Веянье звёздной управы [Михаил Богачёв] (fb2) читать онлайн
- Веянье звёздной управы 1.31 Мб, 37с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Михаил Богачёв
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
монах Михаил ВЕЯНЬЕ ЗВЁЗДНОЙ УПРАВЫ
Первая полная публикация стихов Михаила монаха (в миру Александра Богачёва). Все кто знает или знал отца Михаила, отошедшего в мир иной 27 апреля 1998 года, сохраняют (схоронили) в душе своей его радостный, приветливый и добрый облик. Стихи его это как бы материализация того ускользающего в памяти нашей его облика, поэтому я дерзаю их публиковать с прямым указанием имени автора. Стихи приводятся здесь без какой-либо редакции, правки или критического издания. Издатель Олег Шведов
Примечание создателя электронного файла книги. Текст оригинала книги изобилует — с моей точки зрения — орфографическими, пунктуационными, некоторыми смысловыми непонятностями. В некоторых, возможно, присутствует поэтическая мысль автора, его смыслословие, словообразование. Издатель — по его словам — и йоты не изменил. Я, при создании файла Word и FB2, решился отредактировать текст. Подчёркиваю это. Всем, кто заинтересуется поэзией отца Михаила, обязательно ознакомление с его стихами в электронном документе книги в DJVU-файле. Книгу во всех трёх форматах — FB2, Word (docx), DJVU — я выложил на Либрусеке. Прошу прощения за моё дерзновенное обращение с текстом издания.
ПЕЧЁРЫ ПСКОВСКИЕ (
Маленькая поэма (меньше памяти
I
Терять не много надо, чтоб уметь Считать на пальцах. Раз. Я размышляю. Размышлять Меня учили скверы Петроградской. Из зоопарка, помню, вонь и смрад Идут, обнявшись, и бубнят под нос мне: “Там звери, звери. Понял? Ну, а ты, Ты чистишь утром зубки, моешь руки?” Ещё б не мыть! Соседский керогаз Свистит во всю, а наш никак не хочет, Мать суетится, трёт его, как будто Сто тысяч джинов вызовет сейчас Или разбудит Этну. Это утро.
II
Здесь женщины не будет — только мать. Она умела до меня вставать И раньше солнца. Золотистый веник, Распарив, она комнату мела, Летала от поднявшихся пылинок И молода была и так мала, Что в золотое облако с поминок Скользнула и оставила меня. Ах, мама, мама, драгоценный пух, Дорогою незримой пуповины Иду к тебе я с головой повинной За чередой танцующих старух.
III
Мама дальше края где-то, В чернозём и пыль одета. Дальняя день ото дня Не достанет до меня. Я грызу кору земную, Лютую, сторожевую. Всё взяла, всё замела, Умерла и спит зима.
IV
Дети крутят головой, Как цветочек луговой. Кто вам мать, родня земная? Балуют, не вспоминая.
V
Смерть, одна ты — камень вечный, Не поднять тебя на плечи.
VI
Она была всегда, а тело Всего лишь за собой водила. Его обманывала дева Во всём, что в тело воплотила. А он угадывал покровы И полнил ими лес и долы, Покуда не дошло до крови И до юдоли. Река от осени мелеет По слизь придонную амфибий. Кто путал волосы Елене? Кто гимны восклицал Афине? Теперь — последняя держава — Она вернёт себе, что жило, Что выносила и рожала, Что от земли не отторжимо.
В небе вызрела звезда
В небе вызрела звезда. Отчего ты хороша? “Оттого, что навсегда Загораюсь, не дыша!” Я под ней и сам белею, Мне дорога в рот влилась. Слово выронил — беднею, Пыль взвилась и улеглась. Кто одна во тьме зажглась? Но над нею больше власть. Утро кожу обольёт — О, Даная, я свободен! Ночь легла на небосводе (О, Даная, я — свободен!) — Звёздным телом обовьёт.
Полдень вышел из боков
Полдень вышел из боков Полногрудых. Ясен Сад стоит прекрасен.
От жуков и пауков Из неясных пятен Сад стоит приятен.
Племя было птиц и тел, Было сыто горло От корней и ора. Если воскресить, кто пел От корней и ора Сергей и Георгий.
Пылью, пылью павших тел Золотой вначале Сад стоит печален. Подбери — не подберёшь, Павшей кожей сад хорош... Бродит безразличен По крестикам птичьим.
В дороге, пляшущей над корнем
В дороге, пляшущей над корнем, В дороге, плачущей над корнем, Вот подорожник — знамя скорби, Вот одуванчик — жар любви. Стелется плащ её по весям, Стелется плач её по весям, По долам, через редколесье, Как будто кто убит, Веди меня, — жива и память! Веди меня, — жена и память! Вот дождь уже собрался падать, Вот ветер гонит пыль в загон. Я — воин, но, кто мною правит? Я волен, но, кто мною правит? Дорога, я в твоей оправе, Но, кто тебе закон? Я возникаю в отчем месте, Я поникаю в отчем месте, Где кровью трав и птичьей вестью Мир полон и увит, — В дороге, пляшущей над корнем, В дороге, плачущей над корнем, Где подорожник — знамя скорби, А одуванчик — жар любви.
Вот и новая весна
Вот и новая весна Распускает облака. Память — вечная вина — Караван издалека. По разутой стороне — Вольно мне и больно мне. А земля жирна, жива, Не седеет никогда: Тех, кто лёг её жевать, Даже плуг не угадал. И лежат её пласты, словно кто лежит, остыв. Расступается туман, Заутрело — всё видать: Я сестру ловлю в карман, А меня поймала мать... И дождём кровавых стран — Птиц возвратный караван.
Хочу к тебе, земля
Хочу к тебе, земля, Прижаться, как змея. Ты мне обнажена, Как мать, сестра, жена. Покроют снег и лёд — Со лба стираю пот. Доскою гробовой — В тебе, тобой, с тобой.
Ямбы и хореи
1
То, с чем я живу в разлуке, — Тополь, ветр, земля-родня — Звук, он утруждает руки, Но бессмертнее меня.
2
Я степь вдыхаю в этот полдень И нем. А слух несёт кого? Летит октябрь, птицей полный, Печалью полный оттого.
3
Память, щедрая как август, Вся — неправда, вся — быльё. В эту праздничную лавку Лес заложил своё бельё. Нечем в кронах нянчить песни, Жизнь тиха день ото дня. Небо стынет от предвестий, Дол от хладного огня.
4
Всех терял, кого не встретил... В игре земной и заводной И зверь, и бабочка, и ветер Поют и тянутся за мной. Их бессмертное страданье Лижет кровь и ждёт огня... Оттого ли льёт сиянье Всякий полдень на меня? Рифма — ты слуга моя, Но неверная, хмельная. Всюду лезешь: тута я, — Вкус здоровый попирая. До тебя я доберусь, Буду петь великорус! И пойдёшь, кривая харя, По домам, рыща и шаря. Как я сам — вольноотпущенница, Моя спутница — союзница. Землю топчем и жуём, На земле в земле живём.
Молчишь, а дорога уже остыла
Молчишь, а дорога уже остыла, Ночи погашены, неласков Север, Свадьбы играют только люди, Звери пятки от праздников прячут. У осени мало слов, — только губы Обветренные и горят. Космы по глине волочит, — где же, Где дети? Внуки тянут ладошки к спицам, А спицы колят лужи и ноздри. И скажи ты слово, — увижу слово, Его пенку в голубом блюдце. Если мёртвую ветку позову я в дом, — Войдёт в дом и выйдет из гроба, Лось войдёт, и филин войдёт — Выйдут из гроба. Комар выйдет на кровь, на комара лягушка... Мой дом втянут в речные тайны, И ты мне ни слова не скажешь.
Мишел ратует за листву
Мишел ратует за листву, Но таит кражу цветов и полной воды. Кузнечик Режет звука последний ломоть. Пейзаж картинно умер. Белая Мишел ждёт пору, А голубая тонка, и ветер Кладёт на глаза её — северный пластырь. Если губами пошевелить Мишел, — Сладко, а не утолить Ни жажду, Ни голод. Парные коровы прошли и туман на дороге, Где четыре мальчика плачут: Мишел на крючки поймала. Женщины на стогах — всё русалки, Воздух нежен, как мама, А Мишел — позднее имя женщин.
Сонет - эквилибр
СХЕМА ЭКВИЛИЕРА
ЭМИЛИЯ УТРОБОЙ БОЛЕВОЙ КРОШИТСЯ КРОВЛЯ ЛЕДНИК ОБНАЖАЯ СПАСАЕТ ПЕЧИ КРОВ КЛЮЧ ОТ ГОЛОВЕШЕК СОГРЕВАЛ НАГОРБИЛ ЛАДОНЬ КОНТИНЕНТ ПО КОЖЕ УПОРНЫЙ ЗНОЙ СКАТ ПЕТЕЛЬ-ДУБЛЬ НО ПОДДАЁТСЯ ПРИМЁРЗШИХ В ТРЕЛЯХ УВЯДАЮТ БАЛЛАД ПЛЕЧИ Я Б СОХРАНИЛ КОГДА ТВОЙ САД КРИСТАЛЛИЗУЕТСЯ СМОТРИ ЖЕ ПОКОЙ ВЕЧЕН ОБЁРНУТЫЙ ЧЕТЫРНАДЦАТЬ В ЖАСМИН СТОЛЕТИИ ЗАПЛАЧЕТ И ЧЕРЕШЕН ВЕЧЕР ВО ЛЬДУ ТОБОЙ ЕДВА СПАСЁННЫЕ ДЫШУ НО ЛИКУЮТ БОЛЬШЕ И ГОРЯТ НЕЧЕМ Я ВМЕРЗ В ТЕБЯ ОБЁРНУТЫЙ ТОБОЙ
Эмилия
Эмилия! Создатель! Площадь О марши трёт бока, пока В палитре пенной ты полощешь Штанишки дочек, облака. Угрозы белеют в диких рощах И распирают вымена, Георгий ноги в стремена Уже воздвиг. И травы ропщут В удушье смога. Поспеши Дойти хотя бы до окраин — В горячке дети, от окалин Очисти тельца, бредит камень Живым кошмаром! О, спеши Успеть за день до гибели души!
Утробой неба
Утробой неба, Долиной сонной — Мир ещё не был Тобой от стона. Птицы от хлеба, Корни от лона — Мир ещё не был Тобою полон. Поёт и ликует Кормящийся май, Разинутый край! Нагой, он токует, Сосцами тоскует! О, полдень, играй!
Болевой подходит час
(обратный сонет)
Болевой подходит час. Отдал больше, чем имею Вечер к ночи не добрее Ливень — он утопит нас Я смиреннее сейчас Монастырских брадобреев. Дуем в задние уста, Раскрасневшись от стараний, Загибаясь в рог бараний, Бочка к вечеру пуста. В трещинах от лобызаний По окалинам стакан, Нежась в струях Алазани, Плечи выгорбили стан.Крошится крестец твоего бега
Крошится крестец твоего бега, Всадница, урони прядь! Ещё по испарине липкого снега Брести вспять. Там, за временем, длящим ладони, — В грустном пути Замыслишь мстить Капельке жизни в моей кроветворной короне! Несу три лепестка на груди. Играй, полдень, играй! Эмилия слышит, поёт. О, смерть, не тщись догонять среди Окраин её, где погубит град, А полдень тебя убьёт.
Кровля там, где вне опыта мстит нагота
Кровля там, где вне опыта мстит нагота, Где малышка — удод и тростник сочетались, Где амфибии сватают май — маета, Где ужи торжествуют триумфы баталий? Ты кричишь мне “Ни шагу!” — и вторит толпа В пузырях катаракты, кровавя губами: Там уродливо выпучен след мой пупами, Где в тропе утопала убийца — стопа. Это приор-изгнанник, о Эма, налгал мне! — По твоей стороне я иду как в напалме, О, базарный факир, запаливший шатёр! Между сферами плавает маятник слова, Из пределов своих вышли ласточку — снова Получу и толкаю обратно в упор.
Обнажая сосок, обнажи и венец откровенья!
(концентрированный сонет)
Обнажая сосок, обнажи и венец откровенья! Я волною налёг на холодное тело камней. Этой ночью вселенная льнула губами к ладоням. О, сокровище в пестике пальцев дрожащих твоих!Печи пыхтят, и готовы горнила
Печи пыхтят, и готовы горнила. Стиснута кровь в надорвавшейся вые, Битумный дух пауки ещё терпят... Дар — это память, где в судном рассвете Цапля царит, целомудренны звери, Хариус грезит, плещется стерлядь! Эма, ты вся меж рекой и долиной, Облаком — соком, корнями увита. Вся от тебя в славословии длинном Стонет долина рекою пролита. Но за пределом твоим паутиной Воздух шевелится, осами взрытый, Память о рае подёрнута тиной, Тина рекою довольна и сыта.
Ключ, потерявший доверие дома
Ключ, потерявший доверие дома, ты на прощание мне подарила. Волны густели, и в запахе криля Явственно чуялся шорох потопа. Зной заливала мне Африка в горло, Гости присвоили кровли Америк, Жабрами воздух глотала Европа, Азия бредила маковой прелью... Печи пыхтят, и готовы горнила, Стиснута кровь в надорвавшейся вые, Битумный дух пауки ещё терпят... Дар — это память, где в судном рассвете Цапля царит, целомудренны звери, Хариус грезит, и плещется стерлядь.
Согревая, отдирая ломтями уклад...
Согревая, отдирая ломтями уклад... По лепёхам ржаным, по углям, По углам на пуантах кобылку ведёт конокрад, А петух уже ставит одну из заплат. Это стойло хитро, и хитёр этот двор. Где лошадка не ржёт, там насупился вол. И над яслями просит телец одного: Да свершится разор, да исполнится вор! Отвори мне рассудок, тугая петля, Напои отрезвляющим хмелем питья! Неразменный избыток, жуя и хуля, По колени в дарах я, дары прогуляв. Этот щедростный рог восполняет тебя — Оборвись пуповина! О, голод тебя!
Ладонь твоя — опять пригоршня славы...
Ладонь твоя — опять пригоршня славы, Столица жизни, но лукавый казначей, Таи не утаишь — прильну губами Ко льдистой жилке, убегающей в ручей. Я жив ещё, пока там бьётся слово, Я — ритм его, а время — только счёт И только дождь, в нём — тоже ты, но сломан Я в жажде выпить всё, а он течёт. Творись во влаге властью тебе данной, Милльонократно вторь себя! Туманный Глотаю воздух, жгу зорю, в грозу Я грежу: по волнам себя несу, — А в яви меж Эмилией и каждой Я умираю над ручьём от жажды.
По коже ходит часовой...
По коже ходит часовой, Никто не украдёт Ни связку горлиц, ни ночной Мышиный перелёт. А запах манит с головой Нырнуть в дрожащий мёд. В совокуплении с водой Кого же бык крадёт? Заря проглядывает в щель И длит приход — тщета! Целует августовский шмель Цветок — горит щека! И лоно это — канитель Всех тварей все века.
Зной заливала мне Африка в горло...
Зной заливала мне Африка в горло, Гости присвоили кровли Америк, Жабрами воздух глотала Европа, Азия бредила маковой прелью — Земли отторжены. Дольнего ора Шёл перелив, и трава на рассвете Губы дразнила нехитрою снедью, К пальцам и к дому приникнув покорно. Трактор заманит грачей и утихнет. Гость соберётся, но канет в пути он. Туча удушьем грозит, верно, тоже Выпадет к ночи в комочках творожных. Сны приходили, луга золотили, Дули в рожок и в висок осторожно.
В былях ментоловых
схема сонета петель протяжная зима В былях ментоловых, Эма, пряхи кочуют и козы. Косы в цветок потаенный льются протяжней, чем слезы. зурна и долгая сосна В былях настоянных, Эма, Саади и прелые розы. Воздух так солон, что воздух потрескался в северном небе. земля и душная зола Эма, что чувственней былей, — в грозах, в любом из солитий. Пыль над землёю — и с пылью взвешено семя соитья. и отрок гладит шею сна Там — на окраинах былей зачали мы сказку столетья.
Петель колокольный бой...
(дубль-сонет)
Петель колокольный бой, Петель долговая зима — Дома простуженный вой, Места, где жил и зиял В покое. Дом — это бой! Дом — баррикад квартал! Дом — многорыкий Тамбов, Оскаленный пастью — врата! Чад домочадцев — Дом! Дом — над болотною жижей мост! Илья недвижимый — Дом! Дом — рента рода, недвижимость! Мой дом за холмами грудей, В области светлой твоей.Примёрзших тел остов, и сквозь
Примёрзших тел остов, и сквозь Двужильный взлёт костей моста Продет зависшей птицы мозг, И здесь реки ей не достать. Но кровь и кровь, где русла врозь, Как жизнь и жизнь со смертью в рост. Здесь платим плоти, в ней устав, Там устьев высохли уста. Бредём пределами холмов: Лиса и лось, и лес, и слов Следы висят на иглах трав. Чужие здесь, мы — братья там! Бежит Эмилья по звездам, Не тая до утра.
Увядают волна и волна, и глотают
Увядают волна и волна, и глотают Двуголовый закат, и лежит на песке Отражённые знаки, и зреет, не тая, Взгляд, повисший на море и на волоске. Это плечи, Луной обречённые таять, Увядают, подвешены на волоске. Им ни воды, ни воздух, ни звёзды в песке Не вернут обаянья. Я имя глотаю. На ладони коровка и на волоске. Ты по воле стихий до рассвета растаешь, Словно грудью, приливом прильнёшь, соль глотая, К животу твоему я прильну на песке В волосах твоих — рыбы и звезды, и стаи... На песке отражённый, я небо глотаю.
Плечи выгорбили стан
Плечи выгорбили стан нежась в струях Алазани По окалинам стакан В трещинах от лобызаний Бочка к вечеру пуста Загибаясь в рог бараний Раскрасневшись от стараний Дуем в задние уста Монастырских брадобреев Я смиреннее сейчас Ливень он утопит нас Вечер к ночи не добрее Отдал, больше чем имею Болевой подходит час
ВЕНОК НА СТАРЫЙ ЗАБЫТЫЙ ХОЛМИК (Несколько сонетов в технике верлибра) (1982— 1996)
Когда выльет утро последнее горло, Кристаллизуется в заочной выси Покой мощи. Обёрнутый в одежды сказаний В жасмин кану. Заплачет родня чужим горем. Вечер Тобой едва прильнёт в спину поздно. Дышу, но выдох каждый — Имя. Больше не дразнит улья запах тела, Нечем длить кровь рода. Я вмёрз костью времён, кровель В тебя, на сваях набухли вены. Обёрнутый тобой мир оправдал смыслы.
Когда выльет утро последнее горло
Когда выльет утро последнее горло, Сожгу ложе. Зола вытеснит язык. О тебе голод — Хрустящая кожица пепла. Пряничный полдень гремит кварталом, Где каждый шаг — не ты, и не ты — голос. Голубь хромает на оба крыла. Весть он тебе — глухая старуха в окне. Кто-то сошёл с карниза в мёртвую петлю. Душно от позднего зноя, От крыш, под которыми бдит безымянное счастье, Беспомощнее соцветий теперь, Жду над изголовьем, когда завязь Кристаллизуется в заочной выси.
Кристаллизуется в заочной выси
Кристаллизуется в заочной выси Влага, длящая осень. Бегут к горизонту трубы, Флейты, челесты — милые сердцу склянки. Мир спокоен, уходя из себя. Пятипалые звери покинули край, заноза Ушла под кожу И движется к сердцу — глотнуть крови. Всё умерло, как приготовилось ждать. Мухи слетелись на тлеющий воздух и впились За голод вперёд — в слабое тельце твоих пребываний. Опустела Земля, но бездонны щедроты твои, Когда монолитны снега, словно белая радужка страха или Покой мощи.
Покой мощи
Покой мощи — Нагое тело. Дня корма, для кровного бега Тело одето снегом. Не умер, но тлею кровом. Речка и две голубиные лапки В доме толкуют о снах. Тебя играю, но плачу по грому. Слова и молитвы — одна речь полдня, Молчит о тебе и сияет о будущем — бедный Звери стоят у порога, рыщут, Как будто сошли с карусели — зимняя повесть, Я умер, но, обещаю, выйду, Обёрнутый в одежды сказаний.
Обёрнутый в одежды сказаний
Обёрнутый в одежды сказаний Край всё ещё молит: я жажду! От соли в нём зимы, От крови — корни и реки. Вон Эма на холмах под ливнем, Другая в озёрах, От ора одна и от луга, От стада на облаке, от света. Когда небо кочует, в нём прибыль Семи лепестков, остальное не видно. Кто хочет ходит по небу, кто может, Кто лижет Венчальные звёзды. Я там, а оттуда В жасмин кану.
В жасмин кану...
В жасмин кану, Он тучное облако От воспоминаний прошедшее цветов, Шевельни, — обольёт цветами. Им девы одеты и плачут: “Ах, Атлантида!” В мешочках по жениху с зажигалкой, И в каждой по пламени. В этой свадьбе горе весело, Весело лесу, но нет места Стальному обручу, связавшему местность И капельку крови. Прощайте! — кричу — Заплачет родня чужим горем.
Заплачет родня чужим горем...
Заплачет родня чужим горем, От ветра, От Севера — стойбища страха и снега, От света полнощного вместо супружества — мести. Вот и река — сестра, Ей лодка пустая и полная — кровно, жена: Обнимает и тянет на дно ещё большим. Кто вечер зажёг, Где птицы танцуют тайно, Где травы отдали себя и лежат. Эмилия недалеко провожает утро, Вернётся, качая на бёдрах шмеля — Вечер.
Вечер
Вечер — Плавное вымя стада, Бредёт по холмам, льётся: Всё длится, пока качается вечер. Птицы и звери сняли одежды — песня! Пепельных женщин гладят деревья, Река приостановилась, Туман подходит на цыпочках — тихо. Тела — это души! — шепчет проповедь ветер. Сколько дыханий до смерти? Сколько у времени пальцев? По каменным гнёздам проходит речка, Невесты меряют русло. Утро Тобой едва прильнёт в спину поздно.
Тобой едва прильнет в спину...
Тобой едва прильнет в спину Поздно — Оно сокровеннейшее заклятье, Страшнее масонских печатей. Печаль за печалью проносится осень — Красивая смерть, неизбежная Лета. Ты ходишь по листьям, листвою одета, Моя — не моя, небессмертна. Уже не кукуют по рощам наяды, Я бусинки их собирал и — на нитку: Тебе ожерелье, браслет и кулончик, — Они разлучают, и ты уже спета До выдоха, больше никак, я Дышу, но выдох каждый — имя.
Дышу, но выдох каждый имя
Дышу, но выдох каждый имя Не называет, а так, как будто рисует: Вот тень, ещё тень, ещё тень — где ты? Эмилия, я хотел этой траты! Открывая долину, опасно запомнить Власы сенокосов и чёрную кожу под озимь — Ты здесь побывала, О, осторожно! Бросаю за море журавлиные стаи, Я знаю: все будет в нечаянной жизни, — Потеря не ты и не я! Наши речи рекой полились! И уже почернело фальшивое золото листьев, Больше не дразнит улья запах тела.
Больше не дразнит улья запах тела
Больше не дразнит улья запах тела, Как будто я только душа, остальное По заочному берегу ищет тебя — Не находит, не найдет. Я знаю: ты в странах, прекрасных тобою, И просто играешь в семью, в починку Белья и закупки по дому. И думаешь, жаря картошку: “Он скоро”. И это не драма. Когда бы вместе Мы жили, сжимая до быта пространство, И это — не драма. Когда бы жила ты, И это — не драма: Когда бы жила ты!.. Мне нечем платить за счастье, душе Нечем длить кровь рода.
Нечем длить кровь рода...
Нечем длить кровь рода. Память — моя Лета. Тело — моя лодка. А ты непослушна жизни. Снегом покрыты поля и остальное.., Отгадай тайну, — где вырастет ландыш? Угадай время, когда вернутся птицы! Угадай время. Тебя нет и что говорить в воздух? Дом уютен и добр, но — не ты... Мне предлагали продать прошлое счастье, Но я обманул перекупщиков — в нашем доме Я вмерз костью времен, кровель.
Я вмерз костью времен, кровель
Я вмерз костью времен, кровель В этот город, ворующий следующее: Сначала попытку жизни, потом детство, Потом маму и папу, потом юность и так далее... Но, если с конца начать, то ты тоже Меня обокрала, хоть подавай в суд — Сама умерла, а я считаю птицы По карнизам и пыльным скверам. В Петербурге тебя нет, но в переходе, В тоннеле на Невском саксофонист играет Табачные твои песни. О, волшебник! Как легко ты вернулась, пойдем, Я в мой дом возвращаюсь — В тебя, на сваях набухли вены.
В тебя, на сваях набухли вены...
В тебя, на сваях набухли вены, Вбиваю фундамент, хотя это ошибка, Потому что лучше не строить память; Она мягкое ложе, но ложна. В моем детстве трамвайчик звенел на поворотах Теперь я все ищу звуки. Муки Нет без тебя, а так — неуютно, И ещё дождь, какую от него выпить таблетку? Но ты была полдень и я — полдень, Ты — утро, и я — пьяное утро! Ты мне показывала, как это делать: Затеять весну, выпить осень, лето Отпрыгать по лужам, Обернутый тобой мир оправдал смыслы.
Обернутый тобой мир оправдал смыслы...
Обернутый тобой мир оправдал смыслы, И я ничего не потерял, ты тоже, Поскольку теперь ты душа только, А я монах и немного умирающей кожи. Но кожу меняет время и мир — кожу, Здесь так грубо море и закат не нежен, Отражается в зеркале дом и серое небо, В скушном рассвете повседневное утро. И зальется рассвет и зардеет, задышит грудью, Краше, чем Фет описал — да куда любому! Просто то, что нас ждёт, невесомее неба, Поэтому подожди меня, приходи! Встреча, запомни, Когда выльет утро последнее горло.
ЭЛЕГИИ И ПРОЩАНИЯ
Темень ночная и ливень ночной
Темень ночная и ливень ночной Ещё опрокинут. Промокну до нитки, В дом твой вернусь, а в скорлупке улитки — Темень ночная и ливень ночной, Вьюга ночная и ветер ночной. Вслед за спиною — шакалье отродье! Я-то вернулся, но что это бродит? — Вьюга ночная и ветер ночной. Прокляты нежность и шёпот ночной. Нам ли — телам — заблистать? Неустанно Что это, что за окном? — Это тайна Неба ночного, вселенной ночной.
Вдова рода...
Вдова рода. Невеста рода. Лик — розы впалые. Перебираешь годы. Чёрные пальцами алыми. Хочу к тебе — ночь ещё. Рукой обойму — темень-тьма. Приникнуть к тебе — в урочище За нимфой угнаться. Семя мать. Трёшь муку рода. Плода тайное тесто Месишь как губы имя. Последняя ночь года, Народа последнего место, Последнее имя — Мария. В тебя не вольёшь ни вдоха, ни Яблока сок — в яблоко. За облаком движется облако, Так года идут — похороны.
Вибрирующий звон твоих жуков...
Вибрирующий звон твоих жуков, Бренчащий скарб стихов и птичьих клеток Обрушились. Всё унеслось в просветы — В расставленное жерло облаков. Там прогремело, — здесь согнуло сквер. Поля стреножены, но прут нахрапом. Ещё бельчонок хвою не отверг, Забыв родню, клаксон зажавши в лапах. Ты строишь дом, — фундамент нижет кольца. Извёстку колупни,— смола польётся, Чудя в крови, ты знал: собачий лай Не то, что волчий рык на клиньях стужи? Так не зализывай ладони: “Ужас!” — Ты воздух кровянил в упрёках: “Дай”.
Парад-алле, набитый пышным сором
Парад-алле, набитый пышным сором, Воскресных тварей кучевые жизни — Помеха слуху, память сна, но скоро Забудется в пыли и укоризне. В трех жизнях сна ковать себе опоры! Точить орало в пору войн... И киснет Вино в выхлёбывающейся слизи, Пролитое в задушенные поры. Пейзаж разут и увлажняет веки, Цедит листву сквозь городские звуки, Когда окно сожрал бездымный порох. Забросив сад, я обрету навеки Плоды, которых не поднимут руки. Живу и жажду жизнью о которых.
Венецианских почтарей
Венецианских почтарей Звоночки всё чик-чак. Утих у двери, и с дверей Не снимешь сургуча. Кто пишет пылью от дорог, Пыльцою от полей? Конверт распахивает рот — Дробильня новостей. Что нужно утром от лучей? Мой адресат ничей. Что нужно ночью от лучей? Ни крови, ни речей. Кто будет день, кто станет ночь, Кто пепельный порог?.. Исаакий, задавивший ночь, И главпочтамт у ног. Молчание среди людей. Венецианских почтарей Секущий ночь звонок.
Как ночь светла, тепла...
Как ночь светла, тепла, Снег ярок, как награда, Как будто жизнь текла И дном легла — наяда. Из этой светлой тьмы Обманывает, кружит Звук тоньше тетивы — Заслушаешься слушать.
В кругу, где тайн полнее чаши...
В кругу, где тайн полнее чаши, Я чашу скорбную веду... По дну ребёнок режет пашню, Коней купает и луну. И лепит вдруг всему на смену В настое жёлтом фонарей Грудное облако, нет пену, Нет, — выдох памяти моей. Жизнь, узнаю тебя, но страшно В сосуде замкнут образ твой, Как будто рот теснит и вяжет Кровавой жижею густой. И в донной тишине застолья Что плоть сотлевшая поёт? О, глубоокий кубок горя, Как драгоценно дно твоё!
Голодной осенью в полях пустых
Голодной осенью в полях пустых, Когда стопы кровоточат, и бродят в чащах Нагие промыслы, я брошу звон в кусты — Он пропадёт в сплетениях молчащих. Голодной осенью, когда остыли вдруг Хула листвы и вереска моленья, Наполню сухожилий тонкий звук, — До крон поднимется и — вниз в изнеможеньи. Остыли ткани, и аорты тон Прислушался, как трутся мирозданья. На рёбрах сосен прочен небосклон, Но тает в сумерках, но в шелестах растаял. Зачем же так рассудок тороплив? Зачем творю пути, стопой хромая? Я хвою напоил, себя пролив, Я отпускаю всё, что ни поймаю. В глухую пору, милые истцы, Пусть просят губы всё, я всё исполню, Но, девочка, вернись к дождю и вспомни: Захочешь песни, — песней не наполню, Захочешь соков, — скованы сосцы.
В один поток мы руки окунали...
Другу
В один поток мы руки окунали, Нас матери со дна не узнавали, Но, словно бремя, кожу волокли. Мы к мёртвой влаге словом приникали И жажду эту братством называли, И матери, не слыша нас, текли. Две пуповины мир обволокли, Лежали бескорыстно, как дороги, На них две женщины, крича, искали многих, Но Александром и Сергеем нарекли, Когда порвались речью в полуслоге. Ты помнишь, убивая эту плоть, Мы камни собирали, чтоб уплыть, Вели миры, толкали к перекличке Любую тварь и вторили громам. Из двух утроб, как небо безразличных, Валились времена, — как игры нам. Век под рукою — рыба, он упруг, В его кишках, во тьме трупов белокровных Копаясь, мы поймём, что сам он труп. Поэтому не он стелил нам кровлю, Но тот поток, которым руки кроем, Куда глядим, не видя ни следа... А матери зовут: Сюда! Сюда! Глубинней недр, бесслёзнее Суда — Под пепел, под гомеровскую Трою.
Прощание с Севером
О, этот берег — многотелая толпа, Где торсы дюн, где воды ищут края, Где рыба дна от слов лежит немая, И рядом женщина, от наготы слепа, Всей долгой кожей знает близость рая.
Ей плодоносят ветры и залив, Ей вызревают волны — пашни шума, Но, женщина, отсюда рай — вдали! Как чайки, сны о запахе олив Так закричали вдруг, что кто-то умер.
Под облаком, торгующим луну, Я приложил тоску свою ко дну Земли и моря — дну водораздела. А мог бы к соснам, штормам, облакам, Но женщина здесь так являет тело, Чтобы её, а не вражду алкать Могли стихии нервами пределов.
Я примиряю их, как колыбель, Затем, чтоб бросить Севера пейзажи, Бежать в Тавриду, в синий Коктебель, Забыть, как холодеют кровь и пляжи, Сочатся сосны, остывает ель.
Но вот зима. Январский перегар
Но вот зима. Январский перегар Уж замыкает губы берегам. Рассудок отворяю в недра ночи, И возникают холмы, корабли, Раппаны и медузы, как тревоги, И Кара-Даг, и женщина вдали... Сны о свободе и о запахе олив Ложатся в переплёт и греют ноги.
Ещё леса не улетели
Ещё леса не улетели, Ещё толковый полдень в теле, Ещё гляжу на небеса: Там бабы глупые от юбок Плывут капустным, боком с юга, Где ни один не пролился, Где дремлют октябрём леса, Где от любви ничто не блещет. Оттуда белых горем женщин На Север гонят небеса.
Рука провожает не стаи
Рука провожает не стаи, Не стаи, залив накренился, и рыбы прольются, О, Север, ты градом гуманным растаял, Нетронутый кожей, в тебя не вернутся. Вот пепел — не дом, вот река — не олива: Ни хлада, ни олова плавленой рыбы. Утопленниц губы во время отлива Шуршат о гранит: О, вы тоже могли бы. Но камни, я помню, всю ночь присягали, А Эма мертвела от донного ила. Я цепи тянул, — они громом играли, И яблоко Эма в глаза мне доила. И с этого времени, где вы, о, где вы Края, по которым всё катится сердце? Проходят не волны, не годы, но девы, И каждая держит по капле на блюдце, Зовут: Обернись! — и стекают в ладони, Их мягкие долгие зимние гривы И тянут назад всё, что весело тонет, И памятью пьяной живы и игривы, И лгут оттого, что бесплотны и лживы. На этой трапезе не тронуты снеди. У девственниц северных плещутся груди. Вот умерли руки, — закинуты сети, Вот названо имя — кто губы разбудит.
ПРОТИВ СМЕРТИ
Автоэпитафия
Что мне время? Вечен! Вечен, если небесами мечен! На долине мировой, Что мне — вольному — конвой! Потому червём и глиной Дом завалят — не убьют. Я готов к дороге длинной, Я в земную пыль обут.
В Печорах
В Печорах все время — полночь. Не лето, не век, а полночь. Монахи ждут не дождутся утра, А на облаках — Владыку утра. Они молятся долго в храмах, Их свечи одни на свете светят. Их — малое стадо. Боятся они Того, Кого больше всех любят. В Печорах монахи мира и их дело в мире Долгая просьба, ночная вечная песня.
Эта скорбь и эта тоска
Эта скорбь и эта тоска — Камень-валун, гробовая доска. Сказки о смерти! Смерть не близка — Смерти не будет! Смертельна тоска. Ворот порви — выпускай облака, Но остановима ли эта река? Время — рука, а под нею точь-в-точь — Небесконечная скорбная ночь.
Жизнь — вдох-выдох моментальный...
Жизнь — вдох-выдох моментальный... Поля, поля. Кто прибил их к земле: Вокзалы, леса, чёрные речки, аисты, галичьи стаи — Всё, что падает в теплый карман? Грейте, грейте, Но мы — одиночные выстрелы, Но время полета — Время подумать о времени. Фатальный оркестр Сквозь холмы и редкие тучи Вступает на пыльную трассу “Южное”[1]. Грейте, грейте, Это возможное счастье — Класть руку на чёрные речки, аисты и так далее. О, Отечество! — К тебе не прижаться. Кто ты? Кто ты? Кто я? Мы идём — одинокие флейты и тубы, Трубы... Но страшно быть трубами — Можно выдохнуть пепел. Растворяется утро, Нас многих не будет, не будет. Горних рыбок молчание тихо, Мы тоже безмолвны, безмолвны. Как скрежет зубовный разрежет сию пастораль, Сей покой, сию взвесь моментального праха! Грейте, грейте друг друга, Играйте друг другу на тубе, трубе и на флейте.
Я ни на что не откликаюсь
Я ни на что не откликаюсь, Поскольку время так течёт, Что с ним душа перекликаясь, Всё молит: Дай мне час ещё! Поскольку в этой лунной сети, В щедротах солнца: На, бери! — Какое юное бессмертье И судеб Божьих лабиринт! Ещё влажны ладони утра, И ярко теплится звезда, И во Христе сия минута Крестится именем всегда. И вы, родные светы, тверди, Дороги, ветры, облака, Не слушайте, чем время бредит, Чем мудрствуют века. Под оборонной цифрой бьётся Неистовая мира власть, Но жаворонок вновь смеётся Меж небом и землёю всласть. И в этой драме, как в Шекспире, Так много смерти и любви, Что я стою в огромном мире, Им воскрешён, и им убит.
Пока могуществом владеет день
Пока могуществом владеет день, В его державе я — последний инок. Течение реки и птичьи тень-тень-тень Важней рожденья моего или поминок. Стволы дубов — ночные сторожа, Их гулкие гудки — сычи и совы, И ночь величественная госпожа, в её владычестве я мал и неособен. Так что же мне их августейшая чета оставит в этом мире из отличий? Годы идут и их фатальная чреда душе не тягостна и безразлична.
Авессалом, прощай
Тебя окликнули: Авессалом!
Тебя отдали реки края, Египет раскаленный за спиной Тянулся языками за тобой, Когда нудилась капелька, играя, В родной родник отеческой рукой, Свети свеча и путь мне освещай! Авессалом, Авессалом, прощай,
Вот кров от крови, от ребра отцов, Над кровлей горлица поёт о вечной встрече… От Вавилона разве кров излечит, И разве над рекою чистой речи Псалом теперь родит таких певцов? О, сувенир — отцовская праща! Авессалом, Авессалом, прощай.
Что ты зовешь: О, Родина вторая!? От железнодорожного узла Любая ветвь ложится в лоно рая, Но на пути своем ты жжёшь, сгорая, Два древа в ужасе — добра и зла! Здесь, Господи, прости и там прощай. Авессалом, Авессалом, прощай.
От хищных облаков бежит земля Ты сам бежишь, твой бег больнее горя. Кудрявый мальчик, не изменишь доли, Названия времён переменя. Но даже губ не разомкнуть от боли. Молчание — кого не вопрошай. Авессалом, Авессалом, прощай.
Санкт-Петербургский берег мёртв для созиданья, От бывших дел покоятся нанём Сухие оболочки белых зданий, Летают бабочки, колебля мирозданье, И воздух пахнет наводненьем и огнём. Волна смывает всё, слегка плеща. Авессалом, Авессалом, прощай,
Земля доступна вся и неверна, Отечество всегда как будто рядом… Вот меч его, псалтирь его, и чадо Глядит, как содрогается струна, Но не вмещает созданья лада. Рука отца, люби и устрашай! Авессалом, Авессалом, прощай.
Прощай, прощай, твори свои мольбы, Мы все услышаны и прощены навечно, Но всадники быстры и дерева больны. Когда, подняв за волосы и плечи, Бросают тело в хищный ад войны.., О, Господа, играй псалом, играй! Авессалом, Авессалом, прощай,
Андрею — художнику
Начну тебе весточку во град Петров Словами: Приветствую тебя, Андрей-мастер! А где нет слов, просто Посолено густо-густо. Ты опять, слышал, перебежал время, Где оно обычно ломает ноги. Слушай, слушай, Недрами уха слушай! Рыба твоих рук, Твоего полотна фантом — мира Бегущего рыба — Она обгоняет нас на сухожилиях Наших любовей. Её чрево Сожрало посевы земли И саму землю тоже. Белое — белое прошлое. Новодышащий день — тихий мальчик — Лишь теплокровный зрачок в ободке кровоплавленной печи. В нём птички колибри, листки От подувшего норда со бревен молящихся храмов. Сусальная морось Сочится в ночи твоих дам, двойников — кавалеров. Но опять эта рыба — горбун, эта мира судьба — катастрофа Не жалеет ни леса, ни дол, Чуть молочный от утренней песни. Я боюсь, что мы уже там, — в уже сомкнутом слове-печати, В этом жутком горбе, В этом камне, где всё безымянно. Что же, что же Желтый город поет вечерами? О чем же Финский камень молчит в этой долгой тоске побережья? Ах, Андрей, я отсюда, Не дальше закинутой сети, Посылаю тебе этот лист — Мой раскатанный мозг — белый-белый.
Я лесом иду, а за мной — не взглянуть!
“...я оказался в сумрачном лесу.” Дант
Я лесом иду, а за мной — не взглянуть! — Зверь хищный сжирает мой пройденный путь. Кто ты? Волк голодный? Кто? Левиафан? Мне дорог богатый судьбы караван. Голубки мои, стаи горлиц, щеглы, Орлы и синицы, — вы мной взращены. Я вытащил мир, он за мной распростерт И плечи мои до костей он протер. И кровь мне свидетель, и боль — моя дань, О, век-пожиратель, не трогай, отдай! Пылает в пожарищной пасти его Граненого росного солнца стекло. Закатного солнца прощальный поклон Смиренно земле пожирает дракон. Но невыносимей огня — впереди Зарницы глаголов: “Я мир победил” Лесною тропой, по шоссе; по стерне — Мне вольно и больно в родной стороне.
Я Царского села имперскую усладу
Я Царского села имперскую усладу Невольно променял на псковскую природу. Ротонды и дворцы в огнях кленовых тают, А здесь прохладою от хлада тонка веет. И ты, моя печаль, мой петербургский гений, Прощай пожар-октябрь — ад сладостных агоний. А те, кто далеки, по набережной крови В течение реки листву свою уронят. И за пределом дней, в незаходимой встрече, Что будем целовать, черты каких величий? Морозно по ночам, и пролетают гуси, Или “прощай” — кричат, или “привет” возносят. Нешумная душа вдыхает хладной ночью Пророка-бытия торжественнее речи.
Как ветхо разделение на тьму и свет!
Как ветхо разделение на тьму и свет! Подобной грубости в природе нет. Спаситель наш сказал, что светит свет во тьме, И тьма его не обымает. Утро Легонько подошло, упало, Как перышко на мир — все задышало. Вот по шоссе “Камаз” как пионер, Вот дымные столбы печорской слободы, Вот благовест, Вот первые мольбы И три перста, благословляющие утро. О, жизнь, — мешок из миллионов меток, О, жизнь, — ты лес их миллионов веток, Река из миллионов малых вод! Я не осознаю тебя как кожу, Поэтому-то небеса тревожу, Поэтому пью и не выпью небосвод. Я не прочнее она — Что я? Идёт весна. Китайские крючочки галок Красиво повисают, над землей То так, то этак. Из пашни вышел пот, Она уже в труде в ней всё гниет, В ней всё замертво и безымянно канет… Я лягу сам в неё, поэтому-то небосвод Пью не напьюся и буду пить веками. Но если дышит лес, и знает пашня толк В движеньи вешнем соков, трав и праха, То водят хоровод от поля до небес Душа моя и купола, и лип разумный полк, и весь, Весь этот мир крылами потрясающая птаха.
В этой долгой равнине
В этой долгой равнине Между туч и холмов Слава Богу отныне И во веки веков. Мать с отцом на пригорке Далеки, далеки... Поднимается горький Дым от чёрной реки. В золотистой закатной Кромке низких небес Обещает обратно Всё, что умерло здесь. И в вечернем избытке Тихо плачет душа, В этой временной пытке Вечной жизнью дыша. Так же как за порогом Речка речью шумит, Время молвит о многом, Но о большем молчит. И в отечестве горнем Лес и млечная даль Как в таинственном корне Сокрывают печаль. Потому что измерен Этих сумерек край, Обречён он и тленен, Освящён, но не рай... А в овражной полыни, А в лугах средь холмов Мир безмолвен от слов Во блаженном помине: Слава Богу и ныне, И во веки веков.
Письмо к Константину
(вариант — К.П и О.Н)
С большим трудом отрывая тебя от себя И смиряясь с мучительной властью разлучающего пространства, Гляжу, когда поезд от Пскова часы отцепят И погонят в Россию, иссохшую без покаяния и от пьянства. Но я не поверю, что галочкой вечности может быть день — Такой вот воробышек сирый, что вечности им не оплатишь, В таком вот уродстве стихий, где пейзаж — дребедень, Где не от разлуки — от скуки, тоски и томленья провинции плачешь Что мерещится здесь, на краю государства? Пути Обрубленных трасс, автострад и спасительных газопроводов, Словом, — пасть катастрофы, в которую тысячелетье уйти Собирается на костылях демократии и свободы. И это не та жизнь, которой от пламени чист Лик юности вечной! Но и в этих нелепых пределах России Все же к Богорожденью способны заката лучи, Когда падают в лоно долин и в вертепы, в овраги косые. Финал государства — империи третьей весны!.. А до жития русских княжеств, воеводств, благополучных губерний — Да, мой это прожитый дом, но который остыл, Я чаю другого, а этот отеческий, кровный, неверный. Предавая союз этих глин и прогнившей порожной доски, Оставаясь ни с чем на окольном печорском форпосте, Вижу низких небес закипевшую пену от лютой тоски, Слышу рвущие кровли ветра от бессилия и от злости.
Об этом никто не расскажет
Об этом никто не расскажет, Поскольку заметить нельзя, Как жёлтая бабочка ляжет На ветер, над полем скользя. Дразня небосвод васильками, Бессмысленна, невелика, Она обросла облаками, Дорогой, рекой и руками Зовущими издалека. Они так же весело машут, Зачем повторился Господь? А бабочка над полем пляшет, Молчит, никому и не скажет: Я самая лёгкая плоть. Но это она виновата, Когда потрясая крылом, Ложится живая заплата — Стихотворенье, псалом — В надмирном шатре голубом.
За пыльным жарким полднем
За пыльным жарким полднем Вечернею прохладой Господь поля наполнил, А знал ли Он, что — надо? Почив за Шестодневом, Блажен в отдохновеньи, Движение под небом Привел в самодвиженье. В восторге над излукой Речной, от дольней песни Его благие руки Целую ещё здесь я, Благодаря за полдень, За жар и за прохладу, В безумьи шепчешь: “Полно, Здесь большего не надо!”
ПИСЬМА К ОЛЕСЕ
1-е Письмо
Если перечислить то, что здесь осталось, То это — ночной дождь с 31-го на 1-е сентября, Печальный печорский посад и садов яблочная усталость, старость, — Безымянные клички времени и бытья-бытия На твоем “Москвиче” можно махнуть разом Весь этот русский разгром дорог псковского рубежа, Но ты опять выбрала дальше Москвы, Парижа, Нью-Йорка, лазом Каким-то таинственным душою до неба сподобилась убежать. Поэтому я точно знаю, кому и куда адресую Печорское благословение и земли этой красной пыль. И если б не ты, то ветры эти и кропленье дождя впустую Болтали б всю ночь, но не повествовали бы быль. Конечно, это — не бред, но кроме небожителей, кроме Ангелов, я верю, бывает взойдет на миг Запевшиеся поэты на белом — в небо — “Москвиче”-пароме, Или небо само ниспадает тяжело на них. А те, кто сопутствуют тебе, — Воскресение и Победа — Такие дары Божии, что твои не твои, И даже, если бы и имела ты во власти своей полнеба, То и тогда бы ты смогла их только родить, но не сотворить. Я ничего не отнимаю от тебя, потому что не существую, Потому что кланяюсь тебе и люблю — сестру. Ты наказывала писать тебе, вот и повествую То, что ночью пишу, а утром (потому что нет меня) навечно сотру.
2-е Письмо
Жизнь такая простая вещь, и что-то значит В ней немногое, и я гляжу только в два оконца: Вот луна льется, и кто-то негромко плачет, Вот льется солнце, и кто-то смеётся, смеётся. И если кто по ухабам печорским, по глубооким озерам Пройтись, проехаться, проплыть попробовать, То можно стать путником, странником, паломником, но фантазёром Не стать ни за что от холмистого, края этого крутолобого, И вспомнив печаль-радость, смены времен года, И то, что, время сжирает, мясо живьем от рук, голеней — ото всего тела, Оглянувшись, замрешь, но найдешь ли, что было б пригодно Для заоблачной купли, душе — для доходного дела, От печорских холмов до пронзительной мальской долины Мы изъездили всё и на всякие холмы всходили, И молились, и Бог отвечал нам, и неутолимы Были мы от долин, что как будто бы Бога родили. Но когда повернешь на печорскую благословенную трассу, Чьё, ты спросишь, жнивьё, цапля чья, иль вы — небыль? Чьё ты, озеро, кто ж это охрой густою покрасил В перелесках поля и лазурью лазурною небо?
3-е Письмо
Вот так: дождь за дождём и это значит одно — осень, И ещё это значит конец или смерть года. Перелёты и пение птиц, и жара, и покосы, И движение соков, приплоды, и жирной земли плодоносье — Замогильною сыростью кончилось всё и прескверной погодой, И никто не даёт тебе чаянья или упованья, Хоть на долю того торжества и венчального края, От которого, только лишь вспомнишь, начнешь целованье Каждой капельки ливня и звона, и зноя, и грая. Это лето — письмо по своей убывающей сути, Где на каждое слово ложатся потери и метки Умирания жизни, в которой ещё мы побудем, Но однажды остынем, как голые зимние ветки. От тяжёлой грозы, среди пышного августа — траур. Родило новый мир уходящее мёртвое лето. Под озимые в голой земле ковыряется трактор И ворчит, и стрекочет недовольным жучком от рассвета. И когда хладный вечер раскинет по сумеркам крылья, И земля воздохнёт, и испарина ляжет на травы, — Где же я, если жизнь мою темень покрыла, Где же мир, на который имею я кровное право? Невесомой душе так легко, что и осень ей в радость, Она знает науки простые и детские скалки... Из всего, что дарилось, холодная осень осталась, И разбилось зерцало, в которое жизнь улыбалась, И роняют деревья прекрасной картины осколки.
4-е Письмо
Я бы многих винил В тяжкой доле и злой, Если б не освятил Меня луч золотой А в печорском краю Никаких перспектив, Кроме жизни в раю И заоблачных нив. Что посеяно здесь, Возвращается там В неожиданный лес, К драгоценным цветам. Но не спит никогда Средостения дверь Охраняющий гад, Отвратительный зверь. Вся Россия пустырь, но в развалах войны Я нашел монастырь От роду без вины. И тебе, милый друг, В этих стенах святых Все святое вокруг, Вся земля — с высоты. И душа твоя здесь, Где бы ты ни была, Словно слушает весть, Расправляя крыла. От глаголов земных В тишину уходя, Словно после зимы Майского ждём дождя. И ещё говорим, Но в зарницах, в громах Слушаем словари На иных языках. ………………………………….. Всех, кого нас любовь Заковала в цепях, Обессмертен любой, Кровью, болью, мольбой Времена претерпя.
5-е Письмо
Пока падает этот жёлтый, этот яркий, этот лист клёна, Друзья мои бывшие в питерской филармонии слушают Брамса, А мне не музыка, мне слышится, как раскалываются пространства, И я не знаю, живы ли они, мертвы ли, пока падает этот лист калёный, Пока падает этот мучительный листик печали, Я уже родился и хожу за руку по Пушкарской с мамой, И падает лист, и режет жизнь мою, и уже закричали Жалобные соседки над гробом и над нашею с мамой тайной, Пока падает он, фатальный, потому что падёт непременно, Всё остальное твёрдо стоит, но я так долго икал опору В дружестве, в любови, в домовитости, одновременно Падая с этим листом, потому что падать нам с ним в пору. Этот пятиязычный падает флаг недолгого боя, И его танец надо бы остановить, запретить и вернуть всё обратно! Пусть земля прорастёт облаками и покажет своё голубое Юное тело, солнцем и дождями облитое, омытое многократно, И пока совершается это весёленькое паденье, Над ним так смешно посмеяться, похохотать с другими, — какими? — Потому что все, с кем мы братались кровью, не в моём владенье, И каждый из них бросит меня, предаст, погибнет, покинет. Пока падает он и летит над каменоломней Санкт-Петербурга, Олеся, ты-то поймешь, что это страшней Шекспира — Смотреть, как падает лист и падёт, а драматурга Не призовёшь, потому что он тоже будет в участи погребального пира. Но почему, почему так прекрасен, и светел, и красен лист клёна, Если метлой заметётся, сгорит, почернеет, истлеет? Пусть даже ветром поднимется вновь, в этой жизни продлённой Снова играя, он падает всё отвратительнее и быстрее, Сорванный с древа, обласканный небом, кленовый, И не успеть ничего, пока падает, только перекреститься... Перед паденьем такой ослепительно праздничный, новый, В сопровожденьи бессмысленной, вольно летающей птицы.
6-е Письмо
Если подумать о том, какую я выбрал судьбу, И какой чертой обводит жизнь мою Господь, То за грусть о вас подвержен буду суду, И на площади мировой будут душу мою пороть, Но если имею я уши, очи, ноздри, как не имею их, То это блаженне разума, объимающего мир, Потому что за сокрома, угодья и души в этих угодиях Великий спрос будет — скорее помин, чем пир. И если люблю я Олесю, то за острие мыслей-ножей, За сердце-копьё, пронзающее город насквозь, Как будто в этом базаре московском всего важней Раздача бесплатная сердца коммерции наперекось. И если Владимиром хвалюсь и любуюсь им, То потому, что в его мире такова благодать, Что я плаваю в ней ли, балуюсь ли, А всё не меньше море это, сколь бы не баловать. И Николая люблю, хотя простите любви моей За запретное понимание себя самой, Но в Нике Христос побеждает всё ощутимее и видней, И многие отвернутся, потому что это страшней Сумо, И Настеньку, зеркальце маменькино, как забыть, Как не радоваться тайне её, как не благоговеть! Сколько думай-не-думай, а столько с ней может быть, Что ликует и празднует жизнь её — солнечный благовест! Как поддельны слова, открывая сердечную дверь, Неподдельны молитва или заклинанье “сезам”, — Я уже не молчу, но, Олеся, поверь мне, поверь: Я о пятой любви ничего не доверю словам… Вот и знайте, мои дорогие, что в печорской земле Есть болван без ушей и ноздрей, без очей и подобен он мне, Что здесь ветер ноябрьский сечёт по увядшим полям, Что в долинах печаль, ну а лес погребальной зиме Отдал все, кроме елей, и я вас зиме не отдам.
7-е Письмо
Твой белый дом летел в тугой ночи, И Моцарта сверчки неистово играли, В саду неясные крыльца лучи Нас то скрывали, то вновь открывали, Как будто мы играли.
За ночь такую можно заплатить Судьбой, в такие ночи происходят Перевороты жизни. В небосводе Нет ничего. И, если лампу запалить, Огонь горит, хотя от лампы не уходит.
Мы оказались так, как средь земли, Нет, на земле в средине океана. Ночные бабочки опасно и упрямо Стучались, в лампу, слепли и ползли, Как волны по песку, шурша о рамы.
А возле дома в белых креслах мы Уж объясняли свойства красоты — “Киндзмараули” так легко все объясняет... В саду незримо двигались цветы, А яблоки топтались, как скоты, И ночь была, как будто не растает.
Пошли зарницы и пугали нас, Как предвестители. Мы все чего-то ждали, Нам наши судьбы чем-то угрожали, Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали, И мир был ненадёжен, как баркас.
О, эту ночь придумал бы поэт — Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога, Но эта тьма невыразима слогом: Она всё то, чего как будто нет, Или чего невыразимо много.
В такую ночь густая темнота Тверда, как состояние природы, И безнадёжна, будто нет свободы... Но прикровенна жизни полнота[2] И тайна судеб под тяжёлым небосводом.
Твой дом пылал белей монастыря. Никто не спал, и даже дети речи Вели о вечно повторимой встрече, Когда бы Бог нам бесконечно повторял Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.
Земля одна, поэтому одна На ней любовь — дневна и полуночна. Судьба всех нас пока благополучна. В обыденности вечность нам дана, Но в сумерках, в ночных полутонах, Когда душа всё помнит, но не точно.
8-е Письмо
Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо, И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто? Да будет путь твой благословен и мягок!
Скоро можно отметить годовщину писем моих. Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, — Просто это облако на облако проливает стих, Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.
Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен, Но на закате кровавом твой монолог молод, Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень — Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.
Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару, В чём приобрели по одинаковому таланту. А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру, Подобно в геене огненной горящему протестанту.
И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод, Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!.. Но Гелиос заслушался музыкой твоих од И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.
И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье, Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”
9-е Письмо
Написавший всего лишь одно писмецо Замыкает кого-то с собою в кольцо... И прогнившие, серые, старые двери Словно два мертвеца, обнажают крыльцо, В дерматин облаченные, словно в ливреи.
Здесь мы зазваны править и жить, как варяги, Петербургским, московским, российским жильём, Но дом насмерть прожит, мы и не проживём В нём ни дня, ни любви, никакой передряги. Если не рождены, то закованы в нём.
А виной переписка, эпистолы слоги, Мерно взвешенный ритм современной эклоги, То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть, И мы в этих тенетах запутались, многих Обвиняя в предательстве большем, чем смерть, И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.
Как легка переписка, игра на открытках, На надушенных весточках и на обрывках, Да и в ум не придёт по примеру Толстого Век сей живописать в эпохальных надрывах И не нужен герой для подсчета простого, Героиня — для обмороков и порывов.
Но когда ты на трассе, Олеся, гони! Словно бес на хвосте поджимает ГАИ! Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке. Полосатые вёрсты бинтовой повязки Нам никто не положит, — в кювете сгорит Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.
Но я всё же боюсь напугать, озадачить Домочадцев твоих, их ночей и речей Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей, Что способны шуметь, но не смысла не значить. Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик, Ты варенье готовишь на плитах горячих, Дом твой больше поместье, чем дом.
И тебе не в новинку, блаженной гордячке, Проживая судьбу, не заметить о том, Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.
10-е Письмо
Вот ты пишешь про Седакову Ольгу, Про Михаила, реанимированного удачно, И я радуюсь этому, поскольку Время, если не запечатлено, то утрачено. И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой, Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле И будешь судима за ту малую толику, Что запечатлела, пока пребывала в теле. И вот соберутся по чину: одни злословить, Другие оправдывать и охранять от тех, Пока будет отвечать за все совесть, Пока будет и стихов покрываться грех. И потом в новом, а этого уже не будет, (Знаешь, я в это верю) в мире том Всё будет другое: небо, земля и люди, И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.
Плачет сосед мой за стенкой
Плачет сосед мой за стенкой: “Многими содержим напастьми, к Тебе прибегаю, спасения иский!” Но почему это он, никем не винимый, вольный, да не в застенке Всё плачет и кладёт поклоны, и всякую ночь не спит? Инок многострадальный, Скрытный таинник подвига и труда, Плачет, а с утра в овраге лежат туманы, Рассеются — побегут облака по небу туда-сюда. Случилось, что угадал и молодой Тарковский В шикарной цивилизации мира апостоловы слова: На окраинах мировых праздников, фестивалей звезд есть спасительные обноски — Отребье мира, оправдывающее снеди неправедного стола.
И. А. Бунину
“…стояла религиозная ночь.” Бунин
Убивая своих героинь, Весь оставшийся в русском приволье, От того, что Господь откроил, Иоанн, ты прожил будто вдвое. Открывая слепые глаза, Отверзая уста безымянно, Потянувшись к звездам, ты сказал Их ночную небесную тайну. Если полдень в аллеях играл, Вечер в сумерках прятался, в пятнах, Ночь ты религиозной назвал, Но как ты угадал — непонятно! От горящего дня, от Христа, От светила — подобья Христова, Полдень льёт через край, и, свистя, Стриж, как пьян от простора простого. Но ночи бы и незачем быть, Упраздниться незримо и немо, Если б кровле от ветра не выть На окраине Вифлеема. О, гадатели тайн неземных, О, писатели тайн человечьих, Вы когда-нибудь встретясь навечно, Будете спасены, спасены!
На смерть Бродского
1.
Как обыденно умирают. В доме лишь тишина и печаль, И псалтирь кто-то мерно читает, И потрескивает свеча. Но приходит незримо и грозно Толчея незнакомых гостей, И грохочущим табором в звёзды Улетают с добычей своей. Так обычно, а могут иные Души в пепельном небе летать — Сбросив тяжкие ризы земные, Они просят за веси родные, А молитвенники — портные Шьют им новых одежд благодать.
Весенние ямбы
Печальный[3] инок, друг надежды, Прикован к своему посту, Я жду зарю, но света прежде Во тьме печаль свою несу В никем невиданной одежде.
Весна, весна, как ты нелепа, Как плод, родящийся в грязи. Тебе не веришь, будто лето Таким же недугом грозит, И слякоть ждут, озноб и ветра Сырая хлябь заморосит.
Глупею, и дошел до точки, Поскольку недругу — весне Вовек не сочинил бы строчки — Она не жизнь родит во мне, А ощущенье проволочки До ила смертного на дне.
Когда б ещё не повторялись Снега, морозы, ветра вой, Какая б дикая усталость Легла на душу, словно старость, Без перемены этой злой.
Мне самому, пройдя ступени До середины — не светло: Утр обещанья и потери, Ночных светил седые тени, Прозрачность жизни — потекло, Все лед обманчивей весенний, — Являло вечность и прошло...
Душа устала, ей не в радость Ручьёв полуденный трезвон, Она не в этом зарождалась, Но в этом беспокойный сон Её настигнет, как усталость, Как многотрудность, как урон.
И ямба самого новинка Так уж блистательно нова, Что пишешь, а в уме заминка: “ПЕН” клуб несложно даст права От века прошлого соринку Подъять с господского стола.
Теперь в цепочку замыкая Кольцо словес; их перезвон, Я в страхе уши затыкаю — А если погребальный он? Откуда? Да со всех сторон — Не Суд — оркестр похорон.[4]
3
Прошу: верни полудню, другу Улыбку и пусти по кругу — Она весна и сад, и май… Однако, не забудь подругу, Осенний обнаженный край, Пустивший погремушку — вьюгу — Ты, мол, повей, да поиграй. А сам-то помнишь, что Родитель Тебя забросил — вот, живи!? Участник века и не зритель, Ничей, принц крови, жид, жених, Легенда, сказка для жены, Приобретенье мира — мститель.
4
Многообразный Иосиф, Ты завещал о другом: Земли чужие отбросив, Васильевским только влеком, В клевере весь и в колосьях, В российских просторах тайком... Теперь-то уж кто отгадает, Разве что невская гладь, Что там душа выбирает, Дано ль ей теперь выбирать? Но небосвод полновесен, Тяжек тобой, многолик, От элегий скорее словесен, Чем облачен и лунолик. Российский финал почитая, Ты в экой дали — как убит... Полвека почти уж читают, И вот он теперь почивает, А питерский дождь моросит, Лонг-айлендский не отвечает... И кто же теперь нам простит, Что русский поэт умирает На американский кредит?
Писатель — могилокопатель
Писатель — могилокопатель. Осенью, летом, зимой Он с ней враг, а не друг и приятель, С мёртвой нидлячевошной землёй. И заранее знаешь: ничтожна Будет плата за кровь и за труд, Но вот ветер подул осторожно, Но вот ливни обвалом идут, — И душа открывает впервые, Словно только свершён Шестоднев Бытия глубины мировые, Мира страшный и гибельный зов.
Годы мои бегут в полунощные страны
Годы мои бегут в полунощные страны, Но в этом лесу, в этом поле на воле Я лишь человек одинокий и странный, Не более.
Поднимут качели до неба и снова отпустят, Но в этом лесу, в этом поле на воле Я весь погребён красотою от грусти, От боли.
Хочу уподобиться длинам в полуденной трели, Но в этом лесу, в этом поле на воле Поднимут на миг и на землю бросают качели, Как в море.
И Бальмонт безумный мечтал упокоиться в кронах, Но в этом лесу, в этом поле на воле Охотники царствуют в тяжких железных коронах, Неволят.
Душа, оглянись проходя городские кварталы, Но в этом лесу, в этом поле на воле, Душа, обманись, будто вечность вторицей отдали В раздолье.
Свобода жестока, как будто сиротская доля, Качели — игрушка печали бездомного неба, Но в этом лесу, в этом поле на воле Уже и не вспомнишь: ты был или не был.
От летнего дождя смиренно и устало
От летнего дождя смиренно и устало Цветы склонили цвет и, листья опустив, Жасмин не говорлив, а роза так упала, Как будто умер тот, кто был любимо жив. И если отпустить весь этот сад и полдень, Ненастье, сеянье дождя, печаль-печаль. То, уходя вперёд и сам собой наполнен, Не видя ничего, назад кричишь: “Не жаль!”
Понтийская элегия
А. Д. Синявскому
Слегка о смерти думая, смотрю на море, Оно мятётся, но пределы есть ему, В нём судьбы многие и горе, горе, И жизнь, бегущая по гребню одному. Туристы пьют вино и веселятся воле, На набережных их неистов гам. Девицы соблазнительны, доколе Не появились торсы верным дам. Свобода, как волна, то вдруг накатит, То отпускает, и лежишь один. Отпустит море и опять охватит, И не свободен им, а вновь водим. Но я хочу свободы, воли, моря В его зеркальном стиле неземном. Курортник пиво пьёт и в отпускном задоре Он в двух прибоях — пенном и пивном. Терпеть пространство, если бы едино Оно сливалось: море, берег, жизнь, — Не тяжело, но что оно родило? О, вечность, из-за моря покажись! И то, что отложилось от прилива, Оно ли не искало новый день: Дельфин, гниющий на песке залива, И мёртвых водорослей тлеющая сень? И жизнь моя — приобретенье права Остановить прибой, веселье, шум, Поскольку всё не знает, что отрава — Движенье жизни и движенье шхун. Волна нежна в ногах, поэтому зловещен Мой голос, стон мой и чутьё времён, Доколе тих закат и он же блещет В понтийском штиле, им обременён. Я уезжаю на юг, потому что хочу лета, А здесь благорастворение воздухов, но из-за дождей Человек просыпается и думает: где я это И как отсюда выбраться, и сбежать скорей? Вот так становишься чужестранцем и принцем павшей короны, И тебе наплевать на географию жизни проще, Чем доплюнуть до потолка, и где похоронят Тоже плевать: в сирийских песках или канадских рощах.
Я уезжаю на юг, потому как волна с волною
Я уезжаю на юг, потому как волна с волною Никогда не сольются, оставшись сами собою, Так и север с югом всё тянут друг другу руки, Как об этом Гейне писал: до отчаяния и муки. И стоя среди этих двух — счастья, несчастья, Я кружусь — закружусь и не выберу доли, юдоли От того, что я только лишь персть, то есть часть я, Остальное меня поглотило — отчизна раздолье. И садясь в поезда, самолеты и голосуя на трассе, Всё стираю стекла лобового живые картинки — Ты проносишься холмами, речками, пашней в накинутой рясе, И я жадно целую, родная, тебя до последней пылинки. Но и юг не Эдем, ну так, где но он, что но? Я вернулся домой и здесь сырость и морось, И здесь яблони, речка и дом, и, я слышу, похоже, Да, похоже, — к себе призывает отеческий голос.
Осенний беженец
Болезнь, ты всё же смерть в миниатюре, Страшась, всё озираешься в судьбе: Нет ни гармонии, ни лада в партитуре, Настройка инструментов лишь везде. В окошко смотришь в городскую свалку: В угаре улицы по кромке, по траве Вот человек бежит, он приобрел закалку Для бега времени с ним в беге — наравне. Любимый беженец, ещё конец не скоро, Старайся, милый, и дыши ровней. Однако яду воздух здесь родней, А бег всем пешеходам — для укора. Всё умерло. Насколько? Знает Бог. Чудовищно, но вешний ветер даст ли Движенье сокам и безмерный вздох Безмерному пространству дольней дали?.. Беги, беги, хотя и говорят Дурные мысли: он — изменник беглый, — Не верю им, ты — благовестник белый, Белее, чем спортивный твой наряд. Нет белых голубей, а ты летишь вот И скоро за пределами окна Ты пропадёшь, но мысль моя напишет, Что вижу я тебя как свет огня. Ты мне не нужен в паре, за свободу Полета-бега твоего живу. Моя судьба — стоять, твоя отроду Бежать водой, дорогой, по жнивью. Нечаен и блажен в многообразье И не заметен в суете, но вижу я: Так в долгой драме вдруг в единой фразе Жизнь громыхнёт, как выстрел из ружья Болею до зимы, а там посмотрим, Что даст зима, она опять нова. Здесь холод и дожди, а там, за морем, Бежит, белея, вечный беженец — волна.
Холодный ноябрьский ветер
Холодный ноябрьский ветер Листвы не поднимет назад. День краток, и ранний вечер, И мокрый неласковый сад. И в сумерках, — нет, во страхе, Парализующем вдруг — Белые лица и взмахи Крылами испуганных рук И движутся, дышат и ищут Дорогу на ощупь домой, Как гуси в ночном пепелище Летят над невидной землей. Безумные птицы, куда вы? Что движет вас ночью вперёд? “Нас веянье звёздной управы В блаженные страны ведёт”.
Последние комментарии
1 час 51 минут назад
17 часов 55 минут назад
1 день 2 часов назад
1 день 2 часов назад
3 дней 9 часов назад
3 дней 13 часов назад