О братьях «не наших и не меньших» [Александр Викторович Голиков] (fb2) читать постранично

Александр Голиков О братьях «не наших и не меньших»

Когда я слышу поговорку «Родителей и соседей не выбирают», то сразу вспоминаю своего неугомонного соседа Андрея Андреевича Ясенева, человека разностороннего, эрудированного, преданного поклонника философии и вообще хорошего человека. В прошлом мой Андреич был простым ветеринаром, но своё отслужил и сейчас уже на пенсии, хотя ветеринарию всё же не оставил и в помощи братьям нашим меньшим никогда не отказывал. А что удивительного? Терновка наша хоть и считается пригородом большого областного центра, или, как сейчас говорят, губернии, но как была в своё время деревней, так ею, родимой, и осталась. У кого КРС, у кого куры-гуси-индюшки вперемешку со свинтусами и кроликами, и у всех поголовно кошки и собаки с соответствующим потомством, так что без дела старый ветеринар не сидел, частенько вспоминал молодость. Но и от философского взгляда на жизнь, её глубинные потаённые процессы, тоже на заслуженном отдыхе не отказался, было у него такое своеобразное хобби, эта самая философия, подкован в этой области он был здорово, ничего не скажешь. Иногда такое ввернёт, что оставалось лишь затылок почёсывать с умным видом.

Но вот выглядел он малоподходяще как для одного, так и для другого занятия. Для ветеринара, на мой неискушённый взгляд, был он излишне резок в движениях, суетлив, грубоват и где-то даже вспыльчив, и представить его в роли добродушного, отзывчивого доктора Айболита лично у меня недоставало воображения. Ну, а для философа, пусть и доморощенного, у него, по-моему, всё же не та внешность: обычный деревенский мужичок, только с примесью цыганских кровей, эдакий смуглолицый крепыш с живыми пронзительными глазами, с черными, в проседь, кудрями, густыми нависшими бровями и окладистой «купеческой» бородой. Ему бы для полного счастья жилет из бархата с перламутровыми пуговицами и с прочерком золотой цепочки от часов-луковицы, серебряную серьгу в ухо да мягкие яловые сапожки без каблуков — и всё, вылитый цыганский барон! В моём представлении философы всё же должны выглядеть несколько иначе. Например, побольше аскетизма и сухости во внешности и поменьше озорных чертенят в глазах.

Сегодня глубоким вечером он меня здорово удивил, я бы даже сказал, озадачил. В районе полуночи заглянул в открытое окошко, возле которого за столом на сон грядущий я просматривал телепрограмму на будущую неделю, сдерживая зевоту. Дай, говорит, грелку, если есть, весьма этим обяжешь. И борода в окно лопатой, и чертенята эти самые в глазах так и прыгают. Ну всё, приехали, подумал я, дальше поезд не идёт. И тут Андреич добил меня окончательно:

— Там у Тузьки следующие роды начинаются… Вернее, опять.

И тяжело вздохнул — мол, не вовремя она это затеяла, а без грелки, сам понимаешь, ну никак!

Каково, а?

Надо отдать мне должное, не стал я задавать никаких наводящих вопросов и даже воздержался от ехидных комментариев и советов типа: а не вызвать ли «скорую», одну для этой самой Тузьки, а другую для тебя, с 21-го отделения психбольницы, с молодцами, собаку скушавшими на симптомах белой горячки? Может, так бы и сделал, если б точно не знал, что сосед мой к спиртному практически равнодушен (были и время, и возможность в этом прискорбном факте убедиться) и пустяками заниматься не приучен. Я просто молча отложил программу (всё равно собирался, вот и повод нашёлся), молча поискал резиновое изделие чудовищного фасона ёмкостью два литра, которое вскорости и нашёл в прикроватной тумбочке, где оно было благополучно похоронено под объёмистой кипой старых газет и журналов, молча же отдал в тут же цапнувшую его руку и озадаченно смотрел вслед торопливо удаляющейся широкоплечей фигуре, пока та окончательно не растворилась в ночи. Скрипнула калитка на нашем общем подворье, и наступила тишина. Ночь расправилась со всеми звуками, кроме едва различимых шумов с автострады, что вела из аэропорта в город через нашу Терновку, на окраине которой я и снимал домик в частном секторе, да неожиданно зашёлся в истерике сверчок, вспомнив вдруг о начале лета и чудесной ночи с ясным, прозрачно-звёздным небом. Но в отличие от природы, в которой всё свидетельствовало о гармонии и спокойствии, я лично пребывал в некотором замешательстве.

— Ну и ну, — только и сказал. — Опять рожает. Кошка, что ли?

Их тут, в округе, не считано и не меряно, да все наглые, любвеобильные, голосистые и всё больше гуляющие сами по себе. Короче, ничего общего с домашними Барсиками и Джессиками, одно четырёхлапое, хвостатое и местами облезлое недоразумение с повадками хитрющей бестии.

Но, побродив по комнате из угла в угол, мимоходом взбив подушку на кровати и расправив скатерть на столе, остановился под люстрой и уставился в окно, мучительно вспоминая, что мне показалось странным и необычным в этой его просьбе насчёт грелки. Что-то было не так, что-то там прозвучало диссонансом, как фальшивая, даже неуместная нота. Я напряг память, припоминая дословно, что