Любовь без границ [Джоанна Троллоп] (fb2) читать онлайн

Джоанна Троллоп Любовь без границ

Посвящается Эндрю

Глава 1

Было пасмурно, лил дождь, к тому же Джеймс забыл дома очки, а потому не видел, что кто-то отчаянно жмет на педали, прижимаясь к самой обочине. Как ни мягок был толчок, велосипедист свалился в грязь, и вот этого уже нельзя было не заметить. Джеймс резко затормозил. Все, кто ехал следом (а между прочим, час пик еще не кончился, по крайней мере на Бомон-стрит), тут же выразили свое возмущение, и к рокоту моторов добавилась разноголосица гудков.

Выскочив из машины, он не без опаски заглянул за капот. Велосипедист оказался женского пола.

— Простите, ради Бога! — поспешно сказал Джеймс, присаживаясь рядом на корточки. — Выразить не могу, как мне жаль!

Щурясь на свет фар, женщина тем не менее ухитрилась испепелить его взглядом. Раскаяние усилилось при виде того, что это типичная старая дева, одна из тех неглупых, достойных дам Оксфорда, имя которым легион. С ужасом представив себе ее скромное и унылое существование, Джеймс ринулся на помощь — то есть схватил велосипед «за рога», вздернул… и вывалил в грязь содержимое багажной корзины.

— Да что же это такое в самом деле!

В отчаянии он попытался сгрести в охапку банки кошачьего корма, велосипедную цепь с замком и папку с книгами и, конечно же, снова все уронил.

— Как вам удается водить машину? — прошипела дама, кособоко поднялась и поверх своих жутких очков в ярости уставилась на его седины. — Как вам вообще выдали права в таком возрасте?!

Он наконец поднял велосипед и, кое-как удерживая его одной рукой, другой неуклюже подхватил незнакомку.

— Вы сильно пострадали?

— Да, если речь идет о моем достоинстве!

— Видите ли, я забыл очки…

— Ну и что из этого?! — закричала она во весь голос. — Думаете, это вас извиняет?!

— Давайте заглянем ко мне! — взмолился Джеймс, не зная, как еще искупить свою вину. — Это в двух минутах езды, и там… там я вам налью бренди… а велосипед положим в багажник…

— Нет! — отрезала она. — У меня встреча.

— Так я вас отвезу…

— Встреча прямо здесь, на Бомон-стрит. Я, знаете ли, ехала к врачу!

— Я пойду с вами и все ему объясню…

Дама буркнула что-то нелестное и принялась шарить по карманам.

— Куда запропастился платок?

— Возьмите мой, он в нагрудном кармане. Я бы сам достал, но руки заняты.

Дама резко помотала головой. Тогда Джеймс двинулся к тротуару, ведя ее и велосипед и чувствуя себя эквилибристом на проволоке.

— Эй, мистер! — В окошечко ближайшей машины высунулась голова. — Вы что, так и оставите свою таратайку посреди дороги?!

— Увы, — коротко ответил Джеймс.

— Как неприятно! — вдруг сказала дама. — Больше всего на свете я ненавижу неразбериху и кавардак.

— Я тоже. Особенно если все это по моей же вине.

Джеймс со вздохом подумал, что очки скорее всего остались в туалете на куче последних номеров «Прайвитай». Но об этом факте лучше не распространяться.

— Стойте! — скомандовала незнакомка. — Это здесь.

Джеймс послушно остановился, подождал, пока она нажмет кнопку звонка, и виновато произнес:

— Мне нужно знать ваше имя и адрес. Хотелось бы заглянуть и… мм… еще раз извиниться… убедиться, что все в порядке…

Достойная дама перевела взгляд с двери на Джеймса. Было видно, что страх, отхлынув, унес с собой ярость. Теперь она вся трепетала.

— Меня зовут Беатрис Бачелор. — Поколебавшись, она добавила: — Я живу на Кардиган-стрит.

Бачелор! Ничего не скажешь, звучное имя. Джеймс учтиво склонил голову, в свою очередь, собираясь представиться.

— Вообразите себе, я живу совсем рядом, на…

Дверь открылась, выглянула девушка в свитере, таком ярком, что лицо казалось бледным пятном.

— Мисс Бачелор, что с вами произошло?! — вскричала она при одном взгляде на старую деву.

— Я сбил ее машиной, — объяснил Джеймс и воспользовался случаем, чтобы как следует рассмотреть урон, нанесенный внешности пострадавшей.

Сбоку она была вся в грязи, даже на щеке виднелось грязное пятно. Шарф съехал на затылок, открывая часть тугого узла и множество жидких седых прядок, которые успели из него выбиться. Все в целом являло собой довольно жалкое зрелище.

— Я живу поблизости от мисс Бачелор, — залепетал он, спеша завершить свой акт раскаяния, — меня зовут Джеймс Маллоу.

— С чем вас и поздравляю! — съехидничала девушка.

Пылая красками свитера и благородным негодованием, она захлопнула дверь перед носом Джеймса.

Когда он наконец добрался до дома, тот был темен, только на втором этаже углем тлело окно дядюшкиной комнаты. Когда лет пять назад Леонард Маллоу решил перебраться к ним и Кейт спросила, какой цвет гардин он предпочитает, ответ был таков: «Красный, дорогая моя. Ярко-красный. Чтоб красней некуда». Дядя Леонард был человек с четко определенными вкусами. Он обожал крикет, романы Джона Бухана^[1], спагетти с анчоусами и миссис Ченг, китаянку, помогавшую Кейт по дому. Ненавидел он прогресс, меркантильность и короткие стрижки у женщин. Закоренелый холостяк, дядя Леонард добрых полвека проработал учителем в колледже. Упоминая об этом, он каждый раз добавлял, что до тошноты устал от пацанов.

Джеймс переступил порог. Кромешную тьму прихожей разнообразила только полоска света из-под кухонной двери. Оттуда же пробивались звуки тяжелого рока.

— Это ты?! — спросил сверху голос Леонарда.

— Я. В смысле Джеймс.

— Отвратный вечерок, правда?

— Кому и знать, как не мне, — буркнул Джеймс, а громче добавил: — Я сейчас поднимусь.

— Можешь не торопиться! — прокричал Леонард. — Торопиться вообще не стоит, так что копайся, сколько душе твоей угодно.

«Очень хорошо», — подумал Джеймс, отворил первую дверь налево и нашарил выключатель. Щелчок — и кабинет (его кабинет вот уже четверть века) словно вдруг зажил знакомой и бесконечно приятной жизнью. Ожили два симметричных окна по бокам, темно-зеленый ковер на полу, потертые кожаные кресла, столы и столики с их грузом разного хлама вокруг уютных ламп (в том числе массивный отцовский стол темного дерева, некогда перекочевавший сюда из Южной Африки), а главное, книги — полки, полки и снова полки книг, от пола до потолка, книги сплошняком, строем, словно солдаты на параде. Они оккупировали все пространство стен, расступаясь только над столом, чтобы дать место любимой картине Кейт с невероятно изысканным индийским принцем в цветистом наряде.

Упившись дорогим сердцу зрелищем, Джеймс прошел задернуть на окнах гардины. Судя по продольным полосам на ворсе, ковер в этот день был вычищен прилежной миссис Ченг и очень напоминал выкошенный газон. Пахло как раз так, как он больше всего любил: старой кожей, бумагой и чистотой. Мысли вернулись к мисс Бачелор, и стало жаль, что она не сидит сейчас в одном из кресел с чашкой чаю в руках, согревая свои достойные престарелые конечности у камина и, быть может, отогреваясь душой. На совести лежал тяжкий камень. Уж если суждено кого-то сбить, так почему не краснощекого здоровяка, который встал, отряхнулся — и опять как новенький? Так нет же, под машину непременно подвернется тепличный цветочек, руки-ноги как спички, так что потом не знаешь, куда деваться от горьких сожалений!

У Джеймса вырвался вздох. Если бы Кейт была дома, она бы, уж конечно, сумела его утешить.

Оставив в кабинете свет, он не спеша поднялся по лестнице, щелкая каждым выключателем, до какого только мог дотянуться. Дверь в комнату Леонарда была нараспашку в знак того, что он рад компании. Желая вздремнуть, разгадать кроссворд, облачиться или разоблачиться (в его глазах то и другое было невероятно сложной задачей), он плотно закрывал ее и на стук ворчливо отвечал: «Прошу не беспокоить!»

— Хм! — сказал он при виде Джеймса.

У Леонарда тоже было любимое кресло, предмет мебели, замечательный (в негативном смысле слова) своим видом и пропорциями: с деревянными подлокотниками, низкой цилиндрической спинкой и сиденьем, продавленным настолько, что туда запросто можно было пристроить ночной горшок.

— Хм! — повторил Леонард. — Паршиво выглядишь.

— Я сбил человека. Прямо в грязь. Женщину. Она не пострадала, но, думаю, здорово перепугалась. Такая неприятность!

— Виски? — Длинная рука Леонарда простерлась в направлении комода, сплошь уставленного всевозможными бутылками. — Бери стакан и наливай.

— Я ее отвел к доктору. — Прежде чем воспользоваться дядиным великодушием, Джеймс осмотрел край стакана в поисках следов от зубной пасты. — Хочу завтра к ней наведаться, это совсем рядом.

— Что ты делаешь?! — Леонард замахал руками, заметив, что Джеймс наклоняет бутылку. — В этом стакане я держу вставную челюсть. Разве не видно? Вон там, рядом с омелой, стоит чистый.

— Извини, я без очков.

— Да-да. Я их видел в туалете.

— Отсюда неприятность с той женщиной. — Джеймс испустил очередной вздох. — Понимаешь, я без очков, а на улице дождь… пасмурно…

— Хм. Тебе же всего шестьдесят.

— Шестьдесят один.

— Все равно пока еще не пень трухлявый. Ни черта не видеть без очков простительно в… я не знаю… в девяносто! А чтобы зрение отказало уже в шестьдесят…

— Ничего у меня не отказало! — Джеймс занял второе сидячее место, тоже своего рода шедевр: плетеное кресло с комковатой подкладкой, при малейшем движении издававшее пронзительный скрип. — Просто я задумался. Это мне свойственно! Когда сижу за рулем или там иду за газонокосилкой, непременно отвлекусь мыслями на что-нибудь более интересное. Кейт это просто бесит. Она все время повторяет, что человек с интеллектом должен уметь применить его и к такой простой задаче, как загрузка стиральной машины.

— А ты не можешь?

— Не могу. Меня это не увлекает.

— Ну и ладно. — Леонард шлепнул по колену сложенной газетой. — Только что прочел твою статью. Доволен, но не согласен. Ненавижу все эти субсидии и дотации, все это так называемое спонсирование! Народ зажрался и прет кто во что горазд.

— Можно подумать, моя статья была целиком в защиту субсидий! Я как раз утверждал, что во всем нужен разумный подход…

— Лучший спектакль, какой я в жизни видел, — вдруг перебил Леонард, — был по книге «Конец пути». Удачная вещь, ничего не скажешь. Вся с потрохами удачная. Да-да, вот именно вся с потрохами.

Джеймс покашлял и, чтобы сменить тему, спросил:

— Не знаешь, где Кейт?

— Не знаю. Не имею представления. Фигаро здесь, Фигаро там! Прыг, скок, дверью хлоп! Она такая.

Некоторое время Джеймс испытующе смотрел на дядю. Это был его дядя, не Кейт, но никогда и никто не относился к Леонарду так, как она. Именно Кейт предложила взять его в дом, когда стало ясно, что за годы учительской деятельности, после вечного шума и суеты, он совершенно отвык от одиночества и не способен на старости лет оставаться наедине с самим собой. Не то чтобы Леонард не ценил ее доброту — ценил и даже по-своему любил Кейт. Однако он не мог простить того, что считал двумя ее серьезными минусами. Первым было происхождение. Он никогда не заикался на этот счет, понимая, что такой подход устарел, но упрямо считал, что настоящему джентльмену (а именно к таковым он относил Джеймса) негоже связывать жизнь с дочерью институтского завхоза и деревенщины-ирландки, эмигрантки в первом поколении. Это был серьезный камень преткновения в развитии добрых чувств к Кейт, серьезный, но не самый крупный. Другой был больше — настоящий валун.

— Знаешь, Леонард… — начал Джеймс, но не сумел подобрать слов и на ходу перестроился, — пойду-ка я пообщаюсь с Джосс.

— Если насчет уроков, то они уже сделаны. — Дядя закрылся газетой, показывая, что аудиенция все равно уже закончена. — Мы их как орешки щелкаем.

— В смысле ты? По-твоему, это разумный подход? Что за образование она получит, если будет полагаться исключительно на твою помощь? Ты и на экзамены будешь ходить вместо нее?

Леонард, для которого в списке удовольствий чуть не первыми стояли уроки Джосс, еще выше поднял газету.

— Тебя это вроде как не должно касаться, — съехидничал он.

Промолчав, Джеймс вышел из комнаты. Прошлой зимой Кейт перекрасила коридор и лестничные площадки в веселый кукурузный цвет. Сделала это сама, с присущей ей кипучей энергией, а Джеймс потом повторил маршрут, оттирая желтые брызги, мазки и нашлепки с перил, плинтусов и выключателей. Она и не подумала усмотреть в этом упрек. По натуре благодушная, она только посмеялась, тем более что это было единственное новшество, внесенное ею в интерьер дома с тех пор, как она в нем поселилась. Быть может, само великое действо жизни занимало ее куда больше, чем декорации, среди которых оно происходило. А может, она была слишком тактичной, чтобы навязывать свой вкус. Так сказать, не хотела соваться со своим уставом в чужой монастырь.

Дом принадлежал Джеймсу. Он его купил тридцать лет назад, задолго до того, как небрежно застроенный викторианский квартал Оксфорда, именуемый Джерико, выбился из разряда трущоб. Теперь это был приличный район, и дом был приличный — двухэтажный особняк с готической аркой входа и высокими окнами, обрамленными желто-голубой кирпичной кладкой. У него даже было имя: вилла Ричмонд — о чем повествовала вывеска над парадной дверью. Джеймс предпочитал верить, что дом был выстроен для одного из великих первопечатников университета. Это согревало его сердце. Короче, дом ему нравился, нравился и такт Кейт по отношению к дому.

Спускаясь по обновленной лестнице, Джеймс скоро уловил с кухни заунывный гундосый вой, который сходит у современной молодежи за вокальное совершенство (нечто подобное ему довелось слышать в передаче о мусульманских кварталах Северной Африки, и неслось оно из-за высоченных глинобитных стен — страшно подумать, что там происходило!). Джеймс помедлил, отлично зная, что увидит за дверью: Джосс за столом, обильно усыпанным корнфлексом, которым она только и питалась. Джосс, падчерицу. Если можно так сказать. Потому что Кейт, хотя и прожила бок о бок с Джеймсом все эти восемь лет под крышей виллы Ричмонд, упорно отказывалась сочетаться с ним законным браком.

У Джосс было маленькое бледное личико и ужасающая прическа. Чтобы не отделяться от коллектива (в смысле от женской части класса), она стригла рыжеватые, как у матери, волосы чуть не наголо и ходила с тифозным «ежиком». Тайное отвращение к содеянному заставляло ее истерически защищать свое право на модную стрижку. Из того же чувства протеста она украсила стены своей комнаты постерами рок-звезд, которые все как один напоминали уголовников, зато под кроватью прятала коробку с вырезками из модных журналов. Там, наоборот, красовались фотомодели с роскошными гривами, взметнувшимися волной цунами. Поскольку на всех были изящные туфельки, Джосс носила исключительно высокие черные бутсы на толстенной подошве и с клепками.

— Дядя Леонард опять делал за тебя уроки?

— Ну и? — Джосс демонстративно зевнула. — Я ничего не знаю. Он все знает. Проще простого.

Джеймс прикинул свои силы и понял, что не потянет.

— Где мама?

— Ну где? В «доме».

Под «домом» подразумевался приют для жертв домашнего насилия, недавно открытый одной из подруг Кейт вблизи собора Святой Маргариты. Они на пару присматривали там за детьми, но в основном выслушивали снова и снова, иногда часами. Именно там Кейт встретила миссис Ченг (в тот момент чуть не сплошь покрытую багровыми кровоподтеками и печально похожую на желто-лиловый цветок анютиных глазок), подыскала ей дешевое жилье, пристроила уборщицей к одному дантисту на Бомон-стрит, а в виде приработка взяла в помощницы по хозяйству на виллу Ричмонд. Благодарность миссис Ченг быстро переросла в слепую преданность. Она тенью следовала по пятам за Кейт, разгребая беспорядок, словно по волшебству возникавший всюду, где бы та ни появилась. Однажды Джосс довелось побывать у миссис Ченг. По ее словам, там царила стерильная чистота и застоялся не слишком приятный запах.

«На редкость неприхотливое создание, — заметил тогда Леонард. — Могла бы жить у нас в шкафу под лестницей. Там бы и варила свои рыбьи головы — в ведре для мытья полов».

Выйдя из размышлений, Джеймс сунул нос в холодильник.

— Так, что тут у нас?.. Пожалуй, я начну готовить ужин.

— Отлично!

Надо сказать, Джеймс был не в пример лучшим поваром, чем Кейт, — готовил вдохновенно и с фантазией, так что одно и то же блюдо выходило всегда по-разному, но неизменно вкусным. Она, наоборот, готовила строго по рецептам. Вкус, правда, тоже часто разнился, только, увы, в худшую сторону.

— Я купила шляпку, — вдруг сказала падчерица и вспыхнула, потрясенная собственной откровенностью, хотя это и не было из ряда вон выходящим поступком.

К покупке шляп и шляпок по лавкам старьевщиков она относилась не как к хобби, а как к тайному пороку, из той же оперы, что и сбор вырезок с прическами и туфельками. Тот факт, что в доме все об этом знают, не мешал ей с мрачным упорством хранить свою тайну.

— Правда? — осторожно удивился Джеймс.

— Угу.

— Какую именно? Можно взглянуть?

Скрипя зубами от ярости на обмолвку, Джосс подтолкнула к нему бумажный пакет с ручками, бесплатную тару из супермаркета, изрядно помятый и потертый. Шляпка была черная, бархатная, с вуалеткой, прихваченной по бокам брошками с фальшивыми бриллиантами, и, без сомнения, когда-то красовалась на головке модницы.

— Очень эффектная, — не кривя душой, похвалил Джеймс.

— Мерзость! И зачем только я ее купила?!

Горький опыт прошлого не позволял назвать Джосс лицемеркой. Джеймс ограничился советом вернуть покупку.

— Ха! — только и сказала Джосс.

— А мне в самом деле нравится. Очень… мм… сексуально. Жаль, что теперь такие не носят.

— Фу!

Не говоря более ни слова, Джеймс присел перед холодильником, чересчур маленьким для семьи из четырех человек.

— Как насчет рагу из всего, что тут найдется?

Джосс, потихоньку придвигавшая к себе пакет, пожала плечами:

— Мне все равно, я не голодна.

— Зато я голоден, и дядя Леонард, конечно, тоже. Не говоря уже о маме.

— Шляпку я верну. Она уродливая.

— Может, не стоит? — небрежно заметил Джеймс, выгружая на стол мало подходящие друг к другу компоненты будущего ужина. — Подари ее лучше маме на день рождения.

— На какой это?

— Который будет через две недели. Тридцатишестилетие.

— Ты же сказал, что это сексуальная шляпка!

— Правильно.

— И ты хочешь, чтобы я сделала маме сексуальный подарок?!

Они уставились друг на друга. Судя по выражению лица Джосс, она ощутила тошноту, вообразив Кейт в черной бархатной шляпке с вуалеткой. Джеймс тоже вообразил себе это — и у него шевельнулось в брюках. Пришлось срочно опустить взгляд на горку потемневших вялых шампиньонов.

— Делай как знаешь, — буркнул он.

Парадная дверь отворилась, послав под кухонную резкий порыв сквозняка, и со стуком захлопнулась.

— Ага! — удовлетворенно воскликнул Джеймс.

Джосс схватила пакет и судорожно запихнула в школьный рюкзак. Кейт, как обычно, не вошла, а влетела в дверь вся в каплях дождя и потому как никогда похожая на бурный водоворот. Непокрытая голова искрилась от мелкой водяной пыли, а волосы, и без того не слишком послушные, стояли копной.

— Там, снаружи, на редкость гнусно!

Сообщив это, она шмякнула у стола — не глядя — сумку с покупками, и та, конечно же, сразу завалилась набок, рассыпав по полу мандарины и даже одну гигантскую красную луковицу. Джеймс подошел поцеловать Кейт.

— Осторожнее! Я тебя намочу. Представляешь, промокла насквозь, до самого белья! Привет, Джосс!

— Советую полежать в горячей воде. С ужином я сам разберусь.

— Ладно.

— Ты откуда?

— Из «дома», откуда же еще. После Рождества всегда такой наплыв всяческих несчастных! Они и сами говорят, что боятся этого праздника больше всего на свете. Хоть бы его и не было, представляешь?

Пока шел разговор, Джеймс снимал с Кейт мокрое пальто, отклеивая его, как шелуху с луковицы.

— Надо же так вымокнуть! — ворчал он. — Джосс, сходи-ка наполни ванну. И скажи дяде, что ужин будет через полчаса.

— Наш класс выезжает на лыжную базу, — сказала Джосс, вставая. — Можно мне тоже?

— Ничего не выйдет, — ответила Кейт. — У меня нет на это денег. — Джеймс открыл рот, но опять закрыл, получив предостерегающий взгляд. — И между прочим, Джосс, ты прекрасно это знаешь. Как и то, что мне очень жаль.

— Ну само собой, — буркнула Джосс, с самого начала не питавшая больших надежд на то, что дело выгорит.

Правда, она дала себе слово в случае отказа устроить сцену, но в конце концов махнула рукой — какой смысл? Выходя, она оставила дверь открытой, зная, что затворять придется Джеймсу.

— Я рад, что ты вернулась к ужину.

— Что? А… я тоже. — Кейт ползала на корточках, собирая в пакет все, что раскатилось, — такая тоненькая и гибкая, очень привлекательная вопреки небрежности наряда. — Знаешь, сегодня мне что-то взгрустнулось. Может, дело в унылой январской погоде, но почему-то именно сегодня «дом» совсем не похож на убежище от житейских бурь, скорее на тоскливое присутственное место — сплошные бланки и опросы. Каждый второй дымит как паровоз. Понятно, у всех нервы, и мне должно быть стыдно за такой негативизм, но… понимаешь, вдруг стало так противно! — Она поднялась с заново наполненной сумкой в руках.

— Уж если кому и должно быть стыдно, так мне, — сказал Джеймс, надеясь, что это прозвучит ободряюще. — Хоть помирай со стыда. Знаешь, что я натворил?

— Нет. Расскажи.

— Ездил на почту отправить готовую статью в газету и — вообрази себе! — забыл очки. Как результат, на Бомон-стрит сбил женщину на велосипеде. Ну, не то чтобы сбил, но столкнул в грязь. — Кейт слушала с таким напряженным вниманием, что он преисполнился к ней еще большего тепла за это молчаливое сопереживание. — Самое ужасное в том, что она была такой… я не знаю… такой хрупкой, ранимой на вид, с этим своим узлом седых волос и прочим. Везла кошачий корм! Хорошо хоть, ехала не куда-нибудь, а к врачу. Я ее туда проводил… и навещу при первой же возможности, да вот хоть завтра, и вроде как все устроилось, но ощущение прегнусное, как будто сделал Бог знает какую гадость!

Высказавшись, Джеймс приготовился к заверениям, что в такую погоду это могло случиться с кем угодно, что все будет хорошо и совсем ни к чему заниматься самоедством. Он ждал, что Кейт подойдет его обнять, но не дождался ни объятий, ни даже слов. Она стояла как каменная, и во взгляде ее читалось нечто совсем новое, незнакомое и неприятное — что-то вроде холодного пренебрежения.

До предела изумленный, Джеймс открыл рот спросить, что случилось, но Кейт опередила его:

— Старый дурень!

В наступившем молчании взгляды их столкнулись — потрясенные, полные ужаса.

Кейт лежала в ванне, закрыв глаза и погрузившись в горячую воду по самый подбородок. Одна. Она предложила дочери посидеть с ней и поболтать, но Джосс отговорилась уроками. Именно отговорилась, в этом не было сомнений — даже в четырнадцать лет нетрудно разобраться, когда тебя приглашают от души, а когда просто так, чтобы не оставаться одной.

— У меня еще уроков выше крыши; — вот что сказала Джосс (ей очень удавался легкий акцент кокни).

У самой Кейт акцент был провинциальный, а вот у Джеймса — чистый оксфордский выговор.

Джеймс! Кейт передернулась, послав во все стороны пенные круги.

Кой черт дернул ее за язык? Ведь и в мыслях не было высказываться таким манером. Сперва брякнула, а потом уж подумала что. Обозвать спутника жизни дурнем — уже не слишком лестный комплимент, но старым дурнем!.. Кейт съежилась, подтянув колени к подбородку.

Господи, какое лицо было у Джеймса! Словно она влепила ему пощечину — чего, кстати сказать, никогда не случалось. Она и голоса-то сроду не повышала. Он не из тех, на кого повышают голос, и уж тем более кому дают пощечины, а она не из тех, кому это проще простого. И на тебе — обозвала старым дурнем!

Внезапно, с новой вспышкой ужаса, Кейт поняла, что это не было сказано в запале, под влиянием минуты, что именно таким она и видела тогда Джеймса: рассеянным подслеповатым стариком, глупым настолько, чтобы в сумрак и дождь вести машину без очков, сбивая людей направо и налево.

Это был такой пугающий ход мысли, что и в горячей воде Кейт начала бить дрожь.

…Когда они только познакомились, ей в голову не пришло отнестись к Джеймсу как к стареющему мужчине, как раз наоборот — сама мысль о том, что он на двадцать пять лет старше, заводила до неба. Роман начался так естественно и был так чудесен, что в нем не было места сомнениям.

Первая встреча произошла в пивном баре, недалеко от Холивелл-стрит. Джеймс зашел туда с лучшим другом Хью Хантером, а Кейт с приятелем. Не с отцом Джосс (тот, как только узнал о беременности, улизнул назад в свою Канаду), а с другим мужиком, который успел ей поднадоесть. Проталкиваясь сквозь типичную для английского паба толпу, Хью плеснул пивом Кейт на плечо, платок оказался только у Джеймса, и так оно все завертелось. В твидовом костюме Джеймс выглядел очень импозантно. Как следует его оглядев, Кейт нашла, что он напоминает герцога Веллингтона (возможно, формой носа, теперь уже и не вспомнить).

— Меня зовут Джеймс Маллоу, — представился он, осторожно промокая ей плечо платком.

— Правда? Моя мать родом из Маллоу, что в Каунтри-Корк, в Ирландии! — почему-то обрадовалась Кейт. — У нее остались чудесные воспоминания. Каждое лето они с родителями спускались на лодке по реке Глашабой.

В конце вечера Джеймс попросил номер ее телефона, на другой день позвонил, и они отправились в кино. Затем был обед на вилле Ричмонд. Он приготовил его сам, не позволив Кейт шевельнуть даже пальцем. Она сидела с бокалом в руке и восхищалась тем, как ловко Джеймс управляется с готовкой. Рукава у него были закатаны выше локтей, и в этом было что-то невыразимо сексуальное, так что в конце концов она забыла про вино и думала лишь о том, как бы поскорее оказаться с ним в постели.

Именно там они и оказались после обеда. Это было потрясающе! То ли до тех пор ей не везло с парнями, то ли еще что, но это была одна из тех идеальных сексуальных сцен, которыми напичканы романы и которые никогда и ни с кем не происходят в действительности. А вот ей повезло. Той весной, когда Джеймсу было пятьдесят три, а Кейт двадцать восемь (Джосс соответственно шесть), секс у них был просто роскошный.

Ну так вот, когда (долгое время спустя) они выбрались из постели, Джеймс повел Кейт показать свой кабинет. Больше всего ее поразила чистота, и даже не чистота как таковая, а то, что очень старые вещи могут быть до такой степени чистыми и ухоженными. Она была уверена еще с детства, что быт — штука по природе неряшливая. Родительский дом не блистал чистотой, это еще мягко выражаясь, и хотя старых вещей там хватало, все это была рухлядь — ветхая, в пятнах, пропитанная невообразимыми запахами. В кабинете Джеймса каждая вещь лучилась зрелой, выдержанной красотой, как иной человек пышет здоровьем. Каждую вещь здесь уважали. Сидя в бесшумно вращающемся кресле, Кейт жадно впивала взглядом разодетую фигуру принца над столом: его изукрашенный жемчугами тюрбан, нити ожерелий на шее, саблю на шелковой перевязи и руку, которая так небрежно покоилась на эфесе.

Не прошло и двух недель, как она переселилась на виллу Ричмонд — в памяти не сохранилось, по чьей инициативе. Она была настолько переполнена желанием жить среди всех этих сокровищ, что формальное приглашение не казалось делом важным. Главное, что Джеймс был не против. Для Джосс была выделена отдельная комната, и хотя размеры ее были невелики, это был целый дворец для девочки, до сих пор даже не имевшей отдельной кровати. Она боялась там затеряться и два года отказывалась гасить на ночь свет. Когда Джеймс работал: писал статьи или давал урок у себя в кабинете, — Кейт ходила на цыпочках, переполненная благоговением. Она и не думала оспаривать его жизненную позицию, его нежелание менять что-то в привычном укладе, даже в мелочах. И много позже, уже поняв, как много значит в его жизни, уже сознавая свои права, она не пыталась все переиначить. Вилла олицетворяла для нее Джеймса, и Джеймс был ей безмерно благодарен за отказ выносить суждения, за способность принимать все таким, как есть. Молодая женщина, она сумела подстроиться под привычки человека в возрасте, одиночки и домоседа; приняла его фанатическую страсть к порядку, хотя сама предпочитала уютный кавардак; убедила Джосс, что (исключительно ради Джеймса) ей следует смирять в себе бунтарский дух взросления; первой заговорила о переезде дяди Леонарда — а взамен, без всяких просьб со своей стороны, получила право во всем остальном поступать, как считает нужным. В том числе оставаться свободной.

— Мне противно быть объектом жалости, но еще противнее быть обузой, — так она объяснила это Джеймсу после первого предложения.

— Что значит «противно быть обузой»? Вот еще новости! Это будет брак по любви, а любимый человек не может быть обузой. Мне было бы только приятно нести за тебя ответственность.

— Это ты сейчас так думаешь. И завтра так будешь думать, и послезавтра, но не всю жизнь. Дело непременно кончится разочарованием, и вот за это уже была бы ответственна я.

— Господи, да не будет этого! Ты мне нужна и будешь нужна всю жизнь.

— И все-таки нет.

— По такой притянутой за уши причине?

— Для меня это вполне солидная причина.

И так оно продолжалось, от предложения к предложению. Постепенно Джеймс перестал бояться, что отсутствие штампа сделает для Кейт разрыв более легким и вожделенным, что она оставит его. Начиная работу в «доме»: с проблемными семьями, с малолетними наркоманами и проститутками, с избитыми до неузнаваемости женами, — Кейт объяснила это желанием хоть как-то воздать миру за то, что Джеймс к ней так добр.

— Мне посчастливилось, а другим нет, — сказала она. — И мне неловко перед ними за свое счастье.

Поскольку эта работа не приносила заработка, три дня в неделю Кейт выходила в дневную смену в захудалой пиццерии: бухгалтером, кассиром, официанткой, а то и посудомойкой, если требовались лишние руки. Ей хватало на одежду для себя и Джосс, хватило бы и на свою долю в расходах по хозяйству, если бы Джеймс не пресек эти попытки на корню.

— Нет, нет и нет! Даже слышать не желаю! Можешь считать меня живым анахронизмом, но я не стану делить с тобой расходы. Для меня радость и удовольствие давать вам с Джосс кров и пищу, и я могу себе это позволить. Вот когда не смогу, тогда и обсудим этот вопрос, а пока знай набивай рот.

…Кейт схватилась за мыло и мочалку, как за спасательный круг. Она беспощадно драила себя, словно пыталась стереть что-то более гадкое и липкое, чем дневная усталость. Закончив и слив воду, она встала под ледяной душ и стояла столько, сколько могла вынести. Наконец до боли растерла посиневшее тело, надела домашнее — свои ветхие джинсы, старую рубашку Джеймса и носки с подошвой — и спустилась на кухню.

Там уже был накрыт стол, зажжены свечи. Джеймс даже взял на себя труд выложить мандарины в вазу красивой горкой. Со всех поверхностей было убрано и разложено по местам то, что успело там скопиться за день. Открытая бутылка вина «дышала» в центре стола. Пахло вкусной едой, приглушенно играла музыка, но стоило Кейт переступить порог, как Джеймс выключил радио. Встретив его взгляд, она закусила губу.

— Прости, ради Бога! Не понимаю, как это у меня вырвалось. Я совсем не хотела…

— Забудем, — сказал он, отворачиваясь. — Во-первых, это не важно, а во-вторых… во-вторых, это правда.

Наступило молчание. Каждый ждал от другого каких-то волшебных слов, которые разом все наладят. Увы, таких слов не существовало.

Зазвонил телефон. По привычке (Джеймс ненавидел телефонные разговоры) Кейт подошла снять трубку.

— Алло! А, это ты. Привет. Да, погода ужасная. Я вымокла насквозь. Подожди, я его позову.

Она протянула трубку Джеймсу с таким видом, словно это была оливковая ветвь мира:

— Звонит Хью.

Глава 2

Хью Хантер сидел на высоком стуле у бара своей безупречной деревенской кухни — безупречной благодаря Джулии, которая знала, когда следует остановиться, чтобы не переусердствовать. Это было удлиненное помещение с низким потолком, белеными стенами и пробковым покрытием на полу, как раз с таким количеством крупных предметов мебели и мелких аксессуаров, чтобы это радовало глаз. Здесь были антикварные керамические кувшины, фарфоровые тарелки и медные сковороды, но не слишком много и не чересчур напоказ. Все гости Черч-Коттеджа, словно притянутые магнитом, в конце концов оказывались на кухне, в уютном виндзорском кресле у плиты (разумеется, марки «Ага»), с благодушным довольством наблюдая за тем, как хозяйка помешивает соус или потчует близнецов чаем. У Хью было откуда позвонить: из кабинета в задней части дома или, скажем, из гостиной, где телефон стоял на столике между не менее уютными креслами — однако (особенно если звонок не был деловым) он предпочитал вести беседу отсюда, с высокого стула барной стойки.

— Я звоню, просто чтобы поворчать, — сказал он Джеймсу Маллоу, которого не без оснований считал другом жизни.

— Ворчи, только недолго. Мы собираемся ужинать.

— А мне Джулия оставила в духовке какой-то гуляш — кажется, говяжий — и убежала собирать информацию. Готов проклясть себя за то, что предложил ей поучиться брать интервью!

— Чушь! Ты ведь гордишься ее успехами.

— Ну горжусь…

— И правильно.

— Хм.

Хью и впрямь был горд, что скрывать. Он только и делал, что гордился Джулией по поводу и без повода, а уж когда она произвела на свет близнецов, вообще чуть не лопнул от гордости.

— Знаешь что? — сказал Джеймс. — Сядь-ка ты, поешь говядинки, почитай что-нибудь для развития интеллекта, а поговорим в субботу в «Королевском гербе».

— Надменный эгоист! — проворчал Хью, положил трубку и задумался.

Голос у Джеймса был какой-то напряженный. Непохоже, чтобы он там расслаблялся. Наверняка дело в Джосс. Она, если захочет, помешает расслабиться даже ленивцу. Спрашивается, почему подросток непременно должен быть бунтарем и ниспровергателем основ? Выходит, и из его дивных близнецов вырастут такие же? Из белокурых ангелочков с любопытными детскими мордашками — непонятые, озлобленные на весь свет отродья с жалом вместо языка? Как печально и, черт возьми, как безмерно, безгранично, беспредельно скучно!

Усмехаясь, Хью открыл нижнюю створку двойной духовки. Гуляш томился в оливково-зеленом эмалированном горшке, который он осторожно извлек и водрузил на тростниковый коврик на столе, сервированном Джулией на одну персону. В сопроводительной записке было написано: «В холодильнике есть салат. Если захочешь сыру, доешь сперва бри — надеюсь, это тебя не слишком опечалит, милый?» Как типично для Джулии! Непреклонность пополам с нежностью.

За семь лет брака Хью не раз приходилось ужинать без жены, а порой даже задерживаться в городе на ночь, но это был первый вечер (если не считать поездок Джулии к родителям), когда отсутствовала она.

Хью включил канал классической музыки.

Вивальди. Совсем не подходит к случаю. Тут требуется что-нибудь пожестче, вроде… вроде Уолтона или там Бриттена.

Музыкальная система в Черч-Коттедже была сложная и разветвленная, проложенная под полом на манер трубок подогрева. Стоило только найти нужный диск… но как-то не было желания копаться в стойке. «Всего-то дел на две минуты, не больше, — сказал себе Хью и сам же ответил: — Правильно, на две. И все равно неохота».

Вынув из холодильника салатник, он критически оглядел кудрявую, с темной оторочкой, зелень, присыпанную грецкими орехами и спрыснутую лимонным соком. На той же полке нашлись булочка и масленка с вальяжной коровой на крышке и кубиком несоленого, почти совсем обезжиренного масла внутри. На столе все это образовало безупречную композицию под стать кухне — эдакий символ здорового образа жизни. От горшочка с гуляшом исходил вкусный аромат. По непонятной причине Хью вдруг испытал острую потребность снять с масленки крышку и стряхнуть в нее пепел. Пришлось срочно долить почти в пустой стакан (между прочим, венецианского стекла, любовно выбранный в Италии во время последнего отпуска с Джулией) вина. Оно пролилось на светлое дерево столешницы. Хью пририсовал красной лужице ножки и более-менее черепашью голову. Любуясь созданным шедевром, он вспомнил Джосс и подумал, что ведет себя немногим лучше ее. От Джосс мысли перекочевали к Джеймсу. Щедро наполняя гуляшом антикварную тарелку, Хью сожалел о том, что друг жизни сейчас не сидит рядом. Они бы отдали должное ужину (перемежая разговор просьбами Джеймса не курить хоть за столом и его, Хью, наездами на промывку мозгов насчет вреда никотина). Как хорошо, как комфортно было бы им вместе!

Хью и Джеймс не были друзьями с детства, они познакомились в Кембридже. Оба входили в одну и ту же группу обучения, оба увлекались историей. Джеймс родился в Южной Африке, в Грехемстауне, в восточной части бывших Капских колоний. Отец его, англичанин, в середине двадцатых годов приехал туда учительствовать, но накануне Второй мировой вернулся на родину. За всю войну он не получил ни царапины, а умер от дизентерии уже после подписания мира, в итальянском лагере для военнопленных. Леонард, слишком слабый здоровьем для военной службы, помогал семье старшего брата деньгами, устроил племянника в городскую школу, где сам преподавал, и в конце концов представил вдову тамошнему казначею (впоследствии эти двое поженились). Общаясь с дядей, Джеймс проникся глубоким убеждением, что нет и не может быть лучшего призвания, чем педагогика.

Судьба Хью сложилась совсем иначе. В этой семье слабым здоровьем отличался отец. Работник из него был неважный, зато в военные годы он вдруг разбогател (по мнению Хью, благодаря махинациям на черном рынке). В 1948-м, в год поступления сына в колледж, он умер, оставив (к великому изумлению вдовы) еще и вторую семью, которой пришлось дать отступного в виде билета до Австралии и небольшого начального капитала. Оставшиеся деньги пошли на оплату векселей. Вдова, женщина во всех отношениях решительная, продала дом, половину выручки отложила на обучение сына, а на остальное для себя и дочери сняла квартиру в родном захолустье. Ей не понадобилось много времени, чтобы открыть там парикмахерскую, и поскольку она знала в этом толк, бизнес вскоре расцвел настолько, что его пришлось расширить. После ее смерти почти все деньги перешли к дочери, что было только справедливо, потому что именно она унаследовала отцовскую астму. На долю Хью выпало что-то около двухсот тысяч фунтов плюс приданое Джулии, и на это был куплен и благоустроен Черч-Коттедж.

В Кембридже Джеймса постигло внезапное отвращение ко всему, что связано с педагогикой. Хью в той же степени загорелся желанием бросить все ради актерской карьеры. Он истово участвовал в театральных постановках и, кое-как окончив третий курс, поступил в передвижную труппу статистом за фунт с мелочью в неделю и с радужной перспективой однажды стать героем-любовником за десять фунтов. Мать была категорически против, уверенная, что театр — это отстойник для всяческого отребья. За три года актерской биографии сына она ни разу не пришла на спектакль. Когда тщедушная бледная дочь, с хрипом втягивая воздух, просила составить ей компанию на премьере, она изобретала какой-нибудь предлог для отказа.

— Не могу и не могу, и говорить тут не о чем, — отвечала мать, протягивая сверток с чем-нибудь вкусным для Хью. — Тебя не отговариваю, но сама не собираюсь менять планы из-за какой-то пьески, которой грош цена.

Когда в пятидесятых годах на телевидении появились коммерческие каналы и Хью заключил контракт с одной из ведущих компаний, мать немного оттаяла — это казалось ей более пристойным занятием. Беда была в том, что она хотела видеть сына адвокатом, и если не для этого нужен Кембридж, то для чего еще?

Как прежде театр, Хью Хантер обожал телевидение, и надо признать, оно платило ему за это сторицей (например, сделав ведущим одной из первых общенациональных программ новостей). Его прозвали Дабл-Эйч равно среди коллег и публики, да и сама программа со временем была переименована в «Дабл-Эйч тайм» и завоевала множество наград и поощрений. В шестидесятые годы жизнь Хью представляла собой круговорот девиц с густо подведенными глазами. Жил он на квартире рядом со студией, имел мотоцикл и время от времени по выходным отправлялся с очередной подружкой на реку Виндраш, в бывший дом викария, в гости к другу жизни.

Тогдашняя жена Джеймса, женщина состоятельная, была много старше его. Дом был куплен на ее деньги, все расходы по нему тоже несла она, так что супругу оставалось только наслаждаться жизнью. Сменив несколько занятий (продажа книг, разведение пчел, написание романов и тому подобное), Джеймс так и не нашел себя и фактически сидел у нее на шее. Вполне возможно, что его попытки с треском провалились как раз потому, что он не нуждался в куске хлеба, но он не спешил винить во всем жену и ее деньги. Он если не любил ее, то был к ней глубоко привязан и еще глубже ей благодарен: брак избавил его от тирании отчима, того самого казначея. Словом, жили они в полной гармонии, в прекрасном старинном доме у реки, и расходились во мнениях только по поводу Хью Хантера. В конце концов, не желая быть яблоком раздора, тот перестал у них бывать и встречался с другом жизни в Лондоне. Дружба их не поколебалась ни на секунду. Когда жена Джеймса внезапно умерла от опухоли мозга (ему было тогда тридцать два), Хью первым явился выразить свои соболезнования и не ушел, пока не убедился, что друг в порядке.

Того, что было оставлено Джеймсу по завещанию (главный капитал перешел к детям жены от первого брака), хватало на покупку скромного дома. В сопроводительном письме она писала: «Боюсь, мое богатство не принесло тебе добра. Надеюсь, что в будущем тебя ждет более интересная жизнь, более плодотворное занятие и более счастливый союз». На прямой вопрос Хью Джеймс ответил, что совсем заплесневеет, если останется в провинции, и с того дня друзья посвящали все свободное время поискам ему нового жилья. Длилось это четыре месяца и увенчалось виллой Ричмонд. То есть это Джеймс так думал. По мнению Хью, это был воплощенный кошмар, жить в котором он не согласился бы ни за какие деньги. Тем не менее Джеймс с ходу купил виллу.

Покупка принесла ему удачу. Во-первых (к своей тайной досаде), он понял, что в конечном счете не имеет ничего против педагогики, а поняв, без труда нашел работу в одном из бесчисленных учебных заведений Оксфорда.Его также осенило, что совсем не обязательно писать беллетристику, главное — писать в принципе. Для пробы он состряпал несколько статей социального и политического характера и разослал в различные издания. Все они были приняты к печати. Появившиеся деньги дали возможность отремонтировать и благоустроить виллу Ричмонд. Джеймс разбил что-то вроде цветника и обзавелся кругом друзей. Результатом явился мирный, очень ровный образ жизни, а также свобода, прежде ему неизвестная. Эта свобода была ему очень дорога, и потому вопреки увлечениям плотским и духовным (Бог знает почему, он был не способен объединить эти две стороны отношений) у него никогда не возникало потребности ввести на виллу Ричмонд женщину. Хью насмехался над ним за это. Говорил, что ему светит перспектива закоренелого холостячества, обветшалых манжет и пятен супа на галстуке. В ответ Джеймс едко проходился насчет искусственного загара Хью и его чем дальше, тем более молодых подружек — мол, лучше уж пятна супа, чем плейбой, от которого за версту разит нафталином.

Они взяли за правило встречаться раз в неделю. В начале семидесятых, в пору расцвета коммерческих каналов, «Дабл-Эйч тайм» выходила на большинстве из них по четвергам, что оставляло уик-энды свободными. По субботам Хью взял за правило выезжать в Оксфорд, объясняя это тем, что Джеймсу нужна целая вечность, чтобы куда-то добраться. Иногда это были встречи на вилле Ричмонд, но обычно, в память о бурной молодости, они шли в паб. Затем Джеймс устраивал другу экскурсию по Джерико или вдоль канала, искренне забавляясь тем, что Хью приходил в ужас от мысли, что есть люди, по доброй воле готовые жить в этих мрачных кирпичных домах, на унылых улицах, среди вечного грохота железной дороги. «А мне нравится шум поездов», — говорил Джеймс.

Это была подлинная дружба, без притворства. Хью ни за что не стал бы врать Джеймсу (как врал всем остальным), что близко знаком с великим Ричардом Димблби^[2], с которым на деле только раз обедал в одном зале ресторана. От Джеймса он не скрывал тревоги, когда «Дабл-Эйч тайм» сначала перенесли на понедельник, потом урезали с сорока пяти минут до получаса, а потом и вовсе прикрыли. После сорока у него развился острый страх перед старостью, и он не раз обращался к другу за утешением. Он всегда выглядел много лучше Джеймса — подобранный, статный, ухоженный, но страх сослужил ему плохую службу — на людях старался изображать вечную молодость. Чтобы скрыть досаду на отставку, он говорил о том, что центральное телевидение себя исчерпало и что будущее за провинциальным. Джеймс не спорил, понимая его чувства.

Знакомство Джеймса с Кейт стало для Хью жестоким ударом. Ослепленный болью потери, возмущенный тем, что считал предательством, он не сумел оценить ни достоинств Кейт, ни ее благотворного влияния на друга. Поездкам в Оксфорд был положен конец. Хью провел в Лондоне несколько жутких одиноких месяцев, уверенный, что на его собственной жизни — как деловой, так и личной — поставлен крест.

Поворотным пунктом в его судьбе стал телефонный звонок. Это было предложение выступать на «Мидленд телевижн» с программой почти того же типа, что и «Дабл-Эйч тайм», и шло оно от Мориса Хиршфилда, друга и соратника времен расцвета коммерческих каналов.

— С тех пор многое изменилось, и, поверь, к лучшему, — сказал он Хью. — Помнишь, как мы начинали? В полуразвалившемся кинозале! Теперь совсем другое дело.

Хью без колебаний подписал контракт на два года с возможностью продления. Его продюсером в новой программе стала Джулия Фергюсон. Она ничем не напоминала некогда любимый женский тип: кокетливых, вертлявых девиц, одинаково готовых вскочить на мотоцикл и улечься в постель. Это была сдержанная, даже холодноватая девушка с гладко зачесанными волосами и в очках. Она предпочитала строгие костюмы и не признавала украшений, знала французский и испанский и читала тамошних классиков в подлиннике. В ее присутствии Хью бросало то в жар, то в холод, а она относилась к нему ровно и уважительно, всегда спрашивая его мнение и поступая соответственно. Не прошло и года, как они поженились, ни разу так и не заговорив о разнице в возрасте: Хью из страха, Джулия потому, что ее это не беспокоило.

Мать Хью умерла через месяц после их свадьбы. Она была против их союза даже больше, чем когда-то против театра (Джулию она называла не иначе как снулой рыбой). Получив наследство, Хью немедленно взялся за поиски подходящего дома — дома, который располагался бы близко к месту работы и Оксфорду, так как детям, которыми Джулия собиралась обзавестись в самое ближайшее время, однажды предстояло получить образование. Она одобрила покупку Черч-Коттеджа, тогда еще окруженного запушенным фруктовым садом. Это был деревенский дом XVII века, в шестидесятых годах сильно осовремененный, но местами сохранивший штрихи древности, вроде матерчатой обивки стен и гардин работы Уильяма Морриса.

Всегда и во всем методичная, за два года Джулия шаг за шагом переоборудовала дом под стандарты восьмидесятых, ухитрившись при этом сохранить уникальную средневековую атмосферу (по крайней мере ее веяние). Как только с этим было покончено, она перестала предохраняться, а перестав, почти сразу забеременела и два дня спустя после пятьдесят седьмого дня рождения Хью подарила ему здоровых, на редкость крепких близнецов. Как если бы судьба тоже была в восторге от такого подарка, еще через два дня его контракт был продлен. Выйдя на экран после рождения Джорджа и Эдварда, Хью произнес роскошный импровизированный спич о том, что каждого в жизни ждет полоса удач, нужно только уметь ждать, а тот, кто дождался, должен вознести хвалу небесам, потому что, вне всякого сомнения, это промысел Божий. Зрители потом засыпали его письмами, рейтинг передачи круто пошел в гору, а правление (мнения по поводу продления контракта резко разделились) облегченно вздохнуло.

Джеймс не преминул тепло поздравить Хью с пополнением семейства, и традиции прежних дней были возобновлены. То, что жены найдут общий язык, разумелось как-то само собой. В самом деле, после первоначальной настороженности они сблизились. Кейт вообще не знала неприязни, и потом, у Хантеров теперь имелся такой притягательный магнит, как близнецы. Милые карапузы со светлыми волосиками, за четыре года жизни они собрали вокруг себя что-то вроде клуба по интересам, в который входила и Джосс.

— Ты, случайно, не завидуешь Джулии? — как-то раз полюбопытствовал Джеймс. — Я имею в виду насчет малышей?

— Дело не в том, что у нее малыши, — ответила Кейт. — Дети не предмет для зависти. Но тому, что это близнецы, я в самом деле завидую. Да и кто бы не позавидовал?

Что до Хью, эти белокурые ангелочки могли вить из него веревки. В семье вся строгость правильного воспитания зиждилась на Джулии. Она пичкала детей витаминами, она давала им первые уроки, она же умела и приструнить. Хью мог добавить к этому только игры и обожание. Когда он бывал не в своей тарелке, раздражался или скучал, то отправлялся на поиски близнецов, а если их не было в доме, погружался в мысли о них. Его кабинет на студии был чуть не сплошь завешан их фотографиями, на дни рождения оттуда приходило ровно столько открыток, сколько у Хью было сослуживцев, а на рождественских вечеринках их заласкивали, как щенят или котят.

Как ни странно, всеобщее обожание не избаловало Джорджа и Эдварда. Простодушные и милые (до тех пор пока оставались в обществе друг друга), они воспринимали этот ливень внимания как нечто естественное. Порой при одной мысли о том, как безгранично ему повезло, на глаза Хью наворачивались слезы. В этот одинокий вечер ему ничего не оставалось, кроме как прибегнуть к испытанному средству. Постоять над спящими близнецами (они спали в разных кроватках, но всегда лицом друг к другу), полюбоваться их безмятежными личиками, поправить одинаковые полосатые одеяльца…

Внезапно собственная хандра представилась Хью настоящим свинством. Он доел ужин, загрузил грязную посуду в посудомоечную машину, за исключением горшка, который следовало залить водой с моющим средством, чтобы отмок, — что и было проделано. Масло вернулось в холодильник, со стола исчез всякий след черепашки из красного вина, початая коробка сигарет перекочевала в ящик стола, который Хью поклялся впредь не открывать без крайней необходимости. Иными словами, было четко выполнено все, что требовалось. Притушив свет (все осветительные приборы Черч-Коттеджа были снабжены такими реле), Хью поднялся к себе, где, как испытание воли, собирался сначала проделать вечерние процедуры, а уж потом заглянуть к сыновьям.

Сыновья. Его сыновья! Добравшись наконец до цели, Хью застыл в упоенном созерцании. Все было именно так, как и следовало: Джордж щекой на плюшевой свинке, Эдвард — на подушке. Джулия где-то вычитала, что подушки с малолетства смещают шейные позвонки, но Хью на это не купился и, как лев, боролся за подушки для своих сыновей.

— Подушка, — спорил он, — возникла из потребности в психологическом комфорте.

— У близнецов не может быть такой потребности. Двое — это уже самодостаточная структура.

— Допустим, — не сдавался Хью, — но это все-таки не сиамские близнецы. Каждый из них немного индивидуум, а индивидуум нуждается хоть в каком-то личном пространстве. Комфорт — часть такого пространства.

И вот он стоял над ними, пока еще совсем малышами, от которых пахло молоком, а не чем-то таким… мальчишеским. Джулия настаивала на тщательном соблюдении гигиены, на всех прибамбасах здорового образа жизни, поэтому Джордж и Эдвард буквально блистали чистотой в своих мяконьких фланелевых пижамках. Впрочем, они всегда выглядели с иголочки, от аккуратно подстриженных волос до начищенных ботиночек. В этом доме и речи не шло о кроссовках — только настоящие ботинки, хотя и разного цвета.

— Вы мои драгоценные близняшки! — прошептал Хью.

Джордж пошевелился и открыл глаза.

— Не хочу свинку…

Игрушка полетела на пол, а малыш тут же снова уснул, едва слышно посапывая. Снизу (верхние телефоны на ночь отключались) раздался телефонный звонок. Хью без всякого удовольствия пошел снять трубку.

«Когда тебе за пятьдесят, — говаривал он жене, — начинаешь бояться этой адской машины».

На кухню он не вернулся, а подошел к аппарату в жилой комнате, приветливой и умиротворяющей, с красочным ковром из мексиканского сизаля на полу и не менее яркими турецкими ковриками по стенам.

— Хью Хантер слушает.

— Это Морис.

Рука Хью автоматически нырнула в карман за сигаретами. Их там не было. Они остались на кухне.

— Извини за поздний звонок. Хотелось объявить новости лично.

— Какие еще новости?

— Не волнуйся, хорошие. Даже очень хорошие.

Хью с трудом протолкнул в горло сухой комок. Он умирал от желания закурить.

— А именно?

— Мы его прижали. Он согласен, понимаешь! Контракт подписан.

Хью мешком осел в кресло со светлой ситцевой обивкой.

— Кевина Маккинли?

— Его самого! Ну разве это не чудесно? Я все время твержу, что человек вроде него может значительно улучшить наш имидж.

— Морис, он сделал серию передач, которая имела успех… большой успех, но, понимаешь, всего одна серия…

— Во-первых, он подходящего возраста, во-вторых, имеет нужные связи, в-третьих, работал в Америке, и он…

— …видит в нашей студии стартовую площадку для прыжка на Би-би-си! И сколько же ему за это предложено?

— Ну, подманить обезьянку можно только хорошей кучкой орешков.

Хью промолчал.

— Это всем нам пойдет на пользу, увидишь! Не понимаю, чем ты недоволен, Хью. Ведь твой контракт регулярно продлевается.

С глубоким и медленным вздохом Хью откинулся в кресле и прикрыл глаза. Главным козырем, главной движущей силой его карьеры было долгое знакомство с Морисом, которому через два года (то есть раньше, чем Хью, будь он, скажем, адвокатом или бухгалтером) предстояло уйти на пенсию. Своих истинных чувств нельзя было выдавать ни за что на свете.

— Почему это я недоволен? Я просто в восторге!

— Так я и думал. Потому и решил позвонить. Чтобы порадовать.

Вранье, сплошное вранье! Ни словечка правды во всем этом разговоре.

— Кевин хочет на той неделе созвать ознакомительное собрание. Во вторник сможешь?

— Ну, я…

— Вот и отлично! — воскликнул Морис с почти неприкрытым облегчением в голосе. — Значит, до вторника. Желаю приятно провести выходные. — Он вдруг сообразил, что кое-что упущено. — Как близнецы?

— Процветают.

— Молодец! Побольше бы таких отцов.

Положив трубку, Хью прямиком направился на кухню и полез в Яшек за сигаретами. Вынул из раковины стакан и наполнил до краев. Затем он прошел к любимому стулу и снова на него взгромоздился. Перед мысленным взором, как живой, возник Кевин Маккинли: как безапелляционно он называет сумму, как требует удвоенный отпуск и личную машину с шофером. Получив согласие, небрежно добавляет: «Ну и, конечно, максимальное пенсионное обеспечение». И это ему тут же предоставляют.

Ох уж эти Кевины Маккинли! Мир ими так и кишит. Они дорого себя ценят и откровенно презирают тех, кому за шестьдесят, даже если тем тоже удалось кое-чего добиться, даже если те не так уж плохо выглядят и пользуются популярностью у зрителей.

— А я пользуюсь популярностью… — прошептал Хью, глядя в стакан. — Да, пользуюсь! Они мне так прямо и пишут.

За окном послышался характерный скрип колес по гравию. Джулия. Хью подумал: «Как некстати!» Он был не готов предстать перед Джулией, он чувствовал себя таким… таким… подавленным. И не только подавленным. Несчастным. Испуганным. Потрясенным. Меньше всего хотелось, чтобы жена видела его в таком состоянии, даже если учесть, что за семь лет супружества можно навидаться всякого. Когда балансируешь на грани, нет-нет да и сядешь в калошу, и спутник жизни это понимает. Но от этого не легче.

Хью затушил окурок и стал ждать, когда за дверью в гараж послышатся шаги.

— Хью! — воскликнула сияющая Джулия. — У тебя вид как у заброшенного щенка.

— Это потому, что меня бросили, — пошутил он, раскрывая ей объятия.

Она нетерпеливо повела плечами, но позволила прижать себя к груди.

— Как все прошло? — спросил он ей в волосы.

— В лучшем виде! Меня взяли на выезд пожарной команды. Это было потрясающе! — Она скромно добавила: — Я удостоилась похвалы.

— Наверняка не одной, а целого ливня похвал.

— Придется перейти на контактные линзы, — задумчиво произнесла Джулия, высвобождаясь. — Нельзя появляться перед телекамерой в этих окулярах.

— А мне нравится.

— Ты не телекамера. Мальчики в порядке?

— Глухи к миру.

Несколько минут, пока Джулия наполняла чайник, длилось молчание.

— Ужин был вкусный?

— Вкуснее некуда, — рассеянно отозвался Хью, исподтишка наблюдая за женой.

Она сняла модное узкое пальто. Волосы — те же чудесные белокурые волосы, что и у близнецов — свободно падали на спину (снизу они были подрезаны ровно, как по линейке).

— Отвратительная погода, — заметила Джулия. — Стоять пришлось под зонтом, сырость была промозглая, и нос у меня наверняка пылал, как у Санта-Клауса. Кстати, цикл будет называться «Ночная жизнь города». На следующей неделе снимаем передвижную кухню по раздаче бесплатного супа.

— Не хочешь проконсультироваться с Кейт? У нее большой опыт общения со старыми развалинами.

— Ничего, — отмахнулась она, вставляя вилку в розетку, — как-нибудь обойдусь. Чаю?

— Спасибо, нет.

— Что-то не так? — Джулия внимательнее вгляделась в Хью.

— Звонил Морис.

— Вот как?

Она медленно сняла пиджачок, аккуратно свернула и положила на спинку кресла. Костюм тоже был весь узкий (по мнению Хью, донельзя «секси»), с короткой юбкой, открывавшей великолепные ноги в изящных сапожках. Джулия приблизилась. Положила руки на плечи Хью.

— Кевин Маккинли, да? Дело в нем?

— Не совсем.

Джулия молча ждала продолжения.

— Летом меня снова ждет продление контракта.

— Знаю, и что же?

— Чайник кипит.

— Он автоматический.

— Морис — хороший друг, — сказал Хью как-то неуверенно.

— Бесхребетный слизняк! Ему бы только протянуть время до ухода на пенсию.

— Бесхребетный не бесхребетный, но он по-прежнему на самом верху, милая.

Руки соскользнули с плеч. Джулия отошла к столу, сняла с крючка одну из бело-голубых чашек, положила туда пакетик ромашкового чая.

— Морис не даст мне пойти ко дну…

Она молча продолжала заниматься своим делом.

— Знаешь что?! — начал Хью, подкрепляя решимость хорошим глотком из стакана.

— Что? — спросила Джулия, но было ясно, что мыслями она далеко — с наслаждением перебирает события вечера, похвалы режиссера.

— Кевины Маккинли приходят и уходят, — сказал он, глядя на нее тем прямым, открытым взглядом, который когда-то помог ему выйти на экран. — Быстро идут вверх и еще быстрее катятся вниз. Ты можешь быть уверена только в одном, милая, только водном: времена меняются, за отливом неизбежно следует прилив, а прилив всегда благоприятен для Хью Хантера.

Еще долго после того как муж уснул, Джулия лежала без сна. Ей казалось, что она просто размышляет о хорошем, но когда часы в гостиной пробили два, стало ясно, что это приступ бессонницы. Тогда она поднялась и, как была босиком, прошла на кухню.

Здесь было намного теплее даже в ночные часы — из-за «Аги». Из-за темно-синей многофункциональной плиты, которую Джулия выбирала с таким старанием. Хью засыпал ее за это насмешками. Мало кому приходило в голову поддразнивать Джулию, а он этим занимался с самого начала, и мало-помалу она перестала шарахаться от его беззлобных насмешек, научилась их ценить и любить.

— Мисс Безупречность! — смеялся он. — Мисс Идеальный Подход! Мисс Семь-раз-отмерь-один-раз-отрежь!

Поразительно, но Хью все еще удавалось без труда заставить ее залиться румянцем. В этот вечер она тоже краснела, но от чистого удовольствия.

— Великолепно! — восклицал режиссер, когда они сворачивались. — Как ни стараюсь, не могу придумать ни единого замечания. Вот что значит привлечь к работе человека с интеллектом!

И еще он сказал, что вместе они объездят всю страну.

— Ничего не выйдет, — возразила она не без настоящего сожаления. — Это всего лишь проба сил. Я ведь, в конце концов, мать двоих детей.

— Выходит, матери — второсортный товар? — спросил режиссер таким тоном, словно хотел продлить удачную шутку. — До встречи через неделю! Я настаиваю. Буду ждать с нетерпением.

На кухне Джулия уселась в одно из двух парных виндзорских кресел, протянув ноги к нижней, все еще теплой части плиты. Только теперь ей пришло в голову, что насчет пробы сил, это было… не вполне честно. Не в ее характере экспериментировать, она всегда бралась только за то, в чем намеревалась идти до конца.

Вскоре после рождения близнецов Джулия со всей ясностью поняла, что карьера Хью переживает закат и скоро совсем себя изживет. Зная, что это будет для него тяжелым ударом, она не представляла, чем можно помочь в таких случаях, и далеко не была уверена, что это в ее власти. Для нее самой это не был пугающий момент краха, чувств в том числе. Ее привлек не меркнущий ореол славы, не очарование бывшего идола голубого экрана, о нет. Хью, один из немногих, никогда не трепетал перед ней. Он заставлял ее смеяться, был лучше образован и более широко эрудирован, лучше разбирался в музыке и, само собой, был более опытен. Правда, вкусы у него (буквально во всем) были несколько хаотичны. Однажды, после недельного знакомства, Джулия спросила, какой тип музыки он предпочитает, и получила совершенно серьезный ответ:

— По утрам Моцарта, по вечерам Тину Тернер.

— Он что, в самом деле тебе нравится? — в изумлении спросила мать, мечтавшая видеть Джулию женой землевладельца и хозяйкой целой своры ретриверов.

— Я от него в восторге!

…Сейчас Джулия говорила себе, что ей не важно, работает ли Хью вообще, важно лишь его душевное спокойствие. С другой стороны, кто-то должен обеспечивать семье должный уровень жизни. Нельзя же, в самом деле, опускаться только потому, что муж остался без работы. Есть и пить нужно в любом случае, нужно прилично одеваться и дать детям достойное образование. Другое дело, если бы у Хью были сбережения… но их нет. Все вложено в дом. Выходит, обеспечивать семью придется ей.

В сознании Джулии, которая просто не умела иначе, начал формироваться план.

Если пробный выпуск «Ночной жизни города» будет иметь успех и получит одобрение сверху, если серия будет продолжаться (желательно на основе контракта), придется подыскивать расторопную девушку… она бы присматривала за детьми, выезжала за покупками… для этого ей нужно иметь права…

Дверь отворилась, заглянул Хью:

— Не спится? Мне тоже.

Джулия поманила его на кухню.

— И давно ты тут сидишь? Причем с таким видом, словно в тебе вдруг проснулся не в меру предприимчивый подросток. Что-то замышляешь?

— Ничего я не замышляю!

— Да?

— Я строю планы.

— Ага, — сказал Хью упавшим голосом. — Как раз этого я и опасался.

Глава 3

— Мой волшебный цветок! — сказал Леонард миссис Ченг. — Моя изысканная желтая жемчужина! Где, черт возьми, мои шлепанцы!!!

— Моя ставить под кровать.

— Вот как, под кровать? — Он выпрямился, опираясь на трость, и посмотрел на китаянку очень-очень сверху вниз. — И каким образом я со своими негнущимися сочленениями и сердцем на последнем издыхании, каким образом я должен их оттуда выуживать? Или, может быть, дряхлому старику полезно ползать на брюхе по полу?

Миссис Ченг продолжала помахивать метелкой для пыли — туда-сюда, туда-сюда, как автомат. — Ну?!

— Моя знать — так положено.

— Ни черта так не положено! Видно, придется мне таскаться по дому в одних носках!

— Так положено.

Леонард наслаждался каждой секундой этого диалога. Он в самом деле обожал миссис Ченг, и потом неделя выдалась не из легких. Человек заслуживает немного простых радостей.

— В этом доме создалась нездоровая атмосфера, — доверительно сообщил он. — Что-то вроде ядерного конфликта. Чревато самыми ужасными последствиями. Вот ведь никогда не подумаешь! Сбил старую каргу — и на тебе, ядерный гриб.

— Моя не знать, — был ответ.

Китаянка прошагала к раковине и принялась убирать наставленные там пузырьки с лекарствами.

— А я очень хочу знать, какой черт… — Леонард повернул трость ручкой вниз, пошарил под кроватью и выудил сперва одну тапочку, потом другую, — какой черт дернул Джеймса выехать, когда он знал, что без очков ни черта не видит?

Миссис Ченг не ответила, истово надраивая смеситель.

— Теперь таскается к этой старой карге, шаркает перед ней ножкой. Кейт это не по нраву, а, спрашивается, почему? Сама все время отирается среди дряхлых и немощных, а Джеймсу, видите ли, нельзя зайти в гости к безобидной старушенции? Почему, я тебя спрашиваю?

— Моя не знать, — сказала миссис Ченг. — Твоя хотеть кофе?

— Кофе я бы выпил, но не твоего. Во всем мире не найдется китаезы, который умел бы приготовить кофе. Ты хоть понимаешь, какую бурду варишь?

— Моя твоя не понимать! — отрезала китаянка, расставляя назад пузырьки.

— Люблю женщин с перчиком! — восхитился Леонард. — Немного здоровой перепалки никогда не повредит, ты уж поверь старику. В Кейт перчик имеется, да-с. Как думаешь, у Джеймса с той старой каргой есть что-нибудь общее, кроме возраста?

— Твоя не говорить про возраст, — с тем же замечательным внешним бесстрастием высказалась миссис Ченг. — Твоя сама старая. Твоя скоро будет сто лет.

— Да уж, я старый негодяй, — с нескрываемым удовольствием произнес Леонард. — Где же наконец кофе? Долго еще ждать? За что тебе только деньги платят, ты, невежественная крестьянка!

Сунув метелку в бездонный карман, китаянка принялась сворачивать шланг пылесоса.

— Я вот узнаю, сколько ты тут у нас зарабатываешь…

— Мало, но за вас мне приплачивают, иначе ноги бы моей тут не было, — сказала миссис Ченг, внезапно теряя свой дремучий акцент.

К кофе Джеймсу было предложено весьма ординарное печенье в восьмиугольной жестяной коробке — китайской, если судить по орнаменту из журавлей и пионов. Жестянка была древняя и видавшая виды, как и все остальное в тесной душной гостиной мисс Бачелор, за исключением разве что приемника. Мисс Бачелор высоко ценила этот прибор: он исключительно хорошо ловил Би-би-си и тем самым скрашивал ей долгие одинокие ночи.

Надо сказать, гостиная поражала не только обилием старого хлама, но и своим редкостным унынием. Мисс Бачелор была так же неспособна украсить свое жилище, как и себя самое, и принимала этот факт с достоинством.

— Как вы, без сомнения, заметили, — сказала она Джеймсу, — дизайнер из меня никудышный. То, что я умею воспринимать прекрасное, мало помогает мне в повседневной жизни.

Часть мебели была еще викторианской, то есть тяжеловесной и как бы раздутой, часть словно перекочевала сюда из дешевых меблированных комнат и неприятно выделялась своим крикливым глянцем. Кресло, в котором сидел Джеймс, было прежде всего удивительно неудобным, а чехол все время сбивался. Ковер неплохо было бы как следует вычистить, а занавески отгладить. За приоткрытой дверью, замок на которой, должно быть, давно разболтался, виднелась кровать под застиранным стеганым покрывалом, некогда малиновым, а теперь тускло-бурым. Единственным источником позитивных эмоций были стены, увешанные репродукциями любимых итальянских живописцев хозяйки, вроде Беллини и Джорджоне, и копиями барельефов Гиберти и делла Роббиа.

Против всех ожиданий, это даже не была отдельная квартира. Дом на Кардиган-стрит принадлежал невестке мисс Бачелор, и здесь ей было отведено всего два помещения. Невестку Джеймс встречал у входа, как раз она и отворяла ему дверь — неприветливая женщина, вдова, снедаемая одиночеством и ипохондрией. Впрочем, она и раньше была не слишком счастлива, не в силах простить мужу его более высокого интеллекта. Позже это негодование обратилось на Беатрис. Гость мужского пола, да еще с бутылкой хереса, не говоря уже о цветах, явился для вдовы прямо-таки личным оскорблением.

В свое третье посещение дома на Кардиган-стрит Джеймс имел неосторожность воскликнуть:

— Миссис Бачелор, как хорошо вы сегодня выглядите!

— Вы окончательно восстановили ее против себя, — заметила Беатрис. — Она ни минуты не сомневается, что это едкая насмешка.

— И что? Она вас выставит за порог?

— По крайней мере попробует: спрячет мою масленку, не впустит мою кошку или что-нибудь в этом роде. Но я уже научилась облекать себя в мантию восточного бесстрастия. Это ее, во-первых, раздражает, а во-вторых, заставляет отступать.

На ногах Беатрис под простецкими колготками все еще виднелось несколько жуткого вида синяков. Джеймс дал себе слово не прекращать визитов, пока они совершенно не побледнеют, хотя уже в самый первый раз, когда он начал многословно распинаться насчет своих глубоких сожалений, Беатрис перебила его, сказав, что не желает больше об этом слышать.

— Мы оба пострадали, мистер Маллоу. Пострадало наше достоинство. Возвращаясь к этому прискорбному случаю, мы будем заново терять его в своих воспоминаниях.

Цветы — горшочек живых гиацинтов — неописуемо порадовали Беатрис, да и херес тоже.

— Были в моей жизни моменты, когда я употребляла этот напиток, и притом в больших дозах. В очень больших, — сказала она задумчиво. — Например, когда приходилось ехать в Грецию в одиночку, просто потому что было не с кем. Вид этой бутылки вызывает в душе двойственный отклик: стимулирует и при этом навевает грусть. Но случались со мной и авантюры.

— Какие же? — полюбопытствовал Джеймс.

Беатрис отвела взгляд.

— Это было как-то связано с мужчинами? — не унимался он.

Она не ответила.

— О! Мисс Бачелор! — воскликнул он с неожиданным для себя оттенком игривости. — Я чем дальше, тем больше рад, что зава… повалил вас.

В ходе знакомства выяснилось, что, помимо острого ума, Беатрис обладает рядом других достоинств. Например, она не признавала условностей — возможно, потому, что много лет работала в женской школе и уволилась только ради ухода за престарелыми родителями (на редкость хлопотливого и долгого ухода, прежде чем оба они отправились в лучший мир).

— Я любила отца и мать, — спокойно объяснила она Джеймсу, — но никто из них ни чуточки мне не нравился.

Наследство было крохотное, его хватило лишь на то, чтобы кое-как устроиться брату с женой и пристроить ее, Беатрис.

— Брат был человек непрактичный и — это еще мягко выражаясь — слабохарактерный. Настоящий подкаблучник. Из-за жены всю жизнь просидел в секретарях у мелкого нотариуса. Я отдавала (и теперь отдаю) на хозяйство всю пенсию, которую, увы, едва можно разглядеть невооруженным взглядом.

— На Грецию уже не выкроить? — сочувственно предположил Джеймс.

— Те поездки обходились не так уж дорого. Я имею в виду в финансовом смысле, — хмыкнула Беатрис.

Разумеется, он не преминул поделиться пикантной информацией с Кейт.

— Как думаешь, что там у нее было, в этих поездках? Если уж заграница обходится дешево, значит, кто-то платит за удовольствие! Вообрази, молодой красавец показывает ей достопримечательности, а она с ним расплачивается натурой. Черт, даже как-то романтично! Вино, свежий хлеб, подарки, а потом любовь под раскидистой оливой…

Кейт не разделила этих восторгов. У нее был хмурый, отчужденный вид. Она сказала, что Джеймс выставляет в дураках и себя, и бедняжку мисс Бачелор, а когда он попробовал спорить, резко оборвала разговор.

— Ого! — сказал Леонард. — Ревнует.

— К кому это? — изумился Джеймс. — К мисс Бачелор, что ли?!

— Я не настолько туп, как думают некоторые, и в этих делах разбираюсь.

— Старый ты провокатор!

Отложив газету, Леонард долго смотрел на племянника и наконец сказал:

— А ты старый болван.

Почему это болван? — удивился Джеймс. Потому что без труда вписался в убогую, безобразную обстановку гостиной мисс Бачелор? Потому что там он чудесным образом в ладу с самим собой? Потому что легко нашел общий язык с нелепой старой девой? Он чувствовал себя в сто раз больше болваном там, где предпочитала бывать Кейт, — в местах сборищ отбросов современного общества, людей без будущего, без настоящего, а порой и без прошлого, людей с выжженной душой.

И почему не сама Кейт, а Леонард ставит ему это в вину?

— Я живу с женщиной на двадцать пять лет моложе, — сказал Джеймс Беатрис в свой третий визит. — И с ее дочерью, которой четырнадцать. И с моим дядей, которому восемьдесят пять.

— Богатая коллекция.

— Да… хм! Полагаю, именно так это и можно определить, только… Когда что-то имеешь, не сознаешь себя богатым. Это часть простой повседневности.

— Людям стоило бы научиться ценить именно простую повседневность, — заметила мисс Бачелор. — А девицу четырнадцати лет возьмите как-нибудь с собой. Подростки мне нравятся, особенно трудные. Сама была такой в незапамятные времена. Знаете, как определить, выйдет ли из человека толк? Если в четырнадцать с ним наплачешься, значит, выйдет.

— Вот еще! — сказала Джосс. — Даже и не собираюсь!

— И не нужно, никто тебя не заставляет, — сказала усталая, раздраженная Кейт.

Она целый день вкалывала как проклятая в пиццерии, где большинство персонала слегло с гриппом. В числе прочего пришлось нарезать мелкими колечками целую гору перца чили. Кожа вокруг ногтей горела и махрилась сплошными заусеницами.

— Ненавижу старух! И вообще, зачем мне это?

— Я сказала, никто тебя не заставляет.

— Джеймс заставляет! — крикнула Джосс, которой втайне очень хотелось составить ему компанию. — Не пойду!

Она подумала, что ужасно одинока, что ее никто толком не любит и уж точно не понимает. При этом она вертела серебряную бусину в правой ноздре — новшество, при виде которого Леонард воскликнул: «Ничего себе сопля!» — заставив Джосс в страхе метнуться к зеркалу и завопить: «Неправда! Ничуть не похоже!» Однако в сердце поселился червь сомнения.

— Короче, я не иду! Ни сейчас, ни через сто лет! Ему там нравится, он пусть туда и ходит, а меня пусть оставит в покое!

«То-то и оно, что ему там нравится, — подумала Кейт, держа руки под прохладной водой. — Я бы предпочла, чтобы и он туда не ходил, чтобы не имел ни малейшего желания. Увы, его тянет в это убожество, а меня его тяга сердит. Он выставляет себя в смешном свете, делает из себя чудака, и что еще хуже, старого чудака. Найди он молоденькую, я была бы в ярости и всегда это знала. Не знала только, что буду беситься и от того, что он ходит к старухе. Это как-то некрасиво с моей стороны, мне бы не следовало так реагировать, не следовало…»

— Я никуда не… — снова завела Джосс.

Кейт, никогда не повышавшая голоса, круто повернулась и закричала:

— Вон!!! Ради Бога, выйди вон!

Глаза у Джосс полезли на лоб, с губ сорвалось ошеломленное ругательство. Кейт отвернулась, дрожа всем телом. Дверь закрылась с трескучим хлопком, бутсы дочери возмущенно затопали вверх по лестнице.

«Я переутомилась, — подумала Кейт, буквально ощущая, как спадает волна адреналина. — Обычное январское переутомление. Может, я и не стою больше четырех фунтов в день, но когда выдается такой денек, как сегодня, волей-неволей приходит на ум, что есть масса способов заработать их без особого напряга. Например, на панели…»

Когда она не крошила едкий, остро пахнущий перец, то носилась с подносами по залу, по дальней части его, потому что Сьюзи (единственная из персонала, кто не подхватил грипп) отказывалась там обслуживать. Кто ее заметит вдали от сплошных окон? А она каждую минуту ждала, что ее заметят, умыкнут и преобразят из официантки в принцессу.

Понятное дело, что и Кейт никто не замечал. Никто мало-мальски интересный не уселся ни за один из ее столиков. Зашли только три женщины в годах, изнуренные беготней по распродажам, компания хихикающих школьниц и мужчина с книгой. Зато другую часть зала посетили аж две интересных пары, причем каждая расстроила Кейт больше, чем весь перец чили, вместе взятый…

Вспомнив про руки, она снова сунула их под текущую воду.

…Сначала появился молодой человек (не настолько юный, чтобы еще учиться в институте, но и не настолько зрелый, чтобы уже делать карьеру) с девушкой в кричащих украшениях и сапожках выше колен. Та смеялась, переступая порог, и Кейт с облегчением подумала: как это кстати — нет лучшего лекарства от уныния, чем вид счастливой пары. Однако вскоре выяснилось, что о счастье тут нет и речи, а девушка смеется над своим спутником. Они начали ссориться еще до того, как им принесли заказ. Похоже, девушка обожала ссориться — это давало ей шанс драматически заламывать руки, отбрасывать назад волосы и поводить плечами. Надо признать, у нее был в этом большой опыт, так что скоро весь зал (включая мужчину с книгой) смотрел на нее. Молодой человек был очень расстроен.

— Не здесь! — повторял он. — Не на людях!

В конце концов девушка выскочила из-за стола и (весьма драматически) бросилась вон. Ее спутник вежливо отказался от кофе, заплатил и вышел следом.

Минут через пять, когда Сьюзи была в подвальной части пиццерии, на кухне, а Кейт наливала кофе для женщин с покупками, молодой человек снова появился в зале и сразу направился к ней. Она подумала: ну вот, в довершение ко всему что-то потерял — и устремила на него вопросительный взгляд.

— Я бы хотел извиниться.

— Что, простите?

— Извиниться за наше поведение. — Он повернулся к залу: — Прошу прощения у всех присутствующих! Мы вели себя недостойно.

К нему обратилось много пар изумленных глаз.

— Это очень мило с вашей стороны, — сказала Кейт, не зная, как еще реагировать.

— Мне так неловко. Я…

Молодой человек с трудом глотнул и посмотрел на нее. Лицо у него было узкое (как говорят, породистое), волосы темные и густые, а глаза… в глазах было столько печали!

— Я пойду, — сказал он наконец. — Хотелось только извиниться перед всеми, кому мы испортили обед.

Он сделал шаг назад. Кейт ободряюще улыбнулась. Он улыбнулся в ответ, и лицо его чудесным образом озарилось, такое открытое и привлекательное. С учтивым полупоклоном (она даже не знала, что такое еще случается!) он открыл дверь и отступил, пропуская в пиццерию еще одну пару: Джулию и мужчину в кожаной куртке.

Джулия, улыбаясь, подошла к Кейт.

— Мы здесь не случайно, — объяснила она. — Роб прямо-таки бредит Италией и без ума от тамошней кухни.

— Вот как?

Больше ничего не пришло в голову, потому что на Джулии были шикарные брючки, элегантный пиджачок и сережки с настоящим жемчугом. Кейт сразу ощутила все пятна от соуса на своем переднике, не говоря уже о жжении вокруг многострадальных ногтей.

— Роб — режиссер, — сияя, сообщила Джулия.

Тот адресовал Кейт дружелюбную улыбку. Он вообще был подчеркнуто дружелюбен, слегка помятый и не снимал темных очков.

— Где хотите сесть?

— Только не возле туалета, — сострил Роб.

— Ха-ха. Сюда, пожалуйста. — Кейт провела их к столику у фронтальных окон. — Сьюзи вот-вот будет здесь.

— А ты не хочешь нас обслужить? — спросила Джулия без малейшего подтекста.

— Мне пора на кухню. У нас сегодня катастрофический недостаток рабочих рук. И потом, даже в пиццериях существует иерархия.

— Постой! Что нам лучше взять?

— Ньокки. Их только что приготовили.

— Как дела у Джосс?

— Хуже некуда. А у близнецов, конечно, все отлично?

— Само собой.

Тут Кейт почувствовала, что пора испариться, и испарилась, но время от времени (крадучись, как вор) поднималась по лестнице и выглядывала, чтобы убедиться, что Джулия и ее режиссер погружены в оживленную беседу. Роб то и дело открывал блокнот и делал заметки.

Уходя, Джулия чмокнула Кейт в щеку и попросила передать Джеймсу привет. Роб при этом дружелюбно улыбался. Они вышли, оставив Кейт в каком-то нервическом напряжении. Набивая моечную машину тарелками, она думала: с чего вдруг такая реакция? Это не было романтическое свидание за спиной у Хью. Чем ее так задели обед Джулии с режиссером (во всех отношениях деловой обед) и интерес Джеймса к мисс Бачелор (во всех отношениях невинный и наверняка мимолетный интерес)? Джеймс становится все старше и чудаковатее, а Джулия входит в пору, когда стоит задуматься о карьере. Все это так естественно. Она ведь всегда знала, что Джеймс когда-нибудь по-настоящему состарится и что это вызовет в нем определенные перемены, точно так же как зрелость изменит ее. Она ничуть не возражала, это даже как-то умиляло — знать, что между ними двоими все останется по-прежнему, что важна суть, а внешние детали не имеют значения. Что бы ни случилось, Джеймс должен был остаться Джеймсом, а она, Кейт, собой. Что касается Джулии, они это обсуждали и пришли к выводу, что с такими исключительными данными она, конечно, не засидится дома, и Хью надо благодарить за это судьбу. Когда талант стареет, он неизбежно сходит со сцены, и просто здорово, если в семье есть кому занять место кормильца. Кто, как не Джулия, сумеет проделать это с нужным тактом?

Теперь, когда Джулия поступает так, как от нее и ожидалось, и когда Джеймс к кому-то тянется от души, со всем сердечным теплом, которое как раз и привлекло ее годы назад, ей бы следовало возрадоваться. Но рада ли она? Ничуть. Она, которая всегда умела радоваться за других, у которой это было лучшим, всеми ценимым качеством. Почему же, стоя над разверстой машиной, под завязку забитой грязной посудой, она вся дрожит от яростного негодования и от ужаса на собственные чувства?

…Закрыв воду, Кейт вытерла и оглядела руки, которые Джеймс называл «мои маленькие руки», потому что они терялись в его огромных ладонях. Сейчас на руки было страшно смотреть. Следовало обратиться к Леонарду за кремом, прописанным еще зимой, когда его свалил жестокий бронхит и доктор опасался насчет пролежней. Кейт тогда за ним ухаживала — вернее, пыталась, насколько возможно.

— У меня нет ни волос, ни зубов, но еще осталось кое-какое достоинство, — ворчал Леонард. — Когда смотрю на себя в зеркало после душа, то думаю: дружище, на тебе столько складок, что не мешало бы хорошенько отгладить! Не желаю, чтобы еще кто-нибудь это видел, особенно женщина.

Проходя через холл, Кейт покосилась на дверь в кабинет мужа. Оттуда доносился до ужаса монотонный голос ученика, читавшего очередное эссе. Это был сутулый угрюмый парень, впустую бившийся над английской классикой (Джеймс, как было ему свойственно, всячески поощрял этот бессмысленный труд). Тяжелым медленным шагом Кейт поднялась по лестнице. Прореха на покрытии седьмой ступеньки заметно увеличилась, открывая прежнее, старомодное. По обыкновению, за дверью Джосс били низы, а за дверью Леонарда что-то вещал диктор новостей.

Кейт постучалась.

— Подожди!

Она подождала. Голос диктора оборвался, послышалось шарканье и пыхтение.

— Можно!

— Смотри. — Она со вздохом вытянула руки.

— А, так ты пришла за моим кремом для задницы! Хм. И от чего такое бывает?

— Резала чили.

— Жуть! — Леонард захлопал ящиками стола. — Ты бы намного больше заработала на панели.

— Сегодня мне это тоже пришло в голову.

— Джеймс уже дома?

— Да.

— А ты знаешь, куда он ходил?

— Знаю, — очень ровным тоном ответила Кейт.

Наконец из ящика была извлечена объемистая банка с надписью «Мазь масляная. Фармакологическое средство».

— Как думаешь, почему его туда тянет? — спросил Леонард, протягивая крем Кейт.

— Из-за чувства вины… ну, и интересно.

— Тебе это не по душе, верно?

— Не знаю, — буркнула она.

— Знаешь, еще как знаешь.

— Я ужасно устала. В январе всегда так. — Кейт открыла крышку и взяла на палец порцию крема. — Фу, какой жирный! Похоже на слизь.

— Кейт!

Она сделала вид, что целиком погружена в заботу о руках.

— Кейт! Черт возьми, выйди наконец за него замуж! Тогда у тебя будет право на протест.

Джулия вернулась домой даже раньше, чем обещала, на целых десять минут. Вторники у Хью были нерабочие, и он согласился (вернее, вынужден был согласиться, без особого рвения) присмотреть за близнецами на время ее делового обеда с Робом Шиннером. Джулия намеревалась позвать Хью с собой ради него, но отказалась от этой мысли ради себя самой и ради их совместного будущего. В духовке она оставила картофельную запеканку, в морозилке — пакет овощной смеси, а на столе — большую упаковку белого йогурта с запиской, что близнецам в него добавляется только по одной ложке меду.

Хью ради творческого подхода сказал, что совсем не обязательно добавлять именно мед. Возможность выбора поначалуобескуражила близнецов — до сих пор никто не спрашивал их мнения. Чтобы немного поощрить их мыслительный процесс, Хью предложил джем, разрешенный только по большим праздникам. Воображение Джорджа и Эдварда сразу разыгралось. Один сказал: мармелад, другой — арахисовое масло. Один сказал: шампунь (это уже было куда забавнее), другой — какашки (это было так забавно, что от смеха оба повалились со стульев и начали кататься по полу, дрыгая ногами). После этого уже ничто не могло остановить взрыв дикого возбуждения. Джордж и Эдвард носились по кухне, во все горло вопя «какашки, какашки!», натыкаясь на предметы и опрокидывая все, чему недоставало устойчивости. Каждый хотел быть самым остроумным. Джордж нахлобучил на голову подушку с кресла, Эдвард начал ее отнимать и уронил йогурт, открытый, но так и не съеденный. Все свалилось на пол, причем йогурт вылился на подушку. Это всех сразу отрезвило. Мокрые и липкие подушки почему-то сразу наводили на мысль о маме, хотя одно никак не рифмовалось с другим.

— Я ее застираю, — предложил Хью.

Близнецы с облегчением вызвались помочь и, как результат, вылили на злосчастную подушку целое море жидкого моющего средства. Это окончательно превратило ее из воздушной, мягкой, цветастой и пышной в нечто темное, тяжелое, истекающее водой и пеной. После долгих выкручиваний подушку положили сохнуть на «Агу».

— С ней все будет в порядке, — уверял Хью. — Перо просохнет, мы ее взобьем, и все будет как раньше.

На лицах близнецов читалось явное сомнение. Они вообще как-то приуныли. Чтобы поднять настроение, Хью повел их в игровую комнату — приветливую и яркую, с просторным манежем для игр и широким столом для рисования — на послеобеденную сказку. Все уселись на полу, причем Джордж и Эдвард внезапно, совсем как малолетки, сунули в рот по пальцу. Сказка (самая любимая, про плохого щенка и хорошего котенка — они всегда выбирали именно ее) почти их не занимала, куда интереснее было бороться за место на коленях у Хью. Добравшись лишь до той части, где плохой щенок изгрыз новый девочкин ботинок, Хью выдохся и предложил пойти на прогулку. «Гулять! Гулять! Гулять!!!» — немедленно завопили близнецы, и началась такая потасовка, что даже ко всему привычный Хью задался вопросом, за что вообще любят детей.

Прогулка тоже не увенчалась большим успехом. Гольфы Джорджа все время норовили съехать ему под пятку, а Эдвард ныл, что у него замерзли уши, но наотрез отказывался надеть шапочку. День выдался ненастный, окрестности окутывал легкий, но промозглый туман. Знакомый лебедь на реке был решительно не в духе: отказался брать хлеб и, шипя, погнался за Эдвардом. Утки были сговорчивее, но скоро улетели, а кроме них, больше ничего интересного не нашлось. Хью шагал, накручивая положенную для прогулки милю, а его ненаглядные близняшки то совались под ноги, то тащились позади, ноя насчет сбившихся гольф и отмороженных ушей. Просто не верилось, что это и есть обожаемые Джордж и Эдвард, приветливые и покладистые настолько, насколько это в принципе возможно для мальчиков четырех лет.

Когда они наконец добрались до дому, близнецы понеслись к телевизору, который им разрешалось смотреть лишь по специально отведенным для этого дням. В приступе бунтарской отваги Хью решил, что ему плевать, специальный это день или нет, и нажал дистанционку (Джорджу и Эдварду было категорически запрещено прикасаться к тому, что имело хоть какое-то отношение к электричеству). Экран вспыхнул, огромная лиловая горилла замахнулась дубиной, ревя: «Убей! Убей! Убей!» Потрясенные прежде невиданным действом, близнецы мешком осели на ковер, прижались друг к другу и дружно сунули в рот по пальцу. Хью подумал, что и сам, когда курил травку, выглядел примерно так же — внешне зачарованный и благостный, но при этом внутренне сосредоточенный.

На кухне царил полнейший бардак. После обеденной возни кресла и стулья стояли как попало, словно танцоры, покинутые партнерами прямо посреди танца. Посуда так и оставалась на столе среди всевозможных луж, лужиц и мелких брызг. Подушка на плите спеклась в тонкий коричневый блин. Когда Хью встряхнул ее за угол, перья внутри зашуршали, как корнфлекс, и ухнули вниз, превратив несчастный предмет комфорта в подобие козьего вымени. С минуту Хью шлепал по ней, подбрасывал и тряс, потом отказался от попыток, положил на кресло и прикрыл газетой.

Наступила очередь стола. Все, что там находилось, липло к рукам, даже тростниковые коврики. Составив посуду в мойку, Хью нацелился на стол бутылкой с моющим средством и дал пробный выстрел. Жидкость оказалась высококонцентрированной, и столешница покрылась пышным слоем пены. Хью смывал, смывал и смывал и в конце концов добился того, что пена распалась на крупные пузыри, которые полетели над столом, заставив Хью расчихаться. То, что осталось, он соскреб лопаточкой для жарки рыбы. По очереди протерев стол тремя тщательно выстиранными и отглаженными кухонными полотенцами, он выпрямился, чтобы полюбоваться делом своих рук.

Столешница, прежде светлая и почти зеркально-гладкая, выглядела тускло, пятнисто и в целом нездорово.

— Чтоб ты провалился, мать твою! — с чувством сказал Хью столу.

Мрачно закурив, он начал заполнять моечную машину грязной посудой так грубо и небрежно, что у первой же чашки откололась ручка. Горилла в гостиной то вопила как резаная, то взревывала пароходной сиреной, и вдруг ни с того ни с сего Хью пришло в голову, что с момента ухода Джулии телефон так ни разу и не зазвонил. С некоторых пор звонки наводили на него страх, но еще страшнее был мертвый телефон. Это оказалось последней каплей. Подчиняясь могучему импульсу, Хью набрал номер Джеймса.

— Вилла Ричм'н слушать, — сказал голос миссис Ченг.

— Мистера Маллоу, пожалуйста.

— Джеймс тут нет.

— Тогда мисс Бейн.

— Кейт работать.

— А когда вернется мистер Маллоу?

— Моя не знать. Они не говорить. Что передавать?

— Ничего, — вздохнул Хью. — Я звоню не для того, чтобы передавать, а чтобы поговорить с живым человеком!

Наконец появилась Джулия с яблочным пирогом, купленным во французской кондитерской в Сент-Джайлзе.

— Боже мой, Хью! Они что, плохо себя вели? — воскликнула она при одном взгляде на мужа.

Полный счастья уже оттого, что кто-то рядом, Хью кротко взял всю вину за случившиеся беды на себя (в том смысле, что подзадоривал близнецов). Он даже ухитрился спросить, как прошел обед. Оказалось, в лучшем виде.

— Заодно мы составили план трех следующих передач. Это просто изумительно! Когда рядом человек бурлит от идей, и тебе в голову начинают приходить идеи. Невольно вспомнишь первые дни нашего знакомства. Рядом с тобой мне думалось, что не обязательно всегда и во всем соблюдать условности.

— Теперь так уже не думается, — констатировал Хью. — Теперь я воплощенная условность, потому что ты со мной свыклась.

— Конечно, свыклась, что тут плохого? Мы ведь давно уже не чужие люди, а… Господи, что с подушкой?!

— Пала смертью храбрых. Не ругай их, ладно?

— Что? — Джулия перевела взгляд с подушки на Хью. — Я никогда их не ругаю. Я объясняю, что правильно, а что нет. Кто-нибудь звонил?

— Никто.

Бросив подушку, Джулия подошла к Хью и привычным жестом положила руки ему на плечи. Глаза ее за толстыми линзами очков казались огромными. Они были очень серьезны.

— Дорогой мой, я знаю, знаю, как тебе сейчас нелегко. Человеку вообще нелегко меняться и приспосабливаться. Но ведь жизнь продолжается, верно? Нужно как-то жить и дальше: дать детям образование, по-прежнему окружать себя красивыми вещами, выезжать в отпуск — и если мы хотим, чтобы именно так все и было, придется поменяться ролями. Я ничуть не возражаю против перемен такого рода, я к ним готова и могу принять на свои плечи большее бремя, чем несла до сих пор. А главное, это ничуть не изменит моего отношения к тебе. А вот твое ожесточение может его изменить. Ожесточения я не вынесу, понимаешь?

— Я не ожесточен! Это всего лишь легкий приступ отчаяния.

— Не понимаю, с чего вдруг? Твоя карьера вполне удалась, известность пока еще не померкла, контракт тебе продолжают продлевать. У тебя нет причин впадать в отчаяние. В чем же дело?

Хью снял руки жены с плеч, подержал в своих и выпустил.

— Дело в том, мое дорогое дитя, что я перестаю быть нужным, а когда человек перестает быть нужным, он начинает тосковать.

* * *

По вторникам Джулия всегда мыла близнецам голову, и как раз этим она теперь занималась. В процессе мытья вспомнилось, что она так и не сказала Хью о встрече с Кейт, которая, надо признать, выглядела не лучшим образом. Вид у нее был прямо-таки замученный, и привычная ласковая манера не могла этого скрыть. В принципе не имея ничего против благотворительности, Джулия считала, что с пиццерией Кейт перегибает палку, делая из себя девочку на побегушках. Она решила, что затронет этот вопрос за ужином, а потом гладко перейдет к разговору о том, что на пенсии жизнь не кончается, что есть масса дел, где можно приложить руки, если уж так необходимо быть нужным.

Ужин на вилле Ричмонд закончился, когда позвонила Хелен, та самая подруга Кейт, что организовала приют для жертв домашнего насилия. Она произнесла очень долгий и в самом деле трогательный монолог о том, что привлечение фондов — задача трудоемкая и отнимает все больше времени, так что его совершенно не остается на решение повседневных проблем, поэтому возникла острая нужда в человеке, который мог бы взвалить на себя административную работу. Хелен подчеркнула, каких больших затрат требует «дом», и выразила большое сожаление насчет того, что не сможет платить добровольцу, который вызовется ей помогать. Таким образом, вдохновенно заявила она, это должен быть человек, сознающий свой долг перед обществом настолько, чтобы не требовать платы за вклад в его оздоровление.

После этого возникла пауза. Хелен ждала, конечно, что Кейт немедленно вызовется помочь, но Кейт, сидевшая в напряженной, неестественной позе (обвивая ногами ножки кухонного стула), не вызвалась, хотя и почувствовала себя при этом последней стервой. Хелен сменила тактику и принялась ее нахваливать: мол, все ждут не дождутся, когда она появится в Мэнсфилд-Хаусе (названном так в честь Кэтрин Мэнсфилд, перед которой Хелен особенно преклонялась), и в такие дни словно луч света озаряет это темное царство скорби.

Еще одна полная ожидания пауза повисла в воздухе.

— Мне ужасно жаль… — промямлила Кейт.

Ей хотелось объяснить, что она бы и рада помочь, рада не только на словах, а по-настоящему, и еще совсем недавно так и поступила бы…

Но слова не пошли с языка.

— Я позвонила именно тебе, — сказала Хелен, не утруждаясь тем, чтобы скрыть недовольство, — потому что думала, что уж на тебя-то могу положиться, что уж ты-то хорошо представляешь, в какой я затруднительной ситуации!

— Я представляю, но… но помочь не могу.

— Почему? Что тебе мешает?

— У нас тут многое изменилось, — понизив голос, ответила Кейт.

— Только не говори, что Джеймс выгоняет тебя из дому!

— Да что ты, конечно, нет!

— В таком случае?..

— Хелен, я просто не смогу объяснить, в чем дело. Я буду по-прежнему приходить в свои обычные дни, буду делать то, что делала, но о большем меня, пожалуйста, не проси.

— Понимаю, — сказала Хелен, ничегошеньки не понимая, и бросила трубку.

Кейт подтянула колени к подбородку и, совсем съежившись на своем стуле, обняла ноги руками. «Это я меняюсь, — сказала она себе. — Меняюсь, и ничего тут не поделаешь. Как можно объяснить это Хелен, которая работает на износ? Трудно поверить, что я ей отказала, но это случилось, и я знаю, что не стану звонить и брать свои слова назад. Что же такое со мной творится? Все, что я любила и ценила, ускользает из рук, а я не могу это удержать, да, может быть, и не желаю. Я как будто каменею сердцем, и не в моей власти остановить этот процесс. Что, если он идет уже давно, и причина в том, что я живу с человеком неуступчивым, закоснелым в своих привычках, с человеком… старым? Нет, это чушь! Шестьдесят один — еще далеко не старость. Гнусно с моей стороны думать о Джеймсе как о старике! Гнусно отказать Хелен в помощи! Боже мой, да ведь мне самой в пору кричать «помогите!». Куда делось все мое великодушие, вся способность любить?»

Дверь приоткрылась, заглянул Джеймс:

— Кейт, с тобой все в порядке?

Она подняла голову и даже сумела выдавить из себя улыбку.

— Хелен только что попросила у меня помощи, но не получила.

— Хорошо, — сказал Джеймс, полагавший, что Хелен чересчур назойлива.

— Нет, — грустно возразила Кейт. — Не хорошо. Это очень плохо, очень.

Глава 4

Лондонское агентство «Пеннимэн»^[3] занимало два маленьких, но элегантных помещения на Бедфорд-сквер. Глава его, Вивьен Пеннимэн (восходящая звезда тех времен, когда Хью впервые появился на экране), обладала здоровым прагматизмом актрисы, чья карьера умерла быстро, без мучений и не была причислена к рангу святых. Целью агентства было организовывать появление знаменитостей на публике, давая им возможность оставаться на виду, а заодно откладывать что-то на черный день (когда единственным отзывом, который удастся получить, будет: «Этот (эта), как его?.. Ах да! В последнее время его (ее) что-то совсем не видно. Должно быть, давно уже сыграл(а) в ящик, бедняга!»

Известные актеры, дикторы и модераторы, футболисты и теннисисты обращались к Вивьен Пеннимэн, и никто не уходил с пустыми руками. Если где-то ожидалось открытие, расширение или рекламная кампания, очередному клиенту перепадал кусочек. Супермаркеты, гаражные и спортивные комплексы, центры релаксации и реабилитации — все шло в ход, все приносило плоды. В зависимости от текущей популярности клиента за двухчасовую тусовку ему предлагалась трех- или четырехзначная сумма минус десять процентов комиссионных. Некоторые (реалисты, сознающие эфемерность всякого успеха) относились к этому с юмором — таким удавалось произвести на публику известное впечатление, да и самим получить удовольствие. Другие (идеалисты, но с профессиональным подходом к вещам) воспринимали это как неизбежное зло и относились ко всему по крайней мере с достоинством. Третьи, увы, чувствовали себя униженными и оскорбленными, были не способны примириться с мизерностью суммы и еще меньше с тем, как она доставалась. Хью Хантер был как раз из их числа и до сих пор отчаянно противился визиту в агентство «Пеннимэн».

И вот намеченный Джулией разговор состоялся. Само понимание, сама нежность (никакой снисходительности, Боже упаси!), она тем не менее была неколебима. Хью был потрясен тем, какой твердой она умеет быть.

— Послушай, — говорила она, — когда возникает проблема, нужно не хандрить, а искать пути решения, и я предлагаю как раз такой путь. Если у тебя есть идеи получше, буду рада их услышать, но если нет, будь добр, выслушай мою.

И она мягко, ласково напомнила про Вивьен Пеннимэн.

— Я ее помню, — задумчиво произнес Хью. — Прехорошенькая была девчонка! Снималась в шоу с кучей таких же. Как-то забежали на студию всем кагалом, и, ей-богу, это было похоже на ходячий букет полевых цветов! Во время интервью их спросили, как они себе представляют будущее, и ответ был: лет через десять пригласите нас всех снова — глазам своим не поверите! Это было ужас как забавно… не из-за ответа, конечно. Просто в то время у нас была всего одна камера, которую таскали везде и всюду. Ну так вот, накануне шли съемки регаты в Соленте, оборудование было все забито песком, и турель поворачивалась с ужасным скрипом. Этот скрип записался и был потом слышен во время передачи!

Отвлечь Джулию от темы не удалось.

— Хью! — сказала она ласковым, ровным, взрослым тоном, каким говорила с расшалившимися близнецами.

— Ладно-ладно! Пойду. Не дави на меня.

— Я не давлю, а пытаюсь донести до тебя суть момента.

— Ты совершенно права, и я принимаю все твои доводы. Но, черт возьми, как больно, как мучительно трудно идти против собственных убеждений!

— Понимаю, Хью.

Хью подошел к стояку с вином, наполнил стакан, хорошенько отхлебнул и только тогда заговорил.

— Прошу тебя, — сказал он устало, — не будь такой ласковой, понимающей и благоразумной. Прошу тебя, прошу, дорогая моя Джулия… не будь, мать твою, таким совершенством!!!

С этим он покинул теплую, уютную кухню. Прямо со стаканом прошел в кабинет, устроенный в доме больше для проформы, сел перед шкафом и начал рыться в тридцатипятилетних наслоениях папок, разыскивая телефон агентства «Пеннимэн».

— А вот и Хью Хантер!

Вивьен поднялась из-за стола и раскрыла объятия под перезвон многочисленных браслетов. Годы превратили девушку, похожую на полевой цветок, в женщину с необъятным бюстом, литыми ногами и волосами неестественного оттенка. Она была в черном и жемчугах (малоподходящий наряд для раннего утра).

— Дорогой, дорогой Хью! Сколько лет, сколько зим!

Перегнувшись через стол, Вивьен приложилась к щеке Хью поцелуем, обдав его крепким ароматом духов и тем напомнив о шестидесятых годах и подружках с густо подведенными глазами.

— Привет, Вивьен.

— Какой ты имел успех!

— Как мило с твоей стороны говорить о моем успехе в прошедшем времени.

— Такое настроение, Хью, у нас тут не приветствуется. Я бы не согласилась принять тебя в число клиентов, не будь ты по-прежнему на коне. Кстати, тебе следовало обратиться ко мне еще несколько лет назад. Ну, я устрою своим сотрудникам! Предприимчивость — залог успеха, а они лишний раз не почешутся. Надо звонить, убеждать, объяснять людям, что это в их же интересах. Думать о будущем никогда не вредно, а некоторых нужно чуть не силой тащить к нам в агентство. Ну не глупо ли это? Хомяк, и тот копит орешки на зиму!

— О хомяках я не подумал, — буркнул Хью.

— А надо бы. — Вивьен окинула его таким взглядом, словно перед ней был племенной хряк. — Ну да ладно, у тебя все еще имеется большой потенциал. У тебя и у «Мидленд телевижн».

— Потенциал, который годится только для гаражей и супермаркетов?

— Увидим! — довольно резко ответила Вивьен, задетая его тоном, и нажала кнопку интеркома. — Я тебе предоставлю информацию, а ты уж сам решай, потянешь или нет.

Вошла девушка, очень оживленная, прелестная изобилием густых светлых волос. Она положила на стол кипу папок и отдельных листов, повернулась, заметила взгляд Хью и адресовала ему привычно лучезарную, но рассеянную улыбку — как случайному и малоинтересному гостю. Вивьен тем временем энергично щелкала клавишами компьютера.

— Можно идти?

Получив кивок, девушка вышла. Вивьен молотила по клавишам точно одержимая. Хью угрюмо смотрел ей на руки. Зазвонил телефон, но трубку сняли в приемной.

— Какая удача! — чуть погодя воскликнула Вивьен, не поворачиваясь от экрана. — Прямо как выигрыш в лотерею! Под Вольвергемптоном открывается новое поле для гольфа. Спонсор — японская автомобильная компания, и должна сказать, у них подлинный размах: тридцать шесть лунок, рельеф исключительный, дерн безупречный, оборудование высшего класса. Понятное дело, ленту перережет чемпион по гольфу, только этого мало. Нужен кто-то популярный у широкой публики: вставлять реплики, быть на подхвате — словом, задавать тон. — Она наконец повернулась. — Для тебя это проще простого, верно? Все расходы оплачиваются плюс три сотни за труды. — Выражение лица Вивьен, до сих пор профессионально-приветливое, резко изменилось. — А вот тут, Хью, клиенту полагается просиять улыбкой!

* * *

Джосс подумала, что это может быть только мисс Бачелор. Она так ее себе и представляла: внятная и раздельная манера речи, прямо как в дурацких черно-белых фильмах; жуткое пальто, устаревшее лет двадцать назад; чудовищная прическа. Не говоря уже о том, что покупала она сдобное печенье. Джосс понятия не имела, что такое существует, и, по правде сказать, думала, что сдоба — это что-то химическое.

— Попрошу также суп из бычьих хвостов, — сказала мисс Бачелор мистеру Пателю, бакалейщику. — Нет-нет, всего одну банку. Еще коробочку черной ваксы. И пинту молока.

Бакалейщик считал своим долгом быть очень любезным с этой достойной пожилой леди. Обычные покупатели, вышколенные супермаркетами, складывали покупки в плетеные корзинки, которые мисс Бачелор демонстративно не замечала, и это казалось ему высшим шиком. Мистер Патель был добрый христианин во втором поколении — незадолго до Второй мировой в Равалпинди его отца обратила в истинную веру одна миссионерка, чья фотография украшала теперь первую страницу семейного альбома. Бакалейщик был бы просто убит, узнай он, что мисс Бачелор, похожая на нее как две капли воды, — убежденная атеистка.

— Это все?

Он добавил пакет молока к груде покупок на стойке, стараясь одним глазом смотреть на мисс Бачелор, а другим (неодобрительно) на Джосс, поигрывающую пакетиком жвачки. Он был убежден, что каждый подросток — потенциальный воришка, и жизнь все время это подтверждала.

— Упаковку мятных пастилок и банку корма «Кис-Кис».

— «Мяу-Мяу», — учтиво поправил мистер Патель.

Джосс фыркнула. Мисс Бачелор повернулась, с минуту ее разглядывала, потом заметила:

— Хм… уж не Джозефина ли это?

Ужас, охвативший Джосс, невозможно описать словами. Мало того, что посторонний знал ее полное имя — уродливое и постыдное, оно еще было произнесено вслух при всем честном народе.

— Я Джосс! — рявкнула она.

— Знаю, — безмятежно кивнула старая дама. — Однако мы еще не представлены друг другу, и я не могу пользоваться сокращенным именем.

Это смутило Джосс настолько, что она опустила голову и желала только одного: провалиться сквозь землю.

— Пожалуйста, добавьте ее жевательную резинку к моим покупкам, — обратилась мисс Бачелор к мистеру Пателю. — Не то чтобы я одобряла привычку вечно двигать челюстями, но это все же лучше, чем курение.

— Я сама могу заплатить!

— Конечно. Но заплачу я, а ты понесешь покупки.

Растерянной Джосс ничего не оставалось, кроме как положить пакетик на стойку. Бакалейщик, завороженный этим маленьким спектаклем, был только рад, что больше никто не подходит за расчетом.

— А теперь, мистер Патель, сделайте одолжение, посчитайте, сколько я вам должна.

Мисс Бачелор выудила из кармана даже не кошелек, а настоящий кошель (Джеймсу не представилось случая на него посмотреть, иначе он ужаснулся бы подобному уродству и ветхости). Назвав сумму, бакалейщик сложил покупки в пакет с рождественским мотивом — пара румяных детишек, которые лепят снеговика, — и протянул Джосс. Тем временем старая дама с неописуемой медлительностью и тщанием отсчитывала деньги.

— Еще два пенса, пожалуйста, — вежливо произнес мистер Патель, чье терпение не знало границ.

На улице Джосс охватил панический страх быть замеченной в компании чудаковатой старухи. Правда, в Джерико проживало лишь несколько ее одноклассников, да и сумерки быстро сгущались, и все-таки она низко пригнула голову — береженого Бог бережет. Подумав, повыше надвинула на лицо черный мохеровый шарф.

— Я искренне рада с тобой познакомиться, — сказала мисс Бачелор. — Тебя отчим прислал, ведь так? Я его об этом просила.

— Он мне не отчим!

— А кто?

Джосс не ответила.

— Чисто технически Джеймс Маллоу — любовник твоей матери. Если хочешь, я могу его так и называть.

Этого Джосс совсем не хотелось. Больше того, она была шокирована до глубины души — настолько, что даже ахнула.

— Он просто… просто Джеймс! — пролепетала она.

— Пусть будет Джеймс, — мирно согласилась старая дева. — Признаюсь, я не думала, что ты появишься так скоро. Была уверена, что будешь сопротивляться до последнего — в конце концов, во мне и на маковое зерно нет ничего современного. Но что-то подсказывало, что рано или поздно жизнь нас сведет.

— Оно ей надо?

— То есть?

— Мы вовсе не должны встречаться!

— Конечно, не должны. Но я думала, если все-таки встретимся, то не пожалеем. Что я, например, обрадуюсь этому сразу, а ты немного поломаешься, но в конце концов тоже будешь не против. У меня, знаешь ли, очень занятная кошка. Если не я, то она тебе точно понравится.

Когда повернули за угол, на Кардиган-стрит, ветер обрушился на них с ураганной силой. Мисс Бачелор втянула голову в плечи.

— Терпеть не могу зиму!

— Я тоже, — рассеянно кивнула Джосс, прикидывая, как бы половчее выкрутиться из затруднительной ситуации.

Она зайдет, поставит пакет, почешет за ухом кошку и смоется.

— Хочешь жареного хлеба?

— У меня еще уроки не сделаны…

— На полный желудок дело пойдет быстрее. А на будущее имей в виду, что я могу помочь тебе с уроками.

— Ни к чему! — отрезала Джосс, чтобы положить конец этой экспансии. — Для уроков есть дядя Леонард.

Они наконец повернули к какому-то парадному и поднялись на две ступеньки. Мисс Бачелор расстегнула верх пальто, чтобы достать цепочку с ключом.

— Не беспокойся, Джозефина, я не стану держать тебя силой. Если через четверть часа еще будешь рваться домой, я тебя отпущу и больше уже не приглашу.

В этот вечер Джосс опоздала к ужину. И не только опоздала, а напрочь забыла, что ужин должен быть торжественный — в честь тридцатишестилетия матери. Только переступив порог кухни и упершись взглядом в шампанское и вазу с цветами, она поняла, что натворила. Троица, сидевшая вокруг стола, подняла на нее взгляды, полные безмолвного упрека.

— Я… это… мм!

— Что ты себе позволяешь? — возмущенно спросил Джеймс.

— Ничего страшного! — быстро вставила Кейт.

— Где, черт возьми, тебя носило? — проворчал Леонард.

— Я была у мисс Бачелор… я совсем забыла про время…

Так и вышло, и этому невозможно было поверить. Первые десять минут Джосс демонстративно не сводила глаз со старомодных часов мисс Бачелор, потом все-таки отвела и не посмотрела на них снова, пока хозяйка тактично не напомнила, что уже половина восьмого.

— Садись, — ровно произнесла Кейт, вытягивая соседний стул. — На ужин цыпленок-гриль. Джеймс превзошел самого себя.

— Я не хочу есть, — пробормотала Джосс.

Она была буквально набита, нашпигована — и не какими-нибудь сухими тостами, пусть даже с джемом, а настоящим белым хлебом, зажаренным на сливочном масле прямо в сковородке и сверху щедро сдобренным подтаявшим сахарным песком. Никогда в жизни ей не приходилось отведывать такой вкуснятины!

— Значит, тебе там понравилось? — спросила Кейт каким-то сдавленным голосом.

Оставалось только кивнуть: в самом деле понравилось — и жуткая берлога, и нелепая старая дева, стой самой минуты, как сказала ей:

— Джосс, а ведь мы с тобой похожи. На нас обеих страшно смотреть. Только у меня это уже окончательно, а ты будешь становиться все лучше и лучше, пока однажды не превратишься в красивую молодую женщину. Можешь смело мне верить, потому что я знаю, что говорю, и в женской внешности разбираюсь.

Она широким жестом обвела стены, на которых повсюду была Дева Мария: в синем, золотом или розовом, но непременно с младенцем Иисусом в руках. Здесь были репродукции (при всем своем невежестве Джосс сообразила, что они со знаменитых полотен), барельефы и множество открыток, пришпиленных то веером, то лесенкой, то рядком. Некоторые из младенцев не вызывали особого восхищения — Джосс всегда казалось, что в столь нежном возрасте Иисус должен был напоминать близнецов Хантер, Джорджа и Эдварда (круглые щечки, наивный взгляд), а тут некоторые были словно рождены уже старыми и мудрыми. Но Марии, все как одна, были прекрасны.

— Вы так религиозны! — заметила Джосс, ни минуты в этом не сомневаясь (все одинокие старухи искали утешения в религии).

— Я атеистка, — усмехнулась мисс Бачелор, — но от души благодарна христианству, вдохновлявшему многие поколения итальянских живописцев.

— А что значит «атеистка»?

— Если интересно, возьми и выясни.

Она указала на полку, где стоял словарь, и Джосс, которой в самом деле было интересно, отыскала нужное слою (не без усилия, потому что сроду не пользовалась справочным материалом).

— Вы не верите в Господа нашего! — воскликнула она в изумлении.

— Ни в нашего, ни в какого другого, — безмятежно подтвердила мисс Бачелор. — Прежде была агностиком, но теперь уже нет. Верю в духовное начало, а не в Создателя и Властелина Всего Сущего.

— Я бы не могла жить вот так, без веры!

— Предрассудки! — отмахнулась старая дама.

Разразилась жаркая дискуссия — в каком-то смысле, потому что Джосс могла предоставить в качестве аргумента только личную точку зрения. Тем не менее ее это захватило.

— Перестань все время «якать», — сказала мисс Бачелор.

— Но как же?..

— Да очень просто. Все достигается тренировкой. Вообще неплохо почаще разминать свой ум.

Это покорило Джосс, которая привыкла слышать от дяди Леонарда: «Тупица! Балда! Умственно отсталая девчонка!» Разумеется, в его устах это были своего рода нежности, но он играючи справлялся с тем, что для нее было китайской грамотой, и рядом с ним она в самом деле чувствовала себя умственно отсталой.

— По-моему, я тупая, — смущенно заметила она теперь.

— Чушь! Отговорки! — хмыкнула мисс Бачелор. — Острота ума достигается регулярным упражнением. Ты не упражняешь свой ум, вот и все.

— Ну и о чем же вы все это время беседовали? — полюбопытствовал Джеймс.

— О Боге.

— О чем, о чем?!

Джосс с безмолвным ужасом смотрела на водруженную перед ней тарелку: четверть жареного бройлера под хлебным соусом, горка картошки, зеленый горошек, три завитка жареного бекона.

— Я столько не съем!

Она подняла взгляд на мать. Кейт сидела с таким потерянным видом, что Джосс, окончательно пристыженная, выскочила из комнаты с криком: «Господи, подарок!»

— Не сердись на нее, — попросил Джеймс.

— Я не сержусь… — с тихим отчаянием прошептала Кейт, не поднимая глаз от тарелки.

— Эй, племянничек! Я хочу хоть одним глазом взглянуть на эту старую кошелку Бачелор! — заявил Леонард.

Вернулась Джосс с жеваным бумажным пакетом, который сунула под нос матери.

— Прости за опоздание, и за плохую упаковку, и за то, что это старая рухлядь… словом, прости за все!

— Ох! — только и сказала Кейт, когда на свет божий явилась шляпка с вуалеткой и брошками с подделкой под бриллианты.

— Ведь правда, шикарная вещь? — Джеймс поднял бокал в восторженном салюте. — Скорее надевай!

— Нет! Нет!

Лицо Кейт исказилось, губы так дрожали, что она едва сумела это произнести. Она оттолкнула шляпку дальше по столу. Джосс еще больше расстроилась, хотя думала, что это невозможно.

— Не нравится, да?

— Нравится, конечно, только…

— Я вижу, что не нравится! — закричала она во весь голос и хотела схватить злополучную шляпку, но Леонард припечатал ее руку к столу своей, костлявой.

— Я хочу назад свой подарок!

— Как ты себя ведешь, девчонка!

— Но ей же противно, это видно!

— Ничего подобного, — едва слышно возразила Кейт. — Джосс, милая, я… я считаю, что это роскошный подарок…

— Тогда надень, — поощрил Джеймс, искоса глядя на бледное лицо девочки, на ее руку, все еще прижатую к столу. Он думал: «Бедняжка Джосс!»

— Не могу…

Кейт низко склонила голову, чтобы не встречаться ни с кем взглядом, и положила шляпку на сиденье соседнего стула. Затем, так и не поднимая головы, она вышла из комнаты и тщательно прикрыла за собой дверь.

— Что, черт возьми?.. — начал Леонард.

— Помолчи! — грубо перебил Джеймс.

Он подошел к Джосс, к которой никогда не прикасался, соблюдая главное из неписаных правил их взаимоотношений. Вот и теперь, в самый подходящий момент для сочувственных объятий, он только сказал:

— Дело не в тебе и не в шляпке. В чем именно, я не знаю: может, во мне, а может, в чем-то еще — но не в тебе точно.

— Это ты предложил ей подарить! — обвинила Джосс.

— Да, я.

— Видишь, что из этого вышло!

— Иди к маме, — сказал он со вздохом. — Ей сейчас хуже, чем тебе, и я думаю, она будет рада.

— Но я не желаю, чтобы!..

— Джосс!

С узкого и бледного, еще совсем девчоночьего лица на него смотрели глаза Кейт.

— Иди к ней.

Исторгнув из груди вздох, который был бы не под силу и кузнечным мехам, Джосс побрела вон с кухни. Дверь с треском захлопнулась.

— Ну наконец-то! — с облегчением произнес Леонард. — Хоть раз поужинать спокойно, без этого гадюшника… — И он взялся за бокал.

— Я не трепло, я правда не хотела к ней ходить! — с жаром доказывала Джосс. — Она сказала, что я понесу покупки… и мистер Патель это слышал. Куда мне было деваться?

— Ну, разумеется, — кивнула Кейт. — Простая вежливость требует.

Она сидела на постели, в которой много лет спала бок о бок с Джеймсом, и комкала мокрый платок. Джосс методично проковыривала носком своего устрашающего бутса дыру в ковре.

— Мам, насчет шляпки я пошутила.

— Она в самом деле шикарная и очень мне нравится.

— Она ужасна! Я ее сдам.

— Пожалуйста, не нужно… — Кейт очень хотелось, чтобы дочь подошла ближе, чтобы можно было до нее дотянуться, прижать к себе и побыть так хоть немного, в холодной комнате, среди беспросветного отчаяния. — Сама не знаю, почему я так себя повела. Эта мисс Бачелор…

— Она клевая! — сказала Джосс, теряя обычную угрюмость.

— Почему Джеймс к ней ходит?

— Мне-то откуда знать?

— В смысле что она собой представляет? Какой, например, у нее дом?

— Уродливый. Все старое, прямо замшелое!

«Старое», — мысленно повторила Кейт и содрогнулась.

— Давай обнимемся и все забудем.

Она раскрыла объятия. Джосс сделала шаг вперед и с каменным видом позволила себя обнимать. Кейт остро пожалела, что ей не четырнадцать, когда все хоть и ужасно, но много проще.

— Жаль, что мне не четырнадцать…

Джосс промолчала. Она редко задумывалась о возрасте, разве что тогда, когда приглянувшийся парень был месяца на три моложе или старше. Кейт могло быть тридцать шесть, а могло и пятьдесят, это ничего не меняло, потому что возраст матерей не в счет.

— Пора возвращаться к остальным, — сказала Кейт с тоской. — Джеймс купил такой огромный торт… в конце концов, что мне, трудно? Надену я эту шляпку!

— В обмен на торт?! — ужаснулась Джосс. — Нет, только не это!

Кейт встала и обеими руками взялась за волосы, убирая их за спину. Парные индейские браслеты (медь, украшенная раковинами), подарок Джосс к Рождеству, столкнулись и глухо звякнули.

— Ты не веришь, но я в самом деле рада этой шляпке, — с несчастным видом сказала она. — Просто я ее достала, а Джеймс так смотрел… я не могла этого вынести! Ну, не важно. Идем есть торт!

После ужина, уже во время мытья посуды, зазвонил телефон. Снимать трубку полагалось Кейт. Что она и сделала.

— Хью, — сказала она, передавая трубку мужу. — У него голос как у человека в ярости и к тому же под градусом.

— Я в ярости, просто в ярости! — послышалось в трубке. — Ей-богу, готов лопнуть!

— Правда? — Джеймс уселся, ногой подвинув табурет ближе к телефону. — Ну а теперь-то из-за чего?

— Хочешь послушать про очередной виток моей карьеры?

Джеймс не хотел. То есть не имел ни малейшего желания. Он устало прикрыл глаза и отстранил трубку, но голос все равно был слышен, пожалуй, стал даже яснее.

— Ну так я тебе скажу, чем буду теперь заниматься! Буду, как мартышка, скакать вокруг тех, кто перерезает ленточку на открытии гаражей, боулингов и сортиров для увечных! Будет из меня Хью Хантер, звезда мини-бизнеса… грошового, дешевого бизнеса, мать его так! Чем больше ленточек будет перерезано, тем больше орешков я накоплю на зиму! Столько, что щеки отвиснут! — Голос сорвался и захрипел. — Ох, Джеймс! Думаешь, есть еще смысл трепыхаться?

Приподняв веки, Джеймс покосился на Кейт. Она заканчивала вытирать посуду. С легким стуком поставив на место последнюю тарелку, она осталась стоять спиной к нему.

— Ты откуда звонишь? Из дома?

— Смеешься?! Хорошенькая из меня сейчас компания для нормальных людей! Я в нашей местной забегаловке.

— Там и оставайся. Сейчас приеду.

— Я знал, что ты настоящий друг…

— Только не вздумай рассопливиться!

— А ты точно приедешь?

— И двадцати минут не пройдет. Не пей пока больше, ладно? Кейт! — окликнул Джеймс, положив трубку.

Она не повернулась, словно не слышала.

— Ужасно жаль, что приходится бросать тебя одну в день рождения… — он помедлил, подбирая слова, — но, понимаешь, Хью…

Как ни скажи, все казалось свинством. На дни рождения (как Кейт, так и его собственные), а также по любым мало-мальски существенным датам они непременно занимались любовью. Это была хорошая, тщательно поддерживаемая традиция. Отправившись к Хью, он вернется в лучшем случае к полуночи, а то и далеко за полночь. Кейт уже будет спать крепким сном, а если даже и нет, будет слишком сонной для секса.

— Я знаю — и, поверь, мне очень больно, — что этот день рождения не задался с самого начала. Была надежда, что его хоть отчасти удастся исправить ночью, но, понимаешь, у Хью…

— Понимаю, — быстро сказала Кейт.

— Хотя бы поцелуй меня на прощание!

Она так и сделала. Это был короткий равнодушный поцелуй.

— Обижаешься?

— Ничуть.

— Тогда что с тобой? Ведь что-то происходит, признайся! Вот что, давай я перезвоню Хью и перенесу встречу на завтра…

— Не нужно!

— Но, Кейт…

— Подумаешь, день рождения! Сказать по правде, я их терпеть не могу, эти дорожные столбы на пути к старости. Даже и не думай отменять встречу. Ты нужен Хью. — Она слабо улыбнулась. — И не забудь очки.

— Может, все-таки поговорим серьезно?

— Не сейчас. — Она сняла ключи от машины с гвоздика и протянула Джеймсу. — Я буду уже спать, когда ты вернешься.

— Да, но мы вроде…

— Я уже буду спать! — с нажимом повторила Кейт. — Завтра на работу, а я совсем без сил. Пока! Да, и спасибо за праздничный ужин.

Когда Джеймс наконец ушел (Господи, она думала, что не доживет до этой минуты!), Кейт с тяжелым сердцем поднялась на второй этаж. Дверь в комнату Леонарда стояла открытой, и можно было видеть Джосс, сидевшую, подогнув ноги, на красном ковре, купленном миссис Ченг на каком-то ей одной известном развале. В поношенном летнем пальтишке, переведенном в ранг зимнего халата, у дочери был неожиданно домашний вид.

— Скажи, что я ее приглашаю, — говорил Леонард. — Что у меня есть к ней разговор. Уж я ей покажу атеизм!

— Ее трудно переспорить, — с удовлетворением сказала Джосс.

— А меня вообще невозможно!

— Она не психует.

— А я что, психую?

— Каждую минуту! А когда сам не психуешь, то стараешься, чтобы психовали другие. И все время якаешь.

— Ах ты, нахальная девчонка!

— Тебе бы следовало упражнять свой ум.

— Ага! — торжествующе завопил Леонард. — Вот ты и попалась! Тебе самой никогда бы не пришло в голову ничего подобного, ты для этого слишком глупа. Повторяешь, как попка, за старой кошелкой Бачелор!

— Не смей называть ее старой кошелкой!

— Хо-хо! — Голос Леонарда понизился до утробного, издевательского. — Прямо-таки движение Сопротивления. Эдак вы с Джеймсом пойдете на баррикады в защиту старых кошелок!

Кейт на цыпочках прокралась мимо и бесшумно открыла свою дверь. В лицо словно ударил порыв ледяного ветра — до такой степени была выстужена спальня. Включив свет, она привалилась спиной к закрытой двери. Прямо по курсу была постель, на которой они с Джеймсом спали и занимались любовью еще с тех пор, когда Кейт не было и тридцати. Теперь, в тридцать шесть, эта почти супружеская постель внушала ей только страх.

«Это все моя вина, только моя, — думала Кейт. — Непонимание, холодность, удушливая атмосфера в доме — все это моих рук дело. Со мной что-то произошло, какая-то гнусная перемена, и теперь я гожусь лишь на то, чтобы портить всем жизнь. Как я смею?! Чем могу это оправдать? Да ничем. У меня нет никаких серьезных проблем, не то что, скажем, у Хью, бедняги Хью, которому нечего ждать от будущего».

В Джеймсовой части комнаты, над старинным комодом, висело зеркало. Кейт подошла и заглянула в него (ей пришлось для этого встать на цыпочки, так как зеркало было повешено еще до нее, под рост Джеймса, и никому не пришло в голову перевесить его пониже). То, что там отразилось, очень не понравилось Кейт. Волосы свисали сухо и безжизненно, краски лица совсем поблекли, а глаза, что достались от матери — некогда красивые глаза в обрамлении густых темных ресниц, — выглядели как две дырочки.

«Очень скоро я все испорчу, все сломаю. Это лишь вопрос времени, потому что во мне самой что-то уже сломано. Словно испорченный прибор, я нуждаюсь в починке, а иначе на меня нельзя положиться. Как ужасно! Ведь я человек, не прибор, а человек не имеет права вымещать свою неполноценность на других, особенно если эти другие не сделали ему ничего плохого».

Она прошла к окну и раздвинула занавески. За окном лежала совершенно пустая улица, иссиня-черная, если не считать безобразных лужиц оранжевого фонарного света. На втором этаже дома напротив белый мужчина и чернокожая женщина, вовсе не имевшие занавесок, сидели лицом друг к другу за столом, сплошь заваленным бумагами. Волосы у женщины были заплетены во множество мелких тугих косичек, и бусины в них загадочно поблескивали. Внезапно Кейт испытала острую зависть к ее экзотической прическе, сосредоточенному и в то же время мирному виду и даже к тому, что эти двое так заняты делом, что не обращают друг на друга внимания. Чтобы не видеть всего этого, она резко сдвинула занавески.

— Остается только одно, — прошептала она. — Только одно… и я просто обязана это сделать: исчезнуть с глаз подальше.

Выпустив занавески, она осела на пол, думая: «Ну и что же? Ну и ничего страшного. Я ведь всегда знала, что этим кончится».

Глава 5

Беатрис Бачелор сидела на синем бархатном диване в вестибюле отеля «Рэндольф». За двадцать лет жизни на Кардиган-стрит она ни разу не переступала этого порога, хотя отель находился в десяти минутах ходьбы от дома. Теперь она точно это знала, потому что пришла сюда пешком (и между прочим, ради такого случая надела колготки потоньше и единственную свою драгоценность — брошь с топазом).

Джеймс Маллоу пригласил Беатрис выпить чаю сними его другом Хью Хантером, который потерял почву под ногами и которому требовалась небольшая встряска. Что и говорить, круг общения расширялся с головокружительной быстротой — и все благодаря одному-единственному пинку бампером. Сама себе удивляясь, Беатрис приняла приглашение.

— Старая ты дура, — кисло заметила невестка, глядя на то, как она убирает под старенький шарф прядки, вечно норовившие выбиться из узла. — Помяни мое слово,только выставишь себя на посмешище.

Беатрис давно научилась пропускать ее шпильки мимо ушей, а для верности гудела себе под нос мотив какого-нибудь псалма. По ее мнению, на свете не было ничего привязчивее псалмов. Для того они и сочинялись — чтобы намертво укореняться в памяти даже у тех, кто не видит в них ни малейшего толку.

— Вернусь к шести, не позже. Кэт сейчас в комнате, так уж ты ее, пожалуйста, не выпускай.

На самом деле для вящей безопасности ни в чем не повинного создания Беатрис устроила кошку по имени Кэт в бельевом шкафу на стопке чистых полотенец, на давно облюбованной ею полке.

— Счастливо оставаться! — сказала она с порога, зная, что самый звук слова «счастье» безумно раздражает невестку.

И вот она сидела на мягком комфортабельном диване и совершенно не чувствовала, что выставлена на посмешище. Наоборот, чувство было скорее приятное. Чай был тем видом трапезы, который Беатрис решительно предпочитала всем прочим. Потребляя достаточное количество чаю, человек мог быть уверен, что хорошо питает свое тело и без тяжелых блюд. Это оставляло уйму свободного времени, особенно по вечерам. Вечера никогда не пугали Беатрис, ассоциируясь с хорошей книгой, музыкой и размышлениями, тем не менее было приятно разнообразить их небольшим выходом в свет. Выпить чаю в приличном месте и в подходящей компании! Чудесная перспектива.

Вошел Джеймс, приблизился и склонился к Беатрис для поцелуя в щеку. Такого с ней никто никогда не проделывал, и она так растерялась, что едва проблеяла что-то в ответ на приветствие пресловутого друга (даже на самый первый взгляд это был человек яркий, физически крепкий и с большим вкусом).

— У вас, должно быть, на редкость великодушная натура, — заметил Хью с улыбкой человека, в котором еще не совсем погиб баловень женщин. — Подпускать к себе этого болвана после того, как он по вам проехался!

— Не проехался, пока только завалил, — ответила Беатрис, обретая прежнюю остроту языка.

Хью рассмеялся чудесным рокочущим смехом.

— Лично я буду пить чай со всем, что положено, — сказал он доверительным тоном. — Изнурен работой. Требую восполнения калорий.

— Я так сразу и поняла. — Беатрис улыбнулась, но только губами, показывая, что не даст ввести себя в заблуждение.

— Ну и тоска! — воскликнул Джеймс, заглянув в меню. — Все-то у них расписано: это к тому, а это к этому — сплошные наборы. Пойду скажу официантке, что мы сами выберем, без чужой помощи. Кому с чем сандвич?

— Мне с огурцом, — сказала Беатрис.

— А мне посущественнее: с яйцом и кресс-салатом, — провозгласил Хью, продолжая разыгрывать из себя воплощенный успех. — И трубочку с кремом. На худой конец миндальное пирожное.

— Не миндальничайте с ним! — Джеймс отбыл на поиски официантки и тем лишил Хью сразу половины аудитории.

— Такое чувство, что я знакомлюсь с его окружением в неправильном порядке, — сказала Беатрис. — Начать следовало с мисс Бейн.

— А вы с ней еще не знакомы?

— Не было случая.

— Кейт — чудесная, чудесная женщина! — заверил Хью с преувеличенным восхищением. — Добрейшая душа во всем христианском мире.

— Надеюсь, никто не злоупотребляет ее великодушием?

— Почему вы так говорите?

— На основании личного опыта, — усмехнулась Беатрис. — По причине, для меня непонятной, люди полагают, что великодушие — это колодец, из которого не только можно, но и нужно черпать до бесконечности. Например, моя мать перед смертью сказала: «Беатрис, какое счастье, что у тебя была возможность попрактиковаться в христианском милосердии!» Помню, я ушла на кухню и добрых четверть часа тряслась там от ярости.

— О! — Хью, перестав улыбаться, подался вперед. — То есть вы ухаживали за умирающей матерью?

— Не только за ней, но и за отцом. Процесс умирания занял у них в общем-целом семь лет, хотя это и было совершенно излишне.

— Излишне?

— Оба умерли от рака. Знаете, как это происходит? Тело иссыхает, исчезает не только потребность в удовольствиях, но и сама способность их испытывать. Живет фактически только разум, да и тот еле теплится. В таких случаях существует простое решение, но они его упорно отвергали, во имя религиозной догмы настаивая на своем растительном существовании.

Подошедший Джеймс услышал растерянный вопрос Хью:

— Какое простое решение?

— Эвтаназия, — ответила Беатрис, выдерживая его взгляд. — Я исповедую эвтаназию. Брат был мне только благодарен за помощь. — Среди потрясенного молчания она спокойно добавила: — Да, я помогла ему умереть.

— Боже милосердный! — вскричал Хью, откидываясь в кресле.

Джеймс уселся и вопросительно посмотрел на Беатрис.

— Мне было всего двадцать, когда я вступила в Общество поддержки добровольной эвтаназии. Это случилось после того, как однокурсник взял меня с собой в Эшерскую психиатрическую больницу, где содержался его брат. Хорошо помню, как потрясло меня зрелище страданий этих несчастных. В то время я была еще агностиком, то есть даже не задумывалась о возможности уникального духовного начала в каждом отдельно взятом человеке. Теперь для меня нет сомнений: если внутренняя духовность безнадежно искажена, болезненно ущербна или вовсе погибла, когда она уже не способна славить жизнь наслаждением физическим и духовным, нет смысла длить такое существование.

Появилась официантка, миниатюрная улыбчивая малайка, и начала расставлять на столе тарелки: сандвичи с огурцом, сандвичи с кресс-салатом и яйцом и маленькие квадратные бисквитики.

— Нет-нет, — сказала Беатрис, когда она собралась разлить чай по чашкам. — Это сделаю я.

— Трубочка с крем нету. Минальный пирожный нету, — сообщила малайка и опять просияла как улыбкой, так и множеством золотых зубов.

— Ничего страшного, — отмахнулась Беатрис. — Нам в общем-то не очень и хотелось.

Она принялась искусно разливать чай. Официантка ушла. Молчание все длилось.

— Похоже, я привела вас в замешательство.

— И еще в какое! У меня голова идет кругом, — признался Джеймс.

— Вы в самом деле… — с запинкой начал Хью, — в самом деле… ну… помогли брату умереть?

— Кому молока? Сахару? В самом деле помогла. По его собственной просьбе и с письменного согласия превосходного доктора. Рак — это у нас наследственное. После первого курса интенсивной химиотерапии брат решил, что не стоит снова проходить через этот ад ради нескольких лет жалкого существования. Поверьте, умер он тихо и без боли, во сне. Хм, сама не пойму, как мы углубились в столь серьезный вопрос. — Беатрис подвинула к мужчинам их тарелки. — По-моему, вам стоит подкрепиться, и давайте сменим тему.

— При двух условиях! — быстро сказал Хью, которому почти совсем удалось прийти в себя.

— Каких же?

— Первое: однажды мы снова вернемся к этой теме. Второе: вы подумаете над тем, чтобы обсудить ее перед телекамерой.

— Хью! — вскричал шокированный Джеймс.

— Почему бы нет? — с вызовом ответил тот.

Беатрис посмотрела на Хью долгим взглядом, вспоминая брата, его лицо в тот последний вечер — лицо, исполненное великого облегчения, и сколько тепла, сколько благодарности было в том, как он держал ее за руку. «Слава Богу, Беатрис, скоро это кончится! Только не говори ничего Грейс, даже не намекай, ладно? Она тебя поедом заест, а человек, которому дана такая сила, столько мужества и сострадания, как тебе, этого не заслуживает».

— В самом деле, почему бы и нет? — сказала она наконец. — В конце концов, это дело личное, а не какой-то постыдный секрет. Между тем и другим необъятная разница. — Она взяла со своей тарелки сандвич и осмотрела восхищенным взглядом. — Настоящий шедевр! Даже корочка срезана.

Бог знает почему, всю вторую половину дня народ валом валил в «Паста плиз», поэтому в четыре часа последние вальяжные, осовевшие от еды клиенты еще выуживали крупинки сахара со дна опустевших чашечек. Сьюзи отпросилась домой пораньше, сославшись на тяжелые месячные.

— Уж эти ее боли в животе! — сердито высказалась владелица пиццерии. — Приключаются всегда в один и тот же день месяца, как раз к приезду одного снабженца текстилем. Лететь бы ей отсюда, не будь она такой расторопной и не паши, как пчелка, весь остальной месяц. И даже не в этом дело! Как подумаешь, как трудно будет подыскать ей замену…

— А далеко ходить не надо, — сказала Кейт.

Владелицу звали Кристина, и познакомились они на занятиях по плаванию.

— О ком речь? — спросила она, прекратив выписывать счет.

— Обо мне. Хочу перейти на полный рабочий день.

— Подожди-ка минутку.

Кристина положила счет на блюдечко, по традиции прижав парой миндальных пирожных в вощеной бумаге, и понесла к последнему занятому столику.

— Все в порядке? Еда понравилась?

Ответ был, как чаще всего случалось: да-да, конечно, еда отменная и обслуга на уровне, — но Кейт научилась отличать искреннюю благодарность от простой вежливости. Кристина, конечно, тоже, однако клиент есть клиент. Она проводила пару до двери, еще раз расшаркалась на прощание и повернула табличку на двери наружу словом «закрыто». Затем она поспешила к Кейт.

— Ну-ка выкладывай, что у тебя произошло!

Не зная, как начать, та взяла поднос и стала складывать грязные тарелки в аккуратную стопку.

— Не суетись! Давай сперва разберемся с тобой.

— Я собираюсь уйти от Джеймса, — нехотя заговорила Кейт. — Оставаться нет смысла, да и опасно. Я испорчу ему жизнь… уже порчу, сама того не желая. Мне нужно побыть одной… пожить одной, я имею в виду. Разобраться, что происходит.

У Кристины вырвался вздох, отчасти сочувственный, отчасти сердитый. Она тоже была не замужем и без прикрас называла себя матерью-одиночкой, а своего теперешнего приятеля сожителем. Джеймса она знала и одобряла как подходящего спутника жизни, как человека, на которого можно положиться. В ее глазах это было главным достоинством мужчины.

— Знаешь что? Если это каприз…

— Нет, — устало отмахнулась Кейт, — это не каприз. Это серьезно. Я не эгоистка, Кристина. Если б была, осталась бы.

— Ты отвыкла быть одна.

— А я и не буду. У меня останется Джосс.

— И надолго это, как по-твоему?

— Понятия не имею. Знаю только, что другого пути нет.

— Звучит красиво, но этого мало. Я могу предложить тебе полный рабочий день только при условии, что это надолго. Иначе как ты себе это представляешь? Допустим, завтра я дам Сьюзи расчет, а послезавтра ты позвонишь и скажешь: «Ах, пардон, работа уже не требуется — мы с Джеймсом все обсудили и снова воркуем, как два голубка!» Не то чтобы я была против твоей кандидатуры (если честно, ты во всех отношениях лучше, чем Сьюзи), но женщина я деловая, с кое-каким опытом и требую гарантий.

— Будут тебе гарантии, какие только пожелаешь.

— Правда? Ну, тогда год! Минимальный срок — до Рождества.

Кейт сухо глотнула. Что, и все? У нее есть работа? В этом было что-то неправильное. Работа не должна доставаться так легко — во всяком случае, не должна была легко достаться ей. Поиск, долгий и мучительный, должен был стать частью искупления.

— Спасибо…

— Ты хоть соображаешь, что это работа на износ?

— Конечно.

— И никаких снабженцев текстилем!

Кейт кивнула, скривив в улыбке дрожащие губы.

— А жить где будешь?

— Не знаю, я об этом еще не думала.

— Жаль. Меньше чем за сорок фунтов в неделю тебе сдадут только собачью будку, а за сорок в лучшем случае четыре стены с удобствами на этаже. — Кристина подумала о вилле Ричмонд, куда пару раз заглядывала проездом, и добавила: — По-моему, у тебя что-то с головой.

— Вряд ли. Тронутые — они как малые дети, а малые дети не знают, что такое чувство вины.

— И в чем же ты виновата, скажи на милость?

— Я изменилась, Кристина. Не просто изменилась, а превратилась во что-то до того гнусное, что сама себе противна. Никто не понимает, что со мной, и все расстраиваются.

— Ну, для такой перемены ты еще слишком молода.

— Вот именно. Я даже не могу свалить все на возраст.

— А что будет с Джосс?

— Ну, Джосс… — Кейт немного поразмыслила. — Бедный ребенок! Придется забрать ее с собой. Порой она ничем не лучше меня, и Джеймс, конечно, будет только рад от нее избавиться. — Она взяла поднос с тарелками и понесла на кухню.

— На твоем месте я не была бы так уверена! — крикнула Кристина ей вслед.

Через несколько минут все собрались на кухне, где шеф-повар непринужденно переодевался из полосатой форменной одежды в свою.

— Послушай моего совета, Кейт, не спеши, — увещевала Кристина. — Вернемся к этому разговору в пятницу.

— В пятницу у нас с ней свидание, — сказал шеф-повар, натягивая джинсы. — Верно я говорю, Кейт? Пора ей отведать молоденького и свеженького.

— Ты-то тут при чем, Бенджи? — хмыкнула Кристина.

— Это у меня видимость такая. Когда наберу обороты, и молодой не угонится, ясно? А обороты я набираю как раз по пятницам. — Не без труда застегнув молнию на своих внушительных достоинствах, он перебросил через плечо кожаную куртку. — Черт бы вас побрал, бабы! Не будь вы такими занудами, я бы не бегал по мужикам. Тьфу на вас! — Он приложился к щеке Кейт поцелуем, который слегка отдавал чесноком. — Пока, мои хорошие! — Он вышел, пританцовывая на ходу.

Примерно через час Кейт вышла с кухни тем же путем и поднялась по крутой лесенке в полутемный переулок. Они с Кристиной накрыли столы к вечерней смене в почти полном молчании, если не считать короткого разговора о ее сыне Джастине, отличном фехтовальщике, которому прочили место в юношеской команде Оксфорда, а может, даже и участие в чемпионате.

— Все-таки подумай как следует, ладно? — сказала Кристина, когда Кейт уже надевала куртку. — И подожди хотя бы до пятницы.

— Ты настоящий друг.

— Скорее уж родственная душа.

Они немного посмеялись шутке, как положено в таких случаях, и Кейт отправилась домой. В переулке вопреки всем мусорным бакам пахло февральской свежестью, и глубокий вздох, казалось, заполнил не только легкие, но и душу — заставил расшириться, словно оттуда вдруг свалился тяжелый камень.

— Э-э… послушайте!

Кейт круто повернулась. Фигура была, бесспорно, мужской.

— Простите, если напугал. Я кое-кого здесь жду… жду вас. Не сразу сообразил, что вы работаете посменно, а потом все никак не мог примериться к сменам. Просто фантастическое невезение! Сколько ни шатался вокруг, каждый раз выходила эта… блондинка.

— Сьюзи, — механически уточнила Кейт.

Тупичок был короткий, да и с улицы попадало достаточно света, чтобы разглядеть собеседника. Это был тот самый молодой человек с печальными глазами и подружкой-скандалисткой. Сейчас он был один и, судя по всему, изрядно продрог.

— Вот-вот, Сьюзи.

— А в чем дело? Что-нибудь у нас забыли?

— Нет, но… в тот раз вы были ко мне так добры…

— Ничего подобного! — заявила Кейт, решительно отметая всякие попытки приписать ей давно почившее и оплаканное добросердечие. — Я была слишком удивлена, чтобы быть доброй или злой.

— У вас было доброе лицо, а это тоже кое-что значит. Для меня, например, это значило очень много. Вы не представляете, как мне тогда было ужасно!

— Я очень рада, что помогла вам одним только выражением своего лица. — Кейт достала перчатки и сделала шаг в сторону улицы.

— Если честно, речь не о вашей доброте, хотя в моих глазах она бесспорна! — заторопился молодой человек. — Речь о том, что мне в вас нравится все, абсолютно все!

— Знаете, мне пора… — Она сделала еще шаг.

— Подождите! — взмолился он, преграждая ей путь. — Вам совершенно нечего опасаться. Я не псих, не маньяк, а нормальный парень, который не умеет знакомиться. Опыта маловато. Можно сказать, вообще никакого. Зовут меня Марк, Марк Хатауэй. Заведую кафедрой английского языка в одном частном колледже. Ну, видите? Никакой опасности.

— Приятно познакомиться, Марк Хатауэй, — сказала Кейт с невольной улыбкой.

— А вы?

— Кейт.

— А полностью?

— Кейт Бейн.

— Можно вас проводить до дому, Кейт Бейн?

Она заколебалась. Теперь, когда темнело уже не так рано, Леонард взял привычку сидеть у окна и смотреть на улицу в ожидании какого-нибудь пикантного зрелища. Не хотелось предоставлять ему желаемое.

— Пожалуй, не стоит.

— Вы замужем?

— Нет.

— Тогда что вам мешает согласиться?

— Сумерки, — сказала Кейт. — Во всем, что происходит под покровом надвигающейся тьмы, есть что-то подозрительное.

— Скорее волнующее.

Это заставило ее отступить еще на шаг.

— Мне в самом деле пора. Очень мило с вашей стороны предложить свое общество, но я все-таки пойду домой одна.

— Значит, это сумерки все портят? — Марк последовал за Кейт из переулка на улицу. — А если я предложу свое общество при дневном свете? Например, мы могли бы вместе пообедать.

— Н-нет… — протянула она.

— Ну, значит, выпьем кофе.

— Мм…

— Пожалуйста!

— Не думаю, что…

— Послушайте, что вы теряете? — Марк так ненавязчиво завладел рукой Кейт, что у той не хватило духу сразу ее отнять. — Перед вами простой, скромный человек. У меня нет никаких задних мыслей, я всего лишь в плену вашего очарования. Вы можете дать мне шанс, выпив вместе со мной кофе. Клянусь, если что-то пойдет не так, больше я не побеспокою.

— Хорошо. — Она мягко высвободила руку. — Но только кофе, договорились?

— Договорились. Скажем, во вторник?

— Пусть будет вторник.

— Я буду ждать вас у входа в «Голден-Кросс» в четверть двенадцатого.

— У вас что, свободный урок?

— Нет, просто большая перемена.

Марк отступил, оказавшись в круге фонарного света. Слегка растрепанные ветром волосы добавляли к его облику штрих очаровательной небрежности.

— Доброй ночи, Кейт Бейн. До вторника.

* * *

До виллы Ричмонд Кейт добралась не сразу. Пришлось купить что-нибудь к ужину и забрать из химчистки костюм Джеймса (Господи, кто же будет забирать его вещи, когда она уйдет? Сам, наверное. Нет уж, это опасная тема, лучше на ней не зацикливаться). Дома был только Леонард, он буквально лопался от пикантных новостей насчет Джеймса, который снова был с Хью в рамках миссии по спасению утопающего.

— Угадай с трех раз! — сказал Леонард, едва дождавшись, пока Кейт переступит порог.

— Угадать что? — устало спросила она, проходя на кухню.

Там все было именно так, как бывало после уборки. Миссис Ченг до блеска вылизала горизонтальные поверхности, а все накопившееся на них за день кучей свалила в середине стола.

— Тупая желтая кошелка! — со смешком высказался Леонард и потыкал в кучу пальцем, отчего она развалилась во все стороны.

— Нельзя так говорить даже в шутку!

— Она не против, потому что без ума от старого Леонарда. И вообще у нее носорожья кожа, все отскакивает. Давай угадывай!

— Что угадывать? — рассеянно повторила Кейт, раскладывая составные части кучи по их местам на полках и в шкафчиках. — Как я могу, если не знаю, о чем речь?

— Ну так просто придумай что-нибудь невероятное!

Леонард так и сиял. Его день прошел потрясающе: сперва в компании миссис Ченг, а потом в предвкушении того, как славно он посплетничает.

— Впрочем, не затрудняйся. Такого тебе все равно не выдумать. Вообрази, старая кошелка Бачелор исповедует эвтаназию!

— Эвтаназию? — эхом повторила Кейт (она была полностью погружена в письмо от дирекции школы: из Киева поступило предложение по обмену, и родителям предлагалось всячески этому способствовать).

— Ты что, не знаешь, что такое эвтаназия? Тупица необразованная! Это медикаментозное безболезненное прерывание жизни с согласия пациента!

— Да знаю я, знаю.

— Джеймс устроил Хью встречу со старой кошелкой, и притом встречу на уровне. Где бы ты думала? В ресторане отеля «Рэндольф»! Понятное дело, я полюбопытствовал, о чем они там беседовали. А он мне на это: «Об эвтаназии. Мисс Бачелор ее горячая сторонница». Ей-богу, я чуть не рухнул!

— Ну и что же? — сухо спросила Кейт.

— Да ничего! Только не говори, что это тебя не занимает.

— А почему это должно меня занимать?

— Ну должна же ты быть в курсе передвижений Джеймса.

— То есть держать его под надзором? Ну уж нет! Никогда этим не занималась и не буду! — вспылила Кейт. — И хватит об этом! Джеймс свободен и вправе поступать, как считает нужным, ясно?!

Леонард заколебался, но он уже слишком далеко зашел, чтобы отступать.

— Выйди ты за него замуж, а! Он не против, ты не против — так чего же еще ждать? Получите наконец этот чертов штамп!

— Не могу, — сказала Кейт, сразу остывая, и отвела взгляд.

— Почему же, к дьяволу, ты не можешь?!

— Сама не знаю…

— Ах вот как! — Леонард фыркнул, как рассерженная лошадь, и заковылял к двери. Повернулся: — Ну тогда другое предложение, и учти, третьего не будет. Не можешь выйти замуж за Джеймса — уходи от него. Так по крайней мере будет честнее.

Позже, тем же вечером, когда вернувшийся Джеймс чистил зубы, а Кейт принимала ванну, она заметила как бы между прочим:

— Говорят, ты распивал чаи в отеле «Рэндольф».

— Распивал, а что? Давно хотелось познакомить Хью с Беатрис — ну, ты понимаешь, чтобы его отвлечь, — и успех превзошел мои самые смелые ожидания.

— Отвлечь от чего?

— Он до ужаса боится этого открытия поля для гольфа.

Несколько минут Кейт с преувеличенным старанием водила скребком по пятке.

— Это правда, что вы говорили об эвтаназии?

— Хм. Совершенно непохоже, что это мои собственные зубы. Как будто полный рот коронок. Ужас! Слушай, на сколько я выгляжу? На шестьдесят один или на сотню с лишним?

— Ты уже не хочешь мне рассказывать о мисс Бачелор? — тихонько спросила Кейт, переходя к другой пятке.

— Что? А! — Джеймс повернулся и устремил на нее спокойный взгляд. — Что именно тебя интересует?

— Ничего!

— Дорогая, я готов поделиться с тобой всем, что мне известно о мисс Бачелор, и ты это знаешь.

— Как поделился историей с чаепитием? Если бы не Леонард…

— Отчего же, я ничуть не возражал рассказать тебе все и не рассказал только потому, что ты еще в самом начале ясно дала понять, что не желаешь даже слышать о Беатрис. Да, мы с ней подружились, но в этой дружбе нет ничего скрытного, нечистоплотного, кроме разве того, что нагнетаешь ты сама. Хочешь знать, что было в отеле «Рэндольф»? Пожалуйста. Мы пили чай и беседовали об эвтаназии.

Пока Джеймс говорил, он успел подойти к ванне и присесть рядом. Теперь он попробовал коснуться груди Кейт. Она отшатнулась.

— Кети!

Она отрицательно помотала головой.

— Почему?

Она молча отвернулась.

— Ах, Кети! — грустно произнес Джеймс и поднялся. — Как бы я хотел, чтобы и ты со мной поделилась.

— Я бы и рада, но не могу…

— Ты совсем перестала смеяться. Я уже месяц не слышал твоего смеха.

— Это правда, — прошептала Кейт, сжимая скребок так, что побелели пальцы. — Я забыла, что такое смех.

Гольф-клуб «Рапсуэлл» прислал машину — «мерседес» с хорошо вышколенным шофером, который первым делом попросил для своей дочери автограф. После долгих колебаний и споров (как с Джулией, так и с самим собой) Хью решил облачиться в блейзер, этот непременный атрибут шоу-бизнеса.

— Ну и видок у меня! — ворчал он, поворачиваясь перед зеркалом. — Сплошные пуговицы. Не хватает только накладных волос и рыжей ассистентки в платье, которое ничего не прикрывает.

— Видок у тебя что надо, — успокоила Джулия.

— А где же клюшки? — встревожился Джордж, когда Хью уже садился в машину.

— Они не понадобятся. Я буду только говорить про гольф, не играть в него.

— Возможно, вы ошибаетесь, мистер Хантер, — учтиво заметил водитель, заводя машину. — Народ в «Рапсуэлле» подобрался веселый, от них можно ожидать чего угодно.

— Не говорите так! — вскричал Хью, изображая панический страх. — Мне ни за что не попасть по мячику! Если уж на то пошло, даже по футбольному.

«Мерседес» на приятной скорости катил по Северному Котсуолду. Миля за милей убегала назад. Постепенно Хью, выбравший место рядом с шофером (по принципу «он хоть и знаменитость, но свой парень»), почувствовал себя лучше — менее униженным — и начал настраиваться на предстоящее шоу. По правде сказать, положительный настрой зародился еще раньше, после из ряда вон выходящего чаепития в «Рэндольфе». Ту ночь Хью провел почти без сна, среди взволнованных планов и прикидок, кого можно взять продюсером. Он не ждал поддержки от Кевина Маккинли, наоборот, собирался тайком протащить задуманную передачу на экран и поставить босса если не перед свершившимся фактом, то перед последним этапом подготовки, когда время уже выделено, прощупывать вышестоящих поздно и, вообще говоря, ничего нельзя изменить. Немалое место в размышлениях Хью занимала мисс Бачелор. Он уже не удивлялся тому, как быстро сдружился с ней Джеймс, он и сам был на грани того же. На вид сухарь, книжный червь, замшелая и бесполая старая дева, она все же была по-своему привлекательной. О таких говорят: незаурядная личность. Не так уж часто встретишь гармоничное сочетание живости ума и чувств, особенно если все это замешено на врожденной самобытности. Как она сказала тогда! «В самом деле, почему бы и нет?» Никакого ломания, никаких ужимок вроде «ах, я не знаю, справлюсь ли, пристало ли это даме моего возраста и насколько соответствует этике, не говоря уже о том, как неловко быть выставленной на всеобщее обозрение»… «В самом деле, почему бы и нет»? — и только.

«Браво, мисс Бачелор, — думал Хью с искренним восхищением. — Браво и еще раз браво! Вот с кого нужно брать пример».

— Приехали, — сказал шофер.

Очнувшийся Хью выглянул в окно и обнаружил там вместо однообразных полей, рощиц и населенных пунктов череду изумрудно-зеленых косогоров, прямо-таки бархатных на вид. Тут и там желтели впадины с песком.

— Этот ландшафтик обошелся им в миллионы, — с гордостью пояснил водитель. — Самый шикарный гольф-клуб в Средней Англии. Зелени хоть отбавляй, вся вечнозеленая. Джакузи, гимнастический зал — все, что душа пожелает. Видите песок? Думаете, почему он такой желтый? Потому что из Саудовской Аравии!

— А что, там песок лучше? — не удержался Хью.

— А как же, сэр! — воскликнул водитель, пораженный таким невежеством. — Иначе зачем было везти его оттуда самолетом? Между прочим, за бешеные деньги. Это вам не в Борнмуте в карьере накопать.

Территорию окружала высокая стена, она круглилась внутрь, к двойным воротам, увенчанным кружевным арочным козырьком с гербом, львами, мечами и тому подобным. По бокам на массивных каменных столбах красовались мраморные доски с надписью: «Гольф-клуб «Рапсуэлл». Посторонним вход воспрещен».

— Очередь на членство громадная, несколько сотен человек, — вещал водитель с таким видом, словно все это принадлежало ему. — В том числе половина Бирмингема.

Гладкая, как шелк, подъездная дорога шла между все более низкими стенами, которые вскоре сменились столбиками, соединенными цепью.

— Очень аккуратно, — заметил Хью, чувствуя, что пора и ему подать голос.

— Еще бы! — откликнулся шофер только что не благоговейно. — Говорю вам, мистер Хантер, это последний писк!

Перед зданием клуба (низким и протяженным строением со сплошной верандой, к которому так и просились прерии Техаса) в лихорадочном возбуждении переминались председатель и другие официальные лица. Чемпион, которому полагалось перерезать ленточку, ухитрился подхватить сальмонеллу, и выяснилось это буквально в последний момент. Попытка найти ему замену ни к чему не привела — никто не мог освободиться так спешно (в смысле никто, о ком стоило упоминать). Церемония была под угрозой. При виде Хью все бросились к нему, в буквальном смысле хватая за лацканы и пытаясь перекричать друг друга.

— Что же делать, мистер Хантер?! Что делать?

— Ну, наверное, придется обойтись только мной.

— Однако, мистер Хантер… — забормотал председатель, — это, знаете ли, как-то…

— Или это, или вообще никакой церемонии, — пожал плечами Хью. — Выбирайте. Не понимаю, что вас беспокоит? Я вот сроду не играл в гольф, и то не беспокоюсь, а знаете почему? Потому что за тридцать лет своей карьеры привык ко всему. — Он приветливо помахал ребятам с телевидения. — Эй, вы там, с добрым утром!

Оператор, которому уже приходилось с ним работать, помахал в ответ. Официальные лица переглянулись.

— Долго вы еще собираетесь мяться? — поощрил Хью. — У вас всего полчаса до первого матча. Да не бойтесь вы, ради Бога, все пройдет в лучшем виде! Клянусь, этот клуб будет открыт так, как не открывался ни один клуб в мире. Что скажете об уроке гольфа вживую, прямо перед камерой? А как насчет энергичной пробежки по зданию — так сказать, покажем товар лицом? Могу даже побарахтаться в джакузи, если будет минутка. Словом, «все, что душа пожелает» с подачи единственного и неповторимого Хью Хантера. — Он взял председателя под руку. — Доверьтесь мне, и вы не пожалеете.

* * *

Джордж и Эдвард, в одинаковых халатиках (темно-синих с пурпурной отделкой), восседали перед телевизором, по очереди ныряя рукой в миску с орешками. Обычно им не разрешалось смотреть на экран в такой поздний час, но в этот вечер на «Мидленд телевижн» в региональных новостях давали репортаж с открытия гольф-клуба. Позади близнецов на диване цвета сливочного мороженого сидели родители: Хью со стаканом виски, Джулия с бокалом белого вина пополам с содовой. В гостиной копилась аура нетерпеливого ожидания.

Наконец на экране появилась мраморная доска с надписью. Джулия вслух прочла для детей:

— «Гольф-клуб «Рапсуэлл». Посторонним вход воспрещен».

Голос за кадром сообщил, что ранее в этот день в присутствии более чем восьмиста зрителей произошло торжественное открытие клуба звездой голубого экрана Хью Хантером. Доска вместе со столбом поехала в сторону, открывая взгляду весьма протяженное псевдотехасское строение. Далее последовали: интерьер зала, изобилующего мягкой мебелью; группа людей, кто с бокалами, кто со стаканами; девушка в купальном костюме и такой широкой улыбкой, словно у нее было вдвое больше зубов, чем положено. Наконец появился и Хью.

— Где же твой пиджак, папа? — хором воскликнули близнецы.

— Пришлось снять. Погодите, сейчас начнется!

Все послушно затаили дыхание.

На экране к Хью приблизился импозантный человек с седыми усами и клюшкой для гольфа. С минуту он показывал, как ее держать и как делать взмах. Хью принял позу, размахнулся, безнадежно промазал и, по инерции развернувшись вокруг своей оси, растянулся во весь рост на аккуратно подстриженном газоне. Встал, отряхнулся, вторично сделал взмах и снова не попал по мячику. На этот раз он рухнул на даму в красном, прямо ей в объятия. Она при этом хохотала так, что сама не удержалась на ногах. Пытаясь выбить мячик из ямки, он поднял целый фонтан баснословно дорогого аравийского песку, а загоняя в лунку, вырвал огромный кусок дерна, который приземлился на мужчину с усами. Все это время тот что-то говорил, не то объясняя, не то пытаясь урезонить, но в конце концов махнул рукой и согнулся пополам от смеха. Дальше и вовсе началась комедия. Вот разгоряченный, растрепанный Хью врывается в здание клуба, преследуемый толпой кричащих людей. Вихрем проносится по комнатам и плюхается в небольшой круглый бассейн со множеством блестящих штуковин с краю. Толпа пытается его выудить, он вылезает с другой стороны и несется дальше, как торнадо, увлекая за собой всех, кто попадается по дороге. Музыка все громче, громче… высокий рвущийся аккорд — и тишина. Застывший кадр с Хью в кресле: руки и ноги в стороны, глаза закрыты.

Близнецы, забыв про орешки, вскочили с места под двойной счастливый визг.

— Прежде чем начнешь критиковать, — сказал Хью Джулии, — учти, что все были в восторге.

— Я так и поняла.

— Мне предложили вести у них рождественский бал.

— И ты согласился?

— Как я мог отказать? Они же удвоили гонорар. За двойную сумму я уж как-нибудь смирю свою гордыню.

— О, Хью! — воскликнула Джулия, с улыбкой беря его руки в свои.

— Давным-давно (думаю, ты тогда еще не родилась) я был исключительно хорош в комической пантомиме. Представляешь, совсем из головы вон, а сегодня вот вспомнилось. — Он склонился к близнецам, которые все это время с хохотом катались по полу. — Ну, что скажете? Славно вас насмешил ваш папуля?

— Славно! — завопил Эдвард и, подражая ему, пустился бегом по комнате. — Я тоже так умею, я тоже так умею!

— А я так умею еще лучше! — Джордж присоединился к гонке, и скоро со столика уже летела настольная лампа.

— Довольно, — сказала Джулия, не переставая улыбаться.

— А я еще могу, как ты в кресле! — Джордж запрыгнул в кресло, послав во все стороны разноцветные подушечки.

— А я могу, как ты в бассейне! — Эдвард повалился на пол с задранными ногами.

— Странно, правда, Джулия? — Хью тоже заулыбался, глядя на их возню (Господи, каким счастливым и гордым он себя теперь чувствовал!). — Странно, что за такое дают шестьсот фунтов и ящик шампанского.

— Это не так важно, как то, что ты им понравился.

Хью помолчал. Глотнул виски.

— Верно, понравился, — сказал он с неописуемо самодовольным видом, — но я добьюсь, что они полюбят меня до безумия.

Глава 6

Марк Хатауэй купил Кейт капуччино с шапочкой взбитых сливок, сверху сдобренных шоколадной крошкой. В этот день он был в джинсах и черной куртке неописуемой элегантности и, пожалуй, больше всего напоминал французский секс-символ. Помимо этого, он выглядел очень молодо. Не то чтобы это не нравилось Кейт, но смущало — кавалер мог оказаться совсем юнцом.

— Выглядите просто потрясающе! — сказал он, как только они оказались за столиком.

— Я бы предпочла более прозаическую беседу.

— Например?

— Например, анкетные данные.

— Что, так прямо и перечислять?

— Если вы не против.

— Конечно, нет. — Марк помолчал, в уголках его губ задрожала лукавая улыбка. — Так, что мы имеем? Рост — метр восемьдесят, вес — семьдесят шесть кило, возраст — тридцать два года. Место рождения — Хирфорд. Окончил городскую среднюю школу (внеклассные занятия — певчий в церковном хоре). Потом Оксфорд, практика, снова Оксфорд. Отец умер, мать жива. Есть один брат, женатый, имеет двоих детей. Сам я холост. Жалованье хорошее, работа перспективная. Мм… что еще? Натура беспокойная. Все. Теперь ваша очередь.

— Так… — В горле стоял комок, и Кейт сухо глотнула. — Возраст — тридцать шесть лет. Не замужем. Четырнадцатилетняя дочь. Место рождения — Оксфорд. Окончила среднюю школу. Высшее образование — нет, профессиональное обучение — никакого. Родители живы, но отношений мы не поддерживаем — они ревностные католики и не одобряют тот факт, что я невенчанной восемь лет живу с мужчиной. Есть два брата, один в Лондоне, другой дальше к северу. Рост — сто шестьдесят три, вес — сорок девять. Натура беспокойная.

— Ух ты! — сказал Марк, глядя на нее во все глаза.

Подкрепив себя глотком капуччино, Кейт храбро встретила его взгляд.

— Думаю, вы понимаете, что меня интересует прежде всего, — сказал он.

— С кем это я восемь лет живу невенчанной?

— Именно так. Восемь лет — это почти брак.

— Да.

— А почему «почти»?

— Я не чувствовала, что это будет правильный шаг.

— Правильный с какой точки зрения? Моральной? Церковной? Социальной?

— Правильный во всех отношениях.

— Вы и теперь этого не чувствуете?

— Менее, чем когда бы то ни было.

— Слава Богу!

— Джеймс много старше меня… на двадцать пять лет.

— С ума сойти! Да ведь он вам в отцы годится! Не может быть, чтобы вас… — Марк поколебался, но продолжил: — Не может быть, чтобы вас не тянуло к кому-нибудь помоложе.

— Как это ни странно, не тянуло. По крайней мере восемь лет. Джеймс — это был Джеймс, а его возраст в счет не шел.

— Вы его любите?

— Любила.

— В смысле уже нет?

— Для малознакомого человека вы задаете слишком интимные вопросы.

— Но ведь я не обязан оставаться малознакомым. Мне можете задавать любые вопросы, и чем больше их будет, тем скорее мы познакомимся.

Кейт внимательно посмотрела на него. Он улыбался, но взгляд был серьезным, почти просительным.

— Расскажите все, что считаете нужным, — смягчилась она.

— Я никогда не хотел преподавать, просто не мог себе представить расставания с Оксфордом, — начал Марк, и было видно, что это не заранее подготовленная речь, что он только теперь старается уложить мысли в слова. — Вы сама из Оксфорда и знаете, что это такое: особенный мир, царство знаний. Ну так вот, я поддался очарованию Оксфорда и остался тут насовсем. В Осни у меня симпатичный домик в два этажа, места хватает, и работа не оставляет желать лучшего. Что сказать о личной жизни? Девушка, с которой я заходил тогда в пиццерию, была больше для тела, чем для души, и вообще с настоящей любовью в моей жизни напряженно. Были влюбленности, да и те во времена бурной юности. Мои предпочтения: джаз, кино и готовка… да, и в самое последнее время рыжеволосые женщины.

— Боюсь, я не смогу так разложить все по полочкам, — сказала Кейт, против воли улыбаясь. — Мне недоступен систематический подход.

— Вот и хорошо. Не нужно для меня раскладывать все по полочкам. Предпочитаю выяснить сам. Шаг за шагом. — Марк взглянул на часы. — Большая перемена на исходе, и мне пора бежать, но… — он поймал взгляд Кейт, — в понедельник у меня полдня свободных. Вы не против снова встретиться? В смысле я прошел этот тест?

Она помолчала, раздумывая. Марк поднялся, натянул куртку и склонился к ней, уперев ладони в стол.

— Ну же, Кейт, решайтесь! Нельзя все время жить с заткнутыми ушами. Пора послушать, как шумит ветер перемен.

* * *

До Северного Оксфорда Кейт пришлось ехать в переполненном автобусе. В Мэнсфилд-Хаусе она не была целую неделю. До сих пор ей не случалось так пренебрегать своими обязанностями, и сознание этого лежало на совести тяжким грузом. Кейт была уверена, что в Мэнсфилд-Хаусе снова обретет себя — в знакомом окружении станет ясно, что переоценивать нечего, что прежняя система ценностей остается в силе. Стоило бы также объясниться с Хелен.

Если бы Кейт спросили, что такое Хелен, она бы не затруднилась в ответе: сильная личность — неутомимая, целеустремленная, яркая натура. Хелен внушала восхищение тем, кто был на ее стороне баррикад, и наводила ужас на тех, кто был по ту сторону. Вечно в работе, в борьбе за справедливость, она так и не завела детей, а муж, до отвала наевшись ее отлучек, в конце концов подал на развод, навеки поселив в ней уверенность, что мужчины в принципе не способны на серьезные отношения, что это слабый пол, с которым лучше не связываться. По натуре темпераментная, с тех пор Хелен меняла любовников, предпочитая молодых и сексуально ненасытных. Как правило, очередной любовник мнил себя тем единственным и наивно верил, что ему выпал счастливый билет. Однако увлечения Хелен не длились долго, и скоро он уже ходил в шоке, не понимая, откуда обрушился удар. Почти каждый из этих бедняг какое-то время крутился вокруг Мэнсфилд-Хауса, надеясь хоть мельком увидеть предмет своего обожания, и приставал к Кейт, вопрошая, что он сделал не так. Довольно скоро она уяснила, что прямой ответ при всей своей резкости срабатывает лучше всего.

— Извини, Мэтт (Джон, Пол и так далее), ты ее просто утомил.

— Утомил?!

— Ну да.

— Господи, да ведь она неутомима!

— Только в работе.

— То есть… в смысле… я ей надоел?

— Увы.

— Я могу пойти работать! Уже не буду болтаться без дела!

— Мне очень жаль, но это ничего не изменит. Когда Хелен кто-то надоедает, она уже не может его видеть.

— Его? Речь только о нас, мужиках? Ей не надоедают эти побитые бабы?

— Нет.

— Она что, лесбиянка?

— Нет.

— Тогда я пас!

— Давно пора. Только это тебе и остается.

Кейт относилась к Хелен с большим теплом, видя в ней прирожденного лидера, совершенно неспособного быть на вторых ролях. Сама Кейт ничуть не возражала быть ведомой, получать приказы, оставаться в тени… ну, или ей так казалось в течение пяти лет. По крайней мере она могла позволить себе роскошь являться в Мэнсфилд-Хаус только по определенным дням и даже в такие дни знала, что вечером со спокойной совестью закроет за собой дверь. Отчасти именно это понуждало приходить туда как можно чаще. К тому же это было единственное, за что Кейт себя ценила, единственное, в чем по-настоящему преуспела. У нее были для этого все необходимые качества: уравновешенность, добросердечие, мягкость в общении, а главное, неисчерпаемое терпение (ведь не так просто убедить женщину бросить все, чтобы можно было начать сначала).

— Вы не знаете, каково это! — говорила очередная подопечная. — Вы не такая, вам не дано понять, что можно ценить себя очень мало, так мало, чтобы думать: я не заслуживаю ничего лучшего.

Разумеется, Кейт не знала, каково это. Откуда ей было знать после восьми лет жизни с внимательным, великодушным человеком, который уважал ее настолько, чтобы и ей внушил самоуважение. Она просто не могла представить, что такое постоянный страх.

— Вы не поверите, но это облегчение — когда тебя наконец ударят, — сказала как-то одна из женщин. — По крайней мере больше не надо ждать, что это вот-вот случится. Ожидание страшнее всего.

Кейт никто не ударил ни разу в жизни. Хелен, понятное дело, тоже, и она часто повторяла: «Поэтому мы в долгу перед теми, кому не так повезло». И Кейт разделяла эту точку зрения — не просто разделяла, а была всей душой благодарна судьбе за то, что у нее есть шанс помочь.

Однако теперь, в автобусе, уносившем ее все дальше по Вудсток-роуд, она не чувствовала былого подъема, вообще не чувствовала ни малейшего желания снова оказаться в Мэнсфилд-Хаусе. Она по-прежнему была противницей домашнего насилия, но только разумом. Точно так же и с Джеймсом: она по-прежнему ценила его за все хорошее, но больше не умела тянуться к нему душой. «Что же это у меня с чувствами? — спрашивала она себя. — Неужели совсем умерли?! Или это просто страх… но перед чем? Перед изнанкой жизни? Нет, не может быть. Я же не боялась ее раньше, почему вдруг должна бояться теперь? Старость, вот чего я боюсь до дрожи в коленках! А почему боюсь, не знаю. Знаю только, что именно это толкает меня прочь от Джеймса».

Остановка была почти у самого перекрестка Вудсток-роуд и Сент-Маргарет-роуд. Кейт помедлила на мокром тротуаре, исполненная бессмысленной зависти ко всем тем, кто остался в автобусе и ехал теперь дальше на север, к своим ничем не примечательным жизням, в которых, однако, было куда меньше путаницы и проблем. Резкие порывы холодного ветра секли ноги крошкой гравия, бросали под них обрывки бумаги. Почему-то Кейтвспомнился Марк. Тридцать два года всего-то. В тридцать два она еще чувствовала себя молодой, она была счастлива. «Дура! — со злобой подумала Кейт. — Избалованная, неблагодарная дура!» Она поправила сумку и решительно зашагала к месту своего назначения.

Мэнсфилд-Хаус встретил ее суматохой. Один из мужей: щупленький бледный мужчина, на вид непригодный даже на то, чтобы прихлопнуть муху, явился требовать назад свое семейство. По несчастливому совпадению кто-то оставил входную дверь незапертой, и он не преминул этим воспользоваться. Жену он нашел в комнате, которую она делила с другой женщиной и ее детьми. Опять-таки очень некстати она оказалась одна — заправляла постели, держа на бедре едва начавшего ходить младшенького. Начав с клятв и заверений, муж скоро перешел к угрозам, потом стал размахивать кулаками, и вот это уже сломило сопротивление несчастной женщины. Когда он тащил ее, рыдающую, вниз по лестнице, это наконец привлекло внимание остальных. Началась потасовка. Муж вцепился в жену как клещами, и чтобы его оторвать, потребовались усилия трех женщин. Все дети при этом высыпали из своих комнат и молча наблюдали за этим жутким и до слез знакомым зрелищем. Когда худосочного агрессора наконец удалось вытолкать за дверь, старший из его маленьких сыновей, совсем растерявшись, выскочил за ним, и все началось по новой.

Кейт оказалась на месте происшествия, когда муж уже сидел на тротуаре, то изрыгая проклятия и требуя немедленно выдать его «ненаглядного сыночка», то переходя на слезливый тон:

— Выходи, Пол, папочка тебя ждет! Папочка тебя не обидит! Папочка за тобой присмотрит! Папочка тебя любит!.. — И тому подобное. — Сука! — сказал он, когда Кейт проходила мимо.

В доме продолжалась суматоха. Женщины сновали вверх и вниз по лестнице, возбужденно переговаривались, спрашивали друг друга, где же Хелен.

— Кейт пришла! — крикнул кто-то.

К ней обернулось множество лиц, полных надежды и ожидания. Она стояла у самого входа спиной к двери, и они плыли, колыхались перед ней — десятки лиц, искаженных, заплаканных, бледных. Голоса сливались в один мощный гул.

— Ну что же ты, Кейт!

Вся эта живая, дышащая масса разом качнулась вперед, словно готовясь захлестнуть мир своим отчаянием, своей жалкой зависимостью от других, оглушить его воплями о помощи. Кейт еще больше вжалась в дверь.

— Кейт! Слава Богу, ты здесь! Ах, Кейт, если бы ты только знала…

Она начала слепо шарить за спиной в поисках ручки. Нашла, повернула и выскочила в открывшуюся дверь. Выброшенный муж сидел на том же месте, она чуть было рыбкой не поплыла мимо него.

— Сука! — крикнул он в ярости.

Кейт побежала со всех ног.

Беатрис Бачелор сидела в скрипучем плетеном кресле в комнате Леонарда. Ее привела Джосс — пришла на Кардиган-стрит и заявила, что Леонард Маллоу желает видеть нового друга семьи.

— Что он собой представляет, твой дядя?

— Он мне не дядя!

— Да, конечно, — усмехнулась Беатрис, никогда не упускавшая случая поддразнить Джосс за пристрастие к деталям. — Что собой представляет дядя любовника твоей матери?

— Тощий. Ужасно старый.

— Я имею в виду, как человек?

— Ну, я не знаю… старик он и есть старик. С причудами.

— Боже, как ограничен твой лексикон! Ты едва способна изъясняться. Просто тоска берет.

Джосс стерпела это. Она все терпела от Беатрис Бачелор и втайне предпочитала ее резкость добродушию, как более занимательную. Пока хозяйка повязывала шарф, Кэт мурлыкала на коленях у гостьи, время от времени впиваясь в них острыми, как иглы, когтями.

— Уй! Ай!

— На что я не могу смотреть сквозь пальцы, так это на праздность ума, — говорила Беатрис. — Образно выражаясь, твой ум весь день валяется кверху брюхом.

— А вас это бесит, — съехидничала Джосс.

— Если все, что тебе нужно от жизни, — это кого-нибудь взбесить, то ты достигла своей жалкой, ничтожной цели.

— Только не надо из-за этого со мной ссориться, ладно? — попросила Джосс, щекой прикладываясь к широколобой кошачьей голове. — Вот с дядей Леонардом можете ссориться сколько влезет. Он это любит. Наверное, как раз для этого вас и приглашает…

Но у Леонарда и в мыслях не было затевать ссору. Он пригласил Беатрис, чтобы хорошенько изучить, потому что не мог даже представить себе личность, из-за которой над виллой Ричмонд собралась такая гроза. Джеймса он отправил за фруктами, а Джосс попробовал привлечь к приготовлению сандвичей.

— Сам готовь! — был ответ.

— Ленивое, нахальное отродье! Зачем нужен женский пол, если я буду сам делать сандвичи?

Тем не менее он заковылял на кухню, где успешно извозился в масле, а стол превратил в помойку. Результатом явилась горка чудовищных уродцев, очень похожая на домик, который обрушился на всех своих жителей. Нижняя сторона тарелки тоже оказалась в масле.

— Кулинар недорезанный! — ворчал Леонард, неся наверх плоды своих усилий.

— Какой полет фантазии! — сказала Беатрис, разглядывая свой сандвич. — Как вы готовите? Сначала мажете хлеб маслом, а потом уже нарезаете?

— Когда как, — ответил Леонард, ухмыляясь с заметным облегчением.

Потому что гостья была не красавица, это еще мягко выражаясь. Можно было смело биться об заклад, что она не отличалась красотой даже в молодости. Лечь с ней в постель было, должно быть, то же самое, что с сумкой клюшек для гольфа.

Опыт Леонарда по этой части был невелик, но в молодые годы он много фантазировал насчет интересных особ женского пола, и чем больше старел, тем больше верил, что все эти фантазии в самом деле с ним случились, что он и впрямь отведал прелестей этих грудастых, нагловатых дамочек (именно такие были в его вкусе). Потому-то он мнил себя знатоком и сейчас припомнил одну из своих пассий — на деле это была пассажирка, напротив которой он как-то сидел в поезде. До того пухленькая, что на ней трещал вычурный синий костюм с золотыми пуговицами. Она даже ни разу не взглянула на Леонарда, только все читала «Ридерз дайджест» да ныряла рукой в коробку с молочным шоколадом. Это давало возможность беспрепятственно пожирать ее взглядом, что Леонард и делал, воображая под синим джерси ее костюма красный корсет, прозрачные трусики и подвязки с бантиками. Беатрис Бачелор, конечно же, никогда не носила подвязки или корсет.

— Я надеялась познакомиться также с мисс Бейн.

— Она удалилась в приют. Вернется не раньше ужина.

— Удалилась в приют?

— Для жертв домашнего насилия. Она там работает большим ухом. И подтиралкой для обделавшихся детей.

— Очень гуманно.

Леонард вгрызся в сандвич. Все, что лежало сверху, начало валиться ему на колени.

— Умм… вам известно, что Кейт не желает узаконить свои отношения с Джеймсом?

— Нет. А это необходимо?

— А как же!

— Потому что так приличнее?

— Вот еще! — фыркнул Леонард, с отвращением отряхивая брюки. — Просто, пока они не поженятся, в этом доме не будет мира.

— Вот как? — Беатрис отказалась от мысли о сандвиче и откинулась в кресле. Леонард казался ей колоритной фигурой. — Я никогда не была замужем, а вы?

— Этого только не хватало!

— Значит, ни один из нас не разбирается в вопросах брака.

— Ха! — Леонард вперил в Беатрис насмешливый взгляд. — А в чем вы разбираетесь, если не секрет?

— В старости.

С минуту он буравил ее взглядом, потом придвинулся ближе.

— И каково ваше заключение?

— Старость — подлый предатель.

— А есть в ней, по-вашему, что-нибудь хорошее?

— Крайне мало.

— Да уж, верно, — кивнул Леонард, сникая. — Я бы сказал, старость омерзительна. И страшна. Даже на меня наводит ужас. — Он снова встрепенулся. — Кстати, как раз поэтому я вас и пригласил.

Беатрис промолчала. Некоторое время синеватые губы Леонарда шевелились беззвучно, но когда он высказался, она ничуть не удивилась.

— Я хочу поговорить об эвтаназии.

Позже Леонард подстерег Кейт на кухне. Домой она вернулась пешком. Шла и шла, через весь Порт-Мидоу в его неописуемом зимнем унынии. Это не помогло, только утомило. Домой она вернулась на грани срыва.

— Угадай, кто у нас сегодня побывал!

— Ее величество королева? — процедила Кейт, пытаясь отвлечься на прикидки, что бы такое приготовить из фунта говяжьего фарша, и опасения, что в любом случае на всех не хватит.

— Мимо.

— Папа римский?

— Мимо.

— Мэрилин Монро?

— Прямо в точку! У нас побывала несравненная мисс Бачелор!

— Оставь меня в покое, а? — устало попросила Кейт. — Впрочем, что я! Ты на это не способен.

— Могу смело заверить, что опасаться тут нечего, — сообщил Леонард, склоняясь к ней. — Это в самом деле старая кошелка, и ничего больше.

— Без тебя знаю.

— Ей не откажешь в силе духа, в интеллекте и даже в кое-какой бойкости языка. При всем при том она остается чудаковатой старушенцией.

— Знаю.

— Тогда какого дьявола ты так изводишься из-за невинной дружбы Джеймса с этой старухой?

Кейт подняла измученные глаза:

— Вот именно.

Джеймс не был из тех, кто любит пооткровенничать. Человек по натуре открытый, он, однако, не любил вдаваться в личные детали, даже в отношениях с Хью предпочитая роль слушателя, кроме тех редких моментов больших потрясений (например, смерти первой жены), когда человеку нужно выговориться, освободиться от бремени сожалений или вины. Семейные неурядицы, в глазах Джеймса, не подходили под эту категорию, и он не был расположен делиться ими даже с лучшим другом. Да и что мог он сказать? Что несчастен и растерян? Что Кейт и самой ничуть не лучше? О таком можно было говорить только с ней самой, и если она не желала (или не могла) обсуждать происходящее, оставалось только ждать. Как он тосковал по Кейт! Лежал рядом с ней в постели, сидел напротив за столом — и отчаянно по ней тосковал.

«Я же люблю тебя! — хотелось крикнуть ему. — Люблю, как любил! Неужели это уже ничего не значит? Неужели этого уже не достаточно?»

Тоска лежала на плечах тяжеленной мантией и давила, давила… Порой казалось, что это и не тоска вовсе, а настоящее, большое горе. Работая над очередной статьей, слушая ученика, выполняя привычные домашние обязанности, беседуя с Леонардом или пытаясь вызвать на разговор Джосс, Джеймс говорил себе, что никто ни о чем не догадывается, что мантия, которую он носит, никому не видна и ощутить ее дано лишь ему. Тем большим сюрпризом явилось появление Хью.

Когда они уселись в кабинете, Хью разразился долгой жизнерадостной речью. Он бурлил энергией, сыпал шуточками и сиял, как начищенный медяк. Он так быстро шагал взад-вперед по травянисто-зеленому ковру, что рябило в глазах.

— Все чудесно! — говорил он. — Жизнь идет полным ходом! Работы невпроворот. После гольф-клуба был супермаркет, потом оздоровительный центр. То и другое я осилил одной левой.

Джеймс молча слушал. Внезапно Хью резко остановился прямо перед ним.

— А теперь дело за…

— За чем?

— За тобой.

Джеймс устремил на него вопросительный взгляд.

— Хочу, чтобы ты помог мне с той задумкой, помнишь? Насчет эвтаназии. В каком-то смысле все ведь началось с твоей подачи. Продюсеру идея понравилась — да что там понравилась, он в восторге! Ждет не дождется начать. Беатрис согласна. Да, и угадай, кто еще?

— Ну кто?

— Леонард!

— Леонард?!

— Он вчера мне звонил, — сообщил Хью с довольной усмешкой. — Сказал: «Можешь считать, что я перешел в истинную веру».

— Ну да, конечно, — хмыкнул Джеймс. — Ему бы только покрасоваться на экране.

— Какая разница? Так ты поможешь? Уговоришь Беатрис сделать следующий шаг — найти других желающих, лучше всего с медицинским дипломом?

— А почему ты обращаешься ко мне? Мы столько лет знакомы, и до сих пор тебе не требовалась моя помощь.

— Почему? А ты как думаешь почему? — Ответа не последовало, и Хью сказал: — Потому что нет лучшего лекарства от тоски, чем работа.

— От какой еще тоски?

— Тебе лучше знать.

— Со мной все в порядке.

— Ну, значит, и лечить тебя не от чего. Забудем о моем предложении.

— Нет, отчего же! Это очень глубокий и… мм… увлекательный проект.

— В самом деле, но речь не об этом. В дружбе нельзя только отдавать, нужно еще и принимать, а иначе это нездорово. Увидишь, все только выиграют: у меня будет крепкий тыл, у тебя будет чем отвлечься. А в конечном счете может выиграть и Кейт.

— Кейт?.. — эхом повторил Джеймс.

Несколько минут длилось молчание.

— Короче, — наконец заговорил Хью, — с этого дня ты в нашей команде. В конце концов, терять тебе нечего.

Дом Марка в Осни, весь словно пронизанный беззаботной легкостью бытия, с первого взгляда очаровал Кейт. Он стоял на Вест-стрит, фасадом к каналу, и за узкой полосой воды просматривалась луговина, чуть заметно идущая вверх, к собору Святой Фридесвиды. Из окна все это казалось игрушечным.

Первый этаж Марк сдавал молодому индусу (тот окончил колледж в Эдинбурге и только что устроился в Оксфорде в проектное бюро), а во втором жил сам, обставив одну из спален как гостиную. Когда Кейт впервые переступила порог, там вовсю хозяйничал свет: лился в окна и, отражаясь от чего только можно, омывал теплом чистенькую ультрамодную мебель, добавлял сочности в яркие тона ковров и словно вдыхал жизнь в бронзовый бюст, увенчанный бейсболкой.

— Это Робеспьер, — сказал Марк. — Куплен на толкучке за десятку.

По стенам были развешаны оттиски с картин Дэвида Хокни, вдумчивые черно-белые фотографии городских пейзажей вперемежку с мастерски подсвеченными изгибами человеческого тела, а полки (это, как правило, незатейливое обиталище книг) были стальные, серые с ярко-алым.

— Нравится? — спросил Марк, делая общий жест.

— Да, очень! — Стоя в центре комнаты, Кейт медленно поворачивалась, вбирая взглядом краски латиноамериканских орнаментов, гладкую полировку пола, всю эту строгую и одновременно яркую красоту. Это было все равно что смотреть с балкона или с палубы корабля. — Очень! — повторила она. — Здесь столько света и так легко дышится!

— Потому я и выбрал второй этаж.

— А я никогда не обставляла дом… — Кейт запнулась, внезапно поняв, до какой степени это правда. — Я имею в виду с нуля. Просто пользовалась тем, что уже сделали другие. Это не казалось таким уж важным… раньше. — Она взяла со стола индийский подсвечник — медный, витой, приятно тяжелый. — Как, должно быть, чудесно видеть, что четыре стены постепенно становятся жильем, именно таким, какое тебе, лично тебе хочется.

— Чудесно, — согласился Марк, наблюдая за ней.

— Беда в том, что я слишком суетлива. Вечно в спешке, вечно на бегу, а за мной остается только хаос. Джеймс… — Кейт помедлила, — он однажды подарил мне настенную тарелку с надписью «Только нудные женщины аккуратны», но я бы не возражала, я бы даже хотела… если бы только выпал шанс что-нибудь обустроить своими руками!

— А где вы жили раньше, до Джеймса?

— На квартире. Снимала на паях с пятью точно такими же, как я. Никто из нас даже не попытался ничего там изменить.

— Почему?

— Просто в голову не пришло. Я, например, не задумывалась о таких вещах. Важно было только одно — Джосс.

— Кто это, Джосс?

— Моя дочь. Был у меня один тип, канадец. Стоило мне намекнуть ему, что я беременна, как его и след простыл.

— Вещи кажутся важными или не важными в зависимости от того, какой это этап жизни, — задумчиво заметил Марк.

— Когда родилась Джосс, мне было уже двадцать два.

— Да, я моложе, — спокойно согласился он, — и у меня было на десять лет больше свободы.

— Я бы никогда не променяла Джосс на свободу!

— Этого я не имел в виду. Свобода может показаться важной и в зрелом возрасте. Захочется восполнить ее недостаток.

— Свобода… — повторила Кейт, пробуя слово на вкус. Взяла с дивана подушку, ярко расшитую грубыми, самобытными изображениями птиц, и прижала к груди. — Здесь у вас свободой пропитан сам воздух.

— Правда.

— Порой… — Она сделала глубокий вздох. — Порой люди так смыкаются вокруг, что невозможно дышать. Мне всегда казалось, что выслушать, поддержать и помочь — это самое малое, что можно сделать для других. Самое малое, да… только если у тебя все в порядке. В данный момент… — Она не могла продолжать и поднесла подушку к лицу, укрылась за ней.

— Я же говорю, жизнь состоит из этапов. Никому не дано оставаться одинаковым на всем ее протяжении. Мы ведь не каменные. — Марк приблизился к Кейт и взял ее за локти. — Совсем не обязательно и дальше принимать то, что уже не устраивает. Вы можете быть второстепенным лицом в пьесе о чужой жизни, но не о своей собственной. Там вы главная героиня, и у вас есть полное право влиять на сюжет. Тридцать шесть лет — это не так уж много, и уж точно не слишком много, чтобы все начать заново.

Кейт со вздохом разжала руки, подушка упала на диван. Она пристроила ее на прежнее место.

— Я хочу лечь с тобой в постель, — вдруг сказал Марк.

— Что, прямо сейчас?

— Неплохо бы.

Кейт молча встретила его взгляд, и он был восхищен полным отсутствием в ней даже намека на кокетство.

— Я не хочу тебя отнимать или присваивать, но не хочу и просто входить в твой круг знакомых. — Он обвел взглядом гостиную. — Разве эта комната не говорит о том, что я умею быть независимым, не плести паутину и не рваться в нее? — Он со смехом раскрыл объятия. — Иди ко мне, Кейт! Обещаю, ничего страшного не случится. Мы просто получим массу удовольствия.

— Нет.

— Тебя совсем не влечет ко мне?

Кейт спросила себя, что чувствует. То, что ею владело, было влечением… но не вожделением, нет.

— Ты очень привлекательный, только…

— Еще слишком рано?

— Возможно.

— Черт, как обидно! — Марк отвернулся, сжав кулаки.

— Ты для этого меня и пригласил?

— И для этого тоже, — ответил он, не поворачиваясь. — Но больше потому, что хотел показать, как живу.

— А вот этому я рада. По-моему, тебе повезло.

Он заставил себя встряхнуться и повернулся к ней:

— Чем бы ты хотела занять оставшееся время?

— Взглянуть на Осни.

— На это хватит десяти минут.

— Тем лучше, — быстро сказала Кейт, которой не терпелось уйти.

— Вот что мы сделаем: ты побродишь по Осни четверть часа, а я пока приготовлю чай. Когда вернешься, будем его пить.

— Очень хорошо. Просто прекрасно. Спасибо.

Она почти бегом спустилась по лестнице. Индус-квартиросъемщик стоял в прихожей и говорил по телефону (единственному на весь дом) с сильным шотландским акцентом, приобретенным за годы учебы. Кейт шмыгнула мимо и выскочила на улицу, другую сторону которой так очаровательно заменял канал. По поверхности, почти не тревожа ее, скользила водяная курочка, еще какая-то птица подавала голос с противоположного берега. До него было рукой подать — до травы, уже испещренной подснежниками, и еще сонных, зимних деревьев.

Пять коротких улиц Осни Кейт обошла играючи, и чем дольше бродила, тем легче становилось на душе, тем больше углублялось чувство радостного изумления. Как же так, думала она, как можно прожить в Оксфорде всю жизнь и ни разу не заглянуть дальше станции? Не иметь понятия, что в двух шагах находится совсем другой мир, что-то вроде британской Голландии: малютка-городок на берегу канала, весь из красного кирпича и расписной штукатурки, непостижимо инородный, где даже дышится иначе, легче — эдакий островок четко выраженной индивидуальности, надежно изолированный от стандартных школ, фабрик и учреждений, хотя его отделяют от них лишь ленточка воды и треугольник травы с десятком деревьев.

Кроме жилых строений, в Осни было несколько пабов, магазинчик «Всякая всячина» (сейчас закрытый), мини-маркет и молочник (он прокатил мимо Кейт на доверху нагруженном автокаре). За стеклами окон, выходивших на узкие тротуары, виднелись прелестные занавесочки, цветущие хлорофитумы, гигантские раковины, целые семейства фарфоровых фигурок. На Саут-стрит из окошка мансарды Кейт помахал ребенок; на Ист-стрит ей попался мужчина с канарейкой в клетке и французским батоном под мышкой; по Суон-стрит, совсем крохотной и ведущей к горбатому мосту через канал, прогуливалась экзотического вида дама с белоснежной чау-чау на пурпурной шлейке.

На Вест-стрит Кейт вернулась сияющей.

— Боже мой, как же здесь красиво! Как красиво! А я знать не знала, подумать только!

Чай уже дожидался ее — китайский, в чайнике с ручкой из плетеного бамбука.

— Твой Осни так отличается от Джерико… просто небо и земля! Все здесь такое легкое, чистое: вода, краски, сам воздух! В Джерико задыхаешься.

— Да, здесь чудесно, — рассеянно согласился Марк, подумал и добавил: — Я должен попросить прощения.

— Совершенно не за что, — отмахнулась Кейт, принимая дымящуюся чашечку.

— Нет, есть. Мне не следовало упоминать о постели, по крайней мере не так сразу. И уж совсем не стоило близко принимать к сердцу отказ.

— Ничего страшного, — легко сказала она, потянувшись взглядом к окну, к воде и проворно плывущей назад курочке, за которой тянулся едва заметный шлейф следа.

— Все дело в том, — голос Марка стал глуше, — что я просто не умею быть отвергнутым. Потому и тороплю события, что боюсь отказа… ну и сам навлекаю его на свою голову.

— Я тебя не отвергала, просто… просто отложила на более поздний срок.

— Да, наверное. Тебя я и не виню, только себя самого.

Некоторое время они молча пили чай.

— Пора идти, — наконец сказала Кейт, более счастливая, чем когда-либо за последние годы. — Чай был очень хорош.

— Ты придешь еще?

— Конечно.

Она прошла к восточному окну. Внизу был миниатюрный садик, за ним другой, а еще чуть дальше виднелись задние стены домов соседней Бридж-стрит. За окнами прямо напротив молодая женщина вешала занавески.

— Марк! Посмотри-ка.

Он подошел и встал рядом.

— Видишь вон ту женщину?

— Да, и что?

— Как бы я хотела, как хотела быть на ее месте!

Глава 7

Хелен всегда отвечала отказом на предложение устроить себе офис прямо в Мэнсфилд-Хаусе. Одним из ее важнейших принципов было: это не просто убежище, а дом, все в нем живущие — семья, на каждом лежит определенная доля ответственности за других, и совсем ни к чему иметь там угол, куда можно бежать с любой мелкой проблемой.

— Это не позволяет женщинам сосредотачиваться лично на себе, — говорила она, — и помогает сплотить коллектив.

Бывая в Мэнсфилд-Хаусе, Хелен старалась не выходить с кухни, чтобы никто не мог подкараулить ее и припереть с чем-нибудь к стенке.

Кухня представляла собой пристройку к задней части дома, в запущенном саду. В ней имелось несколько третьесортных плит разной степени новизны, длиннющий стол, занимавший всю центральную часть, и раздвижные стеклянные двери, посредине густо захватанные и выходившие на каменный пятачок с унылой жаровней для барбекю, давно не чищенной и местами ржавой от влаги. Кухня никогда не пустовала, она служила общим залом и с успехом выполняла свою функцию буквально во всех отношениях.

Когда миссис Ченг впервые переступила порог Мэнсфилд-Хауса, больше всего ее поразила именно жизнь кухни: почти первобытное обобществление всего, что там находилось (от банок с растворимым кофе до детей), постоянный гомон, горы кое-как сваленной грязной посуды, переполненные пепельницы, мусор по углам. Всю жизнь прожившая в тесном, жестко (и даже в ее случае жестоко) управляемом семейном кругу, посреди скрупулезной чистоты, она была сбита с толку, растеряна и перепугана, она не знала, как себя вести в этой чисто женской шумной коммуне с полным пренебрежением к условностям. Уборка стала для миссис Ченг точкой опоры, якорем в бурном море, соломинкой, за которую она хваталась первые несколько недель, когда еще толком не знала, вырвалась она из ада или просто попала в иной.

— Да хватит тебе! — говорили ей, когда она подползала с тряпкой к самым ногам и драила, драила пол. — Плюнь! Это никому не нужно.

Только Кейт понимала, что представляет собой кухня в глазах миссис Ченг — нечто незыблемое, нечто постоянное в мире, полном насилия, несправедливости и других, менее понятных, но не менее жутких опасностей. Она сбежала из квартирки над магазином «Товары на вынос» (под предлогом похода к газетному киоску, за таблицей результатов бегов — единственным, что занимало ее мужа), потому что понимала: скоро ее совсем сживут со свету — а в Мэнсфилд-Хаусе оказалась только потому, что увидела на автобусной станции, где ночевала, листок с объявлением, надписанным вручную. До того дня она не подозревала, что кто-то может (и захочет) дать приют ей, желтокожей женщине. За короткое время миссис Ченг пришлось предпринять два жизненно важных шага, это ее совершенно подкосило, лишило всякой способности ощущать себя личностью. Попытки содержать кухню Мэнсфилд-Хауса в той же чистоте, в какой благодаря ей содержались магазинчик и квартира, были, по сути, попытками сохранить что-то от себя, от своего прошлого, пусть даже механическим его повторением.

Всерьез опасаясь, что отчаянная гонка миссис Ченг за чистотой в конце концов сведет остальных с ума, Кейт расширила ей границы: дала возможность тратить энергию и силы на виллу Ричмонд. Было это вскоре после вселения Леонарда, когда дом еще не вполне сжился с присутствием нового жильца, ужасающим нижним бельем в корзине, капризами по поводу еды, а главное, ничем не истребимым старческим запахом.

— Вы мне необходимы как воздух, — сказала Кейт своей протеже, ничуть не кривя душой. — В этом доме каждый все время чего-то хочет, и все время разного. Одна я просто не справляюсь!

На вилле Ричмонд миссис Ченг в самом деле была нужна, как нужен раб на галерах или на хлопковом поле, но, с другой стороны, никто никогда и не нуждался в ней как в человеке. Бесплодная (одна из причин, по которой муж взялся ее бить), она не знала, что такое нянчиться, потребность в этом никогда в ней не пробуждалась. Леонард это понял, он ухватился за свой шанс со всей цепкостью вздорного ребенка, но больше других нянчиться требовалось с Кейт, и миссис Ченг, к своему изумлению, это поняла очень скоро.

Кейт была пупом земли, средоточием всего лучшего. Она даже платила за работу! За все сорок лет жизни никто не заплатил миссис Ченг ни пенса, как бы она ни надрывалась. Первое недельное жалованье она носила при себе до получения следующего, время от времени доставая и убеждаясь, что оно ей не приснилось, переходя от счастья к страху, что кто-нибудь может его отнять. Постепенно Джеймс приучил ее пользоваться услугами банка — не без усилия, потому что при всем уважении к его опыту и мудрости китаянке стоило мучительного труда протянуть свои кровные деньги через конторку. Как она могла быть уверена, что когда-нибудь получит их назад?

— Моя получать — как?

— По первому требованию, — с улыбкой объяснила девушка за конторкой.

— Моя требовать! — И миссис Ченг протянула руку.

Девушка без слов протянула ей назад банкноты. Долгое время китаянка стояла, лаская их взглядом, лелея прикосновениями и ведя сама с собой жестокую битву. В конце концов ей удалось заставить себя снова протянуть деньги в окошечко.

— Твоя хранить! — сказала она с нажимом.

Если бы теперь, пять лет спустя, миссис Ченг довелось встретить себя тогдашнюю, она бы не узнала себя в той до предела запуганной женщине. Теперь у нее был свой угол и солидные сбережения (откладывать что-то на черный день стало ее манией), она развила в себе способность управляться с Леонардом. Она больше не пробегала, как мышь, не шарахалась от всех и всего, она приятно округлилась и регулярно, по средам и субботам, посещала женскую ассоциацию китайских эмигранток. Изменилось все, кроме одного — самозабвенной преданности Кейт.

Перемена, случившаяся с покровительницей, поразила миссис Ченг в самое сердце. Конечно, ей было не дано понять проблемы женщины, так хорошо устроенной в жизни, но это не мешало сознавать их серьезность. При первых признаках беды китаянка попыталась бороться с ней обычным своим способом — еще более рьяно взялась за уборку виллы Ричмонд: отодвигала тяжелую мебель, чистила окошки, в которые сроду никто не выглядывал, заливала в унитазы чистящие средства такой мощности, что весь дом пропах хлоркой, как общественный туалет. Однако эти усилия пропадали зря: Кейт по-прежнему ходила как потерянная, Джеймс вообще ничего не замечал, зато Джосс и Леонард горько сетовали по поводу стерильной чистоты, в которой им приходилось жить. Оставалось или махнуть на все рукой, или изменить подход. И миссис Ченг отправилась в Мэнсфилд-Хаус (о котором до сих пор не могла вспоминать без содрогания), чтобы как-то довести до сведения Хелен всю серьезность положения с Кейт.

Хелен, как обычно, была на кухне — сидела за столом с ребенком на коленях. Пыхтя от усилия, ребенок фломастером выводил на куске газеты какие-то загогулины и был весь перемазан зеленым.

— Нужно поговорить наедине, — сказала миссис Ченг, отбрасывая словесные выкрутасы, которые были для нее тем же, что защитная окраска для насекомых.

— Вот еще новости! — отмахнулась Хелен и похлопала по сиденью соседнего стула. — Правила вам известны, садитесь и излагайте свое дело.

Миссис Ченг хоть и уважала Хелен, но никогда не испытывала к ней подлинного тепла. Эта женщина-босс была слишком крупной, громогласной, она подавляла личностью и ослепляла красками нарядов и украшений в псевдодеревенском стиле.

— Это насчет Кейт, — с нажимом произнесла китаянка.

— Вот как?

Миссис Ченг закивала. Хелен поразмыслила, не сводя с нее взгляда. В этом могло что-то быть. Несколько дней назад приют был потрясен не только вторжением одного из мужей, но и бегством Кейт. «Паническое бегство, никак не иначе! — так было сказано Хелен. — Она была сама не своя!»

Приняв решение, Хелен поднялась, послав во все стороны волны жасминового аромата. Ребенка она усадила на стул, а миссис Ченг поманила за собой.

— Поговорим в машине.

— У меня к тебе разговор, — сказала Хелен.

Они с Кейт сидели во французском бистро над крытым рынком, куда ту удалось заманить под предлогом совместного обеда. Вот только Кейт не обедала — в том смысле, что так и не попробовала суп, только гоняла по тарелке подмокающие кубики гренок.

— Когда наконец ты перестанешь изводиться чувством вины?

Кейт подцепила ложкой колечко лука и уставилась на него, словно в трансе.

— И начни наконец есть!

Не поднимая глаз, Кейт послушно съела колечко.

— Вот что! — терпеливо заговорила Хелен, упирая локти в стол под громкое бряканье дешевых браслетов. — В жизни многих пар однажды настает переходный период, и как раз это происходит между тобой и Джеймсом. Это долгая дорога, и что еще хуже, болезненный процесс, при котором люди нередко теряют себя. Это их пугает, они или бросаются в крайности, или, наоборот, упорно и бессмысленно держатся за прежнее, привычное. За то, что уже изжило себя.

Кейт ничего не сказала. Долгое знакомство с Хелен научило ее тому, что лучше не перебивать, — так она быстрее доберется до сути дела. Съев еще одно колечко лука, Кейт выудила из супа гренок.

— Вот я и думаю, — продолжала Хелен, — что твои отношения с Джеймсом зашли в тупик. Они на пороге естественной смерти. Джеймс не готов предстать перед этим фактом, а потому ведет себя так, словно это эпизод, после которого все вернется на круги своя. И ты не готова, а потому прячешься за чувством вины. Он же тебя не бьет, верно? Не издевается, не принуждает раздвигать для него ноги. Вот ты и делаешь дурацкий вывод: мол, раз нет причины его бросать, а бросить хочется — значит, ты гнусная дрянь.

Кейт взяла стакан с водой и сделала большой глоток.

— Испокон веков, моя милая, для женщины отношения значат больше, чем для мужчины. Например, к браку мужчина относится легче и проще, а что такое твоя жизнь с Джеймсом, как не брак? Мужчина принимает вещи такими, как они есть, а женщина вечно бьется, чтобы что-то улучшить и наладить. Она отдает, понимаешь? Проблема в том, Кейт, что ты слишком долго отдавала — так долго, что исчерпала свои возможности. Тебе просто нечего больше дать, и если ты будешь продолжать в том же духе, то окончательно доведешь себя до ручки. Так, что уже никогда не оклемаешься.

Замолчав, Хелен жадно принялась за остывающий суп, и это означало, что наступил черед Кейт.

— Я люблю заботиться, — промямлила та. — Вернее, любила…

— Вот! Это как раз то, о чем я и распинаюсь. Ты все заботилась, заботилась, а теперь за это расплачиваешься.

— Ты говоришь так, будто Джеймс требовал забот! Я это делала по доброй воле. И потом, он обо мне тоже заботится.

— Боже мой, до чего у тебя в голове все перепуталось! — Хелен отломила кусок булки и принялась щедро намазывать ее маслом.

— Вовсе нет. Мне плохо, но мыслю я связно.

— Тогда ты, конечно, уже знаешь, как поступить?

Когда Кейт заколебалась, Хелен вперила в нее властный взгляд.

— Ну-ка, выкладывай!

— Я подыскала в Осни пару комнат…

Наступило молчание. Хелен отложила булку, поддернула широкие рукава туники совершенно безумной расцветки, вынула из волос пластмассовые гребни с отделкой под леопардовую кожу и, не глядя, нацепила их снова. Покончив с этим ритуалом, снова обратила взгляд к Кейт.

— Другой мужчина?

— Да, в моей жизни появился новый знакомый. Но, Хелен… — Кейт отодвинула так и не съеденный суп, — любовь тут ни при чем. Я влюблена в район, где он живет, только и всего.

— Осни! Тоже мне, выбор.

— Не смей оскорблять Осни! — вдруг вспылила Кейт.

— Ты могла бы даром пожить в Мэнсфилд-Хаусе…

— Спасибо, но не хочу. Это слишком неудобно, потому что я взяла полный рабочий день у Кристины в пиццерии. Короче, я перебираюсь на Суон-стрит, это в двух шагах.

— Вместе с Джосс?

— Ну конечно!

— Осни черт знает как далеко от Мэнсфилд-Хауса, — медленно произнесла Хелен. — Выходит, мы тебя больше не увидим?

— Какое-то время. По крайней мере пока…

Кейт прикусила язык. Ей меньше всего хотелось делиться с Хелен переменой в своем отношении к Джеймсу, своим внезапным отвращением к нему.

Так и не дождавшись продолжения, Хелен подняла с пола необъятную матерчатую сумку, повесила на плечо и поднялась.

— По-моему, ты правильно поступаешь. Человек может освободиться только сам, никто другой за него это не сделает.

Взгляды их встретились.

— Да, наверное, — ровно сказала Кейт.

Когда Хелен вернулась в Мэнсфилд-Хаус, ее уже дожидалась белокурая изящная незнакомка в очках по имени Джулия Хантер.

— Я очень дружна с Кейт Бейн, — сказала она.

— Тогда почему вы здесь? — хмыкнула Хелен.

В ее глазах гостья была из тех, о ком говорят «раб условностей». Она и сама старалась держаться от таких подальше и совсем не желала такой подруги для Кейт (Джулия Хантер могла лишь толкать ее в брак, но никак не поощрять в намерении оставить Джеймса).

— Мой визит не связан с Кейт, — улыбнулась гостья, — кроме разве что того, что благодаря ей я знаю о вашем существовании. Я из «Мидленд телевижн». — Она чуть помедлила и со сдержанной гордостью добавила: — Мы сейчас работаем над серией передач «Ночная жизнь города», и я хочу взять здесь несколько интервью.

Все, кто был на кухне, разом перестали помешивать в кастрюлях и шипеть на детей и устремили взгляд на собеседниц.

— Она с телевидения… — прошептал кто-то.

Если до этого все разглядывали безупречный наряд Джулии, то теперь с тем же напряженным интересом изучали лицо, и улыбка ее дала панический крен. Каким чудовищным контрастом служили неряшливые дети на этой кухне ее Джорджу и Эдварду! Джулия поздравила себя с тем, что близнецы в полной безопасности — на празднике в детском саду.

— Наш замысел, — заговорила она мягко, как только могла, — заключается в том, чтобы показать людям оборотную сторону жизни большого города. Все то, что происходит в нем вечерами, когда жизнь людей преуспевающих замедляет ход до следующего утра.

Раздались смешки и замечания:

— У нас тут жизнь и по ночам не замедляет хода!

— Вы и по душевым будете снимать? И по туалетам?

— С них станется!

— А что мы будет с этого иметь? — напрямик спросила Хелен. — Мы тут, знаете ли, не шикуем, да и некогда нам развлекать народ вот так, за здорово живешь… хотя, конечно, немного рекламы не повредит.

Джулия хотела объяснить, что не принимает таких решений, что это дело продюсера, но вместо этого сказала:

— Мы заплатим.

— Значит, договорились. — Хелен сделала широкий жест в сторону собравшихся женщин. — Прямо сейчас и займитесь.

…Много позже она проводила Джулию до машины. За это время ее первоначальное мнение о гостье (что это переодетая сотрудница полиции) изменилось, и теперь она думала о ней лишь из расчета потенциальной пользы для приюта.

— Значит, вы подруга Кейт?

— Да, наши мужья дружат еще с колледжа.

Вот оно что, подумала Хелен, с новым интересом рассматривая Джулию, которая, по-видимому, была даже моложе Кейт, если можно полагаться на игру и свежесть красок лица.

— Очень мило! — пробормотала она.

— Что?

— Еще один парень тряхнул стариной.

Джулия не спеша извлекла из сумочки ключи. По ее мнению, Хью ни в малейшей степени не походил на Джеймса, а их одинаковый возраст был чистой воды совпадением. Джеймс никогда не следил за собой, и это сказывалось.

— Вижу, вы склонны к бестактным и необоснованным замечаниям.

— Да неужели? — усмехнулась Хелен, которую еще никому не удалось поставить на место.

Джулия открыла дверцу машины. Хелен, с ее самоуверенностью, богемными манерами и крупными деталями фигуры, была как раз того типа, который привлекал Кейт и который терпеть не могла сама Джулия. Ей пришло в голову, что каждое дело требует от человека специфических качеств. Невозможно управляться с таким гагалом, как на кухне Мэнсфилд-Хауса, если ты не самоуверен до точки наглости. Подумав так, она постаралась улыбнуться.

— Я позвоню сразу, как только будет решен вопрос с датой.

— И с оплатой.

— Да, и с оплатой.

Хелен следила за машиной Джулии, пока та не повернула за угол, потом не спеша поднялась по ступенькам Мэнсфилд-Хауса. Интересно, думала она, что заставляет молодых красивых девушек выходить за мужчин, которые годятся им в отцы? Не потому ли это происходит, что натуры вроде Кейт и Джулии, сами того не сознавая, отчаянно держатся за юность? Постоянно сравнивая себя с мужем, они получают иллюзию юности, и это придает им сил?

Когда Джулия добралась до детского сада, праздник уже кончился, но счастливое возбуждение еще не спало. Джордж и Эдвард, малиновые от возни, с рубашками, выбившимися из штанишек, являли собой не слишком эстетичное, но очаровательное зрелище. Каждый прижимал к груди подарочный набор, украшенный зайцем с торчащими зубами и желтым, как одуванчик, мехом.

— Пиф-паф!!! — завопил Джордж при виде Джулии, наставив на нее палец.

— Они хорошо себя вели? — с подозрением спросила она Фредерику Макбрайд, старшую воспитательницу.

— Исключительно хорошо, — заверила та (то же самое говорилось каждой матери, чтобы создать впечатление безупречной работы детского сада).

Присев на корточки, Джулия принялась заправлять Эдварду рубашку, а он хихикал, извивался, размахивал руками и в конце концов заехал ей по голове подарочным набором.

— Довольно, — сказала она очень ровным тоном.

Он со вздохом встал по стойке «смирно».

— Пиф-паф! — снова завопил Джордж, тыча в брата пальцем.

Джулия адресовала ему предостерегающий взгляд. Эдвард с интересом ждал, чем все кончится.

— Пиф-паф, — сказал Джордж намного тише, потом вообще зашептал: — Пиф-паф… пиф-паф… — И умолк.

По дороге домой Джулия, как водится, расспрашивала близнецов, чем они занимались и чем угощались на празднике. Выяснилось, что угощение состояло из колбасок и пирога, а забавы — из прыжков на «баюкающих подушках» и игры в «Найди яйцо». На вопрос, понравилось ли им все это, близнецы хором ответили «да!». После этого, о чем бы Джулия ни спрашивала, ответ следовал утвердительный и односложный, потому что никто ее не слушал — Джордж и Эдвард стягивали штанишки и трусики (на спор: кто быстрее и кому меньше помешает ремень безопасности), невинно глядя в зеркальце, чтобы вовремя встретить взгляд матери. В Черч-Коттедж они прибыли уже одетыми, хоть и снова расхристанными, но, главное, умиротворенными, так как спор кончился вничью. Стоило отстегнуть ремни, как мальчики галопом бросились на поиски отца. Хью был на кухне. Он оживленно говорил по телефону, то и дело разражаясь смехом. В джинсах и розовой рубашке с засученными рукавами, с сигаретой в жестикулирующей руке и слегка растрепанными волосами, он выглядел таким довольным, таким уверенным в себе, что Джулия ощутила мощную вспышку любви и приятное стеснение внизу живота — надежду, что этим вечером они займутся любовью.

— Мне пора, вся команда уже дома! — сказал Хью, без особого успеха пытаясь обнять близнецов одной рукой. — Конечно, конечно… отлично!.. как говорят в армии, к бою готов!.. спасибо, что позвонил, чао!

Он положил телефон и подхватил мальчишек на руки.

— Ой, боюсь! Не обожги меня! — с театральным ужасом воскликнул Эдвард, отклоняясь подальше от сигареты.

— Захочу и обожгу, — пригрозил Хью, чмокая его в нос. — Имею полное право, потому что я твой отец.

Он перевел взгляд на Джулию и безошибочно истолковал ее девически застенчивый и при этом манящий взгляд. Он пошел, как был, с Джорджем и Эдвардом на руках, и склонился к ее уху:

— Жду не дождусь…

— Хью! — Джулия залилась краской.

— Как день?

— Удался. Мэнсфилд-Хаус согласен участвовать в передаче. Знаешь, там заправляет «железная леди», одна из тех женщин, что эмансипированы сверх всякой меры и мужчин считают слюнтяями. Но передача выйдет отменная.

— А про Кейт вы говорили?

— Отпусти! — потребовал Эдвард, вырываясь из объятий Хью.

Как только он спрыгнул на пол, Джордж начал рваться за ним.

— Про Кейт? Нет. А надо было?

— Ну, в последнее время она как-то замкнулась в себе, и Джеймс очень за нее тревожится.

— Надо же! — сказала Джулия, однако было видно, что мысли ее заняты совсем другим. — Кто звонил?

— Да мы тут прикидывали, во что обойдется наша затея, и теперь ясно, что бояться нечего — вполне уложимся в бюджет.

— Как чудесно!

Хью потянулся погасить окурок в пепельнице в виде расписного петуха, которую они вместе выбирали во время отпуска в Португалии. Потом снял с Джулии очки, отложил и заключил ее в кольцо объятий.

— Вижу, моя сладенькая, ты не слышала ни единого слова из того, что я тут наговорил, — пророкотал он с «ковбойским» акцентом.

Джулия захихикала.

— А почему? Да потому, что голова у тебяне тем занята. Только и ждешь, когда наши детки будут в кроватках и я наконец смогу… — Он провел ладонью вниз по ее ягодицам.

— Перестань! — счастливым голосом запротестовала она.

— …наконец смогу тебя душевно трахнуть! — продолжал он, задирая подол короткой юбки и просовывая руку между ее ног.

— Что-что ты сможешь? — заинтересовался Джордж.

— Трахнуть вашу мамочку так, что у нее челюсть отпадет, — небрежно объяснил Хью.

— Хью! — воскликнула Джулия, шокированная и возбужденная.

— Ой, я вижу мамины трусики! — восхитился Джордж.

— Где? Где? — Эдвард поспешил к нему.

Оба зачарованно уставились.

— Ух ты, черные!..

Хью посмотрел на свои оттопыренные брюки и ухмыльнулся.

— Хватит болтать! Пора заняться делом. Сегодня, мальчики, вам предстоит самое скоростное купание в жизни. — Он подмигнул Джулии. — Идем скорее! В четыре руки мы управимся мгновенно.

Ранние весенние сумерки постепенно пробирались в комнату. Джосс лежала на неразобранной постели и думала, что (в самый-самый первый раз за всю жизнь) она, быть может, где-то как-то самую малость счастлива. Счастье не входило в привычный спектр эмоций, в ее кругу было не принято даже упоминать о том, что счастье существует (куда круче находиться в глубокой депрессии). Не имея ни малейшего понятия о том, как ведет себя счастливый человек, Джосс лежала на постели — без света, даже без музыки, просто ощущая и робко наслаждаясь.

Самая большая странность состояла в том, что в ответе за этот первый крохотный кусочек счастья была мисс Бачелор. Если бы не мисс Бачелор, Гарт ни за что не заметил бы Джосс и Джосс не лежала бы сейчас, мысленно рисуя его лицо и клятвенно заверяя небеса, что никогда, никогда уже не будет грызть ногти.

А ведь как кошмарно все началось!

Джосс в очередной раз помогала мисс Бачелор донести до дому ее ужасающие покупки, когда случилось то, чего она боялась больше всего на свете. Из булочной на Альберт-стрит появился «кто-то из ее школы», и не просто кто-то, а новенький — американец, до ужаса крутой и к тому же вылитый Том Круз. В ту минуту Джосс больше всего хотелось исчезнуть… нет, укокошить мисс Бачелор ее же сумкой, а потом исчезнуть — съежиться, скукожиться и провалиться сквозь решетку канализационного стока.

Между тем Гарт приближался, помахивая французским батоном. Он все еще мог не заметить Джосс, а если и заметить, то не узнать, потому что она была на два класса моложе и к тому же ничего, ничегошеньки собой не представляла. Но, оказавшись почти вплотную, он вдруг остановился, вскинул батон на плечо, как винтовку, и улыбнулся своей чудесной, белозубой, стопроцентно американской улыбкой:

— Привет!

Джосс бросило в краску. В голове как заведенная крутилась мысль о том, что одна отвратная старая кошелка у нее в руке (и оттуда торчит рулон розовой туалетной бумаги), а другая — рядом, в чудовищном пальто, которого постыдилось бы и огородное пугало.

— Добрый вечер, молодой человек, — ответила мисс Бачелор. — Как поживаете?

Поразительно, но улыбаться Гарт не перестал.

— Очень хорошо, спасибо. Надеюсь, вы тоже? Разрешите, я донесу вам сумку.

Он выговорил все это с упоительным акцентом, от которого подкашивались ноги.

— Знаете, мы ведь учимся в одной школе, — объяснил он, и мисс Бачелор благосклонно кивнула. — Меня зовут Гарт Ачесон. Так как насчет помощи?

— Джозефина? — вопросительно произнесла мисс Бачелор.

— Я-я-я… и сама м-могу! — пролепетала Джосс, совсем малиновая от смущения.

— А все-таки? — настаивал Гарт.

— Молодой человек, вы очень любезны, но я думаю, Джозефина уж как-нибудь доплетется до моей двери, — сказала мисс Бачелор, пронзая Джосс испытующим взглядом. — Ей не привыкать.

— В таком случае, мэм, я вас покидаю. Приятно было познакомиться. — Он протянул ей руку, глядя при этом на Джосс. — До завтра, Джосс!

Боже правый, он знает ее нормальное имя!

— У тебя манеры беспризорника, — хмыкнула мисс Бачелор, когда Гарт удалился за пределы слышимости. — И притом распоследнего.

С тем же успехом она могла молотить Джосс сумкой — все равно та вернулась бы домой в счастливом трансе. На другой день в школе (в столовой на большой перемене) Гарт подсел к Джосс запросто, как к хорошей знакомой. Он сказал, что уважает тех, кто помогает старшим, и ее счастливый транс достиг заоблачных высот.

— Твоя знакомая мне понравилась.

Джосс осмелела настолько, чтобы оторвать взгляд от тарелки. Нет, это был не сон. Гарт в самом деле сидел напротив и блистал красотой.

— Интересная у тебя бусинка, — говорил он, глядя так, словно она не была мерзкой уродиной. — Я на такие сразу западаю, честно. Как увижу девчонку с пирсингом, так и думаю: с ней не соскучишься!

— А дома все злятся… — пролепетала Джосс.

— Им по штату положено злиться, — улыбнулся Гарт, еще с минуту ее разглядывал, потом сказал задумчиво: — А ты симпатичная… — И пригласил в кино.

— Идет! — сказала Джосс, едва живая от счастья.

И вот теперь она лежала на постели, мечтая о кино, как о вратах рая. Гарту шестнадцать, думала она. Шестнадцать! Настоящий мужчина! В школе он с самого сентября, но до сих пор никого никуда не приглашал (ну, кроме Сью Фингел, но Сью Фингел все куда-то приглашают, потому что она красотка — значит, это не в счет), и вдруг взял да и пригласил ее, обыкновеннейшую Джосс Бейн, и не будь она так уверена в собственном безнадежном уродстве, то могла бы даже быть счастлива. Но она не обманывается на свой счет, а потому нет смысла тратить время на счастье. Впереди всего один вечер: у нее — чтобы порадоваться жизни, у него — чтобы понять, какая она уродина и вдобавок зануда и что от нее следует шарахаться, как от зачумленной.

Джосс свесилась с постели и начала шарить под ней в поисках коробки с вырезками. Оттуда она достала две верхние, самые свежие, и вперила в них жадный взгляд. У обеих манекенщиц были длинные густые волосы, очень блестящие (в том числе из-за глянцевитой журнальной бумаги), и упругие гибкие тела, чуть прикрытые одеждой. У Джосс вырвался невольный вздох. Ее тело было до того непрезентабельным, что на него приходилось наматывать целую гору разномастных тряпок: маек, маечек, футболок, жакетов, мешковатых юбок и джинсов. Дядя Леонард называл ее тряпичной куклой. Джосс в панике убрала вырезки с глаз подальше.

Звездный час приближался, до него оставались всего одни сутки, а она понятия не имела, что надеть.

За соседней дверью Леонард размышлял над причинами такой тишины в комнате Джосс. После школы девчонка заглянула к нему, и они даже препирались насчет того, кому съесть последнее шоколадное печенье («Мог бы и отказаться в мою пользу — я все-таки гостья!» — «Ты не гостья, ты отрава!»), и он мог бы поклясться, что вид у нее был… вид был… ну да, самую малость довольный! Она даже казалась против обыкновения ничего себе. Само собой, трудно хорошо выглядеть с тифозной стрижкой, вечно насупленными бровями и в солдатских ботинках, и все-таки девчонка показалась Леонарду чуть поприличнее, а когда он ей так прямо и сказал, посмотрела этим глупым телячьим взглядом, который явно говорил о сердечных делах.

Да ну, какие могут быть сердечные дела в четырнадцать лет? Наверное, накурилась чего-нибудь. Лично он ничуть бы не удивился. У Кейт в последнее время такой отсутствующий вид, что с тем же успехом Джосс могла бы вовсе не иметь матери. Леонард всерьез беспокоился по поводу этого семейства — не меньше, чем по поводу жидкости для хранения вставной челюсти (которая все равно кончилась, а за новой отправить некого) и грядущего (уже недалекого) времени, когда не сможет своими силами выволочь из ванны свое хилое старческое тело. Единственное, что на данный момент отвлекало его от всех и всяческих беспокойств, было телевидение. Участвовать в передаче — это было нечто новое и занимательное. Вот уже много лет Леонард не был так увлечен, а чтобы кто-то был увлечен им (его суждениями, его — Господи Боже! — опытом) — такого вообще никогда не случалось.

Этот тип Хантер, дружок Джеймса, несколько часов протолкался на вилле Ричмонд со своей командой — съемочной группой, так они это называли (кстати, вот куда подевалось все шоколадное печенье). Еще раньше были долгие беседы с Беатрис и Джеймсом, в том числе парочка расчудесных споров о Боге. Беатрис категорически отмежевалась от всякой веры, но сам Леонард ни за что бы на такое не решился, полагая, что Бога просто не может не быть, что он каким-то образом встроен в систему вещей, и отрицать его — все равно что отрицать закон всемирного тяготения. Они премило поцапались и перед камерой. Беатрис потом хотела, чтобы эту сцену вырезали, но Хью ее переубедил.

— Вы оба такие естественные, — все время повторял он. — Главное, не меняйтесь!

Еще приходил доктор и другие авторитеты, с которыми успела договориться Беатрис. Вообще-то никто даже и не артачился, можно сказать, желающие валили на передачу валом. Даже дома престарелых готовы были сотрудничать — чудовищные заведения, полные стариков, не столько похожих на людей, сколько на неодушевленные предметы: с отвешенной губой, слюнявым подбородком и пустым взглядом.

Леонард содрогнулся.

— Сами видите, что это за жизнь! — сказал он перед камерой. — Лично я предпочитаю полный шприц какого-нибудь яду.

— А были вы когда-нибудь близки к смерти? — спросил Хью. — На войне или, скажем, в результате несчастного случая?

— Ха! — Леонард насмешливо оскалил искусственные зубы. — Ближе всего к смерти я в данный момент, и вот что вам скажу: я не готов посмотреть ей в лицо при условии, что сам подпишу себе приговор, когда сочту нужным.

— Вы в самом деле так думаете? — спросил Хью в сторону от камеры.

Поняв, что слишком вошел в свой экранный образ, Леонард забегал глазами и промямлил:

— Я всегда говорю то, что думаю…

Еще наведывались адвокаты. Леонард был восхищен тем, как Беатрис взяла их в оборот: наизусть процитировала раздел 2-й «Положения о правомочном акте самоубийства» от 1961 года и предложила, если желают, вчинить ей судебный иск.

— Только учтите, в худшем случае мне светит общественное порицание.

Адвокаты понесли что-то о том, что так каждый психически неуравновешенный может апеллировать к этому положению, а число самоубийств и без того растет.

— Я не пропагандирую самоубийство! — отрезала Беатрис. — Я всего лишь защищаю право на добровольную эвтаназию. Вы что, не понимаете разницы?

Однако в личной беседе она призналась, что одно время общество держало телефон доверия для потенциальных самоубийц. Специальный человек выезжал по адресу с упаковкой снотворного или пластиковым пакетом. Леонард захлопал в ладоши и предложил вставить это в программу, но Хью наотрез отказался.

— Нельзя переходить границ, иначе вместо успеха получим судебное разбирательство, — сказал он с некоторым сожалением. — Даже намек на конкретные методы может быть расценен как правонарушение…

Выйдя из мечтаний, Леонард снова ощутил всю глубину необычной тишины. Он придвинулся со стулом к стене и приложил к ней ухо.

— Чем, черт возьми, ты занимаешься? — резко спросили от двери. — Чего ради шпионишь за Джосс?

От неожиданности Леонард чуть не свалился со стула.

— Что-то там уж слишком тихо, — признался он. — Где эта ее мерзопакостная музыка?

— Скажи спасибо, что тихо.

— А где Кейт?

— Почему ты все время это спрашиваешь? — устало произнес Джеймс.

— Ну так где она?

— Не знаю.

— Виски?

— Я и без того слишком много пью.

— А, ерунда! В медицинских целях можно. — Леонард заковылял к своей коллекции бутылок.

— Только бы эта «медицина» не вошла в привычку, — вяло улыбнулся Джеймс.

— Кстати, ты зачем пришел?

— Сам не знаю. — Он почесал в голове. — Внизу так тихо и пусто… ну, ты понимаешь.

— Как не понять. — Леонард протянул ему стакан. — Все катится в тартарары: Кейт не показывает носа, у Джосс мертвая тишина, ты прикладываешься к бутылке. Что происходит?

— Со мной?

— Нет.

— А с кем?

Усевшись в свое любимое неудобнейшее из кресел, Леонард вперил в Джеймса пронзительный взгляд.

— А, ну да, — вздохнул тот. — Что происходит с Кейт?

Леонард молча ждал продолжения. Несколько минут Джеймс раскручивал в стакане виски, потом, не поднимая взгляда от янтарной жидкости, медленно произнес:

— С Кейт, дорогой мой Леонард, происходит вот какая штука: внезапно я стал для нее слишком стар, и она не знает, как мне об этом сказать.

Глава 8

«Две комнаты в Осни» были на самом деле полутора комнатами с окнами на север, на канал и зелень задних дворов. К основной, довольно просторной комнате примыкало что-то вроде встроенного шкафа с половиной окна, беспощадно рассеченного переборкой (поскольку места в ней хватало лишь для кровати). Мистер Уинтроп, владелец, запросил за обе плюс удобства всего-навсего сорок пять фунтов в неделю. Комната-шкаф предназначалась для Джосс.

В прошлом мистер Уинтроп зарабатывал на жизнь продажей старинных карт и гравюр, теперь же полностью перешел на ремонт старых часов. Он целые дни проводил в мастерской в задней части дома. Там, не смолкая, играла джазовая музыка, хриплые стоны саксофона перемежались треском старого калорифера, который не выключался никогда, за исключением разве что особенно жаркого лета.

В распоряжение Кейт была предоставлена ниша на промежуточной лестничной площадке. В нише теснились видавшая виды электроплита и растрескавшаяся раковина. Кроме этого, к «удобствам» относилась личная ванная. Впервые заглянув туда, Кейт отшатнулась — ей еще не приходилось видеть санузел в таком запущенном состоянии.

— Кто у вас убирает?!

— Вы, если угодно, — ответил мистер Уинтроп, пожимая плечами.

Все это не умаляло, однако, достоинств самих комнат. Они были на редкость приветливые. Солнце не попадало туда, но света было достаточно. Предыдущий квартиросъемщик почти закончил перекраску зловещих фиолетовых обоев в кремовый цвет. Мебель, хотя и ветхая, была викторианской, солидной, в том числе два глубоких, почти не продавленных кресла. Для пробы присев в одно из них, Кейт представила в другом Джосс: вот они мирно, рядком, сидят перед электрокамином, а на столе ваза с первоцветами…

Джосс все еще пребывала в неведении. Объявить ей новость было делом непростым. Возможно, даже более непростым, чем сказать Джеймсу.

На вопрос, можно ли сделать косметический ремонт и сменить занавески, мистер Уинтроп ответил, что ему все равно. Кейт тут же составила список нужных вещей. В идеале они с Джосс должны были вместе выбрать краску и ткань, а швейную машинку можно одолжить у Кристины. Предполагалось также, что Джосс сама покрасит свой уголок и развесит по стенам постеры. Кейт уже присмотрела в индийском магазинчике вышитые подушки — груда их должна была создать видимость комфорта. Раскладной диван (экономичное решение) по ночам мог превращаться в кровать, а днем выполнять свою непосредственную функцию. Если все пойдет как надо, со временем они смогут позволить себе ковры, настольную лампу с абажуром в большую комнату и торшер в маленькую.

В супермаркете на Бридж-стрит нашелся и отдел «Все для дома». Там Кейт разжилась такими важными вещами, как ведро, швабра и пакет одноразовых тряпок. Она стояла в начале новой дороги, и радостная приподнятость в ней нарастала.

— Я готова наконец говорить правду, — сказала она Марку Хатауэю, чувствуя некоторую неловкость за свой восторг (в тот вечер они спорили о том, нужна или не нужна ей его помощь в ремонте).

— И когда начнешь?

— Когда все скажу Джосс.

— Джосс… — повторил Марк.

Он не на шутку тревожился насчет того, как у них с Джосс сложатся отношения. Вряд ли существует большая помеха развитию едва зародившегося романа, чем четырнадцатилетняя дочь избранницы — существо слишком взрослое, чтобы его можно было при случае отослать в постель, и слишком юное, чтобы сбагрить в колледж.

— Я ей понравлюсь, не бойся, — сказал он, хотя думал иначе.

— Ну конечно, понравишься!

Что до Кейт, она не сомневалась в этом ни секунды — Марк воплощал в себе все, что восхищало ее, а значит, не могло не восхищать Джосс. Главное, у него был современный, свежий взгляд на вещи.

— Потрясающе все-таки, что ты решила переехать, — сказал Марк на этот раз совершенно искренне. — Уже выглядишь иначе, счастливее.

— Я счастлива, — просто ответила Кейт.

Она нисколько не преувеличивала. Даже не верилось, что обрести счастье так просто, что оно может заключаться в протирке окон и полировке старой мебели, что им можно преисполниться, мысленно произнося «Суон-стрит».

К новоселью Марк подарил Кейт репродукцию известной акварели: старое плетеное кресло на голом дощатом полу перед широко раздвинутыми дверями, за которыми простирается теплый, дремотный, голубовато-золотой ландшафт. Кейт сразу влюбилась в эту свою первую картину, которая как бы символизировала шаг, который ей предстояло совершить, — шаг из мира абсолютно чужеродного в единственно правильный, подходящий и к возрасту ее, и к личности.

Единственное, что омрачало безоблачный горизонт, — это мысли о Джеймсе и о том, что с ним станется. Ее уход, конечно, причинит ему боль. Сердце падало, и приходилось напоминать себе, что куда больше она навредит Джеймсу, если останется.

Как-то раз, когда Кейт пешком возвращалась в Джерико после тайного визита на Суон-стрит, рядом затормозила машина.

— Кого я вижу! — воскликнула Джулия, открывая дверцу и наклоняясь с водительского сиденья.

Она сияла улыбкой, по обыкновению безупречная, только теперь вместо привычных очков на ней были солнцезащитные — на манер обруча красиво придерживали волосы.

— Ты изменилась, — неуверенно заметила Кейт.

— Да вот, перешла на контактные линзы. Мое новое «я», прошу любить и жаловать, — засмеялась Джулия.

— Привет! — наперебой закричали с заднего сиденья Джордж и Эдвард. — Привет, Кейт, привет, привет, привет!

Они были в одинаковых желтеньких костюмчиках. Кейт невольно расцвела улыбкой:

— Ах вы, утятки!

— Домой? Садись, подвезу, — предложила Джулия.

— Не стоит, здесь всего минут десять ходу…

— Ох, ради Бога, Кейт! Мы не виделись целую вечность, и мне столько нужно тебе рассказать. — Она похлопала по месту рядом с собой. — Забирайся! Кстати, как ты оказалась на Хайтбридж-стрит?

— Так, пробую разные маршруты. — Кейт сделала вид, что целиком поглощена застежкой ремня безопасности.

Джулия тронулась с места, и когда машина влилась в поток транспорта, вернулась к разговору:

— Мы ездили на станцию, верно, мальчики? А зачем мы туда ездили?

— Чтобы посадить в поезд тетю, — сказал Джордж. — Такую синюю тетю.

— Вовсе и не синюю! — Джулия покосилась на Кейт. — Представь, я все-таки подыскала им няню, и по-моему, это идеальный вариант. Очень приятная тетя, верно, мальчики?

— Да, только толстая, — с сомнением сказал Эдвард.

— Тем приятнее будет, когда она вас обнимет.

— И волосы у нее такие странные…

— Уж можно подумать!

— Толстые, — вставил Джордж.

— Не толстые, а жирные, — со знающим видом поправил Эдвард.

— Толстая, синяя, с жирными волосами, — заключил Джордж.

— На ней было синее платье, — пояснила Джулия. — Нет, в самом деле очень приятная молодая женщина, дочь фермера из восточной части страны. У нее полно достоинств: готовит, имеет права и все прочее. От Джорджа и Эдварда она в восторге, верно, мальчики? Да что там говорить, она для меня как спасательный круг. Сама посуди, я день ото дня все больше занята, да и у Хью дела идут полным ходом. А если кто-то из мальчиков заболеет?

Кейт повернулась бросить взгляд на заднее сиденье и получила пару сияющих улыбок.

— В жизни не видела таких здоровых детей.

— Да, но бывают и заразные болезни вроде ветрянки. Как раз недавно у них в детском саду был случай. Фредерика чуть с ума не сошла, и кто знает, не идет ли уже у близнецов инкубационный период!

— Будем все в крапинку, — хихикнул Джордж.

— Как Сэм! — подхватил Эдвард.

— Он в крапинку с головы до ног!

— И даже… — Эдвард благоговейно понизил голос, — на попе! Он нам показывал.

— Мама родная! — ужаснулась Кейт и подмигнула близнецам, которые захихикали громче.

— Я не стала обращаться в агентство, — рассказывала Джулия, — просто дала объявление и побеседовала с четырьмя самыми перспективными. Сэнди отвечает буквально всем запросам.

— Сэнди! — пренебрежительно хмыкнул Джордж. — Дурацкое имя!

— Вовсе не дурацкое, а сокращенное от Александра. Но что это я все о себе да о себе! Как твои дела, Кейт?

Та огляделась. До виллы Ричмонд оставалась примерно минута езды.

— Дела как дела. Ничего монументального вроде няни или контактных линз.

— Хорошо сказано! — засмеялась Джулия. — Ведь в самом деле, двадцать пять лет с окулярами — и вдруг линзы. Теперь уже и не понять, как я могла столько времени выносить очки. Вот разве что Хью их немного недостает… — Она вдруг смутилась, очень мило, по-девичьи.

Машина начала притормаживать.

— Ну что? Заглянем туда все вместе? — спросила Кейт у близнецов. — Джосс будет рада.

— Джосс! Джосс! — наперебой завопили Джордж и Эдвард, выгибаясь в своих ремнях. — Хотим Джосс!

— Но нам пора домой, — запротестовала Джулия. — Я жду сразу несколько важных звонков, и вообще…

— Джосс! Джосс!

— Ну хорошо, — уступила она и выключила мотор. — Минут на десять, не больше. Боже мой, как подумаю, сколько времени у меня появится с приходом Сэнди, просто дух захватывает! — Она улыбнулась Кейт. Без очков Джулия была неописуемо хорошенькая и юная. — Ну скажи, разве не славно, когда жизнь вдруг делает интересный и совершенно неожиданный поворот?

На вилле Ричмонд не оказалось не только Джосс, но и вообще никого — на кухне было пусто, в кабинете и наверху тоже, а искать в гостиной, куда никто не заглядывал месяцами, не было смысла (гостиная оживала только накануне Рождества с появлением елки и потому получила прозвище «актовый зал»). При более близком осмотре на кухонном столе обнаружилось две записки: одна была придавлена банкой из-под мармелада, другая — масленкой.

«Дорогая, — писал Джеймс, — у нас с Хью сегодня встреча с адвокатами. Дома буду где-то после шести. Надеюсь, приют тебя сегодня не слишком расстроил».

— Но ты ведь шла не из приюта, — заметила Джулия, заглянув в записку поверх плеча Кейт, — а совсем с другой стороны.

«Ушла в кино, — писала Джосс. — Вернусь очень поздно».

— Надо же, совсем из головы вон. — Кейт состроила близнецам виноватую гримасу. — Понимаете, Джосс собиралась в кино с мальчиком, а я забыла.

— Ого! — Джулия присвистнула. — Уже и мальчик есть.

— Да, американец. Очень воспитанный. Это ее первое свидание… кажется.

— Нет, вы только подумайте! Малышка Джосс — и вдруг мальчик. — Джулия окинула близнецов задумчивым взглядом. — Еще лет десять, и вы будете водить в кино девочек.

— А скоро она придет? — с надеждой полюбопытствовал Джордж.

— Нет, милый, еще очень не скоро, — вздохнула Кейт. — Как же я могла забыть? Может, хотите бисквит?

— Смотри-ка, вот еще записка за хлебницей. — Джулия подтолкнула листок к Кейт.

«Ушел чаевничать со старой Б.Б. Для такого пня, как я, это целое приключение. P.S. Вызвал такси».

— Леонард, — лаконично пояснила Кейт.

— А кто это, Б.Б.?

Кейт открыла дверцу шкафчика, сняла с верхней полки жестянку и подождала, пока Джордж и Эдвард выберут по бисквиту с начинкой. Только тогда, не слишком охотно, ответила на вопрос Джулии:

— Та самая Б.Б. Главное действующее лицо в новой передаче Хью.

— Ах вот как! Непревзойденная мисс Бачелор. Между прочим, я сгораю от желания с ней познакомиться. Какая она?

— Не знаю.

— Ты что же, никогда ее не видела?

— Нет.

— Как так?

— Не было случая.

— Там внутри что-то розовое, — с довольным видом сообщил Эдвард, откусив бисквит.

— Не слишком здоровая пища, — виновато сказала Кейт.

— Один раз не в счет, — отмахнулась Джулия, глядя по сторонам.

Невзирая на весь рабочий беспорядок, у кухни был запущенный, почти нежилой вид. Ей явно не уделялось должного внимания.

— Я думаю, Кейт, это здорово, что у тебя столько интересов, кроме домашнего очага, особенно теперь, когда каждый из домочадцев живет своей жизнью. Мне казалось, я уже шагу не ступлю в большой мир, так всю жизнь и буду счастлива ролью мамочки, но возник шанс — и как же приятно расправить крылья! Сейчас мне даже жаль женщин, которые забывают себя ради семьи, да и тебе, наверное, тоже. Вот, к примеру, как бы ты поступила, если бы почувствовала, что связана по рукам и ногам?

За ужином Джеймс пришел к заключению, что просто обязан вызвать Кейт на разговор и заставить ее взглянуть в лицо собственным проблемам. Он решил так потому, что, подавая на стол одно из своих прискорбных блюд, она имела совсем уж затравленный вид.

— Очень вкусно! — сказал он в попытке ее приободрить.

Леонард адресовал ему взгляд, полный отвращения к такой бессовестной лжи и к содержимому тарелок. Он был в особенно ехидном расположении духа после визита к Беатрис, где ему удалось серьезно расстроить Грейс замечанием насчет ее цветущего вида. Щедро поливая соусом чили рис, и без того уже полный карри, он сказал, что Джосс, наверное, сейчас насилуют на заднем сиденье машины посреди темной стоянки.

Никто не отреагировал.

— Знаешь, Кейт, — чуть погодя сказал Джеймс, — для кино Джосс приоделась.

— А что на ней было?

— Под курткой только джинсы с чем-то белым и узким. Точно не скажу, но общий эффект был намного менее зловещим.

— Этот ее парнишка вроде ничего, — рассеянно заметила Кейт, размышляя над тем, что ей, пожалуй, следовало быть дома и одобрить наряд дочери.

— Называл меня «сэр», представляешь? — хмыкнул Джеймс. — Я думал, молодежь сейчас выше этого. А какой чистенький! Хоть ешь с него.

— Американец, одно слово.

— Я эту гадость не буду! — заявил Леонард, отпихивая тарелку.

— Еще бы не гадость, — сказал Джеймс, заглядывая туда. — Если поднести спичку, все это займется жарким пламенем. Никакой желудок не переварит.

— Нет, просто я уже сыт. — Леонард демонстративно похлопал по животу. — Налит чаем и набит сдобным печеньем.

— Не хочешь — не ешь, — ровно произнесла Кейт.

Она склонилась к своей тарелке из страха, что кто-нибудь прочтет у нее на лице отчаянное желание спастись бегством. Ей хотелось в мгновение ока перенестись на Суон-стрит, подальше от этого бессмысленного вечернего ритуала, от этой пустой болтовни. Она, как шитом, прикрылась мысленной картиной: окно с видом на зелень и воду, что таинственно поблескивает в густеющем мраке, — и еще больше возжаждала уюта и покоя, которые сулила эта картина.

Подцепив на вилку немного риса, она попробовала и едва не выплюнула все.

— В самом деле гадость!

— Гадость не гадость, а грубить не следует, — сказал Джеймс, подавая поднявшемуся дяде его трость.

— Что делать, я по натуре грубиян, — удовлетворенно заметил тот. — Беатрис называет меня старым брюзгой.

— Не вижу в этом ничего лестного.

— А я вижу. — Леонард проковылял к двери, подумал, бросил Кейт невнятное «прошу прощения» и удалился.

— Я тоже прошу за него, — сказал Джеймс. — Леонард бывает невыносим.

Кейт только повела плечами, не решаясь заговорить из страха разрыдаться. Она хотела снова взяться за вилку, но промахнулась и столкнула ее со стола. Вилка лязгнула о плитку очень громко в полной тишине.

Джеймс придвинулся к Кейт и обнял ее за плечи.

— Да! Джулия заезжала с близнецами! — поспешно заговорила она, чтобы избежать дальнейших интимностей. — У нее теперь контактные линзы, а у детей — няня.

— Идем, — твердо произнес Джеймс, не давая себя отвлечь. — Поговорим в кабинете.

— Ты хочешь уйти от меня, ведь так?

Сидя во вращающемся кресле, которое когда-то казалось удобным, Кейт разглядывала индийского принца и задавалась вопросом, что могла в нем находить.

— Да, хочу, — наконец признала она.

Джеймс сидел у нее за спиной, на своем излюбленном месте — там, где читал газету, откуда наставлял ученика и где иногда дремал после обеда.

— А можно узнать, почему ты уходишь?

Вопрос был задан необычно ровным тоном, как если бы Джеймсу стоило усилий держать себя в рамках вежливости.

Кейт промолчала. Послышалось шуршание, потом шипение газа во включенном камине и наконец мягкий хлопок, с которым занялось пламя.

— Ответь. Кейт, — тем же тоном попросил Джеймс. — Повернись, посмотри на меня и ответь.

Она повернулась вместе с креслом. Он стоял у камина, слегка ссутулившись, и ждал, что она скажет.

— Я изменилась.

— Вот как? А то я все раздумывал, кто из нас изменился, ты или я. — Джеймс покинул свой пост и вернулся в кресло, но уселся уже не лицом к ней, а боком. — Решил, что главная перемена случилась все-таки со мной, что в твоих глазах я слишком состарился. — Он повернулся. — Понятно, что жизнь здесь тебе не в радость: мне за шестьдесят, а Леонард вечно чем-то недоволен. Все это уже не подходит ни тебе, ни Джосс.

Кейт сухо глотнула. Ну как пойти на разрыв, если человек с тобой так мил и предупредителен?

— Я устала заботиться о других! — Это вырвалось прежде, чем она успела прикусить язык.

— Понимаю.

— Вот как, ты понимаешь! — вдруг разозлилась она. — С чего ты взял, что понимаешь, а? По-моему, умники вроде тебя не затрудняются входить в положение тех, кого считают дурачками! Что в нас, дурачках, может быть интересного?

— Я вовсе не был снисходителен! — возразил Джеймс с оттенком горячности.

Кейт промолчала, только подтянула колени к подбородку и съежилась в кресле, обвивая колени руками.

— Это из-за порядка, который всегда был мне по душе? Или потому, что на тебя возложено слишком много обязанностей? — Джеймс вдруг запнулся и продолжал неуверенно: — Ты что… ты полюбила другого?

— Нет.

— Точно?

— Я полюбила комнату. Всем сердцем, понимаешь? Хочу туда перебраться, перебраться подальше отсюда!

— А может, все-таки поговорим о разнице в возрасте?

— Я не хочу тебя мучить! Не хочу и дальше все портить! Вот почему я ухожу. Я должна, должна это сделать.

— Не из страха, что за мной скоро потребуется уход?

Кейт опустила глаза.

— Ты меня еще любишь, хоть немножко?

— Не знаю, — пробормотала она, бросив быстрый взгляд. — Я тебя… боюсь.

— Нет, ты боишься себя, — мягко возразил Джеймс. — Во мне теперешнем видишь себя будущую, и это наводит на тебя страх.

— Думаешь, будет легче, если все разложить по полочкам?! — крикнула она. — Разговорами никто еще ничего не исправил!

— Ах, Кейт…

— Я не знаю, какой ты сейчас меня видишь: сумасбродной, бесчувственной или жестокой… — Кейт взмахнула руками, и ноги ее со стуком соскользнули с сиденья, — но, черт возьми, разве тебе не известно, что есть такая штука — инстинкт самосохранения?! Что иногда нужно вырваться из плена даже ценой чужой боли?!

Джеймс смотрел на нее во все глаза. Кейт продолжала кричать:

— Я хочу все объяснить, и я бы рада, но не умею подбирать слова! Как сделать, чтобы до тебя дошло?! Если я сейчас не пойду своей дорогой, жизнь потеряет всякий смысл, и я сломаюсь, понимаешь? Распадусь на мелкие части, которые будут уже ни на что не пригодны! Я должна, должна начать новую…

— …более молодую жизнь, — тихо договорил Джеймс.

Кейт перевела дух и ответила судорожным кивком. Потом опять заговорила — сбивчиво, неуверенно, потому что для того, что хотелось высказать, просто не было подходящих слов.

— Джеймс… я пытаюсь… пытаюсь поступить… правильно!

— Что ж, — еще тише начал он, — я всегда ждал этого какой-то частичкой своей души. Ты, конечно, беспокоишься насчет того, как я уживусь тут с Леонардом? А тебя не беспокоит то, как ты уживешься без меня?

Она вздрогнула, на миг охваченная зловещим предчувствием, но без труда подавила его с помощью привычной потребности скорее оказаться как можно дальше от виллы Ричмонд.

— За все приходится платить!

— В самом деле приходится, и в конечном счете понимаешь, что безбожно переплатил. Чем собираешься зарабатывать на жизнь?

— Кристина берет меня на полный рабочий день.

— Это тебя измотает.

— Ничего, как-нибудь.

— Позволь помочь тебе деньгами.

— Не-е-ет! — закричала Кейт, зажав уши ладонями. — Молчи, слышишь! Молчи! Я хочу быть свободна!

— Ах да, конечно, — сказал Джеймс, вставая.

— Я попрошу миссис Ченг и дальше присматривать за вами, а Джосс будет регулярно приходить в гости. Мы ведь уезжаем не на другой конец света.

— Джосс?

— Разумеется, она переедет со мной!

Лицо Джеймса исказилось, но тут же разгладилось, и он погладил Кейт по плечу.

— Ну разумеется.

— И не подумаю! — отрезала Джосс.

Она была в такой ярости, что едва могла говорить. Она стояла перед Кейт на кухне, отчасти еще озаренная внутренним светом счастья, но уже разъяренная сверх всяких пределов.

— Джосси…

— И не подумаю!!! Делай, что тебе взбредет в голову, а меня не трогай! Меня это не касается, ясно?! Я отсюда не двинусь!

— Придется, — мягко возразила Кейт. — Как несовершеннолетняя, ты находишься под моей опекой, и если я хочу, чтобы мы переехали вместе, значит, так тому и быть.

— Ну, знаешь ли!

У Джосс было ужасное чувство, что ее сознание, только что полное воспоминаний о шести часах ничем не омраченного счастья, разлетелось вдребезги, и она уже не могла мыслить здраво. Чтобы объяснить свою точку зрения, пришлось сделать над собой грандиозное усилие.

— Выходит, если дочь несовершеннолетняя, а у матери поехала крыша, то и у нее должна ехать тоже? Уж не знаю, что ты затеяла, но не тяни в это меня, понятно?! Это… это бессовестно! Я не хочу переезжать, и ты не можешь меня заставить! Слышишь? Я остаюсь с Джеймсом!

Она приостановилась, вспоминая, как Гарт говорил о Джеймсе. «Опрятный» — вот как он его назвал! Выходит, опрятность — стоящее качество. Вряд ли на новом месте будет опрятно, да и вообще ее дом здесь, на вилле Ричмонд, здесь ее комната, этот уютный уголок, к которому она привыкла, здесь и Джеймс, и дядя Леонард — все, что составляло до сих пор ее мир.

— Нет, ты точно спятила! — крикнула Джосс в новом приступе ярости.

— Пойми, — терпеливо уговаривала Кейт, изо всех сил стараясь не заводиться, — с моим отъездом здесь все изменится. Без женской руки, без материнской заботы это не дом для девочки-подростка! Я знаю, тебе трудно это представить, но поверь, без меня вилла Ричмонд уже не будет такой, какой была.

— А вот тут ты права! — торжествуя, воскликнула Джосс. — Здесь будет намного веселее без твоей кислой физиономии!

— Не смей так со мной разговаривать!

— А ты не смей так разговаривать со мной! И не говори, что у тебя все права, а у меня никаких! Ты не заставишь меня вляпаться в дерьмо только потому, что тебе вожжа под хвост попала!

Кейт до боли в пальцах сжала край стола. Она боялась заглянуть в разъяренное, чужое лицо дочери, но сделала еще одну попытку воззвать к ее здравому смыслу:

— Джеймсу с тобой не справиться, Джосс. Да и зачем ему это? Думаешь, он так уж за тебя держится?

— А вот ты пойди и спроси его!

— Ладно, — со вздохом сказала Кейт. — Раз так, пойди и спроси его сама. Увидишь, он слово в слово повторит то, что я тебе уже сказала: что нет смысла кричать и бросаться оскорблениями. У тебя только один выход — дать согласие.

Со стороны кухни раздался такой удар дверью, что сотрясся весь дом, в коридоре приглушенно захлопали о стену висящие там картины. Вслед за ударом наступила полная тишина. Из кресла Джеймсу хорошо была видна дверь кабинета. Через полминуты ручка повернулась… и вернулась в прежнее положение.

— Джосс! — окликнул он. Никто не ответил. — Входи!

Ручка снова очень медленно повернулась. Дверь приоткрылась. Джосс проскользнула в кабинет. У нее был ужасный вид, полностью отражавший внутреннее состояние.

— Садись.

Вместо этого она укрылась за креслом, что стояло у самой двери.

— На случай если ты так думаешь — твоя мама не сошла с ума и не затеяла гадость. Она молода, и все это естественно.

Из-за кресла раздался невнятный шепот.

— Что-что?

— Я хочу остаться с тобой… — повторила Джосс чуть громче, поднимая белое как мел, несчастное лицо.

— Джосси, — ласково заговорил Джеймс, — это невозможно. Подрастающей девочке следует жить с матерью. В глазах закона я для тебя посторонний мужчина, закон ни за что не одобрит нашего совместного проживания. Понимаешь?

— Нет!

— Ты скоро начнешь скучать по маме. Поверь, это неизбежно. Сейчас ты, наверное, ненавидишь ее, но уже наутро гнев пройдет, и ты поймешь, как тебе недостает ее рядом. Ты должна переехать с Кейт…

— Не заставляй меня! Не заставляй!

Джеймс отвел взгляд, не в силах смотреть в эти полные слез и мольбы глаза. Как может трудный подросток, всегда колючий, а порой просто отталкивающий, быть в то же время настолько трогательным?

— Я с тобой не справлюсь, Джосс.

— Я буду хорошей! — наивно пообещала она, начиная плакать. — Клянусь, клянусь, я буду доброй, честной!..

Джеймс выбрался из кресла, подошел к девочке и встал рядом, изнемогая от желания по-отцовски обнять ее и прижать к груди.

— Я бы рад и дальше растить тебя, Джосс, но не имею права. Хотя мы долго жили под одной крышей, это не делает тебя моим законным ребенком. У тебя есть мать, родная мать, и ты находишься под ее опекой.

Снова невнятное бормотание.

— Что?

— Ты очень хороший!..

— Не подлизывайся.

— Пожалуйста! Ну пожалуйста! — Джосс подняла к Джеймсу мокрое лицо с глазами в черных кругах расплывшейся туши. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!!

Много позже она лежала в постели, теперь уже по всем правилам разобранной, но со включенным светом.

В доме было очень тихо. Кейт давно улеглась в спальне, а Джеймс ушел со своим одеялом в комнату для гостей. Некоторое время за стеной играла музыка с классического канала, потом умолкла. Умолкло ежевечернее бульканье и харканье, скрипнули пружины кровати — Леонард тоже устроился на ночь. Дом засыпал, но самой Джосс казалось, что она никогда уже не сможет сомкнуть глаз.

В этот вечер они с Джеймсом заключили договор: она останется на вилле Ричмонд на трехмесячный испытательный срок. Вообще-то она замахивалась на шесть месяцев, но отступила, поняв, что чрезмерный нажим только заставит Джеймса пойти на попятную. Новость привела Кейт сперва в ужас, потом в ярость. Они закрылись в кабинете, и сколько Джосс ни прикладывала ухо к двери, расслышать удавалось только рыдания матери и невнятное бормотание (видимо, уговоры). Время шло, а конца-края этому не предвиделось. В надежде отвлечься, Джосс поднялась к Леонарду, но вместо обычного зловредного старикашки нашла жалкую развалину с трясущимися руками, красными глазами и носом.

— Это я во всем виноват! — с ходу заголосил он. — Угораздило же брякнуть: «Не хочешь замуж — уходи от него!» Вот Кейт и уходит. Моя вина, кругом моя!

Вне себя от брезгливой жалости, Джосс налила Леонарду щедрую порцию виски, но разбавить забыла, и он так раскашлялся, что опять залился слезами. Правда, это его отвлекло.

— Я не нарочно! — пробормотала Джосс, которую замутило от запаха спиртного. — И вовсе это не твоя вина, не говори ерунды. Мама уходит не от Джеймса… вообще не «от», а «к». К комнате, ясно?

— К какой еще комнате? — опешил Леонард.

— В Осни. Такая вся расчудесная комната. Меня она туда тоже тащила, но я отказалась. Джеймс разрешил мне остаться.

Леонард окончательно отвесил челюсть:

— Да ты что?! Нельзя тебе оставаться здесь без матери! Девчонка и два посторонних старых мужчины… этого только не хватало!

— Плевать мне на то, что можно, а что нельзя! — сказала Джосс дрожащим голосом. — Это мой дом, я здесь живу!

Долго-долго Леонард смотрел на нее из своего продавленного кресла. Потом вздохнул и пожал плечами:

— Да, наверное, это так.

…Теперь, лежа в постели посреди настороженной тишины, прослеживая взглядом знакомые трещины в потолке, Джосс говорила себе: «Это мой дом! Сюда за мной заехал Гарт, хотя я и не хотела этого — не хотела, чтобы он видел, где я живу, потому что думала, что ему не понравится, просто не может понравиться. А он сказал, что это потрясающий маленький особнячок. И Джеймс ему понравился — весь такой опрятный. Мамы дома не было, и я не знаю, что бы он…»

Девочка встрепенулась. Мамы дома не было и уже не могло быть — долго, а может даже, и никогда.

— Кейт согласна, — сказал Джеймс перед тем, как все разошлись по своим комнатам. — Мы договорились так: можешь навешать ее в любое время, и если захочется, оставаться на ночь. Только предупреждай, ладно?

Он был такой… такой непривычный, что Джосс ощутила мимолетное смущение, в самом деле как с посторонним. Зато все устроилось. Интересно, спит уже Леонард или просто лежит с закрытыми глазами, прямой, как палка, со сложенными на груди руками, в дурацкой пижаме, застегнутой по самое горло?

Придвинувшись к смежной стене, Джосс тихонько постучала по ней костяшками пальцев. Не получив ответа, постучала снова. Тишина.

Жаль, подумала она. Хотелось с кем-то поделиться событиями этого вечера, и первым на ум, как ни странно, приходил именно Леонард. Ему бы Джосс с радостью поведала, что в кино Гарт ее обнял, склонился к самому уху и прошептал: «Знаешь что? Ты чертовски сексуальная девчонка!» Одна мысль об этом вызывала во всем теле что-то вроде приятной щекотки. Она — и вдруг сексуальная!

Джосс тихонько засмеялась, думая: а вот маме она об этом не расскажет ни за что на свете.

Беатрис Бачелор тоже не спалось. Она даже не лежала в постели (там по-хозяйски расположилась ее полосатая компаньонка Кэт), а сидела в кресле перед обогревателем. Даже в молодости не умевшая подолгу предаваться сну, сейчас она тем более не была к нему расположена. Слишком над многим требовалось поразмыслить, слишком многое взвесить.

Тишина и мрак не беспокоили Беатрис (человек с трезвым, рациональным подходом к вещам не бывает подвержен ночным страхам), однако она была серьезно озабочена. Не насчет передачи, которой вот-вот предстояло выйти на экран (для этого у нее были достаточно твердые убеждения и неуязвимая с точки зрения закона позиция), а насчет Джеймсовых домочадцев. Хотя никто не взял на себя труд обсудить с Беатрис положение дел, в этом не было необходимости — что на вилле Ричмонд несчастен буквально каждый, было видно невооруженным глазом. Еще недавнопрочный очаг распадался по причинам, анализировать которые хотелось не больше, чем подлинную суть ее отношения к Джеймсу. Это отношение, а вернее сказать, чувство было все равно что неисследованная земля, полная ловушек и опасностей, и там не могла пригодиться карта, заранее составленная с помощью одного только здравого смысла, которым до сих пор с успехом руководствовалась Беатрис.

Между прочим, здравый смысл подсказывал, что все сводится к одному конкретному человеку — Кейт Бейн. На фотографии, которую показывал Джеймс, была невысокая, худенькая молодая женщина с резкими и притягательными чертами лица, с копной непокорных волос. Он назвал их бледно-рыжими, и Беатрис мысленно поправила: «Морковно-рыжие». Было совершенно очевидно, что Кейт намеренно ее избегает. Чтобы навязать кому-то встречу, одного интеллекта мало, нужен еще опыт общения, а как раз с этим у Беатрис было туго. Между тем нужда во встрече становилась все острее, как все яснее (с точки зрения интуиции, которую прежде Беатрис не ставила в грош, предпочитая аналитический подход) становилась причина, по которой Кейт от нее уклонялась. Уже не было сомнений в том, что с ней происходит. Кейт (хотя наверняка по совсем иной причине) чувствовала то же, что и сама Беатрис, когда ухаживала за умирающими родителями, — она видела в себе жертву. Когда такое происходит, то кажется, что потерял всякую власть над собственной судьбой. Это самое худшее, самое страшное представление, какое только может иметь человек. Именно это сделало Беатрис ярой сторонницей эвтаназии — потребность знать, что вся власть в твоих руках, до последней минуты жизни.

С постели послышались шорохи. Беатрис повернулась. Кэт глубже закапывалась под покровы, так что в конце концов на виду остался только кончик хвоста. Отзвук довольного мурлыканья добавил в комнату уюта.

«Терпеть не могу кошек! — заявил Леонард, едва переступив в этот вечер ее порог, а через полчаса сказал задумчиво: — Может, мне кошку завести?..»

Желания! Почему человек непременно должен все время чего-то желать? Вот и она желает — страшно подумать чего.

Беатрис повернулась к тусклому зеркалу и критически оглядела свое унылое седовласое отражение. Вот в чем главная проблема, подумала она. Что нелепая способность желать умирает только вместе с человеком.

— Грейс-то, пожалуй, права, — произнесла она вслух. — Старая ты дура, Беатрис Бачелор, и больше никто!

Она встала, выключила свет и обогреватель и поскорее, пока комната не остыла, забралась под нагретые Кэт покровы.

Глава 9

Сэнди перебралась в Черч-Коттедж в выходные. Ей была выделена комната с отдельной ванной и окнами в сад, за которым простирались поля, тут и там испещренные овцами. Гардероб у новой няни оказался небогатым и состоял преимущественно из джинсов и объемистых маек. Уже через десять минут после того, как ее оставили обживаться на новом месте, она была на кухне и невозмутимо выгружала из моечной машины чистую посуду. Близнецы, только что покончившие с чаепитием, во все глаза смотрели на необъятный зад, выпиравший в их сторону каждый раз, как Сэнди склонялась к машине, и без слов, инстинктивно приходили к одному и тому же решению — не спешить с налаживанием теплых, дружеских отношений.

Джулия ничего не замечала, вся во власти опасений, что Сэнди догадается о полном отсутствии у нее опыта обращения с наемной рабочей силой. Была, правда, миссис Фелпс, вдова из соседней деревеньки, дважды в неделю приходившая по утрам для уборки, но, во-первых, та сама была помешана на стерильно чистых поверхностях, во-вторых, была большой поклонницей таланта Хью и сильно выигрывала в глазах односельчан работой на такую знаменитость. Болтать она не любила, сидеть без дела была не приучена с детства и являла собой, пожалуй, самую беспроблемную прислугу на свете. Наблюдая за тем, как Сэнди (в полном соответствии с указаниями) аккуратно расставляет тарелки по полкам, Джулия молилась о том, чтобы и на этом фронте не возникало проблем.

Она перечислила Сэнди, что, когда и в каких количествах едят близнецы; подчеркнула необходимость ручной стирки нейтральным мылом всех фирменных шерстяных свитеров; назвала дни, по которым приезжает молочный фургон и фургон со свежей рыбой. Сэнди слушала без комментариев, с улыбкой, в которой сквозила крестьянская снисходительность к барским причудам, а когда все было сказано, поманила Джорджа и Эдварда в гостиную.

— Ну, ребятки, время телик смотреть!

Близнецы затаили дыхание.

— Только по понедельникам и вторникам, — сказала Джулия.

— Как так?! — изумилась Сэнди. — Чем же они занимаются в другие дни?

— В другие дни они рисуют, раскрашивают, играют в игрушки — все это в игровой комнате. Летом им еще разрешается играть в саду.

— А что в это время делаю я?

— В это время вы играете с ними! — отчеканила Джулия.

С полминуты Сэнди чесала голову, переваривая услышанное, потом ухмыльнулась во весь рот:

— Ладно, как скажете.

Джордж и Эдвард уже слезли со стульчиков и выжидательно смотрели на нее.

— Ладно, — повторила она, теперь уже прямо-таки источая снисходительность. — Раз говорят играть, значит, будем играть. Пошли, ребятки!

— Эта Сэнди — просто клад! — сказала Джулия. — Могла бы, правда, быть и посимпатичнее…

— Какая разница? — пожал плечами Хью. — Мальчики, похоже, сразу к ней привязались, а что еще нужно от няни? Помнишь, как она распевала, когда купала их?

Они улыбнулись друг другу. Последние несколько дней очень напоминали медовый месяц — та же свобода, та же уверенность в завтрашнем дне. Хью, как никогда игривый, любовно куснул Джулию за ухо.

— Ай!

— Только не говори, что больно.

— С трудом верится, правда? Сидим, пьем коктейли, нежничаем, а хозяйством занимается кто-то другой. Прямо как белые люди! Представляешь, Сэнди даже хотела сама приготовить ужин. Сказала, что научилась у матери, а мать была первоклассной кухаркой.

— Очень кстати.

Хью окинул Джулию восхищенным взглядом. Первое время ему в самом деле недоставало очков (вернее, возможности снимать их, если вдруг потянет на поцелуи), но и он вынужден был признать, что контактные линзы придают жене иной, раскованный, вид. Ну а в эту минуту она и вовсе казалась красавицей.

— Везучий я парень!

Джулия вспыхнула и опустила взгляд на бокал с шампанским, открытым по случаю появления Сэнди. Вообще было что отпраздновать. Передача об эвтаназии была уже отредактирована, и притом на редкость удачно. «Это будет бомба! — хвалился Хью. — Увидишь, все ахнут!» Трансляция намечалась на конец апреля — очень кстати, потому что в начале мая контракт Хью заканчивался и успех передачи был гарантией его продления. Кроме того, пилотный выпуск «Ночной жизни города» был принят на ура, и Робу Шиннеру не терпелось вплотную заняться второй серией. Одним словом, шампанское было очень кстати.

Сэнди тоже предложили бокал, но она отказалась, объяснив, что пьет лишь баночное пиво. О чем она умолчала, так это о причинах своего громкого пения в ванной — оно было призвано заглушить плач Эдварда, расстроенного тем, что его взяли на колени (ведь это означало тесный физический контакт с валиками жира на животе и груди няни). «Ничего, не помрешь, — невозмутимо сказала ему Сэнди. — Я же привыкла к своим жирам. Привыкнешь и ты».

— Знаешь, мне вдруг вспомнился Джеймс, — задумчиво произнес Хью. — Даже как-то неловко веселиться, когда он, бедняга, не знает, что теперь делать со своей жизнью.

— Насколько я поняла, Джосс упросила оставить ее на вилле Ричмонд, — сказала Джулия, тоже впадая в задумчивость. — Трудно ее винить, правда? В четырнадцать лет нелегко полностью сменить окружение.

— Наверное, Джеймсу не следовало идти у нее на поводу. — Хью сдвинул брови. — Он теперь между двух огней. Один Леонард чего стоит, а уж Джосс… Давно ты виделась с Кейт?

— Давно. — Джулия помедлила, прикидывая, как бы помягче подать новости. — Говорят, она совсем перестала бывать в Мэнсфилд-Хаусе. Три недели не дает о себе знать даже словечком…

Она запнулась, не желая в открытую клеймить Кейт как безответственное, эгоистичное создание, каким считала. Хью так пылко вставал на защиту Джеймса и всех присных его, что можно было не сомневаться — Кейт тоже будет оправдана, чего бы она ни совершила.

— Хочешь, угадаю твои мысли? — усмехнулся Хью.

— Не стоит.

— «Кейт безответственная — это раз! Эгоистичная — это два!» — Он говорил высоким негодующим голосом, имитируя праведный гнев добропорядочной матери семейства. — «Как она могла?! Как могла бросить ребенка на произвол судьбы? Вот до чего доводит эмансипация! Я бы в доску расшиблась, лишь бы моей кровиночке было хорошо!»

— Хватит уже! — со смехом запротестовала Джулия.

— Я вот что подумал… — Хью поставил бокал и улегся головой к ней на колени. — Я подумал, а не устроить ли нам вечеринку?

— Вечеринку!

— Ну да, как в старые добрые времена. Помнишь еще, что это такое? Это когда в дом набивается куча народу, а нализавшись до поросячьего визга, выкатывается.

— Вечеринок у нас не бывало с… даже не помню, с каких пор!

— Потому что с тех самых пор мы не знавали таких успехов в работе и в личной жизни.

— Верно. Да здравствует вечеринка!

— Со всеми прибамбасами?

— Ни в коем случае! Никто не будет с треском прокалывать шарики и садиться на пукающие подушки!

— Мы так глупо себя ведем, с чего вдруг? Потому что счастливы?

Джулия склонилась к Хью для поцелуя. Ощутив щекочущее, волнующее прикосновение ее волос, он засунул ей в рот язык.

— Бесстыдник!

— Уж какой есть. Не забудь пригласить Джеймса.

— Джеймса? — Джулия выпрямилась, неприятно пораженная.

— Ну, было бы свинством его исключить. Бедняге не мешает чуточку развлечься, забыть свои беды и все такое прочее.

Джеймс проживал каждый новый день так, словно это был тест на выносливость, который необходимо было пройти, чтобы получить короткую ночную передышку. Дело было не только в самом отсутствии Кейт, но и в добавочной нагрузке, свалившейся на него в результате этого отсутствия. Чтобы дом жил дальше, кто-то должен был заняться хозяйством, и Джеймс, с его восьмилетней привычкой к отдельным легким поручениям, с ужасом открыл для себя остальные, весьма многочисленные домашние обязанности, всю эту нескончаемую, беспросветную череду готовок, уборок и стирок, не говоря уже о походах в магазин. Дневная жизнь превращала его сны в кошмары, невзирая на любое снотворное.

Кейт как будто вычеркнула его из списка живых. За месяц так и не дала о себе знать. Однажды, чисто случайно, Джеймс заметил ее машину в потоке транспорта на Хай-стрит — судя по всему, она возвращалась из супермаркета. Окошко было приопущено. Даже на расстоянии Кейт выглядела свежее и как-то моложе: с непривычной для него беспечной улыбкой, в светлой куртке, которую он прежде не видел, и целым каскадом бижутерии на груди. Такая очевидная перемена к лучшему поразила Джеймса до глубины души.

Джосс, один раз за все это время побывавшая у матери, ни словом не обмолвилась о том, как выглядит Кейт, хотя и многословно обругала и комнаты, и весь Осни, вместе взятые. Она оставила Джеймса в неведении и насчет своего знакомства с Марком Хатауэем, которого тоже невзлюбила с первого взгляда, чисто из принципа. Вообще клятвы быть хорошей забылись уже на другой день, и если бы не благотворное влияние Гарта и его упорный, хотя и не совсем понятный интерес к Джосс, Джеймс бы, наверное, уже придушил ее.

В доме, лишенном женской руки, она стала (а скорее всего продолжала быть) инертным телом, источником всяческого беспорядка и потребителем съестного не только за общим столом, но и просто когда заблагорассудится. По уши влюбленная, она фактически захватила ванную комнату, проводила там целые часы за каким-нибудь священным ритуалом вроде окраски волос в фиолетовый цвет, после чего весь пол, стены, полотенца и даже зубная щетка Джеймса были покрыты фиолетовыми брызгами. Гарт, понятно, в восторг не пришел, и на другой день процесс повторился с той разницей, что брызги оказались коричневые — от хны, а вид у ванной стал такой, словно там взорвался котел с крепким чаем. Джеймс не выдержал и накричал на Джосс, а она в ответ надулась и со свидания явилась только к полуночи, что было строжайше запрещено.

Вытягивая из стиральной машины клубок носков, намертво переплетенных с колготками, Джеймс утешал себя тем, что месяц уже позади, осталось всего два, а два он уж как-нибудь продержится. Всего-то восемь недель. Зато потом самый вид Джосс выветрится из памяти.

К сожалению, с Леонардом таких перспектив не было. Как если бы Кейт была буфером между ними. Когда буфер исчез, дядя сделался совсем неуправляем: ворчал и препирался по малейшему поводу, особенно насчет еды.

— Что это за мерзость?

— Курица.

— Да неужто! А я, дурак, не понял.

— Та самая курица, которую я время от времени готовлю с того дня, когда ты сюда переехал.

— Тогда почему у нее не тот же самый вид?

— И запах не тот, — поддержала Джосс.

— Провалитесь вы оба! — крикнул Джеймс, теряя терпение.

Две пары одинаково изумленных глаз уставились на него.

— Можно полить это кетчупом… — неуверенно предложила Джосс.

— Хоть дерьмом, мне все равно!

С урчанием выдавив кетчуп на свой кусок, она попробовала и скривилась:

— Фу! Совсем не подходит.

— Дай сюда. — Леонард протянул руку за бутылкой.

Джеймс ушел в кабинет, сел в кресло и устало смежил веки. «Кейт! Где ты, Кейт, где ты?!» Снова открыв глаза, он долго смотрел на вращающееся кресло, то самое, в котором она сидела как в самый первый свой визит на виллу Ричмонд, так и в последний день своего пребывания здесь. В день, когда призналась в желании покинуть эти стены. Разумеется, это было ее правом, но как она могла, как могла бросить его одного среди этого жалкого, безнадежного запустения, без смысла и цели, без намека на радость?

Надо жить дальше, думал Джеймс. Надо, но Господи Боже, как не хочется! Да и кому бы хотелось, если бы величайшая любовь его жизни вдруг захлопнула за собой дверь и поселилась где-то еще? Может, это кара за то, что он недостаточно ценил Кейт? Что не любил ее настолько, насколько она того заслуживала, или слишком редко говорил ей о любви? Неправда! Он ценил ее, и любил, и говорил ей об этом! Говорил бы и теперь, будь у него шанс. «Я жажду! — обратился Джеймс к Кейт, которой с ним не было. — Жажду обнять тебя и прижать к груди, и чтобы ты, как прежде, желала оказаться в моих объятиях, чтобы тебе там было по-прежнему хорошо!»

Взгляд упал на книгу, одолженную у мисс Бачелор, — оды греческого поэта Пиндара. Беатрис. Вот кто, наверное, прав во всех своих представлениях о жизни.

Джеймс сидел один и думал, что больше всего сейчас хочет просто взять и умереть.

Снедавшее Кейт чувство вины (Марк Хатауэй называл это не иначе как «твои кандалы») претерпело за прошедший месяц занятную метаморфозу. Если прежде она винила себя в том, что делает несчастными других, особенно Джеймса, то теперь страдала от того, что счастлива сама. Разумеется, страдать таким образом было не в пример приятнее — как если бы с плеч свалился тяжелый груз или, скажем, прекратилась упорная головная боль. Кейт казалось, что она в чужом обличье завершила круг длиною в восемь лет, а завершив, снова стала собой, с правом принятия решений, с возможностью строить планы, с ответственностью за свою судьбу, которой отныне предстояло складываться наиболее подходящим образом. Даже разлука с Джосс не слишком ее огорчала, потому что Джеймс, конечно, уже не чаял избавиться от этой обузы, да и Джосс в конце нелепого испытательного срока предстояло без сожалений проститься с виллой Ричмонд. Единственной ложкой дегтя в бочке меда были приносимые миссис Ченг новости. Выходило, что Кейт оставила по себе только уныние, такое же всеобъемлющее, как ее собственный восторг.

Китаянка повторяла, что Джеймс слишком стар для такого бремени, что он вот-вот выдохнется, а когда Кейт возражала, что с уходом Джосс бремя заметно уменьшится, ворчала, что «старый черт Леонард» никуда не денется, а от него больше неприятностей, чем от целой толпы трудных подростков. После таких разговоров миссис Ченг уходила с тяжелым сердцем, раздираемая противоречиями, не зная, чью сторону принять. Какой женщине (если, конечно, она в здравом уме и твердой памяти) придет в голову променять уют и комфорт виллы Ричмонд на конуру в старой развалюхе, целый день сотрясаемой звуками джаза? Тем более странным казалось преображение Кейт. Она выглядела моложе и много счастливее, глаза ее так и сияли. Что касается комнат, китаянка вынуждена была признать, что они, пусть даже не слишком опрятные, полностью отражают индивидуальность хозяйки. Неудивительно, что Кейт калачом не заманить назад!

А Кейт ничуть не преувеличила, сказав, что влюбилась в свои две комнаты. И продолжала их любить каждый день, каждый час, от самой первой минуты, когда открывала глаза на предназначенный Джосс сегмент окна, и до последней, когда закрывала их под приглушенный шорох запоздалых шин по Ботли-роуд. Впрочем, теперь Кейт любила все: дорогу до пиццерии, и работу там, и еженедельное получение заработка, который могла истратить как душе угодно, и безраздельную власть над своим маленьким царством, куда имела право не впускать тех, кто ей не по нраву. В дни зарплаты она посылала Джеймсу часть денег на содержание дочери, и хотя об этом никогда не упоминалось, знала, что они не будут истрачены, а скорее всего их положат на счет Джосс.

Дважды в неделю, как и было обговорено, Кейт звонила дочери — за неимением личного телефона из ближайшей будки — и каждый второй раз договаривалась с ней о встрече в бистро, за чаем и пончиками. Во время этих встреч Джосс казалась странной: не вполне подавленной, не вполне возбужденной. Кейт не могла дождаться, когда наконец истекут три месяца, чтобы забрать дочь к себе и преподать ей первый урок ценности личной свободы и важности контроля над ситуацией. Марк распечатал выдержки из статей американского специалиста в области наркомании. В том числе там было: «Неспособность правильно оценить собственные силы и возможности мало-помалу разрушает личность».

Кейт очень нравилось это высказывание. Она перепечатала его крупным шрифтом и сунула за раму зеркала, отражение в котором день ото дня казалось все более привлекательным. Она уже не удивлялась тому, что Марк влюблен, вот только не была уверена, что отвечает ему взаимностью.

— Не торопи события, — сказала она, когда он в очередной раз заговорил о любви. — Дай мне время просто побыть собой.

Хорошенько все взвесив, Хью и Джулия отказались от вечеринки в пользу воскресной послеобеденной тусовки.

Черч-Коттедж производил роскошное впечатление. Правда, нарциссы почти отцвели, зато старое вишневое дерево перед домом, с его зеленоватой, экзотической на вид корой и темно-красными молодыми листочками, напоминало пышный букет. Дорожки были тщательно разровнены. Мох на каменных вазонах с тюльпанами, явно чем-то сбрызнутый, казался очень ярким. Кирпичные трубы, красиво расположенные на черепичной кровле, курились уютным дымком. Один взгляд на все это великолепие вызвал у Джеймса острое желание вернуться домой.

Он нарочно замешкался, чтобы не появиться у дверей с изысканной парой, подъехавшей одновременно с ним, но им почему-то взбрело в голову подождать его. Дама, неописуемо светская и элегантная в своем замшевом пиджачке и узкой юбке, с ослепительной улыбкой протянула ему руку и назвалась Фанни Маккинли. Отсюда следовало, что сатанинского вида джентльмен, державший ее за локоть, не кто иной, как пресловутый Кевин Маккинли.

— Очень рад, — пробормотал Джеймс, пожимая узкую холеную руку дамы.

Было заметно, что от него ждут бурной реакции на имя, но в голову не пришло ничего лучшего, чем «Хорошая сегодня погода». Он чувствовал себя выставленным напоказ, что костюм его не первой свежести и к тому же помят настолько, словно он прямо в нем и спал, а сны видел исключительно кошмарные.

Дверь открылась, появился Хью в новенькой, с иголочки, фирменной джинсовой рубашке.

— Кевин! Рад, что ты сумел выбраться. И восхитительная Фанни здесь! Чудно, чудно! Смею ли я надеяться на поцелуй? А, это ты, Джеймс. Вижу, вы уже познакомились. Тем лучше. Входите же, входите! Присоединяйтесь к честной компании. — Он взял со стола два бокала шампанского и вручил их чете Маккинли. — За счет заведения, ха-ха! Бери и ты, Джеймс, старина. Гуляем!

Взяв бокал, Джеймс последовал за ними в гостиную, которую буквально распирало не только от гостей, но и от оглушительной музыки того типа, без которого, по мнению многих, гулянке просто не набрать обороты. Эта гулянка набирала их стремительно даже на самый первый взгляд. Откуда-то вынырнула Джулия, прехорошенькая в струящейся креповой тунике и летящих шелковых брюках клеш, и запечатлела на щеке Джеймса поцелуй, полный сочувствия, словно он был тяжелобольным, не вполне оправившимся после операции. От нее веяло ароматом лилий.

— Познакомься, это Фредерика.

Старшая воспитательница была брюнеткой со здоровым румянцем и в свитере цвета увядающей фуксии.

— Так вот вы какой, Джеймс Маллоу! — радостно воскликнула она. — Обожаю ваши статьи. Соглашаюсь буквально с каждым словом.

— Жаль. Значит, нам не о чем будет поспорить, — мрачно пошутил он.

— Скажите, когда же из-под вашего пера появится что-нибудь насчет дошкольного образования? Для меня это, знаете ли, больной вопрос.

— В этой области я, увы, профан.

— Как так? У вас наверняка есть дети!

— Нет. Ни единого.

Внезапно Джеймс ощутил жесточайший приступ ностальгии по выходкам Джосс. Фредерика была заметно смущена тем, как обернулся ее вопрос.

— Я так решила потому, что у вас вид прирожденного отца семейства, — сказала она в попытке спасти ситуацию и для вящей убедительности обратилась за поддержкой к соседу: — Не правда ли?

Сосед, по виду ровесник Джеймса, костлявый мужчина с желтыми зубами, в ярко-розовой рубашке и навороченном пиджаке, весело ему подмигнул:

— Теренс Грей, гость со стороны Хью.

— Я тоже, — сказал Джеймс, пожимая ему руку.

— Но вы ведь не с телевидения? Лицо мне не знакомо.

— Нет, к телевидению я отношения не имею.

— Значит, вы человек разумный, — хмыкнул Теренс Грей, снова перехватывая бокал в правую руку. — Уж эта мне студия! — Он возвел глаза к небу. — Всегда была сумасшедшим домом, а теперь это еще и пекло.

— Однако согласитесь, телевидение имеет огромное значение в деле дошкольного образования! — воскликнула Фредерика.

— Что вы говорите! — Теренс Грей лениво приподнял бровь. — Подобно нашему новому другу, я ничего не смыслю в этом вопросе. Может, подобно ему, я похож на отца семейства? То-то было бы забавно.

— Вы похожи на актера, — сказал Джеймс.

— Правда? А ведь вы попали в точку, друг мой. В прошлом актер, теперь независимый режиссер. Думаю, в своем грядущем воплощении я буду знаменитостью с личным шофером и солидным счетом в банке. — Углядев в толпе Кевина Маккинли, он понизил голос до заговорщицкого шепота: — Что о нем скажете?

— А кто это? — сдвинула брови Фредерика.

— Это, моя милая, и есть причина того, что мы все собрались здесь сегодня. — Теренс Грей показал желтые зубы в ехидной ухмылке. — Последнее приобретение «Мидленд телевижн». От этого типа зависит будущее Хью.

Обед был подан на кухне, как в наиболее просторном и уютном помещении Черч-Коттеджа. Стол был верхом совершенства: белая скатерть с кремовыми кружевами, фарфор и серебро, посредине череда ваз с нарциссами. Место Джеймса оказалось между Фредерикой и изнуренной женщиной по имени Зои Хиршфилд. Фредерика не привлекала его ни внешностью, ни интересами, так что он без сожалений уступил ее другому соседу по столу, донельзя раскормленному мужчине с волосами до плеч, снискавшему известность постановкой комедийных ситкомов. По диагонали сидела Хелен из Мэнсфилд-Хауса и смотрела на Джеймса так, словно не могла решить, чего он больше заслуживает, презрения или жалости. Он счел за лучшее не встречаться с ней взглядом и опустил глаза в тарелку. На ней оказался желтоватый ком паштета, посреди которого пестрело что-то белое.

— Козий сыр, — сказали рядом.

Джеймс вспомнил про Зои Хиршфилд и повернулся. Вряд ли она была старше его, но волосы у нее свисали как пакля, рот напоминал куриную гузку, глаза были совершенно лишены всякой жизни, и все, вместе взятое, никак не походило к стильному наряду в очень светлых тонах.

— Как изысканно, — пробормотал Джеймс.

— А, Черч-Коттедж! Да, очень изысканно… насколько может быть изысканным деревенский дом.

— Я имел в виду вкусы хозяйки.

— Что ж, во вкусе Джулии не откажешь. — Зои нерешительно потыкала вилкой в свой ком паштета. — И в молодости. Как по-вашему, вкусы зависят от возраста?

— От возраста зависит буквально все.

— Главное — секс. — Она осторожно положила кусочек в рот. Пожевала. — Скажите, вы счастливы?

— Нет.

— Ну, вот видите! А ведь наверняка когда-то были, хотя бы в возрасте Джулии.

— Да, наверное.

— Лично я только тогда и была, — задумчиво промолвила Зои. — К тому времени я прожила в браке всего пару лет, а телевидение просто обожала. Ах, этот негодяй, жизненный опыт! Как я его ненавижу! Ненавижу все, что приходит с годами и накладывает свой омерзительный отпечаток, чтобы в конце концов привести туда, где меньше всего хочется быть. Перца не хватает!

— Что, простите?

— К сыру.

Джеймс посмотрел себе в тарелку и с изумлением обнаружил, что успел ее опорожнить.

— Перцу? Я не распробовал.

— Покажите мне вашу жену.

— У меня нет жены.

— О! Надо было навести насчет вас справки, — с сожалением сказала Зои. — Тогда бы я не ляпнула бестактность. А ведь кое-какой жизненный опыт имеется! Впрочем, некоторые так ничему и не учатся, даже если всю жизнь отираются среди знаменитостей. Прошу прошения!

— Не стоит. Я не гей.

— Тогда почему у вас нет жены?

Джеймс открыл рот и понял, что не заставит себя даже упомянуть о Кейт.

— Была, но умерла. Давно, — сказал он вместо этого.

— Так вы вдовец… — Зои не без усилия отвела от его лица завороженный взгляд. — Завидую! Жду не дождусь, когда сама буду вдовой.

— В этом нет ничего приятного.

— Для кого как, — сказала она, впервые за все это время улыбаясь. — Лично я только и живу ожиданием. Ах, пережить мужа! Этим я отомстила бы за все.

По дороге домой настроение у Джеймса было хуже некуда. До отвала наевшись вкусной еды и воздав должное напиткам, он тем не менее не чувствовал ни малейшего довольства и был глубоко разочарован своим первым опытом светского общения в отсутствии Кейт. Нить разговора за обеденным столом была скоро перехвачена коллегами Хью и к пудингу уже плотно унизана обрывками воспоминаний о прежних, золотых деньках, когда телевидение было отдано на откуп дилетантам со средствами. Они без стеснения ржали во весь голос, дымили в лицо соседям по столу, опрокидывали дорогое бренди в рот целыми бокалами и цеплялись к Хью с дурацкими шуточками. Фредерика сделала несколько бравых попыток вовлечь Джеймса в разговор на милую ее сердцу тему дошкольного образования, а Зои, гоняя по тарелке нетронутую пищу, снова и снова погружалась в грезы о том, как расквитается с мужем, сломавшим ей жизнь. В конце концов Джеймс решил, что с него хватит, и сбежал со своим кофе в столовую — только чтобы наткнуться там на Фанни Маккинли. Она долго, очень долго рассуждала о необходимости ввести в каждое иллюстрированное издание раздел о духовном росте, а Джеймс кивал, смотрел на нее и думал: вот создание, изысканное, как хорошо отшлифованная статуэтка из дорогого дерева, но в нем нет ни капли уязвимости, ни капли женственности, и это делает его в конечном счете отталкивающим.

— Ну как, хорошо повеселился? — спросил Хью, когда Джеймс объявил, что ему пора домой.

— Отлично.

— Значит, все в порядке? — не унимался Хью, неестественный в своем чрезмерном оживлении.

— В полном.

— Не теряй связи, старина. — Он хлопнул Джеймса по спине, хотя знал, что тот терпеть этого не может.

Каким облегчением было снова оказаться в машине, нацепить разболтанные очки и покинуть этот наманикюренный уголок сельской местности ради безобразного и родного Джерико! Джеймс чуть не повернул на юг, чтобы объехать Лондон по периметру и бросить взгляд на Осни, но подумал, что бередить воспаленные чувства так же глупо, как трогать больной зуб. Он отправился домой, намереваясь провести целый час в саду, что-нибудь подстригая или выпалывая сорняки. В прошлом это, конечно же, было обязанностью Кейт… Впрочем, Кейт любила ухаживать за садом.

О том, что Леонард пообедал, недвусмысленно повествовали сковорода, вся в застывшем жиру, и сток раковины, забитый остатками консервированных бобов. На столе красовалась грязная тарелка. Кое-как свернутая воскресная газета была в красных кругах от стакана, початая бутылка стояла открытой, а пробка валялась под столом. Казалось, в доме обитает сразу два морально незрелых, безответственных подростка. Наполнив сковороду горячей водой, Джеймс начал пробивать сток. Он думал о том, как же, черт возьми, удается сосуществовать членам других семей и как женский пол выдерживает все это свинство. Неудивительно, что время от времени какая-нибудь домохозяйка приканчивает всех своих близких! За этот каторжный труд по меньшей мере надо платить, вот только мало какой муж зарабатывает достаточно, чтобы окупить жене потраченные нервы! А уж если на шее сидит парочка вроде Джосс и Леонарда…

Дядя был у себя и делал вид, что с головой погружен в кроссворд.

— Неужели трудно убрать за собой, а? — с порога спросил Джеймс.

Леонард начал гудеть себе под нос какой-то мотивчик.

— Где Джосс?

— Шляется. Совсем обнаглела! — ответил Леонард, хватаясь за шанс сменить тему.

— Она не говорила, когда вернется?

— Скажет она, как же!

— Если так пойдет и дальше, Джосс вылетит отсюда в Осни, а ты — в дом престарелых.

— Шутишь? — вздрогнул Леонард.

— И не думал.

— У тебя же доброе сердце!

— Было доброе, но вы по нему слишком нагло топчетесь, — с горечью заметил Джеймс. — За все время ни один ни разу не помог, даже по мелочи. Не надейся, что на ночь я буду поить тебя чаем!

Он вышел, хлопнув дверью. Леонард осторожно расслабился.

— Я и не надеялся, — проворчал он.

К восьми часам (крайний срок по воскресеньям) Джосс домой не вернулась. Не было ее ни в девять часов, ни в десять. Леонард, который упорно дулся на Джеймса, наотрез отказался разделить его первоначальную тревогу и последующий гнев.

— Может, пора звонить в полицию?

— И как ты это подашь? «Чужой ребенок не вернулся ко мне домой»?

— Может, и чужой, но вверенный моим заботам!

— Позвони тому, кто тебе его вверил. — Кейт? Ты с ума сошел!

— Это ее ребенок, не чей-нибудь. Ее треклятое отродье!

В конце концов, измученный усталостью и страхом, Джеймс набрал в кабинете оставленный Кейт номер владельца дома.

— Слушаю! — завопили в трубку, стараясь перекричать звуки оркестра Сэма Донахью.

— Мистер Уинтроп? Можно к телефону Кейт Бейн?

— Ее нет! Где-то ходит!

— А когда вернется?

— Не знаю! Она мне не докладывается!

На другом конце линии положили трубку, и Джеймсу пришлось сделать то же. Он прижался к телефону лбом и несколько минут сидел с закрытыми глазами и сжатыми кулаками. Потом прошел к письменному столу, вырвал из блокнота листок и мрачно стал писать.

«Дверь заперта. Трезвонить бессмысленно. Отправляйся в Осни».

Записку Джеймс вынес на улицу и прилепил в самый центр парадной двери так, чтобы нельзя было не заметить. Вернувшись в дом, он запер дверь, заложил обе задвижки и вдобавок защелкнул тяжелую старомодную цепочку, которой не пользовался лет тридцать.

Джосс, пошатываясь, стояла на тротуаре перед домом. Была половина второго ночи. На вечеринке она выпила слишком много рома с кока-колой и несколько раз душевно затянулась «косяком», который кто-то пустил по кругу. Особого кайфа словить не удалось, зато теперь тошнило и хотелось забраться под одеяло в любимой спальне.

Записка была черным по белому такими крупными буквами, что прочесть можно было и с тротуара. Джеймс даже не затруднился подписать ее, и это немного пугало. Джосс шмыгнула носом и всхлипнула, поспешно отерев глаза рукавом, от которого крепко разило табаком, «травкой» и прочими радостями недавней вечеринки. Темная громада дома казалась крепостью, готовой к любой осаде, да и самый тон записки — суровый, бескомпромиссный — не оставлял надежды на хеппи-энд, поэтому Джосс не решилась бросить камешком даже в окно дяди Леонарда.

Продолжая шмыгать носом, она уселась прямо на тротуар, привалилась спиной к фонарному столбу и попробовала взвесить возможности.

Можно было вернуться на вечеринку, обещавшую гудеть до утра, — в пошлую дыру, где тусовался народ без определенных занятий, как правило, недоучки частных школ Оксфорда. Презирая скромную прослойку, из которой вышли, они из кожи вон лезли, чтобы искоренить в себе всякий намек на условности. Снова влиться в эту дикую толпу без Гарта было страшновато, а Гарт, конечно, уже был на Обсерватори-стрит со своими родителями, смотревшими сквозь пальцы на все, кроме грубости и неряшливости.

Джосс прикинула, не сунуться ли туда, но даже самым либеральным родителям надо быть хотя бы представленной, чтобы будить их в два часа ночи. К тому же Обсерватори-стрит была не просто далеко, а очень-очень далеко от Джерико, если принять во внимание социальный уровень.

В записке стояло «отправляйся в Осни». Эту возможность не хотелось и рассматривать. Чем ехать в Осни, думала Джосс, лучше уж перелезть через ограду в сад, вломиться в сарай и переночевать между газонокосилкой и пирамидой из пластмассовых кресел. Одно дело встречаться с матерью на нейтральной территории, и совсем другое — добровольно ступить на ее территорию, в ее так называемую новую жизнь. Однажды она уже сделала это, чтобы отстали, и будет теперь раскаиваться до скончания века. Нет уж, пропади этот Осни пропадом!

Джосс с трудом поднялась на ноги. Ей было по-настоящему плохо. На вечеринке Гарт… он… словом, сделал попытку. Джосс прекрасно знала, что рано или поздно попытка будет сделана, и ждала этого даже с некоторым нетерпением. В первый момент казалось, что будет приятно, но не было нисколечко, было больно и противно, но она не решилась вырваться. Хорошо хоть, дело не зашло слишком далеко — кто-то сунул нос в комнату и, как говорится, сломал Гарту весь кайф, а потом он был слишком «под балдой» для второй попытки.

Джосс вспомнила любимую подушку и одеяло, отделенные от нее толстыми стенами дома, и ей стало так жалко себя, что слезы градом покатились из глаз. Она потащилась к ограде и встала перед ней, высматривая, за что бы ухватиться. Увы, ограда была дощатая, сделанная навстык, и в ней не было даже вертикальных щелей. Прижав лоб к холодному гладкому дереву, Джосс подумала: «Ну и ладно! Ну и все равно! Останусь тут и буду стоять до утра…»

Внезапно она выпрямилась, пораженная неожиданной идеей. Постояла, поразмыслила. Почему бы и нет? Ничто не мешает хотя бы попробовать.

Покрепче стянув у горла куртку, девочка зашагала прочь от виллы Ричмонд на Кардиган-стрит, к мисс Бачелор.

Глава 10

— Я овсянку не ем…

— Сегодня ты ешь то, что дают! — отрезала мисс Бачелор.

Джосс со вздохом подумала, что в этом доме не имеет никаких прав, а если бы имела, у нее не хватило бы сил на протест, даже насчет ненавистной овсянки. Это серое месиво дожидалось своего часа, как расплата за содеянное.

Ночь прошла на диване в гостиной, на территории Грейс, под грудой лоскутных одеял, с единственным светлым пятном в виде Кэт под боком. К чести мисс Бачелор, она не особенно удивилась при виде Джосс и не стала муссировать вопрос о том, что ее будят чуть ли не под утро. За это пришлось выпить громадную чашку комковатого какао.

— Предупреждаю, у меня начисто отсутствует материнский инстинкт, — заявила мисс Бачелор. — Впрочем, за этим тебе следовало обратиться в Осни.

Первым чувством Джосс поутру была сокрушительная головная боль. А теперь еще эта овсянка! С каким наслаждением она осушила бы двухлитровую бутыль ледяной воды, лучше всего в очень тихом и темном месте!

Джосс повозила в овсянке ложкой, наделав кратеров, в которых стало скапливаться молоко.

— Когда ты все это съешь, — сказала мисс Бачелор, невозмутимо намазывая кусок хлеба мармеладом, — мы вместе отправимся на виллу Ричмонд. И ни минутой раньше.

— Все я не съем…

Джосс положила в рот ложку овсянки и принялась с отвращением жевать.

— Ты хочешь жить на вилле Ричмонд?

Проглотить кашу стоило титанического усилия, так что на глаза навернулись слезы. В висках болезненно отдавалась размеренная пульсация водопроводных труб — в ванной Грейс, как обычно по утрам, истово предавалась омовению.

— Так ты хочешь там жить или нет?

— Я там и живу…

— Совсем не обязательно.

— Живу! Мне Джеймс разрешил! — Джосс атаковала овсянку, словно злейшего врага.

— Разрешил до поры до времени, а если будешь выкидывать такие коленца, выпроводит тебя — и дело с концом.

— Не выпроводит!

— Имеет полное право. В самом деле ведешь себя как ясельная!

Именно так Джосс себя и чувствовала — как ясельная. Сделав трудный глоток, она схватилась за чай, чтобы помочь овсянке провалиться в желудок.

— Ты вообще представляешь себе, что такое испытательный срок? Это когда безупречным поведением доказывают, что достойны доверия. Ты, Джозефина, поступаешь прямо наоборот. Зачем Джеймсу еще один нахлебник? Ты ему не дочь и (как сама любишь всем напоминать) даже не падчерица, он может избавиться от тебя, когда сочтет нужным.

Это заставило Джосс оторвать наконец взгляд от тарелки.

— Если хочешь и впредь оставаться под его крышей, — неумолимо продолжала мисс Бачелор, — начни наконец зарабатывать себе это право. Когда в отношения не вложено никаких усилий, они не стоят ломаного гроша. — Она поднялась. — Пойду позвоню Джеймсу, что с тобой все в порядке. Если к моему возвращению овсянка будет съедена, мы вместе отправимся на виллу Ричмонд, если нет (или если, Боже упаси, я найду ее в мусорном ведре), ты на такси отправишься в Осни.

Джосс смотрела круглыми глазами, и во взгляде ее все больше проступало облегчение.

— Слава Богу! — воскликнул Джеймс.

— Вы, конечно, натерпелись страху?

— Лично я всю ночь не сомкнул глаз! Что она себе позволяет? Как по-вашему, Беатрис, она хоть немного раскаивается?

— Полагаю, что да. Правда, с человеком, полностью лишенным дара самовыражения, трудно что-то сказать наверняка… и все же я чувствую в Джозефине зачатки раскаяния.

— Хотел бы я хоть раз их почувствовать, — проворчал Джеймс, перекладывая трубку к другому уху. — Вообще начинаю жалеть, что позволил Джосс остаться. На пару с Леонардом они сведут меня с ума!

— Так отправьте ее к матери.

— Ну, это не так просто. Как говорят, взялся за гуж… на мне лежит ответственность, а теперь, когда такое случилось, еще и определенная вина…

— Чушь! — перебила мисс Бачелор. — Джосс не беспомощная жертва обстоятельств, это личность.

— Да, но совсем юная и незрелая личность. Мне бы следовало…

— Прекратите! И чтобы я больше не слышала этой чепухи! Почему люди так любят обременять свою совесть? С чего вы взяли, что обязаны исправлять характер чужой дочери?

— Не обязан, конечно, но мог бы внести свою лепту в воспитание Джосс. Каждый ребенок имеет право на семью, и моя вина в том…

— Какая, к черту, вина! — закричала Беатрис так громко, что Джеймс чуть не выронил трубку. — Я же сказала, довольно этой чепухи! Кругом он виноват, просто тошно слушать! «Право ребенка на семью», «право ребенка на семью»! При чем здесь вы, Джеймс Маллоу? И вообще, кто когда имел нормальную семью со времен Древнего Египта? Почитайте хотя бы жизнеописание Агамемнона!

Трубку бросили.

— Кто звонил? — громко осведомился сверху Леонард.

— Беатрис. Джосс у нее.

— Уфф! Что она сказала?

— Что по сравнению с Агамемноном у меня все о'кей.

Леонард, к которому сразу вернулся весь его юмор, засмеялся старческим кудахтающим смехом, а Джеймс закрыл глаза и прислонился к стене рядом с умолкшим телефоном. Он бы отдал все, буквально все, чтобы хоть на несколько минут ощутить слепой, безудержный, праведный гнев на Кейт.

Сервируя столы для вечерней смены, Кейт напевала без слов. Снизу, с кухни, доносился непрерывный поток проклятий в адрес соуса — на этот раз Бенджи приходилось бороться не только с врожденным отвращением к понедельникам, но и с тяжелейшим похмельем, благоприобретенным за прошедшие выходные. Кристины в пиццерии не было, она уехала на турнир по фехтованию болеть за сына. На прощание она оставила ворох указаний, которые Кейт старательно записала и отложила в сторонку, чтобы не мешали притворяться временной хозяйкой заведения.

В выходные она тоже не скучала. Марк взял ее на роскошную вечеринку, как раз такую, какие она когда-то любила и каких не случалось очень-очень давно, по меньшей мере десять лет. Забылось даже самое ощущение этого события — весь подъем, легкость и довольство, которые чувствуешь после многих туров танца. Домой они с Марком вернулись пешком, через весь воскресный полуночный Оксфорд, необычайно тихий и мирный, словно затаивший дыхание перед очередным рывком к знаниям. На улицах, всю неделю бурливших энергией, хозяйничала тьма, местами разреженная светом фонарей. Они шли не спеша, напевая отрывки из песен, под которые танцевали. Кейт держала Марка за руку и в какой-то момент, переполненная счастьем, увлекла его за собой бегом, мимо сонных домов, мимо освещенных витрин с манекенами в неестественных позах. У одной витрины они остановились отдышаться. Магазин был фирменный, поэтому фигуры не имели голов (над воротниками торчали лишь закругленные верхушки полированных шей), и это вдруг показалось ужасно смешным.

— Ах, взгляни ж на меня хоть один только раз! — пропел Марк, опустившись на колено перед самой расфранченной дамской фигурой и бряцая по струнам воображаемой гитары.

Кейт смеялась до упаду.

Понятное дело, перед тем как расстаться, они поднялись к ней в комнату. Марк, как и положено тайному любовнику, снял ботинки и шел за Кейт на цыпочках, след в след.

— Думаешь, Уинтропа так просто разбудить? — прошептала она,едва сдерживая смех. — У него слух понижен от постоянного рева музыки. И даже если б не был, ему глубоко плевать, кто ко мне ходит — лишь бы вовремя вносила плату. К тому же скоро по этой лестнице будет ходить Джосс. — Она сразу посерьезнела. — Ох, скорее бы! Это мой последний повод для беспокойства, последняя проблема.

— Ну да, Джосс…

Марк подавил вздох. Он тоже мечтал, чтобы эта проблема исчезла, причем навеки. А еще лучше, чтобы вовсе не возникала, чтобы никакой Джосс просто не было. Со дня знакомства он мысленно называл ее не иначе как «противная девчонка». Он не любил думать о Кейт как о чьей-то матери, предпочитая видеть в ней свободное существо, прекрасную птицу, которую он освободил из опостылевшей клетки. Освободил, между прочим, для себя.

Кейт, однако, не слишком рвалась снова принадлежать кому бы то ни было, в том числе Марку. Она была теперь восторженной, беззаботной — в точности такой, какой он желал ее видеть поначалу, — но все изменилось, и этого уже было мало. Его чувство достигло той стадии, когда хочется гарантий: признаний, обещаний, доказательств любви. Этого не удавалось добиться от Кейт ни в постели, ни вне ее. Она была покладистой, но до определенных границ, а Марк жаждал, чтобы она отдавалась ему с полным самозабвением, позволяла увлечь, куда ему вздумается, допускала все, что ему придет в голову. Немного здорового насилия, например. «Доверься мне полностью!» — умолял он, предлагая то и это, но Кейт только качала головой. Однажды у него вырвалось: «Черт возьми, ты что, представляешь себе Джеймса?» Как будто искренне удивленная, она ответила: «Конечно, нет!» Марк не поверил. Готовый на все, лишь бы привязать ее к себе, последней ночью он постарался быть нежным и осторожным, но ничего не вышло: он попросту не умел управлять своей страстью. Несколько раз у Кейт вырывался протестующий крик, и в конце концов она воскликнула: «К чему такая гонка? Это ведь не кросс!..»

Все это Кейт вспоминала, накрывая столы. Может, недельку обойтись без секса? Марк очень красивый мужчина, с великолепным телом, и секс с ним хорош (впрочем, если подумать, так ли уж хорош?), но в данный момент ее не слишком тянуло к сексу. Ни с Марком, ни с кем другим. Хотелось пожить мирно, без потрясений, хотелось побыть наедине с собой. На этой неделе как раз благоприятный момент: четыре вечера занято работой, на пятый запланирован выход в кино с Хелен (не сразу удаюсь набраться храбрости позвонить из-за истории с бегством из Мэнсфилд-Хауса, но приглашение было принято благосклонно, и выходило, что все между ними не так уж плохо). Остается два, а два вечера в неделю наедине с собой — это святое право каждого. На Марка времени не оставалось, но обижаться ему было не на что. Разве она не согласилась прийти к нему на просмотр передачи об эвтаназии? Это и будет компенсацией за недельную разлуку, а до той поры… о! До той поры время будет принадлежать ей, и только ей. Сознание этого как раз и заставляло Кейт напевать.

— Ау-у! — раздалось с лестницы на кухню.

Она повернулась и увидела торчащую голову Бенджи.

— Угадай, что случилось!

Не стоило и пытаться задавать прямой вопрос. Бенджи был Бенджи, он не отступался, пока не считал игру законченной.

— Ты сменил сексуальную ориентацию.

— Еще чего! Вторая попытка?

— Тебя приглашают шеф-поваром в Букингемский дворец.

— Нет, но звучит неплохо. Третья?

— Звонил Элтон Джон.

— Ах, если бы! Ладно, не буду тебя мучить. На самом деле случилось ужасное — у нас вышел весь орегано.

— И что же?

— Как что?! Думаешь, у меня есть время таскаться по рынкам? Кейт, лапочка, душечка, милашечка, выручай!

— Все ясно.

— Как минимум четыре унции! Сублимационной сушки!

— От тебя никакого толку, — вздохнула Кейт.

— Не всегда, кисонька, далеко не всегда, — ухмыльнулся Бенджи (в точности как она и ожидала). — Расспроси народ, и тебе скажут.

Голова скрылась из виду. Кейт выудила купюру из коробки с деньгами на текущие расходы и, продолжая напевать, вышла за дверь. Стоял чудесный день: с чистыми голубыми небесами, с облаками, похожими на комки ваты, — день, созданный для надежд и оптимизма. С боковой улицы, где находилась пиццерия, Кейт вышла на Корнмаркет-стрит, стремительно пересекла ее, пробежалась под арками «Кларедон пресс» и оказалась на широкой, оживленной Куин-стрит. Здесь она помедлила, высматривая брешь в плотно идущем транспорте (не ждать же, в самом деле, у светофора в таком задорном настроении!), и вдруг увидела Джеймса и Джосс.

Обремененные покупками, они стояли у того же самого перехода, только с другой стороны улицы, и терпеливо дожидались зеленого света. В Кейт сразу умерло всякое оживление. Вид у них не был ни покинутый, ни несчастный, и как-то не казалось, что они умирают от желания ее повидать. Правда, они и не лучились счастьем от того, что проводят время в обществе друг друга, но лучше бы уж это. Они выглядели (и это больно ужалило Кейт в самое сердце) как люди близкие, давно привыкшие друг к другу, когда другой как бы сам собой разумеется и все самое скучное, самое утомительное, вроде шопинга, переходит с ним в разряд простой и по-своему приятной повседневности. Когда загорелся зеленый свет, они двинулись через улицу, и Джеймс, переложив пакеты в одну руку, другой взял Джосс за локоть. Это было бессознательное, чисто инстинктивное движение заботливого отца по отношению к дочери.

Кейт скрылась раньше, чем ее заметили.

Близнецы Хантер сидели в гардеробе. Они забрались в него, чтобы спрятаться от Сэнди, а двери взяли и захлопнулись и оказались слишком тяжелы для детских ручонок. Джордж и Эдвард не имели ничего против: гардероб был мамин, эта пахнущая мамой тьма навевала ощущения смутно знакомые и очень уютные. К тому же, раз уж гардероб находился в родительской спальне, освобождение было гарантировано, а на данный момент у мальчиков было сразу два интересных занятия: прислушиваться ко все более раздраженным призывам Сэнди, а также совать голову то в мамину юбку, то в штанину ее брюк и с упоением сознавать, как неприлично они себя ведут.

— Пиф-паф! — крикнул Джордж очень невнятно из-за набившегося в рот черного шифона.

Эдвард потянул с плечиков пиджак, и тот свалился ему на голову. Он уткнулся в него, изнемогая от смеха.

— Толстуха Сэнди! Толстуха, толстуха! — повысил голос Джордж и, совсем расходившись, крикнул: — Толстожопая!

— Тсс!

Тяжелые шаги приблизились и затихли за дверью — даже Сэнди, с ее хорошо отработанной простодушной наглостью, не решилась с ходу вторгнуться в святая святых. Потом дверь все-таки открылась. Близнецы затаили дыхание. Эдвард, так и лежавший на полу гардероба, приник глазом к щели. У самой двери виднелись домашние тапки и нижняя часть тренировочных брюк. Тапки зашлепали сперва по половицам, потом по белому греческому ковру. Снова остановились, теперь уже у туалетного столика. Послышалось постукивание перебираемых флаконов и баночек, позвякивание маникюрных принадлежностей, что-то тонко проскрежетало по стеклу, под которым, как было хорошо известно Джорджу и Эдварду, хранились их фотографии еще с тех давних времен, когда они терялись в детской ванночке. Сэнди оставалась у столика ужасно долго, так долго, что становилось невозможно дальше держать в себе как смех, так и содержимое мочевого пузыря. Наконец послышалось: «Маленькие гаденыши!» — после чего Сэнди прошагала к двери и вскоре вышла из спальни.

Джордж обессиленно рухнул рядом с братом. Из осторожности они все еще зажимали рты руками, но смех рвался наружу и, конечно, вырвался, мгновенно расслабив все судорожно сведенные мышцы. Мальчики смеялись, по ногам у них текло и понемногу вытекало из гардероба, образуя лужицу на чисто вымытом, до блеска отполированном полу спальни.

Нагнать на Сэнди страху было непросто.

— Ничего такого страшного я не сделала, только вышла в туалет. Всего-то и дел было три минуты.

— И вы говорите, что обыскали весь дом? Абсолютно весь?

— Весь как есть.

— Даже спальню?

— В вашу спальню мне заходить не велено.

Джулия осторожно перевела дух. Не следовало выказывать свой страх перед Сэнди, особенно после того, как та заявила: «Подумаешь, большое дело! Животы подведет — прибегут как миленькие».

За всю бытность Джулии матерью ей не приходилось испытывать ничего даже отдаленно похожего, и она гордилась своим умением сохранять хладнокровие. Такой всеобъемлющий страх шокировал, он был тем более силен, что день удался, что до этой минуты все шло гладко, как по маслу. Фанни Маккинли попросила интервью для своего журнала, Хью позвонил с новостью, что передача об эвтаназии (под названием «Есть ли у нас право на выбор?») выходит одновременно на всех коммерческих каналах и что пресса уже начинает слетаться на запах гарантированного успеха.

И вот — на тебе!

— Может, хотите чайку? — спросила Сэнди. — Я поставлю чайник и бекон могу поджарить. Они, как унюхают, мигом объявятся.

Вместо того чтобы холодно сказать «нет», Джулия выкрикнула это слово истерически, заставив Сэнди вытаращить глаза.

— Я хочу подняться в свою комнату! Если Джордж и Эдвард там, они… они откликнутся на мой голос!

— Вот и ладно.

Джулия вышла с кухни, пытаясь убедить себя, что явное безразличие Сэнди — просто умение держать себя в руках.

— Мальчики! — позвала она, взбегая по лестнице. — Мальчики!

Наверху она заглянула по очереди в каждую из спален, громко окликая, и наконец оказалась перед последней. Открыла дверь.

— Джордж! Эдвард! Милые мои, вы здесь?!

Ответа не последовало, и Джулия вошла. Царившая в спальне тишина казалась неестественной, полной угрозы. Понимая, что не справляется с ситуацией, Джулия решила позвать на помощь Хью. Сбросив пиджак прямо на кровать (что прежде просто не пришло бы ей в голову), она метнулась к телефону. Этому сопутствовал чавкающий звук, словно она во что-то попала ногой. Джулия посмотрела на пол. За ней тянулись мокрые следы, и следы эти шли от приличного размера лужи перед гардеробом.

Откуда здесь лужа? И лужа чего?

Как только Джулия с опаской обмакнула в лужу палец, близнецы в гардеробе — испуганные, в мокрых штанишках — подняли дружный рев.

Хью нашел происшествие уморительным. Заключив Джулию в объятия, он разразился хохотом и не отпустил ее, пока не выдохся. Потом он навестил Джорджа и Эдварда, уже лежавших по своим кроваткам. Там за воркованием у него случился второй приступ смеха.

— Сэнди была совершенно права, — сказал он в присутствии няни (не слишком педагогичный подход).

— Господи, какой дурочкой я себя выставила! — вздохнула Джулия, когда они остались вдвоем.

— Не дурочкой, а мамочкой. Стопроцентной мамочкой, что очень мило.

— Да, но я накричала на Сэнди…

— Тоже мне, накричала! Одним выкриком ее не прошибить. На таких, чтобы дошло, надо кричать, пока хватит голоса. Кстати, у тебя только одежда в моче или обувь тоже?

— Одна туфля.

— Ой, не могу! — Хью схватился за живот. — Ой, какая дивная расслабуха! Все шлаки прочь!

— Ты смеешься, а я в самом деле перепугалась. Уже хотела звонить тебе.

— Правда?

— Да.

— Какая трогательная вера в мое всесилие! Я горд.

— Сэнди, по-моему, было все равно, и это мне не понравилось. Как я теперь смогу на нее положиться?

— Ты же ее расхваливала!

Джулия прикусила язык. Она и теперь считала Сэнди хорошей няней, мастерицей на все руки, вот только из памяти никак не хотели уходить ее пустой взгляд и равнодушное выражение лица. Однако если настаивать, Хью, чего доброго, предложит рассчитать Сэнди.

— Я все никак не могу успокоиться, милый. Наверняка она чувствовала себя в ответе за случившееся, потому так и держалась.

— Дорогая, дорогая Джулия! — Хью взял ее лицо в ладони и приблизил свое вплотную. — Не нужно принимать такие мелочи близко к сердцу. В конечном счете ничего страшного не случилось, верно? Семья по-прежнему в сборе.

— Да, конечно. — С облегченным вздохом Джулия опустила голову ему на плечо. — Ты прав, нельзя быть такой нервной.

— Тем более сейчас, когда жизнь идет на подъем.

Он взял ее за руку и повел на кухню ужинать. Там дожидался стол, накрытый на двоих. Рядом с газетой лежала записка от Сэнди: «Фаршированные блинчики в духовке. Ушла играть в дартс». На теплой верхней панели «Аги», как оливковая ветвь мира, красовалась туфля Джулии — та самая, что пострадала во время «набега» близнецов, теперь вымытая и начищенная.

— Ну, видишь! — с торжеством воскликнул Хью. — По-моему, очень красноречивое послание. Большего нельзя и желать.

Леонард был занят мытьем посуды.

Сообразив, что с возвращением Джосс порядки на вилле Ричмонд претерпят какие-то изменения, что отныне каждому придется вносить свою лепту, он прикинул возможности. Мытье посуды представлялось наиболее заманчивым: и как достаточно важная, но не слишком обременительная обязанность, и как гимнастика для рук. Теперь он несколько раз на дню волочил трехногий табурет к раковине и, взгромоздившись на него, учинял чудовищный беспорядок с помощью проточной воды и моющего средства, а потом сам же и устранял всегда одним и тем же кухонным полотенцем.

— Леонард, в шкафу полно чистых, — увещевал его Джеймс.

— Глупая расточительность! Чем тебе не нравится это полотенце? Я вытираю им только чистое, а если подвернется парочка микробов, так ведь это наши микробы, не чьи-нибудь. Если бояться собственных микробов, лучше сразу лечь и умереть!

Больше всего Леонарду нравилось мыть посуду после обеда, под звуки какой-нибудь слезливой радиодрамы. Он громко комментировал глупость персонажей, а когда его что-нибудь особенно бесило, кидал в приемник полотенцем. Миссис Ченг, глубоко возмущенная этой непрошеной помощью (за Леонардом посуду нередко приходилось перемывать), видела в приемнике тайного союзника, громоотвод для оскорблений, большая часть которых прежде доставалась ей. Переходя из комнаты в комнату с тряпкой и метелкой, она прислушивалась к крикам и грохоту на кухне с бесстрастием, с которым относилась ко всему на свете, кроме Кейт. В Осни миссис Ченг не бывала уже давно. Вид Кейт, счастливой и беспечной в подобной ситуации, приводил ее в ужас. Не зная, как еще помочь делу, китаянка с удвоенным рвением предавалась уборке виллы, особенно налегая на чистоту в комнате Джосс. От нее не укрылось, что порядок уже не так возмущает юную мисс Бейн, что она уже не стремится с ходу превратить плоды ее усилий в первоначальный хаос.

— Ради Бога, оставьте вы ее комнату в покое, — говорил Джеймс. — Беспорядок — это вызов старшему поколению. Если не обращать внимания, его будет меньше.

Не обращать внимания на беспорядок — это было выше понимания миссис Ченг. Самая мысль о том, что предстанет глазам за дверью комнаты Джосс, приводила ее в боевую готовность, и она не знала покоя до тех пор, пока не шла в атаку и не оттесняла извечного врага за границы своих владений. В дни каникул этот священный бой бывал сильно затруднен присутствием хозяйки комнаты, поэтому китаянка всегда с нетерпением ждала начала новой четверти. Вот и на этот раз, открывая дверь, она предвкушала то, как даст наконец выход накопившейся жажде действия.

На кровати что-то лежало. Подступив ближе, миссис Ченг вгляделась получше, потом откинула край одеяла. Глаза у Джосс были плотно зажмурены. Китаянка осторожно потыкала в девочку пальцем.

— Почему твоя не в школа?

— Меня отпустили, — едва прошелестела Джосс. — Разболелась голова, и мисс Гейл разрешила пойти домой.

— Какой голова? Почему голова? Твоя иметь женский дела?

— Это сама по себе головная боль, ясно!

Джосс уткнулась в подушку. Постояв немного, миссис Ченг отправилась на кухню. Леонард находился на стадии протирки залитых поверхностей. При этом он кричал на приемник:

— Держись, кретин чертов! Что сопли развесил?

Китаянка прошла прямо к приемнику и выключила его.

— Какого черта?!

— Твоя не слышать, что Джосс пришел?

— Не говори ерунды. Джосс еще в школе. И включи чертов приемник. Хочу знать, что еще отчудит этот бесхребетный слизняк.

— Джосс дома.

— Как так дома?! — Леонард даже подскочил от негодования.

— Голова болеть.

— Ну да, конечно! Ленивое отродье, вот она кто! С чего вдруг у здоровой девчонки болеть голове?

— Джосс весь бледный.

— Ах так! Ну, я… — Леонард махнул рукой, со страшным грохотом сбив в раковину груду вытертых вилок. — Ну, я ей покажу! Она у меня еще больше побледнеет!

Миссис Ченг молча скрестила руки на груди в знак того, что будет ждать результата, а он, схватив трость, вприпрыжку заковылял с кухни. Можно было слышать, как он поднимается по лестнице. Раздавшиеся вслед за этим гневные выкрики почти сразу затихли, шаги прошаркали до ванной и обратно. Миссис Ченг поздравила себя с тем, что так терпелива.

Наконец Леонард снова появился на кухне.

— Я ей дал пару таблеток.

— Твоя вызвать доктор?

— Зачем это? У нас нет лишних денег. Доктора нужны тем, кто при смерти, а молодежь и так обойдется.

— Джеймс дома?

— Уехал в библиотеку собирать материал. Вернется только в шесть. — Леонард выпрямился, набираясь величия, отчего стал выше по меньшей мере на дюйм и мог смотреть на китаянку еще более свысока, чем обычно. — А я в шесть, наоборот, отбываю. Буду смотреть телевизор с мисс Бачелор и ее невесткой. По телевизору сегодня показывают Леонарда Маллоу! По такому случаю реквизирую бутылку хереса. Так и передай Джеймсу, ты, моя сморщенная желтая обезьянка, мой драгоценный восточный полудурок — сегодня мой звездный час!

Миссис Ченг, как обычно, пропустила оскорбления мимо ушей.

— Твоя уходить, Джеймс не приходить. Джосс сидеть один, весь больной.

— Нет, конечно! Я человек ответственный и задержусь, сколько будет нужно, — с достоинством ответил Леонард.

Китаянка сразу перестала обращать на него внимание. Она убрала свои тряпки и метелку, швабру поставила в кладовку за шкаф, надела пронзительно-розовый макинтош (результат мучительного получасового выбора между ним и пронзительно-зеленым) и покинула виллу. Стоило ей выйти за дверь, Леонард схватился за телефон, чтобы заказать такси до Кардиган-стрит на три четверти шестого.

Когда Джеймс вернулся, дом встретил его тишиной и темнотой. Он задержался минут на двадцать, и тем самым между его приходом и уходом Леонарда прошло около получаса (о чем он, конечно, не имел понятия). Постояв в холле и не услышав ни радио из дядиной комнаты, ни музыки от Джосс, он пришел к выводу, что дома никого нет и что он может располагать собой по собственному усмотрению. На кухне выяснилось, что посуда хоть и вымыта, но не расставлена по местам: кружки свалены в миске для салата, тарелки в неустойчивом равновесии на блюдцах, вилки и ложки вообще как попало, что неприятно напоминало безалаберность прежних дней. Вместо того чтобы наводить порядок, Джеймс полез в шкаф, где хранилось спиртное, только чтобы обнаружить, что виски на донышке, а пива всего две банки. Была еще, правда, бутылка красного турецкого вина — единственное, чем удалось разжиться у мистера Пателя. «Люди хвалят», — сказал бакалейщик (он хоть и перешел в христианство, но от спиртного воздерживался по-прежнему, по-мусульмански).

Вылив остатки виски в стакан, Джеймс разбавил его прямо из-под крана и понес в кабинет. При этом он размышлял о том, где могут быть остальные. Очевидно, Леонард в нетерпении поскорее узреть себя на экране понесся к Беатрис задолго до передачи, а Джосс, в противовес уступкам, сделанным в угоду мирному сосуществованию, решила совершенно наплевать на уроки.

В кабинете Джеймс сразу принялся за виски. Было непросто определить, что он чувствует по отношению к Джосс: новую вспышку негодования или философское приятие с полным пренебрежением к последствиям. Во всяком случае, он не считал дни до той минуты, когда она переберется в Осни. Основная проблема как раз и крылась в том, что половина его сердца вопреки всему была отдана этой несносной девчонке.

Продрогнув, он отставил стакан и пошел включить обогреватель, потом подумал и решил все же сменить пиджак на теплую домашнюю кофту. На верхней площадке лестницы ему почудилось, что где-то жалобно мяукает кошка. И как только ухитрилась забраться в дом? Джеймс прислушался, прикидывая, откуда доносятся звуки, и понял, что, во-первых, из комнаты Джосс, а во-вторых, что это не мяуканье. Там плакали. Отчего-то ужасно испуганный, он бросился к двери, рванул ее на себя и заскочил в комнату.

— Джосс!

От неожиданности она уселась в постели — бледная, зареванная, по самый подбородок закутанная в одеяло.

— Джосс!

Джеймс развел руками, потрясенный еще больше, чем прежде, хотя это казалось невозможным. Забыв про условности, он плюхнулся на кровать и подхватил живой сверток на колени.

— В чем дело, Джосс?

Девочка с отчаянной силой прижалась к нему, обвила его шею руками, совсем худенькими в широких раструбах рукавов майки. Ее мокрое, огненно-горячее лицо уткнулось ему в шею.

— Ты хочешь к маме, да?

— Да ты что!!! — закричала Джосс, давясь слезами, судорожно отирая об него щеки. — Да ты что!

— Тогда… — Джеймс высвободил одну руку и приподнял ее лицо за подбородок, заставляя встретить его взгляд, — тогда дело в Гарте. Правильно?

Ответом был взгляд, полный беспросветного отчаяния, и слезы, едва иссякшие, хлынули с новой силой.

Джеймс снова прижал Джосс к груди и начал покачивать, как маленькую.

— Бедняжка ты моя! Бедная ты моя девочка!

— «Малолетка»! Вот как он меня назвал! — донеслось до него сквозь рыдания. — Сказал, что со мной умрешь со скуки!

Джеймс продолжал баюкать Джосс. В горле стоял такой огромный ком, что пришлось трижды глотнуть, пока слова пошли с языка.

— Знаешь, люди часто бросают в лицо другим то, что думают о себе.

— А он мне так нравился!

— Конечно, нравился, раз ты с ним была. Ничего, моя хорошая, будут и получше.

— Никогда!!!

— Будут, будут. А сейчас пора вытереть нос.

Джосс уселась прямее и тыльной стороной ладони развезла слезы по щекам.

— Фу, как некрасиво! Вот, вытрись и высморкайся в платок.

Зазвонил телефон, и девочка вздрогнула.

— Звонят!

— Пусть звонят, — отмахнулся Джеймс. — У них наверняка не горит, а если горит, перезвонят. Сейчас главное — разобраться с тобой. Давай-ка расскажи, что там у вас с Гартом произошло.

— Это было в столовой, на большой перемене. — Испустив судорожный вздох, Джосс заговорила более внятно: — Там было полно народу, и он сказал это прямо перед всеми.

— Так он, значит, трус.

— Я знала, что это ненадолго…

— С кем-то другим будет надолго.

— Другого не будет!

— Вот еще глупости. — Джеймс ласково взъерошил ежик ее волос на горячей голове. — Ну что, старушка Джосс! Мы с тобой в одной лодке.

Она явно не собиралась слезать с его колен, так и сидела в одеяле, шмыгая носом и глядя исподлобья. Потом вдруг неловко чмокнула его в подбородок. Джеймс был тронут чуть не до слез.

— Знаешь, что мы сейчас сделаем?

— Что?

— Включим телевизор и посмотрим, как Леонард препирается с Беатрис насчет смерти. — Он погладил Джосс по щеке. — Думаю, я уже вполне способен посмеяться их загробным шуточкам.

С новым вздохом Джосс прильнула щекой к его груди, расслабилась и принялась едва слышно хихикать.

— Отличная передача, — сказал Марк Хатауэй, нажимая на дистанционке кнопку выключения. — Изумительная, просто изумительная старая дама.

Кейт промолчала. Она пыталась как-то свыкнуться с первым, экранным, появлением мисс Бачелор в ее жизни. Слово «изумительная» не вполне отражало суть. «Внушительная» — вот как она назвала бы мисс Бачелор. Невозмутимая, неколебимая в своих убеждениях, полная черного юмора, начисто лишенная трепета перед теми, кто оставался за кадром, за кругом юпитеров. Трижды она отвечала на вопрос Хью: «Отнюдь нет!» — как отрубала, а однажды просто отмахнулась: «Ерунда!»

— Что скажешь, Кейт?

— Ну… я ошарашена…

— Вот как? — довольно резко заметил Марк и поднялся с дивана, на котором они смотрели передачу. — По-моему, ты была ошарашена, уже когда входила сюда.

Он был прав. Внезапная потребность пообщаться с Джосс заставила Кейт набрать номер виллы Ричмонд, но сколько телефон ни звонил, никто так и не снял трубку, даже Леонард, никогда не выходивший из дому. По причине не вполне ясной, Кейт была убеждена, что все они дома и, зная, что звонит именно она, стоят вокруг надрывающегося телефона, прижимая палец к губам и обмениваясь заговорщицкими взглядами. Такая картина не укладывалась в рамки того, что ей было известно о своих близких (или бывших близких, как угодно), но оттеснить ее не удавалось. Когда Кейт поделилась своими подозрениями с Марком, тот сразу помрачнел и замкнулся, в точности как после рассказа о встрече с Джеймсом и Джосс на перекрестке. Возможно, это была его месть за недельное отсутствие секса.

Марк пошел приготовить кофе. Украдкой наблюдая за ним, Кейт не могла не заметить, что «породистые» черты его лица окаменели в сердитом, неуступчивом выражении. Вот дьявольщина! Опять нужны объяснения и заверения — все это оглаживание встопорщенных перьев чужого самолюбия.

— Полагаю, на твоих чреслах все еще висит знак «въезд запрещен»? — мрачно осведомился Марк, подавая ей чашку.

— Если человек не способен на элементарный такт вне постели, вряд ли что-то изменится к лучшему, если он в нее ляжет.

— Ха! — сказал Марк, окинув Кейт пренебрежительным взглядом. — Подходить к сексу с обычными мерками может только тот, кто ничего в нем не смыслит.

Она уставилась в чашку. Как обычно, Марк приготовил отменный кофе. Аромат поднимался к лицу густой и аппетитный — как насмешка над тем, до чего она, Кейт, не соответствует времени, в которое живет. Да и вся эта подчеркнуто современная комната втайне посмеивалась над ней.

— Если честно, мне не очень-то и хотелось, — продолжал Марк, отворачиваясь к окну. — Невесело лежать в постели с женщиной, которая только и думает, что про свое ненаглядное чадо. Чадо, которое плевать на нее хотело!

Устало опустив веки, Кейт вернулась мыслями к только что просмотренной передаче. В памяти ожил знакомый, хорошо поставленный голос Хью и другой — раздельный и резкий — Беатрис Бачелор. Какой разгон она ему устроила, когда он намекнул, что, мол, сторонники эвтаназии покупаются на драматический эффект! «Хочу вам процитировать доктора Джонсона, — отчеканила она холодно. — Тот, кто никогда не испытывал настоящей боли, полагает, что с ней вполне можно сжиться».

Снова подняв глаза на Марка, Кейт обнаружила, что он буравит ее взглядом в ожидании реакции на свою подначку. Внезапно ей подумалось: проблема не в том, что кто-то чувствует боль, а кто-то нет. Проблема в том, что у боли бесчисленное множество вариантов.

— Извини, — сказала она и сделала над собой усилие, чтобы улыбнуться.

— Ну, я вас поздравляю! — сказал Кевин Маккинли.

Перед ним были разложены газетные вырезки. Хью, который видел их кверху ногами, попробовал прочесть заголовки, и это ему удалось. «Шоу смертников», «Народ готов бросить вызов старухе с косой», «Вырвем окончательное решение из лап высших сил» и тому подобное.

Кевин Маккинли улыбнулся. Он заставил Хью проторчать в приемной добрых двадцать минут («Не хочу, чтобы старый пердун возомнил, будто я горю желанием его видеть») и отнюдь не собирался предлагать ему ни кофе, ни что-нибудь покрепче. Рейтинг передачи был так высок, что цифры зашкаливало, и ни одно периодическое издание не оставило ее без комментариев. Имена Беатрис Бачелор и Леонарда Маллоу не были упомянуты, иначе сейчас им пришлось бы выдерживать яростный натиск журналистов, а Джерико испытал бы наплыв их поклонников. Но это ничего не меняло.

— Поразительная женщина, — заметил Кевин Маккинли.

Зная, о ком идет речь, Хью кивнул. Его распирали гордость и облегчение, и чтобы их не выдать, приходилось прилагать огромные усилия. Как хотелось дать понять надутому индюку Маккинли, что для Хью Хантера подобный успех — дело привычное.

— Не думаю, — сказал он, — чтобы наверху кто-то выразил недовольство. Они всегда могут заявить, что узнали обо всем в последнюю минуту, когда уже поздно было отменять передачу. И это будет чистая правда.

— Вот именно.

Хью снова скосил глаза на вырезки, выискивая ту, которая ему больше всех понравилась и которую он особенно желал видеть на столе у Маккинли. В ней был не только благоприятный отзыв, но и серьезный анализ передачи. Известный комментатор писал, что доволен темой и подбором участников, а главное, высокопрофессиональной работой Хью, его умением вести и направлять разговор. «Если у «Мидленд телевижн» есть хоть капля здравого смысла, они будут обеими руками держаться за талант, обнаруживший такую глубину, и продвинут его в более высокую лигу».

«Как бы выяснить, прочел Маккинли эту статью или нет?» — думал Хью.

— Вы просмотрели всю прессу?

— Только ту, которая меня интересует.

— В «Дейли телеграф» есть превосходная статья…

— Дорогой мой Хью! — Кевин Маккинли засмеялся, словно залаял. — Я разверну «Дейли телеграф» не раньше, чем окажусь в инвалидном кресле! — Он взглянул на часы и поднялся: больше пяти минут старики не заслуживали. — Не смею дольше задерживать.

Хью смотрел на него, неприятно пораженный. Значит, не будет не только долгих похвал, но и мимолетного пожелания будущих успехов, чего-нибудь вроде «так держать»?

— Что ж, — он тоже поднялся, нацепляя дежурную улыбку, — по крайней мере мы всех удивили.

— Это точно.

В дверь заглянула секретарша.

— Мистер Маккинли, Лос-Анджелес на линии!

— Я думаю… — начал Хью.

— Пока!

— Пока! — сказал он, принуждая себя улыбаться и дальше.

Он шагнул через порог, и дверь тут же захлопнулась, едва не прищемив ему каблук.

Глава 11

Очередную встречу (как обычно, после уроков) Кейт назначила Джосс в крытом рынке, отчасти потому, что тот находился в двух минутах ходьбы от пиццерии, но в основном из-за вечно толпящегося там народа. Неудачная попытка дозвониться на виллу Ричмонд торчала в памяти, как заноза. Интуиция подсказывала, что на людях будет легче общаться как Джосс, так и самой Кейт. Пообщаться было самое время. Настал момент покончить с глупым фарсом «раздельного проживания». Джосс выразила протест против насилия над личностью, и она, Кейт, два месяца чтила этот протест — да-да, вот именно чтила! Не навязывала своего общества, не приставала с требованиями и тем самым заслужила ответный акт уважения — немедленный переезд Джосс в Осни.

Они должны были встретиться у популярного магазинчика с собственной пекарней (восхитительно нездоровое, пышное и сладкое печенье там паковали в красивые фирменные коробки, сохранявшие его тепло и аромат до самого дома). Джосс запаздывала. Продрогнув, Кейт сунула руки поглубже в карманы и съежилась у двери, провожая взглядом прохожих. Местных жителей можно было отличить по сумкам с кочанами капусты и ворохами сарделек. Туристы бродили бесцельно, беспечные и, как правило, довольные жизнью, но и они непременно что-то несли. Каждый проходящий мимо был чем-то обременен: покупками, фотокамерой, младенцем в переносном сиденье, верхней одеждой на локте, стопкой книг, пачкой газет, мороженым, букетом цветов…

— Привет, — сказала Джосс, тоже обремененная: школьным рюкзачком на плече и сумкой в руке, откуда выглядывали листья сельдерея и кончик длинного парникового огурца.

Под курткой на ней был светло-розовый свитерок, и на миг Кейт показалось, что там вообще ничего не надето — до такой степени это не подходило дочери, предпочитавшей многослойную одежду. Она потянулась к Джосс губами, и та (не слишком охотно, но без протеста) позволила чмокнуть себя в щеку.

— Что это? — полюбопытствовала Кейт, указывая на сумку.

— Сельдерей и огурец.

— Это я вижу и сама. — Она улыбнулась слишком широкой, неестественной улыбкой. — По какому случаю?

— Случай как случай, — пожала плечами Джосс. — Джеймс не может все время бегать по магазинам, а дядя Леонард грубит мистеру Пателю.

Кейт припомнила безукоризненную вежливость бакалейщика, и сердце у нее ностальгически сжалось.

— Чаю хочешь?

— Давай, только быстро. Мне надо бежать.

— Мне тоже…

— Ну, значит, все в порядке, без обид.

Они уселись лицом друг к другу за крохотный столик.

— Ты изменилась, — заметила Кейт.

— Ничуть.

— Нет, правда. Выглядишь поживее.

— Ну, спасибо!

— Розовое тебе к лицу.

— Дурацкая тряпка! — хмыкнула Джосс, одергивая свитерок. — Это Энжи предложила поменяться.

— Энжи? Не знаю такую.

— Это… — Джосс вгрызлась в булочку, обильно усеяв стол крошками и кусочками глазури, — это одна девчонка из школы.

— Новенькая?

— Чего вдруг?

— А какая она? — Кейт придвинулась ближе в попытке оживить беседу.

— Клевая.

— Джосс!

— Ну что ты привязалась! — Та со смаком облизала пальцы. — Энжи. Из моей школы. Клевая. Это ее свитер. Любит меняться шмотками. Сегодня придет на ужин. — Подумав, добавила: — Вегетарианка.

— На ужин на виллу Ричмонд?!

— А что такого?

— Раньше ты никогда никого не звала в гости!

— А Энжи вот позвала.

Чувствуя, что безнадежно «плавает», Кейт снова показала все зубы в улыбке.

— Представляю, что наговорит ей Леонард о вегетарианстве!

— Леонард? — Девочка отмахнулась. — Он не вредный, просто на него не стоит обращать внимания.

— Джосс, — начала Кейт очень ровным тоном, — у меня к тебе разговор, а вернее, предложение…

Та заметно насторожилась.

— …насчет нас с тобой.

— Мам, не нагнетай обстановку, а.

— Я не нагнетаю, а хочу поговорить серьезно.

— Это и называется «нагнетать».

— Джосс, прошу тебя!..

— Мам, давай не будем, ладно? — Джосс встала с места и принялась собирать свои вещи.

— Но ты должна меня выслушать!

— Ничего я не должна, и потом мне все равно уже пора.

— Ты совсем по мне не скучаешь?

— Вот! — с торжеством воскликнула Джосс. — Ты нагнетаешь!

— Но я уже больше не в курсе твоей жизни! Не знаю, чем ты занимаешься, куда ходишь, с кем проводишь время! Как у тебя с Гартом?

— С Гартом? Пфф! — Она скривила губы в насмешливой улыбке.

— Вы по-прежнему встречаетесь?

— Я давно забыла, кто это.

— Между вами что-то произошло?

— Не помню.

Она скользнула губами вдоль щеки Кейт в подобии поцелуя, и рюкзачок, мотнувшись, ударился о столик.

— Осторожнее!

— Пока, — не глядя, сказала Джосс и вышла.

* * *

— Он хочет вас видеть, — сообщила секретарша.

— Вы уверены, что меня? Именно меня, а не моего мужа Хью? — уточнила Джулия, сдвинув брови.

— Уверена, — кивнула секретарша (она шарила взглядом по одежде Джулии, мысленно приклеивая к каждому предмету ярлычок с ценой). — Просил передать, что будет весьма благодарен, если вы уделите ему десять минут времени сегодня перед обедом. Ровно в половине первого.

— Хорошо.

Возникла пауза. Секретарша ждала благодарностей — в конце концов, она ведь не стала звонить, а явилась лично (хотя и не без тайного умысла столкнуться с Робом Шиннером, на которого имела виды). Джулия ограничилась улыбкой. С тем пришлось и уйти, мысленно окрестив ее спесивой стервой. Дверь в кабинет Роба стояла нараспашку, но внутри никого не просматривалось. «Ну и черт с вами со всеми, — злобно подумала секретарша. — Очень вы нужны! Чтоб вам всем провалиться!»

Она пошла к лифту очень-очень медленно — все-таки мало ли что.

Джулия тем временем набирала свой домашний номер.

— Он прислал за мной! — выпалила она, стоило Хью снять трубку.

— Кевин?

— Да! Просит с ним встретиться. Представляешь, мне не просто позвонили, ко мне пришли лично! Его секретарша.

— Ну, моя ненаглядная! — В трубке раздалось тройное чмоканье. — Снимаю перед тобой шляпу.

…Офис Кевина Маккинли был (под надзором Фанни) переоформлен в соответствии с самими последними веяниями по части кабинетов сильных мира сего: изящная и притом добротная мебель, великолепные гардины в неоклассическом стиле, полукруг экранов и стройный ряд телефонных аппаратов. Из картин имелись только репродукции Фрэнсиса Бэкона, зато у окна возвышался грандиозный терракотовый вазон с фиговым деревом, бросавшим на ковер причудливую тень.

— Рад вас видеть, Джулия! — Кевин поднялся и с любезной улыбкой протянул руку через стол. — Мне хотелось увидеться с вами лично, с глазу на глаз.

Улыбаясь тем же манером, она слегка склонила голову в знак благодарности. Дизайн кабинета, похоже, был призван внушать разом надежды и страх. После рукопожатия Джулия уселась в предложенное кресло.

— С Робом Шиннером я уже побеседовал и получил о вас самый лестный отзыв.

Она не промолвила ни слова, вспоминая школьные годы и кабинет директрисы, куда вошла с надеждой стать старостой класса, но вышла всего лишь заместителем старосты. Это был жестокий урок, сослуживший ей хорошую службу. Кевин Маккинли, быть может, собирался сказать, что он в восторге от «Ночной жизни города», но опасается семейственности на студии, а потому…

— Предлагаю контракт сроком на два года.

Она не сразу поняла услышанное.

— Не вижу воодушевления, — с легким неудовольствием заметил Кевин Маккинли.

— Ну что вы! — опомнилась Джулия.

— У меня на уме нечто… мм… эдакое: с одной стороны, глубокое, с другой — строго документальное. В духе девяностых, понимаете? Думаю, вам это по силам. Довольны?

— Я вне себя от радости!

— Тем лучше, — сказал он, помедлил и продолжил, улыбаясь уже с некоторой натяжкой: — Видите ли, Джулия, мы не намерены возобновлять контракт вашего супруга в связи с его уже немолодым возрастом. Это, конечно, минус. А плюс в том, что контракт, так сказать, останется в семье. Справедливо, не правда ли?

Хью лежал в полной неподвижности, но было ясно, что он не спит. Самой Джулии было тем более не до сна. Если когда-то, где-то супружеская пара пережила столь ужасный вечер, им оставалось только посочувствовать. Они с Хью не ссорились, нет — они бились в агонии, каждый по своему. Для Джулии агония началась еще в офисе Кевина Маккинли, а потом все нарастала и нарастала: и по дороге домой, и в течение вечера, пока они с Хью не оказались в постели — безмолвные, чужие друг другу, несчастные.

— Ну хочешь, я откажусь?! — с отчаянием спросила она часом раньше.

— И чего этим добьешься? — Хью печально покачал головой. — Ладно, если бы это заставило его продлить мой контракт, а так… ты или никто. Дают — бери. Так-то, моя милая! Дают — бери.

Еще недавно Джулия была уверена, что так и поступит, что у нее вполне хватит на это душевных сил. Что она сумеет ласково и неколебимо заставить Хью понять, что иного выхода нет. Помнится, она сидела тогда под теплым боком у «Аги», разумно и хладнокровно планируя их общее будущее. А теперь не могла. Не потому, что перестала быть разумной или хладнокровной, — просто теперь она учитывала то, чего не учла тогда: как сокрушен, как раздавлен будет Хью. Остро, мучительно она ощущала его боль. Ее было столько, что разрывалось сердце, и Джулия не знала, как это вынести в молчании. Увы, тот единственный, с кем она привыкла делиться, был сейчас недоступен. Он не кричал, не сыпал проклятиями, не плакал и не схватился за бутылку — он сделал мужественную попытку поужинать (так, словно ничего не произошло) и быть с ней великодушным.

— Я горжусь тобой.

— Пожалуйста, Хью!

— Нет, правда. Это отличная новость.

— Пожалуйста!

— Каждому овощу — свое время.

Со своей стороны Джулия была само понимание и нежность — как умела, а умела она это в совершенстве. В этом не было ни грамма притворства, именно так она и чувствовала. Ей хотелось обнять его и утешить, сказать, что она по-прежнему им восхищается и будет восхищаться всегда. Но Хью не был расположен ни к чему из того, что она могла предложить. Он не прикоснулся к ней сам и не желал прикосновений, только курил сигарету за сигаретой и смотрел в пространство, а когда Джулия начала разбирать мотивы Кевина Маккинли, чтобы доказать, что вины Хью тут нет, что он пал жертвой личной неприязни и происков, он сделал отметающий жест.

— Но это в самом деле ненормально! У тебя одиннадцать миллионов почитателей, а «Ночную жизнь» никто еще даже и не видел!

— Хватит, милая.

— Ты должен бороться! Оспорить эту фундаментальную несправедливость! Сейчас же позвони Морису, пусть он!..

— Джулия, Джулия! — Хью наконец посмотрел на жену. — Ничего тут не поделаешь, пойми. Случилось то, чего я ждал все последние годы.

— Ну… в любом случае у тебя останутся твои супермаркеты и гольф-клубы.

— Да, конечно.

Он отвернулся, дернув щекой. Была это улыбка или гримаса боли?

— Я ведь люблю тебя! Люблю! — повторила Джулия, должно быть, сотню раз. — Кем бы ты ни был, чем бы ни занимался, я буду любить тебя всегда! И еще — ты мне необходим. Без тебя я просто пропаду! Когда я думала, что близнецы потерялись, первым моим порывом было позвонить тебе!..

— Тсс! — остановил ее Хью тоном, не лишенным мягкости. — Между нами двоими все останется как прежде. Этого они не смогут у нас отнять.

Он умолк, но продолжал смотреть на нее. Взгляд был теплый, ласковый, но и оценивающий. Внезапно Джулия почувствовала себя очень юной, нерешительной и глупенькой.

— Хью!

Она потянулась к нему, и он взял ее руку в свои. Коснулся губами. Выпустил и поднялся.

— Пойду взгляну на мальчиков.

— Я с тобой!

— Нет, я пойду один.

Он ушел, а Джулия осталась, глядя на кресло, где на подушке сохранился отпечаток его тела, и на полную окурков пепельницу. Ее переполняли любовь и боль. Она на цыпочках прошла в холл и устремила взгляд наверх, куда вела красивая лестница. Дверь в комнату близнецов была приоткрыта. Ждать пришлось долго, но в конце концов Хью вышел и увидел ее, стоящую внизу с устремленным на него взглядом.

— Я не нуждаюсь в присмотре, — произнес он тихо.

— Но я беспокоюсь…

— Не стоит. Со мной все в порядке.

— Как может быть все в порядке, Хью?! — Она начала подниматься к нему. — Не может, никак не может, и поэтому…

— Пожалуйста, — попросил он ровно. — Я хочу принять ванну… один. Мне нужно сейчас побыть одному.

— Конечно-конечно! — сказала Джулия, счастливая тем, что может сделать для него хоть что-нибудь, пусть даже оставить в покое.

В ванной Хью сразу повернул ключ. Джулия поднялась наверх, механически считая ступеньки, и заглянула к близнецам. Они спали, как обычно, лицом друг к другу. Эдвард сбросил одеяло на пол, как бы желая продемонстрировать, что пижамныештанишки и рубашка на нем из разных комплектов. Джулия подумала, что ей это безразлично — заметить заметила, но не бросилась выяснять, где коротают время недостающие части. Присев между кроватками, она по очереди смотрела на свои спящие сокровища.

— Бедный ваш папочка… — прошептала она тихонько, чтобы не потревожить их сон. — Бедный, бедный…

Хью оставался в ванной около получаса, а когда вышел, сразу улегся. Джулия бросилась следом, спрашивая, не хочет ли он на ночь чаю или, может быть, виски. Отрицательно покачав головой, он укрылся и выключил настольную лампу, показывая, что просит его более не беспокоить. Пришлось самой обходить дом, закрывая окна и запирая двери (кроме задней, через которую возвращалась Сэнди). Выбросив окурки, поправив подушки, смахнув крошки и выключив всюду свет, Джулия направилась в ванную.

Возможно, стоило тоже запереться и всласть поплакать. Пустить в ванну воду, чтобы шумела, а самой рыдать и выть, как над могилой. Она сделала честную попытку, но слезы не пришли. Для слез она была слишком взвинчена. Тогда (в слабой надежде, что привычный ритуал отвлечет) Джулия тщательно смыла косметику, наложила крем, почистила зубы и сделала сто движений щеткой по волосам. Все тщетно. У нее не было никакого опыта борьбы с беспросветным отчаянием. Выбрав сорочку поизящнее, она надела ее, прокралась в спальню и бесшумно улеглась рядом с Хью. Протянула руку. Дотронулась до его плеча. Он не шевельнулся.

— Хью… — окликнула Джулия так тихо, что сама едва расслышала.

Никакого ответа. Она выключила лампу со своей стороны и потом долго, долго лежала без сна, ощущая две боли, два страдания — свое и Хью, — как два магнитных поля, которые могут лишь отталкиваться.

Они теперь часто толклись на кухне. Когда Джосс приходила из школы, мисс Бачелор делала сандвичи, непременно классические, или приносила с собой излюбленное печенье, такое же незатейливое на вид, как она сама. Видя их с Леонардом, Джосс думала: ни дать ни взять дедушка и бабушка, терпеливо ждущие внучку из школы. Как обычные старики, они приставали к ней с вопросами типа «что вы сегодня проходили», но на том сходство и кончалось. Далее следовал подробный разбор предмета и неизбежный вывод, что она опять была не на высоте (у Леонарда это звучало как «кретинка со справкой»). Ее пытались поить противной бурдой, проходившей у них как чай, и это раздражало, но чем дальше шло время, тем больше нравилось, что они там, что они ждут, гремя посудой и роняя с ножа куски чего-нибудь гнусного, вроде рыбного паштета.

Леонард заставил Джеймса купить ему мохеровый жилет («Весны-то нынче какие… чего доброго, чахотку наживешь»!) и уже на другой день вылил на него суп. Никто не знал, как стирают мохер, — так пятно и осталось.

— Раньше ты терпеть не мог спускаться на первый этаж, — заметила как-то Джосс.

— И правильно. Днем тут не было ни одной живой души!

Мисс Бачелор приходила так часто, что у нее на вилле Ричмонд появились любимые занятия. Она драила медь дверных ручек, присматривала за садом, открывала дверь ученикам Джеймса, которые, все как один, боялись ее до дрожи в коленках. В дни ее визитов (то есть почти ежедневно) Леонард отирался на кухне или в теплые дни вытаскивал стул за двери в сад и, угнездившись на нем, метал в гостью словесные стрелы. Все попытки приставить его к какому-нибудь делу наотрез отметались (кроме тех редчайших случаев, когда это бывало выгодно ему самому). Он, как коршун, следил за Беатрис, ползавшей на коленях в междурядьях, а заметив пропущенный сорняк, осыпал ее насмешками. Однажды, не в меру расходившись, он брякнул, что зад у нее шире лошадиного. После этого она не появлялась три дня подряд. Леонард чуть не умер от одиночества и раскаяния. Он так ругал «старую кошелку», так витиевато проклинал ее, что Джосс наконец догадалась, в чем дело, и отправилась на Кардиган-стрит.

— Ну что? — полюбопытствовал Джеймс, когда она вернулась. — Когда придет Беатрис?

— Сказала, что ноги ее здесь не будет до скончания времен.

— Ну, значит, завтра.

Хью презентовал им кассету с записью передачи «Есть ли у нас право на выбор?». Леонард готов был крутить ее с утра до ночи, но когда предложил Беатрис хоть раз посмотреть ее вместе, та отказалась.

— Я прекрасно знаю, что обо всем этом думаю, и отлично помню, что говорила. Не вижу смысла в повторном просмотре, да и желания у меня тоже нет.

В этом последнем Джосс ее целиком поддерживала. Передача казалась как зловещей, так и нудной. Смотреть такую по собственной инициативе она бы просто не стала, но в тот памятный день Джеймс предложил, и она согласилась из благодарности… нет, из потребности и дальше быть с ним бок о бок, смотреть то, что хочется ему, пусть даже величайшую чушь. Хотя, конечно, чушью это не было. Джосс во многом согласилась тогда с мисс Бачелор, хотя скорее откусила бы себе язык, чем признала это.

— На что ты похожа! — высказался Леонард однажды за обедом (ну или за тем, что проходило теперь как обед). — Смотреть противно! Тощая неуклюжая неряха! — Он поджал фиолетовые губы. — Впрочем, трудно винить заброшенное дитя. Ни дома толком нет, ни семьи. Не с чем себя отождествить.

— Чушь! — отмахнулась мисс Бачелор.

Она разгадывала кроссворд в одиночку (Леонард наотрез отказывался участвовать, с тех пор как понял, что безнадежно отстает с ответами). Джосс поглощала любимое блюдо (кукурузные хлопья в шоколаде с молоком), стоя у холодильника в обычной своей сутулой позе. Зная, что будет продолжение, она навострила уши.

— Почему чушь? Вот подрастет она и что будет думать о родной матери? Про папашу ее, морального урода, я вообще молчу, но и Джеймс в этой истории имеет бледный вид. Понятно, что у девчонки нет ни манер, ни здравого смысла — с такой-то пародией на дом!

— Здравого смысла у Джозефины хватает, манеры — дело наживное… — сказала Беатрис, методично заполняя клеточки, — ну а дом… что дом? — Она подняла голову от кроссворда. — Каждому ребенку однажды предстоит самому создать себе дом.

Леонард фыркнул, как заеденный мухами мерин. Джосс перестала жевать.

— Да-да, — невозмутимо продолжала Беатрис. — Сколько домов ей уже пришлось сменить, считайте сами. Вначале это было материнское лоно, затем колыбель и коляска. У нее и теперь целых два дома: комната на вилле Ричмонд и школа — и оба рано или поздно станут прошлым. Мы все время создаем себе дома, и большая их часть остается брошенными у дороги жизни. Только один с нами от начала до конца — наш общий дом, человечество.

Мысль была до того глубокой, что Джосс забыла про еду.

— По крайней мере один дом мы обязаны делить с родной матерью, — брюзгливо заметил Леонард.

— Обязаны?

— Это же естественно!

— А ты как думаешь? — спросила Беатрис у Джосс.

— Мне бы не хотелось… — смущенно начала та.

— И правильно. Зачем тебе обнажать душу? Чувство принадлежности к кому-то или к чему-то, к дому в том числе — чувство глубоко личное. Не может быть, чтобы мать тебя этому не учила.

— Моя мать…

— О ней как-нибудь в другой раз, — перебила Беатрис. — Я с ней не знакома и не могу судить.

— Кейт — хороший человек, — вдруг заметил Леонард.

Они уставились друг на друга. У него был неожиданно печальный вид. Казалось, всеобщее внимание заставит Леонарда раскричаться, но он вообще не подал голоса, так и сидел, понурив голову.

В конце концов Беатрис снова взялась за кроссворд, а Джосс пошла в кладовку набрать картошки на ужин.

— Добрый вечер, сэр! — сказал Гарт Ачесон.

Джеймс только что вышел из бакалейной лавки мистера Пателя, и обе руки у него были заняты. Он кивнул в ответ на приветствие. На бывшем приятеле Джосс были очень чистые джинсы и куртка американского бейсбольного клуба. Он был окутан непробиваемой аурой самоуверенности.

— Хотите, я помогу вам с покупками?

— Нет, не хочу, — коротко ответил Джеймс (такая телесная крепость навела его на мысли о гнилой душе или там совести).

— А можно зайти повидать Джосс, сэр?

— Не думаю.

— Вы против?

— Она против. Я в этом почти уверен.

— Мне ужасно, ужасно жаль, — сказал Гарт, сникая. — Я не предполагал, что… у меня не было намерения…

— Не хнычь! — перебил Джеймс, внезапно взбешенный. — За удовольствие бросаться оскорблениями надо платить!

— Она отличная девчонка…

— Это мне известно. А теперь извини, дела.

Он направился к Уолтон-стрит. Гарт с минуту трусил рядом.

— Не могли бы вы хотя бы передать, что видели меня?

Джеймс ничего не сказал на это, но дома, когда они с Джосс разбирали покупки, заметил:

— Я видел Гарта.

— Что он сказал?

— Что хочет зайти в гости.

— Ого!

— А ты этого хочешь?

Джосс постояла с пучком моркови, положила ее на кухонный стол и задумчиво взъерошила волосы.

— Нет, не хочу. Но он пусть продолжает хотеть, я не возражаю.

— Умница ты моя! — Джеймс тоже потянулся к ее волосам.

— Эй! — Джосс ловко уклонилась. — Без фамильярностей!

В этот день (очередной выходной день Сэнди) Джулия сидела в игровой комнате на полу. Джордж и Эдвард карабкались на нее и бессмысленно переползали друг через друга, непрерывно ноя. В последнее время они ныли каждую минуту, а когда не ныли, то хватали ее за руки, прижимались к ногам, выкрикивали детские глупости (вроде того, что не умеют есть вилкой и хотят ложки), не успевали вовремя добежать до туалета и тому подобное, словно все ее кропотливое воспитание исчезло бесследно. По-прежнему чистенькие, они уже не выглядели крепышами, да и одежда, вверенная заботам Сэнди, быстро приобретала какой-то подержанный, даже хорошо подержанный вид: краски блекли, края махрились, ткань скатывалась.

— Осторожно, — тупо повторила Джулия, когда застежка сандалии Эдварда процарапала ей ногу. — Надо быть внимательнее…

Мальчик повалился поперек ее подогнутых ног, больно припечатав колени к полу, и сунул в рот большой палец. Джордж полез на него, упираясь сандаликами ей в лодыжки.

— Тяжело-о-о! — протянул Эдвард очень противным голосом.

— Вот и нет! — тут же опроверг Джордж.

— Тяжело, тяжело, тяжело-о-о! — затянул Эдвард. — Ма-а-ам! Правда тяжело-о-о!

— Тише, мальчики!

Джулия спихнула Джорджа с Эдварда, а Эдварда со своих ног. Поднялась, едва удержав стон, и села на диван, где в более счастливые времена они втроем уютно устраивались для вечерней сказки. Как и следовало ожидать, близнецы поползли следом, наперебой громко взревывая, как мотором.

— Хватит! — с неожиданной яростью прикрикнула она. — Оставьте меня в покое хоть ненадолго!

Они приостановились, но уже через пару секунд Эдвард снова завел свое «врр-врр-вррррр!». Джулия расплакалась.

— Ой, не надо, не надо! — испугался Джордж и бросился обнимать ее, подрагивая губами и подбородком.

Хочешь не хочешь, а пришлось взять себя в руки.

— Простите, мои хорошие!

Ответом были два одинаково опасливых взгляда.

— Мама немного устала… а если честно, устала до полусмерти! Ничего страшного. — Смигнув слезы, она сделала храбрую попытку улыбнуться.

— Не будешь больше плакать? — с сомнением спросил Джордж.

— Конечно, нет. Глупая мама больше не будет плакать.

— Глупая мама! Глупая мама!

— Вот что, — сказала Джулия, вставая, — идемте пить чай. Я сделаю нам всем тосты с мармеладом.

Телефон разразился звонком, и она галопом бросилась снимать трубку. Это мог быть Хью… это должен быть Хью, покончивший наконец с открытием супермаркета — звонит, чтобы сказать, что все прошло в лучшем виде и что он как на крыльях летит домой!

— Миссис Хантер?

— Да, я.

— Вивьен Пеннимэн.

— О! — Губы автоматически сложились в улыбку. — Как поживаете?

— Спасибо, неплохо. Вообще-то я звоню мистеру Хантеру. Можно его на минутку?

— К сожалению, он еще не вернулся. У него сегодня открытие супермаркета в Ковентри, и он…

— Знаю! — перебила Вивьен (в ее голосе не было и намека на дружелюбие). — Мне только что звонили из упомянутого супермаркета, и как раз потому я хочу поговорить с Хью.

— Что-то не так? — в панике спросила Джулия.

— Ничего такого, с чем нам не удалось бы справиться, — с некоторой запинкой ответила Вивьен и добавила мягче: — Так, административная неувязка. Тем не менее прошу, пусть Хью позвонит мне, как только вернется.

— Разумеется!

Когда трубка была положена, Джулия еще с минуту смотрела на телефон. Близнецы толкали стулья с противоположных концов стойки к центру, где находился тостер.

— Только не трогайте нож… — рассеянно сказала она.

Стулья столкнулись с треском, за которым последовал громкий вопль — Джорджу прищемило пальцы.

— Ай! Ай! Аааааай!!!

В попытке освободить брата Эдвард дернул стул, но вбок, еще и проехавшись им по многострадальной руке. Вопли переросли в пронзительный визг. Спеша к месту происшествия, Джулия услышала шуршание шин по гравию. Слава Богу и всем святым, Хью уже дома!

— Кровь! — вопил Джордж.

— Нет, крови нет. Твои бедные пальчики всего лишь ушиблены. Будут синяки, но мы их помажем, и все пройдет. Идем, подставишь руку под воду.

— Я не виноват! Не виноват! — завывал Эдвард.

— Конечно, милый. Это вышло случайно.

Задняя дверь медленно отворилась. Все обернулись дружно и с облегчением. На пороге стояли двое: Хью и шофер машины, присланной за ним из Ковентри, — он поддерживал Хью под мышки, как инвалида. Не успела Джулия испугаться, как ей стало ясно, что Хью всего лишь мертвецки пьян.

Глава 12

— Ох, ради Бога, тише! — простонал Бенджи и схватился за голову.

— Ну а теперь что?

Привязанность, которую Кейт чувствовала к шеф-повару, была щедро сдобрена раздражением. При всех своих недостатках это было милое великовозрастное дитя, однако порой недостатки перевешивали настолько, что хотелось задать дитяти порку.

— Что, что! Двухдневный запой, вот что.

— Как, опять?! Болван! Ты никогда ничему не научишься.

— Вчера был мой день рождения. А ты даже и не вспомнила.

— Как я могла вспомнить, если не знаю, когда он? Между прочим, это тебя не извиняет. Напиваться на собственный день рождения — дурной тон.

— С каких пор? Лично я всегда напиваюсь на свои дни рождения.

— Тем более болван!

Мутный взгляд Бенджи ушел в сторону, в пространство кухни, и постепенно прояснился.

— «Ерши»… — мечтательно протянул он, — «Ерши из текилы»…

— Что?

— Знаешь, что такое «ерш»? Когда смешивают неподходящее пойло. Надо разбавить текилу лимонадом, хорошо потрясти и опрокинуть внутрь, пока играет.

— Что?

— Пока пузырьки не вышли, тупица! Я вылакал десятки таких «ершей». Десятки, десятки и десятки! — Взгляд вернулся к Кейт, стремительно затуманиваясь опять. — К ним так легко пристраститься… ты бы тоже пристрастилась.

— А что, это настолько вкусно?

— Откуда мне знать? Думаешь, я что-нибудь помню? — Бенджи помотал головой, разгоняя дурман похмелья. — Эй, ты что-то неважно выглядишь! Неприятности?

Кейт как раз начала наполнять перцемолку. Рука у нее дернулась, и круглые разноцветные зернышки запрыгали со стола на пол.

— Да все нормально. Я просто не выспалась.

— Хахаль замучил любовью? — заинтересовался Бенджи.

— Нет, — ответила Кейт, хотя отчасти это было верно.

Марк с примерным усердием строил из себя униженного и оскорбленного: то дулся и едва цедил слова, то был даже слишком многословен, обличая ее за неспособность принадлежать ему безраздельно, телом и душой. Он не мог ни понять, ни принять того, что занимает в ее жизни второстепенное место — после Джосс.

— Вообще-то хахаль немного достает, — сказала Кейт, — но это причина не из тех, по которой теряют сон…

Тут она запнулась. Стоило ли посвящать Бенджи в ситуацию с Джосс, тем более Бенджи похмельного? О семейной жизни он знал не больше, чем о жизни на Марсе. С другой стороны, надо же с кем-то делиться! Как человек посторонний, Бенджи был наилучшей кандидатурой в исповедники, намного лучше, чем, скажем, подруга и соратница с чисто мужским подходом. Тогда, в кино, Кейт совершила ошибку, попытавшись поделиться с Хелен, которая тут же закусила удила. «Если не можешь заполучить Джосс по-хорошему, обратись в органы социального обеспечения! Прямо завтра и обратись. А чего тянуть волынку? Нет, я просто отказываюсь тебя понимать! Ты хотела независимости, но упорно остаешься во всем ото всех зависимой!» Кейт начала объяснять, что справедливости ради нужно принять в расчет и желания самой Джосс, что отсутствие всякого контакта с виллой Ричмонд и Джеймсом (как до этого дошло, она и сама не понимала) сильно усложняет картину, но это только раззадорило Хелен. Наверное, она была права, обвиняя Кейт в бесхребетности, но не каждый умеет диктовать людям свои условия, а если и умеет, его совсем не обязательно послушают. Спор ничем не кончился, и они с Хелен расстались еще не врагами, но уже, похоже, и не друзьями…

— Я предложила дочери перебираться ко мне, — сказала Кейт Бенджи, — а она наотрез отказалась.

Шеф-повар издал продолжительный присвист сквозь щербину в зубе. Он задумался, забыв про похмелье, чисто автоматически аранжируя на столе свои ножи, разделочные доски и баночки со специями.

— В смысле она все еще у Джеймса?

— Да, и я думаю… — Кейт помедлила и печально добавила: — Думаю, ей там нравится, даже очень.

— А сколько ей?

— Четырнадцать.

— Нравится, как же! — хмыкнул Бенджи. — В таком возрасте еще не имеют предпочтений, зато любят щелкать родителей по носу, как только представится случай. Клянусь, она хочет, чтобы ты за ней побегала!

— Джеймс к ней очень добр.

— Но ведь он старый!

— Что ты! — не задумываясь запротестовала Кейт. — Какой же он старый? Вовсе нет.

— Ладно тебе, я же его видел. — Бенджи бешено заработал ножом, что-то измельчая. — Весь седой.

— Ну и что? Джосс знает его с шести лет.

— А тебя она знает с самого рождения. Поверь, Кейт, твоя дочь просто хочет побыть пупом земли. Уж я-то знаю, сам по молодости любил изводить свою мамочку. Теперь ее нет, и мне стыдно, но будь она жива до сих пор, я бы изводил ее и теперь. Хочешь, чтобы было по-твоему — разоблачи эту игру. — Смахнув нарезанное в миску, Бенджи повернулся к Кейт. — Вот что я думаю, моя хорошая. Чем сидеть и ждать у моря погоды, отправляйся туда и выясни отношения с ними обоими, лицом к лицу. Ни один подросток не признает этого, но мать нужна каждому как воздух.

Свет майского дня лился на сад Черч-Коттеджа, как Божья благодать. Клумбы радовали глаз яркостью красок. Среди пестрого ковра первоцветов гордо высились тюльпаны и смешно топорщились веточки розмарина. Джулия устроила цветник с присущим ей старанием, руководствуясь лучшими книгами по теме. «Это будет нечто среднее между строгостью и буйством», — говорила она. Хью кивал, не прислушиваясь. Сам он терпеть не мог копаться в земле и с радостью уступил жене всю инициативу. Чтобы поддразнить ее, он рассуждал примерно так: «К чему столько усилий? Выложить террасу плиткой (чтобы можно было подметать и раз в год мыть), водрузить там пару столиков, чтобы было куда поставить выпивку, и пяток кресел, чтобы было где пристроить задницу — большего мне не нужно».

Сейчас он сидел в углу такой террасы и, надвинув пониже соломенную шляпу, разглядывал цветник. Тот был ухожен почти до точки совершенства, в точности как и Джулия, и само это совершенство казалось Хью в его теперешнем состоянии духа горьким упреком. Цветник раскинулся под солнцем, прекрасный и бесхитростный, опять же как Джулия (по крайней мере так ему теперь представлялось) — невинная, беспомощная жертва его идиотской выходки и при этом символ всепрощения. Ни слова упрека, ни намека на критику! Без малейшего колебания она приняла его сторону перед лицом сокрушительного гнева Вивьен Пеннимэн.

Разумеется, он все ей рассказал: как они чересчур рано добрались до Ковентри; как он сказал водителю, что скоротает время за осмотром собора, а вместо этого отправился в паб и заказал виски, чтобы залить ярость и разочарование; и еще виски, и еще, а оно все не действовало, словно нарочно выжидая, пока он окажется в супермаркете, и вот там так врезало по мозгам, что остальное помнилось смутно. «Кажется, я продемонстрировал им все. Только что не заблевал супермаркет фонтаном», — сказал Хью Джулии, а она сидела и слушала молча, с безмерным сочувствием.

Позже по телефону Вивьен сказала, что вряд ли сможет в дальнейшем обеспечивать Хью работой. Глаза Джулии при этом наполнились слезами — она оплакивала его. Весь тот вечер, всю ночь и все последующие дни и ночи она была полностью, абсолютно, неизменно мила с ним и нежна, и вот теперь, бессмысленно сидя в кресле и глядя на устроенный ею цветник, Хью понемногу приходил к мысли, что он больше не в силах выносить ее нежность, ее кротость и всепрощение. Просто не в силах.

Разумеется, он знал, что это лишь оборотная сторона чувства вины и стыда. Чем лучше вела себя Джулия, тем тошнотворнее казалось его собственное поведение. Преданная любовь, которую она выказывала, была чем-то новым в их отношениях, и невольно приходило в голову, что это любовь Далилы к обритому наголо, бессильному Самсону. Конечно, даже приложи Хью все старания, он не сумел бы усмотреть в ее любви ни снисхождения, ни торжества, ни превосходства — скорее даже наоборот. Джулия производила теперь впечатление покорной, зависимой, не слишком уверенной в себе супруги, и как раз эта романтическая, идеализированная, книжная любовь заставила Хью понять: как распоследний ублюдок, он никогда не искал такой совершенной любви и не мог ужиться с таким безупречным поведением. Более того, он чем дальше, тем чаще думал, что все это, вместе взятое, наносит ему непоправимый вред, просто убивает его как личность — и, думая так, еще больше изводился чувством вины.

— Мистер Хантер! Мистер Хантер!

Хью приподнял шляпу и повернулся. Сэнди стояла в дверях, ведущих в сад, вытирала руки о передник и орала. Такая у нее была привычка. Вместо того чтобы подойти и сказать нормальным голосом, стояла за десять метров и орала.

— Что?

— Телефон!

Хью тяжело выбрался из кресла. Телефон, который и раньше не был задушевным другом, теперь казался злейшим врагом, хроническим вестником плохих новостей.

— Хью Хантер слушает.

— Это Морис.

— Морис!

— Мне следовало позвонить еще неделю назад, и — честно! — я хотел, но тут такая суматоха, что не было ни минутки. Хотел поздравить Джулию, а тебе сказать, что мне очень жаль…

— Ерунда! — перебил Хью.

— Ты должен знать, что я тут совершенно ни при чем. Я был против, но за неимением права решать…

— Я совершенно счастлив за Джулию. Она заслуживает всего самого наилучшего. В конце концов, контракт остался за Хантерами. Ха-ха.

— Вот и отлично, вот и отлично! — зачастил Морис с заметным облегчением. — Я знал, что ты кремень. Так и сказал Кевину…

— Мне показалось, передача ему понравилась.

— Понравилась? Да он был вне себя от восторга!

— Тогда почему?..

Последовало короткое молчание.

— Почему? Как почему? Мы с тобой постарели, дружище Хью. Сегодня ты, а завтра я. — Морис коротко невесело хохотнул. — Не шучу. Осенью ухожу на пенсию. Кстати, какие у тебя планы?

— Планы?

— Почему бы не сменить обстановку, а? Не дать себе передышку?

— Джулия для этого слишком занята.

Морис, который (по обоюдному согласию) за девятнадцать лет не провел вместе с Зои не только отпуска, но и выходных, мысленно скривился.

— При чем тут Джулия? Если она занята, это не значит, что и ты не можешь никуда шагу ступить.

— В данное время я сам себе не слишком веселая компания, — сказал Хью, внезапно до смерти утомленный всем этим кривляньем.

Уловив в его голосе дрожь, пусть даже совсем легкую, Морис решил, что затягивать разговор не стоит.

— У тебя что, нет друзей? Для того они и существуют, чтобы делить с ними минуты уныния. Выбери самого подходящего и поезжай с ним расширять горизонты. Проблема с телевидением в том, что вечно топчешься на одном пятачке, совсем теряешь чувство перспективы. Когда вернешься, позвони. Встретимся, выпьем, обменяемся впечатлениями. Выше голову, старина! Передай привет своей очаровательной жене.

Повесив трубку, Хью обхватил себя руками. Его била дрожь, ноги подкашивались. В гостиной было сумрачно и зябко, а за окнами хозяйничало солнце и раскинулся сад — прекрасный, но лишенный души, как и весь этот треклятый мир. Сад, который еще не знал, каково состариться и быть выкорчеванным без всякой жалости.

— Мистер Хантер! Мистер Хантер!

— Что? — устало спросил Хью.

— Я еду забирать мальчиков из детского сада, а после обеда мне нужно в Сэйнсбери, и с ними останетесь вы. Так сказала миссис Хантер.

Кейт стояла на ступенях виллы Ричмонд. Она только что позвонила в дверь. Джеймс предложил оставить ключ у себя, но она отказалась, чувствуя, что это будет не совсем правильно: глава жизни, что прошла в этих стенах, не будет завершена, если не поставить точку. Он был заметно удивлен, когда она предупредила, что зайдет, но, кажется, удивлен приятно. «Приходи во вторник, — сказал он. — Посидим, поболтаем, выпьем чего-нибудь… — Он помедлил и добавил: — Леонарда не будет дома. Взял моду по вторникам играть в бридж, вообрази себе такое! Где не знаю. Беатрис возит его туда на такси».

Джосс тоже не могла быть дома, по крайней мере какое-то время. По вторникам она оставалась теперь на занятия театрального кружка — новшество, проистекшее из дружбы с Энжи, любительницы меняться вещами, и Эммы, о которой Кейт не знала вообще ничего. В любом случае отсутствие дочери было только кстати: на разговор с Джеймсом оставалось добрых полчаса, и она надеялась, что этого вполне хватит, чтобы его обработать. Ну а потом они вместе — по-хорошему, по-доброму — поговорят с Джосс. Конечно, смешно было надеяться, что уже сегодня она переберется в Осни. но прежде чем отказаться от надежды, Кейт позволила себе неоднократно ею насладиться.

Стоять перед дверью было неприятно, как-то неловко. Стремительно накатывал страх, и скоро Кейт закостенела в нервном напряжении. Она не видела Джеймса добрых два с половиной месяца, кроме той встречи мельком на перекрестке. За это время случилось столько всего, что человек, еще недавно близкий, казался совершенно чужим. Но когда дверь наконец открылась (до этого момента прошла как будто целая вечность), Кейт была поражена не чужеродностью, а наоборот, до мелочей знакомым ощущением. Джеймс улыбнулся и за руку потянул ее через порог.

— Кейт!

Он склонился к ней для поцелуя в щеку. Чисто автоматически она отвернулась, и губы лишь скользнули по волосам.

— Ах! — вырвалось у Джеймса.

— Как дела? — спросила Кейт оживленным, насквозь фальшивым тоном, который в последнее время стал для нее привычен.

— Как видишь, — просто ответил Джеймс.

Странно, но он ничуть не изменился. Не набрал в весе, но и не осунулся. Не помолодел на вид, но и не постарел. На нем была синяя рубашка в клетку (тоже знакомая, с заплаткой на левом локте) и рыжевато-коричневые брюки, подаренные ею же на последнее Рождество (она еще шутила, что они цвета ржавчины). Уж не надел ли он все это с дальним прицелом?

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал Джеймс.

Кейт поспешно отвела взгляд. Она явилась не для обмена любезностями, а для серьезного разговора, перейти к которому было самое время.

— Джосс, наверное, скоро вернется…

— Да, примерно в шесть. Идем!

Джеймс открыл для Кейт дверь кабинета — учтиво, как для малознакомой дамы. Внутри все было именно так, как помнилось, и запах был в точности как раньше. Кейт вдруг испытала приступ ностальгии по прошлому (бессмысленное, глупое чувство) и, чтобы отвлечься, огляделась по сторонам. Травянисто-зеленый ковер, индийский принц, потертые кресла, ряды книг, кипы бумаг — все то же самое, все, как одиннадцать долгих недель назад. Единственной новой деталью была ваза с пионами на столе у выходящего в сад окна. (Джосс ни словом не обмолвилась о них Кейт. Пионы дала ей мать Гарта, Блуи Ачесон — вырастила их сама в саду при доме на Обсерватори-стрит. «Отнеси маме. У этих цветов такая короткая жизнь, что нужно брать от их расцвета все и как можно скорее». Постеснявшись сказать, что мамы дома нет и уже не будет, Джосс ограничилась благодарностью, а пионы отнесла Джеймсу. «Как мило! — воскликнул тот. — Мне еще никогда не дарили цветов». — «Что, правда?» — «Конечно. В наше время никому не приходило в голову, что и мужчинам можно дарить цветы. Главное, английским мужчинам». «Ну, раз уж мне они без надобности, пользуйся», — сказала Джосс, сознавая себя воплощением великодушия.)

— Красивые цветы, — заметила Кейт, как и подобает заглянувшему в гости постороннему.

— Они от матери одного друга Джосс.

— Энжи?

— Почему Энжи? От матери Гарта.

— То есть как это, Гарта?! Они же расстались с Джосс.

— Ну да, а теперь он все порывается броситься к ее ногам, — объяснил Джеймс с самодовольным смешком, который сразу раздосадовал Кейт. — Она, знаешь ли, оказалась крутой девчонкой. Справилась с ним одной левой!

Он пошел к столу, на котором только теперь Кейт заметила открытую бутылку вина и два бокала.

— Выпьешь?

— Да, немного.

Она уселась поближе к камину в одно из тех самых потертых кресел, вид которых всколыхнул память. Решимость постепенно возвращалась. То, что Джеймс опять торопился с выводами в отношении нее, напомнило о причинах, по которым она решила его оставить.

— Признаться тебе кое в чем? — Он задумчиво улыбнулся, протягивая бокал. — Я начинаю по-настоящему уважать и ценить Джосс. Ну, то есть ценил я ее всегда, но как ребенка, а не как личность. А ведь она личность и есть!

У Кейт резко изменилось настроение — ее охватила бешеная ярость. Да как он смеет! Как у него язык поворачивается говорить о Джосс как… как о своей!

Хорошенько глотнув, чтобы смирить темперамент, она сказала:

— Как раз поэтому я и здесь.

Улыбка Джеймса стала еще более лучистой. Он явно не понимал, к чему она клонит.

— Продолжай, — сказал он, поднося бокал к губам.

— Я пришла забрать Джосс домой. К себе, в Осни, — объяснила Кейт, глядя ему прямо в глаза. — Ты не находишь, что этот нелепый спектакль чересчур затянулся? Мать и ребенок должны жить вместе. Уж не знаю, что Джосс пытается доказать, оставаясь с тобой, но ясно одно — она пытается манипулировать мной, а это недопустимо…

Выражение безмерного огорчения на лице Джеймса заставило ее запнуться. Он отошел к окну и встал спиной к ней.

— Ну, что скажешь?! — не отступала Кейт.

Джеймс молчал. Она не могла видеть его лица, но сама поза была достаточно красноречивой, чтобы ее пронзила ужасная мысль. Господи Иисусе, да ведь он думал, что Джосс так и останется с ним! Может, он даже собирается бороться за права на Джосс! За права на ее родную дочь, кровь от крови ее!

— Пойми, — скороговоркой начала она, — я вовсе не собираюсь отнимать у тебя Джосс без всякой надежды увидеться! Хотите встречаться — пожалуйста, где угодно, в любое время! Или пусть приходит сюда, если это ей по душе… но, Джеймс! Дальше так не может продолжаться, ты это, конечно, понимаешь! Сам этот испытательный срок был оскорбителен — три месяца, как на новом рабочем месте! А ведь я не возражала! Я позволила Джосс настоять на своем, приняла ее требования во внимание, так что жаловаться ей не на что — престиж сохранен! Однако все хорошо в меру, так что ей придется переехать в Осни, и я всецело полагаюсь на твою… — «Господи, у меня и тон, и выражения в точности как у Хелен!» — Я полагаюсь на твою лояльность, — продолжала Кейт мягче. — Пожалуйста, не усложняй ей этот шаг, а постарайся облегчить, насколько возможно. Не создавай у Джосс впечатления, что ее отсылают прочь, как ребенка, и что ей придется делить между нами свою привязанность. Ведь это могло бы…

— Да замолчи ты наконец!

— Что?! — Она, как подброшенная, выскочила из кресла. — Не смей так разговаривать! Речь о моей родной дочери, и я не замолчу, даже и не подумаю! Ты не можешь спорить насчет…

— Я и не спорю, — сказал он, поворачиваясь от окна. — Я буду очень скучать по Джосс, но не собираюсь оспаривать твое право жить с ней под одной крышей. Я с самого начала считал, что так будет лучше, считаю и теперь.

— Тогда что же?..

— Ах, Кейт! Кейт! — Джеймс вздохнул, глядя на нее с неизъяснимой любовью. — Я надеялся, что ты хочешь меня видеть совсем по иной причине.

Она в ужасе прижала ладони к щекам, еще пылающим от гнева.

— Чт-то ты такое гов-воришь! Как можно… О Боже мой, нет, нет!!! Я не пришла бы… я не могла прийти ради… Господи Боже!!!

— Да, теперь я вижу. Мне не следовало питать такую надежду, и клянусь, это не повторится. Я сделаю все, чтобы не повторилось как ради тебя, так и ради себя самого.

— Я не предполагала… — прошептала Кейт, снова опускаясь в кресло. — Как все это ужасно, Боже мой, как ужасно… Джеймс, мне очень жаль…

— Не стоит.

— Я не хотела тебя обижать. Этого у меня и в мыслях не было!

— Знаю. Твоей вины тут нет, Кейт. Это я виноват, что сразу не начал отучать себя от любви к тебе и приучать к твоему отсутствию. Все надеялся, понимаешь? Если это тебя утешит, сейчас мне наконец кажется, что так будет лучше: не любить и не скучать. И не нужно за меня волноваться. Я не умер без тебя до сих пор, не умру и впредь. — Он поставил бокал на поднос. — А теперь я ухожу. Я имею в виду, из дома. Я ухожу, а ты оставайся и жди Джосс. Меня не будет… скажем, до половины восьмого. Думаю, вам хватит времени, чтобы уложить вещи.

Джеймс помолчал, и Кейт не знала, что с языка у него рвутся слова: «Скажи ей, что она может приходить, когда захочет». Он не произнес их, не желая навязываться. Вместо этого он коснулся лба Кейт губами и улыбнулся.

— Ключ я заберу. Когда будете уходить, просто захлопните дверь.

* * *

Джеймс шел, сам не зная куда. Выходя за дверь виллы Ричмонд, он собирался с ходу броситься в «Королевский герб» (излюбленное место шумных, многолюдных студенческих попоек), оставаться там до обещанных семи тридцати, глядя в стакан с чем-нибудь покрепче, а потом вернуться домой и пить дальше, пока не кончится спиртное или не навалится пьяный сон — одно из двух должно было рано или поздно случиться. Но вечер был так хорош, так полон мягкого весеннего света, так ясен и чист, что Джеймс, сам того не желая, понял: да, он хочет быть пьян, однако если для этого нужно утруждаться долгим процессом выпивки, тогда ну его совсем! Вместо этого он решил сначала пройтись своим обычным маршрутом вдоль канала. Хотя для меланхолии требовалось что-то иное — например, река, ясным майским вечером, без сомнения, еще полная байдарок: гребцы гребут как заводные, а тренер несется на велосипеде по пешеходной дорожке у самого берега и орет в мегафон что-то невнятное. Самый вид этой здоровой активности, совершенно чуждой тонких чувств, мог благотворно повлиять на его собственные, растрепанные.

Прогулка вышла долгой. Река привела в самый центр города, затем к скопищу монастырских дворов и, наконец, в Мидоус, где сочный солнечный свет одинаково мирно лежал на лужайках и широких пешеходных дорожках. Джеймс шел медленно, обремененный тяжким грузом печали, часто останавливаясь, чтобы взглянуть на открывшийся вид или на гордо вздымающийся к небесам церковный шпиль. Он смотрел, но не видел, и прекрасно это сознавал, он был сейчас посторонним на празднике жизни, как каждый, только что утративший самое дорогое и полный острой боли потери.

У него и в мыслях не было присваивать Джосс. Он даже никогда не думал на эту тему, он с самого начала знал, что не имеет на нее прав (точно так же, как знал теперь, чем все кончается, когда считаешь кого-то своим — как он фатально, губительно позволил себе думать о Кейт). Однако в последнее время между ним и Джосс что-то возникло, и хотя этому было еще далеко до настоящего родства душ, оно присутствовало и, похоже, согревало жизнь им обоим. Не то чтобы Джосс стала более приятной в общении: сердечной или, скажем, обаятельной — но она его… она его замечала. То есть по-настоящему замечала, что он, Джеймс, существует бок о бок с ней, и как следствие, признавала его права и привилегии в этом сосуществовании, уважала их наряду со своими. Теперь она больше ему доверяла, чаще с ним делилась и вообще не записывала автоматически в недруги только потому, что он взрослый. Уже одно это было громадной уступкой со стороны подрастающей девочки. Теперь, когда кто-нибудь из них троих: сам Джеймс, Леонард или Беатрис — давал ей нагоняй, она не пыталась огрызаться. Если бы не постоянное сознание того, что скоро идиллии придет конец, можно было бы (без большой натяжки) назвать их тесный кружок счастливым…

Оказавшись у шлюза, Джеймс побрел вдоль него, мимо новеньких эллингов и старых лодочных сараев. Двери некоторых еще стояли нараспашку. Хозяева или чем-то занимались в глубине, или сидели у самого входа, лениво переговариваясь. «Да нет, я просто отказался! Сказал, что не смогу прочесть всю книгу до пятницы, а он…», «Обернулся я и вижу, стоит эта чудачка…», «Кому нужно эссе с таким позитивным подходом? Наш препод его просто не зачтет…», «Кто-нибудь хочет марципан?..», «Ты посмотри в зеркало! Жиру, как на ките! Ничего странного, что яхта едва ползет, когда ты на борту…», «Слушай, откуда ты этого нахватался?..»

Джеймс шел, ловя обрывки фраз. Это все была молодежь, парни и девушки немногим старше Джосс… но когда Джосс будет столько, сколько им, ему стукнет семьдесят, Кейт перевалит за сорок, а Леонард… Леонард скорее всего не дотянет до этого момента…

Последний сарай был закрыт, и замок на нем заржавел. Джеймс уселся перед ним на прибрежную траву, положив ноги на причальный понтон, который мягко покачивала вода. Небо оставалось ясным и чистым, в густеющей тишине над гладью реки разносились приглушенные голоса и смех людей на другом берегу, идущих по своим, скорее всего весьма ординарным делам, к ничем не примечательным семьям (на ужин перед телевизором) или в неказистый паб. Ему было некуда идти. Некуда, но надо. Уперев локти в колени, Джеймс положил на них подбородок и устремил невидящий взгляд через реку. Надо идти, думал он. Надо жить дальше. Рано или поздно что-то произойдет, будут перемены и события, которые невозможно предвидеть, и не стоит заранее планировать, как тогда поступишь, нельзя даже надеяться на перемены. Нужно сжиться с теперешним положением дел. Он будет видеться с Джосс, и Кейт в его жизни останется, даже если теперь ее все равно что нет. Горе никуда не денется, но сжиться с ним можно, а сжившись, заново научишься жить.

Поднявшись, он постоял, примеряясь к качанию понтона, потом повернулся и выбрался на берег. Путь его лежал теперь на север, к вилле Ричмонд — к дому.

Долго он шел, и на последних метрах пути случилось нечто неожиданное. Джеймс понял, что втайне, не признаваясь даже себе самому, лелеял безумную надежду, что Джосс отказалась переезжать. Что между ними с Кейт все кончилось очередным скандалом и он обнаружит ее на кухне с журналом в руках, чем-нибудь вредным для желудка в руке и выражением ослиного упрямства на бледном личике.

Он повернул ключ, толкнул дверь и сразу понял, что ничего этого не будет. Дом был пуст и темен. Для верности Джеймс заглянул в кабинет, потом на кухню, где обнаружил, что Кейт вымыла бокалы (они стояли кверху донышком возле раковины) и убрала початую бутылку вина в холодильник. Стол был девственно чист, если не считать набора баночек с мармеладом, медом и прочим, постоянно обитавших посреди него. Наверху тоже царило запустение. Леонард еще не вернулся и не должен был вернуться по крайней мере до девяти. Его дверь была закрыта, но соседняя была распахнута, и это заставило Джеймса заглянуть туда.

Судя по всему, Джосс укладывала вещи в ужасной спешке — дверцы и ящики оставались полуоткрытыми, отовсюду свисали и торчали предметы одежды. Он попробовал представить, как все происходило: с криками ярости, радостными восклицаниями или чисто механически? С постели исчезло одеяло, без которого вид у нее был оголенный и обезличенный. Невольно возникал вопрос: хороший это знак или плохой? С одной стороны, Джосс покинула виллу Ричмонд, с другой — взяла с собой что-то знакомое и любимое, явно для большего комфорта в новом (и чуждом?) окружении.

Джеймс прошелся по комнате, подбирая свисающие майки и закрывая ящики, поднимая с пола носки, трусики и журналы, бросая в переполненную мусорную корзину комки жевательной резинки и обертки от шоколадок — словом, наводя милый его сердцу порядок. Он даже начал было снимать постельное белье, но остановился, не в силах продолжать, потому что это живо напоминало вечер, когда ушла Кейт. Он тогда лег в постель — еще вчера их общую постель — и нелепо, беспомощно зарылся лицом в подушку, хранившую ее запах. Не следовало ни к чему прикасаться в комнате Джосс, ее надо было оставить миссис Ченг. Бросив простыню на постель, Джеймс вышел в коридор и плотно закрыл за собой дверь.

Проклятая Джосс! Проклятая Кейт! Ни одна не оставила даже прощальной записки.

На кухне Джеймс сразу прошел к шкафчику для спиртного. Бутылка турецкого вина оставалась на месте, но уже в полном одиночестве. Ее вид смутно напоминал о днях давно минувших, о вечеринках, где спиртное поглощалось без закуски, и эти полуразмытые образы из прошлого вгоняли в еще большую депрессию. Джеймс закрыл шкафчик. Нет, он не станет пить на пустой желудок. Приготовит что-нибудь посолиднее, настоящий ужин, и за ужином элегантно выпьет вина — белого, которое начал с Кейт, а к концу ужина, глядишь, подоспеет и Леонард. Все-таки какое-то развлечение. Кстати, как бы поделикатнее довести до его сведения, что Джосс больше с ними не живет?

Осмотр холодильника принес неутешительный результат. Там нашлись: унылое синеватое тельце бройлера, угрюмый вялый салат и несколько неописуемо тоскливых остатков былой роскоши по кастрюлькам и мискам. Еще было несколько идиотских — на ножках — баночек йогурта, купленных Джосс. Пришлось закрыть и холодильник. Это был не тот вечер, когда можно обойтись сандвичем. Хочешь не хочешь, а приходилось выходить за жареной рыбой, картошкой и бутылкой крепкого портера. Настроив себя на неизбежное, Джеймс полез за деньгами на хозяйственные расходы и уже совал их в карман, когда в дверь позвонили.

Бросив взгляд на часы, он выругался. Без четверти восемь — самое время для всяких мормонов, Свидетелей Иеговы и тому подобных паразитов. Очень кстати вспомнилось, как однажды, когда у него в гостях был Хью, тот открыл дверь сам. Стоявший за ней миссионер доверительно спросил: «Скажите, с вами ли Бог?» Хью ответил: «Более того, друг мой, более того! Я и есть Бог. Радпознакомиться» — и захлопнул дверь.

Кривя губы в улыбке, Джеймс повернул ручку с заранее приготовленным «Не интересуюсь!», но за дверью оказался Хью с шикарным парусиновым саквояжем. В другой руке он держал пакет, из которого торчало горлышко бутылки.

Они сидели в кабинете, в креслах лицом друг к другу, без света в быстро густеющих сумерках, а на полу валялись пустые упаковки из-под жареной рыбы и картошки, все в масляных пятнах. Виски в бутылке сильно поубавилось. Наверху, в комнате для гостей (сразу за Леонардовой), саквояж Хью коротал время на постели.

— Ты не можешь тут оставаться, — говорил Джеймс. — Придется вернуться к Джулии и мальчикам. Нельзя бросать семью только потому, что жена ведет себя не так, как тебе бы хотелось.

Потом они сидели молча, уже при свете, и Джеймс скользил взглядом по полкам в поисках чего-то известного лишь ему, а когда нашел, это оказался томик писем Сильвии Таунсенд Уорнер.

— Вот послушай! — сказал он, отыскав нужную страницу, а потом и абзац. — «Скажу от всего сердца: самое худшее, что можно совершить по отношению к тому, кто тебя любит, — это заковать себя с головы до ног в сияющие доспехи безупречного поведения».

— Как это верно! — воскликнул Хью.

— Нет, ты правильно сделал, что приехал, пусть даже на пару дней. Пока здесь была Джосс, Кейт в каком-то смысле оставалась со мной. Теперь нет ни той, ни другой. К твоему приходу я чуть не зажалел себя до смерти! И это при том, что я ненавижу себя жалеть.

Довольно долгое время они молча смотрели друг на друга. Немая сцена была прервана звуком автомобильного гудка.

— Это Леонард, — объяснил Джеймс. — Вернее, Леонард и Беатрис. У нас традиция: она его привозит, выпивает чашку чаю, а потом я пешком провожаю ее до дому.

Хлопнула дверца. Чуть позже в холле послышались голоса.

— Джосс?! — кричал Леонард. — Что, что насчет Джосс? С ней что-то случилось?

— А как по-твоему, что с ней могло случиться? — ответил внятный, резковатый голос Беатрис. — Вас, мужчин, хлебом не корми, дай только соблюсти условности. Джеймс ее просто вышвырнул как котенка.

— А теперь, конечно, торчит в кабинете! — с едкой горечью заметил Леонард. — Топит муки совести в вине.

Дверь приоткрылась, и два старческих встревоженных лица нелепо и трогательно просунулись в кабинет.

— Что здесь происходит? — фальцетом осведомился Леонард.

— А, это вы! — усмехнулся Джеймс, вставая. — Плохая новость в том, что Джосс здесь больше не живет. Но есть и хорошая — к нам перебрался Хью.

Глава 13

Джосс лежала в полутьме, комкая на груди край одеяла. Было довольно тихо, но не настолько, как на вилле Ричмонд, где комната у нее была в задней части дома, а не во фронтальной, как здесь. Вспоминать про ту, другую, комнату не хотелось, но образ ее таился где-то близко, напоминая о хорошем и вызывая детское желание расплакаться. Эта комната была, мягко выражаясь, странной. Усевшись с левой стороны кровати и раскинув руки, можно было коснуться стен, а окно, грубо рассеченное переборкой, было узким и длинным, как крепостная бойница. За переборкой, на диване в большей комнате, спала Кейт. Наверное, нужно было думать, что это мама, но Джосс не могла. Слово «мама» не подходило к женщине, спавшей за переборкой.

…Когда этим вечером, вернувшись с театрального кружка, Джосс вошла на кухню, то, к своему изумлению, обнаружила там Кейт, мывшую бокалы с таким видом, словно никуда и не уезжала. Эта мирная, абсолютно домашняя картина заставляла снова ощутить себя дочерью. Да и как было не ощутить? Мама была на месте и занималась тем, чем занималась вечерами с тех пор, как Джосс себя помнила. Это выбило из колеи, сделало уязвимой и податливой, а потому на слова Кейт, что сейчас они вместе поедут в Осни, она ответила согласием, вместо того чтобы устроить давно задуманный скандал. Они вместе уложили самое необходимое, потом Кейт вызвала такси, и только когда шофер уже готов был завести двигатель, Джосс вспомнила про одеяло.

— Оно тебе не понадобится. Я купила новое.

— Нет, понадобится! Понадобится! — крикнула Джосс, внезапно исполняясь отчаяния. — Я должна его забрать, просто должна!

Она выскочила из машины и бросилась назад в дом. Комната выглядела ужасно — обобранная, перевернутая вверх дном, словно над ней только что надругались. Отчаяние Джосс перешло в панику. Она не может вот так, с бухты-барахты, бросить все: комнату, Джеймса, дядю Леонарда… но не может и позволить Кейт уехать одной! Тихонько хныча, она стояла у постели, не зная, что предпринять, пока с улицы не раздался гудок. Сильно вздрогнув, она схватила одеяло и зарылась в него лицом, шепча: «Помоги мне, помоги!» Еще один, более настойчивый гудок заставил опомниться. Прижимая одеяло к груди, как обожаемого щенка или котенка, Джосс сбежала вниз по ступенькам.

— Ты заставила меня натерпеться страху, — с укором сказала Кейт. — Я уж решила, что ты передумала.

Понурив голову, в безмолвном страдании, Джосс сунула одеяло в пакет с нижним бельем. Она была не в силах смотреть на Кейт, да и вообще на что бы то ни было, а потому так и сидела с поникшей головой, пока не раздаюсь: «Приехали!»

Комнаты были буквально заставлены цветами, и на одном из кресел стояла бумажная сумка из любимого бутика Джосс с перекинутой через нее толстовкой, черной, с капюшоном.

— Если не нравится, можешь поменять на что захочешь. Я договорилась, — ласково объяснила Кейт.

Разложив вещи и застелив постели, они дошли до пиццерии и там выпили вина, после чего Джосс охватило истерическое веселье. Все казалось ужасно забавным, они смеялись до упаду. Кейт повторяла, что вот так хорошо им теперь будет всегда, и скоро стало казаться, что в самом деле будет. В пиццерии ужинали несколько знакомых Кейт, которые подошли поздороваться и были по всей форме представлены Джосс. Это было приятно и в то же время как-то тревожно, потому что в бытность свою на вилле Ричмонд Кейт не общалась с такими людьми и не держалась так свободно. Там она была, какой положено быть маме.

Тем не менее вечер удался, и все шло в лучшем виде, но лишь до тех пор, пока Джосс не оказалась в постели, наедине со своим одеялом. Вот тогда пришла настоящая тревога. Сколько времени займет теперь дорога до школы и каким автобусом туда добираться? Смогут ли Энжи с Эммой выбираться в Осни? Как быть в те дни, когда у Кейт вечерняя смена — неужели оставаться с чудовищным мистером Уинтропом, у которого такой вид, словно, забытый в углу сырого подвала, он оброс плесенью снаружи и изнутри! Как впихнуть в эту конуру остальные вещи, которые еще предстоит привезти? И — о Боже! — каково Джеймсу и дяде Леонарду, которые вернулись домой и не нашли ее?!

Почему-то Джосс вспомнился йогурт в любимых баночках на ножках и его вкус, который Джеймс ненавидел, а она обожала: шоколадный, банановый, карамелевый. Мысль о том, что йогурт сейчас понапрасну ждет ее в холодильнике на вилле Ричмонд, стала последней соломинкой. Плотно прижав одеяло ко рту, чтобы заглушить звуки, Джосс заплакала.

Кейт ее прекрасно слышала. Диван был не слишком удобным и недостаточно длинным даже для ее роста, а напряжение первого совместного вечера спадало слишком медленно. Кейт было не до сна, и это казалось странным. Она ведь получила желаемое, добилась (и притом с поразительной легкостью) поставленной цели, но конечный результат ощущался как не вполне правильный. Лежа в милой ее сердцу комнате, лицом к окну с видом на канал и лодки (неизменно захватывающее зрелище!), под одной крышей с Джосс, которую теперь можно было целовать на сон грядущий (как в былые времена, еще до Джеймса, только лучше!), Кейт, Бог знает почему, не чувствовала себя счастливой. Она ворочалась с боку на бок в поисках позы поудобнее и думала: это от перевозбуждения. Все еще войдет в колею, совсем ни к чему торопить события. Должно войти. Три месяца — небольшой срок, к тому же они виделись раз в неделю…

Прислушавшись, Кейт бесшумно вздохнула — Джосс продолжала плакать. Она на цыпочках подошла к двери.

— Джосси!

Молчание.

— Не бойся, Джосси, все будет хорошо. Это всего лишь шок, потому что ты, конечно, никак не могла ожидать… все случилось слишком внезапно, ведь верно? И насчет школы можешь не волноваться. На завтра я вызвала такси, а потом выясним насчет автобуса. — Она помолчала. — Я так счастлива, что ты со мной! Что ты наконец ко мне вернулась!

— Угу, — буркнула Джосс, но плакать перестала.

— Спокойной ночи! На завтрак будут круассаны.

Как это круассаны? — удивилась Джосс. Почему вдруг круассаны? На вилле Ричмонд было принято покупать круассаны только по большим праздникам, как, например, в день рождения дяди Леонарда. Он съел только один. «Дерьмо сыпучее! Я знал, что не стоит доверять лягушатникам!» — ворчал он, отряхивая одежду от маслянистых пластинок слоеного теста.

Джосс прикусила губу. Не хватало только удариться в воспоминания!

— Спокойной ночи! — повторила Кейт голосом, полным любви.

Джосс собралась с духом и выдавила:

— И тебе тоже…

— Я подумала, что мне одной все не съесть, — сказала Блуи Ачесон. — Угощайтесь, это лучшее печенье в Бостоне.

Сияя улыбкой, она протянула коробку Джеймсу, который вышел открыть без малейшего подозрения, полагая, что за дверью окажется почтальон или, скажем, молочник. Но там стояла миловидная женщина со свертком.

— Я мама Гарта.

— Вот оно что! — Джеймс тоже просиял. — Наш личный поставщик пионов!

— Верно.

— Прошу вас, входите. — Он шире распахнул дверь, и она скользнула в дом, невысокая изящная шатенка в красном кардигане. — Только учтите, за чистотой тут никто не гонится.

— Неловко признаться, но я знаю. Гарт рассказал. Насколько я поняла, у каждого из вас ситуация не из приятных. Рэнди сейчас в отъезде, и я подумала…

— Рэнди?

— Мой муж, — ответила Блуи без малейшего энтузиазма (у нее были совершенно прямые, с отливом, каштановые волосы). — Он, знаете ли, физик-ядерщик. Сейчас ездит с лекциями. Должен быть в Гааге… или еще где-то.

— Миссис Ачесон…

— Зовите меня просто Блуи.

— Извините, Блуи, но мой дядя, наверное, еще в халате.

Он и был. Сидя за безобразно захламленным кухонным столом, Леонард разгадывал кроссворд, время от времени принимаясь бормотать себе под нос. Напротив сидел Хью в кашемировом джемпере прямо на голое тело. Этот составлял близнецам иллюстрированное письмо с помощью фломастеров, которые потихоньку умыкнул из комнаты Джосс. Двери в сад стояли открытыми, и можно было видеть, как мисс Бачелор (все еще в пальто вопреки солнцу и теплу) обрезает на олеандре засохшие соцветия.

— Внимание! — провозгласил Джеймс. — Имею честь представить миссис Блуи Ачесон, мать известного вам Гарта Ачесона. В своем безмерном великодушии она пришла угостить нас печеньем!

Блуи одарила мужчин ослепительной улыбкой. Хью подскочил к ней с протянутой рукой.

— Вам не следует здесь находиться, любезнейшая миссис Ачесон! Вы воплощение гигиены, а у нас условия, как видите, антисанитарные. — Он зашевелил бровями в сторону Леонарда и зашептал: — Ты бы хоть встал, замшелый старый пень!

Тот и не подумал, буравя Блуи взглядом. Она для пробы улыбнулась ему.

— Джосс при вас?

— Нет, при мне только печенье, — ответила она виновато.

— А ведь уже десять дней! — Леонард нацелил на Блуи обвиняющий перст, словно переезд Джосс в Осни был делом ее рук.

Гостья уселась. На Леонарде был исключительно гнусный и обтерханный халат с пижамными штанами немногим лучше. Он не брился три дня, но Блуи держалась так, словно перед ней был лощеный, одетый с иголочки джентльмен.

— Гарт навещал Джосс на новом месте, — сообщила она. — Они ходили в кино, и он думает, что живется ей недурно.

— Нет, дурно! Еще как дурно! С чего бы ей там могло недурно житься?

Блуи опустила глаза. На самом деле Гарт не сказал ничего подобного. Наоборот, его поразило, как сильно Джосс скучает по вилле Ричмонд. На вопрос, зачем тогда оставаться в Осни, она ответила: «Из чувства долга». И добавила: «Где бы я ни жила, все равно буду перед кем-то виновата». Почувствовав слабинку, Гарт попробовал ее поцеловать, но схлопотал по физиономии. Этого он, само собой, не довел до сведения Блуи…

— Разве не естественно, что Джосс живет с матерью? — осторожно спросила она.

— Что за чушь! — возмутился окончательно расстроенный Леонард. — Для нее естественно жить с нами!

— Прошу вас быть снисходительной к моему престарелому дяде, — сказал Джеймс, ставя перед гостьей чашечку кофе. — Он нарочно грубит, чтобы скрыть врожденную мягкость натуры.

Блуи улыбнулась шутке, отпила кофе и огляделась. Кругом царил тот приятный беспорядок, без которого невозможен подлинный уют. Нетрудно было предположить, что это всеми любимое помещение.

— Мне здесь нравится, — заметила она.

— Что?! — воскликнул Хью, вспоминая (вопреки данному себе слову) строго упорядоченное очарование кухни в Черч-Коттедже. — Но это невозможно!

— Отчего же? По сравнению с вашей моя кухня выглядит скучно. Ни книжек, ни кресла, ни… — Блуи запнулась.

— Ни бутылок? — любезно подсказал Джеймс.

— Нет, бутылки там имеются, но… как бы это сказать?.. благопристойные! Оливковое масло, ароматический уксус и прочее, предписанное журналом «Гурман».

Джеймс и Хью придвинулись поближе. От Блуи исходил нежный, свежий ток, как от альпийской фиалки, только что раскрывшейся на краю горного утеса.

— Ее мужа зовут Рэнди^[4], — сообщил Джеймс.

— Он, конечно, шутит? — уточнил Хью.

— Вовсе нет. — Блуи засмеялась, довольная. — В Америке это вполне достойное имя. — Глаза ее лукаво блеснули. — У меня там есть кузина по имени Поки^[5], и поверьте, ничего такого ее имя не значит!

Друзья не сводили с нее глаз, невольно улыбаясь в ответ. Она была само очарование и к тому же прехорошенькая — эдакий подарок судьбы, озаривший их мужской монастырь. Леонард, у которого так и чесался язык отпустить что-нибудь едкое, счел за лучшее удалиться. Он поднялся (с пыхтением и хрюканьем, как старый боров из грязи), не глядя нащупал трость и потащился в сад. Последним, что достигло его слуха, были слова Хью: «Значит, ваш муж физик-ядерщик. А чем занимаетесь вы?»

Несколько по кривой Леонард пересек травянистый участок земли (который, кстати сказать, не мешало бы выкосить) и приблизился к Беатрис. Она его прекрасно слышала, но не посмотрела через плечо, пока он не запыхтел у нее над самым ухом.

— Почему ты еще в халате?

— В субботу имею полное право! Угадай что?

— И не подумаю.

— У нас там женщина!

Это заставило Беатрис повернуться по-настоящему, всем телом. Сухие головки цветов у нее в горсти откликнулись громким шорохом.

— Какая еще женщина?

— Мать Гарта. Вот это, я скажу тебе, куколка! Принесла нам печенья.

— Очень мило с ее стороны.

— Что? Мило? Черта с два это мило! Прошел слух, что на вилле Ричмонд живут три бесхозных мужчины, и — бац! Женский пол слетается как мухи. Сперва ты, теперь эта…

— Твои намеки оскорбительны! — сказала Беатрис и, вспыхнув, отвернулась к олеандру.

Часы недавно били половину одиннадцатого, и она надеялась, что Джеймс догадается принести ей чашечку кофе. Она бы выпила его не спеша, за разговором, но Леонарду не полагалось этого знать.

— Оденься все-таки. Выглядишь неприлично.

— Ах вот как, неприлично? — Леонард скривил ехидную гримасу. — Надо прикрыться, чтобы, не дай Бог, не воспламенить миссис Ачесон своими прелестями?

Беатрис не удержалась от смешка. Он заковылял обратно в дом, бормоча:

— Чтоб мне пропасть! Старая кошелка ревнует. Как быть, если она в меня втюрилась?

На кухне по-прежнему царило приподнятое, праздничное настроение. Блуи говорила, должно быть, что-то забавное, так как мужчины покатывались со смеху. Появление Леонарда прошло незамеченным.

— Чертовы болваны! — сказал он громко и зашаркал мимо к лестнице, чтобы как следует приодеться.

Кейт остановилась на верхней площадке спиральной лестницы, чтобы пропустить поднимающуюся с кухни Кристину — сама она несла всего-навсего грязные тарелки, зато в руках Кейт было по порции ригатони с томатом, пармезаном и кедровыми орешками.

— Там тебя хотят видеть, — с неудовольствием объявила владелица пиццерии. — Смотри не задерживайся! Я предупредила, что у нас полно работы.

— А кто, мужчина или женщина?

— Женщина, женщина! — пренебрежительно ответила Кристина, проплывая мимо.

Это оказалась Джулия — стояла у задней двери, куда ее, без сомнения, оттеснила Кристина, чтобы не дать и шанса отвлечь Бенджи от дела праздной болтовней. У нее был неожиданно бледный, осунувшийся вид, хотя одежда, макияж и прическа по-прежнему были безупречны. Кейт и сама не ожидала, что так обрадуется этой встрече.

— Привет! Вот здорово! — воскликнула она в восторге и, сунув тарелки куда попало, бросилась к гостье.

Джулия раскрыла ей объятия. Прежде они обменивались чисто символическим поцелуем, однако теперь она обняла Кейт крепко, как родную.

— Неловко отрывать тебя от работы, но нам нужно поговорить.

— С удовольствием!

— Когда заканчиваешь?

— Примерно в половине четвертого. Джосс не вернется домой до шести (о, блаженная возможность небрежно вставить это в разговор!), так что у нас будет полтора часа.

С лестницы, ведущей в зал, послышался цокот каблуков Кристины. Взгляд Джулии загнанно метнулся в ее сторону и вернулся к Кейт.

— Буду ждать тебя у черного хода.

— Да, в половине четвертого.

— Спасибо! Ох, спасибо, Кейт! — Джулия расцеловала ее в обе щеки. — Как выйдешь, так сразу меня и увидишь.

Когда она ушла, подоспела Кристина.

— Кто это? Выглядит знакомо.

— Она здесь обедала пару раз.

— Нет… по телевизору, вот где я ее видела!

— Да, конечно. Джулия ведет передачу «Ночная жизнь города», — оживилась Кейт. — Она…

У Кристины была головная боль, а позже в этот день предстояла встреча с фининспектором.

— Главное, чтобы эта дамочка тебя не отвлекала! — сердито бросила она.

— Я не знаю, как быть, — просто сказала Джулия. — Не представляю, как поступают в такой ситуации.

Они с Кейт сидели за столиком у окна крупного кафе в Сент-Джайлзе. Джулия сдавила над чашкой чаю ломтик лимона.

— Он утверждает, что не может жить без мальчиков и что по-прежнему меня любит, но домой возвращаться не хочет. Говорит, что мое поведение его убивает.

— Это какое поведение? — спросила Кейт (чем больше она сочувствовала Джулии, тем сильнее и увереннее выглядела в собственных глазах).

— Я хочу ему помочь, только и всего. Кейт, я люблю его! Боже мой, как я по нему скучаю! Но ведь, согласись, нужно, чтобы он как-то примирился с положением дел. А главное…

Потянулась звенящая напряжением пауза. Кейт не спешила с вопросами, искоса наблюдая за Джулией, в которой явно шла мучительная внутренняя борьба. Наконец та решилась:

— Главное в том, что я не справляюсь без Хью. Думала, что справлюсь, но нет, у меня просто опускаются руки. И мысли такие странные: какой смысл утруждаться, если его нет рядом? Он мне необходим, как воздух, понимаешь? Теперь я точно это знаю.

— А ему ты это говорила?

— Пыталась. Он не позволил, — печально ответила Джулия.

Попытки позвонить сводились к обмену парой-тройкой ничего не значащих фраз. Однажды, набравшись смелости, она даже заглянула на виллу Ричмонд, где оказалось полно народу, где царило веселье и оживление. Красивая женщина на кухне учила Леонарда делать гамбургеры, а он, похоже, был счастлив, как ребенок в песочнице. Джеймс тепло принял Джулию, и Хью был с ней мил, но не более того, и в конце концов пришлось уйти ни с чем.

— Я умоляла Хью вернуться, — сказала она, погружаясь в эти гнетущие воспоминания. — Было непросто оказаться с ним наедине, потому что рядом все время кто-то крутился. Там множество людей, в том числе американка, которую я прежде не встречала. Ну так вот, я просила Хью вернуться — если не ради меня, то ради детей, — а он ответил, что еще слишком рано. Когда же я хотела рассказать, как дела у мальчиков, он заметно расстроился, и пришлось замолчать, потому что мне совсем не хочется и дальше его расстраивать.

Кейт приготовилась высказать что-нибудь сочувственное, но у нее вдруг вырвалось:

— Что за американка?

— Кажется, мать того парнишки, с которым встречалась Джосс. Прямо-таки создана для благотворительности, в которой остро нуждается их чисто мужской коллектив. Это Джеймс так сказал при ней. Она нисколько не смутилась, а наоборот, была польщена.

— Как мальчики? — спросила Кейт, чтобы сменить тему.

— Стали совершенно неуправляемы! — с отчаянием ответила Джулия. — Все время спрашивают, когда вернется папа, а если зазвонит телефон, кидаются к нему с криком: «Папочка! Папочка звонит!» Представляешь, писаются в постели, как маленькие! Я думала, что Сэнди — подарок судьбы…

— А нет?

— Она многое умеет, это верно, но в отсутствие Хью попросту выкручивает мне руки.

— Надеюсь, это не сказывается на работе?

— О, работа! — Лицо Джулии просветлело. — Это единственное, где все в порядке. Приятная рутина, куда я прячусь от проблем.

— Значит, финансовый вопрос не стоит?

— Слава Богу, нет. Я зарабатываю даже больше, чем удавалось Хью. — Гримаса боли исказила ее правильные черты. — Мне совестно, Кейт! Я всегда придавала деньгам такое значение! Думала: будут деньги — будет все. И вот у меня их более чем достаточно, но если нельзя поделиться ими с Хью — зачем они мне? Понимаешь, я боюсь, что… — Она снова запнулась.

— Он вернется, Джулия, — тихо сказала Кейт.

— Вернется ли? — Та впилась взглядом ей в глаза. — Видела бы ты их вместе, Хью и Джеймса!

Несколько минут они молча смотрели друг на друга.

— Было между ними… были они когда-нибудь?..

— Нет, что ты!

— Но если так… если речь не о сексе и они все-таки необходимы друг другу, это еще страшнее! Тогда это подлинная дружба, а против подлинной дружбы бессильна даже любовь. — Джулия прижала ладони к щекам, и на пальце у нее блеснуло обручальное кольцо, подарок Хью: полумесяц из опалов и бриллиантов. — По крайней мере в тот неудачный визит я себя чувствовала третьей лишней. С тобой такое случалось, когда они бывали вместе? Не приходило тебе в голову, что для Джеймса Хью важнее и нужнее, чем ты?

Кейт поразмыслила. Взаимная привязанность этих двоих начала раздражать только в самом конце, а в то время ее раздражало почти все на свете.

— Нет, не приходило, — честно ответила она.

— Я знаю, что на данный момент не тяну против Джеймса. Стала слишком респектабельной, слишком правильной буквально во всем и вдобавок потеряла чувство юмора. На моем фоне Джеймс — воплощение лучших человеческих качеств! Наверное, с ним Хью не чувствует себя неудачником, потому что от него не требуется ничего большего, чем просто оставаться собой. Точно того же хочу от него и я, но, наверное, в это плохо верится. По крайней мере Хью думает, что рухнул с пьедестала, на котором стоял в моих глазах. Как же со всем этим разобраться? Как все наладить? Я словно брожу по нескончаемому лабиринту, с дорожки на дорожку, но не могу ни попасть в центр, где ждет приз, ни выбраться наружу!

— Иногда нужно просто подождать.

— Ты так думаешь?

— Я так и поступила. Набралась терпения и ждала, а когда почувствовала, что пора действовать, сделала решительный шаг. Теперь Джосс со мной… — Кейт сдвинула брови. — Вообще-то я не сама почувствовала, Бенджи натолкнул на мысль, что час настал. Так или иначе ты не пропустишь нужный момент.

— А если он никогда не настанет?

— Настанет! Хью не сможет всю жизнь оставаться вдали от тебя. Я уверена, он тоже скучает, но рана еще слишком свежа. Постепенно он излечится, и его потянет назад.

— Ты в самом деле умеешь утешать! — Джулия до боли сжала руку Кейт. — Откуда у тебя такая уверенность?

— Откуда? — По спокойному лицу Кейт прошла тень. — Это не делает мне чести, но я точно знаю, что Джеймс тоскует по мне и жаждет моего возвращения. С Хью это тоже случится рано или поздно. А пока… они есть друг у друга, а у нас есть наши дети.

— Я рада, что Джосс снова с тобой.

— А уж я-то как рада!

Джеймс попросил миссис Ченг отвести добавочные часы для уборки на вилле Ричмонд (Хью настоял, что будет за них доплачивать). Китаянка недолюбливала мистера Хантера. Мисс Бачелор она приняла без возражений: за почтенный возраст, за то, что та обращалась с ней с безукоризненной вежливостью, как с равной, а в особенности за попытки выучить несколько простейших фраз на кантонском диалекте. Другое дело Хью. Он сыпал глупыми шуточками, вынуждал Джеймса засиживаться с ним допоздна, благодаря ему в доме не переводилось виски. Отглаживая его рубашки (много лучшего качества, чем у Джеймса), убирая его комнату и смахивая пыль с баночек крема и бутылочек лосьона (нелепые для мужчины излишества), миссис Ченг вкладывала в это не больше души, чем, скажем, в уборку ради денег кабинок общественного туалета. Сверх этого она не пошевелила бы для Хью и пальцем, а на все его попытки вовлечь ее в разговор, отвечала каменным молчанием.

— Чертова грубиянка! — проворчал как-то Леонард.

— Твоя сама грубить, — хмыкнула миссис Ченг.

— Что ты имеешь против бедняги Хью?

— Зачем приходить? Зачем тут жить?

— А что такого?

— Не положено! — отрезала китаянка, выгребая из-под кровати Леонарда комки пуха от матраца. — Одна дом — три мужчина. Плохо!

— А что хорошо?

— Кейт. Джосс.

— У нас теперь есть Блуи, — возразил Леонард нарочно, чтобы позлить ее.

— Пфф! Не то.

— А вот тут ты права, желтоносая, — вздохнул он, вспоминая былые дни. — Это совсем не то же самое.

В начале весны миссис Ченг затеяла в комнате Джосс генеральную уборку. До блеска вымыла окна, выстирала занавески, кончиком ножа выскребла между рубчиком половика малейшие остатки жевательной резинки. Кровать стояла заправленной — хоть сейчас возвращайся и ложись. Когда вид Хью становился особенно невыносим, китаянка шла в эту святая святых и отдыхала там душой. Не зная наверняка, она тем не менее сильно подозревала, что и Джеймс поступает так же. Он заговорил на эту тему только однажды, мимолетно и небрежно, но миссис Ченг сразу поняла, что имеется в виду.

— Когда ситуация меняется, нужно уметь приспособиться к новому положению дел. Я даже думаю, если повезет, можно научиться ценить то, что получаешь взамен… ну, или хотя бы хорошо с этим уживаться.

Миссис Ченг считала Джеймса средоточием всех мужских достоинств. Как можно, думала она, бросить такого мужчину: доброго, надежного, мудрого? Мудрым был и ее отец. Он не хотел ее брака с владельцем магазина «Товары на вынос», но мать настояла, считая того отличной партией. При всей своей мудрости отец был слабохарактерным. Джеймс Маллоу — миссис Ченг была неколебимо в этом убеждена — был одновременно и мудр, и силен духом…

Сейчас, размышляя об этом, она отбросила словесные выкрутасы и сказала задумчиво:

— Джеймс возмужал. Это хорошо. С меня хватит и двух капризных детей.

Марк Хатауэй заметил, что начинает терять в весе. Не так чтобы очень сильно, но достаточно, чтобы безумно дорогие итальянские джинсы (за которыми, между прочим, пришлось ехать аж в центр Лондона) перестали так эффектно обтягивать бедра. Теперь они самую малость висели — безобразие! Щеки тоже несколько впали, но это было даже кстати, потому что это подчеркивало меланхолию, в которой в последнее время находился Марк. Меланхолию. Грусть-тоску. Какой уважающий себя мужчина не затоскует, если им начнут бессовестно играть?

Проблема заключалась в том, что Марк был безумно влюблен в Кейт (именно так он это называл, так и не иначе). Ни одной женщине до сих пор не удавалось завладеть его сердцем настолько, чтобы это перешло в манию. Размышляя о причинах ее власти над ним, Марк не находил сколько-нибудь разумного объяснения — Кейт не шла ни в какое сравнение с его прежними приятельницами ни внешне, ни с точки зрения интеллекта. И все же что-то такое в ней было. Наряду с внешней кротостью, уступчивостью и уязвимостью она обладала отчаянной тягой к независимости, и это само по себе уже было притягательным. Ее характер был на удивление мягок, и мало что могло заставить ее выйти из себя. Она обладала редкостным свойством наслаждаться простыми радостями жизни и мало-помалу приучала к этому Марка. Но основным достоинством Кейт было то, что она разбила оковы отношений, давно отживших свое, и вырвалась на свободу. Вырвалась, между прочим, с его помощью. Об этом Марк никогда не забывал, не позволял забыть Кейт и страшно досадовал, что ни разу за время их знакомства она в открытую не выразила благодарность за его бесценный дар.

Однако эта досада и в счет не шла по сравнению с досадой на Джосс. У них с Кейт и без того был трудный, ухабистый период, неизбежный в начале серьезных отношений — и вдруг на тебе! На сцену является Джосс, мало того что необъявленной, так еще и в качестве главного действующего лица! Для Кейт все теперь крутилось вокруг дочери. Лишь изредка в те вечера, когда она не работала, Джосс не бывало дома, но уж если она торчала там, Кейт было за уши не вытянуть вон, потому что, видите ли, «именно там ей и хотелось находиться». На все упреки был один ответ: он, Марк, всегда может к ним присоединиться, ему будут рады. Она, должно быть, шутила. Ведь невозможно было не заметить, что между ним и Джосс никогда, ни за что не могло возникнуть ничего более теплого, чем вооруженный нейтралитет!

В конце концов (к своему величайшему возмущению) Марк вынужден был признать, что единственным шансом побыть с Кейт вдвоем остаются прогулки после вечерней смены в пиццерии, да и те лишь оттуда до дома. И вот он, человек с известным положением, торчал в переулке у задних дверей рядом с мусорными баками, как выставленный за ненадобностью манекен. Когда он попробовал пожаловаться, Кейт замкнулась в молчании, и досада на пренебрежение сменилась страхом потерять ее совершенно. Пришлось задвинуть оскорбленные чувства подальше и поднять со дна души былой шарм, осевший там бесполезным балластом.

— Что ж, ладно, — сказал Марк, нежно пожимая Кейт руку. — Я принимаю то, что женщина должна быть в первую очередь матерью. Но позволь спросить (во имя святой истины): что нас ждет впереди?

На этот вопрос Кейт не знала ответа, зато знала, что не должна дать Джосс ни малейшего повода пожаловаться. Что ей, скажем, скучно в Осни или что ею пренебрегают ради Марка Хатауэя. Правда, и его не хотелось терять. Марк нравился Кейт, он умел ее развлечь, был неординарен в постели и вообще являл собой нечто весьма для нее существенное — мужчину, отношения с которым не угрожали потерей трудно обретенной независимости. Он сказал, что не хочет входить в круг ее знакомых, и тем не менее вошел, многое добавив к ее опыту: современную беллетристику, музыку, возможности общения. Она знала теперь, что такое джаз-клуб, ирландская пивная и тапас-бар. Все это вместе с его радикальными взглядами и мнениями заставляло ощущать себя помолодевшей, словно восемь последних лет были по мановению волшебной палочки дарованы ей вторично. Проститься с Марком означало перекрыть источник физической и умственной стимуляции.

Поэтому она сказала:

— Марк, Джосс со мной пока только две недели. Это очень важный момент, понимаешь? Думаю, между нами постепенно все наладится. Я счастлива, и Джосс это не просто чувствует — она это перенимает. Ты ведь не откажешься еще немного потерпеть? Через месяц Джосс исполнится пятнадцать, и я уверена, ей захочется проводить больше времени с друзьями…

Сказать по правде, Джосс этого уже хотелось. Буквально на днях она попросила разрешения остаться на ночь у Энжи. Разумеется, Кейт дала согласие, ужасаясь тому, до чего это ей не по душе. Но мать Энжи внезапно попала в больницу, в доме все пошло кувырком, и совместную ночевку пришлось отменить. К большому облегчению Кейт, Джосс не стала поднимать шум по этому поводу. Можно сказать, она теперь вообще его не поднимала ни из-за чего, и хотелось верить, что она хорошо прижилась в Осни.

— Кейт! — Марк повернул ее к себе, чтобы взять лицо в ладони. — Говорю же, я все это принимаю как часть материнства. Принимаю и уважаю. Хочу лишь напомнить, что я тоже часть твоей жизни, что у нас имеются кое-какие отношения. Может, все же установим конкретный срок?

— Например?

— Месяц. Два. Мой тридцать пятый день рождения.

— Как я могу установить конкретный срок? При всем желании не могу!

— То есть ты согласна, чтобы все это тянулось до бесконечности?

— Конечно, нет! — совершенно искренне запротестовала Кейт.

— Ну, хоть что-то.

— Я просто хочу иметь нормальные отношения с дочерью…

— А со мной?

— И с тобой тоже.

— И как ты собираешься этого достигнуть?

— Почему только я?

— Потому что ты создала эту дилемму.

Кейт вырвалась и зашагала прочь. Неожиданно для себя Марк был охвачен желанием догнать ее и влепить пощечину. Это желание было таким острым, что он поспешно сунул руки поглубже в карманы и только после этого бросился вдогонку.

— Прости, — сказал он, поравнявшись с Кейт.

— Ты же говорил, что не хочешь ни отнимать меня, ни присваивать! Что умеешь быть независимым!

— Да, умею! И присваивать тебя не пытаюсь.

Она остановилась под фонарем и повернулась. Бледный свет бросал на ее лицо зеленоватый отсвет, а волосам придавал оттенок древесной коры. В эту минуту она поразительно напоминала дриаду.

— Имей же сострадание! — воскликнул Марк, изнемогая от тоски по ней.

Кейт молча смотрела на него.

— Я не могу без тебя! — произнес он хрипло (К чему утруждать себя манерами? Пусть видит, до чего она его довела!). — Я тебя люблю, с ума по тебе схожу, и ты не можешь этого не знать! Да, конечно, Джосс — это очень важно, но разве нельзя хоть иногда побеспокоиться и обо мне? О том, как я страдаю от невозможности быть с тобой, как постоянно думаю о тебе, строю неосуществимые планы? Неужели нельзя хоть изредка по-настоящему быть вместе? Я не прошу всего и немедленно, только каплю и время от времени! Чтобы отказать даже в этом, нужно вовсе не иметь сердца!

Она невольно качнулась навстречу. Марк выхватил руки из карманов и заключил ее в объятия. Он начал целовать ее неторопливо и притом жадно, со всей накопившейся страстью, а она думала: «Да-да, подари мне снова это чудо!»

Но потом вспомнилось, что Джосс уже дома и ждет, — и Кейт отодвинулась.

— Что такое?

— Джосс, — ответила Кейт вполголоса, хотя ей хотелось закричать от отчаяния, от раздиравших ее противоречий.

— Ах, разумеется, Джосс, — сказал Марк с холодным отчуждением.

— Я постараюсь решить эту дилемму! — торопливо заговорила она. — Нет, я ее точно решу, обещаю! Тебе не придется до бесконечности оставаться между небом и землей! Скоро, очень скоро все наладится! Поверь, я…

— Хорошо.

Джосс видела их стоящими на углу под фонарем. Когда Марк склонился к Кейт для поцелуя, она выпустила занавеску, потому что не желала смотреть. Она стояла в большой комнате, которую только что прибрала к приходу Кейт, в том числе застелив на ночь диван. Убедившись, что все в порядке, она прошла к себе и достала из-под матраца прямоугольный кусок картона — заднюю стенку коробки от хлопьев. Чистая сторона была разграфлена на квадратики по числу дней месяца. Половина уже была заштрихована.

Джосс взяла карандаш и заштриховала очередной, пятнадцатый. Пятнадцать дней и пятнадцать ночей на Суон-стрит. Уже пятнадцать.

Глава 14

Вернувшись с лекционного турне по Голландии, Рэндольф Ачесон обнаружил, что в его отсутствие жена успела завести целую группу друзей, которые, к некоторому его удивлению, были старше ее минимум на двадцать лет, максимум на сорок. Однако дальше удивления дела не пошло. Рэндольф не только не был против, а, наоборот, испытал тайное облегчение. Зная, что Блуи по природе общительна, он сильно огорчался тем, что в Оксфорде у нее с этим не ладится. Ей все никак не удавалось влиться в приемлемый социальный круг, и невольно приходило на ум, что, как несостоявшийся ученый, она чувствует себя гадким утенком в лебединой стае, и стая это отлично понимает. Подающая надежды аквабиолог, на которой Рэндольф женился семнадцать лет назад, с готовностью променяла лабораторные опыты и диссертацию на кулинарные рецепты и каталоги готовой одежды. Хотя Блуи никогда не признавалась в этом в открытую, у нее не было и зачатков академического склада ума. В солидном пригороде Чикаго, где она родилась, было принято, чтобы девушка после школы непременно продолжала обучение, и она оказалась в колледже, чтобы не отделяться от коллектива, хотя больше всего на свете любила возню у плиты и шумные, веселые компании. Поначалу она еще брала на себя труд это скрывать, но с течением лет стала демонстрировать свои предпочтения без малейшей неловкости, даже с гордостью.

Круг новых друзей означал частые отлучки Блуи из дому, и это было поразительно кстати, так как сам Рэндольф уходил на работу к половине девятого и нередко (особенно если обедал в колледже, предоставившем ему лабораторию) задерживался там до половины одиннадцатого. К тому же домашний уклад остался прежним: рубашки стирались и гладились вовремя; запас апельсинов в холодильнике не иссякал, а значит, к завтраку всегда был его любимый сок; домик, который они снимали в Оксфорде, по-прежнему сиял чистотой, и цветы в вазах регулярно обновлялись, радуя глаз свежестью красок. Единственным (и приятным) новшеством было то, что Блуи перестала приставать к Рэндольфу с просьбами вывести ее в кино или в ресторан. Короче, появление в ее жизни эксцентричных англичан имело чисто позитивный эффект.

— Это очень приличные люди, — подтвердил Гарт, когда Рэндольф поинтересовался его мнением. — Тебе бы понравились. Своеобразные, будто из старинного романа.

Блуи и сама скоро начала так думать. Обитатели виллы Ричмонд в самом деле словно сошли со страниц книги, причем книги по-настоящему интересной, действие которой развивалось в иные времена и в иной, более интригующей обстановке. Это была весьма разношерстная компания, поэтому жизнь там шла как бы сразу во многих плоскостях, а обстановка завораживала целыми стенами книг, странными картинами и эстампами, обилием подержанной, но поразительно удобной мебели, с полным безразличием к тому, что модно, а что устарело. Знакомство с Джеймсом, Хью и Леонардом, а также мисс Бачелор и миссис Ченг стало для Блуи своего рода откровением, словно, войдя в музей восковых фигур лучших представителей прежних времен, она нашла их полными жизни. Постепенно проникаясь их проблемами, она тянулась к ним сердцем, сочувствовала, и сопереживала, и все больше сознавала, как много общего в их душевной боли с тем, что испытывала она сама, год за годом наблюдая, как человек некогда близкий и дорогой становится все более чужим, далеким, попросту нудным.

После рождения Гарта Блуи утратила всякий интерес к аквабиологии. Рэндольф был неприятно этим поражен и горько ее упрекал, а она, хоть и слегка пристыженная, быстро утешилась простыми домашними обязанностями. Они стали ее прибежищем в вялотекущем семейном конфликте, средоточием всего лучшего, прямой противоположностью холодному стерильному миру науки. Понимая, что муж может только презирать ее за успехи в рукоделии или кулинарии, она с тем большим пылом предавалась тому и другому, украшая диваны вышитыми подушечками, изобретая изысканные блюда. Много лет она говорила себе, что ей глубоко безразлично чужое мнение, но, видя, как восхищают ее таланты Джеймса и Хью, поняла, что изголодалась по признанию. Что она, в сущности, очень одинока. Чем бы она ни занималась на вилле Ричмонд: пекла ватрушки или пришивала к рубашкам вечно отлетающие пуговицы, — наградой бывала горячая благодарность. Это было прекрасно. Это было как выйти на цветущий, залитый солнцем луг после долгих блужданий по сырой и мрачной чаще.

Солнце в душе сияло особенно ярко, когда рядом бывал Джеймс. Он ни словом ни обмолвился о Кейт, но Хью был не из тех, кто держит язык за зубами. Заходил разговор и про Джосс. Поначалу Блуи думала, что эта серая мышка неподходящая пара для Гарта, который был красив, хорошо сложен, спортивен, аккуратен и, конечно же, заслуживал кого-нибудь получше. Но раз уж Джеймс был горячо привязан к этой девочке, у нее наверняка имелись достоинства, которые не заметила Блуи. Она не отказалась бы знать и то, насколько горячо Джеймс привязан к Кейт, но не решилась расспрашивать как из чувства такта, так и из смущения. Оставалось тешить себя надеждой, что ему не так уж плохо живется. По крайней мере несчастным он не выглядел — в смысле не выглядел человеком, который сохнет по утраченной половине. В отличие, между прочим, от Хью. На редкость привлекательный, обаятельный, пожалуй, даже сверх меры, он тем не менее явно страдал от душевной раны. Блуи мельком видела его юную и хорошенькую, но очень печальную жену и знала о существовании близнецов. Таким образом, не за горами был день, когда Хью опомнится и, пристыженный, вернется к жене и детям, а Джеймс… Джеймс, оставшись на вилле Ричмонд в сомнительной компании своего вздорного дяди, почувствует себя еще более одиноким и сполна оценит искреннее участие милой женщины.

Да-да, милой. Именно такой он считал Блуи. Вообще это было самое распространенное слово в его общении с ней.

— Как мило с вашей стороны! — восклицал он при виде изысканного салата, приготовленного ею на ужин, или наконец отстиранного мохерового жилета Леонарда, или горшочка с фиалками на рабочем столе в кабинете. — Я чувствую, что мы бессовестно эксплуатируем ваше добросердечие.

— Мне все это очень приятно.

— Знаю и как раз это нахожу милым.

— А чем, скажите на милость, я бы занималась, не будь вас всех? На работу я не хожу, Рэнди и Гарта весь день нет дома. Я вам еще не надоела?

— Что вы, как можно?! Просто это неравноценное сотрудничество. Мы не можем сполна вам воздать и мучаемся угрызениями совести.

— В моих глазах это лучший из видов сотрудничества, — многозначительно произнесла Блуи.

— Правда? В таком случае сердечно благодарен. — Джеймс поцеловал ее в щеку и отстранился не сразу, так что надежда еще больше расправила крылья.

И все было бы чудесно, если б эти радужные перспективы не заслонялись иногда силуэтом мисс Бачелор. Она не жила на вилле Ричмонд постоянно, но частенько туда заглядывала, наводя на Блуи не то чтобы страх, но трепет, подобный тому, который она привыкла испытывать в присутствии Рэнди. И не только это. Не будь мисс Бачелор, мягковыражаясь, в возрасте, Блуи решила бы, что она неравнодушна к Джеймсу. Это были, конечно, домыслы — особа настолько старая, достойная, высохшая и высокоинтеллектуальная просто не могла опуститься до такой тривиальной вещи, как нежные чувства. И все же каждый раз, глядя на Джеймса и заново отмечая его достоинства: доброжелательный, понимающий взгляд человека с большим жизненным опытом; серебристую гриву густых, небрежно зачесанных назад волос; аристократическую посадку головы и форму рук; небрежную легкость движений, свойственную тем, кто в ладу с собственным телом, — она угадывала (не разумом, а чисто интуитивно), что способность испытывать нежные чувства зависит не от возраста и не от склада характера, а от того, есть ли рядом подходящий объект.

Шли дни, и любопытный, почти экзотический мирок Оксфорда, коловращение его жизни (еще недавно непостижимое и чуждое) все больше начали занимать Блуи, становились все понятнее. По утрам, прихорашиваясь перед зеркалом в преддверии визита на виллу Ричмонд, она думала: «Я вернулась в лоно человечества! Влилась в общий поток! Я… я влюбилась!»

За неделю до пятнадцатилетия последний пустой квадратик в календаре Джосс был заштрихован. Тогда она разрезала кусок картона на кусочки по числу дней, а те сложила в жестяную банку из-под чая (древность, найденная в куче хлама на чердаке мистера Уинтропа) и сожгла. Наскоро просмотрев график экзаменов (ничего серьезного вплоть до самого лета), Джосс уселась ждать Кейт, которая в этот вечер работала в вечернюю смену и обещала быть дома к пяти. Предполагалось, что ужин она принесет с собой уже готовым. Вспомнив об этом, Джосс скривилась: опять макаронные изделия! Самый большой любитель, и тот заработает отвращение, если будет питаться только ими… и вообще, постоянно подлаживаясь под чужие вкусы, можно возненавидеть все на свете. Весь прошедший месяц только и оставалось, что терпеть, и теперь Джосс знала, знала наверняка, что приносить жертвы до бесконечности невозможно.

Кейт явилась в начале шестого. Она плюхнулась в наиболее удобное из двух кресел, скинула туфли и заговорила о том, что едва держится на ногах: туристы шли сплошным потоком, а перед самым закрытием ввалилось столько японцев, словно выгрузили целый автобус. Все они заказали одно и то же, и в конце концов бедняга Бенджи чуть не спятил.

Выслушав, Джосс принесла чаю.

— Благослови тебя Бог! — с чувством воскликнула Кейт.

Несколько минут она пила чай с закрытыми глазами и выражением довольства на лице, а Джосс без помех разглядывала ее. У Кейт была новая стрижка — более короткая, и это ей шло. Прежде Джосс не пришло бы в голову смотреть на Кейт бесстрастно, как стороннему наблюдателю, но за последний месяц она делала это так часто, что уже находила естественным.

Эмма сказала, что Кейт выглядит очень стильно. Джосс при этом испытала разом и гордость, и неловкость.

— Мам!

Кейт не сразу вышла из своего транса. Оседлав стул, Джосс положила локти на спинку.

— Мам, мне пора уходить.

— А я и не знала, что ты куда-то собираешься, — беспечально откликнулась Кейт. — К Энжи или к Эмме?

— Ни к той, ни к другой, — ровно ответила Джосс. — Я ухожу домой, на виллу Ричмонд.

Глаза Кейт открылись на всю ширь, брови высоко поднялись, рот приоткрылся. Потом она встряхнулась, отставила пустую чашку и села очень прямо.

— Но, Джосс, твой дом здесь!

— Здесь твой дом, — сказала Джосс тем же тоном неколебимого спокойствия. — Мой дом там.

С минуту продолжался поединок взглядов. Джосс не опустила глаз.

— Разве ты не счастлива со мной? Я думала… мне казалось… у тебя был такой вид…

Джосс промолчала.

— Нам же было весело! — крикнула Кейт.

— Это правда.

— Вот видишь! — Она сжала подлокотники и наклонилась вперед, ближе. — Тогда почему?..

Ни выражение ее лица, ни тон голоса нисколько не нравились Джосс, но приходилось продолжать разговор. Она предполагала, что это будет нелегко: что Кейт не поймет, будет уязвлена, примет близко к сердцу и тому подобное. Однако отступить она не могла.

— Мне необходимо вернуться туда. Дело не в тебе, просто я не могу и дальше так жить. — Она помолчала и решительно закончила: — Не могу больше играть в этом спектакле.

— В спектакле?!

— Да. Это ненастоящая, нереальная жизнь.

— Что нереального в том, что мать и дочь живут под одной крышей, едят за одним столом, разговаривают?!

— Все, что ты перечислила, — реальное и настоящее, но не между нами. Мы с тобой как дети, которые играют в дочки-матери. Вся твоя теперешняя жизнь — сплошное притворство.

— Притворство?!

— Ты не живешь, — продолжала Джосс, сама себе поражаясь, — а играешь в жизнь день за днем.

Наступило молчание. Кейт поднялась из кресла и медленно прошла мимо Джосс к окну. Она стояла и смотрела в него очень-очень долго (по крайней мере так показалось), потом вернулась на свое место и заговорила иначе, бесстрастным и бесцветным голосом:

— Часто ты встречалась с Джеймсом?

— Ни разу. Ни с ним, ни с дядей Леонардом, ни с мисс Бачелор.

— Тогда откуда все это? Раньше ты не умела так излагать.

— Пришлось научиться. — Джосс перевела дух. — Весь месяц я вела календарь. Разграфила кусок картона на двадцать восемь квадратиков, по числу дней, и каждый вечер один заштриховывала. Сегодня как раз месяц, как я здесь. Видишь ли, я дала себе слово, что целый месяц буду только с тобой, здесь в Осни, а к Джерико не подойду и не заговорю с Джеймсом или Леонардом даже по телефону. Слово я сдержала, а теперь мне пора.

— Почему?! — Кейт уткнулась лицом в ладони и повторила шепотом: — Ну почему?

— То, что там, больше похоже на семью.

— Из-за Джеймса?

Джосс долго молчала, но потом ответила:

— Там моя комната и все вещи. — Однако это была лишь часть правды.

— Я просто не могу поверить!

— Может, вернемся вместе? — с нажимом спросила Джосс.

— Ну уж нет!

— Почему? Джеймс тебя, конечно, примет…

— Я не желаю возвращаться туда! Я наконец свободна! Ради этого все и затевалось. Я думала, ты понимаешь. Думала, что за месяц, пока мы были вместе и ты держалась иначе, так мирно и славно… я думала, что ты на моей стороне, что ты переняла мой взгляд на вещи…

— Нет, — перебила Джосс. — Я по-прежнему считаю, что ты спятила.

Вонзив ногти в ладони, Кейт приказала себе не доводить дело до ссоры.

— А ты бы осталась, будь у нас другое жилье? Которое тебе больше по нраву? Можем подыскать его вместе!

Сердце Джосс стеснилось. Она предвидела все, кроме уступчивости.

— Нет! — отрезала она, крепче вцепившись в спинку стула.

— Вот, значит, как? Единственное место в мире, где ты соизволила бы со мной ужиться, — это вилла Ричмонд? Даже при условии, что я там несчастлива?

— А я должна уживаться с тобой здесь, где несчастлива я? У меня есть такое же право выбора, как и у тебя.

— Нет, не такое же! Ты еще ребенок, — возразила Кейт без былой уверенности.

— Это мы уже проходили, — усмехнулась Джосс.

— Дело в Марке, да?

— Нет, не в Марке, — со вздохом ответила она.

— Он тебе не нравится, вот ты и…

— По-моему, это дрянь человек, но дело не в этом. Я уже объяснила причину.

Кейт снова поднялась, надломленная и несчастная, и это зрелище вызвало в Джосс волну раскаяния.

— Ты уходишь потому, что я недостаточно мать, чтобы ты могла чувствовать себя со мной как дома.

Джосс промолчала. Ей хотелось сказать что-нибудь теплое, ласковое, но любые слова прозвучали бы как извинение, а извинившись, она совершила бы роковую ошибку. Поставила бы точку на том, что затеяла. Опустив глаза на ковер, подделку под турецкий, она принялась считать лепестки у центрального цветка.

— Ах, Джосси… Джосси… — потерянно произнесла Кейт.

Девять лепестков, десять лепестков. Отчаянно хотелось попросить прощения за ненамеренную жестокость. Одиннадцать лепестков, двенадцать…

— Что такое есть у Джеймса, чего нет у меня?

Спасительный гнев, вспыхнув, бесследно выжег раскаяние. Джосс вскочила, перевернув стул.

— Он никого ни к чему не принуждает, ясно?! Он даже ни о чем не просит! Ни меня не просил и, между прочим, ни тебя!!!

С этим она выбежала из комнаты и по неосвещенной лестнице бросилась к выходу на улицу. Из-за прикрытой двери в заднюю часть дома несся рев последней фаворитки мистера Уинтропа, Пегги Ли: «Куда подевались златые денечки, куда подевались цветы и вино?» Открыв дверь, Джосс мстительно захлопнула ее за собой с такой силой, что Пегги Л и подавилась словами, а мистер Уинтроп выполз из своей берлоги и, задрав голову, начал осыпать Кейт проклятиями.

Джосс совсем упустила из виду Хью. Заплатив таксисту и свалив вещи в кучу у двери виллы Ричмонд (любимое одеяло на самом верху), она позвонила, ни минуты не сомневаясь, что откроет Джеймс, а она, выпалив: «А вот и я»! — будет ждать его решения. Однако за дверью оказался Хью в голубой рубашке и белых джинсах. Переполненная отвращением, Джосс подумала, что Джеймс никогда, ни за что не надел бы белые джинсы — только не белые в таком-то возрасте.

— Боже правый! — воскликнул Хью вместо приветствия.

— А вот и я… — промямлила Джосс.

— Вижу, вижу. Кейт знает?

— Она дала денег на такси.

— Ну и ну! Она тебя вытурила?

— Ничего подобного! — запротестовала Джосс, начиная злиться. — Наоборот, она меня уговаривала не уезжать. Но я хотела, и вот я здесь.

— Раз приехала, заходи. — Хью потянулся за ближайшей сумкой.

— Я здесь живу! — яростно отчеканила она.

— Да? Я думал, ты просто заглянула.

— А вот что здесь делаешь ты?!

— Господи Боже! — поежился Хью. — Такие разборки не для меня.

Схватив в охапку одеяло, Джосс прошествовала мимо него в холл.

— Где Джеймс?

— Его нет.

— А дядя Леонард?

— В саду, распивает чаи с Беатрис. Они…

Не слушая, Джосс отшвырнула одеяло и бегом бросилась через холл на кухню, к дверям в сад. Мисс Бачелор и дядя Леонард сидели в белых пластиковых креслицах за столом, накрытым под развесистой ивой, причем он был еще и в панаме с черной лентой и полопавшимися полями.

— Я вернулась! Вернулась! — закричала Джосс на бегу.

Двое под ивой синхронно повернулись.

— Вот уж в самом деле чертовски неприятный сюрприз, — сказал Леонард, воздевая узловатые, в пятнах, руки.

Джосс плюхнулась в траву у их ног, шумно дыша и улыбаясь во весь рот.

— Привет! Да, а почему этот еще здесь?

— Хью? Сам себя об этом все время спрашиваю. Надоел хуже некуда!

— Джозефина, я надеюсь, этот визит одобрен твоей матерью?

— Скажите лучше, где Джеймс.

— Девчонка, ты выглядишь еще хуже, чем обычно! Ну вот скажи, зачем тебя принесло? Без тебя тут была тишь да благодать.

— Джеймс, Джозефина, отправился на выставку современной живописи. С миссис Ачесон.

— С Блуи, — поправил Леонард.

— У меня язык не поворачивается произнести это странное имя.

— Зато у нее аккуратная маленькая попка, не то что у некоторых.

— Леонард!

— Я честно пыталась там прижиться, — сказала Джосс, вклиниваясь в эту перепалку, от которой веяло домом. — Но не могла. Не из-за мамы, просто там… — Она помолчала, подбирая слова. — Это все было сплошное притворство. Игра в дочки-матери.

— Умница! — просияла Беатрис. — Нам всем тебя ужасно недоставало.

— А вот и не всем! — сварливо возразил Леонард.

— Я тоже не очень-то по тебе скучала, — парировала Джосс.

— Тогда зачем притащилась?

— Здесь нет мистера Уинтропа.

— Это еще кто такой?

— Домовладелец. От него смердит. — Джосс ехидно ухмыльнулась. — Почти так же сильно, как от тебя.

— Нахалка!

— А почему Джеймс ходит по выставкам с Блуи? Она же замужем.

— Она очень добра ко всем нам, — ответила Беатрис, переглянувшись с Леонардом, — и на редкость хорошо подкована как домохозяйка.

— Ну, раз так… — Джосс поднялась и потянулась. — В какой он комнате, этот?.. Надеюсь, не в моей?

— Хью? О нет! Миссис Ченг грудью защищала твою обитель.

— Пойду заброшу вещи, позвоню Гарту и Энжи… короче, займусь делом.

Она пошла к дому, провожаемая любящими взглядами.

— Милый ребенок! — прочувствованно сказала Беатрис.

— Ты это прекрати! — сразу вскинулся Леонард. — Если вздумаешь рассопливиться, я плюну тебе в чай.

Сидя в гостиной, Джулия в десятый раз перечитывала письмо Хью. Оно было не из тех, что внушают надежду, — полное упреков, тонко замаскированных под самобичевание. Он и писал-то лишь потому, что она его, видите ли, вынудила, заявив, что ей нужно нечто более существенное, более материальное, чем телефонные разговоры, оставляющие по себе лишь разочарование и пустоту. Не то чтобы она не говорила этого, но никак не ждала подобного поворота.

«Поверь, — писал Хью, — тебе станет гораздо легче, если ты хоть ненадолго оставишь меня в покое. В данный момент я не могу вести себя иначе. Раз уж ты находишь мое поведение скверным, зачем провоцируешь к очередным его демонстрациям? Пожалуйста, не думай, что я наслаждаюсь каждым днем жизни на вилле Ричмонд, — ничего подобного. Это всего лишь угол, куда я забился, чтобы перевести дух, так дай же мне, черт возьми, перевести его! О большем я не прошу, и, если честно, большее мне сейчас не по силам».

Все письмо было в том же духе, уклончивое и обтекаемое, но в конечном счете оно сводилось к отставке Джулии по причине непригодности. Отсюда логически следовало, что все ее достижения (в том числе по устройству домашнего очага), все то, во что она верила и что ценила, все стандарты, которые поддерживала, тоже ничего не стоили. Единственное, что мешало отставке стать полной и абсолютной, были Джордж и Эдвард. Хью готов был потеснить раненое самолюбие, чтобы дать им место в своей душе, но категорически отказывался принять все остальное: ее, их дом, прошлое и будущее — даже в виде довеска к ним. Этот вывод, неумолимо вытекающий из письма, вызвал в Джулии первый слабый всплеск негодования. Ни минуты не сомневаясь в его искренней любви к близнецам, она видела, что для них с течением времени фигура любящего отца становится все более размытой и неопределенной, а для Хью они переходят в область идиллических мечтаний, превращаются из реальных детей в маленьких ангелочков. Между тем менялись и они, настолько, что в них уже не осталось ничего ангельского. Порой это были настоящие дьяволята. С самого начала задумав бунт против Сэнди, они весьма в том преуспели и, как результат, впали в детство, только иное, полное буйства и анархии: коверкали слова, рвали книжки, за столом бросались друг в друга едой. Чем больше тосковала Джулия, тем хуже вели себя Джордж и Эдвард. В последнее время к тоске прибавился страх, что Сэнди попросит расчет, и хотя теперь она находила няню, мягко выражаясь, неадекватной, жутко было подумать, какой хаос воцарится в доме с ее уходом.

Положив письмо на пол, Джулия потянулась за бокалом (теперь она часто обращалась за утешением к вину). Письмо принесли сразу после завтрака. Она прочла его, заперевшись в туалете, и там же, охваченная привычной горечью и отчаянием, проплакала не меньше четверти часа. Однако в процессе многократного возвращения к нему в рабочие часы боль постепенно притуплялась. Сейчас Джулия уже не чувствовала желания плакать — по правде сказать, не чувствовала почти ничего. Внезапно пришла мысль: зачем вообще были те утренние слезы? Хью ведь не сказал ничего принципиально нового, просто еще раз описал собственную беспомощность, ту самую, которую еще недавно Джулия находила трогательной. Теперь она тронута не была.

Несколько минут Джулия смотрела на письмо, но так и не подняла, чтобы снова перечесть. Ей больше не хотелось даже прикасаться к нему. Самый вид развернутого листка будил раздражение.

Посидев, она вышла на кухню. Сэнди теперь не слишком утруждалась, убирая за близнецами, — стол был весь в крошках и пятнах, а под ним валялись зеленые горошины. Джулия равнодушно прошла мимо к холодильнику, чтобы долить в бокал белого вина. Она не ела много часов. Сварить яйцо? Не хочется возиться. Пошарив в холодильнике, она достала ломоть сыра бри и помидор и, не затрудняясь с тарелкой, отнесла их в гостиную. На пути к креслу она нечаянно наступила на письмо Хью и усмехнулась этому с горьким удовлетворением. Набив рот сыром, она принялась жевать, размышляя над тем, что Хью, конечно, полон жалости к себе, не меньше чем она к нему. И в это самое утро он себя жалел, и сейчас наверняка тоже жалеет. А вот у нее жалость прошла, вся вышла вместе со слезами, пролитыми в туалете. Она жевала и глотала, даже не думая отирать подбородок, по которому тек красный томатный сок. Что-то происходило. Она менялась. Даже воплощенную кротость можно вывести из себя, и вот как раз это, похоже, и случилось.

Огрызок помидора и объедки от сыра Джулия медленно, обдуманно положила на письмо Хью. Потом прошла к окну, за которым дремал цветник, в густеющих сумерках весь бархатно-синий. Прижав лоб к прохладному стеклу, Джулия долго смотрела на него. В этот день обед у нее был деловой, с Робом Шиннером. Они уточняли сценарий второй серии «Ночной жизни города», прорабатывали детали следующих интервью (на этот раз Джулии предстояло осветить на протяжении пяти лет растущие различия в образе жизни троих местных детей из разных социальных прослоек). Она буквально ухватилась за этот обед, как за шанс не возвращаться в очередной раз к письму Хью. Когда с деловой частью было покончено, Роб спросил, не согласится ли Джулия с ним поужинать.

— Поужинать?

— Ну да. Хочу немного поднять тебе настроение.

— Очень мило с твоей стороны.

— Не так уж мило. Тут есть и корыстный интерес, — честно признался он, доливая ей минералки. — Ужин с тобой доставит мне огромное удовольствие. Ты пашешь, как пчелка, и никогда не скулишь в отличие от всех остальных. Это тебя автоматически зачисляет в высшую категорию, и как раз к таким женщинам меня неудержимо влечет.

Джулия не сразу нашлась, что ответить. Ее мысли были до отказа полны Хью, и не так-то просто было переключиться на кого-то другого. Она внимательно вгляделась в своего собеседника, но не увидела ничего нового. Роб был все тот же: симпатичный, благожелательный, слегка потрепанный, но по-своему стильный в извечных джинсах и кожаной куртке.

— Я потеряла форму, — сказала она наконец.

— Кокетка!

— Нет, я не…

— Слушай, он же тебя бросил, — перебил Роб. — И непохоже, что вернется — по крайней мере не заговаривает об этом. Ты что, так и будешь жить монашенкой, пока он не соизволит принять решение?

Чтобы не отвечать, Джулия поднесла к губам стакан.

— Я разведен, ты брошена, — безжалостно продолжал он. — Мы свободны и вправе поступать, как считаем нужным. Совместный ужин только поднимет тебя в собственных глазах…

Вот что послужило толчком, подумала Джулия, прижимаясь горящим лбом к стеклу. Последняя фраза Роба. Подняться в собственных глазах было просто необходимо, ведь за последние недели ее самооценка ухнула дальше некуда. Теперь это была скорее самообесценка, как у тех несчастных, с которыми она беседовала в Мэнсфилд-Хаусе и которые говорили примерно одно и то же (что для нее, между прочим, было тогда темным лесом): если тебя снова и снова унижают и обижают, постепенно начинаешь проникаться мыслью, что ничего лучшего и не заслуживаешь, что это и есть твоя планида. Ее случай по сути своей не отличался ничем: постепенно она прониклась мыслью, что Хью во всем прав и что она самим своим подходом, самим присутствием в его жизни наносила ему вред, а потому в ответе за его теперешнее состояние духа. Но так ли это?

Выпрямившись, Джулия нахмурилась на темный цветник. Что, в конце концов, такого она сделала Хью? Сочувствовала, Поддерживала, доказывала, что способна прокормить семью. Ни словом не упрекнула за то, как он опозорился тогда в Ковентри на открытии супермаркета. Короче, лезла вон из кожи, чтобы облегчить ему ситуацию. Разве она не заслужила, чтобы ее хотя бы дружески потрепали по плечу?

— Если бы так повел себя мужчина, — сказала она, рассуждая вслух, — да хоть тот же Хью! Если бы он совершил для меня все то, что я для него, я назвала бы его «мой герой». А вот женщину за такое никто не назовет «моя героиня». Раз так, буду подбирать крупицы похвал хотя бы от постороннего.

Она вернулась к креслу и подняла письмо за края, как символическую бумажную тарелку для объедков, отнесла на кухню и выбросила в мусорное ведро вместе с содержимым. Написала резкую записку Сэнди с требованием, чтобы к ее возвращению кухня была убрана по всем правилам, и оставила на видном месте. Завтра она сама поднимет Джорджа и Эдварда, за завтраком не позволит им свинячить, а потом поедет на работу, где скажет Робу Шиннеру, что с удовольствием… нет, с большим удовольствием принимает его предложение поужинать.

Лежа на кровати, Джеймс перечитывал записки Босуэлла об экспедиции доктора Джонсона в нагорья Шотландии. Эти двое только что отужинали в замке Инверари. Во время ужина хозяйка, герцогиня, обходилась с Босуэллом крайне пренебрежительно, а перед Джонсоном заискивала. Читать было интересно, да и вообще Джеймс уже давно (все последние месяцы) не был в таком ладу с самим собой. День прошел более чем удовлетворительно, а когда он вернулся домой, то нашел на кухне Джосс — она жарила сосиски под очень громкую рок-музыку.

— Привет, — сказала она, не поднимая глаз от сковородки.

— Джосс!

Она что-то пробормотала, но все потерялось в реве музыки. Когда Джеймс выключил приемник, тишина обрушилась на кухню стотонным пластом.

— Приехала в гости? На ужин?

— Нет, насовсем.

— Как это насовсем?!

— Чтобы снова тут жить, — пояснила Джосс, нервно переворачивая сосиски туда и обратно.

— Вы с Кейт поругались?

— Я там не прижилась.

Обойдя стол, Джеймс приблизился к Джосс и положил руки ей на плечи. Они напряглись под его ладонями, но тут же расслабились.

— Наверное, не следовало бы в этом признаваться, но я ужасно рад. Ужасно, ужасно рад, что ты снова с нами!

— Я тоже, — буркнула она, переворачивая сосиски как заведенная.

— А каковы правила? По скольку дней ты будешь здесь и в Осни?

— Никакого Осни! Мы с мамой будем видеться, как раньше, но жить я у нее больше не стану. — Оставив наконец в покое сосиски, она отвернулась к раковине. — Я ей предложила вернуться со мной, но она пока не согласна.

— Не совсем так, — сказал Джеймс после короткого молчания.

Джосс метнула в его сторону быстрый взгляд:

— А как?

— Думаю, все кончено.

— Что кончено?

— Я тоже просил Кейт вернуться, когда она приезжала за тобой. Она недвусмысленно дала мне понять, что этого не будет, и с того дня я учусь — пытаюсь учиться — жить без всякой надежды на ее возвращение.

— Иисусе!

Дверь в сад так и оставалась открытой. Снаружи затюкало, зашаркало — и в проеме появился темный силуэт Леонарда.

— А, вот вы где! Что ты сделала с сосисками, мерзкая безответственная девчонка?!

Это все было днем, а теперь (к глубокому удовлетворению Джеймса) «мерзкая безответственная девчонка» спала у себя в комнате под любимым одеялом. Конечно, ее воцарение там не могло пройти совсем гладко и без проблем. Предстояло многое обсудить с Кейт, о многом договориться, но это все были детали, а суть — блаженная суть — состояла в том, что взъерошенная зубная щетка Джосс снова красовалась на полочке в ванной, а просмотр вечерних новостей — совсем как в былые времена — то и дело прерывался ее спорами с Леонардом насчет громкости звука. За ужином Хью усердно старался наладить с ней контакт, так что жаловаться было не на что. Единственное, что царапало память, — это странный инцидент в саду у Блуи.

До той минуты все шло прекрасно. На выставке современной живописи (ее выбор, не его) они в том числе прошлись пшеничным полем метра два шириной, из шлифованного металла, усаженного громадными цветами и бабочками из цветного стекла. Блуи была в восторге, а Джеймс решил, что это нелепость.

— И в нелепости есть своя прелесть, — запротестовала Блуи.

— Только не тогда, когда ее пытаются выдать за серьезное искусство.

— Никто и не думал! Это шутка, милая пародия.

— Вовсе не милая. Скорее с претензией.

— Джеймс!

— Я не обязан восторгаться чем-то лишь потому, что тебе это нравится.

— Восторгов я не ждала, но не стоило и огульно охаивать.

— Ах, — сказал Джеймс, беря ее руку в свои, — как я люблю такую пикировку! Мне ее недоставало.

Блуи не только не отняла руку, но и пыталась (без успеха) не позволить выпустить ее несколько минут спустя. Джеймс больше не прикасался к ней, просто шел рядом до самой Обсерватори-стрит, перекинув через плечо легкую куртку, подставив лицо теплым лучам, иногда что-то говорил или смеялся и был («Ах, чтоб мне пропасть, — думала Блуи, — и я, похоже, совсем пропадаю!») просто неотразим.

Она провела его через домик на крохотный задний двор, где был разбит цветник, и усадила у стены лицом к клумбе, чтобы он мог насладиться видом клематиса в полном цвету, а сама пошла за охлажденным чаем. Потом они сидели рядом, и она рассказывала о своем детстве в Чикаго, о ненужной учебе в колледже и о браке, который был следующим обязательным этапом жизни и в который она вступила как раз поэтому. «Это как-то… старомодно», — заметил Джеймс, и она воскликнула: «Вот именно! В нашем кругу доминировали старомодные представления о женской доле! На феминизм там смотрели косо». Еще она поведала о переезде в Англию и о том, каким инородным все поначалу казалось, а когда выдохлась, то улыбнулась с оттенком смущения.

— Вот ты, например, до сих пор кажешься мне… мм… иностранцем, хотя мы и говорим на одинаковом языке.

— А в тебе я не могу усмотреть ничего инородного, разве что необычайную свежесть восприятия. Тебя невозможно осудить.

— Даже за дерзость?

— Смотря за какую.

— Если я попрошу рассказать о Кейт?

— Ах вот что. — Джеймс перестал улыбаться и поставил недопитый стакан на крашеный деревянный столик. — Я не выполню этой просьбы. Не потому, что она дерзкая (лично я ее такой не нахожу), а потому, что во время трудного выздоровления не годится вспоминать о тех днях, когда было совсем худо.

— Да, пожалуй, это не дерзость. Здоровое любопытство. — Блуи испытующе заглянула ему в глаза. — Разве тебе не любопытно, каков Рэнди?

Он вдруг расхохотался.

— Как это ни ужасно, дорогая Блуи, не любопытно ничуть. Если б ты только знала, какой прелестью умеешь быть!

Он взял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы.

Глава 15

Мистер Уинтроп сидел в засаде, поджидая Кейт. Он убавил Пегги Ли до едва слышного шепота, калорифер выключил вовсе, а дверь слегка приоткрыл, чтобы не пропустить звук поворота ключа в замке.

В этот день в доме побывал любезный сердцу домовладельца посетитель — очень респектабельный, строго одетый молодой нигериец в очках. Он словно свалился с неба! Просто постучался в дверь и спросил, не сдается ли жилье. Мистер Уинтроп ответил, что, возможно, и сдается, пока он не может сказать наверняка. Поняв намек, нигериец открыл солидный кожаный кейс и показал все документы, которые имел при себе. Выходило, что он только что окончил школу и был принят на факультет права в одном из уважаемых институтов Оксфорда. Курс должен был начаться в новом учебном году, и он надеялся за лето как следует подковать себя по этой части в оксфордских библиотеках. Краем глаза мистер Уинтроп заметил в кейсе Библию, да и сам будущий студент производил благоприятное впечатление.

— А много у вас друзей-приятелей?

— Пока ни одного, — с сожалением признался нигериец и добавил, просветлев лицом: — но я надеюсь скоро завести их, посещая церковь.

Поднявшись с ним к комнатам, пока еще принадлежащим Кейт (на такой случай имелся запасной ключ), мистер Уинтроп разрешил ему пройти внутрь.

— Пятьдесят пять фунтов в неделю, за электричество и телефон отдельно, — объявил он.

Молодой человек внимательно огляделся. Комната выглядела очень уютно — вышитые подушки, пустая кружка из-под утреннего кофе на столе среди газет и книг, молочная бутылка с оранжевой лилией.

— Мне здесь нравится. Когда выезжает теперешний съемщик?

— В любое время. Съемщица. — Домовладелец фыркнул. — Намучился я с ней, доложу вам, вот что. — Он впился взглядом в лоснящееся, очень черное лицо, к которому удивительно подходили очки в тонкой позолоченной оправе. — Я не терплю здесь ночных визитеров! А уж детей тем более.

— Я веду очень уединенную жизнь. — Нигериец воздел руки в примирительном жесте. — Если желаете, наведите справки.

— Хм… — Вспомнив про Библию, мистер Уинтроп задал следующий коварный вопрос: — Надеюсь, вы не станете распевать спиричуэлс и громко восхвалять Бога?

— Я возношу свои молитвы в тишине, — ответил молодой человек, ничуть не обидевшись.

Они снова спустились к двери.

— Приходите во вторник, и я скажу, сдам вам жилье или нет.

— Задаток?

За всю его бытность домовладельцем мистеру Уинтропу впервые добровольно предлагали деньги заранее. Глаза у него полезли на лоб — съемщик был более чем солидным.

— Отложим это до вторника, — прохрипел он, нечеловеческим усилием скрывая удивление.

Он зашел так далеко, что проводил посетителя на улицу.

— Надеюсь, своим появлением я не причиняю леди неудобства? — сказал нигериец на прощание.

— Об этом можете не беспокоиться, — ухмыльнулся старик, вспомнив Кейт. — Она и близко не стояла с леди.

Теперь, когда Джосс снова жила на вилле Ричмонд, она частенько возвращалась домой вместе с Эммой и Энжи. Гарт, однако, вообще не заглядывал, и она сильно подозревала, что он боится обнаружить там свою мать, подстригающую волосы Леонарду или раскатывающую тесто для пирожков. Очевидно, его смущали частые визиты Блуи на виллу Ричмонд. Понимая Гарта, Джосс, однако, имела на его мать свои виды.

Независимо от того, кто в этот день готовил, Джосс возобновила выходы за продуктами. В компании подружек они проходили не в пример веселее, а на обратном пути было кому разделить с ней ношу. Кроме того, она втайне наслаждалась возможностью развить качества, необходимые для будущей хозяйки дома. Иногда они делали покупки в супермаркете, иногда на крытом рынке, где царила более непринужденная атмосфера и где сырой продукт не продавался уже разделанным. Перед тем как отправиться в, обратный путь, Джосс обычно вознаграждала Энжи и Эмму кока-колой или мороженым в счет текущих хозяйственных расходов (деньги на них никогда не переводились благодаря щедрым взносам Хью, а элементарная логика подсказывала, что помощниц нужно подкармливать, иначе им скоро надоест).

В этот день по дороге к киоску с наградой за труды Энжи потянула Джосс за рукав:

— Ты только посмотри на этого маленького свинтуса!

Все трое остановились у павильона, где продавали гамбургеры. Маленький мальчик стоял у стеклянной стены и прижимался к ней носом и высунутым языком. Так как рот его был полон непрожеванной еды, это было отталкивающее зрелище. Мальчик показался Джосс знакомым, и она вытянула шею, присматриваясь.

— Да ведь это же Эдвард!

— Какой Эдвард?

— Один из сыновей Хью, близнецов. — Она сунула свои пакеты в руки подругам. — Вы идите, а я задержусь. Хочу их повидать.

— Ну знаешь ли! Что, нам все и нести! — возмутилась Энжи.

— Будем считать, что за мной должок.

Поскорее, пока подруги не передумали, она бросилась к павильону. За ближайшим к окну столиком сидела Сэнди с сигаретой в руке. Она была погружена в газету. Рядом с ней Джордж возил чипсом по луже из кетчупа, изображая корабль на море. Эдвард продолжал слюнявить стекло. Столик был заставлен грязными бумажными тарелками, завален пустыми стаканчиками и усыпан солью и перцем.

— Эй, привет!

Джордж обернулся и издал дикий вопль радости. Эдвард отклеился от стекла и в экстазе бросился в объятия Джосс.

— Я с ними хорошо знакома, — объяснила она Сэнди, неохотно опустившей газету.

— С чем тебя и поздравляю! — проворчала та.

— Джосс! Джосс! — истошно вопили близнецы.

Обласкав их, она уселась на стул напротив Сэнди.

— А вы, значит, няня?

— Я Сэнди, была и буду, — нелюбезно ответила та. — Выпьешь кофе? За счет миссис Хантер.

— Предпочитаю молочный коктейль с бананом.

— И нам! И нам! — визгливо закричали Джордж и Эдвард.

— Заткнитесь, вы оба! — прикрикнула Сэнди, тяжело поднимаясь со стула. — Всю голову раздолбали. Просите у своей мамаши.

Джосс подождала, пока она удалится к прилавку, потом повернулась к близнецам:

— Хотите знать секрет?

Дружно кивнув, они придвинулись поближе. Лица и руки у обоих были перепачканы.

— Я знаю, где сейчас ваш папа.

— Где?! — испуганным шепотом спросил Джордж, явно ожидая чего-то ужасного.

— У меня, — заговорщицким тоном сказала Джосс. — Приехал погостить.

— К тебе домой? — уточнил Эдвард.

— Да, ненадолго.

— Прямо туда, где ты живешь? В дом со ступеньками?

— В тот самый.

Они принялись хихикать и толкаться, стреляя глазами в сторону Сэнди, как игривые бельчата.

— А спит он с тобой?

— Не волнуйтесь, ему выделана отдельная кровать, — серьезно ответила Джосс.

— А это точно наш папа?

— Он, и никто другой.

Подошла Сэнди. В руке у нее был высокий стакан с шапкой пены, из него торчали три соломинки.

— Черт с ними, пусть тоже пошлепают губами.

Эдвард сразу же влез на стул с ногами, чтобы удобнее было тянуться к стакану.

— Наш папа у нее, — сообщил он.

— А то я не знаю! — хмыкнула Сэнди.

— Ну и почему было им не сказать? — возмутилась Джосс.

— Меня это не касается.

— А когда папочка вернется?

Джосс глубоко втянула в себя вспененную жидкость. На вкус коктейль был именно такой, какой нужно: вкусный, густой, насквозь синтетический.

— Когда, не знаю, но вернется точно.

— Эй, не слишком ли ты много болтаешь, девочка? — предостерегающе произнесла Сэнди. — Ни к чему внушать им несбыточные надежды.

— Джосс взрослая, — возразил Эдвард.

— Да, мне уже пятнадцать. — Она улыбнулась ему.

— Пятнадцать! — Сэнди громко фыркнула. — Тоже мне, взрослая!

— А можно нам к папочке?

— Скоро будет можно, — пообещала она, внезапно преисполняясь осторожности (это ведь были всего лишь дети, несмышленыши). — Я ему передам, что вас видела и что мы вместе пили молочный коктейль.

Джордж перестал издавать булькающие звуки, выпустил изо рта соломинку и ухватил Джосс за рукав.

— Я с тобой!

— Я тоже! — тут же поддержал Эдвард.

— Ну вот, — с неудовольствием воскликнула Сэнди, — видишь, что ты натворила? Нет, пострелята, с ней вы не пойдете. Вы пойдете домой, к маме.

Джосс обняла близнецов, которые уже заливались слезами. Слезы, крупные и чистые, катились по испятнанным и липким щекам.

— Я вижу, что натворила, и, будьте уверены, этим дело не кончится! — прошипела Джосс в сторону Сэнди.

В этот вечер Марк Хатауэй вынужден был проверить стопку вялых эссе на тему поэзии Сильвии Платт. Сам он был от Сильвии без ума, лекции о ней читал с блеском, и если не находил в группе отклика (что как раз и случилось в этом семестре), то заново задавался вопросом, какой смысл тратить время, силы и преподавательское рвение на третьесортные умы не самого престижного оксфордского колледжа. Ведь в самом деле он заслуживает большего! Зная, что проверка испортит настроение, Марк собирался прерваться на середине стопки, взбодрить себя стаканом вина, а потом уже браться за остальное. Закончить надо было к половине одиннадцатого, потому что на одиннадцать Кейт пригласила его к себе на Суон-стрит.

Когда Джосс исчезла со сцены, их отношения пошли в гору. Разумеется, не сразу. Несколько дней после ее ухода к Кейт вообще невозможно было подступиться, но в отсутствие опасной соперницы ожидание перестало так мучить, и Марк без труда проникся терпеливым, чутким пониманием. Прошло пять дней. Кейт понемногу оттаивала. На шестой она без предупреждения явилась на Вест-стрит, и хотя обошлось без чистосердечного раскаяния (которое, по мнению Марка, пришлось бы кстати), была нежна и податлива, как подобает любящей женщине. На следующий вечер он, по обыкновению, поджидал ее у черного хода. Они вместе отправились на Суон-стрит, где прямо в передней наткнулись на мистера Уинтропа.

— Куда это вы направляетесь? — нелюбезно осведомился тот.

Марк собрался ответить, но Кейт его опередила:

— Ко мне в комнату, которая, пока я исправно вношу плату, остается моей личной территорией.

Она и в постели была непривычно бойкой, и если подумать, то была лучшая ночь за все время их знакомства. Кейт даже не заикнулась про Джосс. Это заставило Марка поверить, что их отношения входят в новую фазу — фазу, на которой он будет значить для Кейт так же много, как она почти с самого начата значила для него. Наконец удовлетворенный личной жизнью, он готов был примириться даже с тем, что семя разумного, доброго, вечного (в данном случае поэзия Сильвии Платт) снова упало на бесплодную почву.

Под девятым эссе Марк написал: «Полагаю, вы намеренно восприняли прочитанное в гротескном виде?» — решив, что это будет достаточно элегантной критикой.

Увенчав этой тетрадью стопку уже проверенных работ и отложив ручку, он надавил на спинку кресла, чтобы как следует потянуться.

В этот момент в дверь постучали. Стук был тихий и робкий, незнакомый.

— Входите! — крикнул Марк, не торопясь выйти из удобной позы.

Вошла Кейт, заставив его вскочить под щелчок выпрямившейся спинки.

— Почему ты здесь?!

Это вырвалось ненамеренно. Кейт смутилась.

— Извини, мне не следовало вот так сваливаться тебе на голову…

— Вот еще новости! Я ужасно рад твоему приходу.

Он обнял ее, поцеловал, помог снять куртку, потом взял за руку и, все еще не в силах поверить, повлек к дивану.

— Меня выбрасывают на улицу, — со вздохом объяснила Кейт, усевшись.

— Что?!

— Старый Уинтроп. Сегодня опять торчал у двери. Сказал, что я веду себя как уличная девка, что от меня слишком много шуму и что сорок пять фунтов за такую комнату — это курам на смех.

— Вот негодяй!

— Требует, чтобы я убралась не позже пятницы. — Кейт прикусила губу. — Господи, до сих пор лицо горит!

— Бедная ты моя! — Марк ласково сжал ей руки. — Мне очень жаль.

— Правда? — Она вгляделась ему в лицо сквозь пелену слез. — Что-то непохоже.

— Ну, видишь ли…

Она попробовала отнять руки, но Марк держал их крепко. Наконец он начал смеяться.

— Что смешного? — рассердилась она. — Мерзкий старик осыпает меня оскорблениями, мне негде преклонить голову, а ты смеешься!

— Да уж, преклонить голову где-то надо.

Кейт испуганно встрепенулась, подумав о Джерико.

— Надеюсь, ты не предлагаешь?..

— Я предлагаю перебраться ко мне.

— То есть… сюда?! — Она резким движением высвободила руки и осмотрелась, как если бы видела комнату в первый раз. — Но это твой дом! В смысле ты обставлял его для себя.

— Ну, если бы в то время мы были знакомы, я обставлял бы его для нас двоих.

— О, Марк! — Она обратила к нему лучистый взгляд больших глаз. — Ты такой великодушный…

— Но?

— Но это уже совместное проживание… отношения на постоянной основе!

— Вот и хорошо. — Марк не мог справиться с улыбкой. — Сейчас я чего-нибудь нам налью…

— Это излишне, — сказала Кейт, когда он поднялся.

— Тебе нужно подкрепить силы после такого испытания, да и отпраздновать тоже не мешает. Смотри, сколько тут места! Гардероб для твоей одежды спокойно войдет вон в тот простенок… надо бы купить его поскорее… так, кровать двуспальная, тут проблем не будет… ложек, вилок, кружек и тарелок хватает. — Вне себя от счастья, Марк наклонился и стиснул Кейт в объятиях. — Кейти, милая моя! Дорогая! Приди ко мне, живи со мной и будь моей навеки!

— А как же независимость? — пролепетала она.

— Какой-то марксист писал, что свобода — это осознанная необходимость. Улавливаешь? Независимость, таким образом, — это правильно понятая зависимость. Ну а любовь вообще ставит точку на таких разговорах.

Он бегом бросился к бару и вернулся с двумя стаканами белого вина. Кейт послушно приняла свой.

— Ну же, улыбнись!

Она попробовала, но ничего не вышло.

— Ты безнадежна! Где счастье? Где облегчение?

Отпивая вино, Кейт думала: «В самом деле, где все это? Вообще что с тобой, дуреха? Это чудесная квартира, ты тут уже не раз наслаждалась жизнью, Джосс все равно больше не появится, так чего ради держаться за Суон-стрит, а если не понравится, всегда можно собрать вещи. И потом, глупая овца, если не сюда, куда ты пойдешь?»

Хью лежал в постели, курил сигарету за сигаретой. В окно, открытое на улицу, доносились шелест автомобильных шин, обрывки разговоров проходящих людей, щелчки секатора у живой изгороди, звуки музыки, шипение дождевальной установки — словом, все те звуки, без которых не обходится летний вечер. Джеймс предлагал выйти куда-нибудь выпить, но Хью отказался, сам себе удивляясь, — он не чувствовал ни малейшего желания. Наоборот, им владела сильнейшая потребность побыть наедине с собой и провести переоценку ценностей.

Он был как ребенок, только что получивший взбучку, и далеко не в фигуральном смысле слова.

С самого первого дня знакомства он не то чтобы невзлюбил Джосс Бейн, но и не проникся к ней симпатией. В его глазах это была вздорная, противная девчонка, типичный подросток без всяких перспектив на перемены к лучшему. Когда она вернулась, бесцеремонно вторгнувшись в чисто мужской клуб виллы Ричмонд, рассерженный Хью едва мог ее выносить еще и потому, что по непонятной причине Джеймс и Леонард явно были рады ее видеть. Но с течением времени вопреки упорному неряшеству Джосс в общей ванной, грохоту ее музыки и отсутствию в ней всякого намека на женственность он вынужден был признать, что под бесформенными толстовками и мешковатыми штанами скрывается интересная личность — странная, эксцентричная, но от того не менее сильная. Личность по-своему благородная и очень прямолинейная…

Потушив окурок, Хью приказал себе больше не тянуться к коробке с сигаретами. Хотя бы минут двадцать. Нет, лучше десять.

— Хватит валять дурака! — сказал он вслух и заложил руки за голову, чтобы не дать им своевольничать.

— Вы, взрослые, можете издеваться друг над другом сколько хотите, но если уж завели детей, будьте добры обращаться с ними по-человечески, — вот что сказала ему в этот вечер Джосс. — Это ведь дети, ясно? Беспомощные существа.

В ее голосе, во всей позе не было ни капли страха, только вызов. Она завела разговор ни с того ни с сего, когда они вдвоем мыли посуду.

— Они только и говорят,что «папочка, папочка». Не мешало бы вам это послушать. Не понимают, что происходит. Да и как они могут? Это же несмышленыши! Надо было подождать со своими взрослыми разборками, пока они не подрастут. Лично мне уже плевать (Хью невольно подумал, что это чистой воды лицемерие), я для этого достаточно взрослая, но с Джорджем и Эдвардом так поступать не годится. А эта их няня! Неужели не понятно, что для нее это всего лишь работа, что ее совсем не занимает, что они думают, что чувствуют? Эй, это блюдце плохо вымыто!

Разумеется, Хью пытался приводить доводы в свою защиту: размахивал жупелом своего уже немолодого, мудрого восприятия, своего жизненного опыта; напоминал о сложности чувств и опасностях, которыми чреваты любые отношения. Возможно, он и победил бы в этой словесной битве, если б ему удалось взбесить Джосс. Но она от всего только отмахивалась.

— Какое мне дело до тонкости чувств, хоть ваших, хоть Джулии! То, что между вами происходит, касается только вас, а близнецов в это не втягивайте.

У такого однопланового подхода было умное название — шоры предубежденности. Именно так ведет себя, затевая кампанию, человек с умом: беспощадно отбрасывает любые свидетельства в пользу точки зрения, против которой выступает, какими бы весомыми они ни были. Хью был не настолько уверен в своей правоте, чтобы действовать в этом духе. В конце концов он вышел из себя, отшвырнул губку и самым идиотским образом возопил:

— Что ты всем этим хочешь сказать, лицемерное, надоедливое ничтожество!

— Что вам пора домой! — отчеканила Джосс и покинула кухню.

Чуть позже появился Джеймс и произнес (в типичной для него мягкой, тактичной, неописуемо раздражающей манере) монолог, призванный успокоить Хью, при этом не возлагая на Джосс чересчур большой вины за содеянное. Но было видно, что слова идут не от сердца и что, скажем, подвешенный за ноги из окна небоскреба с надеждой сохранить жизнь только ценой правды Джеймс признал бы, что Джосс полностью права. Договорив, он немного послонялся по кухне под предлогом уборки, а на деле выигрывая время, потом позвал Хью выпить — так ребенка, разбившего коленку, отвлекают сладким, чтобы долго не ревел.

— Нет уж, спасибо, — буркнул Хью и ретировался в свою комнату…

Было еще светло, так как на вилле Ричмонд ужинали очень рано. Когда Хью, ненавидевший ранний ужин, начал выспрашивать почему, никто не смог этого толком объяснить. Не то так повелось со времен детства Джосс, не то было задумано, чтобы облегчить Леонарду муки несварения желудка. Все это казалось несущественным, по крайней мере в глазах Хью, который относился к вечерней трапезе с уважением, как к одному из лучших проявлений цивилизации, как к своего рода маленькому пиру. Вот Джулия, например…

Чтобы пресечь такой ход мыслей, пришлось схватиться за сигарету. Мысли, однако, упорно тянулись к Черч-Коттеджу.

Если разобраться, вилла Ричмонд вообще была мало цивилизованной. Жизнь здесь шла путано, бессвязно и была далека от элегантности и размеренности, к которым Хью привык с Джулией. Даже хозяин дома, и тот не утруждался внушать своим домочадцам хоть какие-то правила, особенно после возвращения Джосс и появления очаровательной американки (которая, слава Богу, вносила в весь этот хаос подобие порядка). Ну как в такой обстановке растить детей?

Перед мысленным взором, как живые, встали Джордж и Эдвард. Хью застонал и съежился, думая: вот ведь дьявол, вот дьявол, вот ведь, мать его… мать его!..

Дверь медленно и бесшумно приоткрылась. Заглянул Джеймс:

— Как дела?

— Спасибо, фигово! — процедил Хью и потянулся затушить окурок, который откуда-то взялся в руке.

Джеймс приблизился и встал у постели. Такое уже случалось однажды, примерно сорок лет назад в колледже, когда он вошел к Хью, уверенный, что тот один, но обнаружил на кровати не только его самого, но и девушку, единственным нарядом которой была зеленая бархотка. Образ был удивительно четким, хотя Джеймс не вспоминал об этом долгие годы.

— Звонила Джулия.

— Что? Джулия? — Хью рывком принял сидячее положение. — Почему же ты меня не позвал?!

— Она не хотела с тобой разговаривать.

— То есть как?!

— В смысле звонила не тебе. Джосс. Мальчики сказали, что виделись с ней сегодня, и она хотела знать подробности.

— Сейчас я ей позвоню… — Хью сделал движение спрыгнуть с кровати.

— Это невозможно.

— То есть как?! — глупо повторил он.

— Она ушла в ресторан.

— В какой еще, мать твою, ресторан?! С кем?!

— Не знаю.

— С женщиной хоть или с мужчиной?!

— Она не сказала.

С минуту они молча смотрели друг на друга, потом Джеймс сказал:

— Думаю, тебе все-таки стоит выпить.

Впервые за все время работы в пиццерии Кейт по-настоящему нагрубили. Посетитель не был пьян, не был, видимо, и изувером по натуре, просто (по мнению Бенджи) день у него не задался, и он был рад сорвать зло на первом, кто подвернется под руку. Кейт выслушала его с пылающим, окаменевшим лицом, потом молча собрала на поднос разнесенные в пух и прах нетронутые кушанья и понесла на кухню. Стоя у подножия лестницы, они с Бенджи прислушивались к тому, как грубиян бросается уже на Кристину. Пиццерию он назвал последней забегаловкой, отказался платить за обед и ушел, хлопнув дверью.

На лестнице тут же сердито затопали каблуки.

— Что ты ему наговорила? — резко спросила Кристина.

— Ничего…

— Он утверждал, что ты вела себя по-хамски!

— Я вообще не открыла рта!

— Как, разве ты не говорила, что он не может разобраться в простейшем меню? Что у него мозги набекрень?

— Я не говорила ему ни слова после того, как приняла заказ! Это он мне хамил! Назвал бестолковой, нерасторопной, неуклюжей! Сказал, что не знает, как таких держат на работе, а я стояла и молча глотала все эти гадости!

Для Кристины пиццерия была не просто средством к существованию, это было ее кредо, отражение внутренней сущности, и она косо смотрела на любой, даже самый ничтожный инцидент, который мог бросить тень на заведение.

— Может, он был и прав! — хмыкнула она.

— Девочки, девочки! — вмешался Бенджи. — Не ссорьтесь.

— Я принесла именно то, что он заказал! — Кейт все еще надеялась оправдаться. — Посмотри хоть в блокнот!

— Не ори так, услышат, — сказала Кристина, бросив взгляд в сторону лестницы.

— Нет, в самом деле уймитесь, — увещевал Бенджи. — Кейт, ты же знаешь, что в жизни полно несправедливости. Всегда найдется кто-нибудь, кому нравится портить людям жизнь. Счастье еще, что это редко случается.

— Займись делом! — прикрикнула Кристина.

Скривив гримасу, Бенджи вернулся к плите.

— И ты, между прочим, тоже, — сказала она Кейт. — Рабочий день еще не кончен, и работа не ждет.

— К чертовой матери работу, где никому не интересно, прав ты или виноват, где за тебя никто не вступится!

— Шевелись! — был ответ.

По лестнице Кейт поднималась в полном разброде чувств. Хотелось гордо прошагать через битком набитый зал, выйти, хлопнуть дверью и никогда больше не возвращаться, но это была непозволительная роскошь. Вся огненная лава ярости на несправедливость Кристины не могла спалить крохотного ледяного червячка страха. Права была Кейт или не права, это ничего не меняло при ее теперешнем, легко уязвимом положении. Хочешь не хочешь, а приходилось возвращаться к работе.

Достав блокнот, она подошла к только что усевшейся молодой паре. Все, что при них было, в том числе одежду, эти двое свалили прямо на пол — именно так, как ненавидела Кристина.

— Вы не против, если я повешу ваши вещи?

Молодой человек поднял взгляд от раскрытого меню. Это был приятный блондин в очках, но смотрел он на Кейт как на пустое место — не на человека, на безликую прислугу.

— Если не лень, — сказал он с пожатием плеч.

После работы Бенджи вызвался проводить Кейт до дому.

— Нечего со мной нянчиться, я уже в полном порядке.

— Оно и видно! — хмыкнул повар, приостанавливаясь, чтобы закурить. — Нет уж, пойдем вместе. Знаешь, не стоит принимать наезды Кристины близко к сердцу. Сьюзи, например, не обращала на них внимания.

— Я не настолько крута.

— Ты же знаешь, — напутственно заговорил Бенджи, беря Кейт за локоть, — что наша Кристина до смерти боится потерять клиентуру. Думает, стоит кому-то уйти недовольным, и он раструбит об этом по всему Оксфорду. Глупо, но такая уж у нее натура. Говорю тебе, Кейт, плюнь! Это всего лишь работа за кусок хлеба.

— Для меня это нечто большее, особенно теперь, без Джосс.

— Эй-эй! Ты что, совсем спятила? Такой подход не доводит до добра. Нельзя вот так, за здорово живешь, давать людям власть над собой. Я, например, работаю, чтобы оплатить свои удовольствия. А ты, выходит, украшаешь посетителям жизнь? Это, душа моя, иллюзорный рай, потому его так легко превратить в пекло, как случилось сегодня.

— Ну, положим, у меня тоже есть свои удовольствия.

— Не спорю.

— Я как раз собираюсь перебраться к Марку…

— Шутишь?!

— А что такого? У него свой дом, мы отлично ладим…

— Нет, ты точно спятила! — Бенджи оттолкнул руку Кейт.

— Почему?

— Да потому! Ты совсем недавно бросила Джеймса, хотя жила в его доме много лет, знала его как облупленного и до сих пор утверждаешь, что он хороший. Сказала, что не ужилась с ним. И вдруг собираешься поселиться у парня, которого знаешь без году неделя! — Он помолчал, фыркая, как рассерженный кот. — Знаешь, что я думаю? Что тебе стоит пожить одной.

Комнаты на Суон-стрит неуловимо изменились. У них был теперь самую малость безличный, отстраненный вид, словно они все знали и втихомолку готовились к сближению с новым хозяином. Разумеется, это было не так. Все изменилось уже со дня ухода Джосс, когда вместо привычной ауры надежды и оптимизма над Суон-стрит повис тяжелый смог разочарования. Последние несколько дней, проведенные в нервном возбуждении, среди мысленных картин предстоящей жизни с Марком Хатауэем, Кейт обращала мало внимания на комнаты и прониклась к ним если не полным безразличием, то некоторым равнодушием. Возможно, как раз потому в этот вечер она открыла дверь не в уютную гавань, не в теплое родное гнездо, а в безликое помещение вроде гостиничного номера.

Усевшись, она устало сбросила туфли. Подумала, встала, выключила свет и снова устроилась в кресле, глядя на подсвеченный уличным фонарем прямоугольник окна. Она думала о том, что Бенджи, пожалуй, прав.

Нужно видеть составные части жизни: работу, взаимоотношения, дом — такими, каковы они на самом деле, а смотреть на них через розовые очки не только бесполезно, но и опасно. Если разобраться, что такое пиццерия? Она привыкла там находиться, привыкла к Кристине и Бенджи, но не более того. Что такое комнаты на Суон-стрит? Она влюбилась в них, но любовь не выдержала испытания жизнью, и теперь ее нет. Что такое Марк?..

Кейт прикрыла глаза, вызывая его образ. Марка она тоже придумала. Он все время ей кого-то заменял: то Джеймса, то Джосс. И уж если быть скрупулезно, безжалостно честной, почему она позволила уговорить себя перебраться к нему? Не потому ли, что до смерти устала принимать решения?

Вот, значит, что такое в конечном счете свобода и независимость? Необходимость снова и снова, изо дня вдень, принимать решения, большие и маленькие, жизненно важные и тривиальные: что есть, что носить, чем заниматься, кого любить, куда ходить, где жить, эмигрировать или нет, купить к новым кроссовкам красные шнурки или оставить белые? А когда понимаешь, что до тошноты, до смерти устал от принятия решений и больше не в силах принять ни единого, то рад передать это треклятое право кому угодно, лишь бы тот был так добр, чтобы взвалить его на свои плечи? Ведь, по сути, именно это она пытается проделать с Марком — всучить ему право принятия решений и тем самым обязанность принимать их за нее впредь! То же самое она готова проделать и с Кристиной! Но ведь это и есть полный отказ от всякой свободы и независимости!

«Именно этого я и хочу, — с болью говорила себе Кейт. — Хочу послать независимость куда подальше. Потеряв Джосс, я уже не боюсь потерять лицо. Я капитулирую. А ведь, черт возьми, я совсем не обязана работать или жить там, где не хочу! Отказ от борьбы — наказание, которое я сама на себя налагаю за потерю Джосс, считая, что непригодна быть матерью, а значит, вообще никем и ничем, и должна быть вечно благодарна тому, кто меня, непригодную, подберет!»

Она открыла глаза. Комната качнулась и поплыла слегка не в фокусе, потом стабилизировалась со всем, что было в ней знакомого: креслами, столом и парой стульев с прямыми неудобными спинками, лампой, подушками, оттиском картины.

Нащупывая ногами туфли, Кейт взглянула на часы. Было почти одиннадцать.

Поздно. Но может быть, не совсем поздно.

— Что ты пытаешься сказать?

Марк принял душ как раз перед приходом Кейт и выглядел молодым, освеженным и сексуальным в халате, скроенном на манер кимоно, с еще влажными волосами.

— Я пытаюсь сказать, что, хотя мне очень жаль тебя разочаровывать, я изменила мнение насчет переезда. Жить здесь я не могу.

— Почему?

— Потому что это неправильно. Это все испортит.

— Неправильно?

— Да.

— В каком смысле?

Ответ требовал больше отваги, чем Кейт удалось собрать перед выходом из дома.

— В таком. Я еще не готова к отношениям на постоянной основе, к совместному проживанию… а может, вообще никогда не буду готова. Может, мое согласие было всего лишь реакцией на потерю Джосс. Я решила быть с тобой честной. Согласись, так лучше.

— Лучше?

— Не начинай!

— Не начинать чего?

— Повторять за мной как попугай, словно в идиотском американском детективе! Мне ужасно жаль, но это ничего не меняет. Вообще-то мне с самого начала не следовало соглашаться…

— Заткнись!

— Но я хочу объяснить…

— Думаешь, мной можно играть до бесконечности? Ты никогда меня не любила, просто пользовалась.

И Марк влепил Кейт тяжелую, звучную пощечину.

От удивления она не сразу ощутила боль, только отдачу от удара во всей левой стороне лица. Глаза у нее полезли на лоб, рот раскрылся, но удар кулаком по скуле заставил подавиться протестом. Марк схватил Кейт за плечи и толкал ее, спотыкающуюся, спиной вперед до самой кровати, а там начал размеренно бить ее головой об стену: бум, бум, бум! По-прежнему во власти шока, она не кричала, только судорожно хватала ртом воздух. Его лицо виделось словно за тысячу миль, но при этом ясно и четко, и оно было потемневшим, жестоким.

Внезапно Марк отшвырнул Кейт в сторону, на постель, где они столько раз занимались любовью, асам ушел к противоположной стене, прижался к ней лбом и оставался в этой позе, не говоря ни слова, до тех пор, пока Кейт не опомнилась и не бросилась вон.

Глава 16

— И где она сейчас?!

Хелен стояла на кухне Мэнсфилд-Хауса. Она только что вошла и еще держала в руке ключи от машины.

— В той же комнате, где Пат с младенцем. Другого места не нашлось.

— Когда она пришла? — мрачно спросила Хелен, бросив сумку и ключи на стол, прямо в развал коробок с хлопьями и детских игрушек.

Кейт оказалась у дверей Мэнсфилд-Хауса уже за полночь. Когда она начала стучать, проснулись в первую очередь те, чьи окна выходили на улицу. Открывать пошли не сразу, решив, что это снова сожитель Пат (всю неделю он терроризировал приют, настаивая на свидании с ней), но потом Рут догадалась открыть окно и выглянуть. Со ступенек на нее смотрела незнакомая женщина. Жившая в Мэнсфилд-Хаусе всего один месяц, Рут не была знакома с Кейт, но когда показала ее соседке по комнате, Линде, та сразу поняла, кто это.

— Ой, мамочки! Да ведь это Кейт! Ура!

Она радостно побежала к дверям, но когда все замки были отперты, а засовы отодвинуты, стало ясно, что радоваться нечему. Кейт под руки отвели на кухню, согрели ей чаю и наложили на левую сторону лица мазь с арникой. Она что-то бормотала, но больше тряслась, как осиновый лист. Единственная связная фраза была о том, что у нее дико болит голова. В это время спустилась Пат подогреть детское питание. Ее спросили, нельзя ли положить к ней в комнату добавочный матрац.

— Само собой, — ответила она, зевая и присматриваясь к Кейт. — Можете не объяснять, в чем дело, и так видно.

Кейт дали болеутоляющего, уложили на матрац, брошенный прямо на пол в крохотной комнатке, и сунули к ногам грелку, поскольку ее продолжало трясти, как в ознобе. Не обращая на эту суету внимания. Пат кормила ребенка и изучала очередной проспект бюро путешествий, на которых была помешана. Когда все разошлись и соседка по комнате уснула, Кейт перестала притворяться спящей. Она открыла глаза во тьму и лежала так, прислушиваясь к дыханию матери и младенца. Только к утру ей удалось впасть в забытье, до того тяжкое и полное аморфной, но неотвратимой угрозы, что лучше бы уж оно вообще не наступало. Когда младенец проснулся, он сразу потребовал еды. Его плач прорвался сквозь дурман сновидений тонким жалобным звуком, больше похожим на писк котенка, которого таскают за хвост…

— Кто-нибудь уже заходил к ней сегодня?

Вопрос был задан таким раздраженным тоном, словно Хелен возлагала вину на случившееся с Кейт на всех обитательниц Мэнсфилд-Хауса.

Это не произвело никакого впечатления на Пат, которая разбирала грязное белье, скопившееся общими стараниями. Она даже не подняла глаз, отвечая.

— Спит, и пусть себе спит. Это пойдет ей на пользу. Джейсона я подсунула Линде, он горазд реветь.

— Надо бы на нее взглянуть… — Хелен сдвинула брови, размышляя. — Эй, сделайте кто-нибудь чаю! Я ей отнесу.

Кейт лежала, повернув голову на ту сторону, что меньше пострадала от побоев, то есть к стене. Глаза ее были закрыты, потому что и смотреть было больно. В голове бухало несколько молотов разом, а кожа на лице словно ссохлась вдвое — так ее распирало изнутри.

— Кейт!

Она сделала движение повернуться.

— Ох!

— Бедняжка! — вырвалось у обычно бестрепетной Хелен. Она опустилась у матраца на колени, чтобы лучше оценить состояние Кейт. — Дьявол! Вот дьявол! Кто это сделал?!

— Марк… — простонала та.

— Вот, выпей чаю, это тебя подкрепит. Погоди, помогу сесть… не спеши! Так хорошо. Надеюсь, только лицо?

— Только лицо?!

— Вспомни Линду, — вздохнула Хелен, придерживая Кейт за спину. — У нее, кроме лица, было еще два сломанных ребра и одно запястье.

Сидеть было невыносимо трудно. Голова раскалывалась от боли и казалась огромным, не в меру раздутым баллоном, ненадежно прикрепленным к телу.

— Что на него нашло? — выпытывала Хелен. — Во время секса, конечно! Он что, один из тех уродов, что любят садомазо?

— Нет, — с трудом произнесла Кейт. — Сперва я согласилась к нему переехать, а потом передумала.

— Переехать к Марку?! — Хелен открыла рот.

— Мне удалось заполучить Джосс, но надолго она не задержалась. Ушла назад к Джеймсу. Ну, я и решила жить с Марком…

Свободной рукой Хелен схватилась за голову. Она уселась на матрац так, чтобы Кейт могла на нее опереться, и взялась было поить ее чаем, но та отняла кружку, напрягшись, чтобы не выдать дрожи рук.

— Только не нужно нотаций… — Кейт хотела взглянуть в лицо Хелен, однако голова отказывалась поворачиваться, а глаз так заплыл, что ничего нельзя было разглядеть. — Помнишь, ты все повторяла, как нам повезло, потому что мы с тобой еще не битые? Теперь ты одна такая.

— Допьешь чай, и я отвезу тебя к доктору Принглу. Надо убедиться, что кости не переломаны.

— До свадьбы заживет, — горько усмехнулась Кейт.

— Не говори ерунды!

— Думаешь, самая сильная боль у меня в голове или на лице? — Ее голос истерически поднялся. — Она в душе, понимаешь?!

— Понимаю-понимаю. Тебе придется здесь пожить.

— Но мне нужно на работу!

— Какая еще работа, ты что!

— Работа… — повторила Кейт, припоминая вчерашний день. — Ох, мы же с Кристиной поругались! Она подумает, что я ушла, даже не попросив расчета.

— Кристину предоставь мне. Я с ней живо разберусь. А вот как быть с твоими вещами… хочешь, пошлю за ними Линду?

— Я уже не знаю, чего хочу.

— Или, может, переберешься ко мне?

— Нет. Нет. — Кейт сделала попытку улыбнуться. — Мое место здесь, с такими же, как я.

Хелен не совсем грациозно поднялась на ноги. Даже в своем жутком состоянии Кейт видела, что напора в ней значительно поубавилось. Она и не подумала оспаривать услышанное.

— С твоими вещами что-нибудь придумаем… я сама за ними съезжу! А по дороге загляну в Джерико и объясню все Джосс.

— Джосс!

— Ну да. Она имеет право знать.

— Боже мой, Боже мой! — Здоровая сторона лица Кейт жалобно, по-детски сморщилась, из глаз покатились слезы. — Что я натворила! Господи, что я натворила!

Леонард порезался. Во время бритья это случалось с ним все чаще. Джеймс предложил было, что будет брить его сам, но только привел его этим в ярость. Он, мол, и так согласился дважды в неделю принимать ванну с помощью медсестры (как следует обложив и ее, и — заочно — оздоровительный центр, откуда ее прислали), но чтобы его еще и брили, как полного инвалида, — нет уж, увольте! Это оскорбление личности, которое он, Леонард Маллоу, не собирается проглатывать вот так, за здорово живешь. В конце концов Джеймс проклял себя за то, что вообще предложил это.

— Извини, я был не прав. Не подумал.

— Вот именно, не подумал! А надо думать, что говоришь! Мало ли какую чушь тебе захочется смолоть, а другие стой и слушай? Кто я, по-твоему? Маразматик, который не может даже как следует подобрать сопли?!

Инцидент как будто был исчерпан, но вот беда — Леонард уже не мог выбросить из головы Джеймсову «бестактность». Принимаясь по утрам за бритье и вспоминая о ней, скоро он уже трясся от ярости, а поскольку старческая кожа тонка, как папиросная бумага, порезы множились с ужасной быстротой. К концу процесса раковина бывала испятнана кровью, как в вивисекционном зале, а физиономия Леонарда топорщилась ватными комками.

— Что это ты из себя изображаешь? — с подозрением спросила в это утро Джосс, заглянув к нему перед школой. — Полуощипанную курицу?

— Убирайся к дьяволу!

— Почему бы тебе не перейти на электробритву?

— Когда мне понадобится совет малолетней задрыги, я приползу за ним на коленях!

Она вышла, вернулась с бутылочкой бактерицидной жидкости и молча поставила ее на раковину.

— А что с этим делают, пьют?

— Не знаю. Может, кто-то и пьет, — хмыкнула Джосс. — А ты лучше протри этим лицо, иначе скоро сгниешь, как картошина.

— Картошина! — Леонард фыркнул, изображая презрение, налил в ладонь жидкости и щедро размазал по лицу.

Через пару секунд порезы защипаю. Он скривился и зашипел, потом повторил: «Картошина!» — и повторил процедуру. Постояв перед зеркалом и почесав голову, он испустил тяжкий вздох.

— Ну и видок! Врагу не пожелаешь! Вот уж в самом деле старая гнилая картошина. Надо бы издать закон о возрастном ограничении, и таких, как я, из гуманности пристреливать. Ведь хорошая была идея — посылать на дом человека со снотворным или пластиковым пакетом!

Одевался Леонард медленно, то и дело прерываясь, чтобы передохнуть. (Однажды миссис Ченг, в это время убиравшая у него в комнате, наклонилась помочь ему натянуть носки, но он начал лягаться тощей желтой ногой в разводах вен. Она отступилась и больше не повторяла попытки.) Первым был надет комплект нижнего белья с подштанниками, потом клетчатая фланелевая рубашка («Ну и что же, что лето? Как будто летом нельзя промерзнуть до костей!»), объемистые вельветовые брюки, пресловутый мохеровый жилет, затем вязаный жакет и уже в самом конце — как неизбежное зло, со стонами и сдавленными проклятиями — носки и башмаки.

Не без труда поднявшись, Леонард обозрел полученный результат в зеркале. Ба! А горло-то голое!

— До чего же ты похож на старого индюка! — Порывшись в ящиках, он вытянул из-под груды вещей шейный платок не первой свежести и повязал его в вороте рубашки с некоторой претензией на шик. — Разодет как картинка! Все так и рухнут, — доверительно сообщил он своему отражению, потом плюнул и отвернулся.

На верхней площадке лестницы Леонард прислушался. С кухни доносился лязг и дребезг — там проходила очередная битва миссис Ченг с беспорядком. Помимо этого, в доме было тихо. Джеймс на весь день уехал в Лондон (интересно, один или как?); Хью отправился по каким-то загадочным, ему одному известным делам; Джосс, несчастная жертва среднего образования, в школьной библиотеке готовилась к экзамену по французскому языку. На завтрак Леонарду был оставлен вчерашний заливной язык и, по его настоятельной просьбе, карамелевый йогурт на ножках (вполне съедобная штука, и в эти бестолковые времена у кого-то котелок варит!). Пока он все это осилит, подоспеет Беатрис, и они засядут играть в безик. Нет, времена все-таки бестолковые! Никто моложе семидесяти уже не знает, как играть в эту чудесную игру.

Леонард начал спуск по лестнице. Это тоже было кропотливое занятие: сперва как следует упереть резиновый наконечник трости в ступеньку ниже, потом перенести на трость вес тела и, проехавшись ладонью по перилам, аккуратно, по очереди переставить ноги на вышеупомянутую ступеньку. При этом он строил коварные планы насчет того, что польет недавно высаженные в саду петунии и будет молчать об этом, как партизан, пока Беатрис не польет их снова, а когда она закончит, скажет: «Совсем ослепла, что ли? Не видела, что они уже политы? Я сам и поливал!» Одно предвкушение уже заставляло его хихикать.

В дверь позвонили. С кухни вылетела миссис Ченг, торопливо отирая руки о передник.

— Я открою, — милостиво объявил Леонард, как раз достигший конца лестницы.

— Твоя грубить!

— Косоглазая нахалка! Я никогда не грублю, я только подшучиваю.

Он направился к двери, а китаянка, поколебавшись, вернулась на кухню.

За дверью стояла крупная красивая женщина в длинной цветастой юбке и с большим количеством украшений. Приняв ее за цыганку, Леонард постарался закрыть дверной проем своим телом.

— Нам ничего не нужно! Ничего!

Он был почти уверен, что ему предложат погадать, но женщина только смерила его пренебрежительным взглядом.

— Я Хелен Фергюсон, подруга Кейт.

— Ах вот как! Ну извините.

— Можно войти?

— Зачем это?

— Затем, что у меня есть новости насчет Кейт, и притом такие, о которых не кричат на всю улицу.

Невольное восхищение заставило Леонарда отступить с дороги. Гостья имела как раз те габариты, которые он всегда предпочитал (только без дурацких шмоток, а, как говорится, на фоне смятых простыней). Насладившись чередой смелых мысленных картин, он повел Хелен в кабинет, где ткнул тростью в сторону одного из кресел:

— Садитесь.

Она уселась, послав в сторону Леонарда волну экзотических духов, которые он не сумел опознать, и остановила на нем уверенный взгляд.

— Мистер Маллоу, одно время Кейт работала в приюте под названием Мэнсфилд-Хаус, о чем вы, конечно, знаете.

— Ну и что?

Миссис Ченг усадила Леонарда за кухонный стол. Он был иссиня-бледный, ошеломленный.

— Кулаком по лицу! Головой об стену! — снова и снова повторял он. — Нашу Кейт!

— Я принесу бренди.

Китаянка метнулась к шкафчику со спиртным. Она и сама была глубоко потрясена, но страх за Леонарда отвлек ее от собственных мыслей. Налив в стакан примерно на палец янтарной жидкости, она отнесла его старику и присела рядом. В эти минуты ей в голову не пришло коверкать слова.

— Кости целы?

— Вроде целы, — просипел Леонард. — Но каково ей сейчас, бедняжке! — Он сжал в своих огрубевшую руку китаянки. — Как же я скажу об этом Джеймсу, а? Господи, а Джосс?!

— Оставьте это мисс Бачелор.

— Правильно, у Беатрис получится лучше. — Отхлебнув бренди, Леонард отер увлажнившиеся глаза тыльной стороной ладони. — Какой жестокий мир! Боже, Боже! Какой жестокий мир!

Высвободившись, миссис Ченг, в свою очередь, завладела его рукой и крепко сжала.

— Мне ли не знать…

Джулия заставила себя дождаться девяти часов вечера и лишь тогда позвонила на виллу Ричмонд. Если повезет, думала она, Хью в это время будет сидеть перед телевизором, а к телефону подойдет Джосс. Так и вышло. Голос в трубке звучал тоненько и слабо, словно с другого края света — видимо, это был намек, что Джосс вконец измотана подготовкой к экзамену.

— Алло! Это Джулия. Хорошо, что я тебя застала. Хочется знать подробности вашей встречи с мальчиками. Они так расписывали совместный коктейль! Сэнди просто душка, правда? Кстати, как они тебе показались?

Наступила долгая пауза, и когда удивленная Джулия решила, что их разъединили, Джосс ответила пустым, невыразительным голосом:

— Они в порядке.

— Правда? А Сэнди сказала, они страшно расстроились и проплакали всю дорогу до дома.

— Проплакали?..

— Представляешь! И вроде бы это началось, еще когда ты была с ними. Я попробовала выспросить, что именно их так расстроило, но она только повторяла, что это все твоя вина. Не хочешь объяснить, что ты им сказала?

— Нет! — Джосс разразилась слезами.

— Ты что, обиделась? — Джулия была окончательно сбита с толку.

— Я плачу из-за мамы… — сквозь слезы пробормотала Джосс. — Ее ужасно избили! Этот гад Марк! Я ходила ее навестить, и… Господи, как она выглядит! Едва может говорить, а Джеймс… его все нет и нет!

— Какой ужас! — воскликнула Джулия, в самом деле ужасаясь. — Бедная Кейт! Где она сейчас?

— В Мэнсфилд-Хаусе. За ней там присматривают, не волнуйтесь. — Джосс снова заплакала. — Несчастный дядя Леонард чуть не сыграл в ящик! Пришлось вызывать доктора! Он наверху, в постели.

— Сейчас я приеду! — заторопилась Джулия. — Тебе не годится быть одной с больным старым человеком.

— Ничего, справлюсь. Все в порядке.

Джосс судорожно всхлипнула. Ничего не было в порядке ни с ней самой, ни с миром. На душе было невыносимо тяжко, мучило чувство вины за то, что там, в Мэнсфилд-Хаусе, она не только не загорелась желанием остаться с Кейт, но, когда Хелен предложила это, пришла в ужас. Хотелось бежать, бежать со всех ног от всех этих женщин: или полоумных, или затюканных, от увядших лиц и глаз, полных неизбывной тоски.

Чтобы оттеснить эту картину, Джосс заговорила снова:

— И потом, я не одна. Со мной Хью. Сейчас я его позову!

Трубку со стуком положили на стол, и через короткое время в ней раздался голос Хью. Он звучал до странности обыденно, без тени надрыва или вызова.

— Алло! Джулия?

— Это я, Хью, это я! Что произошло?

— Что-то в самом деле ужасное. Сперва Кейт выбросили на улицу из дыры, которую она снимала, потом ее избил любовник, и теперь она лежит на матраце прямо на полу в приюте, который вы с Робом снимали для «Ночной жизни города». Джосс, по-моему, сбежала оттуда как ошпаренная (да и как было не сбежать?), а у Леонарда так подскочило давление, что мы с ним чуть не простились. Миссис Ченг пылесосит как ненормальная, потому что это ее, видите ли, отвлекает. Мисс Бачелор только что ушла, в одиночку прикончив бутылку хереса. От Джеймса ни слуху ни духу. Вот тебе подробный отчет. Знаешь, Джулия… — Хью помедлил, — я хоть человек и не совсем бесчувственный, но то, что мы тут имеем на сегодняшний день, — это уж чересчур!

— Ага!

— В каком смысле «ага»?

— «Ага» в смысле «попался, который кусался». Ты наивно полагал, что весь мир будет крутиться исключительно вокруг твоих проблем, ан нет, оказалось, что каждый наивно полагает то же самое, и как же это некстати!

— Ну, Джулия!

— Но это правда!

Хью ответил не сразу, разрываясь между острым желанием продолжить разговор и еще более острым желанием не доводить дело до ссоры. Джулия снова изменилась, и эта новая ее версия не собиралась с ним миндальничать.

— Я тут подумал…

— Да что ты говоришь!

— …что настало время повидаться с мальчиками. Может, я подъеду в субботу?

— Не выйдет. В субботу я на редактуре.

— И в воскресенье?

— Нет, в воскресенье я дома.

— Тогда в обед?

— Лучше после обеда, в три.

— А что, на обед кто-то приходит? — сразу насторожился он.

— Почему сразу приходит! Что за удовольствие возиться с воскресным обедом, если всю субботу вкалывал как проклятый?

Очень хотелось спросить, насладилась ли Джулия ужином в ресторане и было ли что после ужина, а главное, с кем все это было, однако не следовало искушать судьбу.

— Правда, я много думал в последнее время…

— Сейчас не об этом, — перебила Джулия. — Сейчас важнее Кейт и Джосс. Я сказала, что приеду. Стоит?

Он подумал: «Еще как стоит!» — а вслух сказал:

— Нет, это лишнее. Мы уж как-нибудь справимся. Пару дней все равно ничего нельзя будет предпринять насчет Кейт, а Джосс… Джосс придет в себя, как только появится Джеймс.

— Я ему позвоню завтра утром. К тому времени, думаю, он в любом случае уже будет знать. А с тобой увидимся в воскресенье.

— Буду ждать, — сказал Хью.

Даже на таком расстоянии Джулия сумела расслышать в его голосе нотку искреннего чувства и сделала усилие, чтобы вложить что-то подобное в свой собственный.

— Доброй ночи! Передай всем привет и… и сочувствие.

Положив трубку, она поставила локти на кухонную стойку и долго сидела, спрятав лицо в ладони, пытаясь представить себе, как все происходило с Кейт — с чего началось и как дошло до побоев. Ведь если она не сумеет достаточно живо представить себе эту сцену, то не сумеет и по-настоящему посочувствовать, а это необходимо, это что-то вроде долга перед несчастной, беззащитной, униженной и оскорбленной Кейт, что-то вроде искупления за первоначальную настороженность и за недавнюю уверенность, что ее бунт был всего лишь бегством от всякой ответственности, обдуманной попыткой подстроиться под стандарты более легкой, богемной жизни. «Теперь ясно, — думала Джулия, — как сильно я ошибалась. Даже не самый благородный бунт — это крик души и рывок к свободе. Теперь это ясно как день, хотя, быть может, я предпочла бы и дальше оставаться в неведении, если вспомнить, чего мне стоило это знание».

Что-то вроде этого она сказала за ужином Робу Шиннеру, а он ответил, что лучше всего об этом высказался Уильям Блейк: что мудрость продается на самом безрадостном из рынков, куда никто не идет по доброй воле. Помнится, ее поразило, до какой степени это в самом деле точное высказывание.

Это был, пожалуй, наилучший момент ужина с Робом Шиннером. Вне круга профессиональной деятельности режиссер был гораздо скучнее — эдакий махровый мещанин, лучшее в котором пробуждалось только с приливом адреналина. Ресторан, куда он повел Джулию, был из самых модных и дорогих, меню не оставляло желать лучшего, кавалер прилагал определенные усилия: безбожно льстил и всячески к ней подкатывался — но в конечном счете все это нагоняло только скуку. Ни разу за весь вечер ей не захотелось искренне рассмеяться, все было до тошноты предсказуемо, даже момент, когда вместо скромного поцелуя на прощание Роб впился в губы Джулии долгим и слюнявым. Тогда уж точно стало не до смеха (по правде сказать, ее чуть не вывернуло), и улеглась она с чувством, что ее распирает от пищи, напитков и зеленой тоски. Заснуть долго не удавалось. Мысли все время возвращались к изречению Уильяма Блейка, и как ни пыталась Джулия перевести их в более приятное русло, они все больше пропитывались старой доброй депрессией. «Нелепо переворачивать подушку, когда сон не приходит, — от этого она не станет удобнее. Но все это делают, — уныло размышляла она. — Нелепо думать, что разочарование — плата за ошибки. Но все так думают. А ведь на самом деле чувство разочарования — часть человеческой натуры. Оно таится в каждом из нас, и нельзя, ни в коем случае нельзя давать ему волю. Кейт не совладала с ним, и оно ее поглотило…»

…Подняв голову, Джулия окинула взглядом кухню. На пробковом стенде у двери были приколоты самые свежие рисунки Джорджа и Эдварда, сделанные на уроках рисования в детском саду: сплошные корабли, самолеты и автомобили. «В данный момент они не способны рисовать людей, — объяснила Фредерика, многозначительно поджимая губы. — Просто не в состоянии. Вы меня понимаете? Я не могу настаивать, это было бы непедагогично. Вы меня понимаете?»

— О да, я понимаю, — вслух сказала Джулия, не сводя взгляда с рисунков. — Даже лучше, чем вы можете себе представить, и, пожалуй, куда больше, чем понимаете вы сама и вам подобные. Вот что я сделаю: предложу рисовать для папы, который придет в воскресенье. Пусть нарисуют… — подумав, она улыбнулась, — пусть нарисуют меня!

Она снова сняла трубку и на этот раз набрала телефон Мэнсфилд-Хауса. Гудки продолжались очень долго, но наконец кто-то все же подошел.

— Мэнсфилд-Хаус, — сказал голос, полный безмерной усталости.

— Линда?

— Нет, Джейнис, — едва промямлили в ответ.

— Меня зовут Джулия Хантер, — раздельно и внятно объяснила Джулия. — Я насчет Кейт Бейн.

— Сейчас посмотрю, где она…

— Нет-нет! — поспешно сказала Джулия. — Не затрудняйтесь. Просто скажите ей, что я звонила.

Джеймс заверил Джосс. что останется с ней, пока она не уснет, и это был в своем роде подвиг — комната (по ее же собственному настоянию) не имела другой мебели, кроме комода и кровати. Пришлось как-то утраиваться на сиденье в стиле модерн. Это было даже и не сиденье, а просто мешок, набитый обрезками полистирола, который следовало уминать до приемлемой формы. Прежде Джеймсу не приходилось этим заниматься, и он убедился, что это не так-то просто. Мешок сопротивлялся, как живой, перекатывая свои внутренности так ловко, что они или сбивались в неподатливые выпуклости, или уезжали в сторону, буквально вываливая «седока» на пол. Джеймс понемногу раздражался, с каким-то даже облегчением понимая, что это самое подходящее настроение в сложившейся ситуации. Косясь на неподвижную фигуру на кровати, он думал, что наконец понимает, что чувствует к этой девочке.

Увы, только с этим и удалось до конца разобраться. Все остальное (даже то, что прежде выглядело простым и ясным) усложнилось и запуталось.

День начался как нельзя лучше и оставался таким почти до самого вечера. Они с миссис Ачесон давно наметили выход в галерею Тейт: Блуи решительно предпочитала современную живопись и обещала на примерах объяснить почему. Этим они занимались до обеда, потом зашли в ресторан (опять же по выбору Блуи, которая слышала о нем лестные отзывы), а уж потом Джеймс настоял на посещении музея сэра Джона Соана, где ему удалось поразить спутницу классическим вариантом псарни. И вот так гладко, приятно, без сучка без задоринки все и катилось. Даже более того, был в этом элемент здорового флирта — вполне в рамках приличий, но все же был (эдакая отдаленная и тем самым прелестная возможность сексуальной авантюры), и в этом состояло очаровательное отличие от похода по музеям, скажем, с престарелой тетушкой из провинции. Но когда поезд тронулся в обратный путь, что-то заставило Джеймса взглянуть поверх газеты на сидевшую напротив Блуи. На лице у нее было выражение, которое он прочел без труда: оно молило избавить ее от необходимости первой признаваться в своих чувствах. Так как вагон был полон, Джеймс ограничился улыбкой и вернулся к газете со сложным чувством радости пополам с огорчением. Ну и клубок! Он знал, что Блуи не сводит с него взгляда и думает: пусть это случится, пусть, ведь все кругом берут от жизни что могут, не думая о последствиях, так почему она должна себе отказывать в чем-то настолько важном, как любовь?

В Оксфорде, когда они сошли с поезда, она первым делом взяла Джеймса за руку, и он поспешно заявил, что надо бы найти такси.

— Лучше пройдемся, — предложила Блуи, не желая ставить точку на этом дне.

— Уже поздно, — ответил он.

Дорога в такси до Обсерватори-стрит прошла в натянутом молчании, а у дома Блуи сказала (тихим и грустным голосом), что, раз уж так поздно, Джеймс, конечно, не останется на ужин. Он ей ободряюще улыбнулся, поцеловал в щеку (между прочим, на виду у соседских окон) и ответил, что сегодня не останется, но это не исключает любой другой день, да вот хоть один из ближайших. При этом он ругал себя последними словами. Трус, несчастный трус!

— К тому же сегодня я и так вволю повеселился. За все прошедшие годы.

Это заставило ее наконец улыбнуться, но улыбка вышла сдержанной. Потом Блуи ушла в дом, а Джеймс зашагал по тротуару, однако не успел даже как следует набрать темп, как был перехвачен Гартом. Тот осведомился, нельзя ли с ним поговорить. Джеймс охотно согласился, но дальше этого дело не пошло. Гарт словно воды в рот набрал. Из чистого человеколюбия пришлось взять инициативу на себя. Джеймс тепло отозвался о научных заслугах Рэндольфа Ачесона, потом пригласил парня в индийский ресторанчик на Уолтон-стрит, где разговор продолжался уже о возможных вариантах будущего: цивилизации, планеты и наконец собственно Гарта.

Домой удалось добраться только в одиннадцатом часу, а чуть погодя Джеймс выезжал оттуда снова, уже на машине, держа путь в Мэнсфилд-Хаус. Никогда в жизни он не бывал до такой степени потрясен (как морально, так и физически) не столько самим видом Кейт, как тем, из-за чего она так выглядела. Он провел в Мэнсфилд-Хаусе всего минут десять — сидел на кухне с кружкой обжигающего кофе напротив Кейт, которая храбро пыталась улыбаться. Она сказала, что чувствует себя вконец измотанной, но расслабиться не может, поэтому доктор прописал ей на ближайшие три ночи сильное снотворное. Что, слава Богу, у нее ничего не сломало, зато синяков и ссадин хватает.

Джеймс был вне себя. К Марку Хатауэю, этому мерзкому ублюдку, он чувствовал такую ненависть, что, попадись тот ему, убил бы. Одновременно им владело чувство полной беспомощности.

— Ты ведь вернешься на виллу Ричмонд? — спросил он осторожно. — Чтобы мы могли за тобой ухаживать. Хотя бы ради Джосс.

Кейт покачала головой и тут же передернулась от боли.

— Спасибо, Джеймс, но я лучше останусь здесь. Они знают, что делать в таких случаях. У них есть опыт.

— Может, все-таки лучше…

— Нет. Мэнсфилд-Хаус больше подходит мне, чем вилла Ричмонд…

…Сейчас, сидя в неудобной позе на мешке с полистиролом, Джеймс снова ощутил настоятельную потребность заполучить Кейт под свою крышу. Она должна вернуться, просто должна! Вообще не следовало отпускать ее, не следовало поддаваться на провокации, прислушиваться к ее причинам и принимать их всерьез, тогда она не оказалась бы беспомощной мишенью отвратительной жестокости. Нужно поскорее возместить ущерб, нанесенный его слабостью и попустительством. Он в долгу перед Кейт… а собственно, почему в долгу? Откуда это чувство вины? Почему постоянно нужно себя в чем-то винить? Что он чувствовал тогда, в Мэнсфилд-Хаусе, глядя на обезображенное лицо Кейт? Любовь или только жалость? Быть может, онбыл не в силах выносить это ужасное зрелище (явное свидетельство того, через что ей пришлось пройти) и только поэтому хочет, чтобы не Хью, а Кейт спала сейчас в комнате для гостей, через стенку от бедняги Леонарда в его фланелевой пижаме, часто вздымающейся на впалой груди от сиплого дыхания? Любит ли он все еще Кейт — в смысле любит ли по-настоящему, а не как прообраз былого счастья? Не путает ли в самом деле любовь с жалостью? Ох уж эта жалость! Сирена, сладкоголосое чудовище! Кому нужна жалость взамен любви?

Прислушавшись, Джеймс удовлетворенно кивнул — из притворно-размеренного дыхание Джосс превратилось в сонное, посапывающее. Он свалился с мешка на четвереньки, потом, закусив губу, чтобы не стонать от боли в затекшей спине, осторожно выпрямился. Постоял, глядя на Джосс: на взъерошенную голову, несчастное ухо, обремененное десятком стальных бусин, полудетскую руку, сжимающую край одеяла. Здесь все было ясно. Он знал, что чувствует к Джосс нечто сродни тому, что и к Леонарду, только сильнее: подлинную любовь, замешенную на не менее подлинном негодовании.

Кэт воспользовалась тем, что на ночь окно осталось открытым, улизнула и в пять утра притащила землеройку. Поскольку та была еще жива, кошка принялась забавляться с ней на прикроватном коврике и возней разбудила Беатрис, которая включила свет, чтобы выяснить, что происходит.

— Ах ты, хулиганка!

Кэт приняла оскорбленный вид. Землеройка валялась на боку с закрытыми глазами — не то сдохла, не то ловко притворялась. Пока Беатрис ходила на кухню за веником и совком, Кэт скрылась с места преступления, оставив добычу на коврике как безмолвный упрек. Похоже, это все-таки был уже трупик. Опасливо заметя землеройку в совок, Беатрис выбросила ее из окна на бетонную дорожку в надежде, что утром Грейс наступит на нее раньше, чем заметит.

Затем она улеглась снова, но уснуть не могла из-за сильной головной боли. Было совершенно ясно, что тому причиной. Невольно думалось: и по заслугам! Чтобы хоть чем-то себя занять, Беатрис отнесла веник и совок вниз, поставила в жалкое подобие кладовой, где они обычно коротали время в компании пылесоса и гладильной доски, заварила чай и понесла его в спальню. За окнами брезжил слабый предутренний свет, и это означало, что начинается очередная пятница — день, в который только и случалось хорошего, что доставка литературного приложения к «Таймс».

В спальне прохаживалась Кэт, всем видом вопрошая: где, собственно говоря, ее законная добыча?

— Ты прекрасно знаешь, что в такие игры я не играю, — сурово произнесла Беатрис, водружая поднос с кружкой на тумбочку и укладываясь в кровать. — Путать жестокость с изысканным вкусом может только умственно отсталый, а тебя я к таковым не причисляю.

Кошка прыгнула на кровать, бесцеремонно прошлась по ногам Беатрис и ткнулась широколобой головой в руку, требуя ласки.

— Я не в настроении! — отрезала Беатрис. — Угомонись наконец, а то прогоню.

Одной ей известным способом Кэт ловко ввинтилась между одеялом и простыней, устроилась спиной к ногам хозяйки и тут же принялась громко умиротворенно мурлыкать.

— Ты отличная компаньонка, — одобрила Беатрис, принимаясь за чай. — Нет, правда, лучше и быть не может. Яркий, независимый характер, чувство юмора и масса других достоинств. — Она вздохнула: — Ах, Кэт! Пожалуй, самое время припомнить, что прежде и я могла сказать о себе что-то в этом духе.

Последние три месяца были словно красочный узор на серой канве жизни Беатрис. Она была не только счастлива, но и научилась не стыдиться своего счастья, позволила себе серьезно расположиться сердцем… увлечься… нет, полюбить дом и всех его обитателей, а более всего одного конкретного мужчину. Получила упоительную привычку тянуться к таким радостям жизни, как еда за общим столом, дружеская беседа, уход за садом. Главная прелесть состояла в том, что получить все это было проще простого — заглянув на виллу Ричмонд. И она заглядывала — о, она ходила туда, как на службу, появляясь у дверей с регулярностью почтальона или молочника, уверенная, что ее ждут, что ей всегда рады и будут рады впредь.

Увы, прошлый вечер разметал эту уверенность в прах. Слушая рассказ о злоключениях Кейт, Беатрис пыталась одурманить себя алкоголем, но не сумела, хотя и прикончила в одиночку бутылку хереса. То, что случилось, было сродни пощечине, которую мать дает дочери, не в меру развеселившейся, скажем, на поминках, и в этом была та же неизбежность, как и во всей цепи событий последних трех месяцев. Они сцеплялись друг с другом гладко, как кусочки мозаики, складываясь в тот самый красочный узор, и можно было смело утверждать, что начало ему было положено в ненастный вечер, когда Джеймс сшиб Беатрис с велосипеда бампером своей машины.

И вот теперь, столько прекрасных дней спустя, она сидела в постели с чашкой чаю в руках, смотрела на прикрепленную над изножьем кровати открытку, давным-давно привезенную из Флоренции (Данте с «Божественной комедией» в руках указывает на развернувшуюся перед ним панораму Вселенной), и думала: «Что ж, дорогая моя, пора тебе снова сесть на велосипед и ехать дальше — к более реальной цели».

Глава 17

На третий день своего пребывания в Мэнсфилд-Хаусе Кейт переселилась на второй этаж к еще одной женщине с детьми. У Сони была кофейного цвета кожа, безмятежный взгляд и две малолетние дочери, такие безмолвные, что было непонятно, умеют ли они говорить вообще. Кейт сразу почувствовала себя «четвертой лишней».

— Располагайся, — медленно произнесла Соня, указывая на свободную кровать у окна. — Нравится тебе здесь? Я имею в виду в приюте? Мне — очень! Это лучшее, что я в жизни видела. Понемногу учусь быть среди людей.

Оказалось, что кроткая на вид Соня убила своего мужа. Она сама же и сказала об этом Кейт, не прошло и часа.

— Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. Убила я его за дело, но признаю, что во всем этом есть и моя вина: уйди я от него раньше, до такого бы не дошло. — Она обратила взгляд к своим тихим, как мышки, дочерям (их лица были лишены всякого выражения, в больших карих глазах ничего не отражалось). — Теперь я живу только ради того, чтобы донести до этих бедняжек, как важно в жизни быть хозяйкой ситуации. Слышите, мои милые? Не доверяйте никому, и никто не сможет вас обидеть. — Безмятежный взгляд вернулся к Кейт. — Хорошо, что его уже нет на свете. Что я могу просто жить, а не бороться с желанием вернуться к нему.

— Но…

— Любовь к мужчине — страшная штука, — продолжала Соня голосом человека в трансе. — Никто не заставит меня полюбить снова. Никто никогда.

Не зная, как прекратить разговор, Кейт принялась застилать постель. Девочки наблюдали за ней в полной тишине и неподвижности.

— На весь день я ухожу убираться в одну школу, — сообщила Соня, — так что комната будет в полном твоем распоряжении.

— Спасибо.

— А знаешь, когда ты здесь еще работала, я была новенькая. Помню, смотрела на тебя и думала: кому и позавидовать, как не ей! Хороший дом, хороший муж. А это, выходит, было совсем не так. После того, что с тобой сделали, я больше никому не доверяю. Теперь я хочу только свободы. Свобода и независимость — вот единственный способ заставить себя уважать.

Кейт не смогла выдавить из себя ни слова возражений. При всей своей безмятежности Соня вгоняла в тоску. Она могла говорить часами все о том же, размеренно и заунывно. Позже выяснилось, что дети у нее все же не немые, но они не разговаривали, только едва слышно шептались. Возвращаясь с работы. Соня неизменно начинала с того же:

— Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться. — Тема была одна, разнились только слова. — Главное в жизни — уважение к себе. Без него не оценишь ни один из даров, данных тебе Господом и судьбой: что ты женщина, что можешь иметь детей, хорошо готовишь и все остальное. О каком уважении к себе может идти речь, если муж обращается с тобой как с грязью? Но как оставить того, которого по-настоящему любишь? Любовь к мужчине — страшная штука, вроде наркотика. Заставляет пресмыкаться, радовать его любой ценой, даже ценой самоуважения. Женщина, которая себя уважает, в первую очередь думает о себе. А любовь ставит на женщине крест. Стоит только сказать мужчине, что ты его любишь, как в нем всплывает все худшее. Нет уж, с меня хватит. Ни один мужчина больше не услышит от меня этих слов. Когда любишь, то веришь, что изменишь его к лучшему, излечишь его — а это неправда. Ничего ты не изменишь. Теперь я это знаю и забуду, что любовь есть на свете…

Линда и Рут съездили на Суон-стрит за пожитками Кейт. Там уже понемногу обживался молодой нигериец, мистер Акуа. Он был с ними очень вежлив и несколько раз повторил, что не хотел причинять прежней жиличке ни малейшего неудобства, что ему было бы неприятно узнать, что он как-то способствовал ее выселению. Линда со смешком заметила, что он, наверное, единственный мужчина в мире, который может жить дальше со спокойной совестью. Мистер Акуа кивнул, но вряд ли понял, потому что вид имел озадаченный. Несколько дней спустя Кейт получила от него конверт с монеткой в десять пенсов, найденной под креслом во время уборки.

В комнату Сони могло поместиться только самое необходимое, поэтому те же Линда и Рут сложили остальные вещи в пластиковые мешки, а мешки отнесли в подвал Мэнсфилд-Хауса. Ни одна не сказала, что это временно, и Кейт была им только благодарна. Она при всем желании не могла думать о будущем более далеком, чем ближайший день (а вернее, ближайший вечер, когда вернется Соня и начнет ужасный, размеренный и нескончаемый монолог с неизменного «Знаешь, я убила своего мужа. Лучше тебе сразу узнать, чтобы потом к этому не возвращаться»).

Единственное место, куда наведалась Кейт за это время, была пиццерия. Кристина явно была не в силах смотреть на нее, хотя лицо уже заметно улучшилось. Другое дело Бенджи. Человек практического склада, он вручил Кейт бутылку водки со словами: «Выпей понемногу, но всю бутылку, и при этом думай, подруга, думай».

Кристина обещала держать место в течение трех недель. Сьюзи забеременела и как раз столько собиралась ждать, бросит ли ее залетный кавалер жену, чтобы решить, оставлять ребенка или нет. «Если через три недели не вернешься, я не буду в обиде, только предупреди, чтобы можно было подыскать человека», — сказала Кристина. Держалась она, в общем, любезно, но под любезностью ощущалась досада, словно Кейт оправдала самые худшие ее опасения. В конце разговора она выразила надежду, что на знакомстве с Марком поставлена точка, и Кейт это подтвердила.

Как раз накануне Марк прислал на виллу Ричмонд цветы, которые Джосс тут же выбросила в мусорный бак.

— Там была записка, — сказала она Кейт. — Я даже не стала читать.

— Нельзя выбрасывать то, что тебе не предназначалось.

— А что, я должна была поставить его цветы в большую красивую вазу? — возмутилась Джосс.

— Речь не об этом. Я не желаю больше иметь с Марком ничего общего, но должна поставить точку по всем правилам, и то, что он пишет, может в этом помочь.

В следующий свой визит Джосс принесла скомканный грязный листок.

Марк писал: «Я лишь хочу, чтобы ты знала: я тебя любил и люблю. Жаль, что у этого нет будущего».

С горьким смешком Кейт скомкала листок.

— Ты была не права, Джосси. Мусорный бак — слишком приличное место для этой мерзости.

Джосс обвела взглядом комнату. По всем стенам на гвоздях висели металлические «плечики» с одеждой Сони и платьями ее дочерей. (Единственный шкаф она любезно опорожнила для Кейт и на все протесты отвечала одно и то же: «Я учусь жить среди людей».)

— Ты не можешь вечно здесь оставаться.

— Хелен зовет меня к себе.

— Вот еще! С чего вдруг ты обязана жить с Хелен?

— Не обязана.

Помолчали. По так и не исчезнувшей привычке Джосс разглядывала Кейт словно со стороны. У той уже был почти приемлемый вид — на лице оставался только намек на синяки.

— Проблема в том, — заговорила Кейт, не отрывая взгляда от своих рук, — что для Хелен все это обернулось сильным потрясением. Потихоньку (чтобы другие не думали, будто я здесь на особом положении) забегает на меня взглянуть, словно я была счастливым талисманом, но обманула ожидания и теперь подобная участь грозит и ей. — Она подняла глаза. — Я совсем не желаю, чтобы ты тоже делала из мухи слона. Это был всего лишь эпизод, и если быть до конца честной, я знала, что этим может кончиться.

У Джосс не было ни малейшего желания выслушивать подобные откровения. Торопливо чмокнув Кейт в щеку, она положила на кровать Сони сладости, припасенные для ее детей, и ускользнула на улицу, где прикованный цепью к фонарному столбу коротал время велосипед (Джеймс купил его в магазине подержанных товаров).

При виде Хью близнецы потеряли дар речи, только таращили круглые глаза, словно он мог в любую минуту раствориться в воздухе. Зато потом они набросились на него с таким яростным восторгом, что объятие превратилось в общую свалку. Это помогло Хью справиться с собственной немотой. Кое-как отбившись, он двинулся в сад, волоча на каждой ноге по мальчику, но там все началось снова, и его щекотали, тузили и мяли, пока он не запросил пощады.

— Ты гостил у Джосс! — обвиняющим тоном сказал Джордж.

— Да вот… заглянул к ней на пару недель, — повинился Хью.

Он схватил обоих в охапку и изо всех сил прижал к груди. Они тотчас перестали барахтаться, только повторяли шепотом: «Папа… папочка… папуля…»

— Ой, он плачет! — сказал Эдвард.

— Ничего подобного! — запротестовал Хью.

— Вот же слезинка!

— Это от радости. Я по вас ужасно соскучился.

— От радости не плачут, а смеются, — объявил Джордж тоном умудренного опытом человека.

— От очень сильной радости как раз плачут.

— А мы плакали от горя, — сообщил Эдвард. — Хотели пойти с Джосс, но Сэнди не пустила.

— Джосс хорошая, правда?

Оба дружно закивали.

— Мне она тоже ужасно нравится, — не совсем искренне сказал Хью. — А теперь — к делу! Ну-ка поцелуйте папу.

Щеки у них были круглые, упругие, горячие и мокрые. Зацелованный чуть не до смерти и до смерти счастливый, Хью решил, что английский подход, пожалуй, не самый лучший и что надо бы переключиться на итальянский, где отцы без всяких обнимают и целуют своих сыновей.

Из дома вышла Джулия с подносом, полным всякой вкусной всячины к чаепитию. Хью поднялся, по-прежнему обремененный своей живой ношей.

— Идите-ка помочь маме.

— Чево-о?! — протянул Эдвард пренебрежительно. — Мальчики мамам не помогают.

— Где ты этого нахватался? — удивился Хью. — Ну-ка, быстро! Возьмите у мамы поднос, поставьте на стол, а когда она сядет, подложите ей под спину подушку.

— Вот еще!

Наступила немая сцена, потом Джулия заметила:

— У нас тут много перемен.

— Если вы сейчас же не начнете помогать маме, я вас отправлю по кроватям, как маленьких.

Надувшись, близнецы потащились к Джулии. Начался перестук толкаемых кружек. Джордж уронил на пол тарелку с печеньем.

— Уронил — собери, — строго сказал Хью.

Мальчик с вызывающим видом прошелся по печенью.

— Ну, как хотите. — Хью подхватил его под мышку. — Будете наказаны, как малолетние хулиганы.

Джордж ударился в рев, к которому тут же присоединился Эдвард.

— Послушай, — встревожилась Джулия, — накажи их как-нибудь иначе, чтобы оставались поблизости от тебя.

— Они и будут поблизости, а меня увидят через окно детской.

Он зашагал через лужайку, неся под мышкой Джорджа, а Эдварда волоча за руку. В доме (то есть вне поля зрения Джулии) рев сменился хныканьем, но Хью неумолимо шел вперед. В детской он подтолкнул каждого к своей кроватке.

— Стыд и срам! — сказал он с возмущением, хотя всем сердцем жаждал обнять их и простить.

Близнецы дружно уперлись взглядом в пол.

— Сидите здесь, думайте над своим поведением и исправляйтесь, а минут через десять я, быть может, позволю вам выйти и попросить у мамы прощения. Тогда начнем все сначала.

Теперь так же дружно они сунули в рот по пальцу.

— И ни шагу за порог без разрешения! Ждите моего сигнала.

Он спустился в сад, где обеспокоенно ожидала Джулия.

— Я им сказал, что выпущу, когда они хорошенько подумают над своим поведением, — минут так через десять. Это даст нам шанс кое-что обсудить. Во-первых, прости…

— Не извиняйся, — перебила Джулия.

На ней были джинсы и розовая трикотажная рубашка, которые Хью помнил еще с первого свидания. И очки.

— Мне безумно хотелось вернуться, — признался он.

— Правда? — Джулия устремила на него взгляд огромных, увеличенных толстыми линзами глаз.

— Ты не думай, не только из-за мальчиков. Мы с тобой друг другу подходим и вроде всегда ладили.

Усевшись в кресло, стоявшее самую малость в отдалении (Хью задался вопросом, что тут важнее, «в отдалении» или «самую малость»), Джулия обеими руками приподняла волосы и позволила им выскользнуть — гладко, волной. Она так ничего и не сказала.

— Мне в самом деле очень жаль, — продолжал он. — Не потому, что мои несчастья и чувства были надуманными. Для меня они были реальны. Были. Теперь это уже несущественно. Все как-то… перемололось, что ли. Это хорошо, жаль только, что тебе пришлось перемалывать все вместе со мной.

— Твое последнее письмо…

— Оно еще из той, несчастной, эры. Надеюсь, ты его сожгла?

— Что-то вроде того. Ты писал его всерьез?

— Думаю, уже нет, скорее по привычке. Знаешь, что странно? Сейчас я бы не мог написать ничего подобного, если бы даже и постарался. Шелуха свалилась, осталось главное: я люблю тебя и, если позволишь, вернусь домой.

Наступило долгое молчание. Хью ждал, затаив дыхание.

— Как я могу не позволить? — наконец сказала Джулия. — Я и сама через многое прошла. Было время, когда ничего к тебе не чувствовала, кроме злости. Думала, что сыта по горло уже навсегда. И знаешь что? Боюсь, если что-то в этом роде повторится, дороги назад уже не будет.

— Понимаю.

— Ты, конечно, хочешь знать, с кем я была в ресторане. С Робом Шиннером. — Хью встрепенулся, и она быстро добавила: — Это был нудный вечер. Видимо, из меня никогда не выйдет авантюристки… — Она метнула на него быстрый взгляд. — Но даже не думай беззастенчиво этим пользоваться! Не принимай как должное, что у тебя верная жена. И еще: хотя бы попробуй примириться с тем, что отныне главный вклад в семейный бюджет вношу я. Это очень важный момент. Я хочу, чтобы наш брак продолжался, но не вынесу вечных упреков в том, что все равно невозможно изменить.

— Их и не будет, — сказал Хью, глядя себе под ноги.

— Папа! Папа! Десять минут прошло! — раздалось из окна детской. — Можно нам в сад?

— Можно им в сад? — спросила Джулия.

— Сперва давай покончим с этой темой. У меня есть свой важный момент. Ты уверена, что понимаешь, что я люблю тебя? Уверена, что сама меня любишь?

— Пап, ну пожалуйста! Пап, мы уже совсем хорошие! Ну, папуля! Мы больше не будем! Можно нам в сад?

— Джулия!

— Да, я уверена.

— Уфф! — Хью повернулся к дому. — Можно!

— Звонила Вивьен Пеннимэн, потому что ей позвонили из гольф-клуба. У них там намечается вечер в техасском стиле, и нужен массовик-затейник.

— Неужели! — рассеянно произнес Хью.

— И еще, один приятель Роба задумал серию передач на тему социальных табу. Он хочет знать, как ты к этому относишься.

Визжа, как поросята, в дверь наперегонки ворвались близнецы.

— Теперь, когда я снова дома и времени мне не занимать, давай-ка избавимся от Сэнди. — Он пошел навстречу Джорджу и Эдварду. — Избавимся от вашей няни. А, что скажете? От синей тети с жирными волосами?

Кейт лежала на постели в комнате Сони (проведи она тут хоть сто лет, это помещение так и осталось бы для нее «комнатой Сони»). Мэнсфилд-Хаус, чуть не в полном составе, отправился в бассейн, и неудивительно — день выдался на редкость знойный. Ни единое движение воздуха не шевелило сетчатые занавески. В окно доносилось жужжание бесчисленных насекомых и ленивый птичий пересвист.

Поначалу Кейт надеялась заполнить время работой в безобразно запущенном саду, но жара и головная боль заставили отказаться от этой затеи. Она вернулась в дом, осушила пару стаканов воды, потом улеглась и закрыла глаза в надежде забыться сном. Но пришли только мысли…

…Накануне заходила Джулия. Толком поговорить не удалось просто потому, что некуда было скрыться от детей, играющих или дерущихся, шума и дребезга стиральных машин и споров о том, нужно ли искать у полиции управу на сожителя Пат. Вид у Джулии был все еще утомленный, но не в пример более счастливый. Первым делом она сказала, что Хью вернулся.

— Конечно, ты права, нужно уметь ждать. Только мне еще пришлось как следует на него разозлиться.

Если злость и была, то уже испарилась. Джулия была теперь само обаяние. Понятное дело, речь зашла и о том, что Кейт намерена делать дальше.

— Да нет у меня никаких намерений, — призналась она. — Рада бы иметь, но не получается. Видишь ли, у тебя есть карьера, а я могу рассчитывать только на место. Я не жалуюсь, просто сознаю разницу.

На предложение подыскать ей что-нибудь на студии, Кейт, поколебавшись немного, ответила отказом.

— Я должна оставаться поблизости от Оксфорда. Из-за Джосс.

— Ах, Кейт…

— Вот ведь как обернулось дело. Я думала, они все тянутся к мисс Бачелор, а оказалось, к Джеймсу. Только мое присутствие мешало им собраться вокруг него. Леонард, Джосс, Хью, сама мисс Бачелор, эта американка…

— Ну, я не настолько знаю Джеймса, чтобы судить.

— Но ты ведь знаешь Хью.

— Хью не так уж сложно узнать, — засмеялась Джулия.

Кейт не подхватила смеха.

— Как вышло, что я покинула этот клуб избранных? Что на меня нашло?

— Ты подчинилась инстинкту. Такое может случиться с каждым. Раньше я этого не понимала, но теперь знаю наверняка. Принято считать, что разум всего сильнее, хотя бы потому, что за ним стоят многие поколения цивилизации. Но иногда наша изначальная натура все-таки прорывается.

— И зря, — вздохнула Кейт.

— Что поделаешь. А насчет моего предложения подумай, ладно? — Джулия поднялась со скамьи под дряхлым деревом, куда они забились в поисках уединения…

…Кейт лежала, закрыв глаза, и думала: «Я бы и рада подумать, но не знаю, с чего начать. Все во мне как будто впало в спячку, даже инстинкты. Единственное, что приходит в голову (и что совершенно ничего не значит): я чем дальше, тем меньше сочувствую Соне и тем больше — ее мужу. А может, как раз это и значит. Значит, что я возвращаюсь к жизни».

— Мисс Бейн!

Кейт открыла глаза. В дверях комнаты стояла пожилая женщина в старомодных очках и мешковатом, закрытом до горла и запястий летнем платье в цветочек. Она держала в руках кофту и дышала так, словно явилась сюда в большой спешке.

— Мисс Бачелор! — вырвалось у Кейт, и ее как пружиной подбросило на кровати.

— Вижу, я вам помешала. Прошу прощения. Нет-нет, вставать не нужно. Я пришла, потому что должна наконец составить о вас подлинное впечатление. — Переложив кофту в левую руку, гостья протянула правую для пожатия. — Как поживаете? К сожалению, нас некому правильно представить друг другу.

— Куда же я вас посажу?

— А что, на кроватях здесь не сидят?

— Разумеется, садитесь, если не возражаете!

— С чего бы вдруг я стала возражать?

— Мисс Бачелор… — Кейт невольно прикрыла ладонью уже зажившую щеку. — Я не знаю, как вести себя с вами, я ведь… я ведь не…

— Да, нам давным-давно следовало познакомиться, — кивнула Беатрис, усаживаясь на кровать Сони. — Ложитесь, ложитесь. По всему видно, что у вас болит голова.

— Да, немного. — Кейт скованно опустилась на подушку.

— К сожалению, мы не можем позволить себе роскошь постепенно узнавать друг друга. Придется узнать сразу и окончательно.

Отчего-то именно это помогло Кейт расслабиться. Она подвинула подушку выше и приняла полусидячее положение. Даже на кровати Беатрис Бачелор сидела очень прямо, как на стуле с жесткой спинкой.

— Мисс Бейн…

— Кейт.

— Благодарю. Видите ли, Кейт, моя совесть в этом деле не вполне чиста. Я пришла потому, что считаю ваше бегство с виллы Ричмонд отчасти следствием моего появления в жизни ее обитателей. Если то, что я их навешаю, мешает вам вернуться, я больше не стану обременять их своим присутствием. Могу, если нужно, дать слово.

Кейт во все глаза смотрела на мисс Бачелор.

— Я права?

— Да! — решилась Кейт, внезапно полная острого желания снять с души камень, ответить откровенностью на откровенность. — Я с самого начала вам завидовала. Вы такая умная, интеллигентная, во всем особенная! Вы… вы запали Джеймсу в душу. Но вам не стоит себя винить — это была лишь одна из причин, и притом не самая весомая.

— Это я тоже понимаю, — ровно произнесла Беатрис. — Вам показалось, что вы потеряли контроль над ситуацией.

— Откуда вы знаете?!

— Я тоже женщина, — ответила гостья и добавила с оттенком иронии: — Хотя на первый взгляд, быть может, и не скажешь. Каждая из нас хочет быть хозяйкой своей судьбы. Когда бразды правления ускользают из рук, это приводит в ужас. Приятно думать, что все и всегда решает разум (не это ли делает человека царем природы?), но на деле это не так. Куда чаще мы идем на поводу у своей натуры, следуем ее зову, не понимая, что далеко не всегда она манит нас к лучшему, что небольшое усилие мысли могло бы поставить все на свои места, вернуть чувство перспективы. Мы мечемся в поисках счастья, часто иллюзорного, и эти метания в конечном счете и есть жизнь.

Пока Беатрис говорила, Кейт все больше подавалась к ней и в конце концов уселась, свесив ноги.

— Похоже, самую большую глупость я совершила, избегая вас.

— Не стоит открещиваться от принятого решения, чем бы оно ни обернулось. Так называемый задний ум разрушает уважение к себе.

— Прошу вас, продолжайте приходить на виллу Ричмонд! — сказала Кейт, неожиданно для себя и тем более для мисс Бачелор. — Они не просто к вам привыкли, они вас полюбили. Даже Джосс, хотя вы и зовете ее Джозефиной.

— Не выношу уменьшительно-ласкательных имен. Должна сказать, что характер этой девочки хорошо говорит о вас как о матери.

— Я очень переживаю за Джосс, — призналась Кейт, понурив голову. — Не хочу, чтобы ее задело то, что случилось со мной.

— Ну конечно, это ее заденет. Не может не задеть. Девочке-подростку страшно вдруг осознать, что в мире хватает мужчин, способных ударить более слабого. Но если вы опасаетесь, что это надломит Джозефину, поселит в ней недоверие к мужчинам вообще, смело могу вас заверить: ничего такого не случится. Это сильная личность, достаточно гибкая и эластичная, чтобы приспосабливаться. Она очень к вам привязана, хотя и не спешит это демонстрировать. Если вы в принципе способны смириться с ее возвращением на виллу Ричмонд, сделайте над собой усилие и смиритесь. Это не первый и не последний случай, когда два близких и любящих человека не могут ужиться под одной крышей.

— С вами все кажется так просто!

Беатрис отвела взгляд, а чтобы не показаться невежливой, сделала вид, что стряхивает что-то с кровати.

— Что касается красивой, всесторонне развитой американки, она не представляет для вас угрозы.

— Мать Гарта?

— Кто же еще? — Беатрис едва заметно улыбнулась.

— Поясните!

— Не собираюсь.

— Не слишком ли вы все усложняете?

— Вы только что сказали, что со мной все кажется просто.

— Ну хорошо. Как поживает Леонард?

— Все еще сильно потрясен, но понемногу приходит в себя. Хотелось бы знать, что такое случилось с ним в молодости… что заставило надеть маску чудовища, когда на деле он сама доброта? Возможно, это результат столкновения личности с бездушной машиной английского образования… Мисс Бейн! Если я приглашу вас в гости, вы придете?

— К Деве Марии?

— Что, простите?

— Джосс говорила, что у вас все стены увешаны Девой Марией с младенцем Иисусом на руках.

— Ах это! — Беатрис поднялась. — Я вот еще что хочу сказать, мисс Бейн… Кейт. — Она посмотрела ей прямо в глаза. — Вы самостоятельная, законченная, полноценная личность. Отсутствие мужа не делает вас менее достойной женщиной, как меня не делает менее достойной отсутствие детей. — Она протянула руку в знак прощания. — Провожать не нужно, я вполне способна сама найти дорогу к выходу. Еще раз повторяю приглашение в гости. До встречи! Ложитесь и собирайтесь с духом для дороги назад, к жизни.

Кейт пожала мисс Бачелор руку, поражаясь сухости ладони. Кожа напоминала папиросную бумагу, скомканную, а потом разглаженную утюгом.

— Что, если… — она помедлила, не выпуская руки, — что, если окажется, что назад дороги нет? Что я сломала все так основательно, что уже не починить?

— Такое возможно, и тут уж, конечно, ничем не поможешь. Но лучше все-таки знать наверняка, а для этого придется спросить.

Беатрис мягко, но решительно высвободила руку и вышла из комнаты. Было слышно, как она спускается по лестнице.

Разговор в индийском ресторане лишь отчасти успокоил Гарта. Джеймс был парень что надо, и как раз в этом состояла главная проблема. Если уж он, сам того не желая, поддался обаянию этого человека, то что говорить про Блуи? Она должна быть от Джеймса без ума! Восхищаясь отцом как ученым, Гарт сознавал, что как человеку ему многого недостает. Не то чтобы Рэндольф Ачесон был холоден и неприступен, просто придавал слишком большое значение правилам, режиму, рутине. Джеймс хоть и ценил порядок, но не держался за него с таким бульдожьим упорством и умел на многое смотреть сквозь пальцы. То же самое можно было сказать о Хью. Эти двое были много старше Рэндольфа, но как-то… живее, что ли. Умели дурачиться, много смеялись. Выходило, что способность радоваться жизни зависит не от возраста, а от характера.

Если отца Гарт уважал и побаивался, то мать любил всем сердцем. Видя, что в Оксфорде она чувствует себя не в своей тарелке, он ставил это всецело в вину Оксфорду зато, что не сумел по достоинству оценить такой бриллиант, как Блуи Ачесон. Поначалу ее знакомство с Джеймсом казалось большой удачей, средством воздать ей наконец по заслугам, однако вскоре возникло ощущение, что Джеймс, пожалуй, чересчур рьяно за это взялся. Перехватывая его по дороге с Обсерватори-стрит, Гарт собирался дать ему это понять самым ясным и недвусмысленным образом, но в конечном счете не решился даже намекнуть.

Трудно было не заметить, что Блуи ему нравится, очень нравится, ее ценят и уважают, более того, что ценит именно Джеймс Маллоу. Отец, однако, ухитрялся ничего не замечать, хотя от него вряд ли укрылись бы запачканные кроссовки или подтекающий кран. Впрочем, он мало обращал внимания на живых людей. Мысль открыть ему глаза ни разу не закралась в голову Гарта — он был неколебимо лоялен по отношению к матери. Вот с ней поговорить стоило, но было как-то неловко, а кроме того, не хотелось стирать у нее с лица отпечаток счастья. Может, обратиться за помощью к Джосс?

Джосс, однако, уже не была такой легкой добычей, как когда-то. За последние полгода с ней произошла перемена столь разительная, что трудно было поверить собственным глазам. Это и восхищало, и пугало, и заставляло вспоминать тот вечер, когда Гарт впервые столкнулся с Джосс и мисс Бачелор на улице. В то время она была ни дать ни взять задрипанный воробышек. Малолеткой. Теперь у нее был круг друзей (весьма широкий круг), почти все из которых бывали у нее в доме, в том числе смуглый угловатый парнишка по имени Нат Темпл, с копной черных кудрей и без малейших способностей к спорту. Они с Джосс почти не разлучались, дважды даже надевали одинаковые майки! Куда уж больше. Но Нат или не Нат, а предпринять что-то следовало, поэтому Гарт начал выслеживать Джосс, дожидаясь момента, когда она окажется в одиночестве. Проблема Джеймса и Блуи была важнее гордости.

— Я заходила к твоей матери.

Экзамены были сданы (с переменным успехом), и Джосс могла с полным правом валяться в саду под деревом, что и делала. На ней был серо-голубой топик и просторные оранжевые шорты. На ногах извечные бутсы. Слова мисс Бачелор заставили ее отбросить журнал с возгласом: «Вау!»

— Что за бессмысленное буквосочетание! — с неудовольствием заметила Беатрис. — Как его прикажешь понимать? Как радость, удивление или протест?

— Как радость, конечно. — Джосс уселась. — Понравилась вам мама?

— Да.

— А о чем вы говорили?

— О тебе.

— Обо мне?!

— Именно. Я сказала, что твой характер хорошо говорит о ней как о матери и что ты, на мой взгляд, достаточно эластична.

— Это как?

— Посмотри в толковом словаре.

Вообще-то Беатрис явилась повидать Леонарда, но тому был предписан «тихий час», который еще не закончился. Это был хороший предлог для беседы с Джосс.

— Ты чувствуешь себя в ответе за то, что случилось с Кейт?

— Вроде того.

— Теперь, когда я ее повидала, могу смело утверждать, что она ни на кого не возлагает ответственности, кроме самой себя.

— Вот именно, — с нажимом заметила Джосс. — За ней нужно присматривать ради ее же блага.

— И кто этим займется? Ты? Каким образом?

Вместо ответа Джосс принялась расшнуровывать ботинки. Шнурки были могучие и такие длинные, что им не видно было конца-края. Минуты через три она наконец сумела раздвинуть края настолько, чтобы вытащить ногу в черном носке с зеленым рисунком. Сняв носок, уставилась на белую ногу с пятнами прозелени.

— Упс!

— Ты слышала мой вопрос?

— Я его обдумывала. Каким образом, каким образом… не представляю! Я хочу быть независимой, и она тоже.

— Существует такая штука, как компромисс.

Джосс начала прочищать между пальцами ноги.

— Фу! Не смей заниматься этим в моем присутствии, Джозефина!

— Компромисс возможен не всегда. — Снова откинувшись на траву, Джосс задрала обутую ногу, помахала ею в воздухе, вытянула обе сразу и загляделась на них, сравнивая. — К примеру, я думаю, что жить нужно там, где хочется. Тут не место компромиссам.

— Значит, не место?

— Угу.

— И что ты предлагаешь?

— Кому-то придется пожертвовать своими предпочтениями. Понятно кому.

Опустив ноги, Джосс выгнулась дугой, разглядывая теперь уже ребра, отчетливо обрисовавшиеся пониже края топика.

— Джозефина!

— Ладно, хватит об этом. Какой смысл? Разговорами делу не поможешь.

— Принести жертву — значит, испортить жизнь себе и другому.

— Почему это и другому?

— Потому. Если другой — человек хороший, его замучит совесть. Ну а если плохой, он вообще не заслуживает жертв.

— Вот вы где!

В проеме кухонной двери стоял, помахивая тростью, Леонард. Он приковылял под дерево и встал над Джосс.

— Лентяйка чертова! Ну и дурацкий у тебя вид!

— Не дурацкий, а модный.

— Я что-то не вижу твоего нового ухажера.

— Нат пошел вставить бусину в правое ухо. В левое вставил вчера.

С пыхтением и хрустом сочленений Леонард опустился в кресло рядом с Беатрис.

— Там пришел Хью, собирает оставшиеся вещи. Всем принес подарки. Сроду не догадаетесь, что досталось мне. Литровая бутылка бренди! Не перевелись еще на свете душевные люди.

— А мне? — заинтересовалась Джосс.

— Я так и знал, что ты умрешь от зависти. Откуда мне знать, что он принес другим? Не бегай за ним, ему не до тебя! Они с Джеймсом уходят обмыть отъезд. Слезливая бабья привычка. Ну и мужики пошли! Просто с души воротит.

— Меня не воротит, — строго сказала Беатрис. — Как раз наоборот. Когда все хорошо кончается, это солидный повод для дружеской пирушки. Вообще стоит более открыто и часто проявлять свою привязанность.

— Я тоже так думаю, — сказала Джосс, не глядя на них и крутя в пальцах длинный стебель.

Гарту повезло: Джосс отправилась домой без целого хоровода друзей. Выждав подходящий момент, он заступил ей дорогу.

— Привет! — сказала она небрежно, словно ничего не случилось.

— Мне нужно с тобой поговорить. Уже несколько дней за тобой хожу, никак не могу застать одну.

— Ну вот, я одна. Говори.

Она двинулась дальше, не переставая жевать резинку. Гарт лихорадочно подбирал слова. Через четыре минуты они будут на автобусной остановке, и хорошо еще, если кто-нибудь (Энжи, Эмма, Нат, Питер, Труди и прочие) не припустится за Джосс. На вступительное слово нет времени, надо сразу переходить к сути.

— Это насчет моей матери и Джеймса.

— Понятно. — Джосс сделала шаг в сторону и ловким плевком отправила комок жевательной резинки в канаву.

— Меня беспокоят их отношения. Сказать по правде, очень беспокоят. Во-первых, моя мать замужем, во-вторых…

— Перестань беспокоиться.

— Как я могу? Они ходят вместе по выставкам, на прогулки, в рестораны! И все это видят!

— Это ненадолго, — сказала Джосс, и лицо ее озарилось мимолетной всезнающей улыбкой. — Что-нибудь непременно случится. Что-нибудь такое, что поставит на всем этом точку.

Глава 18

Хью и Джеймс сидели за столиком на тротуаре под полосатым тентом «Королевского герба». Так как по всему Оксфорду начались летние каникулы, в пабе было больше туристов, чем студентов, и атмосфера царила менее панибратская. Оба заказали биттер, как каждый раз в течение сорока лет, когда собирались вместе для выпивки. Это был уже третий заказ.

Хью только что признался Джеймсу, что все эти дни тот был для него спасательным кругом, а Джеймс возразил, что как раз наоборот.

— Сейчас просто жуть берет, как близко я подошел к потере любимой жены и детей… почти принял это как неизбежность.

— А у меня дело обстоит иначе. Образно выражаясь, я потерял жену, зато обрел дочь.

— Знаешь, ты кто? — Хью улыбнулся, вспомнив, как Джулия однажды назвала близнецов. — Ты самодостаточная структура.

— Правда?

— Специалист по выживанию. Потому нас всех к тебе и тянет как магнитом. Втайне мы верим, что у тебя есть какое-то оружие против ударов судьбы, какой-то дар, который можно перенять, если долго находиться рядом с тобой.

— Вот уж нет. — Джеймс приложился к стакану с пивом. — Когда ушла Кейт, я думал, что умру. Хотел этого.

— Ты мне ничего не говорил!

— А зачем? Говорить об этом стоило разве что с Кейт. Только она могла помочь, если бы захотела.

— Это и сейчас так?

Взгляд Джеймса стал рассеянным, ушел вдаль, к громаде Шелдонианского театра, перед которым под взрывы смеха группа подростков пыталась выстроиться в пирамиду для фотографии на память.

— Все течет, все меняется, — наконец ответил он, — хотя процесс выздоровления долог и труден. Чтобы выжить, человек наступает на горло своим чувствам, а когда они умирают, бывает неприятно этим поражен.

— Ты хочешь сказать, что можно отучить себя от любви?

— Я хочу сказать, что не вечна даже мученическая мука безответной любви. Когда источник перекрыт, она понемногу себя изживает. Я вот что думаю, Хью: упорно настаивать на любви к человеку, который не может ответить взаимностью, — это чистой воды эгоизм. Если знаешь наверняка (если это сказано тебе чуть ли не открыто), что твоя упорная любовь мучает и ранит, то наивысшее великодушие как раз в том, чтобы ее обуздать. К сожалению, если это удается, начинаешь подозревать себя в бессердечии.

— Джеймс! — Хью придвинулся ближе. — Я хочу быть уверен (не только ради тебя, но и ради собственного душевного покоя), что с тобой все в порядке. То есть ты так выглядишь, но…

— Не только выгляжу, — ровно перебил тот. — Со мной в самом деле все в порядке. Кажется странным, что временами я могу быть счастлив совсем как прежде, и даже когда это не так, по большому счету я… — он помедлил, глядя на Хью, — я здоров, понимаешь? Возможно, моя самодостаточность — просто независимость души, которую женщины называют отчужденностью и которая их бесит.

— Уж эти мне женщины!

Обменявшись понимающей улыбкой, они дружно, со скрежетом отодвинули металлические стулья, сняли со спинок пиджаки, перекинули через плечо и не спеша двинулись туда, где была припаркована машина Хью. Молодая женщина на противоположном тротуаре, тоже за столиком, проводила их взглядом.

— Видишь вон ту пару?

— Ну вижу, — сказала ее подруга, приподняв очки. — И что?

— Какое-то время я за ними наблюдала. Просто глаз не могла оторвать, до того это было странно. Знаешь, они не просто трепались ни о чем, а по-настоящему общались — как мы, женщины! И притом непохоже, чтобы были голубые!

— Пфф! Что на тебя нашло — наблюдать за такими стариками?

Отправляясь в гости к Беатрис Бачелор, Кейт купила букет ярко-синих ирисов и коробку рассыпчатого песочного печенья. Цветы были благосклонно приняты и поставлены в глазированный цилиндрический кувшин из тех, в которых во времена детства Кейт сбивали заварной крем.

— Когда мне в последний раз дарили цветы, это были гиацинты, — задумчиво заметила Беатрис. — В горшочке. Их принес Джеймс.

— Да, я знаю.

Кейт устроилась в предложенном кресле (в самом деле на редкость неудобном, как и утверждал Джеймс), а кошка уселась перед ней и смотрела неотрывно, как бы прикидывая: если прыгнуть на колени, прогонят или нет?

— В самом деле всюду Дева Мария… — начала Кейт. Кошка сделала прыжок. — Ай! Ну и когти!

— Спихните ее. Крайне избалованное создание.

— Нет, пусть сидит. Я люблю кошек, а вскрикнула просто от неожиданности.

Беатрис неторопливо заваривала чай (электрический чайник с кипятком был заранее принесен с кухни).

— Да уж, неожиданной она быть умеет. Вкладывает много сил и энергии в то, чтобы как можно чаше и неприятнее удивлять мою невестку. Если бы существовала премия за зловредность, Кэт бы ее уже не раз заработала.

— Джосс мне рассказывала о вашей кошке. И не только о ней. Насколько я поняла, вы с невесткой не ладите?

— В самом деле это так. Полагаю, Джосс не догадывается, что эта маленькая междоусобица придает смысл жизни как моей, так и Грейс. В каком-то смысле между нами царит равенство сил: у нее в руках вся полнота финансовой мощи, а у нас с Кэт вся мощь интеллекта. — Беатрис уселась в кресло напротив. — Со всей прямотой могу заверить, что у вас на лице больше нет и следа синяков.

Кейт невольно коснулась щеки. Кэт тут же вскочила и (словно из сочувствия) положила ей на грудь обе широкие полосатые лапы, заглядывая в лицо.

— Какая прелесть!

— Вот уж нет, — хмыкнула Беатрис. — Ею движет чистой воды расчет. Не советую поддаваться на эти происки.

— Хочу вам что-то показать.

Перегнувшись через кошку, Кейт сунула руку в брошенную у ножки кресла сумку, достала газетную вырезку и протянула Беатрис.

— Колледж Сент-Эдмунд-Холл подыскивает помощницу директрисы для надзора за крылом младших классов. С проживанием.

Развернув вырезку,Беатрис начала читать.

— Для разнообразия я с радостью побуду среди детей, — сказала Кейт. — В каникулы у меня будет отпуск, и хотя жалованье невелико, мне это не в новинку. Я, знаете ли, в этом смысле никогда не шиковала. В возрастные рамки я вхожу, не хватает только… — она поколебалась, — не хватает только рекомендации. Может, вы согласитесь мне ее дать?

Аккуратно сложив вырезку, Беатрис устремила на Кейт внимательный взгляд.

— С удовольствием. Не думаю, чтобы вашу кандидатуру отвергли даже в отсутствии рекомендаций, но в любом случае буду рада помочь. Помнится, однако, у вас были другие намерения.

— Они не изменились, — с легким вздохом ответила Кейт. — Это всего лишь так называемый «план Б», на случай если… — она запнулась, но заставила себя продолжать, — если «план А» с треском провалится.

— Понимаю. — Беатрис посмотрела на часы, кивнула и поднялась, чтобы налить чаю. — И думаю, это разумно.

Наконец-то Блуи удалось заполучить Джеймса к себе. Рэндольф снова был в отъезде (на этот раз на двухдневном семинаре в Лондоне); Гарт, неожиданно сдружившийся с сыном одного из его коллег, отправился на первый в жизни урок рил-тенниса, на закрытый корт по Мертон-стрит; Леонард ни за что не пропустил бы «вторничный бридж» с Беатрис; Джосс помогала Энжи заново обустроить комнату. На этот вечер намечалась окраска стен клеевой краской — по словам Гарта, жуткое мероприятие, состоявшее в том, чтобы нашлепывать свежеразбавленную краску гигантскими кистями. («Воображаю, что из этого выйдет», — сказал Гарт в заключение, но без насмешки, с нежностью и грустью.)

К приходу дорогого гостя Блуи охладила бутылку калифорнийского шардонне, купила большую упаковку мексиканских чипсов и приготовила к ним гуакамоле. Стол в саду она застелила свежей розовой скатертью, хорошо оттенявшей соломенный оттенок вина и бледную зелень соуса из авокадо, не говоря уже о белизне фарфора, тонком лучистом стекле бокалов и сливочном бархате розовых лепестков в букете, собранном на решетке возле дома (ваза тоже была подобрана со всем тщанием — настоящий викторианский антиквариат, по счастливому случаю купленный в лавке старьевщика).

— Приглашаю тебя на бокал вина, — так сказала Блуи Джеймсу. — Ты не можешь отказать мне в этой невинной просьбе.

— Мне бы такое и в голову не пришло, — был ответ.

Ей стоило больших усилий не возлагать больших надежд и не анализировать эту фразу до бесконечности: разделять на слова, взвешивать и оценивать каждое, потом соединять снова в надежде, что вместе они каким-то чудом окажутся более весомыми и значительными (ведь если Джеймсу даже в голову не пришло отказать, значит, он желает встречи, может быть, даже очень желает, а из этого логически следует, что он жаждет быть с ней наедине, из чего опять же вытекает, что… и так далее). Смысл мог быть и прост: «Я не хочу обижать тебя, потому что вижу, что для тебя это много значит» — из чего логически вытекало, что для него самого это значит куда меньше (а может, даже и ничего). «Нет, — подумала Блуи, — я не стану заниматься таким анализом, чтобы не сойти с ума».

Явившись, Джеймс поцеловал ее в губы, но мимолетно. Он ничего не принес, и хотя не было ни причины для подарков, ни договоренности насчет них, Блуи ощутила разочарование. В конце концов, его не затруднило бы сорвать в собственном саду ветку жимолости!

По крайней мере он похвалил ее садик.

— Я многому научился у Беатрис. Трудно поверить, что у интеллектуалки могут быть способности к садоводству, но они есть, и это здорово. Собираюсь присоединиться к ней в самое ближайшее время. Для мужчины моего возраста копание в земле — самое подходящие занятие.

— Что значит «твоего возраста»! — возмутилась Блуи. — Ты же не считаешь себя старым?

— Милая, я не только много старше тебя, но и куда старше, чем был когда-то… и процесс идет дальше.

Он оценил сервировку стола, одобрительно почмокал над вином, полюбопытствовал, что это за дивный сорт роз. Затем рассказал о воссоединении Хью с Джулией, о его приезде на виллу Ричмонд с детьми, чтобы похвалиться личной комнатой в бытность свою под этой крышей. О том, как благоговейно Джордж и Эдвард разглядывали постель — но не папину, а Джосс, так что в конце концов пришлось разрешить им на ней попрыгать. О том, как Джосс поила их кока-колой с мороженым и как они по-настоящему наклюкались. О том, что Леонард настоял на повышении жалованья миссис Ченг, а когда она в знак благодарности сунулась наводить порядок в его комоде, страшно на нее накричал. О том, что Джосс рьяно обрабатывает всех на предмет покупки щенка. О своем новом ученике, поразительно даровитом и прилежном, из которого наверняка выйдет толк. О статье, заказанной одним журналом, за которую он не чает взяться: о том, что пора бы перестать бессмысленно изводиться насчет состояния амазонских джунглей, озоновой дыры и всего того, что за тысячу миль, а следует подумать о своем ближнем, которого завещано любить.

Он говорил и говорил, так что Блуи не выдержала и перебила:

— Джеймс! Мне нужно тебе кое-что сказать!

— Дорогая, я прекрасно это знаю, — серьезно сказал Джеймс, глядя ей в глаза. — Нам нужно поговорить, и как раз для этого я здесь.

— Я люблю тебя! О чем тут говорить? Я люблю тебя, и этим все сказано!

— Это я знаю тоже, — тем же тоном произнес он, сжав ей запястья, словно в ласковых тисках.

— Знаешь, но не любишь. Это так?

— Отчего же, люблю. Но не так, как тебе хотелось бы. Люблю в тебе человека, а не женщину. И пусть — извини за прямоту — так оно и остается.

— Между тобой и мной?

— Между мной и любой женщиной.

Прислушавшись к себе, Блуи с удивлением поняла, что не чувствует сокрушительной боли. Ей было грустно и жаль, только и всего.

— Это из-за Кейт, да? Еще слишком рано?

— В самом деле, — кивнул Джеймс, по-прежнему не сводя с нее взгляда, — Кейт была как будто только вчера. Но истина в том, что я устал любить. В медицине есть диагноз «сердечная недостаточность», а у меня… скажем так, сердечная усталость. Я люблю быть с тобой, люблю твою улыбку, твое уникальное очарование, живость твоих чувств — но и только. Думаю, при всем желании я уже не могу ощущать ничего более сильного.

— Не можешь или не хочешь?

— И не хочу тоже.

Блуи приготовилась услышать: «Очень скоро ты была бы этому только рада», — но не услышала. Джеймс позволил ее запястьям выскользнуть, и когда у него в ладонях остались лишь ее ладони, он коротко пожал их и выпустил.

— Я сделала глупость, да?

— Нет.

— Но ты не хочешь, чтобы я даже начинала? Затем и пришел?

— Я пришел просить, чтобы ты прекратила строить воздушные замки и населять их совершенно обычными стариками, облекая их в сияющие рыцарские латы.

— Джеймс!

— Мне пора. Это были счастливые месяцы, Блуи. Ты сделала меня счастливым, наделив лучшими качествами, чем… — Он оборвал себя. — Думаю, я уже сказал достаточно.

Проводив Джеймса, Блуи вернулась в сад с подносом, собрала со стола все, что там было, сложила скатерть и отнесла на кухню. Там, с обычной своей аккуратностью, она поставила остатки гуакамоле и вина в холодильник, открытый пакет с чипсами — в продуктовый шкаф, скатерть положила в корзину для грязного белья, бокалы — в моечную машину… а потом вдруг как подкошенная рухнула на стул у столика для завтраков. Потому что боль все-таки пришла и была именно такой сокрушительной, как Блуи и предполагала. Она уткнулась лицом в сложенные руки и плакала, плакала, плакала…

Прекрасно зная, что скоро получит расчет, Сэнди не слишком этим огорчалась. Расчет был дело житейское, к тому же он близился давно: поначалу, в отсутствие Хью, мало-помалу, а с его возвращением просто стремительно — но в любом случае неумолимо. Нетрудно было представить, как все произойдет. Джулия отзовет ее в сторонку на кухне и методично, ничего не упуская, перечислит все аспекты, в которых она оказалась несостоятельной как няня, и, уж конечно, не последнее место в этом списке будет занимать фирменный костюмчик Эдварда, выстиранный в машине, отчего он сел вдвое. На этот случай у Сэнди было припасено особенно презрительное и наглое выражение лица.

Однако вышло все совсем не так. Расчет дала не Джулия, а Хью, и совсем не на кухне, а в своем кабинете, куда самым дружеским образом попросил Сэнди заглянуть на минутку. Вместо разноса он (с милой улыбкой, от которой, однако, по коже шли мурашки) заговорил о том, что ей, конечно, надоело торчать в глуши в таком-то молодом возрасте, что ей недостает простого человеческого общения, и они с Джулией (из чистого сочувствия и понимания) решили отпустить ее как можно скорее. Хоть прямо сейчас — все равно уже конец месяца.

Ничего не оставалось, как ответить улыбкой, которая вышла натянутой и даже растерянной — состояние новое и неприятное. Сэнди заверила, что Хью совершенно прав: она будет только счастлива вернуться в более населенные места. Это на редкость удачное совпадение — что такой разговор зашел, — потому что буквально на днях одна подруга сказала, что квартира ей не по карману и не переберется ли, мол, Сэнди к ней в Коули. К тому же она давно собиралась сменить род занятий. Все это была выдумка, и Хью, сидевший на краю стола со скрещенными руками, наверняка это понимал, но кивал, сияя улыбкой. Затем он пожелал Сэнди всяческих успехов, выписал чек на жалованье плюс месячное выходное пособие и распрощался.

Наверху, в своей комнате, Сэнди с отвращением огляделась. Как нелепо вселять женщину ее габаритов в такую конуру! Наверняка Джулия расстаралась в насмешку. Что ж, это уже ненадолго. Будет немного недоставать маленьких гаденышей, но мистер Хантер прав: не вечно же ей просиживать задницу в этом медвежьем углу. Вспомнив разговор, Сэнди передернулась. Теперь придется искать работу. Хорошо хоть подруга из Коули действительно существует. Надо поскорее подгрести к ней насчет квартиры, там места хватит и на троих.

Постояв у окна, Сэнди плюхнулась на постель и развернула чек. У мистера Хантера красивый почерк, ничего не скажешь. Хороший он малый, мистер Хантер, но малость смешной. Из кожи вон лезет, чтобы выглядеть моложе, и шуточки у него по большей части дурацкие. А уж как посыпался, когда потерял работу! От нее такого не дождутся — нет уж, она не дура. Работа — это средство к существованию, не меньше и не больше. Не хватало еще рвать жилы. Зарабатывать надо столько, чтобы хватало на жизнь, да еще чтоб повеселиться время от времени.

Однако что же делать? Может, вернуться домой? Нет, Суффолк подождет. Пожалуй, стоит вечером заглянуть в паб. Стеф там обязательно будет, и можно к слову закинуть удочку насчет квартиры. Кто знает, может, у нее есть на примете какое-нибудь место. Ба! Да ведь она упоминала про одно дня три назад! В заведении, которое называется… называется… а! «Паста плиз», вот какое у него название. Там вроде ищут официантку на полный рабочий день. Между прочим, знакомое название. Кто-то о нем уже упоминал и про то, что там вполне прилично.

Поднявшись, Сэнди критически оглядела свое отражение в зеркале шкафа. Времена, конечно, изменились: наниматель не имеет права отказать тебе от места на основании цвета кожи, происхождения или вероисповедания. Когда же наконец выйдет закон, что и лишний вес не препятствие для найма?!

Хотя рил-теннис казался Гарту довольно-таки нелепым видом спорта, это не мешало полюбить все, что с ним связано: груды матерчатых мячиков, доисторического вида ракетку и дикие выражения, обозначавшие успех или проигрыш. Они с Мэтью играли так часто, как только удавалось пробиться на закрытый корт, а потом шли к нему домой, чтобы смотреть телевизор, дразнить его сестру и готовить себе невероятные блюда из всего, что попадалось под руку. До сих пор Гарт находил своих родителей самыми демократичными, но они и близко не стояли к демократии, процветавшей в доме нового приятеля. Отец Мэтью был помешан на старинной народной музыке и сам мастерил для нее инструменты, мать ничего не смыслила в хозяйстве и едва ли хоть раз в жизни составила букет или пришила пуговицу.

Несколько часов, проведенных в доме Мэтью, совершенно искажали восприятие, и Гарт, вернувшись, видел свой дом клинически чистым и чрезмерно обустроенным. Будучи примерно в возрасте Блуи, мать Мэтью была глубоко равнодушна к собственной внешности и совсем не занималась собой, безмятежно предоставляя времени брать свое. Однажды после особенно неудачного кулинарного эксперимента (с луком, бананами и порошком карри) Гарт разыскивал средство от несварения желудка и в числе прочего заглянул в шкафчик в ванной. Единственный шампунь, который там оказался, был собачьим средством от блох. Если вспомнить, что Блуи мыла голову каждый третий день, а вещи стирала, как только их снимали, разница бросалась в глаза.

Поэтому Гарт испытал глубокий шок, когда однажды вечером вернулся домой и нашел свою постель неубранной, кухонный стол — заваленным грязной посудой, а Блуи — перед телевизором. Сброшенные прямо на ковер уличные ботиночки сразили его окончательно.

— Мам!

— Здравствуй, милый.

— Ты что, заболела?

— Нет. Иди садись.

Блуи похлопала по месту рядом с собой. Она была бледнее обычного, с небрежно распушенными по плечам волосами, но больше ничего странного в ней, пожалуй, не просматривалось.

Гарт уселся. Блуи тотчас нажала кнопку выключения телевизора.

— Большую часть дня я провела с твоим отцом, — сказала она непонятным тоном. — Потом вернулась домой, но не могла и думать о хозяйстве. Сказала себе: пропади оно пропадом — и села к телевизору.

Гарт во все глаза смотрел на нее. Что значит «провела день с твоим отцом»? С чего вдруг? Они сроду не проводили время вместе! Может, она уговорила его пойти на это ради разговора, чтобы сказать, что больше его не любит, что уходит к Джеймсу?!

— А как… как до этого дошло?

— Рэнди позвонил мне сразу после завтрака, — грустно ответила Блуи. — Колледж отказался предоставить ему лабораторию еще на год. Они сказали, что программа по обмену специалистами исчерпала фонды. Их человек возвращается домой, а мы, соответственно, в Америку.

— Мм… — протянул Гарт.

— Рэнди просто убит. Уверяет, что это только предлог: мол, если бы он представлял для них ценность, они бы уж как-нибудь изыскали средства. А главное, это как гром с ясного неба. Утром он, как обычно, пошел на работу, и там его уже ждали. Объявили, можно сказать, с порога.

Понурив голову и свесив руки, Гарт уставился на ковер. Невозможно было представить себе Рэндольфа Ачесона униженным и отвергнутым, он просто не вписывался в такой образ. Это был человек действия, неукротимой энергии, он шел вперед, невзирая на препятствия… и вот тебе раз!

— Бедный папа!

— Я повела его пройтись. Прогулка — лучшее средство от уныния. Не помню, где мы бродили, но я предложила, и он пошел, представляешь? На Холивелл-стрит мы перекусили в… не помню названия, зато помню, что Рэнди все повторял: «Хорошо, что у меня есть ты! Ведь ты есть у меня, правда, Блуи?» Впервые за все двадцать лет совместной жизни! В конце концов я уговорила его вернуться в лабораторию и дать им понять, что он не сломлен. Так и сказала: «Иди и докажи, что ты по-прежнему можешь улыбаться». Он так упорно отказывался, что пришлось вести его туда буквально за руку. Это было ужасно, Гарт! Такое печальное зрелище! У меня прямо сердце разрывалось.

— Думаешь, они в самом деле исчерпали фонды?

— Откуда мне знать? И вообще, так ли это важно? Суть в том, что настало время проститься с Оксфордом. Я хотела приготовить особенно вкусный ужин, но не нашла в себе сил даже подойти к плите. Выйдем и купим что-нибудь готовое… все вместе, когда Рэнди вернется. — Она бросила взгляд на настенные часы. — Он сказал, что не позже семи.

— Знаешь, когда я увидел тебя у телевизора, то сразу понял: что-то случилось. Думал только, что совсем другое.

— Что же?

— Что ты уходишь к Джеймсу.

— Я хотела, чтобы так случилось, — просто ответила Блуи, наклоняясь за ботинками. — Но Джеймс меня не любит. Может, так оно и лучше. Может, у нас с Рэнди еще есть шанс.

Гарт протянул руку, и она судорожно ее сжала.

— Пожалуй, мам, нам в самом деле пора домой.

С минуту Блуи молча смотрела на него, потом потянулась к нему, и он слегка повернулся, чтобы ей было удобнее его обнять.

— Мне нечего больше тут делать, — добавил он с бледной улыбкой, — потому что Джосс тоже меня не любит.

Кейт решила идти пешком через Порт-Мидоу не ради физической нагрузки, а чтобы собраться с духом для задуманного. Шла она медленно, потому что день выдался чудесный, час — обеденный и было на что посмотреть. Казалось, половина населения развалилась на солнышке там, где был хоть клочок травы, поддернув, опустив или расстегнув служебную одежду тем манером, который, по мнению Кейт, не имел ничего общего с человеческим достоинством. Вторая половина упоенно выгуливала собак. В какой-то момент, не удержавшись, Кейт остановилась понаблюдать за одним из собачников, погруженным в разговор со своим псом (тот волчком вертелся вокруг норы, не отрывая от нее носа).

— Ну чего ты, чего? Мышь там, что ли? Не, не мышь… крыса? А может, и крот… ну да, точно крот! Или еще кто? Эк тебя разбирает!

Пес не обращал на хозяина никакого внимания, а хозяину, в свою очередь, было наплевать на всех, кто проходит мимо. Он даже не взглянул на Кейт. Вволю налюбовавшись, она возобновила путь теперь уже в южном направлении, по первым улицам Джерико, коричнево-красным от кирпича зданий и просторных террас с перилами чайного цвета, со всеми их готическими архитектурными излишествами и миниатюрными палисадниками, где чахли запушенные кусты и коротали время забытые детские велосипеды.

Первоначально Кейт хотела заглянуть в лавку мистера Пателя и купить там что-нибудь не потому, что в чем-то нуждалась, а просто чтобы минутку пообщаться с достойным бакалейщиком и, может быть, заметить, как при виде ее смуглое лицо его озаряется радостью. Но в самый последний момент нервы ее сдали, и она прошмыгнула мимо, на Уолтон-стрит, мимо колоннады «Кларедон пресс» до углового дома, который всегда любила, потому что на нем сохранилась древняя реклама: «Отведайте превосходный чай «Ламли»», «Лучший турецкий кофе в жестянках по четверти фунта» и прочее в том же духе. Как каждый раз, когда проходила мимо, Кейт живо вообразила себе эти жестянки с экзотической картинкой на каждой стороне: оттоманский султан, его дворец, воины и, наконец, одалиски, раскинувшиеся в гареме вокруг фонтана.

Последние двести метров она прошла совсем медленно и достигла виллы Ричмонд, когда солнце уже зашло и небо, днем голубое, приобрело серый вечерний оттенок. Усталость от долгой ходьбы помогла совладать с нервами. Уверенно поднявшись по ступенькам, Кейт позвонила.

— А, это ты, — без малейшего удивления сказал Джеймс, открывая дверь. — Рад тебя видеть. — Он отступил, пропуская ее, закрыл дверь и непринужденно поцеловал ее в щеку. — Так и думал, что ты зайдешь. — Помолчав, добавил: — Надеялся, что у нас наконец будет шанс обсудить ситуацию с Джосс и договориться. — Он смотрел ей прямо в лицо, не скрывая, что сравнивает. — Вижу, ты совсем оправилась. Это очень хорошо.

Кухня, куда Кейт последовала за Джеймсом, выглядела совершенно как прежде. На столе на газете лежали разбитая кружка и тюбик моментального клея.

— Хочу попробовать склеить, — со смешком объяснил Джеймс. — Пока была в порядке, вроде не слишком и нравилась, а теперь, когда разбита, ясно, что мне ее недостает. Это Труди постаралась, одна из подружек Джосс. Решила, дуреха, что носить вещи на голове проще простого.

— Леонард дома?

— Отдыхает. После обеда у него теперь долгий отдых… если, конечно, по телевизору нет ничего стоящего. Он будет рад с тобой повидаться. Хочешь чего-нибудь? Кофе, например?

— Да. Сейчас сварю.

— О! Как мило. Тебе и правда лучше во всех отношениях?

— Да.

Кейт наполнила чайник, включила и вернулась к столу посмотреть, как Джеймс безуспешно пытается соединить обломки кружки.

— Немного сдвинь их относительно друг друга.

— Ах ну да! Как глупо с моей стороны.

— Я была у Беатрис. Очень милое вышло чаепитие. А еще раньше она заходила проведать меня в Мэнсфилд-Хаусе.

— Вот это здорово! — просиял Джеймс.

— Я пошла к ней с намерением извиниться, но до этого так и не дошло.

— Тем лучше.

Кейт отошла, словно чтобы взглянуть, не кипит ли чайник. Было непросто находиться рядом с Джеймсом. Хотелось броситься ему на шею, но прежде, как и предлагала Беатрис, следовало спросить.

— Ну и какое у тебя о ней сложилось мнение?

— Примерно такое же, как и у тебя. Во-первых, у нее редкостный ум, а во-вторых, великая сила духа.

— В самом деле это настоящий стоик, — сказал Джеймс, ниже склоняясь над кружкой. — Повседневность может согнуть в дугу самого крепкого из нас, а Беатрис… она никогда не ноет, что бы ни случилось. Рассердиться может, но ныть — никогда!

— Не то что я?

Это вырвалось ненамеренно. Джеймс смутился.

— Нет, почему же.

— Джеймс… — начала Кейт и умолкла.

Он не поднял головы и не посмотрел на нее выжидающе, а продолжал заниматься своим делом, и это не придавало решимости. На секунду (даже на долю секунды) решимость вообще покинула Кейт, но она подавила слабость. Начав, оставалось лишь продолжать, оставалось довести до конца то, ради чего пришла, — любой ценой, даже ценой собственной гордости. Если она сейчас отступит, то никогда себе этого не простит, не сможет жить дальше с так и не заданным вопросом, с так и не решенной загадкой. Все это встанет преградой между ней и будущим. Ведь будущее есть всегда, даже если и не такое, о каком мечтал. Зная наверняка, она уже не будет оглядываться назад, не будет волочить за собой мертвый груз всех этих «что было бы, если бы».

Оставив закипевший чайник, кружки и ложку в открытой банке кофе, Кейт вернулась к столу и уселась напротив Джеймса. Он не поднял взгляда. Тогда она сделала глубокий вздох и заговорила:

— Джеймс, я пришла не просто в гости. Я пришла выяснить кое-что очень важное. Ты все еще хочешь на мне жениться?

Вопрос канул в наступившее молчание бесследно, как камень в болото. Оно было коротким, это молчание, но таким всеобъемлющим, что само по себе уже стало ответом.

— Ах, Джеймс… Джеймс…

Он наконец посмотрел на нее.

— Поздно, да? — спросила Кейт, пытаясь улыбнуться. — Я опоздала? — спросила она и умолкла в ожидании кивка.

Примечания

1

Шотландский историк XIX века.

(обратно)

2

Журналист и диктор тех времен.

(обратно)

3

В переводе «копеечный человек, дешевка».

(обратно)

4

В Англии «хам» или «развратник».

(обратно)

5

В Англии «тюряга».

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

*** Примечания ***