КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272774
Пользователей - 124657

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).

В городе Сочи темные ночи (сборник) [Мария Александровна Хмелик] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

МАЛЕНЬКАЯ ВЕРА

Лето было жаркое. Трава выгорела, пожухла и стали бесцветной, как дорожная пыль.

Шоссе шло по степи. Николай Семенович, обливаясь потом, жал на педаль газа, обгоняя легковые автомашины, которые то и дело появлялись перед его грузовиком.

Наконец показались одноэтажные белые домики в гуще садов и пятиэтажные блочные дома. Начинался город, а за ним плескалось такое недосягаемое сейчас для Николая Семеновича море.


На проспекте Металлургов из-за троллейбуса неожиданно вышел светловолосый парень в майке и шортах в цветочек. В последнее мгновение Николай Семенович успел вильнуть рулем, и в боковом окне мелькнули остекленевшие от испуга глаза.

Не снижая скорости, Николай Семенович минуты две матерился, а потом пришел к выводу, что давить таких надо. Особенно ему не понравились оранжевые цветы у парня на шортах.

Подъехав к своему дому, Николай Семенович поставил машину во дворе под деревом и пошел к подъезду. Но вспомнив что-то, плюнул с досадой и вернулся. Открыв дверцу, он вынул из-под сиденья авоську с бумажным свертком.


Из магнитофона популярная певица орала песню на всю квартиру. Навстречу Николаю Семеновичу выскочила жена Рита.

— Полюбуйся на нее! — закричала она.

Но Николай Семенович пошел в кухню, где поставил на стол авоську и развернул бумагу. Под газетой оказалась трехлитровая банка с прозрачной жидкостью.

— Школу кончила! В голове неизвестно чего наложено! — продолжала тем временем Рита. — Выросла!.. Подожди, сейчас котлеты разогрею… Звоню тебе, звоню, у вас там все время занято! Чуть с ума не сошла! Что делать-то?!

Их дочь Вера только что помыла голову и теперь стояла на балконе, сушила на солнце волосы и ела черешню из стеклянной банки, сплевывая косточки вниз.

— Как отца родного встречаешь, нахалка! — перекрывая магнитофон, доносился до нее голос матери. — Вот видишь! Ты во всем виноват! Задницу ей в детстве целовал, а теперь!.. Неизвестно теперь, что будет!..

Через двор проходила ветка железной дороги. Тепловоз тащил платформы с железными ржавыми трубами.

В комнате Николай Семенович выключил магнитофон и сказал строго:

— Вера! Поди сюда!

Вера доела последнюю ягоду и обреченно вошла в комнату.

— Здравствуй, папа, — насмешливо сказала она. — С утра не виделись!

Отец набрал побольше воздуха, чтоб произнести что-нибудь гневное, но его перебила Рита:

— Обед на столе!

— Иду! — откликнулся он и начал: — Вера! Ты соображаешь, что делаешь?! Вместо того чтоб нам помогать, ты шляешься со своей Чистяковой! Это она! Она тебя всему научила! Так чтоб я не видел ее больше! Чтоб ни на метр к нашему двору не приближалась! Какой у нее телефон?

Засунув руки в карманы своего старенького ситцевого халата, Вера тупо смотрела на сервант, где стояла фотография, покрытая лаком по дереву и изображавшая маленькую капризную девочку с надутыми губами и огромным бантом в жидких волосенках. Рядом была фотография серьезного, обритого налысо мальчика.

— Телефон какой, спрашиваю?!

— Она говорит, у Чистяковой нет телефона! — крикнула из кухни Рита.

— Я проверю! В школу зайду и узнаю! И телефон! И адрес!.. Ну как тебе не стыдно! Мы с мамой в твои годы уже работали! — Николай Семенович сделал паузу, чтоб эта мысль глубже вошла в сознание Веры. — А ты! Мы из последних сил бьемся, чтоб вас с Виктором на ноги поставить? Виктор, слава богу, человеком стал. А ты?! Ты подумала, что из-за этих твоих дел Виктора с работы могут выгнать?

В комнату вошла мать.

— Сегодня же чтоб в милицию пошла и все честно там рассказала! — Она закашляла, щеки ее покраснели.

У Веры дрогнули губы.

— Ну что ты молчишь?! — не выдержал отец.

— А чего говорить-то?!

— Во! Еще издевается! Все! Сейчас я буду звонить в Москву Виктору! — сказала Рита. — Пусть он ей скажет! Коля, иди кушай, все остынет!..

Рита принялась настойчиво крутить диск телефона, а отец пошел в кухню, где радио бубнило о достижениях трудящихся на прокатном стане-3000. Около него на полке стояла пустая бутылка с яркой этикеткой. Из бутылки много лет назад выпили иностранный напиток — джин и теперь хранили для красоты.

Через широкую красную воронку Николай Семенович осторожно переливал жидкость из трехлитровой банки в эту бутылку. Запах сивухи разнесся по всей кухне. Самогон отец пил всю жизнь — это было дешевле, а магазинная водка доверия не вызывала, потому что делалась из химии. И еще страна начала бороться за трезвый образ жизни. Поэтому очереди у винных отделов тянулись часами из-за того, что мест, где продавали выпивку, стало меньше. Там, говорят, иногда затаптывали нерасторопных старушек, которые делали свой бизнес на перепродаже спиртных напитков, но мешкали у входа в магазин.

С четвертой попытки Рита наконец дозвонилась.

— Это кто? Соня? — закричала она в трубку. — Чего давно не звоните? А Мишенька как? Здоров?.. У нас жарко. У вас дожди? Ой как не повезло! А вы бы приехали к нам с Мишенькой! Я соскучилась ужасно! Фруктов бы поел… Ну у вас на рынке дорогие, наверное… Мишенька!!! — Рита просияла от нежности. — Мальчик мой, маленький! Лопотусечка! Ну скажи что-нибудь бабушке! Ой! Он «баба» сказал! — радостно повернулась Рта к Вере. — А как поет мой маленький? Та-та-та, поет!.. Соня, а зубок у него новых не вылезло? Ну ничего, вылезут?.. Соня, а Виктор дома? — Голос Риты начал приобретать строгость. — Позови, пожалуйста… Витя! Здравствуй! Я насчет Веры звоню… Я тут к ней в сумку полезла за ручкой, смотрю, у нее там какая-то бумажка странная валяется. Зелененькая… Я ее развернула! А эта Витя, доллары! Двадцать иностранных долларов! — Рита достала их из кармана, будто хотела показать этот ужас Виктору. — Я ее спрашиваю, где взяла? Откуда у честного человека могут быть доллары?! — Она с отвращением потрясла купюрой. — Говорит, нашла! На улице валялись! Представляешь!.. Это с каких это пор у нас на земле доллары валяются?.. Я ей говорю, иди в милицию, признайся во всем…

Вера подошла к матери, вырвала доллары и заперлась в ванной.

— Витя! Она издевается над нами! — визжала Рита. — Коля!.. Вытащи ее оттуда!

Николай Семенович оторвался от обеда и принялся колотить в дверь. Гулкие удары сотрясали стену. С потолка посыпалась штукатурка.

— Открой! Открой немедленно! Кому сказано!

Вера распахнула дверь. Выставив перед носом у отца руки, она разорвала доллары и спустила их в унитаз.

На несколько мгновений родители онемели…

Крякнув, отец вернулся к обеду.

Одновременно с раздражением он почувствовал облегчение и даже легкую благодарность к Вере. Раз нет больше этой проклятой бумажки, значит, не стоит об этом думать и что-то предпринимать.

«Ну надо же, сучка, — почти с восхищением думал он о дочери. — Раз! И — в канализацию! Даже рука не дрогнула!» Он старался не размышлять о том, где Вера могла раздобыть эти деньги. Он знал, что долларами расплачиваются с проститутками. Но Вера?.. Нет!.. Сказала «нашла», пусть будет так, достаточно ему своих проблем.

— Витя!.. Я не знаю, что с ней делать! — причитала мать с новой силой. — Она шляется неизвестно где! Курит! Нас не слушается!.. Сынок, поговори с ней! — И Вере строго: — Поди сюда!

— Привет! — равнодушно произнесла в трубку Вера. — Ага… ага… ага… Пока… — Она швырнула трубку и вышла на балкон.

За ней вышел отец, встал рядом, поковырял спичкой в зубах.

— Ну что тебе Виктор сказал?

— Не кури — это вредно. Слушайся родителей, — ответила Вера, глядя на проходящую по двору соседскую Иру.

Ира считалась красавицей. У нее были вытравленные перекисью длинные прямые волосы, махровые ресницы под тонкими бровками и кукольный пунцовый ротик. Она рано вышла замуж и жила с мужем хорошо — скандалов соседи не слышали. Только вот недавно муж Иры утром после ночной смены, находясь дома в одиночестве, спутал дверь на балкон с окном в кухне и выпал с третьего этажа в палисадник. Все были на работе, из соседей никто, кроме Веры, этого полета не увидел. Она вызвала «скорую помощь», спустилась. Муж Иры смотрел на пролетающий в небе самолет, плакал и смеялся. От предложенного Верой стакана с брагой отказался, сообщив, что дозу свою он уже принял. Теперь Ира ходила к мужу в больницу…


Тепловоз тащил платформу в обратную сторону. Он гудел. Лязгали колеса.

Николай Семенович с извечной мужской тоской во взоре глядел на Иру, которая с достоинством несла свое откормленное тело. Наконец он спохватился, испуганно покосился на Веру — не заметила ли она — и прихлопнул ладонью по балконным перилам.

— Правильно Виктор сказал. — И добавил, выделяя каждое слово: — Помни, Вера, честь надо беречь смолоду!.. Вызов из училища не приходил?

Она покачала головой.

Каждый день отец спрашивал про эту бумажку, в которой должны были сообщить о том, что Вера зачислена в профессионально-техническое училище связи. Почему-то ему казалось, что этот официальный документ как-то образумит его непутевую дочь и снимет с него часть ответственности за ее судьбу…


Город Марии Магдалины у моря. Так назвали это место греки, переехавшие более двухсот лет назад из Крыма в приазовские степи. Они же превратили город в большой торговый порт, где швартовались пришедшие со всего мира корабли…


Из окон Вериной квартиры был виден «лисий хвост» — вонючий желтый дым, выходящий из труб коксохимического комбината. Над другими трубами вилось голубое газовое пламя. На него приятно было любоваться ночью. Оно выглядело, как костер в небе…

Два металлургических завода сливали в море раскаленный шлак и производили сталь плохого качества, которая ржавела так быстро, что ее отказывались закупать братские социалистические страны, в том числе и Китай…

Люди, работавшие на заводах, пользовались привилегиями: в цехах им раздавали пакеты с продуктами, они раньше уходили на пенсию. Мужчины, например, в пятьдесят лет. После чего они довольно быстро умирали.

Прощались с ними долго и с почестями. Носили гроб по улицам, разбрасывали цветы… Впереди процессии обязательно шел человек с красным флагом. Оркестр фальшиво исполнял похоронный марш Шопена. И этот скрежет, который трудно было назвать музыкой, стал так же привычен, как клекот горлицы по утрам в каштане во дворе…

Огромное городское кладбище располагалось на склоне холма. Последние сбережения выкладывали жители города на посмертные памятники. Высокие черные мраморные плиты, гранитные надгробья с изображением ушедшего от нас человека, монументальные чугунные ограды. Возможно, покойный никогда в жизни не решился бы истратить сам на себя такие большие деньги, сколько было потрачено на ненужный ему сейчас монумент безутешными родственниками.

В Пасху кладбище кишело людьми. Они гордились собой — никому не было стыдно за «свою» могилу перед соседями…

Выпивали, горевали, иногда перебрасывались отдельными репликами с лежащими под землею…

И опять никак нельзя было избежать взглядом раскинувшийся под холмом, от края до края горизонта, завод. Всюду преследовали эти чадящие серые трубы… Унылые ржавые котлы… Пропыленные заводские постройки…

Они как бы перетекали друг в друга. Кладбище в завод, завод в город… И обратно — город в завод, завод в кладбище… Это была западня…

На дворе стояла небольшая детская карусель. Вера азартно бегала по кругу, подталкивая сиденья, а дети не давали ей отдохнуть и все кричали:

— Быстрей! Быстрей!

Вечерело. Жара начинала спадать.

Детей постепенно становилось все меньше. Одних забирали родители, другие уходили сами. Наконец осталась одна только девочка Оксана.

— Хочешь, я тебя покатаю? — спросила она Веру.

— Нет, давай так посидим, — ответила Вера. — Что ж мама твоя не идет?

— Сейчас мама меня купать будет, а я утку…

Вера смотрела, как из подъезда стали выходить к парням девушки и пары медленно разбредались в разные стороны.

В беседке у подъезда зажгли свет, и мужики, сидящие вокруг стола, снова принялись стучать, играя в домино.

Слышнее стали смех, музыка, ругань, а также призывы к атаке и свист пуль, раздававшиеся из телевизора.

Решительно прошагала ватага мальчишек — человек двенадцать с палками. За ними бежал мальчик лет девяти, держа в руках раздобытый где-то руль от детского велосипеда.

К Вере подошел ее бывший одноклассник Андрюша.

— Чего же ты с ними не пошел? — насмешливо спросила Вера, кивнув вслед мальчишкам.

— Надоело, — ответил он. — Мне вызов пришел из мореходки. Ехать скоро… — Он посмотрел на Веру. Она была бесстрастна.

За белобрысой Оксаной пришла мать.

— Спасибо, — сказала она Вере и добавила, вздохнув: — Очередь была за сосисками… А я заняла за сосисками и в кассу. Кассирша ушла, и моя очередь за сосисками прошла. Надо было идти в другую кассу и опять становиться в очередь…

Наконец мама с дочкой побрели домой, и Андрюша сел на место девочки.

— Мне ребята голубятню отдать хотят. Их в армию забирают…

— А ты возьми для матери. Змей же ты ей оставлял, когда мы в колхоз ездили… Вернешься, голуби будут толстые!

— Так ребята раньше меня вернутся… Помнишь, у тебя на шкафу белый голубь жил. Ты его боялась — он по ночам урчал. Куда ты его дела?

— Тетке отнесла. Она суп сварила… Ну что ты на меня так смотришь!!!

— Чтоб лучше помнить.

— Перестань!

— Тебя сегодня ругали?

— Нет.

— Я слышал, когда отец твой приезжал…

— Зачем тогда спрашиваешь?

Помолчали.

Весь год лицо у Андрюши было усыпано крупными прыщами. От них оставались небольшие шрамы. Сейчас прыщей стало меньше. Видно, дала ему какая-то сердобольная. Допустила до своего тела.

Но Андрюша любил Веру!

Кроме того, он был еще и самолюбив. И самолюбие его страдало. Страдало оттого, что так страстно любимая им Вера не хочет с ним трахнуться. Но, с другой стороны, он внутренне уважал себя. Вот она — не хочет, а он ее все равно любит. Сидит вечерами с ней, разговаривает, а не тащит грубо в подвал или там в кусты…

— Мне кассету принесли, — сказал Андрюша.

— Ну?

— Пойдем, видак посмотрим?

Вера встала.

— Ко мне? — с надеждой спросил Андрюша.

— В парк.

Он растерялся:

— Там же драться будут.

— Ну и что… Веселее, чем так сидеть… Подожди, я переоденусь.


Толика поймали возле Доски почета.

Он пытался отбиться, но это было бесполезно. Он — один, а их — пятеро. Получив пару пинков под зад и несколько увесистых тумаков по голове, Толик нашел в себе силы вырваться и убежать. Вдогонку ему бросили хлопушку. Она взорвалась, распугав птиц на бульваре.


Танцплощадка находилась в глубине парка. Андрюша и Вера молча шли к ней по аллее. Кусты по бокам жили таинственной жизнью. Там курили, негромко переговаривались и постоянно перемещались с места на место, треща сучьями. Над деревьями возвышался силуэт «чертова колеса», поскрипывала цепями карусель под названием «Ветерок».

У танцплощадки стояли группами мальчишки, которые не достигли возраста, дающего право на вход. Милиционеры гнали их, они отходили на несколько шагов, останавливались, возбужденно оглядываясь по сторонам.

На эстраде стояли динамики, гремевшие музыкой. Толпа танцевала безрадостно и сосредоточенно.

Андрюша и Вера купили билеты и вошли под пристальными взглядами дружинников и милиционеров с собаками. У нескольких милиционеров на боку висели рации, из которых выплескивался чей-то бурчащий невнятный голос.

Андрюша нервничал. Разгоряченный, избитый, Толик умылся у питьевого фонтанчика, подошел к Вере и пропел:

— Вера, Вера, Верочка! Тоненькая веточка… — Обнял ее, отвел от Андрюши: — Доллары где?

— Потеряла, — ответила Вера.

— Сдурела, да? — растерялся Толик.

— Отстань.

— Продала?

— Потеряла!

— С ума сошла! Кто ж доллары теряет?!

— Не надо было их ко мне в сумку пихать!

— Да! Надо было с ними в милицию ехать! Чтоб мне еще и валютное дело пришили!

— Отстань!

— Ну что ты наделала!.. Вер, это же Чикины доллары! Он счетчик включит, а у меня нет денег. Чика из рейса придет — зарежет!

Им под ноги бросили хлопушку. Она взорвалась. Плеснуло синее пламя.

— Козел! — выругался Толик и побежал туда, откуда хлопушку бросили.

Вера села на скамейку рядом с Андрюшей.

— Чего ему? — спросил Андрюша.

— Ничего, — ответила Вера.

На площадке появилась подруга Веры Чистякова. Самый близкий человек. Она учила Веру, как одеваться со вкусом и как надо жить.

У Чистяковой не было отца, и денег часто не хватало. Где-то в конце девятого класса она начала ходить в порт. Там, у шлагбаума, она обсуждала с другими девушками, где какая «коробка» стоит и когда она причалит. «Коробками» называли корабли. С кораблей сходили на берег матросы. Чистякова вступала в контакт только с иностранцами. Для этого у нее были английский и итальянский разговорники, изрядно потрепанные, и импортные презервативы по рублю штука.

Расплачивались с ней по-разному: когда сигаретами, когда вещами, когда долларами. Доллары уходили хорошо — по десять рублей.

В порт Чистякова ходила раз или два в неделю. Ей хватало. Но иногда приходилось иметь дело с довольно отвратительными типами.

«И не противно тебе?» — спрашивала Вера. Чистякова улыбалась своими перламутровыми губами: «Противно. А что поделаешь? Тебе деньги понадобятся, и ты пойдешь».

Вера знала — Лена права. Многие так делали…

Так же, как и Вера, Чистякова мечтала о чистой, светлой любви. Приходила на танцплощадку в надежде встретить того — единственного и неповторимого… Вместе с Верой отнесла свои документы в училище связи…

— Лена! — махала ей рукой Вера. Всеобщее возбуждение передалось и ей. Вере нравились ожидание и тревога, которые испытывали окружающие.

— «Пусть тебе и на здоровье, и на внешность наплевать! — Чистякова забрала у Веры сигарету и бросила в урну. — Но о том должна ты помнить, что ты — будущая мать!..» Толик! — крикнула она бегавшему по ту сторону забора Толику. — А нельзя ли сегодня обойтись без мордобоя?

— Как можно?! — ответил Толик. — Ради чего тогда жить?!

В это время милиционеры втиснулись в толпу танцующих и вывели оттуда кого-то покачивающегося и покорного.

— А Андрюша не участвует в этом ежедневном ритуале?

— Надоело, — ответил Андрюша.

— Голову надо беречь, а то фуражку носить не сможет, — объяснила за него Вера.

Чистякова хихикнула.

На площадке появился высокий светловолосый парень в рваных джинсах. Он медленно огляделся, ощущая на себе взгляды косившихся девушек. Подошел к одной, лениво спросил, который час. Она ответила, стесняясь.

— Ой, кто это?! — с восхищением спросила Чистякова.

— Первый раз вижу. — Вера инстинктивно проверила, не размазалась ли возле глаз тушь.

Парень направился в их сторону. Андрюша предусмотрительно обнял Веру. Парень обратился к Чистяковой:

— Пойдем погуляем?

— Я на танцах — танцую! — с достоинством ответила Чистякова.

— Ну давай!..

Чистякова отдала сумку Вере, проговорила:

— «Когда я диско танцую, я ничем не рискую!» — и бросилась в объятия парня.

— Лена! — позвала Вера, но та ее уже не слышала.

А на середине площадки ребята не спеша начали выстраиваться лицом друг к другу в две шеренги. Постепенно образовались две равные автономные половины с четкой границей. Топчась под музыку, шеренги начали сходиться стенка на стенку, пока не подошли вплотную друг к другу.

За забором милиционеры в фургоне пили из пакета молоко.

— Сматывать пора отсюда, — сказал Андрюша.

— Боишься? — спросила Вера. — Не бойся. Я тебя прикрою.

Раздался чей-то воинственный свист, потом кто-то закричал, и в ту же секунду музыка стихла.

Милиция забегала.

Толпа хлынула в разные стороны — кто к выходу, кто, наоборот, — в самую гущу драки. Перед узким проходом началась давка.

Андрюша тащил Веру за руку и прикрывал ее, как мог, от натиска толпы. Но тут кто-то рванулся, потом все побежали, и их развело в разные стороны.

Сверкая фарами и мигалкой, подъехали две милицейские машины. Милиционеры хватали всех, кто попадался под руку. Попался им и Андрюша. Ему завернули за спину руки и, беспомощного, кричащего от боли, запихали в фургон, где уже бесновались другие пойманные.

Веру тоже пытался поймать милиционер, но она увернулась, сумела ударить его между ног и скрылась в толпе.

Толик увидел в конце аллеи одного из своих обидчиков. Догнал, двинул изо всех сил сзади. Тот упал. И тут же вскочил, но ответить на удар не успел. Из боковой аллеи выехала милицейская машина…

Держа в руках туфли, Вера выбежала из парка на набережную и остановилась перевести дыхание. Потом присела на железный барьер у пляжа.

Кто-то брел по гальке, наклонился, зачерпнул из моря воды, умылся, высморкался и стал приближаться к Вере.

Вера курила. Человек остановился напротив. В темноте его лицо было неразличимо.

— Закурить есть?

— Последняя, — Вера кивнула на свою сигарету.

Он сел рядом, и Вера узнала того парня, который увел Чистякову.

— А, это ты! — рассмотрел ее парень. Забрал у Веры сигарету жадно ее докурил. — Тебя как звать-то?

— Вера. А тебя?

— Сергей… А эта коза, что со мной была, кто? Подружка?

— Она мне как сестра…

— Все люди братья, — усмехнулся Сергей.

Вера обулась, и они не спеша пошли в сторону парка.

— А что за парень с тобой был?

— Одноклассник.

— Одноклассник — это хорошо…

Тут Вера увидела, что в их сторону сворачивает милицейская машина. Несколько человек пробежали мимо с визгом и руганью. Вера схватила Сергея за руку, потащила к ближайшей скамейке, обняла. Он тоже прижал Веру к себе.

Машина проехала.

— Неплохо, — сказал Сергей.

— Тебе хотелось прокатиться?

— Нет. Я привык спать дома.

— Пусти, — сказала Вера.

— Кажется, что сейчас с ножом кто-то вылезет. — Сергей не отпускал ее.

— Пусти, говорю.

— Идем?.. Чего тут торчать-то…

Вера молчала.

— Пошли?.. — лениво повторил он.

— Давай вали отсюда! — закричала Вера, изо всех сил отталкивая его. — Я ночевать тут буду!

Сергей разжал руки, поднялся и не спеша пошел прочь.

Вера глядела ему вслед. Он уходил все дальше и дальше.

— Обернись! — прошептала Вера.

Он не оглянулся и вскоре исчез в темноте.

Вере стало страшно. Она встала со скамейки и медленно побрела в сторону дома.

Вдруг ее ослепил свет фонарика. Она замерла, прикрыла глаза рукой.

— A-а, Верка, — услышала она.

Человек осветил снизу свое юное лицо. Лицо было малопривлекательно, со свежей царапиной на лбу Принадлежало оно Толику.

— Андрюшу не видел? — устало спросила Вера.

— Андрюха! — позвал Толик.

— Чего? — Из-за кустов вылез пацан лет девяти.

— Да не ты, — вздохнула Вера.

— Забрали его, — ответили из темноты.

— Закурить есть? — повернувшись на звук голоса, спросила Вера.

— Откуда? — ответили ей.

— Ну пока… — Вера пошла дальше.


Скучно… Жить было очень скучно.

Куда себя девать — непонятно. Домой ехать?

Отправившись на заработки — строить в братской стране Монголии какой-то комбинат, — родители сдали свою квартиру в Донецке двум запуганным молодоженам. И когда Сергей появлялся дома, они без конца что-нибудь роняли или ломали, молодая жена при этом нервно хихикала… Да и вообще Сергей не любил свой родной шахтерский город с торчащими в степи горами отработанного шлака.

Здесь хоть было море. В общежитии никто не мешал — соседи по комнате на лето разъехались…

Учиться в институт он пошел только потому, что это избавляло его от службы в армии. На лекциях Сергей честно спал. Выручало то, что преподаватели в основном были женщины. Внешность выручала. Он и вступительные экзамены сдал только благодаря тому, что смотрел загадочно и казался умным…

И вот, дожив до двадцати одного года и проучившись четыре года в институте, Сергей понял, что ничего не хочет. И жизнь будет всегда такая, какая она есть сейчас, даже хуже. Просидит он до пенсии в душном конструкторском бюро, вычерчивая на кульмане никому не нужную ерунду. Зарплаты будет хватать только на питание… Ну и что?.. И это все?.. Зачем?..

Он ненавидел все эти блюминги, слябинги. Ничего не хотел знать о технологии обжима стали. Ненавидел людей, которые понуро, в три смены работали. Металлурги с обожженными лицами; толстые крановщицы, ворочавшие листы железа; шоферы, перевозившие бесполезные грузы, и многие другие, которых заставляли бороться за продукцию отличного качества, трезвый образ жизни, ударную производительность труда и гробить свое здоровье… У них были дети. Дети, которые росли как трава. Никто ими не занимался. А заводы приносили убыток.

Дома в халатике Вера быстро мыла оставленную в раковине посуду. Стрелки будильника, тикавшего на холодильнике, приближались к двенадцати часам ночи.

Заскребся в замке ключ, хлопнула входная дверь — это Рита вернулась с работы. Она несла тяжелые сумки с продуктами.

Вера стояла у окна и ела хлеб с маслом.

— Не спишь еще? — устало улыбнулась Рита. — Чего так?

— Телевизор смотрела.

У матери на щеках был нездоровый румянец.

— Как чувствуешь себя? — спросила Вера.

Та в ответ махнула рукой.

— В троллейбусе говорили, в парке опять драка была. Убили там кого-то…

— Ужин разогреть?

— Да не хочу я есть, — сказала Рита и принялась разбирать сумки, укладывать продукты в холодильник. — Ты один хлеб жуешь. Картошки поешь с мясом.

— Ладно, мама, пошли спать, — улыбнулась Вера. — Поздно уже.

Рита кивнула, и вдруг спокойное выражение сошло с ее лица.

— Я ж просила тебя полы помыть! А ты! Три дня назад еще просила, паразитка!

— Завтра помою, — угрюмо ответила Вера.

— Завтра, завтра! Каждый день одно и то же! Делать ничего не хочешь!

Вера вздохнула, пошла в свою комнату, разделась и легла. Долго смотрела в темное небо за окном на газовый факел.

У кого-то в квартире шумела вода, ныли водопроводные трубы. За стенкой негромко переговаривались соседки.

— Арбузы на базаре видела «астраханцы»… Вот такие.

— Почем?

— Рубль пятьдесят кило…

Вера думала про Сергея. То, что он гад, — это было понятно. Но зато красавец какой… Высокий… Глаза… Она вздохнула. Сравнить было не с кем. Только с артистом из американского фильма…

По квартире разносился храп отца.

Мать прошлепала в кухню, покашляла, выпила воды.

…Чистякова как кинулась к нему. Про все забыла… Приезжий, наверное… Никогда раньше не видела… Грустно. Где его теперь искать… Все. Проехали. Потерялся. Ну и не надо! Есть Андрюша…"

— В газете читала — нельзя арбузы брать. Нитратами отравлены…

— Нитратные — это государственные.

— Какая разница! Рыночные, государственные… Земля-то одна…

— Отраву едим.

— Отравой дышим…

— Да-а-а…

— Все равно помрем…

"…Андрюша из мореходного училища вернется, будет за границу ходить. По Дунаю, например, плавать. Золотое дно! Рейс недолгий. А товара — вагон. Успевай только продавать. Кооператив купим, мебель. Вещи импортные появятся. Сколько можно ходить в том, что Чистякова сошьет…

А еще лучше, чтоб он на полгода уходил… Куда-нибудь в Перу… Сама себе хозяйка. Делай что хочешь. Лишь бы не знал никто…"


Вера и Чистякова сидели в кафе. Они ели из вазочек мороженое и запивали его коктейлем. В кафе было прохладно, а на улице солнце шпарило невыносимо.

За соседним столиком сидели девочка лет десяти и мужчина в кожаном пиджаке.

— Раньше в Индии, — говорил мужчина, — по древнему обычаю, жена не имела права жить дольше мужа. Ее ждала ужасная смерть. Ее живую сжигали на костре одновременно с телом умершего.

— Я бы убежала, — сказала девочка.

Мужчина снисходительно улыбнулся, покосился на Чистякову и продолжал:

— Знаешь, самое интересное, что они сами этого хотели. В прошлом веке этот обычай запретили, но, несмотря на строжайшие меры предосторожности, имелись случаи самосожжения. Женщины кончали с собой не потому, что жизнь без мужа хуже смерти. — Он опять покосился на Чистякову. — Нет! Женщину толкал в костер какой-то внутренний импульс. Понимаешь?

Девочка, восхищенно глядя на мужчину, кивнула, не переставая накручивать на палец свою тонкую косичку.

Чистякова ухмыльнулась.

— Другими словами, непреодолимый призыв глубоко взволнованного духа! — победоносно закончил мужчина, перевел дух и спросил у девочки: — Как мама с папой?

— Хорошо, — ответила она и принялась за свое начавшее таять мороженое.

— Слушаешься?

Девочка кивнула, подавив вздох, потом спросила:

— Пап, мама узнать просила, ты придешь в субботу нам помогать картошку копать?

— Приду, — согласился мужчина, тоже вздохнул и добавил: — Куда ж я денусь…

Чистякова с интересом осмотрела эту пару, потом, наклонившись над своим мороженым, тихо спросила Веру:

— Интересно, кем это он ей приходится?

— Первый папа, наверное, — ответила Вера.

— Эх, — вздохнула Чистякова, — если бы моя мама за всех своих любимых замуж выходила!.. Водили бы они меня в кафе, разговаривали со мной… Была бы я умная…

— Размечталась, — сказала Вера.

И вдруг она увидела Сергея. Он подошел к стойке бара, барменша поставила перед ним бутылку "фанты" и стакан. Сергей принялся пить прямо из бутылки.

Вера отвернулась.

Чистякова с аппетитом доедала свое мороженое. Вера тоже немного поковыряла и, не выдержав, опять посмотрела на Сергея.

Он сказал что-то барменше, та засмеялась.

— Послезавтра Андрюшу провожаем, — сказала Чистякова. — Пойдешь?

Вера пожала плечами.

— А писать ему будешь?

Вера опять пожала плечами.

— Он же любит тебя.

— Он пусть и пишет…

Тут Чистякова увидела Сергея и преобразилась. Закидывая ногу на ногу и растягивая слова, произнесла:

— "Я тащусь от него, как удав по пачке дуста!"

Сергей отставил бутылку, напрягся и вспомнил, кто это.

— "Я не верю в страсть повес! Я без них в застое! Мимолетный интерес меня не устроит!.." Бросил меня! Я стою одна! Танцы кончились! Вокруг дерутся! Где мужское плечо, за которое можно спрятаться?.. Исчезло! Растворилось! Я пришла домой чуть живая!

— Здравствуй, Вера! — сказал Сергей.

Вера кивнула.

— "Слабой песенкой возник лучик однобоко… Уважаемый Сергей, я так одинока!" — Чистякова встала, подошла к Сергею и обняла его. — Это все я сама сочинила, — прошептала она ему в ухо. — Хорошо, правда?

— Замечательно! — ответил Сергей.

— А вот Вера говорит, что от моих стихов чесаться хочется, — пожаловалась Чистякова.

— Ну Вера, наверное, Пушкина любит? — спросил Сергей, освобождаясь от объятий Чистяковой.

— Люблю, — сказала Вера.

— Да! И Толстого с Достоевским, — иронически добавила Чистякова.

— А меня ты будешь любить, Вера? — Сергей сел напротив.

— Нет.

— Почему?

— Что-то я ничего не понимаю! — встряла Чистякова.

— Ты очень красивая, Вера.

— Я знаю.

— А я? — спросила Чистякова, удивленно осматривая то Сергея, то Веру.

— Вера, ты мне очень нравишься!

— Мужчина! Угомонитесь! Она несовершеннолетняя. Вас посадят! — предупредила Чистякова.

— Я искал тебя, Вера. Ходил по улицам, всем женщинам в лица заглядывал…

— Ну и как лица? — спросила Вера.

— Так себе…

— Ну, ребята, — развела руками Чистякова. — Я нижу, тут рождается большое, светлое, советское чувство!.. Не буду мешать твоему счастью, подруга! — Чистякова встала.

— Лен, ты только далеко не уходи, — попросила Вера.

Чистякова села за соседний столик к изумленно смолчавшим отцу с ребенком.

— "Счастье, как воробей, что на ветке сидит, — продекламировала она. — Эту ветку качнет, и оно улетит…" Это я сама сочинила. Правда, здорово?

— В общем… да… — согласился мужчина.

— Сигаретой угостить? — предложила Вера Сергею.

Он покачал головой, поинтересовался:

— Так и будем сидеть?

— Можем в кино сходить, — ответила Вера.

— А откуда вы так хорошо знаете обычаи индусов? — спросила Чистякова у соседа, принципиально не глядя в сторону Веры.

А Вера понимала, что все будет так, как захочет он…

И он это понимал…

Никаких сил у Веры больше не было…

Комната в общежитии была довольно грязная. Стены с облупившейся голубоватой краской. Над столом фотография иконы "Мадонна с младенцем", раскрашенная фломастером и в рамочке. Сосед по комнате купил ее на базаре у цыган. На пыльном полу, в уголке, штук двадцать пустых бутылок из-под шампанского.

Стонущие пружины железной кровати действовали на нервы.

Вера даже не успела разобраться, что она чувствует к этому человеку. Его холодные глаза действовали на нее, как и на других женщин, завораживающе. Казалось, за ними кроется большая внутренняя сила. А на самом деле за ними не было ничего, кроме скуки.

Уверенные крепкие руки налили Вере в стакан шампанского, потом ловко раздели, и она очнулась, когда по мозгам ударил скрип пружин. Но он вскоре прекратился. И глухо застучало в мозгу: надо собираться домой, трамваи ходят редко…

— Который час? — спросила Вера.

Сергей зажег настольную лампу и сказал:

— Одиннадцать!

— Мама! — воскликнула Вера и кинулась к соседней кровати, где была брошена ее одежда. В две секунды напялила ее на себя.

— Как пожарник! — восхищенно сказал Сергей. — Тебя проводить?

— Ты что? Соседи увидят. Родители меня убьют!

— Кошмар!

Вера подошла к Сергею. Он лежал, улыбался, положив руки под голову. Светлые волосы спутались.

Вера нагнулась, поцеловала его.

— Все, — вздохнула она, — побежала я…

— Под ноги смотри, не спотыкайся.

Проходя мимо стола, Вера взяла пустую бутылку из-под шампанского и поставила в угол к остальным. На пороге комнаты обернулась, посмотрела на Сергея и спросила:

— Ты любишь меня?

— Разумеется, — ответил он.

Вера бегом спустилась по лестнице. В голове почему-то крутилась песня, которую они орали с Чистяковой в школе на переменах: "Организованной толпой коровы шли на водопой! Какой позор! Какой позор!".

Недалеко от общежития была трамвайная остановка. Трамвай собирался тронуться, но, увидев несущуюся Веру водитель открыл задние двери.


Вера жила на Левом берегу города. Ехать надо было минут тридцать.

На Правый и Левый берега город разделяла маленькая речка, протекавшая недалеко от завода. Эта же речка разделила на две враждующие половины подростков, и стоило кому-нибудь с той или иной стороны оказаться во враждебном районе, если его замечали во дворах, то избивали без лишних разговоров.

Каждый вечер в поисках острых ощущений парни с Левого берега ехали на танцплощадку Правого и — наоборот. И поэтому почти каждый вечер на обеих танцплощадках дрались…


У речного берега жили цыгане. Однажды весной речка вдруг разлилась и затопила цыганский поселок.

Цыгане сидели на крышах, а вокруг плавали их пестрые ковры.

Горожане наблюдали со злорадством. Цыган не любил никто…

Вера пришла домой. Из кухни, вытирая руки об майку, вышел, покачиваясь, Николай Семенович.

— Веруся, — сладко улыбаясь, сказал он. — Вот и я!

— Папа, — с тоской проговорила Вера. — Ты ел?

— Не хочу.

— Иди поешь! Немедленно! — Она пошла на кухню, поставила разогреваться на плиту кастрюльку.

Отец сзади нее сидел на табурете и виновато сопел.

— На! — Вера положила еду в тарелку, швырнула ее отцу на стол и отправилась в свою комнату, вынимая на ходу из ушей серьги.

Отец поплелся за ней.

— Ну не могу я так… Веруся, посиди.

— Сейчас мать придет. Иди кушай и ложись!

— Я соскучился!

— Оно и видно, — сказала Вера и пошла стелить постель.

— Помнишь, ты маленькая была. Меня в кровать заталкивала. Сама — спичка… упрешься в спину… раз-два, раз-два…

Отец засмеялся и погрозил пальцем.

— Виктор… — вдруг сказал он.

— Чего?! — не поняла Вера.

— Приезжает.

— Зачем?

— Повидаться, — гордо ответил отец.

— А Соня?

— Один… — Николай Семенович покачнулся.

— Иди ешь! — заорала Вера.

— Веруся…

Хлопнула входная дверь, пришла с работы Рита.

— Мама, Витя приезжает! — выбежала ей навстречу Вера. Рита улыбнулась, но тут перед ней возник Николай Семенович, улыбка сразу же исчезла.

— Пеки… мать… — проговорил он, — пироги!

— Он кушал? — спросила Рита.

— Его не заставишь, — сказала Вера.

Отец улыбался:

— Я звонил… Еду, говорит!

— Правда?!

— Я ей говорю, а она не верит… — Николай Семенович икнул.

— Коля! — взмолилась Рита. — Умоляю…

— Я бриться сейчас буду! — заявил отец.

— Порежешься, — сказала Рита, и щеки ее начали краснеть.

— Где моя бритва?!

— На балконе, — язвительно сказала Вера. — Явился…

— Как разговариваешь! — завелся вдруг Николай Семенович. — Знаешь, когда она пришла? — повернулся он к жене. — Только что! Распустилась!

Рита растерянно поглядела на Веру:

— Ты где была?

— Вот и я… где?!

Вера молчала.

— Шляешься! — заорал Николай Семенович. — По кустам! Пороли мало!

— Коля, поди покушай…

— Вот! Как мамаша, так и дочь! — Николай Семенович покачнулся и вдруг, схватившись рукой за сердце, сел на пол.

— Начинается! — сказала Рита, перешагнула через него и прошла на кухню. — Вера, займись им!

— Ну давай вставай! — Вера нагнулась над отцом, схватила, пытаясь приподнять. — Вставай! А то "скорую" вызову.

— Не надо!

— Вставай тогда!

— Вот так помру!.. Никто добрым словом не помянет.

— Ну, пап…

— Всю жизнь горбатил! Здоровье свое гробил! Никто не любит.

— Не ори, соседей разбудишь. — Вера помогла отцу встать, дотащила до кровати.

Отец лег и заплакал.

— Никому я не нужен…

— Успокойся. — Вера накрыла отца одеялом. — Закрой глаза. Закрой, закрой… Все будет хорошо… Не надо пить столько… И мама нервничать не будет. И сердце не будет болеть…

Отец уснул, Вера тихонько вышла из комнаты. На кухне сидела мать.

— Нет у меня никаких больше сил, — сказала она, задыхаясь. — Зачем на лекарства столько денег тратим? С вами никаких лекарств не хватит.

Она налила себе воды из чайника.

— А ты опять полы не помыла.

Вера вздохнула и вышла из кухни.

За окнами проехал тепловоз.


Провожали Андрюшу все его друзья. Сидели в полумраке перед импортным видеомагнитофоном и смотрели какое-то эстрадное шоу.

— Ох и грустно мне чего-то! — вздохнула Чистякова, сидя в одном кресле в обнимку с Верой.

В комнату вошла Андрюшина мама, молодая еще женщина, поставила на столик чашки с кофе.

— Пойдем, поможешь мне, — ласково улыбнулась она Вере.

Вера с неохотой пошла за ней, получив сочувственный удар в спину от Чистяковой.

Как только они вышли, Чистякова толкнула ногой сидевшего на полу и впившегося взглядом в экран телевизора Толика.

— Толик, который час?

— Через десять минут откроют, — сказал Толик, у которого были знакомые грузчики в винном магазине.

— Ты кофе допил?

— Сумку давай.

Чистякова протянула ему сумку для бутылок с вином.

— Сумку давай, — повторил Толик.

— Эх, скупость тебя погубит, — пророчески произнесла Чистякова, отдавая ему кошелек.

Андрюшина мама стояла на кухне у окна.

Вера встала рядом.

— Тяжело нам теперь будет, — обняв Веру за плечи, сказала Андрюшина мама. — Доля наша такая — бабья: детей растить и любимого ждать… Полгода мужа дома не бывает… Теперь вместе корабли встречать будем, Вера… Имя у тебя какое хорошее… Только ты дождись его обязательно… Видишь, как он тебя любит.

Вера смотрела в окно.

— Письма будете друг другу писать, как мы с отцом в молодости.

На кухню вошел Андрюша.

— Вам ведь одним побыть хочется, — сказала Андрюшина мама. — Идите в мою комнату. Я тут посижу.

Опустив голову, Вера пошла перед Андрюшей по коридору. В комнате он решительно подошел к испуганно на него глядевшей Вере и обнял изо всех сил. Потерся носом о ее волосы, поцеловал лоб, нос, губы, повалил на кровать.

— Ладно, хватит! — оттолкнула его Вера.

Андрюша послушно отошел. Вера поправила волосы.

— Думаешь, очень приятно все это выслушивать? — спросила она.

— А что я могу ей сказать?

— Может, и замуж за тебя выйти?

— Выйдешь, куда денешься.

Вера удивленно посмотрела на него, такого взъерошенного и несчастного, но так уверенно сказавшего эти слова.

— Так ведь я другого люблю.

— Ну и что, — улыбнулся Андрюша. — В загранку ходить стану: сама прибежишь.

— Ага, и стоять буду на пристани, слезы горькие ронять!.. Ты мне надоел!..

Дверь в комнату открылась. На пороге стоял Толик.

— Пойдем, — сказал он, подпрыгнул, бутылки с вином звякнули в сумке, — погуляем…


Пошатываясь, Толик бежал по пирсу К себе он прижимал два арбуза.

— Толик! Скорей! Давай к нам! — кричала ему с баржи Чистякова.

Несколько человек — бывших Андрюшиных гостей — полуголыми дремали на носу баржи. Сам Андрюша сидел на крыше рубки и подпевал магнитофону. Вокруг валялись пустые бутылки от портвейна.

— Давай! Давай! — махала Толику Вера.

Толик подбежал к борту баржи и сделал вид, что сейчас швырнет арбузы в голову Вере и Чистяковой.

— Лови! Хо-хо!.. Спокойно! — Он перепрыгнул через борт к визжавшим девушкам.

Всем было ужасно весело.

— А где народ? Народ где? — удивленно спросил Толик.

— Загорает, — кивнул на спящих Андрюша.

— Ну и бог с ним, с народом… — Толик положил арбузы к ногам Веры и взял бутылку. Встав в позу горниста, он припал к бутылке губами.

— Та-та-та! Та-та-та! Та-та-та! — хором пропели Вера, Чистякова и Андрюша.

Выпив все, Толик вытер рот и изрек:

— Пионерская юность моя!

Все захохотали. Толик кинул бутылку в море.

— Где нож? — спросил он.

— Где нож? Так, где нож? Нож! — Вера засвистела.

— Не видела, — сказала Чистякова. — У них спроси…

Толик побежал к спящим.

Андрюша самозабвенно выводил слова песни.

— Кыс, кыс, кыс, — Чистякова наклонилась к Вере. — А как складываются отношения с юношей Сережей?

— Замечательно, — улыбаясь изо всех сил, ответила Вера.

— Ах вот как!

— Вот так! Вот! Так! — повторила Вера, чувствуя, как настроение у подруги падает.

— Желаю удачи…

По пирсу шел мужчина в кожаном пиджаке. Несмотря на жару, пиджак был застегнут на все пуговицы. В руках мужчина нес огромный букет георгинов. Подойдя к барже, где сидела веселая компания, мужчина постоял немного, никем не замеченный, потом позвал:

— Лена!

Чистякова резко обернулась.

— Ой! — вскрикнула Вера. — Мужчина! Вы не ко мне?!

Чистякова вздохнула и продекламировала:

— "Беззащитный человек утопает в море. Хоть улыбка на лице, а какое горе!"

Мужчина радостнопомахал ей цветами. Часть лепестков осыпалась с букета.

— Горе! Горе! — со смехом подхватила Вера.

— Как нашел ты меня, родной?

— Лена, это вы сами сочинили? — восхищенно спросил мужчина.

— Конечно. Прямо сейчас.

— Вы знаете, Лена, вы очень талантливый человек. И стихи ваши мне… Действительно, очень… Производят неизгладимое впечатление!..

Мужчина смотрел на Чистякову. Вере это было неприятно.

— Спасибо! Спасибо! Очень!.. Спасибо большое! — Она вызывающе захохотала.

— Замолчи, — сказала Чистякова, встала и пошла к мужчине.

— Ой, кто это?! — сказал прибежавший с ножом Толик.

— Мужчина! — со знанием сказала Вера.

— "О Боже! Напротив два любящих глаза! Сгорая, иду я в облаке газа!" — Чистякова подала мужчине руку, он помог ей спрыгнуть с баржи, протянул букет.

— Ой! — спохватился Толик. — А сумочка! Сумочку возьмите!..

— Спасибо! — сказал мужчина.

Чистякова обняла его и, помахав друзьям, чинно удалилась.

Так Вера потеряла подругу.

Толик сел рядом с Верой, посопел, потом взял арбуз, принялся его резать.

— Вер… — наконец сказал он.

— А.

— Чика приехал.

— Ну и что?

— Как что?! Вер!.. Ну ты… — Толик вздохнул. — Поговори с ним… Мне долг платить нечем… Вер, ты же виновата?..

— Я?!

— Я тебе поверил как другу, а ты… Потеряла… Вер, это его же доллары… Ну поговори с ним…

— Хорошо, увижу — поговорю.

— Ты с ним завтра поговори… Тебе он ничего не сделает. А меня зарежет… Честное слово, Вер! Слышишь, Вер?

Вера смотрела на Андрюшу.

— А?! — переспросила она.

— Поговоришь?..

— Андрюша, давай, давай, спускайся ко мне! — кокетливо звала она. — Молодец! Мне скучно здесь… Придумай что-нибудь…


Вера и Андрюша в обнимку брели по пирсу и пели песню. Вечерело. Плескались волны. На пирсе стояли рыбаки, которым попадалась в основном противная пучеглазая рыба — бычок. Дойдя до конца пирса, Вера и Андрюша постояли немного, глядя на заходящее солнце. Вдруг Андрюша резко прижал Веру к себе.

— О-о-о! — застонала она. — Не могу больше… Надоел! Андрюша выпустил ее, отошел, снял ботинки и прыгнул в воду.

— Эй! Ты чего? — крикнула ему Вера.

Андрюша не отвечал, он изо всех сил колотил по воде руками и ногами.

Вера постояла, посмотрела на беснующегося Андрюшу, махнула рукой и сказала:

— Ладно, матрос, не грусти!.. Помни берег родной, — и пошла обратно.


Вера стояла у общежития металлургического института. Входная дверь была заперта изнутри стулом. Положив голову на стол, спала бабка-вахтер.

Вера постучала, подергала дверь. Бесполезно.

Окно в комнате Сергея было раскрыто.

— Сережа! — позвала Вера. — Сережа!

В окне появился заспанный Сергей.

— А я тебя люблю!

Сергей приложил палец к губам, жестом показал, чтобы Вера подошла к другой стороне здания. Там к одному из окон второго этажа была прислонена деревянная лестница.

— Все, понял!.. "Беззащитный человек, — бормотала она, карабкаясь по перекладинам, — утопает в море. Хоть улыбка на лице… А какое горе!"

Сергей встречал ее у окна.

Вера наконец дошла до него, прижалась и прошептала:

— Здравствуй! Какой же ты теплый…


Николай Семенович и Вера ехали на грузовике в аэропорт встречать Виктора. Вера смотрела в окно, а отец ругал ее, заводя сам себя:

— Мать всю ночь глаз не сомкнула. Тебя высматривала!

— Вы ж знали, где я была.

— Знали! Знали!.. А вот где потом была?! Андрей в полодиннадцатого дома был. Мокрый весь… Почему он мокрый-то был?

Вера ужасно хотела спать.

— А? — переспросил отец.

— Вот сам и спроси, чего он был мокрый…

— Я спрошу. Я все узнаю… Я до секунды узнаю… — Он притормозил, заглядывая Вере в лицо.

Вера отворачивалась.

Их обогнали зеленые "Жигули". Водитель-женщина покрутила пальцем у виска. Николай Семенович увидел, рассердился теперь на эту женщину и помчался вслед.

— Во всем решила на подругу свою походить! Да?! — Он посмотрел на Веру, потом на дорогу и сосредоточенно добавил газу. — Вызов пришел из училища?

Вера открыла слипающиеся глаза и с тоской посмотрела на отца.

— Вызов пришел, я спрашиваю?!

— Не знаю.

— Не знает она! Погоди, Виктор приедет, он все узнает! Пусть посмотрит, что из тебя выросло!

Машина взвыла, но "Жигули" они все-таки настигли и обогнали.

Тут Николаю Семеновичу пришла в голову новая мысль. Он резко свернул к обочине и остановился совсем. Раздраженно загудев, "Жигули" обогнали их во второй раз.

— А ну-ка поди сюда, — сказал отец Вере.

— Ну ты чего?

Вера не шевелилась.

— Дыхни, кому сказано.

— ГАИ, что ли? Проверять будешь? Сам дыхни!

— Я кому сказал! — Отец приблизил к Вере свое лицо. Вера дыхнула с достоинством и снисхождением.

— Еще раз!

Она дыхнула еще. Отец разочарованно отвернулся.

— Самолет уже приземлился, — сказала Вера.

Николай Семенович завел машину…

Обратно ехали втроем. В середине Виктор. Он был невысокого роста, похож на отца.

— Чет ж Соню-то не привез? — спросил Николай Семенович.

— А? Соню-то чего не привез? — повторила Вера.

— Мы с ней решили дать друг другу небольшой отдых, — ответил Виктор.

— Не понял, — сказал отец.

— Сложно объяснять.

— Пацана бы хоть захватил…

— Фу какая жара тут у вас! — Виктор покосился на Веру. — Как живешь?

— Лучше всех! — мрачно ответила Вера.

— Распустилась! — сказал отец.


Вечером всей семьей сидели за столом.

Мать, счастливая, в нарядном кримпленовом платье зеленого цвета, бегала из кухни в комнату с кастрюльками и тарелками, подкладывала сыну лучшие куски. А Виктор, разрумянившись, благодушно говорил с присущими ему занудными интонациями:

— Вы должны понять, что ребенок в семье не только объект, который надо постоянно контролировать. Что-то требовать от него. Он сам должен быть и требователем, и контролером. В семье должны быть дни, когда главный распорядитель, например, отец. Тогда все слушаются отца. А на следующий день главный распорядитель — Вера. И все слушаются Веру…

Вера хихикнула. Отец тоже снисходительно улыбнулся.

— Ничего смешного, — серьезно сказал Виктор. — В той семье, где это осуществится, и дети, и взрослые в равной степени будут подчинены и требованиям, и нормам… Перестань! — прикрикнул он на Веру.

— Что же ты от Сони уехал? — спросила Вера.

— А это тут при чем?

— Вера, — укоризненно сказал отец, — вот ты всегда так. Вместо того чтоб умного послушать, глупости мелешь!

— Это он-то умный! — Вера ткнула пальцем в Виктора и захохотала. — Да он сам не верит в то, что говорит! И вы не верите!

— Вера! Ну почему ты так с братом разговариваешь, — расстроилась мать. — Ведь он же тебя старше!


Сергей сидел в своей комнате в общежитии. Он ел прямо из консервной банки рыбу в томатном соусе и запивал "пепси". В дверь постучали.

— Вперед! — крикнул Сергей.

— Это я! — В дверях стояла Вера.

— А это я! — раскрыл объятия Сергей.

Целовались они долго.

— Какую гадость ты ешь, — наконец сказала Вера.

— А больше нечего, — сказал Сергей и потащил Веру в свою постель, расположенную у окна, за шкафом.

— Я тебя очень люблю, — сказала Вера, и они опять долго целовались.

Из коридора доносились оживленные голоса. В одной из комнат собирались веселые абитуриенты, сдавшие экзамен.

Дверь в комнату Сергея без стука отворилась, и пошедший парень завопил:

— Серега! Ножик консервный дай!

— Ножик на столе! — крикнул не видимый ему из-за шкафа Сергей.

— А на столе нигде и нету!

— "Он бабам нравился за то, за что не должен знать никто…" — старательно пел кто-то в коридоре, и вслед за парнем в комнату вошел Виктор. — А на столе нигде и нету! — повторил он, заметил висевшую на шкафу листовку Санпросвета и прочитал с пафосом: "Это надо знать о СПИДе…" Сережа, ты где?

— Занят он, — ответил за Сергея парень.

— Сережа! Избегай случайных половых связей!.. Слышишь, что тут написано! — Виктор ткнул пальцем в листовку.

— Кто это? — спросила Сергея Вера.

— Старые знакомые, — вздохнул он, встал с кровати и вышел из-за шкафа.

Он взял валявшийся на столе консервный нож, протянул парню, сказал раздраженно:

— Вот он! — Пожал руку Виктору: — Здорово! Надолго приехал?

— Здравствуй, мой дорогой! Я приехал на недельку… Как ты тут без меня живешь? Регулярно?

— В порядке.

— Вижу! Металлург! Ни дня без строчки!

На пороге возникла румяная с шальными глазами девушка.

— Витя! — закричала она. — А мы вас все ждем! С не-тер-пе-ни-ем!..

— Иду-иду, радость моя, — улыбнулся ей Виктор.

Девушка очень нравилась ему. Давно он не встречал таких веселых.

Послав Сергею воздушный поцелуй, девушка страстно обняла парня с консервным ножом и удалилась вместе с ним открывать бутылки с пивом.

— Кто такая? — заинтересовался Сергей.

— Это? — переспросил Виктор и пояснил с большим чувством: — Это — абитуриентка… А вот где у тебя что-нибудь подставить под нерв седалищный?

Тут из-за шкафа появилась Вера.

Виктор увидел ее и молча сел на скрипучую, голую, железную решетку кровати уехавшего соседа. Возбуждение сразу испарилось, и лицо его приняло выражение болезненного отчаяния.

"Вот так… И надо что-то говорить… Эх, дура, ду-ра…"

— Здравствуй, Витя! — невинно сказала Вера.

— Ты что здесь делаешь?!

— А ты?

— Вы что, знакомы, что ли? — встрял Сергей.

— Вера! Я тебя первый спросил! — начал повышать голос Виктор. — Ты что здесь делаешь?!

— Сижу, — ответила Вера и плюхнулась на колени к Сергею.

Он обнял ее.

Виктор выглянул в коридор. Там никого не было. Закрыв дверь, Виктор сообщил:

— Это, Сережа, между прочим, сестра моя младшая.

— О! — Сергей сравнил Веру с Виктором. — Похожа.

— А все люди — братья! — сказала Вера.

— Сидишь, значит… Один вот тоже сидел, пьяный, на подоконнике. Ну вывалился, естественно. С третьего этажа. Мозги из ушей. Привозят его к нам в больницу. Я дал ему один шанс из сотни, а он им не воспользовался. И умер. Да, да, да…

— Какие у вас в Москве люди хилые, — вздохнула Вера. — У нас месяц назад сосед с третьего этажа выпал — и ничего… Встал и пошел напевая…

— Все зависит от того, какой частью тела с землей встретишься, — объяснил Сергей.

— Шутите? — спросил Виктор.

— Пытаемся, — ответил Сергей.

— Ну и что у тебя с ним, Вера?

— Витя, у меня с ним роман!

— Сдурела, да?! А тебе она зачем нужна?

— Зачем я тебе нужна, Сережа?

— Да я жениться на тебе хочу!..

Возникла пауза.

— Вот! — добавил Сергей.

— Что-то я не понял…

— Трудно понять. — развела руками Вера, — не каждому дано!.. Это тебе не мозги обратно запихивать…

— Ты посмотри на него внимательно! Ему бабы будут на шею вешаться при тебе! А ты будешь стоять и ушами хлопать!.. И бросит он тебя через неделю, максимум!

— Я тебе чем-то не нравлюсь? — спросил Сергей.

— Так, я пошел звонить матери!

— Не звони, — попросила Вера. — Ты сорвешь на заводе выполнение плана! Все работу бросят, будут думать, как меня спасти!

— Ладно, хватит! Вот придешь домой, все тебе будет — и муж, и жена, и план на заводе! Марш домой!

— Ты позвонить хотел, две копейки дать? — предложил Сергей.

Виктор посмотрел на него, хотел что-то сказать, но передумал, плюнул и вышел, хлопнув дверью так, что фотография иконы "Мадонна с младенцем" сорвалась с гвоздика.

Вера встала с колен Сергея, молча прижалась лбом к окну и стала колупать пальцем оконную раму. Сергей смотрел на ее худую сутулую спину…

И чего он наплел этому идиоту! Сейчас она будет что-то ждать. На что-то надеяться, Сергей никогда не думал, что может когда-то сделаться мужем, отцом… С языка слетело… Красиво получилось… Шутка… И она понимает, что это шутка… Юмор такой…

Вера, Вера… Он уже думал, пора кончать. Пока не привыкла. Хуже нет, когда они привыкают. Начинается ревность, истерики… А так… Никто никому ничем не обязан. Спасибо, дорогая, все было очень мило… Я пошел дальше…

Полгода у Сергея была морячка. Жена боцмана. Она преподавала в институте политэкономию. Сергей полюбил ее перед зимней сессией… Как раз муж ушел в плавание.

К ней однажды ночью во дворе пристал пьяный. Она ударила его по голове сумкой и чуть не убила. В сумке лежали три тома "Капитала" Карла Маркса.

Сергей всегда помнил про это. Очень была страстная женщина. Культуру любила. Холодными зимними вечерами устраивала у себя дома что-то вроде салона. У нее собиралась интеллигенция города: журналисты, два писателя, художник, который в рабочее время малевал портреты передовиков производства и лозунги типа "Вперед — к победе коммунизма!", а для себя он был авангардистом.

Весной художник принес проектор и набор слайдов с картинами Сальвадора Дали. Экрана дома у морячки не было, а прибить простыню на новые обои она отказалась. Так и любовались живописью великого мастера через цветы на стене. Потом долго еще обсуждали, в чем сила его произведений…

Господи! Какая тоска!..

Временами у педагога случались припадки ревности. Она являлась и общежитие, будто бы для проверки чистоты помещений, а на самом деле следить за Сергеем…

Сергей расстался с ней в тот же летний вечер, как получил пятерку по политэкономии…

Вера все стояла и ковыряла краску. Непонятно, плачет или так стоит… Сейчас братик родителей дрючит. Вечером будет концерт… Представить можно ее папашу…

Вера, Вера… Ее глаза… Черные, блестящие, бездонные. В этих глазах было что-то необъяснимое. Что-то от ребенка, и какая-то вековая мудрость, переданная генетически. Она сама не знала, какие у нее глаза…

В первое же мгновение он обратил на них внимание. Когда увидел на танцплощадке. Обратил внимание и тут же забыл… А теперь вдруг почувствовал: забыть не сможет…

Сергей подошел к Вере:

— Ну что?

— Что?

— Пойдем?

— Куда? — безнадежно так спросила.

— Замуж.

— Зачем?

— Как зачем? Будем жить вместе. Всегда.

— Да?!

— Будешь просыпаться ночью и видеть меня рядом.

— Ой?!

— Всегда.

— Правда?!

— Будешь кормить меня вкусными обедами.

— Здорово!.. Вот только я терпеть не могу, когда при мне кто-то спит… И готовить не умею.

— Так ты не хочешь за меня замуж?

Вера подумала и ответила:

— Хочу.


Вера вернулась домой. На кухне сидели отец и брат, пили пиво и ели вяленого судака, которого отец привез от знакомого, работавшего в рыболовецком совхозе.

Мать еще не пришла с работы.

— Явилась! — глядя на дочь с притворной лаской, сказал отец. — Тили-тили-тесто! — И заорал: — Шлюха портовая!

Виктора развезло. Он кивал на то, что говорил отец, но сам сказать ничего не мог. Временами он впадал в полудрему, положив голову на кулак.

Схватив кусок хлеба, Вера заперлась в своей комнате.

Отец стучал кулаком по двери:

— Замуж не терпится! Родителей спросила?! Дома запру. Где он живет?!

Вера молчала, жевала хлеб.

— Где он живет, я спрашиваю?! Виктор, — он повернулся сыну, — где он живет, гад?!

— Не помню, — равнодушно ответил Виктор.

— Найду, не знаю что с ним сделаю! — Отец кипел от бессильной ярости. — Я мозги тебе живо вправлю! — Он вернулся на кухню. — Вместо того чтоб за учебниками сидеть, к мужику бегала!.. Вызов пришел из училища?! Пришел вызов, я спрашиваю?! — орал он на всю квартиру.

Вера молчала.

Отец налил себе пива, выпил и всхлипнул:

— Сраму-то сколько! Что во дворе говорить будут! Плохо тебе с родителями!..

Вера легла в постель, укрылась до подбородка и, глядя на мерцающий в ночи газовый факел, счастливо улыбалась.


Утром Рита решила проветрить на балконе зимние вещи.

В большой комнате на диване храпел Виктор. Вера вышла к матери.

— Уйди, уйди, — сказала Рита. — Не трави душу.

— Ну, мам…

— Мам… мам! Башки нет никакой! Отец все равно не допустит, чтобы вы расписались.

— Я люблю его. — сказала Вера.

— Да что ты понимаешь про любовь-то! — возмутилась Рита. — Любит она! Это я любила, когда за отца твоего замуж шла! Когда троих сирот — братьев его — вместе с ним получила!

Рита яростно принялась вытряхивать свое драповое пальто, одновременно внимательно осматривая: нет ли где моли?

— Рассказывала, — сказала Вера.

— Еще раз послушай! Ты бы хорошо подумала на моем месте! Мать мне говорила: замучают они тебя стиркой да едой! Жрут то все будь здоров! А еще огород и куры!.. Всю молодость на братьев его угробила! И Виктор еще родился! А не помогал ведь никто, сама все! Вот как любила! В общем, так: выбрось все из головы. Вот получишь образование… А сейчас без разговору…

— Мам… Мне кажется, я ребенка жду, — невинно сказала Вера.

На балкон вышел Виктор. С хмурой, мятой физиономией. Посмотрел на мать, на сестру, хрипло прокашлялся.

— Витя, пойди там в холодильнике компотику попей, — растерянно посоветовала ему Рита. — Холодненького попей, сыночек…

Прицепив бельевую прищепку сестре на халат, Виктор удалился.

— Где у тебя голова-то была, — простонала Рита.

— Мам, но он жениться же не отказывается… Наоборот, даже… Только ты отцу сама скажи, ладно, а?

— Ну ладно… — Рита вздохнула. — Распустилась совсем!.. Ты кого хочешь? Мальчика или девочку?

Вера подумала и сказала торжественно:

— Мальчика!

— Дура малахольная. — Рита постепенно успокаивалась и опять занялась вещами. — А я девочку хотела первую… помощницу…

Ждали Сергея. Он все не шел.

Семья сидела в большой комнате за празднично накрытым столом. Мать — в кримпленовом своем зеленом платье, отец в костюме. Виктор угрюмо смотрел в пустую тарелку, Вера грызла семечки.

В дверь позвонили. Отец подтянулся, поправил галстук. Мать быстро пошла на кухню. Вера помчалась открывать.

Сергей был в белой майке и в ярких шортах с оранжевыми цветами.

— Нарочно? Да?! Вырядился! — прошептала Вера.

Сергей чмокнул ее в щеку и ответил:

— Жарко сегодня.

Они вошли в комнату. Взглянув на Сергея, Николай Семенович опешил. Он представлял себе, что будущий муж его дочери должен, как и он, несмотря на такую жару, выглядеть достойно. Чтоб приятное впечатление произвести. То, что Сергей никакого впечатления производить не собирался, насторожило, но в глубине души вызывало симпатию. Ладно, пусть пока будет так, а дальше — посмотрим. Только бы соседи не узнали, что сегодня жених знакомиться приходил… Свататься, так сказать…

Голосом ведущей детского утренника Вера представила их друг другу. Обменялись крепкими мужскими рукопожатиями.

В комнату, держа перед собой большое блюдо с дымящейся уткой, обложенной печеными яблоками, торопливо вошла Рита, с жадным любопытством осмотрела Сергея и тоже несколько растерялась от вида его волосатых ног и растопыренных пальцев, торчащих из шлепанцев.

Он протянул ей ладонь:

— Сергей.

— Ой, у меня рук нет, — кивнула она на блюдо с уткой, которое сжала судорожно.

— Не заметил… Знаете, я волнуюсь…

Родители понимающе, но вместе с тем растерянно улыбнулись.

— Сергей. — Он подал руку Виктору.

Виктор пристально и зло на него посмотрел и объяснил:

— Это он так шутит!

— Да, я пошутить люблю, — скромно сказал Сергей.

— Мы тоже любим, — засмеялся отец.

— После работы особенно, — добавила Вера.

— Садитесь, пожалуйста, кушать. — Рита принялась раскладывать еду по тарелкам.

Отец разлил вино женщинам, мужчинам — водку за которой специально ходил в магазин.

— Ну, чтоб все здоровы были… Как говорится: вперед и с песней! — Он поднял рюмку.

Чокнулись, выпили до дна. Только Сергей отпил и поставил.

— Где ж это видано, чтоб так за здоровье пили?! возмутился Николай Семенович. — До дна!

— Так жарко же сегодня, — сказал Сергей, но допил.

— Кушайте, дети, — вступила Рита. — Вот заливное, икорка баклажанная… Сережа, вы любите баклажаны?

— Я все люблю, — весело ответил Сергей.

— Ну и чем же мы занимаемся в жизни? — поинтересовался отец.

— Я? — Сергей быстро дожевал и четко ответил: — Кончаю институт. Получу профессию инженера-технолога прокатно-штамповочного производства. После окончания института всего себя собираюсь посвятить избранной специальности и, естественно, любимой семье, — он кивнул на Веру.

— А родители? — осторожно спросила Рита.

— Родители в данный момент находятся в братской Монголии, в долгосрочной командировке. Приедут через год. А вы чем занимаетесь, позвольте узнать? — Сергей повернулся в сторону Николая Семеновича.

Отец засмеялся:

— Молодец! В обиду себя не даст!.. Шофер я. А мама наша диспетчером на заводе работает.

— Очень интересно, — вежливо сказал Сергей. — Теперь давайте выпьем за родителей. Только, если можно, мне — вина.

— Ну конечно же! — Рита сама налила ему.

Николая Семеновича это несколько разочаровало, но он бодро скомандовал:

— Поехали! Вперед и с песней!

Выпил до дна, и Виктор вслед за ним. Сергей отпил и поставил.

— Что ж так плохо пьешь?

— Нельзя выпивать вино залпом, — вежливо объяснил Сергей. — Сперва надо распробовать букет.

— Ах букет… — повторил Николай Семенович.

— Вот видишь, отец, — с уважением кивнула на Сергея Рита. — Берите хлеб, покушайте… В хлебе все витамины… Вера, ты больше хлеба ешь, а то вон худая какая…

— Что-то я на вас гляжу и не пойму. Вы что, с ума посходили все? — вдруг высказался Виктор.

За столом возникла пауза.

— Посмотрите же вы на него!

— На себя лучше посмотри, чучело, — со злостью сказала Вера.

— Акселератка сопливая! — огрызнулся Виктор.

— Перестаньте, дети! — взмолилась Рита. — При чужом!

— А он теперь не чужой! — Вера обняла Сергея за шею. — Он теперь нашенский! А этот брат пускай в свою Москву вонючую катится! Без него разберемся!

— Это шутят они так, — виновато улыбнулся Николай Семенович.

— Я понимаю, — сказал Сергей.

— Все! Выпьем за все хорошее! — подняла рюмку Рита.

Выпили и молча принялись за еду.

— Милиционер родился, — мрачно пошутил Виктор.

— Почему? — не поняла Рита.

— Примета такая, когда молчат за столом…

— А раньше говорили, тихий ангел пролетел, — вздохнула Рита.

В комнате было душно.

В первый раз за два месяца Сергей наелся досыта.

Он посмотрел на родителей Веры. Очень они были похожи на его родителей, с которыми он расстался без сожаления…

Отец рвал руками жирную утиную ножку. Мать, поджав накрашенные губы, ковыряла вилкой в салате.

Напротив жевал огурец Виктор, с которым Сергей познакомился года два назад у одной милой девушки, программистки ЭВМ. По вечерам эта девушка была дискжокеем на дискотеке института. Такое у нее было комсомольское поручение: диск-жокей, составитель идеологически выдержанной танцевальной программы. Виктор сперва заедаться стал, считая Сергея соперником. Но девушка поступила мудро. Она составила график: один вечер оставался с ней спать Виктор, другой — Сергей. Потом у Виктора кончился отпуск, и он уехал в Москву. А Сергей охладел к танцам.

За окном с лязгом и грохотом проехал товарный состав.

Сергей посмотрел на Веру. Вера пила квас, такой холодный, что стакан запотел.

Вдруг он почувствовал, что не может здесь больше находиться. Он даже сам не понимал почему… Какая-то сила гнала сто прочь от этого стола. Он с трудом проглотил пищу, которую жевал…

— Сыночка, скушай уточку, — сказала Виктору Рита.

Никаких сил больше не было. Все! Сергей быстро вытер рот салфеткой.

— Спасибо, — сказал он. — Мне пора.

— Ну! А выпить за тебя, за Веру? — удивился отец.

— А как же покушать? — спросила Рита.

— В другой раз… Пошел я. Огромное спасибо. До свиданья! — Он быстро вышел из-за стола.

Вера бросилась за ним.

Хлопнула входная дверь.

— Да-а-а, — пробормотал Николай Семенович. — Познакомились…

Виктор засмеялся.


Сергей шел впереди, Вера едва поспевала за ним.

Соседи во дворе оглядывались на них. Большое впечатление производили оранжевые цветы на шортах Сергея.

"Откуда они у него? Какая тварь их сшила?" — думала Вера.

Они сели в трамвай, поехали на Правый берег города.

— …Вот я им говорю, сами бы пожили у меня… Жара сорок градусов, крыша раскаляется, — рассказывал, ни к кому не обращаясь, качаясь на не твердых ногах, пьяный старик в клетчатой рубахе, расстегнутой до пояса. — В мокрых простынях спим… Если дождь — тазов не хватает. Крыша дырявая… И комары жрут… Непонятно, говорю. Пятый этаж — комары…

Рядом с ним две женщины:

— Девку привел — старше его. Теперь целый день дома… Мне спокойно. По дворам бегать перестал, не пьет по подъездам. Пускай они дома делают чего захотят!..

— …Когда я болею, мне почему-то всегда хочется манной каши…

— …Лежу, рука отнялась, ног не чую… А он не смотрит на меня. С работы пришел, ест…

Минут двадцать тащились вдоль завода, дыша отвратительным химическим запахом.

Как все опротивело!.. Эти рожи… Потные жирные тетки с огромными сумками в руках, пузатые мужики с испитыми лицами… Тупо набивались они в вагон, давя и ненавидя друг друга только за то, что стояли рядом в этой пыли и жаре…


Во время Великой Отечественной войны город захватили немцы. Увели рабочих в концентрационные лагеря, посадили в газовые камеры, пустили газ…

Рабочие сидят и в домино играют. Добавили фашисты газу и смотрят в глазок. А в камере, не отрываясь от игры, один рабочий говорит другому: "Чуешь, что-то родным коксохимом запахло".

Это городской фольклор…


Сергею пришлось уступить место краснорожей мамаше с ребенком-стебельком на руках и девочкой лет десяти с пышным бантом на затылке.

— Ты как на меня смотришь?! Не вертись! — шпыняла ее мать, потом вытащила из сумки тонкую книжку: — На! Читай сказку про французских пионеров!..

На бледном личике ее маленького ребенка выделялись огромные, с синюшными веками глаза. Глаза беззащитные и бездонные, и беспредельное терпение в них. Как у Веры…

Эта хрупкая жизнь в распухших, потных руках матери, в отравленном воздухе приводила в отчаяние.

Господи! Да что же будет с этим ребенком?

Неужели он вырастет и станет таким же, как все эти туши вокруг? Из глаз уйдет все, что в них есть сейчас. И останутся тупость и озлобление. Озлобление и тупость.

— …Приношу им копию финансово-лицевого счета, выписку из домовой книги, говорят, нужно еще копии свидетельства о рождении Павлика, маминого свидетельства о браке и справку из бухгалтерии. В бухгалтерии справку не дают — за электричество задолженность. Свекровь целыми днями сидит, телевизор смотрит. Я ей говорю: "Мама, вы бы глаза для бытовых нужд поберегли". Она не видит ни черта…


Да что же с нами со всеми будет?..

Сергей поискал глазами Веру. Она была придавлена к окну траурным венком, который везла сидевшая рядом старуха. Как на всех городских венках, на этом из прозрачной вишневого цвета пластмассы были сделаны цветы. Бледно-зеленая бумага вырезана в форме еловых веток…


В общежитии Сергей первым делом пошел к умывальнику в противоположном конце коридора. Долго лил воду из-под крана себе на голову…

Ледяная вода медленно успокаивала…

Вера ждала его в комнате. Ждала нетерпеливо. Билась между рамами на окне муха, невидимая за наклеенными поверх стекла пожелтевшими газетами.

Выпитое за обедом вино еще не перестало кружить Вере голову. Хотелось яркого праздника и светлого веселья. Тем более что с родителями так хорошо все получилось.

Самое трудное, как казалось Вере, позади. Только Виктор торчал за столом, как заноза.

Вера прошлась по комнате. Сорвала раздражавшую ее листовку. Нетерпение ее увеличилось. Сергей все не шел.

Она расстегнула пуговицы впереди на платье, чтобы видна была часть груди. Так, чтобы сосок мелькнул, как бы случайно…

Этому Веру научила опытная Чистякова. Действует безотказно, утверждала она.

Приятная тяжесть между ногами томила Веру. Она стянула с себя трусики и бросила их на стул.

Появился наконец!

Лицо осунувшееся, усталое. С волос капает вода.

Вера почувствовала легкое разочарование. Будто бы и не пил!

— Сереж! — позвала она, потягиваясь.

Потом выгнулась грациозно, как кошка, сцепив замком руки на затылке, разводя локти как можно шире. Платье распахнулось.

Он увидел ее небольшие упругие груди, и тело его, руки вспомнили, какие они всегда прохладные.

Сергей инстинктивно, помимо воли, привлек Веру к себе. Автоматически, не осознавая еще, что делает, погладил ее бедра. И тут до него дошло, что под платьем нет белья.

А Вера прижималась к нему, легко подталкивая к скрипучей кровати. Подталкивала до тех пор, пока Сергей, шутливо охнув, не повалился навзничь.

Жарким поцелуем Вера впилась Сергею в губы. Руки проворно стаскивали ненавистные шорты.

Вере хотелось крепче обвить тело Сергея руками и ногами. Крепко-крепко. Не отпускать и тихо смеяться от счастья, что вот он рядом, слился с ней и ничто не может отлепить их друг от друга.

Его теплые, мягкие губы покрывали поцелуями ее шею.

Руки страстно сжимали поясницу, гладили ее бедра.

Заметив, что пластмассовые браслеты впиваются Сергею в бок, Вера резким движением сорвала их с запястья и швырнула на пол. Браслеты раскатились по комнате.

Крик какой-то животной, первобытной радости готов был вырваться из ее горла, но тут Сергей вдруг спросил охрипшим голосом:

— А что они мне так обрадовались?

Вера чувствовала, что сходит с ума. Она двоилась. Одна пылала и горела, опьяненная любовью. Другая, какая-то далекая, витающая, парящая, пыталась что-то произнести связно:

— Я сказала… что ребенок будет… у нас…

— Что?! — Сергей оторопел.

— Ну ты прям… как моя мама…

— Это правда?!

— Нет… — Она засмеялась. — Что?.. Хочется очень?..

Сергей прижал к себе ее голову. Вера застонала. Ночевать домой она не пришла.

Вдоль усыпанной гравием дорожки выстроились, как солдаты в почетном карауле, древние каменные бабы — скифские идолы. Их привезли во двор краеведческого музея из окрестных степей. Превратности судьбы и капризы погоды оставили следы на их серых гранитных фигурах. У некоторых ветрами стесало полголовы, у других недоставало нижней половины тела или был отколот кусок. На это сборище было направлено дуло не очень древнего орудия, с помощью которого в городе установили советскую власть.

— Какие они страшные, — сказала Вера. — Кажется, знают про нас что-то…

— Может, и знают… Вот эта, — Сергей подошел к самой высокой, метра полтора, фигуре и нежно положил руку на ее яйцевидную голову, — моя подружка. Мы с ней иногда шепчемся… Верней, я шепчу, а она слушает…

Баба бестолково и невозмутимо таращилась, держа в своих дистрофических, прижатых к телу ручках гранат.

— Вот так и стоит тыщу лет. А дураки с ней шепчутся, — усмехнулась Вера.

— Зато она все помнит! А помнишь ли ты, что я тебе творю, — неизвестно.

— Всякие глупости я на всю жизнь запоминаю…

Сергей обнял Веру, поцеловал. Потом они подошли к следующей фигуре.

— Бабушка моя была похожа на этих, — заметила Вера. — Во дворе на лавке с таким лицом сидела… Со временем… и мама такой станет… Сейчас суетится много…

Огромная клумба с яркими цветами благоухала в середине двора, с дерева свисали созревшие дикие абрикосы.

— Пошли дальше? — спросил Сергей.

Они стали спускаться вниз по улице. Вора с гордым видом взяла Сергея под руку.

— Вот здесь, один знакомый старик мне рассказывал, — Сергей указал на блочное здание, на крыше которого были огромные буквы ДОСААФ, — вместо этого стояли две церкви. Большая и маленькая. Маленькой не хватало денег, она занимала их у большой… В праздники большой колокол большой церкви звонил: "Отдай долг! Отдай долг!" А у маленькой колокола отвечали: "Живы будем — не забудем!"

Вера слушала невнимательно. Она смотрела на встречных девушек. Видят ли, что она идет с таким красивым парнем. И одинаково радовало Веру, когда они смотрели с завистью и когда делали вид, что не замечают.


Сейчас среди плоских городских крыш нельзя было встретить маковку с блестящим на солнце крестом. В городе не сохранилось ни одного здания церкви. Все они, а их было больше десяти, в годы индустриализации были разрушены.

Но церковь была. Одна-единственная. В побеленном известкой домике, в ряду других таких же, стоящих на окраине и утопающих в фруктовых садах. Внутри смастерили алтарь, повесили иконы, прибили на крышу крест. Каждый вечер туда стекались на молитву старухи. Там тайно крестили детей члены Коммунистической партии и прочие жители города.

Сергей остановился у входа в трехэтажное здание грязно-желтого цвета.

— Зайдем?

Вера прочла висевшую на стене табличку: "Отдел записи актов гражданского состояния".

— Зачем? — спросила она.

— Посмотрим, чем там люди занимаются.

В большом торжественном зале с хрустальной люстрой с висюльками стояли столы. За один из них уселся Сергей, взял бланк и начал заполнять заявление о желании зарегистрировать брак. Вера тем временем изучала фотографии счастливых молодоженов.

— Смотри, как эта глаза скосила. На жениха не смотрит совсем… А эта… фату еще надела!..

Сергей посмотрел. Рядом была фотография, где лохматый прыщавый жених обнимал невесту с красивым нервным лицом в белом платье, которое ей шло необычайно.

— Смотри, красивая какая, за такого…

— Ты будешь заполнять! — рассердился вдруг Сергей и прикрыл фотографию заявлением. — Или будешь таращиться?

Вера удивленно на него посмотрела, потом вдруг поняла:

— Знакомая твоя? — Подумала и добавила: — Шорты эти сшила, да?!

— Ты откуда знаешь? — удивился Сергей.

— Она рядом с нами в ателье приемщицей работала… Проститутка, в порт ходит, чуть за югослава не вышла… Хотя нет… Это, наверное, и есть югослав.

— Откуда ты знаешь? — опять спросил Сергей.

— Слышала…

— Ох, уж эти уши! Теперь понятно, чего они такие большие…

— Не ври, — обиделась Вера, трогая уши. — Он тут при чем?

Сергей вздохнул:

— Пиши давай, двоечница… Есть ли у тебя дети?

Потом они зашли в другую комнату, поменьше. Там за столом сидела строгая женщина, напротив нее двое с усталыми лицами.

— Поздравляю вас с рождением дочери, — дежурным голосом сказала женщина, записывая что-то в большую книгу.

Муж с виноватой улыбкой посмотрел на жену. Та вздохнула. Когда они ушли, на их место сели Вера и Сергей.

— День вашей регистрации 27 октября, в двенадцать часов. Прийти надо за десять минут до начала… — Женщина искала что-то в ящике стола.

— Запиши число, — сказал Сергей Вере, — а то забудем.

Вера послушно полезла за ручкой.

— Не надо записывать, — терпеливо сказала женщина. — Я дам вам приглашение. В нем и дата, и время.

— На собственную свадьбу приглашение? — удивился Сергей.

— Да. С ним можно ходить в магазин для новобрачных на проспект Металлургов, заказать машину, посетить парикмахерскую, ателье…


Виктор отнес коробку московских конфет и бутылку коньяка своей однокласснице, которая работала в аэропорту в справочном бюро, и получил билет в Москву на следующий день. Улететь другим способом было невозможно — все билеты на самолет, да и на поезд были проданы на две недели вперед. Море манило к себе людей из северных районов страны. Не обращая внимания на заводы, они весь день проводили на пляже, а каждое утро выстаивали у авиационных и железнодорожных касс в очереди за билетами обратно.

От пребывания в родном городе Виктор устал. Он осатанел от причитаний родителей. То им казалось, что еще можно как-то помешать Вере выйти замуж, то горячо обсуждали, что необходимо для свадьбы, чтоб люди не подумали, что они бедней родителей соседки Иры…

Вера…

До четвертого класса воспитывал ее он. Мать звонила с работы, проверяла: накормил? Помыл? Уложил?..

Виктор ничем не отличался от своих друзей-ровестников. Так же бегал драться, зажав в руке цепь, пил портвейн, приходил домой за полночь… Но если было тогда что-то у него святое, то это была маленькая девочка, по сравнению с которой все другие казались отвратительными…

Она всегда улыбалась. Пела. И верила только ему…

Он записал ее в хор. Потом ей захотелось танцевать. Два раза в неделю Виктор возил ее через весь город в бальную секцию… А потом он уехал. Возить стало некому И все кончилось…

Когда через год Виктор приехал домой летом на каникулы, он увидел, что Вера начала сутулиться и перестала улыбаться.

На взлетно-посадочной полосе притормаживал приземлившийся самолет.

Подставив лицо солнцу, Виктор сидел в скверике у здания аэропорта и жалел, что так мало купался в море.

Рядом копалась в многочисленных сумках мать. В сумках лежали подарки московским родственникам: яблоки, абрикосы, сливы, помидоры и зелень.

— Мерзавка, — ворчала Рита, — могла бы прийти, проводить брата…

— Ладно, мама, — махнул рукой Виктор. — Перебьемся…

— Ждем тебя будущим летом, — сказал Николай Семенович, вытирая платком мокрое от пота лицо. Под мышкой он держал арбуз. — С семьей обязательно… Кстати, как у тебя с материальным положением? — спросил он вполголоса.

— Нормально, — ответил Виктор.


На своей жене он женился потому, что она его страстно любила. А он хотел работать в Москве…

Родители Сони — евреи-гинекологи — смотрели на него оценивающе и малодружелюбно. Для них Виктор был олицетворением той грубой силы, что держала их всю жизнь в страхе, — русский из провинции… Но Сонечка была влюблена. И они, как интеллигентные люди, терпели Виктора, но в своем доме не прописывали. А ему нужна была прописка, чтоб устроиться на работу. Тогда Соня забеременела.

Ребенок никакого интереса у Виктора не вызывал, но он изображал заботливого отца, любящего мужа, почтительного зятя… По ночам, качая орущего сына, он мечтал о том, что когда-нибудь защитит диссертацию, сам будет оперировать, станет профессором и забудет эту семью, да и вообще первую половину своей жизни, как кошмарный сон…


— Зимой в порядке будем, — сказал отец. — Я решил, кроликов разведем, шапки будем шить. Мясо — на базар… Вот… В Москве там приветы передавай всем… Тестю с тещей…

Виктор кивнул.

— Фотографии Мишеньки пришли, — добавила Рита. — Ну Вера! Могла бы хоть с этим своим прийти попрощаться…

Объявили посадку на рейс до Москвы. Рита заплакала.

— Звони почаще, сынок, — попросила она.

Виктор начал нагружаться сумками. На арбуз рук не хватало. Виктор бросился к барьеру, откуда пассажиров вели на посадку.

— Арбуз! Арбуз возьми! — закричал Николай Семенович.

— Куда мне его? — убегая, говорил Виктор.

— Погоди, сынок! — звала Рита, судорожно роясь и своей сумочке. Наконец вынула оттуда авоську Николай Семенович положил в нее арбуз, бегом догнал Виктора и всучил ему…

Сергей открыл дверь в свою комнату и остолбенел. Вера захихикала рядом. На кроватях и подоконнике сидели, ослепляя улыбками, представители дружественных африканских народов, тоже желающие обучаться в металлургическом институте. Двое экспрессивно барабанили по тамтаму, а три девушки грациозно подпрыгивали и взмахивали руками.

— Ой, ребята! — с восхищением глядя на девушек, сказала Вера. — Как же вас здесь много!

— Металлург… товарищ! — радостно обратился к ним один из африканцев.

Сергей молча сел на кровать и смотрел, как весело отплясывает с его будущими соседями Вера. Он вспомнил, что педагог-морячка этим летом была в приемной комиссии… Африканцы только приехали и слабо говорили по-русски… Это была ее месть… Сергей засмеялся от предвкушения будущей интересной жизни…

Вера села рядом, обняла, отдышалась.

— Ладно, собирай вещи, — сказала она.

— Какие вещи? — не понял Сергей.

— Так, Витюша уже улетел, наверное… Койка освободилась…

— Так надо же ее занять!


Дома никого не было, проводив Виктора, родители пошли на работу. Вера пробежалась по пустым комнатам.

— Папуля! Мамуля! — кричала она. — Сережа к нам переехал!

Сергей вошел в ее комнату, швырнул свою сумку на пол, огляделся.

— И теперь у нас начнется новая жизнь, — сказал он. — Веселая и разнообразная.

— Никого! — Вера обняла его. — Здорово как! Все вместе!

— Конечно… — согласился Сергей.

Вера не дала ему договорить, она энергично стаскивала с него майку.


Вера стояла на балконе. Вечерело.

Послышался гудок тепловоза, потом с лязгом проехал в сторону завода весь состав.

Мужики во дворе опять зашибали "козла". Детей разбирали пришедшие с работы родители. Дети канючили, не желая уходить с карусели. Прошла с палками ватага мальчишек.

Очень твердой походкой к подъезду приближался Николай Семенович. Он вежливо здоровался с соседями и старался шагать прямо.

Через несколько минут он был уже в квартире и пыхтел в прихожей, снимая обувь.

— Папа, — вышла ему навстречу Вера, — Сережа к нам переехал. Хорошо ведь, когда все вместе!

— За-ме-ча-тель-но! — выговорил отец и попал наконец в тапки.

— Обед пойду разогрею. — Вера пошла на кухню.

Сергей высунул голову из комнаты и сказал:

— Здрасьте!

— Драсте, драсте, — пробормотал Николай Семенович, думая о чем-то своем. — Вера! — крикнул он. — Где моя бритва?

— Зачем это? — поинтересовался Сергей.

Николай Семенович не ответил. Прошел в большую комнату, включил магнитофон. Вера на кухне тоже молчала.

— Вера!

— Иди кушай, — ответила Вера.

— Ве-ра? — Голос отца начал приобретать угрожающие оттенки. — Бритва где?

— Все стынет, — ответила Вера.

— Пойдем поедим, правда, — поддержал Сергей.

— Это еще кто? — вдруг спросил Николай Семенович.

— Папа, перестань!

Отец пристально посмотрел на Сергея и сказал:

— А я тут с друзьями… перед выходным… расслабился… — Улыбнулся, потом нахмурился: — Что за дом! Выпить нечего… Пойди, дочь, поищи…

На кухонном столе стояли две тарелки.

— Это мое место, — предупредил Николай Семенович, сел, прислонившись к стене.

Сергей — напротив, с интересом на него глядя.

— На что семью кормить будешь? — спросил Николай Семенович, хлебая суп.

— На что все кормят, — ответил Сергей.

Отец доел суп.

— Вера! Ну осталась же бутылка!

— Ты что, не знаешь где?.. — рассердилась Вера.

— А ты?.. Достань, я прошу!

Вера вздохнула, открыла холодильник и вынула бутылку из-под джина.

Отец налил себе и Сергею.

— Ну что, давайте… букет пробовать.

Они чокнулись, выпили.

— Значит, так, — отец перевел дыхание, закусил. — Ты даешь телеграмму в Монголию, чтоб родители знали… Мы с братьями поможем деньгами. На свадьбе человек сто соберется… Может, больше…Соседей тоже пригласим…

— Машина с куклой, — подсказал Сергей.

— Как у всех, — согласился отец.

— А как с фатой быть?

— Что с фатой?.. Фату купим.

— Фату ведь девочки носят.

— Вот ты про что, — сообразил отец. — Так никто ж знать не будет всего этого…

— Пап, — Вера долила ему в стакан, — Сережа шутит… Ты знаешь, мы решили, не надо ничего этого… Да, Сережа?

— Чего ничего? — не понял отец.

— Ну ни фаты, ни машины, ни этой куклы… Ну, в общем, не хочу, чтоб мне "горько" кричали.

— А как я людям в глаза смотреть буду? — возмутился отец. — Виктору свадьбу сыграли — и тебе сыграем! Ничего с тобой не случится!.. Выдумали еще!

— А вы соберитесь без нас и празднуйте, — предложил Сергей.

Отец внимательно на него посмотрел и заключил:

— Умника привела. — Встал из-за стола, сказал Вере: — Ладно, я спать пошел.

И ушел в комнату, громко хлопнув дверью.

— Все! Обиделся, — сказала Вера. — Не надо было его по башке сразу этим.

— Ничего, — Сергей обнял ее, — пускай привыкает…


Утром, когда Сергей и Вера еще лежали в кровати, в комнату робко постучалась и вошла Рита.

— Можно к вам? — пряча глаза, спросила она. — С добрым утром… Сережа, как вам спалось на новом месте?

— Замечательно! — ответил Сергей.

На стуле валялись вперемешку одежда, белье Сергея и Веры. Рита осторожно все поправила, сказала со вздохом:

— Ой, Верочка, что ж у тебя такой беспорядок, дочечка?..

В руках у матери были две книги довольно потрепанного вида.

— Вот, — Рита протянула книжки Вере, — Инна Сергеевна подарок вам делает… Книжки не новые, но очень полезные. "Домоводство" называется… Ну я пошла, отдыхайте…

Вера взяла книги, пролистала их. Сергей открыл первую страницу прочел и засмеялся.

— Чего там? — Вера прочла каллиграфическим почерком сделанную надпись: "Верочке — будущей хозяюшке!" — и тоже засмеялась.


На пляже, находившемся недалеко от завода, — вдоль берега валялись железобетонные плиты и кучи застывшего в самых разнообразных формах шлака. За одной из них, укрытые от посторонних глаз, товарищи делали Толику татуировку. Художник наносил ему на грудь рисунок, который собирался выкалывать: Христос на кресте.

Рядом лежал, просыхая на солнце, парень с выколотой по всей спине картиной; храм Василия Блаженного на Красной площади в Москве.

Постелив полотенце на наклонной плите, загорали Сергей и Вера. Волны бились о камни. Сергей с интересом читал в книге "Домоводство" главу, где говорилось о правилах хорошего тона, об умении производить приятное впечатление в гостях. Вера смотрела на девушек с тремя овчарками, резвящихся неподалеку.

Девушки лезли купаться вместе с собаками, бегали с ними по пляжу, громко перекликались и почти все время курили, всячески подчеркивая, что до окружающих им нет никакого дела. Выдавали их только глаза: постоянно напряженные и внимательные.

— Вер, а Вер, — позвал Сергей. — А ты читать любишь?

— Чего? — удивилась Вера.

— Ну книжка любимая есть?

Вера подумала и ответила с усмешкой:

— Да, есть… "Капитанская дочка" называется. Пушкин написал. Эпиграф там очень хороший: "Береги честь смолоду!" Иди отсюда! — закричала Вера одной из овчарок, подбежавшей к ним. — Иди, я сказала! — Она кинула в нее камнем, попала, и собака, взвизгнув, отбежала к хозяйке.

— Ну ты!.. — заорала Вере хозяйка. — Ща в морду получишь!

— Чего? — переспросила Вера.

— Ничего!.. Ой! — Хозяйка овчарки вдруг обрадовалась и подбежала ближе. — Верка, ты, что ли?!

— Ну?! — Вера приподнялась с полотенца.

— Не узнала! Ве-ерка!!! — Девушка изо всей силы хлопнула Веру по плечу.

— Люся! — воскликнула Вера. — Ну надо же! — и тоже двинула ее по плечу.

— Сто лет не виделись, — объяснила Люся Сергею.

— А это мой муж, — гордо сказала Вера, указав на него.

— Чего? — удивилась Люся.

— Замуж я вышла! Вот чего!

— А-а-а… — Люся вдруг расстроилась. — Мы в Новоселовке с Верой рядом жили. Потом нм квартиру дали, — объяснила Сергею Люся, собака ее гавкнула. — Рядом! — заорала на нее Люся и полезла в море.

— Друг детства! — вздохнула Вера. — Очень любит животных!

Она прижалась к Сергею, поцеловала его, потом закурила.

— Ты давно куришь? — спросил Сергей.

— С седьмого класса.

— Родители знали?

— Прям!.. Раз мать у меня в пенале сигареты нашла, прыгалками выдрала… Стала лучше прятать…

— А училище связи почему выбрала?

— Ну ты чего пристал? А?

— А интересно.

— Ну не знаю… В школе мы раз в неделю на телефонный узел ходили… И вообще, с телефонистками все дружить хотят, чтоб побыстрей дозвониться…

— Ну а цель у тебя в жизни есть?

— Чего?

— Цель есть?

— Есть! — с пафосом произнесла Вера. — Цель, Сережа, у нас У всех одна — коммунизм!

— Ну а что ты больше всего любишь?

— Тебя.

— А твой первый мужчина кто?

— Ты!

— А самый первый?

Вера раздраженно выбросила сигарету:

— Что?.. Вопросы будем задавать? Я тоже сейчас начну! Чего пристал!.. Читай "Домоводство", умней будешь!

— Вера, а ты любила его, нет?.. А кто он был?

Вера молчала.

— Вер, ну скажи, интересно же…

— А-а, — Вера махнула рукой. — Учитель он был, физик…

— Козел старый! Да?

— Почему "козел"?! Он молодой был! После распределения.

— И он тебя во время урока, объясняя второй закон термодинамики?..

— Нет, — засмеялась Вера.

— А как?

— Ну у нас в школе субботник был, ну и мы с Чистяковой в лаборатории колбы мыли… Он нас в гости пригласил. Его жена с ребенком на месяц к родителям уехала… Потом Чистякова ушла…

— А ты осталась… Ну а дальше что?

— Что было дальше? — вздохнула Вера. — А ничего дальше не было… Зато мы с Чистяковой были в полном порядке. Пятерки, конечно, он нам не ставил — стеснялся. Зато к доске не вызывал… А потом жена его на Север увезла, деньги зарабатывать.

— Он письма тебе писал, да?

— Раза три написал… И открытку прислал на Восьмое марта…

— Ну ты ждешь его?

— Нет… Не жду…

Вера встала, вошла в море и поплыла. Плавала она быстро.


Вера не любила вспоминать про учителя физики.

Ее любовь к нему была, как скарлатина. Когда она не видела его в выходные дни или праздники, у нее начинался озноб и лихорадка. Не соображая, что делает, она брела вечерами к дому, где он жил, и стояла в темноте, смотрела на окна его квартиры, и курила, курила, курила. От такого количества сигарет у нее охрип голос.

На кухне жена учителя в домашнем халате, небрежно причесанная, склонялась над плитой. Потом откуда-то из глубины квартиры появлялся он. Вера мало видела учителя, потому что большую часть вечера он валялся на диване и смотрел телевизор или читал.

Вера тосковала. Ей хотелось ласкать его кудрявую черноволосую голову, чтобы усы нежно щекотали ее шею. А тот резкий жест, с которым он снял очки, прежде чем обнял ее в тот счастливый субботник, сводил с ума и хотелось стонать от отчаяния, что это больше не повторится.

На уроках учитель избегал ее взгляда. Если после звонка на перемену Вера задерживалась в классе, он звал к себе кого-нибудь из учеников и шел с ними в лабораторную комнату. Она ждала его после уроков, но он старался не выходить один из школы.

Перед тем как уехать на Север, учитель попросил Веру помочь отнести на место счетчик Гейгера. Он запер дверь лабораторной и даже не успел снять очки.

Они бросились друг к другу, как безумные. Будто пять лет не видели друг друга. Будто он не учитель физики, а вернувшийся из рейса моряк…

Они задыхались. Бормотали что-то бессвязное…

Была перемена. Вот-вот должен был прозвенеть звонок. Они не могли оторваться друг от друга.

Вечером Вера взяла бритву, угрюмо, ни на кого не глядя, доехала на автобусе до дома, где жил учитель, поднялась к его квартире и стала резать дерматин, которым была отделана дверь.

За этим занятием ее застала вернувшаяся с сумками из магазина жена учителя. Она принялась кричать на Веру, отталкивать. Вера отпихивала ее и продолжала чиркать бритвой по двери, со злорадством глядя, как из распоротого материала вываливаются клочки грязной ваты.

Жена учителя продолжала кричать, стали собираться соседи…

Тогда Вера пошла с бритвой на жену.

Визг. Ругань. Какой-то здоровый мужик заломил Вере руку. Бритва выпала на кафельный пол. И тогда только открылась дверь в квартиру учителя. Он стоял в дверном проеме, бледный, держа на руках свою маленькую дочку, и смотрел на жену. Потом медленно подошел к ней и обнял ее.

Вера завыла так, что женщины на лестничной площадке вздрогнули.

Мужик, оттаскивавший Веру, выпустил ее, и она опрометью бросилась из подъезда.

Вера не помнила, как добралась до дома.

Мать была в тот вечер дома. Поэтому Вера до полусмерти напугала ее, грохнувшись в обморок прямо в прихожей.

Потом Вера три недели болела с высокой температурой. Врач-педиатр из районной поликлиники никак не могла поставить диагноз. Потом написала все-таки ОРЗ.

Выздоравливая, Вера от скуки почитывала "Войну и мир". Дошла до места, где Наташа Ростова тоже заболела от любви, расплакалась. Потом включила телевизор. Показывали фильм "Кавказская пленница". Вера посмеялась, потом опять поплакала.

Через час позвонила Чистякова и сказала, что учитель с семьей уехал и физику теперь ведет завуч.

Вера удивилась, с каким равнодушием выслушала она эту новость. Вышла на балкон. Тепловоз с лязгом и грохотом тащил за собой состав. Вера вздохнула, вернулась в комнату, легла в постель, натянула повыше одеяло и заснула…

Вера сидела за кухонным столом и грызла семечки. Напротив нее Рита потрошила утку.

— Интересный он у тебя какой-то. Вчера видит, что я огурцы солю, спрашивает: "Куда столько?" Я говорю: "Отцу на закуску". А он: "Вам нравится, что он пьет?" Я говорю: "Нет, не нравится". — "Ну а зачем же вы ему закуску готовите?" Как будто, если огурцов не будет, пить перестанет.

Отрубленная острым ножом бледная утиная голова покатилась по столу Вера брезгливо ее от себя отодвинула.

— Не тошнит тебя? — спросила Рита.

— Нет.

— А я так до самых родов ведра с водой таскала.

Хлопнула входная дверь, и в квартиру ввалился Николай Семенович.

— Привет! — весело сказал он. — Друг сердечный где?

— Читает в комнате…

— Читает! Я в его годы работал, жилы рвал, чтоб семью прокормить.

— Ему родители деньги шлют. Зачем жилы рвать? — спросила Вера.

— Устроился! Все на подносе! — фыркнула Рита. — Вот бы нам так, правда, Коля?

— И любовь у вас… это… — Отец задумался, наконец вспомнил слово: — Плутоническая!

— Какая? — переспросила Вера.

— Ну как у вас, — смутился Николай Семенович.

— Сказано тебе — плутоническая! Другая давно бы красная сидела, а ты все вопросы задаешь, — возмутилась мать.

— Чего мне краснеть, если я не знаю, как это?

— Так уж и не знаешь, — насмешливо сказала Рита. — Зачем тогда он к нам переехал? Другие год гуляют, разговаривают или вон, как в кино, стихи друг другу читают. А ты… Здрасте, познакомьтесь… Теперь сюрпризы одни.

Вера пошла в свою комнату, забрала у Сергея "Домоводство", плюхнулась к нему на колени и спросила:

— Сережа, что такое плутоническая любовь? А?

— Платоническая… Это когда любят друг друга, но вместе не снят и не целуются…

Вера впилась губами в рот Сергея, он вяло ответил на поцелуи.

— Ну зато прямо как у нас с тобой, — сказала Вера.

— Совсем стыд потеряла! — Рита со злостью захлопнула дверь в комнату Веры.

С потолка от этого удара посыпалась штукатурка.

— Спасибо, мама, — вздохнула Вера, взяла "Домоводство", полистала.

"Как содержать дом в чистоте… — прочла она. — Жилищные условия имеют громадное значение для сохранения здоровья человека…"

— Вер, почему у тебя родители такие тупые?

Вера пожала плечами:

— Других нету… Какие есть…

Сергей вздохнул. Провел рукой по своим заросшим щекам. В комнате было душно.

— Скучно-то как. Не замечаешь? — спросил он.

— Нет.

— Вера, а где моя бритва?

— Что?! Чего ты спросил?

— Бритва моя где?

Вера захохотала.

— Ой, ой, я не могу, — корчилась она.

— Ты чего ржешь? — улыбнулся Сергей.

— Бритва на балконе, — выдавила из себя Вера.

Кто-то настойчиво и нетерпеливо звонил в дверь.

— Оглохли, что ли?! — крикнула из кухни Рита.

Вера пошла открывать. На пороге стояла почтальонша с большой посылкой.

— Здравствуй, Вера, — сказала она. — Мама с папой как? На здоровье не жалуются?

— Нет, — ответила Вера.

— А у меня в последнее время правое плечо ломит. Спать не могу… Ты, говорят, замуж выходишь…

— Собираюсь.

— За монгола?

— Нет… а что?

— Да тут тебе из Монголии посылка пришла. На, распишись здесь, — она протянула Вере квитанцию. — Я думала, ты за монгола…

Вручив ошарашенной Вере посылку размером с подушку почтальонша ушла. Вера понесла посылку в комнату с криком:

— Мама! Пап! Сережа! Я посылку получила!

Все собрались в Вериной комнате. Вера ножницами разрезала проштемпелеванные веревки, разорвала бумагу и вынула открытку.

— "Дорогие наши детки, Вера и Сережа, — прочитала она. — Примите наши искренние поздравления и пожелания счастья. Пусть будет крепок ваш союз! Посылаем вам подарок из солнечной Монголии. Целуем, мама и папа. Сожалеем, что не сможем присутствовать на вашей свадьбе, но мысленно мы с вами!"

Вера отдала открытку Сергею. Развернула пеструю бумагу, под которой оказался целлофановый пакет. Из пакета Вера вынула белую лохматую шубу.

— Ого-го! — только и смогла она сказать.

Вера надела шубу, встала перед зеркалом.

— Здорово, а?.. Сереж, тебе нравится, а?! — спрашивала Вера. — Чуть великовата… Ничего, подшить можно…

— Разбогатели! — Рита обошла дочь, осматривая ее со всех сторон. — Рублей тыща ей цена… Мы с отцом за мебель в той комнате столько же заплатили… Так я на двух работах год корячилась…

— Ты что, мам? — удивилась Вера.

— Ничего… — Рита вышла.

Николай Семенович посмотрел на дочь, на Сергея и тоже вышел.

По телевизору казахский хор уныло тянул бесконечную песню.

Вера вошла в комнату и принялась исполнять в шубе восточный танец, подергивая головой и играя глазами.

Родители не реагировали.

Вере надоело танцевать, и, подходя к телевизору, она сказала:

— По второй программе кино показывают, — и переключила.

— Обратно поверни! — попросил Николай Семенович.

Вера не обращала внимания.

— Поверни обратно.

— Давай посмотрим.

— Не поняла, что я сказал?! Да?! Так позови этого своего, пусть разъяснит!

— Что орете? — спросил подошедший Сергей.

Отец молча встал, переключил телевизор.

Опять запел хор. Когда отец сел, Вера снова переключила.

— Руки выдерну! — завопил Николая Семенович. — Вон отсюда!

Он переключил обратно.

— Ну пап…

— Трудно вам уступить, что ли? — спросил Сергей.

— Ой, как же мы тебя забыли спросить? — ответил Николай Семенович. — Иди книжку почитай! Умней будешь!

Сергей подошел и сам переключил телевизор.

— Ты чего командуешь! — закричала Рита. — Твой телевизор, что ли? Ты его покупал? Раз тебя в дом пустили, значит, можно безобразничать! Да?!

— Это… посади свинью за стол… — начал отец, — она…

— Замолчи! — не выдержала Вера.

— Нет! Молчать я не буду! Кино ему захотелось! Будет тебе кино!

Сергей взял Веру за руку и увел в другую комнату.

— Чего это они? — растерянно спросила Вера, снимая шубу.

Сергей пожал плечами.

С лестничной клетки, резонируя и перекрывая шум телевизора, вдруг донеслись рыдания и вопли:

— Люди! Помогите! Люди!

Сергей насторожился:

— Слышишь?

— А-а-а, — махнула рукой Вера, — Не лезь.

Сергей вышел из квартиры. На лестничной клетке стояла растрепанная старуха и с визгом и слезами стучала кулаками в запертую дверь. Подошла Вера.

— Пойдем, Сережа, — сказала она. — Бабка сумасшедшая. На нее уже никто не реагирует.

Сергей позвонил в дверь и крикнул:

— Немедленно откройте!

— Вчера он из магазина порошок отравленный принес, — сказала старуха.

— Помолчи, бабуля, — попросил Сергей и опять позвонил.

Старуха притихла.

Дверь открыл толстый дед лет шестидесяти пяти. Он с достоинством поглядел на Сергея.

— Чего тебе?

— Он на меня с кулаками… — сбивчиво начала старуха.

— Молчать! — прикрикнул на нее дед. Она умолкла. — Семечки целый день жарит, а я терпеть должен! Помирала бы скорей! Нет, коптит!

— Соображаете, что говорите? — спросил Сергей.

— Я? — переспросил дед. — Правду говорю, потому что я честный! Суп я ей не травил… Муж у ней был, его я уважал. А эта… придуривается!

Старуха юркнула в квартиру.

— Чтоб я не слышал больше этих воплей! — сказал Сергей.

— Напугал, — усмехнулся дед. — Я позвоню куда надо, ты живо в свою общагу вернешься! А может, куда подальше поедешь! Жених!

— А вы!.. — начала Вера.

— Пошли отсюда, — сказал Сергей.

Они вышли на улицу.

— И чего ты добился? Теперь весь двор будет говорить, что ты тоже псих, — вздохнула Вера.

— Плевать! — улыбнулся Сергей и поднял голову вверх.

На балконе курил Николай Семенович.

В комнате перед зеркалом стояла Рита в Вериной лохматой шубе. Шуба не застегивалась на ее располневшей фигуре.

В пустой комнате работал телевизор. На экране шел фильм.


Чистякова жила в одноэтажном побеленном домике, который был окружен фруктовыми деревьями. Тут же — огород, заросший картошкой. Под окном посажены цветы. Рядом с конурой дремала собака, вокруг голубятни клевали зерна голуби. Прямо за забором огорода начиналось кладбище.

Много молодых людей из дружественных латиноамериканских, африканских и азиатских стран становятся студентами металлургического института. Мама Чистяковой, как и большинство женщин, мечтала жить за границей, но она, в отличие от большинства, пыталась свою мечту реализовать. Долгая любовь с негром Даудом (то ли сыном политического деятеля, то ли принцем) подарила ей кудрявого черного мальчика — Максимку. Закончив учебу, Дауд уехал в свою африканскую страну готовить родственников и жилище к приезду белой женщины. Это он так сказал.

Однажды мама Чистяковой готовила детям обед. В дверь постучали. Они с Максимкой пошли открывать. На пороге стояла бледная белая женщина и держала за руку негритенка.

— Здравствуйте, — вежливо сказала она. — Вы жена Дауда?

— Да! — беззаботно ответила мама Чистяковой.

— Очень приятно познакомиться, — женщина протянула руку. — Я тоже жена Дауда, а это — его сын, — она указала на своего негритенка.

Дети были ровесники, они быстро подружились.

Мама Чистяковой — женщина без комплексов — была готова терпеть у себя в Африке еще одну жену с ребенком.

У второй жены жизнь была тяжелая. Ее беременная сестра вышла замуж и привела мужа в квартиру родителей. Очень быстро у сына Дауда родился двоюродный брат, и будущего африканского принца прогнали.

Идти было некуда. Поплакав и подумав, жена Дауда пошла в деканат металлургического института. Там она узнала много интересного про своего мужа и выбрала маму Чистяковой, так как у нее был свой дом, огород, сад и гладиолусы, которые продавали по воскресеньям.

Когда пришло время мальчикам идти в школу, вторая жена Дауда поблагодарила за хлеб и кров, отдала своего негритенка в интернат и устроилась поварихой на судно. Судно плавало по миру, и она надеялась встретить где-нибудь "этого подлеца".

Мама Чистяковой ей ничего не сказала. У нее была большая любовь с арабом… Араб приехал перенимать опыт на завод, возраст у него был солидный, и он не скрывал, что на родине его ждет гарем…


Чистякова жала на педаль швейной машинки, сосредоточенно глядя на ткань, которую прострачивала. В ситцевом халате, без косметики, Чистякова дома сильно отличалась от Чистяковой на улице. Она шила для Веры платье и очень старалась.

— Померь, — она протянула Вере почти законченную вещь.

Вера надела. Это было белое платье, одно плечо которого было открыто, а другое с дефектом — лямка начала спадать. А в остальном все было вполне пристойно.

— Снимай! — скомандовала Чистякова. — Бражки хочешь?

— Нет. — Вера сняла платье, села на тахту, застланную домотканым покрывалом, облокотилась на украшенные вышивкой подушки.

Чистякова сходила в кухню, зачерпнула половником из кастрюли брагу, плеснула себе в кружку.

— Что-то ты на себя не похожа, — сказала она, усаживаясь обратно за машинку.

— В твоем платье?..

— Да нет. Вообще.

— Как ты думаешь, ему понравится? — спросила про платье Вера.

— Конечно… — Чистякова не сомневалась.

Во двор вбежал Максимка, голуби испуганно взлетели.

— Явился! — закричала ему в окно Чистякова. — Кто огород будет поливать? А?.. Мать целый день на работе. Я занята! А ты!.. Паразит!

Мальчик терпеливо все выслушал, потом сказал:

— Сейчас мультики посмотрю, полью ваш огород.

— Он и твой тоже! Подзаборник!.. Обед на плите! Еще горячий!.. Снизу кружева надо пристрочить, — сказала Чистякова Вере.

Вера пожала плечами.

— А с родителями как он? — спросила Чистякова.

— Они про него гадости говорят. Он про них. Весело…

— Ну это еще хорошо, — сказала Чистякова. — Мне мать рассказывала: у нее на работе теща зятю голову проломила.

Чистякова ухмыльнулась и с треском выдрала из платья нитки.

Брат Чистяковой сидел в соседней комнате и смотрел телевизор. На экране кривлялись смешные злодеи и пели гнусавыми голосами:

— "Маленькие дети, ни за что на свете не ходите в Африку гулять! В Африке злодеи, в Африке страшилы, в Африке большие злые крокодилы…"

— Лена, — сказала Вера, — я ничего не могу понять… Вроде у нас сейчас самое счастливое время, а мне выть хочется. Он ненавидит родителей, они его… У меня по ночам мозги трещат. Он спит, а я смотрю на него… как жить? Не знаю…

— Вот-вот, у меня точно так же, — вдруг сказала Чистякова.

— С кем?

— С Михаилом Петровичем.

— С каким Михаилом Петровичем?

— Забыла… А ты припомни: кафе, дочка, про Индию рассказывал. Потом баржа, цветы… Одинокий человек утопает в море…

— А чего молчала-то?

— У нас неопределенно еще все… В общем, он против, чтобы я в училище связи поступала.

— Ты чего? А я что? Одна" что ли?!

— Ты с Алевтиной будешь.

— С Алевтиной?! Вот сама с этой коровой учись. Подруга называется, а?!

— Мы, наверное, уедем скоро отсюда… — мечтательно сказала Чистякова.

— Ага! — на пороге стоял Максимка. — Так мать тебя и пустит!

— Пошел вон отсюда! — с ненавистью закричала ему Чистякова.

Мальчик с достоинством удалился.

— А я чего, одна там буду! — не унималась Вера.

— Хватит на меня орать! При чем здесь ты! Чего ты заладила: я, я! Ты замуж выходишь! Ты понимаешь это?.. А телефонисткам знаешь сколько платят?! Сиди целый день в розетки тыкан… Але, але, говорите. Шепетовка? Магадан вызывает!

— А кто меня туда уговаривал?

— Потому что это лучше, чем в яслях горшки мыть! Ты поняла?.. Вот… Тебе вызов пришел?

— Пришел.

— И мне пришел. Вот я его порвала и выбросила. Ясно?! — Чистякова встала, опять сходила на кухню и налила браги себе и Вере.

— Ленка, — Вера заплакала, — когда же ты уезжаешь?

— Дела он здесь свои закончит, тогда поедем.

Вера отпила из кружки браги.

— И, главное, молчала, а? Как у вас началось-то?

— Как обычно. Дочку домой проводили… — Чистякова улыбнулась. — Потом еще договорились встретиться. Как у всех.

— Он лысеть начинает… Старенький…

— Старенький, — повторила Чистякова. — Вежливый, спокойный всегда.

— Интеллигент!

— Йогой занимается. Меня обещал научить.

— На ушах стоять?

— Смеешься?.. Это потому, что ты в этом вопросе невежественна.

— Чего?!

— Не понимаешь ни хрена! Вот чего! А я уже одну позу знаю. "Ха" называется!

— "Ха"?

— Очень хорошая поза.

— Покажи!

Чистякова допила свою брагу, вышла на середину комнаты, поставила ноги врозь. Сделала вдох, медленно подняла руки над головой.

— Задерживаем дыхание, — сдавленным голосом произнесла она. Потом вдруг резко наклонилась вперед, бросила руки вниз и, выдохнув, выкрикнула: — Ха-а-а! — Не удержав равновесие, Чистякова рухнула на пол и зарыдала.

— Ну и что? — спросила Вера.

— Очень полезная поза, — сквозь слезы сказала Чистякова. — Когда мы находимся в неприятном для нас обществе, его нечистая атмосфера прилипает к нам… Даже когда мы оттуда уходим, остается чувство омерзения. Сделав "Ха", мы очищаемся от психических ядов и противостоим внешним влияниям…

С улицы доносилось фальшивое духовое исполнение похоронного марша.

Вера подошла к окну. Похоронная процессия с флагом и гробом шла на кладбище. Бубнили и рыдали родственники и знакомые. Встречные останавливались, давая процессии путь. Максимка поливал из шланга гладиолусы. Под напором воды цветы и листья гнулись…


Несколько лет назад на берегу моря собирались построить новый стадион. Строители вырыли котлован, но футбольная команда города начала играть так плохо, что перешла во вторую лигу Тогда в исполкоме решили, что стадион не нужен, плохая команда может тренироваться и на старом стадионе, расположенном почти вплотную к заводу.

Котлован постепенно зарос кустами и травой, на дне его соорудили собачью площадку. Овчарки, бульдоги, сенбернары преодолевали препятствия и гонялись друг за другом и за брошенной хозяином палкой.

Вера сидела на самом краю котлована. Выгоревшая трава колола сухими стеблями ноги. Стрекотали кузнечики. Вдали были видны море, порт, трубы завода.

Вера поняла, что нужно делать. Надо уехать. Надо уехать на Север: в Воркуту или Норильск. Там проще найти жилье и больше платят. Два двоюродных брата женились, уехали туда и были, в общем, довольны жизнью… Только жаловались на обилие гнуса, изводившего их летом, и на унылость полярной ночи… Надо терпеть… Этот год надо вытерпеть. Сергей кончит институт, она — училище, и все… Как Чистякова!.. "Пастушка и трубочист благословляли дедушкину заклепку и любили друг друга, пока не разбились…" Эту сказку в потрепанной книжке из школьной библиотеки читал ей в детстве Виктор. Вера усмехнулась. Ей нравилось представлять, как фарфоровые статуэтки падают со стола на пол и вдребезги!..

За ее спиной по дороге ехала, мигая фиолетовым фонарем, "скорая помощь".


Поздно ночью Вера и Сергей возвращались из кино.

Среди темных окон Вериного дома выделялись окна ее квартиры. Там горел свет и слышалась музыка.

— О! Опять гуляем! — сказал Сергей.

— У папы день рождения… Забыла совсем, — вздохнула Вера.

— Пить будем?!

— Ладно тебе… Ну выпьем по чуть-чуть… А? Зато всем спокойней будет. Раньше спать ляжем…

— Ну-ну…

— Ну не надо… Пожалуйста…


Они сидели за празднично накрытым столом в большой комнате. Отец ел ложкой прямо из литровой банки черную икру которую добыл все тот же приятель-спекулянт из рыболовецкого совхоза.

Магнитофон пел гнусавым голосом о тяжелой доле сержанта милиции.

— Ну что, зять, — обратился отец к Сергею, — скажи хоть тост, а…

Сергей поднял рюмку:

— Ваше здоровье.

— Добре, — согласился отец.

— Правильно! — поддержала Рита. — Здоровье в нашем возрасте самое главное. Здоровья тебе. Коля.

Чокнулись, выпили. Вера ела фрукты из компота.

— Я и забыла рассказать, — сказала Рита, — сестра Инны Сергеевны замуж вышла!

— Давно пора! — кивнул отец.

— Ну она, правда, сначала на Север поехала. Ну, чтоб мужа себе там найти… А он с нашего города оказался. Вот они, значит, приезжают. У него мать прямо такая интеллигентная. По дому ничего не делает…

— Вроде нашего, — вставил отец.

— Коля! — укоризненно сказала Рита.

За окном загудел, загремел колесами тепловоз. Он был без состава и проехал быстро. Рита подождала, пока шум стихнет, и продолжала:

— Вот, целый день музыку слушает, книжки читает. Передают какую-нибудь симфоническую музыку, она спрашивает у невестки: что это? Ну, та, конечно, не знает. Вот свекровь ей и объясняет, что это такой-то композитор, это такая-то музыка. Ну а той надоело, она женщина простая, работящая… Вот… Однажды свекровь спрашивает про музыку, по радио передавали: "Что это, Милочка?" А она нарочно так отвечает: "Это ария Бизе из оперы Хозе!"

— В твои годы я не такой был, — перебил Риту отец, обращаясь к Сергею. — Что ты за мужик, не пойму… Ни выпить… Что ты за юбку-то ее держишься?

— Папа, прекрати! — сказала Вера.

— Мужик дома во какой должен быть! — Он стукнул кулаком по столу. Зазвенела посуда.

— Коля, чего ты?! — всполошилась Рита.

— Ладно, хватит, — Сергей встал. — Я пошел спать, Вера.

— Зятек, родненький, золотко ты наше! — бросился за ним Николай Семенович.

— Папа!

— Что ты встреваешь! Он же бросит тебя, дуру!

— Коля! Перестань! — просила Рита.

Не обращая на них внимания, отец пытался заставить Сергея вернуться к столу.

— Иди поцелуйся с ним. Нош ему целуй, что спит с нашей дочерью! — орал он.

— Хватит! Перестань! Перестань! Сережа, и ты… — Рита не успела договорить, потому что Сергей завернул отцу руку так, что тот весь обмяк от боли, затащил его в ванну и запер там.

— Тут сиди, козел! — Он хлопнул по двери ладонью, вернулся за стол, налил себе самогона из бутылки из-под джина.

Отец орал в ванной. Сергей выпил, посмотрел на испуганно молчавших Риту и Веру, спросил:

— Что, может, милицию вызвать?

Вера выключила магнитофон и стала собирать со стола.

— Открой, падла, кому сказал. Гондон штопаный!.. — вопил отец. — Все на меня! Суки! Хлеб мой жрете — и на меня же!.. Верка, сучка, открой!

Вера отнесла грязную посуду на кухню, сложила в мойку. На пол упал длинный кухонный нож, она подняла и бросила его на стол.

Казалось, воздух в доме начал тяжелеть, давить ей на голову, на плечи так сильно, что даже уши заложило и глотать стало трудно.

Сергей и Рита молча сидели в комнате.

— Я вас всех разнесу! Верка! Стерва! И мать твоя, сука такая же!.. — Раздался грохот, и отец умолк.

— Раковину сорвал, — сказала Рита.

Вера подошла к двери в ванную, постучала.

— Папа, ты жив? — спросила она.

— Руку поранил, — ответил Николай Семенович и всхлипнул.

Вера открыла защелку и выпустила его. Рука у отца была обмотана вафельным полотенцем, на котором проступили следы крови.

— Дождался… справили день рождения! — Он сел на табурет в кухне.

— Пить надо было меньше, — сказала Вера.

— С друзьями выпить закон! А с семьей любимой — тем более! — Он опять ударил по столу.

— Ой, чего же ты натворил! Ой, боже мой! — воскликнула мать, входя в ванную и подбирая осколки раковины. — Ну посмотри!.. Что натворил, паразит!..

— Так-то вы отца цените! Все здоровье на вас угрохал, — выл Николай Семенович. — Любите вы меня, подлюки!

— Ты заткнешься?! — не выдержал Сергей. — Скотина!

Вера плакала, боясь вмешаться.

— А ты, гад, уйди из моего дому!

— Умолкни, а то задавлю здесь! — Сергея колотило от ненависти.

— Не подходи!.. — заорал, не помня себя, отец, схватил лежавший на столе нож и с силой воткнул в бок Сергею.

Страшно завизжала Вера.

Отец зажал уши руками, оттолкнул вышедшую из ванной с тряпкой в руке Риту…

Рухнул у себя в комнате на кровать лицом в подушку…

— Ой, боже мой! — запричитала охрипшим вдруг голосом Рита. — Ты же его зарезал! Коля!

Сергей лежал на полу. Рубашка его быстро пропитывалась кровью.


Из ворот завода тепловоз вытащил длинный состав вагонов-опрокидывателей, наполненных раскаленной, дымящейся жидкостью.

У шлаковой горы состав остановился. И опрокидыватели один за одним стали освобождаться от раскаленного шлака.


Молоко привозили рано утром. Подъезжала желто-синяя цистерна, к ней подтаскивали огромные фляги. Через шланги в эти фляги с шумом переливалось молоко. Потом выстраивалась очередь, и продавщица черпаком разливала молоко по бидонам. Над ее головой на кирпичной стене было написано масляной краской: "Молоко пастеризованное. 1 л — 24 коп".

Возле булочной два плохо выспавшихся грузчика и синих рваных сатиновых халатах перегружали из грузовика на транспортер деревянные ящики с хлебом.

На рынке продавцы раскладывали по прилавкам фрукты, овощи, зелень, подсолнечное масло в водочных бутылках и мед в двухсотграммовых банках.

Рядом на деревянной колоде мясники рубили мясо.

Цыгане предлагали прохожим жевательную резинку.


Вера сидела на обтянутой дерматином кушетке в больничном коридоре. Показался врач, рядом с ним молоденькая медсестра несла под мышкой кислородную подушку. Вера встала и молча пошла за ними.

— Двадцатый раз повторяю, — не глядя на Веру, сказал врач, — девушка, к нему никого не пускают! Ходить за мной совершенно бесполезно! — и вошел в одну из дверей, куда посторонним вход воспрещен.

А медсестра презрительно сказала Вере:

— Надоела уже всем.

Вера осталась в коридоре. Появилась знакомая медсестра, и Вера окликнула ее:

— Зина! Ну что там?

— Все так же, — ответила она и, не останавливаясь, вошла в дверь, плотно за собой ее прикрыв.


Рита устала. Она ходила в институт узнать какие-нибудь подробности о Сергее. Ей нужны были факты, факты, на которые можно ссылаться на суде и на следствии. Но никто ей не мог ничего сказать ни хорошего, ни плохого. Ну да, он очень нравился женщинам. Ну и что? Зато по политэкономии у него пятерка, и пьяным его не видели, и фарцовкой вроде не занимался… Рита бегала на автобазу, в профком. Там все были знакомые и относились к ней с сочувствием, понимая, чего только по пьянке не происходит. Дали для милиции отличную характеристику с перечислением многочисленных достоинств Николая Семеновича. Благодаря этому его на время следствия оставили дома, взяв подписку о невыезде. Рита переполошила братьев, рассказав страшную историю о том, что Вера привела в дом подонка, который чуть не убил Колю, и Коле пришлось защищаться ножом. Вот только, что нож был очень большой, она скрывала. И братья собирались серьезно поговорить с Сергеем, когда его выпишут из больницы. Досадно было, что Сергей никак не приходил в сознание. Вызванный из Москвы Виктор не понимал, зачем он здесь нужен, ненавидел всех и целыми днями курил на балконе. Отец дома молчал, а на допросах отвечал, что ничего не помнит, и никаких попыток для своего спасения не делал. А Вера вообще стала какая-то невменяемая, неблагодарная и бесчувственная… Погрузилась в свои страдания и о завтрашнем дне думать не хочет…

Ее дом, гнездо, которое Рита своими руками столько лет свивала, разваливалось на глазах. С этим смириться Рита не могла.

Вера лежала в постели, смотрела в стену. Рита сидела рядом и вытирала слезы:

— Ну пойми же ты! Сережа сам во всем виноват! Ну почему папа должен отвечать. Ты вспомни, как он к нам относился! Он же относился к нам пренебрежительно! Обижал нас!.. Вспомни! Вот папа и не сдержался.

Рита взяла со стола толстую книгу:

— Мне женщины на работе "Юридический справочник" достали. Ты почитай и подумай… Без отца пропадем ведь! Жить на что будем? Он же не перенесет, если его посадят! Сердце у него какое, подумай…

Вера молчала.

— Витя! Ну хоть ты ей объясни! У меня все слова кончились! — попросила Рита сына. — Она не понимает самых простых вещей.

— А что я могу ей сказать? — спросил Виктор.

— Ну она ж тебя раньше слушалась…

— Она слушалась!.. Слушалась, когда маленькая была! — Виктор начал раздражаться и опять ушел на балкон.

Мать вышла за ним, стояла дышала рядом. Дышала тяжело, у нее начинался приступ астмы…

— Отвлечь ее надо чем-то, — сказал Виктор. — Транквилизаторы попринимать. Реланиум, например, приличный препарат. Антидепрессант. Обладает релаксирующим действием, оказывает влияние на ствол головного мозга…

— Витя, — перебила его Рита. — Пиши рецепт…


Из окна палаты Сергея была видна свалка металлолома. Тепловоз привозил на платформе ненужные, ржавые детали, подъемный кран разгружал платформы. Целыми днями бубнил из динамика голос диспетчера, руководя разгрузкой.

Сергей лежал в кровати с закрытыми глазами. Кроме него в палате было еще шесть больных. Маленький лохматый мужичок в серой пижаме бродил между кроватями с большим газетным кульком. Из кулька он доставал и грыз маленькую сухую рыбешку — тюльку.

— Сережа, — тихо позвала, осторожно дотронувшись до него, Вера, — ты спишь?

Сергей не шевелился. К его левой руке была прикреплена капельница.

— Я пивка тебе принесла, — сообщила сидящая на соседней кровати тетка своему мужу.

Напротив — женщина в больших очках, тщательно причесанная, говорила возбужденно:

— Не надо было лезть на амбразуру! Я так считаю: не надо подставляться, тем более поддаваться агитациям о перестройке! Ну выпускали они продукцию низкого качества… Но неужели ты думаешь, что справишься с этой системой, пусть жуткой, что сложилась за много лет! С рутиной и ленью, охватившей массы! Против кого ты шел?! У Зозули за спиной — ух, какие мощные силы. Он же создавал их годами. А у тебя? Одна фига в кармане. И в драку за тебя никто не полезет! Была у тебя спокойная работа, уважали тебя. Зачем тебе эта перестройка?! Перестройка — это дело молодых… Меня лично эта твоя пылкость даже удивляет. Сидел бы себе тихо, и все было бы для тебя прекрасно!.. Если даже партия с мафией справиться не может!

— В Москву писать надо, — обреченно ответил ей больной, костыли которого были прислонены к тумбочке.


Под холмом был узкий песчаный пляж с удивительно мягким, ласкающим пятки песком. Недалеко стоял поселок Новоселовка, где сохранился дом, который построил отец Николая Семеновича. В доме никто не жил, а поселок собирались сносить, чтобы провести через него шоссе.

Рыбаки, приехавшие на автомобилях, перетаскивали с пляжа резиновые лодки. Машины стояли в тени под лохматыми ивами. Жены и дети рыбаков полоскали в море небольшие сети.

Пляж был в нескольких километрах от города, и вода в море была относительно чистая.

На вершине холма Николай Семенович и Виктор расстелили брезент. Трава была жесткая, и брезент бугрился. Рита поставила сумку с продуктами и нагнулась, пытаясь выровнять бугры руками.

Виктор осматривал окрестности в большой бинокль.

Легкие перистые облака быстро летели по небу среди облаков — самолет. Виктор навел бинокль на самолет.

— Ну, что видишь? — спросил отец.

— Один пилот курит, другой книжку читает на сто двадцатой странице. Название жалко не видно.

Рита улыбалась, с любовью глядя на сына.

Вера молча вынимала из пакета запотевшие помидоры и огурцы, складывала их на полотняную салфетку.

— А стюардесса что делает? — спросил отец.

— В туалете сидит.

Родители засмеялись.

Вера сняла платье, спустилась с холма и вошла в море. В воле было хорошо, спокойно. Обычно к концу лета к берегу подплывало огромное количество медуз. Но в этом году они почему-то задержались.

Вера заплыла далеко, легла на спину. Долга лежала, качаясь на волнах. На горизонте со стороны степи появилась темная грозовая туча.

Длинным острым ножом Николай Семенович отрезал ломтики сала от большого, завернутого в тряпку куска.

— На! — протянул он ломтик сыну. — Сами коптили.

— Терпеть не могу сала. — поморщился Виктор. — Забыл?

— А ты попробуй.


О, если б заснуть, не мучаясь напрасной надеждой!.. Вера перевернулась на живот и нырнула.

Вынырнула и нырнула еще, стараясь пробыть под водой как можно дольше. Ей заложило уши. Воздуха не хватало…


Перекусив, родители осторожно спустились к морю.

Виктор смотрел в бинокль, как ныряла Вера. Потом — на родителей, как, помогая друг другу, они дошли до воды. Отец с разбегу вбежал в море, плюхнулся, встал, вода доходила ему до пояса. Мать бродила по колени в воде и зябко ежилась. Виктор вздохнул и тоже пошел купаться…


Вера загребала, загребала руками. Еще чуть-чуть, и — все… она вынырнула, с трудом отдышалась… "Отчего с такою любовью гляжу я на берег морской?.." Она опять легла на спину. Ее ослепило солнце. Вера зажмурилась и улыбнулась…


Она вышла из моря. За грузовиком сняла мокрый купальник, надела платье. Потом села на брезент, взяла помидор и стала смотреть, как брызгаются Виктор и мать.

Отец поднялся к ней, сел рядом.

Впервые Вера заметила, какое у него худое тело.


— Вер! Мы сок в кабине забыли! — крикнула ей Рита. — Принеси, Витя пить хочет!

Вера направилась к машине. Когда шла обратно, вся семья собралась на брезенте. Положив сало на хлеб, а сверху пучок зеленого лука, отец с аппетитом ел.

— Ты уверен, что эта поездка поможет? — вполголоса спрашивала Рита сына.

— Ну как сказать, свежий воздух, море, лучше всяких лекарств…

Вера поставила банку с соком на брезент.

— А самое главное, делать вид, что ничего не произошло. Да, мамочка? А чего ты так улыбаешься, а?.. — давя в себе внезапно подступившие слезы сказала Вера. — Витюша, ну давай наминай, твоя очередь! Давай говори, какой папа у нас золотой, хороший… Поил, кормил, в попку целовал. А дочка, дрянь такая, ну не хочет пойти в милицию…

— Вера, перестань! — попросил Виктор.

— Да!.. И сказать в милиции, что случайно папа Сережу прирезал!.. А?!

— Вера… — позвал отец, но она его не слышала.

— Давай, Витюша! Ты же у нас умненький! Разложи все по полочкам! Смотри, вон мама сидит! Тоже умная! А знаешь, что наша мамочка придумала? Мамуля придумала сказать так: что Сережа у нас на ножик напоролся сам… Пьяный был…

— Змею выкормили, — спокойно сказала Рита, только щеки у нее начали краснеть. — Передачи отцу не она носить будет… А я скажу, что твой Сережа сам на отца с ножом кинулся, а отец, когда вырывал…

— Тебе поверят, да, — кивала Вера.

— Мам, ну что ты говоришь! Ты послушай, что ты говоришь! — не выдержал Виктор. — Ты понимаешь, срок тебе за это будет!

— Да никакого срока мне не будет! Я их так запутаю, концов не найдут!.. Любовь у нее!.. Ребеночка она ждет! Сразу двух!.. Обманула, паскуда!.. Ты не дочь — ты выродок! Я тебя и рожать не хотела! Это все отец настоял… Девочку ему захотелось!

— Ну ты чего, Рита. Чего ты? — опешил Николай Семенович, испуганно посмотрел на Веру.

— Да лучше бы я аборт сделала, чем вот такое терпеть!

— Вер, нервничает она… — бормотал отец.

Вера стояла молча, ссутулившись.

— А ты ее не утешай! — вступил Виктор. — Не утешай ее. Не надо! Пусть она знает! Я помню, мать плакала, вот такими вот слезами! И Верку вы родили, чтоб квартиру получить. Нечего лирику тут разводить!

Вера медленно подняла руки вверх, резко наклонилась, бросила рукивниз и выдохнула, крикнув.

— Ха! — Выпрямилась и еще раз в лицо родителям: — Ха! Ха! Ха!

На секунду все обомлели. Вера вытерла слезы и побежала с холма.

— Да что ж это ты на мать-то родную!.. — запричитала ей вслед Рита, но Вера не слышала и бежала, бежала от них, куда глядят глаза.

Начал накрапывать дождик. Туча пришла раньше, чем ее ждали.

Подул сильный ветер, вода зарябила. Грянул гром, и сразу же по земле, по брезенту закапал дождь.

Ветер медленно переворачивал резиновые лодки рыбаков, откуда-то, перекатываясь с боку на бок, пронесся над волнами надувной матрас.

Родители и Виктор торопливо собрали брезент и бросились к машине.

— Где же Верка? — спрашивала мать. — Верка-то где?

— Вера! Вера! — позвал Виктор, но ничего, кроме шума воды и грохота грома, слышно не было.

Они залезли в кабину, и тут по ветровому стеклу забил град.

— Ой, смотри! — воскликнула мать.

— Да где ж она, паразитка? — занервничал отец.

— Пересидит где-нибудь и придет, — сказал Виктор. — Это еще что, а вот в Южной Америке, сейчас дипломат приехал, рассказывал, там одна градина с полкилограмма, вот это да!

— Да ты чего? — не поверила Рита. — Так бывает?

— Хорошо, что коровы не летают!

— Мать, дай-ка куртку мою, — попросил Николай Семенович. Он давил на клаксон, и машина уныло гудела в этой буре.

— Какие коровы? — не поняла Рита.

— Какие… С лепешками, — раздраженно ответил Виктор.

Накинув на себя куртку, спрятав под ней голову, отец выбежал из машины.

Он озирался, не зная, в какую сторону бежать. Градины, как камни, стучали по спине. Спустившись с холма, отец побежал по пляжу.

— Вера! Вера! — кричал он.

Молния, гром. Никто не отзывался.

— Вера! Доча!

Какой-то неясный предмет темнел на берегу. Отцу показалось, что это скорчилась на песке человеческая фигура. Задыхаясь, он подбежал, нагнулся и увидел, что это труп дельфина, до ребер изъеденный мухами…

— Вера!!! — Он сорвал голос, сердце стучало где-то в горле, его трясло от холода и ужаса…

Дочь он нашел под заброшенным ржавым баркасом, который боком лежал на песке. Вера сжалась под килем, как под навесом. Отец сорвал с себя куртку, укутал ее, прижал к себе, бормоча что-то невнятное. Уткнувшись носом ему в грудь, Вера плакала. Отец гладил ее по волосам и шептал:

— Вот и все, маленькая моя, все хорошо, — чувствуя, как сам слабеет. Больше всех на свете он любил ее — свою дочь, крови-ночку.


— "Боже мой! Господи! Помоги мне Боже, — писала Вера на листке в клетку одни и те же слова. Исписав страницу, перевернула, и опять с начала строчки: — Боже мой, помоги мне!.."

На кухне радио бубнило о трудовых достижениях сельских тружеников. Гремела посудой Рита. Она собирала передачу Сергею в больницу Отвозила ее тоже она. У Веры не было больше сил туда ходить…


Обхватив руками ноги, Вера сидела под кустом во дворе краеведческого музея. Пекло солнце, и над раскаленным гравием струился горячий воздух. Поэтому снизу очертания каменных баб были немного размытыми.

Приплелся одурелый от жары пионерский отряд. Впереди экскурсовод с указкой. Остановились у орудия, выстроились полукругом, стали слушать.

— Это пулемет марки "Максим", — сказала экскурсовод. — Во время боев за установление в нашем городе советской власти герой-большевик Жмыря был пулеметчиком…

— А это что? — спросила одна из девочек, указывая на каменных баб.

— Древние идолы. Им поклонялись скифы, кочевые племена, которые населяли нашу землю много лет назад… — Экскурсовод увидела Веру. — Девушка, здесь сидеть запрещается! Встаньте сейчас же!

Вера медленно встала и побрела по улице.

Вера глядела с перрона вниз на рельсы, блестящие под солнцем, на мусор между шпал. Показалась электричка, загудела, приближаясь к платформе. Вера пристально на нее смотрела.

Электричка остановилась, раскрылись двери. Вера вошла, села у окна.

Вагон постепенно наполнялся людьми.

Напротив, аккуратно расправив широкую юбку, села соседка Ира со своим бессмысленно улыбающимся мужем.

— Верка, ты куда едешь?.. А нас из больницы выписали, — кивнула она на мужа. — Родителей едем навестить…

Вера молча встала и вышла из вагона. За ней с шипением захлопнулись двери. Поезд медленно тронулся.


В кабинете стояли два стола, за которыми работали два следователя — мужчина и женщина. Они работали вдвоем, потому что в районном управлении внутренних дел не хватало помещений. И потом так труднее было брать взятки.

Вера давала показания мужчине.

— Жили мы плохо… — тихим голосом с большими паузами говорила Вера. — Из-за него… Часто возникали скандалы. Он доводил отца, иногда меня бил. Отец сердился… Он делал это нарочно… Ему это нравилось…

— Кому?

— Сереже.

Дверь кабинета медленно раскрылась, и на пороге появился Толик. Вера замолчала. Толик кашлянул и протянул замусоленную бумажку, зажатую и кулаке.

— Здравствуйте, я вот повестку получил по делу Алхим-ченко…

— Фамилия? — спросила следователь-женщина — молодая блондинка, которая до этого молча писала что-то свое.

— Алхимченко…

— Не отвлекайтесь! — сказал Вере ее следователь. — Скажите, отец ваш часто пил?

— Нет.

— Сколько раз в неделю?

Вера пожала плечами.

— Ладно, продолжайте…

Вера молчала. Толик сел на стул рядом с ней и лучезарно улыбнулся своей блондинке. Но она никак не отреагировала, и это ему не понравилось.

— Год рождения? — спросила она.

— 1970 год.

— Образование?

— Десять классов.

— Место работы?

— Повестку жду… В армию…

— Это работа такая?

— Я повестку жду… Временно не работаю!

— Тунеядствуете?

— Нет. Я жду!

Кабинет был довольно уютный. На подоконнике красовались цветы в глиняных горшках, в аквариуме плавали рыбки, на холодильнике стоял гипсовый бюст Ленина, а стену украшал календарь-плакат с популярным артистом-кинорежиссером.

Иногда следователи проводили одновременно очные ставки. Каждый свою. Тогда кабинет напоминал сумасшедший дом, в котором люди говорили все разом и все разное.

— Ну я вас слушаю, — сказал следователь Вере.

— В тот вечер у папы был день рождения. Мы все сидели за столом… Ужинали… Вот…

— Это понятно.

— Ну он бросился на меня с кулаками! Отец вмешался и велел прекратить безобразие.

— Ага, — следователь стал печатать на машинке Верины слова.

В это время Толик, возбужденно жестикулируя и задевая локтем Веру, рассказывал:

— Ну выпили мы, девушки с нами! Тут подходит Чика и говорит… Он за соседним столиком сидел, ну вот, говорит: "Отдай долг!" Я говорю: "Какой долг! Не знаю! Отстань!" А он пристает: "Отдай! Отдай!"

— Чика — это кто? — спросила следователь.

— Вер, Чику как звать? — повернулся к Вере Толик.

— Остапчук. Валера… — подсказала Вера.

— Да! Валера Остапчук! — обрадовался Толик.

— Не отвлекайтесь, — сказал Вере следователь. — Продолжайте.

— Ну тогда Сергей запер его в ванной…

— Отца?

— Да, — кивнула Вера.

— Ну вот, — продолжал Толик. — Остапчук Валера говорит: "Пепельницу дай!" Покурить ему захотелось, а стряхивать некуда. Не в тарелку же… Ну я и кинул ему пепельницу…

— С какой стороны сидел Остапчук?

— Справа.

— Почему же вы бросили пепельницу влево?

— Так он же не сидел за столиком! Он ходил туда-сюда, туда-сюда. Приставал ко мне… А потом покурить захотел.

— Каким образом пепельница попала в щеку Парашиной?

— А я откуда знаю?.. Чика не поймал…

— Ну рассказывайте, — допытывался следователь у Веры.

— Вот… я отца выпустила… Отец повторил свое требование прекратить безобразие… Тогда он стал угрожать ножом…

Дверь в кабинет распахнулась, и мужчина в костюме с галстуком спросил:

— Обедать идете?

— Да! Сейчас! — откликнулись оба следователя. — Подожди пять минут!

— Ага! — Мужчина закрыл дверь.

Верин следователь вытер с лица пот, включил вентилятор на столе.

— Так кто кому угрожал ножом? — спросил он.

— Сережа — папе, — тихо ответила Вера.

— Громче, я не слышу!

— Сережа — папе…

— Хорошо… Так и запишем… — Он опять принялся стучать на машинке.

— А армяне, которые сидели за столиком с Парашиной, бросились на меня, голову мне пробили! Вот! До сих пор болит, — жаловался Толик. — А Парашину эту я вообще в первый раз вижу! А армян тем более! Один из них мне стулом голову пробил! Вот кого привлекать надо. А не меня! Я в армию собираюсь… Святой долг перед родиной!..

— В своем заявлении Парашина пишет" — перебила его следователь, — что обратила внимание, как вы несколько раз целились в Остапчука разными столовыми приборами, хотели разбить ему очки, плевались, выражались нецензурно, нарушали общественный порядок, проявляли явное неуважение к окружающим.

— Не было этого! — честно сказал Толик.

— Самой же Парашиной вы угрожали вступлением в половую связь противоестественным образом…

— Я?!!

— Да… Все ваши действия подпадают под статью 206 УК РСФСР, а это, как вы знаете, хулиганство. Наказывается до трех лет лишения свободы…

— Да вы что?! Парашина со зла наговаривает, а вы!.. Это несчастный случай!.. Я передал пепельницу Чике. Он не удержал ее!..

Верин следователь кончил печатать и спросил:

— Когда вас допрашивали в первый раз, вы говорили, что в тот момент, когда ваш отец ранил Сергея, вы находились в другой комнате и ничего не видели… Почему вы изменили свои первоначальные показания?

— Я была в шоке… Очень сильно испугалась… Теперь решила честно рассказать то, что было на самом деле…

— …То, что было на самом деле, — продиктовал сам себе следователь.

Вера вышла из кабинета.

Около дежурного милиционера ее ждала мать. Увидев дочь, Рита вскочила:

— Ну что?

— Все!

— Чего все?! — обомлела Рита. — Чего ты сказала?

— Чего, чего… Закудахтала, клуша!

— Ты им что сказала? Ты сказала, как я тебе велела?

— Да! Да! Да!

Рита быстро полезла в сумочку, достала пачку таблеток в серебристой упаковке. Вытащила таблетку и протянула Вере:

— На, прими. Виктор велел это пять раз в день принимать. Запить жалко нечем…

Она засунула таблетку Вере в рот, другую незаметно себе.

— К Сереже вместе пойдем или ты сама? — спросила Рита, когда они вышли на улицу.

Вера молчала.

— Хочешь, я одна схожу? Сейчас домой придем, я еды наготовлю и пойду. А ты поспи пока, девочка моя. Видишь, как все хорошо получается… А ты завтра сходишь, соскучилась, наверное…

У табачного киоска Рита остановилась, купила пачку сигарет и сунула Вере.

— Возьми, говорят, помогает при депрессии.

Вера безразлично приняла пачку, посмотрела на нее и бросила на землю.

— Чего же это ты делаешь?! — возмутилась Рита. — Отцу отдадим. Зачем бросаться-то! Некультурно же!

— На следующий год в порядке будем, — не спеша прожевывая кусок мяса, говорил Николай Семенович Виктору. — Арендуем с братьями поле. Нашел я одного председателя. Посадим арбузы… Машина, слава богу, у меня есть… Помнишь соседа нашего по Новоселовке? Он свежие арбузы на Новый год ест. Хранит в соломе. А если продавать, а? Чего! Инициативу сейчас разрешили!

Виктор кивал.

Рита наливала бульон в бутылку из-под кефира. Когда бутылка наполнилась, она достала из ящика кусок целлофана и надела на горлышко, прижав резинкой. Протянула Вере сумку:

— Фрукты я уже положила. Вот для бульона место… Осторожней в троллейбусе — не опрокинь…

Вера кивнула.

— И веселее будь! В прошлый раз мы с ним посмеялись даже! — Рита улыбнулась. — Бледненький, правда, такой… На, прими. — Рита сунула Вере в рот таблетку. — Запей.

Вера взяла сумку и вышла из квартиры. На лестнице она выплюнула таблетку.

На троллейбусную остановку вожатая — тетка с красным галстуком на шее — привела с моря отряд пионеров. Вере казалось, что пионеры преследуют ее. Эти девушки, почти невесты, и мальчишки, на голову их ниже. Они галдели, трясли мокрыми волосами, гонялись друг за другом, задевая прохожих.

— Замолчите! Не в школе! — кричала им сердитая седая старуха. — Орете-то чего?

— Хотим, — ответил ей мальчишка.

— Саранча!

— Бе-бе-бе! — передразнил ее мальчишка и погнался за пнувшей его девчонкой.

— Бе-бе-бе! — радостно принялись дразнить старуху остальные.

Наконец подошел троллейбус, и отряд запихнулся в него.

— Шпана советская, — сказала старуха им вслед.

Вера отошла от нее и стала ловить такси.


Он лежал на кровати у стены, окрашенной масляной краской в голубой цвет. Руки вытянул поверх одеяла, глаза равнодушно смотрели на Веру.

— Ну как чувствуешь себя? — не глядя на него, спросила Вера.

— Никак.

— А я тут и бульон тебе принесла, и яблок…

— Спасибо.

Вера торопливо выложила из сумки бутылку с бульоном, яблоки.

— Выпишут скоро?

— Скоро.

— А где ты будешь жить? — Вера наконец решилась, взглянула на Сергея.

Он смотрел на нее. Она опустила глаза.

— Не знаю.

— А к нам не вернешься?

— У меня следователь был, — вдруг сказал Сергей.

— И что ты сказал? — насторожилась Вера.

Сергей заметил, чуть усмехнувшись:

— Я сказал, что ничего не помню.

С грохотом и лязгом тепловоз тащил платформы с металлоломом. Бубнил диспетчер.

По палате опять ходил мужичок в серой пижаме, ел из газетного кулька тюльку.

— Прости меня, — сказал Вера.

— За что?

— Ну ты же понимаешь: мы без него пропадем, мама болеет…

— Скажи ей, чтоб не ходила сюда.

— Хорошо. А назавтра тебе чего приготовить? — робко спросила Вера и получила то, что ждала.

— Ничего.

— Как? А что ты кушать-то будешь? — безнадежно спросила она.

— Вера, иди домой, — повторил Сергей.

Несколько дней назад Рита принесла и поставила в стеклянной банке на тумбочку у кровати Сергея букет пионов. Сейчас с них начали опадать лепестки. Вера молча собрала эти лепестки, зажала в кулак.

— Я люблю тебя, — прошептала она, но получилось неуместно. Она сама почувствовала это, тогда спросила: — Не болит?

Он молчал.

— Я люблю тебя! — громко повторила Вера.

На соседней кровати больной отложил газету, посмотрел на Веру поверх очков и сказал:

— Не действуйте ему на нервы, девушка… Это вредно.

— Иди домой, а… — попросил Сергей.

Вера отпустила его руку. Встала, долго, внимательно смотрела на его осунувшееся лицо, спокойные холодные глаза, руки с исколотыми венами…

— Все тогда, — медленно сказала она. — Будь здоров!

— Ты тоже… не болей…

Вера ссутулилась и пошла к двери. Сумка, висевшая на плече, цеплялась за кровати и била по бедру…

В церковном дворе стоял окруженный садом поповский дом. У дома остановилась белая "Волга", из нее вышли поп с попадьей и принялись вытаскивать из багажника и заносить в кухню картонные коробки с помидорами.

Церковь снаружи мало чем отличалась от поповского дома, разве что покрупней была. Приезжим она казалась странной, почти ненастоящей, но местные жители привыкли к такой…

Вера купила свечку и подошла к иконе Божьей Матери. Долго смотрела в глаза Марии и не замечала, что горячий воск с зажженной свечи падает ей на пальцы.

Второй раз в жизни Вера была в церкви. Впервые ее, еще грудную, принесла крестить бабушка.

Вера пыталась вспомнить слышанные в детстве от бабушки слова молитвы и не могла. Только слова дурацкой считалки крутились в голове: "Прошу мои цветы не брать. Прошу мою молитву понимать…"

Так и стояла она перед иконой, заливаясь слезами.

Наступил вечер. Солнце уже скрылось за горизонтом. Мужики в беседке под электрической лампой забивали "козла". Из открытых окон доносились эстрадные песни — передавали телеконцерт.

Вера шла по двору.

Всклокоченный пацан с испачканным землей лицом возбужденно объяснял своим сверстникам, которые хмуро стояли рядом:

— Знаете, почему я ему врезал?! Он подошел ко мне и говорит: "Давай подеремся!" А я драться не хотел!..

Загудел, перекрыл грохотом весь шум двора состав. Стучали на стыках колеса. На платформах, тесно прижатые друг к другу, стояли грузовики.

Кто-то схватил Веру за локоть.

— Вера!.. Я все знаю!

Она обернулась. Это был Андрюша. В первую секунду она и не узнала его в фуражке и в форме мореходного училища.

— Верка, бедная моя!.. Я еле вырвался! — задыхаясь, говорил он.

— Андрюша! — обрадовалась Вера, сняла фуражку, погладила его стриженую голову.

— Я тебе все простил! Верочка, идем ко мне.

Он обнял ее, подталкивал легко в направлении своего подъезда и говорил, говорил без остановки:

— Ты представляешь! Меня всего на один день выпустили… Я приехал ради тебя… Вера! Я не могу без тебя! Я очень соскучился… Бедная моя девчонка… Идем ко мне…

Вера не понимала ни слова. А он тащил ее, открыл дверь в подъезд.

Они поднялись на несколько ступеней.

— Как ты изменился, — пробормотала Вера.

— Я просто с ума схожу… Я умираю без тебя!.. Идем! Матери дома нет! Ты представляешь?.. Мы можем быть одни! Вдвоем! Я ради тебя приехал. Завтра уезжаю! Прямо не знаю, что теперь будет… Вера! Ну что ты встала! Идем!..

Он прижал ее к стене, на которой чья-то старательная рука мелом изобразила огромные мужские и женские половые органы.

— Ну все! Хватит, Андрюша! — Вера отталкивала его, но он крепко, страстно обнимал ее.

— Я прошу тебя! Отстань! Все, все!..

Андрюша не обращал внимания, целовал ее лицо, шею, губы. Сверху кто-то спускался.

— Идем скорее, — шептал он.

— Умоляю тебя! Хватит! Оставь меня в покое!

Вера схватилась рукой за перила. Мимо них прошла девочка Оксана, увидела Веру и остановилась.

— Здравствуй, — сказала она. — Почему ты со мной больше не играешь?

Вера попыталась улыбнуться.

— Пошла отсюда! — рявкнул на нее Андрюша.

Девочка испугалась и выбежала на улицу Андрюша опять занялся Верой.

— Ну не надо!.. Гад какой! — Вера начала сердиться. — Сейчас орать начну!

— Ты с ума сошла?.. Динамила меня целый год! Нет, ты сейчас пойдешь!.. Пойдешь со мной.

Он со всей силы рванул Верину руку, которой она держалась за перила, и потащил вверх по ступеням. Вера пнула его ногой, тогда он задрал ей кофту и начал целовать грудь.

— Гад! Сволочь! — ругалась Вера, изо всех сил хлестала его по щекам, по голове и старалась попасть коленом между ног.

— Ты с ума сошла, ошалела совсем! — Андрюша тоже двинул ей по щеке.

— Гаденыш вонючий! — Вера била, не разбирая куда.

— Ладно… — Андрюша отошел от нее. — Черт с тобой!

Вера поправила одежду, волосы, подняла валявшуюся на ступенях сумку и вышла из подъезда.


Рита на кухне расставляла на подоконнике трехлитровые банки с солеными огурцами, маринованными помидорами и баклажанами.

— Ну что? — спросила она у Веры.

Вера сидела на табурете, прислонившись к стене, лицо ее ничего не выражало.

Рита взяла ложку и стала доедать оставленную на столе половинку арбуза.

— Хочешь? — спросила она Веру.

Вера покачала головой.

— Виктору ехать надо. — вздохнула Рита. — Начальник его какой-то звонил с работы… Я с банками для него так устала…

— Мам, он больше к нам не вернется, — сказала Вера.

— Он так сказал? — спросила Рита. — Подумаешь! Гордый какой!.. И зачем он тебе нужен? Андрюша вернется, за него и выйдешь. А этот — инженер… С Андрюшей тебе и проще в сто раз, и денег больше…

— Не понимаешь, да…. Я никогда его не увижу!..

Рита встала, вытащила из холодильника бутылку из-под джина:

— Хочешь?.. Давай по чуть-чуть…

— Нет…

Рита сходила в комнату, достала из шкафа таблетки, вернулась на кухню, одну таблетку протянула Вере, другую приняла сама.

Помолчали. Рита зевнула.

— Ладно, я спать пойду. И ты давай тоже… Виктор где-то шляется… — Она прошла мимо ванной. — И раковину никто до самой смерти не починит! Никто домом не занимается… Никому ничего не нужно…

Вера осталась одна. Минуту посидела, потом встала, открыла холодильник, вынула бутылку из-под джина, налила в чашку, выпила, захлебнулась, закашляла…

На столе лежала серебристая пачка с таблетками. Вера вытащила еще одну таблетку, съела и запила самогоном…


Сергей лежал в кровати, закрыв глаза…

…Вера стояла перед каменными скифскими бабами. Прошла, заглядывая в лицо каждой, до конца аллеи. Там были кусты. Она села на землю, положила сумку рядом… Темнело. Вера сидела и смотрена, как очертания каменных баб расплываются в сумерках. В здании музея зажглось нижнее угловое окно… Вера открыла сумку, вытащила бутылку из-под джина, отхлебнула. Подавилась, закашляла, нашарила в сумке хлеб и запихала его в рот, запивая самогоном. Отбросила пустую бутылку к кирпичной стене в нескольких шагах от кустов. Ударившись о стену, бутылка разбилась…


Сергей вздрогнул, открыл глаза. На соседней кровати мужчина в очках размешивал в стакане сахар. Ложка методично билась о края стакана. Сергей опять закрыл глаза…


…Вера трясущимися руками вынимала таблетки из серебристой пачки и засовывала в рот. Когда первая пачка кончилась, Вера достала вторую. Большая крыса появилась у стены, деловито обнюхала остатки Вериной бутылки, села и посмотрела на Веру. Вера, не отрываясь, следила за ней. Крыса медленно, осторожно стала приближаться. Увидев кусок хлеба у Вериной ноги, крыса начала его есть, не спуская глаз с Веры. Вера попыталась отодвинуть ногу. Нога не слушалась. Тогда Вера закричала. Слабым тоненьким голосом…


За окном гудел тепловоз. Сергей открыл глаза. Больной с бумажным пакетом сидел напротив и смотрел на него.

— Тюльки хочешь? — сиплым голосом спросил он, протягивая кулек.

Сергей отрицательно покачал головой. Осторожно приподнялся с кровати, спустил ноги на пол. Голова закружилась. Он посидел немного, подождал, когда слабость пройдет…


Вера в большой комнате открыла ящик с лекарствами, вытащила все таблетки, которые ей давала мать. Выдавила их из пачки на стол. Одна таблетка упала на пол, покатилась под диван.

— У ты какая… — проворчала Вера и полезла за ней.

Потом плеснула себе самогона. Зажгла спичку. Голубое пламя затрепетало над рюмкой…

Вера включила магнитофон, налила в другую рюмку еще самогона и, подпевая песне, держа рюмку в руке, пританцовывая, стала запихивать в рот таблетки.

— Так! Вперед и с песней!.. — бормотала она. — Устроим фейерверк души и сердца!!! — и запивала, давясь и морщась.


Медленно, держась за спинки кроватей, Сергей подошел к холодильнику у окна, открыл его, достал бутылку с бульоном, который принесла Вера.

За окном было темно. Вдруг темноту рассек луч локомотива, и, истошно загудев, лязгая на стыках, состав поехал мимо свалки в сторону завода. Этот стук был невыносим. От него что-то сжималось в груди и сердце колотилось как бешеное. Тепловоз напоминал злобное, тупое животное, упорно двигающееся взад и вперед без всякого смысла.

Изо всех сил Сергей швырнул бутылку в окно.

Со страшным звоном стекло разбилось. Полетели в разные стороны осколки.

В палате стояла тишина, нарушаемая только шумом уходящего состава…

Сергей медленно вышел в коридор, спустился по лестнице.


В темном небе горело газовое пламя. Сергей сидел на лавке у Вериного подъезда. Он смотрел на ее освещенные окна. Слушал доносившуюся оттуда песню.

Тепловоз, ехавший через двор, притормозил со скрипом, и из кабины машиниста спрыгнул Виктор.

— Подожди, я сейчас… За вещами сбегаю, — крикнул он машинисту и торопливо пошел к подъезду. У лавки он остановился, присмотрелся и узнал Сергея. — О, раненый наш убег!.. Вот Верка обрадуется! Свадьба у вас когда?

— Завтра, — сказал Сергей.

— Идем? — Виктор протянул ему руку, помог подняться. — А я, видишь, с тепловозом договорился. Они меня до Харькова подбросят, а оттуда до дома рукой подать… Сумку сейчас возьму, и — прощай, родимый город!.. Билетов же нет ни хрена…


Вера, закрыв глаза, лежала на полу в комнате. На столе в темноте горел голубым пламенем самогон в рюмке. Вера прижимала к груди покрытую лаком фотографию, где она маленькая с бантом в жидких волосенках. Чувствуя, что засыпает, Вера слабо подпевала магнитофону. Ей было легко и приятно, все, что мучило в последнее время, ушло куда-то далеко и не имело никакого значения…

Хлопнула входная дверь, Виктор вошел в комнату и включил свет. Это было противно, Вера зажмурилась и с трудом узнала брата, потом присмотрелась и увидела Сергея, прислонившегося к косяку.

— Мальчики, дорогие мои… Пришли ко мне! — улыбнулась Вера и закрыла глаза.

— Вот это да! — восхищенно сказал Виктор, взял в руки бутылку из-под джина. — Всю бутылку выжрала! Молодец! А родители спят?.. Замечательно! Это значит, ты одна тут…

Взгляд его упал на разбросанные по столу упаковки от лекарства.

— Сереж, смотри, что у меня есть! — Вера показала Сергею свою фотографию. — Это я — маленькая!.. Сереж, чего ты не смотришь, я тебе не нравлюсь?..

— Иди ко мне, Верусь… — Виктор осторожно взял из ее рук фотографию и стал поднимать с пола.

— Вить! Я ему не нравлюсь. Я — такая молодая, симпатичная! Сереж, я же так умею любить тебя. — Она отпихивала от себя Виктора, который крепко держал ее. — Сережа! Ты грустный?.. Ну отстань же от меня! Мой дорогой, ненавистный братик! Отстань, дурак! Пусти!

Вера вырвалась, побежала на кухню. Виктор за ней, пытаясь поймать. Она не давалась, визжала, кидала в него все, что попадалось под руку. Летевшая в брата половинка недоеденного арбуза задела лампу. Лампа сорвалась со шнура, упала и разбились…

Но голова у Веры кружилась, и сил сопротивляться больше не было. Она упала. Виктор подхватил ее, прижал к себе, погладил и попросил:

— Пойдем, Веруся.

Схватив с плиты чайник, Виктор повел сестру в ванную.

Зашумела вода.

В комнате Сергей задул пламя, трясущимися руками поставил рюмки в сервант, собрал упаковки от таблеток. Медленно добрел до кухни, выбросил бутылку из-под джина и упаковки в мусорное ведро.

В ванной рыдала Вера. От жалости к ней образовался спазм в горле, самому не хотелось жить. Сергей сел на табурет, прислонился к стене, закрыл глаза.

— Так, так… Ну выпей еще… чуть-чуть… — уговаривал Виктор. — Давай…

— Не могу больше.

— Зайка, пожалуйста… Чтоб совсем была чистенькая…

Из комнаты, зевая и почесываясь, моргая спросонья, вышел Николай Семенович. Увидев на кухне Сергея, замер, потом спросил:

— Ну что тут еще у вас?

Сергей открыл глаза, посмотрел на него, ничего не ответил.

— Чего ты не можешь! Живо пей! — заорал Виктор. — Жрать дерьмо всякое она может!!!

Отец вздрогнул. Крики эти разбудили и Риту. В ночной рубашке, придерживая ее у горла, появилась мать в коридоре.

— Что случилось? Свет везде горит. Все разбросано.

— Как я вас ненавижу!.. Вера, когда же этому конец придет!.. Что же это?.. — слышалось из ванной. — Пашешь, как лось, на двух работах!.. Ни хрена в ответ!..

— Все валяется. Посуду кто-то побил, — ничего не понимая, оглядывалась по сторонам Рита. — А кто это так кричит?

— Виктор там… — Отец сидел за столом, обхватив голову руками. Происходило что-то страшное, но что именно — он понять не мог. Мысли разбегались… Он чувствовал тошноту и усталость… Ужасную усталость…

— Ой, Сережа! Пришел?! — удивилась Рита. — Как ты себя чувствуешь?

— Замечательно.

— Жена идиотка! Теща пропиской каждый день попрекает! — стонал Виктор. — И еще вы тут!..

Рита продолжала озираться:

— Ой! А лампу-то кто разбил?!

Из ванной донесся грохот.

— Упал кто-то, что ли… Что происходит, а?.. Сережа…

Ей никто ничего не объяснял. Пол был усыпан осколками. Об них можно было порезаться. Рита взяла веник, начала подметать.

Щелкнула задвижка в ванной, дверь открылась, и Виктор вывел закутанную полотенцем мокрую, трясущуюся Веру.

— Витя, сынок, — бросилась к нему Рита. — А что случилось?

— Нормально все! — раздраженно ответил Виктор и захлопнул у нее перед носом дверь в комнату Веры.

— Нормально, — повторила Рита. — Ничего себе "нормально"… Ничего не понимаю! Сережа, а бок не болит?.. А?

— Ну не гляди ты на меня так! Не гляди, сказал! — воскликнул вдруг Николай Семенович, обращаясь к Сергею.

— А он и не смотрит, — разогнулась с веником Рита, прежде чем Сергей успел что-либо ответить. — Да, Сережа?! Ты что, отец?! Все хорошо! Все дома!.. Все нормально… Ну вот, порезалась!

В кухню вошел Виктор, налил из чайника чайной заварки, полную чашку. Выпил. С улицы послышался гудок тепловоза, Виктор подошел к окну и закричал в ночь:

— Не гуди ты! Сейчас! — Он повернулся к родителям; — Так! Все! Я уезжаю!

— Куда?! — опешила Рита. — Как?!

— Домой… — Виктор поправился. — В Москву.

— Ты чего? Как же это? — спросил отец.

Виктор начал терять терпение:

— Ты не понимаешь, да?! Меня с работы выгонят!

— Ну позвони, договорись…

— Я уже сто раз звонил, договаривался!..

— На ночь глядя?.. Куда? — Рита металась по кухне, снимала с подоконника банки с соленьями и компотами, заворачивала в газеты, укладывала в большую сумку. — Не предупредил… Как так можно… Я ж банки накрутила…

— Ну какие банки! Мам! Ну тепловоз стоит! Какие банки?

— Мишечке ж!!

— Ладно! Быстрее!

Рита торопливо сложила все банки, сумка сделалась неподъемной.

— Ой, боже ж мой, как ты ее потащишь? — запричитала она.

Виктор поднял сумку, поставил, вытащил трехлитровую банку с маринованными помидорами.

— Сынок!!

Помидоры живописно плавали среди соцветий укропа и долек чеснока. Виктор не выдержал и пихал банку обратно в сумку.

Николай Семенович растерянно следил за сыном.

— Так!.. К Вере сейчас не входите, — сказал Виктор. — А то начнете…

— Витя, что с ней? — робко спросила Рита.

Отец вдруг все понял… От этого заломило в груди, начала кружиться голова.

— Она что? — хрипло спросил он. — Отравиться хотела, да?

— Да с чего ты это взял?! — заорал на него Виктор. — С чего?! Все в порядке!

Отец потушил папиросу. Посмотрел на сына, на жену, на Сергея:

— Вы чего думаете?.. Я тюрьмы этой вашей сраной испугался? А?..

Все молчали.

— Да я и там шофером буду! Не пропаду!.. С вами!.. С вами что будет!

Сергей встал, открыл в мойке холодную воду. Сунул под струю голову.

— Успокойся, Коля… Слышишь, — попросила мужа Рита. — Потом…

— Все! — Виктор пристроился к сумке, понял, как удобней нести ее. — Поехал я… И вы тут… вообще… Разберитесь как-нибудь между собой… Чтоб без уголовщины.

Он поцеловал мать и направился к выходу.

Открыл замок, но в последнюю минуту вернулся в большую комнату, выгреб из ящика все лекарства и забрал с собой…

Рита смотрела в окно, как сын бежит к тепловозу. Как ругается с ним, высунувшись из кабины, машинист.

Состав тронулся с места…

Отец и Сергей молча сидели за столом. Вода с волос капала на плечи Сергею. Он вытер лицо рукавом.

— Завтра мне на работу в первую, — сказала Рита. — Тебе, Коля, ехать рано… Ложились бы…

— Сейчас, — ответил Николай Семенович.

— Ну все. — Рита оглядела коридор, кухню. Вроде все было прибрано. — Пошла я… Спокойной ночи… Ты, Сережа, тоже ложись…

Рита опять вздохнула. Постояв в нерешительности перед дверью в комнату Веры, не осмелилась войти.

В спальне она легла в кровать, закрыла глаза и тут же уснула. Давно уже она так не засыпала. Обычно перед сном болезнь напоминала о себе…

Николай Семенович закурил опять. Тошнота и головокружение постепенно прошли. Надо бы сходить к врачу, узнать, почему это. Хотя и так понятно. А с Виктором о своем здоровье он так и не поговорил…

Сергей прислонился к стене, прикрыл глаза.

По коридору тихо прошла Вера в халате и накинутой поверх него теплой кофте.

Из алюминиевой кастрюли на плите зачерпнула половником компот, плеснула в чашку, осторожно выпила. Посмотрела на отца, на Сергея.

Отец глядел на нее.

Она улыбнулась слабо и сказала:

— Идите спать…

Сергей поднялся.

— Сейчас, — кивнул отец. — Докурю…

Вера лежала с открытыми глазами, смотрела на газовый факел за окном. Сергей сидел рядом.

— Не холодно тебе? — спросил он.

Вера не ответила, моргнула, из глаз потекли слезы. Сергей осторожно провел рукой по ее щеке, по волосам.

— И чего ты пришел? — спросила Вера.

— Страшно стало…

Она помолчала, потом спросила:

— Ты любишь меня?

Сергей не ответил. Вздохнул только.


Николай Семенович курил.

Почему-то вспомнилась мать. Молодая, с грудным братом на руках. Стоит на берегу и улыбается. А он — маленький, года четыре — бежит к ней по песку Волны щекочут босые пятки, ноги вязнут и песке, бежать трудно. Солнце слепит. Вдруг кто-то сзади подхватил, поднял его. Он не видит, что это отец, но чувствует, что это он. Смеется… и так спокойно ему, хорошо… И мать все ближе, ближе…

Он редко вспоминал мать. Да и вообще редко думал про свою жизнь. И вспоминать особенно нечего было.

Вера очень стала похожа на его мать. Первый раз это пришло в голову…

Мать умерла, когда ему было пятнадцать лет. Через три года умер отец, и он остался с тремя братьями, младшему было десять лет… Больше всего он боялся, что они сядут. Сплошь и рядом соседские парни из Новоселовки садились за хулиганство, воровство, убийство по пьянке. Кто на восемь, кто на десять лет, а кого-то искал уголовный розыск. Братья уцелели. Это была его заслуга. Все стали людьми…

Дом в Новоселовке… Его строил отец… Хороший каменный дом. И сейчас стоит. Квартира эта не очень-то и нужна была. Рита жаловалась — водопровода нет… Огород зато какой был! И цветы до пояса…

Мать Риты, толстая суровая старуха, проработавшая всю жизнь на кирпичном заводе, сажала Виктора во дворе на эмалированный горшок. Сын не торопился вставать, он воображал себя шофером и, отталкиваясь ногами, урча и бибикая, объезжал на горшке весь двор по нескольку раз…

Рита молодая… Он впервые увидел ее в трамвае. Румяная девушка с подружками. Смеялась громче всех. Он заметил, что, глядя на нее, сам улыбается.


Николай Семенович последний раз затянулся, выпустил дым и погасил папиросу… Пора уже ложиться.

Вдруг страшная боль пронзила грудь. Он замер, не в силах пошевелиться. Подождал, может, утихнет… Уже пару раз так было, и ничего… Сейчас пройдет…

Боль не проходила, а сдавливала, сдавливала его. Опять подступила тошнота. Зашумело в ушах, голова закружилась…

— Витя! — простонал он, чувствуя, что теряет равновесие.

В глазах зарябило, как от яркого солнц. Чудилось ему, что он бежит по берегу, увязая в песке. Плещет море. Вера стоит, улыбается, машет ему рукой. А он бежит, бежит к ней… И опять сзади кто-то невидимый подхватывает его, поднимает…

— Вера! — позвал он чуть слышно.

Боль отходила, стало легко. Он чувствовал, что летит куда-то…


Николай Семенович лежал на полу рядом валялась табуретка.

Светало.

Пошуршав, заработало на полке радио. После исполнения гимна Советского Союза бодрый голос диктора сказал:

— Доброе утро, товарищи! Сегодня 27 августа 1986 года! Московское время шесть часов утра! Передаем "Последние известия"! С новой трудовой победой можно поздравить металлургов прокатного стана-3000… Рельсы… Балки… Трубы… Радиаторный… Коксохимический… Блюминги… Слябинги…

В каштане под окном ворковали горлицы. Их голоса напоминали скрип лебедки.

Дверь подъезда постоянно хлопала, по асфальту шаркали ноги. Это торопились на работу соседи.

В ЛУЧАХ СЛАВЫ "МАЛЕНЬКОЙ ВЕРЫ", ИЛИ СЛОМАННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР

ПОЕЗД

Сдав вещи в камеру хранения Северного вокзала в Париже, мама, крепко держа меня за руку, пошла по платформам искать, откуда отправляется наш поезд, который отвезет нас домой.

Мне пять лет. На щеке свежий лиловый шрам. Несколько дней назад, в Мадриде, доктор снял с него швы. Это было не больно, но противно.

На улице стемнело. Мама на испанском задавала вопросы стоящим у вагонов людям. Ей что-то отвечали по-французски. Французский язык мы не понимали. Поплутав таким образом некоторое время, мама почему-то выбрала самый, на мой взгляд, непривлекательный вагон и зачем-то бодро в него полезла. Я, естественно, за ней.

Как только мы очутились в безлюдном тамбуре, вагон вдруг качнулся и медленно поехал. Застучали колеса. Пока мама соображала, что случилось, поезд набрал ход.

И вот мы едем. Без вещей. Неизвестно куда. А в чемодане на вокзале осталась моя любовь и гордость — моя ненаглядная кукла с длинными волосами в костюме Золушки, когда она была еще замарашкой, а не принцессой, с настоящей метелкой, зажатой в кулачке, — подарок испанских родственников. Мысль о том, что я никогда ее больше не увижу, разрывает мне сердце. И я начинаю отчаянно орать, звать ее, как будто она может вырваться из своего душного, тряпочного плена, из чемодана, куда ее засунули.

В моей жизни были две страшные истерики. Первая — в три года в детском саду, когда воспитательница несправедливо выгнала меня ночью из спальни в раздевалку, сказав, что ночевать я буду там, среди шкафчиков, потому что не умею себя вести. Я рыдала, но я контролировала ситуацию. Я знала, что орать надо громче, заикаться от слез, тогда, может быть, воспитательница сжалится и отведет меня обратно к ребятам. Но сейчас отчаяние мое безысходно. Никто не мог мне помочь вернуть мое сокровище.

Вагон был полупустой. Мама вошла в купе, посидела там какое-то время, собираясь с мыслями. Я орала. Потом мама решила вернуться в тамбур.

В коридор вышли привлеченные моими воплями пассажиры. Молодая женщина протянула мне шоколадку. Я не взяла. Я орала на испанском языке: "Золушка! Золушка! — И добавляла по-русски: — Ы-Ы-Ы-Ы…"

Появился контролер в черной фуражке с длинным козырьком и в очках. Мама к нему. Но он ничего не слышит! Он растерянно показывает на меня и пожимает плечами, давая понять, что в такой обстановке разговаривать бесполезно.

А поезд все едет и едет. Колеса стучат. За окнами темно. И единственная отрада моей жизни всё дальше и дальше от меня. Можно было бы надеяться на папу. Но папа в Москве, и увижу ли я его когда-нибудь — не знаю, потому что поезд едет так быстро и неизвестно куда.

Вокруг все говорят на французском! Мы как на другой планете. Будто бы нас украли инопланетяне. И что же нам делать? Золушка, моя Золушка, помоги же нам как-нибудь!

Поезд остановился на какой-то маленькой станции. Мы вышли из этого проклятого вагона. Поезд уехал. Что дальше? Где мы? Вокруг темнота и безлюдие.

Промчался на сумасшедшей скорости одинокий тепловоз, подняв с асфальта мусор и набросав мне в глаза песчаной пыли.

Мы идем к зданию станции. Находим комнатку, где сидят служащие. Мама опять начинает говорить по-испански, пытаясь объяснить, что с нами случилось. Они вяло смотрят на нее, совершенно не врубаясь в ее лепет. Наконец один из них куда-то выходит и возвращается с высоким, черноволосым, спокойным, мужественной красоты мужчиной. Я запомнила его на всю жизнь! Это был принц, присланный Золушкой. Это был испанец, подавшийся из нищей в те годы Испании на заработки в богатую соседнюю Францию.

Я замолчала. Он выслушал мою маму, позвонил в Париж на вокзал, спросил наши номера в камере хранения. Потом сказал, что наш поезд проезжает эту станцию и стоять он будет на ней три минуты, за это время нам надо успеть взять у машиниста наши чемоданы и сесть в наш вагон.

Из Парижа в Москву ходит один вагон, который перецепляли в разных странах к идущим на восток поездам. Потому этот вагон обычно был последним.

Как за три минуты мы добежали от машиниста до последнего вагона с тяжеленными чемоданами, я помню смутно. Кажется, машинист попался сообразительный — он просто выкинул наши вещи, пока тормозил, как только увидел нас на платформе. Потому мы пробежали, наверное, половину состава…

Может быть, благодаря этому случаю я очень осторожна и стараюсь не совершать опрометчивых поступков. Но одно я усвоила на всю жизнь: пятилетние дети должны сидеть на даче в Подмосковье, на свежем воздухе, а не путешествовать по Европе с бестолковыми матерями.


В девятом классе учительница литературы, милая женщина с больным сердцем, пережившая ленинградскую блокаду, вдруг посреди урока посмотрела на меня и сказала:

— А тебе, Хмелик, жены будут морду бить.

Я обалдела! Вроде бы я ничего не делала, что могло бы вызвать такое мрачное пророчество. Кажется, в ту минуту я требовала, чтобы мальчишки, сидевшие впереди меня, вернули мне мою вещь. И негромко, кажется, требовала. А тут вдруг какие-то жены будут морду бить за что-то…

Я в то время очень веселая была. "Бесшабашная", как выразился один из одноклассников. Хохотать, как я хохотала в пятнадцать лет, мне уже больше никогда не довелось…

И тут эта реплика. Она как-то насторожила, заставила по-другому взглянуть на окружающий мир. И очень внимательно относиться к чужим мужьям. Держать большую дистанцию, общаясь с ними.

Я, может, потому и замуж так рано вышла, родила ребенка, чтобы вот эти самые жены не видели во мне потенциальную угрозу своему семейному счастью…

Сценарий "Маленькой Веры" я писала, когда мне был двадцать один год. Дочка моя только начала ходить, потому писать приходилось по ночам.

Письменный стол был занят детскими вещами, на кухне писать мне не нравилось — все время казалось, что газом пахнет, потому я откидывала в серванте стенку от бара, где хранились очень немногочисленные бутылки, и устраивалась там.

Жизнь в то время складывалась как-то странно. Я училась водить машину по серо-желтой каше московского снега… Все казалось таким безнадежным… Я знала, что пишу для себя. Ну еще, чтобы диплом защитить. Что получается хорошо, но никто не знает, когда по этому сценарию сделают фильм. Казалось, да и сейчас иногда кажется, что живу я какую-то не свою жизнь.

Моя мечта была водить трамваи. Очень мне нравилось в них ездить, да и платили вагоновожатым по тем временам прилично. А вместо этого я пошла во ВГИК. И то только потому, что он расположен недалеко от дома. И родители тоже хотели…

Мне нравится выращивать цветы на свежем воздухе. Но большую часть жизни мне приходится проводить в одиночестве с белым листом бумаги перед глазами. И вот уже "Маленькая Вера" со мной много лет, и другие вещи написаны. И куплен большой двухэтажный дом, в котором я могу жить, но не живу…

И как избавиться от глухого отчаяния, которое порой охватывает меня? И как будто снова, крепко держа за руку, меня сажают в поезд, который несется неизвестно куда.

ПИСЬМО 1

ПРОКУРАТУРА СССР

Копия: Центральная киностудия детских и юношеских фильмов им. М. Горького.

ДИРЕКТОРУ

Рекомендуется в сценах с дешевой сенсацией сексуальной патологии визвращенной форме участвовать лично режиссеру и сценаристу (а лучше снять фильм про себя, если нет ничего святого за душой, и пропагандировать на весь свет, а не совать дебютантку в такие игры).

В целом за открытую пропаганду порнографии и сексоизвращений надо судить как за пособничество и подстрекательство к совершению рецидивных преступлений.

Прокуратура СССР, как стоящая на охране законов, обязана возбудить уголовное дело на авторов по ст. 120 УК РСФСР, т. к. жертвой преступления (открытая пропаганда разврата) является не одиночный зритель, а советское общество.

А.И., полковник запаса

г. Москва

ПИСЬМО 2

Вот мы, замужние женщины, прожили замужем по 40–35 лет, мы из Горького. Посмотрели вашу картину "М. В" и хотим, чтобы вы знали, что это — срамота, хамство, позор вашей картине и позор всей вашей студии. Не только постановщику, а и тому, кто ее пропустил. Нам было стыдно смотреть, мы плюнули и ушли с первой серии. Такой гадости еще в нашей стране не было.

Как мы узнали, что авторы с 61-го года рождения, еще и жизнь-то глубоко не познали, еще не знают, кто в половом акте должен лежать внизу, кто наверху и отчего лучше, а уже показывают маленькую Веру (проститутку) наверху, а он, тунеядец, лежит, а она его…

Да не искажайте и не отравляйте и не развращайте молодежь! Она и так… да и с ней, мы, пожилые, стыдимся за прошлое нашей страны…

Семь подписей

ЧЕРНОЕ МОРЕ

Сначала был город Сочи, куда, закончив работу над "Маленькой Верой", мы приехали выбирать места натурных съемок следующего фильма. Чтобы расположить к себе местное начальство и заработать немного денег, мы договорились, что покажем в центральном кинотеатре Сочи "Маленькую Веру" и проведем несколько встреч со зрителями. Как приманку, чтоб собрать побольше людей в кинозал, мы взяли с собой Людмилу Зайцеву, так как, казалось нам, название фильма никому ничего не говорит, а актрису Зайцеву любят миллионы.

Первый сеанс прошел спокойно. Мы выступили перед началом, сказали какие-то слова о том, как счастливы, что хоть кто-то пришел посмотреть фильм. Потом пошли гулять по набережной.

В городе было тепло, конец апреля, я впервые надела после долгой московской зимы летнюю юбку.

Набережная была заполнена клубами пара. Морской вокзал был в тумане. Пар этот шел со стороны моря.

Подойдя поближе к воде, я почувствовала сильный холод. Как из морозилки холодильника в теплый весенний город врывался этот пар.

Бодрым шагом мы прошли по набережной, почти наталкиваясь на ошарашенных отдыхающих, которых можно было различить лишь на расстоянии полутора метров. Погуляв в этом ледяном облаке, мы вернулись в кинотеатр.

Ко мне подошла десятиклассница. Светловолосая, с длинной косой.

— Вот мои родители мне говорили, что спать с мужчиной надо лишь в том случае, когда хочешь иметь от него ребенка. А у вас в фильме все не так. Вере это нравится?

Сначала я подумала, что она издевается. Но девушка, видно, отличница, смотрела выжидательно и пытливо. Наверное, и на учителей она так смотрела.

Имею ли я право развеять эту иллюзию? Ломать то, что беспокойная мама внушала своему ребенку, желая добра?

Ответ мой был малоудачным.

— Поживем — увидим, — сказала я, глядя в сторону.


На следующий день в сторону смотрел директор кинотеатра. Он сделался мало дружелюбен. Телефон у него в кабинете звонил без конца, но трубку он не снимал.

Напоив нас минеральной водой, директор сказал, что сидит на этом месте много лет, а с сегодняшнего дня он начал наживать себе врагов. Всем нужны билеты. И ему приходится выбирать между сантехником кинотеатра, который просит десять билетов, и третьим секретарем горкома. С сантехником ссориться нельзя, потому что он не станет ничего чинить, а в кинотеатре будет вонять канализацией. Поэтому обижен третий секретарь. И это только один пример.

Окна в кабинете были зашторены.

Директор отодвинул штору.

— Вон там у нас касса для ветеранов. Посмотрите, что делается!

У окошка кассы бились за билеты на фильм "Маленькая Вера" ветераны Великой Отечественной войны с ветеранами Афганистана. Звенели ордена и медали.

— Такого не было со времен "Кавказской пленницы", — застонал директор.


…Из зала пришла записка: "Интересно, а смотрит ли такие фильмы товарищ Горбачев?"


На большой афише у входа в кинотеатр четко написаны имена артистов. Крупный портрет Веры с фиолетово-розовым лицом (видимо, художник кинотеатра был авангардист) и подпись под ним — Негода. Без имени.

"Если во Франции есть актриса Миу Миу и никто не знает ее имени, то почему в Советском Союзе не может быть актрисы, которую зовут просто — Негода?" — подумала я.

Актрису Миу Миу я никогда не видела. Читала в журнале "Советский экран", что есть такая. Но я не могла себе представить в этот апрельский вечер, что через четыре месяца режиссер Бася Пичуя, Негода и я, а также известный французский режиссер и актриса Миу Мну будем лететь в крохотном самолетике, специально за нами присланным в Канаду, чтобы увезти в Америку.

А пока, глядя на толпы людей, которые окружали кинотеатр в Сочи, я не испытывала ничего, кроме веселого изумления: "Во дают!"

ПИСЬМО 3

Пишет Вам студент Саратовского геологоразведочного техникума. Напишу немного о своих впечатлениях о фильме "М.В.". Картина мне понравилась, но не очень. В ней есть доля правды, но есть и ложь. После просмотра фильма я часто задаю себе вопрос: "Неужели вся молодежь в СССР такая, как она показана в этом фильме?" "Ведь не вся", — отвечаю я сам себе. А в целом картина хорошая. Может, я чего-то и не понял, все может быть.

И еще я Вас прошу об одном деле. Мне очень понравилась артистка; снимавшаяся в главной роли, — Наталья Негода, игравшая Веру. Сказать по правде, я хочу познакомиться с ней или быть с ней в дружеских отношениях. Мне хочется откровенно поговорить с ней. А вначале пусть она сама мне ответит на ряд вопросов, если Вы передадите ей мой адрес, а я Вас об этом очень прошу. А вот и вопросы:

1. Наташа, в каком городе ты живешь?

2. Как звать твоих родителей?

3. Есть ли у тебя родные: брат или сестра?

4. Где ты сейчас учишься или работаешь?

5. Какой твой домашний адрес?

6. Чем ты увлекаешься: музыкой, спортом и т. д.?

7. Как ты попала на съемки этого фильма?

8. Как долго снимался фильм? И в каком месте?

9. Хочешь ли ты продолжить путь киноактрисы?

10. К какой категории людей ты себя относишь: панки, металлисты, рокеры и т. д.?

11. Была ли ты в городе Саратове?

12. Есть ли у тебя телефон и какой, если есть?

На эти вопросы, я прошу тебя, ответь, пожалуйста, Наташ, я очень прошу тебя, мне это очень важно.

Кроме того, я прошу Вас сообщить мне точный адрес киностудии им. М. Горького, чтобы прислать полный анализ картины. Я на нее пойду еще раз, а то когда я ходил впервые, то половину пленки повырезали и половина осталась для меня неясной…

Ю.Е.

ПИСЬМО 4

Добрый день, Сережа!

Не удивляйся такому началу и наберись терпения, прочитай мое письмо до конца, уверяю, оно тебя заинтересует.

Пишет тебе неизвестная Людмила, которая очень хотела бы с тобой познакомиться поближе. Как и многие мои подруги, я посмотрела замечательный фильм "М. В.". Я ходила несколько — восемь — раз, чтобы запомнить твой образ, который больше всего мне понравился. Ты какой-то скромный и тихий, умный и самостоятельный, но, как говорят, не обижайся, в тихом омуте скрывается кипучая сила. Когда я видела тебя обнаженного, то не могла отвести глаз от могучего тела и обращала внимание, как у тебя от возбуждения вздуваются плавки впереди, там, где у всех парней, ты знаешь, что находится. При мысли, что они от растяжения лопнут и мы увидим всю могучую красоту того, что под ними скрывалось, у меня замирало сердце.

Напиши мне до востребования: г. Кишинев, Главпочтамт, предъявительнице паспорта серия… номер…

Посылаю на память сочиненные мною эротические стихи.

До свиданья, родной! Поздравляю тебя с праздником Октября! В Москве у меня есть уголок!

Люда

ЭРОТИКА

Посвящаю Сереженьке

1.
С каждым взаимным движением
Все с новой и новою силой
Чарующие ощущения
Становятся невыносимей.
2.
А женщина вся извивается,
И в судорогах сладостных бьется.
И так каждый раз повторяется.
И все это сексом зовется.

Цветаева написала лучше. Но я люблю и чувствую сильнее Цветаевой, Ахматовой и маленькой Веры, вместе взятых, в миллион раз. Я с мужчиной, как в кратере извергающегося вулкана, как в центре небесного огненного тела.

Я — сплошное живое, страстное, жадное, голодное тело.

Ты — тело сильное, красивое, мощное, притягательное, сладкое, откровенно бесстыдное. И это самое бесстыдное я люблю, целую и проглатываю.


ПИСЬМО 5

Директору киностудии им. М. Горького.

Копия министру культуры.


Мы не знаем точный адрес, куда написать, но думаем, что ответственным лицам это попадет в руки.

Посмотрев фильм "М. В.", мы очень возмущены, нет слов, как могли пропустить этот отвратительный, грязный фильм. После него уже долго не захотим идти в кино. Ну все можно простить: и эти сплошные маты, самогонщиков, бражку, которую если кто не узнал, то узнает, но не этот половой акт, который навязываете всему обществу людей. Вы скажете, это жизнь, да, но это сугубо интимные отношения, а показывать всем это по-скотски, равносильно тому, что давайте прямо везде и на улице по-скотски будем совершать половые акты, вот и этому пропагандирует ваш фильм.

Мы — пятидесятилетние, а также и наши дети — сыновья и дочери, мы поговорили с ними и спросили их мнение, и знаете, что молодежь ответила: "Вышли с кино, как будто в грязи искупались", и еще: "У нас в Союзе появилась секс-бомба Негода". И слышим после этого кино: "Пойдем в кино возбудимся". Вот чему учит этот фильм. И еще знаем, что среди артистов такая безнравственность развита, так зачем же еще раз показывать эту проституцию… Просим через прессу принести извинения нам, людям, что доставили нам такую тяжесть и боль. Возмущаются все, и на работе, и в транспорте, и ни от кот не слышали, чтоб сказали хорошее о фильме. Так зачем же такую грязь выпускать, грязи у нас и так хватает. После такого фильма и жизнь меркнет, а жизнь ведь прекрасна.

19 подписей г. Ростов-на-Дону

МОНРЕАЛЬ, 1988 г

В Монреаль из Москвы лететь 8 часов. Из иллюминатора были видны айсберги, плавающие в темно-синей воде. Самолет набит школьниками, летевшими играть в "Что? Где? Когда?" почему-то в Канаду.

В аэропорту нас встречали нанятые дирекцией кинофестиваля лимузины. Полчаса мы ехали до города, листали каталог фестиваля и мечтали о том, как будем утопать в роскоши.

— В прошлом году здесь была Мордюкова, — рассказывала Негода, — она говорит, что приглашения на приемы разносят пачками и суют под дверь номера, А гостиница пятизвездочная. Там есть мини-бар в номере. К нему нельзя прикасаться, потому что все, что ты оттуда выпьешь, оплачивать надо самому. А выпить оттуда очень хочется: столько бутылочек и названия все какие-то таинственные — Teachers…

Дом, к которому нас подвезли, очень мало был похож на пятизвездочный отель. На нем вообще не было звездочек.

Номер был двухкомнатный. Спальня с занавесками, на которых какой-то ребенок фломастерами учился живописи, и кухня, совмещенная с гостиной. Большой холодильник — пустой! Комплект кастрюль, плита и прочий домашний скарб, от которого я так мечтала отдохнуть.

— По-моему, очень прилично, — неуверенно сказал Вася, присаживаясь на кровать. Кровать омерзительно застонала.

К нам в номер ворвалась Негода.

— Бл..! Я вспомнила! Гостиница, где жила Мордюкова, называлась "Меридиан". Там дают валюту. Суточные на 10 дней проживания!

На троих у нас было 50 долларов.

Мы вышли на улицу, огляделись и решили повиноваться инстинкту И, как лошадь, которая чудом ориентируется в пургу, мы через час блужданий наконец увидели несколько многоэтажных зданий, между которыми тянулась галерея с матовыми стеклами.

Это был "Меридиан".

Робко через вертящиеся двери мы вошли внутрь. И тут впервые почувствовали, что мы действительно за границей, но праздник почему-то проходит мимо. Журчали фонтаны, на трех этажах магазины, бары, искусственные деревья в кадках, лифты со звоночками, в туалетах зачем-то транслируют Шопена и Вивальди.

И запах! Запах…

В общем, пахло роскошью.

И что делать дальше? Ни французского, ни английского мы тогда не знали. Я говорила по-испански, но меня никто не понимал.

Опять же инстинкт нас вывел в Бюро фестиваля. Там нас угостили яблоком, но никто не понял, что же мы хотим.

Мы вернулись обратно, на нашу кухню. После "Меридиана" она казалась какой-то засаленной. Нервно закурили, обсуждая, почему же нас всегда обижают.

Наконец объявилась затерявшаяся в аэропорту единственная из советской делегации говорившая по-английски Рая. Она была счастлива. Она уже получила деньги. Номер ее устраивал. Еду можно покупать в магазине и готовить самой, что намного дешевле, чем питаться в ресторане. Дирекция кинофестиваля специально так сделала, наслушавшись историй о том, как экономные советские граждане варят кипятильником в умывальниках суп из пакетиков. А тут — все удобства! Отель-пансион?

Я представила себя чистящей картошку в Монреале…

— Если нас завтра не переселят, мы улетим в Москву, — тихо сказала я.

— Правильно!!! — горячо поддержала меня Негода. — Почему Мордюкова жила в "Меридиане", а мы здесь! Сюда ни одна скотина приглашения на приемы не принесет!

Рая как-то странно на нас посмотрела и позвонила в отель "Меридиан" Андрею Смирнову, который приехал на Монреальский кинофестиваль членом жюри. Пересказав ему наши заявления и интонациями дав понять, как она лично ко всему этому относится, Рая положила трубку и заявила:

— А вот один очень знаменитый кинематографист (она назвала фамилию) живет в Москве в доме с тараканами.

— А у нас в Москве мыши есть! — сказали мы с Негодой.

— Ну вот! Десять дней можно было бы потерпеть!

— Мы сюда не терпеть приехали, а за призом, — ответила я.

Рая хотела что-то еще сказать, но слова застряли у нее в горле. Она с сочувствием взглянула на Васю — приходится же терпеть ему такую дуру. Но Вася тоже ехал в Монреаль за призом, а не посуду мыть.

Вечером мы вышли погулять.

Я слышала про Монреаль только то, что в нем очень красивые парки. Никаких парков нам не попалось. Дома, дома, коробки, коробки, река… С одного из небоскребов одинокий лазер чертил в ночном небе тонкие причудливые узоры.

Человек слез с велосипеда, достал баллон с краской и написал на стене: "Свободу народу Палестины!" Негода оборвала с клумбы цветы-бархатцы и бросила в него. Он засмеялся ей.

Очень скучный город Монреаль.

Его жители так рано ложатся спать…

На следующий день Смирнов повел нас к директору кинофестиваля знакомиться.

— Я знал, что вы молоды, но не думал, что так молоды, — он посмотрел на Негоду.

Та потупила глаза.

— Что вы будете пить? — светски спросил директор кинофестиваля. Это был немолодой человек в строгом сером костюме, гладко выбритый, с хитроватыми глазами.

— "Амаретто", — сказала Негода.

До Монреаля она побывала в Польше и Бразилии. Там ее научили пить "Амаретто", потому что в отличие от водки это изысканно. Я тоже поначалу пила этот напиток. Жуткая гадость!

Директор кинофестиваля извинился, что в "Меридиане" нет свободных мест, поэтому нас поселят неподалеку, в Холидей Ин.

Мы молчали.

— Нет ли у вас еще каких-нибудь просьб?

— Есть, — сказала я. — Нам бы хотелось получить приз.

— Это шутка, — объяснил Смирнов.

Но директор почему-то отнесся к этому серьезно. Он ответил, что от него это не зависит. Приз — это к жюри фестиваля.


Перед показом нашего фильма мы должны были подняться на сцену в зале, где проходил просмотр, чтобы поприветствовать публику. Зал был полный. Это радовало. На сцене стояла массивная трибуна, будто привезенная из Москвы, из Дворца съездов. Вася взгромоздился на эту трибуну.

— Теперь я чувствую себя, как дома, — сказал он.

Шутка прошла.

Председателем жюри была стареющая американская звезда, нам не знакомая, и фамилии ее я, к сожалению, не запомнила.

После просмотра три члена жюри захотели с нами встретиться. Один из них — канадский писатель — все норовил схватить Негоду за коленку. Потом пожаловался, что в конце фильма за его спиной ворчал кинозритель:

— Везде одно и то же. Что в Канаде, что в России…


Когда мы сидели в баре, нас окружили журналисты. Принялись задавать вопросы. Рая бодро переводила.

Журналисты заказывали себе напитки, выясняли попутно, чего это нам вдруг приспичило снимать такой фильм, и кем это мы с Васей друг другу приходимся — мужем и женой или братом и сестрой, и какие режиссеры на Васю оказали влияние.

Закончив допрос, журналисты поставили свои стаканы на стол и растворились. Задержался только один американец.

Этот американский журналист раньше был священником. Но, к великому горю его родителей, влюбился в немку, помешанную на кино. Из-за нее он бросил свой приход и отправился в Берлин издавать вместе с женой киножурнал. Поглаживая свою седую бороду, американец неторопливо беседовал с нами об искусстве. А когда мы встали, чтобы уходить, к столику подошел официант и, указывая на многочисленные пустые стаканы, поинтересовался, кто за это будет платить. Мы вопроса не поняли, а пастор упал в обморок.


Жить в роскошном отеле приятно, но скучно. Вечерами в лифтах постоянно встречаются бабушки с очень большим слоем макияжа на лице и в длинных черных декольтированных платьях и дедушки в смокингах.

Еще на улицах Монреаля мы очень часто видели стайки других дедушек и бабушек. Дедушки были одеты в клетчатые шорты и тирольские шапочки, а бабушки — этакие пастушки в фартучках на пышных платьях до колен со множеством нижних юбок.


За всю неделю, что мы провели в Монреале, мы не посмотрели ни одного фестивального фильма. А зачем? Все равно лучше нашего никто ничего не снял и не снимет никогда в жизни. Зато можно было ходить по магазинам и тратить деньги, что нам выдали на питание.

В роскошном меховом салоне Негода перемерила десять шуб. Я искала вожделенную куклу Барби.

Приглашения на приемы мы получали регулярно. Их устраивали представители стран, фильмы которых показывали в тот день. Представители Советского Союза никакого приема не провели.

В один прекрасный вечер мы оказались на банкете после премьеры северокорейского фильма. Народу набилось множество. Столы ломились. Их стремительно разоряли. Посреди толпы стояла растерянная женщина — корейский дипломат и оглядывалась. Увидев меня, мчавшуюся мимо с полной тарелкой в руках, она обратилась с вопросом:

— Какое впечатление произвел на вас корейский фильм?

Я чуть не уронила тарелку. Какой фильм? Мы поесть пришли!

Хорошо, что за мной шла Рая, которая честно ходила на просмотры. Она прикрыла меня и любезно заговорила с кореянкой по-английски о том, какой красивый фильм, про любовь…

Когда столы опустели и часть халявщиков разошлась, мы познакомились с монреальскими украинскими националистами. Это были крупные мужчины с бородами.

Началось братание, во время которого один из украинцев влюбился в Негоду и решил немедленно ей в этом признаться, стоя на коленях. Пока он преклонял колени, его непослушные локти задели столик с грязной посудой. Столик повалился. Девушки-кореянки в национальных атласных платьях остолбенели от украинской страсти.

Невзирая на разбитые тарелки пылкий влюбленный с нежными словами тянул к Негодиным ногам свои ладони. Его товарищи пытались его поднять, оскальзываясь на объедках.

Стоило так далеко ехать, чтобы все это увидеть. Захотелось домой.


Через несколько дней к нам подошел возбужденный Смирнов.

— Ребята, — сказал он, — по всей видимости, приз у вас будет! Негоде хотят дать — за лучшую женскую роль, а фильму — главный приз!

У нас вытянулись лица.

До Смирнова к нам подошел директор кинофестиваля из американского города Толлорайт и пригласил нас в Америку. В Америку надо было лететь, не дожидаясь конца Монреальского фестиваля, потому что там фестиваль длился всего три дня.

Но если нам дают главный приз, значит, надо оставаться в этом скучном городе еще на несколько дней, ждать торжественного закрытия, для того чтобы выйти на сцену за этим самым призом, а Америка уплывает прямо из-под носа, и когда мы туда попадем — неизвестно" а тут вот она, рядом, и нас в ней ждут! Да гори огнем этот Монреальский приз! Не нужен он нам!

Смирнов недоуменно посмотрел на нас.


— Вас приглашает на прием канадская миллионерша. Она занимается прокатом советских фильмов в Монреале. — сообщила нам Рая. — Прием состоится на вилле.

Сколько интересных слов!

Мы поднялись на последний этаж отеля "Меридиан". Там проходил кинорынок, нашли комнату, которую занимал "Совэкспортфильм" и встретили там нашу миллионершу. Звали ее Клер. Ее предки были испанского происхождения, потому она немного говорила по-испански.

— Бл..! — удивилась Негода. — Глянь, миллионерша, а колготы драные!

Муж Клер родился в Иркутске. Ему было больше шестидесяти лет, он что-то покупал-продавал, не то нефть, не то лес. Из Иркутска он уехал еще ребенком и русский забыл. Чтобы Клер не скучала дома, он купил ей пару кинотеатров, и она, чтобы сделать мужу приятное, занялась прокатом советских фильмов.

Нарядившись, вечером мы поехали на виллу к Клер.

Это был двухэтажный дом, в котором кроме комнат были кинозал с широким экраном и бассейн метров 25 длиной, под крышей. Вокруг небольшой парк.

Привез нас в эту роскошь шофер из консульства. Очень веселый дядька всю дорогу рассказывал, как он с коллегами отправляет домой контейнеры с запчастям и для автомобилей. Запчасти они собирают по Монреальским помойкам, ведь канадцы совсем дикие люди — почти новые вещи выбрасывают.

Мы приехали первыми. Побродили по комнатам. Пожилой усталый мужчина в белой куртке с эполетами предложил нам бокалы с шампанским. Наконец звонок в дверь. Кто там? На пороге режиссер Ролан Быков, непонятно откуда взявшийся, и вид у него такой, будто он сам не понимает, как он здесь оказался. Следующими гостями были друзья дома из Австралии.

Муж — австралиец, жена — русская по происхождению (в СССР была раза два) и сын лет двадцати — хочет заниматься прокатом фильмов. Он оказался нумизматом, рассказал о своей коллекции. На Негоду это произвело большое впечатление, и она достала из сумки свои кровные 10 рублей (в то время ее зарплата в театре была около 100 руб.).

— Смотри, я тебе даю 10 рублей, — знаками объясняла Негода австралийцу Русская мама в этот момент беседовала с хозяйкой дома. — А ты мне — 10 долларов. Это называется ченч…

Юноша радостно схватил деньги и побежал показывать матери.

— О нет, — сказала мать на ломаном русском, — он не должен их брать. Это очень большая сумма.

— Что вы, что вы, — любезно улыбнулась Негода, — сейчас это не так уж много.

Сын радостно засунул деньги в бумажник, потом убрал бумажник обратно в карман и принялся смотреть в сторону.

Негода — на него.

— Очень жаль, что я не посмотрел фильм с вашим участием, — наконец произнес австралиец. — Я обязательно посмотрю.

— Бл..! — пробормотала Негода. — Похоже, он не собирается мне ничего давать.

— Да, — согласилась русская мама. — Он — студент, и 10 долларов для него имеют значение.

В Москве я слышала мнение, что австралийцы тупые. Но это не так.

Постепенно собрались гости. Из Торонто приехал советский консул с женой, которая сразу же принялась нам жаловаться, что у нее в Москве мальчик 12 лет, живет с бабушкой и не слушается…

Вот чего я не люблю в жизни, так это фуршеты. Когда, расталкивая публику, надо самому хватать пищу со стола, накладывать в тарелку, а потом с этой тарелкой в одной руке и бокалом в другой искать, где бы примоститься.

Наконец находишь кресло у стены, кладешь тарелку на колени, бокал на подлокотник. Через минуту бокал летит на пол, потому что я его случайно задела. При этом совершенно не чувствуешь вкус пищи, так как очень нервно все проходит. А жаль. Разложенная на большом столе еда очень аппетитно выглядит.

В конце вечера, когда усталые пьяненькие гости сели беседовать вдоль стенки, из кухни вышел обслуживавший нас мужчина с эполетами, отрезал себе несколько кусков пирога, торта, мороженого и унес в тарелке обратно в кухню. Все это на глазах хозяев дома. Такой либерализм меня потряс!


На следующий день мы поехали в аэропорт, где приземляются и откуда улетают частные самолеты. Аэропорт этот выглядел так: огромное взлетное поле, по периметру уставленное деревянными сарайчиками. В один из этих сарайчиков мы и зашли. Внутри оказался зал ожидания с баром.

Мы посидели, потом полежали на кожаных диванчиках. За нами никто не приходил.

Когда мы начали засыпать от скуки, появился энергичный молодой человек в синей форме гражданского летчика, прошел сарайчик насквозь и вернулся в сопровождении говорящих по-французски мужчины и женщины. В нашу сторону летчик не смотрел, и Вася решил привлечь его внимание.

— Рашен, рашен, — он стукнул себя в грудь, — ту Америка…

Летчик удивился и пошел звонить по телефону.

После телефонного разговора мы тоже получили право на внимание летчика. Он вывел французов и нас на крылечко, а сам ушел заводить самолет.

Французы смотрели на нас. Мы на них.

— Вася Пичул, — протянул им руку Вася. — Негода, — он указал на Негоду.

— Миу Миу — протянула свою хрупкую ладошку светловолосая женщина.

Они тоже летели на фестиваль в Толлорайт.

Самолет оказался размером с микроавтобус. Управляли им два летчика. Один из них подал нам упакованные в целлофан подносы. Там лежал завтрак. Потом нам указали на небольшой холодильник, набитый пивом.

Под крыльями самолета клубились облака, Канада осталась внизу и в прошлом, а мы радостно набросились на пиво, не ведая, что лететь нам пять часов, а туалета в самолете нет…

Самолет этот принадлежал миллионеру-скотоводу, который был одним из спонсоров Толлорайтского фестиваля.

Мы познакомились с ним, когда прилетели. По-моему, кино он не очень любил. В основном он говорил, какая замечательная рыба водится в реках вокруг Толлорайта.

ПИСЬМО 6

…Я посмотрел фильм три раза, и мне он очень понравился. Да, как все пишут про фильм, "правда, правда и еще раз правда". Но "все" скорее всего повторяют чью-то фразу, навряд ли они когда-нибудь были в этой среде или видели ее близко. Трепачи! Мне семнадцать лет, и я живу в этой среде — в нашем идеальном советском образе жизни. Короче, я сын рабочих. И эта среда вокруг меня…

Залы заполнены до отказа: рабочему народу понравился фильм, но почему-то говорят про эротическую сцену, что, о, как здорово! пьют и пьют? И все. Сначала "М. В." смотрится легко и интересно (это мои впечатления), но после удара ножа все как будто меняется, и кажется, что ты смотреть совсем другой фильм. Очень интересный нюанс. Все внутри обрывается и заставляет думать о картине. Конечно, страшно, очень страшно смотреть на нашу жизнь со стороны. Я понимаю Сергея, почему он жмурится, его эмоцию на лице, а сжимается-то у него сердце, — Сергей поистине луч света в темном царстве. Его жалко, хотя мать, отец, Вера, Виктор не вызывают никакой жалости, а только улыбку. Саркастическую улыбку. Чистякова тоже такая, как и Вера, заблудшая овца, которая не хочет идти со стадом на мясо, но, и оторвавшись от него, погибает. Вера, значит, не хочет быть, как родители, а сама — чем она лучше их? Ничем. Такая же человеческая пустота, как и ее мать с отцом, хотя себя считает опорой мира сего…

"М. В." лучшее из всего потока современных фильмов. Вершина в нашем кинематографе. Такого фильма еще не было! Вы читали, наверное, в журнале "Советский экран" в 21 номере "М. В." поносят. Не обращайте внимания, зае. ли эти старухи уже, делать им нечего, вот и пишут, простите. Надо было поставить еще один ограничитель: смотреть фильм от 40 лет не разрешается. Сволочь! Умыться ей захотелось, а жить ей так не ужасно и не пошло? Сталинисты они такие, им любая правда не идет. Не обращайте внимания, вам, наверное, много пишут таких писем? Рвите их без слов, если выслушивать каждую старуху, то не знаю, что будет.

Я сам не пью и не курю, хотя живу в этой среде, от этого, конечно, приходится трудновато: у меня нет друзей и т. д. Но ничего. Думаю поступать во ВГИК на кинорежиссера. Вам двадцать семь? Да, поздно, пока придешь в игровое кино, лучшие годы пройдут, плохо…

Великолепно сыграла Наталья Негода. Такие эмоции неповторимые Не могли бы вы мне прислать ее домашний адрес, надо очень ей написать, поделиться впечатлениями, да и вообще рассказать о фильме…

АЛ.

Татарская ССР, г. Лениногорск

ПИСЬМО 7

Вы, без сомнения, евреи, причем сами прошедшие этот разврат, который показали в картине "М. В.". Похабшина такая, и артистку-то на эту роль нашли, эту Негоду, ей фамилия соответствует. Ни одна русская уважающая себя актриса на эту роль не пошла бы. Как могли пропустить на экран такую картину? Просто не уважающие русскую публику. Для заграницы эта картина "хороша", там только и живут сексом и сплошной порнографией. Как стыдно за вас. Чему вы можете научить молодежь? Вас надо выслать в Израиль немедленно, расплодились евреи, как клопы, спасения от вас нет.

Без подписи г. Москва

ПИСЬМО 8

…Зовут меня Света, мне 22 года Живу я в небольшом городе Котово. Работаю на заводе контролером. Я не замужем, и любимого человека у меня нет. Живу я в своей однокомнатной квартире. Ну вот и вся моя небольшая биография.

А написать я тебе решила после просмотра фильма "М. В.". Этот фильм потряс меня. В нем все правда, от начала до конца. А больше всего мне понравилась в нем ты, как ты играла эту роль. Ты просто жила этой Верой…

Вначале этот фильм я видела в Волгограде, потом через месяц он шел у нас. И, представляешь, я ходила еще два раза. А последний раз, выходя из зала, мне снова захотелось пойти на следующий сеанс, но билетов не было.

Мне нелегко было собраться и написать тебе, ведь ты актриса, а я по сравнению с тобой никто. И все же я обращаюсь к тебе как к простому человеку, у которого есть тоже свои радости и горести.

Я много бегала по библиотекам, искала статьи и фотографии из журнала "Советский экран". И то, что во второй серии вы снимались бесплатно. Теперь я поняла, что такое настоящее искусство.

Наташ, а ведь я тебя совсем не знаю, а мне хотелось именно с тобой поделиться своей жизнью.

Может, тебе много пишут зрители, и мое письмо где-то затеряется или ты на него не обратишь внимания. Возможно. И все же я решилась. После фильма "М. В." со мной произошло что-то странное. Я замкнулась в себе, часто плакала, никого не хотела видеть. Посмотрела я на эту Веру и даже позавидовала ей. Она пила, курила, шлялась и все же нашла свое счастье, любовь.

А я? Кому нужна я? Не курю, не пью, даже на танцы не хожу. Единственное что, в кино люблю ходить, и то — одна. Все спрашивают: "Вышла замуж?" Отвечаю: "Нет, никто не берет". И все удивляются. А я просто не хочу любить, как все обыкновенные люди, хочу счастья и чтобы меня любили. Разве я много хочу?

А вечные дни в этих четырех углах. С работы — домой, из дома — на работу. Мне выть иногда хочется от одиночества, как все надоело.

После фильма я даже курить начала, думаю, хоть разнообразие будет.

Но однажды смотрела в библиотеке номер "Советского экрана", где ты на обложке, как на карте разделена. На одной половине вся раскрашенная, как в кино, а на другой естественная, как в жизни. Я смотрела тебе в глаза, и мне стыдно стало, что я курю. С фотографии на меня смотрели глаза совсем другой Веры. Я не стала больше курить.

Знаешь, Наташ, я с детства мечтала стать актрисой. Закончила восьмой класс, говорила родителям, что буду актрисой, они, конечно, отговаривали меня. Говорили, что развратная профессия. Одним словом, никуда они меня не отпустили. И пошла я учиться в текстильное училище. Когда я заканчивала училище, у меня умерла мама. И мне пришлось поближе переехать к дому. Так я устроилась на завод. Подруги мои все разъехались, и я осталась одна..

Ты первая, кому я все отрыла о себе. Извини, что в письме много ошибок, по русскому была тройка.

ПИСЬМО 9

Пишу вам от имени сразу трех человек. Сегодня мы посмотрели картину "М. В.". Правда, нам всем за пятьдесят перешло и есть у нас дети взрослые и даже внуки дошкольники. Выйдя из кино, моему мужу понравилась картина тем, что в картине показывают сплошную выпивку, а я с приятельницей для вас не найду никаких слов, и если бы вы оба были моими детьми, я бы вас удушила или отравила, настолько безобразную, пустую и безнравственную дрянь вы поставили. И еще какие-то дураки выпустили на экран этот позор. Вы мечтали на этом фильме побольше заработать, найти побольше зрителей пошляков, но, выходя из фильма, многие ругаются и плюются, и писать вам никто не захочет. С алкоголизмом сейчас борются, а у вас в фильме одна пьянка, драка, а драки и без того сейчас хватает. В Карабахе дерутся, в Крыму дерутся, в Литве, в Латвии, Эстонии, да и вообще по всему СССР одни драки, наркомания и проституция. Нам кажется, надо со всем этим бороться и показывать только одни хорошие стороны, а если кто-то оступился, то показать, как человека наказывают всесторонне или что с ним происходит трагическое, чтобы зритель смотрел и задумывался о своих последствиях.

Если вы оба молодые, то вы оба очень пустые и развратные люди, а если старые, то два выживших из ума дурака. Надо было думать, что картину могут посмотреть и серьезные люди, а не одни алкоголики и проститутки.

Я лично много лет с мужем в кино не ходила, и почему бы вы думали? Да потому, что посмотрели фильм "Мужчина и женщина" и настолько нам неприятен был конец фильма. И вот сегодня посмотрели и ваш фильм, но он оказался еще "лучше", и вот решили, что тратить деньги не за что.

В общем, я вас представляю с заросшими мордами, с глазами — один глаз в рюмку, а другой — под юбку — и с длинными лохматыми волосами и очень гордыми, что вы на такое способны. А в общем, надеемся когда-нибудь увидеть вас на экране телевизора.

До свидания.

Без подписи

ПИСЬМО 10

Это письмо пишет Вам советская женщина Куксова Анастасия Никитична, с 1923 г. р.

С большим трудом отыскала Ваши имена.

Вам предстоит написать еще одно художественное произведение, материал которого ношу в себе. Мне 65 лет, скоро умирать, умрет со мною моя давнишняя мечта — написать хорошее худ. произведение, повествующее о советской женщине с периода коллективизации, мирного строительства, военные годы, послевоенные и последнее наше время. "Маленькая Надя", или еще как мы его назовем, большая противоположность "Маленькой Вере", причем поучительна для всех возрастов, интересна, и Ваши имена приобретут еще большую известность, только Вам предстоит немного потрудиться.

г. Москва

ПИСЬМО 11

Вот уже две с лишним недели я сижу на боевом дежурстве по ночам. Затем, поутру позавтракав, отправляюсь дрыхнуть до обеда. В спокойные, обычные дни такой образ жизни мне нравится: ночью я располагаю каким-то разверстым временем, душа непроизвольно успокаивается, бодрствуя среди всеобщего сна, в ней обнаруживается теперь ее затаенные широта и протяженность.

Второй день идут учения. Дежурства стали более напряженными, особенно днем. Ну а теперь поговорим о любви (чуть ли не потираю ручки от представившегося удовольствия высказаться!). Ты недоуменно вопрошаешь, что, мол, хочу я всю дивизию любить? И утверждаешь, что это противоестественно, а любить надо нескольких ближайших людей.

Да я не только дивизию хотел бы любить, но и весь Краснознам. Белорусский Военный округ, и не только его, но и весь личный состав Воор. Сил СССР, и не только его, но и по гражданским ведомствам тоже пройтись своей любовью. И чтобы любовь нарушила государственные границы и пошла еще дальше.

Не прикидывайся непонимающей, но подумай сама: какой еще смысл, абсолютный, настоящий, можно обрести в нашей сложной жизни, чтоб он не был преходящ, суетен, безнравственен… Детей растить? А для чего их растить? Чтоб тоже мучались в грязностях среды, чтоб подобно нам грешили беспробудно? Я повторяю избитые истины, но чтоб прочувствовать их — человек проживает неповторимую жизнь и испытывает неизбитые, всегда "свежие" страдания, пронзительную тоску о Свете!

Ну а в том, чтоб любить близких по духу, родных людей, никакой нашей заслуги нет. Можно быть подонком — и любить близких по духу.

Не принимай понятие "любовь" за некое — умиленное, размягченное полунаркозное состояние. Нет, это прежде всего мужественная готовность искренне прощать. Для того же, чтоб действительно искренне прощать, нужно ясно увидеть самого себя во всем многообразии собственных падений: черствости, себялюбии, тщеславии, гордости и т. д.

Мне кажется, что ты уже должна была подойти (или подойдешь в скором) к тому рубежу, за которым будет недостаточно писать талантливо, тонко, изящно… Но за которым в руку и сердце должна прийти настоящая сила, — духовная проповедническая мощь, за которым писательство — уже не зуд в руке… Наше современное искусство находится в чудовищном состоянии: оно почти никому не нужно. Можно винить в этом чернь, которой только и надо, что стрельбы да эротики. По больше здесь вины самих авторов, которые привыкли выражать себя, свой субъективный талант, свой взгляд… Но разве этим "своим" соберешь, объединишь людей? Разве что кучку паразитирующих эстетов. (Что есть большинство из наших творческих кругов как не паразиты, покупающие за свои условные деньги натуральный безусловный хлеб.)

В силу именно этой своей субъективности искусство, вместо того чтобы служить человеколюбию, соединять людей как раз той своей горней проповедью, выполняет, напротив, поистине дьявольскую функцию: оно либо попросту развращает (развлекательные фильмы, книги…), либо оскудоумливает (социальный герой…), либо излишней своей усложненностью разобщает людей тем, что вызывает бесчисленное множество восприятий, дискуссий (как, например, фильмы Тарковского). Есть, конечно, и произведения не развращающие, не оскудоумливающие, но их быстро забывают из-за слишком слабого невнятного нравственного акцента. Значит, нужна большая, сильно выраженная мысль, дочерняя истине. У каждого из нас свой путь, но если идем мы верно, честно, то прийти должны к ней единой…

Ты хочешь бросить гранату, когда тебя пихают в метро? Я тебе помогу. На днях поговорю с начальством, скажу, что есть у меня знакомая молодая привлекательная дама с чрезвычайно развитыми милитаристскими наклонностями. Добавлю, что она мечтает научиться метать гранаты, стрелять, управлять боевыми машинами. Они обрадуются и быстренько оформят тебе по-весточку, которую ты получишь через свой райвоенкомат… Нет, ты не волнуйся, это я так пошутил.

Я очень боюсь по возвращении домой стать паразитом. Все-таки искусство это не профессия, это занятие, служение, призвание… Даже Рублев, даже летописцы наши, зодчие, — все они не были профессионалами. Рублев был прежде всего монах, ведший очень трудную аскетичную, истинно духовную жизнь. Свое искусство они приравнивали молитве единорусскому, всесветному Христу. И потому не случайно, что такое искусство прошлого века. Оно ведь содержало цельную, ясно выраженную духовную идею, объединявшую всю начальную и средневековую Русь.

Мне придется еще поискать свой образ жизни, даже в чисто социальном плане. Еще недавно гражданская жизнь после дембеля казалась мне уже сама по себе неким абсолютным счастьем, пределом желаемого. Теперь, когда она надвинулась, как берег к подплывающему катеру, я различаю в ней смутные фигурки грядущих нелегких вопросов.

Однако ж и служить мне еще три месяца. О, это немало! Будни заполняются работой, дежурствами, чтением, шахматами, сном…

Ну вот и все. Скоро 7.00. Буду всех будить.

Все мое письмо свожу к двум мыслям:

1. Людей надо любить — не за то, что они хорошие и близкие.

2. Искусство должно содержать объединяющую идею человеколюбия, правды, нравственности.

Для того чтобы глубже разобраться в этих понятиях — обратись к своей национальной культуре.

Я ни в коем случае не морализировал, не поучал тебя, просто, как и тебе, мне необходимо привести в порядок некоторые свои мысли и чувства.

Б к;

пос. Степнячка в. ч. №…

ТОЛЛОРАЙТ. ШТАТ КОЛОРАДО

Самолет сперва сделал посадку в Денвере. Это город среди степи. Вдруг среди выгоревших трав появились взлетно-посадочные полосы аэропорта. Аэропорт огромный, пустынный, безжизненный. У каждой авиакомпании свое здание размером с Шереметьево-2.

В полумраке одного такого здания летчики отвели нас в комнату, где сидели пограничники. Так, по-видимому, их надо называть. Их было двое в зеленых рубашках с большими золотыми звездами на карманах. Шлепнув печать нам на паспорта, один из них, тот, что постарше, широко улыбнулся и сказал (моих знаний английского хватило, чтобы понять):

— Добро пожаловать в Америку!

Мы поулыбались друг другу. Вышли.

Негода вдруг закрыла лицо руками и побежала в туалет. Там ее долго рвало. Видимо, организм почувствовал, что ей предстоит долгая и трудная связь с этой страной.

Из-за Негоды вылет задерживался. В наш самолет добавились еще пассажиры. Пожилой негр и сопровождающий его человек, который нес футляр с музыкальным инструментом.

Наконец полетели дальше. До Толлорайга лету было где-то полчаса. Но эти полчаса оказались самыми трудными.

Мы летели над горами. Горы были высокие, брюхо самолета почти касалось их. Между горами самолет почему-то падал вниз. К тому же поднялся ветер, и началась тряска.

Всем стало тревожно.

Французский режиссер закутался в плед. Миу Миу зачем-то раз пять смазала руки кремом. Но особенно недоволен был пожилой негр. Он судорожно вцепился в подлокотники кресла и беспокойно оглядывался.

Я сидела на диванчике, спиной к иллюминатору и то принималась фантазировать на тему, а что будет, если оба летчика вдруг разом потеряютсознание, то выворачивала шею, пытаясь насладиться раскинувшимся под крылом самолета пейзажем.

Наконец мы увидели на горном плато сарайчик с антеннами.

— Толлорайт! — радостно сообщили нам летчики.

— Где?!

Они показывали вниз.

Внизу расположена была деревенька — четыре длинных ряда домов, очень напоминающие Подмосковные.

Это был город Толлорайт.

Как мы потом узнали, город этот был основан постаревшими хиппи, которые уже перестали хипповать и считали себя интеллигенцией. Устав от шума больших городов, они построили здесь, на природе, среди гор, деревянные дома — экологически чистое жилье. И работали в них на своих компьютерах. А чтобы не скучно было, эти бывшие хиппи устраивают себе всякие фестивали: музыкальные, театральные и кино. Или семинары, по экономике например.

Как выяснилось, в Америке почти каждый город имеет свой кинофестиваль. Без призов. Просто, чтобы время провести культурно. И приглашаются со всего света люди, а киноманы смотрят их фильмы.

Кинотеатры были расположены в сараях. Зрители сидели на деревянных лавках. Нас предупредили, что по ночам холодно и наряжаться тут не принято. Поэтому на премьеру фильма "Маленькая Вера" в этом славном городе мы вышли представляться публике в теплых спортивных костюмах.

Нас познакомили с негром, что летел с нами в самолете. На земле он чувствовал себя намного увереннее и расслабленно улыбался, показывая белоснежные зубы. Это оказался знаменитый на весь мир саксофонист. Я не увлекаюсь джазом, потому фамилию его сразу же забыла. Саксофонист поинтересовался, знают ли его в России.

— Ну конечно же! — заверили мы его. — Только вас и знают! Вы же самый знаменитый!

Он очень обрадовался.

Этот кинофестиваль мне понравился. Собралось здесь много известных людей, многие так же, как и мы, приехали сюда из Монреаля, но на обычных рейсовых самолетах с пересадками. Приехали для того, чтобы, валяясь под солнышком на лужайке, рассуждать о связях кино и театра.

Или подняться высоко в горы на пикник, посвященный советскому и китайскому кино.

Бывают приятные воспоминания, которые яркой картинкой встают перед глазами так часто, что в конце концов они становятся как бы засаленными, словно страницы зачитанной книги из школьной библиотеки. Но все равно они остаются милыми сердцу приятными воспоминаниями, и сознание возвращается к ним вновь и вновь.

Но, увы, с течением времени засаленность увеличивается. К ней прибавляется еще некая истрепанность. И вспоминаешь уже механически, чтобы отвлечься от неприятных мыслей или раздражающих фактов, и относишься к этому, как к лекарству.

И так до тех пор, пока не произойдет еще одно, следующее кратковременное счастливое событие. И тогда набрасываешься на него истосковавшейся по положительным эмоциям душой, и рассматриваешь это событие со всех сторон, и каждый раз отмечаешь новые краски и нюансы, которых, может быть, и не было в действительности. И так постоянно. И это называется жизнь.

Я люблю стихию. Шторм, бурю. Я гуляю, когда сильный ветер и дождь. А если в метель сверкают молнии, у меня повышается настроение.

Одно время я мечтала быть геологом. Бродить по горам и собирать камни. В американских горах я прожила всего неделю. Но этой недели хватило надолго. Купание в океане на пляже в Рио-де-Жанейро и американские горы вот уже пять лет греют меня скучными московскими зимними вечерами.


Пикник на вершине запомнился на всю жизнь. Со всех сторон до горизонта покрытые лесами горы. Переливы зеленого и голубого цвета, которые становились то бледней, то ярче в зависимости от того, скрыло ли облако солнце, до сих пор вызывают у меня невольную улыбку.

Там впервые в жизни я начала жалеть, что поленилась выучить в институте английский язык.

Поселили нас в чьем-то деревянном двухэтажном доме. В спальне на первом этаже обосновалась Погода, на втором мы с Васей.

После ужина Вася ушел спать, а мы остались смотреть телевизор. Сперва мы посмотрели вторую половину фильма о том, как человек превращается в паука, довольно омерзительного, и принимается мучить своих родственников.

Потом начались короткометражки. Какая-то жирная пленка в озере сгрызла целую компанию отдыхающей молодежи. Пленка эта, или большая медуза, уничтожала по одному и на глазах у зрителей превращала людей в скелеты. Следующий фильм о том, как женщина на темной дороге сбила человека в желтом плаще и он, весь окровавленный, мертвый, преследует ее повсюду…

Было так страшно, что мы начали повизгивать.

Потом, чтоб снять напряжение, мы взяли из огромного холодильника купленную кем-то заботливым бутылку джина и потихоньку принялись ее выпивать.

Телевизор мы выключили, сели друг против друга за широкий темного дуба стол и стали думать, чего это мы тут, высоко в горах, делаем, как это нас сюда занесло. Могли ли мы предположить в прошлом году в вонючем, дымном городе Жданове, что окажемся здесь. Будем визжать, глядя фильмы ужасов, и рассматривать опять же кем-то заботливым выложенный на видное место журнал "Плейгерл".

На следующий день, сразу же после заключительного заседания жюри, не дождавшись торжественного закрытия кинофестиваля в Монреале, прилетел Смирнов со своей женой Леной.

— Вам дали Большой Специальный приз жюри, — сообщил он. — Главный приз получила французская картина "Чтица" с Миу Миу. Ей же дали и приз за лучшую женскую роль. А нам югослав подосрал. Не поддержал в последнюю минуту. Чувствовал я — ненадежный человек!

И Миу Миу отправилась обратно в Монреаль за призом.

За нашим же призом на сцену поднялась Рая. Она же и тащила на себе в Москву этот большой кусок металла.

ПИСЬМО 12

Не могу избавиться от возмущения, посмотрев фильм "М. В.", билеты на работе предложили, по названию фильма подумала, что-то о судьбе ребенка. Но кого я увидела на экране? Кобылицу, в 17 лет кандидата в проститутки.

Я согласна, все это есть в жизни сейчас, но не все же видят это… И есть ли родители, родственники у исполнителей главных ролей?.. А тут, всем сразу — триста человек, преподнесли, как говорят, и старому и малому. Такие фильмы надо показывать на дискотеках, чтобы они, посмотрев, разошлись по кабинам…

Сеанс в два часа дня. Было много детей, и при выходе дети лет 10–13 шушукались, а 6–7 лет вслух допекали вопросами родителей: а почему парень у ней сиську сосал, а зачем она на него села. Один мальчик говорит: "Здорово они брагу — ковшом!" Одним словом, кто что-то не знал, узнали с экрана, а потом будут обвинять родителей. Вот ваша огласка и помогает таких воспитывать. "Вы, — говорят, — предки, темнота, а культурные, ученые люди вот что показывают, как все это делается".

В наши годы такую пошлость не распространяли. Где-то, наверное, было это все, а до всего дошли сами. Также и женились, и родили, а теперь в школе рассказали, показали схемы, а они вышли и пошли в лес применять эти "схемы".

А во всем виноваты родители. Слишком много информации о сексе, о половой жизни. А ведь молодежь, им все нужно это узнать, и как можно быстрее. Вот и идут в гинекологию четырнадцатилетние. И чем больше вы будете воспроизводить таких вот фильмов, вот таких Вер будет появляться еще больше. Они даже гордятся: да о нас фильмы снимают.

Три девочки сняли сапоги с одной, а когда привели их в милицию, спросили, что вы применяли, одна говорит: "Я занимаюсь каратэ, а вот скоро пойду в кружок рукопашного боя".

Я заканчиваю писать, извините, и моя просьба, и не только моя, как можно меньше снимайте пошлостей для экрана. Люди устают слушать, а тут еще и смотреть приходится.

Щадите зрителя.

3.

Свердловская область, г. Асбест

ПИСЬМО 13

Пишет Вам бывший воин-интернационалист.

Совсем недавно, лежа в госпитале, я посмотрел фильм вашей студии — "М. В", и у меня появилось желание написать письмо актрисе Наталье Негоде. Меня буквально поразило ее исполнительское мастерство.

Извините, мне тяжело писать, т. к. болит рука. Я Вас очень прошу помочь мне найти адрес этой актрисы, а если не можете мне помочь, то сообщите, где я могу найти ее адрес.

Е.М.

г. Калининград

ПИСЬМО 14

…Вы знаете, я когда смотрела это кино, я не думала, что я в зале, а как будто все события происходили у меня на лестничной площадке, настолько реально и правдоподобно показана наша жизнь.

Мне хочется, чтобы вы прочитали мое письмо до конца. Я просто хочу высказать свое мнение: дело в том, что мы привыкли, что нам насильно показывают на экране, значит, так должно быть, из всего этого идет культ личности. Насмотрелись всего.

В вашем фильме удачно схвачен быт рабочей семьи: обшарпанный холодильник, старая, протертая разделочная доска, маленькая кухня, все это создает в целом особый колорит. Просто все эти мелочи нужно замечать. А дырка на халате героини — просто изумительно, ведь в большинстве случаев так и бывает, ведь не каждому носить атласные халаты. Дальше: язык в кино очень простой и понятный, имею в виду сцену с родителями. Пойдем дальше, очень хорошо показали нашу советскую милицию, а то можно подумать, что у нас в милиции все герои, а на самом деле вообще ни черта не делают, только форму носят.

Потом мне очень понравилась комната Сергея в общежитии, с ее простреленной стенкой, скрипучим гардеробом, с килькой на столе и железной кроватью. Спасибо также артисту А. Соколову, великолепный мужчина, и торс у него внушительный.

Вот только героиня мне не понравилась. Нет, она сыграла хорошо, но без души. Все ее частые целования, метания (в постели), на экране проходили без эмоций — это так отталкивает. По Сергею даже было видно его переживание, это не только мое мнение. Я не знаю, важно это для вас или нет, но для такого красавца Сергея можно было подобрать что-нибудь и получше. Поясняю, можно было бы найти девушку с хорошей фигурой, а тем более бюстом, если исходить из того, что сейчас девки все "плоские", то она прекрасно подходит для этой роли. Потом, очень неприятное впечатление, когда они вдвоем загорают. Видно ее тело дряблое и не молодое, просто это все портит. И немаловажна эротическая сцена фильма. Он себя ведет в ней как подобает мужчине: и голова мокрая, и руки умно все делали, да и вообще у него все было как положено, но вот она… У меня просто создалось впечатление, что она плывет на какой-то байдарке. На лице совершенно никакого не было выражения. Может, это сейчас модно — без эмоций, не знаю?

Вы не обижайтесь на меня. Я всего лишь высказала свое мнение. Фильм очень хороший! Спасибо всем!

Немного о себе: мне 25 лет, домохозяйка, очень эмоциональная и впечатлительна. С детства, как и все, мечтала сниматься в кино. Писала (пробовала) фантастику, детективы, жизненные сценарии. Когда-то мечтала стать режиссером.

Вот и все. С уважением…

М.В.

г. Москва

ДОРОГА В ЛАС-ВЕГАС

— Завтра мы едем на машине в Лас-Вегас, а оттуда самолетом вы полетите в Нью-Йорк, — сказал нам Том, директор фестиваля в Толлорайте.

В отличие от директора Монреальского кинофестиваля Том не носил костюмы с галстуками. Его голову украшала широкополая ковбойская шляпа, она же прикрывала его великолепную блестящую лысину.

Вообше-то у Толлорайтского фестиваля было почему-то три директора. Я не понимаю, зачем так много, но это — факт. Один из них промелькнул несколько раз все время с разными девушками под руку. Другой директор — большой грузный дядька с женой. Время от времени он ложился на пол и делая потягушки с кряхтением. Это он боролся с прострелами. И Том. Его постоянным местом жительства был город Сан-Франциско.

Те, кто ехал в Лас-Вегас, торопливо погрузились в два микроавтобуса. Торопливо — потому что нам надо было успеть на паром, который ходит два раза в сутки. Погрузились, а потом целый час ждали, когда жена Тома распихает по сумкам свои многочисленные шмотки. Негода даже сходила посмотреть, как она это делает.

— Во, бл…! — вернувшись ко мне, делилась впечатлениями Негода. — У нее там гора барахла разбросана по полу, а она стоит посредине всего этого и стонет.

Наконец поехали.

В нашем микроавтобусе за рулем сидел Том, рядом с ним человек в очках, его приятель — директор кинофестиваля в Сап-Франциско, потом Смирнов с Леной и нас трое. Единственный человек, владеющий английским, был Смирнов. А мы все, включая Лену, поклялись, что приедем в Москву и начнем учить английский язык.

Сперва путь наш лежал среди лесистых гор. Затем выехали в степную равнину. Вдоль дороги время от времени попадались одноэтажные дома с детскими качелями и большими автомобилями у входа.

И полное безлюдие.

Никто не качался на качелях, не ковырялся в огороде возле дома, не ездил на больших машинах. За полдня мы никого не встретили. Перекусили быстро-быстро в маленьком, полупустом, каком-то сонном городишке и помчались дальше, потому что боялись опоздать.

Степь опять сменилась горами. Но это были горы почти без растительности. Лишь низкий колючий кустарник торчал пучками из-под камней.

Пейзажи, открывающиеся перед нами, были фантастической красоты. Желтого и красного цвета скалы, самых причудливых форм и очертаний. Говорят, в Туркмении такие же красивые горы. Впрочем, наш путь пролегал примерно в той же широте, только с другой стороны земного шара. В середине дня мы остановились посмотреть на место, которое называется Большая Гусиная Шея. Это две огромные горы, расположенные друг против друга и разделенные извилистой речкой. Своими очертаниями эти горы, если смотреть на них сверху, напоминают две огромные осиные головы. Мы стояли как раз на вершине, река текла внизу, где-то в километре от нас. В воде отражалось ярко-синее небо.

— Это место создано для общения с космосом, — сказал Том.

На мой взгляд, это был просто марсианский пейзаж: такое обилие красного цвета на фоне неба.

— Вот здесь был со мной Тарковский, — задумчиво добавил Том. — Потом он умер.

В другом месте, где среди торчавших из земли, как сомкнутые пальцы, скал текла река, названная в честь убитого индейцами или испанцами миссионера Святого Жана, Том обратил наше внимание на замутненность неба и объяснил, что это из-за лесных пожаров в Калифорнии, находившейся за тысячу километров.

— А вот здесь заплакала Лариса Шепитько, — добавил он. — Она жалела, что не сможет показать эти места своему сыну. Болгарская прорицательница предсказала ей скорую смерть, и Лариса знала, что никогда больше сюда не попадет…

Что-то мне перестали нравиться эти горы.

Видимо, не только мне, потому что Негода как бы невзначай спросила:

— А кто-нибудь из ныне здравствующих советских режиссеров бывал в этих местах?

— Да, — ответил Том, подумав. — В прошлом году я возил сюда Абуладзе.


Во ВГИКе нам показывали фильм режиссера Форда "Дилижанс", снятый в 1924 году. Это был первый вестерн, а Форд открыл эти места для кино. Одна деревенька так и называется Маленький Голливуд. Многие фильмы, в которых снимался Клинт Иствуд, тоже делались здесь.


На смотровой площадке Большого Каньона Негоде сделалось вдруг плохо. На нее накатил панический ужас от высоты. Она забилась под камень, и стоило большого труда вытащить ее оттуда. Наверное, сказалось сильное эмоциональное перенапряжение предыдущих дней.

А спустя полгода она сидела верхом на перилах балкона на 14 этаже и выкрикивала реплики из сценария "В городе Сочи темные ночи", а я, вспоминая ее ужас на Большом Каньоне, думала, а что как ей опять станет страшно. Но она настолько увлеклась ролью, что вообще забыла, что мы с ней путешествовали в американских горах и что там с нами происходило.


Паром конечно же уплыл прямо перед нашим носом по гладкой воде ярко-синего озера Поувелл.

Американцы стали обсуждать, что делать дальше. Проследив взглядом, как паром скрылся за каменным изгибом, Том сказал:

— Мы арендуем катер и совершим прогулку по воде.

Так и сделали. Том встал за штурвал, а я наконец рассмотрела, кто ехал во втором микроавтобусе.

Водителем у них была женщина по имени Кэролайн с пышной рыжей шевелюрой, а пассажирами: жена Тома, застенчивый японец и девушка в зеленых очках с татуировкой на предплечье и длинных черных велосипедных трусах под ситцевым платьем в цветочек.

Было жарко, плескалась за бортом вода. Катер уплыл далеко от берега и остановился.

— Надо бы искупаться, — деловито сказал Том.

И пока мы соображали, что наши купальники остались на берегу, в чемоданах, в багажнике микроавтобуса, Том разделся догола, встал на скамейку и прыгнул с нее в воду. Это произошло так стремительно, что я включилась лишь тогда, когда его голая задница мелькнула перед моим лицом.

— Идите сюда! — махал он нам из воды руками.

— Негода, давай! — подтолкнула я ее.

— Сама иди! — огрызнулась она и скрестила на груди руки.

И вспомнила про пленку-медузу, которая на наших глазах сожрала в телевизоре столько народу.

А в это время разделся Смирнов, и опять у меня перед носом мелькнуло обнаженное тело.

Смирнов в то время был первым секретарем Союза кинематографистов СССР, то есть занимал видный общественный пост, у него был в Москве большой кабинет, в приемной сидела важная секретарша.

"Стоило так далеко ехать, чтобы увидеть задницу секретаря Союза", — ворчала я, проклиная свою закомплексованность.

Тут я встретилась глазами с японцем и поняла, он тоже страдал — ему было стыдно.

А тут еще девушка с татуировкой лениво сняла с себя платье и в своих черных трусах, в телесного цвета лифчике плюхнулась в воду.

Японец тяжело вздохнул.

Потом я узнала, что раньше этот японец снимал порнографические фильмы. Последней его работой была картина о жизни мальчиков в каком-то заведении типа пионерлагеря. Причем мальчиков-подростков играли стриженые девочки.


На ночлег мы остановились в городе Кейнаб в штате Юта. Большинство американских путешественников — из этого штата. Вообще, жители Калифорнии с презрением относятся к жителям штата Юта, считая их отсталыми.

Когда нам принесли ужин — огромный бифштекс с картошкой, директор кинофестиваля в Сан-Франциско начал весело смеяться:

— Только в Штате Юта вас так накормят, — вытирая слезы, пояснил он нам. — Это еда времен президента Рузвельта…

Я слышала мнение, что в Калифорнии живут совершенно сумасшедшие люди, которые круглый год ходят в шортах и потому должны выглядеть стройными. От этого их мозги заняты бесконечным подсчетом калорий, а основная пища — листья салата. Наверное, директор кинофестиваля в Сан-Франциско был из этих.

После ужина всем русским женщинам резко захотелось "кейка". И когда официантка принесла нам толстый кусок пирога с большим слоем взбитых сливок, наши американские друзья посмотрели на нас так, будто мы сделали что-то совершенно неприличное.

— Ой! — через несколько минут, желая как-то разрядить атмосферу, воскликнула жена Тома. — Мы сегодня успели заехать к индейцам на ранчо, и там Сузуки Канеко накурился марихуаны к упал с лошади! Это было так смешно!

Японец тяжело вздохнул.


На следующий день мы наконец увидели живых индейцев. Причем я не сразу поняла, что это люди, так завлекательно описанные Фенимором Купером. Я отметила про себя: вот сидит киргиз в джинсах, пожилой, продает безделушки из камня… Лишь спустя несколько минут до меня дошло, так ведь это и есть представитель легендарных индейцев! А где же перья?

Когда проезжали индейский рынок, мы — все женщины, что ехали в автобусе, стали просить.

— Том, останови, мы хотим купить себе кольца!

Но Том молча проехал мимо, видно, берег наши деньги или не испытывал большого доверия к индейцам.

Те места, что мы проезжали, называются резервацией племени Навахо. Раньше, начитавшись советских газет, я думала, что резервация это что-то вроде концлагеря, где за колючей проволокой томятся притесняемые белыми индейцы в перьях. Но оказалось, что это территория размером примерно с Московскую область, где правят вожди. Один из важнейших законов — это закон о запрещении спиртных напитков. Индейцам нельзя их употреблять, потому что у них какой-то особый состав крови и их организм не выносит алкоголя.

Желая сделать нам приятное, Том привез нас на индейское ранчо, чтобы мы верхом на лошадях смогли объехать Долину богов.

Неподалеку от этого ранчо снимали рекламу сигарет "Мальборо".

Лошади попались смирные. Индейцы были нашими проводниками. Пейзаж — обалденный, И все было бы хорошо, но я в первый раз в жизни села на лошадь. Я не подозревала о том, что лошадь надо изо всех сил бить ногами по животу. С лошадью надо обращаться грубо. А я, начитавшись в детстве книжек дедушки Дурова о том, как он лаской и терпением дрессировал животных, была к такой жестокости совсем не готова. Потому моя лошадь делала то, что считала нужным. На середине пути она решила, что с нее хватит, и потрусила обратно на ранчо. Грозные вопли индейцев образумили ее на какое-то время, и, чтобы закончить быстрей все мучения на этой жаре, кобыла остаток пути проделала галопом.

Кое-как я приспособилась к ее ритму и, наверное, мое положение было лучше, чем у других: Негода села на лошадь в шортах и стременами стерла себе ноги до крови; Смирнов копчик отбил себе. Но я не выношу качки! На карусели меня укачивает на третьей секунде, а тут скачущая галопом лошадь. Кроме того, перед этим мы плотно покушали.

Короче, у меня началась морская болезнь, судорожно вцепившись в уздечку, я смотрела только на лошадиные уши, пытаясь удержать в себе завтрак…


И еще мы посмотрели на мормонов.

Мормоны — это вроде сектантов. У них тоже своя область, где они живут кучно. Они сторонники всего натуральной) в еде, одежде, их женщины не делают аборты, и их семьи многодетны. Противозачаточные средства они тоже не признают.

Мы заехали в городок самых мормонистых мормонов, если можно так сказать. Том нервничал, потому что когда к ним проявляют слишком уж навязчивое любопытство, то они могут и побить. А каким-то знакомым Тома эти мормоны прокололи колеса.

В это верилось с трудом, потому что мы ехали по городу детей. Взрослых мы почти не встретили. Дети стайками ходили по улицам мимо небольших деревянных домов, у которых почему-то не было крыльца перед входом и двери были расположены на уровне земли. Дети приветливо махали нам руками. Одеты они были немного старомодно. Девочки в шляпках из соломы и в ситцевых платьях, как на картинах прошлого века. Мальчики в темных шортах ниже колен.

— В этом городе женщинам запрещено носить короткие юбки и брюки, а рукава их одежды должны доходить до кистей рук. Кроме того, мужчины здесь имеют право иметь до пяти жен.

Это сообщение Тома слегка оживило наших мужчин. Они принялись задавать вопросы на эту тему, но Том не смог сообщить подробностей.

Захотелось пить, и мы остановились возле мормонского супермаркета. Стайки детей играли вокруг него. Внутри были только девушки-кассирши.

Меня поразило колоссальное разнообразие тканей и соломенных шляпок, продававшихся там. Видно, мормоны одежду шьют себе сами.

— А где у вас пиво? — спросил Смирнов у одной из девушек за кассой.

Девушка посмотрела на него и ответила надменно:

— А мы не верим в пиво.


Впереди был ремонт дороги, и движение замедлилось.

— Вон! Смотрите! — закричал Том. — Эти женщины борются за равные права с мужчинами!

И мы увидели столь привычную в России картину — женщин-асфальтоукладчиц. Они старательно махали лопатами, разбрасывая дымящийся асфальт, разравнивали его катком, махали флажками, организуя объезд. Только эти женщины в отличие от русских были старательно причесаны и пользовались косметикой.

— Феминистки! — презрительно отозвался о них директор кинофестиваля в Сан-Франциско.

Горы сменила пустыня.

— Долина смерти, — таинственно объяснил Том.

Кактусы были размером с деревья. Мы подъезжали к Лас-Вегасу.


Ни в коем случае нельзя приезжать в Лас-Вегас днем, как это случилось с нами. Разочарованию не будет предела. При дневном свете вылезает аляповатость зданий, все эти фонтаны и псевдогреческие колонны напомнили мне нашу родную ВДНХ.

Лас-Вегас — город ночи. И когда зажигаются миллионы огней, тогда начинаешь понимать, почему со всей Америки и со всего мира едут сюда люди. Это мерцание света способно вытолкнуть сознание из унылой реальности и погрузить его в игру, причем игру праздничную. А если при этом накачать себя самой дешевой в Америке выпивкой…

— Здесь все очень дешево, — сказал Том, — потому что здесь мало кто пьет, все играют, играют, играют…

У входа в казино и внутри него расхаживают одетые в костюмы разных эпох молодые люди. Так во Дворце Алладина стаканы с напитками разносит царица Клеопатра. А во дворце Цезаря юноши в римских одеждах.

К Негоде подошел человек из службы безопасности и попросил показать документы.

В маленьких шортиках и маечке, волосами, собранными в хвост на голове Негода выглядела на тринадцать лет, а в одной руке у нее был стакан с "Амаретто", другой она фанатично дергала ручку однорукого бандита. Документы лежали в машине, а машина находилась далеко.

— Бл…! Вот пристал! — выругалась Негода, перемещаясь по залу, надеясь спрятаться от этого дядьки.

Но он упорно преследовал ее. Ему хотелось убедиться, что она совершеннолетняя и имеет право здесь находиться.

— Это русская кинозвезда, — объяснил ему Том.

— Да пусть это будет хоть президент Соединенных Штатов! Документы давай!

К сожалению, мы улетали той же ночью и у нас было мало времени. Мы не успели выиграть миллион долларов.

Однорукий бандит и покер быстро наскучили. Они больше проглатывали монет, чем высыпали нам. А в рулетку и в карты в очко играть мы пока не могли, так как еще не выучили английский и не знали названия цифр.

В общем, после посещения Лас-Вегаса у меня осталось некоторое чувство недоигранности.

Надеюсь еще туда вернуться.

Простившись с Томом и со всей американской компанией, мы погрузились в самолет до Нью-Йорка, который летел всю ночь, пересекая Америку с запада на восток.

ПИСЬМО 15

Уважаемая фрау Хмелик!

С большим удивлением и изумлением я посмотрел Ваш фильм. Он произвел на меня впечатление. Вы меня, пожалуйста, извините, что я Вас утруждаю, но то, что мы с Вами являемся однофамильцами, склонило меня написать Вам.

Наша фамилия — редкая. Я искал сведения о Вас в Фамильном словаре, но не нашел ничего, что помогло бы мне проникнуть в историю Вашего происхождения.

Если Вас не затруднит, ответьте мне на мое письмо и сообщите Вашу родословную.

С дружеским приветом!

Брингфрид Хмелик г. Йена, Германия

ПИСЬМО 16

За последние годы, пожалуй, ни один фильм не потрясал меня так, как "М. В.". Разбуженные им чувства несколько дней бушевали, как вулкан, и вылились на бумагу. Никогда подобным не занимался.

Во многом мое состояние объясняется тем, что за годы работы в юриспруденции я занимался делами несовершеннолетних и у меня сложилось глубокое сочувствие к этим несчастным, которых коверкают жизнь и семья. Но общество холодно к этому относится.

Посылая Вам свое письмо, вдохновляюсь робкой мыслью: возможно, в чем-то оно поможет Вашему творчеству.

Одновременно направляю копию председателю Детского фонда Альберту Лиханову. Может быть, ему удастся разбудить интерес к семье и поставить ее на должное место.

Кинофильм "М. В." прошел по экранам при неослабевающем интересе зрителей. По сосредоточенным лицам, сдержанным жестам и скупым словам без труда угадывалась трудная работа души зрителей, только что соприкоснувшихся с узнаваемым и неузнаваемым в жизни одной из миллионов семей. Отец — шофер, мать — диспетчер, двое детей. Старший сын выучился, работает в столице. Младшая Вера не у дел. От скуки и безделья втянулась в "красивую" жизнь современной девочки с пьяными загулами, сексом и модными тряпками. Вера, которую папа в приливе отцовской нежности любовно целовал в попку, когда она была ребенком, стала предметом семейных бурь и тревог.

Тонкое и во многом неразгаданное образование — семья. Когда обращаешься к этой изначальной клеточке общественного организма, то невольно испытываешь трепет душевный перед таинством многих происходящих в ней процессов, интимностью и неповторимостью отношений. В то же время с изумлением понимаешь социальную значимость семьи, присутствующей во всех без исключения сферах жизнедеятельности человека. Может быть, это уникальное своеобразие и величие семьи побуждает многих исследователей остановиться на определенном рубеже и сказать себе: "Стоп! Дальше — святая святых, куда доступ небезопасен для устоев морали, для нравственного здоровья общества. Не навредить бы".

Постановщики фильма придерживаются иной точки зрения. Для них навредить — значит умолчать. Чтобы излечить, нужно поставить точный диагноз. А для этого требуется правда, только правда. Поэтому сценарист и режиссер выносят на суд зрителей все, что видит их заинтересованный и зоркий взгляд как в семье, так и вокруг нее.

Как юристу мне очень понятен такой подход.

Чтобы понять ценность человека, нужно хорошо знать его внутренний мир и те ценности, на которые он опирается, делая свой выбор. Ключ к такому пониманию — в делах и поступках человека.

Неважно, что они дурно пахнут, порой омерзительны. Мы же не смущаемся этим, когда речь идет о физической жизни или смерти! Так почему же смущаться, когда речь идет о жизни и смерти духовной?

Когда кошмар бездуховности угрожает целому поколению!

Многих такой подход повергает в сомнения, разочаровывает, возмущает. Укротим же эмоции и спокойно разберемся в происходящем. Перво-наперво спросим самих себя: "Все ли из показанного встречается в жизни или есть присочиненное?"

Слышны согласные голоса: "Все встречается".

Могу из своего опыта свидетельствовать, что встречается в худшем виде. Вот лишь некоторые примеры.

Непримиримая воительница за счастье сына мать разлучает его, безвольного и податливого, с женой. Не вынеся разлуки, сын умирает от любовной тоски.

Распутная сестра развратничает на глазах малолетнего брата. Добавьте к одной из сексуальных сцен фильма пятилетнего малыша, укрощающего веником распалившихся партнеров, и станет ясным, какие сцены устраивала старшая сестра.

А потерявший в пьяном угаре человеческий облик отец, растлевающий малолетнюю дочь?

Или единственный у детского врача сын, ставший в десять лет алкоголиком и успевший дважды побывать на излечении.

А проституция? А наркомания? А…

"Нехарактерно! Отдельные случаи!" — слышится негодующая фраза, которой в недалекие времена мы тешили себя, уходили от жизни, сформировав ту самую социальную апатию и инертность. Она, как тяжкие вериги, и нынче мешает полным шагом идти дорогой перестройки.

Да полноте, как не характерно. Невооруженным глазом видно, что семья Веры городская в первом поколении. В лучшем случае, во втором. А пьют как! До 1913 года в России пьющих среди молодежи до 18 лет было 4–6 процентов, а в 1983 году — 80–85 процентов. Ответ на поставленный вопрос более чем однозначен. Таких у нас великое множество.

Формирование подобных семей произошло подспудно, как бы незаметно, в условиях активной миграции сельского населения. Мы смотрели на деревню с узко идеализированных позиций. Видели в ней, говоря словами Маркса, хранительницу жизненной силы нации, наивно полагая, что ушли в прошлое мрачные картины деревенской жизни, так ярко отображенные в классической литературе. Помогали нам в этом и искусство, и литература. Будто бы не было безжалостного разрушения векового уклада деревенской жизни.

Что может принести мигрант в городскую жизнь, догадаться нетрудно. Да и догадываться не надо. Достаточно посмотреть кинофильм. Правда, в нем нет развернутого показа корней семьи Веры, но они видны невооруженным глазом. Иначе откуда эта мелкобуржуазная распущенность? Расчетливый практицизм? Пьяный угар и жажда насыщения желудка?

Городская культура вырабатывается поколениями. Ценой огромных усилий личности и общества. Вчерашнему крестьянину это невдомек. Он нетерпелив и завистлив. Поэтому довольствуется внешними признаками городского жития: обставленной на современный лад квартирой, модной одеждой и (верх мечтания) собственной машиной.

Душа?

Кто ее видит и слышит? А что она стоит?

Ну и пусть его, новоявленного горожанина!

Нехай живет в свое удовольствие!

Так нет же, не унимается самодовольный обыватель, поучает, дыша пьяным угаром, как надо жить, злобно поносит "умников" и "книжников". Он готов все перекроить на свой лад. До животного озлобления и трагической развязки доходит зародившаяся на этой почве неприязнь родителей Веры к Сергею.

Допустим, что события в картине нетипичны!

Но отдельный случай не означает ли заболевание целого?

Ведь ноющий от заражения палец распространяет недуг на весь организм. А перерождение невидимой глазу клетки в раковую? И если нечто подобное происходит с обществом, где клеткой является семья?

Однажды ссылками на нетипичность мы уже немало наломали дров. Настало время извлечения уроков.

Так поступают авторы фильма. И делают это впечатляюще.

Не забывайте, люди, СЕМЬЮ!

Какая кровь питает ее? Нет ли в ней вирусов СПИДа?

Ведь все, что делается сейчас великого и трудного, что предстоит сделать, обернется сизифовым трудом, если семья не перестанет плодить людей, не верящих в светлое чувство любви, утративших способность ощущать рядом другого и ценить чужое "Я", не готовых пойти против обстоятельств.

Преобразуется промышленность, сельское хозяйство, образование, наука, культура, управление, политическая система — все устройство общества и государства. Бушуют страсти космического накала. Только семья почему-то остается в стороне. Упускается то, что неотделимо от происходящею, что сейчас, в пору огромного нравственно-психологического напряжения, особенно значимо как уникальная среда общения. Что это: бездумная самоуспокоенность или привычное упование на старое, давшее нам оглушительный пинок пониже спины.

Достойные человека общественные условия — непременное условие здоровья семьи. Вспомним то и дело повторяющиеся картины серых коробок домов, зажатых в удушливых объятиях чадящих труб и хаотических нагромождениях бетонных глыб. В таких условиях, желаем мы того или не желаем, любое светлое и чистое движение души будет носить на себе тягостный отпечаток ущербности. Что же касается людей бездуховных, то им в удел остается изнуряющая проза быта.

Поесть и выпить, выпить и поесть — вот идол! Без этого не обходятся как важные события, так и обычные выезды за город на природу. В этом обиходе нет ни единой щелочки, через которую мог бы проникнуть хотя бы тоненький лучик света.

По первости надежды обращались к старшему сыну. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что добродетели его лишь видимость. На самом же деле он всего лишь сосуд, наполненный традициями и обычаями родительской семьи. Да и как может быть иначе, когда человек вырос в атмосфере философии живота. Она все воспитание сводила к вскармливанию. Человек же призван сделать нечто большее: воспитать душу и сердце.

Невеселые мысли уносим мы из кинозала!

Страшно за Веру. Образ ее глубоко трагичен. Когда окунаешься в пошлость существования Вериного окружения, где царят пьянство, разнузданный секс, мордобой, где беззастенчиво попираются такие святые человеческие понятия, как женское достоинство, любовь, стыд, совесть. От беспощадного показа этого скотства мурашки бегут по спине.

Вера, как это не покажется странным, нам симпатична!

В ней не угас протест против мерзостей окружения. Не убит интерес к жизни, достойной человека. Она не отрешилась от светлого будущего. Помогите ей, и она станет человеком.

Нельзя не заметить, что и родители Веры в какие-то моменты вызывают сострадание.

Нет ли здесь парадокса?

Нет, не парадокс, а яркое явление настоящего искусства, помогающее людям увидеть невидимое — жизнь человеческого духа там, где, казалось бы, все осквернено.

Одно дело смаковать "малинку", ублажать любителей жареного. Другое — обострять суть явления.

Сейчас, как никогда, на первый план выдвигаются духовная жизнь общества, проблемы нравственности, что страстно и убедительно подчеркивается в фильме.

П. Шамин — ветеран партии, войны и труда, персональный пенсионер республиканского значения

г. Орел

СТИХОТВОРЕНИЕ АРТИСТА АНДРЕЯ СОКОЛОВА

Имена и фамилии… Белые лилии…
Лица, уснувшие в ноябре…
Листья парили, ими сорили
Дворники в фартуках, при метле…
Ошалевшие стаи галдят, улетая…
Кораблик белый молчит вдали…
Ночные капели, сны да метели…
Горечь мою утоли, утоли…
Пепел да книги, а в жизни — вериги,
Люди, не севшие на трамвай,
Рельсы да шпалы, кондуктор усталый,
Шепот дрожащий: "…не забывай…"

ПИСЬМО 17

Несколько дней назад посмотрела Ваш фильм и теперь очень хочется высказаться по этому поводу.

В своем интервью в "Киноафише" Андрей Соколов (с виду такой скромненький) говорил, что снимали с наболевшем, что такого искреннего фильма еще не было и он надеется, что те, кто так живут, задумаются и будут жить лучше. Все, наверное, правильно, и я не против фильма в целом, хотя выросла совсем в другой среде. Но не слишком ли много откровений?

По сути дела — это пропаганда секса, которая только вредит нашей морали.

Зачем нужно было показывать эти сношения? Н. Негода и А. Соколов очень мерзко и неправдоподобно изображали любовные наслаждения, к тому же, похоже, они не имеют ни малейшего представления об этих отношениях. Иначе не вели бы целый час столь длинный разговор в такие самые, самые моменты.

Вы этой сценой только испортили общее впечатление о фильме, и не только мне, а очень многим. Такое чувство, как будто я нечаянно оказалась в комнате, где это происходило, и стала свидетельницей чужих интимных отношений.

Кстати, получается, вы не понимаете, что значит интимные отношения, если столько глаз становятся свидетелями происходящего. И вообще, сцена эта, как с неба свалилась, и таким же путем исчезла. А чего вы не стали дальше показывать, что происходит после любовных мук (и поподробнее), раз уж решили всю жизнь нашу показывать.

Стыдно, что за рубежом видят такие моменты в наших фильмах. (Хоть у них это и в порядке вещей.) Хотя бы и потому, что плохо сыграно.

Понаставляли ловушек в фильмах, ходить из-за этого в кино не хочется. Или может глаза опускать!

Такие моменты нужны только ненормальным, которым в жизни чего-то не хватает, а не все зрителям.

И не капельки не чувствуется, что Сергей любит вашу Веру. И близко нет той "КРАСИВОЙ И ТРАГИЧНОЙ ЛЮБВИ", о которой пишут в рекламе фильма.

Разве это любовь? Одно кривляние!

До свидания!

Приписка свекрови:

После Вашего фильма я ходила недели две, и мне все хотелось с себя смыть хорошо в русской бане что-то гадкое и липкое. И еще, почему-то не стало хотеться вообще жить на свете, и солнце стало бледное, и звезды погасли.

Как так показывать такие фильмы (может, дело совсем не в сношениях). Неужели мы не от животного образа жизни идем, а наоборот, к животному (но никак не человеческому).

Я не верю!!! Хотя мне уже 48 и у меня трое детей и четверо внуков.

А артистка (Вера) вообще такое впечатление, что вышла из пещеры II века, и ничего не умеет, ни как спать с мужиками и ни хохотать правдоподобно.

О.З. — 24 года, трое детей, С.И. — 26 лет и С.С. — 30 лет, трое детей, Н.Е. — 1 ребенок, 21 год, ПЛ.И. — .54 года, С.Л.М. - 54 года, Д.Т.Т. - 29 лет

г. Евпатория

НА "РОЛЛС-РОЙСЕ" ПО НЬЮ-ЙОРКУ

Первый раз мы были в Нью-Йорке всего два дня. Поэтому я приехала домой с четкой убежденностью — мне этот город не понравился. Теплое отношение к городу рождается благодаря людям, живущим в нем, чьи жизни как-то пересекаются с твоей. В этот раз пересечения оказались какими-то невнятными, сам город — серым.

Когда после аэропорта въезжали в Нью-Йорк и долго ехали среди унылых кирпичных домов, то пока не увидели Манхэттен, мы испытывали глубокое разочарование.

И это все? Вот это называется город будущего?.. Ну да — машин много… Особенно бросаются в глаза брошенные посреди дороги старые автомобили, владельцы которых поленились отвезти их на свалку.

В общем, по сторонам я глядела вяло.

В аэропорту мы если не в такси, а в машину к подошедшему к нам китайской внешности мужчине в белой рубашке. Он солидно спросил, прямо как во Внукове: "Куда ехать?", и Вася, тронутый такой заботой, сразу отдал ему наш чемодан, адрес, где нас ждали, и под мое ворчание: "Чего мы с ним связались — надует!" — мы пошли за ним.

— А вдруг такси не будет, — ответил мне Вася.

У выхода такси было намного больше, чем желающих уехать. Длинная очередь желтых машин томилась у дверей.

— В два раза дороже сдерет, — продолжала я, когда мы уже тронулись с места.

Мне показалось, что, несмотря на то что вид у него китайский, дядя этот и по-русски понимал. Потому что он был немного напряжен, а в его спину я тоже высказывалась. Но это не помешало ему действительно взять с нас за проезд в два раза дороже, чем это стоило на самом деле.

Хотя это было не так унизительно, как случилось с одним моим приятелем: таксист-негр попросил его заплатить в начале пути, пока они еще не отъехали от аэропорта. Мой приятель за платил, не зная обычаев страны, а потом, когда приехали, негр сказал, что никаких денег он не получал, потому надо расплатиться по счетчику и еще не забыть про чаевые. А так как негр попался очень крупных размеров, то пришлось отдать деньги вторично.

Мы въехали на длинный знаменитый Бруклинский мост, на котором ковырялись рабочие с отбойными молотками, и увидели небоскребы. Невозможно представить, что эти коробки набиты людьми. Они, на мой взгляд, существуют автономно, как горы или облака.

Жили мы на 35-м этаже на Бродвее. Суеверные американцы не желают признавать наличие 13-го этажа. Потому в лифте сразу после 12-го идет 14-й этаж.

Мое сознание отказывается связывать небоскребы со средой обитания человека. Люди должны жить в трехэтажных (максимум) домах с остроконечной крышей. На 35-м этаже я чувствую себя немного странно, ну все равно что в самолете поселилась. Меня не умиляло, что в соседнемнебоскребе, чуть ниже того, в котором жили мы, на крыше была оборудована детская площадка с горками и качелями. Скучно это, по-моему.

То, что привлекает в Нью-Йорке, вернее на Манхэттене, — это бьющая двадцать четыре часа в сутки жизнь. Если вдруг в 12 часов ночи приспичит пойти в магазин за сыром, можно спокойно отправляться. И метро работает круглосуточно, так что можно еще и район выбрать, где этот сыр купить. Почти со всех небоскребов раскрашивают ночное небо лучи лазера. Деревья украшены сотнями горящих лампочек, люди гуляют по улицам, и все это вместе создает ночное праздничное настроение, кажется, что вот сейчас и произойдет в твоей жизни счастливое событие. Ночью же мы радостно купили у экзотического сенегальца в длинных пестрых одеждах швейцарские часы с брильянтом на циферблате, и всего-то за 20 долларов. Самое интересное, что часы эти работают до сих пор. Вот только ремешок истрепался.

В Нью-Йорке у нас есть приятель Гриша. Он чуть старше нас. Уехал из Ленинграда, когда ему было 18 лет. Он перепробовал много работ, был в числе тех, кто организовал русское телевидение в Нью-Йорке. Дела у него шли не очень хорошо, и он подрабатывал в фирме, которая предоставляет напрокат лимузины.

— Поехали на "роллс-ройсе" на Брайтон-Бич, — предложил он.

Мы не стали спорить.

Утром у подъезда нас ждала очень длинная черная машина. Гриша любезно распахнул дверь. Внутри машины было так же роскошно, как и снаружи.

Друг напротив друга мы уселись на кожаные диваны, и шофер в униформе завел мотор.

— Можете позвонить домой, в Москву, — Гриша протянул нам телефонную трубку. — А вот здесь телевизор, — он откинул дверцу вмонтированного в спинку шкафчика.

Негода дернула за ручку другого шкафчика, крепленного на двери.

— Бар, — светски сказал Гриша.

— Пусто там, — ответила ему Негода.

Езды до Брайтона было около часа. Я вспомнила свою одноклассницу — дочку учителя физкультуры. Она была рыжая, в веснушках и большая врунья. Захлебываясь от восторга, она однажды начала заливать, что у нее есть подруга — дочь министра, и этот министр катал их по Москве на "Чайке", а они пили лимонад и жевали жвачку. А тут даже лимонада не дали. Зачем нужны такие роскошные машины?

Добрались.

На главной улице этого замечательного места, как уже неоднократно упоминалось, грохочет железная дорога, расположенная на уровне примерно третьего этажа.

Что там действительно красиво, так это набережная вдоль берега океана. На набережной кафе и бары, в которых сидят наши бывшие советские пьяницы и рассуждают о преимуществах минского "Динамо" над "Спартаком" в матче, состоявшемся летом 1975 года.

В ресторане мы впервые увидели полусонных официантов, беседующих у входа на кухню и не обращающих на посетителей никакого внимания.

Наконец к нам пришлепала тетка с кружевной наколкой на голове.

— Что будете заказывать? — спросила она по-английски.

— А почему вы не говорите по-русски? — вежливо поинтересовался у нее Гриша.

Она взглянула на него тухлым взглядом поверх блокнота, в который собралась записывать наш заказ, и ответила вопросом на вопрос на безупречном английском языке:

— А разве мы в России?!

И в это время с кухни то-то закричал визгливо:

— Валь! Ну бл… ты где?!

— Да иду! — откликнулась официантка и пожаловалась: — Зае…ли, козлы!


Вечером нам позвонил американский прокатчик, который купил "Маленькую Веру" для Америки, и поздравил нас с тем, что на кинофестивале в Венеции мы получили приз ФИПРЕССИ. Это приз критиков, и считается очень престижным. Лично я никогда раньше до этот дня не слышала даже, что такие бывают.


Тем временем дочь пошла в первый класс. Без меня. Я путешествовала. Я немного боялась этого. Поток возмущенных писем от советских гражданок напрягал: а вдруг первая учительница окажется одной из этих. И кто знает, каким боком это отразится на ребенке. Но все обошлось. Учительнице хватило ума и такта никак не проявить своего отношения к фильму.

Лишь одну историю рассказала мне дочка. Во время перемены учительница взяла ее за руку и подвела к другой учительнице очень свирепого вида.

— А вот ее папа снял "Маленькую Веру", — сказала наша учительница.

Другая учительница улыбнулась.

И все.

"Какая хорошая школа расположена у нас во дворе, за помойкой", — обрадовалась я.

Когда дочери что-нибудь хотелось, а у нас не было денег это купить, Вася всегда говорил:

— Вот мама напишет сценарий, у нас будут деньги, вот тогда…

Потому она всегда с воодушевлением воспринимает мое сидение за столом с ручкой в руках. Раньше она даже старательно подсказывала темы, о чем надо написать. Придумывала названия.

Одно из них, наиболее удачное, как ей казалось, — "Сломанный телевизор". Захватывающе! Но с тех пор так и пошло: когда мама напишет "Сломанный телевизор", вот тогда и будет все замечательно в нашей жизни…

Вот я и пишу.

ПИСЬМО 18

…Поставлено хорошо, смотрится с интересом, захватывает настоящая действительность жизни нашей. До мелкой черточки правдиво. Особенно хорош "пейзаж" окружающей действительности — химия кругом, заводы, у нас также. Душит химия. И этот лязг вагонов поезда.

А где жилье у Сергея? Что за хибара, где он проживал? Грязные стены, железная кровать… и пр. Такое уже не найдешь сейчас. Не поняла, где он работал, учился. Что-то все в постели. Это понятно. Они сейчас с пеленок в постели: все жить торопятся с 12 лет. И спать, и жрать. Показали правильно. Молодцы.

Шофер — пьяница. Такое бывает. Брат — размазня. Ничего конкретного не сделал своими приездами. Где же комсомол? Правда, всем все до фонаря. Какова судьба всех. Наряд у Веры правильный.

И одно не понравилось. Не дали вы почувствовать, душой понять поведение героев, толкнув их в ваш секс.

Культура наша расхолаживает, разлагает молодежь и без того ленивую. Некрасиво было глядеть на этот непристойный эпизод. Они и так все знают, все умеют, а других пощадили бы. Зал притих, и стеснялись смотреть друг на друга. Не зарабатывайте дешевый авторитет. Работайте с чувством правды, а главное, с чувством такта. Это окупится, поверьте. Не надо такого. Вы их не воспитаете, а другие начнут, увидав подобное. Желаю успехов в труде.

C.Г.

Иркутская область, г. Ангарск

ПИСЬМО 19

Вот пишу письмо и думаю: дойдет оно до тебя или нет? Ладно, рискну маленько. Ты знаешь, я посмотрела фильм и поняла, что он жизненный. Это нас касается — молодежи. Чтоб не вели себя так. А кто-то думает, нельзя распространять этот фильм для молодежи. А вот, как ты думаешь, правильно, что мы пошли на этот фильм?

Мне этот фильм очень понравился, аж мне в конце плакать хотелось, но воздержалась. Хочу тебя спросить, сколько ты классов закончила? И куда пошла учиться?

А теперь, раз пишу тебе письмо, напишу о себе. Я закончила школу и работаю в аптеке фармацевтом. Очень мне нравится работать. А теперь я у тебя хочу спросить: тебе нравится сниматься в кино — и в каких?

А вообще я тебе напишу, что ты — молодец, т. е. сыграла свою героиню. Недаром этот фильм получил два международных приза: в Венеции и Монреале. Молодец.

Ты меня извини, что я так глупо написала, это просто познакомиться хотела. Ну вот и все, и еще раз извини.

Ц.М.

Приморский край, пос. Большой Камень

ПИСЬМО 20

…Мне 42 года, имею взрослых детей: сына — ему 19 лет, сейчас служит в армии, дочь — ей скоро исполнится 15 лет. То есть проблемы, поднятые в фильме, меня волнуют и как женщину, и как родителя, отвечающего за воспитание своих детей. Мне очень страшно за их судьбу, за становление их жизни, за нахождение своего места в жизненном потоке.

Стоит ли показывать такие фильмы? Я думаю, стоит и еще раз стоит. Фильм кричит о беде, это крик о помощи, крик пораженных, искалеченных душ…

Как все узнаваемо. И прежде всего родители, семейный уклад, квартира, обеды, ужины — все самое натуральное, почти все так живем. Можно позавидовать этому мужу, какая хорошая хозяйка его жена. Все надо успеть по дому сварить, приготовить, заготовить запасы на зиму, уметь накрыть на стол — весь дом держится на ней. И успеть работать на производстве. А переносить стойко выпивки мужа с его последующими "концертами". Ведь спирт, думаю он его где-то постоянно достает по дешевке или просто крадет с производства. Знать, что муж пьет, и не перечить ему ни в чем, все ему приготовить для закуски. Муж — глава семьи. Все зависимо от него. Она бросается любыми способами спасать его, потому что страшно остаться без этой "стены". Ведь он — основной добытчик денег, машина в руках — значит, можно тянуть дачу, сад, обзавестись хозяйством, иметь деньга, прибыль.

А дети? Что дети? Воспитываются сами по себе, лишь бы поесть что было, надеть, а остальное все само по себе. Вырастут, выучатся, будут жить, как мы. Вот и вырастают. Что сеем, то и жнем. Вырастают вроде с родителями, квартира, достаток, а одинокие, как сироты. И живут с двумя обличьями — одно для дома, другое для себя.

…Однажды на работе приходит сослуживица и рассказывает о том, что вынуждена была наблюдать за гаражами. Пошла б подвал, вышла и побоялась дальше двигаться, схоронилась. Собралось этакое "общество" из нескольких пар. Причем весь этот акт происходил на глазах всего "коллектива", никто никуда не уединялся, не стеснялся — все прямо как в первобытнообщинном строе. Мне кажется, что, когда в природе у собак бывают "собачьи свадьбы", и то кобели как-то стесняются друг друга. И все-таки я не могла поверить ее рассказу. В моем понятии такие вещи прямо не укладывались в сознании. Я понимаю страстное влечение людей друг к другу, желание, страсть — это радость, счастье, но и обыкновенный отдых в человеческих условиях. А здесь? Добивают меня дальше, приносят фотографии — порнографию. Вот увидела в первый раз в жизни — "открыла для себя Америку".

Надо отдать должное молодым артистам за исполнение ролей Веры и Сергея. Отчаянно и смело вынести судьбу своих героев на суд зрителей. Суметь даже на экране прожить такую жизнь и представить все в достоверном ключе смело, отчаянно смело… Сходятся две похожие друг на друга личности, как партнеры в физиологическом общении. Их ничто не роднит, кроме взаимного удовлетворения половых инстинктов. В этом сближении они находят взаимную радость, пока не надоели друг другу, познавая себя…

И вот на фоне этого партнерства зарождается любовь. В особенности ярко у Веры. Это новое для нее чувство заставляет ее глянуть на себя, на Сергея, на всю жизнь как бы со стороны.

Какая борьба идет в ней, какое сильное желание отстоять любимого. А Сергей, ну казалось, что его обязывает жениться на ней? Кто она, развратная девица. Поболтался и пристроился в жизни повыгодней, поудобнее. Но ведь не бросил, не оставил ее, вырвался из больницы, слабый сам защитник. В нем появилась жалость к Вере, страх за нее, за всех.

В заключение хочется думать, что, пройдя через все трудности, а их у ребят будет много, они сумеют быть счастливыми, даже с такими переломанными, искалеченными судьбами. В этом доме должны произойти перемены к лучшему. Не хочется верить в смерть главы семейства, все должно наладиться, переломиться в хорошую сторону. Ну а я еще раз схожу и еще внимательнее посмотрю этот фильм…

Я не потеряла чувства сопереживания людям, несмотря на то что моя судьба не проста. Вечная борьба за любовь" за семью, за мужа. Вечная стычка с какой-то несправедливостью. Счастье мне досталось трудное и такое недолгое — сейчас одиночество, которое скрашивается детьми. Да разве все расскажешь. Когда сам столкнешься с подлостью, изменой, трусостью, развратом, причем не молодежным, а в возрасте от 30 до 50 лет, бл…вом, простите. Но мне разъяснили в милиции, что это современное течение такое, которое в отличие от проституции ненаказуемо государством, со свободными женщинами, со Свободой — да пропади пропадом такая свобода!!! И в этой свободе "свободно" летает в погоне за птицей счастья твой муж — это страшно тяжело.

Как же я хочу пожелать всем людям на земле — СЧАСТЬЯ, ЛЮБВИ, МИРА, ДЕТЕЙ!

С уважением к вам!

С.Л.

Красноярский край, Канский район, с. Чечеул

СОЛНЕЧНАЯ ИТАЛИЯ

Вернувшись из Америки, мы поехали встречаться со зрителями в город Свердловск.

После Свердловска дома мы собирались на свадьбу артиста Саши Миронова, который играл у нас в "Маленькой Вере" Толика, а в фильме "В городе Сочи — темные ночи" милиционера Кондакова. За нами должен был заехать Андрей Соколов, и вместе с ним мы собирались в далеком Ясеневе искать квартиру Саши, где шумела свадьба.

Соколов задерживался.

Я уже нарядная, вся в ожидании праздника, поправляю букет для невесты, нетерпеливо смотрю в окно.

Соколова нет.

Зазвонил телефон, я сняла трубку.

— Рабочий день уже заканчивается, а вы до сих пор не забрали свои паспорта и билеты.

— Какие паспорта? Какие билеты?

— Это говорят из Совэкспортфильма. Вы что, не знаете, что завтра у вас вылет в город Рим.

— Куда?!

— Ну вы же включены в состав Советской недели кино в Италии.

Я подумала, что меня разыгрывают.

Все оказалось правдой. Нас забыли предупредить или не застали дома, а документы оформлялись списком, без нашего участия. Если бы Соколов не задержался, то мы с Васей не поехали бы в Италию.

Город Рим мне очень понравился. Особенно рестораны. Была осень, а в Италии наступил сезон белых грибов. В ресторанах на самом видном месте возвышались горы великолепных боровиков с толстыми ножками, на которые налипли комки земли, и крепкими коричневыми шляпками. В июле на даче мы безуспешно лазили в надежде их найти под колючими елками. А тут их — навалом! Никогда не думала, что наш русский белый гриб — национальное итальянское блюдо. Мне казалось, что итальянцы едят исключительно пиццу с макаронами.

Но нет!

То, как и что едят в Италии, забыть трудно. Только вот кофе они пьют из чашечек чуть больше наперстка. Мне к этому трудно привыкнуть, потому что я выпиваю сразу полкофейника, а они думают, что их кофе очень крепкий.

Советская неделя кино в Италии проходила таким образом: членов делегации перевозили из одного ресторана в другой, иногда выдергивая кого-нибудь на несколько минут из-за столика, чтобы он пошел представил свой фильм итальянской публике перед началом сеанса в кинотеатре. Так как делегацию принимало Итальянское государство, то деньги, потраченные на нас, были, казалось, не считаны.

Поселились мы в старинной гостинице на площади перед зданием Итальянского парламента. Потому из окон нашей комнаты, заставленной антикварной мебелью, мы могли наблюдать, как толпа темпераментных итальянцев, стоя напротив парламента, выкрикивала, потрясая кулаками, непонятные нам угрозы. Вокруг ходили скучающие полицейские. Один раз я видела, как кто-то в костюме серого цвета вышел на балкон и что-то сказал народу.

Утро начиналось с того, что на автомобиле на площадь приезжал инвалид, пересаживался в инвалидное кресло, брал какой-то плакат, устанавливал его у себя на груди и сидел у входа целый день, на солнце! Несмотря на то что был октябрь, жара стояла под тридцать градусов. Вечером инвалид пересаживался обратно в автомобиль и отчаливал.

Артистка Негода не любит город Рим. Там в кафе, пока она рассматривала только что напечатанные фотографии, у нее украли сумку с паспортом, деньгами и билетом в Париж, Для артиста Соколова лучше Турции вообще страны нет. А мне очень нравятся Италия. Я бы приезжала бы в нее еще и еще, особенно зимой.

Рим напоминает мне мою квартиру в Москве. Такие же руины… Дома желтого, теплого цвета с обвалившейся штукатуркой скрывают внутри себя довольно роскошные апартаменты. Булыжные мостовые, которые портят туфли. Застревая между булыжниками, высокий каблук превращается в метелку.

Очень приятно гулять по ночам. И из-за того, что ночью тепло, кажется, что гуляешь не по городу, а по какому-то огромному дому. Площади с подсвеченными, белоснежными фонтанами — это залы, узкие улицы без тротуаров — коридоры. А одна длинная, изгибающаяся улочка с антикварными лавками застелена ковровой дорожкой по всей длине. В светильниках, вделанных в стены, мерцают свечки… И все это после сытного ужина с хорошим вином. Так приятно.


Время от времени, я не помню с какой очередностью, папа римский обращается к народу с площади перед собором Святого Петра. Перед этим всю площадь заставляют аккуратными рядами стульев. И вот несколько членов советской делегации пришли ночью на эту площадь накануне обращения папы. Взяли стулья, поставили их сбоку и стали любоваться грандиозным собором, подсвеченным прожекторами, запивая все это захваченной с собой из Москвы водкой.

Площадь перед собором Святого Петра огромная. А когда она безлюдна и темна, то чувствуешь себя действительно песчинкой в мироздании. За собором начинаются владения Ватикана — государства в государстве. А это уж совсем для меня таинственно.

Но как-то мысли о великом не приходили в голову а выпитая водка располагала к фривольности. И кажется, там в первый раз режиссер Говорухин рассказал анекдот, который пользовался успехом и потом неоднократно повторялся для гостеприимных итальянцев. Короче, он стал для меня как бы частью итальянского пейзажа, фольклора и моих воспоминаний об этой солнечной стране.

"В школе разведчиков письменный экзамен.

Курсанту-отличнику попался вопрос: "Как составить в Центр донесение о том, что советская атомная лодка слила радиоактивные отходы у берегов дружественного африканского государства?"

Курсант пишет: "черножопый нее. т" — и получает пятерку с минусом.

"Потому что, — объясняет экзаменатор, — во-первых, страна — дружественная и слово "черножопый" надо писать с большой буквы, а во-вторых, "не е. т" — пишется раздельно"…"

Вот так сидели мы, сидели, до тех пор пока не заблестела фарами полицейская машина. Стражи порядка явно рулили в нашу сторону. Тогда актриса Елена Соловей — ангельской красоты женщина — взяла бутылки и засунула их себе под кофту.

Полицейские вышли из машины, посмотрели на нас.

— Рашен, рашен, — сказали мы им.

Они кивнули. Потом подъехала вторая машина. Вышел еще один полицейский. Мы полчаса смотрели на них. Некоторое время они потоптались, думая, к чему бы придраться, им явно не нравилась одиноко сидящая группа людей на огромной площади. Потом спохватились — мы сбили ряд стульев. Знаками они нас подняли, поставили стулья на место и уехали, а мы остались допивать водку стоя.

Когда шли обратно, наваленные в углу площади картонные коробки зашевелились и из-под одной из них на меня взглянули жгучие итальянские глаза ночевавшего там бродяги.


На следующий день в центре города я видела нарядно одетую девушку в полосатом шелковом костюме, в темных колготках и туфлях на шпильке. Она валялась в кустах и целовалась взасос со своим мужчиной. Вокруг ходили люди, ездили машины и с треском проносились мопеды, которые итальянцы называют "моториллами".

Режиссер Говорухин много рассказывал о замечательной, необыкновенной, ни в каком другом городе не найдете ничего подобного, площади Испании. Ночью он нас туда повел. В Риме Говорухин почему-то не думал о судьбах России и с ним было довольно весело.

Площадь Испании у гопает в цветах. На ней много ресторанов. Играет музыка, люди ноют и смеются. Мы спускаемся по длинной лестнице. Идти трудно, потому что на ступенях полно сидящих. Они целуются и выпивают, а одного синьора даже рвет.

Говорухин морщится:

— Блевать на площади Испании, как это пошло…


В конце нашего пребывания в Риме нас пригласил к себе на виллу режиссер Франко Дзефирелли. В наших кинотеатрах, кажется, шел только один его фильм "Ромео и Джульетта", а так он делает фильмы почти каждый год или ставит оперные спектакли.

В Риме среди мужчин, общавшихся с нами, было очень много гомосексуалистов.

— Они такие все милые, — сказала наша переводчица. — С ними так хорошо дружить.

Дружить, может, с ними и хорошо, но Дзефирелли так долго гладил Васю и говорил, что он очень симпатичный, что я начала нервничать.

Там же мы познакомились с юношей, который работал в съемочной группе у режиссера Бертолуччи, когда он снимал в Китае фильм "Последний император". Юноше очень Китай понравился. Узнав, что мы из Москвы, он сильно обрадовался:

— Да это же рядом с Китаем! Вы, наверное, часто там бываете?

Из нас в Китае не был никто.

И юноша никак не мог понять, почему же: из Москвы приехали, а в Китае никогда не были. Соседние ведь страны. Я тоже не понимаю, почему я не была в Китае?


Из Рима мы переехали во Флоренцию.

Знаменитая статуя Давида была в строительных лесах. Недалеко от площади, где возвышается Давид, есть небольшой фонтан, в котором стоит железный кабан с разинутой пастью. Кто попадет монетой в эту пасть, тот будет счастлив.

Я не попала.

На одном из приемов в нашу честь меня познакомили с флорентийским генералом карабинеров. Это был немолодой разбойного вида мужчина со шрамом через все лицо. Он посмотрел наш фильм.

— Надо же! Как похоже! — восклицал он. — У нас в Италии тоже, когда молодой человек уезжает от родителей в большой город, ему дают с собой всякие домашние заготовки, и он такой же нагруженный, как и брат Веры… И больницы у нас такие же отвратительные, как вы показали в фильме.


Из Флоренции нас повезли в маленький, не тронутый цивилизацией городок Сьена. Там мы побывали на его знаменитой трапециевидной площади, на которой устраиваются ежегодные скачки и наездники в средневековых костюмах, украшенных гербами, отстаивают каждый честь своего района.

А из Сьены — обратно в Рим.


На улицах Рима и Флоренции очень часто можно подобрать уроненную кем-то монету достоинством в 100 или 500 лир. На них ничего нельзя купить, и, я думаю, итальянцы просто ленятся нагибаться за ними. Эти монеты годятся для того, чтобы бросать их на счастье кабану в пасть или в речку, чтоб вернуться в эти места…


Я иду по тенистой набережной вдоль реки Тибр. Цель моя — остров. На острове есть площадь, и я хочу там побывать, пока мой муж встречается с корреспондентками из разных итальянских газет. Вопросы у них один оригинальней другого: с чего это Васе вдруг в голову пришло такой фильм снимать, и кто из режиссеров на него влияние оказывал, и кем мы с Васей друг другу приходимся — мужем и женой или братом и сестрой…


За последние годы я растеряла всех друзей. Их было немного, а сейчас и вовсе пусто. Слава богу, никто не умер! Некоторые уехали навсегда заграницу, и след их затерялся. А если не затерялся и вспыхивают слабые маяки — приветы, которые они шлют, то я чувствую, что это уже не те люди, с которыми я дружила, а их тени.

После успеха "Маленькой Веры" от меня шарахались. И так же вот отшатнулась та часть друзей, что никуда не уезжала. Как странно. Лично мне моя кратковременная слава не дала ничего. Единственно, я стала более ленивая, а окружающим, насколько я понимаю их, кажется, что я поднялась куда-то и увидела нечто, и потому стала другая. Но другой я стала позже…

Белый лист бумаги передо мной на столе. И я исписываю его словами. Потом перечитываю написанное. Буковки, буковки, принесите мне счастье! Отдельные удачные, на мой взгляд, предложения переношу в блокнот, может быть, пригодятся для диалогов в сценарии. Остальные рву и выбрасываю.

Однажды я подумала, а что, если этими листами-жалобами обклеить комнату? Оригинальные получились бы обои…

Ну вот, иду я по тенистой набережной, любуюсь архитектурой и слышу за собой торопливые шаги, а потом и окрик:

— Аморе мио!

Это явно ко мне, потому что вокруг никого больше нет.

Оборачиваюсь!

О Боже! Лучше бы я этого не делала. Там — молодой! Жгучий! Брюнет! С пламенным взором! Темных глаз!

Я вспомнила! Я его уже встречала однажды, когда мне было пять лет. Это принц. Его прислала мне моя кукла Золушка.

— Поцелуй меня! — требует он. — В губы!

Но вместо этого я начинаю рассказывать ему, что приехала из Москвы, а у нас в Москве не привыкли так, сразу…

Узнав, что я проделала такой длинный путь, чтобы встретиться с ним, он воспламеняется еще больше.

Как хорошо, что испанский и итальянский так похожи. Мы прекрасно понимаем друг друга! Не то что в следующий раз, когда мой принц нашел меня в Германии, в городе Штутгарте, и ему хотелось говорить со мной исключительно по-немецки. А так как в немецком я совсем ничего не улавливаю, ни одного знакомого звука, то общение наше было весьма кратковременно. Но сейчас…

За мостом стоит его моторилла. И он катает меня по древнему городу.

Вот место, где сожгли Джордано Бруно. В память об этом событии воздвигнута статуя посреди площади. Статуя самого Джордано, закутанного в черный плащ и сердито глядящего из-под капюшона. А вокруг пестрый итальянский рывок.

А мы дальше несемся по улицам Рима. Мелькают развалины, обломки древних стен… Чтобы не свалиться, я обнимаю его стройное тело и чувствую, как стучит его сердце. А улицы такие извилистые. Дома мелькают перед моими глазами и в конце концов превращаются в бесконечную грязно-оранжевую ленту. Подол моей красной юбки развевается сзади, как пламя рвущейся к звездам ракеты.

Я очень хотела научиться летать на дельтаплане и прыгать с парашютом. Но сперва родители умоляли не делать этого, а потом дочка была маленькая, и я боялась, если вдруг случится, что останется детка сироткой без ласки…

А тут словно чувствуя мое сокровенное желание, мой принц прибавил скорости, колеса моториллы плавно оторвались от земли, и мы стали набирать высоту.

Мы летели все выше и выше, желтые обломки древнего города остались далеко внизу. Начались песочного цвета горы, усаженные в некоторых местах оливковыми рощами, с бледно-серыми деревеньками вокруг. А дальше песочные горы сменились зелеными лугами, поделенными на прямоугольники, а потом луга сменились лесами. И я не помню, сколько времени длился этот полет. Помню, что было так хорошо, что я молила только об одном, чтобы он никогда не кончался.

Под нами полетели белые пушистые облака. Иногда мы ныряли в них и выскакивали, облепленные паром, как пеной. Потом под нами образовалась плотная масса из туч. Они были далеко, а над нами ослепительно синее небо и солнце…

А мой принц вздохнул и сказал:

— Чао, рогацци.

— Баста, — согласилась я, чувствуя, как сдавливает мое горло беспросветная грусть.

Он направил свою моториллу вниз, мы прорвались через плотные тучи и увидели под собой окруженный сбросившими листву лесами город, напоминающий огромную мартовскую лужу. Приземлившись, разбрызгивая слякоть, мы покатили по улицам этого города, где я мечтала в детстве научиться играть на арфе, но знакомый композитор-авангардист определил у меня полное отсутствие музыкального слуха. Там у окна сидела маленькая девочка и старательно раскладывала пасьянс растрепанными картами…

От дней, проведенных в солнечной Италии, у нас сохранилась фотография банкета в "Гранд Отеле", на которой Вася стоит у микрофона и благодарит гостеприимных хозяев, а за его спиной, на столе, выше человеческого роста гора из ананасов, груш, апельсинов, винограда… И еще маленькое колечко с кораллами, купленное на Мосту Ювелиров во Флоренции.

ПИСЬМО 21

Уважаемый режиссер!

Вас беспокоит ветеран ВОВ, труда, член КПСС Кравченко А. А. Меня уговорили посмотреть Вашу ленту-работу "М. В.". Может, я не достиг научного определения фильмов, но скажу вам то, что мы пришли в полное расстройство в моральном отношении. Прожил я и мои фронтовые друзья от 70 до 78 лет, и они поручили мне написать Вам свое мнение. Эта разлагающая картина показана в день праздника "День учителя".

Как можно показывать такую пошлость сельской молодежи, это показан разврат, который ни в коем случае не воспитывает юношей и девочек благородной, чистой, красивой и прекрасной жизни и поведения.

Неужели у Вас нет жены — показать девушек, заканчивающих 8—10 классов, и прекрасно, душевно ушедших трудиться в колхозы и совхозы, создавая благородные семьи, чистые душевно и физически, а у Вашего фильма один разврат, даже не разврат, а проституция. Кому нужен эпизод: голая девушка ложится на парня, причем не раз, а несколько. В зале сопляки выкрикивают (простите, что слыхали, то и пишу): "Задуй ей" — и т. п. и т. д.

Где наши юные труженики, почему не показать молодежное звено, бригаду которые после школы трудятся над выполнением задач по улучшению жизни своей и нашего народа. А таких есть очень много, но их в Москве — Ленинграде не найдете, а ехать в сельскую местность нет желания. Там нет комфорта, нет зачастую дорог, и воздух на фермах не подходящий. Вдумайтесь в эти вопросы и Вы поймете, что Вы не правы.

Возможно, я потерял ориентир в искусстве, но меня никто таким фильмом не убедит, что в нем показана жизнь, к которой надо стремиться молодым поколениям.

Николаевская область, г. Первомайск

ПИСЬМО 22

Пишет неизвестная Вам девушка. Да-да, как Вы, наверное, догадались, я узнала Вас по фильму "М. В.". Фильм мне понравился, очень правдивый, современный. Но неожиданно для себя я продумала о нем всю ночь, а потом и другую, и третью. Стали мне приходить какие-то навязчивые идеи, я стала какая-то не такая. Я поняла, что всему виной герой этого фильма — Сергей, в которого я просто влюбилась. Мне понравилось все: и внешность, и голос, и поведение. У каждого свой идеал, а у меня идеал этот Сергей. Я еще когда училась в школе, мне снился, я представляла себе именно такого себе мужчину. А вот недавно увидела его на экране. В жизни мне не удалось такого встретить. Муж мне говорит, что я очень изменилась.

Я не такая молоденькая, как Вера в фильме, мне 24 года, зовут Марина. Я закончила институт, сейчас первый год работаю.

Вот уже прошел месяц, как я все время думаю о Вас и это у меня не проходит Я читала много разных заметок о фильме в газетах и журналах, все их я собираю, в них все герои фильма отрицательные, бездуховные. Фильм даже сравнивают с фильмом "На дне". Но мне почему-то все нравится. Я завидую всем актерам этого фильма, потому что они снимались с Вами. Особенно главной героине. Она столько с Вами общалась, и сейчас, наверное, тоже. Эта зависть меня гложет целыми днями. Вы спросите, зачем я Вам вообще написала письмо. Не знаю, наверное, чтобы душе стало легче. Надеяться, я знаю, мне нечего. Я знаю, Вы очень заняты, может, вообще не будете читать это письмо, может просто, его не получите, я ведь не знаю точного адреса, где бы Вас можно было застать. А может быть, Вы прочтете письмо своим друзьям и вместе посмеетесь. Я прошу Вас, не делайте этого, потому что я пишу очень честно и потому что для меня это очень сокровенно. Я просто пишу это письмо в надежде, что Вы его прочтете.

Если у Вас будет свободная минутка, напишите мне хоть пару строк о себе. И знайте, что у Вас есть такой человек, который сделает для Вас все, что может, что Вы можете положиться на меня в самую трудную минуту. Увидеть Вас или получить письма — самое заветное мое желание. Вы, наверное, думаете, что я нервнобольная. Нет, вроде нормальная. Вообще письма писать не люблю, даже родственникам пишу редко, а тем более незнакомым людям.

Вот гуляли мы с подругой, она мне показывает: вон парень симпатичный, вон. А я все время сравниваю с Вами, и никто даже в сравнение не идет.

Почему так бывает? Есть возможность общаться с кем хочешь, но никто не нужен, а думаешь вечерами о каком-то артисте.

М.Т.

г. Воронеж

СТИХИ АНДРЕЯ СОКОЛОВА

Странно… Я думал, что лето сгорело…
Осень затем… Холода и дожди…
Ветер мне волосы тронет несмело,
Спрячет свой взгляд: "Не жди, брат, не жди".

ПИСЬМО 23

Пишет Вам В.Х. — писатель. Я посмотрел фильм "М. В." и хочу написать, больше таких фильмов не снимайте! Я имею в виду с такими подробностями.

И этот сценарий создала женщина! Вульгаризм сплошной. Теперь все гуляющие возомнят из себя, что они быстро выйдут замуж, что они любому понравятся. А парни решат, что среда гулящих можно выбрать хорошую партию. Можно было показать этот фильм, но без подробностей, тогда он мог бы понравиться. Советский фильм потому советский, что учит скромности.

Учтите это на будущее.

Не позорьте честь хороших, старых артистов, а то после этого фильма все перестанут уважать всех артисток.

До свиданья!

В.Х.

г. Фрунзе, Киргизская ССР

ПИСЬМО 24

Если заинтересует предложенный вариант темы — прошу, напишите. Очень много подробностей могу подсказать, отдать Вам свои дневники.

Муж мой первый закончил жизнь трагически, выпив какую-то жидкость, стал колясочным больным и умер в клинике.

Простите, если зря отняла время Ваше.

Я не могу назвать Вас по имени и отчеству, даже фамилию не знаю, потому как вошла в зрительный зал, когда прошли в киноленте титры, а в конце фильма, хотя и читала фамилии участников, так и не поняла, кому же мне написать. И тем не менее, драматическое обстоятельство этого случая не лишает меня возможности написать Вам это письмо с надеждой в душе, что есть на свете человек или случай, который мне откроет дорогу к Вашему миру таланта и поможет мне не только узнать Вашу фамилию, имя, отчество, но и поможет реализовать мой замысел. Этот замысел преследует меня всю мою жизнь, но нет у меня на это ни сил, ни умения написать киносценарий, потому что для этого нужны не только знания, но и талант.

Ваш фильм смотришь с затаенной болью в душе, и в каждом кадре видишь то, что тобою уже переосмысление, что вызывает крик наружу из души. Хочется кричать всему: Создателю-Богу, если он есть, всему тому, что окружало тебя долгие годы, лучшие годы (!) в твоей жизни.

Пишу все это, а слезы льются. Многое и многое встает перед глазами. Картины детства, картины жизни.

В 10-м классе я полюбила летчика гражданской авиации, из тех, что были в поселке нашем на сельхозработах. И часто над школой, заполненной детьми, он пролетал, махая крылом…

Мне уже 50 лет. Я ничего уже не жду от жизни, считаю ее утерянной, а самое страшное, что не верю в людей, в их порядочность и в их доброту Ну начну с самого детства…

Я бы, будучи кинорежиссером или киносценаристом, назвала бы такую ленту "Десять метров на жизнь".

Родилась я на Украине в живописном селе под Днепропетровском. Семья наша состоит из восьми человек детей, матери и отца. Отец пришел после войны в 45-м году. Был ранен трижды и в 47-м году умер от ран.

Юность отца отдана во имя добра на земле. Выходец из большой бедняцкой семьи, он с 15 лет входил в отряд борьбы за советскую власть. Жизнь свою провел в седле, будучи красным конником, борцом за правду. Коммунист, который восстанавливал советскую власть на селе, начиная с того, что взбунтовал крестьян против помещиков. Он участвовал в раскулачивании богачей села и женился на одной из дочерей зажиточного середняка, который свою дочь прогнал без родительского благословения за связь с "красным паразитом".

Мать моя родила восемь нас — детей и рано осталась вдовой.

С детства мы познали тяжкий труд, нищету, холод и недостатки. Одни ботинки были на двоих-троих. И если один приходил с улицы и снимал их, другой выходил на улицу, оставляя брата разутым и раздетым.

Так я училась в начальных классах, деля обувку и одежду с сестрой. Бывало, если у кого-нибудь увидишь яблоко в школе, долго смотришь на евшую его девочку даже без зависти, а как на что-то несбывшееся, чудное.

Морозы были такие сильные, что замерзали в чернильницах чернила. Писали мы на газетах. Шестилетней девочкой (была худенькой с черными кудрями) я со старшим братом из села, где родилась, уехала в степной поселок, неподалеку от Днепра. Там пошла в первый класс.

Помню свою первую учительницу, которая заменяла мне маму. Брат уходил рано на работу, а я оставалась в комнате, которая была в здании школы и носила хворост, солому (дров на Украине нет — степь вокруг). Бывало, с лицом в саже приходила в класс. Голодная, нечесанная, необласканная уютом.

Вскоре со всеми моими братьями и сестрами переехала в поселок мама. Помню, как я радовалась, когда моя печь весело горела и преображалась наша большая холодная и неуютная комната, когда приехала мама.

От поселка я ходила в школу-десятилетку, которая была расположена в селе за пятнадцать верст от поселка. Мы, школьники, уже в конце августа, разгружали свои кроватки с постелями в интернате напротив здания школы. Всю неделю жили и учились в селе, а в субботу шли все гуськом домой, в поселок.

Я с четвертого по десятый класс любила песню, выступала в школьной самодеятельности, брала призы и награждалась грамотами. У нас была многочисленная самодеятельность, куда входили и наши педагоги-учителя.

Казалось, что счастье в жизни моей не оставит меня. Все пророчили мне судьбу, наполненную любовью и романтикой.

Я мечтала посвятить себя сцене, обладая сильным голосом.

После 10-го класса поступила в музыкальное училище, почти по приглашению. Было материально тяжело, болела мама, женились братья, оставили дом и вышли замуж сестры. Я совершенно голодала, получая стипендию. Надо было помогать маме, и я оставила училище и пошла работать в поселке своем библиотекарем-завклубом.

Однажды, будучи студенткой училища, я навсегда рассталась со своим любимым летчиком. Из-за того, что не было приличного платья и туфель, чтобы пойти с ним в город или к его друзьям, куда он меня звал. Не пришла к нему на свидание несколько раз и вскоре уехала из большого города к маме.

В Крыму жил мой дядя — брат мамы. Я, заработав себе несколько сотен рублей, уехала к нему. Однажды в городе познакомилась с одним морским военным курсантом, и вскоре он стал моим мужем. Он привел меня к своим родным. Отец в звании капитана 1-го ранга, морской летчик, а мама — преподаватель в институте.

Но с этого города, с этой, казалось бы, высокообразованной и интеллигентной семьи началась моя катастрофа. Мой роковой период в жизни.

Несмотря на мою молодость, эффектную внешность, мать моего мужа всячески пренебрегала моим присутствием в их доме, старалась намекнуть мне на мое сельское "бедное" происхождение. Если у нас с мужем возникали ссоры, она усугубляла их, как могла (по-матерински). И неоднократно подчеркивала, что женился сын не на ровне, что я не могу в руках держать правильно вилку, нож и т. д. Мне в глаза, наедине, заявляла прямо, что ее сын мог жениться на одной из дочек генерала. Вскоре, надеясь на мамину поддержку, сын и вправду начал приводить в дом хорошеньких расфуфыренных девочек, которые не стесняясь садились при мне на его колени.

Мы уже прожили около полутора лет, когда я почувствовала, что беременна. Помню каждый день, как будто это было вчера. Я мыла пол на веранде (у них солидная богатая дача) и, полив тряпкой с водой пол, упала в обморок в воду, которую сама же налила. В это время вышла из большой зальной комнаты свекровь, шурша длинным шелковым халатом. Она чистила многочисленные ковры, жужжал пылесос. Она переступила через меня, лежащую, и строго спросила, что со мной, когда я сказала, что потеряла сознание, она снова переступила через меня и ушла в комнату, бросив на ходу: "Беременна!"

После этого травля надо мной удвоилась. Мамин сынок уже бил меня по щекам, не стесняясь, а в присутствии мамани и головой об стенку.

Я устроилась в парфюмерный отдел магазина и, когда опаздывала домой минут на 15–20, терпела экзекуцию избалованного сынка. Одного отца всегда вспоминаю с нежностью и теплотой. Он был моим защитником и жалел, когда не было рядом графини — мамы. Однажды меня так избил муж, что я не вытерпела и, не дожидаясь утра, убежала из богатой дачи в ночь…

Беременность была более трех месяцев, и я решила покончить с собой. Убежала к вокзалу и в тени скалы выбрала себе место для вечного покоя, положив на рельсы свою длинноволосую с завитками кудрей голову…

Вскоре появился и поезд… Но он так загудел, что я испугалась, очнувшись от ужаса, скопавшего меня. Я инстинктивно дернулась в сторону, и поезд, обдав меня пылью и дымом, прошел рядом со мной. (Сейчас жалею о несбыточном. Надо было дать себя расплющить, и на этом закончились бы мои мучения!)

Я проплакала, лежа в траве, а утром пошла в больницу, решив сделать аборт. Первый аборт навечно оставил меня женщиной без судьбы, без семьи, без друга…

Дядя мой уехал из города, похоронив жену, а вскоре я узнала, что и он умер.

Я осталась одна в огромном городе, без жилья, без прописки. По просьбе РК ВЛКСМ меня послали в пионерский лагерь, а потом помогли поселиться в общежитии строителей.

Шли годы. Я работала в магазине "Меха и головные уборы", училась в студии городского театра. Творческая одаренность, голос и чтение стихов привлекли ко мне внимание авторитетной комиссии по отбору молодежи для учебы в студии театра. Из трехсот желающих в городе были отобраны 17 человек, среди которых была и я.

Театр стал для меня смыслом жизни. Я все время проводила в нем, присутствовала на всех репетициях, а вскоре была зачислена и в труппу артистов. Каждый спектакль для меня становился волшебством, и я плохо понимала, где реальность, а где вымысел. Мне шел 20-й год.

Опытные артисты театра советовали ехать на биржу по отбору артистов, поступать в институт. Но мне встретился человек, по профессии инженер, который работал здесь — в Москве.

Он сделал мне предложение, и я уехала из города, где началась моя биография жизни и несчастливого замужества. Проблемы театра и мечта о нем остались несбыточными.

Я не имела ни денег, ни умения пробивать себе дорогу в таком трудном деле, как театральная жизнь. Я оставалась все той же сельской неумелой девушкой-женщиной, любила искусство театра по-своему — не кричащими наружу чувствами и эмоциями, а тихо, вдумчиво и наедине в самой себе.

Это все осталось во мне до сих пор, хотя мне уже много лет и волосы седые. Я не умею высказать всего, что наполняет душу мою, а сейчас и некому и незачем, потому что вокруг одно грубое невежество.

Я и так Вам написала много, не зная зачем я это делаю. Добавлю, что муж мой второй был уже в возрасте, очень хотел иметь детей, а у меня все дети (их было трое) умирали. У нас с мужем не сходился резус крови, и я сколько ни лечилась, ни искала средства, результат был один — дети умирали. А муж желал семью с детьми. Когда умер второй ребенок, муж мой нашел женщину, был с ней связан, а когда я лежала в больнице с третьим, уехал к ней, оставив навсегда меня.

Когда мы приехали вПодмосковье, нас поселили в комнатках размером 10 метров, где в настоящее время я и живу, коротая свою одинокую жизнь…

Комната моя, куда нас поселили как молодых специалистов, стала для меня жизненным погребением. Так все бывшие молодые специалисты — инженеры с женами — нарожали себе детишек и перешли жить в большие дома с квартирами.

Мой муж — инженер, удачно устроил свою жизнь, вернувшись в Севастополь, а я, обреченная, погребенная заживо, осталась одинокой. Общежитие для молодых специалистов, где даже комнатки-каютки в 10 метров имеют тонкую перегородку и не приспособлены к нормальной жизни. Они никогда не имели номеров, но в наше время переименованы в коммунальные квартиры, тихо высасывающие здоровье, нервы, кровь у живущих.

Я осталась в 33 года одинокой, заброшенной и убитой злом и неправдой людской. По характеру справедливая, я в годы "застоя", как их именуют сейчас, много увольнялась с работы. Из-за того, что видела фальшь, грязь, подлость, увольнялась разов 18 с работы в Подмосковье. Училась, несмотря на смерть детей. Ездила на Левый берег, в Химки. Сначала 4 года в культпросветучилище, а затем во МГИК. Падала от голодных припадков, питалась за 50 копеек в день. Училась уже после отъезда мужа. Сейчас у меня три диплома вместе с окончанием театральной студии при театре. Но жизнь и судьба так нагло и безжалостно расставила мне сети в жизни, что диву даешься порой, как выдержало мое сердце и не разорвалось от несправедливости, жестокости, нарекавшейся на меня людьми.

Я оставалась верна своей любви к прекрасному, любила, как жизнь, свою работу культурника. И, говоря самокритично, была для нее создана. Я работала и директором клуба, и художественным руководителем. Руководила детскими кружками. Но на мой сердечный огонь, доброту и справедливость получала такие рогатки и подлости, что только уважение к себе сохраняло во мне веру в человечность.

Быт мой погряз в "бытие". Комнаты заселились откуда-то взявшимися алкоголиками. Некая жена-депутат из завода спровадила на этаж мужа, испитого в стельку, грязного, вонючего, никогда не принимавшего бани. Он поселился у меня с правой стороны. А другой (по обмену и принуждению выслан из квартиры) нашел себе деградированную, такую же, как и он, синюю от алкоголя подругу, поселился с левой стороны. Можете представить хоть одну ночь или один вечер, каково мне жить, сидя за высокими идеями философии или институтской зачетной работой. Так я жила, а годы шли, время летело, не спросясь меня.

Квартира наша так прогремела в микрорайоне, в ЖКО, в милиции, что все живущие меня знали в лицо и считали почти сумасшедшей, ненормальной за то, что я могла жить, т. е. существовать в таких нечеловеческих условиях. В этом роковой исход моей жизни.

Я стеснялась пригласить к себе порядочного человека, а если приходили сокурсники или коллеги по работе, то грубый мат и драки за стеной так их пугали, что в другой раз при встрече они только виновато улыбались, сочувствовали или пожимали плечами.

Во мне убили люди, если можно их так назвать, личность, талант, всяческую инициативу!

Сейчас мне уже 50 лет, судьба моя решена, но самое страшное, что мое живое, небезразличное к жизни сердце так желало счастья, любви, радости, что сейчас, уже потеряв всяческую надежду, просто спит или бьется с перебоями…

После отъезда мужа я пыталась найти друга, но обстановка жилища так сложилась, что люди боялись за себя, уходили, творя в душе моей незажившие, кровоточащие раны. Полюбила я одного человека, делала все, что было в силах моих, несла к нему всю боль израненного сердца и души… А он, выжав из меня со слезами накопленную тыщу рублей, обокрал меня, взяв золото и вещи, и…

Скрылся, уехал, обманул меня на моих же гуманных чувствах…

Всего не опишешь. Но жизнь моя — это сплошной колючий терн из шипов и ран. Сейчас я ушла душой от людей, не люблю и не верю в их доброту, но боюсь потерять в себе человечность. Это самое страшное и непоправимое…

О.Г.Л.

Москва, станция Томилино

ФЕЛИКС

Чтобы поднять престиж Европейского кинематографа и привлечь к нему внимание зрителей, несколько лет назад кинематографисты Европы учредили премию Феликс. Награда названа так в честь хозяина ресторана, где было принято это решение. Сначала жюри, состоящее из двадцати, кажется, человек, выдающихся деятелей кино, пересматривает все фильмы, снятые за год, и выбирает из них тс, которым можно дать номинацию. Потом другое жюри решает, кому из фильмов-номинантов дать награду и за что.

В 1989 году председателем основного, второго, жюри была шведская актриса, любимая женщина режиссера Бергмана, часто снимавшаяся в его фильмах, Лив Ульман. А одним из членов жюри был югославский кинорежиссер, знаменитый своими политическо-порнографическими картинами, Душан Макавеев, которого мы с Васей хорошо знали.

У фильма "Маленькая Вера" было шесть номинаций (больше, чем у всех остальных фильмов): за лучший Европейский фильм, лучшая режиссерская работа, лучший сценарий, лучшая операторская работа, лучшая главная женская роль, лучшая женская роль второго плана (роль матери Веры).

Настроение у нас было отличное. Мы ни капли не сомневались, что получил! все шесть премий, потому что другие кинофильмы — наши соперники нам были почти неизвестны, а на кинофестивалях, что мы были или о которых читали в прессе, они почти не упоминались и не встречались. А у нас дома валялись ворохи газет или копии газетных статей со всего мира, в которых были статьи о "Маленькой Вере".

Огорчало только то, что почему-то отборочное жюри не оценило по достоинству работы композитора Владимира Матецкого и артистов Андрея Соколова и Юрия Назарова. Они тоже имели полное право быть награжденными. Мы, конечно, понимали, что девять номинаций это было неприлично. Но все же…

У меня есть предубеждение против красивых мужчин. Я уверена, что все они, как правило, идиоты. Андрей Соколов — исключение, подтверждающее правило.

Когда я первый раз увидела Соколова, шагнувшего из полумрака студийного коридора в комнату, где мы знакомились с артистами, у меня перехвалило дыхание, голос мой задрожал, сердце екнуло, конечности онемели, перед глазами все поплыло, в ушах зашумело, в желудке образовался ком, а в горле спазм.

Я сразу поняла — это он! Только такого могла полюбить Вера, и так же реагировал ее организм, когда она его впервые увидела.

Их было много — очень симпатичных ребят, талантливых и сообразительных, приходивших пробоваться на роль Сергея. Но такой был один. Спокойный, неторопливый, способный своим магическим взглядом в первую же минуту влюбить в себя женщину Именно его я себе и представляла, когда писала сценарий, И вот теперь выдуманный образ воплотился в реального человека. И какого!.. У него настоящие мужские пристрастия — баня, охота и автомобили. До того как он решил стать артистом, он принимал участие в гонках по заснеженным дорогам, которые показывали по телевизору. И уже тогда под защитным шлемом советские девушки разглядели его и слали письма с подробным описанием всех своих достоинств.

Я думаю, на съемках ему было труднее, чем другим артистам. У него не было никакого опыта — тогда он еще учился в Щукинском училище, снялся в одном-единственном фильме и про кино не понимал ничего. Сейчас он единственный из молодых артистов, игравших в "Маленькой Вере", упорно, старательно развивает свой актерский дар. Потому мне совершенно не понятно, как могло жюри пропустить такой бриллиант и не дать ему возможность поехать в Париж, где в театре "Шансе Елизее" должно было состояться торжественное вручение призов.


У нас начались хлопоты. В приглашении, присланном из Парижа, было указано, что мужчины обязательно должны быть одеты в смокинги, а женщины в вечерние платья. А где их взять в городе Москве осенью 1989 года?

Но тут очень вовремя меня пригласило к себе швейцарское издательство и заплатило гонорар за роман "Маленькая Вера", который собиралось издать. Два дня в городе Цюрихе мы выбирали Васе смокинг. До этого у него не было даже приличного костюма, только джинсы, джинсы, джинсы. А с вечерними платьями можно было сойти с ума! Я пересмотрела их миллион и никак не могла ничего выбрать. В них я напоминала себе куклу Барби — вся в какой-то кисее и бахроме. Мне казалось, что я выгляжу в них ужасно пошло, а те платья, в которых я не выглядела пошло, стоили очень дорого, и мне было жалко денег. Заплатить тысячи долларов за вещь, которую можно будет надеть всего несколько раз? Сколько же это бутылок джина с тоником?.. Нет, я не могла себе это позволить…

И тут меня осенило. Когда мне было десять лет, одна наша знакомая подарила мне платье. Это платье привез в качестве трофея из побежденной фашистской Германии ее муж, служивший в штабе у одного из маршалов. Длинное, черное, сшитое из сплетенных вручную мелких кружев, с шелковой подкладкой, которая сама по себе могла бы быть платьем. Нашей знакомой так и не пришлось его надеть — она работала медсестрой в физиотерапевтическом кабинете, потому она и подарила его мне, чтобы я могла играть с подругами в принцесс.

Приехав домой, я новыми глазами взглянула на это платье и поняла, что выглядело оно после пересмотренных мною нарядов вполне пристойно, и стала ходить в нем по дому, пугая родных, чтобы привыкнуть чувствовать себя дамой. Ведь я тоже в основном носила джинсы.

Уже обласканная славой Негода в это время жила в Париже. У нее уже были призы за главную женскую роль на кинофестивале в Чикаго (мы туда не ездили, а фильм наш получил там главный приз — "Золотого Хуго", Хуго этот напоминает заспиртованного в призме желтого лилипута); приз за женскую роль на актерском фестивале в Женеве. Портрет Негоды украшал обложку американского журнала "Плейбой", и вот теперь она вела переговоры в Париже о съемках во французском фильме.


В самолете мы летели с клоунами. Это была группа Полунина с огромными сумками и кучей какого-то хлама.

Наш оператор Ефим Резников наконец-то получил приглашение за границу. До этого ему приходилось выслушивать наши рассказы о том, как нас принимали с фильмом в той или иной стране. Ему было интересно и обидно одновременно, потому что он надрывался во время съемок так же, как и мы, а удовольствий ему досталось меньше.

Актриса Людмила Зайцева жаловалась, что ее однофамилец модельер Зайцев запретил ей несколько дней принимать пищу, иначе она могла бы не поместиться в тот замечательный наряд, что он ей подобрал среди своих моделей.

Через час после взлета Зайцевой принялась объясняться в любви наша бывшая соотечественница, уже успевшая за это время в одиночестве выпить бутылку шампанского.

— Вы такая замечательная актриса, а Париж такой замечательный город!.. А где вы будете жить?

— В "Гранд Отеле".

Бывшая советская гражданка на мгновение протрезвела, размышляя, может такие быть или нет, потом решила сделать вид, что поверила.

— О-о! Это очень красивое место. Желаю вам приятно провести время. Имейте в виду, что французы очень гостеприимные люди.

Последние слова меня удивили. Обычно русские люди, живущие во Франции, говорят: "Французы такие суки. Но иногда среди них попадаются приятные люди".


"Гранд Отель", куда поселили всех приехавших на церемонию вручения Феликса, действительно очень красивый, большой и роскошный. "Наконец-то город Париж повернулся ко мне своей приятной стороной" — думала я. С этим городом у меня связаны исключительно малоприятные воспоминания. В нем я очень тяжело болела, когда мне было 12 лет, и еще этот поезд с Северного вокзала, ехавший неизвестно куда…

Любуясь на величественное здание Оперного театра, которое возвышалось прямо напротив нашего окна, мы предвкушали замечательный вечер в нашей жизни. Из Москвы приехали на церемонию все кинематографические начальники. Мы выяснили, где жил Андрей Смирнов, и позвонили ему, может, он знает что-нибудь о решении жюри. Что плохо в такого рода мероприятиях, что ничего не известно заранее о том, наградили тебя или нет, об этом узнаешь прямо в зале, когда распечатывают конверт. Но иногда слухи просачиваются, и можно прикинуть, чего тебе светит. Но в то время мы не во всех деталях знал и тонкости этих игр, и весьма скептично отнеслись к словам Смирнова о том, что, похоже, вечер нашего триумфа будет в другой раз. Если бы нам давали премию за лучший Европейский фильм, то нам уделяли бы больше внимания. А пока что все вокруг тихо.

Ну как нам могут уделять внимание, когда мы только несколько часов как прилетели из Москвы?

Тут к нам постучалась переводчица и сказала, что надо идти на пресс-конференцию, которую журналисты проводят со всеми номинантами по очереди.

После пресс-конференции седой фотограф повел нас в небольшой зал с колоннами и принялся группировать нас, чтоб сделать коллективный портрет создателей фильма.

— Но лицо стоит больших денег, — сказала ему актриса Негода. — Прежде чем делать мои фотографии, вам надо связаться со моим агентом и договориться, как вам оплатить съемки.

Фотограф опешил, потом ухмыльнулся, а помощник его сказал:

— Вы знаете, обычно агенты сами нам платят, чтобы мы сфотографировали их актеров, и мы еще не всех берем…

В том, что я получу Феликса за сценарий, я почти не сомневалась. Уверенность моя укрепилась, когда я узнала, что два других претендента — мужчины, а про фильмы их я ничего не слышала. Очень хотелось со статуэткой Феликса получить еще и конверт с денежной премией, но, оказывается, такие материальные подношения роняют престиж столь солидных мероприятий, потому денег никаких не положено… Надо сказать спасибо, что билет на самолет нам оплатили, проживание, да еще суточные дали!

Служащий Совэкспортфильма предупредил нас, что мы должны быть готовы к семи часам вечера, а в половине восьмого стоять в холле гостиницы, откуда нас повезут в театр "Шансе Елизее", и ни в коем случае нельзя опаздывать, потому что без двадцати восемь вход в театр закроют и никого больше не пустят.


В семь часов нарядные мы все толпились в холле. Народу было очень много, и все такие изысканные, душистые и важные. Все, похоже, собирались получать приз.

— Что за нравы у французов, — ворчала Зайцева, — я лежу на постели, в одних колготках, вдруг ко мне в номер без стука, открыв дверь своим ключом, входит юноша в белом кителе и начинает копаться, звеня бутылками, в моем мини-баре… О Господи! — на ее лице вдруг отразился неподдельный ужас, и она протянула руку в направлении лифтов.

Я резко обернулась.

Из лифта двое мужчин в смокингах и бабочках вытаскивали, поддерживая с двух сторон за локти, председателя Госкино СССР. Председатель был настолько пьян, что был не в состоянии передвигаться самостоятельно. Его пригласил на церемонию министр культуры Франции, и раз он приехал, то было невежливо не ехать в театр. Но я не знаю, насколько вежливо вынимать из номера и нести в свет человека в таком состоянии.

И вот всех принялись распихивать по машинам. Негода в ярко-красном платье до колен и в туфлях на низком каблуке напоминала мне девочку с иллюстраций сказок братьев Гримм. Оказалось, это платье ей взяли напрокат ее французские агенты. Ее родное вечернее платье она уже продемонстрировала, когда получала приз в Женеве, и, если ей опять придется подниматься на сцену за Феликсом, она должна выглядеть по-другому. Это очень важно!

Позже, когда Негоду пригласили в члены жюри на Каннский фестиваль, то Пьер Карден прислал ей из Парижа по собственной инициативе напрокат элегантное черное шелковое платье, приложив к нему письмо, что если она хочет, то может приобрести это платье, а если нет, то пускай обратно пришлет, после того как поносит.

…Так как по машинам распихивали по списку, то родственные связи никого не интересовали. Потому я поехала вдвоем с Фимой, Вася с Негодой, Зайцеву посадили с кем-то вообще не говорящим по-русски, а муж Негоды поехал в микроавтобусе с советскими кинематографическими чиновниками. После этой поездки он приблизился к Васе и сказал ошарашенно:

— Ты знаешь, они почему-то тебя очень не любят. Они говорят, что ты молодой и наглый.

Водитель, который вез нас с Фимой, плохо ориентировался на парижских улицах, и мы приехали к восьми часам.

— Сейчас двери закроют и нас не пустят, — пугала я Фиму.

— Ой, подожди, да это же мы по Елисейским Полям едем! Ну надо же! — радовался он. Счастливый, он видел их в первый раз.

Наконец мы приехали к театру Фасад театра весело перемигивался огнями, на ветках деревьев вокруг были развешаны светящиеся лампочки. Под одним таким деревом поддерживаемый мужчиной в смокинге, глядя перед собой невидящими глазами, раскачивался из стороны в сторону председатель Госкино СССР.

Прямо наваждение какое-то!

У входа в театр за веревочным ограждением стояла толпа собирателей автографов, многие из них фотографировали, мелькали вспышки. Мне протягивал руку с зажатым в ней блокнотом высокий худой юноша в шапочке с помпоном, выражение его лица было как у голодного сеттера. Он знаками умолял поставить ему на листе бумаги закорючку.

Внутри, в фойе на высокой лестнице, торжественно замерли два ряда солдат в униформе прошлого века с эполетами, аксельбантами и высокими головными уборами.

В зале нас рассаживали опять-таки по списку. Режиссеры группой в одном конце зала, сценаристы — в другом, операторы, опять же кучно, — в третьем, а единственная наша переводчица села вообще неизвестно где.

— Слушайте фамилии, — предупреждала она нас. — Тех, кого награждают, называют последними, после того как конверт вскроют.

Но французы решили сделать оригинально. Они выносили по два конверта. Сперва вскрывали один и читали список номинантов, показывая одновременно фрагменты из фильмов, потом вскрывали другой и уже объявляли победителя. Сперва вскрывали конверты и вручали статуэтки Феликса бестолковые старейшие французские актеры. С операторами получилась путаница. Старейшие актеры поняли дело так, что они будут награждать всех пятерых операторов, и каждую фамилию из списка номинантов произносили с пафосом, жестами приглашая человека выйти на сцену.

Самое большое разочарование ждало оператора из Польши, который стоял в списке первым. Он еще не разобрался что к чему и бодро выскочил на сцену, ожидая награды. Второй оператор почувствовал, что-то не так, и шел не очень охотно. Когда очередь дошла до Фимы, то он уже понял, что награды пока не будет, а зовут просто постоять на сцене.

И вот пять операторов, как дураки с вымытой шеей, ждут, пока ведущий объяснит стареньким, что есть еще один конверт, его надо вскрыть, вынуть листочек, развернуть, на листочке написана одна-единственная фамилия и страна, это надо прочесть громко и связно, подождать, когда из шеренги операторов отделится один, и именно ему вручить статуэтку. Ведущий объяснял это так выразительно, что даже я, не понимающая французского, это для себя уяснила.

Из шеренги операторов, к сожалению, шагнул не Фима, а блондин англичанин.

Потом "пролетела" Негода. Приз за женскую роль дали другой актрисе.

Настроение начинало портиться.

Следующими после музыкального номера должны были награждать сценаристов.

Кресла в театре были обиты красным бархатом. Бархат крепился к спинкам маленькими гвоздиками, которые почему-то не очень плотно были прибиты, и я почувствовала, что эти маленькие гвоздики своими омерзительными шляпками цепляются за нитки ручной работы кружев моего трофейного платья. И эти ветхие нитки с легким, тишайшим треском рвутся на моей спине. Я пишу эти слова и ужас, пережитый мною тогда, овладевает мною снова.

Зачем я сочиняла этот сценарий? Зачем два с половиной месяца мучалась во время съемок в канцерогенном, вонючем Мариуполе? Зачем приехала в этот дурацкий город Париж?

Для того чтобы подняться на сцену и чтобы с моей спины свисал лоскут изысканных немецких кружев, оторванных французскими гвоздями! И вокруг сидят абсолютно чужие мне люди — конкуренты-сценаристы. Нервно дышат. И совершенно не у кого спросить, что там на моей спине происходит!

Мне захотелось встать и выбежать вон из зала. Не надо мне никаких Феликсов…

То есть как это не надо?!!

А зачем тогда я сижу здесь уже полтора часа, смотрю этот скучный концерт и церемонию, во время которой я большей частью ничего не понимаю?

Меня лично в жизни награждали всего один раз: на домашнем, можно сказать, конкурсе киносценариев мне дали вторую премию и триста рублей.

Вручали мне их в совершенно не торжественной обстановке. Даже в школе мне не давали Почетных грамот — не за что было. А тут — по телевизору На всю Европу.

Я ведь такой сценарий классный написала!

Но платье-то сзади рвется!!!

В это время на сцену вышли немецкая актриса Ханна Шигулла и испанский режиссер скандалист-гомосексуалист Педро Альмодовар. Они должны были назвать имя лучшего кинодраматурга 1989 года.

Оркестр заиграл Рахманинова. "К чему бы это?" — лихорадочно думала я. Ладно, хоть испанец на сцене. Это как-то утешало, можно будет что-то понять. Он единственный из мужчин был в ярко-оранжевом пиджаке и изумрудных брюках.

Шигулла зачем-то вытащила из своего нарядного ридикюля серый камень, с одного бока раскрашенный яркими красками, и торжественно отдала его Альмодовару, произнося на английском бесконечную речь. Как я узнала позже, камень этот был обломком Берлинской стены.

"Сейчас я умру", — обреченно подумала я, глядя на их беззаботное воркование. Я покосилась на человека, садящего рядом со мной справа. Он елозил по креслу, раскачиваясь взад и вперед. Это меня заинтересовало. Я вспомнила про человека слева. Он, наоборот, замер и уставился не мигая на сцену.

Мы умрем втроем, поняла я, и мне стало смешно. Тут я услышала свое имя, потом, с любопытством глядя в зал, Альмодовар произнес и фамилию. Я сразу же забыла про платье.

"Надо дойти красиво", — подумала я, а идти надо было под уклон через весь зрительный зал. Шаги получились немного больше, чем хотелось бы, а пояс на платье поехал куда-то под мышки. По пути мне попались Зайцева и Фима, а у самой сцены я нашла и своего мужа Васю, затиснутого среди режиссеров. Тут и переводчица подбежала.

Из оркестровой ямы на меня с большим интересом смотрели музыканты.

Вот наконец добралась я до микрофона. Пока показывали фрагмент из фильма, Альмодовар обнял меня и прошептал, что поздравляет. Я посмотрела на густо напудренное лицо Шигуллы. Она вся тряслась.

"А из зала не видно", — равнодушно подумала я. Фрагмент закончился, надо было что-то говорить.

— Моя мама тоже испанка, — сказала я по-испански в микрофон Альмодовару в надежде, что испанский король смотрит вручение Феликсов и тоже порадуется. Альмодовар изобразил большую радость от этого известия. Я перешла на русский и выразила большую благодарность моему мужу режиссеру за то, что по моему сценарию он снял хороший фильм и я теперь стою на этой сцене. Вася вытаращил глаза.

"Ну вот, опять сказала что-то не то", — все так же равнодушно подумала я и передала пламенный привет своей маме.

Зал захлопал. Альмодовар сунул мне медную статую носатого алкоголика с курицей под мышкой — таков был столь вожделенный мною в тот вечер Феликс.

Опустошенная, я вернулась на свое место и стала ждать, когда на сцену пойдет Вася.

Но этого не произошло.

Лучшим режиссером выбрали венгра, а лучшим фильмом был назван греческий. И Зайцевой ничего не дали.

Когда пошел финал-апофеоз, всех призеров попросили подняться на сцену. Там нам на голову начали сыпать папиросную бумагу, олицетворяющую рождественский снежок, а старейшие французские актеры вдруг принялись энергично, как в московском метро, работать локтями и отпихнули меня в задние ряды, для того чтобы самим радостно махать в телевизионные камеры.

Я постояла немного сзади, а потом ушла со сцены к Васе.

Вася был мрачен.

— Ну чего ты расстраиваешься, — сказала я, чувствуя себя виноватой, — если бы хоть деньги давали с этим призом… Зачем нам две одинаковые статуи алкоголиков дома?

К нам подошли мрачные Фима, Зайцева и Негода.

— Поздравляю, — кисло кивнула мне Негода, — очень скучный праздник.

— Не портите Маше настроение, — сказала Зайцева.

Мимо шел веселый член жюри Душан Макавеев.

— Ну что же ты, Душан? — спросил у него Вася. У нас столько номинаций было, а приз отдали Ангелополосу?

— Ну, во-первых, у Ангелополоса хороший фильм, а сделан за французские деньги, во-вторых, Див Ульман не любит, когда на экране мучают и обижают животных, а у вас девочка-подросток так страдает. А в-третьих, мы сразу решили дать Маше приз за сценарий, потому что она единственная женщина-сценарист. Одного приза на семью — достаточно. Негода и без этого приза много награждалась, Зайцевой хотели дать, мы долго спорили, очень долго спорили. Жалко, что ей не дали…

Потом нас повезли на банкет в Музей современного искусства.

Есть хотелось страшно. По гостеприимные французы на стол поставили только одно блюдо — паштет с вареной морковкой. Когда мы попросили вторую бутылку вина, официант посмотрел на нас как на своих личных врагов.

— Когда французский министр культуры приезжал к нам в голодную Москву, то мы его щедрее кормили, — ковыряя морковь вилкой, заметил Андрей Смирнов. — Что-то мало денег французское правительство выделяет на культуру.


На следующий вечер мы решили сами сделать себе праздник, и, так как деньги у нас были, мы пошли в дорогой ресторан с Негодой. Ресторан должен быть не только дорогой, но и знаменитый. Выбор пал на "Максим". Все мы с детства помним арию из оперетты, которую часто передавали по радио; "Пойду к "Максиму" я, там ждут меня друзья…" Пошли.

У входа, в гардеробе, нашим мужчинам насильно повязали на шею засаленные галстуки, потому что в этом заведении сидеть без галстуков не принято.

Потом официанты попытались посадить нас куда-то в угол, но мы так активно сопротивлялись, что оказались за круглым столом в центре зала.

— Смотри-смотри! Сейчас будут по очереди к нам бегать! — захихикала Негода.

На каждое блюдо был свой официант: один приносил закуски, другой хлеб, третий первое, четвертый вино, пятый воду и т. д.

Один из официантов уже успел изрядно выпить и, наклоняясь, чтоб налить нам вино, ронял в бокалы из нагрудного кармана свою авторучку.

Поели мы в этом "Максиме" нежную пресную рыбку, оставили там по пятьсот долларов каждый, вышли на улицу, погуляли полчаса и почувствовали такой зверский голод, что побежали б первое же попавшееся кафе и заказали там себе омлетов с бутербродами.

Вот такой город Париж. Никак не хочет он поворачиваться ко мне своей волшебной, праздничной стороной. Ходили мы по холодным улицам, смотрели, как парижане готовятся к Рождеству, ставят на площадях елки с искусственным снегом на мохнатых лапах. Дворники в ярких зеленых или оранжевых куртках с такими же яркими оранжевыми или зелеными метелками из пластмассы наводят чистоту. А в витрине огромного магазина "Галерей Лафайетт" — мечта советских девочек — Рождественский карнавал куклы Барби. В нарядных праздничных одеждах, количеством более ста, куклы эти махали под музыку руками, шевелили головами, летали, ехали в каретах и автомобилях по кругу, возле елки с игрушками…

Через два дня в кинотеатре на Елисейских Полях у меня из сумки вытащили кошелек. Настроение было испорчено окончательно…


И вот долгими, длинными, зимними, холодными московскими вечерами я иногда снимаю со шкафа медную фигуру весом, наверное, 10 килограмм, у ног фигуры выгравировано латинскими буквами мое имя, ставлю напротив себя и думаю: "Эх, Феликс, Феликс, не принес ты нам счастья, а сколько было связано с тобой ожиданий…"

Глаза у него косят. Нос такой же унылый и длинный, как у курицы, которую он зачем-то прижимает к себе. Похоже, скульптор, который ваял Феликса, решил дать заработать какому-то бродяге, использовав его в качестве модели.

Потом я вспоминаю, что он подарен мне за то, что я лучший драматург Европы 1989 года, гордость переполняет меня, и я несу Феликса в ванную, чтобы смыть с него пыль. Он весь обмазан зачем-то какой-то липкой субстанцией, и пыль хорошо прилипает к ней.

Вася неодобрительно смотрит на меня.

Потом Феликс отправляется обратно в шкаф.

Когда я рассказала о Феликсе режиссеру Витанию Каневскому, снявшему фильм "Умри, замри, воскресни", он заинтересованно переспросил:

— Большой и медный? Надо из него дверных ручек наделать.

Через пол года Каневский получил за свой фильм кучу Феликсов. Теперь, я думаю, его семья хорошо обеспечена дверными ручками.

ПИСЬМО 25

Из всех видов искусств для нас самое важное — кино. Так сказал В.И. Ленин. И вот сейчас смотрим по телевидению фильмы вашей студии "Петровка, 38" и "Огарева, б" и видим, как работники милиции настойчиво, ежечасно ведут борьбу, отдавая иногда свои жизни, за покой общества, за чистоту его.

А многие фильмы, наоборот, не помогают им, а способствуют негативным явлениям в нашем обществе. Почти во всех картинах пропагандируются курение, пьянки (против чего ведется борьба), грубые объятия, жадные поцелуи, постели, и за период перестройки дошли до кульминации. Воспитывать же надо на положительных примерах, особенно подростков, а не на сексе, когда обществу грозит такое страшное заболевание, как СНИД.

В какой упорной борьбе спортсмены защищали честь советского спорта, завоевывая награды — медали. Кинематограф тоже получил специальные призы. Но за что?

За порнографию!

Позор на весь мир!!!

И это в первом социалистическом государстве. Народ возмущен. Дал свое название фильму — "Маленькая сучка и общежитский кобель". Мнение самой молодежи: "Фильм — реклама по принципу: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать или прочитать". В фильме показана жизнь наших простых людей — тружеников, которые стараются все сделать для своих детей, чтобы им было сейчас и потом хорошо, а дети, предоставленные сами себе, не знают, что им надо. Больше новых квартир — больше детей на улице. В школах только уроки. Затем мать-воспитательницу — на работу… Надо показывать, кто виновен в этом, чьи дети прогуливают в ресторанах и на дачах за час месячные зарплаты простых тружеников.

Отсюда же различные неформальные группы, музыкальные группы, появляющиеся на экранах без разбора, лишь бы били в барабаны, визжали, орали, хрипели. Появились различные группы по сексу (смешанные и однополовые) среди учащихся. А что происходит в домах отдыха, санаториях, общежитиях? Всем известно.

Так зачем же на плохом заострять внимание молодежи. Ведь известно, что такое по глупости подхватывается быстрее. Об артистах говорят — они все перецеловались, переобнимались, належались, за это им деньги платят, они все могут. Даже в театрах показывают голых проституток. Если наши взгляды устарели и пришло время для собачей любви (как говорят в народе), подбросим М. Хмелик и В. Пичулу (гомосексуалистам) сюжет из работы одного таксиста, за который получат они главный приз.

Везет в такси пару подростков. Она склонила голову на колени к нему.

"Укачало". — думаю.

Парень закрыл глаза, улыбается, пристанывает. Слышу чмокание, поглядел повнимательнее она сосет…

Резко остановился, выволок за шиворот обоих.

Парень. "Деньги-то возьми".

Шофер: "Убери свою пушку!"

Плюнул и уехал.

Народ вслед: "Вот какие шоферы грубияны!"

Извините, но это тоже есть.

Г.

г. Вологда

ПИСЬМО 26

…То, что вы показали, — сущая правда, конечно, концентрированная, но отнюдь не самая горькая из той, которая бывает в жизни, — "среднестатистическая", как у всех или почти у всех.

У вас очень достоверно показана семья, атмосфера внутри ее. Я сама росла в семье, где внешне все хорошо и благополучно, а по сути дела — все чужие. Вот в чем трагедия! И дело тут не в пресловутом конфликте "отцов и детей", хуже, гораздо хуже. Дело в чужеродности близких по крови людей и отсутствии всякого стремления преодолеть чуждость. Вот ведь нет дела до Веры, ее проблем отцу, матери, брату (им бы лишь себя уберечь, пускай даже за счет близкого человека!). Так ведь никому ни до кот нет дела в этой семейке. Разве болеют душой за Виктора деловые папа и мама. Сыночек не может поделиться с ними своими бедами, мать не слушает отца, не слышит его боли, саму мать не слушает никто. Каждый живет сам по себе, семьи нет, осталась только внешняя оболочка. Каждый искренне страдает от одиночества, но каждый замкнут, зациклен на себе, и круг замыкается. Родные люди стали чужими, и пропасть между ними растет…

Удачей фильма является образ города, бездушного, давящего все человеческое, чистое в людях, грязнящего их своим отравленным воздухом, с огромным локомотивом, с лязгом тормозящим у самого дома, с серым снегом над серой водой, отвалами шлака, вышками…

Встряска от фильма очень сильная. Мне кажется, что проберет даже тех, кто сам так живет, но скрывает. Вы ведь этого хотели!

На меня саму "М. В" произвела сильнейшее впечатление. В ушах стоят визг, как от боли, и гудок паровоза: пора! Не могла читать, слушать радио, даже спать. Вошла в состояние транса, когда высшей реальностью стал фильм. Заболела, конечно. Во мне внутри что-то сломалось, открылось. Я внутренне очистилась, стала лучше чувствовать фальшь. Вы сделали очень многое лично для меня, не знаю, как могут другие, я не могу жить, как прежде. В фильме проступает миропонимание, сходное с моим, если не на 100 %, то хотя бы на 96 %. Вы же теперь самые близкие мне люди, единомышленники! Мы должны быть вместе, а в какой форме — второй вопрос.

Кинематограф — "самое массовое искусство", может дойти до каждого. Надо же дать людям путь, который приблизит к Истине! Ломать легче, чем строить, поэтому ругать мы все горазды, а вот предложить что-то новое взамен и много лучше — едва ли… Надо дать людям путь, чтобы они знали, куда идти, к чему стремиться, чего остерегаться. Причем дорыться до первопричины зла, наглядно показать, откуда берутся "плохие" дети в 17 лет вместо "хороших" в 5, если уж об этом, причем всё это в убедительной и образной форме, так я вижу задачу.

Поэтому фильмы надо снимать обязательно с философским планом, потому что сами люди теперь думать не любят, а верить не могут или не хотят.

Вот такие мысли бродят у меня в голове. Если они покажутся вам интересными, мы могли бы хотя бы переписываться, обмениваться мыслями, просто разговаривать о ваших замыслах, фильмах, что вы хотите в них сделать. Судите сами, могу ли я быть вам полезна. Мне бы этого очень хотелось.

Если бы у нас наладился контакт и было бы желание его углубить, можно было бы говорить о посещениях столицы или даже о переезде, пока что в этом нет никакой нужды. Поэтому пусть вас не пугает немосковская прописка, дело не в этом". Но мешать вам я никоим образом не хочу Решайте, я сделала все, что могла, объяснилась достаточно ясно.

О себе. Мне 26, кончила институт, работала на заводе в г. Александрове, сейчас сижу дома в Иванове со своими ребятами, у меня погодки — Степа два с половиной года и Наташа полтора года. Первый у меня умер. А в прошлом году и в этом я столько хлебнула горя в бурной семейной жизни (с родителями и братом), что до сих пор удивляюсь, что осталась жива. Так что в "М. В." мне все близко и понятно.

М.Л.

Иваново

ПИСЬМО 27

Даже нет желания здороваться! Мы, люди разных возрастов, очень возмущены над постановкой киноленты "М. В.". Надо же додуматься до порнографических видов фильма. Этот Василий Пичул не иначе как сам — развратник, и такая же эта Наталья Негода — дура!!!

Кого вы вздумали перевоспитать — этих проституток, которые знают гораздо больше, чем вы развернули перед нами!

Еще не было в нашей русской истории такой похабщины! Это, видно, ваша перестройка. Другой темы нет изложить, так вы голых нам, да еще в таком виде! Дураки вы необтесанные! Негодяй еще тот, кто пропустил эту гадость на экраны. Вся теперь молодежь будет больше извращаться, если это показывается на экране! Правда? А?

Сволочи, почему вы ставите русский народ на очень низкую ступень культуры? Надо было сообразить, не так раскрыто голых, да она, дура, залезла на него и качается, как в доме терпимости. Ей-богу, с ней что-то неблагополучно с психикой!

Конечно, вы за за две серии выкачали у народа много денег, а что дали с воспитательной стороны??? Эх вы, негодяи!!!

Почему вы очернили СССР своим безумием? Биде этого нам не хватает! Это же последняя ступень падения. Еще надо было, чтобы малофейка побежала с кровати, что вы забыли об этом?

Не хватает ума, так не беритесь за этот щепетильный вопрос! Ради Христа, не вздумайте еще с ума сойти и учить других!!! ОБРАЗУМЬТЕСЬ!!!

Многие

г. Краснодар

ПИСЬМО 28

…Наплакалась, словно вновь пережила свою юность. Вы показали эту страшную семью, в которой "случайно" можно стать нормальным человеком. Мне очень жаль всех тех, которые живут, как Вера. За них надо бороться, но как? Может, кто-то, посмотрев этот фильм, пересмотрит свою жизнь, свое отношение к детям.

В моей семье тоже жили по принципу: накормить, обуть. Отчим пьет, мать "вкалывала" всю жизнь, сейчас на пенсии.

Я вышла замуж без любви — чтоб хоть куда из дома. У нас двое детей. Живем 12 лет, но мне так трудно жить, я очень несчастлива, хотя муж не обижает, но моя жизнь безрадостна.

А теперь вторая жертва из этой семьи — моя сестра. Вышла замуж в 15 лет. Жизнь у нее с мужем не ладится. Она курит, иногда пьет, я стараюсь ее вытащить, но у меня ничего не получается: тут еще и сам человек должен бороться за себя.

Извините за сумбур в письме — пишу, не могу успокоиться, настолько меня взволновал ваш фильм.

А знаете, что еще хочется сказать о себе, вернее о своем родительском доме. Все газеты и телевидение твердят о борьбе с пьянством. Да никакой борьбы, кроме повышения цены за бутылку, не видно. Как пил отчим, дрался, так все и продолжается. Только бутылка подорожала во много раз, и страдает семья. Стукнет кулаком по столу и выложи ему деньги — мало, еще вытянет…

Сколько женщин, знаю, страдают от пьянки своих мужей. Да, надо всем миром придумать наказание этим пьяницам. Работой надо их лечить. Ведь посмотрите у винных магазинов одни и те же лица, мимо проходишь — страшно становится. И никаких мер к ним.

Ввели талоны на сахар, а пьяниц опять не убавилось, а страдают опять дети, семья. Что же это такое?

Да сколько угодно будет еще таких "Вер"!

Извините за мое письмо.

Мне 33 года, и я все время чего-то жду" но напрасно. Жизнь моя устроена совсем не так, как я хотела. Живу ради детей, чтобы был у них отец и чтобы они не жили так, как я жила.

В.Е.

г. Челябинск

ПИСЬМО 29

Пишет вам студент 1-го курса. Вчера в пятый раз посмотрел "М. В", и тянет пойти еще и еще. Вы знаете, в моей душе произошел какой-то переворот. Я уже две недели мучаюсь, думая над своим будущим. Мои муки, по-моему, никто не может почувствовать и понять. По-моему, жизнь у меня трагична будет, если я не поступлю во ВГИК. Пусть у вас это не вызывает улыбки, т. к. я не идиот и пишу вполне серьезно.

Попробуйте представить мое положение в жизни: в 1988 году закончил физико-математическую школу, поступил в Киевский институт инженеров гражданской авиации. Вы знаете — это дыра, тут ни коллектива, ни будущего. Я мечтал быть летчиком, но мне это не дано из-за здоровья. Вы понимаете, я погибаю, я как в тюрьме. Здесь нет ни девушек, ни нормальных парней!.. Одним словом, все, что во мне есть художественного (позволю себе так выразиться), все погибает, а тут еще эта противная армия после первого курса.

Родители мне советовали поступать в Московский университет, но я хочу быть артистом и сниматься в кино. Понимаю, что у вас сразу проскользнет мысль, что это порыв юности или детства, что это пройдет. Но клянусь, что это совсем другое. Меня тянет к литературе, к какой-то игре… Одним словом, я не могу вам высказать все то, что творится у меня в душе. Но я по натуре оптимист и надеюсь, что мои мечты, может быть, сбудутся.

Д.П.

г. Киев

ПИСЬМО 30

Я только что прочла роман "Сердце Бонивура". Я снова окуналась в живительную среду нашего поколения. И после прочтения этой книги посмотрела вашу стряпню "М. В" — МЕНЯ ЧУТЬ НЕ СТОШНИЛО.

Значит, вы продолжаете упорно приучать современную молодежь к жестокости, моральному распутству, пьянкам. И в этом достигли громадного успеха. Сволочи вы!

Вопрос: почему в своей нынешней вашей стряпне всего самого отвратительного, до чего дошли народ, маленькую Беру ставите на фоне монумента Сталина? Еще раз сволочи! При Сталине такой мерзости не было и быть не могло!

Наша молодежь была воспитана в высоком нравственном духе. И напрасно вы клевещете на Сталина. Вы — недоумки, а мы — старое поколение, намного грамотнее вас политически, ибо мы были сами соучастниками строительства социализма, свидетелями величайшей классовой борьбы с такими подонками, отщепенцами, как Троцкий, Бухарин, Зиновьев, которые всячески шли против Ленина и ЦК партии большевиков. У нас сохранилась вся политическая литература тех лет. Прочитайте роман "Брестский мир" (низкий поклон автору), где он коротко и ясно описывает "любимца" партии, которого с треском вышвырнули из нее, и правильно сделали.

Вывод: сейчас снова вылезли подонки и отщепенцы Троцкого, Бухарина и Зиновьева, и вы пляшете под их дудку Спаиваете голодных тружеников, превращаете их в ослов, развращаете, растлеваете, разваливаете все, что наше поколение достигло в боях и героическим трудом!

Еще раз — сволочи вы!

Все загубленные проститутки, рожденные идиотами, и брошенные дети — на вашей совести!

Без подписи

г. Свердловск

РОЗОВЫЕ МАРГАРИТКИ

В Копенгаген мы приехали на премьеру фильма "Маленькая Вера" и презентацию одноименной книги.

Представитель Совэкспортфильма, который жил в Дании уже несколько лет, говорил нам, что датчане совершенно дикие люди, почему-то называя их "мохнатыми".

Мы ехали среди деревьев парка, расположенного вдоль берега моря. Было начало мая, а дни наступили очень жаркие. Хотелось сбросить с себя одежду и нырнуть в это темно-синее Балтийское море, и плыть, плыть, плыть, смывая с себя серый московский апрель. Едущая перед нами машина резко затормозила.

— Ну что еще, — недовольно поморщился представитель Совэкспортфильма. — Ах, они уточек увидели!.. Уточек пропускают!

И действительно, из-под колес машины не спеша, враскачку вышло утиное семейство.

— Ну конечно, они никогда не спешат, этидатчане!.. Представляете, здесь уже несколько лет стоят очень теплые зимы. Владельцы меховых магазинов разоряются и продают шубы по дешевке. Одна служащая советского посольства как раз решила купить себе шубу. Ей продавщица говорит: "За полцены отдаем". А наша служащая пришла без денег, она в тот день ходила приценивалась. На следующий день идет с деньгами, а продавщица бежит ей навстречу, руками машет и кричит радостно, что еще дешевле продадут, чем вчера собирались!

В Данни работающие граждане облагаются большими налогами, иногда даже складывается парадоксальная ситуация, когда жить на довольно высокое пособие по безработице оказывается выгоднее, чем ходить на службу и платить налоги. Дворы новостроек в Копенгагене заполнены молодыми безработными отцами, которые гуляют с детьми и прекрасно себя чувствуют.

Так как по законам Дании деньги, потраченные на культуру и искусство, налогами не облагаются (а деньги, что тратились на нас с Васей, для издателя и прокатчика были как раз теми деньгами), то прием, оказанный нам, был очень щедрым. Взяв с собой своих многочисленных детей и жен, издатель и прокатчик ходили с нами в дорогие рестораны, проедая то, что иначе пришлось бы отдать родной стране.

— Вы, наверное, хотите что-то купить? — спрашивали они нас.

Но у нас к этому времени уже было все, что нужно было советскому человеку, измученному перестройкой. Единственное, моя мама мечтала посадить у себя на даче под окнами розовые маргаритки и никак не могла найти в Москве семена этих цветов. Потому я попросила только, чтобы мне помогли купить семена розовых маргариток. Эксцентричность моей просьбы удивила всех, особенно представителя Совэкспортфильма, который привык сталкиваться с совершенно другими просьбами. Мне, конечно, же пообещали помочь, но потом в суматохе этих дней забыли об этом, и теперь на даче растут только белые Маргаритки, купленные на Рижском рынке.

К сожалению, я мало гуляла по славному городу Копенгагену, потому что у нас была бесконечная череда встреч, интервью и съемок на телевидении.

Все встречи были необычны. Сперва на киностудии с одетыми в солидные костюмы продюсерами, которые показали нам павильон со стеклянной крышей, в котором было душно, как в оранжерее. В этом павильоне снимались первые фильмы на заре развития кинематографа. В нем все оставлено так, как было тогда: декорации, приборы, камеры… Потом в творческом союзе кинематографистов мы познакомились с одетым в яркие цветастые шорты его председателем. Потом в Копенгагенском Пен-клубе мы встретились с датскими писателями.

Это была очень многолюдная встреча. Мне кажется, пришли все писатели Дании — их было человек сто. Больше, чем наших сограждан на встрече в советском посольстве.

Сограждане совсем одичали в этой Дании. Они даже не знали слова "совок" и были несколько напряжены, услышав это слово от Васи. Он пытался им втолковать, что не отделяет себя от этого понятия, но они почему-то решили на нас обидеться, видно, за державу стало обидно. Кроме этого им было непонятно, как я, учившаяся у прославленного советского драматурга Евгения Габриловича (об этом они узнали из отечественной прессы, которую жадно читают на досуге), могла написать такой эротический сценарий. Лично мне мой сценарий эротическим не казался. Я писала комедию, и всегда после просмотров фильма спрашивала у людей, много ли они смеялись. И до сих пор не понимаю, когда со мной начинают разговаривать про бездуховность персонажей и про грязь, в которой они живут.

Что касается любимого учителя Габриловича, то у нас, его учеников, бы пароль — "Антуанэтга". Кто-то произнесет это слово, и все остальные хихикают.

А дело в том, что старейший советский драматург, автор фильмов "Коммунист", "Наш современник" и других не менее прославленных и знаменитых, очень любил нам пересказывать итальянскую картину; не помню названия, в главной роли Софи Лорен. Из этого фильма о домохозяйке Габрилович часто вспоминал одну сцену: Вторая мировая война, город Рим оккупировали войска союзников. Войска маршируют по улицам, дома опустели, жители смотрят парад, а у оставшейся в одиночестве домохозяйки улетает из клетки попугай. Она идет его искать, заходит на чердак и там на куче хлама встречает мужчину. Мужчина видит Софи Лорен, она видит его, и с ними моментально происходит сексуальный шок. Они бросаются друг к другой в объятия, начинают неистово друг друга любить. Войска маршируют, звучит бравурная музыка. Над отчаянно-совокупляющейся парой летает сбежавший попугай и орет хрипло имя хозяйки: "Антуанэтта! Антуанэтта!"

Рассказывая этот эпизод, Габрилович, всегда такой спокойный и медлительный в свои восемьдесят с лишним лет, вдруг приходил в возбуждение, взмахивал пухленькими руками, показывая, как попугай парит над возлюбленными, глаза его задорно блестели, и он так же хрипло, как попугай, выкрикивал — "Антуанэтта!".

Так и повелось. Когда кто-то из моих сокурсников влюблялся или кого-то поражал сексуальный шок, то все остальные дразнили: "Антуанэтта!" А перед тем как я вышла замуж за Васю, мне прислали карикатуру, где был изображен раскинувший крылья попугай с лицом Габриловича…


Датские писатели напоминают детей. Они с таким неподдельным изумлением слушали наши сложные ответы на их простые вопросы. Особенно их озадачила, не помню уж почему, возникшая в разговоре тема антисемитизма. Они совершенно не знали, что это такое и почему это вдруг возникает в обществе цивилизованных людей.

Что касается меня, то я за время этой беседы с писателями выпила одна литровую бутылку белого вина, которым меня усердно угощал мой издатель — бывший футболист. К концу разговора я была очень веселая, желала всем писателям добра и творческих успехов, искренне не понимая, о чем они могут писать свои книжки в такой спокойной стране. Счастливые, они могли часто собираться в двух залах клуба в старинном доме, с древними картинами и стенами, отделанными темным дубом, ходить по этому очаровательно скрипящему полу из длинных досок и ничего не знать об экономических реформах, о политическом кризисе. Среди писателей было много милых молодых женщин, я желала им даже слов таких не знать, потому что от них нормального человека тошнит. Они с сочувственными улыбками смотрели на меня, давали мне мою книгу, чтоб я надписала им на память. Потом в туалете, глядя на себя в зеркало, я чуть не заплакала: "Боже мой, чего я тут делаю? Ведь я хотела бы быть совсем в другом месте, с совсем другими людьми…"

Как глупо. Но я всегда недовольна. Лишь потом, через пол года, я начинаю понимать, какие замечательные дни, оказывается, я прожила. Ведь если бы я не поехала в Копенгаген, я бы никогда не узнала, что издательства, бывает, состоят из двух комнат, в которых трудятся три сотрудника, двое из них муж и жена. Они сами приклеивают к книгам обложки.

Я бы никогда не познакомилась с ведущим советологом Данин — пузатым, косматым, пыхтящим, любителем пива в шортах грязно-телесного цвета и давно не стиранной футболке с серпом и молотом, заляпанными пятнами жира. Не узнала бы, что самое яркое впечатление у советолога от Советского Союза — его поездка на Транссибирском экспрессе.

Через год в Греции я была представлена заместителю главного редактора одной из центральных газет. Держа в руках большой стакан с виски, он со вздохом вспоминал свое путешествие в Транссибирском экспрессе как замечательное событие в своей жизни. Кроме этих двух я встречала еще нескольких человек, которые вдруг сообщали о самом дорогом воспоминании о Советском Союзе — об этом самом экспрессе.

Побывала я в замке принца Гамлета в Эльсиноре. Замок этот оказался вполне благопристойным зданием желтого цвета, расположенным на ровном месте, безо всяких обрывов и скал, омываемых солеными волнами.

Датчане, как и немцы, совершенно спокойно относятся к обнаженному телу, справедливо полагая, что естественно, то не безобразно. Потому целыми семьями они загорают голышом в центре города, в парке, приводя в ужас благонравных советских граждан, которые иногда туда забредают. Может быть, датчане так себя ведут, потому что датское пиво, которое рекомендуется пить из деревянных бочек большими кружками, оказывает ослабляющее действие на мужскую потенцию. И в последнее время светловолосые датчанки стали уделять больше внимания энергичным арабам-иммигрантам.

Одно только не понятно в этой благополучной Дании, какой идиот отрезал сидящей в море на валуне чугунной русалочке голову. Причем, говорят, это происходило дважды. Последний раз — несколько лет назад, и нам показывали фотографию обезглавленной статуи. Сейчас ей приварили новую голову, но безобразный шов охватывает нежную девичью шею.

У меня есть любимый с детства анекдот, рассказанный мне еще в то время, когда я даже не знала, где на карте можно найти Данию.

Сумасшедший террорист с бомбой врывается к машинисту поезда в метро на Тушинской линии. Он приставляет к виску машиниста пистолет и требует, чтобы тот вел состав в Данию.

Машинист берет микрофон и спокойно говорит:

— Осторожно, двери закрываются, следующая станция Копенгаген.


Мне всегда хотелось верить, что так может случиться. Вдруг после какой-нибудь зачуханной станции " Пролетарская" или "Текстильщики" за окнами вагона появится яркий, солнечный Копенгаген, расположенный на морском берегу. Там такие необычные дома с остроконечными крышами, построенные из красного кирпича.

В общем-то, вера моя была вознаграждена. Со мной почти так и случилось. Жаль только, что я не привезла оттуда розовые маргаритки.

ПИСЬМО 31

Наконец-то появился фильм на современную тематику. Исследование семьи, ужас пустоты, не о чем поговорить с родителями. Почему у нас в стране девочки-проститутки, загнивание молчащей, страдающей интеллигенции, засилие крестьян в культуре.

На Украине стирание граней между городом и деревней привело к засилию людей, мечтающих о киевской прописке и лаврах гения. Приходят в кино люди, не обладающие культурой общения, состраданием, милосердием. Идут по трупам людей, им сочувствующим. А когда достигают верхних ступеней, начинают держаться за свои гнезда и никого близко не подпускают.

Редакторские препоны, боязнь лишиться места, родственные кланы никогда не позволят появиться свежей мысли, здравому смыслу. Тупые лица чиновников, рассуждающих о высокой материи, но ничего не делающих полезного. Разложение кинематографа, отсутствие режиссуры, липкая критика — вот компоненты состояния дел на нашей студии им. Довженко. "Не пущать" и упор на украинскую классику "на украинской мове".

И воспитываются молодые. Из девочек легкого поведения и мальчиков из хороших семей не получаются хорошие актеры. Сколько фиктивных дипломов, и нет фильмов. И ужас в том, что не будет. Питательная среда — радиоактивна…

Ассистент режиссера Н.П.

г. Киев

ПИСЬМО 32

Я долго мучилась, но решила написать тебе. Может быть, для тебя это смешно, но я чувствую, что люблю тебя. Для меня это очень серьезно. Только прошу тебя, не рви это письмо, а дочитай до конца. Я знаю, ты сейчас подумаешь: много вас тут таких. Но прошу сделать для меня исключение.

Я знаю, что ты не хочешь со мной иметь… Думаешь, что не стоит связываться с деревней, Я от тебя взаимной любви не требую. Но знай, что я пойду на все ради любви, даже могу отравиться. Я это сделаю в том случае, если ты не ответишь на мое письмо. Я буду ждать две недели со дня отправки.

Я прошу только одного, ответь, пожалуйста, на такой вопрос: желаешь ты или нет дружить со мной? И что для этого я должна сделать? Я согласна на все. И еще об одном тебя прошу: пришли, пожалуйста, свою фотографию с автографом.

Вот я тебе посылаю свою. Не знаю, нужна она тебе или нет. Если нет, то можешь порвать.

Извини, что зову тебя Сережа, я не знаю твоего настоящего имени. А это имя я взяла из кинофильма "М. В.", где ты играл роль Сергея.

Если сможешь, приезжай ко мне в гости на Новый год Пожалуйста. Приглашаю. В Новый год я буду дома одна, родители уйдут в гости.

Приглашаю и буду ждать от тебя письма.

Крепко целую!

Ю.Г.,

Омская область, г. Тюкалинск

ПИСЬМО 33

Я ненавижу этот строй!
Хотел бы я себя убить.
Я знал самцов и самок рой,
А я хотел одну любить.
Ей мама в жизни подсказала,
Пора любовников иметь,
И дочь ее мне сеть вязала.
Свистя, мне кожу рвала плеть!
А я готов был умереть!
Лишь бы в борьбе той победить,
Чтоб лишь ее одну любить.
Ведь она жизнь со мной связала,
Всегда быть верной обещала.
Словами просто так играла.
Давно наш в этом строй прогнил.
Ведь я любовь в себе убил!
Я из провинции, так сказать, живу в Новополоцке. Мне, как и вам, близка тема нравственности общества, в котором мы живем.

Я прекрасно понимаю ту среду, то застойное явление нравственности общества, знаю, как мы докатились до такого, кто виноват, знаю путь, по которому нужно идти, чтобы направление было верным. Что поделаешь — застой. Не было четкой программы развития общества людей, разрушена общечеловеческая мораль. До всего дошел сам, потому что многое пришлось испытать и прочувствовать самому — живу среди людей.

Ах ты теща, виновница теща.
И вина мне твоя видна.
Ты гуляла, и шумела роща,
Дочка дерзка была, вольна.
Воевал я с судьбой и с нею,
Между нами была война.
Все, что было, сказать не смею,
Ложь в коварстве была сильна.
Отступил, что сейчас не скрою,
Получился — матриархат.
Вы растратили все святое,
Оказался я виноват.
Что ж ты, грешница, грешница теща.
Ты запутала дочь свою.
Честь и совесть укрыла в роще,
Задушила Любовь мою.
Ну а мне-то, мне что, я выжил!
В жизни многое испытал.
Не хочу я, что б сын мой жил так,
Я ж боролся и проиграл.
Ну а мне-то, мне что? Я выжил,
Только я ведь еще отец.
Просто трудно другим, я вижу,
Я устал, я устал вконец.
А сейчас пару слов о вашем фильме. Льстить не буду, скажу просто: спасибо. В то же время как недостаток нет направленности, о мелочах говорить не буду, сами знаете. Я не видел вашего лица, потому просто разговариваю, как с другом, ведь фильм должен не только отображать действительность, но и давать направление, ведь это еще ценнее, если оно точное.

Самое неприятное, что вы показали сексуального шакала, который хочет назваться сексуальным тигром. Здесь не ясна ваша точка зрения. Остается сказать, что далеко не вся молодежь (а ведь это надежда и опора нашего общества) правильно восприняла ваш фильм и взяла на вооружение только сексуальную позу полового акта.

Давайте выстрелим в десятку.

Пора остановить эту мерзость, ведь настоящий, сексуальный тигр в наше время погибает (но падалью не пользуется), оставляя после себя недостойные жертвы, которых потом подхватывают шакалы. Пора это остановить, ведь любовь погибает, а человек становится животным.

Очень буду ждать ответа.

Желаю Вам новых творческих успехов и здоровья.

С уважением, Ваш зритель и друг.

В.Ф.Ф.

Витебская обл., г. Новополоцк

ПИСЬМО 34

Просто не хватает ума, а может, мы отстали от жизни или стали непонятливыми. Что хотели показать этим фильмом? После просмотра в душу как будто наплевали! Зачем два с половиной часа лить грязь?! Хотя бы как-то "разбавили".

Ведь большинство у нас честных, трудовых, порядочных семей. Мы все знаем, как мы живем в трудовых буднях.

Страшно, что вывернули наизнанку грязь — "это дно" какой-то незначительной части непорядочных людей.

Если купят за границу этот фильм, то будут "смаковать", докатились Советы!

Какая мораль — проституткой, пьяницей можно быть, все равно "подхватишь" порядочного парня и выйдешь замуж.

А этот интим?.. Зачем показывать так обнаженно?

Не понимаем этих артистов… Зачем согласились разыгрывать эту сцену? Больше заплатили?

Боже! Ведь это чувства глубокие, и, естественно, через это проходят в основном все люди. Но они проходят постепенно, познаются, и это — интерес жизни. А вы опошляете сокровенное!

У нас есть дети: дочери, сыновья. Порядочным девушкам из-за таких, как Вера, выйти замуж тяжело. А проститутка добивается всего: красивого" умного парня. Значит, нашим детям надо брать пример с Веры?

Интересно, есть ли у вас дети (у всей группы, кто принимал участие в постановке этой картины). Хотели бы вы, чтоб ваш сыночек попал в ситуацию, подобную Сергею, и привел в дом такую жену?

Фильм аполитичный, аморальный.

Те, кто так делает, вряд ли смотрят фильмы. Родители, подобные родителям Веры, если и посмотрят, то сомневаюсь, что они сделают выводы!

О.К.,Н.К.,М.Я.

г. Киев, завод Арсенал им. В. Ленина

ПИСЬМО 35

Мне шестнадцать лет. Хожу в школу, учусь отлично. Никогда в жизни не писала писем, тем более киноактерам. Но, посмотрев фильм "М. В.", я просто без ума от сыгранной Вами роли Веры! Ходила смотреть фильм четыре раза и все еще не могу успокоиться! Напишите мне, пожалуйста, ответ, но только лично, а не через газету или журнал. Мне интересно знать о Вас все-все до мелочей, что можно, напишите! Похожа ли Ваша жизнь на жизнь Веры, сколько Вам лет, как удалось Вам добиться такого успеха? Если можете, вышлите мне свою фотографию, чтобы я смотрела и понемногу успокаивалась. Напишите, как мне быть похожей на Вас? Если Вы мне напишите, я буду самым счастливым человеком на свете, а если нет, то буду страдать!!!

С уважением, Галя Украинская ССР, г. Светвоводск

ПИСЬМО 36

Мы — блокадники, прошедшие ад. Когда безумная от голода мать варит и ест вместе с умирающей дочерью умершего сына. Доносят соседи в милицию. Их арестовывают за людоедство. Мать умирает там, в Большом доме, а дочь по молодости осталась жива, вышла оттуда. Как сейчас ее вижу — сидит рваная, вся во вшах, на лестнице и плачет (квартиру обобрали дворники) от перенесенного горя, утраты матери и оттого, что сама в пятнадцать лет умирает с голода. А таких были тысячи. Шура, сестра съеденного, чудом выжила, ее подобрали. Техникум, где она училась до войны, эвакуировался в конце 1942 года, и взяли ее. Она, одинокая как перст, нашла свое счастье, окончив техникум. Вышла замуж за хорошего парня. Имеет двух детей, дети большие, есть и внуки уже. Отличная семья.

Это выходец с того света. То, что она пережила, хуже всяких лагерей и пр. Как сказал один военный из разведки, случайно побывавший в Ленинграде в блокаду: "Я воюю там, а здесь мне страшно".

Вот она, жизнь, и Человек — Шура. Вот о ком бы показать в кино (только без показухи! В то время ели людей, никто по радио не пел, слушали о прибавках, Левитана, и все! И о сводках на фронтах).

Вот о ком надо писать и показывать теперешней молодежи, чтобы кровь из сердца шла.

А фильм "Вера" — дерьмо, в зале хохот, атмосфера отвращения, многие уходят. Кому нужна эта "живой труп" — проститутка, с сигаретой в зубах. И ее еще "любят" и выбирают в жены моряк-гопник, бывший, или ее "хахель", где она в постели сидит на нем. "Приемчик" — пример для теперешней гнилой молодежи. Стынет в жилах кровь, до чего мы дошли на экране Есть и другие фильмы — наши и не наши, такая же похабень. Человек идет смотреть фильм — отдыхать., а не приемы половой жизни этих вонючих тварей, пьяниц, проституток и пр. Не надо пудрить мозги, как бы услащая их этой похабщиной. Да таких "дочек" в зародыше убивать надо, разносчики СПИДа, тунеядки, пьяницы. Да их в жизни сейчас полно, особенно малолетних проституток. Только писать и показывать их зачем? Это уроды, как и их семьи. Папуля ножом и т. д., их расстреливать надо, ибо это не люди уже, а "проказа".

"Она ждет любви!" Смешно и стыдно за вранье. Она ждет постели и денег. Противно! Учитесь ставить фильмы, а не "позорище"!

Зрители-блокадники

г. Ленинград

ПИСЬМО 37

…Оказывается, есть возможность добиться того, чтобы наши кинотеатры не пустовали и чтобы зритель ходил на наши, советские фильмы. И не надо тратить на создание фильма, как, например, на создание фильма "Клеопатра" США, десятки миллионов долларов. Надо лишь не отрываться от правды жизни, и тогда зритель поймет и оценит, и будет валом валить в кино.

Несколько слов о сексуальных эпизодах. Я считаю, что это неотъемлемая часть нашей жизни. Если в прошлом мы отказывались от показа этих сцен, то только демонстрировали этим свой примитивизм и выглядели посмешищем в глазах международного зрителя. Пора уже всем понять, что человек конца XX века — это не человек, скажем, 20-х, 30-х годов.

Зритель уже достаточно созрел для таких сцен, чтобы соответственно их оценить. К слову, из-за того что американцы достаточно повидали подобного, они не полезли жить обратно в пещеры, а строят небоскребы все лучше и выше.

Немного о себе. Мне 45 лет, старший инженер.

С.Б. г. Москва

ОМАРЫ НА ЗАВТРАК, ИЛИ ПЕРЕПЕЛКИ В ТРЮФЕЛИНОМ СОУСЕ

Январь был тяжелым в тот год. Моя дочь долго лежала, терзаемая страшным гриппом, заразила меня… Мы пытались помочь вылечиться от алкоголизма нашей двадцатичетырехлетней родственнице. Она приходила после уколов, и сутками спала у нас дома. После операции на сердце, прожив 15 минут, умер в больнице друг и сокурсник Васи. Правительство СССР приняло постановление, благодаря которому кинокооператив, организованный для создания фильма "В городе Сочи темные ночи", признан незаконным. А съемки в самом разгаре, что делать — непонятно.

Вечером нам привозят купленный за двойную цену гэдээровский мебельный гарнитур в детскую комнату, вернее, кучу досок, из которых надо самим собрать шкафы и кровать. Внося его, грузчики каким-то образом зацепили электрическую розетку и вырвали ее. Произошло короткое замыкание, и вся квартира погрузилась во тьму… Зазвонил телефон, и одна милая молодая женщина радостно, с подробностями рассказывает мне о том, как она два месяца не могла найти себе в Германии жениха, а тут, в Москве, спустя день после возвращения, в ресторане ВТО, она познакомилась с немцем, полюбила его с первого взгляда, и он ее тоже, и теперь она опять едет в Германию… Я сижу во мраке. У меня под ногами ползает грузчик из мебельного магазина и чиркает спичками, потому что от его часов отлетел какой-то винтик, и он пытается найти его на полу… Мама с дочкой роняют с грохотом доски от гарнитура, у дочери ужасный кашель, а в шесть часов утра я должна сесть в самолет и лететь в Нью-Йорк, а чувствую я себя так плохо, что мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание…


И вот я в самолете. Стюард, латиноамериканец с руками, похожими на тюленьи ласты, объясняет, как спасаться во время авиакатастрофы. Еврейские юноши с черными ермолками передразнивают его.

Потом пересадка во Франкфурте-на-Майне. Самолет набит индусами и поляками. Зачем лечу? Мне самой это неясно. Приглашение и билет оплатил американский прокатчик фильма "Маленькая Вера". Он хочет поговорить о фильме. Но для разговоров о фильме не надо тратить столько денег и вытаскивать сценариста из Москвы.

Размышляя об этом, я смотрю фильм о том, как в одном городе воевали лысые с волосатыми, а потом волосатый мужчина полюбил лысую девушку и у них все хорошо закончилось. Передо мной польский мальчишка попросил у стюарда маленькую пластмассовую бутылочку с белым вином, но стюард не дал и, повернувшись ко мне, вдруг прокаркал по-русски с чудовищным английским акцентом:

— Меня уволят, если я ему дам.

По проходу между креслами мужчина-индус носил на руках смуглую годовалую девочку в пышном светлом платье и что-то ласково нашептывал ей в ухо. Я почему-то удивилась оттого, что не могла представить, что отцы-индусы могут так же, как и европейские отцы, нянчиться с детьми. Хотя что же в этом удивительного?


В аэропорту меня встретила помощница прокатчика Стефани, которая говорит по-испански, и мы довольно легко понимаем друг друга. Она привозит меня в знакомую квартиру на Бродвее, на 35-м этаже, где я уже останавливалась летом с Васей и Негодой. На улице серо и неуютно. Но на следующий день вдруг выходит солнце, и воздух прогревается до плюс 15.

Прокатная фирма недалеко — на соседней улице, она расположена над рестораном, поэтому в фирме пахнет кухней. Прокатчик, крепкий пятидесятилетний мужчина без шеи, с широкой грудью и пышными усами, зовут его Джерри. Он без лишних разговоров вручает мне конверт с деньгами, говоря, что это за работу: ко мне будут приходить журналисты и беседовать о фильме. Это нужно для рекламы.

Начало многообещающее.

Вечереет. Из окон прокатной фирмы видно, что на противоположной стороне улицы собирается толпа. Она все растет и растет. Наконец подъезжает автомобильный кортеж. Из лимузина быстро выходит высокая английская принцесса Диана и торопливо скрывается в освещенном яркими огнями парадном соседнего здания. Толпа расходится.

Что странно в манхэттенской толпе, так это то, что мне постоянно кажется, что очень многих из нее я знаю. Строение лиц и стиль одежды очень напоминают мне тех людей, которых я вижу ежедневно вокруг своего дома.

А может, это они и есть?

Стефани вызывает такси, и мы с Джерри и другой девушкой — пресс-атташе Люси едем в дорогой ресторан.

Там Джерри заказывает омаров.

Приехавшая в Москву после съемок для журнала "Плейбой" Негода хвасталась, что Джерри заказал ей в шикарном месте омара. Мне Джерри заказал целых два омара!

Нам повязывают клеенчатые фартуки, разливают напитки, а Джерри без конца говорит комплименты и выражает свое восхищение фильмом.

На тарелке, замысловато украшенной разными травами" залитые золотистым соусом распластали свои красные клешни и усы омары. Специальными щипчиками надо вскрыть панцирь, чтобы добраться до вкусной сочной мякоти. Девушки с профессионализмом хирургов молча и сосредоточенно орудуют ими… А у меня после болезни совсем нет аппетита. Кое-как одолев одного омара, я полощу пальцы в поставленном специально для этого фарфоровом тазике.

— Второго возьмешь с собой, — радостно говорит мне Стефании. — Официант положит его в пакет, и ты съешь его утром.

Они довозят меня до дома, высаживают у подъезда, и первое, что я делаю, распрощавшись с Джерри, иду в ближайший винный магазин и покупаю там двухлитровую бутылку хереса.

В лифте по рассеянности я прижала бумажный пакет с омаром к пальто, купленном за большие деньги в Париже. Добравшись до квартиры, я с ужасом обнаружила, что жирный соус пропитал пакет и капает на пол и что этот соус залил мое замечательное пальто. Большое масляное пятно размером с детскую головку расплылось выше кармана. Я пытаюсь его отстирать — бесполезно… Потом, дома, я мучила родных вопросом: "Хотите попробовать омаров?" Получив утвердительный ответ, посылала их погрызть пальто. В Москве в то время в магазины ходили с визитными карточками, и продукты были строго нормированы…

Я включила телевизор и стала медленно вливать в себя сладкий херес, одновременно набирая по телефону свой домашний номер. Номер не отвечает, начинаю паниковать, куда же они все полубольные делись из дома в три часа дня?

В дверь позвонили. Открываю, на пороге кудрявый красавец, брюнет высокого роста.

— Добрый вечер! Я Роланд — ваш переводчик! Живу двумя этажами ниже. Зашел познакомиться. О, что вы пьете?! — Он брезгливо поморщился на мой херес. — Как это можно пить?!

"А не пойти ли тебе в задницу, Роланд? — светски думаю я, глядя в его насмешливые глаза. — Каждый расслабляется, как умеет…"

Стефани предупреждала меня, что переводчик очень хорош собой. В юном возрасте его привезли из Риги в Америку родители, и, видно, он чего-то добился, если живет в этом хорошем доме на Манхэттене.

Я без особой симпатии отношусь к эмигрировавшим из СССР гражданам. Они надоели мне еще в Германии своими бесконечными поучениями, наставлениями и желанием доказать прежде всего самим себе, что в их жизни все отлично. У большинства из них совершенно расшатана нервная система, и они готовы подозревать всех в связях с КГБ: говорят что-то увлеченно, а потом вдруг осекаются, в их мозгу что-то щелкает, глаз прищуривается, и они принимаются задавать вопросы с подтекстом.

Вообще-то переводчиком должна была быть хозяйка квартиры, где я жила. Она хорошо владела русским, виртуозно материлась. Но перед моим приездом она уехала во Францию, оставив мне длинное письмо с объяснениями, как пользоваться газом, дверным замком, мусоропроводом.

— Я весь вечер в бильярд играл, — сообщил мне Роланд.

— Какая разница во времени с Москвой? — спросила я.

— Там сейчас три часа ночи.

Теперь понятно, почему не отвечал телефон, все спят, отключив сигнал. Стало спокойней.

— Завтра в девять утра мы встречаемся. Придет корреспондент из журнала "Лайф".

— Зачем Джерри вытащил меня из Москвы?

— Разве он еще не сказал? — Роланд опять усмехнулся. — Он собирается сократить "Маленькую Веру" на 15 минут.

— Почему?!

— Директорам кинотеатров невыгодно покупать у него фильм, который длится два часа. Ломается график сеансов. Потом им требуются перерывы 15 минут. За это время они продают зрителям кока-колу и попкорн.

Этого еще не хватало! Сократить фильм, в котором выверен и отмерен каждый эпизод, все сцены в котором сюжетны и нужны для развития действия. Откуда я вытащу эти минуты?.. И дома все спят, посоветоваться не с кем.

Я налила себе еще хересу Теперь понятно, почему Джерри такой ласковый.

— Вы совсем не пьете? — спросила я Роланда.

— Нет, — он достал из кармана плоскую металлическую коробочку и папиросную бумагу. Скрутил косячок. — Хотите?

Я поморщилась.

У меня с детства отвращение к любому виду наркотиков. Я никогда их не пробовала и пробовать не хочу, хотя из любопытства, наверное, должна была бы это сделать. Но меня тошнит почему-то даже от запаха.

Так мы с Роландом посидели немного, присматриваясь друг к другу. Он был старше меня лет на пять. Но меня затошнило от его курева, а его, видно, от запаха моей выпивки. Потому мы быстро расстались до утра.


Я с наслаждением, медленно ела в одиночестве омара. На узком подоконнике, на блюде, касавшемся одним своим краем батареи центрального отопления, лежали яблоки и сливы. Лучи солнца заливали всю кухню и эти плоды. Слив мне не хотелось. Они так и пролежали всю неделю на солнце, около батареи, и с ними ничего не случилось. Этот феномен поражает меня до сих пор. Почему подмосковные и крымские сливы раскисают и гниют на второй день, а американские ничего не берет. Они такие же упругие и неаппетитные.

С тридцать пятого этажа из кухонного окна была видна гавань. Там плавали корабли. Омар показался мне намного вкусней, чем накануне, хотя без щипчиков с ним труднее было справиться.

Потом пришли Стефани, Люси и Роланд. Каждый со своим завтраком. Кто с бутербродом, кто с кексом" и, весело расположившись вокруг моего омара, принялись дружно есть.

Через несколько минут примчался и корреспондент журнала "Лайф" с фотоаппаратом. Он почему-то был такой перепуганный, будто до этого ему дали пипка. Пометавшись по квартире, он поставил меня у окна, сфотографировал и в изнеможении опустился на диван. Ножки дивана подломились, и корреспондент рухнул на пол вместе с чашкой кофе, которую держал в руках.

Отряхнувшись и откашлявшись, он достал блокнот и спросил:

— А вы не можете вспомнить, во время съемок "Маленькой Веры" произошло ли что-нибудь смешное с Натальей Негодой?

Бумага все стерпит и все вынесет. Имеет ли магический смысл все написанное мною? Имеет ли магическое действие написанное другими? Часто бывает, что в реальной жизни сбывается то, что писалось о вымышленных людях, и несчастливые события, которыми я щедро одаривала своих персонажей, вдруг начинали происходить и со мной. Что это? Совпадение? Или рок?

Но помимо этого, не только слова написанные, но и слова часто повторяемые вдруг уговаривают судьбу сделать резкий скачок. Вот, например, артистка Негода. Откровенно говоря, мы совершенно не собирались снимать ее в роли Веры. Появилась она на пробах случайно: директор картины (живущий ныне в Америке) обратил на нее внимание в студийном коридоре, поболтал и на всякий случай предложил зайти, показаться режиссеру. Потом, когда делали кинопробы, ее партнером случайно оказался человек, которого она совсем не хотела видеть и общаться с ним. (Об этом я узнала позже.) Потому мы увидели перед собой нервную, казалось, плохо себя контролирующую девушку, которая старательно прятала лицо за волосами. Что-то в ней было, бесспорно, но уж слишком она была вздрюченной, и еще ТЮЗ и повадки травести, которые иногда из нее вылезали. Короче, ее затмила другая актриса с пластикой дикой кошки, низким спокойным голосом и очень красивая. Ту актрису утвердили на роль, сняли с нее мерки, чтобы шить костюмы, но она вдруг позвонила и сказала, что ей предложил роль маститый режиссер, и она не может от той роли отказаться. Это была катастрофа! Потому что актрису мы искали полгода, а до начала съемок оставалось меньше месяца.

Вот тогда мы вспомнили про Негоду. Сценарий, как выяснилось, ей не нравился, и сниматься она согласилась потому, что действие разворачивалось у моря и два месяца купаний ее привлекали. Она мечтала отдохнуть от своего театра, от утренних репетиций, от тяжелой роли Курочки Рябы. И совсем уж изнуряющего спектакля, где она играла мальчика Ванюшку, в пыльном парике, стоящего на пне и скандальным голосом что-то требующего от медведя…

Негоде так нравилось загорать, что в первый день она пролежала на солнце часов шесть.

— Наташа, ты сгоришь, — стонала я.

— Я никогда не обгораю.

— Я тоже не обгораю, но тут воздух прохимиченный, и я в прошлом году сгорела.

— А я не сгорю!

На помощь мне пришел помощник режиссера, сопровождавший нас на пляж.

— Наташ, ну у человека первая картина. Пожалей, видишь, как нервничает.

— Бл…! Дайте мне отдохнуть!

Перед съемкой, утром следующего дня, я услышала робкий стук в дверь. Открываю. На пороге Негода. Молча проводит по руке пальцем, и ее замечательный, ровный загар начинает на моих глазах сползать, обнажая младенческую розовую кожицу.

Вася хотел убить ее сразу. Без лишних разговоров. Но Негода начала так громко, жалобно и натурально рыдать, что наши сердца не выдержали, дрогнули.

Два дня я мазала ее то кремом, то одеколоном, в надежде хоть как-то остановить это сбрасывание кожи. Загар неумолимо отваливался. Причем на самых видных местах. На улицах матери указывали дочерям на пятнистую Негоду и говорили, что с ними будет то же самое, если они не будут лежать в тенечке. И никому из них не приходило в голову, что перед ними идет в таком непривлекательном виде человек, на которого через полтора года обрушится мировая слава. Об этом не подозревала и она сама. Потому дни начинались и заканчивались под повторяемое:

— А зачем мне это делать? (Или: зачем вы мне это говорите, зачем мне это слушать?) В моей-то жизни ничего от этого не изменится!

От этой тупой уверенности, что участие в нашем фильме ей лично ничего хорошего не принесет, у меня портилось настроение и хотелось треснуть Негоду по башке. А она твердила это все лето, потом всю осень, когда шло озвучание…

У нее у единственной после выхода фильма в свет изменилось в жизни ВСЕ!

Очень часто с тех пор мне хочется доставать окружающих бубнением фразы: "А зачем мне это, ведь в моей жизни ничего не изменится…" Только суеверный ужас — не стало бы хуже — останавливает меня.


После интервью мы поехали на киностудию, где Джерри арендовал монтажную и монтажера.

Полдня мы с Джерри препирались, стоит ли вообще сокращать фильм. В процессе разговора я выяснила, что Джерри набился ко мне в соавторы. У него были монтажные листы с переводом на английский диалогов фильма, сделанным двумя русскими женщинами в Экспортфильме. Джерри рукой мастера переписал все заново и даже придумал Лене Чистяковой, подруге Веры, новое имя, типично русское. — Блу.

Первым делом я предложила сократить не совсем удачную, на мой взгляд, сцену, где брат Веры долго и нудно читает в Санпросветбюллетене то" что надо знать о СПИДе.

— Нет!!! — истошно закричали Стефани и Джерри. — Это самое интересное место в фильме. Американцы сейчас так озабочены этой проблемой. Им интересно будет знать, что русских она тоже волнует!

Потом я согласилась в трех местах, что панорама может быть покороче. В результате в тот день мы сократили целых две минуты. Оставалось, по мнению Джерри, еще 13. Я же настаивала, что хватит и двух.


Роланд очень гордился своей машиной. Мне кажется, что он подобрал ее на свалке. Это была французская модель, названия не помню, на которой французские аристократы шиковали аж в 1968 году. Почему-то Роланду казалось, что жители Нью-Йорка так же, как и он, испытывают удовольствие, глядя на этот автомобиль. В салоне были продавлены кресла, а печка и дворники не работали. Все это можно было бы вытерпеть, пока на улице было тепло, но когда температура вдруг снизилась до нуля и пошел снег, я эту машину возненавидела. Я промерзла в ней так, что прилетела домой с тяжелейшим бронхитом, с высокой температурой и жутким кашлем. Этот кашель заставлял вздрагивать членов съемочной группы, и все понимали, как тяжело ездить в Америку, если человек возвращается оттуда таким больным и бледным. Все, кроме моего мужа, который безжалостно заставлял меня без конца переписывать сценарий.

В тот год, когда мы познакомились, Роланд решил попробовать себя в качестве фотографа. Он показал мне несколько каталогов, для которых он снимал моделей. Его любимой девушкой была восемнадцатилетняя манекенщица, которая без конца жаловалась Роланду, что приходится ездить по всему миру, сниматься на пляжах, а ей это так надоело.

— Все американские девушки безумны, — объяснял мне Роланд. — Вот посмотри на них, — он указал мне на энергичных Стефани и Люси, — они совершенно невменяемые. Носятся, носятся, работают, работают. Они же не живут! Вот моя девушка такая же. Знаешь, когда я познакомился с ее родителями, а у нее средняя американская семья, они не подозревали, что можно читать книги. Это я им подал такую мысль. Они попробовали, им понравилось, они были мне благодарны. Видишь, можно сказать, я несу культуру американскому народу.

Работать переводчиком Роланд согласился, чтобы оплатить квартиру Его фотоискусство не давало стабильных доходов, а квартира ежемесячно требовала 700 долларов…

В один из дней он привез меня в небоскреб, где расположен Интернациональный литературный центр. Там несколько комнат занимает русский отдел, где удивительно приятная русская женщина Вероника позволяла приезжающим из СССР набирать бесплатно столько книг, сколько они могли унести. Приезжающие уносили оттуда книги ящиками. Я до сих пор не понимаю, кто оплачивал всю эту халяву если в среднем изданная за границей русская книга стоила 15–30 долларов…


На следующий день у меня на завтрак опять был ужин, который я принесла из ресторана. На этот раз разнообразные ракушки с рисом. Несмотря на то что это национальное испанское блюдо — "паэлья", я не понимаю, какое удовольствие испытывает испанский народ, поедая его. Бесконечное ковыряние в ракушках для того, чтобы вытащить из них чье-то, величиной с горошину, тельце, а в рисе обломки раковин скрипят на зубах.

Роланд, Стефани и Люси опять пришли со своими завтраками-булками.

Чуть позже явилась женщина-журналист в ярко-красных колготках и короткой юбочке, что для ее пятидесяти лет мне показалось немного странным. Она писала для серьезной газеты серьезную статью о русской перестройке, и фильм "Маленькая Вера" был для нее элементом этой самой перестройки. Ей было интересно, как поменялась психология людей.

За всех людей в целом я не могла ей отвечать. Я рассказала ей про детей.


Сына нашего знакомого принимали в пионеры у Мавзолея Ленина. На Красной площади, на ветру детям повязали галстуки и повели к дедушке Ленину. Там одна девочка заплакала от ужаса, а сын наших знакомых был очень недоволен, что Ленин лежит, укрытый знаменами, и его плохо видно. Его надо было бы поставить и повыше, — мальчик недавно посетил с папой Биологический музей, видел там заспиртованных младенцев в банках на полке и отнесся к вождю мирового пролетариата, как к такому же экспонату.

Мою дочь сделали пионеркой внутри Монумента покорителям космоса. Учительница очень просила меня присутствовать при этом мероприятии, убеждая, что в пионерской клятве ничего плохого нет. А меня и убеждать не надо было, потому что я ничего не имею против красного галстука, он очень хорошо смотрится на унылой коричневой школьной форме. Самое смешное, что в тот год в последний раз в нашей стране принимали детей в пионеры.

Построив два класса парами, мы повели их к ракете. Путь пролегал мимо коммерческих киосков, стекла которых были завешаны календарями с обнаженными девушками. Свои огромные голые груди юные красотки поддерживали руками, словно это были большие мячи. Между пышными ягодицами виднелась маленькая ленточка, обозначавшая трусики. Оба класса радостно начали подталкивать друг друга локтями в бока, похабно хихикая.

— Дети! — всполошилась учительница, поздно сообразив, что повела их не той дорогой. — Дети! Посмотрите на меня! Давайте повторим стихотворение про красный галстук!

— Как повяжешь галстук, — нестройным хором откликнулись на ее призыв дети, — берегись его: он тебя задушит дома одного!..


На киностудии половину дня мы с Джерри мотали фильм на монтажном столе туда-сюда и никак не могли найти место, где можно было бы что-то вырезать.

Вечером Стефани повела меня на тусовку кинематографистов, делающих некоммерческое кино. Там по очереди ко мне подошли три девушки и радостно сообщили по-английски, что у них русские корни, их дедушки-бабушки приехали в Америку, из Харькова, Киева, Херсона и т. д.

— А сейчас я покажу тебе место, откуда открывается великолепный вид на Бруклинский мост, — интригующе сказала Стефани и потащила меня пешком по пустынным, темным, пропахшим рыбой улицам (неподалеку был расположен рыбный рынок) к каким-то баракам, которые давно надо было бы снести.

Фонаригорели тускло. Свет автомобильных фар не слепил нас, потому что машины там не ездили. Стефани толкнула массивную дверь одного из бараков, и мы оказались в помещении, напоминающем мастерскую или гараж. Там забаррикадированный железными банками от пива и кока-колы чинил мопед пожилой мужчина в промасленном комбинезоне. Он с удивлением взглянул на нас.

Стефани что-то объяснила ему, и мы по скрипучей деревянной лестнице поднялись на второй этаж.

Там была кухня с ржавой газовой плитой и холодильником, сделанным в пятидесятые годы. Дальше, в комнате, изъеденная мышами мебель, покрытая толстым слоем пыли.

"Все ясно, — обреченно подумала я, — она действительно безумна. Сейчас она меня здесь убьет и бросит".

— Ой! — обрадовалась Стефани, увидев на пыльном кухонном столе несколько пыльных нераспечатанных конвертов. На марках стояли штемпели. Стефани взяла письма в руки и поднесла к глазам. Электричество было только на лестнице.

— Это моя старая квартира, — наконец объяснила она мне. — Это была комната брата, а я жила выше, сейчас мы туда пойдем…

От пыли щекотало в носу, но я мужественно лезла на третий этаж по ненадёжной лестнице. Там было такое же запустение. Стефани подошла к окну, за которым, по-видимому, и открывался великолепный вид на Бруклинский мост. Окно было забито фанерой. Стефани энергично подергала, пытаясь отодрать эту фанеру. Но прибито было крепко, и она развела руками.

Мы пошли обратно. Стефани торжественно держала в руках письма. Отдав ключи мужчине на первом этаже, Стефани обдула с конвертов пыль и убрала их в сумочку.

— Это мне написал мальчик, с которым мы любили друг друга в школе. Поздравляет меня с позапрошлым Рождеством. Он не знает моего нового адреса, а я здесь уже семь лет не живу.

Я знала, что Стефани семь лет жила с парнем, с которым рассталась незадолго до моего приезда. Она надеялась залечить свое разбитое сердце при помощи красавца Роланда, но он не отвечал ей взаимностью.

— Давай позовем Люси и пойдем в китайский ресторан, — сказала Стефани, и мы вернулись в зал, где выпивали кинематографисты-интеллектуалы. Ярко-синим пятном выделялось среди них шелковое платье Люси, ярко-рыжие волосы довершали ее образ. Стефани по сравнению с ней была не такой яркой. Но она старалась одеваться экстравагантно в необычного покроя пиджаки и странные ботинки.

— Смотри-смотри, видишь, яппи пошли, — указала она мне, когда мы опять очутились на улице, на двух тщательно причесанных девушек с кейс-атташе в руках, в костюмах деловых женщин с галстуками. — Они делают карьеру.

— А вы с Люси делаете карьеру? — спросила я.

— Да.

— Значит, вы тоже яппи?

— Нет, — засмеялась Стефани, — мы не яппи, — она с грустью посмотрела вслед этим девушкам. — Они очень хорошо зарабатывают.

В китайском квартале, в том ресторане, куда хотела пойти Стефани, чтобы угостить меня настоящей китайской уткой, не оказалось мест, и мы пошли в соседний.

Но там, когда Стефани увидела то, что нам принесли под видом утки, у нее вытянулось лицо.

— Что это?! — брезгливо спросила она.

Я не знаю, как должна выглядеть настоящая китайская утка, и мне казалось, что нам принесли нечто съедобное.

— Не-е-ет! — покачала головой Стефани. — Это не утка… Это то, о чем мы недавно говорили, я опять забыла, как это будет по-испански… Да! Это — черви!.. Идем, купим выпить что-нибудь и навестим мою сестру. Она здесь недалеко живет, тоже драматург, между прочим.

Сестра-драматург жила на третьем этаже кирпичного трехэтажного дома в вытянутой, как вагон, квартире. Начиная с прихожей одна длинная узкая комната переходила в кухню, потом кухня в другую комнату, и все заканчивалось письменным столом у стены. На столе стоял антикварного вида поцарапанный громоздкий компьютер. Наверное, сестра-драматург знала в прошлом лучшие времена, раз смогла позволить себе купить первую модель компьютера. Сестре было лет под сорок, и неизбывная грусть одинокой женщины таилась в ее глазах. Она сидела за письменным столом перед потухшим экраном.

Родители у сестер были дипломатами, и, оказывается, в детстве они достаточно поколесили с ними по миру, пока не осели в Нью-Йорке.

— На соседней улице. — сказала мне сестра-драматург, — есть театр Я мечтаю заработать денег, купить его и ставить там мои пьесы…

Эта мысль мне понравилась. В ней есть полет и широта. С тех пор я мечтаю купить себе киностудию и издательство. Мы пили джин с тоником и грызли орехи, развалившись на тахте у драматурга.

— Сегодня я в восемь утра ходила на прием к гинекологу, — рассказывала Люси, — и говорю ему: "У меня месячных нет уже два месяца". Он отвечает: "Это потому, что вы беременны".

А как я могу быть беременной, когда уже полгода я не трахалась с мужчиной!!!

Хорошая собралась компания! Когда они узнали, что моей дочери уже девять лет, они вытаращили глаза, будто у меня тяжелая болезнь, а не ребенок.

— Такого не может быть! — кричали Стефани и Люси. Они были старше меня года на два, и, кажется, им никогда не приходило в голову, что они могут стать матерями.

— Пошли на дискотеку, — предложила сестра-драматург.

Тогда только что вошел в моду стиль "техно", в дискотеках гремели барабаны и мигал в такт фиолетовый свет. Стефани танцевала старательно, будто работу важную делала, сестра, смущаясь, сидела на стуле.


— Почему в СССР развал экономики? — выпытывал у меня утром следующего дня серьезный журналист с седой бородкой. — У вас, я знаю, много армян. Они хорошие коммерсанты. Почему так плохо развита торговля?..

Откуда я знаю?? Я жалела, что у дивана Роланд починил ножку. Вот было бы смешно, если бы этот дядя тоже свалился.

Болела голова. У меня начинался бронхит.

Пришел с магнитофоном журналист из "Голоса Америки". Задавал умные вопросы. Я истошно кашляла в микрофон. Не понимаю, как ему удалось смонтировать из этого кашля что-то членораздельное. В Москве два наших знакомых слышали это мое интервью, им даже что-то понравилось.


Смена в монтажной была заказана на вторую половину дня, и Роланд повел меня в Музей современного искусства. Машину свою он, слава богу, отдал в починку, и мы поехали на такси.

В музее мне повезло, там только что открылась посмертная выставка Энди Уорхола, и я смогла посмотреть его картины и постаралась понять, так сказать на месте разобраться, почему у него мировая слава.

Не поняла…

— Я был с двумя девушками в баре, — сказал Роланд, — в который часто ходил Уорхол, и он зашел туда. Это было незадолго до его смерти. Я дал одной из девушек доллар и велел ей сходить, попросить у Энди автограф. Он дал. А она, дура такая, на следующий день этот доллар потратила!

В ресторане музея мы долго изучали меню. Зная, что за все платит щедрый Джерри, я выбрала блюдо не по названию, а по цене — самое дорогое. Роланд перевел: "Филе перепелки в соусе из трюфелей". Я с нетерпением стала ждать, что это, особенно интересно было посмотреть" как выглядит загадочный гриб — трюфель.

Когда принесли это филе, я от хохота чуть не свалилась со стула: на большой тарелке лежали два кусочка размером с трехкопеечную монету, политые каким-то белым киселем.

— А где же трюфели? — спросила я.

— В соусе, — невозмутимо ответил официант и ткнул пальцем в кисель.

Это было единственное блюдо, которое мне не удалось взять с собой на завтрак.

В монтажную нас вез таксист, который, узнав, что мы едем на киностудию, радостно сообщил, что он кинорежиссер и у него дома под кроватью стоят коробки с двумя его фильмами, которые он не может продать.

Мы проезжали мимо здания Нью-Йоркской биржи.

— Вот здесь мне дали миллион долларов, — меланхолично заметил Роланд, — а через месяц все забрали обратно.

Я не могла представить Роланда с его вялостью среди биржевых маклеров.

— И долго ты играл на бирже?

— Год, — ответил он. — И таксистом я работал… Полгода, наверное, тяжелая работа. От вибрации я очень уставал…


Джерри ждал нас в монтажной. Он был не такой веселый, как обычно.

— В русских магазинах на Брайтоне уже продают видеокассету с "Маленькой Верой", откуда они могли взять копию?

Джерри еще не приступил к распространению видеокассет с фильмом, субтитры еще не были готовы, да и длина еще не та…

— Стефани придумала, где можно сократить! — добавил он. — Всю сцену на корабле, где они выпивают и арбуз едят, а Блу забирает мужчина с цветами.

— Нет!!! — закричала я. — Эту сцену выбросить невозможно! Она такая красивая!

Кроме того, у меня к этой сцене особое отношение. Я ее переписывала раз десять.

Джерри и Стефани стали давить на меня с двух сторон, объясняя, что в какой-нибудь Оклахоме подросток, пришедший посмотреть кино, ничего в этой сцене не поймет.

А что понимать-то?

Ну выпили ребята. А Вера осталась без подруги.

Поздно вечером интервью у меня брала русская журналистка для нью-йоркской русской газеты.

— Месяц назад я познакомилась с Натальей Негодой и разговаривала с ней. Ваш муж выбрал ее на главную роль в картине, потому что она похожа на вас?

Я подавилась чаем.

Такого я еще не слыхала!

Если мы чем-то и похожи с Негодой, так это тем, что у нас по две руки, две ноги, два глаза и т. д., а также пол у нас с ней одинаковый — женский. А в деталях: она меня ниже на голову, тоньше в два раза и в четыре раза темпераментней.

— Я предупредила Джерри, что в русских магазинах на Брайтоне продается кассета с вашим фильмом. Я настоятельно советую вам туда поехать, позвать хозяина магазина и потребовать с него, как минимум, две тысячи долларов!

— Обязательно сделаю это, — согласилась я.

До Брайтона ехать два часа.

Хотела бы я посмотреть на того хозяина магазина, который сразу выложит доллары кашляющей замотанной советской женщине только за то, что она хрипло произнесет: "Я автор этого фильма! Деньги на прилавок!"

— Давайте я покажу вам ночной Нью-Йорк, — предложила журналистка. — Через 20 минут у меня встреча с ленинградским оператором из передачи "Пятое колесо", мы с ним пойдем снимать беседу с хозяином знаменитого ночного клуба, лотом поедем в другой клуб, там нас ждут позже.

На первой же минуте знакомства оператор ленинградского телевидения попытался выпросить у меня сигарету.

— Сейчас я куплю тебе сигарет, — русская журналистка побежала к киоску.

Мы ждали ее в такси. Оператор принялся жаловаться, как надоела ему эта Америка, он здесь уже три месяца и никак не может вылететь домой к жене и детям. От него сильно пахло спиртными напитками, а голова клонилась к лежащей на коленях большой видеокамере.

У знаменитого клуба стояла толпа. Выкрикивая имя хозяина, русская журналистка протиснулась ко входу, за ней на нетвердых ногах оператор с камерой на плече.

Наконец вошли.

Музыка гремит, свет мигает, дым клубится, оператор шатается, но, включив над объективом лампочку, честно снимает панораму по лицам.

Наконец нашелся хозяин. Он повел нас на второй этаж, где напротив бара сломана стена, а обнажившиеся вентиляционные и канализационные трубы были облицованы синими, желтыми и красными неоновыми лампами, узкими и длинными. Это было необычно и красиво светилось в полумраке помещения.

Хозяин ночного клуба поставил перед нами стаканы с виски. Русская журналистка начала интервью, представив меня и оператора, который оторвался от глазка камеры и хищно смотрел на выпивку. Журналистка объяснила, что хозяину клуба выпала большая честь быть представленным советским телезрителям в одной из самых прогрессивных программ русской перестройки. Русские люди стали очень открытыми и все чаще интересуются американским образом жизни… Эту светскую беседу мне переводили отрывками. Хозяин, сорокалетний здоровенный блондин, грубостью черт лица напоминающий финского лесоруба, вдруг обратился ко мне:

— А вот если открыть такое заведение в Москве, молодежь будет его посещать?

— Безусловно! — согласилась я.

— Может быть, имеет смысл мне этим заняться? Я буду первым американцем?

— Несомненно! Обязательно займитесь этим!

Оператор опять зажег лампочку над объективом и принялся нас ослеплять, снимая то одного, то другого, потом прошелся вокруг бара, заснял мерцающие неоном трубы.

Беседа длилась часа два. Хозяин никуда не спешил. От грохота я сильно устала В дискотеке нельзя общаться, надо только дергаться в такт музыке, иначе свихнешься. Но сил, чтобы дергаться, да и желания не было…

Наконец мы ушли из этого знаменитого клуба.

Светлые волосы русской журналистки растрепались, щеки раскраснелись, но она не обращала на это внимания. Походка ее стала нетвердой.

У клуба стояли такси. Она забралась в одно из них. Оператор полез было на переднее сиденье, но в Америке это не принято, и таксист начал ругаться, журналистка огрызалась ему в ответ. Так они препирались визгливыми голосами минут пять. Оператор включил камеру и свет, направил объектив на таксиста. Это еще больше разъярило его.

Оператор уселся рядом, завозился с камерой, чем-то пощелкал.

— Поехали, — по-русски сказала журналистка и слабо махнула рукой. Машина неуверенно тронулась с места.

— Хорошие сегодня были съемки, — сказал оператор прогрессивной передачи "Пятое колесо", — жаль кассету с пленкой забыл в камеру вставить…

Таксист несколько раз повторил один и тот же набор английских слов.

— По-моему, он спрашивает нас, куда ехать? — предположила я.

— Ну я не знаю куда! — раздраженно ответила журналистка.

— Вы говорили, у вас где-то еще одна встреча, вас где-то ждут?

Она тяжело вздохнула:

— Нигде нас не ждут… Никому мы не нужны…

— Бродвей, — сказала я таксисту и, когда более или менее начала ориентироваться и узнавать места, расположенные рядом с домом, где жила, я вышла из машины, покинув эту печальную пару.


Джерри надоело со мной спорить.

Пора было отправлять меня обратно в Москву.

— Все! — сказал он. — Даю тебе пять тысяч долларов, а ты мне эту сцену на корабле.

"Стоит ли эта сцена пять тысяч долларов? — медленно подумала я. — И можно ли вообще сцены из гениального фильма мерить долларами?" Я так устала, что, если бы Джерри предложил мне в обмен на эту сцену еще и дом в Калифорнии, я, наверное, так же вяло реагировала бы.

— Ужасная страна Америка, — заметил Роланд. — Вот я в ней жил, жил, а потом однажды повесился.

— Зачем? — удивилась я.

— От тоски… По меня родители вынули. С тех пор я живу отдельно от них…


В аэропорту Кеннеди индусская девочка с папой провожала маму и бабушку. Они вместе со мной направлялись на посадку в самолет до Франкфурта. Когда пришло время прощаться, девочка, которой было лет пять, молча бросилась к матери и цепко, как обезьянка, уцепилась за нее руками и ногами.

Отец, не говоря ни слова, отодрал ее.

Мать, поддерживая за локоть свою мать — сухую седую старушку в пестром сари, старалась не глядеть в сторону дочери и задавить в себе поглубже готовые вырваться слезы.

Девочка молча уткнулась в ноги отцу и больше не взглянула на мать, и, не сказав друг другу на прощание ни слова, они разошлись.

Такое молчаливое отчаяние несли в себе эти люди, что я запомнила их расставание на всю жизнь.


И вот я дома. Лежу, кашляю.

Из школы прибегает с вытаращенными глазами моя дочь и вопит, что летом, она договорилась, в нашей квартире неделю будет жить американская семья. Это очень выгодно, потому что за проживание они заплатят целых десять долларов.

— Откажись немедленно! — умоляю я. — Они умрут от голода!

Директор школы почему-то решила расширить советско-американские связи и пригласила для проживания в домах у школьников несколько семей. В тот день она ходила по классам и составляла список тех, кто согласен принять их у себя.

Руки поднимали все дети, надеясь, что американцы привезут им много подарков. Вечером родители были в шоке.

Наша подружка живет в малогабаритной квартире из двух комнат с бабушкой, папой и мамой. Ее родители сказали, что, к сожалению, американцы не смогут у них поселиться, потому что у них дурная привычка — не запирать за собой двери в дом. Во всей Америке незапертые входные двери! Но у нас — это невозможно! Всю квартиру вынесут! Так как же мы пустим их к себе жить?

ПИСЬМО 38

Как-то получилось, что мы выбрались посмотреть Вашу картину большой компанией. Было известно, что это картина бытовая, артисты, занятые в ролях, очень прилично подобраны. Но вот на экране появилась артистка Н. Негода, исполняющая главную роль.

О ужас! Полное разочарование.

Сыграла она эту роль очень плохо. Девушка попала в беду, но ведь нельзя снимать актрису с грязными волосами, непричесанную, в рваном халате, в отвратительных туалетах. Разве можно раскрывать даже плечи, имея такую фигуру? Прошли те времена, когда ходили скверно одетые девушки.

Ведь вы делали пробы. Неужели не было привлекательной девушки, к которой зритель бы проникся жалостью? Нам очень жаль Сережу который должен играть любовника такой страшилы. На его лице ярко написано отвращение.

Это мнение женщин разных возрастов, от 16 до 70 лет, а мужчины просто говорят — все плохо. Вы нас извините за откровенность. Ради бога, не посылайте в таком виде картину за границу. Создается впечатление, что русские женщины такие. Ведь у нас хорошие девушки и женщины.

Я все поняла, ответа не жду, но не послать не могла — душа горит!

Т.Г.

г. Ленинград

ПИСЬМО 39

Вы — прекрасный, чудесный художник, и, по моему мнению, Ваша "М. В." — настоящий шедевр.

Мне кажется, я могла бы смотреть "М. В." каждый вечер.

Впервые пишу письмо на студию, никогда и никому таких писем не писала…

Мне будто соли на раны насыпали. И так плохо, а после Вашего фильма и совсем невмоготу, хоть выходи и волком вой в темноте на звезды. И никому никакого дела, никого не интересует.

У меня в жизни приблизительно то же, что и в фильме, но только родители мои не пьют, но это не имеет никакого значения. Можно не быть алкоголиком, но быть жестоким. Моя мать — учительница. Однажды, когда-то давно, я пришла к ней в школу на перемене и застала ее в классе с двумя маленькими мальчиками лет десяти. Одного моя мама била по лицу.

Больше жизни я люблю Женю. Последний раз видела его в сентябре прошлого года. У нас произошла такая же трагедия, но только не ножом человека пырнули, а отправили меня в психиатрическую больницу. А это равнозначно тому, что убить человека.

До последней минуты я не верила, что моя мать сможет меня отправить туда. Я кричала: "Мама, мамочка, неужели ты это сделаешь?" Я умоляла, молила ее. Но нет, не дрогнуло материнское сердце, устояло перед мольбами собственной дочери.

В ее сердце была только злоба. Она хотела мне отомстить за то, что я ее оскорбила. Страшная месть.

В ту ночь, когда я лежала на больничной койке, заливаясь слезами, я навсегда потеряла свою мать. Я наверняка дошла бы до самоубийства в этой больнице, если бы не сбежала оттуда. Но теперь уже я знала, что моя мать ни перед чем не остановится. И все это из-за моего любимого Жени.

Я завидую любви Веры и Сергея, я завидую их счастью, оттого что сама люблю так же. И любима. И несчастлива.

У меня куча женихов. Не раз предлагали выйти замуж, и я не встречала еще мужчину, который остался бы ко мне равнодушен. Но мне не нужен никто.

И живу я с постоянной болью. Непроходящей, такой не пожелаешь и врагу Вот Ваш фильм посмотрела, и еще больше захотелось счастья. Изголодалась по счастью, доброте, теплу.

И есть у меня такая же, как в фильме, маленькая вера. Ей и живу, что вернется ко мне мой любимый Женя.

Т.Т.

г. Таллин

ПИСЬМО 40

Привет из Узбекистана.

Я живу в Ургенте Хорезмской области, по национальности узбечка, имею двух дочерей, обе замужем. Муж умер от желтухи. Воспитала сама, выдала замуж, живут хорошо, имею внуков.

Я недавно смотрела Вашу картину "М. В.", я бы не хотела иметь таких дочерей. Мне было очень тошно, я не смогла досмотреть до конца. Как могли выпустить такую пошлую дрянь? Неужели из Вас хоть у одного не нашлось смелости сказать тому, кто выпускает, что не стоит выпускать такую гадость. Я, как зритель, женщина, мать, спрашиваю Вас, ответьте, пожалуйста, мне: хотели Вы иметь такую дочь, как Ваша маленькая Вера? Она не маленькая, она созрелая — 19 лет. Эта женщина могла уже проспать со всеми, кому не лень. Неужели для воспитания (там указано — только для взрослых) нужно увидеть такую грязь?

Я артистов не виню — у них такая работа. Но Вы пощадите Вашего зрителя, как можно смотреть такую пошлую грязную картину, хотя бы как он лежит, а она сидит, качается. Кто снимал картину, совесть есть? Прежде чем спрашивать совесть у других, надо спросить у себя самой. У нас в жизни бывает очень много, встречаются хорошие и подлые люди и хватает (разные шлюхи), и не стоит их, подлых людей, выпускать на экран.

Жизнь сама научит, и не надо выкидывать мое письмо, умели выпустить такую гадость, умейте выслушать, это тоже не всем дано. Выслушать, иметь терпение — это тоже по мере какой-то искусство.

Приезжайте в Хорезм и увидите, что в каждой семье 8—10 детей, самый малый 5 детей, и посмотрите, как обращаются друг с другом. Отца с мамой называют на "вы". Где сидит брат, если он сам не позовет свою сестру, она не подойдет к нему. В Вашем пошлом фильме она сидит на колене, как разговаривает с братом. Что хотели сказать этим? Что хотели показать? Если у брата будет такая сестра, он бы давно задушил и выкинул на съедение собак.

Вы можете порвать письмо и выкинуть в урну и избавиться или можете промолчать, что Вы получили письмо, не показать тому, кто выпустил такую гадость. От всех можете избавиться, но от самого себя никуда не уйдете.

Мне очень больно и обидно, ведь я больше всех играющих на киностудии им. М. Горького, люблю именно Вас. И мне очень стыдно и больно — мои любимые люди выпускают такую нелепую картину. Прежде чем выпустить, обдумайте, что Вы даете людям. Не обижайтесь, правда, было горько.

Без подписи

ПИСЬМО 41

Мое письмо будет небольшим. Все очень просто: я прошу Вас о Вашем автографе, и если Вам будет не трудно, то осчастливьте меня, пожалуйста.

Что Вам написать о себе, чтобы у Вас было представление об авторе этого письма?

Я музыкант небольшого масштаба и начинающий поэт, и впридачу ко всему двадцативосьмилетний балбес, которого родители никак женить не могут (это, так сказать, справка о семейном положении). Не подумайте, что я Вам в женихи набиваюсь, хотя не скрою того, что хотел бы любить такую девушку как Вы.

Вы ведь очень серьезный и душевный человек — это точно.

Не подумайте обо мне плохо: себе и Вам, точнее. Вам и себе я желаю только добра. Всем остальным — тоже.

Вам, наверное, приходит много писем. Но я очень прошу Вас, уделите несколько минут бедному поэту. Это придаст ему сил в творчестве, и, кто знает, может быть, в будущем Вы будете гордиться знакомством…

Шутки-шутками, а кто знает?

На открытке — стихи, доказательство того, что я их пишу в надежде, что Вам понравится…

Пусть эти стихи будут новогодним подарком для Вас.

Я хочу на далекие звезды,
Что таятся в чернеющем небе,
Я хочу на таинственный остров,
И с тобой повстречаться, Майн Либен.
Только мне никогда не уехать
На далекий таинственный остров,
Мне теперь не до шутки и смеха,
Пусть на небе останутся звезды.
Ты меня навсегда позабыла,
И теперь я как волк одинокий,
Ночь черна, все собою покрыла:
Меня жизнь покарала жестоко…
А.Л.

Ярославская область, г. Углич

ПИСЬМО 42

Нет сил молчать!

Да кто ее воспитывал, эту проститутку?! Мать и отец вполне нормальная семья, каких у нас — 90 %. Что они — бичи, алкаши? Тунеядцы? Почему семью обвиняете?

Первый-то сын вполне нормальный вырос, и выучился, и работал. А если пишите, что с утра до ночи мать и отца дома нет, то обвинять надо социализм и как следствие гниль его во всем. До какого срама мы дожили! Сталина лают! В семьях чавкают! Девки — проститутки! Хлеб покупаем за границей! В партии никто быть не хочет — вот результат однопартийной системы и поганого социализма!

И нечего проводить черту и проституткам делать скидку, что они сидят на пенисах" чтоб убить время.

Из медицины знаю, есть такая болезнь Дауна — из-за недостатка пары икс-хромосом. Но есть воры, бродяги и проститутки из-за недостатка пары игрек-хромосом. Причем тут родители? Зародилась шалавой — шалавой и останется.

Семья У, 6 человек г. Душанбе

ПИСЬМО 43

Я понимаю, наверное, после этого фильма тебе пришло много писем, но я прошу, если у тебя найдется время, напиши мне ответ. Я буду очень ждать.

Я смотрела "М. В" три раза, мне фильм понравился. Да ладно, не в этом дело.

Наверное, глупо, и ты, наверное, не одно такое письмо получишь, но я не могу иначе. Мне надо написать. Мне 16 лет, а жить не хочется.

Знаешь, моя жизнь чем-то похожа на жизнь Веры. Может, я менее несчастна, верней, у меня меньше причин расстраиваться. Но я тоже не знаю, как мне жить дальше.

Я понимаю, ты ничем не можешь мне помочь, но мне некому больше писать, говорить. Подругам? Все им все равно не скажешь. Что-то копится во мне, не могу себя найти.

Да, человек должен сам в себе разбираться. Я не жалуюсь на трудную жизнь, но мне очень плохо. Все есть — любящий, ждущий меня человек, учусь любимой профессии — и ничего нет.

Помоги мне! Может, тебе это не нужно. Может, ты со смехом это письмо читаешь. Я не знаю тебя. Это, наверное, лучше.

Мне ничего не надо. Только ответь мне на письмо. Посоветуй, что дальше-то? Что делать?

А. Ч.

г. Львов

ПИСЬМО 44

Большое Вам спасибо!

За картину "М. В", а то ведь: телевизор, телевизор, телевизор и еще раз телевизор.

Дома телевизор, и в кинотеатр пойдешь — такое же — телевизор!

Действительно! Пойдешь в кинотеатр и смотришь то, что дома показывают по телевизору.

Вот и надо в кинотеатрах показывать то, что нельзя показывать по телевизору. Поэтому побольше таких картин!

Неплохо было бы собрать сборник порнографических или голографических (я не знаю, как их точно называют). Но это было бы отлично, если бы вы показали их. Слышать мы много слышали, а вот видеть не приходилось. Как говорят: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Вот мое мнение. Вот мое желание.

С уважением к Вам.

Э.Л.

Московская обл., г. Подольск

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Я читала бесконечный поток писем, который бурно лился в разные государственные и общественные организации, на киностудию, лично мне в руки на протяжении целого года после выхода фильма на экраны, и вдруг у меня возникло прозрение: это пишут наши персонажи: Вера, Сергей, родители Веры, ее учителя, друзья, соседи по дому — все эти непоседливые пенсионерки, честные труженики, усталые матери, бывшие осужденные, солдаты, активные комсомолки и вялые ПТУшники. (ПТУшники даже прислали свою поделку: вырезанные из двух листов бумаги, старательно раскрашенные цветными карандашами женский и мужской половые органы. Вложив одну часть тела в другую, они отправили их по почте. Этот образец народного творчества восхищает кропотливостью труда.) Все эти люди, с трудом преодолевая слабое владение русской орфографией и синтаксисом, искренне стремились высказаться, объяснить свою точку зрения, а также наивно веря в волшебную силу искусства и почему-то думая, что мы понимаем в этой жизни больше, чем они, задать вопрос: как жить?

Кто бы мне объяснил, как жить…

Вопрос этот меня пугает. Очень часто мы проводили встречи со зрителями после показа "Маленькой Веры". Организаторы этих встреч хорошо нам платили. И когда стоишь на сцене у микрофона, рассказываешь разные истории, напротив полный зал взволнованных людей в центральном кинотеатре где-нибудь в Москве, Ленинграде или Одессе, и с разных концов этого зала присылают записки с вопросами, и среди этих записок очень часто повторяется: "Как нам жить?", хочется закрыть лицо руками и заплакать.

Почему они спрашивают нас об этом?

Неужели они не видели, что нам двадцать семь лет, что мы скорее авантюристы, чем проповедники. Они сами прекрасно знали то, что мы могли ответить, все эти прописные истины: что надо почитать родителей, любить своих детей, хорошо работать, преодолевать свою гордыню, писать друг другу письма или ходить к священнику, если есть потребность исповедаться…

Почему-то приходит на ум, что во Вселенной, черной дырой раскинутой над нашими головами, отдельные звезды, образующие созвездия, совершенно не связаны между собой расстоянием. А нам, меланхолично вглядывающимся в ночное небо землянам, кажется, что они расположены рядом. Такое же заблуждение, что люди, создающие произведения искусства, понимают в жизни больше, чем остальные. По-моему, это глупости. Никто ничего не понимает! Потому что понять и осмыслить нашу жизнь невозможно.

Кинофильм "Маленькая Вера" посмотрели в 1988–1989 годах пятьдесят с лишним миллионов зрителей. Я не могу себе представить такое количество народу! И очень многие схватились за авторучки. Физически не было у меня возможности отвечать достойно, а не формально на все письма, авторы которых хотели получить от меня ответ. И ничем конкретно не могла я им помочь. Я могу только писать сценарии, по которым снимают (или нет) фильмы. Эти фильмы, мне хотелось бы верить, помогают людям на некоторое время отрешиться и забыть собственные вселенские или рутинные (у кого как) проблемы.

Большинство писем, кроме самых оскорбительных и грязных, я храню, потому что выбросить их невозможно. Это голоса, пробившиеся из забитого помехами эфира. Голоса живых, эмоциональных людей, для которых я работаю. Надеюсь, что мой маленький сын, который родился недавно и еще ничего не знает про "Маленькую Веру", когда-нибудь прочтет эти письма и лучше поймет и узнает нас и наше время.

Большое запоздалое спасибо всем вам, кто писал. Хотелось бы надеяться, что эта книга будет вам ответом.

ПОСЛЕСЛОВИЕ 2

Однажды, переходя по ссылкам в Интернете, я оказалась на одном форуме кинолюбителей и была поражена тому, что люди до сих пор очень эмоционально обсуждают нашу картину Мнения высказываются разные… Так же меня удивила попытка людей понять и сформулировать, о чем этот фильм…

Получается, что ответ знаю только я и еще несколько внимательных зрителей, и кажется, в большинстве случаев сильные эмоциональные реакции при обсуждении, которыми отличаются женщины, спровоцированы именно тем, что люди не хотят видеть очевидное! Как все лежащее на поверхности, но по каким-то причинам не попадающее в поле зрения, ответ на вопрос: "а про что кино?" вызывает смутную тревогу, перерастающую в раздражение…

Естественно, сценарий, который я писала в ранней молодости, и сам фильм в первую очередь о любви. Любовь это взаимная сильная и невероятна трагичная, потому что один из любящих, причем тот, кто любит сильнее, однозначно, обречен на поражение. Таков закон природы. Речь идет об огромной любви отца к дочери.

Тема эта менее популярна, чем темя любви матери к сыну Непонятно, почему так. Мой жизненный опыт показывает, что существует огромное количество обожаемых отцами дочерей. Такого накала чувств у этих мужчин никогда не было по отношению к женам, которые родили им этих дочерей. Жены чувствуют это, но в большинстве случаев не решаются сами в этом признаться или обрушивают свою невостребованную чувственность на сыновей, если они у них есть. Знаю я многих отцов, которые с трудом переносят замужество дочерей… И вот проблема девушки веры состоит в том, что ее удушающе любит отец. Старшего брата Виктора обожает мать, но Виктор сумел вырваться и сбежать. А Вера пытается вырваться, завязав отношения с Сергеем, потому что из окружающих ее он наиболее зрелый, наиболее сексуальный, наиболее интересный… Другое дело, что Сергей сам в растерянности относительно своей жизни и мается от жары, от скуки и от однообразной любви, которую дарит Вера… Никто из персонажей картины не знает, что делать и кто виноват… На протяжении двух часов показано, как у отца отнимают его сокровище. Он страдает и по-разному пытается бороться, но точно так же борется и страдает дочь.

Несмотря на то, что она любит отца, Вера чувствует, что так дальше продолжаться не может. Потому что выросшие дочери должны создавать свою семью… И проигравший сражение отец умирает…

Фильм все-таки про молодежь, писала я, конечно, для своих ровесников, их я представляла себе в качестве воображаемых зрителей…. А что касалось дальнейшей жизни Веры и ее друзей, то мне тогда казалось — это зависело от них самих, захотят ли они развиваться и взрослеть или решат повторить путь своих родителей, который нельзя оценивать, как хороший или плохой, он ведет к преждевременной смерти. Потому была у меня в то время маленькая вера, что многих ошибок нам удастся избежать…

В ГОРОДЕ СОЧИ ТЕМНЫЕ НОЧИ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Во дворе отделения милиции голуби клевали разбросанные на снегу крошки.

Город, где находилось это отделение, расположен был на севере России. Типичный маленький провинциальный городок с громоздким мраморным зданием горкома, с церквами, переделанными в Дома культуры или овощехранилища. Засыпанные снегом деревянные тротуары гулко скрипели при каждом шаге.

Треть мужского населения города исправлялась в местах лишения свободы, а другая треть собиралась их посетить.

Был обычный понедельник, утро. Зарплату трудящимся выдали в четверг, и потому все дебоши и драки с поножовщиной уже отшумели. Граждане, с тоской заглянув в пустые кошельки, потирая болящую с похмелья голову, отправились на работу.

Старший лейтенант милиции Кондаков, плотно позавтракав, бодро шел исполнять свой служебный долг. Румяный, молодой, зубы крепкие, белые, он источал оптимизм и бодрость. Казалось, в лейтенанте их так много, что ему просто необходимо поделиться с другими.

Во дворе ему повстречался бывший одноклассник.

— Что нового? — радостно спросил Кондаков.

— Да женился я, — печально ответил одноклассник.

— Да ну!

— Представь себе.

— Ну и как?

— Хорошо. Прихожу домой, а там жена. Сидит на кухне, чай пьет.

— С любовником?

— Нет, — растерялся одноклассник. — С сахаром.

Кондаков принял озабоченный вид.

— А в шкаф заглядывал?

— Зачем?

Кондаков оглядел одноклассника с ног до головы и издевательски произнес:

— Посмотреть, а нет ли там моли.

— У меня нет дубленки…

Сочувственно вздохнув, Кондаков решил утешить человека:

— У меня тоже совсем нет денег. И жена… Сидит на кухне, чай пьет.

— С сахаром?

— Нет. С любовником.

— Как?! — обомлел одноклассник.

Кондаков поправил шарф, чтоб в шею не дуло, помолчал, потом ответил со вздохом:

— Вот так. Я ему пешкой Е2—Е4, а он конем В1—АЗ. И так каждый вечер.

Одноклассник задумался.

— А шкаф?

— Что шкаф?.. Шкаф давно продали.

— Да ну!

— Ага!

— Как ты говоришь, конем? — переспросил одноклассник.

— В1—АЗ… Но лучше в глаз.

— Конем?

— Шахматной доской.

— А-а… — одноклассник опять задумался, видно было, что надолго, и Кондаков пошел дальше.

Снега этой зимой выпало так много, что сугробы были по грудь.

Под сугробами стояли засыпанные до лета автомобили. Иногда водители грузовиков, разворачиваясь, наезжали на сугробы, и слышался глухой скрежет металла. "Еще один подснежник", — меланхолично констатировал в таких случаях водитель грузовика. А когда снег сходил, владельцы автомобилей злобно матерились, обнаружив вмятины на крыльях и дверях.

Во дворе отделения милиции лейтенант Кондаков задержался. Он сделал на конце веревки петлю, сел на корточки и принялся терпеливо ждать, когда голубь, клюющий хлебные крошки, наступит на петлю лапкой.

Светало.

Искрился снег.

Настроение у Кондакова, как всегда, было отличное.

Наконец голубь влез в петлю.

Кондаков дернул за веревку.

Петля затянулась, голубь попытался улететь, но не смог.

Взяв бьющуюся птицу в руки, Кондаков аккуратно сложил ее крылья и сунул во внутренний карман шинели.

Войдя в отделение, он вежливо поздоровался с дежурным.

Дежурный встал и отдал ему честь.

Кондаков засмеялся.

Его рабочее место находилось у камеры предварительного заключения. Подойдя к обшарпанному письменному столу, Кондаков открыл верхний ящик и запихал в него голубя. После чего он снял шинель, повесил на гвоздь и встал у окна.

Появился младший лейтенант Попов.

У Попова были сложности с тещей, и на работе он пытался отдохнуть от домашних скандалов. Но теща звонила ему по телефону.

Вот и сейчас, не успел Попов раздеться и сесть, как телефон затренькал. Со вздохом подняв трубку, младший лейтенант начал привычно оправдываться:

— Ну не брал я… Слышите, мама… Не брал я эти несчастные три рубля… Не брал…

Кондаков, сдерживая хохот, кивал и подмигивал, приободряя товарища.

Швырнув трубку, Попов открыл верхний ящик стола, чтобы достать папку с протоколами…

Обретя свободу, голубь метнулся Попову в лицо.

Попов от неожиданности резко отшатнулся, закрыл лицо руками и рухнул на пол вместе со стулом, сильно ударившись головой.

Голубь всем своим тщедушным тельцем бился в окно.

Кондаков хохотал.

— Обалдел?.. Да?.. — обиделся Попов, выбираясь из-под стола.

— Минута смеха, мой юный друг, — отсмеявшись объяснил Кондаков, — заменяет ведро морковки!

Попову очень хотелось послать Кондакова с этим ведром морковки, он перебирал в уме все подходящие в данном случае словосочетания и беззвучно шевелил губами, повернувшись спиной. Одновременно своими корявыми пальцами Попов пытался поймать голубя.

Голубь обреченно рвался на свободу.

Стекло звенело.

Кондаков, наблюдая за нелепыми жестами Попова, заржал с новой силой.

Попов терпеливо ждал, когда Кондаков успокоится, и мечтал: скоро его повысят в звании, и тогда он со всей силы врежет Кондакову по зубам.

— Час смеха равноценен отпуску, проведенному в Сочи, — вдруг совершенно спокойно сказал Кондаков и добавил очень серьезно: — Надо шутить. Шутка жизнь украшает.

— Кому? — уныло спросил Попов.

Проснувшийся в камере алкоголик принялся долбать ногой в дверь, хрипло крича:

— Жрать хочу!..

Кондаков посмотрел на него с сочувствием и ласково произнес:

— Заткнись!

— Дай хлеба!..

— Сейчас будут тебе и хлеб и зрелища! — пообещал Кондаков.


2

А в это время за семьсот километров от Кондакова, в славном городе Москве, смотрел из окна своего дома на улицу сорокапятилетний человек, которого все называли Степаныч.

На его трикотажных тренировочных штанах отвисли колени. Майка была порвана, а зашить некому — он жил один.

За окном открывался довольно унылый вид: блочные дома с облезлой краской на фасадах. С неба сыпался то ли дождь, то ли снег. И все вокруг было серое-серое… От этого цвета тошнило.

Лицо у Степаныча тоже было серое. Мешки под глазами. Давно не мытые, свалявшиеся волосы торчали в разные стороны, открывая проплешину на макушке.

Левой рукой Степаныч поглаживал недавно прооперированный желудок.

Хотелось пить.

На кухне Степаныч открыл кран над раковиной, набитой грязной посудой, нашел чистую чашку и подставил ее под струю воды.

Чашка выскользнула из рук и разбилась, ударившись о край мойки.

Степаныч посмотрел на осколки чашки, потом вынул из раковины стопку жирных тарелок и изо всех сил швырнул их на пол.

Перебив в кухне всю посуду, он пошел в комнату, распахнул дверцы шкафа, где стоял дорогой сервиз…

Успокоился он только тогда, когда вся посуда в его доме была уничтожена.


3

Ночью Лена ехала на метро.

Она стояла у двери в полупустом вагоне, уткнувшись в воротник дубленки. Ее крашенные в рыжеватый цвет волосы забивались в нос и в глаза. Она вздохнула, подняла голову, заложила волосы за уши.

Толстые провода, в несколько слоев закрепленные на стене тоннеля, слились в одну бесконечную ленту.

"Когда я впервые увидела тебя, мне показалось, что мы знакомы давно-давно. И никаких слов не нужно было произносить. Сразу стало понятно, что ты и я — мы едины. Никуда не деться нам друг от друга. Я люблю в тебе все, даже то, что другим кажется недостатками. Мне с тобой так хорошо, так спокойно. Ты так ласкал меня. Мое тело сохнет без тебя. Я умираю… Сокровище мое, только с тобой я дышу…"

В груди у Лены комом лежала боль. Эта боль не давала ей глубоко вздохнуть.

"Собака, побитая, бездомная собака, — думала она, глядя на свое отражение в стекле. — Нельзя быть беспечной. Никогда нельзя считать себя счастливой. Я потеряла голову, расплескала от радости свои мозги, потому все это со мной и произошло…"

Стук колес в темноте за окном напоминал ей о времени, когда родители на поезде возили ее летом на юг.

"Как хочется уехать. Уехать из этой тошнотной Москвы. От этих луж на льду, от этого забрызганного грязью снега, от этих рож…"

Шум колес сделался тише, и поезд, выехав из тоннеля на улицу, мчался по мосту.

Внизу под ним была стоянка грузовых автомобилей. Освещенные мощным лучом прожектора, бесконечными рядами стояли машины…

Лена долго нажимала на кнопку звонка. Ей не отпирали. Тогда она стала стучать ногами.

Наконец щелкнул замок и дверь открылась. Появившийся на пороге заспанный парень лет двадцати пяти испуганно сказал:

— Ленка!

— Добрый вечер, Сашенька, — ласково пропела она, тесня его в глубь квартиры. — Разбудила я вас, мои золотые…

Не раздеваясь, прошла в комнату, где в кровати сидела ее подруга Марина.

— Как же это? Свадьбы не было, а вы уж спите вместе?

Лена швырнула на пол одеяло и подушки.

— Ой, подруга, сбежит жених! Плакать будешь!

— Чего тебе? — спросила Марина.

— Трусы забыла! — Лена открыла шкаф и принялась выбрасывать из него вещи. — Это не мое, и это не мое. А, вот они!

— Может, ты разберешься с девушкой? — спросила Марина растерянного Сашу. — Спать охота!

— Ах ты, сука! Крыса крашеная! — Лена вцепилась Марине в волосы. — Радуешься, паскуда!

Марина завизжала.

— Прекрати, идиотка! — Саша попытался оттащить Лену от Марины.

— Устроились на моей постели, хорьки!

Саша стянул с Лены дубленку, обхватил вокруг пояса, поволок в другой конец комнаты.

— За что?! Любимый!.. — орала Лена. — Я люблю тебя! Родной!

— В ванную тащи! — кричала Марина. — Запри ее в ванной!

Вырвавшись, Лена бросилась на Марину. Они сцепились и визжа стали кататься по кровати, пока Саша не разнял их.

Изо всех сил отвесив Лене оплеуху, он потащил ее в ванную.

— Бей сильней! — Лена глотала слезы, одна щека ее горела. — Меня можно!

— Все тебе припомню, — Марина пыталась остановить идущую из носа кровь. — Сволочь!

В дверь позвонили; прижав к лицу платок, Марина отправилась открывать. Вошел наряд милиции.

— На вас соседи жалуются, спать мешаете. В чем дело?

— Он меня убил! — выла из ванной Лена. — Предатель!

— Добилась, дура! — крикнула ей Марина. — Дадут тебе пятнадцать суток! Будешь знать!

Лена выскочила из ванной и опять вцепилась в Марину, но тут уж вмешалась милиция.

Пытаясь освободиться от цепких рук сержанта, Лена орала. Саша с исцарапанным лицом просил:

— Заберите ее от нас.

— Водой на нее побрызгайте, — посоветовал один из милиционеров, — быстрей успокоится.


4

В зале народного суда ждали своей участи алкоголики и спекулянты. Среди них, тупо глядя в пол, — Лена.

Под гербом РСФСР в одном из трех кресел с высокой спинкой сидела за столом закутанная в цветастый шерстяной платок судья — молодая усталая женщина. Она заполняла протоколы, писала, не поднимая глаз на людей, отвечавших на ее вопросы. На лавке возле скамьи подсудимых, закинув ногу на ногу, скучал сержант милиции.

— За сколько вы купили туфли в универмаге? — спросила судья стоявшую перед ней женщину в зеленом пальто.

— За сорок рублей… Но я такую большую очередь выстояла, замерзла вся, а мне нельзя долго на холоде стоять…

— За сколько продали туфли во дворе универмага? — перебила ее судья.

— За шестьдесят…

— Так, шестьдесят рублей штрафа, туфли конфискуются в доход государства…

— Почему?.. Это же мои туфли, что хочу, то и делаю…

— Губанищев… — судья взяла следующую папку.

— Плати, плати, а где деньги взять?.. — ворчала женщина. — Где платить-то?

— Вам скажут, — подал голос сержант.

— Губанищев, — повторила судья.

Поднялся сидевший около Лены высокий парень.

— Рассказывайте…

— Ну вошел я в магазин "Изумруд"… Вот. Да. И я встал там… — Губанищев умолк.

— И все? — спросила судья.

Губанищев молчал.

Судья проглядела протокол и обратилась к сержанту:

— Зачем вы мне его привели? Тут уголовное дело возбуждать надо… Явное хулиганство…

— Оно само так получилось! Не виноват я! — взвился Губанищев. — Чего они там понаписали?!

Судья монотонно прочитала:

— "19 января в 18 часов в нетрезвом виде в торговом зале магазина "Изумруд" выражался нецензурно, онанируя, испачкал одежду покупателей Светловой и Мазурова…" Еще есть вопросы?

— Так я молчал! Я не выражался! Я стоял и молчал! У меня травма психическая!.. С детства так! — боролся за свободу Губанищев.

— Вот я тут на корочке пишу Отдадите Тузину, — сказала судья сержанту.

— Ну вы что, товарищ судья! Вам бы только засудить!.. Я больше не буду…

— Все, Губанищев.

— Меня лечить надо!.. Я понимаю, на улицах снег чистить некому!..

— Сядь на место, тебе сказано! — повысил голос сержант.

Губанищев сел.

— Так… Конкина, — сказала судья.

Лена встала.

— Руки из карманов вынь, — посоветовал за ее спиной чей-то осипший голос.

Лена вынула.

— Имя. Отчество. Год рождения. Образование.

— Елена Игоревна, шестьдесят седьмой год, образование неоконченное высшее, учусь в финансовом институте.

— Ночевала в милиции?

— Да.

— Рассказывайте… — Судья записывала.

Лена молчала.

— Ну?.. Как дело было?

Лена молчала.

Судья быстро прочитала протокол и спросила у сержанта, который в это время сладко зевал:

— Свидетели есть?

— Не пришли.

Судья впервые подняла глаза от бумаг.

Лена в упор на нее смотрела.

Стали слышны тяжкие вздохи двух маявшихся с похмелья пьяниц с разбитыми лицами.

— Деньги с собой есть? — спросила судья.

— Нет.

Теперь вздохнула судья.

Он нее самой недавно ушел муж, потому что жили они в большой коммунальной квартире в маленькой комнатке. В одной квартире — несколько семей. По кухне бегали тараканы и многочисленные соседские дети. И муж ее не выдержал. Сбежал…

— Двадцать пять рублей штрафа. Сегодня заплатите, до восемнадцати часов… — судья опять стала писать.


5

Некоторые люди тратят лучшие годы жизни на то, чтобы разменять свое жилье. Разменять — это значит всем, кто жил вместе, разъехаться в разные стороны и жить желательно как можно дальше друг от друга.

Мать так же, как и многие, вступившие на этот трудный путь, стояла на учете в Бюро обмена жилплощади, все свободное время рылась в картотеках, вела бесконечные телефонные разговоры и ночами ездила по городу, развешивая на остановках автобусов и в подъездах домов бумажки, в которых четким почерком перечисляла достоинства своего жилья и которые по утрам срывали дворники.

Но желающих обменяться с ней было очень мало. Потому, когда кто-то вдруг приходил смотреть квартиру, мать сильно возбуждалась и с надеждой заглядывала в глаза этому человеку Так и сейчас мать говорила без остановки, а за ней ходил Степаныч, мял шапку из нутрии и улыбался. Одет он был в полушубок, из-под которого выглядывал воротник свежей, нарядной сорочки.

— Почему-то считается, у нас плохой район. А что в нем плохого, хотелось бы знать? Десять минут до метро, двадцать до парка… Планировка квартиры удобная. Только вот балкона нет. Зато потолки какие! Вы взгляните!

Мать звякнула браслетами, подняв руку кверху.

Степаныч, не переставая улыбаться, расстегнул на полушубке все пуговицы, прикинул, снять или нет, и решил остаться в нем. Шапку он повесил на оленьи рога у входной двери, пригладил ладонью аккуратно подстриженные волосы.

Засунув руки в карманы шерстяной кофты, Лена равнодушно наблюдала за ним и за суетившейся матерью.

— Проходите, — открыв дверь в комнату, пригласила Степаныча мать. — Вот еще один недостаток, как считают некоторые: две смежные комнаты. В них живем мы с Леной… У Леночки, как всегда, в комнате беспорядок.

Степаныч с любопытством осматривал комнаты. Подошел к окну, выглянул на улицу. Лена села на диван.

— Мы с Леной хотим жить врозь. Все-таки девушке со своей жилплощадью легче… Она недавно пережила такое несчастье: мальчик, с которым они должны были пожениться, вдруг взял да и отнес заявление во Дворец бракосочетания с Леночкиной подругой.

Степаныч впервые с интересом посмотрел на Лену и покачал головой, не переставая улыбаться. Лицо у него было хорошее — доброе и открытое.

Лена вышла из комнаты, хлопнув дверью, Степаныч вздрогнул.

— Плакать пошла в ванную, — пояснила мать.

— Санузел раздельный? — деловито спросил Степаныч.

— Конечно!.. Сердце разрывается. Она уже не молоденькая — двадцать четыре скоро… Самое время создать семью… У многих подруг уже дети. И мальчик из хорошего дома, славный, ласковый. Квартира своя… И вдруг все так неудачно получилось. Банальная, в общем, история…

Степаныч кивал.

А в это время на кухне Лена с яростным треском колола щипцами грецкие орехи. Аккуратно очищала от шелухи и тщательно жевала.

Мать провела Степаныча в третью комнату.

— А здесь живет мой муж, — сказала она и смущенно добавила: — Теперь уже бывший.

Степаныч удивленно замер на пороге.

Одна стена в комнате снизу доверху была сплошь заставлена аквариумами.

Мать щелкнула выключателем, и во всех них одновременно зажегся свет. Между водорослями, диковинными тропическими раковинами и пластмассовыми игрушечными замками плавали разнообразные пестрые рыбки и карликовые лягушки.

— Вот видите, — вздохнула мать, — у этого человека свой мир… Это в основном и послужило причиной развода…

Потом Степаныч пил чай. Полушубок он снял, и теперь на нем был серый пиджак в крупную клетку.

Мать накладывала варенье.

— Жена моя Дуся в магазин ходит только за хлебом и молоком, — рассказывал Степаныч. — Я обеспечиваю битком набитый холодильник. Продукты — отменные. Если хотите, могу вам что-нибудь… Балычок, севрюжку?..

— Нет, не нужно нам ничего, — сказала мать.

— Пара баночек икры никогда не помешает, а? Гости вдруг или самим побаловаться…

— С деньгами у нас сейчас… — Мать вздохнула: — Госпошлину за развод уплатить надо. Да и переезд. Сами понимаете…

— У меня наценка небольшая, — настаивал Степаныч. — Сорок процентов. Вам могу скинуть до двадцати.

— А когда ваши квартиры смотреть будем? — поинтересовалась Лена.

В лице у Степаныча что-то погасло. Неуловимая тень пробежала, но улыбка осталась.

— Да хоть завтра! Приезжайте ко мне на проспект Мира, а оттуда на моей машине поедем на квартиру на Ярославском шоссе. Осмотрим ее, а потом и в Кузьминки съездим. Оттуда я вас домой доставлю в целости…

— Не верится, что все так удачно! Правда, Лен? — радовалась мать. — А какой марки у вас машина?

— Отечественной! "Москвич"! Ваша квартира мне очень понравилась. Жена, я думаю, тоже будет довольна. Именно о таких потолках она и мечтала. Планировка нас устраивает. Хорошо, что две комнаты смежные. Думаю, будем меняться! Будем?

— Три однокомнатные — то, что нам нужно! — сказала мать.

Степаныч пошел к выходу. Одеваясь, он спросил:

— Ну а насчет бутербродика с икрой, как? Я бы завтра вам две баночки икры и передал бы…

— А цена?

— Всего двадцать рублей… Только денежки вперед надо… Хотите, можно еще и колбаску финскую… Тогда тридцать…

— И колбаску?..

— Сервелат, — искушал Степаныч.

Мать вопросительно взглянула на Лену.

— Мы берем! — сказала Лена.

Мать достала деньги и, протягивая их, уточнила:

— Значит, две банки икры и батон колбасы.


6

За деревянным забором шло строительство. Работали подъемные краны, раскачивались на тросах железобетонные детали будущего здания. Рычал застрявший в грязном снегу панелевоз.

Вдоль забора мимо матери и Лены промчался распаренный лыжник.

— Ничего не понимаю, — бормотала мать, сжимая в покрасневших от холода руках бумажку с написанным Степанычем адресом.

— Телефон у него есть? — спросила Лена.

— Не оставил он телефон! Только один вот этот адрес!.. Дом триста тридцать восемь…

На жестяном щитке, прибитом к забору, любопытных оповещали, что строительство дома 338 на улице Тюленина ведет СМУ-9. Ответственный — прораб Нечаев.

Мать слезящимися глазами смотрела на этот щиток, на недостроенный дом.

Дул сильный ветер, у Лены начинали замерзать ноги.

— Надо же! Телефон спросить не сообразила!.. Вот так… — Мать оглядывалась по сторонам, надеясь, что дом, который она ищет, все-таки вдруг чудесным образом возникнет где-нибудь поблизости, достроенный, а в нем и вожделенная квартира. — Вот так… Три квартиры…

— Все ясно, — сказала Лена. — Что делать будем?

— Выпить хочется, — сказала мать.


7

Спиртные напитки в ресторанах подают с большой наценкой. И, желая сэкономить часть предназначенных для свадьбы денег. Саша и Марина в субботний день обходили винные магазины в поисках водки. Уже прошло полдня, но водку они так и не нашли.

Все знают, что приготовление к свадьбе довольно утомительное занятие и в какой-то момент хочется плюнуть на все и не жениться. Саша уже приближался к этому состоянию, когда они с Мариной вошли в одиннадцатый полупустой винный магазин.

Марина с удовольствием куталась в пушистую меховую шубу — подарок будущей свекрови, а Саша с тоской рассматривал витрину, на которой стояли фруктовые сиропы и дорогой коньяк. Никаких других напитков покупателям не предлагали.

— Что за страна такая! — простонал Саша. — Куда они всю водку дели?! Давай коньяк купим.

— Ага! И получится в два раза дороже!.. У тебя много денег?! Ты богатый?! А у меня, между прочим, нет еще туфель!

— А ты хочешь еще один день потратить?

Облокотившись о прилавок, Степаныч с интересом прислушивался к их беседе. Поверх полушубка он накинул сатиновый халат, в каких ходят подсобные рабочие магазина.

Саша был в отчаянии.

— Водки не будет недели две, — важно сообщил Степаныч бродившим по магазину людям. — По техническим причинам закрыли линию.

— Вот! Слышишь, что он сказал!

— Мало ли кто чего скажет! — Марина передернула плечами.

Степаныч приблизился к ним и спросил вполголоса:

— Ребят, у вас какие проблемы? Банкет? Поминки?

— Свадьба, — ответил Саша.

— Сколько надо?

— Двадцать бутылок.

Степаныч с уважением кивнул, подумал и сказал:

— Давай на двадцать одну, ждите у телефонной будки. Сейчас я выйду… Сумку давай.

Саша посмотрел на Марину.

Марина с подозрением разглядывала Степаныча, потом с недовольным видом полезла в кошелек за деньгами…

Деловым шагом Степаныч прошел в подсобку, отдал две десятки сидевшим на ящиках грузчикам, снял халат, швырнул в угол Сашину сумку и не спеша вышел во двор…


8

Мать и Лена сидели на кухне. На столе стояла почти пустая бутылка коньяка, валялась кое-как порезанная дешевая вареная колбаса, ломтики хлеба.

— Икорочки не желаешь? — спросила мать, дымя сигаретой.

— Нет, я уж лучше сервелатику, — жуя колбасу, ответила Лена.

— Как хочешь… Черная икорочка с лимончиком в самый раз!.. Угощайся! — Она широким жестом обвела стол.

Вошел отец. Моложавый, лет сорока, в пушистом свитере. В руках он нес небольшую, замысловато изогнутую корягу. Взял кастрюлю, налил воды и положил корягу в нее. Зажег газ, поставил кастрюлю на плиту. Мать с интересом наблюдала за ним.

— Добрый вечер, Игорь Иванович, — вежливо сказала она.

Отец кивнул.

— Опять коряги варите?.. Опять три дня смердеть будете, пока у нее лигниновые кислоты не отойдут? Да?.. Не забудьте лас пригласить на торжественный спуск коряги в аквариум! Мы хотим насладиться зрелищем!.. Вареная коряга с рыбами, что может быть прекраснее в этой жизни?!

Отец вышел из кухни.

— Нет, уж вы послушайте, Игорь Иванович! Вы не в своей собственной отдельной квартире живете, а в коммунальной! Соседки не желают терпеть вашу вонь! Правда, Лека?

— Мам, перестань!

Мать распахнула окно, посмотрела вниз. Потом вынула корягу из кастрюли и с криком: "Спасайся кто может!" — швырнула ее в окно и добавила:

— Что поделаешь, Игорь Иванович!

Отец надел пальто и вышел из квартиры.

— Пенек обрызганный! — крикнула мать. — Импотент!

Лена разлила остатки коньяка. Мать вылила.

— А ты его не защищай! Всегда вы с ним вместе. Всю жизнь против меня!.. Тебе на размен плевать! Ему тоже! Я одна этим занимаюсь! Унижаюсь!.. Всю жизнь старалась, чтоб вам хорошо было! Чем все кончилось? Зачем я жила?.. Он счастлив, что от меня отделался! Ты всегда мечтала из дома сбежать!.. Не вышло! Не нужна ты никому!


9

Степаныч сидел на грязном подоконнике в грязном подъезде. На улице было темно. Лампочка в подъезде горела тускло.

Степаныч ждал давно. На него косились с подозрением проходившие мимо жильцы. Из карманов полушубка торчали горлышки водочных бутылок, которые он непроизвольно поглаживал рукой.

Двери лифта раскрылись, и вышел, нетвердо держась на ногах, молодой парень с кофром на плече. Под руки парня поддерживали две девицы — брюнетка и рыжая.

— Господи, в каком же ты говне живешь, — поморщилась брюнетка.

— Сынок! — позвал Степаныч, бросаясь к нему.

— O-o-o! — ответил сынок. — Папуля!

— Как твое здоровье, Боря?

— Пять лет не видались! — с гордостью сообщил сынок дамам.

— За это надо выпить! — с готовностью откликнулась рыжая.

— Выпьем! — сказал Степаныч, вынимая из карманов бутылки.

— И у нас есть! — сообщила брюнетка.

— Интересная жизнь начинается! — обрадовался Боря.

Над изголовьем широкой Бориной кровати висели два больших плаката, с которых томно взирали две обнаженные девушки — брюнетка и рыжая. Боря работал фотографом на киностудии, подрабатывал на юбилеях и свадьбах, а в свободное время увлекался съемками обнаженных моделей. Эти две были его гордостью.

Степаныч с удовольствием рассмотрел плакат, потом перевел взгляд на девиц, которые улеглись со своими стаканами водки на кровати. Теперь Степаныч мог сравнить, в каком виде они красивее — одетом или раздетом.

Боря уселся между девицами и вопросительно уставился на отца.

— Знаешь, сынок, — после паузы произнес Степаныч, — у человека в голове должны быть только хорошие мысли. В газете вчера прочел… Наши поступки — это отпечатки наших мыслей. Мы несем ответственность перед людьми за то, что думаем.

— Да! — согласилась рыжая. — Когда человек стремится к лучшему, он возвышается. Я тоже это читала.

Боря отпил из стакана, посмотрел на брюнетку. Она улыбнулась.

— Мы должны избегать плохих мыслей! — добавил Степаныч.

— Что-то тебя перекосило за это время, — сказал сын. — Раньше ты в газете тираж "Спортлото" читал, а теперь — мысли! Мысли! — Боря икнул.

— Боря, мне было очень плохо. Я болел сильно.

— Пить надо меньше… Да и мне пора завязывать, совсем здоровья не осталось… А если не пить, то ску-у-учно!

— Мне жить не хотелось… А теперь я не пью совсем, видишь… — Он показал на свой нетронутый стакан. — Как мама?

— Нормально, — ответил Боря.

— А я тут с одной познакомился… В магазине работает… Вылитая мама в юности… Когда мы еще в школе учились…

Боря вздохнул, посмотрел на часы. Было два часа ночи. Очень хотелось спать.

— Борь, у меня просьба к тебе, — сказал Степаныч.

— Наконец-то!

— Мне фотография нужна: я, а рядом кинокамера.

— Красиво! — одобрила рыжая.

— Сделаешь?

— Чтоб продавщица на стенку повесила? — спросила брюнетка.

Боря встал:

— Сделаю, сделаю… Приезжай в понедельник на студию. Найдешь шестой павильон…

Он, пошатываясь, направился в туалет, напевая: "Сидит сантехник на крыше, считает выручку дня… Он свежим воздухом дышит. Как он похож на меня!"

Это была его любимая песня.

Отцом Степаныч сделался случайно. Мать Бори любила другого. И все знали это. А Борю родила от Степаныча, потому что ей все равно было от кого родить, лишь бы отомстить тому, другому, неверному.

Очень сложные были между ними отношения.

Но в конце концов, пока Степаныч служил в армии, мать Бори все-таки вышла за своего любимого замуж, и с тех пор Степаныч редко видел сына.

В армии во время учебной атаки кто-то бросил Степанычу в голову учебную гранату Он потерял сознание. А когда очнулся, то ощупал в черепе вмятину и узнал, что от службы освобожден и, если даже начнется война, воевать пойдут все, кроме него, потому что он состоит на учете в психоневрологическом диспансере.

Теперь Степаныч всегда носил с собой справку из этого диспансера. Она помогала в сложных жизненных ситуациях, потому что известно: от психа можно ждать чего угодно.

Но выручала эта справка не всегда. Два раза Степаныча отправляли из зала народного суда, где слушалось дело по обвинению его в мошенничестве, на судебно-психиатрическую экспертизу. И два раза врачи признавали Степаныча вменяемым. Судьи объявляли приговор, после которого Степаныча по этапу везли в исправительно-трудовую колонию, куда-нибудь в Коми АССР. В память о том времени ему остались многочисленные татуировки на руках и груди.


10

Мать свято верила всему, что ей обещало правительство. Стоило кому-то из его членов появиться на экране, она бросала все, усаживалась на долгие часы перед телевизором, и Лена, если была дома, не знала куда деваться, чтобы не слышать этого бесконечного потока слов. Слова лились, а смысла в них не было никакого. Жить становилось все хуже и труднее. Мать, думающая, что государство скоро накормит ее качественными продуктами и оденет в красивые вещи, вдруг с ужасом обнаружила, что ее зарплаты хватает только на то, чтоб раза два сходить на рынок… А горячие люди из южных республик зачем-то зверским образом убивали друг друга, и по утрам за завтраком мать с Леной слушали бесстрастный голос диктора, рассказывающий о новых жертвах…

Со школьных лет Лена испытывала отвращение ко всему, что произносилось с трибуны. На собраниях, где пионеров и комсомольцев призывали хорошо учиться и быть активными общественными деятелями, Лена развлекала себя тем, что подкладывала кнопки под зад сидящим впереди, стреляла комочками жеваной бумаги, надевала на ноги свои перчатки — лишь бы сбросить одурь от постоянного повторения одного и того же.

Когда она стала студенткой, времена изменились, на трибуну полезли люди, которые хотели или притворялись, что хотят сделать жизнь лучше и веселее. Но Лена уже не могла воспринимать их слова, даже если и произносилось что-то достойное внимания.

В институте без конца проводили дискуссии и собрания — то в защиту комсомола, то против него. Студенты активно писали коллективные письма в высокие инстанции, развешивали листовки, издавали свои газеты, переизбирали чуть ли не каждый месяц секретаря комитета комсомола. Много времени уделялось и преподавателям. Студенты спорили, кто из них имеет право преподавать, а кто некомпетентен в своем предмете, и широко оповещали массы — кто, по чьему доносу отправился сорок лет назад в лагеря…

Лена сперва пыталась сделать над собой усилие, заставить себя слушать все это, но сознание автоматически выключалось, и смысл сказанного не доходил до нее.

Лене надо было купить новые сапоги. У старых отклеивалась подошва. Знакомая спекулянтка за французские сапоги запросила сумму, равную трем зарплатам матери, а отец долго не хотел давать денег, утверждая, что теперь о Лене должен заботиться ее будущий муж. И только тогда, когда будущий муж превратился в бывшего возлюбленного, отец, желая как-то утешить дочь, раскошелился.

Отца кормили его рыбы. Разведение мальков особо редких пород позволило ему подарить дочери, когда она поступила в институт, кое-какую импортную одежду и шубу. Он знал, что в институте девушки должны хорошо выглядеть. Там имелся шанс найти мужа. А на бедно одетую прельстится только иногородний из-за московской прописки.

Если бы не рыбы, отец на свою жалкую зарплату инженера не смог бы содержать семью и любовницу.

Но времена менялись. Инфляция заставляла людей искать новые источники добывания денег. А рыбы уже не могли прокормить такое количество народу. И отец предпочел тратить деньги только на любовницу, а с семьей расстаться. Такой поворот событий оказался для матери Лены неожиданностью и катастрофой…


Лена случайно узнала, что в маленьком кинотеатре рядом с домом проводятся занятия киноклуба. Желающие приобщиться к культуре, не обремененные изнуряющими домашними заботами одинокие женщины смотрели там старые, наивные, иногда глупые фильмы о любви. В полумраке зала яркими разноцветными пятнами выделялись их мохеровые шапочки. Несколько пожилых супружеских пар и чета молодоженов-очкариков растворились среди этих женщин.

В киноклубе можно было отдохнуть от навязчивого гула голосов, от проблем, накатывающихся как снежный ком, и Лена начала ходить туда, участвовать в обсуждении фильмов, слушать про актерские судьбы, которые казались такими сказочны — ми и о которых так интересно рассказывала руководительница киноклуба киновед Нина Павловна. Она была элегантная, пожилая и тоже одинокая…

— Кинематограф открыл актера Стрельникова более тридцати лет назад! На его творческом счету около сорока кинофильмов! Выдающимся мастером эпизода называла его пресса, включая центральную! Возможно, некоторые считают, что ему меньше, чем другим киноактерам, повезло в жизни. Но это не так! Неоднократно Стрельникову предлагали переехать в Москву Работать в Московском театре киноактера… — Нина Павловна перевела дыхание и встала. — Товарищи, подарок от нашего клуба будет не только подарком от нас! Это будет подарок, я не побоюсь сказать, от всего советского народа, который преклоняется перед любым истинным творцом! Вы согласны со мной?!

— Согласны! — нестройно откликнулись члены клуба.

— Нужно поехать в город, где живет Федор Федорович, и на юбилее вручить подарок с теплыми словами поздравления! Правильно?! — Нина Павловна села. — Теперь осталось решить, кого мы командируем…

Ехать не хотел никто.

Одинокие женщины жаловались, что работа их выматывает и обидно тратить выходные на тряску в пыльном, душном вагоне. Вместо этого можно попытаться найти свое счастье или хотя бы потанцевать в клубе "Тем, кому за тридцать…".

Пожилые пары ссылались на внуков, требующих присмотра, а Нина Павловна — на недописанную книгу, которую ждут в редакции…

Да и что там делать в этом северном городе, где жил артист. Народ оттуда мотался в Москву за покупками, а преступность была на очень высоком уровне. И к тому же мороз… В Москве холодно, можно представить, что творится на Севере…

Нина Павловна начала впадать в уныние оттого, что такая замечательная идея гибнет. Тогда Лена сказала, что поедет она.


11

Магазин "Фарфор-хрусталь" напоминал сказочный дворец. Оставшиеся после Нового года еловые ветки и пестрые гирлянды еще не убрали, и они отражались в зеркальных витринах вместе с красивой посудой. Сквозь гул голосов постоянно слышался мелодичный слабый звон. Нежный и таинственный. Это продавщицы пластмассовыми авторучками и узкими металлическими ножиками обстукивали фарфоровые чашки и хрустальные фужеры. Они выясняли, нет ли брака в посуде, потом заворачивали ее в грубую серую бумагу и отдавали покупателям.

Молодая продавщица — блондинка с красивыми голубыми глазами — вынимала из картонной коробки и устанавливала на прилавке набор из чайников.

Нина Павловна с большим интересом их рассматривала.

Набор этот действительно был необычен: яркий, цветастый фарфоровый чайник, крышка которого была сделана в виде пузатого чайника поменьше. В свою очередь, крышка второго чайника тоже была чайником… Венчая эту пирамиду из трех чайников четвертый — пузатенький и совсем крохотный.

К прилавку подошел Степаныч.

— Здравствуй, Жанна, — сказал он, глядя на продавщицу сияющими от радости глазами.

Она устало улыбнулась, кивнула.

— Смотри, что я тебе принес! — Он протянул ей маленький сверток.

Жанна развернула его и вынула коричневую коробочку с французскими духами "Опиум".

— Ой! — сказала она.

— Самый модный запах в этом году.

— Я знаю.

— У спекулянтов взял!

— Спасибо, Евгений Степанович! — Жанна бережно положила духи в карман.

— А у меня просьба к тебе! — торжественно сообщил Степаныч.

Жанна напряглась:

— Какая?

— Называй меня просто — Женя! — он улыбнулся.

— Ну я не могу так… Сразу…

— Что ты! Очень просто! Ты — Жанна! Я — Женя!

— Выпишите чек, — решилась купить чайники Нина Павловна.

Жанна, склонившись, старательно, четким детским почерком выписала чек, и Нина Павловна пошла в кассу платить.

— А к музыке ты как относишься? — спросил Степаныч.

— Нормально.

— А я тут два билета купил… Ансамбль к нам приехал из Англии. Название забыл… Может, сходим? В спорткомплексе "Олимпийский" выступают.

— Вы прямо как Дед Мороз с подарками…

— Я тебя потом домой отвезу на такси, чтоб ты одна ночью не ходила… Так родителям и скажи, чтоб не беспокоились: тебя проводят.

— Хорошо. Так и скажу.

Вернулась с чеком Нина Павловна. Жанна вынула металлический ножик и стала обстукивать чайники, проверяя, нет ли трещин. Степаныч смотрел на ее руки.

— Я все спросить хочу — сказала Жанна. — Вы кем работаете?

— Я… — он помялся, — …в кино работаю.

— А кем?

— Кинорежиссером…

Нина Павловна иронически покосилась на него.

— Ну да! — удивилась Жанна.

— А что? — Степаныч тронул за рукав Нину Павловну. — Я не похож на кинорежиссера?

Нина Павловна оглядела его неказистую фигуру в полушубке, доброе открытое лицо под шапкой из нутрии и подтвердила очень серьезно:

— Типичный кинорежиссер… Я вас по телевизору видела, в "Кинопанораме".

— Да?! — насторожился Степаныч.

Жанна уложила чайники в коробку. Перевязала ее.

— Желаю творческих успехов. — Нина Павловна забрала коробку и ушла.

— А какой фильм вы сняли? — спросила Жанна.

— У меня их много… Но самый известный "История любви"… "Лав стори"…

— А я подумала, что вы из ОБХСС, карманников ловите, — сказала Жанна. — Это в первые дни, когда вы приходить начали и стояли здесь…


12

— Смотри, какой подарок купили Стрельникову наши женщины!

Нина Павловна старательно собрала всю конструкцию из четырех чайников. Получилась неустойчивая фарфоровая пирамида, высотой более полуметра.

Лена скептически ее рассмотрела.

— Оригинально, да? — Нина Павловна была очень довольна. — Когда на юбилее пойдешь Федора Федоровича поздравлять, ты обязательно все это хозяйство из коробки вынь.

— Все четыре чайника я не удержу. Один или два разобьются, — пообещала Лена.

— У тебя руки дрожат?

— Сейчас нет.

Нина Павловна взяла в руки пирамиду из чайников, попробовала потрясти руками. Чайники качнулись.

— Если прыгать не будешь — удержишь… И главное — улыбка!.. В последнее время ты с таким лицом ходишь, будто тебя ревматизм замучил.

Лена взяла чайники и сделала реверанс с улыбкой.

— Так?

— Желательно, — ловя падающий верхний чайник, ответила Нина Павловна.

— Ничего не получится!

— Если ты потащишься на сцену с картонной коробкой, все поймут — приехала Дуня-мешочнина. Тебе поручено важное дело! — Нина Павловна заговорила с пафосом, от которого Лену пробирала дикая скука. — Можно сказать, ты представляешь не только наш киноклуб, а все киноклубы Москвы…

— Вы Стрельникова давно знаете? — перебила Лена.

— Да… Мы работали с ним вместе. В ТЮЗе… Я мальчиков играла непослушных…

— Вы были актрисой?

— Недолго. Веселое было время, а потом я начала полнеть, стала серьезной и поехала в Москву учиться на критика…


13

Степаныч долго бродил по пыльным, сумрачным, длинным коридорам. Совсем по-другому представлял он себе киностудию. Он думал, что там повсюду должны встречаться стайки молоденьких девушек в бальных платьях с обнаженными плечами, а также всякие сказочные персонажи, включая и горбоносого царя Ивана Грозного. Но вместо этого попадались, и то редко, небритые личности в обвисших свитерах, пахнущие луком и сивухой. А женщины, как серые мыши, проскакивали мимо, зажав в руке ведомости.

Разочарованию не было предела. И никто не знал, где находится проклятый павильон № 6, в котором работал Боря.

Облезлая дверь с фанерной цифрой "6" привлекла внимание Степаныча по чистой случайности. Он толкнул ее и очутился в захламленном туннеле, в конце которого слышались голоса и горел свет. Степаныч пошел туда.

Перед ним возникла длинная, изображенная на холсте панорама Московского Кремля. Возле нее стоял человек в военном френче. Под густыми усами дымилась трубка. Он строго посмотрел на Степаныча и сказал:

— Как могло случится?.. Как могло случится?.. Не исключена возможность… Нет никакого сомнения в том…

В груди у Степаныча все оборвалось. Перед ним стоял живой генералиссимус Сталин.

— Нет никакого сомнения в том, что мы решили наши задачи весьма успешно…

Сталин резко повернулся и ушел, мягко ступая, куда-то в сторону.

Как в детстве, в школе, когда их пионерский отряд выстраивали перед портретом этого человека — Большого Друга Советских Детей, — у Степаныча возникло желание хлопать в ладоши, кричать "Ура!" и благодарить Отца Народов за счастливое детство… От восторга защипало в глазах…

В сомнамбулическом состоянии Степаныч пошел вслед за Сталиным и оказался в его кабинете, так хорошо знакомом по многочисленным репродукциям.

За рабочим столом вождя почему-то сидел сын Степаныча Боря, а перед ним старичок Калинин размахивал руками, как мальчик, и жаловался на дороговизну машин на автомобильном комиссионном рынке.

Степаныч оторопел. Его сознание не в силах было так быстро охватить этот скачок во времени: тут и Сталин, тут и сын, родившийся через десять лет после его смерти. Наконец он увидел кинокамеру и очнулся.

— Мужик мнется, цену не назначает, — с сильным кавказским акцентом говорил Калинин. — Говорит, звоните наследующей неделе.

Маршал Ворошилов с интересом слушал вместе с Борей.

— У него седьмая модель, брать надо, — посоветовал сын.

— Слушай! Звоню на следующей неделе, конкретно говорю — цена? Он просит пять тысяч сверх государственной стоимости…

— Сколько лет машине? — спросил Ворошилов.

— Два года, — ответил Боря.

— Так это нормально.

— Да такие машины два года назад на рынке по своей пене стояли! — переживал Калинин. — А я, дурак, денег пожалел!

— Вспомнил! — засмеялся Ворошилов.

— До чего довели народ! — расстроено сказал Сталин. — Слепые котята!

Тут Боря заметил Степаныча:

— А, папуля! Камера пока оператору нужна. Подождать придется.

Степаныч протянул руку Сталину, представился:

— Евгений… Очень похоже!

— Спасибо, — со сдержанной гордостью поблагодарил Сталин.

— А можно я пока с государственными деятелями снимусь?

Государственные деятели не возражали, встали в обнимку со Степанычем под портретом Ленина.

— Руководители государства с народом! — Степаныч был счастлив.

— Моя сестра двоюродная Сюзанна — администратор в гостинице, — рассказывал Калинин. — Лет двадцать назад заселялся к ним аферист. В паспорт вкладывал фотографию, где самому Сталину руку жмет. Ему, естественно, лучший номер без очереди… Выяснилось, на киностудии работал…

К ним подошла унылая ассистентка в очках.

— Гиви! — позвала она Калинина. — Иди возьми деньги с депонента. Я договорилась… Иди скорей, а то касса закроется.

Старичок Калинин, взъерошив бороду, бросился к ней, обнял и похлопал по тощим ягодицам:

— Милая, поехали со мной на Черное море отдыхать, а?.. Я тебе сад покажу, мандарины!.. Видела, как мандарины на ветках зреют?..

— Ой, Гиви, — вздохнула ассистентка. — Какой же ты дурак!


14

Лена села в качалку с высокой спинкой, стоящую напротив аквариумов, и принялась раскачиваться.

Отец в майке и брюках с расстегнутым ремнем кормил рыбок.

Помолчали.

— Из громких воплей твоей мамы я уяснил" что ты отправляешься в путешествие, — наконец сказал он.

— Да, — согласилась Лена.

— Правильно делаешь. На юг?

— На север.

— Одна?

— Да.

— Понятно… Кто-то летит на север, кто-то на юг… — Отец надел рубашку, застегнул пуговицы. — Кажется, я нашел вариант обмена. Две квартиры, обе неподалеку от Кольцевой дороги. В противоположных концах города.

— Ты их видел?

— Обе!.. Чудные места! Возле домов лес, лоси бродят… Кукушки: ку-ку ку-ку…

Отец открыл в столе ящик, достал оттуда коробку конфет, взял газету и аккуратно завернул коробку в нее.

— На свидание собираешься? — спросила Лена.

— Не твое дело.

— Уже нашел себе молоденькую?.. Да? Продавщицу из зоомагазина?

— Нет. Спекулянтку с Птичьего рынка… Когда уезжаешь?

— Завтра днем.

Отец налил в горсть одеколон и растер по шее.

— Значит, в следующий раз мы увидимся после твоего возвращения… Вот так, живем вместе и не нашли времени обсудить сложившуюся ситуацию…

— Что ее обсуждать? Все ясно. Навстречу новым приключениям!

Отец вздохнул:

— Осторожней там, на Севере… С мужчинами на улице не знакомься. — Он достал из внутреннего кармана пиджака деньги и протянул Лене: — Вот, дочь, рыбкой жертвую… Не отказывай себе ни в чем…

— Мерси, — усмехнувшись, она приняла этот щедрый родительский дар.


15

Степаныч не подозревал, что он способен так сильно любить. У него в жизни было много женщин, но он со всеми расставался без сожаления. А тут…

Пока лежал в больнице, он прочел в какой-то книжке, что после сорока лет, перед старостью, с мужчинами происходит что-то, они меняются… Кто-то бросается в политику, хотя раньше был к ней равнодушен. Начинает выдвигать себя в депутаты, А у кого-то случается большая любовь. Такая, что человек теряется, как перед опасной болезнью.

Степаныч мог любоваться на Жанну часами. Ему не приходило в голову поступить как раньше, когда он первым делом изучал у женщины бюст и зад, а потом тащил в постель…

Нет!.. Это богиня! А с богиней надо бережно, она хрупкая.

Степаныч удивлялся иногда, что же это такое с ним вдруг произошло. Но, немного подумав, он нашел еще одно объяснение своему нынешнему состоянию: во время недавней операции, видимо, влили чужой крови. Кто знает, чья она. Может, поэт нищий сделался донором… Кровь эта прошла через мозги. А на Степаныча вот и обрушилось такое… И счастье, и тревога…

Степаныч стоял у прилавка и любовался, как Жанна работает. Ее тонкие пальцы быстро переставляли стеклянные стаканы.

— Завсекцией ругается, — не глядя на Степаныча, сказала Жанна. — Говорит, отвлекаешь от работы. Что из-за тебя вчера два стакана разбила.

— Ей какое дело! Я же эти стаканы купил… Завидует она, вот и все… Разве я могу отойти от тебя?! Смотри, я фотографию тебе принес — на память о нашей встрече! — Степаныч протянул Жанне снимок.

Жанна с интересом стала рассматривать: широко улыбающийся Степаныч в пиджаке в крупную клетку положил руку на кинокамеру, глаза измучены творческим поиском…

— А ты всегда в этом пиджаке ходишь? — спросила Жанна.

— Нет, у меня еще костюм есть, а что?

— Да нет, ничего…

Жанна вздохнула.

От грязной, мокрой обуви покупателей на кафельном полу образовались коричневые лужи. А сегодня ее очередь полы мыть. Собирать в ведро вонючей половой тряпкой всю эту дрянь.

— Давай уедем отсюда? — вдруг предложил Степаныч.

— Куда? — невесело усмехнулась Жанна.

— К теплу, на море… В Сочи… Мы там прошлой зимой фильм снимали из американской жизни… Там сейчас хорошо, тепло… Пальмы, мандарины… Хочешь?

Жанна опять вздохнула, покосилась на вредную завсекцией, стоявшую за соседним прилавком.

— Не бойся ты ее. — От вздохов Жанны у Степаныча болело сердце. — Хоть завтра поедем… и ты забудешь про них всех… Навсегда.

— Вчера по радио передавали, в Африке снег выпал… На тридцати километрах лежал… Негры со всех сторон сбежались на него смотреть…

Отец Лены и его молодая подруга подошли к прилавку.

— Шесть стаканов за рубль пятьдесят, — протягивая Жанне чек, сказал отец Лены.

Жанна легко касалась стаканов лезвием ножа и заворачивала их. Стаканы тихо пели.

— Этот не нужно, — молодая подруга отца отставила один стакан в сторону. — Здесь рисунок другой.

— Такой же, — ответила Жанна.

— Нет! На тех цветы голубые, а на этом синие! Нам не нужно разных стаканов, правда?

— Конечно, — кивнул отец Лены.

Жанна заменила стакан, и они ушли.

— А в кино весело работать? — спросила Жанна Степаныча.

— Весело, — кивнул он. — Все шутят… Артистки кругом красивые… Только надоело мне все… Я бы целыми днями тут…

Жанна фыркнула:

— Неужели?

— Ты очень на одну девушку похожа… Я на ней жениться хотел…

У прилавка стоял Губанищев и тупо смотрел на Жанну.

Степаныч покосился на него и замолчал.

— Эй! — позвал Губанищев Жанну. — Вон то блюдо мне покажите.

— Но ты лучше, Жанна, — закончил свою мысль Степаныч. — У тебя глаза красивее…

— А с золотыми полосками блюдо есть? — перебил Губанищев.

— С золотыми нет, — ответила Жанна.

— Тогда вон то, с яблоками, хочу посмотреть.

Жанна дала, что он просил.

Губанищев смотрел на Жанну и улыбался.

— Ты что толкаешься?! — возмутился Степаныч.

— Я?! — Губанишев положил блюдо на прилавок. — Если я толкну, ты на улице валяться будешь!

— Понаехали придурки из деревни, — презрительно объяснил Степаныч Жанне. — Вести себя не умеют!

— Я милицию сейчас позову! — подала голос завсекцией.

— А тебя в тюрьме Бутырской ждут давно!

— Ну мне же выговор объявят! — взмолилась Жанна.

— Плюнь на них!.. Давай уедем!

— Я подумаю… Иди!

— Правда?! — обрадовался Степаныч.

— Да-да… Иди!

Степаныч вышел из магазина, Он улыбался, окрыленный надеждой.

— Весело вы тут живете, — подвел итог Губанищев и опять ваял в руки блюдо.


16

Стучали колеса.

Лена глядела в окно. Вагон был полупустой, и в купе она ехала одна, видно, мало кто хотел ехать в этот северный город.

В зимнюю сессию Лена кое-как сдала экзамены — ничего не лезло в голову: заливаясь слезами, она листала страницы учебников, а в соседней комнате мать скандалила с отцом. По всем предметам Лена получила тройки — и то только потому, что преподавателям не хотелось возиться с ее переэкзаменовкой.

Наконец она была одна. Лена попыталась почитать журнал, но вагон трясло, и буквы прыгали. За окном проносились редкие деревни, леса и бесконечные, занесенные снегом поля. На проводах сидели вороны.

Стучали колеса.

Лена опять вспомнила то время, когда родители возили ее летом на юг, к морю…

В первый раз она поняла вдруг, что это были самые счастливые дни ее жизни и они никогда больше не вернутся. Дальше будет только хуже. По ночам будут терзать одиночество и безысходность. Лицо от бессонницы покроется морщинами. Под глазами от слез набухнут мешки. И такая несчастная и некрасивая она никому не будет нужна.

После окончания института дни будут проходить в какой-нибудь унылой конторе, в окружении таких же неудачниц. В их компании она начнет выпивать вечерами после работы.

А дома — стареющая, всегда раздраженная мать. Тоже несчастная. И Лена будет тайно желать ее смерти, потому что тогда квартира будет ее. Собственная. В нее можно будет привести случайного знакомого или чужого мужа. И забыться… Пока он не посмотрит на часы и не начнет торопливо одеваться.

"Вот такая у тебя будет жизнь", — подумала Лена. Ей стало безумно себя жалко, но слез, чтоб заплакать, уже не было. Кончились.

Она подумала про город, в который неизвестно зачем согласилась ехать, про старика актера, которого никто, кромеНины Павловны, не знал. "Любовник ее, наверное, — равнодушно поняла Лена. — Сама с ним боится встретиться — старая стала, а напомнить про себя хочется… Дура…"

Стучали колеса.

Поезд со скоростью сто километров в час вез Лену в город, где жил оптимист и шутник старший лейтенант милиции Кондаков, который в это время, наморщив лоб и измазав чернилами руки, разгадывал кроссворд в газете "Пионерская правда".

Кондаков не знал, ему и в голову не могло прийти, что со скоростью сто километров в час приближается к нему неудачница Лена, виновница его смерти…

Из вагонного коридора донеслись шум голосов, крики. Дверь в купе распахнулась, и бесцеремонно ввалились три цыганки в пестрых юбках и плюшевых пиджаках. Они блестели глазами, золотыми серьгами и зубами. Две молодые цыганки и одна старая с ребенком на руках.

— Дай погадаю, красавица! Ручку дай! — затараторила старая цыганка, схватила Лену за руку, повернула ладонью к себе.

Лена сжала кулак.

— Красавица ты, прямо молдаваночка! — не отпускала руку цыганка. — Все тебе скажу Как зовут, скажу… Неприятности были у тебя, переживала много из-за короля. Теперь все хорошо будет. Изменения в жизни… Покажи руку!

— Я счастлива, — сказала Лена, не разжимая кулак.

Молодые цыганки равнодушно рассматривали Лену. Ребенок на руках старухи сосал сушку и пальцы.

— Не будь жадной, дай для ребенка денег, — отпуская Лену велела цыганка.

Лена вытащила из кармана шубы мелочь. Потеряв к Лене интерес, молодые цыганки вышли из купе.

— Яблоко ребенку дай!

Лена взяла лежащее на столике у окна яблоко, протянула ребенку, но цыганка забрала его и засунула в карман между юбками.

В дверях появилась проводница, толстая и добродушная.

— Лия! Привет! — весело крикнула она. — Давно не видала тебя! Как живешь?

— Как живешь, спрашиваешь?! — выходя из купе, переспросила цыганка и закричала: — Ванду мою на пять лет осудили!.. К ней еду, в Вологодскую область!.. Ой, доченька моя, звездочка!..

Ребенок тоже заорал.

Прибежали молодые цыганки, экспрессивно заговорили по-цыгански, забрали ребенка и пошли в следующий вагон предсказывать судьбу.

Старая цыганка встала с проводницей у окна.

— Адвокат сказал: Ванда глупость сделала. Когда ее в милицию забирали, сунула менту десятку в карман. Если б не эта десятка, ее бы по амнистии отпустили, а так взятка получается… Судья строгая, в позапрошлом году Лудвига судила. Помнит меня. Грозит, что всю семью перевоспитает, работать будем, а не спекулировать рубашками возле ЦУМа…

Лена захлопнула дверь в свое купе.


17

Степаныч решительно нажал на кнопку звонка.

Дверь открыл хмурый мужчина в майке и черных семейных трусах.

— Дайте точные сведения на все вопросы переписного теста! — бодро сказал Степаныч.

— Что?!

— В СССР проводится Всесоюзная перепись населения!

— Так приходил уже один… Счетчик… Ночью…

— Разрешите войти?

— Ну… — пропустил Степаныча мужчина.

Степаныч разделся, повесил полушубок на вешалку, снял шапку. Мужчина смотрел молча. В соседней комнате орал телевизор.

— Вы — папа Жанны?

— Так я уже отвечал…

— Разрешите представиться. — Степаныч доверчиво протянул руку: — Иванов Евгений Степанович!

Папа Жанны неуверенно пожал:

— Фролов… Виктор Сергеевич…

— А мама где? Хозяйка?

— Вечерняя смена у ней…

— Жаль… Я думал побеседовать с обоими… О дочери вашей.

— Что такое?!

— Ничего-ничего! Все в порядке, — Степаныч вынул из кармана бутылку шампанского. — Для мамы хотел цветов купить… Такой мороз — грузины с гвоздиками попрятались… Куда можно пройти?

— У нас беспорядок… Вы на кухню.

— Вы извините. Я так внезапно… — Степаныч прошел в кухню.

Папа Фролов быстренько выключил телевизор и проследовал за ним.

Степаныч сел на табурет, папа Фролов встал напротив.

— Садитесь, — сказал Степаныч. — Разговор долгий будет.

— Ты кто такой?! — не выдержал папа Фролов.

— Я — друг вашей Жанны.

— Так…

— Друг! Больше того! Я люблю вашу дочь!

— Ну!..

— Да!.. Виктор Сергеевич, я пришел просить у вас руку вашей девочки.

— Чего?

— Хочу на ней жениться… Коротко о себе. Бывший военный летчик. Вдовец. Демобилизован по состоянию здоровья, — честно, глядя в глаза, врал Степаныч. — Живу один в двухкомнатной квартире. Детей не имею. В данный момент работаю в искусстве. Кинорежиссером.

Помолчали.

Папа Фролов переваривал информацию. Чтобы облегчить ему это дело, Степаныч достал из внутреннего кармана пиджака четвертинку водки.

— Я люблю кино! — сообщил папа Фролов.

— Да?! — обрадовался Степаныч.

— "Весна на Заречной улице", "Кубанские казаки"…

Папа Фролов поставил на стол стаканы, достал из холодильника кусок сыра.

— Овчарка вернется — рычать будет, — сказал он. — Вчера завязать поклялся… Счетчик пришел ночью, я подумал, к Жанне… Столкнул с лестницы…

Степаныч торжественно поднял стакан:

— Давай, Витя, за твоих женщин! Чтоб здоровы были!

Чокнулись, выпили.

Папа Фролов помолчал, глядя в пустой стакан, наконец нарек:

— Наверное, лучше, если она с тобой". Чем с каким-нибудь… Хотя, в общем-то, все равно… Овчарку спросить надо. Она психануть может…

Он трепетно относился к своей жене. Она была женщиной строгих правил и яростно эти правила отстаивала. "Ты прямо как овчарка, на людей кидаешься", — однажды по-молодости брякнул папа Фролов и получил такую взбучку что подумал про себя: "А ведь действительно овчарка".

С тех пор так и пошло. Самое печальное было то, что жена и внешне становилась похожа на собаку Постоянная глухая озлобленность заострила черты ее лица, лишив привлекательности.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Здание театра было построено в псевдоклассическом стиле, с колоннами и портиками внутри и снаружи.

Лена открыла дверь служебного входа, в вестибюле не было ни души. На столике вахтера валялся, торча спицами в разные стороны, недовязанный носок из грубой шерсти.

Коробка с чайниками и сумка с вещами оттягивали Лене руки. Она бродила по полутемным театральным коридорам, стуча в запертые двери главного режиссера, директора, заведующего труппой и литературной частью театра.

Нигде никого не было.

Лена набрела на буфет. Там сидел и ел сосиски мужчина лет тридцати пяти. Он с интересом осмотрел Лену и улыбнулся.

— Как мне Стрельникова найти, не знаете?

— В совхоз уехал, со спектаклем.

— Так у него же юбилей.

— Он даже в дни юбилея не забывает о крестьянах…

— А когда вернется?

— Часов в шесть.

Лена устало села на стул.

— А зачем он вам? — спросил мужчина.

— Да меня из Москвы прислали. С подарком от киноклуба.

— Интересно… А что за киноклуб?

— Ну киноклуб при кинотеатре… Стрельников у нас почетный член.

— И значит, вас прислали?

— Да. Больше ехать некому. Там одни пенсионеры.

— Зачем же вы туда ходите?

— Просто так.

— Есть хотите?

Лена кивнула.

— Сосиски будете? — Мужчина подошел к стойке буфета: — Галя!

Вышла буфетчица.

— Да я сама возьму, — сказала Лена.

— Ничего, не разорите… Вы у нас, можно сказать, почетный гость…

Лена сняла шубу, повесила на спинку стула.

— Значит, с подарком приехали… А как вас зовут?

— Лена.

— Олег… — Он поставил перед ней сосиски. — Что же никто не позвонил, не сообщил о вашем визите?

— Должна была звонить наша президентша Нина Павловна.

— Нина Павловна? — Олег усмехнулся. — Она теперь президент?

— Ну киноклуба президент…

— А что за подарок?

— A-а, маразм какой-то… — Лена пнула ногой коробку.

— Зачем же тогда дарить?.. Дарить надо ценные вещи, чтобы на века…

— Какие века в семьдесят пять лет?..

— Понятно… И где же вы собираетесь жить, Лена?

— Не знаю… Думала, Стрельников поможет как-нибудь… Теперь придется до шести ждать…

Олег вернулся к стойке буфета, взял стоящий там телефон, набрал номер.

— Надя? — сказал он в трубку. — Привет, это Олег Стрельников. Человека из Москвы поселить надо. На несколько дней… Ага… Сейчас придем… Вот, Лена. Все в порядке.

— Так вы, значит, сын Федора Федоровича? спросила Лена, когда, выйдя из театра, они сели в трамвай с обледенелыми стеклами.

— Значит, сын.

— Тоже в театре работаете?

— Нет. Я работаю рядом… А в театр прихожу обедать и крутить романы с артистками…


Город гордился своей единственной улицей с высотными домами, построенными несколько лет назад.

— А вот тут в детстве я с отцом клюкву собирал, — указал на них Олег. — Совершенно непонятно, как эти дома стоят… На болоте все…


В гостинице Лену поселили в одноместной комнате на восьмом этаже. Одно стекло было разбито, и окно заколочено фанерой.

Олег потрогал начинающую покрываться инеем фанеру. Телевизор был повернут к окну экраном, на нем лежала написанная от руки бумажка.

— "Пожалуйста, не включайте телевизор, он горит", — прочитал Олег. — И подпись: "Администрация".

Он набрал по телефону номер:

— Надя? Это Стрельников. Тут окно разбито!.. Ага… Ладно, ну давай, — он положил трубку. — Больше одноместных у нее нет… Вечером придет стекольщик. Потерпите?

Лена кивнула. Олег подошел к висящей на стене инструкции.

— "Если коридоры и лестничные клетки гостиницы задымлены или объяты пламенем, а покинуть номер нельзя, сохраняйте спокойствие! — прочитал он. — Закрытая, смоченная водой, хорошо уплотненная дверь надолго защитит вас от пожара. Подойдите к окну и взывайте о помощи…" Понятно? — Он обернулся к Лене.

Она сняла шапку, шубу и теперь ждала, когда он уйдет. Олег улыбнулся.

— Ну, Лена, не грустите и берегите подарок, — пожелал он на прощание.


2

Лена в нарядном платье, в туфлях на высоких каблуках стояла в коридоре у артистических уборных. С ней разговаривал Стрельников Федор Федорович, высокий седой старик с насмешливым взглядом.

— Вот раньше старые деревянные дома ломали, а теперь, наоборот, реставрируют, облик города восстанавливают. Специально из других мест привозят…

Он подвел Лену к окну.

— Видишь? Целую улицу сделали. А этот зеленый двухэтажный дом… видишь? Бывшее немецкое дворянское собрание. Потом ТЮЗ здесь был. Здесь, во дворе, я целовался с молоденькими артистками, — он подмигнул Лене. — Ну что, наш любимый киновед Нина Павловна на здоровье не жалуется?

— Нет вроде…

Мимо ходили артисты в разнообразных сценических костюмах и актрисы в вечерних платьях.

— А вон наш главный режиссер идет, — Стрельников улыбнулся лысеющему армянину, подвел к нему Лену: — Ашот Арамович, вот из Москвы человек приехал — представитель московских любителей кино. Зовут Лена.

Ашот Арамович пожал Лене руку:

— Вы пойдете после мебельной фабрики…

— Я думаю, лучше будет после приветствия райкома комсомола, — сказал стоявший невдалеке кудрявый человек с брюшком.

— Это наш директор, — сказал Стрельников.

— Зарамушкин.

Директор держат ее ладонь в своей и улыбался, заглядывая Лене в глаза. Казалось, он пытался намекнуть на что-то. Только Лене неинтересно было понимать на что.

— Ну я пойду сделаю себе умное лицо, чтоб с достойным видом принимать поздравления.

Стрельников ушел вместе с главным режиссером.

— Из Москвы приехали? — вкрадчиво спросил Зарамушкин.

— Да.

— Нравится вам у нас?.. Вы новый микрорайон видели? — Зарамушкин гордился: в новых домах он получил квартиру. — Там раньше болото было. Люди морошку собирали…

— И большевиков там расстреливали, — добавил, проходя мимо них, Олег Стрельников.


Юбилей Стрельникова начался с показа фрагментов из кинофильмов с его участием.

В первом Стрельников в милицейской форме с пистолетом в руке носился по темным улицам вслед за злодеем. Злодей му-жественно преодолевал возникающие на его пути препятствия. Стрельников делал то же самое…

В другом фрагменте Стрельников во фраке, с сигарой о зубах и хризантемой в петлице прижимал к себе декольтированную красотку, томно закатывающую глаза…


Потом зажглись огромные хрустальные люстры под потолком, на сцену дали свет.

Поприветствовав нарядно одетую публику, поблагодарив ее за аплодисменты, столь милые сердцу любого артиста, Стрельников начал неторопливо рассказывать:

— Родился я в 1914 году в Петербурге… Отец был офицером, Когда началась империалистическая война, он ушел на фронт… Честный, порядочный человек. Полковник Генерального штаба… После революции, во время Гражданской войны, его как белогвардейца расстреляли. Мы с мамой переехали в Оренбург к тетке, учительнице. Жили очень бедно. Мать служила прачкой. Там я школу кончал, там появились мои первые робкие способности актера в драматическом кружке. Все мне прочили большое будущее, я в это с удовольствием верил и поехал в Москву учиться на актера… Это уже шел тридцать третий год…

Он стоял на убранной цветами сцене, под цифрой "75", окрашенной золотой краской, увитой золотыми лаврами, и смотрел куда-то поверх голов.

— …Никуда меня не приняли из-за анкеты и из-за отца!.. Я не хотел возвращаться в Оренбург и поехал на Украину, в Запорожье, где устроился рабочим на заводе "Коммунар". После убийства товарища Кирова, меня арестовали. Обвинили по статье номер 58 — антисоветская агитация. Решением особого совещания, а на самом деле без суда, сослали на десять лет в лагеря. В Сибирь. Многое довелось мне там повидать. Никогда не забыть…

Зал напряженно слушал. Впервые Стрельников рассказывал свою биографию. От начала до конца. Почувствовал, что пора.

— Однажды послали нас на захоронение. За лагерем, на лесной просеке, был выкопан большой глубокий ров. Вокруг валялись мертвые голые тела. Вывозили туда умирающих от истощения людей, бросали, а они расползались, пытаясь спастись, но умирали от слабости и холода… Иногда мне снится это…

Лена стояла за кулисами от волнения в полуобморочном состоянии. Ее утешал молодой артист в костюме Кощея Бессмертного. Черное трико обтягивало его тощую фигуру.

Директор театра Зарамушкин, сопя, ставил один чайник на другой.

— Только садист мог придумать такой подарок, — сказал Кощей.

— Сейчас будет очень весело, — пообещала Лена.

— Все зажимы надо сбросить, — посоветовал Зарамушкин.

Кощей фыркнул, потом спросил:

— Зачем такие каблуки надела?

— Это мои парадные итальянские туфли! — обиделась Лена.


— …Я много работал на свинцовых рудниках, — продолжал свое повествование Стрельников, — на лесозаготовках… К настоящему искусству я имел счастье приобщиться в конце срока, на строительстве гидроэлектростанции. Лагерное начальство решило организовать из профессиональных артистов-заключенных театр. Я дружил со многими из них, и они, заметив во мне дар актера, приняли меня в состав труппы… Говорили, я неплохо играл свои роли… Освободили меня в сорок пятом году. Матери уже не было в живых… — Стрельников помолчал, собираясь с мыслями. — …Первое время трудно было устроиться в театр. Сложно было жить тем, кто вышел из лагеря… Но мне повезло! Я устроился в Театр Юного зрителя в нашем городе! Это был мой первый "свободный" театр… Реабилитировали меня в пятьдесят пятом году… Потом звание дали заслуженного артиста республики. И я стал работать здесь, в областном театре. Уже тридцать пять лет на этой сцене! Но теперь я нового уже ничего не играю. Так, доигрываю старый репертуар…

Ну вот и все. Вроде так долго жил, а рассказ о жизни занял минут двадцать. Хотелось жить еще, еще, еще много лет, чтобы каждый лень приносил хоть немного радости.

Он выкладывался во время спектаклей полностью, хотя роли были не очень интересными. Он надеялся, что его будут помнить. Что нынешние дети будут рассказывать о нем своим детям. О том, какое яркое впечатление испытали они, посмотрев его на сцене.

И саднило, что так мало снимали его в кино.

Очень много было у Стрельникова нерастраченных или растраченных попусту сил. Надо было наверстать оставленное в лагерях. Будто бы те годы он взял сам у себя в долг, и всю оставшуюся жизнь он должен был работать в два раза больше — за себя тогдашнего и за нынешнего.

— Вы думаете, я по инерции задержался, занимаю чужое место! Чужую зарплату получаю! Давно пора уходить?!. И спасибо за то, что Союз театральных деятелей прибавил нам пенсию?!. Мы за все всегда спасибо говорим. "Спасибо Великому Сталину за наше счастливое детство!" Потом: "Спасибо партии и правительству за заботу о нас, о театре, о культуре кашей!" Потом опять спасибо за "звание" — недостоин, оправдаю. Дальше, спасибо за право на труд, за квартиру, спасибо за зарплату, за паек, за доверие, за жизнь… И наконец, за то, что разрешили похоронить! За место на кладбище! Но это уже дети скажут! Скажут обязательно, потому что настанет их черед говорить за все спасибо…

Никто не ожидал в юбилейный вечер такого потока негодования. С удовольствием видел Стрельников, как напрягаются лица у работников горкома, райкома, исполкома — у тех, кто должен был после его речи подниматься на сцену и поздравлять.

Когда Стрельников наконец закончил, все облегченно захлопали и чередой пошли поздравления. Шутливые сценки, поставленные артистами театра, перемежались выступлениями чиновников с цветами и бурными пожеланиями долгих лет здоровья от толстых теток-производственниц.

За кулисами появился Олег. Он уже успел выпить за здоровье отца и был очень весел. Увидев пирамиду из чайников, восхитился:

— Вот это да!

— Мебельная фабрика идет! — сообщил Кощей и захихикал.

— Умираю! — простонала Лена.

— Тихо! — сказал Зарамушкин, вспомнив вдруг, что он — директор.

— А надо было работать над собой! Тренироваться! — Олег решительно поднял чайники, поставил. — Вот! С первого раза!.. Даже не качнулись!

Он посмотрел, что происходит на сцене. Представители рабочих мебельной фабрики дарили Стрельникову деревянный макет здания театра. Это был четвертый такой макет, подаренный ими Стрельникову. Они дарили его и на пятидесятилетие, и на шестидесятилетие, и на семидесятилетие.

— Опять? — скривился Олег. — Я надеялся, гарнитур подарят!

— Тебе гробы понадобились? — спросил Кощей.

Мебель местная фабрика производила ужасную.

Олег вспомнил про Лену, положил руку на ее горячий лоб, другой пощупал пульс.

— Давай! — сказал он Кощею.

Тот принес чайники и передал их Лене.

"Чего я трясусь, — думала Лена. — Какое мне до них до всех дело. Через несколько дней я забуду про всех…" Но это не помогало. От страха немного тошнило.

— А теперь мы приглашаем на сцену гостя из Москвы!.. Московские киноклубы! — выкрикнула молодая актриса Валя, ведущая вечер.

Лена с улыбкой выплыла на сцену С той же улыбкой теледиктора, застывшей на лице, она сказала в микрофон, обращаясь в зал:

— Наши города разделяет тысяча километров!.. Наше восхищение вами не знает границ!.. О вашей работе в кино написана книга!.. Позвольте мне от имени кинозрителей вручить вам этот скромный подарок!

Лена начала медленно разворачиваться от микрофона в сторону Стрельникова. Держа в напряженных руках пирамиду из чайников, она приближалась к нему.

Стрельников встал с кресла, где сидя выслушивал многочисленные поздравления…

Лене не хватило шага.

Высокий каблук наступил на какое-то препятствие, нога подвернулась, чайники посыпались…

Прижав к груди уцелевший большой чайник, она чувствовала огромное облегчение. Под ногами валялись черепки.

Народ в зале веселился.

Лена радостно протянула Стрельникову последний чайник и искренне сказала:

— Желаю вам огромного, крепкого здоровья и счастья!

Он поцеловал Лену Поднял над головой чайник и провозгласил:

— Где посуда бьется, там весело живется!..


3

— То, что нужно человеку, никто не может ему дать. Он может найти это в себе самом, а ищет на стороне, — объяснял Жанне Степаныч.

Они сидели в шумном ресторанном зале вдвоем за столиком. Жанна пила шампанское, закусывала бутербродом с красной икрой.

По случаю посещения ресторана Степаныч переоделся, сменил свой пиджак в крупную клетку на костюм с голубым отливом, чтобы порадовать Жанну.

— Я вот фильм хочу снять о молодой девушке, — сказал Степаныч. — Жила она в большой квартире. Был у нее любимый. Родители еще нестарые. Институт… Отец разводил рыбок в аквариуме. Дорогое удовольствие… и вдруг все рухнуло! Любимый бросил. Родители развелись. Квартиру разменяли. Из института исключают — учится плохо. И вот в выходной день она пришла на новостройку, поднялась на последний этаж, для того чтоб спрыгнуть оттуда. А там стоял человек. Главный врач строящейся больницы. Он проверял, как сделали новый корпус. Ну вот, они полюбили друг друга… У этого врача в жизни, на работе, в семье тоже было трудное время… Они хотели счастья. Чтобы жить вместе, они решили улететь к морю, жить там… Купили билет…

— Кто в главных ролях будет? — спросила Жанна.

— Ищу исполнителей.

— А почему ты не пьешь?

— Нельзя. Я уже свое выпил… Надоело мне пить?.. У меня теперь только одна радость в жизни…

— Какая? — жуя спросила Жанна.

— На тебя смотреть.

Она улыбнулась.

Жанна, несмотря на молодость, рано поняла: надо воспитывать в себе практичность. Ну не всю же жизнь стоять на сквозняке и стучать ножом по чашкам!

Раньше, бывало, она мечтала. Шла ночью с работы от метро и мечтала, как догонит ее тот, кого она так хочет видеть, — курсант Володя — обнимет, прижмет к себе и скажет: "Любимая моя!"

Но вместо этого однажды поздним вечером ее догнал какой-то тип в шляпе. Одной рукой он крепко схватил Жанну за плечи, а другой больно сдавил груди. Жанна закричала, и он трусливо отпрянул, блеснув в темноте очками в золотой оправе, и ринулся в кусты.

Жанне было обидно и смешно. Почти со всеми ее мечтами случалось нечто подобное. Они сбывались, но в какой-то карикатурной форме.

Она мечтала, что появится молодой, высокий, красивый и сделает ее счастливой. Вместо этого появился Степаныч. Он был всем хорош, но возраст… Об этом Жанна старалась не думать. С ним интересно. Это правда. Наверное, надо выйти за него замуж, а там уж видно будет. Говорят, кинорежиссеры часто уезжают на съемки…

Степаныч полез во внутренний карман пиджака, вынул пестрый целлофановый пакетик, протянул Жанне:

— Вот я принес тебе…

Жанна с любопытством развернула пакетик и радостно обнаружила там несколько тонких браслетов, которые сразу же нацепила на руку.

— Серебряные! — сообщил ей Степаныч. — Нравятся?

Она кивнула.

— А почему у тебя машины нет?

— Будет, солнце мое!.. Все будет: машина, квартира кооперативная, дача, жена-красавица… Тебе хорошо со мной?

— Ага… Только завтра вставать рано. Долго сидеть не будем…

В другом конце зала столы были сдвинуты буквой П, там при большом скоплении гостей торжественно женили хулигана Губанищева.

— Горько!.. Горько!.. — орали гости.

Тщательно пережевав пищу, Губанищев с невестой выпили шампанского, встали, обняли друг друга и застыли в поцелуе.

— Раз! Два! Три! — принялись считать гости хором.

Молодоженов и гостей фотографировал сын Степаныча Боря.

— …Двадцать четыре! Двадцать пять!.. — скандировали гости.

Невесте надоело целоваться, и она оттолкнула Губанищева.

Гости радостно затопали ногами и захлопали.

На сцене, в центре зала, музыканты настроили свои инструменты, и один из них сказал в микрофон:

— А сейчас для замечательной девушки Жанны мы исполним песню по просьбе ее друга Евгения!

Жанна засмеялась.

Заиграла музыка. "Ведь в городе Сочи темные ночи, темные, темные… И если что-то потерял ты ночью в Сочи, днем с огнем уже не сыщешь, между прочим!.." — весело запел певец-очкарик. Посетители ресторана, оставив пищу, радостно бросились танцевать.

А Степаныч любовался Жанной.

— У меня для тебя еще один сюрприз! — вспомнил он и достал из кармана железнодорожный билет.

— "Москва — Сочи", — прочитала Жанна. — Ой!.. Здорово!.. Море, пальмы… А вдруг меня не отпустят с работы?

— Ты согласна?! У меня брат в Центральных кассах работает. С большим трудом билет на поезд достал. Зима — всем на юг хочется…

Жанна улыбнулась. Степаныч взял ее руку, поцеловал пальцы. Жанна хотела вернуть билет.

— Не надо! — запротестовал Степаныч. — Оставь у себя, мне спокойней… Я так счастлив!.. Я никогда не был так счастлив! Какая ты красивая…


4

Лена и Олег курили в подъезде. Сквозь неплотно прикрытую дверь квартиры до них долетали возбужденные голоса праздновавших юбилей Стрельникова гостей.

— Сперва мы в театре жили Вхместе с другими артистами. Двенадцать лет в цокольном помещении, в маленькой комнате, — рассказывал Олег. — Там мама и обед готовила на примусе. Мы с сестрой по театру бегаем, слышим, отцу кричат: "Федька! Кончай репетировать! Иди скорей домой! Люба уснула, а у нее опять горит что-то!.." Потом отцу дали звание заслуженного артиста. На следующий день его в горком вызвали, говорят: "На набережной дом стоит четырехэтажный, готовый, пойди выбери себе квартиру". Отец выбрал, пришел домой, а там мы с сестрой, мать и большая кастрюля супа. Взяли мы кастрюлю к пошли в этот дом заселяться. Сначала нам здесь не понравилось — скучно. И мать по театру тосковала. Однажды пришла туда, тополь посадила…


А в квартире, в большой комнате, где стояло пианино, за сдвинутыми столами веселились гости.

Стрельников без пиджака, со съехавшим галстуком стоял, покачиваясь, с рюмкой в руке и кричал:

— Я хочу выпить за наших женщин с птичьими фамилиями! За Крылову! Соколову! Воробьеву! Воронову! И любимого бухгалтера — Птахову!

Все потянулись чокаться.

Около юбиляра сидела его жена Любовь Сергеевна, полная веселая бабулька, которая в прошлом работала буфетчицей, младшая дочь-стоматолог Варя с двухлетним мальчиком, рожденным от чужого мужа.

В подъезде Олег взял Лену за руку, погладил по волосам.

— Странное чувство, будто я тебя уже видел… Раньше, до того, как ты сюда приехала…

Лена насмешливо смотрела на него, не отнимая руки.

— И где же ты работаешь? — спросила она.

— Я врач.

— Ты врач?

— Я главврач!

— Ты?! — Лена захохотала.

Дверь квартиры открылась, и на лестничную площадку вышла жена Олега, мать двух его дочерей — пятилетней Наташи и пятнадцатилетней Ларисы. Олег отодвинулся от Лены и сказал:

— А вот и Соня! Моя жена!

Соня безразлично посмотрела на него, на Лену и тоже закурила.

— Правда, моя жена очень молодо выглядит? — спросил Олег.

— Хорошо сохранилась, — кивнула Лена.

— Нельзя так говорить, — сказала Соня. — Я не заспиртованная… Олег, пойди уложи Наташу спать… Она без тебя отказывается…

Олег ушел. Лена осталась с Соней. Соня молчала.

К ним вышел Зарамушкин.

— Вот вы где! — обрадовался он, увидев Лену. — А я вас ищу! Знаете, в нескольких километрах от города место есть, куда интуристов возят. Малые Чумилы называется. Музей деревянного зодчества! Всего час езды на автобусе, и — музей! Под открытым небом!.. Со всего Севера собрали ценные постройки и туда привезли!.. У меня есть экскурсовод знакомый — Юля…

Соня вернулась в квартиру. Олег разговаривал по телефону:

— Юля! Работаешь завтра?.. Человек из Москвы приехал, достопримечательность хочу показать. Организуешь? Да… да… с семьей буду, с Соней.

— Не хочу я никуда ехать! — сказала Соня.

— Тут стоит, привет передает, — говорил Олег.

— Ты Наташу уложил?

Олег отрицательно покачал головой, Соня вздохнула и пошла сама укладывать дочь. Олег быстренько закончил разговор и вернулся на лестницу, где Зарамушкин беседовал с Леной.

— Я бы с удовольствием вас на машине покатал, но на зиму я ее под чехол во дворе ставлю. Засыпало по самую крышу не откопать…

— Берегись! — сказал Олег. — Его жена в командировке.

Зарамушкин в ярости обернулся к Олегу.

— Ой! Не надо так смотреть, товарищ директор! Страшный человек — одинокий мужчина!

Из квартиры раздался звон бьющейся посуда, и они пошли посмотреть на начинающийся скандал.

Скандалила молодая актриса Валя. Она уже довольно много выпила водки и, как часто бывает в таких случаях, принялась бороться за правду.

— Группировку собрал! Они ему в рот смотрят! — орала она, перекрикивая магнитофон, который включили в надежде на танцы. Валя стояла, опираясь руками о стол, покачиваясь. Под ногами у нее валялись осколки рюмок и стаканов.

— Валечка! Станцуй цыганочку! — просил Стрельников, а молодой артист, изображавший на юбилее Кощея, тянул Валю за руку уговаривая сесть и успокоиться.

— У него жена в меховом ателье работает! Начальство в дубленки одевает! У нее третья судимость скоро!..

Ашот Арамович, в адрес которого все это произносилось, печально смотрел на нее.

Остальные гости сочувствовали молодой актрисе, понимая, что жизнь у нее будет трудная.

— Он думает, раз он армянин, то про него никто ничего не скажет!.. Он думает, мы не знаем, почему его из Барнаула выгнали!..

Ашот Арамович вздохнул и вышел из-за стола. Несколько человек вместе с ним.

— Ну чего ты заводишься, — говорил ему Олег, пока Ашот Арамович торопливо одевался в прихожей. — Она же баба…

Ашот Арамович махнул рукой, сказал:

— Спасибо, приятный был вечер! — и ушел.

— Семья у нас такая дружная! — рассказывала Лене Любовь Сергеевна. — Нельзя хвастаться, правда?.. — Она отпила вина. — Сонечку я очень уважаю. Она врач хороший! Старше Олега… Двое детей у них… А у нее одна почка… А Олег, как главврачом стал, столько сделал! Добился реконструкции здания! Комиссии из Москвы звал, чтоб убедились — диспансер в аварийном состоянии!..

Пока жены не было поблизости, Олег пил одну рюмку водки за другой. Рядом ворчал Зарамушкин:

— Так, как ты, настоящие мужчины не поступают… Не делают так настоящие мужчины…

— Тихо! — сказал Олег. — Валька сейчас за тебя примется!.. Арамович-то убежал! Не вынес критики.

Старшая дочь Лариса забрала у него бутылку.

— Отдай немедленно! — возмутился Олег.

А Любовь Сергеевна продолжала перечислять достоинства сына. Она принесла альбом с фотографиями, Лена рассеянно его листала.

— Бедный, мотается по всей области с машиной, делает населению флюорографию. А недавно такое несчастье в больнице произошло: девочка умерла от туберкулезного менингита. Родители свозили ее в деревню, к дедушке с бабушкой, от них она и заразилась… Олега замучили. Весь облздрав трясло. А что Олег мог сделать? Ее привезли поздно. Он две недели черный ходил… Я так волнуюсь за него… Он ведь не железный… А папа у нас хозяйственный. Капусту квасит сам… у нас в чуланчике. Картошку чистит… Из Москвы со съемок едет — сумки с продуктами везет… Детям отдаем. Разве детям колбасы не дашь?

Олег с улыбкой смотрел на Лену, понимая, что ей совершенно неинтересно все, о чем рассказывала раскрасневшаяся и ласковая от выпитого вина мать.

Он устал. В последнее время он часто ссорился с женой, потому что возвращался домой пьяный. А как не пить?

Уже семь лет никак не могут достроить новое здание больницы. Семь лет беспрерывной унизительной борьбы за то, чтобы прислали рабочих; их присылают, а они пьяные; за то, чтобы доставили строительные материалы — кирпич и цемент, которые уходят на строительство нового обкомовского дома.

На что тратится жизнь?! И просвета нет никакого… Глухие заснеженные села, где половина жителей больны… А в городе мало кто из больных туберкулезом добровольно идет лечиться. Потому что туберкулезникам (а в большинстве это люди, вернувшиеся из мест заключения) по закону положена государственная квартира без очереди.

Когда-то Олег мечтал быть скульптором. Ваять из мрамора белых летящих птиц. Вместо этого он сам махал, как птица крылом, своим белым халатом, стоя на берегу реки, чтобы седой паромщик, хрен старый, перевез его с машиной к больному.

А паромщику было лень плыть к нему с противоположного берега.

И они с Олегом, стоя каждый на своем берегу, орали друг другу матом…

Врачей не хватало. Никто не хотел ехать работать на Север, понимая, что нагрузка там колоссальная. И те, кто мечтал хоть как-то улучшить свою жизнь, старались уехать куда-нибудь в более теплый климат, где нет этого бесконечного снега и люди болеют меньше…

Олегу казалось, что он шел, шел и уперся лицом в бетонную стенку. Что дальше делать — непонятно. Однажды ночью он пошел к своей недостроенной больнице, поднялся на последний этаж, посмотрел вниз…

Потом спустился обратно, вспомнив о маленькой дочери…

Соня — умная. Она много раз объясняла ему, что сопротивляться внешним обстоятельствам жизни бесполезно. Надо принимать жизнь такой, какая она есть. Надо надеяться на то, что все есть отражение неведомых нам законов. Обстоятельства, которые сейчас складываются неблагоприятно, имеют другой, глубокий, неясный пока что тебе смысл. И смысл этот — благо для тебя…

Олег хотел в это верить. Но сил у него оставалось все меньше.


Лена в прихожей искала свою шубу Дверь в соседнюю комнату была открыта, и там кто-то лежал ничком на кровати. Лена осторожно вошла, человек не дышал, уткнувшись головой в матрас. Она закричала.

Вошла Лариса.

— Это вы кричите? — спросила она.

Лена молча указала ей на лежащего.

Лариса зажгла в комнате свет.

На кровати лежал Стрельников.

Около него на тумбочке, в стакане с водой, плавала искусственная челюсть.

— Дед! — позвала Лариса, тряхнув его за плечо.

Он вздрогнул, повернулся, заморгал от света.

— Извините, — сказала Лена. — До свидания… Простите, что я ваш подарок разбила…

Стрельников закашлял.

— Уеду я отсюда, — пробормотал он. — Надоело все… Надоело… Устроюсь гардеробщиком в ресторан… Нет. Я в деревню уеду… К бабе, к Лизе… Она жива еще… я с ней в лагере познакомился.

Лариса выключила свет.

— Вот так и живем, — вздохнула она.


5

Жанна весело рассказывала смешные истории, которые случались с ней во время сдачи выпускных экзаменов в училище, а Степаныч вдруг почувствовал, что блаженное его состояние почему-то исчезает. Он попил минеральной воды. Это не помогло.

Среди танцующих вокруг сцены людей слышались пьяные выкрики. Один мужчина довольно хилого вида поднял на руки полную женщину. Она принялась визжать, болтая ногами…

Пора было уходить.

Гости со свадьбы уже были сильно пьяные.

Степаныч знал: в такие моменты начинаются скандалы.

Кого-то могут пырнуть ножом. Очень не хотелось, чтобы Жанна это видела.

А уйти нельзя. Еще не принесли мороженое…

И тут Степаныч увидел, что к столику скучающей походкой приближался его родной сын Боря с фотоаппаратом на груди.

— Добрый вечер! — вежливо сказал Боря. — Вам не скучно?

— Нет, — улыбнулся Степаныч. — И вам того же желаем!

Жанна с интересом принялась рассматривать Борю, а Степаныч с опаской, но и с долей отцовской гордости в очередной раз отметил, до чего же хорош у него сын… Высокий, стройный, светлый…

Сукин сын…

— А вашу внучку пригласить можно? — спросил Боря.

Жанна засмеялась.

— Куда? — насторожился Степаныч.

— Потанцевать!

— Она очень кушать хочет, поэтому, пожалуйста, с другой…

— А мне ваша очень нравится! — Боря поднес к глазам фотоаппарат, вспышка ослепила Жанну. — Фотография за мной. Бабушке покажете!

— Степаныч! Друг ты мой дорогой! Надо же… где встретились!

Между столиками, раскрывая объятия, шла женщина в красном бархатном платье, с высокой замысловатой прической.

— Привет! — Она села за столик. — Сестра моя сына женит, а этот у них фотограф, — она указала на Борю.

Боря тоже сел за столик рядом с Жанной.

— Погоди, Марусь… — сказал Степаныч.

— Я звоню, звоню, тебя дома нет… Я уж подумала, что номер неправильно записала!..

— Как вас зовут? — спросил Боря Жанну.

— Жанна, — она насмешливо рассматривала Марусю.

— Муж меня забодал! Говорит, найди его! Из-под земли достань!.. Сейчас приведу, пускай убедится — живой ты!

— Не надо, — сказал Степаныч.

— Вас нанимали не для того, чтоб вы прятались!

У столика покачивался Губанищев, тыча в Борю пальцем. Он был сильно пьян и не помнил ни Жанны, ни Степаныча.

— Мы вам деньги платим, чтоб вы фотографировали!..

Боря поднял на него усталые глаза и спросил:

— Дорогой, ты сок манго пил?

Жанна захихикала.

— Что? — не понял Губанищев.

— Сок манго пил?

— Не понял, — сказал Губанищев.

Маруся тянула Степаныча за рукав, уговаривая пойти проведать мужа. Степаныч упирался.

— Господи!.. Она ж не отвяжется! — не выдержала Жанна.

Степаныч вздохнул, поднялся. Посмотрел на Борю.

Боря покосился на Жанну, незаметно показал отцу большой палец и опять обратился к Губанищеву с вопросом про сок.

— Не пил, — наконец сознался Губанищев.

— Тогда сходи попей, — посоветовал Боря.

— Не понял…

Степаныч с Марусей стояли возле мужчины, который спал, уткнувшись носом в тарелку с салатом.

— Петя! Петя! — звала Маруся. — Смотри, кто пришел!

Петя не просыпался.

— Петя, как не стыдно!..

Мимо них несколько бодрых молодых людей тащили в сторону туалета упирающегося Губанищева. Следом шла плачущая невеста и швыряла в них кофейные чашки, которые брала с попадавшихся по пути столов.

— Я пойду, — сказал Степаныч, оставив Марусю трясти мужа.

Он вернулся за свой столик и внимательно стал следить, как танцуют Боря с Жанной. По губам он понял, что они молчат. Ему стало немного спокойней, он поел, но тут опять явилась Маруся:

— Ну что там с нашей "Волгой" слышно?

— Накрылась.

— Как?!

— Медным тазом.

— Шутишь все?

— Нет… "Волгу" сейчас недостать.

Маруся переварила эту новость и спросила:

— А деньги?

— И денег нет.

— Соображаешь, что говоришь-то?.. У нас расписка твоя! Мы же в суд подадим!

— Маруся, ты кем работаешь, подруга моя?

Маруся промолчала. Она работала в продуктовом магазине товароведом. И зарплаты ее на автомашину "Волгу" явно не хватило бы…

— Ну вот, — сказал Степаныч, — откуда у тебя двадцать тысяч?..

— А у меня муж таксист!

— Откуда у мужа-таксиста двадцать тысяч?.. И еще "мерседес" в гараже стоит… Марусь, я же к стенке тебя не прижимал, пистолетом не угрожал, денег не требовал… Ты же меня упрашивала: "Возьми! Возьми!" Ты не в суд обращайся! Ты сразу в народный контроль иди!

— "Мерседес" не трогай! Его Петя с зятем своими руками собрали! Он списанный, тридцать второго года!

Жанна танцевала с Борей.

— Ты очень красивая, знаешь? — прошептал он ей на ухо.

— Ой-ей-ей!

— Знаешь… Но все равно приятно слышать, правда?.. Танцуешь хорошо…

— Ты тоже неплохо.

— Я тебя как увидел — со мной прямо что-то произошло…

— Неужели?!

— Честное слово… Как мне найти тебя, Жанна?..

Маруся, расстроенная, даже зарумянившаяся от переживаний, задумчиво вертела в руках вилку. Рубли с каждым днем все больше и больше обесценивались, и ей казалось, что она нашла удачный выход превратить деньги в вещь. Но вещь, к сожалению, очень трудно достать, вот и приходится прибегать к услугам всяких Степанычей, у которых будто бы везде есть связи… Рискованно, конечно, но что поделаешь… У него везде свои люди, он знает, кому взятку дать, чтобы продали машину без очереди.

— Что же делать, Степаныч? — Маруся решила его разжалобить, даже всплакнуть попыталась. Кто его знает, может, донесет куда-нибудь, и начнутся выяснения, что за деньги, откуда столько…

— Эх ты, Маруся, судом меня пугаешь? — вздохнул ок. — В Моссовете сессия была. Они решили пока "Волга" в продажу не пускать. "Жигули" есть, десятая модель… Надо тебе?

Маруся опять задумалась. Степаныч не торопил.

— Надо, наверное, — решила она.

В зале опять появился Губанищев. Он влез на стол и, приставив к штанам бутылку шампанского, с усилием вытащил пробку и стал поливать вином всех присутствующих.

Музыка стихла. Маруся бросилась спасать от струй шампанского своего мужа.

— Вот вам ваша внучка, дедушка! Целенькая! — привел Жанну Боря. — Не скучали без нас?

— Уйди, а? — устало попросил Степаныч.

— Ладно! Все в порядке! — улыбнулся Боря.

Он подмигнул отцу и ушел. Жанна долго смотрела ему вслед.

— О чем говорили? — спросил Степаныч.

— Да так… — рассеянно ответила Жанна.


6

Несмотря на холод и довольно поздний час, по замерзшей, занесенной снегом реке размашисто скользили человек тридцать лыжников. Они молча шли друг за другом, только слышалось их прерывистое дыхание да скрип снега под лыжами.

Лыжники быстро обогнали и оставили далеко позади на скользкой набережной Лену и Зарамушкина, провожавшего ее в гостиницу.

Около приземистых побеленных зданий с деревянными крышами Зарамушкин остановился.

— Знаете, я здесь живу недалеко… Хотите чайку?

— Спасибо, не надо.

Лена шла, сунув руки в карманы, глядя под ноги.

— А вот это, между прочим, — Зарамушкин указал на здания, — палаты, восемнадцатый век… У купцов здесь склад был. Добро свое хранили…

— Угу, — сказала Лена.

— А я в театре полгода всего. Раньше был директором в школе… У меня на очень высоком уровне была самодеятельность, вот горком и доверил мне драмтеатр… Знаете, Лена, я ничего не боюсь. Я двумя руками за эксперимент! Не привык прятаться за чужие спины… Дальше школы меня не сошлют…

Послышался женский визг.

— Что это? — спросила Лена.

— С пляжа, — сказал Зарамушкин.

— Помогите! — кричала женщина. — Люди!

И вой.

— Милицию надо вызвать, — сказал Зарамушкин.

— Ее же зарежут, пока мы ходить будем!.. Мы здесь!

— Скорей! Убивают! — безнадежно звал кто-то.

Неподалеку был спуск на пляж, и Лена побежала к нему.

— Лена, не надо… У нас такой город, такое бывает… Не надо бежать туда! — предостерегал Зарамушкин.

Лена увидела, что внизу кто-то барахтался в сугробе. Два человека.

— Вон! Вижу! — Лена бросилась к ним, схватила мужчину, что лежал сверху, за воротник, стала тянуть на себя. Воротник оторвался. Лена упала.

Подбежал Зарамушкин.

Визжала женщина.

Мужик мычал.

Зарамушкин заломил ему руку, отодрал от женщины, поставил на ноги. С мужика упали штаны. Он вырывался и выл.

— Стой! Стой, гад! — повторял Зарамушкин, выворачиваяему руку.

Женщина поднялась, всхлипывая, поправила одежду и вцепилась мужику в волосы.

— Шоколадку обещал! Где шоколадка? Мразь! До дому не дошли, а он повалил! Гнида!

Она мотала его голову из стороны в сторону.

— Ты что? — удивилась Лена и попыталась оттолкнуть ее.

Женщина изо всех сил пихнула Лену ногой.

— Уйди, сволочь!

Лена упала в сугроб. Зарамушкин выпустил мужика и бросился к Лене. Обретя свободу, мужик опять повалил женщину. И все началось сначала: мычание, вой и крики с ругательствами…


В отделении милиции в эту ночь дежурил старший лейтенант Кондаков. Не спеша он составил протокол, распихал хорошо знакомых ему и мужика и женщину по разным камерам и обратился к усталой, сонной Лене:

— Очень приятно было с вами познакомиться, Елена Игоревна! — Он крепко пожал ей руку. — Хорошие гости приезжают к нам из Москвы! Правда?

Он повернулся к Зарамушкину, который через силу улыбнулся.

— Вы меня не помните? — спросил лейтенант.

Зарамушкин удивленно смотрел на него и молчал.

— Вы нам историю преподавали в школе… Я у вас про культ личности все спрашивал…

— Как фамилия?

— Моя?.. Кондаков!

Лейтенант улыбнулся Лене.

Кондаков плохо учился в школе. Некоторые невнимательные учителя считали его тупым. Внимательные, их было немного, видели, что парень придуривается, а сам живым насмешливым глазом наблюдает за жизнью.

Повседневная жизнь интересовала его намного больше, чем устройство парламента в буржуазной Англии прошлого века. Предки Кондакова были крестьяне, и его практичный ум анализировал то, что видели глаза.

Анализировать он начал очень рано.

"Почему мы сами не можем управлять своей жизнью?" — размышлял он. Кажется, вот человек все просчитал и продумал. Отсек возможные помехи. Идет по знакомой улице к намеченной цели, в магазин к примеру. А тут к нему пристает какой-нибудь полупьяный друг детства, и, прежде чем человек успевает опомниться, он оказывается на чужой лестничной клетке со стаканом водки в руках. Потом из подъезда выбегает девушка в разорванном платье и мчится прямиком к Кондакову в отделение с воплями, что ее изнасиловали. А кто уж там ее изнасиловал и кому она понадобилась такая страшная и худая, понять невозможно…

И вот человек, который, может, на десять минут всего собирался из дома выйти, купить молочную смесь для своего грудного ребенка, оказывается за решеткой и возвращается к этому ребенку лет через пять в лучшем случае. А ребенок его знать не знает и грубо орет: "Отойди, дядька!"

И сколько таких случаев было.

Люди, как горошины, которые щелкает какой-то злой насмешник, летят, кто в стену, кто в потолок, а кто в окно, отскакивают и катятся, не разбирая дороги…

Поэтому Кондаков в своей жизни не любил сюрпризов и всяких неожиданностей. С другими — пожалуйста. Сколько угодно. Тут его фантазия не знала удержу.

Со своими шутками он был как бы достопримечательностью родного города. Задержанные запоминали все его приколы. Потом, когда становились заключенными, долгими вечерами рассказывали о нем. И слава расползалась по зонам: вот есть такой мент с большим чувством юмора. И приписывались ему иногда даже не его шутки, но имя его, обрастая романтическими эпитетами и подробностями, жило в народе.

Сам же Кондаков относил себя к той категории людей, которые, после того как рассказали анекдот, сначала смеются вместе со всеми, затем смеются, когда до них дойдет смысл этого анекдота, и потом смеются над теми, кто еще анекдота не понял. От здорового, бодрого хохота Кондакова у его сослуживцев по вечерам разыгрывались мигрени.


7

— Знаете, Леночка, а у меня для вас сюрприз! — сообщил Зарамушкин, когда они вышли из отделения.

Лена посмотрела вверх. Боже, какая тоска!

На небе блестели звезды.

Лаяли собаки.

— Вы перенервничали, — продолжал Зарамушкин. — Передергались… Вам необходимо снять стресс.

Он вытащил из внутреннего кармана пальто бутылку коньяка, которую стащил перед уходом с юбилейного стола.

— Вот это да! — удивилась Лена.

Зарамушкин открыл бутылку и протянул Лене:

— Ну давайте!.. Извините, что без стаканов…

Лена взяла бутылку и сделала несколько крупных глотков…


8

"Ты. Стала такой бесчувственной, что иногда кажется, что тебя просто нет на свете", — услышала она. Огляделась по сторонам.

Никого.

Ветер выл. Снежные вихри неслись над полем.

У забора стоял киоск. На нем латинскими буквами надпись "Сувениры". За стеклом на пустых полках кучками лежал снег.

За воротами на резных деревянных столбах была укреплена схема музея-заповедника. Пунктиром нарисован путь, по которому должны двигаться туристы, "Начало осмотра" — указывала фанерная стрелка на другом столбе. В той стороне снег наметал чьи-то одинокие следы, которые уходили в лес.

— Если полюбишь, как никто не любил, не будь уверен в завтрашнем счастье, — сказала Лена Олегу. — Клятв не давай. Они не исполнятся.

— А я никого и не люблю, — удивился Олег.

В лесу ветер дул не так сильно Угрожающе гудели деревья, зато была тропа, и идти стало легче.

У бревенчатой церкви с одной деревянной главой они остановились. Лена подергала дверь. Заперто…

Табличка возле большой избы разъясняла, что это типичное крестьянское подворье, где все помещения — жилые и хозяйственные — объединены под одной крышей.

Лена залезла на сугроб, дотянулась до окна. Внутри, в доме, где когда-то жила крестьянская семья, валялись заплесневелые консервные банки из-под кильки в томате, кисти в лужицах краски. В середине комнаты торчал манекен из металлических прутьев без головы, с налепленными на корпус белыми пластмассовыми грудями…

За деревьями, на краю обрыва, стояли три деревянные мельницы. Ветер пытался раскрутить их прибитые гвоздями крылья. Крылья скрипели, но не двигались.

Перед мельницами громоздился брошенный ржавый бульдозер с выбитыми стеклами.

Между белыми заснеженными берегами темнела река. Вода в ней, несмотря на сильный мороз, не замерзла. Туда несколько лет назад упал космический спутник, и река была отравлена радиацией.

Спустившись с обрыва, Олег подошел к самой воде и принялся вынимать из карманов и бросать в реку упаковки с импортными одноразовыми шприцами.

Лена удивленно наблюдала за ним.

Родственники больных покупали одноразовые шприцы на черном рынке за большие деньги.

Упаковки не тонули, не уплывали по течению, а качались недалеко от берега.

Чтобы не сорваться в воду, Лена встала на колени и попыталась поймать шприцы. Колени на снегу мерзли. Лена шарила в воде руками, пока не наткнулась на большую, черную, скользкую рыбу.

Содрогаясь от отвращения, она вытащила ее на берег и с ужасом обнаружила, что в распахнутой пасти, которой рыба судорожно хватала воздух, растут человеческие зубы.

Рыба била хвостом, пыталась вырваться, а Лена сжимала под жабрами пальцы, чтобы скорее ее задушить. Она чувствовала, что это необходимо, но не хватало сил.

Олег ударил рыбу кулаком по голове. Рыба сдохла.

Лена услышала странный звук, будто какой-то космический объект, летящий за пределами атмосферы, посылает ей частые, прерывистые сигналы.

Она открыла глаза.

Ужасно болела голова.

В полумраке гостиничной комнаты копошилась чья-то фигура. Сигналы продолжали идти. От окна…

— Кто здесь? — сипло спросила Лена.

— Это я. Леночка, Петр, — послышался ответ.

— Какой Петр?

— Зарамушкин. Директор…

Он торопливо одевался. Взял с подоконника свои часы, выключил в них будильник. Космические сигналы… наконец прекратились.

Зарамушкин ласково провел рукой по волосам Лены.

— Тут дело такое — мне дома надо быть… Жена звонить будет…

— Ты чего здесь делаешь? — спросила Лена, с отвращением соображая, что эту ночь они провели вместе. Смутно вспомнилась бутылка коньяка, руки, поцелуи, липкие ласки…

— Неделикатно получается — она будет звонить в восемь утра, а меня дома нет…

Зарамушкин попытался поцеловать Лену.

— Да пошел ты, — слабо сказала Лена, укрылась с головой одеялом и отвернулась к стене.


9

Степаныч томился в районной поликлинике под плакатом, предупреждающим об опасности заражения СПИДом. В очереди на прием к врачу сидели средних лет женщины, Степаныч разговаривал с одной из них.

— Поражает меня забота о людях в нашем государстве. Вот в Финляндии климат такой же, как у нас… Так что они придумали! Они куртки выпускают на гагачьем пуху или на гусином, на худой конец… Пусакки называются. Тепло, легко, удобно… А мы в чем ходим?! Пальто из драпа весит столько, сколько человек, который его надел!

— Еще меховой воротник приляпают дороже пальто, — кивала женщина.

— Вот у меня брат в Моссовете работает, так им после Нового года талоны выдали, чтобы по предприятиям распространяли. Он распространять начал, а народ у нас дикий — не берег! И цена-то невысокая…

— Какие талоны-то? — спросила женщина.

— На дубленки! В ГУМе секция специальная есть, талоны эти отоваривает. Финны на пусакки перешли, вот Внешторг по дешевке эти дубленки-то и приобрел… А народ не берет!.. Брат мне говорит: "Ты у людей поспрашивай, может, нужно кому… Пропадут талоны! И цена ведь небольшая…" — Степаныч сделал паузу.

— Сколько? — спросила другая женщина.

— Четыреста восемьдесят семь рублей…

Степаныч огляделся.

Женщины сидели с непроницаемыми лицами, думая про свои болезни.

Еще кто-то древний и мудрый изрек: "Человек не может предсказать себе: "Завтра я буду счастлив". Степаныч же только этим и занимался.

Он в подробностях, буквально час за часом распланировал их с Жанной будущую жизнь в Сочи. Ничто не должно было помешать. Он считал дни до отправления поезда, зная, как только застучат на стыках колеса, он будет счастлив, счастлив, счастлив!

Наступило золотое время его жизни, а все предыдущие годы были подготовкой.

Никогда с такой легкостью не удавалось ему дурить людей. Он относился к своим обманам, как к игре, а в игре часто бывает, кто-то проигрывает. Но зато на короткое время игра стала реальностью чьей-то жизни, кто-то азартно сделал ставки и ждал выигрыша. Возможно, он его дождется, но в другой раз. А сейчас выигрывает Степаныч, потому что пришли его дни.

— …Он ее любит, — негромко рассказывала одна женщина другой, — а она его отталкивает. Он — простой, хороший парень, она тоже хорошая, только любит другого…

Вторая женщина слушала, слушала, а потом вдруг перебила:

— Красивая ты баба, умная…

Та напряглась, к чему она ведет:

— Только, что с этой красотой-то делать? Кому она нужна? Только в зеркало на себе любоваться…

Степаныч ждал не торопясь, когда эти усталые женщины из поликлиники осмыслят свои болезни и проблемы, а потом переключатся на его игру. И сами подойдут, воровато оглядываясь, переспросят про талоны, выяснят, как надо найти в ГУМе нужную секцию.

Сияющие счастьем глаза Степаныча вызывали к нему доверие. Не может человек с такими глазами быть обманщиком. У обманщика взгляд бегает, а Степаныч смотрел прямо, казалось, что он хотел сделать всех такими же радостными, как и он сам.

Только вот странный сон приснился сегодня ночью. Степаныч редко видел сны, а тут такой яркий.

Будто шел он по залитому солнцем летнему лесу, а за ним брел лось. И долго они вот так ходили вместе, щурясь от яркого света, а потом лось вдруг исчез. Степаныч наклонился землянику сорвать, и лося не стало. Степаныч принялся звать его. Появился лесник. Он привел Степаныча к огороженному забором месту, открыл деревянные ворота.

Степаныч увидел большую гору из мертвых лосей, причудливо переплетенные ноги, шеи, рога. Это было очень красиво. Коричневое, серое и светло-коричневое…

"Что это?" — спросил Степаныч.

"Это — лоси, — ответил лесник. — Они умерли от тоски".


10

На улице был очень сильный дотер. От него дрожали стекла. Соня стояла у окна и смотрела на улицу.

Ветер поднимал и закручивал снег с сугробов. Прохожие горбились и прятали лица. Небо было затянуло дымкой, сквозь нее бледнело солнце.

— Мама, — хриплым голосом сказана ее старшая дочь Лариса, — кажется, я простудилась.

— Горло покажи. Надень носки и померь температуру, Олег!.. Только сумасшедший может куда-то ехать в такую погоду… Лариса заболела, мы никуда не поедем…

Олег уныло взглянул в окно, подошел к телефону, набрал номер.

— Не отвечает…

— Доброе утро! — раздался звонкий голос. Это прогнулась младшая — Наташа. Она протянула к родителям свои пухлые ручки.

Лариса хотела поцеловать сестру.

— Не трогай ребенка! — прикрикнула Соня. — Заразишь!

В большой комнате, где вчера был банкет, сестра Олега Варя разбирала столовые приборы.

— Посмотри, я все отложила? — позвала она Соню.

— Вот эти вилки — соседские, — сказала Соня.

На кухне в пижаме сидел Стрельников и пил чай из большой чашки.

— Доброе утро! — сказал ему Олег.

— Андрей Васильевич ночью умер. Вот так… Каждое утро у почтового ящика встречались. Газеты брали…

— Да он старый был, — ответил Олег.

Из глубины квартиры слышались истошный, непрерывный визг малыша и песенка бабушки: "Ой, люли! Ой, люли!.."

Олег еще раз набрал номер.

Соня пожарила яичницу. Сели завтракать. Федор Федорович угрюмо пил чай. Лариса кашляла.

— Нехорошо получается, — сказал Олег. — Я на всякий случай в гостиницу съезжу… И Юля в Чумилах ждать будет…

Соня взяла телефон, сама набрала номер и тоже не дозвонилась. Она положила трубку и внимательно посмотрела на мужа. Он торопливо дожевал яичницу, выпил чай, поблагодарил и пошел в комнату одеваться.

— Еще чаю, Федор Федорович? — спросила Соня.

— Давай…

Соня налила ему чая, достала из шкафчика таблетки для Ларисы.

— Натуся, не набивай так рот, — сказала она.

— Я пошел, — вернулся в кухню Олег.

— Кальсоны надел? — спросила Соня.

— Да, мамуля… — Олег задрал штанину, показал жене теплые кальсоны и чмокнул ее в щеку.

Соня изобразила на лице улыбку, но напрасно. Олег ее не увидел. Он быстро прошел в прихожую.

Хлопнула входная дверь.

Соня вытащила из чулана пылесос и принялась пылесосить в комнате ковер, сердито вытирая катящиеся из глаз слезы.


11

Олег стоял в тусклом гостиничном коридоре и безуспешно стучал в комнату Лены. Отчаявшись, уже собираясь уходить, он раздраженно дернул дверную ручку, и дверь отворилась.

Лена спала, укрывшись с головой. Олег посмотрел на нее и улыбнулся. Подумал и снял пальто, свитер тоже снял. Подошел к кровати.

— Леночка! — позвал он.

Она не отзывалась.

Олег осторожно раскрыл ее, погладил.

— Лена, ты спишь еще? А нам давно ехать пора…

Лена повернулась к нему, недовольно открыла глаза.

— Куда ехать? — она ничего не понимала.

— Забыла!.. Мы же в Чумилы едем. На экскурсию.

— Ой!.. А где же дети твои, Соня?

— Дома остались. У старшей температура.

— Подожди, я сейчас соберусь.

Олег отошел к окну.

Ему нравилось в ней все. Даже то, как она моргает, заспанная.

Когда Соня при нем спала или просыпалась, зевая, он не выносил.

"Какие глаза грустные", — подумал Олег. На глаза Лены он обратил внимание в первую же минуту знакомства. И вообще, когда увидел ее, вдруг почувствовал — родной человек. Очень хотелось быть с нею рядом, смотреть на нее, гладить. Хотелось расспросить, что мучает, и попытаться помочь.

— Стекло не вставили до сих пор! — сказал Олег.

— Закаляюсь!

Олег позвонил дежурному администратору гостиницы.

Она огрызалась и намекала, что Олегу в этой комнате делать нечего, чтоб шел домой, там все стекла целы, а в выходные рабочих все равно не найти. Но в конце разговора администратор сообразила, что Олег ей когда-нибудь может понадобиться: вдруг заболеет кто или лекарство достать — всякое бывает, отношений портить не надо — и пообещала помочь…

— А может, не поедем никуда? — предложил Олег.

— А как же деревянное зодчество, гордость Севера? — спросила Лена, хотя ей, честно говоря, совершенно не хотелось вылезать из-под теплого одеяла в холодную комнату.

— Ну его… Там сиверко завывает.

— Сиверко, — повторила Лена. — Какое гнусное слово. Это собаку так зовут?

— Нет, — засмеялся Олег. — Это ветер такой.

"Какие у него глаза грустные, — подумала Лена. — Симпатичный, но какой-то…"

Вспомнился Зарамушкин. От отвращения к нему и к самой себе захотелось выть. Как она могла так напиться?.. Она помнила: отделение милиции, коньяк на морозе, как пустая бутылка улетела в сугроб. Но что было потом? Как они оказались в гостинице? Загадка!..

Очень было жалко себя. Напилась она с горя" с тоски, которая мучила в последнее время. Хотелось прижаться к кому-то, поплакать, чтоб приласкали, пожалели…

Олег присел на край кровати Лены. Смотрел на нее и улыбался.

— В такую погоду надо сидеть дома. Или ехать к морю.

— К морю! — Лена усмехнулась невесело. — Зачем?

— На солнце греться. Слушать шум волн… Это успокаивает…

— А что, кого-то нужно успокоить? — спросила Лена.

— Да. Меня.

— У тебя стресс?

— Почти…

— Занимайся физкультурой. Витамины принимай. Не потребляй спиртных напитков.

Олег засмеялся. "Может, бросить все, — подумал он. — Все сначала начать в другом месте, с другой женщиной…"

Он слышал, что бывает любовь с первого взгляда. А может, это она и есть? Может быть, все так и происходит? То, что он чувствовал к Лене, нельзя было назвать страстью. Это — нежность. Желание защитить, спрятать…

С Соней все было не так. Она умная, сильная. Когда в двадцать три года забеременела от него, двадцатилетнего, пришла к его родителям и заявила: вот отец ее будущего ребенка и теперь жить она будет с ним.

Родители согласились, а мнение Олега никто не спрашивал. Он, правда, и не сопротивлялся…

А сейчас он чувствовал, пришло его время. Время решать и совершать поступки, достойные мужчины. Ведь он прожил больше половины жизни. Должен же он быть когда-нибудь счастлив.

Олег наклонился к Лене, коснулся губами ее губ…

Раздался бодрый стук в дверь.

В ту же секунду она распахнулась. На пороге стоял старший лейтенант милиции Кондаков в парадной форме, со свертком в руке.

— Приветствую вас, Конкина Елена! Разрешите войти? — разнесся по комнате его бодрый голос.

Олег резко встал с кровати.

Кондаков вошел.

Когда он увидел Олега, оптимизм его несколько поубавился, но не в правилах лейтенанта было сворачивать с выбранного пути. Улыбка сияла на его лице.

— Олег Федорович уже здесь! — радостно сказал он, будто ничего другого и не ожидал увидеть в комнате Лены. — Здравия желаю!

— Привет! — кисло откликнулся Олег и надел свитер.

Лен а села в кровати и с интересом рассматривала Кондакова.

— Елена Игоревна! — Он подошел к кровати и встал на одно колено. — Милиция делает вам ценный подарок!

— Что?! — оторопел Олег.

— Часы именные? — спросила Лена.

— Нет! — Кондаков раскрыл сверток и широким жестом протянул Лене фарфоровую балерину в пачке, на одной ноге.

— Что это?! — повторил Олег.

— Елена Игоревна помогла задержать опасного преступника! — торжественно объяснил Кондаков.

— Ага! — подтвердила Лена. — Пока вы там пили, мы с товарищем Зарамушкиным героический подвиг совершили.

— Спасли женщину! — добавил Кондаков.

— Оперативно работает наша милиция, — проворчал Олег. — Вчера спасли, сегодня — подарок!

— Это потому, что наша милиция самая лучшая в мире, — с гордостью сказал Кондаков. — А вы что здесь?

— Я?.. Консультирую.

— У меня хрипы в легких, — объяснила Лена.

— Хрипы? Так это потому, что стекла выбиты, — Кондаков указал на разбитое окно. — А я лекарство принес.

Он достал из-за пазухи бутылку вина, поставил на стол, сел в кресло.

— Неплохой у вас номер. Вообще гостиница хорошая… Лен, а стаканчиков не найдется?

Завернувшись в одеяло, взяв с собой одежду, Лена пошла в ванную одеваться.

— Вы пить будете? — спросил Кондаков Олега.

— Нет.

— Что так? У вас же вчера юбилей был. Голова не болит?..

— Ты чего сюда приперся? — не выдержал Олег.

— А ты?.. Медосмотр окончен. Жена ждет, — вполголоса сказал Кондаков, разливая вино.

— Ну ты!.. Как разговариваешь!

— Тихо-тихо, Олег Федорович.

Вернулась Лена.

Кондаков поднял свой стакан и провозгласил:

— За присутствующих здесь дам! Гусарский тост! Грех не выпить, Олег Федорович!

Олег взял стакан.

— Пьем стоя! — Кондаков поднялся, выпил залпом.

Олегу тоже пришлось встать.

Выпили, сели. Помолчали.

— Так, Лена, а вот скажите мне, пожалуйста, из какой буквы надо вынуть букву "а", чтоб получилось помещение.

— Чего? — не поняла Лена.

— Ну это шарада такая. Угадать надо. Из какой буквы надо вынуть "а"…

— Лейтенант, вы что сюда шарады загадывать пришли? — спросил Олег.

— А что? Делать все равно нечего.

— Не знаю, — сказала Лена.

— Да это ребенок отгадать может!

— Ну и шел бы в детский сад! — сказал Олег.

— Хозяйка меня не гонит, а?.. Не нервничайте, Олег Федорович. — Кондаков опять обратился к Лене: — Лен, так из какой буквы надо вынуть "а"…

— Изба! — радостно закричала Лена. — Понятно! Из "б" вынули "а"!

— Правильно! — обрадовался Кондаков. — Молодец!.. Лена, а у вас талант… Может быть, вы придете к нам работать? Наш инспектор по делам несовершеннолетних в декрет ушла… А милиции нужны люди со смекалкой!..

— А еще шарады знаете?

— Вспомнить надо. — Кондаков посмотрел на угрюмо сидящего Олега. — Замерзли, Олег Федорович?..

Он достал вторую бутылку вина и шоколадку.

— Завидую я Олегу Федоровичу, — с пафосом заговорил Кондаков. — Повезло ему в жизни! С женой… я имею в виду… Соседка моя в прошлом году у нее лечилась…

— И что? Умерла? — спросил Олег.

— Нет! Поправилась! Хороший специалист Софья Ивановна! Давайте за нее выпьем!

— Да! Действительно! — согласилась Лена. — Замечательная женщина — Софья Ивановна!

Олег вздохнул, взял стакан. Чокнулись. Выпили. Помолчали.

Слышен стал шум ветра за окном.

Фанера дрожала.

— Чего же стекольщик-то не идет? — спросила Лена.

— Какой стекольщик?! — удивился Кондаков. — Воскресенье же!.. Рабочий класс отдыхает, внучков нянчит…

— Сейчас, — сказал Олег и вышел из комнаты.

Кондаков приблизился к Лене и, глядя в ее глаза, произнес с большой непритворной грустью:

— А вот мои будни, Лена, праздничными не назовешь… Так не хватает человека, близкого… Когда каждый день рискуешь жизнью…

Он вздохнул и достал третью бутылку.


12

Девочка была дурочка, но смешная. И действительно, на мать похожа. Она влюбилась в Борю сразу же, он по ее глазам это понял и еще из ресторана мог утащить к себе в постель. Папу пожалел.

Поэтому в Бориной постели Жанна очутилась на следующее утро. Он забрал ее из магазина, прямо в начале смены. Она чуть без пальто не выскочила. Но Боря велел ей одеться и — в такси!..

Увидев голых подруг — брюнетку с рыжей — на стене над кроватью, Жанна сперва растерялась. Она не привыкла, чтоб вот так — откровенно обнаженное тело, руки раскинуты, груди нараспашку да еще в мужской спальне. Воспитанная мамой-овчаркой со строгими правилами, находясь под ее постоянным контролем, она не могла похвастаться большим сексуальным опытом. Как-то так получилось, что в жизни ее был только один курсант Володя, который, закончив училище, уехал в Таджикистан.

Вечером, указав на подружек в завлекательных позах. Жанна произнесла:

— Я тоже хочу качаться начать.

— Чего? — не понял Боря.

— Качаться на тренажерах.

— Зачем?

— Для фигуры.

Боря засмеялся.

— Ты чего? — удивилась Жанна. — У нас все девки качаются. Ходят в спортзал, а там их тренер по тренажерам гоняет… Многим помогло… Одна даже замуж вышла, за финна…

Жанна не сразу решила стать продавщицей. Она хорошо рисовала и хотела после школы учиться в художественноприкладном училище, но не прошла по конкурсу.

Тогда подруга матери, чертежница, взяла ее к себе в помощницы. Работы было не очень много — в основном они делали лозунги к праздникам, и подруга — женщина зрелая и деятельная — решила заняться спортом. Для этого она повела Жанну в двухэтажное здание со множеством спортивных секций и двумя волейбольными залами.

Надо заметить, что дело происходило в пограничном училище, где курсанты жили за запертыми воротами и женщин видели редко. Потому Жанна, еще девица, как принято говорить, переступила порог этого здания с трепетом. Она, может быть, и не стала бы этого делать, но подруга матери, ее начальница, мало того, что постоянно ворчала на неровные линии, которые вычерчивала Жанна, она еще язвила по поводу несколько полноватой, как ей казалось, фигуры Жанны. В результате Жанна перестала обедать и пошла в двухэтажный дом.

Встретивший их солдат, давая ключи от комнаты, где они могли бы переодеться, так выразительно пожирал Жанну глазами, что она начала краснеть. Потом Жанна облачилась в обтягивающие черные шорты до колен и желтую декольтированную майку с короткими рукавчиками. Ничего другого для занятий спортом Жанна не нашла в своем небогатом гардеробе.

И они с начальницей пошли по нескончаемым коридорам, заполненным офицерами и курсантами в спортивной форме, которые кувыркались, задирали ноги, поднимали штанги. Однако, как только они видели Жанну, они прекращали свои занятия и принимались на нее глядеть. Начальнице, похоже, нравилось, что они пользовались этаким повышенным вниманием. Она обменивалась шутками и дружескими приветствиями с офицерами, с которыми была давно знакома, а Жанна, страдая, жалась к стенке, испытывая необычайные неудобства от такой фривольной одежки, какой являются обтягивающие шорты. Она молила об одном, скорей бы дойти до теннисного зала, где они с начальницей собирались разминаться.

Но, чтобы войти в теннисный зал, надо пересечь волейбольный, где находились немцы, все как на подбор в малиновых штанах. При виде Жанны они выразили такой восторг, что она хоть и не понимала ни слова, догадалась, что эти вопли относятся к ее фигуре, к недостаткам или достоинствам…

Жанна задыхалась!

И тут ее начальница подошла к немцам и стала играть с ними в волейбол. Жанна спряталась за горой матов. Ей дали некоторое время перевести там дух, а потом почти силой вытащили и поставили играть вместе со всеми.

Немцы оказались не такими уж страшными, как казалось вначале. Это были приехавшие на стажировку офицеры, старше русских курсантов и более обходительные. Один из них со всей силы заехал Жанне в лоб мячом и потом полчаса рассыпался в извинениях.

После игры начальница сказала, что она вспотела и ей надо в душ.

Он был занят. И конечно, мужчинами.

Почувствовав себя молоденькой после игры, начальница так развеселилась, что спрятала трусы и ботинки тех офицеров, которые купались. А после того как они вышли, обвязанные полотенцами, она, заливисто хихикая, играла с ними в "горячо-холодно".

А Жанна покрывалась холодной испариной.

После душа, для того чтобы пройти к выходу, Жанна должно была миновать комнату, где на скамьях лежала аккуратно сложенная одежда и несколько полуодетых курсантов вели неторопливую беседу.

И тут, прямо перед собой, Жанна увидела нечто странное. Потрясения, пережитые ею за последний час, притупили острогу восприятия, потому она не сразу сообразила, что перед ней стоял совершенно голый юноша. Это поняла лишь тогда, когда услышала раскатистый смех курсантов и когда почувствовала, что начальница потащила ее за локоть.

Юноша опомнился чуть раньше Жанны. Он схватился руками за то место, где должен был находиться фиговый листок, а йотом побежал к двери душевой, откуда только что вынырнул. Но на половине дороги, видно застеснявшись слишком долго демонстрировать свое обнаженное тело со спины, он спрятался за столб, с другой стороны которого Жанну уже поставила ее начальница.

Накануне Жанна читала в газете заметку про одну американскую девочку, которой удалось перекричать шум двигателей самолета "боинг", но тут хохот курсантов перекрывал звук десяти реактивных самолетов.

Потоптавшись по разным сторонам столба несколько секунд, Жанна и голый юноша наконец разбежались, совершая при этом еще ряд бесполезных действий. Юноша добрался до душевой, а Жанна вылетела в ту же самую дверь, откуда вышла минуту назад, хотя гораздо ближе была дверь к выходу на улицу, и потом вместе с начальницей, сохраняя на лице выражение, что они впервые здесь очутились и вообще не понимают, что происходит, с гордым достоинством она вторично пересекла эту злополучную комнату Курсанты уже корчились под лавками, а аккуратно сложенная до этого одежда валялась, смятая, где попало.

А юноша в душевой стоял в задумчивости. Ему не то что было стыдно, нет, некое другое чувство овладевало его душой. Звали юношу курсант Володя.

Впервые в жизни Жанна видела голого мужчину. И так близко. Прямо перед собой. Она успела рассмотреть все подробности его спортивного стройного тела…

Ее школьные подружки давным-давно жили половой жизнью и с гордостью показывали фиолетовые засосы на шее. А Жанне все как-то не везло.

Несколько дней она думала о нем. Вспоминала его. Еще раза три ходили они с начальницей тренироваться, играли в пинг-понг. Но Жанна больше его не встречала.

А однажды, когда начальница ушла в буфет покупать себе домой на ужин кулебяку с мясом, он сам нашел ее в той комнате, где она чертила.

Вечером в опустевшем волейбольном зале, на пропахших резиной матах курсант Володя сделал Жанну женщиной… А через пол-года уехал по распределению охранять границу в Таджикистан…

— Что твой кинорежиссер? — спросил Жанну Боря. — Главную роль предложил уже?

— Нет, — сказала Жанна. — Он меня любит.

— Ария Мефистофеля со свистом, — глубокомысленно изрек Боря.

— Чего?

— Опера такая есть, "Фауст" называется.

— Ну?

— Так там тоже старенький молоденькую любил. Очень плохо все у них кончилось… — Боря вздохнул. Он знал, что отец его — неудачник, но сочувствия к нему не испытывал.


13

Несколько раз Степаныч приходил в магазин, метался там в поисках Жанны. В том отделе, где она стояла, была табличка — "Не работает". Телефон Жанны не отвечал. Степаныч ездил к ней домой, но дверь ему никто не открыл…

Вечером, перед закрытием магазина, Степаныч увидел, что в отдел Жанны стоит очередь. Он кинулся туда, растолкал нервных, взвинченных людей, покупающих трехлитровые китайские термосы.

— Не пускайте его! — орали они. — Он без очереди!

Поток ругательств обрушился на него, пока он протискивался к прилавку. А протискиваться смысла не было. Термосы отпускала другая продавщица.


14

Наступил вечер.

Они так и иросидели втроем в холодном гостиничном номере. Шесть часов в четырех стенах, выкрашенных зеленоватой блеклой краской, слушая рассказы Кондакова.

Лена уже могла брать карандаш и бумагу и начинать детектив писать.

Самая веселая, по мнению Кондакова, была история про заместителя начальника соседнего отделения милиции. Однажды вечером он со скуки поехал с группой сотрудников забирать буянившего пьяного мужика, который будто бы жену с балкона сбросил.

Каждый кулак у замначальника был в два кондаковских. А у Кондакова они тоже не маленькие. И, имея такие кулаки, замначальника любил усмирять пьяных…

Приехали они по названному адресу, а там якобы сброшенная с балкона жена, живая и здоровая, стучала с визгом в дверь своей квартиры, мешая спать соседям.

Замначальника принялся стучать вместе с нею. Получилось громко.

Разъяренный муж открыл, ударил изо всех сил милиционера по лицу и ушел спать, захлопнув дверь и не впустив жену.

Замначальника умер сразу.

А в шесть утра муж пошел на работу. Работал он на стройке бульдозеристом.

Его сразу же в подъезде связали и сообщили, что случилось ночью. Очень он удивился…

Лена перекладывала кипятильник из стакана в стакан — готовила чай. Олег дремал на ее постели.

За окном давно уже стемнело.

Печенье, которое Лена привезла из Москвы, и шоколад, принесенный Кондаковым, съели. Пустые бутылки стояли под столом.

— А отпуск я всегда возле моря провожу! В курортном городе Сочи! Сказка!.. Весь год думаю о том, как поеду, что с собой возьму — Кондаков с удовольствием хлебнул чай. — Другу меня там в ОБХСС работает. Все мне организует: Черное море, парк Ривьера, гостиница "Жемчужина", сладкие ночи… А по пляжу телки в купальниках на шпильках гуляют… — Он грациозно повел плечами, показывая, как они ходят на своих шпильках. — Не то что здесь! — Кондаков кивнул на Олега.

Олег посмотрел на него с ненавистью.

Лена закуталась в шубу и вздохнула.

Выл ветер, тряслись стекла и фанера.

Зазвонил телефон, и Лена сняла трубку.

— Добрый вечер, — сказал детский голос. — Мой папа у вас в гостях?

— Да.

— А он не занят?

Это звонила младшая дочь Олега.

Лена молча протянула трубку.

— Что случилось? — спросил у дочери Олег.

— Мама просила передать, что тебе завтра вставать рано. Пора домой.

— Доченька, маму позови, пожалуйста.

— Она стирает.

— Ладно, доча!.. Ты ложись, не жди меня…

"Засветился Олег Федорович!" — радовался Кондаков.

Встал с кресла, прошелся по номеру, потирая руки. Наконец-то он избавился от навязчивого соперника.

— Соня! Ну к чему настраивать детей против меня! — сердито говорил Олег. — Совсем с ума сошли!..

Он швырнул трубку.

Возникла пауза. Молчание становилось тягостным. Кондаков подошел к входной двери, прочел висящую рядом на стене инструкцию:

— "Если в вашей комнате начался пожар, спокойно покиньте помещение после того, как закроете окна… Спуститесь по лестнице вниз!.."

Дверь распахнулась. На пороге стоял стекольщик, с ним маленький мальчик в отвисших колготках.

Кондаков попятился.

— Обнаглел! — сказал стекольщик.

— Ну, батя… — начал Кондаков.

— Верка по соседям бегает — тебя ищет! Бабка в свой хор ушла… Пацан со мной простуженный таскается!

Стекольщик поднял оставленное в коридоре стекло и понес в номер.

Лена и Олег прижались к стене, чтоб он их не задел.

— Здравствуйте, Олег Федорович, — хмуро сказал стекольщик. На Лену он не глядел принципиально.

— Папа, а зачем ты балерину из шкафа унес? — спросил Кондакова мальчик.


15

— Пришел! — радостно выбежала навстречу Олегу Натуся, запрыгала вокруг него. — Лариса сказала" ты нос отморозил! Покажи!

— Глупости она говорит!

На кухне Сопя мыла посуду. Любовь Сергеевна искала что-то в кухонном шкафу, двигая ящики и вздыхая. Ничего не найдя, она взяла с полочки валокордин и принялась капать в чашку Наконец она ушла.

— Соня, — сказал Олег, — я решил начать новую жизнь.

Он не заметил, что у него за спиной стоит Лариса с перевязанным горлом. Прежде чем Сопя успела ответить ему, Лариса хрипло закричала:

— Давай! Давай! Самос время!.. У Людки недавно отец тоже решил начать!.. Только он сперва за стол сел и стал считать, сколько из зарплаты на алименты вычтут. Подсчитал, сразу раздумал!

— Соня, — ошарашенно сказал Олег, — что происходит? Лариса, ты бредишь?

— Это ты бредишь! Ты кто без мамы? Она тебе всю жизнь и здоровье отдала!.. А на тебя смотреть противно!

Олег от возмущения не находил слов. Соня усмехнулась.

— Прекрати обзываться! Болеешь — болей! — наконец при-думал что сказать Олег. — Лежи, в стенку дыши! Я с тобой обсуждать свою жизнь не намерен!

На пороге кухни напряженно вслушивалась, пытаясь понять, что происходит, Наташа. Лариса взяла сестру за руку и вышла.

— Потом поговорим, — сказала Соня. — Когда все лягут.

Олег пошел в комнату сел в кресло. Побарабанил пальцами по подлокотникам. Лариса демонстративно повернулась к стене. Заглянула сестра Варя.

— У тебя конверта с маркой нет? — спросила она.

— Нет! — раздраженно ответил Олег.

Варя вышла. Наташа играла в куклы, бормоча что-то себе под нос.

— Соня! Почему Наташа до сих пор играет? — крикнул Олег.

Соня не ответила.

— Ты почему не ложишься? — спросил Олег у дочери.

— Жду когда мои ребята приедут. Мне скучно, и они решили приехать. Оля из Кишинева, Кирилл из Бразилии, Пина Ящерка из Минска, брат ее Володя…

— Нина это кто — ящерица или человек? — не понял Олег.

— Какая же она ящерица? — удивилась Наташа. — Ящерка — это фамилия… Папа, а кто птицам крылья делает?

Олег не ответил. Он пошел на кухню, открыл верхний шкафчик, достал оттуда медицинского вида бутылку, отлил себе в чашку спирта, выпил и, выдохнув, сказал Соне:

— Спокойной ночи, — и лег спать.

Соня отошла от мойки, села на табуретку, обхватив голову руками.

— Ну ты даешь, мама, — прошептала, подходя к ней, Лариса. — Я бы так не смогла.

Соня подняла голову, посмотрела на дочь и сказала:

— Сможешь.


16

На месте Жанны опять работала другая девушка. Она стучала ножом по стаканам. Стаканы тихо звенели.

— Где Жанна? — спросил ее Степаныч.

Девушка пожала плечами.

Тогда Степаныч обратился с этим вопросом к завсекцией.

Завсекцией смерила его презрительным взглядом и ответила:

— Шляется!.. Ничего, уволим проститутку, будет знать!..

— Тварь! — сказал Степаныч.

— Пошел отсюда!.. Из-за таких, как ты, все и начинается!.. Зря, что ли, подарки носил!

— Тварь! — повторил Степаныч.

Он вышел на улицу.

Разбрызгивая грязные лужи на прохожих, проносились машины. Прохожие уже не обращали внимания на эти брызги, все спешили по своим делам, с неудовольствием обходя стоящего в размышлении Степаныча.

Нашарив в кармане две копейки, Стенаныч пошел к телефону-автомату.

Наконец он дозвонился.

— Жанночка! — закричал он в трубку. — Радость моя! Где ты была?! Ты болеешь?.. Почему голос такой?.. Что с тобой? Милая!.. Я сейчас приеду!.. Да… Ну почему не надо? Жанна! Нам ехать послезавтра! Ты забыла!!! Не поедешь?! Что с тобой? Что случилось? Все так хорошо было! — Голос Степаныча срывался. — Жанна! У тебя мужчина?.. Ты скажи! Есть?.. У тебя мужчина есть? Мужчина есть?.. Есть?.. Да?! Жанна, у тебя мужчина есть? Не клади трубку!.. Я приеду сейчас! Почему, Жанна" у нас все хорошо будет! Вот увидишь! Лучше, чем было!.. Жанна! Что случилось! — Ему стало жарко, он расстегнул полушубок. — У тебя кто-то появился?.. Ой, я умру сейчас!.. Жанна, что с тобой?

Из трубки послышались гудки.

Степаныч пошарил в кармане, нашел еще две копейки, Дрожащей рукой снова набрал номер. На этот раз ему не ответили, Степаныч вышел из будки. Застегнулся, постоял, думая, в какую сторону идти…

— Простите, — услышал он вежливый голос.

Перед ним стоял мужчина двухметрового роста в очках.

— Здравствуйте, — сказал мужчина. — как наши дела?

Степаныч молчал.

— Я звонил вам, оказалось, телефон записал неправильно… Все время в деканат финансового института попадал…

— Все очень хорошо, — сказал Степаныч. — В Моссовете проводят сессию, на ней решится. Вы один из первых в списках на кооперативную квартиру… Какой ветер сегодня холодный, правда?

Очки у мужчины запотели, он протер их.

— Вы меня неправильно поняли…

— А-а, вы меняете Жданов на Москву?

— Мариуполь.

— Нет заявок… Была одна бабушка, но пока я собирал бумаги, она померла…

— Зачем же вы мне голову морочили, если помочь не можете? Деньги брали! Сказали" что везде подмазано…

— Все так и есть! Мой брат в городском Бюро обмена работает, можете проверить… Там сейчас, кстати, цены повышают… И вообще, я не понимаю!.. Все иногородние такие наглые! Всем в Москву надо! А зачем москвичу надо в Жданов ехать?

— В Мариуполь…

— Тем более!.. Я целыми днями в картотеке роюсь, варианты ищу! Людям хочу помочь!.. Идем!

— Куда?

— В нотариальную контору! Оформим те деньги, что ты дал. Будто в долг…

— Да я…

— Что?! Ты с упреками! Я не могу так работать!.. Паспорт с собой?

— Оставил…

— Вот сходи за паспортом и позвони мне. Ручка есть? Пиши телефон…

Мужчина послушно полез за ручкой.


17

Лена торопливо собирала вещи. Через час отходил ее поезд в Москву. Зазвонил телефон. Она сняла трубку.

— Лена! Ты куда пропала! Почему от тебя нет известий! — услышала она взволнованный голос Нины Павловны. — Я еле-еле дозвонилась, говорят, ветер провода повредил… Как прошел юбилей?

— Я уронила чайники, — вяло сказала Лена. — На сцене.

— Разбила?!

— Да. Три чайника…

— А Стрельников?

— Старый совсем… Сказал, что таких ценных подарков не получал… Отстаньте от меня… — Лена повесила трубку.


Олег писал за столом в своем рабочем кабинете. Одновременно он набирал номер. Безуспешно.

Вошла полная женщина в белом халате с лицом воровки.

— Вчера ветром сорвало крышу в морге, — сообщила она. — Вы должны позвонить Измайлову, чтобы он выдал два листа кровельного железа… Еще вам нужно найти рабочих, потому что у Кузькина дочь вышла замуж, и они с Серегиным на крышу лезть не могут…

— Не понимаю, кто завхоз — вы или я? — раздраженно спросил Олег.

— Олег Федорович, вы же знаете, если я буду звонить, железа у нас не будет…

Олег вздохнул, набрал номер:

— Гена? Это Стрельников Олег. Слушай, выручи нас…


Лена застегнула сумку, спустилась, отдала дежурной ключи, вышла из гостиницы и поехала на вокзал.

Когда она стояла у подножки вагона, показывала проводнику билет, кто-то подбежал к ней, схватил за плечи. Лена оглянулась и увидела Олега.

— Ты что делаешь? — спросил он.

— Уезжаю, — насмешливо сказала Лена.

Олег отпустил ее, отошел.

Лена бросила сумку на перрон, догнала его, обняла.

— Как тебя найти? — спросил Олег.

— Мы квартиру меняем…

Олег вырвал страницу из записной книжки, достал ручку:

— Вот… Я тебе напишу телефон рабочий…

— Не надо, — сказала Лена. — Бог даст, встретимся…

— Пассажиры, в вагон заходите, — сказал проводник, — через три минуты едем…

Олег поднял сумку, и они вошли в вагон, нашли купе, в котором должна была ехать Лена. Она открыла дверь и едва успела отскочить. Перед ней упали лыжи.

В купе, выставив ногу в гипсе, сидел лыжник. Нго загипсованная рука лежала на столике. Олег посмотрел на него и сказал:

— Идем с проводником договоримся,в другое купе перейдешь, чтоб с мужчиной не ехать.

— Брось!.. Разве это мужчина? Инвалид.

— Полегче! — обиделся лыжник.

— Эй! Провожающий! — крикнул проводник. — Выходи, сейчас поедем.

Олег пошел по проходу, Лена за ним. В тамбуре Олег изо всех сил прижал к себе Лену.

— Не потеряйся, а, — попросил он, последний раз крепко поцеловал ее и спрыгнул на перрон.

Поезд тронулся, Олег шел рядом с вагоном. Когда состав стал набирать скорость, Олег отстал.

Бешено стучало сердце, состояние было такое, будто оторвали какой-то жизненно важный орган.

Олег растерянно оглянулся вокруг. Снег, снег, снег, над зданием вокзала кружила стая ворон. И как жить дальше?

Дальше надо было искать рабочих, чтобы починить крышу в морге…

Лена вернулась в купе. Лыжник сидел, облокотившись о столик, задумчиво подперев голову здоровой рукой.

— Рискни, забрось лыжи на верхнюю полку, — сказал он.

Лена рискнула. Кое-как уложила лыжи, села напротив лыжника.

— Целый год тренировался, чтоб руку-ногу сломать, — сообщил он. — Лучше бы я учился, на лекции ходил… Правильно мать говорила — от лыж никакой пользы не будет…


18

Степаныч в костюме и белой рубашке с галстуком стоял у обитой дерматином двери. В одной руке он держал огромный букет роз, в другой — чемодан-дипломат.

Дверь распахнулась, на пороге стояла и улыбалась Жанна.

— Милая! — выдохнул Степаныч.

Улыбка с лица Жанны стала сходить.

— Ты дома! Какое счастье! — Он решительно вошел, она отступила в глубь квартиры. — Родители где?

— На работе…

— Жаль… Ну ладно. Это тебе, — он протянул букет.

— Спасибо.

— Это еще не все. — Степаныч раскрыл дипломат и вынул из него магнитофон и яркий целлофановый пакет.

— Поди переоденься, — сказал он, засовывая пакет Жанне под мышку. — Букет положи пока.

Жанна не двигалась.

— Иди-иди, — мягко сказал он и подтолкнул ее к комнате.

Любопытство победило все колебания Жанны. Очень было интересно узнать, что в пакете, потому она пошла к себе в комнату, Степаныч плотно закрыл за ней дверь и ткнул пальцем в клавишу магнитофона. Зазвучала музыка.

Жанна развернула пакет и вытащила красивое черное платье с золотыми оборками. Она тихо ахнула от восторга.

А в это время в квартиру с корзинами и ведрами цветов торопливо входили восточные щетинистые мужчины в кепках.

— Живее! Ребята, быстренько! — подгонял их Степаныч.

Они почти бегом заносили цветы, клали их на стулья, шкафы, столы, на пол…

Жанна переоделась, накрасила перед зеркалом губы, вышла и остолбенела: цветы заполнили всю квартиру.

Среди цветов стоял Степаныч, держа в руках туфли на высоких каблуках.

— Иди ко мне, — тихо позвал он.

Жанна подошла, заворожено глядя по сторонам.

Степаныч встал перед ней на колени, взял за щиколотку одну ее ногу, вынул из тапочки и засунул в туфлю.

— Не жмет? — Он подняв на нее полные любви глаза.

Она покачала головой.

Степаныч засунул в туфлю вторую Жаннину ногу, отполз" потеснив одну из корзин. Корзина завалилась набок, он поправил ее.

— Девочка, милая… В моей жизни было мало радости, — сказал Степаныч. — Все время работа, работа, работа… Домой приду — тоска. Я пил с тоски. Потом мне операцию сделали, сказали: "Дальше пить будешь — прободение язвы повторится. Жить хочешь — не ней". Сижу дома на больничном; в окно смотрю и не знаю, хочу я дальше жить или нет. Смотрел, смотрел, потом в сервант залез, всю посуду перебил — легче не стало. Стою посреди квартиры, вокруг все стекла, черепки валяются… Ни пообедать, ни чаю попить, все уничтожил… Я к соседу. Денег занял, пошел тарелки покупать А там ты — в магазине… Такая тоненькая, слабая — дзынь, дзынь… Я как увидел, меня будто из тисков выпустили… Понял — ты спасение мое. Мое сокровище! Смысл жизни в тебе!.. Я не молод, в моей жизни было мало радости, но "может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной". А?.. Это поэт сказал… Я буду носить тебя на руках… Я очень прошу тебя стать моей…

Он не закончил.

На пороге комнаты, осматриваясь с огромным интересом, стоял Боря. Восточные мужчины второпях неплотно прикрыли дверь, потому он смог войти, никого не побеспокоив.

Степаныч встал. Жанна вздрогнула, обернулась.

— Как у вас красиво, — сказал Боря. — Здравствуй, Жанна!

Он подошел к ней, поцеловал. Она радостно ответила на поцелуй.

— Боря, ты здесь лишний, — внезапно охрипшим голосом произнес Степаныч.

— Я знаю!.. Я всегда лишний! — весело ответил Боря. — С момента зачатия!

— Пошел вон!

— Грубые нынче кинорежиссеры, а, Жанна?

Жанна молчала, глядя то на Борю, то на Степаныча.

— Давайте я вас познакомлю, — сказал Боря. — Вот, Жанна, — это мой отец… Да-да… Недавно, после долгих лет разлуки, он вдруг решил повидаться со мной… Благодаря тебе… Как все запутано, правда?.. Спасибо, папа, я встретил Жанну… Спасибо, Жанна, я встретил папу…

— Ненавижу, — сказал Степаныч.

— Какое красивое платье! — восхитился Боря. — Еще один подарок?.. Удивительно, откуда у моего папы-сантехника столько денег?.. А? Жанна, он или инструмент продал — все свои лерки, сальники, заготовки для сгонов, или ограбил кого-то…

— Что?! — не поняла Жанна.

Степаныч давно уже не был сантехником. Но возразить не мог. Не объяснять же ей, что он вор.

— Понимаешь, Жанна, папа был алкоголиком…

— Ты — сантехник? — Жанна обернулась к Степанычу, и такое презрение было в ее глазах, что Степаныч понял, сейчас он убьет сына.

— Слесарь-сантехник, — поправил Боря.

— Падла! — Степаныч бросился на него и стал душить.

— Тарас Бульба!.. Дубль первый! — Боря ударил его ногой в живот.

Степаныч скорчился. Удар был резкий и сильный, хорошо отработанный. Получив еще один удар, Степаныч упал на пол.

Подойдя к Жанне, Боря размахнулся и отвесил ей оплеуху так, что она закачалась на каблуках. Потом он вынул из корзины одну розу и вышел из квартиры.

Жанна кинулась вслед за ним.

— Жанна, любимая, — простонал Степаныч. От боли и от горя сто мутило, в ушах шумело и голова кружилась.

Он медленно поднялся, доковылял до окна и увидел, как девушка его мечты, его богиня пытается бежать, чтоб догнать уходящего сына.

— Жанна! Жанна! — орал Степаныч в открытое окно.

Люди во дворе, слыша этот тоскливый крик, поднимали головы, но, видя искаженное лицо Степаныча, думали, что человек напился и буянит.

Разочарованные, они шли дальше…


19

Поезд шел медленно, все реже стучали на стыках колеса, и наконец на фоне вечных, зимних серых туч и серого асфальта показалось желтое здание вокзала. Приехали.

Поезд остановился. По вагонному коридору перед Леной скакал на костылях лыжник. Лена несла его и свою сумки и лыжи.

У вагона стоял носильщик, он согласился посадить лыжника среди багажа, которым нагрузил свою тележку.

— К торжественной встрече заслуженного мастера спорта… приготовились! Улыбки на лицах сопровождающих!.. Начали!.. Ту-ру-ру! Упа-упа! — дирижировал воображаемым оркестром лыжник. — Не вижу улыбок!

На перроне было скользко. Дул ветер. Лене было холодно.

— Поезд Москва — Сочи отправляется со второго пути! — объявили по радио. — Будьте осторожны!

— Вон! Счастливые к морю едут! — завопил лыжник. — Ура!!!

— Эй, девушка! Слушай, поехали со мной! — крикнул, поднимаясь на подножку, усатый проводник. — Мандарины посмотрим!..

— Мандарины! Мандарины!.. Пеликаны! — подпевал лыжник. — И павлины!..

Навстречу по перрону бежала женщина.

— Сынок! — кричала она. — Как же это тебя угораздило!

— Ра-ра-ра! — отвечал сынок. — Все в порядке, ма-ма!.. Заживет!

Медленно отошел поезд, направляющийся к морю. Лениво начали раскручиваться колеса, поплыли лица людей, устраивавшихся в купе. Лена с улыбкой посмотрела им вслед.


Дома в коридоре лежали забинтованные оленьи рога, стопки книг, чемоданы.

Мать с истерическими интонациями разговаривала по телефону с одной из своих подруг.

Лена заглянула в комнату отца и удивленно остановилась, не найдя на привычном месте аквариумов. Комната была пуста.

— Нашел две двухкомнатные! Себе лучше взял! Я ее даже не видела! Раз-раз, рыб своих подхватил — и привет!.. Теперь какие-то чужие люди открывают дверь своим ключом, ставят картонные коробки…

И словно в подтверждение этих слов мимо Лены, держа в руках две большие картонные коробки, прошла худая женщина в больших очках, похожая на кобру.

— Здрасте, — сказала ей Лена.

Она хмуро кивнула.

— А если в этих коробках клопы? — донесся голос матери.

— Никогда у нас клопов не водилось! — копаясь в коробке, ворчала очкастая. — Это вам под обои посмотреть надо. Дом старый! Ремонт не делали…

Лена ушла в коридор, потом в комнату матери.

— Сколько я испортила себе крови, чтобы мы в эту квартиру въехали! Теперь от нее осталось пепелище!

— Здравствуй, мама, — сказала Лена.

Мать повесила трубку.

— Я все делаю одна! Собираю вещи! Договариваюсь с грузчиками! Они — хамы!.. А у тебя — путешествие! Из киноклуба твоего телефон оборвали, где ты? Что ты?..

— Вы нас задерживаете! — на пороге стояла очкастая. — Собираться так, как вы собираетесь, можно три года!

— Пока я в своем доме, я хотела бы, чтобы мне не хамили! — закричала мать. — Вас сюда еще никто не прописывал! Я буду собираться сколько пожелаю! А вы ставьте вещи и сидите на вашей половине!

— Мы на половину не менялись! Мы менялись на всю квартиру! — у очкастой голос был такой же громкий. — Мы договаривались, что переезд займет два дня!..

— Я с вами не договаривалась! Объясняйтесь с тем, кто вас сюда привел!

Мать захлопнула дверь и сердито сказала Лене:

— Вот!.. Видишь, как я живу!

— Сама ты нахалка! Будешь орать, милицию вызову! — обиженно грозила из коридора очкастая.

— Господи! Сколько у нас барахла! — Мать огляделась по сторонам. — Все это давно пора выбросить!..

Зазвонил телефон. Лена сняла трубку.

— Можно Лену Конкину? — услышала она женский голос.

— Это я.

— Вам звонят из деканата. Срочно зайдите, заберите ваши документы.

— Куда зайти? — Лена не понимала ничего.

— В отдел кадров.

— Зачем?

— Из суда пришла бумага, и вас исключили из института…

Лена повесила трубку, постояла, тупо глядя в окно. Она уже начала забывать, что в ее жизни была буйная ночь в милиции, потом тяжелое утро в суде. Оказывается, штрафа им недостаточно. И то, что хотела забыть она, не забыли другие люди… А в институте только рады были избавиться от слабой студентки…

— Ты есть хочешь? — спросила мать. — У нас хлеба нет. Сходишь?

Лена начала одеваться.

— Вот тебе сто рублей, разменяй, с грузчиками расплачиваться… И приходи быстрей…

Мать постояла, глядя на дочь, будто хотела еще что-то сказать, но промолчала и ушла собирать вещи.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Ярко светило солнце. Небо было чистое, голубое. Над морем летали чайки. Им бросали хлеб с пирса девушка и юноша. Оба в джинсах, оба красивые. Чайки с резким криком на лету хватали куски и моментально проглатывали. Когда хлеб кончился, юноша обнял девушку, и они застыли в долгом поцелуе. Над ними кружили птицы, капли помета шлепались на пирс.

Степаныч в полушубке, пусть даже не застегнутом, выглядел экстравагантно среди людей в легких куртках. С печальной улыбкой он смотрел, как целуется эта пара на фоне неба и волн, и потел.

В парке уже начали распускаться цветы. Летали пчелы и бабочки. Было душно, как в бане, в парной, — это под солнцем источали влагу широколистные тропические растения. За кустами на укромных лавочках целовались люди среднего возраста. Они проводили свои отпуска в санаториях и домах отдыха, оставив семьи далеко на Севере, среди снега. Они затем и ехали сюда, к теплу и к морю, чтобы вот так вот целоваться, даже не очень-то и выбирая с кем, а потом скучными серыми буднями вспоминать об этом, как о самых счастливых днях.

На аллее, что спускалась к морю от гостиницы для иностранных туристов, толпились спекулянты и отдыхающие. Цыганки пытались продать Степанычу косметику для любимой, а для ребенка жвачку "Дамбо". Интеллигентного вида польские дамы предлагали шампуни и белье. Им нужны были рубли для покупки золота, чтобы потом перепродать его за доллары туркам. У коротко остриженного, с большим синяком под глазом парня Степаныч купил голландские лезвия для бритвы.

При входе в гостиницу швейцар с бакенбардами и в униформе требовал пропуск. Сунув ему двадцать пять рублей, Степаныч вошел и огляделся.

В вестибюле было многолюдно. Из бассейна выходили люди в махровых купальных халатах с влажными волосами. В баре пили коньяк, дергали ручки "однорукого бандита" и матерились при отсутствии выигрыша пожилые ухоженные мужчины с теннисными ракетками и ярко накрашенные женщины в туго обтягивающих пышную грудь майках с иностранными надписями. По внешнему виду и манерам Степаныч определил, что это отдыхают труженики торговой сети. Московские валютные проститутки, приезжавшие работать к морю, весело общались с помощью жестов с группой финских лесорубов.

Степаныч пошел в магазин "Березка" и внимательно изучил ассортимент товаров, которые продавались за валюту. Подумал, если б Жанна была с ним, сколько всего хотелось бы. А сейчас — полное равнодушие! Он с удовольствием послал подальше ошивавшегося возле магазина парня, который предложил купить доллары — один к пятнадцати.

Наконец Степаныч подошел к окошку, за которым сидела пожилая женщина с усами — дежурный администратор гостиницы.

— Нету мест! — сурово сказала она.

Вложив в паспорт пятьдесят рублей и фотографию, где он снят в обнимку со Сталиным и государственными деятелями, Степаныч протянул его администратору:

— Люкс на одну ночь!

Администратор внимательно на него посмотрела, оценила внешний вид, потом вынула из паспорта деньги и фотографию. Фотографию она изучала долго.

— Манана! — позвала она. — Ты посмотри, что он мне дал!

К ней подошла молоденькая беременная, взяла фотографию и закричала радостно:

— Гиви!!! Как он плохо выглядит!..

— Диету не соблюдает, вот печень и болит, — сказала администратор.

— Работы много! — вставил Степаныч.

— С киностудии приехал? — спросила у него администратор. — Был у меня лет двадцать назад один с киностудии… Потом его уголовный розыск искал…


2

Под ногами скрипела галька. Шумели волны. Еще болело заложенное после самолета левое ухо, и было немного стыдно перед матерью за то, что сбежала с деньгами. Но припекало солнце, Лена подставила ему лицо, и стыд растворился. Она забыла про всех и в первый раз за долгое время почувствовала блаженство.

Вдали, у горизонта, плавали рыболовные суда. В набежавшей на берег волне что-то блеснуло. Лена наклонилась и увидела среди гальки монету, подняла ее.

Монета была с иероглифами и дырочкой посередине.

— Чего там? — услышала она за спиной мужской голос. — Покажи!

Она разжала кулак и показала монету небритому человеку в широкой кепке, кавказцу по виду.

— Дай сюда! Я здесь с утра хожу! Это мой участок…

Глаза его при изучении монеты светились фанатичным блеском. Лена поняла, что, скорее всего, это — полоумный нумизмат, не стала связываться, пошла дальше.

— Стой! — закричал он опять. — Слушай, девушка, приходи в шесть вечера к театру. Я тебя под пальмой ждать буду! Со мной пойдешь, я тебе сад покажу, мандарины… Видела, как мандарины на ветках висят?.. Придешь?

— Обязательно, — усмехнулась Лена.

На набережной она села на лавочку у куста с желтыми маленькими цветами. Они пахли, как грейпфрут, кисло и горько. Пели птицы.


3

У Степаныча был роскошный номер на четырнадцатом этаже: две комнаты, на полу ковер, огромный балкон с видом на море и горы.

"Только раз. Только миг человеку все небо открыто. И мгновеньем одним все безмерное счастье избыто", — вспомнил он предложение из прочитанной в больнице книги.

Степаныч посмотрел с балкона вниз. Люди казались муравьями — деловито копошились среди деревьев в парке.

Вокруг кружили чайки, ожидая, что он бросит им хлеб.

— Пошли отсюда! — замахал на них руками Степаныч. Эти птицы ему не нравились, уж больно душераздирающе орали.

Сняв полушубок, он остался в своем красивом костюме с голубым отливом. Разложив на столе купленные на рынке мандарины и зелень, поставив два бокала и бутылку вина, он сел на плетеный балконный стул и задумчиво стал смотреть на небо.

Смысла жить больше не было никакого. Невыносимо тяжело было думать о Жанне, а если не думать о ней, то в голову лезла тревога. Сильно участившиеся за последнее время встречи с клиентами, деньги, которые давно были истрачены, ясно обозначали дальнейший жизненный путь Степаныча: следственный изолятор — суд — этап — зона.

Уж лучше сейчас все закончить.

Если до боли в глазах смотреть на солнце, а потом на кресло напротив, то можно увидеть сидящую там Жанну в нарядном платье, что он подарил.

Степаныч налил вино в оба бокала, чокнулся со вторым, выпил. Взял мандарин, предложил его Жанне.

Она засмеялась.

Степаныч выпил еще вина.

Бутылка опустела.

Степаныч принес из комнаты вторую.

— Девочка моя, — прошептал он. — Мне так хорошо здесь с тобой… Я так хочу, чтоб ты была счастлива… Сегодня — особый день! Мы встретились!..

Ком подкатил к горлу Степаныча. Он замолчал, сдерживая слезы.

Ему было очень жалко себя.

Вот последний день наступил. Вся жизнь как на ладони. Вспомнить нечего.

Ничего ярче, чем встреча с Жанной, с ним не случилось. Единственное светлое пятно в бесконечной серости. Сейчас эта серость закончится. И закончится тоже ярко!

Обидно. Почти всю жизнь по радио и по телевизору он слышал, что, как и каждый советский человек, он безмерно счастлив уже только потому, что родился здесь, в СССР… А в этом факте ничего счастливого-то и не было. Степаныча дважды судили за обман, за мошенничество. Он отсидел за это. А кто будет судить тех, кто изо дня в день обманывал его и еще миллионы людей? Степаныч зарабатывал деньги нечестно. Но кто виноват в том, что если зарабатывать деньги честно, то их хватает только на картошку с хлебом, молоко и пшенную кашу?

Все врут. И воруют — все! Только дурак этого не делает. Степаныч не чувствовал за собой вины. Он чувствовал только обиду. Жизнь оказалась прожита так бездарно.

Кафель был голубой, как море. И ванна голубая.

В зеркале отражался Степаныч в темно-голубом пиджаке.

"Красиво", подумал он, закрыл пробкой сток, долго крутил краны, чтобы вода была нужной температуры, В каком-то фильме горой так делам, прежде чем отправиться на тот спет…

Пустив в ванну воду, Степаныч вернулся на балкон.

Ему не в чем каяться перед смертью. Это у него должны просить прощения за то, что стоило как-то из помойки выбраться, его опять в помойку норовили столкнуть.

Он не даст. Хватит!

Начала закипать злость.

Нет! Это не то чувство, которое сейчас должно быть. Он опустился на колени перед креслом, где могла бы сидеть Жанна.

Но не сидела.

Положив руки на сиденье, Степаныч опять представил себе ее. Волнистые светлые волосы, которые ветер набросил на глаза, она поправила рукой.

— Запомни меня таким, какой я сейчас, здесь… Где-то на уровне моих ушей линия горизонта. Сверху ослепительно голу-бое небо. Внизу море. Волны. Ты когда-нибудь видела море?

Он уткнулся лицом в свои ладони, несколько минут послушал рокот волн. Вздохнул. Подмигну" креслу, залпом выпил вино, достал из наружного кармана пиджака упаковку лезвий "Шик" и направился в ванную. По пути в комнате сиял ботинки, сердито расшвырял их в разные стороны, пиджак бросил на кровать…

С детства не выносил он вида крови. Сильно нервничая, Степаныч изучил свои вены на трясущейся руке, выдавил с трудом из упаковки одно лезвие, пригладил волосы и прямо в одежде плюхнулся в полную ванну.

И сразу же с воплем выскочил из нее.

Вода была ледяной.

Горячую воду по техническим причинам на несколько минут отключили водопроводчики.

Степаныча трясло от холода. Чтобы согреться, он вынул из шкафа одеяло, завернулся, побегал. Но быстро устал.

Сел на стул. Стул развалился под ним.

Степаныч бросился к кровати, попытался согреться там, но запутался в простынях.

Воя от отчаяния, он вытащил ремень из брюк, трясущимися пальцами кое-как сделал петлю, прицепил ремень к дверной ручке, сунул в петлю голову и повалился на пол.

Петля сжала горло, Степаныч захрипел, закашлял, раздался треск…

Полетели шурупы, дверная ручка оторвалась от двери и ударила Степаныча по голове…


4

Лена гуляла по парку. Среди деревьев она увидела гипсовую статую счастливой матери с ребенком, а за ней пруд.

Там, раскрывая свои огромные желтые клювы, плавали пеликаны.

Плакучие ивы полоскали в пруду свои ветки.

Влюбленные фотографировались на фоне статуи.

В кустах вечнозеленых растений шуршали фазаны.

Послышался резкий крик, Лена подняла голову: на верхушке ивы орал павлин. Лена не подозревала, что павлины способны летать.

Она вернулась на набережную. Почувствовав голод, пошла было в ближайший ресторан, но скандальная тетка-метрдотель ее не пустила, сказав, что закрыто на спецобслуживание.

В середине ресторана занят был один стол. Там человек восемь усатых мужчин поили коньяком одного велосипедиста, одетого в обтягивающие черные шорты и майку с номером, на голове у него красовалась шапочка с козырьком. По залу вокруг столиков ездил на гоночном велосипеде еще один усатый. Велосипедист следил, чтоб ему не испортили машину, на которой он завоевывал свои кубки, и весело чокался с угощавшими. Видно, хорошо было заплачено, потому что тетка-метрдотель никого не пускала и вынужденно, ненатурально хихикала, с испугом глядя, как идиот, оседлавший чужой велосипед, чудом не сшибал накрытые столы и вазы с цветами.

Велосипедная сборная страны готовилась к соревнованиям!

Лена поняла это, когда вышла из ресторана. На нее с горы понеслась туча велосипедистов, потных и сопящих, яростно крутивших педали, одетых почти так же, чуть-чуть хуже того, что сидел в ресторане.

Голодная Лена пошла гулять дальше, потому что поблизости больше ресторанов не было.

Она забрела на пирс, там было хорошо, шумели волны.

В конце пирса стоял и смотрел на морс человек, сунув руки в карманы полушубка, показавшегося Лене знакомым. Трикотажные тренировочные штаны некрасиво пузырились у него на коленях. На шее были синие пятна, будто человека недавно кто-то душил.

Лена постояла рядом, полюбовалась морем, потом осторожно покосилась на стоявшего рядом. Лицо его тоже было знакомым. Лена напряглась и узнала Степаныча.

— Здравствуйте, — обрадовалась она ему.

Степаныч не ответил.

— Вы меня не помните? Мы с вами квартирами меняться хотели… И еще вы колбасой с икрой накормить обещали…

— Я все деньги порвал и в помойку выбросил! — перебил Степаныч. — Ничего не знаю, ничего не помню! Вот справка из психдиспансера.

Он показал Лене бумажку, истертую на сгибах, и пошел в сторону берега.

Лену не огорчило, что знакомый ей человек не захотел признавать знакомство. Сколько раз так бывало с людьми более близкими. Главное, что сейчас здесь море шумит. Действительно, это успокаивает нервы… и вообще — хорошо… Непонятно только, что дальше делать и где ночевать… Пойти объявления почитать, что ли, не продает ли кто в этой местности дом… Ах да! Ведь в шесть часов под пальмой около театра ее ждать будут…


5

Степаныч резко остановился и пошел обратно.

Он все вдруг сразу вспомнил. Лена — это тот человек, который ему сейчас нужен. Это была та убогая дура, которой жених изменил с подругой. Она поймет его…

Одному совсем уж невыносимо сейчас, когда болит голова и шея, испорчены выходные брюки…

Присмотревшись к Лене. Степаныч увидел, что не такая уж она убогая, очень даже симпатичная. Значит, парень — козел попался…

— Слушай, а что ты делала, когда тебя жених бросил? — без предисловий спросил Степаныч.

Лена помолчала, с интересом его рассматривая. Это был первый человек, который поинтересовался этим. Ее внутренним состоянием, так сказать.

— Ничего не делала, — честно сказала она. — Страдала.

— А как-нибудь отомстить или еще что-нибудь?

— Ну поехала, морду набила…

— А умереть тебе не хотелось?

— Хотелось, — призналась Лена.

— И что ты делала?

— Ничего.

— Ничего?.. — Степаныч вздохнул, глядя на Лену. Хорошее у нее лицо было. Доверчивое. Степаныч любил такие лица. — Ну ты извини, — пробормотал он. — Я и правда псих. Мне учебной гранатой по башке попали. И справка из психдиспансера, видишь, вот, настоящая… Я на учете с тех пор… А колбасу я вам приносил. И икру тоже. В дверь звонил, звонил. Не открывал никто…

— Спасибо, — сказала Лена.

— А ты есть хочешь?

— Хочу!


В грязной хинкальной, стоя перед высокими столами у большого окна с видом на море, Лена и Степаныч ели чебуреки, из которых брызгало горячее масло.

— Знаешь, сколько мне лет? — спросил вдруг Степаныч. — А, ладно, неважно… Я очень сильно люблю одного человека. Никого в жизни так не любил, — он вздохнул. — Жанна ее зовут… Если вещь никому не нужна, ее выбрасывают… Правильно я говорю?.. Вены хотел перерезать днем… Не получилось.

Лена перестала жевать и спросила деловито:

— Почему?

Степаныч молча пожал плечами.

— Ты что, умереть хочешь?

Степаныч кивнул.

— Ты не боишься?

— Чего? Смерти?

— Ну да… Вот был ты, и — раз! Ничего от тебя не осталось, кроме одежды.

— А душа? Душа же останется. С вами останется, С Жанной, с тобой, с сыном моим… И вообще, — Степаныч развел руками, имея в виду окружающий воздух, небо, — я прочитал недавно, что человеку одной жизни мало. В нем столько способностей, талантов… А мы их губим. Обстоятельства жизни губят все это…

— А я испугалась… Письмо написала ужасно грустное, чтоб все поняли, какого человека потеряли, газ открыла, голову в духовку засунула, а там грязно очень… Жиром все заляпано.

Лена замолчала, потому что Степаныч с нескрываемым восторгом смотрел на нее.

— Ты чего? — удивилась она.

— Гениально, — сказал он и вытер рукой забрызганное маслом лицо.


6

Купив в хозяйственном магазине кухонные газовые баллоны. Степаныч с Леной шли по улице. Многие частные дома в городе не были подключены к общей газовой сети, и Степанычу пришлось долго уговаривать и подкупать продавца, чтоб он вынес им из подсобки шесть баллонов, похожих на древние, среднего размера амфоры. Их, как и многого другого, не хватало на всех.

В хинкальной они выпили вина, и Лене стало совсем хорошо. Она тащила два баллона и весело думала о том, что, наверное, ей необходимо поверить в Бога. Несколько девушек ее возраста ушли в монастырь, и беседы с ними удивленных журналисток показывали по телевизору.

Лена удивлялась вместе с журналистками, не понимая, почему девушки сделали это: надели на головы эти черные платки и ушли ото всех.

Теперь она начала догадываться (так ей казалось, пока она несла баллоны с газом), вера в Бога была для монашек той силой, что не позволила смерти забрать их, помогла выкрутиться в тяжелое время. Наверное, вера поможет и ей, но как поверить? Что для этого нужно делать, Лена не знала…

— Ты права, — перебил ее мысли Степаныч, — письмо надо написать. Она прочтет своим внукам, и внуки поймут, какой человек ее любил… И днем это мне знак был. Я не мог уйти, не написав… А ты передашь письмо, хорошо?.. И все расскажешь…

Слишком много в жизни совпадений. Они не могли быть случайными. Раньше, мною лет назад, когда его любимая ждала его сына Борю, Степаныч верил, что во Вселенной есть какая-то сверхъестественная сила. Может быть, это был Бог. Хотя его существования поколение Степаныча не признавало.

Сейчас, держа четыре красных баллона которые оттягивали руки, Степаныч вдруг понял: нет веры — мы потеряны.

Все для нас потеряно…

Он чувствовал это, хотя не мог объяснить словами. Он знал: завтра его не будет. Что случится с его телом, он старался не думать — сразу мерещились какие-то гнусные розовые черви. Душа будет где-то…

А вот если 6 он верил?..

На краю смерти, вот как сейчас, когда нет никаких сил — ни душевных, ни физических, — если ни во что не верить, все для тебя кончается…

А вера в Бога — это та сила, которая не дает тебя забрать…

Хотел ли Степаныч остаться? Нет, наверное.

Потому хорошо, что он не верил.

Это мешало бы выполнить задуманное…

"Надо относиться к смерти как к насильственной отправке в незнакомое место… Как на зону", — подумал Степаныч и усмехнулся.

— Знаешь, Лен, я понял: человек не может уйти, не покаявшись…

Они вошли в здание почтамта. Степаныч купил конверт. Потом в зале междугородных переговоров вошел в телефонную кабину с надписью "Москва".

— Боря! Сынок! — закричал он в трубку. — Это я!.. Это я, говорю!.. Да! Боря!.. Прости меня!.. Простишь?.. Чего? Не слышу! Куда мне идти?! Что? Да. Понял. Все… Прощай.

И опять они шли по улице под пальмами, направляясь к гостинице. Шли молча. Степаныч вздохнул горько.

— Тяжело, — пробормотал он.

— Что? — не поняла Лена. — Баллоны тяжелые?

— Да нет… Жизнь.


7

Степаныч все хорошо продумал: надо заткнуть в ванной комнате все щели, в вентиляционную решетку сунуть полотенце и выпустить весь газ. Он тщательно проверил его наличие во всех баллонах, потому что не доверял кавказцам, которые их наполняли и продавали. Могли и пустые продать. Но баллоны шипели, и запах газа распространился по всей ванной. Этот вариант казался беспроигрышным. Смерть получится вонючая, но верная…

Расставив баллоны вокруг унитаза, Степаныч вышел в комнату.

А в комнате на диване сидела Лена. С блаженством положив ноги на журнальный столик, она ела мандарины.

Лена только в кино видела, что бывают такие гостиницы, такие номера в них. А главное — балкон. Такой большой. И столько всего с него видно. И окно во всю стену.

Увидев свои брошенные на полу мокрые штаны, Степаныч смущенно спрятал их в шкаф. Открыв холодильник, он обнаружил там еще одну бутылку вина…


Солнце садилось в море. На небе появились облака, и каждую минуту менялись краски. От фиолетового до розового.

Наконец тонкая полоска солнца скрылась за горизонтом. Степаныч вздохнул — последний закат в его жизни.

Чем дольше Лена находилась рядом со Степанычем, тем больше ему сочувствовала. Так, как он любил свою Жанну, ее, Лену, никто не любил. Да и не полюбит. Возраст. Была бы Жанна ровесница Лены, Степаныч не обратил бы внимания. А уж тем более не стал бы себя жизни лишать.

— Бумага с ручкой есть? — спросил он.

Лена достала из сумки ручку, а бумагу Степаныч нашел в ящике стола. На ней сверху было красиво напечатано название гостиницы. Гостиница "Жемчужина" — знаменитая на всю страну… А Жанны рядом нет. Пусть хоть бумагу отсюда в руках подержит.

Степаныч принялся писать письмо. Слова с большим трудом складывались в предложения. За свою жизнь он написал не более десяти писем…

Лена вышла на балкон. Положила локти на перила. Легкий ветер шевелил волосы. Шумели волны.

— Хорошо здесь, — сказала Лена. — Сиверко не завывает.

— Сиверко — это собака? — спросил Степаныч.

— Нет! — засмеялась Лена. — Сиверко — это не собака. Это — гадость.

Она старалась не думать о прошлом. Ничего нет, только будущее. А что было — это не с ней… А какое оно, будущее?.. Совершенно неясно. Как жить? Куда деваться? Действительно, в монастырь, что ли, записаться… Приехать туда — здрасте, я — Лена, не ждали?.. Да и скука там, наверное. И интриги… В церкви почему-то всегда интриги. Это она в газете читала. Можно представить, что в монастыре творится, где одни бабы.

Она посмотрела на Степаныча. Он написал два слова на бумаге и застрял. Почесал ручкой в ухе. Потом встал, прошел туда-сюда по комнате.

— Напиши ей, что она — сука, — попыталась облегчить ему труд Лена.

— Не мешай мне! — рассердился Степаныч. — Я сам!

На море блестели огоньки далеких кораблей, а Степаныч бормотал, склонившись над бумагой:

"Любовь моя вечная, одна-единственная на этой бренной земле. В этой жизни у меня была одна-единственная радость. Одно великое счастье испытал я на этой земле — встреча с тобой. Всю жизнь каждым шагом я шел к тебе, солнце мое, надежда моя на лучшую жизнь…"

"Душа останется после нас, — Лена вспомнила слова Степаныча. — На хрен она кому-то нужна здесь…"

Внизу, под балконами, был бассейн. Кто-то плавал там, едва освещенный неоновым светом вывески ресторана.

Женщину хватали в воде за ноги. Слышался ее жизнерадостный визг.

— Ты с балкона прыгать пробовал? — спросила Лена.

— Там же бассейн и деревья. В ветках запутаюсь, — простодушно объяснил Степаныч.

Лена присмотрелась и различила внизу деревья. Правильно. Да и вообще валяться внизу жидкой кашей, чтоб каждый прохожий посмотреть останавливался, — мало приятного.

Зазвонил телефон. Степаныч снял трубку.

— Конечно, конечно, — любезно сказал он. — Все сделаю, обязательно…

— Что там? — спросила Лена.

— Интурист какой-то приезжает. Требуют, чтоб утром меня здесь не было. Чтоб духом моим тут не пахло… Ничего-ничего… Пусть приезжает… — Степаныч усмехнулся, потер живот, покачал головой.

Вышел на балкон. Полной грудью вдохнул свежий морской воздух, посмотрел на небо.

— Звезды… Смотри, сколько… Никогда не узнаю, что там. Обидно… В больнице читал все подряд от скуки… С мозгами случилось что-то. — Он помолчал, вздохнул, поморщился отболи, массируя живот. — Не дай бог тебе вот так вот, как я… Прав был врач. Нельзя мне было пить.

Лене захотелось спать. Она легла на одну из кроватей и задремала. А Степаныч вернулся к столу и опять принялся за письмо.

Это было завещание. Коряво, с грамматическими ошибками он пытался предостеречь свою любимую девочку от неверных шагов и жизненных трудностей. Она ведь такая слабая, наивная… Он просил прощения за то, что недостаточно любил ее, мало уделял внимания…

Они были дороги ему оба. И Жанна, и сын… И оба заставили так страдать. Хорошо, если они найдут свое счастье вместе. Друг с другом. Приходили бы с детьми к нему на могилу… Внучата смотрят, там дедушка лежит…

Степаныч представил себе эту картину… В липах и красках… И сердце его готово было разорваться…


Он разбудил Лену через несколько часов.

— Вот, — вручил ей конверт, — пусть прочтет. Это мой последний подарок.

Лена очень не любила, когда ее будили. Она недовольно смотрела на Степаныча, на конверт, и настроение становилось все хуже.

Выпроваживают из чудесного номера с таким замечательным видом на море… Суют это дурацкое письмо… И надо ехать в Москву. Никуда от этого не денешься.

Лена прочла на конверте адрес: "Магазин ‘‘Фарфор-хрусталь"… Жанне".

Она посмотрела на Степаныча. Он весь светился от проведенной в муках творчества ночи и с благодарной нежностью взирал на Лену.

— Ты — хорошая! — сказал он. — Спасибо тебе!

— На здоровье! — насмешливо ответила Лена.

— Прощай!

Он неловко поцеловал ее.

"Куда мне идти?! Зачем?!" — с тоской подумала Лена.

Степаныч отпер дверь и топтался в прихожей, ожидая, когда она уйдет, чтоб запереться снова. Но Лена с конвертом в руке вошла в ванную и села на край ванны.

Газовые баллоны бестолковой кучей стояли вокруг унитаза и биде.

Лена раздраженно пнула ногой один из них.

Он звякнул, ударившись о другой.

— Ты чего? — удивился Степаныч.

— Остаюсь.

— Не понял… Давай иди.

Лена сидела.

— Вали, я сказал.

Лена покачала головой:

— Никуда я не пойду… Меня никто не ждет… Я никому не нужна…

Степаныч растерялся… А как же письмо? Он хорошо так все себе представил: она придет к Жанне, отдаст, Жанна прочтет… Это надежно. Потому что, когда войдут и увидят его, начнется суматоха, письмо может затеряться. Или какой-нибудь мент гостиничный вскроет и будет читать… И он не хочет, чтоб она тут с ним дышала газом… Она — молодая, нечего травиться! Он не желает, чтоб кто-нибудь видел, как он будет задыхаться и мучиться! Это его последнее желание в жизни!.. Почему опять ему не дают исполнить то, что он хочет?! Почему все время мешают?!

— Пошла вон отсюда? Кому сказал!

Лена вцепилась в край ванны, испуганно смотрела на него, но не двигалась.

— Уходи! Дура!

Лена покачала головой и порвала письмо на мелкие клочки. Бросила обрывки на пол.

Степаныч оторопел так, что даже онемел от возмущения.

Проследил, как клочки бумаги упали на пол, и безумная ярость охватила его. Он бросился на Лену, рыча что-то нечленораздельное, и лупил кулаками, не разбирая куда.

— Не надо! — уворачиваясь от его ударов, взвизгнула Лена.

Степаныч схватил ее за шиворот, вышвырнул из ванной.

Она упала, закричала.

— Сука! Сука! — повторял Степаныч, не чувствуя, что слезы обиды текут у него по щекам.

Он задушил бы ее, если бы внезапная слабость не сковала тело.

Он рухнул рядом с Леной и зарыдал… Так отчаянно и страшно!.. Уткнувшись лицом в пол. И плечи вздрагивали…

— Ты чего? — испуганно спрашивала Лена. — Чего ты?

У нее гудело в голове от увесистых ударов Степаныча. Но сам он, распластавшийся на полу, вызывал у нее жгучее чувство сострадания.

Она зарыдала рядом с ним, гладя его по спине, бормоча какие-то ласковые слова, которые Степаныч не понимал…

За окном начинало светать, летали проснувшиеся чайки.

Лена и Степаныч, опустошенные, в полуобморочном состоянии лежали на полу.


8

И тут дверь распахнулась.

С чемоданом в руке в номер вошел старший лейтенант Кондаков в расстегнутой милицейской шинели.

— Извините, пожалуйста, — вежливо обратился он к лежащим. — Ребята, дорогие, давайте быстрее. Будьте людьми… Я тысячу километров летел. Спать охота…

Кондаков знал, что на берегу Черного моря люди чувствуют себя намного свободнее, чем дома. По чужим рассказам он имел представление о том, что морской воздух здесь полон сексуальных флюидов и постоянно хочется только одного — жить активной половой жизнью. Так как сам он никогда на юг не ездил, а только хвастался этим перед малознакомыми девушками, то его богатая фантазия рисовала всякие привлекательные картины на эту тему.

Он подготовился: купил в универмаге красивые плавки с дельфинами, чтоб не стыдно было снимать перед дамой штаны. Но то, что он увидел, войдя в номер, превзошло все ожидания. Он увидел двоих растерзанных, всклокоченных после бурной ночи людей, которые, устав от любви, валялись на полу…

Степаныч и Лена встали.

И тут Кондаков присмотрелся и на минуту растерялся. Перед ним стояла Конкина. По глазам ее видно было, что она тоже узнала его, но никаких чувств при этом не испытывает…

— Вот это да! — наконец придумал, что сказать, Кондаков. — Вот это встреча!.. Какими судьбами?! А это кто? Папаша ваш?

— Дедушка, — вяло откликнулась Лена.

— Дедушка, — недоверчиво повторил Кондаков, начиная понимать, что занимались здесь чем-то другим. Не любовью.

У Степаныча при виде милиционера срабатывав рефлекс, требовавший быстро-быстро исчезнуть из его поля зрения.

— Проблемы есть? — спросил Кондаков.

— Нет-нет, — шмыгая носом и пытаясь поправить растрепанные волосы, ответила Лена. — Все нормально.

— Это… Утром интурист должен приехать, — из другой комнаты подал голос Степаныч.

— Я — интурист! — гордо сказал Кондаков и вынул из чемодана бутылку вина. — А? — Он показал бутылку Лене, открыл, разлил вино по бокалам: — Давай хрипы лечить?.. Я предлагаю гусарский тост… — Он подошел к Степанычу, протянул ему бокал.

— Не пью я! — Степаныч отвернулся.

— Опять? Лен, что они у тебя все какие-то?

— Язва у него.

Кондаков выпил, прошелся по номеру.

— Я не верю своему счастью! — сообщил он. — Две кровати! Две комнаты!.. Из-ба!..

Кондаков помолчал, полюбовался пейзажем из окна и, проникновенно глядя Лене в глаза, стал рассказывать:

— Вчера вызывают меня к начальству. Думал — на пистон. Нет!.. Говорят: "Ты — отличник политучебы. Едешь в город Сочи на конференцию. Вылетаешь ночью". Семья — в шоке… Прилетел. Говорят: "Селить некуда, живи здесь". И привозят в гостиницу "Жемчужина"! Такого никогда не было!.. Перестройка!.. Вот что значит краснодарскую мафию разогнали… И захожу я в свой номер-люкс, а там — Конкина Елена! Девушка моей мечты!

Степаныч тем временем быстренько собирал свои вещи.

Кондаков обнял Лену за плечи.

— Погода какая, а? Море блещет! Пальмы!..

Лена смотрела в сторону.

— Ты пеликанов в парке видела?

— Ну?

— А что, если ему в рот подушку засунуть?..

Тут он вспомнил, что они не одни.

Подошел к Степанычу…

И вдруг что-то щелкнуло у Кондакова в мозгу.

— Тебя как звать-то? — спросил он.

— Да.

— Ага… Нормально…

— Документы, пожалуйста.

— Ты чего, майор? — удивился Степаныч.

— Лейтенант, — поправил Кондаков, внимательно рассматривая Степаныча.

Волосы русые с проседью… Глубокие залысины… Глаза голубые… Носит усы! На шее пятна какие-то фиолетовые.

— Документы!

Степаныч вынул из внутреннего кармана пиджака паспорт.

— Ага! Иванов Евгений Степанович! — удовлетворенно прочел Кондаков. — Овладевающий доверием граждан! Принимающий от них крупные суммы денег! К стене!

Лена вышла на балкон подышать свежим воздухом. Воспринимать происходящие события было сложно. Голова болела. И хотелось только одного — лечь поспать.

— Кончились твои гастроли, — сочувственно сообщил Кондаков Степанычу, положил его паспорт в задний карман штанов. Запер дверь. Ключ тоже положил в карман.

— У меня язва, лейтенант, — пожаловался Степаныч. — Я не выдержу третьей посадки.

— Язва?.. Вылечим!

— Ты что к нему пристал? — спросила с балкона Лена. — Он человек хороший…

— Очень хороший! — весело откликнулся Кондаков, обыскивая стоявшего лицом к стене, с поднятыми руками Степаныча. — Рецидивист! Две судимости!

— Тебе сколько для счастья надо? — тихо спросил Степаныч. — Я дам.

— Милый! — обрадовался Кондаков. — Я — честный пионер! — и ткнул Степаныча пальцем под ребра.

— А чего ты раскомандовался? — поинтересовалась Лена. — Это наш номер. Ты вообще не имеешь права сюда вваливаться, покамы не уехали!

Ей не нравилось трудовое рвение Кондакова Ясно было, что он хочет побыстрей избавиться от Степаныча, чтоб с ней остаться, но она-то не хотела с ним оставаться!

— А балерину ты привез? Из шкафа вынул? Я же новый подвиг совершила! Преступника опять тебе нашла… Давай ценный подарок!

— Сейчас, Леночка! Минуточку…

У Степаныча уже не было никаких сил роптать. Один вопрос только мучил: почему?..

Почему, почему, почему все так? Он давно уже хотел отчалить. А ему не дают! Зачем его держат здесь?!

— "Наша служба и опасна и трудна. И на первый взгляд как будто не видна…" — напевая, Кондаков направился к телефону.

И тут Лена поняла: сейчас Степаныча заберут и посадят… И виновата в этом будет она… Мало ему было! Сейчас у него начнутся новые страдания. И виновата будет она! Она! Из-за нее все это…

Стало безумно жалко этого неудачника с глубокими залысинами. С усами. И язвой… Он подохнет на зоне мучительной смертью… Из-за нее… Лена очнулась.

— Не тронь телефон! — сказала она.

Не обращая на нее никакого внимания, Кондаков вытянул палец, собираясь набрать номер.

— Положи трубку!!!

— Лена, не надо нервничать! Сейчас наряд вызовем, все будет хорошо.

"Ее тоже не мешало бы проверить, — подумал Кондаков. — Мотается по городам нашей необъятной Родины. Неизвестно, на какие деньги. Наверняка с этим плешивым в деле".

Но сдавать Лену в руки правоохранительных органов не хотелось. Усталость прошла. А морской воздух, насыщенный йодом, начал оказывать свое действие на организм. Скорее бы дедушку сплавить. Потом он сам ее допросит. В постели.

— Положи трубку!

Лена рассвирепела. Вот из-за таких, как этот гад, все и происходит! Вот из-за таких хорошие люди несчастны. Ярость придала ей смелости. Она рывком уселась на балконные перила.

— Здесь четырнадцатый этаж!.. Положи трубку!.. Прыгну сейчас!

"На истеричку нарвался", — разочарованно отметил Кондаков и на всякий случай положил трубку.

Ему очень не нравились эти игры с балконом. У него недавно случай был: жена с мужем ссорилась и белье гладила. А муж был ниже ее на голову. Она ругалась, ругалась и двинула ему по темени бутылкой. А он утюг схватил и к заднице ей приставил. Жена раскрыла окно, мужа в охапку и — вниз бросила. Муж до земли не долетел, в деревьях запутался… А на третьем этаже жила первая учительница Кондакова, которая посоветовала ему в милицию пойти. Он ее очень любил. Он вообще к учителям уважительно относился. Ну вот, вышла первая учительница на балкон, а у нее перед глазами из веток ноги торчат босые… Она и в Бога-то не верила, а тут как закричит: "Архангел Михаил прилетел!" А с ней жил вредный ее зять, он давно смерти ее ждал, чтоб больше места в квартире было. Он сразу "скорую помощь" вызвал, и старушку в дурдом забрани. Потом мужа из веток вытащили, осудили обоих — и мужа, и жену. А учительница до сих пор в сумасшедшем доме коробки клеит. И чего только Кондаков ни делал, чтоб ее освободить, — все без толку…

— Лена, — с улыбкой сказал он, — :по будет самая большая глупость в вашей жизни.

Кондаков попытался подойти к ней, но Лена сразу завопила:

— Стой! Прыгаю!.. Ключи на стол!

Кондаков не двигался.

— Ключи!

На всякий случай Степаныч стоял у стены с поднятыми руками. Ход событий принял совершенно неожиданный и очень интересный поворот. Но он, как человек опытный, знал, пока ситуация не прояснится до конца, лучше демонстрировать свою покорность власти, которую сейчас олицетворял милиционер Кондаков.

— Идите к нам… — ласково позвал Кондаков Лену. — Даю слово офицера — не буду никуда звонить…

— Ключи!

Вздохнув, Кондаков вынул из кармана ключи и бросил на стол.

— К стене! — скомандована Лена.

Вниз смотреть было очень страшно. До синевы в пальцах вцепилась она в перила. Но решимость была. Стоило Кондакову перейти порог, отделяющий комнату от балкона, она бы прыгнула вниз. Из упрямства. От отчаяния и безнадежности все равно никому не нужна…

И Кондаков своим милицейским чутьем понимал: эта — прыгнет.

Он встал у стены недалеко от Степаныча.

— Штаны снимай! — крикнула Лена.

— Чего?

— Снимай!

— Только ради вас! — с улыбкой джентльмена согласился Кондаков. Появилась возможность продемонстрировать свои плавки. Такие красивые…

Он знал, что американские полицейские всегда имеют при себе оружие. Как ему бы сейчас пригодился пистолет, который лежал в родном северном городе, запертый в сейфе.

— Ботинки тоже снимать?

— Да!

Кондаков снял ботинки, штаны перекинул через руку, как официант полотенце, и выпятил с гордостью свои обтянутые плавками крупные гениталии, которые впечатляющим мешочком висели между ног, приглашая Лену заняться более приятным делом, чем сидеть верхом на балконных перилах.

Но Лена не оценила его мужских достоинств.

— Вяжи его! — заорала она Степанычу.

— Давай-давай, — подхватил Кондаков, — еще одна статья, голубчик…

Степаныч колебался:

— А чем вязать-то?

— Ремнем вяжи!

— Ага, понял.

Степаныч забрал у Кондакова штаны, выдернул ремень, вытащил из кармана свой паспорт.

— Ну ты извини… Видишь, как все складывается. Я не виноват… Она сумасшедшая… — он старательно обвязывал ремень вокруг лодыжек Кондакова.

— Все тебе припомню, скотина, — пообещал Кондаков.

— Молчать! Руки за голову! — командовала Лена.

— Не виноват я, — оправдывался Степаныч. — Она и вправду может…

— В ванную его!

— Как?! — Кондаков начал злиться.

— Прыгай!

— Рехнулась, дура!

— В ванную, говорю!.. Руки за голову!

— Прыгай, прыгай, — шептал Степаныч. — Она разобьется — а тебе неприятности…

"Главное — выйти из ее поля зрения", — подумал Кондаков и решил подчиниться. Он знал, что мгновенно распутает ремень и покажет этим…

Прыгать со связанными ногами очень неудобно. Ноги в носках скользили…

Кондаков, как заяц, скакал в направлении ванной, ругаясь и страдая от унизительности ситуации.

Сейчас он распутает узел…

Идиоты. Надо руки сперва вязать, а не ноги…

Степаныч зорко следил, как Кондаков добирался до ванной комнаты. Вот Кондаков у порога, сейчас он пойдет и запрет его…

Лена слезла с перил, потопталась, разминая затекшую правую ногу. Посмотрела на море. Там медленно плыл причудливо раскрашенный иностранный корабль с ярким флагом на корме.

Сделав еще один прыжок, Кондаков хотел развернуться, но поскользнулся на кафеле и потерял равновесие. Падая, он пытался как-то удержаться руками, но руки почему-то не находили опоры, а связанные ноги подгибались, и с высоты своего роста Кондаков сильно ударился головой о торчащее острие горелки газового баллона, стоявшего около унитаза. Голова дернулась от удара и опять опустилась на это же острие.

Степаныч услышал шум, неясный крик и рванулся туда — в ванную…

Лена на балконе пыталась понять, что происходило за стеклом в полумраке гостиничного номера. Но оттуда не доносилось ни звука.

Чайки орали, и море шумело…

Едва слышно где-то играна музыка…

Кондаков лежал на полу.

Глаза его были открыты.

Рядом валялись опрокинутые красные баллоны.

Степаныч постоял над ним.

Кондаков не шевелился.

Тогда, присев на корточки, Степаныч поднял голову Кондакова.

Из разбитого виска по лицу текла тонкая струйка крови.

Степаныч закрыл лейтенанту глаза и осторожно положил его голову обратно на пол между унитазом и биде…

"Здесь была, с нами… — думал он, чувствуя за спиной чье-то невидимое присутствие. — Не того ты взяла… Дура!"

Страха не было. Недоумение и разочарование от того, что все так просто…

И чем больше он смотрел на нелепо вывернутые руки, согнутые в коленях белые ноги мертвого человека, тем сильнее возникало у него желание жить.

И злость.

Злость на свою судьбу, которая всегда все делала наоборот, совершенно не считаясь с его желаниями.

Надо спасать свою шкуру. Чтобы жить, надо бежать из этого опасного места.

Степаныч вскочил и столкнулся с застывшей на пороге испуганной Леной. Он забыл о ней. А она смотрела на лежащего Кондакова, на Степаныча и боялась спросить, что случилось. Хотя понимала… Но не хотела верить.

Степаныч закрыл дверь ванной:

— Одевайся! Быстро!

Закрыв дверь, он отсек от себя это мертвое тело. Все, нет его! Надо уходить. Спасать себя. И эту…

Лена держала шубку в руках, словно забыла, что с ней надо делать. Состояние было такое, будто ее засунули в стеклянную банку, и непонятно, как преодолеть эту прозрачную стену, включиться в окружающую действительность…

Зазвонил телефон. Лена вздрогнула от пронзительного звука…

Степаныч схватил трубку.

Мужской бодрый голос интересовался, чем занимается Кондаков.

— Лейтенант просил не беспокоить, — четко ответил Степаныч. — Он отдыхает…

Если телефон будет звонить опять и звонить долго, его услышат соседи. Они могут насторожиться: раз Кондаков в номере, почему он не отвечает… А нужно время. Чем больше времени пройдет, тем дальше они будут.

Все это молнией пронеслось в мозгу Степаныча.

Он вырвал из аппарата шнур.

Схватив со стола ключ от входной двери, допив остатки вина, чтоб не пропадало, Степаныч толкнул в прихожую Лену, замершую посреди комнаты.

— Иди-иди…

Лена послушно пошла к двери и встала там.

— Это я убила, — сказана она.

— Тихо!

Степаныч сунул ключ в замок, повернул. Еще раз.

Ключ проворачивался в замке.

С одинаковой легкостью он крутился и вправо, и влево. В обе стороны.

По часовой стрелке. Против часовой стрелки…

Замок был сломан.

— Мистика, — пробормотал Степаныч.

Лена постояла за его спиной, потом тихо села на пол, уткнув лицо в колени.

— Тихо. Тихо… Только не шуметь… Тихо, — уговаривал сам себя Степаныч.

Он вынул из кармана полушубка складной нож, сунул его между замком и дверным косяком. Попытался поймать, подцепить язычок замка и прижать его.

Нож соскакивал.

В полушубке стало жарко. Капли пота выступили на лбу и на подбородке.

От отчаяния хотелось завыть. Стон готов был вырваться из горла. Опять! Опять! Но почему!

Степаныч боролся с собой и с дверью. Он ненавидел этот замок. Эту дверь… Плечом он надавил на нее, потом отошел на пару шагов и навалился со всей силы…

Душа старшего лейтенанта Кондакова, ухмыляясь, стояла возле них и с удовольствием наблюдала, как борется за свободу Степаныч. Эта шутка была самая удачная из тех, что ей довелось пережить с Кондаковым.

Стены гостиницы перестали существовать, и душа Кондакова увидела всех находящихся там людей. Люди эти ели, спали, дрались, любили, завидовали, ненавидели, мечтали. Мужчины, женщины, дети. А среди них суетились бесчисленные, как муравьи, подобия людей, напоминающие полипов, устриц, головастиков, хищных рыб, лишайных животных. Эти существа лаяли, блевали, били по зубам, пускали слюни, сосали и терзали друг друга, как совсем недавно, перед приходом Кондакова, терзали друг друга Лена и Степаныч. И вот чем все закончилось…

— Мы ж не виноваты, — устало сказал Степаныч и сел рядом с Леной.

Лена молчала, казалось, она уснула, спрятав лицо.

Душа Кондакова прикоснулась к ней, и Лена увидела вдруг перед собой божественной красоты равнину. Там среди причудливых, сделанных из красных кораллов башен, кавалькада прекрасных, юных всадников ехала по извилистой дороге к источнику вечной жизни. Зрелые гроздья черного винограда сами падали с кустов всадникам в руки, большие яркие бабочки летали над их головами. Лена увидела себя на белой лошади рядом с загорелым юношей. Юноша перебирал струны лютни, и сладкая мелодия убаюкивала и ласкала слух…

Что делать?

Как жить?

Как быть?

Степаныч опять осторожно вставил ключ в замок. Почти ласковым движением повернул. Бережно опустил дверную ручку.

Дверь не открывалась.

— Мы не выберемся, — сказала Лена.

— Тихо…

В коридоре слышались шаги… Кто-то что-то сказал.

Все. Нет никого.

Перед глазами дверь.

Навсегда впечатался в мозг древесный узор.

Царапины вокруг замка…

— Выберемся!

…И щель между дверью и облицовкой дверного косяка, куда он просовывал нож, одновременно поворачивая ключ.

— Это я виновата, — не поднимая головы, прошептала Лена. — Я не могу больше жить.

— Выберемся! — как заклинание повторил Степаныч, пугаясь ее слов.

Могут ли искупить свою вину за нелепые, случайные смерти оставшиеся жить? Как теперь дышать, есть, пить? Не перед кем покаяться. Не у кого просить прощения…

Никто не может дать человеку то, что ему нужно. Никто не поможет ему найти это в себе. Потому он бессмысленно мечется и ищет по миру то, что надо искать в себе самом… Эх, лейтенант… Прости…

Поняв всю тщетность своих попыток вырваться из этого проклятого, роскошного номера-люкс, Степаныч опять сел на пол рядом с Леной, обнял ее и сказал твердо:

— Прорвемся!

Слышались резкие крики чаек за окном. Они становились все громче, видно, птиц кто-то подкармливал хлебом с балкона.

И в это мгновение дверь медленно и бесшумно распахнулась. Это душа Кондакова легко толкнула ее.


9

Степаныч и Лена прожили долгую, трудную и многотерпеливую жизнь в небольшом бревенчатом доме в средней полосе России. У них родились двое детей — мальчик и девочка. Корова с большими черными пятнами на белых боках давала им молоко. Степаныч строил дома, а Лена выращивала картошку. Они мало разговаривали друг с другом и много работали. Потому что дни настали суровые и надо было много работать, чтобы дети были сыты и обуты.


Оглавление

  • МАЛЕНЬКАЯ ВЕРА
  • В ЛУЧАХ СЛАВЫ "МАЛЕНЬКОЙ ВЕРЫ", ИЛИ СЛОМАННЫЙ ТЕЛЕВИЗОР
  •   ПОЕЗД
  •   ПИСЬМО 1
  •   ПИСЬМО 2
  •   ЧЕРНОЕ МОРЕ
  •   ПИСЬМО 3
  •   ПИСЬМО 4
  •   ЭРОТИКА
  •   ПИСЬМО 5
  •   МОНРЕАЛЬ, 1988 г
  •   ПИСЬМО 6
  •   ПИСЬМО 7
  •   ПИСЬМО 8
  •   ПИСЬМО 9
  •   ПИСЬМО 10
  •   ПИСЬМО 11
  •   ТОЛЛОРАЙТ. ШТАТ КОЛОРАДО
  •   ПИСЬМО 12
  •   ПИСЬМО 13
  •   ПИСЬМО 14
  •   ДОРОГА В ЛАС-ВЕГАС
  •   ПИСЬМО 15
  •   ПИСЬМО 16
  •   СТИХОТВОРЕНИЕ АРТИСТА АНДРЕЯ СОКОЛОВА
  •   ПИСЬМО 17
  •   НА "РОЛЛС-РОЙСЕ" ПО НЬЮ-ЙОРКУ
  •   ПИСЬМО 18
  •   ПИСЬМО 19
  •   ПИСЬМО 20
  •   СОЛНЕЧНАЯ ИТАЛИЯ
  •   ПИСЬМО 21
  •   ПИСЬМО 22
  •   СТИХИ АНДРЕЯ СОКОЛОВА
  •   ПИСЬМО 23
  •   ПИСЬМО 24
  •   ФЕЛИКС
  •   ПИСЬМО 25
  •   ПИСЬМО 26
  •   ПИСЬМО 27
  •   ПИСЬМО 28
  •   ПИСЬМО 29
  •   ПИСЬМО 30
  •   РОЗОВЫЕ МАРГАРИТКИ
  •   ПИСЬМО 31
  •   ПИСЬМО 32
  •   ПИСЬМО 33
  •   ПИСЬМО 34
  •   ПИСЬМО 35
  •   ПИСЬМО 36
  •   ПИСЬМО 37
  •   ОМАРЫ НА ЗАВТРАК, ИЛИ ПЕРЕПЕЛКИ В ТРЮФЕЛИНОМ СОУСЕ
  •   ПИСЬМО 38
  •   ПИСЬМО 39
  •   ПИСЬМО 40
  •   ПИСЬМО 41
  •   ПИСЬМО 42
  •   ПИСЬМО 43
  •   ПИСЬМО 44
  •   ПОСЛЕСЛОВИЕ
  •   ПОСЛЕСЛОВИЕ 2
  • В ГОРОДЕ СОЧИ ТЕМНЫЕ НОЧИ
  •   ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
  •   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
  •   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ