Я имею в виду качества, которые вы цените как бизнесмен. В таком случае имело бы смысл тактично попросить ее добровольно пойти на уступки и заплатить… я хочу сказать, взять деньги. Дать ей, скажем, неделю, чтобы она одумалась? Если она своевременно не явится к вам, то в понедельник утром она получит мой документик. Вы, конечно, отнюдь не обязаны проявлять деликатность, но, если дело и впрямь дойдет до суда, ваша добрая воля, несомненно, произведет на него самое благоприятное впечатление. Скромность, смиренный вид — все это учитывается, когда вы предстаете перед судьей, который может быть усталым, а то и вовсе хворым, который, возможно, недоволен жизнью из-за того, что прозябает в низовой должности, или страдает от семейных неурядиц, или накануне перебрал лишнего на банкете. В этих условиях любезность по отношению к противнику, проявленная вами, несомненно, настроит судью в вашу пользу. Уверяю вас, господин Боорман, даже внешность человека и та оказывает влияние на исход дела, и того, кто не даст себе труда побриться ради столь торжественного события, могут заставить выложить деньги не только потому, что он не прав, но и — в первую очередь — за то, что он позволил себе явиться в суд со щетиной на подбородке. Проиграл ты дело или выиграл, ты все равно обязан относиться к суду как к торжественнейшему событию в твоей жизни — такому же, как, например, бракосочетание. Судьи не любят, когда человек, слишком уверенный в своей победе, задирает нос, словно судья в черной мантии всего-навсего робот, который — даже против своей воли — должен запустить в его пользу карусель правосудия. Пси кос фанфаронство раздражает Фемиду. Если ваши права бесспорны, а вы, несмотря на это, являетесь в суд как побитый, но чистенький песик, который готов по первому сигналу завилять хвостом, а тем временем трепещет от страха перед богиней правосудия и ее слугами, тогда суд с величайшей радостью осчастливит вас изъявлением высшей справедливости, и вам останется лишь скакать от благодарности. Короче, я могу посоветовать только одно: давайте я сначала ей напишу.

Ван Камп уже принялся было печатать на машинке, когда вдруг снова обернулся к нам.

— Черт подери! Как это я сразу не сообразил! Уникальная возможность, господин Боорман! — воскликнул он в восторге. — Я оформлю финансовую санкцию или предписание о вручении наличных денег. Первый случай в моей практике, а я уже занимаюсь своим делом тридцать лет. Вам обеспечен блестящий успех.

— Единственное, чего я хочу, — это заплатить, — сказал Боорман.

— Вот именно. Об этом сейчас и будет речь. Заглянем сначала в свод законов. Предписание о вручении наличных денег, пли ПВНД, как сказали бы американцы. Ага, вот оно! Одно из тех добрых старых законоположений, где комар носу не подточит. Я сам отнесу ей деньги, приложив документик, который, в частности, будет содержать детальное описание ваших девяти ассигнаций с их номерами и так далее. Действуя по поручению такого-то, проживающего там-то, я, нижеподписавшийся судебный исполнитель такой-то, вручаю предписание о вручении наличных денег госпоже имярек. Великолепно! Проживающей по адресу и так далее. Представляете себе, господин Боорман? Указанное предписание касается суммы в восемь тысяч пятьсот франков, которую вышеупомянутый господин Боорман должен вышеупомянутой госпоже Лауверэйсен, как явствует из…

— Вы, конечно, можете представить доказательства вашего долга? — спохватился Ван Камп. — Есть у вас какие-нибудь документы, свидетельствующие о том, что ей надлежит получить с вас эту сумму?

— В свое время я по ошибке взыскал с нее слишком много, — неуверенно проговорил Боорман. — Доказать это нелегко, но ведь в ином случае я не стал бы навязывать ей мои деньги. Правда, я подготовил долговую расписку, если только она может вам пригодиться.

— Это лучше, чем ничего, — сказал Ван Камп, взглянув на расписку. — Если дело будет слушаться в суде, он вряд ли станет настаивать на представлении доказательств. Ведь ваши действия были бы необъяснимы, не будь вы ее должником. Разве что у вас не все дома. Честно говоря, я не исключаю, что потребуется судебно-психиатрическая экспертиза, потому что, во всяком случае, одна из сторон явно не в своем уме. Если госпожа Лауверэйсен действительно имеет все права на эти деньги и отказывается их взять, ее следует отдать под опеку. А если вы ничего ей не должны, то и вас не мешало бы свезти в сумасшедший дом… Но мы отвлеклись… На чем я остановился? Значит, так, указанное предписание касается суммы в восемь тысяч пятьсот франков, которую вышеупомянутый господин Боорман должен вышеупомянутой госпоже Лауверэйсен, как явствует из прилагаемой долговой расписки. В уплату вышеназванной суммы я предложил ей девять находящихся в обращении неповрежденных кредитных билетов Бельгийского национального банка. Восемь ассигнаций по тысяче франков каждая, датированных и нумерованных и так далее, и одна ассигнация достоинством пятьсот франков — здесь мы также укажем дату выпуска и номер. Ведь она может заявить, что вы ни разу не пытались вернуть ей долг (потому-то я и пойду к ней вместо вас), или же сказать, что вы хотели рассчитаться с ней товаром, который она вовсе не обязана принимать в уплату. Поэтому я осмотрел ваши ассигнации, как новобранцев, и признал все девять годными к действительной службе. Ни надрыва, ни пятнышко, ни подозрительных линий. И благодаря моему описанию каждая из них обретает четко выраженное лицо, которое свидетельствует о том, что данная ассигнация гарантирует оплату возложенной на нее части долга, а также служит поручительством за все остальные, если впоследствии вдруг выяснится, что дело не совсем чисто. Понимаете? Все это предусмотрено нашим старым добрым ПВНД. Далее следуют еще кое-какие юридические заклинания, но я не стану вас ими утомлять. Завтра я все это ей вручу, и если у нее хватит наглости отвергнуть деньги, то я незамедлительно вызову ее в суд. При всем при том я не могу отделаться от ощущения, что все это мне приснилось. Будь сегодня первое апреля, я бы на это не клюнул.

— Считайте, что ваше дело выиграно, — сказал он на прощание, — потому что никто не может противостоять нашему ПВНД. Единственная лонка дегтя в бочке меда — это неубедительный характер вашей долговой расписки. Печатей много, а хребта никакого. Несколько слов, накаляканных ее собственной рукой, куда больше пригодились бы нам, чем этот великолепный документ, состряпанный вами. Но если дело будет слушать Тэхелс, все кончится благополучно.

ДЕПОНЕНТСКАЯ КАССА
— С этой теткой нет сладу, — лояльно признал Ван Камп, когда мы спустя неделю справились о положении дел. — Уникальная личность! Она все время твердит только одно: с господами Боорманом, Лаармансом и де Маттосом она не желает иметь дела. Господин Лаарманс — ваш секретарь, если я не ошибаюсь?

Я утвердительно кивнул.

— О де Маттосе я ничего не знал, потому что вы никогда о нем не упоминали, и мое ПВНД составлено только от имени господина Боормана. Но если два других господина тоже желают отдать ей часть своих денег, мне придется все переписывать заново.

— В этом нет никакой необходимости, — заверил его Боорман. — Я один должен ей деньги, но эта женщина хлебнула горя и временами несет околесицу.

— Околесицы она не несла, — заметил Ван Камп. — Она только сказала, что не желает видеть вас и ваши деньги. Она хочет, чтобы и духу вашего не было в ее доме. Я объяснил ей, что дух тут ни при чем и что она занимает ложную позицию по отношению к вашим деньгам. Ибо наше ПВНД не мираж. Этот документ — хочет она того или нет — создает между вами узы, столь же реальные, сколь и само предписание, и в случае необходимости придется прибегнуть к мочу правосудия, чтобы их разрубить. Но как я ни пел, как ни расписывал ваши банкноты, она и слушать не хотела. И не будь я судебным исполнителем, она выгнала бы меня с помощью полиции. Честно говоря, я был рад, когда — живой и невредимый — снова оказался на улице. У нее такая тесная контора, что там нелегко увернуться от удара, как вы, наверно, заметили, а она размахивала своим костылем, словно каким-нибудь ломом. Вот вам квитанция из депонентской кассы, куда я сдал ваши банкноты. Захватите ее с собой, господин Боорман. Тогда вы по крайней мере сможете доказать суду вашу готовность выплатить деньги, и на этом дело закончится. Само собой разумеется, я вручил ей повестку, и дело будет слушаться двадцатого июня в третьем зале Торгового суда, второй этаж, третий коридор направо. Будьте там ровно в девять часов, так как неявка в суд — дело серьезное. Адвокат, по-моему, вам не нужен, потому что — хотя долговая расписка не очень тянет — в остальном ваше дело столь же бесспорно, сколь и беспрецедентно. Я сам, конечно, буду на суде. Так или иначе, все адвокаты Европы, вместе взятые, не смогли бы превратить эту долговую расписку в убедительный документ.

Боорман машинально взял квитанцию. Когда же Ван Камп пошел провожать нас к дверям, мой патрон, взглянув на бумажку, спросил, что теперь будет с его банкнотами.

— Они будут храниться в депонентской кассе до тех пор, пока их не заберет госпожа… как бишь ее фамилия? — сказал Ван Камп.

— А если она откажется взять эти деньги? — поинтересовался Боорман.

Ван Камп похлопал его по плечу.

— Об этом не беспокойтесь, — засмеялся он. — Инерция — главная добродетель кассы, и через тридцать лет деньги перейдут в собственность государства. Но как только суд вынесет решение, вы освобождаетесь от всех обязательств по отношению к этой даме и с этого дня можете прогуливаться, как павлин, под ее окнами, если это доставит вам удовольствие. При условии, конечно, что она проиграет дело.

— Но если она проиграет дело, — продолжал настаивать Боорман, — разве ее не должны отвести под конвоем к кассе и запихать деньги в ее сумку?

— Нет, так дела не делаются, — рассмеялся Ван Камп. — Привод здесь не предусматривается. Если она не возьмет деньги, то в течение тридцати лет касса будет вести себя смирно, словно ей ничего и не поручали, а затем она мгновенно изрыгнет ваши деньги, и общество, завладев ими, проглотит их и переварит, как алчное чрево. Но ведь это вам безразлично…

— А как же мне тогда получить назад свои деньги? — поинтересовался Боорман. — Она их ни в коем случае не возьмет, я же отнюдь не намерен обогащать общественную казну. Этак я никогда не избавлюсь от ноги.

— Ноги, сказали вы? Какой ноги? — спросил Ван Камп. И тревожно взглянул сначала на моего патрона, а затем на меня.

— Как я верну свои деньги? — вместо ответа снова спросил Боорман.

— Д-да, — задумчиво проговорил судебный исполнитель, — денег этих вам уже не вернуть. Разве что вы проиграете дело. Только в таком случае я могу взять их назад: если суд не признает вашего долга, тогда наш депозит лишается всякого смысла. А проиграть дело совсем не трудно. Достаточно, например, вам не явиться в суд или опорочить долговую расписку, которая и без того отдает липой. Но я с тем же успехом мог бы вообще отозвать иск, а это было бы жаль… Такое великолепное ПВНД! Но я обязательно приду в суд, можете не сомневаться.

Оставив контору, мы молча зашагали рядом. Боорман, бесспорно, еще сильнее меня ощущал, что Ван Камп завлек его в джунгли юриспруденции и бросил там на произвол судьбы.

— Я, конечно, ни в чем его не виню, — неожиданно заявил мой патрон. — Ван Камп со своим ПВНД ринулся в бой столь опрометчиво потому, что не мог понять простую вещь: по закону она не вправе чего-либо требовать от меня. Я же ничего не могу ему объяснить, потому что он того и гляди усомнится в моем здравом уме. Вы ведь заметили, что одно упоминание о ноге чуть было не вышибло из него дух? Во всем виноват я сам: искупление своего тяжкого греха я доверил беспомощным служителям писаного закона, и теперь они пытаются раздавить призрак кодексами, задушить его гербовыми бумагами. А так дело не пойдет, Лаарманс. Никакие судейские мантии и жабо не залечат ее душевной раны, тут не помогут и все три тысячи статей закона. Лучше бы она умерла, не из-за того, что ей отрезали ногу — не приведи господь! — а совсем случайно: от простуды, или под колесами трамвая, или что-нибудь в этом роде. А раз уж она осталась в живых, мне следовало бы броситься перед ней на колени и со слезами признать свою вину. Если и тогда она выставила бы меня на дверь, то призрак ноги, возможно, перестал бы меня тревожить и дело обошлось бы без денег. Но как мне решиться на это? Представьте себе, что я ползаю в пыли у ее ног — точнее, у ее единственной ноги — и с воплями прошу прощения. Тетка даже не примет всерьез мои униженные мольбы, она подумает, что это очередная уловка ползучего гада, прелюдия к какой-нибудь пакости. Я должен проявить благоразумие. Прежде мне всегда сопутствовала удача, а вот тут я влип. Первый раз в жизни я свернул с прямой дороги и теперь бьюсь, как муха о стекло. Пусть это послужит вам уроком. Мы, деловые люди, должны невозмутимо принимать как должное и деньги, и проклятия, а такие глупости оставлять тем, кто имеет к этому охоту и готов по первому зову бросаться на помощь, как Красный Крест… И все-таки униженные мольбы могут иметь какой-то — пусть ничтожный — шанс на успех, ведь сердце всегда отзывается на голос сердца. Было бы, однако, слитком хорошо, если бы каждый гребец в нашей галере расплатой за одну ногу мог уравновесить все прочие статьи прихода и споем хозяйстве. Блаженна паства римско-католической церкви, решающая такие проблемы с помощью исповеди, без ползания на коленях и без денег. И я не понимаю, почему ваш родственник Ян не предложил мне облегчить душу исповедью. Это напрашивалось само собой — он же не знал, что я не верю в бога. А рекомендацию возместить материальный убыток скорее можно было бы ожидать от язычника. А помазан ли он вообще миром, как положено, ваш братец Ян? Что же, сейчас мне остается лишь испить чашу варева, столь вдохновенно приготовленного Ван Кампом. Что делать? Если я стану давать показания в ее пользу и против себя, я получу деньги назад и снова их прикарманю, но в этом случае я никогда уже не избавлюсь от ее ноги. А раз так, лучше уж не отрекаться от ПВНД, а стоять намертво. И если даже депонентская касса навсегда захватит в свою пасть мои деньги, то я, как-никак, буду знать, что выплатил свой долг, и стану жить надеждой, что госпожа Лауверэйсен не устоит перед соблазном и в один прекрасный день — быть может, переодевшись — подойдет к окошечку кассы, чтобы незаметно для окружающих взять у этого бесстрастного чудища деньги, которые она отказывалась принять из моих грязных рук.

ТЭХЕЛС
Были все основания опасаться, что двадцатое июня будет таким же душным и жарким днем, как и девятнадцатое. Но в девять часов утра еще можно было дышать, к тому же третий зал Торгового суда был расположен с теневой стороны, и там только что вымыли пол. В зале собралось много народу — мужчин и женщин, которые тоже пришли искать правосудия в этот день. Люди в черных мантиях стояли у входа или прогуливались вдоль стены. Как видно, они были в отличном расположении духа: когда пошел какой-то их коллега, невзрачный, низкого роста, двое других схватили его и шутя немного помутузили. Время от времени то один, то другой, завидев своего клиента в толпе, приветливо махал ему рукой, а какие-то двое, протиснувшись к своему подопечному, наскоро вселяли в его сердце надежду, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Их руки нервно плясали, заклиная, угрожая и умоляя, и куда лучше выражали скорбь, воодушевление и негодование, чем любой человеческий голос. Не успели мы усесться, как я услышал позади знакомый деревянный стук, и в зал вошла наша противница. Кое-кто из публики, несомненно, приняв этот звук за какой-то сигнал, повскакал со своих мест, но по мере того, как госпожа Лауверэйсен продвигалась по проходу, разделявшему левую и правую половины зала, люди снова садились. Когда же она остановилась, ей тотчас уступили место в первом ряду — единственном, где было достаточно простора, чтобы она могла вытянуть свою деревяшку.

В четверть десятого раздался звонок, и чей-то голос воскликнул: «Суд идет!» Люди в черных мантиях замолкли, все встали, и из боковой двери, как из ризницы, действительно появился суд: два — человека — один толстый, а другой ничем не примечательный. Они положили перед собой на стол толстую кипу бумаг, подтянули под свои ягодицы два кресла и осторожно уселись. Все присутствующие тоже сели.

Затем вошел еще один человек, явно занимавший более скромное положение. В руках у него был список, и он выкликнул фамилии тяжущихся, дела которых должны слушаться еще до полудня, и тогда несколько фигур в черных мантиях пробрались к судейскому столу и, перешептываясь, принялись возиться с бумагами. Наконец все, казалось, было готово и суд вызвал первую пару тяжущихся. Остальные стали внимательно прислушиваться к разбирательству, чтобы на опыте первой пары получить представление о том, что ожидает их самих.

В десять часов в огромных окнах показалось солнце, поразившее всех своим королевским великолепием, а в одиннадцать в зале появился Ван Камп и сел рядом с Боорманом.

— Двадцать два дела. Ваше будет слушаться примерно в полдвенадцатого, — пояснил он. — Это я так подстроил, потому что раньше не мог сюда прийти. И то пришлось бежать со всех ног. Председательствует Тэхелс, как обещал мне секретарь суда. Смотрите, он уже размяк от жары. Давай-давай потей! — ободряюще пробормотал он.

В зале стало так жарко, что пришлось даже открыть дверь, но из-за шума в коридоре ее скоро опять закрыли. Толстяк то и дело поправлял свое жабо — несомненно, потому,что мантия слишком туго стягивала его шею. На стол рядом с собой он положил носовой платок.

— Он быстро все провернет, — сказал Ван Камп.

И правда, все дела решались теперь с молниеносной быстротой. Несколько метких вопросов, минутный разговор с невзрачным человеком, сидевшим рядом, и сразу вслед за этим — решение. Какая-то женщина все еще пыталась что-то объяснить и выворачивала свою сумку в поисках новых документов, доказывающих ее правоту, а громовой голос уже вызывал следующую пару.

— Боорман против Лауверэйсен! — раздалось вдруг, и тяжущиеся предстали перед Тэхелсом.

— Жаль, что она калека, — сказал Ван Камп. — А не то они могли бы стать идеальной парой. Одного роста, одних лет, и оба с достатком — у нее, конечно, есть деньжата, иначе и быть не может. Вот только эта деревянная нога…

Тем временем Тэхелс бегло проглядел судебную повестку.

— Стало быть, речь идет о сумме в восемь тысяч пятьсот франков, — проговорил он.

И, повернувшись к госпоже Лауверэйсен с некоторой предупредительностью — вызванной, несомненно, ее костылем, — осведомился, почему она отказывается платить.

Ван Камп, ухмыляясь, ткнул меня локтем в бок.

— Почему я не хочу платить? — со смехом переспросила она.

— Сударыня, — сказал Тэхелс, взяв в руки носовой платок, — мне предстоит рассмотреть еще семь дел. К тому же здесь принято проявлять некоторое уважение к суду. Смех меня не убеждает, но, если вы спокойно скажете, почему вы отказываетесь платить, мы быстро внесем ясность в дело. Я ведь вам не враг.

— Я должен платить, а не она, — заявил Боорман, всеми силами стремившийся указать судье правильный путь.

Тэхелс взглянул сначала на госпожу Лауверэйсен, которая, однако, не объяснила причину своего смеха, а затем устремил взор на Боормана.

— Я думал, что истец — это вы, — сказал он.

— Так оно и есть.

— Но чего же вы, собственно говоря, хотите? — раздраженно спросил Тэхелс.

— Я хочу заплатить ей деньги.

Ван Камп едва мог усидеть на месте и то и дело толкал меня в бок локтем. Люди в мантиях, сбежавшись со всех сторон, как черные птицы, прильнули к барьеру, отделявшему суд от зала.

— Стало быть, иск заявлен стороной, которая хочет заплатить, — начал вслух размышлять Тэхелс, смахнув с лица крупные капли пота. — А что же ответчица?

— Она не хочет, — сказал Боорман.

— Чего она не хочет? — спросил Тэхелс.

— Брать деньги.

Тэхелс откинулся назад в своем кресле, перевел тревожный взгляд с истца на ответчицу, а затем посмотрел на сидевшего рядом с ним человека, который принялся тщательно изучать досье. Кто-то из людей в мантиях явно отпустил остроту, и по их черному ряду прокатился приглушенный смех.

— Господа, тише, пожалуйста! — увещевающе сказал судья. И, повернувшись к ответчице, проговорил чуть ли не умоляющим тоном:

— Возьмите деньги, сударыня, и все будет в порядке.

Ван Камп изо всей силы толкнул меня в бок.

— Предписание о вручении наличных денег было оформлено, — заявил вдруг невзрачный человек. — Сумма сдана в депонентскую кассу. Это подтверждается документом, составленным судебным исполнителем Ван Кампом.

При упоминании этой фамилии черные мантии оживились и, обернувшись, с восхищением взглянули на моего соседа. Один из адвокатов приветливо помахал ему рукой, после чего весь ряд служителей Фемиды в черном облачении снова повернулся к алтарю.

— Деньги, таким образом, находятся в вашем распоряжении, сударыня, — сказал Тэхелс, пологая, что он нашел выход из положения. — И я хочу похвалить истца за его честность, которую я назвал бы чрезмерной, если бы этот эпитет был применим к такому понятию, как честность. Во всяком случае, в истории коммерческих отношений, насколько мне известно, еще никогда не бывало такого случая. Никто бы этому даже не поверил.

— Никто отсюда и до самого Пекина, — пробормотал Ван Камп.

— Извините, — заговорила ответчица, — но я хочу знать: может ли человек, продавший мне гнилые яблоки, принудить меня взять мои деньги обратно, если я предпочитаю оставить у себя гнилой товар?

Маленький адвокат, которого в девять утра мутузили его коллеги, прыснул и выбежал из зала. Тэхелс побледнел. От гнилых фруктов ему явно стало еще более тошно, чем было до сих пор. Но прежде чем он успел вымолвить слово, невзрачный человек шепнул ему на ухо нечто заслуживающее внимание.

— Факт долга доказан и признан, сударь? — спросил он Боормана.

— Долговая расписка, — прошипел Ван Камп. — Если мы избежим этой опасности, дело выиграно.

— Ничего я не признаю, — решительно заявила ответчица, — в крайнем случае я готова взять назад свои слова о гнилых яблоках, хотя товар, который мне навязали, был немногим лучше.

Тэхелс начал торопливо обсуждать что-то со своим помощником, и они заглянули в свод законов.

— Слушание дела откладывается до двадцатого октября, — наконец возвестил судья с сияющим лицом. — Сударь, в вашем распоряжении четыре месяца, чтобы представить доказательства, что ваш долг действителен и признан, как таковой, потому что в деле на этот счет нет никаких сколько-нибудь убедительных документов.

И он схватился за свой носовой платок.

— Ферниммен против Хопстакена! — раздалось в зале.

АУКЦИОН
После того как долговая расписка была отвергнута судом и Боорман понял, что нет никакой возможности раздобыть веские доказательства своего долга, ему пришлось примириться с тем, что так или иначе дело было бы прекращено, после чего Ван Кампу не без труда удалось вырвать девять ассигнаций из зубов депонентской кассы и вернуть их Боорману.

Разговоры о ноге затихли, и я стал надеяться, что постепенно ее поглотит пучина времени. Но месяца четыре спустя ко мне вдруг явился Боорман, он размахивал газетой, в которой подчеркнул объявление об аукционе.

— Теперь она от нас не уйдет, Лаарманс. Глядите! — И вне себя от восторга он бросил газету передо мной на стол.

Это было одно из тех объявлений, которыми обычно полны воскресные газеты. В нем сообщалось, что нотариус Фиане на другой день в десять часов утра приступит к публичной продаже земельного участка на улице Фландр, в соответствии с кадастром занимающего площадь пятьсот тридцать квадратных метров, вместе со всем движимым и недвижимым имуществом: жилыми помещениями и мастерскими, принадлежащими широко известной кузнице П. Лауверэйсена и находящимися в хорошем состоянии, а также оборудованием, состоящим из различных машин и инструментов, включая паровую машину мощностью 40 лошадиных сил, с котлом; четыре токарных и два сверлильных станка, один зуборезный станок, один штамповочный пресс, приводные ремни, шесть наковален, многочисленные молотки, напильники, гаечные ключи, клепальные молотки, приблизительно семь тысяч килограммов листового и углового железа, одну тысячу пятьсот килограммов профильного железа, кузнечные мехи, несгораемый шкаф, приблизительно четыре с половиной тысячи килограммов макулатуры и т. д. и т. д. Кузница открыта для осмотра с двух до четырех.

Дочитав до конца длинный список, я все же не мог понять, почему «она теперь от нас не уйдет». Весь этот перечень, на мой взгляд, не давал никаких оснований надеяться, что единоборство с ногой, которая и у меня уже стояла поперек горла, могло решиться в пользу Боормана. Сказать по правде, мой патрон внушал мне некоторую тревогу. То, что кровопускание пятилетней давности он теперь пытался возместить переливанием крови, еще как-то можно было понять. Но после того, как мы посетили контору госпожи Лауверэйсен и предложили ей деньги, он очистился — по крайней мере, в моих глазах — от всякой скверны и весь судебный процесс, по-моему, был уже ни к чему. И это я еще хоть мог понять, тогда как его безмерное возбуждение по поводу публичного аукциона попросту пугало меня. Отложив газету, я покачал головой.

— Не понимаете?

И он игриво схватил меня за шиворот.

— Да, прирожденным детективом вас не назовешь, Лаарманс. Неужели вы ничего особенного не заметили в инвентарной описи? Вы пожимаете плечами? А четыре с половиной тысячи килограммов макулатуры? Четыре с половиной тысячи килограммов рыбьих потрохов вас, конечно, тоже не удивили бы? Ведь речь идет не о распродаже имущества типографии! Или, может быть, вы думаете, что на белом свете есть хоть одна кузница с таким запасом макулатуры? Да столько бумаги не найдется и у самого Крупна в Эссене. Вы все еще ничего не поняли? Но ведь это же не что иное, как остаток наших ста тысяч журналов! Вес соответствует числу, которое мы определили на глаз; если на журнал приходится по пятьдесят граммов, то это дает девяносто тысяч экземпляров, не так ли? А что она сделала с остальными десятью тысячами, одному богу известно.

— Но я не вижу никакой связи…

— Никакой связи? Я куплю всю эту макулатуру. И тогда ее собственный нотариус всучит ей мои деньги вместе с общей выручкой от распродажи, и ни один черт не разберет, какая часть приходится на мою долю. Деньги есть деньги. Нотариус, конечно, будет хлопать глазами — ведь не зря эта макулатура значится самой последней в описи. И вообще-то ее упомянули лишь потому, что такую огромную кучу было просто невозможно игнорировать. Но они не рассчитывают получить за нее много денег, тем более что вывезти ее тоже нелегкое дело, а грузчики заламывают теперь высокую цену. Вы непременно должны прийти на аукцион — он будет моим триумфом. А из нотариальной конторы мы отправимся с вами в «Золотой фазан». За мой счет. Если у вас есть хорошая девчушка, прихватите ее с собой.

Замысел его был ясен до предела, и я лишь подивился собственной недогадливости. Откуда только у этого человека берется энергия, подумал я, чтобы неустанно преследовать цель, которая мне с самого начала представлялась недостижимой, а теперь вдруг все же стала казаться реальной?

С его стороны это, конечно, было чистейшее упрямство. Как всегда, он хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Я не верил, что он по-прежнему носит эту ногу в споем сердце — ведь приливы любви к ближнему, как правило, весьма недолговременны.

Когда мы вошли в аукционный зал, там уже сидело с полсотни людей, среди них здоровенные парни, которых я мысленно зачислил в категорию кузнецов. Еще там было несколько теток, видимо старьевщиц; я заподозрил их в том, что они тоже пришли сюда ради бумаги. Рядом со мной сидела бабенка, жевавшая бананы. Я заметил и людей весьма неопределенного обличья, которые, возможно, пришли сюда просто из любопытства, а у стены в конце зала торчал полицейский. В передней части зала, на возвышении, стоял стол с деревянным молотком и стул. Время от времени показывался какой-то человек и смотрел, достаточно ли собралось народу, чтобы приступить к аукциону, и, когда публика уже начала проявлять признаки нетерпения, появился наконец господин в черном. Это, несомненно, был сам нотариус, потому что он сел за стол, стуком молотка призвал всех к тишине и огласил условия аукциона.

Затем он приступил к распродаже имущества в строгом соответствии с порядком, в каком оно значилось в газетном объявлении, так что прошло довольно много времени, пока очередь дошла до бумаги. На некоторые предметы с трудом находились покупатели, другие же вызывали ожесточенную схватку. Так, например, из-за дурацких кузнечных мехов чуть было не передрались два претендента, каждый из которых уверял, что именно он назвал последнюю цену.

— Купить-то легко, — шепнул мне Боорман, — но как потом избавиться от этой бумаги? Я не хотел бы ее забирать. Самое лучшее было бы сразу же уступить ее кому-либо из конкурирующих скупщиков. Постарайтесь запомнить их в лицо, и при выходе из зала я кого-нибудь из них заарканю. В крайнем случае я отдам им эту бумагу бесплатно…

— Четыре с половиной тысячи килограммов бумаги! — провозгласил нотариус. Он извлек из своего портфеля экземпляр нашего «Всемирного Обозрения» и раскрыл его, словно показывая, что журнал и внутри изготовлен из настоящей бумаги. И в это мгновение я в самом первом ряду увидел Ногу.

— Весь запас состоит из экземпляров этого журнала, — пояснил нотариус. — Глянцевая бумага высшего качества.

И этим, по существу, исчерпывалось все, что можно было сказать о товаре. Воцарилась тишина, словно никто не хотел первым начинать военные действия, пока наконец один верзила, которого я принял за кузнеца, не произнес робким голосом:

— Сто франков.

И сразу же стало ясно, кого из присутствующих интересует бумага: одни встали со своих мест, другие заметно насторожились, третьи вдруг застыли на месте. Моя соседка держала в руках недоеденный банан, но больше не брала в рот ни кусочка.

— Сто пятьдесят, — сказал кто-то позади нас, после чего первый выкрикнул:

— Двести!

Эти двое попеременно предлагали все большие и большие суммы, и, когда верзила дошел до двухсот восьмидесяти, его конкурент накинул последние десять франков. Уже казалось, что окончательной ценой будут двести девяносто франков, но тут моя соседка, которая все утро молча жевала, вдруг подняла кверху свой очищенный банан, чтобы привлечь внимание нотариуса, и спокойно предложила триста пятьдесят. Она была так уверена в том, что никто не посмеет перекрыть эту огромную цену, что тотчас же запихала в рот последний кусок банана, а кожуру отшвырнула ногой под стулья. Человек, предложивший первую цену, обернулся к ной с приветливой улыбкой, словно гордясь ее победой над собой.

Нотариус, видимо, тоже понял, что вопрос уже решен, и взял в руки молоток.

— Триста пятьдесят… Кто больше?

Боорман встал и вытянул руку, как Муссолини.

— Восемь тысяч пятьсот франков! — прогудел он своим низким басом.

Моя соседка вытаращила на него глаза, поперхнулась, закашлялась, безуспешно попыталась подавить смех и, наконец, разразилась диким хохотом. Публика в зале тоже начала смеяться, так что задрожали стекла. Все повскакали со своих мест.

— У-лю-лю! — заорал кто-то.

— Вон из за-ла! Вон из за-ла! Вон из за-ла! — скандировали скупщики бумаги, сопровождая свои выкрики ритмичным топотом ног.

Нотариус забарабанил молотком по столу, и, когда шум несколько утих, послышался его голос.

— Сударь, — воскликнул он, — я вас убедительно прошу не нарушать общественного порядка! Здесь не балаган!

Полицейский оторвался от стены и неторопливым шагом направился к нам. Нога обернулась и пристально посмотрела на нас.

— Повторяю: восемь тысяч пятьсот! — заревел Боорман. — Вы что, оглохли? Объявите, что покупка, за мной!

— Миллион восемьсот пятьдесят тысяч франков! — неожиданно заорал человек в котелке, вскочив на стул.

Это предложение было встречено громкими криками «ура». То, что Боорман крикнул в ответ, уже нельзя было расслышать, но я видел, как растерянный нотариус подал своим молотком знак, и полицейский схватил Боормана за плечо.

— Пошли! — сурово проговорил он.

Боорман был невысок ростом, но обладал поистине богатырской силой. Как-то раз во время уборки он поднял бюст Леопольда II — тяжелую мраморную глыбу, которую я не мог сдвинуть с места, — и один вынес его из Музея Отечественных и Импортных Изделий в коридор.

Он взглянул на ухватившую его руку и стряхнул ее с такой силой, что полицейский, потеряв равновесие, растянулся во весь рост между стульями. Каска свалилась с его головы и, покатившись по полу, несколько раз перевернулась, а затем встала, как цветочный горшок.

Все расступились вокруг Боормана, словно отшатнувшись от сумасшедшего. Полицейский тотчас же вскочил на ноги и снова нацепил на себя каску, предварительно смахнув с нее пыль рукавом. Он перелез через стул, вытащил свою резиновую дубинку и стал осторожно приближаться к Боорману.

— Дурошлеп! — воскликнул чей-то голос, и тотчас же все принялись кричать хором: «Ду-ро-шлеп! Ду-ро-шлеп!», а потом снова: «Вон из за-ла! Вон из за-ла!».

Неожиданно на Боормана, безуспешно пытавшегося перекричать этот шум, сзади накинулся тот самый верзила, который предложил первые сто франков.

Я прекрасно понимал, что мой священный долг — схватить за горло этого мерзавца, но у меня тряслись колени, а руки беспомощно повисли — грубая сила всегда завораживала и парализовала меня.

— Скорей! Наручники! — завопила любительница бананов.

И в мгновение ока полицейский защелкнул наручник на правом запястье Боормана. Скупщик бумаги схватил его за левую руку, но тут же отпустил ее, отброшенный в сторону.

— Я пойду, — сказал Боорман и решительно зашагал к двери, волоча за собой полицейского.

— Этот тоже в заговоре! — крикнула тетка, указывая на меня пальцем, и я тотчас же нырнул в толпу.

Нотариус снова принялся стучать молотком, и уже у самого выхода я снова услыхал его голос:

— Триста пятьдесят франков — раз! Триста пятьдесят франков — два! Кто больше?.. Продано!

На тротуаре я увидел толпу людей, сгрудившихся вокруг Боормана и отталкивавших друг друга, чтобы увидеть его вблизи.

— Что случилось? — спросил какой-то прохожий.

— Наверное, это коммунист.

— Таких надо убивать на месте, — сказал старый барин, стоявший рядом со мной, — весь этот сброд в тепле и в холе сидит за наш счет по тюрьмам…

— Да что ты в этом понимаешь, старый хрыч? — воскликнул парнишка в засаленной копке.

К счастью, полицейский уже остановил проезжавшую мимо машину, сел в нее вместо с Боорманом, дверца захлопнулась, и они уехали. Последние зеваки нерешительно переглянулись, и каждый пошел своей дорогой.

— Старый хрыч! — ухмыляясь, крикнул парень вдогонку барину.

Я остался один, и в мою душу закралась печаль. Никогда еще мне не приходило на ум, что я люблю Боормана, а теперь я понял, что он — мой духовный отец. Мне было тошно от сознания своей трусости, и я предпочел бы оказаться где-нибудь на краю земли — на какой-нибудь ферме в Новой Зеландии, лишь бы не попадаться больше Боорману на глаза. Ведь рано или поздно нам все равно придется расстаться, а этот повод не хуже любого другого. Но хотя я не был рожден для подвигов, все же я не мог бросить Боормана на произвол судьбы — моя сыновняя привязанность требовала, чтобы я по крайней мере попытался найти слова утешения. Поэтому я спросил, где находится полицейский участок, и отправился туда. На фоне сверкающих пуговиц и сабель передо мной всплыло мирное видение «Золотого фазана», где Боорман думал отпраздновать вместе со мной свою победу.

В караульном помещении уютно расположилось с полдюжины полицейских. Они повесили каски и пояса на стену и, покуривая трубки, листали газеты. Моего патрона нигде не было видно. Я спросил у одного из полицейских, где Боорман, но тот вместо ответа сам начал спрашивать, кто я такой и зачем мне вообще надо это знать. Тогда я назвался секретарем господина Боормана в расчете на то, что с человеком, имеющим секретаря, будут обращаться более уважительно, чем с любым другим. Мой расчет в какой-то мере оправдался: полицейский сразу же сообщил мне, что господин Боорман находится у комиссара, и предложил мне обождать, если я хочу перемолвиться с ним словечком.

Это «перемолвиться» так испугало меня, что я не мог усидеть на стуле. Я вертел в руках свою шляпу и напряженно прислушивался: время от времени из смежной комнаты до меня доносились звуки голосов. Вскоре в караульное помещение вошел бородатый господин в очках, которого все называли «доктор». Он, видимо, был здесь своим человеком: не дожидаясь приглашения, он сразу прошел в комнату, где, как я полагал, находился Боорман. Спустя несколько минут он снова появился и, неопределенно кивнув всем на прощание, исчез так же внезапно, как и пришел.

Потом все, казалось, затихло. Четверо полицейских начали играть в бридж, а пятый принялся читать вслух газетную заметку о чьей-то золотой свадьбе:

— «Супруга еще помнит, как нага первый король…»

Тут в караульное помещение втащили мертвецки пьяного субъекта, который не мог ни говорить, ни стоять на ногах, ни сидеть. Его просто положили на пол, и после небольшой перебранки — потому что никто из картежников не желал помогать своим коллегам — полицейский, читавший газету, и еще один, случайно вошедший в караулку, уволокли пьяницу в заднюю комнату.

— Четверка треф! — сказал кто-то.

Вдруг я услышал скрип тормозов подъехавшего автомобиля, и в караульное помещение вошли два здоровенных парня в белых халатах. Они постучались в дверь полицейского комиссара, и их тотчас же впустили внутрь. Мгновение спустя появился Боорман в сопровождении двух санитаров. После того, как он покинул нотариальную контору, с ним, видно, еще что-то приключилось — он был без шляпы, а через всю левую щеку тянулся синяк. Он увидел меня, и лицо его просветлело.

— Жаль, что нашей пирушке не суждено было состояться, Лаарманс, — сказал он. — Но мы еще свое возьмем. И не беспокойтесь обо мне. Я надеюсь, что скоро все уладится и через несколько дней я к вам заявлюсь.

— Снимай карты! — проговорил один из игроков.

— Пошли! — сказал санитар. И они вышли из караульного помещения.

Я последовал за ними и увидел, что у подъезда стоит санитарная карета.

— «Кортхалс Пятнадцатый»! — рассмеялся Боорман, залезая в машину вместе со своими стражами. И карета тронулась.

Ослабевший от голода — было уже почти три часа дня, — я вяло добрел до ближайшей трамвайной остановки, нашел там небольшое кафе и набил себе брюхо каким-то непонятным мясным блюдом. Ощутив прилив новых сил, я решил, что не пойду домой до тех пор, пока не узнаю, куда отвезли Боормана. Я запасся сигарами и потащился назад в участок, где застал уже совсем других полицейских, которые, судя по всему, вообще ничего не знали о Боормане. Я раздал все свои сигары, что явно озадачило полицейских, так как запас был весьма изрядный, и рассказал им о том, что произошло полчаса назад. И тогда пожилой полицейский, очевидно, считая, что за мое угощение следует отплатить добром, сказал, что их участок связан только с Центральной больницей и что человека, о котором я спрашиваю, скорее всего отвезли именно туда. Через четверть часа я уже беседовал с привратником, который показал мне на объявление, где черным по белому было написано, что посещение больных разрешается только по четвергам и субботам с двенадцати до часу.

— У ворот висит еще одно такое объявление, — сказал привратник. А привезли сюда Боормана или нет, он не знает.

— Какая разница, — добавил он. — Вас к нему сейчас все равно бы не пустили.

БОЛЬНИЦА
В четверг я чуть было не пропустил полдень, на время позабыв о Боормане. К счастью, мой взгляд упал на какое-то нотариальное объявление, и, спохватившись, я ровно в двенадцать часов уже был в больнице, где сразу же обнаружил, что Боормана и впрямь привезли сюда. Позвали медицинскую сестру. Она не стала возражать против визита и провела меня в большой зал, где рядами стояли кровати, мимо которых я зашагал, не решаясь взглянуть на пациентов. На самой крайней кровати лежал Боорман, аккуратно укрытый одеялом. Внешне он был совершенно спокоен.

— Вы замечательный парень, Лаарманс, — сказал он, пожимая мне руку.

Я спросил, как его дела и долго ли он намерен оставаться в больнице — вся ситуация казалась мне кошмарным сном. И откуда у него на лице синяк?

— Пустяки! — ответил он. — Полицейский — представитель государства, и, сшибая его с ног, вы ниспровергаете короля. А это влечет за собой не только кару, предусмотренную законом, но и расплату на месте. Можно ли иначе охранять общественный порядок? Ведь не зря же изобрели резиновую дубинку! Долго ли я намерен здесь оставаться? — засмеялся он. — Разумеется, у меня нет подобных намерений, но это ничуть не меняет дела, потому что период наблюдения еще не окончен. Понятно вам? Разве собаку, у которой заподозрили бешенство, не надлежит тщательным образом обследовать, прежде чем ее спустят с цепи? Ван Камп был прав, когда предсказывал, что без психиатров дело не обойдется.

Вдруг раздался чей-то дребезжащий голос:

— Что пел Иоанн Креститель в своей ванне? «Брабансону». А я ее тоже знаю!

И голос затянул слова национального гимна:

— «Ликуйте, бельгийцы, ликуйте!»

Я почувствовал, что бледнею, и тихо спросил, кто это поет.

— Один пациент из нашей палаты, — успокоил меня Боорман, — он сидит в своей ванне и распевает. Видите ли, Лаарманс, эту больницу лучше всего сравнить с мясорубкой: с одного конца входишь, из другого выходишь. А податься назад невозможно. Люди, которые здесь служат, выхватывают тебя из внешнего мира, а внешний мир не принимает тебя назад, пока на тебе не проставят штемпель. А прежде чем определить диагноз, они проделывают серию тестов — большинство из них я уже прошел. Так, например, я должен был рассказать им свою биографию или по крайней мере те подробности, которыми я готов был с ними поделиться, так что о ноге я ни разу не упомянул. Если бы тогда в полицейском участке я не сболтнул бы о ней, я навряд ли угодил бы сюда. Но черт меня дернул объяснить им, почему я предложил столь высокую цену за бумагу, и тогда они сразу смекнули, что к чему… Здесь мне велели трижды подряд произнести «сыворотка из-под простокваши», и я отчеканил эти слова так, как не сумел бы ни один работник молочной фермы. Затем я убедительно доказал им, что ничего не вижу там, где видеть нечего, ничего не обоняю там, где нечего обонять, и ничего не чувствую там, где чувствовать нечего. Сердце, легкие и желудок, а также глотка и задница у меня в полном порядке, рефлексы — загляденье. Последнее, кстати, мог бы им подтвердить полицейский. Я не только ощущаю булавочные уколы, холод, тепло и прикосновения, но и к тому же боюсь щекотки. Моча и кровь — высшей пробы.

— Но Иоанн Креститель не знал французского языка, а я знаю. «Минули столетия рабства, бельгиец восстал из могилы», — визжал человек в своей ванне.

— К этому быстро привыкаешь, — успокаивающим тоном сказал Боорман, увидев, что я вздрогнул. — Если Патэт просидит в воде до вечера, то ночью он, может быть, заснет и петь уже не станет. Но вот тот, который на соседней койке, гораздо хуже: он перестилает свою постель и днем и ночью.

Я обернулся и увидел старичка в ночной рубашке, который и в самом деле сосредоточенно суетился у своей койки.

— В Канаде кровати куда лучше! — проворчал он, пнул койку ногой, как собаку, и снова залез под одеяло.

— Только ничего не говорите, — предостерег меня Боорман, который, казалось, уже вполне освоился с обстановкой. — Он вас, правда, все равно не услышал бы, потому что слышит и видит только свою постель. Но вы не член нашего сообщества, а посторонний человек, и потому вам следует проявлять осторожность, а не то вас сразу же выставит за дверь коалиция психов и медиков, действующих заодно… Моча и кровь, стало быть, высшей пробы, но я боюсь, что мне придется еще подвергнуться люмбальной пункции, прежде чем меня проштемпелюют. Они, наверно, захотят рассмотреть поближе мою спинномозговую жидкость. Вооружимся, однако, терпением — теперь уже осталось ждать недолго, и, хотя «Золотой фазан» несколько отсрочен, он отнюдь для нас не потерян.

Боорман мечтательно уставился в потолок.

— Мысленно я иной раз прохаживаюсь по этой палате, словно пришел сюда с визитом, и взор мой всякий раз останавливается на моей собственной койке, и я принимаюсь разглядывать безумца, который в ней лежит. Хотя меня скоро выпишут отсюда как обыкновенного проказника, факт остается фактом: я куда более безумен, чем все мои рехнувшиеся друзья по несчастью, которые распевают в панне или без устали взбивают постель. Послушайте Патэта без всякой предвзятости! Разве он кому-нибудь помешал бы, если бы его пустили разгуливать без смирительной рубашки по городу и заливаться соловьем сколько ему угодно? Или возьмите моего соседа. Разве кому-нибудь был бы вред от того, что он каждый день взбивал бы свою постель на центральной площади города? Разве изо дня в день нам не приходится наблюдать куда более нелепые поступки? Чего стоят все эти сановники, увешанные орденами, прелаты, согнувшиеся под бременем митр и парчи, шествующие за первым попавшимся гробом с таким скорбным видом, словно у них сердце разрывается от горя, и выступающие с еще большей торжественностью, чем на похоронах собственной матушки, которая, возможно, в прошлом содержала кафе весьма сомнительного свойства? А на другой день — то ли по случаю какого-то юбилея или рождения принца — они снова топают, но теперь уже с такими самодовольными физиономиями, что можно подумать, будто наконец пожаловал сам мессия. А все те, что стоят и ждут на снегу или под палящими лучами солнца, чтобы при виде процессии пустить слезу или радостными воплями сорвать себе голосовые связки! Я уже не говорю о мучениках, которые столько лет подписывают бланки заказа, словно с их помощью могут обрести вечное блаженство, и принимают мою болтовню за чистую монету Национального банка… Я весь покрылся холодным потом, когда сестры схватили меня, чтобы выкупать в ванне. Я тогда был готов разнести все в щепы, так как понял, что чувствует человек, когда выставляют напоказ его наготу или силой натягивают на него ненавистную одежду. Поистине, Лаарманс, куда легче перенести бичевание! Но тут, словно в каком-то озарении, я вдруг осознал, что мой классовый долг повелевает мне смириться и что неслыханная сумма в восемь тысяч пятьсот франков, которую я предложил за бумагу, и впрямь характеризовала человека моих лет как бунтаря — ведь паразит, каковым я являюсь, отнюдь не заинтересован в том, чтобы ускорить воцарение нового строя, который заставит нас работать лопатами и мотыгами, без всяких перевязей и митр. Честно говоря, я не сожалею, что нашел здесь убежище и защиту от самого себя. Был бы я молодым бородачом в фетровой шляпе, с трубкой и тростью, как вы в свое время, мне бы просто дали под зад коленом и отправили домой. Но я уже тридцать лет верчусь в этом колесе, и для меня нет оправданий, когда я такое выкидываю. Бедный полицейский с резиновой дубинкой лишь выполнил свой долг, и они совершенно правы, что не отпускают меня, предварительно не осмотрев, не ощупав и не обнюхав как следует. Да и мне самому так гораздо спокойнее. К чему я, собственно говоря, стремился? Можете вы мне это объяснить? И так я снова осознал, что куда разумнее поступает тот, кто ничего не ищет, а берет, что подвертывается под руку.

Время визита истекло. Я пожал Боорману руку, произнес несколько банальных слов и, оставив его в постели, со вздохом облегчения вышел на свежий воздух. И тут я вдруг вспомнил своего кузена Яна. Наверно, ведь при больнице есть духовник и, возможно, Ян с ним знаком.

Я пообедал, сделал несколько визитов, которые никак нельзя было отложить, и к пяти часам уже был у Яна. Я развернул перед ним всю нашу панораму: эпизод с девятью ассигнациями, которые мы хотели вернуть, великолепное предписание о вручении денег наличными, оформленное Ван Кампом, историю с долговой распиской и гнилыми яблоками, бунт скупщиков бумаги и роковые последствия вынужденного знакомства Боормана с комиссаром полиции и резиновой дубинкой.

— И вот его уже четыре дня держат в больнице, — закончил я свой рассказ. — Зато уж я и слезы не пророню, если завтра тетушка Лауверэйсен вдруг лишится последней ноги, а заодно и вовсе испустит дух! — в ярости объявил я.

Он слушал меня с открытым ртом, словно я рассказывал ему сказку, но когда я назвал Ногу по фамилии, он тотчас же спросил, о какой именно Лауверэйсен идет речь, и тогда я упомянул кузницу и улицу Фландр.

— Вот так так! Но ведь я знаю эту женщину, Франс! — воскликнул он. — Я хорошо ее знаю, куда лучше, чем тебя, потому что у нее по крайней мере открытая душа; я исповедывал матушку Лауверэйсен сотню раз, когда служил в том приходе. Если бы вы тогда не скрыли от меня ее фамилию, я не дал бы Боорману тот злосчастный совет, а сразу же пошел бы к ней сам. Конечно, я и сейчас готов это сделать, но сначала надо вызволить его из больницы — кто знает, что там еще с ним выкинут! Хорошо хоть, что теперь не принято распинать на кресте. Пусть он сначала выйдет из больницы, а потом я уж прослежу за тем, чтобы эти двое не разорвали друг друга в клочки. Ведь такой человек, как он, не останавливается ни перед чем. Пошли!

Черпая сутана моего кузена, всесильная и вкрадчивая, как сама смерть, открыла нам двери больницы. Хотя уже было семь часов вечера, а не полдень, привратник не стал ссылаться на объявление, «копия которого висит у ворот», а склонился перед нами в почтительном поклоне. Тотчас же выпроводив двух человек из зала ожидания, он втолкнул их в какой-то закуток, где стояли метлы и вешалка, и предоставил всю комнату в наше распоряжение. Затем, вызвав посыльного, он велел ему отыскать в больнице духовника и привести сюда. Мы немного подождали; вскоре раздался деликатный стук в дверь, и в комнату вошел двойник моего братца. Они поздоровались друг с другом, как члены одного и того же клуба, после чего Ян удалился в сопровождении своего коллеги, видимо, туда, где они могли поговорить с глазу на глаз.

Ждать мне пришлось долго. Я услышал легкие торопливые шаги, затем щелкнул выключатель и в комнату заглянула хорошенькая сестра милосердия, но, видимо, не найдя того, кого искала, она снова оставила меня одного.

— Наверное, они вон в том закутке, — проговорил я, но ее уже след простыл.

И тут свершилось чудо. Дверь распахнулась, и вошел Боорман — на этот раз между двумя конвоирами в черном. Бледный, с зеленым синяком на лице, он походил на воскресшего из мертвых. Шляпы на нем не было — ее так и не нашли.

— Вы молодчина, Лаарманс! Но от люмбальной пункции вам все же не удалось меня спасти — мне только что ее сделали. А все же хорошо иметь таких преданных кузенов. Наша пирушка не за горами, но сейчас я хочу домой.

На улице он обернулся, в последний раз взглянул на мрачный фасад больницы и осторожно опустился на сиденье автомобиля, потому что спина у него все еще ныла от пункции.

— А теперь вы должны мне пообещать, что отныне оставите ногу в покое, — сказал Ян, когда мы уже мчались по улице.

Боорман в задумчивости уставился в пустоту, и у его рта обозначилась горькая складка.

— Конец мечты, — пробормотал он и, выйдя из машины, отпер дверь своего дома,

АЛЛИЛУЙЯ
Через несколько недель после освобождения Боормана я получил от Яна открытку следующего содержания:

«Дорогой кузен! Я смягчил своими проповедями душу упрямой ослицы, и теперь она столь же податлива, сколь раньше была непреклонна. Я все подготовил для заключительной церемонии, которая должна состояться в воскресенье, в четыре часа дня. Все сойдет хорошо. Непременно приходи сам, а главное, позаботься о том, чтобы пришел господин Б., потому что ему уготована в этой церемонии ведущая роль. Не открывай ему, что я задумал. А что ты будешь гореть вечным пламенем — это как дважды два».

Боорман охотно согласился пойти вместе со мной к Яну, тем более что он так пли иначе собирался нанести моему кузену визит вежливости в благодарность за оказанную помощь. Ровно в четыре часа дня мы повесили свои пальто и шляпы на вешалку в прихожей Яна и вошли в уже знакомую нам гостиную. Камчатная ткань, хрусталь и батарея бутылок — все было, как и во время первого нашего визита. А за столом, к несказанному удивлению Боормана, сидела тетушка Лауверэйсен собственной персоной. Завитая, как толстуха Жанна, в легкой блузе и черной юбке, она была вполне презентабельна и, казалось, не имела ничего общего с женщиной, которая в техническом отделе возилась с аббатской мазью. Стрижка купонов явно пошла ей на пользу. Позади нее, прислоненный к двери, как ружье, стоял костыль.

Боорман застыл, словно пораженный громом.

— Разрешите мне вас представить? — спросил Ян, выходя нам навстречу.

— Не утруждайте себя, — сказала матушка Лауверэйсен, — мы уже знакомы, не так ли, господин Боорман? Подойдите и сядьте сюда, рядом со мной. Я решила сменить гнев на милость, а ведь я все делаю не за страх, а за совесть, как в свое время делала добротные лифты. Иди же сюда, толстопузый!

И она отодвинула от стола соседний стул, чтобы Боорман со своим животом мог протиснуться к ней.

Мой носорог, казалось, на мгновение заколебался, но затем вразвалку подошел к столу и сел рядом с ней.

— Помиримся! — властно сказала она. И их руки слились в нескончаемом рукопожатии.

— А теперь возьмем «Сотерн» 1914 года, потому что запас 1911 года уже пришел к концу, — распорядился Ян. И осторожно налил искрящийся золотой напиток в четыре огромных бокала.

— Выпьем за мою ногу, если вы не возражаете, — предложила матушка Лауверэйсен. И никогда еще собутыльники не бывали объяты столь единым порывом сердец.

— Сударь, — сказал моему кузену Боорман, — я чрезвычайно вам благодарен. Но я еще должен рассчитаться с госпожой Лауверэйсен. А вы, видимо, совсем позабыли об этом.

Теперь, когда ногу наконец похоронили, он вдруг снова начал рыть носом землю. Мне захотелось дать ему пинка.

— Нет, я ничего не забыл, — сказал Ян. — Сударыня, предлагает, чтобы вы вручили мне тысячу франков, которые я затем передам какому-либо благотворительному заведению, за исключением, разумеется, Центральной больницы, где столь опрометчиво делают люмбальные пункции.

Боорман призадумался, а затем покачал своей лысой головой.

— Нет, — возразил он, — деньги я вручу не вам, а самой госпоже Лауверэйсен. Если же она захочет их вам передать, это ее дело. И потом, не тысячу франков, а восемь тысяч пятьсот.

И он извлек из своего портфеля девять ассигнаций — вероятно, те самые, которые побывали в депонентской кассе.

— До чего же упрям… Ладно, давай их мне! — рявкнула матушка Лауверэйсен. — Ты мне — деньги, а я тебе — поцелуй.

И прежде чем Боорман успел увернуться, она обхватила его голову руками.

— Это, конечно, уж чересчур, но во всем виновато вино! — заявила она.

На улице Боорман доверительно взял меня под руку, и мы пошли по городу, словно два старых друга, возвращающихся с банкета. На улице Руаяль он вдруг остановился и указал на новехонькую медную табличку, на которой красовалась надпись:

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ЛОТЕРЕЯ
— Одно к одному, — сказал он. — Как жаль, что Марта не может разделить со мной эти мгновения! Я ведь вам рассказывал, что как-то раз я упустил заказ на миллион экземпляров? Так вот, здесь вы можете заключить сделку почище, потому что эти людишки гребут деньги со всех сторон. Если вы явитесь к ним в безупречном костюме — а у вас далеко не всегда безупречный вид — и они поймут по выражению вашего лица, что могут рассчитывать на комиссионные в объеме десяти процентов, то вы отгрохаете по журнальчику для каждой бельгийской семьи. А это означает по крайней мере полтора миллиона экземпляров, которые, подобно термитам, поглотят колебания тех, кто еще смеет сомневаться в глубочайшем патриотизме этого заведения. А сегодня вечером мы наведаемся с вами в «Золотой фазан».

Он вздохнул полной грудью, как человек, почуявший приближение весны. И, назвав меня по имени, сказал:

— Да, Франс, сегодня счастливый день. Завтра я пойду на кладбище к Марте.

И отеческим жестом похлопал меня по плечу.

«ВСЕМИРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ» ВО ВЕКИ ВЕКОВ
— А как же тебя все-таки занесло на эту фабрику? — спросил я, когда Лаарманс принялся выколачивать свою трубку.

Он тяжело вздохнул.

— Боорман сам толкнул меня на этот путь. На протяжении всех лет нашего сотрудничества я выдерживал на своих плечах бремя «Всемирного Обозрения» лишь благодаря тому, что Боорман все время подстегивал меня, а сам был глух и слеп ко всему, что не приносило заказов. Но когда дрогнул полководец — пусть даже на мгновение, — чего можно ожидать от необстрелянного новобранца, в особенности если он уже начал помышлять о женитьбе? Разделавшись с Боорманом, кузен Ян принялся за меня, убежденный, что рано или поздно я окажусь за решеткой. А поскольку вся эта братия служителей всевышнего располагает обширными связями, он в скором времени подыскал для меня не только место в отделе писем Генеральной мореходно-судостроительной компании, но и жену. Я должен был взять и то и другое или ничего. К тому же, чтобы получить это место, я должен был представить неопровержимые доказательства того, что я уже давно состою в гражданском браке и имею ребенка. И вот я женился, как видишь… Первый раз я отрекся от Боормана во время визита к моему кузену, когда притворился, будто все, что он рассказывал о нашем журнале, было для меня новостью. Во второй раз — когда тетка, жевавшая бананы, указала на меня пальцем, и я тотчас же пырнул в толпу, словно не был знаком с Боорманом. Ты сам понимаешь, чего еще можно было от меня ожидать. Боорман вскоре убедился в этом: мое исчезновение было столь же неожиданным, сколь и наше знакомство. У меня просто не хватило мужества сказать ему в лицо, что я предаю забвению все его добрые советы и навсегда бросаю наш журнал, чтобы снова отстукивать «заверения в совершенном почтении» от чужого имени. А ведь я шел на очень большие жертвы, как ты сам мог заметить, когда столкнулся со мной на фабрике. Контракт, который мы подписали в пивной «Королевский лев», я отослал ему без всяких объяснений, и это было моим третьим и последним отречением от Боормана.

— Стало быть, при таких печальных обстоятельствах прекратил свое существование знаменитый журнал «Всемирное Обозрение Финансов, Торговли, Промышленности, Искусств и Наук»? — поинтересовался я.

— Нет, что ты! — успокоил меня Лаарманс. — Боорман, надо полагать, очень удивился моему поступку, но даже не пытался встретиться со мной, ведь этот человек способен понять все что угодно. Он сразу же взялся за дело, и полгода спустя я обнаружил в своем почтовом ящике экземпляр седьмого номера «Всемирного Обозрения» пятьдесят второго года издания. На обложке снова красовалась фамилия Боормана. Все мои коллеги по фабрике в то утро тоже получили по экземпляру. А поскольку никто из нас не принадлежал к числу видных граждан, я полагаю, что прославленная в этом номере фирма и впрямь разослала по экземпляру каждой бельгийской семье — иными словами, по меньшей мере полтора миллиона экземпляров. Весь номер был посвящен «Государственной лотерее», вывеску которой Боорман показал мне во время нашей последней прогулки по городу. Статья начиналась следующими словами: «Из всех элементов политической экономии Государственная лотерея, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы бюджетного равновесия».

Статья была удачной вариацией нашего классического эталона, посвященного мрамору,цементу, бумаге и маршалу Фошу.

— И ты больше никогда не встречался с Боорманом?

— Как-то раз я увидел его в центре города. Он стоял, разглядывая фасад нового здания. Он все еще рыщет по городу и, верно, успокоится только в могиле. Поджав хвост, я тотчас же юркнул в боковую улицу. Ни за что на свете я не хотел бы попасться ему на глаза, хотя убежден, что он лишь спросил бы меня, доволен ли я своей жизнью. А может быть, он и вовсе не узнал бы меня в этом костюме и с эспаньолкой. Все же у меня нет ощущения полной безопасности — я уверен, что рано или поздно увижу его у окошечка нашей фабрики, куда он пожалует, чтобы внушить нашему распроклятому олуху Генри, что «из всех строительных материалов железо, несомненно, таит в себе самые замечательные возможности для решения прекрасной и неиссякаемой темы — промышленного строительства». Посмотри-ка в ящике стола, ты найдешь текст под рубрикой «Мрамор» или «Бумага».

LIJMEN / Перевод В. Островского.

Сыр (повесть)

Посвящается Яну Гресхофу[31]


Надтреснут голос, глуховат,
Но яростно слова звучат,
Язвя и беспокоя
Филистерство тупое.
Усмешкой смысл ехидных слов
Он подтвердить всегда готов.
Подвижный рот у Яна —
Болезненная рана.
И дом у Яна, и семья,
Толпа поклонников, друзья,
Он рад им всем… Но что же
Мешает счастью все же?
Он что-то знает, что-то ждет,
С надеждой он глядит вперед,
Тревожно ему спится
В его родной столице.
Не унывай, дружище Ян!
Сатиры бич недаром дан:
Борись за благородство,
Бичуй людское скотство![32]

Введение

Бюффон заметил, что стиль — это сам человек. Короче и вернее не скажешь. Но для человека чувства мало проку от афоризма, пусть даже достойного быть увековеченным на камне. Да и можно ли выразить словами, что такое стиль? Из высшего напряжения стиля рождается трагическое. Разве не трагична сама человеческая судьба? Вдумайтесь в слова Иова: «Там беззаконные перестают буйствовать, и там отдыхают истощившиеся в силах» — и перед вами предстанет суетное человечество, занятое совокуплением, обжорством или молитвой, а рядом — свалка для тех, чья последняя конвульсия завершилась покоем.

Стиль подобен музыке, которая родилась из человеческого голоса, выражавшего ликование и печаль, задолго до того, как люди научились писать черным по белому. А трагическое достигается за счет интенсивности, меры и гармонии, пауз, чередования бурных выражений восторга с медленно льющимися мелодиями и тревожными ударами гонга, простоты и искренности с сардонической усмешкой.

Допустим, что ты изобразил море, а над ним — небо. Сначала небесная лазурь потрясает зрителя споим великолепием. Тот, кто берет за отправную точку лазурное небо, должен суметь создать его таким лазурным, каким небо в действительности никогда не было. Зрителя сразу же должна поразить особая голубизна этого небосвода, хотя никто не говорит ему: «Небо очень, очень голубое». У него ведь есть душа, которая скажет ему это, ибо стиль внятен лишь тем, у кого есть душа.

Небо должно оставаться лазурным и ясным до тех пор, пока впечатление лазурности полностью не овладеет душой зрителя. Но не дольше, иначе он подумает: «Да, небо голубое, это я уже знаю, ну и что?» И он отвернется от твоего неба и погрузится в размышления о своих собственных делах. И если ему однажды удалось выскользнуть из твоих рук, то вторично его уже не заставишь смотреть на твое произведение и сочувствовать ему и уж, разумеется, он навсегда потеряет интерес к небесной лазури. Чем интенсивнее лазурь, тем лучше, ибо тем скорее он переполнится ею. А если ты взял за отправную точку черное небо, то пусть уж это будет такая чернота, чтобы зрителя дрожь пробрала.

После того как лазурное великолепие длилось достаточно долго, пора появиться первому облачку, благодаря которому он поймет, что не для того он здесь стоит, чтобы до конца своих дней любоваться небесной лазурью. Потом лазурь постепенно исчезнет в нагромождении туч-исполинов.

Появление первого облака возвещается тревожным ударом, напоминающим удар грома, и всякий раз появлений новых мрачных чудовищ сопровождается его раскатами.

Первый удар имеет особое значение, подобно рождению первого ребенка в семье. Следующие рождаются точно так же, но люди ко всему привыкают, к родам тоже, и изумление постепенно ослабевает.

Первый удар должен прозвучать в тот момент, когда все вокруг безоблачное и лазурное, когда царят любовь и счастье, когда ожидаешь всего, кроме грома. Он должен предостеречь, насторожить, но не испугать. Нечто подобное формуле «Брат, ты должен умереть», провозглашенной в ясный летний полдень. Он должен прозвучать тихо-тихо, чтоб человек даже и не был уверен, что он что-то слышал, и тем более не понял, что это было. Но если это по-прежнему выражение восторга, то какое странное! После первого удара у него должно появиться недоверие к небесной лазури, подобное тому, которое испытываешь к пище, когда в нее что-то попало, пли к траве, когда замечаешь в ней какое-то движение при полном безветрии. Человек должен задуматься над тем, не послышалось ли ему нечто подозрительное и не туча ли то, что он видит вдалеке. Желательно, чтобы он скорее пришел к выводу, что это не был гром, просто в выражении восторга произошла какая-то заминка. Этого можно добиться лишь в том случае, если первый удар звучит тихо и недолго.

Человек сидит вечером один в пустом доме и читает. И вдруг ему что-то послышалось. Нет, все тихо, и его сердце снова продолжает свой скучный, размеренный бег.

Если первый удар был слишком громким, то ничто уже не сможет произвести на него впечатления. Тогда человек подумает: «Ах, вот в чем дело! Ну что ж». И тут же заткнет уши. Возможно, он противопоставит производимому тобой шуму силу воли и будет слушать, заранее решив, что ничего нового уже не услышит. Ибо беспрерывный грохот равносилен абсолютной тишине. А автор, который так вот ни с того ни с сего бьет в набат, выглядит просто сумасшедшим.

После того как необыкновенная небесная лазурь продержалась еще некоторое время, должен раздаться второй удар.

И теперь человек видит тучу и думает: «Значит, я был прав. Это не было выражением восторга». Для верности — ведь впечатление лазурности еще глубоко сидит в нем — он пытается вспомнить первый удар. И если он хорошенько постарается, то вспомнит его и подумает: «Ну вот, я не ослышался». Но он еще не совсем уверен, что тот первый удар что-то означал: так слаб он был и так неожиданно раздался. Человек в своем пустом доме встает и прислушивается. И тут-то все и начинается! Постепенно лазурь исчезает, на небе громоздятся тучи. Гром гремит непрерывно, и человек уже каждый раз предвидит следующий удар. Ему даже кажется, что он управляет ими, он думает, что ведет корабль, и не понимает, что он только пассажир. Но когда он говорит: «Вот сейчас раздастся удар, от которого обрушится замок, я этого хочу», то гром смолкает и сквозь тучи проглядывает клочок лазури.

Он думает: «Да, мне еще везет. Могло быть хуже. Я на месте автора вообще бы не оставил камня на камне». Он на знает, что гром не грянул и не грянет потому, что лазурь уже забыта, потому что впечатление лазурности стерлось в его душе. А удар не самоцель. Цель — лазурь и гром, лазурь в предчувствии грома и гром при новом ощущении лазури.

Человек в пустом доме снова опускается в кресло.

И после того как ему показали лазурь в десятый раз, каждый раз на все более короткий срок, и он думает: «Теперь все ясно. Дело в непрерывной смене лазури и туч», вдруг раздается новый удар. Человек в тихом доме содрогается, его прошибает холодный пот. Он пытается встать, но не может. Не то чтобы он боялся, но он парализован величием этого единственного удара. Он думает: «Больше меня не проведешь» — и готовится дать отпор следующему удару, подобно тому как в цирке ждешь очередных пистолетных выстрелов после того, как прозвучал первый.

Но человек ошибается, это был УДАР.

Если ты хочешь покончить с небесной лазурью, могут последовать еще несколько громовых раскатов, но они будут лишь отзвуками, эхом, последними взмахами крыльев птицы. Но если тебе самому надоела эта небесная лазурь, тогда все, аминь и дело с концом.

Он продолжает сидеть, когда все уже кончилось и нет больше ни грома, ни туч, ни лазурного неба.

Он закрывает твою книгу и уходит, забыв шляпу. Дорогою он на миг останавливается и бормочет: «Вот так история». Он оглядывается, потом задумчиво продолжает свой путь и исчезает на горизонте. Напряжение трагического коснулось его души.

В природе трагическое содержится уже в самом явлении. В искусстве оно проявляется больше в стиле, чем в самом событии. Можно трагически нарисовать селедку, хотя в ней нет ничего трагического. И напротив, недостаточно сказать «мой бедный отец умер», чтобы достичь трагического эффекта.

В музыке абстрактность трагического еще очевиднее. Трагичность «Лесного царя» Шуберта не увеличивается благодаря стихам Гёте, хотя в них и душат ребенка. Напротив, они лишь отвлекают внимание от трагического ритма.

То же и в литературе, где мы, однако, не располагаем гаммой звуков, а должны обходиться лишь жалкими словами. Но каждое слово вызывает определенный образ, а последовательность слов создает скелет, на котором можно лепить стиль. Нельзя рисовать без полотна. Но сам скелет — дело второстепенное, так как высшее напряжение стиля может быть достигнуто при самом незначительном событии. Все совершенство Родена так же заключено в одной из рук его скульптуры, как и во всей группе семи горожан Кале, и чудо заключается в том, что он смог изваять с одинаковым совершенством все семь фигур. Счастье еще, что их было не семьдесят. Тогда общий для всех скелет был бы так по-разному «облеплен» различными темпераментами, что никто не смог бы рассмотреть один и тот же костяк под этими абсолютно чуждыми друг другу произведениями. Главное — работать над тем, что соответствует именно твоему стилю. Вот почему следует давать школьникам свободу выбора темы, а не заставлять пятьдесят семь таких непохожих друг на друга бедняжек описывать в один и тот же день весну или похороны матери. И если бы один из них послал учителю письмо, в котором заявлял бы, что сегодня он отказывается писать сочинение на какую бы то ни было тему, то это письмо следовало бы считать его сочинением.

Эффект, которого старается достичь художник, должен соответствовать его собственному состоянию духа. Пусть тот, кто сам весел, не пытается произвести трагическое впечатление, иначе у него вырвутся фальшивые звуки, которые все испортят. Правда, иногда веселость призвана служить обрамлением серьезного содержания. Но в таком случае она должна проявиться в чем-то оригинальном, вроде небесной лазури. И с самого начала, ибо книга — это та же песня, надо всегда иметь в виду заключительный аккорд, элементы которого должны вплетаться в ткань всего повествования подобно лейтмотиву в симфонии. Читатель постепенно должен проникаться чувством беспокойства, так, чтобы ему захотелось поднять воротник и раскрыть зонтик тогда, когда еще ярко сияет солнце.

Кто не теряет из виду конца, тот легко избежит длиннот, так как постоянно будет спрашивать себя, каждая ли деталь повествования способствует достижению его цели. И тогда он быстро обнаружит, что каждая страница, каждое предложение, каждое слово, каждая точка, каждая запятая или приближают его к цели, иди удаляют от нее. В искусстве середины нет. Лишнее следует убирать, и там, где можно обойтись одним героем, толпы не надо.

В искусстве нельзя делать попыток. Не пытайся браниться, если не сердит, не пытайся плакать, если душа суха, не ликуй, если не переполнен радостью. Можно попытаться испечь хлеб, но нельзя сделать попытку творить. Родить тоже не пытаются. Где есть беременности там роды наступают сами собой в положенный срок.

Сыр

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Франс Лаарманс, клерк в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани», потом коммерсант, потом снова клерк.

Мать Лаарманса (дряхлая и умирающая).

Доктор Лаарманс, брат Франса.

Господин Ван Схоонбеке, друг доктора и виновник случившегося.

Хорнстра, торговец сыром в Амстердаме.

Фине, жена Франса Лаарманса.

Ян и Ида, их дети.

Госпожа Пеетерс, соседка, страдающая печенью.

Анна ван дер Так, Тейл, Эрфурт, Бартеротте, клерки в «Дженерал Марин».

Боорман, консультант по коммерческим вопросам.

Старый Пит, машинист в «Дженерал Марин».

Молодой Ван дер Зейпен, желающий стать компаньоном.

Друзья Ван Схоонбеке.

КОМПОНЕНТЫ ДЕЙСТВИЯ
Сыр. Сырная мечта. Сырный фильм. Сырная операция. Сырная кампания. Сырные рудники. Сырный мир. Сырный день. Сырный корабль. Сырная торговля. Сырное дело. Сырный роман. Сырные потребители. Сырный деятель. Сырная головка. Сырный вождь. Сырный трест. Сырный дракон. Сырная напасть. Сырное отречение. Сырное наваждение. Сырная стена. Сырная проблема. Сырный груз. Сырный замок. Сырная рана.

ГАФПА (торговая фирма).

Подпал пакгауза «Блаувхуден».

Контора Лаарманса, с телефоном, письменным столом и пишущей машинкой.

Игра в триктрак.

Саквояж (плетеный).

Крупный сырный магазин.

Кладбище.

I
Наконец-то я пишу тебе снова, так как ожидаются большие события, в которых играет роль некий господин Ван Схоонбеке.

Ты, наверное, уже знаешь о смерти моей матери.

Неприятная история, разумеется не только для нее, но и для моих сестер, которые сами чуть не свалились, ухаживая за ней.

Она была стара, очень стара. Не знаю точно, сколько ей было. Она ничем не болела, просто была очень дряхлая.

Старшая сестра, у которой она жила, относилась к ней хорошо: размачивала хлеб, следила за ее желудком и поручала ей ради занятия чистить картошку. Она чистила, чистила на целую армию. Мы все носили картошку к сестре, мадам с верхнего этажа и еще некоторые соседи тоже, потому что, когда ей однажды хотели дать для повторной чистки ведро уже очищенного картофеля (из-за отсутствия запаса), она заметила это и серьезно сказала: «Он уже почищен».

А когда она больше не могла чистить картофель, так как руки и глаза отказались служить ей, сестра давала ей щипать вату из матраца, свалявшуюся в комочки. От этого было много пыли, и мама покрывалась ею с ног до головы.

И так изо дня в день, и ночью, как днем: дремать-щипать, дремать-щипать. И лишь изредка улыбка, бог весть кому.

Об отце, умершем пять лет назад, она не вспоминала. Он для нее теперь не существовал, хотя у них и было девять детей.

Когда я навещал ее, то заводил иногда разговор о нем, чтобы немножечко расшевелить ее.

Я спрашивал, неужели они действительно забыла Криста — так его звали.

Она прилагала все усилия, чтобы понять мои слова. Казалось, она признавала необходимость что-то осознать, наклонялась в кресле и смотрела на меня с напряжением в лице и набухшими венами на висках: догорающая лампа, грозящая вот-вот погаснуть.

Искра быстро гасла, и тут она дарила свою улыбку, от которой кровь стыла в жилах. Если я продолжал допытываться, она пугалась.

Нет, прошлого для нее больше не существовало. Ни Криста, ни детей. Осталось лишь щипать вату.

Только одна мысль жила как призрак в ее голове — мысль о том, что последняя небольшая закладная на один из ее домов все еще не оплачена. Возможно, она еще надеялась когда-нибудь наскрести нужную сумму.

Моя добрая сестра в ее присутствии говорила о ней в третьем лице:

— Она хорошо поела. Сегодня она очень капризничала.

Потом она уже не могла и щипать, подолгу сидела, положив синие узловатые руки на колени, или часами царапала свое кресло, словно продолжала щипать вату. Она уже не отличала вчера от завтра. И то и другое означало лишь «не сейчас». Было ли это вызвано ослаблением зрения или тем, что злые духи осаждали ее все время? Во всяком случае, для нее не было разницы между днем и ночью: она вставала, когда полагалось спать, и спала, когда с ней разговаривали.

Она еще могла немного передвигаться, держась за стены и мебель. Ночью, когда все спали, она вставала, ковыляла к своему креслу и начинала щипать несуществующую вату пли шарить вокруг в поисках кофемолки, словно собираясь сварить кофе для гостей.

И никогда она не снимала со своей седой головы черную шляпку, даже на ночь, как будто собиралась на прогулку. Ты веришь в ведьм?

Но однажды перед сном она покорно позволила снять с нее шляпку, и я понял, что она больше не встанет.

II
В тот вечер я до полуночи играл в карты в «Трех королях» и выпил четыре кружки светлого пива, так что был в наилучшем состоянии, чтобы проспать всю ночь напролет.

Я старался раздеться как можно тише, чтобы не разбудить жену. Не терплю ее ворчания.

Но, стоя на одной ноге и стягивая первый носок, я нечаянно толкнул ночной столик, и жена сразу проснулась.

— Как тебе не стыдно, — начала она.

И тут в нашем тихом доме раздался звонок. Жена приподнялась с кровати.

Ночью такой звонок настораживает.

Мы оба ждали, когда замолкнет звук в прихожей. Я — с замирающим сердцем, держась рукой за правую ногу.

— Что бы это могло значить? — прошептала она. — Посмотри в окно, ты еще не разделся.

Обычно мне не удавалось так легко отделаться, но звонок отвлек ее от меня.

— Если ты сейчас же не посмотришь, то я пойду сама, — пригрозила она.

Но я уже понял, что случилось. Другого не могло быть.

На улице перед нашей дверью маячил призрак, который называл себя Оскаром и просил меня немедленно пойти с ним к матери. Оскар — муж одной из моих сестер, человек незаменимый в подобных обстоятельствах.

Я передал жене, в чем дело, оделся и пошел отворять дверь.

— Все кончится этой ночью, — заверил меня Оскар. — Началась агония. Надень шарф. Холодно.

Я повиновался и последовал за ним.

На улице было тихо и ясно, и мы шли быстро, словно оба торопились на ночную работу.

Подойдя к дому, я машинально потянулся к звонку, но Оскар остановил меня, спросив, не спятил ли я, и тихонько постучал крышкой почтового ящика.

Нам открыла племянница, дочь Оскара. Бесшумно она затворила за нами дверь и сказала, чтобы я поднялся наверх, что я и сделал, следуя за Оскаром. Я снял шляпу, чего обычно в доме матери никогда не делал.

Мой брат, три сестры и соседка с верхнего этажа сидели в кухне рядом с комнатой, где наверняка лежала она. А где же ей еще лежать?

Старая монахиня, наша кузина, неслышно скользила из комнаты умирающей в кухню и обратно.

Все смотрели на меня словно с упреком, и одна из женщин еле слышно поздоровалась со мной.

Стоять мне или сесть?

Стоять неудобно: может показаться, что я собираюсь сразу же уйти. А сесть — это словно показать, что я примирился со всем происходящим, а значит, и с состоянием матери. Но так как все сидели, я тоже взял стул и сел немного сзади, подальше от света. Царило необычное напряжение. Возможно, оттого, что они остановили часы.

В кухне было невыносимо жарко. А тут еще эти женщины с распухшими глазами, будто они резали лук.

Я не знал, что сказать.

Спросить, как мама, неуместно. Ведь каждый понимал, что дело идет к концу.

Надо бы заплакать, но с чего начать? Вдруг всхлипнуть? Или вынуть носовой платок и приложить его к глазам, хоть они и сухие?

Как раз в этот момент, явно из-за жары в тесной кухне, начало действовать злополучное светлое пиво, так что я весь покрылся испариной.

Чтобы что-то делать, я встал.

— Пройди туда, — сказал мой брат, доктор.

Он сказал это совсем просто, не слишком громко, однако же тоном, не оставляющем сомнения в том, что моя ночная прогулка имела смысл. Я последовал его совету, так как боялся, что мне станет худо от выпитого пива, от жары и психологической атмосферы в кухне. Они объяснили бы это горем, но представь себе, а вдруг бы меня вырвало.

В комнате было прохладнее и почти темно, что тоже было мне кстати.

На ночном столике горела единственная свеча, которая не освещала мать на высокой постели, так что ее агония не причиняла мне неприятных ощущений. Рядом сидела наша кузина-монахиня и молилась.

Я немного постоял, потом вошел брат, взял свечу, поднял ее вверх, как в факельном шествии, и осветил маму. Вероятно, он что-то увидел, так как подошел к двери в кухню и попросил всю компанию войти.

Я услышал, как задвигали стульями, потом они вошли.

Немного погодя старшая сестра сказала, что все кончено, но монахиня возразила ей, объяснив, что не упали две слезы. Неужели их должна пролить мать?

Это продолжалось еще час, пиво все еще действовало на меня, а потом объявили, что она скончалась.

Они были правы, ибо, как я в глубине души не приказывал ей подняться и разогнать всю банду своей устрашающей улыбкой, ничто не помогало: она лежала так тихо, как может лежать только покойник. Все кончилось очень быстро, и ничто бы не изменилось, если бы я не присутствовал.

Я весь похолодел, когда женский хор начал плакать, а я не смог в этом участвовать.

И откуда у них только брались слезы, ведь это были уже не первые, как я мог судить по их лицам. К счастью, брат тоже не плакал. Но он врач, и все они знают, что он привык к таким зрелищам, так что мне все-таки было неловко.

Я постарался исправить дело тем, что стал обнимать женщин и крепко жать им руки, а сам думал: просто невероятно, вот только что она была жива, а теперь ее нет.

Вдруг сестры перестали плакать, принесли воду, мыло и полотенца и начали обмывать ее.

Действие пива теперь совсем прекратилось, и это доказывает, пожалуй, что я переживал по крайней мере не меньше остальных.

Я ждал в кухне, пока ее оденут. Потом нас опять пригласили в спальню.

За короткий срок они много сделали, и дорогая покойница выглядела даже лучше, чем при жизни, когда улыбалась про себя, чистя картофель или расщипывая вату.

— А тетя и в самом деле красива, — сказала кузина-монахиня, удовлетворенно взглянув на кровать и маму.

А уж она-то знает в этом толк, ибо служит сиделкой, она всю жизнь имеет дело с больными, и видеть мертвецов ей тоже приходится очень часто.

Потом племянница сварила кофе (ведь женщины заслужили его), а Оскар получил разрешение поручить организацию похорон одному из своих друзей, который, по его мнению, был надежнее и дешевле других.

— Хорошо, Оскар, — устало махнув рукой, согласилась старшая сестра, словно вопрос о деньгах ее совсем не интересовал.

Я считал, что пора расходиться по домам, но не осмелился подать пример, так как пришел последним.

Одна из сестер зевала, роняя последние слезы, а брат надел шляпу, еще раз пожал всем руки и ушел.

— Я пойду вместе с Карелом, — сказал я. Кажется, это были первые слова, произнесенные мною. Они могли создать впечатление, что я ухожу ради Карела, так как даже врач может иногда нуждаться в утешении.

Таким образом я выбрался из дому.

Было три часа ночи, когда я снова оказался в своей спальне и стягивал первый носок, держась за ногу.

Сон валил меня с ног, и, чтобы мне не пришлось излагать все по порядку, я сказал, что с мамой все по-прежнему.

О похоронах рассказать почти нечего. Они прошли нормально, и я не стал бы писать о них, так же как и вообще о маминой смерти, если бы не то обстоятельство, что там я познакомился с господином Ван Схоонбеке.

Как заведено, мой брат, я, мужья сестер и четыре кузена стояли полукругом у гроба, пока его не вынесли. Тогда более дальние родственники, друзья и знакомые стали подходить и пожимать каждому из нас руки, шепча слова участия или глядя застывшим взором прямо мне в глаза. Их было много, даже слишком много, казалось мне, ибо это продолжалось очень долго.

Жена повязала мне на рукав траурную повязку, так как я договорился с братом не шить траурного костюма, потому что после похорон его почти не придется носить. Но злополучная повязка была слишком свободна и все время сползала. Через каждые три-четыре рукопожатия мне приходилось поправлять ее. Вот тогда-то и пришел господин Ван Схоонбеке, друг и пациент моего брата. Он проделал все то же, что и другие, но более тонко — и скромно. Светский человек — это я понял сразу.

Он сопровождал нас в церковь и на кладбище, а когда все было закончено, сел с моим братом в один из экипажей. Тут-то я и был ему представлен. Он пригласил меня зайти как-нибудь в гости, что я и сделал.

III
Господин Ван Схоонбеке принадлежит к богатому старинному роду. Он холостяк и живет в большом доме на одной из наших красивейших улиц.

Денег у него куры не клюют, и все его друзья тоже с деньгами. Это в основном судьи, адвокаты, коммерсанты или бывшие коммерсанты. У каждого из их компании не менее одной автомашины, за исключением самого Ван Схоонбеке, моего брата и меня. Но господин Ван Схоонбеке может купить машину, когда захочет, и его друзья прекрасно знают это. Они считают его чудаком и иногда говорят: «Сам черт не поймет этого Альберта».

С братом и со мной дело обстоит несколько иначе.

Как врач, он не имеет никаких веских оправданий для того, чтобы не завести себе машину, тем более, что он ездит на велосипеде, чем доказывает, что машина ему очень бы пригодилась. Но для нас, варваров, врач — нечто вроде святого и идет — непосредственно после священника. Уже только благодаря своей профессии мой брат более или менее презентабелен даже и без машины. В кругу господина Ван Схоонбеке человек, в сущности, просто не имеет права поддерживать дружеские отношения с людьми без денег и титулов.

Когда друзья собираются у него и встречают там незнакомого человека, он представляет новичка таким образом, что все оценивают его по крайней мере на сто процентов выше, чем он стоит. Заведующего отделом он именует директором, а полковника в штатском представляет как генерала.

Мой случай, однако, был трудным.

Ты ведь знаешь, что я клерк в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани», и ему не за что было зацепиться. У клерка нет ничего за душой, он совершенно беззащитен на земле.

Ван Схоонбеке задумался на две секунды, не более, потом представил меня как господина Лаарманса с Корабельных верфей.

Английское название нашей фирмы показалось ему слишком длинным для запоминания, а также слишком точным. Ему хорошо известно, что во всем городе нет ни одной крупной фирмы, где бы у кого-то из его друзей не было знакомых в дирекции, которые могли бы немедленно информировать всех о моем социальном ничтожестве. Сказать «клерк» ему бы и в голову никогда не пришло, так как этим он подписал бы мой смертный приговор. А дальше мне надо было выкручиваться самому. Он снабдил меня кольчугой для битвы и большего сделать не мог.

— Господин, видимо, инженер? — осведомился мужчина с золотыми зубами, сидевший рядом со мной.

— Инспектор, — мгновенно ответил мой друг Ван Схоонбеке, который прекрасно понимал, что инженер должен окончить определенный институт, иметь диплом и массу технических познаний, и это могло поставить меня в затруднительное положение при первой же беседе.

Я рассмеялся, чтобы натолкнуть их на мысль, что здесь вдобавок кроется какая-то тайна, которая, возможно, будет открыта в свое время.

Они украдкой осмотрели мой костюм, который, к счастью, был почти новый и кое-как сошел, хоть покрой у него и неважный, и оставили меня в покое.

Сначала они разговаривали об Италии, где я никогда не был, и я объехал вместе с ними всю страну Миньон: Венецию, Милан, Флоренцию, Рим, Неаполь, Везувий и Помпею. Когда-то я читал об этом, но все же Италия для меня не более чем место на карте, так что я молчал. О памятниках искусства ничего не говорили, зато много распространялись о том, какие великолепные и страстные женщины итальянки.

Досыта наговорившись об Италии, они перешли к обсуждению тяжелой жизни домовладельцев. Многие дома пустовали, и все гости Ван Схоонбеке заявили, что жильцы их домов платят нерегулярно. Я собрался запротестовать не потому, что мои жильцы регулярно платили (их у меня просто нет), а от себя лично, так как сам всегда плачу своевременно, но они уже завели речь о своих автомашинах, четырех- и шестицилиндровых, о плате за гараж, о ценах на бензин и смазочное масло и о других вещах, о которых мне, разумеется, сказать было нечего.

Затем начался обзор того, что произошло за неделю в семьях, заслуживающих упоминания.

— Итак, сын Геверса женился на дочери Легреля, — говорит кто-то.

Это сообщается не как новость, потому что все уже знают об этом, кроме меня, который никогда ничего не слышал ни о невесте, ни о женихе, а скорее как пункт повестки дня, по поводу которого должно быть проведено голосование. Голосуют «за» или «против» в зависимости от того, равные или неравные состояния у новобрачных.

Мнения совпадают, так что дискуссия не занимает много времени. Каждый высказывает то, что думают все.

— Делафайль, значит, ушел с поста председателя Торговой палаты.

Я никогда не слышал об этом человеке, а они знают не только о его существовании и об его отставке, но большинству известны и ее истинные причины: утрата доверия из-за банкротства, какая-то тайная болезнь, скандальная история с женой или дочерью, и вдобавок ему самому все надоело.

Эта «устная газета» занимает большую часть вечера и очень мучительна для меня, так как мне все время приходится принимать решения — когда кивнуть, когда улыбнуться, а когда — поднять брови.

Да, в этой компании я постоянно испытываю страх и обливаюсь потом сильнее, чем в час смерти матери. Я уже описывал тебе, как я тогда страдал, но это длилось всего одну ночь, а у Ван Схоонбеке это повторяется каждую неделю и дальше будет не легче.

В связи с тем, что вне дома моего друга они не общаются со мной, им никак не удается запомнить мою фамилию, и сначала они называли меня разными именами, слегка напоминавшими мое. А так как я не могу поправлять их всякий раз, постоянно повторяя «извините, Лаарманс», то они решили в конце концов обращаться к Ван Схоонбеке, говоря: «Ваш друг утверждает, что либералы…» В этот момент они переводят взгляд на меня. Таким образом, называть мою фамилию незачем. А «ваш друг» означает одновременно недоумение по поводу того, какими чудесными дружками начинает обзаводиться этот Ван Схоонбеке.

Мое молчание им даже нравится. И если я заговорю, то для кого-то из них это всегда большое испытание. Из уважения к хозяину он вынужден давать мне информацию о рождении, юношеских годах, образовании, женитьбе и карьере той или иной местной знаменитости, хотя в этот вечер им хочется поговорить только о ее похоронах.

По части ресторанов я тоже не силен.

— На прошлой неделе мы с женой ели вальдшнепа в Дижоне.

Непонятно, зачем надо сообщать, что жена тоже ела.

— Значит, кутнул со своей собственной половиной, приятель? — замечает кто-то.

И тут они начинают наперебой перечислять рестораны, не только в Бельгии, но и далеко за ее пределами.

В первый раз, когда я был еще не так запуган, я счел своим долгом тоже назвать один, в Дюнкерке. Много лет назад мой школьный товарищ рассказывал, что он там обедал во время свадебного путешествия. Я запомнил название, потому что это была фамилия известного пирата.

Я держал свой ресторан наготове и ждал удобного момента.

Они уже дошли до Солье, Дижона, Гренобля, Диня, Грасса и направлялись, видимо, в Ниццу и Монте-Карло, и мне теперь было нелегко упомянуть Дюнкерк. Это произвело бы точно такое же впечатление, как если бы кто-то выскочил с Тильбургом, когда перечислялись рестораны Ривьеры.

— Можете не верить, но на прошлой неделе в Руане я съел в «Старых часах» закуску ассорти, омара, полкурицы с трюфелями, сыр и десерт, и все это за тридцать франков, — похвастался кто-то.

— А не был ли тот омар консервированным японским крабом, старина? — последовал вопрос.

Руан недалеко от Дюнкерка, и нельзя было упустить этот единственный шанс. Я воспользовался паузой и вставил:

— «Жан-Барт» в Дюнкерке тоже отличный ресторан.

Хотя я и здорово подготовился, но все же испугался собственного голоса. Я потупил взор и ждал реакции.

К счастью, я не сказал, что сам был там в этом месяце, ибо кто-то тут же заметил, что этот «Жан-Барт» уже три года как закрыт и переоборудован в кинотеатр.

Да, чем больше я буду говорить, тем скорее они поймут, что у меня не только нет автомашины, но и никогда не будет.

Итак, лучше всего молчать, ибо они начинают присматриваться ко мне и, видимо, задумываются над тем, что побуждает Ван Схоонбеке оказывать мне гостеприимство. Если бы не брат, получающий пациентов через Ван Схоонбеке, то я давно бы послал всю эту компанию к черту.

С каждой неделей мне становилось все яснее, что мой друг имеет в моем лице очень обременительного подопечного и что дальше так продолжаться не может. И вдруг в прошлую среду он спросил меня, как я смотрю на то, чтобы стать представителем одной известной нидерландской фирмы в Бельгии. Речь шла о крупных предпринимателях, интересы которых он недавно успешно защищал в суде. Должность я мог получить немедленно. Достаточно было одной его рекомендации, и он готов был дать ее. Денег не требовалось.

— Подумай хорошенько, — посоветовал он. — На этом можно немало заработать, и ты подходящий человек.

С его стороны было несколько нетактично говорить так, ибо я сам знаю, для чего я подхожу, а для чего не подхожу, и не люблю, когда об этом судят другие. И все же здорово, что он без всяких условий предоставил мне случай сбросить с себя скромную оболочку клерка в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» и превратиться в коммерсанта. Вот когда его приятели с их жалкими центами вполовину сбавят спеси.

Я все-таки осведомился у него, каким товаром торгуют его голландские друзья.

— Сыром, — ответил мой друг. — На него всегда есть спрос, потому что должны же люди есть.

IV
В трамвае, возвращаясь домой, я уже чувствовал себя совсем другим человеком.

Ты знаешь, что мне уже под пятьдесят, и тридцать лет службы наложили на меня свой отпечаток. Клерки безропотны, гораздо безропотнее рабочих, которые добились некоторого уважения своей непокорностью и сплоченностью. Говорят, что в России они даже стали хозяевами. Если это так, то, мне думается, они этого заслужили. Впрочем, они, по-видимому, купили это ценой собственной крови. Клерки же в основном не имеют специализации и настолько взаимозаменимы, что человек с большим стажем может запросто получить коленкой под свой верный пятидесятилетний зад, а на смену ему найдется другой, не хуже, но дешевле.

Так как я хорошо знаю это и к тому же у меня есть дети, я всячески избегаю ссор с незнакомыми людьми, ибо они могут оказаться друзьями моего патрона. В трамвае я терплю, если меня толкают, и не слишком возмущаюсь, если мне наступят на ногу.

Но в тот вечер мне было море по колено. Неужели эта сырная мечта действительно осуществится?

Я почувствовал, что мой взгляд стал тверже, и засунул руки в карманы брюк с непринужденностью, которая полчаса тому назад была мне совершенно несвойственна.

Придя домой, я по обыкновению сел за стол, поужинал, ни словом не обмолвившись о новой перспективе, открывавшейся передо мной, и посмеялся про себя, когда увидел, как жена с обычной для нее скаредностью резала хлеб и мазала его маслом. Ведь ей и в голову не могло прийти, что, может быть, завтра она станет женой коммерсанта.

Я ел как всегда: ни больше ни меньше, ни быстрее ни медленнее. Одним словом, ел как человек, который полагает, что его многолетняя кабала в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» продлится еще неизвестное количество времени.

Несмотря на это, жена спросила, что у меня случилось.

— Что может случиться? — ответил я вопросом на вопрос.

Затем я стал просматривать домашние работы своих двоих детей.

Я обнаружил грубую ошибку в причастии страдательного залога и исправил ее так весело и дружелюбно, что сынишка удивленно посмотрел на меня.

— Ты что так смотришь, Ян? — поинтересовался я.

— Не знаю, — засмеялся мальчишка, переглянувшись с матерью.

Значит, все-таки по мне было что-то заметно. А я-то всегда считал, что умею мастерски скрывать свои чувства. Теперь придется научиться, так как в торговле это необходимо. И раз уж у меня лицо как открытая книга, то во время «устной газеты» на нем, наверное, не раз можно было прочесть «караул!».

Супружеское ложе я считаю наиболее подходящим местом для обсуждения серьезных проблем. Там я по крайней мере наедине с женой. Одеяла приглушают голоса, темнота способствует размышлению, и так как я не вижу свою жену, она не оказывает на меня давления своим встревоженным лицом. Там можно сказать все, на что не отважишься при свете. И именно там, лежа на правом боку, я объявил жене после небольшой вступительной паузы, что собираюсь стать деловым человеком.

На протяжении долгих лет она слышала лишь незначительные признания и потому потребовала, чтобы я повторил сказанное и объяснил все поподробнее, что я и сделал в спокойной, доходчивой, точнее говоря, «деловой» форме. В пять минут я обрисовал ей компанию друзей Ван Схоонбеке, рассказал о том, как они естественно и непроизвольно унижали меня, и сообщил о предложении, с которым он так неожиданно проводил меня домой.

Жена внимательно слушала, лежала тихо, как мышка, не вздыхала и не ворочалась. Я замолчал, и она спросила, что я собираюсь делать и уж не думаю ли отказаться от места в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани».

— Да, — ответил я спокойно. — Без этого не обойтись. Работать клерком и вести свои торговые дела невозможно. Тут надо поступать решительно.

— А вечером? — последовал вопрос после новой паузы.

— Вечером темно, — сострил я.

Ответ попал в цель. Кровать заскрипела, жена отвернулась, предоставляя мне возможность сгинуть в моих торговых делах. Мне надлежало выкручиваться самому.

— Что вечером? — рявкнул я.

— Заниматься делами вечером, — спокойно пояснила она. — А что за товар?

И тут я должен был признаться, что это сыр. Странно, но в этом товаре я находил нечто отталкивающее и смешное. Лучше было бы торговать чем-то другим, например цветочными луковицами или электрическими лампочками, которыми Голландия тоже славится. Даже селедку, особенно копченую, я стал бы продавать с большим удовольствием, чем сыр. Но не могла же фирма на Мурдейке ради меня изменить продукцию, это я хорошо понимал.

— Странный товар, тебе не кажется? — спросил я.

Нет, ей не казалось.

— На него всегда есть спрос, — повторила она слова Ван Схоонбеке.

Ее ответ воодушевил меня, и я сказал, что завтра утром пошлю «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани» ко всем чертям. Мне хотелось только зайти в контору попрощаться с коллегами.

— Может быть, сначала написать фирме и предложить свои услуги, — посоветовала жена. — А потом подумаешь, что делать. Ты как ненормальный.

Последние слова были крайне непочтительными по отношению к деловому человеку, но совет был стоящий. Впрочем, хоть я и сказал, что пошлю к чертям службу, но одно дело сказать, другое — сделать. Когда у тебя есть жена и дети, надо быть вдвойне осмотрительным.

На следующий день я сходил к моему другу Ван Схоонбеке узнать фамилию и адрес, а также взять рекомендацию. В тот же вечер я написал солидное деловое письмо в Амстердам, лучшее из написанных мной в жизни. Я опустил его сам. Такое не доверишь никому, даже собственным детям.

Ответ не заставил себя долго ждать. Он пришел так скоро, что я даже испугался. Он был в форме телеграммы: «Ждем завтра одиннадцать Центральной конторе Амстердама. Дорожные расходы возместим».

Теперь надо было что-то придумать, чтобы завтра не идти на службу. Жена предложила похороны. Я отверг предложение, так как только что отпрашивался на день в связи с похоронами матери. А ради какого-нибудь кузена не отпросишься на целый день.

— Тогда скажи, что ты заболел, — сказала жена. — Это можно подготовить уже сегодня. Сейчас все болеют гриппом.

Весь день я сидел в конторе, держась за голову, и завтра я еду в Амстердам знакомиться с фирмой Хорнстры.

V
Сырный фильм начинает крутиться передо мной. Хорнстра предполагал назначить меня своим генеральным представителем в Бельгии и Великом герцогстве Люксембургском. «Официальным представителем», сказал он, но я в этом плохо разбираюсь. Великое герцогство он подкинул мне так, словно его-то и недоставало для полного весу. Правда, оно далековато от Антверпена, но зато я наконец-то увижу эту горную страну. И тогда при первой же возможности я выдам молодчикам Ван Схоонбеке несколько ресторанов в Эхтернахе, Дикирхе и Виандене.

Поездка была приятной. Расходы возмещал Хорнстра, и поэтому я ехал во втором классе вместо третьего. Потом я понял, что они рассчитывали на первый. Слишком поздно до меня дошло, что я мог взять третий, а разницу положить себе в карман. Но это было бы нечестно, особенно при первом знакомстве.

Я так волновался, что и пяти минут не мог усидеть на своем месте, а на вопрос таможенника, везу ли я что-нибудь подлежащее обложению пошлиной, ответил наивно: «Пожалуй, нет!» Однако чиновник сказал, что «пожалуй, нет» не является ответом и надо сказать «да» или «нет». Таким образом, мне сразу стало ясно, что с этими голландцами надо держать ухо востро. У Хорнстры это подтвердилось, ибо он не сказал ни одного лишнего слова, за полчаса подсчитал мои расходы, оплатил их и отпустил меня домой с контрактом в кармане. Письмо моего друга Ван Схоонбеке решило дело, потому что Хорнстра даже не слушал рассказа о моих врожденных качествах, а, прочтя письмо, сразу спросил, сколько тонн я готов пустить в оборот.

Вопрос поставил меня в тупик. Я не имел ни малейшего представления о том, сколько голландского сыра поглощается в Бельгии и на какую часть общего количества я мог наложить лапу. И какое время мне потребуется, чтобы сбыть с рук этот «оборот», как он выразился.

Моя долгая служба в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг» не помогла мне найти ответ, я чувствовал лишь, что называть цифру не следует.

— Начинать надо с небольшого, — произнес вдруг Хорнстра, который, видимо, решил, что я думаю чересчур долго. — На следующейнеделе я отправлю вам двадцать тонн жирного эдамского сыра в нашей новой патентованной упаковке. Запас буду пополнять по вашему усмотрению.

Затем он предложил подписать контракт, суть которого состояла в том, что отныне я представитель фирмы за пять процентов с продажной стоимости сыра, с окладом 300 гульденов и компенсацией транспортных расходов. Когда я подписал, он позвонил, встал из-за стола, пожал мне руку, и не успел я выйти, как уже другой посетитель сидел в моем кресле.

Выйдя на улицу, я был вне себя от радости; мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не запеть, как Фауст: «Ко мне возвратись, счастливая юность, и в сердце зажги желанье любви!»

Триста гульденов в месяц. Вдвое больше, чем я получаю в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг». Там я давно достиг своего потолка; так что я уже несколько лет жду первого снижения зарплаты. На нашей верфи такой порядок: идешь от нуля к ста, а потом обратно.

А компенсация транспортных расходов! Еще не выйдя на улицу, я понял, что впредь мы будем ездить отдыхать только за счет Хорнстры. В Динане или Лароше забегу сегодня вечером в сырный магазин.

В Амстердаме я почти ничего не запомнил, потому что если что и видел там, то как во хмелю. Потом я слышал от других, что там столько-то велосипедистов и столько-то табачных магазинов, а Калверстраат ужасно длинная, узкая и оживленная. А я сам едва нашел время там пообедать и сел в первый попавшийся поезд на Бельгию, так не терпелось мне поскорее поделиться своим счастьем с господином Ван Схоонбеке и с женой. Обратному пути, казалось, конца не будет. Среди моих попутчиков были, видимо, и деловые люди, так как двое из них сидели, уткнувшись в досье. Один делал заметки на полях золотой авторучкой. Мне теперь тоже нужна такая ручка, так как просить всякий раз при оформлении заказов ручку и чернила у клиентов никуда не годится. Не исключено, что этот господин тоже торговал сыром. Я посмотрел на его чемоданы в багажной сетке, но это ничего не дало.

Господин был изысканно одет, в ослепительной рубашке, в шелковых носках и с золотым лорнетом. Сыр или не сыр?

Молчать до Антверпена было невыносимо. Я мог лопнуть. Я должен был говорить или петь. Но петь в поезде не принято. Тогда я воспользовался остановкой в Роттердаме, чтобы сказать, что экономическое положение Бельгии, кажется, несколько улучшается.

Он пристально посмотрел на меня, словно вид моего лица помогал ему умножать в уме какие-то числа, потом выдавил неясный звук на непонятном языке. Уж эти мне деловые люди!

Случаю было угодно, чтобы я приехал в среду около пяти часов. Еженедельная говорильня у Ван Схоонбеке начиналась в среду примерно в половине шестого, и я поехал прямо к нему, чтобы дать ему возможность информировать своих друзей о моем социальном росте. Как жаль, что моя мать не дожила до этого!

Для Ван Схоонбеке будет во всяком случае большим облегчением, что простой клерк из «Дженерал Марин энд Шипбилдинг» канул в вечность.

По дороге я остановился перед сырным магазином и с восторгом осмотрел витрину. В потоке яркого света электрических ламп громоздились батареи больших и маленьких сыров разной формы и разных фирм. Они стеклись сюда из всех соседних стран.

Огромные «грюйеры», похожие на мельничные жернова, служили фундаментом, а на них лежали «честеры», «гауда», «эдамские» и многие другие с совершенно неизвестными мне названиями. У нескольких наиболее крупных сыров были вспороты животы и выворочены внутренности. «Рокфоры» и «горгонзолы» выставляли напоказ свою зеленую плесень, а эскадрон «камамберов» истекал гноем.

Из магазина веяло дыханием тлена, которое, однако, стало менее ощутимо, когда я немного принюхался.

Я не хотел пасовать перед зловонием и решил, что все равно не уйду, пока сам не сочту нужным. Деловой человек должен быть закаленным, как полярник.

— Ну и воняйте! — сказал я вызывающе.

Если бы у меня был кнут, я исхлестал бы их изо всех сил.

— Да, сударь, этот запах трудно выдержать, — заметила стоявшая рядом дама. Я и не видел, как она подошла.

От привычки думать вслух в общественном месте тоже надо отучиться, ибо уже не раз бывало, что люди шарахались от меня. Для безымянного клерка это пустяк, но для делового человека имеет значение.

Я поспешил к моему другу Ван Схоонбеке, который поздравил меня с успехом и вновь представил своим друзьям, словно они увидели меня впервые.

— Господин Лаарманс — оптовый торговец продовольственными товарами.

И он наполнил бокалы.

Почему он сказал «продовольственными товарами», а не сыром? Возможно, он так же имеет что-то против этого продукта, как и я сам.

Что касается меня, то я должен как можно скорее избавиться от этого чувства, ибо деловому человеку положено быть преданным своему товару душой и телом. Он должен сжиться с ним. Он должен войти в него. Он должен проникнуться его духом. С сыром это нетрудно, хотя я говорю в переносном смысле.

Если разобраться, то во всех отношениях, кроме запаха, сыр можно считать благородным товаром, не так ли? Его производят веками. Он является одним из источников богатства наших братьев голландцев. Его едят и дети, и взрослые, и стар, и млад. То, что идет в пищу человеку, уже от одного этого приобретает некое благородство. У евреев, кажется, принято благословлять свои продукты питания, и, в сущности, каждому, кто ест сыр, следовало бы перед этим прочесть молитву.

Уж если на то пошло, у моих коллег, торгующих удобрениями, гораздо больше оснований жаловаться. А всякие рыбные отбросы, внутренности забитого скота, падаль и прочее? Их ведь тоже продают, чтобы они могли сослужить свою последнюю службу человечеству.

Среди постоянных гостей Ван Схоонбеке было несколько коммерсантов. Двое из них торговали зерном, они все время только о нем и говорили. А чем сыр хуже зерна? Скоро я заставлю их выбросить из головы это предубеждение. У кого больше денег, тот, в конце концов, и хозяин положения. Будущее открыто передо мной, и я твердо решил отдать всю свою душу сыру.

— Садитесь-ка сюда, господин Лаарманс, — предложил гость, поведение которого меня всегда наиболее раздражало. Не тот золотозубый, а лысый пижон с отлично подвешенным языком, который ухитрялся говорить что-то интересное даже во время так опротивевшей мне «устной газеты».

Он немного подвинулся, и на этот раз я впервые действительно оказался в их кругу. Раньше я всегда сидел в уголке, в самом конце длинного стола, так что для того, чтобы взглянуть на меня, им приходилось поворачивать голову почти на триста шестьдесят градусов, ибо из уважения к хозяину они сидели вполоборота к нему.

Впервые я тоже засунул большие пальцы в жилетные карманы и отбивал остальными марш по животу, как человек, знающий себе цену. Ван Схоонбеке заметил это и мило улыбнулся мне.

Все они сразу перевели разговор на деловые темы, доказывая тем самым, что они стали считаться со мной.

Я говорил мало, но все же что-то сказал, в частности: «На продукты питания всегда есть спрос». И они со мной согласились.

На меня часто посматривали, будто ждали моего одобрения, и я всякий раз давал его кивком головы. Нужно быть снисходительным к людям, особенно став коммерсантом. Но чтобы они не думали, что я всегда такой добрый и постоянно буду соглашаться с их болтовней, один раз я сказал: «Это еще неизвестно». В ответ собеседник, в других случаях не терпевший возражений, очень любезно заметил: «Само собой разумеется» — и еще был рад, что так легко отделался.

Решив, что успех дня был удовлетворительным, я неожиданно спросил: «А как рестораны, господа? Что вкусненького вы ели на этой неделе?»

Наступил кульминационный момент. Вся компания с благодарностью смотрела на меня, радуясь тому, что я королевским жестом открыл путь к ее излюбленной теме.

До сих пор я всегда уходил последним, потому что никогда не осмеливался первым встать из-за стола и нарушить тем самым гармонию сидящей компании. Кроме того, после их ухода у меня была возможность излить душу хозяину и с глазу на глаз извиниться перед ним за то немногое, что я сделал или сказал за вечер, а равно и за то, чего я не сделал или не сказал. Но на сей раз я взглянул на часы и громко произнес: «Черт возьми, уже четверть восьмого. Прощайте, господа! Счастливо оставаться!» И быстро, с видом очень занятого человека, обошел вокруг стола, пожав каждому руку, а они остались сидеть как дураки.

Ван Схоонбеке проводил меня, добродушно похлопал по плечу и сказал, что все прошло великолепно.

— Ты произвел большое впечатление, — заверил он меня. — Желаю тебе успеха с сыром.

Теперь, когда мы оказались один на один в коридоре, он назвал сыр сыром, а там, наверху, именовал его «продовольственными товарами».

В самом деле, сыр есть сыр. И если бы я был рыцарем, то на моем гербе были бы изображены три алых головки сыра на черном поле.

VI
Моя жена узнала новости не сразу. Ей пришлось набраться терпения и подождать, пока я поужинаю. Теперь я не просто ем, а завтракаю, обедаю и ужинаю. Кстати, у меня отличная жена, которая к тому же образцовая мать. Однако я считаю, что дела, подобные этому, не входят в ее компетенцию. Должен признаться также, что иногда я не могу побороть искушения подразнить ее и довести до слез. Вид ее слез успокаивает меня. На ней я срываю злость на свою социальную неполноценность. И сейчас я воспользовался последними часами своей кабалы в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг», чтобы еще раз выдать ей на полную катушку.

Я ел молча, пока она не начала проявлять раздражение, не по отношению ко мне, а по отношению к своим кастрюлям. Через некоторое время я увидел, как слезы навернулись у нее на глаза и она пошла в кухню. Очень хорошо, когда в доме время от времени возникает драматическая атмосфера.

Теперь и я направился в кухню, как петух за курицей, и, разыскивая свои домашние туфли, вдруг сказал:

— Знаешь, а с сыром-то все в порядке.

Как будто в этом и сомнений не могло быть.

Она промолчала, но начала мыть посуду, гремя тарелками и кастрюлями, а я, набивая трубку, отчитывался перед ней о своей поездке в Амстердам.

Я несколько приукрасил действительность, сказав, что провел Хорнстру с контрактом.

— Прочти его, — сказал я в заключение рассказа.

И я вручил ей документ, зная заранее, что она поймет литературный нидерландский язык с пятого на десятое, а все торговые термины перепутаются у нее в голове.

Она вытерла руки, взяла у меня документ и пошла с ним в комнату.

Для меня, составившего тысячи писем в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг», подобная писанина была, разумеется, детской забавой. Однако я преднамеренно продолжал копаться на кухне, чтобы дать ей убедиться на своей шкуре, что составление такого контракта посложнее, чем генеральная уборка.

— Ну как, здорово я его обвел? — спросил я через несколько минут из кухни.

Не получив ответа, я незаметно заглянул в комнату, чтобы поглядеть, не уснула ли она над моим контрактом.

Но она не спала. Я увидел, что она внимательно читает, уткнувшись носом в бумагу и водя указательным пальцем по строкам, чтобы ничего не пропустить. В одном месте она остановилась.

Уж не таким важным был этот документ, чтобы изучать его, как Версальский договор. Сыр, пять процентов, триста гульденов — и все.

Я подошел к приемнику, включил его и напал на «Брабантский марш». Казалось, что его исполняли в мою честь.

— Сделай немного потише, а то я совсем ничего не пойму, — попросила жена.

Немного спустя она осведомилась, почему я включил в контракт, что они в любое время «могут вышвырнуть меня за дверь».

Такова ее манера выражаться. Уж она-то не станет называть сыр «продовольственными товарами».

— Как так «вышвырнуть за дверь»? — сердито спросил я.

Она ткнула пальцем в параграф девять, который стоял последним, и я прочел:

«В случае прекращения деятельности господина Лаарманса в интересах господина Хорнстры, будь то по желанию господина Лаарманса или по инициативе господина Хорнстры, первый не имеет права требовать ни возмещения убытков, ни дальнейшей выплаты ежемесячного вознаграждения, так как последнее должно рассматриваться не как жалованье, а как аванс в счет будущих комиссионных, из которых эти суммы будут вычтены при расчете».

Черт побери, здорово закручено. Мне стало ясно, почему она так долго изучала этот параграф.

В Амстердаме, а потом и в поезде я, разумеется, пропел этот пункт, но в горячке не вник в его истинный смысл.

— Что значит «по инициативе господина Хорнстры»? — продолжала она растравлять мою рану.

«Инициатива» — одно из тех слов, которые не понимает моя жена. «Инициативный», «конструктивный» и «объективный» для нее одно и то же. А попробуй-ка объясни значение этакого слова!

«Инициатива и есть инициатива», — ответил я, сосредоточенно перечитывая из-за ее плеча злополучный параграф. Я вынужден был признать, что она права. Впрочем, Хорнстра тоже был прав. Не мог же он связывать себя до двухтысячного года, если бы я не реализовал его сыр. И все же я был посрамлен.

— Мама, инициатива — это значит что-нибудь начать, — крикнул Ян, не отрываясь от своих учебников. Ну не возмутительно ли, что пятнадцатилетний сопляк осмеливается раскрывать рот, когда его не спрашивают и когда речь идет о таких серьезных делах?

— Ты же понимаешь, что мне не могут платить такое высокое жалованье бесконечно без обязательства продать консигнованный товар в установленный срок. Это было бы аморально.

Я был уверен, что слова «консигнованный» и «аморально» она тоже не поймет. Я хотел ее ошарашить.

— Впрочем, — сказал я, — опасаться нечего. Если на сыр будет спрос, то Хорнстре и желать больше нечего, кроме того, чтобы так продолжалось вечность. Контракт допускает не только ту перспективу, чтобы меня «вышвырнуть на улицу», но и такую перспективу, что я могу отказаться от Хорнстры, если кто-нибудь из его конкурентов предложит мне более соблазнительные условия, как только меня заметят на рынке.

Пусть теперь этот сопляк попробует объяснить, что означают «консигнованный», «аморально» и «перспектива».

Жена отдала мне контракт.

— Конечно, нет никаких причин, чтобы на сыр не было спроса, — утешила она. — Правда, тебе придется много работать. Но все же на твоем месте я была бы осторожна. На верфи ты сидишь спокойно, с постоянным жалованьем.

Ну что ж, это азбучная истина.

VII
На нашем следующем ночном совете было решено проводить в жизнь сырную операцию без увольнения с верфи. Жена сказала, что мой брат врач может уладить это. Он даст мне справку, на основании которой я получу трехмесячный отпуск для отдыха и лечения от какой-нибудь болезни, какую посоветует брат. Вот что она придумала.

Лично я считаю это половинчатой мерой и предпочел бы поступить более решительно.

Черт побери! Или проводить эту сырную кампанию или не проводить. Если начинать с подготовки позиций для отступления, то и не двинешься вперед. Я — за смелый натиск.

Но что поделаешь, если она привела детей и они поддержали ее. А при всех заботах напряженной деловой жизни вести еще и постоянную домашнюю войну я не способен.

Я обратился к брату. Он на двенадцать лет старше меня и заменяет мне отца и мать после их смерти.

Разницу в двенадцать лет не преодолеть. Отношения, сложившиеся в период, когда я был неуклюжим подростком, а он взрослым мужчиной, сохранились до сих пор. Он опекает меня, отчитывает, вдохновляет и дает советы, словно я все еще играю на улице в камушки. Должен признать, что он энергичный человек, полный энтузиазма и бодрости, с сильно развитым чувством долга, довольный своей судьбой. Не знаю, действительно ли он с утра до вечера ходит по больным. Во всяком случае, он целый день носится на своем велосипеде по городу и ровно в полдень врывается как вихрь в мой дом, шагает прямо на кухню, где жена готовит обед, приподнимает крышки кастрюль, чтобы посмотреть и понюхать, что там, шумно приветствует обоих детей, которые без ума от него, осведомляется о нашем здоровье, дает образцы лекарств от всяких недугов, выпивает свой стаканчик и мгновенно исчезает.

Стоило большого труда заставить его выслушать первую часть сырной легенды, так как он нетерпелив, постоянно перебивает и хочет знать лишь одно: чем он может помочь в данном случае.

Когда он услыхал, что моя служба в «Дженерал Марин энд Шипбилдинг» поставлена под угрозу, его открытое лицо приняло строгое выражение.

— Дело серьезное, брат. Чертовски серьезное.

Тут он вдруг оставил меня и ушел в кухню.

— Есть ли у него хоть склонность к торговле? — услышал я его вопрос.

— Об этом ему следует знать самому, — ответила моя жена.

— Серьезное дело, — повторил он.

— И я ему так сказала.

Она сказала. Она! А не вышвырнуть ли мне ее в окно? Но я продолжал стоять один как дурак.

Не успел я в знак протеста включить радио, как он возвратился на веранду.

— На твоем месте, мой друг, я бы сначала все основательно взвесил.

Наконец, мне удалось втолковать ему, что я как раз и собирался попробовать получить трехмесячный отпуск. Он так и не дал мне закончить рассказ, хотя я и сделал четыре попытки.

Он предоставил мне возможность выбирать из нескольких подходящих болезней. Он считает самым подходящим нервное заболевание, потому что оно не проявляется внешне. И нервы никого не пугают, говорит он. А если сослаться на легкие и потом вернуться на верфь, то все будут шарахаться от тебя, как от чумы. Он, кажется, считает, что разработка сырных рудников обернется для меня простой забавой и со временем я обязательно вернусь в контору. Но все же он дал мне справку.

— Ну, смотри, парень, тебе виднее, — сказал он еще раз и покачал головой.

Я стал совсем другим человеком.

На верфи я уже не чувствовал себя как дома, и, печатая письма, в которых шла речь о машинах и кораблях, я видел мысленным взором жирные эдамские сыры, которые через несколько дней придут в движение и скоро будут здесь. Я боялся напечатать в наших заявках слово «сыр» вместо «точило» или «болванка».

И все же в первый день я не пошел к господину Генри. Я сдрейфил и принес справку обратно домой. Но от этого было не уйти, ибо эти устрашающие сыры подгоняли меня, как собаку, которая бросается в воду и плывет, хотела она того или нет.

На следующее утро я постучал к Хамеру. Официально он наш старший бухгалтер, а фактически — правая рука господина Генри. Это человек, с которым можно разговаривать. Он подопрет голову рукой, прикроет ладонью правое ухо и слушает, не глядя на собеседника, а потом начинает качать головой.

Я показал ему свою справку и попросил совета, зная, что для него нет ничего приятнее, чем давать советы. Ежедневно у него бывает пятнадцатиминутный прием, как у врача, и в том, что люди просят у него совета, он видит признание своего превосходства, которое никто и не ставит под сомнение.

Он перевернул лист, словно на обороте такой справки тоже что-то пишется, глубоко задумался, а затем сказал, что на верфи затишье, и так оно и было. Если заметят, что я отсутствую в течение трех месяцев, а работа все равно идет нормально, то это может плохо кончиться для меня. Необходимость оплачивать отпуск по болезни тоже может вызвать неудовольствие. Но если согласиться на неоплачиваемый отпуск, то не обязательно обращаться с этим к самому господину Генри, который все равно скажет, что «Дженерал Марин энд Шипбилдинг» не больница и не пенсионная касса. Неоплаченный отпуск Хамер был готов разрешить на свой страх и риск, не докладывая об этом «там».

«Там» — это в кабинете у господина Генри, куда никто не заходит, кроме Хамера и старшего инженера. Если туда приглашают простого служащего, то он выходит обратно красный как рак. Через три таких визита служащего обычно увольняют.

— Господин Генри, возможно, не заметит вашего отсутствия, — сказал Хамер.

Вполне возможно. В прошлом году, когда Хамер был в отпуске, я, будучи старшим делопроизводителем, должен был вместо него забирать письма в кабинете. Тогда-то я и заметил, что господин Генри не знал моей фамилии. Сначала он по привычке называл меня Хамером, а потом и вообще никак не называл.

Предложение Хамера я обсудил с женой, и мы решили, что это во всех отношениях идеальный вариант. Приняв его, я к тому же еще раз докажу, что не хочу марать руки незаработанными деньгами.

Хамер спрятал мою справку на случай, если до господина Генри дойдут слухи, что меня нет, и таким образом я даже избежал необходимости прощаться с коллегами: ведь я делал вид, что собираюсь вернуться на работу. Хамер действительно вериг, что я вернусь, как только поправлюсь. Добряк и не догадывается, что попал впросак и внес значительный вклад в дело создания моего богатства. Я твердо решил отблагодарить его потом хорошим подарком.

Итак, сырный мир открывается передо мной.

VIII
Оборудование собственной конторы для делового человека означает то же самое, что подготовка детского приданого для будущей матери.

Я еще очень хорошо помню рождение нашего первого ребенка и до сих пор вижу жену, которая после трудового дня шила до поздней ночи, изредка разгибая спину, чтобы унять боль в пояснице. Она шила торжественно, с видом человека, одинокого в мире и идущего своим собственным путем, не видя и не слыша ничего вокруг.

Такое же чувство испытывал я на заре своего первого сырного дня. Я встал рано, так рано, что жена спросила, не рехнулся ли я.

— Новая метла чисто метет, — ответил я.

Сначала мне предстояло решить, где оборудовать свою контору: дома или в городе. Жена считала, что дома обойдется дешевле, так как не надо платить за аренду, к тому же семья сможет пользоваться телефоном. Мы обошли дом, и наш выбор пал на небольшую комнату над кухней рядом с ванной. Чтобы принять ванну, надо было пройти через мою контору, иногда в пижаме, но это делается чаще всего по субботам и воскресеньям, когда моя контора теряет свое официальное назначение. Тогда она превращается в нейтральную территорию, и я ничего не имею против, если там будут вышивать или играть в карты, при условии, что никто не прикоснется к моим бумагам, чего я не потерплю.

Комнатушка увешана картинками из охотничьей и рыбацкой жизни, и, кроме того, я собирался сменить в ней обои. Строгий однотонный фон, никаких цветочков и прочей чепухи, и на стенах чтобы ничего не висело, кроме отрывного календаря или, к примеру, карты распространения голландского сыра. Однажды я где-то видел удивительно красочную карту района производства вина в окрестностях Бордо. Не исключено, что есть нечто подобное и о производстве сыра. Однако жена решила, что с переклейкой можно подождать, пока мои дела не пойдут в гору. «Пока не появится спрос на твой сыр», — сказала она свое последнее слово, и я временно оставил старые обои.

Но вообще-то надо было настоять на своем, ибо кто в конце концов рулевой сырного корабля: моя жена или я?

Со временем старые обои все же исчезнут, так как в глубине моей души им подписан смертный приговор. Деловой человек должен уметь добиваться своего, даже если бы для этого пришлось все перевернуть вверх дном.

Предстояло обзавестись фирменными бланками, письменным столом, пишущей машинкой, подумать о телеграфном адресе, скоросшивателях и о массе других вещей, так что я был ужасно занят. Ибо надо было спешить, учитывая, что двадцать тонн эдамского через три дня двинутся в поход на юг. К их прибытию все должно находиться в полной боевой готовности: телефон должен звонить, машинка стрекотать, скоросшиватели открываться и закрываться. А в центре всего — мозг, то есть я.

Над проблемой фирменных бланков я ломал голову полдня. Я считал, что на них должно стоять эффектное название фирмы, а не просто «Фирма Лаарманса». Кроме того, я предпочитаю, чтобы о моем сырном предприятии не услышал господин Генри, пока я не буду окончательно убежден, что нога моя больше не ступит в «Дженерал Марин», разве только я возьмусь поставлять мой сыр в их столовую.

Я никогда не предполагал, что выбор названия фирмы так труден. И все же миллионы менее умных людей, чем я, преодолели эту трудность. Когда я вижу название какой-нибудь уже существующей фирмы, то оно всегда сразу кажется мне очень привычным, знакомым. Эти фирмы должны называться только так, а не иначе. Но откуда взять новое название? Я познал все муки творчества, так как должен был создать нечто из ничего.

Я начал с самого простого: «ТОРГОВЛЯ СЫРОМ». Но без моего имени это звучит слишком неопределенно. «ТОРГОВЛЯ СЫРОМ. Фердюссенстраат 170, Антверпен» кажется подозрительным, как будто о чем-то умалчивается, как будто в сыре черви.

Потом я прикинул: «ГЕНЕРАЛЬНАЯ ТОРГОВЛЯ СЫРОМ».

Это было уже лучше. Но такое название было слишком ясным и неприкрытым, не содержало изюминки. К тому же я уже говорил, что не терплю слово «сыр».

Я попробовал французское название: «Commerce Général Fromage». Получилось лучше. «Сыр» по-французски — «фромаж», и это звучит лучше, чем просто «сыр». «Commerce Général de Fromage Hollandais» — новый шаг вперед. Таким образом я избавлюсь от массы людей, которым нужен «грюйер» или «честер». Я же торгую только эдамским.

Но слово «Commerce» не исчерпывает моей деятельности.

«Entreprise Générale de Fromage Hollandais».

Совсем неплохо, но слово «entreprise» переводится как «предприятие», я же ничего не предпринимаю, а просто складирую и продаю сыр.

Тогда, может быть, «Entreprôts Généraux de Fromage Hollandais».

Нет, «складирование» — дело побочное, причем я сам не буду им заниматься, так как не хочу видеть весь этот сыр в своем доме. Начнут возражать соседи. К тому же для этого есть пакгаузы.

Моя главная задача — продажа. Сбыт, как сказал Хорнстра.

Англичане называют это словом «trading».

Хорошее слово!

А почему бы мне не дать фирме английское название подобно блаженной памяти «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани»? В области торговли Англия заслужила всемирную славу.

«General Cheese Trading Company»? Мне становится легче. Я чувствую, что приближаюсь к цели.

«Antwerp Cheese Trading Company» или «General Edam Cheese Trading Company»?

Пока в названии фигурирует слово «сыр», толку не будет. Его надо заменить другими словами, вроде «продовольствие», «молочные продукты» или что-то в этом духе.

«General Antwerp Feeding Products Association»?[33]

Эврика! А начальные буквы слов образуют сокращение «ГАФПА», звучащее как призыв. Покупайте сыр у «ГАФПА»! Я вижу, сударыня, что вы еще не привыкли к настоящему сыру «ГАФПА». Сыр «ГАФПА» — не сыр, а мед, сударь. Спешите, наша последняя партия сыра «ГАФПА» подходит к концу. Постепенно слово «сыр» отпадет, так как «ГАФПА» станет синонимом жирного эдамского сыра: «Я съел на завтрак бутерброд с кусочком „ГАФПА“».

Вот моя цель.

Никому и в голову не придет, что за этим названием скрывается Франсье Лаарманс. Об этом будут знать лишь моя семья, брат и мой друг Ван Схоонбеке, которому я сразу сообщил название фирмы по телефону, так как у меня уже есть телефон, который пользуется у нас в семье большим успехом.

Мой сын Ян забавы ради обзванивает всех своих школьных дружков, и мне приходится ждать своей очереди. Первый день я смотрю на это сквозь пальцы, ибо не хочу быть мелочным. Но Ван Схоонбеке не понял меня. Ему послышалось, что я сказал «Гаспар». Так зовут его друга с золотыми зубами. Ну ничего, уточню в среду. А пока я сообщил ему, что мой телефон работает, и дал ему номер. По своему обыкновению он поздравил меня и попросил принести как-нибудь образец моего эдамского. Он получит его, разумеется с подарком в придачу. Он и Хамер получат по хорошему подарку, как только у меня будет время.

Обидно, что сокращение «ГАФПА» нельзя использовать как телеграфный адрес, так как оно уже закреплено за фирмой «Гаффелс и Парелс». Я долго ломал голову, выбирая из «Сырсбыт», «Сырторг», «Сыртрест», «Лаарманссыр» и «Сырфранс», потому что в адресе должно быть не больше десяти букв, но ни один вариант мне не понравился. Наконец я остановился на перевернутом варианте от ГАФПА. Итак — АПФАГ. Неважно, что и этот адрес без буквы «Г» уже существует — им пользуется Ассоциация профсоюзов фабрикантов автостроения, которая не имеет никакого отношения к сыру.

Теперь очередь за бланками. Как только они будут готовы, напишу письмецо Хорнстре. Конечно, не с просьбой ускорить отправку сыра, потому что я еще далеко не завершил оборудование своей конторы, но пусть он увидит мои бланки.

Жене доставляет удовольствие видеть, как я занят. Она сама вечно в хлопотах и не терпит бездельников.

Она счастлива.

Если я в конторе, то она ни разу не пройдет в ванную, не извинившись, что она должна пересечь мою территорию. В таких случаях она говорит, например: «Опять кончилось мыло» или «Мне нужно немного теплой воды, чтобы простирнуть пуловер».

Я добродушно улыбаюсь, говоря: «Иди, иди». Надо признаться, что я уважаю ее кухню так же, как она мою контору.

Иногда мне хочется игриво ущипнуть ее, когда она проходит мимо, но контора — это мой храм.

Она тоже звонит теперь по телефону, мяснику и тому подобное. Стоило немалого труда научить ее этому, потому что раньше она никогда не звонила и никак не могла уразуметь, что достаточно лишь повертеть диск, чтобы поговорить с булочником. Но она настойчива и теперь говорит по телефону как ветеран. Правда, она жестикулирует при этом, словно булочник может ее видеть.

Когда я наблюдаю, как она возится то в кухне, то наверху или в подвале, таскает бак с бельем или тяжелые ведра, меня поражает, как быстро эта простая женщина смогла разобраться в самом запутанном параграфе моего контракта с Хорнстрой.

Ужасно обидно, что моя добрая матушка не дожила до этих дней. Мне очень хотелось бы хоть раз увидеть, как она звонит по телефону.

IX
Я взял образец фирменного бланка на говорильню у моего друга Ван Схоонбеке и вручил его ему внизу в прихожей, где он меня встретил.

— Сердечно поздравляю, — сказал он опять и сунул бланк в карман.

Мне снова досталось то же самое место, на котором я сидел в прошлый раз. Теперь я твердо убежден, что ни один из этих героев не осмелится занять мой стул.

В тот вечер они вели речь о России.

В глубине души я восхищаюсь этими босяками, стремящимися из груды развалин воздвигнуть новый храм. Это небось еще труднее, чем сбыть двадцать тонн сыра. Но, будучи хозяином ГАФПА, я не поддаюсь чувствам и твердо решил сметать все, что стоит на пути моего сыра.

Один из гостей изрек, что в России миллионы мрут от голода, как мухи в пустом доме.

И вдруг славный Ван Схоонбеке достал мой бланк и показал его своему ближайшему соседу, который поинтересовался, что это такое.

— Это бланк новейшего предприятия нашего друга Лаарманса, — пояснил хозяин. — Вы его еще не видели?

Трус ответил, что не видел, но, разумеется, слышал, и в свою очередь передал бланк своему соседу. Таким образом, бланк совершил триумфальное шествие вокруг стола.

«Очень интересно», «изумительно», «действительно, нет ничего важнее продуктов питания» — раздалось за столом. Мумия Тутанхамона не вызвала бы, пожалуй, большего интереса.

— Хороший кусок ГАФПА — вот что требуется русским, — сказал Ван Схоонбеке.

— Пью за процветание ГАФПА, — провозгласил старый адвокат, у которого, думается мне, меньше денег, чем он говорит. После того как я избавился от подозрительного титула «инспектора судостроительных верфей», он стал самым незначительным человеком в компании; он пользуется любым предлогом, чтобы пропустить стаканчик. Мне кажется, что только ради этого он сюда и ходит.

Я передал бланк дальше, даже не взглянув на него. Он снова попал к хозяину дома, и тот положил его перед собой на стол.

— Ай да Франс! — сказал Ван Схоонбеке на прощание.

— Кстати, — добавил он. — Нотариус Ван дер Зейпен просил меня рекомендовать тебе его младшего сына, если тебе понадобится компаньон. Денег у них куры не клюют, и люди приятные.

Делиться плодами своего труда с первым встречным? И не подумаю. Другое дело — порекомендовать этого юнца на свое место в «Дженерал Марин».

— Сыр прибыл, папа! — крикнул мой сын Ян из дверей, когда я подходил к дому.

Дочь подтвердила новость.

Кто-то позвонил и спросил, что с ним делать. Но Ида то ли не запомнила, то ли не разобрала фамилию. Почему она не позвала мать? Та уходила в магазин.

Ну разве не возмутительно, что двадцать тонн моего сыра уже в городе и никто не может мне ответить где? Вот и положись на своих детей.

Но правда ли это? Уж не шутка ли это Ван Схоонбеке? А может быть, Ида ошиблась?

Но Ида упрямо как осел твердила свое. Ей сказали, что для меня пришло двадцать тонн сыра, и просили указаний. Они упомянули еще что-то о шапках.

Только этого и не хватало! Сначала были сыры, а теперь шапки. Ну как не надрать уши такой девчонке?

А ведь учится уже в четвертом классе гимназии.

Я не мог есть от волнения и ушел в контору.

И если бы в этот момент жене захотелось принести мыло или прийти за горячей водой, я окатил бы ее ушатом холодной.

— Сейчас на пианино не играть, — услышал я ее голос внизу. Мне это понравилось, как знак уважения.

— Ты вроде бы огорчен? — ехидно спросила жена. — Ты же ждал этот сыр. Он должен был прибыть.

— Огорчен? Да ты что? — огрызнулся я. — Но когда ты слышала такую чепуху? Испарившиеся эдамские сыры или сыр, превратившийся в шапки. Похоже на сенсационный фильм.

— Но ты не волнуйся, — сказала жена. — Если сыр не прибыл, то это просто недоразумение. А если прибыл, тем лучше. Ведь его не отправят обратно в Голландию? Сейчас все учреждения закрыты, и бьюсь об заклад, что завтра рано утром ты получишь извещение от железной дороги. А не мог он прибыть морем?

Я не знал. Откуда мне знать? Это следовало знать юной ослице, разговаривавшей по телефону.

— Иди лучше ужинать, Франс. Утро вечера мудренее.

Я сел за стол, бросив взгляд разъяренного тигра на упомянутую юную ослицу с глазами, полными слез, но с упрямо сжатыми губами. Она тоже кипела яростью, и, когда Ян, который на год старше ее, положил на ее тарелку свою шапку, она так дала по этому головному убору, что он залетел на кухню под плиту.

Да-да. Сыр прибыл. По всему чувствуется.

X
На следующее утро сразу же после девяти мне позвонили из пакгауза «Блаувхуден»[34] и спросили, что делать с сыром.

Итак, насчет шапок дело прояснилось. Иде я подарю плитку шоколада.

В ответ я осведомился, как они обычно поступали с эдамским сыром.

— Отправляли покупателям, сударь. Сообщите нам адреса.

Я объяснил, что эти двадцать тонн пока не проданы.

— Тогда мы сложим его в наши патентованные подвалы, — ответили мне.

У телефона трудно решать. Слишком мало времени. Советоваться с женой мне не хотелось. Одно дело спрашивать ее благословения на переклейку конторы, другое — решать судьбу сыра. Тут верховная власть принадлежит мне. Ведь ГАФПА — это я.

— Не лучше ли вам самому заглянуть к нам в контору? — последовал совет.

Это отеческое приглашение подействовало мне на нервы. Было похоже, что они берут меня с моими сырами под свою опеку. Но я так же не нуждаюсь ни в чьем покровительстве, как в отпрыске нотариуса со всеми его деньгами.

Тем не менее я принял приглашение не только для того, чтобы положить конец телефонному разговору, но и потому, что я считал нужным встретиться со своими сырами, появившимися в Антверпене. Это — передовой отряд, авангард армии, и с ним я должен познакомиться лично. Мне не хотелось, чтобы Хорнстра узнал потом, что его эдамские прошли первый этап своего пути при полном равнодушии с моей стороны.

Я решил судьбу сыров еще до прибытия в пакгауз, так как с каждым днем становлюсь все более смелым.

Их надо отправить в подвал. Что же иначе с ними делать?

Я думаю, что Ван Схоонбеке не сообщил Хорнстре о том, что я служу клерком в «Дженерал Марин». Хорнстра, вероятно, не знал, что мне надо не только вникать в сырное дело, но в первую очередь оборудовать свою контору. В любом случае я еще не могу приступить к самой торговле. У меня даже нет ни письменного стола, ни пишущей машинки.

В этом виновата моя жена, которая утверждает, что за пару сотен франков можно купить подержанный письменный стол. В магазинах канцелярской мебели такой стол стоит около двух тысяч, зато его доставят в этот же день, и делу конец. А я считаю, что на покупку стола грех тратить более получаса, ибо время не ждет и дни оборачиваются неделями. Пора наконец приступать к сбыту сыра.

А пока в подвал.

Но если хозяева пакгауза решили, что название «патентованные подвалы» произвело на меня впечатление, то они глубоко ошибаются. Не на такого напали, господа! Меня не проведешь.

Я хочу посмотреть на эти подвалы своими глазами и убедиться, что мой сыр сохранится там свежим, будет лежать в целости и сохранности, надежно защищенным от дождя и крыс, как в фамильном склепе.

Я осмотрел их подвалы и должен был признать, что они в порядке. В них сводчатые потолки, сухой пол, а стены не издали ни звука, когда я постучал по ним палкой.

Отсюда мой сыр не убежит. В этом я не сомневаюсь. Судя по запаху, там лежало уже много сыра. Если Хорнстра увидит, какой это подвал, то скажет мне спасибо.

Мои двадцать тонн лежали на четырех тележках у них во дворе, так как еще вчера вечером их спешно выгрузили, чтобы не платить за место железной дороге. Таким образом, я мог присутствовать лично при складировании сыра в отведенном мне сейфе. Я стоял посреди подвала, как инструктор по верховой езде, и следил за порядком до тех пор, пока не принесли последний ящик.

Пробная партия Хорнстры включает десять тысяч двухкилограммовых головок сыра, упакованных в триста семьдесят ящиков. «Эдамский чаще пересылается без упаковки, — объяснил кладовщик. — Но этот высокосортный жирный сыр достоин упаковки». Упаковка облегчит мне продажу. Я буду в основном продавать ящиками, по двадцать семь головок в каждом. Последний ящик оказался вскрытым. «В таможне», — уточнил служащий пакгауза. Один из сыров был разрезан пополам. Половинки не хватало, и я спросил, где она.

Служащий спросил в свою очередь, часто ли я раньше сталкивался с транспортировкой товаров. У него создалось впечатление, что я новичок в этом деле, иначе я, разумеется, знал бы, что отношения с таможней всегда строятся на взятке.

— Разве вам не известно, сударь, что они имели право вскрыть все триста семьдесят ящиков до единого? Мы тоже имели бы право потребовать от таможни возмещения стоимости разрезанной головки, сударь. Но я подарил половинку таможеннику и сэкономил Хорнстре три тысячи франков пошлины, сударь, потому что в декларации был указан полужирный сыр вместо жирного, который облагается выше. Ясно, сударь?

В обращении «сударь», которое он все время повторял, было что-то угрожающее.

Затем он осведомился, не отправить ли один ящик ко мне домой, так как мне обязательно потребуются образцы товара.

Я понял, что с людьми из пакгауза «Блаувхуден» лучше не спорить, и одобрил доставку ящика домой, хотя образцы и не нужны были мне так срочно. В первую очередь надо было оборудовать контору, а потом уже приступать к продаже.

Вручив служащему вторую половинку сыра и королевские чаевые, ибо нет ничего приятнее, чем видеть обрадованное лицо, я распорядился получше присматривать за моим сыром и вышел из ворот, похожих на ворота средневекового замка.

Я мог спокойно идти домой. Моим эдамским не уйти оттуда, во всяком случае против моей воли. Они будут лежать там до дня их воскресения, когда их извлекут из погреба, чтобы торжественно водрузить на сверкающую витрину, похожую на ту, перед которой я стоял в день возвращения из Амстердама.

XI
Когда я приехал домой, ящик уже стоял в моей конторе. Тяжелый ящик с двадцатью шестью двухкилограммовыми головками сыра плюс упаковка. Не менее шестидесяти килограммов.

Почему его не отнесли в подвал? Здесь он загораживал проход, и запах сыра уже просочился через доски. Попытка передвинуть ящик оказалась тщетной.

Я принес лом.

От грохота сотрясался весь дом. Жена поднялась наверх, чтобы посмотреть, не нужна ли ее помощь. Она рассказала, что госпожа Пеетерс, живущая рядом с, нами и страдающая печенью, все время стояла в дверях, пока ящик не внесли в дом и рабочий со своей тележкой не исчез за углом улицы. Я послал госпожу Пеетерс ко всем чертям и, немножко отдохнув, отодрал одну доску. В чем заключается «патент», не знаю, но ящики крепкие — это точно. Дальнейшее оказалось детской забавой. Отодрана последняя доска, и они появились на свет: головка к головке, в серебряной фольге, похожие на крупные пасхальные яйца. Я уже видел их в пакгаузе и все же был ослеплен.

Сырный роман стал реальностью.

Я твердо решил отнести их в погреб, и жена согласилась со мной, так как сыр может засохнуть.

Она позвала Яна и Иду, и мы вчетвером спустились по лестнице, неся по две головки. За четыре рейса мы перетаскали все. Две последние головки принесли дети. Большой пустой ящик я собрался нести вниз сам, но Ян, которому пошел шестнадцатый год, выхватил его у меня из рук, водрузил себе на голову и играючи доставил в подвал. Иногда он опускал руки и нес его, как эквилибрист.

Внизу жена снова уложила двадцать шесть эдамских в ящик, а я прикрыл их досками.

— Ну а теперь вы должны попробовать сыр, — распорядился я, окончательно принимая на себя руководство.

Ян схватил одну из серебряных головок, подбросил вверх, потом перекатил ее по руке к подбородку и, заметив мой взгляд, передал матери.

Ида, которой не терпелось внести свой вклад, осторожно сняла с головки сыра ее серебряное одеяние, под которым оказался тот самый сыр с красной корочкой, который всем знаком с детства и который можно купить где угодно.

Мы немного посмотрели на него, а потом я с металлом в голосе приказал разрезать его пополам.

Сначала начала резать жена, потом нож перешел к Иде. Она разрезала до половины, остальное довершил Ян.

Жена, сперва понюхала, потом отрезала кусок, попробовала и дала по куску детям. Я же осуществлял общее руководство.

— А ты не попробуешь? — спросила наконец жена, которая откусила уже несколько раз. — Вкусно.

Я не люблю сыр, но мне ничего другого не оставалось. Отныне я должен показывать пример. Кому, как не мне, быть в авангарде армии сырных потребителей? Итак, я заставил себя проглотить кусочек. И тут явился мой брат.

Он поставил велосипед, как обычно, в коридоре, и его быстрые шаги гулко разнеслись по дому.

— Можно войти? — спросил он, уже ввалившись в кухню. — Это твой сыр, дружище?

И, не дожидаясь ответа, он отрезал ломоть и откусил добрую половину.

Я следил за его выразительным лицом, чтобы определить впечатление. Сначала он нахмурил брови, словно пробовал что-то подозрительное, потом посмотрел на мою жену, облизывающую губы.

— Великолепно! — объявил он вдруг. — Никогда в жизни не едал такого чудесного сыра.

Если это так, я могу быть спокоен. Ему шестьдесят два, и он всегда любил сыр.

Если бы еще контора была оборудована!

— И много ты уже продал? — поинтересовался он, отрезая новый кусок.

Я ответил, что преступлю к продаже, когда покончу с организационными делами.

— Так поторопись же со своими организационными делами, — посоветовал он. — Если эти двадцать тонн присланы на пробу, то там, видимо, рассчитывают, что ты каждую неделю будешь продавать тонн по десять. Не забывай, что ты представитель во всей стране и в герцогстве в придачу. На твоем месте я набрался бы храбрости и начал торговать.

И он мгновенно исчез за порогом, оставив меня одного с женой и детьми и с этим сыром.

Вечером я пошел к Ван Схоонбеке, чтобы у него напечатать на фирменном бланке ГАФПА письмо к Хорнстре. У меня все еще нет пишущей машинки, а мне надо сообщить ему о благополучном прибытии его сыра. Пользуясь случаем, я захватил половинку эдамского для Ван Схоонбеке, ибо он очень чувствителен к знакам внимания. Попробовав сыр, он опять поздравил меня и сказал, что оставит его, чтобы угостить своих друзей на следующей вечеринке. И если я не возражаю, то он постарается, чтобы на предстоящих выборах меня выдвинули кандидатом в президенты Объединения бельгийских сыроторговцев.

А теперь за работу.

XII
Целую неделю я искал подержанные письменный стол и пишущую машинку. Уверяю тебя, что беготня по всем этим лавкам старьевщиков — занятие не из приятных.

Обычно они так забиты всяким хламом, что с улицы не рассмотреть, есть ли там то, что тебе нужно, и приходится заходить внутрь и спрашивать. Само по себе это не так трудно, но такой уж у меня характер, что я не могу уйти из магазина, ничего не купив, а из кафе — ничего не выпив.

Так, уже в первые дни я купил графин, перочинный нож и гипсового святого Иосифа. Перочинным ножиком я буду пользоваться, хоть он мне и не очень нравится. Графин я принес домой, где он вызвал ужасную бурю. А от святого Иосифа я тут же отделался, поставив его на чей-то подоконник на одной из пустынных улиц и удрав, пока никто не видит, ибо после графина я поклялся больше ничего не приносить в дом.

Теперь я останавливаюсь в дверях лавки и оттуда спрашиваю, нет ли в продаже письменного стола и пишущей машинки. Пока я держусь за ручку двери, я, собственно, еще не в магазине и не несу моральных обязательств. Я больше ничего не хочу покупать. Но если дверь открыта и ты стоишь перед ней слишком долго, то ты становишься похож на вора, который раздумывает, пользоваться ему случаем или нет.

Кроме того, на улицах я не чувствую себя спокойно. Конечно, у Хамера есть моя справка, но тот, кто серьезно болен, сидит дома, а не бегает по магазинам. Я все время боюсь наскочить на кого-нибудь из «Дженерал Марин», потому что не знаю, как должен вести себя настоящий нервнобольной. Допустим, я упаду в обморок, и тогда они начнут поливать меня водой, заставят нюхать нашатырный спирт, отправят к доктору или аптекарю, который сразу скажет, что я ломаю комедию. Нет, благодарю покорно. Лучше не попадаться им на глаза. Итак, я все время оглядываюсь по сторонам, готовый в любой момент пуститься наутек пли свернуть в переулок. Ибо со всех точек зрения желательно, чтобы в связи с моим отпуском не было лишних разговоров.

Я, признаться, не прочь бы узнать, как дела на верфи.

Сейчас четверть десятого. Я представляю, как четверо моих коллег стоят у батареи парового отопления, каждый около своей пишущей машинки, словно артиллеристы около орудия. Кто-то из них рассказывает анекдот. Да, эти первые полчаса всегда были приятными. Хамер открывает свой гроссбух сразу же, не греясь у батареи, а секретарша у телефона причесывает свои светлые локоны. Она сделала перманент как раз перед моим уходом. Грохот пневматических молотов с верфи доносится и до нашей комнаты, а мимо окон проезжает наш неутомимый карликовый паровозик. Мы все пятеро поворачиваем к окну головы и приветствуем старого Пита в синей спецовке и с носовым платком на шее. Пит управляет своей машиной так же спокойно, как извозчик своей старой клячей. В ответ на приветствие он дает короткий гудок. А вдали, над высокой трубой нашего завода, развевается черный вымпел дыма.

Они там себе прохлаждаются, а я в это время в поте лица прорубаю путь в джунглях бизнеса.

Кто ищет, тот найдет. В этом я только что убедился. Наконец я нашел подходящий письменный стол, в зеленом сукне которого лишь несколько дырочек от моли. Он стоит всего триста франков и, хотя он не новый, служить будет не хуже тех двухтысячных. Жена оказалась права, но я потерял целую неделю. Мой сыр с нетерпением ждет, когда его выпустят из подвала.

Проблема пишущей машинки тоже решилась. Я узнал, что ее можно взять напрокат, и завтра у меня дома будет машинка системы, с которой я хорошо знаком, родная сестра того «Ундервуда», с помощью которого я тридцать лет добывал свой хлеб насущный.

В прошлую среду я начал сбыт. Это произошло у Ван Схоонбеке, который был очень доволен, что на мой сыр есть спрос.

Когда все его друзья расселись по местам, он извлек и подал на стол остатки половины эдамского. Я заметил, что он уже съел солидный кусок.

— Один из продуктов нашего друга Лаарманса, — объявил он.

— Простите, фирмы ГАФПА, — уточнил старый адвокат. — Можно попробовать?

Он мгновенно отрезал кусок и передал тарелку дальше.

Мне понравилось, что он не потерпел ущемления интересов ГАФПА. Когда на мой сыр появится спрос, я подарю ему целый эдамский.

Спустя некоторое время весь синклит сидел и жевал. Я твердо убежден, что еще никогда ни один сорт сыра не восхвалялся с таким энтузиазмом, как этот жирный эдамский. Со всех сторон раздавались «изумительно», «великолепно», «колоссально», а пижон спросил у Ван Схоонбеке, где можно купить такой сыр.

Мой престиж возрос до того, что они даже не осмеливаются задавать мне вопросы.

— Слово за господином Лаармансом, — объявил мой друг, откусив еще раз.

— Верно, — заметил кто-то. — Только сам господин Лаарманс может дать нам информацию.

— Уж не думаете ли вы, что господин Лаарманс лично занимается такими мелочами, — возразил старый адвокат. — Этого еще не хватало. Если я захочу купить сыр, то просто позвоню в ГАФПА.

— И попросишь доставить тебе домой пятьдесят граммов сыра, — добавил его сосед.

Я небрежно разъяснил, что ГАФПА продает сыр партиями по двенадцать ящиков, двадцать семь головок в каждом, но что я готов продать им этот жирный сыр в розницу по оптовой цене.

— Трижды ура нашему другу Лаармансу! — крикнул адвокат и осушил свой стакан.

Теперь они запомнили мою фамилию.

Я вынул свою новую авторучку и записал заказы. Каждый получит двухкилограммовую головку. Только старый адвокат попросил перед уходом, когда мы вместе одевались, прислать ему в виде исключения половинку, так как он живет один с сестрой и служанкой. Я пообещал ему, потому что он первый вспомнил о ГАФПА.

Кто-то поинтересовался, чем еще занимается ГАФПА.

— Не станете же вы утверждать, что ГАФПА торгует только сыром? Ну, правда, без шуток.

Я признался, что сыр лишь побочное дело, но сказал, что остальные товары пока разрешено поставлять только магазинам.

XIII
Лишь теперь я стал понимать, что время — деньги, так как на доставку семи с половиной голов сыра я потратил все утро.

Я отыскал на чердаке плетеный саквояж, в который влезало три головки эдамского, и собрался доставить сыр сам, потому что у детей было много домашних заданий, к тому же я опасался, как бы мальчишка не стал по дороге жонглировать моими сырами.

Жена увидела, как я направился с саквояжем в подвал, и я вынужден был рассказать ей, куда собираюсь. Я бы предпочел провернуть это дело потихоньку, так как боялся, что она поднимет меня на смех. Конечно, таскать сыры — занятие не для главы фирмы, я сам это хорошо понимаю. Но не могу же я поручить пакгаузу поштучную доставку на дом десяти тысяч головок эдамского. Они не согласятся. Однако жена не нашла в этом ничего особенного.

— Лиха беда начало, — сказала она. — Так они хоть узнают о нашем сыре.

Слово «нашем» ободрило меня. Значит, она сочувствует мне и разделяет со мной ответственность.

Я все же надеюсь, что они не сделают второго заказа. Доставка товара — удовольствие ниже среднего. Сначала надо с непроницаемым лицом пройти мимо госпожи Пеетерс, нашей соседки, которая вечно торчит в дверях или у окна. Затем сесть в трамвай, где мой саквояж всем мешает. Наконец добираешься до цели. Звонишь. Открывает служанка, и ты стоишь в прихожей со своей корзиной, потому что это скорее корзина, чем саквояж. Тебе приходится сказать, что ты принес сыр. Служанка идет к хозяйке, которая иногда еще нежится в постели. В двух случаях из восьми о сыре ничего не знали, и мне с большим трудом удалось отделаться от тяжелых головок, и то лишь после того, как я сказал, что платить не надо.

Наконец я сижу у себя в конторе после этой изнурительной поездки и очередного визита моего брата. Он ежедневно требует статистических данных о проданном и непроданном сыре. Как истинный врач, он все время лезет руками в мою рану.

Я сообщил ему о сыре, проданном у Ван Схоонбеке. Он очень обрадовался, что сыр всем понравился. Но, сделав небольшой подсчет, резюмировал:

— Итак, это всего семь с половиной головок из десяти тысяч. Если за неделю ты будешь совершать по такой сделке, то продашь свои последние сыры через тридцать лет. Поворачивайся быстрее, парень. Иначе дело плохо кончится.

Ну как мне избавиться от всего этого сыра? Вот в чем вопрос.

Сначала я хотел класть по паре головок в саквояж и обходить все сырные магазины в городе. Но при этой системе моя контора бездействовала и оказалась бы ненужной. Я обязан находиться в ней, чтобы вести корреспонденцию и бухгалтерию. А телефонные переговоры? Не взвалить же их на жену, когда у нее и так полно дел.

Нет, распространение моего сыра надо поручить целому штату расторопных агентов, парней с хорошо подвешенными языками, которые сумеют проникнуть даже в самые мелкие лавчонки и будут доставлять заказы один или два раза в неделю. Лучше два раза, я бы предпочел по понедельникам и четвергам. Тогда и мой личный труд упорядочится. Я возьму на себя регистрацию заявок, переговоры с пакгаузом, составление счетов, инкассацию, отчисление своих пяти процентов и еженедельный перевод сальдо в адрес Хорнстры. Непосредственно с сыром я иметь дело не буду.

Итак, я дал объявление:

«Крупный импортер эдамского сыра ищет во всех городах страны и герцогства Люксембургского представителей, обладающих опытом работы, желательно связанных с сырными магазинами. Предложения с приложением рекомендаций и данных о прежней работе направлять в ГАФПА, Фердюссенстраат, 170, Антверпен».

Результат не заставил себя ждать.

Через два дня я обнаружил на кофейном столике сто шестьдесят четыре письма различных размеров и цветов. Почтальон вынужден был звонить, так как они не влезали в ящик.

Теперь я на верном пути и могу по крайней мере поработать на своей пишущей машинке. Но сначала надо вскрыть письма и рассортировать их по районам.

Я куплю карту Бельгии и наколю флажки на все города, где у меня будут агенты. Тогда я буду иметь полное представление. Тех, у кого дела пойдут плохо, буду увольнять.

На первом месте Брюссель — семьдесят писем, за ним Антверпен — тридцать два, остальные распределяются по всем городам страны. Только герцогство не откликнулось, но это не так уж важно.

Когда все письма были вскрыты и рассортированы, пришло еще штук пятьдесят, посланные, видимо, позднее. Ладно. Я начал с Брюсселя. Некоторые описывали историю всей своей жизни с раннего детства. Многие начинали с того, что прошли всю войну и имеют семь фронтовых нашивок. Непонятно, какое отношение это имеет к продаже сыра. Некоторые написали о своей большой семье и бедности, в которой они живут, взывая к моему отзывчивому сердцу. При чтении некоторых писем у меня слезы выступали на глазах. Такие письма надо надежно спрятать, чтобы их не увидели дети, иначе они будут приставать, чтобы я отдал предпочтение этим людям. А ведь я должен быть выше сострадания. Если я буду отвечать на все письма, то лишь из вежливости или из желания постучать на машинке, ибо многие из написавших никогда не работали в торговле или торговали сигаретами и, кажется, сами прислали мне письма только из вежливости. Те, кто удовлетворял поставленным условиям, писали кратко и просили поточнее сообщить о комиссионных и жалованье. Создавалось впечатление, что они еще хорошенько подумают, стоит ли доставлять мне удовольствие, став моими представителями.

Я, разумеется, не собираюсь платить им жалованье. Зачем? Они получат три процента, и ни копейки больше. Мне останутся два процента и триста гульденов в месяц.

Только я уютно устроился перед своим «Ундервудом», как в дверь позвонили. Я слышал звонок, но и ухом не повел, так как никогда не открываю дверь сам, когда работаю в конторе. Но немного погодя ко мне поднялась жена и сказала, что пришли три господина и дама, которые хотят поговорить со мной. Они принесли сверток.

— Надень воротничок и галстук, — посоветовала жена.

Кто бы это мог быть? Наверное, кандидаты, которые предпочли явиться лично, а не писать.

Я открыл дверь нашей маленькой гостиной, и мне навстречу протянулись четыре дружеских руки. Это были Тейл, Эрфурт, Бартеротте и юфру Ван дер Так — мои коллеги из «Дженерал Марин». Я почувствовал, как кровь отхлынула от моего лица, и они, видимо, что-то заметили по мне, ибо Анна ван дер Так пододвинула мне стул и предложила сесть.

— Не волнуйся. Мы сейчас уйдем, — успокаивала она.

Они решили навестить меня, чтобы узнать, как я себя чувствую. В конторе рассказывали всякую чепуху.

Тейл извинился за то, что они пришли в обед. Но я ведь знал, что во время работы они не могут уйти, а вечером посещать больных не принято.

Они пристально смотрели на меня и обменивались понимающими взглядами.

В конторе за это время кое-что изменилось. Теперь они сидели спиной к окнам, а не наоборот. Каждый получил по новому пресс-папье, а Хамер стал носить очки.

— Представь себе Хамера в очках, — сказал Эрфурт. — Умрешь от смеха.

Во время разговора я услышал, как подъехал мой брат. Он поставил велосипед у стены и зашагал по своему обыкновению в кухню. Его гулкие шаги раздались в прихожей.

Я боялся, что он спросит оттуда, как идет продажа сыра, — он умеет кричать очень громко, как настоящий шкипер. Но моя жена, видимо, сделала ему знак молчать, и я слышал, как он удалился на цыпочках.

Затем Тейл произнес короткую речь, он выразил надежду всего коллектива, что я скоро поправлюсь и здоровый как бык займу в нем свое прежнее место.

Бартеротте вдруг торжественно извлек из-за спины большой сверток, протянул его мне и предложил развернуть.

Это была великолепно отполированная коробка с набором для игры в триктрак — пятнадцатью черными и пятнадцатью белыми фишками, двумя кожаными кубками и двумя игральными костями. Снаружи была прикреплена серебряная пластинка с надписью:

Служащие «Дженерал Марин энд Шипбилдинг компани»
              своему коллеге Франсу Лаармансу
                 Антверпен, 15 февраля 19… г.
Они устроили складчину, и даже старый Пит с паровозика внес франк.

Сердечно пожав мне руки на прощание, они покинули меня.

Набор предназначался для того, чтобы я играл с женой и детьми, пока не поправлюсь.

Жена ни о чем не спросила. Она стряпает с удрученным лицом. Я чувствую, что она может расплакаться от любого неосторожного слова.

XIV
Две недели назад я назначил тридцать представителей по всей стране, без жалованья, но с хорошими комиссионными. И все же заказы не поступают. Чем занимаются эти лоботрясы? Они даже не пишут, а мой брат продолжает упорно интересоваться тем, сколько сыра продано. Своих представителей мне пришлось выбирать по внешнему виду, как скот на рынке.

Я приглашал их к себе в контору группами по десять человек, в разное время, чтобы избежать нежелательных встреч между конкурентами. Нельзя подпускать голодных собак к одной и той же миске.

Ну и тяжело же пришлось моей соседке госпоже Пеетерс!

Все обернулось сплошной неожиданностью.

Авторы блестящих писем оказались в ряде случаев настоящими развалинами, и наоборот. Приходили высокие, маленькие, старые, молодые, многодетные и бездетные, роскошно одетые и обтрепанные, умоляющие и угрожающие. Они упоминали о богатых родственниках, о знакомых бывших министрах. И это давало мне право чувствовать себя человеком, одно слово которого может поставить самоуверенного парня на свое место.

Один из посетителей откровенно признался, что голоден и будет доволен головкой сыра, не претендуя на представительство. Он так растрогал меня, что я дал ему эдамский. Потом я узнал, что, уходя, он выпросил у жены еще пару моих старых ботинок.

Некоторых я никак не мог спровадить, так как в конторе было хорошо натоплено. А двое заявили, что я не имел права вызывать их в Антверпен без оплаты дорожных расходов. В каждом случае я делал отметку на письмах: не годен, сомнителен, подходит, лысый, пьющий, с тросточкой и тому подобное, ибо, поговорив с десятым, я уже ничего не мог вспомнить о первом.

Я серьезно подумывал о том, не обслуживать ли мне Антверпен самому. Пусть здесь в городе представителем ГАФПА будет Франс Лаарманс. Но меня остановила мысль о брошенной конторе. Что будут думать о ГАФПА, если там даже никто не отвечает на телефонные звонки?

И тогда явился мой младший свояк, который спросил, нельзя ли ему попробовать свои силы в качестве агента. Он, собственно, гранильщик алмазов, но дела идут так плохо, что он уже несколько месяцев сидит без работы.

— Фине велела мне поговорить с тобой, — произнес он с деланной скромностью того, кто знает, что его поддерживает сильная рука.

Я отправился на кухню и попросил подтверждения. Она сказала только, что он все время надоедает ей с этим сыром. Теперь она уже не командует, как раньше, когда решался вопрос о смене обоев в моей конторе.

— Можно доверить Густу Антверпен? Да или нет? — спросил я в лоб, пристально глядя на нее.

В ответ она пробормотала что-то непонятное, — схватила таз для стирки и удалилась в подвал.

Мне не оставалось ничего иного, как принять его с испытательным сроком. Если дело не пойдет, то уволю его, невзирая на то, что он свояк. Правда, на этом я потеряю по меньшей мере целую головку, потому что обратно я от него не получу ничего.

Я дал напечатать накладные на заказы, где требовалось указать следующие сведения: дата заказа, фамилия и адрес заказчика, количество ящиков по 27 двухкилограммовых сыров, цена за килограмм, срок оплаты заказа. Одна накладная на пятнадцать заказов. Для начала каждый представитель получил по десять накладных, которых им должно хватить на пять педель. Распространить такое количество заказов практически возможно и даже нетрудно. По понедельникам и четвергам им надлежит заполнять накладные и высылать их мне почтой. Все остальное пойдет своим чередом.

Однако я ничего не получил и решил посетить двух своих брюссельских представителей, Нунинкса и Делафоржа, чтобы узнать, в чем дело, и в случае необходимости помочь им советом. Брюссель я разбил на две части, восточную и западную, так как этот город слишком велик для того, чтобы его мог обслужить один человек.

Я бесконечно долго добирался на трамвае по адресу, данному мне Нунинксом, и в конце концов обнаружил, что там никто никогда ни о каком Нунинксе не слыхал. Как же тогда он получал мои письма? Они ведь не вернулись назад.

Делафорж жил на другом конце города, на чердаке. Там сушилось белье и пахло жареной селедкой. Я долго стучал, пока он наконец не отворил, в халате, с опухшими от сна глазами. Он даже не узнал меня, а, когда я объяснил, кто я, заявил, что на всю эту муру с сыром ему начхать, и захлопнул дверь перед самым моим носом.

XV
Ничего не понимаю.

Я очень удручен и потому с большой неохотой отправился на еженедельную встречу с Ван Схоонбеке и его друзьями. Не успел я обменяться рукопожатиями с половиной присутствующих, как он снова поздравил меня. Я посмотрел на него укоризненно, так как эти периодические поздравления без причины кажутся мне оскорбительными, и я не позволю издеваться надо мной.

Но он тут же объяснил своим друзьям, а заодно и мне, в чем дело:

— Наш друг Лаарманс избран председателем Объединения бельгийских сыроторговцев. Я пью за этот большой успех, — произнес он.

Все осушили бокалы, так как они всегда готовы выпить за счет Ван Схоонбеке, все равно по какому поводу.

— Этот молодой человек далеко пойдет, — заявил золотозубый.

Я стал возражать, ибо расценил слова хозяина как остроту, но старый адвокат, тот, который просил прислать ему полголовки, сказал, что человек, подобно мне, обязанный своей карьерой только самому себе, должен отбросить ложную скромность, как сношенный костюм, и призвал меня высоко держать марку сыра.

Уходя, я спросил Ван Схоонбеке, почему он выкинул такую шутку, но он заверил меня, что это вполне серьезно, и дружески улыбнулся. Он всегда полон добрых намерений.

— Президент! — восторженно воскликнул он.

Он рассматривает этот факт как рост престижа, не только моего, но и его собственного и даже его друзей. Я буду вторым президентом в компании, так как один из этих типов — председатель Объединения антверпенских импортеров зерна.

Я ничего не понимаю и ни о чем не спрашиваю, я даже не знаю, что это за объединение сыроторговцев, хотя и являюсь его членом.

На следующее утро я получил разъяснение по почте в форме письма Профессионального объединения сыроторговцев, в котором сообщалось, что я избран исполняющим обязанности председателя. Слишком много чести, думается мне, даже и исполняющим обязанности. Я не хочу исполнять ничьих обязанностей. Единственное, чего я хочу, — чтобы мой брат молчал, контора работала, а мои представители торговали и чтобы меня оставили в покое. В письме указывалась и причина избрания. Три года назад пошлина на ввоз сыра была повышена с десяти до двадцати процентов, и все эти годы они под руководством старого председателя тщетно прилагали усилия, чтобы добиться отмены повышения. В пятницу, то есть завтра, их еще рад примут в министерстве торговли, и они настаивали, чтобы я возглавил их делегацию.

Письмо очень встревожило меня, так как не исключено, что фамилия председателя подобного объединения может получить довольно широкую известность. Помешать этому я не в силах. А я ни за какие деньги на свете не соглашусь, чтобы Хамер и служащие «Дженерал Марин» на днях наткнулись в газете на мой портрет в роли сырного вождя Бельгии. Не дай бог! Так опозориться я не хочу.

Завтра я поеду в Брюссель и скажу этим господам, что не могу занять предлагаемый мне пост по состоянию здоровья. Не согласятся — выйду из объединения, и пусть оно пропадет пропадом. Жаль Ван Схоонбеке, но другого выхода нет.

В «Палас-отеле» я встретился с четырьмя сырными деятелями, которые назвались Хеллемансом из Брюсселя, Дюпьерро из Льежа и Брюэном из Брюгге — фамилию четвертого, представителя Гента, я не разобрал. Скоро надо было идти…

— Господа, — умолял я. — Не сердитесь на меня, но я не могу принять этот пост. Выберите кого-нибудь другого, я вас очень прошу!

Однако они не сдались на мои уговоры. Отказаться от визита было нельзя, так как в десять часов нас ждал директор департамента, а возможно, и сам министр. Наши пять фамилий были уже названы ему. Моего отказа не ожидали, напротив, ибо адвокат из Антверпена утверждал, что я только об этом и мечтаю. Вот оно что! Опять работа моего опасного друга, который так жаждет моего возвышения.

— Послушайте, — сказал Дюпьерро, который начал нервничать. — Если вы не хотите быть председателем, предпримите хоть вместе с нами этот единственный шаг. Через час вы станете экс-председателем.

На этих условиях я в конце концов согласился пойти.

Мы долго ждали в приемной вместе с делегацией пивоваров. Наконец появился курьер, который громко провозгласил: «Объединение сыроторговцев» — и проводил нас в кабинет господина де Ловендегема де Поттелсберга, директора департамента в министерстве. Он вежливо поздоровался с нами и предложил занять пять стульев перед его столом.

— Президент, прошу вас, — обратился ко мне Хеллеманс.

Когда я сел, они тоже сели.

Директор департамента водрузил очки на нос и выбрал из стопки дел нужное досье. Он бегло взглянул в него. По-видимому, суть дела была ему уже известна. Он покачивал головой и пожимал плечами, словно столкнулся с неразрешимой задачей. Наконец он откинулся в кресле и посмотрел на нас, и прежде всего на меня.

— Господа, — произнес он. — Очень сожалею, но в этом году нельзя! Сейчас неподходящий момент. В бюджете образуется брешь, к тому же это вызовет бурную реакцию среди наших фабрикантов с неизбежной кампанией в печати и традиционной интерпелляцией в парламенте. Посмотрим в следующем году.

В это время зазвонил телефон.

— Голубятники пусть подождут, пока я закончу с сыроторговцами, — резко сказал он и повесил трубку.

— Но я обещаю вам не уступать, когда наши собственные фабриканты через пару недель начнут настаивать на новом десятипроцентном повышении, — утешил он и взглянул на часы.

Четверо моих сподвижников взглянули на меня, но я ничего не сказал. Тогда Дюпьерро заявил, что все это им давно известно, так как на каждом приеме им говорится одно и то же. И тут началась сложная дискуссия об отечественных и иностранных марках сыра со статистическими данными, в которых я ничего не понимал. Их четыре голоса слились в жужжанье, которое постепенно как бы удалялось от меня. Казалось, что я со стороны смотрю на эту отстаивавшую свои права четверку. Вот Хеллеманс, пожилой господин, сырный ветеран; вот Брюэн, грузный мужчина, пышущий здоровьем, с толстой золотой цепочкой на животе; рядом Дюпьерро, маленький нервный человек, с трудом державший себя в руках, и, наконец, господин из Гента, который, поставив локти на колени, вытянул вперед руки словно для того, чтобы ловить каждое слово. Все четверо — авторитеты в сырном деле, люди с сырным прошлым, с традициями, с властью и деньгами. И среди них какой-то приблудный Франс Лаарманс, который разбирается в сыре не больше, чем в химических удобрениях. Зачем эти проклятые сырные рожи издеваются над беднягой? Мой стул вдруг непроизвольно отодвинулся назад. Я встал, с яростью посмотрел на четырех сыролюбивых олухов и громко заявил, что с меня хватит.

Они растерянно уставились на меня, как на человека, который сходит с ума.

Я увидел, что де Ловендегем де Поттелсберг побледнел. Он встал, обошел вокруг стола, быстро приблизился ко мне и доверительно положил свою руку на мою.

— Успокойтесь, господин Лаарманс, — сказал он. — Вы меня не так поняли. Я имел в виду снижение пошлины на пять процентов в этом году, а на остальные пять процентов — в следующем. Как вы смотрите на такое решение? Будьте же немного посговорчивее, всего сразу я просто не смогу пробить.

— Мы согласны, — сказал господин из Гента.

Спустя некоторое время я стоял на тротуаре в окружении моих сияющих сырных коллег, которые все одновременно жали мне руки.

— Господин Лаарманс, — бормотал растроганно Дюпьерро, — благодарим вас. На такое мы даже не смели надеяться. Грандиозно.

— И теперь я освобожден от поста председателя, не так ли, господа?

— Разумеется, — успокоил меня Брюэн. — Вы нам больше не нужны.

XVI
Из Амстердама пришло письмо, в котором Хорнстра сообщает, что во вторник он едет в Париж через Бельгию и хочет воспользоваться случаем, чтобы рассчитаться со мной за первые двадцать тонн. В одиннадцать часов он будет здесь.

Не знаю, от стыда или от злости краска залила мне лицо, когда я читал это письмо, сидя один у себя в конторе, которая теперь полностью оборудована.

Я спрятал письмо в карман, так как не хотел, чтобы жена узнала о нем и рассказала брату. Ясно одно: если сыр не будет продан через пять дней, ГАФПА взлетит на воздух. У меня осталось всего четыре дня, так как воскресенье для делового человека не в счет.

С тяжелым сердцем я снова достал свой саквояж-корзину с чердака и набил его сырами. Жена подумает, что я получил новый заказ от моих друзей.

Вперед, Франс! Хватит прохлаждаться в своей конторе. Ты должен отделаться от них сам, не надеясь ни на чью помощь, кроме собственного языка и высокого качества жирных эдамских.

Я прекрасно знаю, куда мне надо идти. Если где-нибудь и можно сбыть сыр, то только там.

Но что сказать? Спросить, не хотят ли они купить немного сыра?

Теперь я понимаю, что мне не хватает опыта, так как я еще никогда ничего не продавал. И вот сразу сыр. Если бы хоть это была мимоза. И все же не надо преувеличивать стоящую передо мной проблему, ибо решают же ее как-то миллионы деловых людей! Как поступают они?

На моем письменном столе все еще лежит тот номер «Ле Суар», в котором напечатано мое объявление. Я раскрываю газету, чтобы посмотреть на него еще раз. Оно выглядит так заманчиво, что у меня самого возникает желание написать письмо с предложением своих услуг.

Мой взгляд случайно падает на маленькое объявленьице прямо под моим: «Письменные и устные советы торговцам и агентам, испытывающим трудности при сбыте. Многолетний опыт. Боорман. „Вилла роз“, Брассхат».

Это совсем рядом. Почему бы мне не посоветоваться, прежде чем отважиться на решительный шаг?

И я пошел, как больной, который, скрывая это от своего врача, обращается к знахарю.

В приемной была очередь.

Боорман — крепкий старикан с большой головой и пристальным взглядом — сидел спиной к окну, а яркий дневной свет падал на посетителей.

Он внимательно выслушал историю моей ГАФПА и сказал, что для меня определяющее значение имеют два момента: как войти и что сказать. Прежде всего как войти. Можно войти с видом благодетеля или просителя, с видом дельца или с видом нищего. По мнению Боормана, вид нищего придает не столько одежда, сколько манера держаться и тон.

Итак, входить надо непринужденно, можно с сигарой в зубах, поставить свой саквояж так, словно в нем что-то очень стоящее, а уж отнюдь не сыр, а затем спросить, не имеете ли вы честь…

В ответ вы, разумеется, услышите «да». Если вы и не имеете чести, то уж он-то наверняка ее имеет.

Вы садитесь, в случае необходимости — без приглашения.

«Сударь, мы специально прибыли из Амстердама, чтобы предложить вам монополию в Антверпене на наш жирный сыр ГАФПА, собрав предварительно информацию о вашей фирме».

«Мы» означает, что, собственно, прибыла целая официальная делегация, остальные члены которой пока еще отдыхают в отеле. Вчера вечером по прибытии немного кутнули.

«Специально прибыли из Амстердама» — это обращение к его доброму сердцу. Ведь если он не купит, то комиссия ни с чем вернется в свой родной город и вся поездка окажется впустую. Кроме того, тогда будет поколеблено доверие к его фирме. А это не может быть ему безразлично, ибо под словами «собрав информацию» подразумевается, что вы прочесали весь Антверпен и остановились на его фирме. А «наш жирный сыр» подчеркивает, что за вами прочно стоит вся нидерландская сыроваренная промышленность. Боорман выражал готовность дать мне и практические уроки, но у меня уже не было времени: Хорнстра вот-вот будет здесь.

Визит к Боорману был моей последней отсрочкой. Покинутый всеми, я должен был сразиться с сырным драконом один на один. Я незаметно пробрался со своим саквояжем мимо госпожи Пеетерс и доехал на трамвае до того сырного магазина со сверкающей витриной, где так ужасно воняет. Я немного постоял перед витриной, разыскивая среди многочисленных сыров эдамские. Да, лежал один, разрезанный пополам. Ему, конечно, не сравниться с моим жирным. Это я увидел сразу.

Из магазина идет тот же дух, что и в тот вечер. Странно, но теперь, работая в области сыра, я переношу этот запах еще хуже, чем в день приезда из Амстердама. Я стал более чувствительным? Или дело в моем настроении?

По всему видно, что на сыр есть спрос.

В магазине шесть покупательниц, и четыре продавщицы режут, упаковывают и вручают покупки. Даже на улице до меня доносятся их вопросы: «Что желаете, мадам?»

Не могу же я ввалиться в магазин, когда там есть покупатели, и прервать работу чтением лекции о жирных эдамских. Без лекции не обойтись, это ясно. Если не заговорить сразу, то они спросят: «Что желаете?» — и тогда мы поменяемся ролями.

Покупателей поубавилось. Осталась только одна дама.

Теперь или никогда.

Две незанятые продавщицы глазеют на меня, шушукаются и смеются. Старшая смотрится в зеркало и поправляет фартук. Уж не думают ли они, что я пришел свататься?

Я посмотрел на часы, отвернулся и, немного постояв, направился к «Бас таверн».

Пришлось зайти в кафе, так как полицейский стал приглядываться ко мне. Я заказал светлого пива, выпил кружку одним махом и попросил налить вторую.

О том, чтобы вернуться домой, не сделав хотя бы попытку, не может быть и речи. Надо пойти. Для очистки совести. Чтоб потом себя не грызть. Пусть никто не говорит, что я испугался четырех девчонок.

Вторая кружка пуста. Я бросаю взгляд на свой саквояж, хватаю его и бегу к магазину. Штурмовая атака.

Проходя мимо витрины, я на миг закрываю глаза, чтобы не видеть, сколько покупателей в магазине. Я войду, даже если их там сотня, и буду ждать, когда настанет момент сказать то, что я хочу сказать. В крайнем случае усядусь на свой саквояж и буду ждать, сколько потребуется, ибо стыда я больше не знаю.

В магазине пусто, только четыре девицы в белых халатах за прилавком.

К какой из четырех обратиться? Смотреть на всех сразу опасно. А вдруг они все сразу мне ответят, тогда я могу растеряться.

Я обращаюсь к старшей (к той, которая только что прихорашивалась) и говорю, что я специально прибыл из Амстердама, чтобы предложить господину Платену монополию в Антверпене на наш жирный эдамский сыр по ценам ниже всякой конкуренции.

От моего наблюдательного взора не укрылось, что на витрине стоит фамилия «Платон».

По мере того как моя фраза приближается к концу, открывается ее рот. И когда я умолкаю, она спрашивает: «О чем вы говорите, сударь?»

Как это ни странно, но, когда начинаешь что-нибудь продавать, люди тебя не понимают.

Я спросил, не позовет ли она хозяина. Ясно, что с этим квартетом каши не сваришь. А тут вошли сразу три покупательницы, потом еще две. И снова раздалось: «Что желаете, мадам?»

А я стою как дурак среди огромных брусков масла, корзин, наполненных яйцами, и штабелей консервов.

Да, покупатели важнее. Это я и сам понимаю.

Беспрерывно щелкает кассовый аппарат, и до меня доносится блеющее «мерси, мадам».

Я вдруг спрашиваю, здесь ли господин Платен, и в ответ получаю разрешение пройти в его контору за магазином.

Я осторожно пробираюсь вдоль масла и смотрю сквозь стеклянную дверь. Точно, там кто-то сидит. Я стучу, и Платен, так как это был он собственной персоной, кричит: «Войдите!»

Его конторе далеко до моей: это полуконтора, полугостиная. В ней даже стоит газовая плитка. Как он может здесь работать? Разве это обстановка для делового человека? Но бумаг здесь хватает, и он, кажется, очень занят. Он сидит без пиджака, без воротничка и галстука и разговаривает по телефону.

Не вешая трубки, он взглядом спрашивает меня, что мне надо. Я делаю ему знак, что он может спокойно продолжать разговор. Он снова осведомляется о цели моего визита: он торопится в город и у него нет времени.

Я повторяю то, что сказал в магазине, спокойно и даже с некоторым пижонством в позе и голосе, я сижу положив нога на ногу.

Он смотрит на меня и говорит: «Пять тонн».

Я вскочил, как ошарашенный, выхватил свою авторучку, но он еще раз повторил в трубку: «Пять тонн вы можете получить по четырнадцать франков за килограмм». Тут он повесил трубку, встал и начал надевать воротничок.

— На кого вы работаете? — спросил Платен.

Я назвал Хорнстру.

— Я сам оптовый торговец сыром. Хорнстру я хорошо знаю. Когда-то я был его представителем в Бельгии и герцогстве Люксембургском. Но в конце концов я от него отделался. Так что ие тратьте зря времени, сударь.

У него тоже, значит, было герцогство в придачу.

— Вы уходите? — спросил он. — Если вам надо в город, я подвезу вас на машине.

Я согласился лишь потому, что так приличнее было пройти через магазин под взглядами четырех девиц.

Я сидел в машине до тех пор, пока он не подъехал к небольшому сырному магазину и не вышел. Если бы он ехал в Берлин, я поехал бы вместе с ним.

Я поблагодарил его, схватил свой саквояж и поехал на трамвае домой.

Мой аккумулятор сел. Сердце отказывалось работать.

XVII
Дома меня ждала неожиданность. Пришел из школы Ян и крикнул, что он продал сыр.

— Целый ящик! — заявил он.

Я уткнулся в газету, будто ничего не слышал. Он подбежал к телефону, набрал номер и стал разговаривать с одним из своих товарищей. Сначала он дурачился по-английски, а потом я услышал, как он попросил друга позвать к телефону отца.

— Да побыстрее, не то завтра я закачу тебе апперкот левой.

И тут он позвал меня.

Он оказался прав.

Я разговаривал с дружелюбным незнакомцем, который сказал, что рад познакомиться с отцом Яна, и подтвердил, что я могу прислать ящик с двадцатью семью сырами.

— Дядя Карел, я продал целый ящик! — похвастался Ян, когда пришел мой брат.

— Отлично, мальчик! Но лучше бы ты зубрил греческий и латынь, а сыром пусть занимается твой отец.

Я все же достал тот ящик, чтобы сделать приятное отцу друга Яна. Я сам отвез его на такси.

Вечером Ян и Ида поссорились. Ян смеялся над ней, что она до сих пор ничего не продала, и распевал на все лады «сыр, сыр, сыр, сыр», пока она не бросилась на него. Он удержал ее своими длинными руками, чтобы не получить пинок ногой. Она разревелась и призналась, что боится даже упоминать о сыро в школе, ее и так дразнят «сырной торговкой».

Значит, она тоже старалась.

Я отправил Яна в сад и поцеловал Иду.

XVIII
В последнее время я совершенно не могу работать и живу как во сне. Уж не заболеваю ли я на самом деле?

Только что у меня был с визитом сын нотариуса Ван дер Зейпена, о котором мне говорил Ван Схоонбеке.

Франтоватый молодой человек около двадцати пяти лет, от которого несет сигаретами и который ни минуты не может постоять или посидеть спокойно, а все время дергается в танцевальном ритме.

— Господин Лаарманс, — начал он. — Я знаю, что вы друг Альберта ван Схоонбеке и, значит, джентльмен. Я рассчитываю на вашу порядочность.

Что я мог на это ответить, особенно в моем состоянии? Я только кивнул.

— Мой старикашка жаждет сделать меня вашим компаньоном в предприятии ГАФПА. Я полагаю, что из него можно выдоить тысяч двести, а то и больше.

Он немного помолчал, предложил мне сигарету, закурил и посмотрел на меня, чтобы угадать, какое впечатление произвело на меня это многообещающее начало.

— Продолжайте, — попросил я сдержанно, так как слова «старикашка» и «выдоить» мне не понравились.

— Ну а дальше все очень просто, — цинично сказал он. — Я буду вашим компаньоном с ежемесячным окладом в четыре тысячи франков. Вы, разумеется, тоже будете брать себе четыре тысячи в месяц. Но у меня нет никакой склонности к торговле, и я совершенно не намерен торчать здесь целые дни. Итак, я предлагаю: ежемесячно вы выплачиваете мне три тысячи, а я даю расписку на четыре при условии, что моей ноги не будет в вашей конторе. Даже за деньгами я не приду сюда, а сообщу вам, куда их доставить. Двухсот тысяч нам, во всяком случае, хватит на два года. Когда они кончатся, будем думать, что делать дальше. Возможно, тогда мы решим увеличить капитал. Что касается моей доли прибылей, то ее вы получите в подарок. Разве не великолепное предложение?

Я сказал, что должен подумать и дам ответ через Ван Схоонбеке.

Когда он ушел, я снял со стены и спрятал подальше свою ярко украшенную флажками карту Бельгии, на которой вокруг каждого флажка был очерчен район, закрепленный за соответствующим представителем.

Не написать ли им еще раз?

Нет, хватит. Пора положить конец сырному наваждению.

У меня была тысяча бланков с шапкой ГАФПА. Чистую часть я отрезал. Она может пригодиться Яну и Иде. А заголовок — в уборную.

Затем я спустился в погреб.

В ящике было пятнадцать с половиной сыров. Проверим еще раз: один остался в таможне и в пакгаузе, второй разделили мы с Ван Схоонбеке, семь с половиной головок достались друзьям Ван Схоонбеке, один я отдал голодному представителю и еще один — моему свояку. От двадцати семи отнять одиннадцать с половиной. Все сходится. На мою точность Хорнстре жаловаться не придется.

Полголовки раздражают меня. И почему тот старикан взял только половину? Я беру кусок в руку и стою в раздумье. Целые сыры можно еще продать, а половинку нет. Выбрасывать тоже грех.

Я слышу, как жена поднимается по лестнице. Наверное, собирается убирать постели. Я жду, когда она поднимется наверх, осторожно прокрадываюсь на кухню и кладу красный полукруг на тарелку разрезом вниз, чтобы не высох. Затем снова спускаюсь в подвал, еще раз пересчитываю эдамские и заколачиваю ящик. Я стучу молотком как можно тише, чтобы не испугать жену.

Мало ли что она может подумать!

Ну ладно, с этим покончено. Иду в контору, чтобы заказать такси. Вскоре оно останавливается у дома. Ящик с оставшимися пятнадцатью сырами весит более тридцати килограммов, но я поднимаю его, несу из подвала по лестнице, а потом по коридору к входной двери. Я открываю, и шофер берет ящик. С большим трудом он преодолевает четыре шага до машины.

Я надеваю пальто, шляпу и присоединяюсь к своему ящику. Госпожа Пеетерс, наша соседка стоит у окна и с величайшим интересом следит за всей операцией. Наверху у окна показывается жена.

Я сдал ящик в патентованный подвал и отпустил такси.

Сырное отречение подписано.

Непонятно, чем объяснить, что жена, которая видела отъезжавшее такси, ни о чем меня не спросила. А моего брата, кажется, абсолютно не интересуют данные околичестве проданного и оставшегося сыра. Он говорит о своих пациентах, о моих детях и о политике. Уж не сговорились ли они с моей женой?

Итак, завтра приезжает Хорнстра.

Конверт с деньгами за ящик, проданный Яном, и еще за одиннадцать головок лежит в моей конторе.

Не сказать ли жене, что нас ожидает завтра? Нет, у нее и так хватает забот.

Как ни неприятна будет для меня встреча с Хорнстрой, я мечтаю о ней, как мечтает мученик об избавительной смерти. Мне кажется, что мой престиж мужа и отца падает с каждым днем. И в самом деле, что за нелепая ситуация! Моя жена живет с мужем, который официально числится служащим «Дженерал Марин», но фактически под прикрытием медицинской справки играет роль хозяина ГАФПА. Нервнобольной, который должен тайно торговать сыром, словно совершает преступление.

А дети? Они ничем не показывают, что у них на душе, но я уверен, что между собой они обсуждают этот сырный кошмар и считают, что я сошел с ума. Отец должен быть цельным человеком. Неважно, бургомистр он, букмекер, клерк или ремесленник. Не в этом суть. Он должен быть человеком, который неуклонно выполняет свой долг, в чем бы он ни состоял. Что это за отец, который вдруг начинает ломать комедию, как я с этим сыром?

Конечно, это ненормально. В подобном случае министр подает в отставку и уходит со сцены. Но супруг и отец может уйти, лишь наложив на себя руки. А мой брат, который вдруг перестал интересоваться сбытом? Он с самого начала знал, чем все кончится. И почему он тогда не отказался дать мне справку? Этим он принес бы мне больше пользы, чем никому не нужными образцами лекарств, которые он притаскивает нам каждый день, негодяй. Представляю, как он тактично спрашивает мою жену, не прошло ли уже это, тоном, каким справляются о состоянии умирающего. А она отвечает, что сегодня я увез ящик.

Страшное чувство одиночества овладевает мною. Искать поддержки в своей семье я не могу. Между ними и мной продолжает стоять сырная стена. Если бы я не имел несчастья быть атеистом, я стал бы молиться. Но не обращаться же мне в христианство на пятидесятом году жизни из-за сыра.

Вдруг я вспомнил мать. Какое счастье, что она не дожила до этой сырной катастрофы. В свое время, до того как она стала щипать вату, она охотно заплатила бы за две тысячи головок сыра, чтобы только избавить меня от страданий.

Я спрашиваю себя, заслужил ли я эти мучения? Зачем я впрягся в эту сырную лямку? Может быть, мною руководило стремление получше обеспечить жену и детей? Было бы очень благородно с моей стороны, но я не такой Иисус Христос.

Возможно, я хотел играть более видную роль на приемах у Ван Схоонбеке? Нет, хоть я и не лишен тщеславия, но оно у меня проявляется в другом.

И все же что толкнуло меня на это? Я терпеть не могу сыр. У меня никогда не было желания продавать сыр. Сходить в магазин купить сыру и то казалось мне обременительным. И я совершенно не способен мотаться по городу с сырным грузом в поисках милосердной души, которая сняла бы этот груз с моих плеч. Для меня это хуже смерти.

Зачем же я это сделал? Ведь это не ночной кошмар, а горькая действительность. Я надеялся навечно похоронить сыры в патентованном подвале, но они вырвались из заточения, мельтешили у меня перед глазами, камнем лежали на сердце и воняли.

Я думаю, причина в том, что я чересчур покладист. Когда Ван Схоонбеке спросил меня, не хочу ли я этим заняться, у меня не нашлось смелости оттолкнуть его вместе с его сыром. Теперь я расплачиваюсь за свою трусость. Я заслужил эту сырную напасть.

XIX
Наступил последний день.

Я лежал в постели до половины десятого, потом стал медленно пить кофе и так дотянул до половины одиннадцатого. Читать газету я не мог и поплелся в контору, как пес бредет в свою конуру, когда не знает, что ему делать. И вдруг меня осенила блестящая мысль.

А зачем мне, собственно, принимать Хорнстру?

Деньги я могу просто переслать ему по почте, а его сыр в целости и сохранности лежит в подвале. Почему бы мне не избавить свою жену от неприятной сцены?

Без десяти одиннадцать я уселся в гостиной около входной двери.

А вдруг он вообще не приедет? Может быть, он умер. Может быть, он проследует прямо в Париж? Тогда бы меня предупредили. Голландцы народ основательный. Он приедет позже, но приедет.

Вдруг бесшумно, как тень, подкатывает шикарная машина, и тут же раздается звонок.

Я недовольно морщусь, так как дребезжание звонка раздражает меня, и встаю.

Слышу, как жена в кухне ставит на пол ведро и идет по коридору отворять.

Когда она проходит мимо гостиной, я выскакиваю в коридор и преграждаю ей дорогу. Она пытается пройти, но я отталкиваю ее. Вот так мне следовало оттолкнуть от себя сыр.

— Не открывай, — говорю я свистящим шепотом.

Она смотрит на меня безумным взглядом. Так смотрят на убийство, которому не могут помешать. Впервые за тридцать лет совместной жизни я вижу ее испуганной.

Больше я не говорю ни слова. Мне и не нужно ничего говорить, потому что она бледнеет и уходит на кухню. Я перехожу в угол гостиной, откуда мне хорошо видна улица. А с улицы в окно видна лишь моя тень. Соседка, разумеется, тоже стоит в своей гостиной, в нескольких шагах от меня. Я уверен в этом.

Звонят второй раз. Повелительный звон разносится по моему тихому дому.

Немного погодя я вижу шофера, идущего к машине. Он молча открывает дверцу, и из машины выходит Хорнстра. На нем клетчатый дорожный костюм, короткие брюки и английское кепи. Рядом с ним собачка на поводке.

Хорнстра удивленно смотрит на безмолвный фасад моего дома, подходит к окну и пытается что-то рассмотреть в комнате. Я слышу — он что-то говорит, но не могу разобрать слов.

И тут вдруг появляется госпожа Пеетерс.

Она вышла предложить свои услуги, хотя ее никто не звал. Я услышал бы, если бы Хорнстра звонил к ней.

Она тоже приникла своей физиономией к нашему окну, как будто она может что-то обнаружить там, где ничего не увидел Хорнстра. Она мне противна. Хотя вообще-то она не виновата. А что еще делать этой несчастной старой перечнице целыми долгими днями? Она никуда не ходит, и наша улица — это ее кинотеатр, где всегда показывают один и тот же фильм.

Теперь звонит сама госпожа Пеетерс. Еще некоторое время они разыгрывают свою пантомиму, потом Хорнстра достает бумажник и хочет отблагодарить ее за услуги, но она решительно отказывается. Это видно по ее гримасам.

Она не продала душу Хорнстре. Она просто хотела знать, действительно ли меня нет дома.

Браво, госпожа Пеетерс!

Если оставшиеся полголовки еще не съедены, то пусть Ида отнесет их ей в подарок от меня.

Хорнстра влезает в машину, втаскивает за собой собачку. Он захлопывает дверцу, и машина срывается с места так же бесшумно, как и подъехала.

Я продолжаю стоять в углу. Безмерный покой наполняет все мое существо. Как будто я лежу в постели и любящая рука накрывает меня одеялом.

Но надо идти на кухню.

Жена стоит там без дела и смотрит в наш садик.

Я подхожу к ней и обнимаю ее. И когда мои первые слезы падают на ее обветренное лицо, я вижу, что она тоже плачет.

И вдруг исчезает кухня. Ночь. Мы снова одни, без детей, в пустынном месте, как тридцать лет назад, когда мы нашли такой тихий уголок, чтобы выплакаться там на свободе.

Сырный замок обрушился.

XX
Из глубины глубин всплываю я на поверхность и со вздохом облегчения снова надеваю старые кандалы. Сегодня я вернулся в «Дженерал Марин».

После такого предательства чувствуешь себя виноватым, и, чтобы не лишиться доброго отношения коллег, я, худо ли, хорошо ли, разыгрывал роль человека, который, в сущности, вышел на работу раньше, чем следовало.

Но это было излишне. Все ко мне так и кинулись, а юфру Ван дер Так сказала, что напрасно я не долечился и надо было до конца месяца побыть дома. Она, разумеется, не знает, что мне не платят жалованья.

— Теперь ты видишь, что для нервнобольного нет ничего лучше игры в триктрак, — сказал Тейл, осторожно толкнув меня в бок.

Они спросили, как мне нравится сидеть спиной к окнам, показали новые пресс-папье и заставили внимательно осмотреть Хамера: ведь он теперь в очках.

Старый Пит неистово машет мне фуражкой со своего паровозика. Я выбегаю на улицу и горячо пожимаю его черную руку, как всегда испачканную смазкой. Он высовывается из своего «железного коня», до боли жмет мне руку и энергично жует табак.

— Ну как, хорошие были сигары?

Он не знает, что мне подарили.

— Отличные, Пит! Я принесу парочку.

Он дает три гудка в мою честь и весело продолжает свой пятидесятитысячный рейс вокруг верфи. А я сажусь на свое старое место и приступаю к работе.

Коллеги дают мне печатать самые легкие письма, а сами отстукивают длиннющие заказы, в которых полно технических терминов и от которых так устаешь. Юфру Ван дер Так угощает меня шоколадной конфетой всякий раз, когда берет конфету себе.

Странно, все эти годы я и не подозревал, что в конторе может быть так приятно. Сыр угнетал меня все время, а здесь, в перерыве между двумя письмами, я могу помечтать о чем-нибудь приятном.

XXI
В этот же вечер я написал Хорнстре, что вынужден по состоянию здоровья отказаться от его представительства в Бельгии и герцогстве Люксембургском. Я добавил, что его сыр хранится в патентованном подвале пакгауза «Блаувхуден» и что деньги за недостающие головки сыра я перешлю ему по почте. Этим письмом я отрезал себе путь к отступлению, ибо никогда не знаешь наперед, не появится ли у тебя снова сырный зуд.

И правда, через три дня я получил накладную с заказами от моего представителя в Брюгге Рене Вьена, который продал четырнадцати покупателям четыре тысячи двести килограммов. Все графы были заполнены отлично: дата заказа, фамилия и адрес заказчика и прочее. Я не удержался от соблазна отыскать его письмо в своем скоросшивателе. Оно гласило: «Я постараюсь продать немного сыра. Преданный Вам Рене Вьен, Розенхудкаай 17, Брюгге». На письме не было никакой отметки, потому что он был единственным жителем Брюгге, предложившим свои услуги, и я сразу принял его в агенты. Я послал ему десять накладных наудачу, как и остальным двадцати девяти представителям. Теперь я уже никогда не узнаю, стар он или молод, элегантен или оборван, с тросточкой или без тросточки.

Его накладную я переслал без комментариев Хорнстре. Возможно, я еще получу свои пять процентов. Все-таки система накладных была хороша, в этом я убежден.

XXII
Позвонил Ван Схоонбеке. Телефон я оставил, ведь он оплачен на год вперед. Ван Схоонбеке спросил, почему я перестал приходить. Хорнстра был у него и выразил сожаление, что не может сотрудничать со мной. Он был доволен, что нашел свой сыр в отличном состоянии.

Уж не думал ли он, что я съел все двадцать тонн?

— Мы, антверпенцы, умеем по крайней мере хранить сыр, — сказал Ван Схоонбеке. — Придешь в среду?

Я пришел, и он поздравил меня. Мы снова сидели все вместе. Те же сплетни, те же лица, не было только старого адвоката (того, с половиной головки), ибо он умер. Вместо него я увидел молодого Ван дер Зейпена, который пока так и не знает, как я отношусь к его плану выдоить двести тысяч из старикашки.

Ван Схоонбеке, разумеется, слышал от моего брата, что я вернулся на верфь, но он ничего не сказал своим друзьям, и они продолжают относиться ко мне как к руководителю ГАФПА.

Хозяин знакомит нас:

— Господин Ван дер Зейпен — господин Лаарманс.

— Очень приятно.

Ван дер Зейпен возвращается к прерванной беседе с соседом, который время от времени разражается хохотом.

— Не забудьте сообщить мне, как только получите сардины, — произносит золотозубый.

Ван дер Зейпен с ухмылкой смотрит на меня и спрашивает, не записать ли этот заказ.

XXIII
Сегодня я ездил на могилу матери или, точнее, родителей. Обычно я посещаю ее раз в год, но сейчас решил нанести внеочередной визит, надеясь, что это поможет мне поскорее залечить свою сырную рану.

Купить цветы оказалось почти так же трудно, как достать подержанный письменный стол. В магазине было три сорта хризантем: мелкие, средние и очень крупные, величиной с хлебный каравай. Несмотря на то что я хотел мелкие, продавец всучил мне крупные, целых двенадцать штук. Он завернул их в белоснежную бумагу и выпроводил меня за дверь с этим огромным букетом, который виден за версту. Никакая сила не заставит меня идти с ним по городу. Честное слово, не могу, как ни похвально посещение кладбища. С огромным снопом цветов в руках я выгляжу еще смешнее, чем с гипсовым святым Иосифом. Таких цветов добровольно никто не купит, и сразу видно, что меня обманули. Выход один — в такси.

Кладбище необозримо и разбито на ровные аллеи, которые можно различить лишь по могилам, и то наметанным глазом. Главная аллея, третья аллея направо, вторая тропинка налево.

Где-то здесь. Я медленно направляюсь к черному столбу, который стоит немного поодаль.

Господи, где же могила? Я точно помню, что она по левую сторону. А тут написано: «Якобс де Претер. Иоганна Мария Вандервельде. Нашей дорогой дочурке Гизелле».

От страха покрываюсь потом. Что подумает обо мне та женщина? Ибо теперь я вижу, что это не столб, а молящаяся женщина. Но не могу же я спросить у нее, где лежат мои родители. А вдруг это одна из моих сестер? Что мне тогда делать? Она, конечно, сразу поймет, что я ищу нашу могилу, иначе зачем бы я пришел сюда с цветами. В таком случае я положу цветы на первую попавшуюся могилу и убегу. Или спрошу: «А, ты тоже пришла?» Я смиренно последую за ней до самой могилы, и таким образом проблема разрешится сама собой.

Я в растерянности возвращаюсь к главной аллее и снова считаю: третья справа, вторая слева. Я опять пришел на прежнее место.

Пойду дальше, как будто мне надо на другой конец кладбища. Прижимаю стебли хризантем к груди, чтобы они не волочились по земле.

Осторожно, на цыпочках, прохожу мимо женщины и вдруг вижу могилу родителей. Она прямо на меня смотрит — там, рядом с молящейся женщиной. «Кристиан Лаарманс и Адела ван Элст». Слава богу! Теперь сестры мне не страшны.

Здесь невероятно тихо. Изредка с ветки опавшего дерева срывается капля.

Шляпу долой. Минута молчания.

Я могу быть спокоен. Лежащие здесь ничего не слышали о моей сырной эпопее, иначе мама пришла бы в ГАФПА, чтобы утешить и поддержать меня.

Я осторожно кладу свой огромный букет на мраморную плиту, бросаю косой взгляд на черную фигуру рядом, неловко кланяюсь, надеваю шляпу и ухожу. Пройдя пять могил, я сворачиваю на боковую аллею и еще раз оглядываюсь.

Я остановился как вкопанный. Что делает эта женщина у нашей могилы? Не собирается ли она своровать мои хризантемы и положить их на свою могилу? Этого только не хватало!

Но я вижу, как она снимает белую бумагу и извлекает на свет пунцовое цветочное изобилие. Она раскладывает хризантемы по мраморной плите так, чтобы они не закрывали имена отца и матери. Потом она крестится и начинает молиться на нашей могиле. Я, согнувшись, незаметно пробираюсь к главной аллее и покидаю кладбище.

Из такси я выхожу на углу своей улицы, иначе жена потребует объяснений. Ведь я теперь не коммерсант и прекрасно мог съездить на кладбище на трамвае.

XXIV
В нашем доме теперь никогда не говорят о сыре. Даже Ян больше не упоминает о ящике, который он так блестяще продал. Ида тоже молчит как рыба. Возможно, бедняжку до сих пор дразнят в гимназии сырной торговкой.

Что касается моей жены, то она заботится о том, чтобы у нас на столе никогда не появлялся сыр. Лишь через много, много месяцев она однажды подала на стол швейцарский тощий плоский сыр, который похож на эдамский не больше, чем бабочка на змею.

Чудесные, умные дети.

Милая, славная жена.

KAAS / Перевод С. Белокриницкой и Л. Шечковой.

Танкер (повесть)

Посвящается Герману Молитору


1
Вечная воркотня моря надоела до невероятности. Моя супруга уже вынесла шесть нескончаемо долгих недель в пляжном шезлонге, переводя взгляд с облачного неба то на беспокойное море, то на молчаливый песок. И вот однажды, в который раз задремав в своем шезлонге, она вдруг открывает глаза и видит перед собой свою родную сестру, как будто та прямо с небе свалилась. Едва успев обменяться взглядом и улыбкой, сестры принялись выкладывать друг другу новости. В такой обстановке любому обрадуешься, лишь бы хоть на минуту забыть облака, море и песок. Выяснилось, что мой свояк неожиданно преуспел и торопится продемонстрировать нам свой новый восьмицилиндровый автомобиль, прежде чем начнется война. Пока мы не увидим его исполина, он не почувствует удовлетворения от покупки. И потому он, недолго думая, усадил в машину свою женушку и, пренебрегая ее воплями на крутых поворотах, с рекордной скоростью докатил от Парижа до Де Панне. Джекки ждал нас на дамбе, умиротворенно покуривая и с удовольствием оглядывая свою породистую лошадку; он только что проверил, не перегрелся ли мотор. Увидев, что мы онемели от восторга, он весь так и просиял. Через минуту мы уже мчались по дорогам нашего курорта, время от времени негромко сигналя, как и подобает едущим в такой машине. Флорида, забыв о своих покупателях, застыла на крыльце, вытаращив глаза, с пучком сельдерея в руках; регулировщик Дортье, подмигнув, торжественно разрешил нам проезд на Зеелаан. Такие автомобили не каждый день появляются на его перекрестке!

— Триста двадцать километров за четыре часа восемнадцать минут, Франс. Включая задержку в таможне.

Джекки остановился у террасы кафе «Приморское». Как всегда в обед, там в полном составе находились жильцы пансионата «Уютный уголок», затем господин Смекенс с дачи «Монтрезор», госпожа Брейлантс со своей подругой, господин Деларю со своим фокстерьером, господин Руссо со своей астмой, господин и госпожа Орбан с виллы «Эолова арфа», господин Дьедонне с какой-то дамой в купальном халате (он неисправим!), господин Массон, господин Хеденс, господин Ван Хал, господин… как бишь его?.. и, кроме того, госпожа Кетелаар с двумя дочерьми-подростками, все трое с перманентом и каждая с сигаретой.

Когда мы вошли и скромно, будто приехали трамваем, уселись за столик, в зале наступило молчание.

— Я продал свой форд, — вдруг ни с того ни с сего объявил господин Хеденс.

— А я все же предпочитаю бьюик, — пропищала госпожа Орбан, словно у нее и вправду есть бьюик. Она делала громадные усилия, чтобы не смотреть на нашу машину.

Профессор Мельпа, сидевший со своими друзьями далеко от нас и обычно приветствовавший нас лишь кивком, встал и, расталкивая толстым животом тесно сидевших посетителей, подошел к нам, чтобы пожать руки. Четверо длинных парней, с ракетками и в белых брюках, из той спортивной породы, которая разбирается в автомобилях, осмотрели нашу машину со всех сторон и, обсудив ее линию обтекания и другие качества, кажется, признали, что машина высшего класса.

Самый длинный что-то сказал, я не разобрал что, и все посмотрели в нашу сторону.

— Брось трепаться! — удивились они.

Для владельца машины нет большего удовольствия, чем одобрение и зависть будущих автомобилистов подобного сорта, ибо эти критиканы не знают сострадания. По-моему, Джекки едва удержался, чтобы не поставить выпивку всей банде, но вместо того предложил нам вчетвером сбежать на недельку прочь от моря и песка куда-нибудь в Арденны, в герцогство Люксембургское. Уж там-то его отличным тормозам будет где себя проявить. Вернуться он предлагал через Гронинген, ибо ему теперь никакое расстояние не казалось чересчур большим. На следующий день после обеда Джекки сидел за рулем в полной боевой готовности, я рядом с ним, а сестры, обложенные подушками, как одалиски в гареме, занимали заднее сиденье. Джекки проверил, хорошо ли закрыты дверцы, в порядке ли освещение, справился, не забыли ли мы чего, и под наше громкое «ура» включил мотор. Мы радовались как дети, что целую неделю будем вести такой современный образ жизни.

— Переливание из пустого в порожнее между Парижем, Лондоном, Варшавой и Берлином, по-моему, слишком затянулось, — заявил Джекки. — Из-за этого мне пришлось на пять недель отложить отпуск. Уже сентябрь, и самое хорошее время для отдыха упущено. По мне, пусть себе эти господа болтают сколько хотят, а мы спокойненько поедем в Арденны. Впрочем, их переговоры ничего не изменят. Вот был бы жив Пуанкаре, тогда другое дело. А эти только воду в ступе толкут.

Какое наслаждение ехать вот так, в новой, просторной, комфортабельной машине, которая, подчиняясь малейшему движению водителя, то внезапно останавливается, застыв, как заколдованное чудище, то бесшумно срывается и летит вперед. Ты знаешь, что соседи зеленеют от зависти, хозяева магазинов, куда ты ходил за покупками, приветливо машут рукой, а ты захочешь — ответишь, нет — проскочишь мимо, и никто не обидится, не нужно самому тащить тяжелые чемоданы — вещи уместились в багажнике, похожем на морду кашалота. Разумеется, путешествие в компании имеет свои теневые стороны. Тот, кого взяли с собой из милости, должен знать свое место. Надо во всем соглашаться с хозяином. Противоречить разрешается только в шутку — шутка подчеркивает его хозяйское положение. Когда он сидит за рулем, надо набивать табаком и вставлять ему в рот трубку. Если потребуется в туалет — надо терпеть до тех пор, пока и он захочет, иначе прослывешь невежей. Надо восторгаться в дороге всем, что нравится ему, не возражать, если он предпочитает ехать через Ронссе, а не через Оуденаарде или во что бы то ни стало решит обедать в ресторане «Гаргантюа». Ни в коем случае нельзя обращаться за поддержкой к спутницам, иначе он почувствует себя пятым колесом в своем собственном роскошном автомобиле. На каждой остановке следует проворно выскакивать и помогать дамам выходить из машины, при въезде в гараж или на крутых поворотах в горах надо, пятясь задом, показывать путь; следить, чтобы тебя никто не принял за владельца машины, ибо каждому должно воздаваться по заслугам; не забывать сразу же отдавать половину денег за бензин. При несоблюдении этих правил воодушевление хозяина грозит перейти в недовольство.

«Через Брюгге или Дикомёйде?» — спрашивает он и тут же, свернув влево, что делает ответ излишним, доводит скорость до ста двадцати. Вот это мотор! Его шум был не громче жужжания обыкновенной мухи. Мне казалось, будто мы неподвижно висим над автострадой, которая, подобно ленте конвейера, стремительно проносится под нами. Мы проскочили Ниеувепоорт, Брюгге, Гент, Брюссель. Наконец он сжалился и дал нам передохнуть в Намене. Мы зашли в кафе. «Видел ты этого идиота велосипедиста? Еще бы чуть-чуть, и… Но Джекки изумительно водит машину». Мы второпях выпили по чашечке кофе и снова тронулись в путь; через лес Сен-Гюбер, над пропастями, сквозь полосы тумана, по крутым дорогам, где тормоза скрежетали, как паровозные сцепления, мы добрались до Бастони, расположенной на другом конце нашей страны. И тут супруга Джекки категорически отказалась ехать дальше: у нее затекло все тело и она умирала с голоду. Моя половина спокойно спала, скрючившись в своем уголке. Мы доехали до гостиницы «Арденнский гранд-отель», сняли там номера, пообедали и отправились поглядеть, как живут здесь люди.

2
О Бастони можно говорить все, что угодно, как хорошее, так и плохое, но одно бесспорно: нигде в мире не найдешь таких прекрасных, благоухающих окороков, как здесь. Ну, а если уж вы забрались в Бастонь, искать вам окорока не придется. Мясных лавок здесь больше, чем палаток на рынке.

Вечером мы стояли на Центральной площади перед освещенной витриной лавочки достопочтенного господина Хускина под вывеской «Лучшая в мире ветчина». Приплюснув носы к стеклу, мы разглядывали легионы окороков, украшавших потолок и стены. Они были великолепно оформлены — упакованы в целлофан и украшены бельгийскими флажками. За прилавком важно восседала госпожа Хускин собственной персоной, сияющая, розовая, сама как огромный окорок. Сквозь стекло витрины она смотрела на нашу компанию вопросительно, будто хотела сказать: «А дальше что?» Только что пробило десять, ей пора было закрывать. Она не спеша подняла руку к выключателю и погасила, а потом опять зажгла свет. После такого ультиматума мы вчетвером ринулись в магазин. Немедленно купить окорок, теперь или никогда, здесь или нигде! И не окорок — много, много окороков, черт подери! Кто приезжает в Рим, тот осматривает церковь святого Петра, кто попадает в Бастонь, покупает окорока.

— Возьми эти шесть, — посоветовал я своей половине, указав на окорока, висевшие справа от меня. Они понравились мне тем, что были совершенно одинаковые. Я вообще проявляю большую решительность при покупках, так как не люблю задерживаться в магазинах. И раз уж мы все равно дышим бензином моего свояка, почему бы нам не подышать еще и запахом окороков? На мой совет жена лишь пожала плечами. Начались осторожные переговоры между моей половиной и ее сестрой, с одной стороны, и госпожой Хускин — с другой. Мы со свояком отступили на полшага назад — больше не позволило висевшее мясо. Да, здесь было на что посмотреть! Отборная коллекция, все как на подбор, каждый весил не меньше четырех и не больше пяти килограммов, не слишком жирные и не слишком тощие, с коричневой сухой корочкой — такие можно брать с собой хоть в тропики, никакая жара их не растопит. Под холодным взглядом хозяйки магазина наши женщины давили и нюхали окорока, и, когда стало совершенно ясно, что у Хускинов не принято уговаривать покупателей и расхваливать свой товар, моя жена купила отличный окорок на четыре сто. Она взглянула на меня, чтобы возложить часть ответственности за покупку, но я упрямо повторил:

— Возьми эти шесть!..

Она купила еще один на четыре двести. Настала очередь свояченицы. Ида намного привередливее и скупее моей супруги. Не раз пересчитает денежки, прежде чем расстаться с ними. Она вооружилась лорнетом и принялась тщательно осматривать окорока. Госпожа Хускин слипающимися глазами глядела на мрачную и неприветливую Центральную площадь. Огонек ее лавчонки освещал несколько чахлых деревьев и телеграфный столб. Мне пришло в голову, что еще немного, и она уляжется на прилавке, как корова на лугу; а свояченица все изучала окорока.

— Что, Ида, кто-то ползает? Достать микроскоп? — пошутил я.

В соседней комнате за стеклянной дверью появилась фигура в белом — не иначе как господин Хускин. Он включил радио, и внезапно мы услыхали громкий голос: «Говорит Париж. Завтра утром ожидается ясная погода. Ветер восточный и северо-восточный…» Что ж, совсем недурно для второго этапа нашего путешествия.

Моя свояченица переступала с ноги на ногу, как фламинго. Она оглядывала магазин, словно решала, взять ли окорок, лежавший перед ней, или все запасы супругов Хускин. Она всегда так делает, когда собирается уйти, ничего не купив, ибо любит отступать с честью.

«…Наши войска перешли границу. Идут ожесточенные бои…» Потом господин Хускин, должно быть, поймал другую станцию — раздались звуки старинного марша.

Мой свояк, которого всегда ужасно раздражают обходные маневры его супруги, не мог больше смотреть на беломраморный алтарь прилавка, опрятную хозяйку и свою половину, нюхавшую и разглядывавшую в лорнет ветчину. Почувствовав, что сейчас устроит скандал, он резко, так что окорока вокруг закачались, отвернулся к витрине и уставился на Центральную площадь, где только что искала прибежища своим глазам и матушка Хускин.

Моя жена расплатилась, Ида закрыла лорнет, а господин Хускин распахнул дверь своей комнаты, явно желая поторопить нас с уходом.

— Извините, господин Хускин, — попросил я, — не смогли бы вы, если это вас не слишком затруднит, еще раз включить Париж. Насколько я понимаю, началось…

— Пожалуйста, — ответил мясник приветливо и вернулся в комнату, откуда сразу же послышался громкий голос:

«…отряды свободы. Франко-английские войска штурмуют форпосты линии Зигфрида на границах Лотарингии. Наши солдаты охвачены энтузиазмом. От Лонги до Базеля звучит „Марсельеза“, заглушаемая лишь канонадой наших тяжелых орудий…»

Я искоса взглянул на Джекки, но он не слушал. Он стоял, широко расставив ноги, втянув голову в плечи, сложив руки за спиной; я слышал, как он грызет зубами трубку, — таких усилий стоило ему вынести эту постыдную сцену.

— Значит, война, господин Хускин.

— Полагаю, что да, — ответил мясник; предоставив французскому диктору неистовствовать, он вошел в магазин, протиснулся между окороками и стал опускать на окнах жалюзи.

Сестры были довольны: моя жена покупкой, а Ида тем, что не потратила деньги. Джекки раздраженно курил. Мне пришлось трижды повторить, что началась война, прежде чем они прореагировали на эту новость. Наконец мой свояк опомнился и со вздохом заявил, что это, конечно, опять слухи. В Париже они давно ходят.

— Нет. Официально сообщили по радио, — объяснил я. Оказывается, он ничего не понял. Под шумок я сунул ему в руки один из купленных нами тяжелых окороков.

Мирный «Арденнский гранд-отель» был похож на растревоженный улей. В ресторане на столиках остывали шесть тарелок супа, в холле у радио столпились и обитатели отеля, и обслуживающий персонал. Мальчик-швейцар в красной куртке, господа в смокингах, дамы в вечерних туалетах, официантки в белых наколках, сбившись в кучу, молча слушали диктора. Наверху, на лестнице, возвышался над перилами высокий колпак шеф-повара, бросившего на произвол судьбы свою кухню. Немного в стороне от всех стоял, засунув большие пальцы за отвороты пиджака, владелец гостиницы господин Тасьо; он с беспокойством поглядывал на своих гостей, необычное поведение которых не предвещало ничего хорошего. Лишь два местных охотника сидели на своих местах, у ног каждого лежала собака. Они пускали клубы дыма из больших трубок и невозмутимо обсуждали наступающий охотничий сезон.

«По последним сведениям, поляки предприняли наступление в направлении Бреслау. Захвачено большое число пленных. На Эльзас-Лотарингском фронте ведется мощная артиллерийская дуэль. Английские войска непрерывно высаживаются в Кале и Шербуре. Слушайте нашу передачу в одиннадцать часов».

— Из сада за домом слышно, как стреляют, — сказал швейцар.

— На этот раз их надо уничтожить всех до единого, — заявил старичок с болтающейся на груди салфеткой; он подкрутил усы, с угрозой повращал глазами и ушел доедать суп.

— Ничего себе отпуск, — бормотал он, — а мы тут совсем рядом с ареной.

— Господа, не волнуйтесь, — уговаривал господин Тасьо. — Нет более безопасного места, чем Бастонь. — Он посмотрел вокруг, схватил какого-то маленького мальчика и поднял его на руки.

— Реннетье не вернется в Брюссель, он останется со своей дорогой мамочкой у господина Тасьо, в чудесном лесу, — напевал он на мотив колыбельной, затем осторожно поставил мальчугана на пол, улыбаясь, подошел к его матери, смотревшей в одну точку невидящим взглядом, и сообщил, что барометр предсказывает отличную погоду.

— Давайте-ка все же отнесем окорока в мою комнату, — предложил я. Когда окорока были убраны, мы вышли в сад послушать. Действительно, с юго-востока доносился приглушенный грохот, как будто очень далеко гремел гром. Как интересно, только что был мир, а сейчас уже война. Одно сменилось другим так просто, обычно, как пост сменяется пасхой.

— Бедные парни, — сказал моя жена. Мы молча вернулись к отелю, где перед террасой красовалась наша восьмицилиндровая телега. Казалось, что за эти десять минут и сюда успела вторгнуться война. Коридор был загроможден чемоданами, многочисленные обитатели отеля сновали взад и вперед. Как будто кто-то наступил на муравейник.

— Нельзя ли поставить этот автомобиль подальше! Он торчит у самого входа, — ругался какой-то нервный господин (к подъезду сразу подъехали шесть машин). Из гостиницы выбежала мать Реннетье, волоча за собой сына.

— Я хочу остаться с господином Тасьо в чудесном лесу! — ревел мальчуган. Но мать схватила его, точно куль, сунула в машину и, как кошка, впрыгнула туда сама. Господин Тасьо, мертвенно-бледный, опустился на стул рядом с охотниками.

Джекки тоже ринулся к своему мастодонту и скомандовал нам: «В машину!» — но наши дамы переглянулись, точно не понимая.

— Я немедленно должен ехать в Барселону, — последовало разъяснение.

— Он с ума сошел, — заявила Ида, посмотрев на него через лорнет. — Езжай один, если тебе надо, а я сегодня больше не тронусь с места. Барселона! Барселона! Не иначе как сеньориту себе завел.

— А мой корабль! — застонал Джекки. — Вдруг завтра уже не пропустят через французскую границу!

— Поезжай, поезжай, — подзадоривал его я. — Ведь страна, которая участвует в войне, — это мышеловка. Туда — пожалуйста, а вот обратно — уж извините. С таким могучим конем тебя, конечно, впустят, он им там пригодится. Поедем завтра рано утром все вместе, если тебе уж так необходимо. Во всяком случае, до побережья, где нас ждут наши любимые вода и песок. Я не знаю, что ты имел в виду, говоря о корабле, но если в нем нет течи, то до утра никуда он не денется.

— Хорошо, — согласился Джекки после некоторого колебания. — Тогда я угощу вас шампанским, потому что я даже и не надеялся, что вдобавок ко всему еще действительно начнется война.

— Дай что-нибудь этому парню, — сказала мне жена, ибо швейцар не отходил от машины.

Я порылся в кармане, но Джекки опередил меня, сунув мальчику поистине королевские чаевые, радостно схватил меня за плечи и с воодушевлением подтолкнул в сторону бара; там он занял отличный столик в уголке и заказал две бутылки «Вдовы Клико».

— Ишь ты, две бутылки, — ворчала его жена. — Раз так, я завтра пойду и куплю окорока, можешь быть уверен…

— Да, две, а потом, может быть, и третью возьмем. Бармен! Две гаваны, пожалуйста…

— За войну, — произнес он так торжественно, как будто пил за наш королевский дом.

— Сейчас он, конечно, затянет песенку о своем танкере, — шепотом предупредила Ида. — Это часа на два. Я вообще не верю, что танкер существует, знаю только, что Джекки влип в Марселе в какую-то историю. Вот уж действительно седина в бороду, а бес в ребро! Рано или поздно его еще заманят в какую-нибудь трущобу и разденут.

— Странный тост, Джекки, — заметил я очень осторожно, ибо не хотел рисковать третьей бутылкой.

— И за мой танкер, я назвал его «Жозефина» в честь твоей жены. Водоизмещение — 8614 тонн. Как только раздался первый выстрел, он поднялся в цене по меньшей мере на три миллиона. Подумать только, на прошлой неделе я чуть не клюнул на предложение Трансатлантической компании: они ходили за мной по пятам и давали кругленькую сумму — видно, пронюхали, чем дело пахнет. Да, эти толстосумы сидят близко к огню и первыми греют руки.

Танкер водоизмещением 8 тысяч тонн покупают не каждый день, и я не мог понять, как Джекки, имевший обыкновение информировать нас о том, что у него вскочил прыщ, или о том, какие фильмы он видел за последнее время, ухитрился умолчать о таком событии.

— Я не думал, что ты в состоянии купить корабль, Джекки.

— Я не покупал его, Франс.

— Получил в кредит?

— Тоже нет.

— Арендовал? Но тогда он не твой, а ты говоришь — мой танкер.

— Нет. Мне его подарили. Да, именно подарили. По-другому не скажешь. И сейчас я понял, что война — это благословение божие, ибо чем дольше эти парни будут тузить друг друга, тем больше прибыли принесет моя «Жозефина».

3
— Сейчас я расскажу тебе все по порядку, — сказал Джекки, — потому что тебе, наверное, будет еще труднее понять, в чем тут суть, чем в свое время мне. И не смейся, я тогда тоже смеялся, и, как оказалось, напрасно. Я давно бы уже написал тебе, но о таких вещах лучше не писать. Во всяком случае, Боорман советовал мне держать язык за зубами, особенно быть осторожным в письмах, пока договор не будет подписан. Сейчас он уже подписан. Но болтать об этом все равно не надо. Началось это в сентябре прошлого года. Я позавтракал у себя в конторе и, заперев дверь на ключ, собирался вздремнуть. Ты знаешь, что у моих служащих перерыв с двенадцати до двух, а я ем в конторе то, что приготовит консьержка. Это самое большое наслаждение в моей жизни — посидеть вот так в одиночестве, в тишине, окруженным батареями пишущих машинок и прекрасными моделями кораблей: «Король Хакон», «Норденшельд», «Президент Карно», «Цветок Китая», «Ирравадди», «Ураган», «Шарлемань» и «Веселый бродяга»; каждая из них, красуясь под стеклянным колпаком, молчаливо свидетельствует о моем маклерском успехе на парижском рынке, ибо все они сменили владельцев при моем посредничестве. Да ты, впрочем, их видел. Проглотив последний кусок, я закурил трубку, уютно устроился в большом кресле и взял свою любимую «Газету торгового флота», с которой особенно удобно пускаться в плавание в страну Морфея — она сама вываливается из рук, когда вдалеке показываются берега этой страны. После обеда мне тяжело читать статьи, объявления же я просматриваю не напрягаясь. Это поучительное, но очень сухое чтение, да, собственно, их и не читаешь, на них достаточно взглянуть. Насколько мне помнится, вначале я посмотрел официальное сообщение Министерства морского флота о продаже в Гавре с аукциона отслуживших свое буксиров «Кастор» и «Поллукс». Их продавали на слом. Затем прочел первую страницу расписания пароходов компании «Судаф», отплывающих из Антверпена и Дюнкерка в Южную Африку. Потом объявления Лондонской и Северо-Восточной железнодорожных компаний — они в который раз перечисляли преимущества своей железнодорожной сети; еще прочел объявление Сен-Назерской судоверфи — видно, мало стало у них заказов (обычно эта фирма не помещает объявлений). И, уже почти засыпая, наткнулся на объявление следующего содержания:

«Хотите без денег и риска стать владельцем большого танкера? Тогда напишите в секретариат редакции на имя К. Б.; требуются рекомендации; гарантируется абсолютная секретность. Переговоры будут вестись только со специалистом, не имеющим компаньона, иностранцем».

За долгие годы на посту маклера я не раз сталкивался с очень странными предложениями, но это превосходило все. Я протер глаза, чтобы прогнать сон, и прочел еще раз. Сначала я подумал, что это шутка, но однажды мне самому пришлось помещать объявление в «Газете торгового флота», и за несколько строчек я выложил по меньше трехсот франков — эти ребята здорово дерут. А кто ради шутки вышвырнет на ветер три сотни франков? Да еще в таких кругах, где вряд ли поймут даже самую дорогую шутку. Значит, шутка исключается; очевидно, это какое-нибудь мошенничество, вроде того объявления испанского заключенного, обещавшего разделить свои припрятанные сокровища с человеком, который вышлет ему авансом небольшую сумму. Почему, черт побери, они ищут человека, не имеющего компаньона, да еще иностранца? Почему не слепого или негра? Какая разница — иметь дело с одним предпринимателем или с компанией из двадцати тысяч пайщиков? И почему уроженцу Камчатки отдается предпочтение перед соотечественником? Ведь обычно считается важным только одно — получить деньги, а остальное не имеет значения. Потом мне пришло в голову, что я как раз удовлетворяю предъявленным требованиям, что это объявление будто специально ко мне обращено. Ибо я имею самостоятельное дело, специалист по судам и, кроме того, бельгиец, так что в Париже я иностранец.

Особенно странным было начало, в котором содержалось вопиющее противоречие: с одной стороны, «стать владельцем», с другой — «без денег и риска». Невольно мне вспомнился теленок с шестью ногами, которого я видел в детстве на ярмарке. Однако меня покорила чрезвычайная ясность и выразительность, к которой, очевидно, стремился (и не напрасно) составитель, — в объявлении не было никаких «при известных обстоятельствах» и тому подобных уловок. Как будто в конце он еще раз повторил: «Итак, именно владелец, без всяких денег и без всякого риска, вы понимаете меня?» Одним словом, предложение меня заинтриговало, и мне чертовски захотелось узнать, чего, собственно, надо этому сумасшедшему. Я решил написать К. Б. для очистки совести, ибо деловой человек не должен упускать никаких возможностей, даже таких, которые смахивают на цирковой номер.

Такому предложению мог соответствовать только развязный ответ, по форме совсем непохожий на деловое письмо, выходящий, как и само объявление, за рамки принятых классических норм. И я написал:

«Уважаемый господин К. Б.! Если другие соискатели Вам не подошли, можете обратиться ко мне, потому что я полностью удовлетворяю всем Вашим требованиям. Вас ждет куча рекомендаций и виски с содовой. Преданный вам одинокий специалист иностранец Джек Пеетерс».

Я сам опустил письмо в ящик, вовсе не надеясь, что оно принесет деньги; скорее, я сделал это как человек, посылающий в редакцию журнала ответ на помещенную там головоломку.

Ответ не приходил, и за ежедневной работой я стал постепенно забывать об этом загадочном объявлении, как вдруг дней через десять мне позвонил К. Б.; он выразил желание со мной встретиться и через четверть часа явился в контору. Я предупредил своих служащих, и его провели прямо ко мне в кабинет; я ждал его за своим огромным письменным столом, изо всех сил напуская на себя безразличный вид, ибо считал, что мое письмо и вся эта странная история уже и так бросают тень на мою репутацию. Пусть хоть мой посетитель не думает, что я действительно от него чего-то жду.

Он оказался невысоким коренастым человеком лет около шестидесяти, гладко выбритым, в дорогом черном костюме, лысым, с большой головой и квадратным подбородком. Он смотрел мне прямо в глаза и нисколько не был похож на человека, пришедшего шутки шутить.

— Боорман, — представился он. — По поводу вашего письма в «Газету торгового флота». Итак, вы бельгиец?

Я ответил утвердительно.

— Я тоже. — Он сел. Надо сказать, держался он гораздо увереннее, чем я, хотя я был в своей привычной обстановке. Боорман чувствовал себя как дома, будто каждый день приходил ко мне перекинуться в картишки.

— Вы, конечно, принесли мне танкер, господин Боорман, — заметил я лаконично, хотя сгорал от любопытства.

Я почувствовал, что не смогу остаться самим собой в присутствии этого человека. Я сразу попал под его влияние, и это очень оскорбляло меня. Еще обиднее было, что ему, казалось, вовсе не импонировала не только элегантная обстановка кабинета, но и моя личность. Ибо он позволял себе обращаться со мнойсовершенно непринужденно и даже с раздражающей предупредительностью, как ведут себя со слепым, помогая ему перейти площадь.

— У вас есть шанс получить танкер, — ответил Боорман, разглядывая модели судов, словно производил инвентаризацию. — Все целиком зависит от вас, господин Пеетерс. Если вы возьмете судно, оно станет вашей собственностью. — Он говорил безразличным тоном, точно речь шла о ящике лимонов.

Мне оставалось только улыбнуться.

— Наберитесь терпения, — успокоил он, — не нервничайте и попытайтесь не только понять, но и поверить, прежде всего поверить. Если бы грек Папагос с улицы Руаяль сумел поверить, то еще на прошлой неделе я договорился бы с ним, и тогда Пеетерс так ничего бы и не узнал об этом деле. Ведь для меня совершенно безразлично — Папагос или Пеетерс. Обе фамилии даже начинаются на одну букву. Но он не смог поверить, это не укладывалось у него в голове. Он типичный торгаш, какими изобилует наша матушка-земля. Для таких в торговле один закон: заплатил — получил. Я же просил его потерпеть и доставить мне удовольствие, разрешив наполнить его кошелек, ибо без его разрешения это невозможно. Я рассказал ему все чистосердечно и прямодушно, как на исповеди, я говорил как человек, твердо верящий в правоту своего дела, однако его идиотское молчание убедительно показывало, что суть до него так и не дошла. «Это все, сударь?» — спросил он, холодно взглянув на меня. «Все, — ответил я. — Берете или нет?»

Он гордо выпрямился и, не удостоив меня больше ни единым словом, указал на дверь. С такими, как он — Папагос III, внук Папагоса I, — нечего и связываться. Жаль беднягу! Наверное, он все еще сидит и ждет настоящего предложения, где потребуются деньги и риск, ибо ни с чем другим он принципиально не хочет иметь дела, потому что не способен верить. И он напрасно будет ждать, господин Пеетерс, напрасно будет хмурить свои густые греческие брови, похожие на усы, по крайней мере если вы поверите и согласитесь. Фома Неверующий непременно хотел своими глазами увидеть и своими руками ощупать раны Спасителя; и я не сомневаюсь, что он и после того не поверил, ибо способность верить — это дар. Это свойство человека, понимаете? Можно верить в свою девушку, в лучшее будущее, в бога, в мой танкер. Можно не верить ни во что. Папагос слишком хитер, чтобы верить. От всего сердца надеюсь, что вы окажетесь проще, иначе и вы до Страшного суда будете поджидать настоящего дела, а я буду вынужден опять искать другого. Ведь Папагос был не первым, а седьмым. Я пришел к выводу, что человеку легче в поте лица зарабатывать свой хлеб, чем принять богатство в подарок, — первое ему по крайней мере понятно. Один из таких, некто Стивенсон с улицы Буасси д’Англез, отличный иностранный специалист, работающий без компаньонов, вроде вас, когда я объяснил ему суть дела, позвал слугу, усадил его рядом с собой и только после этого разрешил продолжать. Он явно боялся, что все мое красноречие — лишь маскарад, а на самом деле я пришел его убить. Да, убедить кого-нибудь — тяжкий труд, господин Пеетерс, и я просто поражаюсь, какими мастерами своего дела должны были быть отцы нашей церкви, чтобы заставить бесчисленные массы людей проглотить их стряпню. Видно, ловкие были ребята. Ведь все предпочитают известное, обычное, проверенное, пусть это даже будет обычная нищета, известная сухая корка. Все боятся нового, непривычного. Никто не хочет сделать первый шаг. Вызвало ли бы у вас, например, энтузиазм предложение первым попробовать неизвестное мясное блюдо? Сомневаюсь! Преисподняя и переселение душ, вознесение на небеса и явление духов, Ноев ковчег и миссия Жанны д’Арк ни у кого не вызывают возражений, а вот по поводу моего дарового танкера они пожимают плечами, презрительно фыркают и наконец пускаются наутек, как от дикого зверя. Ведь вот наши русские братья уже двадцать лет безуспешно странствуют по всему миру и стучатся во все двери, желая представить свою юную дочь, разукрашенную всеми цветами радуги. И все двери тут же захлопываются перед ними. А между тем у девушки отличные рекомендации, ибо с ранней молодости она неустанно трудится на благо огромной семьи, которая прежде жила в нищете. Но все равно, вместо того чтобы дать девушке возможность проявить себя, везде хранят верность своим старым, привычным предрассудкам. А слыхали вы о человеке, который на пари стал продавать на мосту в Лондоне настоящие золотые фунты за пенни штука; несмотря на то что он шумно рекламировал свой товар, к концу дня ему удалось продать только один фунт, да и то некой глухой даме. А все потому, что люди не способны верить. Когда человеку угрожает неожиданный подарок, он начинает упираться и пятиться как рак. По крайней мере так прореагировали семь дураков. И чтобы вы не стали восьмым, я должен честно и прямо заверить: мое предложение — не подарок и не благотворительность. Я и вправду был бы сумасшедшим, если бы дал дорогостоящее объявление только ради удовольствия сделать некоего Джека Пеетерса судовладельцем и таким образом заслужить царствие небесное. В этом случае я предпочел бы отдать деньги черным в Конго. Нет, будьте спокойны, я так же заинтересован в этом деле, как крестьянин, когда откармливает свиней на убой. Вы нужны мне, чтобы я сам мог заработать. Знаете, как иногда заговорщики помогают королю захватить престол, чтобы потом кормиться за его счет. Ну, а теперь поняли вы меня или нет, господин Пеетерс, прошу вас, верьте мне.

— Приложу все усилия, — с улыбкой пообещал я, стараясь придать своему лицу выражение, не соответствующее моим истинным чувствам. На самом деле я, как последний идиот, готов был сопротивляться своему счастью, я боялся его как черт ладана. Хотя я смутно сознавал, что впервые за всю жизнь меня посетила великая удача, я попытался разыгрывать роль самоуверенного молодца, скрывать свою заинтересованность и импонировать Боорману высокомерно-независимым видом. Да, Франс, такими жалкими актерскими трюками я старался укрепить свою позицию, чтобы противостоять заманчивому предложению, ибо не мог же я, в самом деле, гордо отвергнуть его с позиций мелкого маклера. Кроме того, меня оскорбляло, что он ставит меня на одну доску с Папагосом, а больше всего злила мысль, что, возможно, этот странный субъект действительно сулит мне блестящий успех, да еще в моей собственной области. Ведь правда, если кто-то другой найдет тебе отличную невесту, ты на него же и рассердишься? А доктора всегда злятся на пациентов, которые подсказывают им, как надо их лечить. Только теперь, оглядываясь на прошлое, я понимаю, как глупо вел себя тогда. Его предупредительность и невозмутимость до такой степени задевали мое самолюбие, что мне важнее было одержать над ним верх, чем получить его мифический корабль. Впрочем, люди моей профессии не верят в «Летучего голландца». Убить сарказмом своего заносчивого соотечественника и таким образом рассчитаться с ним за все — вот единственное, о чем я тогда думал. Заставить его извиниться — «простите, я никак не предполагал, я совсем не это имел в виду…» А потом — указать на дверь, как Папагос.

4
— Смейтесь, если хотите, я не возражаю, — сказал Боорман. — Пока от вас требуется одно — внимательно слушать и стараться верить. Сначала я расскажу вам, как сам впутался в эту историю, ведь я в жизни не имел дела с кораблями и понимаю в них как свинья в апельсинах. Сейчас я связался с кораблем, потому что именно этим делом занимается де Кастеллан. С таким же успехом я мог бы возиться с сардинами, крепежным лесом или четками. Ну, тогда я, конечно, поместил бы свое объявление не в «Газете торгового флота», а соответственно в «Журнале пищевой промышленности», «Горнопромышленной газете» или «Ежегоднике французского духовенства». Итак, почему я связался с кораблем? Ибо это интересует вас прежде всего, старина, не так ли? Знаю я вас, все вы одинаковы. Слушайте же, дорогой соотечественник и корабельный маклер. Я приехал во Францию, чтобы провести несколько недель на Лазурном берегу и таким образом избавиться от бронхита, который мучил меня уже несколько месяцев. Между бронхитом и танкером нет ни малейшей связи, и, выезжая из Брюсселя, я совсем не думал, что призван сыграть роль в развитии морского судоходства, но человек предполагает, а бог располагает. В Канне мне некуда было девать время, так как дома я всегда очень занят и совершенно не умею отдыхать. Поэтому каждый вечер я ходил в бар «Америкен» — заведение на берегу, нечто среднее между кафешантаном и дансингом, — и познакомился там с одним весьма почтенным господином, который казался очень удрученным. Замечу кстати, что Папагосу и шести остальным я не открыл настоящей фамилии этого господина, так же как и название судна, ибо речь идет о делах, разглашать которые не следует. Эти семь трусливых идиотов стали бы потом болтать на бирже. Представьте, что кто-нибудь из них в шутку поднимет там крик: «Кто купит „Гваделупу“ де Кастеллана за один франк, один франк пятьдесят, один пятьдесят! Кто больше? Никто! Продано!» Тогда все дело полетело бы к чертям. Но я вижу по вашему лицу, что с вами мы договоримся, ну, а за доверие платят доверием, не так ли, господин Пеетерс? Попробуйте дать свой кошелек с деньгами на сохранение первому встречному; не исключено, что вы получите его обратно в целости и сохранности, ибо каждый с радостью воспользуется случаем представить неопровержимое доказательство своей из ряда вон выходящей честности, потом этот поступок будет служить ему рекомендацией; и каждый будет гордиться, что из всех живущих был избран именно он. И так как моя скрытность с теми семерыми не дала желаемых результатов, я решил в данном случае испробовать тактику полного доверия. Но если вопреки моим ожиданиям вы тоже струсите и предпочтете спокойно сидеть у своего камина, я рассчитываю на вашу скромность, понятно? Пусть ваше раскаяние в том, что вы упустили такую великолепную возможность, не проявляется в болтовне, ибо шум для де Кастеллана опасен.

Итак, слушайте дальше. Мой новоиспеченный приятель сидел всегда на одном и том же месте, рядом со мной; время от времени он бросал равнодушный взгляд на танцующих, потом опять начинал удрученно перелистывать известную вам «Газету торгового флота», с которой никогда не расставался. Ему было лет пятьдесят, и, конечно, дела у него шли хорошо, судя по дорогой одежде, щедрым чаевым и небрежному обращению с деньгами. Однажды Оскар, старик кельнер, неожиданно принес ему пятифранковый билет; оказывается, он как-то по ошибке не додал ему сдачу; мой сосед лишь махнул рукой, как бы отгоняя назойливую муху. Ему не нужны были ни деньги, ни объяснения честного малого. Одежда его имела несколько небрежный вид, что можно себе позволить лишь тогда, когда она сшита из очень дорогой материи. Черный костюм дополнялся скромным бордовым галстуком, заколотым булавкой с большой жемчужиной. На правом мизинце сверкал бриллиант голубой воды. Думаю, что он был почти лыс, но волосы с боков были так искусно зачесаны вверх и распределены по всему черепу, что кожа еле-еле просвечивала. В общем, он был до такой степени, как говорится, шикарный господин, что я стал ежедневно менять рубашку, чтобы уменьшить расстояние между нами. Каждый вечер Оскар почтительно спрашивал его, что ему угодно заказать. Сосед делал вид, будто действительно выбирает, а сам лишь тянул время, чтобы не отвечать. «То же, что вчера?» — предлагал старый кельнер и приносил бутылку шампанского, за которой тот просиживал весь вечер. Ничто его не интересовало. Он терпеливо и покорно просиживал до закрытия, потом на него надевали пальто, и он уходил, молча, нетвердыми шагами, как человек, который с отвращением ложится спать один. А на следующий день в девять часов он приходил опять вместе со своей неразлучной «Газетой торгового флота». Было ясно, что он согнулся под тяжестью угрызений совести или какого-то глубокого горя. Может быть, у него умер близкий человек или он безнадежно влюблен? Каждый вечер я думал, что вижу его в последний раз, что сегодня он обязательно покончит с собой. Когда он появлялся снова, я облегченно вздыхал; я горько упрекал себя, что все это время оставлял его на произвол судьбы. Я считал, что мой долг — заговорить с этим человеком, ибо он одинок, а одиночество — от дьявола. Ведь одно сердечное слово, какая-нибудь сочная дружеская шутка могли возродить беднягу к новой жизни.

Однажды вечером его газета упала со стола, чего он даже не заметил. Я поднял ее и подал ему. Так мы наконец познакомились. Сначала говорили о погоде, потом о Канне, потом о нашей жизни — в общем, о всяких пустяках, однако я с нетерпением ожидал внезапного порыва откровенности, который раскрыл бы мне, что могло превратить человека в такой жалкий обломок. Но он обладал искусством любезно слушать, не говоря ничего лишнего. А о том, чтобы спросить напрямик, и речи не могло быть. Однако, услыхав, что я бельгиец, он заинтересовался, так же ли свирепствует у нас государственная казна, как во Франции. Собственное любопытство заставило его разговориться, и вскоре выяснилось, что его страдания не имеют ничего общего ни с любовью, ни со смертью близких, а вызваны налогами. У господина де Кастеллана — так его звали — в Марселе судостроительная верфь…

— «Южнофранцузская верфь», — прервал я, чтобы Боорман по крайней мере понял, что я в курсе всех дел, связанных с кораблями. — Я несколько раз сталкивался с де Кастелланом.

— Не знаю, не спрашивал, знаю только, что верфь принесла ему за год четыре миллиона дохода на капитал всего лишь в три миллиона. Сейчас его смертельно мучит мысль, что солидный куш от этого активного сальдо должен попасть в карман государства. «Ну почему я заработал не миллион? — вздыхал он. — Тогда, я заплатил бы двадцать процентов налога, а за четыре миллиона надо платить не в четыре, а в четырнадцать раз больше. Около семидесяти процентов, так что мне останется примерно миллион двести — только-только на карманные расходы. А ведь у меня семья! Вот увидите, в этом году мне придется тратить основной капитал. Не вопиет ли это к небесам об отмщении, дорогой друг? Это же грабеж среди бела дня!»

— У вас, наверное, куча детей? — сказал я сочувственно.

Нет, детей у него нет, но есть жена, управляющий и мажордом, слуги, горничные, два шофера, садовники и тому подобное — действительно, целая семья.

Я спросил его, не знает ли его бухгалтер каких-нибудь ходов, чтобы обойти закон, ведь на то и держат таких людей. Но он заверил, что это никак невозможно. Пожалуйста, он выпишет новые счета и переведет векселя на подставное лицо, но, если и нарядить прибыль в другое платье, существовать она не перестанет, так что все эти способы — лишь отсрочка экзекуции. Сейчас он купил за два миллиона старый танкер «Гваделупа» и модернизирует его, ставит новые машины и тому подобное, на сумму еще два миллиона. Всего, значит, четыре. Но что толку, ведь танкер превратится в новый корабль, который войдет в его актив. А перевести из актива в пассив — все равно что девицу одеть парнем, достаточно снять с нее штаны, и подлог виден, так он сказал. Нет, пустит ли он этот проклятый доход в оборот в форме денег, кораблей, материалов или предоставит ход событий его естественному течению, а с казначейством рассчитываться все равно придется.

И больше всего его угнетало твердое убеждение, что скоро начнется война, и тогда «Гваделупа», увы, удвоится в цене, и казна так пустит ему кровь, что он этого не переживет. «Не будем больше об этом, — попросил он. — Тут ничем не поможешь. Заколдованный круг, из которого нет выхода, я ничего не могу сделать. Вот до чего довели нас коммунисты, дорогой друг». Он бессильно опустил руки на стол. Его белоснежные манжеты сверкали. Он сидел усталый и опустошенный, как блудный сын, истощивший последние силы в долгом странствии, чтобы прийти в бар «Америкен» и умереть.

«Если вы не сочтете неуместным мое вмешательство в ваши дела, я попытаюсь найти выход, господин де Кастеллан», — сказал я участливо, ибо было ясно, что от него не дождешься какой-либо инициативы.

«Не стоит тебе затрудняться, дорогой мальчик», — вздохнул он устало. И в этом его внезапном переходе на «ты» было больше горя, чем во всей книге Иова.

5
— Положение этого достойного сожаления человека, — продолжал Боорман, — чрезвычайно заинтересовало меня, в частности потому, что я увидел здесь возможность заработать. Придя к себе в номер, я сел и стал думать. Должна же найтись какая-нибудь лазейка, пока баланс у него еще не подведен и он не подал в налоговое управление сведений о своих доходах! Иначе это действительно было бы вопиющей несправедливостью.

Итак, значит, вот наши четыре миллиона, а рядышком стоит государственная казна и терпеливо выжидает, не спуская, однако, глаз с лакомого кусочка: как бы вырвать из-под носа цербера этот кусочек, не сунув при этом в петлю свою голову?

Мысль о покупке и перестройке «Гваделупы» была поистине внушена ему божественным провидением. Ибо де Кастеллан взвалил на себя титанический труд вовсе не для того, чтобы отсрочить выплату налогов в казну, нет, просто он был рабом своего дела, он сделал это из чистой и бескорыстной любви к судостроению.

По-видимому, на верфи после выполнения заказов, принесших ему четыре миллиона, было временное затишье. И чтобы не сворачивать работ, он на свой страх и риск стал не торопясь обновлять танкер, на который рано или поздно будет искать покупателя. Именно перспектива перепродажи озарила меня и навела на верный след.

Боорман замолчал и посмотрел на меня.

— Вы судовой маклер, поседевший на этом славном поприще, — продолжал он, взглянув на мои милые модели. — Долгие годы вы манипулировали кораблями, получая за это комиссионные. А что, если я предложу вам четыре миллиона? А, господин Пеетерс?

Однако я был вынужден признаться, что так же, как тот охваченный горем господин из бара «Америкен», не вижу никакого выхода. По-моему, как ни верти, вся история должна кончиться выплатой процентов в казну.

— Это все, что вы можете сказать? — спросил Боорман. — Скудно, скудно. А я-то ожидал, что вы сейчас попадете прямо в точку. Жаль, ибо, если бы вы сами дошли до этой мысли, она показалась бы вам более заслуживающей доверия. Одним словом, господин Пеетерс, я нашел выход.

Он так подчеркнуто произнес мою простонародную фамилию, что она прозвучала как пощечина; я даже побледнел. В эту минуту я мог очень живо представить себе, почему Стивенсон с улицы Буасси д’Англез позвал слугу и попросил его присутствовать при второй половине монолога Боормана.

— У вас есть во Франции недвижимое имущество, например дома, земля и тому подобное? Думаю, нет. Конечно, это не исключено, однако дома в Париже слишком дороги, чтобы их можно было купить на комиссионные. Вы меня, конечно, извините…

Мои прекрасные модели судов и огромный письменный стол с мраморной чернильницей не ввели его в заблуждение; я, задыхаясь от ярости, признался, что собственности подобного рода у меня нет, ибо понимал, что его все равно не проведешь.

— Итак, у вас есть только счет в банке и жиро и, может быть, еще немного ценных бумаг?

Я утвердительно кивнул в надежде, что он не станет раздевать меня дальше.

— Разрешите еще один вопрос, господин Пеетерс: имуществом вы владеете совместно с женой или раздельно? Все останется между нами. Я сообщил вам фамилию владельца и название корабля, так что уж и вам тоже нечего в прятки играть. Давайте выкладывайте.

Я нерешительно выдавил из себя, что все мое имущество записано на жену; при этом у меня было такое чувство, будто я снимаю с себя белье.

— Отлично, — обрадовался Боорман. — Так и должно быть. Я ни за что бы не допустил, чтобы из-за махинаций де Кастеллана у вас были неприятности с налоговым управлением. Вы живете в Париже, а он в Марселе, вы не общаетесь, у вас разные занятия и разное положение. Казна ничего не заподозрит. Да и война скоро. Но несмотря на это, я предпочитаю человека, который в крайнем случае может сунуть все свое состояние в карман, так как личный обыск при подобных делах не применяется.

Вы, конечно, задумывались над условиями, поставленными мною в объявлении, господин Пеетерс? Да, я искал иностранца, потому что ему проще смыться, чем французскому подданному, — ведь иностранец может в любой момент уехать в деревню, на родину, поудить рыбку, а там казна его не достанет — руки коротки. Представляете? Сидит себе человек спокойненько в камышах с удочкой, а в десяти метрах от него кровожадное чудовище бессильно исходит слюной. Кроме того, я искал одинокого дельца потому, что в его собственных интересах держать язык за зубами. Представьте себе акционерное общество, в котором президент на общем собрании пайщиков заявляет: «Господа, наш бюджетный год закончен с доходом семьсот тысяч франков, но мы заработаем сверх того еще полтора миллиона на „Гваделупе“, если будем молчать». Слушатели, конечно, устроят ему овацию, но будут ли они молчать? Нет, коллективный секрет немыслим. Ведь на долю каждого придется не больше, чем получил бы каждый француз от продажи Венеры Милосской. И в тот же день они раззвонили бы всю эту историю, сначала в кругу друзей, потом в постели — своей дражайшей супруге. А за полную сумму язык проглотит даже самый отъявленный болтун.

И наконец, я искал специалиста, ибо показалось бы странным, если бы «Гваделупу» приобрел человек, никогда не имевший отношения к кораблям, например агент по скупке и продаже векселей или аптекарь. Или, скажем, букмекер, пастор, генерал. Нет, это не годится, господин Пеетерс. Ведь успех зависит не только от того, что де Кастеллан, получив ваше согласие, сделает запись в своей приходо-расходной книге, в силу которой «Гваделупа», которая до сих пор стояла в графе «дебет», чем принесла нам массу хлопот, перекочует в статью «кредит», чтобы таким образом благополучно провалиться в тартарары, а для казны на сцену выступит новый дебитор, Джек Пеетерс, — разрешите представить, господа? Имя, внесенное в книге де Кастеллана в графу «разные дебиторы», должно принадлежать человеку, которому с полной вероятностью можно приписать четыре миллиона, то есть человеку вполне платежеспособному, с безупречной, незапятнанной репутацией в судовладельческом мире, тому, кто не вызовет подозрений, если появится на рынке с «Гваделупой».

В следующее посещение бара «Америкен» я осторожно посвятил де Кастеллана в свой план, и он ожил, как погибающее от засухи растение, получившее наконец влагу. Тяжелые испытания, слава богу, не притупили его разума. Мой замысел дошел до него мгновенно, он даже шампанским захлебнулся. Он поручил мне подыскать кандидатуру и выразил готовность тут же провернуть это дело, если найдется человек, вызывающий абсолютное доверие. Мне кажется, вы как раз то, что нам нужно, господин Пеетерс, судя по тому, что я узнал о вас в бельгийском консульстве, Бельгийской торговой палате в Париже и в Профессиональной ассоциации судовых маклеров, не говоря уже о вашей внушительной внешности и отличной конторе. Итак, вперед, ибо ваша национальность, имущество, записанное на жену, и я сам, как три ангела-хранителя, поддерживают вас. Впрочем, у вас роль легкая, на трапеции под потолком будет вертеться де Кастеллан.

— Допустим, — продолжал он, помолчав, — что де Кастеллан после тщательного исследования остановится на вас; сможете ли вы тогда принять «Гваделупу», господин Пеетерс? Опека над бедной сироткой не будет стоить вам ни гроша.

Я чувствовал сильное желание указать этому наглому парню с его подчеркнутым «господин Пеетерс» на дверь, но, с другой стороны, мне хотелось дослушать историю до конца, и поэтому я ответил, что в принципе у меня серьезных возражений нет, хотя я и не понимаю цели такой сделки.

— Поздравляю, — заявил Боорман. — Танкер — ваша собственность. Никто и не ожидал от вас, что вы сумеете понять нашу истинную цель. Не стану выкладывать вам все сразу, а то вам может стать дурно от радости. Позаботьтесь, чтобы на танкере, который пока еще не спущен на воду, тут же был поднят бельгийский флаг, и зарегистрируйтесь как владелец судна у Ллойда в Лондоне. Все за счет де Кастеллана, разумеется. Господин Пеетерс, эта комедия принесет вам не только два миллиона, а если начнется война, то и побольше, но вы получите к тому же орден Леопольда, ибо владельцев морских судов в Бельгии не так уж много. Как только танкер будет отремонтирован, советую отвести его за границу в безопасное место. Барселона рядом, и там «Гваделупа» могла бы спокойненько ожидать свершения своей судьбы. Потому что ведь вы, конечно, ее продадите. И еще один вопрос, господин Пеетерс: согласны ли вы поручить де Кастеллану переоборудование этой старой калоши за два миллиона, которых вы, разумеется, тоже не будете платить?

— Если я официально оформлю такой заказ, где гарантия, что в один прекрасный день мне не пришлют счет? Вам это известно так же хорошо, как мне, сударь, и незачем попусту тратить время. Мы можем провести его с большей пользой, — сказал я спокойно и высокомерно, как подобает деловому человеку, которому предлагают махинацию, сулящую миллионы, но явно построенную на песке.

— Конечно, вам пришлют счет, — подтвердил Боорман, — но вы не должны его оплачивать, иначе эти деньги опять просочатся к нему в баланс, как вода в лодку с продырявленным дном. Однако следовало бы оговорить с Кастелланом возмещение вам убытков в случае, если вы все же вынуждены будете заплатить. Итак, вы не должны платить, вам нельзя, и, кроме того, вы действительно не в состоянии платить, потому что таких денег у вас нет. Разве не яснее ясного, что вы спокойно можете брать на себя обязательства на сумму, которой у вас все равно нет? В самом деле, если бы де Кастеллан хотел, чтобы ему действительно заплатили, то заказчика вроде вас, у которого ломаного гроша нет за душой, он заставил бы внести аванс. В своем объявлении я черным по белому писал: «без денег». Еще до оформления заказа вы получите гарантийное письмо, то есть документ, в котором де Кастеллан подтверждает, что речь идет о мнимом заказе, что в действительности он поручает вам перепродать за его счет перестроенный, перекрашенный и перешедший в бельгийское подданство танкер «Гваделупа». Впрочем, на вашем месте я дал бы судну другое имя — так ему будет легче начать новую жизнь. Если вы с такой бумажкой обратитесь к властям, то моего клиента, разумеется, упрячут за решетку. Когда все кончится, вы вернете ему это оружие, как водится среди джентльменов… Если он будет доверять вам на все сто процентов, что маловероятно, он, может быть, еще до получения от вас заказа даст вам расписку на четыре миллиона. Однако лично я не считаю такой шаг необходимым, и мне кажется, что в этом был бы какой-то оттенок, оскорбительный для него: ведь он единственный из нас что-то собой представляет, мы же оба… кто мы, собственно говоря, такие? Если де Кастеллан, познакомившись с вами, отважится вверить свою судьбу в ваши руки, то это будет для вас большая честь, достойный венец всей вашей карьеры судового маклера, господин Пеетерс. Честно говоря, на месте де Кастеллана я не рискнул бы, как бы все заманчиво ни выглядело. Но он пойдет на это, ибо слишком много выстрадал.

Кое-что начало для меня проясняться, но еще очень смутно, вроде первых проблесков зари.

— А что выиграет де Кастеллан? — спросил я. — Не может же он списать четыре миллиона с объяснением, что сделал мне подарок. Казну не проведешь. Над ним учредят опеку.

— Да, на подарок не спишешь, вы правы, — сказал Боорман, — а на несостоятельного должника — сколько угодно.

Наверное, у меня был вид совершенно обалделый, потому что он расхохотался.

— Слушайте дальше, дорогой Пеетерс.

Мне все время казалось, что он так упорно величал меня «господином» не из уважения, а только чтобы поиздеваться. Сейчас, когда я проявил готовность пойти ему навстречу, он отбросил это словцо.

— Как только вы для проформы проверите и одобрите выполненные работы и примете пишу «Гваделупу», де Кастеллан пошлет вам фиктивный счет следующего содержания: за проданный вам танкер «Гваделупа» водоизмещением восемь тысяч с чем-то регистровых тонн — два миллиона франков; за полную перестройку вышеупомянутого танкера, согласно спецификации от такого-то числа, — опять-таки два миллиона, итого — четыре или, вернее, четыре миллиона сто тысяч, иначе будет слишком круглая цифра. Он может включить дополнительные расходы на установку беспроволочного телеграфа или чего-нибудь в этом роде. А через несколько недель, когда «Гваделупа» с бельгийским флагом на мачте будет находиться в безопасности у берегов Барселоны, вы собственноручно напишете ему печальное письмо, в котором сообщите, что времена теперь тяжелые, и это будет истинная правда, ибо всякие времена тяжелы; что ваша жена все еще лечится, как будто можно истратить такую сумму на лечение; наконец, об одном вашем должнике, бессовестном парне, который бесследно исчез вместе с вашими деньгами; одним словом, вы попросите отсрочки платежа. Он с восторгом предоставит вам отсрочку — ведь он ждет вашего письма как манны небесной. И сразу же эти четыре миллиона оказываются вне пределов досягаемости для казны, а в активе его баланса за такой-то год перестанет числиться эта проклятая сумма. Предъявлять какие-то требования вшивому иностранцу, у которого в Париже ни кола ни двора, который перебивается на жалкие комиссионные и чье движимое имущество записано на жену, — безнадежное дело, несмотря даже на то, что он состоит членом Торговой палаты и Французского торгового общества судовых маклеров и что его супруга ежегодно участвует в Международной беспроигрышной лотерее в пользу борьбы с раком. Вашей репутации ничто не угрожает, потому что за гарантийным письмом де Кастеллана вы как за каменной стеной. Вы заберете деньги из банка, если у вас там что-то есть, и вовремя спрячете их в карман. Когда де Кастеллан обратится в банк за справками, он получит от дирекции конфиденциальный ответ, из которого будет ясно, что ваше состояние примерно равно нулю. Возможно, их диагноз будет дополнен указаниями на еще один тревожный симптом, а именно что ваше имущество записано на жену. Этот взрывчатый материал де Кастеллан будет держать в резерве до тех пор, пока посланники казны не явятся к нему вновь. Прочтя вашу горькую жалобу и ответ из банка, эти господа будут так же удручены, как де Кастеллан в то время, когда мы с ним познакомились в баре «Америкен». Им ничего не останется, как выразить соболезнование несчастной жертве, если они обладают хоть крупицей такта. Сам факт переоборудования в кредит не покажется им подозрительным, ибо такие вещи практикуются.

В случае необходимости вы внесете задаток, которым вас заранее снабдит де Кастеллан. То, что он передал вам права владения судном, не получив денег сполна, легкомысленно, но это бывает, и пусть мальчики из казны ругаются до хрипоты, а сделать они ничего не смогут. Ибо де Кастеллан имеет такое же право натворить глупостей, как, например, повеситься. Тащить в суд какого-то нищего Пеетерса не имеет смысла; в подобной щекотливой ситуации, согласно всем международным нормам, единственный выход — смириться.

А вы пока спокойненько продаете корабль из расчета десять процентов комиссионных с четырех миллионов плюс половина от того, что будет получено сверх назначенной суммы… Ибо это не обычная комиссионная сделка, а временный союз ради достижения священной цели, и добыча делится по древнему закону — пополам. А половина может составить солидный куш, господин Пеетерс. Если за долгие годы маклерства вы не слишком, как бы это сказать… переутомились, то вы должны знать, что мы находимся на пороге важных событий, чувствовать, что над нашей частью света собираются грозовые тучи. Один, дотла объев траву на своей делянке, зарится на соседнее пастбище; другой караулит у ограды. Один предпочитает время от времени приносить свою молодежь в жертву на поле брани, а не уничтожать ее во чреве матери; другой вынужден сгонять непрошеных гостей со своих необозримых просторов. Да, в который уже раз оно опять надвигается, ибо атмосфера сгустилась и разрядка необходима… В соответствующий момент вы намекнете о танкере всем заинтересованным сторонам. Они сбегутся, как шакалы, почуявшие падаль. А господин Пеетерс будет спокойно смотреть, покуривая сигару. Не торопитесь, но и не медлите с продажей. Вы должны сами почувствовать, когда пора сказать: «По рукам!» Кстати, это будет исключительная возможность показать, чего вы стоите как маклер. Не забудьте, что наша «Гваделупа» сразу же потеряет цену, как только страсти улягутся. А когда ваш покупатель заплатит, вы передадите де Кастеллану его часть в банкнотах, разумеется из рук в руки. Ni vu ni connu[35], как говорят французы. Официальное списание этих миллионов будет лишь формальностью, которую выполнят в свое время. Вначале налоговые агенты еще будут проявлять интерес: «Все еще ничего не слышно, господин де Кастеллан?» — «Ничегошеньки, господа, хотя я неустанно молю господа о помощи. От моего покупателя ни слуху ни духу. Довелось же пережить эдакое на старости лет». Никто не усомнится в его словах, ибо де Кастеллан слывет примерным католиком. «Старый идиот», — скажут господа из налогового управления и, покачав головами, покинут контору.

Кругленькая сумма с нулями еще на год-другой для виду сохранится в его бухгалтерских книгах, а потом покойную «Гваделупу» можно будет считать окончательно погребенной. По мне, так пусть покоится с миром. Аминь.

Из последнего слова я понял, что он исчерпал свою программу.

— А могильщиком должен быть я, — подумал я вслух.

— Вы ничего не должны, — отпарировал он. — Вы имеете возможность. Иными словами, Пеетерсу улыбнулось счастье. Если я сейчас повернусь и уйду, значит, вы прозевали свое счастье, прозевали так же, как Папагос III и презренный Стивенсон. На мое объявление откликнулось пятьдесят шесть дельцов, и в этом списке Пеетерс восьмой. Откажетесь вы, я пойду к девятому, десятому. Буду искать, пока не найду человека, который еще не окончательно отупел от своего изнурительного труда. Не может быть, чтобы все пятьдесят шесть оказались идиотами. Ну, решайтесь! Давайте, я еще раз вкратце повторю вам десять заповедей нашей новой веры.

Вы покупаете эту прелестную штучку, не заплатив за нее. Какой нормальный деловой человек откажется от такого предложения?

Вы акцентируете переоборудование, не оплатив его.

Вы отводите танкер в безопасное место, например в Барселону, не очень далеко от сцены, где скоро разыграется драма.

Вы продаете эту штуку.

Вы инкассируете деньги.

Вы берете свою долю, то есть десять процентов плюс половину от суммы сверх четырех миллионов.

Вы передаете остальное де Кастеллану в валюте, избегая чеков и других документов, где нужно ставить подпись.

Вы возвращаетесь к перепродаже судов за умеренные комиссионные, которой занимаетесь уже много лет.

Вы получаете орден.

Вы празднуете пятидесятилетие своей плодотворной деятельности на посту маклера — надо же иметь какой-то предлог, — и я с удовольствием приезжаю из Брюсселя на это торжество.

А сейчас дайте-ка мне обещанное виски.

Когда он замолчал и я понял, что он действительно не ждет от меня ни согласия, ни отказа, а только виски, кровь так прилила к моему лицу, что я, должно быть, покраснел до ушей. Я был взбешен, но моего умишка оказалось достаточно, чтобы понять, что эта ярость — всего лишь самообман. Слава богу, прежде чем я каким-либо необдуманным словом успел поставить себя в смешное положение, до меня дошло, что мне просто стыдно. Еще бы, ведь тот волшебный эликсир, который мне подносили, я никогда не сумел бы составить по собственным рецептам, хотя более тридцати лет занимался морской алхимией. Во время застоя я как угорелый носился по городу, чтобы заработать какие-то жалкие гроши, а сейчас я так же судорожно искал способа отказаться от богатства, которое мне насильно совали в карман. К счастью, я не нашел его и должен был принести бутылку виски.

Все же я спросил, почему он сам не воспользуется этим случаем, — в делах я люблю полную ясность.

— Нельзя, дорогой мой. Хоть я и придумал всю комбинацию, я, к сожалению, должен подыскать другого исполнителя, кого-нибудь вроде вас; ведь я не специалист и стою на одной доске с пастором и генералом. С чего бы это я вдруг взялся за корабли? Я Боорман, но я не судовой маклер. Кроме того, де Кастеллан никогда бы не доверил свое детище человеку, которого знает только как симпатичного собутыльника. Такие люди осторожны, как улитки. При малейшем изъяне в моем предложении он сейчас же забрался бы в свою раковину и я для него перестал бы существовать. Надо быть благоразумным. Впрочем, вы отдадите мне треть вашей прибыли, от него я тоже получу свою долю, ведь и я живу не манной небесной. Налейте-ка мне еще.

— За «Гваделупу», — произнес он.

И я сдался.

— Франция — большая страна, — мечтательно заговорил Боорман, — страна с большими возможностями, где дел непочатый край. И эта налоговая система, от которой так страдал де Кастеллан, мне очень по вкусу, ибо при ней, очевидно, много людей с большими доходами попадают в затруднительное положение и им можно помогать таким же простым способом, Время от времени можно давать объявления в газетах, чтобы будущая клиентура знала, где нас искать. Заказы можно сортировать и заниматься только крупными. На мелочь нечего размениваться. Да, дело пойдет как по маслу; труднее подобрать штат квалифицированных специалистов, работающих без компаньонов вроде вас, то есть с отличной репутацией; чтобы каждый занимался своей областью, Можно разделить эту команду по отраслям производства. Жаль, что таких сотрудников нельзя привести к присяге, но я что-нибудь придумаю. Может быть, открою здесь консультацию по налоговым делам. Одним словом, нечто вроде общества спасения утопающих. А пока надо вызволять де Кастеллана.

Что и было сделано. Он выглядел в точности так, как его описал Боорман. Неизменная жемчужина сияла на бордовом галстуке, на пальце сверкал таинственным светом бриллиант голубой воды, а между прядками последних волос, аккуратно уложенных на черепе, как месяц из-за туч, просвечивала кожа.

— А где ваша «Газета торгового флота»? — строго спросил Боорман, когда увидел, что тот положил на мой министерский письменный стол лишь две обычные ежедневные газеты.

— В кармане, в кармане, дорогой друг, — засмеялся де Кастеллан, с готовностью вынимая газету.

Оказывается, он меня еще пом пил, ведь он был одним из владельцев «Шарлеманя», который пять лет назад при моем посредничество был продан в Англию; тогда расчеты были произведены безукоризненно, и теперь модель этого корабля стояла рядом с моим письменным столом. Он прошелся по конторе, сразу же узнал высокий нос и тяжелую корму корабля, и лед мгновенно растаял.

— Все это заслуга нашего общего друга, — честно сознался он.

Он взглянул на Боормана, покачивая головой, и дружески шлепнул его по широкой спине.

— Продувной малый!

«Продувной малый» должен был рассмеяться, хотел он этого или нет.

Де Кастеллан попросил день отсрочки, конечно для того, чтобы теперь уже лично собрать обо мне сведения, но на следующий день все условия нашего соглашения черным по белому были изложены на бумаге. Это настоящий делец с большой силой духа, ибо он подмахнул свое гарантийное письмо не дрогнув, твердой рукой.

Когда договор был подписан, мы с де Кастелланом поздравили друг друга, а наш идейный вдохновитель смотрел на нас взором, исполненным глубокого удовлетворения.

— Итак, господин де Кастеллан, нарыв вскрыт, — сказал в заключение Боорман. — Ну, а как там, в Канне? — спросил он без особого интереса. Не ожидая ответа, он заявил, что его миссия окончена, дал нам свой адрес и номер жиро-счета, попросил де Кастеллана передать привет старому Оскару в баре «Америкен» и в тот же день уехал в Брюссель так спокойно, будто его доля уже у него в кармане.

— Еще немного, и он благословил бы нас, — сказал де Кастеллан.

6
На «Гваделупе», превратившейся в мою «Жозефину», работы шли полным ходом.

Для простых смертных приближение войны еще не было заметно — папа Римский спрятал свой карающий меч в ножны и продолжал спокойно раздавать благословения, последние князья разгуливали в своих коронах, и никто не мешал парламентам разных стран и Лиге Наций воссылать к небесам свое пустословие. Однако спрос на танкеры увеличился, принял характер крика о помощи, который вызывал панику, по крайней мере у нас на рынке. Во всех портах мира за танкерами охотились, как за оленями в лесу, как старатели охотятся за золотом. Но я все еще не мог поверить, что из кукольной комедии, затеянной Боорманом, выйдет что-нибудь путное. Хотя подписанный договор был у меня в кармане, тепленький, как трепещущее сердце, хотя сам Боорман в свое время покинул нас с таким видом, как уходят каменщики со своим инструментом, уложив последний камень, я был не способен испытывать блаженство, которое дается только уверенностью. Что и говорить, сработано все это было великолепно, не хуже творений самого создателя, но у меня перед глазами все стояло чудовищное объявление в «Газете торгового флота», которое выглядело среди ее строгих столбцов тал же дико, как, скажем, свинья в английской палате лордов. Так продолжалось до тех пор, пока я не получил от де Кастеллана известие, что время пришло и его любимица на следующей неделе должна покинуть Францию.

Конечно, в тот солнечный день, когда «Жозефина» вышла в открытое море, я был в Марселе. Она воистину была прекрасна в светло-сером свадебном наряде, с красно-белой полосой на черной трубе: для эмблемы только что появившегося на свет «Пароходства Джека Пеетерса» я выбрал цвета Антверпена.

Счастливый папаша в галстуке с жемчужиной и с бриллиантом на пальце передал мне телеграмму из Брюсселя: «Счастливого плавания застрахуйте всех возможных случаев».

— Вот кто никогда не теряет голову, — констатировал де Кастеллан с восхищением.

Он сам марселец, так что ему без труда удалось собрать на этот рейс команду, состоящую из десятка темнокожих парней — для однодневного перехода больше не надо. Пятеро в одних трусах сидели, болтая ногами, на перилах палубы. Под аккомпанемент ударов пятками о фальшборт они пели в два голоса на мотив популярной песенки:

Ах, как грудь у нее мала!
Жозефина! Жозефина!
Из Марселя она ушла,
Ничего с собой не взяла.
Ах, как грудь у нее мала!
Квинтет замолк, когда шестой, который в отличие от них был одет и носил на голове кивер времен санкюлотов, двинулся по сходнямнавстречу нам и приветствовал нас так торжественно, будто принимал русского царя.

Де Кастеллан представил нас друг другу: «Познакомьтесь — это владелец судна, а это капитан». Я сказал, что мне очень приятно.

— Они удивляются, что мы плывем без груза, — заявил флибустьер, ткнув пальцем себе за спину. Он усмехнулся и подмигнул, будто догадывался, что «Жозефина» просто-напросто удирает. Но тысяча франков, которую он мог по своему усмотрению разделить среди команды, сразу рассеяла его подозрения. Он пригласил нас на борт. Согласно ритуалу, он обошел с нами корабль, потом торжественно провел в свою каюту, где сидел, обливаясь потом, темнокожий господин в расстегнутом сюртуке.

— Добрый день, господин де Кастеллан.

— Добрый день, господин Массильи.

Они стали с воодушевлением трясти друг другу руки, как принято в благодатном Марселе.

Это оказался помощник начальника порта. Он привез свидетельство, что за «Жозефиной» не числится долгов и она свободно может отплывать. Капитан предложил нам всем по пол-пинте зелья, которое Массильи, судя по всему уже здорово хлебнувший, называл кальвадосом. На меня оно подействовало, как серная кислота, — я чуть не задохнулся.

— Отличная посудина, — заявил Массильи, — чертовски славная посудина! Да-да! Корабли приходят и уходят, но этот больше не вернется. Желаю удачи, господин де Кастеллан. — И чтобы не совсем уж игнорировать владельца — истый марселец не может быть невежлив, — он обратился ко мне: — Потеря для Франции, но прекрасное приобретение для бельгийского флота. Массильи поздравляет вас, сударь!

Он повторял, что находит корабль отличным до тех пор, пока де Кастеллан не сунул ему в руку нечто, сразу же исчезнувшее у него в кармане. Пропустив еще стаканчик и бросив нам бесцеремонное «ну пока, господа», Массильи скрылся.

Де Кастеллан прослезился, когда я вынул из саквояжа новенький трехцветный бельгийский флаг, только что купленный в Париже, — сейчас этот флаг взовьется над его четырьмя миллионами, посылая последнее «прости» французскому налоговому управлению.

— Да здравствует Бельгия! — сказал наш капитан, встав по стойке «смирно» и отдавая честь флагу.

Не хватало только фанфар. Но я исправил это упущение тем, что, когда «Жозефина» отвалила от причала, напевал про себя «Брабантский марш». Итак, свершилось!

Теперь, когда все уже позади, я могу признаться, что последние минуты были мучительны. Де Кастеллан, погруженный в свои эмоции, в тот момент был далек от действительности, а я до последней секунды ожидал нападения со стороны казны, боялся, что она настигнет нас если не в виде крылатого дракона, то хотя бы в образе господина в черном, с официальной бумажкой в руках, который на неопределенный срок наложит арест на нашу нарядную «Жозефину» и таким образом впишет заключительный аккорд в нашу «марсельскую рапсодию».

Пираты не украли корабль, а добросовестно доставили к новому месту стоянки, и сейчас он находится в безопасности у берегов Барселоны. Как я уже сказал, с той минуты, как неизвестный артиллерист на Лотарингском фронте сделал первый выстрел, ее цена повысилась на три миллиона. И если эти храбрые французы продержатся долго, цена еще увеличится. Боорман дал мне мудрый совет, подсказав мысль переправить танкер в Испанию: ведь если бы он стоял еще в Марселе, то воюющая Франция уже захватила бы его. Конечно, они бы хорошо заплатили, но все же не настоящую цену; а вот теперь, когда как следует припрет, с них можно содрать три шкуры, тут уж им придется раскошелиться, потому что, пока идет эта драка, бензин нужен им позарез. Я думаю в конце концов отдать предпочтение английским фунтам. Мой друг де Кастеллан — мы с ним теперь друзья — недавно избран почетным председателем Французского национального общества судостроителей, и я уверен, что впредь могу рассчитывать на его поддержку. Один человек, который всегда в курсе таких дел, сказал мне на прошлой неделе, что ему собираются предложить портфель морского министра.

Итак, Франс, выпьем за войну, ибо война — это благословение божие. Капитализм тоже имеет свои хорошие стороны, не правда ли?

HET TANKSCHIP / Перевод С. Белокриницкой и Е. Макаровой.

Блуждающий огонек (повесть)

I
Унылый ноябрьский вечер, затяжной дождь гонит с улицы даже самых стойких. Увы, тот кабачок, куда я всегда заворачиваю, слишком далеко, чтобы идти туда под холодным ливнем. Так что впервые за много лет — а годы летит незаметно — я вернусь домой так рано, и мое возвращение, наверно, будет воспринято моей семьей как первый шаг на пути к добродетели. Начинать всегда трудно, но лучше поздно, чем никогда, скажет моя жена. Только прежде надо купить газету, чтобы можно было почитать у камина, потому что, если я просто сяду к огню, мое молчание убийственно подействует на все мое семейство. Ах, я и сам знаю, как удручающе действует на других, когда человек сидит, уставившись в огонь, будто он один в доме, и не пошутит, никого не похлопает по плечу, чтобы подбодрить, если тому не везет, не спросит — как живется, все ли в порядке.

Я захожу в лавочку, где всегда беру газету, и в стотысячный раз слышу, как старая карга, хозяйка, жалуется на погоду. Да, соглашаюсь я, дождь идет. Моросит, поправляет она. Верно, соглашаюсь я, моросит. Да стоит ли вступать в спор с этой живой окаменелостью, которая, как сталактит, образовалась у меня на глазах за эти годы. «Глядите, трое черномазых!» — и она кивает на прохожих, выставив вперед единственный зуб, который торчит у нее изо рта и никак не вывалится.

И действительно, когда я, подняв воротник, хочу пробежать к трамвайной остановке, трое темнокожих заступают мне дорогу. Очевидно, матросы с индийского корабля, их тут много ходит. Глаза — как у газелей, длинные волосы черны, как вороново крыло, от одного вида их топкой бумажной одежды меня пробирает дрожь, хотя поверх костюмов на них парадные черные куртки. У одного на голове красная феска, это, видно, у них главный. Честно говоря, они меня совсем не интересуют, мы тут к ним давно привыкли. Да и хочется поскорее добраться домой, хотя ничего хорошего меня там не ждет.

— Сэр, — говорит высокий, доверчиво улыбаясь и с надеждой глядя на меня. Он подает мне кусочек картона и, ткнув в него тонким, как сигарета, пальцем, спрашивает: — Где это?

В таких случаях, если не хочешь впутываться в чужие дела, надо вежливо сказать: «Простите, не знаю», выжать из себя подобие улыбки и идти дальше, словно ты очень торопишься: настоящий джентльмен прежде всего должен владеть искусством вежливо, но неуклонно держать на расстоянии нежелательных чужаков. Мне это давным-давно известно, но, видно, я слишком стар, чтобы напускать на себя новомодное высокомерие, и потому я уже стою — дурак дураком, с кусочком картона в руках. Трое темнокожих не спускают с меня глаз.

При ближайшем рассмотрении это оказался кусок обертки от сигарет. На нем что-то нацарапано карандашом, сначала я ничего не мог разобрать. Я поднес картонку к окну лавки — там было светлее, и наконец разобрал слова: Мария ван Дам, Клостерстраат, 15.

Моя любопытная газетчица высунулась из двери и позвала меня: «Заходите, господин Фербрюгген, тут вам будет виднее. Что им нужно?»

Тридцать лет подряд она принимает меня за кого-то другого, и теперь бесполезно объяснять ей, что моя фамилия Лаарманс. А в тот день, когда я уже больше не приду покупать газету, пусть она спокойно прольет слезу над своим Фербрюггеном.

— Где это, сэр? — повторил мягкий голое.

Черт возьми, ответить не так просто! Ну как точно объяснить моему темнокожему брату, где эта самая Клостерстраат? Хорошо бы начертить план, во вряд ли они разберутся в пашем геометрическом чертеже. И я попытался объяснить им словами:

— Вот сюда. Третий поворот направо, второй налево, снова первый направо… а там улица… улица… — Господи, ну как им объяснить по-английски, что там улица не заворачивает ни направо, ни налево. И что эта улочка, темная, узкая, вьется туда и сюда. — Потом — ни вправо, ни влево, — продолжаю я, — вот сюда… — И я стал так энергично жестикулировать, что прохожие, несмотря на дождь, столпились вокруг нас, тараща глаза. Надо кончать скорее, не век же тут стоять, как уличный фокусник, чувствуя за спиной дыхание старой газетчицы.

— Смотрите, — сказал я. Я наклонился и покрутил рукой, и все зрители внимательно посмотрели на землю, как будто я выбросил что-то такое, что могло еще пригодиться. — Понятно? — спросил я темнокожего. Если он не понял, вина не моя.

— Да, спасибо, сэр, — отвечает мой благородный дикарь и грациозно кланяется, а его спутники пристально вглядываются в мое лицо, соображая, можно ли мне доверять. Один что-то сказал на каком-то странном языке, и высокий что-то ему ответил, как видно, что я произвожу хорошее впечатление. Настолько хорошее, что высокий пошарил в кармане и подал мне пачку сигарет той же марки, как и визитная карточка, предупреждающая о появлении Марии. Только чаевых не хватало!

— Это вам, сэр, — говорит высокий.

Я решительно отказываюсь от подарка, но чувствую себя польщенным, что из всех моих сограждан именно меня они избрали, чтобы помочь им осуществить их мечту.

— Слушайте, если вам не нужно, отдайте мне! — говорит мальчишка из мясной.

Не знаю, откуда он взялся, но вдруг огромный верзила со сломанным носом и в засаленной кепке втиснулся между нами и, даже не попросив разрешения, сграбастал моего темнокожего приятеля и уже потащил было куда-то в сторону, но никак не в направлении той земли обетованной, где проходила Клостерстраат. Бродяга-сутенер, перед таким даже нахальный мальчишка мясника сразу отступил. Неплохой образчик «высшей расы», тут ничего не скажешь.

Али-хан, как я окрестил моего заморского знакомца, вежливо высвободил руку из грубой хватки и вопросительно взглянул на меня, а его спутники, растерянно мигая, уставились ему в лицо. Выхода не было. Что ж, надо идти наперекор этому верзиле, не то как бы моим черным не пришлось худо.

— Видно, вы города не знаете, приятель? Разве Клостерстраат в той стороне? — спросил я как можно мягче.

— Это кто же тебе приятель? — буркнул он. — Клостерстраат? Клостерстраат. Суют кусок картонки кому попало, разобрать ничего нельзя. За нос водят. В такую погоду в ихней одежонке бегать? Отведу их к «Веселому джокеру» на Закстраат — там девки дешевые, а титьки у них — во! — И, приставив волосатые ручищи к своей груди, он растопырил пальцы во все стороны.

— Пошли! — хрипло бросил он. — Чего стоять! — и добавил, наклоняясь ко мне, что это его клиенты и он их тут подобрал, а не я.

Что мне было делать? Отдать моих знакомцев на произвол судьбы или же поддержать их в трудную минуту? Одно было ясно — не соблазны Закстраат манили их, им нужна была Мария ван Дам. Но если я намекну, что им лучше держаться подальше от Закстраат, мне не миновать стычки с этим зверюгой. Вернее всего было предоставить выбор им самим.

— Слушайте, — сказал я, — вон там — и я указал на север, — там девушки продают любовь, а вон там — и я показал в сторону земли обетованной — та, чье имя стоит на сигаретной пачке.

— Не надо нам девушек, продающих любовь, как вы их зовете, сэр, нам нужна она! — с уверенностью сказал Али, тщательно выговаривая английские слова, и помахал картонным талисманом, как флагом.

— Значит, надо идти туда, — сказал я. — Третья направо, потом вторая налево, первая направо, а потом — таким зигзагом. Там и найдете.

— Благодарю вас, сэр. — Он склонился в поклоне, почти как придворная дама, и все трое гуськом пошли прочь, под пронизывающим дождем, туда, к третьей направо; тип с перебитым носом выругался им вслед, а я направился к трамваю, который должен был отвезти меня к жене и детям. Мне казалось, что я отлично выпутался из трудного положения, особенно я хвалил себя за последний штрих, из подобных переделок выйти не так-то легко. И еще одно: теперь я могу спокойно ехать домой, сесть с газетой у огня и тем самым вступить наконец на путь добродетели.

II
Наверно, так было предначертано судьбой, но мой трамвай долго стоял на остановке. Не знаю, что на меня нашло, но я чувствовал себя неспокойно, словно что-то лежало у меня на совести. Я стоил на задней площадке, уставившись в дождь — он уже почти перестал, — как вдруг увидел моих черных, которые выходили из булочной Йонкера, жадно жуя булки и оглядываясь в поисках нужного поворота. Видно, они не могли решиться, куда завернуть — на Рейндерсстраат, пересекавшую главную улицу, или на Корнмаркт, где начиналась путаница переулков, где им придется безнадежно бродить взад и вперед, пока на рассвете не придет время возвращаться на корабль и браться за работу. Нет, никогда им не найти Клостерстраат. И даже если они попадут туда — как отыскать дом номер пятнадцать: наши указатели, наверно, для них похожи на иероглифы.

И вдруг я мысленно представил себе, как я сам, усталый и одинокий, затерялся бы на улицах Бомбея. Ночь, холодный туман пронизывает мой дешевый пиджачок. Я брожу из переулка в переулок, мимо базаров и трущоб в поисках Фатьмы, а она ждет меня в красном свете лампы у себя дома, где-то в конце пути, по тридцать седьмой улице направо, по пятнадцатой налево, по девятой направо, седьмой налево, а оттуда — в кривой переулок, которого мне никогда не найти. И в руке у меня жалкий клочок картона, никто на него не хочет смотреть, а тысячеголовая толпа течет мимо живым потоком, словно воды Ганга, и не обращает на меня внимания. С сердцем, полным надежд, с сияющими глазами вышел я на поиски и теперь в третий или четвертый раз вернулся к тому же углу. Замкнулся бесконечный, безнадежный круг, и я знаю — никогда мне не найти Фатьму, никогда не сжать ее в объятиях. При первых лучах зари она погасит лампу и, рыдая, бросится на ложе, оттого что неверный белый гость обманул и не пришел.

И я должен был признаться, что ничем не помог бедным ребятам, что зря я жестикулировал, стараясь объяснить им дорогу — особенно нелепо выглядели эти дурацкие зигзаги, — да и вряд ли они меня поняли. А эта Мария ван Дам, чье имя, как рыцарский девиз, стояло на кусочке картона, кто она такая? Наверно, простая девчонка, трудно вообразить, что три кули будут искать в доках благородную барышню. Но и тут есть чертовски хорошенькие девушки, без особых предрассудков. А Мария для меня самое красивое женское имя. Впрочем, это неважно: не я ее ищу, а трое чужестранцев.

И, не раздумывая, я соскакиваю с трамвая и подхожу к моей черной троице, которая встречает меня сияющей, как заря, улыбкой.

— Странный город, — говорит Али, — в нем все улицы одинаковые.

Но я успокаиваю его жестом и обещаю, что провожу их к той девушке, чье имя стоит на куске картона. И я решительно направляюсь к третьей улице направо, рядом со мной идет Али, а за ним молча следуют его темнокожие друзья.

И вот я иду с людьми, ни в чем не похожими на тех, с кем мне суждено коротать всю свою жизнь — с тремя чужаками другого цвета кожи, у них и походка другая, и смех не тот, и здороваются они иначе, а может быть, и любят по-иному, и по-иному ненавидят, чужаки, которым ничего не известно о столпах нашего общества и дела нет до наших принцев и прелатов, оттого они, наверно, и пришлись мне так по сердцу. И раз уж случай свел нас на одном перекрестке, нужно ловить его не мешкая, потому что встреча будет мимолетной и недолгой.

Надо было как-то начать разговор, и я спросил Али, видел ли он Марию. В конце концов, я не знал, кто ему дал эту самодельную визитную карточку, и мне хотелось выяснить, вправду ли она существует или это одни фантазии.

Да, он ее видел.

— И хорошая она девушка?

— Очень хорошая, — убежденно сказал Али.

— Молодая? — Было бы страшным разочарованием, если бы в конце пути нас ждала какая-нибудь старая карга. Али осторожно подтвердил, что она молодая.

— Лет пятнадцать? — спросил я. Наши представления о молодости и старости могли никак не сходиться, но я думал, что вряд ли эти темнокожие станут считаться с нашей моралью. А если они слишком законопослушны, я не стал бы возиться с ними. Не хватало еще, чтобы меня приняли за ханжу со всеми нашими западными предрассудками.

— Нет, нет, — рассмеялся Али, отмахиваясь от меня. Он что-то сказал двум своим спутникам, и они захохотали, как дети.

— Может, ей четырнадцать?

Тут он погрозил мне коричневым пальцем и сказал, что ей, наверно, лет двадцать.

— Тем лучше, — сказал я покровительственно, хотя и почувствовал разочарование.

— Тем лучше для законов белого человека, — подчеркнул Али.

Значит, дело тут не в предрассудках. Значит, они только по необходимости склонялись перед Цербером, охранявшим нашу паству.

Мы дошли до второй улицы налево — скоро подойдем к цели. Хорошо, если бы перестал дождь, ведь мы все же шли как бы на свадьбу. Мне пришло в голову, что надо бы достать букет, чтобы не явиться с пустыми руками, но в это время года продают одни хризантемы, а я не очень уверен, что это подходящие цветы для такого случая, их обычно приносят на парадные похороны. Где-то рядом с мясной всегда был цветочный магазин, и я подумал, что стоит заглянуть туда. В окне были выставлены комнатные декоративные растения, но в глубине я наконец разглядел в корзинке какие-то цветы — названия их я не знал. Однако мне казалось, что их яркий алый цвет подойдет под настроение моих спутников. Впрочем — как знать, — произведет ли букет впечатление на Марию ван Дам, да, кроме того, я не имел понятия, существует ли по индийскому этикету язык цветов. Дарить цветы или нет? Очень деликатный вопрос.

— Может, купить цветы для девушки? — спросил я у Али.

В конце концов, это их дело, пусть сами решают.

Али посоветовался со своими товарищами и сказал, что они не возражают.

Не возражают! Разве это ответ? Мне-то было все равно — купят они цветы или нет, не моя это забота. И я переспросил, вправду ли они считают, что нужны цветы.

— В каждой стране чужестранец должен следовать местным обычаям, — заметил Али, так не куплю ли я для них цветы, они плохо разбираются в наших деньгах, и их уже не раз надували.

Букет вышел красивый, не слишком большой, чтобы не привлекать внимания любопытной хозяйки квартиры и вообще тех, мимо кого им, может быть, придется проходить к Марии. Али сразу спросил, сколько он стоит, и не двинулся с места, пока я не взял у него деньги. Только тогда он взял букет и мы пошли дальше.

Я спросил, давно ли они знают Марию?

Нет, только с нынешнего утра. Она пришла на корабль чинить мешки, и они подарили ей шарф, банку имбирных сладостей и шесть пачек сигарет. Приняв все эти дары, Мария назначила им встречу на вечер, и, когда была выкурена первая пачка сигарет, она написала на обороте имя и адрес. Так что это была не простая уличная встреча.

Но кто же из них, в сущности, был влюблен в Марию? Он сам или один из его товарищей?

— Все трое, — сказал Али.

Я посмотрел на него очень пристально — уж не шутит ли он, но лицо у него было очень серьезное, очень искреннее.

Мое грубое западное любопытство наконец прорвалось:

— Неужели Мария действительно пригласила к себе всех троих?

Если это так, то эта двадцатилетняя девушка была необычайно предприимчива.

Да, всех троих. Она приняла подарок от каждого из них и никому никакого предпочтения не выказала, значит, решили они, она ждет в гости всех троих.

Да, тут открывались любые возможности. Во всяком случае, начало показалось мне многообещающим.

— А вы уверены, что она будет вас ждать?

— Конечно, — сказал Али. — Разве она взяла бы подарки если бы не хотела нас ждать? Как вы думаете, сэр?

Его оптимизм был настолько заразителен, что я и сам начал верить в благородный альтруизм Марии.

— Вот эта улица, — сказал я, — а вот и номер пятнадцатый. Здесь ждет вас красивая девушка. — И мы остановились, разглядывая заветный дом.

Теперь можно было проститься с ними и оставить их тут. Я выполнил свой христианский долг, а уж дальше им ни моя помощь, ни мое руководство не понадобятся. А почему бы мне не остаться? Где примут троих, там найдется место и для четвертого. Однако я сразу отбросил эту грешную мысль. Трое моих спутников рассиялись в улыбках, и мне показалось, что они не прочь разделить Марию со мной, как пирог. Нет, это нехорошо выйдет. Посмотрю, как примут моих трех Ромео, благословлю их и пойду домой, почитаю газету, дам отдохнуть ногам и буду утешен мыслью, что моя миссия увенчалась успехом.

III
Пятнадцатый номер оказался лавкой, где ничего, кроме клеток для птиц, не продавалось, и, сколько я ни вглядывался, никаких других товаров не видел. Я никогда не подозревал, что в городе существует такая лавчонка, но она была перед нами — а против очевидности, даже самой странной, ничего не поделаешь. Клетки были самые настоящие, и, как мы ни пялили на них глаза, они оставались клетками. Их было множество, от самых простых до роскошных, с медными прутьями, клеток для попугаев, висячие клетки, стоячие клетки — полная витрина всяких клеток. Надо признаться, витрина была сделана искусно, со знанием дела, но уж очень странно было предполагать, что этим делом занималась Мария ван Дам.

Я увидел, что мои темнокожие спутники были удивлены не меньше меня. Они переглядывались, переговаривались, и Али снова, как бы для проверки, протянул мне обрывок картона. Я взглянул на номер дома и название улицы и еще раз убедился, что это и есть адрес этой странной лавки. Не моя вина, что дом номер пятнадцать был не шумным притоном и не домиком с красной лампой, как тот дом Фатьмы, в поисках которого я бродил по Бомбею… Ладно, притон или не притон, но Марию надо тут отыскать — иначе зачем мы топали сюда под дождем, да и я не хотел, чтобы они потом говорили, что обратились ко мне за помощью понапрасну. Что ж, господа, давайте действовать. В конце концов, может быть, Мария никакого отношения к этим клеткам и не имеет — не больше, чем мы четверо, по всей вероятности. Возможно, что она снимает здесь какой нибудь чердак или подвал, а может быть, и просто угол, с кроватью или кушеткой, как у Фатьмы.

Что, если нам с Али войти туда и спросить ее? Его дружки пусть постоят у витрины, полюбуются на клетки, не то такая делегация — четыре человека, из которых трое — черные, как сажа, — может и напугать людей. Те двое пока что служили просто статистами, да и осторожность в таких случаях не помешает. Али был на все согласен, и мы зашли в лавку. Я торопливо закрыл за собой дверь, чтобы электрический звонок пере стал трещать, и подошел к прилавку, Али — за мной, со своим красным букетом. Он расхрабрился от любви, хотя он знает, что тут, в стране белого человека, темнокожий не лучше фокстерьера.

Мария может явиться нам каждую минуту, случилось же такое чудо в пещере Лурда. А может, она жадно доедает имбирные сладости или подводит брови, подмазывается и пудрится, чтобы выйти к нам и, приветливо улыбаясь, сказать «гуд ивнинг!» — наверно, она хоть эти слова знает по-английски. А если не знает — придется ей говорить по-фламандски, и я буду переводить, пока они не договорятся. Интересно будет послушать их разговор, как-то они дойдут до сути дела.

Тут я услыхал, как где-то двинули стулом. Открылась дверь позади прилавка, и к нам вышла пухлая, далеко не молодая женщина, аккуратная и чистая, как витрина ее лавки. Она бы сошла за мать или тетку Марии, но уж если это была сама Мария, так я был магараджей из Аллахабада. Все же для пущей уверенности я взглянул на своего спутника — от таких людей всего можно ждать. Хоть ей и было под пятьдесят, телеса у нее достаточно пышные.

— Нет, — сказал Али, глядя на нее с брезгливостью.

Женщина подошла поближе — у нее был такой вид, будто ее только что отмыли до блеска, — и, не дожидаясь, заявила, что большая клетка для попугая еще не готова, но будет доставлена на корабль в понедельник утром, что она и просит передать капитану Каннингему.

Я не понимал, наяву все это происходит или во сне. Выходит, Али знает Клостерстраат не хуже меня. Но зачем же он тогда показывал мне этот кусок картона? Чтобы выманить меня под дождь? Нет, в это я не верил. Он и на витрину глазел, как на Ниагарский водопад, да и ни про какие клетки он мне по дороге не говорил. И все же я спросил его, не заказывал ли он клетку, чтобы взять ее с собой в море, и вообще был ли он уже тут, но он решительно отверг все эти предположения и сказал, что пришел исключительно ради девушки.

Толстуха, как видно, понимала по-английски, потому что сразу спросила его, с какого он корабля — с «Сити оф Рангун» или нет?

— Нет, — сказал Али, — мы с «Дели Касл».

Мне теперь все стало более или менее ясно, чего нельзя было сказать про хозяйку лавки.

— Так, — сухо бросила она. — Что же вам тут нужно?

Делать было нечего, пришлось вмешаться.

— Будьте так добры, сударыня, скажите Марии ван Дам, что пришли ее знакомые с «Дели Касл», и спросите ее, может ли она принять нас?

Я тоже хотел присутствовать при их встрече. А может быть, передать толстухе цветы дли Марии, так сказать, в залог будущих благ?

Она смотрит на меня, словно и свалился с луны, и переспрашивает, что я сказал, так что мне приходится заново повторять всю тираду.

— Мария ван Дам? Никогда не слышала. Наша фамилия Пасманс.

Что ее фамилия Пасманс, я еще готов поверить, но что она не знает нашу Марию, мне кажется дичью. А если она нам не доверяет? Мало ли кто готов ввалиться в лавку и заявить, что он с «Дели Касл». Но у нас были доказательства.

Я попросил Али дать мне талисман, выложил его перед ней на прилавок и показал на текст, который Мария любезно написала своей собственной прекрасной рукой, когда была докурена последняя сигарета из этой пачки, — официальный текст, о котором спорить не приходилось.

— Вы ей только покажите эту записку, сударыня, и она сразу узнает, кто мы, потому что она сама написала адрес сегодня утром, когда приходила чинить мошки на «Дели Касл».

— Чинить мешки? — повторяет достойная дама таким тоном, что краска бросается мне в лицо.

Она уходит в комнатку за лавкой, приносит очки и, строго качая головой, начинает изучать неясный автограф со всех сторон с серьезностью, вызывающей уважение.

— Нет, сударь, ничего разобрать не могу. И ни о какой Марии ван Дам я не слыхала, — решительно говорит она и отталкивает клочок картона, словно боится заразиться проказой.

Она спокойно ждет, не попросим ли мы еще какой-нибудь услуги, и рассеянно поворачивается к окну. И вдруг видит черные лица наших приятелей, они прижались к стеклу и, не отрывая глаз, смотрят сквозь клетки, ожидая, что мы с Али подадим нм знак войти. Как видно, им надоело рассматривать экспонаты в окошке, и теперь они вперились в нас горящими глазами. Воображаю, что будет, когда они дорвутся до Марии ван Дам.

Женщина смотрит на нас уже с явным подозрением, косится на Али, как бы проверяя — той же породы те двое или нет, а может быть, их тут целая банда и они нарочно разбились на группы, из стратегических соображений?

— А эти тоже с вами? — спрашивает она.

И, не дожидаясь ответа, она идет к дверям внутренней комнаты, громко кричит: «Франс!» — и, возвратившись в лавку, останавливается, как часовой на посту.

Очевидно, тут порядки строгие, так как ждать нам не пришлось.

Я слышу, как заскрипела лестница под тяжелыми шагами, и входит Франс, громадный, спокойный, держа руки в карманах. Он похож на мать чисто вымытым лицом, но роста он огромного и с виду напоминает чемпиона по борьбе. Как тяжело груженная баржа, он молча надвигается на нас, кивком спросив у матери, что тут происходит. Видно, он человек не слов, а дела. Его мать показала на окно лавки и стала объяснять ему, что, по нашим словам, тут, в доме Пасмансов, живет какая-то Мария ван Дам и что, хотя она нам объяснила, что ни о какой Марии ван Дам она не слыхала, мы ей не поверили и сунули под нос вон тот клочок картона с неразборчивым адресом.

Факты были изложены примерно правильно, хотя нехорошо было с такой злостью говорить, что мы ей «совали под нос» клочок нашего картона, она никак не могла отрицать, что мы вели себя очень вежливо и корректно. Но Франсу достаточно было ее слов, да и никакого интереса к нашим делам он не проявил. Он только взглянул на моих черных друзей, как будто они комки сажи, бросил нашу картонку на пол и объявил самым решительным тоном, что никогда не слыхал о нашей пропавшей подруге.

Я понял, что лучше всего ретироваться как можно быстрее, пока Франс не выставит нас силой. Я пробормотал какие-то слова благодарности мамаше и сынку. Али подобрал брошенную картонку, и, покинув кладбище наших надежд, мы снова вышли в ночь, и двойники Али поплелись за нами, а Франс, стоя в дверях лавки, смотрел нам вслед.

На углу я остановился — меня душил стыд. Уже не в первый раз я впутывался в чужие дела, вместо того чтобы держаться поодаль, как все разумные люди, пропуская мимо себя поток судьбы. Но я никак не поумнею с годами и, к несчастью, не могу сдержать порывистое свое сердце, в котором все еще бьется молодое легкомыслие, хотя сам я уже сникаю и сохну под грузом лет.

Что подумают обо мне мои друзья? Вместо того чтобы привести их к волшебнице и чаровнице, к желанной Афродите, я затащил их к этим унылым Пасмансам. Хорош полководец! И этот несчастный букет цветов! Не лучше было бы в самом начале разрушить их мечту, отдать их на волю того бродяги с перебитым носом? Почему бы ему и не заработать малость, утолив их неуемную жажду? Наверно, он не злой человек, иначе он не подумал бы о том, что они могут промокнуть под дождем в своих тонких курточках. Может, он и был посланцем судьбы, да и чем уж так плох кабачок «Веселый джокер»? По крайней мере там они сидели бы, держа на коленях девчонок, а не шатались бы под дождем, ища какую-то тень, а я уже с час назад сидел бы дома, как респектабельный гражданин, а не таскался бы по улицам с нечистыми мыслями и пустым желудком. Но что же теперь делать? Не мог же я бросить эту промокшую троицу, хотя и не знал, как и где их обсушить. Лучшим выходом было бы распрощаться с ними без дальнейших околичностей, положить конец нашему нелепому содружеству, чтобы каждому пойти своей дорогой, как будто мы никогда и не встречались. Я ушел бы домой со своей газетой, а они вернулись бы на «Дели Касл», с букетом или без букета, или посидели бы где-нибудь поблизости в тепле — сейчас они слишком продрогли, чтобы идти до «Веселого джокера». Но они сами должны были сделать первый шаг, иначе меня там, дома, у камина, совесть бы замучила. Я подождал, но никто из них не проронил ни слова. Они стояли молча около меня, словно боясь прервать мое тоскливое раздумье.

Вдруг я почувствовал тонкие пальцы Али на своем рукаве, и, когда я обернулся к нему, он показал на небо и сказал: «Звезды. Добрый знак. Надежда». Я поднял голову — на безоблачном небе ярко сияли звезды.

Какое я все же ничтожество. Да, Али прав, нельзя сдаваться при первой же неудаче. Она от нас не уйдет, эта хитрая бестия. Я доведу дело до конца, пока не найду ее и не передам им, хотя бы мне пришлось связать ее по рукам и ногам. Доведу до конца, постараюсь, чтобы они получили свое и за имбирные сладости и за шарф. Пока солдаты готовы к бою, полководец отступать не должен.

Но какой толк был в моей решимости? Город велик, Марий тут много. Я еще раз все обдумал. Маловероятно, что такая трепушка могла все выдумать. Наверно, она все же живет поблизости. Может быть, в пятнадцатом номере по другой улице или в пятьдесят первом на Клостерстраат. Какая-то разгадка должна быть скрыта в этом адресе, который она нацарапала по какому-то наитию. А может быть, ее зовут Жанна Гутальс, а вовсе не Мария ван Дам, а если это так, то бог ей судья. И чтобы не тратить времени зря, я предложил справиться в полиции. Участок был недалеко. А если и это не поможет, мы хотя бы утешимся сознанием, что сделали все, что могли, и я усну спокойным сном. Не рискнешь — не выиграешь. Я надеялся, что все окончится благополучно.

Али перевел мое предложение своим спутникам, и я увидел, что они сразу решиться не могут, потому что все трое стали серьезно и долго совещаться. Я не хуже их понимал, что людям с темной кожей лучше с полицией не связываться, да, по правде говоря, я и сам не очень-то охотно просил помощи у наших блюстителей порядка. Что-то в этом есть унизительное. Кроме того, мои черные приятели встретились со мной случайно, и у них могло возникнуть подозрение, что я и сам переодетый служитель закона.

И я стоял, дожидаясь приговора моих смуглолицых судей. Странная, в общем, ситуация. Им надо было взвесить все данные, проверить — достоин ли я такого безоговорочного доверия, и возможно, что приговор будет не в мою пользу и они от меня отвернутся, поняв, что я не выдержал испытания, и уйдут в ночь, одни, навстречу неожиданным опасностям. Нет, если они думают, что со мной можно так поступать, они ошибаются, и я им докажу, что не позволю так мной пренебрегать. Тут была поставлена на карту моя честь, и после всех ударов, какие я испытывал в последние годы, это был бы последний удар.

Их язык казался мне странным, как жужжание мух, но по их голосам, по утвердительным кивкам я понял, что решение принято. Они посмотрели на меня все трое, и Али коротко сказал, что они пойдут за мной.

Спасибо вам, друзья. Вы спасли меня от большого разочарования, и теперь я знаю, что вы готовы следовать за мной хоть к черту в пекло. Что ж, пошли дальше. Раз они верят в меня, как в бога, значит, отступать некуда, и я даю сигнал к наступлению. Двое впереди, двое сзади, с надеждой в сердце, под звездным небом, без дождя. Давным-давно так шли и три мудреца, три волхва.

IV
Тут, у маленького скверика с несколькими скамьями, находился полицейский участок, и теперь мои черные друзья должны были решить, идти им со мной или ждать на улице.

С некоторым недоверием они посмотрели на красные фонари — неизменный признак наших полицейских участков — и стали обсуждать этот вопрос, подняв шум, похожий на птичий щебет. Когда спор утих, Али сообщил мне принятое решение. Если я согласен, пусть я пойду один, а они будут дожидаться моего возвращения тут на скамейке. «Белым людям и черным лучше вместе не быть», — сказал Али и покорно покачал головой.

Да, к сожалению, Али прав. Но я сделаю все, что можно, и если полиция знает, где прячется Мария, то, пройдя и это испытание, мы сможем выйти в последний поиск. Я пожал им руки и вошел в двери, а они плюхнулись на мокрую скамейку.

В участке за столом сидел очень толстый сержант. Это меня обнадежило — с толстяками всегда легче договориться. Толщина делает их более снисходительными, а может быть, у них именно от этой снисходительности и растет брюхо? Сержант листал огромный фолиант, занимавший весь стол. Он поднял глаза и перевернул страницу. Я понял, что этот человек любит тепло домашнего очага, что у него отличное пищеварение и что он вообще мухи не обидит. Я снял шляпу и стал ждать, пока он заговорит. Очевидно, он был занят важным делом, и я решил, что надо быть тактичным и не мешать ему, пока он не устанет переворачивать страницы. Изредка он слюнявил толстые пальцы, и, только дойдя до последней страницы, закрыл тяжелую книгу, и, тщательно завязав тесемки, откинулся на спинку стула и спросил, чем он может мне быть полезен. Голос его звучал сердечно, как будто он готов служить мне хоть до самого утра.

Я сказал ему, что я — частный сыщик и ищу некую Марию ван Дам, проживающую в этом районе, что обокрали трех матросов с корабля «Дели Касл» и шипшендлеры[36] просили меня выяснить это дело, чтобы не беспокоить полицию. А эта Мария ван Дам может мне помочь, так что я прошу его сказать, где можно ее найти.

— И для этого они нанимают частного сыщика, — сказал он, качая головой. — Да, эти англичане, судовладельцы, не знают, куда им деньги давать. Но я ничем помочь вам не могу, уж вы извините. Вы не хуже меня знаете, что все списки жителей хранятся в городской управе. А вообще-то я рад бы помочь. Только завтра воскресенье, значит, вы уже потеряли два дня. За такое время воры успеют сбагрить что угодно.

Значит, последняя надежда Али рухнула — больше я ничего сделать не мог. Но когда я уже пошел к выходу, добрый сержант хлопнул себя по лбу и стал развязывать тесемки толстого фолианта, словно его вдруг озарила гениальная мысль.

— Как это я раньше не подумал! Да, старость не радость. Вот тут список всех избирателей, коллега. Утром прислали. Вам повезло, ведь эти списки составляют раз в четыре года. Тут она непременно должна быть, если только она совершеннолетняя. Давайте посмотрим.

Похожим на сосиску указательным пальцем он провел по столбцу имен, читая их вслух: «Ван Акен, Ван Алсеной, Ван Аперс, Ван Ас, Ван Баален, Ван Баувел, Ван Белле, Ван Бенеден, Ван Берген, Ван Бокел. Нет, надо дальше: Ван Гутсем, Ван Дале, Ван Дам. Смотрите, тут две страницы Ван Дамов. Но где же Мария? Ван Дам Альберт, Ван Дам Бернард. Это нам не подходит. Нам надо Ван Дамов женского пола. Ван Дам Луи, Ван Дам Мария Альбертина! Стоп! Родилась 11 марта 1876 года, значит, ей шестьдесят два года. Годится? Во всяком случае, она-то совершеннолетняя. Не подходит? Тут еще есть две Марии, обе с 1916 года, значит, им теперь двадцать два. Курочки-молодки, коллега. Первая живет на Ланге Риддерстраат».

— А номер дома? — спросил я нетерпеливо.

— Семьдесят первый. А вторая на Занде, та живет в пятнадцатом.

Ура Занду! Тот же номер, что и на Клостерстраат! Ну, теперь попалась, пташка!

— Погодите, — сказал он сочувственно, — я эти места хорошо знаю. В одиннадцатом живет хромой Ян, в тринадцатом — старьевщик, а пятнадцатый — это отель «Карлтон». Там хозяин некто Кортенаар, голландец-полукровка, не раз попадался за скупку краденого. Если эта старая лиса вам чем-нибудь поможет, дайте мне знать — с меня тогда выпивка. Но не такой он, чтоб даром болтать, — его либо подкупить надо, либо отколотить как следует. А если влипнете в скандал, звоните нам. Наш номер 37-03-04. Но кажется, вы напали на верный след. Эй, что там за шум?

Мы услышали топот сапог, и грубый голос сказал: «Сюда, чертов негритос!» И в ту же минуту дверь распахнулась и полицейский, крепко держа Али за шиворот, втолкнул его в комнату вместе с букетом.

— Сядь, черная образина, — сказал полицейский, толкая его в кресло.

Он задержал Али за то, что тот подглядывал в замочную скважину, а двое его сообщников стояли на стреме в скверике, делая вид, что вышли подышать свежим воздухом. Но его такими штучками не проведешь. Только зря они это затеяли: в полицейский участок еще никто безнаказанно не лез. А когда он этого схватил, те бросились бежать.

— Шапку долой! — говорит полицейский и срывает с Али феску.

Без фески Али — другой человек.

Кажется, что на нем сверкающий шлем, так блестят его черные волосы под яркой лампой. Он застыл как статуя, вперив глаза в пол, тонкие руки неподвижно лежат на коленях. Букет упал и лежит у его ног, как жертвоприношение.

Я осмеливаюсь заметить, что его феска ничего общего со шляпой не имеет, что это — принадлежность его религии и что лучше бы не заставлять его снимать эту феску, тем более что мы почти ничего об этих людях не знаем.

Услышав мой голос, Али поднимает глаза и смотрит на меня укоризненно, и у его губ ложится презрительная складка. Наверно, у Христа было такое выражение лица, когда Иуда подал знак, поцеловав Учителя.

Меня пронзила дрожь. Я подошел к нему и, глядя ему прямо в глаза, спросил — неужто он мне больше не доверяет? Слушая эти слова, он смотрел на мои губы, словно ища признаков скрытой насмешки. Если бы я не был так возмущен, я, наверно, не удержался бы от слез.

— Не знаю, — честно признался он.

— И очень стыдно! — сказал я с горечью, но он сидел, как медный идол, молча, не шевелясь.

— Так, значит, вы знакомы? — И толстый сержант подозрительно покосился на меня.

— Как называется ваш корабль? — спросил я у Али.

— «Дели Касл», я вам уже говорил там, в лавке.

На выручку надо было призвать и талисман. Я попросил Али передать клочок картона толстому сержанту, и тот, повертев его со всех сторон, наконец разобрал слова. До него не сразу дошел смысл, но вдруг он все понял. Он разразился громовым хохотом, и, встав из-за стола, отдал Али феску, и ласково похлопал его по плечу.

— Желаю удачи у Кортенаара, — сказал он. Потом нагнулся, что при его габаритах было совсем нелегко, поднял с полу букет и вежливо распахнул перед нами двери.

Нет, я не ошибся, это был добрый человек.

V
Даже если эту Марию ван Дам кто-то заколдовал, все же мне казалось, что на этот раз ошибки быть не может — неужели пятнадцатый номер окажется простым совпадением? Чтобы ввести Али в курс дела, я ему докладываю, что я узнал местожительство Марии через толстого сержанта, который специально для меня искал и нашел ее адрес.

— Вы тут влиятельный человек, сэр, — сказал он с восхищением.

Он тут же справился, во сколько мне это обошлось, и уже сунул руку в карман, где хранились их общие капиталы. А когда я его уверил, что платить мне не пришлось, он спросил, действительно ли это полицейский участок и не кроется ли тут какой-то подвох. То, что совпал номер, хотя и на другой улице, произвело на него сильнейшее впечатление.

— Половина наполовину, — говорит он, сияя улыбкой, — это очень хорошо. Да, она замечательная девушка. Может быть, она по ошибке написала другую улицу. Путь у нас с препятствиями, сэр, как восхождение на Гиндукуш, во в конце нас ждет награда.

Я от всего сердца надеюсь, что он прав, но в скверике нас встречает пустая скамейка, и одному богу известно, куда удрали те двое.

Может быть, они со всех ног бросились бежать к себе на «Дели Касл», где они будут в большей безопасности, чем во всем нашем городе, и где им никто не помешает поразмыслить над историей с шарфом и банкой имбирных сладостей. Пусть это будет им наукой — не связываться с нашими девушками. А может быть, я теперь смогу честно уйти от них: вряд ли Али станет искать Марию без своих дружков.

Но когда я его спрашиваю, что он об этом думает, он только мотает головой, подносит к губам два пальца и издает странный пронзительный свист. Свист звучит совсем иначе, чем наши обычные свистки, и разносится очень далеко, а глухая монастырская стена в конце улицы отражает его громким эхом. И не успевает это эхо отзвучать, как издали ему отвечает такой же свист и через минуту в лунном свете показываются две темные фигуры. Значит, о моем уходе речи быть не может. Они останавливаются поодаль, потом медленным шагом подходят к нам и, застыв на месте, меряют меня с ног до головы бесцеремонным взглядом, словно они не ожидали меня увидеть вновь. Я бы с удовольствием отколотил этих сморчков, но тут Али стал им подробно объяснять, что произошло в полицейскомучастке, и они слушали его с полным вниманием, ни разу не перебивая. Когда же он дошел до моего участия в этой истории, они поглядели на меня с восхищением и одобрительно закивали головами.

Теперь, когда наш отряд снова оказался в полном составе, можно и пускаться в путь, тем более что на башне бьет одиннадцать часов. Ничего, если Мария легла спать, это даже упростит дело, но я не был уверен, что этот отель «Карлтон» и есть конечная цель наших поисков. Хорошо, что это было недалеко — вторая улица направо, потом налево, и никаких зигзагов и поворотов.

Я остановился на противоположной стороне переулка, чтобы как следует рассмотреть логово Кортенаара: мне вовсе не хотелось бросаться туда наобум, как явно готовы были сделать мои темнокожие друзья со своим клочком картона.

Отель «Карлтон» — шикарное название, но оно никак не подходило к этому жилью — полуразваленному дому с облупленным фасадом, каких сотни в любом квартале старого города. Вряд ли там достаточно помещений для гостей, дом всего только двухэтажный, с тремя окнами по фасаду. И никакого следа красной лампы, как у Фатьмы. Наверху все окна были темные, внизу находилось что-то вроде кафе, с какими-то признаками жизни. Мне показалось, что я слышу музыку. Явно неподходящее место для человека с моей репутацией, подумал я, хоть от нее теперь и немного осталось.

— Зайдем? — спросил я нерешительно, надеясь, что мои спутники, увидев этот «отель», потеряли охоту идти туда.

— Но мы ведь для того сюда и пришли, сэр, — говорит Али. Держа перед собой букет, он входит первым, и я следую его примеру — четвертый пария.

Но, войдя, я сначала шарахаюсь назад, как пловец, оглушенный волной, с такой силой навстречу гремит патефон, наполняя тесное помещение ревом дикого зверя. Все тонет в густом дыму, но я все же различаю самого Кортенаара, который стоит за стойкой и делает вид, что не заметил нас. У него курчавая седеющая голова и темноватый цвет лица — среднее между мной и Али. Маленькие глазки беспокойно бегают по сторонам, пока он полощет стаканы, что-то напевая себе под нос, но с виду в нем ничего опасного нет, и мне кажется, что толстый сержант преувеличивал. У дверей сидит молодая женщина и кормит грудью ребенка, к стойке привалились две гулящие девицы, они покачиваются в такт музыке, у стены четверо подозрительных типов играют в карты. В свободном промежутке между стойкой и столами танцуют две пары, но никто на них не смотрит. В общем, тут пять женщин, выбор неплохой, по крайней мере на первый взгляд.

Я вопросительно взглянул на Али, но он сразу говорит, что ее тут нет. Жаль, думаю я, значит, надо искать дальше, а у меня запас энергии уже почти иссяк.

Когда мы уселись рядом с картежниками, Кортенаар перестал мыть стаканы и, подойдя к нам, вежливо спросил, что нам угодно. Нет, как видно, он малый неплохой. Я заказал джин, Али и его товарищи заказали просто воду. Уговорить их не удалось, хотя я и настаивал, что глоток спиртного не повредит, когда человек так промок, но это их, как видно, не беспокоило.

Нас осмотрели, оценили, потом картежники снова принялись за игру, девицы у стойки снова завиляли бедрами, напевая в такт музыке, и обе пары опять закружились в вальсе, причем один из партнеров, высокий прыщавый малый, каждый раз, скользя мимо нашего столика, толкал мой стул. Когда я придвинулся поближе к столу, чтобы дать танцорам больше места, Али встал и пошел через все кафе, должно быть, чтобы заменить заказанную воду чем-нибудь покрепче, решил я. Но нет, он прошел мимо Кортенаара, прямо к прыщавому юнцу, и остановился перед ним — темнокожий Давид перед Голиафом. Я слышу, как он говорит по-английски, что хватит баловаться, и, чтобы тот лучше понял, кивает на меня, и, подражая кружению вальса, крутит своим тонким выразительным пальцем по ладони, словно мешая невидимый соус. Он вежлив и очень любезен, но все его тонкое тело дышит ледяной решимостью. И снова Кортенаар перестает мыть стаканы, игроки кладут карты на стол и две потаскушки умолкают. Только молодая женщина у двери спокойно продолжает кормить младенца, словно нас нет на свете.

Что-то сейчас произойдет. И я мысленно переношусь к своей жене, к детям, к ночным туфлям. Но я сам в это влип, теперь надо расхлебывать. Да! Этот урок я никогда не забуду, и втянуть меня снова в такую историю, с талисманом или без талисмана, сможет только какой-нибудь отъявленный пройдоха.

Тут я с облегчением услышал, что прыщавый заорал: «Держите меня, не то я выкину эту обезьяну в окошко!»

К счастью, он не сопротивлялся, когда сосед усадил его на стул, где он и остался сидеть. «С черными не связывайся!» — сказала его девушка, явно побаиваясь моих темнокожих телохранителей.

Но Али уже вернулся к нашему столику и сел. Он был доволен, что восстановил справедливость, выполнил свою опасную миссию и теперь с непоколебимым спокойствием ждал развязки.

Надо было немедленно что-то предпринять, иначе мы тут застрянем до завтра, до утра. Да, пока мы не влипли в какую-нибудь неприятную историю, надо найти Марию, за этим мы и пришли.

Я встал и подошел к стойке, Кортенаар как будто только этого и ждал, он тут же выключил патефон и очень вежливо осведомился, чего мы, собственно говоря, хотим? Наступила тишина — словно вся жизнь в кафе прекратилась. Смолкла музыка, остановились танцующие, игроки, державшие карты в руках, положили их на стол, чувствовалось, что все напряженно ждут ответа.

Я рассказываю ему легенду о Марии ван Дам и прошу его, бога ради, позвать ее сюда или провести к ней, если она действительно живет тут, в отеле «Карлтон». Все равно где — на чердаке, в подвале, лишь бы найти ее и покончить с этой историей.

— Мария ван Дам, — медленно повторяет Кортенаар. — Блондинка?

Этого я не знаю, но Али на мой вопрос утвердительно кивает. Наконец-то я могу облегченно вздохнуть.

— Вот именно, — говорю я, — волосы как спелая рожь. Где же она?

Я вижу, как у Кортенаара опускаются углы рта и как он выпячивает нижнюю губу — в общем, гримаса получается довольно пессимистическая. Он уныло качает курчавой головой и говорит, что никакой Марии он не знает.

Странно, подумал я. Похоже, он просто водит меня за нос.

— Да, может, она и брюнетка, — говорю я. По мне, будь у нее хоть зеленые волосы, лишь бы нам ее наконец найти.

— А я за нее не сойду? — спрашивает одна из потаскушек, только что напевавших под патефон. — Меня тоже звать Мария.

У нее хорошенькое, хоть и потрепанное личико, с виду ей не больше двадцати, да и фигурка у нее многообещающая. Тут же она, как бы невзначай, поправляет мне галстук, сбившийся набок.

Я краснею и объясняю ей, что речь идет не обо мне, а о трех моих темнокожих спутниках.

— А какая мне разница — говорит она, — только давайте поскорее, иначе мне будет поздно. А вы за это получите фунт стерлингов.

Мне — фунт? За кого эта девчонка меня принимает? Впрочем, можно было бы и взять у нее этот фунт, а потом отдать его Али, все-таки для них выйдет скидка. Да и вообще это предложение могло бы устранить все наши трудности. Этот кошмар и так уже слишком затянулся, и мне становилось все яснее, что ту Марию, о которой шла речь, нам никогда не найти. И, начисто отбросив стыд, я передаю Али предложение этой девицы, но Али хватается за свою мечту, как за спасательный круг.

— Вот эта, сэр, — говорит он и снова показывает мне проклятый клочок картона.

Пришлось мне снова попытать счастья у Кортенаара, и, стараясь отвернуться, чтобы не чувствовать резкий запах чеснока от его дыхания, я нечаянно упоминаю о полиции, и это словно действует на него, как электрический разряд: дрожащими руками он услужливо начинает рыться в ящике, вытаскивает засаленную конторскую книгу и просит меня зайти за стойку и самому просмотреть все записи. Времени это у меня не отняло: через пять страниц я уже читаю записи пятилетней давности, но никаких следов нашей мучительницы я и тут не обнаружил. Слов нет — отель весьма странный.

— Да, тут ее нет, — неохотно соглашаюсь я, — но ведь это список временных жильцов, а в полиции мне сказали, что Мария ван Дам проживает в отеле «Карлтон» постоянно. По-сто-ян-но, по официальным сведениям, господин Кортенаар. Как вы это объясните? — И я стараюсь поймать взгляд его бегающих глазок, но это мне никак не удается.

— Ах, господин, — говорит он, пожимая плечами, — мало ли что случается в этом сумасшедшем городе. Тут как-то вписали человека, которого и на свете не было.

Значит, моим спутникам никак не утолить жажду и букет наш не пригодится. Им так же не видать Марии, как мне не найти Фатьму в Бомбее.

Когда я вышел из-за прилавка, я увидал, что кафе опустело словно по волшебству и только молодая мать у дверей убаюкивала младенца тихой песней.

Али все понял и стал благодарить меня за все мои старания. Больше он меня о Марии не спрашивал, видно, убедился, что ему и его дружкам никогда не видать земли обетованной. Он взял стакан и долго пил воду, словно хотел смыть воспоминание о ней. А может быть, так лучше, подумал я, по крайней мере Мария осталась для меня какой-то иллюзией, а когда мечта превращается в действительность, она уплывает, уходит, как вода сквозь пальцы.

VI
Теперь, когда разошлись все неприятные посетители, я заказал вторую порцию спиртного, хочется отогреться у печки — мы заслужили этот отдых по всем статьям. И перед окончательным расставанием, зная, что нам никогда больше не встретиться, мне захотелось еще немного послушать дружеский голос Али. Я спросил его, из какого района Индии они родом, и тут выяснилось, что они вовсе не соотечественники Фатьмы, а родом из Афганистана.

— Из Кабула?

Нет, они не из столицы. Они живут в горах, на границе с Туркестаном.

А султан у них хороший человек?

— Откуда мне знать? — рассмеялся он. — Мелким пташкам лучше держаться подальше от орлов.

Я объясняю ему, что и у нас есть король, как в Англии.

— Да, — вздыхает он, — везде одно и то же.

Я спрашиваю — хорошо ли жить у них в стране, и он радостно говорит «да». Почему же они тогда ушли в море, вместо того чтобы жить у себя, в горах?

— Есть-пить надо.

А они женаты?

Нет, он сам холост.

— У нас в горах девушки и бараны дорого стоят. Сначала надо пойти в плавание, подзаработать денег. А этот вот — женатый. — И он показывает на своего соседа. — Мозгов у него не хватило. Кто же сначала женится, а потом уходит в море?

Очевидно, Али считает, что этому даже трудно поверить, он ищет подтверждения у своего «безмозглого» товарища, и тот грустно кивает головой.

Мне хочется узнать, что они думают о наших прекрасных женщинах — я сам ими очень горжусь.

— Женщины, которые продают морякам свою любовь, во всех портах отличаются только цветом кожи, сэр. Здесь они светлые, за Гибралтаром — смуглые, а за Аденом — совсем темные, как мы сами, но всюду они охочи до наших денег, так что не знаешь, куда спрятать свои сбережения. Но вот эта, — и он задумчиво смотрит на полудетские каракули, — эта совсем другая. Она как солнечный луч в тумане, все бросили работу, столпились вокруг нее, каждый хотел видеть, как она работает, быстро и помощи не просит, игла так и летает в ее руках, легко и весело, а она еще смеется, и зубы у нее сверкают, когда она откусывает нитку. Уж я и не говорю про то, на что все мужчины первым делом заглядываются. Не будь у меня этой бумажки в руках, я подумал бы, что мне все это приснилось. Я в море плаваю шестнадцать лет, а такую жемчужину в первый раз увидел, сэр. Да, жемчужина — иначе про нее не скажешь. И почему она нам встретилась в этом сером тумане, где человека никак не найти? Этого мы не знаем. Я вам говорил, какие мы ей сделали подарки, может, вы подумали, что этого мало, но мы простые матросы, денег у нас немного, так что мы отдали деньги нашему приятелю, этому безмозглому, и взяли у него шарф, который он купил для жены в Бомбее, и отдали ей, не думая, потому что, когда на нее глядишь, все мысли путаются. Когда хочется все отдать, ни о чем не думаешь, сэр.

Он ищет подтверждения своим словам у товарищей, и они соглашаются с ним и надолго умолкают, глядя в упор на стол.

Чтобы сломить тягостное молчание, я спрашиваю, какой они веры, но переход, очевидно, слишком резок, потому что он не сразу меня понимает.

Я пытаюсь изобразить графически смысл моего вопроса и рисую сидящего Будду с лотосом, мочки его ушей свисают до плеч, а пупок похож на пристальный глаз. И спрашиваю — это ли бог, в которого они верят?

Али сразу понял, к чему я клоню, и делится со своими друзьями — он переводит им из нашего разговора все, что считает важным.

— Нет, сэр, мы верим в Магомета, — решительно говорит он, и его соотечественники энергично кивают в подтверждение его слов. Он возвращает мне мой языческий рисунок, словно желая избавиться от него.

— И в Аллаха?

— Да, в Аллаха, — говорит он приглушенным голосом, словно боясь осквернить святое имя в этом грешном месте.

— Это хорошо?

— Да, это самая правильная вера, как говорят.

Надо и мне внести свой вклад в эту беседу, иначе выходит, что я их допрашиваю, поэтому я сообщаю им, что мы христиане, но ему как будто этот термин непонятен.

И я рисую на обратной стороне портрета Будды нашего распятого Христа со всеми необходимыми атрибутами — терновым венцом, горькой складкой у губ и выступающими ребрами.

Они посмотрели на него с такой глубокой жалостью, как не смотрели даже верующие христиане, и Али сказал: «Бедный человек».

Да, он видел эти изображения тут, в нашем городе, и каждый раз жалел его от всего сердца.

— А здесь часто так делают? — спросил он, и я ему объяснил, что это наш господь, наш Аллах.

Он тут же переводит товарищам эти глубоко поразившие его слова, и все трое начинают рассматривать распятого с глубоким интересом.

— Почему же он это допустил? — спрашивает Али. — И кто посмел его обидеть?

И когда я им говорю, что это была его воля, они от удивления не знают, что сказать.

Объяснить им я никак не мог — вот уже почти полвека, как я сам стою перед этой непроницаемой стеной и не могу найти в ней выход, да и мне трудно объяснить им, что такое богочеловек, трудно сравнить с их абстрактным представлением о едином Аллахе. Но я все же пытаюсь внести какую-то поправку, сказав, что это был не сам господь бог, а его сын. Это только подливает масла в огонь — не успел Али перевести мои слова, как оба афганца встрепенулись. Тот, что был женат, заговорил с особым оживлением, и, когда он умолк, Али выдвинул аксиому, что тут, безусловно, была замешана женщина, чего я отрицать не стал.

— А были у них еще дочери и сыновья? — спрашивает он с любопытством.

— Нет, это был единственный сын.

— Странное дело. — И Али недоверчиво качает головой. — Если он человек, значит, он такой же, как мы все, а тогда выходит, что каждый из нас, если хватит храбрости, может непосредственно соприкоснуться с самим творцом.

Мне стало ясно, что теперь надо им изобразить и бога-отца, и тогда это основное понятие сможет примирить моих афганцев с остальной нашей теологией, но тут возник вопрос — как изображать бога-отца — нагим или в одеждах, добрым или грозным, с бородой или без бороды. Кроме того, придется ввести и святого духа, иначе у них может возникнуть неполное представление о нашей вере и они вообразят себе обыкновенное семейство, которое до сих пор спокойно проживает где-то на нашей земле. Но я понимаю, что ввести этот третий персонаж значило бы совсем сбить их с толку, а, кроме того, моих скудных познаний в английском языке явно не хватает для такой сложной задачи.

Исчерпав тему любви и религии, я решаю, что нельзя обойти и тот вопрос, которым заняты теперь все умы, и спрашиваю их, слыхали ли они о коммунизме.

— Да, некоторые из наших односельчан переходили границу на севере, а кое-кто там и остался. И бывает, что оттуда, из большой страны, путешественники заезжают к нам, по дороге, и вечером, у камелька, рассказывают о пророке, что проповедовал новую религию, без бога, говорил, что у всох должно быть всего поровну — и овец, и пищи, и одежды, и денег, и жилья. И не в загробном мире, у Аллаха в раю, как нас учат, а тут, на земле, еще при жизни, а это не такая уж плохая мысль.

Хоть Али и темный человек, а зерно все же разглядел.

— Вот именно — тут, на земле, от рождения до самой смерти. А как, по-вашему, Магомет разве возражал бы? Или он считал, что счастливыми люди становятся лишь после смерти?

Али отвечает не сразу — он сначала советуется со своими товарищами, причем мне кажется, что он на эту тему говорит осторожнее, чем на тему о женщинах или о религии. Потом он отвечает мне вопросом на вопрос:

— А ваш распятый против этого не возражал?

Я сразу почувствовал, что наши добрые отношения висят на волоске и что мы — как опытные дипломаты — сейчас проверяем искренность собеседника, прощупываем его. От меня ждали прямого ответа, иначе нашей близости грозил разрыв.

— Насколько я знаю, он ничего такого не говорил. Напротив, он хотел, чтобы сильные мира сего смирились, а бедные и смиренные стали сильнее духом, а главное, он хотел, чтобы каждый очистил душу от зла. Но в основном он говорил о том свете, о царстве своего отца. Там ждет человека награда за все.

— Тоже осторожные слова, — сказал Али, — даже пророкам надо соблюдать осторожность в словах, потому что те, кто владеет богатствами на этом свете, отдавать их не желают. Может быть, и ваш пророк старался говорить осторожно?

— Да, он вообще говорил иносказательно. Но он и жил среди очень опасных людей.

— И все же он не уберегся, — говорит Али, вспомнив, как видно, крест и худые ребра. — Хоть он и не все сказал, но и этого было слишком много. Однако случилось это в давние времена, и не один пророк будет еще проповедовать, пока все не скажется. В старину пророки проповедовали про тот свет, нынче говорят про жизнь на земле. Так оно и идет, не может один и тот же человек сказать и первое и последнее слово.

— А ваш Магомет? — И я тоже хочу получить прямой ответ.

— Наш великий пророк был еще осторожнее, — говорит Али. — Но он-то дожил до того дня, когда Аллах позвал его к себе… Хотя я не думаю, чтобы он был недоволен, если бы мы и на этом свете были счастливы, слишком уж долго иногда приходится жить в ожидании лучшего и терпеть много горя и нужды, сэр.

— Но что же нам делать с богачами вроде вашего султана или английского короля?

— Засыпать их золотом по горло, пока они не согласятся на другую жизнь.

— А если не согласятся? — Я развел руками — жест, который везде, от Северного до Южного полюса, означает «Сам не знаю, что тогда делать».

Али остановился, как гончая перед глубокой рекой, но вдруг решился, и своим тонким пальцем выразительно нарисовал в воздухе петлю и потянул за невидимую веревку.

Я спросил, не знает ли он другого способа: мне показалось, что этот самозванный судья действует что-то чересчур решительно.

Он напряженно думает, но, как видно, ничего другого ему в голову не приходит.

— Без насилия тут не обойтись, — говорит он. — Те, у кого все есть, сильны, но тех, у кого ничего нет, куда больше, а против муравьев и тигр не устоит. Но муравьи слепы, а человек боится смерти, даже если он верующий, все равно он не знает, что его ждет. Земля дана нам, как прекрасный сад, и надо было бы только собирать плоды земные, так что правда на нашей стороне. Но многие маленькие люди предстанут перед Аллахом прежде, чем на земле победит их дело.

И вдруг он переменил тему, видно, она показалась ему слишком опасной, и с особенным интересом, словно пастор у прихожанина, спросил меня, не думаю ли я сам вступить в брак, на что я торжественно отвечаю, что я ничем не лучше его товарища, который сначала женился, а потом пустился в плавание.

— Так что вашу девушку с метками я искал исключительно для вас и ваших товарищей, — твердо заявляю я, как подсудимый, настаивающий перед присяжными на своей невиновности. Я вовремя удерживаюсь, чтобы не дать торжественную клятву.

— Мы так и поняли, — говорит Али успокоительно, и ни следа улыбки на его лице не видно. Потом он спрашивает, есть ли у меня дети.

— Шестеро, — говорю я. Теперь, когда они убедились в чистоте моих намерений, можно упомянуть и о моих отпрысках.

Али передает эту новость своим дружкам, и по их лицам я вижу, что мой престиж у них возрос.

— И все дочери? — спрашивает он осторожно.

Такт не позволяет ему спросить о сыновьях, чтобы не сделать мне больно, если Аллах лишил меня наследников.

Но когда я им сообщаю, что у меня трое сыновей, они все хватают стаканы и залпом допивают воду, словно за здоровье моих детей.

— Жена, три сына и три дочери, — задумчиво говорит Али. — Да, вы не только знатный человек в этой стране, сэр, вы еще и счастливый человек, а это куда лучше, потому что знатного преследует мысль о виселице, а счастливому человеку ничто не угрожает. — И, взглянув на третий стакан спиртного, который ставит передо мной Кортенаар, он вдруг спрашивает:

— Зачем вы пьете эту огненную воду?

Я чувствую, что меня поймали с поличным, но было бы слишком неловко сознаться, что пью я ради удовольствия, поэтому приходится оправдываться:

— Знаете, когда у нас так сыро, так холодно, как сегодня, — начинаю я, и вижу, что его это объяснение вполне удовлетворяет.

— Значит, вы не для того пьете, чтобы голова закружилась, как пьют другие. Для вас это лекарство. Так я и думал. Наш Аллах пить запрещает, наверно, и ваш распятый тоже не одобрял пьянство, правда?

Священное имя Аллаха, как видно, вернуло его к нашим теологическим рассуждениям. Помолчав, он почтительно касается моей руки и смотрит на меня серьезными глазами:

— Сэр, — говорит он, — у нашего Аллаха нет ни сына, ни жены, ни отца с матерью. Он одинок. И никто не может изобразить его, потому что, прежде чем его увидеть, надо умереть.

После такого признания говорить уже было не о чем. Слова Али прозвучали как заключительный аккорд нашей азиатской симфонии, и я подумал, что пора мне собираться домой, иначе я пропущу и последний трамвай. Кроме того, мне стало жаль Кортенаара — он с таким унылым видом стоял за стойкой в ожидании нашего ухода, чтобы опять впустить своих обычных посетителей.

Когда он принес счет, я еле удержал Али — он непременно хотел заплатить, и шесть рук, как щупальцы осьминога, замахали над столом между мной и Кортенааром. Женатый что-то пробормотал, и Али, кивнув ему в знак согласия, подтвердил, что за всякий труд полагается награда, но что последнее слово за мной — за белым человеком:

— И все-таки она, наверно, живет где-то здесь, Кортенаар, — сделал я последнюю попытку, когда он пришел со сдачей, но не такой это был человек, чтобы зря разговаривать, и ответа я не получил.

Тем временем трое товарищей о чем-то совещались, видно, им не нравилось, что я уплатил по счету.

— Если вам хочется, выпейте еще стаканчик, только теперь за наш счет, — предлагает мне Али, но, спасая свою репутацию, я объясняю ему, что злоупотреблять огненной водой никак нельзя.

Али берет свой талисман со стола, вертит его во все стороны, словно не зная, куда его девать, и, подумав, прячет в карман своей куртки.

— Может, еще пригодится, — говорит он.

Молодая женщина у дверей накормила своего младенца, и сквозь небрежно застегнутую блузку просвечивает ее белая кожа. Мы проходим мимо, и Али останавливается, словно современный Мельхиор, и задумчиво смотрит на спящего младенца — тот спит, сжав кулачки, а мать осторожно вытирает струйку молока, бегущую по его щеке. Товарищи Али становятся на цыпочки за его спиной и тоже робко смотрят на крошечного человечка.

— Лучшее время жизни, — говорит Али, — и тут, и в Афганистане, и во всем мире. Да хранит его Аллах, и пусть новая вера укажет ему путь.

— Не гляди ты сюда, образина, — шипит женщина и поворачивается спиной, словно защищая ребенка от дурного глаза. Али, ни слова не поняв по-фламандски, добродушно кивает головой.

— Букет забыли, господин, — говорит Кортенаар.

— Да, цветы, — повторяю беспомощно и я, не зная, что с ними делать.

— Для молодой матери, — решает Али. — Раз появился ребенок, значит, надо дарить подарки. — Он берет букет и осторожно кладет на стол возле женщины. Кортенаар смотрит на него с усмешкой, от которой у меня бежит мороз по коже.

Али окидывает прощальным взглядом унылое кафе, Кортенаара и молодую мать с младенцем и открывает двери торжественно, как первосвященник.

В лунном свете темный город похож на руины, и я решаю еще немного пройти с ними, чтобы они не заблудились.

— Жаль, что не нашли девушку, которая написала адрес на картонке, — говорю я. Они как будто уже примирились с этим, но меня все еще тревожит мысль о Марии.

— Да, — говорит Али, — она как отражение в воде. Дотронешься до него — и ничего нет. Или как блуждающие огоньки на болоте. Сколько за ними ни бегай, поймать их нельзя. Но вы сделали все, что могли, сэр, — добавляет он с благодарностью. Он что-то говорит своим спутникам, и они подтверждают его слова такими красноречивыми жестами и мимикой, словно я воплощение Гарун-аль-Рашида.

— А вы и вправду верите в того распятого человека? — спрашивает меня Али.

— В наших краях все в него верят.

— Тогда, может быть, это он сделал так, чтобы вы не встретили ту девушку, потому что хоть вы и хороший человек, но сердце у вас горячее, а красивее нее никого на свете нет.

Неужто он хочет по-отечески оградить меня от искушения, или это просто ехидный намек? И я ищу защиты в своем семейном положении:

— Я же вам сказал, что женат и что у меня шестеро детей.

— Вот именно. Даже если вам ничего не нужно, все же плоть слаба, а та девушка прекрасна.

— Ну а ваш товарищ, тот, который сначала женился, а потом ушел в плавание, он ведь тоже в нее влюбился. А я ее и не видел.

— Неважно, видели вы ее или нет. Это даже хуже, потому что, как она ни хороша собой, в мыслях она становится еще прекраснее. Мой женатый друг тоже перед ней не устоял, но Аллах велик, и тем, кто плавает по морям, прощается много грехов.

— Да, жизнь моряка трудна, — говорю я сочувственно, — работа тяжелая, притом в любую погоду — и в бурю, и в шторм.

— Нет, сэр, — смеемся Али. — Все это не так, как представляют себе люди на берегу. Но на корабле женщин нет, понимаете, а вы можете каждый вечер возвращаться домой, к матери ваших шестерых детей. И может быть, ваш распятый нарочно стер следы той девушки, чтобы не вводить вас в искушение, и сделал ее невидимкой, чтобы никак нельзя было ее отыскать, даже с помощью того начальника из полиции, который знает местожительство всех людей. Видно, тот, кто сам себя распял на кресте, могучий чародей. И если он так сделал, значит, это хорошо, потому что мы вас предупредить ни о чем не могли, а вы с ней люди одного племени, значит, никаких препятствий для вас не существует — все смыл бы поток слов, понятных вам обоим.

— Может быть, вы еще увидите ее, — говорю я, чтобы перевести разговор от этих богопротивных рассуждений.

— Да, возможно, в следующий рейс, если понадобится чинить мешки. Но для нас, простых людей, будущее — закрытая книга.

И Али неопределенно машет рукой, очевидно, это означает, что только Аллах решает такие дела.

В сущности говоря, наш круг еще не замкнулся — впереди еще маячила Ланге Риддерстраат. Попробовать? Улица проходила поблизости, но мне вдруг показалась далекой, бесконечно далекой, как все недостижимые цели.

Между тем мы уже подошли к докам. Если они пойдут прямо по берегу, они неизбежно дойдут до своего «Дели Касл» и лягут спать. Заблудиться уже невозможно — дорогу указывают громадные туши мастодонтов-кораблей, дремлющих у причала.

Теперь, когда приблизился час расставания, я вдруг вспоминаю полицейский участок и упрек в глазах Али, посмотревшего на меня из-под черного шлема своих волос. И словно нам придется еще встречаться годами, я выражаю надежду, что он больше не будет относиться ко мне с недоверием.

Он задумывается, словно проверяя свою совесть, чтобы ответить честно и правдиво.

— Недоверия к вам я не чувствовал, — говорит он медленно, — я усомнился только умом, но не сердцем.

Я желаю им счастливого плавания. И чтобы развеселить их на прощание, советую их женатому товарищу поменьше распространяться насчет этой девушки — все же у него есть жена, которую он оставил, чтобы уйти в море.

— Нет, он ничего не расскажет, — успокаивает меня Али. — Хоть голова у него и пустая, но зато язык осторожный.

И после минуты молчания, когда мне уже нечего ему сказать, он говорит:

— Как для каждого наступит время умереть, сэр, так для нас наступило время расстаться с вами. Желаю вам счастья и здоровья в вашей туманной стране, желаю вам, чтобы росло число ваших сыновей, потому что тогда вас будут помнить и после вашей кончины. С большим вниманием смотрели мы на все, что вы делали, потому что в чужой стране человек должен быть осторожнее зверя в лесу, и мы увидели, что вы отнеслись к нам, как к братьям, хотя мы и не из вашего народа. Вы не только отказались от всякого вознаграждения, но и сами заплатили за воду и огненный напиток, и мне долго пришлось спорить с вами, пока вы не взяли деньги за букет. И все это вы сделали для нас, потому что знали — мы тут, в этом порту, чужие люди. Да, мы все поняли. И я вам очень благодарен, как и два моих друга, хотя они ничего сказать вам не могут. И если вам придется попасть на чужбину, я надеюсь, что ваш распятый пошлет вам навстречу кого-нибудь, кто пойдет с вами, как вы пошли с нами, не жалуясь на дождь, ибо добрый чужеземец — как маяк в темной ночи. Теперь о той девушке. Если она вам встретится, сэр, расскажите ей, что мы побывали в лавке с клетками, где мужчина бросил ее записку на пол, и у важного чиновника, который поднял наши цветы с пола, и у человека, который мыл стаканы и напевал песню, скажите, что мы сделали все, что могли сделать четыре человека, ночью, в таком городе, как этот ваш город. И пусть она следит — не пришел ли в порт наш «Дели Касл», потому что мы непременно вернемся, если наше судно уцелеет. И если ее не позовут на борт, пусть все равно приходит и подойдет к трапу, где один из нас непременно будет ее ждать. И мы привезем ей новые подарки, хоть те, первые, и оказались ни к чему. Но будьте осторожнее, иначе вам от нее не уйти. Поэтому лучше говорить с ней издали и не дотрагиваться до нее.

Я еще раз напоминаю ему, что, к сожалению, я с ней незнаком.

— Но вы знаете те слова, что она написала на бумажке, значит, вы можете навести о ней справки, сэр. А спутать ее с другими никак нельзя, потому что среди девушек, которые чинят мешки на кораблях, второй такой нет, как нет бога, кроме Аллаха, истинного и единого.

Он помолчал, уставившись в землю, словно раздумывая, что ему еще сказать, потом порылся в карманах куртки и протянул мне пачку сигарет.

— Теперь, когда пути наши расходятся, вы не откажетесь…

Я беру подарок и говорю, что сохраню его на память.

— Нет, возражает он, — надо их выкурить, не то они высохнут. Настоящим друзьям никакие памятки не надобны.

Этими последними, прощальными словами он как бы скрепляет наш кратковременный братский союз.

Еще рукопожатие, и они уходят. И, оставшись в одиночестве, они снова идут, по своему обычаю, гуськом, во главе с Али. Под первым же фонарем они останавливаются, словно зная, что я гляжу им вслед, машут на прощание рукой и скоро становятся мелкими букашками в бесконечности длинной набережной.

По дороге домой мне, в сущности, надо миновать Ланге Риддерстраат, и сворачивать с пути было бы непростительно. Ведь я же не совершаю никакого преступления, в конце концов, почему же мне и не пройти этой улицей, хотя там можно сломать шею.

Я повернул за угол — вот она, эта улица, — с одной стороны вся в лунном свете, с другой — в густой тьме. Который же теперь час?

Во всем нашем старом городе я не видал улицы мрачней и запущенней. Поколение за поколением бедняки тут ютились в зловонии, в лачугах, что едва держались. И никого не видать, никого не слыхать в этот недобрый час. Только из нечищеных стоков подымается вонь, от которой меня мутит.

В номер семьдесят первый ведет ветхая дверь, окно наполовину забито досками, со стен облупилась штукатурка, из-под крыши торчит, как виселица, ломаная водосточная труба, и из нее еще капают последние слезы дождя, который помешал мне дойти до моего привычного бара.

Постучать, что ли, спросить от имени Али ту Марию, которая приходила чинить мешки на «Дели Касл»? Я ни на минуту не усомнился, что она живет именно тут.

Брось, старый греховодник, хватит. Пусть она спокойно докуривает свои сигареты и мечтает о шали, о баночке имбирных сладостей. Уходи отсюда, может, тебе за это простится ночная погоня за приключениями.

А главное — не надо думать о Бомбее, о Фатьме, искать ее гнездышко, главное — вернуться домой со своей газетой, сидеть смирно в семейном кругу, среди тех, с кем я связан нерушимыми узами и с кем мне невыразимо, несказанно скучно.

Я снова вспоминаю Али, и в памяти всплывает старая песенка:

Adieu, adieu.
I can no longer stay with you,
I hang my harp on a weeping willow-tree
And may the world go well with thee.[37]
Да, братья, пусть вам хорошо живется на свете. И пусть Аллах хранит вас в пути, на суше и на море, и приведет вас снова в родные ваши горы, откуда вы пришли. А что касается Марии и Фатьмы, то не будем терять надежды, ибо пути господни неисповедимы.

HET DWAALLICHT / Перевод Р. Райт-Ковалевой.

Примечания

1

Так называли в Бельгии сторонников националистического «фламандского движения». — Прим. автора.

(обратно)

2

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 32, стр. 85.

(обратно)

3

В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 26, стр. 303.

(обратно)

4

См. подробное исследование этого вопроса в книге Л. Г. Андреева «Сто лет бельгийской литературы», М., 1967.

(обратно)

5

При подготовке к изданию в текст предисловия редакцией были; внесены некоторые изменения, которые не могли быть согласованы с И. Д. Шкунаевой ввиду ее кончины. — Прим. ред.

(обратно)

6

«Да», «нет», «деньги», «комната» и «обед» (англ.).

(обратно)

7

Смерть (франц.).

(обратно)

8

Больше (англ.).

(обратно)

9

Бог с тобой (лат.).

(обратно)

10

Гулять (нем.).

(обратно)

11

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

12

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

13

Я тебя люблю (нем.).

(обратно)

14

Раз, два, три (нем.).

(обратно)

15

Приезжаем сегодня десять вечера приготовьте комнаты Уимхерсх (англ.).

(обратно)

16

Это моя комната? (англ.).

(обратно)

17

Комната (англ.).

(обратно)

18

Да (англ.).

(обратно)

19

Ребенок (англ.).

(обратно)

20

Вот как! (англ.).

(обратно)

21

Мы подтверждаем получение Вашего письма (франц., англ., нем.).

(обратно)

22

Примите, господа, заверения в нашем совершенном почтении (франц.).

(обратно)

23

Искренне Ваш (англ.).

(обратно)

24

С глубоким уважением (нем.).

(обратно)

25

В добрый час (франц.).

(обратно)

26

Я сожалею об этом тем более, что был бы очень рад использовать предоставившуюся возможность укрепить наши связи (исп.).

(обратно)

27

«Зимовка голландцев на Новой Земле» — известная поэма Х. Толленса (1780–1856) о затертых льдами участниках полярной экспедиции. — Прим. перев.

(обратно)

28

«День гнева» (лат.).

(обратно)

29

«Господи, помилуй» (др. греч.).

(обратно)

30

Менно тер Браак (1902–1940) — известный голландский писатель.

(обратно)

31

Ян Гресхоф (1888–1971), голландский поэт и критик.

(обратно)

32

Перевод Ю. Кожевникова.

(обратно)

33

Генеральная ассоциация продовольственных товаров Антверпена (англ.).

(обратно)

34

Blauwhoeden (флам.) — дословно «синие шапки».

(обратно)

35

Не видя, не зная (франц.).

(обратно)

36

Агенты по снабжению.

(обратно)

37

Прощай, прощай!
Нельзя остаться мне с тобой,
Повешу лютню на плакучей иве,
И пусть весь мир придет к тебе с добром.
(англ.)
(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Вилла Роз (роман)
  • Силки (роман)
  •   Часть первая. Силки
  •   Часть вторая. Нога
  • Сыр (повесть)
  •   Введение
  •   Сыр
  • Танкер (повесть)
  • Блуждающий огонек (повесть)
  • *** Примечания ***