Убийство в «Долине царей» [Владимир Викторович Бацалев] (fb2) читать онлайн
- Убийство в «Долине царей» (и.с. Азбука-Детектив) 1.09 Мб, 283с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Владимир Викторович Бацалев
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Бацалев
ПРИХОД ВЕСНЫ В БОЛЬНИЦУ
Господин Трипун. Я никогда не вмешивался в служебные дела жены, однако позавчера она вернулась под утро и на мои вопросы отвечала, что вы, как начальник, послали ее в ночной клуб на просмотр программы, которую в дальнейшем собираетесь показывать иностранным туристам. Мне не понятно, как можно замужнюю женщину, мать двоих детей, посылать в вертеп, не дав ей даже сопровождающего и не поставив в известность меня. Вы не можете не знать, как называются женщины, которые приходят в кабак без мужчины. Поэтому я считаю, что вы послали ее сознательно и вами нанесено оскорбление моей чести. Я вынужден требовать удовлетворения. Предупреждаю: в случае отказа — прибегну к более радикальным действиям, но без последствий не оставлю. Мой секундант, Дрогистов Валерий Павлович, передаст вам это письмо. «вы» я пишу со строчной буквы умышленно.В. П. Аредов
Цементянников
Мне тоже сначала показалось, что дело пареной репы не стоит, товарищ майор, что этот Аредов, вызвав Трипуна на дуэль, первым наложил в штаны и нанял залетного киллера. На всякий случай я задержал Аредова, он не сопротивлялся, даже наручники не сразу заметил… Больше всего смущает, что выстрел раздался лишь в тот момент, когда прозвучала команда «Сходитесь» и Трипун поднял руку с пистолетом. Неужели наемник не мог прикончить Трипуна раньше?.. Стреляли из кустов сзади, судя по предварительным результатам осмотра, из пистолета неустановленного образца, скорее всего, из тульской или ижевской самоделки. Сами понимаете, из такого оружия и при такой дальности вести прицельную стрельбу просто немыслимо. Ни один профессионал на подобную глупость не способен. А тут точно! Хотя мог убить любого из присутствующих, мог бы и просто промазать и даже самого себя ранить. Ну и свидетели под боком — зачем они киллеру? Он бы у подъезда подождал, если нормальный… Что?.. Собака взяла след от кустов и довела до автобусной остановки. Будем выяснять, кто там садился в это время. Но не известно, чей след взяла собака: в кустах столько дряни скопилось! — наркоманский притон наутро чище выглядит… Отчет с места происшествия перед вами… Я могу быть свободен? Завтра начну протокольный опрос свидетелей, они уже оповещены… Из других происшествий?.. Поймали столетнюю дуру, которая украла у соседа по коммуналке сто тысяч. Говорит, помирать собралась, а денег на похороны нет… Уже выпущена: побоялись, что в камере помрет… Слушаюсь!..Дрогистов
Да, Дрогистов Валерий Павлович… Именно тогда… Было дело, родился… Теперь там проживаю, до сих пор временно… Все по порядку вы хотите, товарищ Цементянников? Хорошо бы. Три, нет, четыре уже дня назад позвал меня Виктор Петрович и говорит: «Валера, у меня к тебе необычная и серьезная просьба…» Так называет. Почему бы нет? Он ведь мой научный руководитель, и моложе я на десять лет, я только попал в институт, а он уже аспирантуру закончил, вступительные экзамены у меня принимал… Вот. Сказал про серьезную просьбу и объяснил, что хочет вызвать на дуэль одного подлеца, который унизил его. Дал письмо, адрес… Нет, письмо я не читал. Потом спросил, знаю ли я что-нибудь об организации дуэлей. По литературе, я ответил. Тогда мы обговорили все вопросы и нюансы, которые могли задать и у меня возникнуть, и поехал в эту туристическую фирму… Встретил там жену Аредова на рабочем месте, Аллу… Я бывал в их доме… Да, без отчества: она сама просила, отчество ее якобы старит… Нет, она, по-моему, ни о чем не догадывалась, только удивилась, меня увидев: с чего вдруг я накануне защиты собрался за границу путешествовать и где денег достал. Я что-то наврал, будто для друзей стараюсь… Впрочем, знаете что, она как-то лукаво улыбнулась. Но она всем так улыбается, а может быть, подумала, муж послал шпионить за ней… Это писать не надо, это не факт, а мое субъективное наблюдение. В городе сотни туристических фирм — откройте любую газету объявлений! — и вдруг ученик ее мужа появляется именно здесь и явно смущен встречей. Вы бы подумали что-нибудь другое?.. Хорошо, не мое дело ваши мысли так не мое, но вы все же не пишите, я от своих слов отказываюсь… В общем, посидел я в приемной, зашел к этому Трипуну, имя-отчество, к сожалению, не знаю и знать не хочу, отдал письмо и жду реакции. Он посмеялся, как Змей Горыныч над Иванушкой-дурачком, я сказал, что дело нешуточное, но он серьезней не стал, вызвал по селектору Валового Петра Васильевича — это его старый друг (как я потом узнал), работает там же заместителем Трипуна — и, когда тот пришел, передал письмо. Это выглядело бестактно, но что я мог сделать? Письмо адресовано не мне, не мне и распоряжаться. Кстати, Трипун даже не предложил мне стул — маленький штрих к манерам. Последний раз со мной так поступил заместитель декана по хозяйственной части, когда еще было живо хозяйство. А сейчас он не предлагает стулья где-то в Германии… «По-моему, все это несерьезно, — тоже сказал Валовой, прочитав вызов, — давайте пригласим Аредову и предложим ей для начала успокоить мужа». «Если вы так поступите, — сказал я, — Виктор Петрович придет сюда и публично плюнет в лицо вашего директора». Тут Валовой хмыкнул, а Трипун взвился не по своему весу, завизжал: «Вы что, не видели ОМОНовцев на входе?! Сюда без моей команды крыса не проползет! Передайте своему оскорбленному и честнейшей души придурку, что я сейчас же выгоню его благоверную к чертовой матери. Пусть заткнется и содержит семью на свою зарплату!» «Он не заткнется», — ответил я. «Из-за кого он собрался стреляться?! — продолжал кричать Трипун. — У меня есть отчеты, как она вела себя за границей. (Я забыл сказать, что жена Виктора Петровича вроде гида и няньки сопровождает группы, которые отправляет туристическая фирма.) Она ведет себя безобразно: например, ходит к одиноким туристам в номер скоротать вечерок и задерживается там до неизвестного часа. Стоит ли стреляться из-за такого пустяка, как сверхурочное задание, которое она сама же себе и навязала? Если ему так хочется кого-нибудь убить из ревности, пусть убивает этих туристов. Мне, наоборот, казалось, что, отправляя ее в ночное варьете, я делаю приятное одолжение: бесплатная выпивка, бесплатная кухня, бесплатные мужики с тугими кошельками, а не какая-нибудь дискотековская шантрапа с портвейном за пазухой и кастетом в кармане. Девушка-то она уже не первой свежести. Сколько ей отмечали недавно? Я еще двадцать долларов дал на подарок…» «Тридцать шесть, — подсказал я возраст, — но мы говорим не о том. Я пришел передать вызов и обсудить детали поединка. Если же вам хочется переубедить Виктора Петровича относительно достоинств и недостатков жены, вы можете написать ему или переговорить перед дуэлью. Но вряд ли ваши аргументы его разубедят, боюсь, выйдет еще хуже. Окажется, что по вашей вине Алла на этой работе стала такой, какой вы сейчас ее представили, и по Виктора Петровича, разумеется, недогляду, что, однако, не извиняет ни того ни другого и требует обоюдной сатисфакции». Потом мы еще поспорили минут десять, наконец Трипун как бы согласился, то есть поручил Валовому уладить это дело, а сам уехал куда-то. Петр Васильевич спросил меня, есть ли у Виктора Петровича пистолет или деньги, чтобы его купить. Я не знал. Тогда Валовой открыл сейф и достал пистолеты. «Мы их держим на всякий случай. Контора не из бедных, возможны неожиданности, — объяснил он. — Вы, как секундант Аредова, согласны, чтобы противники стрелялись из этих?»… Нет, в оружии я ничего не смыслю и марку пистолетов до сих пор не знаю, но это именно те, что лежат на вашем столе, или их двойники, по крайней мере из одной партии… На чем я остановился? Ах да… Я согласился. Он предложил забрать с собой и проверить пистолеты на пустых бутылках или воронах, но я решил сделать это перед дуэлью, как и положено ритуалом. Я почувствовал подвох в том смысле, что Трипун мог перетрусить и вызвать милицию, которая, получив небольшую мзду, упекла бы Виктора Петровича за незаконное хранение оружия… Хорошо-хорошо, за мзду прошу прощения от лица всех, кто так думает… Нет, так и не проверяли. Я забыл об этом… Потом мы выбрали место дуэли, вам уже известное, в десяти километрах от города, и время. Валовой спросил, как мы доберемся. Я сказал, что на электричке, а дальше пешком. Он согласно кивнул и сказал, что, если Аредова ранят или убьют, они из человеколюбия доставят его в больницу или морг на своей машине. Я насторожился, потому что опять почувствовал подвох по интонации фразы, и сказал: «Надо пригласить врача, так положено». Тогда Валовой сказал, что они с Трипуном сами доктора, потому что пятнадцать лет назад заканчивали медицинский институт, и они без проблем пригласят кого-нибудь из практикующих сокурсников. Мы договорились созвониться на следующий день, чтобы избежать неувязок и накладок. Валовой еще раз попросил меня убедить Виктора Петровича в безрассудности и бессмысленности его затеи и уладить дело любым способом, хоть деньгами, потому что своя шкура дороже любых денег. «Но не честь», — ответил я и ушел. Впрочем, не сразу. В коридоре я встретил плачущую Аллу. Оказывается, Трипун уже уволил ее устным приказом и самой же велел подготовить к его возвращению письменный. «Что вы наговорили Трипуну?» — спросила она. Что я мог ответить? Пошел дальше… Да-да, разумеется, я пересказал все разговоры Виктору Петровичу. Он места себе не находил, метался по кабинету и изредка прикладывался к бутылке, чего раньше я за ним не замечал посреди рабочего дня в альма-матер. «Что делать, Валера? — спрашивал он. — Ума не приложу». «Прежде всего убрать панику из мозгов». «Если я его убью, меня посадят. А кто будет растить детей? Если меня убьют, как они с матерью будут смотреть друг другу в глаза?» «Но они же ничего не знают». Он пожал плечами: «Может, не знают. Но догадываются. Настроение и помыслы родителей не спрячешь. Да и всплывет рано или поздно». Я попытался его отговорить, как советовал Валовой, предлагал еще подумать, обещал замять дело так, что он окажется победителем, ведь Трипун — прирожденный трус, причем трусит и за свою жизнь, и за имущество. Ни сердце крокодила, ни печень барса он не ел для храбрости, как древние китайцы или кто-то по соседству. Не будет он стреляться, а его ребята из так называемого ОМОНа — уже на полпути к тюрьме и завтра бросят гранату под вашу дверь, и милиция, как всегда, никого не найдет, а может быть, даже кого-нибудь потеряет… Опять прошу прощения, язык мой, знаете ли… Но Виктор Петрович только прикладывался к бутылке (рюмок в кабинете он не держал) и сам себя накачивал: «Ты так говоришь, потому что через неделю защита твоей диссертации. Тема скользкая, оппоненты твои против, спасти ее могу только я, научный руководитель. Но если дуэль состоится, меня либо убьют, либо посадят. В обоих вариантах тебе накидают черных шаров». «Это не главное», — сказал я. «А как бы ты поступил на моем месте?» — спросил он. «Я бы развелся. Жанр семейной жизни давно устарел. Люди в наше время предпочитают выживать по одиночке», — сказал я. «Сначала женись и попробуй, — ответил он. — И потом, меня будут презирать дети…» Да, у него двое детей. Старшей — Валерии — шестнадцать, младшему — Юлию — двенадцать… Нет, Виктор Петрович никого нанять не мог, даже намекать мне не стоит. Да ему бы и в голову такое не пришло. Да и зачем тогда дуэль?.. Пистолета я у него никогда не видел. Выпустили бы вы его. Не пойдет он домой и не прибьет топором жену. Это все равно что прибить кошку, которая принесла с улицы котят и полную квартиру блох. Да и руки у него заняты… Как чем? Это умные сначала думают, а потом делают, а дураки сначала делают, а потом руками за голову хватаются… Я таких рассуждений не слыхал. Сами подумайте: человек всю жизнь чего-то добивается — учится, работает, копит, терпит, — и вдруг в один день все это ему становится не нужно. Виктор Петрович говорил как раз наоборот: «Среда меня заела, но кланяться не буду. Я — человек, а не функция среды». Кого я могу подозревать? По-моему, с Трипуном разобрались свои же. Как всякий богатый человек, он имел достаточно врагов и среди богатых, и среди бедных. А тут такой прекрасный случай, убийца просчитался лишь на несколько секунд. Может, нервы не выдержали или рука дернулась… Как отнесся к самому факту дуэли? Философски. Помню, подумал, что человечество идет как будто вперед и отмечает путь верстовыми столбами-вехами, и вдруг — удивление: мы этот столб уже три раза проходили! Как же так? Тысячелетия — мимо, на свалку. До нас жили напрасно, и мы никого ничему не научим. Отдача всемирно накопленного опыта ничтожна. Пони бегает по кругу, только пассажиры меняются, за которых вперед родителями заплачено… Где расписаться? На каждой странице… Хорошо, я приду, когда скажете. Времени теперь много: диссертация так и так в этом году накрылась…Валовой
Вызывали?.. Спасибо. А на какой?.. Мне вот этот стул больше нравится… Ну это же формальности! Вы прекрасно знаете, кто я такой, вы же не человека-невидимку вызывали на допрос… Хорошо, хорошо, буду отвечать, и как положено, и как поставлено, ха-ха… С какого места начнем? С рождения?.. Со звонка накануне дуэли?.. Этот малый, Дрогистов, позвонил часов в пять, я сказал, что все остается в силе. Стреляться так стреляться, была не была, пан или пропал, чем черт не шутит — все к лучшему. Врача я нашел, это наш старый институтский друг Безбольников. Трипун, правда, в бытность свою секретарем института вышиб его из комсомола, а заодно и из института, но Безбольников — мужик отходчивый, тем более попрактиковался годик в санитарах и восстановился… Как за что вышиб? Нет, бабами тут и не пахло, в те годы с мировоззрением было строго, а Безбольников позволял себе распускать язык в самых неожиданных местах. По молодости, конечно. Ну и без дурости не обошлось… Какие? На улице его останавливают и спрашивают: «Где здесь улица Ленина?» — а он в ответ: «Здесь после семнадцатого все улицы Ленина». Его даже в КГБ на устную проработку таскали. Но сейчас он вполне доволен жизнью, тем более врачи стали неплохо зарабатывать. Другое дело — их никаким окладом не умилостивишь… Почему мы с Трипуном бросили профессию? Странный вопрос. Денег мало платят. Трипун — тот сразу ушел по партийной линии, даже практику ему автоматом поставили и клятвы Гиппократа не потребовали, а мне пришлось три года оттрубить в районной поликлинике. Но я не жалею. Бессмысленно жалеть уже истраченное. Да и врач я, знаете ли, оказался такой, что алкоголизм лечил по принципу: исцеляй подобное подобным, — а в рецепте прописывал хорошую закуску… Кстати, забрали бы подписку о невыезде, мне через неделю в Париж лететь на проветривание. Город этот маленький, все на виду, спрятаться от правосудия там просто негде… Конечно, я расскажу все без утайки и даже в ее присутствии. Сами понимаете, не в моих интересах что-то скрывать. Я тут ни при чем, секундант, одним матерным словом… Отказаться не мог из моральных соображений: назвали бы трусом!.. Как кто?.. Ну, кто-нибудь бы обозвал, такие всегда найдутся. Я сам, например, по ночам бы мучился… А на чем мы остановились?.. Так вот. Потом я сказал, что пистолеты приготовлены, эта проблема решена. Дрогистов сам их проверит, а Аредов выберет тот, который ему приглянется, и пусть не пьет на ночь, чтобы рука не дрогнула… Да, именно эти. Но вы же сами понимаете, товарищ… Цементянников. Извините, не знаю вашего звания в цивильном костюме… Вы же профессионал и отлично видите, что никакие это не пистолеты, а обыкновенные пугачи. Их даже на таможне без вопросов пропустили. Конечно, он стреляет, то есть шума от него много и гильза очень натурально выпадает, но убить им невозможно, разве что по голове со всей силы треснуть. На это и делался расчет. Дрогистов и Аредов — профаны, примут за чистую монету. Потом дуэлянты обменяются выстрелами, промажут с трех метров и, так как честь обоих удовлетворена, мирно разойдутся, чтобы больше никогда не встретиться… Зачем я брал Безбольникова, если был уверен, что он не понадобится? Ну как! Мало ли что мог выдумать Аредов. Почуял бы подвох, схватил бы дубину, полез драться. Я же не знал, какой он из себя: богатырь с печи или метр с кепкой. И потом, лишний свидетель никогда не помешает. Да и для достоверности происходящего врач был необходим… Да-да, мы опять отвлеклись. Я предложил стреляться в полдень, потому что Трипун лежебока, его только за очень большие деньги на заре поднять можно. Дрогистов согласился. На следующий день мы приехали в полпервого, а во сколько они — не знаю, они уже ждали… На чем? Тоже не знаю. Наверное, на своих двоих. Не на такси же! За такси Аредову пришлось бы всю зарплату преподавателя отдать… Я предложил стреляться с тридцати шагов, Дрогистов — с десяти. Сошлись на двадцати, как на турецком базаре, и еще по пять шагов до барьера по команде «сходитесь». Меня смех душил, прям детский зад, ей-Богу… Это шутка такая не к месту, Трипун ее очень любит. Ну, отмерили расстояние, бросили по ветке, я сказал, что при любом исходе Безбольников должен получить пятьдесят тысяч или десять долларов за беспокойство и потраченное время. Тут Аредов аж в лице переменился, и я понял, что таких денег у него с собой нет. Но Безбольников отказался бескорыстно (он был посвящен в нюансы «дуэли»), а меня такой смех разобрал, что я пару раз всхлипнул, но сделал вид, будто шмыгаю носом, и даже высморкался. Потом отозвал Дрогистова в сторону и говорю: «У нас остались две операции: раздать пистолеты и предложить примирение. С какой начнем?» Он отвечает: «Думаю, сначала надо предложить, потому что с пистолетами в руках всякие предложения выглядят идиотизмом». Тогда я сказал громко и серьезно: «Господа! Подумайте еще раз, что вы делаете, и пожмите друг другу руки. Нас, мужиков, и так в стране на перечет осталось». Аредов не шелохнулся, ну и Трипун, уверенный в жизни, стоял спокойно, как картонный Ельцин на Тверской, с которым любой может сфотографироваться запросто и даже поднести кулак к носу. Правда, Трипун гораздо толще. Его можно было бы пристрелить из космоса, не то что с двадцати шагов. Потом мы с Дрогистовым проверили «пистолеты» на профпригодность: я ему показал, в какой дырке искать «патрон», — и разнесли дуэлянтам. Тут Аредов заявляет, что они встали неправильно. Он вызвал Трипуна на поединок, поэтому солнце должно светить в глаза ему. Трипуну было наплевать, они и поменялись местами… Нет, заранее мы не договаривались, кто где будет стоять. Решили, встанем, как Бог на душу положит, и черт с нами… Нет же, говорю вам, тот, кто стрелял из кустов, перепутать не мог, тем более Трипун — мужик видный, отъевшийся… Дальше. Я сказал Дрогистову: «Командуйте, чего тянуть». Он скомандовал довольно громко. Я следил за Аредовым… Как почему? Он ведь думал, что стреляется всерьез, а Трипун был точно на съемках. Так вот, Аредов успел сделать два или три шага, когда раздался выстрел… Нет, руку он еще не успел поднять. Может, и не собирался, может, готовил акт изощренного самоубийства… А Трипун уже поднимал, но после выстрела он ее, конечно, опустил и сам упал, или рухнул, как хотите. Мы все побежали к нему… Да, Аредов не побежал. Опешил, наверное, растерялся. Безбольников встал на колени, рванул пиджак на Трипуне… А он что! Лежал и хрипел. Потом мы вчетвером еле отнесли эту тушу в мою машину, положили на заднее сиденье, я и Безбольников повезли его в больницу. Трипун все хрипел и хрипел, я мысленно с ним попрощался, а Безбольников молчал, только однажды обернулся, посмотрел на Трипуна и сказал: «По-моему, его уже не спасет даже реанимация и переливание крови. Хотя такие живучи. Горький, к примеру, сам себе легкое прострелил, когда в сердце целился»… Не знаю, чего он на классика взъелся. Может, «Песню о буревестнике» ему до сих пор простить не может… Ну а я что? Я не врач, я на дорогу смотрел. То есть врач, конечно… Мы приехали в больницу Безбольникова, и я остался в приемной, вызвал жену Трипуна… Именно так, Гидренко Фатима Семеновна. Мы поговорили о Трипуне в прошедшем времени, наконец вышел Безбольников. «Ну как?» — спросили мы. «Еще поживет часок-другой, а там видно будет», — ответил он. У меня было дело в конторе, клиент перспективный, поэтому я не стал дожидаться летального исхода и уехал, а она осталась, жена все-таки… Что делал в конторе? Да ничего особенного, работал не покладая рук… Нет, о Трипуне я ничего никому не сказал. Решил, преждевременно. Потом приехала Фатима, зашла в кабинет Трипуна, села за его стол, и я все без слов понял. «Давай, — говорит, — обсудим дела фирмы». Я донес до сотрудников печальную новость в закамуфлированной форме, сказал, что подробностей пока не знаю (зачем сплетничать?), и отпустил по домам. Назавтра тоже велел гулять… Что знаю о жене Трипуна? Да все! Трипун женился на ней сразу после института. Тогда это требовалось для морального облика молодого коммуниста и для поездок за границу. Чтоб не женился там на первой встречной. Потом он попал в комитет молодежных организаций: был такой при комсомоле, может, слыхали? А когда стало ясно, что комсомол протягивает ноги, мы втроем основали собственную туристическую фирму. Одни из первых! И получился у нас великовозрастный райком комсомола, которому в порядке исключения разрешили преступать все законы. Счастливое было времечко!.. Нет, моих там только двадцать процентов, а у Трипуна и Фатимы — по сорок. Теперь у нее, конечно, восемьдесят… Как почему туристическую? У нас был опыт, у нас связи. Туризм — бизнес сложный в смысле организации, это не алюминиевые чушки в Прибалтику сплавлять или по ларькам с кастетом шарить. Тут и группу сколоти, и документы им оформи, и в аэропорту следи, чтоб контрабанду или перегруз не прихватили, уже на месте их посели, экскурсии на барахолку организуй, назад доставь. А главное — рассчитай все так, чтоб и тебе кое-что от этой поездки перепало. Иначе — к чему вся возня… Было ли у Трипуна что-нибудь с Аредовой? Нет, у него в принципе ничего не могло быть с сотрудницами, только с уволенными. Фатима за этим строго следила. У меня тоже ничего не было. Зачем гадить в собственном свинарнике, когда других вокруг как грибов в сезон, на стороне и обойдется дешевле — и для кошелька, и для репутации. Нашим шлюхам имя — легион… Да, я откровенный, а чего от жизни прятаться? Она и так ущербная: даже килограммовая гиря в любом магазине весит на сто грамм меньше эталона. А про людей и думать не хочется… Аредова. Ну что сказать? Муж ее, конечно, дурак, но вы уже и сами догадались, я думаю. Повнимательней надо было к жене относиться, раз такую выбрал. Характер у нее, я бы сказал, чересчур общительный, чересчур. Есть такие дамы неполноценные, постоянного внимания к себе требуют, но на большее не способны. Обычно придет на работу пригласительный билет на какую-нибудь презентацию или банкет по случаю, так Аредова и подружка ее из того же отдела — Света Грань — в первых рядах желающих. Остальные домой бегут или по делам, а они — за дармовой жратвой и выпивкой да мужикам в театральных смокингах рожи построить. Я был с Аредовой в нескольких компаниях. Она вела себя с кавалерами соответственно, то есть те не сомневались, что ночь проведут с ней. Если на фуршете было двадцать мужиков без жен, все двадцать так и считали… Нет, она, конечно, флиртовала, а не всерьез, гонялась за мужским вниманием, но без меры. Понимаете, есть граница, за которой мужик начинает надеяться и обмануть его уже нельзя, он своего добьется настырностью или изнасилует, причем будет уверен, что насилие совершено по обоюдному согласию, просто девушка такая скромная попалась или любит это дело с приключениями, с уговорами, на худой конец. Трипун, можно сказать, за это и уволил. Очень много нареканий было от экскурсантов в ее адрес: никогда не найдешь руководителя группы, вечно торчит у какого-нибудь временно холостого в номере. А один — чурка ненормальный с сумасшедшими деньгами — ее чуть не убил прилюдно, потому что она обещала ужин ему, а провела с другим. Эх, Алка-Алка, почти алая — как фонарь перед публичным домом. Она зазывала уже именем. Я б на месте мужа не дуэли устраивал с первым встречным, а сам заразился и ее сифилисом заразил. Сидела бы дома как миленькая. Алка ведь существо низшего рода, вроде курицы, за такой нужна опека и постоянный надзор. Кстати, о курицах. У нас сосед по даче, не желая становиться убийцей, связывает курицу, кладет шеей на рельсу и читает вслух последнюю главу «Анны Карениной» в ожидании электрички. Вот бы и Аредову так поступить!.. Характер? Женщина глупая, наивная и подлая по мелочи. Таких сейчас пруд пруди. Мой рецепт: необходимо всех женщин заставить ходить голыми. Тогда мужчины перестанут реагировать на их прелести, и женщинам, чтобы завладеть прежним вниманием, придется выдумывать что-то V?? Вот в этом процессе и кроется надежда, что они поумнеют и к чужим деньгам станут относиться философски, а не потребительски. Сейчас каждая вторая, даже первая, пообщавшись с новыми русскими, — передвижной публичный дом, ковыляет за клиентом на варикозных костылях… Хоть десять вопросов. Я не спешу. Правда, дел полно… Нет, никого постороннего я на месте дуэли не видел. Проходила какая-то бомжиха, бутылки в лесу собирала после пикников, но, увидев нас, свернула в сторону… О врагах Трипуна мне тоже ничего не известно. Ума не приложу, кому он мог напакостить. И чем. Может, пацаны местные баловались? Сейчас ведь у всех по пистолету, у многих по автомату, а некоторые даже танками запаслись. Добром эти игры не кончатся. Вот я вам историю расскажу. Был у меня старший брат, в юности живший в деревне и очень любивший русские народные сказки. Как-то набрались они с приятелем через край и решили искать невесту по примеру Ивана-царевича. Только лука со стрелами у них не было, но была «лимонка» еще с войны. Вот ее они и решили кинуть, и на чей двор упадет — там и свататься. Сказано — сделано: убили соседку и индюка. И главное, напрасно, все равно брательник на ней жениться не мог: во-первых, она была замужем; во-вторых, с покойниками браки не регистрируют… Пожалуйста… Да, конечно, приду еще, если позовете. А подписку о невыезде вы бы лучше порвали, уж больно в Париж тянет. Так тут все обрыдло!..Аредов
Слава Богу, увезли этого подонка-рэкетира в следственный изолятор. Боюсь только, недолго я проскучаю один в камере. Хоть бы до вечера, а там бы алкаш какой-нибудь подвернулся! Побуянит и заснет. Что от меня добивается Цементянников? Никак не пойму. Может, ему необходимо более длительное общение с вытекающими отсюда последствиями? По крайней мере, состава преступления, как он выражается, мне не шьет. И на том спасибо, если правда. Значит, через трое суток обязан выпустить под расписку о невыезде. А мне и ехать некуда. Может, еще успею на защиту Валеры Дрогистова? Теперь-то уж его не прокатят ради всеобщей жалости ко мне. Пушкин из меня не вышел. Единственное утешение, что из Трипуна до конца не получился Дантес, торговавший задом в голландском посольстве. Да и Алка не тянет на Наталью Гончарову. За той мужики бегали, в ногах валялись, но она нашла силы образумиться и устоять после смерти мужа. А Алка? Смешно вспомнить… Когда я с ней познакомился на вечеринке в студенческом общежитии, она по собственной инициативе (другой тут быть не могло!) сидела на коленях совершенно лысого сорокалетнего мужика и целовалась с ним взахлеб. Мужик оказался водителем троллейбуса, подобранным в компанию филологов на улице возле винного магазина. Эта пьяная дура-даже не потрудилась найти себе кого-нибудь поприличней тут же. И зачем я полез ее отбивать? Всю жизнь себе поломал. Алка изначально была нравственно дефектной. Тесть говорил, что она родилась с кадыком, который рассосался после выпадения молочных зубов. Господи, при чем тут кадык? Какая чушь лезет в голову! За неделю до нашего знакомства она сделала аборт от какого-то лейтенанта, генеральского сынка. Он обещал на ней жениться, но в загс не пришел: передумал по-трезвому или струсил спьяну, а может, родители отговорили, прикинув, что вырастет из такой невестки. И правильно сделал лейтенант, в отличие от меня. Потом Алка сама рассказывала, будто ненавидела его и от ненависти одновременно спала с его другом, обитавшим на гражданке. Но меня она мурыжила две недели, хотя я отлично понимал, что не я ей нужен и не любовь — чистая и светлая, а прописка и жилплощадь, как в истории с лейтенантом. Иначе ее ждало распределение в какую-нибудь глушь, в сельскую школу механизаторов и доярок, где на уроках пили портвейн за рубль две и грызли глистогонные семечки. Будь проклята молодость! Почему именно в этом возрасте человек должен принять самые важные решения? Разве женился бы я на такой сейчас? А тогда мне захотелось влюбить ее в себя. Что-то вроде эксперимента над собой: справлюсь или нет? И когда увидел, что справился (хотя больших усилий это и не потребовало), решил жениться по принципу: дуракам везет, — как-нибудь я ее перевоспитаю с годами. Первый раз мы поцеловались, когда шел очередной съезд партии, прямо посреди улицы. К нам подошел милиционер и спросил по-товарищески: «Что вы вытворяете в такой судьбоносный момент?» Вечером, глядя в телевизор, мы поняли, что были не правы: генеральный секретарь целовался на высшем уровне, причем поддерживал его от партнера к партнеру… А первый раз легли вместе, когда умер какой-то очередной Суслов. И тоже не обошлось без эксцесса. Дело было в общежитии. Ее соседки-вьетнамки, накупив ватных одеял, нечаянно подожгли за полночь. Прибежал студенческий патруль с огнетушителями, и мне остаток ночи пришлось лежать под кроватью и кашлять украдкой, потому что если б меня застукали на женской половине общежития, то немедленно выгнали бы из института… Все-таки и у нас было что-то приятное. Нет, все-таки не было. Даже влюбившись, Алка не смогла пойти наперекор характеру, которого у нее никогда не было, равно как и разума и интуиции, хотя бы крысы. Она пользовалась мозгами крокодила и чувствовала сердцем коровы и кокетничала и флиртовала с моими друзьями, — зная, что мне неприятно и больно, она целовалась с ними, когда я отворачивался или выходил. За что мне мстила? За потерянную свободу? Но это она отвела меня за руку в загс. Однажды из-за такого фортеля с поцелуями ей пришлось всю ночь сидеть под моим домом на лавочке и плакать. Жаль, что утром я расчувствовался на ее слезы и простил. И все из-за принципа: дуракам везет, — из-за уверенности, что для меня нет преград, как для всякого нормального дурака в молодости; что решил — того и добьюсь. Мы поселились у моей матери. Алка была беременна. Целыми днями я стоял буфером между ней и матерью. Они не могли поделить кухню, но страдали только я и мать, а Алке — все как с гуся вода: спасали мозги крокодила. Ругань была у нее в крови, есть такие народы, которые без крика жить не могут, как русские без родины. Когда родилась Валерия и Алке пришлось сидеть дома, она, похоже, влюбилась в меня всерьез. Чему были субъективные причины. Во-первых, ей нужна была материальная опора для себя и для ребенка (она бы полюбила в такую минуту любого, лишь бы денег принес); во-вторых, никто больше не попадался ей на глаза, разве что в окно б высмотрела. Как-то я обещал прийти домой в восемь, а заявился поддатый в девять. Она выкинула ужин в помойное ведро с диким воплем. Потом, правда, просила прощения за необдуманность поступка, но на самом деле она просто взбесилась от одиночества. Однажды я был в командировке месяц. Алке этого времени вполне хватило, чтобы свести мою мать на тот свет, добить до инсульта. Я знал об этом, но что я мог сделать? Не убивать же в отместку мать своего ребенка, тем более она ждала второго. И хотел я уйти от нее, от бесконечного визга и невывозимой помойки на кухонном столе, и не решался, не мог бросить детей и балкон, до того завешанный пеленками, кофточками и колготками, что электрический свет приходилось держать в комнате даже днем… Все-таки что там ни говори, а мужики — более ответственный народ в семейном плане. Жена, если влюбляется, ее никакая палка не остановит, и сама она ни перед какой подлостью не застынет… А может, все эти искрометные шлюхи, все эти Нюрки Каренины, Эмки Бовари и Катьки Измайловы изначально запрограммированы на развал семьи и выращивание аморальных уродов из собственных детей? Уроды, конечно, необходимы в небольшом количестве для поддержания гомологического равновесия. Иначе с кого не брать пример? От кого держаться подальше?.. Но для этого вроде бы существуют цыгане… А может, я слишком тверд в нравственных устоях? Да не более, чем требуется, чтобы чувствовать себя человеком… Через год, оторвав Юлия от груди, она заговорила о работе. Я ответил: «Тебе нельзя работать. Ты оскорбляешь общественную нравственность своим присутствием. Сиди лучше дома». «Сам посиди четыре года в четырех стенах и не свихнись!» — сказала она. «Женщина каменного века столько времени провела у очага, раздувая костер, что начисто спалила себе бороду. Мужчина же сохранил, потому что охотился на диких или пас домашних тварей. А ты одну жизнь сообразно женской природе организовать не в силах. Смотри же — скоро бриться начнешь». И согласился. Что было делать? Теперь-то вижу свою правоту, надо было настоять: ведь такой дуре одной жизни мало, даже двух недостаточно. Она разбросала детей — то в детский сад, то к своим родителям на побывку — и устроилась в библиотеку. Там она вела себя скромно, но там и работали одни девчонки да синие чулки, не с кем было развернуться. Когда перебирать книги опостылело, она пошла преподавать английский в разных полукоммерческих организациях, уже появившихся, где воровали все подряд и в таких количествах, что не могли американскому покупателю объяснить на пальцах количество — надо было говорить. Я, как полный кретин, выходил встречать ее к метро за полночь, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь хулиган не обидел. (Зато теперь она чуть ли не ежедневно приходит после закрытия метро и никого не боится, потому что ее привозят на такси.) Ну а года два назад она попала в эту туристическую фирму. И человека подменили прежним. И мое спокойствие кончилось. Не понимаю, почему я изо дня в день должен стеречь свою жену, как Аргус? Может быть, я в чем-то виноват? Что-то не так сделал, не то сказал однажды, немного похрапел во сне? Нет, храпеть ей на ухо я не мог, потому что мы уже десять лет спим в разных комнатах. Может, наоборот, она хотела, чтоб я похрапел ей на ухо? Так я не умею. Но все равно, невозможно столько времени оставаться лучшим из всех, доказывать это ежедневно, ни один мужчина на такое не способен, если не запер жену в гареме. Коли я и виноват, то вина моя минимальна. Обязан я был развестись с ней по крайней мере пять лет назад. Или вообще не жениться. И ведь доходил уже два раза с заявлением до суда и поворачивал. И что меня удерживало?! Ее слезы?.. Последние три месяца она совсем рехнулась. Раньше часа ночи не пришла ни разу; якобы сидела с подружками на работе, пила ликер и болтала, а телефон они выключали из розетки, чтобы никто не мешал. Дети все лето провели у бабки с дедом и ничего не видели. Их отсутствие в какой-то мере извиняло ее. Но я-то присутствовал, я бродил по комнатам как ошалелый и бросался к окну каждый раз, когда у дома тормозила машина. Но ее машина всякий раз останавливалась др поворота, и всякий раз она врала, что приехала на последнем поезде метро. «И шла до дома пешком?» — спрашивал я. Она кивала и запиралась в ванной. Да ее бы десять раз изнасиловали и убили в нашем районе в это время! За три месяца я поседел на полголовы и дошел до того, что бросил в шляпу нищего окурок, приняв ее за урну, но, слава Богу, в середине августа вернулась дочь, и я немного отвлекся на ее проблемы. Дочь, безусловно, мне дороже и жены, и себя самого. Алка же продолжала гулять как ни в чем не бывало, а возвращалась прокуренная, хотя до этого не курила, и пахла спиртным. Правда, в субботу и воскресенье она сидела дома, видимо, устраивала перерыв организму, или никто не подбирал, не звал на гулянки, занимаясь собственными семьями. Я понимал, что она завела любовника. Догадки сами встречали меня на полдороге. Но что было делать? Не следить же за ней! Да и что увижу? Кусочек порнофильма? На мои вопросы она отшучивалась: «Да-а, я его уже разлюбила, он мне надоел. Надо срочно еще в кого-нибудь влюбиться», — и вместо того, чтобы брюзжать на меня и хныкать о своей доле, как обычно, она, перед тем как запереться в ванной, заботливо спрашивала, постирал ли я себе рубашки. За это время ее гардероб вырос вдвое импортным хламом, появилось кольцо с бриллиантом, которое она якобы купила на премию. Однажды, когда звонил ей на работу, я слышал, как она сказала кому-то, вероятно Грань, пока несла трубку ко рту: «Ты не представляешь, какой это милый мальчик, и все при нем, включая зарплату. Мы тут на два дня в Петербург ездили. Так шикарно!.. А при чем тут муж? Отовралась, не помню как. Мне нравятся мужики стройные, а он ходит ссутулившись. И денег у него никогда нет… А живу я с ним по привычке». Я не стал с ней разговаривать… Ну не искать же мне было по всему городу этого молокососа! Да и нашел бы, что с ним делать? По соответствующему закону древних майя вырвать ему внутренности через пупок? Или просто кастрировать в соответствии с индоевропейской традицией? Так не настолько он виноват, на его месте мог оказаться любой кобель, раз уж сука пришла. Виноват не он, хотя, конечно, подонок. Виноваты деньги, свалившиеся на некоторых с победой никому не известных сил, и теперешняя жизнь, которую раньше только в заграничных фильмах показывали и требовали отвращения. Виновато быдло (несть ему числа на просторах родины!), очнувшееся с постперестрелкой, руководимой Ельциным. Такие, как Трипун, из комсомольской помойки вылезшие, совратили Алку, они могли дать ей и денег на покупки в «секонд хэнд», и ощущение шикарной жизни в списанном на Западе «мерседесе», и прогулки в ночное варьете для избранных, где готовят омаров из родной трески, все необходимое, чтобы пережить наивный восторг табуированного туземца перед непотребством. И ведь дура! — никаких выводов за два года не сделала. Наоборот, стала показательной шлюхой, этакой принадлежностью мужского пола, вроде бритвы. Всегда существовала как заданность, как компьютерная программа для второклассника. Это не человек, который тонет в пятый раз, это существо, которое не способно понять или хоть поверить на слово, что в воде тонут. Если б у нее в жизни был хоть какой-нибудь интерес, если б стремилась к чему-нибудь, пусть дворником стать! Но откуда это в дурочке?! Без царя в голове, она гробит свою жизнь и жизни вокруг. Типичный случай, когда за безрассудство одной платят все. Своей воли у нее нет, только служит промежностью похотливому и денежному быдлу с уголовными привычками, сама пытаясь получать от этого удовольствие. Она не ведает, что творит, ибо показательная дура, и потому заслуживает прощения в старости и подачек на пропитание. Но не моего. Чтобы переступить через себя, надо сначала лечь перед собой. Я на такую акробатику не способен. Пусть ее дети судят семейным трибуналом… Трипун так и не понял, почему я вызвал на дуэль его, а не любовника (какого по счету?). Алена Ивановна тоже не понимала, за что ее убивает Раскольников. Интересно, всегда ли общество сделанных дураков вырождается в общество потенциальных и уже преступников? Не было ли в истории другого пути? Просто. Для надежды. Ведь как трудно носить на голове одно и то же небо с этим отребьем!.. Господи, кто там? Новенький? Или на допрос?.. Передачу принесли. Нет, это не от жены, это от дочери. Алка — эгоистка, она всю жизнь только о себе думала, даже на курорт как-то поехала, пока я валялся в больнице с двусторонним воспалением легких. Привыкла брать и требовать, чтобы давали в три раза больше и по нарастающей. Как и я, впрочем, мысленно, как все вокруг… Интересно, чего они меня держат, если я кругом невиновен. Даже пистолет был Трипуна, и тот игрушечный, как оказалось. Проверяют, что ли, на уровне всесоюзного розыска? Может быть, ждут, когда поостыну? Или все-таки для проформы? Вдруг на каком-нибудь верху понадоблюсь для отчета или статистики… Но какой смысл в наши новоокаянные дни что-то доказывать или опровергать, говорить о ком-то хорошо или выставлять бякой? Все равно уйдешь оплеванный, если кому-то нужно…Гидренко
Я на допрос пришла, а не на исповедь. Зачем же в душу лезть с порога и без спроса? Ну, прожили пятнадцать лет вместе, ничего интересного, подвиги друг для друга не совершали. Мужик он был трусоватый, я его всегда в спину кулаком подталкивала и нужные слова нашептывала. Но это планида всех жен… Как это почему был? Он же умер!.. А зачем навещать? Я терпеть не могу больничные запахи, меня тошнит… Как это пока еще нет? Но умрет же! Безбольников место в морге придержал. Я уже звонила в одну похоронную контору, сделала заказ за счет фирмы, деньги наверняка уже перевели, а деньги нешуточные, два раза в Африку слетать можно на последнем МИГе. Не желаете? Могу устроить по знакомству… Что же делать? Я позвоню с вашего телефона в бухгалтерию? Скажу, чтоб пока не переводили… Спасибо. На чем мы остановились? Да, знала, что муж стреляется. Где и когда — тоже знала… И что понарошке… А зачем мешать? Пусть хоть раз в жизни поступит по-мужски, хоть для видимости. Он в последнее время возомнил о себе черт знает что. В закрытый клуб записался… Джентльмен, ети его мать! Не знает, вилку в руке держать или в зубах ковырять. Ногти грызет без устали, даже на дирекции. Одну сотрудницу однажды чуть не вытошнило; пришлось уволить. Если б комплекция позволяла доставать мыском до носа, он бы и на ногах сгрыз. Вот и решила: пусть утрется, раз в него плюнули. Пусть поймет, что стоит на одной ноге: толкни чуть-чуть — и свалится. Не мне же идти с Аредовым к барьеру! Хоть я и способна. Но тогда уж с Алкой, чтоб выдержать половую категорию, и драться на спицах, которых она отродясь в руках не держала. Правда, у меня повода нет. Был бы повод, убила бы без всякой дуэли. Я на таких еще в детском саду верхом каталась и прыгалками погоняла. Вы можете себе представить, чтобы женщина тридцати шести лет, мать двоих взрослых детей, ходила на дискотеки? А она бегает на старости в компании молоденьких придурков и на следующий день рассказывает, как повеселилась и как ее страстно лапали. Полная дура!Я это поняла, когда она еще в первую поездку за границу купила эпилятор последней модели. Если замужняя женщина с двумя детьми начинает брить руки и ноги и обтягивается мини-юбкой, добром для нее это не кончится. Раз завела детей — помни, что тело уже принадлежит не тебе, а твоим детям. Не получается — уйди, исчезни, погибни разведчицей или покорительницей Арктики, чтобы дети не знали, кто их мать на самом деле, чтоб не развился комплекс «сукиного сына». Не знаю, чего ее муж столько терпел, я бы давно такую за сто первый километр выгнала, но я бы с такой и не связалась. Правда, женщина хоть глупая, но твердолобая, упорная, ей ничего не докажешь, пока носом не ткнешь так, чтобы кровь пошла. Из дома ее можно выгнать только лаской, полюбовно, а бить ножкой от стула безрезультатно. Видимо, Аредов оказался не способен управлять ею. Ученые все такие, им не до житейских неурядиц. Их брось на месяц в квартире, так они погибнут с голода. Честно говоря, мне его жаль. У него не жена, а фирма, которой владеют долевые участники, а ему лишь фиктивно принадлежит контрольный пакет акций. Но понял он это слишком поздно: когда начали дивиденды распределять… Да, подруга у нее Грань. Они повсюду вместе веселятся… Грань ненавидит всех. Она из брошенных и неподобранных. Ей бы в службе проката работать временно нужной вещью. Надеюсь, Алка скоро будет такая же, потому что Аредов происшедшими событиями показал, что до полного всепрощающего идиота ему далеко… Грань пока у меня работает… Конечно уволю. В системе постсоветского трудоустройства есть железное правило: каждые два года полностью обновлять штат… По двум веским причинам: во-первых, старые работники уже изучили обходные пути, умеют филонить и халтурить, да и с начальством разговаривают запанибрата; во-вторых, новые какое-то время способны работать на голом энтузиазме за любой мизер. В частном бизнесе это очень существенно… Ну, у нас же не Япония! Никто с потрохами не продается, потроха даже в мясном магазине отдельно продают… Хорошо, вернемся к мужу… Не хотела и не взяла. Наоборот, предложила взять ему мою фамилию. Что это такое — Трипун? Какая-то смесь типуна на языке с триппером… Кстати, однажды он вместо подарков привез мне из-за границы триппер. Но я простила после встречи с его лучшим другом, который потом Трипуну морду бил несколько дней, но это не для протокола… Нет, теперь отношения чисто деловые и дружеские: фирму надо тянуть. И тот акт был не по любви, а из мести. На Валового выбор пал только потому, что он мужик без комплексов и всегда под рукой, только свистни… Вы прямо психотерапевт-гинеколог, а не следователь… А почему бы мне не пооткровенничать? Я ничего от следствия не скрываю. Потому что наболело, да и вы можете подумать черт знает что, начни я отнекиваться. Вот вам другой эпизод: однажды я нашла плохо спрятанную записную книжку Трипуна с телефонами его любовниц, обзвонила всех и, угрожая обнародованием (это случилось еще в коммунистические времена), велела прийти в одно место, в одно время, зазвать Трипуна под любым предлогом и разобраться женскими методами в его поступках. Они так отлупили Трипуна за измены и ложные клятвы, что я с тех пор спокойна… А что он мог мне в отместку сделать? В застойные времена, если б дело получило огласку, его бы в грузчики разжаловали, а девок его райкомовских — в пионервожатые… Зачем же разводиться? Пусть ходит за мной на веревочке. Наоборот, я его генеральным директором назначила: мало ли что в нашей стране случиться может, вот пусть его и сажают. Трипун — мой маленький козырный Фунт необъятных размеров. Я ему иногда даже комплименты говорю типа: «Ты мыслишь и действуешь настолько глобально, что если б тебе пришлось в этой жизни родиться дворником, то убирать ты согласился бы только за слоном…» Да, злая, очень. Иной раз саму себя готова побить, если другого не за что… Злая-злая, и не говорите. Люди к старости добреют, а я зверею от их тупости… А как же! Женщине моего положения, моего достатка, с таким характером — и без любовника!.. Да ему плевать на Трипуна, он его за человека не считает, хотя здоровается изредка… Почему запрещала Трипуну иметь любовниц? Потому что он их недостоин… Да какая б ни была! Хоть из-под забора… Нет, Безбольникова плохо знаю. Он общался с Валовым, а Трипуна ненавидел и к нам не ходил. Но когда вырезали аппендицит, я попросилась к Безбольникову именно потому, что он ненавидел Трипуна… Каких-то особых перемен в Аредовой я последнее время не замечала, разве что зарядку стала в обеденный перерыв делать, свихнулась баба на старости лет. По-моему, она уже давно наплевала на мужа, словно в другой город переехала, и на его попытки образумить ее никак не реагировала. Но это мое заключение из того, что я слышала краем уха. Коллектив, где больше двух женщин, без сплетен не проживет. На днях я проходила мимо, когда она сказала Грань: «Муж теперь не называет меня иначе как б…ю». «Иначе и не назовешь», — сказала я и пошла дальше… Хотя на мой недотепистый взгляд, она больше напоминает доску, выломанную из забора проституток вокруг «Националя». Что еще? В тот же день я влепила ей выговор. Она написала в рекламном проспекте: «Мы посетим с вами Лувр, мы пройдем по мрачным казематам Бастилии». Самое смешное, что это было 14 июня!.. Я же говорю, полная дура! И безвкусная: ни чувства соразмерности, ни ощущения сообразности, и мозги бритоногой коровы на выпасе. А вы все никак не хотите поверить. Я ее не выгнала за Бастилию только потому, что все равно новые русские в Париже — это собаки на Сене… Нет, никакого убийцу, чтобы спасти мужа, Аредова нанимать бы не стала. И сама бы не пошла. Он ей безразличен, только жилплощадь занимает. Себя же она виновной ни с какой стороны не считает, в голове опилки преют… Эта дуэль ей только польстила. Впрочем, подерись из-за нее два бомжа перед винным магазином, она и тут себя счастливой бы почувствовала… Пистолет есть. Газовый, марки «ягуар»… Разрешения нет… Так я вам и отдала. Сами-то с пистолетом ходите!.. А мне, может, по деньгам надо на танке для безопасности ездить… В момент дуэли принимала ванну… Свидетели? Вы за кого меня принимаете? Я ванну принимала, а не в баню ходила. Впрочем, есть: ванна, попугай и кошка… Вчера утром. Трипун сказал: еду, мол, на дуэль, прощай. Мы попрощались. И я пошла в ванную… Да какие у него могли быть враги! Кому он нужен. Его и не видно. В объеме — большой, а в делах — плюгавый. Думает брюхом, потому что оно большое; голова — придаток к глотке. Вот у меня есть враги, но им незачем убивать Трипуна. Это скорее сделали бы мои друзья… Перечислить? Кого? И тех и других? Нет, враги и друзья у меня умозрительные. Во всяком случае, они не сознаются. Я живу одна и никому не верю, милиции в первую очередь… А вы моих сотрудников будете вызывать?.. Зря… Ах некоторых! Это так интересно — заставлять вещи рассказывать о хозяевах. К тому же мертвых… Как кто? Трипун. Да и я не живая. Если женщина сознательно идет на то, чтобы не иметь детей, разве это не самоубийство?.. Хорошо. Понадоблюсь — смело вызывайте, никого не бойтесь. Но от меня вам мало будет прока… Где расписаться? Я хочу сделать частную приписку. Вот такую: «Нормальные люди знают гораздо больше, чем говорят, а мы все говорим гораздо больше, чем знаем, и делаем не то, что надо и что умеем». Зачитайте ее, пожалуйста, на суде, если до него дойдет. Пусть люди послушают. Хотя надежд быть услышанной никаких, от того и звереешь…Валерия
Алло, Карлсон… Ты почему дома? Уезжаешь завтра… На картошку? За что такая немилость? Как, все первокурсники ездят на картошку? И я через год поеду, если поступлю? Ужас! Я не хочу… Ну ладно… У меня ничего дела, именно что ничего, и чувствую я себя никак, а в школу идти лень. Как-то не интересно мне в ней, как-то не отвлекает она от проблем. Телевизор уж на что дрянь, и то в сто раз лучше… Нет, я одна дома. Мать ушла… Не знаю. Плачется где-нибудь у подруг или новую работу клянчит. Представляешь, у нее семья на глазах рушится, а она все утро рыдала, что теперь придется каждый день сидеть на кухне в драных колготках и пить кофе с зеркалом. Вот стерва!.. Про такую мать все можно говорить. Сколько себя помню, она стоит перед зеркалом и прихорашивается, вокруг сто юбок и кофт разбросано, и она их по очереди примеряет. А когда приходилось отвлекаться на нас с Юлькой, она только злилась и руки распускала, чтоб под ногами не путались. Меня уже два года как отец кормит, а мать только обещает конфетку вечером, если буду умницей. Спросишь ее: «Ты куда?» — «В магазин за молоком», — и вернется после полуночи на такси. Она никак не заметит, что я выросла из конфеток и молока, все недосуг, а дети, по ее мнению, созданы для того, чтобы водить их в сад… Да не накачиваю я себя, говорю, что есть. Знаешь, как только она где-нибудь присаживается, там сразу вырастает помойка и лежит неделями. Сегодня я разобрала одну, чтобы можно было ходить по квартире, и нашла два письма. Выходит, отец хотел стреляться не с тем. Этого только не хватало… Они познакомились где-то за границей или на какой-то презентации снюхались. Ты только послушай: «Каждую секунду вспоминаю твои нежные губы». Вот дебил!.. Ты тоже дебил, если вспоминаешь. «Хочу гладить твои волосы»… — типичный «Здравствуй, дерево». Любитель щекотать женские уши поцелуями… Нет, Карлсон Алеша — это ты… Ну да, все правильно. Он какой-то военный, нет, скорее, он в лагерях после института. Фамилия у него такая, что к ней кличка «поручик» сама пристает. Выходит, мать-старушка уже на студентов перекинулась. Во дает! Скоро в моей школе объявится… Где-то в Уфе, судя по штемпелю. Пишет, что не смотрит на башкирских девушек, и спрашивает, знает ли она, то есть мамаша, кто такой Салават Юлаев. Вот дерево! Размером с бревно. Наверное, думает, что Салават Юлаев — это хоккеист на коне с саблей вместо клюшки. А на коне — потому что одна голова хорошо, а две — еще лучше. Но письмо не свежее, судя по древности помойки. Должно быть, уже вернулся и взялся за старое, раз мать где-то вечера напролет шляется… Тошнит от чужой чувствительности, к тому же неполноценной… А как не читать чужих писем? Я тут живу. Как узнать, что в семье творится? Тут не до морали. Убила бы эту скотину за отца, пусть только попадется, всю морду ему исцарапаю… Да не накачиваю я себя, успокойся… И к тебе не пойду. Мне только твоих приставаний сейчас не хватает. Пойми: отец — в тюрьме, мать — шлюха по письмам в руках, а я тебе не рабыня Изаура… Нет никакой любви и в помине, никто же не влюбляется в пять лет или в восемьдесят! Значит, и в другом возрасте нет. Любовь умники и фантазеры придумали, чтобы себя выше животных поставить. По башке бы им за это съездить, чтобы идиотами стали. Вот у нас в доме этажом выше живет дебильная девушка, совсем с атрофированными мозгами. Так она каждую весну на вокзал бегает, ловит первого попавшегося бомжа и в положенный срок очередным кретином разрешается. Уже троих в приют для недоразвитых сдали. И ничего с ней сделать не могут, мать и бьет ее, и запирает — все без толку. А ты говоришь любовь есть! Инстинкт это со словами вместо курляканья и обнюхивания… Ладно, ладно, успокойся, зайду через пару часиков, если лезть не будешь. На самом деле мне надо… Ну какое твое дело? Есть такое слово «надо», а об остальном забудь. Возьми стул, сядь и жди… Нет, я у тебя долго не задержусь, но обедом ты меня покормить успеешь. А потом я к одной подруге ночевать двину, не хочу оставаться дома. Я вместе с отцом вернусь. Следователь сказал, что его, скорее всего, через пару дней выпустят… Чего спрашивал? Ерунду всякую. Пришлось его на место ставить. Но вообще-то — он душка… Да Юлька — маменькин сынок, и он у бабки с дедом. Они сказали, что не отдадут его, пока у нас порядок не восстановится. Похоже — никогда не отдадут. Мамаша к ним ездила, так бабка ее в дом не пустила… Нет, я не хочу и не могу оставаться дома без отца. Кто меня защитит? На маманю иногда такие приступы психопатии накатывают, что лучше уйти куда-нибудь от крика… Ну, понимаешь, я однажды подслушала, как она хвасталась подруге, что кто-то подарил кольцо с бриллиантом, но кто-то другой, не Салават Юлаев, судя по письму и дате. А может, и он, может, подруга не сразу объявилась… И чего, дура, хвасталась?! Наверное, хотела показать, что она не дешевка, что ее оценили в столько-то тысяч. Отцу она наврала, будто купила кольцо на премию, да еще и обругала: «Мало ты подарков делаешь, приходится самой добавлять». Но дело не в этом. Кольцо она обещала подарить мне на свадьбу. Вот радость-то! Сам знаешь, как называют детей такой матери. Да и подарок в дальнейшем к подобному обязывает. Я сегодня взяла его из шкатулки и выбросила в мусоропровод… Конечно правильно, но я не уверена, что мамаша такого же мнения: она до денег чересчур жадная, ее трясет от их отсутствия. Так что хочешь не хочешь, придется ждать отца для собственной безопасности…Безбольников
Я больше не могу скрывать, что Трипун жив… Как не требуется? Вы же просили… Ах не просили, не требуется, не так понял. Тем лучше… Нет, не сегодня, Трипун еще, как бы это сказать, не совсем очнулся от уколов. Лучше приезжайте к нему завтра после обеда, как раз в мое дежурство попадете… Интересная у вас на стене карта Советского Союза: всякие топографические обозначения и условные знаки как раз в том месте, где должен быть Китай. Китайцы вам такого нахальства не простят. Скоро они уже здесь будут… Нет, это я без умысла сказал, вы же ничего не спрашиваете, только пишете, а зачем вызывали?.. Безусловно, выживет: заражения крови нет и осложнениям вроде неоткуда взяться. У Горького тоже было прострелено легкое, так он еще пятьдесят лет с гаком протянул. Ездил, правда, лечиться на Капри, но от большевизма. Я думаю, и Трипун сгоняет… Обоих первый раз видел. Я никого в этой истории не знаю, кроме вас, Валового и Трипуна. Валовой попросил по старой дружбе, мы учились на одном курсе… Да, велел взять акушерский саквояж (это у него шутки такие в духе Бендера), сказал, что я нужен для представительства, и денег обещал, но уже по дороге в машине сознался, что дуэль будет понарошке. Я хотел вылезти, когда притормозили на развилке, но Валовой не позволил, стал вспоминать, сколько мне благодеяний оказал на заре туманной юности и как я ему по гроб жизни обязан, а тут вообще вопрос ерундовый, секундное дело, только походить взад-вперед для видимости, лучше со стетоскопом на шее и горчичником в нагрудном кармане… Нет, Трипун в это время рта не открыл, читал гороскоп на текущий день. Он когда-то мне здорово подгадил, так здорово, что теперь даже при его бессовестности не решился просить об одолжении… Ну как я могу к нему относиться! Сами представьте. Конечно плохо, хуже некуда… Я и на дуэль-то согласился поглазеть, чтобы посмеяться всласть. Вы только почувствуйте всю нелепость ситуации: бывший коммунист, номенклатурный работник, член кормушки ЦК комсомола принимает вызов на дуэль! То есть как только вместо партийной власти он обрел власть денег, не обложенных партийными взносами, то возомнил себя чуть ли не графом и человеком чести. А ведь на самом деле как был чмо, как был быдлом, так и остался. Обезьяна в костюме от Кардена — от ушей до кончика хвоста, — двух слов не способная связать, чтобы матом не выругаться. Кто-то решил за него, что мат — непереводимая игра непереводимых слов, вот он и возомнил, будто по-английски шпарит… Почему повез в свою больницу, хотя у Трипуна в кармане лежал пропуск в Кремлевку? Да не привык я по чужим карманам лазать… Нет, мне сказали, где он лечится, и все-таки повез в свою. Я же видел, что задела пуля, не знал, как нас встретят, а у себя моментом организовал рентген и операцию. По блату, так сказать. Трипун любит получать блага по блату, привык на комсомольской службе, вот я ему и потрафил ненароком… Кстати, не могли бы позвонить Валовому или Гидренко и намекнуть, чтобы его переправили в Кремлевку или в Склиф? Может, ему там трансплантируют легкое… Сам? Мне как-то неудобно. Подумают, что хочу избавиться от полуживого… Да, правильно подумают, но все равно неудобно… У меня люди в коридорах лежат, а этому коммунистическому отребью персональную палату с телевизором выделили… Может быть, задумывалось ритуальное убийство. Может быть, какой-нибудь секте, поклоняющейся Черной Бухгалтерии и Мамоне, понадобилась кровь неоперившегося совбизнесмена для превращения в красную ртуть. Хорошо, шутки в сторону. Валовой не мог — он трус, каких много. Жену Трипуна знаю, слышал, живут они нормально, да и дело у них общее, тут не разбежишься по первой прихоти. Больше других мечтал убить Трипуна я, из мести за бесцельно прожитые. Но вышло наоборот: пришлось ему жизнь спасать. Так что стрелка из кустов ищите среди конкурентов или среди разбойников: сейчас многие в них играют на деньги… И в конкурентов, и в разбойников. Делят, делят одно и то же и никак поделить не могут. Я, вообще, того мнения, что свободные рыночные отношения у нас тогда наступят, когда в стране один человек в живых останется. Да и тому дым отечества таким сладким покажется, что он непременно родину спалит… Мелькала какая-то старуха сумасшедшая, но Валовой прогнал ее. Впрочем, не уверен, далеко ли… Ну, описать ее труда не составит, личность колоритная, при застое таким вслед оборачивались…Грань
Бешеная — не то слово, убила бы на месте этого дебила. Куда только милиция смотрит! Куда вот вы смотрите?.. Да когда ехала к вам и сходила с автобуса, какой-то балбес следом наступил на подол моей юбки. Можете представить, в каком виде я оказалась, шагнув на тротуар! Пришлось возвращаться, вот и опоздала. Ну а теперь слушаю вас, потому что не понимаю: я-то с какого бока в эту историю угодила?.. Ах характеристики нужны. Общая ситуация. Но меня, в отличие от Аредовой, еще не уволили, и Трипун, говорят, не сдох, а чудом Безбольникова выжил. Что ж я себе могилу заранее рыть буду? Мне зарплата нужна, меня кормить некому… Подумаешь! — и без протокола. Может, у вас магнитофон в столе или свидетель в сейфе. Милиция сейчас ничем не брезгует, даже старух, торгующих семечками, данью обложила… Нет, и не просите: говорю, что вижу… То есть как это я причастна? Каким боком? Или вы предпочитаете на спине?.. Кто вам такую глупость наплел? Не скажете? И не надо, я уже догадалась, сообразительная. Так кто вас в первую очередь интересует? Гидренко? Представляю, что она тут обо мне вещала! Про Валового рассказывала? Я ей по глупости однажды призналась — выпила лишнего и на задушевность потянуло… Как в чем? Он ведь спал со мной, но только раз и давно. Правда, такой пьяный был, что с утра ничего не помнил, или вид делал… Да, вы правы, не фирма, а скотный двор, все общество — по Оруэллу. Однажды Валовой пришел на работу. Что-то, говорит, носок мешается. Снял ботинок, а там вместо носка женские фиолетовые трусы. И ведь уверена: специально подстроил, половой герой!.. Любовь-то на секс перестроили, у мужиков машинная хватка, даже пахнут импортным солидолом. Как я завидовала Алке — такой муж, а она, дуреха, своего счастья не видела. Слепая, как птица!.. Пьет редко, дома сидит, остроумный, честный, голодный. Корми его и радуйся! А она сыну два года свитер вязала и все равно рукав к вороту пришила. Мужу за всю жизнь рубашку ни разу не выстирала, сама хвасталась… Нет, это неправильно вам ее аттестовали… Какая же она шлюха, если для нее это образ жизни. Алка по-другому не может, такой уродилась на потребу, такое ее счастье в личной жизни. Грустно это, конечно, когда во лбу красный фонарь горит, но если другого не дано и ни за какие деньги светофором не станешь? Не зря говорят, что женщина — самая глупая форма материализма, что чем меньше ее любишь, тем больше нравишься. Но с Алкой все было наоборот: чем меньше на нее обращали внимания, тем меньше и она вас замечала. Зато подмигни — и делай что хочешь… А я трусиха. Если при мне мужик раздевается с немыслимой для меня целью, я стараюсь его одежду на себя напялить… Ну, не такой уж он и мальчик, всего на десять лет Алки моложе. Недавно с военных сборов вернулся и приткнулся в одну фирму медицинским оборудованием торговать. Вообще-то он математик, но теперь тоже по заграницам мотается. Денег много, считает он их по молодости плохо. А познакомились они на каких-то деловых переговорах, Трипун одолжил Алку как переводчицу. Мальчик ее охмуривал под видом углубленного изучения английского языка, врал, что жена его не понимает, и соответственно таскал, да и меня за компанию как ближайшую подругу, по ночным заведениям, развлекал и развлекался от непонимающей его жены. Однажды Алка чуть не влипла с каким-то Стивеном, которого, видимо, знала по Лондону. Может, он даже приехал специально к ней… Нет, разошлись мирно. Англичанин неожиданно оказался джентльменом или все понял… Ну, про то, что в данный исторический момент лишний. А мальчик ее, Шурик, всего боится и со страха интеллигента из себя корчит: ему проще убежать и умыть руки в луже, и харю заодно… Да, у него ребенок грудного возраста. О разводе, по-моему, речь не шла, мужик, даже плюгавый, шило на мыло не меняет, хотя Алка и побежала бы за него. Он внешне эффектный, а она особенно любит, когда таращатся на нее и на то, что рядом. Он ей как бы вернул молодость и вкус к жизни… Да, к красивой жизни, как по коммерческим каналам телевидения… Нет, фирма вряд ли какое-нибудь отношение к этому делу имеет. Трипун часто сдавал переводчиц на время, а гонорар клал в карман… Меня невозможно продать, я же за компьютером сижу и авиабилеты оформляю… Угрозы? Сомневаюсь… Потому что Трипун сразу бы всем растрепал — так дешевле, не надо за телохранителя прятаться, а случись что — все в один голос подтвердят: его хотел убить бандит-миллионер Сидоров. И Сидорову остаток жизни придется играть в прятки с законом или платить сумасшедшие деньги, чтобы отмыться. Только Трипуну хватит увесистой пощечины, пуля для него — установка «Град» против тараканов. Уж если убивать из-за конкуренции — тогда Гидренко. Это бой-баба, схватит и не отпустит. Вы знаете, я не раз замечала: ее появление, ее напор как бы оглупляют людей, хотя ничего умного она не говорит. Приказной характер барыни из плебеек, носит какие-то клерковские сюртуки, смотреть тошно. Она всех ненавидит, кроме Безбольникова… Сама сказала, что почти не знает? Врет!.. Только между нами: я их через день вместе вижу. У меня жизнь такая — мужиков изучать, а Безбольников живет через два дома. Кстати, Гидренко добавила денег, когда он покупал квартиру вместо комнаты в коммуналке, и записала на свое имя, чтоб никуда не делся. Тихий, мягкий, незаметный человек, по Чехову. Мне бы такой вполне сгодился. А Фатима, я думаю, решала на нем свои комплексы неудавшегося материнства, а может, это такой вид спонсорства через постель. Сейчас кругом новое и неожиданное. Жизнь — штука необъятная, ее еще изучать и изучать по картинкам в журнале мод, как говорит Аредов… Дрогистов?.. Впервые слышу… Может, и видела. Может, этот самый Дрогистов мне на юбку час назад в автобусе наступил. Нет, ну какой подлец! Сорок долларов на фиг!.. В суд подать? А где я его найду?.. В рублях сколько — не знаю. Наверное, два мешка, из которых, если вытряхнуть содержимое, можно сшить в ателье недурную хламидку за те же деньги… Если вспомню или узнаю?.. Ваш телефон? О, как это необычно и романтично! Я привыкла, что мужчины просят телефончик, а вы сами предлагаете. А вы женаты?.. И дети есть?.. Тогда не позвоню. С женатиками я распрощалась десять лет назад. Толку от них мало. Это женщина ради любви с обрыва сиганет, а мужик при семье останется и жену, как помеху, поколотит…Свидетельница
Не пойму я вас, мил человек в погонах. Сначала бумажки присылаете, потом с другим — тоже в погонах — на дом приходите, сюда зовете, а теперь про жизнь мою грустную рассказа требуете… Женщина я больно слабая, одинокая и никому не нужная, вся в справках и с тремя авоськами: одна — для пустых бутылочек, эта вот — для всяких баночек и коробок цветных, а тут — разное: что — в кафетерии не доели, что — у ларьков подобрала. А в рюкзачке — самое ценное, я его никому не показываю, от нескромных глаз берегу… Три платка на голове? Чтоб голова не мерзла. Зимой я шесть ношу… Потому что приходят ко мне какие-то люди и тоже живут, а как напьются — двери не открывают, вот и спишь между лестниц у батареи парового отопления. Они мне г-роб напрокат обещали, когда помру и даже накануне. За это и терплю при жизни… Ближе — это как и куда?.. В тот денек-то? Да встала я пораньше, потому что решила жить два раза, вроде склеенной посуды, и пошла пешком за тридевять земель. Такой у меня был план с вечера… В лес зачем пошла? Травки с членорастительным экстрактом вволю покушать, хоть и люблю другую пищу, но вдруг фашисты опять на родину нападут: слабые сыграют, а у меня уже привычка. Пенсии-то по инвалидности на один телефон хватает, он и не нужен мне вовсе, тьфу, пакость звонящая, а все равно работает, и платить за него в сберкассе требуют. И вот иду я далеко-далеко за муравушкой, саночки за собой везу… Да, летом. Люблю я возить саночки, до того люблю, что зимой заставляю себя кататься. В руке ложку несу как самую дорогую вещь — из нее кушать удобно — да кружку без ручки, стаканчик то бишь. Сначала все полем шла, смотрела на пахаря в бурю и на других расхитителей, потом мимо погоста, смотрела, как горбатый вождь наш поправляется в могиле, а там уж рукой подать, там уж, думаю, расскажу соловьям басни, им не привыкать… Да разве лес это! Извели его на промышленность. Если на родину нападет враг, куда мы будем уходить и разбегаться? В пеньки? А ведь их по законам сохранения нужно растить, как заразу, — расчетливо… И тут машинка едет этакая. Впереди — пара, как два сапога женских, оба князья, грязь не отмывшие, а на заднем сиденье — невоин. Останавливаются вровень с саночками, и сапоги вылезают поразмяться: один уже со смертью на носу, а другой без шапки, чтоб не сгорела при первом подвернувшемся случае. «Нам туда, — спрашивают, — бабушка, ехать правильно?» «Это крюк в семь верст», — отвечаю. «Тогда скажи куда». «Надвое», — отвечаю. Они и поехали крюком, а он им и не крюк. Ну, я поплевала их машине в глаза на заднице и дальше пошла, песни напеваю, слова выкидываю. Вышла на любимую полянку, а там только сытый волк в лес смотрит и овцы небо коптят, да еще двое: одного жданки съели, у другого вид такой, что только за смертью посылать к ближайшему ларьку… Не-е, никого я не боюсь. Чего волков бояться, коли в пеньки пришла?.. Тут подошла ко мне одна душа, Богом береженная, свиньей не кушанная, и попросила калачика, а я поплясала, пока хлеб не кончился. Душа говорит: «Уходите отсюда, Екатерина Фортунатовна, от греха». «Нет, — отвечаю, — счастья дождусь». Она и плюнула не по-детски… Во что одета?.. Разве теперь поймешь! И знать откуда. Я ведь по уму провожала, а встречать не собиралась, стыдно мне, вот и не приглядывалась… Волосы корова слизала, борода по колено, а шляпа, чтоб ногам тепло, и наказана пряником. Девка не девка, а по виду мужик с головой… Куда пошла? А села рядом в кустики, душа-то, и затаилась… Приметы? Одноглазая была и скакала по рукам семи нянек, потому что дите еще… Да, прямо в кустиках… Говорю ж, не разберешь. Ни пол, ни возраст… Тут, который черт с ладаном и со смертью на носу, говорит тому, кто без шапки: «Подотри рожу». А тот, Богом помеченный для черта: «Подтирают знаешь что?» «Знаю, потому и говорю». «Лучше ешь пирог с грибами», — сказал без шапки, чтоб другой замолчал да локти свои покусал до крови… Когда пальнуло, я с перепугу хотела перекреститься, как меня директриса напоследок в школе учила, да гром, как назло, не грянул вслед. А дальше тот, которого за смертью посылать, заплатил невоину дважды и чуть не заплакал. Видно, ему жизнь дорого обходилась, потому и прижимал к груди каждую копейку… Да ушла я от греха и ничего больше не видела, дела у меня появились травяные… И душу не видела… Ты в отчете-то что написал? Все хорошо? Складно? Без ошибок?.. Ну раз в отчете хорошо, значит, и в жизни сладится… Давай-ка я тебе вместо росписи «пятерку» влеплю… Место могу показать. Там дуб растет чудом: такой здоровый, что его до сих пор никто срубить не может, только издеваются. Я под ним однажды ребеночка мертвого нашла и закопала, как желудь… Теперь все детей выкидывают, не в моде они, и без них слишком много нищих под ногами путается, а самых красивых, которые еще до перестройки родились, на конкурс красоты продают мамы родные, и потом детишек мучают по всему белу свету… Чаще всего грибники ножи теряют, а пистолета я в кустиках не видела. На что он хоть похож?..Аредова
Интересно, если выходишь из дому, а тебе навстречу сосед с пустым помойным ведром — это примета или не считается?.. Что вы! Какие праздные беседы! Я просто делюсь утренними впечатлениями, а думаю, как побыстрей освободиться. У вас нет пинцета или иголки, а то я палец занозила о ваш стол? Кто его грыз? Преступник? Или мой муж в страхе от содеянного?.. А зачем тут кольцо? Палец я охолостила год назад, теперь вот вместо собираю занозы у следователей… Тут вы, пожалуй, правы: Алкесты из меня б не получилось. А откуда вы про нее тут в милиции знаете? Мультфильм вчера смотрели. Иностранный?.. Да вы что!.. Кстати, когда его выпустят?.. Час назад. Очень хорошо. Как раз шла сюда и думала: хорошо бы уехать развеяться, да на кого детей бросишь?.. Не получится? Почему?.. Я?! Под подозрением?! Скучно, господин-товарищ Цементянников. Всю жизнь меня в чем-нибудь подозревают… А на этот раз?.. Ну да, могла бы сама сообразить: испугалась за мужа, почувствовала, что перегнула палку, и сама перегнула палку. Какой-никакой, а мой пока… Хорошо хоть версия. Но вы ее сразу не отбрасывайте, обсосите хорошенько. Все-таки предки мои с Кавказа, к пальбе у меня генетические наклонности, а сейчас — девушка на излете, как в спину говорят сволочи всякие. Чего мне терять, кроме уз Гименея?.. Только я стреляла бы не в Трипуна, а в мужа. Только под ногами путается. Только жить по-человечески мешает… Вы думаете, он разведется со мной? Впрочем, с него станется, поматросил и бросил… Конечно не хочу, даже боюсь. Раньше при всех этих пиночетовских запретах жить было куда легче и безопасней, а теперь в коммуналку страшно ехать и денег на приличный размен нет. Вы видите, что в стране делается? Даже дворники, на что народ отчаянный и бесшабашный, и те выходят из дома крадучись два раза в месяц — в ЖЭК за зарплатой… Я, наоборот, думала, что он меня убьет, а потом Трипуна, если во вкус войдет. Виктор в последнее время часто говорил: «И зачем ты еще жива? Физиологическую функцию ты уже выполнила, а других перед обществом у тебя нет». Отметьте на всякий случай в протоколе, что мне желали смерти и, может быть, подумывали убить костылем, а с этой целью подыскивали соумышленников из числа недовольных моим поведением. Да не ломаю я комедию! Я строю трагедию. Во мне проснулась самая натуральная жалость к нему. Но что толку! Он ходит в драных ботинках, и ему наплевать, а я не могу подавать на бедность изо дня в день. Пусть тоже думает, как обеспечить достойный уровень жизни. Все уж — куда ни посмотри! — бросили прежние занятия, выживают, как могут, один он держится! Он, видите ли, по-другому устроен, у него призвание, делает то, что считает нужным, а не то, что ситуация одним подсказывает, а от других требует. Можно подумать, я назло ему всю страну по уши в дерьмо посадила и не выпускаю!.. Ладно, расскажу о наших отношениях. В былые времена он был владельцем моего воскресного дня, а я использовала его в качестве говорящей тележки при хождении в магазин… Не знаю, я за ним не следила. Но он ходил в неглаженых рубашках, а это лучшее доказательство малознакомым девушкам, что ты холостяк… Теперь по воскресеньям, если встречаемся на кухне, он зовет меня бритоногой шлюхой и эпиляторным мутантом… Что отвечаю? «Уйди куда-нибудь, куча дерьма»… Да, невежливо, неинтеллигентно и еще при детях. Я и сама не понимаю, зачем общаюсь с этим идиотом от письменного стола. По привычке, наверное. До свадьбы он мне хоть спички подносил и умные вещи на ночь рассказывал, а теперь и на это не способен. Что за сильный пол пошел! Только сила и осталась. Сначала — любимый, потом — муж, а напоследок — «глаза б мои не видели этого урода»… Плюс — осрамил на весь мир. Лучше б исчез куда-нибудь, я б тогда с благодарностью о нем вспоминала по воскресеньям… Как чем осрамил? Нашел с кем стреляться из-за меня! С Трипуном! С этим плюгавком, который ест пригоршнями только со сковородок и из кастрюль, потому что в тарелку мало влезает, и даже в миску, а ложку его лапа не держит, не чувствует. Что теперь обо мне подумают! Трипуну даже проститутки иной раз отказывают — такая образина… Что Гидренко говорила?.. Врет она все, даже поощряла, даже денег давала. Сама видела. Наверное, чтобы ее по ночам не донимал… Нет, с Валовым у меня никаких дел не было. Так, кокетство одно. Он только о себе думает, а это я сама хорошо умею… Слушайте, мне, честно говоря, непонятно: я в милицию пришла или в кожно-венерологический диспансер?.. Ну, вообще-то с Трипуном у Валового были двусмысленные отношения… В тех смыслах, что Трипун был ему то нужен, то мешал. А он тут при чем? Нет, только не надо его сюда путать. Мой Сушенька (это я его так называю, потому что он худеет от работы) совсем другой. Вы, наверное, знаете, что из десяти самцов только один рождается человеком… Однажды мы сидели в ресторане за столиком с двумя кавказцами, и я им до того понравилась, что они меня чуть силой с собой не увели, а Сушенька даже не пошевелился, только улыбнулся, когда я заявила, что закричу.!.. Не надо его путать с мужем, тем более с Трипуном… Конечно, зачем ему скандал? Еще с работы выгонят, как меня. Для них, для новых русских, престиж — первое дело, а второе — не высовываться по мелочам. Я знаю, конечно, что они — быдло почище старого, райкомовского. К Валовому один нувориш ездит, половину какой-то области в Сибири купил, а одевается в отрепья, как заштатный рэкетир, и дергает глазом и плечом, чтоб в метро пускали по фальшивому удостоверению инвалида. Жуткое зрелище, эти воскресшие Корейко. Но Сушенька не из того теста, не жадный. С ним хорошо на «мерседесе» по крайней полосе и на пределе или по всем лужам! Он такой импозантный, такой шикарный, предупредительный! Чувствуешь себя женщиной на вершине. А уж остроумия его на десятерых мужей хватит. Спросишь: «Что там чернеет в углу?» «А это такая беленькая штучка в негативе!» Кто б другой сказал, подумала б: дурак дубовый, — а с ним до сих пор смешно. Да еще два языка знает, один — с моей помощью… Что муж? Муж знает пять. Но толку! Он же ни копейки за это не получает, только других за зарплату безработного учит. Со смеху помереть можно! Вы видели в метро цыган с детьми, которые, путая ударения, рассказывают, что они беженцы или жертвы националистического аборта, что живут на вокзале впроголодь и ждут, когда государство о них вспомнит. Вот мой муж тоже ждет, но по вагонам не ходит и разгружать не ходит, чтоб семью обеспечить достатком. Хоть бы до чего-нибудь сподобился! Наша кошка больше на «Вискас» проедает, чем он в дом приносит. А заведешь разговор о деньгах, в ответ: «От твоего крика деньги не появятся. К сожалению». «Почему?» «Хоть бы не зря глотку драла». Скажешь ему что-нибудь обидное, а он вслух пожалеет, что я не собака, тогда, дескать, по команде «фас!» я бы его покусала и он с чистой совестью вызвал бы санитаров. У всех порядочных людей жены давно обзавелись собственными машинами, а для меня у него, конечно, денег нет. «Зачем? Тебе все равно не разрешат ездить на ней по коридорам сумасшедшего дома». А сам получает столько, что стыдно кому-нибудь сознаться. Четыре минимальных оклада! В два раза меньше прожиточного минимума! О детях не говорю! Он уже умер давно с голода, обняв пустую потребительскую корзину. Его нет. Вы призрак час назад отпустили… Мало ли что вы не понимаете! Я, например, тоже не понимаю, почему пастеризованное молоко прокисает через неделю. Ведь там одна химия. Неужели и химия у нас стала ни к черту? Неужели и в нее какую-нибудь гадость добавляют?.. По-вашему, я плохо себя вела? Недостойна такого мужа? Вот уж от кого не ожидала нравоучений! Пока я семь лет стояла у плиты и сидела с детьми в четырех стенах, на меня никто внимания не обращал, кроме стен, когда я в них лбом билась. А стоило чуть погулять, посидеть в приличных местах с приличными людьми, так все засуетились, стреляться побежали. Впрочем, какое гулянье! Где гулять-то? Все лето — дождь и сумасшедший ветер. Никакого экологического удовольствия из-за этих экологов. Таким летом только детей пугать зимними вечерами… А я не хочу всю жизнь дома просидеть, как бабка — у окошка, или в песочнице — Цербером. Такое впечатление, что из твоей жизни вырывают самые интересные страницы и подтираются и пришла пора, когда уже не о чем больше мечтать… Да нет уж давно никакой морали повсеместно! Одна моя знакомая вчера мужу пожаловалась на любовника, что тот ее грузину продал… А Светка Грань с какого бока сюда прилипла?.. Просто охарактеризовать. Пожалуйста. Когда надо, она строит жалостливую улыбающуюся физиономию не хуже бывшей голливудской примадонны, у которой перед камерой выпала вставная челюсть, а нагнуться — сил уж нет. Это единственное, что она умеет делать пристойно и что в ней нравится не до предела испорченным мужчинам. Сейчас у нее роман с очень тощим мальчиком Константином. Я его зову Кости и на «вы». А пахнет он хозяйственным мылом… Тоже что-то крутит, с деньгами связанное. Я же говорю, все перестроились, кроме этого дуэлянта!.. Да, Сушка продает медицинское оборудование… Какая тут связь?.. Ну и что с того, что врачи? Трипун с Валовым горчичник друг другу ни поставить, ни снять не смогут… Безбольников? Он же работает в государственной больнице. Какие у него могут быть дела с Сушкой? Все оборудование этой больницы импортного градусника не стоит, они только гуманитарную помощь канючат, а потом от больных дома прячут по совдеповской привычке… Это хорошо, что, скорее всего, я вам больше не понадоблюсь…Трипун
Не надо мне удостоверение показывать. Пришли — так садитесь, есть разговор — спрашивайте. Безбольников предупредил вас, что, как только освободится машина, меня перевезут в Кремлевскую больницу? Этой я не по карману… Вас обманули, там только вывеска поменялась, а больница от этого хуже не стала, и врачи те же. Видела бы моя мать, которая каждую горелую спичку использовала дважды, зажигая одну конфорку от другой, что сына положат лечить вместо министра в отставке с действующим! Только не считайте меня самодовольным денежным мешком. Я начинал инструктором райкома и, как всякий коммунист, пока до чего-то приличного добрался, через такие унижения прошел, пролез, прополз, которые нынешним тупоголовым нуворишам и рыночным жлобам, невесть из каких тюрем сбежавшим, даже не объяснишь, хоть пригласи рэкет и бей их при объяснении башкой об стол. Всякие там блага, которые мы якобы потребляли назло народу и о которых теперь трезвонят дерьмократы, — глоток молока за вредность, дояркам больше доставалось. Утром просыпаешься и первым делом пытаешься угадать, какой сегодня партийный пароль и номенклатурный отзыв. И попробуй не угадать!.. У меня честный и еще до перестройки выстраданный легальный промысел, а не воровской бизнес. Сейчас, правда, больше всех воруют сами правители и чинуши со Старой площади. Злодеи-помещики хоть друг другу крепостных в карты проигрывали, а эти норовят всю страну за кордон спустить. Ни стыда, ни совести у мерзавцев! Если ты честный предприниматель, если на самом деле хозяин страны, то не из дома тащить должен, а в дом. Из дома кто тащит? — совсем опустившийся алкаш или наркоман. Раз кричишь повсюду, что родину любишь, так набери кредитов и не отдавай. Для этого и армию держишь… А как пахнуло, засмердело перестройкой, вылезло все дерьмо из канализации и кричит: «Коммунисты плохие, а мы уже перепрели за семьдесят лет в сталинских лагерях и станем благодатной почвой для выхода из кризиса, который сами скоро и организуем…» Откуда такая злость, спрашиваете? Вот недавно я отправлял трех гнид с тугими кошельками на Красное море. До пляжа двести метров, так они на весь срок три машины с шоферами наняли туда-назад кататься… Сначала дайте слово, что Аредов не прочтет. Вдруг вы признаете его виновным, он ознакомится с моими показаниями и после тюрьмы опять на дуэль вызовет или так пришьет. Боюсь, второй раз мне меньше повезет… Понятия не имею, кто в меня стрелял… Нет, в кустах я никого не видел, по правде, я и кустов-то не видел. Просто не обратил внимания… Эти новые русские с косоглазыми небритыми рожами в меня стрелять не могли: свое отношение к ним вслух я не высказывал. Все-таки клиенты. Если я их не отправлю наворованные деньги за границей расшвыривать — другие найдутся… Конкуренты? Да, моя фирма входит в первую десятку по обороту средств, но я не могу указать людей, у которых я отбивал бы хлеб своей деятельностью. Сейчас пик туризма, ежедневно по три-четыре новых агентства появляется. Разумней было бы убить человека, который выдает лицензии на занятия туризмом. Да и что изменилось бы с моей смертью? Фатима и Петя Валовой дальше потянули бы лямку: в нашем возрасте сферу деятельности не меняют. Ведь никаких анонимных писем с предостережением или предложением ликвидировать контору мы не получали, звонков тоже не было. Мне, по крайней мере… Старых врагов ни по комсомолу, ни по партийной работе вспомнить не могу, но и отрицать не стану, что такие были. Только чего теперь мстить, когда все развалилось? Не знаю, кто стрелял и зачем, ума не приложу… Впрочем, был у меня один как бы враг, но явно недееспособный. Он живет над нашим офисом, безработный, тунеядец и алкаш. Периодически он поджидал меня у выхода и говорил: «Ты, падаль, на моем доме паразитируешь. Плати мне, а то сожгу твою шарашку». Поначалу давал на бутылку, потом послал за неуемную наглость. Мои ребята его слегка помяли… Откуда у меня новые враги?.. Да, хожу иногда. Интересно. Это закрытый клуб для состоятельных мужчин. Нет, там я ничего обидного или опрометчивого, по вашим словам, ляпнуть не мог. Нас еще с горкомовских времен приучили без крайней нужды рот не открывать. Ха-ха… Одна инструкторша, помню, поняла это буквально и как-то во время заседания встала и попросилась в туалет. Ее прогнали в пионервожатые. Не знаю, просилась она там или сама этот трудный вопрос решала. Есть же дуры!.. Но исполнительная была! — песня… Случайные враги? Я не понял… Хожу и в бары, и в рестораны, на презентацияхпоявляюсь, когда зовут. Работа требует контактов. Что тут необычного?.. Нет, ни с кем я не ссорился и чужим девушкам двусмысленно не подмигивал. Только откуда им взяться, чужим? Девушки в таких заведениях теперь общие, как при первобытном коммунизме. Посапывают у стойки в ожидании платежеспособного случая в штанах… Так уж и не все! Вы как с другой планеты прилетели или в Северной Корее последние десять лет работали. Впрочем, я раньше тоже был другого мнения. А теперь посмотришь газеты и журналы на прилавке — глаза на лоб лезут: кто мог в эпоху так называемого застоя предположить, что в стране подрастает армия потенциальных шлюх и проституток и нужно только помахать десятью долларами, чтобы сфотографировать любую в немыслимой позе с каким угодно партнером, хоть под быком. Ну и все остальное за дополнительную несущественную плату, можно за кусок пиццы и стаканчик колы… Ей-Богу, мы с вами будто из разных миров! Я теперь, когда телевизор смотрю, радуюсь, что у меня детей нет — краснеть не перед кем. Вчера, например (делать все равно нечего, я посчитал), только по одной программе показали пять половых актов и два шоу-десанта в трусиках из резинок. А рождаемость почему-то падает, не провоцирует голубой экран рост народонаселения!.. Нет, и не переубеждайте меня: порядочные женщины перевелись в этой стране вслед за мамонтами и дворянами. Сам критерий нравственности в каких-то бумагах затерялся. Половина передач — песни из междометий, другая — парад топ-моделей. Любовники их, что ли, все эфирное время скупили и каждый день спорят: какая лучше? какая дороже? какая длинней? А какая разница, если все они шлюхи?! Вот, скажем, была заслуженная актриса, вся страна знала и уважала, в ладоши, завидев, хлопала, а теперь актриса трясет отвисшими по старости грудями в фильме ужасов… Ужас! И не понимает ведь маразматка, что чем больше с себя снимает, тем меньше от нее остается. В финальном выступлении с таких заслуженных стриптизерш надо сдирать кожу и срезать мясо ломтями. Нечего им среди пенсионеров делать… Почему только я? Петр тоже так думает и соответственно к ним относится… Да, я знаю, что на Западе проституток не меньше, даже официальных, которых у нас кот наплакал, я был и видел. Но на Запад мне наплевать, Меня интересует собственная страна. Я в ней родился, вырос и живу до сих пор и вижу, что на секунду этих тварей выпустили из-под плетки и они охотно продемонстрировали свое продажное и животное нутро. Это только в кино последняя паскуда рассуждает, как китайский философ, и проблемы ее мучают чуть ли не вселенские, а натура такая сложная, что второй раз смотреть хочется, разобраться тянет. Горе-авторы приписали этим животным в юбке некий шарм, романтизм, иным — чуть ли не героизм или подвижничество. Уж на худой конец, если проститутка — так жертва злодея или обстоятельств, а жертве, замученной злодеями и обстоятельствами, полный бы шкаф барахла, тачку и развлечений покруче и как можно южней. Еще и церковь им активно помогает: мол, блуди всю жизнь, а перед смертью покайся искренне и будешь угодна Небесам больше девяносто девяти праведников… Не знаю я, что в Евангелии под этим понимается. Проститутки так понимают, как я сказал… Есть статистические данные: только пять процентов идут торговать телом по нужде или продолжая династию, остальные совмещают приятное с материальным достатком и еще на вырученные деньги сыновей между делом растят, сукиных… Я не против. Давайте сменим тему, давайте перейдем на персоналии… Кого вы имеете в виду?.. Личных врагов? У вас классификация прямо: случайные, новые, старые, личные — вернее, безличные, потому что я не понимаю, о ком речь… К Безбольникову хорошо отношусь. Девять из десяти — или равнодушные, или сволочи, гниды, попросту говоря, которым есть дело только до себя, а он еще и о других; думает, что-то руками делает, хотя бы на работе… Было дело в молодости, но никакой свиньи я ему не подкладывал, мы еще тогда обо всем договорились. Я сказал, что за высказывания в адрес партии и народа, так как они едины, его точно выгонят и никакие заступничества с моей стороны не спасут, только хуже обоим сделают, потому что шум поднимется, поэтому лучше тихо уйти, переждать ситуацию и восстановиться на тот же курс. Так он и сделал. А теперь крутит шашни с моей женой, видимо из благодарности. Я на него не сержусь: Фатима любого сломает и любого вставшего на пути уберет. Это не женщина, а концлагерь. Ее в Нюрнберге судить надо за преступления перед человечеством… Ну как я с ней познакомился. По-собачьи. И свадьба у нас была собачья, и совместная жизнь такая же, потому что познакомились мы, выгуливая псов. Теперь, когда встречаю на улице мужика, облизывающего свою породистую суку или кобеля, мне кажется, что друзей и женщин он выбирает себе прежде всего по правильному прикусу. И чем прикус правильней, тем лучше друг. А ведь любая породистая собака — это специально селекционированный урод. Если перенести принцип на людей, то аристократами следует считать карлов и горбунов, а сиамских умственно неполноценных близнецов причислить к королевской семье. Нет, Фатима, конечно, дворняжка, но перекрашенная и с характером, при матриархате она была бы вожатой стаи. Она страшный человек. Вам в нее не влезть: она поставила будку с часовым на входе… Какая там любовь! Мы терпим друг друга живыми, потому что слишком много общего, с которым жалко расставаться. Между нами, мужиками: обнимешь ее, бывало, в постели, а в ответ: «Не лезь ко мне со своим насморочным членом! Опять аборт делать, чтоб дураков не плодить». Кто такое обращение выдержит? А я терплю, я разучился обижаться, вернее, меня отучили, как собаку — гадить дома… Так же не всегда было, а как только появились деньги, а от авторитета и власти остались одни старые связи. Тогда-то она и сказала, что я похож на дурака. Поначалу я обрадовался: раз похож — уже не дурак. А потом сознательно выбрал роль дурака, увидев в этом спасение и душевное спокойствие, и даже вжился. Кто самый счастливый человек на свете? Бальзаминов и Коробочка. Невозможно быть умным и с деньгами: всегда найдется более умный, который обставит и облапошит. А дурак осторожен, дурак сто раз проверит и на зуб попробует, прежде чем в дерьмо вляпаться, куда его как дурака за волосы проходимцы тянут. От осторожности-то и богатство. Плюс — никто не завидует: чего с него взять-то, с ущербного, его уже Бог обидел… Но так как образ малоразвитого воспитанника детского дома требовал других соответствий, я и на работе стал вести себя, как неопохмелившийся сержант Советской Армии. Помню, подслушав фразу Аредовой по телефону: «Что ты! Ваш начальник и размером не вышел, и глоткой послабей», — я искренне обрадовался… А что вас интересует?.. Мужа ее раньше не видел, я и сейчас его не помню и никакого представления о нем не имею. Зачем думать и интересоваться тем, кто никогда не понадобится? Теперь вижу, что он — человек достойный по старым меркам, но несчастный, что ли. Не повезло ему с женой. Такое со многими случается. Не пойму только, чего в меня впился? Может, Аредова наплела ерунду несуществующую, дескать, приставал, лапал?.. Ничего я о ней не думаю. Жду не дождусь, когда перьями обрастет… Как почему? Мозги у нее с рожденья соответствующие. Но еще больше она похожа на декоративное растение и готова цвести для каждого, кто ее польет, хоть мочой. У нее потребность ненавидеть мужа за недостаток полученных от него благ, которыми к тому же надо делиться с детьми. Она даже не существо женского пола, а самое настоящее обстоятельство!.. Думаю, она и довела его до жизни такой бесконечными претензиями и упреками… Никогда не видел ее любовников и числа им не знаю. Знаю, что есть… Как откуда! Валовой ее каждый день перед уходом напутствует: «Дорогая Алла, помни, что любовь к людям — это вовсе не половая распущенность», — а такой кобель, как Петр, редко ошибается. Она сама норовит всем поведать о своих «победах». Я специально не прислушиваюсь, но приходится: надо знать, что в конторе делается. Гремучая шлюха эта Аредова, одним словом… Ну, в том смысле, что одни шлюхи развратничают бесшумно, как змеи, а есть такие, с гремушками на одном месте… Как на каком? На языке, который у них вместо хвоста… Да, я ее откровенно не терпел — до сих пор терпеть не могу — и вижу, что неспроста. Специально за мной все ошибки в документах исправляла, дескать, вот я какая шибко грамотная, а ты вместо посещения лекций комсомольские собрания проводил. Хотел сразу ее выгнать, да Фатима вступилась — первая ошибка, какую за ней наблюдаю. А может, и тут она попала пальцем в небо… Что вы говорите? Впрочем, так и должно быть. Не пойму только, чего он столько лет терпел и зачем ждал? Давно бы подыскал кого-нибудь поприличней. Кому нужна жена, способная лишь проводить вечера в ресторане и мечтать о мужике, который отведет ее в более шикарный ресторан!.. А вы меня и не утомляете, я уже почти оправился, если анализы врут. Поваляюсь еще недельку и начну жизнь с середины…Цементянников
Стели постель, сил моих нет больше сидеть на стуле… Какой там душ! Доползти бы. Дети спят?.. Это хорошо… Нет, ты не так поняла. На обниманья я сегодня не способен. И вообще я за эти дни такого наслушался, что боюсь, как бы импотентом не стать… Я же тебе рассказывал про дуэль! Что еще рассказывать? Гадость одна, люди какие-то выморочные, не то что уголовники. И мотивы у всех нестоящие, как они сами, а мне из-за этого уцепиться не за что, и не хочется — противно… Конечно же люди внешне, но как бы вполовину, а на другую — ни то ни се… Вот именно, люди на три четверти, а оставшаяся того гляди проявится… Ну как! Один корни пустит, другой шерстью обрастет, третий зафырчит и уедет в дальние страны, четвертый будет столб подпирать до пенсии… По-моему, мне из милиции пора переходить на телефон доверия, только не знаю, надолго ли сил хватит исповеди слушать… Ничего я не запутался: версий столько, что бумаги в столе записать не хватит. А мотив — у каждого, с кем беседовал, но только подтереться такими мотивами. Разве у свидетельницы нет. А почему, собственно, если она полоумная?.. Тут есть над чем поразмыслить. Случайно нашла в лесу пистолет, или кто-нибудь подсунул заведомой дуре, выстрелила без предупреждения, потом затмение нашло и забыла… Все про какую-то душу талдычила, а у психов так бывает: голос вдруг ни с того ни с сего отдает приказ, они и выполняют, как зомби. Придется к ее лечащему врачу съездить, если такой имеется. Заодно поинтересуюсь в психдиспансере, зачем ее вообще на свободе держать. Человек она, конечно, несчастный, но ей уже ничего, кроме смерти, не поможет… Раньше русскому языку учила в школе, а потом вся ее семья погибла в дорожно-транспортной катастрофе. Она и двинулась на этой почве семимильными шагами… Да ничего этим сволочам на «БМВ» не было. Там пьяный сынок одного нового бандита был замешан, а другого папаша-банкир откупил… Ну что теперь! Ходит по помойкам, объедки в столовых собирает, в ящиках с гнилыми овощами ей азеры рыться разрешают, короче, живет по полной программе бомжа. Из квартиры ее кавказцы притон устроили, через день даже на порог не пускают, чтоб лишнего не видела… А кому ей жаловаться? Ты как маленькая, как вчера родилась… Да не будет же участковый бегать каждый вечер с проверкой! Семья у него к тому же, а там подстрелить невзначай могут. Опять же — хата засвеченная: если что случится на территории, за виновными долго бегать не надо. Кто такого подспорья в работе ради полоумной старухи лишится… Какая разница: виноват — не виноват. Сейчас любого сажай и держи на воде и ударе по почкам, пока он сам себе статью не придумает и в Госдуме законом не утвердит… А ведь верно! Как я сам не подумал?! Старухе проще пареной репы было стянуть у кого-нибудь из гостей оружие… У нее-то с Трипуном ничего общего, кажется, но, может, надоумили. Только как проверить? Я свою голову в ту квартиру без ОМОНа не суну… Пожалуй, придется еще разок встретиться с Валовым и Гидренко. Кому-то их контора все-таки должна платить! Не может сейчас быть иначе. Стой-ка! Кажется, Аредова говорила, что к ней какие-то кавказцы в ресторане лезли. Может, из этой квартиры?.. Но при чем тут Трипун? Может, и впрямь не в того пальнули… Или она недоговаривает… А тут еще на территории больницы задержали какого-то нерусского придурка с пистолетом. Через забор ночью перелез, хотя ворота были открыты и сторож пьяным спал, а кого ему убить заказали — молчит. Если в ближайшие дни не расколется, — значит, — фанатик, ничего не выпытаешь… Как при чем! Трипун-то там лежал… Ну и ввязался же я! Лучше б они все вместе компьютер в соседнем офисе украли: и срок небольшой, почти испытательный, и у меня гора с плеч… Тоже мне интеллигенты вшивые! Ничего толкового придумать не могут и по закону сделать. Дуэль мне подавай, а расхлебывать — дядя милиционер… Вот сейчас брел домой и встретил алкоголичку со складчатой кожей, варикозными ногами и сизую от побоев, а на груди, на телогрейке засранной огромный рекламный значок: «„DERMATIC“ — лучший крем по уходу за кожей». Вот если б на нее совершили покушение, я бы не сомневался, чьих это рук дело… Что?.. Господи, я уже заснул. Завтра спросишь…Продолжение
Дрогистов и Аредов
— Если падает вилка, приходит женщина, падает нож — мужчина, а я все время роняю коробок спичек — и вваливаются толпы непрошеных гостей. С утра, например, заполз какой-то студент в раскоряку, сказал, что в общежитии ни души, и категорически потребовал похмелиться с ним за компанию, так как «в одинаре» пить грешно. Выгнать его оказалось непросто, он упорно пробирался к стакану на столе. «Опоздаешь на лекцию, оболтус!» — «Ничего, узнаю на пять минут меньше. А не выпью, вообще ничего не пойму». — Ко мне тоже студент ввалился спозаранку, взаймы просил как у преподавателя и наставника. Я отправил его в соседнюю комнату к Петрову: тот накануне чашку разбил или тарелку. Нехорошо, конечно. Человек рассчитывал — к счастью, а тут на бутылку вытрясают последнее. И зачем они все учатся? Ехали бы по домам, росли дураками, лишних проблем в жизни не было бы. — А я у умывальника подслушал разговор: «Вась, мы сегодня пить будем?» — «Нет, давай наконец покушаем». — Парадокс студенческой жизни: спиваются от безденежья. — Вы тоже спиваетесь. Как ни зайдешь — все с початой бутылкой на столе. — Я — из-за глупой бабы. Стану джином, поселюсь в бутылке и таким макаром решу квартирный вопрос. — Хоть бы студентку какую-нибудь соблазнили или аспирантку. — Это очень подло в свете последних событий. Только любовь до гробовой доски! — Абсолютно безжизненная мысль. Вы ее высосали из кончика протеза. Все здешние красавицы, как правило, эгоистки; во-вторых, набитые дуры, и по слухам — полные ничтожества в постели. До бревна скорее достучишься, чем до сердца красавицы. — Вам, Валера, пора уже расставаться с этой ночлежкой и обзаводиться собственным углом. Вы и так отдали ей восемь лет. Ну а теперь все-таки кандидат наук, мелочь конечно, по нынешним деградировавшим меркам — доверенное лицо приемщика стеклотары. Зато жених — первый сорт, только без денег. Но в последнем вы не одиноки. — Мне на женщин не везет, Виктор Петрович. На меня одни старухи западают, как будто я ботинки «Прощай, молодость». Последняя, сорокалетняя, даже до дома провожала, а в комнату не пошла: любовь у нее была предельно робкая за древностию лет. Только вздохнула на прощанье: «Почему я не встретила тебя двадцать лет назад?» Я ушел поскорее, не обижать же ее ответом, что двадцать лет назад я стрелял воробьев из рогатки. — Вот и женитесь, если она с квартирой. А возрастом вы поневоле сравняетесь. Она станет по утрам делать зарядку, чтобы помолодеть, а вы по вечерам быстро состаритесь в кресле у телевизора. Время — понятие неимоверно условное. Выйдите на улицу и посмотрите на небо. От ближайшей звезды свет летит четыре года, а от самой дальней — сто пятьдесят лет. Она, эта звезда, может, взорвалась, когда ваша бабушка в школу ходила, но это увидит и узнает только ваш внук. То, что вы видите вокруг луны, — совершенно асинхронно, и на этой планете вещей — та же картина. — Разве можно такое советовать? Кто же заводит семью в эпоху перестрелки и сопровождающего ее скотства? От семьи предохраняются, а уже свершившиеся браки настолько хрупки, что не выдерживают легкой финансовой пощечины. Я уже два года ни одной беременной женщины не встречал. Счастливая пара — сейчас такая же диковинка, такое невероятное стечение обстоятельств, как появление во Вселенной человечества на планете Земля. Ведь сколько требовалось соблюсти условий и состыковать их, чтобы появилось нечто разумное. Достаточно деревьям было вырасти съедобными, и обезьянкам никогда бы не изобрести палку-копалку. Съев всю древесину, животный мир издох бы без кислорода, и никому не пришлось бы надеяться на эксгумацию второго пришествия, тем более для живых она оказалась бы пострашнее атомной войны. Всех праведников тут же перебили бы, чтоб не претендовали на жилплощадь. — Я вот как раз и сижу тут в роли эксгумированного, проще говоря, бомжа. — Что у вас за книга на столе? — Очень старая, страницы даже скрипят, когда их переворачиваешь. Это допотопный учебник этрусского языка. Я его изучаю по вечерам, потому что слов из него известно менее двух сотен. Много загадок оставили нам этруски, но с годами мне иной раз удается раскопать истину. Вот послушайте: «Сегодня в семье Тефария Велиана большой праздник — умерла жена». Прежде этот текст был мне непонятен, но последние события истолковали его однозначно. — А вы не ходили домой? — Разве я Карлсон, чтобы подглядывать в чужие окна?.. Не дом это уже, а пытная изба, мысленно я с ним попрощался. Раньше выходил ночью на кухню покурить, первым делом давил разбегающихся тараканов нещадно, а в последнее время перед разводом спокойно наблюдал, как они летают со стола на пол. Их стало так много, что некоторые доживали до естественной смерти. — Но все-таки надо думать о дальнейшем. Не жить же вам здесь до смерти. Меняться надо и вспоминать о случившемся только в кошмарах. — У вас есть веревка и мыло? — Зачем? — Белье надо постирать, а потом развесить. — В подвале рядом с душевой уже натянуты веревки. — А не украдут? — Могут. Но есть способ: вы надорвите рукав или штанину. — Ну дайте мыло. — У меня нет. Но там всегда кто-нибудь забывает. — Как же без собственного мыла обходитесь? — Я об этом еще не думал. — А пора бы. Впрочем, и мне пора. — Я вот думаю: может, в партию вступить? Ведь правы коммунисты: работающий человек не должен быть ни бедным, ни богатым, он должен быть обеспечен всем необходимым. Если у предпринимателя денег больше, чем он может потратить — на себя, то это уже не предприниматель, а бизнесмен, то есть сволочь, которую надо взять за шкирку и сволочь на помойку к подобным же крысам. — Вообще, хорошо бы все иностранные заимствования последних лет объявить ругательствами, пока мы поголовно не перешли на блатной жаргон. Нужна конституция русского языка и уголовный кодекс к ней со статьями вплоть до расстрела за злоупотребление. — Надоела вся эта сиюминутность существования и мое несоответствие действительности. Зарплата ассистента на кафедре такая мизерная, что ее вполне можно было бы выдавать раз в год. Может, нам податься на приработок в грузчики? Я дам бесплатное объявление: «Двое молодых людей желают подработать тяжелым физическим трудом в неурочное время. Интим не предлагать». — Тех, кто переживет постперестройку и не разбогатеет, надо награждать Звездой Героя. — Какое же ничтожество крикнуло: «Будем выкарабкиваться вместе!» А откуда — потом выясним. Но стоило одному выскочить, началась цепная реакция и паника: спасайся кто может и как может! Великую страну разграбили в пять лет, быстрее, чем Рим и Византию! Тысячелетняя культура, еще как-то поддерживаемая под руки моральным кодексом строителя коммунизма, была смята инстинктом крысы, бегущей с корабля, чтобы вплавь достичь американского образа жизни. До чего же мелкие оказались люди! Едешь в метро, входит женщина с ребенком, редко-редко какая бабка, бывшая заслуженная ткачиха или вроде того, уступит место, а исчезнут бабки — прикажет, например, мэр сжечь помойки, с которых они питаются, — что будет? Ужас! — Останется ограниченный контингент тварей, живущих стаями на ограниченной забором территории. — Нет ничего страшнее зверя, думающего об удовлетворении первых потребностей. — Тут думать не надо, инстинкт сработает. — Уже все улицы забиты этими двадцатилетними инвалидами международной национальности: без рук, без ног, от головы одна оболочка осталась, и та деформирована в мафиозных разборках. Определенно близок конец нормального мира, на пороге второе средневековье со всеми своими ужасами, только на этот раз сумерки наступают техникой: вместо готов — радио, вместо вандалов — телевизор, вместо гуннов — компьютер. Все это человечеству в ближайшие поколения придется переварить психикой, а накопленный книгами опыт зарыть до лучших времен. Все равно у государства, которого нет, нет денег на содержание библиотек. Лучшие умы, как образцовый дебильный ребенок в интернате, все пытаются сложить из кубиков нечто идеально путное, но голова не работает и руки не слушаются. Левая не знает, что правая чешет за ухом, а тут еще и под себя сходил ненароком: мокро, неуютно, поплакать бы всласть после обеда, но не зовут — дотация кончилась. Прав был Лев Толстой: уходить надо из этого сообщества. Порознь — люди, а как соберутся — кретины или водку пьют. — Основное неудобство истории, Валера, в том, что все хотят делать ее чужими руками, потому что в одиночку не получается, силенок не хватает. — А вы верите в какой-нибудь миропорядок? В Бога? — Я Его уважаю как прародителя. Но молиться или просить о чем-нибудь не буду, потому что Он в нашу жизнь не вмешивается, к сожалению. Меня бы тоже не заинтересовала частная жизнь лабораторных микробов и их государственное устройство. Я, конечно, могу их селекционировать до бесконечности или уничтожить уксусом, но спасать одну конкретную амебу, когда под микроскопом пять миллиардов! — я ее просто за шкирку не вытащу. — Давайте поставим чай. — Только не в чайнике, который сохранился от прежнего жильца. И заварку свою несите, моя — из бревен. Я тут пытал грузина, как они умудряются чайные листья отрывать с ветками, но он не сознался. — Они ветки отрывают с листьями… …Господи, уже больше недели, как переехал в институтское общежитие горе мыкать, и ни одного вечера в одиночестве, тишине и покое: ни жены, ни детей, полна горница гостей. Дрогистов, конечно, хороший парень и мой ученик, но зачем он все время приходит? Может, боится, что я повешусь от тоски? И в самом деле чувствуешь себя, как в детском саду, куда родители сдавали меня от безвыходности на пятидневку: тоже все дни проводишь у окна. Только раньше стоял, потому что высматривал мать или отца, а теперь кого я высматриваю? Дочь? Ее-то я не отдал на пятидневку, пожалел, вспомнив себя. Кажется, позавчера она заходила. Почему, спрашивает, папа, один рукав рубашки глаженый, а другой мятый? Я промолчал: не объяснять же, что утюг остыл. Если б она видела, как я кипятил эту рубашку в чайнике! А почему, спрашивает, дырка в штанах? Опять промолчал, что с приближением зимы жизнь стала очень скользкая. Холодная осень в конце десятой луны, по китайскому календарю, а грамматически — перфект текущего момента. Хотел поджарить нам яичницу — не нашлось масла. Откопал в шкафу какой-то флакон оливкового масла для ухода за кожей ребенка и поджарил на нем. Когда ел, чувствовал себя в парикмахерской. Дочь была сыта… Вот. Сижу теперь в роли Каренина и упиваюсь, что я — несчастный случай в собственной биографии, осознаю, так сказать, всю степень своей никчемности, ничтожества и безалаберности. Но у Каренина жена хоть под поезд со стыда бросилась, а Алка в лучшем случае под следующего кобеля, а то и под двух сразу. Что ни говори — измельчали женщины, растут без всякого воспитания чувств и даже в их отсутствие, как трава: поливай, грей и пользуйся. С гордо поднятой головой, как стахановки, идут на оплачиваемые занятия в кружок стриптиза, не понимая прописной истины, что их тело принадлежит не им и даже не мужьям, а детям. («Мальчик (девочка), кто твоя мама?» — «Моя мама шлюха и алкоголичка: так ей все папы говорят, когда навсегда уходят».) Почему-то не жалко мне ни Нюрку, ни Эмку, наверное из мужской солидарности, а уж Катьку Измайлову собственными руками придушил бы. Но все-таки рядить о женщинах по книгам куда приятнее, чем из жизни. Там, в буквах, они умней и интересней, даже с проблесками интеллекта и без хвостов, потому что за них писатели думают. Я знаю шесть вариантов, как Алка кончит свои деньки. Все шесть — плохо. Непроходимая глупость, бесчувственность и неуемное желание праздности уже превратили ее в тявкающую собачку, которая так допекла хозяина, что он сбежал. Придется вилять перед всеми хвостом, чтобы миску наполнили. Впрочем, какая она теперь мне Алка! БЖ — бывшая жена. Протянет еще лет пять потаскушкой, подстилкой или вешалкой, а потом на нее разве что в санаториях вырвавшиеся из семьи мужья бросаться будут после пятого стакана… Что-то я совсем затосковал, и тоска как в юности, когда любимые девушки неожиданно отдаются друзьям. Такую тоску хорошо заглушает курица с бульоном на запивку… Странно, с тех пор как зарплата упала до печатного пособия по выживанию, я стал есть в три раза больше и где ни попадя, опасаясь, что потом оголодаю, а денег не будет. Кавалерова не любила мебель, Паниковского — девушки, а меня не любят деньги. Я искренне пытался любить купюры разного достоинства, заигрывал с ними и флиртовал напропалую, но ни одна не ответила мне взаимностью и верностью. И тут одни шлюхи!!! Неужели я такой урод? Или был не слишком настойчив, терпелив и снисходителен к деньгам, как в случае с БЖ и некоторыми другими тетками? Говорят, у Пушкина было предчувствие, что женщины его любить не могут. Он тоже жил в долг… Но не могу же я в самом деле каждое мгновение и для одной женщины быть лучше всех! Они, безусловно, дуры, но не на уровне же собаки! Женщина состоит не из движения белковых тел, а из потребностей, которые с годами растут быстрее детей. Но дети женятся и уйдут, а вот куда такая дура со своими дешевыми замашками на старости лет денется — мне не ясно. Тем более запросы женщины общеизвестны: поди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что. И когда голым, закутавшись в какие-то сети, прискакиваешь к ней верхом на зайце, она почему-то счастливая и на все готова. Вот жизнь!.. — Странное название у вашего чая: «Т-Т-ТЕА». Вероятно, его составитель был заика. — А вы не пробовали бегом заняться вместо водки? Тут как раз парк за углом. — Пробовал я, не помогает. Теперь все от бандитов с овчарками гуляют: если побежишь, увезут обкусанным и будут колоть два месяца. — Меня Цементянников завтра вызывает. — Ничего удивительного, вчера он заходил в институт. — И что же? Какие-то новые факты всплыли? — Просто поболтали, тоже чай пили. Говорит, что топчется в тупике. Одному не справиться, а помощников не дают: дело слишком плевое, нет интереса на высшем уровне, потому что нет подозреваемого с большими деньгами, которыми тот хотел бы поделиться. Последнего Цементянников, конечно, не говорил, но тут и без слов ясно. Правда, поступила анонимка на Безбольникова, и у него нашли пистолет при обыске, но не тот. Пистолет отобрали, а Безбольникова оштрафовали для порядка на два минимальных оклада, как за вытрезвитель, и выгнали. Не сажать же. По нынешним меркам за такое правонарушение все дома в городе придется забрать решетками. — Где же он взял пистолет? — Будто бы периодически в его больницу бандиты привозят раненых и под автоматом заставляют оперировать, вот он однажды и нашел пистолет в операционной. Цементянников предложил поставить на охрану, но Безбольников сказал, что они уже пробовали наряд ОМОНа, а вышло только хуже: те насиловали медсестер, воровали психотропные средства и упивались спиртом. В преступной группировке дисциплины куда больше, чем в правоохранительных органах: там «шестерки» взяток не берут. — Кто автор анонимки? — Кто-нибудь из турагентства или коллеги из больницы. Вообще-то, темная лошадка этот Безбольников, если разобраться. Но Цементянников не хочет или свой расчет имеет. — О чем вы еще говорили? — Просто. На отвлеченные темы. Я сказал, что стране необходимо два уголовных кодекса и две системы наказания в колониях. Разве можно сажать в одну камеру и уж тем более класть на соседние нары животное, хладнокровно убившее семью ради горсти золотых побрякушек, и человека, убившего случайно, или из ревности, или при самообороне? Тем более он по гроб жизни будет мучиться и уже сам себя наказал. — Вам не кажется, что такой идеей вы как бы косвенно признались и теперь он будет под вас копать? — Я же не ревновал Трипуна! Меня довели до того, что я стал ненавидеть Трипунов, которые принуждают окружающих принимать их скотский образ жизни. Эта растянувшаяся на века перестройка стоит слишком больших человеческих жертв, а прогресса от нее — с гулькин регресс. Это была частная гражданская война. Вы со мной согласны?.. …А не все ли мне равно? Чай допили, надо уходить куда-нибудь, иначе погибну, как «Титаник», — от случайного обстоятельства. У того был герметичен каждый отсек, и пробоина даже в двух позволяла кораблю держаться на плаву. У меня тоже прорвало два отсека — жена и дети, теперь надо доползти до ближайшего дока и встать на капитальный отдых, а водку вылить в унитаз. Денег-то на новую у меня нет, не сопьюсь до зарплаты… Пора встряхнуться. Даже тряпка на это способна. Хватит себя провоцировать и тоску нагонять. Не по годам хилый я оказался мужик. Или чересчур чувствительный не по возрасту. Давно поймал бы этого кобеля в коротких штанишках, дал бы ему в лоб, в глаз и в ухо и успокоился. Хотя парнишка — беззастенчивый поставщик бракоразводных скальпелей — сам себя наказал вперед других: жить в семье и в сплошном вранье кошмарно. Тем более когда у ног ребенок: ссоры родителей еще скажутся на его психике. Вырастет полоумным, в лучшем случае с отклонениями, натерпевшись родительских скандалов, ведь папа на достигнутом не остановится, лет через десять начнет развращать девочек. Он же козел-провокатор! Да и мама вряд ли ответит стопроцентной покорностью… А я чего заслуживаю? Аплодисментов по щекам от самого себя?.. Если б я был импортным словом «президент», обязательно издал бы указ, по которому заведомых распутниц насильно выдавали бы замуж за педерастов, дабы нормальные мужья не сходили с ума от ревности, а дети росли в полноценных семьях. Но такой закон не пройдет в Думе: не хватит легальных педиков. — Вот что, Валера, вы пейте чай, а я, пожалуй, прокачусь перед сном на метро туда и обратно. Или на трамвае дальнего следования. Где у него остановка? — А хуже не будет? — Все еще будет. Впрочем, меня уже заранее знобит от счастья, течет из носа от радости и подкашиваются ноги от знания, что впереди будет хорошо, тепло и сытно. Только иди! А уныние есть смертный грех. Не для того Бог создавал мир, чтобы мы тут изнывали от бессилия. …Господи, под ногами вместо тротуара — сплошные остатки вчерашнего дождя. Хоть бы где асфальт выступил. Может, его смыло? Но куда? Решетки подземных водостоков забиты обертками импортного производства. Фонари мерцают через один и через два: всю их энергию сожрали витрины закрывшихся приватизированных магазинов, — но все равно видно кое-что, наверное, третьим глазом. В такую погоду бездомные собаки ищут себе хозяина у подъездов, требуя продрогшим видом сострадания. Теперь им соболезнуют только бездомные люди. Не поймешь, кого больше и в чем разница: соответствующие службы не отлавливают теперь ни тех ни других. Прохожие выглядят канатоходцами, потому что пробираются по бордюру, но на проволоке тебя все-таки не поливают с головы до пят колеса проезжающих машин. Некоторые женщины защищаются зонтиками, орудуя как щитом в ближнем бою. Колготки их уязвлены разъедающей кислотной грязью насмерть, никаким рекламируемым порошком уже не спасешь чужеродную кожу от дырок, но можно в любом ларьке купить другую и завтра выбросить: теперь она дешевле водки. Не видно только хулиганья и бандитских рож: наверное, берегут себя в тепле от ветра и сырости, пропивая здоровье. Значит, раздолье для честных людей… Куда я иду? Одному Богу известно. Выгнал бы Дрогистова и сидел в четырех стенах, пожарил бы еще раз яичницу на оливковом масле, глядишь, и помер бы к утру. Завещал бы квартиру дочери, библиотеку — сыну, БЖ — запретил бы приходить на мои похороны, а друзей, зная ее беспардонность, попросил бы вытолкать взашей, чтобы не устраивать публичный дом на кладбище. Впрочем, я не умру, такого подарка она от меня не дождется. Могла бы сама сделать мне приятное. До станции решил идти пешком и хлюпать, а дальше — как Бог на душу положит. Пока стоял на одной ноге, прислонившись к столбу с буквой «М» на вершине, выплескивал воду из ботинок и выжимал носки, — пошел снег и с деревьев осыпались последки листвы. Рядом какой-то пенсионер прислонил лестницу к рябине и рвал в корзину ягоды на пропитание или добавкой в самогонку. Через год-другой он придет сюда с пилой, чтобы выжить без отключенного за неуплату отопления. Это случится в двенадцатую луну: до тех пор он протянет на костре из паркета. Я ушел вниз по лестнице и взял жетон, раздумывая над тем, что и тут мне не повезло, что я принадлежу к редкой вымирающей касте непривилегированных граждан, которые повышенным тарифом обязаны оплатить общее движение по городу и обеспечить бесплатный проезд военным, милиционерам, общественным контролерам, работникам транспорта, депутатам, членам правительства, а еще — пенсионерам и инвалидам. Каким-то чудом в эту же группу угодили и дети до семи лет. Законодатель, видимо, подразумевал, что в семь лет и один день они должны трудоустроиться и любой работой сохранить привилегированным взятую планку жизни. Что ж делать! Военные, милиционеры, общественные контролеры и иже с ними — особая статья госслужащих в этой стране. Они важнее учителей, врачей и ученых. С ними будущее в будущем обезьяннике. А зачем интеллигенции дармовой транспорт? Еще уедет куда-нибудь. Кто тогда вояк да ментов учить и лечить будет? Кто оплатит полковнику проезд до поликлиники, как не лечащий врач? Но если ребенок с семи лет обязан тратить деньги на свой проезд, было бы справедливо, чтобы пенсионеры с шестидесяти лет ездили бесплатно, а в шестьдесят семь опять трясущейся рукой пробивали бы талон… Мне вспомнилась одна профессорша, мать троих детей. Экономя на всем, она, подходя к транспорту, надевала оранжевую куртку дорожного рабочего и не снимала до конца поездки. Контролеры ей кивали. Я спустился по эскалатору, разглядывая плывущих навстречу женщин, и не почувствовал ни одной нормальной. Может быть, сейчас кто-то собрал их в одном потайном месте и пытается пересчитать по пальцам? Но пальцев — больше, вот он и держит их до комплекта взаперти. В метро тоже шел снег, какая-то дама пыталась скрыться от него под увядшим зонтиком. Выйдя на улицу, она, наверное, сядет в лодку без весел. Положительно все рехнулись в этой стране, даже снег с метро. Приятное исключение — дежурная по станции, которая бросила мне, словно отняла кость у собаки: — Товарищ, не скапливайтесь на середине перрона, проходите в центр. — А что меня там ждет? — спросил на всякий случай и потоптался, изображая движение из середины в центр. Подошел поезд. Время было постпиковое, но народу хватало, чтобы не заскучать от его изобилия: некоторые пожилые стояли, другие молодые сидели, третьи пьяные лежали, четвертые, способные выклянчить скальп у всадника без головы, побирались, а уставшие от безделья, вроде меня, молча бодрились. Я сел и в черном окне напротив увидел рядом с собой очаровательную девушку. Я знал, что нельзя смотреть на оригинал, что отраженье куда лучше, а еще лучше прийти в церковь со своей иконой и свечкой, чем шляться по метро, и все-таки повернул голову. Она читала сиюминутный роман, на котором стоял даже срок годности. Он давно истек, будучи гуманитарной помощью времен второй мировой, но произведение продолжало нести в себе бытовую комфортность, читателю удобно в таком тексте, как в теплой, хоть и вонючей, постели и в ночном колпаке с чужой макушки, натянутом до пят, поэтому и в транспорте он — незаменимая вещь, пусть и с гнильцой, и не нашей выделки, и написан климактеричной дурой на перевернутой кастрюле. Приготовив его, она напитала в душе собственное тело и оставила семью без ужина. — Ничто не забывается так быстро, как гороскоп на текущую неделю, — пробормотал я. — Советую читать их задним числом. — Вы о чем? — промолчала она и мне пришлось сказать за нее. — Да если б я запоминал с ходу, то знал бы твердо: созданы вы для того, чтобы я с вами познакомился, или принесете очередное злосчастье? — Я не понимаю, — опять мой рот открыла. — Это не мудрено. Почему у вас одна нога толще другой? — Кто вам сказал? — я сказал. — Отсюда видно. Хотите померяем шнурком? — Вряд ли, — только усмехнулась на мой вопрос. — Обычно у девушек ноги красивее физиономии, а у женщин наоборот. Позвольте узнать: вы-то кто? — Не ваше дело, — огрызнулся себе. — А вдруг вы настроены пообниматься? Приглашаю вас на лавочку, потому что денег у меня нет, как и у всех остальных, кроме тех, у кого они есть. Последние темпы инфляции разорили даже фальшивомонетчиков: пока они налаживают производство одной купюры, та уже выходит из употребления и производство становится нерентабельным. Говорят, государство, чтобы стимулировать приток товаров на внутренний рынок, скоро разрешит использовать при взаиморасчете фантики с заграничными числами, соответствующими рублевому номиналу. А в кредит Под будущее государству не дают. Видимо, у Него нет будущего… Так пойдем на лавочку? Под снег? Под разбитый фонарь? В лужу? — В другой раз, — ответил ее мыслью. — Покойник ждать не может. Он совсем остынет. — А кто покойник? — спросила она моим голосом, не поднимая взгляд от протухшей книжки. — Я, разумеется. — Вы мне мешаете, — решил я за нее. — Это неспроста. Человек я — само совершенство, только таблетки глотать не умею, приходится разжевывать. Вас зовут Оля?.. Ну хотя бы примерно? Какое странное и необычное имя! А вот у меня имени нет, я — анонимный алкоголик. Но если вы думаете, что я пью, то ошибаетесь. Я даже не ем, у меня язва. Последнее время я так ненавижу жизнь, что вместо нее пью отхаркивающее. — И впрямь, — сказала она, встала и пересела от своего, может быть, счастья, которое к весне очухается непременно. А я — неподобранное весеннее счастье — крепко задумался: на кой черт она мне сдалась? Я же ничего о ней не знаю. Может, неделю назад она вернулась из Югославии с сезонных панельных заработков и теперь отдыхает, катаясь в метро, которого там нет… Тем более мне доподлинно известно, что порядочную девушку в метро можно встретить только ранним утром, позже есть риск нарваться на длинноногую секретаршу. Нечего мне тут искать, кроме новых цепей. На свете суть только мать, дочь и сестры, а остальные — шлюхи. И зачем Господь создал каждой твари по паре. Вполне хватило бы и одной: глядишь, тварей было бы поменьше. Я перешел в обратный поезд и спросил у тетки с тремя сумками, чем она занимается в свободное от свободы время? Тетка сказала, что продает шнурки и гуталин в магазине «Обувь». — А не завалялись ли у вас под прилавком ботинки «Прощай, молодость»? Мой друг без них погибает в сексуальном плане. Ничегошеньки у него не получается… Потом бродил по лужам — не хотелось идти в общежитие. Хотелось тихую и внимательную подругу, а в общежитии студентки-провокаторши полуголые бегают. Хорошо было Диогену, он заменял жену одной левой. Когда же я стану импотентом и притихну! Женщина, забравшаяся в твою жизнь с косметическими запахами, — самое жестокое и безмозглое существо. Разум для нее — нечто запредельное, зазеркальное. Жалко это животное, но что делать, если она — явление вне смысла. Ведь у нее не было учителей и быть не могло. Все, что она умеет, — результат элементарной дрессировки. Но она необходима в очень больших количествах, ибо в эпоху атома единственный залог жизни на земле — это отсутствие разума. Надо, конечно, жениться, вторя общественной глупости, но где найти такую, которая не прибавит проблем? Где найти сякую, способную-способную?.. Все надежды уперлись в небо, а оттуда — ни звука, ни действия. Мне стало так плохо, что я даже забыл, как по-немецки будет «хенде хох». Последние месяцы очень барахлит память. Надо бы сходить к врачу, попросить что-нибудь ее укрепляющее. Боюсь только, приду и забуду, зачем пришел. Может, помолиться? От этого, говорят, душе спокойнее. Но мозгов-то не прибавляется!.. В полночь ударила зима. Лужи замерзли в один присест по приказу судебного исполнителя Снегурочки, а я продрог с санкции прокурора Мороза и падал, не дойдя двух шагов до опоры в виде столба, потому что дворники мирно, как советский атом, дрыхли на мешках соли с песком… Нового дома меня ждал подарок Дрогистова — книга «Как перестать беспокоиться и начать жить». Разве я беспокоился в чреве матери? И разве готовый неврастеник может перестать и начать?..Валовой и Гидренко
— Фатима! Я тут, у барьера. — Улетаешь — в полночь, прилетаешь — в полночь… Странно, что ты не опоздал. Уж не случилось ли чего? — Обижаешь. Я опоздал на час, но твой самолет прилетел еще позже. Целоваться за встречу на родной земле будем? — Подожди. До чего же хорошо пахнет помойкой! — Где багаж? — Со мной. — Что же ты ничего не увезла из Америки, кроме иноземного оскала? — Благодарю за комплимент. Скажи еще, что теперь я вылитая американка и в зубах застрял кусок сыра от улыбки. — Ты всегда ею была. — И как же, по-твоему, выглядит американка? — Мужик, который забрался в надувную бабу из любопытства, а вылезти не может. — Почему Трипун не пришел встречать? — Он еще сегодня три раза не обедал. Привезла, что я просил? — А что ты просил? — Вот и проси тебя после этого. — Ну извини. Ты напомни, я здесь куплю. А там все китайское. Хуже нашего. — И люди китайские? — И негры. Посмотришь — вроде умный, но эмигрант, другой — дурак и тоже эмигрант,третий — ни уха ни рыла — опять эмигрант! Не страна — международная свалка, обетованная земля отщепенцев. А коренное население в резервациях. Совсем как у нас, и ездить не стоило, только деньги потратила. — Наша страна больше напоминает лагерь для перемещенных лиц, в котором лица перемещаются на «мерседесах», а хозяева убирают за ними в сортирах. Знаменитое русское гостеприимство. — Уж кто бы на жизнь жаловался! — Куда тебя отвезти? Домой или к Безбольникову? — Уже пронюхал. — Обижаешь. Еще до вашего знакомства об этом догадывался. Я так понимаю, он у нас скоро трудоустроится? — А что Безбольников будет делать? Уколы от счастья? — Хочешь, поедем ко мне. Жены нет, в Турцию за шмотками поехала. Совсем, говорит, голая хожу. Теперь оба отдыхаем по одной путевке. — Ты забыл, что я женщина-луковица? Кто меня раздевает, тот слезы проливает. — Но кто-то все-таки раздевает. — Кому очень кушать хочется. — А я уж грешным делом решил, что ты мужиков бережешь и сама все делаешь… На самом деле тебе Гулливер нужен. Если б ты обрилась с головы до пят, он тебя запросто перепутал бы с сарделькой… Да шучу же! Ты нормальная старуха. — У нормального человека детство кончается с первым разочарованием, юность — со вторым, а молодость — с третьим. — Все верно. Ведь у тебя были и другие разочарования. — Хам, не поеду я к тебе. — Ну, наконец-то препятствие! — Чего? — Заскучал я, захирел от вседоступности. Изобилие предлагаемых нынче услуг ничего, кроме рвоты, не вызывает. Я понимаю, почему японцы всю жизнь изобретают: хоть какое-то развлечение. — Давай оставим тебя месяца на три без зарплаты и дивидендов. Посмотришь на мир прежними, полунищими глазами. — Уже не смогу, но иногда так и подмывает налепить пластырь на очки и встать с баяном в переходе. — А ты умеешь играть? — А разве надо? — У тебя милиционеры всю выручку украдут. — Я же не слепой! — Ладно, ближе к делу. На партнерский контакт американцы не идут, только улыбаются и ищут среди нас козлов отпущения. — Судя по кинофильмам, которые делают американцы, делать им совершенно нечего из-за отсутствия мозгов. — Но я кое-что уяснила из бесед с ними. Надо делать следующий шаг, нужны экстравагантные экскурсии, а не Париж с блошиным рынком, шубы в Салониках и дармовые проститутки Таиланда. Этого добра самим хватает. Подумай. Может, организовать круиз «Семь чудес света»? — От них одни пирамиды остались. — И хорошо. Свозим в Египет, а денег возьмем в семь раз больше. — Побьют, когда вернутся. — Тогда думай, это твоя работа. Но учти: коммерсантам и банкирам надоели курорты и казино. Требуется изюминка, вроде ловли крокодила на живца. — Ничего этим долдонам не требуется. Сам такой. — Ты хочешь работать или не хочешь? — А куда денешься! — Что вы тут с Трипуном за моей спиной натворили? — Не надо ставить нас в одну упряжь. — Я и не ставлю. Ты — рысак, Трипун — хромой осел, а я вас использую по назначению. — Из Анталии счет прислали. Там трое наших посланцев задержались в гостинице по собственному почину на неделю и уехали не заплатив. — Надо их достать, пусть платят. — Они из Солнцева. Скажи спасибо, что на неделю. — Дальше. — Ленка Вдолина, которая загранпаспорта оформляет, забеременела. — Немедленно уволить. К тому же она воровка мелких принадлежностей, сама за руку с фирменными ручками ловила. — Нештатные переводчики дорого обходятся. Завтра вот опять австралийцы придут на переговоры. Так и разориться недолго. Может, вернем Аредову? Она теперь поумнела, надеюсь. — Такие никогда не поумнеют. Я, наоборот, думаю всех разогнать и набрать новых. — А где их взять? Нормальные люди давно трудоустроились, без работы сидят только дураки и бездельники. — Безмозглый ты! Открой любую газету объявлений: там переводчиков как собак нерезаных. — И все недоучившиеся студенты, у них ни практики, ни специальной лексики за душой. Валютная проститутка лучше по-английски петрит. Может, все-таки возьмем Аредову, пока специалист не подвернется? — С мужем она помирилась? — Вряд ли. Такой если вбил осиновый кол в жену, выдергивать не станет. Но это не факт, у меня слухи. Вот мой знакомый развелся с женой год назад, и все равно спят вместе. Один, говорит, хрен алименты давать, а тут еще и потрахаешься за те же деньги, и ни цветов не надо, ни конфет в коробке. — Сделаем, как я решила: всех сотрудников постепенно заменим. Что еще произошло? — Приходили две проверки. — Откупился? — Не взяли. — Это Цементянников до сих пор копает, кому Трипун мог насолить. Чувствую я, найдет он причину и станет ясно, что тут не стрелять на поражение, а слабительного в чай подсыпать жестоко. Ничего не изъяли? — Я весь компромат сразу после дуэли вырвал. — Завтра принеси мне. Еще что? — Втрое повысили плату за помещение. Трипун отказался подписывать договор об аренде на новый год. Я предлагал отнести взятку, он не позволил. — Надо было заплатить из своих и самому подписать как заместителю. — Так у тебя право подписи в отсутствие директора и сейф с деньгами в кабинете Трипуна, а свои — где их взять? — Не ври компаньону. — Ей-Богу, не задумался как-то о черных днях, все на один черный день откладывал. И дачу строю в три этажа, сама знаешь. — Зачем тебе три этажа? — По лестнице бегать, чтобы сердце тренировать. — Это все? — Ну, Трипун еще два мелких фортеля выкинул, правильного и справедливого начальника из себя корчил, а из меня — алчного и жестокого. — Чего-то он задумал. Мало ему пробитого легкого и рогов. — В случае чего мы с ним справимся. — Он тебя задавит своей тушей. — Зря так думаешь. Я последний год качаюсь на тренажере, жена говорит: «Удар у тебя все крепче и крепче». — Смотри, как-нибудь проверю на вшивость. — Бандитов наймешь? — Сама тресну. — Ты свинину ешь? — А что? — Да купил тут тушу, одному не управиться. И в холодильник не лезет. — Зачем покупал? — Целиком дешевле…Валерия и Андрей
— Привет, дерево! Я опоздала всего на сутки. Ты еще не помер, стоя в ожидании? — Здравствуй и послушай меня внимательно: меня поразила частичная амнезия, в результате которой я забыл твой телефон. Если в следующий раз ты сама не позвонишь и не напомнишь, то через неделю наступит полная амнезия, и я вообще не вспомню, кто ты такая. — А ты кто такой?.. Не груби и не надувай пузыри из жвачки. Отец говорит, что такие пузыри, только из слюней, пускают олигофрены и кататоники. Не будь американцем, лучше купи букетик у старушки. — Зачем тебе цветы? — Да так, понюхать. — Не заслужила. — Я и не служу, я на иждивении… Между прочим, утром позвонил какой-то хлюст и предложил вместе поужинать, но я не была уверена, что к вечеру проголодаюсь, и отказала, а теперь жалею: очень кушать хочется. Я сказала, что у нас умер Карлсон, который жил на крыше, и вечером похороны в подвале нашего же дома. Явка обязательна. Там на самом деле на чердаке какой-то бомж помер… Купи хоть банан. — Откуда такая любовь к гадости? Ты же не мартышка! — Ты тоже ешь печеную картошку, но почему-то не партизан. И вообще, перестань хамить. Герды из меня не выйдет, чтобы лить слезы на твою черствость, а из тебя Пигмалион просто никудышный. — И ты не Измаил, чтобы брать тебя штурмом, а я — не Суворов, потому что по утрам не растираюсь мокрым полотенцем. — Вот и договорились ни о чем. — Где вчера была? — Ничего героического я не совершила. Жизнь такая плотная, что в ней совершенно нет места подвигу. — Но ты ни с кем подозрительным не встречалась? — Слово девственницы! — А позавчера где тебя носило? — Ходила к отцу в шахматы играть. Только ничего не вышло. Он мне показывает, как конь ходит, а я не понимаю, я так не хочу. Я хочу, чтобы мой конь с его офицером встретился, чтобы они поговорили-поговорили по душам и съели друг друга. — А мой брат патрон у отца из пистолета стащил и не сознается. — Из какого пистолета? — Я же тебе показывал. — Бывает. Стащил и в костер бросил. У нас с тобой не братья, а пародия на счастливое детство. Но во всем виноват твой отец: нечего заряженные пистолеты по дому раскидывать. Хорошо еще в костер бросил, а не одноклассника пристрелил играючи. — Может, и пристрелил. Он же не сознается. А твой брат куда сгинул? — Его дед с бабкой на воспитание забрали. Он там и в школу ходит. Уже дневник с двойками закопал: то ли — как клад, то ли — чтобы в угол не ставили. — Оба хороши. — Пройдет. Просто оба в возрасте придурка: когда пишут матом в лифтах, режут дерматин в автобусах на заплатки, кидают яйца из окон — пакостят по мелочи. — Это от избытка сил и отсутствия ума. Мы родителями пользуемся при удобном случае, а они эксплуатируют их терпение. — Попользуешься ими! Как же! — А с мамашей ты не помирилась? — Еще чего! Последний раз я обещала купить ей смирительную рубашку на день рождения, сколотить конуру и рядом на цепь посадить поручика, чтобы одной не скучно было. — Да плюнь ты на него. — Неделю назад. Он к нам с цветами и тортом ночевать приперся. Я на него плюнула и выгнала, сказала: «Нечего из этого дома устраивать притон. Тут дети». А он опять лезет. Тогда я говорю: «Слушайте, даже полный кретин понимает, что укуси он психиатра, и ему не поздоровится». — А мать что? — Хотела, наверное, влепить мне пощечину, но испугалась, что получит в ответ. К тому же я сказала: «Раз ты теперь вбегаешь домой по ночам и сразу запираешься в ванной, значит, вы насобачились где-то поблизости, туда и идите, если совсем рехнулись». — Жестока ты с ней. — А что ее жалеть? Все детство на меня орала, если я сразу не засыпала. Разве что палец в водку не макала и меня не поила. — Вот видишь, все не так плохо. — До сих пор считает, что на обед детям хватит конфеток, на ужин — жвачки, завтракать необязательно. В доме шаром покати, а она под утро заявится из какой-то ночлежки и балдеет на кухне с сигаретой и чашкой кофе. Я, говорит, на работу устроилась и днем высыпаюсь. Интересно, где? Привыкла только брать и плакаться любовникам, какая она несчастная. Я отца понимаю. Зачем ему работать как проклятому? Чтобы выбрасывать в три раза больше на помойку? Мамаша обязана была при разводе вручить ему почетную грамоту. — Я про такую любовь кино смотрел: у поручика комплекс Эдипа, а у нее — запоздалого материнства. — Пусть на своих детях решает, раз завела. — Так заводила она вас в застойные годы, а теперь перестройка, теперь вы — пройденный этап, с вами ей скучно и стыдно: вы одним существованием ей на старость намекаете. А тут новая любовь, новая жизнь. — Какая там любовь! Я ее спрашивала. Вы, говорит, с отцом никогда меня не понимали, а Сушка понимает, он меня жалеет, он видит, как мне трудно. Правильно отец его зовет: кобель-утешитель. Сама предала и променяла отца, а теперь еще и поносит везде. Ясное дело, чем он подлее, тем более оправдана и ее подлость по отношению к нему. А что, мол, ей, несчастной, осталось делать? А то, что она меня без отца оставила, — ей наплевать. А кому я еще нужна? Кто меня вырастил? Кто за меня потом заступится? — А твой отец в браке гулял налево? — Откуда мне знать! Но если он когда-нибудь делал ее рогоножкой, я только рада. Почему он из-за ее прыти должен уходить из дому? Сама бы взяла гардероб и катилась восвояси к поручику и его жене с ребенком. Совсем рехнулась: засыпает с мыслью, что день прошел зря, так как ни один мужик не сделал ей подарков, и просыпается в тоске — как бы не повторился вчерашний. — Так поговори с ней серьезно. — А то я молчу! Бьюсь, как вобла об стол, и хоть бы что изменилось. В конце концов, дождется она от меня какого-нибудь поступка. Еще не все потеряно и не все средства найдены. С отцом мы непобедимы. — А история с дуэлью кончилась? — Почти. Вчера я ходила к Цементянникову. — Ну и что? — Да так, обычно. — Ну что он спрашивал? — Пустое спрашивал. Про тебя, например. Сказал, что, будь на двадцать лет помоложе, непременно влюбился бы в меня, а в своем возрасте сильно жалеет, что я не его дочь. — Прости меня, не могу больше молчать, как Цементянников: я уже люблю тебя. — Не прощу и награжу ответным чувством за то, что ты пожадничал банан и я не стала мартышкой… А вот руки распускать во все стороны не стоит, тебе, как военнообязанному, полагается держать их по швам. Вот вылетишь из института за неуспеваемость, сразу поймешь, какое счастье держать руки в карманах. И вообще, бери пример с моего соседа: он утверждает, что первый раз поцеловал жену, когда у них дочь родилась. Он хотел назвать ее Моссовета, а ему не разрешили, потому что такого имени нет. Как нет? А театр имени Моссовета?.. Но ты прежде времени не расстраивайся. Я тебя еще немножко помучаю, а потом пойду за тобой на край света…Трипун и Безбольников
— Тогда вызовите сюда хирурга Безбольникова, если завели такие строгие порядки. — А вот он сам спускается. — Что с тобой опять? Кровь пошла горлом? Осложнения? Взял бы машину!.. С ума сошел! Подчиненные кругом. Отпусти. У меня халат стерильный. — Если я скажу Цементянникову, что ты спишь с моей женой, что вы хотели и хотите меня убрать, и предъявлю доказательства? — Сначала подотрись ими, шантажист. Ты в институте тоже сожительствовал с женой Гришки Отфонарева тайно, хотя об этом все знали. Он же не убил тебя в разгар комсомольского собрания. А стоило самому лопухом зацвести, сразу высокой моралью проникся. Да кусок не по горлу! Или у тебя от физической потенции нравственное перерождение наступило и ты искренне решил помочь следствию, которое давно похоронили? — Мразь. — Убери кулаки: тут больница, а не клуб джентльменов… Ты, Трипун, может, и был когда-то волевой мужик, но Фатима тебя сломала. Теперь ты тряпка под дверью, и не рыпайся на вешалку… Не стыдно было на меня анонимку корябать? Никак не отвыкнешь? — Зачем меня повезли в эту больницу? Говори! Кто так решил? Сами мараться не захотели, думали: или в дороге помру, или ассистент на операционном столе ненароком дорежет. — Тебя же не зарезали! Ты даже потолстел с тех пор. Но забыли почему-то удалить свернувшуюся кровь из легкого. — Это бывает, когда за смену по двадцать операций. — Еще день под твоим присмотром — и мне бы, оказывается, не выжить. — Я без умысла. Сам виноват, не дал мне нормально выучиться. Ведь я мог задержать тебя на день и угробить, как ты считаешь? — А стреляли в меня с чьей подсказки? Кто из нас больше всех связан с уголовниками? Кому после групповых разборок везут со всего города недобитых? Не юли — придушу. Что вы с Фатимой и Валовым задумали? — Совсем спятил! Пусти меня, хуже сделаю. — Одумайся, диссидент! С кем связался?! Нашел себе компанию! От них бежать надо порядочному человеку. Валовой — просто подлец, а эта мымра любить не может и ненавидеть вредно для ее здоровья. Она же смотрит на тебя как на неполноценного, а потом, лежа в ванной, пародирует твои постельные всхлипы и хохочет. Служишь похотливому быдлу и даже научился получать от этого удовольствие. У тебя хоть крупица прежней гордости осталась? — Может, на дуэль вызовешь? Я смотрю, понравилось тебе это дело. В прошлый раз стрелялся, как граф, а теперь выступишь в родной форме? — Ты струсишь. — Что тебе, собственно, надо? — Сам знаешь. — В том-то и дело, что знаю, а ты нет. Но помочь ничем не могу: секрет твоей фирмы. — Всегда был уродом. — Согласен, всегда был, остался и будешь. Недаром ты семи пядей в заднице. А это уже достижение. — Ну скажи, что они задумали? Как человека тебя прошу. — Да что бы ни задумали! Терпи и принимай как должное. Кто ты без Валового и Фатимы? Даже ночным сторожем в ларек не примут. Пораскинь мозгами перед сражением. Только не разбрасывай далеко — собирать некому. — Сам соберу. — Ну и тупой же ты! Это на тебя, наверное, рассчитан массовый американский кинематограф. Если хочешь приключений, погонь и перестрелок, купи себе видеомагнитофон и меняйся кассетами с такими же дураками. А может, укольчик и баиньки?.. Ну ладно, ладно, сейчас расплачешься. Или поплачь, тут этим никого не удивишь. Успокой мятущуюся душу скупой мужской слезой и живи в прежнем ритме. Зачем разваливать фирму, которую сам создавал? — А зачем она покойнику? — Верная секретарша будет носить на могилу цветы два раза в год, даже три — еще на Пасху. — Ладно, пойду я. Фатима сегодня у тебя ночует? — С этого бы и начинал! А то морочит голову: «Куда девал сокровища убиенной тобою тещи?.:» Что, уже нашел подружку? — Посидеть дома хочу в тишине. — Я тебя разочарую, я сегодня в ночь…Аредова и Грань
— Зачем ты так размалевалась? — Знаешь ли ты, что в Америке женщины, пользующиеся макияжем, получают зарплату на двадцать процентов больше, чем женщины не пользующиеся? — Я даже знаю, что при этом на макияж они тратят тридцать процентов. — Может, присядем у стойки? — Пошли за столик, Света, мы же не шлюхи. — Что будешь пить? — Водку с тоником, у меня похмелье. — В шесть вечера? — Да, я на работу устроилась, только зарплату еще не давали, так что платишь ты. Переводишь на званых обедах? Смотри, благородную болезнь подагру наживешь. — Гораздо проще. С утра легла и зарабатываю деньги. Но это временно, до конца эксперимента. Дай сигаретку, зажигалка у меня еще от лучших времен осталась. — Я ничего не поняла. — Сушка сосватал меня через знакомых институту сна. Приходишь утром на работу и ложишься в постель, а твою голову облепляют датчиками и смотрят через всякие приборы, которые Сушка им достал, что тебе снится. Ну и опыты ставят: то с алкоголем, как сегодня, то литр кофе вольют, то будят и опять спать велят. Какие там мальчики работают — ты бы ахнула. Но я с ученым миром уже жила, тут не развернешься: ущербный он, как тарелка в заводской столовой. А хочется к морю или за границу, на худой конец. Что еще делать в такую погоду и без денег? Только хотеть. Один мне сказал: «Тяжело с вами, с разведенными. Начнешь говорить что-нибудь приятное и ласковое, а в ответ: „Мы это уже проходили“». И что за дурак неверующий! И рожа у него такая! Все удивляются, почему он сразу после рождения не повесился. А другой сморкается в старые хлопчатобумажные носки, оригинала корчит… — Девушки, не составите компанию двум холостякам? — Какие же мы девушки! Нам до пенсии пять лет на двоих осталось. — Что ж, извините за любопытство. — Зачем ты его прогнала, Свет? Посидели бы, покушали чего-нибудь вкусненького. — Иди и сиди с этими ферфлюхтерами, кто тебя держит. — Я одна боюсь. — Что ж ты думаешь, я с кулаками защищать брошусь, когда тебя насиловать потащут?.. Да и не понимаю я мужиков, которые носят серьгу в ухе. Ну ладно пират носил. Он дикий, он, наверное, даже не знал, какого он пола. Но эти-то бугаи в малиновых пиджаках!.. — Ну а как твои дела? Что нового в личной жизни? — Я в последнее время стала скупой на эмоции и откровения. — А я такая разговорчивая! Если нет собеседника поблизости, я просто высовываю язык и болтаю во все стороны. Вот так… — Хорошее занятие для современной женщины. Главное, совсем не остается времени сесть и поразмыслить: а что, собственно говоря, происходит и чем может кончиться? Жизнь бьет по голове и ничему не учит, как ребенка, которого наказали, и ему больно, но он не понял, за что. Дождешься ты. Выпьют тебя мужики и бросят в траву, а какой-нибудь бомж подберет и сдаст в приемный пункт дома для престарелых. — Завидно? У тебя в характере ничего нет от счастья, только проблемы повсюду мерещатся. А у меня сейчас такое впечатление, что из жизни вырвали самые интересные страницы. Вот и наверстываю. Что еще делать, когда языком не болтаешь? Муж сбежал от потрясений на край света. Замочила белье в тазу месяц назад, оно возьми и протухни. Теперь в ванную не зайдешь, умываюсь на кухне. Дочь такой стервой растет — говорить с ней невозможно. Взяла и выбросила кольцо, которое мне Сушка подарил. Для нее же собирала эти драгоценности, а в ответ: «Еще поорешь на меня полгодика, и они мне не понадобятся. Красоваться в сумасшедшем доме не перед кем». Только сын молчит в трубку, молча осуждает. Может, у него комплекс неполноценности? — И я даже знаю откуда. — Но не могу же я все вернуть назад и не хочу. От Сушки я получаю душевное спокойствие. Недавно сказал так красиво: «Мы с тобой одни на лоне природы. Другие гуляют по бедрам, обнимаются на талии, целуются в пупке. Но на лоне только мы!» Он меня так любит, так жалеет. — Как собес — инвалида первой группы. — Что-то ты располнела, подруга. Пирожные без счета уплетаешь? — Полнота к зрелости — это способ организма бороться с морщинами и дряблостью кожи. — Сушке толстые не нравятся. Ты не представляешь, как важно для меня, когда он замечает, во что я одета, как причесана и чем пахну. Так приятно ходить с ним под руку и чтоб оборачивались нам вслед. А этот, бывший муж, всегда несся впереди и думал о своей науке. А обо мне кто подумает? Какая наука? — Ну а Константин тут при чем? Зачем ты его с толку сбила? — Все-таки пронюхала… Но правда же он хорошенький! — У тебя характер женщины общественного гарема. Ведешь себя так, что с мужиков при одном твоем появлении штаны сами собой спадают. — Да нужны мне твои Кости! Уж если у меня такой характер, то он просто неудачно кастрированный евнух. К тому же храпит, как сто пьяных сапожников. Иной раз так и тянет засунуть ему соску, чтобы притих. Вот Сушка выпить не дурак, а Кости — именно что дурак, то есть все подряд и с кем попало. Как он жив до сих пор! И головы на плечах у него нет, и вряд ли достанет. Если только отнимет… Для тебя же старалась, по большому счету, и научила кой-чему. Бывший муж называл это на китайский манер: «Зажженная свеча по ту сторону холма». Рассказывать не буду — испытаешь. — Наивная ты и подлая от глупости. — Ничего я не подлая. Просто хотела силы попробовать. Жалко, что ли? — По-моему, все твои близкие и знакомые обречены на какое-нибудь несчастье. — А что делать? Умываться по утрам слезами и ломать руки от горя? — Тебе лучше всего пойти отсюда в другой бар. Этот ты уже попробовала, да и ферфлюхтеры на выход подались: слишком тут прилично и скучно для них. Может, догонишь?.. — А ты впредь причесывайся осторожней, не буди в голове перхоть…Цементянников и свидетельница
— Вы в какой палате? — Верхней, разумеется, последнего созыва. — А номер? — Это у врачей спрашивайте, нам номера ни к селу ни к городу. — И что же вы как депутаты делаете? — Да как положено законом — ничего не делаем. Усугубляем обстановку и требуем каждому депутату по отдельной палате, но шепотом, чтобы президент ничего плохого о нас не подумал и танки в коридоре не поставил. — Как ваше самочувствие? Говорят, на поправку? — Мне тут от уколов полегчало, голова ясная, пустая, только вижу все в черно-белом виде, а остальное — хорошо на нюх и ощупь. Жизнь стала тихая, рассудительная, и на помойки ходить спозаранку не надо, хоть и тянет по привычке. Одну как раз из моего окна видно. Такая она аппетитная, и роется в ней кто-нибудь круглосуточно… Вечером нам телевизор включают — загляденье, а то уж забыла, на что он похож. Жаль, кино смотреть противопоказано: там одни сцены насилия и убийства, — только новости, культуру и спорт. Наши бабки, мозгами парализованные, уже многих американских баскетболистов по росту узнают, тыкают, пальцем тычат, слюни от счастья пускают… Сегодня вот газету вслух читали о том, как метеорит убил двух прохожих и американские фермеры приехали, чтобы грамотно провести у нас конкурс на самое красивое вымя. Но это — совершенно секретно от врачей. После прочтения сжечь под одеялом и в присутствии понятых варить пепел на медленном огне до полной готовности. Дальше действовать по инструкции… А с утра кто-то стянул предохранитель из телевизора. Я думаю на сестру-хозяйку, она все в свой чулан тащит. Стащила недавно наше варенье из холодильника, а нам, психам, без сладкого — труба. Вот бы вам кого арестовать! По ночам в ее каморке взрываются банки гуманитарной помощи. Я точно знаю: она — переодетый корейский студент… Ну а как вы поживаете? Все в погонах, я погляжу. — М-да… При обыске вашей квартиры у постояльцев изъяли оружие. Вы знали, что они вооружены? — А как же! — Сами не баловались? — Баловалась. — На улицу с собой брали? — Брала. — Зачем? — Бомжей пугать, чтобы не приставали. С утра портвейну насосутся и к обеду, как солнышко пригреет, под юбку лезут. Чего им там надо? Чего ищут? — А стрелять не приходилось? — Упаси Бог. Да и в кого? Вот терять — другое дело. Однажды здоровый такой, тяжелый пистолет носить устала и обронила специально. Квартирант меня поколотил и сразу съехал. Как там, кстати, моя квартира? — Опечатана. — Это хорошо. Старшая медсестра хочет опекунство надо мной взять и у меня прописаться: ей с ребенком жить негде. Раньше она жила с мужем ровно тридцать лет и три года и потом столько же ночевала в разбитом корыте, а потом муж в обход законов приватизировал корыто и ее с ребенком выгнал. Сюда поп раз в месяц приходит и талдычит ей: «Терпи». А она ни в какую, бегает по палатам злая и кричит: «Все равно у кого-нибудь пропишусь, чтоб мне пусто было!» Но клятва ее — какое-то прошедшее в будущем. Говорю вам как бывший учитель русского языка. Кроме того, я в совершенстве владею языком народной дипломатии. У народной дипломатии был язык, а я отняла и теперь владею в совершенстве… Впрочем, отец Евлампий от медсестры не отстает. Не в том смысле, что дальше терпеть советует, а в том, что глупости говорит. Недавно пришел и объявил: «Иисус Христос любит вас до боли». — А где глупость? — Пока не больно — любит, а ну как дело до боли дойдет?.. Опять же к Богу обращается в повелительном наклонении, и вроде молится, а приказывает, как солдату: хлеб дай, долги прости, от лукавого избавь. И это он называет смирением! И других учит! А внизу на перекрестке вой стоит: регулировщик бросил пост и князья мух в машинах трубят похоронный марш о втором пришествии. — Хороши ангелы! — Но ведь трубят. — Помните наш прошлый разговор? — Смутно, я тогда не в себе была, врачи говорят. — Вы никого из участников тех событий прежде не встречали? — Хлебом-солью? Где? — В жизни. — А зачем встречать? Я их в гости не звала. — Ну а кто стрелял — опишите еще раз. — Да не Видела я: с неба на нее упала туча. — Значит, это была она, а не он? — И уж наверняка не оно. — А как она выглядела до падения тучи? Нос картошкой? Маленькая? Беленькая? Черненькая?.. — Точно. Она была негр. — Вы уверены? — Пожалуй, она была только на три четверти негр, а на одну четверть усатый эфиоп. — Я должен предупредить, что за отказ или дачу ложных показаний вас можно привлечь к… — Да вы законов не знаете! Мы в сумасшедшей больнице имеем статус депутатской неприкосновенности. После диагноза нас даже с санкции генерального прокурора нельзя в тюрьму отправить. Правосудие всегда на стороне сумасшедших и депутатов. Вот заколоть насмерть — пожалуйста. — Кто вас навещает? Кто передачи носит? — Ученики бывшие. — Назовите фамилии. — Разве упомнишь, по два класса в год выпускала. Если сами не назовутся и год выпуска не скажут… — Вы утверждаете, что никого из дуэлянтов не знали. Но мы изъяли ваш фотоальбом при обыске. С пятого по восьмой класс у вас училась дочь одного из участников дуэли. Как же вы могли его не знать? Он же ходил на родительские собрания, я сам отец. Глупо отрицать очевидное даже в этих стенах. — Все равно я вас проведу. Сейчас и здесь по-другому нельзя, сейчас живут обманом, каждый ловчит, а на него зверь бежит и убивает без последствий, чтобы не ловчил впрок. И зверь такой вислоухий, в руках кастеты, под мышкой топор, рыло скособочено, ножки кривые и маленькие — от иррационального питания денатуратом в детстве, отрочестве и юности. — Я же вам добра хочу. — Однажды великомученицу Варвару поймали язычники и стали бить-колотить и каленым железом пытать, ничего, впрочем, не спрашивая, потому что она ничего и не знала, а потом сжалились над девушкой и бросили бесчувственную в темницу. Но ночью к ней явился ангел и излечил все раны своим прикосновением. Утром те же палачи принесли из сострадания горбушку с водичкой, а Варвара живехонька-здоровехонька, они давай по второму разу пытать-колотить и забили насмерть от усердия. Так отец Евлампий рассказывал. Вот и я опасаюсь, как бы от вашей доброты мне компот из уколов после обеда не сделали. — Расскажите, что знаете, и скоро вас отпустят домой под надзор участкового. Я похлопочу. — Скоро вы тоже сойдете с ума от окружающей действительности. Жизнь слишком быстро течет в канализацию, слишком многое меняет в обонянии — никакой собаке с этим не справиться, зачем же вы, потерпев неудачу в одном, тут же хватаетесь за неудачу в другом? — Что вы имеете в виду? — Это моя маленькая тайна. И она вместе с моей смертью в яйце, а яйцо в утке, а утка под моей соседкой слева, и она ее третий день никому не отдает. В палате лежать невозможно от вони. Буду жаловаться врачам с вашей легкой руки: меня они не слушают и не верят. А когда вы отнимете утку, я ее вымою, спрячу под подушку и буду стеречь, как зрачок глаза, а вы приходите с обыском. — Надо вас еще подлечить. — Сделайте одолжение, но послушайтесь совета старухи: этажом выше мужское отделение, есть свободные койки, что удивительно. «Неуловимый мститель Владимир Ильич Ленин, названный Ульяновым в честь города Симбирска, всегда слушал маму, потому что она родилась раньше», — писали мне ученики в сочинениях и брали с него пример…Часть третья, произведение то же
Хором, не слыша друг друга
От офиса остались камни и головешки. Ветви с уже набухшими почками, доверчиво склонившиеся к окнам, через которые зимой прорывалось тепло, почернели и пахли мертвечиной. Земля под ними была грязной и тощей, как бездомные дети. Зрителей из числа праздношатающихся и пенсионеров, по обыкновению, было много, хотя само действо завершилось: сбив пламя и утопив мебель в пене, пожарные прямо у входа нашли канистру из-под бензина и констатировали факт поджога. Их сменили две милицейские группы: одна искала следы диверсантов и террористов, другая — местная — выглядела довеском к зрителям и разнилась только формой. Ее послали за свидетельскими показаниями на верхние этажи и расположенный напротив военкомат, который смотрелся так, словно все ушли на фронт еще в сорок первом, хотя старожилки на лавочках в день зарплаты наблюдали здесь некоторое оживление в фуражках. Все ежились и бродили с пасмурными лицами, ибо весна в этот год была непунктуальна до произвола. Тысячи молодых людей жаждали свидания с ней на всех углах и под часами, но она не шла, а часы стояли, заклеенные рекламой. Зима же напоследок выглядела точно с похмелья, и на небо было больно смотреть. Гидренко и Безбольников примчались раньше пожарных машин, чуть позже подъехал Валовой, разозленный выбивающим из колеи происшествием и в частных репликах употреблявший непереводимую игру непереводимых слов. Известить о случившемся Трипуна не представлялось реальным, так как неделю назад он уехал на похороны тетки в область и с тех пор не показывался, будто от горя лег в могилу вместо нее или вместе с ней. Но такому не верилось, ибо Трипун сам заявлял не раз, что родственников его только очень большая война полюбить заставит. Фатима первой «отстрелялась» перед оперативниками. После допросили Валового и некоторых подошедших с утра сотрудников, которых Гидренко побыстрей спровадила до лучших времен, а так как контора впредь представляла интерес только для археологов и то через две тысячи лет, то лучших времен в этом месте сотрудникам пришлось бы ждать напрасно. Безбольникова не тронули как дальнего друга фирмы, не желающего ей зла. Раздав кипу повесток на следующий день, милиционеры разъехались с чувством исполненного долга. — Что ты им наплел? — спросила Гидренко Валового, наблюдая за милицейской машиной, увязшей на повороте всеми колесами. — Как было приказано: пожимал плечами в недоумении. Фатима довольно кивнула: — Нам бояться нечего. Помещение, мебель и оргтехнику мы не страховали. Значит, пожар нам не выгоден. — А кому выгоден? — спросил Валовой, как римский претор. — Трипуну, — решил Безбольников. — Он же заявил о выходе из дела. Фирма без офиса — как скоротечная чахотка, быстро загнется. Тут Корчагин нужен, чтобы дело двигалось, но он умер за светлое будущее, а его голым энтузиазмом нынче в стриптиз-баре старых денежных дур развлекают. — Все логично для милиции: только Трипун жаждал нас покинуть, но не мог этого сделать простым увольнением, — сказала Фатима. — Расчет прост: после пожара предприятие самоликвидируется, а заработанное делится между учредителями. Быстро, надежно и не надо по судам бегать, свой пай требовать. Тем более Трипун две недели назад подал на развод с одним из учредителей и сказался в нетях. Валовой побродил в раздумье, пачкая модельную обувь в черной склизи, потом постелил газету на обгоревший стул и сел. — Но его нет в городе. — Да не свои же руки Трипун марал! — сказал Безбольников. — Он сам газовую горелку не зажжет, не то что канистру с бензином. — Нам-то какой резон, не пойму? — удивился Валовой. — Ну упекут его, а долю конфискуют. — В нашу пользу, — сказала Гидренко, — за понесенные убытки, которые мы раздуем. — Может, и стрелял он на поляне сам в себя, чтобы нам насолить? — съехидничал Валовой. — Будем держаться этой версии, — заявила Фатима приказом. — Отступников надо карать тюрьмой за умышленный поджог. — Туалет сгорел? — спросил Безбольников. — Унитазы не горят, — ответил Валовой. — А что? — Хочется. — Тут теперь в любой комнате туалет, — сказала Фатима. Она прошла в кабинет директора и открыла несгораемый сейф. Увидев на нижней полке бутылку коньяка, Валовой довольно хмыкнул и побежал мыть стакан под краном, который после пожара подтекал в секундном режиме и вполне годился служить клепсидрой до исправления. Но коньяк имел температуру человеческого тела, и Валовой выставил бутылку за окно на подоконник, охладиться. — А если у милиции возникнут другие версии? Например, кто-то из уволенных — Аредова, или Грань, или Вдолина, или муж Вдолиной отомстили? — Придется намекать, что это неправильный путь. Вплоть до этого, — ответила Фатима, считая хрустящие подрумянившиеся купюры. — Ты, Петя, задавай вопросы мне, задавай, чтобы не ляпнуть чего-нибудь по недомыслию. Балабон ты эдакий! — А если спросят, почему месяц назад мы отказались от сигнализации и уволили охранников? — Не по карману. Кстати, на них тоже можно свалить поджог. Но в крайнем случае. Валовой пощупал бутылку и, глянув в оставшийся от окна проем, присвистнул: — Смотри-ка, Светка Грань пожаловала. — Где? — спросил Безбольников. — Вон, на улице за деревом прячется. Привести ее? — спросил Фатиму. — Нечего. У нее теперь с Трипуном дружба на почве неприкаянности. Нашли друг друга два урода. Люмпен-торгаши. Теперь будут вдвоем сидеть на перевернутом ящике у метро и торговать пучками доморощенной редиски. — Откуда знаешь? — Разведка донесла. — Интересно, чего она высматривает? — спросил Безбольников. — Просто пришла позлорадствовать. Времени свободного много, на работу никто эту дуру не берет, — решила Гидренко. — Теперь молоденькие нужны и незакомплексованные, чтобы все обязанности и прихоти начальника за одну зарплату. Безбольников вышел, наломал веток и сделал веник, которым навел на полу условный порядок. Фатима и Валовой снесли в закуток с надписью «Касса» уцелевшие папки и предметы, еще способные служить в конторе. Закуток, размером со стол и рассчитанный на одного кассира, согнувшего ноги в коленях, уцелел благодаря обитой железом двери, обгорел только косяк. — Что Бог ни делает — все к лучшему: закроем эту фирму и вольемся с нашими капиталами и связями к конкурентам. Я этот вопрос еще до пожара кое с кем прощупала. Придется, конечно, делиться, но тут путь наименьшего сопротивления и самый быстрый, — подытожила Гидренко. — Главное, на побегушках не оказаться, — сказал Валовой. — Не мальчики уже и не девочки. — Все зависит от того, сколько денег мы с собой принесем, — сказала Фатима. — Наличности, конечно, не хватит, даже с загашниками. Придется продавать машины и квартиру, которую я подарила Безбольникову. — А где жить? — спросил Безбольников. — Ко мне пока переедешь. Трипун пусть катится в каталажку или к маме. В случае чего, куплю Безбольникову комнату в коммуналке. — Почему все время Безбольников?! У меня имя есть! — Я его не помню, — сказала Гидренко. — И не топчись без дела. Иди в ЖЭК, приведи плотников: надо тут все заколотить. — А доски? — На ближайшую стройку загляни, или мебель разберешь. Сам сообрази хоть что-нибудь! Валовой выпучил глаза и закричал: — Бутылку украли! Среди бела дня! Ну ворье! Совести у них нет. — Дел невпроворот, а тебе бы нализаться по уважительной причине, — сказала Гидренко… Безбольников привел с собой не только плотников, но и все руководство ЖЭКа, слесарей, электриков и даже любопытную паспортистку. Они с утра знали о пожаре на подведомственной территории, но что-то мешало им оторвать зад от стула и сдвинуться с места, и только приход Безбольникова подвинул коммунальных работников на две сотни шагов. Между Гидренко и начальницей ЖЭКа, тоже привыкшей брать победы голосом и тоже слышавшей в споре только себя, сразу вспыхнула ссора, за чей счет ремонтировать первый этаж, и сразу потухла, так как Фатима вспомнила, что помещение больше не понадобится, поэтому сейчас стоит со всеми доводами согласиться, а вывезя уцелевший скарб, забыть сюда дорогу. Когда она кивала головой на вписываемые в акт суммы ущерба и ремонта, жалея при этом, что не сама передавала взятки начальнице и не может намеком вернуть ту на место, подъехала еще одна сине-белая машина, перекрашенная из сине-желтой по обезьяньей моде на американский манер. Из нее вылезли Цементянников и Трипун. — Это что за продолжение концерта? — удивился Валовой. Милиционер, которого в тот момент с трудом опознала бы сумасшедшая свидетельница, так как он был в костюме без погон, вышел из машины, Трипун уже переминался с ноги на ногу, выискивая на земле место почище. К нему подбежала Грань, — видимо, она находилась в дозоре или просто караулила Трипуна для встречи. — Одна нервотрепка с вашей фирмой, первобытные вы капиталисты, — сказал Цементянников с порога. — И все на мою голову! Сначала поручили было эту ерунду с поджогом другому, а потом вспомнили, что Трипун уже проходит по делу, и передали мне. Хотя никакой связи я не вижу. — Вы его уже арестовали? — спросила Гидренко. — Кого? — Трипуна. — За что? — спросил Цементянников. — Я думаю, за поджог. — Наоборот, он достоин благодарности. Сам пришел ко мне утром и сообщил, что этажом выше, — Цементянников показал пальцем в потолок, — проживает гражданин, который много раз останавливал у дома Трипуна и, угрожая пустить петуха фирме, требовал денег. — Меня он тоже останавливал, — сказал Валовой. — Но это же несерьезная заявка. Да и канистра с бензином ему не по карману. Да и продал бы он ее, а не тратил на нас. — Напрасно вы так думаете. Он — безработный озлобленный тунеядец, и к тому же — я проверил — за ним уже числится поджог склада нержавеющей стали и условный срок. — А если он не сознается? — спросила Гидренко. — Куда ж он денется! Да и дело ему знакомое, — победно улыбнулся Цементянников. — К тому же, по оперативным сводкам, вчера он залил портвейном единственные штаны, прополоскал, но не выжал и повесил сохнуть. Ночью ветер разбил замерзшей до камня тканью стекло балконной двери, поэтому подозреваемый в холоде не спал и думал, как бы согреться. — Зачем же невинных людей сажать? — попеняла Гидренко. — А вы знаете, кто поджег? — Нет. Конечно нет. Но надо подумать. Денька два. Что-нибудь прояснится. — А в Трипуна тоже стрелял поджигатель без штанов? — спросил Валовой. — Тут нет напрашивающейся связи, пистолет ему точно не по карману, — ответил Цементянников. — Да и какая разница! — Но все-таки. Народ хочет знать. — Скорее всего, в Трипуна стрелял человек случайный, просто так, пушку пробовал перед покупкой. Или человек, который очень любит Аредова и боится остаться без него. Так, что даже готов пойти на преступление. Но это моя собственная версия, не имеющая под собой никаких фактов. — На чем же она базируется? — Раз Трипун никому не нужен и не мешает, значит, кому-то очень нужен Аредов. Таких двое: его подростковая дочь и малолетний сын, — подозревать их несерьезно, — объяснил Цементянников. — Жаль, не истек срок следствия, а то я давно сдал бы это дело в архив. — Разве Трипун не нужен вон той, рядом с ним? — показала Гидренко черным от сажи пальцем. — Сейчас целоваться начнут на глазах жены, бесстыдники! — У Аредова может оказаться любовница, способная на все, — сказал Валовой. — Вдруг он — ее последний шанс в этой жизни, а дальше одинокая старость, и хоронить некому. Цементянников пожал плечами, захрустев накрахмаленной без меры рубашкой. — Вот так у нас и работает милиция! — сказал Безбольников. — Только деньги народные проедают. — Да вы б за мою зарплату с постели от истощения не встали, — ответил упитанный Цементянников. — А вы б за мою скальпель в руке не удержали, — ответил Безбольников. Цементянников опять пожал плечами — движение это напоминало тик в зачаточной форме — и с двумя участковыми стал подниматься по лестнице. Через несколько минут он вывел тщедушного, заросшего и опустившегося мужичонку с озлобленным ртом и в меховой кепке грузина-полярника. В руках тот сжимал недопитую бутылку коньяка. Вероятно, Цементянников перед заключением в камеру сделал ему поблажку этой бутылкой, но Валовой эту поблажку ликвидировал: отнял недопитое и сампромочил горло, в трех матерных словах объяснив происхождение коньяка у арестованного. — Не противно допивать за алкашом? — спросила Гидренко. — Я в юности и не с такими портвейн в подворотне пил, — ответил Валовой. — И ничего, ни одна зараза не пристала. Когда, машина уехала, в обгоревший проем вошел Трипун. Начальница ЖЭКа улыбнулась ему, как приятелю, Трипун ответил ухмылкой, как стерве, на которую зря потратился, а Гидренко сказала подавшему на развод: — Ты домой больше не приходи. Там теперь Безбольников жить будет. Вещи твои Петр завезет куда скажешь. — Поздравляю, — сказал Трипун Безбольникову. — В другой раз, — тихо сказал Безбольников, — еще успеем порадоваться. — Завтра придет мой адвокат, — сказал Трипун. — За твоей долей? — спросила Гидренко. Именно. — Пусть сразу чешет с заявлением к судье. Добром я ничего не отдам, а здесь все заколочу и опечатаю. — У меня собственная печать есть. — А я жэковской. Они уже акт составили, пусть теперь охраняют руины. Вдруг ты придешь и в гневе наделаешь новых убытков, не учтенных актом. — Все равно проиграешь. — Пока суд да дело, я твои денежки пять раз прокрутить успею. — Откровенная! Хоть бы посторонних постеснялась. — Зачем скрывать то, что и дураку объяснять не надо. — Я сегодня приду домой. Ты мне еще жена штампом. — Не заставляй ни в чем не повинных людей брать грех на душу. — Я заберу свою кошку. — Ищи ее под домом: Безбольникова тошнит от животных. — Ну и твари же вы все! — Твари, твари, — согласилась Гидренко. — Иди отсюда, ассенизатор общества, без тебя тошно. Трипун вышел на улицу, Грань взяла его под РУКУ- — Нашли друг друга, — откомментировал Валовой. — Завидки берут. — Так догони и пристройся с другого бока, — посоветовала Гидренко, но как-то неуверенно. Валовой усмехнулся и бросил пустую бутылку в угол, хотя там и без нее грязи хватало… На автобусной остановке Трипун и Грань заметили, что уже сошел снег и горожане выгуливают на газоне черепах среди первых одуванчиков, а сердобольные травят голубей заплесневевшим до голубизны хлебом. Весна прибежала так быстро, как будто Дед Мороз напугал ее страшной рожей и побил посохом. — Ты уверена, что он не выгонит нас взашей? — Виктор не злопамятный. Я ему призналась, что когда-то приходила к ним в гости с парнем, но парень был не мой, а Алкин, она представляла его моим для отвода глаз. И Виктор расстроился не из-за этой подлости, а из-за того, что сам не догадался и выпивал с этим усатым подонком. Фамилия у него была смешная. Алка звала его Любимый Тошнилкин, и вполне заслуженно. — Даже не пойму, какую фирму мы откроем и что будем делать вместе? — Он придумает, у него голова ломится от идей. Знаешь чем он сейчас занимается? Приходит в какую-нибудь частную контору и предлагает услуги по заключению договоров с новым непроверенным партнером, если таковой появился на горизонте. Ему сообщают имеющуюся информацию о тех, с кем хотят вступить в сделку, потом он идет к потенциальному партнеру и под вымышленным предлогом о сотрудничестве выясняет обстановку в конторе. А дальше — проигрывает с нанимателем все варианты беседы и реальные условия при заключении договора. И его клиент действует наверняка. — Он пошутил, он на такое не способен. Это его грезы, по-моему. — Ему же нужны деньги на разъезд и нормальную жизнь. Тем более он подыскал вариант с приемлемой доплатой. Ему сейчас нужны крупные суммы. А потом он к ним привыкнет, втянется… — Да-а, необходимость зарабатывать деньги часто объединяет врагов. — Все люди — враги по старой дружбе. А что еще остается? Сейчас ученые и преподаватели — как русские первой волны эмиграции: ни денег, ни гражданских прав. Они получают только ту работу, на которую не претендуют хамы. Лаборант торгует лотерейными билетами, ассистент скачет челноком в Турцию за сгнившим товаром, доцент сторожит платную автостоянку, профессор развозит продукты мелким оптом на собственной автомашине, которую купил на Ленинскую премию, а академик пишет по заказу частного издательства «Всеобщую историю московских проституток: от палеолита до наших дней». — Это верно, не выдержали элита и богема удара, побежали в прохиндеи за ошметки колбасы. Но что с Аредовым будем делать? Никак не пойму. — Его мозги, наши руки — и дело пойдет. — Куда? Или откуда? — В гору. Пойми ты: все, что валялось под ногами, хамы уже растащили. Пришло время думать или грабить хамов. — Грабить уже нечего, все вывезли. — Аредов что-нибудь придумает. — Ты, часом, не влюбилась в него? — Я жить хочу по-человечески. Подошел автобус. Трипун потоптался в луже, как перед стартом, потом сказал: — Ты сегодня поезжай к нему одна. — Не поняла. Мы же вчера договорились! — Мне срочно надо съездить в банк и оставить заявление, чтобы без подписи директора ни одной копейки нельзя было снять со счета. — Валовой и Гидренко завтра переизберут тебя двумя голосами против одного и снимут сколько захотят. — Тогда побегу к Цементянникову, наплету что-нибудь, пусть арестуют счет хотя бы на месяц. — А когда переговоришь с Аредовым? — Завтра… Или послезавтра… Садись скорей, автобус тронется. Света Грань подумала, что если сейчас увезет Трипуна силой, то уподобится Гидренко, а кончит так же, как Алка, — у самого синего моря в разбитом деревянном корыте, навсегда запутавшись в неводе… Перед институтом Грань, по старой привычке, прочла столбовое объявление: «Два студента ищут тяжелую физическую работу в ночное время. Интим не предлагать», — усмехнулась и стала еще решительней. На кафедре она нашла Аредова, который сам с собой вел философский диспут: — Почему все виды на земле борются за выживание? Разве муха понимает отличие между жизнью и смертью? Откуда таракан чувствует опасность? Или он реагирует замиранием на каждый движущийся предмет? То есть в природе двигаться может только он и тот, кто мельче?.. — Ну что, — перебила Грань, — будем организовывать с Трипуном фирму? Он согласен и дает первоначальный капитал. Только сегодня приехать не смог: у них контора сгорела. — Сначала я организую для этих новых бизнесменов и рэкетиров в одной ряхе платные арифметические курсы с задачками типа: остаток ночи девочка Маша плакала навзрыд, так как, покидая публичный дом, хозяин супермаркета дал ей миллион жвачек, а ее подруге Лене — три миллиона. Пьяные родители часто били девочку Машу палкой по голове, и она не могла сосчитать, во сколько раз выше оценил хозяин супермаркета обслуживание ее подруги. А можешь ли ты? Да, ты, рожа! С кастетом под мышкой! И не смотри на меня так пристально стеклянным глазом, и не щелкай фисташки фарфоровыми зубами, а отвечай по сотовому телефону!.. — Ну хватит шуток, — сказала Грань, — давай серьезно. — Мне такие курсы ближе как преподавателю со стажем. Вы лучше действуйте без меня моими прожектами. Организуйте благотворительный концерт популярной рок-группы в пользу голодающих студентов. Входная плата — банка мясных или рыбных консервов. Наши — десять процентов за идею. — Зачем нам столько консервов? Они же портятся. — Тогда организуйте общественный фонд по защите чести и достоинства культурного наследия. Например, обзовет кто-нибудь в печати нецензурно Бояна или Добрыню Никитича — под суд его, голубя, вместе с редакцией. И питаться с этого. Я буду читать газеты, а вы — бегать по судам. Вот готовые иски: в Туле открыли кооператив «Лев Толстой» по продаже оружия, новый сорт чая назвали «Маршал Жуков». Кто такой Микеланджело? Спроси любого малыша — «черепашка-нинзя». Только абсолютный кретин мог до такого додуматься. Наверное, прежде он работал в отделе нападений министерства обороны… — А нельзя ли что-нибудь конкретное и ощутимое в ладонях? — Ты не понимаешь: каждый человек должен украсть миллиард из воздуха! Это единственный способ спасти страну от колонизации. Это долг каждого честного гражданина. Не ждать, когда быдло продаст одну шестую, или теперь седьмую, или восьмую часть суши, а выступить дружными рядами купцов под прикрытием ограниченного контингента и систем ПВО. Теперь мне ясно: простые русские мужики, торгующие на Запад воздухом, должны спасти страну от расхитителей, потому что если посчитать, сколько в России было растрачено вхолостую народных сил, и востребовать эти силы, то оба берега Волги можно уставить пирамидами Хеопса. Надо же наконец браться за голову! Грань выпила с Аредовым чай и назойливо разрешила проводить себя до метро. Аредов пребывал в весенней эйфории. Уже цвели вишни, под которыми мочились пьяные новоявленные Лопахины. — Ты не представляешь, как глупы и ленивы на раздумья нуворишки! Вот посмотри на рекламу этого частного галантерейного магазина: «Скроем все недостатки вашей фигуры». На уродов он рассчитан, что ли? — А как надо? — «Подчеркнем все достоинства!» — хотя бы. Заглянем, откроем глаза котятам бизнеса? Это теперь в жизни главное — пустить пыль в глаза и карманы обчистить. А почему бы и вам не попробовать? Представь рекламу по телевизору: «В народе базарят: с милым и в шалаше рай. А если у вас шалаш от фирмы „Трипун энд Грань корпорейшн“? Сорок килограммов хвойных веток и четыре перекладины из нержавеющей березы! В комплект также входят котелок и две рогатины для приготовления пищи. Молодоженам — скидка, бомжам — поблажка»! — Но все-таки встреться с Трипуном, пожалуйста. — Но кем он мне будет служить? Мой товар — идеи, а добросовестный кладовщик из его головы никудышный. Она у Трипуна, конечно, большая, но и пользуется он ею, как слон: откатить бревно хоботом и уложить в штабель он способен, но мои требования к будущим подчиненным выше. — Попробовать можно? Трипун совсем не такой, как ты думаешь. Он очень ответственный, он ждет поручений, вот и поручи. — Лучше я напишу еще одно письмо, в котором выражу свое восхищение его терпением и исполнительностью. В конце каждого предложения я поставлю восклицательные знаки, они будут смотреться, как команда баскетболистов, провожаемая толпой поклонников. — Ты можешь говорить серьезно? Как в прошлый раз. — Ко мне пришла весна и прописалась, а у Трипуна — бесполое лето. Пусть подождет пару месяцев осени, позагорает, попьет пивка. А еще лучше — пусть уподобится японцу: найдет пару валунов в поле и сядет смотреть, как они растут. — Ладно, мне пора, — решила Грань. — Извини, домой не приглашаю. Боюсь, БЖ покусает тебя или поцарапает до крови… Аредов пришел с цветами в квартиру, ставшую коммунальной, но еще сохранившую бытовые признаки сожительства, и сказал бывшей жене: — Когда ты научишься запирать дверь от воров? Наверное, я не все о тебе знаю. Может, в детстве ты вовсе не скакала по ущельям, а провела на улице и кормилась щедростью помойки? Ты не встречала замков, когда приходила в гости на соседнюю свалку. Ведь и готовить там тебя не учили, по сей день питаешься от случая до чьей-нибудь милости. — Хоть бы «привет» сказал. — Знаешь, я презираю тебя до такой степени, что даже в самом благодушном настроении вместо «здравствуй» смогу выдавить лишь «пошла в жопу». — Это мне? — увидела цветы и удивилась. — С чего вдруг? — удивился. — Дочери. — Значит, у тебя завелись деньги. — Нет, я их сам завел назло и буду размножать в клетках, подкармливая мелочью. — Только плати алименты на детей. Ты же сам говорил: «Эти дети мои, а не твои, потому что умеют доставать языком до носа, как и я, а ты не умеешь». — Обратись в суд или по месту работы. — Что мне с исполнительного листа! Этих денег даже на хлеб не хватит. — А ты попроси у кого-нибудь, раз у бывшего мужа нет. Ты ведь привыкла. Хотя бы у своего поручика, пока он окончательно не сбежал. Знаешь чем он занимается? Цементянников рассказывал: просматривает объявления в газетах, едет смотреть квартиры на обмен или продажу и при этом ворует что-нибудь ценное. И попробуй поймай такого! — Дрянь! Тебе просто завидно или обидно. — А я поверил охотно. Разве порядочный здоровый человек при деньгах свяжется с матерью двоих детей? Он знает, что доброе имя матери — как забор, в котором достаточно одного лаза, чтобы вся конструкция потеряла смысл и приобрела видимость. Вот козел какой-нибудь — другое дело. А ты для него вроде эликсира молодости: напьется с утра и станет козленочком. — Паразит! Скотина! Только изводить умеешь! — Сейчас я вылью на тебя ушат холодной воды по методу Ганнушкина… И знаешь что, не ходи ты по квартире полуголая: я все-таки не железный Феликс. Купи себе какую-нибудь двубортную пижаму, чтоб меня от тебя еще сильней тошнило. — Убила бы! — Потерпи немного, скоро разъедемся, и ты сможешь спокойно лежать на высоких подушках в нестираных наволочках и с катехизисом разврата в руках шептать молитву: «Черти, сделайте мои грехи приятными». — Ты на свои носки посмотри. — Я уже видел утром. Показались слегка ношенные, а оказалось, даже слегка дырявые. Но это тебя уже не касается. — А почему мы не можем просто быть друзьями? — Я, понимаешь ли, уже свыкся с мыслью, что тебя в природе нет и никогда не было, а события твоей якобы жизни основаны на реальных фактах, не имеющих ничего общего с действительностью. — Но ты хотя бы мог уважать меня как личность! — Твоя личность — довесок к промежности, которую эксплуатируют все кому не лень. И ради этого терпят довесок. — Я, между прочим, в турецкую фирму секретарем-референтом устроилась. — Разве ты когда-нибудь ходила на работу? По-моему, тебя водят туда обстоятельства, как слона на вечернюю программу в цирк. Сама бы ты по доброй воле паслась среди тугих кошельков. Что еще надо девушке коленопреклонного возраста, не обремененной ни тактом, ни разумом. Готова служить оригинальным дизайном — турецкой подстилкой в интерьере. Один сеанс — сто долларов. — Кстати, я из туалета лампочку вывернула: в моей комнате последняя перегорела. — Придется гадить у тебя. — Вот еще! — Тогда ложись спать с закатом и вставай с рассветом. — Я читать хочу на ночь. — Ты все равно не делаешь никаких выводов из прочитанного. — Мне нравится. — Найди в кладовке шахтерскую каску, надень и читай под ней. — А у тебя нет лампочки? — Если тебе что-то нужно, сходи на лестничную клетку к другому соседу. И давай появляться на кухне в очередь, и мыть посуду сразу после еды. Еще раз увижу три дня не мытую тарелку, наложу дохлых тараканов. Ты съешь без разбора и умрешь в полной безнаказанности собственного идиотизма. Кому я буду мстить остаток жизни? Хотя кто ты теперь? Отрезанный ломоть, который упал в лужу, — лакомый кусок для лежащей рядом свиньи. У тебя не жизнь, а пародия неприкаянной шлюхи. Тебе не надо было выходить замуж. Или выходить за слепоглухонемого капитана дальнего плавания. Только где их сыщешь? Уже всех расхватали. — Мне искренне жаль, что тебе так Плохо. — Себя пожалей. Ты уже не человек, ты помойка, на которую опорожнилась еще одна ассенизаторская машина… А что я детям буду говорить?.. Вечером к нему заглянула дочь. — Пап, твой магнитофон сломался, — сказала она. — Сам или ты помогла? — Я пальцем его не тронула! — Тогда положи его в угол: пусть подумает о своем поведении. А потом отнеси на помойку. — Да он почти новый! — Я уже старый. — Старики ругают молодежь на чем свет стоит, потому что боятся ее от беспомощности, а ты не ругаешь, ты еще молод. — Пожалуй. Старики не поступают опрометчиво, а после меня останутся только ошибки, которые сейчас я ошибочно выдаю за дела. — И я ошибка? — Мудрец на сто дел может однажды сглупить, а дураку повезет. Лучше не думай об этом, а играй в одноруких «бандитов», там ничего от твоей головы не зависит: дергай за ручку и сам дергайся. Недаром — любимое детище американцев! — Пошли, — сказала дочь после ужина, — я познакомлю тебя со своим мальчиком. — Он хороший мальчик? — Вообще-то, он готов влюбляться во всех девушек подряд, но без пошлости. — Тогда не пойду. Но они уже стояли на улице. Был вечер, которому не терпелось стать ночью разбитых фонарей, утерянных зубов и даром потраченной невинности. Молодежь, натосковавшаяся дома за зиму, резвилась вокруг, как дети и как хотела. За ней безотчетно наблюдал милицейский патруль, отбывая служебную повинность. Один — с автоматом на боку — читал вслух книжку «Спартак», набираясь мужества, а другой — за рулем — думал, что гладиатор чувствовал себя на Везувии в большей безопасности, чем они с двумя литрами в бензобаке, которых никак не хватит уйти, если за ними погонятся бандиты. Но его мыслям мешала какая-то песня из магнитофона, поэтому милиционер механически повторял слова. — Никак не решу: что с тобой делать? — сказал Аредов. — Выдрать? — вроде взрослая. Не драть? — вроде маленькая… Почему пять лет назад я не отпустил тебя в пионерский лагерь имени героя Каталажкина? Там бы воспитали в духе времени. А так, с моего перегляда и от маминой перестройки у тебя шкала ценностей поехала. И ничего уже не сделаешь, придется исправлять внуков. — Вообще-то, я целилась этому злосчастному Трипуну в задницу. — Не говори таких слов. Хватит того, что твоя мама начала ругаться матом. — Но он сам виноват: мог бы мне ружье с оптическим прицелом подарить, раз миллионер фигов. И ты тогда говорил, что он не человек, а животное, пусть в костюме, но все равно бешеное, и любой поступок в отношении его оправдан. — Я не тебе говорил, а себе говорил… В небе летал космический корабль. Им управлял слон — по нарастающей: ведь первым космонавтом был муравей, за ним — мышь, потом — собака, человек…Февраль 1994 г.
УБИЙСТВО В «ДОЛИНЕ ЦАРЕЙ»
— Здравствуйте, я в курсе вашего визита, — сказала она и, нажав какую-то кнопку, видимо упреждающую, кивнула на дверь. — Входите, пожалуйста. «Мне назначено, моя фамилия Варламов», — так и осталось во рту. Директоров было двое, третий присутствовал в виде портрета в траурной рамке на свободном столе. Периметр стен тоже был завешан портретами, но лица на них выглядели, по меньшей мере, странно: словно людей, их изображающих, перед съемкой жгли-жгли и недожгли, бросили. Мы представились почти официально, можно сказать, как на допросе. — Поглощаев, — сказал высокий. — Кашлин, — словно поддакнул низкий. Обоим едва ли перевалило за тридцать, как и мне. В костюмах вид у них был солидный, но едва уловимые жесты с головой выдавали, что в недалеком студенчестве один числился в разгильдяях и постепенно одумывался, а другой собирал взносы со всего курса и в каникулы ездил по комсомольским путевкам. — Вас рекомендовали как толкового, рассудительного и честного человека, — сказал Кашлин. — Именно такой нам и нужен. Я промолчал, хотя чувствовал, что обязан ответить. — Милиция сама порекомендовала, — сказал Поглощаев, — у нее руки не доходят до нашего дела. Но я не верю, я никому не верю и правильно делаю. Думают, люди при деньгах — сами разберутся, а не разберутся — значит, не захотели, испугались. Кстати, сколько вы хотите за работу? — Сначала дело, — выдавил я, помучившись сомнениями. — Все-таки хотелось бы поконкретней: на текущие расходы и на гонорар в случае успеха, — сказал Поглощаев. — Не стесняйтесь, называйте сумму, вам же за работу платят, — поддержал назойливого коллегу Кашлин. — Двести долларов на текучку и две тысячи в случае успеха, — выдавил я, хотя чувствовал, что надо вести себя наглей: все-таки я сыщик, а не побирушка. — Почему доллары? — удивились оба. — К тому времени, когда я за руку приведу вам преступника, на гонорар в рублях, быть может, и коробку спичек не купишь. — Хорошо, пусть будут доллары, — согласился Поглощаев. — Вот трудовое соглашение, мы оформляем вас как рекламного агента, распишитесь и спрашивайте. Поскольку они так и не предложили мне стул, я сел самочинно, без церемоний и сказал: — Я, конечно, знаю суть происшедшего, но хотелось бы услышать эту историю не языком протокола, а в нормальном живом изложении. — От кого из нас? — спросил Кашлин. — Пусть любой говорит, а другой дополняет или уточняет. Можете наоборот. — Это случилось два месяца назад, — начал Поглощаев. — У одного из трех владельцев и одновременно исполнительных директоров этой фирмы (два оставшихся — перед вами)… так вот, у нашего подельщика, американца Джона Шекельграббера, украли из машины дипломат с документами: американским паспортом, водительскими правами, страховым полисом, чековой книжкой и билетом до Нью-Йорка. — Ваня (так мы звали его между собой) собирался совсем переселиться в Россию и летел за женой и сыном, — объяснил Кашлин. — Его жена — русского происхождения — об этом мечтала. Она и отправила мужа в Москву, как бы на разведку, снабдив телефонами старых друзей. Сейчас многие бывшие соотечественники так поступают: там зарабатывают тысячу долларов, а здесь тратят миллион-другой рублей. Чем не бизнес? — Где стояла машина, когда украли документы? — У нашего подъезда, вон там, — сказал Кашлин и ткнул пальцем в стекло. — Билетом до Нью-Йорка потом кто-нибудь воспользовался? — спросил я. — Какой-то туркмен в халате, но у него даже заграничного паспорта не было. Сказал, что поменял на две бутылки коньяка, а зачем — и сам не знает, обертка понравилась. Но лучше по порядку, — продолжал Поглощаев. — Итак, мы заявили о краже, связались с местными бандами — результат нулевой. Говорили с подопечными детской комнаты милиции — тоже без толку. Прошла неделя — и вор объявился сам, позвонил по телефону и потребовал миллион отступных. Ваня согласился, хотя сумма была несуразная; Мы связались с милицией, «засветили» купюры, но к условленному месту никто не подошел. Через день тот же голос позвонил второй раз, сказал, что не надо искать дураков, если мы хотим вернуть документы, и назначил новую встречу. Мы опять связались с милицией, и опять никто не пришел. Но еще через день тот же голос дал последний шанс вернуть документы. Мы решили, что стучит кто-то в милиции. «Делать нечего, — сказал Ваня, — придется платить». От нашей подстраховки он отказался, от местных бандитов, готовых помочь за половину, — тоже. Шестнадцатого января мы еле закрыли дипломат с деньгами, Ваня сел в машину, живым мы его больше не видели. Его ударили по голове предметом типа гаечного ключа. Утром по номеру арендованной машины установили личность, известили нас как близких «родственников», мы забрали тело из морга и отвезли в наш собственный. Я позвонил вдове в Нью-Йорк и спросил, что делать. Она велела бальзамировать и хоронить в Москве. К похоронам обещала быть, то есть на следующей неделе мы ее ждем. — Где территориально назначались встречи? — спросил я. — Первая — в двенадцать ноль-ноль за станцией «Таганская» у пивной палатки, вторая — в четырнадцать ноль-ноль у входа на Рогожский рынок, третью Ваня нам не назвал, но, судя по всему происшедшему, в четыре утра в Армянском переулке. — И ни одного свидетеля? — спросил я. — Все-таки центр города. — Только старик с собакой, который и обратил внимание на труп в машине, — сказал Поглощаев. — Со счета никто не пытался снять деньги? — спросил я. — Это невозможно без хозяина, — ответил Поглощаев и посмотрел на меня, как на профана. Впрочем, вполне заслуженно: у меня никогда не было чековой книжки. — Мы думаем, что действовал одиночка, спивающийся, но еще помнящий светлое прошлое. И кое-что знающий, потому что осторожный. Может быть, опустившийся бывший милиционер. У них ведь сейчас поветрие — в преступники идти. Я кивнул, показывая, что принимаю к сведению и разберусь. Делать какие-либо выводы вслух мне не хотелось, не дай Бог совсем примут меня за дубинноголового. Они и так уж, по-моему, сомневались в правильности выбора. — Не могли бы вы проверить всех милиционеров района, уволенных в последние годы за провинности, превышение и несоответствие? — спросил Поглощаев. — Милиция это уже сделала, — сказал я, — но, конечно же, лучше перепроверить. У них своя гордость. Я только не пойму, зачем было убивать бедного Шекельграббера? Не мог он в последний момент выкинуть какой-нибудь финт? Например, напугать вымогателя до смерти. — Может быть, из-за угла неожиданно вышел прохожий и убийца принял его за засаду, — сказал Кашлин. — В таком случае он дал бы стрекача, а не тратил время на бессмысленное убийство, — сказал я. Наконец-то Поглощаев согласно кивнул, признавая правоту моего суждения. — Хорошо, — сказал я, — версию с одиночкой я отработаю. Какие еще есть соображения? Компаньоны переглянулись. — Рэкет? — намекнул я. — С ними мы еще в первый день договорились! — махнул рукой Поглощаев. — Конкуренты? — Невозможно. У нас ноу-хау, хоть и пятитысячелетней давности, на которое к тому же никто не претендует. — Месть из ревности? — Вообще-то любовница у него была, но она незамужняя. Да и чего ее ревновать? Дура из дур, — сказал Поглощаев тоном самца, которому самому хотелось, да не досталось. — Хотя были и другие, и много, но к ним он относился, как к одноразовым шприцам. — Одного раза для ревнивца вполне достаточно. А темные делишки? — Исключено. Все-таки в одном кабинете сидим. Мы бы почувствовали, если б он начал работать только на свой карман. — Кто из ваших сотрудников был в курсе, что у Шекельграббера украли документы? — Да, пожалуй, все, — сказал Кашлин. — Все ему сочувствовали. — Можно посмотреть личные дела? — Мы их не заводили. Мы же не оборонный завод, а похоронное бюро. — Тогда я попрошу написать мне небольшое досье на каждого. — Даже на нештатников? — спросил Кашлин. — На всех, кто имеет хоть какое-то отношение к вашей фирме, — сказал я. — И обязательно укажите национальность и степень патриотических чувств. — Зачем? — Шекельграббер, Армянский переулок, синагога — все наводит на простую мысль: приехал какой-то, когда русским денег не хватает, — объяснил я. — Если б все евреи были такие, как Ваня, от Израиля давно б мокрое место осталось, — сказал Кашлин. — К нам тут заходил один, предлагал на паритетных началах переправлять прах родственников на святую землю. Вот это еврей! Хотя рожа у него была совершенно рязанская. — Еще мне нужен телефон его любовницы и записная книжка. — Телефон — пожалуйста, а книжки нет. Можете забрать все визитные карточки, какие найдете в его столе. — А где он жил? — Снимал квартиру на юго-западе. Она опечатана, ключи в милиции. — Он владел русским языком? — Да, поскольку его жена так и не удосужилась выучить английский. Типичный случай русского хамства в чужой стране, — сказал Поглощаев. — Мне кажется, ее уровень — что-то среднее между продавщицей и кладовщицей, судя по рассказам Вани, то есть почти американский стандарт. Присосалась к нему, как клещ, а он, дурак, поверил всяким небылицам о русских женщинах, начитавшись Некрасова. Теперь вот его убили, а она не торопится… — Как Шекельграббер с ней познакомился? Он жил прежде в Москве? — Нет, она разошлась с первым мужем и ушла к Ване уже в Нью-Йорке, — сказал Кашлин. — Ребенок, по-моему, от первого брака, а может, и более ранний. От этой эмансипации женщины стали такие неразборчивые! Совсем потеряли стыд и голову. Готовы заводить детей чуть ли не после первого комплимента. — Пока все, — сказал я и поднялся. — Загляну к вам завтра за досье на сотрудников. Если понадоблюсь срочно, то с пяти до семи меня обычно можно найти в одном из баров Дома журналистов. — Вы журналист? — спросил Поглощаев напуганно. Я покачал головой из стороны в сторону, дескать, и да и нет. Уже у двери я обернулся и спросил напрямик: — Послушайте, для чего вам нужен убийца? Ведь Шекельграббера не воротишь. Учтите, самосуд я не допущу. — Дело в том, — сказал Поглощаев, — что вчера в Сандуновских банях из моего пиджака украли портмоне с документами. Это может быть совпадением, но я не хочу рисковать. — Пожалуйста, — сказал я, — подключите к телефону определитель номера и магнитофон. — Мы не олухи, — ответил Кашлин, — уже подключили. Покидая похоронное бюро, я взял со стола секретарши рекламный проспект. — Правильно, — одобрила она. — Готовьтесь заранее, копите деньги. — У вас большая зарплата? — зачем-то спросил я. — Да уж побольше, чем у вас, — ответила она, бросив взгляд на мой костюм. — А что вы такого полезного делаете? — Ничего не делаю. На том и расстались. В автобусе я пролистал проспект:ФИРМА «ДОЛИНА ЦАРЕЙ» МЫ ПРЕДЛАГАЕМ ВАШИМ БЛИЗКИМ ВЕЧНОСТЬДальше следовал рассказ о том, какого рода Вечность предлагается. Покойника бальзамировали по всем канонам Древнего Египта. Мумию хоронили в пуленепробиваемом герметичном и влагоустойчивом саркофаге, который к тому же выдерживал вес в двадцать тонн. Фирма гарантировала сохранность тела в течение пяти тысяч лет. Обещали, что в Судный день покойник будет выглядеть как огурчик. Оживлять такого — одно удовольствие. Тут же были фотографии мумий фараонов, многие из которых я уже видел в директорском кабинете. Особой строкой, но ненавязчиво и даже галантно, подчеркивалось, что удовольствия фирмы — не для бедных.
Давно я не попадал в такие передряги, а если честно — ни разу. Знай Кашлин и Поглощаев, что я только пробуюсь на стезе частного сыска, они бы сразу показали от ворот поворот. Но им рекомендовал меня начальник отделения милиции и рекомендовал из своекорысти, потому что сыщик я был липовый, подставной, хотя и чувствовал какое-то мимолетное влечение к этому делу, начитавшись и насмотревшись детективов со счастливым для сыщиков концом, безмятежным мудрствованием в середине и озадачивающим ночным звонком в начале. Вообще-то, в природе я существую как безработный журналист. Прежде работа в газете, потом в журнале, опять в газете, и однажды подневольная писанина до того обрыдла, что я ни с того ни с сего накатал заявление об уходе из партийной газеты. Геройский поступок по тем временам. «Ну не может нормальный человек всю жизнь делать интервью с людьми, которые ему противны, или репортажи, от которых самого тошнит!» — объяснил я, но мало кто согласился. Все тряслись за собственную задницу, причем тряслись задницей, так как мозги свои давно профунькали проституционным щелкоперством. Я переоценил свои возможности и помощь друзей, тут же записавшихся в недруги. Надеялся работать на вольных хлебах в свое удовольствие и распихивать по знакомым редакциям, но просчитался: почти все двери передо мной захлопнулись, хотя перестройка уже была на излете и путч только-только провалился. Единожды предавший, кто тебе поверит? Кругом открывались сотни новых газет, но в них надо было либо вообще не работать и, проев чей-то спонсорский фонд, разбежаться, либо писать такую гадость, какая даже в коммунистической прессе не снилась: по мне уж лучше слушать вранье партийного босса, чем беседовать с гомосексуальной парочкой или брать интервью у грошовой проститутки с трех вокзалов, которая после каждого вопроса требует стакан, а за следующий стакан предлагает отдаться. Какое-то время я перебивался в коммерческом издательстве, правя корректуры, но книги тут упорно не рождались, одни выкидыши на стадии оригинала-макета. Конечно, издательство приказало долго жить другим коммерческим издательствам. Я уже подходил к крайней черте бедности и потихоньку распродавал имущество. Единственным средством существования был Дом журналистов: там иногда подворачивалась халтура у старых знакомых, например смотаться за кого-нибудь в творческую командировку, пока сам командированный творит новую любовницу, но чаще ребята, работавшие в барах и ресторане, просили что-нибудь поднести, разгрузить машину с пивом или подежурить за кого-нибудь, кому срочно понадобилось уйти со службы. Если б Кашлин и Поглощаев знали, почему меня можно почти каждый вечер застать в Домжуре, то-то бы посмеялись! И вот неделю назад я встретил Квочкина, начальника отделения милиции. Когда-то я написал о нем три статьи и способствовал его продвижению по службе. Квочкин оказался мужиком добропамятным. Мы посидели в его кабинете, уговорили пару бутылок, и, выслушав историю моего падения, Квочкин предложил мне стабильный заработок и практическое ничегонеделанье. — Это элементарно, Ватсон, — сказал он, — если преступление не раскрыто по горячим следам, то возможность раскрыть его потом — чистая случайность. Но и ее со счетов никто сбрасывать не собирается… А если, скажем, в установке истины заинтересованы люди состоятельные, а дело двигается туго — у милиции все руки заняты, — но кое-как двигается? Чувствуешь? — тут золотое дно лежит на поверхности. Я говорю заинтересованным лицам, что милиция им вряд ли поможет, хоть и постарается изо всех сил. Но милиция сама перегружена, а вот есть на примете частный детектив с отличной школой и репутацией. Почему бы не пригласить его? Этот детектив — ты. Основные твои задачи — внимательно выслушать клиента, задать десяток неглупых вопросов и взять аванс на текущие расходы. Аванс мы делим пополам. Потом ты будешь изредка звонить клиенту и передавать то, что узнает милиция. Ну как, согласен? Под влиянием выпитого я согласился не думая, и мы ударили по рукам. На следующий день он вызвал меня по телефону, от которого я уж думал отказываться ввиду неплатежеспособности, и поведал о «Долине царей», очень довольный собственной хитростью. И вот я посетил Кашлина с Поглощаевым. Странно, но их история заинтересовала меня всерьез. Случается же такое с профанами! «Почему бы и не попробовать? — думал я. — Времени — ешь не хочу. Ну не получится, так хоть с людьми новыми познакомлюсь, глядишь, и сам в этой „Долине“ кем-нибудь пристроюсь». Из телефонной будки я позвонил любовнице Шекельграббера, Марине Степановне Размахаевой, представился и напросился в гости ближе к вечеру. Потом пошел в отделение милиции, как на голгофу. Двести долларов приятно грели карман и душу, но мысль, что с половиной сейчас придется расстаться, лишала жизненной потенции, а исчезнуть из поля зрения Квочкина выглядело бы просто глупостью: еще два десятка подобных «дел», и я — миллионер в рублях, а с учетом инфляции и везения, глядишь, мультимиллионер… и весь в рублях… — Молодец, — похвалил Квочкин, пряча стодолларовую купюру почему-то в кобуру. — Выпьешь за упокой Шекельграббера и за мою изобретательность. — Что-то легла у меня душа к этому убийству, — сказал я. — Кстати, вчера у Поглощаева тоже украли документы. — А нам, дурак, не сообщил, — сказал Квочкин. — И чем только люди перед смертью думают! — Может, я всерьез займусь делом? — Да брось ты эти игры. Тут свои законы и правила, а ты в них — как свинья в апельсинах. — Но я уже принес неизвестную тебе информацию. — Ну представь, ввяжешься ты, чуть что — тебя загребут, спросят: какого рожна лезешь? Ты ответишь: позвоните майору Квочкину, он объяснит. А подать сюда Квочкина! По какому праву вы, товарищ майор… Он еще долго разыгрывал этот спектакль одного актера, и только потребность выпить заставила его прерваться. — Зачем же я буду подводить тебя? — сказал я. — Все-таки у меня удостоверение журналиста, я им всегда прикроюсь. — Вот если б у тебя было удостоверение депутата! — Дай посмотреть ваши материалы. Хочешь не хочешь, а мне еще придется беседовать с Кашлиным и Поглощаевым. Деньги нужно отработать хотя бы словесно, а я даже не знаю, в какой позе нашли убитого и кто. Квочкин достал из сейфа пухлый скоросшиватель и бросил мне. — Ты что не пьешь? — спросил он при этом. — Пей, лысый, пей. Пришлось «пропустить» для пользы следствия. — Тут триста страниц! — сказал я. — Мне до утра не справиться. — Хрен с тобой! Иди к Гальке-секретарше, пусть отксерит. — В дверях он нежно взял меня за локоть и добавил: — Только не говори никому, не надо… Ксерокс сломался на тридцатой странице навсегда: не вынес, бедняга, что его заставляли работать на оберточной бумаге. Пришлось удовлетвориться одним началом, тем более конец я уже решил дописать сам. До встречи с Мариной Степановной Размахаевой оставалось несколько часов. Я поехал в Домжур, поменял на входе у знакомого «жучка» двадцать долларов и забрел в ресторан. Ужасно хотелось наесться до отвала, тем более у зиц-вдовы вряд ли предложат что-нибудь, кроме чая. — Взаймы дать? — участливо спросил официант Саша. — Дай столик в углу и отбивных штук пять. — Отбивная для меня была самым знакомым деликатесом. О существовании других я, конечно, знал от нуворишей-гурманов и из меню, но на зуб не пробовал, хотя зубы были. Может, заказать тройную порцию омаров? Но съедобны ли они для желудка, испорченного овсяной кашей на воде? Да и есть ли на кухне? Чай, не в «Метрополе» сижу… Отбивных мой аскетический организм вместил только две. Порядочный Саша незаметно переставил три нетронутые порции на другой стол и денег за них с меня не взял. Хорошо быть блатным! Но это благодатное время кончается прямо на глазах, честные Саши вымирают стадами, как динозавры, собираясь на кладбищах-толкучках… Меня потянуло в сон, но я кое-как справился, поспав минут Пятнадцать в холле, и пожалел об этом: мог бы вздремнуть в метро. Потом пролистал двадцать страниц «дела»: осмотр места происшествия, поданный корявыми языком и почерком, и показания старичка, чья собака обнаружила труп. Фамилия старичка была Заклепкин, был и адрес в «деле». «Завтра навестим пенсионера», — подумал я и поехал к любовнице Шекельграббера. Она жила в доме, у подъезда которого стояло с пол сотни машин иностранных марок, а в подъезде сидел вахтер — бывший десантник (как можно было догадаться по остаткам амуниции), уже разжиревший от дремотного сидения на одном стуле. Лучше б ему поставили кушетку. Хотя бы с бока на бок переворачивался. Он пустил меня без звука: не знаю, за кого принял, но, скорее, поленился спрашивать, испугался, что придется вставать и загораживать дорогу. Марина Степановна жила на первом этаже. Мимолетного взгляда на квартиру достаточно было, чтобы сообразить: хозяйка болтается без дела, но постоянный заработок имеет, потому что «надомница», то есть осыпает богатых друзей женскими милостями. Я подумал, что между ней и вахтером много общего: одна получила от природы красоту, а другой — здоровье и два метра без кепки, и оба живут за счёт подарков природы, как наследники несчастных родственников, отдавших чаду все хорошее. — Заходите, хватит уже тереть подошвы о коврик, — пригласила Размахаева. Мы прошли в комнату, которая имела такой вид, будто Размахаева все утро развлекалась не покладая рук, ног и других частей только что отмытого под душем тела. — Коньяку выпьете? Тут осталось на три рюмки. — Спасибо, я уже пил сегодня по необходимости. Теперь у меня похмельный синдром. Я бы выпил воды или молока. Мне поднесли и воды, и молока. — Значит, вы — частный сыщик? Я кивнул, но как бы в раздумье и не очень уверенно. — По вам не скажешь. Вы скорее производите впечатление не частного сыщика, а приватизированного. Но это не важно для меня. Что вы хотите узнать? Задавайте вопросы на свою сообразительность, а я буду отвечать на свою. Я растерялся, я совсем не думал, о чем спрашивать Размахаеву, а в кино и книгах такие сцены сами собой строятся: что надо — вмиг выясняется, и дело заканчивается постелью. — Вы хоть прочитали протокол моего допроса в милиции? — Нет, — сознался я. — Плохо, так не годится работать, — попеняла Размахаева. — Вы же будете повторять вопросы, а я — повторять ответы. А жизнь проходит. — У меня свои методы, — соврал я. — Мне кажется, вы из кагебе, — решила Размахаева. — Такой организации уже нет больше года, — ответил я. — А куда же она делась? — Ее переименовали. — Так это названия нет, а не организации. Организация еще при Иване Грозном была. — Почему вы решили, что я из кагебе? — Должны же они как-то проявиться: в окно подсмотреть, телефон прослушать, письма прочитать, — все-таки иностранный гражданин убит! Правда, из-за Шекельграббера международный скандал вряд ли возникнет. — Почему? — А кому он нужен? Кто его, кроме меня, жалел? Кому деньги давал — те зад лизали, отрабатывая, а остальные только плевали в спину: приехал, гад, нашей родиной торговать. — Вы его любили? — спросил я. Размахаева выпила рюмку коньяка, пустила вдруг слезу и сказала: — Он звал меня Мунька. — Кто такая Мунька? — не сообразил я. — Ну, я вот Мунька в его представлении. — Что за человек был Шекельграббер? — Меньше всего он походил на американца в нашем представлении. Разгильдяй с небольшой лысиной. Сорил деньгами, угощал всех подряд, взаймы давал направо-налево. — Может, он просто обалдел от здешней дешевизны? — Нет, он, скорее, обалдел от того, как легко наши оборотистые подонки собирают деньги, ничего не делая. В Америке, говорил он, из-за одного процента прибыли конкуренты друг другу глотки перегрызут, а здесь и из-за ста с тобой никто разговаривать не станет. Но все-таки он был прирожденный разгильдяй, а не бизнесмен, иначе не полез бы в эту аферу с «Долиной царей». — Какая же афера! Я увидел сегодня преуспевающее предприятие. — Пока преуспевающее, но по большому счету — это несерьезно. Только при нашем бардаке оно способно приносить много бумажек, похожих на пестрые фантики. Кстати, не возьметесь мне растолковать, почему теперь на деньгах вместо Ленина рисуют какие-то узоры и трилистники ни к селу ни к городу?.. А в принципе, Кашлина с Поглощаевым ждет судьба Безенчука. — Вы знаете что-нибудь об отношении Шекельграббера к компаньонам? — Поначалу у них все складывалось гладко, но последние полгода он приходил ко мне расстроенным и говорил, что скоро они перегрызутся, как собаки, пора вынимать уставный капитал и сматывать удочки. Хотя деньги его мало волновали, ему не нравилось, что Поглощаев баламутит воду и в каждый разговор вставляет, будто один работает на износ, а паевые доли у всех троих равны, хотя работы там особой нет: подчиненные работают, директора только деньги считают и делят сообразно собственным интересам. А Шекельграббер дал фирме изначальный капитал, у компаньонов в то время запасных брюк не значилось. Даже я достала «Долине» трехклиентов, а Поглощаев — жмот — хоть бы в ресторан позвал! — Почему именно Поглощаев? — спросил я. — Он у них командует клиентами и ведет бухгалтерию. — А что делает Кашлин? — Дурака валяет. Кашлин — это Шекельграббер номер два, или наоборот. Мы учились на одном курсе, он нас всех и перезнакомил. Из него получился бы хороший ученый, если б не затрахала совдеповская нищета после перестройки. Вот скопит денег и опять в науку сбежит. Все-таки шесть языков знает парень. Кашлин придумал идею этого бизнеса и научно обосновал. — Она усмехнулась. — Я чуть замуж за него не выскочила на третьем курсе, теперь жалею страшно. А вы женаты? — Нет. — Я люблю холостых мужчин: с ними проще и обмана меньше. — Вы бы не могли прикрыть бедра халатом, — попросил я, — а то мне прямо не по себе. Все-таки живой я и к тому же сытый. — Сытый кем? — Сытый «чем». Она запахнулась, выпила, но стала еще соблазнительней. Она была из тех женщин, которые сводят с ума, одеваясь. Стриптизерша наоборот. (Какой-нибудь владелец теневого ресторана мог бы заработать неплохие деньги на этой моей идее.) — Кто, по-вашему, позарился на жизнь Шекельграббера? — спросил я напрямик. — Кто угодно, включая его жену, которую я никогда не видела. — Естественно, она в Нью-Йорке. — А вы проверьте, не прилетала ли она инкогнито? — Зачем ей убивать мужа? — Вы, наверное, Булгакова не читали? Иногда так бывает, что муж надоел, — объяснила она. — Мне, например, однажды сожитель надоел, и я его в тюрьму отправила. Я состроил удивленную физиономию. — Написала начальнику паспортного стола, что живет мой закавказец без прописки на моей жилплощади — тогда с этим строго было. Но сожитель договорился с начальником полюбовно. Что делать? Я написала на начальника, что за взятки прикрывает бездомных закавказцев, моего в частности. Тут уж начальнику против воли пришлось его выселять за сто первый километр, чтобы свою должность и шкуру спасти, а сожитель перед отъездом побил меня до сотрясения мозгов, и его упекли за изнасилование. Ну, я выздоровела, и синяки зажили до свадьбы… Месяца три назад его выпустили по амнистии. Он ходил тут под окнами, пока я не велела вахтеру погрозить ему кулаком с обручальным кольцом на пальце. — Он не мог убить Шекельграббера из ревности? — Мог… И я могла… И меня могли. Но при чем тут документы? — Вот-вот, документы. Может быть, искали какой-то конкретный компрометирующий документ, а в спешке похватали все подряд? — Может быть. Мне он ничего не оставлял на ответственное хранение. — Извините за нескромный вопрос, вам не приходило в голову, что Шекельграббер — шпион? — Завербованный на телеигре «Поле чудес» в пользу страны дураков? Приходило, и не раз. Раз пять примерно. Только за чем у нас шпионить? Мне кажется, сейчас зайди на любой «ящик» или на батарею ПВО, тебе и так все покажут, все расскажут и ксерокс сделают, если свои порошок и бумагу принесешь. «Черт побери, — подумал я, — а ведь она патриотка в глубине души». — С кем он дружил из иностранцев? — Был у него собутыльник Андре Эпюр. Заходил недавно, спрашивал, кому вернуть долг Шекельграббера, какой из жен: мне, той, что в Нью-Йорке, или еще какой-нибудь? — Чем он занимается? — Пьет от радости, что фирма не отзывает его из Москвы. — Может, как-нибудь поужинаем в ресторане Домжура? — предложил я и поднялся. — Кстати, вы не поменяете мне десять долларов? — Только на две пятерки. Она засмеялась: — Теперь вижу, что вы не чекист: тот поменял бы не задумываясь и купил бы дочери куклу Барби в шопе. Ладно, телефон у вас есть. Надумаете пригласить — звоните. В углу коридора я заметил миску: — Вы держите домашнего зверя? — Подарили как-то собаку, но мы с ней не ужились. У меня на собаку времени не хватало, и тявкала она ни к селу ни к городу. Я остался за дверью. Перед выходом сунул вахтеру пару сотен. — Ты давно здесь? — С месяц. — А твой сменщик? — Завтра он будет с девяти, мы через сутки… Будильник заверещал в пять утра. Стоило определенного геройства поднять тело с кровати и передвинуть к ванной. Я уже забыл, что такое вставать по сигналу, разленился от безработицы и ничегонеделанья, но надо ехать в Армянский переулок и поговорить с Заклепкиным, обнаружившим тело Шекельграббера. Пришлось уговаривать себя, так как организм, поработив разум, уверял, что к пенсионеру можно просто зайти в любое время суток и вовсе не обязательно караулить его в подворотне. Твердым духом я одолел ленивый организм и через час обнаружил Заклепкина: угадать в переулке пенсионера с собакой среди редких прохожих не составило труда. Минут пятнадцать я затратил на восхищение пуделем, который успел нагадить под тремя машинами. Я подумал, что и к машине Шекельграббера его привела нужда, а не собачий нюх. Хотя прошло два месяца, старик много помнил: жизнь его явно обеднела на события. — Вот здесь она стояла, припаркованная по всем правилам, — показал он. — А вы не заметили чего-нибудь необычного? Следы у машины, сорок пятого размера? Кровь на снегу? Незнакомого прохожего в грузинской кепке? Тут, наверное, одни и те же по утрам проходят. — Я же говорил оперу: ноги покойник поджал под себя. — Ну да, я читал протокол. Что тут необычного? — Водитель-то ноги на педалях держит, даже когда стоит, по привычке держит. Вот я и думаю: либо стоял он тут не один час, либо привезли его и усадили за руль, покойника-то. — Может, ему дали по башке, а он рефлективно ноги поджал. Как по коленке молотком у невропатолога. — Все может быть… Проболтав с Заклепкиным до открытия продовольственных магазинов, я пошел в Сандуны, хотя мог отделаться звонком. В Сандунах работал банщиком мой знакомый — Леша. Он только принял смену и со шваброй в руках, в белом халате на потное голое тело выглядел комично. Расскажи кому из наших, что делает Леша в бане, — прохода бы малому не дали. А ведь он… — Чья смена была пятнадцатого марта? — спросил я. — Моя, — ответил он. — А что? — У одного мужика портмоне украли, слышал? — Нет, — ответил он и показал на развешанные по углам таблички: «За несданные на хранение деньги, документы и ценные вещи администрация ответственности не несет». — Если и украдут чего, то многие к нам просто не обращаются, — пояснил он, — понимают, что бессмысленно. — Мой клиент не такой, — сказал я, — он бы вам за пробитый трамвайный талон глотку перегрыз, а тут документы. — Наш брат банщик в основном пустые бутылки стережет, — рассердился Леша. — Ну и все остальное попутно. Сам понимаешь, лишний шум ни к чему. — Я принесу тебе фотографии. Сможешь опознать тех, кто был в тот день? — спросил я. — Попробую, — ответил Леша. — Хотя я людей в одежде плохо запоминаю, они для меня, как китайцы, — все на одну физию… Хочешь попариться? Веник дам, пивком угощу… Из бань пришлось заехать к одному знакомому репортеру и выпросить на неделю миниатюрный фотоаппарат, который он привез из Японии. Я плохо представлял, как исподтишка снимать всех, с кем встречаешься, но решил, что справлюсь. В данном случае: руки боятся, а глаза делают… В полдень я уже сидел в приемной похоронного бюро. — У них посетитель, — сказала секретарша. — Придется подождать. Она пила кофе и меня угостила. С конфетами и сахаром. Чудная девушка! — Как вас зовут? — спросил я. — Ольга Кувыркалкина, — ответила она. Я заметил кольцо на пальце: — А кто ваш муж? — Шофер. Я его сюда пристроила по совместительству, чтобы денег побольше в дом таскал, а он основную работу совсем забросил. Ладно, мне пока хватает. — Его фамилия Кувыркалкин? — Нет, Опрелин. А Кувыркалкину в приюте придумали: я была озорная. — Веселые педагоги в детских домах. — Передушить бы этих сук! — Жалко, что Шекельграббер не работал воспитателем. У вас был бы мотив для убийства, а у меня повод узнать такую красавицу поближе в полуинтимной обстановке допроса. — Ну что вы чушь несете! — рассердилась Кувыркалкина. — Добрее Шекельграббера я в жизни человека не встречала. Если б он был моим воспитателем, я чувствовала бы себя дочерью пьяного миллионера, как говорили у нас в детдоме. — Вы ему нравились? — Спрашивать напрямик через пять минут после знакомства, спала ли она с ним, — казалось неудобным. — Ему нравилась моя компания, что я без претензий и не строю из себя фифу. Он таскался со мной на всякие презентации. Какая там публика паршивая! Ни один не уйдет, чтобы пару бутылок не стянуть и кулек со жратвой. У самого лопатник от денег не закрывается, а он тащит шоколадные конфеты горстями и врет, что для брошенных в подъезде котят. — А как муж на эти презентации реагировал? — Никак. То есть иногда обещал Ване морду набить, но обещал мне, а его сторонился. — Обещанного три года ждут. — Так я ничего Ване не говорила. Зачем такую ерунду передавать. — Шекельграббер к вам приставал? — Дружески: в щечку поцелует, обнимет в машине, а то заведет в ателье и скажет: «Сшей себе чего хочешь». Ему, наверное, нравилось женщин покорять или брать измором, а я вся тут — бери и пользуйся. Но мужикам так скучно. Знаете, как кавказцы заставляют проституток одеваться и говорят: «Атэпер сапративлайса!»? — А муж терпел Шекельграббера? — Кое-как терпел из-за денег, не в таксисты же идти, баранку каждый день крутить. Тут иной раз неделю работы нет. — Бедный Опрелин! — посочувствовал я из мужской солидарности. — Прям уж! — сказала Кувыркалкина. — Насилует меня через день как хочет, и еще носки его вонючие стирай по воскресеньям. — А вы о разводе не думали? — Рано еще разводиться, — деловито ответила Кувыркалкина. — Прописку московскую он мне дал, детей нет. Значит, по закону надо пять лет под одной крышей жить, иначе ляпнет на суде, что брак был фиктивный с моей стороны, меня и вышлют по детдомовскому адресу, как заяц с петухом — лису в народной сказке. — Заплатите ему за прописку и разъезжайтесь, — посоветовал я. — Он много хочет, но получит с гулькин нос, — ответила Кувыркалкина. — Кстати, вон он подъехал, легок на помине. Опрелин — неприятный, неопрятный и скользкий на вид — забрел в приемную, как сомнамбула или зомби, плюхнулся на стул и состроил озабоченную физиономию. Чаще всего такой пользуются алкоголики, решившие прекратить запой и начать новую жизнь после опохмелки. Озабоченный вид как бы символизирует непоколебимость решения в их мутном сознании и пробуждающуюся сопротивляемость жизни. — Какие дела? — устало спросил он. — Выкладывай, что с утра набомбил, — приказала Кувыркалкина. Опрелин покосился в мою сторону. — Давай, давай. Он сунул Кувыркалкиной комок мятых бумажек: рублями их уже трудно было назвать, но для таких, как я, и это — все-таки деньги. — Сначала поедешь к гравировщику, от него — на кладбище с грузом. Потом вот эти конверты развезешь по адресам. В четыре Поглощаеву надо куда-то ехать. Все. Свободен. Опрелин ушел как оплеванный, но по-прежнему не в меру озабоченный. Даже интересно, какая чушь терзает его пустую голову. — Суровы вы с ним, — заметил я. Он меня унижает с глазу на глаз, а мне что делать на людях?.. Хотите, дам показания, что в ночь убийства он шлялся неизвестно где? Могу даже на соседку кивнуть. — А он скажет то же самое про вас. — Скажет, — согласилась она. — Та еще скотина, а как нажрется — хуже скотины. Наконец я дождался ухода клиента, по манерам держаться — старого цековского работника. Видно, много украл напоследок. — У него двойной заказ, — шепнула Кувыркалкина, — на себя и на жену. Жена уже откинулась, а он еще дышит, старый пердун. — Для чего они делают из себя мумии? — Во-первых, наследников нет, а сберкнижкой глаза не прикроешь. Во-вторых, мы с вами сгинем через тридцать лет в братской могиле, а его мумию в следующей эре какой-нибудь музей купит и в витрину поставит, как в мавзолей. Не такие уж и большие деньги надо отдать, чтоб тебя, как Ленина, выставили. — Послушайте, Оля, я, конечно, не Шекельграббер в смысле кошелька, но с удовольствием пригласил бы вас на презентацию самого себя в любое удобное для вас время. — А пистолет подарите? — У меня нет пистолета, я даже рогатку не беру на ответственные задания. — Ладно, я вам подарю. Газовый. У меня все равно два. — Договорились, жду намека, — сказал я и пошел в кабинет, думая по дороге: «Что же я такой бабник? Что же ни одной юбки не пропущу? И совесть ведь не успокоишь мыслью, будто для дела все эти знакомства. Знаю, что не для дела, не только…» — Ну и работка у нас, врагу не пожелаешь, — приветствовал меня рукопожатием Кашлин. — До чего же дотошный клиент с деньгами пошел, за каждый рубль чуть ли не душой переживает. И это хочу, и то, но подешевле. А можете вы сделать не прямо, а сикось-накось, лишь бы задаром? А сколько будет стоить задаром? И что из этого получится? И в каком грунте я буду лежать? А почему не в утепленном? А есть дешевле? А почему гроб пуленепробиваемый? Вы в меня стрелять собираетесь посмертно?.. Поклянитесь, что не обманете одинокого пенсионера… Но на чем мне клясться? На Библии мог Шекельграббер, а мне совесть не позволяет. Я мог бы, как честный человек, сказать правду, положив руку на сборник русских народных сказок и былин, хоть на суде, но клиент родным сказкам не верит, только импортным… И требует, требует, требует… Один недавно добивался, чтоб его похоронили согласно всем египетским ритуалам, а над погребением установили двухметровую пирамиду. — Ну и что? — спросил я. — А он еще дышит. Но помрет — сделаем, кирпичи в форме параллелепипеда уже заказаны. Если, конечно, фирма раньше его не загнется. После таких слов Поглощаев посмотрел на Кашлина, как участковый на рецидивиста, за которым бежал три квартала, и спросил меня: — Вы уже начали проверку милиционеров? — Это только в американских фильмах за полтора часа ловят злодея и попутно кончают с бандитизмом во всем городе, — ответил я. — А вы выполнили мою просьбу? Поглощаев подал мне стопку листов. Я тут же просмотрел все досье, чтобы сразу покончить с неясностями и не копить вопросы впрок. Оказалось, что из штатных работников я уже почти всех знал: кроме Кувыркалкиной, Кашлина и Поглощаева в фирме постоянно и посменно работали лишь три медсестры — Сердечкина, Почесухина и Селезенкина. В основном они наблюдали за порядком в морге, прибирали таковой и покойников перед выносом, ассистировали врачу и несли ночную вахту в конторе. Зато за штатом народу числилось хоть отбавляй: водитель Опрелин, врач Горчицын, шесть разнорабочих (видимо, могильщики), художник по декоративной росписи саркофагов, изготовители саркофагов и венков, народные умельцы из числа граверов по граниту, мрамору и стали, мастера затейливых чугунных решеток, цветочницы с садоводами и всякие другие. Я даже не подозревал, что человека в последний путь собирают люди стольких профессий. В «Долине царей» был даже отряд плакальщиц — на всякий случай, как объяснил Кашлин. — Плакальщиц можно сразу отбросить, сказал Поглощаев, — мы пользовались их услугами только раз по желанию клиента, который сделал заказ еще при жизни, так как после горевать о нем было некому. Кроме водителя и врача, почти все нештатники приезжают только за зарплатой, а задания им сообщает Опрелин или Кувыркалкина по телефону, или я в редких сложных случаях. — Вы сказали «почти», — намекнул я. — Ну, грузчики бывают раз в неделю: саркофаги-то наши и вшестером еле упрешь. — А они знали о пропаже документов Шекельграббера? — Наверное, знали. А может, и нет. В принципе, они и украсть могли. Лично я им ничего о документах не говорил. Да и зачем? Но земля слухами полнится. — Шекельграббер мог сам сказать, — влез Кашлин. — Он любил с ними после похорон выпить водки, уважал пролетарский характер покойник, тут уж ничего не попишешь. — Где можно найти этих ребят? — Я указал место их постоянной деятельности в справках, — удивился моей невнимательности Поглощаев. — Они работают на том кладбище, где фирма откупила участок и погребает своих клиентов. Я еще раз пробежал взглядом бумажки. Информация, поданная в досье, была скупа, как Плюшкин. Вместо того чтобы охарактеризовать людей по их способностям и возможностям, Поглощаев написал мне паспортные данные, домашний адрес, специальность по диплому, месячную загруженность в пересчете на человекочасы, женат-замужем-холост, дети есть-нет, что делает в фирме и сколько получает. Из всей этой белиберды мне пригодился бы разве что домашний адрес, но просить субъективную характеристику подчиненных у Поглощаева я не решился, все равно вышло бы как у Штирлица: «морально устойчив, отличный семьянин»… — Значит, сдвигов пока нет? — спросил Поглощаев. — Сдвиги есть, но в каком направлении двигаться — пока не ясно, — ответил я. — А какие, например? Я хотел сказать ему гадость, но вспомнил, что он платит мне деньги. — Например? Например, есть подозрение, что Шекельграббера убили не в Армянском переулке. — А где? — Где-то в другом месте, — ответил я. Он призадумался, не знаю уж над чем, но так крепко, что пришлось оборвать его думы: — В прошлый раз я забыл спросить: с кем вы ходили в баню? — С Горчицыным, с нашим врачом. Радикулит, знаете, донимал, а Горчицын окончил курсы массажа. «Господи! — подумал я. — Вот оно, мурло советского миллионера! На массаже экономит, своего врача в баню тащит!» Я вышел в приемную, захлопнул дверь, присел возле Кувыркалкиной и сказал самым любезным тоном: — Оля, не могли бы вы включить селектор, спросить какую-нибудь ерунду и случайно забыть выключить. — А зачем? — спросила она. — Очень интересно, как они сейчас мои кости перемывают. — Можно пообедать? — спросила Кувыркалкина, нажав клавишу. — Валяй, — ответил Кашлин потусторонним голосом. Дальше ничего интересного я не услышал. «Представляешь, — сказал Поглощаев, — мой оболтус взял вчера свой ваучер и пошел в РЭУ приватизировать качели во дворе». — Можно выключать, — сказал я Кувыркалкиной. — Привет Опрелину. Кстати, по каким адресам он возит какие-то конверты? — Это реклама в газеты. — А куда собрался Поглощаев в четыре часа? — Вы очень много хотите от меня задаром. — Я же пригласил в ресторан! — Вы не боитесь моего мужа? — Нет, он не страшный. К тому же у меня будет подаренный вами пистолет, а в Домжур Опрелина не пустят. Я предупрежу на вахте. Ну, так куда собрался Поглощаев? — Поедет к Эпюру менять рубли на доллары, чтобы в чулок засунуть. — А почему он не сходит в ближайший обменный пункт? — Значит, ему так выгодно и безопаснее… Следующие три часа я провел почти идиотским способом: сидел в кустах и фотографировал всех, кто входил и выходил из «Долины царей». Потом поехал к дому Размахаевой, чтобы, если удастся, щелкнуть и ее, хотя толком не знал, зачем мне ее фото? Разве что на память. Прождав час безрезультатно, я увидел, как в подъезд уперлось такси и из него вышел Поглощаев. «Хорош Эпюр! — подумал я. — Выходит, Размахаева — содержанка всех господ». И зашел следом. Пришлось и этому вахтеру дать пару сотен. — Мужик, который передо мной прошел, часто здесь бывает? — Бывает, — ответил вахтер, — но больше часа не задерживается. «Деловому человеку больше и не надо, — подумал я. — Сделал, и сваливай к жене». — А закавказец, которому ты грозил кулаком по просьбе гражданки из восьмой квартиры, больше не появлялся? — Никому я не грозил, и гражданка не просила… Меня так и подмывало заглянуть в окно, но я побоялся рассекретить себя и ушел несолоно хлебавши… Дома меня вовсю добивался телефон. Звонил Леша из Сандунов. — Как фамилия твоего балбеса? — Поглощаев. — Ну радуйся. Нашел я его бумажник: между стеной и спинкой лавки. Вообще-то, там щели нет, но, когда спинку потянешь на себя, появляется. Если б ты не сказал, лежал бы он там до капитального ремонта. — Ты завтра в бане? — Нет. — Давай встретимся на улице…
Утром я сдуру решил, что фотографии для меня имеют первостепенное значение, и поехал на кладбище. Народ в телогрейках толпился возле конторы. Пришлось щелкать всех подряд, так как соратников «Долины царей» я не знал, а после знакомства бродить среди могил и ловить в ракурс лица подозреваемых выглядело бы логично и естественно только на территории сумасшедшего дома. Наконец, я остановил мужчину с лопатой наперевес. По моим наблюдениям, он был вроде бригадира могилокопателей, во всяком случае оставлял такое впечатление, тыкая пальцем во все стороны и раздавая поручения. Я угадал: мужик по фамилии Навыдов действительно подрабатывал в «Долине царей». — Хотите посмотреть, где буржуев хоронят? — спросил он, оценивая взглядом мое имущественное положение. — Участок, я вам доложу, — пальчики оближешь. Видели кладбища в заграничных фильмах?.. Сейчас такое же увидите. Одного песка туда пятьдесят самосвалов сгрузили. — Зачем так много? — Чтоб черви на бренные останки не покусились. — Разве в песке хоронят? — Мы сначала яму бетонируем, только в углу дырку для стока оставляем, а потом уже песок, через год, когда усядется, добавляем. Ну, песок постепенно слеживается, твердеет, как цемент. Навыдов подвел меня к полигону «Долины царей». На фоне покосившихся крестов и столбов с облупившимися звездами, которые ютились так, словно в большой комнате снимали углы за занавесками в редкую полоску, «Долина» и впрямь производила впечатление ухоженностью и изначально заложенным распорядком. — Ну как? — спросил Навыдов, подозревая во мне клиента или его доверенное лицо. — А где похоронят Шекельграббера? — спросил я. — В какой из этих ям? Мужик на секунду замешкался: — Вы из милиции? — Нет, из смежной организации. — Понятно без названия, — буркнул Навыдов. — И что от меня надо?.. Шекельграббера видел недели за две до смерти. Был обычный, о смерти не заикался. В личную жизнь не посвящал. Он вообще к нам относился, как Горький, — только в народ заходил: водки выпить, «козла» забить на перевернутом ящике, матом поругаться вволю. — Опрелина вы хорошо знаете? — Слабак. Такое впечатление, что его ежедневно бьют по морде, а он и хочет дать сдачи, и боится, и уже привык. — Какие у вас отношения с Поглощаевым? — Говнюк он с маленькой буквы, так ему и передай. Строит из себя крутого дядю! Тут записался в закрытый клуб, даже с нами здороваться перестал. Хотя как был быдлом, так и остался. Никакие клубы его не переделают. Он, когда зарплату выдает, пять раз вздохнет — до того денег жалко. — А врач? — Горчицын? — переспросил Навыдов. — Меня от педерастов тошнит. Я держусь подальше, даже руки не подаю — противно. — Откуда вы знаете? — Он же серьгу в ухе носит! — А только голубые носят серьгу? — Конечно, зачем здоровому мужику ухо дырявить! А они специально, чтоб друг друга узнавать в толпе. — Не думали, почему убили Шекельграббера? — Может, из-за бабы, может, из-за денег. Сейчас с чужой жизнью не церемонятся, по своей работе вижу. А вообще, мужик он был хороший, безобидный. Такие в первую очередь гибнут, если высовываются. — Значит, все долгожители — сволочи? — Или эгоисты. — Вы тут каждый день работаете? — Выходных у смерти нет. Если только очень надо, тогда есть подменщик в запасе. — В ближайшее время от «Долины царей» никакая халтура не предвидится? — Через неделю как раз Шекельграббер доспеет… Уже на автобусной остановке я сунул нос в бумажки Поглощаева и понял, почему физиономия Навыдова показалась мне знакомой: мы с ним закончили одно высшее учебное заведение, только в разные годы. Проку в этом я особого не видел, Навыдов о дипломе давно забыл, ценил лишь собственную персону, а остальные платили ему зарплату. С кладбища я поехал к Размахаевой. В телефонной будке набрал номер, убедился, что зиц-вдова дома, и, не выходя, устроил наблюдательный пункт за подъездом. Через час она вышла. Я проводил ее до парикмахерской, подождал еще с час. Потом мы пошли, соблюдая приличную дистанцию, в бассейн. Все по тем же бумажкам Поглощаева я выяснил, что при бассейне есть сауна, в которой Горчицын работает массажистом, видимо отдыхая после разделки трупов. И не ошибся. Размахаева вышла из бассейна, держа под руку человека, у которого в ухе болталась серьга. Я сфотографировал эту милую парочку: сначала — когда они шли по улице, а потом — когда садились в машину Горчицына. Дальше преследовать их я не мог, да и пора было идти на встречу с банщиком Лешей. Через полчаса я еще раз набрал номер Размахаевой и убедился, что она повезла Горчицына не к себе. Леша заставил себя ждать, но я уже привык за сегодняшний день к ожиданиям. В документах Поглощаева я ничего интересного не обнаружил, кроме квитка на подписку собрания сочинений, о котором давно мечтал. Но Поглощаев уже выкупил первые тома. — Ты бы хоть поощрил меня материально за находку, — сказал Леша. Я вынул все деньги из портмоне — две тысячи рублей и десять долларов — и отдал Леше. — Теперь постарайся вспомнить, кто еще сидел в той кабинке и в соседних. — У меня шесть сеансов ежедневно. И по ночам малыши-плохиши с девочками вениками дерутся. — Я тебе помогу. Худощавый белобрысый мужик с серьгой в ухе. — Был, кажется. — Еще? — Нет, так не вспомню. — Может, на этот сеанс и в эту кабинку ходит постоянный клиент? — У постоянных свои места… На том и расстались… Я еще раз позвонил Размахаевой — никого. Или трубку не берет. Тогда я позвонил Поглощаеву. — Вы уже подали заявление об утере документов? — Я на нашу милицию не надеюсь, иначе бы вашими услугами не пользовался, — ответил он. — Да и восстановить их не так сложно. Самое ценное там — пропуск в Кремлевскую поликлинику. — Никуда не уходите, сейчас буду, — сказал я, повесил трубку и остановил такси. Мне почему-то казалось, что Поглощаев отвалит за находку соответствующее вознаграждение и я имею право потратиться на пижонский транспорт… Кувыркалкина поднялась мне навстречу и заговорщически подмигнула. — Оля, — сказал я с укоризной. — В такой мини-юбке, по-моему, даже на пляже появляться неудобно. — Даже на нудистском? — спросила она. — На нудистском тем более неудобно. — Но я же еще в колготках! — Извините, не заметил… Кашлин делал вид, что ковыряет в носу и выбирает на потолке точку для меткого плевка, Поглощаев кого-то ругал по телефону и знаками предложил мне подождать. Я не хотел ждать и бросил портмоне на стол. Он сразу положил трубку и спросил: — Откуда? — Лучше вспомните, кто еще сидел рядом с вами в бане. — Ну, один такой… Впрочем, не помню. Постойте-постойте, а где деньги? — Денег не было, — соврал я. — Куда же они делись? Я пожал плечами. — Вы нашли портмоне-в бане? — Нет, — соврал я. — Слава Богу! Я уж на Горчицына подумал. А где? — Не скажу. — Я плачу вам деньги. — Эта находка контрактом не оговорена. Я принес документы из человеколюбия, чтобы вы по ночам спали спокойно, — и надеюсь, что вы оцените это по достоинству. — Ну а что с делом Шекельграббера? — спросил Кашлин. — Копаю потихоньку. Милиционеров уже проверил, — соврал я. — Теперь проверяю бывших гаишников. Денег за находку Поглощаев не дал, наверное, подумал, что оформить новые вышло бы дешевле. Настроения его поступок мне не прибавил. Зато Кувыркалкина сказала в дверях: — Уже домой? Какое совпадение: я тоже. — Переходим на «ты» и уходим вместе, — предложил я. У ворот больницы нас чуть не сбила машина. Из кабины выскочил Опрелин. — Куда вы ведете мою жену? — спросил он, не извинившись. — На следственный эксперимент, — ответил я. — Давайте подвезу, — предложил он. — Тебе Поглощаев сейчас голову оторвет! — сказала Кувыркалкина. — Он во сколько велел быть? — Ну ладно! — рявкнул Опрелин и укатил. Пришлось мне снова брать такси, а в ресторане — еду и выпивку с собой. Сплошные траты с этой перестройкой и инфляцией. Еще три года назад ни одна женщина мне дороже рубля не обходилась. Да и рубль чаще всего был ее собственный. А теперь от нулей в голове Олимпиада мерещится… Кувыркалкина покинула постель в десятом часу. (Если уж очень хочется, можно посчитать, что за найденные документы Поглощаев расплатился секретаршей.) Под воздействием винных паров и похоти я кое-что выведал. Например, что до меня ей не раз приходилось раздвигать ноги перед Кашлиным. Впрочем, законченной шлюхой она не была, скорее, мстила мужу, чем могла и умела. Еще сказала, что Кашлин и Шекельграббер думали распустить фирму, а на ее месте создать ту же самую, но без Поглощаева в соучредителях. Я бы не удивился, если б узнал, что Поглощаев с каким-нибудь Навыдовым думают о том же самом, и попросил у нее список клиентов фирмы, так, для проформы: я не знал, что с ним делать. Она обещала. Ну как отказать новому любимому!.. Хорошая девушка. Надо с ней дружить. По крайней мере, всегда взаймы даст и обедом накормит. Странно только, что на ее месте я весь вечер представлял Размахаеву и даже два раза назвал Мариной. Перед сном я не вытерпел и еще раз набрал номер зиц-вдовы Шекельграббера. Она сняла трубку, а я повесил. Но скоро мой телефон зазвонил. — Вы знаете, Валера, — сказала Размахаева, — сегодня весь день кто-то звонит и вешает трубку. — Как вы узнали мой номер? — Я и говорю: целый день звонят, а у меня стоит определитель. Вот и пять минут назад позвонили, помолчали и дали отбой. Я набрала вслед и попала на вас, — объяснила она. — Зачем вы ходили за мной полдня? Наверное, хотели пригласить в ресторан и не решались подойти? — А зачем вы наврали мне про какого-то закавказца? — Помилуйте! Приврала совсем чуть-чуть. Его действительно упекли в тюрьму, только не я, а отец по моей просьбе. — А кто он, ваш отец? — Большой человек был. Но теперь у него своя жизнь на пенсии, а меня он сторонится. — Можно я зайду к вам завтра часов в шесть? — Нет, нельзя, — сказала она. — И вообще отстаньте. Я ничего интересного вам не скажу и не сделаю. — Но помочь вы мне обязаны. Вы же не хотите, чтобы Шекельграббер остался неотомщенным! Все-таки он звал вас Мунькой. — Скотина! — рявкнула она и бросила трубку. «Может, и скотина, а только правду сказал», — подумал я и услышал звонок в дверь. На вопрос: «Кто там?» — ответили: — Телеграмма. «Молния». Хотя я знал, что в Москве открывать незнакомым нельзя, что у почтальона голос женский, но открыл из любопытства, увидел кулак в полете и потерял сознание… Очнулся я через десять минут, если верить часам. Кое-как дополз до ванной, кое-как разделся и осмотрел себя в зеркало. Досталось крепко, и не только физиономии. Она-то, пожалуй, отделалась легче всего — одним синяком, а вот печени и почкам пришлось несладко от чьих-то каблуков. Нагибаться, что ли, им было лень. Вообще, синяков оказалось несчитанно. Я наполнил ванну холодной водой и забрался по макушку, благо организм от побоев на температуру не реагировал…
Вот она, жизнь московская! Непонятная, запредельная. Человека чуть не убивают на пороге дома, а соседям даже лень рожу высунуть и посмотреть, что за шум такой в общем коридоре? Как в Америке, ей-Богу! Все-таки спросить их надо. Может, в «глазок» видели или в щелку, трусы поганые. Я запланировал с утра пораньше сфотографировать Заклепкина и Квочкина, чтобы иметь на руках снимки всех, повязанных на «деле» Шекельграббера, но теперь стоило всерьез заняться здоровьем. Поэтому я решил убить двух кроликов: попарить кости в сауне и принять массаж от рук Горчицына, а заодно и самому пощупать его вопросами. Когда я уже собрался выходить, прихрамывая и держась ладонью за поясницу, раздался звонок. — Тебя предупредили, — сказала трубка, опустив привычное «алло». Я рассвирепел: — Ты, урод, передай Опрелину, что его жена будет носить ожерелье из его и твоих зубов! В трубке рассмеялись: — Опрелину?.. Ах ты кот! Ладно, передам при встрече. Может, и он тебе рожу начистит… Без всякой надежды я обзвонил квартиры в коридоре. Один сосед якобы рано лег, другой просто не открыл мне, хотя топтался за дверью и вздыхал от нерешительности. Только старуха, доживавшая в однокомнатной квартире напротив, пустила меня и созналась, что видела нападавших. — Что ж вы не вышли? — Бог с тобой, милок. Меня соплей перешибешь, а там три лба — в дверь не пролезут. — Милицию бы вызвали. — Так телефона нет и набирать не умею, — ответила сидидомица. — Узнать их сможете? — Боюсь я, да и вижу плохо. — Сможете, сможете. А бояться некого… В подземном переходе, заходящем и в метро, как всегда, полно нищих. Больше всех из них, по моим наблюдениям, «зарабатывала» дама с гитарой наперевес. Играть она явно не умела, но делала вид, что вот-вот начнет, и при этом закатывала глаза, изображая слепую. Для убедительности, милостыню к ней подходил пересчитывать бомж-подельщик, ежедневно менявший плакатики на груди: «Куплю ваучер», «Продам ваучер», «Куплю сломанные часы», «Куплю СКВ», «Нужна срочная платная операция», «Помогите жертве советской психиатрии», «Лейкемия. Жить осталось два месяца», — потом по второму кругу. Меня давно подмывало познакомиться со всеми этими жизнью пришибленными, нарядившись в такого же. Заодно бы и деньжат рядом с ними поднабрал, и статью в журнал тиснул. И вот, казалось бы, счастье улыбнулось: я увидел, как Квочкин с тремя милиционерами собирает эту беспутную публику, точно грибы, в машину. Лучшей рекомендации и опеки нельзя было и желать. Я подошел, поинтересовался. — Вчера бомжа убили, — объяснил Квочкин свои действия. — Кто-то из своих. Надо проверить. А это что у тебя за бандитская пуля в виде фингала? — Ищу убийцу Шекельграббера. — Не надоело тебе? — Пошли кого-нибудь в таксомоторный парк, пусть возьмет фотографии всех работников мужского пола от двадцати до сорока. У меня есть версия и свидетель. — Нет, — подумав, сказал Квочкин, — это не таксисты тебя отделали. Таксисты обычно монтировкой бьют. — Мне лучше знать. — Что ты можешь знать! — разозлился Квочкин. — Фотографии ему возьми! Кто так делает? Скажи фамилию, а дружков без фотографий доставят. Деревня, карту купи! — Он постучал по моей голове костяшками кулака и добавил: — Сиди, я сам открою. Я знал эту шутку и не обиделся. — Ты проверял, где сотрудники «Долины царей» были в ночь убийства Шекельграббера? — Это в детективных романах проверяют, а я и сам знаю: спали каждый в своей постели. — А у меня есть сведения, что Опрелин не ночевал дома. — Кто такой Опрелин? — Водитель «Долины царей». — Значит, у бабы был или у трех вокзалов халтурил, — сказал Квочкин. — Я же просил тебя не лезть в это дело. Иди к этим дуракам из похоронного бюро и скажи, что второго апреля с твоей помощью милиция арестует убийцу. Пусть готовят деньги. — Ты уже знаешь, кто убил Шекельграббера?! — Я с самого начала знал. — Ну намекни. — Нет. Выкинешь какой-нибудь фокус преждевременно. Человек ты неопытный, прямо скажем, не наш человек… — А почему второго апреля? — Потому что в этом квартале процент раскрываемости у меня в норме, а первого тебе никто не поверит. Все, пока, пиши письма. — И он уехал… Толковый мужик, оказывается, Квочкин, а я думал, он только глоткой работать умеет…
В бассейн, как обнаружилось, нелегко попасть человеку, который пришел без плавок, резиновой шапочки и справки от врача. Но деньги решили проблему и под честное слово, что в бассейн я нагишом не сигану, а пойду париться, контролер махнул рукой. В сауне тоже был водоем с большое корыто и с ледяной водой, им я и удовольствовался, потом посидел в парилке, отдохнул и спросил массажиста. Пришел какой-то мужик и вяло сообщил, что массаж — хорошо оплачиваемое удовольствие. — А где Горчицын? — спросил я. — В женском отделении, — ответил мужик. — Нельзя его пригласить? — Нельзя. — Почему? — Его сюда не пускают для его же безопасности, — сказал мужик. — Да и вы, если из его подружек, лучше шли бы своей дорогой и нормальных людей не смущали. «Вот и ответ, почему Поглощаев пошел с Горчицыным в Сандуны», — подумал я, а мужику сказал: — Нет, я не из подружек Горчицына. Я — частный сыщик, занимаюсь одним убийством. Как бы вы могли охарактеризовать вашего коллегу? — Я держусь подальше от этого бабника. — Почему? — Он мне противен. — Вам бы с ним местами поменяться: его — в мужское отделение, а вас — в женское. Он наконец засмеялся: — Это точно! — Скажите, последние два месяца Горчицын вел себя как обычно? Может быть, стал нервным, озлобленным, дичился всех? — Что-то подобное замечалось, — сказал массажист. — Клиентки, слышал, жаловались: договариваемся, приходим, а его нет. — А не приходил ли к нему такой, знаете?.. — Я, как смог, описал Поглощаева. — Нет. — А иностранец? — Я представил ему Шекельграббера. — Был. — Один? — И один, и с женой. Наверное, бисексуал. — Не ругались? — Скорее, наоборот. Выпивали в каморке Горчицына. Потом он его бабу массажировал. Мы проговорили в таком духе еще минут двадцать: подозрений много, конкретики — кот наплакал, — и расстались… Больше всего мне не нравилось, что я прыгаю от одного подозреваемого к другому и никак не могу зацепиться за кого-то наверняка. И все эти прыжки могли оказаться в стороны, а не по прямой, или — чего уж хуже — в пропасть с уступа на уступ. Чтобы идти наверняка вверх, следовало докопаться до причины, которая стоила жизни Шекельграбберу. А как найти ее, если каждый сидит в своей скорлупе (кроме душки Кувыркалкиной), независимо от того, причастен он к убийству сбоку-припеку или ни сном ни духом? Я мог бы постараться и спровоцировать преступника, но для этого надо хоть очертить круг тех, кому сильно досаждал Шекельграббер. Да и убить его мог наемник, а краденые документы — лишь предлог, чтобы заманить жертву. Недаром ведь дважды выбирались места людные и только третье — на заре в переулке. Наемника, скорее всего, пригласил бы Поглощаев: после того как дело в фирме наладилось, Шекельграббер и Кашлин ему только мешали. Но, с другой стороны, Поглощаев нанял меня, чтобы найти убийцу. Хотя и тут я всех тонкостей не чувствую. Инициатива могла исходить и от Квочкина, и такая настырная, что Поглощаев вынужден был согласиться, чтобы не поставить под подозрение себя. У Кашлина вроде мотивов никаких, а там бес его знает. Опрелин мог ревновать, а его ребята могли перестараться, предупреждая Шекельграббера, как меня. Но тоже — сомнительно: если б на них был уже один «висяк», вчера прийти ко мне могли только полные кретины. Впрочем, Опрелин с компанией вполне на них похожи. О Горчицыне я пока слишком мало знаю. Обо всех остальных, общавшихся с Шекельграббером, — не больше. Но хуже всего, что сам Шекельграббер знаком мне в самых примерных чертах и абрисах. И вина тут моя. Работаю, как начинающий журналист, который берет интервью у доярки: «Расскажите о себе что-нибудь интересное. Читатель это любит». — «А я не знаю, что у меня интересного». — «Ну вспомните!» — «Не знаю»… — и так можно до бесконечности. Вопросы должны быть четкие и конкретные, иначе моим единственным знанием будет то, что Шекельграббер звал Размахаеву Мунькой. Это, безусловно, ценная информация, но денег за нее Поглощаев не заплатит… Воспитывая себя подобным образом, я не заметил, как ноги сами привели меня к Домжуру. Тело еще ныло от вчерашних побоев, и, думая обмануть боль, я спустился в бар, взял сто грамм коньяку и кофе. — Подработать хочешь? — спросил бармен. — Сегодня не могу, хулиганы поколотили. — Я показал на синяк под глазом и сел за угловой столик. Довольно скоро вокруг меня собралась компашка из журналистов, забежавших после работы расслабиться и поболтать. Говорили они много и сумбурно, но я плохо слушал, думая о документах Шекельграббера, и в конце концов решился. Чем черт не шутит. Вытряхнул салфетки из вазочки и написал на них один и тот же текст: «Нашедшему документы на имя Джона Шекельграббера. Вознаграждение гарантируется. Телефон…» — поразмыслив, я дал телефон Размахаевой. Все-таки у нее стоит определитель номера. Салфетки я раздал ребятам и попросил заверстать в ближайший выпуск. Вознаграждение я им тоже пообещал. От Шекельграббера. Когда я собрался уходить, в баре неожиданно возник Кашлин. Я не ожидал его здесь, хотя сам говорил, где меня можно найти по вечерам. Он искал взглядом явно меня. Поэтому я поднялся и махнул рукой. Но за моим столиком сидело уже столько народа, что втиснуть еще один стул было невозможно. — Может, пойдем в ресторан поужинаем? — предложил я. — Вот, решил вас проведать, — сказал он. Видимо, фразу он заготовил еще по пути. Я несколько взбодрился. Раз Кашлин пришел сам, значит, ему хочется что-то сказать с глазу на глаз. У нас это называется: «Ну как не настучать родному человеку»… Официант, обслуживающий стол, меня не очень-то жаловал. Когда-то я ему здорово насолил, причем умышленно. — Деньги-то у тебя есть? — спросил он, пытаясь унизить. — Есть, есть, — ответил за меня Кашлин удивленно. — Тут часто берут в залог часы и документы. Журналисты — они же разгильдяи и пропойцы. Пропивают проданную совесть, — объяснил я бестактное поведение официанта, когда он отошел. — А вы в какой газете работаете? — Во всех сразу. Мы выпили, еще выпили, и я тут же налил по третьей, чтобы побыстрей развязать Кашлину язык. Время — деньги. Вопрос только: чьи?.. Пьянел он скоро и пил охотно, в отличие от меня. — Как поживает Кувыркалкина? — спросил я. — Как сыр в масле. — А фирма? — Как масло, в котором сыр. — Я давно хотел спросить, почему вы организовали товарищество с ограниченной ответственностью, а не совместное предприятие? — Товарищество с неограниченной безответственностью, — пошутил он. — В принципе, не хотели затягивать. Для СП пришлось бы посылать Шекельграббера в США, искать фирму-соучредителя… В общем, лишняя волынка и пустая трата денег, которых тогда было шаром покати. Мы еще выпили, и я заказал второй графин. Кашлин порозовел и оживился. — Размахаева говорила мне, что до «Долины царей» вы работали в академическом институте и подавали неплохие надежды вырасти в крупного ученого. Что же заставило все бросить и податься в другую сторону? — Нищета.Самая обыкновенная, постылая и заевшая. В пересчете на колбасу научный сотрудник сейчас получает три килограмма, ну четыре — роли не меняет. Или семь бутылок водки. — Можно было бы и перетерпеть, раз наука требует нищеты. — Я бы потерпел, семья не хотела. Сколько я ни твердил жене, что надо пассивно страдать в очередях за минтаем, она ни в какую, лишь отвечала: «Мы уже отлично знаем, какой ты великий ученый, и соседи тоже знают. Так что, если хочешь распространяться о своем величии, уходи от дома куда-нибудь подальше и там вкручивай». Она приводила сына в слезах: «Антон, проси папу, чтоб заработал денег», — и сын, показывая на богатых одноклассников, пенял мне бедностью. Задушевные переговоры с ним никакого успеха не имели. Угрозы тоже: «Я тебя в угол поставлю!» — «Думаешь, испугаюсь?» — отвечал. Растратив терпение, я снимал ремень. «Ну ладно, хватит уже с меня, — через некоторое время говорил он. — Сам видишь, что толку нет. Лучше купи компьютер». Мы выпили и закусили. Вот так! На седьмом году перестройки я сидел голодный, смотрел по черно-белому телевизору, как расторопное быдло продает в загранутиль родину наперегонки друг с другом, и ломал голову, как бы и мне отличиться не за счет родины, а за счет быдла. Все-таки я родине нужней, чем те ублюдки в кожаных куртках, которые подъезжают в «мерседесах» к «Макдональдсу», даже не соображая, что на Западе «Макдональдс» — чересчур дешевые забегаловки для западных людей. Но ничего не получалось, только однажды знакомый художник пригласил меня расписать пятьсот метров асфальта под булыжник для кинематографистов. Даже подачкой тот заработок не назовешь. «Надо же! — подумал я. — И этот патриот!» — Доконала меня экскурсия в Суздаль. Бесплатная, потому что от работы. Собственно, доконала не экскурсия, а ребята в гостинице, которые торговали суздальским воздухом в закатанных ручным способом банках, правда с типографскими фирменными этикетками. «Охота вам, мужики, с банками возиться? — спросил я. — Написали бы: „Тары нет“, — и сразу собирали деньги». Они посмеялись, но идею приняли всерьез. Возможно, еще воспользуются. — Вы бы хоть закусывали, — прервал я его. Он закусил для видимости и тут же выпил от избытка чувств. — И так меня их занятие проняло, что всю обратную дорогу в автобусе я говорил себе: «Ты никогда не станешь богатым, если будешь сторониться тех мест, где люди легко добывают деньги и легко с ними расстаются. И где же такое место? — спросил я себя и себе ответил: — На кладбище!.» Правда, это попахивало кощунством. Но я легко успокоил совесть, придумав затею похорон для разворовавшегося быдла. В мыслях это выглядело элементарно: бальзамировать трупы по методике древних египтян и в гроб класть гарантию сохранности на пять тысяч лет, а копию вручать наследникам. Гарантию, что вас не съедят черви и на ваш гроб через двадцать лет не поставят другой. Всю технологическую документацию мумифицирования нам оставили Геродот и Диодор. Я был уверен, советскому нуворишу польстит, что его хоронят как фараона и что в самый лютый мороз он не застучит костями в герметичном саркофаге с воздушной термосной прослойкой. — И какая же тут технология? — спросил я. Мне было интересно, что входит в круг обязанностей Горчицына, помимо массажа Поглощаева. — Не совсем к столу будет сказано, ну да мы выпивши: сначала железным крюком извлекают мозг через ноздри, потом делают разрез в паху и вынимают внутренности, прополаскивают полость живота пальмовым вином, наполняют благовониями, зашивают и на семьдесят дней кладут в щелочную соль. Проще пареной репы! Требуется всего лишь пятнадцать компонентов: пчелиный воск, чтобы закупорить все дырки в теле, но сойдет и пластилин, кассия, корица, кедровое масло, которое египтяне добывали почему-то из можжевельника, камедь, хна, лук, пальмовое вино, какие-то смолы (сам не знаю какие), опилки, вар, гудрон и патрон. — В этом перечне я половину даже по названиям первый раз слышу. Где вы все это берете? — У Геродота описан и более простой, дешевый способ. Берешь клистирную трубку и вливаешь кедровое масло — через анус. Опять кладешь тело в соль, через семьдесят дней выпускаешь масло — и от покойника остаются кожа да кости. А для совсем бедных египтяне заменяли кедровое масло редечным соком. Как видите, вариантов много, а клиент с тебя уже не спросит за то, что его забыли прополоскать пальмовым вином. Хотя оно и есть в «Долине царей», правда, в бутылке из-под пива и для наглядной агитации. Даем понюхать при жизни всяким фомам неверующим, — объяснил он. — Однако, — сказал я, не найдя никакого другого слова. — Вы, я чувствую, помирать не собираетесь, поэтому буду с вами откровенен. Неужели вы думаете, что мы и в самом деле придерживаемся рецептуры древних египтян? Это был бы нонсенс для всей нашей коммерческой промышленности — сделать то, что обещал. Нет, мы честные советские люди и готовим клиентов, как добрые кулинары заводской столовой, — из всего, что под рукой. Многое покупаем в тех же коммерческих палатках, которые при жизни принадлежали нашему клиенту. Он, скажем, купил корицу за рубль, нам продал за десять, а мы набили его до горла его же корицей, но уже за сто. Вот и весь бизнес. — А в Шекельграббера вы тоже влили редечный сок? — Нет, для него мы постарались. — Кстати, как вы познакомились с ним и с Поглощаевым? — Вернувшись из Суздаля, я на одной вечеринке высказал вслух идею о мумиях, и Шекельграббер за нее уцепился. Я навел справки. Все видели в Ване богатого дурака. Богатого по советским меркам. Он недавно приехал из Америки и машины ГАИ принимал за такси, тормозил и удивлялся, когда его били. Кстати, такси он принимал за персональные машины великих шахматистов. Это был настоящий спонсор, без обмана, и мы быстро ударили по рукам… А Поглощаева я знал поверхностно, он заведовал снабжением в нашем институте, но мог и бухгалтером. Упирался он долго, все озирался, как бы чего: все-таки гарантированная бедность лучше, чем богатая неизвестность, — но после первых клиентов уволился. Мы разделили функции: мне досталась реклама, Шекельграбберу — платить деньги, а Поглощаеву — оформление документов и поиски подходящего морга. Пока мы обустраивались, Горчицын, чтобы не терять время, тренировался на кошках. Ведь древние египтяне мумифицировали не только людей: кошек, крокодилов, ибисов, быков, ихневмонов, — а питались тростником. Но это их дело. — Кто привел Горчицына в фирму? — Этого паразита? Он — поглощаевский знакомый. — Кувыркалкину? — Я, — ответил Кашлин. — Встретил в метро и позвал за собой. А медсестры и до нас в морге работали. Мне показалось, что Кашлин дозрел до откровенной беседы. — Ладно, а теперь говорите, что вы хотели, — предложил я. — То есть? — не понял он. — Ну не напиться же вы сюда пожаловали! — Именно напиться. Когда я работал в институте, нам почему-то выдавали спирт на производственные нужды, вместо авторучек. Наверное, потому, что вечно пьяным неловко просить прибавки к зарплате. А теперь, после смерти Шекельграббера, мне и душу отвести не с кем… Кстати, какой левша разукрасил ваш правый глаз? — Правда, левша. А я сам не сообразил из-за зеркала!..
Я уже давно не отмечал дни недели в памяти, но теперь, как бы состоя при конторе, сунул нос в календарь и вычислил субботу. Пришлось кое-что менять в планах, учитывая выходной. Когда я печатал фотографии «подельщиков», позвонила Кувыркалкина. Я велел ей немедленно приехать, «С удовольствием!» — ответила она и через час уже стояла на пороге. — Муж подбросил, что ли? — Почему вчера не появился? — укорила она вопросом. — Отмокал, — ответил я и показал синяк под глазом. — Кто же тебя так приложил, сыщик? — Думаю, муженек твой, — укорил я ответом. — Шутишь! Его пятиклассник уроет. — Лучше сообрази: мог Опрелин нанять ребят или позвать друзей, чтобы рассчитаться за рога, не отходя от кассы? — Черт, из меня уже Квочкин лезет! — Нет, — сказала Кувыркалкина. — И нанять не мог, и друзей у него таких нет, и не стал бы — трус он. — Но собутыльники-то у него есть! — решил я. — Не замечала, нет ли среди них левши? — Я не смотрю, какой рукой они стакан держат, — сказала Кувыркалкина. — Кстати, принесла тебе список клиентов. Разглашаю коммерческую тайну. — Брось на стол, потом посмотрю, — ответил я… Часа через два Кувыркалкина промурлыкала в ухо: — Пойдем в ресторан. — У меня вечер занят, — пришлось соврать. — Лучше вспомни, что случилось необычного за неделю и после убийства Шекельграббера. — Я и вчера что было — плохо помню, — ответила она. — А я помогу: было Рождество, потом старый Новый год. Наверняка вы отмечали всей фирмой. — Да. Я собирала стол на Рождество в офисе, но сидеть рядом с Горчицыным не могла. Как представила, что он за стенкой с трупами вытворяет, так чуть не стошнило. Я рано ушла с Шекельграббером. — Куда? Поехали к Размахаевой и там сели гулять по-новой. — Кто еще был? — Югослав один, Терентьевич. — И вы поиграли в шведскую семью? — Что ты! — довольно искренне ответила Кувыркалкина. — Терентьевич такой принципиальный. К тому же он безнадежно влюблен в Размахаеву. У него Шекельграббер весь вечер комом в горле стоял. — По моим наблюдениям, Размахаева вполне могла угодить обоим, не поступившись совестью. — Я же говорю, Терентьевич — настоящий мужик. Ему — либо все, либо ничего. — Что ж этот Терентьевич-настоящий-мужик у нас делает в трудную для Югославии годину — оружие на военных объектах ворует или нефть контрабандно закупает? — Ну что-то он, конечно, делает. Деньги у него есть. Вот и мне два газовых пистолета подарил на Рождество. Кстати, я принесла тебе, как обещала. «Господи! — подумал я. — Хоть бы один безденежный иностранец попался! Просто так, для разнообразия. Чтоб совсем дураком себя в собственной стране не чувствовать». — Какая у этого Терентьевича машина? — Красный «форд», — ответила Кувыркалкина. — А старый Новый год вы где встречали? Она засмеялась: — Не поверишь: я — с мужем. — А Шекельграббер? — С Размахаевой. — И Терентьевич там был? — Не знаю, — ответила она. — Значит, не поведешь меня в ресторан? — Мы же не договаривались. Откуда я знал, что ты сегодня забежишь на холостяцкий огонек. — Ну и подлец же ты! — сказала она. Только пользуешься мной как женщиной и как информатором. — А как еще тобой пользоваться? Хочешь, постирай мои носки. — Сволочь! — сказала она, встала, оделась и ушла. Я не препятствовал. Все-таки хорошая девчонка, эта Кувыркалкина! И детдом не сильно испохабил. Но огреть ее было просто необходимо. Чтоб не прыгала в постель ко всем подряд. Пошлю ей завтра букет роз… Опять бессмысленные траты! Да еще на чужое половое воспитание. Я же оделся, во что Бог послам из гардероба, и пошел в Армянский переулок. Заклепкина не пришлось даже ждать, он прилежно гулял с пуделем. Сразу видно, человек на пенсии: дома — скука, на улице — тоже скука, но хоть ноги двигаются и за собакой следить надо. — Не помните, — спросил я, — стоял в то утро в переулке красный «форд»? — Что-то красное стояло, а что — не обратил внимания, — ответил он. — Перестаньте, вы знаете каждую машину в этом переулке и каждого владельца. — Еще темно было, — сказал он, — а фонари через один светят. Это при социализме они работали… Не поручусь, что действительно была красная машина. Но и отрицать не буду: вдруг и впрямь стояла. Хорошо, поставим вопрос по-другому. Какие машины проезжали мимо с того момента, как вы обнаружили труп и до приезда милиции? — Я как раз пошел звонить в милицию. — Кстати, как вас зовут? — Степан Николаевич, могли бы в протоколе посмотреть. — У меня к вам просьба, Степан Николаевич, как к человеку, у которого много свободного времени и доброе сердце. Я сегодня поссорился с девушкой, но уже жажду помириться — так бывает в любви. Не могли бы вы от моего имени преподнести ей букет роз. Само собой, я заплачу. И за букет, и за труд. — Это можно, — сказал он и подмигнул, — я тоже когда-то любил с девушками ссориться. — Зовут ее Оля, — сказал я, доставая деньги из бумажника. — Она работает секретаршей в похоронной фирме «Долина царей». Сейчас я напишу адрес… — Это где покойник из машины? — удивленно спросил Заклепкин. — Да, но к нему это не имеет отношения. Просто я немного влюбился по ходу служебного расследования. Наверное, читали в книжках, до чего мы, детективы, народ влюбчивый. — Не пойду, — сказал он. — И не просите. — Почему? Я хорошо заплачу — и как посыльному, и как человеку с добрым сердцем. И тут мимо нас проехал Опрелин на своем «УАЗе». — Кстати, эта машина вам не знакома, не попадалась на глаза в то утро? — спросил я на всякий случай. — Молодой человек, — сказал Заклепкин, — перестаньте меня пугать вопросами. Не таких видели, — повернулся и ушел. Я понял, что разговаривать со мной без санкции прокурора он больше не станет, позвонил Горчицыну из ближайшего автомата и велел ждать меня. Горчицын приоткрыл дверь, троекратно переспросив «кто», и выглядел более испуганным, нежели Заклепкин. Впрочем, пугливость его нашла объяснение, едва он зажег свет в прихожей: под правым глазом Горчицына темнел синяк — родной брат моему. — Когда вас приложили? — спросил я. — Вчера вечером. — Подробнее. — Трое поймали в подъезде. Я их запомнил, у одного кличка «Квелый». — Хорошая кличка для мордобойцы, — сказал я. — Давайте пройдем в комнату, и вы на листе бумаги напишете приметы и вообще весь ход событий с диалогами. Он послушно сел за стол и взял ручку, а я терпеливо подождал. — А хуже не будет? — спросил Горчицын, передавая листок. — Вы забыли указать мотивы избиения. — Ума не приложу. — Все-таки напрягитесь и приложите, — велел я и взялся подсказывать, — месть, деньги, ревность, дурная болезнь… Он замахал руками: — СПИДом только на уколах заражаются. Я думаю, может быть, Терентьевич. Только ему не говорите. — А почему не ваши коллеги по сауне? — Но вы-то что им сделали? — Согласен. Но почему Терентьевич? Что я ему сделал? В глаза не видел! А мне он угрожал: «Если ты, извращенец, коснешься моей женщины — сильно пожалеешь». — И какая женщина его? — Марина Размахаева. — Вот как? — удивился я. — И когда же она стала его? до смерти Шекельграббера или после? — Я им свечку не держал. — Жалко. А как вы касались Размахаевой? — Она приезжала на массаж. — Почему же Терентьевич просто не велел наложнице поменять сауну? — Я ее тоже просил, но она упрямая. Она всегда делает наперекор. — А за что, по-вашему, напали на меня? Я Размахаеву даже не гладил. Он ухмыльнулся: — Вам лучше знать. — Хорошо, — согласился я, — к ней еще ездит Поглощаев, но у него-то нет фингала под правым глазом. — Может, сегодня появится, — философски заметил Горчицын. — Кстати, что общего у Поглощаева с Размахаевой? — Спросите у них. — А вы не знаете? — Нет, и не хочу. Так проще жить. — Мне казалось, что вы близкий друг Поглощаева. Вместе в Сандуны ходите. — Если вы думаете, что это я украл в бане его документы, то заблуждаетесь. Мне только в тюрьму угодить не хватало. — По-моему, там бы вы с лихвой решили свои сексуальные проблемы. — Не надо, — попросил он слезно, не издевайтесь надо мной. Я пожалел о сказанном. Вспомните, кто делил с вами кабинку в Сандунах. В бане все одинаковые. «Может быть, Поглощаев сам спрятал документы? — подумал я. — А какие у него основания? Во-первых, те, о которых я не подозреваю. Во-вторых, попугать самого себя до смерти. В-третьих, потратиться на частного сыщика. В-четвертых, заподозрить Горчицына. Ну и темная лошадка, этот Поглощаев. Сразу видно советского буржуя. Капиталист исподтишка». — Мог ли Терентьевич из ревности убить Шекельграббера? — спросил я. — Ну что вы меня все время спрашиваете? — устало сказал Горчицын. — Сами сообразите. Убить, наверное, не мог: нас же не убили. Но его ребята могли перестараться. — Тем более мы с Размахаевой не жили. — Вот именно, только гладили. — Куда вы из сауны поехали с Размахаевой позавчера? — Ей надо было кое-что купить у моих знакомых. — Ну что? Говорите. Или мне клещи взять и заставить вас язык высунуть. — Они хотели построить дачу под Москвой, но потом пришел вызов из Израиля. Вот этот кирпичный полуфабрикат и торговали. — Уверен, сошлись на миллионе деревянных. — Да, где-то так. — А вам не кажется странным, что за похищенные документы с Шекельграббера потребовали ту же сумму? — А вам не кажется странным, что с Шекельграббера за документы потребовали такую несуразную сумму? Хлопоты с оформлением новых стоят гораздо дешевле. Если, конечно, ты чист перед законом и паспорт у тебя не поддельный. — Как вы относились к Шекельграбберу? — Ну какое это теперь имеет значение, — устало ответил он. — Ладно, пойду, — сказал я и поднялся. — А Квелого я вам через пару дней связанным представлю. Но услуга — за услугу. Вы в понедельник будете в «Долине царей»? — Да, — ответил он, — привезут клиента. Придется повозиться. — Вот деньги. Купите, пожалуйста, букет роз и подарите от моего имени Кувыркалкиной. — С удовольствием, но вряд ли она возьмет цветы из моих рук. Я для нее парасхит. — Кто-кто? — Так в Древнем Египте назывались те, кто чистил трупы перед бальзамированием. Уже стоя в проеме дверей, он вдруг сказал: — Был там один дед… — Где? — не сообразил я. — В Сандунах, — сказал Горчицын. — Я его случайно запомнил. Никогда не видел, чтобы в баню с собакой приходили. — То есть? — Пришел с собакой. Его не пустили. Тогда он привязал ее у входа в мужское отделение, и она скулила, пока банщик не заехал ей по морде мокрой тряпкой. Дед его чуть не убил. — Какой породы была собака? — Белый пудель… — Вы эти выходные лучше посидите дома от греха. Оставшись на лестничной клетке, я вскрыл распределительный щит и вырвал провода телефона, которые вели в квартиру Горчицына… «Лучшие страны гибнут от демократии. Тут даже спорить не о чем. Возьми любой крупный европейский город, там давно негры, арабы и турки численностью забили коренное население. И так повсеместно, разве что Япония еще держится, но только за счет неповторимой работоспособности граждан: любой пришелец там выглядит бездельником. А Москве капут по общему шаблону, — думал я, шагая к Заклепкину. — Москва упорно превращается из третьего Рима во второй Вавилон. Вот в Лос-Анджелесе вся территория поделена на кварталы и зоны влияния, которые чужак обойдет стороной. Лос-Анджелес или Нью-Йорк какой-нибудь загаженный устроены вроде зоопарка, где у каждого народа или группы людей, объединенных по интересам, — своя клетка, вылезать из которой не рекомендуется, несмотря на свободу. А в Москве как будто вавилонская башня номер два рухнула только вчера и народы еще объясняются знаками в поисках соплеменников. Прямо стыдно за банду каких-нибудь чучмеков, что их московский авангард не в состоянии выселить жителей пяти-десяти близко стоящих домов, занять их и спокойно терроризировать население в радиусе трех километров. Но скоро они сообразят и опомнятся. Держитесь тогда, москвичи! Не спасет вас ни лимитированная прописка, ни родная лимитная милиция. Выкурят чучмеки всех как миленьких, для начала дверь подожгут, потом стекла выбьют, потом дочку изнасилуют, потом — жену, а не поможет — и на вас польстятся. Разбежитесь вы тогда по тверям и рязаням, опять броситесь искать Минина с Пожарским и, проиграв десять битв подряд на кольцевой автодороге, победите в одиннадцатой, потому что вас, как всегда, будет больше, а чучмекам без вас станет скучно: грабить-то некого…» Заклепкина в переулке не было, но я знал адрес из протокола Квочкина. Когда я поднимался по лестнице, дверь квартиры открылась и выпустила девушку. — Извините, — остановил я ее, — вы дочь Степана Николаевича? — Нет, — ответила она, — присматриваю за домом и за ним. Я дал девушке хлопнуть парадной дверью, на всякий случай устроил газовый пистолет поудобней в кармане и позвонил в квартиру Заклепкина. Меня долго разглядывали в «глазок», потом долго возились с замками. Наконец, продолжая держать себя на цепочке, как заскучавший дворовый пес, дверь приоткрылась, и в щель вылез нос пенсионера. — Что еще? — спросил Заклепкин недружелюбно. — Говорить с вами желаю. Он не ответил и скрылся. — Придется, Степан Николаевич, — закричал я через дверь. — Иначе через час я приду с участковым. Заклепкин опять высунул нос: — Что вам надо? Я уже все сказал. Добавить нечего. — А про то, как ходили в Сандуны и зачем-то спрятали документы Поглощаева за скамью? — Ни в какие Сандуны я не ходил. — У меня есть свидетель, и ваши отпечатки на бумажнике Поглощаева, — сообщил я. — Ну как? Впустите меня? — Нет, — сказал он. — Подождите на улице. Ждать его пришлось минут двадцать. Я даже испугался: уж не повесился ли Заклепкин, поняв, что проиграл? Но наконец он вышел живой и здоровый с пуделем у левой ноги, как всегда. — Долго же вы одевались! — попенял я. — Наташа Ростова быстрее бы обернулась. — Одевался быстро, — ответил он, — вы пришли во время обеда, а я не ем холодные котлеты. «Вот это выдержка! — подумал я. — Человека, того и гляди, в кутузку уведут, а он обедать садится!» — Что вы от меня еще хотите? — спросил Заклепкин. — Правды, Степан Николаевич, — сказал я. — Остап Бендер хотел от Корейко любви, а я всего лишь правды. Лучше — немногословной и с чистосердечным признанием в письменном виде. — Но вы же и сами знаете, — ответил он. — Кое-что, но не во всех подробностях. Если бы я знал все, вы бы сейчас в «воронке» ехали в следственный изолятор, а ваш милый пуделек бежал бы следом и скулил от горя. Упоминание о собаке его покоробило. — Я вашего Шекельграббера не убивал, — заявил он. — Охота была руки марать. — Ну конечно! Вас подставили, как в американском боевике. А документы Поглощаева вы украли шутки ради, пытаясь развеять пенсионную скуку. Или вы клептоман? — Да, — сказал он. — Могу достать справку. — И где же, позвольте спросить, вы познакомились с объектом шутки и клептомании? Встретили в милиции на допросе? — Как вам будет угодно. — Вы сами-то верите в эту чушь? — Нет, — ответил он, — это вы верите. — Смотрите, — сказал я, — опять Опрелин мимо едет. Что это он каждый час дефилирует по переулку? Стоит вам из дома с собачкой выйти — и он тут как тут, Может, он за мной следит? А может, это он убил Шекельграббера и теперь на мою и вашу жизнь зарится? — Не знаю я никакого Опрелина! — Все, — сказал я, — мне надоело. Не хотите по-хорошему, будем врагами. Посидите, пожалуйста, дома или на лавочке, за вами скоро приедут. — Ладно, — смирился он. — Если я скажу вам правду, вы от меня отстанете? — Скорее всего, — предположил я. — Впрочем, зависит от правды. Мы сели на лавку, ножки которой пудель тотчас опрыскал. Я незаметно дал ему пинка, опасаясь, как бы он и под меня не сходил. — В ноябре прошлого года меня положили в клиническую больницу. Я подозревал рак почек, готовился к смерти. Денег не было. Вернее, я откладывал на похороны, но инфляция их уничтожила. И таких, как я, была почти вся палата. Мы сидели у окна и смотрели на больничный морг. Однажды умер мой сосед, но Но-везли его не в наш морг, а в другую больницу. От сестер выяснилось, что морг под окном куплен какой-то фирмой и туда кладут трупы только за деньги, но и хоронят соответственно, а тех, кого демократы разорили на старости лет, сразу утаскивают чуть ли не на свалку и бросают в братские могилы, как бродяг, даже без гробов. Вернее, гробы в ту же ночь выкапывают и продают по второму разу. У них это называется «похороны за государственный счет». За счет того, чего нет, чего они, сволочи, собственными руками разрушили и продали!.. Вы только поймите меня правильно, — попросил он, — я всю жизнь работал как проклятый, себя не жалел, у меня медали и нагрудный знак «Пятьдесят лет в КПСС», работал не для себя — для страны. И вот за отданную жизнь на свалку с бомжами! Заслужил я отдельные два на два или нет? — Всякий заслужил, — ответил я. — В общем, собрался я с духом и пошел в эту «Долину царей». Принял меня тот самый Шекельграббер — других не было. Я ему рассказал, что и вам, и услышал в ответ: «Тут не благотворительная организация. Самые дешевые похороны стоят пятьсот тысяч, и те уже надо индексировать». Я сказал, что таких денег у меня нет и просто быть не может: я не вор, я трудящийся. Он развел руками, дескать, разговор окончен. «Впрочем, — говорит, — переоформите квартиру на меня после вашей смерти, тогда я похороню вас, как отца родного». Ах ты недоносок, думаю. Я для того двадцать лет по углам да коммуналкам мыкался, чтоб ты, дерьмо иностранное!.. В общем, встал и хлопнул дверью. На улице подошел ко мне этот самый Опрелин. Оказывается, он с секретаршей весь разговор подслушал. «Я тому стервецу тоже насолить хочу, — говорит, — он у меня жену увел, купил ее на иностранные шмотки». — «А как?» — спрашиваю: уж больно злой я в тот момент был. «У меня, — говорит, — есть дубликат ключа от его машины. Там, в бардачке, документы и чековая книжка. Заберите и сожгите, пусть он тоже ходит голый». И я, можно сказать в состоянии аффекта, взял ключ и украл. Сейчас, конечно, жалею, но тогда был уверен, что прав. Через две недели меня выписали частично здоровым, и чуть ли не на следующий день, а может попозже, я вышел гулять с собакой, она остановилась у машины помочиться (у нее очень слабый мочевой пузырь, поэтому и гуляю так часто), я случайно поднял глаза и вижу этого самого Шекельграббера. Сначала испугался, подумал, рассказал ему все Опрелин, вот он и приехал поквитаться. А потом пригляделся, а он мертвый. Я закричал с испугу, прибежал прохожий… — Значит, откупных за документы вы с Шекельграббера не требовали? — спросил я. — Нет конечно. — И Опрелин не требовал? — Думаю, нет. Он перепугался еще больше, когда узнал о случившемся. Да и не такой он человек, не самостоятельный, поверьте моему слову. Он чужими руками привык работать или на вторых ролях. — Кто же, по-вашему, требовал миллион за документы? — Может быть, секретарша? — спросил он. — Она ведь слышала разговор, но не знала, что документы я бросил в почтовый ящик. — Разве она присутствовала, когда Опрелин предлагал вам украсть документы? — Нет, — согласился он. — Но Опрелин ей мог сказать, все-таки муж. Вы мне верите? — Как я могу вам верить?! Столько времени утекло. Вы сто раз могли прорепетировать с Опрелиным все ответы и согласовать детали. Недаром он шныряет тут с утра до вечера. — Я никого не убивал, — сказал старик. — А билет? — спросил я. — Какой билет? — Билет до Нью-Йорка на имя Шекельграббера, позднее изъятый в Шереметьево, — объяснил я. — Да, такое было, — сознался Заклепкин. — Он улетел с ветром за забор больницы. Я его не нашел. — Этот билет разве что ураган унес бы. Он размером с брошюру. — Вы мне не верите? — спросил он опять. — Зачем вы украли документы Поглощаева? — Знать не знаю никакого Поглощаева! И в Сандунах сроду не был. Что там делать? Вшей собирать? — А отпечатки ваших пальцев на его бумажнике? — спросил я. — Не может там быть моих отпечатков, — довольно честно ответил Заклепкин. Я промолчал. Он тоже стих, потом опять спросил: — Вы мне верите? — Вот вы утверждаете, что на похороны денег не было, а на какие же шиши вы держите домработницу? — Она не домработница, а просто очень хорошая и добрая девушка. Ей я и хочу оставить жилплощадь. — Ну а ваша дочь? Неужели бы она не похоронила вас? — Я с дочерью не знаюсь. — По идейным расхождениям? — спросил я. — Нет, по нравственным, — ответил он. — А почему вас, ветерана КПСС, положили в районную больницу, а не в Кремлевку? — В Кремлевку теперь шекельграбберов кладут, — сказал он. — Вы отстали от жизни. — Вам не жалко убитого? — Совершенно, — сказал он. — Сидел бы в своей вонючей Америке, пил бы кока-колу, жевал бы жвачку, как корова, был бы жив. Вы мне верите? — Сейчас верю, — ответил я и встал. — Мне надо подумать… Вы в ближайшие дни никуда не уедете? — Не собираюсь. Да и куда мне ехать! — Тогда до свидания. — Я зачем-то пожал ему руку и пошел домой, думая: а ведь прав пенсионер! Эх, Шекельграббер, Шекельграббер, и зачем ты пожаловал в далекую Русь? Болтался бы сейчас в баре на Пятой авеню и запивал пивом очередной бейсбольный матч. И кой черт дернул тебя жениться на русской стерве, да еще послушаться ее и уехать в разведку? Неужели ты думал, что порядочная русская девушка добровольно поедет на вашу пестро выкрашенную человеческую свалку? Неужели — сам из эмигрантов — ты не знал, что все эмигранты — проходимцы с комплексом неполноценности? Что, сплавляя вам блядей, мы защищаем себя от их переизбытка и оздоравливаем нацию. Хотя такое место пусто не бывает, к сожалению…
Утром я позвонил банщику и попросил вспомнить, приходил ли париться дед с белым пуделем. Леша не вспомнил, а он не из тех, кто быстро забывает. Выходило, что в какой-то мере Заклепкину стоит верить, всех грехов он не совершал. Круг упорно пытался замкнуться на Размахаевой и Терентьевиче. Да еще поклеп Горчицына на пенсионера был неясен. Но этот извращенец подождет: он сидит запуганный, без связи. На всякий случай я заехал к Леше и показал фотографию Заклепкина — ничего нового не выяснил. Хотел от него навестить Опрелина, чтобы расставить все точки и запятые в истории с кражей документов, но пришлось бы лицезреть Кувыркалкину до того, как Горчицын подарит ей розы от моего имени, и я решил отложить Опрелина на понедельник и вплотную заняться Размахаевой и Терентьевичем. Я набрал номер зиц-вдовы, предварительно подготовившись выслушать в свой адрес десятка два оскорблений, но получил другой ответ. — Куда вы запропастились? — спросила Размахаева. — Я уже начала беспокоиться. — Что-то на вас непохоже, но беспокоились не зря. — А что стряслось? Вам погрозили пальцем? В вас стреляли из рогатки? Вы переходили улицу на зеленый свет и на вас набросился шальной автомобиль из-за угла? — Мне поставили синяк под правый глаз. — Всего-то? — удивилась она. — Но вы хоть дали сдачи? — Некогда было, — ответил я. — Но дело не в этом, еще успею. Вашему массажисту поставили синяк-близнец. — Внешне все синяки похожи друг на друга, как негры, — ответила она. — Скажите, не попадались ли среди ваших знакомых другие мужчины с синяками под правым глазом? — Ну! Я всех не упомню, — развязно ответила она. — У меня есть и другие вопросы. Можно вас навестить с тортом? — Не думаю. Вы приятней по телефону, да и гости у меня. — Я видел, как к вам приезжал Поглощаев. Зачем? — Вы шпион! — И все-таки? — Хотел тортом накормить, как вы. Но я и ему отказала. — Что у вас общего с Горчицыным, кроме массажа? — Мы иногда ходим в читальный зал публичной библиотеки. — А вам не противно общество педераста? — Это вам должно быть противно. — Зря вы так со мной разговариваете, Марина Степановна. Добром для вас это не кончится. Она бросила трубку, а мне захотелось есть. Я пересчитал остатки денег в кармане и понял: по ступенькам ближайшего кафе мне придется взойти, как на эшафот, ибо на выходе я уже никак не буду связан с внешним миром финансово. Закусывая, я размышлял, что предпринять дальше. В голове все время складывались преступные парочки, причем из одних и тех же персонажей. Скажем, Терентьевич и Размахаева. Мотив у одного — ревность, у другой — деньги и опостылевший любовник. Если опостылевший. Или: Заклепкин и Опрелин. Оба хотели отомстить и поживиться. Если на самом деле хотели. Или: Кашлин и Размахаева. Друзья юности, патриоты. Если не понарошку. Хороша также парочка Поглощаев с Горчицыным, но какая-то она сбоку припека. Убей Бог — не вижу мотива, и все-таки что-то тут нечисто. Горчицына, скорее, надо рассматривать в связке с кем-то другим. Но с кем? Со мной? По родственности фингалов? Или с ним самим? Или с каким-то инкогнито «голубым» из «Долины царей»? А может быть, во всем виновата Кувыркалкина, и хвост тянется за ней, как шлейф за Размахаевой? Не слишком ли я приблизился к этой девушке? Пригрел змеюку, а она и рада морочить мне голову… Одна лишь мысль угнетала меня: а вдруг все эти люди ни при чем и существует какая-то другая, «правильная» причина смерти Шекельграббера? Мало ли с кем он общался, кроме моих подозреваемых. Вот, например, вечеринка, о которой упоминал Кашлин. Кто туда привел Шекельграббера? Условный дед Пехто?.. Мимо прошла стайка юнцов в умышленно драных джинсах. Зачем теперь такая мода? Чтобы чесать задницу, не снимая штанов? Никакого другого объяснения я придумать не сумел, как ни пыжился. Вот так и с делом Шекельграббера. Хватаюсь за ту версию, которая укладывается в голове и соответствует моему циничному и испорченному взгляду на мир. Чем я лучше Горчицына? Он — извращенец тела, я — извращенец духа. Встретив человека, первым делом ищу в нем какую-нибудь гадость-мерзость-скотство, щупаю, с какой стороны он сподличает, чтобы себя уверенней чувствовать, возвыситься в собственных глазах… Но это уже философия. Какой вырос — таким и помирать. А вопрос вопросов: что делать дальше? Деньги кончились, Размахаева со мной торт есть не желает при гостях. Но надо, надо подежурить у ее подъезда на всякий случай. А завтра к Квочкину, выложу ему все как на духу. Пусть подскажет, что дальше придумать… В часы «пик» на городском транспорте можно ездить без билета. Зажатые друг другом, висящие на подножке и злые, точно собаки, пассажиры просто выкинули бы контролера, как мусор и бесполезную, занимающую место вещь, и еще долго дивились бы его наглости и безделью. Но по воскресеньям в троллейбусах более или менее свободно и злого упрека никто контролеру не кинет. А в моем возрасте ездить «зайцем» уже несолидно, вернее, совестно должно быть. Поэтому я пошел к дому Размахаевой пешком. Нет ничего удивительного в том, что у подъезда стоял красный «форд». Правда, мало ли в Москве этих подержанных машин, которых теперь через таможню проходит больше, чем через все конвейеры страны. Но я чутьем угадал «форд» Терентьевича. Оставалось ждать и попутно наблюдать жизнь вокруг. Я почему-то был уверен, что сейчас застукаю Квелого или кого-нибудь из этой шушеры. В прошлый раз, когда я шел за Размахаевой, она знала об этом. Значит, кто-то следил за мной и потом настучал зиц-вдове. Но от кого ее охраняют? От всех мужиков подряд, что ли? Проще ходить по улицам, спрашивать, есть ли деньги, — и в случае утвердительного ответа сразу бить морду за умозрительную возможность полового контакта с Размахаевой. Правота моя довольно быстро подтвердилась. Наблюдая жизнь вокруг, я заметил, что за мной исподтишка наблюдает гробокопатель Навыдов. Это было неожиданно. Ну ему-то на кой черт было ввязываться? Прекрасная, хорошо оплачиваемая работа на свежем воздухе, дармовая выпивка, нетребовательные клиенты, затихшие или в слезах, и вдруг — филерство по совместительству. Я решил ускорить развязку и пошел к Навыдову. Он отвернулся и сделал вид, будто играет с малышом в песочнице, но бдительная бабушка, видимо начитавшись газетных статей о насильниках, прогнала его. — Не ожидал вас здесь встретить, — сказал я. — Что, в соседнем подъезде кто-то умер? Нужно снять мерку? — Иди своей дорогой, — пробурчал он. — Я всегда хожу своей дорогой, но почему-то на ней меня подкарауливают странные люди и бьют, недолго думая. Он отвернулся. — Так нечестно, Навыдов. Вы следили за мной, я вас «проколол» и теперь имею право задать несколько нескромных вопросов. — Я за тобой не следил, я тут живу. — Странно, мне казалось, что вы живете в Бирюлеве. Так, по крайней мере, написано в вашем паспорте. — Что тебе надо? — Помните меня? Мы учились в одном институте. Не помните? Но это не важно, — сказал я. — Кто из ваших друзей в бригаде такой мастер бить с левой? А главное, за что? Меня, потом Горчицына. Кто следующий? — Слушай, ты, — рявкнул он, — я сейчас милицию позову. — А я скажу, что ты крадешь детей и насилуешь, и вот эта бабушка подтвердит. И милиционеры мне поверят как частному сыщику, который давно тебя «вычислил» и наконец схватил с поличным. Он стал поспешно уходить. — Караул! — закричал я. Навыдов встал. — Отстань от меня, — сказал он. — Говорят тебе русским языком: ты мне не нужен. Я шел к одному человеку. — Неужели вам не хватает денег, Навыдов? — Я снова взял официальный тон. — Неужели Терентьевич платит так много за охрану своей персоны? — Чтоб ты понимал! — Так объясните. Я не из дураков. — Мы общаемся бескорыстно. — «Мы» — это кто? Коллеги с кладбища? — Нет, я один оттуда. Остальные из других мест. — А зачем его охранять? — Так просто. — Логично. И все-таки? — Да никто его не охраняет! — Вы меня интригуете, как девушку. Тут явно какая-то тайна. — Ладно, попробую объяснить, — снизошел он. — Ты кто по убеждениям? — Знаете, Навыдов, я в политике как свинья во фруктах. Мое нелегкое дело — ловить преступников на каждом шагу. — Ну, про войну в Сербии ты-то слышал? — Краем уха. Как и про Нагорный Карабах. До сих пор не разберу, кто там воюет. — А еще журналист! — Откуда вы знаете? — Да ты один тут дурак набитый! — рявкнул он. — Бродишь впотьмах, вынюхиваешь, сам не знаешь чего, хотя у каждого на роже все написано. — Почему? Я вынюхиваю вполне конкретного человека, которым можете оказаться и вы, потому что имеете необходимые задатки. — Не могу, это не я. — А кто? Он хмыкнул. — Ладно, — решил я блефануть. — Я вас задерживаю. Пойдемте, ордер на арест я оформлю на месте. Вздумаете бежать, буду стрелять по ногам, а так как стреляю я из рук вон плохо, то могу попасть и в голову. — Слушай, — предложил Навыдов, — сколько тебе надо, чтобы ты отвалил и забыл про меня? — Двадцать пять тысяч, — прикинул я. — У меня только десять, — ответил он. — Давайте, — согласился я, — и рассказывайте все, что знаете и думаете. Мы присели возле песочницы, напротив бабушки. — Рассказывать особо нечего. Я и еще несколько ребят записались добровольцами в Сербию. Терентьевич скоро уезжает и заберет нас. — Неужели наемнику платят больше, чем землекопу на кладбище? — Тут дело совести. Тебе не понять. — А при чем тут Шекельграббер? — спросил я. — Шекельграббер тут совершенно ни при чем. — И вы дали мне десять тысяч, чтобы поведать о своей поездке в бывшую СФРЮ? — удивился я. — Ладно, а Размахаева с какого бока? — Это личное дело Терентьевича. — Что ж он личные дела решает вашими совестливыми славянскими кулаками? Навыдов не нашел ответа. — Хорош гусь, нечего сказать, — решил я за него. — А если в Сербии Терентьевич огород свой копать заставит? Я заметил, что Навыдов еле сдерживается, чтобы не наброситься на меня с кулаками, и встал, дружелюбно похлопав по плечу. — Когда отъезд? — спросил я. — Билетов еще нет, — буркнул он. — Повезло вам с этой войной, Навыдов, — сказал я. — Лет пять назад вы бы уже лес в тайге валили. По совести и без права переписки. А в нынешнем бардаке армия исчезнет — никто внимания не обратит. Не то что работник кладбища. Может, и мне рвануть в какую-нибудь Эфиопию, помочь родственникам Пушкина? Нет ли у вас на примете знакомого эфиопа-вербовщика? Я мог бы организовать пару установок «Град», на худой конец, танковый корпус. Списали бы по конверсии как гуманитарную помощь металлоломом — и вперед на Аддис-Абебу! Только запевай: «И боец молодой вдруг поник головой…» Навыдов уже побагровел и сжал кулаки. Я решил больше не испытывать его больное терпение. В конце концов, вряд ли оно адское… По дороге домой проанализировал наш разговор и понял, что Терентьевича со счета сбрасывать пока рано. От таких революционеров чего хочешь можно ожидать. Чем джентльмен отличается от горе-патриота с оскорбленным чувством национального сознания? Джентльмен умеет и может за себя постоять, патриот же стоит за себя горой даже тогда, когда в этом нет никакой необходимости. Сам факт, что его нечаянно толкнули локтем в очереди, он рассматривает как вызов своему маленькому угнетенному народу. И если джентльмен вызовет обидчика на дуэль, то патриот сразу даст по голове гаечным ключом. Допустим, Шекельграббер сказал в шутку: «Эх ты, серб недоделанный!» — Терентьевич убил бы его не задумываясь, мстя за сожженные хорватами деревни. Но убил бы сразу, а не спустя неделю и не мороча голову кражей документов, которые, как я уже выяснил, украл не он, а Заклепкин. Что-то не вяжется в словах этого пенсионера. Все в один голос уверяли меня, что Шекельграббер — душа человек, лучше не придумаешь, а тут старику в четырех квадратных метрах отказал. С чего бы вдруг?.. Нет, не угадаешь. Бывает же так, что просто человек не понравился. Вот и отказал. Может, у него идиосинкразия на значок «Пятьдесят лет в КПСС»… Дома в почтовом ящике я нашел письмо. По-моему, это первое за последние два-три-четыре года. Вскрыл, оказалось — повестка в милицию. Сначала подумал, что это Квочкин вызывает меня таким оригинальным способом, но увидел сумму штрафа прописью. Действительно, пару месяцев назад меня забирали «за появление на улице в нетрезвом состоянии, оскорбляющем человеческое достоинство». Ну уж дудки! Платить отделению, в котором начальник — мой подельщик, я не буду. Но все равно — спасибо. Хоть милиция обо мне вспомнила. Теперь знаю, что нужно делать, если хочешь получать письма почаще…
С утра я просмотрел список клиентов «Долины царей», который оставила Кувыркалкина. Фамилии ничего не сообщали. По ним, в лучшем случае, можно было бы составить социологический отчет о национальной клановости нуворишей. Правда, Заклепкина я в списке не обнаружил. Но с чего ему там быть? Карманом он не вышел, обворовать государство по возрасту не удалось, просил он, прямо скажем, милостыню, и договора на посмертное обслуживание с ним никто не заключал. Впрочем, сколько правды сказал мне пенсионер и сколько вранья — это еще предстояло выяснить. Поэтому я посмотрел в досье, где обитают Опрелин с Кувыркалкиной, и собрался ехать к ним. Но позвонила Размахаева. Я и не предполагал, что онавстает в такую рань. Впрочем, телефон мог стоять у кровати, а разговаривать, не глядя в глаза, зиц-вдова и без телефона умела. — Вы мне нужны, — сказала она. — Как воздух? — Я вас хочу нанять. Меня донимают, мне надо, чтобы вы избавили меня от одного человека. Дело нетрудное, думаю, это он убил Шекельграббера из ревности, или с его подачи, а вы заодно убьете двух зайцев и подработаете. — Какого Шекельграббера? — поиздевался я. — Который звал вас Мунькой? — Ну ладно, хватит! — разозлилась она. — Хватит, хватит, тем более половым воздержанием Шекельграббера не воскресишь, — согласился я. — Подозреваю, что речь идет о Терентьевиче. — Правильно подозреваете. Этот идиот меня измучил, проходу не дает, а вчера потребовал, чтобы я ехала с ним в Югославию. — Наверное, санитаркой? — предположил я. — Сейчас многие девушки так делают, но до госпиталя почему-то не доходят, застревают в баре с обнаженной грудью. — Вы пошлый дурак! Вы — Терентьевич наоборот! — сказала она. — Вы нанимаетесь или нет? — Как же я могу отказать девушке со стажем! А чем будете платить? Любовью? — Нет. Я уже запятнала девичью честь нескромными поцелуями. Зачем вам такая? Вам нужна любовь чистая и светлая, как квартира после обмена или ремонта. Нечто похожее у вас уже есть, поэтому берите деньгами, — предложила она. — Какой же нахал покрыл ваши щеки пятнами стыда? — спросил я. — Муж, — ответила она. — Разве у вас был муж? — Был. — И куда он делся? — Да куда-то делся. — Посмотрите под кроватью или в шкафу, — посоветовал я. — Уже смотрела. — Значит, вы еще замужем? — Фамилией. — Так что ж вам бояться этого патриота? Скажите, что муж вернулся. — Вы не знаете Терентьевича. Он не уступит дорогу, даже если муж окажется лидером боснийских хорватов и сербских патриотов. Посмотрите на синяк под глазом — и убедитесь. — А почему бы вам не махнуть на Запад? Прекрасная возможность валять дуру с большим комфортом. — Западный мир, безусловно, хорош, но я хочу им только пользоваться. Жить, как они, я не хочу и не буду. — Хорошо, я подумаю насчет найма. Встретимся вечером в Домжуре. Постарайтесь уйти от слежки. Второго синяка мой глаз не переживет. И не забудьте улики. — Какие улики? Вы же сказали, что Шекельграббера убил Терентьевич! — Нет у меня никаких улик. Если б были, давно б сама заставила его уехать. — И бросила трубку. И что я за мужик такой? Ну на кой черт мне сдалась эта Размахаева? Зачем постоянно требуется общество красивых женщин и близость с ними? Для самоутверждения, что ли?.. «Уазик» Опрелина стоял у подъезда и ждал хозяина с вечера, я тоже решил подождать, но с утра. — Кого вы тут караулите? — спросил Опрелин, когда вышел из дома. Не ревнуйте напрасно, не Олю Кувыркалкину. — А я вам зачем сдался? — Хочу, чтобы вы подтвердили свое соучастие или опровергли. — Заклепкин же все рассказал! — Где вы взяли ключ от машины Шекельграббера? — Он сам попросил сделать дубликат, потому что забывал ключи где ни попадя. А я сделал два. — С какой целью? — Ну мало ли, думаю. Вдруг оба потеряет. — Где второй дубликат? — В унитазе. — Вы знаете, что вам с Заклепкиным светит от года до трех? — Я действовал в состоянии аффекта, из ревности. — Но вы лишитесь и жены и работы, даже если вас оправдают. — Найду другую. — Жену или работу? — Там посмотрим. — Странно вы разговариваете. Как будто вам на себя наплевать. — Вот именно, достали вы меня все, — пробурчал он. — Подвезете до отделения милиции? — спросил я и залез в кабину. Опрелин, по-моему, обрадовался. Небось думал, бедолага, что только он со двора, как я сразу в койку к его жене. — Где документы Шекельграббера? — спросил я. — Спросите у Заклепкина, — ответил он. — А вы не знаете? — Мне скрывать нечего. — Зачем вы так часто ездите по Армянскому переулку? Он не ответил. Или не нашелся. Я тоже замолчал. Только когда Опрелин затормозил у милиции, я посмотрел на него вопросительно и сказал: — Ну что, пойдем? — Куда? — испугался он. — Как куда? В КПЗ. — Я же на работе. — Работа — не волк… — сказал я. — Ладно, еще раз пораскинь мозгами, как себя вести, я тебя повесткой вызову. — И хлопнул дверцей… Квочкина я встретил в дежурной части. — Примешь пятьдесят капель? — спросил он, пока мы поднимались в кабинет. — Рано еще, — попытался я сопротивляться. Он неожиданно согласился: — Тебе рано, а мне уже поздно. Видимо, Квочкин насмотрелся американских боевиков, где выпивают раз десять по ходу фильма, и решил вести себя соответственно, чтобы стать лихим парнем. В кабинете я протянул ему пятитысячную бумажку. — Что это? — не понял он. — Навыдов дал взятку, чтобы я от него отвязался. — Кто такой? — спросил Квочкин. Я объяснил. — А-а, это хорошо. Ерунда, а приятно, потому что с неба, — сказал он и сунул купюру в кобуру. Совершенно непонятно, что он будет доставать при аресте бандитов. Тем более денег у них все равно больше. — Тут еще такое дело, — сказал я, — Размахаева, экс-любовница Шекельграббера, хочет меня нанять. Якобы ее утомил некий югославский подданный по фамилии Терентьевич. Проходу не дает простой советской шлюхе, обещает жениться при случае. — Это уже интересно, — решил Квочкин. — Они в тебя поверили. — То есть? — То есть поверили, что ты всерьез можешь выйти на убийцу, и морочат тебе голову, — объяснил Квочкин. — Вот что: денег ты у нее не бери, скажи, мол, есть данные о невиновности Терентьевича, а женихов пусть сама разгоняет. Будет настаивать — отключим газ. Нет, перекроем кислород. — И захохотал. — Может, все-таки намекнешь, кто тут действующие лица? — спросил я. — Намекаю: сиди до первого апреля дома, выключив телефон, а второго позвони мне пораньше и поезжай к Поглощаеву за деньгами. — Осталось три дня, сказал я. — Вот и ладушки. — Приказ понял. — Я поднялся. — Кстати, — на прощание сказал Квочкин, — приехала жена Шекельграббера, я дал ей ключи от его квартиры. Это я сообщаю для информации, а не для того, чтоб ты мучил бедную женщину допросами… Я вышел из отделения милиции в расстроенных чувствах. Кому приятно ощущать себя болваном? Только на углу вспомнил, что забыл пожаловаться на несправедливый штраф. Но черт с ним. Все равно платить не буду. В повестке написано, что в случае неуплаты взыщут по месту работы. Бог в помощь! Взыскивайте! До вечера я решил посидеть дома в тишине и спокойствии и зашел в магазин, чтобы купить каких-нибудь продуктов из наличного ассортимента. В голове почему-то гулял стишок Михалкова «Ищут пожарные, ищет милиция»… Непонятно, с чего вдруг вспомнил? Там вроде искали героя, а не убийцу. Там герой был приметный: плечистый и крепкий, в футболке и кепке и еще со значком ГТО. Полгорода его искало, но так много героев тогда расплодилось, что один, конкретный, как сквозь землю провалился. Теперь убийц и потенциальных убийц больше, чем героев тогда. Но самое смешное, что этих убийц никто и не ищет. Хватают мелочь на бытовой почве, а чуть что серьезное — ищут, где самим спрятаться. Се ля постсоветская ви!.. Исходя из этого, можно заключить, что с мафией Шекельграббер не был связан, иначе бы Квочкин закрыл его дело для собственной безопасности. Это упрощает поиски… А если Шекельграббер все-таки был связан с мафией и поэтому Квочкин прикрылся мною?.. Едва разогрел какое-то подобие котлет, кашей расползшихся по сковороде, едва открыл банку сока, как в дверь позвонили. Я почему-то опять открыл без всяких предосторожностей. На пороге стоял мужчина. — Я — Терентьевич, — объявил он. — Хоть Петрович, — ответил я. — Нет, я все-таки Терентьевич. — Вы мне не интересны. — Но я хочу объясниться. — Вы уже объяснились пару дней назад. — Это не совсем то, что я хотел сказать. — Конечно, вы сделали без слов. Ладно, заходите, — смирился я. — Котлеты есть будете? — Нет, спасибо. — Вы знаете, что в русском доме нельзя отказываться от Демьяновой ухи? — Хорошо, — согласился он. — Покушаю. Немного. Мы сели за стол. — Выпьете? — спросил я, хотя знал, что в доме нет ни капли. — Не пью. Я испытывал какое-то злорадное удовольствие, когда кормил Терентьевича котлетами из плесневелого хлеба и протухших жил. Он-то привык к другой кухне. Теперь пусть знает, во что обходится аборигенам растаскивание России — банановой республики мирового сообщества в недалеком будущем. — Я люблю Марину, — сказал он, расправившись с котлетой. Вероятно, только эта мысль и удержала его от рвоты. «Мне вас жаль», — хотел сказать я, но передумал. Вместо этого я сказал: — Любовь — святое и тонкое чувство, а вы отстаиваете ее кулаками. Причем чужими. — Мне очень неприятно, — извинился он. — Я поступил необдуманно. Просто отстранял от нее мужчин, которые могли напомнить о Шекельграббере. Первый месяц после его смерти она была сама не своя, я боялся за ее здоровье. Только все успокоилось, улеглось, полезли вы с педиком. Мне бы сначала переговорить, а потом действовать, но я человек импульсивный. В голову лезут черт знает какие подозрения. Каждую ночь снится, что она мне изменяет. — А она приносила вам обет верности? — Я могу только об этом мечтать. — Почему вы не натравили своих орлов на Поглощаева? Он замолчал и надолго. — Признайтесь, что это вы убили Шекельграббера, потеряв над собой контроль в припадке ревности, и я дам вам три дня, чтобы уехать из России, — предложил я. — Я уже давно никого не убивал, — ответил он. — Зачем же вы пришли? — Кажется, вы ничего не поняли, — сказал он. — Я пришел извиниться. — И все?! — Все, — ответил он и хлопнул входной дверью. Дурак! Мог бы по телефону извиниться. Интересно, почему его так смутил вопрос о Поглощаеве? Зачем меня нанял этот счетовод, торгующий содой и соком редьки? От кого он хотел избавиться моими руками? Пока у меня один ответ — от всех сразу… Ближе к вечеру я собрался с духом, позвонил Поглощаеву и спросил в лоб: — Несколько дней назад вы ездили к Размахаевой. Зачем? — Она просила, чтобы я вас уволил под каким-нибудь благовидным предлогом. — Ну а вы? — Сказал, поздно, теперь это будет выглядеть подозрительно. Да и договор подписан. — А какая причина? — Не знаю. Что-то тут нечисто, по-моему. — Да все вы знаете! Не пойму только, зачем вам надо, чтобы я до всего докапывался сам. Он в ответ тоже замолчал, как Опрелин и Терентьевич. По-моему, они сговорились играть со мной в молчанку. — Дайте мне телефон в ту квартиру, где жил Шекельграббер. Надо побеседовать с его вдовой. — Разве она уже приехала? — Разве вы не знаете? — …Она поселилась не там, а у своей, можно сказать, бывшей матери… Я позвонил вдове и спросил, не пересылали ли в посольство документы Шекельграббера по почте. Она ответила, что давно пришли и даже сейчас у нее в руках. Я повесил трубку. Выходит, в словах Заклепкина есть какая-то правда. Выходит, он с Опрелиным действительно два мелких пакостника и никто больше. Это не радует, особенно когда знаешь, что Квочкин уже раскрутил дело, а ты только копаешься то ли в детской песочнице, то ли в чужом грязном белье, и все без толку. Неужели интеллигентная Размахаева дала Шекельграбберу по кумполу? Чем же он ей так досадил? Тем, что звал Мунькой? Но это не вяжется с показаниями Терентьевича. Месяц проболела, сказал он. Хотя какой нормальный человек после убийства будет чувствовать себя в родной тарелке? Значит, все упирается в Размахаеву. Ну что ж, пойду побеседую с ней. Глядишь, и уговорю сдаться на милость нарсуда… Через час я сидел в баре Домжура и взглядом ловил каждого входившего, надеясь поймать и Размахаеву. В голове уже сложилась дюжина вопросов, которыми я надеялся загнать зиц-вдову в угол, и наверняка сложилась бы еще дюжина, если б не сосед по столику — мелкая корреспондентская проститутка, умудрявшаяся писать галиматью даже в автобусе на коленке. Но он пришел раньше меня, и я не мог его выгнать, а свободных столиков не было. — Что пишешь? — спросил я от скуки. — Моссовет только что обязал все фирмы и организации платить за использование в названии слова «Москва». Представляешь, какая несправедливость: как будто они основали Москву и название ей придумали. Там коренными москвичами и не пахнет, одна лимита, начиная с мэра. — Напиши, что в Америке есть пять городов, называющихся Москва. Пусть они тоже платят Моссовету, нечего отлынивать от постановлений и скупердяйничать. — Отличная концовка! И в заголовок: «Америка платит по нашим счетам!» — обрадовался он. — С меня бутылка пива. — Я сегодня не пью, не в форме. — Ты что, милиционер, что ли? — попытался он сострить. — Вроде того. Тут наконец появилась Размахаева. Под руку она вела Кашлина, который успел уже где-то порядком нализаться. Кашлин выглядел, как стереотип спивающегося интеллигента. Он умудрялся задевать всех сидящих и тут же извиняться каламбурами. — Зачем вы его привели? — спросил я Размахаеву. — Он вроде моего адвоката. — Хорош адвокат, — решил я. — Только для чего он вообще нужен? — Сначала пить будем или сразу допрос почнем? — влез Кашлин, плюхаясь на свободный стул. — Пить будем второго апреля, — сказал я. — Но по разным причинам. — А этот ушастый что пишет? Протокол? — спросил Кашлин, показывая на корреспондента за столиком. — Он пишет про Моссовет, — объяснил я. — Уже не про него, — влез словоохотливый щелкопер. — Вчера конгресс Соединенных Штатов разрешил гомосексуалистам служить в армии. Пишу для «Гей, славяне!» обалденную штуковину. — Ну-ка вслух, я послушаю, — приказал Кашлин. Корреспондент стал читать, довольный вниманием к своему «творчеству». На третьей фразе Кашлин его оборвал: — Все это белиберда, чепуха на постном масле. Из учебников известно, что педерасты распространяются как плесень. Поэтому стоит одному завестись, и глядишь, уже вся дивизия под голубым знаменем, — решил он. — Берите чистый лист и записывайте нетленку, репортаж из будущего в популярную желтую газетку «Московский педерастец». Год двухтысячный. Вовсю разворачивается операция «Буря в пустыне. Номер два». Пустыня называется Невада. Конь в ней еще не валялся, но это не важно. Во время песчаной бури иракский летчик на МИГ-91 теряет ориентиры и ошибочно садится на аэродром ВВС США. Два солдата из охраны берут его в плен. По дороге в штаб, приглядевшись к летчику, оба влюбляются в него и требуют соития за немедленную свободу передвижения в воздухе. Летчик гордо отказывает обоим. Взбешенные ревностью и невниманием, солдаты передают пленного в руки сержанта, известного своей половой жестокостью с противником, несмотря на Женевскую конвенцию, которую подмахнул за него президент не глядя. Летчик отвергает и домогательства сержанта, но тот склонен к насилию и неутомим в своих склонностях. Пока идет борьба, в комнату входит майор и влюбляется в летчика с мимолетного взгляда, именно о таком «друге» он и мечтал в юности, коллекционируя фотографии артистов. Сержант вынужден уступить жертву, и майор уводит пленного на допрос, но действует уже не таской, а лаской. Летчик прогоняет слюнявого майора одной левой и бежит в центр управления, где, обняв радиста за талию, свободной рукой отбивает «морзянку» Саддаму Хусейну: после песчаной бури иракские войска должны немедленно атаковать противника. Наступать необходимо сплошным фронтом, задом наперед и со спущенными штанами. Тогда враг будет разбит!.. Но сигнал летчика перехвачен верховным главнокомандующим, который получил свой пост за то, что оказался в армии США единственным бисексуалом. Главный генерал отдает храброго летчика на растерзание женщинам, начавшим служить в армии еще раньше педиков. Но лишь с появлением последних они из милых дам в портянках превратились в сущих мегер по трем причинам: во-первых, к ним перестали приставать; во-вторых, они лишились денежных компенсаций, которые платили за приставания на службе; в-третьих, к ним давным-давно никто не приставал, а им очень хочется даже без материального вознаграждения. С горя они влюбляются в летчика, а он не против, заводит гарем прямо в Пентагоне и ждет наступления соратников. Наконец песчаная буря затихает, внезапная атака иракцев, проведенная по донесению летчика, деморализует извращенное половое сознание американских бойцов. Жалкие остатки армии спешно эвакуируются в Голландию, в страну «голубых» тюльпанов, где разрешены браки между педерастами… — Это класс! — сказал щелкопер. — Это только первый класс, — ответил Кашлин. — Ведь рассказ надо продать и в журнал «Гей, американцы!», чтобы получить в твердой валюте. Поэтому сделаем такой конец. Уцелевшие от призыва трапперы достают дедовские винчестеры, ковбои трут лассо мылом, а последний из могикан по кличке Зеленый Змий со своей супругой Огненной Водой выходит из резервации на тропу войны. В партизанских схватках они отстаивают идеалы американского образа жизни, но по ходу борьбы с ужасом убеждаются, что он им самим уже не нужен. В финале — полное разочарование, ужас, горе, отчаяние, все поют, танцуют и пьют кровь супруги последнего из могикан. — С меня бутылка пива, — бросив записывать, сказал мой сосед. Кашлин хмыкнул презрительно, достал из внутреннего кармана початую бутылку коньяка и выпил со стакан из горлышка. Потом он попытался угостить меня остатками, а потом и корреспондента — подонками. — Зачем вы так пьете? — удивился тот. — Я не куплю вам бутылку пива. Лучше подарю книгу Поля Брэгга о здоровом образе жизни. — Это который не пил, не курил, не ел и хранил в баночках мочу разных дней выдержки? — спросил Кашлин. — Зато когда он умер в девяносто лет и в морге вскрыли его труп, то все внутренние органы оказались абсолютно здоровы. — Он мог бы есть, пить, курить и писать в унитаз, — сказал Кашлин, — и когда в морге вскрыли бы его труп, и нашли все органы абсолютно больными, старик вряд ли бы расстроился. — Но он умер не своей смертью! — А чьей? — удивился Кашлин. — Ладно, — сказал я корреспонденту. — Иди домой, нам серьезно поговорить надо. Он наконец-то ушел, и я сразу отдал его стул, чтобы к нам никто не подсел из толпившихся у стойки. — Сегодня во всех газетах читаю свой телефон, — сказала Размахаева. — Как вы думаете, какой подлец устроил эту провокацию? — Печать запаздывает, — посетовал я. — Кстати, документы нашлись. — Но почему вы дали мой телефон? — Потому что он с определителем номера, а вы заинтересованы в том, чтобы убийца Шекельграббера был наказан. — Откуда такая уверенность? Кашлин уронил голову на стол и заснул, пуская слюни изо рта. — Хорош адвокат! — повторился я. — Но займемся делом. Итак, Терентьевич — злодей, убил вашего любовника. — Я пошутила. — А почему так плоско? — Так получилось. — Мне надоело с вами возиться, — решил я быть грубым. — Или выкладывайте все начистоту, или я пошел домой. — Мне необходимо, чтобы Терентьевича выслали из страны, как можно дальше от меня, — сказала Размахаева. — За это я готова платить. Что вам еще не ясно? — Причина. — Вам ее знать необязательно. — Обязательно. — Это никак не связано с Шекельграббером. — Но может быть связано с Поглощаевым, Горчицыным или со мной? Видимо заслышав знакомые фамилии, Кашлин неожиданно приподнял голову и пролепетал: — Вода из Элефантины, сода из Бубастиса, молоко из города Кимы и сок лавзонии из страны Куш — вот что должен был достать Поглощаев для полноценного бальзамирования Шекельграббера. Размахаева погладила его по голове и сказала: — Спи давай. Он послушно заснул. — Сознайтесь, вы любите Терентьевича. — Нет, — ответила она, — я люблю другого. А Терентьевича я уважаю как очень порядочного человека и желаю ему добра. — Так в чем причина? — Видите ли, — помялась она немного, — все мужчины, с которыми я близко общалась, кончали очень плохо. А я ничего не могла с этим поделать. Мне жаль Терентьевича, и я пытаюсь ему помочь. — Роковая женщина? В ответ она пожала плечами. — Что же случалось с вашими мужчинами? Какая собака Баскервилей кусала их до бешенства? — Муж с ума сошел не по своей воле, первый любовник до сих пор в тюрьме, два других просто сгинули как-то вдруг, без объяснений. Правда, потом я одного случайно встретила, но он от меня шарахнулся в сторону. Ну а Шекельграббера вот взяли и убили. Что теперь с Терентьевичем будет — ума не приложу… Так вы мне поможете? — Нет. — Почему? — Не вижу смысла. — А-а, вы собираетесь использовать Терентьевича как приманку и покончить со мной, как с роковой женщиной, раз и навсегда. — Очень может быть. — Я вас недооценила. — А я вас переоценил и не хочу развенчивать. Лучше б я промолчал. От такого взгляда, каким ошпарила меня Размахаева, обычно прячутся под стол. Но я следил за ее пальцами, ловя момент, когда они начнут царапать мою физиономию, и взгляд благополучно прошел боком. Неожиданно Кашлин поднял голову и пробормотал: — Первым к Картеру и Карнарвону пришел Безенчук, чтобы купить патент на саван Тутанхамона. Но мне непонятно, то есть мне понятно, когда просто двоится в глазах, но когда ты сам двоишься в зеркале! — это не зеркало, это недоразумение. — Ему надо в кровать, — сказал я. — Я отвезу, — ответила она. — Вам помочь? — Не первый раз. Тут только я сообразил, кого Размахаева любит на самом деле, если вообще способна на какие-то чувства. Сообразил и пошел домой от греха подальше… Утром я забрел к Квочкину. Накануне тот опять смотрел американский боевик, потому что носился по дежурке как угорелый и кричал: — Сейчас я кому-нибудь задницу надеру! Меня он тоже встретил «классическим» вопросом: — У тебя все хорошо? — Лучше-хуже некуда, — ответил я. — Оказывается, у Размахаевой был муж. По моим данным, он сошел с ума. Нельзя ли выяснить, где он находится? — Как фамилия? — Должна быть Размахаев. — Позвони через пару часов… Тогда, коротая время, я завернул к патологоанатому-массажисту. Не очень-то он мне обрадовался и дверь открыл со скрипом. Я думал, что наткнусь на любовника, которого легко опознаю среди подозреваемых, но Горчицын был в квартире один. — Подарили Кувыркалкиной букет от моего имени? — Подарил. — А она что? — Взяла, — ответил он вяло. Мы помолчали, думая каждый о своем. — Чай пить будете? — спросил Горчицын, чтобы заполнить паузу. Я не смог побороть отвращения и отказался. В следующий раз буду ходить к «голубым» со своей чашкой и заваркой. — Зачем вы соврали мне про деда с пуделем в бане? — Я не врал. — Врали как сивый мерин. — Нет. — Так можно препираться до следующего утра, а утром продолжить, — сказал я. — Послушайте, Горчицын, в ваших интересах рассказать мне все, что знаете и о чем строите догадки, ибо всякое отмалчивание и увиливание тормозит следствие и наводит на ненужные подозрения. Вас можно привлечь к ответственности на основании соответствующей статьи Уголовного кодекса и временно поместить в Лефортовский изолятор, чему вы вряд ли обрадуетесь, если, конечно, не мазохист. Итак, вы знаете убийцу? — Не знаю. — Но догадываетесь? Он неопределенно пожал плечами. — Откуда вам известен Заклепкин? — Какой Заклепкин? — Какого в бане встретили и какого там не было ни телом ни духом. — Я, наверное, ошибся, — сказал Горчицын. — Наверное, дед с собакой приходил в сауну. — В женское отделение? — Да. — Поразительный дед! Испорченности вам обоим не занимать. И как же его шайками не закидали? — Его просто не пустили. — А зачем он приходил? Я еще могу объяснить появление чеховской дамы с собачкой в женской сауне, но деда с пуделем!.. Может быть, ему кто-то срочно был нужен из клиенток. — Какие у вас отношения с Опрелиным? — Никаких. — Вы знаете, кто он? — Я знаю, кем он был раньше, — ответил Горчицын, — года три назад Опрелин возил ко мне Марину на массаж. — В «УАЗике»?! — Нет, это было еще до «Долины царей». Тогда он ездил на черной «Волге» с партийными номерами. — Вот это уже ценная информация, — сказал я, похлопал Горчицына по плечу дружелюбно и удалился… На улице пришлось полчаса клянчить у прохожих монетку. С этой чертовой инфляцией ерунду сделать невозможно, а на что-то солидное нет денег. Наконец одна девушка одарила-угостила меня медным российским рублем. Дозвонился сразу, видимо повезло: никого в тот момент не убивали, не насиловали и не грабили. — Нашел мужа Размахаевой? — спросил я Квочкина. — Найти-то нашел, но вряд ли ты до него доберешься, — ответил милиционер. — Его еще при социализме упекли в спецполиклинику. Туда сажали неугодных режиму, строптивцев всяких, правдолюбцев и помешавшихся на этом поприще. — А куда еще сажать помешавших себе? — Сейчас-то многих домой выгнали, но твой интерес на самом деле чокнулся. — Может, перекормили лекарствами? — Запросто, — ответил Квочкин. — Только тебя в эту клинику даже теперь не пустят… — А гласность? Но Квочкин меня не слышал: — …Да и что тебе этот псих путного скажет? Все равно суд его в качестве свидетеля не примет. Так что ищи других. — Намек понял. — Тут такое дело, — замялся Квочкин несвойственным ему тоном. — Сегодня конец квартала, мне машину по дешевке сделали, триста долларов не хватает. Сходи к Поглощаеву, попроси на текущие расходы или аванс. — Не даст. — А ты скажи, что послезавтра приведешь ему убийцу за руку. — Ладно, попробую, — смирился я. — Ты где?.. — спросил Квочкин. — Там и стой. Я за тобой заеду, чтоб побыстрей. Через пятнадцать минут я входил в «Долину царей», за окном ждали желто-синие «Жигули» с мигалкой на крыше. Вид мой на их фоне был очень внушительный. — Срочно к Поглощаеву, — бросил я. Кувыркалкина посмотрела на меня двусмысленно: то ли ждала, что я прощения попрошу, то ли хотела поблагодарить за цветы. Во всяком случае, рта она не открыла, и я прошел в кабинет без звука. Поглощаев привычно трепался по телефону, Кашлин привычно вынул палец из носа и пожал мою руку. — Деньги нужны, — сказал я Поглощаеву, когда он наконец наговорился. Если 6 у нас платили за телефон поминутно, он наговорился бы до бедности. — Что так? — удивился он. — Вот так, — пришлось ответить. — Я не бездонная бочка, а вы вроде бы не рэкетир, — сказал Поглощаев. — Да ладно вам жадничать. Нужно-то всего триста долларов. В пересчете устроит и рублями, — сказал я. — Убийца Шекельграббера уже найден, послезавтра я назову его имя. — А почему не завтра? — Потому что завтра первое апреля. Вы мне не поверите. — Скажите сейчас, — влез Кашлин. Я на секунду замялся: — Нужно собрать кое-какие справки, чтобы не выглядеть голословным. В условиях постсоветской бюрократии эта проблема упирается во взятки. — Я не виноват, что вам не хватило накладных расходов, — выдавил Поглощаев. — Вы виноваты в том, что тормозите следствие, — сказал я строго. — Да и беру я из своего гонорара. — Не пойму, кто кого нанял. — Поглощаев поднялся и вышел. А я-то, наивный, думал, что деньги он держит в кабинетном сейфе, оказалось — нет. Где же? В морге, что ли? — Зря вы сболтнули, что знаете имя убийцы, — сказал мне Кашлин. — Вы тоже знаете? — удивился я. — Так же, как и все, — догадываюсь, — ответил он. Спрашивать: «Ну и кто?» — после собственного признания выглядело бы идиотизмом, и я промолчал. — Лучше бы вам сегодня и завтра не ночевать дома, — посоветовал Кашлин. — Одно из двух: либо он ударится в бега, либо убьет вас. Или покалечит — как получится. — А кто скажет, что я его вычислил? — Первый встречный-поперечный. — Вы знаете свекра и свекровь Размахаевой? — Нет. — А ее родителей? Они живы? — спросил я по инерции. Кашлин даже подпрыгнул на стуле: — Вы обманули Поглощаева, вы не знаете убийцу Шекельграббера! Я так и думал. Лучше вам сегодня переночевать в милиции. — Я посплю на посту. Тут вошел Поглощаев и отсчитал деньги, причем рублями и по заниженному курсу. Скаред! — Займись наконец делом, — бросил он зло Кашлину. — Я занят, — спокойно ответил тот, — обдумываю организацию нового акционерного общества «Долина цариц». Потом откроем дочернее предприятие — «Долину приближенных и любимых животных»… Я вышел в приемную и сел на край стола Кувыркалкиной: — Что-то я по тебе соскучился. — Вали отсюда, — ответила она. — Только с тобой, — сказал я. — Пойдем скорей, Поглощаев тебя отпустил. Мне на поруки. — Ты серьезно?.. На улице я передал деньги Квочкину. — Ну зачем при свидетелях?! — прошипел он больше по привычке, чем из боязни. — Это не свидетель, это подозреваемая номер один, у нее есть пистолет, — сказал я. — Слушай, подбрось нас до моего дома, надо уйти от «хвоста». — Извини, старик, времени нет ни секунды. Приходи завтра, обмоем покупку. — И он укатил… Через час мы уже пили в постели шампанское, за которое заплатила Ольга. — Ты подлец! — говорила она после каждого глотка. — Согласен. — И дурак набитый! — Возражений нет. — И скотина! — В точку. — Я за тебя замуж не пойду! — Этого и не требуется, — искренне ответил я. — А как же? — удивилась она. — Найдем выход… Когда мы уже приготовились подремать от переутомления, в дверь сначала настойчиво зазвонили, потом требовательно забарабанили кулаками. Я подошел к двери и спросил: — Кто там такой шустрый? — Открой, ублюдок! — По голосу я опознал Опрелина. — Не могу, я голый. — Ублюдок! Ублюдок! — эхом разносилось по подъезду. Я вернулся в комнату и сказал Ольге: — Кажется, твой муж в гневе, а черного хода у меня нет. — Что будем делать? — спросила она. Но Опрелин все решил за нас. Видимо разбежавшись, он плечом вышиб дверь и возник в комнате. В руке Опрелин держал пистолет. Я попытался выбить опасную игрушку ударом ноги, но промазал и только лягнул дурака. Опрелин с перепугу выстрелил. Боли я не почувствовал, поэтому закрыл глаза, перестал дышать и, двигаясь на ощупь, вытащил Кувыркалкину на балкон. Минут через пять она очухалась в слезах, а Опрелин, как я видел сквозь стекло, лежал посреди комнаты без чувств. Бедный малый, по-моему, не прочитал в инструкции, что из газового пистолета нельзя стрелять в плохо проветриваемом помещении. Теперь, по крайней мере месяц, в квартире будет вонять газом, а я, по необходимости, оставлю для воров открытыми окна и уеду на море. С тысячей долларов я не пропаду на любом курорте. На самом деле мне было не до смеха, хотя что может быть комичней: голые любовники сидят на балконе в марте месяце, а ревнивый муж отдыхает от подвигов посреди комнаты. Из дома напротив нас уже разглядывали любопытные, один даже щелкал фотоаппаратом, а нам, кроме носков, и прикрыться нечем: я, чтобы не стирать их каждый день, вывешивал через сутки проветриться. Ладно, потом я этому щенку с фотоаппаратом уши оторву. — Какой же идиот твой муж! — сказал я Кувыркалкиной. — Пусть теперь тут живет, а я к нему перееду. Ее трясло от холода, газа и рыданий. — Он меня любит, а я дурная. — Он не тебя любит, а свою собственность в твоем лице любит. — Ничего ты не понимаешь, ты циник. Ты хуже Кашлина. — Тогда забирай своего обормота и проваливай, а мне надо дверь чинить. Я дал проветриться комнате, чтобы в нее хотя бы можно было зайти и не рухнуть без чувств, оделся сам, выбросил одежду Кувыркалкиной на балкон и вернул в чувство Опрелина водой и пощечинами. Потом вбил три гвоздя в дверь, отволок Опрелина к его «уазику», закинул вместе с супругой в фургон и отвез к ним домой. Решив, что на сегодня с меня приключений достаточно, я пошел ночевать к банщику Леше… Спецполиклиника для закоренелых помех режиму и его представителям оказалась всего лишь отделением в тривиальной психушке, правда под усиленной охраной. Меня не пропустили. Никакие журналистские удостоверения и ухищрения не помогли, и часы свиданий не предписывались, даже в передачах из продовольствия несчастным было отказано. Наверное, тут обитают организаторы терактов на генсека, президента и правительство, — решил я, потому что из охранников не выудил ни слова. На всякий случай походил под окнами, но никто не выглядывал. Видимо, и это запрещалось под страхом ледяной ванны. Случайно я поймал главврача или кого-то близкого по иерархии. — Мне бы поговорить с одним вашим подопечным по фамилии Размахаев. — Такого не знаю. — Он лежит у вас со времен Брежнева! — Вы ошибаетесь. — Могу я посмотреть список пациентов? — Нет. — Главврач уже миновал охранников. — Я все равно получу разрешение! — с отчаяния крикнул я вдогонку. — Вы получите неприятности, — обещал мне главврач спиной. Ну и сволочь! На таких вот и держится любая система. Просто кулаки чешутся! Встретить бы этого «ученика» Гиппократа в тихом переулке, глядишь, у Поглощаева одним клиентом стало бы больше. На всякий случай я заглянул в справочный стол больницы, но тоже без толку. Сгинул некто Размахаев, растворился на одной шестой части суши, и никому до этого нет дела, даже жене, в нашем скотском обществе. Так из стада уводят на убой, а стадо мирно щиплет травку. Я встал посреди улицы, раздумывая, что делать дальше. С утра меня тешила надежда на встречу с Размахаевым, из которого я наверняка вытянул бы кое-что существенное, но оказалось — грош мне цена как журналисту и сыщику, не справился с простеньким заданием и запасного плана не выдумал. Но никакого плана, собственно, и не требуется: раз не вышло с мужем, нужно добить жену по паспорту. Должна она знать, как превратилась в роковую женщину и почему муж сошел с ума или его сошли. Поэтому я поехал к Размахаевой и у дверей почти нос к носу столкнулся с Навыдовым. — Ты же взял деньги и обещал не следить за мной! — сказал он. — Во-первых, я подошел с противоположной стороны. А во-вторых, вы не «тыкайте», Навыдов. Я еще не член вашей бригады: не интер, не могилокопатель. Он хмыкнул: — Тебя все равно не пустит вахтер. Так и вышло. Навыдов прошел, а меня задержал внизу парень с задницей, отъеденной на ширину плеч. Но я поговорил с Размахаевой по диктофону, и парню пришлось отойти в сторону. В квартире, кроме зиц-вдовы и Навыдова, я обнаружил и Терентьевича в домашних тапочках. — Тебя только пистолет остановит, — сказал мне Навыдов что-то вроде комплимента и стал делать Терентьевичу знаки, приглашая поговорить наедине. — Нам нечего скрывать, — сказал Терентьевич. — Говорите при всех. Навыдов передал конверт. — Это загранпаспорта с визами, — объяснил он скорее мне, чем своему шефу. — И там же советский паспорт Марины Степановны со штампом, что ее брак считается недействительным. — Но ведь она еще позавчера была замужем! — удивился я. — А вчера я ее развел. — Дорого, наверное, заплатили за спешность. — Не из твоего кошелька. — Где же взяли мужа? — Его согласия, как недееспособного, не потребовалось. — С вами не соскучишься, господа, — сказал я. — Только начнешь привыкать, что гражданка Размахаева замужем, а она уж опять по закону девица. — Кстати, Марина Степановна, я забыл вас спросить, — влез Навыдов, — не хотите ли вернуть девичью фамилию? — Замолчите, идиот! — закричала экс-Размахаева. — Господи, как вы мне все надоели! Дурак на подлеце, подлец на донкихоте, донкихот за компанию с человеком, от которого я прячусь с пятнадцати лет! Не поеду я ни в какую Югославию и женой вашей никогда не буду! Слышите, Терентьевич! Поставьте тапочки моего мужа на место и уходите! — Успокойтесь, — сказал Терентьевич. — Нельзя себя так вести. Размахаева сорвала с его ног тапочки и демонстративно сунула в карманы халата. Будь я на месте Эркюля Пуаро, немедленно заключил бы, что все дело именно в тапочках, что муж Размахаевой перед сумасшествием напитал их ядом, сотворив таким нехитрым образом тайну роковой женщины. Но я не любил Агату Кристи за обилие шаблонных романов и поэтому спросил: — Тапочки дороги вам как память? Размахаева не слышала меня. Она повторила Терентьевичу: — Если вы порядочный человек — немедленно оставьте мой дом. И забудьте меня. Может быть, вы и очень хороший, добрый, внимательный, но я вас не люблю. Вам со мной будет плохо, и мне будет плохо. Прощайте. А за развод спасибо, сама бы я вовек не собралась. Навыдов с Терентьевичем ретировались, видимо до лучшего расположения духа хозяйки, а Размахаева легла немного порыдать в подушку. — Все это очень забавно и интересно, если только не первоапрельский розыгрыш. — А вам что еще надо? Я хотел сказать: «Тапочки примерить, может быть, я искомый золушок», но только пожал плечами. — Что надо? — не унималась Размахаева. — За деньгами пришли? Забирайте под расписку. — Она вытащила из-под кровати дипломат. Я открыл его и от удивления присвистнул: — Сколько тут? — Как сколько? Миллион. — Тот самый, что Шекельграббер должен был отдать за документы? Теперь уже она посмотрела на меня, явно ничего не понимая. — Вы же сказали вчера Поглощаеву, что знаете убийцу Шекельграббера! Я совсем растерялся. Из ее слов выходило, что, раз я знаю убийцу, я должен знать, что деньги именно у Размахаевой. Видимо, так она и объяснила себе мой приход. — Это был блеф. Я смотрел на реакцию Поглощаева, — пришлось хоть что-то ответить. И тут же получил две оплеухи и истерику в виде безболезненного приложения. Хотел было ответить, но вспомнил, что из всего женского рода бил только подушку, и опустил руку. — Вы хуже подлеца, вы — ничтожество! — сказала она, очнувшись. Вид мой и впрямь был как у оплеванного. Это я рассмотрел в зеркале. — Значит, Шекельграббер поехал выручать документы, оставив деньги у вас? Значит, он знал, что платить не придется? — Что мне с ними делать? — Размахаева одновременно подтвердила мой вопрос и задала свой. — Не знаю. Верните вдове или потратьте: накупите свечек и замаливайте грехи во всех церквах мира. — Чьи грехи? — Не знаю. — А что вы знаете? — Сегодня я найду убийцу Шекельграббера. — Далеко ходить не надо. Я оторопел: — Так это?.. Она засмеялась: — Вы полный кретин. Вам не сыщиком над работать, у вас другое призвание. — Какое же? — Много есть профессий для ваших способностей и интеллекта. Дворник, например. Я обиделся. — Ладно, еще увидимся, — сказал и вышел… На улице мне стало еще грустней от безысходности. Когда прохожая парочка бросила: «Мужчина, у вас вся спина белая, только под курткой не видно», я сухо ответил, что во времена тотального дефицита денег у простых людей праздник дураков ежедневно. «Куда идти? — думал я, кружа вокруг дома Размахаевой. — Опрелин разговаривать не станет, Кашлин либо отшутится, либо посмеется надо мной; Поглощаев сам ни черта не знает, да еще я ляпнул, что нашел убийцу; остается мелкий пакостник Заклепкин и перетрусивший Горчицын. Ясно как дважды два, что все дело в Размахаевой. Но кто лишил жизни Шекельграббера из-за нее? А может быть, и не из-за нее вовсе, но что она как-то тут вольно-невольно участвует — это точно». Я чувствовал себя учеником костоправа, не выдержавшим экзамен. В старину их профессионально признавали так: клали битый кувшин в горшок, а ученик должен был его собрать на ощупь. Из дома вышла Размахаева, явно нервничая. Я затаился. Через минуту к дому подъехал «уазик». Опрелин вышел из машины и открыл Размахаевой дверь натренированными движениями «шестерки». Они сразу уехали, а я чертыхнулся, потому что не имел денег на такси, чтобы последовать за ними. Тогда я поехал в сауну, собираясь снять ремень, расстелить Горчицына на его массажном топчане и сечь в присутствии клиенток до тех пор, пока не расскажет все подчистую. Хотя и он мог толком ничего не знать: может, подсмотрел, дурак, ненароком, как Опрелин с Заклепкиным воруют документы Шекельграббера, и пытался осторожно вывести меня на этот факт. — А он уже второй день нос не кажет на работе, — сообщил мне начальник Горчицына. — И что из этого следует? — Может, заболел, но в таких случаях звонят, чтобы предупредить клиентов. Уволю я его к чертовой матери… Но Горчицын не заболел, это я чувствовал определенно. Он перетрусил и ударился в бега. Скорее всего, именно он и звонил Шекельграбберу, требовал миллион за документы. Но с какой целью? Просто нервы потрепать? И почему Шекельграббера убили в Армянском переулке, в пенатах Заклепкина?.. Выхода у меня не было. Ехать к Заклепкину казалось верхом идиотизма. Я даже не мог придумать, что спросить у этой пенсионной вши с пуделем. И я сдался. Плюнул под ноги и поехал к Квочкину за разгадкой…
В дежурной части на проходе меня остановил милиционер. Просто ужас! Никуда войти нельзя без скандала. — Сегодня майор Квочкин не принимает. — Меня примет. Позвоните ему. — А вы по делу или по личному? — По личному делу. Он пригласил машину обмывать. Милиционер освободил дорогу. В кабинете Квочкина сидели еще четыре чина, а на столе стояло в два раза больше бутылок. Под столом, но без пробок, — столько же. Говорили громко, и еще в коридоре я понял, что и тут не чураются патриотических тем. — Ну в какой еще стране таким дуракам, как мы с тобой, дали бы диплом о высшем образовании? Просто так, под расписку о невыезде? — Угу, — пробурчали в ответ. Я вошел и сел на крайний стул. Квочкин наконец меня заметил и сказал: — Заходи. — Спасибо, — сказал я. — Выпей за мою «пятерку», редиска ты этакая, — сказал он, протягивая стакан водки. — Один, что ли? Не чокаясь? Как на поминках? Квочкин согласно кивнул и налил всем. Потом дружно похрустели парниковыми огурцами. — Ты бы хоть нас познакомил, — сказал лейтенант Квочкину. Это мой друг, на контору пишет. — В каком смысле? — В каком скажешь, в таком и напишет, — ответил Квочкин, наливая по кругу. Я обиделся и решил скорей перейти к делу, чтобы уйти. — Так кто убийца? Скажешь мне наконец. — Да какая разница! — ответил Квочкин. — Пей для укрепления организма. — Ты же его завтра арестовываешь! — Ну? — А мне нужно сегодня знать, иначе плакали наши… сам знаешь что. — Тогда я сегодня арестую,ордер у меня выписан, тут где-то, в столе. — В таком виде только арестовывать! — Я в любом виде арестую. — Перестань куражиться, — сказал я. — Не знаю, что это такое, — ответил Квочкин и снял трубку внутреннего телефона: — Четырех человек и две машины на выезд. Он встал пошатываясь, вынул пистолет, пощелкал затвором и сказал: — Попейте тут, ребята, я скоро присоединюсь. — Я с тобой, — сказал я… Мы расселись по машинам и приехали по хорошо мне известному адресу. Вместе с милиционерами поднялись по старой мраморной лестнице и возле двери спрятались за каменные выступы. Квочкин опять достал пистолет и позвонил. Я в это время гадал, что он ответит на вопрос: «Кто там?» — «Откройте, милиция» или «Вам телеграмма». Но замок щелкнул без предварительного вопроса. Квочкин шустро просунул ногу в образовавшуюся щель и, дыша перегаром, сказал почти ласково: — Ку-ку, Гриня! Приехали. — Это не он, это домработница, — поправил я. — Вижу! — ответил Квочкин и вошел в квартиру, оттеснив служанку. В коридоре стоял помертвевший от страха Опрелин. — Папаша, огоньку не найдется?.. — начал Квочкин. — Это тоже не он, — подсказал я. — Да вижу, вижу! А где… он? Я пожал плечами. — Степан Николаевич застрелился утром, — сказал Опрелин. Квочкин ему не поверил и пошел в комнаты, приказав кому-то задержать Опрелина и домработницу до выяснения. Я тоже пошёл. За столом сидел человек, знакомый Квочкину оперуполномоченный милиции, и писал протокол. — Ничего интересного, — сообщил оперуполномоченный. — Типичная попытка самоубийства. Предсмертная записка, пистолет все на месте. — Он показал на полиэтиленовые пакеты. — Почему мне сразу не доложил? — Вы заняты были, товарищ майор. Квочкин вспомнил, что он был занят откупориванием бутылок, и сказал: — Ну да. Я взял записку: «В моей смерти прошу винить перестройку, лично предателей Горбачева, Ельцина…» — и еще десятка три фамилий. Пистолет оказался именной: «…Начальнику политотдела такой-то армии за беспощадное укрепление боевого и политического духа бойцов» полная белиберда, но смысл вроде понятен. — А кто он был, этот Заклепкин? — спросил я Квочкина, заметно протрезвевшего и даже жевавшего нечто, отбивающее запах. — Как кто! Бывший секретарь ЦК КПСС. А до девяносто первого года пенсионер союзного значения. Я посмотрел на обстановку в квартире и понял, что он не шутит. Ну и лентяй же я! Почему в бытность партийным журналистом не учил список членов ЦК наизусть? Решил бы задачу в первый же день! — Вы сказали, попытка самоубийства? — Да, он еще дышит, — ответил оперуполномоченный. — Отправили в реанимацию. Хотя на текущий момент не знаю, дышит ли. Я уже ничего не понимал и спросил Квочкина: — А при чем тут Шекельграббер? Патологическая ненависть к иноземной идеологии? Квочкин покачал головой из стороны в сторону, дескать, и да, и не только. Я вышел в коридор и спросил Опрелина: — Зачем ты сегодня заезжал за Размахаевой? — Сюда привез. — А сейчас она где? — В больнице. — Что она-то там делает? — Как что! Она же единственная дочь Степана Николаевича! Вот те раз! Ну и балбес я оказался. Две недели собирал никому не нужную информацию, а надо-то было лишь выяснить девичью фамилию Размахаевой, сделать пустячный запрос в архив. Первый блин вышел комом и колом встал в горле. На второй мне вряд ли дадут теста, если учесть потребление алкоголя на душу Квочкина. Хотя он редкий тип пьяницы: чем больше пьет, тем больше преступников ловит, чтобы еще больше выпить от радости… Одно утешение для меня в этой истории — Размахаева! Переживет ли она такую трагедию в сердцах поклонников: из роковой женщины обернуться заурядной роковой дочерью? — Почему он именно сегодня застрелился? — спросил я Опрелина. — Не надо было говорить Поглощаеву, что вы нашли убийцу! — рявкнул Опрелин. — Он мог бы убежать. Опрелин хмыкнул: — Из собственной страны? — Значит, ты был его шофером в лучшие времена? — спросил я. Сказать «шофером Заклепкина» как-то язык не поворачивался. — Я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя не жалел и нас с ней, — он кивнул на домработницу, — не обижал. — А мне не показался. Когда я поймал его на краже документов, он чуть не на коленях ползал. Опрелин плюнул мне в лицо: — Документы украдены мной! — Но он врал, видно было. Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за «своего», только из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не все выяснил. — Он случайно убил Шекельграббера или нарочно? — Случайно кирпич убивает. — И не жалко ему было иностранного подданного? — Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде убивают, потому что суются повсюду, как крысы! Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал: — Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может и хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом к сумасшедшему дому. — Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не убивалась. Только рожей смазливый, а так — бездельник и тупица. — Ну уж не глупее тебя. — Я из себя элиту не корчил, хотя мог и мне бы простилось. — Значит, верно служил. Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал: — Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут. — Он чертыхнулся почти матом. — Надо же, гад, из-под самого носа ушел! — Давай этого прихватим, — предложил я, кивая на Опрелина. — Он все знал, помогал воровать документы, статья в законе найдется. Но Квочкин лишь махнул рукой. Мы выбрались в переулок и пошли к машинам. — Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его дочь — любовница Шекельграббера? — спросил я. — Это я потом узнал, — ответил Квочкин. — У меня изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал из машины Шекельграббера. — А если б он отперся. Сказал, что просто залез посмотреть. — Это только в кино любой дурак милиционеру голову морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс. — Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина? — Я тебе говорил: план, процент раскрываемости, будь он неладен! От него ни при каком режиме не отделаешься. Ну и деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить. — Одного не пойму: зачем Заклепкин украл документы? Не мог сразу по башке стукнуть? — Наверное, хотел сделать Шекельграббера международным бомжом. Психология бюрократа: есть бумажка — есть человек, нет бумажки — гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в России, как мужик без паспорта в самолете жил? — А зачем деньги вымогал? — Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем. — Наверное, Опрелин с подсказки Заклепкина. Доводили мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем? — Какая разница! — Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке? — Наверное, любовница предостерегла от папы, он и поехал объясняться. — Спозаранку? — Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой. «Наверняка Размахаева „раскололась“, поэтому и миллион Шекельграббер у нее оставил», — подумал я… Домой попал поздно. В почтовом ящике нашел анонимную записку, но сообразил, что от сбежавшего Горчицына. Он продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался, что спрятал кошелек Поглощаева, мелкий пакостник!.. Записку я смял и поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок на скорую руку, попросив у соседа инструмент. Потом позвонил Поглощаеву: — Зачем вы разболтали всем кому ни попадя, что мне известен убийца? — Да никому особенно… А что такое? — Да ничего особенного: он застрелился. Поглощаев по привычке надолго умолк. Когда мне надоело ждать, я вспомнил о самом главном: — Послезавтра приду за гонораром. При упоминании денег Поглощаев воспрял: — За что ж теперь платить? — За то, что человека отправили на тот свет по недомыслию. Или умышленно? Вы ведь даже не спросили, кто застрелился… Я прошел на кухню, зажег свет и обалдел. Ну когда наконец одомашнят животное, охотящееся на тараканов! Никаких денег на него не пожалею…
Через два дня я пошел в «Долину царей» за гонораром. В конторе сидел один Кашлин. Он отдал деньги, высчитав триста долларов, и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости. Я спросил, где остальные сотрудники. Оказалось, сегодня хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки. — А у меня персональные поминки, как бы филиалом, — объяснил Кашлин и вынул из-под стола бутылку. Прятал он ее, видимо, по старой совдеповской привычке. — Не думал, что Поглощаев так легко расстанется с деньгами. — Да, — ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. — В стране вырос новый тип жлоба-жадины — Поглощаев. Он жалеет все для других, чтобы уничтожать самому. — Зачем же он нанимал частного сыщика? — Я настоял, — сказал Кашлин. — Терентьевич доставал какую-то левую нефть для Югославии, а «Долина царей» была официальной «крышей» за посреднический процент. Милиция могла до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и подняла документацию. Вот и пригласили вас. — Все равно платить, — сказал я. — Одно дело оплатить вас, другое — всю правоохранительную кормушку. — Для этого Размахаева и просила меня подозревать Терентьевича? — Почти, но велел ей я. — А кто спрятал документы Поглощаева? — Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность. Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность. — Зря старались. Думаете, это я поймал Заклепкина? Это милиция, а я — подставка, создававшая видимость поиска. Заклепкина вычислили в первый же день. — Ну и правильно, — сказал Кашлин. — Идет перераспределение средств любыми немыслимыми способами. Сами видите, вся деятельность в стране — суета и только. И как ни крути, грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному согласию, только одни — по мере возможности, а другие — посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги сохранить и увеличить награбленное, вложить в какое-нибудь дело, которым заправляют такие же воры, но организованные в банду. Мы выпили за помин души Шекельграббера. — А старик еще жив? — поинтересовался я. — Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе с партией в девяносто первом. — А что будет с Размахаевой? — Замуж Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей любовницей до климактерического возраста за ошибки юности. — Кажется, я понял: Заклепкин спал и видел дочь за Терентьевичем, Шекельграббер путался у всех под ногами и знал много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и ушел с Размахаевой в обнимку… Но ничего у вас не выйдет: во-первых, вы скоро сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего кошелька надолго не хватит. — Нет, я очень богатый. Могу подкладывать стодолларовые бумажки под ножки стола, чтоб не качался, — сказал Кашлин. — Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу пить и буду жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому своевременному «стулу» и, глядя на двухнедельную мочу в баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал. Где, кстати, ваш друг из «Московского лесбиянца»? Он сулил мне экземпляр «Чудо голодания»…
P. S. «Товарищ полковник. Нормативно оформленный рапорт о проделанной работе по делу гр. США Д. Шекельграббера я представил, но, будучи куратором Союза журналистов, не удержался и написал еще беллетризованный (то есть олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты. Прошу Вашей санкции на печать данного произведения в периодике под псевдонимом. Прошу также вынести благодарность куратору Сандуновских бань». Дата и подпись неразборчиво.
СКАЗКА В ПЕРЬЯХ
(детектив с припадками)
В Доме творчества курортного города Атля на пятом этаже в номере, записанном как «люкс», но весьма далеком даже от второго класса, в отсутствие любви, смерти и администрации остывал труп писателя-детективиста Сергея Анатольевича Чернилова. Беспечно раскинув руки, труп коченел на полу при запертой двери, закрытых фрамугах и в темноте, составляя диссонанс внешнему миру — неугомонному, полупьяному и фривольному… …С. А. Чернилов прибыл в Дом творчества неделю назад («Поработать вдали от жены», — объяснил он в Литфонде), ни с кем не сошелся на короткой ноге, скорее, обратно — рассорился, накатав жалобу на соседей сверху — из семинара начинающих фантастов, которым полюбилось в полночь собираться над головой Чернилова, петь спьяну и стучать пятками в пол. Наутро похмельные фантасты кое-как замяли дело в кабинете директора, но потом открыто поносили матом детективиста за неуважение чужих традиций и кляузничество. Особенно старался некий Чеймберс, написавший объяснительную буйства галактическим алфавитом собственного приготовления. Для остальных же обитателей дома С. А. Чернилов был темной полуграмотной лошадкой, отсиживающейся за дверью («Небось ежедневно по пятьдесят страниц катает, а предложения соплями склеивает!»); престранным деградирующим на глазах типом («Сначала говорит, а потом долго думает»); психопатом на свободе («Какой-то дерганый») и просто трамвайным хамом («Он не уступил мне место в лифте!»). Из-за всего из-за этого за ужином его не хватились, на завтраке — тоже. Впрочем, отсутствие в столовой было обычным в нравах Дома творчества, и соседи С. А. Чернилова по столику совершенно не встревожились. По первой гипотезе: куда он мог деться? — решили, что с тоски и творческого бессилия уехал до срока по-английски. А по второй: куда он мог пропасть? — вспомнили анекдот с бородой о драматурге, который пятнадцать дней пьянствовал, не высовывая нос из номера, пока горничная не пришла за пустыми бутылками и не посоветовала хоть к морю сходить, проветриться. Драматург вытаращил глаза и спросил: «А чего, тут еще и море есть?» Увеличивая напор смеха за столом, рассказчик — известный народу и неизвестный быдлу прозаик Частников — прибавил отсебятину: — А море занимало весь вид из его окна! — и сам захохотал надолго. Но даже если бы популярный прозаик и два других соседа по приему пищи — певец гор Чудачкава и критикесса молодых дарований Ниночка Чайкина, охотно откликавшаяся на Ничайкину, — проявили долю сердобольства после обильного завтрака, поднялись бы в номер пятьсот три, то утерлись бы и ушли, недоумевая в шутку и всерьез. Все было привычно в номере, ни одна деталь не колола взгляда, не возбуждала тревожного любопытства, даже беспорядок, оставляемый вместо себя любым писателем, смотрелся тривиально: раскрытый чемодан выглядывал оцинкованным боком из-под кровати; пятерка разнокалиберных банок и бутылок скрашивала убогость подоконника в отсутствие цветов; домашние тапочки у стола — свидетели, что хозяин вне; рукопись, оборванная на полуслове-полуфразе; стопка изданных-переизданных творений для подарков нужным людям и ручка для автографов; носовой платок в засохших соплях и прочая мало говорящая обывателю ерунда. Зашедшая в полдень горничная смела и эти следы, наградив пинком чемодан, который от страха сразу спрятался подальше, забрав бутылки вместо чаевых, выбросив тапочки в прихожую, но брезгливо оставила следствию носовой платок… …В полдень же скорый московский подвозил к курортному городку Атля рядового инспектора МУРа Семена Андреевича Черепова. Такими инспекторами — как на подбор, морально устойчивыми, трудолюбивыми до кровавых мозолей, мужественными до остервенения, верными женам до признания в импотенции подругам и добросовестными членами всех добровольных обществ — по горло напичканы советские детективные романы или приключенческие штучки с участием милиции на худой конец. Поэтому сверхоперативное прибытие — до поступления сигнала с места — выглядело своего рода ответной любезностью покойному классику детективного жанра, долгом памяти и как бы надгробным словом: «Спи спокойно в могиле, дорогой друг. Ты воспел наш нелегкий труд, мы за тебя по-товарищески отомстим». Надо заметить, что Черепов с определенной личной, не достойной общественника радостью ухватился за «живое» дело и подвернувшуюся командировку. В последний месяц его доконали два рутинных следствия — кажется со стороны, ерунда, чушь на постном масле, а поди ж ты, закрой их! Первое — о директоре, который вместе с заявлением о приеме на работу требовал заявление об уходе по собственному желанию без числа, после чего издевался над подчиненными как хотел, но строго в рамках КЗоТа, приходил на допросы и нагло смотрел в глаза Черепова, как бы говоря: «Берите меня голыми руками, мне ничего не страшно, хоть сейчас в тюрьму!» Вторым подспудным делом была жалоба на мужа, который запрещал жене вставлять зубы, аргументируя свой деспотизм тем, что с зубами она уйдет к другому и разрушит семью или по углам целоваться начнет с кем ни попадя. Вот от этой ерунды и сбежал детектив Черепов, более чем странно объяснив начальству скоропалительный отъезд и известие об убийстве Чернилова: — Это, знаете ли, товарищ полковник, нашло вроде импульса от внеземной цивилизации. Вот осенило и все тут! А как? — черт его знает. Да и он, поди, не знает. Откуда ему, черту-то?.. Каждый инспектор владел своими каналами информации, поэтому полковник ничему не удивился (попробуй удиви такого!), только спросил на всякий случай: — А не пьян ли ты в стельку, братец? Черепов даже промолчал от обиды, сжавшей горло, но сотворил усмешку на губах, легко переводимую на слова как: «Ну люди!» — Источник информации надежен? Проверен неоднократно? — допытывался полковник. — Сто один процент вероятности. — Поезжай и привези бандитов сюда, — решил начальник, подмахивая командировочное удостоверение. — Но помни, ты нужен здесь как воздух: рутины все прибавляется, а штат не растет и в отпуск просится. Полковник знал Черепова без малого двадцать пять лет. Он подобрал его пацаном, стреляющим из рогатки, и вырастил оперативником заместо отца. Он гордился методами работы Семена, хотя получал за них шишки в прокуратуре. Но Черепов умел — не отнимешь! — целиком положиться на интуицию, отринуть полуфакты, забыть намеки, презреть недоговоренности, от которых начинали пляску смерти вокруг трупа и вокруг «дела» другие сыщики. А Черепов шел напролом за интуицией и иной раз приводил преступника за руку, хотя тот даже в свидетелях не числился и вообще непонятно, с какого бока угодил. Когда коллеги беспомощно опускали руки и от стыда убирали с глаз нераскрытое «дело», Черепов вставал в шесть утра, ехал на «шестом» трамвае шесть остановок и у пивного ларька арестовывал шестого в очереди — крупного махинатора, — прикидывая, что следующая благодарность у него по счету — шестая… Изредка, правда, отличался оригинальными идеями и товарищ полковник. В таких случаях они с Череповым щупали друг у друга уши и «версию с холодными ушами» отбрасывали… В вагоне воняло недоеденной курицей, город наползал окраинами, от обилия запасных путей двоилось в глазах, которые Черепов не смыкал всю ночь, охраняя с верхней полки свои ботинки от сновавших цыган и шантрапы, листая прихваченные в дорогу страницы «дела» о бревне, упавшем и никого не убившем, мучительно размышляя: «Почему? Почему никого не убило бревно? Почему люди разошлись в разгар рабочего дня?..» Детектив снял с полки портфель, попрощался с попутчиками и вышел в тамбур. — Почему у нас все поезда зеленого цвета? — в ожидании платформы заговорил он с проводницей. — Шоб, кода состыкуешь вагоны, у сцепщиков не рябило, — объяснила проводница — простая баба, вытащенная каким-то развратным типом из деревни совсем недавно, брошенная без жилплощади в городе и теперь коротающая ночи в поездах дальнего следования, — наметанным глазом определил детектив. — А я думал, чтобы люди по зеленому цвету могли отличать поезда от других предметов. Открылась дверь, и Черепов с грехом пополам сполз вниз. В кармане зашуршали небрежно сложенные бумажки: десять ордеров на обыск, пять — на арест и двадцать повесток на допрос, — оставалось лишь вынуть ручку и вписать фамилии. Детектив вышел на привокзальную площадь, миновал наискось газон с проборами тропинок и залысинами по углам, остановился у киоска и передернулся: думал-то, что едет на юг, греться, а тут, как и в Москве, был месяц март и кошачий холод. «Разживусь-ка местной газетой, — подумал Черепов. — Если городские следопыты пронюхали о Чернилове — все дело насмарку. Мне шума не надо, я в тишине люблю брать преступника, лишь бы у того шиворот был пришит суровыми нитками». Среди всевозможных «Организация купит», «Продам дешево», «Пущу на койку двух студенток», «Меняю марки и прочую дребедень» он с трудом отыскал колонку «Хроника происшествий» и облегченно вздохнул. Упоминаемое происшествие под названием «Цена баловства» не касалось смерти Чернилова и случилось в другом конце города: «В 14 часов 38 минут на пульт дежурного поступил сигнал, что в дом № 8 по улице Ал. Матросова ворвался грабитель с самодельным ножом, находящийся в стадии алкогольного возбуждения. Уже через пять минут участковые Аможнов и Анельзин прибыли к месту происшествия. Однако подняться на 8-й этаж, где бесчинствовал преступник и откуда неслись крики о помощи, милиционерам не удалось, так как оба лифта были заняты. Битый час протолкались участковые в парадном, ожидая лифта, и что же?! Оказалось, пятиклассник Павлик Корчажкин, один (!!!) катался (!!!) сразу на двух лифтах (!!!), таким вот образом заполняя пионерский досуг и растлевая в себе остатки коммунистического воспитания. Юный хулиган доставлен в детскую комнату милиции. Остается спросить: до каких пор от безалаберности учителей и родителей будут грабить неповинных граждан? Дежурили Ф. Коехчук и Ф. Коехгек». «Ишь пострел! Вылитый я! Надо его найти и рогатку смастерить», — улыбнулся Черепов, хотя в этот момент думал о другом, о том, что на местную, запуганную бандитами милицию надежды никакой и от непорочного в поступках Павлика Корчажкина будет больше проку. Правда, детектив еще в поезде решил обходить боком городские власти: на курортах — кругом мафия, воры и лихоимцы. И вот небольшая заметка подтвердила дедуктивность его решения. Черепов смял газету, уготовив ей другое применение, и пошел в гору, в Дом творчества, — дорогу он знал… Администратор сидела в холле за столом и ковыряла в носу от безделья. «Сама вся в бриллиантах и конфеты жрет приличные, — профессионально зафиксировал детектив. — Надо ее потрясти в негромкой беседе без посторонних, тем более фамилия всплывала в деле — Алевтина Тимофеевна Чуждая, сорока лет, разведена, один беспризорный ребенок, не курит, но балуется, не пьет, но выпивает, питается сладким и горьким, по ночам принимает гостей на рабочем месте». Он показал администратору удостоверение, не выпуская из своих рук, и сказал: — Вам должны были позвонить и предупредить. Чуждая жеманно улыбнулась и вынула палец из носа: — Они все такие скучные, эти телефонные «должны»… — Я не шучу и не играю. Вам звонили или нет? Отвечайте без проволочек! — Ну звонили, звонили, пять раз уже звонили с утра, — выдавила администратор как признание. — Мне нужны ключи от номера Чернилова, от пятьсот третьего, — подсказал он. Чуждая сунула ему ключ, как взятку, и полезла пальцем в нос. Брелок с выцарапанными цифрами 503 оказался чугунной заготовкой для колокольчика: при желании такой болванкой вполне можно было убить или ранить. На всякий случай Черепов осмотрел брелок, но ничего интересного не обнаружил, кроме сгустка запекшейся крови, и спросил: — А где буду жить я? — Там и будете, — сказала Чуждая. — Вы там записаны. «Странная запись. По меньшей мере странная и многообещающая», — подумал детектив, хотя думать и не оставалось времени, надо было воспользоваться расслабленностью администратора, взять ее с пылу, с жару, атаковать до победы. — Два вопроса, — предложил он, как билеты в кино. — Хоть десять, — легкомысленно отозвалась Чуждая. — Когда вы последний раз видели Чернилова? — Во сне. Два дня назад. Вернее, две ночи: я дежурю через сутки, — объяснила она. — Чернилов поругался с фантастом Чеймберсом, номер шестьсот третий, и крадучись пошел в номер Ниночки Чайкиной на глазах у всех участников скандала. — Это все, что вы можете сообщить следствию? — А-а-а! — улыбнулась Чуждая и засунула второй палец в нос. — Вы следователь? Черепов сообразил, что проговорился, и с досады прикусил язык до крови. — Продолжайте рассказ, — выкрутился он. — Ничайкина его выставила. И правильно сделала, одобряю! Совсем стыд потерял, кобель литературный! Разве к дамам ходят с гнусными намерениями при честном народе!.. Потом все разошлись и к ней заглянул Чудачкава с бутылкой. Только не подумайте чего-нибудь плохого, хоть Ничайкина не ангел, если не сказать прямо. Он просил статью о своем творчестве в центральной прессе и, напросившись, ушел резвиться к юным фантасткам, допился там до того, что надел платье и с воплем: «Я в скафандре! Полет проходит нормально!» — упал с лестницы. «Знаю я эти заказные статьи! Тут бутылкой не отделаешься, — подумал Черепов. — Тут и ящик вряд ли поможет». — Вы кому-нибудь давали ключ от номера Чернилова? — Нет. А у горничной свой ключ. Впрочем, может, сменщица вчера давала. У нее спросите… Черепов поднялся на пятый этаж и замер перед табличкой «503». Откуда-то из стены, из неприметной двери выпорхнула женщина цвета спелой сливы и, легонько хлопнув детектива по щеке, спросила: — Почему вы забываете бриться, сосед? «Действительно, — подумал Черепов, — почему я забываю бриться?» — и тут же забыл об этом. В голове вертелась юлой дилемма: вызвать милицию и понятых или самому осмотреть труп и номер в тишине и спокойствии? Как лицо должностное и ответственное, Черепов выбрал вторую посылку, хотя был убежден в ее ошибочности. Он оторвал кусок от газеты, запихнул в рот и нажевал два катыша, какими в детстве пулял из рогатки. Но теперь — взрослым — Черепов засунул их в ноздри, спасая обоняние от трупного запаха. Наконец, собравшись с духом, а мужества ему было не занимать, Черепов на цыпочках проник в номер. Интуиция не подвела его и на этот раз, зато подвел разум, потому что труп не валялся посреди комнаты. Детектив высморкал катыши в ладонь и первым делом обнюхал ванну: кислотой не пахло, никто не растворял тело Чернилова. Но детектив нутром чувствовал: труп где-то рядом, может быть, доспевает в соседнем номере в полиэтиленовом мешке, хотя именно этому чувству нутра детектив доверял меньше, чем разуму, которому никогда не доверял. «Сам найдется, — подумал Черепов. — И часа не пройдет, как кто-нибудь завизжит на этаже или гаркнет в парке», — и вернулся в прихожую, внутренне напрягшись и сосредоточившись перед осмотром места происшествия. В прихожей валялись тапочки. Черепов взял их двумя пальцами и, не обнаружив ничего интересного, смутился по привычке, как мальчик в гостях. А привычка такая выработалась, когда он по долгу службы приходил в чужие дома и мялся в коридоре, не зная, разуваться или нет, — и хозяин мялся вместе с ним, не зная, предлагать официальному гостю переобуться или протянуть запястья для наручников. Черепову очень хотелось — был такой грех — сбросить с ног дерматино-бетонные кандалы фабрики «Скороход», юркнуть в теплые домашние туфли преступника и торжествовать, развалившись в мягком кресле, которое наутро будет конфисковано, но он топил свое желание, как нагулянных котят. Теперь ничего топить не требовалось, кроме батарей, тапочки остались в наследство от жертвы, — и, боясь наследить в комнате, Черепов переобулся. Простая мысль, что тапочки могли быть не Чернилова, принесены извне или брошены преступниками, — не посетила утомившуюся голову детектива, тем более и размер совпал. Первым делом он вооружился лупой и, встав на карачки, дотошно обследовал ковер. Выжженные сигаретами дырки он миновал, не анализируя, а вот несколько пятен в центре исследовал более чем внимательно. Одно пятно он даже лизнул и все равно не разобрался в происхождении. Тогда он надергал клочья ворса, спрятал в полиэтиленовый мешочек и поднялся с карачек. Взгляд сразу поймал подоконник и белые круги на фоне пыли. С помощью школьной линейки Черепов без труда определил, что здесь стояли две трехлитровые банки и три бутылки ноль-восемь. В шкафу скучал костюм-тройка. «Похоронный», — окрестил его Черепов и в карманах нашел сиротливую бумажку, оказавшуюся рецептом. Латинского детектив не знал, потому что в годы познавания мастерил рогатки, и убрал рецепт до выяснения. Затем обшарил письменный стол: стопки чистой бумаги, книжка с автографом Частникова (нечитаная), ручки, штрих, канцелярская ерунда и на дне тетрадь, обложка которой разукрашена надписью: «Дневник Чернилова. Начат два месяца назад». «Ну вот! — порадовался детектив. — Уж какая-нибудь зацепка меня здесь ждет-дожидается, и я ее, родную, непременно рассекречу!» Но он не сел тут же читать взахлеб с карандашом, а решил осмотреть все до конца. Взял с полки книгу Чернилова и… ошарашенный, побежал в ванную к зеркалу. Глядя то на фотографию Чернилова в книжке, то на себя в зеркало, Черепов обнаружил необычайную схожесть черт их физиономий, хотя и различий было предостаточно. Наружность Чернилова выглядела поупитанней и гримасой выражала самодовольство, на лице же Черепова без конца что-нибудь дергалось и возилось, да и сам он весь дергался и повизгивал. Взгляд Чернилова был рассеян и блудлив, словно старался зацепить каждую проходящую женщину, взгляд же Черепова словно высасывал что-то из одной точки. Имелись и другие расхождения, например, покойный писатель явно мылся перед съемкой, детективу же с его сыскными заботами было не до ванн, умыться не всегда получалось. Вообще, вглядевшись детально: нос в нос, рот в рот, уши в уши, — детектив усомнился в схожести физиономий, хотя схожесть все-таки была налицо и каким-то непонятным образом достигалась трехдневной щетиной Черепова. «Принц и нищий, одним словом», — подумал он и сразу смекнул, что для пользы следствия перед людьми, видевшими Чернилова мельком или в сумерках, вполне сойдет за убиенного, если не будет бриться и мыться. «А понадобится для дела, — решил детектив, — не постесняюсь, надену костюм Чернилова, надвину шляпу и явлюсь преступнику мстителем с того света! Вот уж он перетрухнет, а я похохочу с удовольствием!» Но что бы Черепов не думал, а мыться по привычке не хотелось, но неизвестное желание настаивало, но детектив не поддался желанию, но чуть-чуть уступил и полежал в ванной в одежде и без воды. Потом вернулся в комнату и еще раз осмотрел, все ли он осмотрел? Оказалось, не все, оказался еще под кроватью чемодан с несмываемой надписью на боку: «Сережа Чернилов. 5-й отряд. Пионерский лагерь им. П. Морозова». «Почему он засунул чемодан под кровать, а не убрал в шкаф?» — подумал Черепов одну секунду, потому что в следующую уже решил, что ничего существенного в разгадке не найдет. Сбитый в эпоху обобществления обобществленным умельцем, чемодан открывался одним пальцем и им же закрывался на ключ. Внутри ожидал применения гардероб потасканного джентльмена: штопаные носки, прожженная сорочка («А ведь Чернилов не курил!» — мелькнула и погасла мысль), рукодельный свитер со стоячим воротом и десяток носовых платков. «По всему видно, болел парень часто от сквозняков, не берег себя, вот и доигрался», — отметил детектив. Этот вывод подтверждался и грязным платком на столе. Черепов рассмотрел его со всех углов и точек зрения, но никаких интересных монограмм не сыскал, неинтересных — тоже, одни цветочки и разводы высохших соплей. «В лаборатории разберутся», — решил он, сунул находку в полиэтилен и сам поперхнулся, закашлялся, засморкался и чихнул три раза. Не найдя ничего подходящего в собственных карманах и не церемонясь с тактом, Черепов стащил один платок из чемодана и только хотел утереться, как!.. — Кто сказал «как»?! — закричал Черепов. — Признавайтесь немедленно, а то пристрелю, и ничего мне за это не будет: — Какакак… — сбежало в прихожую испуганное эхо и скончалось в дальнем углу. Но это он сам сказал от удивления, потому что под носовыми платками на дне чемодана лежали топор, обернутый в рабочую рукавицу, нож, пеньковая, ловко скрученная удавка с куском непользованного мыла и пачка снотворного. Топор был чист и отточен, пенька хоть и отдавала на запах мылом, но это от близкого соседства в чемодане, с ножом последний раз ходили по грибы осенью — сморщенный опенок прилип к лезвию (Черепов его съел на всякий случай), только пачка снотворного оказалась пуста. Черепов сравнил названия на коробке и в рецепте и расстроился — разные. «Зачем? Для чего? Для кого он приготовил столько? Кого Чернилов хотел зарубить, заколоть, отравить и подвесить, заботливо смазав удавку? — переполошились в голове мысли, как голуби на чердаке, поднимая из подсознания новые, неоформившиеся, словно пузыри в закипевшем чайнике. — Боялся ли Чернилов? Сам ли угрожал и пал жертвой собственных угроз, накушавшись снотворного? Всегда ли был честен и кому врал, не стесняясь?.. Как мало я знаю в свои-то годы!» Зажав уши ладонями и прикрыв глаза, Черепов рухнул в кресло и забылся в анализе фактов. Между тем минуло три, четыре часа, а криков нашедшего или нашедшей труп ни на этаже, ни в парке не раздавалось. Впрочем, детектив — весь в анализах и размышлениях — все равно не смог бы разделить радости находки. Очнулся он, когда его тронули за плечо. Черепов подскочил и закричал: — Кто вы? Что вам? Как вы вошли сквозь дверь? На счет «три» стреляю! Раз, два, три, четыре, пять… Женщина отвечала мычанием и показывала пальцем на бумажку, приколотую к стене и озаглавленную как «Распорядок дня», вернее, показывала на строку со словом «Обед». «Горничная!» — угадал с первого раза Черепов и убрал пистолет. — У меня к вам два вопроса. — Это был излюбленный метод детектива: один-два вопроса — и ушел от ответа. Через час вернулся, еще парочку задал — и исчез надолго. И так до полной ясности или чистосердечного смягчающего признания. — Мы-мы-мы, — упиралась горничная. — Говорите по-человечески! Вам некого бояться, а я и сам все знаю, — стоял на своем Черепов. Но горничная отвечала тем же. «Тоже мне, фифа! Вошла без стука и еще изображает из себя тайну мадридского двора!» Но тут горничная на пальцах объяснила, что она глухонемая, и Черепов прогнал ее взмахами рук и движениями напуганной птицы, опасаясь порчи следов, потом тщательно сфотографировал место происшествия разными планами и, почувствовав тоску в животе, решил последовать совету горничной. На часах было семь. «Глухонемая перепутала обед с ужином». Впрочем, часы стояли. Черепов завел их по солнцу, которое уже село, и запер за собой номер. Порог он присыпал мукой на случай непрошеных визитеров и, размышляя, кому мог понадобиться труп писателя Чернилова, кроме убийц и близких родственников, спустился в холл. Администратор как-то залихватски ему подмигнула, хотя рядом стоял человек с мятым лицом и в перепачканном костюме — ненужный свидетель их знакомства. — И что за человек моя жена! Да и человек ли? — жаловался он Чуждой. — Вот столб встретишь, скажешь: «Здравствуй, столб», ответит. А эта промолчит!.. Нет, уйду, не буду возвращаться. Там сыро, но хоть не тошно, и свободы — пруд пруди. Сяду на кочку, захочу и посмеюсь вволю, а как надоест — поплачу. Тут-то мне и полегчает. — И убежал прочь, хлопнув входной дверью. «В своей работе ты должен учесть, что писатели — народ странный, двинутый и легко ранимый, — вспомнил Черепов пестования товарища полковника. — Допрашивать их следует осторожно, играючи, намеками и прикидываясь дураком, но не перебарщивая для достоверности. А то ведь, сволочи и паразиты, во все газеты затрубят, что приезжал, дескать, инспектор МУРа и всячески мешал заслуженному отдыху». — Кто такой? — спросил детектив, возвращаясь из воспоминаний в реальную жизнь. — Да сосед ваш. — Кто такой, я спрашиваю, — повторил Черепов. — Сосед ваш Частисветов — кастрированный каскадер, как его зовут, хотя на самом деле он просто прыгнул из окна в седло не совсем удачно. Теперь присосался к Литфонду и чешет мемуары за мемуарами, — выдала справку администратор. — Кому он их только не писал! Говорят, что и за самого, который помер, тоже он старался. — Псих, что ли? — Да вы все тут чокнутые! — ни с того ни с сего огрызнулась Чуждая. — А вы все там нормальные? — Уходите! — закричала Чуждая. — Не мешайте работать на благо родины! Черепов недоуменно пожал плечами и побрел в столовую, размышляя, что каскадеру (псих он или нет) раз плюнуть перелезть из одного окна в другое, накормить снотворным Чернилова, спустить труп на веревке и вернуться тем же путем, а сообщник в кустах… «Все хорошо, все логично и достоверно, но мотив!» Из-за угла вышел человек, никогда не причесывавшийся и скорее ковырявший в голове граблями, чем пятерней. Он остановил Черепова вопросом: — Кто доказал, что под Калугой отлично вызревает капуста? Отвечайте без подготовки! Черепов отшатнулся и закатил глаза. — Циолковский доказал своей жизнью! А ведь мы даже не представляем, как это: ночи напролет смотреть в трубу, а спозаранку уже пахать и сеять! Сидим тут упитанные, трескаем в три горла… Кстати, вы не знаете, чем размножается капуста? Кочерыжкой, что ли? «Фантаст, — сообразил Черепов. — Скорее всего искомый Чеймберс, с которым повздорил Чернилов перед смертью». — Идите и проспитесь, — посоветовал детектив. — Устал я дрыхнуть! — искренне возмутился Чеймберс. — Я же не медведь в берлоге, я фантаст в Доме творчества! Черепов решил взять его на испуг и, бросив резкий пронзительный взгляд, выпалил: — Вы знали Чернилова? — Нет, не знал. Я вообще с такими не знаюсь. — Что вы можете о нем рассказать плохого и хорошего? — Да вот, что не знал, и могу. — А врать в вашем возрасте неприлично, — напомнил детектив. — Не имею обыкновения. Я фантазирую, наглая твоя рожа. — И плюнул Черепову под ноги. Но детектив только рассмеялся в лицо похмельному негодяю, растер тапочком плевок и пошел в столовую. «Чеймберс скорее всего псевдоним, — мелькнула догадка. — Стащил зарубежную кличку, чтобы охотней раскупали его фантастическую белиберду. Срочно уточнить, кто он по паспорту… Но как права Чуждая: натуральные психи, санитаров вот не хватает. А я на что? Я и есть самый натуральный санитар общества». Задача — любым способом занять место Чернилова за столом и заставить соседей сболтнуть лишнего. Где-то ведь прячется зацепка! Шило в мешке или иголка в стогу — какая разница, когда твердо уверен, что найдешь… Черепов оперативно решил поставленную задачу: на скатертях лежали персональные меню с фамилиями сидящих за столом. Место Чернилова оказалось в дальнем углу. Чудачкава, Чайкина и Частников, от чьих фотографий распухло «дело», уже колдовали вилками, ножами и зубами над рагу. Черепов упал на свободный стул и изобразил добродушие на физиономии, которое не встретило понимания и не вызвало взаимности. Подошла официантка, ляпнула: — Вы ничего не заказывали — мы ничего персонального не готовили. — Принесите что есть, — скомандовал детектив, — хоть сухарей. Когда она отошла, он улыбнулся еще добродушней — прямо американский миллионер, которому за здорово живешь дали доллар, — и предложил: — Давайте знакомиться! Ничайкина выронила вилку умышленно и громко, оглядела Черепова, как неполноценного, и спросила, помахивая ножом: — С чего вдруг? — И есть ли у вас что выпить за знакомство? — спросил Чудачкава. «Они уже знают! — догадался Черепов. — Знают и боятся опрометчивого шага-слова-поступка. Но от кого пошла информация? Удостоверение видела только Чуждая… А я-то хотел взять ее в помощники!.. Ну что ж, знают, тем лучше. Или хуже. Или наплевать. Я тоже знаю их почти как облупленных. Пора открывать карты, а прикуп уже кто-то выиграл». — Когда вы последний раз видели Чернилова? — пошел напролом детектив. Частников засмеялся чуть-чуть истерично: — А-а-а! Понимаю!.. Это допрос. Контора пишет, конторе нечем заняться, — и подмигнул Ничайкиной, которая перемигнулась с Чудачкавой, а тот еще с кем-то за соседним столиком. Официантка поставила перед Череповым тарелку сухарей, но, увлеченный перемигиванием, он к тарелке не притронулся. — Когда вы последний раз видели Чернилова? — Повторяя, Черепов напустил в голос строгости и сразу впал в меланхолическое забытье. — Два дня назад, вот здесь, за ужином, — с некоторым любопытством для самого себя сознался Частников. — Вы сейчас произведете арест или можно доесть рагу без наручников? — О чем говорили? — спросил дотошный Черепов. — Рассказывайте подробно, я не хочу тянуть из вас клещами каждое слово, каждую деталь, каждый факт, столь необходимые в моем деле. — Говорил Чернилов, трещал без умолку, а мы слушали вполуха. О том, как красива Атля ранней весной, — сказал Частников. — И что умирать не хочется, но придется, — сказала Ничайкина, — потому что жена смастерит ему памятник. — А наговорившись, он поднялся, — сказал Чудачкава. — А поднявшись, пошел к выходу, — сказал Частников. — А подойдя к выходу, он достал носовой платок, — сказала Ничайкина. — А достав носовой платок, он высморкался, — сказал Чудачкава. — А высморкавшись, о чем-то задумался, — сказал Частников. — И вполне надумавшись, опять высморкался, — сказала Ничайкина. — Высморкался дважды и ушел, — досказал Чудачкава. — Кажется, ничего не упустили: все слова, все детали и фактики. Черепов достал полиэтиленовый мешочек и спросил: — Сморкался сюда? — Может быть, и сюда, может быть, на пол, — ответил Частников. — Я имею в виду не мешок, а платок в мешке, — уточнил детектив. — Ну кто на такие мелочи обращает внимание! — удивился Частников. — Вы же не первый день занимаетесь своим ремеслом, должны знатьили догадываться. Черепов побагровел: — Вы лжете! Все трое лжете нагло и корыстно! Вы видели Чернилова поздно вечером во время скандала с Чеймберсом! Литераторы покраснели, как дети, укравшие из буфета варенье и вымазавшиеся в нем. — Какого скандала в благородном семействе? — спросили они. — Как какого?! Чеймберс стучал пятками в пол? Стучал! Это доказано логикой происшедшего! — Может, и стучал. Нам все равно, что делает Чеймберс перед сном. Вполне вероятно, он звал инопланетян в гости. Он любит это дело. Детектив смешался, пробубнил что-то про заведомо ложные показания и выскочил из-за стола, надеясь тут же провести очную ставку с Чуждой, но кресло администратора пустовало. Черепов подождал пять минут для очистки совести, потом вспомнил, что больше пяти минут он никого не ждет, и поднялся в пятьсот третий. Мука лежала нетронутой вдоль порога. Сдувая ее, детектив вспомнил, что забыл… Забыл поужинать сухарями. «И вот так всегда в моей работе! Хоть бы сухой паек в командировки давали. Как приятно погрызть или пососать что-нибудь в засаде!» До девяти он размышлял, кто ему морочит голову, кто принимает за дурака, кто сознательно врет, и рассматривал вещественные доказательства вторично. Особенно полюбился топор, себе бы приобрел такой же: ребра порубить баранине или колышек обстругать для палатки. Жаль, Чернилова не спросишь, где ими торгуют… Но что имела в виду Ничайкина под словами «придется умирать», кроме лжи и фальши? В девять ноль-ноль, как всякий добропорядочный гражданин, Черепов вышел в холл на своем этаже посмотреть программу «Время» и узнать, чем дышит страна на ладан. Иссиня-черная красавица, кастрированный супруг которой сказывался в нетях, уже коротала вечер перед телевизором. Детектив плюхнулся в соседнее кресло и спросил: — Вы здесь одна? — заранее предвкушая ответ и следующий вопрос. — Как будто вы не знаете, что я с мужем. Но он ушел в горы тренироваться два дня назад и как сквозь землю провалился. «Ну Чуждая! Ну дрянь! Всем разнесла-растрепала!» — выругался Черепов, а вслух сказал: — Я видел его сегодня, он забегал с разминки весь в грязи, очень озабоченный вашим невниманием. — Черт с ним. Мне и одной весело. — Можно вопрос? — спросил детектив. — Отстаньте, я фригидна. — Как вас зовут? Иссиня-черная красавица встала, ушла в номер и заперлась на ключ. «Ну и черт с тобой, бриться не буду», — подумал Черепов. Он честно посмотрел «Время», факультативно прихватил «Актуальное интервью» и, выключив телевизор из чувства государственной экономии, тоже вернулся в номер: ему не терпелось сесть за дневник Чернилова. Вложив его для солидности и по милицейской грамоте в папку с грифом «ДЕЛО № 12 345», детектив начал изучение с последней записи: «Таинственный и неизвестный науке недуг поражает меня две последние ночи: все, что я делаю во сне, повторяется наяву. Взмахну, например, во сне рукой, с кем-то прощаясь, — и наяву взмахну, вывихнув плечо. Покажу кому-нибудь язык в шутку — да так и просыпаюсь с высунутым языком по самый подбородок. А сегодня до того разругался во сне с рецензентом („Утренняя запись“, — отметил детектив), что сосед, не достучавшись в стену, в дверь, залез через фортку (Черепов даже подпрыгнул на этой строке: „Вот она, близость разгадки!“) и потребовал уняться. Сейчас сунулся к доктору Сковородкину за диагнозом — помощи уж не жду от нашей медицины, — а он не знает что и ответить, только ухмыляется и совсем не по-дружески, словно убить решил исподтишка гадким бандитским способом…» — дальше шли чистые страницы: доктор Сковородкин как решил, так и сделал, недолго думая. Или за него кто-то наемный постарался? Уверенный в безнаказанности, наглый, подлый и чреватый последствиями. Нет, такие приметы постовым не раздашь, до зарезу нужен шрам на ухо или бельмо на глаз. Черепов смахнул скупую слезу, по-мужски пожалев Чернилова. От подозреваемых рябило в мозгах. С лупой он обследовал форточку, нашел клок шерстяных красных волокон и запаковал в полиэтилен на тот случай, если Частисветов упрется, будто не лазал в форточку. «А если лазал сам Чернилов? Если его труп выбросили вниз и оттуда утащили в неизвестном направлении? Ночью было шумно, пьяный Чеймберс горланил „Заправлены в планшеты космические карты…“» — детектив схватил фонарь и опрометью побежал вниз, перескакивая ступеньки и перемахивая через поручни. Безнравственный администратор спала, сняв телефонную трубку. Черепов выбежал в ночь и сразу промок до нитки, до мозга костей и до костей мозга, только мозги сохранил сухими. Даже глупец не стал бы искать следов без зонтика под таким тропическим ливнем посреди зимы. Детектив вернулся и растолкал Чуждую: — У Чернилова был красный свитер? — Дайте подумать… — Отвечайте не задумываясь! Ответ — это мой приказ и ваш гражданский долг. — Чудачкава одевается в красное, когда идет к женщинам, — сказала администратор, — хочет выглядеть зазывным фонарем. — Зачем вы обманули меня днем, Алевтина Тимофеевна? Зачем придумали какую-то полуночную ссору два дня назад? — Но мне действительно приснился Чернилов. Как он был зол на Чеймберса! «Либо она набитая дура, либо хитрая бестия, либо и то, и другое, и третье, — решил детектив. — Ничего, голубушка, запрошу Москву, там всегда найдут, чем тебя прижать к стенке. А тебя приятно прижать, только не к стенке!» — подумал он и сразу прогнал эту мысль, как увязавшуюся дворняжку. — Не угрожал ли вам Чернилов топором? — Нет, слава Богу. — А не обещал ли он вас повесить за что-нибудь? — Точно не помню, — ответила Чуждая. — Мне иной раз такое постояльцы наобещают — голова кругом. — А нет ли у вас чего-нибудь пожевать вкусненького? — спросил Черепов, чувствуя бурление в животе. — Зажевать? — переспросила Чуждая. — Закусить? — удивилась она же. — Пить и распивать у нас запрещено с восемьдесят пятого года. Детектив махнул рукой безнадежно и пошел наверх. Уже на лестнице он подумал, что надо бы переписать из регистрационного журнала, кто где живет из подозреваемых и кто такой Чеймберс по паспорту. Но поленился спускаться, вспомнил лишь с радостью, что и в их управлении не пьют и не курят с восемьдесят пятого, а под праздники товарищ полковник собирает подчиненных на посиделки, раздает всем по конфискованной жвачке, и так они проводят время в приятных беседах и взаимном уважении. Когда Черепов вошел в холл, захлопнулись сразу три двери. Этого еще не хватало! — за ним следили, его «вели», и не в открытую, а исподтишка. Взглядом детектив успел лишь схватить дверь Частисветовых. Впрочем, иссиня-черная ведьма могла караулить беспутного мужа. «А кто у меня сосед справа?» — подумал Черепов и решительно постучался. Ему не ответили, хотя свет пробивался из всех щелей и распалял любопытство. Черепов вспомнил, что молчание — знак согласия, и вошел. Старый дед развалился в кресле-качалке и делал губами «тпру-у» каждые десять секунд. «Слава Богу, жив пока! Будить — не будить?» — погадал детектив и разбудил недрогнувшей рукой. — Добрый вечер, я — следователь. Вы не слышали какого-нибудь шума, возни под окнами две ночи назад? — Чего? — спросил дед. — Шума, говорю, не слышали?! — закричал Черепов в стариковское ухо. Но дед опять взялся останавливать несуществующую клячу, безразличный к гостю и алчный до покоя. «Так и второе пришествие проспит. Обломов какой-то, а не дед. Я в его годы буду за девками бегать, а он уж на боковую!» — пожалел его Черепов и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор, в надежде сейчас отловить с поличным тех, кто шпионит за ним. Но коридор спал в лучших, традициях ночи, если не считать, что в номер Ничайкиной, крадучись и озираясь, как два отпетых бандита, зашли Частников и Чудачкава на цыпочках. Тотчас повернулся ключ, и опять все стихло, хотя и без них не шумело. Детектив, не мешкая, последовал примеру двух литераторов с той только разницей, что у замочной скважины присел и засунул в нее глаз. Преступная троица держала совет, но о чем — оставалось гадать. Черепов вынул глаз и всунул ухо. Замелькали обрывки фраз, замельтешили слова, поскакали звуки. Черепов настроил мозг на дешифровку и осмысление. Частников убеждал, Ничайкина оспаривала, отбрыкивалась словами и междометиями. Наконец удалось кое-что разобрать цельным отрывком. — Подумаешь! — сказал Чудачкава. — Одним детективистом больше, одним меньше. Никто бы и не заметил. — Он играет с нами, а мы сыграем с ним по-крупному, — сказал Частников. Я не бирюлька какая-нибудь, — сказала Ничайкина. — В этом-то и дело, — согласился Частников. На минуту все притихли, потом Чудачкава сказал: — Хорошо, я согласен участвовать в уничтожении. Только пусть он не носит сопливые платки к столу. Они ему не помогут. — Один за всех и все за колхоз! — сказал как будто обрадованный Частников. — Спокойной ночи, — ответила Ничайкина, выпроваживая заговорщиков. Черепов опрометью бросился в свой номер, заперся и замер под дверью, как мышка. Отдышавшись, он решил еще раз осмотреть фортку и сделал очевидный вывод, что из нее не могли выбросить труп на газон, разве что сильно размахнувшись и не промахнувшись, так как периметр этажа опоясывал балкон. По балкону скакали и плясали капли, уже загубившие сыскное дело на этом участке сыска. Детектив с несвойственной ему прежде злостью захлопнул форточку кивком головы, минут пять побродил по комнате среди кресел и стульев, обдумывая план нового дня, и собрался спать, ничего не надумав. Когда он взбил углы подушки и снял покрывало, то обнаружил, что горничная не перестелила за покойным белье. Как ответная реакция, в мозгу засвербило и щелкнуло: убийца — женщина! Интуитивно Черепов всегда был готов помериться силой с этими лживыми натурами по-пионерски, а теперь вспомнил пронзительный, пронзающий взгляд горничной — и словно пелена спала. Почему бы не она с собственным ключом? Чернилов не ждал от глухонемой подвоха, чем сильно упрощал ее задачу. Горничной же никакие допросы и суды не страшны, если она не умеет читать. Впрочем, объяснила она Черепову на пальцах, что глухонемая, на тех же пальцах сознается и в содеянном. Кстати, в номере Ничайкиной стоит ваза, а в этом номере нет. Уж не ваза ли орудие убийства? В этом случае осколки на газоне не смоет даже кислотный дождь… Черепов разделся, погасил свет и юркнул под одеяло. И тут что-то очень острое врезалось в зад. Первой мыслью было схватиться за пистолет, но детектив не доверял первой попавшейся мысли. Одну руку он резко выпростал к выключателю ночника, другой выдернул «занозу» из ягодицы. На ладони появилась серьга в каплях крови. «Золотая ли? Не подделка? — пронеслось в голове. — Завтра проверю. И заодно поищу владелицу по ушам. Но каков Чернилов при жизни! Я думал о нем лучше». Впрочем, тут же пришел на память случай из практики, когда бандит и бандитка, прибив топором жертву, полюбили друг друга на месте преступления, из-за чего и попались со временем. «Ой! — пронеслось опять со скоростью экспресса. — А если кончик был вымазан кураре или мышьяком?..» Не зная, чем еще заняться на сон грядущий, Черепов прислонил к стене ухо и подслушал такой разговор в номере Частисветовых: — Явился — не запылился! Иди к нему и живи с ним. — Да ему самому жить негде. — Вот и слоняйтесь вместе по улицам… «Очень важный разговор», — решил детектив… С серьгой в кулаке и с тоской в животе Черепов заснул. Беспокойный Чернилов мельтешил перед ним во сне, угощал пирожками с капустой и беляшами с отравой… Очнулся детектив под утро в мокрых простынях: то ли от пота, то ли от сырости, то ли еще от чего — не догадаешься. На балконе сделал нехитрую зарядку, разгоняя клубы тумана ребром ладони и криками «ха!», подумал: «Преступник хитер и коварен, затаился и выжидает. Он хочет поиграть со следствием в кошки-мышки. Что ж! Он получит в напарники взбесившегося голодного кота, который истомился в засаде!» Животные метафоры вызвали в подсознании и по кромке мозга мысль: неплохо бы привести к пятнам на ковре кинолога с овчаркой, — хотя собак детектив терпеть не мог с тех пор, как прочитал, что объем обонятельных луковиц у лошади в четыре раза больше, чем у собаки. Пять рапортов послал он наверх с предложением использовать лошадей в угрозыске и ни на один не получил ответа. В последнем он советовал использовать пони, которая по размерам близка к собаке, и даже нарисовал архитектурный план, как без лишних затрат, на милицейском энтузиазме переоборудовать собачий питомник в понницу. Но и тут тупоголовое начальство никак не отозвалось: серость, к сожалению, пустила корни-ветви и там… Задумавшись над судьбой лошади и правопорядка, детектив машинально распахнул дневник и прочитал предпоследнюю запись: «Хорошая фраза пришла мне на ум: „Все течет, все изменяется“. Услышал за обедом от Частникова. Сильно опасаюсь, что он процитировал себя. А так хотелось бы самому использовать!» — «Вот, значит, о чем думал писатель детективного жанра, сморкаясь перед выходом. Что ж, картина преступления выходит из тумана, как месяц. Не пора ли вынимать ножик из кармана? Все равно мне водить», — подумал детектив и собрался завтракать, но попутно решил заглянуть в подсобку горничной из праздного любопытства. Удивился, обнаружив дверь незапертой, еще удивился, обнаружив под кучей веников мешок, и опять удивился, обнаружив в мешке соль с песком. Зачем в субтропическом климате держать соль с песком на пятом этаже? Кто тут устраивает гололедицу и заморозки? Ответ не приходил в голову на голодный живот. На вахте по-прежнему сидела Чуждая. Сменщицей не пахло: у нее был специфический запах. «Одно из одного, — подумал детектив, — или я не спал, или спал больше суток, или смена администраторов после завтрака». Гипотезы требовали проверки фактами, пытливый ум был бессилен. Усаживая непокорное тело на стул, здороваясь с Чудачкавой и Частниковым, Черепов вспомнил, что опять не заказал поесть вкусненького. Одновременно он отметил-сфотографировал на память: натура поэта совершенно тождественна его физиономии, и у прозаика характер читается на лице. — Я сегодня без платков, — прозрачно намекнул детектив Чудачкаве. — Ну и слава Богу, — отмахнулся тот. Ничайкина словно спорхнула на свое место, платье парашютом накрыло стул, в нос Черепова шибануло духами, какими эксперт их отдела забивал трупный запах при опознании. — Допросы сегодня будут? — вежливо спросил Частников у детектива. — Не надо превращать серьезное дело в фарс, — ответил Черепов. — Я не ожидал, что все настолько серьезно, — Частников заговорщически переглянулся с Ничайкиной и Чудачкавой. — Впрочем, юный друг не лучше ль старых двух? — мысль Сократа, слова народные… — Оказывается, в Атле есть цирк, а в цирке — медведь по кличке Шарик, — сообщила Ничайкина. — Отнесу-ка я ему конфет. — Вам не хватает цирка за этим столом? — спросил Чудачкава. После вопроса поэта молчали и ели, задумавшись о своем, только, перейдя к кофе, Частников открыл рот для слов, а не пище: — Утром невзначай задумался над проблематикой «Трех мушкетеров» и обнаружил, что это совершенно развратная и гадкая книжонка. Как ее можно рекомендовать подросткам? — уму непостижимо. Вот уголовникам… — А что такое? — встрепенулся Черепов, который в трудные минуты перечитывал страницы о мужественном д’Артаньяне. — Посудите сами. Четыре здоровых бугая по каждому поводу и без распускают кулаки, убивают, нигде не работают — только числятся охранниками, пьют запоем, скандалят, уводят чужих жен, избив мужей, ждут смерти мужей, чтобы альфонсировать вдов, и — что самое печальное в их поведении! — готовы жизнью заплатить, лишь бы увенчать любимого короля рогами. Миледи рядом с ними — ангел, патриот земли французской. — У меня идея — лекарство от пансионной скуки, — сказал Чудачкава. — Давайте перенесем сюжет на современную почву и поставим спектакль, тем более концертный зал пансионата в нашем распоряжении благодаря моей дружбе с директором, которую я питаю продовольственными заказами. — А не выбрать ли нам для постановки детектив с убийством в самом начале? — спросил Частников. — Разве бывают детективы с убийством в конце? — удивился и поразился Черепов. — Бывают, — ответил маститый и общепризнанный, — вот ваш, например. — Нет, «Три мушкетера», — решила за всех Ничайкина. — Я буду миледи и с радостью отравлю какую-нибудь стерву из писательских жен. Хотя Частисветова, конечно, больше подходит и на стерву, и на отравительницу. — Я берусь накатать пьесу, — сказал Частников. — Мне это проще, чем некоторым разрешиться детективом на девятом месяце. Черепов резко встал и вышел: слова прозаика он воспринял как оскорбление покойного. В тот же миг, подскочив со стула, за детективом понесся Чеймберс, сверкая пятками в воздухе, но Черепов — непонятно почему — спрятался от него в нише. Фантаст пролетел, не заметив. Черепов было бросился вслед, чтобы сбить подножкой и заломить за спину руки Чеймберсу, но не придумал с ходу, чего спросить у поверженного фантаста. «В конце концов, он мог бежать и не за мной, — подумал детектив. — Мало ли дел у человека после завтрака. Не убил — и на том спасибо». Минуя холл, Черепов почувствовал, как его опять неудержимо влечет к администраторскому креслу. И опять за столом таращила бессонные глаза Чуждая, а желанной сменщицы, которая два дня назад сигнализировала в Москву об убийстве Чернилова, опять не было. Сменщица являлась информатором Черепова и в свете собранных им на месте данных могла бы кое-что уточнить, подсказать и объяснить. Заранее условились они по телефону делать вид поверхностного знакомства, чтобы не спугнуть преступника, заранее обсудили детали, как приготовить ловушку преступнику, заранее наметили экстренные меры по борьбе с преступником — и вот! — словно в воду канула! Куда она могла исчезнуть, испариться, рассеяться? Не к бандитам же подалась, соблазнившись материальной выгодой. — Вы уже спрашивали, — сказала Чуждая. — Я вам ответила: она в вынужденном отпуске. «Когда это я спрашивал? Не перепутала ли она меня с другим? И кто этот другой? И зачем он интересовался? И каким размером обуви он наследит на моей муке? А есть ли в его домашней библиотеке „Три мушкетера“? Есть ли библиотека или сам дом?» — пронеслось водоворотом по голове и кануло в Лету. — Поэтому я и дежурю сутками, — добавила Чуждая. — Между прочим, без согласия профсоюза. Как же ему выкручиваться без помощника? И жива ли еще его информатор? Может, неспроста упало на язык «как в воду канула»? Там, в воде, и надо ее искать водолазам? — Она уехала на похороны по телеграмме, там и ищите, — подсказала Чуждая. — У директора есть заявление. «Телеграмма — хитро и тривиально расставленные силки. И думать нечего! И нечем. Кто-то хочет нагрузить меня заботами по самые уши, а я давно сыт по горло». — У вас должен быть регистрационный журнал с паспортными данными отдыхающих, — сказал Черепов. — Мне необходимо взглянуть краем глаза и кое-что запомнить краешком мозгов. Безропотный администратор подвинула тетрадь со следами чаепитий на клеенчатой обложке. — Черт побери! — выругался детектив, скользя по фамилиям украдкой. — Чеймберс и по паспорту Чеймберс! А вот это что за фрукт? Злодеев?! — Вас удивляет, что Чудачкава — псевдоним? — спросила Чуждая. — Значит, певец гор — лишь ширма? — ужаснулся догадке Черепов. — Национальным меньшинствам всегда легче живется в многонациональной культуре, — ответила администратор. В какой-то миг детектив позавидовал ее жизненному опыту и пожалел логические цепи собственных рассуждений: «Только не Злодеев! Человек с такой фамилией обречен быть убийцей. Я могу прямо сейчас арестовать его и отвезти в Москву в наручниках, плюнув на дедуктивный метод, так сказать, растоптав основу многолетней работы…» — А почему тут нет моих паспортных данных? — спросил Черепов и без ответа Чуждой сообразил кое-как, что он не отдыхает в Доме творчества, а работает с надрывом для здоровья. Он — такой же член коллектива, как и Чуждая, только его трудовая книжка лежит в другой организации. Хотя, как ни крути, Чуждая обязана была проверить его паспортные данные: мало ли какой уголовный элемент мог воспользоваться добрым именем Черепова и загадить его до неузнаваемости, смешать с дерьмом, выставить на общественное осуждение. От новой информации трещала голова, ладони самовольно сжимались в кулаки и бесцельно хватали посторонние для следствия предметы. Черепов поспешил в номер и в спешке поскользнулся перед дверью на зеркальном полу. Хорошо хоть голова его упала в муку и он отделался шишкой посреди лба и синяком на кобчике. А вот часы встали. А может, и не ходили с вечера. Детектив включил репродуктор и хотел уточнить время по радио, но от шишки и синяка что-то в нем надломилось, и он сбился, считая: «Пик — раз, пик — два, пик — три или опять два? — пик-пик…» Он лег на кровать, расслабился и попытался собрать внутреннюю энергию, наложив на грудь металлические предметы. На третьей попытке в дверь постучали. После призыва войти вошел Частников. — Вы переутомились от завтрака? — участливо спросил знаменитый. — Нет. — Черепов сел из вежливости. — Прошу вас не ступать на ковер и занять кресло, а не стул. — А что с креслом? — Так, — намекнул детектив, — кое-что. Признавайтесь побыстрей, я домой хочу. — Я по поводу высказанной идеи. В самом деле, почему бы нам не сыграть «капустник»? Всем известен сюжет «Трех мушкетеров», я напишу первые два акта, а дальше будем действовать экспромтом. Все мы люди творческие, и, я надеюсь, повеселимся на славу, высмеем эту глупую безнравственную книжонку. А там, глядишь, замахнемся и на что-нибудь более популярное у быдла. Как вам, к примеру, пьеска под названием «Анжелика — дура из дур»? Или — «У Фантомаса проснулась совесть»? — Вы что ж думаете, я в дом отдыха приехал отдыхать и веселиться? — спросил Черепов. — Помилуйте! В те редкие минуты, когда вы, так сказать, не при исполнении и мозг ваш отдыхает, хоть и в доме отдыха, почему бы не развлечь друг друга представлением, в котором все и актеры, и зрители, и одновременно просто приличные люди? Я уже переговорил со многими. Все в восторге. Упираетесь только вы. — Я слишком занят преступлением, — отрезал Черепов. — Да и не фигляр я площадный. — Простите за дилетантский совет, но у меня — поклонника серьезного детективного жанра — часто складывалось впечатление, что бандиты, шпионы и убийцы совершают преступления только в те моменты, когда следователь собирается в отпуск, или проводит уик-энд с семьей, или сидит в ложе театра с другом детства, или сам, наконец, выбегая из состава драмкружка, замечает что-то неладное… Вот тут-то, мешая его культурному отдыху и развитию творческих задатков… Заговоренный до одури, Черепов не заметил, как Частников закурил без разрешения и уже прожег три дырки в ковре, аналогичные тем, что детектив обнаружил накануне и бросил неисследованными. «С какой целью он втягивает меня? — мелькнуло между мыслями о ковре. — Что за намеки о следователе на отдыхе? Уж не готовится ли еще одно убийство, еще одна смерть под занавес? Частников явно что-то вынюхал или предчувствует, сам не решается и тащит меня!» Объятый ужасом от собственных предположений, Черепов согласился. — Вот и отлично. Я знал, что уговорю вас, дело нехитрое. — Прозаик бросил окурок в приоткрытую фортку, но промахнулся, но не заметил промаха. — Вы представите нам д’Артаньяна в виде студента, изгнанного на колхозные поля за врожденную безалаберность. Завтра после обеда мы соберемся в холле и я прочту сценарий, ха-ха-ха… Он ушел почти счастливый. Детектив выбросил окурок и сразу пожалел: ведь в окурке могла быть какая-то информация. «Играть я, конечно, не собираюсь: нашел медведя плясать под дудку! Надо было ему в открытый рот плюнуть, отомстить за дырки в ковре. Но смысл присутствия есть: подозреваемые будут кривляться перед глазами, а допросы пойдут в порядке дружеской беседы на отвлеченные темы, — думал Черепов. — Кто же меня дурит? А главное — цель дурения? Нет! Не поддаваться на провокации, остерегаться ловушек, пытливым умом постигать преступника — вот чем я должен заняться немедленно!» Жаль, что такие правильные теории детектива никак не оформлялись в конкретный план работы. Дело выглядело чересчур запутанным — ни одного конца, только узлы. С тоской в голове Черепов вспомнил преступление, раскрытое за пять минут: водитель сбил лося и уехал, не заметив, что номер грузовика застрял в рогах. Детектив выработал план экстренных мер, а дальше решил действовать по интуиции: а) разыскать доктора Сковородкина; б) купить азотной и соляной кислоты; в) справиться в морге о невостребованных трупах; г) проверить рецепт Чернилова в аптеке. Все меры заставляли его покинуть Дом творчества и спуститься в курортный центр. Пятым пунктом детектив наметил розыск Павлика Корчажкина. Пропавшая сменщица требовала замены. В одиночку Черепов работать не умел и не хотел, поэтому звал в соратники пионеров и юных следопытов из числа бездельников и лоботрясов. Что ж! Тут нет ничего удивительного и порочащего: сам Шерлок Холмс не брезговал их услугами. Последний подручный Черепова из третьего класса отлично зарекомендовал себя в одном темном деле, но — как на грех — впоследствии помешался на кружке дзюдо и теперь отдыхал в Кащенке. Впрочем, Черепов был уверен, что Павлик в трудную минуту не подкачает. Уже собравшись на выход, детектив открыл дневник Чернилова наобум, как гадательную книгу, и прочитал: «Самый лучший самогон в округе у бабки Марфы». «Для кого отметил писатель этот факт? Кто она, бабка Марфа? Что общего у нее с непьющим Черниловым? Или выпивающим? Или злоупотребляющим? Пятна на подоконнике! Что было в посуде? А ведь Чернилов брился, наверняка брился. А одеколона нет! Неужто выпил от безысходности? — полетели мысли. — Вроде была Марфа-посадница, проходила по какому-то делу, но жива ли? А если жива, здесь ли проживает? Ладно, понадобится — спрошу в местном угрозыске». Детектив решил и впредь читать дневник Чернилова наобум, по прочитанному выстраивать гипотезы и делать следующие шаги в работе. У входа в Дом творчества на площадке детектив увидел Чудачкаву, «в миру» Злодеева. Против поэта гор у Черепова были две улики: красный свитер и собственная машина, на которой можно было бы бесхлопотно вывезти труп на свалку и, созвав крыс, замести следы. Чудачкава как раз в красном свитере стоял у машины и улыбался солнцу. — Подвезти вас в центр? «Что ж, — подумал Черепов минут пять, — ехать недалеко. Успею задать пару вопросов и надергать шерстинок из свитера для экспертизы». …С того момента, как детектив забрался в машину и пристегнулся ремнем, ясные картинки следствия навсегда померкли в его глазах. Мир предстал перед Череповым в ватном и кисельном обличье; выкованные им железные прутья логики, готовые по кивку головы одеться в бетон нарсуда, вдруг превратились в веревки, в сети, наброшенные на детектива убийцами-пауками. Может, зря он попросил Чудачкаву для затравки разговора прочитать какой-нибудь сокровенный стих.О горы, горы!
Кто же вас засеял
Камнями вместо винограда? —
— Да! Мы жгли свечу с обеих сторон, по вашему образному выражению, но не думали над ним издеваться! — сказал Частников. — Просто подтрунивали. Мы же не знали, что он на самом деле сошел с ума, а сам он забыл написать на себе аршинными буквами. Мы считали, все детективисты от рождения слабоумные, иначе с чего вдруг их влечет к легкому жанру. — Но зачем вы морочили ему голову и так не совсем здоровую? — спросил Ф. Р. Сковородкин. — Мы решили, что он пишет детектив, используя нас как прообразы, и платили той же монетой, — ответил Чудачкава. — По приезду он строчил днем и ночью, а потом вдруг странно затих. Мы хотели помочь бедняге собственными фантазиями. — И для смеха подбросили ему топор, веревку, рецепт, серьгу и четвертинку черного? — спросила красавица, жена Чернилова. — А если б он взял и повесился? — Я, например, разработала оригинальную любовную линию, — сказала Ничайкина. — Жаль, что он ее не использовал. — А я ввел дрожжевую мафию, — сказал Чудачкава. — Ничего подобного в советской литературе еще не было. — А я от самого себя оторвал и подбросил ему такой сюжет — пальчики оближешь! — сказал Частников. — Чеймберс по нашей просьбе стучал пятками в пол, чтобы его развеселить, — сказал Чудачкава, — но свихнулся почему-то первым. — Как видите, мы сделали все возможное, лишь бы облегчить его творческие муки, — подытожил Частников. — Но кто знал, что он давным-давно в помутненном рассудке. — Он сошел с ума всего неделю назад, решив после разговора с вами, что вы — носители вселенского зла, — сказал Ф. Р. Сковородкин. — Он заболел в один присест, когда выписал себе ордера на обыск и на арест, а на билет Союза писателей наклеил бумажку «Всесоюзный уголовный розыск имени В. И. Ленина». — Вообще-то, он с детства мечтал стать следователем, но его не взяли в милицию из-за слабого здоровья, — сказала жена Чернилова. — Когда и как вы начнете его лечить? — Вопрос стоит так: нужно ли в принципе его лечить? — ответил Ф. Р. Сковородкин. — Наконец он стал тем, кем мечтал стать всю жизнь, и сейчас думает, что находится в Краснознаменном доме для престарелых оперуполномоченных. Если мы вернем ему рассудок таблетками и уговорами, он опять будет несчастным человеком. Впрочем, вы — жена, воля ваша. — Можно его видеть? — спросила жена Чернилова. — В другой раз. — То есть завтра? — уточнил Частников. — Почему? — удивился Ф. Р. Сковородкин. — Завтра мы сдаем вам Частисветова, — сказал Чудачкава. — Он почти готов, осталось положить последние штрихи… Выпроводив посетителей из кабинета, Ф. Р. Сковородкин прошел в отделение. Больной сидел на кровати, обмазывал голову фекалиями и шептал: — Господи… хорошо-то как с бубенцами да с колокольцами! Вот оно счастье-то, вот! На соседней койке в позе бога из Паленке лежал Чеймберс и управлял одному ему видимыми рычагами космоплана. Подлетая к очередной планете, фантаст хлестался мокрым полотенцем до бесчувствия и летел дальше. Застеленным оставалось лишь место для писателя приключенческого жанра. Но, говорят, он уже выехал из Москвы, и Частников, Чудачкава и Ничайкина поджидают его с большим нетерпением. Им скучно без дураков и конъюнктурщиков…
Последние комментарии
4 часов 23 минут назад
4 часов 26 минут назад
2 дней 10 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 16 часов назад
2 дней 18 часов назад