КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706317 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272771
Пользователей - 124662

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

«Открывать здесь!» [Александр Яковлевич Яшин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Александр Яшин «Открывать здесь!»

Памяти Георгия Леонидзе

В журнале «Наука и жизнь» Ольга Сергеевна читала статью «Табаку предъявлены новые обвинения» и старательно отчеркивала особо важные места, которые надо было показать мужу.

Она подчеркнула:

«Несколько месяцев назад специальная комиссия, в течение двух лет работавшая по заданию Министерства здравоохранения США, опубликовала большой и подробный отчет о действии табака. Этот категоричный доклад призывал правительство срочно предупредить об опасности семьдесят девять миллионов американских курильщиков… На этот раз положение становится драматичным. Это уже не обычные обвинения, которые известны с давних пор, а раскрытие совершенно неожиданных свойств табачного дыма… Всю свою жизнь, заявили американские ученые, мы взрываем в наших квартирах, автомобилях и бюро смертоносные „полониевые бомбы“. Присутствие в табачном дыме радиоактивного элемента полония отодвигает на задний план никотин и бензопирен…»

— В автомобилях… в бюро!.. — повторила вслух Ольга Сергеевна. — Если б они видели, что делается в наших редакциях, в комнате моего муженька! — и продолжала отчеркивать дальше.

«…Фильтр сигареты не может задержать атомы полония. Это же можно сказать и об атомах свинца и висмута… Главная опасность заключается в радиоактивности табачного дыма… Рак легких и других органов… язва желудка, цирроз печени, коронарные заболевания… Уровень смертности курильщиков на сто двадцать процентов выше, чем у некурящих…»

— Напугаешь их уровнем смертности, как же!.. А то, что вся жизнь уродуется — это не главная опасность? Вот накопление радиоактивности в организме, — может быть, это подействует?..


Приступ долгого удушливого кашля, вначале беззвучного, заставил Игната Александровича поспешно наклониться над мусорной корзиной, и это было последнее, что он смог потом вспомнить.

Из трудного забытья он возвращался, как с того света. Первое ощущение, что рывками отрывает голову от пола и никак не может оторвать.

— Отец! Что с тобой, отец? — слышались откуда-то издалека встревоженные голоса жены и дочери.

А они вовсе недалеко, они — рядом. Вот они неловко подхватывают его под руки и стараются поднять с пола. И он уже видит под собой планки паркета, сбоку угол письменного стола и наконец встает на четвереньки.

— Что с тобой, отец?

— А?.. Что?.. — спрашивает он и удивленно озирается. Голова тяжелая, сердце колотится — то в груди, то где-то под лопаткой, то в висках.

— Ты опять потерял сознание?

— Да… Потемнело в глазах, — говорит он и садится в кресло прямо на рассыпанные окурки. Брюки его в табачном пепле.

На столе опрокинута пепельница. Окурки валяются и на рукописях, и на полу, у ног. Несколько рукописных листков тоже на полу.

— Господи ты боже мой! — всхлипывает жена. — Неужели не можешь писать и не курить?

— Не могу! — отвечает он. — А что?

Жена, Ольга Сергеевна, еще бледная от испуга, растерянно смотрит то на него, то на дочь Наташу, словно просит у нее поддержки: «Ну, скажи хоть ты что-нибудь, может, он тебя послушает!..»

Но дочь не знает, что надо говорить, и молча, тоже с недоумением и тревогой смотрит на родителей.

Она студентка. Почти все ребята, ее однокурсники, курят, и каждый мечтает когда-нибудь бросить курить, а никто не бросает. Всю жизнь мечтает бросить курить и ее отец. Она не помнит дня, когда бы он не проклинал своей страшной привычки и заодно всех, кто ее завел, и заодно всю табачную промышленность на свете… Каких только клятв не давал он, каких богов не призывал на помощь, каких противоядий не принимал — все понапрасну. Что там боги! Даже гипнотизеры не помогли ему. Разве она может помочь? Нет у нее таких слов. И у матери нет. С каждым годом отец кашляет все чаще, все надрывнее. Давно не существуют для него запахи цветов, сена, леса. Почти каждая перемена погоды укладывает его в постель. Обкуриваясь, он теряет аппетит, желтеет, страдает бессонницей.

— У тебя кровь! — говорит наконец Наташа, заметив на отцовской скуле около уха свежую ссадину и ясно проступивший синяк на лбу. — Я сейчас принесу йоду.

Игнат Александрович ощупывает свое лицо, смотрит на пальцы — да, они в крови! — трет наморщенный лоб, залысины на лбу и соглашается:

— Да, больно!

Жена дрожащей рукой набирает из флакона пипетку сердечных капель и подает ему в стакане с водой.

— Выпей!

Он пьет, не возражая.

— Пересядь на диван, если можешь, — просит она, — я приберусь.

Игнат Александрович осторожно поднимается с кресла и, почти не разгибаясь, переходит на диван.

Жена собирает с полу исчерканные вкривь и вкось бумажные листки, складывает в пепельницу окурки, широкой ладонью сметает со стола в мусорную корзину табачный пепел, жженые спички.

— Как же мы дальше-то жить будем, батько, батько? — жалостливо упрекает она его.

Из кухни возвращается Наташа со стеклянной лопаточкой, на кончике которой вата, смоченная в йоде, подходит к отцу и вскрикивает:

— Ты горишь, папа! — и бросается тушить тлеющий на нем рукав пиджака.

Когда волнения улеглись, Игнат Александрович снова усаживается за письменный стол, ставит пепельницу слева от себя и рука его привычно тянется за сигаретой.

Но мать и дочь не уходят из кабинета. Переглянувшись, они опускаются на диван, ждут чего-то. Мать поправляет седые волосы, дочь — высокая, черноглазая, в легком шелковом платье — напряженно выпрямляется.

Игнат Александрович щелкает зажигалкой, закуривает и опускает глаза к бумаге. Дым обволакивает его лицо.

— Я для тебя интересную статью нашла, — говорит Ольга Сергеевна и протягивает ему раскрытый журнал.

— Это я уже читал, — говорит он, мельком взглянув на страницу. — Вы уж извините, я скоро кончу, тогда и перестану курить. Откройте форточку!

— Папа! — говорит дочь. — Скоро праздник…

— Да, скоро праздник, вот именно. До праздника-то я и хочу успеть.

— Сделай мне подарок к празднику, папа!

— Почему тебе одной?

— И тебе самому подарок, папа.

— Ну, ну?

— Брось курить совсем! Попробуй!

Игнат Александрович откладывает ручку в сторону и, глубоко затянувшись, смеется. Дым толчками выходит из его рта.

— Ах вот ты о чем! Чего ж пробовать, надо бросать сразу, раз и навсегда. Я сам давно этого хочу.

— Брось, папа! — умоляюще повторяет дочь.

— Конечно, брошу, иного выхода нет. Но для этого нужно морально подготовиться, чтобы не перестать писать.

— Разве ты еще не убежден, что надо бросить курить?

— Убежден. А бросить не могу.

— Значит, характера не хватает?

Игнат Александрович решает отшутиться:

— И характера хватает. Если хочешь знать, у меня железный характер: давно все врачи говорят — пора бросить курить, сам вижу, что пора, а все-таки не бросаю. Это ли не характер? — Потом он добавляет: — У Черномора вся сила была в бороде, у меня — в сигаретах. Я могу не курить, пока не сижу за столом. Месяц, два, три, полгода, наконец. Но сколько же можно бездельничать… Ладно, оставьте меня!.. — заключает он.

Странное дело: с тех пор как Игнат Александрович почувствовал и понял, что табак ему не просто вреден, а совершенно противопоказан, привычка к курению стала для него особенно дорога, она доставляет ему и муки и наслаждение.

— Ладно, оставьте меня, — повторяет он.

Мать и дочь поднимаются с дивана. Дочь выходит из кабинета, жена встает на скамейку перед окном, открывает форточку. В комнату врывается холодный осенний воздух, его поток продирается сквозь сизый дым, как струя светлой ручейковой воды в стоячем мутном пруду.

Открыв форточку, Ольга Сергеевна снимает с себя широкую шерстяную кофту и набрасывает ее на плечи мужа.

— Не простудись! — говорит она и сообщает как бы между прочим, как о чем-то совершенно обыкновенном: — Мишка покуривать начал.

— Как, Мишка? — встревоженно вскидывает глаза Игнат Александрович.

— Так, Мишка!

— В двенадцать-то лет?

— Вот то-то, в двенадцать. Дети переимчивы.

— Брось чепуху говорить, не верю!

— Твое дело! — говорит Ольга Сергеевна и тоже выходит из комнаты.

Оставшись один, Игнат Александрович долго перелистывает странички рукописи, но к работе не приступает. Он придвигает к себе перекидной календарь и записывает на листке от 20 октября: «Миша курит», и ставит жирный знак вопроса.

Время тянется медленно. Позвонил телефон — раз, и два, и три — он трубку не берет: в соседней комнате есть параллельный аппарат.

Но вот жена открывает дверь:

— Возьми трубку!

— Кто спрашивает?

— Юрий Семенович.

— Ты сама ему позвонила?

Ольга Сергеевна, не отвечая, закрывает дверь.

— Игнат, есть хорошая новость! — кричит в телефон Юрий Семенович, в прошлом его учитель, ныне друг. Кажется, он стоит где-то рядом.

— Ну?

— Что ну? Я перестал курить. Вот тебе и ну!

— Поздравляю! — с досадой говорит Игнат Александрович.

Знакомого щелчка в телефоне, когда на параллельный аппарат кладут трубку, не слышно — значит, Ольга Сергеевна слушает разговор.

— Стакнулся с моей нянькой, да?

— Не в этом дело. Я тебе помогу, хочешь? Готов ты проявить характер?

— Значит, и у тебя вся надежда на мой характер? — издевается Игнат Александрович. — Нет у меня характера, понял?

— Я к тебе приеду сегодня! — кричит Юрий Семенович.

— Лучше не приезжай, не мешай мне. Все!

Перед глазами Игната Александровича опять перекидной календарь с надписью на листке от 20 октября: «Миша курит?» Он берет ручку, обводит несколько раз вопросительный знак, затем подрисовывает к нему жирную тень с левой стороны — знак увеличивается до размеров календарной цифры.

Работа не идет на ум.

Снова начинается приступ кашля.

Ольга Сергеевна открывает дверь в кабинет и пятится от дыма, хлынувшего ей навстречу.

— Можно я врача вызову? — упрашивает она.

В это время на лестничной площадке грохает лифт, словно шахтерская клеть: Миша пришел.

Игнат Александрович торопливо встает из-за стола и выходит в коридор, чтобы открыть дверь сыну.

— Пожалуйста, не горячись! — предупреждает его жена.

— Ладно, молчи!

Игнат Александрович распахивает дверь, не дожидаясь звонка, и видит на лестничной площадке группу школьников. Миши среди них нет. Из незакрытой кабины лифта клубами валит плотный, еще не перемешавшийся с воздухом, совсем синий, совсем свежий папиросный дым.

Ребятишки опешили от неожиданности, словно их поймали в чужом фруктовом саду, оробели, переглядываются, жмутся друг к другу, не зная, что говорить, что делать.

Игнат Александрович растерялся не меньше их.

— Что вам нужно? — наконец спрашивает он, произнося каждое слово раздельно и по слогам.

— Мы от школы, собираем бумажную макулатуру, — заикаясь, отвечает один и прячется за спины товарищей.

— Ах, вы от школы? — угрожающе тянет Игнат Александрович. — А это что?

Казалось, дверь лифта не закроется, пока из него не выйдет весь дым.

Ребята не выдерживают. Прыснув, они кидаются вниз по лестнице, сразу все, не касаясь перил, прыгая через три-четыре ступеньки, — шумные, озорные, счастливые, что напроказили и благополучно удирают.

Игнат Александрович с тоской смотрит им вслед, пережидает, пока затихнут вскрики и топот на нижних этажах, и, захлопнув лифт, возвращается в квартиру. Из коридора он идет не в кабинет, а к бельевому шкафу в детской комнате, где висит Мишина одежонка. Из шкафа вынимает все: пиджак и брюки от старой школьной формы, летний плащ, спортивную курточку, джинсы, рубашки-ковбойки с карманами, все перетряхивает, перебирает, выворачивает все карманы и, успокоившийся, довольный собою, победно смотрит на жену:

— Чепуха!

Из Мишиных карманов извлечены предметы немудрых мальчишечьих увлечений: гайки, шурупчики, использованные капсюли «жевело» от стартового пистолета, почтовые марки в спичечной коробке, копеечки, сохраняемые «на счастье», карманный англо-русский словарик… Никаких признаков табака!

— Чепуха! Ты ошиблась.

Повесив одежду на место, Игнат Александрович с такой же тщательностью осматривает содержание Мишиной столешницы, его книги и папки. И там ничего предосудительного не оказалось.

— Чепуха все! — повторяет он.

Ольга Сергеевна молча стоит рядом, следит за мужем.

Возвращаясь в кабинет, Игнат Александрович замечает в коридоре на вешалке Мишино зимнее пальто, проверяет и его. Во внутреннем кармане он находит металлическую коробку с надписью «Велоаптечка», туго набитую табаком и листочками тонкой папиросной бумаги, а в другом кармане, тоже внутреннем, — окурки сигарет «Lux», подобранные, вероятно, с его же, отцовского, стола.

Теперь все сомнения исчезли: Миша покуривает.

Ольга Сергеевна, видно, знала уже об этих тайниках сына, потому находка не удивила ее. А Игната Александровича начал душить гнев. Гнев такой силы, что у него ослабели ноги и задрожали руки.

— В двенадцать-то лет! — говорит он тихо, потому что кричать не может. — Что же будет потом?.. Курить начал, значит, и пить скоро начнет.

— А я о чем? — заглядывает ему в лицо Ольга Сергеевна. — Уж лучше бы ты пил, чем так курить!

— Не обо мне речь, — повышает голос Игнат Александрович. — Пить тоже не велика радость: где пьют, там и курят. О тебе речь.

Гнев Игната Александровича неожиданно обернулся против жены. Неожиданно для него самого, но не для Ольги Сергеевны. Ольга Сергеевна давно привыкла к тому, что, когда муж раздражается, он прежде всего в других ищет виновника всех своих бед и огорчений, — так ему легче. Обращаясь к ней, он называет ее в третьем лице.

— Земля должна дрожать у нее под ногами, а она, видите ли, подходит и вдруг тихохонько сообщает: «Миша покуривать начал». Это все равно что сказать: «Миша сегодня на урок опоздал».

Голос его наконец окреп.

Наташа, занимавшаяся до сих пор каким-то своим делом на кухне, услышав крик отца, вышла встревоженная и стала умоляюще упрашивать родителей:

— Пожалуйста, не ссорьтесь! Пожалуйста, не надо кричать!

— А ты тут при чем? — повернулся к дочери Игнат Александрович. — Тебе-то чего надо? Распустили мальчишку, проворонили, а теперь «не надо кричать». Мало — покуривать начал, он же обманывает отца с матерью…

Накричавшись, выговорившись, Игнат Александрович успокаивается, и перед глазами его встает собственное детство, когда отец оттаскал его самого за первую цигарку махорки. «Если бы меня не стошнило тогда, ничего отец не узнал бы, — вспоминает он. — Правильно сделал, что оттаскал!»

Хорошо, что Ольга Сергеевна умеет молчать. Если бы она не молчала, Игнат Александрович долго не смог бы успокоиться.

— Оттаскать надо стервеца, за уши выдрать! — говорит он уже совсем тихо и как о чем-то совсем обыденном, затем проходит в кабинет и усаживается за письменный стол. — Так выдрать, чтобы на всю жизнь думать забыл о табаке. На всю жизнь!

Ольга Сергеевна молча закрыла за ним дверь, она довольна: ничего страшного, слава богу, не произошло.

За столом Игнат Александрович первым делом берет сигарету, — рука его еще дрожит, — чиркает зажигалку и опять невольно вспоминает о первой своей цигарке. «Значит, отцовская порка все-таки не помогла? Выходит, что не помогла».

После этого Игнат Александрович тяжело вздыхает и комкает в пепельнице едва разгоревшуюся сигарету. Больше он не ищет виновников своей беды.

Но что же делать, что делать?

Отодвинув пепельницу, Игнат Александрович берет телефонную трубку, набирает номер Юрия Семеновича:

— Слушай, Юра, — говорит он уставшим больным голосом. — Что там у тебя есть? Я согласен на все. Помоги мне. Приезжай, пожалуйста, сейчас же!


Юрий Семенович торжественно выложил на стол коробку никобревина.

Небольшая круглая мышиного цвета металлическая коробка вроде тех, в каких продается кинопленка для любительских аппаратов типа «АК-8». В коробке пятьдесят янтарных шариков, желтеньких, как только что вылупившиеся цыплята.

Так вот он никобревин! There is only one nicobrevin. The unique anti-smoking capsule — единственные в своем роде капсулы против курения!

К никобревину приложено объяснение о действии его на организм курильщика и подробнейшая инструкция, как пользоваться капсулами. Первые три вечера надо принимать по три таблетки сразу. Первые три утра так же по три таблетки. В последующие четверо суток — по две таблетки утром и по две таблетки вечером. В дальнейшем — ежедневно по одной таблетке перед сном и лишь в самом конце — с пропуском трех суток.

Тридцатидневный курс лечения должен помочь любому самому отъявленному наркоману избавиться от своей вредной привычки.

Юрий Семенович почему-то приложил к этой печатной инструкции свое расписание, от руки, в котором особо подчеркивалось, что по утрам пастилки никобревина следует принимать натощак. Это уж был его собственный опыт.

— От тебя требуется небольшое усилие воли, — убежденно говорил он, — и то лишь на первые дни. Сиди за столом, работай и не кури.

— Только-то? — горестно улыбнулся Игнат Александрович.

— Да, ничего больше. Не работается — просто сиди за столом и с месяц не пускай в дом никого из курящих. Гони в шею даже друзей, если они курящие. Теперь они тебе не друзья. Понял? Посидишь немного, встань и помаши руками, ляжешь — покрути ногами. И дыши, дыши! Понял? Так скорее из тебя вся мерзость выйдет. Черная дрянь полезет, понял? Ты на меня взгляни, я совсем другим человеком стал! — хвастливо добавил он.

Игнат Александрович иронически посмотрел на своего друга.

— Действительно, сияешь, словно тебя на Государственную премию представили.

Перемены, происшедшие с Юрием Семеновичем за короткое время, и впрямь бросались в глаза. Раньше он был худой, долговязый, с желтоватым лицом, с чуть прищуренными, правда, всевидящими и всепонимающими глазами и отличался необыкновенной нервной подвижностью. Сейчас раздобрел, уже не казался высоким, по комнате ходил неторопливо, солидно и глаза его стали спокойными, сытыми. «Видишь, какой я!» — казалось, кричало все его дородное тело.

— Ты знаешь, что значит победить себя? Я победил себя и горжусь этим! — всерьез заявил он. — Как известно, это самая великая победа, какую может одержать человек!

Игнат Александрович иронизировал недолго, настолько искренне и велико было его собственное желание бросить курить.

Первые три капсулы никобревина он проглотил тут же, в присутствии Юрия Семеновича. При этом Ольга Сергеевна смотрела ему в рот, а когда он, словно причащаясь, пил воду, раздалось журчание и в ее горле.

Весь вечер Игнат Александрович не курил. Более того, ему не хотелось курить. Правда, вечером он не садился за письменный стол, но это потому, что было уже поздно.

Ночь тоже прошла спокойно: курить по ночам он вообще не имел обыкновения.

Утром Игнат Александрович принял согласно инструкции три таблетки никобревина и пришел на кухню завтракать вместе со всеми. Ольга Сергеевна и Наташа поглядывали на него украдкой, они почти дышать перестали, но делали вид, что ничего особенного в их семье не происходит. Миша вовсе не поднимал глаз: предупрежденный матерью, он боялся отца и ждал, что с минуты на минуту разразится гром.

Но завтрак закончился спокойно.

После завтрака Игнат Александрович прошел в кабинет и сел за стол. Курить ему не хотелось, хотя сигареты со стола он не убрал.

Наташа, торопясь в институт, крикнула ему через дверь:

— До свиданья, отец!

Миша прошмыгнул коридором бесшумно и молча.

Игнат Александрович сидел за столом и удивлялся, что ему совсем не хочется курить и что никакого усилия воли от него вовсе не требовалось.

Так прошел день. Прошло два дня. Три. С каждым новым приемом никобревина нарастало ощущение, что он обкурился, обкурился так, словно только что сжег подряд целую пачку сигарет. Ему даже смотреть на них не хотелось.

По вечерам, возвращаясь с занятий, Наташа шепотом спрашивала мать:

— Не курит?

— Не курит! — так же шепотом отвечала мать.

— Сидит?

— Опять весь день сидел.

Семья ликовала: батько перестал курить! И не заметно, чтобы нервничал, страдал. Сидит по целому дню за столом, значит, работает.

Ежедневно звонил Юрий Семенович, он спрашивал коротко:

— Курит?

— Не курит! — отвечали ему, захлебываясь от восторга, то Ольга Сергеевна, то Наташа. Так отвечают на звонки врача о состоянии больного, приговоренного к смерти, но неожиданно начавшего поправляться: «Ему лучше! Он выздоравливает! Он уже ходит!»

Дыму в квартире не было, хотя запах табака еще не выветрился. Табаком пахло от книг, от одежды, от постелей, от ковров, даже от стен, — пахло кисло, прогоркло, вонюче. Но стоило открыть форточку, и этот смрад надолго улетучивался. Казалось, еще немного — и он исчезнет совсем, навсегда. Все было удивительно!

Но самое, пожалуй, удивительное, что Игнат Александрович ни слова не сказал сыну о своем горестном открытии. Ни упрека, ни намека — ничего. И Миша, трепетавший вначале при каждой встрече с ним, постепенно перестал робеть, перестал ходить по квартире на цыпочках.

Больше всех ликовал, кажется, сам Игнат Александрович. В самодовольстве своем он даже стал немного походить на Юрия Семеновича.

Незадолго до праздника, получив стипендию, Наташа принесла отцу эспандер в четыре толстых прорезиненных шнура. Игнат Александрович тут же проделал несколько упражнений, растягивая резину во весь размах рук — прямо перед собой, за спиной и над головой.

— К батьке возвращается молодость! — сказала Ольга Сергеевна.

А Наташа достала еще из портфеля тяжелый продолговатый сверток и торжественно вручила его отцу:

— Это тебе к празднику, папа. Мое поздравление с твоей победой. Заграница!

— Что ты говоришь о моей победе? Хочешь, чтобы и у меня глаза стали маленькими, чтобы и я раздобрел? — засмеялся Игнат Александрович.

Кинув эспандер на спинку стула поверх Наташиного пальто, он принял сверток и стал взвешивать его на руке:

— Что это такое?

— Разверни — оценишь. Мне сегодня подарил однокурсник.

Наташа не хотела говорить, что и этот подарок она купила в магазине по дороге из института.

— Зачем же даришь подаренное?

— Подарить всегда приятнее, чем самой… — она не договорила.

— Это верно, дарить приятно…

В свертке оказалась бутылка в совершенно невиданной, удивительной упаковке.

— Это же вино! — вскрикнул от неожиданности Игнат Александрович. — Что ты со мной делаешь, дочка?

— К празднику, папа.

— Но где вино — там и папиросы! — в голосе его был неподдельный испуг.

— Я верю в тебя, папа!

Игнат Александрович прошел с подарком в свою комнату и водрузил его на середину письменного стола. Все сгрудились вокруг него. В кабинете было светло, не то что в коридоре, Наташин подарок выглядел здесь не простой бутылкой вина, а диковинкой, и ее начали рассматривать внимательно и неторопливо, как рассматривали бы произведение искусства.

Было что рассматривать! Черная, крупная, благородной формы бутылка в цветной рогожке с фигурными золотистыми наклейками, что тебе красавица в юбочке с воланами и оборками, заключена была в решетчатый деревянный футляр, сколоченный из тонких, хорошо оструганных планок, не то платановых, не то кипарисовых. Планки эти, богатые и красивые сами по себе, были еще покрыты тиснеными надписями на испанском и английском языках и бордовыми, тоже тиснеными изображениями бокалов, — конечно, хрустальных, на тонких, изящных ножках. Шейку бутылки облегала особая мелкого плетения дерюжка, вроде кофточки, отделенная от основной одежки, от юбочки, нешироким просветом.

Сверху и снизу, с четырех сторон на деревянной решетке вытиснуты были надписи на английском языке: «Open here» — открывать здесь. Внизу на поперечных планках на испанском: «Hecho en Cuba» — сделано в Кубе. Посредине вертикальных планок, так же с четырех сторон, опять на английском: «Fragile» — хрупкое, бьющееся, и «For-export» — на экспорт. А на самой бутылке, на главной ее многоцветной этикетке, наклеенной на рогожку, стояло название вина: «Cordial de Cafe», «Coffe» — ликер «Кофейный», и крепость его — grado, и емкость в кубиках — Cont 750 сс.

Нет, не узницей в деревянной клетке выглядела эта заморская красавица, а царевной в расписном терему. И все — настоящая экзотика, во всем — дыхание экваториальных морей.

Игнат Александрович и Ольга Сергеевна мало что понимали в иностранных языках, они только с восхищением разглядывали любовную работу мастеров: «Как отполировано! Как чисто пригнано!» Зато Наташа и Миша принялись сообща разбирать и переводить испанские и английские слова — правда, основываясь тоже больше на догадках, на интуиции.

— Elaborado у envasado por — Элаборадо и энвасадо пор… — читали они наперебой. — Эмп. комс. де ликорес и винос… Это, по-видимому, означает, где изготовлено, разлито и упаковано, каким ликеро-винным заводом.

— Фирмой, фирмой! — закричала Наташа.

— А это адрес: «Унидад Н — 003 Басаррате 102 Хабана».

— Не понимаю, что такое «Хабана»? — спросил Миша.

— Гавана же!

— А вот написано: «Марка регистрада». Регистрация, значит. А что это за рисунок?

— Заводская марка, вот что. Не регистрация, а патент. Продукт запатентован… Понимаешь?

— «Дис сайд ап» — верх. Правильно?

— Кажется, правильно. А вот внизу: «Оупен хиа» — открывать здесь, и вверху: «Оупен хиа». Значит, открывать можно и снизу и сверху. Откроем?

— Подожди, дочка! — вмешался в разговор Игнат Александрович. — Жалко как-то… Нельзя сразу…

Ольга Сергеевна поддержала его.

— Откроешь, — сказала она, — и вдруг окажется, что в бутылке не вино, а дух, джинн… Улетит еще!..

Кроме надписей на бутылке и на решетке футляра к подарку подвешена была еще бирка, тоже красочная, на которой с одной стороны было напечатано: «Cafe (coffe)», с другой — «Rush to» и «Address». Значит, следовало написать: кому направляется подарок и по какому адресу.

Наташа взялась за отцовскую ручку.

— Я сейчас впишу: «Москва, папе, за его великую победу над самим собой…»

Всем стало очень весело.

К тому же и низкое осеннее солнце вдруг, откуда ни возьмись, засияло над куполами Кремля, прямо против окон кабинета, и оттуда повеяло другой экзотикой, другой красотой, уже своей, родимой, русской, очень древней и очень новой, которую порой перестаешь замечать и чувствовать, если стоишь к ней слишком близко, а она нет-нет да и даст о себе знать в минуты большой радости и душевного просветления.

— Милые вы мои, родные вы мои!.. Уже праздник! — начал восторженно приплясывать Миша, целуя то одного, то другого, не зная, как управиться со своим счастьем.

Ольга Сергеевна распахнула форточку. Вечерняя прохлада вместе с шумом и звоном городской улицы хлынула в комнату. Зашелестела белая бумага на столе, чуть качнулся в углу расшитый рукотерник — подарок старой вологодской бабушки, просияли переплеты книг.

— Так откроем или не откроем? За папину победу? — снова заговорила Наташа, берясь за бутылку.

—. Подожди, дочка! — опять остановил ее Игнат Александрович. — Победа победой, но разве я ее одержал? Никобревин!.. И потом… приятнее подарить, чем самому выпить, ты же так сказала? Я думаю, что это сокровище будет достойно никобревина. Так?

На мгновение наступило замешательство: либо не сразу все поняли, что намеревается сделать отец, либо просто пожалели о Наташином подарке. Все-таки «дареное не дарят» — так принято было считать всегда.

Ольга Сергеевна первая поняла и поддержала отца:

— Звони!

В комнате снова наступило оживление, снова Миша ликовал, что в доме уже праздник, а Наташа неопределенно улыбалась.

Игнат Александрович взял трубку, набрал номер. К параллельному аппарату бросился Миша, захотел послушать, какой будет разговор.

Юрий Семенович не дал слова вымолвить, тотчас спросил:

— Не куришь?

— Да не курю! — взъелся Игнат Александрович. — Что ты, ей-богу, все об одном и том же, словно других дел у тебя нет. Не курю! Спасибо, не курю! Слушай, друг, мы для тебя и твоей семьи подарок приготовили к празднику. Послать?

— Подарки люблю, присылай!

— Ну тогда все! — сказал Игнат Александрович и положил трубку.

В тот же день диковинная бутылка была передана Юрию Семеновичу.

— Вот еще что надо сделать, — сказала после этого Ольга Сергеевна. — Пусть Наташа завтра же отвезет своему однокурснику хорошую бутылку нашего вина.

Наташа как-то смущенно и растерянно заулыбалась:

— Удобно ли это, мама?

— А ты от нашего имени. Или пригласи его на праздник к нам.

Наташа уже без улыбки зыркнула на нее черными глазами:

— Хорошо, я как-нибудь выйду из положения…

Вечером от Юрия Семеновича домработница принесла сверток неопределенной формы и записку.

«Не жалейте о бутылке, — писал он, — но у меня не хватило силы поднять руку на такое чудо. Пересылаю с попутчиком в Тбилиси моему старому товарищу Георгию Николаевичу, гостеприимством которого я пользовался не раз. К тому же там больше понимают толк в подобных вещах.

В качестве морального возмещения примите настоечку собственного изготовления…»

В свертке под десятком бумажных одежек оказался графинчик домашней рябиновки. К стеклянной пробке его была подвешена картонная бирка с надписью:

«Open here — открывать здесь!»

— Да уж графинчик-то мы знаем где открывать, — смеясь и потирая руки, сказал Игнат Александрович.

Они перешли на кухню, где обычно завтракали и ужинали.

— А бутылочка моя, кажется, счастливая! — радовалась Наташа. — Хорош ли хоть ликер-то был?


Перед глазами белый, белый лист бумаги. Чистый лист…

Как хочется не испортить его! Исписать и не испортить! Игнат Александрович долго сидит перед стопкой чистейшей белой бумаги и не может начать писать.

Растерянный, в тревожном ожидании чего-то, он бессмысленно смотрит по сторонам — на книжные полки, на стены, на серый от времени потолок кабинета, иногда заглядывает в окно, из которого виден город сверху — крыши, и купола, и перспектива дальних улиц. Потом взгляд его медленно и бездеятельно скользит по столу, с одного предмета на другой. Две черные авторучки в держателях на мраморной доске. Ножницы и несколько цветных и простых карандашей в стакане, выточенном из самшитового обрубка. Перекидной календарь. Стопка газет и журналов, которые нужно читать. Часы на ремешке, снятые с руки и положенные ребром на краю стола.

Под толстым стеклом на зеленом сукне видна милая и понятная его сердцу открытка — репродукция с картины Яна Стыки: вконец измученный могучий русский старец в длинной белой рубахе, в простых сапогах припадает к плечу Христа, как брата: «Помоги!..» Но и эта открытка не оживляет взгляда Игната Александровича.

Чтобы занять себя чем-то, он достает из ящика стола склянку с чернилами, пипетку и начинает добавлять чернила в авторучки, но они и без того полны. Тогда он вынимает из кармана ножик и чинит карандаши — один, другой, скоблит графитные стерженьки, которые и без того тонки, как иглы… Ничего этого делать не нужно, но он делает — просто так, потому что не может начать писать.

Чуть слышно тикают ручные часы. Он берет их, разглядывает, подносит к уху и снова кладет на место.

Пепельницы на столе нет…

Почему же все-таки не пишется?

Перед ним лежит незаконченный предпраздничный очерк. Перечитав его, Игнат Александрович убеждается, что и заканчивать его не стоит: все очень плохо, выспренно, фальшиво. Но и новое ничего не идет на ум.

Художник, прежде чем изобразить натуру, должен увидеть ее контуры, вообразить на белом поле ее живые очертания. Еще не прикоснется карандаш к бумаге, а из ватманской глубины листа для внутреннего зрения художника должен проступить весь рисунок как бы в готовом виде, иначе не будет ни достоверности, ни одухотворенности в нем.

Точно так же и для Игната Александровича необходимо, прежде чем начать писать, представить себе хотя бы приблизительно то, о чем он хочет рассказать людям, ощутить реальность припомнившегося или воображаемого события, и поверить в него, и услышать его своим внутренним слухом.

Без этого не стоит приступать к работе. Без этого не будет правды.

Игнат Александрович часами сидит за столом, пытается сосредоточиться и не может. Воображение ничего не подсказывает ему. Воображение безмолвствует, бездействует, нет его совсем.

Раньше бесконечные видения возникали из клубов табачного дыма — так Игнату Александровичу казалось. Бывало, Ольга Сергеевна посылала в кабинет Мишу узнать, что делает папа. Миша заглядывал в кабинет, возвращался и докладывал: «Папа курит!» А папа работал. Работал азартно, удачливо, с любовью.

Теперь на столе его нет пепельницы, в комнате не пахнет дымом. И курить ему не хочется, он только что принял две таблетки никобревина. Но и работа не идет.

«Вот она страшная сила условного рефлекса, — думает он, вспоминая поучения врачей. — Но ведь курение — только условный рефлекс и его легко преодолеть, изгнать. Курение — привычка чисто механическая. В организме курильщика не появляется неодолимой потребности в никотине, как в организме пьяницы потребность в алкоголе. Значит, можно одну механическую привычку заменить другой механической привычкой, и все пойдет по-старому. Многих, например, выручают четки…»

Игнат Александрович достает из ящика стола янтарные бусы на шерстяном шнуре, которые подсунула ему жена, и начинает перебирать их. Сначала передвигает по одному зерну, потом по два, все быстрее и быстрее… Считает: «Пара, две, три…» Янтарные зерна цветом похожи на капсулы никобревина. «Пятнадцать пар, шестнадцать пар… двадцать… двадцать пять… Значит, всего пятьдесят бусинок. Пятьдесят капсул никобревина…»

Не помогает!

Может быть, лучше прожить на несколько лет меньше, зато сделать что-нибудь?.. Э, кого я обманываю?!

Он бросает четки в ящик стола и достает коробку скрепок. Берет в руки одну скрепку, разгибает ее, потом сгибает, стараясь придать ей прежнюю форму. Скрепка быстро ломается. Тогда он берет их несколько штук, нанизывает одна на другую, цепочкой. Получается опять что-то вроде четок.

В голове уже совсем ничего нет… После этого Игнат Александрович сует целую щепоть скрепок в рот и начинает жевать их, жевать, жевать. Во рту появляется вкус металла. «Можно и к этому привыкнуть, — думает он. — Будто гвозди пережевываю!» И вдруг в голове его складывается потрясающая по своей нелепости стихотворная строка: «Гвозди бы делать из этих скрепок!..»

— Наконец-то, пошло! — смеется он над собой и выплевывает скрепки в корзину.

Не пишется!..

Странное это состояние: пишется, не пишется… Никогда нельзя знать заранее, что заставит тебя сидеть за столом день, два, десять, без перерыва и упоенно, самозабвенно, отмахиваясь от всего постороннего, сочинять, писать. Откуда приходит это, какие причины вызывают необходимую для работы проясненность души, согласованную сосредоточенность мыслей и чувств? Материал? Доскональное знакомство с ним, близость к нему? А что это такое — вдохновение? Может быть, это оно и есть, оно и дает о себе знать?

Игнат Александрович берет блокнот, перелистывает его, перечитывает записи недавней поездки. Записей много… Может быть, что-то вдруг оживет, разволнует, разбередит душу?

«В колхозы отдаленного района по разнарядке сверху засылают несколько вагонов минеральных удобрений. До железнодорожной станции километров сто пятьдесят — двести, время осеннее, дороги непроезжие. Пока дозвонились до района, до колхозов, прошло несколько дней. Удобрение сваливают в тупик. Железная дорога посылает счета: штраф за простой вагонов, плата за разгрузку, и требует срочно освободить тупик. Отказываться от удобрений нельзя и вывезти их невозможно, да и свой навоз на поля еще не вывезен. Колхозы оплачивают все счета. На станцию с трудом пробиваются три самосвала и тайно в течение двух суток перетаскивают удобрения в ближайший овраг и заваливают их землей, чтобы не платить новых штрафов…»

«Ну и что же? — думает Игнат Александрович. — О таком уже писали как-то, что изменилось? Напишу и я, донесу, и если напечатают, отдадут председателей или трех водителей самосвалов под суд — и только. Какая польза делу?»

Он читает дальше.

«В порт возвращается с путины рыболовецкий траулер. Берег рыбу не принимает, некуда. Судно направляют в соседний порт, но там отказываются от рыбы, холодильников не хватает. А рыбакам нужно план выполнять, иначе не будет ни хорошей зарплаты, ни премиальных. Они выбрасывают рыбу в море и идут ловить новую…»

«Это материалец тоже не для праздничного очерка, — невесело думает Игнат Александрович. — И вообще ни для чего. Горечь одна. Где люди, где положительные характеры?»

Сделав резкое движение, он кашляет. И снова глухой гул подымается из глубины его воспаленных бронхов, словно где-то поблизости безнадежно буксует застрявший грузовик. Лицо от напряжения наливается кровью, все тело сотрясается, как земля от вулканических толчков, предвещающих извержение.

«Нет, курить нельзя! — думает он. — Что угодно, только не курить. Опять частые гриппы, постель, больница… Все равно с курением один обман: пишется недолго, потом наступает утомление, апатия, мучают головные боли, бессонница. Нельзя курить! Курить нельзя! Может быть, я что-то еще сделаю в своей жизни».

С трудом сдерживая кашель, Игнат Александрович торопливо проглатывает таблетку антастмана, запивает водой прямо из графина, достает карманный ингалятор, заполненный эуспираном, и дышит, дышит…

«Слава богу, сознания уже не теряю, и то хорошо!»


Перед самым праздником события с кубинской бутылкой стали разворачиваться весело и быстро.

Вдруг прямо с аэропорта от самолета Юрию Семеновичу привезли десятилитровый бочонок маджари, молодого виноградного вина. На дубовом, чуть выпуклом, как объектив телескопа, днище рука знаменитого тамады начертала мелом:

«За дружбу всех хороших людей! С праздником!»

Сопроводительное письмо было не короче древних пергаментов, цветисто и многоузорно, как орнаменты грузинской архитектуры. Опьянеть можно было уже от одного этого послания.

Приглашая Игната Александровича на встречу праздника, Юрий Семенович посоветовал принять таблетку никобревина вне расписания.

— А бутылочка-то кубинская счастливая оказалась! — опять похвасталась Наташа, когда узнала о бочонке маджари.

— Да, неразменный рубль, — подтвердил Игнат Александрович. — Поедешь с нами?

— А Миша с кем останется? — встревожилась Ольга Сергеевна. — К тому же у Наташи завтра свой вечер, институтский…

Юрий Семенович и жена его Евгения Федоровна встретили гостей на лестничной площадке, Юрий Семенович не просто перестал курить, он пошел в гору по службе и получил новую квартиру.

В новой квартире, несмотря на то, что хозяева переехали в нее совсем недавно, был уже полный порядок. Заново сооруженные книжные полки высились с двух сторон от пола до потолка и в коридоре, и в кабинете, под который отведена была самая большая комната. Книги и в других комнатах занимали так много места, что вся квартира походила на библиотеку.

Но в квартире пахло табачным дымом, и Игнат Александрович это сразу почувствовал.

Первым делом хозяева познакомили друзей со своим новым гостем, председателем грузинского колхоза, который привез им бочонок вина, — Григолом Арсентьевичем.

— Григол! — назвал он себя, пожимая руки Ольге Сергеевне и Игнату Александровичу. — Просто Григол. У нас так принято.

Это был пожилой человек крепкого сложения, не грузный, с широким красивым лбом, с узкими, аккуратно постриженными, но уже седыми усиками, с ясными черными глазами. В одежде его, не в пример многим русским председателям колхозов, ничего не было от деревенской небрежности: черный, ладно сидящий костюм с хорошо разутюженными брюками, снежно-белая нейлоновая сорочка, модный плетеный, тщательно повязанный галстук, тоже черный…

— Вы из какого района? — спросил его Юрий Семенович.

— Хобский район. Если не слыхали о Хоби — знаете Поти. Большой порт. Хоби, Поти — соседи.

— Я бывал в Хоби, — обрадовался Игнат Александрович, словно встретил старого знакомого. — В колхозах ваших бывал. Вы председатель?

— Я председатель.

— А колхоз? Может быть, я был в вашем колхозе.

— Колхоз «Гантиади».

— Не помню. А что это означает?

— Гантиади — заря. В Грузии много колхозов «Заря».

Женщины ушли на кухню, мужчины обосновались в кабинете.

Игнат Александрович стал ходить вдоль застекленных стеллажей, рассматривая корешки книг. Он позавидовал строгости, с какой были расставлены здесь собрания сочинений. В его собственной домашней библиотеке дети перетасовали все и никогда нельзя было сразу найти нужный том.

Юрий Семенович с удовольствием и неторопливо объяснял, в каком порядке расставлены на полках книги, где у него иностранная литература, где монографии по живописи, где особо ценные издания русской и мировой классики.

Григол попросил разрешения курить.

— Курите, пожалуйста, нам это уже не страшно, — сказал Юрий Семенович, мельком, искоса взглянув на Игната Александровича. — Пепельница на столе.

— Вы перестали курить? Я не курил, пока был учителем, но сейчас мне нельзя не курить. Весь мой колхоз курит, что же я — белая птица?.. А заседания в районе с утра до ночи — ни одного вопроса не решить без папирос.

— Вы были учителем? — заинтересовался Игнат Александрович.

— Был. Сняли.

— За что, если можно узнать?

— Плохой сон увидел, за плохой сон сняли.

— А все-таки?

— Это неинтересно! — Григол не захотел отвечать.

«Странно, — подумал про себя Игнат Александрович. — Все равно узнаю, надо узнать!»

— А в председателях вы давно?

— Больше десяти лет.

— Вот, вот, расскажите о колхозной жизни, — подхватил Юрий Семенович. — Игнату это нужно.

— Разная колхозная жизнь. Что вам рассказать про колхозную жизнь?

— Довольны вы своим колхозом? — спросил Игнат Александрович.

— Я недоволен собой.

— Ну, ну?

Григол посмотрел на Юрия Семеновича.

— Вы же интересно рассказывали про колхоз, — ответил на его взгляд Юрий Семенович. — Игнату расскажите!

— Я рассказывал про первый колхоз… Дело это старое… — неохотно протянул Григол. — Приезжайте, посмотрите на колхозную жизнь сами.

«До чего осторожен!» — подумал про него Игнат Александрович, но все-таки решился задать еще один вопрос:

— Вы работали уже в двух колхозах?

— В трех работал. С первого колхоза меня сняли. Колхозники сняли. Сами! Я их давил, они перестали работать…

Сказав это, Григол замолчал, и, сколь нилюбопытно было начало разговора, Игнат Александрович почувствовал, что настаивать на его продолжении он не может, неудобно было. Но Григол сам добавил еще несколько слов:

— На секретаря давили сверху, секретарь давил на председателей. А я — учитель, я не умел давить, но, разозлившись, тоже стал командовать, и люди меня невзлюбили…

Разговор прервали женщины. Они вошли в кабинет как заговорщицы, довольные проделанной работой, и пригласили гостей в столовую.

— Очень кстати! — обрадовался Юрий Семенович. — А то у нас тут без бутылки… без бочонка! — поправился он, — языки к нёбу прирастают.

Ольга Сергеевна, увидев дым, со страхом взглянула на мужа, но тут же успокоилась.

Маджари не отличалось хорошим цветом — мутноватое, оно не золотилось, не искрилось в бокалах, но вкус имело отличный.

Вместо первого тоста Юрий Семенович прочитал письмо своего тбилисского друга:

— «…Счастья на земле все еще не хватает людям. Пора кончать с этим дефицитом. Пусть дружба хороших людей поможет нам. Реки сливаются в море, люди объединяются в дружбе. За дружбу правильных людей, за торжество правды!..»

— Я не вижу оснований возражать против такого тоста, — сказал Григол.

Выпив свой бокал, он снова закурил. А Юрий Семенович наклонился к Игнату Александровичу и, показывая глазами на табачный дым, спросил полушепотом:

— Ну как? Терпишь?

— Совершенно спокоен, — ответил тот.

— А работается без курения?

— Да ведь как сказать…

— Что — как сказать? Ты смотри на меня! Здоров и работаю как вол, служу. И вот результаты: квартиру дали! Это же не кооперативная…

— Ладно, об этом потом, — отмахнулся Игнат Александрович, как от дыма. — Мне чем-то нравится твой Григол. Но как осторожен! Попроси его сказать что-ни-будь…

Григол согласился, встал.

— По нашим обычаям, — сказал он, — я должен говорить последним. Но, думаю, очередь дойдет еще и до этого. Я тоже хочу говорить о счастье. Пока не будет хорошо всем в равной мере, нельзя быть счастливым никому. Стыдно быть счастливым, если соседи твои, земледельцы, нуждаются. Надо так, чтобы всем было хорошо. Я верю, что так будет всюду. Мы всегда в это верили.

Григол выпил, ни на кого не глядя, сел и снова задымил.

Игнат Александрович заволновался. Затем, обращаясь к Григолу, спросил:

— Вы были на войне?

— Всю войну был на войне. Однажды был в окружении, из окружения вышел. Вышло нас десять человек, остальные попали в плен. За этими остальными мы вернулись целой армией. И лишь когда освободили всех, я почувствовал, что вышел из плена. Это я тоже говорю о счастье.

Игнат Александрович извинился:

— Простите, что я все время спрашиваю вас!

— Пожалуйста! — ответил Григол. — Когда выпьем, я тоже буду спрашивать вас. Я спрошу: вы всегда довольны собой?

Игнату Александровичу Григол нравился все больше и больше. Нравился весь его облик, его манера говорить короткими фразами — резко и четко. Понравилось, как он вставал — сразу и легко, словно сильные пружины стула подбрасывали его кверху, и как сидел — прямо, не сутулясь. Что-то в нем осталось от войны — молодцеватая подобранность, определенность во всем. Нравилось, когда он смотрел в глаза своим собеседникам и когда почему-то не хотел смотреть им в глаза, понравилось даже то, как он чадил.

На Игната Александровича вдруг нахлынуло то самое волнение, которого он давно ждал, часами сидя за письменным столом с коробкой никобревина и стопкой белой бумаги под рукой. Давно молчавшее воображение его словно бы проснулось, ожило. В клубах табачного дыма, который пускал Григол, перед ним стали возникать желанные видения, как если бы этот дым клубил он сам.

— Григол! — снова обратился он к председателю. — Что вы там начали говорить про свой сон, из-за которого вас работы лишили? Может, доскажете?

Григол засмеялся. Смех его — заливистый, озорной, с хитринкой — тоже понравился Игнату Александровичу.

— Вам, наверно, трудно будет поверить, — сказал Григол.

— В сон?

— В то, что я расскажу. И сон, конечно, мистический.

— Попробуем поверить.

Евгения Федоровна налила в бокалы вина и ждала, когда они закончат разговор, но, убедившись, что конца не предвидится, с упреком сказала Игнату Александровичу:

— Вы не успокоитесь, пока не заполните анкету на нового человека. Пусть люди выпьют, хватит дел!

………………………………………………………………………………………………….

— Мне дали хороший колхоз, — продолжал рассказывать Григол, — но я боялся идти в колхоз, у меня был мягкий характер. Мне приказали. Тогда я рассердился и тоже стал приказывать. Меня не слушает секретарь, я не слушаю колхозников. Колхоз выращивал виноград, вино делал, — мне приказали выращивать овец, шерсть делать. Мне было очень трудно, и колхозу стало очень трудно. Колхоз был богатый, за два года он стал бедный. Я разорил колхоз, и секретарь снял меня с работы.

— Колхозники или секретарь? — переспросил Игнат Александрович.

На этот раз вмешался Юрий Семенович:

— Игнат! Тебя, как говорится, хлебом не корми…

— Хлебом можешь не кормить, а вино разливай, — ответил Игнат Александрович и первый поднял бокал: — За ваше здоровье, Григол! Я рад, что познакомился с вами.

Но самому Игнату Александровичу было уже не до вина. Он хотел знать как можно больше о своем новом знакомом, по возможности — все. Немало встречается в жизни интересных людей, но далеко не все встречи вызывают в душе необходимое для работы волнение — то, единственное, творческое волнение, которое заставляет человека садиться за письменный стол. Немало есть сюжетов на свете, они всюду, мы ходим по ним, как по траве, они вокруг нас, как воздух, вода, свет. Но надо найти такой сюжет, единственный, свой, который бы воспринимался как пришедший не извне, а изнутри тебя самого, из твоей внутренней сути, про который можно было бы сказать: вот это мое, это для меня, это все я сам пережил, сам передумал.

Встреча с Григолом взволновала Игната Александровича, он принял грузинского председателя в свою душу, почувствовал его как свою собственность и уже додумывал его. Это был его Григол. Теперь только бы не упустить полноты ощущения, не растратить время понапрасну, все выспросить, запомнить и согласовать со всем своим предыдущим опытом жизни.

Ольга Сергеевна, вероятно, поняла его состояние и пришла на помощь своему мужу.

— Я тоже была в ваших местах, Григол Арсентьевич, в Хоби, — сказала она. — Вместе с мужем была. Помню, все не верилось, что мы на земле, а не в раю. Куда ни глянешь — висят те самые апельсины, мандарины, которые я до той поры видела только на скалках весов да в кино. Поднимешь руку — и в руке у тебя лимон, поднимешь другую — хурма.

— Субтропики, — сказал на это Григол.

— А поздней осенью, — продолжала, увлекаясь, Ольга Сергеевна, — на деревьях с хурмой ни одного листика. Висят эти плоды, сверкая на солнце, сгибая ветки, крупные, сочные, действительно золотые, и просвечивают насквозь. А виноград! Где только он не красуется, куда только не забирается! На вершинах деревьев — гроздья, в небе — гроздья. Как в сказке…

Григолу понравились эти восторженные слова о его родном крае, увиденном со стороны, и он тоже заговорил о нем с увлечением:

— Виноград, который высоко на деревьях вьется, это домашний виноград, изабелла. Он очень сладкий. Много у нас винограду. Много и цитрусовых. А фейхоа знаете?.. Этакая японская клубника. Бальзам! А маслины? Но настоящее наше золото — чайный лист. Многие тысячи гектаров чайного листа. Вот где колхозное богатство! Каждый килограмм листа — червонец, новый червонец. Женщины собирают по двести, по триста килограммов чайного листа в день.

— Почему же вашему колхозу стало трудно? — спросила Ольга Сергеевна. — На что вы намекали?

— Зачем намекать? Намеками делу не поможешь. Было трудно. Я говорил о животноводстве. Сверху нам планировали животноводство, а животноводство для наших мест то же, что кукуруза для Заполярья. Закупили мы сто пятьдесят коров в Западной Украине, а корма возили с Кубани. От одних коров терпели убыток в миллион рублей, старых рублей. Литр молока обходился колхозу в четыре рубля. Потом куры. Каждое яйцо стоило нам два рубля. Мы стали покупать яйца на Украине, на рынке, везли их на Кавказ, сдавали по плану и отправляли в Москву…

Юрий Семенович был почему-то недоволен, что разговор за праздничным столом опять принимал деловой характер, это портило ему настроение, но Ольга Сергеевна уже не хотела замечать этого.

— И вы не могли отстоять права колхозников? — горячилась она.

— Больше этого не будет! — решительно заявил Григол. — Сейчас все у нас пошло по-иному.

Юрий Семенович не выдержал:

— Довольно о делах!

— Больше этого не будет! — повторил Григол, глядя не на него, а на Ольгу Сергеевну.

Тогда Игнат Александрович встал из-за стола и увел Григола в кабинет. Там они просидели остаток вечера. Хозяйка дома, Евгения Федоровна, несколько раз носила им вино в бокалах.

Табачный дым, вопреки заведенному порядку, стлался по всей квартире, как в конторе правления колхоза.


В течение недели Игнат Александрович с утра закрывался в своей комнате, отключал телефонный аппарат, просил жену не стучать к нему понапрасну и не принимать никого посторонних.

— Не пускай в дом курящих! — особенно настойчиво повторял он.

В квартире было тихо. Наташа с утра уезжала в институт, Миша на время школьных каникул перебрался к бабушке. Игнат Александрович выходил из кабинета, только чтобы поесть, да дважды в день, как обычно, подолгу бродил по набережной. Спал он тоже в кабинете, а когда оставлял его, то захлопывал дверь и ключ брал с собой.

Ольга Сергеевна давно привыкла к этой его манере работать и не тревожилась. «Творческий запой» — так в шутку и сам он называл наиболее счастливые дни своей жизни. Ольга Сергеевна возилась на кухне, в коридор выходила на цыпочках и волновалась, лишь когда слышала, как мужа одолевает кашель.

За дверью сначала раздавались сипение и хрип, будто приходил в движение ржавый механизм старинных часов, перед тем как им начать бить. Затем со скрежетом отодвигалось кресло — это Игнат Александрович либо вставал, чтобы перейти на диван, либо наклонялся над корзиной. Воздух с трудом продирался через его сжатые больные бронхи. Кашель налетал как вихревой порыв ветра на деревенскую улицу, когда скрипят и хлопают калитки, гнутся деревья, всполошенно кудахтают куры и с визгом и хрюканьем разбегаются по подворотням перепуганные поросята.

Все в душе Ольги Сергеевны в такие минуты замирало от страха и жалости. Каждый стон, каждый стук, доносившийся из кабинета, отдавался болью в ее груди. Она припадала к двери, готовая в любое мгновение выдавить ее своей тяжестью и броситься на помощь. Время от времени она спрашивала:

— Подать тебе чего-нибудь, батько?

— Ничего не надо, уйди отсюда! — хрипел Игнат Александрович, когда удушье и кашель понемногу отпускали его.

В дверную щель несло холодом — значит, форточка в кабинете опять открыта. «Простудится еще на сквозняке!» — беспокоилась Ольга Сергеевна, подозрительно принюхиваясь к свежей осенней струе, — идущей из кабинета.

— Не простудись, отец! — говорила она и отходила.

Наконец Игнат Александрович принес на кухню готовую рукопись. Он выглядел усталым, но был доволен собой.

— Перепечатай, пожалуйста, — попросил он жену. — Я сейчас позвоню в редакцию, чтобы утром прислали курьера. Названия пока нет, может быть, ты подскажешь. Это очерк, но я думаю потом сделать из него повесть. Очень богатый материал подбирается.

Остаток этого дня и весь вечер он не работал и не заглядывал в кабинет: просматривал зачетные архитектурные чертежи и рисунки Наташи, звонил Мише, разговаривал по телефону с бабушкой, еще с кем-то…

Перепечатав и перечитав очерк, Ольга Сергеевна похвалила его:

— По-моему, получилось. Даже очень получилось! Ты сумел показать, на что способен сильный человек, если только пожелает и точно знает, чего он хочет. Все очень интересно…

— Спасибо! — обрадовался Игнат Александрович. — Давай так и назовем: «Сильный человек». — Подумав, он добавил: — Обязательно в повесть разверну. Завтра же засяду. Ты уж не мешай мне, потерпи еще немного.

С утра он снова закрылся в своей комнате. Ольга Сергеевна не мешала ему.

Дня через три очерк был напечатан в газете — и на квартиру один за другим начали звонить друзья Игната Александровича. Но он уже работал над повестью, отключил свой аппарат, и на звонки отвечала Ольга Сергеевна. Очерк хвалили.

Пришло несколько телеграмм, он из кабинета не вышел.

— Хочешь, я прочитаю тебе, — предложила она через дверь, — а ты сиди, не вставай. Слушай: «Молодец Игнашка тряхнул стариной поздравляю — Виктор».

— Какой Виктор? — удивился Игнат Александрович и тотчас протянул: — А, понял…

— Слушай еще: «Спасибо за отличный рассказ зпт хорошо отобразили юг и север — ваши Люся и Эля».

— Ладно, хватит, — недовольно, оборвал он. — Сам знаю. Не мешай!

Пришла еще телеграмма. Ольга Сергеевна мельком увидела на бланке пункт отправления и, не сдерживаясь, закричала во весь голос:

— Батько, телеграмма из Хоби! Из Хоби!

В тот же миг в кабинете громыхнуло кресло. Игнат Александрович вскочил и наотмашь распахнул дверь:

— Давай сюда!

— Из Хоби! — еще раз восторженно повторила Ольга Сергеевна и заглянула в открытую дверь кабинета.

Пока Игнат Александрович разбирал телеграмму, она стояла рядом и плакала: в кабинете было темно от табачного дыма.

Опомнясь и увидев ее слезы, Игнат Александрович сказал:

— Прости, родная! Но разве бы я смог написать это, если бы…

— Что если бы?.. Очерк ты написал, а на большую вещь тебя же не хватит, задохнешься.

На нее жалко было смотреть.

— Что теперь с сыном нашим будет? — шептала она.

Зазвонил телефон. Игнат Александрович поднял валявшееся на полу кресло, сел, включил свой аппарат.

Захлебываясь от самодовольства, говорил Юрий Семенович:

— Послушай, ты молодец! Продолжай в том же духе. Ты — сильный человек! А бутылочки эти, оказывается, в любом магазине продаются. Я тебе сейчас пошлю точно такую же…

— Пошел к черту! — крикнул ему Игнат Александрович и бросил трубку.

Ноябрь 1965 г.