КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706312 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272773
Пользователей - 124661

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Десятилетия. Богатая и красивая [Рут Харрис] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Рут Харрис Десятилетия. Богатая и красивая

Десятилетия

Посвящается Майклу Харрису

Часть первая СЕМИДЕСЯТЫЕ

МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ: игры, в которые они играют

Барбара Розер пользовалась своей собственной теорией: в ту минуту, когда вы переступаете порог, вы уже многое можете сказать об управляющем фирмой. И не имеет значения, что это за фирма – компания Ай-Би-Эм или лавочка «Ремонт телевизоров Сэмми». И неважно, кто этот человек – известный всем Томас Б. Уотсон или просто мистер Сэмми. Принцип везде один и тот же: офис как лакмусовая бумажка – показывает, кто его хозяин.

Стоял август 1971 года. Барбара вошла в приемную компании «Альфа рекордс», чтобы встретиться с ее президентом Натом Баумом. Сама Барбара Розер была ни больше ни меньше как вице-президент издательства «Джаред и Сполин» и приехала, чтобы обсудить детали совместной программы рекламы и сбыта, которую она разработала с благословения своего руководства. Пока Барбара ждала секретаршу, которая проводила бы ее в кабинет мистера Баума, она внимательно изучала приемную, пытаясь по ее обстановке понять, с кем ей предстоит иметь дело.

Обтянутый лайкой диван – просто шик, стол из стекла и металла стоил на вид уйму денег, а на полу – шестиугольный серый с темно-синим ковер, и не подделка с распродажи, а настоящий.

Ну что же, для начала не так уж плохо. У Ната Баума со вкусом все в порядке, к тому же он отнюдь не бедствует.

С другой стороны, ее взору предстала старая картонная коробка с кипой старых бумаг, сиротливая рождественская елка из пластмассы, которую небрежно прислонили к подлокотнику дивана, и толстый слой пыли на стеклянной столешнице умопомрачительно дорогого стола – тряпки он не знал с тех пор, как его поставили в приемной.

Роскошь и неряшливость одновременно – такое сочетание дразнило воображение Барбары. Может быть, мистер Баум из тех, кто презирает обыденные мелочи? А что, если это говорит о чем-нибудь ином, например о дурном характере?

Барбара отдавала себе отчет в том, что придает слишком большое значение подобным пустякам, но ей нравилось извлекать максимум возможного из всего, даже из пятиминутного ожидания в приемной. «Живем один раз, – говорила она, – и надо все пройти до конца, даже если иногда заходишь слишком далеко, а потом расплачиваешься головной болью».

– Мисс Розер? – Молоденькая секретарша бесшумно возникла в дверях приемной.

– Миссис Розер, – поправила ее Барбара, хотя она сама уже не раз подумывала вернуться к девичьей фамилии и называться «мисс».

– Нат сейчас вас примет.

Барбара последовала за девушкой по лабиринту коридоров к кабинету Ната Баума. Сейчас она узнает о нем побольше. Приемная, пожалуй, выглядит чересчур претенциозно. Может, вся ее теория рассчитана на дураков, а может, для Ната Баума надо искать другую лакмусовую бумажку.

Кабинет Ната Баума помещался в большой угловой комнате, выкрашенной в пепельно-серый цвет. Письменный стол заменяла пара журнальных столиков, вдоль всей стены располагался диван с плюшевой обивкой. Завершали картину несколько дорогих хромированных стульев и серый, в тон стенам, ковер на весь пол. Создавалось ощущение, что вы в материнской утробе.

– Нат, – сказала секретарша, – это миссис Розер.

Барбара успела разглядеть его раньше, чем он ее. Нат Баум восседал на диване и просматривал эскизы для обложки. «Возраст подходящий, – подумала Барбара, – около пятидесяти». Самой ей было тридцать четыре. Недурен собой, с несходящим загаром на лице, который делал заметнее морщинки у глаз. Но от этого он становился еще привлекательнее. Тело как у теннисиста в лучшей форме, к тому же рубашки покупает у Сен-Лорана.

– Здравствуйте, – сказал он. – Проходите, присаживайтесь.

– Здравствуйте, мистер Баум, – ответила Барбара.

– Только не мистер и только не Баум, – поспешно возразил он. – Все зовут меня просто Нат.

– Я заметила, – не смутилась Барбара и намеренно уселась на сверкающий хромом стул. Ей не хотелось сидеть рядом с ним, хотя диван был бы удобнее.

– Это Эд Вэллет. – Нат Баум представил ей молодого человека с эскизами в руках. – Наш художественный директор.

На Эде были расклешенные джинсы в обтяжку, дымчатые «дедушкины» очки и расстегнутая до пояса рубаха. Барбара видела много художественных директоров, и все они были на одно лицо.

– Я догадалась. – Барбара дала Нату Бауму понять, что она тоже не лыком шита. – Здравствуйте, Эд.

Эд кивнул в ответ.

– Как вам это? – Нат Баум протянул ей два эскиза, нарочно коснувшись ее руки своей. Барбара взглянула на фотографии: они предназначались для альбома «Йога для вас». На одной девица в трико сидела в позе лотоса, на другой тощая модель в бикини томно закатывала глаза и улыбалась.

– Никак, – ответила Барбара и положила эскизы на пепельную поверхность стола, умышленно не вернув их в руки Ната Баума. Он затеял игру, правила которой ей были слишком хорошо знакомы. Впрочем, он сам уже это почувствовал. Теперь оба они хотели выжать из игры как можно больше развлечения.

– У вас нет никакого мнения? – притворно изумился Нат Баум.

– Совершенно никакого.

У Барбары действительно не было совершенно никакого мнения по поводу этих эскизов. Пусть Нат Баум сам поломает голову. У нее даже не было никакого мнения по поводу самого Ната Баума, за исключением того, что он весьма привлекателен. Но какое ей до этого дело – он наверняка женат. Все мужчины Нью-Йорка, которые хоть чего-то стоили, которые имели деньги, власть и обаяние, – все они до одного были женаты. Просто ужас!

– У вас нет мнения! – повторил Нат Баум. – В таком случае вы уволены.

– Я не работаю у вас, – возразила Барбара. – Я неприкосновенна.

Она хотела сказать, что для него она неприкосновенна. Он понял это, как, впрочем, и то, что это неправда.

Эд Вэллет продолжал стоять возле своего шефа. Он слышал их разговор и понимал все его оттенки. Ему уже не раз приходилось видеть, как Нат Баум знакомится с хорошенькими женщинами, и всякий раз хорошенькие женщины старательно подыгрывали ему. Эда это не касалось. Он мечтал, чтобы Нат поскорее закончил всю эту чепуху и решил, что делать с обложкой.

– Принять позу лотоса равносильно самоубийству, – сказал Нат. – Пожалуй, женщины не клюнут на такую обложку.

– Надо же нам хотя бы чем-то отличаться от конкурентов, – заметил Эд, подразумевая, что на всех, без исключения, обложках журналов красовались стройные девицы в бикини и с блаженными улыбками на лице.

Нат бросил еще один беглый взгляд на эскизы и пожал плечами:

– Выбери сам, что лучше пойдет, – и протянул их Эду.

Барбара поняла – он хотел показать ей, что в своей фирме он хозяин. «Что же, он прав, – подумала Барбара, – кто платит, тот и заказывает музыку. Правила игры он, похоже, знает назубок и играет в нее мастерски». Но и она будет ему достойным соперником.

В «Джаред и Сполин», одном из крупнейших издательств Америки, Барбара Розер занимала должность директора отдела рекламы и сбыта и была вице-президентом компании. Ей понадобилось одиннадцать лет, чтобы стать тем, кем она стала. Ее вполне устраивали ее положение и ее заработок. И все же она никогда сознательно не стремилась к тому, что получила.

Барбара росла в пятидесятые годы и прилежно выполняла все, что диктовало ей время: вышла замуж в двадцать лет, родила двоих детей – девочку и мальчика, развелась с мужем, сделала карьеру и добилась сексуальной свободы. И все в должной последовательности.

В противоположность «благородному» происхождению Барбары – ее родители были стопроцентные англосаксы и протестанты, – Нат Баум был выходцем из еврейских низов. Но он тоже сделал все, что полагалось: начал с того, что женился на дочери состоятельного человека, потом открыл свое дело в сороковых годах и стал выпускать пластинки с записями джаза и свинга. Затем наступил век рока, фирму Ната Баума прижали крупные конкуренты, и он перешел на пластинки с записями уроков аутотренинга. «Альфа рекордс» сулила здоровье, счастье и благополучие. Ее продукция становилась разнообразнее; появились диски типа «Как стать стройной при помощи самовнушения», «Как утроить ваш капитал», «Как бросить курить за тридцать дней», «Сексуальная зарядка для чувственной женщины». Реклама «Альфы рекордс» замелькала на страницах самых ходовых женских журналов. Дела шли в гору, и вскоре Нат Баум перешел на издание книг. Теперь он ворочал не одним миллионом. У него была дочь, которую он обожал, и у него было столько денег, что он мог бы уйти на покой и не бедствовать. От тесной квартирки в паршивом доме, в которой он вырос, остались лишь смутные воспоминания.

Начав с разных точек и в разное время, Нат Баум и Барбара Розер достигли того, что называют американской мечтой. И перед ними вставал один и тот же вопрос: что же дальше?

Когда за Эдом Вэллетом закрылась дверь, Нат Баум сказал:

– Как-никак, художественный директор – он, а не я.

– Но президент фирмы – вы, – возразила Барбара.

– Только в служебное время, – ответил Нат. – По правде говоря, я с большим удовольствием предавался бы пьянству где-нибудь под пальмой.

И этот туда же! Барбара знала по меньшей мере сотню мужчин, которые заводили одну и ту же старую песню: они живут ради дела, ради денег, ради службы и лелеют свою юношескую мечту о тропическом острове, смуглых красавицах и полном безделье.

– Попади вы туда, – сказала она, – вы бы умерли со скуки.

– А вы проверьте на деле, – улыбнулся Нат.

На этот раз он перебрал. Он нарушил правила, по которым велась их игра, и Барбара прекратила ее. Она стала излагать разработанную ею торгово-рекламную кампанию: объявления для оптовых торговцев, плакаты и вывески в витринах магазинов, рекламные проспекты и бланки заказов для маклеров. Наконец она умолкла в ожидании его ответа.

Он ничего не сказал. Он сидел и курил одну сигарету за другой.

Барбара недоумевала: не послала ли она его в нокаут раз и навсегда? Она все же надеялась, что нет, такого у нее и в мыслях не было. И она продолжила в том же деловом ключе: цены на бумагу, стоимость цветоделения, расходы на печать и рассылку по почте…

– Первоначальные расходы мы возьмем на себя, а вы половину из них погасите в месячный срок.

Все это содержалось в контракте. Барбара сказала все, что должна была сказать.

Нат Баум вытащил еще одну сигарету из пачки «Кента» и произнес:

– Я все пытаюсь бросить.

– А как же ваша пластинка «Как бросить курить в тридцать дней»? Или на вас она не действует?

– Такова жизнь, – пожал плечами Нат Баум.

– Вероятно, при всем внешнем цинизме в душе вы романтик, – сказала Барбара, решив возобновить игру. Уж больно он был ей симпатичен, чтобы так быстро распрощаться с ним.

– Вы, пожалуй, правы, – ответил он с улыбкой.

Она улыбнулась в ответ, напряжение между ними вдруг исчезло.

– Итак, вы даете «добро» на мои дальнейшие действия?

– Конечно. Почему нет?

– Я оставлю вам макеты рекламных проспектов. Посмотрите их на досуге.

– Не хочу. Я доверяю вам.

– Спасибо, – кивнула головой Барбара.

Она встала, собираясь уйти. Деловая встреча закончилась, игра тоже. Ничья. Она взяла сумочку и направилась к дверям. Было уже почти половина первого.

Неожиданно Нат Баум тоже поднялся. Он оказался немного ниже, чем Барбара предполагала.

– Пообедайте со мной, – предложил он. – Мы могли бы еще побеседовать.

Она прекрасно понимала, что Нат Баум предлагает ей не пообедать с ним, а переспать.

Барбара пятидесятых годов попросту не догадалась бы, что именно ей предлагают. Барбара шестидесятых завалилась бы с ним в постель в тот же вечер. Но сейчас уже были семидесятые, и она лишь ответила:

– Хорошо, я с удовольствием с вами пообедаю. – Оказывается, игра еще не кончилась, и, когда Барбара вошла в лифт, она гадала, кто же в ней будет победителем.

Часть вторая ПЯТИДЕСЯТЫЕ ЖЕНЩИНА ПЕРЕХОДНОГО ТИПА

Никакой женщине не заказано иметь и семью, и карьеру. Для этого нужна только должная организация.

Барбара Розер, сентябрь 1959 года

1

– Я принадлежу к последнему поколению американцев, чье детство прошло в маленьких городках, – говорила Барбара. – Белая колокольня на лужайке в центре города, шумные школьные игры и телефонистки, подслушивающие чужие разговоры.

Тогда ее звали Барбара Друтен. Ее семья имела внушительное происхождение, но весьма призрачные доходы. Ее предки с обеих сторон были голландские фермеры, поселившиеся в долине Гудзона в начале восемнадцатого века. У ее матери в детстве были гувернантки и повозка, запряженная пони. Отец хорошо ходил под парусом и играл в крокет, но он намного хуже вел страховые дела, которые перешли к нему по наследству. Ее родители помнили двадцатые годы, когда они были богаты, и, вынужденные экономить на мясе, смаковали свои воспоминания об икре.

В том маленьком городке, которым был Полинг, разница в доходах не имела столь уж большого значения, и Барбара от души повеселилась на всех вечеринках с танцами, молодежных посиделках и пикниках. Она была чуточку слишком красива, чтобы располагать к себе девочек, и чуточку слишком умна, чтобы нравиться мальчикам. Тем не менее у нее была лучшая подруга, с которой она делилась секретами, и к выпускному классу – возлюбленный, который пригласил ее в июне на бал, а затем на протяжении всего лета каждую субботу пытался лишить ее невинности.

Она носила юбки-солнце – по моде тех лет; юбки то и дело взвивались вверх и опускались вниз. Она надевала носочки, обязательно подвертывая резинку, отчего на ногах оставался след и не проходил часами. Она, как все девчонки, носила мелочь в туфлях, вязаные свитера и белые пикейные блузки с кружевными воротничками. Она хотела казаться разбитной и бедовой, но боялась шпаны, то есть парней, которые постоянно совершенствовали двигатели своих автомашин и ходили с жирными патлами. Она знала, что Пегги Сью Дискби в предпоследнем классе подзалетела. Ее «поездка к тете в Чикаго» на самом деле, как узнала Барбара из сплетен в читальном зале, была лишь поводом для аборта где-то на юге Нью-Джерси, где они были разрешены.

Ее не интересовали ни модные песни, ни рекорды в гольфе, ни слушания в сенате, ни спутники, ни холодная война. Ее интересовало, кто с кем гуляет и кто кого бросил, действительно ли «французский поцелуй» сводит парней с ума и можно ли пользоваться тампексами, если ты еще девушка.

Поскольку Барбара закончила среднюю школу с высокими отметками, а к тому же ее дядя с материнской стороны пожертвовал библиотеке Уэлсли коллекцию редких иллюстрированных рукописей семнадцатого века по флоре Европы, а также потому, что именно в колледже вернее всего встретишь будущего мужа, – Барбару отправили в колледж Уэлсли.

Как говорится, в пятидесятые годы мальчики получали степень доктора философии, а девочки – мужей.

Барбара поступила в Уэлсли осенью 1954 года, имея в своем гардеробе кашмирские свитера, шотландские юбки в складку и несколько пар бермудов. Она вязала носки для своих кавалеров, играла нескончаемые партии в бридж и засиживалась с подружками до поздней ночи, обсуждая вопрос, как много можно позволить парню после обручения и сколько детей должно быть в идеальной семье.

Барбара верила в любовь с первого взгляда и не сомневалась, что распознает своего будущего мужа в ту минуту, как увидит его. Единственное, что от нее требовалось, – это быть приветливой, покладистой и следить за прической.

С Диком Розером она познакомилась в октябре 1955 года. Их свела ее подруга по общежитию Тоби Гриффит. Тоби объяснила, что Дик – товарищ ее жениха и очень скромный мальчик. Он изучает судостроение, очень симпатичный и родом с Дальнего Запада. Посвящая Барбару во все эти подробности, Тоби начищала ювелирной пастой и старой зубной щеткой свое кольцо с бриллиантом в два с половиной карата, полученное в день помолвки. Это был ритуал, который Тоби свято чтила: каждое утро и каждый вечер она драила свой кругло ограненный камень до тех пор, пока он не начинал излучать ослепительное сияние. Барбара мечтала о таком же. Она хотела бы попросить у Тоби разрешения примерить колечко, но не решалась. Многие девушки избегали давать свои обручальные кольца кому-либо. Это было все равно что предать или играть с дьяволом: слишком рискованно.

– Он пошел на судостроение, чтобы избежать призыва в армию и не оказаться в Корее, – сказала Тоби. – Он на втором месте на курсе, и у него хорошее будущее.

Хотя это и не была любовь с первого взгляда, но Дик Розер сразу понравился Барбаре. На нем были серые фланелевые брюки и твидовый спортивный пиджак, оксфордская рубашка с пуговками по углам воротничка и репсовый галстук в красную и черную полоску. Свои белые форменные туфли, как, впрочем, и другие студенты, он никогда не чистил, что с лихвой возмещала аккуратная стрижка.

– Куда бы ты хотела пойти? – спросил он. Он поверить не мог, что ему так повезло. Ему говорили, что Барбара хорошенькая, но она была просто куколка.

– Пошли в нашу забегаловку. Все ребята там болтаются, – сказала Барбара.

Была еще гостиница «Уэлсли», но там было дорого, а вводить молодого человека в расход в первый же вечер – некрасиво.

Дик распахнул дверцу своего серого «олдсмобиля» и помог Барбаре сесть. Она расправила вокруг себя свои нижние юбки, издававшие приятный крахмальный хруст. Барбаре этот звук казался сексуальным и в то же время вполне невинным. Он как бы деликатно напоминал юноше, что раз на ней нижнее белье, значит, под ним ничего нет. Она была рада, что вымыла в тот день голову. Волосы были уложены на пробор с правой стороны и удерживались овальной серебристой заколкой.

Она подумала, что они прекрасная пара – Барбара и Дик.

Поглощая кока-колу и гамбургеры, они рассказывали друг другу о себе. Дик был родом из пригорода Аспена, штат Колорадо и думал о будущем.

– Ко мне уже делали заходы из судостроительных компаний «Маклафлин стал» и «Эйпикс шипбилдинг».

– И куда ты пойдешь?

Барбара была потрясена. Все знали, что вербовщики компаний в колледже делали предложения за год до выпуска только лучшим ученикам.

– Это зависит от оклада и страхового полиса. Окончательно своих предложений они пока не сделали. – Он заказал еще кока-колы. – А ты в чем специализируешься?

– В литературе. Я люблю Сэлинджера и просто ненавижу Керуока. На прошлой неделе я прочла «На дороге».

– А у меня нет времени на чтение, но, по-моему, «Фрэнни и Зуи» просто ужасная вещь, – сказал Дик.

Он боялся, что Барбара затеет длинную дискуссию о литературе. Он терпеть не мог интеллектуалок, хотя эта была чересчур хорошенькой, чтобы быть заумной, и решил переменить тему разговора, попросив рассказать о себе.

Она поведала Дику, что окончила государственную среднюю школу, что, по ее мнению, Элвис Пресли отвратителен и что она надеется, что принцесса Маргарет получит благословение королевы на брак с полковником авиации Таунсэндом.

– Это будет так романтично, правда?

– Да, – ответил Дик. – Но не представляю, как королева пойдет против многовековой традиции.

– Я думаю, настоящая любовь всегда побеждает, а ты что скажешь? – спросила Барбара.

– Настоящая любовь несет с собой большую боль, – ответил Дик, отсчитывая чаевые.

Барбара вздрогнула.

– Я не могу в это поверить, – сказала она. – И не поверю никогда.

– Ну, с тобой-то этого не случится.

– Что именно? – спросила Барбара, не давая ему уйти от волнующей ее темы. – Настоящая любовь или боль?

– Боль, – ответил Дик то, что, как он знал, она хотела услышать.

– Я тоже так думаю, – сказала Барбара.

Ее возраст еще позволял ей считать себя защищенной от неприятностей.


Во время их второго свидания Дик повел Барбару в кино, и, хотя Барбара позволила Дику держать ее за руку, она была начеку, чтобы он ее не обнял. На третьем свидании она разрешила ему поцеловать себя на прощание, хотя держала губы сомкнутыми, да он и не хотел большего, поскольку знал правила не хуже ее.

Вскоре Барбара стала освобождать свои субботние вечера, а затем и воскресенья для Дика. Они поглощали гамбургеры и пиццу, ходили в кино, днем занимались, вечером держались за руки и до поздней ночи обнимались. В пятидесятые годы все правила секса были также строго расписаны, как шаги в гавоте в восемнадцатом веке. Через месяц Барбара разрешила Дику потрогать ее выше талии, но через одежду. Постепенно она позволила ему расстегнуть верхние пуговки ее блузки и дотронуться до ее груди сначала через лифчик, а затем залезть и внутрь лифчика. Перед самым Днем Благодарения Дик подарил ей гарвардский шарф в красную и белую полоску, который она надела поверх своего пальто из верблюжьей шерсти, и это было знаком серьезности его намерений.

Когда в январе они встретились после перерыва, вызванного рождественскими каникулами, Дик объявил Барбаре, что любит ее, и попросил ее носить его университетский значок. В студенческой среде это было знаком обручения. Она кивнула. Дрожащими руками Дик приколол свой значок на ее розовый свитер как раз над левым соском. Это место было ближе всего к ее сердцу. Они поцеловались, разомкнув губы и дав волю своим языкам, и Барбара сказала себе магическое слово «помолвка».

Она совершенно забыла о любви с первого взгляда. Она нашла себе нечто гораздо лучшее – настоящую любовь.


В 1956 году Америку заполнил невиданный тираж ценных бумаг – компания «Форд» выпустила в обращение более десяти миллионов акций; Мартин Лютер Кинг-младший организовал автобусный бойкот в штате Алабама; президент Дуайт Эйзенхауэр осудил Израиль, Великобританию и Францию за применение силы в Суэцком кризисе; шведская академия учредила Нобелевскую премию мира, а в конце года Элвис Пресли подарил миру песню «Отель разбитых сердец».

Отец Барбары не воспользовался предложением Форда, Мартина Лютера Кинга он осуждал, а вот познакомившись с женихом своей дочери, одобрил ее выбор. Ничто остальное его уже не коснулось, поскольку в конце весны он умер. И сделал это так же вежливо и тактично, как и жил.

Он приехал в загородный клуб Полинга, чтобы сыграть партию в гольф, установил мяч в первую лунку, вдруг стал задыхаться и рухнул на молодую весеннюю траву, разбив при падении правое стекло своих темных очков о деревянный мяч. Его партнер и мальчик, подающий мячи, помчались в здание клуба и вызвали врача.

– Сожалею, что доставил столько хлопот, – сказал Питер Друтен, когда водитель и санитар укладывали его на носилки и запихивали в машину «скорой помощи», которая, с завывающей сиреной, доставила его в больницу.

Это были последние слова Питера Друтена, поскольку в приемный покой он попал уже мертвым. Свидетельство о смерти утверждало, что причиной послужила сердечная недостаточность.

Всю следующую неделю Барбара и Дик провели с ее матерью. Эванджелин Друтен осталась без мужа и без денег в пятьдесят четыре года. Хотя Питер Друтен работал в страховом бизнесе, он не оставил семье ни цента страховки. Все, что получила его вдова, помимо фамилии, был дом, где она жила, одежда, которую она носила, и три тысячи двести долларов наличными. Целую неделю она плакала, отказывалась от пищи и не следила за своей внешностью. Барбара и Дик не отходили от нее ни на шаг и, как могли, пытались ее утешить и приободрить.

– Все будет хорошо, – сказала Барбара.

Мать взглянула на нее и подумала: неужели дочь унаследовала непрактичность отца? Если так, то плохое же она получила наследство. И Эванджелин снова расплакалась.

– Ну, мама, – сказала Барбара, – не плачь. Все будет хорошо. Правда. – На сей раз Эванджелин заставила себя поверить дочери.

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросил Дик. Миссис Друтен готова была обнять его за его житейский подход к случившемуся.

– Даже не знаю, – ответила миссис Друтен. – Наверное, придется пойти работать.

Когда вечером миссис Друтен удалилась в свою осиротевшую спальню. Дик сказал Барбаре:

– Я позабочусь о том, чтобы тебе никогда не пришлось работать.

По непонятной ей самой причине Барбара при этак словах разревелась, впервые после похорон. Она уткнулась Дику в грудь и плакала до тех пор, пока его рубашка не промокла насквозь.

– Не плачь, – сказал Дик. – Я хотел сказать, что позабочусь о тебе.

Он не имел ничего против ее отца, но смысл его слов был ясен: непрактичный Друтен не обеспечил свою дочь и жену. Барбара высморкала нос в платок, который ей протянул Дик, и улыбнулась ему. Она чувствовала себя увереннее при одной мысли, что человек, за которого она выходит замуж, совсем не такой, каким был ее отец.


Барбара удивилась, что родители Дика не встретили их в аэропорту Денвера. Были рождественские каникулы, и Барбара отправилась с Диком к нему домой, чтобы познакомиться с его родителями, и полагала, что они будут взволнованы предстоящей встречей не меньше ее самой.

– У отца сейчас самый сезон в бизнесе, – сказал Дик.

Его отец владел фирмой по прокату лыжного инвентаря и снабжал необходимым несколько лыжных домиков. С октября до Пасхи ему надо было заработать достаточно денег, чтобы семья жила безбедно целый год. Дик провел Барбару к прилавку «Хертца», где он заполнил бланк, предъявил свои водительские права и получил ключи от голубого «доджа».

Пейзаж, открывавшийся за окном автомобиля по дороге в Эспен, поражал воображение: зубцы гор резко выделялись на фоне мягких округлых линий дальних холмов. Везде лежал снег, даже на ветвях высоких сосен, а маленькие, Богом забытые деревни, которые они проезжали, походили друг на друга как близнецы. – Ты думаешь, твоим родителям я понравлюсь? – спросила Барбара в сотый раз.

– Конечно. На этот счет не волнуйся. – Дик был поглощен дорогой. Барбара знала, что он не любит разговаривать, когда сидит за рулем, и не стала ему мешать. Она решила про себя предоставить инициативу его родителям: если они обнимут ее, то и она обнимет их в ответ, если поцелуют, то и она их поцелует, а если просто пожмут руку, то она удовлетворится и этим.

Дом, в котором жили Розеры, нельзя было рассмотреть от ворот. К нему вела грязная дорога, вся в ямах и рытвинах. Когда наконец показался дом, Барбара испытала разочарование, хотя и сама не знала, почему. Она, конечно, и не рассчитывала увидеть шале с рекламной картинки, но дом Розеров оказался самым заурядным американским домом, который к тому же давно не перекрашивали.

Дик поставил машину на площадке за домом и по раскисшей дорожке провел Барбару к заднему крыльцу. Через окно она увидела женщину, стоящую возле кухонной мойки. Дик распахнул дверь, и Барбара вошла. Она очутилась в небольшой прихожей, слева от которой была кухня, справа – гостиная, а прямо – лестница наверх. Она ждала, что миссис Розер что-нибудь скажет при виде ее. Неделю назад Барбара слышала, как Дик звонил матери и предупреждал, что приедет домой с девушкой. «Это кое-что особенное, мам. Я бы хотел, чтобы вы с отцом познакомились с ней». Но женщина не сдвинулась с места, и Барбара недоумевала, почему миссис Розер не проявляет к ней никакого интереса.

– Привет, мам, – сказал Дик. Он обнял ее, но Барбара заметила, что они не поцеловались. – Это Барбара. Та девушка, о которой я говорил.

– Здравствуйте, – произнесла миссис Розер.

Мойка перед ней была полна картошки. Некоторые картофелины были очищены, другие еще нет. Миссис Розер продолжала свою работу, ловко орудуя маленьким ножом. Барбара удивилась, как она видит, что делает: вечерело, и в кухне было довольно темно.

– Здравствуйте, миссис Розер. Я так ждала встречи с вами. Дик мне много о вас рассказывал.

– Я бы пожала вам руку, но они у меня мокрые, – сказала миссис Розер и показала глазами на свои руки.

Ну, по крайней мере, она хоть хотела пожать руку. Во всяком случае, миссис Розер не возненавидела ее с первого же взгляда. Барбара стояла, не зная куда себя деть, чувствуя себя очень неловко в своей юбке и свитере в тон, купленных в дорогом магазине специально для этого случая.

– Надо бы зажечь свет, – сказал Дик и включил лампу.

Кухня была маленькая и удобная, с линолеумом на полу, старым, но вылизанным до блеска. Старомодный холодильник, большая и черная плита, из тех, что топятся дровами. Барбара никогда такой не видела, разве что в антикварных лавках Новой Англии.

– Самолет прилетел на пять минут раньше, – сообщил Дик. – Наверное, ветер был попутный.

– Вот и хорошо, – сказала миссис Розер. Теперь, при свете, Барбара рассмотрела седые волосы, стянутые в скромный пучок, дешевое домашнее платье из набивного ситца и аккуратно заштопанную коричневую кофту. Ей стало ужасно жаль эту женщину, она выглядела такой измученной. Барбара знала о ее старшем сыне, брате Дика, по имени Бод, – какие надежды она на него возлагала и как все эти надежды рухнули в один миг, когда он погиб в местечке, о существовании которого она до этого и не подозревала, – каком-то Парк Чоп Хилле.

– А где отец? – спросил Дик.

– Во втором домике, – сказала мать. Барбара почувствовала себя обиженной: выходит, мистер Розер не счел ее приезд достаточно серьезным поводом, чтобы прийти домой пораньше. Она отогнала эти мысли: Дик ведь предупреждал, что его родители не любят показухи.

– Как нынче бизнес?

– Еще рано что-то говорить, – сказала миссис Розер, наполняя холодной водой большую эмалированную кастрюлю и перекладывая туда очищенные картофелины.

– Может, помочь? – спросила Барбара.

– Можешь накрыть на стол. Дик, покажи ей, где все лежит. – Миссис Розер повернулась к Барбаре и в первый раз посмотрела прямо на нее, встретилась с ней взглядом и улыбнулась.

С военной точностью Барбара разложила на голом столе грубые ножи и вилки, все разные. Сложенные бумажные салфетки легли слева от вилок, и, наконец, напротив ножей встали стаканы, похожие на те, что бесплатно выдают клиентам на бензозаправках.

– А вот и отец, – сказала миссис Розер. Дик посмотрел в окно, следом за ним – Барбара. Она не поверила своим глазам – мистер Розер приехал домой на светло-голубом четырехдверном «кадиллаке».


Всю рождественскую неделю красивый городок Аспен сверкал и переливался огнями вокруг них. Всякий раз, когда Барбаре хотелось нарядиться в длинную юбку и кашмирский свитер и отправиться с Диком в какую-нибудь гостиницу, где можно будет усесться перед пылающим камином и выпить, она неумолимо прогоняла эти мысли. Вместо этого она проводила все время с родителями Дика. Его мать была из тех женщин, которые считают за лучшее молчать и не выказывать своих чувств. При ней Барбара всегда приходила в смущение и предпочитала общество Алекса Розера – он, по крайней мере, разговаривал. Он расписывал ей свою систему учета инвентаря, жаловался, что клиенты не берегут имущество, которое берут напрокат и возвращают его в жалком виде, и сетовал, что ему приходится нанимать на работу студентов колледжа, чтобы управляться со всеми делами.

– Ни один из них не желает честно отрабатывать свои деньги, – говорил он, и Барбара поддакивала, а Дик не проявлял никакого интереса.

Всю неделю Барбара старалась понравиться родителям Дика. Она чувствовала, что с матерью Дика ей это не удалось. Миссис Розер была очень набожна. Она не поощряла выпивку, танцы, чтение романов или посещение кино. Она считала расточительство грехом, поэтому в доме всегда было темно.

Алекс Розер, напротив, был своевольный, жизнерадостный и отзывчивый человек. Он не верил в Бога и с одинаковым презрением относился как к католикам, так и к иудеям, протестантам и мормонам. Его религией были деньги. Он называл жизнь борьбой за выживание среди бесчестных и неумелых студентов, которых он нанимал, и ненасытных налоговых инспекторов.

Энергия Алекса Розера заражала, и Барбара даже заинтересовалась его бизнесом. Он превращал его в приключение, полное действия, изобилующее победами и поражениями, ненавистными врагами и верными друзьями. Это была мыльная опера с тысячью действующих лиц, главным из которых был сам Алекс. В конечном счете – и по иронии судьбы – Алекс Розер оказал больше влияния на судьбу Барбары, чем сам Дик. Но это было потом…

У Сары и Алекса Розеров было очень мало общего, разве что вера в тяжелый труд и бережливость. С раннего утра и до отхода ко сну Сара Розер мыла, скребла, драила и варила. Она с гордостью показала Барбаре чердак, где все полки были уставлены банками с кукурузой, маринованными арбузами, свеклой и фасолью, которые она собственноручно законсервировала на исходе лета, когда все было дешево.

– Ты думаешь, я им понравилась? – спросила Барбара, едва они загрузились в арендованный «додж» и поехали по ухабистой дорожке. Она не сомневалась, что мистеру Розеру– да, но что касалось матери Дика, то здесь уверенности у нее не было.

– Да, ты им понравилась, – сказал Дик.

– Откуда ты знаешь? – Барбара жаждала доказательств, чего-нибудь определенного.

– Знаю, и все. – Дик говорил уклончиво… Это было так непохоже на него.

– Сюрприз?

Дик улыбнулся, и Барбара догадалась.

– Когда я о нем узнаю?

– Достаточно скоро.

– Противный, – сказала Барбара. Она придвинулась к нему ближе и положила руку на его бедро. Интересно, что ее ожидает?


Эванджелин Друтен не в чем было упрекнуть Дика Розера: он, безусловно, был влюблен в ее дочь; он был благоразумен и нежен; он блестяще окончил Гарвард; его, несомненно, ждет большое будущее. У Дика Розера было все, чего только может требовать женщина от своего будущего зятя.

И все же Эванджелин Друтен беспокоилась. Он был такой рассудительный. И хотя ей не хотелось в этом признаваться, рассудительной была и ее дочь. Они вели себя, словно супруги с сорокалетним семейным стажем. Каждый вечер после ужина они садились смотреть телевизор; однажды они провели вечер за карточным столом с другой помолвленной парой; как-то раз они взяли с собой в кино на «Вокруг света в восемьдесят дней» саму миссис Друтен. Они вообще когда-нибудь веселятся?

Смерть мужа в корне изменила Эванджелин. Вначале она занималась делами Питера, поскольку у нее не было выбора: ей надо было обеспечивать себя, и она решила, что уж лучше освоить торговлю недвижимостью и страховое дело, чем поступать на работу в местный универмаг. Вскоре Эванджелин обнаружила, что работа ей не только нравится, но и приносит определенный доход. За полгода она заработала столько же, сколько ее муж за целый год, предшествовавший его смерти.

Она обновила свой гардероб, сменила мебель в кухне и уже была в состоянии без слез вспоминать счастливые годы своего замужества.


– Это дала мне моя мама, чтобы я подарил тебе, – сказал Дик.

Барбара и ее мать еще не кончили обедать, когда он достал из кармана пиджака маленький бумажный сверток. Барбара развернула его и разрыдалась: это был бриллиантик от Тиффани в два карата в скромной неброской оправе. Когда Дик надевал ей кольцо на палец, руки Барбары дрожали. Третий палец левой руки.

– Ты поэтому знал, что я ей понравилась?

– Когда мать дала его мне, она велела сказать тебе, что надеется, что мы будем счастливы, как они с отцом.

– Я тоже надеюсь… – Барбара шмыгнула носом.

Теперь она не только помолвлена, но будущие свекор со свекровью одобряют ее. Она вытянула левую руку, чтобы полюбоваться кольцом на расстоянии, – так, как его будут видеть другие. Потом она протянула руку к матери.

– Изумительно, – сказала Эванджелин. Так оно и было. Настоящий бриллиант чистой воды. – Как это трогательно, – сказала она Дику.

– Моя мать не умеет выражать свои чувства словами, – пояснил Дик, не подозревая, что то же относится и к нему самому. Ему тоже легче давались молчаливые жесты.

– Я люблю тебя, – сказала Барбара, без стеснения целуя его на глазах своей матери.

В ту ночь Барбара несколько раз вскакивала и зажигала свет. Она снимала кольцо и подносила его к самой лампочке, так что, когда она его поворачивала, бриллиант поочередно играл всеми цветами – красный, желтый, голубой и, наконец, зеленый. Она целовала его и опять надевала. Кольцо на ее пальце было таким тяжелым. Интересно, привыкнет ли она к этому ощущению? Она надеялась, что нет: такую драгоценную вещь нельзя принимать как должное.

Барбара была так упоена своим собственным счастьем, что ей не приходило в голову задуматься, что же подразумевала под счастливой семейной жизнью Сара Розер. Не задумывалась она и над тем, как такая женщина, как Сара Розер, вся жизнь которой строилась на самоограничении, могла сделать такой дорогой подарок.


– Теперь уже можно. Теперь, когда есть кольцо…

Было девять часов вечера, вторник после новогодней ночи. Только что по телевизору закончилось «Техасское шоу», и Дик с Барбарой были одни в гостиной. Левой рукой он обнял Барбару, а правым указательным пальцем поглаживал бриллиант на ее руке. Они бурно целовались, блузка Барбары была расстегнута, а юбка высоко задрана.

– Я знаю, – сказала Барбара.

Когда-то давно, в общежитии Уэлсли, они с подружками пришли к выводу, что после помолвки можно позволить и «это». И все же сердце Барбары бешено колотилось. Стоит только сделать «это», дойти «до конца» – и ты уже ничего не изменишь. Пути назад нет. Это было самое важное решение из всех, которые ей предстояло принять, более важное, чем даже решение выйти замуж за Дика. Все остальное можно было изменить, ведь даже помолвки то и дело расстраиваются.

– Я люблю тебя, – сказал Дик. – Я хочу тебя.

– Ты уверен, что все в порядке? Правда?

– Конечно.

Если Дик говорит, что все в порядке, значит, так оно и есть. Он никогда ее не обманывал, она знала, что и не обманет.

– Ну давай, – сказал Дик.

Он поцеловал ее, раздвигая языком ее губы, и возобновил свои ласки. От поцелуя и его рук, гладящих ее груди, Барбара потеряла голову. Она растворилась в своем чувстве, и, когда настала решающая минута, ей ничего уже не нужно было говорить. Ноги ее раздвинулись сами собой. Она помогла Дику снять с себя штанишки, приподняв в нужный момент попку. Когда он проник в нее, она толком не поняла, там он уже или нет. Она нащупала то место, где ее и его тела сливались, чтобы убедиться, что он действительно находится в ней. Ее удивило, что ощущение было похоже на то, какое она испытывала прежде, когда он только пускал в ход пальцы. На самом деле «он» даже был немного меньше и не доставал до самой глубины. Но это точно был «он». Теперь она стала женщиной. Она прошла весь путь.

– Не волнуйся, – сказал Дик. Он высвободился из ее лона, и Барбара ощутила злость и пустоту. – У меня кое-что тут есть, – сказал он. Он зубами разорвал алюминиевую фольгу обертки и, пока Барбара лежала на спине с закрытыми глазами, пытаясь сохранить настроение, натянул презерватив. Затем он вновь погрузился в нее и начал двигаться. Поначалу резинка была слишком сухая, но затем стала скользкой от того, что еще оставалось внутри Барбары от ее страсти. Барбаре было все равно, с резинкой или без; она оценила предусмотрительность Дика, она знала, что он думал о ней. Но заминка развеяла все очарование. Когда Дик кончал, она притворно подыграла ему.

2

Миссис Ричард Розер. Барбара Розер… Барбаре нравилось ее новое имя, и она пробовала по-разному писать его. Она никак не могла сделать выбор между строгой каллиграфией и цветистым росчерком, и когда она подписывала чеки, то останавливалась, чтобы вспомнить, какой образец подписи она оставила в этом банке. Она заказала почтовую бумагу с вензелем и отправила на ней благодарственные записки за подарки на свадьбу и даже заказы на простыни, полотенца и банные принадлежности.

Хотя Барбара и не стремилась к этому, но она первой на своем курсе вышла замуж. Свадьба состоялась в День Благодарения в 1957 году.

– Сколько ты собираешься заводить детей? – спросила у нее Тоби Гриффит перед короткими каникулами, приуроченными к Дню Благодарения.

Барбара собирала вещи, чтобы навсегда покинуть Уэлсли, а Тоби сидела по-турецки на ее кровати.

– Четверых, – ответила Барбара. – Я единственная у своих родителей и мечтаю о доме, полном детей. В детстве мне ужасно хотелось брата или сестру.

Барбара никогда не спрашивала свою мать, почему она не родила больше детей. Она подозревала, что и сама знает ответ: дети означали расходы и неудобства, а ее родители не могли позволить себе ни того, ни другого.

– Четыре – хорошее число. Я тоже хочу четверых. С пятерыми я бы, пожалуй, не справилась, а три – это нехорошо. Нечетное число, ты же понимаешь. – Тоби терла свое колечко о подол шотландской юбки от Стюарта.

Барбара подумала, не изотрет ли Тоби свое кольцо совсем, впрочем, пока что чрезмерное внимание на нем никак не отразилось.

– Мы займемся этим сразу же. Хорошо заводить детей, пока ты еще молода, – сказала Барбара, защелкивая второй чемодан. К этой мысли она пришла не сама: авторитеты в лице детского отдела журнала «Санди таймс» и доктора Спока, похоже, были едины в том, что лучшие матери – молодые матери. – Сегодня в последний раз я собираюсь как мисс, – сказала она. – Ты понимаешь, что в следующий раз я буду складывать вещи в свадебное путешествие?

– Счастливая! – взвизгнула Тоби.


Барбара и Дик обвенчались в маленькой голландской реформистской церкви в пятницу после Дня Благодарения. На Барбаре было длинное белое платье, и, хотя она не была девственницей в прямом смысле слова, она не чувствовала себя обманщицей, поскольку сохранила себя для своего мужа. Тот факт, что они опередили события на несколько месяцев, представлялся ей несущественным перед лицом ее любви и ее обещания. После венчания Барбара и Дик отправились в короткое свадебное путешествие на Манхэттен, а Эванджелин Друтен отвезла Розеров в аэропорт и проводила на обратный рейс в Денвер.

– Ваш сын очаровательный мальчик, – сказала Эванджелин.

– У парня десять тысяч годового дохода, – отозвался Алекс Розер. – Когда я начинал, ничего такого не было. Нет.

Эванджелин не стала рассказывать Розерам, что она и Питер Друтен начинали семейную жизнь богатыми. Отец Питера оставил ему не только хорошо налаженный бизнес, но и двести пятьдесят тысяч наличными. Она также не сказала о том, что, когдаденьги были истрачены на норковые жакеты, шампанское и сверкающие автомобили, Питер Друтен растерялся и не знал, что делать. Теперь же они были на равных, считала Эванджелин. Средние американцы со средними доходами.

В свою очередь Алекс Розер не сказал Эванджелин Друтен, как не говорил никому, кроме своего адвоката, что его состояние достигло полутора миллионов долларов. Когда погиб брат Дика, он переписал завещание… ну, да ладно. Ему нравилась его новоиспеченная невестка. Может быть, он перепишет его еще раз. Это никого не касается. Главное – не дать деньгам попасть в руки налоговой инспекции.

Новоявленные родственники улыбнулись друг другу на прощание у стойки «Америкэн эрлайнз». Они сделали каждый свою работу– вырастили, выкормили и выучили своих детей, и сделали это на совесть. Теперь все было в руках самих Дика и Барбары.


В Нью-Йорке Барбара и Дик поселились в отеле «Плаза» и провели свою брачную ночь, занимаясь любовью и поглощая шампанское, которое в отеле обошлось Дику в тридцать пять долларов за бутылку. В субботу вечером они пообедали в ресторане и посмотрели «Мою прекрасную леди».

Потакание своим слабостям, любовь и шампанское продолжались полтора дня, после чего они принялись подыскивать себе квартиру. Офисы компании «Маклафлин» располагались на Наин-стрит, и самым естественным было бы поселиться где-то поблизости. Но найти жилье в 1957 году было непросто. В Нью-Йорке мало что строилось в начале пятидесятых, и поиски жилья превращались в нелегкое и дорогостоящее предприятие. Повздыхав над большой трехкомнатной квартирой в доме номер два по Пятой авеню, которая обошлась бы им в двести семьдесят пять долларов в месяц, они остановились на значительно более скромной, хотя тоже трехкомнатной квартирке в только что выстроенном здании на Западной Десятой улице. Ее аренда стоила сто девяносто долларов в месяц, перегородки по толщине едва превосходили бумажный лист, а окна выходили на пустынный двор, но ничего лучшего не было, и Барбара рассудила, что если хорошенько продумать интерьер, то жить здесь вполне можно, по крайней мере до появления первого ребенка. В понедельник на следующей после свадьбы неделе они подписали договор аренды, а во вторник въехали.

Мебели как таковой в квартире не было, и они, съев на ходу какое-то китайское блюдо, принесенное из ресторана, легли спать прямо на полу.

– Первое, что я иду завтра покупать, это кровать, – сказала Барбара. – Моя спина больше одной ночи на полу не выдержит. – Они смеялись, снова предавались любви и заснули в объятиях.

Медовый месяц остался позади. Начиналась реальная жизнь.

Мать Барбары и Розеры подарили им на свадьбу по тысяче долларов. Пока Дик был на работе, Барбара проводила время в универмагах «Мэйсиз» и «Альтмэн», закупая посуду и кухонные принадлежности, глазея на антикварные и комиссионные магазины и постигая премудрости кулинарии и домашнего хозяйства. По четвергам она читала советы домашним хозяйкам, из которых узнавала, что вместо взбивалки для яиц лучше использовать веничек, что сыр надо подавать комнатной температуры и что ростбиф получается более румяным, если жарить его на сильном огне.

Ей нравилось накрывать на стол, готовить, чистить столовое серебро, подаренное матерью, следить за тем, чтобы у Дика было достаточно рубашек и носков и чтобы его костюмы и галстуки всегда были хорошо вычищены. Она не любила скоблить духовку, размораживать холодильник, начищать ванну и менять постельное белье. Когда она сетовала на это, Дик говорил, что он тоже терпеть не может заседаний по финансовым вопросам, но обожает делать чертежи и что от разговоров с управленческими работниками он готов лезть на стену, тогда как с другими, такими же, как он, инженерами, может вполне нормально разговаривать. Но его работа состоит и из того, и из другого. Тогда Барбара переставала жаловаться и в миллионный раз думала, какая же она счастливая, что вышла замуж за человека, столь невозмутимо воспринимающего все проблемы, которые преподносит нам жизнь.

И еще одно нравилось Дику в его работе – капитан Эдвард Стилсон.

– Он точь-в-точь офицер из кинофильма, – говорил Дик. – Седые волосы и бронзовый загар. Ты бы нашла его привлекательным. Знаешь, ведь за вторую мировую войну он получил Серебряную звезду с дубовыми листьями.

– Дубовые листья просто прелесть, – сказала Барбара. – Я никогда не могла устоять перед ними.

– Должна устоять, – предупредил Дик, уводя ее из кухни, где она мыла зелень для салата. – А не то я тебя отшлепаю. Ты принадлежишь мне. Частная собственность. Не приближаться.

Они были уже в постели, и Барбара сразу забыла о том, что иногда, хотя она и не желала в этом признаваться даже себе самой, она чувствовала, что Дик женат не столько на ней, сколько на компании «Маклафлин».


– Девушка? Я хочу заказать разговор. Мне нужен мистер Ричард Розер. – Барбара продиктовала номер в Аннаполисе, который ей оставил Дик.

Он находился в Военно-морской академии на консультациях – компания «Маклафлин» выполняла заказ флота. Барбара стояла в телефонной будке в магазине на 77-й улице. Был холодный и слякотный день, 5 января 1958 года.

Телефонистка соединяла целую вечность. Несмотря на холод, Барбаре было жарко, от возбуждения она вся пылала. Наконец в трубке раздался мужской голос, далекий и неразборчивый.

– Дик?

– Алло, – сказал он наконец.

– Я тебя люблю, – выпалила Барбара. Она не собиралась этого говорить по телефону, слова вырвались сами собой.

Трубка с той стороны молчала.

– Я тебя люблю, – повторила Барбара. – И наш малыш тоже.

– Ты беременна! Здорово! Когда?

– В июле. Я только что ходила к врачу за результатом анализа. Я не хотела тебе говорить, пока не была уверена.

– В июле? Замечательно!

Дик был в восторге. Он жаждал стать отцом сильнее, чем чего бы то ни было, даже сильнее, чем женитьбы. Но он, конечно, никогда не признавался в этом Барбаре. Он боялся, что она не так его поймет.

– Ты кого хочешь, мальчика или девочку?

– Все равно, главное, чтобы ребенок был здоровенький, – ответил Дик, хотя в глубине души он надеялся, что родится сын. Это было так естественно.

– А мне иногда хочется мальчика, а иногда девочку. Я не могу решить, – сказала Барбара.

– Тебе и не придется решать, – заметил Дик.

Барбара рассмеялась и впервые за весь день расслабилась. Затем она задумалась.

– А ты будешь меня любить по-прежнему, когда я растолстею и у меня вырастет живот?

– Еще сильнее, чем теперь.

Мать Барбары была счастлива, что у нее будет внук или внучка, хотя про себя она удивлялась, зачем Барбара и Дик хотят связать себя по рукам и ногам так скоро. Розеры тоже были довольны, но они были так далеко, что на них вряд ли можно было рассчитывать. Барбара гадала, как они отнесутся к ребенку, ведь это будет их первый внук.

В ожидании июля Барбара принялась превращать самую светлую комнату квартиры в детскую. Мать дала ей кроватку и высокий стульчик, которыми она пользовалась, когда Барбара была ребенком. В супермаркете «Мэйсиз» она купила колыбель, а в магазине медицинского оборудования – специальный стол для пеленания ребенка, со множеством ящичков. Она запаслась пеленками, подгузниками, ватными тампонами, распашонками, фланелевыми пижамками, детскими весами, градусником, стерилизатором и двумя дюжинами бутылочек с сосками. Барбара не собиралась кормить ребенка грудью, что бы там ни говорили врачи о пользе материнского молока. Одна подруга сказала ей, что это может быть больно и что ребенок иногда даже кусается.

Барбара читала доктора Спока и почти наизусть заучила брошюру «Здоровье и материнство», которую дал ей ее врач. Она следила за тем, как растет ее живот и набухает грудь, и всякий раз, когда ребенок толкался у нее внутри, ее переполняла любовь. В последние месяцы беременности на груди у нее появились большие синие вены, и она волновалась, что Дику они покажутся безобразными. Но она ошибалась.

Когда она прямо спросила его, он провел по одной такой вене языком.

– Я ведь говорил тебе, – сказал он, – что, когда ты будешь беременна, я буду любить тебя еще сильней.

– Я тоже люблю тебя сильней. По-моему, это какое-то безумие.

– Пусть безумие, но это правда, – сказал Дик.

– Может, мне остаться беременной навсегда?

– Я бы не возражал.

Они занимались любовью каждую ночь вплоть до последних трех недель перед родами, когда это уже стало слишком затруднительным. Никогда еще Барбара не испытывала такого сильного желания. Ей все было мало.

– Я становлюсь нимфоманкой, – сказала она Дику однажды ночью, когда оба они лежали потные и утомленные на скомканных простынях, переплетя руки и ноги.

– Именно об этом я всегда и мечтал, – ответил Дик.

– О нимфоманке?

– О беременной нимфоманке.

И они вновь предались любви.


Родовые схватки начались десятого июля в одиннадцать утра. Вечером того же дня Барбара произвела на свет девочку. Ей сделали обезболивание в спинномозговой канал, но она оставалась в сознании и слышала первый крик своего ребенка. Она протянула к нему руки, но врач, промывавший глазки младенцу, заметил:

– Сейчас нельзя. Акушерки должны ее измерить и взвесить.

Барбару охватила эйфория. Она женщина, она родила ребенка! Она оправдала свое назначение в этом мире…

– Вы молодец, – похвалил доктор. Он пошлепал Барбару по ее неприкрытому заду и посмотрел на часы. – Я еще успею на спектакль. Мы с женой идем на Роберта Престона в «Музыканте». Вот бы все мои пациентки так.

Барбара улыбнулась в ответ. Ей было хорошо от мысли, что она не доставила ему хлопот. Ее отец всегда был доволен, когда она вела себя скромно и послушно.


Барбара опасалась послеродовой депрессии. Она советовалась об этом с матерью.

– В наши времена о таком и не слышали, – сказала Эванджелин. – Но у нас были няни и кормилицы, сама понимаешь.

Обе они понимали, что опыт Эванджелин малоприменим к ее дочери.

Тогда Барбара спросила Тоби, которая только что родила двойняшек.

– Послеродовая депрессия? Ты что, смеешься? Когда у тебя двое, на глупости нет времени.

На самом деле опасения Барбары оказались напрасными. Скорее, она чувствовала себя, как олимпиец в лучшей спортивной форме, который только что завоевал золотую медаль и теперь почивает на лаврах, по-прежнему сильный и здоровый.

Аннетт была прелестным ребенком, розовым, ласковым, улыбающимся существом. У нее были живые голубые глаза, а улыбка, казалось, не сходила с ее личика с первой же минуты, когда Барбара взяла ее на руки. Книги предупреждали, что молодой отец может проявлять ревность к ребенку, но Дик, похоже, был очарован девочкой не меньше Барбары. Он забыл даже, что хотел больше сына, впрочем, еще не было поздно родить и сына. Тем временем он снимал малышку на фото– и кинопленку и выслал своим родителям деньги на билет в Нью-Йорк, чтобы похвалиться перед ними своей дочерью.

Аннетт сделала Алекса и Сару Розеров неузнаваемыми. Они брали ее на руки, целовали, и даже мистер Розер агукал с ребенком. Впервые со дня гибели их старшего сына они дали волю чувствам, которые просто захлестнули их. Когда подошло время возвращаться домой, они не только вернули Дику деньги за билет, но и оставили Барбаре тысячу долларов «на случай затруднений».

Книги предупреждали также, что молодой отец может охладеть к своей жене в сексуальном плане. С Диком все выглядело как раз наоборот. Он казался влюбленным в Барбару сильнее прежнего, она же испытывала прямо-таки благоговение перед тем его органом, который одарил ее таким чудесным подарком, каким была Аннетт.

Они решили как можно скорее обзавестись вторым ребенком.


В 1958 году всерьез началась космическая гонка. Советы ушли далеко вперед со своими тремя спутниками и собакой Лайкой. Нарастающее противостояние вызвало рост ассигнований на космические исследования и оборону. Компания «Маклафлин» получила ряд крупных заказов от Военно-морского флота, и Дик Розер стал регулярно бывать в Пентагоне. Когда Барбара позвонила, чтобы сообщить, что она снова беременна, он как раз находился там. Дик сказал, что это прекрасно, но ему сейчас нужно вернуться к делам, а сам перекрестил пальцы и загадал на сына.


Весной 1959 года Розеры переехали в шестикомнатную квартиру сразу за Грэмерси-парком. За пятнадцать долларов управляющий дал им ключи от ворот парка. Там было как-то очень мирно и красиво. Барбара с радостью распрощалась с Вашингтон-сквер, где старики играли свои нескончаемые шахматные партии, а на скамейках вечно спали бездомные. Разница между двумя парками в точности отражала рост благосостояния семьи Розер, который происходил на фоне стремительного экономического взлета конца пятидесятых.

Барбара следовала всем врачебным рекомендациям так же строго, как и в дни своей первой беременности. Но на этот раз ее измучили приступы утренней тошноты. Впрочем, она установила, что если перед тем, как встать с постели, съесть печенье, то с тошнотой удается справиться. На седьмом месяце ее ноги покрылись толстыми багровыми венами, и прогулки по парку с Аннетт в коляске стали настоящим испытанием. Она пожаловалась врачу.

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Для второй беременности это обычное дело.

– Но в книжках пишут, что чем меньше разница в возрасте у детей, тем лучше. Так они не испытывают детской ревности. Они относятся друг к другу как союзники, а не враги.

Доктор улыбнулся.

– С точки зрения психологии это совершенно справедливо. Но выносить второго ребенка иногда труднее физически, чем первого. Я бы не стал волноваться на этот счет. У многих женщин варикозное расширение. Этим можно только гордиться.

Теперь уже Барбара улыбнулась. Доктор слово в слово повторил то, что написано в книжках. Вот только у нее вертелся в голове вопрос: что она станет делать летом, когда будет раздеваться на пляже?

– Иногда, – заметил врач, – варикозные вены проходят сразу после родов.

Барбара вышла от врача, уверенная, что с ней именно так и случится: вены пройдут сами собой.


Когда начались схватки, Барбара сразу отправилась в клинику. На этот раз роды продолжались два с половиной дня, и 13 июля 1959 года она родила сына. К моменту рождения она измучилась и лежала без сознания. Она потеряла столько крови, что пришлось делать два переливания. С медицинской точки зрения для таких тяжелых родов причин не было.

– Иногда так бывает. Никаких видимых причин, ничего явного, – сказал ей врач в день выписки. – Не стоит волноваться.

На сей раз он похлопал ее по плечу и вышел из комнаты, пошутив, что ждет ее здесь же в это же время на следующий год. Барбара выдавила из себя жалкую улыбку.

Она так ослабла, что ее пошатывало, и Дику пришлось самому нести ребенка и свободной рукой подзывать такси, а затем помогать Барбаре сесть в машину. Малыша назвали Кристианом в честь дедушки Барбары по материнской линии.

Квартира у парка Грэмерси была вдвое больше их прежнего жилья, и у каждого ребенка была своя комната. Тем не менее, едва Барбара переступила порог дома со вторым малышом, у нее начались приступы клаустрофобии. Ей казалось, что стены надвигаются на нее, сминают ее, не дают дышать. Она выбегала к лифту, судорожно нажимала на кнопку, но, не дождавшись, пока кабина поднимется на восьмой этаж, в ужасе сбегала вниз по лестнице, пролетала через парадное на улицу, где, по крайней мере, не было этих ужасных стен. Она не могла находиться дома, но не могла и уйти от новорожденного ребенка.

У него болел животик. Ночь напролет он плакал и хныкал. Еду он срыгивал. В квартире стоял запах его отрыжки, истребить который было невозможно, как бы Барбара ни мыла, чистила и дезинфицировала. Днем, если позволяла погода, она уходила в парк, но ночью она чувствовала себя в западне. Дику еще как-то удавалось спать, несмотря на крик сына, но Барбара не могла. Она пыталась качать его, баюкала его, пела ему колыбельные. Однажды она даже прибегла к мастурбации, так как вычитала, что это было излюбленное средство неграмотных викторианских кормилиц. Ничто не помогало. Кристиан продолжал беспокойно кричать. Это передалось и Аннетт: из веселого, жизнерадостного ребенка она превратилась в хнычущее чудовище и ударялась в крик, стоило только Барбаре заняться Кристианом. Мальчик же плакал, и когда она пыталась не замечать его, и когда брала на руки. А Аннетт, которая только-только начинала ходить, при этом сидела на полу и непрестанно дергала Барбару за ноги, требуя внимания. Если она не добивалась своего немедленно, то принималась кричать.


Когда Розеры приехали на этот раз, чтобы посмотреть своего второго внука, они произнесли все полагающиеся к случаю слова. Они старались уделить одинаковое внимание внуку и внучке, но от Барбары не укрылось, что они больше играли с Аннетт, чем с Кристианом. Она заметила и то, что на сей раз они не оставили чека на тысячу долларов. Однако она была слишком подавлена, чтобы сказать об этом Дику.

Барбара начала всерьез подумывать, что она сходит с ума. Приступы клаустрофобии усиливались, о нормальном ночном сне она уже давно забыла. Она сильно похудела и осунулась, под глазами у нее появились черные круги. Она грубила Дику без каких-либо причин и потеряла всякий интерес к сексу. Иногда, лежа в постели без сна, пытаясь не слышать беспокойное хныканье малыша, она чувствовала, как ходит ходуном кровать, и понимала, что это Дик перешел на «самообслуживание». Но ее это не трогало. Она ничем не могла ему помочь. Ей было жаль, но она ничего не могла поделать.

Все коммуникации в доме были проведены очень давно, и кондиционирование не предусматривалось. Жара и влажность усиливали у Барбары чувство замкнутого пространства. Она желала смерти своему ребенку. Несколько раз она оставляла его лежать на столе, придвинутом вплотную к открытому окну, а сама отправлялась на улицу. Она надеялась, что он случайно выпадет из окна восьмого этажа и убьется. Но едва она выходила на улицу, как раскаяние безжалостно гнало ее обратно, бегом вверх по темной лестнице с металлическими ступенями – только бы не споткнуться! Она врывалась в квартиру и хватала ребенка со стола. Она прижимала его к себе и целовала, не замечая его обычного запаха. Он принимался плакать и корчиться, и даже ее вина не делала его лучше.

Врач уговаривал Барбару не беспокоиться. Он говорил, что со временем ребенка перестанут мучить колики, это всегда проходит, надо только набраться терпения.


Так тянулись июль и август, жаркие и влажные, один бесконечный день за другим. Дик был поглощен проектированием новой гидравлической системы для атомных подводных лодок. Барбара же была поглощена страхом, что ее жизнь кончилась, не успев по-настоящему начаться.

– Может, виноват большой город, – сказал однажды Дик. – Может быть, нам следовало бы переехать в пригород?

Барбара стояла в душной кухне, мыла детские бутылочки и стерилизовала соски. В книжках писали, что, рожая детей одного за другим, вы экономите на принадлежностях для малыша, поскольку можете пользоваться одними и теми же вещами сначала для одного, а потом для другого. Но в книжках ничего не говорилось о том, сколько раз вам придется делать одно и то же: полоскать, стерилизовать и просушивать.

– Стилсоны очень довольны своим домом в Вестпорте. Может быть, и ты не чувствовала бы себя взаперти, если бы мы жили за городом. – Дик старался помочь, когда Барбара рассказала ему о своей клаустрофобии. – Вестпорт мы не можем себе позволить. – Дик получал в «Маклафлин» уже четырнадцать тысяч в год. Это была приличная зарплата, но недостаточная, чтобы жить в таком месте, как Вестпорт. – Ну, может быть, тогда Лонг-Айленд? Один из наших только что купил в том районе приличный дом.

– Ты имеешь в виду Левиттаун? – Барбара изо всех сил старалась поддерживать разговор, хотя в голове у нее в это время проносились картины детоубийства и самоубийства, разрушения и опустошения. – И стать типичной семьей в типичном доме?

Она так часто хохотала над карикатурами, изображавшими, как мужчины возвращаются поздно вечером домой и не знают, который дом их собственный. Сейчас ее смех прозвучал, как смех сумасшедшей.

– Не обязательно Левиттаун, – сказал Дик. Он насторожился – смех выдал ее. – Что-нибудь посимпатичнее, чтобы дети могли играть во дворе. Тогда тебе не придется ходить с ними в парк.

Он старался сделать ее жизнь более сносной.

– Мне нравится ходить в парк, – сказала она. Приступ хохота прошел, ее голос, как и вся она, был совершенно безжизнен.

Тихий голос Барбары ввел Дика в заблуждение, он подумал, что можно дать отбой, и потерял бдительность. Но звуки, которые донеслись до него из кухни, заставили его замолчать на полуслове и пойти туда. Все до единой бутылочки от детского питания были разбиты. Осколки стекла переливались в свете лампы. Барбара сидела на полу среди битого стекла и просеивала осколки через пальцы. Когда Дик вошел, она подняла голову. Из глаз ее медленно катились две слезы.

– Ты не мог бы это убрать? – спросила она тихо. Она откинула прядь волос, оставив на лбу кровавый след порезанной рукой. – Извини, – сказала она. – Я просто хочу спать.

Дик проводил ее взглядом, пока она шла через гостиную. Он не понимал, что происходит. Взяв из кладовки веник и совок, он начал подметать битое стекло.


Третью неделю октября Дик провел в Монтауке. Компания «Маклафлин» проводила семинар для своих служащих и, дабы способствовать умственной активности работников, решила изолировать их на неделю в гостинице «Герни».

– Почему бы тебе не присоединиться ко мне? – спросил Дик по телефону. – Выезжай в пятницу вечером, а на следующей неделе я возьму отпуск. – Впервые после инцидента с битьем бутылок Дик завел с Барбарой разговор, не имеющий отношения к каждодневным делам. Он думал, что она на грани нервного срыва, и опасался неосторожными словами или поступками столкнуть ее с края пропасти. Еще он боялся потерять ее. Если ей и не нравилась их жизнь, то ему – наоборот. Ему нравилась рутина его жизни и работы, он любил своих детей и свою жену.

– А как же дети?

– Почему бы тебе не попросить свою маму забрать их на это время?

Эванджелин была в восторге. Она приехала на Манхэттен в середине дня в пятницу. На ней был вязаный хлопчатобумажный блузон итальянского производства и глубоко запахивающаяся юбка-миди. В таком наряде вид у нее был шикарный. Когда она поцеловала Барбару в дверях, дочь уловила свежий запах туалетной воды. Барбара не могла припомнить, когда она сама в последний раз пользовалась духами.

– Я тебе удивляюсь. Когда ты куда-нибудь выберешься? – сказала Эванджелин. – Выглядишь просто ужасно.

Барбара опустила взгляд на свое застиранное полосатое платье. Она носила его еще в колледже, и сейчас, когда она так отощала, оно висело на ней как на вешалке. Ее единственной косметикой был мазок губной помады, которая лишь подчеркивала серый цвет ее лица. Мать была права.

– Я знаю. Я и чувствую себя ужасно. Мне кажется, я бы с удовольствием выбралась отсюда навсегда. – Слова вырвались сами собой, прежде чем она сумела сдержаться. Нежность и заботливость матери растопили ледяные баррикады в ее душе.

– У вас с Диком все в порядке? – Эванджелин Друтен нечасто позволяла себе такие интимные вопросы. Она взяла себе за правило не вмешиваться.

– Не знаю. У него работа, у меня дети… – Барбару больше не волновало, что она говорит. Ей уже не хватало ни гордости, ни желания оставить что-то при себе, показать другим, как она счастлива.

– Но ведь ты так хотела детей.

– Хотела.

– Ты же должна была понимать, что вырастить детей – тяжелый труд.

– Как я могла это понимать, – сказала Барбара и впервые задумалась над тем, что услышала от матери. – Я мечтала о детях, потому что все хотят детей. Большую, счастливую семью. – Барбара замолчала. Потом она пожала плечами. – Наверное, я ошиблась.

– Такая молодая – и столько горечи, – сказала мать. – Не сдавайся так легко. Вот, возьми. – Эванджелин протянула Барбаре две стодолларовые бумажки. – Поборись за себя. Потрать их только на себя. Купи себе что-нибудь новенькое, сделай красивую стрижку. Не сдавайся без борьбы. – Она сложила деньги и сунула их Барбаре в сумочку.

Что же дальше, думала она. Ее дочери кажется, что жизнь разваливается, а она не может предложить ей ничего, кроме новых шмоток и модной прически.

– Спасибо, – поблагодарила Барбара и защелкнула сумочку.

– Соблазни Дика, – сказала мать, отчетливо выговаривая слова. – А если не можешь его, соблазни кого-нибудь еще.

Эванджелин взяла обоих детей и закрыла за собой дверь, ненадолго оставив Барбару наедине с собой, пока не подошло время отправляться на вокзал. У Барбары в голове вертелось только одно: ее матери сейчас пятьдесят семь, а ей самой – двадцать два. Всего лишь двадцать два.

3

Дик ждал ее на вокзале и выглядел великолепно: загоревший и отдохнувший. Барбара удивилась, насколько он похорошел. Они пообедали, строя планы на будущее, договорились, что раз в неделю будут приглашать няню и проводить вечера где-нибудь вне дома.

Позже, в безликом номере, где простыни были без единого пятнышка, а горячая вода в душе била фонтаном и над ванной висело большое сверкающее зеркало, Барбара, отвыкшая от вина, стянула с себя одежду и объявила, что чувствует себя, как отпетая шлюха.

– Докажи это, – сказал Дик, – поведи себя соответствующим образом.

– Постараюсь изо всех сил, – сказала она. И она постаралась.

Стояла неделя бабьего лета, солнечного, теплого не по сезону, с ярко-синим небом, предвещавшим осень. Каждый день они подолгу гуляли вдоль опустевших пляжей, а днем заходили в старомодное кафе-мороженое и заказывали по двойной «Воскресной фантазии». Вечером они объедались омарами или ростбифом, а ночью медленно и сладострастно предавались любви. Все, кто видел их, думали, что у них медовый месяц.


– Я не вернусь обратно.

Они сидели в дюнах вечером в пятницу, глядя, как воды Атлантики длинными, ленивыми волнами набегают на берег. Была половина седьмого, начинался закат. В чистом соленом воздухе еще висело дневное тепло.

– То есть я хочу сказать, что не вернусь к своей прежней жизни. Я не вернусь к пеленкам и доктору Споку. Я пойду работать. – Она затаила дыхание и ждала его отказа.

– А как же дети? – осторожно спросил Дик. Он не хотел огорчать ее. Он тоже не хотел возвращаться к той жизни, какой они жили до этого. Но он не знал, как жить по-иному.

– Наймем кого-нибудь.

– Я не смогу оплачивать няню на целый день. – Дик вертел в руках травинку, пытаясь завязать на ней узелок.

– Но я буду зарабатывать. Можно будет тратить эти деньги.

– Да ты и цента не заработаешь.

– Да?

Барбара взглянула на него, затем поднялась и пошла от него вдоль дюны. Минуту он смотрел на нее, затем тоже встал и быстро догнал ее.

– Дорогая, – сказал он, – я не думал, что ты говоришь так серьезно.


На деле выяснилось, что Нью-Йорк вовсе не захлебывается от рабочих мест для бывших студентов Уэлсли, специализировавшихся в английском языке, не владеющих стенографией, с трудом тыкающих одним пальцем в пишущую машинку и к тому же не получивших диплома.

Получив несколько отказов в различных журналах и рекламных фирмах, Барбара отправилась по объявлению в «Нью-Йорк таймс», в котором предлагалось место помощника редактора, и оказалась в на удивление непритязательном с виду офисе журнала «Харперз базар» в старом здании на углу Мэдисон-авеню и 56-й улицы. Ее предполагаемым шефом оказалась женщина, редактор отдела спортивной одежды.

Эдит Стейниц – так ее звали – было хорошо за пятьдесят. Свои седые волосы она затягивала в строгий узел на макушке, как балерина, на кончике носа у нее сидели очки в черепаховой оправе, а на руке красовались массивные, квадратной формы, мужские часы. На протяжении всей беседы миссис Стейниц вышивала диванную подушку. Она спросила Барбару, откуда она родом, при этом высказала свое мнение относительно окрестностей Полинга и сказала, что «эти старые амбары просто божественны». Она спросила Барбару, в каком колледже та училась, и сказала, что новый декан Уэлсли ходил в один класс с ее сестрой в Вассаре. Она спросила Барбару, есть ли у нее дети и хорошая ли у нее домработница, а затем призналась, что, по ее мнению, пекарня «Грэмерси-парк» печет лучший хлеб в городе. Особенно ржаной.

Она обрисовала Барбаре ее обязанности: помощь в организации выездной фотосъемки, роль ассистента в проведении маркетинговых мероприятий и предоставление вспомогательной информации отделу рукописей. В заключение Эдит сказала, что Барбара ей понравилась и, если она хочет, может оформляться на работу.

Оказалось, что нанять подходящую няню для Аннетт и Кристиана намного труднее, чем устроиться на работу самой. Барбара побеседовала с несколькими кандидатками на эту роль, но одни не подходили ей, других не устраивала она.

Барбара уже потеряла надежду, но тут появилась Вера Сучак. Миссис Сучак изъяснялась по-английски с легким акцентом и рассказала, что, хотя она и происходит из семьи зажиточных польских крестьян, но во время войны была эвакуирована в Англию, где познакомилась с Павлом Сучаком и вышла за него замуж. Они перебрались в Нью-Йорк, и теперь мистер Сучак работает здесь у престижного портного на 57-й улице. Своих детей у них нет, а миссис Сучак просто обожает малышей. У нее были прекрасные рекомендательные письма, и Барбара немедленно взяла ее на восемьдесят долларов в неделю. Это было ровно столько, сколько ей самой причиталось в «Харперз базар».


Для Барбары решение пойти на работу было вопросом жизни и смерти. Она никогда не задумывалась над тем, что скажут об этом другие, и, к своему удивлению, обнаружила, что некоторые из ее знакомых, как, например, Тоби Гриффит Уэллс, ей завидуют.

С Тоби она пошла пообедать как-то весной 1960 года. Тоби была снова беременна. Свой необъятный живот она скрывала под костюмом желто-зеленого цвета – широкая юбка с разрезом и на резинке и блузой в мелкую складку. Они встретились в недорогом французском ресторане, и Тоби была просто очарована рассказом Барбары о ее работе, историями из жизни моделей и фотографов, а больше всего тем, что Барбара может покупать выставочные образцы одежды по оптовым ценам.

– Это просто замечательно, – сказала Тоби. Ее откровенная зависть поразила Барбару.

– Не так уж оно и замечательно, – возразила она. – Без конца подшиваю подолы и глажу юбки. Большую часть времени работаю высококлассной прачкой.

– Не больно-то ты похожа на прачку. – Тоби восхищалась платьем от Доналда Брукса и новой прической Барбары.

– Как твои двойняшки?

– Несносная парочка. В точности, как пишут в книжках.

Разговор иссяк. Тоби не хотела рассказывать подруге, что ее муж, теперь бухгалтер в крупной фирме, признался, что изменяет ей со своей секретаршей, и что будущий ребенок был знаком примирения. Барбара, в свою очередь, не хотела говорить Тоби, что она чувствует себя виноватой из-за того, что с удовольствием уходит каждый день из дома, оставляя детей на чужого человека. Ее это огорчало и тревожило, и она жадно вчитывалась в каждую статью психолога в журнале, где говорилось, что для воспитания ребенка важнее не количество, а качество общения с родителями.

На улице Барбара и Тоби распрощались, и хотя ни одна из них не призналась в этом, но обе они понимали, что вопреки их неясным обещаниям «вскоре повторить эту встречу», вряд ли они это сделают. Вязаные носки, игра в бридж всю ночь напролет и обручальные колечки с бриллиантами остались далеко в прошлом, а настоящее каждой из них внушало слишком много беспокойства, чтобы обсуждать его с кем бы то ни было.

Эванджелин Друтен поразили способности дочери, и она испытывала облегчение от того, что отчаяние, еще недавно владевшее Барбарой, испарилось.

– Не понимаю, как тебе это удается, но я восхищена тобой, – сказала ей мать.

– Открою тебе секрет: я все записываю. У меня есть список продуктов, которые надо купить, список домашних дел, список «детских дел». Я даже веду список всех этих списков. – Они обе рассмеялись, и Эванджелин подумала, надолго ли хватит Барбары с таким лихорадочным расписанием.


В июле 1960 года, когда лыжный сезон был позади, со своим ежегодным визитом к внукам приехали Алекс и Сара Розеры. Барбара очень боялась, как они отнесутся к ее решению оставить детей на няню и пойти работать, но вышло наоборот: Сара Розер и Вера Сучак нашли много общих тем для разговоров, а Алекс Розер не уставал давать Барбаре советы, как обработать начальство, чтобы добиться повышения в должности и зарплате.

– Что ты будешь делать, если родишь еще ребенка? – не терпелось знать Саре Розер.

Вопрос застиг Барбару врасплох. Она и забыла, что они с Диком пообещали родителям четверых внуков. Поэтому она попросту промолчала. Она не знала, как сказать свекрови, что она вообще больше не собирается рожать. На самом деле она и Дику этого не говорила – они просто старательно обходили эту тему.

У Алекса Розера не было никаких сомнений относительно Барбары.

– В следующий раз, когда мы встретимся, ты будешь уже вице-президентом фирмы, – заявил он, впервые поцеловав Барбару. Сара Розер последовала его примеру, и Барбара ощутила нечто новое – привязанность к родителям мужа. Она расцеловала их на прощание и в первый раз за годы замужества стала с нетерпением ждать их следующего приезда.

Единственным человеком, на которого работа Барбары не производила никакого впечатления, был ее муж. Впрочем, она сама к этому стремилась, поскольку его единственным условием было, чтобы ее работа никак не отражалась на жизни семьи. Барбара непременно возвращалась домой раньше Дика, наводила порядок после Веры Сучак, которая вечно разбрасывала журналы и конфетные обертки; накладывала свежую косметику; принималась за приготовление обеда и встречала Дика готовым виски с содовой. В том, что касалось его, она как бы была дома весь день, ожидая его прихода с работы, и он снова был доволен своей семейной жизнью.

Ни он, ни Барбара не отдавали себе отчета, что вся их жизнь превратилась в фикцию – тщательно обдуманную и усердно соблюдаемую, но все же фикцию. Они как будто жили в несуществующем мире.

Дик Розер регулярно продвигался по службе в компании «Маклафлин», и хотя обеды в обществе Стилсонов наводили скуку, но это была часть работы, и Барбара охотно сопровождала мужа, счастливая хоть такой возможностью чем-то ему помочь.

Она работала на Эдит Стейниц и была очарована ею. Эдит знала, как превратить на время дневной фотосъемки жующую жвачку полуграмотную девочку-подростка из Бронкса в богиню, и она знала, какой ракурс сделает из двадцатидолларового платья шедевр ценой в двести долларов. И все время, пока она творила свои чудеса, она не прекращала вышивать, едва поднимая голову в сторону того действа, чьим творцом она являлась.

Барбара жила словно под гипнозом и старалась ей подражать. Она покупала такие же босоножки, какие каждый день были на Эдит Стейниц; она купила мужские часы и затянула волосы в строгий пучок, как носят балерины. Она копировала ее отрывистую, несносную манеру говорить и не замечала, что Эдит Стейниц никогда не рассказывает о семье, детях, друзьях и вообще о какой-либо жизни за пределами «Харперз базар». Барбара отказалась поверить, услыхав от другого редактора, что Эдит Стейниц уже семнадцать лет как в разводе и ходят слухи, что она лесбиянка. Она продолжала свои попытки перенять индивидуальность Эдит Стейниц, пока в один прекрасный день не покинула «Харперз базар», получив место редактора киносценариев в компании по изданию дешевой литературы под названием «Чартер Букс».

Эдит Стейниц сказала, что ей жаль расставаться с Барбарой, но она этого ожидала.

– Для дешевой торговли вы слишком умны, – сказала миссис Стейниц, пригласив Барбару на прощальный обед в ресторан и подарив ей на память викторианскую черепаховую шкатулку. Барбара, конечно, не подозревала, что шкатулка куплена в антикварном магазине на Мэдисон-авеню за сто семьдесят пять долларов.

Двенадцать лет спустя Эдит Стейниц покончила счеты с жизнью, выпрыгнув из окна своего восемнадцатого этажа, выходящего на Парк-авеню. О причинах ее самоубийства не было никаких слухов, а Барбара хранила черепаховую шкатулку, о ценности которой к тому времени уже была осведомлена. Она держала в ней скрепки на своем рабочем столе. Эдит Стейниц бы это понравилось.


Когда Барбаре предложили работу в «Чартер Букс», она посоветовалась с Диком, сообщив, что теперь будет получать сто двадцать пять долларов в неделю, ее должность будет называться помощник редактора, а работа будет заключаться в координации издания книг, написанных по мотивам кинофильмов. Она спросила Дика, стоит ли ей соглашаться.

– Ну, если тебе самой хочется… – ответил Дик. – Моего одобрения, наверное, не требуется.

– Но не спросив тебя, я не могу ничего предпринимать.

– Пока ты справляешься дома, я могу только гордиться твоими успехами.

– Сто двадцать пять в неделю. Знаешь, в конце концов я начинаю зарабатывать хоть какие-то деньги, – сказала Барбара. Ей уже ударило в голову шампанское, которое принес Дик, чтобы отметить ее новое назначение. Вере Сучак она по-прежнему платила восемьдесят долларов в неделю, хотя в глубине души считала, что раз уж она сама получила повышение, то должна сделать прибавку и няне.

– Мне следует присматривать за тобой получше, – сказал Дик, – а не то и оглянуться не успеешь, как ты станешь зарабатывать мне на жизнь. – Он сказал это в шутку, но Барбара почувствовала и подтекст.

– Я в первую очередь остаюсь твоей женой и матерью наших детей.

– Тогда я спокоен, – сказал Дик.

Так оно и было. Он знал, что Барбара правильно понимает приоритеты. А то, что она, хотя и понимает, но в душе не принимает их, его не волновало. Да и саму Барбару это стало волновать лишь много позднее.

Шестидесятые годы принесли с собой много перемен. Изменилась политика и музыка.

Изменилась одежда. Мэри Кдант придумала мини, Видал Сассун изобрел геометрическую стрижку, а Андре Куррэж искал вдохновения в космической тематике.

Изменились женщины. Они читали «Женскую мистику» Бетти Фридан и спрашивали себя, действительно ли место женщины дома.

Изменились мужчины. Они стали покупать одежду от Пьера Кардена и тяжело переживали, если у них оказывалось не все в порядке с эрекцией.

Все это не могло не повлиять и на Барбару. Она остригла волосы и перешла на короткие юбки, и в 1964 году, в возрасте двадцати восьми лет, начала чувствовать, что стареет. Тридцатилетие, которое уже поджидало ее за углом, страшило Барбару. Она смотрела на подтянутого Дика в его серых фланелевых костюмах и дивилась, что годы не наложили на него никакого отпечатка.

Когда ей предложили работу в кинокомпании Джозефа Левайна, она поинтересовалась окладом. Сто пятьдесят в неделю. Тогда она спросила, в чем будет заключаться работа. Реклама звезд компании «Левайн продакшнз». Она сразу же согласилась и вечером сообщила о своем решении Дику. Ей показалось, что он немного обижен тем, что она не посоветовалась с ним предварительно, но поскольку он промолчал, то и она ничего не сказала.

Она угождала кинозвезде, питающейся исключительно экологически чистыми продуктами, предварительно промытыми спиртом; бисексуальному идолу на мотоцикле, поведавшему ей, где в Нью-Йорке купить лучшие кожаные сапоги, стареющему актеру, исполнявшему роли видных адвокатов и любителю темнокожих мальчиков, и самому знаменитому ковбою, который вручил Барбаре пластмассовую копию своего золотого револьвера в благодарность за все, что она для него сделала.

Барбара притворялась, что контраст между ее блистательными рабочими днями и домашними вечерами забавляет ее. Она шутила, что, проведя день в шестикомнатных апартаментах в отеле «Плаза», где кормила с ложки икрой и шампанским французского пуделя итальянской кинозвезды, она возвращается домой, чтобы поставить в духовку картошку и прополоскать лифчик в тазу. Днем она ездила с секс-бомбой к Тиффани за покупками, а по вечерам помогала Аннетт решать задачи. Она пересыпала свою речь непристойностями в среде своих клиентов, а на приемах «Маклафлин» делала вид, что не понимает сальных шуточек начальника ее мужа.

Так продолжалось семь лет – с 1959 до 1966 года. Америка переживала распад, и семейная жизнь Барбары тоже.

Как-то вечером в начале октября Барбара примчалась домой с работы, приняла душ и переоделась в черную замшевую мини-юбку, облегающий свитер с люрексом, черные колготки и черные с серебром открытые вечерние туфли.

– Что все это значит, черт побери? – Дик вошел в спальню, как раз когда она закончила одеваться.

– Это что? Инспекция? – Барбара отлично знала, что он имеет в виду.

– Из-под этой юбки у тебя выглядывает задница. – Дик никогда так не выражался.

– Как и у всех.

– Но не у тех, чьи мужья работают в «Маклафлин».

– Послушать «Маклафлин», так сейчас и не шестидесятые на дворе.

– Я хочу, чтобы ты переоделась во что-нибудь более строгое.

– У меня ничего не осталось из того, что я носила в колледже. К тому же тогда были пятидесятые, если ты позабыл.

– Надень что-нибудь строгое. – Дик упрямо поджал губы.

– У меня нет ничего строгого. – Барбара разгладила колготки на левой коленке, где они слегка вытянулись. Она подняла глаза на мужа, и ее охватило презрение, которое она обычно в себе подавляла. Его больше всего волнует компания «Маклафлин». Он все еще прокладывает себе путь по служебной лестнице. Какой же он дурак! Безнадежный дурак! – Хочешь, я разденусь до пояса? Может, твоему шефу это понравится?

Дик ударил ее по щеке, так сильно, что ее будто обожгло, и слезы непроизвольно выступили у нее из глаз. Минуту она смотрела на него.

– Извини, – сказал он.

– Пошел ты в задницу!

Они ехали в лифте молча, а в такси Дик попытался помириться, взяв Барбару за руку. Она ее отняла.

Стилсоны жили в старомодном доме на углу Парк-авеню и 74-й улицы. Барбара и Дик приклеили к губам улыбки и позвонили в дверь. Открыла Нэнси Стилсон.

– Привет, Барбара, – сказала она. Хотя миссис Стилсон знала Барбару уже почти десять лет, она никогда не предлагала ей называть себя по имени. Дик объяснял это тем, что нафлоте не принято, чтобы жены младших офицеров обращались к женам старших по имени. Это была просто флотская традиция, не более того.

– Привет, Нэнси, – сказала Барбара. Миссис Стилсон нахмурилась. – Как дела, Нэнси? – Барбара замолчала. Она ждала, что кто-нибудь да скажет что-то.

– Здравствуйте, миссис Стилсон, – сказал Дик. Все молчаливо согласились не придавать значения промаху Барбары. Все, кроме самой Барбары.

Появился капитан Стилсон и повел Барбару и Дика в гостиную, обставленную в бежевых тонах: бежевый ковер и бежевые шторы, бежевые чехлы на мебели и имитация старо-американских светильников с бежевыми абажурами. Стилсоны угощали слабыми напитками бежевого цвета и рыбой по-фермерски, поданной на блюде под старое олово. Разговор шел вокруг успехов Аннетт и Кристиана в школе, преимуществ продуктов у «Кэмпбелла» перед «Хейнцем» и превосходных результатов «Маклафлин», и никто не обращал внимания на длину юбки Барбары.

Стилсоны повезли их в «Пэсси», старомодный ресторан для богатых и достаточно самонадеянных, чтобы недодавать чаевые без всякого стеснения. Капитан Стилсон, никого не спрашивая, заказал еще выпить и поинтересовался, как Барбаре удается так загружать себя.

Она принялась рассказывать ему о планах создания нового фильма Майка Николса, который будет называться «Выпускник». При этом Дик с силой лягнул ее под столом, и она умолкла на полуслове, ошарашенная тем, что он снова ударил ее. Барбара поняла: Дик хочет, чтобы она говорила о детях, о том, что Аннетт с трудом дается математика, и об успехах Кристиана в спорте. Стилсоны ничего не заметили, а капитан заказал еще выпивки. Они с Диком углубились в какие-то скучные служебные сплетни, а Барбара стала ковырять в тарелке рис и цыпленка. Рис слипся в противные комья.

– Сколько сейчас вашим детям? – спросила миссис Стилсон, изо всех сил соблюдая светские приличия и играя свою роль жены.

– Тридцать пять и сорок. Соответственно, – ответила Барбара.

Нэнси Стилсон как-то странно на нее посмотрела, а в глазах Дика мелькнул ужас. Эдвард Стилсон снова ничего не заметил, и по его красному лицу Барбара поняла, что старый козел уже набрался. Неожиданно капитан перегнулся через стол, опрокинув кувшин с водой, и похлопал Барбару по животу.

– Что там у нас, есть кто-нибудь еще? – Он ухмыльнулся, продолжая жевать.

Барбара обвела взглядом троицу, с которой сидела за столом. Эдвард Стилсон, слишком старый и слишком пьяный, Нэнси Стилсон, высушенная, «белая, протестантка, англо-саксонских кровей», и Дик Розер, человек, за которого она вышла замуж в незапамятные времена.

Она подхватила свою сумочку и, ни слова не говоря, под недоуменными взглядами официанта, посыльного и метрдотеля, подозвала себе такси и вернулась домой.


– Мне предлагают большое повышение.

По жестким складкам вокруг его рта Барбара поняла, что Дик намерен быть твердым в пределах разумного. В прошлый раз он извинился за поведение своей жены, отказался от десерта и кофе и, вернувшись домой, обнаружил ее в постели, ожидающую начало телешоу Карсона.

– Я говорю… – снова начал было Дик.

Но Барбара наклонилась и прибавила громкость. Шел метеопрогноз, и ведущий предсказывал на следующий день безоблачное небо и температуру выше средней.

– Я говорю… – Барбара неотрывно смотрела на телеэкран, нарочито игнорируя Дика. – Ну зачем ты так? – спросил он.

Барбара не знала зачем, разве что для того, чтобы позлить Дика, поскольку это доставляло ей удовольствие. Это был единственный способ обратить на себя его внимание. Дик не выносил, когда дела уходили из-под его контроля. Он хотел, чтобы все было чистенько и тщательно нарисовано и подписано, как на чертеже.

– Дорогая, я тебя совсем не интересую? – Тон, каким он это произнес, сломал ее баррикады.

– Конечно, интересуешь. – Это было ложью только наполовину.

– Мне предлагают капитанскую должность, – объявил Дик, не сумев скрыть гордость в своем голосе.

– Правда? – Барбара была удивлена. Новость произвела впечатление. Это была высокая должность с большим кругом обязанностей, но и большим заработком. – Почему ты мне не сказал?

Дик сделал паузу.

– Я не думал, что тебя это заинтересует.

Барбара не ответила. Отвечать было нечего.

Уже засыпая, Барбара вдруг осознала то, что она подспудно ощущала уже давно: ее выходки и упрямство Дика на этот раз уже не будут просто очередной ссорой. Теперь уже в этой ссоре не будет победителя. Они оба присутствовали при кончине своей семьи, и оба готовились проиграть.

Единственное, что было еще неясно: как долго это может продолжаться?

4

В феврале 1966 года деловой мир узнал, что фирма «Никко» купила компанию «Маклафлин». Эта сделка оценивалась в сто миллионов долларов, включала перевод капитала, авуаров, отсроченных платежей и требовала тщательного анализа предполагаемого высвобождения наличных средств. Покупатель – американец японских кровей из Калифорнии – становился в результате создания конгломерата «Никко индастриз» двадцать седьмым человеком в Америке по размерам состояния.

Йамаки Никито начинал свою карьеру с того, что создал в 1960 году маленькое агентство по лицензированию импорта на рынки Западного побережья японских автомобилей, телевизоров, радиоприемников и электронного оборудования, а к 1965 году Никито владел акциями в торговле запчастями для автомобилей, в деревообрабатывающей отрасли, в хранении нефти и нефтепереработке, в грузовых перевозках, в производстве микроэлектроники и судового оборудования, в конце концов он купил «Маклафлин».

В компании начались перемены, в результате которых капитан Эдвард Стилсон оказался в роли лектора перед старшеклассниками, распинающегося о чудесном будущем морского инженерного искусства, а Дик Розер стал во главе общего судостроительного подразделения, и в его подчинении находились теперь двести двадцать чертежников, корабелов, специалистов с дипломами исследователей или инженеров и уйма моряков, приписанных прежде к «Маклафлин». Дик прямо-таки светился от гордости. Даже на его отца это произвело впечатление, в чем он сам признался.

– Я получил все, ради чего работал все эти годы, и даже больше того, – говорил Дик и мотал головой, не в силах сам поверить не только в то, что его мечты сбылись, но что в действительности они оказались даже грандиознее, чем ему их рисовало воображение. Он работал по восемнадцать часов в сутки и был просто счастлив.

Аннетт было уже почти восемь лет, она получала отличные оценки, но школьный психолог сообщил Барбаре, что ее ребенку требуется отцовское влияние. Аннетт была очень милая, и в школе ее любили все мужчины, от директора до швейцара. Кристиан, которому скоро должно было исполниться семь, как будто и не вспоминал об отце, который теперь пропадал все больше в Вашингтоне и Аннаполисе, но не ложился спать, пока Барбара не позволяла ему надеть рубашку от отцовской пижамы.

В июне 1966 года Барбара решила взять свою судьбу в собственные руки и произвела в своей жизни две важные перемены: она завела первого в жизни любовника и получила первую в жизни ответственную работу. Однако в июле судьба снова вспомнила о Барбаре и направила ее жизнь в совершенно другое русло.


В Нью-Йорке все события происходят во время обеда, даже флирт.

Юджин Стэннет работал литературным агентом, походил на бухгалтера, в делах был готов рисковать не хуже игрока на скачках и имел клиентуру, которая значилась в сборниках «Кто есть кто в мире бестселлеров». Во времена, когда мужчины щеголяли в костюмах от Кардена и широких галстуках, отращивали бакенбарды и придавали себе вид эдакого зажиточного хиппи, Юджин Стэннет продолжал носить темно-серый костюм в полоску с жилетом и ботинки с рантом.

Поскольку контора Джозефа Левайна постоянно вела переговоры по поводу собственности, представленной конторой Юджина Стэннета, то Барбара часто встречалась с ним и ходила с ним обедать. И ни разу за время этих встреч она не взглянула на него как на возможного партнера по сексу. В эти свободные шестидесятые, когда каждый мужчина так и лез напролом в расчете на легкое удовольствие, Юджин Стэннет оставался истинным джентльменом, учтивым и корректным. И когда в один прекрасный день после обеда в «Испанском павильоне» он сделал ей недвусмысленное предложение, Барбара чуть не умерла на месте.

– Вы мне очень нравитесь, – сказал он таким тоном, будто описывал вкусовые достоинства только что съеденного пирога. – Но вы знаете, я ведь женат.

Барбара этого не знала, но она ничего не сказала. Он продолжал:

– Я женат. Я женат уже восемнадцать лет и не имею никакого намерения разводиться. Но мне чертовски хочется затащить вас в постель.

Никогда прежде Стэннет не дотрагивался до нее, он не дотронулся до нее и теперь. Он дал ей время обдумать его слова. Барбара как бы вдруг заметила, что кожа у него гладкая и чистая, и ей вспомнилось, что его голос по телефону всегда казался ей исключительно сексуальным.

– Почему нет, – сказала она. Она сама нисколько не была удивлена той легкости, с какой согласилась на первое же предложение. Единственное, что она чувствовала в то мгновение, была радость от того, что она желанна. Она уже давно не чувствовала себя желанной.

– Пойдем, – сказал он, подписывая чек и добавляя чаевые.

Он вывел ее из парадных дверей ресторана, спустился по ступенькам вниз и вошел в вестибюль примыкающего к нему отеля «Ритц Тауэрс». На лифте они поднялись на пятнадцатый этаж, в номер, который постоянно арендовался для клиента, проводившего большую часть года в Марракаше, посмотрели друг другу в глаза и торжественно поцеловались.

Юджин Стэннет оказался внимательным и изобретательным любовником. Они встречались раз в неделю, и Барбара никогда не видела его чаще, если не брать в расчет чисто деловые встречи. Она не пыталась внушить себе, что влюблена в него; она не собиралась проводить с ним больше времени или донимать расспросами о жене и детях; ей было безразлично, где он живет и чем занимается по выходным. Она задала ему только один личный вопрос:

– У тебя было много любовниц?

– Нет, – ответил он. – Очень мало. – По тому, как он это сказал, было ясно, что он не лжет.

Будучи любовницей, Барбара сильно изменилась. Она купила новое белье – модель «без бюстгальтера» от Руди Гернрайх. Она стала носить брюки, накладные ресницы и пользоваться тональной пудрой. Она не сомневалась, что это не ускользнет от Дика, и со страхом ждала, что он по этому поводу скажет. Но нет. Он ничего не сказал.

– Я старею и ношу все больше косметики на лице и все меньше белья под одеждой, – как-то заметила она.

Разговор происходил в 1966 году, когда ей было двадцать девять.

Дик не ответил.

Она повторила ту же понравившуюся ей фразу перед Юджином.

– Не старайся казаться вульгарной, – сказал он. – Это тебе не идет.

– Но сейчас ведь шестидесятые, – возразила Барбара. – Дикое время. Неужели тебе оно не нравится?

– Мне нравишься ты, – сказал Юджин. – Я тебя люблю. – Это был единственный раз, когда он это сказал, и произнес эти слова так тихо, что Барбара лишь позднее поняла их смысл. Впрочем, это не имело значения, ведь она-то его не любила. Она никого не любила, и это наполняло ее чувством свободы. Самое большее, что давал ей роман с Юджином Стэннетом, это было то, что этот роман был единственной тайной в ее жизни. Это придавало ей ощущение некой власти.


Вот уже несколько лет, как Барбара по делам службы была знакома с Недом Джаредом. Она размышляла о нем и как о мужчине, но мысленно отвергла его, поскольку находила его каким-то бесполым, хотя и милым. Нед был директором отдела рекламы и сбыта компании «Джаред и Сполин» одной из немногих частных издательских фирм. Возможно, в сравнении с гигантами «Дж. и С.» и была небольшой, но она была очень богатой. На протяжении долгих лет фирма приносила устойчивую прибыль, издавая справочники и учебные пособия.

– Что нам нужно, – сказал Нед Джаред над тарелкой устриц в «Ле Мистраль», – так это кассовые издания.

– То есть вы хотите стать коммерческим издательством? – спросила Барбара.

– Совершенно верно. У нас есть деньги, есть персонал. Нам нужен хороший специалист по рекламе и сбыту. – Нед Джаред сказал, что «Дж. и С.», основателем которой, кстати, был его дедушка, нужен специалист, который бы знал, как заполучить авторов, работающих с известными издательскими фирмами, и как подбирать материал для рекламных газетных статей, и как подогревать интерес публики и интерес клубов книголюбов, и как заставить раскошелиться киношников. – Вы, люди кинобизнеса, как раз хорошо в этом разбираетесь.

Барбара кивнула. Как все другие преуспевающие продюсеры, Джозеф Левайн тратил бешеные деньги на рекламу своей продукции. Нед Джаред был прав, что аналогичная техника применима и в книжном бизнесе.

– Я бы хотел у вас спросить, – сказал Нед Джаред, – нет ли у вас на примете кого-нибудь, кто бы захотел перейти к нам?

– Есть. Это я – ответила Барбара. – Если ваши условия меня устроят.

Неду Джареду понадобилось не более минуты, чтобы переварить быстроту ее ответа, после чего он описал эти условия: называться она будет заместителем директора отдела рекламы и сбыта, оклад будет составлять двести пятьдесят в неделю; у нее будет свой офис и секретарша.

– Знаете что, – сказала Барбара, – условия меня устраивают. – Ей предлагали зарплату на пятьдесят долларов выше той, что платил ей Джозеф Левайн, и к тому же она уже стала уставать от всех этих кинозвезд, их агентов, их менеджеров и их «я». Нед Джаред подвернулся очень кстати.

Дик Розер находился в Вашингтоне, и Барбара позвонила ему, чтобы сообщить новость.

– Двести пятьдесят в неделю? – Он не скрывал произведенного на него впечатления. – Для женщины это просто фантастика.

После такого комментария Барбара сделала небольшую паузу, но решила не парировать, а просто сказала:

– Мы отпразднуем, когда ты вернешься.

Ее слова скрыли еще одну рану, которую по недомыслию нанес ей Дик.


В июле жизнь Барбары пошла кувырком.

Она с нетерпением ждала приезда родителей Дика. Это было, конечно, ребячество, но ей не терпелось похвастать перед Алексом Розером своей новой работой. Она знала, что на него произведет впечатление, что у нее в подчинении машинистка, главный художник и его заместитель, начальник производства и штатная секретарша.

Ей хотелось знать мнение Алекса Розера о ее новом начальстве. Она называла Неда Джареда человеком-невидимкой. Он появлялся на работе в десять, исчезал в одиннадцать тридцать и зачастую больше не показывался. Она думала, что это его привилегия, как родственника основателя компании, и слышала массу самых таинственных слухов о нем. Она была уверена, что у Алекса Розера будет на сей счет своя теория, и ей не терпелось ее услышать.


Как обычно, Дик и Барбара поехали в аэропорт «Кеннеди» встречать Алекса и Сару Розеров. Когда «Америкэн эрлайнз» объявила о прибытии самолета из Денвера, Барбара и Дик стояли наверху на смотровой площадке и наблюдали, как приземляются и взлетают реактивные гиганты.

– О Господи! – Возглас Дика заставил Барбару посмотреть в конец аэродрома, куда он показывал. Какой-то самолет развалился пополам, его головная часть продолжала движение по посадочной полосе, уродливо накренясь на одну сторону, туда, где как раз готовился к взлету другой самолет. Две машины столкнулись, затем раздался взрыв, и от искореженных кусков серебристого металла оторвался оранжевый огненный шар.

Огненные языки распространились во все стороны, воспламеняя пятна разлитого горючего на взлетном поле. Хвостовая часть самолета продолжала катиться вперед, повинуясь своей собственной инерции, и остановилась только тогда, когда уперлась в голову лайнера, который собирался взлетать. В рваной дыре, разверзшейся после того, как самолет раскололся пополам, Барбара видела людей. Они были слишком высоко над землей, чтобы прыгнуть вниз; они неуверенно сгрудились там, наверху, не зная что делать, и тут наступил конец: пламя в каком-то невероятном прыжке перекинулось на хвостовую часть и в один миг целиком поглотило ее. Завыли сирены, на взлетной полосе засуетились пожарные грузовики и начали выбрасывать струи белой пены в попытке преградить путь огню. Люди на смотровой площадке начали кричать и метаться, все спрашивая и спрашивая, какой самолет потерпел крушение. Барбара знала ответ, и не спрашивая.


Барбара и Дик отправились в Денвер, чтобы уладить дела его родителей.

– Что тебе надо будет сделать? – спросила Барбара.

Она понятия не имела, что происходит вслед за тем, как люди умирают. Когда умер ее отец, всеми необходимыми формальностями занималась ее мать.

– Продать дом, распорядиться насчет его дел, – ответил Дик. – Наверное, это и все.

О смерти своих родителей Дик говорил как о чем-то обыденном, предпочитая рассуждать о практических деталях, нежели давать волю своему горю, чувству утраты или гневу, которые он испытывал. Как всегда в минуту эмоционального кризиса, Дик ушел в себя. Он работал усерднее, чем всегда, проводя еще больше времени в офисе и за чертежами. Он боролся со своим горем, преобразуя его в трудовую энергию. Барбаре хотелось бы, чтобы он хоть раз да выплакался, но она хорошо знала его и понимала, что этого не будет.

Они были в спальне Розеров, разбирая стенные шкафы и упаковывая вещи, чтобы отдать их в дешевый магазинчик при больнице, когда позвонил адвокат Алекса Розера и выразил свои соболезнования. Он сообщил Дику, что его отец оставил завещание, и спросил, удобно ли будет, если он заедет ближе к вечеру.

Эдвард Зето – еще молодой человек, очень высокий, с небольшим брюшком и светловолосый. Он сказал Дику и Барбаре, что очень сожалеет о несчастье, постигшем их семью, и что он очень любил стариков Розеров.

– Ваш отец когда-нибудь обсуждал с вами свое завещание?

Дик покачал головой.

– Вы знали о размахе его бизнеса?

Дик снова покачал головой.

– Отец считал, что у меня нет деловой хватки, – сказал он, криво улыбаясь. – Наверное, он был прав.

Эдвард Зето набрал полную грудь воздуху, и Барбара поняла, что он не знает, как объявить им то, что он должен. Она испугалась, что это будет что-то ужасное. Она помнила только, что ее собственный отец не оставил даже страховки и они с матерью унаследовали лишь обанкротившуюся фирму. Неужели Алекс Розер оставил им огромные долги, которые разорят ее и Дика? Она была готова заткнуть рот адвокату.

– Ваш отец оставил очень простое завещание, – сказал Эд Зето, по-видимому найдя способ сообщить эту новость. – По завещанию все его имущество делится на две равные части. Одна часть отходит к вам, Дик, а вторая – к вашей жене.

– Мне?

– Ведь вы Барбара Друтен Розер?

Барбара кивнула. Она не знала, что и сказать. Что конкретно оставил ей старик? И почему он выделил ее?

– Почему мне? – сказала она наконец.

– Он любил вас, – ответил Эд Зето. – А состояние, надо сказать, у него было приличное.

– Приличное? – спросил Дик. Он был смущен и бледен.

– Состояние вашего отца составляет в целом полтора миллиона долларов. Каждый из вас получает половину. За вычетом налогов, конечно.

Никто не издал ни звука. Они сидели за кухонным столом в старомодной комнате и смотрели друг на друга. Похоже, что Эд Зето ждал какой-то реакции с их стороны. Но никакой реакции не было. И Барбара и Дик были ошарашены сверх всякой меры – и размером состояния, и тем, что оно было разделено между ними поровну. У Барбары в голове вертелась одна мысль: «я богата».

И как следствие этой мысли была еще одна, которую она безуспешно пыталась отогнать: «я богата – и я свободна».


– Что ты собираешься делать со своими деньгами? – спросил Дик, когда они вернулись в Нью-Йорк. С той минуты, как Эд Зето объявил им о завещании, он злился на Барбару. Она не могла понять, почему: может, потому что его отец так же любил Барбару, как и своего собственного сына? Или потому, что теперь она была совершенно независима?

– Не знаю, – ответила Барбара. – Сначала положу в банк, пока не привыкну. Может быть, потом когда-нибудь решу, что с ними делать. А ты что сделаешь со своими?

– Оставлю в банке на счету. Ты знаешь, деньги меня не больно волнуют. На все, что мне нужно, мне и так хватает.

Никто из них не заметил, что они говорят о деньгах «мои» и «я». Ни один из них не произнес «наши» и «мы».


Это было в октябре 1966 года. Нед Джаред закрыл двери своей конторы.

– Я хочу рассказать вам кое-что о себе, – начал он. – Ведь вы уже несколько месяцев работаете у меня.

Он признавал, что Барбара фактически руководит отделом, и ей это понравилось. Официально ничего по этому поводу не говорилось, но неофициально и в самой компании, и вне ее признавалось, что отделом рекламы и сбыта в компании «Дж. и С.» руководит Барбара Розер.

– Я астматик, – сказал Нед Джаред. – С самого детства. Это неизлечимо, но состояние облегчается лекарствами и психотерапией. Каждый день в одиннадцать тридцать я отправляюсь к своему психоаналитику. Если я не возвращаюсь, это означает, что у меня был приступ. Я не могу дышать. Мне необходим укол и больница со специальной палатой, наполненной стерильным воздухом.

– Мне очень жаль, – сказала Барбара, – я этого не знала.

– Я знаю, что обо мне ходят всевозможные слухи, – продолжал Нед.

– Я ничего такого не слышала, – ответила Барбара, хотя она слышала, что он алкоголик, гомосексуалист, наркоман. Еще что он любит сексуальные игры втроем, одевается в женское платье и что его видели шатающимся вокруг мужского туалета в «Гран-Сентрал» в ожидании чего-нибудь интересненького.

– Но я здесь не для того, чтобы рассказывать вам о своих проблемах. Я хочу вам сказать, что ценю вашу предприимчивость, и уже сказал президенту компании, что вы заслуживаете повышения.

Барбаре хотелось спросить, что же ответил Леон Крэват, но она побоялась показаться чересчур настырной и честолюбивой. Она никогда не встречалась с Леоном Крэватом, хотя и сталкивалась с ним пару раз в лифте. Его офис был этажом выше. Выглядел он, по мнению Барбары, точь-в-точь как граф Виндзорский – маленький, безупречно прилизанный и какой-то хилый.

– Он сказал, что о вашей работе ему упоминали несколько авторов и что он доволен тем, как «Дж. и С.» набирает популярность.

Барбара не сумела сдержать горделивую улыбку. Она действительно заслужила похвалу.

– Он не сказал вам, когда я стану вице-президентом? – Барбара задала свой вопрос в шутку, в надежде обойти острые углы.

– Он сказал, что вы получите все, что заслуживаете. Я вовсе не удивлюсь, если через несколько лет, когда я уйду на пенсию, вы займете мое кресло. – Нед вышел из-за стола, подошел к Барбаре и похлопал ее по плечу. – Он просил не говорить вам, но я не смог сдержаться. Пусть это будет наш с вами секрет.

– Наш с вами секрет, – повторила Барбара и приложила указательный палец правой руки к сердцу, скрепляя договор.

Таким образом, секретов, которыми обладала Барбара, становилось все больше. Секрет Юджина давал ей ощущение власти. Секрет Неда делал ее неуязвимой.


Спустя несколько недель Дик Розер спросил, усаживаясь за накрытый для ужина стол:

– Ну, дети, что вы скажете насчет плавания круглый год?

– У-у! – сказал Кристиан, который прошлым летом в лагере выиграл первое место по плаванию.

– А волны большие? – спросила Аннетт, консерватор по природе.

– Что ты хочешь этим сказать– плавание круглый год? – Барбара вышла из себя. О чем он говорит? И почему без предупреждения сразу выкладывать это детям? Не мог же он купить какой-нибудь ужасный дом в отвратительном пригороде, не поставив ее в известность? Дом с бассейном, на деньги, которые остались от отца?

– Как ты думаешь, дорогая? – По его тону было ясно, что он боится ее. Вот почему он выложил все сразу детям. Дик готов был на что угодно, лишь бы избежать ссоры, и Барбара презирала его за трусость.

– Я ничего не думаю, – сказала Барбара

– Правильно, – ответил Дик, почти что вздохнув с облегчением. – Я сам только сегодня узнал. Мы получили контракт. Будем разрабатывать новую гидравлику для всего ядерного флота. Дело в том, что нам надо перебираться в Пенсаколу. К началу следующей недели я должен быть там.

Барбара только пристально посмотрела на него.

Ему ничего не оставалось, как продолжать:

– Нам придется забрать детей из школы, а квартиру сдать. Ведь у нас в договоре есть пункт о субаренде, да? Спешки никакой нет. Ты можешь дождаться января, начала новой учебной четверти. «Маклафлин» приготовила нам дом, так что надо будет только сложить вещи.

– А у меня будет трамплин для прыжков в воду? Я хочу научиться делать сальто назад, – сказал Кристиан.

– Помолчи, – сказала Барбара. Она не знала, с чего начать. – А как же с моей работой? А дети? – В голове у нее пронеслись молнией Юджин Стэннет, Нед Джаред и Леон Крэват. – И вообще, что будет с моей жизнью, черт возьми!

Аннетт заплакала. Она никогда не слышала, чтобы мама кричала на отца.

– Тебе не придется работать, – сказал Дик. – Денег у нас полно.

Аннетт горько рыдала, зарывшись лицом в плечо Барбары.

– Дело не в деньгах. – Барбара просто не знала, как говорить с Диком. Для него не существовало ни ее жизни, ни ее самой. Если ты для кого-то пустое место, как ты можешь его в чем-нибудь убедить?

– Тебе будет интересно. Погода там прекрасная. Там много жен из «Маклафлин»…

– Жены из «Маклафлин» до сих пор завивают волосы на папильотках. А я хожу в лучший парикмахерский салон. Как ты не понимаешь? Между моей жизнью и их – миллион световых лет. – Она хотела сказать, что миллион световых лет между ее жизнью и жизнью Дика, но этого она не могла сказать. Она не могла признаться в этом даже себе самой. Пока – не могла.

– Успокойся, мамочка… – всхлипывала Аннетт.

Барбара поцеловала Аннетт в шею, ощущая мягкость и упругость ее кожи.

– Но ты ведь попробуешь, правда, дорогая? Это так много значит для меня.

У Барбары не хватило духу отказать ему, и она сказала, что да, она постарается. Она приедет в Пенсаколу с детьми на рождественские каникулы.

Вечером, когда они легли спать, Дик обнял Барбару.

– Я люблю тебя, ты это знаешь. Я люблю тебя больше всего на свете, – сказал он.

– Я знаю, – ответила Барбара. Линии их жизни все больше расходились, помимо их воли. Волна любви и нежности к Дику переполнила Барбару. Он уже много лет ее муж, и он был хорошим мужем, верным и преданным. Его ценят на работе. И он сделает для нее все, что в его власти. Беда в том, что сама его власть, как и всякая другая, весьма ограничена. Тронутая захлестнувшей ее тоской по всему, что, она знала, было обречено. Барбара взяла инициативу в свои руки и предалась любви.


В служебной переписке между отделами компании появилась, как говорила Барбара, «Высочайшая повестка». Семнадцатого ноября Леон Крэват приглашал ее составить ему компанию во время обеда. В час дня. «Итальянский павильон».

Барбара сделала вид, что она нисколько не взволнована, позвонила своему приятелю в «Лайф» и попросила сделать для нее ксерокопию их досье на Леона Крэвата. На следующее утро посыльный доставил документ «Кто есть кто в американском бизнесе», из которого Барбара почерпнула сведения о профессиональном пути Леона, а также узнала что Леон Крэват женат, имеет двоих детей и живет в Ойстер-Бей на Лонг-Айленде. У него нет хобби и каких-либо посторонних увлечений.

Краткость приглашения Леона Крэвата насторожила Барбару, и она лишь усилием воли заставила себя опоздать к обеду на десять минут. К чему этот обед?

Леон Крэват уже сидел за столиком в углу, перед ним стояла откупоренная бутылка воды. Пока официант усаживал Барбару, Леон Крэват взглянул на часы. От Барбары это не ускользнуло, но она заставка себя не оправдываться и не ссылаться на транспортные пробки.

Пока что ничья.

Не отвлекаясь на обычную в таких случаях обеденно-деловую болтовню, они сделали заказ: омлет «моцарелла» для Леона Крэвата и запеченный окунь для Барбары. Она ждала, когда он сделает первый шаг. И он его сделал, но с неожиданной стороны:

– Как вы думаете, сколько мы платим в год Неду Джареду?

– Не знаю. – Его прямота ошарашила ее. Именно этого он и добивался.

– Тридцать пять тысяч долларов, – сказал Леон Крэват. – А он их вовсе не заслуживает. – Он помолчал и начал есть. – Все дело в том, что его работу фактически делаете вы.

Барбара лишилась дара речи. Откуда это известно Леону Крэвату? Ведь он сидел в своем кабинете на другом этаже в совершенной изоляции от других. Ведь не ясновидец же он, такого не бывает.

– Ведь это так, не правда ли?

– Да, – сказала Барбара. Лгать было бы глупо, но от собственного предательства ей стало нехорошо. Она посмотрела на свою тарелку, где лежал труп рыбы, и отодвинула ее.

– Как вы думаете, вы лично стоите тридцати пяти тысяч в год? – Леон Крэват окинул ее оценивающим взглядом.

– Вы хотите предложить мне место Неда Джареда? – спросила она. Если он позволяет себе грубить, то она тоже церемониться не будет.

– Нет, – ответил Леон Крэват.

– Тогда зачем же вы пригласили меня на обед?

– Хотел с вами познакомиться.

– Следовательно, получили возможность выяснить, стою ли я тридцати пяти тысяч в год? – Барбара решила, что лучше выложить карты на стол. Это было оружие, изобретенное самим Леоном Крэватом, и оно будет эффективнее всего против него самого.

– Вы хорошо владеете собой, – сказал он.

– Благодарю, – ответила Барбара. Было ясно, что Леон Крэват не намерен давать ей окончательный ответ. И лучше на него не давить.

Так, как будто предыдущего разговора и не было, Леон Крэват поинтересовался ее мнением, не стоит ли фирме распустить свое рекламное агентство и переменить рекламную политику.

– Если вы хотите изменить имидж компании, то это лучший вариант, – ответила она. – Если же нет – то не стоит.

Леон Крэват не ответил на ее замечание и подозвал официанта. Барбара молча смотрела, как он подписывает чек своей шикарной золотой авторучкой. Для мужчины у него были слишком маленькие руки, даже меньше, чем у нее, и к тому же обработанные профессиональной маникюршей. Однако маникюр не скрывал того обстоятельства, что Леон Крэват грызет ногти. На какое-то мгновение Барбара попыталась представить себя с ним в постели, но ее воображение не пошло дальше вида этих маленьких ручек с искусанными ногтями у нее на груди. Это было одновременно и волнующее и отталкивающее зрелище.

Леон Крэват проводил ее из ресторана, подозвал такси и помог ей сесть. Захлопнув за ней дверцу, он зашагал в противоположном направлении.

У Барбары было такое чувство, будто она сдала экзамен. Но она не могла понять, по какому предмету, и не знала, сдала ли она его успешно. Она не сомневалась только в одном: ей есть чему поучиться у такого человека, как Леон Крэват.


На Рождество Барбара повезла детей в Пенсаколу. Аннетт была так возбуждена предстоящей встречей с отцом, что в самолете ее дважды стошнило. Кристиан вел себя очень хладнокровно, и казалось, его больше волнует конструкция «Боинга», нежели перспектива повидаться с отцом. Барбара хлопотала вокруг Аннетт, и у нее даже не было времени задуматься, каково это будет – снова увидеться с Диком, да еще на чужой территории.

Когда они сходили с самолета. Дик уже стоял внизу, на солнцепеке. Выглядел он усталым, и Барбара заметила, что он слегка растолстел, над поясом у него появился круглый мягкий животик. Дети побежали и повисли на отце. Дик сдержанно заулыбался, подхватил Аннетт и стукнул Кристиана по плечу. Барбару всегда очень трогало, что с детьми природная сдержанность Дика как бы тает. С ними он вел себя прекрасно, им было очень хорошо с отцом.

– Привет, дорогой, – сказала она, целуя его в щеку.

Дик улыбнулся в ответ, немного щурясь на солнце:

– Машина вон там.

Аннетт рассказывала о школе, а Кристиан – об успехах спортклуба «Никс». Барбара смотрела в окно и думала о том, как она переживет эти две недели в Пенсаколе. На каждом углу был банк и заправка. Американцы везде одинаковы, подумала Барбара: деньги и машины.

Дик подрулил к оцинкованным железным воротам и показал пластиковое удостоверение вооруженному часовому, который проверил его на испускающей голубое сияние фантастической машине и помахал, чтобы они проезжали. Черная асфальтовая дорога вела через лабиринт одинаковых оштукатуренных строений. В неком заранее определенном порядке они были выкрашены в желтый, розовый и голубой цвета. Травы нигде не было: на песчаной почве ничто не растет. Лишь там и здесь торчали одинокие тощие пальмы.

– Мы почти дома, – сказал Дик.

«Домом» было жилье, которое выделило для Ричарда Розера и его семейства Военно-морское управление. Это был коттедж розового цвета, с гостиной, обставленной потрепанной мягкой мебелью в раннеамериканском стиле, которая была накрыта старыми оранжеватыми пледами, на полу лежал зеленый ковер, обшитый коричневой тесьмой, на нем стоял журнальный столик из стекла и металла, а на стене над диваном висели два пейзажа. В домике помещалась также небольшая кухня, две спальни и ванная комната.

– Ты немного поправился, – сказала Барбара, распаковывая чемодан.

– Не могу отказать себе в посещении кафетерия, – сказал Дик. Он смутился, и Барбара чувствовала, что ему так же неловко, как и ей. Она подумала, что через пару дней это чувство неловкости пройдет. Это просто из-за того, что они два месяца жили врозь.

Вечером они отправились поужинать в закусочную, где дети накинулись на гамбургеры и кокосовый десерт. Они с нетерпением ждали следующего дня, чтобы отправиться на пляж, – виданное ли дело поплавать на Рождество!

Ночью, как Барбара и предполагала, Дик начал было заниматься с ней любовью. Но из этого ничего не вышло, так впервые за время их супружества он оказался не на высоте.

– Ты просто нервничаешь, – сказала Барбара. – Через день-другой все наладится. – Она больше говорила для собственного успокоения, чем для него.


– Ого, – сказал Кристиан, – я занырну прямо сейчас. Я настоящая выдра, правда, пап? – Они подъезжали к пляжу, и Кристиан просто места себе не находил от нетерпения.

– Конечно, – ответил Дик. – С самых пеленок.

– А я никакая не выдра, – возразила Аннетт. – Они противные и похожи на крыс.

– Кристиан говорит не о настоящей выдре, – сказал Дик. – Это просто такое выражение. Так говорят про человека, который любит воду.

Они взяли напрокат зеленый с белыми полосками пляжный зонт, и Дик помог Барбаре поднести корзину с едой, которую она собрала: холодная курица, капустный салат, фрукты, печенье и остуженный чай в термосе.

Дик явно избегал ее, стараясь сосредоточиться на детях. Возясь с полотенцами, Барбара удивлялась, почему для него таким унижением стала одна-единственная неудавшаяся ночь. В конце концов, даже в книжках пишут, что каждый мужчина может испытать моменты сексуального бессилия. И это вовсе не признак ослабления половой функции.

– Вот не везет, – сказал Дик, подходя к воде. – Медузы.

– Где? Я никогда не видал.

– У вас на севере их и не увидишь. Только здесь.

Дик подвел детей к воде и показал им медуз, гладких, скользких, медлительных и светящихся в темной зеленой воде.

– Ух ты, – сказала Аннетт, поджав губы и отступя на безопасное расстояние от воды.

– Они жалят, – сказал Дик. – Осторожно.

– Трусиха, – сказал Кристиан сестре. – А я вот не боюсь. – Он вошел в воду, схватил медузу и запустил в сестру.

Аннетт завизжала, а Дик схватил Кристиана за руку и вытащил из воды. Барбара шлепнула его по заднице. От злости Кристиан помрачнел и замкнулся. Аннетт, напуганная медузами и разочарованная тропическим вариантом Рождества, заныла и повисла на Барбаре.

С горем пополам они преодолели этот день, и, к облегчению Барбары, Дик ночью даже не пытался приблизиться к ней в постели.

На следующий день все решили остаться в поселке «Маклафлин» и поплавать в бассейне. Кристиан отрабатывал свое сальто, а Аннетт плескалась там, где было помельче, и старалась не замочить волосы. Дик и Барбара наблюдали за ними, сидя в алюминиевых шезлонгах. Им было как-то не по себе вдвоем, и в конце концов Дик попросил разрешения сходить на минуту в контору.

– Да ради Бога, – сказала Барбара, и оба попытались скрыть, что это их очень устраивает.

Весь день она провела, созерцая жен «Маклафлин» возле бассейна, играя в канасту и читая детективы. Ей казалось, что она попала в другое время. Местные дамочки продолжали пользоваться яркой губной помадой, как будто они и не подозревали о существовании других, более бледных тонов. У некоторых была мелкая старомодная завивка, и почти каждая щеголяла в ситцевом купальнике со штанишками наподобие мальчиковых шорт, которые, видимо, предназначались для сокрытия массивных ляжек. Неужели сюда не доходит ни «Вог», ни даже «Глэмор»? Неужели они не ходят в кино? И слыхом не слышали ни о сексуальной революции, ни о купальниках «бикини»? И Дику все это по душе. Ему хорошо здесь, в Пенсаколе. Барбара как будто взглянула на него по-новому.

– Тебе здесь нравится, да? – спросила она его после ужина.

– Конечно. Почему бы нет?

– Здесь все такое старомодное. Прямо-таки пятидесятыми повеяло.

– Значит, я человек пятидесятых, – сказал Дик. – Ты думаешь, что погоня за модной ерундой дает тебе преимущества?

– По крайней мере, это лучше, чем плестись в хвосте.

– Я думаю, что лучше всего твердо знать, кто ты есть. Даже если ты всего лишь «человек пятидесятых», – слова прозвучали с сарказмом и волнением. – А я знаю, кто я и чего хочу.

– А я – нет?

Дик промолчал. Он прошел на кухню и налил себе выпить.

– Ты никогда раньше не пил после ужина, – сказала Барбара, стараясь сгладить пробежавшую между ними тень.

– Я должен тебе сказать, – сказал Дик, неловко усаживаясь на жестком стуле. – Я встретил одну женщину.

– А-а. – Они сидели в этой ужасной гостиной, глядя друг на друга и не зная, кто и что должен теперь сказать.

– Она вдова… С тремя детьми…

– Понятно. И она хочет быть женой и матерью. Она не хочет делать карьеру, – закончила за него Барбара.

– Мне будет лучше в одной семье с женщиной, занимающейся домом и мужем.

– Ты собираешься на ней жениться? – спросила Барбара. Она нисколько не была удивлена. Дик не тот человек, который удовольствовался бы интрижкой. Он такой домашний, и к тому же однолюб.

Дик кивнул. Барбара вдруг осознала, что, когда он в пятьдесят седьмом году женился на ней, она была именно той женщиной, какая ему была нужна. Все дело в том, что с тех пор она изменилась, и та женщина, в которую она превратилась, больше не могла дать ему счастья.

– Значит, нам нужно развестись, – сказала Барбара.

– Это было бы лучше всего, – сказал Дик.

– Мне нанять адвоката? Я представления не имею, как это делается. – Пока она может обсуждать это с ним спокойно, все будет в порядке. Надо делать вид, что это происходит с кем-то посторонним.

– Я хотел бы время от времени видеться с детьми, – сказал Дик осторожно.

– Я же не стерва.

– Нет, конечно. Я знаю, – сказал Дик. – И я хочу их поддерживать материально. Ты же понимаешь.

– Я полагаю, все это могут устроить адвокаты, – сказала Барбара. Она вдруг почувствовала страшную усталость. Ей ужасно захотелось спать. – Я очень устала.

– Я лягу здесь, на диване, – сказал Дик. Он оставался джентльменом до самого конца.

– Я любила тебя, – сказала Барбара. – Правда. Я хочу, чтобы ты это знал.

– Я тоже, – сказал Дик. – Я любил тебя больше всего на свете. Но что-то произошло…

– Разные вещи случаются, – сказала Барбара и прошла в спальню, которую еще прошлой ночью она делила с Диком. Дик последовал за ней и попытался обнять ее. В этом жесте не было желания, только сострадание.

– Пожалуйста, не надо, – попросила Барбара. Она не могла вынести еще и его жалость. – Это черт знает что, а не канун Рождества.

На следующий день они устроили праздник. Аннетт получила в подарок детский набор косметики, несколько книжек и свитер. Кристиану досталась спортивная рубашка «Никс» и годовая подписка на журнал «Спортс иллюстрейтед». Дику Барбара подарила кожаный ремень от Гуччи, который купила для него в Нью-Йорке, а он вручил ей флакон «Мисс Диор».

Двадцать шестого числа, на восемь дней раньше запланированного срока, Барбара с детьми сели в самолет на Нью-Йорк. Дети, казалось, ни на йоту не огорчились переменой в планах: Аннетт уже заскучала по своим подружкам, а Кристиан так и не смог преодолеть разочарования от несостоявшегося купания в океане. Ветер, который мог бы отогнать медуз от берега, так и не поднялся.

На прощание Дик крепко обнял и расцеловал детей и, не зная, как себя вести, чмокнул Барбару в щеку. Проверяя, надежно ли пристегнуты дети, Барбара подумала, что скорое завершение визита принесло всем только облегчение. И ничего более печального нельзя было сказать о кончине семейной жизни.

5

В апреле 1968 года суд города Хуареса, штат Мексика, расторг брак Барбары Друтен и Ричарда Розера. Все хлопоты взял на себя Дик, и Барбара обнаружила, что получить развод можно без каких-либо усилий с ее стороны.

Формальный разрыв состоялся через такое длительное время после психологического, что, подписывая бумаги, Барбара почти ничего не почувствовала. Зато дети с момента возвращения из Пенсаколы вели себя беспокойно. Аннетт отказалась встречаться с отцом и его новой женой, когда они приезжали в Нью-Йорк, а Кристиан подарил свою майку «Никс» сыну директора школы, под тем предлогом, что она не подходит ему по размеру. По ночам детей душили кошмары, от которых они спасались в постели у Барбары. В начале весны Барбара советовалась на этот счет с детским психологом, и тот сказал, что не стоит огорчаться, что Аннетт и Кристиан ведут себя естественно и что вскоре все пройдет. Барбара убедила себя, что психолог прав.

– Жаль, что у вас с Диком так все получилось, – сказала Барбаре ее мать, когда она как-то привезла ей внуков на выходные. – Но не стану притворяться, что меня это удивило.

– Я боялась, ты будешь сердиться, – сказала Барбара. – Все-таки это первый развод у нас в роду.

– Ятолько об одном хочу спросить тебя, ты уверена, в самом деле уверена, что приняла правильное решение? – Мать хотела знать правду, а Барбара и не пыталась ничего скрывать.

– А что мне было делать? У меня не было выбора. Дик знал, кто ему нужен, и это – не я. А если я – то такая, какой я была в пятьдесят седьмом году. А я уже совсем другая.

Эванджелин Друтен позволила себе заметить:

– По-моему, ты изменилась в лучшую сторону.

С годами Барбара все больше начинала ценить свою мать. В свои шестьдесят семь лет она выглядела моложе, чем была в пятьдесят четыре. Просто поразительно, как она изменилась после смерти мужа. Она превратилась из провинциальной светской дамочки, зависимой и пассивной, в активную и деятельную женщину. Иногда Барбара задавала себе вопрос, не подумывает ли ее мать о новом замужестве, тут же пробовала отнести этот вопрос к себе и гадала, как на ней самой отразится жизнь в разводе.

– Что бы ты сказала, если бы я предложила детям провести каникулы со мной?

– Я спрошу, – ответила Барбара. Ей не хотелось решать это за них. Она и без того чувствовала себя виноватой из-за развода.

Дети пришли в восторг, когда им предложили провести лето в Полинге. Это было что-то совершенно новое и потому интересное!

– Тебе надо какое-то время побыть одной, – сказала мать, – заняться собой, своей собственной жизнью.

Возвращаясь на машине в Нью-Йорк, Барбара вспоминала свой давний разговор с матерью осенью пятьдесят девятого года, когда она отправлялась к Дику в Монтаук. Тогда мать тоже посоветовала ей заняться собой, и семью удалось снова склеить. Теперь же, когда брак был позади, этот совет казался ей еще более своевременным. Ей надо стать эгоисткой, уделять время и внимание себе, думать о своей жизни, о своем будущем.

Квартира на Грэмерси-парк угнетала Барбару. Она хранила слишком много воспоминаний, и плохих и хороших. Они таились там в каждом углу и нападали на нее из неожиданных мест и в неожиданный момент. Она поняла, что сейчас главным в жизни, по крайней мере для нее, является дом, в котором она живет. И Барбара приняла первое важное решение – сменить квартиру.

Она еще не трогала денег, которые получила в наследство от свекра. Они по-прежнему лежали на счету в банке, обрастая процентами. Время от времени Барбару посещала мысль, что недурно бы поместить их в какое-то прибыльное дело, но она не знала, как это сделать и к кому обратиться за советом. Сейчас она была рада, что не сделала этого. Теперь у нее было на что их потратить.

За восемьдесят тысяч она купила шестикомнатную квартиру на Восточной 77-й улице между Парк-авеню и Мэдисон-сквер.

Едва заполучив новую квартиру, Барбара приняла второе важное решение: все, до последней мелочи, вещи, приобретенные за годы замужества, она пожертвовала комиссионному магазину для бедных.

Следующие шесть месяцев Барбара носилась по магазинам, пытаясь таким образом побороть депрессию. Она купила новую кровать, новые ковры и шторы, новые скатерти и посуду, новые диваны, столы, стулья и зеркала, раскладные кровати для детских комнат, чтобы оставлять у себя ночевать припозднившихся гостей. Все свободное время она проводила в «Блумингдейл», «Портхольте» и прочих знаменитых супермаркетах. Не было дня, чтобы она не купила что-нибудь новое, и каждый вечер дома ее ждали все новые и новые свертки, которые ей надлежало распаковать. Все новые и новые приобретения. Как ни забавно, но именно деньги Алекса Розера позволили ей купить для себя свободу от его сына, думала она. В каком-то смысле купить себе новое «я».

Понемногу прошли и депрессия, и угрызения совести, и приступы отчаяния. Постепенно она начинала чувствовать себя сильней и уверенней. Больше всего Барбара сожалела о собственной пассивности. Ведь она еще задолго до Дика знала, что их браку пришел конец, и все же ничего не предприняла со своей стороны. Она позволила себе плыть по течению, пока обстоятельства не сделали развод необходимостью. Теперь, оглядываясь назад, она сокрушалась: как у нее недостало смелости сделать первый шаг?

Десятилетие подходило к концу, и Барбара осознала вдруг, что кое-что в ней самой изменилось в корне: из пассивной она стала активной.


Барбара не могла оторвать глаз от искусанных ногтей Леона Крэвата. Это было как гипноз. Заметив ее взгляд, он сделал над собой усилие, чтобы не убрать рук.

– Стенли Бэрман, – сказал он, – знаете такого?

– Слышала.

Стенли Бэрман был торговым менеджером компании «Бойни-Ньютон», имеющей высокую репутацию в издательском деле. Интересно, зачем Крэвату понадобилось говорить о нем? Нед Джаред только что вышел на пенсию, и Барбара явилась в офис Леона Крэвата обсудить свои новые обязанности. Леон Крэват уже сообщил ей, что вместо пятнадцати тысяч в год она будет теперь получать семнадцать с половиной и должность ее будет отныне называться «менеджер отдела рекламы и сбыта».

– Мы берем его к себе, – сказал Крэват. – Он может принести компании немало пользы. – Он помолчал, как видно, в ожидании, что Барбара поздравит его с прекрасным приобретением.

– Очень мило, – сказала Барбара. Она гадала, куда шеф наметил приткнуть Бэрмана и как это отразится на ней самой. Леон Крэват был не тот человек, чтобы докладывать сотрудникам о своих планах, если у него нет в том нужды.

– Он будет называться «директор отдела рекламы и сбыта», – продолжал Крэват немного смущенно.

– Кому же я буду подчиняться?

– Ну как же, Стенли Бэрману. Он будет членом наблюдательного совета.

– А я – нет? – спросила Барбара. Все ясно: они дают ей прибавку и новую должность, чтобы заткнуть рот. Навешивают на нее больше обязанностей, а сами приводят кого-то, кто представления не имеет о том отделе, которым собирается руководить.

– В наблюдательный совет входят только главы отделов, – сказал Леон Крэват таким тоном, будто разговаривал с идиотом.

– Я полагала, что главой отдела являюсь я. Я все-таки руковожу им вот уже два с половиной года.

– Мы высоко ценим ваш вклад в дело компании, – сказал он. – Но мы опасаемся, что мужчины, работающие в отделе, не захотят подчиняться женщине.

– Они подчиняются женщине уже два с половиной года. Как ни странно, я их устраиваю, – возразила Барбара. – Вы, видимо, хотели сказать, что лично вы не стали бы подчиняться женщине.

– Я этого не говорил.

– В этом не было необходимости. – Руки у нее дрожали, но она не стала утруждать себя, чтобы унять дрожь.

Леон Крэват начал опять что-то говорить, что-то умиротворяющее, но Барбара уже его не слушала. Она встала и вышла, оставив его на середине фразы.

В своем кабинете она быстро напечатала заявление об уходе, вложила его в конверт для внутренней почты и написала на нем: «Личное».

Она швырнула в сумку косметичку, записную книжку и рабочий дневник и в последний раз покинула свой кабинет. Она отправилась прямиком домой, и после одного-единственного телефонного звонка у нее была новая работа. Через неделю ей предстояло заступить на службу в компанию «Палисейдз пресс» в качестве директора отдела рекламы с окладом тридцать пять тысяч в год. «Палисейдз пресс» издавала дешевые книжки. Полтора месяца назад Барбара отвергла их предложение, и сейчас они были счастливы, что она передумала.

В половине шестого Барбаре позвонил Леон Крэват.

– Вы вели себя очень непрофессионально, – сказал он.

– Вы тоже.

– Мы бы хотели, чтобы вы изменили свое решение. Вы знаете, как высоко мы ценим ваши заслуги.

«Еще бы, – подумала Барбара. – Ровно настолько, чтобы нанять другого человека, который мог бы воспользоваться результатом моих заслуг. Тоже мне остряки».

– Вы в самом деле хотите, чтобы я передумала?

– Именно поэтому я и звоню. – Барбара обратила внимание, что он перешел с имперского «мы» на более личное «я».

– Хорошо. Но при одном условии: я буду называться директором отдела рекламы, буду входить в состав контрольного совета, и мой оклад будет составлять тридцать пять тысяч долларов в год.

– Не сомневаюсь, что вы знакомы с политикой нашей компании в отношении повышений, – сказал Крэват. Барбара обожала этот эвфемизм: повышения. – Мы можем давать прибавку не более десяти процентов в год, и то после рассмотрения на административном совете. – Он разглагольствовал об официальной политике, прячась за бюрократическими препонами, воздвигнутыми специально для того, чтобы оградить начальство от возни с недовольными служащими.

– К счастью, в «Палисейдз пресс» ничего не слышали о вашей политике, – сказала Барбара.

Опять молчание. Барбара истолковала его так: Леон Крэват не думал, что у нее есть другие варианты. Она ожидала его реакции.

– Мы желаем вам больших успехов на вашей новой работе, – сказал он, вернувшись к своему имперскому «мы».

– Мы благодарим вас, мистер Крэват, – сказала Барбара и повесила трубку.

Вот и все, подумала она. Глава о Барбаре Розер и Леоне Крэвате окончена. По крайней мере, она так думала.


К новой работе Барбара приступила второго апреля 1969 года.

Переход из «Дж. и С.» в «Палисейдз пресс» был равносилен посещению стоянки подержанных автомобилей после фешенебельного магазина Тиффани. «Палисейдз пресс» была основана всего семь лет назад человеком, который оставался ее владельцем и по сей день, – маньяком по имени Джей Берг, и капиталы фирмы теперь исчислялись многими миллионами.

В 1962 году, одолжив денег у торговца журналами для мужчин, Джей стал издавать порнографическую литературу – по четыре книжки в месяц. В лучших традициях дешевых изданий, они имели приличные обложки и весьма неприличное содержание. Фирма процветала и разрасталась, и в конце концов Джею ничего не оставалось, как узаконить ее. «Палисейдз» начала издавать пеструю серию популярной беллетристики, тиражи росли с каждым месяцем. Оказалось, что легальная издательская деятельность способна приносить не меньший доход, чем «порнуха». И вот уже Джея Берга начали представлять на приемах как издателя, что вполне отвечало его примитивному снобизму.

Своим сотрудникам Джей хвалился, что не прочел ни одной книжки с эмблемой «Палисейдз» на обложке. Он считал, что лучше может продать книгу, если редактор устно перескажет ему ее содержание в двух словах, чтобы он, Джей, мог заняться более важным делом, а именно – выбором обложки. Всех удовлетворяло такое разделение труда: Джей не утруждал себя чтением того хлама, который издавала фирма, а редакторы были избавлены от необходимости выдерживать атаки издателя, находящегося в плену литературных иллюзий.

Кроме всего прочего, Джей Берг был законченным психом – он увешал все стены кабинета старинным и современным оружием. В углу стояли латы, а повсюду в шкафах и витринах были разложены арбалеты, луки, стрелы, винтовки, ножи, мачете. В качестве пресс-папье он использовал ручную гранату. Когда его спрашивали о столь сногсшибательном декоре, Джей Берг отвечал:

– Так я чувствую себя в безопасности.

Помимо увлечения оружием, Джей Берг явно тосковал по порнобизнесу. Порнография была его истинным призванием, и он продолжал руководить издательством только потому, что оно приносило огромный доход. Сердце его принадлежало новой компании, которую он организовал на пару с шурином. Компания называлась «Блу мувиз инкорпорейтед» и снимала дешевые эротические фильмы. Они делали быстрые деньги с помощью минимального содержания и максимально обнаженного тела, и это давало Джею то удовольствие, которого он лишился в «Палисейдз» с тех пор, как она стала полуреспектабельной. В целом же Джей Берг был счастливым человеком. Как он сам говаривал: «Я сам пеку себе пирог и сам его ем».

Лишь немногие в Америке могли сказать о себе такое же.


Окончательную победу сексуальной революции Барбара встретила в возрасте тридцати одного года разведенной, привлекательной и доступной женщиной. Хотя молодежная культура и утверждала, что в тридцать жизнь кончена, но Барбара открыла для себя, что Нью-Йорк прямо-таки кишит мужчинами всех сортов, возрастов и размеров, на любой вкус, случай, какого угодно рода занятий, общественного положения и опыта, и она имеет спрос на сексуальном рынке.

Барбара знакомилась с мужчинами на работе, на приемах, конференциях и совещаниях. Дважды она позволила подцепить себя в баре отеля «Ридженси», а как-то ранним утром это произошло в закусочной на Третьей авеню. Был случай, когда она сама проявила инициативу и подцепила менеджера по маркетингу прямо в самолете, выполнявшем чартерный рейс в Вашингтон. Женатые друзья и подруги тоже всячески стремились устроить ее личную жизнь и знакомили Барбару с друзьями своих друзей, и в результате люди, которых она едва знала, раздавали ее телефон мужчинам, с которыми она и вовсе была не знакома.

Все правила переменились. Уже не шла речь о том, чтобы держаться за руки во время первого свидания и целоваться только на третьем. В конце шестидесятых женщина, принимающая приглашение от мужчины куда бы то ни было, как бы уже соглашалась спать с ним, и оба понимали это именно так. В действительности система работала неплохо, поскольку Барбара очень быстро для себя уяснила, что если она находит мужчину достаточно симпатичным, чтобы пойти с ним в какое-нибудь заведение, то он вполне годится и для секса.

За два года, прошедшие после ее развода, Барбара переспала с телевизионным продюсером, который так много курил марихуаны, что его потенция была на грани, с влиятельным политическим деятелем, который после жаркого уик-энда, проведенного в постели, клялся в вечной любви и восхищении, но больше так и не объявился. У нее был стремительный роман с адвокатом, увлекавшимся психоанализом, который безумно в нее влюбился, а позже признался, что его неудержимо тянет к разведенным женщинам и увлечение психоанализом как раз и вызвано желанием избавиться от этой странной навязчивой идеи. У нее был роман с известным киносценаристом, который сказал ей, что вообще-то предпочитает секс втроем, и спросил, не возражает ли она, чтобы он пригласил еще одну девушку. Когда Барбара дала ему отставку, он пожал плечами и поинтересовался, не могла ли бы она, в таком случае, хотя бы стирать его носки и белье, так как отель «Карлайл», где он живет, дерет за услуги прачечной втридорога.

Дважды Барбаре казалось, что она влюблена. Несколько месяцев она прожила с Алексом Прошкой, довольно известным художником-миниатюристом, который переехал к ней из своей студии, но спустя несколько месяцев объявил, что она губит его работу. Он съехал, подарив ей на прощание одно из своих крошечных полотен размером в один квадратный дюйм. В то время эта работа оценивалась в пять тысяч долларов.

Через полгода после исчезновения Алекса в жизнь Барбары вошел адвокат по имени Лен Колонер. Он был в разводе и вполне обаятелен, но главное – он символизировал собой некую стабильность. Он сделал Барбаре предложение, она его приняла, а через две недели, без всякого предупреждения, он женился на своей бывшей жене. Барбара испытала опустошение и решила залатать свою истерзанную душу с помощью внимания других мужчин. Вот тогда-то она и ухватила своего менеджера на чартерном рейсе в Вашингтон. Она поклялась себе, что любви с нее довольно.

У нее была серия знакомств на одну ночь и множество интрижек продолжительностью в две недели. Она была готова завалиться в постель с любым хоть немного симпатичным мужчиной, стоило ему только позвать ее, и подчас она просыпалась утром с ужасного похмелья, не в силах вспомнить имя спавшего в ее постели. У нее случались и одновременные романы с двумя, которыми она жонглировала, возбужденная обилием мужского внимания и их заочным соперничеством, и изощрялась в отговорках и увертках, вынужденная скрывать существование одного из них от другого.

На какое-то время это захватывало, как красочное кино, и Барбара была влюблена сама в себя. Она любила ту роль, которую она играла, любила женщину, которой восхищаются столько мужчин. Но вскоре Барбара поняла, что этот чарующий образ не отвечает ей взаимностью. Она почувствовала, что находится в постоянном возбуждении, в ожидании следующего мужчины, следующего звонка, следующей встречи. Ничто не могло утолить в ней эту жажду. Но при этом Барбара осознавала, что в эмоциональном плане ее угнетает беспорядочная половая жизнь. Переходя из рук одного мужчины в объятия другого, из одной постели в другую, она не получала удовлетворения. Она открыла, что после нескольких интимных встреч с мужчиной она привязывается к нему, становится от него зависимой, хочет от него все больше и больше. Как ни парадоксально, но тот стиль жизни, который она сама себе избрала, как раз и не позволял ей получать это «больше и больше», получать удовлетворение в ответ на ее самоотдачу.

Секс был для нее словно наркотик, внутри же у нее была пустота. Она обнаружила, что за всем тем калейдоскопом, которым была ее жизнь, дом ее оставался пуст. Чем сильнее она скучала по семейной жизни, тем меньше она вспоминала о Дике. Когда же она думала о муже, единственное, что приходило на ум, была страшная усталость, в которой она жила все те годы: усталость от сочетания семейной жизни, карьеры и воспитания детей. Тогда Барбара не понимала этого, вероятно, слишком уставала, чтобы что-либо понимать, но после двадцати она жила в состоянии постоянного изнеможения. Теперь, когда ей было немногим за тридцать, она испытывала веселость, обратная сторона которой была слегка окрашена чувством отчаяния.

Однако Барбара не зацикливалась на этом чувстве и продолжала жить.


Странно, но получилось так, что Аннетт и Кристиан пошли в старую школу Полинга, куда ходила и Барбара. После первого лета, проведенного ими с бабушкой, всем казалось вполне естественным, что дети останутся в Полинге. Возможно, в пятидесятые разлука с детьми показалась бы ей невыносимой. Но теперь, в семидесятые, после развода, живя одна и с головой уйдя в свою карьеру, она приняла это как наиболее разумное решение. Может, она и ищет себе оправданий, думала Барбара, но в какой-то мере это помогает ей мириться с тем обстоятельством, что детей растит ее мать, а не она сама.

Не то чтобы она не любила своих детей. Не то чтобы она не способна была всем их обеспечить, включая и образцовое мужское влияние, которое психологи называли жизненно необходимым для полноценного эмоционального развития и мальчиков, и девочек. Но у Барбары не было выбора. Оба дедушки умерли. Дик жил в Пенсаколе, и на его шее висели трое детей другой женщины, а Барбара до сих пор не встретила человека, который бы мог заменить отца ее детям. Вся ее жизнь была серией проб и ошибок в любовниках, а психологи утверждали, что множество «пап» для ребенка хуже, чем отсутствие отца.

Поэтому было легче пойти по пути наименьшего сопротивления, к тому же это был наиболее разумный путь, и оставить детей на попечение бабушки, чем признать тяжелые последствия столь легкого решения. Барбара огорчилась, когда осознала, что ее больше волнует собственная жизнь, чем жизнь ее детей. Она никогда не слышала и не читала ни об одной женщине, которая ставила бы себя на первое место. Она обвиняла себя в бессердечии и эгоизме; она удивлялась, как извратился ее материнский инстинкт, и молила Бога, чтобы правы оказались те немногие специалисты, кто утверждал, что решающим для ребенка является не число встреч с матерью, а как они происходят. Лишь позднее, с наступлением эры «женской свободы», Барбара узнала, что и другие женщины находят воспитание детей скучным и утомительным, и только когда замаячила перспектива второго замужества, Барбара наконец-то нашла в себе силы вслух признать свою вину и таким образом освободиться от нее.


В январе 1970 года Барбара вернулась на работу в «Джаред и Сполин» – теперь уже на ее условиях.

Она думала, что больше никогда не увидится с Леоном Крэватом. Но он неожиданно позвонил и пригласил ее пообедать в «Итальянский павильон».

– А почему бы не «Брюссель»? Это ближе к моей работе, – ответила Барбара. Теперь она играла на своем поле. В этом ресторане она была знакома с мэтром, с барменом и с официантами. Это будет все равно что иметь преимущество в численном составе.

– В час? – спросил Леон Крэват.

– В час.

Барбара и не подумала забивать себе голову нарочитыми опозданиями. С Леоном Крэватом она уже все выяснила. Интересно, что ему нужно. Впрочем, она не заставила себя ждать.

– Что вы скажете насчет возвращения в «Дж. и С.»? – спросил он. Он уже успел сообщить ей, – разумеется, конфиденциально, – что Стенли Бэрман «не срабатывает». Барбара могла бы сказать ему это год назад. Но год назад Леон Крэват не удосужился спросить ее мнения.

– Мои условия прежние, – сказала Барбара. Она могла позволить себе это безразличие. Ей нравилось в «Палисейдз», к ней хорошо относились там, и у нее была практически полная свобода действий. Если уж «Дж. и С.» хотят заполучить ее назад, они должны пройти весь путь до конца.

– Мы готовы удовлетворить ваши условия, – сказал Леон Крэват. Его голос абсолютно ничего не выражал. Если Ай-Би-Эм могла бы сконструировать компьютер, грызущий ногти, то это был бы Леон Крэват.

– Должность, оклад и статус? – спросила Барбара.

– Все, – сказал Леон Крэват. – Мы совершили ошибку, отпустив вас.

«Как мило с его стороны, что он признает это», – подумала Барбара. Она дала ему немного подождать, прежде чем ответила. Она помешивала кофе у себя в чашечке и кусала корочку лимона. Правая рука Леона Крэвата лежала на белой скатерти. Она сидела рядом с ним на банкетке. Вдруг она импульсивно взяла его руку в свои и стала ее внимательно изучать. – Знаете, что я вам скажу, Леон, – сказала она, – вам уже слишком много лет, чтобы грызть ногти.


Это был наивысший триумф. Барбара дала интервью репортеру «Таймс», который готовил статью о служебном продвижении женщин – от девочки, подающей кофе, до руководителя высшего звена. В Рекламном клубе она выступила с докладом о рекламе и продаже издательской продукции. Ее речь цитировалась в еженедельнике «Паблишер уикли», а писательская газета «Райтерз ньюслеттер» взахлеб распиналась о ее обаянии, компетентности и блестящем будущем.

У Барбары были деньги и положение. Она научилась бросать вызов и побеждать. Жизнь продолжалась, с ее телефонными звонками и сделками, бестселлерами и поездками по стране, любовниками и любовью, детьми и всеми прихотями, которые только можно было купить за деньги и власть, – и так до самого лета 1971 года.

В то лето, в августе, она познакомилась с Натом Баумом.

6

Вначале все происходило так, словно опять вернулись пятидесятые. На их первом свидании в ресторане Нат не предложил ей переспать. Лишь спустя неделю он вновь позвонил ей, они отправились выпить в бар и так хорошо провели время, что оба отменили свои вечерние встречи, чтобы и поужинать вдвоем. Усаживая ее в такси, он поцеловал Барбару в лоб. Это было первый раз, когда они прикоснулись друг к другу. На третье свидание он явился с одной желтой розой, а после ужина поехал проводить ее до дома. В холле ее огромной квартиры он поцеловал ее в губы, пожелал спокойной ночи и удалился.

Таким образом, к тому моменту, когда они оказались вместе в постели, что случилось лишь на их пятом свидании, это произошло по обоюдному согласию и взаимному желанию. Это было некое сочетание похоти и необходимости, настоящее любовное приключение. Когда Нат собрался уходить, было уже далеко за полночь.

– До завтра? – спросил он, одеваясь. Барбаре нравилось, как он подбирает одежду: шелковая набивная рубашка от Сен-Лорана с галстуком контрастной, но красивой расцветки. По ее мнению, у него был лучший вкус из всех мужчин, которых она знавала.

– А как же твоя жена? – спросила Барбара. Впервые с момента их знакомства встал вопрос о семье Ната. Он воспринял его легко.

– У нас уговор. – Теперь он натягивал брюки: серо-голубые, внизу клеш и никаких карманов. Все, что он носил, было как сливки. Кашмирский шелк и мягчайшая фланель. «Он самый чувственный мужчина из всех, кого я встречала», – решила Барбара.

– У тебя своя жизнь, а у нее – своя?

– Что-то вроде того. – Он сунул ноги в туфли: мягкие мокасины.

– С твоей стороны это просто свинство, – сказала Барбара.

– Ну, я всего лишь симпатичный еврейский мальчик с Восточной стороны, – сказал Нат Баум. – Вообще-то я только спросил, могу ли увидеть тебя завтра.

Ей нравилось, когда ее ставили на место. Успех делал ее чересчур самоуверенной. Барбара подчас заходила слишком далеко и отдавала себе в этом отчет, ей это не нравилось, но она была не в силах справиться с собой. Сейчас она нарушила молчаливое соглашение, которое они заключили. Они подписывались лишь на веселое развлечение, не более того.

– До завтра? – повторил Нат, награждая ее прощальным поцелуем, который заставил ее сожалеть о том, что вечер закончился, а не только еще начинается.

– До завтра.


Сентябрь. Октябрь. Ноябрь. Они были поглощены друг другом. Поглощены и одержимы.

– Я все время думаю о тебе, – говорил Нат. – Двадцать четыре часа в сутки. Знаешь, у меня непрерывный стояк. Это просто неприлично. Ты сводишь меня с ума.

С Барбарой творилось то же самое.

– Ты как героин, – сказала она. – Я не могу насытиться. Ты для меня как наркотик.

Они были очарованы друг другом: зрелый мужчина и молодая женщина.

– Неужели ты почти на двадцать лет меня старше? – спрашивала Барбара. – Этого не может быть.

– Ошибка в календаре, – отвечал Нат. – Придется им его переписать.

– Может быть, я воспринимаю тебя как отца? – поддразнивала его Барбара.

– Хорошо хоть, что не как мать, – отвечал Нат, и они опять растворялись друг в друге.

Нат не скрывал, что богатство Барбары производит на него впечатление. Как большинство мужчин, которые бывали в ее апартаментах, Нат был напуган и ошарашен ее роскошной квартирой, как и ее роскошными шмотками. Барбара заметила, что мужчинам нравится спать с женщиной, которая предположительно богаче их самих: наверное, они чувствуют себя завоевателями.

– Люблю богатых женщин, – сказал Нат. – Они независимы. Всегда могут послать тебя к черту.

Барбара знала, что жена Ната тоже богата. Интересно, почему она не пошлет Ната ко всем чертям? Если бы ее муж так откровенно наставлял ей рога, она бы так и сделала, не задумываясь.

– Веди себя хорошо, – сказала Барбара, – и я не пошлю тебя к черту.

– А если я буду вести себя плохо?

– Если ты будешь вести себя плохо, можешь отправляться на все четыре стороны. Считай, что ты предупрежден. – Барбаре нравилось напряжение в их отношениях, эта тонкая грань, обостренные нюансы, постоянная смена равновесия. Все это лишь увеличивало эротичность их романа.

– А вот сейчас ты веди себя как следует, – сказал он и покрыл ее тело поцелуями, от чего она стала покорной.

Был еще вопрос религии.

– Смешно, – сказала Барбара, – но ты не похож на еврея.

– Смешно, – сказал Нат, – но ты похожа.

Они находили это занятным.

– Еврейские мужчины нежные и страстные. Не такие непроницаемые, как англосаксы, – сказала Барбара. – У тебя есть только одна немодная черта, Нат Баум: ты совсем лишен холодности.

– Совсем лишен, – согласился Нат. – Иди ко мне. – Она повиновалась, и они вновь растворились друг в друге, удивляя самих себя.

Частенько он звонил ей с работы и говорил:

– Я хочу тебя.

И они удирали с работы и отправлялись к ней, чтобы заниматься любовью до остановки дыхания и головокружения, а затем возвращались на рабочие места, чтобы вновь встретиться в половине шестого и наброситься друг на друга, как мартовские коты.

Они не могли отнять рук друг от друга и упивались любовью почти у всех на виду. Как-то раз, возвращаясь вечером из пригородного ресторана, Барбара отдалась Нату прямо в автомобиле, который несся по шоссе со скоростью семьдесят миль в час. Однажды они сделали это в коридоре театра «Бикмен», ведущем в зрительный зал. В другой раз – на откидном стуле в комнате, где хранилась коллекция минералов Естественно-исторического музея, – им там пришлось спрятаться за входной дверью от дежурного, прохаживающегося в вестибюле.

Как-то в субботу, в начале ноября, Нат сказал жене, что у него важная деловая встреча, ускользнул из дому и провел весь день в постели с Барбарой. Они испробовали все до единой позиции, о которых только слышали или могли себе вообразить. Они даже придумали несколько новых, таких, что, они были уверены, никто до них не пробовал. Каждый сантиметр любимого тела они обследовали рукой, языком, пальцем ноги. В шесть часов, совершенно ошалев от страсти и изнеможения, Нат неохотно сообщил, что ему надо идти.

– Это была фантастика, – сказала Барбара, провожая его до двери.

– Да, неплохо, – согласился Нат. – Для начинающих.

Они опробовали друг на друге все свои фантазии. Они договорились ни в чем не останавливаться, пройти свою одиссею до конца, без всяких ограничений. Они были первооткрывателями в королевстве наслаждений. Удивительно было то, что они находились на одной волне. Они могли договаривать друг за друга фразы, читать мысли друг друга. Когда они смотрели друг на друга, то видели лишь свое отражение. Это было невероятно, и в этом было что-то магическое. Как такое может быть? При всех различиях они были как две половинки одной личности: одна половина – женская, другая – мужская.

Они виделись каждый день, за исключением выходных и праздников. Такова была цена за связь с женатым человеком, и Барбара платила ее безропотно. Она была благодарна и за то, что Нат мог ей дать. Она отгоняла мысли о будущем, решив про себя жить только сегодняшним днем. Нат женат и не собирается ничего менять.

– В конце концов, – говорил он – я годами шляюсь на стороне.

– И у меня тоже были романы с женатыми. Сколько угодно.

Они были взрослые люди и отлично знали, что к чему. Они не сомневались, что все в их руках.


Сразу после Дня Благодарения, который Барбара провела в Полинге, а Нат – в Ист-Ориндже, штат Нью-Джерси, с женой, ее братом и его супругой, Нат задал Барбаре вопрос, не сможет ли она освободить недельку в январе, чтобы провести ее с ним на острове Эльютера.

Барбара приняла приглашение хладнокровно.

Свое возбуждение она выразила потом, предавшись магазинной оргии. Она бросилась закупать французские бикини, пляжные махровые халаты, джинсы для рыбалки в открытом море и белые брюки для посещения беспошлинных портовых магазинов, хлопчатобумажные топы по сорок долларов, чтобы надевать их с белыми брюками, длинные вуалевые платья для ужина и танцев и снова возродившиеся кашмирские свитера для прохладных вечеров. Она купила новое белье и ночные сорочки, шлепанцы и плетеные сандалии на день, а также босоножки на платформе на вечер. Она купила новые чемоданы, сделала умопомрачительный педикюр и шикарную новую прическу. Она заказала косметику в более темных тонах, чтобы та подходила к загоревшему лицу, увлажняющий лосьон «после загара» и портативный фен для волос, который работал как от американской, так и от европейской сети.

Ей не приходило в голову, что на самом деле она покупает себе приданое.

В пятницу, во второй половине дня, когда Нью-Йорк утопает в грязи и мраке, Нат и Барбара сели в самолет, летевший через Нассау в Рок-Саунд. До дома, который Нат арендовал на всю неделю, их доставило такси. Дом принадлежал английскому дизайнеру по интерьерам и располагался сразу за белым изгибом песчаной косы. Море было прозрачно-изумрудным, пальмы – тщательно ухоженные, а дно безукоризненно чистого бассейна выложено португальскими изразцами, расписанными вручную. В самом доме все было белое – отбеленный деревянный пол, стены, а потолок выкрашен бледно-голубой краской под цвет неба. Мебель представляла собой комбинацию местного ротанга и старинного британского стиля и была обита материей с бело-голубым геометрическим узором, автором которого являлся сам владелец дома. Единственным дополнением служила большая коллекция бело-голубого дельфтского фарфора.

Оборудован дом был со всей мыслимой и немыслимой роскошью: обслуживающий персонал включал четверых, которых почти не было видно и никогда – слышно; сауна и зал для гимнастических упражнений с балетным станком; ванная комната белого мрамора с двойным набором всего: раковины, биде, ванны и унитазы. Небольшой холодильник, забитый шампанским, джином, тоником и соком. Огромные банные полотенца из лучшего магазина. В потолок были вмонтированы кварцевые лампы для загара и кондиционер, а рядом с кранами горячей и холодной воды – кран с ароматическим маслом для ванн. Была еще специальная круглая ванна, куда набиралась морская вода – на случай, если вы захотели бы купаться в океане, не покидая дома.

Арендная плата предусматривала использование двух автомобилей: веселый полосатый джип и «роллс-ройс» шоколадного цвета. Была еще лодка с парусом, моторная яхта с рыболовными снастями для глубоких вод, водные лыжи, теннисный корт, кегельбан, лодочный домик со всевозможным рыбацким снаряжением и даже небольшая асфальтированная взлетно-посадочная полоса.

Это был земной рай, но Нат и Барбара не воспользовались ничем. Всю неделю они провели в постели.

Они занимались любовью всеми испытанными прежде способами и несколькими новыми, которых они до того не пробовали. Они чередовали оральный, анальный и вагинальный варианты. Они делали это на кровати и рядом с кроватью, стоя, и лежа, и сидя. В вертикальном и горизонтальном положении, на левом боку и на правом. И если бы в доме были люстры, они занялись бы любовью, качаясь на них.

На еду и питье они не тратили времени, хотя иногда призывали дворецкого и заказывали ромовый пунш. Дворецкий впервые видел таких непритязательных клиентов.

И когда в воскресенье днем они оторвались друг от друга, оба не могли поверить, что пролетела уже целая неделя. Барбару ожидал самолет обратно в Нью-Йорк, а Нат должен был лететь позднее рейсом в Майами на встречу с распространителями грампластинок. Они попрощались и поцеловались, и Барбара зашагала было к выходу «Пан Америкэн», где на летном поле уже стоял самолет. Голос Ната она услышала прежде, чем почувствовала его прикосновение:

– Барбара!

Она замерла на месте. Неужели он придумал, как растянуть эту божественную неделю на две?

– Ты выйдешь за меня замуж?

Она была уверена, что ослышалась.

– Я спрашиваю, ты выйдешь за меня замуж? Я серьезно.

Громкоговоритель объявил окончание посадки на рейс.

– Я понимаю, что ты серьезно.

Не дав ему ответить, Барбара прошла через ворота на поле. Она не помнила, как поднялась на борт, как пристегнула ремни, как позднее приземлилась, прошла через таможню, вернулась на Манхэттен и поднялась в свою квартиру.

Как бы она хотела сейчас умереть. Нет. Как бы она хотела, чтобы он умер.

Черт бы его побрал! Так нечестно, думала Барбара. У них просто роман. Они ведь договорились. Никаких разводов, бракосочетаний, никаких тяжелых сцен – просто роман. Никаких обязательств, никаких обещаний, никакого будущего. А теперь Нат нарушил правила, и без всякого предупреждения.

Она пошлет его к черту. Брак давно не в моде. Слава Богу, на дворе уже семидесятые. Кто сейчас женится? Пусть Нат Баум заберет назад свое предложение и засунет его себе в задницу.

Барбара бушевала и негодовала. Она готова была взорваться от злости. И хуже всего то, что этот сукин сын сидит сейчас в Майами, в полной недосягаемости. Он сбросил на нее свою бомбу, а сам спрятался. Поскольку ей не на кого было направить свой гнев, она быстро остыла. Она чувствовала неловкость за свою столь бурную реакцию и радовалась, что еще неделю Ната не будет. У нее есть время подумать.

Она давно знала, что рано или поздно вопрос о втором замужестве встанет. Тем не менее она не сомневалась, что это произойдет нескоро, где-то там, в отдаленном будущем. Стоило ее матери заговорить об этом, как она обрывала ее: всему свое время. Никто ведь не предлагает, так что об этом толковать.

Ей и в голову не приходило, что Нат Баум сделает ей предложение. Ведь он сам говорил, что у них всего лишь роман? Что всякий роман, в силу самой сути своей, имеет начало, середину и конец. Правда, они были едины в том, что этот конец наступит нескоро, что со временем они надоедят друг другу и их чувства умрут естественной смертью. И одновременно они соглашались жить сегодняшним днем и наслаждаться друг другом, не думая о последствиях и каких-то обязательствах.

И вот, совершенно неожиданно, Нат Баум всерьез делает ей предложение и, Барбара чувствовала, ждет от нее серьезного ответа. Надо же было сначала развестись, ведь это дело не такое уж быстрое.

И еще кое-что беспокоило Барбару, хоть она старалась не придавать этому значения, – впрочем, безуспешно. Где-то в глубине души у нее таилось опасение, что если Нат бросит одну женщину, он сможет оставить и другую. А этой другой будет уже она сама. Барбара чувствовала себя виноватой, что донимает себя низкими подозрениями, и изо всех сил старалась отогнать эти мысли. Но они не отставали от нее: она представляла себя в сорок пять, брошенную заскучавшим мужем. А в сорок пять развод будет намного тяжелей, чем в тридцать один. Она будет дважды проигравшей, и кому она тогда будет нужна?

Барбара и удивлялась, и огорчалась тому, каким важным для нее оказался вопрос замужества. Ей было не по себе при мысли, что она так зависит от мужского внимания и одобрения. Неужели и сейчас, когда ей за тридцать, она все еще так же не уверена в себе, как когда ей было меньше двадцати? Эта мысль пугала ее.

А дети? Что будет с детьми? Они только-только начинают оседлую жизнь. Оба хорошо учатся, завели друзей, хорошо относятся к отцу, который видится с ними на каникулах, и к матери, навещающей их по выходным. Они приспособились к переменам в своей жизни. И Барбаре казалось жестоким и несправедливым заставлять Кристиана и Аннетт приспосабливаться снова. Разве справедливо будет притащить им незнакомого мужчину и представить его как нового отца? А дочь Ната, Джой? Ей уже почти двадцать, и, если верить Нату, эта девочка себе на уме. И она всего лишь на двенадцать с небольшим лет моложе Барбары. Каково это будет – иметь ее в качестве падчерицы? Здесь очень о многом надо думать, не только о себе и Нате. Это касается по меньшей мере пятерых. Нет, шестерых, если брать в расчет жену Ната.

Жена Ната. Эвелин.

Для Барбары Эвелин Баум как бы не существовала. Нат редко говорил о ней, а Барбара, из вежливости и безразличия, никогда не спрашивала. Она понятия не имела, как выглядит Эвелин, как она проводит время и как мирится с вопиющей неверностью Ната. Насколько Барбара могла понять, это была женщина, которой как бы не было. Судя по всему, она никогда не спорила с Натом, ничего не требовала и смотрела сквозь пальцы на его похождения. Может быть, ей просто плевать на все, думала Барбара.

Да, у Барбары была тысяча причин не выходить замуж за Ната Баума. И все они были весомы, и все они ничего не значили. Главной же причиной, по которой Барбара не хотела замужества – а ведь она безумно любила Ната, – было на самом деле то, что брак в ее сознании ассоциировался с неудачей.

Барбара росла во времена, когда брак считался единственным смыслом жизни для женщины и должен был длиться, как говорится, «пока вас не разлучит сама смерть». Ее собственный опыт показал ей, что ее обманули, она научилась осторожности и глубокому цинизму. Выходя замуж за Дика Розера, она и помыслить не смела, что настанет день, когда она с ним разведется. Никто ни в ее, ни в его роду никогда не разводился. Развод– удел кинозвезд и богатых наследниц. Разводы происходили в какой-то несуществующей стране, которая не имела к Барбаре и Дику никакого отношения. И вот теперь она едва может вспомнить лицо Дика, как он выглядел, как звучал его голос.

Замужество? Оно пугало ее. Скорее всего, из него ничего путного не выйдет. Оно означает поражение, а для Барбары еще одно поражение будет уже слишком.

Однако мысль о нем заставила Барбару посмотреть в лицо самой себе, и за это она еще сильней ненавидела Ната Баума. Проблема заключалась в том, что, любя Ната, она легко могла его ненавидеть, но была не в силах его отвергнуть. Нат Баум стал частью ее. Они так похожи, как будто слились в одну личность.

Вся неделя, пока Нат отсутствовал, ушла у Барбары на раздумья. Она была поражена, что это заняло у нее так много времени. Ведь это же очевидная вещь. Нат должен оставить жену, и тогда они смогут просто-напросто жить вместе. Люди сходятся и расходятся, живут в чужих домах, и консьержи давно не удивляются, почему жильцы носят иные фамилии, нежели те, что указаны на почтовых ящиках.

Жить вместе. К черту брак. Брак не в моде.

Барбаре не терпелось сказать о своем решении Нату.


Встреча была ознаменована шампанским, икрой и ландышами.

– Вот уж не думал, что буду скучать о ком-то, как сейчас о тебе, – сказал Нат.

– Ты хочешь сказать, что меня не заменили даже оптовики и «Фонтенбло»?

– И даже собачьи бега, – ответил Нат. – А я выиграл. – Он вынул из портфеля целую кипу банкнот, которые дождем посыпались с кровати на пол. Десятки, двадцатки, изредка полусотенные. – Одиннадцать тысяч долларов, – сказал он.

– Я столько для тебя стою?

– Больше. Иди сюда, я покажу тебе.

Она повиновалась, и он сдержал слово. Они занялись любовью прямо среди денег, сминая их своими телами. В этом было что-то упадочническое и продажное.

– Точь-в-точь Берлин тридцатых годов, – заметила Барбара. Она только что посмотрела «Кабаре».

– Если бы это был Берлин тридцатых годов, я бы уже направлялся в Бухенвальд.

– О Господи! Я бы этого не вынесла. – Барбара попыталась поглотить его своим телом и защитить от нацистов, которые существовали только в их воображении. – Я бы им тебя не отдала.

Первую ночь по возвращении в Нью-Йорк Нат провел у Барбары. Она истолковала это как свою победу над его женой. Как доказательство того, что Нат любит ее. Но она понимала, что это доказывает и ее неуверенность: ей все еще требовались знаки внимания и подтверждение привязанности, хотя она получила уже предложение выйти замуж. Интересно, думала Барбара, сколько вам должно быть лет, чтобы чувствовать полную уверенность в себе?

– Что ты сказал жене? – Барбару интересовали подробности.

– Да ничего. Она не знает, что я вернулся.

– А-а.

Барбару восхищало хладнокровие Ната. Когда онаобманывала Дика, то вечно придумывала всякие небылицы в оправдание своего опоздания. В половине случаев Дик и не замечал ее отсутствия, и она громоздила свои басни без надобности. Умолчание намного лучше лжи, поняла она теперь. Оно упрощает жизнь. Надо поменьше говорить, и если тебе хоть чуточку повезет, то все будет спущено на тормозах.

– А тебя не гложет чувство вины перед Эвелин?

– А тебя – когда ты обманывала Дика?

Сейчас уже не вспомнить. Это было так давно, да и она была другая.

– Иногда я чувствовала себя виноватой. А иногда гордилась собой. Даже торжествовала. Вроде того пирога: сам испек и сам ем.

– То же самое и я. Мужчины и женщины мало отличаются, – сказал Нат. – Анатомия разная, а чувства одни и те же.

Барбара была с ним согласна, в особенности с утверждением, что различия между мужчинами и женщинами чисто физические.

– Знаешь, за что я тебя люблю? – спросила она.

– Нет. За что?

– За то, что ты даешь мне чувство равенства.

На следующее утро они пили в постели кофе и апельсиновый сок. Позже отправились завтракать в ресторан. Они заказали яичницу с беконом и тосты, и оба думали о предложении Ната. По разной причине ни один из них не хотел первым затевать разговор.

Не выдержала Барбара:

– Я думала о том, что ты сказал мне в аэропорту.

Нат издал нечленораздельный звук.

– Это нечестно. Ты заставляешь меня все делать самой.

– Я люблю тебя и хочу на тебе жениться, – сказал он, отпив кофе. – Так тебе легче? – Нат улыбнулся, и морщинки вокруг глаз на его загорелом лице стали глубже и еще симпатичней, чем всегда. Барбара растаяла, и он взял ее руку в свою. – Ты выйдешь за меня?

Барбара едва не ответила «да». В глубине души она чувствовала– «да», но «да» означало бы лишь новые проблемы.

– Я буду с тобой жить, – сказала она. – Я все просчитала.

Она начала речь, которую долго репетировала, и, ей показалось, произнесла ее удачно. Она объяснила ему все преимущества совместной жизни по сравнению с супружеством.

– Мы будем жить вместе, – сказала она в заключением. – Так мы сможем наслаждаться друг другом, и не будет этой склоки с разводом.

Она ждала, что Нат согласится. Все, что она ему выложила, было так разумно и логично. И говорила она так убедительно.

– Чепуха. Я уже слишком стар для бродяжничества. Это для зеленых юнцов. Это для моей дочери, но не для меня. Я взрослый человек и хочу взрослых отношений. То есть женитьбы. Со всей ответственностью, всеми обязательствами. И с этой склокой, как ты выражаешься.

– Я и так беру на себя обязательство, – сказала Барбара. – Я просто не вижу смысла в женитьбе. Да и кто сейчас женится?

– Зато я вижу смысл в женитьбе, – ответил Нат. – Пусть я старомоден, но меня не привлекает вариант вроде того, когда через месяц люди разбегаются, – «вот и хорошо, попробовали, посмотрели, а теперь до свидания». Мне нужно все. Или ничего. Я слишком стар, чтобы играть в семью.

– Я ничего не говорила об игре в семью. – Его ультимативный тон напугал Барбару. – Я готова взять на себя любые обязательства.

– Тогда выходи за меня.

7

В феврале 1972 года Нат Баум все еще продолжал спорить, убеждать, обхаживать, умолять, аргументировать, угрожать и добиваться.

Поначалу Барбара отбивала все его атаки.

– Если твой брак столь ужасен, почему ты давно не развелся? Еще до того, как мы познакомились?

– Не было причины, – отвечал Нат.

– Ты сам мне говорил, что ваша семья давно умерла. Разве это не достаточно веская причина?

– Надо было еще думать о Джой. Тогда она была младше. По отношению к ней это было бы несправедливо.

– А ты думаешь, что ребенку лучше, когда мать с отцом в разладе?

– По крайней мере, у Джой были и мать, и отец. Джой в порядке. Ты же пока еще не знаешь, что получится из твоих.

Здесь Нат попал в точку. Барбара переменила тему:

– Я не хочу быть причиной развала твоей семьи. Я не хочу нести ответственность за чью бы то ни было жизнь.

– Что ты возомнила о себе? Я развожусь не из-за тебя. Я развожусь, потому что моему браку пришел конец. Ты не имеешь к этому никакого отношения.

– Тогда почему же ты не развелся раньше? – И опять все начиналось сначала, они снова принимались за свой спор, бесконечный, ведущий в никуда.

Нат осыпал Барбару вниманием и подарками. Он звонил ей едва ли не каждый час, и они регулярно виделись – иногда по два раза в день. Он послал ей фунт иранской икры и набор «Джой» из двух флаконов – «роскошнейшие духи на свете». Он подарил ей дорогую коллекцию дисков Бенни Гудмена, изысканный букет из цветущих веток айвы, множество нарциссов и золотые часы с выгравированным на них одним только словом: «Навсегда».

Натиск Ната имел успех. Он выводил Барбару из равновесия: минута нападок и обвинений сменялась мгновениями любовного участия, выражаемого словами и жестами. В какой-то момент она ослабила оборону и начала склоняться к сдаче. Она не заметила этой тонкой грани, но Нат был начеку и даже мысленно дал происшедшему название: прогресс.

– Ну, чего ты боишься?

– Я не боюсь.

– Нет, боишься. Если бы ты не боялась, ты бы согласилась выйти за меня.

– Я не боюсь, правда. Просто я не верю в брак.

– Ты говоришь неправду. – Он обвинял ее во лжи, но мягким, понимающим голосом. – Скажи мне, чего ты боишься?

Барбара долго молчала, потом выдавила из себя:

– Я боюсь, что ты меня бросишь.

– Ты что, и впрямь боишься, что я могу тебя оставить? – Нат умел быть таким нежным. Он так произнес эти слова, что ее боль мгновенно утихла. Он развеял худшие из ее страхов.

– Да, меня это беспокоит, – призналась она.

– Ну, я не сделаю этого, – сказал он.

– Обещаешь? – В ее голосе звучало напряжение.

– У тебя есть Библия? Я поклянусь на ней. – Он поднял правую руку.

Барбара улыбнулась:

– Мне достаточно твоего слова.

Нат смягчился и снова заговорил о женитьбе лишь спустя сутки.

– Почему замужество приводит тебя в такой ужас? – Он был само сочувствие, в точности как образцовый психотерапевт, как Барбара его себе представляла. Он хотел помочь ей разобраться в своих страхах и таким образом преодолеть их.

– Мой развод подкосил меня. Я потеряла веру, – призналась Барбара.

– Но это было так давно, – с нажимом произнес он. – Ты хочешь, чтобы одна неудача разрушила всю оставшуюся жизнь?

– Были еще романы. Я пережила несколько утрат. Слишком много. Мужчины отвергали меня, я отвергала мужчин. Я очерствела.

– Нет, неправда. Ты сдалась.

Барбара обдумала его слова. Он, конечно, прав. Она действительно сдалась и не в силах сделать еще одну попытку.

– Наверное, мне надо бороться.

– Не надо, – сказал Нат. Он знал, что борьба приносит Барбаре одни огорчения: она отождествляла проявление силы с недостатком женственности. – Просто попытайся жить. Будь смелей. Смелость ничуть не умаляет женственности.

И опять он прав. Удивительно, как ему удается понимать ее лучше, чем она сама. Каким-то безошибочным инстинктом он угадывает ее самые сокровенные движения души. Она чувствовала, что может целиком на него положиться, и это ее успокаивало. Барбара примирилась с тем, что он понимает ее лучше, чем она сама себя. Она устала от ошибок и заблуждений. Она устала от необходимости вести бой на два фронта – против Ната и против себя. Это изматывало ее.

Нат Баум обладал всеми качествами, которые она желала бы видеть в мужчине: он был чувствен, образован, остроумен, способен к состраданию. Она будет просто сумасшедшая, если откажет ему. Что еще ей нужно?

В самом деле – она любила его и хотела стать его женой. Пора было перестать терзать и себя, и его.

Когда в последний день февраля високосного года, двадцать девятого числа, Нат вечером приехал к ней, она, едва успев открыть ему дверь, сказала:

– Ты выиграл.

Он обнял ее, так осторожно и бережно, словно она была неуловимая, как ртуть.

– Ты тоже, – сказал он. – Я неплохая добыча.


На другой день Нат явился с большим пакетом от Тиффани.

– Я тебе кое-что купил, – сказал он, протягивая ей пакет. Внутри была большая бледно-голубая коробка. Барбара открыла ее. Писчая бумага: по верхнему краю каждого нежно-кремового листа темно-синими заглавными буквами было напечатано: «Миссис Натан Баум». Такая же надпись стояла и на каждом из почтовых конвертов.

– Они сказали, что адрес можно будет добавить позже, – сказал Нат, – когда мы решим, где будем жить.

– Так ты знал, что я соглашусь!

Барбара подумала только, что заказ канцелярских принадлежностей мог быть выполнен не быстрее, чем за полтора месяца. А это означало, что Нат надумал сделать ей предложение еще в декабре. Значит, давным-давно он уже заказал бумагу, выбрал шрифт и цвет надписи и самой бумаги, и все это он сделал так, как будто уже предложил ей руку и сердце и получил согласие. Он самоуверен, как никто другой, он не знает внезапных приступов сомнений. Хотелось бы Барбаре быть похожей на него. Может быть, живя с ним достаточно долго, она тоже разовьет в себе уверенность. Вдруг это передается, как корь?

– Ну, я думал, что шансы у меня все же есть, – поддразнил ее Нат.

– А вдруг бы я отказала тебе? Ведь вначале так и было. – Его подарок одновременно и тронул и огорчил ее: в нем был скрытый намек на постоянство, но в то же время он как бы мягко подразумевал, что никуда она не денется. Нужно было защищаться. Она не хотела, чтобы он засасывал ее, как трясина. – Я могла бы и отказать тебе. Что бы ты тогда делал?

– Я бы стал ждать.

– Ты так хотел жениться на мне?

– Не только хотел. Хочу.

– Я люблю тебя.

– Взаимно.

В тот вечер Барбара и Нат позволили себе помечтать о будущем. Она планировала меню для званых ужинов, которые они будут давать, спрашивала его, в какие романтические и чудесные места они поедут, советовалась с ним о меблировке их будущей квартиры и интересовалась, не собирается ли он официально усыновить Кристиана и Аннетт.

Он сообщил ей, что любит, чтобы за столом на ужине присутствовало не больше восьми человек, поскольку нет ничего лучше этого числа для общей застольной беседы; что они съездят в Турцию и Марракеш; что их квартира будет эклектически сочетать в себе современную и старинную обстановку и что, если она этого хочет, а Дик Розер не будет возражать, он охотно усыновит ее детей.

Барбара ощущала себя счастливейшей женщиной на земле. Она молода, богата, свободна и, главное, любима мужчиной, которого она любит сама.

Теперь она радовалась, что была когда-то замужем. Она учится на собственных ошибках. Все, что в прошлом делала не так, она исправит в будущем. Теперь она достаточно зрелая женщина, чтобы создать семью, в которой будет жить полной эмоциональной, сексуальной и интеллектуальной жизнью. И самым чудесным и невероятным было то, что действительно они давали друг другу ощущение полноты жизни. И этого было достаточно.

За те шесть месяцев, что Барбара все сильнее и сильнее привязывалась к Нату Бауму, она все больше и больше общалась с ним и по делам службы. Он дал ей картбланш, и она по сути дела руководила отделом рекламы и сбыта в «Альфа рекордс».

Она смеялась, что работает безвозмездно, и заявляла, что ему следует вносить ее в платежную ведомость «Альфы». Несмотря на это, ей нравилась такая работа, которая еще больше приближала ее к Нату, если можно было быть еще ближе. Барбара чувствовала, что отношения мужчины и женщины тем лучше, чем больше у них общих интересов. Общие интересы, которые у них были, цементировали их любовь. Оглядываясь назад, она понимала, что одна из неудач ее первого брака заключалась в том, что они с Диком были абсолютно разобщены в профессиональном плане.

На этот раз такого не случится. Она и ее новый муж будут делить не только личную жизнь, но и работу. В результате они лучше будут понимать цели, проблемы и интересы друг друга. И подчас они с Натом даже обсуждали, не оставить ли ей «Дж. и С.», с тем чтобы наняться в штат «Альфы».

Барбаре повезло: у нее был еще один шанс, и предоставил его Нат Баум.

В два часа ночи, как только Нат ушел, Барбара села и написала ему любовное письмо, первое в жизни. Она написала его на бумаге, которую он подарил ей. В символическом смысле это начало их супружества, подумала Барбара. И ей нисколько не показалось странным, что письмо она адресовала ему на службу, надписав на конверте: «Личное».

– Пора, – сказала Барбара спустя три недели, – завтра я скажу им. – Была вторая пятница марта, и прошедшие недели были как медовый месяц. Никогда еще она не любила ни одного мужчину такой всепоглощающей любовью, как Ната Баума.

В ответ он спросил, не грустно ли, что ему пришлось ждать пятидесятилетия, чтобы встретить женщину своей жизни. Барбара ответила, что лучше поздно, чем никогда, и они укрылись в своем коконе, сотканном из блаженства.

Но блаженство имело конец, и Барбара, которая все откладывала и откладывала тот момент, когда сообщит детям о своем намерении вторично выйти замуж, сознавала, что дальше тянуть нельзя. К тому же она волновалась, как Кристиан и Аннетт примут своего нового отца.

– Позвонишь мне в воскресенье вечером? – спросила она Ната. Она все еще нуждалась в подтверждении.

– Ты же сама знаешь, что позвоню. Зачем спрашиваешь? – ответил он.

Хотя Барбара и не хотела себе в том признаться, но ее задевало, что она лишена возможности звонить Нату, который продолжал жить с женой. Нат советовался с адвокатом насчет развода, и тот сказал, что ему ни при каких обстоятельствах нельзя делать первого шага, иначе он лишится многих прав в ходе бракоразводного процесса. Это даст возможность Эвелин обвинить его в измене, и у нее появится козырь в разделе имущества и в вопросах, связанных с дочерью. Барбаре казалось негуманным, что причуды законодательства вынуждают людей продолжать совместную жизнь, тогда как оба рвутся на свободу.

– Когда ты сможешь выехать?

– Когда мы решим все проблемы. Я не хочу, чтобы Эвелин настраивала Джой против меня.

– Неужели она на это способна? – Нат обожал дочь, и Барбара считала непостижимым, что Эвелин может запретить Нату видеться с Джой.

Нат пожал плечами.

– Не знаю, – сказал он и покачал головой. Он помрачнел, и Барбара прижала его к себе и держала так, пока тяжелая минута не прошла.

Нат говорил ей, что для него продолжать жить с Эвелин под одной крышей стало физически невыносимым. Он очень нервничал и пил больше обычного. Иной раз, встречаясь с ним в пять часов вечера, Барбара замечала, что от него уже попахивает алкоголем, но стоило ей однажды указать ему на это, как он пришел в страшное раздражение и заявил, что, поскольку он всегда любил выпить, то и не собирается отказывать себе в этом удовольствии и впредь. «Пилить» было не в характере Барбары, и она прекратила разговор на эту тему. Это все временно, говорила она себе, это пройдет, как только Нат переедет. А пока что ему нужно понимание и никакой суеты.

– В воскресенье позвоню, – сказал он. – Если сумею выбраться, то заеду к тебе. Я тебя люблю.

– Я тебя тоже, – сказала Барбара. Она ненавидела постоянные разлуки и дождаться не могла того дня, когда они с Натом смогут быть все время вместе. Она хорошо понимала его раздражительность, поскольку чувствовала то же самое. Постоянное напряжение чередующихся встреч и разлук было равносильно мясорубке.

Едва он вышел от нее, как она уже стала предвкушать новую встречу – в воскресенье. Жить так было ужасно, и Барбара недоумевала, почему никто никогда не говорит о той боли, которую таит в себе любовь. Наверное, в Америке это один из самых строгих секретов: любовь может приносить и боль.


На следующий день в Полинге Барбара сообщила Кристиану и Аннетт, что у них будет новый папа. То, что они ответили, в точности отражало разность их характеров.

Аннетт было уже почти четырнадцать, она выросла из своих детских игрушек и сделала широкий жест, подарив свою коллекцию из ста тридцати восьми детских картинок десятилетней девочке, соседке по улице. Она выросла и из своих детских мечтаний стать балериной и танцевать с Нуриевым, как и из более поздних грез выйти замуж за актера Дэвида Фроста, поскольку у него такой смешной акцент. В настоящий момент она хотела быть как Джейн Фонда.

В той же мере, в какой Аннетт стремилась не отставать от времени, Кристиан в свои тринадцать лет был старомоден. Он был одержим спортом и идеей мужественности. Наверное, думала Барбара, жизнь среди женщин заставила его более настойчиво доказывать, что он рожден мужчиной. Когда Барбара сказала, что у него будет новый отец, Кристиан взвился.

– Одного мужчины в семье вполне достаточно, – сказал он. – К тому же у меня уже есть папа. Другой мне не нужен.

Его ярость поразила Барбару, но потом она поняла, что он, наверное, всего лишь боится соперничества.

– А ты не думаешь, что было бы хорошо, если бы рядом находился мужчина, с которым ты можешь поговорить? Ведь он будет на твоей стороне, – подчеркнула она. Кристиан обдумал ее слова.

– Но уж на мой стул-то он не сядет, – объявил он. За едой Кристиан сидел во главе стола, как отец семейства. Эванджелин Друтен называла это «папин стул». Кристиан не намерен был никому его уступать.

– Ему не нужен твой стул, – сказала Барбара. – Он хочет стать твоим другом. Тебе разве не хочется иметь нового друга?

Кристиан почувствовал, что мать перешла в оборону, и отказался разговаривать с ней до конца выходных. Барбара винила сама себя. А кого же еще! С молчаливого согласия Барбары бабушка избаловала Кристиана, да и сама она, терзаемая комплексом вины, была не слишком строга с сыном.

Аннетт повела себя парадоксально. Перво-наперво она поинтересовалась, чем Нат занимается. Когда Барбара ответила, Аннетт заявила:

– Бизнесмен. У-ух. Ненавижу бизнесменов! Они думают только о деньгах. Все бизнесмены – капиталисты, а капиталисты – жирные свиньи, – сказала Аннетт. – Анджела Дэвис так говорит.

Барбара не ответила. Как она должна обращаться с тринадцатилетней коммунисткой? Она, не раздумывая, решила, что некоторые проблемы надо оставлять незамеченными.

Барбара уже рассказывала матери о существовании Ната. И хорошее, – что он умен, честен, нежен, чувствен, – и плохое, – что он женат и добивается развода, он еврей, но в синагогу не ходит и вообще в Бога не верит, и, наконец, что он почти на двадцать лет старше ее.

– Да, проблем много, – сказала Эванджелин Друтен.

– Я знаю, – ответила Барбара, – но мы любим друг друга и надеемся их преодолеть.

– Ну, если ты уверена… – сказала мать. Она ни в коей мере не была невежлива, но Барбара предпочла бы, чтобы мать поддержала ее. В то же время ей уже достаточно лет, что же – опять искать поддержки у матери? Она и сама мать, и посмотрите, как она беспокоится о своих детях, о их будущем. Все это совершенно естественно.

– Как бы то ни было, – сказала Барбара, – вы полюбите Ната. Я знаю.

Эванджелин Друтен кивнула. Она желала добра своей дочери и не хотела выставлять напоказ свои сомнения.

Прощаясь с Барбарой вечером в воскресенье, Аннетт отвела ее в сторону:

– Когда мы познакомимся с Натом?

– Скоро. Очень скоро.

– Знаешь, я хотела спросить… – Голос Аннетт прерывался, ведь она собиралась предать Джейн Фонду. – Я хотела спросить у тебя, что мне надеть?

Впервые за все выходные Барбара улыбнулась.

– Знаешь что? Я тебя обожаю. Ты просто чудо!

– Я тоже люблю тебя, мамочка, – сказала Аннетт. И посерьезнела. – Как ты думаешь, Джейн Фонда придает значение одежде?

– Я уверена, что да, – ответила Барбара.

Хотя последний разговор с Аннетт и подсластил ей этот горький уик-энд, но действительность казалась удручающей, и, пока Барбара ехала домой, она совсем раскисла. Ее беспокоили очевидные недомолвки матери. Ее тревожила откровенная враждебность, с какой встретил новость Кристиан. Впервые за этот месяц, прожитый в эйфории, она засомневалась, правильное ли решение она приняла. Во всем этом было столько боли, что Барбаре вдруг захотелось повернуть машину на север и скрыться на время где-нибудь в Вермонте, где никто не сможет ее найти. Но порыв длился не более минуты; сработал клапан психической защиты, и она стала думать о Нате, о том, что их связывает, и пришла к выводу, что все правильно. Любовь стоит любой боли, и, пока у нее есть Нат, она с чем угодно может справиться.

Пока она ставила машину в гараж и шла домой, настроение у нее улучшилось. Еще только семь часов. В любой момент может позвонить Нат, и, скорей всего, он сумеет выбраться к ней на несколько часов. Она покрутила ручку приемника, нашла станцию рок-музыки, которая подходила к ее состоянию, и принялась делать салат из креветок. Затем она положила вино в холодильник, порезала огурцы и залила кресс-салат ледяной водой, чтобы он хрустел. И все время она помнила о том, что вот-вот зазвонит телефон.

До восьми Нат так и не позвонил, а в восемь тридцать Барбара уже подумывала, не позвонить ли ей самой. А если подойдет Эвелин?

Барбара на память знала его номер телефона, хотя ни разу ему не звонила. Она вычитала его в телефонном справочнике после их второго свидания и считала, что тот факт, что Нат живет всего в нескольких кварталах от нее, – хорошее предзнаменование. Она подняла трубку, услыхала гудок и почти уже стала набирать номер. Если ответит Эвелин, она просто бросит трубку. Это старый трюк. А если подойдет мужчина…

Это не смешно.

Барбара положила трубку на место, недоумевая, почему Нат до сих пор не позвонил. Что-то помешало ему добраться до телефона. Она постаралась взять себя в руки и принялась листать воскресный выпуск «Таймс бук ревю», вырезая рекламные объявления «Дж. и С.»; бросила взгляд на гранки руководства по выращиванию зелени и овощей в квартире; собралась выпить бокал вина, но передумала. Она нервничала, и была рассеянна, и ни на чем не могла сосредоточиться. Мысленно она снова и снова проигрывала весь уик-энд и удивлялась, почему Нат так задерживается. Это была настоящая мука, и она ничего не могла сделать.

В девять тридцать раздался звонок. Звонил Нат, под хмельком и подавленный. – Я больше не могу, – твердил он. – Я не могу так больше жить. – Он звонил из бара на Третьей авеню.

Сердце Барбары разрывалось на части, и она, как могла, утешала его, но он уже не поддавался утешению.

– Несчастный я человек. Я не могу без тебя. Я больше так не могу, – повторял он снова и снова.

– Не хочешь, чтобы я приехала и забрала тебя? – Барбара волновалась за него. Она боялась, что Ната в таком состоянии могут избить или ограбить. Боялась, как бы он не влез в какую-нибудь потасовку прямо в баре. Она хотела защитить его.

– Ты, должно быть, ненавидишь меня. Я такой пьяный. Я отвратителен.

Барбара заверила его, что вовсе нет, он не так уж пьян и она вовсе не ненавидит его. Но она чувствовала себя покинутой, а он чересчур набрался, чтобы говорить слова утешения. Она не могла понять, что такое могло произойти за выходные. Что у него с женой? Что бы ни было, ясно, что случилось что-то плохое. В первый раз Барбара почувствовала, что Эвелин Баум все-таки существует. Реально существует женщина, в руках которой ее, Барбары, жизнь и счастье. Ей нужно было знать правду, поэтому она задала следующий вопрос, хотя и страшилась его:

– Что-то случилось с Эвелин? Что-то плохое?

– Я себя просто ненавижу. Я не могу так больше. – Нат говорил невнятно, и при всем шуме в баре его можно было слышать с трудом. – Я люблю тебя. Я просто боготворю тебя, – сказал он.

– Я тебя тоже люблю, – сказала Барбара. Он ждал этого ответа. Барбара никогда еще не видела Ната таким пьяным. Она подумала, что надо взять такси, поехать за ним и доставить его к нему домой. Но эту идею она отвергла. Не стоит обращаться с ним как с ребенком. Она не собирается быть ему нянькой. Она хочет быть ему возлюбленной. Она хочет быть ему женой.

Тревога за него поглотила ее собственную боль, она легла, но уснуть не могла. Кристиан, мать, даже Эвелин Баум – все они проносились чередой в ее голове, не давая мозгу отдохнуть. Барбара понимала, что если не уснет, то все станет еще хуже. Наконец в половине третьего она приняла секонал, запив его большим глотком виски прямо из горлышка. Она знала, что это глупо, но ведь она поступила так только один раз, и теперь, по крайней мере, ей гарантировано шесть часов забвения.

Завтра она расскажет Нату, как прошли ее выходные, и выяснит, что же такое с ним случилось.

Наутро предыдущая ночь напомнила о себе страшным барбитуратовым похмельем. Во рту у нее пересохло, а голова раскалывалась. Одеваясь на работу, она выпила две бутылки воды, стакан апельсинового сока и ледяную кока-колу. Лицо у нее было совершенно серое, и ей пришлось наложить тон ярче обычного и сильнее, чем всегда, набрызгаться туалетной водой, чтобы хоть как-то взбодриться. Ей немного полегчало лишь после того, как она пришла на работу, выпила чашку черного кофе и проглотила полбулочки, просмотрела почту, сделала необходимые звонки и продиктовала очередное задание художественному редактору. Перед обедом Барбара позвонила Нату, и они договорились, что он приедет к ней ужинать. Они ни словом не обмолвились о том, что было накануне, как бы молчаливо согласившись, что прошедший уик-энд надо обсудить с глазу на глаз.

Нат явился из шикарного цветочного магазина на Мэдисон-авеню с красным тюльпаном в горшке, упакованном в старинную корзину.

– Что я должен сказать? Как мне просить у тебя прощения? – сказал он. Он выглядел так, словно боялся, что она его ударит или – хуже того – выкинет на улицу. Его ранимость тронула Барбару.

– Ничего не нужно говорить. Запомни: я тебя люблю.

Они решили никуда не ходить, а заказать что-нибудь из китайских блюд домой. Оба хотели побыть вдвоем, не отвлекаясь на ресторанную обстановку, на меню, заказ, официантов и разговоры других посетителей. Барбара рассказала Нату о своих выходных: о том, что ее беспокоит неуверенность матери и откровенная враждебность сына.

– Я не думала, что они воспримут это так… отрицательно, – сказала она. – Что это будет так непросто.

– Образуется, – сказал Нат.

– Ты думаешь? – Барбара считала себя свободной и независимой женщиной, но временами ей тоже нужна была поддержка. Благодарение Господу, у нее был Нат, который всегда знал, как ей помочь.

– Я знаю, – сказал он. – Просто нужно время, чтобы все привыкли к изменениям в твоей жизни.

В такой формулировке все выглядело очень разумным. Конечно, все образуется. Ведь в жизни всегда все образуется, разве не так?

– Я обожаю тебя. Ты всегда все ставишь на свои места, правда? – сказала Барбара. – Я всегда знаю, что на тебя можно рассчитывать. Когда бы что ни случилось, мне следует лишь пойти спросить Ната. Нат – человек, который умеет улаживать дела.

Они поужинали паровыми клецками, креветками с овощами по-китайски и говядиной по-сычуаньски. Спиртного не хотелось, и они пили кока-колу из холодильника.

– У меня утром страшно болела голова. – Барбара искала способ завести разговор о прошлой ночи, о том, как она разозлилась, что Нат напился и подвел ее, о том чувстве одиночества, которое она испытала. – Я не могла уснуть и, как последняя дура, выпила секонал и немного виски.

– Знаешь, как это называется? – сказал Нат. – Самоубийство.

– Ну, я выпила только одну таблетку, – стала оправдываться Барбара. Она не хотела признаваться, что эту таблетку она запила почти стаканом виски.

– Обещай мне: ты никогда, никогда больше не будешь мешать алкоголь со снотворным.

– Обещаю, – сказала Барбара. Она произнесла это кротко, и ей даже понравился его суровый тон. Это было своего рода наказание за ее гнев, в котором уже можно было не сознаваться. Все нормально.

– Если не можешь заснуть, – напейся, – продолжал Нат. – Или прими секонал. Но пожалуйста, никогда не смешивай. От этого ты можешь умереть.

– Я знаю. – Она была тронута его заботой. – Я обещаю, что это не повторится. Просто я никак не могла заснуть. Я не могла отключиться, – сказала она. И с сомнением добавила: – Я беспокоилась за тебя.

– Я мерзавец. Идиот. Я вроде бы звонил тебе? Да? Господи, как это унизительно – ничего не помнить.

Барбара была в шоке. Она и не ведала, что он был пьян до беспамятства.

– Да, и мы разговаривали. Ты что, действительно не помнишь?

– А я… ничего не говорил?

Подсознание посылало ей сигналы, но она не замечала их.

– О чем? – спросила она заботливым тоном, собирая крошки на столе горкой.

– Ну, – ответил Нат, – знаешь, какую-нибудь… глупость?

– Конечно, нет. Какую такую глупость ты мог сказать? Ты самый умный человек из всех, кого я знаю.

Нат пожал плечами.

– Наверное, я псих.

– А все остальные – нет? – Барбара рассмеялась, и подсознание сдалось. Тревога осталась позади. Они снова влюбленная пара, и ничто не изменилось. Напряжение прошло. Все опять стало на свои места.

– Я беспокоюсь, когда ты так пьешь, – сказала Барбара. – Я чувствую себя ненужной.

– И меня беспокоит, когда я так пью, – сознался Нат. – Хотя ты должна признать, что я не так-то уж часто это себе позволяю.

– Нет, конечно, вчера – в первый раз.

– И последний, – пообещал он. – Ты говоришь, голова болела… – Он приложил руку ко лбу. – У меня глаза не глядели сегодня утром. Кошмар.

– Ну, по крайней мере, мы оба страдали. Это идет на пользу компании по производству минералки. Надо купить себе их акции.

– Надо перестать себя истязать.

– Ты совершенно прав.

Вот теперь ей снова было хорошо. Просто чудесно, потому что их отношения с Натом опять стали прежними, он снова был нежным, теплым и любящим, как и раньше. Даже сильнее того. Испытания делают людей ближе друг другу. Это уж точно.

В тот вечер они занимались любовью со всей изысканностью. Это были стихи. Написанные двумя телами.

Имя Эвелин Баум ни разу не упоминалось.

8

Апрель был жестокий месяц. Казалось, мир пошатнулся. И жизнь Барбары Розер – тоже.

То ли планеты изменили траектории, то ли стала одерживать верх человеческая глупость, но в воздухе витали смерть, разрушение и опустошение, но не начало и не созидание.

Апрель был жестокий месяц – Барбара узнала, что Нат Баум ведет двойную жизнь и в этой жизни ей принадлежит лишь меньшая часть.

Правда всплыла, когда в третий раз Нат нарушил свое обещание провести уик-энд в Полинге и познакомиться с детьми и матерью Барбары. Когда Барбара обратила его внимание, что это уже третья отсрочка, он внезапно разозлился и обвинил ее, что она ведет всему счет.

Барбара понимала, что у Ната есть причины нервничать. Она и сама очень нервничала, когда собиралась сообщить детям эту новость. Но она все же сделала это. И в действительности все оказалось не так страшно, как она воображала.

Обо всем этом она сказала Нату.

– Правда, все не так уж плохо, – сказала Барбара. – Давай поедем на выходные и сбросим этот груз.

– Я не могу, – ответил Нат. – На эти выходные я не смогу выбраться.

– Но почему? Ты ведь раньше мог. – Раньше он то и дело выкраивал выходные. Страстные отрезки любви, которые были лишь слаще от того, что они были украдены. – Причем еще до того, как ты сказал жене, – добавила Барбара.

Нат посмотрел на нее и спокойно произнес:

– Барбара, я ничего ей не сказал. Она еще не знает.

Немота. Боль. Унижение. Ярость, огонь и бессилие.

Чувства захлестнули Барбару подобно цепной реакции ядерного взрыва.

Она обрушила на него полный набор ругательств, какие только смогла припомнить. Она обвинила его во всех преступлениях, какие могли прийти ей на ум. Один флакон «Джой» – «самых роскошных духов на свете», – из подаренных им, она запустила в огромное зеркало в прихожей, расколотив и духи и зеркало ценой в девятьсот долларов.

Нат позволил ей выпустить свой гнев наружу. Когда Барбара обессилела и безвольно опустилась на край дивана, он заключил ее в свои объятия, и она, после минутного протеста, притихла у него на груди.

– Но я скажу ей, – сказал Нат. – Только дай мне время.

И она согласилась. Она слишком любила его, слишком была в его власти, чтобы выбирать. Она зашла так далеко, что не могла повернуть назад. Она уже взяла на себя обязательство.

В тот вечер они занимались любовью неумело, как шестнадцатилетние.

На следующее утро, проснувшись, Барбара ощутила запах духов «Джой», который наполнил всю квартиру. До конца дней этот запах будет ассоциироваться у нее с предательством.


Барбара заставляла себя не задавать Нату вопросов. Всякий раз, когда она хотела узнать, сказал он жене или нет, она прикусывала язык. Она проявляла чудеса самообладания; но к концу этого нескончаемого апреля она больше не могла сдерживать себя и спросила его, поговорил ли он уже с Эвелин.

– Дело не только в Эвелин, – ответил Нат. – Есть еще и Джой.

Об этом Барбара не подумала. Значит, у нее два врага: жена и дочь. Ей не приходило в голову, что с мнением дочери тоже надо будет считаться. Барбара знала, что Джой уже почти двадцать лет, и она живет самостоятельно. Какое ей дело до того, на ком хочет жениться ее отец? У нее своя жизнь. Разве нет?

– Оставь Джой в покое, – сказал Нат. В его голосе звучало предостережение.

– Я не имела в виду…

– Не дави на меня, – сказал он.

– Хорошо, – ответила она и прекратила разговор.

Барбара не собиралась давить на него. Она не собиралась выводить его из себя. Когда Нат злился, он всегда удалялся от нее, исчезал на несколько дней и даже не звонил. Она не могла остаться без него, поэтому перестала настаивать.

Барбара не знала, что ей предпринять, и в конечном счете сделала худшее из всего: она ничего не стала предпринимать.


Дело сдвинулось с мертвой точки в конце мая, на ужине в Дубовом зале ресторана «Плаза».

Они уже съели горячее, она – телятину, он – бифштекс, и Нат заказал вторую бутылку вина. Оба были немного навеселе.

– Нат, давай прекратим эти игры. Я хочу за тебя замуж, ты хочешь на мне жениться. Наберись храбрости и скажи об этом жене. На это уйдет всего несколько минут. – Барбара ненавидела себя за умоляющий тон, но справиться с собой была не в силах.

Нат потягивал вино из бокала, ерзал и не глядел на нее.

– Ну, пожалуйста, Нат, не заставляй меня упрашивать. Это унизительно.

– Тогда не упрашивай.

– Я не упрашиваю. Я прошу. – Упрашивать – значит становиться уличной попрошайкой, просить – оставаться на равных. Со всей нежностью она отняла его руку от бокала, взяла ее в свои и поцеловала один за другим каждый палец. Как только она закончила, Нат убрал руку и сделал еще глоток. Он все еще не произнес ни слова. Он вынуждал ее делать всю работу самой. Все до конца.

– Если ты не сделаешь этого, это сделаю я, – заявила Барбара. – Я напишу ей письмо. На моей почтовой бумаге, которую ты заказывал у Тиффани. На ней написано: «Миссис Натан Баум». – Идея ей понравилась. Как это она раньше не додумалась? Она стала сочинять письмо. – «Дорогая миссис Баум», – начала она, но затем передумала: – Или лучше – «Дорогая Эвелин»?

Нат осушил бокал и сразу же налил себе еще, опередив официанта.

Внезапно, двигаясь так быстро, что никто в зале ничего не заметил, Нат схватил пустой бокал Барбары, разбил его о край тяжелой пепельницы и поднес острый край прямо к ее лицу.

– Заткнись! – Он говорил сквозь зубы, и на какую-то долю секунды Барбару охватил физический страх. Они уставились друг на друга в ужасе перед тем, до чего они дошли, – и через минуту все было позади. Нат ухмыльнулся, положил осколки в пепельницу и попросил официанта убрать их.

– Маленькое недоразумение, – сказал он.

Когда официант удалился, Нат пересел на банкетку ближе к Барбаре, наклонился к ней, и она придвинулась к нему в знак того, что все в порядке. Свободной рукой он полез в карман и достал оттуда монетку. Он протянул ее Барбаре.

Она не сразу его поняла.

Затем она взяла монету, и они молча, как старые конспираторы, направились к телефонным кабинам. Они все были свободны, и Барбара выбрала ту, что подальше от дверей. Она опустила монету в щель и услышала гудок. Посмотрев на Ната, она протянула ему трубку.

– Хотя бы набери номер, – попросила она.

Нат набрал семь цифр. Когда раздались гудки, он вернул трубку Барбаре, и сейчас же в трубке послышался голос Эвелин:

– Алло!

– Алло, миссис Баум?

– Да.

– Это Барбара Розер. Мы тут с вашим мужем, и нам надо вам кое-что сказать…

Часть третья СОРОКОВЫЕ ЖЕНЩИНА ТРАДИЦИОННОГО ТИПА

Я хочу быть женой и матерью. Разве не об этом мечтает каждая женщина?

Эвелин Баум, июнь 1946 года

1

– Нат хочет развестись с вами, – произнес голос на другом конце провода. Когда ответа не последовало, продолжил: – Он хочет жениться на мне.

Это был мягкий голос уверенной в себе женщины.

– Кто?.. – начала было Эвелин, но затем передумала: у нее не было никакого желания выслушивать свою собеседницу. Не дожидаясь, пока голос заговорит вновь, она повесила трубку бледно-голубого телефона, стоявшего рядом на ночном столике. Ей всегда нравился этот цвет, нравилось, как он сочетается с бело-голубым узором обоев и всем убранством спальни квартиры Баумов. Все говорили, что у Эвелин прекрасный вкус и что она могла бы стать незаурядным дизайнером. Ей всегда льстило это. Она относилась к числу тех не избалованных вниманием женщин, которые бережно хранят в памяти все адресованные им комплименты и вспоминают их в трудные минуты для поддержания духа. Но сейчас и это ей не помогло. Она заплакала и потянулась за носовым платком.

Хотя было только половина десятого, Эвелин Баум уже лежала в постели. Она не была больна, но в последние несколько лет, когда Джой уже не жила здесь, а Нат частенько отсутствовал, она устраивала себе ранний обед – омлет и салат или же баранью отбивную и немного шпината – принимала не торопясь ванну и ложилась с книгой в постель. Эвелин Баум была одной из постоянных клиенток самых модных книжных лавок и покупала все новинки по мере их поступления, прочитывая по четыре-пять книг в неделю. Они были ее наркотиком.

Когда Эвелин потянулась за платком, книга, которую она читала, соскользнула с ее колен, и она подняла ее, пытаясь опять погрузиться в повествование и потеряться в жизни и переживаниях другой женщины. Речь шла о шпионских приключениях, где героиня попадала в сложные ситуации, ее преследовали секретные агенты, но Эвелин никак не могла запомнить, кто на кого работал, кто был двойным агентом и кто – человеком ЦРУ.

Эвелин пыталась вникнуть в сюжет. Ей не хотелось думать о телефонном звонке. Последние десять лет ей удавалось не думать о своих отношениях с Натом.

Действительно, где сейчас он? Кто его развлекает? Вероятно, секретарши и стюардессы. Молоденькие, с длинными, прямыми, как у Джой, волосами. Сексуально свободные, принимающие противозачаточные таблетки и не боящиеся забеременеть. Все эти девочки всегда расположены приятно провести время или остаться на ночь, не испытывая наутро никаких угрызений совести и никогда не вспоминающие о жене, проводящей время наедине с хорошей книгой.

Эвелин отдавала себе отчет в том, что Нат вел себя нечестно по отношению к ней. Он никогда не считал нужным отрицать это и никогда не говорил Эвелин, что чем-то отличается от своих друзей. А они любили посидеть за обеденным столом Эвелин и похвастаться своими победами, вечеринками в городе и прелестями своих двадцатилетних цыпочек. Они шутили, смеялись, щеголяли друг перед другом своими похождениями и льстили Эвелин, доверяя ей самые пикантные подробности.

Эвелин все это хорошо знала. Знала, что все друзья Ната – богатые и удачливые биржевые маклеры, адвокаты, страховые агенты и служащие рекламных агентств – изменяли своим женам.

Да, Эвелин обо всем знала. Все это было, по ее мнению, ребяческими и, в сущности, безвредными забавами. Однако Эвелин никогда не думала о том, что и Нат делал то же самое. Она никогда не рисовала себе картинок, представляя его в тесной кровати грязной квартиры целующим открытым влажным ртом какую-нибудь девчонку. И она никогда не думала о том, что густые, липкие от пота волосы на его груди могут прижиматься к чьему-то, еще совсем молодому телу.

Итак, Нат ей изменял. Эвелин знала об этом. Но она делала все, чтобы подавить это знание, спрятать его в самом потаенном уголке своей души. Она неоднократно принимала его оправдания, когда он, полупьяный, с пустыми глазами, в три часа ночи возвращался домой. Она ничего не спрашивала у него, боясь его гнева и ссоры. Она мирилась с этим. Когда жены стареют, мужья начинают им изменять.

Но это была лишь крошечная, не имеющая значения часть существования Ната. Она не имела ничего общего с его реальной жизнью. Этим маленьким шалостям, этим секретаршам и стюардессам не было места в цитадели, воздвигнутой Эвелин вокруг себя и своей семейной жизни.

Сейчас же Эвелин согнулась, словно от боли, и книга «Зальцбургские связи» опять с шумом упала на ковер. На этот раз это не было шалостью, обычным ночным времяпрепровождением, которое было бы объяснено очередной выдумкой. Их крепость, построенная на фундаменте лжи, начинала рушиться.

2

В 1945 году на одной из вечеринок Эвелин Эдвардс встретила Ната Баума.

Это случилось в октябре в одну из пятниц в аудитории Бриаклифского колледжа, где училась девятнадцатилетняя Эвелин Эдвардс и куда двадцатипятилетний Нат Баум, только что надевший вновь гражданское платье, пришел, чтобы пообщаться с девушками, которые привлекали его больше всего; а ему нравились девушки с достатком и положением.

– У нас будут прекрасные дети, – это были первые слова, произнесенные красивым, с непринужденными манерами парнем, который вклинился между ней и Эрни Кауфманом.

Эвелин покраснела. Она не привыкла общаться с незнакомыми парнями и не знала, как себя вести. Эвелин была польщена и одновременно растеряна, хотя по стандартам сороковых годов она была привлекательной, эффектной девушкой, типичной американкой. Ее родители сменили фамилию Эпштейн на Эдвардс. Они исправили Эвелин зубы и нос и выпрямили ей волосы, чтобы она могла носить прическу «паж» с косым пробором, как это делали тогда девушки из знатных семей. Эвелин была очень хороша в модном красно-зеленом шерстяном платье скороткими рукавами и глубоким декольте. На ногах у нее были маленькие золотистые бальные туфельки. При этом она оставалась по-прежнему Эвелин Эпштейн, скромной и застенчивой девушкой, желавшей нравиться, но боящейся показаться надоедливой, со слегка вздернутым носиком и волосами, которые начинали виться, едва она попадала под дождь.

– Где находится ваша школа? – спросила Эвелин, чувствуя всю неуместность вопроса и смущение от своей неловкости.

– В Колумбии, – усмехнулся он и притянул ее ближе к себе так, что она, сама того не желая, прижалась к нему своими маленькими девическими грудями. Ей стало не по себе. Ощущение неловкости усилилось еще больше, когда он прикоснулся к ней своей щекой. Она попыталась отстраниться от него, тогда он взял ее руку и обнял так, как этого хотелось ему. Они продолжали танцевать щека к щеке.

– На чем вы специализируетесь? – Она подумала, что лучше было бы помолчать, чтобы не наговорить несуразностей.

– Тсс! – сказал он, и ей не оставалось ничего иного, как слушать звучащую мелодию, интимные и романтические слова которой как бы приближали ее еще больше к этому красивому мужчине, чье имя продолжало оставаться для нее неизвестным, и рождали в ее смятенной душе какие-то волнующие теплые чувства.

– У нас будет мальчик и девочка, – сказал он. – Два ребенка– это замечательно, правда?

– О, нет, – машинально ответила Эвелин, опьяненная неожиданной близостью. – Мне хотелось бы иметь большую семью.

– Ладно, – сказал он. – У нас будет два мальчика и две девочки. Тебя бы это устроило? Главное, чтобы ты была довольна.

Она не успела ничего ответить, как вновь появился Эрни, вклинившись между ней и незнакомцем, хотя разбивать пару повторно было совсем не по правилам. Зазвучала новая песня «Если бы я вас любил», и Эвелин, танцевавшая теперь с Эрни, благодарила Господа за то, что ей не пришлось танцевать под эту нежную лирическую мелодию с удивительным незнакомцем, и в то же время она не могла не вспоминать о том, как ей было хорошо в его руках и как приятно было ощущать его щеку около своей. Она подумала о том, сколько ему лет. По меньшей мере двадцать четыре года, и она была уверена, что он воевал. Ходил ли он в плавание? Был ли он ранен? Есть ли у него медали и ордена? Если их несколько, то это называется фруктовым салатом. Так интересно, есть у него фруктовый салат? Она попыталась представить себе его в военном мундире Он, наверное, был офицером. Она не сомневалась в этом. Он был такой самонадеянный и уверенный в себе

Эрни танцевал степенно и плавно, скромно держа Эвелин на расстоянии. Они выросли вместе в Ист-Ориндже, в Нью-Джерси. Семьи Кауфманов и Эдвардсов с уважением относились друг к другу и предполагали, что юные Эвелин и Эрни вскоре поженятся. Поэтому они предоставили детям свободы больше, чем они бы это сделали в любом другом случае, будучи достаточно консервативными людьми, неодобрительно относящимися ко всем вывертам молодежи. Оторванность от старых традиций, поспешные браки, двухдневные медовые месяцы, семимесячные дети и многое другое приводило их в ужас.

Когда зазвучала следующая мелодия, Эрни, как обычно, повел Эвелин к складным стульям в конце танцевального зала.

– Ох уж мне эти быстрые танцы! – Он пожал плечами и пошел в бар за пуншем.

Внезапно незнакомец появился вновь. Он протянул руку Эвелин, но та отрицательно покачала головой.

– Я не умею танцевать линду, – сказала она.

– А я умею и тебя научу, – он взял ее за руки и потянул за собой.

«В самом деле, – подумала Эвелин, вновь заливаясь румянцем, – я, наверное, слишком смущаюсь». Она стала нервно поправлять свое декольте, вдруг испугавшись, что станет видна бретелька ее комбинации. Он отвел ее руку.

– Не волнуйся, ничего не видно

Эвелин очень хотелось, чтобы Эрни вернулся скорее. Она еще никогда не чувствовала себя такой сконфуженной, как сейчас, когда рядом с ней был настойчивый мужчина, который даже не постеснялся заговорить о ее нижнем белье.

– Пойдем, – сказал он. – Я научу тебя танцевать линду. Ты же не хочешь, чтобы наши дети думали про нас, что мы старомодные. – И он сделал при этом выразительный жест.

– А вот и Эрни с пуншем.

– Тем более надо идти танцевать. – Он мягко потянул Эвелин к центру зала, приглашая следовать за ним и ничего не бояться, затем обвил левой рукой талию девушки, прижав ее к себе, и они начали танцевать.

Все парни были в темных строгих костюмах с галстуками, и Эвелин было немного не по себе от того, что ее партнер – Нат Баум – был одет ярко, как джазист. На нем были просторные брюки и двубортный пиджак с широкими открытыми лацканами, рубашка цвета лаванды великолепно сочеталась с этим нарядом. Ничего подобного Эвелин раньше ни на ком не видела. Это еще более усиливало ощущение необычности, и она почувствовала себя еще более взволнованной, когда зазвучала следующая мелодия и Нат Баум прижал ее к себе еще теснее.

Эвелин хотелось, чтобы этот танец никогда не кончался, а когда пришел черед снова танцевать с Эрни, она поняла, что старый друг уже не волнует ее и что ее сердце занял другой человек. Напрасно она весь оставшийся вечер пыталась отыскать глазами своего таинственного незнакомца.

Так и не увидев его до конца вечера, она подумала, что он уже с другой, более подходящей для него девушкой. Они, может быть, где-то в парке целуются по-французски. Эрни как-то склонял ее к этому, но Эвелин находила тогда это занятие отвратительным и негигиеничным. «Никогда не знаешь, к чему в конечном итоге это может привести», – говорила она Эрни, и он покорно соглашался с ее объяснениями, ограничиваясь целомудренными поцелуями. «А может, поцелуи по-французски и не так отвратительны, как мне всегда казалось?» – спрашивала она себя сейчас, прикидывая, как бы это выглядело с Натом Баумом. И вдруг Эвелин поймала себя на том, что она достаточно смела в своих мыслях и уже готова делать то, о чем раньше и речи быть не могло.

Эвелин мечтала, чтобы Нат Баум позвонил ей. Она исписала его именем целый блокнотик и даже занесла его в книжечку с адресами, которую хранила в своем кошельке. И сделала она это лишь для того, чтобы полюбоваться, как это будет выглядеть. Свой секрет она хранила, как зеницу ока, и заглядывала в книжечку только тогда, когда, уединившись, была полностью уверена, что никто из штата не нарушит ее покой. Это составляло для нее особое удовольствие.

Однажды на уроке английской литературы, пока учительница занудно рассказывала о символических параллелях между тремя ведьмами из «Леди Макбет» и тремя сестрами из «Короля Лира», Эвелин написала печатными буквами на титульном листе книги из собрания сочинений Шекспира имя Ната Баума, а внизу, отступив немного, и свое собственное. Она пересчитала гласные буквы в их именах – выходило семь. Семь. Значит, это была судьба: Нату и ей было суждено влюбиться друг в друга. Затем она подсчитала все согласные буквы. Их было тринадцать. Число тринадцать приносит несчастье, – значит, она никогда не увидит его снова.

Настроение Эвелин было столь же противоречиво, сколь противоречивы были числовые предзнаменования. Иногда целыми вечерами она просиживала в своей комнате только для того, чтобы, если позвонит Нат, сразу подойти к телефону. Иногда же наоборот– она уходила играть в бридж к своим подругам, никого не предупредив о том, в какой комнате она находится. «Если он позвонит, – думала она, – ему скажут, что меня нет, и он, может быть, захочет узнать, с кем я ушла, и будет ревновать».

Информация о телефонных звонках обычно вывешивалась на доске объявлений около комнаты воспитательницы, этажом ниже спальни Эвелин. По мере того как проходили дни, смотреть на доску стало для Эвелин настоящим мучением. Ее сердце колотилось всякий раз, когда выяснялось, что ей кто-то звонил, но оказывалось, что это или ее мать, или Эрни. И Эвелин с еще бьющимся сердцем тащилась два лестничных марша назад, расстроенная и разочарованная. Она начала загадывать: если у нее хватит силы воли не заглядывать на доску объявлений до шести вечера, то судьба вознаградит ее сообщением о звонке мистера Баума.

Ничто не срабатывало. Господь Бог был безучастен к ее мольбам и обетам. Тогда Эвелин сделала попытку забыть о Нате Бауме, но упрямые чувства не пожелали подчиниться воле. Девушка была не в состоянии понять, как столь короткое знакомство могло произвести на нее такое сильное впечатление. Эвелин удивлялась самой себе и считала, что у нее невроз, правда, точно не представляя, что это такое. И сколько бы она ни уговаривала себя выбросить все из головы, мысли о его необычном костюме, манерах, о том, как они танцевали, прижавшись щека к щеке, упрямо лезли ей в голову. А он все не звонил. И если бы Эвелин даже знала, как связаться с ним, она не посмела бы сделать первый шаг. К Дню Благодарения Нат Баум казался ей далеким и недоступным, как кинозвезда.

День Благодарения, один из самых значительных американских праздников, традиционно широко отмечался в семье Эдвардсов.

Празднование Дня Благодарения в 1945 году было у Эдвардсов особенно торжественным по двум причинам. Первая заключалась в том, что кончилась война, и домой целым и невредимым вернулся старший брат Эвелин – Пит, который служил на Гавайях и который в глаза не видел настоящего сражения. По приезде он начал ежедневно посещать отцовский офис с целью войти в дело. Это было традицией. Так же поступал и сам Саймон, когда был жив его отец. Второй не менее важной причиной было то, что семьи Эдвардсов и Кауфманов с нетерпением ждали объявления помолвки между Эвелин и Эрни.

Эрни в июне 1945 года должен был окончить юридическую школу и собирался идти работать в отцовскую адвокатскую фирму. Его свадьба с Эвелин была бы символическим актом, скрепляющим близкие деловые отношения между Эдвардсами и Кауфманами, приведшие к благополучию обе семьи, а первенец молодых мог бы стать завершением начатого круга.

Дня Благодарения ждали все, кроме Эвелин, которая знала, что потребуют от нее, и не представляла, как сказать «нет». Она не смогла бы огорчить своих родителей, и ей бы не хотелось расстраивать дядюшку Вальтера и тетушку Би, которых любила с самого детства. Девушка приходила в ужас от мысли, что ей придется ослушаться родных, но выходить замуж за Эрни все же не хотелось. Она уже не маленькая, ей девятнадцать лет, и она сама решит, кто ей подходит. Не зная, как объяснить самой себе, и боясь показаться смешной – как можно говорить о любви к человеку, которого она видела всего лишь один раз, – Эвелин чувствовала себя в эти выходные еще более вялой и подавленной, чем обычно.

Эрни и его родители приехали в четверг в половине третьего. Выпив за беседой хересу, они проследовали в гостиную, где их ждал обильный обед: индейка в клюквенном желе, сладкий картофель с фасолью, горячие бисквиты с соусом и наконец на десерт – мороженое. Все это подавалось служанкой-мулаткой, специально приехавшей сюда из Нью-Йорка, чтобы в выходные помочь матери Эвелин по хозяйству.

Говорили, как водится, и о делах, и о политике. Саймон и Вальтер рассуждали о том, как может отразиться на деле Саймона, занимавшегося импортом щетины, появление нейлона, все более широко использующегося при изготовлении дешевых зубных щеток. Они сошлись на том, что распространение синтетических изделий, несомненно, повлечет за собой уменьшение импорта наиболее дешевых сортов щетины, но рынок высококачественных товаров – щетины кабана, буйвола и ламы – скорее всего не пострадает. Затем они перешли к «новому и справедливому курсу», предложенному Трумэном, к мерам борьбы с послевоенной инфляцией и к черному рынку, зарождающемуся во всех сферах, начиная с пшеницы и кончая автомобилями.

Не обошли вниманием и широкие модные лацканы Пита, воскресив тем самым у Эвелин затухающие было болезненные воспоминания о Нате Бауме. И как раз в этот момент дядюшка Вальтер обнял ее и, ласково прижав к себе, спросил при всех о том, когда у молодых будет свадьба.

– Ну что, молодежь, давно пора оформить ваши отношения.

Высокий и худощавый дядюшка Вальтер был очень добрым человеком, но тем не менее Эвелин почему-то всегда уворачивалась от его поцелуев: его густые рыжие усы неприятно щекотали ей лицо.

– Мне бы хотелось видеть на твоем пальце сверкающий бриллиант.

Эвелин покраснела. Ей было неловко чувствовать себя в центре внимания. Ее мать, отец, Пит, тетушка Би, Эрни и дядюшка Вальтер – все смотрели на нее, ожидая, что она скажет. Наконец Фанни, мать Эвелин, дипломатично заметила:

– Давайте оставим их одних. Я думаю, что девушке было бы гораздо приятнее слышать предложение наедине.

– Ты, как всегда, права, – сказал ее муж. Саймон улыбнулся Эвелин, выведя ее тем самым из замешательства, в котором та продолжала пребывать. Он забывал о том, насколько чувствительна его дочь. Девушка была очень скромна и никогда не выказывала своих чувств. Но Саймон знал, насколько она ранима, и в душе ему очень импонировал сентиментальный характер дочери.

Саймон подошел к серванту и достал оттуда коробку с пятидесятицентовыми гаванскими сигарами, которые он берег для особых случаев, и передал ее Питу и Эрни, стараясь подчеркнуть равное отношение к двум молодым людям, один из которых был его сын, а другой – без пяти минут зять.

Когда они закурили, Саймон осмотрел большой, отполированный до блеска стол в стиле Шератон, который можно было раздвинуть и усадить много больше гостей, и остался доволен самим собой и жизнью, которую он сам создал. Саймон Эдвардс с оптимизмом смотрел в будущее. Он с нетерпением ждал того дня, когда Пит полностью возьмет дело в свои руки, а Эвелин счастливо выйдет замуж и нарожает ему внуков. Саймону нравилось быть отцом, и он уже предвосхищал удовольствие, которое будет получать, став дедушкой. Гости прошли опять в гостиную, куда должны были подать кофе.

– Пойдем покатаемся, – предложил Эрни.

Он взял отцовский «кадиллак», и они отправились к месту их обычных свиданий. Они остановились на проселочной дороге, ведущей на лесистый холм, – оттуда открывается великолепный вид на футбольное поле. Стадион был пуст. В этом году традиционная игра по случаю Дня Благодарения проходила в другом месте. Эрни обнял и поцеловал Эвелин, как он делал не раз во время предыдущих свиданий.

– Тебе не кажется, что отец прав? Насчет помолвки?

Эвелин ничего не ответила, и Эрни, волнуясь, продолжал:

– Мы могли бы объявить о нашей помолвке на Рождество и пожениться в июне, сразу же после того, как я закончу учебу. Папа пообещал, что мы проведем свой медовый месяц в Гаване. Это будет его свадебным подарком. – Этим приятным сообщением он решил закончить свое предложение.

Глядя на молчащую Эвелин, Эрни решил, что ее переполняют чувства. Он взял ее голову в свои руки и нежно прижал к груди, расценивая ее молчание как согласие. Но Эвелин вдруг высвободилась из его объятий, закрыла лицо руками и разрыдалась. Молодой человек совершенно растерялся, не зная, как себя вести.

Нет, она не могла сказать ему, что думала только о незнакомце, который говорил с ней о бретельке ее комбинации и о том, какие красивые дети у них будут.


Следующим воскресным днем Эвелин села на поезд, отходящий в Бриарклифф. Поезд был почти пустой, и все сиденья у окна были в полном распоряжении Эвелин. Проводник помог ей уложить чемоданчик на верхнюю полку, и она помахала рукой родителям, которые провожали ее.

Эвелин смотрела сквозь замутненное окно вагона. На душе у нее было скверно Она любила своих родителей, и ее молчание было равносильно лжи. Было очевидно, что родители с нетерпением ждали их помолвки, свадьбы, свадебного путешествия в Гавану и, конечно, последующих за всем этим внуков. Но у нее не хватило мужества признаться им в том, что она не любит Эрни, и они решили, что у дочери нет никаких возражений против их планов. Как можно было отплатить неискренностью людям, которые тебе во всем доверяют? Эвелин не привыкла обманывать и чувствовала себя сейчас ужасно. Она ненавидела себя за трусость и нерешительность.

Поезд наконец подошел к вокзалу и остановился у перрона. Эвелин вышла из вагона и села в стоявший неподалеку длинный черный лимузин, принадлежащий колледжу, где уделяли должное внимание своим ученицам, привыкшим жить в достатке и роскоши. Машина обычно привозила учениц на вокзал по пятницам, когда те разъезжались по домам, и возвращалась за ними в воскресенье.

Эвелин доехала до административного здания, куда она зашла отметиться о своем прибытии, и вышла через заднюю дверь к тропинке, ведущей к спальному корпусу. Переложив чемодан из правой руки в левую, девушка начала думать об Эрни. Она была с ним слишком жестока, не дав ему окончательного ответа и отказавшись пойти с ним в магазин подобрать кольцо. С ее стороны это было не упрямство, а скорее неловкость от того, что она отказывает ему, и страх, что никто другой больше не сделает ей предложение. Эвелин отдавала себе отчет в том, что мечты о Нате Бауме были и останутся только мечтами.

Эвелин прекрасно знала, что она не относится к той категории девушек, которые сводят мужчин с ума. Нет, наряды, балы, телефонные звонки, букеты и сборники стихов – все это предназначалось не для Эвелин. Она не принадлежала к той категории женщин, которые заключают и расторгают помолвки с такой же легкостью, как меняют перчатки, приобретают и возвращают обручальные кольца так, словно речь идет об игре в монополию.

Свернув на аллею, ведущую к ее корпусу, Эвелин подумала, что в это воскресенье, наверное, надо будет позвонить Эрни, договориться с ним о встрече, сходить наконец к Тиффани и выбрать кольца. Пора расставаться с мечтами и возвращаться на землю. Она уже стала обдумывать, что и как скажет Эрни. Ей нужно быть с ним веселой и приветливой. Главное – быть естественной.

Подойдя к дому, Эвелин поставила на землю чемодан. Двойная дубовая дверь была очень тяжелая, и она всегда открывала ее обеими руками. В тот момент, когда девушка нажала изо всех сил на массивную стальную щеколду, кто-то взял ее за руку, и она с удивлением обернулась.

– Я думаю, что, перед тем как у нас появятся дети, было бы неплохо немного познакомиться.

Да, это был Нат Баум. Он придержал тяжелую дверь, с тем чтобы Эвелин могла пройти, и занес ее чемодан в коридор.

– Я весь окоченел, ожидая тебя, – сказал Нат.

Эвелин посмотрела на его легкую куртку, и ей стало неловко от того, что она была одета в теплую бобровую шубку, которую получила в подарок от родителей по случаю окончания школы.

– Она, – Нат показал жестом в сторону комнаты воспитательницы, – ни за что бы меня не впустила. Она сказала, что мужчинам запрещено заходить в комнаты без надлежащего приглашения. Ты меня приглашаешь?

Эвелин кивнула. Она была так растеряна, что не нашлась, что ответить.

– Ты бы могла со мной пообедать? – очень серьезно спросил Нат.

– Спасибо, – ответила Эвелин. – С удовольствием. – Последовала пауза, и затем она спросила: – Я только занесу наверх свои вещи, хорошо?

– Конечно.

Ей нужно было время, чтобы все обдумать. Когда она была уже наверху, Нат крикнул ей:

– Захвати шарф!

Шарф? Зачем бы он мог ей понадобиться?

Машина Ната Баума, томатно-красный «гудзон» с откидным верхом, была последней новинкой в Америке. Эвелин стало любопытно, как он достал такой автомобиль – ведь списки очередников у продавцов машин были бесконечными. Ее отец почти год назад заказал новый «олдсмобиль» и все еще ждал, когда его поставят. Автомобильная промышленность еще не набрала полных оборотов, и всякий, у кого была новая модель, был человеком со связями.

– Давай опустим верх, – предложил Нат.

– Но ведь на улице декабрь, – ответила Эвелин. Она никогда не слышала, чтобы в середине зимы кто-то ездил с опущенным верхом.

– Вот как? Но ведь светит солнце, и мы вместе.

И не дожидаясь ответа, Нат Баум разогнул скобы, крепящие брезент к козырьку машины, и верх автомобиля опустился. Теперь Эвелин уже находила его предложение заманчивым и романтичным. Как только Нат завел мотор, Эвелин обвязала шарфом шею. Так вот зачем он был нужен. Они направились в маленький итальянский ресторанчик, находящийся в противоположной части города. Внутри их встретил полумрак, свечи, воткнутые в бутылки из-под кьянти, красные в клеточку скатерти и опилки на полу. Звучали непривычные итальянские песни. К ним подошел официант в поношенном, но безукоризненно чистом пиджаке.

– Что бы вы хотели?

Эвелин колебалась. Она еще никогда не была в ресторане, где бы не давали меню.

– Спагетти. – Она была не в состоянии вспомнить какое-либо другое итальянское блюдо.

– Спагетти? Ты действительно хочешь спагетти? – спросил Нат.

– Это единственное блюдо, которое я могла вспомнить, – призналась Эвелин.

– Почему бы мне не заказать что-нибудь для нас обоих?

– Я не против.

Он повернулся к официанту и заказал лобстер «фра дьявола», язык под маслом и чесноком и бутылку кьянти. В основном это была непривычная для Эвелин еда, но она все попробовала и нашла, что все очень вкусно.

– Ты участвовал в сражениях? – спросила она.

– Ну уж нет, – ответил Нат Баум. – Это занятие для сосунков. Я устраивал джазовые представления для негритянских частей. У меня был свой офис, секретарша. Я не собирался подставлять свою голову под пули.

Эвелин поразилась его цинизму. Она представляла его штурмующим крепость Анджио или же терпящим лишения в жарких песках Аламойна. Ей было трудно представить его сидящим в конторе и перебирающим бумажки.

– Стрелять из пушки – это не единственный способ одерживать победы, – сказал Нат, поймав недоуменное выражение ее лица.

– Я никогда об этом не думала, – сказала Эвелин.

– Ты знаешь, – сказал Нат, меняя направление своих философских размышлений о войне, – многие даже представления не имеют, на что способны негры. Я устраивал джазовые концерты. в Лондоне, Париже, Неаполе, на Алеутах… Ты любишь джазовую музыку?

– Нет, – ответила Эвелин, – я никогда еще ее не слышала. – Его доброта и выпитое красное вино придали ей смелости для того, чтобы сказать правду.

– Ничего, мы что-нибудь придумаем, – произнес Нат.

Его полная уверенность в том, что они еще встретятся, заставила ее сердце биться еще сильнее. Она едва справлялась с волнением. Ей стало страшно, что он это заметит, но Нат продолжал говорить как ни в чем не бывало.

Эвелин слушала рассуждения Ната о джазе, едва поспевая за его мыслями. Они допили первую бутылку кьянти, и Нат заказал вторую. Он говорил о книгах, которых Эвелин не читала, и ссылался на людей, чьих имен Эвелин никогда не слышала. Он вводил ее в живой, волнующий мир, о существовании которого она никогда не подозревала. Она спрашивала себя, как же его отблагодарить за все это.

Между тем обед кончился, вино было выпито, и они вернулись в Бриарклифф. Над головой сияли звезды. Холодный ветер дул ей в лицо. Эвелин была влюблена.

Нат подвез ее к большим железным воротам.

Когда они прощались, не было сказано ни единого слова об их следующей встрече, но она-таки узнала на деле, что такое французский поцелуй.

3

Нат Баум приезжал в Бриарклифф в последующие три недели еще шесть раз. Он учился, пользуясь льготами от Комитета по правам ветеранов, в Колумбии, где проживал на Монингсайд-драйв в четырехкомнатной квартире вместе с другими пятью ветеранами. Хотя Нат официально был записан на бухгалтерские курсы, он скоро понял, что обучение экономике сводится к штудированию скучного учебника, и переключился на изучение психологии, социологии и философии. Если уж дядюшка Сэм намерен платить за него, то лучше заниматься, чувствуя к этому интерес, чем помирать от тоски. Нат признался Эвелин, что не знает еще, как будет зарабатывать на жизнь после окончания учебы.

Он повел Эвелин на выступление Армстронга, затем на группу Джо Мунея. Потом они танцевали в ночном клубе под названием «Занзибар», где он дал ей свой экземпляр книги «Чужой плод» и убедил ее сменить прическу «паж» на «конский хвост». Позже он отдал ей свой старый свитер, который был ей велик и который она носила с короткой узкой юбкой, коротенькими носочками и туфлями с кожаными нашивками. Он подарил Эвелин пластинку «В глубь сердца блюза», уверив ее в том, что это настоящая музыка, и посмеялся над ее привязанностью к старой незамысловатой песенке «Брюки-клеш».

Нат сказал ей, что полон решимости сделать из нее знатока джаза. На их шестой встрече он ей поведал, что больше не встречается с другими девушками.

– Я с ними со всеми распрощался.

– О! – вырвалось у Эвелин. Она перестала видеться с Эрни со времени первого обеда с Натом. Она влюбилась и после всего этого не могла думать об Эрни, его адвокатской степени и юношеских поцелуях, и для нее было естественным, чтобы так же поступал и ее возлюбленный.


– Наверное, уже хватит зря время тратить. Как ты считаешь? – спросил Нат.

Впервые в его голосе звучала некоторая нерешительность. Она никогда еще не видела Ната неуверенным в себе. Он нуждался в ее поддержке, прежде чем сделать следующий решающий шаг. Эвелин кивнула головой, не понимая, как и почему исчез этот властный тон, к которому она уже привыкла.

– Мне бы хотелось, чтобы мы поженились, – сказал Нат. Они сидели в «гудзоне», припаркованном на противоположной стороне от железных ворот, за которыми начиналась территория колледжа. Нат заерзал и закурил сигарету. Эвелин услышала, как он смущенно пробормотал: – Тебе бы хотелось, чтобы мы поженились?

Эвелин не привыкла повелевать. Она не привыкла, чтобы люди искали ее расположения или прислушивались к ее мнению. Она боялась обидеть кого-либо, и поэтому ей хотелось, чтобы серьезные решения принимал за нее кто-то другой.

– Если нет, так нет, – сказал Нат Баум, не понимая, чем вызвано ее молчание.

Боль в его голосе невольно передалась и Эвелин.

– Я хочу. Я люблю тебя, – вырвалось у нее, прежде чем она успела сдержать себя. Она знала, что обычно мужчина признается в любви первым, и только после этого о своих чувствах говорит девушка. Это был один из тех немногих случаев, когда Эвелин отступила от существующих правил.

– Ты выйдешь за меня замуж? – спросил он ее уже более ровным голосом.

– Да, – ответила Эвелин и подставила губы для поцелуя, который бы скрепил данный ими обет.

– Потом мы могли бы провести выходные в Нью-Хопе, – сказал Нат. – У меня там друзья, которые бы помогли нам с жильем.

То короткое мгновение, когда он находился в ее власти, было уже позади. Он чмокнул ее в нос. Все было как и прежде.

– Ну, как насчет Нью-Хопа? – спросил Нат.

Он хотел ехать туда в любом случае. Те ласки, которых он добился во время их коротких свиданий, лишь разжигали его. Если она любит его, то, значит, должна ему уступить. Эвелин боялась и одновременно мечтала об этом моменте. Если она согласится и ее родители узнают когда-нибудь об этом, она никогда не посмеет посмотреть им в глаза. С другой стороны, она была уверена, что если откажет сейчас Нату, то больше уже никогда его не увидит. И она, недолго думая, приняла решение.

– Я попрошу Эйми сказать моим родителям, что в выходные я буду с ней. – Эвелин была уверена, что Эйми не откажет. Они с Эйми жили в одной комнате, и Эвелин часто приходилось обманывать жениха подружки, когда он звонил, а Эйми проводила время с водителем лимузина.

– Ладно, ты договаривайся с Эйми, а я заеду за тобой в пятницу где-то около четырех.

Было уже почти десять вечера, и Эвелин спохватилась, что пора возвращаться в колледж. Нат подвез ее к самым воротам и поцеловал в раскрытые губы на виду у ночного сторожа, который уже в тысячный раз наблюдал подобные сцены. Сторожу было наплевать на влюбленных, лишь бы они поторапливались и он мог бы спокойно закрыть двери и пойти куда-нибудь перекусить.

– В пятницу, – сказал Нат, когда сторож кашлянул во второй раз, – мы встречаемся там же, где и расстаемся.

Оба они знали, что это означает.

Знал об этом и сторож.

Секс был чем-то неизведанным для Эвелин.

Когда в 1939 году ей исполнилось тринадцать и у нее начались менструации, мать дала ей тонкую голубую книгу, которая называлась «Строго конфиденциально» и которая, по словам матери, должна была ей кое-что объяснить. Но она не объяснила совершенно ничего.

В книге приводились аккуратно вычерченные и размеченные мужские и женские органы деторождения. Они не имели ничего общего с тем, что Эвелин видела на самом деле.

Скобкообразный член, обрамленный двумя овалами, называемыми яичками, нисколько не был похож ни на член девятилетнего Эрни, ни на член ее отца, который Эвелин видела всего один раз, когда зашла в родительскую спальню без стука. Отец в тот момент был голый и как раз надевал трусы. Он закричал на Эвелин, чтобы она немедленно вышла, но все равно та успела увидеть его болтающийся и качающийся во все стороны при движении член. Темные окаймляющие его волосы закрывали яички, на существовании которых так настаивала книга. Эвелин пририсовала к схеме волосы, чтобы привести рисунок в соответствие с тем, что она наблюдала в действительности. Но сколько бы она их ни стирала и ни рисовала вновь, член в книге был все такой же скобкообразный, а яички так же выдавались вперед. Эвелин не знала, чему верить: или лгала книга, или ее обманывали глаза.

С женскими гениталиями дело обстояло еще хуже. Губы, вульва и девственная плева повергли ее в страшное замешательство. Мужской член по крайней мере можно было свободно рассмотреть, и Эвелин в любом случае могла бы найти объяснение расхождениям между рисунком и действительностью, представив себе, что или она, или книга ошибались. Но ведь губы, вульву и плеву нельзя было рассмотреть. И как Эвелин ни нагибала свою голову, кроме очертаний щели, покрытой волосиками, она ничего не увидела.

Дважды, когда любопытство побеждало страх, Эвелин пыталась исследовать себя, чтобы убедиться в том, что представленный рисунок в самом деле соответствует ее анатомии. Однако эти исследования ни к чему не привели. Ведь моча – это что-то грязное, и она очень боялась запачкать себе руки. Тем более что мать не раз предупреждала Эвелин, что, трогая себя там, она может заразиться. Она также говорила своей дочери о том, что это преступление против природы. Природа вселяла в Эвелин еще больший ужас, чем родители.

Таким образом, тайна тела для Эвелин продолжала оставаться нераскрытой.

Между тем в колледже Эвелин получила кое-какое представление об этой стороне жизни. Однажды одноклассница спросила ее, знает ли она, что такое изнасилование. Эвелин в пятнадцать лет никогда не слышала этого слова. Подружка просветила ее, сказав, что это когда парень вставляет свое перо в ее штучку. Когда Эвелин захотела более обстоятельных объяснений, девушка почему-то очень рассердилась и отошла в сторону, оставив Эвелин в неведении и сконфуженную. Позже, когда она сидела в библиотеке и листала словарь, у нее было впечатление, что все кругом смотрят на ту страницу, которую она открыла, чтобы посмотреть значение слова «изнасилование». В словарном определении напротив этого слова было написано «овладеть силой».

Секс, согласно ее отрывистым знаниям о нем, был чем-то, что нравилось парням и не нравилось девушкам. Секс был чем-то грязным, а девушка должна была сохранить себя чистой для своего мужа. Девушка должна была быть все время начеку, чтобы ее не схватил какой-нибудь парень и не уволок куда-нибудь в безлюдное место или уборную, с тем чтобы сделать ей больно. Еще она знала о том, что если парень сделал тебе это, ты будешь истекать кровью, пока не умрешь. Эвелин также понимала, что с сексом связано появление детей. Мужское семя соединялось с женской яйцеклеткой, и получался ребенок. Эвелин потратила много времени, тщетно пытаясь понять, каким же образом эти семена соединялись: ведь секс – это грязно, и ни одна женщина не позволит этого мужчине.

Эвелин радовалась, что у нее маленькая грудь. Ей было жалко одну девочку из их класса, у которой была большая грудь и которую мальчишки так задразнили, что родителям пришлось переводить ее в другую школу. В то же время Лика Тернер была женщиной с высоким бюстом и одновременно самой популярной кинозвездой. Эвелин опять была в тупике. Где же истина? Лика Тернер с ее выдающимися грудями была объектом восхищения и поклонения, а ее одноклассница, чьи груди были такими же большими, как и у Лики, была объектом насмешек.

Уже будучи в Бриарклиффе, Эвелин узнала, что секс – это нечто большее, чем вульва и плева, и что девушкам это тоже нравится. Ей бы очень хотелось пополнить свои знания об этом на студенческих вечеринках и других праздниках, таких, как Зимний карнавал в Дартмусе, но она была слишком скромна, чтобы напрашиваться, и не так популярна, чтобы кто-то догадался ее туда пригласить. Разговоры о сексе в колледже сводились к намекам, недомолвкам и глупому хихиканью.

Эрни никогда не заводил разговоров о сексе. И когда однажды Эвелин заговорила об этом сама, он ответил, что слишком уважает ее, чтобы обсуждать с ней эту тему. Эвелин восприняла это как комплимент. А ее знания о сексе остались на прежнем уровне.

В 1945 году, когда Эвелин было девятнадцать лет, ее тело и чувства оставались неудовлетворенными, а вопросы – без ответов. Ее половое воспитание было типичным для того времени. Типичными были также ее неведение, страдания и неуверенность в себе. В сороковых годах никто не говорил о сексе. Женщины не говорили об этом с женщинами, а мужчина рассматривался как враг, если, конечно, он не был таким, как Эрни.

Нат Баум никогда не произносил слово «уважение». Он трогал груди Эвелин и никогда не останавливался, когда она говорила ему «довольно». Однажды он попытался проникнуть рукой между ее ног, но она быстро сообразила, что к чему, и зажала его руку, не давая ей продвигаться дальше, до тех пор пока не вырвала обещания, что он будет вести себя как следует. Это была одна из немногих ее побед. Позже она много об этом думала и удивлялась, в чем она победила и победила ли вообще. И вот в пятницу в четыре часа она подготовила себя к такой же ситуации, но на этот раз она была согласна проиграть.

Нью-Хоуп в Бакс Каунти, штат Пенсильвания, был живописным городком, Меккой для удачливых и неудачливых художников, публикуемых и непубликуемых писателей, избранной публики, состоящей из разведенных богачей, гомосексуалистов и профессиональной богемы. Нат и Эвелин прибыли туда в половине десятого и остановились поужинать в греческом ресторане – еще одном экзотическом местечке, которых у Ната в запасе было великое множество. Эвелин последовала за Натом в маленькую душную кухню, где два человека в высоких белых колпаках приоткрыли крышки нескольких больших кастрюль, чтобы показать им, что в них готовилось. Они выбрали баранину с баклажанами и баранину с зеленым луком – оба блюда источали великолепный аромат и были залиты вкуснейшим томатным соусом и оливковым маслом. Они ели салат с маслинами и сыром, хрустящий хлеб и пили вино, которое Эвелин сначала не понравилось, но затем она вдруг вошла во вкус. На десерт подали домашний йогурт, а потом маленькие чашечки горчайшего и крепчайшего черного кофе, какого Эвелин никогда не пила. Кофе был похож на расплавленную лаву.

– Это помогает держать форму, – сказал Нат, когда они вернулись к красному автомобилю.

– Я знала, что этому должно быть объяснение, – заметила Эвелин, и Нат засмеялся.

Одной из поразительных вещей, которые открыла в себе Эвелин с тех пор, как начала встречаться с Натом Баумом, было то, что она обладает чувством юмора. Она могла рассмешить Ната, и всякий раз, когда ей это удавалось, она была счастлива.

В Нью-Хопе Нат остановил машину напротив небольшого домика, сколоченного из выветрившейся серой кровельной доски, с конусообразной крышей и маленьким внутренним двориком, по которому вымощенная булыжником аллея вела к двери цвета бургундского вина.

– Мы пойдем через черный ход, – сказал Нат.

Эвелин последовала за ним. У Ната были наготове ключи, и они не мешкали на входе. Войдя в дом, они включили свет.

– Это наводит на мысль о привидениях, – сказала Эвелин, оглядевшись вокруг. На выбеленных стенах виднелись немногочисленные рисунки, изображавшие друзей Ната по Аризоне, куда он ездил зимой. Пол был сколочен из простых обшивных досок и небрежно покрашен. Столом служила старая дверь, положенная на козлы. В комнате был также один металлический стул, пустой мольберт и большой, во всю заднюю стену, камин.

– Мне бы хотелось, чтобы ты познакомилась с работами Алексиса, – сказал Нат. – Он – экспрессионист. Очень талантливый парень. У него и в Аризоне все так же обустроено: на первом этаже находится галерея, а над ней жилые комнаты. Давай зажжем камин и пойдем наверх.

Эвелин чувствовала себя скованно и неспокойно. Она боялась секса, боялась Ната и боялась саму себя. Она не знала, чего ожидать. Ее обуревали противоречивые желания. То ей хотелось просто бежать, то она мечтала, чтобы все это поскорее кончилось. Но по мере того как она вытаскивала из-под брезента сложенные там дрова, сминала пожелтевшие газеты и разводила огонь, ее беспокойство постепенно исчезло. Пламя разгоралось, и отблески огня окрашивали белые стены в бледно-оранжевые и розовые тона, и то, что было пустым и холодным, теперь казалось теплым и романтичным.

– Пойдем наверх, – сказал Нат и взял ее за руку. Эвелин последовала за ним – интересно посмотреть, как живет художник. На лестнице не было обычных перил, на их месте был натянут толстый крученый канат, из тех, что обычно используют как швартовые для судов. Квартира наверху была настоящим театральным балконом, выдающимся над галереей и выходящим прямо на большой кирпичный камин. Там была также маленькая кухонька, с небольшим холодильником, раковиной размером с ящик из-под обуви и ванной. Эвелин впервые видела квартиру, где ванна находилась на кухне и нашла это очень экзотичным.

Широкую двуспальную кровать покрывал цветной грубый плед, который, по словам Ната, был настоящим мексиканским серале. Там была этажерка, сделанная из оранжевых дощечек, письменный стол из сосны с тремя выдвижными ящичками и самовар. Эвелин не могла отвести глаз от кровати, которая завораживала ее и вселяла необъяснимый страх.

– Давай посмотрим на огонь. Я предскажу тебе судьбу. – Нат уселся на кровать, и Эвелин устроилась рядом, стараясь не касаться его.

– Ты можешь предсказывать судьбу по огню?

– Цвета раскрывают личность, – сказал Нат. Он положил руку на плечо Эвелин и легонько притянул ее к себе, так что их тела соприкоснулись. Они часто сидели так и раньше, поэтому она не почувствовала никакого неудобства. – Видишь, – сказал он и показал другой рукой на огонь, – у самого основания синий, затем оранжевый, а на самом верху – желтый.

– Я никогда не обращала на это внимания, – сказала Эвелин. – Что это означает?

– Если ты положишь голову мне на плечо, я расскажу тебе.

Она прислонилась к нему.

– Итак, – сказал Нат, – синий цвет – это верность. Оранжевый – страсть. Желтый – солнце. Солнце означает завтрашний день, то есть будущее.

– Как романтично, – сказала Эвелин.

– Огонь всегда говорит правду, – произнес Нат и поцеловал ее сначала ласково, потом страстно, что было отражением свойств перечисленных цветов, и вот огонь, бушевавший в камине, начал охватывать их тела.

Он был очень ласков с ней. Очень нежен. Очень внимателен.

– Ты меня хочешь? – спросил он, когда сделал первый шаг.

– Да, – прошептала она.

– Ты уверена в этом? Я хочу, чтобы ты была уверена в этом.

Она кивнула.

– Тебе нравится? – спросил он, продолжая ласкать ее.

– Да, – ответила она.

– Тебе не больно? – Его губы были так близко у ее уха, что он мог говорить совсем тихо. Она скорее чувствовала его слова, чем слышала их.

– Нет, мне не больно.

– Тебе хорошо?

– Да.

Она не обращала внимания на то, что он делал, полностью отдавшись своим чувствам.

– Еще? – спросил он.

– Да, еще.

– А сейчас… – произнес он.

– Нет! – Она вся напряглась, вдруг чего-то испугавшись.

– Почему нет? – ласково спросил Нат.

– Нет, не надо, я боюсь.

– Боишься? Чего? – Его голос был так же ласков.

– Я боюсь сказать тебе.

– Не бойся. – Я боюсь забеременеть.

– Почему?

Она об этом тоже боялась ему сказать.

– Это не имеет никакого значения, – сказал он.

– Как это – не имеет никакого значения?

– Какая разница, ведь мы все равно скоро поженимся?

– О, я не знала, – сказала она.

– Мы ведь поженимся, не так ли?

Она кивнула и забыла обо всем, ничего не чувствуя, кроме охватившего ее возбуждения. Почему никто раньше ни разу не говорил с ней об этом? И даже не намекнул? Почему для того, чтобы узнать все это, она должна была встретить Ната Баума? Если бы она никогда не встретила его, она никогда бы об этом не узнала. Так бы прошла вся ее жизнь – в полном неведении.

Они провели всю ночь в объятиях друг друга, а на следующее утро Нат научил ее готовить чай в самоваре, и они позавтракали хлебом, который принесли прошлым вечером из ресторана.

– Спасибо, – сказала Эвелин, когда они поели.

– Спасибо? За что? – удивился Нат.

– За то, что ты отдаешь мне себя.

Они провели все воскресенье в постели, предаваясь утехам любви. Был декабрьский холодный день. Влюбленные вышли только один раз на улицу, чтобы купить немного сыра и фруктов, и съели их прямо в постели, запивая вином, которое Нат принес из машины.

Наконец наступило время уезжать. На обратном пути Эвелин сидела рядом с Натом почти умиротворенная, вся погруженная в свои мысли. Она не могла понять, что он, такой красивый и умный, нашел в ней, простой провинциальной девушке. Что же все-таки он увидел в ней?

А Нат Баум все еще не мог поверить, что ему так повезло и что он встретил такую девушку. И она сейчас сидит рядом с ним в дорогой бобровой шубке и держит руку на его бедре. Ее, такую простую и такую безропотную, всю жизнь окружали вещи, за которые ему нужно было бороться, но которые она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Она была существом из другого мира – мира, к которому он всегда хотел принадлежать.

Когда они целовались на прощание у ворот колледжа, Эвелин решилась задать вопрос, мучивший ее все это время.

– Скажи, что ты нашел во мне? – спросила она.

– Я нашел в тебе целый мир, – ответил он, и в его словах было больше правды,чем она думала, чем она понимала.


История жизни Ната Баума тронула Эвелин до слез.

Он вырос в многоквартирном доме на Эссекс-стрит и жил в одной комнате с двумя братьями, где они все трое спали в одной кровати.

У отца Ната, русского еврея из Киева, была страсть к шахматам и отвращение к работе. Он считал себя интеллектуалом и с большой неохотой работал на фабрике дамских сумочек, пришивая ручки по двадцать часов в сутки. Мать молчаливо выслушивала его бесконечные жалобы и тащила на себе весь дом, обшивая, обстирывая и готовя на всю семью. Когда Нату было семь лет, она умерла от туберкулеза.

Когда Нату исполнилось двенадцать лет, он начал работать. После уроков и в выходные дни он разносил по домам бакалейные товары, таскал сумки и ящики на пятый и шестой этажи многоквартирных домов и был безмерно счастлив, когда получал несколько центов чаевых.

В 1936 году Нату исполнилось шестнадцать лет, он уже поменял не одно место работы и понял, что ему надоела такая жизнь. Он бросил школу, прибавил себе возраст и записался в армию. Ему нравилась дисциплина, нравилось, что у него сейчас есть своя собственная кровать, нравилась свобода, которую он имел по выходным, нравилось то, что в карманах всегда водились денежки для того, чтобы сходить в кино или в бордель.

Он быстро научился ладить с начальством, знал, как обходить уставные правила, избегая неприятностей, и умел пользоваться расположением благодарных офицеров, не роняя своего достоинства. Его увлечение джазом родилось в южных борделях и солдатских барах, а когда вспыхнула война и негров стали призывать в армию, помогло ему сделать карьеру.

В 1942 году Нат был лейтенантом при специальной части, базирующейся в Форт-Мэйер, штат Виргиния. Ната прикомандировали к полковнику, работавшему до призыва на фирме грамзаписи «Виктрола». Нат согласовывал с ним программы концертов, налаживал освещение и акустику и появлялся более или менее трезвым перед музыкантами, давая им последнее напутствие перед началом концерта. Он хорошо ладил с музыкантами, которые приобщили его к марихуане, и развлекался тем, что записывал концерты своих фаворитов. Представления пользовались необычайной популярностью в войсках.

Между тем война кончилась. Нат стал капитаном, и хотя он никому, включая Эвелин, об этом не рассказывал, у него уже был план, как сколотить состояние. Он ненавидел нищету. Она была унизительна для него и не позволяла быть по-настоящему свободным. Нат поклялся себе: что бы ни произошло, он никогда не будет бедным.

Его энергия и жажда жизни завораживали Эвелин. Мысль о том, какие испытания выпали на долю ее возлюбленного, взволновала девушку, и на глазах у нее навернулись слезы. Он целовал эти слезы и успокаивал ее:

– Все это в прошлом.

– Ты добьешься своего, правда?

– Конечно.

– Ты очень честный, – сказала Эвелин. Она не знала других парней, которые бы так открыто говорили о своих планах.

– Моя честность – это самое привлекательное, что во мне есть.

– В тебе все привлекательно.

– Ну нет, у меня в запасе есть и кое-что отвратительное.

– Например?

– Я слишком агрессивен. Я нуждаюсь в человеке, который бы любил меня. Я черствый. Я больше думаю о себе, чем о других.

– Я этому не верю. Ты никогда не был таким со мной.

– Ты не такая, как все.

Был вторник, и это была их первая встреча со времени их поездки в Нью-Хоп. Они сидели обнявшись в машине, припаркованной, как всегда, напротив входа в Бриарклифф. Рука Ната проскользнула ей под юбку.

– Не здесь, – сказала она, понимая, что машина стоит на освещенном месте.

– Я хочу, – сказал Нат.

– Я тоже, – ответила Эвелин.

Они оба замешкались – место у ворот колледжа и впрямь не было создано для любви.

– Мы уже вышли из того возраста, чтобы обниматься в машине, – сказал Нат. – Нам было бы лучше вдвоем в большой постели.

– Я знаю. Но у нас нет выбора.

– Нет, есть.

– Есть?

– Мы это дело узаконим. Я поговорю с твоим отцом, хорошо?

Это было формальным предложением Ната Баума.

4

В субботу Эвелин и Нат оглядели друг друга и расхохотались.

Эвелин уже рассказала своим родителям о Нате, и те пригласили его в субботу к ним на обед. Хотя Эвелин и побаивалась, что ее родители неодобрительно отнесутся к экзотическому костюму Ната и его туфлям с тупыми округлыми носками, она так и не решилась сказать ему, чтобы он оделся по этому случаю не так броско. Она любила Ната и была готова принимать его в чем угодно.

Сама же Эвелин рассталась по случаю обеда со своим «конским хвостом», замызганной курткой и полосатыми носками, которые носила, чтобы нравиться Нату. Вместо этого она сделала у парикмахера прическу «паж» с боковым пробором, надела классический синий костюм, белую блузку и пояс, который купила в «Альтмене» с одобрения матери.

Она не могла удержаться от смеха при виде Ната, чьи мысли работали явно в том же направлении. На нем был классический синий костюм, белая рубашка и спокойных тонов галстук. Он даже пошел на то, чтобы подстричь свои длинные волосы.

– Мы оба просто прелесть! – не удержалась Эвелин.

– Как говорится, великие умы работают в одном направлении, – ответил Нат.

Довольные собой, они сели в красный «гудзон» и отправились в Ист-Ориндж на обед к Эдвардсам.

Когда Эвелин рассказала своим родителям о Нате Бауме, первое, что они у нее спросили, было – любит ли она его. Когда же она заверила их в своей любви, сказав, что любит его больше всего на свете и что выйти за него замуж является для нее единственным страстным желанием, они спросили у нее про Эрни.

– Мы всегда думали, что ты и Эрни…

Эвелин пожала плечами.

– Я знаю, – сказала она. – Но я не люблю Эрни. Мне он нравится. Но это не любовь. Кого я люблю, так это Ната.

Родители были ошеломлены новостями и потрясены решимостью дочери. Это было так непохоже на нее. Она никогда так не отстаивала свои убеждения и никогда не была так уверена в том, чего она хочет. Они начали осознавать, что их дочь стала взрослой.

Мать Эвелин расплакалась. Ей было очень грустно от того, что ее маленькая девочка стала женщиной, и она была счастлива от того, что ее дочь нашла человека, которого полюбила. Хотя Наоми Эдвардс никогда не рассказывала Эвелин о своих опасениях, все же она беспокоилась, что ее дочь останется старой девой. Она чувствовала, что Эвелин не желает связывать свою судьбу с Эрни, и боялась, что не найдется другого мужчины, способного рассмотреть ее обаяние за скромными манерами и простой внешностью. Кем бы он ни был, этот Нат Баум, он, по мнению Наоми Эдвардс, был достаточно чутким и восприимчивым, если уж полюбил Эвелин, а значит, и сам молодой человек был также обаятельным и достойным любви.

Саймон Эдвардс был более сдержан. Он должен был думать о будущем своей дочери.

– Чем же занимается этот Нат Баум? На что он живет?

– Он сейчас учится в Колумбии. На курсах для ветеранов.

– Как же он собирается содержать тебя? Ведь он студент.

– Он сможет содержать семью, папа. Я знаю, что сможет. Он добьется, чего хочет.

Саймона это не убедило.

– Вы не сможете жить только любовью, – сказал отец Эвелин.

– О, папа, я знаю. У нас будет все хорошо. Я в этом не сомневаюсь. Ты сначала познакомься с ним. Ты увидишь, что я была права.

– Ну, если ты так уверена… – только и смог сказать отец.

Саймон еще никогда не видел свою дочь такой уверенной в себе и понимал, что, если он будет против свадьбы, Эвелин впервые в своей жизни ослушается его. Эта мысль пугала его. С другой стороны, рассуждал он, Эвелин, может быть, и права. Может быть, этот Нат Баум и в самом деле сделает карьеру и будет хорошим мужем и кормильцем семьи. Саймон решил не торопиться с выводами до встречи с Натом Баумом. А кроме того, больше всего на свете Саймон любил свою дочь и хотел, чтобы она была счастлива, а если этот Нат Баум и в самом деле сделает ее счастливой…

– Если ты его любишь, милая, я уверен, что он такой, как ты про него говоришь.

– Ты тоже полюбишь его, папочка. Я точно знаю, ты полюбишь его.


– Тебе понравятся мои родители, я знаю, – повторяла Эвелин, когда они с Натом ехали по направлению к Нью-Джерси. – А они-то уж точно полюбят тебя.

Эвелин показывала Нату дорогу, пока они не приехали к дому Эдвардсов. Это был добротный дом, стоящий в стороне от дороги, выкрашенный в белый цвет, с серыми ставнями, с бронзовым, безупречно отполированным дверным молотком. Типичный дом американца среднего сословия.

– Вы, наверное, Нат Баум? – спросил Саймон Эдвардс, открывая им дверь. Он пожал руку молодого человека и сказал очень серьезно, бросив одобрительный взгляд на его костюм, галстук и стрижку. – Добро пожаловать в нашу семью.

– Спасибо, сэр, – ответил Нат.

Он выглядел таким красивым и серьезным, находясь в ее доме и пожимая руку ее отцу, что Эвелин подумала, что еще никто в мире не испытывал таких чувств, какие испытывала сейчас она.

Мать Эвелин ничего не сказала. В ее глазах стояли слезы. И, поколебавшись какое-то время, не зная, что делать, она просто поцеловала Ната в щеку.

Когда они уселись в гостиной, мать Эвелин принесла на серебряном подносе рюмки с хересом. Все неловко молчали.

– Эвелин сказала мне, что вы с ней хотите пожениться, – прервал молчание Саймон Эдвардс. – Я помню, как мне было непросто просить у отца Наоми ее руки. Я тогда дрожал от страха и хочу избавить от этого вас, – сказал он, обыгрывая классическую картину сватовства.

После того как все отсмеялись, заговорил Нат Баум.

– Вы очень добры ко мне, – сказал он. – По правде говоря, я ужасно волновался. Я не знал, каких слов ждут от меня.

– Скажите только, что вы любите мою дочь и готовы взять на себя заботу о ней.

– Тогда это очень просто, – сказал Нат. – Я люблю Эвелин и готов посвятить ей всю свою жизнь.

В течение всего обеда Саймон общался с Натом на равных, обсуждая политические события, новости коммерции, они даже затронули искусство.

Нат отвечал почтительно и остроумно. Он съел все, что у него было в тарелке, и попросил добавки. Он восхитился хрустящей корочкой жареной курицы и воздушностью картофельного пюре, при этом чрезвычайно угодив хозяйке дома.

Эвелин почти не разговаривала. Она смотрела на Ната и любовалась им. Ей было приятно, что родители оказывают ее жениху такое внимание. В его выдержке и умении держаться не было ничего от дерзости, которая так нравилась ей и которую, естественно, не одобрили бы ее родители Эвелин со страхом и удовольствием вспоминала о том, как неделю назад они с Натом занимались любовью, боясь, что по выражению ее лица родители догадаются, о чем она думала. Но, по-видимому, никто ничего не заметил.

Между тем обед подошел к концу. Нат Баум был принят как член семьи. Наоми Эдвардс пригласила его остаться и переночевать в гостиной. Нат принял приглашение, и вскоре родители Эвелин, будучи в восторге от молодого человека, выбранного дочерью, удалились на покой, оставив влюбленных одних.

Эвелин была счастлива. Все складывалось как нельзя лучше. Нат явно произвел на родителей прекрасное впечатление.

– Они тебя полюбили. Я была права, когда об этом говорила, – сказала Эвелин.

– Они удивительные люди, – ответил Нат Баум.

– Они будут для тебя как родные отец и мать, – сказала Эвелин.

– Мне это было бы очень приятно, – сказал Нат. У него остались отрывочные и достаточно грустные воспоминания, связанные с матерью. Что касается отца, то он вспоминал лишь его крутой нрав и побои. – Было бы хорошо иметь свою семью.

Они сидели на диване в гостиной дома Эдвардсов, и Нат осматривал оценивающим взглядом тяжелые драпировки, толстые, во все стены ковры, хрустальные вазы со свежими цветами, которые во множестве стояли в разных углах. Все это было не в его вкусе – он бы совсем не так обставил свой дом, – однако Нат понимал, что это означало богатство и уют. А он любил и то и другое. Он обожал и Эвелин, которая в его глазах была их символом. И в ту минуту, зная, что вскоре она будет его и что на деле он уже ею обладает, Нат Баум почувствовал, что еще никогда не любил свою невесту так сильно, как сейчас.

– Есть нечто, что заставляет меня страдать, – сказал Нат.

– Что же это?

– Я хочу подарить тебе обручальное кольцо. – Нат, замявшись, замолчал, чувствуя неловкость от признания, которое ему приходится делать, и продолжал: – Но я не могу себе этого позволить.

– Мне все равно, – сказала Эвелин. – Я хочу тебя, а кольцо для меня не имеет никакого значения.

– А для меня имеет.

– Мне это безразлично, – сказала Эвелин. – Я люблю тебя, и это единственно важно.

– Когда-нибудь, – произнес Нат, не слушая ее, – я куплю тебе красивое кольцо с бриллиантом.


Между тем в воскресенье Нат и Эвелин уехали из Ист-Оринджа. Свадьбу было намечено сыграть в июне. Молодые начинали новую жизнь в то же самое время, когда Америка, одержав безусловную победу в самой большой, самой дорогостоящей и самой разрушительной в истории войне, начинала жить золотой мечтой о будущем.

Дни проходили в свадебных приготовлениях и любовных утехах и летели со стремительной быстротой. Весна 1946 года была временем джазовых песен, чьи непристойные слова повергали в ужас старшее поколение, и временем становления, когда нехватка жилья ощущалась очень остро.

Саймон Эдвардс сказал Нату и Эвелин, что в качестве свадебного подарка купит им дом. Эвелин хотела сначала пожить в Гринвич Виллидж. Ей нравился богемный образ жизни, к которому ее приобщил Нат во время вечеринок в продымленных джаз-клубах. Однако темные, подвальные квартиры с тараканами и плесенью, которые Эвелин находила живописными, только напоминали Нату о тех домах, где он вырос. Эвелин быстро уступила желанию Ната, и они приняли отцовский подарок.

Покупка дома явилась для Ната наглядным примером, показывающим власть чековой книжки. Несмотря на то что о нехватке жилья много и красочно писалось в журналах и газетах, для покупателя с солидным банковским счетом этой проблемы не существовало. Это было демонстрацией экономической власти, о которой Нат уже не забывал никогда.

На шестое воскресенье молодые вместе с агентом по продаже недвижимости остановились на особняке, выстроенном на склоне, этажи которого располагались на разных уровнях.

Как только были подписаны и оформлены все необходимые документы, Эвелин принялась обставлять свой новый дом. Хотя она никогда раньше не занималась дизайном, комбинации стилей, цветов и форм, которые она создала в своем доме, были оригинальны и выразительны и всегда привлекали внимание бывавших у них гостей. Эвелин никогда не считала себя одаренной в какой-либо области и связывала сознательно и бессознательно появление нового таланта со счастливой любовью и скорым замужеством. Она полагала, что стала талантливой благодаря присутствию Ната Баума, и не обращала внимания на комплименты, считая их незаслуженными.

Мечты и предсвадебные хлопоты не мешали молодым со все разгорающейся страстью предаваться любви в течение всего времени между помолвкой и свадьбой. Они чувствовали себя одержимыми под властью желаний, проснувшихся в них в момент первой близости в Нью-Хоупс.

Они еще и еще возвращались в тот дом с балконом, чтобы провести там ночи, полные неги, ласк и любви. Они занимались любовью и в красном «гудзоне», а однажды зашли без разрешения в незакрытый пляжный домик на берегу Джерси, так и не узнав, кто был его хозяином, но эта плесень на стенах и эта принадлежащая кому-то чужому бугристая кровать придавали необыкновенную остроту их ощущениям.

Эвелин отдалась полностью, без остатка зову своей плоти. Она вся вибрировала, воспринимая и чувствуя с необыкновенной остротой и ясностью окружающий ее мир. Она жила в каком-то высшем измерении, где весь мир буквально сиял в своем великолепии и в котором была лишь одна печаль, омрачавшая ее абсолютное счастье.

Она боялась забеременеть. Противозачаточные таблетки еще не были придуманы. Незамужние девушки в сороковых годах не ходили в клиники, чтобы принять меры от зачатия. Поговаривали только, что от этого помогает спринцевание кока-колой.

Каждый месяц Эвелин с тревогой смотрела на календарь и на свое собственное тело, выискивая признаки подозрительной полноты и тошноты по утрам. Это были два единственных симптома беременности, о которых знала Эвелин. Когда на день или на два задерживались месячные, Эвелин впадала в настоящую панику. Она не знала, что делать и с кем посоветоваться. Будет ли продолжать любить ее Нат и захочет ли он по-прежнему жениться на ней? Физическая близость была ее тайной, которой она стыдилась, а страх забеременеть был ценой, которую она платила за удовольствия.

Но прошло полгода, и, насколько она могла это знать, в день свадьбы она беременной не была.

Примерно за шесть недель до свадьбы, в конце апреля, Саймон Эдвардс пригласил Ната поужинать с ним. Он предложил будущему зятю пойти работать в офис компании Эдвардсов или на фабрику в Нью-Йорке. Саймон хотел сделать Нату сюрприз и гадал, как воспримет тот его широкий жест.

Чем больше Саймон узнавал Ната, тем большее впечатление тот на него производил. Нат неплохо отслужил в армии, и он, как считал Эдвардс, может также далеко пойти на гражданке. И хотя у него не было юридического образования, как у Эрни, все равно Нат Баум мог бы стать ценным приобретением для его фирмы.

Саймон спросил у Пита, нет ли у него каких-либо возражений против приглашения Ната к ним в компанию в качестве полноправного партнера. Таким образом, по словам Саймона, он мог бы распределить свое состояние. Так как Саймон уже объявил детям о своем намерении поделить все имущество поровну, у Пита не было никаких оснований для возражений. Кроме того, он с симпатией относился к будущему зятю. Самого себя он считал компетентным специалистом, но не очень хорошим организатором – ему недоставало смелости и самоуверенности, которыми обладал Нат Баум. Кроме того, Пит понимал, что, не теряя ни цента, может оказаться в большой выгоде, приобретя сильного партнера. И Пит быстро согласился с тем, что мысль его отца была вполне разумна.

Заручившись поддержкой Пита, Саймон стал действовать дальше. Он приказал сделать ремонт в кабинете рядом с тем, который занимал Пит, повесить там ковры и принести туда письменный стол и большое кожаное кресло, какие стояли в кабинетах у него и у Пита. Саймон хотел быть полностью уверенным в том, что Нат будет чувствовать себя с ним на равных.

Утром в день назначенного обеда Саймон распорядился пропылесосить и тщательно протереть кабинет Ната Баума и отполировать стекло, покрывающее его письменный стол. Когда секретарь доложил о приходе Ната, Саймон вышел, чтобы лично встретить его и проводить в свой собственный, угловой кабинет. У Саймона было уже все продумано: он сделает Нату предложение, Нат согласится, а затем, чтобы сделать ему сюрприз, он проведет его по коридору и покажет ему кабинет «с иголочки» – с новой мебелью и коврами. Если он примет предложение, то в полдень того же дня уже сможет приступить к работе.

– Я думаю, нам пора поговорить по-мужски, – сказал Саймон и указал Нату на стул. Нат Баум был поражен, с каким важным и внушительным видом говорил Саймон в офисе. Дома он был таким предупредительным и добродушным, что разница бросалась в глаза. – Побеседуем с глазу на глаз, пока рядом нет наших жен.

Нат кивнул.

Без всякого вступления Саймон сразу перешел к делу. Он говорил с ним о будущем, имея в виду в основном будущее компании Эдвардсов, чьи прибыли из года в год становились все больше и больше. Бизнес в настоящий момент шел так хорошо, что спрос явно превышал предложение.

– Наш бизнес имеет будущее, и в нем для тебя уже есть место, – сказал Саймон, ставя наконец точку в своем рассказе.

Нат кивнул головой и ничего не ответил.

– Поверь мне, я это тебе предлагаю вовсе не потому, что ты женишься на моей дочери. Я бы тебя нанял, даже если бы ты был совершенно чужим человеком. – Саймон принялся описывать свое предложение в деталях: одинаковая с Питом зарплата – десять тысяч долларов в год – и равная доля капитала у каждого. Нат был бы полноправным партнером, и они с Питом могли бы распределить обязанности по своему усмотрению. Саймон сказал, что им с Питом кажется, что Нат был бы особенно хорош по части продажи, в то время как Пит мог бы проследить за завершением строительства фабрики и заниматься внутренними проблемами компании.

– Конечно, – тут же добавил Саймон, – я совсем не буду возражать, если вы с Питом решите вести дела как-то по-другому. Какого черта, Нат! Я хочу уйти на покой. Наслаждаться жизнью. Я хочу, чтобы все дело было целиком на вас с Питом.

Саймон закончил свою речь и опустился на свой стул, ожидая, что ответит Нат. Он знал, что молодой человек будет ошеломлен щедростью предложения. Не каждый в его годы мог рассчитывать на доход в десять тысяч долларов годовых. В 1946 году на эти деньги можно было обеспечить себе королевское существование.

– Большое спасибо, сэр.

Саймон встал и заходил по комнате. Ему не терпелось пожать руку Нату и затем провести его по коридору и показать ему новый кабинет. Саймон не мог сдержать удовлетворенную улыбку на своем лице. Ему хотелось видеть выражение лица Ната при упоминании об этом кабинете.

– Поверьте мне, я очень ценю ваше предложение, – сказал Нат, – но я не могу его принять.

Слова Ната не сразу дошли до сознания Саймона. Сперва он даже подумал, что ослышался.

– У тебя есть другая работа? – Он мог бы выяснить, что это было за предложение, и сравнить их.

Нат покачал головой.

– Нет, я собираюсь начать свое дело.

Такой вариант никогда не приходил в голову Саймона.

– Кроме того, – добавил Нат, – хотя я очень тронут вашим доверием, я не вижу для себя никакой возможности принять ваше предложение. Если бы я согласился на него, то чувствовал бы себя паразитом.

– Я не занимаюсь благотворительностью, – сказал Саймон, чувствуя себя неловко от того, что был вынужден защищаться.

– Давайте пообедаем, – сказал Нат, – и я поделюсь с вами своими планами.

Они расположились в полутемном баре, где Нат и рассказал своему тестю о своих планах на будущее.

После обеда Саймон проводил Ната до машины, которая стояла напротив конторы компании Эдвардсов. Мужчины пожали друг другу руки, после чего Нат сел в машину и уехал обратно в Манхэттен.

Когда Саймон вернулся к себе, он вдруг вспомнил, что так и не показал Нату его кабинет, который с такой тщательностью готовили к этому дню. «Наша маленькая дочь сама нашла себе настоящего мужчину и наверняка сможет стать ему хорошей женой», – подумал Саймон.


Когда Эвелин исполнилось шесть лет, тетушка Би подарила ей на день рождения музыкальную шкатулку в форме свадебного пирога. Когда ее крышечку поднимали вверх, она исполняла «Приходит невеста», до тех пор пока крышечка не опускалась. Эвелин очень полюбила эту игрушку и попросила, чтобы на Рождество ей подарили куклу с золотыми волосами, одетую в длинное белое платье невесты. Любимой игрой Эвелин стала игра в невесты. Проблемой было только уговорить брата быть женихом. Как и большая часть девушек, Эвелин думала, что быть невестой – это предел девичьих мечтаний, и, как почти любая ее сверстница, она мечтала о том дне, когда ею станет.

Эвелин рисовала себе эту картину тысячу раз, представляя ее во всех подробностях. Она мечтала об обручальных кольцах, цветах, музыке – обо всем, что связано со свадьбой. Она все время представляла себя прекрасной, как принцесса, выходящей замуж за самого красивого в мире мужчину.

Когда этот день пришел, реальность превзошла девичьи грезы.

Одиннадцатое июля порадовало всех чудесной погодой. Светило яркое, но не жаркое солнце. Дул легкий, ласкающий ветерок. Расцвел большой розовый кизил. Свадьбу решено было проводить на открытом воздухе, на лужайке имения Эдвардсов. Зеленые аллеи были украшены вазами с белыми и алыми розами. Садовник соорудил алтарь из различных цветов и составил потрясающий букет орхидей, который украсил грудь Эвелин. В церемонии принял участие сам верховный судья Нью-Джерси. Это был достойный седовласый человек, чье присутствие, несомненно, придало еще большую торжественность отмечавшемуся событию. Прием, устроенный гостям, был настоящим подарком для поставщиков провизии. Над столами натянули белый тент, а сами столы ломились от самых разнообразных яств. Там были икра и шампанское, лобстер под ньгобергским соусом и филе по-строгановски, шербет трех видов, шоколадный мусс и четырехъярусный свадебный пирог, покрытый сахарной глазурью, на самом верху которого возвышались фигурки жениха и невесты.

Мать невесты, одетая в бледно-розовое платье, плакала, растроганная той серьезностью, с которой Эвелин и Нат произносили клятвы, и той нежностью, с которой они скрепляли свои слова поцелуем. Отец невесты сиял от счастья. Он гордился своей дочерью, такой красивой, своим зятем и тем, что смог устроить такую свадьбу, о которой будут говорить не одну неделю.

Гости, а их было около ста пятидесяти человек, непрерывно восторгались. Женщины, болтая, потягивали шампанское, дети, набегавшись и объевшись, пошли спать в гостиную, а мужчины в смокингах собирались группами и говорили о делах, о политике и о том, как здорово подает Боб Феслерс. Квартет музыкантов ходил по саду и исполнял романтические песни из популярных мюзиклов.

Эвелин едва все это замечала. У нее в голове продолжали звучать торжественные слова клятвы, и она думала о том, что будет следовать им всю оставшуюся жизнь. Она будет любить Ната, уважать его и подчиняться ему.

Приняв всех гостей и выслушав их поздравления и пожелания, Эвелин прошла к себе в спальню, чтобы переодеться в голубой в крапинку костюм, который был куплен одновременно со свадебным платьем. Он состоял из пелерины с накладными плечиками, огромной ширины юбки и высокой шляпы с вуалью. Как и в случае со свадебным платьем, речь шла об оригинальном дизайне Хэтти Карнеги.

Родители проводили молодых до места, откуда их должен был забрать лимузин и отвезти в аэропорт. Мать Эвелин заплакала и поцеловала новобрачных, а отец Эвелин чмокнул в щечку свою дочь и пожал руку Нату, вручив им запечатанный конверт с чеком на тысячу долларов.

Нат и Эвелин вылетели на Бермуды на лайнере «Пан Америкэн», совершающем этот рейс два раза в неделю. Во время полета, который продолжался пять часов, они пили шампанское н ели нежное филе. Когда они регистрировались в отеле, служащий, заполнявший на них карточки, назвал Эвелин «миссис Баум». Впервые ее назвали новым именем, и она покраснела, зная, что этот момент запомнит навечно.

Время, которое они провели на Бермудах, было полно неги и романтики. Стояли солнечные дни и теплые, ласковые ночи. Неделя пронеслась как одна минута. Когда они возвращались обратно в Нью-Йорк, все мысли Эвелин были о свежевыкрашенной и пока еще пустой детской комнате, а Нат в это время думал о бизнесе. Первым человеком, кому он позвонит утром в понедельник, будет Джек Сондерс. Полковник Джек Сондерс, его непосредственный начальник в армии, был уже демобилизован, вернулся к своей прежней работе, в «Виктролу», и был некоторым образом обязан Нату Бауму.

5

– Что тебе нужно, так это гараж и помощник, – сказал Джек Сондерс, после того как Нат рассказал ему о том, как тайно записывал концерты, дававшиеся в войсках.

Сондерс заказал третий стакан мартини. С тех пор как Нат видел его в последний раз, девять месяцев тому назад, Джек набрал еще двадцать фунтов и нашел себе новую жену. Он сообщил Нату, что его развод был настоящей кубинской потасовкой и что сейчас он женился на красотке, с которой сожительствовал вблизи Форт-Мэйер.

– Моя бывшая жена попортила мне много крови, пока мы не узаконили развод. Это было сущим адом, – сказал Джек. Конечно, алименты убийственные, но ничего не поделаешь – такова уж цена освобождения. Он рассказал Нату, что у него имелись кое-какие ценные бумаги, оставленные ему отцом. Помимо того, он кое-что зарабатывал в «Виктроле» и еще кое-что на стороне, как, например, брал свою долю с ловких кассиров, которые завышали цены на билеты, и помогал за мзду музыкантам пристроиться к тем певцам, которые пользовались шумным успехом.

Джек имел большие связи, и, когда он пригласил Ната на обед в ресторан «21», хозяин ресторана приветствовал его как почетного гостя.

«У полковника действительно все схвачено», – подумал Нат.

– Ты далеко пойдешь, Нат, – сказал Джек, распаляясь от выпитого и находясь явно под впечатлением от сказанного Натом.

– У меня большие планы, – продолжал Нат, отказавшись от третьего мартини и обратив внимание на то, что Джек почти не притронулся к своей рубленой котлете.

Джек вытащил из нагрудного кармана маленькую записную книжку с обложкой из свиной кожи, написал в ней золотым карандашом имя и телефон, вырвал листок и протянул его Нату. На листке стояло имя «Эдди Шмидт».

– Эдди сделает тебе оригинал.

Оригиналом они называли пластинку, с которой можно было штамповать сотни других. Имея оригинал, вы можете с успехом заниматься бизнесом, если, конечно, на ваш товар найдутся покупатели. А товар Ната Баума благодаря Армии Соединенных Штатов был отменного качества.

– Эдди гениален по части электричества. Там, где у всех мозги, у него электросхема. Заплати ему пятьдесят долларов, и парень будет на седьмом небе от счастья.

Джек подписал счет, заметив при этом, что «Виктрола» будет счастлива оплатить этот обед. В работу Джека входило расширение контактов в том, что касалось бизнеса в области музыки и грамзаписи, и, коль скоро Нат Баум вошел в этот бизнес, расходы на обед можно было считать вполне служебными.

Они вышли на улицу. Джек в приподнятом настроении направился обратно в офис «Виктролы», находящийся неподалеку от Тайм-сквер, а Нат вошел в ближайшую аптеку, чтобы позвонить Эдди.

Эдди, девятнадцатилетний молодой человек, немец по происхождению, жил со своими родителями в районе Кинс Виллиджа, густо населенном немцами, и ходил на работу в почтовый отдел Си-Би-Эс. Работу свою он ненавидел. Он мечтал стать оператором и думал, что одного поступления на работу в Си-Би-Эс будет достаточно для осуществления его мечты.

– У меня есть записи. Джек Сондерс сказал, что вы могли бы сделать для меня оригиналы, – сказал Нат Баум.

Эдди ответил, что, конечно, он бы мог этим заняться, но прежде хотел бы знать, сколько ему заплатят за эту работу.

– Джек сказал, что вы можете сделать это за пятьдесят долларов.

– Плюс дополнительные расходы.

– Хорошо, – согласился Нат.

Они договорились относительно того, что Эдди арендует для этого гараж, который ему обойдется в десять долларов за один вечер. Нат сказал, что, конечно, покроет эти расходы. Он догадывался, что гараж принадлежит скорее всего самому Эдди и что эта мнимая аренда является всего лишь способом выкачать из него лишние деньги. Нат на его месте сделал бы то же самое, и поэтому он не стал высказывать никаких возражений.

В тот же день в пять часов вечера Нат заехал за Эдди, следуя его указаниям, они долго кружили по незнакомым улицам, пока Эдди наконец не сказал: «Стоп, приехали». Эдди открыл деревянный засов, и они вошли в гараж. Эдди щелкнул выключателем – три голые лампочки, к которым бежали толстые провода, осветили испещренный вмятинами и царапинами верстак. И здесь, на верстаке, стояло современное на вид и содержащееся в идеальной чистоте, в отличие от окружающих предметов, записывающее оборудование. Машины в гараже не было. Эдди сказал Нату, что верстак расположен в акустическом центре помещения.

Оборудование выглядело очень дорогим, и хотя Нат ничего не сказал, про себя он подумал, что не он один носится с мыслью о музыкальном бизнесе. Эдди, очевидно, неплохо подрабатывал, занимаясь подпольным изготовлением оригиналов.

Нат протянул бобины Эдди, и тот посадил их на звездочки серого магнитофона, который был явно более современным, чем портативная модель, использовавшаяся для записей Натом Баумом. Эдди включил магнитофон и с критическим видом прослушал записанное.

– Фон забит разной ерундой. – Это был единственный комментарий, сделанный Эдди в отношении бобин Ната. Под ерундой он подразумевал свист и аплодисменты публики.

Когда первый оригинал был готов, Эдди осторожно снял с вертушки диск, испещренный многочисленными мелкими бороздками. Если не обращать внимания на отсутствие ярлыка с указанием концертов и имен исполнителей, его можно было бы принять за обычную, хотя несколько более толстую и увесистую пластинку, какие продаются в обычных магазинах. Эдди проделал все то же самое со всеми оставшимися записями, и к часу ночи у Ната были на руках готовые оригиналы записей, сделанных напрямую с концертов лучших джазистов мира.

Нат подытожил свои расходы: пятьдесят для Эдди, десять за гараж, несколько долларов за заготовки и конверты. Итого, чтобы начать бизнес, ему понадобилось шестьдесят с лишним долларов.

Сейчас ему оставалось найти клиентов, а это, он знал, будет несложно. Самое трудное было уже позади.

Он подвез Эдди до ближайшего питейного заведения, а сам направился домой в Грейт Нек, где его ждала Эвелин. Они вместе прослушали новые пластинки.

Фоновый шум – приветствия, аплодисменты – сначала расстроил их. До этого они слушали только студийные записи. Но немного привыкнув, они поняли, что шумы делают звучание более непосредственным и эмоциональным, чего как раз не хватает профессионально сделанным записям.

– Это только увеличивает их ценность, – сказал Нат. – Это действительно что-то новое. Мы записали концерт напрямую перед реальной публикой. Держу пари, что это у нас хорошо пойдет.

– Я уверена, что ты прав, – поддержала его Эвелин. – Ты станешь миллионером.

– Я как раз туда и мечу.

– Я только хочу спросить у тебя одну вещь, – сказала Эвелин. – У тебя хватит денег, чтобы начать это дело? – Эвелин слышала раньше достаточно деловых разговоров между отцом, братом и Вальтером Кауфманом, чтобы иметь представление о таких понятиях, как капитал и накладные расходы.

– Об этом не беспокойся, – ответил Нат.

Он был воодушевлен и находился в приподнятом настроении, а их любовь в эту ночь была особенно трепетной и волнующей. Когда Эвелин уже засыпала, она подумала, не будет ли эта ночь началом жизни их ребенка. Было бы очень романтично.


Нат обладал чувством времени и в этом был гениален. Война породила маргарин и ралли, но она также породила новых подростков. Перед войной люди с тринадцати до восемнадцати лет были в культурном плане невидимы. Для них не издавали журналы и для них не писали музыки. Во время войны все взрослые как бы исчезли: мужчины были призваны в армию и уехали в заморские страны, а женщины проводили время в стенах фабрик. Кроме стариков, которые ничего не делали и, естественно, ничего не тратили, самой видимой группой американцев были люди допризывного возраста, то есть подростки.

Со стороны американской системы свободного предпринимательства было особенно гениально обнаружить, что подростки составляли отдельную и монолитную группу, со своими собственными интересами, манерой поведения и вкусами – и кучей денег. Обычных арифметических расчетов было достаточно, чтобы прийти к блестящему выводу о том, что миллионы долларов, дающиеся подросткам на карманные расходы, могут быть неплохим источником доходов. И после этого вывода было уже нетрудно заключить, что, пока взрослые американцы были озабочены тем, чтобы выиграть войну у себя дома и в других странах, американские мальчики были озабочены свиданиями с американскими девочками.

Для того чтобы встретить своего ровесника противоположного пола, пожалуй, нет лучше места, чем дансинг. Тинэйджеры в коротких полосатых носках, туфлях с цветными кожаными вставками, грубых брюках и засаленных куртках танцевали во время ленча в школьных аудиториях, после уроков в местных кондитерских и по субботам в детских кафе.

Музыкальные автоматы пожирали в год пять миллиардов пятицентовых монет и были вечно переполнены; диск-жокеи нуждались в пластинках, чтобы любая девочка могла заказать любимую песню для своей компании или передать музыкальный привет своему парню; параду хитов требовались новые шлягеры каждую субботу к девяти часам вечера.

Для бизнеса грампластинок наступил звездный час, время больших прибылей, и Нат Баум вступил в него, чтобы пожать плоды.

Конец июля и начало августа выдались очень жаркими, но Нат Баум никогда не обращал внимания на температуру. Каждый день рано утром он целовал на прощание Эвелин и уезжал на машине со своими пластинками. Используя в качестве руководства телефонную книгу, он методично объехал все магазины розничной продажи пластинок в округе. Каждый день, кроме воскресенья, по четырнадцать часов в сутки Нат проигрывал пластинки перед владельцами магазинов и получал заказы.

К середине августа Нат получил заявки почти на восемь тысяч пластинок. Однажды в воскресенье он собрал их все вместе и поехал в Ист-Ориндж, чтобы показать своему тестю. Саймон Эдвардс понятия не имел о джазе, ненавидел подростков с их дебильными причудами, но он кое-что понимал в бизнесе. Нат не успел даже сформулировать свою просьбу, как Саймон без лишних слов достал чековую книжку, и Нат уехал в этот вечер из дома Эдвардсов с двадцатью пятью тысячами долларов.

На следующий день в девять часов утра Нат направился с чеком на завод «Лонг-Айленд сити» и сделал заказ на десять тысяч пластинок. Диски были готовы в среду, после Дня труда. Нат забрал их с завода и привез домой, превратив таким образом гостиную в складское помещение. Затем он поменял свой красный спортивный «гудзон» на более вместительную машину, на которой стал развозить диски по магазинам.

В начале ноября у Ната была уже своя компания и офис из двух комнат, выходящих на вентиляционную шахту поблизости от здания «Билл билдинг», а в конце этого же месяца Нат начал выплачивать по частям долг своему тестю. Магия знаменитых имен и патриотический зов аплодисментов, раздававшихся на армейских концертах, делали свое дело, и Нат едва успевал выполнять заказы.

Он работал по восемнадцать часов в сутки, постоянно посещая магазины розничной торговли и справляясь о спросе на диски. Вскоре он убедился, что на пластинки, которые быстрее всего раскупали, вновь поступили заказы. Он боролся с заводом за скорейшие поставки, отмахивался от бесталанных музыкантов, желающих записываться для него, оплачивал счета, заполнял накладные, делал заказы на ярлыки и конверты, торговался, подтасовывал цифры о доходах и расходах, и деньги, таким образом, были в работе, делая еще большие деньги.

Для Ната эти дни пронеслись как одно мгновение, для Эвелин же тянулась каждая минута.

Она изнывала одна от скуки в своем красивом доме в Грейт Нек и наконец спросила у Ната, могла ли она быть ему полезной в офисе. Нат был в восторге.

Теперь Эвелин и Нат стали ездить в город вместе. Нат обучил ее основам делопроизводства, растолковал, какие счета должны подписываться сразу, а какие могли ждать. Со временем Эвелин все лучше и лучше печатала на машинке. Вначале все ее увлекало и все казалось интересным.

Бизнес был миром, в котором жил Нат и который был чужд для Эвелин.

Привыкнув приезжать каждый день в город, Эвелин обнаружила, что в офисе можно чувствовать себя такой же одинокой, как и в пустом доме. Нат был всегда занят – слишком занят, чтобы поговорить с ней, слишком занят, чтобы поехать с ней куда-нибудь пообедать. Унылый офис наводил тоску, мебель, оставленная прежним хозяином, была вся исцарапана и имела уродливый вид. Контора располагалась достаточно далеко от Пятой авеню, и Эвелин не могла ходить туда в обеденное время, чтобы делать покупки; кроме того, сама работа, когда она всему научилась, уже не казалась ей такой привлекательной и интересной. Жизнь текла монотонно и однообразно. Вместо того чтобы считать часы до прихода Ната домой, в Грейт Нек, Эвелин считала сейчас часы до его прихода в офис, ожидая того момента, когда они сядут в машину и уедут домой.

Эвелин пыталась не роптать. Ведь в конечном итоге Нат так много работал ради нее, ради них двоих – ради их будущего. Она винила сама себя: разве можно обижаться на то, что Нат уделяет больше внимания делам, чем жене? Она говорила себе, что если бы действительно была ему хорошей супругой, то гордилась бы его успехами, а не ревновала его к работе.

Потом однажды ее вдруг осенило: ее скука и обиды не имели никакого отношения к восемнадцатичасовому рабочему дню Ната. Ей нужно было то, в чем нуждается всякая женщина. Ей нужны были дети. Дети – это такое же свидетельство женского успеха, как деньги и власть – свидетельство успеха мужчины.

И вместо того, чтобы считать часы в сутках, Эвелин принялась считать дни в месяце.


В сентябре 1947 года Эвелин забеременела.

Она слишком долго ждала этого события и сперва подумала, что ошиблась в расчетах. Эвелин решила никому ни о чем не говорить на тот случай, если ее надежды не оправдаются. Она загибала пальцы, продолжая считать. В октябре месячные вновь не пришли, а в ноябре гинеколог Мартин Коллманн подтвердил, что она беременна.

После официального диагноза врача Эвелин позволила себе поверить в то, что все это правда: у нее действительно в конце концов будет ребенок. Хотя она никогда себе в этом не признавалась и, конечно, никогда не делилась своими опасениями с Натом, в ее жизни были минуты, когда ей казалось, что с ней что-то не так и что в ней есть некая ущербность, из-за которой у нее никогда не будет детей. Сейчас, когда все страхи рассеялись, Эвелин не терпелось рассказать Нату об этом радостном событии.

Когда Нат пришел домой, Эвелин дала ему спокойно принять душ и переодеться, смешала ему семь к одному ледяное мартини, как он любил, охладила стаканы, взбила подушки на диване, подогрела немного сырных палочек и достала полотняные коктейльные салфетки, которые им подарили на свадьбу. Она делала все медленно, не торопясь, наслаждаясь томлением, которое ей приносило ожидание того момента, когда она обо всем расскажет Нату и тот посмотрит на нее взглядом, полным любви, гордости и удивления. Эвелин держалась, сколько могла, и когда наконец поняла, что не может терпеть больше ни минуты, попросила:

– А ну-ка, отгадай!

Онапочувствовала гордость от того, что ей удалось сказать это таким небрежным тоном. Кто бы мог подумать, что она такая хорошая актриса. Еще никогда в жизни она не ощущала себя такой важной и значительной.

– Ну и сколько раз я могу отгадывать? – спросил Нат.

– Как обычно – три, – ответила Эвелин. Ей нравилась их игра, и сейчас она вся сгорала от нетерпения услышать первую отгадку Ната.

– Ты беременна, – сказал Нат и, посчитав на пальцах, добавил: – Ребенок должен родиться в июне.

Она хотела удивить его, а все вышло наоборот. Кто был ошарашен, так это она сама.

– У тебя нет месячных с сентября. – уточнил Нат.

– Но как ты узнал? – Выходит, у нее не было от мужа никаких секретов?

– Я умею считать, – сказал Нат. – У тебя все как по часам. Каждые 29 дней. А кроме того, – добавил Нат с ухмылкой, – сейчас ты, как никогда, сексуальна.

Эвелин покраснела.

– Твои соски стали более чувствительными. Они твердеют, едва я к ним прикасаюсь. Твои груди увеличились и не вмещаются в бюстгальтер. И там ты быстрее становишься влажной.

– Нат!

Эвелин почувствовала, как ее щеки заливаются румянцем. Она не привыкла к такому языку. Их разговоры в постели были ласковы и нежны на детский манер. Они никогда не были столь открыто интимными. В ту минуту Эвелин ощутила, как у нее стали твердеть соски, а влагалище увлажнилось, хотя сейчас к ней никто не прикасался.

В тот вечер они так и не поужинали. Их любовные ласки были как-то по-новому чувственны и нежны. Эвелин никогда раньше не приходило в голову, что беременность не только может осуществить ее мечтания, но и придать новую окраску ее сексуальным ощущениям. Впервые в жизни Эвелин почувствовала себя настоящей женщиной.

На следующей неделе Нат предложил Эвелин не приходить в офис. Он вполне мог себе позволить нанять секретаря и хотел бы, чтобы она не волновалась и наслаждалась своей беременностью. Сейчас, когда Эвелин готовилась стать матерью, Нат хотел утвердиться как человек, содержащий семью. Он ненавидел свое собственное детство, лишенное родительской любви.

Сейчас, когда Эвелин была беременна, находиться дома, в Грейт Нек, доставляло ей большое удовольствие. В ожидании ребенка она не чувствовала себя одинокой, дни проходили очень быстро. Она составляла списки имен мальчиков и девочек, делала рождественские покупки и ждала, умиротворенная и счастливая, разрешения.

Прошел День Благодарения, а затем и Рождество. «Интересно, какими будут эти праздники на следующий год», – думали про себя Нат и Эвелин. К Дню Благодарения их ребенку исполнится пять месяцев, а к Рождеству – уже полгода. Их ребенок никогда не будет плакать по ночам или хныкать, как обычные дети. Он будет этаким чистеньким и улыбающимся розанчиком, сошедшим с обложки журнала. Первый ребенок сблизит их еще больше и будет даром судьбы, даром их бессмертной любви.

– Ты кого хочешь, мальчика или девочку? – спросила Эвелин, когда они возвращались от родителей с рождественских праздников.

– Мне все равно. У нас будет двое детей – и мальчик и девочка. А значит, этот вопрос не имеет сейчас для меня никакого значения. Я не прав?

Эвелин согласилась.

– Только я все же надеюсь, что сперва у нас будет мальчик.

– Если будет мальчик, мы будем любить его, если девочка – тоже будем любить ее, – сказал Нат, сняв одну руку с руля, и погладил жену по еще не очень большому животу.

– Ты когда-нибудь думал о том, что у нас могут быть двойняшки? – Эта мысль внезапно пронеслась в голове Эвелин.

– О, Господи! – воскликнул Нат и рассмеялся смехом самого счастливого в мире мужчины.

В ночь накануне Нового года шел сильный снег. Эвелин проснулась среди ночи, дрожа от холода. Она подумала, что забыла закрыть окна в доме. Когда она включила ночник и откинула одеяло, она вдруг увидела, что ее ночная рубашка вся в крови. Насквозь промокла и постель. Эвелин, не вставая, коснулась рукой Ната:

– Нат!

Ее била дрожь, пока Нат вызывал доктора Коллманна. Он старался не думать о том, что с ней произошло.

Доктор Коллманн задал только один вопрос. Его интересовал цвет крови.

– Она ярко-красная, – ответил Нат.

Доктор Коллманн сказал, чтобы срочно вызвали «скорую помощь» и что он сам их встретит на входе в больницу Нассау Каунти.

Эвелин положили на носилки, покрытые мягкой резиновой подстилкой. Кровь шла не переставая. «Скорая помощь» мчалась, разрезая воем сирены темноту и безмолвие снежной декабрьской ночи. Но Эвелин почти ничего не слышала. Она была в полузабытьи.

Доктор Коллманн ждал, пока санитары поднесут носилки к смотровому столу.

– Вы можете спасти нашего ребенка? – спросила Эвелин, когда ее положили на стол.

Яркий верхний свет брызнул в глаза Эвелин, и она уже не понимала, что отвечает ей доктор Коллманн. Она лежала с раскинутыми и прикрепленными к столу ногами, удивляясь, почему не чувствует боли. На белом кафеле виднелись лужи крови. Ей стало очень неловко от того, что она запачкала безупречно чистый пол, и, когда уже хотела извиниться за это, она внезапно провалилась в темноту.

Когда Эвелин очнулась, было два часа дня первого января 1948 года, и она знала, что потеряла ребенка.

6

Три недели спустя после выкидыша Эвелин пошла к доктору Коллманну. Он долго и внимательно осматривал, исследовал и ощупывал ее, пока она, с лодыжками в «стременах», лежала, распростершись, на холодном металле смотрового стола. Ее целомудренно прикрыли простыней. Рядом суетилась предупредительная сестра, в чьи обязанности входило успокаивать пациенток, а также выступать свидетелем, если какая-нибудь истеричка обвинит доктора в непристойном поведении.

Когда Эвелин снова оделась, заправила блузку, выровняла швы на чулках, сестра проводила ее в кабинет доктора и закрыла дверь, оставив их наедине. Старый кабинет доктора Коллманна был в рабочем беспорядке, но выглядел так же уютно, как и его хозяин. Стены были обшиты деревянными панелями, а две из них полностью закрывали стеллажи с книгами по медицине в красных, зеленых и синих переплетах спокойных тонов. Комната и доктор Коллманн внушали доверие.

– Вам все равно этот ребенок был бы ни к чему, – сказал доктор Коллманн.

– Ни к чему? – Эвелин не постигала смысла его слов.

– Выкидыши – естественный способ защиты вида от неполноценных особей.

Невысокий толстяк доктор больше походил на пухлого пингвина, чем на одного из лучших гинекологов Восточного побережья. Заполнявшие его приемную женщины называли себя «девочками Коллманна» и неизменно влюблялись в него. Эвелин не была исключением.

– У меня что-то не так? – Этот вопрос преследовал Эвелин со времени выкидыша. Она снова и снова спрашивала себя, почему она потеряла ребенка. Что с ней?

– У вас все в порядке. И вы находитесь в превосходном состоянии.

– Тогда почему…

Эвелин не пришлось закончить вопрос. Доктору Коллманну задавали его прежде сотни раз в подобных случаях. Как врач, он понимал, какое глубокое потрясение испытывает женщина, когда теряет долгожданного ребенка. Его задачей было ободрить ее, вернуть все на свои места.

– Иногда плод развивается неправильно. Такое случается гораздо чаще, чем вы думаете. – Доктор Коллманн избегал употреблять специфический язык медицины. Он уже давно обнаружил, что термины удручают пациентов.

– Вы хотите сказать, что мой ребенок не был нормальным? – Эвелин ужаснулась. Она хотела знать все, какой бы страшной ни оказалась правда.

– Я не знаю, – покачал головой доктор Коллманн.

– Не знаете?

– Без вскрытия – нет. – Доктор Коллманн хотел прервать поток вопросов, которые не могли принести ничего, кроме боли.

– Вскрытие? Ребенка? – Эвелин содрогнулась.

– Обстоятельства иногда вынуждают идти на это, хотя в случае с таким маленьким ребенком, как ваш, вскрытие вряд ли что-то прояснит.

Эвелин задумалась над словами доктора. Что же произошло внутри нее самой, о чем она не догадывалась и чему никак не могла помочь?

– Тогда почему?

– Вы задаете вопрос, на который нет ответа. Знаете ли, миссис Баум, врачи не обладают сверхъестественными способностями. Иногда нам неизвестны причины происходящего.

– А какие причины могут быть? Назовите мне хоть некоторые.

Доктор понял, что Эвелин не успокоится, и заговорил:

– Причин может быть множество. Для того чтобы ребенок родился в срок, здоровым и невредимым, миллионы клеток должны развиваться в нужной последовательности и нужным путем. Одной из наиболее распространенных причин является то, что недостаточно развиваются легкие и сердце. Иногда пуповина обвивается вокруг шеи младенца и душит его. Порой он захлебывается в плодных водах… Вы уверены, что хотите узнать все возможные причины?

– Только одно, – сказала Эвелин. – Это была моя вина?

Эвелин была уверена, что сделала что-то не так. В ней росло убеждение, что с ней было что-то не в порядке. Она чувствовала себя виноватой и не сомневалась, что потеряла ребенка из-за собственной ущербности.

– Это была моя вина? – прошептала Эвелин.

– Нет. Совершенно очевидно, что за вами нет никакой вины. И думать забудьте о подобных глупостях. Выкидыш – еще не конец света.

– А мне кажется, что так оно и есть.

Пережитое отдалило Эвелин от всех – Ната, матери, отца. Они были очень внимательны к ней, но ей до них не было дела.

– Поверьте, это не конец света и не ваша вина. – Доктор Коллманн умел выглядеть удивительно бодрым.

– Что мне делать? – Эвелин услышала в своем голосе жалобу и устыдилась. Но ей так хотелось, чтобы кто-то подсказал, что делать. Пусть тот, кто знает больше нее, объяснит ей, что теперь делать, чтобы все снова стало хорошо, и она сделает это.

– Что вам делать? – переспросил доктор Коллманн. – Забудьте все, ступайте домой, займитесь своими делами. Забеременейте снова, как только сможете. Лучшего средства нет.

Впервые Эвелин улыбнулась:

– Так просто? Пойти домой и забеременеть?

– Очень просто. – Доктор Коллманн ткнул рукой в сторону приемной, заполненной женщинами с разными сроками беременности. – Женщины только и делают, что беременеют.


Советы легче давать, чем им следовать. Прошло три года, прежде чем Эвелин снова забеременела. В начале марта 1951 года, на девятой неделе беременности, она снова выкинула. У нее не было никаких опасных признаков, и вдруг начались острые спазмы. Все было кончено в десять минут в ванной комнате. Рядом никого не было, на этот раз не выли сирены в ночи и врачи не склоняли над ней свои лица.

В последующие дни Эвелин отказывалась от пищи, отказывалась одеваться, отказывалась выходить из дому. Она молчала и не пыталась объяснить близким, что любая случайная встреча на улице или в магазине с беременной женщиной или ребенком причиняет ей невыносимую боль. Она боялась пройти мимо школы, мимо площадки для игр или даже мимо витрины детского магазина. Окружающий мир страшил ее, потому что в улыбке ребенка, в нахмуренных бровях матери, в пустой детской коляске ей виделось осуждение.

Нат и ее родители встревожились. Эвелин похудела, стала беспокойной, вздрагивала от малейшего шороха. Близкие окружили Эвелин заботой и сообща убедили ее показаться доктору Коллманну. Мать отвезла ее к доктору и сидела рядом в приемной, пока сестра не позвала Эвелин в кабинет.

Доктор Коллманн снова тщательно осмотрел Эвелин и откровенно признался, что снова не обнаружил каких бы то ни было отклонений. Овуляция у нее происходила с завидной регулярностью, но ведь многие женщины с нерегулярной овуляцией рожают и производят на свет здоровых детишек. Все зависит от особенностей организма. Похоже, Эвелин принадлежала к числу тех женщин, которым труднее забеременеть и труднее выносить плод до срока. Единственное, что мог предложить доктор Коллманн, не отчаиваться и повторить попытку.

Его слова на этот раз не вселили в Эвелин ни надежды, ни уверенности. После недолгих колебаний доктор Коллманн решился выписать Эвелин транквилизаторы. Лекарство это было новое, и его побочные эффекты никто толком еще не исследовал, однако доктор Коллманн пошел на такой шаг, рассудив, что нервы у пациентки на пределе и что возможная польза оправдает возможный риск.

Транквилизаторы, казалось, сотворили чудо. От нервозности Эвелин не осталось и следа, а к маю 1951 года она была снова беременна.

Эвелин снова почувствовала себя счастливой. В конце концов доктор Коллманн оказался прав, и она была уверена, совершенно уверена, что уж на этот раз ничего плохого не случится. Ее прежние выкидыши были не более чем жестокими ошибками капризной природы. Теперь же Эвелин во что бы то ни стало подарит Нату прелестного малыша. Она терпеливо ждала, не сомневаясь в благополучном разрешении. К сожалению, она ошиблась – в июле она снова выкинула.

Доктор Коллманн, ставший теперь ее врачом, снова посадил Эвелин на транквилизаторы. На сей раз они не помогли. Эвелин глотала таблетки, не веря в успех. Она ни во что не верила, как не верила ни врачу, ни мужу. Она была убеждена, что Нат лжет ей в глаза, когда говорит, что все еще наладится, что у них непременно будет ребенок, что она обычная женщина, что он ее любит и всегда будет любить, что бы ни случилось.

Эвелин замкнулась в себе, и виной тому было чувство ущербности. Она была бесплодна, в то время как Нат и его предприятие процветали. Брат Пит женился три года тому назад, и у него уже был сын, а его жена снова была на сносях. Ее бывший жених Эрни тоже был женат – на девушке, которую он встретил в Пенн, – и у него было трое детей. Везде вокруг зарождалась новая жизнь, и только внутри нее нет ничего, кроме пустоты и бесплодия.

Секс из источника наслаждения превратился в рутинную необходимость зачатия. Отчаявшись забеременеть снова, Эвелин изменилась в любви. Когда сперма Ната попадала в ее лоно, она застывала неподвижно в страхе, что любое ее движение убьет те здоровые клетки, которые он ей дал. Об оргазме теперь не было и речи.

Наконец в сентябре 1951 года Эвелин забеременела третий раз за год. По настоянию доктора Коллманна она провела все девять месяцев в постели. От вынужденной праздной жизни она прибавила в весе сорок фунтов, зато в июне 1952 года разрешилась при помощи кесарева сечения здоровой, прекрасно сложенной девочкой. В ознаменование столь радостного события девочке дали имя Джой, что означало радость.

7

В то время как Эвелин была занята своими гинекологическими заботами, Нат с головой погрузился в бизнес. А дела шли вовсе не так хорошо, как ему хотелось бы. Джаз, с его угнетающим ритмом, был музыкой бурных сороковых годов. Теперь же, когда война осталась позади и фейерверки в честь ее окончания отгремели, времена изменились. Американцы вернулись к земле, к детям, к мягким фланелевым костюмам и мелодичной лирической музыке.

Джаз умер, и в 1952 году Нат Баум закрыл «Хеп кэт», и на то у него хватало причин. В целом это было деловое решение, которое сохранило ему деньги, усилия и репутацию.

В течение шести лет существования компании Нат не заплатил ни цента музыкантам, чей труд и талант он продавал. Да и зачем, если ни с одним из них Нат не заключил контракта. Нат оправдывал себя тем, что так поступали все. Риск быть пойманным за руку сводился к нулю. Большинство исполнителей были цветными, они чувствовали себя беззащитными, поэтому ничего не предпринимали.

Находились, правда, некоторые музыканты, которые нанимали адвокатов или головорезов. Ната называли пиратом и вором, ему угрожали судом или увечьем, если он не заплатит. Нат платил редко, когда уже не оставалось иного выхода, и все же времена наступали плохие и опасные. Когда он прикинул, насколько у него сокращается объем продаж, да еще прибавил к этим убыткам хлопоты и риск, то решил закрыть «Хеп кэт». Тем самым он снял с себя все обязательства перед музыкантами – что можно получить с фирмы, которая не существует?

Нат верил, что в конце концов он сумеет основать новую фирму с новой продукцией и станет вести все дела совершенно честно. Ему не хотелось, чтобы его когда-либо еще назвали вором и пиратом. Загвоздка заключалась в том, что в голову ему никак не приходило ничего дельного и стоящего.

Блестящая мысль, которая легла в основу «Альфы рекордс», осенила его, когда он впервые изменил Эвелин.


Она была дочерью Джека Сондерса от первого брака. Ее звали Пэм, она только что окончила университет Миссури и теперь королевой возвратилась домой. Ей вздумалось поработать в грамзаписи, но ни в коем случае не в фирме-гиганте. Она хотела всему научиться, а для этого нет лучше способа, чем стать для начала секретаршей патрона в небольшой фирме. Поэтому Джек позвонил Нату и спросил, не может ли тот помочь.

– Почему бы и нет, если у нее большая грудь и красивые ноги?

– Полегче! – сказал Джек, наполовину гордый, наполовину оскорбленный. – Она моя единственная дочь.

Встречу назначили на четыре часа, и когда Пэм Сондерс вошла в кабинет Ната, он поразился. Высокая невозмутимая блондинка, очень хорошенькая, с голубыми глазами и пушистыми волосами возбуждала его одним своим видом.

– Вы заработаете миллион долларов в год, если станете моделью, – сказал он. – Зачем вы хотите похоронить себя в офисе?

– Этого хочет отец, – пожала она плечами. – Кроме того, мне нужны деньги, все свои отец потратил на своих жен. Нужно же мне на что-то жить.

– Жить на сорок пять долларов в неделю? – Она выглядела девушкой, которая знает себе цену, так же как и ее отец выглядел знающим себе цену мужчиной.

– Вы можете заработать сорок пять долларов в час, позируя для обложек журналов.

– Послушайте, – хмыкнула Пэм, – вы хотите нанять меня секретаршей или снимать полуголой для обложек?

– И то, и другое, – наконец обрел он дар речи. – Так я, по крайней мере, предпочитаю.

– Пообедаем вместе? – спросила она.

Ее прямота смутила Ната. Он не привык к таким откровенным женщинам и уже забыл, насколько приятно пофлиртовать. Ему вспомнилось, что в свое время он пользовался успехом у женщин.

– Пообедаем.

Пэм уселась в кресло, а Нат тут же, при ней, позвонил Эвелин и предупредил, что у него деловой обед и что он останется на ночь в городе. Пока он произносил заученные слова, ему пришло в голову, что он уже много лет подготавливал почву. Всякий раз, когда он раньше оставался ночевать в городе, на то у него всегда были причины, к тому же отнюдь не вымышленные – его ждали деловой обед, ночной клуб и одинокая постель в отеле «Астор». Проститутки, которыми в таких случаях пробавлялись его знакомые, были не для него. Он любил настоящих женщин, к тому же еще в семнадцать лет дал себе клятву, что никогда не будет платить за секс. Прежние вечера в городе он проводил скучно и однообразно – с деловыми партнерами и избитыми пошлыми шуточками, – но скука и однообразие, выраженные в долларах и центах, стоили того, чтобы их терпеть. Теперь же Нат решил, что настало время перемен.

Обед закончился в апартаментах Пэм, небольшой двухкомнатной квартире на верхнем этаже кирпичного дома на Перри-стрит. Мебель выглядела подлинным антиквариатом, и Нат поклялся бы, что она в течение поколений принадлежала семье, а не была куплена на распродаже – на ней лежала печать долгих лет надлежащего ухода, на который способны только вышколенные слуги. Такой вид вещам могут дать только переходящие по наследству состояния. А Нат всегда преклонялся перед такого рода деньгами.

Едва за ними закрылась дверь, как Пэм принялась срывать с себя одежду, и Нат решил, что если она может обойтись без предварительных игр, то и ему они ни к чему. Они оба уже были нагишом, когда достигли узкой постели в спальне. Нат ловко взобрался на Пэм и готовился войти в нее – лобковые волосы щекотали головку его члена, и он как-то отстраненно подумал, что впервые изменяет Эвелин. Он почувствовал гордость, но не за измену, а за то, что шесть лет хранил верность.

Это было намного больше, чем большинство мужчин могут сказать о себе, не покривив душой.


Проснувшись на следующее утро в чужой постели, он ощутил странное волнение.

– Твой отец знает, что ты спишь с мужчинами? – спросил Нат.

– Кто тебе сказал, что я сплю с мужчинами?

Это значило, что его совершенно не касается то, что она делает. Нат понял намек и благоразумно умолк. Пока Пэм варила кофе в кухоньке, которую хозяин дома устроил в бывшем чулане, Нат лежал в постели и курил. На ночном столике он заметил англо-французский разговорник и взял его в руки.

Она появилась с двумя чашечками кофе и поставила их на ночной столик.

– Может быть, я поеду в Париж, если не найду работу, – пояснила она. – Вот и подумала, что неплохо бы подучить французский.

– Разве вас не учили французскому в университете Миссури?

– Учили, да только я его не учила.

Они рассмеялись. Она, Пэм, была хорошенькой, и красота давала ей массу преимуществ, как, например, возможность сдать обязательный курс французского языка, не открывая книгу. Красота была пропуском к свободе, она значила больше, чем деньги. Нат подумал, что красивые женщины – счастливейшие существа на свете. Им все удается, им не нужно прилагать усилий, не нужно просить, они не знают, что такое неуверенность.

Нат бросил книгу на ночной столик. Выпив кофе, они снова занялись любовью.

– Мне нравится секс по утрам, – сказал Нат, подумав при этом, что по утрам они с Эвелин никогда и не пытались заняться сексом. Он вечно спешил встать, одеться, проглотить обжигающий кофе и поскорее добраться до чертова Лонг-Айленда.

– Утром, днем, вечером и ночью, – ответила Пэм.

Она была чувственной и горячей, молодой и нежной, требовательной и совершенной. Нату хотелось снова увидеться с Пэм и провести с ней не одну ночь в постели. Но он сознавал, что в ней кроется опасность. Было в ней что-то порочное и возбуждающее, что притягивало его, заставляло чувствовать себя неловким и ущербным. Хотя Нат Баум теперь одевался у братьев Брукс и давно оставил костюмы с узкими брюками и удлиненными пиджаками и рубашки с остроконечными воротничками, еврейское происхождение продолжало тяготить его, и он испытывал неуверенность, когда сталкивался со спокойными до идиотизма протестантами англосаксонских кровей. Сексуальные и независимые девушки вроде Пэм было чем-то большим, чем то, на что он мог рассчитывать. Они привлекали его, но он боялся их, и страх всегда брал над ним верх.

Кроме того, ему не хотелось причинять боль Эвелин. Он любил ее, он обожал Джой, так зачем раскачивать лодку? С другой стороны, ему едва исполнилось тридцать два года, и он не собирался до конца своих дней укладываться между ног одной только женщины. Зачем себя ограничивать? Он решил, что небольшие приключения будут прекрасным выходом из положения. Одна ночь здесь, другая там – что может быть лучше?

Уходя, он поцеловал Пэм и пошлепал ее по ягодицам под мужским шелковым халатом, в котором она вышла его проводить. Он сел в такси и дал водителю адрес своего офиса. Но около торгового центра машина попала в пробку, и пока Нат, сидя на заднем сиденье, ждал, пока движение восстановится, ему вдруг вспомнился разговорник.

Еще несколько недель назад он читал в «Санди таймс», в разделе путешествий, статью о туристском буме. Самолеты становились больше и быстрее, теперь перелет из Нью-Йорка в Лондон занимал всего десять часов, а билеты на рейс распродавались заранее. Американцы потянулись в Европу, чтобы накупить сувениров, побродить по музеям, осмотреть все мыслимые достопримечательности, отведать европейской кухни, отдохнуть и понять, чем живут иностранцы. Представитель туристского бизнеса предсказывал, что из года в год число посетивших Европу американцев будет неуклонно расти. Цены на билеты не снижались, и не за горами тот день, когда наконец построят реактивный самолет, и путешествие в Европу займет каких-то шесть часов.

Каждый турист, подумал Нат, столкнется в Европе с языковым барьером. Предки многих из них были выходцами из разных стран Старого Света, но потомки вряд ли могли связать хоть пару слов на любом языке, кроме английского. Нату пришло на ум, что выучить два десятка фраз намного легче со слуха, чем по книге. А если люди покупают разговорники, то, возможно, они купят и пластинки, чтобы поупражняться дома перед отъездом.

Он наклонился вперед, сказал таксисту, что передумал, и велел отвезти себя к магазину Брентано.


В феврале 1953 года юрист Ната Виктор Хелден подготовил документы, регистрирующие «Альфа рекордс», и Нат Баум снова с головой окунулся в дело.

Он был взбудоражен внешне, и это видели все: вступив в связь с Пэм Сандерс, он накупил новых серых костюмов из фланели и темно-серых с глухим воротом рубашек, закрыл фирму «Хеп кэт» и отошел от всего, что с ней было связано: выстрелов, взяток и вульгарного мира переулка Тин-Пен. Нат хотел покончить с собой, каким он был прежде, уничтожить все следы бедного еврейского мальчика.

В утро своей первой измены Нат, уйдя от Пэм, купил в магазине Брентано по экземпляру разговорников, какие только там нашлись. Используя их в качестве руководства, Нат составил текст, который включал с фразы от «Здравствуйте» и «Спасибо» до «Где ближайшая больница?» и «Могу я увидеть вас снова завтра вечером?». В минуту озарения Нат постиг, что очень многое гораздо легче учить не по книге, а с пластинки.

«Альфа» начала с трех пластинок на трех наиболее распространенных языках туризма: французском, итальянском и испанском. Теперь он рассылал пластинки по почте. Поначалу наибольшие затраты он понес на рекламных объявлениях в женских журналах, но когда «Альфа» стала приносить доход, Нат купил по странице в трех самых распространенных еженедельниках.

Пластинки приносили изрядную прибыль, так как «Альфа» урезала расходы, где могла. Нат побеседовал с преподавателями-филологами из Хантеровского, Колумбийского и Нью-Йоркского университетов и выбрал из них тех, чьи голос и дикция должны были особенно понравиться публике. Он заплатил им гонорар в двести долларов, и они начитали текст в микрофон в студии, которую Нат арендовал. Контракт предусматривал, что «Альфа» имеет право использовать их имена и звания в своей рекламной кампании и что в дальнейшем они не будут выдвигать никаких финансовых требований, удовольствовавшись полученными двумястами долларами.

Это был уже полностью законный бизнес, далекий от мира покосившихся гаражей в захудалых районах и пиратских записей. Нат Баум радовался, что ему теперь нечего бояться.

Выпустив первые три пластинки, Нат взялся за расширение дела. Он едва ли не каждый день заглядывал к Брентано и в другие книжные магазины, приглядываясь к покупателям. Он быстро подметил, что американцы помешались на самосовершенствовании – потере веса, улучшении памяти, бодибилдинге, автотренинге, излечении от алкоголизма. Они хотели крепко спать, быть стройными, умными, стать хорошими кулинарами, знать предсказания судьбы по звездам, научиться приобретать друзей и влиять на окружающих. Будущее «Альфы», как и будущее Америки, не имело границ.

Нат стал смелее. Он прокатывал пробную рекламу на все, что, как ему казалось, могло быть продано. Если он получал нужное число откликов и его предчувствия о хорошем сбыте подтверждались, пластинка тут же выпускалась. Он нанимал профессиональных литераторов для составления текстов и обычно платил им разовый гонорар. Вечно голодные артисты за гроши начитывали текст. Иногда, правда, кое-что не получалось, но Нат просто-напросто отмахивался от мелких неудач – в целом «Альфа» была верным делом.

К 1957 году Нат Баум добился своего. Он приобрел положение, к нему стали относиться с уважением и должным почтением. Он выехал из двух тесных комнатушек рядом с «Билл билдинг», и «Альфа» теперь обосновалась в нескольких просторных кабинетах на третьем этаже старомодного здания на углу Мэдисон-авеню и 54-й улицы.

Для Эвелин «Альфа» стала началом перемен, которые встревожили ее. Она чувствовала, что Нат изменился, что он ушел вперед, а она осталась позади. Худшим из всего для Эвелин было то, что Нат перестал беседовать с ней. Со времени женитьбы у него вошло в привычку советоваться с ней и поверять ей все мечты и стремления, все страхи и сомнения. Они могли провести полночи, обнявшись и строя планы на будущее. Теперь же, если у Ната и были какие-то мечты и стремления или страхи и сомнения, то он держал их при себе. Когда Эвелин как-то спросила его, почему он с ней не разговаривает, он удивленно ответил:

– Разве я не разговариваю с тобой? О чем ты, милая?

Эвелин не нашлась, что сказать. Да, они разговаривали. Они обменивались словами. Они говорили о том, нужен ли машине ремонт, не пора ли вставлять вторые рамы, сколько раз в месяц лучше косить газон и на каком поезде завтра поедет Нат. Все то, о чем они говорили, не создавало у Эвелин ощущения близости с мужем. Эвелин видела, как они медленно, но неотвратимо отдаляются друг от друга, но ничего не могла поделать.

Она не была склонна обвинять во всем Ната. Что бы ни случилось, она будет обвинять только себя. Доктор Коллманн сказал ей, что вряд ли она сможет снова родить, хотя, конечно, ничто не мешает «продолжать попытки». Эвелин целиком посвятила себя Джой: два дневных кормления, одевание, ее первые шаги, первые слова, ее здоровье, уход, безопасность и счастье. Эвелин смутно сознавала, что предпочитает мужу ребенка, но она знала, как коротки и драгоценны наши детские годы. Они быстро пройдут, а потом уже можно будет посвятить себя мужу.


Мелкие, едва уловимые признаки того, что их брак с Натом разрушается, тревожили Эвелин, но на них легко было закрывать глаза, пока Джой была маленькой и отвлекала на себя все внимание матери. Благодаря Джой Эвелин ощущала себя нужной и необходимой.

В 1957 году в возрасте пяти лет Джой пошла в детский сад. Стояла зима, когда Эвелин перестала притворяться и осознала, что брак ее трещит по швам, а муж уходит от нее. Сладостные воспоминания о начале их супружеской жизни теперь причиняли боль. За те одиннадцать лет, что Эвелин прожила в Грейт Нек, она поняла, что по-настоящему ее интересовало только домашнее хозяйство.

Единственными людьми, которые что-то значили для Эвелин, были ее ребенок, муж и ближайшие родственники. В 1946 году Эвелин ждала возвращения Ната домой, ждала близости с ним, любви. Теперь, в 1957 году, когда прошло более десятка лет супружеской жизни, тяга к любовным ласкам угасала, и снова Эвелин весь день сидела дома одна, только теперь ей нечего было ждать, кроме возвращения Джой из детского сада.

Эвелин замкнулась в своем мирке. Приезжая в Нью-Йорк, она чувствовала, как безвкусно и не по моде она одета. С возрастом Нат становился все более привлекательным, она же, наоборот, превращалась в женщину средних лет без талии и без будущего. Иногда Эвелин целый день то и дело прикладывалась к бутылке «Дюбонне». Она утешала себя тем, что этот вермут больше похож на содовую, что она не сопьется. Однако в глубине души знала, что это не так, что все это увертки, и пугалась.

Весной 1958 года, когда преуспевающие американцы бежали из городов в зеленые предместья, где появились престижные школы и места отдыха, Эвелин обратилась к мужу со странной просьбой. Она спросила Ната, как он смотрит на переезд в Нью-Йорк.

Эвелин привела целый ряд доводов:

– Мы будем больше видеться, мы сможем ходить на концерты, в театр, сможем больше развлекаться. Тебе не придется каждый день ехать на поезде и проклинать Лонг-Айленд. И кроме того, – добавила Эвелин, – там я тоже найду себе занятие. Мне хотелось бы пойти на курсы кулинарии и посещать гимнастический зал.

Эвелин замолчала, исчерпав все приготовленные заранее доводы. Она ждала, что ответит Нат, и не знала, каков будет ответ. С горечью она подумала, что это и есть доказательство того, как далеки они теперь друг от друга. Десять лет назад ей не надо было ломать голову, чтобы догадаться, что он скажет.

Она приготовилась к борьбе, к спору. В своей жизни она боролась за очень немногое, прежде всего за Ната, и теперь, когда они были женаты, ей приходилось бороться, чтобы сохранить его. Сама не зная почему, она была уверена, что переезд из Грейт Нек в Нью-Йорк спасет ее. Она не обольщалась: Нат оставил ее далеко позади. Эвелин на десяток лет отстала от моды, выглядела уставшей, а ведь ей всего тридцать два года! Она не хотела сидеть сложа руки и понемногу терять свои убеждения, своего мужа, свое «я». Она знала, что если они переедут, у нее появится шанс.

Она ждала, что ответит Нат.

– По-моему, ты здорово придумала.

– Правда? – Она приготовилась спорить и доказывать, поэтому удивилась, что он так легко согласился.

– Нам надо было переехать еще несколько лет назад, но я думал, тебе здесь нравится. Терпеть не могу эти чертовы пригороды.

– А я боялась, это из-за меня. Мне казалось, что я тебе надоела, – выдохнула Эвелин и вдруг поняла, как просто было выразить то, что ее волновало и подтачивало изнутри. Она чувствовала отчужденность Ната и думала, что в том ее вина.

– Ты не надоела мне, мне надоел пригород. Биржевые маклеры в цветных бермудах и их толстые жены. У меня здесь не было ни одного мало-мальски умного разговора за все десять лет.

– Я боялась, что становлюсь скучной.

– Как только ты уедешь отсюда, тотчас же перестанешь быть скучной. У тебя будет уйма занятий.

Нат помнил, как Эвелин с готовностью впитывала все новое, когда он впервые встретил ее, как из простой, застенчивой простушки она превратилась в изящную и привлекательную девушку. Он должен и теперь помочь ей перемениться, но не все в его власти. Как печально, подумал Нат, что он забыл, какая у него жена.

– Но как же Джой? – спросила Эвелин. Теперь ее волновала только дочь. Справедливо ли вырвать ее из жизни на природе и запереть в городской квартире?

– А что Джой?

– Ты же знаешь, что говорят о воспитании в городе.

– И пусть говорят. Я вырос в городе – и выжил.

– В пригороде лучше школы, а потом – свежий воздух, природа. – Теперь Эвелин пришло в голову отстаивать права ребенка.

– И кто это говорит? Идиоты, которые пишут всякий бред в женские журналы? Мы отдадим Джой в частную школу. У нее будут все деревья, какие только есть в Центральном парке. Она во всем будет на голову выше тех, кто вырос в пригороде.

– Значит, ты согласен?

– Не могу дождаться, когда мы уедем отсюда.

Нат махнул рукой в сторону разбитого на участки ранчо – в то время, когда отец Эвелин купил его, оно было пределом мечтаний среднего класса. За прошедшие годы Нат перерос средний класс и оставил позади его мечтания.

– Когда мы начнем подыскивать квартиру?

– Я завтра же вызову агента.

В тот вечер они выпили немного вина за ужином, а потом занялись любовью. Прежде чем уснуть, Эвелин поняла, что она так счастлива потому, что впервые за несколько лет они с мужем поговорили и поняли друг друга.


Лето Эвелин провела в поисках квартиры. По утрам она встречалась с агентами по продаже недвижимости, а днем мчалась в военный госпиталь в Слоун-Кеттеринг, где медленно умирал ее отец.

У отца был рак желудка. Операция показала, что начались метастазы и сделать уже ничего нельзя. Врачи сказали родным, что Саймон Эдвардс умрет, но умолчали о том, что рак будет убивать его постепенно. Они предоставили Эвелин, ее брату и матери узнать самим, что в комнате больного будет стоять ужасная вонь и находиться рядом с ним будет невыносимо, что он будет сохнуть и превращаться в мумию на глазах, что он будет испытывать не прекращающиеся ни на минуту боли. Они даже не сказали, что под конец он не будет узнавать близких.

Когда в конце июля Саймон Эдвардс умер в возрасте шестидесяти двух лет, родные почувствовали облегчение. Их страдания длились так долго, что в душе они смирились с потерей заранее.

8

В октябре 1958 года Нат и Эвелин купили восьмикомнатную квартиру в доме № 934 на Пятой авеню. Ее большие светлые комнаты выходили на Центральный парк. Нат настоял на квартире на третьем этаже.

– Не забывай, я вырос на улице. На верхних этажах я чувствую себя, как в капкане. А если лифт сломается? Или вдруг дом загорится? На третьем этаже у тебя есть шанс спастись, а на двенадцатом ты сразу покойник, – объяснил он.

– Я никогда не смотрела на это с такой точки зрения, – удивилась Эвелин. Она всегда жила в полной безопасности, и никогда ей не приходилось бороться за выживание, в чем бы эта борьба ни заключалась.

Понадобилось более двух лет, чтобы завершить отделку квартиры. Эвелин сама искала драпировки и обои, диваны поудобнее и изящные кофейные столики, шторы и антиквариат. Она проводила дни на распродажах, посещала аукционы и антикварные лавки. Талант декоратора не покинул ее, а ведь она уже забыла, какое удовольствие доставляет видеть, как комната принимает требуемый вид; как приятно что-то добавлять, исправлять, переделывать и в конце концов получать то, о чем мечтал. Она забыла, как радуешься, когда на тебя обращают внимание, когда тебе делают комплименты. Некоторые из гостей даже утверждали, что она должна стать декоратором и зарабатывать на своем таланте.

– Зарабатывать? Я? – переспрашивала Эвелин и смеялась.


Вот только с Джой не все было ладно; если бы не это, Эвелин с уверенностью могла бы сказать, что шестидесятые годы были для нее счастливыми. Она продолжала доводить квартиру до совершенства, наняла и вышколила прислугу, чего, кстати, раньше никогда не делала. Поначалу она смущалась приказывать другим людям, но затем привыкла. Она навещала раз, а то и два в неделю свою мать, брала уроки кулинарии у Джеймса Берда и училась готовить… Она устраивала обеды, чтобы похвастаться своим мастерством, и в конце концов даже Нат – после всех своих приятелей – признал за ней поварской талант.

И все же кое-что Эвелин не удавалось сделать так, как она хотела. Она заставила себя пойти в гимнастический зал. Ее нельзя было назвать толстой, скорее она была пухленькой, с невысокой грудью, узкими бедрами и расплывшейся талией. Ей сказали, что, если делать особые упражнения, линия груди улучшится и появится талия. Эвелин купила себе спортивный костюм, трико и все прочее, не считая цветастой сумки, на которой значились ее имя и фамилия. И все же она бросила занятия в гимнастическом зале, потому что панически боялась тех, кто появлялся в зале вместе с ней. Это были либо безупречные манекенщицы, либо великосветские женщины, чьи фотографии печатали все журналы. Эвелин чувствовала себя чужой и с теми, и с другими, даже не чужой, а человеком второго сорта – они все были холеные, стройные, занятые только собой, а свою речь они пересыпали именами людей, о которых Эвелин читала только в газетах. Поэтому после четвертого занятия она ушла и больше никогда не возвращалась.

Вторую неудачу Эвелин потерпела в моде. В начале шестидесятых она с радостью восприняла практичные простенькие фасоны– их сделала популярными Джекки Кеннеди – как и миленькую стрижку Первой леди. Платья без рукавов открывали красивые руки Эвелин и скрывали в то же время ее несколько коренастый торс, а начесанные волосы как нельзя лучше подходили к ее маленькому овальному лицу. Когда же в середине шестидесятых разразился молодежный бум, Эвелин внезапно ощутила себя отрезанной от моды. Ей уже было под сорок, а мода предназначалась молодым, кому еще нет двадцати. Подобно многим женщинам, Эвелин не смогла привыкнуть к юбкам, которые едва прикрывают бедра, а резкая угловатая стрижка никак не вязалась с морщинками у глаз и складками скорби, как бы заключавшими в скобки нос и рот.

Эвелин рассматривала свои недостатки как бы со стороны: невозможно ожидать от сорокалетней женщины фигуры двадцатилетней, значит, полагала она, нельзя заставить ее носить платья и прически, рассчитанные на молодых.

Эти весьма тривиальные недостатки с лихвой окупались успехами, которые Эвелин делала как хозяйка дома и жена. Она была очень гостеприимна и безупречно справлялась с делами; следила, чтобы еда была вкусной, а вещи вовремя сданы в стирку и химчистку и чтобы ее муж, занятый в своем преуспевающем бизнесе, был избавлен от скучных житейских забот.

Настоящим же подтверждением тому, что Эвелин хорошая жена, – так же думал и Нат, и ценил это, – было то, что возрождение переживали и их интимные отношения. Хотя в них уже не было того горения и страсти, какими сопровождались ухаживание и медовый месяц, но мертвый сезон, последовавший за рождением Джой, сменился новым распорядком половой жизни: раз или два в неделю они опять предавались любви, и Эвелин вновь чувствовала, сильнее, чем когда-либо, что она действительно так же привлекательна для мужа, как и он для нее.

В меньшей степени Эвелин была уверена в себе как в хорошей матери. Джой уже стала девушкой, непокорной и своенравной, и Эвелин лишь удивлялась – неужели она со своей стороны делает что-то не так. Она совершенно не могла общаться с дочерью, которая временами просто не стеснялась выражать свое пренебрежение к матери. Были моменты, когда Эвелин боялась, как бы Джой не пристрастилась к наркотикам, не забеременела или, того хуже, не связалась с какой-нибудь шайкой. В школе Эвелин уверяли, что в том нет ее вины: большинство родителей испытывают те же трудности со своими детьми-подростками. Виноват разрыв поколений, а не Эвелин, говорили ей.

Нат был согласен со школьными специалистами и психологами. Когда Джой открыто оскорбляла Эвелин, Нат советовал жене не обращать внимания. Он говорил, что это просто переходный возраст и не надо придавать этому большого значения.

Часто Эвелин думала: неужели Нат действительно, даже в глубине души, не мечтал о сыне? Тысячу раз она задавала ему этот вопрос, и всякий раз он отвечал, что нет, что одна Джой стоит десятка мальчишек.

Джой с отцом были очень близки. Между ними существовала какая-то внутренняя связь, в которой не оставалось места для Эвелин. У них были свои, им одним понятные шутки, и они с удовольствием проводили время вдвоем – будь то воскресный завтрак в «Плазе», какая-нибудь ярмарка с громкой рок-музыкой и яркой иллюминацией или новый фильм про Джеймса Бонда, после которого они обычно шли в закусочную и ударяли по гамбургерам.

Эвелин ревновала Джой к Нату, но так как она ничего не могла с этим поделать и в то же время опасалась вызвать еще большее отчуждение дочери, она ничего и не предпринимала, находя для себя утешение в утверждении психологов, что Джой «просто-напросто переживает переходныйвозраст. Все подростки через это проходят». Эвелин убедила себя, что специалисты знают, что говорят. На то они и специалисты. А она всего лишь мать.


В 1964 году Баумы купили дом на Плэзант-стрит в Нэнтаккете, штат Массачусетс. Отчасти это было вызвано тем, что Нат хотел иметь загородный дом, где летом можно было бы расслабиться, а отчасти – тем, что семья лучшей подруги Джой имела дом как раз в этом месте.

Эту роскошь Баумы легко могли себе позволить. По всем показателям они были весьма состоятельной семьей. Нат зарабатывал в «Альфе» восемьдесят тысяч в год, а в шестидесятые он успешно играл на бирже. Эвелин получала неплохой доход с капитала, доставшегося ей от отца.

– Деньги – говорил Нат, – существуют для того, чтобы их тратить.

И они тратили вовсю. Дом, который они купили, был изумительным по красоте зданием восемнадцатого века, и их нисколько не волновало, что придется проводить электричество, все коммуникации, делать новый фундамент и полностью обновлять как внутреннюю, так и наружную отделку.

Два лета Эвелин снимала вдвоем с Джой небольшой домик на соседней Милк-стрит, наблюдая за работами в своем доме. Каждый выходной прилетал из Нью-Йорка Нат, а если рейсы отменялись из-за нелетной погоды, то он ехал на машине до Вудс-хоул, а там садился на паром.

При всех плюсах и минусах, жизнь Эвелин была в точности такой, какой она себе ее представляла, когда в 1946 году выходила замуж. Она уже достаточно пожила, чтобы понять, что любые проблемы носят лишь временный характер и что подлинные столпы, на котором покоится ее существование, – муж и ребенок – всегда будут с ней, чтобы защитить ее или дать ей опору и удовлетворение.

Все шестидесятые она жила в атмосфере счастья, но в семидесятом году, когда Нат заговорил о своем грядущем пятидесятилетии, о продаже «Альфы» и переезде на какой-нибудь остров в Океании, все начало рушиться.


1970 год был годом пятидесятилетнего юбилея Ната Баума. Нат родился двенадцатого июля, и всю предшествующую знаменательной дате неделю Эвелин провела в суете, стараясь изысканностью празднества поразить всех и вся. Она раздобыла омаров, из зелени со своего огорода приготовила к ним зеленый майонез. Она заказала два больших куска жареной говядины и отобрала свежие помидоры, огурцы и салат прямо с грузовиков, которые каждое утро привозили продукцию окрестных фермеров. Она испекла именинный пирог, слоеный с шоколадным кремом; она заказала шампанского и льда; она забила бар виски, джином, водкой, лимонами и упаковками содовой и тоника. Она купила несколько десятков свечей в подсвечниках из цветного стекла, чтобы зажечь их в саду или на веранде – если вдруг пойдет дождь. Она купила почти сотню красных гераней в горшках и букетов астр, маргариток и анютиных глазок, чтобы украсить этот необычный уик-энд.

Всем друзьям в Нэнтаккете она разослала приглашения. Это были пары из Нью-Йорка и Бостона, у которых тоже были здесь летние виллы; она пригласила также местных художников и владельцев галерей; не забыла она и приятелей Ната по яхт-клубу, где он держал судно для рыбалки в море; она пригласила также адвоката и лучшего друга Ната, Виктора Хедлена, и его жену Фрэнсин провести уик-энд в их доме.

Возясь и хлопоча, Эвелин не забывала, что через год у нее с Натом серебряная свадьба. Она думала, как прекрасно, что два летних сезона подряд пройдут под знаком таких чудесных юбилеев. И она уже задавала себе вопрос, каким образом сумеет через год превзойти фантастический праздник, который приготовила для мужа.

Всем, включая Джой, Эвелин велела хранить ее приготовления в тайне от Ната. Нат ничего не должен знать вплоть до субботы, когда начнут прибывать гости. Конечно, застигнуть его врасплох не удастся, думала Эвелин. Ведь он весь год без конца вспоминал о предстоящем юбилее

– Эти полсотни мне как бельмо на глазу, – говорил он. – Старею. Я старею!

– Ты не выглядишь на свои годы, – отвечала Эвелин.

Так оно и было. Его темно-каштановые волосы, густые, как и прежде, и не думали редеть, он носил длинные, по моде, бакенбарды, а одежда, на которую он тратил у Сен-Лорана целое состояние, была самого модного покроя. Никакого живота, никакого лишнего жира. Свои сто пятьдесят пять фунтов веса он нес на костяке своих пятидесяти лет так же легко, как и в молодости. Более того, Эвелин считала, что сейчас Нат стал еще более привлекателен.

– Возраст красит тебя, – говорила она.

– Вот именно– возраст, – подчеркивал он.

– Я не это хотела сказать. Я хочу сказать, что с годами ты становишься лучше.

– Я старею. И избавь меня от банальностей.

– Дорогой, я не хотела…

Разговор повторялся на разные лады много раз на протяжении последних шести месяцев и обычно заканчивался одним и тем же: Нат признавался, что его, конечно, нисколько не удручают годы, он просто шутит.

– Надо полагать, это случается только с лучшими из людей, – говорил он, и оба смеялись.


Одиннадцатого числа, в пятницу, Эвелин отправилась после обеда в аэропорт, чтобы встретить рейс 15.30. Летом Нат всегда рано освобождался по пятницам. На этот раз, как ни странно, самолет «Дельты» прилетел почти вовремя. Эвелин стояла возле металлической ограды, отделявшей пассажирскую зону от взлетной полосы и наблюдала, как пассажиры спускаются по трапу и пересекают небольшое летное поле. Обычно Нат среди первых сходил с самолета: он любил сидеть в носовой части салона. Но на этот раз его не было. Правда, иногда он запаздывал в аэропорт, и тогда ему приходилось довольствоваться креслом в задних рядах.

Новые и новые пассажиры спускались по трапу со своими сумками, атташе-кейсами и теннисными ракетками, и она наблюдала, как наземная служба выгружает из багажного отделения велосипеды, чемоданы и сумки с принадлежностями для гольфа.

Наконец поток пассажиров иссяк, и хотя Эвелин не сомневалась, что вот сейчас на верхней ступеньке трапа появится наконец Нат, но он так и не появился. Вероятно, он опоздал на самолет.

Как странно, думала она, именно в этот уик-энд. Но все же еще оставалась надежда, что его просто задержало какое-нибудь затянувшееся совещание или деловая встреча. Она вернулась домой и спросила Лидию, не звонил ли мистер Баум. Горничная ответила, что нет, не звонил.

Эвелин сама позвонила ему в офис. Ей ответила секретарша, чье имя было Эвелин незнакомо. Нат постоянно менял секретарш, он говорил, что найти хорошую секретаршу невозможно. В результате либо он их увольнял, либо они уходили сами. Нынешняя девочка сказала Эвелин, что мистер Баум в двенадцать часов ушел на обед и с тех пор не возвращался.

– А его портфель еще там? – Нат всегда привозил портфель с бумагами с собой в Нэнтаккет и ни разу не открывал его. Это уже стало семейной шуткой.

– Да, портфель здесь, – подтвердила секретарша.

– Благодарю вас, – сказала Эвелин. – Когда он появится, попросите его, пожалуйста, позвонить мне.

Эвелин повесила трубку. Она была заинтригована, но пока еще беспокойства не испытывала. Повинуясь неосознанному порыву, она набрала номер их квартиры. Вдруг Нат вернулся домой за какой-то забытой вещью, например, за новой спортивной курткой или портативным коротковолновым приемником, который он уже давно собирался привезти, но все время забывал. Эвелин набрала код Нью-Йорка и их домашний номер. После восьмого гудка трубку взяли.

– Алло?

Трубка молчала.

– Нат, это ты?

Тишина. Затем трубку медленно положили.

Вот теперь Эвелин начала волноваться. А что, если в квартире грабитель? Но нет, грабитель не стал бы подходить к телефону. Или да? На память Эвелин пришли истории зверских убийств молодых женщин, которые совершались как раз неподалеку от их дома в Нью-Йорке, в не менее респектабельном здании. Насколько Эвелин знала, сейчас квартира должна быть пуста. Женщина, которая приходит по утрам убирать, уже ушла – ведь сейчас четыре, а ее рабочее время до часу. Ключи только у Ната, значит, в квартире Нат, ведь так? Но тогда почему он снимает и бросает трубку? Какая-то ерунда.

Эвелин позвонила Алеку, их красавчику привратнику с куриными мозгами. Он сообщил, что мистер Баум как приехал домой в два часа, так пока и не выходил.

Эвелин сидела в холле дома на Плэзант-стрит возле телефонного аппарата и смотрела в окно. Она ничего не могла понять. Холодильник ломится от омаров и шампанского. Дом полон цветов, она вся в ожидании, а Нат укрылся в нью-йоркской квартире в полной недосягаемости.

Неужели он и впрямь так огорчен своим пятидесятилетием?

Каждые полчаса Эвелин набирала номер, но, как она и предполагала, никто не брал трубку. Она вспомнила свое сорокалетие. Не сказать, чтобы она была в восторге от этого события. Оно пришлось как раз на те годы, когда многие, включая ее дочь, взялись утверждать, что после тридцати человек ни на что не годен. К тому же сорокалетие напомнило ей о том, что не за горами и климакс, а вместе с ним и невозможность иметь больше детей. Хотя с этим она уже давно смирилась. Сорокалетие напомнило ей о быстротечности времени, но поскольку здесь от нее ничего не зависело, она свыклась и с этой мыслью.

В этом как раз и заключалось главное отличие ее от Ната: она принимала вещи такими, каковы они есть, а он боролся. Эвелин не знала, что лучше. Иногда ей казалось, что права она. Какой толк прошибать лбом стену? А временами она мечтала стать похожей на Ната. Тем не менее бороться с собственным пятидесятилетием казалось Эвелин бессмысленным. Как бы ты ни старался, тебе все равно не победить.

Она продолжала звонить, и наконец Нат взял трубку. Было уже за полночь.

– Я не могла до тебя добраться, – сказала Эвелин.

– Я знаю.

– Это из-за юбилея?

– Это не из-за юбилея. – Тон, каким он это произнес, ошарашил ее.

– Знаешь, – сказала она, не зная, что еще она может сказать, – ты, пожалуй, еще можешь прилететь завтра утренним рейсом. Я не хотела тебе говорить, но я приготовила тебе сюрприз. У нас будут гости… – Даже продолжая тараторить, она чувствовала себя полной идиоткой. – Я пригласила всех твоих…

Вместо ответа он бросил трубку.


На следующее утро Эвелин обзвонила всех гостей и сообщила, что чествование переносится, после чего вылетела в Нью-Йорк рейсом 8.30.

В десять часов она позвонила в дверь квартиры 3-Б, но ответа не последовало. Она позвонила еще четырежды, подождала, но опять никто ей не открыл. Она сомневалась, открывать ли своим ключом. Ночной разговор с Натом напугал ее. Она покричала через дверь, и ей опять никто не ответил. Тогда она открыла сумочку и достала ключи. Господи, ведь это ее собственная квартира, почему же она чувствует себя незваной гостьей? Ею овладел безотчетный страх. Собственно говоря, что она ожидает там увидеть – изуродованные трупы, следы зверской жестокости? Она сказала себе, что так вести себя нелепо, и вошла.

– Нат! – позвала она из передней. Ответа снова не было. Она заглянула на кухню. На рабочем столе стояли две открытые бутылки содовой, а в раковине лежала на боку банка растворимого кофе, и там, куда капала вода из крана, образовалась темно-коричневая лужа.

В гостиной было пусто и чисто, если не считать номера «Нью-Йорк пост» за пятницу, переполненной пепельницы и двух пустых бутылок «Дюара».

– Нат?

В кабинете его тоже не было. Эвелин пересекла холл и вошла в спальню. В комнате был полный разгром. Простыни содраны, а покрывало разорвано. Нат голый лежал поверх матраса. Он спал или был без чувств? Эвелин прикоснулась к его лбу – он был весь в испарине.

С потолка криво свисала люстра в стиле антик, все до единого плафоны в виде свечек были разбиты, а кровать и ковер усеяны осколками. Фарфоровой настольной лампой, по-видимому, ударили о стену, а в ванную вела дорожка подсохшей рвотной жижи. Одежда Ната, с которой он обычно обращался очень бережно, валялась где попало. Галстук болтался на ручке двери. Рубашка небрежно свесилась одним рукавом с туалетного столика. Скомканные брюки лежали на тумбочке Эвелин, а нижнее белье брошено под кровать. Окна оставались закрытыми, а кондиционер выключен. Учитывая, что стояла июльская жара, запах в комнате был такой, как если бы там накануне произошла резня.

– Нат?

Он лежал неподвижно, не подавая признаков жизни.

Эвелин прошла в ванную за полотенцем и губкой – по крайней мере, обтереть ему лицо. Войдя в ванную, она ахнула. На кафельном полу валялось то, что осталось от ее духов – «Джой», «Арпэж» и «Норель». Все полотенца, какие были, валялись там же, в луже духов и осколков. Все, что можно разбить, было разбито: зеркало над ванной, настенные лампы, которые висели над зеркалом, дверь в душевую, три стеклянные полочки с косметикой, ароматическим маслом для ванн и лосьонами после бритья, а также флакон с зубным эликсиром и лосьон для рук. Тюбик зубной пасты выжали на коврик, а сверху все посыпали пудрой. И в довершение, на стене против крана красовалась, начертанная алой губной помадой ярко-красная надпись: «Пошел ты…» Белые в розовую клетку обои, которыми были оклеены стены и потолок, оказались, таким образом, совершенно испорчены.

Эвелин потребовалось не больше минуты, чтобы оценить ущерб. Она была поражена, сколько злобы и ненависти испытала на себе эта ванная.

Вдруг на бачке унитаза Эвелин заметила противозачаточный колпачок. Он был запачкан влагалищной слизью и – ну конечно! – спермой. Чьей? Ната?

Ох, Нат! Ну зачем ты притащил ее сюда? Кто бы она ни была, почему это надо было делать здесь? Почему было просто не пойти в отель или мотель, как делают все твои друзья? Зачем тащить эту мразь в дом?

Из бельевого шкафа Эвелин вытащила новую губку, смочила ее под холодным краном и отжала, а затем прошла назад в спальню, осторожно переступая через грязь и осколки на полу.

Она отерла Нату лицо. Он не шелохнулся. Не открыл глаз, не издал ни звука.

Эвелин принялась за уборку. Первым делом она собрала его одежду. Под кроватью она обнаружила голубые женские трусики. На своей тумбочке нашла керамическую ручку шнура от жалюзи, сам шнур валялся отдельно. Все это она бросила в мусорную корзину.

Она сходила на кухню и достала из чулана щетку, веник и совок. После этого она взялась за ванную. Подобрала крупные осколки стекол, вытерла лужу из духов и зубного эликсира и очистила коврик от пудры. Она принесла пылесос, и было слышно, как осколки звенят в трубке. Вычистила ванну и раковину, бумажной салфеткой взяла колпачок и бросила в мусорную корзину вслед за трусиками и ручкой от жалюзи. Сухим пятновыводителем она обработала надпись на стене, но лишь размазала буквы и обесцветила обои. Придется их ободрать и заменить на новые.

Эвелин тщательно собрала все полотенца и губки и отнесла их в мусоропровод. На площадке никого не было. В июле на выходные их дом почти вымирал. Она слышала, как с грохотом летит вниз по трубе ручка от жалюзи.

Вот если бы можно было так же выбросить свои мысли и свою память…

Эвелин вернулась в квартиру, навела порядок на кухне и приготовила себе чашку кофе. С чашкой в руках она прошла в спальню и села там на пуфик, глядя на Ната, как будто это могло помочь ей понять его. Он не слышал ни гула пылесоса, ни шума льющейся воды, ни звука ее голоса. Интересно, что еще, помимо алкоголя, он принял?

В три часа дня он проснулся.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Я могу задать тебе такой же вопрос. – Я не желаю об этом говорить.

– А я желаю.

– Потом, – сказал он и снова то ли уснул, то ли лишился чувств.


– Это ничего не значит. – Нат говорил о девице. – Мне бы хотелось, чтобы ничего этого не было.

– Кто она?

– Понятия не имею. Я подцепил ее в баре.

– Зачем ты привел ее сюда? – Эвелин понимала, что ведет себя, как обманутая жена, и ненавидела себя за это. Но у нее было право на допрос с пристрастием, и он это тоже понимал. Это ее право. – Для чего нужно было тащить ее к нам в дом? В нашу спальню?

Нат пожал плечами:

– Не знаю. Я не могу объяснить тебе ничего из того, что здесь произошло. – Он обвел рукой спальню, которая все еще являла следы разрушения: изуродованная люстра, изгаженный ковер, сломанные жалюзи.

– У вас была драка? – спросила Эвелин. – Что здесь было?

– Не знаю. Я не помню. – Нат не знал, он ли разгромил квартиру, или это сделала его девица, или они сделали это вдвоем. Он удивлялся тому чудовищу, которое, оказывается, сидело внутри него. Непонятно, как это чудовище могло находиться там без его ведома и не подчиняться ему. Он сам себя пугал.

Была половина девятого вечера, и Эвелин приготовила омлет и поджарила тосты. Нат запил все это двумя бутылками кока-колы. Они ужинали в спальне, прямо с подносов.

– Я ужасно надрался…

– А потом еще добавил?

Нат кивнул.

– Я ничего не помню. Я просто отключился. Чувствую себя ужасно.

– Похмелье? – Эвелин разрывалась между жалостью и гневом.

– Хуже, – сказал Нат. – Чувство вины. Сожаления. Не знаю, зачем я это сделал. Все это.

– Мог бы пойти с ней в номера. Я попросила бы тебя не приводить в мой дом своих шлюх.

– Эвелин, это было всего один раз. Одна ночь. Ведь это ничего не значит.

– Для меня это много значит. – Эвелин знала или, по крайней мере, догадывалась, что Нат погуливает на стороне на протяжении уже многих лет. Так делали все их знакомые. И пока он не выставляет неверность напоказ, она могла делать вид, что ничего не происходит или что это мало ее трогает.

– Это больше не повторится, – сказал Нат. – То есть…

– Что – это? Ты больше не будешь ходить по девочкам или ты не будешь их водить сюда?

Нат посмотрел на нее.

– Не мучай меня, Эвелин. Я и без тебя сам себя мучаю.

Большую часть воскресного дня Нат провалялся в постели, просыпаясь только, чтобы съесть мороженого и выпить содовой. К вечеру он встал и посмотрел половину трансляции бейсбольного матча, а в понедельник утром объявил, что уже чувствует себя почти как человек.

– Почему бы тебе не провести эту неделю в Нэнтаккете?

Это был шантаж, но с благородной целью. Для Эвелин это был способ вернуть себе расположение Ната, а для Ната – искупить свою вину. Эвелин спасала свою гордость, а Нат покаянием покупал ее прощение. И никто из них не задумался, что гордость – это всего лишь косметика для чувств, а прощение не имеет цены.

Нат позвонил на работу и сказал, что берет неделю отпуска. Эвелин позвонила в ремонтное бюро и сделала заказ на оклейку стен в ванной и новую дверь в душ. Она дала привратнику запасные ключи и велела ему впустить рабочих в квартиру 3-Б.

Она была рада, что ей не придется присутствовать, когда они прочтут на бело-розовой стене надпись: «Пошел ты…»

9

На следующий год Эвелин вдруг прозрела и обнаружила, что осталась одна.

Вот уже год, как Джой жила отдельно, а мать Эвелин переехала в Форт-Лодердейл, где она коротала время за йогой и игрой в канасту. Нат воздвиг между собой и женой баррикаду безразличия. В холодильнике он всегда держал бутылку «Дюара» и каждый вечер, вернувшись с работы, усаживался в кресло с номером «Пост», потягивая виски – и так до самого ужина. После ужина он возобновлял это занятие, пока не валился с ног.

Он не ругался с Эвелин, не оскорблял ее, ни в чем не обвинял. Он вообще ее не замечал.

У Эвелин накопилась масса вопросов, которые ей хотелось бы с ним обсудить, но она боялась даже заикнуться: тут был и противозачаточный колпачок, и Джой, и неумеренное пьянство Ната, их семья, их не существующая более половая жизнь, ее желание помочь ему, их будущее, их прошлое. Тысяча разных вопросов крутилась у Эвелин в мозгу, и каждый из них походил на мину, которая взорвется, едва она шагнет за колючую проволоку.

Время от времени Нат разражался полупьяным монологом о том, какой он все-таки неудачник. По его словам выходило, что ему не удалось в жизни ничего – ни сама жизнь, ни его бизнес. И вот ему уже за пятьдесят, и вся его дерьмовая жизнь пошла псу под хвост.

Эвелин пыталась доказать ему, что он не прав. Она объясняла ему, какого успеха он достиг, как много денег сумел заработать, и как она все еще любит его и нуждается в нем, и как Джой его обожает и прямо ловит каждое его слово. Она сказала ему, что у него есть все: мозги и здоровье, достаточное состояние, чтобы заниматься тем, чем он хочет, хорошая внешность, чувство юмора и обаяние.

В ответ Нат обзывал ее мешком с дерьмом.

Эвелин жалела, что ей не с кем поговорить. С дочерью она виделась редко, а когда виделась, то та не скрывала своего презрительного отношения к ней. Эвелин вспоминала наставление своей матери: на зло всегда отвечай добром.

Раньше Эвелин как-то не замечала, что у нее нет друзей: ей некогда было это замечать, она занималась домом, воспитывала дочь, заботилась о муже. Конечно, у нее были знакомые женщины, но все они были точь-в-точь как она сама – жены и матери. Она задавала себе вопрос, сталкиваются ли они с теми же проблемами, что и она, и как они их для себя решают. Спросить она не решалась, ибо женщины ее поколения были воспитаны так, что не обсуждали личные дела. Эвелин была жертвой заговора молчания, который существовал вокруг нее и держал ее в одиночестве.


Семидесятый год перетек в семьдесят первый, и Эвелин решила не открывать этим летом дом в Нэнтаккете, хотя она сама не могла объяснить почему – разве что из-за безотчетного страха. Джой отправлялась с приятелем в Европу, и Эвелин объявила Нату, что намерена провести лето в городе, дабы составить ему компанию.

Нат ответил, что ему все равно.

Впереди их подстерегали, словно туманные горные перевалы, две даты, которые еще предстояло пережить: их серебряная свадьба и очередной день рождения Ната. Сознательно и подсознательно Эвелин вся внутренне подобралась. Она до сих пор не смогла примириться с неистовством, которым был отмечен прошлый день рождения Ната, и она так ни разу и не объяснилась с ним по поводу его поступка: ей было слишком страшно. Теперь, когда предстояли еще две вехи, Эвелин ожидала худшего, хотя ее воображение отказывалось рисовать нечто более ужасное, чем то, что она пережила годом раньше. Она опасалась устраивать какие бы то ни было пышные чествования и терпеливо ожидала сигнала от Ната. А он оставался непривычно спокоен, и, когда подошел их юбилей, в преддверии которого она вся внутренне сжалась, настоящим сюрпризом для нее стал подарок Ната.

Из Копенгагена позвонила Джой и поздравила их с серебряной свадьбой, а вечером они отправились вдвоем поужинать в «Кот баск». Пока они потягивали коктейль, Нат достал из кармана коробочку и протянул ее Эвелин. Это был отшлифованный изумрудный кабошон в пять каратов в обрамлении крупных бриллиантов.

– Не надо было, что ты…

– Ты не помнишь? Я обещал, что подарю тебе кольцо с бриллиантами.

Эвелин помнила то обещание. Нат дал его сразу после их помолвки. Они сидели на диване в гостиной дома ее родителей… С трудом верилось, что минуло уже двадцать пять лет.

– Только я подумал, что к зеленым глазам больше подходят изумруды, чем бриллианты. Я обещал бриллиант, но пришел к выводу, что изумруд будет лучше, поэтому я решил выкрутиться и купил тебе и то и другое.

Эвелин надела кольцо на палец. Оно было очень тяжелое, и, глядя на него, она с грустью заметила, как сильно постарели ее руки за двадцать пять лет. Эти выпирающие жилы на тыльных сторонах ладоней… И большие темные веснушки… Эвелин чувствовала обиду на время, сделавшее ее руки такими некрасивыми.

– Спасибо, – сказала она. И повторилась: – Не нужно было.

– Ты это заслужила, – ответил Нат. – Тем, что терпишь меня.

Лицо его дрогнуло. И это искупало его вину перед ней больше, чем все слова и поступки, и на какое-то мучительное мгновение перед внутренним взором Эвелин возник тот неуверенный в себе мальчик, которым она увлеклась много лет назад. От воспоминания на глаза ей навернулись слезы, зеленый камень замерцал и расплылся. Даже Нат выглядел растроганным, хотя обычно он не выказывал своих чувств. Оба долго молчали; в тот вечер, впервые после длительного перерыва, они заснули в объятиях друг друга.

Подарок Ната вернул Эвелин уверенность в себе, и она напрямую спросила его, как он хочет отметить день рождения. Она всегда обожала праздники, а он их всегда ненавидел, поэтому они, пойдя на компромисс, решили пригласить на ужин только Хелденов. Вечер прошел спокойно и приятно. По обыкновению, Вик Хелден напропалую ухлестывал за Эвелин, а Фрэнсин молча прикладывалась к коктейлям. Она не могла привыкнуть к откровенным ухаживаниям ее мужа за посторонними женщинами и топила свое негодование в алкоголе.

Лето тянулось медленно и плавно, но в конце августа вдруг случилось чудо.


– Наша кампания прошла успешно! – объявил Нат.

Он буквально ворвался в дверь с бутылкой шампанского под мышкой и огромным букетом красных и белых роз в руке. Он был так возбужден, что Эвелин подумала, уж не выпил ли он.

За шампанским он подробно рассказал Эвелин о своем контракте с «Дж. и С.». Похоже было, что этот контракт просто преобразил Ната.

– Да, жизнь не кончена в пятьдесят лет! – сказал Нат.

– Вот видишь! – ответила Эвелин, хотя в глубине души противилась этому. – Что я тебе говорила!

– Я просто дурак, что не послушал тебя, – сказал Нат.

Они отправились в «Эль Фарс», чтобы отметить успех великолепной испанской кухней и вином.

Всю осень и зиму Ната не покидало хорошее настроение; он без конца строил планы на будущее, говорил о возможном слиянии с издательской фирмой, а то и о продаже «Альфы». Он говорил, что вариантов много, и некоторые весьма соблазнительны. У него еще есть время создать крупное дело, по-настоящему крупное. Нат работал больше, чем когда бы то ни было, засиживаясь на работе допоздна, а подчас и по субботам. Казалось, он открыл новый источник энергии и энтузиазма, и это было очень заразительно. Эвелин тоже заново ожила, и все благодаря Нату. Он опять много разговаривал с ней, занимался с ней любовью, делал ее счастливейшей из женщин.

Эвелин и подумать не могла, что все это с ней происходит потому, что Нат увлекся другой женщиной – более молодой, более красивой и более желанной.


В каждом любовном треугольнике должны быть три пересекающиеся стороны. Нат был активной стороной, затеявшей все это дело, Барбара участвовала в треугольнике осознанно, а Эвелин – помимо своей воли. Она безропотно принимала оправдания, объяснения и отговорки Ната. На самом деле вопросы у нее были, но она боялась его ответов и потому никогда ни о чем не спрашивала.

Для возникновения треугольника нужны три взаимодополняющих элемента: любовь, власть и опасность. Неосторожная смесь этих элементов, как в химии, становится летучей и взрывоопасной.

Как и всякий участник любовного треугольника, Нат Баум поначалу не сомневался, что сможет играть в нем главную роль.

Как и все, Нат обожал любовь. Особенно ему нравилось быть любимым одновременно двумя женщинами. Простая арифметика: удвоение любви означает удвоенные мужские достоинства. Переходя из постели Барбары к жене, он получал дополнительный любовный заряд и в сексуальном плане испытывал нечто вроде перекрестного опыления. Любовь Барбары убеждала его в преданности Эвелин, а любовь Эвелин служила подтверждением чувства Барбары; в конечном итоге Нат начал любить самого себя. И эта любовь, любовь к самому себе, превосходила те чувства, которыми одаривали его две женщины. Любовь к самому себе, впервые в жизни, – вот та важнейшая награда, которую Нат получил от этого треугольника.

Как и все, Нат любил власть. Та власть, которую он имел на службе, – власть увольнять и штрафовать, хвалить и ругать, – давно уже ему опостылела. Ему нужна была иная власть. Абсолютная власть. Власть над двумя женщинами, которые будут за него сражаться, которые будут биться за право принадлежать ему, – вот единственно возможная в демократическом обществе арена для безраздельного господства.

Как и все, Нат не мог устоять перед опасностью действительной и вымышленной. Жажда власти неминуемо сопряжена с опасностью, а опасность – тот же наркотик. У нее есть главное отличительное свойство любого наркотика – для удовлетворения с каждым разом требуется все больше и больше. Так и привычка к власти растет и растет – до тех пор, пока удовлетворение не станет достигаться только увеличением дозы.

Как почти все, Нат очень мало – или почти ничего – не понимал в развитии любовного треугольника. Он знал одно: он возбужден, ему интересно жить, и происходит это впервые за долгое время. Он вновь чувствовал себя молодым и всемогущим. И он шел все дальше и дальше, добиваясь все большей любви, добиваясь все большей власти, увеличивая опасность и открывая новое и новое, пока наконец сам не попал во власть треугольника, которым, как ему казалось, руководит он.

Для Ната этот треугольник был произведением искусства, а сам он – его автором. Ему показалось весьма поэтичным пригласить жену и любовницу провести по очереди по неделе с ним на Багамах и притом не сделать ни дня перерыва. Его душа ликовала от сознания того, что в ту минуту, когда набирает высоту самолет с Барбарой на борту, другой самолет везет ему жену. Он не только чувствовал, что управляет нитями треугольника, – он чувствовал, что у него в руках сам воздух, в котором движутся эти самолеты.

Он от души забавлялся идеей сделать Барбаре предложение. В один из таких игривых моментов он заказал для нее канцелярские принадлежности с грифом: «Миссис Натан Баум». Он любил Барбару, и сделать ей предложение означало увеличить дозу опасности. Он также признавал, что предложение может стать для него петлей, из которой не выбраться, и поэтому, внутренне сопротивляясь непреодолимой силе, он не делал решительных шагов, пока однажды, повинуясь минутному настроению, не попросил Барбару стать его женой. Он сделал это в последнюю секунду, не оставив Барбаре времени на ответ. То обстоятельство, что у нее не было возможности ответить ему сразу, означало для него беспроигрышную игру. Так, в очередной раз он рискнул и снова выиграл.

Поскольку он любил Барбару, то, делая ей предложение, он действительно верил, что женится на ней; и тем не менее, когда спустя три часа прибыл самолет с Эвелин, он был по-настоящему рад встрече с ней.


Неделя с женой – это совсем не то, что неделя с любовницей. Нат и Эвелин воспользовались всеми удобствами, которыми располагал их роскошный дом. На одномоторной авиетке они слетали на соседний безымянный островок с ослепительно белыми пляжами, где загорали, плавали под водой и уничтожали приготовленный поваром завтрак. Они порядком выпили розового вина и на обратном пути клевали носом.

На лодке они плавали на близлежащие песчаные отмели, где удили редкую большеглазую сельдь. Это было великолепное развлечение, и Эвелин была разочарована, когда ей сказали, что рыба несъедобна и на ужин им подадут нечто другое, но не сельдь, выловленную ими.

Они катались на водных лыжах, плавали, ныряли с аквалангами и катались на бело-голубой прогулочной яхте. Один вечер они провели в Нассау за рулеткой и выиграли тысячу сто долларов.

Нат парился в сауне, а Эвелин расслаблялась в большой мраморной ванне, очарованная краном с ароматическим маслом. Такую роскошь могли себе позволить только кинозвезды и богатые наследницы. Каждый вечер Нат и Эвелин облачались в вечерние туалеты и ужинали за изысканным полированным столом. Пищу им готовил повар-туземец, настоящий виртуоз в кулинарии, а за столом прислуживал по всем правилам этикета дворецкий в белых перчатках, который умел налить вина, не обронив ни капли.

Однажды среди бела дня они предались любви на пляже перед домом, и каждую ночь делали это в спальне.

10

Ни малейшего следа не осталось от той женщины, которая спала в этой постели неделю назад.

Ни малейшего следа Барбары Розер не было в безмятежной жизни Эвелин Баум, пока та не позвонила ей, чтобы сообщить, что Нат хочет развестись. Не дав ей продолжить, Эвелин повесила трубку, но голос настойчиво звучал у нее внутри.

Эвелин задавала себе вопрос, сколько же времени длится роман Ната с этой женщиной; ей вдруг стало непонятно, почему она ни разу, ни единого разу не сказала ему ничего о своих подозрениях, которые она всякий раз поспешно подавляла; а больше всего ее интересовало, как она выглядит – эта Барбара Розер, сколько ей лет, где она покупает вещи, при каких обстоятельствах познакомилась с Натом и кто из них кого соблазнил.

Эвелин решила не ложиться до прихода Ната. Она должна все выяснить. Она изольет на него свой гнев, свои обвинения, свои угрозы. Когда наступило утро, а Ната все не было, Эвелин металась между гневом, с которым она едва могла справиться, и – помимо ее воли – беспокойством, не случилось ли с ним чего-нибудь. То обстоятельство, что он не пришел домой ночевать, было для нее равносильно пощечине. Его отсутствие, такое жестокое в своей нарочитости, подавило и уничтожило Эвелин и в конечном счете заставило ее даже сомневаться, был ли в действительности этот телефонный звонок или, может, это чья-то шутка, а может, она плохо расслышала.

Когда на следующее утро, в десять часов, раздался звук ключей, отпирающих дверь, у Эвелин сверкнула надежда, что это, наконец, Нат. Но нет, это был не он, а горничная, Лидия. На какую-то долю секунды у Эвелин мелькнуло желание смять постель со стороны Ната. Ей не хотелось, чтобы горничная знала, что ее муж не ночевал дома.

Она подавила это желание, чувствуя унижение и фальшь. Лидия и без того привыкла к несмятым простыням со стороны Ната, и даже если у нее и были свои соображения на этот счет, она ни разу не обмолвилась ни словом. То были ночи, когда Нат, если ему верить, находился в Филадельфии, Бостоне или Чикаго. Теперь Эвелин понимала, что на самом деле он проводил их у Барбары Розер.

В тот день Эвелин не стала одеваться. Ей не хотелось никуда выходить. Она ненавидела себя за это, но боялась пропустить звонок Ната. Она не знала, когда его ждать, но ей хотелось быть дома, когда он явится.

В шесть часов вечера в двери повернулся ключ. Эвелин аккуратно расправила халат поверх ночной рубашки. От усталости она была не в себе и не знала, что сказать, хотя репетировала диалог всю ночь и весь день. Она вышла в гостиную.

– Господи, – сказал Нат, кидая на диван номер «Пост». – Ну и вид у тебя. – Он подошел к бару и смешал себе виски с содовой. – Хочешь выпить?

– Где ты был? – спросила Эвелин.

Он держался как ни в чем не бывало, аккуратно срезая себе корочку лимона для коктейля.

– Да так, погулял маленько, – сказал Нат, – мы ребята такие, сама знаешь. – Он подмигнул ей.

– Тебе нужен развод? – спросила Эвелин, желая скорее покончить с этим. Желая услышать это из его собственных уст.

– Мы вчера немного выпили. Знаешь, как это бывает. – Нат устроился на диване, снял ботинки и, как всегда, закинул ноги на стеклянный журнальный столик. Эвелин почудилось, что сейчас он раскроет газету и углубится в изучение биржевых сводок.

– Мы? – спросила она.

– Мы с Барбарой, – ответил он.

– Она твоя любовница. – Фраза прозвучала утвердительно.

– Но ведь у всех есть любовницы, разве не так? – спросил Нат. – То есть у всех, кто может себе это позволить.

– Это тебе не «кадиллак», который ты идешь и покупаешь, – сказала Эвелин.

Нат пожал плечами, не отрицая, но и не соглашаясь с ней.

– Что ты собираешься делать?

Эвелин нужен был хоть какой-нибудь ответ. Ей нужна была ясность. Самым невыносимым в этом ряду невыносимых событий было сдерживаемое волнение и яростное противостояние, наполнившие комнату.

– Что я собираюсь делать? – спросил Нат сам себя. Он как будто поразмыслил минуту, затем взглянул на Эвелин, впервые встретившись с ней взглядом, и лицо его было совершенно непроницаемым. Он ответил: – Ничего. Я ничего не собираюсь делать.


Когда сестра проводила Эвелин в кабинет доктора Леона Эмстера, медицинская карта Эвелин уже лежала у врача на столе. Это был большой квадратный мужчина в больших квадратных очках. И хотя Эвелин, Нат и Джой вот уже четырнадцать лет пользовались его услугами, у Эвелин до сих пор не было уверенности, что он узнает ее.

– Бессонница. Я не сплю, – сказала Эвелин.

Это была правда. Правдой было и то, что настоящая причина коренилась в Нате. Но не станете же вы обращаться к терапевту за лекарством от супружеской неверности.

– И как давно вы не спите?

– Две недели, – ответила Эвелин.

Уже две недели, как ей позвонила Барбара Розер. Две недели постоянной неуверенности, придет Нат ночевать или нет. Теперь, когда тайное стало для Эвелин явным и роман разворачивался в открытую, Нат использовал это обстоятельство как карт-бланш и пропадал где угодно и когда угодно. Хуже нет, чем неопределенность.

– Еще какие-нибудь симптомы? – спросил доктор. – Какие-нибудь отклонения в пищеварении? Тошнота? Необычные кровотечения? Нерегулярный цикл?

– Ничего такого нет.

– Ну, давайте вас посмотрим.

Он прослушал ей сердце, измерил давление и температуру. Он осмотрел ее грудь и прощупал живот. Он посмотрел ее уши – несколько лет назад он лечил ее от воспаления среднего уха. Сестра взяла у нее кровь из пальца и дала ей эмалированный лоток для мочи. Простейшие анализы делались прямо здесь, в офисе доктора Эмстера.

– Сколько вам лет? – Он заглянул в карту. – Сорок шесть?

Эвелин кивнула.

– Насколько я могу судить, здоровье у вас отменное.

– Но я не сплю. Я измучилась.

– Вы хотите принимать снотворное? – Доктор Эмстер привык, что больные часто идут на всевозможные ухищрения, чтобы заполучить рецепт на барбитураты. Но миссис Баум не собиралась идти на ухищрения.

Эвелин не знала, как произнести «да». Поэтому она сказала:

– Нет.

– Я не люблю их прописывать. По понятным причинам, – ответил врач. – Скажите-ка мне еще вот какую вещь: менструации у вас регулярные?

– Как по часам. – Эвелин задумалась. – Может, чуть меньше, чем обычно.

– Скудные кровотечения? – уточнил врач.

Эвелин кивнула:

– Пожалуй.

Доктор Эмстер улыбнулся. Чем она его так обрадовала?

– Скудные кровотечения, – пробормотал он. – Конечно, это не научно, но вероятнее всего, что это предклимакс.

– Предклимакс? – Эвелин никогда не слыхала такого слова.

– Это означает, по всей видимости, что ваш организм готовится к переменам. Это совершенно нормальный процесс, беспокоиться тут не о чем. У многих женщин бывают эти симптомы: тошнота, утомляемость, периоды бессонницы. – Доктор Эмстер опять заулыбался. У его пациентов не может быть симптомов, которым он не дал бы объяснения. Он любит решать их проблемы. За этим он и сидит здесь.

Миссис Баум расплакалась.

«Ну вот, еще один симптом, – подумал доктор, довольный тем, что чутье его не обмануло. – Плаксивость». Он молча достал из коробки у себя на столе бумажную салфетку и протянул ее Эвелин.

Старуха. Климакс. Ей никогда это не приходило прежде в голову. Ведь она совсем еще молодая. Всего сорок шесть лет. Ведь это слишком рано для климакса.

– Ну-ну, не плачьте. Здесь не о чем плакать. Вы только подумайте: ведь вас больше не будут беспокоить эти ежемесячные неприятности.

«Ну вот вам и еще один симптом – депрессия, – подумал доктор Эмстер. – Скорее всего, это тоже результат большой гормональной перестройки всего организма. Как странно, что многих женщин это вообще беспокоит. Одна из сотен загадок медицины», – решил он.

Он выписал Эвелин элавил.

– Это поможет вам, – сказал он, – преодолеть этот трудный, но совершенно нормальный период в жизни.


Эвелин отправилась в аптеку. Пока она ждала лекарства, она вдруг поняла, что ей нравятся ее ежемесячные неприятности. Они дают ей чувство здоровья и внутренней физической полноценности. Они нравятся ей, и она принимает их с радостью. Они напоминают ей о том, что она женщина. И она не хочет, чтобы кто-то или что-то отнимали их у нее. Будь то время. Или возраст. Или доктор Эмстер.

Аптекарь протянул Эвелин маленький круглый пузырек с таблетками. Расплачиваясь в кассе, Эвелин машинально прихватила пачку тампексов. Хорошо знакомая голубая коробка действовала как-то успокаивающе. Это было куда лучше, чем увещевания доктора Эмстера, движимого добрыми побуждениями и жестокой реальностью. Эта коробка давала ей уверенность, что все еще будет хорошо.

Но Эвелин ошиблась.

Элавил не помогал. Нат вел себя еще более вызывающе, он был еще обаятельнее и еще неуязвимее, чем всегда. Эвелин пыталась противостоять ему, припереть его к стенке, заставить принять решение. Но ничто не действовало. Если у него и была прореха в броне, какое-нибудь слабое место, то Эвелин не знала, где оно. Она не могла раскусить его, а он продолжал изо дня в день разрушать ее – своим обаянием, своей злобой, своим безразличием.


Май скользнул в июнь, а июнь – в июль. Нат сообщил Эвелин, что Четвертое июля он проведет в Амагансетте. Он также сообщил ей, что она не приглашена.

Эвелин сидела на кровати – на их кровати – и смотрела, как он складывает вещи.

Плавки. Полосатый пляжный халат. Белые льняные брюки. Лосьон для загара.

– А мне что прикажешь делать?

– Да что хочешь. Мы ведь современная семья.

– Нат…

Темно-синий блайзер. Рубашка в голубую полоску. Белье.

– Нат, я собираюсь обратиться к психиатру. – Эвелин уже давно об этом подумывала. С ее стороны это был шаг отчаяния. Она не была даже уверена, достанет ли у нее сил сходить на прием. Она надеялась, что, может, до Ната все-таки дойдет, насколько все серьезно. И что он довел ее до точки.

– Всем нам следовало бы иметь своего психиатра.

– И даже тебе? – осторожно спросила Эвелин. – Может быть, нам пойти вместе?

– Мне?

Кашмирский свитер. Пестрый галстук. Теннисные шорты.

– Я не собираюсь платить, чтобы мне полоскали мозги. Я сам настолько интересен, что они должны были бы платить мне за это. Как ты думаешь, не прославить ли мне какого-нибудь доктора?

– Но, может быть, это поможет… тебе… и нам.

Нат стоял к Эвелин спиной. Он изучал полку с туфлями в нижней части своего гардероба.

– Дорогая, ты не знаешь, где мои теннисные туфли?


В безликом бежевом кабинете доктора Крейга Лейтона в роскошном здании «Мажестика» Эвелин стала познавать себя. Четыре раза в неделю, начиная с первых чисел июля, она отправлялась на автобусе на другой конец города, в старомодном лифте с бронзой и чугунными дверями поднималась на седьмой этаж, входила вкабинет доктора Лейтона, ложилась на кушетку и плакала. По-видимому, у доктора Лейтона были надежные поставщики бумажных платков, которые, как Эвелин могла видеть, были главным инструментом в его профессии, потому что она одна израсходовала, наверное, их годовой запас. Никогда в жизни она столько не плакала, слезы приносили ей колоссальное облегчение. Это стоило сорока пяти долларов за пятидесятиминутный сеанс.

Эвелин спросила доктора Лейтона, нельзя ли ей выписать какие-нибудь транквилизаторы.

– Неужели вы не можете обойтись без этого? – спросил он. – Я бы предпочел, чтобы вы сами справились со своими чувствами.

– Ну, пожалуйста. Я всю жизнь только и делаю, что справляюсь со своими чувствами, и вот куда меня это привело. К вам. – Она обвела взглядом кабинет психиатра.

Поскольку больная упорствовала, доктор Лейтон выписал рецепт. Валиум возымел успокоительное действие, и на четвертом сеансе Эвелин перестала плакать и начала рассказывать.

Они сообща стали распутывать клубок ее жизни. Это был клубок неудач.

Она с удивлением обнаружила, что ее отношения с Джой в точности повторяют ее отношения с собственной матерью. Эвелин с матерью были не более чем дальние родственницы. Никогда в жизни они не говорили по душам. Никогда они не поверяли друг другу своих сокровенных мыслей. Мать была для Эвелин такой же загадкой, какой она сама – для Джой, теперь она это поняла. Единственная разница заключалась в том, что Эвелин воспитывалась во времена, когда дети принимали как должное то обстоятельство, что они должны уважать своих родителей, а Джой выросла, когда дети считали нормальным ненавидеть и открыто не повиноваться родителям. Во всем остальном отношения матери и дочери, в середине которых стояла Эвелин, были отмечены отчуждением и полным отдалением.

Эвелин с изумлением узнала, что ожидала найти в муже те черты, которыми обладал ее отец: полную лояльность с его стороны и полную зависимость – со своей. Она хотела видеть в нем папочку, а в себе – дочку.

– Я сорокашестилетняя девочка, – сказала Эвелин, и они стали исходить из этого: выяснять, почему Эвелин не хватало настойчивости, почему она не смогла найти свое призвание, почему она потерпела неудачу с дочерью, почему, наконец, она потерпела неудачу и с Натом. И если предмет их изучения – ее неудачи – действовали на нее угнетающе, то сам процесс изучения явился для Эвелин подлинным откровением.

Нат поддразнивал Эвелин, что она ходит к единственному в Нью-Йорке психоаналитику-протестанту англосаксонской расы. – Конечно, – говорил он, – ведь все уважающие себя аналитики-евреи в августе уходят в отпуск. А этот козел небось отдыхает в феврале, да еще на каком-нибудь гойском курорте.

– Я бы попросила тебя, – отвечала Эвелин, – чтобы ты прекратил поливать грязью моего врача.

Нат ничего не ответил.

Впервые последнее слово осталось за Эвелин. Господи, и на это ушло целых двадцать шесть лет.


Однажды во вторник, в середине сентября, Эвелин не пошла домой сразу после сеанса доктора Лейтона. Вместо того она взяла такси и отправилась в магазин женской одежды Генри Бенделя. На первом этаже она купила себе браслет слоновой кости за двести долларов, на втором – манто из рыси за три тысячи, на третьем – черный брючный костюм-джерси от Сони Рикель за четыреста пятьдесят, на четвертом она сходила в салон красоты и за десять долларов получила консультацию по макияжу, а на пятом купила полдюжины прозрачных бюстгальтеров, полдюжины шелковых трусиков, крепдешиновую ночную сорочку и шелковый пеньюар.

Ее приятно удивило, как экстравагантно она потакает своим слабостям.

– Каждый день я буду тратить на себя деньги у Бенделя, как Нат тратит на себя – у Сен-Лорана, – похвасталась она доктору Лейтону.

Эвелин и не подозревала, что когда пациент начинает тратиться на себя – это один из верных признаков выздоровления. По теории, это свидетельствует об укреплении своего «эго». Эвелин понятия не имела об этой теории и о значительности того, что она делает.

Она только знала, что впервые с мая она ощутила нечто иное, чем боль.

Новый брючный костюм и манто из рыси Эвелин надела на прием, куда она не хотела идти, но все-таки пошла по настоянию Ната. Прием устраивал Джек Экастон, биржевой маклер, который когда-то в шестидесятые годы сочинил мюзикл по мотивам «Гамлета» и до сих пор получал за него авторские отчисления. Хотя Нат и не признавался в этом, но он был в восторге от Джека. Ната до сих пор тянуло к шоу-бизнесу, а на приемах у Джека всегда можно было встретить самую разную публику, в том числе театральную.

– Боже мой! Да это просто божественно! – взвизгнула Сильвия Экастон. Она пощупала манто на плечах у Эвелин. – Что это за мех?

– Рысь, – ответила Эвелин.

Нат осторожно поцеловал Сильвию, следя за тем, как бы не нарушить толстый слой косметики на ее лице и накладные ресницы, и направился к бару.

– Рысь? Никогда прежде не слышала. Это что-то новое? – Сильвия была трогательна в своем стремлении всегда быть в центре событий и на волне самых новых веяний. Она взяла манто в руки. – Не возражаешь, если я его примерю? – спросила она и, не дожидаясь ответа, стала надевать манто.

Эвелин предоставила Сильвии одной восторгаться своим манто и пошла поздороваться с Недом и Элейн Брукерами. Нед периодически проворачивал рекламные кампании для Ната, хотя выглядел он скорее как бухгалтер, нежели как вольный рекламный агент.

Они завели разговор о детях, о том, сколько хлопот доставляет им их четырнадцатилетний сын. Мальчик мало читал, и его не принимали ни в одну дельную частную школу, несмотря на то что Брукеры тратили целое состояние на репетиторов, чтобы помочь ему подтянуться.

– Не пойму, зачем мы все это сделали, – задумчиво произнесла Эвелин. – Я хочу сказать, зачем мы все завели детей. – Всех, кого она знала, включая ее саму, преследовали, казалось, неразрешимые проблемы, связанные с детьми, которых они так хотели.

– Кто знает? – сказал Нед. – Мне было двадцать шесть, а Элейн– двадцать два. Разве мы что-то понимали? Мы завели их – и все.

– Меня зовут Кларенс Хассер, – произнес голос слева от Эвелин. В тесный кружок протиснулся мужчина, держа бокал впереди себя, как оружие. – Я хочу с вами познакомиться. – Он смотрел прямо на Эвелин откровенным, грязным взглядом. Кларенс Хассер в жизни был такой же сальный и смазливый, как и на фотоснимках.

Дома, которые строил Кларенс Хассер, были известны своей необычайной доходностью и необычайным уродством. Высоченные белые башни, вытянувшиеся вдоль Первой и Второй авеню и заполненные холостяцкими квартирами – для одиноких мужчин, стюардесс и вдов с собачками, непременно жаловавшихся на соседей и на примитивную планировку. Кларенс Хассер возник из ниоткуда, каким-то образом получил кредиты, быстро понастроил свои дома и каждое воскресенье рекламировал их в разделе недвижимости популярного журнала. Это была большая реклама – на целую страницу, обязательно включавшая его собственную фотографию. Кларенс Хассер числился одним из самых богатых землевладельцев в городе.

– Мне нравится ваша фигура, – сказал он Эвелин, беззастенчиво разглядывая ее грудь, бедра и ноги.

– Познакомьтесь, мистер Хассер, это мой муж. – Нат появился вовремя, в каждой руке он нес по бокалу. Один он протянул Эвелин, кивнув Кларенсу Хассеру. Хассер кивнул в ответ, оценил соперника и решил отказаться от турнира. Он обратился к Нату:

– Первая и Вторая – вот где происходят все события.

– Мы живем на Пятой, – сказал Нат. Он хотел дать ему понять, что он имеет дело по крайней мере с равными.

– Мы тоже, – ответил мистер Хассер. Хотя он и сдался без борьбы на сексуальном фронте, но был не прочь посостязаться на любом другом. – Черт побери, да я ни за что не согласился бы жить ни в одном из моих зданий, даже если бы мне за это приплатили. Я просто говорю, что там жизнь бьет ключом. А вы – по какой части?

Нат стал объяснять, и Эвелин отошла.

На мгновение она задержалась, чтобы поздороваться с Фрэнсин Хелден, которая была уже несколько навеселе, а затем прошла в конец квартиры в поисках ванной. Комплимент Кларенса Хассера, при всей его пошлости, польстил ей – и к тому же он заставил Ната обратить на нее внимание. Ей захотелось посмотреть на себя в зеркало.

Она закрыла за собой дверь и заперлась. Ее макияж – тон, и румяна, и тени, и тушь – был безупречен. Эвелин почему-то вдруг вспомнила себя в четырнадцать лет. Она вспомнила, как родители возили ее к врачам, чтобы исправить ей нос. Она вспомнила историю с выпрямлением волос, и что, как ни обрабатывали ее голову химией, как ни искусен был парикмахер и как ни чудесно выглядели ее волосы в тот момент, когда она выходила из парикмахерской, этого никогда не хватало надолго. В первый же влажный день в тех местах, где мастер боялся нанести слишком много состава, чтобы не сжечь кожу, появлялись ее обычные мелкие завитушки. Она вспомнила, как мать всегда покупала ей вещи в соответствии с последними веяниями и как, несмотря на все усилия, прилагавшиеся к ее внешности, внутри она по-прежнему чувствовала себя неуклюжей, невзрачной и несимпатичной. И она помнила, как Нат убедил ее, что она привлекательна, пока ухаживал за ней и в первые месяцы их супружества.

Такое же чудо совершил сейчас и Кларенс Хассер: своим грубым выпадом он заставил ее вновь почувствовать себя привлекательной. Другой мужчина, врач, которому она платила деньги, тоже помог ей: он побудил ее тратиться на себя, бороться за себя, вернуть себе мужа. Эвелин вдруг испугалась при мысли, какой властью над ней обладают мужчины. Интересно, что бы с ней сталось – если бы она вообще была – без мужчин, которые давали ей чувство реальности.

Она добавила немного блеска для губ и вышла из ванной. За дверью она наткнулась на Виктора Хелдена.

– Ты сегодня выглядишь потрясающе. Прямо-таки сногсшибательно. – Виктор отступил на шаг и взял Эвелин за подбородок, изучая ее. – Я всегда говорил, что ты в моем вкусе. Может быть, нам позабавиться немного?

– Ну, Виктор! – Эвелин уже привыкла к ухаживаниям Хелдена, по всей видимости, вполне безобидным, хотя они и довели Фрэнсин до пьянства.

– Нет, в самом деле. Знаешь, Эвелин, я в самом деле не прочь потрахаться с тобой.

– Виктор, ты пьян. – Когда он качнулся к ней, Эвелин почувствовала запах спиртного.

– Я не пьян. Это Фрэнсин у нас светская дама, а я грубый человек. Ты, наверное, хороша в постели? – Он придвинулся к Эвелин, прижав ее к стене, облапил ее грудь и впился в ее рот губами. У него были влажные губы, и он пытался просунуть язык между стиснутыми зубами Эвелин. Она отвернулась.

– Ну-ну, – сказал он. – Ты ведь сама хочешь.

Поцелуй возобновился, и на мгновение Эвелин поддалась. В чем-то Виктор был прав: она была возбуждена… И вдруг ей стало страшно. Она оттолкнула его. Он отшатнулся на полшага, посмотрел на нее, и в глазах его было выражение чувственного понимания.

– А тебе понравилось. – Это было одновременно и обвинение, и вызов. – Ты возбуждена и не пытайся это отрицать. – Он вновь приблизился к ней.

– Убери руки от моей жены. – В холле показался Нат, он направлялся к ним. С ужасом Эвелин подумала о том, как давно он наблюдает эту сцену. – Убери свои грязные руки от моей жены!

Нат был ужасно зол. Он подошел к Виктору и стал в боксерскую стойку, готовый ударить. Виктор отступил.

– Подумаешь, всего лишь поцелуй, – сказал он. – Один поцелуй, только и всего.

Осадив своего адвоката, Нат опять успокоился.

– Пошли, Эвелин. Поедем из этой дыры.


– Ты сегодня была хороша, – сказал Нат, когда они приехали домой. Он смешал себе и Эвелин по коктейлю.

– Спасибо, – сказала Эвелин. – Я рада, что тебе понравилось.

– Мне нравится, когда мои женщины хорошо выглядят. Это полезно для моего образа.

– Твоего образа?

– Ты разве не знаешь? Я всего достиг сам, без чьей-либо помощи и вопреки течению истории, и теперь я один воплощаю образ настоящего мужчины.

Он говорил наполовину серьезно, наполовину шутя. Эвелин никогда не знала, как вести себя с ним, когда он в таком настроении. Стоило ей стать серьезной, как он обращал все в шутку, и наоборот. Она никогда не могла здесь выиграть.

– Нат, ты все еще видишься с ней? С Барбарой?

Она сразу же пожалела, что задала этот вопрос. Они с доктором Лейтоном договорились, что лучше ей не устраивать Нату допросов, и по большей части ей это удавалось. По большей части. Но не всегда.

– Ах, брось, Эвелин. Выкинь из головы. – Нат налил себе еще, на этот раз покрепче.

Эвелин покорно удалилась в спальню, не произнеся больше ни слова, и стала раздеваться. Когда она сидела за туалетным столиком и снимала макияж, в дверях появился Нат. Он прислонился к косяку, держа в руке коктейль.

– Ты ведь влюблена в него, правда?

– Влюблена в кого? – Она пыталась быть бесстрастной, но голос у нее дрогнул. Значит, он видел, как она целовалась с Виктором Хелденом, пусть это была всего одна секунда.

– Да в этого промывателя мозгов. В Лейтона.

Эвелин вздохнула с облегчением. Она была изумлена:

– Ты с ума сошел?

– Но должна же быть какая-то причина, почему ты так расцвела. Подозреваю, что ты трахаешься с ним. Сейчас все эти врачи спят с пациентками. Прямо на старой кушетке. Это называется лечение.

– Нат, он на пятнадцать лет моложе меня. У него лысина на полголовы, толстый живот, и он страшно потеет.

– Отличный бизнес, – продолжал Нат. – Они не только трахают кого хотят, но еще и получают деньги за такую привилегию. Ну-ка расскажи, он какую позу предпочитает?

Эвелин обернулась. До этого она наблюдала за Натом в зеркало. Теперь она повернулась и посмотрела ему в лицо.

– А ты ревнуешь, – сказала она. Это было и забавно и невероятно одновременно. Нат ревнует! – Господи, да ты и в самом деле ревнуешь!

По выражению его лица она поняла, что не ошиблась. Но он быстро справился с собой и через силу ухмыльнулся. Минута слабости прошла.

– Нисколько, – сказал Нат. – Какого черта, всякий должен иметь столько, сколько может. Я не возражал бы даже, если бы ты цепляла парней в метро и отдавалась им в Центральном парке.

Эвелин не стала отвечать.

Наконец-то она открыла оружие, которое действует на него.

Интересно, неужели Нат вынудит ее воспользоваться этим оружием?

11

У Ната Баума было все, чего может желать мужчина: у него была жена и любовница. Обе любили его, хотели его и готовы были за него сражаться.

Он все это сделал сам – воздвиг замок на песке и радовался настоящим острым ощущениям.

Барбара закатывала ему истерики, кляня его за обещания, которые он не выполняет. Притязания Эвелин действовали на него удушающе, они строились на его вине перед ней и ее собственническом чувстве.

Как-то в начале октября семьдесят второго года Нат вышел от Барбары. Был поздний вечер. Она опять добивалась, чтобы он оставил Эвелин и переехал к ней. Она угрожала, как это было уже много раз, прекратить с ним всякие встречи. Между ними шла тяжелая, изнуряющая борьба, которая завершилась в постели. Затем Нат оделся и по дороге домой заскочил в бар пропустить стаканчик.

Барбара и Эвелин. Эвелин и Барбара.

Эвелин владела им и в буквальном и в эмоциональном смысле. У нее были шестьдесят процентов собственности «Альфы», и она не шутила, когда угрожала оставить его без гроша, в случае если он ее бросит. Она владела им и в другом отношении – той частью его, которая была верной, нежной и зависимой. Она была ему нужна.

Но и Барбара была ему нужна. Она заводила его. Она была великолепна и богата. С ней он мог разыгрывать спектакль дольше и занимательней, чем с любой другой женщиной. Он продолжал думать, что со временем сексуальное влечение остынет. Но этого не происходило, а постоянная борьба лишь обостряла его.

Эвелин и Барбара, Барбара и Эвелин: он ненавидел их и нуждался в них, и это сводило его с ума.

Нат заказал еще виски и тут заметил довольно-таки хорошенькую девочку в конце бара. Длинные светлые волосы, маленькие груди, без лифчика, возраст – примерно как Джой. Она улыбнулась ему. Нат поманил ее, она захватила свой бокал и подсела к нему.

Он расплатился за нее и заказал еще, после чего они вместе вышли из бара и направились к ней домой куда-то в район 80-х улиц.

Раздеваясь, он подумал, что в тридцать лет он был посимпатичнее, чем сейчас. И тогда-то он точно знал, что знакомство на одну ночь, секс без всяких эмоций это то, что ему нужно.

Завалив девушку, не поинтересовавшись даже, как ее зовут, он вдруг, впервые за долгие месяцы, почувствовал себя свободным. Единственное лекарство от женщин – все больше и больше женщин.

Нат жалел, что ни жена, ни любовница не видели его сейчас.


Мысль свербила и свербила у Ната в мозгу, пока не стала непреодолимой. По дороге с работы он зашел в бар, выпил, познакомился с девочкой, которая уверяла, что ей надо еще заскочить в колледж, и пригласил ее к себе.

– Эвелин, – сказал он, – познакомься, это…

– Дженни, – представилась девушка. Она была смущена. Она переводила взгляд с мужчины, который ее привел, на женщину, которая, наверное, приходилась ему женой.

– Дженни? – Эвелин не знала никакой Дженни. Нат никогда не говорил ни о какой Дженни. Кто такая Дженни?

– Дженни – моя подружка, правда ведь? – Нат протянул ей бокал, отхлебывая из своего. Язык у него слегка заплетался. Он был уже малость навеселе.

– Как сказать, мы только что познакомились, – сказала девушка.

– Вернее, – сказал Нат, – я только что тебя подцепил. Ведь так?

Девушка растерялась. Она, конечно, принадлежала к свободному поколению. Ей нравились случайные связи, особенно с симпатичными незнакомцами. Но она не шлюха и ни на какую гадость не пойдет.

– Послушайте, – сказала она, – спасибо вам за выпивку. Мне, пожалуй, лучше уйти.

– Так не пойдет, – сказал Нат. – Вечер еще только начинается.

Девушка поднялась, и Эвелин вдруг поняла, что у Ната на уме. Он хочет переспать с этой девчонкой и заставить ее смотреть.

– Да, я думаю, вам лучше уйти, – сказала она девушке.

– Извините меня… Эвелин, – пробормотала девушка.

– Я-то думал, мы развлечемся… – протянул Нат, когда дверь за ней закрылась.

От обиды, унижения и гнева Эвелин хотела его убить. Она хотела его уничтожить и сама была в ужасе от этого желания.

– Убирайся! – закричала она. – Сейчас же убирайся вон!

– Ну, дорогая, – сказал Нат.

– Убирайся! – снова крикнула она и продолжала кричать, пока он не ушел.


Целую неделю Нат не показывался и не звонил. Наконец раздался звонок от Виктора Хелдена. Он сказал, что выступает в данном случае как адвокат и от имени своего клиента хочет узнать, намерена ли Эвелин развестись.

– А он? Нат сам не хочет развестись?

– Этого он не сказал. Пока он хочет знать, как ты, – сказал Виктор.

Эвелин не хотела разводиться. Она хотела вернуть Ната. Вернуть его, несмотря ни на что, хоть она и ненавидела себя за слабость. Вероятно, ее снова ожидали и обида, и унижение, и оскорбление, но все же она хотела, чтобы он вернулся.

– Виктор, а почему Нат не спросит меня об этом сам?

– Не знаю. Может быть, боится. Ты ведь с ним так сурово обошлась.

– Я? Сурово с ним обошлась? – Это было что-то невероятное. Интересно, что, черт бы его побрал, он сказал Виктору.

– Он сказал, ты вышвырнула его. Это его очень обидело.

– А он не рассказал тебе, при каких обстоятельствах это было?

– Послушай, Эвелин, я ведь не консультант по вопросам семьи и брака, а всего лишь адвокат.

– Ведь ты еще и его друг, не так ли?

Он поколебался и сказал:

– Конечно. Я уже много лет ваш друг.

– Тогда почему бы тебе не зайти ко мне на обед? Мы бы тут как раз все и обсудили.

Виктор заколебался, потом он принял приглашение.

– Так, значит, завтра? – спросила Эвелин.

– Хорошо, завтра так завтра, – ответил Виктор, и Эвелин так и не поняла, дошло ли до него, что она действительно ему предлагает. Может быть, он был тогда слишком пьян, чтобы помнить свои слова. Но с другой стороны, он всегда был рад приударить за ней, даже когда был трезв.


Эвелин отпустила Лидию на весь день, а сама приготовила авокадо, фаршированные креветками, и уложила на прямоугольное серебряное блюдо фруктовые пирожные. Она немного нервничала, но решение уже было принято. Она хотела заполучить назад Ната, а для этого ей нужен был Виктор.

Сначала разговор шел о каких-то пустяках, пока Эвелин не спросила, помнит ли Виктор, как давно они не виделись. Задавая вопрос, она рассчитывала напомнить ему о приеме у Экастонов и о том, что произошло между ними.

– Да, наверное, пару недель, – ответил Виктор уклончиво. Он был немного смущен, а Эвелин не знала, как продолжить начатую тему. Она полагала, что все необходимые шаги сделает Виктор. Ведь, в конце концов, он всегда был так напорист.

– Хочешь сладкого? – Эвелин прошла в кухню и вернулась с пирожными. Затем она сняла кофейный кувшин с кофеварки и налила по чашечке.

– Кажется, у вас с Натом разлад, – сказал Виктор.

– В каждом браке есть свои взлеты и падения, – ответила Эвелин. – Как бы то ни было, я не имею желания говорить о своем браке. – Она помолчала немного. – Между прочим, я думала, мы могли бы с тобой… знаешь ли… – Эвелин выражалась так откровенно, как могла. – Знаешь… Ну, то, о чем ты говорил в тот вечер.

– О чем я говорил? – Виктор отхлебнул горячего кофе и слегка поперхнулся. Затем он налил себе еще бокал вина, благо бутылка все еще была на столе.

– Ну, ты дал мне понять… ты сказал, что мы с тобой…

Эвелин не знала, как об этом говорить, какими словами. Вместо этого она положила руку на дорогую атласную манжету его шитого на заказ костюма. Так как он не отнял руки, она погладила его кисть.

– Ты просишь меня трахнуть тебя? – Виктор был похож на затравленного зверя. Он отдернул руку.

– Ты сам говорил, что хочешь этого.

– Я много чего говорю.

– А тот поцелуй… там, в коридоре…

– Господи, Эвелин. Ну да, поцелуй, ну и что? Возможно, я даже пощупал тебя за разные места. Это же не значит…

– Не значит – что?

– Это не значит, что надо ложиться в постель, Господи, ты, Боже мой.

– Значит, ты сделал это просто из вежливости?

– Ну, что-то в этом роде. – Глаза его бегали, на Эвелин он не смотрел. – Ведь все это делают. В смысле – болтают.

– А я – нет.

– Значит, ты исключение.

Ну вот, разговор вновь перешел на нее. Ей был противен ее ноющий голос. Она сама себе казалась жалкой – в точности как в колледже, когда она сказала Эрни, что не может отдаться ему, потому что порядочные девушки так не поступают. И он отступил, его атака была отбита. Теперь все было наоборот, и Эвелин сама пыталась идти в наступление всерьез, причем на мужчину, который, как она думала, сам хотел ее, но теперь уверяет, что ничего подобного не было.

– Виктор, я просто подумала, что это было бы неплохо.

– Эвелин. – Он тяжело вздохнул, допил вино и налил себе еще, и пока он пил, его напряжение, похоже, улетучилось. – Послушай, Эвелин, мне только что исполнилось пятьдесят шесть. У меня уже появились кое-какие проблемы с этим делом, и если уж я берусь за это, то хочу, чтобы со мной была какая-нибудь двадцатилетняя. Мне нравятся молоденькие. С ними я и сам чувствую себя молодым, пусть ненадолго.

Он качнулся на стуле и расстегнул пиджак. Когда он заложил руки за спину, Эвелин увидела, что под искусно сшитым костюмом скрывается уже дрябнущее стареющее тело. Впервые она обратила внимание на сеть прожилок на его щеках и мясистой части носа. Он показался ей омерзительным. При одной мысли о том, что это толстое, обработанное дорогим массажистом тело будет лежать поверх нее, она поежилась. Неужели он всерьез думает, что она хочет с ним переспать? Сумасшедший Виктор Хелден, с его влажными поцелуями и уставшим членом.

– Послушай, Эвелин. Если тебе охота потрахаться, найди себе молодого жеребца. Парня, который сможет делать это всю ночь напролет. Поверь мне, ты будешь чувствовать себя на миллион долларов, когда в тебя будут закачиваться эти молодые соки.

– Я подумаю об этом, Виктор.

– Пока, детка, – сказал Виктор уходя.

Эвелин обратила внимание, что он, против обыкновения, не поцеловал ее на прощание.

Она осталась в квартире одна. Сложив грязные тарелки в посудомоечную машину, она бросила салфетки в бельевую корзину, убрала бокал, оставленный Виктором на журнальном столе, и вытряхнула пепельницу. Когда она закончила, в квартире не осталось никаких следов его визита.

Гораздо труднее было стереть рубцы, оставшиеся у нее в душе. Эвелин сняла макияж и, повинуясь внезапному порыву, встала под душ. Обычно она принимала ванну, но сейчас ей казалось, что душ лучше смоет ту грязь, которую она на себе ощущала. Она вымыла волосы и отскребла тело жесткой щеткой из верблюжьей щетины, которую подарил ей брат. Закончив, она вытерлась и прошла к стенному шкафу, чтобы взять халат. Ее вещи висели с одной стороны, вещи Ната – с другой. Она смотрела на его дорогие костюмы, спортивные куртки и брюки, аккуратно развешанные на деревянных плечиках. Нат обожал шмотки. Он и сам часто смеялся, что он как женщина: когда у него плохое настроение, он идет в магазин и покупает себе что-нибудь новое. Она взяла один пиджак и поднесла к лицу. Его запах. Запах Ната.

Эвелин прошла в кухню и взяла большой мясной нож, который она купила, когда еще посещала кулинарные курсы Джеймса Берда. Вернувшись в спальню, она села на пол и принялась за летний пиджак из терракотовой рогожки от Сен-Лорана. Там, где ткань подгибалась и толщина удваивалась, резать приходилось с усилием, но Эвелин настойчиво продолжала резать и в результате искромсала ткань в клочья, которые падали на ковер.

Она изрезала также пиджак от Меледандри, как вдруг этот вид одежды ей надоел. Тогда она сняла с вешалки пару серых фланелевых брюк и аккуратно вырезала «молнию». На это не ушло много времени.

Методично она изуродовала каждую пару брюк из гардероба Ната. Покончив с брюками, она встала, оставляя испорченные вещи разбросанными как попало.

Она прошла в переднюю, взяла непочатую бутылку виски и вернулась с ней в ванную. Здесь она проглотила разом целый пузырек валиума. Он был почти полон, поскольку она получила новый рецепт всего неделю назад. Секонала было мало – всего капсул двенадцать, но она проглотила и их. После этого она проглотила остатки элавила. Она прикончила шесть таблеток ампициллина, оставшихся со времени ее отита; она выпила доннатал, который принимал Нат, а также компазин, который когда-то давно врач выписал от укачивания. В аптечке оставалась только кодеиновая микстура от кашля, и она выпила и ее тоже.

Закрыв аптечку, Эвелин посмотрела на себя в зеркало. Ее чистые, но не уложенные волосы почти уже высохли. Давненько они не высыхали естественным образом, без завивки и укладки феном в салоне. И по-прежнему они вились мелкими завитками, как и тогда, когда ей было четырнадцать лет. И как и тогда, она ненавидела эти завитки.

Прихватив бутылку виски, Эвелин легла на кровать и заставила себя выпить все ее содержимое.

Свободна. Теперь она свободна.

А за каким чертом нужна свобода женщине в ее возрасте?

Часть четвертая ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ОСВОБОЖДЕННАЯ ЖЕНЩИНА

Я хочу испробовать все: всех мужчин, все взлеты, я даже не прочь попробовать и падений. Но если я кончу, как моя мать, – я убью себя.

Джой Баум, май 1968 года

1

Телефон зазвонил в четверть шестого. Джой сидела на диване и плела макраме – этот пояс она начала уже год назад. Тэрри на кухне готовил ужин. Он был свободным современным мужчиной, Джой – свободной современной женщиной, и отношения их тоже были свободными и современными. По вторникам – согласно графику, висевшему на специальной доске, – ужином занимался Тэрри.

Трубку, как всегда, сняла Джой. Звонил отец. Он знал, что они с Тэрри живут вместе, но мать не знала этого, а Джой не слишком-то хотелось ее нервировать.

– Папуля!

Отец был одним из немногих, не считая Тэрри, с кем Джой могла свободно разговаривать.

– Девочка, у меня кое-какие новости, и, боюсь, они не очень приятные.

Джой подумала, что мать опять не в духе и хочет заставить ее вернуться в этот «благопристойный» колледж. Ей никогда не нравились «хипповые» друзья Джой, как и те кинематографические курсы, которые Джой стала посещать. Ей вообще не нравился этот стиль жизни, она не понимала его и все время пыталась заставить дочь изменить образ жизни. Однако матери недоставало храбрости откровенно поговорить с дочерью, и всю «грязную» работу она оставляла Нату. Отец понимал Джой, и он даже как-то заявил во всеуслышание, что если бы был молод и имел богатого отца, то вел бы себя точно так же – не отрывал бы задницы от стула и плевал на все с высокой башни.

– Мать хотела покончить с собой.

– Что?

– Она наглоталась таблеток. Сейчас она в больнице, ей сделали промывание. Полагают, все будет о'кей.

– Она действительно пыталась себя убить? – Джой с трудом могла в это поверить. Мать вела правильный и, признаться, занудный образ жизни. Что могло толкнуть ее на этот шаг? Да ничего, кроме скуки. Или, может, тут замешана Барбара Розер?

– Так и есть. Именно это она и пыталась проделать.

– Да что произошло, в конце концов? Почему, черт возьми?

Для Джой мать всегда была загадкой. Она часто задавалась вопросом, как это так случилось, что именно ей досталась такая мать – настолько они были противоположны. Мать и дочь всегда жили разной жизнью, по крайней мере с тех пор, как Джой себя помнила. Когда Джой была совсем маленькой, ей не раз приходила в голову мысль, что она – подкидыш, а ее нынешние родители – приемные. Только так все можно было объяснить.

– Что толкнуло ее на это? – вновь повторила Джой.

– Я.

– Ты? – Внезапно Джой почувствовала неприязнь к отцу. Но она всегда считала, что ненавидит мать. Может быть, она ненавидит их обоих? Или обоих любит? Ясно одно – она совершенно запуталась.

– Я дрянь.

– Это все из-за Барбары?


Как-то отец познакомил Джой со своей любовницей, но дочь так и не поняла, насколько это серьезно. Отец и Джой взяли за правило не вмешиваться в личную жизнь друг друга.

– Послушай, детка, ты не могла бы приехать? Я все тебе расскажу. Но только с глазу на глаз. Не по телефону. Годится?

– Ладно. – Про себя Джой отметила, что отец не ответил на ее вопрос.

– Вот и хорошо. Мне необходимо тебя видеть. Ты мне очень нужна.

Они договорились встретиться в «Вурхиз клиник» в половине восьмого – к началу приемных часов. Джой попрощалась и повесила трубку.

И вот тут она заплакала.

Несмотря на строгое правило не курить «травку» до обеда, Джой уговорила Тэрри, и он разрешил ей нарушить заведенный порядок.

– Мне надо, – сказала она, делая первую жадную затяжку.

По ее лицу все еще текли слезы. Тэрри вскрыл новую пачку салфеток. Он принес ужин и сел рядом с Джой, погладил ее по голове, стараясь успокоить. Тэрри любил заботиться о ней, но Джой редко позволяла ему это. Она хотела быть независимой, самостоятельной и всегда сопротивлялась, когда он жалел ее. Джой считала, что это «телячьи нежности». Правда, теперь она не противилась и даже положила голову ему на плечо. Наконец «травка» начала действовать, и Джой постепенно успокоилась. Она даже удивилась, что только что так сильно рыдала.

– Можешь себе представить? Мать пыталась отравиться! – Джой была не в состоянии осмыслить реальность всего происходящего. – Не пойму, что могло так сильно ее долбануть. На этой почве мой старик совсем рехнулся. Голос-то у него, точно, был ненормальный. На самом деле!

– Не представляю! Но я бы сильно прибалдел, если бы ты попыталась сделать подобное.

– Да я вроде не собираюсь.

Джой вдруг расслабилась. Тэрри решил не продолжать эту тему.

– Надеюсь, теперь она в порядке?

– Скорее всего, уже отсыпается.

– Ты не считаешь, что мне следует поехать с тобой в больницу?

Тэрри ужасно хотелось быть там вместе с ней, и он надеялся, что это не слишком заметно.

Джой помотала головой.

– Может, я смогу чем-то помочь?

Она вновь отрицательно покачала головой. Тэрри любил Джой, хотя любить ее было очень трудно.

– Ты ведь и сам, по правде, не очень-то хочешь ехать. Там будет целый спектакль. Разберусь сама.

Джой не без оснований считала, что Тэрри немного чокнулся на желании помочь каждому встречному. Он был слишком добр, а это раздражало. Такой добротой мог воспользоваться любой.

– Я тебя люблю, – сказал Тэрри.

– А я ужасно хочу есть. – «Травка» всегда так на нее действовала, но прежде чем съесть первый кусок, Джой вдруг обняла Тэрри и крепко прижалась к нему.

– Я тебя тоже люблю, – сказала она. – Хотя, может, я и дрянь.

2

Джой частенько чувствовала себя дрянью. Такое отношение давало ей возможность заниматься и самоуничижением, и самооправданием. Когда ей грозила опасность, она поступала, как последняя сволочь – она не знала другого способа самозащиты. Чем сильнее чувство опасности, тем отвратительнее поступки. Это было ее оружием, но и ее спасением.

Однако она была не только стерва, но и поэт – в душе, которая представляла собой исключительно чувствительный передающий и принимающий аппарат. Чувства немедленно отражались на ее лице, и ей стоило огромных усилий сохранять безмятежный вид. Еще в раннем детстве она пришла к выводу, что мать – враг, а отец – друг, приспособилась к этому и научилась использовать каждого. Она умудрялась одерживать верх над матерью и лестью подкупать отца.


В шестьдесят четвертом году, когда Джой исполнилось двенадцать лет, ей предстояло идти в новую школу – «Ардслей». Заведение имело прекрасную репутацию, и родителям стоило немалого труда устроить ее туда. Джой по большей части молчала, правда, она вообще мало что им рассказывала, хотя, признаться, ее ужасала мысль о новой школе и новом окружении. Она успела привыкнуть к старой и к своим друзьям и сильно сомневалась, что ей понравятся новые, а она понравится им.


Однажды мать пожелала прокатиться с Джой по магазинам, прикупить кое-что новое из одежды. Джой нехотя согласилась, заранее зная, что дело кончится скандалом. Мать не принимала ее стиль, наряды, прическу и манеры. У Джой были густые темно-каштановые волосы, свободно спадавшие на плечи, она зачесывала их на пробор, каждый вечер мыла и тщательно сушила ручным феном. Обычно это занимало не меньше полутора часов и доводило мать до истерики.

Она без конца повторяла, что так часто мыть голову нельзя, из-за этого волосы начнут выпадать и в конце концов Джой облысеет. Мать не могла понять, как Джой умудряется столько времени тратить, чтобы просушить голову, ее удивляло, что дочь вообще что-то видит из-под челки.

Чаще всего Джой старалась отмалчиваться, пусть мать накричится всласть. Но бывало, Джой начинала что-то доказывать, и тогда обе выходили из себя, наконец Джой запиралась в своей комнате, ставила пластинку и врубала на полную мощность стереосистему. Она прекрасно знала, что ее музыкальный вкус тоже приводит мать в ужас.

Джой хотелось поехать в «Параферналию». Она бы с удовольствием купила себе мини от Мэри Куант, водолазки, цветные яркие колготы и плащ-дождевик из винила. Однако мать заявила, что товары в «Параферналии» – дешевка.

– В «Бонвите» все гораздо лучше, – сказала она.

Джой заткнулась и позволила отвезти себя в «Бонвит».

Они зашли в отдел молодежной моды, поднялись на лифте, и их взору открылся сверкающий мир, украшенный яркими, мигающими лампочками, звучал рок, повсюду была развешена модная одежда. Джой приглянулись хипповые красные шерстяные клеши с бубенцами, она показала их матери, но та, повертев минуту-другую в руках, положила их обратно.

– Почему бы нам не купить сначала все для школы? Потом вернемся. Такую одежду, раз уж она тебе нравится, можно носить только в выходные.

Эвелин старалась вести себя помягче, Джой тоже сдержалась. Ведь мать не сказала, что не купит это яркое чудо с бубенцами, просто отложила на время покупку. Джой последовала за нею на седьмой этаж, где они очутились среди огромного количества всевозможных юбок, блузок, свитеров, брюк и кофточек. Джой расположилась на софе, обитой темной тканью, в то время как ее мать с помощью пожилой продавщицы набирала полный тюк одежды. Она складывала в кучу какие-то клетчатые плиссированные юбки, несколько шерстяных свитеров, наконец – красное шерстяное пальто – двубортное и с поясом сзади. Потом она, прихватив весь этот ворох, повела дочь в примерочную. Продавщица оставила их одних.

Мать присела на небольшой французский стульчик, достала из сумки книжку и приготовилась ждать, пока дочь не перемерит все и не отберет то, что ей нравится. Вид у матери был очень довольный, похоже, она собиралась закупить всю эту кипу.

– Посмотри, какая милая клетчатая юбочка. Почему бы не начать с нее? – Она протянула дочери черно-голубую юбку. Джой было потянулась за ней, но в последнюю секунду отдернула руку, и юбка упала на пол.

– Джой! Не смей бросать вещи на пол!

– Это просто кусок дерьма!

– Дорогая, нельзя ли потише! – Внезапная ярость дочери привела мать в замешательство. Какое-то мгновение она выглядела растерянной.

Смущение сменилось полным изумлением.

– Нельзя! – Джой сказала это настолько громко, насколько осмелилась. Одна ее половина бунтовала, другая – еще подчинялась правилам. Совсем доводить мать ей все же не хотелось.

– Шшш!!! – зашептала мать. Она даже покраснела, что вызвало у Джой новый приступ раздражения.

В то же мгновение в примерочной показалась голова продавщицы. Она приторно улыбалась, делая вид, что ничего не слышала.

– Ну, как идет примерка? Все подходит? – спросила она.

– Паршивые шмотки, – ответила Джой.

Продавщица вопросительно посмотрела на Эвелин.

– У нее вот-вот начнутся месячные, – объяснила мать, хотя было ясно, что это не так.

– Ну, хорошо, если вы надумаете, позовите мисс Ронзини, это я и есть. – Продавщица удалилась.

Анжи Ронзини вернулась на свое обычное место, пребывая в полной уверенности, что ребенок выиграет сражение с матерью, и ничего они не купят.

Она все еще стояла посреди зала, когда заметила, что мать и дочь подошли к лифту. Девочка-подросток встала нарочно подальше от матери. Можно было подумать, что они вовсе незнакомы, что они с трудом находят общий язык.

Здоровенный охранник стоял прямо у входа в «Параферналию», он попросил Эвелин оставить сумку с покупками внизу, рядом с ним.

– Здесь одни только книги, – сказала она, поднимая пакет.

– Таково правило, мадам. – Он взял пакет из рук Эвелин до того, как она успела открыть рот.

Громкий рок, вырывавшийся из динамиков, заполнял весь первый этаж, говорить при таком шуме было невозможно. Эвелин последовала за Джой, которая вела ее через ряды пальто и другой одежды к ступенькам в конце первого этажа, к самым задворкам магазина. Они поднялись, и Джой указала на металлический стульчик, напоминавший скорее сиденье трактора. Эвелин присела, – ей было неудобно, поскольку форма стула заставляла неестественно выставить ноги. Различие между удобным стулом в стиле Людовика XIV в «Бонвитс» и этим тракторным сиденьем в «Параферналии» и было той разницей, которая существовала между поколениями Эвелин и Джой. Такая же разница, как между чулками и колготками, между Колом Портером и Миком Джэггером, парадом доблестной американской армии и антивоенной демонстрацией.

Эвелин наблюдала, как Джой выбрала несколько юбок, футболок и модных брючек и исчезла в примерочной. В поле зрения Эвелин попали юные девочки – продавщицы. Все, без исключения, в рискованных мини-юбках, покачивающие бедрами в такт музыке. Они с отрешенным видом, рассеянно отвечали на вопросы юных покупателей.

Наконец Джой появилась из примерочной с выбранными вещами: двумя хипповыми мини-юбочками, парой джинсов и двумя футболками из непонятного материала, похожего на сатин. Мать и дочь спустились на этаж ниже, где Джой выбрала темно-красный плащ из винила с металлическими заклепками. Эвелин пошла оплачивать покупки.

Эвелин вышла из магазина, довольная, что наконец избавилась от оглушающей музыки, что получила назад свой пакет с книгами, что ссора, вызванная покупкой одежды, закончилась. Она спросила, не хочет ли Джой остановиться по пути и выпить содовой.

– От нее только толстеешь, – сказала Джой. – Лучше выпью воды дома.

Она унаследовала от отца астеническое телосложение, но постоянно сидела на голодной диете. Это волновало Эвелин, которая пыталась следить за здоровьем дочери, но все уговоры и просьбы встречали яростный отпор.

В этот вечер, после ужина, Джой вошла в кухню и сразу же исчезла в своей спальне с огромной голубой коробкой английской соли и бутылкой хлорки. В девять часов Эвелин заглянула к ней, желая убедиться, что дочь к десяти будет в кровати. Эвелин постучала, Джой откликнулась, пригласила ее зайти. Комната Джой была одновременно похожа и на комнату маленького ребенка с его плюшевыми медведями и другими атрибутами детства, и на комнату девочки-подростка, увлеченной роком и «Битлз». Дверь в ванную была приоткрыта, и Эвелин спросила, можно ли войти.

– Разумеется.

Джой стояла в ванне, напялив на себя джинсы – одни из тех, что купила сегодня. Она успела высыпать огромное количество соли в воду и теперь растирала ее по мокрой поверхности джинсов. Затем она села по пояс в ледяную воду, пропитанную хлоркой. Похоже, это было исключительно неприятно.

– Знаешь, потом они будут замечательно сидеть, – сказала Джой.

Эвелин улыбнулась.

– Представляешь, – сказала она, – я только что вспомнила, что когда мне было столько лет, сколько тебе, мы использовали старые чулки для укладки волос. Мой отец приходил в бешенство. Я носила их все время, причем длинные концы болтались вокруг моей головы, а снимала я их только перед школой или праздником.

– Ты хочешь сказать, что не только наше поколение такое сумасшедшее?

– Нет, – ответила Эвелин. Она наклонилась, чтобы поцеловать красивые пышные волосы дочери, но тут Джой резко подняла лицо, и поцелуй получился взаимным.

– Я обязательно лягу к десяти часам. Я обещаю.

– Спокойной ночи, – сказала Эвелин. – Крепкого сна. – Она вышла из комнаты дочери.

На следующий день Лидия спросила Эвелин, что делать со штанами, валяющимися в ванной у Джой. Эвелин вместе с горничной пошла посмотреть. Джинсы Джой были разложены на полотенце на полу. Джой растянула их и приколола в тех местах, где были бедра и щиколотки. Сверху лежала записка, написанная крупным почерком: «Опасно для жизни! Не подходи! Убьет!»

Эвелин рассмеялась, объяснила Лидии, что это детские шалости, и попросила не трогать джинсы. Лидия пожала плечами, насыпала порошка в ванну и принялась ее отчищать.


«Ардслей» располагалась в уютном уголке на 77-й улице между парком и Лексингтоном в здании из темного камня. Когда-то в начале столетия здесь размещалась резиденция одного железнодорожного магната. Тут были мраморные ступени, хрустальные подсвечники и огромные – от пола до потолка – французские двери, которые вели в сад и которые преподаватели открывали в погожие дни осенью и весной.

«Ардслей» считалась лучшей в городе школой как по уровню подготовки детей, так и по престижу. Журнал «Лайф» посвятил целый подвал методам преподавания в «Ардслее». Считалось, что этот метод комбинировал лучшие достижения в сфере образования, – он основывался на мягком отношении к ребенку, позволяющем развить его индивидуальные способности. Здесь отдавали предпочтение классическому образованию с упором на основные дисциплины: язык, естествознание, математика и философия.

Выглядело замечательно, но когда Джой попала туда, то обнаружила, что это заведение мало чем отличается от других школ, которые она знала. Что действительно выделяло «Ардслей», так это подбор учащихся. Здесь просиживали штаны сыновья и дочери известнейших кинозвезд, президентов крупнейших корпораций, даже один девятилетний французский граф. За детками приезжали шоферы на редких лимузинах, даже прилетали самолеты, мотавшиеся между Европой и Америкой; их школьные сумки были непременно от Гуччи; девочки делали прически в Кеннефе, а мальчики получали «порши», как только сдавали на права.

Джой быстро догадалась, что ее приняли только потому, что школа претендовала называться демократической. Она знала, что отец ее богат, но вскоре поняла, какая огромная разница лежит между людьми «богатыми» и «очень богатыми». Было и еще одно отличие Джой от других детей – она оказалась чуть ли не единственным ребенком, чьи родители оставались в браке. Подавляющее большинство имели отчимов, мачех, сводных братьев и сестер. Ребята хорошо научились стравливать бывших супругов и извлекать из этого выгоду – выпрашивать шмотки, побольше денег, новую стереосистему, а то и яхту.

Они много и долго обсуждали секс. Одна из девочек клялась, что спит со своим сводным братом, – впрочем, она же уверяла, что это кровосмесительство. Некоторые соглашались, что это так и есть, но другие полагали обратное – никакого кровосмесительства, ведь сестра и брат сводные, а не родные.

Сначала Джой чувствовала себя очень одиноко. Она не сумела ни с кем подружиться, она не примыкала ни к одной из группировок. Каждый день она шла из школы и в школу одна, и никто не приглашал ее в субботу прошвырнуться до «Блумингдейла» или в «Кинг-Кэрол» послушать записи. Джой не хотела опускаться и на карманные деньги покупать «травку», чтобы разделить ее с другими ребятами и таким образом приобрести друзей. Такая дружба – купленная, а Джой была слишком горда. Она чувствовала, что единственно верный путь ждать, пока кто-нибудь первым подойдет к ней.

И в октябре такой момент наступил. Иви Хеллман, которая сидела за Джой в комнате для домашних занятий, обратилась к ней с просьбой подделать записку, позволившую бы Иви уехать из школы во вторник вечером.

В продажу должны были поступить билеты на концерт «Битлз», и Иви позарез нужно было добраться до билетной кассы в Гардене. Джой не отказала, чувствуя, что это и есть то приглашение, которого она давно ждет. И на изысканной, очень дорогой почтовой бумаге миссис Хеллман появилась фальшивая записка: «Поскольку Иви назначен прием у дантиста во вторник вечером, не могли бы Вы быть любезны отпустить ее в это время с занятий?»

В понедельник вечером Иви сообщила Джой, что учитель ничего не заподозрил и разрешил Иви уйти. Само собой разумеется, Иви спросила, не хотела бы Джой тоже купить билет.


Джой и Иви быстро стали неразлучными подругами.

Иви жила в двухэтажном особняке из четырнадцати комнат на перекрестке Парковой и 73-й улиц. Ее отчим вел дела по бракоразводным процессам людей богатых и знаменитых. Мать Иви была родом из Виргинии и постоянно моталась в Олд-Вестбюри в свой любимый охотничий клуб. Ее настоящий отец являлся наследником крупной бумажной корпорации в Западной Европе. По словам Иви, он превратился в гомика, что и послужило причиной развода родителей. Застав своего супруга в постели с декоратором, занимавшимся оформлением их нового шикарного дома, мать Иви немедленно подала заявление о разводе Джеку Хеллману, который не только помог ей добиться расторжения брака и получить огромную компенсацию, но и женился на ней.

Подруги поболтали о том, как ведут себя в постели гомики. Девочки не раз слышали это слово, но не знали точно, что оно означает. Разговор зашел в тупик, они сменили тему на свою излюбленную: о себе, своих мечтах и планах.

Иви заявила, что хотела бы заполучить в любовники Мики Джаггера, а когда он ей надоест, она станет поэтессой и, несомненно, будет бисексуальна – надо ведь все испытать в жизни, не правда ли? Еще она хотела бы приобрести огромный особняк где-нибудь на пустынном берегу, может быть, в Тунисе, куда бы она водила своих любовников.

Джой еще не определила, чем бы ей хотелось заниматься. Она хорошо знала только то, чего бы ей не хотелось: взрослеть, выходить замуж и становиться похожей на свою мать.

Она испытывала к ней жалость. Все, чем та занималась, сводилось к одному и тому же: строго указать горничной и проследить за тем, чтобы та вытерла пыль с массивных рам; съездить в парикмахерскую; заранее, до прихода мужа, положить в кувшин лед и лимон, чтобы отец мог немедленно, прямо с порога, выпить стаканчик-другой. Хотя Джой было всего двенадцать, она уже убедилась, что отец гораздо лучше проводит время, чем мать. Он ежедневно ездил в офис, часто играл в теннис, посещал сезонные футбольные игры, под его контролем находились все денежные средства семьи

Джой была совершенно уверена, что у отца есть подружка.

– Почему ты так думаешь? – спросила Иви.

– Иногда он не ночует дома, и я не считаю, что это деловые поездки.

– А что думает твоя мама?

Иви прекрасно представляла, какими бывают семейные скандалы, ведь ее отец – она привыкла считать отчима отцом – преуспевал именно благодаря таким скандалам.

– Ничего, – Джой пожала плечами. – Она верит ему.

– Я бы на месте твоей матери тоже завела любовника. По крайней мере, они были бы квиты.

– Так или иначе, – заметила Джой, которой вовсе не понравилась мысль, что у матери могут быть любовники, – я точно никогда не выйду замуж.

– Ну а я, – сказала Иви, – выйду замуж обязательно. По моим расчетам, у меня будет три или четыре мужа.

– А папаша займется твоими бракоразводными процессами! – добавила Джой, и они, смеясь, плюхнулись на кровать Иви.

– Нет, я ни за что не выйду замуж, – продолжала Джой, когда они успокоились, – никогда! Я бы покончила с собой, если бы жила, как мама.


В июне 1966 года Джой стукнуло четырнадцать, и она, как и Иви, которой исполнилось уже пятнадцать, была озабочена сексом. Джой оставалась девственницей, тогда как Иви вовсю крутила роман с мистером Кэненом, школьным психологом. Он был привлекателен, даже красив в своей несколько усталой манере, но Иви заявляла, что в постели он настоящий тигр. Ей удалось соблазнить его, когда учитель математики выгнал Иви из класса и направил в кабинет мистера Кэнена. В «Ардслее» существовало правило, согласно которому все, кто плохо себя вел на уроке, должны были побеседовать со школьным психологом. Администрация считала, что необходимо с пониманием относиться к детским проблемам и выявлять причины их возникновения, для того чтобы разрешать все вопросы наилучшим образом.

Джой завидовала подруге, ей тоже хотелось кого-нибудь окрутить. Она подробно расспросила Иви, каким образом ей удалось заполучить мистера Кэннена.

– О, я ему сочинила целую историю, – охотно поделилась Иви. – Я рассказала про свое несчастное детство, что мой отец – гомик, и начала рыдать. Тут он обнял меня, чтобы утешить, – понимаешь, исключительно в интересах психологии, – а я его. Он поцеловал меня, я приоткрыла рот, ну, и дело было сделано.

Иви в свои пятнадцать считала себя чувственной женщиной. Она рассталась с девственностью два года назад и охотно взяла на себя роль наставника Джой в вопросах секса, всячески поучая ее и вдохновляя. Иви не раз рассказывала подруге о своем «первом». Это произошло в летнем лагере в Мэйне.

– Лагерь был паршивенький. Мои предки просто не могут выносить мое общество целое лето, чтобы я невольно наблюдала за ними и их друзьями, и отсылают каждый июль куда-нибудь подальше. Одним словом, он работал там инструктором по плаванию.

– Но как это все произошло? – спросила Джой. – Я имею в виду, что ты делала, что он делал?

Джой думала о сексе все время, но никак не могла воочию представить себе полную картину. Она не раз видела фотографии в иллюстрированных секс-журналах, которые ей показывала Иви, но в ее голове с реальностью они не уживались. У Джой вообще были нелады с пространственным воображением; тесты на трехмерное измерение не удавались, этим она себе и объяснила недостаток фантазии.

– Я знала, что нравлюсь ему. Он все время хватал меня за сиськи, делая вид, что учит австралийскому кролю. Словом, я сама наметила этот день. Когда все заснули, я слиняла, и мы встретились внизу, в лодочной. Я пришла прямо в пижаме – мне показалось довольно глупым являться одетой, зная, что будет дальше.

– Тебе не было страшно?

– Нет, – ответила Иви, но, немного подумав, добавила: – Ну, если честно, – чуть-чуть.

– Но не настолько, чтобы ты передумала?

– Нет, конечно. Мне было ужасно любопытно.

– Ну и что он сказал? – спросила Джой. – Я имею в виду – на эту тему.

– А ничего. На нем были белые парусиновые штаны, он быстро снял их, и у него уже стоял. Я тоже сняла пижаму. Потом он несколько раз меня поцеловал и сразу воткнул его в меня.

– Тебе понравилось? – Этот вопрос интересовал Джой больше всего.

Она читала в книжках, будто в этот момент происходит что-то необыкновенное, вроде землетрясения и тому подобная чепуха. Но представить было трудно, впрочем, как и все остальное в сексе, и ей необходимо было свидетельство того, кто это испытал.

– Не так плохо для первого раза, – ответила Иви тоном человека с богатым опытом. – Я не кончила, но изобразила это.

– Но откуда ты знала, как это надо делать?

Джой никому никогда не призналась бы в своем невежестве, только Иви. Они были лучшими подругами и поклялись говорить друг другу все.

– Мои предки часто крутят порнуху на нашей загородной вилле, обычно я просачиваюсь и смотрю. Все очень просто. Единственное, что надо делать, – это стонать и слегка извиваться.

– Надеюсь, у меня получилось бы, – сказала Джой. – Могу поклясться, что я осталась единственной девственницей в классе.

– А я могу поклясться, что таких, как ты, еще много. Просто они никогда не сознаются в этом, вот и все, – ответила Иви. – Ты обязательно кого-нибудь подцепишь.

– Хотелось бы поскорее. Чтобы с этим покончить.


Джой ни разу никого не спросила, что такое секс, – во-первых, потому что не могла понять своих чувств, а во-вторых, не знала, как их выразить подходящим образом.

Остальные, похоже, все знают. Джой казалось даже, что другие люди подходят для секса, а она – нет. Они, эти остальные, такие раскованные, знающие, уверенные, с кучей достоинств, не хотят поделиться секретом с Джой. В свои четырнадцать лет Джой вдруг обнаружила, что попала в мир сплошных сексуальных отношений и что она не подготовлена к ним. Она была запугана и закомплексована своей неопытностью, отвращением к групповому сексу и прочим подобным штучкам, которые окружали ее. Джой в глубине души была уверена, что, если когда-нибудь это случится, она все сделает неправильно, и ее парень не кончит, и она тоже не кончит, и все будет ужасно. И она и он сразу поймут, что у нее никогда ничего не получится.

Никто никогда не объяснял Джой, что секс – это не соревнование.

Несмотря на то что Иви была для Джой самым близким человеком, даже она не могла успокоить ее. Отношение Иви к сексу было каким-то механическим, без признаков сантиментов. Иви употребляла словечки типа «конец», «дырка», «сиськи», «трахаться» без всякого смущения. Джой тоже употребляла их, но каждый раз стеснялась.

Она все еще надеялась, что мать что-нибудь расскажет ей о сексе. Но поскольку та молчала, Джой не могла и заподозрить, что мать думает об этом так же часто, как и она. Каждый день мать говорила себе, что завтра они с Джой обязательно наконец серьезно поговорят.

Но «завтра» так и оставалось «завтра», и молчание Эвелин вынудило Джой заговорить первой. Но ничего хорошего из этого не вышло.

Один вопрос занимал Джой больше всего и часто был предметом ее фантазий, а именно: какого размера член у ее отца. Она была совершенно уверена, что он огромный, а иметь на своем теле что-то такое большое очень тяжело. Джой мастурбировала только одним пальцем и никогда не осмеливалась двумя, точно так же, как она использовала только тампоны для подростков и боялась перейти к взрослым. Неизвестно, откуда взялась у нее эта мысль, но Джой убедила себя, что у женщин там все очень маленькое. Она никак не могла понять, как это мужчина со своей большой штукой и женщина с маленькой могут совмещаться. Об этом она и спросила мать.

Эвелин покраснела до корней волос и долго молчала, прежде чем ответить. Наконец она выдавила из себя что-то вроде: «Ну, милая, когда мужчина готов, женщина тоже готова принять его».

Ответ не удовлетворил Джой. От нее не укрылось замешательство матери, и она больше не рисковала задавать ей вопросы на эту тему.

Джой чувствовала, что поколение, к которому принадлежит ее мать, относится к сексу по-другому: для них это что-то нечистое, что делают ночью, в темноте.

Ровесники Джой, наоборот, считали секс естественным, открытым и красивым. Джой была согласна со своим поколением – она хотела быть естественной, открытой и красивой. Беда заключалась в том, что никто не объяснил ей, как превратиться из напуганной и закомплексованной в открытую, естественную и красивую.

Этот вопрос казался все более и более сложным, до тех пор пока наконец Джой не задумала ускорить его решение. Приближался ее день рождения– пятнадцатилетие. Она во что бы то ни стало заставит своих родителей признать ее взрослой и сексуально зрелой!

Джой применила ту же тактику, которой она пользовалась в школе, – затаилась, пока они сами не сделали первый шаг. В начале июня, за три недели до ее дня рождения, мать открыла счет на ее имя, которого Джой так ждала. Они сидели за обедом, Лидия подала жареного цыпленка и спаржу, а затем ушла на кухню. Тут мать спросила Джой, что бы она хотела получить на день рождения.

– Разрешение на противозачаточные таблетки, – ответила Джой. – Мне надоело покупать их на черном рынке.

Джой откинулась на спинку стула, испытывая облегчение, что решилась сказать это.

– Ты что, покупаешь таблетки на черном рынке?

Джой не могла понять, что больше поразило мать: что она пользуется противозачаточными таблетками или что «Ардслей» имеет свой черный рынок.

Джой не ответила. Конечно же она соврала. Она ничего не покупала на черном рынке «Ардслея», кроме «травки», и то изредка. Конечно же там вы могли бы достать все, что угодно: противозачаточные таблетки, ЛСД и всякие «колеса», но Джой боялась сильных наркотиков. Она опасалась потерять голову. Однако «травка» ей понравилась. Однажды они с Иви попробовали марихуану, естественно, в спальне Иви и с открытыми настежь окнами, опасаясь, как бы горничная их не засекла. Проблем с родителями Иви не возникало, так как отец, как обычно, был на работе, а мать – на лисьей охоте. Спальня Иви была самым безопасным местом. Комната Джой совсем не подходила для этого: ее мать практически всегда околачивалась дома.

Нат заговорил первым:

– Одним словом, наш ребенок взрослеет.

Он выглядел вполне довольным. Трудно сказать, был он на ее стороне или на своей собственной, отнесся ли к ее ошеломительной просьбе благосклонно или просто держал себя в руках.

– Но я же не делала этого, – сказала Эвелин. Она обращалась к Нату так, как будто Джой здесь не присутствовала. – Не в ее же возрасте!

– Ты у нас замедленного развития, – сказал Нат. – Подумай только, сколько ты упустила.

Тон отца разбудил в Джой необычные ощущения. Она впервые услышала что-то, что имело оттенок сексуальности в отношениях между родителями: скорее всего, это напоминало секрет, который они оба знали, но не знала она. Впервые в жизни Джой показалось реальным, что ее родители действительно чем-то связаны друг с другом. Она не раз пыталась представить их вместе, но все ее фантазии не походили на правду.

– Дорогая, – начала ее мать, – ты хочешь сказать…

– Я девственница, если тебя это интересует, – ответила Джой, – нетронутая, как только что выпавший снег.

– Ну, хорошо, мы что-нибудь придумаем, – сказал Нат.

Тот же тон в его голосе: сексуальный и всезнающий. Смесь чего-то грязного и в то же время возбуждающего.

Через неделю Джой пошла к гинекологу, который специализировался на подростках. Это был седой человек лет шестидесяти, очень деловой, а вся процедура оказалась не более впечатляющей, чем покупка альбома «Бичбойз». Джой не могла знать, что врач давно привык к венерическим болезням, сложным абортам и истерическому поведению беременных девчонок. Насколько он был в курсе, рецепт на противозачаточные пилюли пятнадцатилетним девочкам, чьи матери сами приходят за назначением, является простой предосторожностью.

Джой покидала его кабинет со своей первой месячной порцией таблеток. Они были такие же, как и у Иви. Круглая пластиковая упаковка с небольшими углублениями по краям, в каждом из них – по таблетке, одна в день. Джой не терпелось показать их Иви, но пока она небрежно оставила их лежать в сумке на самом видном месте, чтобы, когда она откроет ее, каждый мог увидеть, что у нее есть эти пилюли.

Вечером в четверть десятого Эвелин, как обычно, зашла в комнату Джой пожелать ей спокойной ночи. Джой сидела на кровати и смотрела очередную серию «Медового месяца».

– Пожалуйста, выключи телевизор, я хочу поговорить с тобой.

Джой была уверена, что мать собирается задать кучу идиотских вопросов по поводу ее визита к врачу. Джой нажала на кнопку, и изображение исчезло. Она села, нарочито вытянувшись в струнку, на кровати и скрестила руки на груди.

– Ну?

– Джой, не будь такой грубой. Я не собираюсь совать свой нос в твои дела. Все это только оттого, что у нас нет возможности поговорить.

– О чем? Я уже все знаю.

– Не сомневаюсь. – Эвелин вдруг вспомнила «Строго конфиденциально» и ту плохую роль, которую эта книжонка сыграла в ее жизни. Ей совсем не хотелось, чтобы Джой испытала то, что пришлось испытать ей – стыд и разочарование.

– Я уверена, что ты знаешь все о технике секса. Но это совсем не то, о чем я хочу поговорить с тобой. Знаешь, Джой, секс – это не только постель, куда можно завалиться с кем-нибудь и принять нужные позы. Твои чувства – вот что важно.

– Может быть, твои и важны, – сказала Джой, давая матери понять, что за обедом она уловила разницу между ней и отцом.

Если бы мать стала учить ее, как лучше кончить и добиться удовлетворения, это бы меньше смутило Джой, чем сентиментальность, которую она на дух не выносила.

– Твои тоже. Ты не исключение.

Мать редко бывала столь настойчива и категорична.

– И не только твои. Но и мужчины. У них тоже есть чувства. Чувства и оргазм неразделимы. От любви ты получаешь чувства, а от чувств – оргазм.

– Пустой набор слов, – сказала Джой. – Секс – это естественный физиологический процесс, нормальное желание, вроде чувства голода. Если я голодна и хочу гамбургер, то это не значит, что я влюбилась в гамбургер. – Джой вовсе не хотела подражать своей ближайшей подруге, но это была манера именно Иви – крутить вокруг да около, чтобы не каждый мог ее понять. А Джой как раз и стремилась, чтобы мать не разобралась в ее мыслях. Ей было бы проще поделиться ими с матерью Иви.

– Джой, ты еще маленькая девочка. Ты плохо представляешь себе, что это означает. Я не могу запретить тебе делать то, что ты хочешь. Все, что в моих силах, это предупредить тебя. Будь осторожна. Будь осторожна сама с собой. Будь осторожна со своими приятелями. Чувства – страшная сила. Уважай их.

Пока Эвелин говорила, она заметила, как маленькое личико Джой все больше и больше напрягалось и наконец застыло. Эвелин поразилась, какую гамму чувств приходится испытывать пятнадцатилетнему подростку Они такие ранимые, такие чувствительные, такие независимые. Поколение Любви. Они совсем не понимают смысла этого слова.

– Помни только, Джой, – повторила она, – не надо ложиться в постель просто так. Ни тебе, ни твоему парню.

– А может, у меня девочки? Ты когда-нибудь задумывалась об этом?

Мать посмотрела на Джой так, будто получила пощечину. Ей потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Джой! – промолвила она. Ей было нечего сказать, и она потянулась поцеловать дочь в щеку. Джой отпрянула и зарылась под одеяло. Она так и осталась лежать спрятавшись, глотая горькие слезы, до тех пор, пока Эвелин не вышла из комнаты, разбитая и опечаленная.

Джой сама не понимала, почему оказалась такой толстокожей. Она знала, что мать даст ей шанс извиниться, но не воспользовалась им.

3

Наступило лето 1967 года, и Джой, как обычно, вместе с матерью поехала в Нэнтаккет.

Джой поклялась Иви, что осенью она вернется в школу уже не девственницей. В голове у нее прокручивались два варианта.

Один вариант – Бойд Колемэн. Он – основной «претендент», второкурсник из Принстона, к тому же неплохой теннисист. На лето он устроился работать садовником-декоратором для того, чтобы подольше быть на солнце и заниматься физическим трудом. Бойд был блондином, и его ресницы выгорели на солнце до такой степени, что стали почти незаметными. Его отец играл на фондовой бирже, а мать целыми днями сидела на берегу, в баре, потягивая джин с тоникам. У него была машина, сам он походил на Роберта Рэдфорда, и Джой с первой же встречи положила на него глаз.

Вторым «претендентом» она наметила Дэйва Дэвиса. Он был местный. Его отцу принадлежала небольшая строительная компания, и по здешним понятиям он был весьма состоятелен. Одевался Дэйв просто – футболка, туго обтягивающие джинсы, закатанные до колен, и грубые рабочие башмаки. Он носил короткие баки, немыслимые в том кругу, где обучалась Джой, но, если приглядеться к нему повнимательнее, пожалуй, он потянул бы на сходство с Джеймсом Дином.

Дэйв имел репутацию местного племенного жеребца. Скорее всего, он перетрахал всех девушек в Нэнтаккете – по крайней мере тех, которых было возможно. Каждую субботу и воскресенье Джой встречала его в Чиско – лучшем месте для серфинга. У Дэйва была доска, и он, хотя не слишком блистал, все же мог кое-что показать на волнах.

Когда Бойд пригласил ее в кино – шел повторный показ «Касабланки», – Джой решила, что именно он станет первым. Ее не слишком заботило, кто именно возьмет на себя эту роль: они оба в равной степени привлекали ее. Бойд отвез Джой в кино на машине и весь сеанс держал ее руку в своей. Она подумала, что это обнадеживающее начало и, возможно, после фильма они поедут куда-нибудь в парк.

– Потрясающий фильмец, – сказал Бойд после того, как погас экран. – А ты не считаешь, что это потрясающе?

– Ага, – сказала Джой, – Хэмфри Богарт был просто душка.

– Фантастика.

Бойд открыл дверь машины и помог Джой забраться внутрь. Она постаралась представить, как он выглядит без одежды. Тело у него было потрясающее.

Бойд повел машину по Мейн-стрит. Они притормозили возле кондитерской, чтобы пропустить по стаканчику шипучки. Бойд объяснил, что ему приходится следить за своим весом, потому что, если он прибавит хотя бы один фунт, это немедленно скажется на его игре.

В половине одиннадцатого он припарковал машину около дома Баумов, подошел к Джой и поцеловал ее. Губы его были плотно сжаты. Джой вспомнила, как Иви рассказывала о своем романе с мистером Кэненом. Иви считала, что ее приоткрытый рот во время поцелуя как раз и покорил учителя. Но Джой не знала точно, как это делается. Втайне она надеялась, что инициативу возьмет на себя Бойд, но он этого не сделал. На какое-то мгновение он прижал ее к себе, и все.

– В одиннадцать я должен быть в кровати, – сказал он. – У меня строгий режим, ведь я собираюсь войти в сборную университета.

– Отлично, – сказала Джой. Она попыталась придать своему голосу побольше бодрости. Бойд явно хотел произвести на нее впечатление, и она не собиралась обижать его.

– Смотаемся во вторник в кино? – спросил он. – Дают «Полночную жару», а я люблю Сиднея Пойтера.

– А я балдею от Рода Стейджера! Вот уж секс-символ! – Джой думала, что удачно пошутила – ведь Стейджер был стар и явно надувался пивом. Она захихикала, но до Бойда не дошло.

– Ну, до вторника, – сказал он, сел в машину и уехал.

Джой так и не поняла, то ли он застенчив, то ли… что? На следующий день она сидела на скамейке у входа в аптеку, болтая с ребятами из школы «Род Айленд». Дэйв подкатил на своем пикапе и вошел в аптеку. На нем были такие обтягивающие джинсы, что сзади явно вырисовывались две половинки. Джой не могла не обратить внимания на его выпирающие ягодицы.

– Колоссаль? – заметила одна из девчонок, имея в виду Дэйва.

Джой ничего не сказала, но подумала, что он действительно выглядит очень сексуально, да и походочка у него будь здоров.

– Привет! – бросила она, когда он вышел из аптеки.

– Здорово! – отозвался он. Они вроде бы были знакомы. Года два назад, летом, мать Джой решила переделать лоджию в солярий, и Дэйв выполнил всю строительную часть: настелил полы, отделал стены деревом и даже кое-где разрисовал их.

Джой не знала, что бы еще такое сказать, к тому же другие ребята глазели на нее, и она почувствовала смущение. Какое-то мгновение они стояли молча, как бы оценивая друг друга. Наконец Дейв повернулся.

– Как-нибудь увидимся! – бросил он на ходу.

– Ага, – ответила Джой, – до скорого!

В субботу Джой намеренно пошла в Чиско. Она лежала на песке и пыталась читать, когда Дэйв подошел и растянулся рядом с ней. Он был в кошмарных нейлоновых плавках в красно-желтую клетку. «Интересно, – подумала Джой, – где он такие откопал?»

– Как, ничего? – Дейв показал на книгу.

– Нормально, – ответила Джой.

– Я не читал, – сказал Дейв. – Слушай, а ты не хочешь сегодня прошвырнуться в «Чикен бокс»?

Джой туда не захаживала. Это был грязный местный бар, где обслуживали и цветных – прислугу, которая приезжала на лето вместе с хозяевами.

Джой слышала о нем от Лидии, та частенько проводила в этом баре свои свободные вечера.

– Но ведь мне не дадут выпить, – сказала Джой. – В штате Массачусетс спиртные напитки до двадцати одного года не отпускаются.

– Ну и что? – удивился Дэйв. – Я возьму.

– О'кей, – ответила Джой. Она изо всех сил старалась не смотреть на ноги Дэйва, покрытые черными волосами.

Вечером Дэйв заехал за ней на своем пикапе. Это было просто здорово – ехать на высоком кресле в тарахтящей машине. На полу валялись гаечные ключи, тряпки, канистры, а сиденья были такие горячие, что Джой вертелась, как на угольях. Дэйв припарковался, и Джой поразилась, как много вокруг машин. У входа в бар стоял пожилой негр, который уважительно приветствовал Дэйва. Значит, он был шишкой в этом городе! Не спросив Джой, что бы та хотела выпить, Дэйв подошел к круглой стойке, заказал два крепких коктейля, и они сели за маленький столик, отделанный под мрамор, на котором еще оставались грязные стаканы и тарелки с остатками соуса. Местная рок-группа пыталась изобразить что-то из репертуара «Битлз». Джой оглядела пеструю черно-белую толпу и никого не узнала. Ей стало ясно, что она попала в совсем иной мир Нэнтаккета, о котором до сих пор не имела понятия.

Разговаривать в таком шуме было невозможно. Низкий потолок дрожал от ревущих динамиков, со всех сторон доносились обрывки фраз и хохот. Джой, привыкшей к вину и «травке», коктейль с водкой показался чересчур крепким и неприятным. Однако она допила и этот стакан, и другой, который притащил Дэйв, опять-таки не спросив ее.

Когда с выпивкой было покончено, он положил на стол пятидолларовую бумажку и сказал: «Пошли!»

Машина свернула с широкой магистрали, проложенной до аэропорта, на одну из многочисленных грязных дорог в окрестностях Нэнтаккета. Пикап сразу забуксовал. Джой почувствовала – все, приехали…

Дэйв поставил машину на тормоз, выключил зажигание, погасил свет.

– Уф! – выдохнул он, наклонился и крепко прижал Джой. – Замечательные сиськи! – сказал он через минуту, стягивая с нее футболку. – Ты не носишь лифчик? Признаться, я их терпеть не могу. – Его руки сжимали груди Джой, и она ждала, когда он ее поцелует. Она даже думала, что он поцелует ее грудь, но вместо этого он убрал руки, расстегнул молнию на джинсах и, откинувшись назад, одним движением стянул с себя все. Джой сама сняла джинсы, и в следующее мгновение он уже был в ней.

– Разве ты ничего не слыхал о ласках? – спросила Джой.

Дэйв не отвечал, да и не мог – в эту минуту он двигался взад-вперед, полностью поглощенный собою. Джой была девственницей, а он-то уж точно нет, но, похоже, он знал о сексе еще меньше, чем она. Он обнимал ее одной рукой, а другую положил на приборный щиток. Его движения становились все быстрее и быстрее, затем перешли в бешеный ритм и неожиданно прекратились.

– Ох! – выдохнул Дэйв, когда кончил. Он оставил Джой, откинулся на своем сиденье и закурил.

– Ты кончила? – спросил он.

– Нет. – Она решила не врать.

– Ты что, фригидная?

– Да нет.

– Наверняка фригидная.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – Джой взяла у него сигарету, выбросила ее в окно и стала демонстрировать некоторые штучки, которые вычитала в книжках или узнала от Иви. Все это для Дэйва было полным откровением.

И с тех пор, каждую пятницу и субботу, они встречались по вечерам, чтобы продолжить в красном пикапчике свое сексуальное образование. И еще долгие годы секс для Джой ассоциировался с запахом бензина и запачканными краской тряпками.


Целое лето Джой ожидала, что мать спросит ее, чем она занимается с Дэйвом до двух часов ночи. Джой знала, что мать не спит, ожидая ее возвращения, потому что слышала, как та ворочается в постели. Но мать молчала. После того разговора, когда Джой получила таблетки, они с матерью еще больше отдалились и перестали понимать друг друга. Отношения их стали хрупкими, как яичная скорлупа.

Хотя Джой все лето и занималась любовью, она с удивлением ощущала острое чувство одиночества. Ей абсолютно не с кем было поговорить. С Бойдом они каждую неделю ходили в кино, болтали ни о чем и только в конце августа «закрутили». И тут Джой постигло разочарование: ничего нового по сравнению с Дэйвом она не обнаружила в своем новом партнере.

Джой так не хватало Иви. Подруга была единственным на свете близким ей человеком, но теперь она отдыхала во Франции, а письма никак не могли заменить их многочасовые беседы в Нью-Йорке.

И вышло так, что тем летом Джой очень сблизилась с отцом.

Все началось в пятницу, примерно в середине июля. Нат прикатил в четверг, а наутро была чудесная погода – солнечный денек, как по заказу, только для пляжа. Эвелин с кем-то встречалась в клубе садоводов, а Нат и Джой отправились загорать. Покончив с сосисками и заев их мороженым, они долго бродили по набережной, пробираясь сквозь пляжные зонтики и разношерстную толпу.

– Ну, ты получила наконец, что хотела? – неожиданно спросил Нат.

До сих пор они шли молча, поэтому его вопрос прозвучал довольно резко.

– Да, постель я получила, если ты об этом спрашиваешь, – ответила Джой.

– Ну и?..

– Мало…

– Ты имеешь в виду количество или качество?! – Это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Вроде бы так. Я очень одинока. – Джой впервые призналась в этом. В «Ардслее» у нее была Иви, и, не считая того времени, когда Джой оказалась в роли новичка в школе, она никогда не чувствовала такой тоски. Секс и одиночество вместе вошли в ее жизнь.

Нат и Джой присели на последнюю ступеньку деревянной лестницы, ведущей от коттеджей к морю.

– Слушай, а у мужчин бывает такое? Я имею в виду, что переспать – это не главное?

Нат кивнул:

– Мужчины тоже люди.

– Почему же тогда все придают такое значение сексу?

– Тот единственный, кто тебе нужен, меняет твое отношение к сексу, – сказал Нат.

– И с этим человеком ты уже не чувствуешь себя одиноким?

– Нет.

– Получается, есть только один способ определить, тот ли это человек. Потом не чувствуешь себя одиноко, так?

– Да, это своего рода тест, – подтвердил Нат.

Что-то в голосе отца заставило Джой почувствовать, что он уже испытал нечто подобное в жизни. Как и она, он тоже набирал «количество», но, видно, это было не то. Ей бы хотелось набраться храбрости и прямо задать ему этот вопрос. Но нет. Если бы и хватило смелости, то она не задала бы его по другим причинам: боялась ответа.

– Ты не возражаешь, если я спрошу, с кем? – задал вопрос Нат.

– С Дэйвом Дэвисом.

– С тем парнем, который делал нам солярий?

Джой кивнула.

Нат ничего не сказал.

– Ты больше ничего не хочешь спросить? – помолчав, спросила Джой.

– Ну, если ты сама мне что-то собираешься рассказать…

– Боюсь, что больше говорить не о чем– самое важное я тебе уже сказала.

– Ты имеешь в виду одиночество и тоску?

– Ага.

Нат заметил, что дочь опустила голову и выглядит очень грустной.

– Не расстраивайся, считай, что просто набираешься опыта, – сказал он, чтобы как-то приободрить ее. – Это еще не беда.

Джой взглянула на отца, и они улыбнулись. Так возник их первый секрет. Они поднялись и побрели назад. Пробило четыре часа. Легкий ветерок и тот стих, все вокруг молчало. На море царил полный штиль, вода была ровной и гладкой, как в запруде у мельницы.

– А ты встретил ту, единственную, кто тебе нужен? – спросила Джой.

Нат кивнул.

– Это мама?

Он вновь кивнул.

– И она до сих пор тебе так же нужна?

После небольшой паузы Нат ответил:

– Мы все еще муж и жена.

Джой взяла его за руку. Это стало их вторым секретом.

Больше никто из них не сказал ни слова. Они дошли до конца пляжа. Джой думала об отце, пытаясь представить, что произойдет, если он когда-нибудь встретит другую – и тоже «единственную». Она крепко сжала своими пальцами его ладонь. Джой показалось, что если уберет руку, то она его потеряет. Навсегда.


Этим летом Джой и ее отец вместе балдели и от мужских пиджаков покроя «а-ля Мао», и от фильмов с непобедимым Джеймсом Бондом, от рыбной ловли на Дионис-Бич, от жареных улиток на углу городской площади и от фисташкового мороженого в рожках из кондитерской. Они были неразлучны, как голубки, и привыкли живо обсуждать все происходящие события. Они мотались по кинотеатрам, пересмотрели все фильмы про вампиров, сентиментальные истории с красотками в бикини и влюбились в Клинта Иствуда из многочисленных вестернов. Они закусывали гамбургерами, бутербродами с сыром, ветчиной, салатом из шпината. А потом опять куда-то ехали: то на рок-концерт, то за покупками, то в цирк, то просто прошвырнуться. Да мало ли куда можно поехать в свободное время!


Осенью Джой и Иви сделали грандиозное открытие: есть своя особая прелесть в воровстве.

Поколение, к которому принадлежали подруги, можно с уверенностью назвать и «поколением суперпотребителей», которое под воздействием телевидения, журналов, рекламных вывесок и проспектов запрограммировано покупать, использовать и выбрасывать, а потом снова покупать и покупать.

Еще не достигнув совершеннолетия, Иви и Джой уже превратились во взрослых «суперпотребителей». Каждую субботу они посвящали походам по магазинам, бродили от лавки к лавке в поисках то новейшего бестселлера, то губной помады самого модного оттенка, то новой фотографии Питера Макса.

Как-то в конце сентября, в субботу, они зашли в специальный магазин для молодежи, который так и назывался – «Янг Нью-Йоркер». В этот раз их интересовали водолазки. Джой остановила свой выбор на красной и желтой, а Иви, отложив себе такую же, как у Джой, красную, колебалась между лиловой и зеленой. Лиловая ей нравилась больше, но этот цвет не очень-то сочетался с ее остальным гардеробом. Подруги долгое время провели в примерочной, а Иви все не могла выбрать водолазку и в очередной раз мерила зеленую.

– Почему бы тебе не взять все три? – спросила Джой.

– Старуха убьет меня. Она в обморок падает от моих расходов на одежду.

Иви вертелась перед огромным, во весь рост, зеркалом.

– Пожалуй, возьму зеленую, – решила наконец она.

По тону подруги Джой догадалась, что на самом деле Иви хотела купить лиловую, просто она решила быть практичной.

Когда Иви стягивала зеленую водолазку, она несколько секунд не могла ничего видеть, и Джой, не раздумывая, быстро сунула лиловую к себе в дамскую сумочку. Девочки подошли к кассе, достали пластиковые кредитные карточки, которыми снабдили их родители. Они подождали, пока продавщица срежет ярлыки, запишет их покупки в регистрационный журнал и разложит в фирменные пакеты.

– Ну теперь куда пойдем? – спросила Иви, когда они вышли из супермаркета. Стояла холодная погода, необычная для октября, а на девочках были коротенькие полупальто из искусственного меха.

– Ой, у меня замерзли коленки! – сказала Джой, пытаясь укутаться.

– Давай куда-нибудь заскочим, к примеру в «Кинг Кэрол». Я бы там поискала новые диски.

Подруги свернули за угол, вскочили в подошедший автобус и расположились у задней двери.

– А у меня для тебя есть подарок, – небрежно заметила Джой, как только они уселись. Она полезла в сумочку и, достав водолазку, протянула ее Иви. Магазинный ярлык сразу бросался в глаза.

– Ты что, стащила ее? – Иви изумленно посмотрела на Джой.

– Да ладно, ерунда.

– Вот это да! – сказала Иви, поглаживая водолазку. – Ну, полный атас!

Так было положено начало тому, что девочки называли «наши набеги». Они старались вести свою криминальную жизнь профессионально, а именно: никогда не красть дважды в одном и том же магазине. Им вовсе не хотелось рисковать, ведь их могли узнать. Вначале они действовали предельно осторожно – брали только небольшие предметы: шарфики, колечки. Однажды они умудрились стянуть в аптеке на Мэдисон-авеню семь штук разных теней для век прямо с вращающегося стенда-витрины. В основном же они довольствовались шариковыми ручками, колготками и перламутровым лаком. Потом эта мелочевка наскучила и перестала щекотать нервы. Они перешли к более крупным товарам. Самой ценной вещью, которую стянула Джой, был виниловый плащ из «Параферналии», а для Иви рекордом стал транзистор «Сони» из либерти мьюзикл. В ноябре и начале декабря, когда толпы покупателей в преддверии Рождества осаждают магазины, внося суету и беспорядок, девочки заметили, что и воровать и избавляться от краденого становится намного легче. Джой и Иви не испытывали ни малейших угрызений совести, – впрочем, они никогда не пользовались ворованными вещами. Самой большой проблемой было избавиться от трофеев. Иногда вещи летели в мусорные ящики на улице, другой раз подруги «забывали» их в автобусе. Они никогда не приносили эти вещи домой, ведь там некуда было их спрятать: либо матери, либо горничные обязательно наткнутся на неучтенную вещь, даже если ее спрятать за унитаз.

Им почему-то не приходило в голову, что это занятие противозаконно. Если этим чокнутым торгашам непременно нужно всучить богатым покупателям свои товары, то уж они-то – Джой и Иви – не будут дурами и возьмут их сами. Им казалось, что магазины бросают им вызов, а они должны принять его.

В одну из предрождественских суббот подруги оказались в гастрономическом отделе «Блумингдейла». На этот раз они решили брать продукты, причем те, названия которых звучали наиболее экзотично: консервированная французская фасоль, корнишоны, какие-то скандинавские рольмопсы, большая банка трюфелей за бешеные шестьдесят пять долларов. Девочки понятия не имели, вкусно ли все это, а банку трюфелей стащили только потому, что она баснословно дорого стоила. Они хотели раздобыть консервный нож и устроить себе пикник. Им впервые пришло в голову унести что-то съестное, то, чем можно воспользоваться, не оставляя следов. Они даже удивились, что раньше не додумались до этого.

Подружки уже прошли входные двери, и Иви, которая шла чуть впереди, уже ступила на тротуар, когда вдруг незнакомый мужчина коснулся ее плеча.

– Извините, – сказал он.

– Ничего, – ответила Иви, думая, что он просит прощения за свое неловкое движение.

– Мне кажется, у вас есть неоплаченные продукты.

Прежде чем Иви успела что-либо предпринять, мужчина снял с ее плеча большую сумку, точно такую же, как и у Джой, открыл ее и выудил банку с фасолью.

– Могу я проверить ваш чек? – Он вел себя исключительно вежливо, однако рука его цепко держала плечо Иви. Первым инстинктивным порывом Джой было убежать, но в ту же секунду она твердо решила, что ни за что не оставит Иви одну.

– Этого нет на чеке, – сказала Иви. Врать не было смысла.

– Тогда вам придется пройти со мной.

Крепко держа обеих девочек под локти, он провел их через весь магазин к эскалатору с надписью «Для сотрудников».

– Если что-нибудь стыришь, становишься сотрудником? – попыталась пошутить Иви.

Джой захихикала, но их спутник не ответил им. Они поднялись на девятый этаж, прошли мрачный коридор со стеклянными дверьми по обеим сторонам и вошли в холл, где на банкетках идеревянных скамьях сидели люди. Иви удивилась: неужели их всех тоже поймали на воровстве?

– Все нормально, – сказал мужчина, приглашая Иви следовать за ним. Джой тоже двинулась прямо в открытую стеклянную дверь.

– А вы подождите, – сказал мужчина, – присядьте пока.

Джой отошла к банкетке из кожзаменителя с облупленными хромированными ручками. Она начала нервничать – ведь ей и в голову не могла прийти мысль, что их с Иви разделят.

Через несколько минут Иви возвратилась в сопровождении мужчины. Она выглядела подавленной, но, когда тот пригласил Джой следовать за ним, она схватила ее за руку и прошептала: «Вставь им как следует, детка!»

Это немного приободрило Джой, но, добравшись до двери без номера, она уже вся дрожала, колени у нее тряслись.

В небольшом кабинете стоял обшарпанный деревянный письменный стол, два стула и старомодный зеленый шкаф, на котором в грубой стеклянной вазе доживал свой век букет хризантем. Джой очень удивилась, увидев за столом женщину. Оставив их наедине, мужчина вышел.

– Джой Баум, – прочитала женщина, глядя на кредитную карточку Джой.

– Да, – ответила девочка. Она едва смогла выдавить из себя это, в горле застрял ком, и слова не выговаривались.

– Садись. – Женщина продолжала изучать карточку.

Джой опустилась на стул. По крайней мере, похоже, бить ее не будут. Наконец женщина завершила изучение карточки с двух сторон и подняла глаза на Джой.

Было ей за сорок, темные волосы уложены в старомодную прическу, покрытую толстым слоем лака, лицо круглое и плоское, на носу очки в светло-розовой пластмассовой оправе.

– Зачем ты украла банку трюфелей за шестьдесят пять долларов?

Вся их добыча была разложена на письменном столе перед женщиной. Она смотрела прямо в глаза Джой.

Девочка пожала плечами.

– Ты что, была голодная? Ведь ты не голодаешь, верно?

– Нет.

– Тогда почему?

– Не знаю, – ответила Джой, и это было чистой правдой. Она действительно не знала. Не было ни одной причины, которая могла бы объяснить ее поступки. Ни единой.

– Твоя семья уже двадцать лет пользуется нашим кредитом. И всегда у нас были замечательные отношения. – Женщина помахала карточкой.

«Ты имеешь в виду, что они всегда вовремя оплачивают свои счета», – подумала Джой.

– А твоя мать знает, чем вы с подругой занимаетесь по субботам?

Джой ужаснулась – ей показалось, что эта женщина каким-то образом в курсе всех их «налетов». Но она тут же сообразила, что этого не может быть, и ответила:

– Нет!

– Как ты думаешь, что она скажет, если узнает?

– Полагаю, ей это не понравится, – сказала Джой. – А вы собираетесь ей сообщить?

– Обязательно. – Похоже, она сильно удивилась, что Джой задала такой вопрос. – Однако мы не хотим никуда заявлять и штрафовать вашу семью. У нас всегда были самые добрые отношения.

Вдруг Джой пришло в голову, что именно то барахло, которое мать накупила в «Блумингдейле» за двадцать лет, и спасет ее теперь от тюрьмы. Забавно. Джой окончательно успокоилась. Надо думать, она легко отделалась. Шлепок под зад – и будь здоров. Нет, взрослые действительно чудики.

– Мы посоветуем твоей матери отвести тебя к психиатру.

– Вы хотите послать меня в психушку? – Джой возмутилась, и в ее голосе прозвучала злость.

– В наших силах только посоветовать, – продолжала женщина очень спокойно. – Но за многие годы мы приобрели опыт и знаем, что такие дети, как ты, нуждаются в помощи.

«И тебе не мешало бы помочь, – со злостью подумала Джой. – Тоже мне – баба-полицейский, небось завидуешь всем, у кого член болтается между ног». Однако она не рискнула высказать это вслух – нечего доводить старушку.

– Можешь идти, – закончила беседу женщина, – но я должна предупредить тебя, что воровать из магазина – серьезное преступление. Мы не считаем, что это пустяк. Мне бы очень не хотелось видеть тебя здесь снова. Понятно?

Джой поняла, что под словом «здесь» она подразумевала свой кабинет. Все ясно, она не выгоняет Джой из «Блумингдейла», просто нельзя больше попадаться.

– Понятно, – пробормотала Джой. Ей было стыдно, но она не признавалась в этом даже себе самой.

Иви ждала подругу за дверью, и они побежали к эскалатору. Спустившись на первый этаж, добравшись до дверей-вертушек и очутившись наконец на улице, они с облегчением вздохнули и даже пошутили по поводу своего «ареста». Жаль, что у них не взяли отпечатков пальцев – вот было бы здорово!

Домой Джой направилась не сразу. Не очень-то ей хотелось встречаться с родителями, потому и объявилась она прямо перед обедом. Она точно знала их реакцию: у матери будет истерика, а отец поведет себя спокойно. Когда Джой вошла, была уже половина восьмого, и родители садились за стол. Не успела девочка открыть рот, как мать начала ругаться и кричать, как плохо воровать и нарушать закон. Посыпались угрозы – ее жестоко накажут, заберут телевизор, отдадут в психушку. Джой молча ела и слушала эти речи, хорошо зная, что никакого наказания не последует. Мать и раньше обещала ей тысячу неприятностей, но никогда не выполняла своих угроз. Джой привыкла не обращать на этот шум никакого внимания, давая матери возможность «спустить пар». Наконец Эвелин успокоилась.

– Джой, я не понимаю, почему же ты воруешь? Ведь у тебя все есть. И ты можешь иметь все, что захочешь. А от тебя требуется самая малость – только предъявлять покупки, чтобы они были оплачены. Нет, я решительно не могу понять, зачем тебе красть.

– Если я отвечу, ты все равно не поймешь.

– Может, и пойму, – сказала мать. – Я очень постараюсь.

Слова Эвелин звучали искренне, и Джой решила рискнуть.

– Это забавно.

– Что?! Забавно? – Мать выглядела потрясенной. – Забавно…

– Ага, – кивнула Джой, стараясь не выходить из себя. Она знала, знала заранее, что мать не поймет. Видимо, хотелось «немного побузить».

– Но это же воровство! – продолжала Эвелин. Она не представляла, каким образом повлиять на дочь, чтобы та осознала, насколько это серьезно.

– Для тебя это то же самое, что убийство, а я никого не убивала! – возмутилась Джой.

– Но ведь это нечестно – воровать! Тебе это не приходило в голову?

– Сказать по правде – нет.

– Нат! – Эвелин повернулась к мужу, который слушал и молчал. – Нат, скажи ей, что этого делать нельзя.

Матери была нужна его поддержка. Отец имел огромное влияние на Джой, большее, чем кто бы то ни было другой. Эвелин давно ожидала, что он заговорит и сумеет убедить дочь, заставит ее понять, насколько плохо она поступила.

– Джой, – обратился он к девочке, – это действительно было забавно?

– Ага, – ответила она. – Я имею в виду, что ничего страшного и ужасного не было. Все было здорово.

– И ты собираешься снова заниматься этим? – Голос отца был совершенно спокоен, как будто он спрашивал дочь, пойдет ли она в кино на следующей неделе.

– Нет. Урок не прошел даром. – Джой изо всех сил старалась говорить искренне. Но на самом деле она чувствовала, что, если представится возможность, она что-нибудь стащит.

– Это правда? Положа руку на сердце? – Отец как будто прочитал ее мысли.

– Надеюсь, – ответила Джой, и на сей раз она именно это и имела в виду.

Пока Лидия подавала десерт, все сидела молча. На сладкое было политое ромом мороженое с изюмом, разложенное в хрустальные розетки. Затем она принесла кофе и стакан лимонада для Джой.

– Знаешь, – сказал отец за кофе, – все же ты везучий ребенок. Воруешь не где-нибудь, а в самом «Блумингдейле». В первоклассном супермаркете. В моем детстве я мог поживиться лишь яблоками или поношенными штанами, которыми торговали в маленьких лавках. И все. Больше ничего у нас в Ист-Сайде не было. Вам, богатым деткам, везет больше.

– Это точно, – сказала Джой, и они рассмеялись. – Плохо быть бедным, правда?

– Хочешь знать, какая была самая дорогая вещь, которую мне удалось стибрить?

– Ну и?

– Помню, как сейчас. Мать послала меня в лавку за сметаной, а там какой-то мальчишка прямо у кассы стащил буханку ржаного хлеба. Хозяин лавки, старик, рассвирепел и выбежал на улицу вслед за воришкой. Я остался один. И тут я увидел банку абрикосового джема. Короче, я ее свистнул. И действительно, это было забавно, как ты выражаешься. Но за сметану я заплатил, оставив на кассе монетку, схватил и сметану, и джем и был таков. Да, – продолжал он, – пожалуй, ты права, это действительно забавно. Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Джой и Нат дружно рассмеялись, а Эвелин почувствовала себя лишней. Отец и дочь были похожи на любовников со своими, только им понятными намеками, а она напоминала матрону, следящую за их нравственностью.

Позже, в спальне, Эвелин попыталась возобновить разговор:

– Я думаю, ты не должен был рассказывать ей об этом абрикосовом джеме.

– Почему? Все дети воруют, – ответил Нат и отвернулся, устраиваясь поудобнее.

Эвелин вздохнула. Что она могла сказать? Что она никогда не крала? Что она боялась своего отца и слушалась мать? Что ее воспитали в уважении к старшим?

Эвелин лежала и думала о дочери. Грубая и толстокожая. Дерзкая и несерьезная. Она вдруг почувствовала, что ей не нравится собственный ребенок. Нет, это уж слишком! Она встала и выпила снотворное, иначе бы ей не заснуть.

4

В марте шестьдесят восьмого отношения Джой с матерью окончательно испортились. Произошло все на Барбадосе, в фешенебельном отеле «Сэнди лейн».

Отец снял люкс из двух спален с ванной между ними. Джой получила отдельный ключ. В бикини и темных очках она много времени проводила за книжкой, сидя в шезлонге на берегу. Специальные рабочие каждое утро расставляли шезлонги и тщательно убирали пляж, так что песок казался абсолютно гладким и чистым, словно его причесали Джой превратилась в высокую стройную девушку. От отца она унаследовала элегантность и хорошую фигуру, а ее длинные волосы и ослепительно белые ровные зубы делали ее похожей на фотомодель с рекламы лосьона для загара.

Когда Эвелин смотрела на дочь, она всегда удивлялась, что эта грациозная богиня – ее ребенок. Эвелин не раз говорила себе, что все неприятности и проблемы между ней и дочерью лишь небольшая плата за счастье гордиться ею и любить ее. И даже если они с Джой не всегда понимают друг друга, что ж, думала Эвелин, теперь все страдают от пропасти между поколениями. Такова, видно, участь всех родителей, и надо воспринимать все едино – и добро и зло.


На третий день каникул Джой записалась на курсы по водным лыжам Признаться, ее больше интересовал инструктор, чем сами водные лыжи Его звали Винстон, он был светлым мулатом с очень необычными, даже красивыми англосаксонскими чертами лица, он обладал замечательным мускулистым телом, которое демонстрировал в ослепительно белых плавках. В свободное время он изощрялся в своем искусстве прямо перед отелем: скользил на одной ноге, выполнял прыжки, обороты и сальто. Без сомнения, он выставлялся, но тем не менее оставался наиболее привлекательным мужчиной в «Сэнди лейн». Парни ее возраста, приехавшие сюда с родителями, казались Джой юнцами, вот и получилось, что никто, за исключением Винстона, не привлек ее внимания.

Водные лыжи оказались полным идиотизмом. Да, думала она, это спорт для дебилов. Но своего она не упустила. Когда Винстон, после окончания занятия, заполнял счет для ее отца в своей хибарке, она ясно дала понять, что именно ее интересует. Он быстро сообразил.

– До завтра? – бросил инструктор, сильно толкнув ее бедром.

Джой позабавил его «проникновенный» взгляд. Про себя она подумала: интересно, какую позу он себе при этом представил? Все было настолько очевидно и однозначно, что Джой с трудом в это верила.

– Естественно, – ответила Джой.

Винстон убедился, что она заметила, как его штука выросла в плавках, и поняла, что может трахаться с ним в любое время, было бы желание. И она решила – желание будет, раз здесь такая тоска.

Вечером, после обеда, Джой сидела вместе с родителями в углу танцевальной террасы. Она и мать по очереди танцевали с отцом, теперь она отдыхала, потягивая мятный ликер с содовой. Тут-то к ней и подошел парень, одетый в белые фланелевые брюки и тельняшку. Он пригласил ее потанцевать. Она до сих пор его не встречала и подумала: откуда, интересно, он взялся? На вид ему было лет двадцать шесть, а говорил он с иностранным акцентом.

Как выяснилось, его звали Клаус. А не видела она его раньше потому, что днем он работал в «Пан Америкэн», а их офис располагался в городе. Клаус был сыном одного из менеджеров «Сэнди лейн», шведа по происхождению. Сам же Клаус любил туризм и туристский бизнес; он возглавлял молодежную секцию Карибского отделения «Пан Америкэн». Они медленно покачивались под музыку в исполнении местной группы. Клаус пристально посмотрел на нее и вдруг сказал, что ему здорово повезло, что он оказался здесь в одно время с ней. Музыка кончилась, они вернулись за столик. Эвелин разговорилась с Клаусом, стала расспрашивать его о туристском бизнесе, о его дальнейших планах – в общем, пошла-поехала. Джой едва сдержалась, чтобы не заорать на нее. Правда, у отца хватило мозгов в нужную минуту встать и предложить руку Эвелин:

– Пошли. Пора спать. Дети разберутся без нас.

– Ты только не задерживайся слишком долго, ладно? – успела сказать мать, когда отец буквально тащил ее через танцзал.

– Боже мой! – пробормотала Джой, глядя вслед своим родителям.

– Старики, – заметил Клаус, улыбаясь, – все одинаковые, ничего не поделаешь!

Они танцевали до тех пор, пока группа не перестала играть.

– Поедем в ночной клуб?

– С удовольствием.

Клаус помог Джой забраться в свою машину, и они тронулись. Стояла чудесная ночь, какие бывают только в тропиках. Они наконец добрались до небольшой площади, вокруг которой стояло несколько грязных серых домишек.

– Добро пожаловать в городок королевы Елизаветы! – сказал Клаус, и они рассмеялись. Он открыл дверцу и предложил Джой руку. «Шикарные манеры», – подумала она.

Клаус провел ее по узенькой грязной тропинке к одной из хижин, у которой вовсе не было стен, только навес, а крыша держалась на деревянных столбах. Здесь царил полумрак, горело всего несколько свечей да одна тусклая лампочка над музыкальным помостом. Когда глаза Джой привыкли к темноте, она заметила, что, кроме нее и Клауса, здесь нет ни одного белого, и все остальные – цветные – их внимательно разглядывают. Она почувствовала себя неуютно. Местечко выглядело зловеще, и у нее даже мелькнула мысль, выберутся ли они отсюда живыми. Джой никак не могла взять себя в руки и побороть страх, охвативший ее. Клаус, казалось, не замечал взглядов, которые бросали на них со всех сторон. Он подошел к стойке и спокойно заказал напитки. Джой старалась казаться довольной и веселой, но держалась поближе к Клаусу. Однако не прошло и нескольких минут, как на них перестали обращать внимание. Страх прошел, она приободрилась. Даже подумала: надо же, побывала в настоящем, стопроцентном ночном клубе для местных! Не в каком-нибудь кретинском отеле с толпой прислуги и чопорными мордами богатеев. Ей не терпелось поскорее рассказать об этом Иви.

Музыканты наигрывали негритянский джаз, они с Клаусом все время танцевали, тесно прижавшись друг к другу. Джой на секунду даже задохнулась, так ее возбудила близость Клауса. Она чувствовала его мощную эрекцию, но, похоже, им обоим нравилось немного помучиться, растягивая сладкое чувство томления.

Они продолжали потягивать «Янтарный ликер», который Клаус назвал самогонкой. Напиток, с привкусом патоки, был очень крепким, и Клаус предупредил Джой, что надо быть осторожнее.

– Это динамит, – добавил он.

Они танцевали и пили, пили и танцевали, пока наконец Джой не спросила Клауса, не хочет ли он словить настоящий кайф?

– Естественно, – ответил он и рассказал о том, как лет в четырнадцать впервые курил марихуану. Это было на Ближнем Востоке, где в то время работал его отец.

Джой имела в виду совсем не это, она удивилась, но не сказала ни слова.

– Ты хочешь «травки»? Я могу достать в Бриджтауне, – предложил Клаус.

– У меня дома немного есть, – сказала Джой.

– Тогда поехали. – Клаус оплатил счет. Они достаточно помучили друг друга. Пора завершать.

На обратном пути к «Сэнди лейн» Джой почувствовала головокружение и дурноту. Она поняла, что это от выпитого, нужно просто расслабиться, тогда все пройдет. Она откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза, но головокружение только усилилось. Ей было одновременно и приятно, и противно, будто плаваешь или летаешь во сне. Правда, такой сон может обернуться и кошмаром: уже не летишь, а падаешь, проваливаешься в бездну.

– Ты как, ничего? – спросил Клаус.

Они уже подкатили к стоянке у отеля. Джой даже не заметила, что машина остановилась.

– Голова немного кружится, – призналась она.

– Тебя предупреждали.

Они вышли из машины и, стараясь не шуметь, направились извилистым коридором к ее комнате. Чтобы не натыкаться на стены, Джой выставила вперед указательный палец и с каждым шагом упиралась им в шершавую штукатурку. Наконец они добрались до ее двери, и она сунула Клаусу свою маленькую вышитую сумочку. Он быстро нашел ключ и отпер дверь. Потом буквально внес Джой в комнату. Она плюхнулась на кровать навзничь, глядя в потолок, который вращался у нее перед глазами. Она ничего не могла поделать, чтобы прекратить это вращение, которое то замедлялось, то ускорялось.

Клаус сел на кровать рядом с ней и стал медленно, нежно, очень ласково целовать ее. Его язык то выскальзывал из ее полуоткрытого рта, то снова погружался в него.

– Приятно, очень…

– Можно еще?

– Да, пожалуйста.

Джой казалось, что она погружается в теплую морскую гладь. Ей не надо было ничего делать, ни единого движения. Ощущение необычайное: мужчина ласкает ее, а она, безвольная, впитывает эти ласки. Рассудок полностью отключился, и тело само отвечало на каждое прикосновение. Но у нее все же мелькнула еще одна мысль – на этот раз ее любовник гораздо опытнее и искуснее ее. Впервые. Клаус уже снимал с нее футболку.

– Просто прелесть! – сказал он, проведя языком вокруг ее сосков, а потом, опустившись ниже, и вокруг пупка, насколько позволяли джинсы. Но они не позволяли, и он стал расстегивать «молнию». Джой оперлась на локти, приподнимая тело, чтобы ему было легче стянуть с нее джинсы. Видимо, она сделала слишком резкое движение, потому что в ту же секунду ее начало выворачивать. Она даже не успела встать с кровати. Клаус схватил с тумбочки охапку бумажных салфеток и сунул ей. Прижав их ко рту, Джой бросилась в ванную. Спазмы шли один за другим, и, пока она добралась до унитаза, ее желудок уже выдал все, что в него заложили в этот день. Но рвотные позывы не прекращались, и у Джой было ощущение, что ее сейчас вывернет наизнанку.

Тут дверь в ванную с другой стороны – со стороны родителей – отворилась, и показалась мать в ночной рубашке.

– Боже! Джой! Что произошло? – Эвелин увидала только спину дочери, ведь та стояла на голубом кафельном полу на коленях, уткнувшись головой в унитаз и обхватив его двумя руками. Мать не сразу заметила Клауса, возможно, вообще бы его не увидела, если бы он не включил свет. Волосы его были растрепаны, ремень и молния на белых фланелевых брюках расстегнуты.

У Джой опять начались приступы, она издавала дикие, животные звуки. Ее футболка была задрана выше груди, а длинные волосы спускались прямо в унитаз.

– Я прошу вас уйти, – сказала Эвелин Клаусу.

– Но ведь ей плохо! – Он показал на Джой. Ему явно не хотелось оставлять ее.

– Слышишь, вон отсюда! – Эвелин подошла к двери в комнату Джой и с силой захлопнула ее прямо у него перед носом. Клаус остался в комнате один, и ему ничего не оставалось, как уйти. Джой все слышала, но была слишком слаба, чтобы вмешаться.

– Джой, – Эвелин положила руку на плечо дочери, – что он сделал с тобой?

– Ничего не сделал… Я сама виновата. Пойми, я сама во всем виновата…

Мать с трудом расслышала ее ответ. Джой еле дышала от жутких приступов рвоты.

В ванную вошел Нат.

– Она просто перебрала, – сказал он. – Вот и все!

– Но ей же так плохо! Посмотри на нее!

– Значит, она здорово перебрала. Завтра – похмелье, ей будет еще хуже, а потом все пройдет.

– Ей чем-то можно помочь?

– Да оставь ты ее в покое.

– У нее в комнате был мужчина, – сказала Эвелин после того, как они помогли Джой умыться, убедились, что она заснула, и вернулись в свою спальню.

– Ей почти шестнадцать. Естественно, что у нее там был мужчина.

– Нат, она твоя дочь! Неужели тебя все это не волнует?

– Меня волнует, чтобы она хорошо и интересно проводила время.

– И ты это называешь интересно провести время? Твоя полуголая дочь давилась от рвоты, обнимая унитаз, а тот парень стоял со спущенными штанами. Ты что, действительно считаешь это прекрасным эпизодом в жизни?

– Я называю это взрослением. У девочки наступит жестокое похмелье. Это будет ей хорошим уроком.

– Я так не считаю, – сказала Эвелин. Она решила, что такой случай нельзя свести только к похмелью. Она запретит Джой не только встречаться с Клаусом, но даже просто видеть его. Он слишком взрослый и слишком искушенный для ее дочери.


Джой проснулась в полдень от острой головной боли. Впрочем, болела не только голова – давило живот, тряслись руки, глаза – будто засыпаны песком, кожа пошла какими-то пятнами, колени дрожали. Она не могла ни есть, ни спать. Она лежала и следила за солнечными зайчиками, которых щедро дарило ей карибское солнце, и мучительно пыталась вспомнить – было у нее что-то с Клаусом или нет.

В два часа рассыльный принес ей огромный букет цветов и визитку Клауса с напоминанием, что они договорились сегодня вместе пообедать и что он заскочит за ней около семи вечера.

А в три часа пришел отец, принес ванильное мороженое, имбирное пиво и хорошее настроение. Он рассказал дочери о своих юношеских экспериментах с алкоголем, и Джой хохотала до слез. Учитывая ее состояние, это было большим достижением.

– Между прочим, мать, глядя на твое поведение, просто писала кипятком – извините за грубость, – сказал он, когда они перестали шутить.

– И что из этого вытекает? – Джой даже не заметила невольный каламбур.

– Она не хочет, чтобы ты встречалась с Клаусом. Она полагает, что он плохо на тебя влияет.

– Ничего не получится. Я сегодня с ним обедаю. – Джой скрестила руки под подбородком. Она всегда так делала, когда протестовала против чего-нибудь.

– Прошу тебя, откажись.

– Это просьба или приказ?

Мгновение отец колебался.

– Полагаю, скорее – приказ.

– Но отчего же она сама не занялась «грязной работой»? Если ей не хочется, чтобы я шла с Клаусом, почему бы ей самой не сказать мне об этом?

Нат заметил, что Джой никогда не называла Эвелин «мамой» или хотя бы «ма». Всегда только «она», «ее», «ей».

– Слушай, детка, что происходит между вами?

– Просто она живет в средних веках, а я – в шестьдесят восьмом году. Вот и все.

Нат Баум любил их обеих, каждую по-своему. Они выглядели диаметрально противоположными. Трудно поверить, что они чем-то связаны друг с другом, а уж тем более сказать, что это мать и дочь. Эвелин была замкнута, избегала конфликтов, очень дорожила своей репутацией и в то же время чувствовала себя неуверенно, особенно если это касалось основного долга – заботиться о семье. Джой, наоборот, бунтовщик от природы. Она самоуверенна, готова на риск, ее эмоции все на поверхности, не как у матери. Нат даже в душе редко признавал, что его дочь многое унаследовала от него и что он, сам того не желая, гордится этим. И уж совсем он не хотел признать, что к жене он привык, она ему нужна, но любит-то он Джой.

– Она желает тебе добра, – сказал Нат, защищая Эвелин. Он чувствовал, что должен поддержать жену.

– А ты тоже хочешь, чтобы я не встречалась больше с Клаусом?

– Признаться, я не слежу, с кем ты гуляешь. Я только повторяю тебе то, что просила мать.

– Могла бы и сама мне сказать. Если считает, что это так важно.

В половине седьмого Джой наконец вылезла из кровати, стащила с себя ночную рубаху и начала одеваться к обеду.

– Куда это ты собираешься? – Мать прошла в спальню Джой через ванную.

– Прошвырнуться с Клаусом, – ответила Джой, причесываясь.

– Ну уж нет, – сказала Эвелин. – Не сегодня. Впрочем, никогда.

– Ну уж да. И сегодня. И завтра! Если мне, конечно, захочется.

– Позвони и отмени встречу. – Эвелин показала на старомодный черный аппарат на тумбочке. Джой продолжала как ни в чем не бывало расчесывать волосы, стоя перед большим, в полный рост, зеркалом в ванной.

– И не подумаю, – ответила она.

– Тогда это сделаю я.

– Не сделаешь! – Джой бросила расческу и обернулась к матери.

Та, ни слова не говоря, сняла трубку и попросила соединить ее с Клаусом. Когда он подошел к телефону, она спокойным, ровным голосом назвала себя.

– Джой, к сожалению, неважно себя чувствует, боюсь, ей придется нарушить ваши планы.

– Она лжет! – закричала Джой изо всех сил, чтобы Клаус мог услышать. – Она лжет!

Девочка бросилась в комнату и попыталась вырвать трубку из рук матери. Эвелин быстро подняла аппарат и крепко удерживала его так, что Джой не могла дотянуться.

– Ты соврала! У тебя просто не хватило смелости сказать ему правду. И в чем дело? Тебе не понравился его торчащий член? – Джой стояла лицом к лицу с матерью. – Его большой, длинный, красный шведский член?

И тут мать ударила ее. Сильная пощечина отбросила Джой назад, и слезы сами полились из глаз. Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, потрясенные той ненавистью, которая их охватила. Потом Эвелин пришла в себя и направилась к двери. Джой бросилась за ней со сжатыми кулаками, но Эвелин успела закрыть за собой дверь, делая вид, что не замечает дочь.

Когда Джой немного успокоилась и ее перестало трясти, она позвонила Клаусу и сказала, что чувствует себя немного лучше и не намерена откладывать их встречу.

Он на мгновение заколебался, но потом извинился и добавил, что у него появились другие планы.

– Ну и ну, – сказала Джой.

– Прости, мне действительно жаль, но иного выхода я не вижу.

В голосе его звучала искренность, и Джой решила сделать вид, что ничего не поняла.

– А завтра?

– Завтра я уже буду в Антигуа.

– В Антигуа?

– Это моя работа, я все время в разъездах.

– Да-а, ну а потом, когда ты вернешься на Барбадос?

– Вернусь я через девять дней. После Антигуа мне нужно быть в Сан-Мартине, потом в Сан-Круа, и только затем вернусь на Барбадос.

– Через девять дней я уже буду в Нью-Йорке.

– Жаль. Я бы хотел тебя видеть. Ты знаешь.

– Знаю, – ответила Джой. – Ну, что же, счастливого пути. – А тебе – веселых каникул. Может, в следующем году…

– Может быть.

Они оба прекрасно понимали, что этот «следующий год» не наступит никогда. Закончив обмен любезностями, они повесили трубки.

Джой почувствовала себя слишком расстроенной и слабой, чтобы выйти к обеду. Спуститься вниз и обедать в одиночестве у нее не хватало духа, а сесть за один стол с матерью – этого она даже представить себе не могла, лучше сдохнуть с голоду. Она заказала обед в номер, а пока ждала – покурила «травки». В комнате не было даже телевизора, делать абсолютно нечего. Наконец принесли обед. Джой под действием «травки» сильно проголодалась, кроме того, она была рада хоть какому-то занятию.

Она заставила себя проторчать в номере до половины одиннадцатого, но дольше выносить одиночество уже не смогла. Она натянула джинсы, наскоро причесалась и улизнула. В коридоре никого, за исключением двух горничных – вечно хихикающих и вечно толкающих перед собой полотеры. Джой спустилась на этаж ниже – в просторную, но пустую в это время столовую. Она обошла столики, уже приготовленные для завтрака, вышла через боковую дверь к ступенькам, ведущим на другую террасу – в танцзал. Оттуда доносилась музыка – все та же местная группа. Джой облокотилась на широкие перила, ей было удобно наблюдать сверху, и она стала искать родителей. Обычно они сидели за самым крайним столиком, на который падал яркий свет. Пальмы, расположенные полукругом, отделяли его от других. Действительно, местечко было очень уютным. Вокруг все так мило! Будто смотришь старый кинофильм: много музыки и тихий шелест прибоя.

Тут она увидела родителей– они развлекались в компании супругов из Сент-Луиса, с которыми успели подружиться за это время. Нат танцевал с женой приятеля – блондинкой весьма сексуального вида, правда, достаточно вульгарной, а Эвелин – с ее мужем, одетым «с иголочки» – в вечерний костюм и при галстуке. Джой, сама того не желая, подметила, что мать ее выглядит очень привлекательно. Неяркий свет выгодно оттенял белизну ее костюма и ровный, красивый загар. Непривычно было видеть, как твою мать обнимают чужие руки. У Джой промелькнула мысль, уж не положил ли этот малый глаз на мать?

Разглядывая танцующие пары, она заметила Клауса. Он крепко прижимал к себе девушку – Джой уже видела ее на пляже. На ней было вечернее платье, а волосы высоко зачесаны. Джой решила, что эта мымра – полное дерьмо, ей и в подметки не годится. Но, похоже, Клаус так не думал. Не то чтобы Джой пыталась обвинить его, но… Собственно, а чего же она ждала? Что он будет сидеть под ее дверью и скорбеть, раз уж мамаша решила, что он плохо влияет на детку?

Джой еще немного понаблюдала за танцующими, потом взгляд ее устремился дальше – к пляжу. Белый песок серебрился в лунном свете, шезлонги расставлены аккуратными рядами в ожидании любителей утреннего загара. Она заметила парочку, которая пристроилась на одном из шезлонгов. Джой блуждала взглядом по всему побережью, но внезапно остановилась на небольшом строении. А ведь она совсем забыла про водные лыжи!

Винстон оказался вполне приличным любовником, немного примитивным, но все же лучше, чем ничего. Они лежали на кровати Джой, сплетенные в объятиях, когда Эвелин и Нат вошли в свою комнату. Джой не побеспокоилась даже закрыть свою дверь в ванную.

– Джой? – Это был голос матери.

– Ну? – Она не сдвинулась с места, а когда это попытался сделать Винстон, удержала его ногами. Она услышала, как мать идет через ванную в ее комнату.

В спальне Джой было темно, поэтому она увидела мать раньше, чем та ее. Когда же глаза Эвелин привыкли к темноте и перед ней предстала сцена, которую дочь специально приготовила, она издала какой-то сдавленный звук, похожий на стон, но не проронила ни слова.

– Теперь можешь идти, – сказала Джой Винстону.

Он тихо и быстро поднялся, нацепил свои плавки и вышел. А Джой подумала: интересно, сколько раз он попадал в такие ситуации? Наверняка много. Должно быть, он считает их неизбежными издержками в работе.

Абсолютно голая Джой поднялась с кровати, медленно прошла через комнату к ванной и захлопнула дверь прямо перед носом матери.

– Спокойной ночи, мамочка!

На следующий день по настоянию матери они все уехали. А через неделю, опять-таки по требованию Эвелин, Джой оказалась на приеме у психиатра.

5

Офис доктора Ричарда Сполдинга был расположен в красивом современном здании из темного камня.

Джой нажала на кнопку звонка, услышала в ответ сигнал и толкнула дверь в кабинет. Она оказалась в большой квадратной комнате с высоким потолком, украшенным лепным орнаментом в стиле конца прошлого века. Светло-бежевые стены, на полу – темно-синий ковер, мебель добротная и явно дорогая. Если бы Джой спросили, какого мнения она о докторе Сполдинге, она не задумываясь ответила бы: он весь бежевый.

У него была смуглая кожа, светло-каштановые волосы, светло-карие глаза. На нем ладно сидел коричневый твидовый пиджак и песочного цвета габардиновые брюки. Лет сорока, невысокий и слегка полнеющий.

– Вы и есть промыватель мозгов, не так ли? – сказала Джой.

Доктор Сполдинг ничего не ответил. Он закрыл за ней тяжелую дубовую дверь, и они остались в кабинете одни. Он указал ей на кушетку, а сам разместился в кожаном кресле, положив ногу на ногу и при этом тщательно поправив брюки. Заметив его движение, Джой решила, что он – гомик.

– Вы что, голубой? – спросила она.

– Располагайтесь на кушетке, так вам будет удобнее.

Джой села, но не легла, хотя имелось в виду, что надо лечь. Передразнивая доктора, она тоже скрестила ноги, демонстративно поправив свою мини-юбку.

– Я бы попросил вас лечь, – сказал Сполдинг, – так удобнее работать.

– Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь меня усыпить? – Джой изобразила зевок, а сама подумала, как далеко она зайдет со всеми своими штучками.

– Я собираюсь помочь вам, – ответил он. Джой обратила внимание, что и голос у него какой-то бежевый.

– Замечательно, – сказала Джой. – Мне крупно повезло. – Она откинулась на кушетку и приготовилась игнорировать все указания доктора: она ждала, что он попросит ее то сесть прямо, то лечь, или же станет выспрашивать подробности ее несчастного детства, или заставит признаться, что она ненавидит мать и хочет убить отца. Но он ничего не говорил. Джой стало раздражать его молчание.

– Вы что, не собираетесь ни о чем меня спрашивать? – обратилась она наконец к Сполдингу, совершенно разозленная, что никак не может выиграть это «сражение».

– Может, вы сами хотите мне что-то сказать? – ответил тот ровным и спокойным голосом.

– А идите вы… – сказала Джой и поклялась себе больше не произнести ни слова. Она жутко злилась на мать, что та заставила ее пойти к психиатру, будто чокнутую. Этот Сполдинг может резать ее на куски, может вкалывать любые наркотики – даже под дулом пистолета она не скажет больше ни слова. Ни словечка!

Так прошло сорок пять минут. Наконец доктор Сполдинг встал:

– Прием окончен. Придете ко мне в четверг.

– Думаю, вам должно быть интересно, почему я молчала, – сказала Джой. Направляясь к двери, она намеренно задела его грудью.

– Мы обсудим это в следующий раз, – ответил тот.

Прежде чем она успела открыть рот, он уже закрыл дверь, оставив ее одну в большом мраморном фойе.


Эвелин не могла сдержать нетерпения.

– Что тебе сказал доктор, дорогая? – спросила она в ту же секунду, как Джой переступила порог дома.

– Ничего. А что он должен был мне сказать? Я не псих.

Джой бросила это на ходу, не оборачиваясь, направляясь через гостиную в свою спальню.

– Но никто этого и не утверждал… – начала было мать, но тут Джой с такой силой захлопнула дверь, что штукатурка посыпалась и белыми снежинками легла на ковер. Ничего. Лидия уберет.

Джой попыталась вообразить себя убийцей. Она залезла на подоконник в своей спальне и стала разглядывать людей, проходивших внизу по улице. Она согнула правую руку в локте, выставив указательный палец, левый глаз прищурила, а правым сосредоточилась на указательном пальце. В качестве жертвы она выбрала женщину средних лет, явно обеспеченную, прогуливавшую пару миниатюрных собачек, – кажется, такс. Джой тщательно прицелилась и нажала на курок. Женщина в диком изумлении глянула вверх, ноги ее подкосились, и она медленно, очень медленно стала оседать на тротуар. Она не издала ни звука. И крови не было. Только черная дырочка на левой груди. Собачки ничего не заметили, они продолжали поливать металлический столб со знаком «Стоянка запрещена».

В следующий час она «убила» троих: посыльного – негра, который разносил по адресам букеты цветов; импозантного мужчину с седыми усами, который нес большую картину, обернутую в плотную бумагу и перевязанную белой бечевкой, и девушку с золотистыми волосами, в очках-хамелеонах. Все они «умерли» беззвучно.


– Я убила четырех человек, – сказала Джой в четверг.

– Вот как? – поинтересовался доктор Сполдинг.

Джой ждала его более бурной реакции и живого интереса. Его холодность и спокойствие вывели Джой из себя:

– Вам когда-нибудь говорили, что у вас вместо мозгов дерьмо?

– Очень часто, – сказал доктор Сполдинг спокойно.

Джой представила себе, что у психиатра наверняка есть благодарные пациенты. Они конечно же шлют ему открытки к Рождеству. Но она больше ничего не скажет. Почему она должна быть откровенной? Почему она должна тратить на него свои силы?

Оставшееся до конца приема время они провели в полном молчании. Доктор Сполдинг встал, открыл дверь, и Джой вновь оказалась в мраморном фойе. Она взглянула на свои часы с изображением Микки Мауса: было без десяти пять.

И у этого промывателя мозгов – в голове часы. Что-то там кукует у него в башке.

Джой ненавидела доктора Сполдинга, ее бесила одна только мысль, что придется вновь идти сюда. С помощью Иви она наврала ему с три короба, а он был настолько туп, что всему поверил и продолжал задавать ей идиотские вопросы. Только кретин мог быть так легко одурачен ее враньем, значит, доктор Сполдинг он и есть. В июне она окончательно решила, что с нее хватит этого бежевого промывателя мозгов. Она спросила отца, как он считает, продолжать ли ей эти посещения. Тот ответил, что побеседует со Сполдингом, потом они решат.

– Такой вариант тебя устраивает? – спросил он.

– Только если к нему пойдешь ты, а не она. – Джой имела в виду мать.

На следующей неделе Нат встретился с доктором за ленчем и потом рассказал об этом дочери.

– Сполдинг говорит, что ты очень враждебно настроена, а по натуре зажата и агрессивна.

Они пошли позавтракать в «Плазу», чтобы можно было поговорить без посторонних. Нат заказал джин со льдом и какой-то салат. Они сели за столик у окна, и, хотя заведение выглядело достаточно старомодно, Джой здесь понравилось.

– Значит, я зажата и агрессивна? Дерьмо все это! – отрезала Джой, потягивая свой коктейль. – Сказал он, чокнутая я или нет?

– На эту тему он не распространялся, – ответил Нат, и они рассмеялись.

Джой почувствовала себя легко и свободно, будто освободилась от тяжелого груза.

– Что ты сам-то о нем думаешь? Как он тебе показался?

– Придурок, – ответил отец, открывая меню. – Ты что будешь брать?

– Считаешь, я могу к нему больше не ходить?

– Я поговорю с матерью.

– Фирменный салат с курицей, белое мясо без гарнира, – сказала Джой. – Послушай, па!

– Что? – откликнулся Нат.

В этот момент Джой думала об отце, о том, насколько привлекательно он выглядит, какой он замечательный. Мать ничем не заслуживала такого мужа, как он. Джой хотела бы найти себе подобного мужчину.

– Я тебя люблю.

– Пожалуй, я возьму то же, что и ты, только двойную порцию, – ответил отец. – Валяй, заказывай.


В сентябре шестьдесят девятого, уговорив отца и переругавшись с матерью, Джой удалось-таки покинуть родительский кров и поселиться отдельно. Она сняла квартиру в одном из небоскребов на 63-й улице. Чтобы как-то успокоить мать, Джой устроилась на кинематографические курсы при Нью-Йоркском университете. Эвелин полагала, что пока дочь где-то «пристроена» и чем-то «занимается», все не так плохо и повода для настоящих волнений нет.

Правда, тревог и забот у матери хватало: она переживала за дочь то по поводу наркотиков и аборта, то ей казалось, что та переутомляется или ее обидел какой-нибудь парень, короче, Эвелин сильно беспокоило будущее Джой. Когда дочь сообщила ей, что Иви выходит замуж за своего дружка – Дика Нуньяна – сына армянина и ливанки, мать страшно расстроилась. По выражению ее лица Джой догадалась, что та в ужасе от мысли: вдруг дочь последует примеру подруги и выскочит замуж за китайца или того хуже! Правда, вслух она не осмелилась сказать ни слова.

Мать и отчим Иви к тому времени уже не жили вместе, они подали на развод. Когда Иви сказала Джой, что они с Диком собираются пожениться, та спросила:

– Наметила его первым? – Она хорошо помнила, как подруга утверждала, что у нее будет, по крайней мере, три или четыре мужа.

– Нет, – отвечала Иви. – Я буду жить с ним до самой смерти. Терпеть не могу всякие там разводы.


Первый год самостоятельной жизни Джой совпал с концом шестидесятых. Она сильно изменилась, превратившись из протестующей, отвергающей все и вся в более спокойного, положительного человека. Видно, она уже прошла свой путь от разрушения к созиданию. В этот год впервые Джой влюбилась. Вообще-то ей нравились эти курсы. Ее друзья больше походили на Джой, чем на богатых самодовольных студентов из «Ардслея». Ребята были независимые, ершистые, бунтующие против устоявшихся традиций и в основном несчастливые. Они происходили из самых разных семей: богатых, бедных и среднего класса. Тут были и черные, и белые, и евреи, и протестанты, даже несколько человек из совсем экзотических мест. Были и те, кому приходилось мотаться сюда из Бронкса. Как и у Джой, их сексуальное развитие опережало эмоциональное. Все они взрослели в шестидесятые годы и запутались в противоречивых веяниях этого времени, не понимая, чего ждет от них общество, бросая на ходу какие-то неясные установки.

Тут Джой чувствовала себя увереннее, она уже не казалась себе «пропащей», замечая, что и другие испытывают трудности в поисках себя и своего места в жизни. Как раз в этот переломный период Джой и встретила Тэрри Бэсса.

Они посещали одни и те же курсы. Вместе изучали историю кинематографии, от немых фильмов до самых современных, пытались разобраться в классике и знакомились с работой самых знаменитых студий.

Кино стало их страстью и наслаждением. Эти ребята шестидесятых стали первым поколением «киноманов», впитавших всю информацию, впечатления, эмоции и образы с узенькой киноленты, с отражения на белом экране.

Джой и Тэрри были энтузиастами кинематографа, оба считали себя «гражданами планеты», поэтому даже не удивились, что их судьбы схожи. Джой любила отца и гордилась им, но возмущалась матерью, а для Тэрри наоборот – отец был врагом, а мать – союзником. Кстати, отца Тэрри, крупного бизнесмена, называли в Восточной Пенсильвании и на западе Нью-Джерси Королем «шевроле». Правда, в отличие от Джой, которая бунтом отвечала на чувство дискомфорта, рожденное отсутствием взаимопонимания, Тэрри скрывал свои эмоции, все глубже замыкаясь в себе. После одного такого откровенного разговора они почувствовали доверие друг к другу и подружились. С каждым днем их симпатии углублялись, они знали, что другой не предаст, что можно поделиться любым своим «секретом», будь то личная обида или сокровенное желание. Из всегоэтого неизбежно следовало, что они вскоре станут любовниками.

Это случилось пятого мая семидесятого года, на следующий день после убийства четверых студентов в штате Кентукки. Весь Нью-Йоркский университет бурлил, каждый из студентов чувствовал свою сопричастность. Убийство четверых студентов в Кентукки потрясло весь студенческий мир Америки. Слишком легко можно было представить, что это произошло бы где угодно, например в Манхэттене. Достаточно, чтобы среди полицейских оказался один, у кого палец постоянно на спусковом крючке, и чтобы он ненавидел хипповатый вид и длинные волосы.

На следующий день студенты собрались на траурный митинг. Вечером они сошлись в аудитории, у каждого в руках горящая свеча. Вместо подсвечников в ход пошли банки из-под пива, пластиковые стаканчики, упаковки из-под бумажных салфеток – короче, все, что годилось для этой цели. Ребята стояли притихшие в темной аудитории, освещенной лишь сотнями огоньков от свечек, а президент Студенческого совета выступил с короткой простой речью о свободе, демократии, правде и праве иметь собственное мнение. Затем в зале воцарилась полная тишина, причем она возникла сама по себе, неожиданно и от этого казалась еще более величественной. Медленно, в полном молчании, сплоченные одним общим горем, студенты покидали аудиторию.

Джой не хотелось возвращаться к себе. Сейчас она избегала одиночества. Увидев Тэрри в толпе студентов, она подошла к нему, и они вместе побрели по Шестой авеню.

– И мы могли бы быть на их месте, – сказала Джой, прихлебывая кофе из толстой фаянсовой кружки. – Мы вполне могли бы быть покойниками. Если бы поехали в Кентукки.

– Признаться, я считал, что слезоточивый газ в Чикаго – это предел, дальше они пойти не посмеют. Я думал, стрельбы не будет. Но оказывается, они могут запросто убить тебя, если ты с ними не согласен.


– Ты знаешь, я уже два года ни с кем не спала, – сказала Джой.

Они допили кофе и теперь шли по Восьмой улице, а яркие огни рекламы и вывесок одновременно подбадривали их и угрожали им. Они шли молча, не касаясь друг друга, и Джой сама удивилась, почему вдруг сказала такое. Она никому этого не говорила, даже Иви. Последним в ее постели был Винстон – тот самый инструктор по водным лыжам с Барбадоса. И с тех пор секс отвратил ее. Она полагала, что это полное надувательство и обман – много обещаний и ничего взамен, вроде дешевых пластиковых игрушек, которые она заказывала в телевизионных коммерческих службах еще ребенком. Они были блестящими и в прекрасных упаковках, но тут же ломались, стоило только начать играть с ними. Вот и секс она восприняла как новую игрушку, новую одежду, новый оттенок губной помады – как то, что должно изменить ее жизнь: сделать лучше, интереснее, более волнующей. Но ничего не менялось. Только очередная надежда превращалась в прах.

– Ну и что? Ничего особенного, если не хочется, – ответил Тэрри. – Я тебя понимаю.

У него, как и у Джой, возникло странное отношение к сексу – будто его предали. Когда ему было семнадцать, он вдруг обнаружил, что лучший способ оказаться в чьей-нибудь постели – поучаствовать в марше мира или митинге протеста. Те же девчонки, что рьяно отстаивали амнистию, расовое равноправие или легализацию марихуаны, с таким же жаром отдавались сексу. После каждой забастовки, марша или демонстрации их участники разбивались на пары и пытались усовершенствовать мир путем половых упражнений. Через короткое время Тэрри не мог вспомнить, с кем он спал, а с кем еще нет. Он не знал ни их имен, ни прошлого, ни мыслей о будущем, а впрочем, какая, к черту, разница, если они все сливались воедино, в одну безликую девушку, кричащую лозунги, с прямыми длинными волосами и в джинсах в обтяжку. Как и все.

– Но мне-то хочется, – сказала Джой.

Они уже входили в квартиру Тэрри в восточной части Десятой улицы. На стене у входа красовался добротный и изящный почтовый ящик, а рядом – медная табличка в деревянной рамке с его именем и фамилией и кнопка звонка. Джой рассмеялась и объяснила ему, что и у нее у входа все выглядит добротно и престижно, а им-то казалось, что они революционеры, что порывают со старыми традициями. А на самом деле они такие же конформисты, как и обычные представители средних слоев, которых они ненавидели.

Тэрри и Джой забрались в постель и занялись любовью, вернее, предались любви с каким-то особым чувством то ли ностальгии, то ли витающей рядом смерти – с обостренным восприятием друг друга.


Наступило лето – юбилейное для Ната Баума, ему стукнуло пятьдесят. Джой и Тэрри купили льготные молодежные билеты до Парижа, оттуда направились в Амстердам, затем в Лондон, Копенгаген и Мадрид. Они добирались на попутках, ночевали в молодежных общежитиях, покуривали «травку», а когда судьба сводила их с молодыми соотечественниками, такими же, как и они, то до утра распевали американские народные песни. В Мадриде они взяли напрокат «фиат» и покатили на юг, через Севилью до Коста-дель-Соль, обгоняемые туристами из Англии и Германии. Наконец они на пароме приплыли в Марокко – в город Танжер.

Лето потихоньку заканчивалось, Джой и Тэрри вернулись в Нью-Йорк. Они решили жить вместе и поселились у Джой. Они убедили сами себя, что выбор пал на ее квартиру, потому что она больше. На самом деле они не хотели признаться даже себе, что у Тэрри беспокойные, если не сказать хуже, соседи.

Тэрри продолжал учиться в университете, а Джой – посещать свои кинематографические курсы, правда, только те лекции, которые ей нравились. Но больше, чем учебой, чем родителями или своими друзьями – больше, чем всем остальным на свете, – они интересовались друг другом. Они – эти повзрослевшие дети – учились жить вместе. Учились самой сложной науке: как не подавлять другого, как совместить различные натуры и при этом создать единое целое, как достичь такого уровня зависимости друг от друга, который бы никого не обременял. Они пытались не повторять ошибок своих родителей.

Тэрри и Джой не устраивали традиционные роли и обязанности мужа и жены, они считали, что именно это и разрушает семейное единство. Поэтому они поделили поровну все домашние заботы: по очереди бегали в магазин, прачечную, химчистку, оплачивали счета, стелили постель и прочее и прочее. Они сложили свои деньги вместе – по странному стечению обстоятельств, оба получали одну и ту же сумму: пятьсот долларов в месяц. Все домашние расходы покрывались из их общего фонда, а если что-то оставалось, то делилось пополам, причем каждый был волен тратить свою часть так, как ему вздумается, не давая при этом никаких объяснений.


В сентябре семьдесят второго Джой решилась признаться отцу, что они с Тэрри живут вместе. Ей надоело скрывать и отмалчиваться. Ей показалось, что пришло время поставить точки над i.

– Па, – сказала она, когда они вновь сидели за своим столиком в «Плазе». – Пора уж тебе узнать правду. Мы с Тэрри живем вместе. – Она ждала ответа. Интересно, что он скажет?

– Знаю. Причем давно.

– Почему же ничего не сказал? – Джой удивилась. Ее всегда поражала способность отца слишком спокойно воспринимать все происходящее. Она не подумала, а ее-то способно ли хоть что-нибудь потрясти?

– Да это не мое дело.

– И тебя не касается?

– Пока ты счастлива – нет, – сказал Нат. – Но выглядишь ты счастливой. – Он осторожно и ласково дотронулся до ее лица. Джой немного повернула голову и поцеловала его пальцы.

– Ты собираешься ей рассказать?

Оба они знали, о ком идет речь.

– Но ведь это не совсем ее дело. И потом, зачем ее будоражить?

Джой улыбалась, почувствовав себя легко и свободно. Какое счастье иметь такого отца!


– Было бы неплохо нам вместе пообедать – ты с Тэрри, твой отец и я, – предложила Барбара.

– Я не против, – сказала Джой.

Они познакомились несколько недель, когда Джой, как обычно, зашла в «Плазу», чтобы встретиться и поговорить с отцом. Нат сидел за обычным столиком, правда, не один. Джой решила, что он захотел последовать ее примеру – она открылась ему, а он ей.

– Я не против, – повторила Джой достаточно холодно, скрывая раздражение.

– Я рада, что наконец с тобой встретилась, – сказала Барбара. – Я слыхала о тебе уже очень многое.

– Небось в основном плохое? – сказала Джой, как бы испытывая Барбару.

– Да, признаться, всякое. – Она почувствовала настроение девушки и попыталась достойно пройти испытание.

– Ерунда, я говорил только хорошее, – вмешался в разговор Нат, приступая к своему коктейлю. Он понимал, что в этом знакомстве был определенный риск, но любил остроту ощущений. – Она замечательный ребенок.

– Это единственный человек на свете, который имеет право называть меня ребенком, а я терплю. – Джой откинулась на спинку кресла и поцеловала отца прямо в губы, словно прощая ему свое недавнее раздражение. – Мне салат…

– Я знаю, – перебил Нат, – с курицей, белое мясо без гарнира.

Барбара наблюдала за ними. Отец и дочь. Оба высокие, длинноногие, с одинаковым выражением глаз, оба скрытные и предпочитают шутливую ироническую манеру. Кажется, Джой пошла дальше отца. Интересно, дело тут только в ее возрасте? Может, действуют и материнские гены? От кого достались ей такие губы – ярко очерченные посередине и с аккуратными уголками? Неужели от Эвелин? А эти упрямые волосы, которые не удержит ни одна прическа? Неужто у Эвелин Баум такие же волосы? Неужели она такая же ранимая и чувствительная, как и дочь? И ей так же трудно это скрывать? Барбара часто пыталась представить себе жену Ната, но в этот образ не совсем вписывались прямые волосы, что «не удержит ни одна прическа».

Барбара и Нат принялись обсуждать какие-то деловые вопросы, связанные с полиграфией. Присутствие Джой их не смущало, более того, они принимали ее на равных. Девушка никогда не слышала раньше, чтобы отец разговаривал о бизнесе дома, более того, он вообще никогда не упоминал о своей работе. Джой даже почувствовала симпатию к Барбаре: во-первых, та помогала отцу, во-вторых, относилась к Джой как к взрослой, не задавая идиотских вопросов – о планах на будущее, учебе, замужестве.

– Послушай, Джой скучно. Ведь она не имеет ни малейшего представления о бизнесе, – сказал Нат, когда они с Барбарой разрешили очередной вопрос.

Джой пожала плечами:

– А зачем мне вся эта суета?

– Ты считаешь, что твой отец суетится? – В тоне Барбары сквозила ирония.

– Похоже, вы оба суетитесь. – Джой опять пожала плечами, ей не хотелось признаваться, что Барбара знает об отце больше, чем она.

– Да, – сказала Барбара. – Любовники обычно делятся своими проблемами.

Джой взглянула на отца. Может быть, его шокировало слово «любовники»? Но нет, он был абсолютно спокоен. Итак, «любовники». Что ж, по крайней мере честно. Самой-то Джой потребовалось несколько месяцев, чтобы признаться отцу, что у нее есть Тэрри. Да, Барбара – смелая женщина, и за это ее можно уважать.

– Надеюсь, вы подружитесь, – сказал Нат.

Он положил свою ладонь на руку Барбары, а Джой обратила внимание на ее маникюр – лак был модного оттенка. И еще Джой заметила, что отец сделал это не таясь, как-то естественно.

Он собирается жениться на ней? У Джой не хватало мужества задать этот вопрос. Более того, она и не хотела знать ответ, ведь тогда пришлось бы принимать чью-то сторону, а она гнала от себя подобные мысли.

Потом они какое-то время молчали, и тогда Барбара предложила как-нибудь всем вместе пообедать. Значит, она знает о Тэрри, отец ей все рассказал. Получается, он с ней ближе, чем с Джой.

– Послушай, я должна идти. – Джой резко поднялась, задев стол и едва не опрокинув стакан.

– Счастливо, детка, – ответил Нат, слегка хлопнув ее по попке. Барбара вежливо улыбнулась.


До дома Джой решила прогуляться пешком. Она зашла в «Блумингдейл» и, повинуясь какому-то импульсу, купила флакончик лака для ногтей «Кристиан Диор». По словам продавщицы, это был самый модный оттенок сезона. Джой раньше никогда не красила ногти и захотела представить, как это будет выглядеть.

Когда она появилась, Тэрри попытался расспросить ее, как прошел ленч.

– Все предки одинаковые, – отрезала Джой.

Тэрри показалось, что она чем-то расстроена, но она больше не добавила ни слова, и он подумал, что, очевидно, ошибся.


– Знаешь, чего бы я хотела? – спросила как-то Джой Тэрри по прошествии нескольких недель. – Я бы хотела, чтобы мы вместе делали фильмы – совместного производства – и работали вдвоем: ты и я.

Эту идею Тэрри воспринял с восторгом:

– Жуть, что будет!

– Чтобы были вдвоем, как Дик и Иви, – добавила Джой, хотя на самом деле думала об отце и Барбаре, об их разговоре и бумажном бизнесе.

6

Джой завидовала Иви и Дику – они везде и во всем были «даже слишком вместе». Началось все с того, что они арендовали верхний этаж складского помещения в Сохо и сами его оборудовали под жилье. Потом вместе занялись свободным бизнесом: печатали на футболках модные картинки и фотографии. Рекламу их продукции можно было встретить и в рок-журналах, и в разных нелегальных изданиях, а каждое утро посыльный приносил им кипу заказов с уже оплаченными счетами. По их словам, это было просто потрясно. Они зарабатывали столько денег, что не знали даже, что с ними делать. Иногда им приходилось возвращать заказы невыполненными – хотелось передохнуть.

Дик и Иви увлекались йогой, народной медициной и групповым сексом. Они толковали о преимуществах трансцендентальной медитации, чувственного марафона и считали, что это дает им новый импульс для восприятия друг друга. Охотно делились подробностями своих похождений на стороне и объясняли, как им удается избежать ревности.

Как-то вечером, после совместного ужина, когда все четверо расслабились от вкусной еды. Дик и Иви предложили Тэрри и Джой заняться любовью вместе. По их словам, они частенько делали это втроем или даже целой компанией, но никогда еще не пробовали вчетвером.

– Почему бы и нет? – немного бравируя, сказала Джой, бросив взгляд на Тэрри. – Это должно быть кайф.

– Нет! – резко ответил Тэрри. В его голосе послышался надрыв. – Я считаю, что секс – дело двоих.

– Но почему же? Это может быть очень здорово! – продолжала Джой. – Да и как ты можешь так считать, если не пробовал по-другому?

– Я знаю, – возразил Тэрри. – Я знаю то, что я сам чувствую.

Джой разрывалась между любовником и друзьями. С ним спорить бесполезно, и она беспомощно обернулась к Иви.

– Слишком скучно, – заметила та. – Мы уверены, что люди, если очень хотят, могут делать все, что им заблагорассудится. Мы уважаем право Тэрри иметь собственное мнение, хотя сами так не считаем и не боимся групповухи, правда, Дик?

Дик кивнул, а Джой пожалела, что Тэрри такой старомодный.


После этого эпизода отношения между Джой и Тэрри заметно изменились. Если раньше они могли быстро и почти безболезненно идти навстречу друг другу и разрешать противоречия, умели отмалчиваться и тщательно скрывать раздражение или разочарование, то теперь взаимные претензии стали прорываться наружу. В их семейной атмосфере повисла какая-то напряженность.

Они, эти дети богатых родителей, умудрялись ссориться по поводу денег, вернее, как их тратить. Джой, к примеру, считала, что стоит увеличить расходы на мясные продукты и покупать дорогие полуфабрикаты, а Тэрри возражал. Он хотел приобрести мощную стереосистему, она – цветной телевизор последней марки. Джой говорила, что нечего тратить попусту деньги и тащить домой книги в твердом переплете, когда можно поискать и купить подешевле – в мягкой обложке. Тэрри уверял, что именно она, Джой, попусту транжирит их финансы, оплачивая занятия гимнастикой, в то время как прекрасно могла бы сама заниматься дома любыми упражнениями, причем совершенно бесплатно.

Они оба прекрасно знали и даже не раз сходились в мнении, что все их доводы нелепы, но уже не могли остановиться, потому что настоящей нелепостью был только повод для ссор, а не их внутренняя причина. Чувства, которые в действительности ими руководили, лежали слишком глубоко.

Они стали подсчитывать, кто из них больше делает по дому, поругались и по такому поводу – заводить ли ребенка. Тэрри очень хотел, но Джой возразила:

– Ты что, хочешь, чтобы я прожила жизнь, как моя мать?

Их взаимоотношения стали напоминать бомбу замедленного действия, готовую взорваться в любую секунду. Джой постоянно нападала, а Тэрри отчаянно защищался. Они были недовольны и собой, и друг другом, но, странно, никто из них не хотел рвать эту связь. Только бы стать терпимее, – возможно, все еще и наладится.

Самое ужасное, что в тот октябрьский вечер, когда позвонил Нат и сказал, что мать пыталась покончить с собой, Джой, помимо потрясения и собственной вины, испытала еще одно чувство – чувство облегчения, почти радости. Да, теперь у нее была уважительная причина уехать от Тэрри.

– Но почему она сделала это? – спросил Тэрри.

– Понятия не имею, – Джой пожала плечами. Она никогда не рассказывала ему о Барбаре.

– Я поеду с тобой.

– Не надо. Все о'кей. Я сама.

– Ты позвонишь мне? Ты будешь держать меня в курсе?

– Конечно, – пообещала Джой. Больше всего ей хотелось, чтобы он отстал от нее. – Я тебе попозже позвоню.

– Ты уверена, что с тобой все будет в порядке? – Тэрри надеялся, что она позволит ему помочь ей, но она словно отгородилась от него.

– Мы с отцом в состоянии сами ухаживать за матерью, – сказала она, стоя уже в дверях, пока швейцар останавливал для нее такси. – Мы с ним вдвоем все, что угодно, сможем.

– Знаешь что, Джой, – вырвалось вдруг у Тэрри, когда он уже закрывал за ней дверцу машины, – по-моему в твоих отношениях с отцом есть что-то нездоровое.

– Ага! – с вызовом ответила она. – Я знаю. Хочешь и ты кое-что узнать?

– Что?

– А то, что мне это нравится!

Она даже не помахала на прощание рукой, когда такси набирало скорость, направляясь по Первой авеню в сторону «Вурхиз клиник».

Часть пятая СЕМИДЕСЯТЫЕ МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ

Заключение

«Вурхиз клиник» была особой больницей, можно сказать, исключительной. Это заведение обслуживало юных алкоголичек – наследниц богатых родителей – и бывших кинозвезд, тут делали аборты чернокожим горничным из влиятельных семей, лечили финансовых магнатов от нервных депрессий, со всего мира сюда съезжались манекенщицы и фотомодели, желающие пластической операцией подправить черты лица. Кроме того, в эту клинику попадали те несчастные из высшего света, кто захотел покончить счеты с жизнью.

Больница была расположена в тихом уютном районе между Мэдисон-стрит и Парком и внешне вовсе не походила на лечебное учреждение. Два корпуса ее скорее напоминали обычные городские дома и были выкрашены в благородный светло-серый цвет, а оконные рамы поблескивали свежей черной эмалью. В центральном фойе за массивным старинного образца столом сидел служащий регистратуры в белоснежном халате. У него было приветливое лицо, он вежливо спросил Джой, кто она и к кому идет. Его совершенно не смутил внешний вид девушки, хотя она была, как всегда, в потрепанных джинсах, толстом вязаном свитере, из-под которого виднелась футболка, и старых кроссовках. Здесь и не такое видали.

Палата, где лежала ее мать, окнами выходила на юг – во внутренние дворики и ухоженные палисадники соседнего микрорайона. Все в комнате сверкало чистотой: и светлый палас на полу, и старинные французские стульчики, обитые серым шелком, и такого же цвета жалюзи на окнах. В углу стоял стеклянный туалетный столик с одним большим зеркалом, а другим, маленьким, для макияжа. В комнате был еще один стол – журнальный, на котором аккуратной стопкой лежали дорогие издания. Только вплотную подойдя к окну, чтобы получше разглядеть открывающийся вид, Джой заметила тяжелую металлическую решетку, прикрепленную к наружной стороне рамы. Несмотря на все декорации, «Вурхиз клиник» оставалась больницей и пыталась оградить своих клиентов от попыток выброситься из окна.

Джой вошла одна, отец еще не приехал. Эвелин не спала и взглядом следила за дочерью.

– Привет, мамочка.

Мать молчала. Она лежала на спине, опираясь на подушки. Она не плакала, не говорила, лицо ее не выражало никаких чувств. Совершенно бледная, почти зеленая. Глаза провалились, а губы так распухли, что казалось, их вывернули наизнанку. Кожа стала тонкой и прозрачной, как оболочка воздушного шара, готовая лопнуть от легкого прикосновения.

– Как ты себя чувствуешь?

Эвелин не произнесла ни звука. Руки ее лежали поверх простыни, и Джой заметила, что они тоже отекли и распухли, будто под кожей образовались огромные пузыри. Господи, неужели от отравления бывает такой жуткий вид? Мать не шевелилась, даже не мигала, а глаза под распухшими веками превратились в узкие щелки.

– Я рада, что тебе лучше, – сказала Джой и сама ужаснулась своим словам. Она судорожно сглотнула и закашлялась.

Мать опять не ответила. Слезы, которые, оказывается, уже давно застилали глаза Джой, потекли по ее щекам. Она попыталась их скрыть и улыбнуться, но не смогла. Тогда она взяла салфетку из упаковки на ночном столике, тщательно вытерла глаза, высморкалась и поклялась себе, что немедленно возьмет себя в руки и перестанет плакать. Мать внимательно смотрела на нее, следя взглядом за каждым движением.

– Ага, – сказала Джой, – я ужасно рада, что тебе лучше.

Ей вдруг остро захотелось обнять мать, прижаться к ней, но она не представляла, как это сделать, поэтому оставалась стоять у окна.

– Но все-таки ты еще неважно выглядишь, – продолжала Джой. – Когда они собираются тебя выписывать?

Джой чувствовала, что ей надо говорить и говорить, что угодно, лишь бы не было тягостной тишины. Она надеялась: а вдруг мать ответит? Почему же та молчит? И Джой говорила и говорила, до тех пор, пока у матери из глаз, вернее из тех узких щелочек, в которые превратились ее глаза, не полились слезы. Она не пыталась остановить их, или скрыть, или сделать вид, что ничего не происходит.

– Не плачь, – попросила Джой.

Никакого ответа. Она протянула ей салфетку, но мать не взяла. Слезы попали на стерильное больничное белье, превратившись в темные пятнышки. Тогда Джой стала сама промокать ей лицо. Кожа была горячей, сухой и ужасно тонкой. Впервые за много лет она прикоснулась к матери. В последний раз это произошло, когда девочке было лет двенадцать. Пока Джой пыталась как следует вытереть ей слезы, Эвелин слегка пошевелилась. С огромным усилием она приподняла голову, отворачиваясь от дочери.

Джой в растерянности застыла с салфеткой в руках, не зная ни что сказать, ни что сделать. Тихо отворилась дверь, и в комнату заглянула сестра. Так же тихо она предупредила Джой, что пора уходить.

– Мамочка, я завтра обязательно приду. До завтра, ладно?

Эвелин пошевелила губами. Она что-то произнесла, но Джой не расслышала. Тогда она наклонилась совсем близко к матери, и та из последних сил повторила:

– Не утруждайся. Это не имеет больше никакого значения.

Джой захотелось броситься к матери, обнять ее и доказать, что нет, имеет значение, что она очень переживает, что будет о ней заботиться, но сестра неумолимо вела ее к двери.

– Пошли, пошли, милая, мама очень устала. Завтра ты снова сможешь ее увидеть.

Уставившись в пространство, Эвелин, казалось, и не заметила, что Джой уже уходит Джой ничего не оставалось, как следовать за сестрой.

Внизу, в холле, она подумала, что отец, должно быть, приехал, и спросила о нем.

– Разве ты не знаешь? – ответила сестра.

– Что?

– Твоя мать отказывается его видеть.


Джой поймала такси напротив клиники и назвала шоферу адрес родителей. Когда она появилась дома, отец стоял перед баром, наливая в бокал ликер.

– Она умерла, – сказал он не оборачиваясь. – Только что звонили из «Вурхиза».

– О-о, черт! – только и смогла произнести Джой. – Черт возьми!

Нат пил, а Джой курила свою «травку». Они сидели молча, пытаясь найти хоть какие-то слова. Лидию отпустили домой, а похоронами заниматься было еще рано, так как тело им могли передать только после вскрытия. Было абсолютно нечего делать.

В девять они решили, что проголодались, позвонили в фирму «Обеды на дом» и заказали два стандартных набора. Но когда их доставили, выяснилось, что есть не хочется, и они отказались. В одиннадцать Нат набрался храбрости и сказал то, что давно уже собирался:

– Слушай, ты не будешь возражать, если я уйду? Мне что-то очень трудно быть сейчас одному.

– Да, конечно, – машинально ответила Джой. – Я понимаю.

Он надел пальто и вышел. И только тут до Джой дошел смысл его слов. Она-то ведь с ним не чувствовала себя одинокой, считала, что они вдвоем. А для него ее присутствие ничего не значило. Быть с ней или одному – для него все равно. Джой вдруг осознала, что в тот же день, когда она потеряла мать, она потеряла и отца.

К счастью, Иви и Дик были дома. Джой добралась к ним на такси. Ее тепло встретили и окружили заботой. Они втроем разместились на огромных матрасах, лежавших прямо на полу, курили «травку», пили вино и рассуждали о смерти, о том, почему люди так легкомысленно избегают разговоров на эту тему, почему страдания и скорбь могут исцелить душу, и о многом-многом другом. В конце концов они накурились и выпили достаточно, чтобы договориться, что отныне будут жить втроем, любить тоже втроем и делиться друг с другом всеми мыслями, которыми захотят поделиться. Джой почувствовала себя легче, – наверное, расслабилась.

В четыре часа утра она вдруг вспомнила, что обещала позвонить Тэрри. Он снял трубку после первого же гудка.

– Привет, Тэрри, – сказала Джой, лежа совершенно голой между своей лучшей подругой и ее мужем. – Ну-ка, догадайся, где я нахожусь?


В семьдесят третьем году, на День святого Валентина, Барбара Розер и Нат Баум заключили брачный договор в Верховном суде штата Нью-Йорк. Обстоятельства были таковы, что бракосочетание прошло тихо и незаметно. Молодожены провели медовый месяц в Антигуа, а затем переехали в новые апартаменты в 736-м доме на Парк-авеню, предварительно продав свои прежние квартиры.


Как-то сентябрьским вечером Нат Баум притормозил у «Максвелл-бара», чтобы промочить горло по пути из офиса домой. Там он совершенно неожиданно подцепил блондинистую хорошенькую шлюшку, оказался у нее на квартире на Первой авеню и даже успел домой к ужину – к половине восьмого.

А через два дня вечером, попивая с Джой коктейль в «Плазе», он, сам не зная почему, вдруг рассказал ей о своем приключении. По выражению лица дочери он понял, что сглупил, но его это мало затронуло. А на лице Джой было ясно написано, что он просто грязный старикан. Нату стукнуло пятьдесят три, и ему хотелось доказать дочери, что он все еще в превосходной форме.


Офис у Барбары был впечатляющий: просторный кабинет, прекрасно обставленный, с великолепным видом из окна. С такой высоты можно было любоваться сразу двумя реками, окружающими Манхэттен. Да и сама Барбара произвела на Джой сильное впечатление. На ней был очень тонкий кашмирский свитер табачного цвета от Хэлстона и плиссированная юбка в коричневато-черных тонах. Волосы блестели, со вкусом уложенные, макияж – изысканный и неброский. Она быстро принимала решения и давала указания спокойно и деловито. Наблюдая за ней, можно было с уверенностью сказать, что Барбара – профессионал, знает свое дело досконально и любит его. Джой подумала, что Барбаре пришлось дорого заплатить за свой успех. Странно, Джой восхищалась ею, но почему-то не завидовала. Ей не хотелось стать такой же.

Поговорить не удавалось, их все время прерывали: то кто-то заходил с очередным вопросом, то кому-то надо было что-то согласовать, телефоны звонили, не умолкая. Наконец Джой попросила Барбару запереть ненадолго дверь и снять телефонные трубки. Она хотела побеседовать с ней с глазу на глаз.

– Не знаю, правильно ли я поступаю, – начала Джой и пересказала всю историю со шлюшкой из «Максвелл-бара», услышанную от отца.

Барбара слушала молча, не перебивая, предоставив Джой возможность закончить свою взволнованную речь.

– Ты не должна была мне это рассказывать, – сказала она потом. – Мне бы хотелось, чтобы этого разговора не было.

– Извините, наверное, я виновата. Но я все время думала, что же мне делать. Хотелось поступить правильно. Скорее всего, я зря все это затеяла. Еще раз извините.

До того как Джой позвонила Барбаре и договорилась о встрече, она долго размышляла и сомневалась. И все-таки в конце концов решила, что той лучше все знать. Может, и мать-то была бы сейчас жива, найдись кто-то, кто вовремя сообщил бы ей обо всем, дал возможность что-то предпринять, побороться за себя, заставить Ната обратить на жену внимание. После смерти матери она все чаще и чаще задумывалась о прошлом, вспоминала их жизнь. И о том, что она знала о любовницах Ната, и как их с отцом забавляло тайком перешептываться о его грязных делишках. Им нравилось делать мать чужой, посторонней. Джой вспоминала: каждый раз, когда Нат «побеждал» Эвелин, ей было приятно видеть «поражение» матери, ее неспособность защитить себя. Они с отцом как бы заключили союз против «нее», не допуская в их мир. Джой вдруг поняла, почему она всегда обращалась именно к отцу: она знала заранее, как он поступит – сделает все наперекор матери. Вот если бы можно было вернуть то время, то она, Джой, все бы изменила. Но ничего уже не переделаешь. Никогда.

И хотя Барбара ей не мать, она не хотела, чтобы все повторилось. Прошлое научило ее кое-чему. В этот раз она была уже на стороне «жены».

– Пожалуйста, Джой, никогда больше не рассказывай мне ничего подобного. – Джой видела, что Барбара действительно сильно расстроена, и пожалела о своих словах. Получается, какой бы выбор она, Джой, ни сделала, всегда оказывается не права.

– Я знаю, ты хотела как лучше. Но давай забудем этот разговор, о'кей?

– Да.

Барбара проводила Джой до двери и попрощалась, а девушка про себя подумала: интересно, что она за женщина на самом деле? Внешне она всегда сдержанна и спокойна. Но что за этим скрывается? Какой ценой достается ей это самообладание, такая внутренняя дисциплина?

Пока Джой, размышляя, спускалась вниз на лифте, Барбара подняла трубку и позвонила в «Плазу».

Элрой Свенсон в прошлом был ковбоем из штата Вайоминг, он даже пробовался в рекламе сигарет «Мальборо». А сейчас его роман о маньяке-убийце и шерифе из Техаса, который пытается ему помешать и в конце концов одерживает победу, вошел в первую десятку бестселлеров. Из-за этого Свенсону приходилось часто приезжать в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на различных формальных мероприятиях – званых обедах, посвящениях, представлениях и тому подобной чепухе. Ничего не поделаешь, без саморекламы не обойтись. Неделю назад, когда они с Барбарой ехали в его лимузине, направляясь на «Коветт-шоу», он неожиданно сделал ей предложение. И был потрясен, узнав, что она замужем.

Когда Элрой подошел к телефону, Барбара задала всего один вопрос: не изменилось ли его настроение и хочет ли он ее видеть? Встреча была назначена на четыре часа в его номере.


За две недели до годовщины смерти матери Джой позвонила Тэрри. Он жил все там же, на ее прошлой квартире, и она уже давно собиралась поговорить с ним. С того дня, как умерла мать и Джой звонила ему, лежа в постели между Иви и Диком, она не встречалась с ним и ничего о нем не слыхала.

– Тэрри, это я – Джой.

– Я понял. – Его голос был таким родным.

– Извини. – Она вдруг заплакала. Неожиданно даже для самой себя. – Не плачь.

– Вообще-то я не собиралась звонить тебе только для того, чтобы поплакать, – попробовала улыбнуться она.

– Чем ты занималась? – спросил Тэрри после того, как рассказал ей, что сейчас работает над своим дипломным фильмом и его приглашают в Бостон участвовать в качестве практиканта в съемках новой киноленты.

Джой не хотела отвечать. Ей нечем было похвастаться. Собой она не была довольна.

– Так что же ты делала? – повторил он.

– Боюсь тебе и признаться.

– Может, легче сделать это при встрече?


В такси мысли Джой постоянно возвращались к матери, к ее судьбе, к отцу, к Барбаре и к ней самой.

Для матери существовали лишь две цели в жизни, вернее, окружение и воспитание заставили ее считать, что она должна хотеть только этого: иметь мужа и детей. Раз ничего не выходит, то не должно быть и ее. Ей ничего не остается – одна пустота.

Что касается отца, то Джой не могла четко определить своего отношения к нему. Иногда она считала его полным негодяем и развратником – чувственным, изворотливым и эгоистичным, но подчас думала, что он такая же жертва общества, как и мать. Ему с детства твердили, что он – мужчина, что он особенный, у него – свой мир, он должен быть победителем, а женщина – всегда побежденной. И чем больше женщин он победит, тем лучше он сам как мужчина. Его ли вина, что он не мог смотреть глубже, перешагнуть через навязанное ему убеждение? Что, он не видел пагубного смысла этой неверной формулы? Ответа Джой не знала.

Теперь Барбара. Она уже явно хотела больше, чем мать. И она добилась своего. Но ценой этому стала ее постоянная внутренняя напряженность, настороженность. Джой чувствовала, что Барбара всегда начеку, все время боится, что ее достижения кто-то уничтожит, поэтому за ними надо следить каждую секунду, бесконечно оберегая их.

А сама Джой? Кто она такая? Этот год она целиком посвятила самой себе. Каждую минуту, час, день Джой мучительно раздумывала, анализируя свое поведение, свой характер. Они так и жили втроем: Дик, Иви и она. Пытаясь найти смысл жизни, они то становились вегетарианцами, то, наоборот, переходили только на животную пищу, то следовали древним медицинским указаниям, то новейшим достижениям науки. Они встречались с гуру и астрологами, психиатрами и хиромантами, графологами и гипнотизерами, сексологами и сексопатологами. И все безрезультатно. Джой так и не нашла ответ. А вопрос так и остался открытым.

– Я сама себе не нравлюсь, – сказала Джой. Она испытывала неловкость, находясь в той квартире, где они раньше жили вместе. – Я ненавижу себя. Мои родители испортили меня, но я сама позволила им это сделать, так что мне некого винить. Я все сильнее и злее обижала мать, потому что ее ранимость и привязчивость считала слабостью и безволием. Я восхищалась отцом, перепутав равнодушие с силой характера. Я не хотела походить на мать, а стремилась быть такой, как отец. К сожалению, я этого добилась.

Тэрри кивнул. Они пили мятный чай, а лучи заходящего солнца спокойным ровным светом озаряли комнату.

– Но я не хочу больше быть такой же, как он, – сказала Джой. – Я ужасно хочу измениться.

Тэрри опять кивнул.

– Тэрри?

– Что?

Джой немного помолчала, прежде чем спросить его:

– Я боюсь, что одна не смогу, у меня не получится. Может быть, ты поможешь мне?

Богатая и красивая

1

Джей Джей Балериэн была истинным художником в душе, лучшим ее творением была она сама. Живи она в восемнадцатом веке — быть ей блистательной куртизанкой, фавориткой короля, женщиной, которую обожают или ненавидят с одинаковой страстью, женщиной, чья власть над умами и сердцами мужчин беспредельна.

В 1976 году она нашла для себя сходный вариант жизненного пути, соответствующий реалиям двадцатого века, — подцепила на крючок Александра Рэймонта, одного из богатейших людей планеты.

Бекуи — очаровательный островок в Карибском море, особо ценимый знатоками, рай для яхтсменов, укромное убежище для миллионеров. Расположенный на востоке Карибского бассейна, он замыкает цепочку небольших островов, называемых Гренадинами. Почти всегда спокойные воды и ласковые ветры позволяют яхтам безмятежно скользить по голубой поверхности моря. Многие считают, что Карибы — филиал небесного рая на земле, хотя это, конечно, совсем не так. Уютная гавань Бекуи словно создана для красочной рекламной открытки — все в ней миниатюрно, все сверкает, переливаясь всеми цветами радуги. Сюда устремляется бесчисленное множество судов — классические парусные яхты, «феррари», предназначенные для океанских гонок, простые девяти- и двенадцатиметровые лодки, грациозные «хиклеи», комфортабельные «морганы» и плавающие дворцы под панамским флагом, построенные на японских верфях для норвежских корабельных магнатов.

Здесь их владельцы запасаются провизией и вкушают свою порцию наслаждений. Бекуи, или по-другому Бекви, была любимой стоянкой Джей Джей на пути от Сент-Винсента до Гренады — порт достаточно удаленный от центров цивилизации, но полный жизни и возможностей завязать интересные знакомства, послушать свежие сплетни и непринужденно поболтать о том о сем…

Остров утопал в зелени и благоухал цветами. Ни одно облако или волна, несущие химическую отраву, не коснулись его. Здесь не садились реактивные самолеты. Здесь всегда светило солнце, ветерок навевал прохладу, и всегда можно было найти место для уединения.

С южной стороны острова простирался двухмильный песчаный пляж, куда можно было попасть только морским путем. Никакие автомобильные дороги туда не вели. Серебристый песок, голубое море, пальмы, дарующие тень, зеленые холмы Бекуи — все это создавало сказочный пейзаж.

И поэтому Александр Рэймонт купил эту территорию, называемую Гранд Ансе. Он планировал создать здесь курорт: соединить в одно целое роскошь и комфорт цивилизации с роскошью природы. Составляя этот проект, он был, как обычно, щедр, но осмотрителен, что всегда приносило ему успех.

«Ты никогда не можешь пройти мимо чего-нибудь… Особенно, если это нечто прекрасное. Тебе обязательно нужно приложить к этому руку», — сказал бы ему его сын Сергей.

Впервые Александр увидел Джей Джей с борта своего мощного катера французской постройки, на котором возвращался после осмотра Гранд Ансе вместе с архитектором Питером Камероном, специалистом по строительству в тропиках. Ему Рэймонт поручил осуществить свой проект. Джей Джей, одетая лишь в нижнюю половину черного бикини, загорала на палубе «Бель Эр», огромной двухмачтовой яхты, бросившей якорь на рейде гавани Бекуи. Его поразило в ее фигуре сочетание стройности и силы. Красивые мышцы ее тела выделялись как у атлета. Ее груди были такие плоские и так загорели, что соски едва просматривались. Голова была слишком велика для ее фигуры, но эта несоразмерность придавала ей некое особое очарование. Так часто какое-либо несовершенство, нарушающее гармонию, делает внешность человека более впечатляющей и выигрывает соревнование с декоративно правильной красотой. Она только что расчесала большим гребнем мокрые после купания волосы. Ее глаза, которые напомнили Александру громадные изумруды из Колумбии, выделялись на ее лице, отвлекая внимание от необычно крупного рта. Почти голая, без всякого макияжа, она была ослепительна и поражала воображение. Заслышав шум мотора, она подняла голову и помахала рукой. «Бель Эр» слегка закачалась на волнах, поднятых катером. Питер провел на Бекуи всю зиму, и Джей Джей виделась с ним всякий раз, когда «Бель Эр» швартовалась в гавани, и слушала его рассказы об удивительном и совершенном во всех отношениях человеке, который предложил ему работу, о его эгоцентризме, о том, что он является настоящим супермиллиардером. Джей Джей догадалась, что человек, стоящий рядом с Питером, и есть тот самый Александр Рэймонт. Она представляла его себе гораздо старше.

Александр и Питер, склонившись друг к другу, переговаривались сквозь шум двухсотвосьмидесятисильного двигателя, который гнал катер вперед. Они говорили о Джей Джей. Александр интересовался, кто она.

Джей Джей была из тех юных красавиц, которых притягивают к себе большие деньги с такой же силой и неотвратимостью, с какой луна тянет за собой океанский прилив.

Никому не ведомо, как они попали в этот мир богатства, откуда они родом. Вы увидите их входящими и выходящими через зеркальные двери отеля «Де Пари» в Монте-Карло, «Кор-виджил-клаб» в Сент-Морице, на греческих островах, закрытых для обычных туристов, за игорными столами в «частных салонах» на юге Франции, среди привилегированных зрителей гонок «Формулы-1», на балах у Ферье. Они — постоянные спутницы богатых людей, их компаньоны, доверенные лица и любовницы, а иногда их жены или бывшие жены. Купить истинно красивую женщину — это привилегия больших денег, но Джей Джей оценивала себя очень дорого. Быть собственностью богача — ей этого было недостаточно. Она твердо знала, что рождена, чтобы стать обладательницей Империи.

Что-нибудь одно в жизни никогда не устраивало Джей Джей. В детстве у нее были две любимые куклы, два любимых дядюшки, два любимых сорта мороженого. Дядюшки соревновались друг с другом, как больше ублажить маленькую племянницу, а родители, умиленные нерешительностью ребенка в выборе между земляничным и шоколадным лакомством, покупали ей и то, и другое.

С ранних лет Джей Джей поняла, что ее ненасытная жажда удовольствий и экстравагантность желаний есть ее особый талант. Этот дар — и, конечно, в придачу ее неординарная красота — ставит ее выше окружающих. Ей никогда не приходило в голову, что она может не получить того, что захотела.

Так она и жила, имея всего по паре. В день, когда Александр Рэймонт увидел и захотел ее, Джей Джей путешествовала с двумя любовниками. Один был поэтом, другой — пиратом. После разорванной помолвки и последовавшим затем любовным увлечением с грустным финалом Джей Джей на рассвете в баре «Нью Джимми» в Монте-Карло увидела Йена Маккензи. Джей Джей была в компании молодых красивых людей, для которых главной страстью и главным занятием в жизни были поклонение молодости и красоте. Маккензи был один. Он, нарушая традиции ночного клуба такого уровня, где пили всегда только шампанское, потягивал пиво.

Йен пригласил Джей Джей, самую красивую девушку из тех, кто был в клубе, танцевать и под грохот «диско» поведал ей, что он поэт. Поэт, которого печатают. Он также сообщил, что путешествует на собственной яхте, купленной им у отставного американского генерала. Беднягу недавно хватил удар, и яхта уже больше ему не понадобится. «Бель Эр» — красавица, построенная из тикового дерева в двадцатые годы для одного воротилы с Уолл-стрит, который выпрыгнул из окна «Плаза-отеля» в субботу после «черной пятницы» на нью-йоркской бирже, была на редкость элегантнымсудном, отполированным до ослепительного блеска. Салон был отделан красным деревом, а в ванных комнатах сверкал итальянский мрамор. На борту размещалось восемь кают; экипаж состоял из шести человек. Йен арендовал для своей яхты стоянку в Монте-Карло на все лето. До черноты загоревший, голубоглазый, со светлой бородой, Йен казался Джей Джей похожим на древнего викинга. Он обладал самой замечательной яхтой на свете, а после того как они в первый раз позанимались любовью, он заявил Джей Джей: «А теперь я обладаю и самой замечательной женщиной!»

«Мною никто не может обладать!» — подумала на это Джей Джей, но вслух не сказала ничего. Если Йену приятно тешить себя подобными иллюзиями — это его дело, Джей Джей не будет лишать его такой невинной радости. Доставлять другим удовольствие всегда доставляло удовольствие ей самой. Йен бредил личной свободой. Он признался, что в глубине души является гедонистом, и долгое время мучился от мысли, что жизнь поймает его в ловушку и сломает его натуру. В достаточно зрелом возрасте, когда ему было уже тридцать один, он произвел в собственном мирке революционный переворот, бросил жену, ребенка и теплое место в отцовской юридической фирме в Торонто, продал все, на что мог наложить руку, купил «Бель Эр» и с тех пор ведет такой образ жизни, о котором всегда мечтал.

Он решил провести лето в Средиземном море, зиму — на Карибах, никогда больше не облачаться в костюм с галстуком и никогда не делать того, чего не хочется. Деньги у него были, а для чего еще нужны деньги, как не для того, чтобы их тратить и быть абсолютно свободным.

Семья делала слабые попытки остановить его. Жена с упрямым мазохизмом, иногда свойственным женщинам, которых безжалостно отвергли, умоляла его вернуться на любых условиях. Пусть живет как хочет. Только бы он был рядом. Отец же, втайне слегка завидуя сыну, высказывал мнение, что все со временем образуется и Йен сам вернется собирать осколки разбитого вдребезги прошлого.

Характеры Джей Джей и Йена имели лишь внешнее сходство. Страстный порыв Йена был только игрой. Джей Джей жила своими страстями. Йен был предусмотрителен, Джей Джей безрассудна и отважна. Йен оставлял себе право выбора пути к отступлению. Джей Джей сжигала за собой все мосты. Она хотела быть женщиной без прошлого, без возраста, жить вне времени, только настоящим, ничего не рассчитывая наперед.

— Нет, ты не можешь этого сделать, — сказала Мэгги Блейс несколькими месяцами раньше, весной этого же года. Джей Джей была обручена с сыном Мэгги, и свадьба должна была состояться через неделю. — Все уже спланировано, — заявила она так, как будто этот аргумент мог подействовать на Джей Джей.

Джей Джей к тому времени исполнилось уже двадцать лет, и на левой руке у нее сверкало обручальное кольцо с бриллиантом в восемь каратов. Она и Мэгги стояли в холле дома Блейсов в Гросс Пойнт, и свадебные подарки, разложенные по категориям — серебро, хрусталь, постельное белье, — занимали весь громадный стол, специально выставленный в холл для этой цели. Джей Джей выходила замуж за Сэма Блейса Третьего, свадьба должна была состояться в ближайший уик-энд, а до этого в течение полугода Мэгги разрабатывала сценарий этого грандиозного бракосочетания. Были приглашены три сотни гостей, заказаны тенты, два оркестра, скрипичный ансамбль и популярная рок-группа. Со всеми крупными поставщиками цветов в Большом Треугольнике, образованном Чикаго, Детройтом и Питтсбургом, были заключены договора, меню ужина обеспечивал специалист из Нью-Йорка, свадебное платье для невесты готовили в Париже, специально арендованные самолеты должны были доставлять гостей из Сан-Франциско, Хьюстона и Бостона…

— Ты не сделаешь этого!

— Сэм Третий не будет счастлив со мной, — сказала Джей Джей.

Она познакомилась с Сэмом Третьим прошлой зимой в Джорджтауне, где жила с матерью. Сэм заканчивал там же юридический колледж.

Мать Джей Джей, чье практичное, расчетливое отношение к жизни резко контрастировало с ее пылкой, почти цыганской внешностью, была потрясена. «Сэм Блейс — это воплощенная надежность, устойчивость, стабильность», — повторяла она, видимо, вспоминая своего «неустойчивого» мужа, который, потеряв очередное, с таким трудом нажитое состояние, бросил ее с дочерью, отбыв в неизвестном направлении. «Он богат и станет еще богаче…» — добавляла мать Джей Джей.

— Все кончится разводом, — заявила Джей Джей в тот день в Гросс Пойнте.

Джей Джей всегда хотела доставлять удовольствие окружающим. Ей хотелось сделать приятное и собственной матери. Поэтому она согласилась на помолвку. Но ее представление о себе всегда было выше того, что предлагала окружающая действительность. Видимо, она получила эти взгляды в наследство от отца, который явно переоценивал себя и постоянно терпел фиаско. Но своей дочери он сумел внушить, что она предназначена для самой высокой цели и правила, условности и ценности этого общества не для нее.

Встретив Престона Каннингхэма, она решила, что нашла человека ей равного, готового пойти ради нее на любой риск. Ирония судьбы заключалась в том, что она познакомилась с ним на предсвадебном балу в местном клубе в Гросс Пойнте. В то время как Джей Джей и Мэгги разговаривали в вестибюле, шофер Престона ходил мимо них взад-вперед, спускался и поднимался по лестнице, вынося из дома вещи Джей Джей.

— Три сотни приглашенных! — продолжала Мэгги. — Что я им скажу?

— Все готово, мисс Валериэн, — вмешался шофер. — Я жду вас в машине.

— Что ж, прощайте, — сказала Джей Джей, сняла с пальца кольцо и отдала его Мэгги. — Я сожалею, но так будет лучше. Я в этом уверена.

— «Сожалею», — язвительно повторила Мэгги Блейс. Самообладание вот-вот готово было покинуть ее. Самообладание, испытанное двадцатью шестью годами супружеской жизни с Сэмом Вторым, чьи фабрики снабжали детройтскую автомобильную промышленность карбюраторами и поршнями. Мэгги Блейс прошла через многое — торжественные обеды в Вашингтоне, чаепития в Букингемском дворце, аудиенцию у папы римского, жестокие схватки Сэма Второго с налоговой службой, когда ему грозила тюрьма, двухлетнее пребывание в Гватемале, где Сэм Второй был послом, скандальный роман с лучшим другом Сэма Второго. И никогда ни один мускул не дрогнул на ее лице, никакое смятение не отразилось на нем, не шелохнулся ни один волосок в аккуратно уложенной прическе, не пошевелилась ни одна жемчужина в ожерелье, обрамляющем великолепную шею, так искусно омоложенную стараниями пластического хирурга из Рио.

— Телеграммы! — наконец произнесла она. — Я пошлю телеграммы. И не дам никаких объяснений.

Джей Джей могла теперь спокойно удалиться, так как Мэгги пришла к выводу, что разорванная помолвка может быть действительно лучше, чем развод.

Блейсы были рьяными католиками, и друзья должны понять мотивы такого решения.

Только когда Джей Джей расположилась на заднем сиденье просторного «крайслера», принадлежащего Престону Каннингхэму, ее озарила мысль, что в том шумном скандале, разразившемся прошлым вечером, в потоке слов, произнесенных Мэгги и Сэмом Вторым, когда уговоры сменялись угрозами, совсем не упоминался ее жених, никто не вспомнил про Сэма Третьего. Никому не приходило в голову поинтересоваться, что он думает и что он чувствует в данный момент. Он даже отсутствовал при этом событии, выполняя в Вашингтоне важное поручение своего отца. Бедный Сэм Третий!

Престон ожидал появления Джей Джей у себя в президентском люксе чикагского отеля «Амбассадор». В Чикаго его привели профессиональные заботы. Он взял на себя защиту известного биржевика, обвиняемого в убийстве. Этот уважаемый и состоятельный гражданин зарезал свою жену и ее партнершу по лесбийской любви, известную в высшем свете модельершу, в спальне собственного пентхауза[1], откуда открывался такой замечательный вид на озеро Мичиган. Подобные дела, где фигурировали большие деньги, известные имена, роскошные апартаменты, залитые кровью, секс и насилие, создали Престону Каннингхэму репутацию самого знаменитого в стране судебного адвоката. Трудно сказать, что шокировало или будоражило публику более: супруга Престона, которая являлась и его деловым партнером и занимала вторую спальню в президентском люксе в «Амбассадоре», или сам Престон Каннингхэм, чей отец был белым, а мать чернокожей.

Престон Каннингхэм и Сэм Третий были полной противоположностью друг другу. В воображении Джей Джей они как бы раскачивали ее на качелях, причем каждый это делал по-своему.

С людьми, подобными Сэму Третьему, Джей Джей чувствовала себя в безопасности и в то же время под контролем. Но она быстро покидала их, потому что они наводили на нее скуку. В обществе мужчин типа Каннингхэма Джей Джей ощущала волнение и прилив жизненных сил, но, в конце концов, ее начинала пугать степень зависимости от таких личностей, от их умения околдовать, поработить ее волю, заставить ее восхищаться ими. Она сама жаждала этого, но боялась полностью потерять себя.

Точно так же, как Джей Джей бросила Сэма Третьего, так и Престон должен был бросить Джей Джей, преподав ей урок весьма болезненный. Джей Джей вспомнила, как безжалостно бросил их с матерью отец, и она подумала: а не стоит ли поменять свои взгляды на жизнь и на людей? Она пообещала самой себе никогда больше не связывать свою судьбу с яркой личностью. И нарушила свое обещание, встретив Александра Рэймонта.

Спустя десять дней после того как Престон провел успешную защиту биржевика-убийцы, он отправился в Париж на встречу с юристами из европейских стран. Чуть заметно вскинув от удивления брови, портье отеля «Плаза Атене» встретил несколько необычную компанию. Престон, его жена Делиа и Джей Джей поселились в одном номере.

Именно Престон был тем человеком, который ввел Джей Джей в особый космополитический мир истинно больших денег.

Он брал ее на приемы в закрытые для обычных людей рестораны на острове Сан-Луи, где лакеи в белых перчатках подавали сырую рыбу дамам, увешанным сапфирами величиной с грецкий орех. Он привел ее на грандиозный прием в ресторан «У Максима», где баронесса в бледно-зеленом наряде от Диора представляла ее утонченным и выдающимся личностям, которые целовали ей руку, и дамам, которые рассыпались в комплиментах ее внешности.

Джей Джей была уверена, что жена Престона дрожит от мысли, что может потерять его. Будучи грозной и значительной персоной в юриспруденции, она была на редкость незначительной личностью в жизни. Рост ее едва достигал пяти футов, и весила она фунтов девяносто пять, не более. Она носила большие, чуть ли не мотоциклетные, затемненные очки, которые вечно сползали на нос, не употребляла косметику, отчего кожа ее, и так смуглая, казалась еще чернее, одевалась в темную невыразительную одежду, обязательно на размер больше и висевшую на ней мешком.

Две женщины, делящие один гостиничный номер с мужчиной, который обращался с ними одинаково мягко, сердечно, представляли группу весьма странную. Престон не пытался спровоцировать их на сексуальное соревнование за него и умело держал на расстоянии, не допуская в свой внутренний мир.

Утром того дня, когда они собирались покинуть Париж, Престон сообщил Джей Джей, что они должны расстаться.

— Мне было очень приятно с тобой, но все в жизни имеет конец. — Он был краток, говорил сухо и безапелляционно.

— Нет! — воскликнула Джей Джей. Она не могла поверить услышанному. Все в Париже восхищались ею. Все обожали и желали ее.

— У меня есть другая женщина, — произнес Престон.

Что за другая женщина?! Не может этого быть! В присутствии Джей Джей все другие женщины увядали на глазах.

— Эта женщина существует… — спокойно продолжал Престон, — с этим тебе надо смириться…

— Кто же? Кто? — допытывалась Джей Джей. Где он мог повстречать другую женщину? Как он мог сблизиться с ней? Ведь он и Джей Джей были все время вместе, не отходили друг от друга ни на шаг.

— Кто она?

— Делия, — сказал Престон и протянул Джей Джей обратный билет в Штаты и десять стодолларовых банкнот. Билет был действителен на год, и она могла им воспользоваться в любое время. Она могла получить за него деньги. Выбор был за ней.

Престон и Делия покинули апартаменты — он с элегантным атташе-кейсом из крокодиловой кожи в руке, она — с разбухшим от деловых бумаг адвокатским портфелем. Престон предпочел свою жену Делию красавице Джей Джей.

Джей Джей убедилась в реальности происходящего, когда служащий отеля появился в номере, чтобы забрать чемоданы. Четыре из них принадлежали Престону, один — Делии.

Делия вошла вслед за служащим. Джей Джей подумала, что она забыла что-нибудь, но Делия молча подождала, пока весь багаж был вынесен к лифту, и только после этого заговорила:

— У Престона всегда так… После большого и трудного процесса ему необходимо любовное увлечение на некоторое время.

— Так это не в первый раз? — удивилась Джей Джей. Еще несколько минут назад она была на седьмом небе от счастья и думала, что он испытывает те же чувства.

— Потом это опять повторится, — холодно сообщила Делия. На этом разговор закончился.

Джей Джей только что была на самой вершине, выше всех окружающих, ощущая свою исключительность. Делия столкнула ее с вершины и вернула в обыденность. За это она ненавидела Делию. Она испугалась, что чувство собственной исключительности никогда не возвратится к ней.

Три дня Джей Джей не выходила из номера. Она заказывала по телефону черную икру, филе омаров, трюфели, мечтая разделить всю эту роскошную трапезу с Престоном. Ей казалось, что вот-вот раздастся его телефонный звонок или он сам появится в дверях. Джей Джей сочинила несколько вариантов их будущего диалога. В них присутствовало все — горькие упреки, легкая печаль по поводу случившегося или неприступно ироническая интонация. Но все должно было кончиться полным примирением и страстными объятиями.

Но он не позвонил и не материализовался из воздуха в дверях гостиничного номера, и Джей Джей наконец смирилась с ударом, нанесенным ее самолюбию. Здесь, в апартаментах «Плаза Атене», она решила, что больше никогда не станет той, которая любит, желает любви, нуждается в ответном чувстве. Она будет только позволять любить и желать себя. И всегда будет уходить первой.

Когда один бразильский плейбой предложил ей поездку в Монте-Карло, где собирался поиграть в триктрак на очередном турнире, Джей Джей обратила свой билет в деньги и приняла приглашение.

Однажды, несколько месяцев спустя, когда Питер Камерон навестил ее на «Бель Эр», Джей Джей уже была готова сматывать удочки. Жизнь на яхте была беззаботна, роскошна и красочна, но Джей Джей чувствовала, что медленно погибает от тоски.

Йен любил ее, боготворил, обожал и говорил ей об этом постоянно. Но в программу, составленную ею для себя в апартаментах «Плаза Атене», она включила еще один пункт — нельзя долго терпеть мужчину, который преклоняется перед тобой. Это расслабляет. Теряется вкус к жизни. Надо бросать его, чтобы спасти свою неповторимую личность.

Присутствие второго любовника несколько оживляло монотонность существования, но фантазии на эту тему были гораздо более возбуждающие, чем живая реальность. Джей Джей разочаровалась, узнав, что брачная жизнь втроем так же по-домашнему размеренна, как и обычное замужество. Когда Питер спросил, будет ли Джей Джей в Франгипани сегодня вечером, он ясно дал понять, что интересуется этим по поручению Рэймонта.

Джей Джей ответила утвердительно. Она собирается быть там. Позже, одеваясь к вечеру, она поделилась со своим преданным слугой Данте своими мыслями,

— Это трудно понять… Он владеет двадцатью отелями. У него тысячи служащих и миллиарды долларов… И он ищет кого-то, чтобы в завуалированной форме передать мне приглашение…

— А я его понимаю, — сказал Данте, проглаживая белое платье из индийского хлопка, которое Джей Джей собиралась надеть. — Чем они богаче, чем больше у них власти над людьми, тем неприятнее для них получить отказ.

Это было очень точное наблюдение. Джей Джей даже удивилась, как Данте додумался до этого. Данте Масчерони родился в Пьемонте, в семье весьма сомнительных аристократов, которые периодически то богатели, то разорялись вчистую. На яхте он пребывал в качестве личного слуги Джей Джей и являлся ее зеркальным отображением.

У них обоих были янтарного цвета волосы, смуглая кожа и зеленые глаза. Оба весили одинаково — сто восемьдесят фунтов, размер талии имели тот же — двадцать два дюйма, размер обуви семь с половиной и одежды — шестой.

Познакомились они в начале лета в Сен-Тропезе. Джей Джей в одиночестве пила утренний кофе на площадке перед отелем, когда Данте, одетый лишь в джинсы в обтяжку из материи под леопардовую кожу с дешевыми часами на руке, буквально вылетел пулей из серебристого «мерседеса», который тут же умчался прочь. Сделав пару шагов, молодой человек споткнулся и буквально упал на стол, за которым сидела Джей Джей, расплескав ее кофе. Он рассыпался в извинениях, а кончил тем, что принял ее приглашение составить ей компанию.

Он стал ее постоянным спутником, ее исповедником и, наконец, предложил свои услуги в качестве служанки. Он мог наблюдать работу слуг и горничных, которых его мать держала в доме во время «состоятельных периодов» жизни их семьи.

Данте знал, как употреблять, например, французский толченый мел, вместо того чтобы отдавать дорогую одежду в химчистку. Он знал температуру, при которой надо гладить шелк, как простой костью протирать кожаные вещи и разглаживать складки и заломы на ткани до полного их исчезновения. Джей Джей никогда не заговаривала с ним о том, что видела на его теле в первое утро их знакомства в Сен-Тропезе. Свежие шрамы и следы ожогов покрывали весь его торс — и грудь, и живот, и спину. Он был благодарен ей за это. Постепенно его преданность дошла до такой степени, что он стал отождествлять себя с нею. Он жил ее жизнью, ее чувствами, ее желаниями. В его представлении Джей Джей Валериэн стояла выше всех женщин на земле, вообще выше всех. Не существовало человека, который был бы достаточно хорош для нее! И Александр Рэймонт не составлял исключения.

Когда Питер Камерон сообщил Александру именно то, что он хотел услышать — он увидится с нею сегодня вечером, — Александр был разочарован. Какая-то часть его сознания жаждала любовного увлечения, необузданного, страстного, почти безумного. Каждая встреча с красивой незнакомой женщиной вызывала в нем желание бороться за нее, идти навстречу опасности, быть достойным трудной победы. Но победы доставались обычно очень легко. Вот и сейчас уже не раз испытанное чувство разочарования от легкости предстоящей победы больно кольнуло его. Она такая же, как все. Девочка на одну минуту, на одну ночь, ну, может быть, на неделю, готовая на все, что предложит ей Александр Рэймонт.

Он подумал, что, вероятно, вообще не стоит играть в любовь. Достаточно побыть с ней недолго, оплатить ее счет за напитки и отправить обратно на «Бель Эр».


2

Как и Аристотель Онассис, Александр Рэймонт придерживался мнения, что человек, который считает, сколько у него денег, отнюдь не богатый человек. Себя же Рэймонт полагал человеком богатым.

Он не был нуворишем, он не выбивался в богатеи из нищеты. Его отец был потомком французских гугенотов. Он был невропатологом в округе Бакс и одновременно весьма успешно занимался куплей-продажей недвижимости. Предки матери были выходцами из России, и она не скрывала своего крестьянского происхождения. Александр провел год в медицинской школе в городе Колумбия, но идеосинкразия к болезням и смертям заставила его отказаться от того, чтобы следовать по стопам отца. Среди прочих владений отца был небольшой отель в Ламбертвилле. Он стоял там со времен американской революции. Однажды летом Александр подрабатывал там в качестве посыльного. Именно тогда он утратил невинность с одной девицей из университета Пенн Стейт, подрабатывавшей в качестве официантки в той же гостинице. Именно тогда он обнаружил в себе страсть к тому, что впоследствии и сделало его богатым. Он терпеть не мог болезни и смерть, и поэтому его главным врагом было время, а в гостинице жизнь била ключом двадцать четыре часа в сутки, и там время попросту не существовало.

Тем же летом он бросил медицинскую школу, занял у отца денег и купил хиреющий отель на Кондадо Бич. За два года он превратил его в образцовый отель, приносящий немалый доход. И тут же продал его за два миллиона долларов наличными и пять миллионов долларов в виде закладной за землю одной корпорации из Канзаса, которая планировала расширять бизнес на побережье. Для Александра было совершенно естественно повернуться спиной к тому, что увлекало его в течение двух лет, и больше никогда даже не думать об этом. У него был талант отрезать себя от прошлого, и он совершенно не был подвержен ностальгии.

В последующие годы Александр составил большое состояние, он был владельцем пяти самостоятельных компаний. «Рэймонт Розортс» владела отелями в Марбелле, в Каннах, в Палм Бич, в Монтего Бэй и на Мауи. «Рэймонт отеле» владела высотными отелями в Милане, Риме, Женеве, Мадриде, Кито, Франкфурте, Брюсселе, в Далласе и в Атланте. «Рэймонт менеджмент» управляла отелями в Северной и Южной Америке, в Европе и на Ближнем Востоке, за что владельцы этих отелей отчисляли компании пять процентов общей выручки и десять процентов чистого дохода. «Рэймонт дивелопментс», с ее собственными инженерами, строительными рабочими и финансистами, занималась приобретением, строительством и совершенствованием отелей и прочей недвижимости. «Рэймонт трэвел» владела и управляла туристическими бюро в крупнейших городах Америки, Канады и Европы. Кроме этого, одно время Александр Рэймонт владел контрольным пакетом акций корпорации «Пан Америкэн Уорлд Эйрлайнс». Его состояние, которое никто не смог бы сосчитать, было достаточным по масштабам и влиянию, чтобы победить время. Деньги для Рэймонта были ключом к бессмертию.

Никто не знал, насколько богат Александр Рэймонт, и никто, кроме людей, знавших его лично, не ведал, как он выглядит. Его фотографии никогда не публиковались, да они и не существовали. По условиям страховки — в 1969 году он был застрахован на один миллиард долларов — фотографировать его было запрещено, и все фотографии и негативы были уничтожены. О его щедрости ходили легенды, и кто-то назвал его Зигмундом Фрейдом за его психологически точно рассчитанное умение благодарить за оказанные ему услуги. Один из близких друзей Рэймонта с восхищением говорил, что Александр обучил его, как использовать вознаграждения, и даже чаевые, как награду за услуги, как оружие, как обещание еще большего, а в случае необходимости как наказание.

Поговаривали, что однажды он уничтожил экономику одной из стран в бассейне Карибского моря. Разгневанный бесконечной жадностью премьер-министра этой живописной, но нищей страны, который присвоил ковры, предназначенные для строящегося отеля, и который, несмотря на неоднократные предупреждения Рэймонта, продолжал брать взятки в виде процентов за каждую заключенную сделку, связанную с развитием туристической индустрии, могущей принести стране миллионные прибыли, Александр отозвал всех своих специалистов с острова, забрав с собой все планы и чертежи, связанные со строительством. А правительству страны остался долг Международному валютному фонду в семьдесят пять миллионов долларов, выплатить который оно вряд ли когда-нибудь сможет.

Только две вещи на свете пугали Рэймонта — возраст и смерть. Никто не знал, сколько ему лет. Он и сам не хотел этого знать. Он уничтожил или поменял документы, где стояла дата его рождения. В каждом из его свидетельств о браке, а женился он трижды, были проставлены три разных года его рождения. Противоречивые сведения на этот счет были и в отделе паспортной репарации Государственного департамента. Он никогда не носил часов. Совещания начинались тогда, когда он появлялся, и заканчивались, когда он уходил. Он терпеть не мог уик-эндов, праздников и временных поясов и считал их как бы не существующими. Он с удовольствием выворачивал наизнанку сезоны: катался в августе на лыжах в Новой Зеландии и купался на Сейшельских островах в январе. Он считал, что управляет ходом времени и смертью, отрицая их. Он даже не поехал на похороны отца. Вместо этого на той же неделе, используя деньги как оружие против смерти, он заключил выгодную сделку по застройке двухсот пятидесяти акров тихоокеанского побережья в Байе, штат Калифорния.

Когда Джей Джей вошла в бар «Франгипани», сопровождаемая с одной стороны Энсоном, темноволосым, выглядящим как отчаянный пират, а с другой — белокурым Йеном, излучающим бодрость и силу, Александр Рэймонт тут же забыл, что он был разочарован и безразличен, забыл, что он просто хотел позабавиться в компании Джей Джей. Его желание обладать женщиной ли, местом для строительства отеля, автомобилем, произведением искусства или иной собственностью определяло все его поступки.

Он знал, когда следует ждать, и он знал, когда надо начинать действовать. Поначалу он ждал и наблюдал, находясь вроде бы и вместе с толпой, но не будучи ее частью. Набор типажей, собравшихся в этот вечер в «Франгипани», был для этого бара в общем-то обычным. Там была загорелая женщина, руки которой были украшены браслетами с бриллиантами. Ее сопровождал совсем молодой человек, услужливо подносивший зажигалку к ее сигаретам, как только она вынимала очередную из пачки. В углу устроилась парочка гомосексуалистов, которые прочитали о Бекуи в журнале для «голубых». Были там наследница «кофейного состояния» из Колумбии, сопровождаемая десятилетней племянницей; и сильно пьющий политический обозреватель из «Вашингтон пост», который между пятым и шестым стаканами рома провозгласил во всеуслышание, что женщины — его нынешняя жена, его бывшая жена и его любовница — рушат его жизнь.

В баре, как это всегда бывает в таких заведениях, разговоры и смех то становились громкими, то затихали. Джей Джей ловила на себе взгляды Александра, чувствовала, что он изучает ее. Она была оживленной, смеялась, улыбалась, но много не говорила, держа в то же время свой рот полуоткрытым. Она чувствовала, что ею восхищаются и ее желают, и она наслаждалась своей властью. Она тоже знала, когда следует ждать, а когда следует перейти к действиям.

Перед самой полночью, когда посетители уже начинали расходиться, Александр покинул бар. Он прошел через освещенную площадку и исчез в темной, теплой вест-индской ночи. Джей Джей испытала такое паническое состояние, что сама удивилась этому. Она так была уверена, что он проявляет к ней интерес! Может быть, она что-то сделала или сказала не так? Неужели ее инстинкт не сработал? Или ее притягательность утратила свою силу?

И вдруг Александр Рэймонт возник за спинкой ее стула. Он стоял так близко, что она чувствовала тепло его тела и ощущала запах его кожи. От него исходил чистый, здоровый запах, к которому не примешивалась никакая парфюмерия. Она взглянула на него, в его ярко-голубые глаза. Она ожидала увидеть в них желание, но, к своему удивлению, увидела в них нежность. Вот уж никак она не могла предположить в нем такое чувство…

Не говоря ни слова, Александр положил сжатую в кулак руку на ее руку. Она невольно раскрыла ладонь, и из его руки посыпались маленькие блестящие камешки. Он процитировал Чарлза Макартура:

— «Я хотел бы, чтобы это были изумруды…»

Джей Джей сжала в руке камешки. Они были пропитаны теплом его руки, и это тепло разлилось по всему ее телу. Как будто она прикасалась к нему…

— Я должна идти, — сказала она. Она не могла понять, почему он так долго не подходил к ней, и ей захотелось заставить его поплатиться за это. Йен и Энсон нетерпеливо ждали ее у края освещенной площадки, там, где начинался белый песок пляжа.

— Я не знаю, как вас зовут, — сказал Рэймонт. Он говорил медленно, словно у них впереди была целая ночь.

— А вас зовут Александр, — сказала Джей Джей, — Александр Рэймонт.

— Джей Джей, мы ждем тебя! — крикнул Йен.

— Джей Джей… — повторил Александр. — Это какая-то аббревиатура?

— Джей Джей! — нетерпеливым тоном человека, привыкшего, чтобы ему повиновались, позвал ее Энсон. А ей хотелось и уйти, и остаться.

— Мою матушку зовут Жаклин, а отца — Джеймс. Я ношу оба этих имени как символ их любви. Они думали, что это будет продолжаться вечно, — ответила Джей Джей.

— Поленчуете со мной завтра? Или пообедаем?

— Джей Джей! — совсем уже сердито прокричал Йен. На сей раз, она встала со стула. Оказалось, что она была почти одного роста с Александром.

— Изумруды — это прекрасно, — сказала она. — Я могу их оставить у себя?

Он кивнул, и она быстро пошла к своим приятелям, чтобы не дать Александру возможность заговорить снова. И Джей Джей со своими провожатыми скрылась из виду в черной вест-индской ночи. Причал для лодок был совсем близко от бара, и в тишине были хорошо слышны их голоса, а потом всплеск воды под веслами, когда они направились к «Бель Эр». Александр стоял до тех пор, пока не наступила полная тишина.

К этому времени бар совсем опустел. Александр пересек площадку и поднялся по довольно крутому склону холма к дому, в котором он остановился. Дом был построен в вест-индском стиле: высокие потолки, большие окна с деревянными решетками и без стекол, широкая терраса по всему фасаду. В комнатах стояли плетеные кресла и столы, на полу из терракотовых плиток были разбросаны ковры ручной работы. В спальне с потолка, покрывая всю кровать, свисала противомоскитная сетка. Он разделся донага, вышел на веранду и посмотрел в сторону гавани. Было совсем темно. На «Бель Эр» не было ни единого огонька. В небе блистали яркие созвездия, отражаясь в черной прохладной ночной воде. Ему хотелось, чтобы Джей Джей была сейчас с ним. Но он не решился попросить ее об этом. Он не хотел, чтобы она думала, что он одинок.


3

— Куда делась «Бель Эр»? — спросил Александр, пытаясь не выдать внезапно возникшее паническое чувство.

— Ушла в Сент-Винсент, — ответил Питер Камерон.

Питеру хотелось узнать, что произошло вчера вечером, но он не задал такого вопроса. Он видел, как Александр высыпал камешки в ладонь Джей Джей. Зрелище было настолько недвусмысленным, что Питер, этот пуританского склада житель Бермудских островов, куда когда-то приехали из Англии его предки, смутился и отвернулся. Он подвел яхту «Рива» к самому причалу и ожидал, когда Александр взойдет по трапу.

— Подожди-ка минутку, — сказал Рэймонт и направился в служебное помещение «Франгипани», где был телефон. Он позвонил в офис барбадосской чартерной авиационной компании и заказал гидроплан на двенадцать часов. Мысли его перескакивали с пятого на десятое. «И почему это, — думал он, — я всегда знаю, что и как решить в данный момент, но всегда слишком поздно понимаю, что я чувствую и как должен поступить…

— Доброе утро, мистер Рэймонт!.. Прекрасное утро, мистер Рэймонт!.. Удачи вам, мистер Рэймонт!

Здесь, в Вест-Индии, где мало техники, но много рабочих, значительная часть строительных работ производится именно руками рабочих, которые заменяют и бетономешалку, и грузоподъемники, в общем, все, что угодно. Среди рабочих на Бекуи было много белых. Это были потомки шотландских поселенцев. Все они, и белые, и черные, дружно приветствовали Александра Рэймонта.

— Доброе утро, Тайлер… Уильям… Бэйли… Все в порядке? Не нужно ли чего? Осторожнее здесь, бетон еще не застыл…

Люди слаженно работали. Их спины, несмотря на то, что солнце еще только взошло, уже блестели от пота.

Рэймонт знал по именам всех рабочих, которые работали на него, даже зачастую имена их жен и детей, знал о состоянии их здоровья, знал, на что каждый из них способен, знал их проблемы. Он установил стипендии для их детей, чтобы они могли продолжать образование, и организовал курсы для приобретения квалификации. И все же Питер понимал, что рабочие и члены их семей для Рэймонта просто не существовали, кроме тех моментов, когда он напрямую сталкивался с ними. Питер, проработавший в компании «Рэймонт девелопментс» добрую дюжину лет, однажды в аэропорту Майами увидел Рэймонта. Питер подошел к нему, чтобы поздороваться, и, к своему изумлению, понял, что тот его просто не узнал, поскольку Питер был, так сказать, выхвачен из контекста. Питер напомнил Рэймонту, кто он такой и как его зовут, напомнил также, что Александр в течение ряда лет оплачивал лечение сына Питера, парализованного от пояса после того, как получил травму во время катания на водных лыжах. Александр вежливо улыбнулся и спросил о здоровье сына и даже вспомнил, что его зовут Джонни.

Александр Рэймонт был уникальной личностью во многих отношениях. Хотя его детям было больше двадцати, сам он выглядел лет на тридцать восемь — сорок. Питер слышал, что Александру делали пластическую операцию лица и что он проводит несколько недель в году в швейцарской клинике омолаживания, но Питер не был уверен, правдивы ли эти слухи. Что для Питера имело значение, это тот факт, что работать на Рэймонта означало работать на уникального человека.

Как и любой строитель, Рэймонт был заинтересован в том, чтобы издержки производства были максимально снижены. Однако его особенность состояла в том, что он ценил и понимал эстетику. Большинство предпринимателей возводили самые большие и самые дешевые здания в максимально сжатые сроки. Но не Рэймонт. И всем работающим в «Рэймонт дивелопментс» приходилось трудиться не разгибая спин.

Прежде чем Питер начертил хотя бы одну линию на проекте строительства отеля на Бекуи, он провел недели на месте строительства и даже спал в пляжных кабинках. Он исходил участок вдоль и поперек, занося в блокнот неимоверное количество данных: под каким углом находится солнце в тот или иной час суток, направление преобладающих ветров, время приливов и отливов, наилучшее расположение зданий курорта с точки зрения ландшафта, разница между дневной и ночной температурами. Здания должны были возводиться таким образом, чтобы максимально эффективно использовать потоки воздуха, окна должны располагаться таким образом, чтобы из них открывались самые лучшие виды как на море, так и на сам остров, потолки должны быть высокими, поскольку именно это обеспечивает максимум циркуляции воздуха, а над окнами и дверями должны быть широкие навесы, чтобы защищать и от солнца, и от дождя. В строительстве, там, где это возможно, должны использоваться местные материалы, такие, как бамбук, камень, гравий, тростник, равно как и руки местных искусных ремесленников и рабочих. Цель состояла в том, чтобы возвести пятидесятипятикомнатный отель в вест-индском стиле, который гармонировал бы с ландшафтом, и в то же время предусмотреть возможности для его дальнейшего расширения в случае необходимости.

Проект постепенно совершенствовался. Вход в отель будет с обоих фасадов, а через холл будет пролегать тропический сад как продолжение внешнего сада. Шестиугольный обеденный зал должен быть открыт на все стороны, причем он должен быть расположен на возвышении, чтобы с каждого столика открывался самый лучший вид. Комнаты для гостей должны быть разделены передвижными перегородками, чтобы можно было обеспечивать пространство на случай многолюдных вечеринок и чтобы взрослые могли следить за детьми. Из каждого номера предусматривался выход на пляж. Ни одна пальма, ни одна виноградная лоза, растущие на участке, не должны уничтожаться, поскольку они дают естественную тень в жаркое время дня.

Ныне отель, существовавший только в воображении Питера, уже становился реальностью. И теперь Питер и Рэймонт шли по пляжу мимо секций фундамента, где шла работа.

— Я получил разрешение на ввоз кухонного оборудования, — сказал Александр. Дело заключалось в том, что все это оборудование — морозильники, холодильники, плиты, мойки стоимостью в сто восемьдесят тысяч долларов задерживались правительством Барбадоса до оформления разрешения на ввоз этого оборудования без уплаты таможенных сборов. Такое разрешение было наконец дано, поскольку правительство было очень заинтересовано принять участие в расширяющемся туристском бизнесе в восточном районе Карибского моря.

— А это означает, что оборудование прибывает послезавтра, — сказал Питер.

Александр кивнул. Дорога была не такой уж длинной. Оборудование можно было бы доставить в течение дня. Но в Вест-Индии все функционировало, если функционировало вообще, на местный манер.

— А вот эта бетонная дорожка слишком близка к линии высокого прилива, — заметил Рэймонт.

Питер кивнул, соглашаясь.

— Я скажу, чтобы ее отодвинули подальше, — сказал он.

Дела с некоторыми фирмами и предприятиями Рэймонта шли в данное время не блестяще. В Риме и Милане работники его отелей бастовали; в Соединенных Штатах компания «Рэймонт трэвел» вела переговоры с крупной коммуникационной корпорацией по вопросу о слиянии; в Монтего Бэй отели были заполнены всего лишь на тридцать два процента из-за экономических проблем и расовой напряженности, что порой приводило к межрасовым столкновениям. Туристы обходили стороной этот остров, экономика которого полностью зависела от двух факторов: от денег туристов и от добычи бокситов. Каждая из этих проблем требовала неукоснительного внимания со стороны директоров, юристов, инспекторов и менеджеров, работающих на Рэймонта, и тем не менее сам Рэймонт был полностью поглощен проблемами строительства на Бекуи, как будто больше ничего, кроме этого, не занимало его ум и время. Именно эта способность Рэймона фокусировать все свое внимание и время на какой-то одной из проблем по мере их возникновения и была одним из секретов его успеха. Питер пытался было подражать боссу в стиле работы, но это ему так и не удалось.

Где-то около полудня Александр попросил Питера доставить его в «Франгипани». Как ни странно, Александр при всех его способностях и талантах так и не научился водить автомашину или управлять яхтой. Когда «Рива» входила в гавань, Рэймонт сказал Питеру, что он намерен покинуть Бекуи на какое-то время. У причала в гавани уже стоял заказанный Александром гидросамолет. Питер наблюдал, как самолет после короткого разбега по воде поднялся в воздух, и подумал, что с этого момента остров Бекуи перестал существовать для Александра.

Портовый бар «Кобблстоун» в Кингстоне, столице Сент-Винсента, расположен в комплексе построек, возведенных лет двести назад. Поначалу этот комплекс предназначался для хранения сахарного тростника. Теперь в его полуметровой толщины стенах, прорезанных арками и окруженных затененными дорожками, помещались и сам бар, и магазинчики, и ресторан, и небольшой отель, выходящий окнами на гавань. В гавани стояла на якоре красавица «Бель Эр», на борту которой в данный момент были только капитан и матросы. Александр заглянул в бар, это воплощение английской провинциальной мечты с полумраком английской глубинки. Там он увидел Йена, сидевшего в компании яхтсменов и обсуждавшего местные новости: цены на фрахт на Гренадинах, на паруса, сплетни о происшествиях, о тех нанимателях яхт, с которыми лучше не связываться, поскольку они не только требуют слишком многого, но еще и психи. Александр не зашел в бар. Он пошел по дорожке, ведущей через сад, и вышел к магазинчику, где продавались швейцарские часы, английский фарфор, немецкие фотоаппараты, французский хрусталь. Там он и нашел Джей Джей. Она сидела на скамейке около магазинчика, погруженная в свои думы. Казалось, она была совершенно отрешена от окружающего.

Увидев Александра, Джей Джей не выразила удивления.

— Я боялся потерять вас, — сказал Александр. — Слава Богу, я хотя и с трудом, но нашел вас.

— Все, что вы знаете обо мне, это то, что мне нравятся изумруды, — с улыбкой сказала Джей Джей.

Александр не мог видеть выражения ее глаз. Они были спрятаны за темными очками. Но он знал о ней все, что ему было нужно: что у нее восхитительные груди, что она путешествует с двумя любовниками на роскошной яхте и что она могла бы, при желании, сделать все его фантазии реальностью.

— Я понятия не имел до сегодняшнего утра, что я ищу вас, — сказал Александр, — Беда моя в том, что я всегда знаю, чего хочу, но не знаю, что я чувствую.

— Печально слышать такие слова от человека, который может иметь все, что захочет, — сказала Джей Джей.

— Включая вас?

— Ну, это не так легко, как вам кажется…

Чем более дерзкими были ее слова, тем больше Александр восхищался ею.

— Мне нравится, как вы одеты, — сказал он. Джей Джей была в старомодных белых льняных брючках и в темно-синей рубахе с отложным воротником. На руке ее были плоские золотые мужские часы на ремешке из крокодиловой кожи. Никаких украшений, никакой косметики. Только губы были тронуты помадой цвета абрикоса. Она была очень красива…

— Мне нравится одежда, которая мнется, — сказала Джей Джей, — она становится частью тела и похожа на живые существа. — И вдруг добавила: — Я боюсь вас!

— Почему? — с нежностью в голосе спросил Александр. Нежность в человеке, который действительно может иметь все, что захочет, — это поистине бесценный дар.

— Хотя, пожалуй, не вас лично я боюсь.

Она вдруг подумала о Престоне Каннингхэме. То, что значил для нее Престон, ассоциировалось в ее голове с Александром, все те чувства, которые обуревали ее, когда она была с Престоном, и которые сейчас поднимались в ее сердце с еще большей силой.

— Я боюсь моих чувств по отношению к вам… Я боюсь, что я потеряю над собой всякий контроль…

— Я сделаю все, чтобы вы не боялись, — сказал Александр.

Но она чувствовала и знала, что этого человека она не перестанет бояться. Это вызывало в ее душе страх, но это было и то, чего она хотела.

— Вы рассердились на меня за то, что я послал к вам Питера?

Создавалось впечатление, что он был очень обеспокоен, не рассердил ли он ее.

— Это сделало меня похожей на вас. Это сделало вас в моих глазах доступным, — сказала Джей Джей. — Я поняла, что вы опасались, что я не приму вашего приглашения. Вы впервые в моих глазах стали выглядеть просто человеком…

Мокрые волосы Джей Джей казались совсем темными. Когда они были сухими, они были янтарного цвета и отливали золотом.

— Могу я пригласить вас пообедать со мной? — спросил Александр, зная при этом, что в ее власти было причинить ему боль, отказавшись от приглашения, но в то же время он оставлял для нее открытойвозможность сделать выбор.

Дело приняло рисковый, опасный, но в то же время волнующий оборот. Он ждал ее ответа.

— В «Кобблстоуне»? — спросила Джей Джей. Там, подумала она, непременно будет Йен. Что касается Энсона, то в данный момент он был в баре «Маринер» и собирался на следующий день уехать. Не то чтобы это имело для нее значение, все это было уже прошлое, которое перестало для нее существовать с того момента, когда Александр Рэймонт впервые заговорил с ней об изумрудах.

— В любом месте, где вам будет угодно, — сказал Рэймонт.

— Где угодно? — переспросила Джей Джей. Он подтвердил свои слова кивком и, когда она назвала место, он еще больше восхитился ею.

Через десять часов они сидели за столиком в «Кок Арди», в Бугивайе, в одиннадцати милях от Парижа. Единственно, о чем с сожалением вспоминала Джей Джей, это о «Бель Эр». Когда гидросамолет набирал высоту, она все смотрела на яхту, покачивающуюся на волнах на якоре, такую отдаленную, грациозную, умиротворенную. Она знала, что будет скучать по «Бель Эр» больше, чем о чем бы то ни было. На Джей Джей все еще были те же брючки и блуза, которые были на ней в тот день на Сент-Винсенте, с единственным добавлением пледа из кашемировой шерсти, который она для тепла прихватила с собой из самолета и в который теперь куталась.

— Завтра вы отправитесь за покупками в Париж, — сказал Александр, когда они покидали Сент-Винсент. — Я хочу, чтобы у вас все было с иголочки.

— Я отдам свои вещи Данте, — сказала Джей Джей. Она знала, что Данте очень нравилось то, что носила она, а ей нравилось видеть его в этих одеждах. Казалось, что таким образом она, Джей Джей, словно раздваивалась. Джей Джей улетела без багажа. Она взяла с собой только паспорт и маленькую коричневую сумочку с косметикой. В аэропорту «Сиуэлл» на Барбадосе они пересели на борт «Лиэр джет Интерконтинентл-36», личный самолет Рэймонта стоимостью полтора миллиона долларов, модель которого висит под потолком бара в знаменитом нью-йоркском ресторане «21». Самолет служил Рэймонту офисом и по сути — домом. Этот самолет давал Александру возможность летать в любое время не только в коммерческие аэропорты в разных странах мира, но и еще в, по меньшей мере, две тысячи аэропортов, в которые не были проложены регулярные коммерческие рейсы. Салон самолета был разделен на две части. В одной находился офис, оснащенный всем, что необходимо для работы: диктофонами, копировальной техникой и телексом. В другой находилась компактная, прекрасно оснащенная кухня с микроволновой печью и перемалывателем отходов, а дальше — жилое помещение с ванной. Самолет уже был заправлен топливом и ожидал их, и они взлетели сразу же, как только диспетчерская служба дала разрешение на взлет. И они взяли курс на Восток, покидая блещущие в солнечных лучах голубые карибские небеса и направляясь во мрак ночи.

В первый раз Александр и Джей Джей предались любви в приемной, обставленной в стиле строгой «мужской» роскоши с кожаной орехового цвета мебелью с деталями из нержавеющей стали. Они не зашторивали окна. Кто бы мог увидеть их на высоте сорок тысяч футов? Через иллюминаторы солнечные лучи падали на их обнаженные тела, окрашивая их в оранжевый цвет. Джей Джей удивилась, обнаружив, что у Александра были сбриты волосы под мышками. Она никогда не видела такого у мужчин.

Как любовник Александр вел себя совершенно непринужденно. Никакие ласки не были для него неудобными или стыдными. Его руки и все его тело были очень нежными, теплыми. Но обнаружилась и странность: хотя он расцеловал все самые сокровенные места на теле Джей Джей, он никак не хотел поцеловать ее в губы и даже отворачивался, когда она подставляла ему свой полураскрытый рот.

— Нет, нет, — шептал он.

Поначалу Джей Джей подумала, что она чего-то недопоняла, но, когда опять и опять во время страстного сближения пыталась поцеловать его в губы, он отклонился.

— Пожалуйста, не надо, — сказал он. — Я не выношу этого.

Джей Джей обиделась, но прекратила попытки поцеловать его в губы. Хотя все же было странно быть вместе с мужчиной, сливаться с ним в экстазе и в то же время избегать совершенно естественных поцелуев в губы. Такая ситуация лишала их близость интимности, и Джей Джей ощущала тревожное беспокойство, как будто ее в чем-то обманывали.

Джей Джей была первой женщиной в жизни Рэймонта, обладающей такой силой и выносливостью во время акта любви. А то, как она умела воспользоваться своими особенностями, выходило за рамки его самых причудливых эротических представлений. Она полностью контролировала реакцию своего влагалища, она могла напрягать и расслаблять его стенки, то тесно охватывая его пенис, стремясь возбудить еще больше, то давая ему полную свободу. Ее сильные ноги регулировали силу и глубину его проникновения в нее, даже когда она была под ним. Все эти физические ощущения казались ему бесконечными, и пребывание в постели с женщиной, которая была почти равной ему по физическим силам, приводило его в восторг. Эти ее свойства и были сутью окружающей ее тайны, и он был совершенно покорен.

Он и сам был одержим проблемами физического здоровья, и поэтому на него глубокое впечатление произвели ее каждодневные упражнения, приемы которых, как она сказала, были разработаны частично ею самой, а также на основании упражнений для физической закалки канадских военных летчиков и балерин из балетной школы в Джорджтауне, которую она одно время посещала. Она даже пользовалась пятифунтовыми гантелями, чему ее научил тренер олимпийской команды боксеров, который объяснил, что у женщин мышцы не приобретают выпуклой формы, как у мужчин, поскольку женские гормоны предотвращают это. Она бросила занятия йогой, когда учитель гимнастики в Риме информировал ее, что йога не придает физической силы, поскольку занятия ею только растягивают мышцы, но не сокращают их. А силу мышцы обретают только в результате расслабления и сокращения.

— Сила — это красиво, — говорила Джей Джей. — И физическая, и психологическая сила…

Подобная мысль никогда не приходила в голову Александру. Он скорее бы сказал, что сила — это понятие, не относящееся к женщине. Но теперь он обнаружил, что дело обстояло совсем наоборот. Именно проявляемая Джей Джей сила — физическая и эмоциональная — приковывала его к ней. Ее сила делала его силу более значительной, так же, как ее экстравагантность делала его богатства еще более значительными.

— Ты, наверное, покинешь меня, если я разочарую тебя, — сказал он. Он восхищался ее поведением, когда она покидала своих прежних любовников. Она не проявляла сантиментов, не испытывала чувства вины, а когда он спрашивал ее о них, она просто-напросто отметала эти вопросы.

— Все это не имеет никакого значения, — говорила она.

Александр всегда терпеть не мог женщин, которые использовали сантименты и чувство вины как средство для шантажа. Джей Джей, осознавал он, никогда бы не воспользовалась этими такими знакомыми приемами. По-своему она была столь же беспощадной и эгоистичной, как и он сам, и, видя в ней свое зеркальное отражение, он все больше восхищался ею.

— Но я, конечно, намерен всегда доставлять тебе только удовольствие, — закончил он.

Он поощрял ее жадность и восхищался ее экстравагантностью. Чем больше она тратила денег, тем больше он восхищался. Ведь деньги, как он и сам считал, нужны для того, чтобы их тратить. И чем больше их тратишь, тем более они становятся ценными, поскольку, чем больше их тратишь, тем больше покупаешь, а это и есть жизнь. Он приравнивал ее экстравагантность в покупках к ее экстравагантности в сексе и не раз подумывал о ребенке от Джей Джей. Мысль о том, чтобы иметь ребенка, зачать новую жизнь, не приходила ему в голову уже многие годы.

— Ты знаешь, Джей Джей, — говорил он, — очень немногие мужчины могли бы владеть тобой. — Он был явно доволен собой, хотя обычно скрывал подобные чувства. — А еще меньше мужчин могли бы удовлетворить тебя…

— Только ты можешь, только ты… — шептала Джей Джей.

Ту роль, которую в жизни Александра играли деньги, в жизни Джей Джей играл секс. Она любила ходить обнаженной и проводила в таком виде часы перед зеркалом, изучая свое тело с нарцисстической влюбленностью. Она принимала ванну по три раза на дню, растираясь после купания дорогими лосьонами и ароматическими маслами, а к грудям прикладывала холодную ткань, чтобы соски под крепдешиновой блузкой призывно торчали. Она все время трогала себя, бессознательно поглаживая бедра, плечи, груди, запястья, лодыжки, приглаживала и без того гладко лежащие волосы. Она была настоящей ценительницей эротических ощущений. Когда они занимались любовью с Александром, они полностью отдавались самым разнообразным наслаждениям, вновь и вновь пересекая границы, где сплетались наслаждение и боль. Его удивляло лишь одно: она никак не хотела заниматься при нем мастурбацией.

— Почему же нет? — спрашивал он.

Это она-то, не знающая никаких границ в сексе, почему-то не желала переступить эту границу…

— Я не чувствую себя прекрасной, когда я предаюсь любви сама с собой. Это совсем не то, что с мужчиной…

— Даже если бы я смотрел в это время на тебя? Даже если бы я восхищался?

— Даже тогда.

Такое ее поведение было своего рода признанием того, что как бы она ни была красива, какое бы восхищение ни вызывала и какое бы внимание к себе ни приковывала, ее красота зависела от других. Никакое зеркало не могло заменить блеск восхищения и желания в глазах мужчины, и Джей Джей, как наркоман, испытывающий потребность во все больших дозах, испытывала потребность в постоянном увеличении доз восхищения со стороны мужчин. Она посещала различные сборища и приемы, театры, балы и вечерние коктейли только для одного: видеть в глазах других восхищение и зависть по отношению к ней. Все свое существование она посвящала одному: поддержанию своей красоты, а с деньгами Александра все, что было для этого необходимо, было доступно. Она обшаривала весь мир в поисках различных снадобий. Если она прослышивала, что где-то в непальской деревушке делают какой-то чудодейственный бальзам, одним из ингредиентов которого была чистейшая горная вода, туда направлялись посыльные, которые привозили образцы этого бальзама. Когда она услышала от одной признанной, хотя и не юной красавицы, что лучше всех делает маникюр одна мулатка в Новом Орлеане, за ней посылали и доставляли ее в Париж. Все комнаты ее обиталища превратились в храм служения ее красоте. Туалетные столики и ванны были заполнены грязями из Нила, которые делали кожу еще белее, естественной косметикой для ресниц из Индии, амброй для отдушивания белья из Ливана, швейцарскими травами для очищения желудка и кишечника, используемой ювелирами тончайшей замшей для полировки ногтей, вулканическим пеплом для очищения кожи, черной пастой для чистки зубов с Цейлона, которая делала зубы ослепительно белыми, органическим уксусом для поддержания витаминного баланса кожи лица, водой из источника Эвиан из Франции, которая использовалась как основание для накладывания косметики, вытяжки из кедровых орехов, чтобы убирать малейший намек на припухлости вокруг глаз. Джей Джей стоило только пожелать чего-либо — клубники не в сезон, каких-то необычных редчайших браслетов, единственного, достойного музея экземпляра платья от «Фортуни» — и она немедленно получала это. С деньгами Александра она была императрицей.

Императрицам никогда не надо думать о выборе. Они всегда могут иметь то, что пожелают. Зачарованная возможностью иметь все, что она хочет, Джей Джей забыла об одном обстоятельстве: у императриц тоже есть чувства. Джей Джей, у которой было все, хотела все больше и больше.

— Ну не прекрасно ли?!

Это были первые слова Данте, когда он обошел великолепные апартаменты в отеле «Плаза Атене» с украшенной золотом дверью, специально установленной по заказу Александра. Данте прилетел в Париж коммерческим рейсом из Барбадоса спустя две недели после отлета Джей Джей. Эти две недели он предавался плотским наслаждениям с одним венгром (ну, конечно же, с венгром), который продал драгоценности своей жены, чтобы купить дом в Сэнди Лэйн. Данте сообщил, что Йен, пропьянствовав три дня, объявил, что продает «Бель Эр». Джей Пи Морган в конечном итоге был прав. Если вы спрашиваете, сколько стоит что-либо, вы не можете себе позволить это купить. В свое время Йен задал такой вопрос, а теперь обнаружил, что он не может позволить себе содержать «Бель Эр». Как кто-то сказал, яхта — это дыра в воде, куда уходят деньги. Йен с чувством облегчения возвращался в Торонто, к жене, к ребенку и к своему месту на фирме отца. Энсон попросту исчез, прихватив с собой красивую канадку, с которой он познакомился в «Кобблстоуне» и которую быстренько стал называть запросто — Мэри.

— В Александре есть что-то мистическое, — сказала Джей Джей. — Я никогда не видела его спящим.

— Ну, знаешь, многие не могут спать, когда в комнате есть кто-то еще, — сказал Данте. Он знал, что, с точки зрения Джей Джей, вторым после физических упражнений фактором для сохранения здоровья и красоты был сон.

— И он всегда один. У него нет даже постоянного секретаря или секретарши. Он всегда нанимает их на время, где придется. Он ни от кого не зависит. Все добившиеся успеха деловые люди всегда окружены другими людьми. Энсон всегда говорил о своих юристах, о своих партнерах по бизнесу и по гольфклубу, у Престона деловым партнером была его жена плюс к этому целый сонм юристов, у Сэма Блейса были вице-президенты и куча подхалимов, не говоря уже о Сэме Блейсе Третьем. Но Александр Рэймонт был другим человеком.

Джей Джей, которая пила очень редко, потягивала шампанское, дождавшись, пока из него выйдет весь газ. Пузырьки в шампанском, как она считала, вызывают раздражение на коже…

— Но у него есть ты, — сказал Данте.

— Но его нет у меня, — сказала Джей Джей. — В этом и состоит моя большая ошибка — я дала ему понять, что у него есть я. Он же интересуется только тем, чего у него нет, или, как он считает, не может быть.

Поначалу Джей Джей сопровождала Александра повсюду. А он постоянно пугешествовал. Париж в данный момент был его базой. Он летал в Брюссель, в Милан, в Рим, в Мадрид, в Лондон. Для него было обычным делом участвовать в трех совещаниях в разных странах в течение одного дня. Джей Джей летала с ним, быстро привыкнув к роскошным частным самолетам, всегда ожидающим их с полными баками топлива. Она сопровождала его в поездках на огромных автомобилях в отели и офисы, в банки и брокерские фирмы. Пока он совещался, она ходила по магазинам.

Джей Джей понятия не имела, в чем состоит его бизнес, а он никогда об этом не говорил. Никогда нельзя было догадаться по его настроению, хорошо или неважно идут его дела. Он не давал никакого ключа. Она никогда не видела его раздраженным, возбужденным или сердитым. Иногда лишь он выдавал свое нетерпение, по нескольку раз спрашивая, который час. Он всегда был хладнокровным, обстоятельным и неторопливым. Всем казалось, что он просто неуязвим.

Он никогда не пытался скрыть свои отношения с Джей Джей, но и не афишировал их. Он решал, когда ей следует сопровождать его для участия в светских мероприятиях, и она всегда встречала там достойный ее красоты и положения прием. Однажды она спросила его о жене.

— У нас есть договоренность, — сказал он, — когда мы находимся в одном городе, мы верны друг другу, а когда нет, то нет.

— А у тебя всегда были любовницы?

Джей Джей никогда не проявляла любопытства по отношению к другим людям, но с Александром было иначе.

— Ну, время от времени, — ответил он. Александр никогда не уходил от вопроса, но и не рассказывал ей многого, чтобы удовлетворить ее любопытство.

— Я просто не знаю, какой он, — жаловалась Джей Джей Данте. — И я понятия не имею, что он чувствует по отношению ко мне. Он ни разу не сказал, что любит меня.

— Ну, у тебя есть все, что пожелаешь, — сказал Данте. — И не говори мне, что тебе нужна еще и любовь.

— Да, я хочу любви, — сказала Джей Джей.

— Бог ты мой! Ты рассуждаешь, как примерная средняя американочка! Просто мещанка! — Это слово было самым уничижительным в словаре Данте, хуже было только слово «буржуазный». — Может, ты еще захочешь, чтобы он женился на тебе?!

— Почему же нет? Что я, не женщина?

— Не рассчитывай на большее, чем можешь иметь.

— Но я просто не знаю, как жить иначе, — сказала Джей Джей и подлила себе шампанского.

— Делай, что считаешь нужным, — сказал Данте, — но не говори потом, что я тебя не предупреждал. И хватит шампанского, а то у тебя пятна пойдут по коже.

На следующий день Джей Джей отправилась по магазинам. Она купила три меховые вещи: шубу из котика, жакет из соболя и норковый свитер с подкладкой, воротником и манжетами из кашемировой шерсти. Александр подарил ей бриллиантовые сережки.

— Ты у меня самая экстравагантная женщина в мире, — сказал он, когда преподносил ей сережки. — Я просто потрясен тобой!

— Я никогда не буду снимать их! — сказала Джей Джей, когда вдевала сережки в уши. Это был первый подарок, который Александр выбрал для нее сам, и этот подарок значил для нее одно — в жизни Александра она заняла особое место.

— Я никогда не буду их снимать, — повторила Джей Джей, любуясь на себя в зеркало. — Они так мне нравятся! Обещаю тебе, что я всегда буду носить их, — сказала она и перекрестилась.

Джей Джей сдержала свое обещание, а Александр напрочь забыл о сережках, как и об обещании. Он вспомнил об этом лишь два месяца спустя, когда увидел Джей Джей на пляже в Мексике. На ней не было абсолютно ничего, кроме этих сережек. К тому времени она уже была замужем за Сергеем. Они потихоньку покинули Париж и жили в Масатлане, где Сергей предпринимал все усилия, чтобы стать наследником, достойным своего наследства. У Сергея Рэймонта был талант бизнесмена. Он знал, когда надо быть осторожным, а когда идти на риск. На его глазах делался гостиничный бизнес, и этот бизнес был в его генах. К тому же он закончил Гарвардский университет, где изучал практику и теорию бизнеса, и он понимал силу денег. Он знал, когда их надо было расходовать, а когда накапливать.

Только одно мешало Сергею стать еще более богатым, еще более могущественным, чем его отец. Это была тайная болезнь, болезнь, которой Сергей стыдился. Периодически без всякой понятной для него причины или повода на него накатывала депрессия, причем с такой силой, что он несколько раз пытался покончить жизнь самоубийством. Он тщательно скрывал свое состояние от отца, и вообще ото всех, и когда депрессия проходила, сам побыстрее старался забыть о ней. Но когда Сергей чувствовал себя хорошо, его самочувствие было лучше, чем у кого бы то ни было. Он ощущал прилив энергии и энтузиазма. Все, за что он брался, он делал на удивление эффективно.

Но Джей Джей ничего не знала о тайне Сергея до самого последнего момента. Сейчас же, в апреле, в Париже, спустя примерно три месяца после их встречи на Бекуи, Джей Джей начала осознавать, что она надоела Александру. Ушла его былая нежность, которая так изумляла ее вначале. Иногда он бывал резок и нетерпелив с ней. Теперь нередко он предавался с ней любви, одновременно разговаривая по телефону, обсуждая дела в Техасе, Гонконге и Лондоне.

Он взял для нее платье, заказанное раньше его женой Лилиан, передумавшей брать его из салона мод. Когда Джей Джей выразила недовольство, он рассердился и несколько дней не разговаривал с ней. Он по-прежнему много путешествовал, но теперь все реже брал Джей Джей с собой. Ей не раз приходило в голову, что он завел себе новую любовницу, но она боялась спросить Александра, поскольку не хотела получить утвердительный ответ на свой вопрос. У Джей Джей сложилось такое же странное ощущение, какое в свое время и у Питера Камерона: ощущение, что, когда Александр не был в одном помещении с ней, он начисто забывал о ее существовании.

Чего не знала Джей Джей, так это того, что так же, как Александр ассоциировал деньги с вечной жизнью, он ассоциировал эмоции со смертью. Александр Рэймонт не умел и не хотел водить автомашину. Он никогда не садился на переднее сиденье. Он боялся. Он часто представлял себе, что произойдет, если он сядет за руль: он будет жать на акселератор и мчаться быстрее и быстрее, пока езда не превратится в полет, в полное освобождение от всего, пока у него не будет ни мыслей, ни сознания, ни способности контролировать себя, до тех пор, пока у него останутся лишь чувства, и только чувства. И тогда он помчится еще быстрее, вывернет руль, и автомобиль куда-нибудь врежется. От машины останется только груда лома, и то же самое произойдет с самим Александром. Его тело безвольно отдастся смерти, и он, наконец, ощутит ее. Александр мог подавлять эти мысли, только когда он бодрствовал. Но когда спал, он видел бесконечные мучительные сны только об этом. В его снах за полной свободой неизбежно следовала ужасающая катастрофа, и он чувствовал боль, удушье, ощущал, как от тела отрываются конечности, как его легкие пытаются наполниться кислородом и не могут, слышал последние удары своего сердца. Он просыпался, обливаясь потом, не зная, кричал ли он во сне так, что было слышно, или это были вопли внутри его самого. Он давно знал, что, если будет принимать такой транквилизатор, как секонал, ему не будут сниться никакие сны, И поэтому, с чувством стыда за свою зависимость от секонала, он скрытно принимал его каждый вечер и спал без снов. Но ведь это был искусственный сон.

Джей Джей давала ему то, что он мог бы испытать только в снах: ощущение полной свободы. Ему представлялось, что когда она с ним, то исчезают всякие ограничения, запреты и границы, что он мчится все быстрее и быстрее, уходя куда-то все глубже и глубже, пока не настанет момент, когда скорость и контроль потеряют всякое значение и в конечном итоге он будет не в состоянии предотвратить смертельную катастрофу. Парадокс, неразрешимый, ужасающий, гнетущий парадокс заключался в том, что он желал свободы, что ему страстно хотелось устранить все ограничения и мчаться с Джей Джей все быстрее, выше любых ограничений и границ. Но он боялся, что, если так будет продолжаться, для него это закончится гибелью.

Джей Джей тоже боялась, и нередко ее охватывала паника. Это был страх, о котором она говорила Александру на Сент-Винсенте, а он заверял ее, что никогда не позволит, чтобы она боялась, что, если она полюбит его, он покинет ее.

Это был страх, который она испытывала еще в детстве.

Ее отец, Джеймс Валериэн, трижды наживал состояния и трижды терял их. Когда у него были деньги, он возвращался домой к жене и дочери. И каждый день в доме было сплошное Рождество. Дни были наполнены любовью и радостью, вниманием и подарками.

Когда Джей Джей было восемь лет, у нее уже был маленький бриллиантик в форме сердечка, подвешенный на золотой цепочке. Когда ей исполнилось одиннадцать лет, отец подарил ей шубку из меха горностая. Шло время, Джей Джей привязывалась к отцу все сильнее, доверяла ему, и в этот момент он исчезал из дома. Исчезал отец, исчезали и деньги.

Деньги — это была любовь. Таков был главный вывод, к которому Джей Джей пришла еще в раннем детстве. Александр дал Джей Джей и деньги, и любовь, и она приходила в ужас при одной мысли, что потеряет его.

Чем более равнодушным к ней становился Александр, тем отчаяннее она хотела его. На Бекуи она инстинктивно чувствовала, как поддержать его интерес к ней. И здесь, в Париже, ее инстинкт тоже сработал. Случай пришел на помощь Джей Джей, и она им воспользовалась. Сын Александра — Сергей Рэймонт — в самый разгар его любовной связи с одной женщиной, против чего яростно возражал Александр, стал проявлять явные признаки внимания к Джей Джей.

Она, конечно, не могла знать, что однажды спасет Сергею жизнь — в самом буквальном смысле слова.


4

У Сергея Рэймонта было все, чтобы радоваться жизни. Он был молод. Ему было только двадцать шесть лет. Он был богат во многом благодаря своему отцу — Александр учредил три трастовых фонда, выгодно использовав законодательство Монако, Лихтенштейна и Гонконга. Сергей был хорош собой. Его ярко-голубые глаза были в точности как у отца, однако, если его отца многие боялись, Сергея все любили. Все расточали ему комплименты, оценив его естественность и простоту, на его образ жизни не влияло его сказочное богатство. У Сергея было все, чтобы радоваться жизни, и, тем не менее, дважды за последние пять лет он пытался покончить с собой.

Первый раз, когда ему был двадцать один год, для этого не было никакой явной причины. Это случилось, когда он был на первом курсе школы бизнеса при Гарвардском университете, куда он, как и его сестра, поступил, чтобы завоевать расположение отца. Он ухаживал за девушками и играл в футбол. Разрабатывал ситуационные моменты для деловых игр, уже знал разницу между деловой активностью, основанной на расширении капиталовложений, и активностью, основанной на снижении производственных издержек. К каждой субботе он подготавливал работу с анализом той или иной ситуации в бизнесе. И когда наступали летние каникулы, они казались ему бесцельными и бесконечными. Никто ничего не ожидал от Сергея, и он ничего не ожидал сам от себя. Ничто не предвещало никаких неожиданностей, и Сергей сам не мог предугадать того, что вскоре произошло.

Вечером, в третий вторник мая, Сергей заглотал целый пузырек таблеток сильнодействующего транквилизатора, который нашел у своего соседа по комнате. Его сосед был связан с какой-то фармацевтической фирмой, и у него был целый склад различных медикаментов, которые он закупал по оптовой цене. Он перепродавал их с хорошей наценкой и использовал вырученные деньги на содержание своего роскошного белого «порше-914». К счастью, по вторникам сосед Сергея всегда производил инвентаризацию своего склада и обнаружил исчезновение целого пузырька таблеток транквилизатора еще до того, как Сергей заснул. Сергея отвезли в больницу и промыли желудок, а потом он посетил врача-психиатра в Бостоне, и тот сказал ему, что он подвержен депрессиям, что Сергей знал и сам. Инцидент замяли, и спустя полтора месяца почти все, включая самого Сергея, который опровергал если не факт, то желание покончить счеты с жизнью, о нем забыли.

Но именно «почти все». К их числу не относился врач-психиатр. Когда Сергей пропустил два назначенных посещения, а в Гарварде сказали, что он проводит летние каникулы где-то в Европе, врач связался с отцом Сергея. Александра не сразу удалось разыскать. В его офисе в Нью-Йорке дали номер телефона в Монреале, а там дали номер в Брюсселе. Рэймонт, который прилетел в Брюссель для участия в конференции стран «Общего рынка», отказался поверить врачу. Он не мог допустить мысли, что его сын мог пытаться покончить с собой. Он сказал, что если Сергей не посещает врача, это его личное дело, и во всяком случае, Сергей сейчас находится в Европе живой, здоровый и бодрый и прекрасно проводит время. Он, Рэймонт, видел его не далее как четыре дня назад и не находит никакого повода для беспокойства.

Ассистент врача-психиатра испытала шок, когда узнала, что Александр Рэймонт отказался поверить, что его сын пытался покончить с собой. Но сам врач никакого шока не испытал.

Он знал, что родители зачастую просто не в состоянии представить себе, что их ребенок стремится покончить с жизнью, а поскольку душевная болезнь в отличие от обычной болезни не имеет ярко выраженных симптомов, людям трудно поверить, что это именно болезнь, и ее, как и все болезни, следует лечить. Что ставило врача-психиатра в тупик, это то обстоятельство, что Сергей Рэймонт использовал в своей попытке самоубийства таблетки.

— К таблеткам обычно прибегают женщины, а мужчины делают это крайне редко, — сказал он. — Женщины, как правило, прибегают к попытке самоубийства с целью послать сигнал отчаяния, то есть взывают о помощи. Мужчины же, раз уж они решаются, убивают себя наверняка. Они стреляются или прыгают с крыши небоскреба. Женщины обычно этого не делают. Но младший Рэймонт прибег к таблеткам…

— А почему, как вы думаете? — спросила его ассистентка.

— В том-то и дело, что я сам не могу ответить на этот вопрос. И это меня беспокоит. Я надеялся, что его отец даст мне какой-то ключ к ситуации. Но, к сожалению, никакого ключа он не дал или не мог дать. А беда ведь в том, что те, кто хоть раз пытался покончить с собой, обычно рано или поздно возобновляют попытку.

Но Сергей какое-то время не повторял попытки. Тем летом он встретил Бритту Сундсвааль. Ей было тридцать один год, она была на десять лет старше Сергея. Дважды замужем и дважды разведена. После первого развода Бритта вышла замуж сразу же. После второго поклялась, что больше никогда не выйдет замуж.

— Слишком много страданий причиняют эти браки, — говорила она своим друзьям. — Я моногамная женщина в мире, где все спят друг с другом.

Правда, друзья не очень-то верили ей. Слишком уж контрастировало спокойное выражение ее лица с ее роскошным телом и жизнелюбием. Когда они встретились с Сергеем, то обнаружили, что оба хотят одного: постоянных отношений без каких-либо формальностей.

Развод Бритты с ее первым мужем — шведским чиновником — прошел спокойно и вполне миролюбиво. Во всяком случае, он никак не отразился на карьере ее мужа. Но второй развод был скандальным и вызвал кучу сплетен, в том числе и на страницах газет. Читатели, жадные до всего, что связано с интимной жизнью, упивались подробностями. Для Бритты вся эта шумиха была отвратительной и унизительной.

Ее последний муж, Тедди Хейлс-Уоррингтон, был эксцентричен и безрассуден. Он всегда и всем хвастался, что ничего не намерен делать полезного и нужного в жизни. Он может это себе позволить, говаривал он, поскольку его предки хорошо пограбили Мидлэнд в Англии в самом начале промышленной революции и нажили такое состояние на производстве твидов и прочих шерстяных тканей, что оно может выдержать любые его экстравагантности. В самый разгар топливного кризиса Тедди нанимал реактивный самолет и доставлял своих пони для очередного воскресного турнира в Девилле. Он играл — и проигрывал. Так, однажды в клубе «Крокфордс» он проиграл свой дом на Маунт-стрит в Лондоне, который стоил не менее четверти миллиона фунтов стерлингов. Спустя три дня или, вернее, три ночи он опять играл с тем же иранцем и отыграл не только свой дом, но еще и выиграл десятилетнюю девочку в придачу. Поженившись, они стали жить на ферме в графстве Девоншир, и в течение шести месяцев, достаточных для того, чтобы Бритта забеременела, они разыгрывали роль сельских джентри. Будучи более ленивой, чем Тедди, Бритта предпочитала оставаться в Девоне, а Тедди такая жизнь быстро наскучила, и он отправился в Лондон. Там его заинтриговала идея соблазнить двух любовниц-лесбиянок, которые жили вместе восемь лет. И Тедди добился своего. Он ухитрился переспать с ними обеими в одну и ту же ночь и даже в одной кровати. Но вся эта история, как ни странно, имела для Тедди счастливый конец. После развода с Бриттой он женился на одной из лесбиянок, на той, что была покрасивее. У них родились трое детей, и они жили мирно и счастливо и, как говорили, никогда не изменяли друг другу. Но что еще более удивительно, это то, что Тедди не только стал образцовым отцом и мужем, но и принялся работать. В банке, который занимался его трастовым фондом, его приняли на работу в качестве младшего партнера, и в конечном итоге Тедди Хейлс-Уоррингтон стал членом правления и приобрел большой вес и авторитет в финансовых делах.

Для Бритты все сложилось не так удачно. Она не только потеряла мужа, хотя, с определенной точки зрения, это была не такая уж большая потеря, но нечто гораздо более ценное: свою безмятежную уверенность, что вся ее жизнь без всяких усилий с ее стороны будет счастливой.

В течение целого года после разрыва с Тедди Бритта жила как монашка и не предпринимала никаких усилий, чтобы как-то управлять течением своей жизни. Ребенком занималась няня-шведка, а сама Бритта бесцельно путешествовала в Лондон, Гштаад, Канны, вела светский образ жизни, по вечерам напиваясь белым вином, чтобы лучше спать. Она пошла на примирение со своим отцом, который не разговаривал с ней с тех пор, как она развелась с Тедди. Не захотев вернуться в Швецию, она купила дом на улице Жан Гужон в Париже и стала играть роль хозяйки в доме отца, который был представителем компании «Сундсвааль миллс» в Западной Европе. Бритта выросла в семье, связанной с бизнесом в области производства стали, и прекрасно знала и проблемы бизнеса, и деловых людей. Она принимала в доме отца бизнесменов, инженеров, оптовых покупателей, правительственных чиновников. Она сообшала отцу о разговорах, которые вели гости, а тем, в свою очередь, рассказывала о мнении отца по тому или иному вопросу. Она научилась сводить вместе нужных друг другу партнеров, и порой ей даже платили за ее деловые услуги. Бритта не так уж увлекалась всеми этими делами, связанными с производством и продажей стали, вопросами прибыли и доходов и денег вообще, но теперь она ощущала, что нашла интерес в чем-то, кроме собственных переживаний. Более того, она обрела чувство уверенности в себе, которое приходит, когда в человеке проявляется способность управлять своей жизнью и вносить свой вклад в какое-то большое дело.

Когда Бритта впервые встретила Сергея Рэймонта, она уже начала обретать чувство успокоенности. Она почти достигла степени, когда после двух неудачных замужеств и последовавшего отчаяния вновь начала нравиться сама себе. Она встретилась с Сергеем, как ни странно, в своей собственной квартире. Несколько итальянских бизнесменов из Турина, связанные со стальным бизнесом, летели через Париж в Питтсбург, и Бритта пригласила их на коктейль. Они привезли с собой блюда из марокканского ресторанчика, а также и Сергея Рэймонта, который был сокурсником одного из бизнесменов в Гарвардской школе бизнеса. Они хорошо поели, удобно устроившись по-средиземноморски на разбросанных вокруг низкого кофейного столика подушках, и хорошо выпили алжирского вина. Вечер закончился в два тридцать ночи. Все были веселы и пьяны.

Проснувшись на следующее утро в состоянии легкого похмелья, Бритта первым делом подумала о Сергее Рэймонте и тут же с огромным облегчением пришла к выводу, что очень хорошо, что он не остался на ночь, во всяком случае, ей не придется думать, как быть с ним дальше.

Вечером того же дня она обедала с двумя болгарами, представителями правительства, которым было поручено закупать за рубежом сталь. Как и многие другие представители коммунистических правительств, с которыми Бритте приходилось иметь дело, они хотели закупить товар только высшего качества.

На них были костюмы, заказанные на Сэвил Роу (естественно, возвращаясь в Болгарию, они не брали эти костюмы с собой), тонкие кожаные перчатки ручной работы из Венеции и мягкие, тоже сделанные вручную, полуботинки. Они обедали в ресторане «Максим», всегда требуя столик с видом на Рю Ройаль, и являли собой карикатуру на капиталистов, заказывая шампанское в хрустале, малосольную черную икру и оставляя такие щедрые чаевые, что даже официанты считали это дурным тоном, хотя и принимали с улыбкой. Вечер закончился около половины двенадцатого. Оба болгарина отправились на свидание с парочкой дорогих проституток, и Бритта, отклонив предложение подвезти ее, отправилась домой одна.

Бритта позвонила консьержке, и пока она ждала, когда та старомодным, огромным ключом, похожим на ключ от ворот тюрьмы, откроет массивную деревянную дверь, ведущую во внутренний дворик, подкатил длинный автомобиль и из него вышел Сергей Рэймонт. Он тут же дал знак шоферу уехать.

— Случилось то, чего я боялась, — сказала Бритта, — вы приехали.

Она была застигнута врасплох и поэтому выпалила то, что у нее было на уме.

— А я боялся, что все же не приеду, — сказал Сергей.

Последующие три дня они провели вместе, изучая тела и души друг друга. Что безгранично притягивало их друг к другу и в то же время делало их совсем не подходящими друг для друга, было то, что оба они не были сильными личностями и оба были необычайно уязвимыми.

В последующие три года они не расставались друг с другом. Сергей переехал в квартиру Бритты. Там впервые в жизни он почувствовал, что у него есть дом. Его отец наотрез отказывался приобрести собственный дом. Он объяснял это тем, что занимается гостиничным бизнесом, и поэтому следует жить в принадлежащих ему и другим отелях, ибо такая практика составляет часть бизнеса. Мать Сергея и ее теперешний муж, этот кинопродюсер, жили как кочующие цыгане. Они без конца мотались между Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом и всегда жили в квартирах или домах, которые они арендовали либо брали взаймы у друзей. Бритта и Сергей не скрывали своих отношений. Они представили друг друга своим родным и проигнорировали яростное неодобрение обоих отцов. Время от времени они заводили разговор о браке.

— Она слишком стара для тебя и слишком многоопытна, — сказал Сергею Александр и без обиняков пояснил, что он может сделать и наверняка сделает, если Сергей все же женится на Бритте. Александр планировал, что со временем Сергей вступит во владение компаниями Рэймонта. Пока же его единственным средством к существованию были деньги, поступающие от трех трастовых фондов, учрежденных Александром, и он всегда мог распорядиться о прекращении выплат Сергею. Так оно и произойдет, если Сергей женится на Бритте.

— Но она делает меня счастливым! — сказал Сергей.

— Вот и подтверждение! — сказал Александр. — Не только того, что она слишком стара для тебя, но и того, что ты слишком молод для нее. Взрослые сами творцы собственного счастья. Только детям счастье дают другие, если оно существует, это счастье.

Александр был уверен, что Бритта вступила в связь с Сергеем по единственной причине — заполучить деньги Рэймонта. Аликс пыталась заступиться за Сергея и Бритту перед отцом, напомнив, что Бритта — сама наследница большого состояния, так что вряд ли ее можно обвинять в замыслах захватить деньги Рэймонта. Но Александр отмел ее доводы. Его постоянно терзала мысль, что рано или поздно его дети станут добычей охотников за деньгами. Это была его идефикс, и ничто и никто не могли переубедить Рэймонта-старшего. Сложившаяся ситуация никак не находила решения, поскольку Сергей не хотел идти наперекор отцу, которого любил, а Александр, человек исключительно щедрый, никак не мог решиться привести свою угрозу в исполнение. Конец отношениям Сергея и Бритты положил ее отец.

Бертил Сундсвааль не угрожал — он действовал. Это был холодный расчетливый делец, приближающийся к семидесятилетнему возрасту. Этот мультимиллионер всегда сопровождал вручение рождественских подарков своим детям и внукам стоимостью в сто долларов длинными нудными лекциями о том, что главная добродетель — это бережливость, а склонность к тратам и экстравагантности — зло, которое может привести к потере всего состояния.

Бертил не простил своим дочерям, что они родились девочками. Дочери жестоко разочаровали отца во всем. Ни одна из них не дала ему зятя, способного управлять, а впоследствии — ибо Бертил Сундсвааль был реалистом и понимал, что рано или поздно он закончит свой жизненный путь, — и вступить во владение сталелитейными заводами «Сундсвааль», построенными еще дедом Бертила в третьей четверти девятнадцатого столетия, которыми управлял и отец Бертила. Старшая дочь, Сольвейг, называла себя марксисткой и преподавала политологию в Копенгагенском университете. Уже десяток лет она жила с одним профессором того же университета, тоже марксистом. Они жили в пентхаузе, застекленном со всех сторон, с видом на Тиволи, а летние сезоны проводили в Калабрии. Там они купили старинную конюшню и перестроили ее в уютное гнездышко с электричеством, водопроводом, с прекрасной музыкальной системой и обогреваемым бассейном. Ни Сольвейг, ни ее профессор не находили ничего несоответствующего между провозглашаемыми ими политическими убеждениями и тем фактом, что именно доходы Сольвейг, получаемые от ее собственности, а не от их университетских жалований, позволяли им вести образ жизни, которому многие позавидовали бы.

Младшая дочь, Харриет, была стюардессой в авиакомпании «САС» и вышла замуж за летчика, красивого, чувственного и скучного шведа. Она жила с пятью детьми и с редко появлявшимся дома мужем в пригороде Стокгольма.

Она не любила своих сестер, не одобряла их образа жизни, не поддерживала с ними отношений и никогда не бывала у них.

Что касается Бритты, то, по мнению Бертила, она была круглая дура, просто какая-то бродяжка. Она, происходя из семьи, в которой никогда не было разводов, ухитрилась развестись дважды, а теперь открыто жила с мальчишкой, с плейбоем, на десять лет моложе ее. Ведь у Сергея Рэймонта не было ни дома, ни корней, ни работы, ни профессии. Образ его жизни возмущал Бертила до глубины души. Сергей спал до полудня и в четыре часа пополудни, все еще в пижаме, просматривал газеты. Сын Бритты, внук Бертила, находился в швейцарской школе-интернате, и его образованием занимались католики, что приводило Бертила, лютеранина и одновременно атеиста, в ужас. Бертил не ценил вклад в бизнес, который Бритта делала в Париже. По его мнению, быть хозяйкой на деловых коктейлях и приемах — это совсем не то, что ходить каждый день на работу в офис.

Когда Бритта сообщила Бертилу, что они с Сергеем, возможно, поженятся, он ничего не сказал. Зато он тут же сделал два телефонных звонка, один — своему адвокату, а другой — в свой банк, и неделю спустя Бритта получила письмо от отца, отпечатанное его секретарем под копирку, с обозначением, что копии направлены адвокату и в банк с уведомлением, что поступление средств из ее доли доходов, которую она получила по достижении восемнадцати лет, немедленно прекращается.

— Что же теперь мне делать? — спросила Бритта. Ее детство всегда было омрачено отцовской холодностью по отношению к ней и к ее сестрам, и даже теперь, когда она стала взрослой женщиной, он все равно мог наносить ей раны своим холодным и жестким отношением.

— Будем жить на мои деньги, — сказал Сергей. — У меня их достаточно. Не делай из этого проблемы.

Но проблема существовала. Их наполненные счастьем отношения стали претерпевать изменения, и в конце концов Бертил добился того, что хотел. Дело было не в деньгах — их было действительно много, — дело было в том, что деньги значили для Бритты. Для Сергея. Бритта никогда ни от кого не зависела. Никто никогда не зависел от Сергея. И ни тот, ни другая не представляли себе, как жить всложившейся ситуации. Сергей был щедр, но нередко на него находило раздражение, и Бритта, которая тратила свой ежемесячно поступавший доход так, как она желала, никогда не знала, сколько и когда он даст ей денег. Ей очень не хотелось просить его, а когда все же приходилось это делать, разговор заканчивался скандалом.

— Я же дал тебе пятьсот долларов. Что ты с ними сделала? Съела их, что ли?

— Но ведь это было три недели назад, — говорила Бритта, а затем ей приходилось объяснять, на что она потратила деньги: столько-то на питание, столько-то на парикмахера, на такси, на туалеты, на прислугу, на оплату счетов за телефон, газ и электричество. До этого Бритте никому ни в чем не приходилось давать отчетов, и Сергей ужасно раздражал ее своими расспросами. Разница в возрасте, которая поначалу способствовала их сближению, теперь исподволь, незаметно начала работать против них.

Женщина более зрелого возраста — более молодой мужчина. Мужчина более зрелого возраста — более молодая женщина. Любовники любят говорить, что разница в возрасте ничего не значит. Они говорят неправду. Может быть, неосознанно, но они лгут. Бритта и Сергей никогда не лгали. С самого начала именно разница в возрасте привлекла их друг к другу. Бритта изливала на Сергея безграничную, лишенную всякого критического отношения материнскую любовь, которой не доставалось от нее даже сыну, воспитываемому, как и она сама в детстве, няньками и гувернерами. Сергей, страдавший от своих непредсказуемых неуравновешенных состояний и настроений, нашел рядом с Бриттой душевное спокойствие, гасившее амплитуду маятника его депрессий и возвращения к жизнерадостности. В отличие от его страстной матери и его держащегося в отдалении всесильного отца, которого он никак не мог понять из-за постоянных переходов от приязни к холодному безразличию, Бритта для Сергея была всегда ровной, любящей, всегда опорой. Бритта относилась к нему как мать. И в ее отношении не было ничего невротичного, ничего разрушительного.

— Мой бэби, мой бэби, — любила приговаривать Бритта, лаская его.

— Я ведь твой большой бэби? — спрашивал Сергей. Ответ он знал заранее.

В мире, где секс стал самоцелью, где считали, сравнивали и даже измеряли оргазмы, Сергей и Бритта были согласны в том, что секс как таковой не имел для них очень уж большого значения. Приязнь, объятия, нежные поцелуи — вот что имело для них значение. Посторонние наслаждались картиной безмятежной и преданной привязанности, когда Бритта и Сергей появлялись на людях — всегда рука об руку, ее голова склонялась на его плечо.

Когда Бритта просила у Сергея денег, он уже не мог быть «ее бэби». И когда это случалось, зловещие циклы Сергея начали проявляться вновь и с еще большей силой, чем это было в Гарварде, а затем в Кембридже. Он днями не вставал с кровати, не ел, не принимал душ и не одевался. В его голову постоянно приходили мысли о самоубийстве, и он прикидывал, сможет ли на сей раз довести дело до конца, а с другой стороны, стоит ли это дело необходимых усилий. Бритта узнавала о том, что он выходил из этого состояния, когда он появлялся в халате иусаживался в гостиной с кипой не прочитанных за все прошедшие дни газет, когда он был, как выражался, «в норе». А когда Сергей просыпался, охваченный бурной энергией и оптимизмом, она думала, что он чувствует себя еще лучше, хотя быть с ним в это время было своего рода испытанием. В его голове бурлили идеи относительно бизнеса, и он проводил часы в телефонных разговорах со своими сокурсниками из Гарвардской школы бизнеса о том, как претворить эти идеи в жизнь. Он звонил отцу и предлагал идеи насчет приобретения новых участков для строительства отелей, насчет реорганизации всех пяти компаний Рэймонта и рассуждал на тему о том, что он предпримет, когда в один прекрасный день вступит во владение состоянием Рэймонта. В такие периоды он практически не спал и когда не сидел на телефоне, отправлялся по магазинам и покупал все, что попадалось ему на глаза. Однажды он даже заказал себе дюжину рубашек в «Тернбулл энд Эссер», но стал проявлять крайнее нетерпение, когда ему предложили выбрать расцветки и фасоны.

— Я не могу тратить на это время, — раздраженно сказал он удивленному продавцу. — Выберите сами.

Сергей резко повернулся и стремительно вышел из магазина. Он пошел за Бриттой и повел ее на чаепитие в «Фортнамс», откуда он, как только сделал заказ, тут же вышел. «Потому что официантка, — сказал он, слишком долго не подходила к нам». По мере того как прилив его энергии нарастал, он становился все более раздражительным. Все сердило и выводило его из себя. Однажды Сергей заставил Бритту выйти с ним из такси и идти пешком под проливным дождем, потому что, по его мнению, таксист ехал слишком медленно. Эта спираль продолжала раскручиваться до тех пор, пока внешний мир не начинал подавлять его внутренний мир, и, измученный, он вновь погружался в депрессию.

Дело кончилось тем, что все эти прорывы в жизнь и непредсказуемый и какой-то ожесточенный уход от нее убили в Бритте чувство к Сергею. Ну что ж, он об этом ничуть не жалеет, сказал он. И он вел себя так, как будто действительно не жалеет, до тех пор, пока его сестра Аликс, сохранившая дружеские отношения с Бриттой, не сказала ему, что Бритта собирается выйти замуж.

Австрийские и венгерские аристократические титулы принимаются всерьез очень немногими, в основном официантами в ресторанах. Русские титулы могут быть фактом или выдумкой, но их носители создали для себя новый статус: профессиональных князей. Английские титулы, будь то наследственные или пожизненные, в общем, ценятся. А вот французские титулы, свидетельствующие о принадлежности к королевской фамилии, внушают благоговейное уважение.

Князю Пьеру-Жиль де Лаланд-Дессо было уже сорок, а он еще ни разу не был женат. Он не был ни гомосексуалистом, ни нейтральным. Он был, как говорят французы, серьезным человеком. Имел ученую степень доктора экономики и двенадцать лет прослужил в африканском государстве Берег Слоновой Кости в качестве советника по иностранным делам, поработал как специалист по африканским делам в учреждениях Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке и Париже и был автором широко известного труда «Политическая экономия». Когда Бритта встретила его на одном из приемов в Париже — это было той зимой, когда она окончательно порвала с Сергеем, — Пьер-Жиль только что был назначен на пост вице-президента одной крупной транснациональной корпорации.

Пи-Джи, как звали его друзья, был высок и худощав. Годы, проведенные в Африке, и таблетки атабрина, которые он принимал, когда лечился от малярии, придали его коже оттенок цвета слоновой кости, что резко контрастировало с его черными волосами и карими глазами. Пи-Джи был интересной личностью, не очень необычной для Европы, но необычной для Соединенных Штатов. Он был бизнесменом-интеллектуалом, и, к удивлению многих, у него было прекрасное чувство юмора. Его ухаживания за Бриттой соответствовали его характеру: они были серьезными, терпеливыми и нежными.

Поначалу Бритта думала, что она никогда не заинтересуется им. Он, как и ее отец, был прежде всего бизнесменом. Как и ее отец, он был склонен все принимать всерьез. Но по мере продолжения знакомства Бритта убеждалась, что он во многом отличается от ее отца. Причем отличается в таких чертах, которые имеют для нее большое значение. Он мог проявлять страсть не только в отношении денег. Он не проявлял желания контролировать окружающих его людей. Он был щедр— и в плане финансовом, и в плане эмоциональном. Десять месяцев спустя после их встречи, на Новый год, Пи-Джи преподнес Бритте старинное бриллиантовое кольцо, принадлежавшее еще его бабушке. Они поженятся в апреле. Свадьба состоится в Нейлли-су-Клермон, в доме постройки восемнадцатого века, в котором Пи-Джи провел свое детство. А пока Бритта жила в его парижской квартире. К тому времени, когда Аликс сказала брату о предстоящем замужестве Бритты, Сергей не видел ее больше года. И тем не менее он испытал чувство ревности.

— Не может быть! — сказал Сергей удивленно. — Она что же, считает, что может выбросить меня, как вчерашнюю газету?!

— Но, Сергей, ведь это ты оставил ее, — тоном, напоминающим манеру их отца, уточнила Аликс. Они находились в библиотеке дома Аликс в лондонском районе Белгревия. С тех пор, как Сергей, хлопнув дверью, ушел от Бритты, он работал в лондонском офисе отца, а жил вместе с сестрой и ее мужем.

— К тому же, — продолжала Аликс, — ты же сам говорил, что тебя абсолютно не волнует, увидишь ли ты ее когда-либо опять…

— И вовсе это не так. Понять не могу, как ты могла так подумать…

Подобные парадоксы были свойственны Сергею, и звучали они вполне правдоподобно.

— Но я тебе верила. Бритта верила тебе. Все верили тебе.

Аликс не стала напоминать, что тот факт, что Сергей был в Лондоне и работал в офисе отца, получая жалованье в «Рэймонт менеджмент», имел место по той простой причине, что Александр Рэймонт тоже верил ему.

— И как это люди могут быть такими непонятливыми?! — воскликнул Сергей — Ведь все знают о моих чувствах к Бритте. Йейл сказал мне, что я делаю большую ошибку, оставляя Бритту.

Йейл — это Йейл Уоррэнт, муж Аликс. Сергей поднялся с кресла и направился к двери.

— Ты куда? — спросила Аликс.

— К Бритте.

— О, Сергей, ради Бога…

На следующее утро Сергей улетел в Париж, где Бритта жила с Пи-Джи в его квартире на верхнем этаже дома на Иль де ля Сите, откуда открывался чудесный вид на Сену.

— Это я! — крикнул Сергей через дверь. Он звонил и одновременно барабанил в дверь. — Это я, твой бэби!

— О, Сергей! — открыв дверь, изумленно произнесла Бритта. — Но ведь все уже в прошлом!

— Это и настоящее, и будущее, — сказал Сергей. — Для тебя и для меня. Для нас. Вот увидишь!

Обручальное кольцо на руке Бритты и то обстоятельство, что она жила в квартире другого мужчины, все это не было реальностью для Сергея, а поэтому он вел себя так, как будто это не было реальностью и для других. Он поселился в отеле «Плаза Атене» в номере, который постоянно держал зарезервированным за собой его отец, и начал строить планы, как добиться благосклонности Бритты. Его номер был напротив номера, где жила Джей Джей.

Следуя советам Джей Джей, он ежедневно посылал Бритте подарки, которые они выбирали вместе с Джей Джей: бирюзовое ожерелье с золотыми подвесками, изысканное белье, хрустальные стаканы. Все подарки Бритта неизменно возвращала.

— Сергей, я не приму от тебя никаких подарков. Пожалуйста, перестань присылать их.

Бритта с чувством ужаса и тревоги ожидала ежедневные визиты Сергея ровно в одиннадцать утра. Она знала, что это Сергей, и он будет спрашивать, как ей понравился его очередной подарок, приглашать ее на ланч, в поездку в Буа. Будет спрашивать ее, довольна ли она им, звать на остров Корфу, в Вест-Индию, на Сейшелы.

Бритта чувствовала надвигающуюся опасность и свою вину. Ее захлестывали волны безграничного желания Сергея, его упорства.

— Я хочу быть с тобой, Бритта! Я стану тем, кем ты только пожелаешь, чтобы я стал. Только скажи мне, чего ты хочешь…

Бритта не могла заставить себя произнести ни слова, и Сергей сказал все за нее.

— Я уберусь прочь, если это то, чего ты желаешь, — наконец сказал он в марте. Его второе страстное ухаживание за Бриттой началось в феврале. Когда Сергей покинул ее, она хотела сделать так, чтобы причинить ему боль, вынашивала планы мести. Но теперь, когда случай для этого представился, она обнаружила, что не способна на жестокость.

— Пожалуйста, Сергей, оставь меня! Так будет лучше.

Он ушел, казалось, в спокойном состоянии духа, и Бритта подумала, что с ним теперь будет все в порядке. Но она ошиблась.

Пьер-Жиль, католик, и Бритта, лютеранка, сочетались гражданским браком. Церемонию совершил мэр деревни Нейлли-су-Клермон. Мать Пьер-Жиля, — отец его умер, — была несказанно счастлива, что ее сын наконец женился. Она уж было оставила надежду, что это когда-нибудь произойдет. Она подарила Бритте ящик из сандалового дерева с фамильным столовым серебром, которым князья де Лаланд-Дессо пользовались на протяжении более чем ста лет. Она также дала Бритте адрес ювелира в Париже, сообщив ей, что только ему можно доверять это серебро для чистки и ухода. Что же касается различных вероисповеданий, то, сказала она, эти предрассудки в современном мире не имеют никакого значения. Две тетушки Пьер-Жиля со стороны его отца, одна — старая дева, другая — вдова, яростно с ней не соглашались и проигнорировали свадьбу, назвав ее богохульством.

Из Стокгольма прилетел отец Бритты, который, казалось бы, одобрял новое замужество дочери, если судить по еле заметной улыбке на тонких губах. Он добился, чего хотел: Бритта прекратила связь с Сергеем Рэймонтом. Он также получил дополнительный бонус, что делало его, как расчетливого бизнесмена, поистине счастливым. Пьер-Жиль был тем зятем, которого судьба так долго лишала его. Он был так рад заполучить кандидата в управляющие сталелитейными заводами «Сундсвааль», что подарил ему акции своего концерна. Подобной чести человек со стороны был удостоен впервые.

Присутствовали на свадьбе и сестры Бритты — правда, скорее из чувства долга. Титул Пи-Джи оскорблял слух марксистки Сольвейг, а Хэрриет во время обряда, когда новоиспеченные супруги клялись друг другу в верности в супружеской жизни, сказала таким шепотом, который был услышан всеми тридцатью гостями:

— Интересно, как долго подобная клятва продлится на сей раз…

Сестры ограничились присутствием на свадьбе и наотрез отказались играть роль подруг невесты. В последний момент Бритта обратилась с такой просьбой к Джей Джей, с которой у нее установились дружеские отношения во время второго бурного ухаживания Сергея за Бриттой. Джей Джей с готовностью согласилась.

Но все досадные неприятности, случившиеся во время свадьбы, не смогли омрачить радостного настроения присутствовавших. Апрельский воздух был напоен весенним теплом. Небо было безоблачным. Нежно зеленели кипарисы и платаны. В ярко-изумрудной траве белели нарциссы. Вокруг озерца, образованного речкой, к зеркальной воде склонялись и отражались в ее спокойной поверхности красавицы ивы.

Первая свадьба Бритты состоялась в Стокгольме. Это была довольно нудная процедура — лютеранская свадьба, в ходе которой ее отец мрачно подсчитывал, сколько шампанского выпьют гости. Ее вторая свадьба состоялась в том же самом помещении суда и юридической конторы в Мехико, где она за несколько минут до этого получила свидетельство о разводе. Обряд тогда совершил равнодушный чиновник, да к тому же на испанском языке.

За последние месяцы Бритта поняла, что все вещи, которые, как она всегда говорила, ничего не значат — стабильность, одобрение отца, необходимость иметь в лице мужа защитника, — на самом деле значили очень много. В свои тридцать пять лет, после бурных замужеств и скандальной, утомительной связи с Сергеем Рэймонтом, Бритта ощущала душевное спокойствие. Конечно, она была слишком большой реалисткой, чтобы обманывать себя романтической чепухой, что, мол, она впервые невеста, но она чувствовала, что это замужество будет настоящим.

Свадебный прием, на который было приглашено все население деревни Нейлли-су-Клермон, состоялся на открытом воздухе. Слуги разносили шампанское, заложенное отцом Пьер-Жиля специально для дня свадьбы Пи-Джи, когда он только родился.

Бритта, принимавшая поздравления, не видела Сергея Рэймонта, который шел к месту приема, к выпивающим, веселым гостям, со стороны реки. Первой его увидела Джей Джей. И она увидела в его руках револьвер! Сергей, соответственно одетый в серый фрак, белоснежную рубашку с галстуком бабочкой и в сером цилиндре, остановился перед Бриттой и взял ее руку с обручальным кольцом на пальце так, как будто он просто хотел поцеловать ее.

— Мне больше незачем жить, — сказал он негромким бесцветным голосом. — Я намерен убить себя.

Все произошло в одно мгновение. Как только матово блеснул в его руке ствол револьвера, Джей Джей неожиданно, с быстротой молнии бросилась вперед, схватила его руку левой рукой, а правой выбила у него револьвер.

Он бесшумно упал на траву, а стоящие поблизости, не понимая, в чем дело, ахнули, когда Джей Джей бросилась к Сергею, а тот от неожиданности выругался. Сергей стремительно нагнулся, чтобы поднять револьвер, но Джей Джей опередила Сергея и далеко отшвырнула револьвер носком туфли. Пьер-Жиль подобрал револьвер и, прикрыв его носовым платком, отнес под навес, где находился шеф местной полиции, тоже приглашенный на прием. Джей Джей обняла Сергея за талию и, поддерживая его, провела через террасу, через первый этаж дома к покрытой гравием подъездной площадке. Там она усадила его в свой автомобиль и взяла курс на юг, в Париж.

Они ехали молча через тенистые леса и туманные речные долины департамента Уаза, через места, привлекающие внимание охотников, а также привлекавшие романтически настроенных поэтов в конце девятнадцатого столетия и художников-импрессионистов в начале двадцатого. Сельская идиллия вскоре сменилась пригородами Парижа, серыми и однообразными, как пригороды всех больших городов мира. Затем они въехали в город, находящийся в состоянии перманентной стройки. Грохотали бетономешалки, иностранные рабочие трудились при помощи лопат и кирок. Джей Джей всегда было интересно, откуда они приезжают. Из Вьетнама? Скорее всего, так оно и есть. Эти беженцы теперь перестраивали страну, сделавшую их беженцами. И в этом вечная ирония истории.

Это было довольно грустное зрелище. Джей Джей всегда старалась проехать мимо как можно быстрее, чтобы не расстраиваться по поводу ситуации, которую она не в силах изменить.

Оба они продолжали молчать. Первой заговорила Джей Джей. Это было, когда они остановились на красный свет светофора. Тут ее внезапно осенило:

— Сергей, ты ведь не собирался действительно сделать это, — сказала она. Это был не вопрос, а утверждение.

— Откуда ты знаешь? — удивился Сергей ее проницательности. Он всегда считал, что Джей Джей и не знала, жив ли он еще, или нет.

— Не знаю откуда, но знаю, — сказала Джей Джей.

— Пусть это будет нашим маленьким секретом, — сказал Сергей. И они оба рассмеялись. Сергей засмотрелся на Джей Джей, слушая ее смех. А она не видела, что он наблюдает за ней. Она была столь прекрасна, что казалась существом из другого мира. Ну что ж, его отец всегда отличался отменным вкусом…

На следующее утро, проведя ночь в ласках, они решили пожениться.


5

Когда метрдотель препровождал Аликс Рэймонт к столику в обеденном зале для руководства офиса компаний «Рэймонт» на Нью-Бонд-стрит в Лондоне, она почувствовала, что принятые незадолго до этого транквилизаторы начали действовать. Накануне этого дня Картрайт Данн, руководитель европейских операций корпорации Рэймонта, пригласил ее на ланч. У него, сказал он, был к ней ряд вопросов. Когда Аликс заняла свое место за большим столом из черного дерева с двумя льняными салфетками ручной работы с острова Мадейра, ее самочувствие было не блестящим. Она ощущала состояние легкой депрессии и дискомфорта. Дело в том, что она опять поскандалила с мужем. И все из-за Джей Джей и Сергея. На сей раз Аликс, всегда избегавшая подобных ссор и с мужем, и с отцом, и со своим непредсказуемым братцем, решила, что у нее достаточно сил и оснований противоречить Йейлу, и она взяла верх.

Йейл хотел, чтобы свадьба Джей Джей и Сергея состоялась в их, точнее, в ее доме в Белгревии. Аликс наотрез отказала. Она прекрасно знала о связи Джей Джей с ее отцом. И когда она узнала, что Сергей решил жениться на Джей Джей, у Аликс возникли предчувствия, что все это закончится катастрофой. Между отцом и Сергеем всегда были хорошие, хотя и непростые, а порой бурные отношения. Но кого Аликс по-настоящему боялась, так это Джей Джей. И не потому, что она считала, что Джей Джей способна сознательно причинять зло, но, что еще хуже, Джей Джей, по мнению Аликс, относилась к жизням других людей с абсолютной небрежностью. Еще в большей степени, чем известный американский писатель, друг Хемингуэя Скотт Фитцджералд, Джей Джей была подвержена этому состоянию небрежности. Не задумываясь, она ломала все и вся, будь то вещи или люди, а сама уходила в свою нору, совершенно игнорируя последствия своих действий.

Аликс знала, что Джей Джей в свое время запросто и без лишних слов вернула Сэму Третьему обручальное кольцо, что на Бекуи она бросила двух любовников. И теперь, после связи с отцом, Джей Джей выходит замуж за брата. Муж Аликс, всегда с раздражением и неприязнью относившийся к своему тестю, теперь решил нанести ответный удар, предоставив для свадьбы Джей Джей и Сергея дом в Белгревии. В результате Аликс опять оказалась в ситуации, которая нередко возникала в ее жизни. Опять она была словно между Сциллой и Харибдой, в эпицентре борьбы амбиций богатых, всесильных мужчин, привыкших всегда иметь чего бы они ни пожелали.

Когда Аликс вышла замуж за Йейла и оставила работу в офисе корпорации Рэймонта, она решила, что наконец-то избавилась от подобных ситуаций. И вот теперь в Лондоне весной 1976 года она опять оказалась в дурацком положении.

— Слишком долго я находилась, как между двух жерновов, между отцом и братом, — сказала Аликс. — И если мы пригласим Джей Джей и Сергея справлять свадьбу в нашем доме, все наши склоки начнутся снова.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь насчет двух жерновов? Ты же знаешь, что твой отец преподнес Джей Джей прекрасный свадебный подарок — изумрудное ожерелье. Это означает, что он отнюдь не возражает против их союза, — сказал Йейл. — С какой стати ты должна возражать?

— Все это чревато большими неприятностями, — сказала Аликс. — Я чувствую, это настоящий эмоциональный динамит, какое-то декадентство, я не желаю участвовать в таких делах.

— Ну, милая, ты говоришь прямо-таки как королева Виктория, — отрезал Йейл. — Не вижу никакого декадентства. Ты живешь в каком-то закрытом мире, пора бы тебе понять это.

За шесть лет совместной жизни они не в первый раз спорили. И предметом спора чаще всего был секс. Однажды в Сан-Лоренца одна семейная чета пригласила их в кровать вместе с ними. «Квадрига», так говорили они. Йейл ничего не имел против, но Аликс наотрез отказалась. В другой раз, в Нью-Йорке, они попали на вечеринку в одном роскошном баре, спроектированном в современном индустриальном стиле, и там было объявлено, что гостей ждет прекрасное развлечение — сексуальное шоу в «прямой передаче». Тогда это было так модно!

Аликс тут же ушла из бара, а Йейл остался и пробыл в баре до девяти утра.

Поскольку идея устроить свадьбу Джей Джей и Сергея в доме в Белгревии принадлежала Йейлу, ему очень хотелось выступить в роли сценариста и продюсера великолепного шоу. Ведь это свадьба известной красавицы и наследника несметных богатств. Это были компоненты, из которых складывались мечты и фантазии Йейла с волнующим сексуальным подтекстом, отвечающие его представлениям о том, что значит быть утонченным богатым космополитом.

— Твои понятия о сексе относятся к средним векам, — не раз в таких случаях говорил Йейл жене.

— Не говори глупостей, я прекрасно знаю своего отца и братца, — отвечала Аликс. — Это классический треугольник, когда женщина спит и с отцом, и с сыном. Такая ситуация занимала воображение поэтов и драматургов со времен Софокла и Эврипида. Но я лично не хочу играть роль в этой трагедии.

— Ну, знаешь ли, дорогая, ситуация действительно банальная — отец и сын увлекаются одной и той же женщиной, — сказал Йейл. Он напомнил скандальную биографию всем известного и сказочно богатого грека. Он напомнил об одной актрисе, которая имела связь с известным европейским политическим деятелем, главой государства, а потом вышла замуж за его сына. Героиней третьей истории была одна очаровательная иностранка, которая развелась с мужем и вышла замуж за его отца.

— И что же ты намерена теперь делать, Аликс? Спрятать, как страус, голову в песок и делать вид, что ничего не происходит?

— Совсем необязательно, чтобы это происходило с моего одобрения. И уж никак не будет происходить в моем доме, — сказала Аликс.

— Ну-ну, богатая девочка сказала свое слово, — проворчал Йейл. — А что богатая девочка желает, то она и получает.

Аликс всегда предпочитала не использовать в спорах с Йейлом тот факт, что дом, в котором они жили, принадлежал ей, и его содержание оплачивалось ее деньгами. Но были моменты, когда приходилось напоминать об этом в качестве решающего аргумента в споре. Она была достаточно тактичной, чтобы не колоть Йейла его зависимым финансовым положением. Он был «бедным» миллионером, а она была «богатой» миллионершей, как говаривал, пошучивая, Йейл. В это утро был один из редких моментов, когда Аликс использовала «денежный момент», чтобы добиться своего в споре. Кстати, Йейл не раз выговаривал ей за ее нежелание прибегать к «денежному аргументу», чтобы заполучить то, чего она желает.

— Ведь именно для этого деньги и существуют, — любил он поучать. Но в данной ситуации применение этого аргумента было явной ошибкой. Йейл выскочил из дома, хлопнув дверью.

Сидя с Картрайтом в обеденном зале, Аликс, проведшая первую половину дня у парикмахера и в магазинах, почувствовала, что транквилизаторы делают свое дело и теперь она может с вниманием слушать то, о чем говорит Картрайт.

Картрайт сказал, что Сергей хочет вложить капитал корпорации в Плайя Соль в Мексике, где раньше никаких капиталовложений корпорация не делала. Местечко Плайя Соль, а по сути просто пляж протяженностью почти полторы мили, простирался к югу от Масатлана на побережье, где находятся Акапулько, Пуэрто Валларта и Манзанилло. По мнению Сергея, Плайя Соль— это будущее Акапулько, и он хотел участвовать в торгах от имени корпорации «Рэймонт девелопмент». Плайя Соль расположен неподалеку от крупных населенных центров в Калифорнии, Техасе и Луизиане. К тому же к строительству в Плайя Соль совместно с «Рэймонт девелопмент» проявляет интерес связанный с мексиканским государственным банком предприниматель Паоло Баррагэн, что должно обеспечить поддержку мексиканского правительства.

Александр Рэймонт, как сказал Картрайт, не одобрил этот план. И вот почему: в том регионе повсюду идет строительство новых отелей — в Канакуне и Икстапе, в Кабо де Сан Лукас, Лас Недас (там строится огромный отель стоимостью тридцать три миллиона долларов); в Карейес и в Пунта Никсук строительство двух отелей ведет корпорация «Средиземноморский клуб», в Пуэрто Валларта и в Акапулько ведется капитальная перестройка уже существующих отелей. Так что в ближайшей перспективе в этом районе переизбыток гостиничных номеров, которые при существующей конъюнктуре в туристическом бизнесе не удастся заполнить. Кроме этого, Александр опасается девальвации песо, что сделает расходы на строительство непредсказуемыми и не поддающимися контролю. В общем, отец и сын прямо-таки столкнулись лбами.

Тем не менее, Сергей решил идти напролом. Но к кому он обратился за кредитами? Естественно, к отцу.

— А тот отказал, — продолжал Картрайт.

«Так, изумрудное ожерелье для Джей Джей, а сыну отказ в кредитах, — мелькнуло в голове Аликс. — Интересно, а как все-таки отец относится к женитьбе Сергея?» — продолжала размышлять Аликс. Получалось, что, как обычно, отец противоречив и непредсказуем в своих поступках.

— Сергей и Паоло Баррагэн решили стать партнерами, и они собрали двенадцать миллионов долларов из пятнадцати миллионов, необходимых для того, чтобы начать дело, — сказал Картрайт. — Теперь они ищут возможность достать недостающие три миллиона. Сергей попросил меня поговорить с вами, в надежде, что вы убедите отца изменить его решение.

— А почему Сергей сам не говорит с отцом? — спросила Аликс, хотя и понимала, что вопрос был не к месту. Ее отец и брат были во многом похожи. Оба они были трусы, когда дело доходило до острого обсуждения проблем, именно ей всегда приходилось брать на себя роль посредника в их ссорах — когда-то давно из-за пятидолларовой надбавки к карманным деньгам Сергея, когда ему было десять лет, а теперь из-за проблем бизнеса. Аликс согласилась поговорить с отцом, поскольку она никогда не могла отказать Сергею в его просьбах.

— Я, конечно, поговорю, но вряд ли от этого будет хоть какой-то толк, — сказала Аликс. — Вы же знаете моего отца — раз уж он принял решение…

— Сергей очень высоко ценит ваше согласие, я знаю, — сказал Картрайт.

Обучавшийся гостиничному бизнесу в Швейцарии, Картрайт возглавил европейский филиал корпорации Рэймонта, когда Аликс была ребенком. Его квартира в лондонском Мэйфэр и дом в Костуолдс всегда были домом для Аликс, когда она приезжала в Англию, и когда-то она звала его «дядюшка Картрайт».

Оставшееся до конца ленча время они провели в обсуждении покупки арабами гостиницы и ресторана «Дорчестер», перспектив стабильности фунта стерлингов — они хотя и медленно, но улучшались, — коснулись перспектив туристического бизнеса в Англии и сошлись на том, что все выглядит очень хорошо, поскольку относительная нестабильность фунта стерлингов по сравнению с другими конвертируемыми валютами делала весьма привлекательными цены на продовольствие, гостиницы, товары в магазинах и на развлечения.

Закончив ленч, Аликс попросила разрешения воспользоваться телефоном в офисе Картрайта… в приватном порядке. Картрайт проводил Аликс в свой офис, усадил ее за свой стол и плотно прикрыл за собой дверь.

Аликс Рэймонт была своего рода простушкой в мире блестящих мужчин и красивых женщин. Ее детство было похоже на сказку. Ее детская была оформлена известным парижским декоратором, на стенах висели картины — веселые желтые слоны и розовые львы кисти Сальвадора Дали, который расписывал тогда стены и потолок обеденного зала в парижском отеле, принадлежащем отцу. Ее первыми шагами и словами умиленно восхищались кинозвезды, миллионеры и политические деятели, приходившие по делам и в гости к отцу. Столь же умиленное восхищение вызывали выученные ею в балетной школе па, а нарисованные ею в детском саду-интернате картины украшали многие квартиры и офисы. Она была застенчивой и предпочитала одиночество.

Она далеко не всегда бывала уверенной в себе, но в то же время нередко в ее голосе звучали повелительные нотки. Аликс раздражали ее волосы, которые никак не хотели слушаться парикмахера, и она всегда ощущала неловкость из-за того, что ей с детства приходилось носить очки, которые потом она заменила контактными линзами. Больше всего на свете она хотела, чтобы ее любили ради нее самой, а не ради ее денег.

На каком бы языке она ни говорила, она говорила с акцентом. Ее английский звучал как английский для американцев и как американский английский для англичан. В ее французском раскатывалось «р» ее российской бабушки. В ее немецком проскальзывал эльзасский выговор, унаследованный от учителя немецкого. В ее испанском звучал кастильский выговор, приобретенный в мадридской школе для детей аристократов, куда ее отдали, когда ей было десять лет. Ее первым словом было не «мама» или «папа», а «до свидания», поскольку отец с матерью без конца путешествовали, и нянька учила ее, как прощаться с ними.

В любой стране она чувствовала себя комфортно, но нигде не чувствовала себя дома. Ее мать, вышедшая из очень богатой, очень консервативной и очень светской семьи из Филадельфии, была трижды замужем, точно так же, как и ее отец был трижды женат. Когда она достигла двадцатишестилетнего возраста, у нее были четыре сводных брата и две сводные сестры и один брат по линии отца от его прежней жены, то есть Сергей, к которому она относилась как к родному.

До того времени, когда Аликс вышла замуж за Йейла Уоррэнта и купила дом в Белгревии, она ни одно место не считала своим домом. Когда ей исполнилось восемь лет, отец подарил ей кукольный домик. Только это был не домик, а отель. В нем были гостиная с мебелью, кухня с миниатюрным оборудованием, обставленные мебелью номера для гостей, ресторан с крошечными хрустальными люстрами, бар с крошечными стаканчиками и бутылками, на которых были даже наклейки, холл для приема гостей, где на конторке лежала регистрационная книга, дежурная комната для швейцара и одетые в униформу сто служащих отеля: горничные и посыльные, официанты и метрдотель, носильщики, менеджер и помощник менеджера, заведующий гаражом, маляры, слесари и прочие и прочие.

Аликс всегда была хорошей девочкой, всегда старалась радовать своих родителей, по которым очень скучала, когда они бывали в отъезде. В детстве она страдала комплексом неполноценности, считая, что, когда станет взрослой, она никогда не обретет такого положения, которое было бы достойно внимания отца, и не станет красавицей, которой могла бы гордиться мать. Чтобы доставить удовольствие матери, Аликс тщательно следила за собой и никогда не выходила из своей спальни без косметики, не совершив полного туалета. А чтобы радовать отца, Аликс начала работать, поскольку знала, что именно это он оценит больше всего. Ей и самой нравилось работать.

На Аликс в ее ранние годы самое большое влияние — больше, чем мать, отец или гувернантка — оказала ее бабушка со стороны отца, Татьяна. Ее родители покинули Россию во время революции и перебрались в Париж, где отец бабки, юрист, работавший на царской службе, устроился швейцаром в ночном клубе «Пигаль», и работал там до тех пор, пока не сдал соответствующие экзамены и не получил право заниматься юридической практикой во Франции. Бабка часто рассказывала, что жили они очень бедно, так бедно, что им приходилось есть черствый хлеб, а когда не было денег даже на хлеб, то пили теплую воду, чтобы приглушить чувство голода. Во второй половине дня после школы Татьяна работала в прачечной. Она была слишком мала, чтобы управляться с огромными чанами, наполненными мыльной пеной и горячей водой, которые размешивали вручную огромными деревянными шестами, похожими на весла. Хозяйка прачечной, мадам Пулен, поручала Татьяне «тонкую» работу: глажку нижнего дамского белья. Для этого использовались тяжелые чугунные утюги, разогреваемые до нужных температур на дровяной плите.

Татьяна встретила своего будущего мужа Люсьена, наполовину русского, наполовину француза из респектабельной буржуазной семьи, на одном из чаепитий с самоварами, с которыми русские эмигранты, одержимые ностальгией по России, никогда не расставались и которые путешествовали с ними по всей Европе. Люсьен тогда конфликтовал со своей семьей. Его родители хотели, чтобы он по окончании медицинского института начал практиковать как врач-невропатолог и занимался модными нервными болезнями, лечил неврастеников, подверженных депрессии. Но Люсьен хотел продолжать учебу, чтобы стать хирургом. Хирургия могла спасти, могла и убить, но она давала результаты, которые можно было видеть и оценить. Лечение же нервных болезней в те времена сводилось к рекомендациям поехать в Эвиан-де-Бэи или Баден-Баден и, насколько мог судить Люсьен, чаще всего не давало положительных результатов. Татьяна поддерживала Люсьена в его устремлении, и они отложили женитьбу до тех пор, пока Люсьен не закончит учебу и не станет в состоянии обеспечивать семью. Вопреки яростному неодобрению со стороны матери, маленькой, суровой женщины, которая всегда добавляла в чай лакричного ликера, в силу чего запах лакрицы всегда ассоциировался у Люсьена с матерью, он и Татьяна, в тот период, когда на горизонте уже собирались тучи первой мировой войны, а Татьяна была в положении, решили отправиться в Америку.

Когда Аликс была ребенком, Татьяна жила в округе Бакс в каменном фермерском доме, который она и Люсьен купили, как только он стал зарабатывать. У нее были «зеленые пальцы», и этот дар она использовала и для коммерции, и для экспериментирования с растениями. У нее был большой огород, где произрастали различные пищевые и ароматические травы, которые она продавала оптовикам на местном рынке. Лаванда, мята, укроп и другие травы связывались в пучки и подвешивались для сушки к балкам потолка огромного сарая, где раньше, когда там была молочная ферма, содержались коровы. Она сотрудничала с окружным отделом министерства сельского хозяйства, занимаясь проблемой повышения урожайности. Выведенный ею сорт голубики приносил урожай дважды в год — в июне и августе. Она также участвовала в селекции сорта картофеля, устойчивого к болезням, и морозоустойчивого зеленого горошка.

Именно Татьяна вселила в Аликс понимание важности делать какую-то работу в жизни. «Работа и любовь, любовь и работа, — говаривала она, — вот два главных слагаемых счастливой жизни и для мужчин, и для женщин. Одно без другого — это всего лишь полужизнь».

Аликс и в голову не приходило, что она не будет работать. В ее ранние годы, когда она играла с подаренным отцом кукольным отелем, она мечтала, что будет работать для Рэймонта, и какое-то время действительно работала. Лето шестидесятого года, когда ей было уже четырнадцать лет, Аликс провела с отцом. Она сопровождала его повсюду, и это было самое счастливое лето в ее жизни. Он брал ее с собой на строительные площадки, на заседания руководителей корпорации, на конференции по вопросам туризма и курортного бизнеса, на которых он нередко выступал. Ему и ей нравилось производить впечатление на окружающих. Точно так же, как Марджори Мерриуэзер Пост, чей отец брал ее с собой на заседания правления, и, как она потом писала в своих воспоминаниях, она была от этого в восторге, Аликс тоже была в восторге от общения с отцом и его деловыми партнерами. После совещаний, когда они усаживались на заднем сиденье отцовского лимузина, он расспрашивал ее, какое впечатление произвело на нее то или иное совещание, и побуждал ее задавать вопросы, если она чего-либо не понимала. Это было в то время, когда Александр был целиком поглощен строительством аэропортов, и в тот момент его корпорация участвовала в расширении аэропорта Барахас в Мадриде. В поездку туда он взял с собой Аликс и показал ей, как строится взлетная полоса. Она тогда палочкой прочертила в невысохшем еще бетоне свои инициалы и дату. И потом всегда, когда ей приходилось бывать в этом аэропорту, у Аликс появлялось теплое чувство, что где-то там, в этом огромном аэропорту, до сих пор сохранились инициалы, начерченные маленькой девочкой в присутствии гордого за нее отца.

В последующие несколько лет, до наступления своего двадцатилетия, Атаке обрела основательные знания относительно его бизнеса. Он научил ее ценить доллар, он научил ее, когда следует жертвовать немедленной прибылью во имя того, чтобы в будущем получить еще большую, она научилась разбираться в бухгалтерских делах, а потом в Гарвардском университете углубила эти познания; она научилась спокойно общаться с мужчинами — с бухгалтерами и юристами, с архитекторами и бизнесменами, с профессионалами гостиничного дела и с грубоватыми, крепкими мужиками-строителями. Со всеми она чувствовала себя спокойно и уверенно, будь то посыльный в отеле или президент корпорации. Она выучила кое-какие фразы на турецком языке от турецких иммигрантов, получивших разрешение работать в Германии, с ними она сталкивалась на строительстве отеля во Франкфурте. Она даже заучила кое-какие фразы на одном из филиппинских наречий, когда побывала с отцом на Филиппинах, где отец планировал строить отель. Правда, эти планы не осуществились. Она знала, что песок и камень продаются на кубические метры, что хорошей занятостью мест в отеле считается, когда занято семьдесят пять процентов от их расчетного числа, что за основу расчетов себестоимости отеля берется себестоимость каждого номера. В те летние сезоны, находясь с отцом, Аликс не чувствовала себя одинокой — до тех пор, пока не встретила Йейла. Она хотела продолжать работать. Хотя ее формальное образование было нерегулярным — она получала его от частных преподавателей и в нескольких частных закрытых школах, проучилась год в Женевском университете, после чего ее в порядке исключения приняли в Гарвардскую школу бизнеса. Там она сдала экзамены по таким дисциплинам, как письменный анализ ситуаций, экономика менеджмента, информатика, учет и контроль, поведение индивидуумов в рамках организации. Самые высокие оценки она получила по последней дисциплине, а самые плохие — по экономике менеджмента, информатике, учету и контролю.

Когда Аликс исполнилось двадцать два, после первого года обучения в Гарварде у нее, преисполненной энтузиазма и вооруженной долговременными расчетами, направленными на экономию денежных средств, на улучшение обслуживания и сулящими ежемесячную прибыль в один процент, или в двенадцать процентов в год, родилась идея соединить компьютерную систему, предназначенную для резервирования номеров в отелях и на курортах корпорации Рэймонта, с компьютерной системой крупных авиакомпаний. В те времена это было еще не опробованное новшество.

Сергей раскритиковал идею, выдвинутую Аликс.

— Первоначальная стоимость будет непосильной, и, кроме того, авиакомпании никогда не согласятся на это, — сказал он тогда.

— Но ведь в долговременном плане это сбережет большие средства, — возразила тогда Аликс, — и это создаст большие удобства для туристов и вообще для путешествующих. Они смогут одновременно резервировать номер в гостинице и авиабилет.

Спор на эту тему продолжался долго, но сам Александр в него не вмешивался. Он считал конфликты и конкуренцию между его работниками полезными для дела и в этом плане относился к своим детям так же, как и к остальным своим служащим.

Александр, хотя он и тщательно скрывал это, больше любил Сергея, но от Аликс он зависел в большей степени. И Аликс, и Сергей чувствовали такое отношение отца, и ирония их жизни состояла в том, что Аликс хотела, чтобы ее безоглядно любили, а Сергей всегда хотел, чтобы на него полагались и с его мнением считались. Александр мечтал, что когда-нибудь Сергей будет хозяином империи Рэймонта, а Аликс выйдет замуж за Паоло Баррагэна, сына его давнего делового партнера, и таким образом соединит капиталы двух семей, а капитал семьи Барраганов был не меньше, чем капитал Рэймонта. К тому же Паоло имел большой опыт в гостиничном деле, а это делало его кандидатуру идеальной для роли зятя. Но беда была в том, что Сергей, обаятельный и притягательный, обладал неровным, хаотичным темпераментом, тогда как Аликс, поддерживая свои способности быть очаровательной лишь усилием воли и тогда, когданужно, обладала врожденным талантом к гостиничному делу в сочетании с жесткой дисциплинированностью, чего не было у Сергея.

Как и Аликс, Сергей, когда ему было около пятнадцати лет, тоже начал работать в корпорации Рэймонта во время летних каникул. И именно в тот период сформировались тенденции, которые в конечном итоге заставили Аликс уйти из корпорации.

Одним летом Сергей работал на приемке почты в нью-йоркском офисе корпорации. Это делалось для того, чтобы он мог ознакомиться с персоналом и функциями каждого отдела. Однажды в понедельник он не появился на работе. И даже не позвонил по телефону. Александр и Аликс забеспокоились. Были наняты частные детективы с поручением разыскать Сергея. И в четверг они нашли его — в коттедже у приятеля на винограднике «Марта» неподалеку от Нью-Йорка. Он был один, причем не пьян и не под воздействием наркотиков. Единственное его объяснение своего отсутствия на работе состояло в том, что у него «была депрессия, и ему не хотелось идти на работу». Хотя Александр испытал большое облегчение, когда Сергей нашелся живой и невредимый, через какое-то время он пришел в ярость и долгое время не разговаривал с сыном. Сергей пожаловался Аликс, что ему все надоело, и уехал из Нью-Йорка. С одним из своих друзей он отправился на яхте его родителей в Эгейское море, где они весело провели все лето. Аликс оставалась в Нью-Йорке и продолжала работать. И она никак не могла отделаться от чувства обиды, что отец принимает ее как нечто само собой разумеющееся и в то же время не может скрыть, как он скучает по Сергею.

После того как Сергей проучился год в Гарварде, Александр организовал трехдневную встречу всех руководящих работников своей корпорации — американцев, европейцев, азиатов — в принадлежащем ему отеле на Гавайских островах, чтобы представить им Сергея.

В четыре часа пополудни в пятницу, в первый день встречи, должно было состояться официальное представление Сергея. Затем должен был последовать коктейль и концерт национальной музыки и танцев. В четыре ноль-ноль двадцать пять руководящих работников корпорации собрались в конференц-зале. Сергей же появился только без четверти пять. Собравшиеся, солидные люди, с жалованиями, исчисляемыми шестизначными цифрами, восприняли это с недовольством. И хотя Сергей постарался сгладить обстановку и даже сумел очаровать гостей, Аликс испытывала раздражение и обиду, что ее, помогавшую собрать материалы для вступительной речи отца, даже не поблагодарили. Когда ждали Сергея, отец лишь беспокоился, не случилось ли чего-либо с сыном.

С течением времени создалась ситуация, которую Аликс не могла больше выносить: по мере того как отец во все большей степени зависел от нее, Сергей относился к ней со все большей неприязнью, и чем сильнее становилась его неприязнь, тем чаще он восставал против работы и тем меньше делал. Александр все больше ощущал свою зависимость от Аликс, а она тоже начала испытывать неприязнь к Сергею. Она осознавала, что если бы Сергей был более надежным и более дисциплинированным и выполнял свою долю работы, ей не приходилось бы тащить на своих плечах всю нагрузку, выполняя почти непосильные требования отца и подвергаясь вспышкам его нетерпеливого раздражения. Сергей обвинял Аликс в том, что она пытается вытолкнуть его из принадлежащего ему по праву места в корпорации Рэймонта. Когда же она выдвинула идею насчет того, чтобы связать компьютерные системы корпорации с компьютерными системами авиалиний, его раздражение достигло точки кипения.

— Если корпорация примет эту идею, я ухожу, — сказал он отцу. — Это будет означать, что ты не имеешь ни малейшего уважения к моему мнению и оценкам.

Выражение лица отца сказало Аликс достаточно, чтобы понять его смятенное состояние из-за того, что ему приходится делать выбор между своими детьми. Чтобы избежать столкновения, в котором не будет победителей, она отозвала свое предложение и, бросив Гарвард, поселилась в Нью-Йорке, где предалась светским развлечениям, соответствующим ее положению богатой наследницы. У Аликс было слишком много денег и никаких других занятий кроме того, что тратить их. Она заполняла дни походами по магазинам, ленчами, коктейлями и все же, не будучи в состоянии полностью отдаться безделью, поступила слушательницей на курсы при Колумбийском университете. Поскольку такая дисциплина, как поведение индивидуума в организации, привлекала ее больше всего и именно по ней она получила высшие оценки в Гарварде, в Колумбийке Аликс взяла курс психологии. Именно тогда она и встретила Йейла Уоррэнта, человека, за которого впоследствии выйдет замуж вопреки яростному сопротивлению ее отца.

Всю свою жизнь Йейл Уоррэнт прожил среди богатых людей в состоянии «любовь-ненависть». Он вырос с ними, но не был одним из них. Его отец, Эдвард Уоррэнт, был сыном аптекаря из лондонского Форест Хилла. Эдди Уоррэнт не мог припомнить, когда бы он не был на теннисном корте. Теннисный клуб «Уэст Сайд» находился всего на расстоянии четырех кварталов от дома, и после школы юный Эдди отправлялся туда. Он подавал мячи, помогал игрокам размяться перед игрой и познакомился с профессионалами тенниса, За это профессионалы тренировали Эдди, и он стал прекрасным игроком. У него была сильная подача, неплохая игра по всему периметру корта. Эдди Уоррэнт мог бы стать выдающимся спортсменом. Но он не стал им, потому что у него не было мертвой хватки. Тем не менее одно время Эдди входил в юношескую сборную, готовился к участию в Кубке Дэвиса. В то время теннис был спортом богатых джентльменов, и Эдди, не в состоянии позволить себе покупать ракетки, мячи, спортивную одежду, оплачивать пользование кортами, тренировки, переезды и гостиницы, нашел себе спонсора. Это был банкир Филипп Нойес, который искал, какое бы выбрать себе хобби. И он нашел Эдди Уоррэнта. Эдди очень ценил помощь Филиппа Нойеса и сумел возместить все его расходы, выиграв однажды юношеский чемпионат на травяных кортах.

Филипп, отошедший от дела в собственной фирме «Нойес энд Ли», был в восторге от успехов Эдди. Филипп и его жена, потерявшие обоих сыновей во второй мировой войне — одного на Алеутских островах, а другого, летчика-истребителя, в воздушных боях за Англию, фактически усыновили Эдди. Филипп и Маргарет Нойес проводили время в поместье в Локус Вэлли с площадкой для игры в крикет или в построенном в псевдоиспанском стиле доме на Палм Бич. То же пришлось делать и Эдди. Он жил в коттеджах для гостей и, не доставляя большого напряжения партнерам, играл на кортах в паре с кем-либо из гостей или с кем-либо из своих приемных родителей, а по вечерам принимал участие в карточных забавах. Мечты Эдди когда-нибудь достичь вершины успеха — участвовать в Уимблдоне — постепенно испарились, и со временем Эдди занял место профессионала в клубе «Уэст Сайд», а потом Нойес предложил ему еще место в клубе «Эверглэйдз», где Нойес был членом правления. Теперь и зимой, и летом жизнь Эдди проходила так же, как и жизнь очень богатых людей.

К тому времени, когда загорелый, обаятельный, с выгоревшими на солнце волосами Эдди достиг двадцатишестилетнего возраста, он вполне освоил искусство помогать богачам развеивать ту глубокую скуку, которая одолевает только очень богатых людей. В прежние времена Эдди был бы придворным, существующим для того, чтобы развлекать знатных особ и потакать их желаниям и капризам. В демократическом двадцатом веке у Эдди были другие задачи. Одна из них состояла в том, чтобы сопровождать дочерей богатых родителей. Он сопровождал их на балы по случаю первого выхода в свет, на костюмированные балы, на пикники с шампанским, на свадебные приемы, на торжества по случаю дней рождения или окончания университета. Если в число требуемых услуг входил секс где-нибудь в кабинке хорошо оборудованного частного пляжа или на заднем сиденье спортивного автомобиля, то Эдди не разочаровывал своих подопечных — в конце концов он был молодой и преисполненный сил человек.

Но Эдди знал свое место. Он не стремился заполучить в жены богатую невесту, и когда он наконец женился, то выбрал идеальную жену. Беатрис Пауэлл была личным секретарем наследницы большого «мясного» состояния, которая проводила зимние сезоны на берегу моря во дворце из ста комнат. Дворец был настолько величественным, что после ее кончины он был завещан правительству Соединенных Штатов. Правительство отказалось принять этот дар. Содержание дворца «Лас Олас» обходилось в три четверти миллиона долларов в год, и принять на себя такие расходы означало бы вызвать недовольство избирателей, с трудом наскребывающих средства, чтобы платить за купленный в рассрочку автомобиль.

Беатрис организовывала всю светскую жизнь своей Мадам. У нее было три специальных журнала-дневника и три отдельных ящика с визитными карточками знакомых и друзей для Палм Бич, для Чикаго и для Бра Харбор. Там были имена, адреса, номера телефонов, даты рождений, годовщины и на всякий случай даты разводов и новых браков. В другом «деле» содержались подробности относительно меню на приемах и обедах, о подававшихся винах — вплоть до года урожая, фотографии гостей и декораций из цветов, описания серебряной и фарфоровой посуды, на которой подавались блюда, и даже цветах и качествах скатертей и салфеток. И, конечно, были тщательно записаны все туалеты, в которых Мадам появлялась на том или ином торжестве.

Именно Беатрис, а не Мадам давала инструкции главному лакею, сообщала прислуге, довольна ли Мадам их работой. Беатрис внимательно просматривала газеты и подчеркивала в статьях и заметках те места, которые, по ее мнению, должны были заинтересовать Мадам, что облегчало для Мадам процедуру просматривания газет. Беатрис следила за литературными новинками, заказывала для просмотра копии пленок новых и любимых старых кинофильмов, вела опись принадлежащей Мадам коллекции драгоценностей, следила за ценами на страховку драгоценностей, колебания которых оказывали влияние на общую стоимость коллекции. Беатрис поддерживала деловые отношения с посредниками, которые от имени и по поручению Мадам закупали произведения искусства и антиквариат, и следила, чтобы Мадам не приходилось переплачивать, и в то же время, чтобы она не упускала тех вещей, продаваемых на аукционах или через дилеров, место которых было в коллекции Мадам. Беатрис еженедельно встречалась с бухгалтером Мадам и с ее банкиром и проверяла счета расходов на содержание дома: затраты на питание, на предметы домашнего хозяйства, на зарплату обслуживающему персоналу. Для этих целей в распоряжение Беатрис были предоставлены два помощника.

Беатрис и Эдвард встретили друг друга на одном из балов в доме Мадам и сразу же поняли, как много у них общего. Через шесть месяцев они поженились. Свадебная церемония состоялась в танцевальном зале принадлежащего Мадам дворца «Лэйк франт драйв». И Мадам, и супруги Нойес преподнесли одинаковые свадебные подарки: сертификаты на получение трех тысяч долларов ежегодно, — сумму, не облагаемую при определенных условиях налогами по существующему законодательству. Спустя два счастливо прожитых, года у них родился сын. Они дали ему имя Йейл в память о старшем сыне Нойесов. После этого они решили больше не заводить детей, исходя из того, что один ребенок — это украшение их жизни, но двое детей могли бы ограничить их свободу жить жизнью, которую они как бы арендовали у богатых людей, не принадлежа к их числу. Друзьями детства Йейла были дети очень богатых людей — наследники и наследницы в третьем или четвертом поколении капиталов, сосредоточенных в трастовых фондах. В отличие от своего отца, у которого никогда не было мертвой хватки, Йейл горел желанием сражаться и достигать успеха. Он ненавидел богатых, но хотел быть в их числе. Он завидовал им и в то же время хотел как-то наказать их за то, что они вызывают в нем эту зависть.

Он держал свои чувства при себе и считал себя неким тайным воителем, нацеленным на завоевание, пятой колонной в стане богатых. Он закончил частную школу «Сент Маркс» и Принстонский университет — альма матер Нойеса. И неизменно плату за обучение вносил Нойес, По окончании Принстона Йейл подвизался на Уолл-стрит и одновременно занимал небольшой пост в фирме «Нойес энд Ли», где он оперировал вкладами и акциями вдов и сирот. Он был надежен и серьезен, консервативен и… одолеваем скукой. Он попивал слабый чай с подносов, доставляемых ирландской прислугой в квартирах на нью-йоркской Парк авеню, владелицами которых были богатые старушки, тревожащиеся за судьбу своих акций в корпорации «Америкэн телефон энд телеграф», рассылал чеки на дивиденды от акций «мятежным» наследницам, предпочитавшим жить в коммунах в штате Висконсин, вновь и вновь вкладывал в акции дивиденды для тех клиентов, которые жили на проценты от капитала. Он терпеть не мог эту работу и прекрасно делал ее лишь потому, что знал, что не будет вечно заниматься ею.

Йейла ценили в «Нойес энд Ли» и утверждали, что у него большое будущее в фирме, но не конкретизировали, какое именно. Йейл делал вид, что очень благодарен за подобные обещания, и ни разу не подал и вида, что не намерен сидеть и ждать, какую конкретную форму обретут эти обнадеживающие обещания. Когда Филипп Нойес умер от цирроза печени в семьдесят шесть лет, он оставил Йейлу Уоррэнту десять тысяч долларов. Это была сумма, как прекрасно знал Йейл, вполне соответствующая обстоятельствам. Вопреки утверждениям газет: богатые никогда не оставляют состояния не членам семьи, как бы они их ни любили. Обладатели «старых Денег» всегда стремятся защитить семейные состояния, приумножать их и, прежде всего, держать в семье, сколько бы у них ни было зятьев или невесток.

Хотя десять тысяч долларов были лишь символической суммой по сравнению с пятьюдесятьюпятимиллионным состоянием, оставленным Филиппом Нойесом, Йейл не горевал по этому поводу. Он лишь думал, как их лучше использовать. Благодаря своим хорошим отношениям с банками, где его ценили за большие вклады, которые он делал от имени своих клиентов, ему предоставили право взять кредит на восемьдесят процентов от десяти тысяч долларов. С этими деньгами Йейл, пользуясь тем, что ему не надо было платить брокерские проценты, принялся покупать и продавать акции на бирже, причем делал это настолько агрессивно, насколько был осторожен с деньгами своих клиентов.

На активно растущем денежном рынке шестидесятых годов Йейл регулярно опережал показатели индексов Доу Джонса. Его способности не прошли незамеченными на Уолл-стрит, и некоторые брокеры стали регулярно обращаться к нему с поручениями вести их дела. Йейл задался целью сделать миллион долларов к тому времени, когда ему стукнет тридцать. Этой своей цели он добился уже в двадцать восемь лет.

Это произошло в том самом году, когда Йейл встретил Аликс.

Нью-йоркский «Метрополитэн клаб», расположенный по адресу номер один, Восток, Шестидесятая улица, был основан очень богатыми людьми, среди которых был Джей Пи Морган. Здание, где помещался клуб, было построено по проекту знаменитого архитектора Стэнфорда Уайта и было достопримечательностью Манхэттена. О размерах состояний членов клуба говорило уже то, что он был окружен совершенно пустынной территорией. И это в центре восточной части Манхэттена, где цена на землю была фантастически высокой! Только очень богатые люди могли позволить себе владеть таким дорогим участком земли, и только они могли позволить себе роскошь держать ее незастроенной.

У всех есть свои проблемы. Есть они и у трастовых отделов банков. Эти проблемы очевидны и связаны с тем, что приходится иметь дело с огромными суммами денег, вложенными их клиентами. Достаточно привести два примера.

Вполне обычное дело, когда женщины, многие годы строившие бизнес вместе со своими мужьями, после их кончины обнаруживали, что все оставшееся в наследство в виде капитала и недвижимости вложено в трастовый фонд. Вдове с тридцатилетним опытом в бизнесе отныне приходится иметь дело с новым партнером — с каким-нибудь двадцатипятилетним сотрудником банка, пусть и выпускником университета или школы бизнеса. Ясно, что такая ситуация чревата конфликтами и недовольством.

Недовольство может исходить и от другой стороны. Представьте себе молодого, амбициозного банкира, закончившего университет и ныне занимающегося управлением трастового фонда, исчисляемого восьмизначной суммой, доход от которого получает человек, проблемы которого сводятся лишь к тому, чтобы решить, куда поехать кататься на горных лыжах — в Швейцарию или Австрию. И тут банку необходимо позаботиться, чтобы возникающие трения не переносились молодым банкиром на дела, связанные с управлением активами фонда.

Именно поэтому трастовый отдел «Метро Бэнка» создал «мозговой центр» с задачей разработать свод правил поведения в отношениях между работниками трастовых отделов и их клиентами. В качестве одного из консультантов «Метро Бэнк» привлек профессора факультета психологии Колумбийского университета. В числе подопечных профессора в Колумбийке была Аликс Рэймонт, которая сама получала доход от трастового фонда, учрежденного ее отцом. Она с удовольствием согласилась ассистировать своему профессору с целью на практике проверить и свое собственное положение.

На конференцию были приглашены представители всех брокерских контор, связанных с «Метро Бэнк». Конференция состоялась в конференц-зале на втором этаже «Метрополитэн клаба», в огромной квадратной комнате с камином таких размеров, что в него можно было бы въехать на автомобиле, с окнами, выходящими на Центральный парк на уровне верхушек деревьев. На стоящем посредине зала огромном столе красовались хрустальные графины для воды, блокноты из желтой «юридической» бумаги и отточенные карандаши. Фирма «Нойес энд Ли» послала на конференцию Йейла Уоррэнта, своего самого способного из молодых работников.


6

«Женщины слишком много думают о любви и слишком мало о деньгах. Мужчины же слишком много думают о деньгах и слишком мало о любви», — такой цитатой из работ психолога Мартина Вагнера Аликс заключила свою часть доклада, подготовленного для трастового отдела «Метро Бэнка» и для участников конференции. Она собрала в папку свои записи, но прежде чем она села в кресло, Йейл Уоррэнт успел задать вопрос:

— Были бы мужчины в состоянии делать больше денег, если бы они больше думали о любви?

Все рассмеялись. Конференция заканчивалась, и все уже были настроены не по-деловому.

— Я бы сказала, что они были бы более счастливы с теми деньгами, которые у них уже есть, — парировала Аликс.

Снова раздался смех, и все зааплодировали находчивости Аликс. Когда смех утих, глава фирмы, производившей координацию работ по подготовке исследований, подвел итоги. Он сказал, что проблемы, стоящие перед трастовыми отделами банков, состоят в том, что клиенты постоянно испытывают опасения, которые зачастую перерастают во враждебность. Он подчеркнул, что авторы докладов рекомендуют улучшения в области финансового образования, установление более тесных контактов с клиентами и более частые и полные отчеты банков своим клиентам о состоянии и перспективах учрежденных для них трастовых фондов. Только таким образом, по его мнению, банки могут укрепить доверие клиентов.

По окончании конференции ее участников ждало угощение — сэндвичи с сыром и херес в тонких бокальчиках.

— Туше! — сказал Йейл, передавая бокал Аликс и имея в виду произошедший между ними обмен фразами.

— Как вы думаете, мое выступление принесет какую-то пользу? — спросила Аликс.

Она с интересом рассматривала его загорелое лицо, обрамленное выгоревшими на солнце волосами. Он был бы безупречно красив, если бы не слишком чувственные губы…

— Дело очень сложное, — сказал Йейл. — Если бы вы знали, сколько женщин говорили мне, что у них мозги застывают, когда они видят цифры, и что они просто не в состоянии составить или даже прочесть балансовую ведомость, вы бы могли представить себе масштабы проблемы. Они думают, что мы какие-то фокусники или шаманы. С одной стороны, они благоговейно восхищаются нами, а с другой — считают, что мы их обманываем. — Он сделал глоток из бокала. — А как это вы заинтересовались финансами? Для женщины это не совсем обычно.

Прямота Йейла удивила Аликс, и в то же время она почувствовала себя с ним свободно. «Интересно, — подумала она, — ассоциирует ли он мою фамилию с корпорацией Рэймонта?»

— Первый раз я увидела балансовый отчет, когда мне было одиннадцать лет, — ответила Аликс. И тут же поймала себя на мысли, что это звучит несколько хвастливо, как бы она хочет показать, что не относится к числу женщин, не смыслящих в финансовых делах.

— И как, вы разобрались, в чем дело? — шутливо бросил Йейл.

— Не сразу. Но потом стала разбираться, — ответила Аликс с присущей ей серьезностью. — Мне все объяснил мой отец. Он всегда говорил, что деньги не имеют секса, то есть они ни мужского, ни женского рода.

— Ну, с этим я не согласен, — сказал Йейл. — Нет ничего сексуальнее, чем деньги. Именно это заставляет наш шарик крутиться во Вселенной.

Аликс вдруг почувствовала, что ей стало неудобно при таком повороте разговора, хотя именно она, пусть и неосознанно, дала повод для него. Она замолчала.

— Были времена, когда шарик крутиться заставляла любовь, — сказал стоявший рядом мужчина, невольно услышавший разговор. Это был один из брокеров из «Нойес энд Ли». Ему было далеко за пятьдесят, но и сейчас нетрудно было представить, что, когда он был молод, у него была внешность «стопроцентного американца», да и сейчас еще он был в хорошей форме — явно занимался спортом. — Но, похоже, эти времена канули в вечность, — вздохнул он.

— Надеюсь, нет, — возразил Йейл, глядя в глаза Аликс, которая, к своему смущению, покраснела. — А вы, Аликс, не правы насчет того, что мужчины слишком мало думают о любви. Я, например, о любви думаю все время.

— Когда я был в вашем возрасте, — сказал «стопроцентный американец», — я влюблялся каждый месяц. Единственная проблема состояла в том, что моя жена всегда не одобряла мое поведение. — Он хотел пошутить, но шутка не получилась, потому что голос его прозвучал печально. Он говорил как одинокий человек, сожалеющий о прошлом, и был явно смущен тем, что поделился своими сокровенными мыслями с посторонними. — В этом не было ничего смешного, — извиняющимся тоном сказал мужчина и отошел в сторону.

— Интересно, всегда ли изучающие психологию вызывают такое доверие собеседников, что они готовы исповедаться? Или такое желание появляется только в вашем присутствии? — улыбнулся Йейл.

Аликс и Йейл вышли вместе, но она так и не ответила на его вопрос. Многие люди, за исключением ее родителей, делились с ней своими сокровенными мыслями и чувствами, и это свое качество, вызывающее симпатию и доверие как у друзей, так и порой у совершенно незнакомых людей, она ценила в себе больше всего. Хотя, как ни странно, она не признавалась в этом самой себе. Она суеверно опасалась гордости, боялась, что как только она сама признает то, что так высоко ценит в себе, то сразу лишится этого достоинства.

Когда Аликс и Йейл вышли из помещения, небеса, мрачные в течение всего дня, буквально разверзлись. Хлынул такой ливень, какой бывает в джунглях Южной Америки, и тут же, как это всегда бывает в Нью-Йорке, куда-то исчезли все такси. Аликс и Йейлу пришлось стоять под козырьком над входом в клуб и пережидать, пока кончится ливень. Аликс чувствовала, что Йейл привлекает ее, и это чувство вызывало нервозность.

— Не пообедать ли нам вместе? — сказала Аликс тоном, который был хорошо знаком Йейлу. Это был тон богатой девочки. Богатые же, как давно подметил Йейл, всегда были уверены, что они получат то, что им хочется, и требуют этого без всякого стеснения.

— У меня свидание, — сказал Йейл. Он встречался с одной моделью, с девочкой, небесно-прекрасное лицо которой рекламные агенты использовали в интересах рекламодателей, продающих духи, дамское белье и дорогую косметику.

— О! — разочарованно сказала Аликс.

— Но я отменю это свидание, — поспешил добавить Йейл. Он обрел чувство свободы в общении с Аликс. Как и его бывшей жене, наследнице одного из крупных калифорнийских состояний, как и всем богатым людям, среди которых вырос Йейл, Аликс и в голову не приходило прикрываться фасадом притворной вежливости. Она всегда выражала свои чувства прямо и откровенно.

В ответ на готовность Йейла отменить назначенное свидание Аликс улыбнулась ему улыбкой, которая уже сама по себе была наградой.

Дождь так же внезапно прекратился, как и начался, и на южной стороне неба через тучи стали пробиваться солнечные лучи. Агрессивность в Нью-Йорке проявлялась не только на улицах. Погода здесь тоже была агрессивной. Так же внезапно, как исчезли, появились такси. В машине Аликс сказала, что она предпочла бы поехать в ресторан «Фор Сизонз», где ее хорошо знали. Во время обеда Йейл понял, что Аликс привлекает его все больше. Поначалу она просто произвела на него впечатление. Он понял, хотя и не подал виду, кто она такая, сразу же, когда ее представили в «Метрополитэн клабе» перед выступлением. Во время же обеда, обнаружив, что она много знает и по-настоящему интеллигентна, он почувствовал, что она не просто производит на него впечатление, но по-настоящему интересует его. Когда они вышли из ресторана, то, не сговариваясь, сели в одно такси, чтобы Йейл мог проводить ее до самого дома.

Аликс жила на сорок девятом этаже в «Олимпик Тауэре» на углу Пятьдесят пятой улицы и Пятой авеню. Из подцвеченных бронзой окон открывался прекрасный вид на «Рокфеллер центр» до самого Гудзона, а к югу — до собора Святого Патрика и башен-близнецов Всемирного торгового центра. Квартира, оборудованная и обставленная скандинавскими дизайнерами, выглядела очень современно. В стены были встроены диванчики, а по всему периметру гостиной расставлены мягкие пуфы на роликах, которые можно было легко передвигать. Все было обтянуто холстом, которым пользуются художники. Там также был квадратный, низкий, большой кофейный столик, в красивых кадках росли деревца, подсвеченные снизу. На окнах — обычные белые жалюзи. На стене висела единственная картина — кисти известного абстракциониста Альберса. Большое полотно, выдержанное в синих тонах. В общем, квартира была одновременно и роскошной, и скромной. Она очень «шла» к Аликс. Йейл сказал, что квартира ему очень нравится, и Аликс радостно поблагодарила его. Потом наступила минута неловкого молчания. И вдруг Йейл проговорил, дотронувшись до ее руки:

— Вы хотите, чтобы я остался на ночь?

Аликс кивнула и сказала:

— Между прочим, я не часто даю такое разрешение.

Йейл кивнул.

— Я просто хотела, чтобы вы знали это, — сказала Аликс. Она провела его в спальню, выдержанную в белых и светло-оранжевых тонах. Из окон открывался вид на Нью-Йорк, блистающий огнями как бриллиантовое ожерелье. Когда они обнялись, в голове у него мелькнуло, что Аликс Рэймонт в гораздо большей степени, по сравнению с теми, кого он знал раньше, заботилась о том, чтобы ее правильно понимали.


Октябрь 1950 года

Когда Аликс вспоминала, какой она была в детстве, она всегда видела себя маленькой и одинокой. Когда ей было четыре годика, она жила в большом доме на Сатгон Плэйс, и каждое утро нью-йоркский шофер отца, мистер Гордон, ждал ее в длинном лимузине, чтобы отвезти в школу. В то время бизнес отца находился в стадии быстрого энергичного роста, и дома он бывал еще реже, чем обычно. Мать свою Аликс тоже видела не часто, хотя тогда они жили все вместе. Брук Рэймонд не выходила из спальни до тех пор, пока не наступало время одеваться для ленча. Ее спальня одновременно служила ей кабинетом, и она проводила все утреннее время на телефоне, заказывая билеты на благотворительные балы, которые давали ее друзья, и на выставки мод, или продавала им билеты на мероприятия, организуемые ею самой по принципу: «ты покупаешь мои билеты, я покупаю твои», как это и водится среди богатых, живущих светской жизнью и занимающихся благотворительностью.

Иногда, чтобы преподнести матери сюрприз, Аликс просила горничную матери, Эстеллу, женщину из Колумбии, умеющую великолепно шить, разрешения «помочь» ей принести матери завтрак. Он всегда был одинаков и состоял из чашки китайского чая и английской разогретой булочки. Когда они входили в спальню, мать возлежала на больших, квадратных подушках, одетая в пижаму, но уже причесанная. В руке у нее дымилась сигарета «Кэмел» без фильтра. Она выкуривала по три пачки в день, и ее постель вечно была усыпана пеплом.

— Постарайся не становиться взрослой, — часто говорила ей мать.

— Я постараюсь, мамочка, — с готовностью отвечала Аликс. В глазах матери она видела печаль и, хотя не понимала ее причины, старалась порадовать ее утвердительным ответом на столь невозможную просьбу.

В тот год родители развелись. Ни отец, ни мать не объяснили Аликс, что происходит. Поначалу кое-что она услышала только от Эстеллы.

— Эстелла, что это там такое? — спросила как-то по-испански Аликс, показывая через окно на большой грузовой фургон у подъезда их дома. — Мы что, переезжаем?

Эстелла старалась не смотреть в глаза Аликс. Она явно смутилась и не решалась отвечать. Но Аликс не отставала.

— Твоя мама переезжает, — наконец сказала она.

В то утро, когда Аликс поехала в школу, начался дождь. Аликс попросила мистера Гордона вернуться домой, чтобы она могла захватить резиновые сапожки и плащик (Аликс всегда обращалась к шоферу «мистер», потому что это было одно из правил, установленных матерью. У Брук Рэймонт были установлены правила для всего, включая обращение с прислугой. Согласно этим правилам, можно попросить горничную наполнить ванну, но после мытья необходимо самой вымыть ванну, поскольку отвратительно, чтобы кто-то после тебя смывал грязь; нельзя говорить о деньгах в присутствии прислуги; с прислугой нельзя обмениваться шутками; с детьми прислуги следует обращаться вежливо; повара никогда нельзя отвлекать от работы; указывать прислуге на недостатки в работе следует твердо, но всегда с глазу на глаз. Аликс запомнила эти правила на всю жизнь, как, скажем, таблицу умножения или детские стишки).

На том месте, где мистер Гордон обычно парковал лимузин, стоял огромный грузовой фургон. Когда Аликс поднималась по лестнице к двери подъезда, она увидела грузчиков, выносивших огромный платяной шкаф из комнаты матери. Аликс ничего не понимала. Она привыкла к переездам, которые случались регулярно в определенные сезоны. В июне они уезжали в Даркхарбор, на Рождество — в Палм Бич, на Пасху — в Милл Риф, но сейчас-то на дворе октябрь, самый разгар школьных занятий.

— Значит, и я переезжаю? — спросила Аликс, обращаясь к Эстелле.

— Не знаю, детка. Ты должна спросить маму, я ведь только ее горничная, — сказала Эстелла и отошла к грузчикам, чтобы проследить, насколько осторожно они несут шкаф.

— Спасибо, Эстелла, — машинально поблагодарила Аликс, но она уже поняла, что происходит что-то ужасное. Она подавила внезапно нахлынувшие слезы и направилась в комнату матери, дверь которой находилась прямо напротив лифта на третьем этаже.

Мать сидела за туалетным столиком и вдевала в уши жемчужные серьги. В пепельнице дымилась сигарета. Аликс спросила мать, что происходит в доме.

— Он разводится со мной, — сказала мать. Аликс не спускала глаз с матери. Последовало долгое молчание. И наконец мать сказала:

— Он женат на своем бизнесе. — Потом добавила, единственный раз на памяти Аликс произнеся бранное слово: — Он хочет жениться на той сучонке. Но меня все это, в общем, не заботит.

Мать глубоко затянулась сигаретой.

— Ему придется раскошелиться за удовольствие, а там пусть делает что хочет.

Уже не впервые Аликс слышала разговор, в котором увязываются деньги и любовь. У многих детей в школе родители развелись, и уже в столь раннем возрасте они кое-что знали об алиментах, о разделе имущества и о единовременных выплатах.

— Мне бы не хотелось, чтобы вы разводились, — сказала Аликс.

— Детка, надо смотреть на вещи реалистично. Мы ведь не совсем обычные люди, — сказала мать.

— Почему же? Почему мы не можем быть как другие люди?

— У нас слишком много свободы, — сказала мать. Она встала, надела бархатный блейзер. Мать выглядела так, как будто она собиралась на один из своих обычных ленчей.

— Он бродячий кот, — продолжала она, — и я больше не хочу говорить на эту тему.

Мать взяла сумочку и вышла из комнаты, оставив Аликс одну. Аликс всегда жалела детей, у которых родители развелись. Теперь это случилось и с ней. Что-то произошло между родителями за ее спиной. И это было начало ее глубокого чувства одиночества и отверженности. Поскольку ее родители считали, что будет лучше, чтобы она продолжала жить в своем доме и ходить в свою школу, они решили оставить ее до конца школьного года в доме на Саттон Плэйс с гувернанткой, поваром, лакеем и двумя горничными. Три уик-энда в месяц она виделась с матерью и один уик-энд — с отцом.

Три месяца спустя, когда развод был оформлен, ее мать вышла замуж за Слэйда Грэя, владельца ранчо близ Скотте Дэйла, а отец женился на Андреа, светской львице с богемными замашками.

У Грэя было четверо детей от первого брака — три сына и дочь. Младший был на десять лет старше Аликс, и все они перенесли на нее свою неприязнь к мачехе. Они высмеивали акцент Аликс, который считали нарочитым, ее привычку сидеть на лошади в восточном, а не в западном стиле, пугали ее ужасающими россказнями о гремучих змеях.

Новая жена отца, Андреа, получила образование в колледже Сэры Лоуренс. Она употребляла в пищу органически выращенные овощи задолго до того, как стало модно потреблять только продукты, выращенные и произведенные без каких-либо удобрений и искусственных добавок. Она носила странные одежды — цыганские балахоны и тюрбаны и отчаянно душилась. Она сказала Аликс, что не виновата в том, что ее родители развелись. По ее словам, Брук Рэймонт и Слэйд Грэй были в любовной связи целый год до того, как она, Андреа, встретила отца Аликс. Она буквально душила Аликс в объятиях, зацеловывала ее и постоянно заверяла в своей любви к ней. Через пять месяцев после свадьбы она родила мальчика.

Андреа объяснила Аликс разницу в родственных связях с детьми, которых она родила от своего предыдущего мужа, и с ребенком, рожденным ею от отца Аликс.

— У вас с Сергеем один отец, а значит — одна кровь, и ты должна любить его как родного брата.

У Андреа была священная вера в Любовь, которую она не растеряла после трех замужеств и бесчисленных любовников.

Адвокаты родителей договорились, чтобы Александр и Брук «делили» Аликс поровну. Ее, как почтовую посылку, пересылали на самолетах по всему миру, чтобы выдерживать расписание, разработанное адвокатами.

Она наконец выучилась сидеть в седле по западному, стрелять в гремучих змей из «винчестера» и любить Сергея как родного брата. Чему она никак не могла научиться, это преодолевать чувство одиночества. Поэтому неудивительно, что ее первый сексуальный опыт состоялся скорее из-за ее одиночества, чем по причине любви или страстной увлеченности.


Рождество 1964 года

Рейс № 103 авиакомпании «Эр Франс» из нью-йоркского аэропорта имени Кеннеди в парижский аэропорт «Орли».

Это была Рождественская ночь. Он был единственным пассажиром в салоне первого класса. В ожидании взлета он смотрел в иллюминатор. Ночь была дождливой. В мокром асфальте отражались огни снующих по разным делам автомашин аэропорта и заправочных грузовиков. К трапу двери салона первого класса подкатил серебристый «роллс-ройс». Из него, не дожидаясь, пока шофер выскочит и откроет ей дверцу, вышла Аликс. Она была вся в черном и даже, несмотря на ночное время, в темных очках. На плечи небрежно накинута соболья шубка. Ее багаж состоял из висевшей через плечо элегантной черной сумки из мягкой кожи и потертого портфеля. «Интересно, кто она такая?» — подумал пассажир.

Когда стюардесса принесла шампанское, мужчина со своим бокалом пошел к первому ряду кресел, где устроилась Аликс. Он попросил разрешения представиться и сесть рядом с ней. Аликс кивнула. Он догадался, что она не сняла темные очки в салоне потому, что в глазах у нее были слезы.

Больше пассажиров в салоне первого класса не было.

Мужчина никак не мог понять, плачет ли его новая знакомая? Он постарался занять ее разговором. Сообщил, что он американец, выросший в Калифорнии, но с тех пор, как закончил Стэнфордский университет, живет и работает в Париже. Занимается экспортно-импортным бизнесом, хотя раньше хотел стать писателем. Романтическая, так и не осуществившаяся мечта, которой, как он сказал, делятся только со случайными знакомыми на борту самолета в Рождественскую ночь. Она спросила, не сожалеет ли он, что мечта не сбылась.

— Нет, не сожалею, — сказал он. — Никаких сожалений. Я хотел быть таким писателем, как Хемингуэй. Тогда все хотели быть как Хемингуэй. Это была фантазия молодости.

Трудно было себе представить кого-либо, выглядящего столь не по-«хемингуэевски». Сосед Аликс был среднего роста, худ и тонкокост. На нем ладно сидел элегантный костюм. Ногти на его крупных породистых пальцах были тщательно обрезаны и опилены. На лице его было грустное и в то же время внимательное выражение. Он уловил состояние Аликс и подумал: бедная маленькая богатая девочка…

Они закончили обед. Самолет несся сквозь ночь. В салоне был полумрак. Они тихо разговаривали. Она рассказала соседу, что возвращается из поместья матери в штате Мэриленд после каникул, что мать ее уже в третий раз замужем и что она, судя по всему, с трудом справляется с жизнью.

Накануне Рождества дом матери был открыт для гостей, она вежливо поприветствовала собравшихся, а потом удалилась в свою спальню, переоделась в халат и в одиночестве съела свой обычный незатейливый ужин. Аликс сказала своему соседу, что происходящий между ними, абсолютно чужими друг другу людьми, разговор носит более откровенный характер, чем ее беседы с матерью. Мать считает, что раскрывать свои чувства — это дурной тон. Они разговаривали, близко наклонившись друг к другу, и мужчина ощущал запах волос Аликс.

— А вы, по-моему, плакали? — спросил наконец мужчина.

— Я плачу без слез, — ответила Аликс.

— А в чем же дело?

— Я чувствую себя такой одинокой.

— Все одиноки, все всегда одиноки.

Она не ответила. Через секунду они поцеловались. Сначала едва касаясь друг друга. Потом крепко, страстно. «Я хочу ее», — подумал он. Он все время стремился к чему-то. Он женат, но брак не был счастливым. Он гладил ее теплую шею, ее душистые волосы. Он взволнован, нежен. Аликс заплакала. Он не понимал почему, но не спрашивал. Она не похожа на тех женщин, которые плачут от жалости к самим себе. Может быть, потому, что она еще так молода. Наверное, ей лет восемнадцать. Он обнял ее, погладил по волосам. Они прошли в закрытую часть салона, и там произошло то, чего они оба хотели. Он не выпускал ее из объятий, был нежен с ней. Она и заснула в его объятиях. Он держал ее в объятиях все время, пока они летели над Атлантикой. Это было лучше, чем секс. Это длилось так долго!

В Орли к трапу подкатил лимузин. Она села в автомобиль и словно исчезла в его огромном салоне. Она выглядела такой маленькой рядом с огромным автомобилем, гигантским самолетом и зданием аэропорта, построенного в жестком современном стиле. Она совсем исчезает из виду, когда шофер захлопывает дверцу. Лимузин медленно трогается и растворяется в сером утреннем тумане. Она уехала.

Он пошел к зданию аэропорта в иммиграционный офис. Никто не сказал бы по его виду, насколько он растроган, насколько неотвязным для него на всю жизнь будет отныне образ девочки в черном, с глазами, скрытыми за стеклами темных очков.

Аликс на пути в Венецию, чтобы встретить Новый год с отцом и с Андреа. Она еще не знает, что они собираются разводиться.

Еще один развод добавится к «коллекции»: к разводу ее матери с отцом, к разводу ее матери и ее первого отчима, Слэйда Грэя. С мучительным беспокойством она думает, не разведется ли ее мать со вторым отчимом, не избрал ли уже ее отец третью жену себе…

Скорее всего, думает она, ее будущее замужество тоже обречено…


7

1970–1976 гг.

И Йейл, и Аликс были аутсайдерами. Разница была лишь в том, что он подчеркивал это, а она скрывала.

— Ты живешь так, как будто стыдишься того, кто ты есть, — сказал он ей в первые дни ухаживания. Он заметил, что она почти никогда не говорила о себе и изо всех сил старалась не подать повода кому бы то ни было подумать, что она ожидает к себе неординарного отношения. Она говорила, что скучает по работе, но боялась вновь окунуться в атмосферу ожесточенной конкуренции, созданную ее отцом и братом, боялась набить себе синяки и шишки и в эмоциональном плане.

— На твоем месте я бы попробовал чем-нибудь заняться, не важно, чем именно. Но вот насчет работы я никак не могу понять, почему ты по ней скучаешь. Я работаю только потому, что должен работать. Когда я заполучу мои миллионы, я отойду от дел и предамся праздной жизни. А ты, получается, не знаешь, как наслаждаться тем, что ты уже имеешь.

— Возможно, ты прав, — сказала Аликс. Йейл заставил ее осознать, что она слишком серьезно относится к жизни и к себе. Когда однажды они разглядывали альбом с фотографиями, Йейл обратил ее внимание на то обстоятельство, что ни на одной из фотографий она не улыбается. Загорает ли на палубе яхты, позирует ли в горнолыжном костюме или в бальном платье, попивает ли лимонад на теннисном чемпионате в Уимблдоне, Аликс Рэймонт всегда хранила на своем лице самое серьезное выражение.

— Мне бы хотелось быть повеселее и получать побольше удовольствия от жизни. Может быть, ты меня научишь?

— Это совсем не трудно, когда ты войдешь во вкус, — сказал Йейл. — К тому же, я думаю, из меня выйдет неплохой учитель. Любящий учитель.

Нью-йоркские друзья Йейла были современными, светскими людьми. Среди них были модели, художники, актеры, которые диктовали стиль жизни и моды. Они были в постоянном движении — в танцевальном зале, в перемещениях с вечеринки на вечеринку, их фотографировали в студиях модных фотографов, и им нравилось, когда ими восхищались и им подражали. Они всегда казались веселыми, довольными жизнью и, по мнению Аликс, их погоня за острыми ощущениями уже сама по себе вызывала острые ощущения. Первым делом она, к радости Йейла, стала улыбаться.

— У тебя самая прекрасная в мире улыбка, — сказал он.

Улыбка преображала лицо Аликс. От нее розовели щеки, а в глазах появлялось сияние.

Когда Йейл видел ее улыбающейся, у него было ощущение, что именно он сотворил это чудо.

— Подари мне твою восхитительную улыбку, — говорил он ей, и она радостно улыбалась ему, счастливая тем, что доставляла ему удовольствие, счастливая тем, что он делал ее счастливой.

С тех пор как она встретила Йейла, Аликс перестала ощущать себя одинокой. Он окружал ее вниманием, звонил по телефону, когда бывал не с ней, заботился, чтобы ей было удобно и спокойно, старался всячески угождать ей. Он сопровождал ее в походах по магазинам, встречал ее, когда она заканчивала сеанс у косметички или парикмахера. Когда же она куда-либо отправлялась без него, он настойчиво просил ее звонить, чтобы он знал, что она благополучно доехала. Он звонил ей, как только просыпался, и заканчивал день телефонным звонком ей, прежде чем отправлялся спать. Йейл не только помог Аликс избавиться от чувства одиночества, но и не разрешал ей расходовать ее деньги, когда они были вместе. Когда они брали такси, он оплачивал поездку, и даже когда она шла в туалетную комнату в ресторане, он давал ей деньги на чаевые обслуживающему персоналу. Он всегда платил за нее — даже когда она покупала газеты в киоске, или цветы, или мороженое в Сентрал-парке. Он покупал для нее подарки, и дорогие, и пустяковые, но всегда выбранные так, чтобы ей они понравились. Он делал все, чтобы она чувствовала, что он любит ее, и добился того, что Аликс безоглядно влюбилась.

Аликс хотела, чтобы Йейл переехал в ее квартиру. Он отказался. И это был весьма хитроумный ход с его стороны. Она все же была богатой девочкой, привыкшей иметь все, чего пожелает. Он не держал в ее квартире даже свою бритву или свежую рубашку, и хотя они были вместе каждый вечер, он сохранял свою маленькую квартирку на Пятьдесят седьмой улице. И после проведенного в постели с Аликс вечера Йейл, дождавшись, когда она засыпала в его объятиях, уезжал к себе и спал остаток ночи в своей кровати. Когда она просыпалась, его рядом не было, и она опять, как в детстве, чувствовала себя одинокой и брошенной. И именно Аликс первой заговорила о браке и по сути дела сделала ему предложение. Тогда ей было двадцать три года, и она уже восемь месяцев не работала в корпорации Рэймонта.

— Я бы хотела выйти за тебя замуж, — сказала она Йейлу.

— Но я не нравлюсь твоему отцу. Он думает, что я охочусь за твоими деньгами, — сказал Йейл.

Александр демонстрировал свое отрицательное отношение к Йейлу со всей очевидностью и на словах, и в своем поведении. Когда они с Йейлом встречались во время приемов или обедов, или в квартире Аликс, Александр был лишь натянуто вежлив. Йейл однажды уже был женат на наследнице состояния из Калифорнии. С ее братом они жили вместе в общежитии, когда Йейл учился в Принстонском университете, и Александр, который всегда боялся, что Аликс, застенчивая и уязвимая, окажется легкой добычей для какого-нибудь охотника за состояниями, говорил дочери, что Йейл был именно тот человек, который любит ее деньги, а не ее. Кроме того, Александр уже выбрал мужа для Аликс. Это был Паоло Баррагэн, наследник состояния не меньшего, чем состояние, которое унаследует Аликс, а следовательно, человек, привыкший обращаться с большими деньгами, и он поможет Аликс увеличить и ее состояние, а не растратит его. Аликс и Паоло знали друг друга с детства. И когда Александр заводил разговор на тему о том, что придет время и они поженятся, Аликс неизменно отвечала: «Паоло мне нравится, но я не испытываю к нему такого чувства, как любовь». Но Александр надеялся, что время возьмет свое, просто надо проявлять терпение. Ведь узы между семействами Рэймонта и Баррагэнов были бы настолько естественными, что Александр никогда не сомневался в том, что рано или поздно они будут образованы.

— Отец переменит свое отношение, как только мы поженимся, — сказала Аликс Йейлу. — Он реалистически относится к жизни и событиям и никогда не пойдет против свершившегося факта.

Они поженились в 1970 году, за три месяца до того дня, когда Аликс исполнялось двадцать четыре года. Их брак был скреплен судьей Центрального суда Манхэттена в его кабинете. Аликс позвонила отцу, чтобы попросить у него прощения и получить запоздалое благословение. Боже, что тут началось! Аликс была потрясена, когда услышала, что ее отец, который никогда ни на кого не повышал голоса, буквально заорал в трубку:

— Как ты могла учинить такое?! Не могу понять! Я никогда не прощу тебя! Ты всадила мне нож в спину!

Он пригрозил, что она не будет больше получать деньги от трастового фонда, хотя все же так и не решился дать такое распоряжение. Но он отменил распоряжение о передаче во владение Аликс в качестве планировавшегося подарка на день ее рождения отеля в Мауи на Гавайях. Как только Александр закончил разговор с Аликс, он тут же позвонил своим юристам и распорядился аннулировать документы о передаче владения отелем от корпорации «Рэймонт Розортс» новой компании, которую он учредил для Аликс и в которой она была бы единственным держателем акций.

Потрясенная, Аликс повесила трубку. В самые трудные моменты — будь то сложности в бизнесе или личные неприятности Александра, Аликс никогда не слышала, чтобы отец повышал голос. Наоборот, чем сильнее в нем закипал гнев или раздражение, тем с большей осторожностью он выбирал слова и тем более ровным голосом говорил. Никогда в жизни он не кричал на нее, и теперь ее била дрожь. Что-то внутри ее оборвалось, У нее было ужасное чувство, что она и впрямь совершила страшную, непоправимую ошибку.

— С тобой все в порядке? — встревоженно спросил Йейл. На Аликс не было лица.

— Он был в ярости, — сказала она дрожащим голосом. — Я никогда в жизни не слышала, чтобы он так кричал. Он угрожал лишить меня денег.

— Все образуется, Аликс. Ему просто нужно время, чтобы свыкнуться с мыслью о твоем замужестве, — сказал Йейл, приводя те же самые аргументы, которые ранее приводила она сама. Его первый тесть тоже грозил оставить свою дочь без денег, когда она вышла замуж за Йейла, и Йейл прекрасно знал, что в роскошных домах Палм Бич, Ойстер Бэя или Ньюпорта их владельцы первым делом всегда и неизбежно угрожали своим детям лишить их денег, когда те не подчинялись воле родителей.

— Ты думаешь? — сказала Аликс. Ее отец лишил ее своей любви, а теперь угрожает лишить денег. Такая ситуация никак не могла уложиться в голове Аликс.

— Я никогда не слышала, чтобы отец так кричал, — повторяла она дрожащим голосом.

— Он примирится, — уверенно сказал Йейл. В свое время он сумел завоевать расположение своего первого тестя, и теперь был уверен, что сумеет завоевать расположение и нынешнего. В конце концов, Александр Рэймонт действительно заблуждается относительно Йейла. Он никогда не был охотником за чужими состояниями, и он не собирался и пальцем дотрагиваться до денег Аликс. Более того, если бы Александр взял на себя труд проверить, он бы узнал, что Йейл вышел из своего первого брака беднее, чем был до женитьбы. Он никогда не трогал деньги своей первой жены, не взял из них ни цента. Наоборот, в течение двух лет, пока продолжалась их семейная жизнь, он оплачивал все ее расходы, в том числе самые экстравагантные, чего он, как молодой брокер, в общем-то не мог себе позволить.

— Ему просто нужно время, чтобы свыкнуться с ситуацией, — сказал Йейл. — В конце концов, я не преступник. Ты не отдалась в руки убийце.

Аликс посмотрела на него и улыбнулась, но это была скорее улыбка бравады, а не веселости. Йейл самым серьезным тоном спросил:

— Ты не жалеешь, что вышла за меня?

— Конечно, нет. Я бы только очень хотела…

— Хотела бы чего?

— Чтобы мой отец был как другие отцы… — сказала она, зная, что желает невозможного.

После трехмесячного свадебного путешествия, во время которого они объехали чуть ли не весь мир, они поселились в Лондоне. Для Аликс, привыкшей к путешествиям и переездам с самого раннего детства, было все равно где жить. Но для Йейла с его амбициями, подстегнутыми женитьбой, это имело большое значение.

Его привлекали различия между британским и американским законодательствами, регулирующими финансовую деятельность. Британские законы, в отличие от американских, не требовали, чтобы банки не смешивали управление трастовыми фондами и собственную коммерческую деятельность. И ни один британский закон конкретно не запрещал ведение брокером собственных дел на бирже и использование получаемой там информации. Планы, вынашиваемые Йейлом, могли быть осуществлены только в Англии. На Уолл-стрит и в других крупных финансовых центрах подобная деятельность, привлекающая Йейла, запрещалась жестким законодательством, регулирующим сферу банковского бизнеса и сделки с акциями. Обладая связями, которые Йейл тщательно культивировал, когда служил в фирме «Нойес энд Ли», он блестяще осуществлял свои лондонские сделки, и его мечта быстро разбогатеть была недалека от воплощения в жизнь.

Йейл уже убедился, что может богатеть, приобретая акции компаний. Теперь он решил, что может стать еще богаче, если будет скупать сами компании, и что именно такой подход должен лежать в основе его «лондонской стратегии». Он переманил к себе на службу руководителя отдела исследований «Нойес энд Ли» и нанял молодого, агрессивного брокера, с которым учился в Принстоне. Тот работал на большую брокерскую фирму и занимался операциями по покупке акций. Первым приобретением вновь образованной компании «Уоррэнт Лимитед» была фирма, производящая оборудование для оформления витрин больших магазинов. Главным активом этой фирмы была недвижимость — в первую очередь большой склад на южном берегу Темзы близ места Саугарк. Склад был тут же продан, а вырученные средства были использованы для приобретения компании, производящей оборудование для портов и судов — надувные спасательные лодки и спасательные жилеты. Этим Йейл положил начало целой цепи операций, продавая активы одной компании, чтобы финансировать приобретение других фирм.

Йейл становился все богаче. По истечении трех лет фирма «Уоррэнт Лимитед» контролировала активы стоимостью двенадцать миллионов фунтов стерлингов — и это произошло быстрее, чем Йейл мог предположить. Успехи объяснялись его умением обнаруживать компании с богатыми активами, недооцениваемые другими, что, правда, он относил за счет четкой работы своего исследовательского отдела. Способствовало успеху и то, что Йейл с готовностью брал на работу молодых, талантливых выпускников «краснокирпичных» университетов из мрачных мидлэндских промышленных городов, говорящих с «неправильным акцентом», толковых представителей этнических меньшинств из лондонского района Мэрилебон. Они, в обход «благородных», тесно связанных каст выпускников закрытых частных школ и престижных университетов, получали выход в финансовые центры. Все это, вместе взятое, сделало Йейла и его фирму финансовой суперзвездой. Дети столяров, мастеров-мебельщиков, фабричных рабочих могли отныне при помощи учрежденного Йейлом трастового фонда для работников своей фирмы подсчитывать свои дивиденды на капитал, а не полагаться на жалованье, как поколение их отцов.

В конце семьдесят третьего года Йейл пришел к твердому убеждению, что будущее за коммерческими банками, и заключил сделку о слиянии с «Чарлтон, Дувр», фирмой, гораздо менее консервативной, чем, скажем, «Хэмброс» или «Н.М.Ротшильд». Новая компания стала называться «Уоррэнт, Чарлтон и Дувр», и Йейл сразу стал деловым человеком совсем другого масштаба и получил гораздо более широкий доступ к разносторонней финансовой деятельности и кредитам, равно как и к особо доверенным отношениям с клиентами компании «Чарлтон, Дувр». По завершении сделки о слиянии новая фирма переехала в сверхсовременный офис в небоскребе на Парк Роу. Этот переезд символизировал для Йейла «вознесение» над остальным миром, что, как он всегда знал, и станет со временем его главной силой.

Как какой-нибудь консервативный юрист, работающий на крупную корпорацию, с ностальгией и удовольствием вспоминает свои детские мечты стать лесником, Йейл с удовольствием и иронией над своей наивностью вспоминал свои молодые амбиции сделать миллион долларов к тому дню, когда ему стукнет тридцать. Сейчас, в свои тридцать четыре года, он был на пути к своему первому десятку миллионов.

— Теперь видишь, как правильно ты поступила, выйдя за меня, — говаривал Йейл, обнимая Аликс.

— Вижу, но я тогда совсем не думала обо всем этом, — отвечала Аликс.

Ее всегда занимали не столько деньги, сколько мысли о том, как он должен быть горд, что он их зарабатывает, доказывая тем самым, что он женился на ней совсем не из-за денег.

— Ты должна была знать в глубине души, что я могу творить чудеса, — говорил Йейл.

К тому времени финансовая пресса так и характеризовала Йейла: «кудесник».

— И волшебник, — всегда добавляла Аликс. Было бы несправедливо считать, что Йейл женился на Аликс из-за ее денег. Но, с другой стороны, было бы неверным и думать, что без них у него появилось бы чувство к ней.

Правы те, кто считает, что многое меняется в отношениях людей после свадьбы, и женитьба Йейла на Аликс не была исключением. В первые годы их совместной жизни Йейл, видевший в Аликс своего рода приз, который нужно завоевать, и тщательно подбирающий методы завоевания, по-настоящему полюбил Аликс после того, как она стала его женой. Хитроумный ухаживатель превратился в очарованного мужа. Она стала для него чудом из чудес, и все ее существо, все, что бы она ни делала, вызывало в нем восхищение. Она стала для него совершеннейшей женщиной, и он с наслаждением изучал ее характер и ее привычки.

Например, она прекрасно водила машину. Когда Аликс была за рулем, куда только девались ее застенчивость и неуклюжесть! Она водила стремительные дорогие спортивные автомобили, полностью отдаваясь чувству и дисциплине опытного водителя. Казалось, что она и машина — это части единого организма. Она касалась педали акселератора с такой нежностью, с какой любовница касается любимого мужчины. С такой же нежностью — и точностью — она нажимала на педаль тормоза, как бы синхронизируя свои движения с мощным рокотом двигателя «формулы один». Будь то на крутом повороте на горной дороге или при въезде на хайвэй с боковой дороги, она неизменно вела машину с точностью и с нужной скоростью — лучше, чем любой другой водитель, с которым когда-либо приходилось ездить Йейлу.

Поначалу Аликс испытывала трудности при парковке автомашины, и это удивляло Йейла. Это она-то, кого автомобиль слушался, как ягненок пастуха, никак не могла вписать машину в нужное пространство на парковочной площадке?! Но она не придавала этому значения, хотя ставила машину стоимостью сорок тысяч долларов далеко от бровки тротуара. Йейл понимал, что это был своего рода синдром богатой девочки, которой никогда в жизни не приходилось самой парковать автомашину. Всегда для этого был опытный шофер или служащий гостиницы, только и занимающийся тем, что паркует машины клиентов. И ей никогда не приходило в голову подумать, что что-то может случиться с баснословно дорогим автомобилем. Что бы ни произошло, кто-то обязательно позаботится, чтобы все было в полном порядке. Это были врожденная самоуверенность и небрежность людей, которые, как помнят себя, владеют огромным состоянием.

У Аликс были и другие проявления «синдрома богатой девочки». Например, она понятия не имела, как приобретается билет в театр или на самолет, поскольку стоило ей позвонить в офис отца — и все немедленно делалось для нее. Она никогда не носила покупок из магазина и сама не возвращала туда покупки, если они ей почему-либо не подходили. За нее это всегда делали либо шофер, либо личная горничная. К ней никогда не поступали никакие счета, и она никогда не оплачивала их сама. Все это делал ее банк. Когда ей нужны были вино или любые другие напитки, она не ходила сама в магазин. Все, что было нужно, выбирал и доставлял главный виночерпий из ближайшего отеля, принадлежащего отцу. Она никогда не покупала продукты. Это делала ее экономка, да и та не ходила в магазин, а просто звонила по телефону. А уж когда Аликс оказывалась в продуктовом супермаркете, для нее это было настоящее приключение. Она никогда не ездила в автобусе или метро, никогда не относила и не забирала одежду из химчистки, никогда не поджидала сантехника в своей квартире, никогда не летала на самолете иным классом, кроме первого, никогда не стояла в очередях. Она даже никогда не бывала в своем банке. Просто кто-то из отцовских служащих следил, чтобы каждый понедельник она получала в запечатанном конверте наличные — «на текущие расходы».

Аликс, как обнаружил Йейл, жить не могла без телефона. Она не видела разницу между звонками в другие города и страны и местными звонками. Она запросто звонила из Лондона куда-нибудь в магазин в штате Техас и заказывала постельное белье, о котором вычитала в каталоге, или в Милан, чтобы заказать орнамент для кузова своего автомобиля, точно такой, какой она увидела на одной дорогой автомашине, припаркованной около отеля «Гермес» в Монте-Карло, или в Будапешт, чтобы заказать ветчину особого копчения. Каждую неделю она звонила своему брату, где бы он ни находился, равно как и своему отцу, несмотря на его недовольство ее браком. Она постоянно звонила матери и бабушке, а также нескольким своим подругам и часами болтала с ними. В ее разговорах по телефону застенчивость, обычно присущая Аликс, исчезала. Она вела откровенные, интимные, философские, порой глупые разговоры и даже сплетничала.

За рулем и во время телефонных разговоров Аликс преображалась. Она излучала уверенность в себе. А на балах, приемах, обедах она как-то уходила в себя, становилась болезненно неуклюжей, как ни старался Йейл помочь ей преодолеть это свойство. Получалось, что существует две Аликс: одна за рулем и на телефоне, а другая — в гостиной у знакомых.

Женитьба на Аликс была лучшим, что произошло в жизни Йейла, и он так до конца и не разобрался в том, что же заставило его рисковать и, в конечном счете, разрушить их счастливый брак,

Йейл богател, и быстрее, чем рассчитывал вначале. И он гордился тем, что все это было делом его собственных рук. Он никогда не просил помощи у Рэймонта и никогда не использовал деньги жены или ее связи в мире бизнеса. Когда Александр наезжал в Лондон, Йейл подчеркнуто радушно встречал его, устраивал для него роскошные ленчи и обеды, предоставлял в его распоряжение лимузин с шофером и вообще старался всячески показать, что он вполне ровня тестю. Александр неизменно отвергал внимание Йейла. К тому же до Йейла дошли слухи, что Александр предлагал Аликс миллион долларов, если она разведется с ним. Слухи имели под собой основания. Такое предложение Рэймонт делал не раз, впервые — когда Аликс и Йейл вернулись в Лондон после свадебного путешествия. Но Аликс тогда отвергла предложение отца. Наоборот, ее преданность Йейлу лишь крепла, и несмотря ни на что их брачные узы не ослабевали.

Шестая годовщина их свадьбы совпала с тридцатилетием Аликс. Это было весной семьдесят шестого года, и именно Йейл, а не ее отец, устроил по этому случаю гранд-прием. Этот прием должен был свидетельствовать миру, что Йейл утвердил свою личность и добился успеха без всякой помощи со стороны Рэймонтов. На прием были приглашены — и все пришли — пятьсот человек: международные финансовые и деловые «гении», высокопоставленные сотрудники корпорации Рэймонта и компании «Уоррэнт, Чарлтон, Дувр». К удовольствию Йейла, приглашение почтить своим присутствием прием принял и Александр Рэймонт, который появился вместе с Джей Джей. Из штата Делавэр прилетели мать Аликс — Брук и ее теперешний супруг. Из Парижа прилетели Сергей и Бритта, причем Александр по-прежнему не разговаривал с Сергеем из-за его будущей женитьбы на Бритте. Тот факт, что Аликс вышла замуж за Йейла и тоже против воли отца, придал Сергею решимость поступить подобным же образом.

Прием состоялся в ресторане отеля «Клэриджес». Йейл выбрал именно этот отель прежде всего потому, что он не принадлежал корпорации Рэймонта. На прием по причине распространившихся разнообразных слухов, попахивающих скандальчиком, слетелась и пресса — например, Эмма Соумс из «Ивнинг стандарт», Уильям Хикки из «Дэйли экспресс», Найджел Демпстер из «Дэйли мейл». Хикки написал на страницах своей газеты о сплетнях насчет того, женится ли Сергей на Бритте несмотря на запрет отца, Демпстер расписал красоту посетивших прием женщин, а Джей Джей назвал «самой красивой женщиной по обе стороны Атлантики». Из авторов колонок о светской жизни на приеме не было только Бетти Кенуорд из «Дженниферс Дайэри», поскольку в тот день она находилась в Риме, где освещала церемонию по случаю вступления в светскую жизнь какой-то принцессы.

Прием в «Клэриджесе» удался на славу. Были шампанское и черная икра, танцы и флирт. Как потом говорили, во время приема завязалось несколько любовных связей, и одна связь по какой-то причине распалась, и даже последовал один развод из-за того, что чей-то супруг, то ли супруга, с кем-то слишком крепко обнимались в одной из гардеробных отеля.

Ровно в полночь Йейл преподнес Аликс подарок на день рождения и по случаю шестой годовщины их свадьбы: рубиновые серьги с камнями в шесть каратов.

— По карату за год совместной жизни, — сказал он, открывая роскошную коробку, в которой лежали серьги. Гости зааплодировали, и слова поздравлений утонули в шуме аплодисментов, музыки и восторженных восклицаний. Вовсю старались фотографы, сверкали вспышки блицев, однако ни одна газета не опубликовала снимки Аликс, хотя прием давался именно в ее честь. Зато со всех газетных полос смотрела Джей Джей в туалете от «Фортуны».

Йейл впервые удостоился упоминания и похвал не только в деловой прессе, но и в светской хронике. Он жаждал славы и внимания и хотел добиться еще большего.

— Дорогая моя, ты знаешь, что я никогда не встреваю ни в чьи личные дела, но все же мне хочется спросить тебя: не пора ли обзавестись потомством? — с таким вопросом обратилась Брук к Аликс. Брук собиралась вернуться в США, и Аликс накануне ее отъезда пригласила мать к себе. Они расположились на втором этаже в читальном зале, самой маленькой и самой уютной комнате дома Аликс и Йейла. В окна падали лучи заходящего солнца, отчего преобладающие в комнате кремовый и синий цвета светились теплотой и насыщенностью. Брук гордилась тем, что ее дочь сумела создать крепкую семью. Она прекрасно знала, что в среде очень богатых мужчин, привыкших к абсолютной свободе и не связанных никакими условностями, это было нелегко.

— Скоро, — сказала Аликс. — Я ведь еще не слишком состарилась…

Аликс нагнулась, чтобы поднять упавшую на ковер серебряную ложку.

— Я не собираюсь вмешиваться в твои дела, — сказала Брук, испытывая неловкость, что затеяла разговор на такую деликатную тему. Она выросла в обстановке, в которой считалось невежливым задавать вопросы на личные темы, и это, как она в душе считала, всегда осложняло ее жизнь. Она исходила из того, что и для Аликс невозможность поговорить с кем-то, особенно с матерью, по душам, усиливала чувство изоляции и одиночества. У богатых людей, считала Брук, всегда в избытке такая роскошь, как возможность ездить куда хочешь и жить в огромных домах или квартирах, но за это они расплачиваются эмоциональной замкнутостью.

— Ты ведь уже замужем шесть лет… — продолжала Брук.

— Йейл не хочет иметь детей, — сказала Аликс, — он считает, что дети — это теперь не модно.

Брук приятно удивилась готовности Аликс продолжить разговор.

— Ну а ты-то как считаешь? — спросила она.

— Мне бы хотелось иметь детей, — сказала Аликс, — но не сейчас. Лучше подождать, когда Йейл переменит свои взгляды и когда отец переменит свое отношение к нему. Аликс положила ложку на тарелку, и пока они ждали, когда лакей принесет другую, Брук рискнула задать дочери еще один вопрос:

— Как по-твоему, твое замужество, э-э, удовлетворительно?

Брук приметила печальные глаза дочери, наблюдавшей за мужем во время приема. Особенно грустными глаза Аликс были, когда Йейл увлеченно танцевал с красивыми женщинами и больше всего с Джей Джей.

— Думаю, да, — сказала Аликс, — особенно если учитывать то, что ты когда-то сказала мне: что мы отличаемся от других людей, что у нас слишком много свободы. Единственное, чего бы мне хотелось, это чтобы Йейл перестал соревноваться с отцом.

Она помолчала, поскольку в комнату вошел лакей. Он положил на поднос серебряную ложку и удалился.

— И мне бы очень хотелось, — продолжила Аликс, чтобы отец примирился с нашим браком. — А то получается, что бы я ни сделала, как бы ни поступила, одному из них я все равно не могу угодить.

Вот и теперь ситуация, с грустью подумала Аликс, похожа на ту, когда она вместе с Сергеем работала в корпорации отца.

— По-моему, тебе надо бы думать о том, что делает счастливой тебя, Аликс, а не кого-то другого, — сказала мать.

Брук не ожидала от себя такого совета дочери: быть более эгоистичной. Брук всегда страдала от эгоизма мужчин, с которыми сталкивалась в жизни, поэтому избегала всякого проявления эгоизма со своей стороны и старалась воспитать такое же отношение у дочери, внушая ей, что, прежде всего, следует думать и заботиться о других. «Теперь же, когда Аликс стала взрослой, — думала Брук, — не следовало ли бы ей побольше думать о собственных интересах?»

— Согласна, — улыбнулась Аликс. — Наверно, мне бы надо побольше и почаще думать о себе. Мне бы очень хотелось ребенка. Пожалуй, если я сделаю так, чтобы забеременеть, Йейл переменит свое отношение. А отцу может понравиться быть дедушкой? Как ты думаешь?

Брук не хотелось сводить на нет надежды, которые она сама же посеяла в дочери, в то же время ей не хотелось лгать. Брук никогда не лгала и гордилась этим. Она не могла точно знать, как среагирует Александр. С одной стороны, он был подвержен сильнейшему страху в отношении всего, что могло бы напоминать ему о возрасте. Но с другой стороны, радость быть дедушкой — это ведь такое естественное чувство… Тем не менее, Брук никак не могла представить себе, как на деле будет реагировать на это Александр, и прямо сказала об этом дочери.

— Не могу предполагать, какой будет реакция твоего отца, — сказала она. — Он всегда окружал себя такой таинственностью, что я никогда не могла понять его.

— Я тоже не понимаю его, — сказала Аликс. — А как ты думаешь, есть кто-нибудь на свете, кто понимает его?

— Нет, я думаю, — ответила Брук. — Да и как можно понять человека с миллиардом долларов в кармане?

Разговор с матерью остался в памяти Аликс. В общем-то, она говорила правду, сказав матери, что ее брак с Йейлом удовлетворяет ее. Но в глубине души она все же не была до конца в этом уверена. Как ей представлялось, с течением времени она и Йейл стали стремиться к разным вещам в жизни. Ей хотелось стабильности, постоянства, детей. Ему хотелось острых ощущений, все время чего-то нового, блеска, славы. Ему хотелось быть везде и делать все, что душе угодно. Аликс, по той простой причине, что с самого детства побывала везде и делала все, что было угодно ее душе, теперь хотела одного; найти возможность жить в мире и согласии с тремя мужчинами, отношения с которыми и определяли ее жизнь: с мужем, с отцом, с братом.

Когда она набирала номер телефона Йейла, находясь в офисе Картрайта Данна, Аликс подумала, что, видимо, она была не права, отказав устроить свадьбу Джей Джей и Сергея в ее доме. Ведь вполне возможно, что, согласившись на это, она доставила бы удовольствие всем трем мужчинам в ее жизни: показала бы Сергею, что сестра любит его (она вполне представляла себе, как глубоко были задеты чувства Сергея, когда отец отказался финансировать мексиканскую сделку), включила бы отца в круг своих жизненных забот — ведь он преподнес Джей Джей роскошный свадебный подарок, а значит, все, что было между Джей Джей, Сергеем и отцом, разрешилось вполне благополучно, — и порадовала бы Йейла, который так стремится занять достойное место среди всесильных Рэймонтов.

— Йейл, хочу принести свои извинения за сегодняшнее утро, — сказала Аликс, когда дозвонилась до мужа. Ты правильно сделал и проявил настоящую щедрость, когда предложил, чтобы свадьба состоялась у нас в доме. Я была не права. Я позвоню Сергею…

— Слишком поздно, — сказал Йейл.

— Поздно?! А в чем дело?

— Свадьба уже состоялась. Они уехали из Лондона и обвенчались в Гибралтаре. Я получил телеграмму.

— Что же нам теперь делать?

Аликс испытала чувство огорчения, что Сергей информировал не ее, а Йейла, хотя он обычно предпочитал, чтобы сестра узнавала о его делах не напрямую от него.

— Делать? Не знаю, как ты, а я намерен отпраздновать это событие, — сказал Йейл и повесил трубку.

Йейл давно собирался позвонить Оливер Холборн. Но каждый раз откладывал. Надо, считал он, проявлять осторожность. Он хотел, чтобы все было идеально, и ждал подходящего момента. И какой же момент может быть более подходящим, чем свадьба, навевающая мысли о любви и сексе!

Йейлу хотелось секса, новых волнующих отношений с красивой молодой женщиной. Ему хотелось делать то, чего он раньше не мог делать. Он набрал номер телефона Оливер, которая жила в элегантном доме в Кенсингтоне, и договорился о встрече во второй половине дня. Говорили, у Оливер Холборн всегда в любовниках были самые шикарные, самые красивые, самые преуспевающие молодые мужчины Лондона.


8

В мире есть очень мало мест, откуда можно одновременно видеть берега двух континентов. Одно из них — Стамбул. Приятно сидеть на террасе ресторана дворца Топкапи на закате солнца и наблюдать за тем, как становятся золотистыми воды Босфора, омывающие берега Азии на востоке и берега Европы на западе. Другое такое место — Гибралтар. Этот важный в стратегическом отношении район представляет собой британский анклав на оконечности Испании. Вид его крепости на скале известен во всем мире; колония берберских обезьян — это стадо шелудивых животных — один из главных объектов, привлекающих туристов. В ясный день вид с вершины скалы, на которую туристов доставляет фуникулер, не поддается описанию. С одной стороны перед глазами предстает Европа, с другой — Азия. Взглядам туристов открывается великолепная панорама коричневато-зеленых долин Испании со снежными вершинами Сьерра-Невады вдалеке и синими водами Средиземного моря, омывающими берега Коста-дель-Соль, на переднем плане. По другую сторону пролива простирается северное побережье Африки с экзотическим, утонченным Танжером, широкими пляжами и маячащими вдалеке горами Атлас и Риф.

Сергей и Джей Джей не обращали никакого внимания на этот пейзаж. Они сочетались гражданским браком в бюро регистрации браков десятого мая семьдесят шестого года — через четыре месяца после того, как Джей Джей встретила Александра Рэймонта в Бекуи. Свидетелем был приглашен неизменно преданный Джей Джей Данте. Распивая бутылку шампанского после церемонии, Сергей не переставал удивляться своему прекрасному самочувствию.

— Я чувствую себя прекрасно, — продолжал твердить он. — Я просто не могу поверить в это.

— Чему ты так удивляешься? — недоумевала Джей Джей. Женившись на ней с одобрения отца, Сергей победил Александра Рэймонта, лишив его возможности поломать этот союз. Он получил свой кусок пирога и ел его, Джей Джей не могла и представить себе, что он будет чувствовать себя как-то иначе. — А как ты себе это представлял? — спросила она.

— Честно говоря, не знаю, — сказал Сергей, — но я чувствую себя великолепно, просто великолепно. Думаю, этот брак — лучшее, что я сделал за всю свою жизнь, — он улыбнулся Джей Джей и подал официанту знак принести вторую бутылку шампанского. — Мы могли бы провести медовый месяц в Танжере, — сказал Сергей. Автомобильные и пассажирские паромы каждые два с половиной часа совершали ежедневно несколько рейсов. — Мы можем поехать в Касбу, пить там мятный чай и следить за происходящим в мире.

— Я хочу послать телеграмму матери, — произнесла Джей Джей. Красные почтовые ящики британской королевской почты, мелькавшие на улицах, заставили Джей Джей вспомнить о матери, ныне вдове, все еще жившей в Джорджтауне.

— Не расстроит ли ее, что ты и Сергей поженились тайно? — спросил Данте. — Может быть, ей хотелось бы появиться на вашей свадьбе в принадлежащей ей по праву роли матери невесты?!

— Вряд ли, ведь они с отцом тоже поженились тайно. Она просто подумает, что я продолжаю семейную традицию, — ответила Джей Джей.

— А как твои родители? — спросил Данте Сергея.

— Я не знаю, где сейчас мать. Она была в Лондоне с Джулсом. Он пытается заполучить права на какую-то новую пьесу для избранных, только что поставленную в Вест-Энде. Он все еще хочет делать деньги на искусстве. — Отношение Сергея к отчиму было категоричным.

— Ну, ты знаешь, как они это делают, — сказал Данте. — Искусство обращается в деньги. Дювин, Пикассо, Дали…

— Только не Джулс, — отозвался Сергей. — Во всяком случае, я пошлю им телеграммы в Нью-Йорк и в Лондон. Эта новость настигнет их рано или поздно.

— А как насчет твоего отца? — Данте знал, что Александр Рэймонт поговаривал о том, чтобы устроить Сергею и Джей Джей роскошную свадьбу, будто он был отцом невесты, а не жениха.

— Ему наплевать, — Сергей осушил очередной бокал шампанского.

— Это неправда, — заявила Джей Джей. Выражение лица Сергея стало непроницаемым.

— Он в Лозанне, — сказал Сергей. — А знаешь, он не живет с Лилиан. И так многие годы.

Джей Джей не знала, но постаралась скрыть свое удивление.

— Отдельные дома, разные города. Это не мое представление о браке, — сказал он, беря руку Джей Джей и целуя ее пальцы. — Мы ведь будем вместе. Все время, да?

— Все время, — повторила Джей Джей.

Они не расставались больше чем на несколько часов со дня свадьбы Бритты — восемь недель назад, когда началась их любовная связь. Она была эмоционально и сексуально напряженной, активной и всепоглощающей, и если и был элемент разочарования — у Сергея Бриттой, у Джей Джей Александром, — он способствовал лишь усилению их взаимного притяжения. Оба знали с самого начала, что это не было кратким эпизодом, обычным преходящим увлечением. Не было никакого официального предложения; неизбежность брака была принята ими обоими и всеми, кто их знал, без обсуждения. Они были идеальной парой: Джей Джей — молодая, красивая и все же изощренная и опытная и Сергей — обожающий, внимательный, раскованный.

— Я не знала, что произойдет со мной, пока не встретила тебя, — сказала Джей Джей. Ей было двадцать четыре года, и она уже задумывалась о своем возрасте. Йен, играющий в свободу, был не для нее; не подходили ей ни Престон, ни Александр — завораживающие, но поглощенные собой и соперничающие. Сэм Третий, почтительный, богатый и все же провинциальный, тоже был не для нее. — Я уже начала думать, что в мире нет никого, кто был бы создан для меня.

— Со мной тоже не все было в порядке, — признался Сергей. — Я нуждаюсь в тебе. И хочу тебя.

А Джей Джей, которой было необходимо, чтобы кто-то нуждался в ней, и еще более необходимо, чтобы кто-то ее хотел, без памяти влюбилась в Сергея, который своим восхищенным отношением поддерживал в Джей Джей ее лучшие представления о самой себе.

— Я люблю тебя, — говорила Джей Джей, — и мне нравятся чувства, которые ты пробуждаешь во мне.

Секс — ненасытный, изобретательный, требовательный — был ключом ко всему. Связь Сергея с Бриттой включала элемент комфорта, который приглушал важность секса; с Джей Джей сохранялась напряженность, электричество, которое делало его таким одержимым. В постели с красивой женщиной, которая была любовницей его отца, Сергей нашел ключ к своему естеству, к индивидуальному существованию, не зависевшему от денег, власти или влияния отца. Сергей не мог обойтись без Джей Джей, и она, определявшая свою красоту желанием, которое возбуждала, ответила ему, открывая для себя и для Сергея новые высоты вожделения. Неутомимая страсть, которую выдавали даже их глаза и руки, вызывала смущение у других людей. Даже Данте отважился заметить:

— Джей Джей, ты бесстыдная. Вам обоим следует контролировать себя на людях. Вы ведете себя неприлично.

Вместо ответа Джей Джей распорядилась приготовить ей ванну.

— Не забудь добавить «Стефанодиса», — напомнила она. «Стефанодис» был любимым ароматическим средством Сергея. А Данте, чей подбор сексуальных партнеров включал представителей животного царства, поджал губы, показывая, что он оскорблен, и пошел готовить ей ванну с температурой 100 градусов по Фаренгейту, или 37,7 градуса по Цельсию, как она всегда просила.

Джей Джей имела любовную связь с Александром Рэймонтом, а сейчас она вступила в связь с его сыном. Данте счел это пленительным. Даже чересчур. Ни за что в мире он не хотел бы пропустить этого.

— Я хочу исполнить одно мое желание, — сказал Александр Джей Джей, как только узнал, что она намерена выйти замуж за Сергея, — я дарю тебе изумруды. В качестве свадебного подарка.

Александр находился в Париже и в Бекуи, в Атланте, в Монреале, в Тунисе тогда, когда у Сергея и Джей Джей развивался их любовный роман. Когда они сообщили ему, что намерены пожениться, он сказал, что счастлив услышать такую новость.

— Я доволен, что все завершилось таким образом, — сказал Александр сыну. — Мне не нужно тебе говорить, как я относился к Бритте. Но с этим покончено. Я хотел бы устроить вам большую свадьбу. Все, что тебе и Джей Джей угодно.

Ни словом, ни тоном Александр Рэймонт не дал понять, что он не просто будущий тесть, одобряющий девушку, которую выбрал его сын. Джей Джей была в прошлом Александра, а поскольку прошлое не существовало для него, он считал, что оно не существует и ни для кого другого. Сергей же, наоборот, остро ощущал прошлые взаимоотношения Джей Джей и Александра, и хотя он просил, даже умолял Джей Джей рассказать ему в подробностях об отношениях с отцом, она отказалась сделать это, так же как в свое время отказалась рассказать Александру об Йене и Энсоне.

— Я думаю, что тебе будет неудобно заниматься нашей свадьбой, — сказал Сергей, втайне радуясь вескому поводу для отпора, который он давал отцу.

— Как хочешь, — ответил Александр смиренным тоном, создающим видимость, будто он никогда не противится, никогда не перечит. — Что вы намерены делать после свадьбы?

— Я собираюсь заняться проектом строительства в Плайя Соль. Паоло — один из директоров исследовательской группы «Фона-тур», и они готовы начать, — сказал Сергей.

Паоло Баррагэн был тем человеком, которого Александр хотел видеть своим зятем. «Фона-тур» — Фондо Насьональ де Фоменто аль Турисмо — трест, учрежденный мексиканским правительством, с капиталом в двести пятьдесят миллионов долларов, для финансирования туристических объектов, был агентством, превратившим всего за несколько лет Канкун из джунглей в курорт с восемнадцатью отелями. Обширное техническое обоснование Плайя Соль было завершено, на строительную площадку в двадцать пять сотен акров на берегу Тихого океана в ближайшее время можно было направлять бульдозеры и краны, трактора и бетономешалки, инженеров и градостроителей. В течение многих лет Плайя Соль была сонной рыбацкой деревенькой. Только немногие осведомленные туристы знали о ней. Как показало исследование «Фонатур», в Плайя Соль между ноябрем и маем почти не выпадали дожди, а небо было безоблачным двести дней в году. Топографический анализ детализировал прекрасные виды на океан, цепи холмов и конфигурацию песчаного пляжа, а исследование имеющихся объектов показало их плачевное состояние, начиная от канализации, которой практически не было, до кинотеатров, а таковых не имелось вовсе — скамейки были установлены на открытом воздухе, а фильмы демонстрировались на стене дома.

В качестве первого шага планировалось строительство инфраструктуры: канализации, электросети, телефонной связи. Далее последовали бы отели и дома и, чтобы курорт мог конкурировать с другими мексиканскими объектами, площадка для гольфа Роберта Трента. Капиталовложения — сотни миллионов долларов согласно расчетам на базе проекта «Фонатур» считались разумными. Проект был разработан в конце шестидесятых годов с целью убедить Мексиканский банк в том, что туризм сулит наибольшие прибыли в твердой валюте. Цифры показали, что семьдесят первый год — год завершения исследования, объемы туризма в Мексике возросли в три раза, и в то время как темпы роста экономики Мексики составляли лишь пять-шесть процентов в год, по туризму эта цифра была гораздо выше — одиннадцать процентов. Результаты статистического анализа, проведенного под руководством выпускника Гарвардской школы бизнеса, легли в основу обширной программы строительства на побережьях Тихого океана, Карибского моря и Мексиканского залива. Канкун, Икстапа, Косумель, Лас-Хадас, Мансанильо, Карейес, Пуэрто, Валларт и скалистый мыс Баджа в Калифорнии — все они развивались быстро, и даже Акапулько, главный из мексиканских курортов, выиграл благодаря сравнительно недорогому жилищному строительству, новой системе канализации, реформе полицейских служб, выдаче лицензий водителям такси с целью исключить злоупотребления и программе по экологии в живописном заливе Акапулько.

Губернатор штата Синалоа, где расположена Плайя Соль, поддерживал проект, так как в случае его реализации его штат получал свою долю рабочих мест, престиж и экономические выгоды. В рамках генерального плана «Фона-тур» предполагал создать центры подготовки работников отелей: людей, которые хотели стать плотниками, каменщиками, электриками, пожарными, медицинскими работниками, горничными, клерками, бухгалтерами, гидами, телефонистками, официантами и барменами. Развитие Плайя Соль способствовало бы процветанию региона и благополучию его жителей.

— Этот проект может оказаться интересным, — сказал Александр, — но есть здесь и ловушки. — Он никогда не занимался бизнесом в Мексике, хотя в какой-то момент он участвовал — и проиграл — в торгах за стройплощадку, где впоследствии и был возведен пирамидальный отель «Акапулько принсес». — Есть реальная опасность слишком интенсивного развития туристического бизнеса в Мексике, и если ты решишься ввязаться в это дело, ты должен действовать быстро, — добавил он. — Закон, принятый для предотвращения земельной спекуляции,которая исторически, как и во Флориде в двадцатые годы, выливалась в череду бумов и банкротств, предусматривает, что купленная земля подлежит застройке в течение тридцати дней.

— Я знаю, — отозвался Сергей. — Мы с Джей Джей отправляемся туда в июне.

— Кстати, насчет изумрудов… — начал Александр, но Сергей уже не слушал его. Он знал привычку отца никогда не комментировать планы Сергея. Сергей никогда не мог понять, считал ли отец его планы несущественными или боялся возможной конкуренции. Если бы Сергей меньше злился на Аликс, он узнал бы от нее, что Рэймонт-старший относился и к ней столь же противоречиво.

Сергей был в достаточной мере реалистом и поэтому знал, что Паоло позвонил ему отчасти из-за его фамилии Рэймонт. Фамилия Рэймонт была самым важным эмоциональным фактом жизни Сергея — иногда полезным, иногда вредным. Он был пленником своей фамилии. Иногда он хотел бы, подобно своей сестре, быть безвестным. Но безвестность тоже не была ответом; ему пришлось бы отказаться от многих привилегий, многих открытых дверей, предметов роскоши — таких, которые можно было бы купить за деньги, и, что еще важнее, таких, которые не продаются за деньги. С фамилией Рэймонт трудно было жить, и все же жить без нее было немыслимо. Сергей Рэймонт будто затерялся между фамилией Рэймонт и миллионами Рэймонта.

Когда он влюбился в Джей Джей, он почувствовал, что вновь обрел себя. Джей Джей, столь желанная Джей Джей, которая могла бы иметь любого, кого она возжелала бы, избрала его и тем самым дала ему уверенность в себе, которой у него никогда не было. С этой уверенностью Сергей мог бы сделать все, что угодно, — даже нажить состояние, которое поставило бы его на равную ногу с отцом. У Сергея были немалые способности, образование, опыт. Ему недоставало лишь целеустремленности. Джей Джей сделала его целеустремленным.

Его отец собирался подарить Джей Джей изумруды. В один прекрасный день он, Сергей, подарит ей весь мир.

— Я не хочу ожерелья старой леди, — заявила Джей Джей Александру, — такого, которое будет лежать в подвале банка триста шестьдесят четыре дня в году в ожидании грандиозного приема. — Она посмотрела украшения в магазинах Ван Клифа и Картье, Бушерона и Балгари, и ей ничего не понравилось. Все, как ей казалось, выглядело застывшим и старомодным, как будто дизайнеры были так запуганы ценностью камней, с которыми они работали, что почтительное отношение к ним помешало полету их фантазии. — Я хочу нечто такое, что можно было бы носить и со свитерами, и с блузками.

— Я пошлю тебя к Эли Костеру, — сказал Александр. — Он знает, что тебе нужно.

— А ты поедешь со мной? — Джей Джей представила себе, как она выбирает изумруды вместе с Александром, восхищенным и проявляющим живой интерес.

— Я ничего не понимаю в драгоценностях, — пожал он плечами.

Джей Джей не осмелилась настаивать. Подобно многим другим, она знала, что Александр редко говорит категоричное «нет». Но с другой стороны, ничто в мире не способно заставить его делать что-то вопреки своему желанию. Он был щедр с деньгами, но скуп со временем.

Контора Эли Костера располагалась в частной гостинице постройки конца века — здании настолько красивом, что оно было объявлено национальным памятником. Контора находилась на Вандомской площади по диагонали от отеля «Риц». Чтобы попасть в нее, надо было пройти через арку, которая вела в очаровательный дворик, в здание, скрытое от глаз прохожих, которое охранялось двумя свирепыми каменными львами. Контора Эли Костера, разместившаяся на первом этаже, была просторной квадратной комнатой и внушала ощущение тишины и спокойствия благодаря своей строго рассчитанной симметрии. Полированный паркетный пол, пастельный тон стен, письменный стол с инкрустацией, фигурки из позолоченной бронзы, купленные в Отеле Друо, давали ощущение уверенной роскоши, в которой всякое желание казалось выполнимым. Большое окно с видом на площадь обрамляли прозрачные белые занавеси. Джей Джей опустилась на стул для клиентов, напротив Костера, сидевшего за своим столом.

— Однажды я видела фотографию мадам Шанель, забравшуюся на дерево в своем загородном доме. На ней были свитер и фланелевые брюки и нитки жемчуга вокруг шеи, Я хотела бы иметь украшение элегантное, но повседневное, роскошное, но современное.

— Мистер Рэймонт высказал единственное пожелание: ожерелье должно быть из изумрудов. — Эли Костер был тучным голландским евреем, ныне натурализованным гражданином Франции. Он был облачен в традиционную блузу ювелира, цвета овсянки, чистую, как халат хирурга, надетую поверх его повседневного костюма. На шее висела лупа на черном шелковом шнурке.

— Под цвет моих глаз, — сказала Джей Джей, повторяя слова Александра.

— Изумрудные бусины, — начал он, извлекая бусину из ящика своего стола с помощью длинного тонкого пинцета, которым пользуются ювелиры, — встречаются еще реже, чем кабашоны. — Мысленно представляя себе, какое ожерелье могло бы понравиться его клиентке, и памятуя слова Рэймонта, что цена не имеет значения, он продолжал: — Я предложил бы нанизать изумрудные бусины, как жемчужины. Чтобы отделить их одну от другой и оттенить, я предложил бы пропустить между бусинами бриллиантовые колечки.

В шестьдесят с лишним лет Эли Костер обнаружил, что его страсть к камням возросла, а не ослабла более чем за пять десятилетий повседневной работы с ними с тех пор, как мальчишкой он был подмастерьем резчика на фирме его отца в Амстердаме. Специальностью Эли, благодаря которой фирма «Костер фис» сделала себе репутацию, были цветные камни: рубины, изумруды, сапфиры. Цветные камни обладали глубиной, огнем, страстью, цветные камни поддавались обработке, и их недостатки даже усиливали их привлекательность. Бриллианты, думал Эли, хотя они красивы, холодны как лед.

— Лучшие изумрудные бусины поступают из Колумбии, — продолжал он. — Поскольку нам приходится просверливать дырочку в самом изумруде, чтобы нанизать его, мы имеем дело с весьма необычным применением этих диковин в мире прекрасных камней. — Говоря о различиях между камнями, Эли брал неоправленные камни пинцетом. Он предлагал Джей Джей прикладывать драгоценности к коже, чтобы выбрать тона, лучше всего оттеняющие ее внешность, так как ожерелье, в отличие от кольца, призвано подчеркивать красоту кожи.

— Мы найдем бусины цвета чистого зеленого нефрита, — продолжал он, — под цвет ваших глаз. — Изумруды с желтоватым оттенком, помимо того, что они меньше ценятся, к тому же и не так привлекательны.

Эли показал Джей Джей, как проверять камень, держа его против света, проникающего в окно, а затем под электрической лампочкой. Он демонстрировал ей нюансы оттенков, чистоту, глубину камней.

— Мы сделаем тридцатидюймовую нить, — объяснил он, набрасывая эскиз в блокноте. — Вы сможете носить ее в полную длину или разнять ее и носить в виде двух ниток под самую шею. — Рисуя и давая пояснения, он мысленно составлял себе список торговцев в Женеве, Нью-Йорке, Антверпене, Амстердаме, Лондоне и Гонконге, которым он позвонит, чтобы собрать трехкаратные бусины, которые идеально гармонировали бы с длиной ожерелья и физическими характеристиками клиентки. Слишком большие бусины могли бы подавлять женщину, слишком маленькие были бы недостаточно заметными.

— Это ожерелье будет единственным в своем роде, — заметил он. — Изумрудные бусины встречаются так редко, что когда я приобрету их достаточно, чтобы сделать вам ожерелье, во всем мире, вероятно, их не найдется столько, чтобы сделать другое. Даже если бы я и смог сделать еще одно, едва ли найдется человек, способный купить его.

— О, мистер Костер, я горю от нетерпения, — сказала Джей Джей. Когда она впервые увидела Эли Костера, она не почувствовала уверенности, что он сможет воплотить ее мечту об ожерелье в реальность. Он был невысоким и толстым, и от него исходила какая-то тяжелая усталость. Он показался ей самым усталым человеком, которого она когда-либо встречала. В разговоре она объяснила ему, какой ужас испытала при виде застывшего, лишенного всякой фантазии дизайна, от которого страдали самые прекрасные камни, и Эли, казалось, понял ее, а Джей Джей потеплела к нему. Потом, когда он терпеливо разъяснял ей различие между прекрасным камнем и камнем не столь идеальным, демонстрируя ей камни с такой радостью, будто он видел их впервые, он начал нравиться. Он больше не казался ей толстым, изможденным; она почувствовала, что он — человек, одержимый одной страстью, и полностью забыла о своем первом впечатлении. — Когда же я получу ожерелье?

— Проявляйте терпение. Потребуется время, чтобы собрать бусины, — сказал Эли, провожая Джей Джей до стальной двери. — Вы получите свое ожерелье, возможно, через восемь месяцев.

— О, — вырвалось у Джей Джей, которая не смогла скрыть своего разочарования. Она чувствовала себя как ребенок в сочельник, неспособный сдерживать свое возбуждение.

Когда Эли Костер протянул руку, чтобы открыть сложный, сделанный на заказ бельгийский замок с секретом, рукав у него поднялся, и Джей Джей увидела на запястье едва заметную татуировку — темно-синий номер. Эли ответил на вопрошающий взгляд Джей Джей.

— Аушвиц, — сказал он.

— Извините, — отозвалась Джей Джей. — Я не знаю, что и сказать. Мне стыдно за мое нетерпение. Я думаю, что вы страдали.

— Не извиняйтесь. Я тоже был жадным и нетерпеливым. Жадным к жизни. Я благодарю Бога за мою жадность. Благодаря ей я и выжил. Толстый еврей, некогда живший среди многих тысяч погибших.

В глазах Джей Джей стояли слезы, когда Эли Костер закрыл тяжелую дверь. Какое-то время она постояла в одиночестве на лестничной площадке. Джей Джей умела анализировать ощущения и эмоции, она прислушивалась к нюансам чувств — своих собственных и реакциям на них. Она остро почувствовала несоответствие между предметами роскоши, которыми торговал Эли Костер, и шрамами, должно быть, оставленными прошлым, — шрамами, которые не отражались в сверкающих глубинах рубинов, изумрудов и сапфиров.

Она вдруг поняла, что напрасно пошла одна выбирать этот необычный подарок. Насколько иным все было бы, будь там Александр, заинтересованный, проницательный, взволнованный. Вместо этого она чувствовала свое одиночество и горькую пустоту. Неужели он всех заставлял ощущать одиночество? Или только ее? Усилием воли Джей Джей овладела собой, спустилась по лестнице и пересекла Вандомскую площадь в направлении Рица, где она договорилась встретиться с Сергеем. Потягивая вино, они обсуждали предстоящую церемонию.

Гибралтар — пыльный, заброшенный и несколько экзотический с его вереницей индийских лавок и гарнизоном скучающих солдат. Снисходительные законы о браке сделали Гибралтар местом, привлекающим пары, желающие избавиться от прежних брачных уз. Для регистрации брака не нужны никакие анализы крови, и при определенных условиях не требуется и местное проживание. Джей Джей и Сергей получили особое разрешение от губернатора и им не пришлось проводить там даже ночь.

Они прилетели туда неженатыми и покинули Гибралтар в тот же день, вступив в брак.

— Это не выглядело роскошно. Ты уверена, что это не имеет для тебя значения? — Сергей был слегка пьян и немного спотыкался, когда поднимался по трапу в самолет, направляющийся в Париж. Церемония, проходившая в бюрократической обстановке, очень напоминала процедуру выдачи водительских прав. — Ты действительно не хочешь настоящей свадьбы с цветами, музыкой и тысячью гостей? — Его стремление доставить ей удовольствие было таким трогательным.

— Конечно же, нет, — заверила его Джей Джей. Она была, как ей казалось, самой необычной женщиной в мире. Бегство в убогий Гибралтар интриговало ее и представлялось ей романтичным. К тому же ее родители бежали в Эликин, в штат Мэриленд, в город, который едва ли назовешь привлекательным. — Все было превосходно. Я в восторге, — сказала она с улыбкой, представив себе неопрятного чиновника, совершавшего брачную церемонию, которому больше пристало бы работать на бензозаправочной станции, чем сочетать людей вечными узами брака. — И я обожаю тебя, — добавила она для пущей убедительности.

Той ночью, после обеда с шампанским в «Максиме», они возвратились в номер Джей Джей в «Плаза Атене» и обнаружили, что он полностью преобразился. Комнаты были заполнены белыми цветами, только белыми: там были, казалось, целые лужайки фрезий, десяток веток орхидей, кадки с редкими африканскими лилиями и хрустальные вазы с восковыми гардениями с их восхитительным запахом. Все это было прислано Александром, который как бы вторгался в комнату и доминировал в ней, волшебным образом превратив ее в благоухающую беседку. Было невозможно находиться в номере и не ощущать присутствия Александра тремя из пяти человеческих чувств: зрением, обонянием и осязанием.

Все кончилось отвратительно: в постели Сергей не смог добиться эрекции. Он винил в этом шампанское.


9

— Где ты научилась стрелять? — спросил Данте. Он и Джей Джей тренировались в стрельбе по мишени в «Балбоа», роскошном клубе на побережье Гавиотас, предназначенном в основном для охотников и рыболовов. Этот клуб гордился, в числе прочих достопримечательностей, частным заповедником для утиной охоты. Незадолго до появления здесь Джей Джей две американские туристки были похищены и изнасилованы, когда они ехали на юг по международному шоссе номер пятнадцать, которое соединяет Ногалес, в Аризоне, с Гвадалахарой и проходит непосредственно у Масатлана. Эта история, сенсационная и устрашающая, вызвала шок во всей мексиканской туристской индустрии, а также среди иностранцев, живущих в Мексике. Она заставила мужей и отцов бояться за безопасность своих жен и дочерей. Сергей дал Джей Джей пистолет двадцать второго калибра и потребовал, чтобы она попрактиковалась.

— Мой отец обучал меня в детстве, — ответила Данте Джей Джей. — У него был деловой партнер в Сент-Луисе, и осенью они ездили охотиться на уток. Засады устраивали на болотистых берегах Миссисипи. Я умоляла отца взять меня с собой и постоянно надоедала ему. И когда мне исполнилось десять лет, он позволил мне поехать с ним.

Мы вставали в три часа утра и надевали так много одежды, что было трудно двигаться, а в четыре мы были в засаде. Мужчины пили кофе с бренди из термосов. Отец позволил и мне попробовать пострелять, если я пообещаю ничего не говорить матери. И мы молча ждали в холоде.

Собаки могли учуять уток до того, как мы их увидим. Они каменели, и шерсть у них вставала дыбом. Я всегда думала, что у людей в таком состоянии мурашки по коже бегают. Появлялась стая. Ее можно было услышать до того, как увидишь. Взмах крыльев казался очень громким в тишине утра, и, когда они появлялись, мы стреляли. Отец научил меня стрелять из ружья по движущейся цели и выбирать одну утку из стаи и целиться только в нее и всегда чуть впереди нее. «Жми на курок, — бывало, говорил он мне. — Никогда не тяни его».

Выстрелы обрывались так же внезапно, как и начинались, но предрассветной тишины больше уже не было. Мужчины начинали говорить, смеяться и шутить по поводу попаданий и промахов друг друга. Собаки приносили подстреленных птиц, а егеря собирали их в большие парусиновые мешки и несли потрошить и подвешивать. Там был большой охотничий дом, тогда он казался мне огромным, сложенный из бревен, с каменным камином от пола до потолка, и мы возвращались туда и слой за слоем снимали свою промокшую, холодную одежду, и к тому времени, как мы переодевались, нас ждал обильный завтрак: блины, яйца и бэкон из местных коптилен, свежеотжатый апельсиновый сок, толстые куски домашнего хлеба, выпеченного в больших печах, и кувшины молока с толстым слоем сливок с соседних молочных ферм.

— Когда мой отец был богат, он был прекрасным отцом, — сказала Джей Джей. Впервые Данте слышал, чтобы Джей Джей так подробно говорила о своем детстве. — Жизнь была не такой, как сейчас, — добавила она, — душной и давящей. Тогда жизнь была забавой.

Когда Джей Джей вышла замуж за Сергея, она думала, что ее жизнь останется прежней, а все перемены только добавят счастья и радостей. Ей никогда не приходило в голову, что она станет пленницей. Страны. Дома. Человека.

Мексика была экзотической, чарующей и пугающей. В ней была масса культурных пластов — ольмеков, ацтеков, майя, и сапотеков, и микстеков; на местные цивилизации оказали влияние конкистадоры, а позже и североамериканцы. Примитивное и изощренное сосуществовало и боролось, а что-то срослось окончательно. Обряды римско-католической церкви и одновременно историческая память о кровавых жертвоприношениях; старые женщины, сдирающие в кровь колени в своем мучительном и медленном пути к священным храмам; Монтесума, и Карлотта и богиня земли и смерти Католикю, украшенная ожерельем из человеческих рук и человеческих сердец и облаченная в одеяние, вытканное из змей; фиесты и пиньяты; индейцы с непроницаемыми глазами и бизнесмены, выходящие из новеньких «мерседесов»; бандиты, спускающиеся с центральных гор, и традиция махо, вызывающая отвращение и привлекательная, с гомосексуальным подтекстом — все эти обряды, обычаи, традиции сохранялись, как будто бы время не имело значения. Богатство и нищета Мексики, ценности материальные и культурные — легендарные рудники Ла-Невады и Санта-Юлалии, где из земли выходило столь чистое серебро, что оно не нуждалось в очистке; золото из Гуанохуанто; нефть из восточных провинций, превратившая Тампико в шумный, богатый город; медные каньоны Чихуахуа, мрамор, лазурит, обсидиан и розовый кварц, извлекаемые из недр земли людьми, которые не умеют читать и не могут купить в достатке продукты для себя и своих семей. Передовая архитектура и наука, календарь с ацтекскими обозначениями времени и стихий, скульптура, живопись и священники, призванные донести верования, возможно, предшествовавшие христианству, и истолковывать, выполняя свои функции священнослужителей, смысл кровавых и жестоких жертвоприношений. Все это сначала привлекало, потом пугало Джей Джей, а впоследствии вызывало у нее скуку, когда она стала пленницей своего дома. Вначале Джей Джей нравилось ходить на главную площадь Масатлана, нравилось бродить по большим открытым рынкам, где продавались горы золотистых манго и рыба, только что выловленная в море; где женщины торговали сучковатыми корнями без названий для исцеления неведомых болезней; где пластмассовые ведра и катушки ниток, горошек и бананы, пучки петрушки, апельсины и лаймы, цветные ленты, ржавые крышки от пива, древние мексиканские комиксы, старые гвозди, корзины всех размеров и форм, живая птица, сыры, завернутые в пальмовые листья, виниловые сапоги и кожаные сандалии — где все немыслимое было выставлено на продажу. Сапожники, швеи, портные, изготовители кожаных поясов и жилетов, ювелиры, владельцы ларьков, торгующих маисовыми лепешками, пекари и маги — все вели свою торговлю, выставляя товар на всеобщее обозрение. Нищие, убогие, слепые, калеки, в отличие от назойливых попрошаек на Ближнем Востоке, стоящие молча с протянутыми руками, были неотъемлемой частью этих рынков. Джей Джей всегда подавала мальчику лет семи, который носил на плечах своего младшего обезображенного брата — может быть, он, малыш, и не был братом, — свое бремя и в то же время свой источник дохода.

Устав от шумного рынка, она шла на дамбу и наблюдала за движением в оживленном промышленном порту. Грузовые суда из Гонконга, Манилы, Иокогамы доставляли промышленные товары с Дальнего Востока: промышленное оборудование, грузовики и автомобили, химикаты, электрокомпоненты и потребительские товары — телевизоры, радиоприемники, стереомагнитофоны, калькуляторы. Большие серые суда, громоздкие и неуклюжие в воде, отправлялись в обратные рейсы, груженные продовольствием и сельскохозяйственной продукцией — чиклом, хлопком, сахаром, кофе, креветками, а также ценными минералами и металлами: медью, серой, серебром, оловом, железом и цинком. Огромные рыболовецкие суда с перерабатывающими заводами и морозильными установками на борту, с японскими, русскими и скандинавскими экипажами, бороздили эти богатые воды. Между большими коммерческими судами то здесь, то там мелькали мощные частные рыболовные шхуны, оснащенные вышками для лова тунца, сонарами, радарами и другим сложным оборудованием связи, которые зашли в порт для загрузки продовольствием и ремонта, прежде чем возвратиться со своими владельцами-спортсменами для лова больших рыб в Тихом океане: марлиня, тарпона, парусника.

Джей Джей, привыкшая к удобствам и комфорту яхты «Бель Эр», роскоши гостиничных номеров парижской «Плаза Атене», белью из натурального шелка и светской жизни, гарантировавшей внимание и восхищение, не могла здесь найти себе места. Сергей и Пасло предупредили ее, что ей не следует бродить по городу, и она вняла их совету. Масатлан в июле не был туристским центром, и появление белой женщины, бродящей по улицам без спутника, могло быть неправильно истолковано. Джей Джей пугали взгляды, обращенные к ней, хотя пока никто, несмотря на дерзость в глазах, не заговорил с ней и не коснулся ее. Впервые в жизни ее красота стала ее врагом. Впервые в своей жизни она проводила почти все свое время дома в обществе Данте и робких, бесстрастных мексиканских служанок.

Она чувствовала себя усталой и одинокой. В Масатлане было для всех какое-то занятие: отель — для Сергея, бары на набережной — для Данте, но ничего — для нее. Стоял июль, очень жаркий и влажный, и даже плавание, которым Джей Джей приучила себя заниматься ежедневно ради физических упражнений и для поддержания формы, не приносило удовольствия. Вода в Тихом океане была очень соленой и чересчур теплой. Из-за высокой влажности и полного отсутствия ветра соленая морская вода долго не просыхала на коже. Вода была неприятно вязкой, и казалось, что плаваешь не в воде, а в крови.

Сергей и Джей Джей жили в огромном доме, арендованном на год у бывшего вице-президента Мексики, в одном из самых роскошных городских кварталов. Из дома с просторным внутренним двориком, который бывает непременным атрибутом мексиканских домов, открывался превосходный вид. Из стоявшего высоко на холме дома был виден весь город Масатлан, простиравшийся внизу, и Тихий океан, уходящий в бесконечность. Роскошные закаты окрашивали дома оранжево-золотыми красками, в саду внутреннего дворика буйно росли джакаранды и дикие орхидеи, пахучий жасмин, распускающийся по ночам, красные и темно-лиловые бугенвильи. Дом был красив, но для Джей Джей это была тюрьма. Она жаждала внимания и любви. А ее брак оказался обманом. Ее муж оказался несостоятельным мужчиной, и неудачи в постели постигали его все чаще и чаще.

Вначале Сергей винил в этом напитки, усталость, деловые неприятности. Он отказывался признавать, что что-то не так, уверяя, что его неспособность — довольно частое явление. «Все мужчины проходят через такие этапы», — говорил он. Потом он начал обвинять во всем Джей Джей. Сергей сказал ей, что она чересчур требовательна, что ее аппетиты чрезмерны. Он злился на нее за ее желание и наказывал своей холодностью. И наконец он отказался говорить об этом вообще, делая вид, будто вполне нормально засыпать рядом с молодой женой, не прикасаться к ней, не желать ее ласк и любви.

За первые три месяца брака они вступали в интимную связь пять раз. И каждый раз инициатива принадлежала Джей Джей. И именно благодаря нежности, страстности, терпению и искусству Джей Джей Сергей был в состоянии вести себя как мужчина, муж, любовник. Он ненавидел ее за это.

Во вторую неделю брака его любовь обратилась в ярость, и после того, как Джей Джей ласкала и любила его, а его страсть исчерпала себя, он поднялся и методично разбил все пузырьки с духами на ее туалетном столике. Он порезался осколками стекла, и его кровь, смешавшаяся с духами, пролилась на мраморный пол. Молча он покинул ее спальню. В следующий раз Сергей сказал Джей Джей, что их отношения не имеют ничего общего со страстью, и он сейчас чувствует себя так, будто помочился в нее, а потом поднялся и ударил Джей Джей в грудь. Этот удар не причинил ей сильной боли, но вызвал у нее смятение и ужас.

Она не поняла, что же такое она сделала, что вызвала у Сергея такой приступ гнева и презрения.

— Сергей, что происходит с нами? — спросила она. — Я что-нибудь не так сделала? В чем моя вина? Что с тобой случилось? — Она хотела наконец во всем разобраться. Она приняла бы любое объяснение, любую критику. — Я не понимаю, что происходит, в чем дело?

— Джей Джей, если ты сама не понимаешь, — сказал Сергей в тот единственный раз, когда он хотя бы позволил ей коснуться этой темы, — то я не намерен объяснять тебе что-либо.

Сергей не понимал, что происходит с ним. Когда он сказал Джей Джей, что он не намерен объяснять ей что бы то ни было, он, в сущности, имел в виду, что он не может объяснить это себе самому.

— У вас депрессия, — сказал ему психиатр в Бостоне. Это было много лет назад — в начале лета. Начало, полагал Сергей, полно обещаний, сулит выбор, различные возможности, а он чувствовал лишь смутный страх, выливавшийся в депрессию. — Депрессия — это болезнь, — продолжал психиатр, — болезнь, которую можно лечить.

— Но я больше не ощущаю депрессии. Я чувствую себя хорошо. — Сергей говорил правду. Предприняв попытку самоубийства, он достиг апогея депрессии. Сейчас, две недели спустя, он чувствовал себя гораздо лучше и не мог поверить в то, что именно он проглотил все те пилюли; то был кто-то другой, незнакомый ему. — Во всяком случае, я не намерен повторять это вновь. У меня для этого достаточно силы воли.

— Сергей, сила воли никогда не излечивала этой болезни. От воли немного пользы даже для вещей гораздо менее серьезных. — Врач думал о людях, которые старались сбросить десять фунтов веса в течение десяти лет, о людях, бросавших курить, которые упорно настаивали, что им необходима лишь сила воли. Сила воли, по его мнению, была рецептом, затребованным теми, кто не нуждался в нем.

Депрессия была болезнью, и врачи могли описать и лечить ее, подобно многим болезням. Были споры о том, что ее вызывает: была ли она биохимической, психологической или генетической по происхождению? Депрессия, независимо от ее причин, была болезнью номер один, заставлявшей людей обращаться за помощью к психиатрам, и одним из состояний, которое можно было эффективно лечить, — в ранних стадиях с помощью электрошока, затем переходя на химиотерапию.

— Парадокс, Сергей, состоит в том, что когда человек, подверженный депрессии, ощущает свою болезнь, он стремится лечиться — вот вы по своей воле пришли, чтобы проконсультироваться со мной, но когда такие больные чувствуют себя лучше, они не чувствуют, что нуждаются в какой-то дальнейшей помощи. — Даже говоря это, врач понимал, что он упустил Сергея Рэймонта.

Сейчас, несколько лет спустя, Сергей позвонил ювелиру в Мехико и заказал нефритовую подвеску в золотой оправе на шелковом шнурке для Джей Джей. Он принял решение, что никогда больше не ударит ее. Он испытывал ужас и унижение от своего поступка. Конечно, он никогда не пытался объяснить это Джей Джей. Он полагал, что объяснения делают мужчину слабым. Что, если по какой-то, ни от кого не зависящей причине обещание будет нарушено? Сергей предпочел сделать Джей Джей дорогой подарок. Подарок был красноречивее его слов.

Нет. Сергей не понимал, что происходит с ним, и в этом не было его вины. По сути дела, это было частью разочарования и трагедии человека — неспособности видеть нити, из которых сотканы наши жизни. Цвет и узор слишком сбивают с толку, когда мы стоим посреди них, ослепленные и обескураженные.

Сергей не понимал, что новые отношения и их конец всегда были опасными периодами для него. Однажды — в Гарварде в начале лета. Позднее — окончательный разрыв с Бриттой. А сейчас было два начала сразу: новый брак и новый отель. И было еще одно, чего Сергей не мог ни понимать, ни знать: самоубийство — это насилие, обращенное внутрь, а то, что может быть обращено внутрь, может быть обращено и вовне.

Сергей же верил в силу воли, и когда его отец, который, наконец, согласился посодействовать ему в получении ссуды в размере трех миллионов долларов, приехал в Масатлан с несколькими инженерами и финансистами, чтобы оказать помощь и дать рекомендации в связи с проектом в Плайя-Соль, Сергей пригласил отца пройти с ним и Джей Джей на частный пляж, куда она ходила каждое утро плавать. Джей Джей плавала нагая, как обычно, и пока она плавала, Александр и Сергей стояли на берегу, наблюдая за ней и обсуждая проект: площадь, расходы, отдачу. Кончив плавать, Джей Джей вышла из моря с мокрыми, прямыми волосами. Когда Сергей подавал ей белый махровый халат слишком большого размера, в который она заворачивалась после купания, подаренные Александром крупные бриллианты сверкали в ее ушах под лучами ослепительного мексиканского солнца.

— «Аэромехико» реорганизует свою систему резервации мест, компьютеризируя ее, — сказал Рэймонт-старший, продолжая разговор с Сергеем и как будто не замечая Джей Джей. — Но им еще многое предстоит сделать.

Не случайно «Аэромехико» именовали «Аэроманьяна».

Что бы Александр ни думал или ни чувствовал в отношении Джей Джей, нагой под ее просторным халатом, с бриллиантами, подаренными им, он не дал никакого намека, а когда все трое возвратились в дом, Александр упомянул о том, что Пепе, отец Паоло Баррагэна, вечером устраивает прием в Куэрнаваке и пригласил Сергея и Джей Джей сопровождать его. Сергей отклонил предложение, но посоветовал Джей Джей поехать.

— Ты заслужила приятный вечер, — сказал он и поцеловал ее на прощание.

Когда в награду за завоевание Мексики король Испании предложил Кортесу выбрать любую часть завоеванной им земли в частную собственность, Кортес выбрал Куэрнаваку. В тысяча пятьсот тридцатом году Кортес приказал возвести там дворец губернатора, который возвышается и сегодня. Со времен Кортеса все правители Мексики, императоры и президенты, диктаторы и революционеры, имели там свои резиденции. Этот городок расположен к югу от Мехико, на высоте пяти тысяч футов над уровнем моря, и имеет субтропический климат. Его называют вечной весной. Час от Мехико по скоростному шоссе, два часа по старой дороге, проложенной вгорах через сосновые леса; это захватывающая поездка: вначале поднимаешься на десять тысяч футов, а затем катишься вниз, преодолевая головокружительные повороты на плато на высоте пяти тысяч футов. Когда выезжаешь из Мехико, снежные пики Попокатепетл и Икстасихатл маячат вдалеке, а затем и совсем исчезают из виду, пока у Куэрнаваки Попокатепетл не появляется вновь, на этот раз отвесно возвышаясь совсем рядом. Подобно Сауггэмптону для богатых нью-йоркцев, Куэрнавака — место для отдыха на уик-эндах и очень светский курорт.

— Это похоже на возвращение в цивилизацию, — сказала Джей Джей. От ее узкого шелкового белого платья и бриллиантов словно исходило сияние. Гости были приглашены на десять часов вечера. В одиннадцать тридцать они с Александром появились на обнесенной стеной фазенде. Торжество только что начиналось, и веселье искрилось в каждом уголке дома, построенного подобно домам древнего Рима. Сотни и сотни свечей были единственным источником иллюминации, их свет отражали фонтаны, бассейн в саду, их блики мерцали на прекрасной коллекции старинного серебра в стеклянных витринах, на драгоценностях, украшавших женщин. Музыканты, мариачис, попеременно с оркестром, исполнявшим софт-поп-рок, играли непрерывно, и огромный буфет предлагал мексиканские блюда — маисовые лепешки во всех видах, от тако до энчилады, чили, хуачананго, приготовленное с томатами, перцем и луком а-ля Веракрус, розовые креветки из Мексиканского залива и набор дульчес, а также импортные деликатесы — черную икру в оригинальных синих иранских банках, говядину из Аргентины, хлеб из Пуалана и сладкие мясные деликатесы из Фашона.

Все это изобилие и удовольствия предоставляли Майя и Пепе Баррагэны. Майя, сказочная красавица, одно время была самой популярной мексиканской кинозвездой, а Пепе, получивший образование в Соединенных Штатах, как это часто бывает с мексиканцами из высшего общества, был международным финансистом, которого в прессе именовали «богатый миллиардер», чтобы отличить его от миллиардеров менее высокого ранга. Его интересы — недвижимость, горнорудные, нефтехимические, судоходные, строительные компании, страховые, сберегательные и заемные ассоциации затрагивали все крупные территории на земле, кроме Арктики и Антарктики. У него были многоэтажные конторы и горнорудные компании в семнадцати штатах США, сельскохозяйственные предприятия в Канаде и Венесуэле, финансовые корпорации в Англии, Франции и Швейцарии, судоходные компании на Тайване, в Корее, Сингапуре и Японии, недвижимость на Гавайях, в Австралии и Новой Зеландии, нефтеперегонные заводы в Индонезии, градостроительные проекты в Никарагуа, Южной Африке и в двух ближневосточных эмиратах. Пепе Баррагэн — а его не преследовали невротические демоны Говарда Хьюза, и он не был излишне общительным, как АристидОнассис — был, помимо его поразительной жажды делать деньги, вполне нормальным человеком, милым, щедрым в жизни, политически консервативным и изрекавшим непристойности на шести языках. Он и Майя были счастливо женаты уже двадцать семь лет и имели троих детей: двух сыновей, из которых Паоло был старшим, и дочь, — все они работали в коммерческих предприятиях их отца. Они были счастливыми людьми, у них был счастливый дом, и их прием был приемом счастливых людей.

— Ты начинаешь радоваться жизни, детка, — сказал Александр, когда они танцевали во внутреннем дворике, где потолком были только звезды и бархатное небо.

Джей Джей показалось, что Александр кое-что знает о ее проблемах, но она не ответила. Джей Джей не сказала ничего о Сергее; ничто в мире не заставило бы ее произнести ни слова. Она не понимала, что происходит с ним, но, даже не понимая, она испытывала сочувствие к нему. Сочувствие, симпатию и любовь. Наряду со страхом, ужасом, она ощущала, что была обманута. Она чувствовала все сразу — одно чувство смешивалось с другим, чувства сменяли друг друга, как в калейдоскопе, одни чувства иногда растворялись в других, меняя оттенки подобно красным чернилам в воде, а иногда оставались обособленными, но неразрывно связанными, подобно песчинкам в песочных часах. Но что бы ни происходило с ней и Сергеем — это был ее секрет. Она была хорошая актриса. Не хорошая актриса, а великая актриса, но никто не знал об этом. Ни Данте. Ни горничные. Ни Паоло. Никто не знал, никто не подозревал.

Никто, кроме Александра.

— Ты такая красивая, слишком красивая, — сказал он и крепче сжал ее в своих объятиях в танце. — Ты заслуживаешь эту прекрасную ночь и свет южных звезд, отраженный в твоих волосах.

Джей Джей прильнула к нему, не задумываясь о смысле его слов, внутренне откликаясь лишь на его мягкий голос. Она о многом забыла в Масатлане. Она забыла, что значит быть богатой и наслаждаться этим. Богатые не ждут. В тот вечер автомобиль Александра доставил его в аэропорт в Масатлане. Его самолет был всегда наготове. Александр Рэймонт и сопровождающие его лица пользовались особым гостеприимством стран, в которые они приезжали. Во время поездок Рэймонт пользовался дипломатическим статусом: он никогда не проходил таможенный досмотр; все отметки в документах делались заранее. Богатые не стояли в очереди, у них не открывали чемоданов, они не должны были отвечать на вопросы о продолжительности и цели своей поездки. Богатые были людьми иного рода, а в Масатлане с Сергеем Джей Джей забыла, что это такое — быть человеком иного рода, быть особым, привилегированным, испытывать иллюзию, что ты можешь все иметь и делать что угодно, да и в реальности получать все или почти все.

Сейчас, танцуя с Александром, ощущая его тепло, его запах, запах безукоризненно чистой кожи, Джей Джей вспомнила, как она в первый раз увидела Рэймонта в Бекуи.

Сейчас Джей Джей выглядела не такой безупречной, а потому казалась более близкой и желанной. Александр заметил перемену, происшедшую в Джей Джей, как только увидел ее четыре дня назад, но в чем заключалась эта перемена, ускользало от него, мучило его до того самого момента, пока не увидел, как она, обнаженная, выходит из воды, сверкая влагой после утреннего купания, с бриллиантами, отражающими на солнце все цвета радуги, которые он подарил ей тогда, когда они были любовниками. Впервые с тех пор, как он встретил ее той весной, она показалась ему уязвимой, беззащитной. Как только он осознал перемену, которая в ней произошла, он запретил себе думать об этом. Но желание Александра не зависело от его решений. Он мог его контролировать не в большей мере, чем потребность своих легких в кислороде или потребность своего сердца биться.

— Дело не только во мне, — сказал он Джей Джей в какой-то неизвестный час в гостевой комнате из розового мрамора, которую Пепе некогда предложил Александру считать «своей». — Дело и в тебе.

— Да, — кивнула Джей Джей, — во мне и в тебе, потому что нас двое.

— Я люблю тебя так, как всегда хотел любить женщину, — сказал Александр. Он был в ней. Она отдалась его силе, а затем ответила своей собственной так, как всегда инстинктивно отвечала ему.

— Я люблю тебя, — сказал он. — Безумно, страстно, опасно.

В ту ночь он впервые целовал ее так, словно хотел всю, без остатка, вобрать ее в себя и самому остаться в ней.


10

Через неделю Джей Джей возвратилась в Масатлан. Она позвонила Сергею из Куэрнаваки, из спальни розового мрамора. Александр лежал на постели подле нее.

— Я задержусь немного, хочу поехать в Мехико за покупками, — сказала она Сергею. Джей Джей ожидала, что он взорвется, потребует, чтобы она вернулась немедленно. Она знала его крутой нрав и боялась его. Она почти что надеялась на его гнев и даже, пожалуй, старалась вызвать его.

— Желаю тебе хорошо провести время, — ровным голосом ответил Сергей. — Купи себе побольше красивых вещей.

— Твой отец едет со мной, — неожиданно добавила она, предельно обнажая ситуацию. Увеличивая риск, доводя его до предела. Она хотела, чтобы Сергей остановил ее.

— Звони мне, — отозвался Сергей. — Каждый день.

Она провела с Александром неделю в доме Пепе Баррагэна — элегантном доме в европейском стиле, скорее напоминающем шикарный частный отель в модном районе Парижа. Александр говорил о браке.

— Ты расторгни брак, я могу устроить это, — сказал он. Он продолжал строить планы на будущее. Сейчас, когда Александр Рэймонт твердо знал, чего он хочет, оставалось лишь урегулировать детали. Он планировал свою жизнь так, как планировал бы деловую сделку. Это была деликатная ситуация, но не безвыходная. Джей Джей не прерывала и не останавливала его, не подталкивала и не обескураживала. Она чувствовала, что ее судьба была вне ее контроля. Она приветствовала свою судьбу, какой бы она ни была, одобряя даже свою пассивность, отдаваясь своей неспособности изменить ее или повлиять на нее. Она наслаждалась комфортом бездействия.

В ту ночь, когда она вернулась домой в Масатлан, ее муж пришел к ней в постель — сильный, требовательный, настойчивый любовник. То была свадебная ночь, которой у них прежде не было. Сергей был пылким и нежным, и Джей Джей вновь влюбилась в него, а ее страх перед ним и разочарование в нем растворились в страсти, которую она вновь испытала. Сергей ни разу не спросил ее, где она была и что делала.

— Ни разу? Ни словом? — спросил Джей Джей на следующий день Данте.

— Ни одного вопроса.

— Может быть, он думает, что то, чего он не знает, не существует и поэтому не причинит ему боли.

— Он должен догадываться, — сказала Джей Джей. — Он не так наивен. Он знает обо мне и Александре… — Она пожала плечами. Она не знала, что думал, подозревал и чувствовал Сергей, знала лишь, что он желал ее. Сергей хранил в тайне свои глубочайшие чувства, так же как Александр откровенно говорил о них — когда он сам понимал их.

— Вопрос в том, — сказал Данте, вдевая золотую серьгу в левое ухо, — как долго все это может продолжаться?

— Я надеюсь, что всегда, — сказала Джей Джей. — Почему нет?

Это продолжалось почти два месяца. Каждые две недели Александр приезжал в Масатлан, проводил один день с Сергеем в Плайя-Соль, а затем увозил Джей Джей в Пуэрто-Валарту или в Акапулько, или в Косумел на два-три дня.

Вначале она возвращалась в Масатлан со страхом. Но все ее опасения и страхи были напрасными. Напротив, возвращаясь, она видела, что муж принадлежал ей. Он никогда не допрашивал ее, не обвинял ее и, довольствуясь его желанием, она каждый раз влюблялась в него вновь, так же как, находясь с Александром, она самозабвенно любила его, забывая о Сергее.

Это был лучший период в жизни Джей Джей. Два любимых ею человека любили ее. А когда Джей Джей любили так, как ей было необходимо, она любила саму себя. Что касается будущего, она никогда не думала о нем. Для Джей Джей будущее, подобно прошлому, было абстракцией, не имеющей реального содержания.

«Всегда», на которое рассчитывала Джей Джей, закончилось, когда она поняла, что беременна.

— Значит, ты беременна, — утвердительно произнес Сергей. — Во всяком случае, могла бы сказать мне. Или ты сказала вначале ему? А я должен узнать последним? — Обоим было предельно ясно, кого Сергей имел в виду.

— Сергей… — Джей Джей не знала, что нужно говорить. Она была в замешательстве. Сергей был ее сообщником в измене. Именно. Сергей предлагал поездки в Акапулько, Косумел, Пуэрто-Виларту. Он поощрял их, поощрял Александра и Джей Джей. Сергей, как поняла Джей Джей, вновь обрел свою мужскую силу, после того как она провела неделю в Мехико с его отцом. И Сергей всегда обладал наибольшей потенцией, сильнее всего жаждал ее в день ее возвращения. Ему нужен был его отец, ему нужно было состязаться с ним, чтобы быть мужчиной. Но это состязание было молчаливым, было тайной, в которую были посвящены все трое, тайной, молчаливо признанной, но никогда не выражаемой открыто. Джей Джей не знала, что сказать, но это не имело значения: прежде чем она смогла продолжить, Сергей дважды сильно ударил ее по лицу. Ярко-красные пятна вспыхнули у нее на лице. Непроизвольные слезы боли появились у нее на глазах.

— Пожалуйста, не надо. — Весь страх перед ним, который она прятала от себя, сейчас поднялся в ней с новой силой.

— Чей это будет ребенок? — Они находились в своей спальне, большой квадратной комнате, расположенной вовнутренней части дома, в некотором отдалении от комнат прислуги.

С одной стороны она выходила на Тихий океан, с другой — во внутренний дворик. Окна ее были открыты любому ночному ветерку, и сладкий и чарующий аромат цветущего по ночам жасмина был растворен в тяжелом, влажном августовском воздухе. Сергей, который обычно пил очень умеренно, налил янтарную текилу в широкий зеленый мексиканский стакан, заполнив его до половины. Руки у него дрожали, и бутылка стучала о край стакана. Двумя глотками он осушил текилу и налил еще. — Скажи мне. Черт возьми, Джей Джей. Чей он? Его или мой?

Казалось, ярость сделала Сергея более мощным и крупным. Его кожа как будто растянулась, заполненная ею, как воздухом. Казалось, что его тело занимало теперь большее пространство, заполняло комнату всю целиком, грозя прорваться наружу через стены, пол и потолок. Его голос был монотонным, неприятным, бесстрастным. Его ярость разливалась по комнате, не оставив места для Джей Джей.

— Ты поощрял нас, Сергей. Ты толкал меня к нему, — Джей Джей говорила, не сознавая, что она не отвечает на его вопрос, помня лишь о своем страхе перед ним и чувствуя, что пока они разговаривают, ничего опасного не произойдет. — Ты поощрял нас, Сергей. Мы с твоим отцом…

Не дав ей закончить, Сергей открыл резные деревянные дверцы мексиканского шкафчика, который служил ночным столиком, и вынул оттуда пистолет. Когда они впервые приехали в Масатлан, Джей Джей была испугана, увидев оружие. Сергей сказал ей тогда, что в Мексике иметь при себе оружие — вполне обычное дело. Насколько она знала, так и было. Паоло подтвердил это ей, да и среди прочих необходимых вещей в гостевых комнатах у Пепе Баррагэна, наряду с душистым мылом и термосами с холодной минеральной водой, хранились вычищенные, смазанные, заряженные пистолеты.

Сергей балансировал пистолетом, держа его на ладони, взвешивая его и как бы взвешивая решение. Он выпил остаток текилы в стакане и с силой швырнул стакан на терракотовые кафелины пола.

— Сучка, — произнес он угрожающим голосом. — Я убью тебя, — закончил он и выстрелил. Джей Джей метнулась, слепо, инстинктивно желая ускользнуть от пули, схватила полупустую бутылку, стоявшую рядом, и замахнулась, целясь в руку Сергея, стараясь выбить из нее пистолет. Сергей успел перехватить руку Джей Джей и больно заломил ее за спину. Бутылка с грохотом упала из ее ослабевшей руки на пол, и запах текилы смешался с ароматом жасмина и запахом крови: Джей Джей порезала ноги об осколки стекла.

Оба они были мокрыми от пота, страха, ярости. Сергей оказался позади нее, его рука, сжимающая ее запястье, причиняла ей боль. Так они стояли какое-то мгновение, напряженные, застывшие, и никто из них не желал уступить. Но вдруг Джей Джей почувствовала на своем теле жесткую, путающую, мощную плоть Сергея.

— Ложись, — потребовал он.

— Ты знаешь, что я хочу тебя, — отозвалась Джей Джей. — Я всегда хочу тебя.

И в этот раз впервые произошло чудо, раньше никогда ничего подобного не было. Охваченные ненавистью, они отдались любви. Джей Джей хотела доминировать над ним, он — доминировать над ней; она хотела заставить его просить, жаждать ее, дать ей почувствовать, что он любит ее. Она хотела, чтобы его любовь вошла в нее вся — без остатка. Чтобы она заполнила ее целиком. Сергей же хотел убить ее. Удовлетворить ее, себя и убить ее из пистолета, который он положил рядом и ни на секунду не выпускал из вида.

Страсть захлестнула их. Джей Джей чувствовала себя как женщина, которой она хотела быть, самой любимой, самой желанной, самой бесценной, самой красивой женщиной в мире. И Сергей чувствовал себя как мужчина, которым он хотел быть. Сильным и могущественным. Сильнее и могущественнее, чем его отец. Слабость, несостоятельность, которые преследовали его, даже когда он был сильным, растворились в новой уверенности, рожденной страстью.

Они двигались как единое целое, словно повинуясь командам, посылаемым из их бездонных глубин, и непроизвольным рефлексам, недоступным их воле и желаниям.

Первым себя одернул Сергей, сдерживая себя усилием воли, пока Джей Джей не достигла своего первого оргазма. Он всегда стремился удовлетворить ее первой; это было частью их сексуального ритуала, ритуала, согласованного задолго до этого, без произнесения каких бы то ни было слов. Он был наверху, еще одна часть того же ритуала. Он вторгался в нее все сильнее и резче, наказывая ее, пока она не достигла второго оргазма. Только тогда Сергей перестал контролировать себя. Джей Джей почувствовала жгучую струю внутри себя и, безумно страшась того, что может произойти дальше, лишенная рассудка, чтобы принять осмысленное решение, она решила: да. Она сделает это.

Ей было трудно двигаться под его весом, вдавливающим ее в кровать, но она высвободила руку и протянула ее к ночному столику. Пистолет она нащупала сразу — он был на самом краю ночного шкафчика. Металл казался прохладным и сухим в ее липкой от пота ладони. «Да, — подумала она. — Сейчас».

Когда она убивала своего мужа, в мозгу у нее промелькнули слова, сказанные ее отцом давным-давно холодным ранним утром во время утиной засады. Отец тогда учил ее пользоваться пистолетом.

— Жми на курок. Не тяни. Жми, Джей Джей.

И она нажала на курок, равномерно наддав пальцем на переднюю часть курка и на заднюю часть рукоятки, ужесточая вилку, образуемую ее большим пальцем и ладонью руки.

Когда позднее она будет вспоминать об этом, она сумеет вспомнить ту силу, с которой она жала на курок. Она не вспомнит никакого шума. В ее памяти это запечатлелось как сцена из немого кино. Она не вспомнит звука выстрела; она не вспомнит звука своего собственного крика.

Данте проснулся при звуке первого выстрела, и он выскочил во двор, скорее удивленный, чем напуганный. Он понял, откуда исходил шум, когда Джей Джей и Сергей были сомкнуты в неистовых объятиях, и Данте, поддавшись своему пороку соглядатая, видел в замочную скважину, как бутылка выскользнула из рук Джей Джей. Он все еще подглядывал, когда Джей Джей протянула руку к пистолету. Когда же через несколько минут она постучала в дверь его спальни, он снова был в постели и притворился спящим.


11

Все обошлось — не было ни суда, ни публичного скандала. Официально не было ни преступления, ни наказания. Слухи следовали за Джей Джей, куда бы она ни направлялась. Они лишь создавали некий ореол загадочности, придавали особый шарм ее обаянию. По слухам, свобода Джей Джей обошлась Александру Рэймонту в одиннадцать миллионов долларов.

— О Боже, он мертв! Сергей мертв! О Боже! — Джей Джей восклицала истерично, бессвязно. Она ворвалась в комнату Данте, обнаженная, со следами крови на груди, плечах и руках. Ее било как в лихорадке.

Данте принес ей таблетку валиума и минеральную воду. Взяв стакан резким движением, она разлила его содержимое, потом проделала то же во второй раз. Только получив третий стакан воды, она смогла наконец проглотить лекарство. Данте протянул ей мокрую махровую салфетку; Джей Джей тупо на нее посмотрела, и Данте сам стер кровь с ее тела, достал свою ночную рубашку и натянул ее на дрожащую Джей Джей. Судороги сжимали горло женщины, она не могла дышать. Молча, прерывисто дыша, она повалилась на постель, отчаянно пытаясь ртом поймать воздух. Попытки вздохнуть не давали ей возможности говорить, и пока она пребывала в таком состоянии, Данте позвонил в номер Александра в отеле «Интерконтинентал» в Маниле, где он должен был выступить с речью на собрании Тихоокеанской туристической ассоциации. В Маниле было уже утро. Когда Александр снял трубку, Данте сказал ему, что Сергей мертв.

— Мертв, — Рэймонт повторил это слово так, будто впервые произнес его.

— Я сочувствую, я очень вам сочувствую, — сказал Данте, интуитивно выбирая привычную форму соболезнования. Данте вспомнил гибель брата-близнеца в автомобильной катастрофе на автостраде между Миланом и Римом. На похоронах в маленькой церкви, в которой состоялась свадьба родителей Данте и где крестили Данте и его брата Вергилия, где происходило их первое причастие, родственники и друзья, местные жители и лавочники, все повторяли одну и ту же фразу: «Очень сочувствуем». Она была подходящей; она выражала все, что можно было сказать. Сейчас Данте сам обратился с этой фразой к Рэймонту. — Я вам очень сочувствую.

— Мертв, — повторил Александр, словно повторяя это как заклинание, он превращал слово в ужасающую реальность. Он не задавал Данте вопросов; он принял факт смерти Сергея, как только Данте сказал об этом.

— Да, — подтвердил Данте.

— Как это случилось? — спросил Александр.

— Пистолет… Пистолет Сергея, — начал Данте. Потом он понял, что говорит непонятно, остановился и начал сначала, заставляя себя говорить прямо. — Сергей и Джей Джей поссорились, и Джей Джей… — Внезапно он взглянул на Джей Джей, скрюченную на постели, все еще сотрясаемую сильнейшей дрожью. Выражение шока на ее лице сменилось ужасом, когда она поняла, что собирался произнести Данте, когда она поняла, что Данте все-таки стал свидетелем. Она потянулась к телефону, пытаясь вырвать трубку из его руки, они обменялись долгим взглядом, и Данте начал в третий раз: — Сергей и Джей Джей поссорились, и Джей Джей схватила его… Пистолет лежал на ночном столике…

— О Боже, — сказал Александр и затем, когда Данте вновь начал говорить, прервал его: — Это не для телефона.

«Джей Джей убила Сергея», — и Александр понял, что это было связано с ним… с ним и Джей Джей. Мгновенно осознав возможные масштабы скандала, он подумал о том, что нужно сделать, чтобы предотвратить его. Защитить Джей Джей и репутацию Рэймонтов.

— Что ты собираешься делать? — спокойно, без эмоций спросил Рэймонт. Он хотел понять, на чьей стороне будет Данте.

— То, что вы скажете мне, — ответил Данте, не задумываясь. Данте всегда был отверженным; он был лоялен по отношению к людям, а не к отвлеченным понятиям.

— Спасибо, — сказал Александр. Потом спросил: — Как она?

Данте посмотрел на Джей Джей. Она наконец смогла восстановить дыхание и, все еще скорчившись на постели, начала кричать, постепенно осознавая, что она сделала. Она издавала протяжные, душераздирающие вопли. Данте не нужно было отвечать на вопрос Александра. Он мог сам слышать ответ.

— Позови врача. Ее нужно успокоить, — сказал Рэймонт. — Я организую самолет. Я прилечу к вам. И, Данте, не давай ей говорить ни с кем. Ни с кем.

— Я буду с ней, — сказал Данте. Он собирался повесить трубку, когда Джей Джей снова потянулась к телефону. Она больше не кричала; она хотела поговорить с Александром. Данте передал ей трубку, и, охрипшая от крика, она держала ее, не в силах говорить.

— Джей Джей? — произнес Александр, его голос был отчетливо слышен издалека. — Джей Джей? — Он слышал крики, но сейчас она молчала. — Джей Джей! Джей Джей!

— Александр, — наконец еле слышно произнесла она. Она начала выходить из шока, и теперь жуткая паника и страх охватили Джей Джей при мысли о том, что она сделала и что может с ней случиться.

— Слушай меня внимательно, — сказал Александр. Его голос звучал твердо и бесстрастно. — Не встречайся ни с кем. Ни с кем не говори до тех пор, пока я не приеду. — Вновь наступила долгая пауза. — Ты понимаешь? — спросил Рэймонт. — Джей Джей, ты меня понимаешь?

— Да.

— Что «да»? — Александр даже в такие минуты мог размышлять логично. Он хотел, чтобы Джей Джей повторила его указания, чтобы убедиться, что она поняла и будет им следовать.

— Я не буду ни с кем встречаться. Я не буду ни с кем разговаривать до тех пор, пока ты не приедешь, — повторила она с благодарностью за то, что кто-то говорит ей, что ей делать.

— Хорошо, — произнес Александр, собираясь повесить трубку.

— Это все? — неожиданно спросила Джей Джей. Его указания казались такими простыми перед лицом происшедшего. Он говорил таким нейтральным, деловым тоном.

— Да, пока все, — ответил он. — А сейчас вешай трубку.

— Александр, — голос Джей Джей отразил охватившую ее панику. — Александр!

— Что? — раздраженно переспросил он. Ему нужно было сделать несколько срочных звонков до того, как он окажется на борту своего самолета.

— Я люблю тебя, — сказала Джей Джей.

Она прижимала трубку к уху, ожидая его ответа, ожидая, что он скажет ей, что любит ее. Ответом было молчание. Наконец Александр произнес:

— Джей Джей, вешай трубку. Данте нужен телефон.

В оцепенении она повиновалась. Почему он не сказал ей, что любит ее; почему он всегда отстраняется, когда он больше всего нужен ей?! Прошло много времени, прежде чем Данте поднял трубку, чтобы вызвать врача, и Джей Джей посмотрела на него, боясь встретиться с ним взглядом.

— Ты скажешь все? — спросила она его.

— Я буду говорить все, что поможет тебе, — ответил он.

— Да, конечно, — произнесла Джей Джей. — Я знаю это. — Затем без возражений, как она это всегда делала, Джей Джей дала возможность мужчинам, находящимся рядом с ней, определить ее судьбу.

Пока Данте звонил врачу в Масатлан и спрашивал его об успокоительных таблетках для Джей Джей, Александр начал серию телефонных звонков: Аликс и Йейлу в Лондон, Татьяне в Саутгэмптон, Андреа в Ист Хэмптон, Лилиане в Лозанну. Он говорил всем одно и то же: что в Масатлане произошел несчастный случай и что Сергей мертв. Он не сообщал деталей, потому что сам их не знал, и просил всех приехать в Саутгэмптон, где Сергей будет похоронен рядом со своим дедом.

Затем он позвонил вице-президенту Мексики с просьбой о помощи и лучшему в мире юристу по уголовным делам с просьбой о совете. Вице-президент, который в своем доме в Зона Роза собирался во второй раз заняться любовью со своей молодой и красивой подругой, вначале выразил свое изумление, а затем соболезнования. Затем, пообещав любую помощь, которая только в его силах, вице-президент дал Рэймонту нужное имя и номер телефона. Он затем попросил Александра подождать четверть часа прежде, чем звонить инспектору Родригесу из полиции Масатлана, чтобы он, вице-президент, лично мог поговорить с инспектором.

За эту четверть часа Александр позвонил по работающему круглые сутки телефону фирмы «Престон Каннингхэм» и получил номер телефона в Палм Спрингс. Александр знал о связи Джей Джей и Престона, и это имело для него значение — он однажды устроил ребячливую, разрушительную, отвратительную сцену из-за их отношений, но Александр Рэймонт был человеком, который никогда не позволял своим личным эмоциям влиять на его деловые решения, и смерть его единственного сына не была исключением.

— Господин Каннингхэм, это Александр Рэймонт, — сказал он. — Я звоню от имени моей невестки. Вы знали ее как Джей Джей Валериан…

Инспектор Гилберто Родригес спал глубоким сном рядом со своей женой, что он делал в течение двадцати трех лет; он поднял телефонную трубку, прежде чем раздался второй звонок. Телефон, с которого ежедневно стирали пыль, и который стоял на тумбочке около большой супружеской кровати, был символом статуса инспектора в глазах его семьи. Вышедший из бедной семьи, Гилберто Родригес, аскетически стройный мужчина среднего роста с высокими индейскими скулами, которые подчеркивали плоские черты лица, сумел, несмотря на предубеждения из-за его индейской крови и в результате девятнадцати лет усердной работы и осторожных отношений со всеми своими коллегами, подняться по служебной лестнице до руководителя полицейского отделения в Масатлане. Через непродолжительное время он сможет выйти в отставку с полной пенсией.

— Инспектор Родригес, это говорит… — раздался голос в трубке, и Гилберто Родригес услышал имя вице-президента Мексики. Гилберго почувствовал, как и всегда, когда он разговаривал с людьми, занимающими более высокое положение, одновременно горделивое удовлетворение и неприязнь: гордость от того, что он разговаривает с важными лицами, и неприязнь из-за неограниченной власти этих людей.

Один из одиннадцати детей в семье, четверо из которых умерли, а семеро были еще живы, отец Гилберто работал на плантациях, собирая бананы с помощью мачете. Это была грубая, тяжелая работа, за которую платили всего несколько песо в неделю. Жизнь сложилась бы точно так же и для Гилберто, если бы не католическая школа и священник, который разглядел в мальчике способности, обучал и поддерживал его. Священник договорился о стипендии в колледже штата Хидалго, и Гилберт, старший ребенок в семье, первым из своей семьи избежал работы в поле; он, в свою очередь, поддерживал своих младших братьев и сестер. Две его сестры работали в католической больнице в Колиме, один брат также служил в полиции, а другой был ночным сторожем на обувной фабрике. Остальным выбраться из нищеты не удалось. Они жили, как когда-то и их родители, в лачуге, обшитой жестью, с земляным полом, недалеко от канала в когда-то большом городе Земпоала, Гилберто редко приезжал в свой родной город, потому что слишком хорошо помнил, как ему повезло в жизни, и как нищета и безнадежность безразлично и терпеливо ожидали его малейшей ошибки, чтобы заполучить Гилберто обратно.

— Произошла трагедия, — сказал вице-президент, — в большом доме на холме. — Гилберто Родригес знал, конечно, кто такой Александр Рэймонт, и он слушал, как вице-президент говорил ему, что сам сеньор Рэймонт находится на пути в Масатлан, где он и его семья будут целиком в распоряжении полиции. Он, вице-президент, всегда знал, что законность будет строго соблюдена, но будет проявлена и соответствующая ситуации и положению Рэймонтов деликатность, с тем чтобы не травмировать семью, убитую горем.

Инспектор Родригес заверил вице-президента, что лично будет заниматься этим делом, но столь же аккуратно он не дал никаких конкретных обещаний. Когда через четверть часа телефон вновь зазвонил, инспектор Родригес уже тщательно продумал слова соболезнования сеньору Рэймонту.

В Мехико вице-президент, закончив телефонные разговоры, обернулся к своей любовнице. Она заснула, и во сне выглядела невинной и чистой. На мгновение вице-президент задумался о том, будить ли ее, но затем решил не делать этого. Потеря еще одного ночного удовольствия была не такой уж большой по сравнению с тем, что должен чувствовать человек, который потерял единственного сына.

Одетый в новый мундир и сопровождаемый двумя своими подчиненными, Гилберто Родригес первым вошел в спальню после того, как Джей Джей покинула ее полтора часа назад. Ничего не трогая, Гилберто осмотрел тело на кровати и понял, что баллистическая экспертиза только подтвердит то, что было очевидно невооруженному глазу: что Сергей Рэймонт, белый, правша, тридцати пяти лет от роду, умер от пули, которая напрямую вошла в правый висок, срезала верхнюю треть черепа и вышла чуть ниже левого уха. Пуля, только незначительно помятая, валялась тут же — на сбитых простынях.

Инспектор Родригес приказал снять отпечатки пальцев и велел полицейскому фотографу сделать обычные снимки, все в соответствии с жесткими полицейскими правилами. Кровавое месиво, которое прежде было головой Сергея, все еще согнутая правая рука, сперма, высохшая на его теле. «Странно», — подумал Гилберто Родригес, — как тело непроизвольно утверждало жизнь даже в момент смерти».

То, что увидел Родригес, привело его к заключению, что Сергей Рэймонт, по каким-то неизвестным пока причинам, покончил жизнь самоубийством.

Когда инспектор выходил из комнаты, он заметил то, на что не обратил внимания раньше: в стене, почти скрытая тенью, застряла еще одна пуля. Он немедленно приказал сделать фотографии, а затем извлечь пулю и, как вещественное доказательство, отправить в сейф в полицейское управление. Инспектор Родригес размышлял о второй пуле. Струсил ли Сергей Рэймонт, как и многие самоубийцы в последний момент, и отклонил пистолет в первый раз, и только со второй попытки завершил задуманное? Или он стрелял в свою жену? Или его жена стреляла в него? Было ли в смерти Сергея Рэймонта что-то большее, чем то, что бросалось в глаза?

Проходя по просторным холлам большого шикарного дома, инспектор Родригес думал о Джей Джей Рэймонт. Он видел ее много раз, идущую по Масатлану, всегда одну. Она была необыкновенно красивой женщиной, такой притягательной, и инспектору Родригесу казалось странным, что она так часто бывала одна. Вряд ли она была особенно счастлива. Инспектор Родригес задумался о том, что же в действительности произошло за стенами самого большого дома в лучшем квартале Масатлана. Он будет вынужден задать много вопросов красивой молодой вдове.

Чартерный «боинг-747» Александра Рэймонта пролетел девять тысяч миль, разделяющих Манилу и Масатлан, менее чем за шестнадцать часов. Вначале Александр направился в похоронное бюро, расположенное в белом здании, обрамленном по фасаду красными и малиновыми цветами. Именно там, в затянутой бархатом комнате, он увидел тело своего сына. Потом он направился в дом, где его сын жил и умер.

— Как она? — спросил Александр, когда Данте открыл ему дверь. Лицо старшего Рэймонта было непроницаемо.

— Ей дали большую дозу транквилизаторов, — ответил Данте, сам едва держащийся на ногах. Александр Рэймонт в темном строгом костюме выглядел безукоризненно, хотя под глазами были черные круги.

— Она виделась с кем-нибудь?

— Только с доктором, — ответил Данте. — Инспектор Родригес хотел поговорить с Джей Джей, но согласился, что ему придется подождать до тех пор, пока не прекратится действие лекарства. Родригес дважды возвращался. Я не могу все время отказывать ему.

— Ты все сделал правильно. Когда он вернется, Джей Джей должна будет поговорить с ним, — сказал Александр.

— Она все время спрашивает о вас. Она хочет вас видеть, — сказал Данте.

Джей Джей в действительности владела неотвязная мысль об Александре, и когда она не спала и приходила в себя, все время спрашивала о нем. «Он уже приехал? Он уже приехал?» — повторяла она как в бреду.

— Я зайду к ней, — ответил Александр. Он пригласил Данте в комнату и плотно закрыл дверь. Он отказался от предложенного напитка, он попросил стакан чая со льдом. Потом опустился в кресло, знаком приглашая Данте занять место справа от него. — Как умер Сергей? — спросил он тихим четким голосом.

Данте не знал, что сказать.

— Скажи мне правду, — произнес Александр. — Какая бы она ни была.

— Вы уверены, что хотите знать все, как есть? — спросил Данте. Он хотел защитить Джей Джей и пощадить самого Рэймонта.

Александр кивнул:

— Мне нужно это знать. Я хочу знать, как Сергей… как мой сын… умер. — Произнося эти слова, Александр задумался, сколько раз за всю жизнь он называл Сергея сыном. Не много, совсем не много. Затем он продолжал: — Я не могу вернуть мертвого к жизни, но я могу защитить живых. Мне нужна правда, — закончил он, — для того, чтобы говорить ложь.

Он помолчал, затем добавил, оказывая Данте доверие, которое он редко кому оказывал:

— Если я вынужден буду лгать, я буду лгать.

— Я знаю, — кивнул Данте. — Я понимаю. — Затем он начал рассказывать. — Я спал. Я услышал выстрел и вышел во двор. В большой спальне горел свет. Джей Джей и Сергей… — Данте помолчал, затем продолжал: — У Сергея был пистолет. Они боролись за него и затем… они обнялись. Сергей сказал, что хочет ее и…

— И что? — спросил Александр, не меняясь в лице, он хотел слышать, ему нужно было знать. — И что?

— Она сказала, что тоже хочет его. Они занялись любовью. Я смотрел. — Данте стало очень стыдно; он замолчал, но потом заставил себя продолжить. — Я смотрел. Я не должен был этого делать, но… — Он искал слова, чтобы объяснить свое поведение.

— Продолжай.

— Они кончили. Они только что кончили. Вдруг Джей Джей подвинулась, и я услышал выстрел. Я увидел… Он собирался сказать, что он увидел, как разлетелась голова Сергея, но не смог.

— Да, — сказал Александр, щадя Данте. — Она выстрелила, а потом?

— Я не знаю почему, но я убежал к себе в комнату. Я даже не помню этого. Я только знаю, что я вдруг оказался опять в своей постели. Джей Джей ворвалась в комнату, а я притворился спящим. Я чувствовал себя виноватым. Ответственным, — сказал Данте. Если бы он не поощрял Джей Джей в ее безрассудной связи, если бы он не считал ее шикарной и бесстрашной, может быть, Сергей Рэймонт был бы жив.

— Джей Джей знает, что ты видел… все?

Данте кивнул.

— Кто-нибудь еще знает? Кроме меня?

Данте покачал головой:

— Нет. Никто.

Александр кивнул. Он долго молчал. В глубине сознания возникал вопрос, но чем сильнее он старался сконцентрироваться на нем, тем все более неуловимым он становился. Это было что-то, о чем он хотел спросить Данте. Это усталость, решил он, мешала ему ясно думать. Он почувствовал себя разбитым из-за неспособности думать и на мгновение откинулся назад в большом кожаном рабочем кресле. Затем он сел прямо и спросил, приехали ли юристы.

— Несколько часов назад, — ответил Данте. — Они в солярии.

Александр встал, и Данте снова заговорил:

— Вы сейчас пойдете к Джей Джей? Она ужасно хочет видеть вас. — Данте интересовало, знает ли Рэймонт, что она беременна.

— Через некоторое время, — ответил Александр и пошел по прохладному темному коридору в солярий.

«Столько денег, такая власть, — думал Данте, наблюдая за уходящим Рэймонтом. — Красив как пантера». Бесспорно, он был самым сексуальным мужчиной из всех, кого встречал Данте, и самым таинственным. Не удивительно, что он доводил Джей Джей до безумного отчаяния; было совершенно невозможно понять, что он думает или чувствует.


12

Александр Рэймонт щедро платил за советы и исследования. Когда он начинал планировать очередной проект, исследовательские команды тратили тысячи часов на анализ пассажирских авиаперевозок, число существующих и предполагаемых мест в конкурирующих гостиницах, а также текущий и предполагаемый уровень их заполнения. Статистика населения, коммерческая и туристическая деятельность, уровни заработной платы, предполагаемые темпы роста, интенсивность транспортных потоков, доступ к автодорогам, железным дорогам и аэропортам, стоимость инфраструктуры, цены на недвижимость, налоги, ипотечные затраты, оценочная стоимость строительства, стоимость отделки, эксплуатации и ремонта, ограничения, особенности местных правил зонирования собирались, закладывались в компьютеры, анализировались, и, основываясь на всей доступной информации, Александр и руководство компании «Рэймонт» принимали решения на суммы в миллионы и миллионы долларов.

И сейчас, в своей личной трагедии, Александр действовал так, как если бы он столкнулся с необходимостью принять сложное деловое решение. Он хотел знать все факты, всю информацию о риске, возможности действий и последствия каждого решения. Так же как в делах с наиболее известными исследовательскими и маркетинговыми организациями, он хотел получить лучшую юридическую консультацию. Его нью-йоркские юристы Картрайт Данн и Пепе Баррагэн назвали одну и ту же фирму: «Престон Каннингхэм и компаньоны». Компаньоном, как сообщили Александру, была жена Престона — Делия. Умная, язвительная, гений судебной стратегии.

После его непродолжительной связи с Джей Джей два года тому назад, Престон Каннингхэм, под руководством Делии, добился ряда впечатляющих успехов. Он защищал бывшего крупье из Лас-Вегаса, который обвинялся в отравлении трех богатых вдов после того, как заставил их изменить завещание в его пользу; кинозвездочку, которую обвиняли в том, что она заколола своего женатого любовника в сауне их пристанища в Малибу после ссоры по поводу уделяемого им внимания новой, более молодой подружке; а также нобелевского лауреата-генетика, который сбил автомобилем коллегу на автостоянке у кембриджской лаборатории после того, как тот пригрозил предать гласности тот факт, что большая часть экспериментальной работы была проделана аспирантами ученого.

Престона Каннингхэма нашли в Палм Спрингс, где он играл в гольф со своей женой, которая сопровождала его повсюду. Был зафрахтован самолет, чтобы забрать их, доставить в Масатлан и ждать, с топливом и разрешением на полет, дальнейших указаний. Когда Александр вошел в солярий, Престон стоял у окна, рассматривая расстилающиеся внизу сады и Тихий океан вдалеке; его жена сидела на длинной кушетке, юридические бумаги лежали перед ней на кофейном столике. Знакомство заняло ровно минуту

— Мой сын мертв, — начал Рэймонт. — Он умер… — сказал он, затем остановился. — Его смерть была…

— Не надо, — предупредил Престон, подняв руку и останавливая Рэймонта. — Я знаю, что он мертв. Я знаю, что обстоятельства сложные. Я предпочитаю услышать, что произошло, от его вдовы. Я понимаю, что она была свидетельницей, единственной свидетельницей. Это так?

Александр кивнул. Не произнося ни слова, он солгал в первый раз.

— После того как я поговорю с ней, — продолжал Престон, — я опрошу слуг, если это будет необходимо.

Александр кивнул.

— Я хочу точно знать, каково наше юридическое положение, — сказал он Престону, — и я хочу точно знать, каковы наши возможности.

— Мы сможем предоставить вам такую информацию, — сказал Престон, — после того, как мы поговорим с вдовой. — Делия, все еще сидящая на кушетке, молча кивнула. Она не произнесла ни слова после того, как было совершено представление.

— Я понимаю, — кивнул Рэймонт. Затем клиент и юрист договорились о гонораре. Первоначальный платеж будет рассматриваться как гонорар за консультацию; если будет суд, плата будет рассматриваться как аванс по отношению к дополнительному гонорару. Когда обсуждение денежных вопросов было завершено, Александр сказал Престону, что его невестка придет сейчас же. Он направился в спальню к Джей Джей. После того как Рэймонт вышел, Делия в первый раз заговорила.

— Я заметила, что ты ни разу не назвал Джей Джей по имени, — сказала она.

— С какой это стати? — ответил Престон. — Ведь наша связь давно закончилась.

— Интересно, — продолжала Делия, — что наш клиент тоже ни разу не назвал ее по имени.

— Ну и что? — спросил Престон.

— Ну, и… — протянула Делия и вернулась к бумагам, среди которых было заключение баллистической экспертизы, подготовленное за ночь полицейским управлением Масатлана. «Интересно, — думала Делия, — на руках Сергея Рэймонта были следы пороха».

— Ты здесь, наконец-то! — всхлипнула Джей Джей, когда Александр вошел в ее комнату. — Я думала, ты никогда не приедешь. Ты здесь! Как долго тебя не было, — Джей Джей тихо плакала всю ночь; при виде своего любовника она начала рыдать, хотя думала, что у нее больше не осталось слез. Она пересекла комнату и подошла к нему, без слов прося обнять ее. Александр прижал ее к себе, но Джей Джей, хотя страдала и была измучена до предела, ощутила, что объятие Александра было объятием отца, священника, врача. Это не было объятие мужчины, который был ее страстным любовником.

— Успокойся, Джей Джей, — шептал он, похлопывая ее по плечу. — Попытайся не плакать больше.

— Не оставляй меня, — повторяла она, — не оставляй меня, мне так страшно одной! — С тех пор как ее отец покинул ее, все мужчины, которых она любила больше, чем себя, всегда покидали ее. — Не покидай меня. Ты не бросишь меня, скажи? Обещаешь?

— Джей Джей, девочка моя, — повторял Александр, поняв, что, слыша свое имя, она успокаивается. — Джей Джей, — произнес он, нежно ее покачивая, вытирая ей слезы платком, держа ее нежно, как любимого ребенка, — Джей Джей.

Джей Джей прижалась к нему, стремясь слить свое тело с его, пытаясь стать частью его, вызвать ту реакцию, которая была ей нужна даже в обстановке шока и ужаса: чувственную реакцию мужчины на женщину. Желание. Потребность. Вожделение. Но этого ей не удалось. Александр продолжал обнимать ее, успокаивающий, внимательный, беспристрастный, пока, по крайней мере внешне, она не взяла себя в руки. Тогда он начал говорить с ней. Она ужаснулась, поняв, что он собирается обвинить ее в убийстве Сергея.

— Престон Каннингхэм здесь, — начал он. При упоминании имени Престона Джей Джей побледнела, кровь отхлынула от ее лица. Александр Рэймонт был ревнивым мужчиной с ярко выраженным собственническим инстинктом, и эти черты он тщательно скрывал, потому что сам считал их проявлением слабости. Единственный раз он потерял контроль над собой, когда узнал о Престоне. Это было в отеле «Плаза Атене», когда они вернулись во Францию из Бекуа. Фотография Престона появилась во французской передаче теленовостей, и Джей Джей тогда сказала, что она знала его и что, кроме того, она останавливалась с ним в «Плаза Атене», этажом ниже, чем номер Александра. Рэймонт неожиданно выключил телевизор безо всяких объяснений.

— Зачем ты это сделал? — спросила Джей Джей.

— Этого не было, — произнес Александр жестко.

— Да. Здесь в «Плаза Атене». Этажом ниже, — повторила Джей Джей, которой следовало бы заметить признаки бешеной ярости на лице Александра, но она этого не поняла, может быть, потому, что никогда раньше не видела его таким.

— Убирайся! — прорычал он. — Сейчас же.

— Почему? Что случилось?! — изумилась Джей Джей. Она не понимала, что же вызвало в нем такую вспышку.

— Мне наплевать, что ты делала и с кем ты здесь была до того, как мы встретились, но я не желаю слышать о твоих чертовых любовниках. А сейчас убирайся. — Его рычание перешло в хрип.

— Вчера ты сам просил рассказать тебе, — начала Джей Джей. Александр просил ее рассказать о других мужчинах, с которыми она была близка. Их было не много, но она не сказала о Престоне, возможно, потому, что он бросил ее, и она до сих пор переживала это.

— Это было вчера. А сейчас убирайся. — Он почти кричал, лишь с трудом сохраняя контроль над собой. Он схватил ее за руку, таща и толкая к двери. Джей Джей, в пижаме и халате, очутилась в коридоре, и ей было некуда идти, кроме как во второй номер Рэймонта, расположенный с другой стороны холла.

Пребывание в роскошном номере отеля «Плаза Атене» пробудило болезненные воспоминания о тех днях, когда Престон так безжалостно покинул ее. В течение двух дней Джей Джей не видела Александра; на третий день он появился в номере и, не глядя на нее, отрывисто произнес:

— Можешь вернуться.

Джей Джей вернулась к нему, и об этом инциденте больше никогда не вспоминали. Александра возбуждали ее связи с мужчинами, которых он не считал соперниками. Престон, такой же блистательный и значительный в своей области, как Александр в своей, был кем-то иным, соперником, равным, а Рэймонт был убийственно ревнив по отношению к мужчинам, которые представляли собой угрозу. Сейчас он сам позвал Престона; почему — Джей Джей не понимала.

— Все в порядке, — сказал Александр, вспоминая эту же сцену. — Сейчас это не важно. Он нам нужен. Это… — он не мог заставить себя произнести имя Сергея в присутствии Джей Джей, — эта ситуация… сложна. Я не знаю, каково наше положение с юридической точки зрения. Престон хочет поговорить с тобой.

— Зачем? Я не понимаю.

— Если будет суд, он будет защищать тебя, — сказал Александр.

— Суд? — Джей Джей на глазах сжалась. Долгой ночью она думала о том, как будет жить без Сергея, куда она направится, как она сможет жить, зная, что она совершила; она думала о своих отношениях с Александром. Обвинит ли он ее? Бросит ли он ее? Останутся ли они любовниками? Но ни разу ей не пришла в голову мысль о суде, о присяжных, тюрьме, наказании. — О Боже! Нет! — вскрикнула она.

— Пожалуйста, Джей Джей, успокойся, — произнес Александр, гладя и успокаивая ее. — Пожалуйста. Ты должна поговорить с ним. Ты должна сказать ему, что произошло.

— Почему ты сам не скажешь ему? — спросила Джей Джей.

— Меня здесь не было, — просто сказал Александр.

Наступило молчание. Затем Джей Джей тихо спросила:

— Александр, ты не хочешь узнать, что произошло?

— Данте рассказал мне.

— Я знаю, — ответила она. — Но неужели ты не хочешь узнать, почему все случилось именно так?! — Джей Джей дотронулась до его руки. Александр не хотел встречаться с ней глазами и отвернулся от Джей Джей, когда она заговорила. Он не хотел слушать ее версию, он не хотел сочувствовать ей.

— Сергей внушал мне ужас, — начала она. — Он часто бил меня, причинял мне боль. Я никогда не говорила тебе. Как я могла? Я боялась его, боялась, что когда-нибудь он потеряет контроль над собой… Он всегда чувствовал свою вину. Он ничего не говорил, но он приносил подарок, он был очень нежным и любящим, и каждый раз я думала, что больше этого не повторится. Но прошлой ночью это случилось. Он утратил контроль. Он сказал, что убьет меня. У него был пистолет. Александр, он выстрелил в меня. Я жива только по случайности, — продолжала Джей Джей. — Это я должна была умереть. — Она замолчала, переводя дыхание, ожидая сочувствия Александра.

Он любил своего сына нерассуждающей любовью отца; он любил Джей Джей страстной, захватывающей любовью мужчины. Эти два чувства не могли существовать рядом; и так же как два человека, вызвавшие их, подошли к черте смерти, сила и противоречивость чувств Александра поглотили друг друга, он был опустошен, он не чувствовал ничего.

Пока Джей Джей молчала в ожидании ответа, Александр понял, что беспокоило его во время разговора с Данте. Первый выстрел. Кто сделал его? Что это было? Теперь он знал ответ; Сергей пытался убить Джей Джей. Александр был раздавлен смертью сына; сейчас он думал о том, что он мог бы чувствовать в случае смерти своей любовницы. Джей Джей, как бывало уже не раз, отчаялась дождаться его реакции и продолжила:

— Не знаю, как это случилось, но мы стали заниматься любовью. Но это была не любовь, а ненависть, и я знала, что он собирается убить меня, я чувствовала это, — сказала Джей Джей и замолчала на мгновение. — Я убила его, — произнесла она. — Все. Я убила его.

Джей Джей ожидала реакции Александра. Но он молчал, он даже не пошевелился. Джей Джей ожидала чего угодно, обвинений, пощечины — любой человеческой реакции. Но ничего, совершенно ничего не произошло. Наконец, она больше не могла выносить этого:

— Скажи что-нибудь, Александр. Скажи что-нибудь!

Он медленно повернулся к ней, наконец встретившись с ней глазами.

— Что ты хочешь, чтобы я сказал? — спросил он бесцветным тихим голосом, которого она не слышала никогда прежде. Сын, которого он любил, мертв. Любовница, которую он всегда будет желать, его убила. — Джей Джей! Господи, что же ты хочешь, чтобы я сказал?

Ей тут же стало стыдно за свои слова: действительно, чего добивалась она?! Какого требовала ответа?! Что он, отец Сергея, мог сказать ей, или она ждала от него утешений?! Она смотрела на него, думая, как сильно она его любит, и как сильно она любила Сергея, не понимая, почему же все было так сложно и неразрешимо. Любовь должна быть простой, но для Джей Джей она никогда простой не была. Она всегда была смешана с тревожным предчувствием утраты, необходимостью соблазнять и восхищать, постоянным соревнованием, кто кого больше любит.

— Неужели ты не хочешь узнать, из-за чего мы спорили? — спросила Джей Джей.

— Я знаю, — сказал Александр, качая головой. Из-за него и Джей Джей. Сергей узнал об их теперешних отношениях. — Я знаю, из-за чего. Я не хочу слушать об этом.

— Ты не знаешь, — произнесла Джей Джей.

— Нет? — Александр был удивлен.

— Александр, я беременна, — сказала Джей Джей, произнося слова как можно спокойнее. — Я беременна, и я не знаю, чей это ребенок. Твой или Сергея.

— О Боже, — воскликнул он, — о Боже! — И он придвинулся к ней, как это недавно делала она, чтобы она обняла его и утешила, освободила от новой нестерпимой боли.

Джей Джей крепко обнимала его, понимая теперь, когда они поменялись ролями, почему в его объятии не было страсти. Сейчас, в Масатлане, он был в первую очередь отцом, потерявшим сына, и только потом мужчиной, который любил свою любовницу. Так же как Александр обнимал ее, как ребенка, сейчас Джей Джей обнимала его, как будто он был не ее любовником, а ребенком. Через некоторое время он осторожно высвободился из ее объятий.

— Джей Джей, полиция ждет. Они подозрительны и раздражены. Престон и Делия ждут.

— Я должна сказать правду? — спросила Джей Джей. Она будет делать все, что он ей скажет. Абсолютно все.

— Да, — ответил он и добавил, прекрасно сознавая, что он установил одни правила для себя, а другие для остального мира: — Нет смысла платить за совет, а затем лгать.

— Джей Джей, какая трагедия! Это должно быть ужасно для тебя, — пробормотал Престон, тепло пожимая ей руку, когда она вошла в солярий. — Я очень, очень сожалею.

Джей Джей ответила на его приветствие, поблагодарила его и обратилась к нему, когда Делия прервала ее на середине фразы.

— Вы занимались любовью с вашим мужем. Вы взяли пистолет с ночного столика и затем убили его, — произнесла она бесстрастным, обличающим тоном. — Ведь все было именно так?

— Все было не так, — покачала головой Джей Джей.

— Будьте откровенны, — твердо продолжала Делия. — Вы убили своего мужа?

— Я убила его, но… — начала Джей Джей. — Нет, нет, — сказала она, поняв, что именно она признала. — Он угрожал убить меня. Да. Да. Он стрелял в меня.

— Но ведь это вы спустили курок, не так ли? — настаивала Делия, думая, что, если Сергей стрелял в Джей Джей, то это объясняет следы пороха; это также подкрепит заявление суду, в котором будет выдвигаться мотив самообороны. — Итак, вы убили Сергея Рэймонта…

Джей Джей повернулась к Престону, ища поддержки. Но он не пришел на помощь.

— Пожалуйста, отвечай на вопросы, — сказал он, этой фразой переходя от салонных соболезнований к жесткому и определенному поведению юриста, занимающегося уголовными делами.

В течение следующего часа Делия и Престон — оба, не давая Джей Джей опомниться, — вели настоящий допрос. Они задавали свои вопросы, то как сочувствующие Друзья, то как непримиримые враги. Они путали ее, ловили на противоречиях и непоследовательности. Они делали оскорбительные намеки, порочащие отзывы о ее прошлом, о ее морали, коснулись даже ее связи с Престоном, и к тому моменту, когда Делия, действуя по наитию, обвинила ее в преступной связи со свекром, Джей Джей была слишком измучена, напугана, запутана, затравлена, чтобы отрицать это. Они представили ее как проститутку, шлюху, женщину, которая хладнокровно убила мужа после ссоры по поводу ее связи с богатым свекром.

— Что будет со мной? — спросила Джей Джей. Впервые она увидела последствия чужими глазами, и мысль о том, что может с ней произойти, леденила ей душу.

— Я не знаю, — холодноответила Делиа, и в эти минуты она отплатила Джей Джей за боль, которую она чувствовала, когда Джей Джей на время отняла у нее мужа. Джей Джей посмотрела на Престона, надеясь на поддержку.

— Умойся и причешись, — сказал он. — Через несколько минут ты должна будешь отвечать на эти же вопросы инспектору Родригесу.

— Может быть четыре версии. Первая — это убийство, — говорил Престон. — Джей Джей убила его, и она признает это.

Престон и Делия перешли в ту самую небольшую библиотеку, в которой до этого Александр разговаривал с Данте, и опять старший Рэймонт сидел за столом, а юристы занимали два одинаковых стула около стола.

— Каковы же три остальные? — спросил Александр.

— Самооборона. Он угрожал убить ее. Она говорит, что он стрелял в нее, и она убила его, защищаясь, — ответил Престон. — Третья: несчастный случай со смертельным исходом. А именно; Джей Джей не знала, что пистолет был заряжен. Четвертая: самоубийство.

— Самоубийство? — потрясенный Александр невольно вспомнил смерть отца, дом у бассейна, чек, присланный с утренней почтой. Затем он вспомнил бостонского психиатра, которому он отказывался верить, он вспомнил, как спрашивал Сергея, правда ли то, что говорит психиатр, и Сергей смеялся, находясь в хорошем расположении духа, и убеждал его, что психиатр слишком серьезно воспринимал мелодраматическую позу студента колледжа. Сергей представил это так, что не поверить психиатру было легко. Какой отец поверит словам малознакомого человека, если собственный сын утверждает обратное. — Джей Джей нажала на курок, — наконец проговорил Александр. — Не Сергей.

— Не всегда решающее значение имеет то обстоятельство, кто именно нажал на курок. Можно доказать, во-первых, что ваш сын и раньше предпринимал попытки самоубийства, во-вторых, что он убедил свою жену убить его. — Престон умолк и посмотрел на Делию, которая привела конкретный пример. Тот случай произошел в Калифорнии.

— После того как покойному помешали спрыгнуть с крыши, он отправился домой и той же ночью спровоцировал сильнейшую ссору с женой, угрожал ей ножом, и в пылу борьбы она убила его кухонным ножом. Суд на основе психиатрической экспертизы признал смерть самоубийством. Была использована формулировка: самоубийство чужой рукой. — Делия закончила, и Престон продолжил с того места, на котором он остановился.

— С юридической точки зрения это очень интересное дело, — сказал он.

— А с практической точки зрения? — спросил Александр.

— С практической точки зрения это катастрофа, — ответил Престон. — Мексика — католическая страна; здесь не будут питать симпатий к женщине, которая убивает своего мужа после того, как она занималась с ним любовью, женщине, которая изменяла ему со свекром. Кроме того, Джей Джей — опасная свидетельница: она меняет свою точку зрения, говорит одно, а потом другое, ее легко запугать, она путается и пытается понравиться любому, кто ее спрашивает. Может быть, она лжет, может быть, нет, но могу сказать вам одно: судья и присяжные будут думать, что она виновна.

— Более того, — продолжал Престон, — не важно, какой приговор будет вынесен, обстоятельства можно трактовать настолько по-разному, что, очевидно, будут апелляции и, бесспорно, повторные рассмотрения дела в судах более высокой инстанции. Короче, вы имеете сочный скандал с сексом и убийством, и достаточно подробностей, чтобы не дать ему иссякнуть в течение многих лет.

— Что вы в таком случае мне посоветуете? — спросил Александр у Престона. — Что бы вы делали на моем месте?

Престон повернулся к Делии, Рэймонт тоже пристально смотрел на нее.

— На вашем месте? — спросила маленькая темноволосая женщина, осознавая непреодолимую пропасть, разделявшую их, и одобряя невольный юмор его вопроса.

— На моем месте, — твердо повторил Александр.

— Давайте взятки. Лгите. Угрожайте. Добейтесь того, чтобы вся история была похоронена, — сказала Делия. — А затем вывезите Джей Джей к черту из Мексики.

— Вы правы, конечно, — сказал Александр, поблагодарив Каннингхэмов за помощь. Он терпеливо ждал, пока они присутствовали при беседе Джей Джей с инспектором Родригесом. Когда разговор закончился, Александр спросил их, как прошла беседа.

Делия подняла глаза к небу. Престон заговорил:

— У вас есть деньги и власть. Хочу сказать вам, что сейчас понадобится и то, и другое.

Александр проводил Каннингхэмов до двери, где их ждала машина Рэймонтов, чтобы отвезти в аэропорт к самолету. Престон пропустил два урока гольфа и собирался включить их оплату в счет, который он должен был представить Рэймонту. Когда они сели в машину, Делия заговорила:

— Рано говорить об этом, — задумчиво начала она, — но думаю, что интуиция меня не обманывает: Джей Джей Рэймонт беременна.

Престон с удивлением посмотрел на жену, задумался на минуту и добавил: — Тем лучше. Если вызовут в суд, это поможет вызвать к ней симпатию.

— Ты не думаешь, что говоришь, — заметила Делия. — Она спала с ними обоими. Я готова поспорить на обед с омарами, что она не знает, чей это ребенок.

У Престона было обаяние, а у Делии — мозги, и Престон признавал это. Он с изумлением смотрел на жену, понимая, что она, конечно, права.

— Симпатия? Ей повезет, если судья и присяжные не линчуют ее. Правильно ты сказала ему, чтобы он увозил Джей Джей к черту из Мексики.

— Ну, по крайней мере, в одном можно быть уверенным: ребенок будет белым, — рассмеялся Престон.

Делия согласилась с ним. Она давно установила пределы связям Престона. Он мог делать все, что ему хочется, но только с белыми женщинами. Их Делия не опасалась.

Александр был слишком богат, чтобы быть вынужденным подкупать, слишком влиятелен, чтобы быть вынужденным угрожать. Соглашение было достигнуто в ходе длительного совещания с вице-президентом Мексики, министром туризма, инспектором Родригесом, Пеле и Паоло Баррагэнами. Оно основывалось на совпадении интересов: Александр хотел избежать суда и связанного с ним скандала, мексиканское правительство хотело получить отель с тремястами пятьюдесятью номерами, который строил Сергей Рэймонт.

Пепе и Паоло согласились остаться в совете компании и продолжать руководить строительством. Вице-президент и министр туризма ходатайствовали о прекращении любого официального расследования, особенно в связи с тем, что никто из участников драматических событий не являлся гражданином Мексики. Возражал только Гилберто Родригес; он очень заботился о собственной репутации и репутации своего управления. Он был полон решимости самым скрупулезным образом расследовать это… убийство или самоубийство? Наконец, одно воспоминание и один аргумент изменили его позицию.

Он вспомнил Сергея Рэймонта, едущего по Масатлану в красном «мерседесе», который стоил больше, чем отец Гилберто заработал за всю свою жизнь. Машина частенько была припаркована в запрещенных местах, но штраф ни разу не был уплачен. Равнодушие Сергея Рэймонта к власти постоянно раздражало Гилберто Родригеса, и он лично не испытывал никакой симпатии к молодому человеку.

Аргумент же касался рабочих мест, которые создаст отель. Гилберто подумал о Земпоала, о людях, которые голодали, потому что у них не было денег на еду, которые умирали, потому что они не могли позвать врача, купить лекарства. Если Гилберто закроет глаза на смерть одного испорченного молодого человека, он сможет помочь изменить будущее сотням молодых мексиканцев. Гилберто подумал, что одна смерть в обмен на сотни рабочих мест — это не такая уж дорогая цена. Он понял, что на самом деле у него не было выбора, и он на самом деле не хотел выбирать.

Было достигнуто соглашение, что обстоятельства смерти Сергея Рэймонта были в высшей степени неопределенны и что суд обойдется дорого для обеих сторон, приведет к большим потерям времени и, скорее всего, не приведет к убедительному заключению. В обмен на согласие не привлекать Джей Джей к суду, на запечатывание полицейских досье и на официальную квалификацию причины смерти Сергея Рэймонта как несчастного случая Александр Рэймонт согласился предоставить финансовые гарантии, что строительство отеля, начатое его сыном и не законченное еще даже на четверть, будет завершено в ближайшем будущем. Эта гарантия, данная в виде строительных и отделочных обязательств, обошлась Александру Рэймонту в одиннадцать миллионов долларов.

Спустя тридцать шесть часов после смерти тело Сергея Рэймонта было на борту самолета Рэймонтов, который направлялся в Саутгэмптон, штат Нью-Йорк. Во время восьмичасового перелета Александр Рэймонт сидел один в отделенном занавесками отсеке и писал на желтой бумаге. Реакция на самые разные события жизни у Александра Рэймонта была стереотипной: обычно все заканчивалось очередными финансовыми распоряжениями. Точно так же смерть сына повлекла распоряжение цюрихскому банку перевести миллион долларов на счет Данте Масчерони. Затем Александр составил новое завещание, по которому оставлял все свое состояние своей дочери Аликс. Будучи совместо с Аликс душеприказчиком Сергея, Александр отдал распоряжение выплачивать Джей Джей ежегодно сумму в сто тысяч долларов до ее повторного замужества. Оставшаяся часть состояния Сергея, которая составляла сто двадцать миллионов долларов, все активы трех фондов, когда-то созданных Александром, переходили после смерти Сергея к нему, и он распорядился перевести их Аликс в момент окончательной оценки состояния.

Джей Джей, которая находилась в пассажирском салоне вместе с Данте, была измучена, но отгоняла сон, потому что он был полон кошмаров. Кошмары начинались с поцелуев в губы и заканчивались криком.


13

Сергей Рэймонт был похоронен рядом со своим дедом на семейном участке кладбища, ведущего свою историю с восемнадцатого века.

Кладбище находилось на земле, принадлежащей Татьяне Рэймонт в Саутгэмптоне — сорок акров древних дубов, тридцатипятикомнатный дом с колоннами, построенный из красного кирпича инвестиционным банком перед кризисом двадцать девятого года и купленный Александром для своей матери за год до смерти отца у внука банкира.

Кроме самого дома, на обширной площади размещались оранжерея, конюшни, тропы для верховой езды, бассейн, теннисные корты, лужайка для крикета, гараж на шесть автомобилей, навесы для хранения садового инвентаря, генератор, который обеспечивал имение собственной электроэнергией, и насос, который подавал воду из подземного источника питьевой воды. Имение было изолировано и жило автономно как небольшое государство. От внешнего мира усадьба была отгорожена с одной стороны покрытой плющом кирпичной стеной с охраняемой сторожкой при въезде, а с другой стороны — тремя тысячами миль Атлантического океана.

Поминальная служба носила закрытый характер, ее отслужил местный епископальный священник. Присутствовали только самые близкие члены семьи. Аликс прилетела из Лондона с Йейлом; Андреа и Жюль приехали из Ист Хэмптона, где они проводили лето в арендованном домике, который был им не особенно по карману; Лилиан приехала из Лозанны, чтобы быть вместе с Александром; Татьяна, мать Александра, все еще прямая, хотя и хрупкая, больная артритом, стояла, не поддерживаемая никем, у могилы. Никто из Рэймонтов не плакал, и даже Андреа, очень эмоциональная и склонная к мелодраме по натуре, с сухими глазами смотрела, как хоронили ее сына.

Плакала только Джей Джей. Она молчала, а слезы непрерывно помимо ее воли текли по ее лицу. Она вспоминала только хорошие моменты жизни с Сергеем — секреты, которыми они делились, день, когда он наполнил их бассейн гардениями для нее, как он обнимал ее после близости, как он заставлял ее обещать, что она никогда не покинет его, и заставлял скреплять обещание поцелуем. Она выглядела одинокой и несколько раз была, казалось, близка к обмороку. Данте стоял рядом с ней в течение всей короткой службы, держа ее за руку, он был единственным ее спутником.

Когда завершилось чтение двадцать третьего псалма, что означало окончание службы, Джей Джей неуверенно подошла к краю могилы и грациозным, элегантным движением сняла золотое обручальное кольцо, продела его через черную ленту, служившую закладкой в Библии, которую она держала в руках, и привязала ленту с кольцом к одной из ручек в изголовье гроба, чтобы навсегда положить его рядом с Сергеем. Ее поступок тронул Йейла. Он нашел его трогательным и волнующим.

Он посмотрел на Аликс, которая стояла с мрачным лицом, ее глаза были спрятаны за большими темными очками, и подумал: могла бы она решиться на такой драматичный жест, как Джей Джей? Он решил, что нет, хотя хотел бы, чтобы она сделала это. Он вспомнил, как впервые они оба увидели Джей Джей. Сергей привез ее в Лондон, чтобы познакомить с сестрой и зятем. Это было в апреле, когда Джей Джей и Сергей только полюбили друг друга…

Джей Джей и Сергей приехали на уик-энд в принадлежащем Рэймонтам лимузине. Другой автомобиль шел следом с багажом Джей Джей: двумя большими чемоданами, специальной коробкой для бального платья и контейнером для косметики размером с небольшой чемодан. Этот контейнер привлек внимание Аликс, она похвалила ее и спросила, где Джей Джей приобрела его.

— Я купила его на аукционе в Париже, — ответила Джей Джей. — Когда-то он принадлежал Коко Шанель.

— Это что-то потрясающее, — заявила Аликс. Джей Джей открыла его, чтобы показать Аликс, что находится внутри. Внутри контейнер, сделанный из кожи детеныша крокодила, был отделан малиновой замшей и инкрустирован красным деревом. В хрустальных бутылочках и баночках с серебряными крышками были лосьоны, кремы, крем-пудры, румяна и пудры. Щетки для волос с серебряными ручками занимали специальное отделение, а сейф для драгоценностей был спрятан. — Тебе нужен специальный человек только для того, чтобы носить его, — сказала восторженно Аликс.

— Но ведь ты можешь путешествовать точно так же, — произнесла Джей Джей, удивленная завистью Аликс. В один прекрасный день Аликс Рэймонт станет одной из самых богатых женщин в мире. Она могла бы путешествовать с горами багажа и вооруженной охраной, чтобы его охранять, если бы она этого хотела. — Странно, что ты этого не делаешь.

— Я бы чувствовала себя хвастуньей, — сказала Аликс. — Это стесняло бы меня.

Джей Джей думала, что Аликс Рэймонт будет испепелять ее своим равнодушием, но этого не произошло. Джей Джей привыкла к обществу женщин, таких же красивых и самовлюбленных, как и она сама. Она любила продолжительные ленивые беседы с приятельницами о том, где лучше купить бикини — некоторые любили бикини, сшитые на юге Франции, другие превозносили специалиста из Акапулько, который рассылал свою продукцию по всему миру. Они сравнивали Сартэна и Сислакса, источали похвалу лучшим парикмахерам мира — Роджеру Томпсону в Нью-Йорке и Лондоне и Жан-Марку Маниати в Париже; обменивались информацией о дерматологах, тренерах, массажистах и гинекологах. Джей Джей хотела понравиться Аликс, так же как она хотела нравиться всем, но она обнаружила, что им не о чем говорить, у них не было ничего общего, и, в конце концов, она стала относиться к Аликс с презрением, с которым обычно красивые женщины относятся к некрасивым.

Два дня промелькнули быстро. Сергей производил впечатление очарованного и безумно влюбленного, а Джей Джей — любезной, мягкой, углубленной в себя женщины.

— Ну, что скажешь? — спросила Аликс мужа, когда в воскресенье после обеда Джей Джей и Сергей возвратились в Париж.

— Сергей влип по уши, — пожал плечами Йейл.

— А Джей Джей?

— Ослепительна. Просто ослепительна, — сказал он. И затем неожиданно добавил: — Я бы хотел, чтобы ты больше была на нее похожа.

Воцарилось молчание, а затем Аликс ответила:

— Я поняла, что ты этого хочешь.

Больше о Джей Джей они не упоминали до их размолвки по поводу свадьбы в доме в Белгревии. Сейчас, пять месяцев спустя, Сергей был мертв. Когда Аликс и Йейл вошли после похорон в огромный дом Татьяны, Йейл вспомнил силу своего влечения к Джей Джей в первый момент, когда он ее увидел. Тогда он не сделал никакой попытки. Сейчас, когда она только что стала вдовой при таинственных обстоятельствах, что только увеличивало ее привлекательность, Йейл спрашивал себя, почему он был столь церемонным. Он получал все, что когда-либо хотел. Почему бы и не Джей Джей?

Александр Рэймонт не присутствовал на похоронах своего сына, так же как не присутствовал на похоронах своего отца. Пока на старом кладбище проходила служба, Александр совещался с тремя юристами своей нью-йоркской юридической фирмы, обсуждая новое завещание, которое он составил в самолете на пути из Масатлана в Нью-Йорк. Объемом в четыре страницы, оно заменит его предыдущее завещание, документ, переплетенный, как книга, в котором насчитывалось сто двенадцать страниц. Сергей всегда отрицательно относился к старому завещанию, поскольку все состояние передавалось в фонд, предоставляя Сергею и Аликс большие доходы, но не власть, не ответственность. Александр не подозревал при жизни сына, как сильно его любил. Он никогда не проявлял свою любовь, никогда не знал, как это делать. Теперь ничего уже нельзя было исправить с Сергеем, но еще не поздно — с Аликс.

Александр руководил своими юристами, которые должны были заключить его желания из простого наброска в надлежащую юридическую форму. Он дал юристам ксерокопию написанных им от руки страниц, оставив оригинал себе. Он намеревался сам показать их Аликс.

— Я не могу дождаться того момента, когда я покину этот дом, — сказала Джей Джей Йейлу после обеда в день похорон. Она чувствовала себя отупевшей и опустошенной слезами, покинутой Александром. Она узнала, что Рэймонт-старший уже уехал из Саутгэмптона в Манилу. Он даже не нашел времени попрощаться с ней, хотя она знала, что послеобеденные часы он провел с Аликс. — Он абсолютно игнорирует меня.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — сказал Йейл. — Я чувствую то же самое. — Они были одни в одной из гостиных, все остальные отправились спать.

Дом, отремонтированный и обставленный Татьяной, отражал ее вкус, стиль ее времени и поколения. Он воскрешал атмосферу больших европейских резиденций, среди мебели был набор кресел Жакоба, сделанный для Марии Антуанетгы, а в большом холле висели четыре бесценных портрета Рембрандта. Размер комнат принижал людей, а совершенство обстановки и содержания дома — безупречно начищенное серебро, сверкающий паркет, свежие цветы в мейсеновских и китайских фарфоровых вазах, ослепительно чистые окна, яркие лакированные ларцы на позолоченных подставках XVII и XVIII веков лишало людей осознания их собственной значительности и совершенства.

— Я никогда не представляла, что ведение дома — это искусство, — сказала Джей Джей. Данте указал ей на это. Он сказал, что этот дом напоминает ему дом его матери, когда отцу удавалось подзаработать приличные деньги. Джей Джей вспомнила, как Александр однажды читал лекцию менеджеру отеля в Мадриде о том, как надо убирать комнату. Он был недоволен содержанием комнат в контролируемом Рэймонтами отеле в Пасео де ла Кастеллана. — Сверху вниз, — сказал он менеджеру, — сверху вниз. — Затем Александр начал объяснять, как именно следует убирать каждую комнату. Вначале нужно раскрыть постели и дать им проветриться, пока убирается мусор и моется ванная. Затем надо убрать постели, всегда поворачивая открытую сторону наволочки наружу на двуспальной кровати и налево, если смотреть в сторону изголовья, на односпальных. Вначале необходимо стирать пыль с металлических деталей, затем с картин, столов, бюро, ламп и так далее. Наконец, в соответствии с правилом сверху вниз, чтобы пыль можно было собрать на следующих этапах уборки, необходимо пропылесосить ковер от дальнего угла к двери. Входящий в комнату постоялец, подчеркнул Александр, должен думать, что она ранее никогда не использовалась. Тогда Джей Джей была изумлена вниманием, которое Александр уделял самым неприметным хозяйственным деталям. Сейчас, когда она находилась в доме его матери, она поняла, что он должен был усвоить эти знания столь же прочно, как и свое имя.

— Богатые, — произнесла Джей Джей, цитируя Данте, — знают, как вести дом.

— Они еще знают цену и тишине, — добавил Йейл несколько театральным тоном. Просторные комнаты были тихими, и тикание изящных французских часов заглушали толстые обюссонские и савоннрийские ковры.

— Я не думала, что люди и сейчас живут так, — сказала Джей Джей. Она со своей ультрамодной одеждой чувствовала себя здесь несколько вульгарной. Аликс, чьи платья обычно были настолько скромными, что запомнить их было просто невозможно, была одной из тех немногих, кто чувствовал себя в этом огромном доме вполне естественно.

— Я рос с людьми, которые так жили, — ответил Йейл и рассказал Джей Джей о Филиппе Нойесе и Мадам. — Я поклялся, что когда-нибудь буду жить так же, как они. Сейчас, когда я почти могу это себе позволить, такой стиль жизни вышел из моды. — Он сам рассмеялся своей шутке, к нему присоединилась и Джей Джей. На минуту они ощутили себя расслабившимися и спокойными, а затем их смех в трагических обстоятельствах и тишине строгого дома смутил их, и они умолкли с виноватым видом сообщников.

— Что ты собираешься делать… — Йейл замолчал, подыскивая слова, чтобы закончить предложение, не упоминая о смерти Сергея, — сейчас?

— Буду ждать рождения моего ребенка, — ответила Джей Джей, и ее глаза наполнились слезами, нет, не жалости к себе, а боли.

— Бедняжка Джей Джей, — произнес Йейл, который не знал, что она беременна. Он попытался успокоить ее и мягко притянул к себе. Джей Джей не успокоилась, но и не оттолкнула его.

Александр Рэймонт был человеком, у которого были секреты от себя самого. Он зачастую не понимал, что двигало им, да и не нуждался в подобном анализе. Он использовал деньги, заменяя ими эмоции, и делал это уже так давно, что его собственные чувства стали ему чужды. Всегда движимый тем, чего у него не было, он, в то время когда встретил Джей Джей в Бекуи, чувствовал себя опустошенным, одиноким, потухшим. Уже давно он не знал страсти. Он хотел ее, но боялся. Он хотел Джей Джей, но боялся своего желания.

В тот же момент, когда он увидел ее в баре «Франгипани» с двумя мужчинами, он захотел ее. Он делал все, что мог, чтобы завладеть ею, и, добившись этого, стал опасаться своих чувств и решал проблему своего страха, отдаляясь от Джей Джей. Его интерес вновь проснулся, еще более сильный, более всепоглощающий, только когда она вышла замуж за его сына, когда, по обычным представлениям, она не могла никогда больше принадлежать ему. Но обычные представления не распространялись на Александра. Его деньги были заработаны отрицанием правил, и чем больше денег он имел, тем больше свободы от условностей он получал. Когда Сергей поддержал желание Джей Джей пойти на вечеринку к Пепе Баррагэну вместе с Александром, Рэймонт-старший, который никогда себе ни в чем не отказывал, не отказал себе и в близости с Джей Джей. В августе он заговорил о разводе с Лилиан.

— Категорически нет, — сказала тогда она. Они находились в Сент-Жан-Кап-Ферра, в доме, который Лилиан снимала каждый год, в беседке в розарии. В середине лета розы цвели роскошно и пышно, их запах наполнял воздух. Перед ними, за голубым бассейном с белоснежной раздевалкой, сверкало Средиземное море. На голубой воде белели паруса, и издалека доносился шум мощных моторных лодок, за которыми скользили грациозные фигуры на водных лыжах.

— Я встретил кого-то… — начал Александр. Он горел желанием получить Джей Джей, онуступил ее Сергею. Сейчас, когда он нарушил все запреты, чтобы снова получить ее, он хотел владеть ею безраздельно. Однажды, за несколько лет до того, на продажу был выставлен нью-йоркский отель «Плаза», и Александр отчаянно хотел купить его — из-за его престижа, эстетической ценности, его реальной стоимости. Это была одна из самых привлекательных недвижимостей в мире. Александр приехал в Манхэттэн, чтобы бороться против большой американской гостиничной компании. Предложения были сравнимы, но последний день подачи заявок пришелся на праздничный день, а в Нью-Йорке в этот день банки были закрыты. Три руководителя конкурирующей компании зафрахтовали самолет, отправились в Бостон, где банки были открыты, обеспечили финансирование и в тот же день в пять часов вечера вернулись в Нью-Йорк, и «Плаза» стал их собственностью. В течение следующих пяти лет Александр трижды предлагал купить его, и все три раза ему отказывали. Это была одна из редких деловых ошибок Александра Рэймонта, и он хотел иметь этот отель так же сильно, как тем летом он хотел Джей Джей.

— Ты уже встречал кого-то, — ответила Лилиан тоном более уверенным, чем были ее чувства. Измены Александра, хотя она и стремилась относиться к ним как умудренный опытом, много видевший человек, причиняли ей боль. — Кто-то — это не причина для тебя.

Лилиан, как и Александр, вспомнила другой случай из их совместной десятилетней жизни. Так же как и все его жены отличались друг от друга, так и Джилл Лорел отличалась от всех его жен. Джилл Лорел была редактором по туризму чикагской газеты, американской деловой женщиной, совершенно новым типом женщины для Александра. Он обсуждал с ней бизнес, что было для него внове, и она была, в отличие от других женщин, которых он знал, независимой. Он никогда не знал, звоня ей, будет ли она дома или даже, если она дома, будет ли у нее возможность увидеться с ним. Она вела напряженную, интересную жизнь, которая никак не была связана с ним.

Джилл завораживала Александра, и некоторое время он хотел жениться на ней. Их связь продолжалась более двух лет и, в конце концов, закончилась по ряду причин: ее постоянных разъездов, его постоянных разъездов, отказа Лилиан дать ему развод и, в первую очередь, из-за того, что Александр понял, что, хотя его и привлекала независимость Джилл, в конечном итоге ему нужны были женщины, которые полностью зависели от него. Но это был конец. В начале увлечения Джилл Александр хотел развода так же, как и сейчас, неистово желая обладать Джей Джей, когда он вновь затронул вопрос о разводе.

— Я хочу быть свободным, — жестко сказал он.

— Ты свободен, — грустно ответила Лилиан.

— Я не могу жениться на женщине, на которой хочу.

— Я отказываюсь обсуждать развод, — сказала Лилиан. — Ты вполне переживешь увлечение и этой твоей подружкой.

«Нет, — думал Александр, — я не переживу это увлечение. Я не перестану хотеть Джей Джей». Желание обладать женой его собственного сына давало Александру ощущение полноты и бесконечности жизни.

Однако в тот момент он не стал настаивать на продолжении разговора с Лилиан, хотя и не намеревался удовлетвориться ее ответом. Даже охваченный запретными страстями, Александр Рэймонт оставался реалистом. Если на деле он станет настаивать, адвокаты Лилиан могут сделать развод дорогим, настолько дорогим, что это будет ощутимым даже для него, и хотя Джей Джей стоила любых денег, он не собирался платить ни копейки лишней. Кроме того, он опасался, что, если он будет сейчас настаивать на разводе, Лилиан не сможет сдержать свое любопытство и спросит, кто ее соперница. Раньше она никогда не спрашивала. Она объясняла ему, почему она так поступала: она не хотела знать. Знание будет более болезненным, чем незнание. Если она не знала, если речь не шла о реальном человеке с реальным именем, она могла убеждать себя, что на деле ничего не происходит.

Хотя Александра возбуждали шокирующие и скандальные обстоятельства, окружающие его связь с Джей Джей, он прекрасно понимал, что Лилиан придет в ужас и никогда не согласится на развод. По этим причинам Александр решил на время оставить вопрос о разводе. Он вновь поднимет его в подходящий момент. Но момент этот так никогда и не настал.

Через месяц Сергей умер, а с ним и чувства Александра к Джей Джей. Если бы не ребенок, пытался убедить себя Александр, он никогда бы не увидел ее вновь.

Во время ее беременности Рэймонт-старший относился к Джей Джей с ни к чему не обязывающей мягкостью и снисходительным покровительством. Его отношение к ней было безукоризненно рассчитанным и абсолютно лишено признаков влечения, а тем более страсти. Когда Александр уходил от нее, поговорив о здоровье, диете, отдыхе и физических упражнениях, Джей Джей с трудом верила, что это тот самый мужчина, который когда-то так страстно желал ее.

— Наверно, это потому, что я беременна, — сказала Джей Джей Данте, пытаясь объяснить себе самой сексуальное равнодушие Александра. — Наверное, он снова захочет меня после того, как я рожу.

— Наверное, — согласился Данте, хотя в действительности никогда не мог оценить прелесть гетеросексуальных отношений. Джей Джей лишь незначительно поправилась, и беременность придала чертам ее лица очаровательную мягкость, а ее коже румянец, которого никогда не было у нее раньше. — Ты выглядишь красивее, чем когда-либо, — сказал Данте, искренний в своей похвале и желая подбодрить ее.

— Говорил ли он что-нибудь тебе, — спросила Джей Джей, — о том, как он относится ко мне? — Джей Джей имела в виду Александра, Джей Джей, которая могла любить себя, только когда ее любили, страшно хотела узнать, как к ней относится Александр. После происшествия в Масатлане, а именно так Джей Джей про себя определила то, что случилось в Мексике, Александр пресекал все ее попытки к близости сексуальной или просто человеческой. Данте проводил с ним больше времени, чем Джей Джей, и Джей Джей ревниво относилась к их отношениям. Александр, который всегда чувствовал себя неуютно среди гомосексуальных мужчин и который однажды уволил дворецкого своей первой жены, потому что он показался ему слишком женоподобным, стал уважать Данте за его сдержанное и разумное поведение в критические часы после смерти Сергея.

Данте тоже изменился. Всегда яркий, склонный к эпатажу, он уже не стремился шокировать только ради того, чтобы шокировать. Он настроился на перемены, думал о том, чтобы покинуть Джей Джей, но Александр попросил его остаться с ней до рождения ребенка, и Данте, который по своей натуре был человеком преданным, согласился. Однако, как только ребенок родится, говорил себе Данте, он будет вести жизнь, в которой будет больше смысла, чем бесконечный поиск наслаждений. В Масатлане он увидел, чем заканчивается снисходительность к самому себе, и многое понял. Вряд ли кто считал его достойным и хорошим человеком, но в основе своей он был именно таким. Он хотел быть добрым и заботливым; он не хотел закончить свою жизнь так, как Сергей Рэймонт.

— Александр не любит меня. Он бывает со мной только из-за ребенка, — говорила Джей Джей. — Ему все равно, жива я или умерла.

— Он благополучно вытащил тебя из Мексики. Он купил тебе эту квартиру, — ответил Данте, оглядывая роскошные комнаты. — Он дает тебе все, что ты захочешь, меха, драгоценности, наряды. Что еще тебе нужно?

— Любовь, — ответила Джей Джей, возвращаясь к предыдущему разговору. — Или даже ненависть. Если бы он ненавидел меня, он бы мог полюбить меня снова.

Она ждала, что Данте успокоит ее своим ответом, развеет ее тревогу. Но Данте молчал, и Джей Джей сама ответила на свой вопрос:

— Он когда-то любил меня. Он полюбит меня снова. Я заставлю его полюбить меня, — произнесла она.

Джей Джей вложила в свои слова отвагу, которой у нее не было. Его равнодушие убивало ее. Против его равнодушия у нее не было оружия.

Дочь Джей Джей родилась в марте в роскошной Американской больнице в Париже. Она назвала девочку Жаклин в честь своей матери, и это было единственное решение, касающееся ребенка, которое ей разрешили сделать. Все остальные решения принял Александр, который уделял Джей Джей и будущему ребенку такое же пристальное внимание, как и приобретению, строительству и эксплуатации любой из своих гостиниц. Девочка родилась в Париже, потому что этого захотел Александр. Он купил квартиру на элегантной авеню Фош, и Джей Джей с ребенком должны были там жить; он обставил квартиру, приказал шефу отдела интерьера его французской компании сделать дизайн и меблировать комнаты, нанял няню для ребенка после того, как поговорил с восемью кандидатами, присланными лучшим англофранцузским агентством, лично выбрал врача, известного специалиста, который присутствовал при рождении детей иранского шаха, и даже выбрал просторную угловую больничную палату, которую должна была занять Джей Джей.

Александр так подготовил рождение ребенка, что когда подошло время родов Джей Джей, это событие было обставлено так, будто речь шла о рождении наследника короны. Палата Джей Джей была переоборудована, насколько это позволяли больничные правила. Стены были выкрашены в теплый желтовато-бежевый цвет, госпитальную мебель вынесли и заменили антиквариатом по выбору Александра, больничное постельное белье заменили на цветастые простыни и полотенца, купленные в элегантном магазине на авеню Монтень. Кипы красочных журналов Нью-Йорка, Парижа и Лондона, а также новейшие художественные и документальные бестселлеры были привлекательно разложены в корзинках и на столах. Вазы с весенними цветами — тюльпанами, фрезиями, лилиями, азалиями и нарциссами мучительно напоминали Джей Джей об ее брачной ночи.

Сами роды прошли без осложнений. Но эмоциональные переживания, связанные с ними, не были нормальными.

Первым поздравил Джей Джей с рождением дочери Александр Рэймонт. Он, который никогда ничего не носил, ни папку для бумаг, ни плащ, ни конверт, пришел с полными руками. Он поставил глиняный горшок с белыми орхидеями на стол рядом с кроватью Джей Джей и подал ей сверток размером с толстую книгу, завернутый в роскошную упаковочную бумагу светло-кремового цвета и перевязанный шнурком золотистого цвета. Он даже принес с собой маленькие золотые ножницы.

— Открой его, — сказал он, стоя у кровати. Он никогда не садился, если мог стоять. Джей Джей даже казалось, что Александру не терпится покинуть ее. Это обстоятельство придавало их встречам нервный характер, и, когда он садился, Джей Джей всегда считала это доказательством своего торжества. Это было одним из безмолвных состязаний между ними, которые и делали их связь такой волнующей и напряженной.

Джей Джей перерезала шнурок, развернула плотную бумажную обертку. В коробке из темно-серой замши, отделанной белой кожей, лежало потрясающее ожерелье из изумрудов, перемежаемых бриллиантами.

— Невероятно. Потрясающе, — произнесла Джей Джей, гладя камни пальцами, проводя ими нежно по рукам. Работа была такая тонкая, что нанизанные камни струились словно шелковистая подвижная ткань. О таком ожерелье Джей Джей и не мечтала, когда описывала Эли Костеру свое сокровенное желание. Она с жадным нетерпением ожидала подарка и часто думала о том, как будет выглядеть это загадочное ожерелье. Однажды в Акапулько Александр сказал, что Эли получил первые камни, показал их ему и что они были такими, как надо, — зеленым бархатным огнем, как и должны быть изумруды. Но после этого Александр никогда больше не упоминал об ожерелье, а Джей Джей никогда не спрашивала, так как вопросы о подарках она полагала недостойными. Сейчас, здесь, после ряда непредсказуемых событий, этот подарок был перед ней. «Может быть, — позволила себе подумать Джей Джей, — он все-таки любит меня, все-таки хочет меня».

— Пожалуйста, надень его на меня, — попросила Джей Джей, протягивая ожерелье Александру. Она наклонилась вперед и подняла волосы с затылка. Она думала, что почувствует его пальцы на волосах, сзади на шее, прикосновение, которое приведет к ласке, и была удивлена, что этого не произошло. Вместо этого Александр пересек комнату и принес ей ручное зеркало с ее туалетного столика.

Он держал зеркало, пока Джей Джей, повернув ожерелье, застегивала сама сложную застежку. Вместо ощущения, что ее высоко ценят, Джей Джей, как это иногда было с Александром, чувствовала себя покинутой в тот момент, когда она рассчитывала быть близко. Джей Джей расправила ожерелье, восхищенно посмотрела на него в зеркало и заставила себя улыбнуться.

— Это самое красивое ожерелье в мире. Спасибо. — Александр смотрел на нее, и выражение его глаз было такое же восхищенное и одновременно отстраненное, как если бы он разглядывал картину, которой он восторгался, но не собирался покупать.

— Я позвоню, чтобы принесли малышку? — спросила Джей Джей, стремясь быть ближе к нему, дотронуться до него и ощутить его прикосновение.

— Как хочешь, дорогая, — ответил Александр, — я видел ее, прежде чем пришел к тебе.

— И что? — Джей Джей удивилась, что Александр уже видел Жаклин, но она поняла, что не должна удивляться ничему, что делает Александр Рэймонт.

Джей Джей думала, что ее ребенок — самый красивый в мире. Волосы девочки были того же рыжевато-коричневого цвета, что и у Джей Джей, она унаследовала изумрудно-зеленые глаза Джей Джей, а ее голова была слишком велика по сравнению с узеньким тельцем. Джей Джей не терпелось услышать, что скажет Александр.

— У нее лицо Рэймонта, — произнес наконец он. — Рот Рэймонта и руки Рэймонта.

Раздался стук в дверь, и вошла сестра с Жаклин, сонной, завернутой в белые пеленки. Она подошла к кровати, намереваясь, как обычно, дать ребенка матери. Но Александр протянул руки и взял ребенка у сестры.

— Я подержу ее, — сказал он. Сестра вышла из комнаты.

— Я поражена, — сказала Джей Джей. — Я никогда не представляла тебя с ребенком на руках. — Александр ничего не ответил.

— Лилиан приедет позже, — сказал он. — И Аликс с Йейлом. И Данте просил меня спросить, не нужно ли принести тебе чего-нибудь особенного.

— Ничего, — сказала Джей Джей, — но поблагодари его за то, что он спросил. — Александр заторопился. Джей Джей хотела, чтобы он остался. — А что с ожерельем? — спросила она. — Что мне делать с ним? — Джей Джей не хотела расставаться со своим ожерельем — свидетельством того, что, может быть, Александр все еще любил ее, даже если не говорил этого. Но она не хотела, чтобы оно было на ней, когда придут Лилиан и Аликс. Она не хотела, чтобы ей завидовали.

— Я уберу его обратно в сейф, — сказал Александр, беря ожерелье и укладывая его в коробку. — Когда ты выйдешь из больницы, иди к Моргану, в банк рядом с фирмой «Ван Клиф и Арпелс», дай им образец своей подписи. Все, что тебе нужно будет сделать, это сообщить им, когда ты захочешь надеть его.

— Спасибо за ожерелье, Александр, — сказала Джей Джей. — Спасибо. — Затем все же задала самый важный для нее вопрос. Все на свете, даже это прекрасное ожерелье, она отдала бы, чтобы только услышать желаемый ответ: — Ты любишь меня?

Александр позвонил сестре, молча дождался ее прихода, отдал Жаклин ей и, не приближаясь к Джей Джей, пожелал ей всего хорошего. Он оставил Джей Джей одну в ее роскошной комнате: наедине с вопросом, на который он не ответил.

Гораздо позже, когда все посетители ушли, Джей Джей позвонила и попросила принести Жаклин. Она хотела побыть наедине со своей девочкой.

— Простите, — сказала сестра. Джей Джей показалось, что сейчас она услышит что-то ужасное.

— Уже слишком поздно? — удивленно спросила она, решив, что своей просьбой вынуждает сестру нарушить установленный распорядок.

— Мистер Рэймонт распорядился приносить ребенка только тогда, когда он сам здесь, — сказала сестра, отводя взгляд. После неловкой паузы она спросила, не хочет ли Джей Джей еще чего-нибудь.

— Нет, — ответила Джей Джей, пытаясь осознать сказанное сестрой. — Ничего, спасибо.

Сестра пожелала ей спокойной ночи и ушла закрыв за собой дверь, оставив Джей Джей одну. Ее дочь, поняла Джей Джей, не принадлежала ей. Жаклин была ребенком Рэймонтов. Это имело огромное значение, и изменить что-либо было невозможно.


14

В июне началась связь Джей Джей и Йейла. В июле Йейл и Аликс разошлись. В августе Джей Джей и Йейл начали новую роскошную жизнь.

В августе в Сент-Тропезе удовольствие измеряется степенью непринужденности. Погоня за ней занимает двадцать четыре часа в сутки: вокруг бассейна «Библос» или в его баре, украшенном настоящими леопардовыми шкурами; на виллах кинозвезд и модельеров, бизнесменов и бездельников; на набережной, где сверкающие яхты отделены друг от друга лишь узенькой полоской воды, разделяющей одну красавицу с палубой из тикового дерева от другой; в «Мускардэн», «Сенеке» или дискотеках, которые входят и выходят из моды так же быстро и предсказуемо, как восходы и заходы солнца. Рядом с праздной суетой сосуществуют открытые рынки под традиционными большими квадратными зонтиками, где дары Прованса — черные оливки, белые сыры, красные помидоры, зеленые перцы, бобы и головки чеснока с белой или розовато-лиловой кожицей, бочки с золотисто-зеленым оливковым маслом — и утренний улов — моллюски и мидии и крохотные крабы, — и все ингредиенты для прекрасного супа буйабес, влажные и яркие, лежат в тени рядом с одетыми в черное француженками, которые, как и поколения до них, ведут жизнь, зависящую от солнца, земли, моря, не зависящую от причуд и моды, которые превратили Сент-Тропез из заурядного морского порта в один из самых знаменитых летних курортов в мире.

Джей Джей и Йейл сняли виллу, которая была расположена между крепостью и портом.

Так как вилла была расположена на холме, поросшем диким тимьяном, с деревянной террасы, окружавшей бассейн, открывался прекрасный вид на белые дома с черепичными крышами и дальше на мол Жан Ревей, который охранял и наполовину прикрывал маленький порт. Данте, который стремился оставить старую жизнь, но пока еще не нашел новую, принял приглашение Джей Джей быть их гостем. Все заботы о маленькой Жаклин, которой уже исполнилось пять месяцев, взяли на себя Александр и Аликс. Сейчас девочка находилась в Саутгэмптоне под присмотром своей няни мисс Купер, англичанки средних лет. Джей Джей и Йейл, которые открыто жили теперь вместе, устроились на вилле и начали светскую жизнь, устраивая бесконечные приемы у себя и не пренебрегая приглашениями.

Лето семьдесят седьмого года Йейл и Джей Джей прожили в стиле Скотта Фитцджеральда. Роскошь праздности и богатства, общество модных приятелей, ничто не было омрачено воспоминаниями о крови и предчувствиями наказания. Джей Джей и Йейл вместе достигли того, чего не могли достичь в одиночку: они стали людьми, которым подражали. Когда Джей Джей надела днем золотые босоножки на высоком каблуке и бикини, она изобрела стиль, который пересек Атлантический океан и следующим летом получил распространение на американскихпляжах среди женщин, которые никогда и не слышали о Джей Джей. Привычка Йейла разливать по бокалам шампанское «Дом Периньон» урожая 1969 года, выплескивая из бутылки оставшийся в ней напиток, попала в газеты Лондона и Нью-Йорка. О некоторых других их привычках не упоминалось в газетах, но все их приятели говорили о том, что Джей Джей занимается любовью с Йейлом, не снимая своих роскошных изумрудов.

— Это правда, — спрашивала Миньон Мирей, киноактриса, известная своим умом и деловыми качествами в такой же мере, как и кошачьими глазами и ногами балерины, — что она не снимает изумруды, когда они…

— Совершенно точно, — подтверждал ее спутник Поль д'Арш, бывший любовник, а в настоящее время ее самый лучший друг. — Данте сказал мне, что Йейл показывал ему следы от бусин на теле.

— Как эротично, — произнесла Миньон, облизывая по своей обворожительной привычке кольцо с восьмикаратным бриллиантом, которое подарил ей ее последний муж, — как развратно!

— Не снимай изумруды, — сказал ей Йейл в самом начале их связи, и Джей Джей, ребенок которой находился по другую сторону океана, а любовник покинул ее, скрыла улыбкой свою грусть.

Было девять часов июньского утра, и они были в доме в Белгревии. Аликс была в Мериленде, и они были в доме одни. Прошлой ночью Джей Джей и Йейл были на костюмированном балу, и Джей Джей впервые надела свои изумруды. Коул Уайтло стремился имитировать парижские балы изящных искусств пятидесятых годов, и бал имел огромный успех. Кокаин разносили на черных эмалевых подносах, русская водка смешивалась с французским шампанским для того, чтобы получился напиток по рецепту самого Коула, а сигареты с марихуаной и гашишем были завернуты в бумагу с золотым обрезом, на которой были отпечатаны инициалы Коула, которыми он подписывал свои рисунки. Музыкальная система, сложностью не уступавшая системам в дискотеках, была включена настолько громко, что листья на висячих растениях колыхались в такт пульсирующим звукам тяжелого рока.

Они пришли, чтобы наслаждаться, чтобы увидеть всех и быть увиденными, чтобы их обоих заметили и оправдали. Там были известные красавицы в тысячедолларовых платьях, рок-звезды, ярко накрашенные и броско одетые, мужчины и женщины, мальчики и девочки неопределенного пола, которые жили для того, чтобы быть там, где происходили события, инвестиционные банкиры, агенты, менеджеры и исполнители шоу-бизнеса, мафия мира моды, модельеры, производители, редакторы и публицисты, писатели, репортеры, фотографы и, подобный привидению, молодой человек, худой как скелет, которого считали лучшим в мире режиссером по свету, красящий ногти в зеленый цвет и глотающий куалюд вместе с кампари. На вечеринке много фотографировали, ее описывали в светской хронике по обеим сторонам Атлантики. Люди, которые о ней только читали, могли подумать, что они что-то важное пропустили в жизни.

Когда-то именно из-за таких вечеринок Аликс и Йейл частенько ссорились. Он хотел бы пойти, она хотела бы избежать этого, и как бы ни разрешался этот конфликт, никто из них не был доволен. С Джей Джей подобных проблем не было, после рождения Жаклин ею овладела какая-то непоседливость, она нуждалась в постоянном движении, у нее появилась потребность в непрекращающихся развлечениях. Их связь, которая началась, когда Жаклин было два месяца от роду, дала повод и для сплетен, и для разговоров, привлекла к ним группу людей богатых, модных, не имеющих корней, беспокойных, творческих или желающих таковыми казаться, которые восхищались тем, как они пренебрегали правилами, как «стильно» они создавали международный скандал. Восхищение и зависть подстегивали Джей Джей и Йейла, они были заговорщиками, скрывающими потрясающий секрет, Йейл начал осознавать то, что всегда предчувствовал. Теперь, когда у него достаточно денег, и он встретил нужных людей, он может заново создать себя. Это новое «я», для которого не было ничего невозможного и не существовало границ, превратилось в главную навязчивую идею его жизни и в конечном итоге в единственную цель его существования.

Джей Джей впервые надела свои умопомрачительные драгоценности, отправляясь на костюмированный бал, и они привлекли внимание, зависть и восхищение. На следующее утро Йейл, который хотел как-то отметить рождение своего нового образа, нового «я», просил ее не снимать изумруды.

— Я хочу, чтобы ты их не снимала, — сказал он, — когда мы с тобой занимаемся любовью.

Обнаженная, с ниткой изумрудов стоимостью двести пятьдесят тысяч долларов, Джей Джей смотрела в глаза своего любовника, улыбалась и просила его ласки. На следующий день в Лондоне уже говорили о последней экстравагантной фантазии Йейла и Джей Джей. Йейл, не в силах хранить тайну, рассказал об этом Коулу Уайтло.

Вначале об их связи знали немногие, но как круги, которые расходятся от камня, брошенного в спокойную воду, информация и сплетни распространялись. Как и положено, Аликс, жена Йейла, узнала обо всем одной из последних. Аликс узнала об этом от Коринны де Саншеваль, которая долго колебалась и наконец решила, что в конце концов Аликс все равно узнает о связи Йейла и Джей Джей и что будет лучше, если она узнает обо всем от друга, а не от врага.

В Лондоне говорили, что Коринна де Саншеваль была раньше любовницей одного из членов семьи Джакобов, но это отнюдь не был унизительный факт ее прошлого, поскольку семья Джакобов, одна из старейших и богатейших еврейских торговых семейств в Европе, была известна достоинствами женщин, которых мужчины этого семейства выбирали себе в любовницы, и щедростью, с которой они относились к ним не только в период их связи, но и после. Для любовниц приобретались красивые квартиры, они элегантно и дорого обставлялись. Им дарили драгоценности, акции и облигации, а также открывали банковские счета, куда вносились ежемесячные взносы. Ни одна из любовниц семейства Джакобов никогда не оказывалась вынужденной просить денег. Кроме того, банки семьи Джакобов в любое время могли дать этим женщинам любой финансовый совет.

Коринна была дочерью богатых буржуа из Турени. Летом того года, когда ей исполнилось двадцать лет, Коринна отдыхала в Биаррице со школьным приятелем, старшая замужняя сестра которого надлежащим образом присматривала за ними, когда она попалась на глаза Эсау Джакобу, которому тогда было тридцать с небольшим, и его дядя подготавливал его к тому, чтобы он со временем смог занять место главы парижской ветви семьи Джакобов. Как и полагается, Эсау развлекал Коринну и ее приятеля на чайных и обеденных приемах и, поняв по реакции Коринны, что его внимание не обижает ее, обратился к ее отцу и предложил условия связи. Отец, будучи французом, а, следовательно, человеком практическим, посоветовавшись со своим адвокатом, согласился, и Коринна переехала в Париж к Эсау.

Эта связь была для нее завершением образования, превратив Коринну из хорошо воспитанной молодой дамы из провинции в грациозную, стильную парижанку. За время ее связи с Эсау все наиболее привлекательные качества Коринны — доброта, мягкость характера и гибкий ум — проявились ярче, в то время как ее менее привлекательные стороны — некоторая недостаточность чувства юмора и свойственная молодости определенная эгоцентричность — смягчились и, до определенной степени, были преодолены. К тому времени, как четыре года спустя связь сама собой завершилась, Коринна превратилась в чрезвычайно элегантную и соблазнительную женщину.

Ее брак с Раулем де Саншеваль — союз, получивший благословение родителей Коринны, ее любовника Эсау и церкви, — начался счастливо и с течением лет стал источником радости для мужа и жены и всех, кому посчастливилось познакомиться с ними. Рауль де Саншеваль в конце пятидесятых годов утвердился как руководитель одной из первых французских фирм в области «паблик рилейшнз». Более того, в прессе его называли человеком, который внедрил современные методы «паблик рилейшнз» в Европе. Рауль, сын парижского бизнесмена, закончил факультет журналистики Колумбийского университета, где он обнаружил, что его журналистские интересы лежали в области сенсационных, а не так называемых серьезных новостей. Ему было сложно написать подзаголовок к статье с обязательными кто, что, когда, где и почему. Но человеческие интересы, так называемые мягкие новости, — интервью с известными людьми, знаменитостями и женами политических деятелей, неофициальные мероприятия, присуждения степеней, рекламные мероприятия, показы моделей давались ему легко, и он все время получал наивысшие оценки в группе за подобные репортажи. Главный талант Рауля, его подлинный интерес касался людей, и его способности стали основой его бизнеса. В Америке в 50-х годах долларовая стоимость умелой связи фирмы с общественностью уже была определена; во Франции того времени об этом еще практически не знали. Рауль, будучи французом, понимал, что его идея создания фирмы, занимающейся «паблик рилейшнз», наверняка натолкнется на сопротивление, но он скучал по Франции и был убежден, что, в конце концов, французы оценят по заслугам предлагаемые им услуги.

Вначале единственными клиентами Рауля были европейские филиалы американских компаний, и даже с ними было трудно заключать договоры, потому что, если они хотели установить связь с общественностью в Европе, они обычно предпочитали создавать свои собственные подразделения «паблик рилейшнз». Трудно было убедить их, что европейцев лучше всего понимает европеец, но после нескольких трудных лет Рауль имел небольшой, но превосходный список американских клиентов. Постепенно к ним присоединились французские компании, и упорство Рауля было вознаграждено.

Женитьба в середине шестидесятых годов Рауля на Коринне обеспечила его не только превосходной женой, но и прекрасным деловым партнером. Лишенная возможности, к ее глубокому горю, иметь детей, Коринна начала работать вместе с мужем, а компания, ее клиенты и все более широкий круг друзей и знакомых окружали их заботой и вниманием. Коринна привнесла в работу компании вдумчивость и понимание того, как помочь людям почувствовать себя спокойными, привлекательными и заслуживающими внимания, в то время как Рауль умел представлять на суд общественности своих клиентов с самой лучшей стороны. Вместе Рауль и Коринна процветали, хотя так никогда и не стали богачами. Да они не стремились сколотить себе состояние. Они, однако, жили широко, везде бывали, и везде их радушно принимали.

Их отношения с Рэймонтом начались в шестьдесят седьмом году, когда они организовали европейскую рекламную компанию по связям с общественностью по случаю открытия отеля «Рэймонт» в Марбелле. Редакторы и журналисты по проблемам туризма, модная пресса, редакторы новостей, корреспонденты и журналисты различных журналов и газет, многочисленные знаменитости, титулованные и известные богатые путешественники были приглашены на открытие отеля, и таким образом внимание и доброжелательные отклики были обеспечены. «Рэймонт» в Марбелле стал тем местом, куда следовало поехать, местом, которое следовало увидеть, а Рауль и Коринна, в результате их успешной работы, стали европейскими представителями по связям с прессой и общественностью всей гостиничной системы Рэймонтов. Когда бы кто-нибудь из семьи Рэймонтов ни оказывался в Париже, Рауль и Коринна устраивали приемы в их честь, и между ними установились как личные, так и деловые связи. Рауль, по возрасту между Сергеем и его отцом, был близок с обоими Рэймонтами, в то время как Коринна, примерно на десять лет старше Аликс, вместе с ней ходила по магазинам и обедала, проникнувшись к ней подлинной симпатией. Поэтому Коринна оказалась в сложном положении в конце июня, когда Йейл Уоррент приехал в Париж и пригласил Коринну и Рауля пообедать вместе с ним.

— Мы только что разошлись с Аликс, — сказал он. — И я хочу вас кое-кому представить.

Коринна не знала о том, что Йейл и Аликс расстались, и удивилась, узнав об этом от Йейла, а не от Аликс. Тем не менее, она согласилась встретиться с Йейлом и его новой подругой «У Максима», в известнейшем парижском ресторане, особенно любимым Рэймонтами. Что бы ни делал Йейл, он не держал это в тайне.

Коринна была потрясена, когда узнала, что новой подругой Йейла стала Джей Джей. Представления были излишни. Коринна, которая думала, что она повидала все, которую трудно было удивить чем-либо, была просто в шоке. В первый раз она встретилась с Джей Джей, когда она была любовницей Александра. Затем, когда Джей Джей вышла замуж за Сергея, Коринна устраивала в их честь приемы в Париже.

Тогда Коринна восхищалась Джей Джей, в первую очередь ее броской красотой, но еще больше той уверенностью, с которой она стала любовницей богатого и влиятельного человека, а затем вступила в блестящий брак с его сыном и наследником. Это был сюжет из волшебной сказки, очень современной сказки, и если даже допустить, что Джей Джей все тщательно просчитывала, в ее поведении доминировали мягкость и спокойное, уверенное в себе обаяние. Сейчас, сидя за обеденным столом напротив Джей Джей, исполняющей новую для нее роль вдовы Сергея Рэймонта и любовницы Йейла Уоррэнта, Коринна была взволнована и даже испугана. На мгновение Коринна почувствовала желание встать и уйти, она не хотела оказываться в центре крайне неприятной ситуации. Но она сразу же отказалась от этой мысли. Коринна не любила публичные сцены. Но дело было не только в этом. Коринна призналась себе в том, что ей было безумно интересно наблюдать эту скандальную ситуацию.

— Почему вы пригласили меня, — спросила она, — именно сюда? — Она обвела глазами зал, в котором было много знакомых ей лиц.

— Все скоро узнают, что мы с Аликс разводимся, — сказал Йейл. — Мы с Джей Джей собираемся пожениться.

— Не слишком ли быстро? — спросила Коринна.

— Мы давно знали, как в действительности относимся друг к другу, — ответил Йейл и затем, обернувшись к Джей Джей, добавил: — Правда?

Она ничего не сказала, только кивнула.

— Надеюсь, вы пожелаете нам счастья? — спросил Йейл Коринну.

Он не мог отвести глаз от Джей Джей; он все время оборачивался, чтобы посмотреть на нее, как будто опасался, что она вдруг исчезнет. Коринна пришла в замешательство; Йейл говорил с ней, но он сам был далеко отсюда — в своих мечтах, в своей влюбленности; он весь был растворен в Джей Джей.

— Я не знаю, что сказать, — правдиво ответила Коринна. Обычные пожелания счастья казались совершенно не подходящими.

— Она прекрасна, не правда ли? — спросил Йейл, явно не замечая смущения Коринны.

— Да, красива, — согласилась Коринна. Все, что произошло с Джей Джей, нисколько не отразилось на ее внешности: она была еще прекраснее, чем всегда: зеленые с поволокой глаза сияли лучистым блеском, точеные черты лица подчеркивали широкий лоб и высокие скулы; она была безукоризненно накрашена, и было невозможно отличить косметику от того, что ей подарила природа. Волосы Джей Джей отливали золотом в мягком освещении ресторана, и потом, когда Коринна пыталась вспомнить, что было надето на Джей Джей, она не смогла сделать этого. Каким бы ни было платье, оно было подобрано таким образом, чтобы не отпечататься в памяти, оставив только воспоминание о необычайной красоте Джей Джей.

— Мы с Раулем были потрясены смертью Сергея, — сказала Коринна, чувствуя, что не упомянуть о смерти Сергея будет непростительной холодностью. Конечно, до Коринны дошли всевозможные слухи о смерти Сергея. Говорили, что это было убийство; утверждали, что это было, напротив, самоубийство. Другие версии давали большой выбор вариантов: Александр Рэймонт собственноручно убил сына, убийство совершил Данте, Джей Джей застрелила своего мужа, в Сергея стреляла мексиканская проститутка. Слухи и сплетни не утихали до сих пор. — Все, кто знал Сергея, все еще скорбят о нем, примите мои соболезнования,

— Я получила ваше письмо с соболезнованиями, — ответила Джей Джей. — Оно меня тронуло, благодарю вас.

— Мы с Раулем очень огорчены, — сказала Коринна и, сменив тему на более нейтральную, заговорила о спорах, разгоревшихся в Париже, по поводу проекта нового центра современного искусства имени Помпиду — Бобурга. Беседа носила совершенно нейтральный характер, пока не принесли кофе.

Обед был окончен, и пока Коринна и Джей Джей ожидали Йейла, который должен был принести из гардероба их накидки, Джей Джей тихо сказала Коринне:

— Пожалуйста, не считайте меня чудовищем.

— Я не знаю, что думать, — искренне ответила Коринна.

— Я ничего не могу изменить. Я жертва, — смиренно произнесла Джей Джей. — Жертва жертв.

Йейл подошел, прежде чем Коринна смогла ответить, и разговор оборвался. Слова Джей Джей не давали покоя Коринне. В ту ночь она не могла уснуть. Она не понимала, что имела в виду Джей Джей, говоря, что она жертва жертв, не понимала она и почему Йейл и Джей Джей вели себя так вызывающе, сознательно сея зависть и недоброжелательность. Неужели они не понимают, как опасна может быть зависть?! И неужели Джей Джей и Йейл не понимают, что они публично оскорбляют и предают Аликс и Александра, который по-прежнему содержал Джей Джей? Неужели они не понимают, что богатых победить нельзя?


15

— Я хочу посмотреть на тебя с другим мужчиной, — сказал Йейл Джей Джей одной августовской ночью, когда они уже почти заснули. — Я давно хотел сказать тебе это.

— Ну, вот и хорошо, что сказал, мы ведь обещали друг другу, что всегда будем говорить все, — сказала Джей Джей, никак не проявляя своих чувств, — метод, которому она научилась у Александра.

— Я хотел бы посмотреть на тебя с Полем. Я уже сказал ему об этом, — продолжал Йейл. — Как ты к этому относишься? — Они также обещали друг другу, что они никогда не будут навязывать другому свои желания.

Джей Джей вспомнила свои давнишние фантазии о Йейле и Энсоне Херроне в «Бель Эре». Это было всего два года назад. Ей показалось, что с тех пор прошла целая жизнь. Сейчас в Сент-Тропезе эти фантазии могли стать реальностью, но Джей Джей колебалась.

— Джей Джей, ты не ответила. Что ты об этом думаешь? Не втроем. Только вы двое.

— Я согласна, Йейл, если ты этого хочешь, — наконец произнесла Джей Джей.

— Только если это и тебе доставит удовольствие, — ответил Йейл. — Скажи мне, что и тебе будет хорошо.

— Да, — сказала Джей Джей и спросила себя, почему она лжет. Может быть, потому, что это лишь наполовину было ложью.

Йейл сам выбирал любовников для Джей Джей, и вначале он только наблюдал за ними. С течением времени ему стало казаться нормальным, что он целует и ласкает Джей Джей одновременно с ее любовниками, потому что наблюдение возбуждало и его. Делая это, Йейл неизбежно дотрагивался и до них. Вначале соприкосновение руки Йейла с рукой другого мужчины было простой случайностью, легкое соприкосновение, которое тут же прекращалось. Уже больше года прошло, как он занимался любовью с мужчиной. После нескольких посещений Оливера Холборна Йейл прекратил их отношения. Он говорил себе, что ему стало скучно, и он разочаровался. Но он опасался, что, если будет продолжать, он не сможет остановиться.

— Не борись с собой, — сказал Роман Барток однажды вечером, нежно поглаживая руку Йейла. — Настоящий грех — это сопротивление собственной чувственности.

Роман Барток был поклонником бисексуальных отношений, постоянным членом перемещающейся из Сент-Тропеза в Беверли Хиллз и в Гштаад группы. Его мемуары, четыре тома его сексуальной жизни, были восторженно встречены современными критиками. Роман писал на английском языке, и его произведения были переведены на все основные европейские языки, а также на японский, причем каждый последующий том продавался успешнее, чем предыдущий. Он писал только об одном — о собственных аппетитах — и, делая это, стал героем интеллигенции и большого числа средних читателей, которые, пусть только в своих фантазиях, хотели достичь той же степени личной свободы, которую Роман прославил своей жизнью и книгами.

Небольшого роста, изящный, элегантный человек, Роман был бесконечно горд своими внешними данными. О совершенстве его пропорций и изяществе движений говорили почти столько же, сколько о его литературных способностях. Лежа на диване в халате от Шарве, он с четверга по субботу диктовал по пять часов в день английскому секретарю, с которым работал еще над своей первой книгой четырнадцать лет тому назад. Благодаря собственным заработкам, подаркам поклонников, некоторые из которых были его любовниками, а некоторые — нет, благодаря умелым инвестициям в недвижимость и акции, Роман Барток, сын школьного учителя, мальчик, который рос в Чехословакии в пятидесяти километрах к западу от украинской границы в сельской деревушке, где белые овцы и пятнистые коровы паслись на зеленых холмах в вечной буколической дремоте, владел теперь миллионным состоянием. Его преследовал страх собственной несостоятельности: временами Бартоку казалось, что он был не художником, а мелким мошенником, и он жил, опасаясь, что каким-нибудь образом его секрет будет раскрыт, и читатели, которые превозносили его, теперь будут поносить. Духовный последователь Д. Лоуренса, Роман Барток считал, что эротическое наслаждение является единственной целью в жизни, поскольку только путем эротического наслаждения человек способен победить осознание неизбежности собственной смерти. Только Эрос и Танатос, говорил он, символизируют реальность. Эти же имена — Эрос и Танатос — он дал двум персидским котам, которых держал у себя. Это считалось дерзким, шикарным, как и рассчитывал Роман.

Роман советовал Йейлу исследовать свои стремления, а не подавлять их.

— Существует только две возможности, — обычно говорил Роман. — Или ты любишь, или — умираешь.

Вначале Йейл занимался любовью с Романом только в присутствии Джей Джей. И вначале было очевидно, что Йейл предпочитал, чтобы Роман был на вторых ролях. Затем постепенно всем троим стало ясно, что Йейл предпочитает Романа. Джей Джей, которая всегда думала, что если ее будут любить два мужчины одновременно, она будет ощущать себя женщиной в большей степени, поняла, что она ошибалась. Она чувствовала себя женщиной в меньшей степени, и чем чаще Йейл говорил, что любит ее, тем меньше она себе нравилась. Джей Джей надеялась, что ореол очарования, окутывающий ее и привлекавший столько внимания, привлечет наконец и Александра, но этого не произошло. Джей Джей давно его не видела и только изредка разговаривала с ним по телефону. Когда он звонил ей, то в основном говорил о Жаклин, о том, как быстро она растет, какая она хорошенькая, и теперь, ровно через год после смерти Сергея, Джей Джей практически потеряла надежду вернуть Александра.

Она прилетела с юга Франции в начале сентября в аэропорт «Шарль де Голль» в Париже из Ниццы. Она шла по терминалу для пребывающих вместе с Данте, Йейлом и Романом и двумя носильщиками с четырьмя тележками, заваленными багажом, когда случайно подняла глаза и увидела Александра, который шел навстречу ей с тремя мужчинами. Они были погружены в разговор, но в то мгновение, когда Джей Джей увидела Александра, он оглянулся, и их взгляды встретились. Без единого слова, не замедлив шага, Александр прошел мимо.

«Роллс-ройс», который заказал Йейл, стоял у тротуара, услужливые носильщики укладывали багаж. В этот момент стоявший невдалеке Александр оторвался от своей группы и подошел к ним. Он обменялся приветствиями с Романом, которого он никогда не видел, но узнал по фотографиям. Человек, имеющий деньги, Александр восхищался людьми, имеющими талант. Знаменитости производили на него неотразимое впечатление, особенно творческие люди, которые имели и талант, и успех, и состояние. Он лишь слегка кивнул Йейлу. Александр в глубине души был рад, что Йейл и Аликс разошлись. Он не сомневался, что Аликс, когда пройдет боль и обида, устроит свою жизнь гораздо лучше. Затем, повернувшись к Джей Джей, он произнес:

— Ты никогда раньше не была такой красивой.

Джей Джей благодарно улыбнулась в ответ и исчезла в недрах огромного автомобиля. Она знала, как неотразимо она выглядела, загоревшая и отдохнувшая после проведенного в Сент-Тропезе месяца. И она знала то, чего не мог знать Александр: что Йейл и Роман интересовались друг другом, а не ею. Но это не имело значения, потому что, с точки зрения Александра, все выглядело так, как будто Джей Джей снова, как когда-то, путешествовала с двумя любовниками.

Джей Джей не удивилась, когда через несколько дней Александр позвонил ей и пригласил провести выходные с ним на яхте приятеля, стоявшей в Болье. Она знала, что он позвонит, она ждала этого.

Два человека, которые думали только о настоящем, Джей Джей и Александр, были заговорщиками против прошлого, и они получили удовольствие от выходных, наполненных жадными удовольствиями — любовью, обедами, напитками, плаванием и солнцем, покупками в маленьких магазинчиках, которые окружали стоянку яхт в Болье, игрой в местном казино, небольшом, напоминавшем элегантный свадебный торт, более интимном, чем казино в Монте-Карло — и ни разу не заговорили ни о Сергее, ни о Масатлане, ни о Йейле. В понедельник Джей Джей вернулась в Париж, а Александр направился в Мехико, где разрабатывались планы торжественного открытия отеля «Рэймонт Масатлан Плайя Бланка», которое должно было состояться через год. Александр намеревался устроить грандиозный прием, затмивший бы прошлогоднее торжество по случаю открытия отеля «Рэймонт Бекуи».

— Тебя видели в Болье, — сказал Йейл, когда Джей Джей вернулась в Париж. Она уехала на выходные, не сказав ему, куда направляется. — Бритта и Пьер-Жиль завтракали в «Африканской королеве», они видели, как ты поднималась на яхту. Я видел Бритту вчера на обеде. Она сказала, что ты выглядела очень счастливой, — сказал Йейл. — Ты и Александр.

Джей Джей была в своей гардеробной, и питательная маска, которая толстым слоем лежала на ее лице, мешала ей говорить. В ее глазах можно было прочесть только молчаливое внимание.

— Сегодня вечером мы идем на вечер ароматов, — напомнил Йейл. Почта Йейла и Джей Джей была полна приглашений. Каждый день их приглашали на коктейли, приемы, обеды, просмотры, показы моделей, открытия выставок, различные мероприятия, частные и коммерческие, которые заполняют осенний светский календарь «всего Парижа». Джей Джей с лицом, скованным маской, беззвучно кивнула.

— Когда ты увидишься с ним опять? — спросил Йейл, зная, что Джей Джей не могла ответить. Она позволила себе, чтобы не испортить маску, лишь самую легкую реакцию, самую беглую улыбку и пожала плечами.

— Мы с Романом заедем за тобой и за Данте в половине шестого, — произнес Йейл. Затем, выходя из гардеробной, он добавил: — Джей Джей, я действительно думаю, что мы должны пожениться. Это будет превосходно, мы вчетвером… ты и Александр, я и Роман.

Оставшись одна, Джей Джей закрыла глаза, положив сверху ватные тампоны, пропитанные гамамелисом, чтобы избавиться от незначительной припухлости, появившейся под глазами. На секунду невыплаканные слезы защипали глаза. Данте всегда говорил ей, что она отверженная, а она никогда так не считала, но сейчас задумалась об этом. Она жила в квартире, которую оплачивал Александр, носила одежду, которую покупал он, ела пищу, за которую платил он. Если он хотел ее только тогда, когда она принадлежала кому-то другому, может быть, ей стоило выйти замуж за Йейла…

«Самое прекрасное чувство, которое доступно изгою, — думал Данте, — это свобода; худшее — это страх.

Сексуальный изгой, Данте мог выбирать между легкими, ни к чему не обязывающими отношениями, и серьезной, глубокой, захватывающей страстью, имел свободу выбора. Страх касался старения и потери привлекательности, в конечном итоге — потери свободы. В последнее время Данте начал избегать солнца, чтобы сохранить юную эластичность кожи, следовал строгой диете, чтобы бороться с некоторой дряблостью тела, заниматься различными гимнастическими упражнениями и глубоким массажем для поддержания тонуса мышц. Данте знал слишком много отчаявшихся гомосексуалистов, и он не хотел превращаться в то, что он называл «старой королевой», слишком много пьющей по вечерам, слишком сильно дрожащей по утрам. Он хотел теперь, когда тридцатипятилетний рубеж был уже не за горами, того же, что и тогда в Масатлане, — изменить свою жизнь. Некоторые вещи были очевидны и просты. Он перестал ходить в бани, одинаковые в Париже, Лондоне, Риме и Нью-Йорке; он больше не посещал «голубых» баров на Плас Пигаль, в Челси и Уэст Вилледже. Он не ездил на Файр Айленди Кей Уэст, Миконос и Капри. Он отнюдь не стремился изменить основы своего поведения — гомосексуальные отношения, которые он принял и признал, когда ему было двенадцать лет. Ему доставляли удовольствие заигрывания преподавателя романских языков из университета в Эксан-Провансе, проводившего лето на арендованной вилле недалеко от дома родителей Данте в Тоскане. После этого лета Данте научился самостоятельно удовлетворять свои желания, а теперь вдруг он захотел давать, а не получать, создавать, а не извлекать удовольствие и двигаться дальше. События, происшедшие в Масатлане, глубоко изменили Данте, там он увидел, как далеко может завести снисходительность к самому себе, и это испугало его. Несмотря на бросающийся в глаза вызов, Данте хотел быть хорошим человеком. Он был умен и энергичен, и ему нужно было куда-то направить свой ум и энергию. Он много путешествовал, имел хорошие связи, был организован. Он мог много дать, но не знал, как реализовать себя, и именно в таком напряженном ожидании перемен он встретил на этом вечере ароматов Коула Уайтло.

Коул происходил из семьи английских интеллигентов, государственных служащих и священнослужителей. История семьи Уайтло знала несколько выдающихся и в то же время скромных гомосексуалистов. Коул был еще одним, но, как он любил повторять, его нельзя было назвать ни выдающимся, ни уж, конечно, скромным. Следствием его особенно вызывающего поведения явилось то, что семья лишила его наследства. Но это произошло в его бунтарской молодости, и примирение было достигнуто, хотя, к огромному облегчению, как самого Коула, так и его семьи, он проводил в семейном гнезде в Йоркшире мало времени.

— В возрасте трех лет, — повторял он, — я переставил мебель в своей детской, и с тех пор я никогда не останавливался. — Дизайнер и художник по интерьеру, получивший образование в Королевской академии искусств, Коул был театральным декоратором вначале в провинциальных труппах, затем в Уэст-Энде, а еще позднее на Бродвее. От театральных декораций он перешел к дизайну интерьеров для друзей, а затем для частных и коммерческих заказчиков. Он получил заказ на разработку интерьеров самолетов компании «Эр Франс» и с помощью ортопеда создал стул для машинистки, который потом стал использоваться в офисах всего мира.

Как дизайнер Коул обладал неоспоримыми способностями, как бизнесмен он был абсолютно беспомощен. Он приводил в уныние бухгалтеров, забывая как платить по счетам, так и выставлять их; когда он все-таки выставлял счета, он обычно занижал суммы.

— Я делал всего понемногу, — сказал Коул Данте в тот вечер, когда они встретились на коктейле, посвященном выпуску новых духов, дизайн флакона для которых разработал Коул, — и я стар, устал и разорен.

— Ты ведь не думаешь, что я поверю в это, — ответил Данте. Коул, которому было тридцать семь лет и который выглядел на двадцать семь, был безукоризненно одет, как, впрочем, и всегда. Он был тем человеком, думал Данте, чья пижама никогда не мнется.

— Тогда ты должен поверить вполовину, — согласился Коул, — потому что одна вторая сказанного — правда.

— Я не попробовал и половины от твоего представления о половине, — сказал Данте. — Я предавался праздности и закончил тем же, что и ты: старостью, усталостью, разорением.

Коул улыбнулся.

— Давай пообедаем, — предложил он. — Может быть, в данном случае две ошибки в сумме дадут положительный результат. Данте, привыкший к мгновенному установлению отношений на столь же короткие промежутки времени, не позволял этим отношениям перерасти в дружеские. Он обедал с Коулом, завтракал с ним, ходил с ним в театр и на балет, и к тому времени, как они стали заниматься любовью, он знал Коула, знал его сильные и слабые стороны. Коул был лоялен, до смешного честен; он нетерпимо относился к ошибкам и имел резкий темперамент, что компенсировал столь же быстрыми извинениями и раскаянием. Он был более чем щедр — он тратил время, внимание, расположение на окружающих его людей, и впервые Данте получал удовольствие от щедрости приятеля.

— Я начинаю думать, что у нас может быть будущее, — сказал однажды Коул во время завтрака в маленьком офисе, который он снимал над магазинчиком на улице Бак. — В конце концов, ты так долго мирился со мной, а я явно нуждаюсь в помощи.

За месяцы, прошедшие после их встречи, Данте начал приводить в некоторый порядок дела Коула, упорядочивая его счета, получение и выплату денег с помощью одного из бухгалтеров Коула, вздохнувшего с облегчением. Он даже нанял адвоката, чтобы привести в порядок дела Коула по патентам на его изобретения.

Начало формироваться нормальное движение наличности, и впервые в жизни Коула, в ее деловой и личной сфере, наметилось нечто, напоминающее стабильность. Все это произошло благодаря Данте, и Коул ценил это и был благодарен Данте за все.

— Коул, ты знаешь, что я всегда хотел делать это. Ты знаешь, как я к тебе отношусь, — сказал Данте. Они были вместе постоянно, не считая того, что Коул по-прежнему содержал свой дом в Кенсингтоне, а в Париже жил в гостинице, а Данте, который уже не жил с Джей Джей на авеню Фош, снял небольшую квартиру на Монмартре. — Давай жить вместе.

— Я не знаю… — с сомнением произнес Коул. Он говорил, что хотел постоянных отношений, но когда Данте выразил это словами, Коул почувствовал, что он опасается. Это будет серьезное обязательство, а Коул всегда избегал обязательств. Для него обязательства означали взросление, а взросление означало старение, потерю свободы, утрату свежести, скуку, отказ от творчества, которое было для него важнее самой жизни. Для Коула обязательство означало конец всего, и он испугался. Он запаниковал и попросил отсрочку. — Мне нужно подумать.

— Мы не становимся моложе, — говорил Данте, все более остро ощущавший возраст.

Данте думал об обязательствах не как о потере, а как о приобретении: стабильности, устойчивости в жизни, безопасности и свободы изменяться рядом с кем-то, кто тоже изменяется. Он был разочарован, что Коул не был, как он, готов объединить их жизни. Но он не хотел заставлять Коула принимать на себя обязательства до тех пор, пока он сам не будет готов к этому. Данте осознавал, что Коул, как и все, кого он хорошо знал, независимо от того, были ли они гомосексуальны или гетеросексуальны, так или иначе были ранимы, чего-то боялись, даже если шрамы были хорошо спрятаны, а страхи незаметны.

— Я все понимаю, но я боюсь… — сказал Коул, тоже отдающий себе отчет в том, что время проходит, — я никогда ни с кем не жил. Я и хочу перемен, и боюсь их панически. — Коул помолчал. — Ты можешь понять?

— Конечно, — ответил Данте.

— Ты не покинешь меня, Данте? — спросил Коул, вдруг заволновавшись. — Только потому, что я не могу сразу сказать «да»?

— Нет, я не покину тебя, — ответил Данте. Он был очень разочарован, но его чувства к Коулу были сильны. Он не мог забыть о них, потому что он не получил того, что хотел, в ту же минуту. — Я не собираюсь уходить.

Коул почувствовал облегчение. Ему не нужно было ничего говорить, выражение его лица само говорило о том, что он чувствовал.

— Ты едешь домой в Тоскану на Рождество? — спросил Коул.

Родители Данте были еще живы, и он был очень к ним привязан.

— Я езжу туда каждый год, — ответил Данте. — Я надеялся, что ты поедешь со мной. — Данте хотел познакомить его со своими родителями. Он никогда этого не делал раньше. Хотя его родители, конечно, знали о его сексуальных предпочтениях, они давно признали их, хотя и с обреченностью.

— Роман Барток пригласил меня поехать с ним в Каир, — сказал Коул, огорченный тем, что ему приходится дважды отказывать Данте. — Я там никогда не был, и мне хочется поехать.

— Значит, на праздники мы не увидимся, — грустно произнес Данте.

— Я уже обещал ему, — сказал Коул. Ему тоже стало грустно при мысли о праздниках без своего любовника. — И я хочу поехать. Меня всегда привлекали египетские мотивы. Я думал, что у меня могут появиться какие-нибудь идеи. Я думал о том, чтобы подготовить египетскую коллекцию… мебели, например, или узоров для тканей.

— Это хорошая мысль, — согласился Данте. Как всегда, Коул поражал своей способностью придумать что-то новое, что-то свежее. Данте позавидовал его творческой способности. Уже было поздно, и Данте выбросил в мусорный контейнер упаковочную бумагу от сэндвичей и разовые стаканчики для кофе. Собираясь уходить, он произнес: — Счастливого Рождества, Коул. Я искренне говорю это.

— Счастливого Рождества, — ответил Коул, и на мгновение ему захотелось сказать Данте, что он отменит поездку в Каир, что он хочет провести праздники с ним. Но он не был готов взять на себя такое обязательство. Он хотел поехать в Каир, и, в конце концов, когда Данте уходил, он сказал ему: — Давай вместе пообедаем в первый же вечер, как вернемся в Париж.

В тот день Данте шел по парижским улицам со счастливой уверенностью, что их отношения вовсе не подошли к концу, а, наоборот, приблизились к новому началу.

В Каире связь, которая началась скандалом, закончилась жестокостью.

Стамбул соединяет в себе черты Востока и Запада, Каир — Ближнего Востока и Африки, Средиземноморья и Нила, культ Изиды здесь переплетается с поклонением Аллаху. Европейцы чувствуют себя в изоляции в каирском многоязычье, в этом шумном и одновременно непроницаемом для посторонних мире. Романа Бартока привлекали и арабское гостеприимство, и жестокость, ореол фатализма, пышные похоронные традиции. Бартоку нравилось вдыхать проникающие повсюду ароматы экзотических специй, свежемолотого кофе и благовоний, получаемых из цветов, специально выращиваемых в садах Фаюмского оазиса. Его интересовало богатое прошлое, плодородие дельты Нила, дающей с помощью ирригационных систем, изобретенных в древности, водяных колес, все еще приводящихся в движение волами, три урожая в год; вызывали любопытство путешествия бедуинов от оазиса к оазису, нищие, демонстрирующие свои уродства в надежде получить мелкую монету. Роман даже имел квартиру в Каире. Расположенная на верхнем этаже в бывшем королевском дворце между Британским посольством и мостом Эль Тахрир, квартира Романа выходила окнами на Нил, где фелуки, арабские лодки с экзотическими тонкими треугольными парусами, сновали по коричневым водам реки, образуя столь же плотный транспортный поток, как и людской, движущийся по улицам и переулкам самого Каира. На противоположном берегу были видны густые зеленые тахрирские сады.

— В Египте нет ничего нового, — говорил Роман. — Искусство, наука, архитектура — у египтян все было, или они это изобрели. Они все уже видели. Египет — это единственное место, где я чувствую себя таким, как все. И я хочу быть обычным, никаким, одним из многих!

Роман пригласил в Каир Джей Джей и Йейла, и вместе с Коулом они образовали группу из четырех человек. Они переночевали в Каире, а затем на нильском пароходике отправились в Луксор, бывшие Фивы, столицу древнего египетского государства. Сам Роман был их гидом по Луксорскому храму, открытому двору и залам с колоннами, часовням и святилищам солнца; он сопровождал их в расположенный недалеко Карнак, в великий храм Амона-Ра, построенный фараонами Двенадцатой династии, расширенный и прекрасно украшенный последующими поколениями.

— «Только число песчинок, — произнес Роман, цитируя Гомера, — превышает богатства Фив». Вы должны представлять себе, — продолжал он, — то, чего уже нет: украшения из золота и серебра, золотые пластины на шеях, горящие на солнце и видимые издалека, обелиски из розового гранита и украшения из драгоценных и полудрагоценных камней. Вы должны представить аромат ладана, увидеть позолоченные лодки богов, качающиеся на плечах жрецов, услышать шум огромной толпы, охваченной религиозным экстазом.

— В других местах история измеряется сотнями лет. В Египте она измеряется тысячелетиями, — закончил Роман. — В Египте, в отличие от Запада, смерть является частью жизни. Подобное отношение делает все возможным, дозволено все: нет ничего, чего нельзя было бы простить.

Но Роман ошибся, потому что именно в Каире произошло то, чему не могло быть прощения.

В Каире Джей Джей открыла удовольствия утаивания. Она последовала примеру арабских женщин и заказала себе платья и головные уборы из тонкого белого египетского хлопка. С лицом, закрытым по самые глаза, подведенные арабской краской для век, купленной в парфюмерном магазине в Эль Халили, она двигалась молча, незаметная для других, но внимательно наблюдающая за всем, что происходит вокруг.

В Каире, через пятнадцать месяцев после смерти Сергея, Джей Джей плыла по течению, одинокая, стыдящаяся. Она была матерью ребенка, которого никогда не видела; она была любовницей человека, который хотел других мужчин. Она дважды виделась с Александром после Болье, и ей стало до боли очевидно, что он больше не любит ее: он не говорил о любви, никогда не целовал ее в губы. Когда он ласкал ее, она чувствовала, что он следует лишь зову плоти, который он ненавидит, но перед которым не может устоять.

Данте уже не жил с ней, к концу августа Джей Джей почувствовала, что ему не терпится уйти. Сейчас он снимал квартиру, предпочитая жить один. Это было неприятие, которое причиняло особую боль; если бы он нашел кого-то другого, Джей Джей могла бы понять. Но покинуть ее для одиночества, этого она не могла понять. Нельзя сказать, что Джей Джей обвиняла Данте в чем-либо. Дело, вероятно, было в том, что внутри ее была пустота, которую требовалось чем-либо наполнить. Она не могла этого требовать от мужчины, который был ее другом.

Джей Джей думала о Сергее и не чувствовала вины. То, что она чувствовала, было страшнее: она чувствовала пустоту. Ей нужно было внимание, она должна была чувствовать себя привлекательной и желанной. Но никто не обращал на нее внимания. Сейчас уже и Йейл.

В конце семьдесят седьмого года Йейл Уоррэнт был в беде — в финансовом и сексуальном отношении.

Компания «Уоррэнт, Чарлтон и Дувр» оказалась в затруднительномположении. Акции, которые в шестидесятых шли по высокому соотношению цен и доходов, устойчиво падали в цене на Лондонской бирже. С двенадцати фунтов пяти шиллингов цена за акцию снизилась до четырех фунтов семи шиллингов. Убытки на займах приближались к семидесяти миллионам фунтов, а Лондонский банк, который в предыдущем году предоставил компании ссуду в размере ста миллионов фунтов, занимал осторожную позицию. По требованию банка группа аудиторов начала расследование дел компании. Их заключение было убийственным: банковское подразделение, подразделение Йейла, как они утверждали, существовало как внутренний банк, который на конец ноября дал займов на сумму девяносто восемь миллионов долларов компаниям, в которых компания «Уоррэнт, Карлтон и Доувер» имела интересы; перечень этих займов, утверждали аудиторы в особенно жестоких выражениях, состоял из небольшого числа очень крупных займов; далее, утверждали они, имело место серьезное несоответствие между сроками активов и пассивов. Они указали, не выдвигая обвинения на возможность того, что английский закон мог быть нарушен, когда ссуды принадлежавших компании денег, данные зависимым от нее фирмам, были использованы на покупку акций материнской компании. За год, делалось в отчете заключение, чистые убытки компании составили шестьдесят четыре миллиона семьсот тысяч фунтов, что почти в два раза превышало прошлогодние убытки в размере тридцати четырех миллионов двухсот тысяч фунтов.

Хотя в отчете аудиторов подчеркивалось, что нет никаких свидетельств того, что мистер Уоррэнт или кто-либо другой из директоров компании лично обогатился в результате каких-то операций компании, в нем тем не менее отмечалось, что мистеру Уоррэнту была предоставлена внутрифирменная ссуда под недвижимость в размере трехсот пятидесяти тысяч фунтов для приобретения дома в Белгревии.

Лондонский банк оказывал давление на партнеров Йейла, настаивая, чтобы Йейл был освобожден от должности президента до того, как он будет решать вопрос о новых займах компании. Как наиболее известный член совета директоров компании, Йейл стал главным объектом критики. Вначале Йейл отказался от приглашения Романа поехать в Каир, но затем решил поехать.

— Они не владеют мной, — сказал он, имея в виду своих партнеров, аудиторов и банкиров. — Я разбогател не для того, чтобы быть вынужденным проводить рождественские праздники в Лондоне.

Однако, оказавшись в Каире, Йейл оставался взвинченным. Он чувствовал, что его обманули.

— Я должен был продать свои акции год назад. Я хотел тогда получить наличные, но дал себя от этого отговорить. Я стоил миллионы. Они обещали мне, что я буду стоить еще дороже, если сохраню свои акции. Я не должен был их слушать.

Йейл бесконечно говорил о деньгах, о том, какой несправедливой была критика аудиторов, о планах компенсировать свои потери. Он во многом обвинял Джей Джей.

— Если бы не ты и твоя разорительность, я мог бы уйти от дел и жить в роскоши остаток своих дней.

Джей Джей научилась не отвечать на обвинения Йейла, потому что ее ответы, как бы тщательно она ни подбирала слова, приводили Йейла в беспричинную, бешеную ярость. Дело заключалось в том, что Александр Рэймонт содержал ее и оплачивал все ее счета. Хотя он никогда не поднимал на нее руку, Джей Джей начала бояться Йейла, так же как она боялась Сергея, и она задумывалась над тем, что было такое в ней, что вызывало по отношению к ней страсть и одновременно ее бешеного спутника — ярость.

Финансовые проблемы давили на Йейла извне. Сексуальные проблемы угрожали ему изнутри. Ему все труднее становилось сохранять видимость бисексуальности, в то время как он стремился стать исключительно гомосексуальным. Тот факт, что он начал предпочитать мужчин женщинам, не так беспокоил его, как то мрачное очарование, которое требовалось его желаниям. Он уже не мог сдерживать извращенность своих потребностей, и его неспособность контролировать их заставляла его опасаться роковых последствий.

Он пытался скрыть происходящие в нем перемены от Джей Джей, но ее потребность в любви и внимании возрастала теми же темпами, что и его физическое отвращение к ней. Вначале ей нравились, как она говорила, их любовные утехи втроем с Романом. Она блаженствовала, будучи центром внимания двух мужчин одновременно. Но постепенно стало очевидно, что Йейл уделял больше внимания Роману, чем ей.

— Я чувствую себя отстраненной, — сокрушалась Джей Джей ранней осенью в Париже. — Ты обращаешь больше внимания на Романа, чем на меня.

— Джей Джей, дорогая, ты просто ненасытна, — ответил Йейл. — Ты все это придумываешь.

— Я не знаю, — неуверенно произнесла Джей Джей и затем добавила: — Возможно, ты прав. — Она больше ценила мнения других о себе, чем свое собственное, и обычно уступала.

— Единственное, что мне пока неведомо, — это смерть, — произнес Роман, получая удовольствие, как и всегда, от воздействия его самых дерзких заявлений на слушателей. Джей Джей, Йейл и Роман проводили вечер в элегантном публичном доме в старом коптском районе Каира, построенном на месте крепости римлян. Публичный дом, который Джей Джей представляла себе убогим и мрачным, в действительности оказался столь же шикарным, как и самые роскошные ночные клубы Парижа или Нью-Йорка.

Здесь предлагались французские вина и шампанское, изысканные блюда, приготовленные поваром, которого переманили огромной зарплатой из трехзвездочного ресторана в Лионе. Сочные овощи и нежные летние фрукты, белые персики и крошечная малина, растущие на плодородной почве Нильской дельты, были представлены в виде живых натюрмортов на серебряных блюдах, размещенных на столиках, покрытых накрахмаленными белыми льняными скатертями. Развлечения и украшения были лучшими из того, что могли предложить египетские музыканты и танцоры, художники и архитекторы. Стены были отделаны сине-белыми фаянсовыми плитками с роскошным, запутанным арабским узором; восточные ковры цвета дымчатого стекла делали полы мягкими и приятными для ног. Посетители сидели на удобных кожаных подушках, разложенных вокруг низких круглых медных столов, и свет свечей падал из филигранных отверстий в оловянных фонарях, освещая помещение ромбовидными полосками света. Музыканты играли гипнотизирующие, повторяющиеся арабские мелодии на струнных и духовых инструментах, названия которых были Джей Джей неизвестны. Женщина, исполняющая танец живота, грациозная как балерина, соблазнительная как проститутка, изображала танец, наверно, созданный две тысячи лет назад для удовольствия фараона. То и дело посетители уходили, чтобы вкусить удовольствия в комнатах наверху. Ненавязчивое движение вверх и вниз было единственным свидетельством того, что это был публичный дом, а не просто элегантный и дорогой ночной клуб.

— Давай я выберу для тебя? — предложил Роман Йейлу. С молчаливого согласия Джей Джей Роман и Йейл начали говорить, как будто ее не было рядом. Джей Джей нравилось, когда решения принимались за нее, точно так же как ей было приятно укрытие в ее белых одеждах.

— Я пойду с тобой, — сказал Йейл. Они встали, оставив Джей Джей одну за столиком. Так же как они исключили ее из своей беседы, они исключили ее и из своей постели, и Джей Джей была этому рада. Она потягивала шампанское из хрустального бокала, заботливо наполненного официантом в белом клубном пиджаке и красной феске. Вначале она не хотела идти в публичный дом, но Йейл и Роман убедили ее, что пока не посетишь подобное заведение, нельзя по-настоящему почувствовать Каира.

— Я не думал, что ты такая пуританка, — заметил Роман.

— Я тоже этого не думала, — ответила Джей Джей.

— О коммерческом сексе можно сказать много, — начал Роман, как обычно стремясь придать своему поведению интеллектуальную значительность. — В конце концов, мы платим за удовлетворение своих аппетитов. Мы покупаем пищу для утоления голода, жидкости — для утоления жажды, произведения искусства — для утоления эстетических потребностей голода. Почему бы нам не платить и за удовлетворение наших сексуальных аппетитов?

Однако не аргументы Романа убедили Джей Джей пойти в ночной клуб. Это сделал ее страх, необъяснимый и пугающий, страх потерять Йейла. Внешне Йейл всячески проявлял свою любовь и взимание. Жизнь с Йейлом давала ей приличное существование и возможность быть индивидуальностью. Джей Джей, которая раньше никогда не сомневалась, что может получить любого мужчину, которого она хочет, сейчас боялась, что, потеряв Йейла, она уже никогда не увидит желания или даже намека на него в глазах мужчины. Йейл хотел пойти в публичный дом, поэтому Джей Джей сопровождала его, не желая обидеть отказом.

Прошло почти полчаса с тех пор, как Йейл и Роман ушли, когда Джей Джей отправилась искать их. Метрдотель, красивый как идол утренних фильмов сороковых годов, указал Джей Джей на ведущую наверх лестницу. Мягкие белые туфли из кожи нерожденных ягнят, которые были на Джей Джей под ее одеждами, не издавали ни звука на белых мраморных ступенях. На площадке на темно-сером бархатном стуле в стиле Людовика XIV перед изящным дамским столом также в стиле первого из великих Людовиков сидела женщина, ухоженная, как продавщица лучшего парижского дома моделей.

— Я ищу мосье Уоррэнта, — начала Джей Джей, инстинктивно переходя на французский.

— Пожалуйста, не называйте имен, — ответила женщина своим безукоризненным акцентом состоятельных англичан, несколько смутив Джей Джей. — Вам только нужно описать людей, которых вы ищете.

— Два господина, — начала Джей Джей. Аккуратно использованный женщиной термин «люди» заставил ее задуматься над тем, сколько женщин посещало эти комнаты. Она описала четкие американские черты Йейла и некрупные, жесткие, нервные черты Романа.

— Вы найдете их в «Эбеновом дереве и слоновой кости», — произнесла женщина, посмотрев список, спрятанный в книге, переплетенной шелком блеклого цвета, и показала в направлении коридора, ведущего вправо от лестничной площадки.

Белый мраморный пол лестничной площадки уступил место ковру глубокого темно-синего цвета. Хрустальные бра на светлых стенах отбрасывали мягкий, приятный свет, и Джей Джей увидела, что на каждой двери написано название: «Розовое масло», «Мечта султана», «Гарем», «Удовольствия паши». Сразу за комнатой с названием «Тернии» было «Эбеновое дерево и слоновая кость». Джей Джей постучала, и тяжелая дверь с большой медной ручкой, расположенной в центре, открылась.

Ковер в этой шестиугольной комнате был черного цвета, стены — белого. В каждом из шести углов комнаты стоял негр в белой атласной рубашке и бриджах до колен с горящим факелом в руках. Огонь факелов служил единственным освещением комнаты, и вначале Джей Джей подумала, что негры были гипсовыми статуями. Мгновение спустя, когда ее глаза привыкли к свету, она поняла, что они живые — одиннадцати-двенадцатилетние мальчики, участвующие в живой картине. Джей Джей захотелось узнать, откуда они, из каких домов или хижин, из каких отдаленных деревень, знали ли о том, чем занимаются их дети, родители, а если знали, то как к этому относились.

В центре комнаты стояла кровать, которая дала комнате ее название. Сделанная из эбенового дерева, инкрустированного резной слоновой костью, изображавшей сложные восточные рисунки, кровать была размером в восемь квадратных футов, с витыми колоннами из дерева и слоновой кости, с зеркалами внутри. Белые простыни и черные меха, смятые сейчас, украшали кровать.

Роман сидел, скрестив ноги, в ногах кровати, привезенной из Китая, где в прошлые века она использовалась группами курильщиков опиума, и наблюдал, скорее как зритель, заинтересованный, но отстраненный, сцену, которая разыгрывалась перед ним. Йейл нависал над ребенком. Ребенок лежал на животе, а левой рукой Йейл прижимал кисти его рук к простыням над его головой. В правой руке Йейл держал хлыст из черного конского волоса с рукояткой из слоновой кости. Мальчик издавал прерывистые хрипы, а Йейл двигался над ним.

— Остановись! — взвизгнула Джей Джей. — Остановись! — Она быстро подбежала к кровати и, застигнув Йейла врасплох, стащила его с ребенка с такой силой, что Йейл еле удержался, чтобы не упасть на пол. Джей Джей схватила одну из меховых накидок и накрыла ею ребенка. Но к этому моменту Йейл пришел в себя.

— Убирайся! — Йейл со всей силой ударил рукояткой по своей руке. Его лицо побагровело от прилившей крови, он весь дрожал от злости и возбуждения.

— Йейл, ты не соображаешь, что делаешь! — Джей Джей была в ужасе от него, от себя, от того, до чего они дошли.

— Я отлично знаю, что делаю, — ответил Йейл. Его уже давно занимала возможность сочетания боли и удовольствия. Сегодня вечером он решил претворить свои фантазии в жизнь.

— Ты насилуешь ребенка! — Джей Джей подумала о Жаклин.

— Джей Джей, убирайся, — произнес Йейл, холодный, взбешенный, наступая на нее с поднятым хлыстом. Джей Джей посмотрела на Романа.

— Тебе лучше уйти, — спокойно сказал Роман. — Пойдем, — произнес он, вставая, и взял Джей Джей за руку.

— Если я уйду сейчас, — сказала Джей Джей, в упор глядя на Йейла, который не мигая встретил ее взгляд, ты никогда не увидишь больше меня.

— Прекрасно, — ответил он, — потому что если я еще раз тебя увижу, я тебя убью. — Затем он сбросил с мальчика накидку и возобновил сцену, которую он разыгрывал, когда Джей Джей вошла в комнату. Последнее, что услышала Джей Джей, закрывая за собой дверь, был звук хлыста.

Она уехала из Каира на следующее утро.

— Я не осуждаю Джей Джей за уход, — сказал Роман Йейлу несколькими часами позже. Он дождался, когда Йейл вернулся домой, и они перед сном сидели за последним стаканчиком финикового бренди. Уже светало, и солнце вставало над пустыней, превращая ее на несколько минут в яркую фантазию из золотых и розовых цветов. — Ты зашел слишком далеко.

— Ты ошибаешься, — ответил Йейл. Он никогда не был толстым, а после развода с Аликс Йейл потерял пятнадцать фунтов. Сейчас он выглядел изможденным и постаревшим, а его глаза горели лихорадочным блеском. Он уже больше не был похож на американского банкира, принадлежащего к кругу избранных, а скорее напоминал человека, охваченного внутренним беспокойством, подобно мистику, увидевшему ужасное, неотвратимое видение. — Я еще не зашел достаточно далеко.

— Сейчас ты говоришь, как я, — сказал Роман. — Только я знаю, когда я веду себя шокирующе, а ты, как мне кажется, нет.

Йейл не ответил. Казалось, он предался мечтам. Он предвкушал встречу с мальчиком, которого он выбрал, уходя из публичного дома, для наслаждения следующей ночью, и думал о комнате, которую он забронировал. «Тернии».

Два дня спустя Роман последовал за Джей Джей в Париж. Когда она уехала, он понял, что скучает по ней.

Коул, который расстался с группой в Луксоре, путешествовал по Египту один. Он добирался по железной дороге, в старинных американских «шевроле», верхом на верблюдах и лошадях в оазис Эль Фаюм, известный как Сад Египта, провинциальную столицу, где пышно растут персики, мандарины, оливки, виноград и гранаты; пальмы, тамариски, эвкалипты и акации дают драгоценную тень; где во времена Среднего Царства фараоны Двенадцатой династии построили храмы и пирамиды и поклонялись священным крокодилам. Коул был заворожен, он купил знаменитые темно-красные кувшины для воды со множеством ручек. Роспись кувшинов он собирался использовать в египетской коллекции. Он посетил Мемфис, Саккару, Дахшур, Азют, Порт Сафагу, Марса Алам и Суэц.

К тому времени, когда месяц спустя он вернулся в Париж, полный идей, горящий желанием работать, он принял решение: если Данте все еще нуждается в нем, они будут жить вместе. Путешествие Коула по Египту проявилось не только во внешних перемещениях, он очень изменился и внутренне. Он не сказал ничего Данте перед отъездом, но сам опасался того, что будет делать в Египте. Коул всегда раньше был дома осмотрителен, но во время путешествий у него бывали приступы неразборчивости, которые задним числом ужасали его. Коул боялся, что в Египте не сможет остановить себя и окунется в сексуальную оргию. К его удивлению, он ни разу не изменил Данте. Удивило Коула то, что ему даже не было нужно прибегать к дисциплине или силе воли, чтобы держаться подальше от доступных мальчиков; он даже не стремился к ним, он их не желал. Коул хотел только Данте и страшно скучал по нему как по любовнику и как по человеку, с которым хотел бы разделить все радости и открытия своего путешествия. Он обнаружил, завершая поездку по Египту, что начал думать об обязательствах не как о потере, а как о приобретении. Он задумывался над тем, почему ему потребовалось так много времени и столько несчастий, чтобы понять это, и дал себе слово не копаться в прошлом, а начать свое будущее сегодня.



1

Дом или квартира, обычно расположенная на плоской крыше небоскреба.

(обратно)

Оглавление

  • Десятилетия
  •   Часть первая СЕМИДЕСЯТЫЕ
  •     МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ: игры, в которые они играют
  •   Часть вторая ПЯТИДЕСЯТЫЕ ЖЕНЩИНА ПЕРЕХОДНОГО ТИПА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •   Часть третья СОРОКОВЫЕ ЖЕНЩИНА ТРАДИЦИОННОГО ТИПА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •     7
  •     8
  •     9
  •     10
  •     11
  •   Часть четвертая ШЕСТИДЕСЯТЫЕ ОСВОБОЖДЕННАЯ ЖЕНЩИНА
  •     1
  •     2
  •     3
  •     4
  •     5
  •     6
  •   Часть пятая СЕМИДЕСЯТЫЕ МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ
  •     Заключение
  • Богатая и красивая
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  • *** Примечания ***