КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706127 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272720
Пользователей - 124653

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Расследование мотива [Станислав Васильевич Родионов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Станислав Родионов Расследование мотива

1

Они стояли за асфальтовой прямоугольной площадкой, которую с трёх сторон охватывало длинное П-образное здание. Тополей было семь, как дней в неделе. Весной они хороши, когда берёшь лопнувшую почку, похожую на жука, и потом не отцепиться ни от плёнчатого листочка, ни от клейкого запаха. А в июне летел серый пух, и всё казалось, что за окнами потрошат перину, как в старинных водевилях.

Рябинин нехотя отошёл от окна.

К пятнице в календаре скапливалось с десяток записей, коротких, как шифр. «Поч. приост. дела» — это значило, что нужно почитать приостановленные дела. «Прояв. плен.» — проявить плёнку. Или «обг. квал.», что переводилось «обговорить квалификацию». Поэтому на пятницу Рябинин никого не вызывал. Иначе этих мелочей скапливалось столько, что он не успевал ими заняться, откладывал с недели на неделю, да так они и уходили вместе с календарём в макулатуру.

До конца рабочего дня остался час. Рябинин смотрел на последнюю запись, похожую на птичий след. То ли номер телефона, то ли неизвестно что.

Быстро вошёл Юрков, и Рябинин подумал, что нет, наверное, следователей, которые ходили бы медленно.

— Сергей, хочу навозу купить, — сообщил Юрков.

— Чего? — не сразу понял Рябинин, отрываясь от иероглифа в календаре.

— Навозу, говорю, для садоводства купить.

— У меня, что ли?

— Да нет. Надо поехать в одно место, а я дежурю. Не додежуришь? Осталось пустяки, ничего не случится…

— Давай. Только бы прокурор тебя не хватился. Распишись в книге убытий на всякий случай.

— Как отмечаться-то? Меньше часа осталось.

— Напиши — уехал в одно место.

— Звучит как-то неприлично, — буквально воспринял Юрков.

— А ты добавь — за навозом. Тебе навоз-то какой нужен?

— Как какой? Обыкновенный.

— От какого животного? Слона, верблюда, зайца? Небось от обыкновенной вульгарной коровы?

— Да ну тебя! — Юрков махнул рукой. — Я серьёзно.

— Господи, да напиши любую организацию. Кто будет тебя проверять? Например, «Главракетосбыт». Или «Цветметскот». Слушай, а разве нет такой организации «Главнавозсбыт»?

— Ну, я побежал. Не буду расписываться — не хватятся, — не поддержал Юрков разговора; в этом ключе он никогда не поддерживал.

Рябинин усмехнулся. Видимо, все пошли от землепашцев, и сидит это в генах вместе с наследственным кодом. Вот Юрков родился в городе, прожил в нём всю жизнь и никогда не был в деревне. Но в прошлом году взял участок под садоводство и теперь ходит обветренный, задубевший, целеустремлённый, дымком от него попахивает, как от копчёного сыра. В июле варит клубнику. Вот только с навозом мучается.

Так и не поняв иероглифа, Рябинин достал из сейфа свежую «Следственную практику» и начал листать — тоже запланировано на пятницу. Иногда попадались интересные дела, но больше шло описаний стандартных фабул. Следователи почему-то старались изложить дела посуше, построже, как обвинительные заключения. Рябинин давно пришёл к выводу, что нет интересных фабул, — может быть, одна на сотню дел. Только психология делает их интересными, как талантливый рассказчик из обыденного случая создаёт занимательную историю.

За окном проурчала машина и заглохла. Стукнула дверца. Рябинин невольно взглянул на часы — без четверти шесть. До конца рабочего дня осталось полчаса. По коридору прошелестели быстрые шаги и оборвались у кабинета Юркова. Идущий постоял, подёргал ручку двери и пошёл дальше. Рябинин ждал — он знал чего.

В проёме выросла длинная фигура Петельникова, зацепившись плечом за косяк.

— Привет работникам следствия, — сказал он, отлип от косяка и вытащил трубку.

— Привет работникам уголовного розыска, — ответил Рябинин и предупредил: — Вадим, никуда не поеду!

— А разве дежуришь ты, Сергей Георгиевич?

— Подменил Юркова. А что — происшествие?

Петельников раскурил трубку, пустил элегантный столбик дыма и вздохнул:

— Мужчина по телефону сообщил, что жена упала со стула и ударилась о какую-то тумбу. Насмерть. Там участковый инспектор.

Из всех следственных действий Рябинин больше всего не любил осмотр места происшествия. И не потому, что эта напряжённая и ёмкая работа, выжимая все силы, не шла ни в один отчёт. Может, от многих лет работы, или от такого уж характера, или неизвестно отчего, Рябинин считал следствие делом индивидуальным. На месте же происшествия всегда была толчея — эксперт-криминалист, эксперт-медик, работники милиции, понятые и ещё бог весть какие люди. Рябинин старался посторонних удалять, но и непосторонних хватало. И ещё: место происшествия требовало быстрой реакции, смекалки, что ли. Рябинин никому бы не признался, да и себе тоже, что он слегка долгодум. Его тезис «следователь должен работать медленно» вызвал однажды на совещании смешок.

— Сергей Георгиевич, за пару часов управимся, — подбодрил Петельников.

— Знаю я эту пару часов… Скоро заступит дежурный по городу — может, подождём?

— Он раньше семи не будет.

— Это верно, — вздохнул Рябинин и начал собираться.

Он вытащил из сейфа следственный портфель и два раза сильно зевнул. Со стороны казалось, что на происшествие собирается непроспавшийся увалень, которому что один труп, что десять. Проверил в портфеле папку с бланками протоколов, посмотрел рулетку, бесцельно щёлкнул фонариком и пощупал резиновые перчатки — на месте ли. Никто не поверил бы: работает столько лет, выезжал на происшествия больше, чем ходил в кино, — а волнуется. Ещё раз зевнув, Рябинин закрыл портфель и взял плащ. Он знал, что на месте происшествия этот лёгкий нервный озноб сразу исчезнет, как исчезает испарина с его очков в струе холодного воздуха.

— Вот не люблю я уголовный розыск за эти самые происшествия, — сообщил Рябинин.

— Мы и сами себя за это не любим.

— Близко хоть?

— В центре города.

Они пошли к машине.

— Не происшествие, а Сочи, Сергей Георгиевич: в центре, в тёплой квартире, несчастный случай, труп свежий. А помните, на озеро ездили, на утопленника?

— Теперь уж не уговаривай, теперь уж едем. Машина вырулила на проспект и понеслась, подвывая на перекрёстках сиреной вполсилы.

2

Труп женщины находился у тумбочки-бара в странной позе — будто она присела на корточки у стены, положив голову на полированный угол бара, да так и застыла. Не будь струйки крови на лице, казалось, она сейчас оттолкнётся руками от пола и встанет.

Эксперты, понятые и работники милиции столпились в передней и смотрели в комнату, ожидая команды следователя. Только эксперт-криминалист уже начал фотографировать общий вид происшествия, да судебно-медицинский эксперт Тронникова нетерпеливо пощёлкивала резиновыми перчатками.

Рябинин зигзагами ходил по квартире, осматривая пол, стены и мебель. Он был похож на человека, который что-то потерял, но и сам не знает — что, поэтому ищет задумчиво и неуверенно.

Ничего интересного для дела в квартире не было. Дорогая модная мебель поблёскивала, словно обледенелая. Пышные торшеры краснели по углам, как мухоморы. Стены были оклеены ярко-жёлтой тканью с большими белыми цветами, которая тускло переливалась. Всё стояло на своих местах, никакого беспорядка и никаких признаков борьбы. Только на баре слегка расплескалась вода из вазы с гладиолусами.

Рябинин подумал, что надо бы следователей заставлять художественно описывать места происшествия. Вот сейчас он измерит все расстояния, опишет позу трупа и повреждения, эксперт сфотографирует комнату и струйку подсыхающей крови, а лепесток гладиолуса, который, видимо, сорвался и упал от сильного удара в бар, останется лежать в расплёсканной воде сам по себе.

Рябинин подошёл к трупу, и судмедэксперт Тронникова тут же оказалась рядом. Петельников помог положить тело на пол для осмотра. Рябинин взглянул на бледное красивое лицо погибшей, и смутное чувство, что где-то он его видел, шевельнулось в нём. И пока он дотошно писал протокол, не уходило лёгкое беспокойство, которое возникает от неизвестности или бессилия памяти.

На одежде никаких повреждений не было — ни пуговички не отскочило. Значит, борьба исключалась. На теле ни царапины, только на виске бурела рана, которая даже под запёкшейся кровью имела форму угла.

— Типичный несчастный случай, ударилась вот об эту штуку. — Петельников показал на бар.

— Да, похоже на то, — согласилась Тронникова.

— А где муж? — спросил Рябинин.

— На кухне. — Петельников протянул паспорт погибшей.

Ватунская… И фамилия знакомая. Память оживилась, казалось, вот-вот зацепится. На карточке было красивое лицо — словно фотография киноартистки, которые гроздьями висят в газетных киосках. Рябинин считал, что красивые женщины немножко несчастливы. Собственная красота действует на человека как слава, выпавшая ни за что. Чтобы не разочаровываться в жизни, надо от неё ничего не хотеть. Любая красавица вступает в мир в надежде увидеть его у своих ног. А мир в конечном счёте обременяет её детьми, готовкой-стиркой-уборкой. И хотя здесь был типичный несчастный случай, всё-таки Рябинину казалось закономерным, что погибла красивая женщина, а не дурнушка, которой даже закономерность не интересовалась. Эту мысль Рябинин нигде бы не высказал, потому что шла она больше от интуиции, да и мелькнула где-то в закоулках мозга.

Рябинин встал на колени, вытащил из портфеля лупу и нацелился на угол бара, что надо было сделать ещё раньше, до осмотра трупа. Угол сразу сделался громадным, и на нём отчётливо забурели мазки. Впрочем, их было видно при косом освещении и без лупы.

Он поднялся — версия о несчастном случае подтверждалась на сто один процент.

— Едем скоро? — спросила Тронникова.

Рябинин ещё не встречал медицинского эксперта, который не спешил бы покинуть место происшествия.

— Минут через десять. Пойду поговорю с мужем.

Просторная кухня белела кафелем и пластиком.

У плиты стоял Петельников со скучающим лицом — верный признак, что он не видит криминала. За столом, cгорбившись, сидел мужчина в прекрасном модном костюме. Рукой он держался за подоконник, словно боялся упасть со стула. Пышные жёсткие волосы спустились на лоб, загородив лицо. На шаги Рябинина он слегка поднял голову, и свет лёг на прямой чёткий нос, крупные полные губы, заметный подбородок и большие серые глаза…

— Вы? — удивлённо спросил Рябинин.

Мужчина только кивнул.

Это был Максим Васильевич Ватунский, главный инженер самого крупного комбината города. Рябинин не раз встречал его на хозяйственных активах, бывал на его лекциях по кибернетике, а Ватунский как-то слушал рябининскую лекцию о причинах преступности. Раза два Рябинин видел его на праздничных вечерах с женой, той высокой строгой красавицей, которая сейчас лежала в комнате у бара. Ватунский слыл хорошим организатором, человеком удивительной собранности, целеустремлённости и логичного, хваткого ума. Рябинин дня три назад слышал по радио передачу о его стиле работы и тайно позавидовал воле этого человека.

— Разрешите воды, — хрипло сказал Ватунский и залпом выпил стакан, протянутый Петельниковым.

Рябинин сел за стол и не знал, что сказать и что сделать. Срочной необходимости в допросе не было — не убийство. Ватунский смотрел в кафельный квадратик стены, и, видимо, ему было всё равно, сидит перед ним следователь или министр.

— Что ж, — сказал Рябинин, закрывая портфель, — мы с вами завтра поговорим. Понимаю ваше состояние…

Ватунский молчал, не отрывая взгляда от плиточки. Давно замечено, что чем сильней человек, тем сильнее его горе.

— Мы вам полностью сочувствуем, — промямлил Рябинин.

— Ну, Сергей Георгиевич, я в машину, — сказал Петельников и направился в переднюю.

Щёлкнул замок — все ушли, кроме участкового инспектора, который был где-то там, в большой комнате.

— Сейчас придут с комбината. Вы уж мужайтесь, — поднялся следователь. — Жаль такую женщину…

— Мне не жаль её, — вдруг сказал Ватунский хриплым голосом.

— Как… не жаль? — опешил Рябинин.

— Так, — буркнул Ватунский и замолчал.

— Тогда, может быть, расскажете, как она упала? — насторожился Рябинин.

— Она не упала.

— Не упала? А что?

Ватунский посмотрел следователю в глаза, выпрямился и чётко сказал:

— Я убил её.

Рябинин тяжело сел и механически расстегнул портфель. Он не поверил, — видимо, Максим Васильевич выражался иносказательно.

— Да, убил, — повторил Ватунский, — и могу сейчас рассказать. Что вас интересует?

Крупными ладонями он потёр лицо, будто умылся без воды, и перед Рябининым оказался главный инженер Ватунский — собранный, сурово-внимательный. Только в глазах, в самой глубине, притихла тоска, такая тоска, на которую не хватило бы никакой воли.

Рябинин достал бланк протокола допроса и решил тут же допросить подозреваемого, потому что первое объяснение, будь оно правдивое или ложное, всё-таки самое непосредственное.

Но так ещё интуиция его не подводила.

— Слушаю вас.

— Мне и говорить нечего. Утром всё было в порядке, а потом мы поссорились. Я вспылил… Сам не знаю как, первый раз в жизни ударил женщину. Она упала, ударилась головой об угол. Вот и всё. А про стул я по телефону соврал.

Рябинин молчал, — таких коротких показаний ему записывать ещё не приходилось.

— Из-за чего поссорились?

Ватунский на секунду отвёл взгляд от кафеля, глянул в лицо следователя и твёрдо ответил, словно ждал этого вопроса и был к нему готов:

— Неважно, чисто семейная ссора.

— Всё-таки хотелось бы услышать.

— Это касается интимных отношений. Она меня оскорбила. Я не удержался. Но убить не хотел.

— Максим Васильевич, но всему городу известно, что вы с ней прекрасно жили.

— Городу видней, — коротко ответил он, чуть слышно прерывисто вздохнул и окончательно уставился на кафель, позабыв про следователя.

Говорить с ним сейчас было бесполезно. Люди действовали на него, как яркий свет на тяжелобольного. Перед Рябининым совершалось таинство смерти и рождения, которое не требовало врачей. Умирал главный инженер Ватунский, тот Ватунский, у которого до сих пор каждое новое качественное состояние было связано только с движением вперёд. Рождался убийца Ватунский. Потребуется время, пока он осознает своё новое состояние и захочет говорить, если только вообще захочет.

— Хорошо, — сказал Рябинин, — о причине ссоры поговорим после. Скажите, как вы её ударили — на лице нет следов?

— Вот так… Основанием ладони, в подбородок, снизу.

— Сильно? — И Рябинин подумал, что сейчас Ватунский заявит, что не сильно, а слегка. Сколько он ни вёл неосторожных убийств, все обвиняемые говорили так.

— Сильно, — подумав, ответил Ватунский. — Я же боксёр.

— Мне придётся вас обыскать.

Ватунский вздрогнул, как от пощёчины.

— Можете сами показать карманы, — мягко добавил следователь и не стал приглашать понятых.

Содержание карманов оказалось обычным: бумажник, две записные книжки, три авторучки, разная мелочь… У заурядного убийцы Рябинин изъял бы записные книжки, но здесь не решился. Между бумажником и паспортом придавился жёваный клочок бумаги, который показался ему каким-то лишним, как потрёпанный детектив среди томов классики. На клочке был нацарапан номер телефона. Рябинин на всякий случай его изъял, потому что всякое аномальное явление настораживает, каким бы ни было оно ничтожным. В конце концов, преступление — это тоже аномальное явление, которое ещё раньше обрастает мелкими аномалиями, как загнивающее дерево ядовитыми грибами.

Рябинин составил короткие протоколы и послал участкового за ушедшими в машину понятыми и опергруппой.

Ворчание Тронниковой послышалось уже с лестницы.

— Ну что, забыли что-нибудь записать? — иронически спросила она из-за петельниковской спины.

— Клара Борисовна, здесь убийство.

Петельников присвистнул и, как гончая за зайцем, бросился на кухню. Рябинин на ходу схватил его за рукав:

— Вадим, не очень-то приставай. Он сам признался, и, вообще, человек…

— А чего не хватает? — Петельников взметнул брови.

— Мотив непонятен, но сейчас он вряд ли заговорит.

Тронникова моментально перестала ворчать и надела свои перчатки. Понятые опять притихли в углу.

— Клара Борисовна, осмотрите ещё раз лицо, — попросил Рябинин и теперь сам склонился над телом.

Сколько раз он собирался детально осматривать повреждения на трупах, как это предусматривал закон, а не описывать их автоматически под диктовку Тронниковой. Но как-то стеснялся экспертов: вот, скажут, специалисту с высшим медицинским образованием не доверяет. И всё-таки надо, потому что следователь отвечает за дело.

На подбородке, чуть правее, синело едва заметное пятно, довольно-таки широкое, с нечёткими границами, которые можно было найти, только присмотревшись.

— Прозевали, — сказала Тронникова, измеряя пятно.

Рябинин внёс дополнительную запись в протокол и приготовил направление в морг. Теперь Тронникова не уходила, словно ожидая чего-то ещё. Из кухни вышел Петельников:

— Нет, Сергей Георгиевич, у меня с ним не получается.

— Проведи оперативную работу среди соседей. Кто что знает, что слышали… Сам знаешь.

— Завтра в десять ноль-ноль список жильцов будет на столе, — заверил Петельников.

Рябинин собрал портфель, передал копию протокола осмотра и паспорт потерпевшей участковому инспектору и прошёл на кухню. Ватунский сидел не шелохнувшись.

— Максим Васильевич, я вас не арестовываю. Прошу никуда не уезжать и вообще… чтобы всё было в порядке.

Ватунский только пожал плечами.

Рябинин пошёл к выходу, но в комнате остановился и ещё раз взглянул на пол, где лежала красивая молодая женщина в модном платье. Не хотелось называть её трупом, как и Ватунского преступником. Рябинину в детстве слово «труп» казалось страшноватым, страшнее, чем «покойник», а теперь казалось и неточным. Человек только умер, ещё тёплый… Какой же это труп? Это ещё человек, мёртвый, но человек. А трупом он ещё будет — потом. Рябинин вспомнил, как однажды она вошла с мужем в зал перед самым началом концерта — нарядная, гордая и такая счастливая, что казалось, её счастья хватит на весь зал. Люди зашептались — восхищённо и завистливо. И его тогда что-то кольнуло — может, забытая мечта, может, то, чего не сознаёшь, а только предчувствуешь…

3

Прокурор района Семён Семёнович Гаранин готовился к выездной сессии суда, которая намечалась вечером в жилконторе. Соберётся много народу, будут жадно слушать каждое слово, поэтому он писал речь краткими чёткими абзацами. Его раздражало, когда адвокат выступал лучше, а это случалось частенько. У защитника больше возможностей, можно работать на зал, размазывая кисель насчёт материнских слёз или исковерканного детства. А прокурор должен быть строг, конкретен и немногословен. Не забывать, что он представитель государства.

Зазвонил один из трёх телефонов, но Гаранин безошибочно снял нужную трубку — он различал их треньканье, как голоса родных детей.

— Семён Семёнович, — услышал он голос начальника райотдела милиции, — ты в курсе?

— Что такое?

— Ватунский жену убил.

— Знаю, но подробно Рябинин не докладывал. А что такое, Константин Петрович?

— Смотри, фигура всё-таки непростая, не ошибись. По-моему, там несчастный случай.

— Присмотрюсь, Константин Петрович. Спасибо.

Гаранин хорошо знал Ватунского: как же его не знать, когда он известен всему городу! Пожалуй, фигура покрупнее районного прокурора. Гаранин вздохнул, предчувствуя, что с этим Ватунским предстоит морока. Вот и начальник райотдела звонил…

Почему-то сложилось мнение, что прокуроры суровы, непреклонны и всесильны. Таким он и будет сегодня вечером на выездной сессии под взглядами людей — в этом мундире с большой звездой младшего советника юстиции. А в кабинете будет осторожным, потому что это и есть главное качество прокурора. Осторожность и чутьё — вот чем жив прокурор. И он вспомнил два полученных выговора…

Следователь попросил санкцию на арест хулигана, а Гаранин счёл преступление не столь опасным и санкцию не дал, оставил на подписке о невыезде. Хулиган на второй день кого-то избил — вот и первый выговор. В другом случае Гаранин дал санкцию на арест мошенника: с кем только перед этим не консультировался! А суд оправдал за отсутствием состава преступления — вот второе взыскание.

Задребезжал телефон, и Гаранин нехотя снял трубку.

— Здравствуйте, Семён Семёнович! Поликарпов приветствует.

— Добрый день, Борис Викторович, — оживился Гаранин.

— Наверное, знаете, чего звоню?

— Догадываюсь.

— Семён Семёнович, комбинат без Ватунского — как мотор без электричества. Ты лучше меня арестуй.

Директор комбината вроде бы шутил, но голос был строгим и усталым.

— Борис Викторович, разберёмся по существу.

— Там, говорят, несчастный случай. Влепим мы ему выговора по всем линиям — и делу конец.

— По закону всё сделаем.

— Конечно, по закону. Как это говорится: закон — как телеграфный столб: перепрыгнуть нельзя, а обойти можно. Это я шучу.

Гаранин с шуршанием заездил трубкой по бритой щеке и уху, — эту прибаутку он не любил.

— Вы преждевременно беспокоитесь. Разберёмся, как положено по закону.

— Семён Семёнович, — грустно сказал Поликарпов, — не за себя прошу, не за родственника… Нужен мне Ватунский на комбинате, без него — как без рук.

— Посмотрим, Борис Викторович.

Они распрощались, как добрые друзья, хотя до сих пор были знакомы лишь официально. Дружеский тон задал директор, и это было слегка приятно Гаранину. Конечно, не будь в прокуратуре дела Ватунского, директор бы не позвонил — не та он для него фигура, для директора общесоюзного комбината. С другой стороны, просит не за себя, не за приятеля, не за родственника — ради дела. А если совсем с другой стороны, то он не помнил ни одного звонка, чтобы ему прямо сказали: так, мол, и так, такой-то — мой родственник, или дружок, или человек мне нужный, прекрати-ка его дело. Если звонили, то осторожно, глухим, далёким голосом, будто по междугородной. Долго говорили о том о сём, о здоровье спрашивали, о супруге. И в конце разговора просьба, которую Гаранин ждал сначала: у тебя там дело на такого-то есть, хороший человек, нужный работник, характеристики прекрасные, мировой парень… Никогда не просили прекратить дело — просили посмотреть, разобраться, вникнуть.

Директор комбината просил прямо, но Ватунский был ему не брат и не сват.

Опять затрещал телефон. Гаранин подождал, пока он раззвонится, и снял трубку.

— Алло, товарищ прокурор, это вы?

Женский дребезжащий голосок — он знал эти голоса, которые если захотят, то дозвонятся и до генерального прокурора.

— Да, это я, — подтвердил он.

— С вами говорит председатель товарищеского суда жилконторы Трещинская. Товарищ прокурор, правда, что Ватунский убил свою жену?

— По этому вопросу ничего сказать не могу, сам ещё не в курсе.

— Как же так: прокурор района — и не в курсе?

— Вот так, товарищ Трещинская.

Он помнил её — маленькая подсушенная старушка, деятельная, как снегоуборочная машина.

— Тогда я вам расскажу. Он ударил жену, а она упала и головой прямо о телевизор. И разбила.

— Телевизор?

— Голову, товарищ Гаранин, — обиделась Трещинская. — Скажите, что будет Ватунскому?

— Для этого нужно провести расследование. Пока ничего не могу сказать.

— Как же быть? К нам идут граждане, спрашивают.

А что говорить? Уже пьяница приходил. Вы, говорит, меня выселять собираетесь, а я свою жену не убил. Что ему отвечать?

— Говорите, что идёт следствие, которое разберётся. До свидания, товарищ Трещинская.

Гаранин быстро положил трубку — тут самое главное быстро положить. Будь эта Трещинская в кабинете, от неё было бы не избавиться. Конечно, пенсионеры-общественники нужны, хотя иногда мороки с ними больше, чем пользы. Но звонок полезный — значит, на выездной будут вопросы о Ватунском.

Гаранин подумал, что о происшествии надо сообщить прокурору города, но без доклада следователя не решался — могут быть неточности. Впрочем, прокурору наверняка уже всё известно из милицейской оперативной сводки, и он может позвонить в любой момент и спросить о подробностях. Гаранин посмотрел на телефонный аппарат, который, словно загипнотизированный, вдруг зазвонил.

— Слушаю. — Он схватил трубку, напряжённо вдавливаясь в круглое жёсткое кресло.

— Алло, товарищ Гаранин, это вы? — спросил женский надтреснутый голосок.

— Да, это я, и никто другой, — повысил прокурор тон, — но мы с вами уже поговорили.

— Товарищ Гаранин, мы тут посовещались на месте и решили к вам подъехать, обсудить этот невероятный случай.

— Товарищ Трещоткина!

— Трещинская Клавдия Гавриловна.

— Товарищ Трещинская Клавдия Гавриловна! Во-первых, мне некогда, я готовлюсь к выездной сессии. Во-вторых, до окончания расследования ничего обсуждать я не имею права. Прошу больше не беспокоить. До свидания!

Он швырнул трубку на аппарат, и тот недовольно вякнул. И молчал ровно столько, сколько требуется секунд для набора пяти цифр на диске.

Гаранин остервенело схватил трубку и закричал, делая между словами паузы:

— Какого — чёрта — звоните — вам — сказано!

— Это вы с кем так? — услышал он спокойный и чуть насмешливый голос и, сразу узнав его, выпрямился в кресле:

— Здравствуйте, Алексей Фёдорович! Да так… названивает тут один хулиган.

— Здравствуйте, Семён Семёнович. Хочу узнать о Ватунском. Действительно убил?

— Он её ударил, а она головой стукнулась о тумбочку, — пересказал он, что слышал от Юркова.

— Ну и что это юридически?

— Алексей Фёдорович, сейчас трудно сказать. Может быть, несчастный случай. Следователь разберётся.

— Кто?

— Рябинин.

— В очках, лохматый?

— Да-да, он, — подтвердил Гаранин, стараясь по тону угадать, как отнесётся первый секретарь райкома к этой кандидатуре. Он ничего бы не угадал, не скажи тот «лохматый». В этом слове Гаранин уловил иронию.

— Алексей Фёдорович, может, заменить следователя?

— А этому не доверяете, что ли?

— Нет, вполне доверяю. Опытный. Есть, правда, недостатки…

— Попрошу вас, — перебил секретарь, и Гаранин представил, как он бросает торопливый взгляд на часы, — сообщить мне результаты следствия. Всего хорошего, Семён Семёнович.

— До свидания, Алексей Фёдорович. — Прокурор держал трубку, пока она основательно не напищалась.

Неудачно получилось, что дело попало к Рябинину. Происшествие с таким резонансом, а попало к Рябинину.

4

Часов в двенадцать Рябинин явился к прокурору доложить о происшествии. Семён Семёнович сидел в мундире — верный признак, что идёт выступать в суде.

— Ну, что там, Сергей Георгиевич? Поздновато докладываете.

Рябинин начал рассказывать, но было видно, что прокурор уже всё знает. Он дослушал и стал задумчиво постукивать карандашом по столу. Это не значило, что Гаранин думал, — он что-то хотел сказать, но не решался.

— Выходит, главный инженер комбината, — полуспросил, полуутвердил прокурор.

— Выходит, неосторожное убийство, — уточнил Рябинин.

Гаранин прищурился и утратил задумчивое выражение — решил чего-то не говорить.

— Здесь мне звонили, — всё-таки полусообщил он, но Рябинин уже понял, что ему звонили.

— Кто звонил?

— Люди разные.

— Ах, разные.

Прокурор добродушно улыбнулся, положил карандаш и достал сигарету. Его кругловатое, полное лицо опровергало ходячее мнение, что прокурор обязательно свиреп и зол. Он закурил, пустил струйку дыма в лопасть вентилятора и заметил:

— Ну и характерец! Я же вам ещё ничего не сказал.

— Собирались сказать, Семён Семёнович.

— Ну, вы тут свои психологические штучки не употребляйте, я не на допросе. Надо будет сказать — и скажу.

— По-моему, обязательно скажете, — буркнул Рябинин.

— И скажу! — вдруг разозлился Гаранин, как часто злится человек, которого неожиданно поймали на нехорошей мысли. Это раздражает больше, чем быть пойманным на нехорошем деле. Видимо, поступая плохо, человек всегда готов к упрёку. А нечистый замысел внутри — и вдруг его бесцеремонно оттуда тащат, как рака из норы.

Гаранин затянулся раза два, сразу успокоился и вяло сказал:

— Прошу вас разобраться повнимательней. Всё-таки главный инженер громадного комбината. Да и человек он хороший, я его знаю.

— Семён Семёнович, во всём разберусь.

Рябинин пошёл к себе. Он знал, что разговор не окончен — главное ещё впереди, но сейчас не хотел об этом думать.

Петельников, как всегда, оказался точен — в десять дружинник принёс фамилии соседей и записку. Инспектор сообщал, что интерес представляют только две соседки да начальник отдела технического контроля, приятель Ватунского. Соседок Петельников уже направил в прокуратуру. Значит, ребята из уголовного розыска успели везде походить.

Рябинин начал составлять план расследования, который оказался куцым, как объяснение прогульщика. Вроде бы и планировать нечего — преступник известен. Но только следователь знает, что искать мотив преступления так же интересно, как и преступника. Найти мотив преступления иногда бывает труднее, потому что преступник ходит по земле среди людей, а мысли его спрятаны под семью замками. И ни один суд не будет рассматривать уголовное дело, пока следователь не установит мотив.

Ровно в час дверь легонько стукнула. Вошла пожилая женщина интеллигентного вида, немного старомодная и чуть-чуть смешная. На голове возлежала огромная шляпа из цветного волоса и перьев, похожая на гнездо фантастической птицы. Женщина села, положив на колени сумочку и какую-то книгу, и вежливо посмотрела на Рябинина. Это была соседка из квартиры напротив.

Он переписал в протокол паспортные данные и спросил:

— Работаете?

— Да, я историк.

— О, историю я ставлю на второе место среди гуманитарных наук, — сообщил Рябинин, завязывая разговор. Он не любил начинать допрос прямо с существа, вслепую, ничего не узнав о человеке.

— А на первое место — юриспруденцию? — улыбнулась она.

— Нет, — серьёзно ответил Рябинин, — философию, царицу всех наук.

— Но теперь вас, наверное, интересует история другого рода?

Свидетель сам хотел перейти к делу — в таких случаях Рябинин не мешал.

— Интересует. Расскажите, что вы знаете об этой истории?

— Ничего, — спокойно ответила она. — Меня не было дома.

— Что вы знаете об этой семье, об их отношениях? С Ватунской вы не дружили? — спросил Рябинин не совсем уверенно, потому что не вязалась дружба молодой красивой женщины с этой старомодной дамой, которая наверняка держит пару кошек и по вечерам вяжет шарфы.

— Я скорее дружила с Ватунским. Почему же «дружила»? — спохватилась она. — И сейчас дружу… тем более.

— Почему «тем более»?

— Он в беде.

— Что вас связывало? — осторожно спросил Рябинин.

— Вкусы, взгляды… — Она помолчала и задумчиво добавила: — Меня больше интересует, что его связывало с женой.

— Не понимаю, — сказал Рябинин, хотя ничего сложного свидетельница не сказала, и он знал, что не сказала, но его сознание защищало стереотип «счастливая пара».

— Они были на редкость разные люди.

— Поподробнее, пожалуйста.

— Знаете, есть очень пустячные женщины. И мужчины тоже, — извиняюще улыбнулась она. — Для Ватунской пережаренные котлеты были событием, а немодное платье — трагедией. Таких людей вообще-то много. Но у Ватунской к этому примешивалась большая доля злобы. Слишком много злобы для женщины. Извините, что так говорю о покойнице. По-своему она была несчастна. С другим бы мужем… Максим Васильевич с точки зрения обывателя очень непрактичен. Разве она могла его понять? Разве могла она понять, говоря словами Оскара Уайльда, что в непрактичности есть что-то великое?

— Подождите-подождите, — перебил Рябинин, — но весь город считал, что они прекрасно жили. Общепринятое мнение.

— Я никогда не любила консервы, — сказала она и весело уставилась в него голубыми глазами: поймёт ли?

Рябинин замолчал, удивлённый её смелостью. Он не рискнул бы говорить на таком уровне с незнакомым человеком — слишком мало шансов быть понятым.

— Я тоже не люблю стандарта, — теперь улыбнулся он и сразу почувствовал тихий прилив злости: то ли на себя, то ли на неё.

Происхождение злости было сложно, как происхождение подземных толчков: ему начинала нравиться свидетельница, а это значило, что допрос будет неудачным. Он начнёт изучать её, а не Ватунских.

— Расскажите об их отношениях, — бесстрастно попросил он.

— Я вам скажу самое главное. По-моему, она его била.

— Ну уж, била… Это вряд ли, — откровенно усомнился Рябинин.

— Однажды дверь у них была открыта, и я вошла в переднюю. Вдруг услышала звук. Шлепок. Вроде шлепка, как ремнём по стене. Максим Васильевич вышел, а щека у него горит, будто обожжена. Увидел меня — вторая щека загорелась.

— Может быть, случайная ссора?

— Не думаю. Вы поговорите с соседкой из смежной квартиры.

— И за что, по-вашему, она его била?

— Не знаю. Максим Васильевич со мной об этом не говорил. Да разве есть такое, за что можно бить человека?

— Да, такого нет, — согласился Рябинин, — но всё-таки хорошо бы знать, за что.

Он смотрел на шляпу-гнездо, на белую кофточку, которая, казалось, похрустывала от свежести, на платочек, торчащий из рукава, на жёлтый бантик формы вертолётного винта, посаженный куда-то на плечо… Смотрел в большие прозрачные глаза и думал, что женщинам с такими глазами нравятся стихи и цветы.

— А как Ватунская вела себя при вас?

— Молчала. Видите, я приходила к нему, чтобы упражняться в английском языке. Ни он, ни я не хотели забывать разговорную речь. Так что ей приходилось молчать.

— Вы хорошо знаете английский? — поинтересовался Рябинин.

— И немецкий. А вы тоже владеете?

— Нет, — вздохнул следователь. — Занимаюсь в трамваях.

Он пододвинул машинку и начал печатать протокол. Раньше, когда всё писалось авторучкой, контакт со свидетелем не исчезал — в тишине можно было и разговаривать. Теперь трещала машинка, и свидетель сразу оставался где-то за кареткой.

Рябинин допечатал и пододвинул ей листы:

— Прочтите.

Она внимательно прочла, в одном месте чему-то улыбнулась и размашисто подписала каждую страницу.

— Скажите, что у вас за книга?

— А-а, — улыбнулась она, — Пушкин.

5

После допроса у Рябинина осталось странное ощущение, какое-то раздвоенное, как он его называл, — бутербродистое. Он поверил этой приятной женщине, пожалуй, даже больше, чем поверил. Но полученные сведения не легли в материалы дела, а остались сами по себе. Ему казалось, что это ещё не главное, ещё не жила, а так, случайные компоненты. Интеллигентная свидетельница могла дать слегка художественное описание жизни Ватунских. Рябинин повернулся к окну, и рука незаметно оказалась у рта. Он боролся с дурной привычкой грызть ногти. Но стоило задуматься, как ногти обгрызались сами собой.

У него появилась мысль, даже не мысль, а так, ручеёк от главного русла: не была ли эта приятная женщина причиной раздоров в семье Ватунских? Это казалось невозможным. Но нельзя было отбрасывать ни одной гипотезы, даже самой невероятной, тем более что вероятной не было. И потом, разве духовное родство в конечном счёте не сильнее физического влечения?

Но в план эту версию не вписал — отложил в памяти, как в запоминающем устройстве, до поры до времени. И тут же выбросил: вела себя эта женщина-историк разумно, без сердца — любящая так бы спокойна на допросе не была.

— Извините за промедление.

В кабинет вошла старушка не старушка, но пожилая женщина, в платочке, в поношенном пальто, с громадной продуктовой сумкой.

— За бананами простояла, пять кило взяла, больше не дали.

— Садитесь, — предложил Рябинин.

Юркий молодой взгляд, быстрые руки, энергичное острое лицо почти без морщин и суховатое тело, слегка вздрагивающее от нетерпения. Рябинин уже мог сказать о ней много, ещё больше он её чувствовал, но никогда бы не сумел объяснить, откуда взялась эта информация — от тонких ли губ, как два сложенных серых шнурка, или от этого челночного взгляда…

Переписывая с паспорта данные, Рябинин спросил:

— Работаете?

— Своё отработала, сынок.

— Раненько вы себя в бабушки записали. Вам же только пятьдесят исполнилось, — слегка брюзгливо сказал он.

— Мы своё отжили, теперь пусть молодые поживут. Моё дело с внуком сидеть да по магазинам ходить, — с достоинством ответила она, видимо привыкшая это повторять и готовая к ответному восхищению.

— Плохо.

— Что плохо? — не поняла она.

— Живёте плохо, гражданка Гапеева.

Её бегающий, как челнок, взгляд недоуменно остановился.

— Уж вы объясните, товарищ следователь, может, не так чего сделала.

— Объясню, — с жаром сказал Рябинин, — обязательно объясню.

Его всегда злила эта мещанская философия, которая выдаёт себя за героическую материнскую любовь: жизнь сильного, ещё не старого человека отдавалась эгоизму великовозрастных деток легко, как старое платье.

— Разве в пятьдесят жизнь любят меньше, чем в двадцать?

— Да, не меньше, — согласилась Гапеева.

— Почему же вы поставили крест на своей жизни? Почему же вы сделались прислугой? Аморально жизнь одного человека приносить в жертву другим. И чему вы научите дочку, зятя, внука? Эгоизму?

«Я спятил», — подумал Рябинин, замолчав под удивлённым взглядом Гапеевой. Вместо допроса он вступает в дискуссию, горячится, высказывает свои взгляды незнакомому человеку.

— А как же, — сплющив губы в струну, начала Гапеева, — а что же мне делать, по-вашему?

— Снять этот тёмный платок и купить модную шляпку. Купить хороший плащ. Ходить в театры, кино, читать книги, работать пойти, замуж выйти…

— Господи! — ужаснулась Гапеева. — Да я замужем! Меня старик у входа ждёт.

— Извините, — устало сказал Рябинин. — Это моё личное мнение.

— Я и вижу, что личное. Вы ещё молодой.

— Да, всего тридцать четыре.

— Сидите в кабинете, жизни не знаете.

Рябинин давно заметил, что незнанием жизни попрекают, когда дело касается хороших порывов. За какую-нибудь пошлость или глупость могут упрекнуть чем угодно, только не незнанием жизни.

— Зачем меня пригласили-то?

Гапеева хитрила, это и по глазам видно. Такая бессмысленная мелкая хитрость неприятно резанула: а он-то перед ней распинался, как на лекции перед алкоголиком!

— Расскажите о ваших соседях Ватунских.

— Всё расскажу как есть, — с готовностью согласилась она. — Кричат каждую неделю. Хозяйка тонко кричит, свирепо. А он всё бубнит, вроде как уговаривает или прощения просит. И вдруг посуду об стенку. Небось всё хрусталь. Люди-то состоятельные, руководящие. А живут хуже работяг. Про других я давно бы заявила. А тут ведь не поверят.

— В квартире у них бывали?

— Зачем же? Мы люди простые, а они начальники.

— Скажите… — Рябинин помолчал. — Через стенку каких-нибудь слов не расслышали?

— Только одно слово — «сообщу».

— Кто из них кричал?

— Она.

— Хорошо расслышали? Не ошиблись?

— Могу хоть на чём поклясться. У вас тут клянутся?

Своими ушами слышала: «Сообщу, сообщу». Стеночки-то в новых домах хиленькие…

Она ещё что-то говорила о современных домах, о вреде больших зарплат и высшего образования. Рябинин смотрел на неё вполглаза и слушал вполуха. Мысль его, как штопор в пробку, ввинтилась в это «сообщу».

Гапеева подписала протокол и ушла, сгибаясь под тяжестью бананов для внука, твёрдо убеждённая, что любит детей. Вряд ли ей пришло в голову, что она уволокла порцию бананов какого-нибудь другого внука, не своего. Вот такие тётки запросто оттирали Рябинина в магазинах, верно рассчитав, что этот невысокий задумчивый человек в очках не возмутится.

Рябинин вскочил со стула и заходил по кабинету, поглаживая сейф, взбалтывая воду в графине и двигая туда-сюда каретку машинки…

Если говорят «сообщу», значит, есть что сообщать. Но это «сообщу» не ложилось в версию личных отношений. Неужели у Ватунского есть за душой то, о чём можно «сообщить»? Рябинину не раз приходилось встречаться с двойной жизнью: дома мещанин, а пришёл на работу и, как лебедь из гадкого утёнка, превратился в строителя передового общества. Таких людей Рябинин раскусывал легко. Ватунский же казался органичным и естественным. Ему хотелось верить. Но есть два свидетеля, которые говорят о другом — в семье Ватунского далеко не всё просто. Факты были против интуиции.

Он подошёл к столу, достал план расследования, вычеркнул всё лишнее и жирно вписал две версии:

1. Убийство на почве личных отношений.

2. Убийство с целью скрыть другое преступление или какой-либо факт.

И поморщился, потому что надо было писать всё-таки «неосторожное убийство». Две версии… Обе они теперь сводятся к одному: что же Ватунская собиралась сообщить?

Рябинин подошёл к окну и открыл форточку — мокрый холодный воздух облил его и побежал низом, холодя ноги. На улице шёл медленный мелкий дождь. Парки в городе поржавели и покраснели. Только тополя под окнами прокуратуры молодцевато зеленели, и за это их сейчас не любил Рябинин — осень, а они без единого красного листа. Дождь шёл с ночи, поэтому вода по чистому асфальту бежала прозрачная. Город стал мокрым, почернел, потемнел, даже стволы тополей казались обгоревшими. Эти стволы как-то в феврале очень удивили его — вдруг стоят с одного бока чёрно-розовые. Чёрные пусть, но розовые, только с одного бока, и в феврале… Долго он ходил вокруг, пока не понял. Примерно в рост человека, а где и повыше, изрезаны стволы чёрными овражистыми бороздами, которые секут зелёную кожу-кору на мелкие лоскутья. На этих лоскутьях коры лежит розоватинка, но посуху она покрыта матовой мутью и не видна. Исхлестал мокрый снег стволы, намокла и пропала муть — и порозовели тополя, как от заходящего солнца.

В субботу он дежурит, а вот в воскресенье наденет резиновые сапоги, бросит в рюкзак краюху хлеба, топорик, ещё чего-нибудь бросит и в любую погоду сядет на электричку. И побредёт под дрожащими тонкими берёзами, загребая ногами охапки жёлтых листьев. И будет грустить вместе с лесом и дождём, грустить о чём-то неизвестном, грустить впрок, как грустит осенью русский человек.

Он прикрыл форточку и повернулся к столу.

В конце концов, что такое следствие, как не совпадение интуиции и фактов? Когда они совпадут, как двекопии при совмещении, тогда можно считать, что следствие идёт правильно.

6

Ватунский дома не жил, только иногда заскакивал за какой-нибудь вещью и, как ребёнок в тёмный угол, косил глаза на пол у бара. Формально главный инженер числился на работе: приходил в свой кабинет, бродил по территории комбината и разговаривал с людьми. И обнаружил в себе интересное свойство — работать, не думая о работе, будто сидел, ходил и говорил не он, а его тело отдельно от него. Тогда что же такое был он? Ватунский озирался среди беседы с каким-нибудь инженером, словно не понимая, почему он здесь — пусть его тело сидит и говорит, а он пойдёт пешком по улицам, по лёгкому предзимнему воздуху, и ветер будет выдувать мысли, как песчинки из трухлявого гранита. Ветер выдувал мысли, а их там становилось ещё больше. Но не будь мыслей — нечем было бы жить, оставалось бы одно ненужное тело. Ватунский впервые поверил идеалистам, что сознание первично. И находил этому подтверждение: вот его спросили о здоровье, спросили его разум о состоянии его тела…

Ватунский всегда гордился своим мировоззрением и характером, которые складывались годами в тяжёлой и творческой работе. Люди их называли железными. Но теперь он понял, что сильный характер и чёткое мировоззрение иметь нелегко. Иногда хотелось, чтобы они были не такими уж железными.

Его вдруг потянуло к людям. Появилось желание разговаривать с дворниками, рыболовами, продавщицами, какими-то людьми в потёртой одежде и с лёгким спиртным запахом. Раза два он пил у ларька пиво, чего раньше никогда не делал; пил, чтобы поговорить с людьми. Вдруг начал ходить в баню, где человек после пара особенно словоохотлив. Говорил с ними о вещах простых, понятных, нужных. И как-то легче становилось голове, словно он её на время опустошал.

Как и все мальчишки, он в своё время прочёл много потрёпанных книг, где бородатые злодеи резали людей, а благородные рыцари накалывали инакомыслящих на шпаги. Потом стал читать про убийц с ножами и кольтами, про трупы в чемоданах и лифтах. Во время войны соседи рассказывали про какое-нибудь убийство на пустыре: было страшно, потому что на стене вихляются чёрные тени и чадит фитильная коптилка, а окно для светомаскировки наглухо завешивали одеялом, которым он укрывался на ночь. Уже став главным инженером, при случае с удовольствием прочитывал детектив и с тем же мальчишеским интересом следил за поисками преступника, который был всегда где-то рядом и нигде.

Теперь преступником был он.

Однажды и к ним на комбинат пришла бумага из прокуратуры — слесарь второго цеха спьяну убил приятеля. Ватунский помнил этого слесаря — скуластый нетрезвый мужчина с жёлтыми громадными кулаками.

Видно, ещё с детства пришёл образ убийцы — с угрюмым взглядом, с головой неправильной формы, страшный, как воспрявший покойник.

Теперь убийцей был он.

Ватунский прерывал беседу на полуслове и уходил из комбината мерить улицы широким неточным шагом. Мимо шли люди. Наверняка среди них были и плохие: с тяжёлыми характерами, с грязными душонками, с глуповатыми мыслишками… Может, были и расхитители собственности, как теперь стали называть обыкновенных воров. Но среди них не было убийц.

Он не боялся. Теперь бояться нечего. Не заключения же, когда для него весь город стал камерой, и эта громадная камера хуже маленькой тюремной: из той хоть можно в конце концов освободиться, а из этой не скроешься, как от совести.

Ватунский стал избегать знакомых. Он ушёл в себя — стыд и гордость заморозили его. Товарищей было много, и каждый бы помог — главного инженера знало полгорода. Был друг Шестаков, молчаливый единомышленник, к которому можно идти с любым горем. Директор завода Поликарпов тоже бы всё понял, осудил бы, но помог бы делом и снял бы с души тяжесть порядочную. Да и к первому секретарю райкома партии Кленовскому можно пойти…

Но если бы он и пошёл, то, скорее всего, к тому человеку с лохматой головой, подвижными выразительными губами и подслеповатыми глазами, которые всему верили и во всём сомневались. Хотелось сесть перед ним, спокойно и устало, как не сидел он со дня убийства…

Но Ватунский резко сворачивал на проспект Космонавтов.

7

Утром позвонил Шестаков и, сославшись на нездоровье, попросил перенести вызов. Первый раз он сослался на совещание. Шестаков явно избегал встречи со следователем. Это ещё ни о чём не говорило, потому что в следственные органы люди ходят с неохотой.

У Рябинина получилось «окно», и он решил заняться одним личным делом, которое задумал давно.

Любой культурный человек знает, что теперь вся сила в знаниях. Но, видимо, нет мужчины, который бы в молодости не мечтал о физической силе. Ещё мальчишкой Рябинин хотел обладать экскаваторной мощью — тогда бы он пошёл в постовые милиционеры. Тогда взял бы одной рукой какую-нибудь пьяную, тупую дрянь с взбухшими плечами и короткой красной шеей, поднял в воздух и показывал людям, а хулиган, болтая ногами, дрожал бы перед силой, как раньше дрожали перед ним. И даже теперь, когда закон стал для него воздухом и хлебом, в глубине души Рябинин считал, что, если бы кто-то сильный и справедливый расправлялся с хулиганами на месте, они исчезли бы, как клопы от хлорофоса. Есть порода людей, которая кулак уважает больше, чем правосудие.

В этом году Рябинин заметил, что его тело стало каким-то обтекаемым и мягким, вроде синтетической губки. Дома он начал заниматься гантелями, но большую часть дня приходилось сидеть на работе.

Рябинин надел плащ и проехал на трамвае две остановки. В спортивном магазине почти никого не было. Продавщица получила чек и кивнула на стенд:

— Возьмите сами.

Рябинин глубоко вздохнул, поднял двухпудовую гирю, вытащил её из магазина, поставил на асфальт и начал внимательно рассматривать циферблат часов, будто о чём-то раздумывая. Он действительно раздумывал, как эту пузатую металлическую чушку донести до трамвайной остановки. Молодой мужчина, купивший двухпудовку, должен нести её свободно и легко, поэтому он взял гирю и понёс, изящно оттопырив мизинец. И шагов пять оттопыривал. На шестом начал кособочиться, забыв про мизинец. На десятом тело образовало крутую дугу. Он перебросил гирю и левую руку, опять начал с мизинца, а шагов через десять вновь скривился дугой.

Тогда, презрев общественное мнение, Рябинин взял гирю двумя руками и понёс перед собой. Сначала шагалось ничего, а потом случилось непредвиденное — гиря сама повела его вперёд, сообщая некоторое ускорение. Он шёл всё быстрее, пока не побежал мелким, заплетающимся шагом. Люди шарахались в стороны, а Рябинин нёсся зигзагами, держа перед собой гирю, словно она была отлита из золота и он её только что украл.

Красный и мокрый, ворвался он в трамвай и грохнул гирю на пол. Люди, как один, повернули к нему головы. Какая-то старушка прошептала «господи» и попыталась уступить место. У него даже мелькнула мысль выпрыгнуть из трамвая, оставив гирю этой старушке.

Перед прокуратурой Рябинин поставил её на плечо и бегом пустился по коридору. У канцелярии мелькнуло удивлённое лицо Юркова, который сразу пошёл за ним, заворожённо смотря на гирю.

Рябинин открыл кабинет, втащил гирю и опустил её между стенкой и сейфом, чтобы никто не видел.

— Вещественное доказательство? — поинтересовался Юрков.

— Нет, личное имущество, уточнил Рябинин, вытирая платком мокрое лицо.

— Зачем она тебе?

— Сам не знаю. Уж больно тяжела. Может, тебе в хозяйство отдам.

— А мне зачем? — усмехнулся Юрков.

— Навоз будешь трамбовать.

Юрков быстро взглянул на него, проверяя, что в эту фразу вложено.

— Напрасно иронизируешь. Физическая работа ещё никому не вредила.

— У тебя стало всепоглощающей страстью ягодки выращивать.

— Хобби у каждого есть. Ты вон книжечки собираешь…

— А по тебе это одно и то же — навоз ли трамбовать, книжечки ли читать?

— Умника строишь, — разозлился Юрков. — Много таких умников, а хлеб растёт в навозе, к твоему сведению. Критикуете, а хлеб едите и ягоды едите. Что бы вы делали без этого утрамбованного навоза? И так белоручек развелось! Вон в жилконторах водопроводчиков не хватает.

— Толя, ты прав на сто один процент, — добродушно согласился Рябинин.

— Как прав? — Юрков было приготовился к спору.

— Прав вообще и не прав в частности.

— Как не прав?

— Видишь ли, Толя, есть профессии, которые требуют человека целиком. Например, наша. Сам знаешь, сколько надо знать и понимать при расследовании даже среднего дела. Следователь всегда должен быть на познавательной волне, что ли. А какую ты читал последнюю книжку?

— Мои показатели не хуже твоих.

— Даже лучше, — вздохнул Рябинин. — Дел ты кончаешь больше. Но я говорю не о показателях…

Дверь широко распахнулась, и вошёл прокурор — он иногда для порядка хаживал по кабинетам.

— Ну, как дела, товарищи следователи? — спросил он, пожимая им руки.

— Завтра кончаю одно дело, — отозвался Юрков.

— А у вас как? — Гаранин наклонил лобастую голову к Рябинину.

— Потихоньку разбираюсь.

— Всегда у вас потихоньку… А что вы такой красный? Как себя чувствуете?

— Ничего… Так себе, — замямлил Рябинин.

— По-моему, у вас температура. Жар чувствуете?

— Вообще-то тепло, — признался Рябинин, которому действительно было жарко.

— Немедленно идите домой. Слышите, я приказываю — немедленно домой!

— Хорошо, Семён Семёнович, — покорно согласился Рябинин.

Не объяснять же было про гирю. Гаранин стремительно ушёл. Вслед за ним ушёл и Юрков, подмигнув Рябинину: иди, мол, коли гонят.

Рябинин набрал номер уголовного розыска. В ответном «слушаю» была лёгкая небрежность, словно говорившему не хотелось открывать рот.

— Мне б Мегрэ, — попросил Рябинин.

— Мегрэ слушает, — ещё небрежнее ответил Мегрэ.

— Товарищ Мегрэ, вы не можете вынуть изо рта трубку, которую курите из чисто позерских соображений, и послушать меня?

— Товарищ Рябинин, я её вытащу, когда начну говорить.

И Петельников сделал «пуф», что означало пущенное колечко дыма.

— Серьёзно, Вадим, нужна помощь уголовного розыска.

— Я весь внимание, — отчётливо сказал Петельников уже без трубки.

8

Пришёл Ватунский, сам, без вызова. Он слегка, как говорила секретарша Маша Гвоздикина, «отдубел», но был ещё мрачен и вял.

Рябинин осторожно, словно незнакомый брод, стал прощупывать его настроение.

— Напрасно вы, — устало сказал Ватунский. — Ничего я не скрываю.

У Рябинина иронично дёрнулись губы — сами, но он их сейчас не особенно и сжимал.

— Ничего важного для юридической квалификации, — добавил главный инженер, заметив иронию следователя, и не то улыбнулся, не то раскусил что-то горькое.

— Мотивы тоже входят в квалификацию преступления, — возразил Рябинин. — В конце концов, квалификация — дело наше, юристов. А вот сказать о мотивах в ваших же интересах. Если жена вас оскорбила, то важно знать, действительно ли это оскорбление или вы его так восприняли. Мотив преступления может быть смягчающим обстоятельством…

— А может и отягчающим, — усмехнулся Ватунский.

Он ещё не был готов для допроса, для настоящего серьёзного разговора, и Рябинин не знал, когда он будет готов и будет ли.

— Я не думаю, Максим Васильевич, что у вас был низменный мотив.

Ватунский молчал. Конечно, это заигрывание было слишком дешёвым, но не клясться же ему, что следователь действительно так думает.

— А вы уверены, — продолжал Рябинин, — что я ничего не знаю?

Ватунский вскинул голову. Рябинин бесстрастно смотрел ему в глаза, ничего не выражая, — может быть, чуть-чуть насмешливо.

— Товарищ следователь, я понимаю вас — работа… Но поймите и меня. Личные, семейные, интимные отношения, или как там они называются, я не хочу трогать. Если вы узнали что-нибудь и без меня…

Он запнулся и опять стал всматриваться в следователя, силясь проникнуть под очки, обегая взглядом щёки и губы. Теперь перед следователем сидел волевой, сильный человек, равный противник, а может быть, и сильней, и сейчас даже наверняка сильней, потому что он знал всё, а Рябинин только часть. Ватунский уже начал бороться.

— Напрасно вы пытаетесь что-то узнать по моему лицу, — улыбнулся Рябинин.

— Почему вы говорите о мотиве преступления? Я ударил, только чтобы ударить. Разве так убивают? Вы верите мне?

В его больших серых глазах Рябинин впервые увидел страх, но страх не животный, а страх остаться непонятым, страх умного перед дураком.

— Верю, — неуверенно сказал Рябинин и дал ему подписать полстранички протокола.

Ватунский подписал лист, кивнул и пошёл к двери.

— И всё-таки вы всё мне расскажете. Сами! — почти весело сказал вдогонку Рябинин.

— Почему же?

— А потому, что вам это нужнее, чем мне.

Главный инженер пожал плечами и вышел. И опять Рябинин ощутил двойственное чувство — доводы разума противоречили симпатии к Ватунскому. Допрос получился бесплодным.

Впрочем, бывает ли бесплодный допрос? Если он ведётся правильно, то всегда будет польза. Только плоды могут появиться потом, а пока приходится пахать под будущий урожай.

9

Максим Васильевич Ватунский вышел из прокуратуры и медленно двинулся по проспекту. Было одиннадцать часов утра. Дождь перестал. Ветер тоже сник, но иногда легонько налетал откуда-то сверху — чистый, уже промёрзший, будто срывался с ледника. Серые облака тащились над городом грязным взлохмаченным покрывалом.

Ватунский шёл не спеша. Высокий, в модном плаще, без шляпы, — жёсткие светлые волосы лежали плотно, их даже ветерок не шевелил. Руки глубоко засунуты в карманы, но чувствовалось, что это сильные и несуетливые руки. Сжатые губы и напряжённые щёки делали лицо каменным, его не мог смягчить даже умный взгляд. Если бы сейчас главного инженера видел Рябинин, он бы понял: этот человек никогда не признается в том, в чём решил не признаваться. Но Рябинин его не видел.

У магазина «Табак» Ватунский остановился и зашёл в него. Продавщица, кричавшая на краснолицего мужчину, который всё допытывался, почему в табачном магазине не продают портвейна, сразу посерьёзнела и вежливо повернулась к новому посетителю. Ватунский купил пачку сигарет.

Он прошёл два квартала и свернул на тихую улицу. И шёл по ней, пока не упёрся в тупичок. Но Ватунский прошёл дворами и оказался на другом проспекте — длинном, бесконечном, уходящем в дымку к окраине города. Главного инженера он, видимо, вполне устраивал. Отмахивая квартал за кварталом, он, казалось, хочет что-то сжечь в себе, успокоиться… Но шёл Ватунский не в сторону дома и не в сторону комбината.

У кафе «Мороженое» он замешкался. На это ушла секунда. Он вошёл в прохладное помещение.

— Бокал шампанского, пожалуйста.

Белоснежная мороженщица, словно побелевшая от пломбиров, ловко открыла бутылку и налила прыгающую жидкость в бокал.

— Ещё один, — попросил Ватунский.

Она мельком глянула на него и наполнила второй, явно перелив. Он сел за пустой столик и начал пить большими глотками, слегка морщась. Видимо, прохладная покалывающая жидкость казалась ему безвкусной. Мороженщица поправила белую наколку, неожиданно подошла к нему, улыбнулась и сообщила:

— А я вас видела по телевизору.

Ватунский неестественно замер, словно она его мгновенно заморозила своим пломбиром. Женщина смутилась и добавила:

— Вы главный инженер комбината…

— Да! — очнулся Ватунский, схватил второй бокал, залпом выпил, захлёбываясь вином, и резко встал: — Спасибо.

Он быстро вышел из кафе и опять двинулся мерить асфальт неторопливым шагом. Время перевалило за полдень. Центр города кончился, и пошли коробки новостроек, типовые дома, размеченные большими красными номерами. Ватунский закурил и пошёл ещё медленнее, словно какая-то непосильная мысль не давала ему ходу.

Началась окраина. Тихая новая улица была по-праздничному светлой даже в пасмурный день. Ватунский зашёл на почту — казалось, сюда он и стремился от самой прокуратуры. За овальным столом женщина надписывала конверт, поэтому он приткнулся у столика с клеем и достал широкую записную книжку, откуда вырвал чистый листок. Потом вытащил ручку и задумался, словно не зная, что с ней делать.

— Телеграммы никто не пишет? — крикнула девушка из-за стеклянного барьера.

Ватунский написал крупным почерком: «Пока всё в порядке. Максим». Подписался полностью, чётко, без завитушек.

Спрятав записку в карман, он вышел из почтового отделения и направился к соседнему дому, стандартному, словно выскочившему из-под гигантского штампа. У последней парадной Ватунский приостановился, переставляя ноги, как при замедленной съёмке, огляделся — и вошёл в дом. Через считанные секунды он стремительно вышел, но тут же опять двинулся не спеша, размеренно. У остановки посмотрел на часы и прыгнул в отходящий автобус.

В заляпанной «Волге», приткнувшейся у почты так, будто она там стояла всегда, открылась дверца и показалась длинная трубка, за которой вытащилось такое же долговязое тело Петельникова в модной куртке с пятью молниями. Он пыхнул дымом и воззрился на здание, в которое заходил Ватунский.

10

Мысленно поругивая себя последними словами, Рябинин рассматривал смятую бумажку с номером телефона, которую подколол под протокол осмотра и начисто о ней забыл. Теперь сравнивал цифры на бумажке с образцами почерка супругов Ватунских: и без почерковедческой экспертизы видно, что писала погибшая. Может быть, этот номер телефона разом объяснит все, стоит только снять трубку? А может, это прачечная, в которую жена просила позвонить мужа?

Рябинин начал медленно набирать номер, вдруг уловив в расположении цифр что-то не раз виденное.

— Да? — услышал он вежливый женский голос.

— Кажется, набрал не тот номер, — весело удивился Рябинин. — Скажите, куда я попал?

— В приёмную товарища Кленовского.

— О, извините, — действительно удивился Рябинин и рывком положил трубку.

Нет, это телефон не прачечной — это телефон приёмной первого секретаря райкома партии. Ватунская была беспартийной, последнее время вообще не работала, и дел у неё к секретарю быть не должно.

Рябинин вскочил, подбежал к сейфу и рванул к плечу двухпудовку.

Конечно, дел у потерпевшей в райкоме не было…

Гиря прилипла к плечу, словно приварилась.

Дел у потерпевшей в райкоме быть не могло, кроме одного…

Всё-таки два раза он двухпудовку выжал и будто сразу освободился от внезапной мысли, которая его сорвала с места.

Было у неё дело к первому секретарю райкома — сообщить ему то, что она собиралась сообщить. Но бумажка с номером телефона оказалась у мужа, а должна быть у неё, коли сама писала. Если убийство неосторожное, а оно всё-таки неосторожное, он не мог взять бумажку у погибшей жены — человек не готовый к убийству при виде трупа бывает потрясён до невменяемости. Да и ни к чему Ватунскому номер — он наверняка его помнит. Получается, что бумажку с телефоном Ватунский взял раньше. А потом ударил. И опять всё сходится к тоскливому и короткому словцу — «сообщу».

Рябинин почувствовал давящую боль в плече и скинул гирю, про которую забыл.

— Сергей Георгиевич, — размашисто вошёл Петельников, — прибыл доложить.

Он сел, вытянул ноги и положил их на соседний стул: куртка нараспашку, кроваво-красный галстук схвачен косоватым узлом, кремовая рубашка на груди волнами, коричневые искристые брюки заляпаны внизу свежей грязью, но всё это живописно соединялось во что-то единое и законченное. В плотных губах и суховатых скулах чувствовалась обузданная сила и собранность.

— Закури сразу трубку, а то потом будешь её начинять три часа.

— Сначала он шёл, — невозмутимо извлёк трубку Петельников, — и потом шёл долго и упорно, как верблюд в пустыне. Добрался до проспекта Космонавтов, зашёл на почту, вышел, дотопал до…

— Сколько пробыл на почте? — перебил Рябинин.

— Самое большое минут пять. Значит, дотопал до дома номер семьдесят три, огляделся и нырнул в крайнюю парадную. Сразу же вышел, сел в автобус и уехал. Вот и всё.

— Дальше.

— Что дальше?

— Вадим, не хитри. Что ж ты, повернулся и ушёл?

— Я побродил вокруг дома.

— Очень интересно, — восхитился Рябинин. — Мегрэ бы тоже так сделал.

— Мегрэ обязательно бы спустился в подвал, в угольную яму и залез в помойку.

— А вот Шерлок Холмс зашёл бы в жэк, как в более надёжный источник информации.

Со стороны могло показаться, что они даже поругиваются. Но они знали, о чём говорили. И пристрастие к разным литературным героям, и подтрунивание над деятельностью друг друга, которое испокон веков существует между следователями и оперативниками, и многие годы совместной работы, и взаимная симпатия — всё было в этом разговоре, и только они знали, где дело, а где пикировка.

— Что делать в жэке? — удивился Петельников.

— Ну хотя бы спросить, сколько этажей в доме.

— По этой лестнице пятнадцать квартир, — затянулся трубкой инспектор.

Рябинин не удержался от довольной улыбки — работать с Вадимом было легко.

— Вот только зря ты трубку куришь, слишком дешёвое подражание. Интересно, дом комбинатский?

— Я никому не подражаю. Это просто совпадение, что мне нравится трубка и я инспектор уголовного розыска. Дом некомбинатский.

— Трубка у детективов всем приелась, как мне компот из сухофруктов. Интересно, работники комбината в доме живут?

— А если бы я курил сигареты, как все, они бы не приелись? Не живут, и никогда на комбинате никто не работал.

— Вадим, давай список жильцов, который ты получил в жилконторе.

Петельников сначала выкатил на следователя притворно-удивлённые глаза, а потом засмеялся и достал из широченного кармана листов пять с подробными данными о жильцах всех пятнадцати квартир.

Рябинин мельком пробежал список:

— Сколько времени Ватунский был в парадной?

— Вошёл и вышел.

— Давай свои умозаключения.

— Ну, это уж работа следователя — сидеть и делать умозаключения. Моя работа — искать. Сыщик я.

— Давай-давай, не хитри.

— По-моему, он шпион. Только вот не знаю, какой разведки.

— Ну а серьёзно?

— Не застал дома. Причём этот человек живёт на первом этаже.

— Есть и второй вариант.

— Какой же? — удивился Петельников. — За это время можно было только дойти до двери первого этажа, позвонить и уйти.

— Боже, — воздел руки к потолку Рябинин, — вразуми отрока из уголовного розыска, который забыл про почту!

— Думаешь, опустил записку в почтовый ящик? — Петельников посмотрел на следователя каким-то другим взглядом.

— Конечно.

— Выходит, он не хочет встречаться с этим человеком?

— Не обязательно, Вадим. День-то рабочий. Возможно, тот человек на работе. Тот человек, тот человек… — И Рябинин начал высматривать того человека в списках, среди семидесяти восьми строчек с фамилиями, именами и годами рождений.

Петельников внимательно разглядывал носок своего ботинка. Рябинин знал, почему он разглядывает: как и большинство энергичных, целеустремлённых людей, Вадим был слегка самолюбив.

— Бегаешь по городу высунув язык, — сдержанно начал он. — Так и отупеть недолго.

— Пустяки, — оценил его самоуничижение Рябинин. — Неважно, зачем он заходил, — важно, что в этом доме живёт человек, которого он скрывает от нас.

— С Ватунским продолжать оперативную работу? — помолчав, спросил инспектор.

— Не стоит, Вадим. Неудобно.

— Как это «неудобно»? Если возбуждено уголовное дело…

— Не забывай, что он сам признался, когда мы, как практиканты, уже хотели уезжать.

— Вскрытие бы этот кровоподтёк обнаружило, да и соседи бы кое-что рассказали.

— Возможно. Но человек поступил честно и имеет право на ответное благородство.

— Зато теперь он, Сергей Георгиевич, неблагородно скрывает мотивы преступления.

— Это верно, — вздохнул Рябинин. — Но мы не знаем, почему он это делает. А вот в доме, Вадим, поработай. Может, ещё оперативников подключить?

— Один управлюсь, — буркнул инспектор, встал и запахнул куртку.

11

Легче всего допрашивать сплетников, хотя это и неинтересно, как получать незаработанные деньги. Труднее всего допрашивать человека, судьба которого зависит от его же показаний.

Уже час перед Рябининым сидел Шестаков, друг Ватунского, элегантный мужчина с бледным вытянутым лицом. Он бегал взглядом по стенам кабинета и на ясные вопросы отвечал кругленькими абстракциями, словно таскал изо рта обсосанные леденцы. Шестаков не был сплетником, и его судьба от этого допроса не зависела.

— Вы не хотите давать показания? — спросил Рябинин, когда Шестаков минут пять мямлил о принципиальной невозможности понимания человека человеком.

Он слегка порозовел:

— Почему же? Я не молчу.

— Вы не ответили ни на один вопрос. Я понимаю, почему вы умалчиваете. Но закон и совесть вас обязывают. А если не хотите, то нечего и время тянуть…

— Можно отказаться от допроса? — сразу оживился Шестаков.

— Нет, нельзя.

— А если откажусь, что будет?

— Я составлю протокол, и вас привлекут к ответственности за отказ от дачи показаний.

— Но я не отказываюсь, — уточнил он.

Глупее вести допрос было некуда. Пугать свидетеля судом так же бессмысленно, как подпиливать ножки у своего стула. Ведь стоит свидетелю сказать: «Ну и судите» — и следователю ничего не остаётся, как или действительно его привлекать, или начинать допрос сначала. Но привлекать свидетеля — значит отказаться от источника информации и вывести его из дела на радость обвиняемому.

Допрос не получался — бормотание и необязательные фразы, как в очереди к пивному ларьку. И Рябинин знал — почему.

О допросах написаны десятки брошюр, книг, диссертаций, где всё разложено по ящичкам, как конфеты в магазине. Можно о допросе узнать всё — от норм уголовно-процессуального кодекса до психологии свидетеля, от манеры следователя держаться до способа фиксирования показаний. Но никто не писал о главном — о том, что следователю нельзя допрашивать в спокойном состоянии, когда на душе его тихо, как в осеннем поле. Допрос — это вспышка энергии, горячую плазму которой должен почувствовать свидетель. Состояние следователя сродни творческому накалу, когда сначала ничего не идёт, до тошноты от самого себя и листа белой бумаги, но вот что-то мелькнуло, где-то внутри щемяще запело в предчувствии радости — и свидетель стал другим, в его бормотании блеснул смысл, вопросы стали ложиться метко, по-снайперски, и вот уже совсем отхлынул мир, и ничего не осталось, кроме свидетеля, словно залитого раскалённым светом «юпитера», кроме его слов, каждого его тайного вздоха, которого не слышно, а едва видно, и вдруг — вдруг, как незримая связь между приёмником и передатчиком, вспыхивает между ними интуиция, когда следователю достаточно дрогнувшей щеки, скользнувшего взгляда или перепада интонации.

Но такое состояние возникало не всегда, как не всегда посещает вдохновение. Его приходилось вызывать, потому что сложные допросы бывали частенько. Вызвать вдохновение так же трудно, как вытащить джинна из старой лампы, когда забыто волшебное слово. Вдохновение никогда не приходит в день дважды, да оно приходит и не каждый день. Поэтому маленькие допросики типа «видел — не видел» шли спокойно.

Рябинин знал, почему не получался допрос. Джинн не лез из бутылки, чего-то нужного не хватало в настроении, как соли в еде. Он на секунду прикрыл глаза и увидел труп Ватунской.

— Вы его единственный друг?

— Пожалуй, да. Есть, конечно, товарищи по работе…

— Значит, вы его единственный друг?

— Я же сказал.

Рябинин вцепился взглядом в лицо свидетеля. Шестаков почувствовал перемену в настроении следователя и посмотрел слегка насторожённо.

— Значит, вы о нём знаете всё?

— Ну, что значит «всё»? Разумеется, больше других.

— Вы с ним ссорились?

— Что вы! — удивился Шестаков. — Мы с ним могли только поспорить.

Длинное бледное лицо, словно выструганное из свежей древесины, удивительно вежливо, может, чуть-чуть напряжено под напором следователя, но лёгкая натянутость сейчас была нужна, чтобы свидетель обдумывал каждое слово, — строить этот допрос на обмолвках бесполезно. Спокойное, аморфное лицо хуже отражает движение мысли.

— Были у него неприятности на работе?

— Только успехи.

— Ссорился он в последнее время?

— Никогда не слышал.

— Есть в биографии Ватунского что-нибудь компрометирующее?

— Абсолютно ничего.

— С материальными ценностями никаких историй не было?

— Ну что вы!

— Не совершал ли он каких-либо преступлений?

— Товарищ следователь, вы же его видели. Какое преступление?

— А с женой он ссорился?

— Да, ссорился и от хороших знакомых этого не скрывал.

Рябинин думал, что на этом месте ровная игра в вопросы-ответы оборвётся, но умные глаза Шестакова были так же напряжённы и спокойны.

— Почему ссорились?

— У неё был довольно-таки тяжёлый характер.

— А кроме жены была у него женщина?

— Не знаю, — коротко ответил Шестаков, и Рябинину показалось, что у него слегка дёрнулись уши.

— Была у него женщина? — резко повторил Рябинин голосом, которого не любил ни в себе, ни в людях.

— Откуда я знаю? — повысил голос и Шестаков.

— До сих пор вы всё знали, а теперь не знаете?

— Не знаю. — И уши его опять дрогнули, и дрогнула кожа на лбу, словно её подтянули с затылка, — теперь уж Рябинин заметил точно.

— Значит, у него не было любовницы? — чётко спросил следователь.

— Этого я не говорил.

— Значит, у него была любовница?

— И этого я не сказал.

— Спасибо, — устало закрыл глаза Рябинин, снял очки и тщательно их протёр.

Это — как кривая на сейсмоленте, как кривая на кардиограмме: бежит самописец, мелко вздрагивая, и вдруг нервно взметнулся на пик. Рябинин представил кардиограмму допроса. Он спросил Шестакова примерно о десяти обстоятельствах из жизни Ватунского, и перо бежало по бумаге ровно. Рябинин думал, что оно задёргается на вопросе об отношениях с женой, но оно взметнулось на вопросе о любовнице. На этом вопросе Шестаков занервничал.

— За что спасибо? — помолчав, спросил свидетель.

— За честность. Хотя глупо благодарить за честность. Она должна быть естественным свойством человека.

— Я вас не понимаю.

— Вы сейчас мне рассказали, что у Ватунского была женщина, из-за которой он в конечном счёте убил жену, — заявил Рябинин и опять напрягся, следя за свидетелем, потому что в этой фразе соединились интуиция, факты и логическая догадка. Произносить её было рискованно — она помогла бы в допросе только в том случае, если бы содержала истину.

Шестаков уставился на следователя, как на человека, который изрёк или удивительную пошлость, или интереснейшую мысль.

— Отсталые у вас методы, — наконец сказал он негромко, и с лица заметно исчезло напряжение. Но он не возмутился, не рассмеялся, а скорее даже удивился.

— Да, конечно, у вас электронно-вычислительные машины, — поддержал его мысль Рябинин. — Но, с другой стороны, вы же знаете, сколько миллиардов клеток, нейронов и разных там синапсов в мозгу человека. Выходит, я могу заменить одну маленькую ЭВМ и сразу обработать вашу информацию…

— Я же вам ничего не сообщил, — добродушно заметил Шестаков.

— Сообщили. Вы не умеете врать, а там, где начали это делать, я сразу заметил. Вообще врать трудно.

— Что ж, — насмешливо спросил Шестаков, — вы всегда знаете, когда человек скрывает?

— Я могу не узнать что именно он скрывает, но я всегда узнаю, когда он что-то скрывает. Даже самые отъявленные лгуны внутри честны. Ведь совесть не выдумана, и мы чаще с ней сталкиваемся, чем это думают.

— Ну хорошо, а как же всю эту интуицию вы приложите к делу?

— А вы мне сейчас всё подробно расскажете, и я запишу.

Шестаков опять улыбнулся, но в этой сложной улыбке иронии было уже меньше, а мелькнула лёгкая задумчивость.

— А если не скажу?

— Какой в этом смысл? — мягко спросил Рябинин, у которого сейчас всё расслаблялось, словно тело оттаивало и уходила из него боль, как после приступа. Кончилась первая стадия допроса, когда подключались все нервы — даже где-то в пятке ныло, будто там оказался больной зуб. Начиналась вторая стадия, трезвая, рассудочная и логичная, которую Рябинин особенно любил, если перед ним был умный человек.

— Он мой друг, — наконец просто сказал Шестаков.

— Понимаю, но речь идёт о смерти.

— А вы бы рассказали о своём друге? — вдруг спросил Шестаков.

Рябинин ждал этого вопроса. Решения его не было ни в кодексе, ни в диссертациях. Закон под страхом наказания обязывает жену говорить правду о муже, сына об отце и сестру о брате, хотя их показания могут лечь в доказательство вины близкого человека. Закон не признаёт родственных отношений — он знает только свидетеля. Мораль восстаёт против этого, и Рябинин считал, что закон нужно менять.

Сложнее было с дружескими отношениями. Закон, опираясь на мораль, обязывал свидетеля рассказывать правду о своём друге. А другая мораль, тоже наша, обязывает помочь в беде и уж никак не способствовать ей. Сам погибай, а товарища выручай. И Рябинин не был уверен, что эта вторая мораль так уж не права, коли мы воспитываем в человеке чувство товарищества.

Сейчас от ответа Рябинина зависел весь тон дальнейшего разговора. Возьми он неверную ноту — и ответы Шестакова сразу нальются фальшью, как ботинки водой при неверном шаге по трясине. Но в этой верной ноте и был весь секрет второй стадии допроса, если не всего допроса.

— Я мог бы наговорить сейчас кучу чепухи. Что вопросов мне не задают, что у меня не может быть друга преступника, что я сам бы приволок его к прокурору… Но вам я скажу другое. То, что вы знаете о нём, — является преступлением?

— Помилуйте, Ватунский и преступление… Вот только случай с женой и был.

— Могли быть у него низменные мотивы?

— Даже мысли такой не допускаю.

— Тогда я даю честное слово, что все иные сведения, которые вы мне сообщите, не будут обращены против него. Поймите, какой бы Ватунский ни был хороший, дело не закончится, пока не будут выявлены мотивы.

— А он сам не говорит? — спросил Шестаков и остро глянул прищуренными глазами.

Рябинина так и подмывало сказать что-нибудь небрежное вроде: «Ну что вы, всё рассказал…»

За много лет работы Рябинин убедился в одном простом и мудром правиле, которое, как всё простое и мудрое, приходит не сразу: честность свидетеля находится в прямой зависимости от честности следователя. Когда следователь хитрит, говорит неправду, мелко егозит и старается не по убеждению, а за оклад, свидетель тоже замыкается или отделывается формальными ответами.

Поэтому Рябинин никогда не обманывал, а мог только умолчать, о чём надо было умолчать.

— Не говорит, — твёрдо признался Рябинин. — Это и понятно, а вы должны сказать. Уверен, что Ватунский вас поймёт и когда-нибудь поблагодарит.

— Как он её ударил, я не знаю, — начал Шестаков. — Сам он не говорит, а спрашивать как-то не ко времени. Жили они плохо. Скандалы были почти ежедневно…

— Из-за чего скандалы?

— Нина Ватунская была довольно-таки тяжёлый человек. Как теперь говорят — элементарная несовместимость.

— Причиной скандалов был только её характер?

Шестаков взял скрепку, согнул её, разогнул, поправил галстук, внимательно осмотрел ногти, поводил взглядом по стенам и уставился на портрет.

— Дзержинский, — сказал Рябинин.

Свидетель метнул взгляд с портрета в угол.

— А это сейф. Металлический.

Шестаков вздохнул.

— Я думал, мы поняли друг друга, — вздохнул и Рябинин.

В кабинете стало тихо, как на чердаке. Теперь Шестаков смотрел в стол. Тишина росла, расползалась и уже ощущалась физически. Рябинин давно заметил, что слабые люди долгой паузы не выносят.

— Разрешите мне подумать и прийти завтра, — поднял глаза Шестаков.

— Нет! — отрезал Рябинин.

Контакт пропадал на глазах, но завтра пришлось бы всё начинать сначала. Свидетелю надо было помочь, чуть-чуть, для первого шага. И Рябинин пошёл на риск.

— А ведь я знаю, о чём вы не хотите говорить!

— О чём? — насторожился свидетель.

— О доме номер семьдесят три на проспекте Космонавтов, например…

Шестаков глуповато уставился на следователя. Рябинин спокойно рассматривал его и улыбался — немного понимающе, немного поощрительно и чуть устало.

— Зачем же тогда спрашивать? — наконец выдавил Шестаков.

— Тут много причин, — уклончиво ответил Рябинин.

— Ну, если знаете… У Ватунского есть женщина. Как это no-вашему… сожительница, что ли?

— А по-вашему?

— Он любит её. В общем, жена узнала, скандал, ну а дальше вам известно.

— Как её зовут?

— Ничего не знаю: ни имени, ни места работы, ни места жительства. Где-то на Космонавтов. Её он скрывал даже от меня.

— Откуда вам известно, что он её любит?

— Ну, как бы это сказать… Заметно.

— Почему же он не развёлся с женой?

— О-о! Ватунский слишком дорожит мнением руководства и сослуживцев.

Шестаков начал рассказывать о самом Ватунском и говорил долго и убеждённо. Его бледное лицо порозовело полосами. Галстук вздыбился бугром, пиджак ездил по сухим плечам, чёрные прямые волосы рассыпались на две половинки и лежали, как вороньи крылья.

Шестаков всё говорил о своём друге, попутно объясняя проблемы комбината, и словно старался в чём-то оправдаться. Рябинин знал, в чём и перед кем он оправдывается — перед своей совестью за показания о Ватунском.

— Напрасно волнуетесь, — перебил его Рябинин. — Вы ничего плохого не сделали и другу не повредили.

— Да? — с надеждой спросил Шестаков.

Расстались они тепло. Рябинин пожал ему руку и подумал, что хорошо бы поговорить с Шестаковым, не здесь, а где-нибудь в компании или дома, и не так, как удав с кроликом, а на равных, и не о мотивах и убийствах, а обо всём в мире, о чём говорят умные мужчины за бутылкой вина.

Итак — банальная любовница.

12

Директор комбината на минуту остался один в своём кабинете-зале. Весь день шли люди, собирались совещания, трещали телефоны. Сегодня был, как он называл, «день открытых дверей» — до семнадцати часов. И сейчас, приказав никого не пускать, Поликарпов вытянулся в кресле, включил вентилятор и с удовольствием закурил последнюю из двух сигарет, положенных ему на день. Работать предстояло до десяти вечера, и поэтому он не спешил, стараясь ни о чём не думать. Но не думать можно только во сне, да и то не всегда.

Как-то на комбинате сложилась такая обстановка с обрубщиками и слесарями, что хоть выходи на улицу и христа ради проси прохожих идти на комбинат. На улицу он не пошёл, а, расстроенный, лёг спать. И вот во сне начал думать легко и чётко — так и в кабинете не думалось. Он проснулся от удивления, сел в кровати, додумал всё до конца и тут же, часа в два ночи, позвонил Ватунскому. Выход был найден.

Из-за высокой обитой двери неслышно скользнула новая секретарша. Она что-то сказала, но Поликарпов не понял и махнул рукой. Она подошла к столу, покраснев окончательно. Хорошая девочка, ещё не испорченная всякими подношениями в виде конфеток, цветочков, сувениров, которые дают секретарю, имея в виду директора.

— Виктор Борисович, там хочет женщина к вам пройти.

— Я уже не принимаю.

— Она не уходит.

— Кто?

— Не называется.

— Не называется? Почему?

— Не знаю. Она странная, — добавила секретарша.

— А по какому вопросу?

— Говорит, по личному.

Директор поморщился — личным вопросом чаще всего называли квартирный. Он не принял бы её: должен быть порядок, но его слегка удивило, что она не называет себя.

Поликарпов кивнул. Секретарша пошла к двери простым шагом, не подчёркивая своих прелестей, хотя они у неё были. Директор смотрел вслед немного осовелым после трудного дня взглядом и думал, что таких скромных секретарей у него ещё не было.

Женщина вошла тут же и не встала, как обычно делают просительницы, у двери, а пошла прямо к столу через громадный кабинет. Директор выключил вентилятор, ткнул сигарету в пепельницу, поставил локти на стол и на сцепленные руки уложил своё широкое мясистое лицо.

— Здравствуйте, Виктор Борисович. Я пришла…

— Здравствуйте, — буркнул он. — Садитесь. Кто вы такая?

Секретарша оказалась права — женщина была странной, но вроде бы приличной. Уж чего-чего, а за двадцать шесть лет руководящей работы приличного человека он узнавал. Как и непорядочного.

— Я… я… никто.

Директор улыбнулся, и лицо его заходило буграми — такая посетительница оказалась ко времени, после трудной работы можно поговорить даже с «никто».

— Разные люди у меня бывали, а вот «никто» — первый раз.

— Я не могу вам назваться.

— О! Тогда нужно было прийти в полумаске или назначить мне свидание.

Женщина не улыбнулась, даже губы не дрогнули. Директор смотрел на неё, не испытывая никакой охоты говорить серьёзно, тем более что посетительница была средних лет, очень моложава, синеглаза и бела. Директор подумал, что она похожа на Василису Прекрасную. Впрочем, у Василисы могли быть и не синие глаза. Он считал, что вот таких глаз, как у этой таинственной незнакомки, синих до густоты, до мрака, в природе очень мало. Больше разведенно-голубоватых, чуть подкрашенных синевой.

— Виктор Борисович, неважно, кто я.

— Что же важно?

— Важно, зачем я пришла.

— А зачем?

Она поднесла сложенные руки к груди, потом ко рту, и опять он подумал, что вот, наверное, такими были древние славянки и вот так же подносили белые тёплые руки к груди в страхе перед татарином.

— Да вы никак плачете? — строго спросил он.

— Не плачу…

— Нет, плачете! — разозлился директор, не терпевший слёз.

— Виктор Борисович, говорят, вы хороший человек…

— Хороший, хороший, только перестаньте плакать.

— Перестала, — всхлипнула она. — Ради бога, помогите Ватунскому…

— Ватунскому? А вы кто ему?

— Никто.

— Так, — сказал он.

Директор много повидал на своём веку — и войны хватил прилично, да и неприятностей всяких был рюкзак. Горе и беды идут к тому, кто живёт побыстрее, думает пошире и чувствует поглубже. А развесёлое счастье валит дуракам, как деньги калымщику. Что-что, а горе от неурядиц он отличал. Если женщина-«никто» пришла в горе к незнакомому человеку, к директору комбината, плакать и просить — так кто она?

— Только не говорите Ватунскому, — старалась неплакать женщина, — что я была у вас.

— Не скажу, — пробурчал он. — А что я могу для него сделать?

— Позвоните куда-нибудь… Прокурору… Не знаю что, но только помогите!

Она вскочила с кресла, и Поликарпов испугался, что незнакомка бухнется на колени или начнёт целовать руку.

— Да сядьте вы! — сердито бросил он, прижимая её взглядом к стулу.

Она села, сложила руки на коленях, пытаясь изобразить спокойствие. Директор смотрел на вентилятор, чтобы не видеть её дрожащего лица.

— Прокурору я уже звонил.

Не странно ли устроена жизнь? Он, директор комбината, Виктор Борисович Поликарпов, звонил прокурору, а теперь сидит и думает, как спасти главного инженера. А ведь ему намекнули в главке, что директором хотят сделать Ватунского. И согласовано уже везде. А ему, Поликарпову, другое местечко подыщут, тоже неплохое, но поменьше — не комбинат, а какой-нибудь заводик. Поэтому и собирался он на пенсию — не мог пойти на понижение из-за гордости, а может, и обидно было немного. Будь на месте главного инженера не Ватунский, а другой, позауряднее, работать бы Поликарпову и работать. Выходит, из-за Ватунского шёл на пенсию. А вот сейчас сидит и думает, как спасти его, чёрта талантливого, от суда.

Директор комбината снял трубку и попросил:

— Соедините меня с Кленовским.

Женщина-«никто» взглянула на него робко и благодарно, как собака, которую погладили.

13

Вчера Рябинин полдня просидел над петельниковским списком жильцов. Среди них была любовница Ватунского. Конечно, не иголка в сене, но и не кирпич в перине. Он просеивал жильцов, как муку через решето, сквозь маленькое социологическое сито. Долго думал, каким сделать ячейки этого сита, чтобы просеивалось наверняка. Сразу выбросил образование, как не говорящее ни о чём, разве только о дипломе в кармане. Вряд ли Ватунскому нужен диплом, если перед ним сам человек. Поколебавшись, оставил возраст, хотя для любви это не более важно, чем сотня лет для истории земли. Пожалуй, самый верный признак — это замужество или одиночество. Одиноких в возрасте от двадцати пяти до сорока лет в списке было трое: Козлова, Новикова и Шумская. Рябинин сразу выписал повестки и послал с курьером.

И вот сегодня ждал, листая ещё не подшитое дело.

Эта женщина, если он её найдёт, ничего нового ему не скажет, вероятно, только подтвердит уже известное. Но Рябинин ждал её — ту, ради которой Ватунский убил красавицу.

Дверь открыли толчком. Воздух в кабинете метнулся, выветрив бумаги из папки, которые зашелестели по столу. Перед Рябининым стояла тяжело дышавшая женщина с зеленовато-серым, как запылённая бутылка, лицом.

— Вышла, а в ящике повестка. Шумская я. Что-нибудь случилось с братом?

— Сядьте и успокойтесь. Ничего с вашим братом не случилось.

Она облегчённо села.

— Брату девятнадцать. Поехал в командировку. Вся душа изболелась…

— С братом всё в порядке, — ещё раз успокоил он. — Вы знаете Ватунского? — спросил Рябинин и пристально взглянул на светлеющее лицо: он уже знал, что это не она.

— Где-то слышала эту фамилию. Нет, не вспомнить. Говорите, с братом всё в порядке?

— Конечно. Давайте отмечу повестку.

Рябинин отпустил её, даже не составив протокола допроса, что вообще-то не полагалось. Он знал тип этих нервных и честных людей, которые, получив повестку, звонят по телефону, плохо спят по ночам и прибегают утром ни свет ни заря. Следователи, рассылая повестки пачками, считают это дело для людей обычным, как получение утренней газеты. Но вызов человека в следственные органы даже свидетелем — явление всё-таки необыденное. Как-то Рябинину позвонила секретарша и сообщила, что на утро его вызывает прокурор города. Рябинин ничего не совершал, ничего не преступал, сам был работником прокуратуры и всё-таки вечер провёл неспокойно, словно засела где-то заноза. Поэтому он никогда не посылал повестки на праздники и выходные дни.

— Вызывали? — заглянула в дверную щель пышнощёкая женщина.

— Вызывал, — согласился Рябинин.

— Козлова, — представилась она. — Работаю продавцом в винном отделе. Думаю, опять насчёт пьяниц, которые всё на двоих да на троих…

— Нет, не насчёт пьяниц.

— А больше зачем? Не на свиданку же, — засмеялась она и села так, что её могучая грудь в красной кофте легла на стол, слегка белея на вершинках сквозь растянутую ткань.

Он тоже улыбнулся, потому что никогда не отказывался от беседы-разрядки на вольные темы, когда не было деловой. А деловой наверняка не было.

— Может, у вас тут мужья излишние есть? — весело поинтересовалась Козлова.

— А-что — дефицит?

— Около моего отдела сколько хочешь. Только стоять не могут: как скинутся, так тут же и падают.

— А женщины их подбирают?

— Прямо-то! Кому они нужны? Думаете — от мужика много толку? Как в балете.

— Что в балете? — не понял Рябинин.

— Смотрели вчера по телевизору балет? Она танцует, выкрутасы крутит, а он? Поднять да поддержать. Так мужик и в семье, как в балете: пожрать да когда гвоздь вбить, — бойко рассказывала продавщица, шустро играя глазами.

— Есть мужья и хорошие… — начал было Рябинин.

— Нету, сама была два раза замужем. У первого мужа работа была шибко хорошая — на полчаса раньше прийти, на полчаса раньше уйти. Ну и запил, как дырявое ведро, сколько в него ни лей — всё мало. Придёт домой и лежит, как полотенце. Я, конечно, озлюсь, ну и пошла у нас свара. Разве это жизнь!

— Ну и чем она кончилась?

— Умер, пришёл пьяный и умер. Вскрыли его в больнице, копались-копались, отчего умер-то, оказалось — паршивый был мужик.

— Понятно, — весело согласился Рябинин.

Козлова рассказывала охотно, доверительно, как хорошему приятелю, с которым давно не виделась. Она шевелила мягкими крутыми плечами, отчего грудь на столе подрагивала. Маленький кабинет наполнился запахом здорового женского тела, терпким без духов.

— Со вторым мужем познакомились мы восьмого марта. В процессе этого знакомства родилась дочь. Потом родился сын. А потом ему захотелось чего-то среднего…

— Как? — не понял Рябинин.

— Что с него, с лесовика, возьмёшь? Он работал-то знаете кем? Есть такие мужики — в лесу живут да за зверями бегают. Ягель, что ли?

— Егерь, — поправил Рябинин.

— Вот. Он в лес убег от меня за лосями шастать. Постояли у меня с недельку макароны поперёк горла, да ничего, отошла.

— Так и живёте с двумя детьми?

— С тремя. Третий между прочим появился, — совсем развеселилась Козлова, заливаясь смехом, от которого задрожали и грудь, и стол, и пол под ногами.

— А вы весёлая женщина.

— А чего? Квартира есть, харчи продаются, тряпки носим, телевизор светится. Живи себе, пока рак внутри нас не свистнул. Я задумчивых не люблю.

Тут Рябинин как раз и задумался: а может, весь смысл жизни, все истины мира, вся философия тех толстых книг, которые занимали у него дома стены, в словах этой весёлой женщины с быстрыми осмысленными глазками — живи, пока живётся…

— Я брюнетов не люблю, — вдруг засмущалась Козлова, поводя глазками по тёмно-пепельным волосам следователя, — я к ним равнодушна.

— Да, — отреагировал Рябинин на это сообщение.

— Они мне антисимпатичны.

— Да, — дакнул он ещё раз.

— Приходите к нам в магазин за винно-водочными изделиями, — окончательно потупилась Козлова.

— Спасибо, но я задумчивый. — Рябинин встал. — Ну, благодарю за посещение.

Козлова поднялась, как ни в чём не бывало хихикнула, попрощалась, но у двери спросила:

— А зачем вызывали-то?

— Поговорить… о мужьях.

Она ещё раз отрывисто хихикнула и ушла, мягко покачиваясь.

Обычно в таких случаях у Рябинина затлевала тихая злость, которую эти женщины сразу замечали. Но Козлову он воспринял спокойно, может быть, за её радостно-телячью философию и какое-то амёбистое ощущение жизни.

Рябинин усмехнулся и начал опять рассматривать список, хотя знал его уже наизусть. Сидел недвижно, уставившись в разлинованную бумагу…

Что-то прошуршало по полу. Рябинин бросил взгляд на сейф, где стояла гиря, но она стояла, как стояла, потому что была железная. Он вернулся к списку, но опять зашелестело — только мышей не хватало. Рябинин глянул под стол и резко вскинул голову.

Тихо, как опавшее дерево, у двери стояла женщина.

14

В сером, далеко не новом пальто, в рабочих ботинках, в суконной кепке набочок, с потёртым до сивости портфелем, Вадим Петельников шёл по проспекту Космонавтов. Вдруг он сорвался и потрусил лёгкой рысцой, помахивая портфелем. Добежав до дома семьдесят три, Петельников заскочил в крайнюю парадную и позвонил в первую квартиру. Ему открыла пожилая женщина.

— Я с комбината, — тяжело дыша, сказал Петельников, — срочно вызывают Ватунского.

— У нас такой не живёт, — пожала плечами женщина.

— Странно, мне назвали эту квартиру.

— Нет, вы ошиблись. А напротив живут Захаровы.

— Наверное, на втором этаже. Извините.

Петельников бросился вверх, достал из кармана кусок чистой бумаги и, сжимая его в руке, позвонил. Нажимал кнопку долго, раза четыре, но никто не отзывался. Зато открылась дверь квартиры рядом и высунулся старичок:

— Да они в командировке.

— А давно? — поинтересовался Петельников.

— Да месяца три.

— И Ватунский тоже?

— Я, сынок, не знаю по фамилии. Геологи они.

— Спасибо, папаша.

Петельников пошёл вниз и спускался, пока не хлопнула дверь любопытного старичка. Тогда он, как прыгун с шестом, взметнулся на третий этаж и позвонил в очередную квартиру.

— Кто? — спросил из-за двери тоненький голосок.

— Серый волк, — ответил Петельников.

За дверью замолкли, оценивая это обстоятельство.

— Открывать посторонним нельзя, — поучительно разъяснили из-за двери.

— Позови маму.

— Мама пошла в магазин.

— А папа?

— Папа на работе.

— А дядя Ватунский?

За дверью опять стихло, и Петельников приложил ухо почти к самой обшивке, чтобы не прослушать.

— Такой дядя здесь не живёт.

— Спасибо, Красная Шапочка.

Петельников подошёл ко второй двери, но внизу легонько зашаркали — кто-то осторожно поднимался. Он расстегнул портфель, достал список и углубился в него, изобразив высшую сосредоточенность. Шаги заглохли и опять поскреблись вверх по бетонным ступенькам. Петельников скосил глаза на лестничный пролёт. Сначала показалась жёлтая лысая голова на тонкой шее, как дыня на палке, а потом вылез и весь тот самый дед.

— Эй, парень, ты чего тут ходишь по квартирам? Ушёл и опять пришёл…

— Дедушка, я государственный курьер. Да вот адрес перепутал. Может, вы подскажете?

— Кто тебе нужен-то?

— Такой высокий мужчина, лет сорок, видный из себя…

Старик задумался, прищурив глазки, и было не понять, то ли он вспоминает высокого мужчину, то ли решает, что делать с подозрительным парнем. Петельников терпеливо ждал, а ждать он умел.

— Одетый во всякую одежду? — наконец спросил старик.

— Точно, одетый, — понял его Петельников.

— С портфелем? Только получше твоего.

— Наверняка получше.

— Шагает, как министр, лицом вперёд. Сурьезный мужчина. Прямо не гражданин, а турист. На пятый этаж ходит. А квартиры не знаю.

— Спасибо, дедушка.

Петельников побежал наверх, засовывая бумаги в портфель. Он не сомневался, что найдёт женщину Ватунского, хотя способ выбрал не тот, а какой-то эффектный и дурацкий. Надо бы старым добрым обходом квартир и расспросами, как получилось сейчас с дедом.

На пятом этаже тоже было две квартиры. Инспектор позвонил в правую. Дверь тотчас открыли, но он не сразу спросил то, что надо было спросить.

На пороге, а порог этой квартиры был ступеньки на две выше лестничной площадки, стояло неземное существо. Сзади существа, где-то за спиной, горела сильная лампа, просвечивая лёгкий халат. Под ним, схваченная мягкими линиями, словно залитая тушью, чернела изящная фигурка. «Как таитянка на солнечном холме», — подумал инспектор.

Он считал, что у него есть кое-какие слабости. Больше всего в жизни он любил уголовный розыск. На втором месте стояли красивые женщины. Петельников знал, что это явная слабость: в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее. Но практически он не мог их найти, потому что честность, труд, принципиальность, борьба и даже любовь входили у него в понятие «уголовный розыск». При случае он мог приударить за любой женщиной, но не за этой — женщиной Ватунского. Петельников не сомневался, что перед ним она.

Надо было завязать разговор. С женщинами у Петельникова получался лучше всего утоптанный, как футбольное поле, разговорчик о встрече.

— Скажите, Сидоров дома?

— У нас такой не живёт, — ответила девушка мягким голосом.

— А Иванов?

— Ни Иванов, ни Петров не живут.

— Я это знал, — заявил Петельников.

Она удивлённо шевельнула дверью, и высвеченный халатик мягкой волной побежал по точёной фигуре.

— Зачем же вы спрашиваете?

— Чтобы познакомиться с вами. Мне сказали, что вы последняя женщина древних инков.

— Но вы, кажется, не последний настырный парень на земле.

— Как вы смотрите на свидание в восемь часов у кинотеатра «Меридиан»? Не обращайте внимания на мою одежду — я гадкий утёнок. На свидании вы увидите лебедя.

Чуть раскосые глаза сначала округлились, а потом опять вытянулись вслед за губами, которые заулыбались.

— На улице ко мне приставали, но чтобы пришли на квартиру…

— Почему же нет, если доставляют на дом продукты и бельё из прачечной? Так как насчёт встречи?

— Я должна посоветоваться с женихом.

Петельников знал, кто её жених, который только теперь, после убийства жены, мог на ней жениться.

— Не стоит его посвящать в наши отношения. До свидания. Как-нибудь я заскочу.

В соседнюю квартиру Петельников позвонил уже просто так, для очистки совести, потому что привык всё доделывать до конца. Открыли не сразу, и пришлось раза три топить жёлтую кнопку. Инспектор бросил навстречу звякнувшему замку бодренькое «извините» и тут же сделал непроизвольный шажок назад…

Перед ним стоял Ватунский.

— Извините, из санэпидстанции. Мышек у вас нет?

— Не держим, — бесстрастно ответил главный инженер.

— Я имею в виду диких, — уточнил Петельников.

— Не знал, что милиция ещё и мышей ловит, — усмехнулся Ватунский и захлопнул дверь.

15

Женщина стояла тихо, как опавшее дерево.

И Рябинин сразу понял, что это она. Как понял, он не смог бы объяснить, как не объяснить, почему мы чувствуем горе друга за тридевять земель.

Среднего роста, стройная, но не хрупкая, в белой кофточке и светлой юбке, с тяжёлым белёсым снопом волос на затылке…

— Марианна Сергеевна Новикова? — спросил Рябинин, когда она села перед ним.

Чуть ощутимый запах духов выветрил казённо-прокуренный воздух. Рябинин заполнял первую страницу протокола, посматривая на её паспорт и охватывая взглядом лицо свидетельницы, потому что она склонилась низко, к самому столу.

Белая, как показалось Рябинину, очень тонкая для тридцати шести лет кожа. Простое русское лицо. Свежий лоб с завиточками на висках. Большие синие глаза широко расставлены, но это не замечалось — уж очень они синели. Её нельзя было назвать красавицей, скорее, милой, что, считал Рябинин, лучше красоты.

— Марианна Сергеевна, вы ничего не хотите мне сообщить?

Такая форма вопроса предполагала, что человеку есть что сообщить, следователь об этом знает и это надо сообщить.

— Спрашивайте, — вздохнула она так обречённо, что, не будь Рябинин следователем, век бы не стал у неё ничего спрашивать.

— Вы знакомы с Максимом Васильевичем Ватунским?

— Да. — И он даже не понял, она это сказала или тополиные листья шушукнули в открытую форточку.

— Какие у вас отношения?

— Близкие…

Лицо начало медленно, как снег подступавшей водой, наливаться краской. Казалось, тонкая кожа не выдержит этого жаркого прилива.

Вдруг она вскинула голову, окончательно покраснела до бурости и прищурила свои лазуритовые глаза:

— Да, близкие! Я признаюсь в этом, но только не тяните душу из Ватунского! Вы никому не верите! Ни ему, ни мне!

— Вообще-то я… — начал было Рябинин, но она упала на стол и зарыдала по-бабьи, так зарыдала, что у него побежали по спине игольчатые мурашки. Он вскочил и замельтешил по кабинету, не зная, что делать…

У женских слёз, как и у смеха, десятки оттенков. Плачут откровенно для выгоды, чтобы разжалобить и смягчить вину. Бывают слёзы так, на всякий случай, дешёвые, как бижутерия. Есть слёзы киношные, банальные — знают, что в таких случаях плачут на экране. От радости плачут тёплыми редкими слезинками. Кокетливые есть слёзы, когда приложат платочек — то ли слезу ждут, то ли нос вытирают…

И с горя есть слёзы, холодные и мокрые, как оплавленный лёд.

Таких слёз Рябинин боялся больше удара в лицо. Лучше бы она в него швырнула пепельницу. Кое-как он заставил её выпить глоток воды, и она начала медленно успокаиваться, запоздало всхлипывая. Завитки на висках намокли, повисли, как у первоклассницы. Лицо побледнело, словно она смыла прилившую краску слезами…

Сначала Рябинину показалось, что в кабинет скользнул солнечный луч, прорвав осенний туман: всё побелело, посветлело, как на опушке. Рябинин смотрел на свидетельницу сквозь повлажневшие стёкла, и её всхлипы, и её беспомощная женственность, которая теперь исчезает в женщинах, как кислород в городах, и неожиданный свет в кабинете, и ещё что-то неизвестное, попавшее в его грудь — всё это щемящим комком вдруг сжалось у него внутри и захотелось встать, склониться и поцеловать ей руку. Рябинин даже легонько отпрянул от стола, поражённый возникшим желанием. Что это — сентиментальность, или психопатия, или всего помаленьку?

— Спрашивайте, — всхлипнула она в последний раз.

— Расскажите по порядку. — Рябинин вытер матовость с очков.

— Я рассказала.

— И всё?

— О чём же ещё?

— Поподробнее, — попросил Рябинин и подумал, что она и верно всё рассказала. Остались детали, а может, даже их не осталось.

— Познакомились давно, много лет назад, — начала она, переводя дыхание после каждого слова. — Что говорить? Встречались тайно… Скрывали… Это нам удавалось. Жену он не любил, даже ненавидел. Он любит меня.

Новикова, пожалуй, впервые посмотрела на Рябинина внимательно — поймёт ли он о любви, не из тех ли он следователей, которым лишь бы записать в протокол.

— Ватунская знала о вашем существовании?

— Узнала года два назад. Вообще жизни не стало. Особенно для него. Скандалы. После них он чернел.

— Что вы знаете о её смерти со слов Ватунского?

— До этого дня она только знала обо мне. Ни фамилии, ни имени. А в тот день где-то добыла мой адрес. Хотела идти ко мне… В райком. Он и не выдержал — ударил. Дальше вы знаете.

Дальше он знал. Вот и «сообщу» легло в дело, как последний патрон в ствол винтовки.

— У вас какая семья?

— Я и ребёнок.

— Ребёнок… чей?

— Его. — И она опять покрылась рубиновой краской.

Пожалуй, стоит позавидовать мужчине, которого любит женщина с милой способностью краснеть.

— Что говорить? Любим мы друг друга — вот и весь сказ.

Она считала, что любовь объясняет всё. Рябинин тоже так считал, ему оставалось только увязать любовь с уголовным кодексом.

— Скажите, — задумчиво спросил следователь, — почему же Ватунский, умный, сильный, влиятельный человек, не развёлся с женой?

И Рябинин сразу увидел, что куда-то попал, что-то задел. Новикова даже отвернулась от него.

— Мы и так часто виделись.

— Это не ответ.

— Не хотели создавать семью.

— А это неправда. Вы же не умеете врать.

— Нет, умею! — вспыхнула она и повернулась к нему лицом.

Рябинин рассмеялся — так это получилось у неё непосредственно. Новикова вдруг тоже улыбнулась.

— Вы же знаете, что это зависит от мужчины.

— Вот теперь ясно.

Рябинин отстучал протокол. Новикова подписала и спросила:

— Вы-то верите, что он не хотел убивать?

— Конечно верю, что не хотел. Убивают ножом, топором, из пистолета, а умышленно так не убивают.

Она уже встала и хотела уходить, но всё ещё переминалась у двери. Рябинин знал, что многие свидетели так же неохотно уходят, как и неохотно являются по вызову. Уж если пришёл, то хочется поговорить с этим загадочным следователем, который в детективах так ловко разделывался с человеческой психикой. Новикову сейчас наверняка интересовал не следователь, а судьба Ватунского.

— А вы мне всё рассказали? — вдруг спросил Рябинин.

— Всё! — она гордо вскинула голову, но в её синих глазах застыла напряжённость.

И тут же вышла, буркнув «до свидания». Гордая женщина, но любовь и должна быть гордой. У Рябинина осталось такое же чувство, как от допроса Ватунского, — верил ей, хотел ей верить, но она чего-то недоговаривала.

16

На второй день прокурор вызвал Рябинина сразу: он ещё и гирю не успел выжать, только пришёл.

Семён Семёнович Гаранин сидел за столом, подперев рукой лобастую голову, как старушка в окне. В углу с какой-то бумажкой приткнулся Юрков.

— Ну, Сергей Георгиевич, дело Ватунского заканчиваете? Что там у вас вырисовывается?

Прокурор был в хорошем настроении, это выражалось в крайнем добродушии. Только непонятно, зачем без дела сидел Юрков, теребя лист бумаги.

— В принципе всё сделано, — ответил Рябинин. — У Ватунского была другая женщина. Из-за неё он поссорился с женой, ударил и убил — неосторожное убийство.

— Почему убийство? — спросил прокурор. — Он же не предвидел и не мог предвидеть смертельного результата, а?

— Я считаю, что если сильный мужчина, спортсмен, бьёт женщину с большой силой в лицо, то он должен предвидеть результат.

— А что вы думаете, Анатолий Алексеевич? — обратился Гаранин к Юркову.

Вот зачем тот сидел, теребя лист бумаги. Прокурору нужна моральная поддержка, — значит, разговор будет длинным и серьёзным.

— Семён Семёнович, по-моему, Сергей прав, тут неосторожное убийство. Здоровым кулаком, что есть силы. У женщин мордочки хрупкие. Да и вес разный.

Юрков знал, для чего он позван, и Рябинин физически чувствовал, как тяжело ему не соглашаться с прокурором. Уж лучше бы он поддакивал, оправдывая своё присутствие, а не лез против своего характера. Рябинин не ценил этих потуг, как не ценят фальшивых бриллиантов.

Гаранин помолчал, рассматривая Рябинина маленькими чёрными глазами, запавшими в пухлые складки кожи.

— Если всё сделано, почему вы не кончаете следствие?

— Не хватает точки над «и».

— Чего не хватает?

— Последнего аккорда.

— Так…

— Не хватает последнего штриха.

Юрков перестал мять бумажку и поднял голову. Рябинин знал, что сейчас немного озорничает.

— Не хватает последнего мазка.

— Пошучиваете, Сергей Георгиевич? — усмехнулся прокурор, и эта усмешка слизнула добродушие. — Я знаю, вы шутник. В книге уходов расписались, что уехали в Организацию Объединённых Наций. Ездили?

— Далеко, — улыбнулся Рябинин.

— А вчера расписались, что поехали в Главсин… Главсинхрофазотронсбыт. Я проверил, такой организации нет.

— Их пока не сбывают, — подтвердил Рябинин и вздохнул.

— Кого не сбывают?

— Синхрофазотроны.

— Так. Ну и что ещё скажете?

— Семён Семёнович, не хватает подробного, человеческого рассказа Ватунского… И вообще — не хватает чего-то.

Чего не хватает — объяснить трудно, потому что следователь не только знает уголовное дело, но и чувствует его, как мать ребёнка. У Рябинина была схема преступления, каркас, ничем не обросший. Дело походило на сухое дерево.

— Это всё литературщина, — уловил прокурор рябининскую мысль. — Как вы собираетесь его кончить?

— В суд, — ответил Рябинин и сразу понял, зачем его вызвали.

— В суд, — согласно кивнул прокурор. — А почему в суд? — тут же удивился он.

— А куда же?

— Вы не горячитесь, — предупредил Гаранин.

— Я и не горячусь, — сказал следователь, потому что и правда пока не горячился.

— Будете горячиться… Скажите, Ватунский положительный человек?

— Бесспорно, — подтвердил Рябинин и опять понял, к чему всё это.

— Значит, положительный человек с блестящими характеристиками… А с другой стороны, главный инженер огромного комбината, — торжественно объявил Гаранин.

— И что? — наивно поинтересовался Рябинин.

— Зачем же его в суд?

— А куда же?

— Анатолий Алексеевич, — опять прибег прокурор к Юркову, — как вы считаете?

— Я бы это дело прекратил, — сразу заявил Юрков, и Рябинин ему поверил: он прекратил бы, прекратил сам, по убеждению.

— Ты же сам сказал, что есть состав преступления, — вяло напомнил Рябинин.

— Состав есть, но он не преступник.

— Ты хочешь сказать, он не рецидивист. Но он преступник, коли есть состав.

Гаранин не зря советовал не горячиться, — Рябинин мог вспыхнуть как бензин. Он слушал прокурора и Юркова, но воля сделалась дряблой. Видимо, даже для воли нужна уверенность в целесообразности действия. Рябинин подумал, что, наверное, не было героев, которые бы не верили в пользу своих подвигов. Что толку убеждать Гаранина, когда он уже всё решил? Да если бы Рябинин сейчас доказал, что Ватунский убил ещё двух женщин, мнение прокурора не изменилось бы. Оно было даже сильнее тонкой книжечки в жёстком переплёте с чётким названием «Уголовный кодекс РСФСР». Прокурор считал Ватунского «случайным преступником».

— Передайте дело Юркову, он и прекратит, — буркнул Рябинин, зная, что Гаранин на это не пойдёт: слишком очевидное влияние на следствие.

— Зачем же? — не согласился прокурор.

— Не прав ты сейчас, — обиделся Юрков. — Намекаешь, что я непринципиальный?

— Где уж там намекает, когда прямо говорит, — вздохнул Семён Семёнович.

— Это моё глубокое личное мнение, что таких людей судить не надо, — добавил Юрков, вдруг разгорячившись.

— Не волнуйся, Толя, я верю, что твоё мнение — личное и глубокое, — успокоил его Рябинин, нажимая на «личное и глубокое».

Это было непостижимо, как размеры Вселенной. Рябинин сталкивался десятки раз с людьми, у которых мнение начальника, или большинства, или соседа мгновенно переваривалось и поступало в голову с кровью в виде сахара, витаминов или чего ещё там — прямо молекулами и ложилось в ткань мозга, превращаясь в своё собственное, уже личное глубокое мнение. Они могли поклясться, что это не чужая мысль, и были бы правы. Мысль была чужой, пока шла к ним, но коснулась — и стала своей, собственной.

— Чего-то вы, Сергей Георгиевич, не понимаете.

— Формалист он, — буркнул Юрков.

— Юрист должен быть формалистом, — спокойно возразил Рябинин.

— Что-то новенькое! — опять не удержался Юрков.

— Как это — должен? — удивился прокурор. — Мы боремся с формализмом, это пионеру известно…

— Кодекс формален. Если есть состав преступления, то человека надо судить.

— Но бывают различные обстоятельства, которые необходимо учитывать, — заметил прокурор.

— Кодекс их учитывает. Я имею в виду поруки, товарищеский суд, изменение обстановки… К неосторожному убийству, к Ватунскому, всё это не подходит.

— Но есть такие жизненные обстоятельства, которые не предусмотрены кодексом. Всего-то не предусмотришь, — опять возразил Гаранин.

— Семён Семёнович, я не знаю ни одного правонарушения, которое нельзя было бы оправдать жизненными обстоятельствами. Юрист должен исходить из идеальных условий, иначе надо закрывать прокуратуру.

Гаранин смотрел на следователя внимательно, словно давно не видел. Его лицо ничего, кроме внимания, не выражало, но говорил он не тем голосом, каким обычно требовал окончания дел или давал указания.

— Следователь должен исходить из идеальных условий, хорошо. А преступник-то находится в нормальных условиях, неидеальных. Как тут быть? Ставим в одни условия, а спрашиваем по другим? — спросил прокурор.

Вопрос был непростой, и Рябинин помолчал, но скорее оттого, что этот непростой вопрос задал Гаранин. Стоит человеку отрешиться от текучки, чуть-чуть подняться над повседневностью — и он уже может задавать непростые вопросы.

— По-моему, — вяло начал Рябинин, — все правила, инструкции, законы, планы и существуют для того, чтобы подтягивать действительность до идеала.

— Это уже из другой оперы, — кончил спор Гаранин и как-то суховато поджался, словно разом положил на губы печать.

— Это уже оперетта, — опять вставил Юрков.

— Прошу вас кончить дело на этой неделе, — сказал прокурор тоном, даже полутоном, но всё-таки выше.

Рябинин пошёл к себе.

Его удивило другое — он защищал истину, как последний бюрократ. Наверняка, девять из десяти его бы не поняли, не сразу бы поняли. Видимо, ей, истине, наплевать, с каких краеугольных гранитов её защищают, — лишь бы защищали. Ей наплевать на форму, потому что она сама содержание.

Двое мальчишек подошли к тополям, и у одного блеснуло что-то круглое, тусклое. Рябинин приподнял за ушами дуги очков, и верх стёкол медленно поехал вперёд, очерчивая ребят ясно, как биноклем.

В руках мальчишек была новенькая консервная банка. Зубристой крышкой они начали пилить зеленовато-сизый ствол тополя — самого тонкого, который тянулся, тянулся и всё никак не мог дотянуться до взрослых деревьев.

Рябинин поправил очки и забарабанил кулаком в раму. Ребята оглянулись, повертели головами, и опять блеснула зубастая консервная банка. Тогда Рябинин открыл форточку и так грохнул в раму, что стёкла задребезжали. Теперь ребята увидели его, увидели кулак, который вертелся в форточке, и убежали, оглядываясь на окно.

17

Вадим Петельников медленно шёл по Новосибирску, где он пребывал уже третий день. Он шевелил лопатками под своей модной курткой с пятью молниями и поглядывал на небо. Неяркое солнце отыскало полынью в облаках и неуверенно легло на мокрый холодный асфальт. Оно уже не грело — только светило, и от этого осень ощущалась больше, чем от дождя.

Для сотрудника уголовного розыска нет чужих городов, как нет для него одиночества гостиницы. Тяжёлая и опасная профессия связывает всех работников чем-то незримым, крепким и братским. Приедешь с трудным заданием — бросят свои дела, но тебе помогут; окажешься без денег — о чём разговор; негде жить — устроят у себя дома. Но, пожалуй, главным была не помощь в работе и не гостиница, а это удивительное отношение незнакомых тебе людей, которых видишь впервые, может быть, никогда больше не увидишь, а они встречают тебя, как родного. Да и сам Петельников забрасывал свои дела, когда входил к нему командированный инспектор.

Местные ребята сначала предложили осмотр достопримечательностей, поездку в Академгородок и поход в ресторан. Но Петельников от всего отбоярился, даже от машины, и теперь шёл пешком — иначе не увидишь города.

Он свернул на тихую улицу с молоденькими берёзками, на которых почти не осталось листьев, — только кое-где светились нечёткие пятна на тёмных проволочных ветках. Стволы были мокрые, пепельно-сизые. Круглые бледно-жёлтые листья налипли на асфальт детскими переводными картинками. Он старался на них не наступать и шёл разномерным шагом, как дети ходят по начерченным классам.

Одна неудача уже постигла Петельникова. За городом жила в собственном доме тётка Ватунского. В восемь утра он уже стучался в дверь, но оказалось, что тётка умерла в прошлом году и домик продан. Оставались институт и общежитие, где Ватунский прожил последние пять лет перед отъездом из Новосибирска. Петельников решил начать с общежития, хотя кто мог теперь помнить бывшего студента?

Получалось странно: человек родился и вырос в этом городе, а расспрашивать о нём некого. Родителей у него не было: отец погиб на фронте, мать умерла в войну. И тётки теперь не было. Школа отпадала, — детские годы Петельников изучать не собирался. Оставались институт и общежитие.

Он вошёл в длинное четырёхэтажное здание и в маленьком вестибюле упёрся в деревянный барьер, за которым парень с красной повязкой читал книгу.

— Вам на женский этаж? — спросил парень.

— Какие у вас дурные мысли! — улыбнулся Петельников.

— Почему дурные? — серьёзно насторожился парень. — Большинство мужчин ходит на женский этаж, а женщины на мужской.

— Вы студент?

— Студент, — согласился парень.

— Хорошая специальность, — сообщил Петельников.

— Вы к кому пришли? — строго спросил студент и отложил книгу.

— Об этом я как раз и размышляю… Наверное, к коменданту.

— Клавдия Петровна! — крикнул студент куда-то в коридор. — К вам гражданин.

Петельников дошёл до распахнутой комнаты, где пожилая женщина остервенело мучила арифмометр. Она поправила косынку, крутанула ручку и махнула рукой:

— Железный дурень… Слушаю вас!

Петельников сел к столу и предъявил удостоверение, но он уже видел, что она всё поняла. Петельников не раз замечал, что официальные лица частенько определяли в нём работника милиции, словно это написано у него на лбу. Но так бывало, когда он не заботился о конспирации.

— Чем могу быть полезной? — спросила комендант, размягчая лицо улыбкой после «железного дурня».

— Сможете, — заверил Петельников, — если давно работаете.

— Работаю со дня основания общежития.

— Чудесно! — восхитился Петельников. — Клавдия Петровна, не вспомните ли студента Ватунского?

— Ну что вы! — обиделась она. — Как Максима не помнить! Таких студентов не забывают.

— Да, — ободряюще заметил Петельников.

— Ну что вы! — ещё раз изумилась Клавдия Петровна. — Умница, вежливый, деликатный… А учился как! Бывало, все ночи сидит в читалке. Общественник. На нём всё общежитие держалось: и в секциях он, и в дружине, и на концертах… Максим… как вам сказать… был виден сразу — человек особый. У меня тут студентов жило-пережило. Иногда смотришь на парня и думаешь: какой толк его учить? Дурак, дураком и помрёт, хоть десять ему образований. А Максим, это был сразу человек.

— Ну, а так… в личной жизни… с женщинами, и вообще? — бессвязно спросил Петельников.

— Вся его жизнь была на виду. И личная тоже. Я же у него на свадьбе гуляла.

— А вы были в приятельских отношениях? — осторожно спросил Петельников.

— Обычные отношения, как со всеми. Но Максим даже коменданта на свадьбу пригласил.

Инспектор, прищурившись, смотрел на Клавдию Петровну. Она насторожённо замолчала, удивлённая его строгим взглядом, который будто въелся ей в кожу.

— И вы ездили в наш город на свадьбу? — сонно поинтересовался Петельников.

— Почему это в ваш? — удивилась она. — Свадьба была здесь, в этом общежитии, в красном уголке, хотя он уже работал у вас.

— А-а, — зевнул инспектор. — Так вы и жену знали?

— Познакомилась, как же! Миленькая девочка, Валей звать.

— А не Ниной?

Её морщинистое лицо вдруг побагровело, и она нервно забегала руками по столу, перекладывая бумаги.

— Чего вы меня путаете, молодой человек? Не знаю ваших дел, но за — свои отвечаю. Свадьба была здесь, и жену звать Валей. И фамилию помню — Беляевская, а стала Ватунской.

— А что потом?

— Чего потом? После свадьбы и уехал. Как у них дальше сложилось — не знаю. Город-то большой, не деревня.

— Отделение милиции далеко?

— Одна остановка прямо.

Петельников вскочил и протянул ей руку.

— Спасибо. Я к вам ещё зайду.

Он вышел из общежития и быстрым шагом пошёл в милицию — звонить Рябинину о первой, только что открытой жене Ватунского.

18

После разговоров с прокурором Рябинин толком работать не мог. И от этой немужской черты злился ещё больше — уже на себя. До двадцати лет свою обидчивость он считал возрастной. До двадцати пяти объяснял повышенной эмоциональностью. Вот уже тридцать минуло, а его можно ранить легко, как воробья из рогатки.

Да ещё этот неожиданный звонок Петельникова из Новосибирска о первой жене Ватунского, над чем надо бы спокойно поразмышлять в одиночестве.

Когда постучали в дверь, Рябинин напрягся до отвращения, до лёгкой тошноты от застарелого гастрита и, будь у него гипнотическая сила, отбросил бы того человека волнами от двери — так не хотелось сейчас никого видеть.

Вошла крупная пожилая женщина в меховой шубе, воротник и плечи которой дождь усыпал стеклянным горохом. Для шубы на улице ещё было рановато.

— Я мать Ватунской, — сказала она медленным голосом. — Почему вы меня не вызываете?

— Садитесь, — предложил Рябинин и стал тягуче и долго набирать носом воздух, как йог.

У следователя может болеть зуб или сердце, может быть настроение — как погода за окном, могут семейные неприятности сыпаться зерном нового урожая, жена уйти к другому может — всё может быть у следователя, потому что он человек. Но следователь должен говорить с людьми вежливо, корректно и бесстрастно, потому что он следователь.

Рябинин всё тянул воздух, пока не закололо под лопатками. Потом подержал его в лёгких и медленно выпустил ртом. И какая-то часть злости вроде бы ушла вместе с воздухом, как дым в форточку.

Женщина смотрела на него подозрительным взглядом.

— Не вызывал вас из-за похорон. Давал возможность прийти в себя. Горе всё-таки…

Ей было пятьдесят восемь лет. Правильные черты лица не утратили своей чёткости. Видимо, и она была в молодости красавицей.

— Почему этот бандит не арестован? — спросила она, как ударила по деревянной бочке.

— Сначала я вас хочу кое о чём спросить, — мягко ответил Рябинин, возвращая паспорт. — Вы не только потерпевшая, но и свидетельница. Что вы скажете об отношениях между дочерью и Ватунским?

— Какие там отношения! — взметнулась она. — Первую жену бросил! Знаете про неё?

— Ну это было давно…

— Всё ж таки бросил! В счёт идёт.

— Идёт, — согласился Рябинин.

— А любовницу завёл? Хотя я живу далеко, но всё хорошо вижу.

— Откуда вы знаете про любовницу? И про жену?

— Как откуда? От дочки. Только на людях делали вид, что любовь да согласие. А дома скандал за скандалом. Говорила я: сходи в райком, с ним бы, с миленьким, быстро по этой линии разделались…

— Свидетели говорят, что скандалы начинала жена, — с трудом перебил Рябинин.

— А какая жена потерпит разврат? — крикнула она так, что Рябинин слегка отпрянул.

— Скажите, — вдруг дьявол надоумил его, — адрес любовницы вы нашли для дочки?

— А что ж — сидеть сложа руки? — опять крикнула она.

— Конечно-конечно, — успокоил он её.

Перед ним была потерпевшая, у которой убили дочь. В таких случаях родители редко питали к нему симпатию, а случалось, что в горе и ненависти не видели большой разницы между преступником и следователем, как родственники умершего на операции частенько считают причиной смерти хирурга, а не болезнь. Поэтому Рябинин обращался с потерпевшими, как с душевнобольными.

— Почему этот бандит не арестован? — опять повторила она.

— Вот разберёмся…

— Чего тут разбираться! Убили человека, а они всё разбираются!

— Скажите, — осторожно начал Рябинин, — развратом вы называете любовницу или ещё что-то?

— И любовницу называю, и ещё кое-что. Натура у него развратная. Приличные мужья после работы обедают дома, а он в ресторан прётся…

— Ну и что? — неосторожно вырвалось у Рябинина.

— Как «ну и что»?! А вы знаете, что у него в кабинете спиртное стоит? Кто придёт, он первым делом выпить даст и сам пропустит. Работягу за маленькую в дружину ведут! А он по напёрсточку нанюхается за день, глазки замасленеют — и начнёт бабам руки целовать.

— Ну и что? — опять не сдержался Рябинин и тут же пожалел.

Мать Ватунской слегка отшатнулась — то ли для прыжка, то ли чтобы рассмотреть следователя получше. Её взгляд, воспалённый ненавистью, впился ему прямо в душу. Он хлопал глазами и ждал, что она сделает: пойдёт к прокурору жаловаться или даст ему оплеуху.

— Мы понимаем, где тут собака зарыта, — неожиданно тихо сказала она. — Хорошо понимаем! Ватунский — большой начальник, и надо всё сделать втихую, чтобы шито-крыто. Но не получится! Молод ещё! Я не таких видела! Да за свою дочку я сама вот этими трудовыми руками всем головы отвинчу!

Она вскочила со стула, и теперь отшатнулся Рябинин. Стеклянные горошинки на воротнике растеклись, и мех облезло торчал мокрыми хвостиками. Женщина бросилась к двери и так ею шарахнула, что у Рябинина заныли зубы, зарябила вода в графине и запахло штукатуркой.

— Что у тебя случилось? — тут же заглянул Юрков.

Он хотел помочь товарищу, но его глаза подсвечивались тем подозрительным ожиданием, которое всегда у него появлялось при виде Рябинина.

— Да вот сейф упал, — грустно признался Рябинин.

— Он же стоит, — ещё подозрительнее удивился Юрков.

— Я его поднял, вот и стоит.

Юрков глянул на многопудовый сейф и прищурился. Рябинин невозмутимо поблёскивал очками.

— Шуточки всё отпускаешь?

— Откровенно говоря, тётку я тут одну отлупил.

Это уже чёрт, который сидит в каждом человеке рядом с ангелом, дёрнул его за язык. Зря дёргал, потому что большой грех шутить с не понимающими юмора. Но того самого чёрта, который сидел рядом с ангелом, как раз и подмывало шутить с непонимающими.

Юрков неопределённо хмыкнул с вполне определённым смыслом и хлопнул дверью — не так сильно, как мать погибшей: зубы не заныли, но штукатуркой запахло.

И опять где-то в желудке свернулась клубком тоска…

Эта женщина наверняка пойдёт к прокурору города, в горком партии, поедет в Москву — она всюду пойдёт. И её все поймут как мать. Как мать её понимал и Рябинин, но не понимал как человека. В этом кабинете людей с горем много перебывало, но вели они себя по-человечески. Может быть, в этом и заключается звание человека — всегда оставаться им, даже в беде?

Но откуда эта тоска ползёт, как серый туман по болоту? Не боялся он жалобы, — их писано-переписано на него. Угрозы? Но следователь привык к ним. Может, оскорбление? Но он сразу простил ей, как всё прощают матерям. В конце концов любой потерпевший имеет право предъявить строгий счёт юридическим органам. Тогда что же? Тоска, и запах штукатурки, и хлопнувшая за Юрковым дверь. Запах и Юрков — вот откуда эта болотная тоска.

Что же это! Юрков, следователь, его товарищ, против суда над Ватунским. Прокурор тоже против. Приятель Ватунского, соседи, Новикова — все против. Наверняка и на комбинате против. Все они против Рябинина — даже мать погибшей. А кто же за него? Один Петельников? Но Рябинин обязан защищать общество от преступников. Кого же ему защищать, когда общество не нуждается в защите?

Рябинин даже встал от этой неожиданной мысли, которая делала его работу бесполезной. Он даже повернулся ктополям — они-то всегда стояли к нему лицом, они ко всем стояли лицом. Он, следователь, — слуга общества. Но ведь он следователь прокуратуры, которая охраняет интересы государства, а не местного общества. Значит, за него государство в лице вот этого кодекса Российской Республики.

Рябинин вздохнул: государство за него. Оно огромно, могущественно, справедливо, но где-то там, наверху, а ему хотелось чего-то рядом, хотя бы одного слова единомыслия. Выходило, что теперь он единственный представитель государства по этому делу. А зачем государству сажать Ватунского, когда ему выгоднее иметь хорошего главного инженера? И не много ли он на себя берёт — вот так, от имени государства? Рябинина не особенно смущало количество его противников, — история и жизнь его убедили, что частенько истина начинала с малого. Его настораживало другое: Ватунского защищали разные люди, юристы и неюристы, да и сам он, лично, не как следователь, вряд ли стал бы его строго наказывать.

Рябинин взял в руки кодекс — тоненький он, несолидный, вот уж не свод законов, а тощенькая книжечка, где статья сто шестая коротко сообщала, что убийство, совершённое по неосторожности, наказывается лишением свободы на срок до трёх лет или исправительными работами на срок до одного года.

Так думало государство.

Рябинин убрал в сейф чистый бланк протокола допроса, — мать погибшей так и осталась недопрошенной. Но в одном она была права: жена первая, жена вторая, третья женщина. Не многовато ли для безупречного человека?

Как бы ни было хорошо проведено следствие, оно всегда только заглядывает в жизнь человека, как прохожий заглядывает в окно чужой квартиры. Следователь может разложить криминальные эпизоды по статьям кодекса, но жизнь человека так не разложишь. Да не всегда это и нужно. Если при поверхностном изучении жизни Ватунского были установлены три женщины, то логично допустить, что их было больше. Математика, какая-нибудь теория вероятностей, подсчитала бы точнее.

Одна женщина ненавидела Ватунского — она погибла. Вторая женщина его любила. А что скажет третья, бывшая жена? Возможно, они расстались не очень приятно, но время затягивает и не такие раны, а человек с зажившими ранами может быть объективен.

Петельников должен найти её и допросить.

19

Следователь — работник особого рода. Он представитель власти и по закону может делать то, что другому не позволено. Следователь может задержать человека, обыскать его, арестовать, перерыть квартиру, предъявить обвинение. В дождь и ночь несётся на происшествие: труп, найденный где-нибудь в яме или подвале, взрыв трубы или пожар, крушение поезда или обвал дома; кража в квартире или ограбление универмага, — и сидит, ползает, ночами пишет протокол осмотра при свете фонарика или допрашивает днями, оставаясь спокойным и бесстрастным, как гипсовый бюст. И нет у этой специфической работы ни нормы, ни границы. Стоит у него опечатанный, вросший в пол металлический сейф, будто отлитый из многопудовых гирь. Там лежат уголовные дела, инструкции и приказы не для любого взгляда, и оружие лежит в кобуре, матовой от пыли…

Следователь — лицо особое. Но он и лицо обыкновенное, потому что он работник государственного учреждения и к нему идут граждане за разъяснением и справкой. Он уже лицо не особое, не оперативный работник, а служащий — чисто выбритый, в свежей рубашке, вежливый, как стюардесса. Какое дело гражданину Симыкину, пришедшему поговорить со следователем о сыне-лоботрясе, до того, что этот самый следователь не спал ночь, шастая в болотных сапогах по загородной хляби в поисках ножа пробежавшего здесь преступника? Какое дело гражданину Конькову, который решил узнать, как ему выселить пьющего гражданина Шустрикова из квартиры, что следователь только что из морга, со вскрытия, и ему не по себе от трупного запаха? Что кончается срок следствия и нет у следователя ни минуты в запасе? Что попало ему от прокурора, не является свидетель, не признаётся обвиняемый, не найти хороших экспертов, жалуется потерпевший, и вдруг стала болеть грудь и начало отдавать в левую руку, потому что сидишь на допросах внешне бесстрастный, как истукан, а внутри всё дрожит…

Поэтому Рябинин легко снимал забродившее недовольство, когда в дверь просовывалась фигура и вопросительно застывала в проёме. Конечно, можно было отправлять посетителей на приём к прокурорам — Гаранину или его помощникам, как делали следователи, но Рябинин любил поговорить с этими всклокоченными людьми.

Два старика вошли в кабинет просто и свободно, как входят работники милиции или эксперты. Один — высокий и грузный, а второй — сухонький, небольшой. Оба уже были в осенних пальто и кепках. Они подошли к столу — там идти-то четыре шага — дружно сняли кепки и вдруг оказались чем-то очень похожими, может быть белыми блестящими волосами, как они блестят у очень седых стариков.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — торжественно сказал высокий трубным голосом и протянул руку.

Уже узнали имя, не просто фамилию, а имя-отчество — значит, в чём-то заинтересованы.

— Здравствуйте, Сергей Георгиевич, — повторил маленький таким же торжественным голосом, каким говорят на сцене артисты самодеятельности, но голосок у него был чуть тоньше, чем у большого.

Рябинин пожал им руки и предложил сесть. Они сели незамедлительно, будто иначе и быть не могло, будто следователь ждал их, отложив всё на свете. Сев и потеряв разницу в росте, старики стали совсем как братья, хотя в лицах вроде бы ничего общего не было.

— Сергей Георгиевич, — начал большой, которого Рябинин почему-то счёл за старшего, — мы члены комиссии партконтроля горкома, комиссия содействия, народного контроля и так далее…

— Общественники, короче, — уточнил маленький.

Они запустили руки под пальто и достали красные книжечки, которые Рябинин не стал и смотреть, — он видел, кто перед ним.

— Чем вы интересуетесь? — сухо спросил следователь, потому что боялся, что эти старички, у которых времени было не меньше, чем энергии, начнут соваться не в своё дело и придётся их вежливо выпроваживать.

— А чего вы на нас смотрите, как на ревизоров? — тонко хихикнул маленький.

— Жду, — ответил Рябинин, не меняя выражения лица и застывшей, сцементированной позы.

— Мы пришли поговорить о деле Ватунского, — объявил высокий, поглаживая крупный красный лоб, убегавший до темени.

— О Ватунском говорить я не буду, — резко сказал Рябинин, — следствие ещё не закончено.

Так он и думал. Официальные лица следователя никогда ни о чём не просили: они звонили прямо прокурору. А вот общественников подослать могли — комбинат или ещё кто.

— Самойлов, да расскажи ты ему вразумительно, — сказал маленький старшему, восковато светясь морщинистым прозрачным лицом.

— Вы коммунист? — оглушительно откашлявшись, спросил крупный старик, бурея складками лица.

— Я следователь, — звонко ответил Рябинин.

Они распахнули пальто и пододвинулись ближе к столу, выложив на него большие, по-рабочему расплющенные ладони. Действовали старики синхронно, как солдаты в строю.

— Мы хотим говорить по-партийному, — начал один. — Мне вот шестьдесят восемь, а ему, Кузьмичу, семьдесят три. Персональные пенсионеры мы и никого не боимся, кроме партийной совести. Так, что ли? — вдруг спросил он маленького Кузьмича.

Кузьмич довольно кивнул, и Рябинин подумал, что ещё неизвестно, кто из них главный. Подумал мимолётно, внутренне не ослабевая.

— Ну вот, сынок, — продолжал Самойлов, всё поглядывая на Кузьмича: так ли говорит, — пошёл тут слушок, что жмут сильно на следователя в сторону, значит, прекращения дела. Так сказать, ввиду особой ценности инженера…

— Инженер, конечно, видный, мы не спорим, — перебил Кузьмич.

— Известно, фигура, но непорядок это, давить на следователя.

Рябинин улыбнулся светлым старикам.

— Так вот скажи нам по-партийному, — строго спросил Самойлов, — давят на тебя и сколь сильно?

Между начальником и подчинённым есть безмолвные отношения, в основе которых лежит элементарная порядочность, как и в отношениях любых двух людей. Например, не говорить друг о друге третьему лицу. И этика есть — не делать ничего в ущерб своему учреждению. Но старики спрашивали не об этике. Они требовали ответить о более важном — не о форме, к чему всё-таки относилась этика, а о существе. Не было у них юридического права ни спрашивать следователя, ни проверять его. Но они спрашивали не от имени права, а от имени совести.

— Давят, — твёрдо ответил Рябинин, — не очень сильно, не очень прямо, а так, сбоку.

— Сергей Георгиевич, — затрубил Самойлов, — скажи прямо: нужна помощь?

— А что вы можете сделать? — усомнился Рябинин.

— Мы-то? — удивился Кузьмич наивности следователя. — Сперва пойдём к первому секретарю райкома Кленовскому…

— Думаете, он заинтересован, чтобы судили главного инженера? — теперь удивился их наивности Рябинин.

— Пойдём в обком партии, — добавил Самойлов.

— Я не уверен, что там обрадуются такой перспективе, — возразил Рябинин. — Комбинат большой, гордость области…

— Видишь, Самойлов, что я тебе говорил! — вдруг ринулся Кузьмич на своего товарища.

— А что ты мне говорил?

— Прокуратура не должна зависеть от местных партийных органов, — отштамповал Кузьмич.

— Побойся бога! — сразу набросился на него Самойлов. — Местные партийные органы руководят всею жизнью на местах. А прокуратура — на тебе, отдельно!

— Вот бестолочь-то! — сочувственно сказал Кузьмич, и его лицо потеряло желтоватую прозрачность, слегка порозовев. — Прокуратура должна быть независима от местных влияний.

— Что ж, по-твоему, прокуратура сама по себе?

— Это не по-моему, а по Ленину, башка!

— Сам башка! — беззлобно басанул Самойлов, но налился густой вишней. — А как же принцип партийного руководства?

— Я разве против? Партийная организация прокуратуры пусть имеет вышестоящую не на месте, а повыше. Район — в области, область — в столице республики… И всё тогда будет на месте.

Они спорили, забыв про следователя. Спорили, видимо, всю жизнь, потому что им было до всего дело. Рябинин внимательно слушал и представлял, как они схватываются по вечерам, стоит им сойтись на страх жёнам, да если бутылочку возьмут, тогда до утра и не растащить их, как два мотка сцепившейся проволоки. И вдруг Рябинин почувствовал зависть к этим серебристым старикам. Сможет ли он в семьдесят предлагать свою помощь людям, интересоваться всем на свете, спорить и быть ясным и твёрдым, ничего не расплескав и не растеряв на следственных ухабах?

— Отвлекаем же, — сказал Самойлов, разом обрывая спор.

— Вот что, мил человек, — повернулся Кузьмич к следователю, — если надо, мы в Москву съездим. Съездим, Самойлов?

— Съездим, — сразу согласился тот, будто ему предлагали пройтись в кино.

— Как в Москву? — удивился Рябинин.

— Очень просто. Сядем и поедем. Принимают нас там без всякого, быстро и с почётом… Мы же старые заслуженные члены партии, сынок. Рассказывать — дня не хватит. Если надо, съездим и доложим.

— Пока не надо, — подумав, сказал Рябинин.

У него не было формальных оснований для жалоб. Дело не отбирали, официальных указаний прекратить не давали. Но главное: сам-то он должен что-то значить. Можно ли прибегать к помощи других, не сделав ничего самому? В конце, концов, закон даёт ему право подать рапорт вышестоящему прокурору.

— Гляди, сынок, тебе видней. Ну что, Самойлов, пошли?

— А пошли, Кузьмич. Значит, следователя мы посмотрели — парень надёжный.

Тут до Рябинина дошло, что они его посмотрели, просмотрели насквозь своими неяркими прищуренными глазами, как просветили солнцем тонкий шёлк.

— Нужна будет помощь, Сергей Георгиевич, — поднялся Кузьмич с блестящим от тепла лицом, — приходи в райком, спроси Самойлова и Кузьмича, нас там все знают.

Они протянули руки — в них осталась ещё сила, та сила, которая остаётся у рабочего человека на всю жизнь. Неужели для силы и долголетия не нужны всякие зарядки, витамины, моржевания, бег трусцой, Сочи и стояние на голове? Неужели и нужно-то всего — иметь молодую душу и ясную цель?

Старики ушли, и Рябинин по-дурацки улыбнулся от тихой радости, побежавшей по жилам, будто он выпил громадный бокал шампанского.

20

Через три дня, в пятницу, когда Рябинин читал полученное из милиции дело о смерти гражданина Старушенцева в ванной при невыясненных обстоятельствах, в кабинет вбежала Маша Гвоздикина, которая всегда бегала, — ей было девятнадцать.

— К Семёну Семенычу, срочно, — оттелеграфировала она, улыбнувшись, и прищурила фиолетовые длинные глаза.

— Какой он?

— Кто его знает! — Она беззаботно побежала впереди Рябинина. Гаранину было за сорок, и он её не интересовал.

Гаранину было за сорок, но выглядел он за пятьдесят. Возможно, старили глубокие глазные впадины и лысый желтоватый лоб в полголовы, скользкий, как деревянные перила.

Он сидел за столом, ничего не говорил и вроде бы никуда не смотрел — бегал глазами. Рябинина его взгляд только коснулся.

— Вы меня вызывали? — неуверенно спросил следователь.

Может быть, Маша Гвоздикина напутала?

— Да, конечно. Вызывал.

Он видел Рябинина, но видел и что-то другое. Он был здесь, но его здесь уже не было. Он метался, метался сидя, и это удивило Рябинина — хоть бы бегал по кабинету!

— Слушаю вас, Семён Семёнович.

— Дожили, — вздохнул Гаранин и вдруг вскочил, как катапультировался. — Идёмте, нас вызывает Кленовский.

Райком партии находился в этом же здании, на третьем этаже.

Первого секретаря Алексея Фёдоровича Кленовского Рябинин видел один раз — давал справку по какому-то делу. Невысокий, в очках, с бородкой-шкиперкой, первый секретарь походил на учёного-физика. Говорили, что ему не раз рекомендовали сбрить бородку, но он её носил и считался лучшим секретарём в городе, да и район у него был самый большой и промышленный. Со следователем он тогда говорил мало, а больше слушал или задавал вопросы. У Рябинина осталось от него впечатление… было у него впечатление, но сейчас всё могло повернуться иначе.

В юности Рябинину нравилась пословица: «По одёжке встречают — по уму провожают». Потом он заметил, что если по одёжке встречали, то по ней и провожали. С годами Рябинину стала нравиться первая половина пословицы…

Вызвав свидетеля, следователь видит его впервые. В кабинет входит совершенно незнакомый человек, ни разу не виденный и которого больше никогда не увидишь. Сядет он перед столом в своей «одёжке», паспорт предъявит, поговоришь с ним минут десять — и уже надо знать человека, чтобы на ходу выбрать тактику допроса. Эта самая «одёжка» стала для Рябинина целым комплексом. Завязанный галстук, цвет пиджака, стрижка, как человек подошёл к стулу, как сел на него, куда дел руки и что делают пальцы, как сказал слово и какое слово, и почему это слово, а не другое, почему на этом слове дрогнули губы, а на том слове потемнели глаза… Всё это сливалось в образ, вместе с интуицией, вместе с чем-то ещё, чего, вероятно, не знала ещё наука, да и интуицию-то наука не очень объясняла. Поэтому Рябинин злился, когда читал у писателей фразы типа: «Ничто так не говорит о человеке, как его глаза». Всё говорит о человеке — от левого ботинка до правого глаза. Или — «вопрос стоял в его взгляде». На лбу чаще стоит вопрос, скорее, лежит, в плечах чаще, чем во взгляде. Всё говорит о человеке. Человек говорит, даже когда он молчит, и ещё неизвестно, когда громче.

Рябинин шёл за прокурором, удивляясь своим мыслям. Кленовского он видел один раз минут пятнадцать, и мнение составилось, сложилось. Для свидетеля этого бы хватило, но о первом секретаре райкома мнение должно быть прочным, должно свинтиться, как механизм из деталей.

Сейчас это всё не имело значения, — всё могло повернуться иначе.

Строго-вежливая женщина молча показала им на высокую дверь, ничем не обитую. Гаранин приостановился и повернул лицо к следователю — оно вдруг стало каким-то рыхлым, набухшим, как потемневший лёд, который снизу разъедает весенняя вода.

— Сергей Георгиевич, вы уж там не очень… умничайте, а?

— Хорошо, — согласился Рябинин и сразу почувствовал, что он тоже волнуется сильно и незаметно.

Кабинет Кленовского казался пустоватым, потому что не было традиционного Т-образного построения, да и вообще ничего не было, кроме письменного стола, столика с телефонами и книжного стеллажа. Полки длинные, в две стены, и не казённые, а какие-то домашние, уютные, с вазами и цветами, с яркими книжными рядами, среди которых сразу бросались в глаза сочинения Ленина — издания всех годов. От двери через весь кабинет по натёртому до шлифованного сияния светлому полу вела к столу ворсистая ковровая дорожка. Свернуть с неё было невозможно — поскользнёшься.

Первый секретарь молча ждал, пока они подойдут. Стол оказался шире, чем виделся издали, поэтому Кленовский поднялся, вышел из-за него и крепко пожал им руки. Рябинин мгновенно оценил и сам жест, и как он был сделан, но тут же задвинул свои наблюдения, как случайно выдернутую с полки книгу.

— У нас минут двадцать. — Кленовский посмотрел на часы. — Пожалуйста, расскажите коротко, в чём там дело. Вы, конечно, понимаете, что судьба такого специалиста и организатора, как Ватунский, меня интересует.

Рябинин собрался говорить, — дело всегда докладывал следователь, который знает его лучше всех. Он вежливо помолчал, и этого хватило Гаранину, чтобы начать докладывать самому.

Тогда Рябинин стал рассматривать Кленовского…

Наверное, зря писатели вырисовывают лицо человека, показывая лоб, губы, волосы, да и брови с ресницами выпишут, как сфотографируют. Как говорит о характере длина носа, цвет глаз или родинка на щеке? Другое дело, когда из этих носов, губ и глаз складывалось удивительное и странное явление Вселенной — человеческое лицо, как дивный цветок из мелких и неказистых молекул. Но как молекулы не могли бы стать цветком без солнца, так и не получилось бы человеческого лица без разума — только он мог светиться в губах-глазах-бровях. Рябинину казалось, что писать надо только о выражении лица, об этой печати разума и характера на нём.

Он внимательно следил за Кленовским, за его суховатым лицом и бородкой, под которой бежал по ослепительно-белой сорочке модный галстук. Секретарь слушал Гаранина и наверняка думал сейчас только об этом деле, нацелившись на прокурора большими очками в громоздкой оправе.

— Вот такие обстоятельства, Алексей Фёдорович, — кончил Гаранин, повозив по лицу платком, и добавил: — Мы считаем, что дело подлежит прекращению.

Секретарь молча повернулся к Рябинину, и тот сразу почувствовал его взгляд на вес, ощутил на себе, словно к нему подключили какой-то генератор, и быстро подумал, что прокурор потел не зря. И ещё подумал, что из Кленовского вышел бы хороший следователь.

— А вы что скажете?

— Дело подлежит направлению в суд, — промямлил следователь под взглядом Кленовского. Как большинство впечатлительных людей, Рябинин в новой обстановке слегка терялся.

Гаранин быстро посмотрел на следователя и тут же повернул лицо к Кленовскому. Получалось, что они оба волновались. Чего боялся прокурор — Рябинин знал. Но чего боялся он сам, Рябинин?… И чего может бояться поработавший следователь, на которого жаловались прокурору и правительству, которому угрожали чем только могли, на которого, бывало, бросались в кабинете и нападали на улице, о котором писали фельетоны, увольняли за это с работы, извинялись и восстанавливали? Не мог он за себя бояться. Не за себя боялся Рябинин, а себя. Он всё мог перенести, перетерпеть мог, если уж нельзя было крикнуть. Но когда пинали истину, как консервную банку, когда обращались с законом, как с купленными штанами, — у Рябинина сердце тяжелело, сжималось, как кулак для удара.

— По-вашему, Ватунский преступник? — спросил Кленовский Рябинина.

— Какой же он преступник? — ответил Гаранин, но Кленовский смотрел на следователя своим щелочным взглядом, который, как и солнечный свет, имел незаметное давление.

— Ватунский преступник и по-моему, и по закону.

Кленовский повернул голову к прокурору, потребовав взглядом возразить следователю.

— Он не опасен для общества, его преступление случайно, оступился человек, погорячился, нет смысла его судить, — обратился теперь Гаранин к следователю.

И тут Рябинин увидел, что Кленовский чуть-чуть согласно кивнул. Прокурор даже не заметил кивка, но ему он был не нужен, как птицам при перелётах не нужен компас, — есть у них какой-то орган внутри, который ведёт туда, куда надо.

Рябинин повернул голову к окну. За окном стояли тополя. Начали сдавать и они. Холодные ветры дотрепали их. Листьев осталось мало, да и те болтались по ветру грязно-жёлтыми клочками бумаги. Ветки стали прутьями, и тополя просвечивались. Сдали тополя — холод струился по чёрным веткам день-деньской. А потом снега пойдут — белые и косые. Деревья совсем застынут и будут стоять обледенелые и тихие, как корявые столбы. И всё. Но не всё — придёт весна, и тополиные ветки задрожат от тепла и сока… А весна обязательно придёт — после стужи всегда бывают вёсны…

— Где сказано, что нет смысла судить хорошего человека? — разозлился Рябинин.

— Это же вытекает из духа нашего закона! — тоже повысил голос прокурор.

— В этом деле вы плюёте на дух закона!

— Как это плюю? Попрошу, Сергей Георгиевич, выбирать выражения. Какой смысл: человека, который никогда не совершал и никогда больше не совершит преступления, специалиста, судить, посадить и отправить в колонию копать землю или валить лес? Какой?

— Действительно, какой? — спросил Кленовский и вдруг улыбнулся следователю.

— Такой, — буркнул Рябинин, споткнувшись об эту улыбку, но тут же добавил: — Зачем искать смысл, когда закон прямо предписывает?

— Как? — удивился первый секретарь. — Вы, следователь, отказываетесь от поиска смысла?

— Но ведь закон же… — ошарашенно промямлил Рябинин, поражённый таким простым и очевидным выводом из всех его рассуждений.

— Лично я, — сказал Кленовский, — не могу применить ни одного закона, пока не пойму его смысла. А вы?

— Я тоже, Алексей Фёдорович, — быстро согласился прокурор.

— Ну а вы? — ещё раз спросил Кленовский.

Рябинин растерялся — с ним это бывало, когда неожиданно пропадала убеждённость. Две пары глаз внимательно смотрели на него: одни из глубины, из впадин, неодобрительно, и другие из-под очков, бесстрастно и требовательно.

Уверенность Рябинина дрогнула: он был человеком сомнений, а любое сомнение ломало его логику. И может быть, от этих сухих взглядов, или уж тут сердце пришло на помощь разуму, Рябинин вдруг удивился: как же так?

— Семён Семёнович, — неожиданно спросил он Гаранина, — чем же так хорош Ватунский, что его не стоит отдавать под суд?

— Я уже вам говорил, — слегка раздражаясь, ответил прокурор, — прекрасный специалист, положительный человек, случайность преступления…

— А вы с этим не согласны? — поинтересовался Кленовский у Рябинина.

— Согласен, очень даже согласен…

— Вы просто догматик, — перебил его Гаранин. — Вы должны подходить к явлениям всесторонне, учитывая политическую ситуацию.

Рябинин понял, что вот сейчас он, Рябинин, заговорит, потому что горячая волна крови и злости пробежала по спине, груди, бежала к лицу и мозгу.

— Семён Семёнович! — сказал следователь, и Кленовский лёгким движением головы выразил особое внимание, видимо уловив в его голосе иной тембр. — Семён Семёнович! — повторил Рябинин, когда волна достигла головы. — А если бы положительный слесарь, не главный инженер, вот так же убил свою жену — вы бы отдали его под суд?

— Что вы приводите нежизненный пример с каким-то абстрактным положительным слесарем? — пожал плечами прокурор.

— Я и жизненный приведу. Недавно вы отдали под суд шофёра самосвала Бочарова. Юрков вёл расследование. Бочаров сбил женщину. Раньше он никого не давил, а вот сел за руль с температурой, больной. Согласитесь, что тут больше случайности, — поздно затормозил.

— Процент дорожных происшествий… — начал Гаранин, но следователь его перебил:

— Подождите о процентах. Значит, преступление Бочарова тоже случайно. Он прекрасный специалист, лучший водитель автопарка. В моральном отношении непогрешим, общественник, прекрасные характеристики, да ещё двое детей на руках. Разница между ними только одна: Бочаров — шофёр, а Ватунский — главный инженер комбината. Так почему же вы одного отдаёте под суд, а второго не хотите?

— Кто больше принесёт пользы — шофёр, которых сотнями готовят на курсах, или специалист, уникальный специалист?

— И что отсюда вытекает, Семён Семёнович?

— Кто нужнее государству? Кого государство больше ценит? Не забывайте, у нас социализм, и пока кто больше даёт государству, тот больше и получает.

— Ну и что? — спросил Рябинин, хотя он уже знал — что.

— Вспомните, как Ленин относился к учёным. В голодное время для них выделялись пайки. А вы бы их уравняли с дворниками, вы бы уравняли. Кстати, учёных, крупных специалистов всегда и везде ценили.

— Выходит, — звонко спросил Рябинин, — что нужно два закона в государстве? Два уголовных кодекса? Один для ценных работников и другой — для не очень? Один для шофёров и другой для директоров?

— Никаких других законов не нужно, но мы должны это учитывать в своей практической деятельности. Закон нас обязывает смотреть, какая перед нами личность, как она характеризуется, — спокойно возразил Гаранин и промокнул платком щёки.

— Вы уже автоматически повторяетесь, Семён Семёнович. Они равные личности, но один — рабочий, а второй — руководитель. Вы путаете характеристику личности с её общественным положением.

— Ничего я не путаю, я просто учитываю.

— Тем хуже.

Это была уже дерзость, но прокурор только вздохнул и грустно сказал, как он всегда говорил, подчёркивая своё хорошее отношение к следователю:

— Чего-то вы, Сергей Георгиевич, не понимаете общего, политического.

— Политического? Что подумают рабочие комбината, если мы не будем судить Ватунского, — вот где для меня политическое.

— Что-то вы очень разговорились, — поморщился прокурор, беспокойно взглянув на первого секретаря.

— И вот теперь отвечу про смысл: в равенстве всех граждан перед законом — вот в чём смысл.

Стало тихо. Гаранин опять начал промокать платком невидимые письмена на апельсиново-пористой коже. Рябинин посмотрел на Кленовского — тот повернул голову к окну, к тополям, которые ещё кое-как бились с ветром. Было тихо, так тихо, что мог бы заныть комар или зажужжать муха.

Кленовский отпустил взглядом тополя, глянул на часы, вышел из-за стола, смело ступая по льдистому полу, и протянул Гаранину руку:

— Спасибо. Больше вас не задерживаю.

Рябинину пожал руку молча, улыбнулся. Гаранин сунул платок в карман и переступил с ноги на ногу.

— Всего хорошего, — кивнул Кленовский.

— Алексей Фёдорович, — недоуменно начал прокурор, — как же быть с Ватунским?

— Я, Семён Семёнович, не юрист, — улыбнулся секретарь опять, но уже веселее, неофициальнее, словно он оказался в домашних условиях.

— Но… Алексей Фёдорович, всё-таки правильно я ориентируюсь насчёт нужности Ватунского производству?

— Вот это вопрос политический, поэтому я отвечу. Правильно, Ватунский очень нужен производству. Но социалистическая законность району тоже нужна.

— Тогда не знаю, что и делать, — развёл руками Гаранин и тоже заодно улыбнулся.

— Делайте по закону. Да вот, по-моему, следователь, Сергей Георгиевич, знает, что делать, — кивнул секретарь на Рябинина. — Суд же не обязательно его посадит?

— Возможно, и не посадит, — ответил Рябинин.

— Семён Семёнович, — секретарь дотронулся до пиджака прокурора, — почему вы галстуки подбираете не в тон? Уж тут я знаю точно, хотя вопрос и не политический. К этому костюму пошёл бы синеватый с матовым отливом, таким сизым, как голубиное крыло. Ну, до свидания, товарищи.

Гаранин схватился за галстук и попытался его повернуть, чтобы узел с хвостом ушёл под пиджак. От этого ещё больше вспотел, сделал шаг назад и хрипло ответил:

— Я вас понял. До свидания, Алексей Фёдорович.

И пошёл по ковру к двери, повернув голову назад, насколько хватило шей. Рябинин шёл сзади и думал, что Гаранин с удовольствием пошёл бы задом наперёд, чтобы видеть лицо Кленовского, но стесняется его, следователя. А может быть, прокурор смотрел как раз на него, на Рябинина…

21

Странно, но он мало знал о потерпевшей. И ему не хотелось о ней знать, как о книге, первая страница которой неумна и бесталанна. Это звучало дико — не хотелось знать. Когда следователю не хочется чего-либо знать, он должен сразу ехать в кадры и подавать рапорт об увольнении. Да и не выбирает следователь обвиняемых, потерпевших и свидетелей, как врач не выбирает больных.

Пока не вернулся Петельников, можно было заняться личностью потерпевшей. Видимо, мысль об инспекторе добежала до Петельникова, потому что телефон зазвонил и Рябинин услышал усталый, но весёлый голос Вадима:

— Сергей Георгиевич, привет!

— Здравствуй, сыщик. Звонишь из Новосибирска?

— Уже здесь, сижу в своей конторе.

— Чего ж не наносишь визита?

— Начальник дал срочное дело. Попозже заскочу, Сергей Георгиевич. Первой-то жены в Новосибирске нет, уехала неизвестно куда.

— Что же делать?

— Даже не знаю. Не объявлять же всесоюзный розыск. Я изъял её личное дело. Получил?

— Нет.

— Утром отправил с сержантом. Значит, у вас в канцелярии лежит. Сергей Георгиевич, у меня тут глухое дело. Вечером заскочу. Салют!

Возможно, Ватунский знал адрес первой жены, но спрашивать было нельзя, — может попросить её дать выгодные для него показания. И всесоюзный розыск не объявишь, — не такая уж острая необходимость, а розыск дело сложное и дорогое.

Рябинин хотел идти в канцелярию, но в кабинет шмыгнула Маша Гвоздикина и хлопнула на стол ёмкий пакет.

— Давно лежит? — ехидно спросил Рябинин.

— Могли бы и сами заглянуть, — бормотнула Маша и побежала дальше, блеснув коленками.

Он вскрыл пакет и вытащил поблёкшую желтоватую папку. На первом листке по учёту кадров было крупно выведено тушью: «Ватунская Валентина Михайловна». С фотокарточки улыбалась миловидная девушка, улыбалась просто и ясно, будто здоровалась. Голова сияла ореолом пушистых волос — может быть, от неправильной подсветки. Кофточка со странным воротником переходила в крылышки не крылышки, но в какие-то перепонки на плечах.

Как принял кадровик такую фотографию?… Но что-то в её лице ему знакомо, где-то виденное мелькнуло в этих волосах и глазах…

Тихо ёкнуло в груди — как выстрелили вдалеке. И оттуда, где ёкнуло, пошёл нарастающий жар к голове и ногам, как нарастал бы шум и крики оттуда, где вдалеке в кого-то выстрелили. Красный и обмякший, смотрел Рябинин ошарашенным взглядом на фотографию — перед ним была молодая Марианна Сергеевна Новикова.

22

Рябинин вскочил со стула — ему требовалось движение, всё равно куда идти и зачем. Он метнулся по кабинету, пнул ногой бесчувственную гирю, схватил плащ и вышел на улицу прыгающим шагом.

Любовь… Добрая половина фильмов — о любви. Каждое второе стихотворение — о любви. Девять песен из десяти — о любви. Любая девчонка ждёт любви. Люди пишут стихи, поют песни, ждут, надеются, — но ведь это всё мечты, мечты о любви. А мечтают только о том, чего нет. Не потому ли так много песен о любви?

Любовь… Какими только путями ей не приходится ходить, куда только она не прячется и чего только не терпит! Ею жертвуют ради карьеры, науки, призвания, просто работы… Ради этой самой материальной базы, этого самого жизненного уровня, который частенько принимают за счастье. И живётся любви с этой базой, как бабочке с бульдозером, потому что она духовна и бьётся легче хрустальной вазы.

Но кто знает, какими путями должна ходить настоящая любовь… Может, для неё и нет дорог лёгких и накатанных, как их нет для всего настоящего. Может, истинная любовь не даётся без мук и зигзагов, как и всё истинное…

Какими бы путями она ни шла, лишь бы приходила к людям. И Рябинин был рад, что увидел её — трудную, сильную и трагичную. Был рад за Ватунского и Ватунскую-Новикову.

Он уже отбежал по прямой от прокуратуры кварталов семь. Осталось ещё четыре, потому что у него была норма — он всегда доходил до последней полуплощади города, полукруга высоких новеньких домов, в центре которого на гранитной глыбе застыл зелёный танк, вздёрнув в небо тонкую пушку. Проспект огибал глыбу и дальше разбегался в разные стороны уже по полям. Рябинин доходил только до танка, но это было неблизко. И обратно одиннадцать кварталов — совсем неблизко. Ему и не нужно близко. Незаурядное всегда поражает. А потом начинает беспокоить; где же оно, твоё-то незаурядное?… Разве оно отпускается не всем, не каждому? Пусть не поровну, но всё-таки отпускается же, должно отпускаться, потому что мы люди единого человеческого мира и в чём-то все равны. А может быть, любви, которая всегда незаурядна, нет никакого дела до общечеловеческого мира, а нужен ей только внутренний мир человека — двух человек? Тот самый внутренний мир, куда с протоколом, как с совковой лопатой — загребать, значит, ломился Рябинин и куда его не пустил Ватунский.

У каждого есть внутренний мир. Рябинин относил к нему свои мысли и чувства. Но было что-то ещё, глубже, может быть, уже там, где рождается интуиция. Это был иной, неясный мир, который чуть вздрагивал где-то за мыслями и чувствами, как голубоватая туманность за видимой планетой. В том мире были сны, от которых проснёшься и больше не заснуть, хотя и не помнишь, что снилось. В том мире мелькало его раздавленное военное детство. В том мире всё бежали куда-то луга с незапятнанными ромашками, с лесными солнечными полянами, где лёг бы и умер от радости. Какие-то озёра с тёплой подсеребренной водой, в которую входишь, как в счастье… Какие-то болота, пряные и терпкие, как духи, которые ещё не придуманы… В том мире много пустяков. Сыроежка краснеет во мху, да как краснеет! Вода бежит под корнем, чистая и холодная. Дождь бьёт по лопуху — чего же здесь такого? — а капли быстренько в струйки, сольются в воронку, в лужицу и сбегают по стеблю… Какая-то былинка гнётся под ветром — уж тут чего особенного… Но в том мире от этих пустяков всё замирало, от той же былинки, гнущейся под ветром. От того, чего не знаешь и о чём не мечтаешь, но что предчувствуешь. Чего и вообще никогда толком не увидишь, а мелькнёт где-то в берёзе, в траве или войдёт с запахом черёмухи или травки простой — той же былинки, гнущейся под ветром…

Была в том мире и женщина — какой мир, даже иной, может обойтись без неё? Но не та женщина, которая всегда рядом, которую он любил, ну, конечно, любил… Не та красавица, на которую молишься. И не та умница, которой восхищаешься. То была совсем другая женщина. Да и женщина ли была это?… Мелькнёт силуэтом в окне — и пропадёт навсегда, ничего и нигде не оставив. Улыбнётся в проходящем мимо автобусе — врежется её улыбка на всю жизнь, как высеченные буквы в гранит. Но чаще она брела в полях, в цветах, в травах. Её можно было бы догнать, заговорить, дотронуться до мокрого от росы платья, можно бы… Но он никогда не побежит и не дотронется, потому что она сразу пропадёт.

О том мире Рябинин мало мог что сказать — он только чувствовался, как музыка. В том мире сжималось сердце и иногда хотелось плакать. Рябинин никого не пускал в тот мир, да и сам с годами всё реже и реже заглядывал в него.

23

Ватунский быстро глянул на следователя — всё, мол, знает или половину?

— Всё, Максим Васильевич, — просто сказал Рябинин.

— Что… всё? — осторожно спросил Ватунский.

Он ещё охранял свою личную жизнь, свой внутренний мир. Возможно, он туда вообще никого не пускал, тем более следователей.

— Я запрашивал Новосибирск.

— Тогда действительно всё, — улыбнулся Ватунский открыто. Рябинин впервые видел его улыбку и тоже улыбнулся — не из вежливости, а просто так, захотелось.

— Что требуется от меня? — спросил Ватунский.

— Рассказать всё…

— Но вы же знаете… А всё остальное — не для протокола.

— А я и не хочу всё писать в протокол.

— Сколько у нас времени? — деловито поинтересовался Ватунский.

— Я буду слушать хоть сутки. Слава богу, намолчались…

Ватунский посмотрел в окно, на тополя и дальше, куда-то в прошлое, сел поудобнее и начал осторожно, словно вспоминая значение каждого слова:

— Мне придётся вернуться назад, в Новосибирск. Я уже кончал институт. Не преувеличивая и не хвастая, скажу, что учился я не как все. Вместо одной программы наверняка тянул две. Читал технические новинки, экспериментировал, с разрешения Министерства высшего образования заочно учился на экономическом факультете. Вместо одного языка учил два. Да сейчас всего не перечислишь…

— Для чего это делали?

— Вы не одобряете? — удивился Ватунский.

— Я просто интересуюсь — во имя чего?

— Скажу честно, что ни корысти, ни карьеризма у меня тогда не было. Только жадность, громадная духовная жадность. И это, пожалуй, узко, а вот жадность жизни — вернее. Мне казалось, что я поздно родился.

— Мне так самому кажется, — буркнул Рябинин.

— Мне казалось, что человечество ушло вперёд и его теперь не догнать. Может быть, вы удивитесь, но теперь я живу так же. Конечно, что-то прибавилось, но об этом позже… Так вот, напряжение у меня было приличное, спал я меньше Мартина Идена, да и ел, пожалуй, меньше его. Только ему было нечего есть, а мне некогда. Однажды ехал я куда-то в трамвае и заснул, как умер. Ничего не помню. Буди меня, стыди, гори — не проснулся бы. Очнулся — трамвай уже подходит к кольцу. Оказалось, что я спал в таком положении почти час…

— В каком положении?

— Извините, спешу, хочу скорее дойти до главного. Проснулся и вижу: голова моя лежит на плече девушки. Я проспал так час, а она уже давно проехала свою остановку — не хотела меня будить. Посмотрел я на неё, как на чудо деликатности. Присмотрелся, вижу: передо мной и чудо женственности. Но этим ещё о ней много не скажешь. Была в ней какая-то теплота, какое-то понимание всего сущего на земле. И ещё что-то совершенно не передаваемое языком, как некоторые физические понятия. Поразила она меня больше кибернетики, которой я в то время увлекался. Да вы её видели.

— Видел, — сказал Рябинин.

— Так я познакомился с Валей. И влюбился, как может впервые влюбиться молодой и жадный до жизни человек. Боже, что это был за год! Бессонное счастье моё… Если раньше я спал по пять часов, то теперь и того не спал — всё проводил с Валей. Через два месяца после распределения мы поженились, хотя это обстоятельство никак не отразилось ни на моём образе жизни, ни на наших отношениях. Просто отдали дань общественному мнению.

— Вы это подчёркиваете со смыслом? — спросил Рябинин.

— Нет, просто для нас регистрация брака была формальностью, как и для всех влюблённых… Мне предлагали мест десять, одно другого лучше. Я от всего отказался, даже от аспирантуры, начал с самой низовой — попросился мастером на этот крупный комбинат. И приехал сюда. Валя пока осталась в Новосибирске из-за больной матери. Пока осталась. Тут я перехожу к самому главному и самому тяжёлому в моей жизни. Верите ли, мне самому не совсем понятно, что тогда случилось…

Ватунский замолчал, застрял взглядом в тополиных ветках. Почему-то все смотрели на эти тополя, когда поворачивали голову к окну. Можно было смотреть и правее, где зелёным неоном светился универмаг. Но люди с этого места всегда смотрели на тополя.

— Продолжать? — очнулся Ватунский.

— Конечно.

— А это всё нужно для следствия?

— Нет, — честно признался Рябинин и добавил: — Нужно мне.

— Работал я так же, как и учился. Через полгода сделался начальником цеха. Именно сделался. Пошёл к директору и сообщил, что этап ознакомления с производством закончил. Получив цех, я начал бешеную работу по его реконструкции. Это отразилось на работе всего комбината. Меня вызвали в министерство и чуть не сделали директором комбината. Я, разумеется, отказался, потому что твёрдо решил науку об управлении изучать постепенно, с самого низу. И диссертацию начал писать в это время. К чему я всё это рассказываю?… Валя! Писал ей всё реже и реже. И не письма, а короткие отчёты, как рапортички директору. Мне казалось, что с ней всё ясно, что этот вопрос мною отработан. Кроме того, тогда я, кажется, полагал, что любовь может быть важной только для женщины. У мужчины другая планида. Короче, я ни о чём не думал, кроме дела.

— Она вам писала?

— Да, конечно. Пока писала. Однажды на каком-то банкете мне показали молодую женщину, местную красавицу. Она только что разошлась с мужем-офицером. На банкете не принято говорить о делах, а принято нажимать на спиртное. Я не пил совершенно. Оставались только танцы. На вечере не оказалось ни одного высокого мужчины, кроме меня. Красавица тоже была высокой. Мы протанцевали весь вечер. После банкета я проводил её. Она действительно была красива, хоть снимай в кино.

— Вы… влюбились?

— Пожалуй, нет, наверняка — нет. У нас сложились отношения, которые не назовёшь ни дружбой, ни любовью, не знаю как. Больше всего подходит популярное выражение «встречались». Не было ни поцелуев, ни близости. Изредка ходили в кино, на концерты, вечера. Мне было приятно, что рядом со мной красивая женщина — и всё. Вот в это время перестала писать Валя, обиделась на рапортички. В городе никто не знал, что я женат. Анкету в личное дело заполнил ещё холостым. Но в городе уже знали, что я дружу с женщиной. В это время я возглавил новый отдел по реконструкции комбината по моему проекту. Как-то меня вызвал директор и сказал примерно следующее: живёте вы один в комнатушке, у нас есть трёхкомнатная квартира, одному вам многовато, но, если вы подумаете о законном браке хотя бы с той красивой женщиной, с которой дружите, то в квартиру въезжайте хоть завтра. Видимо, я был похож на вечного холостяка, директор даже не сомневался, что я одинок… Сергей Георгиевич, а зачем вам нужны все эти мои откровения? — вдруг спросил Ватунский.

Не хотелось, ох как не хотелось главному инженеру пускать постороннего к себе в душу. Рябинин это ценил — легко туда пускают люди, у которых там пустовато, как в незаселённом доме.

— Не беспокойтесь, Максим Васильевич, ваш рассказ из этого кабинета не выйдет.

— Но зачем он вам?

— Видите ли, я работаю следователемдавно. С годами меня всё меньше интересует — как? И всё больше интересует — почему?

— Не совсем ухватил, — улыбнулся Ватунский.

— Как — это способ совершения преступления. Возьмите убийства. Способов всего несколько, и они стандартны. Удар предметом по голове — камнем, бутылкой, молотком… Удар ножом, иногда удушение руками и выстрел из пистолета. Вот, пожалуй, и всё. Ваш способ уже встречается реже. А всякие там отравления чаще бывают в детективах, чем в практике. Да каким бы ни был способ убийства хитроумным, он в себе ничего не несёт, кроме действия. Он и в обвинительном-то заключении умещается в одной строчке: нанёс удар, выстрелил — и всё. А вот почему человек наносит удары и стреляет — это уже целая повесть, целая жизнь человеческая. Тут и психология, и воспитание, и характер, и социальные элементы… Это интересно. А ваша жизнь тем более интересна, Максим Васильевич.

— Вы ничего не пишете? Я имею в виду книгу… или статьи?

— Увы, — вздохнул Рябинин, — только протоколы.

— Продолжу. В моей голове уже понеслись мысли о переустройстве комбината — открывалась невероятная техническая и организационная перспектива. Я уже обдумывал первый шаг, выискивал в памяти резервы, мощности, нужных людей. Я уже нёсся, позабыв всё на свете. А директор предложил решить простенькую задачу из трёх лиц. Мне потребовалась минута на решение и получение оптимального варианта.

— Не понимаю! — вырвалось у Рябинина.

— И я не понимаю, чёрт возьми! — крикнул Ватунский. — А вы думали, что я расскажу сладенькую историю? Мол, были объективные причины? Мол, разлучили нас?

Он сразу замолк, словно весь вышел криком. Рябинин терпеливо ждал, когда Ватунский повернётся от окна, от тополей, к нему.

— Извините. Я не на вас кричал.

— Я знаю — на себя. Продолжайте, Максим Васильевич.

— Вы не инженер, вам трудно меня понять. Всё дело в рациональности, которая была моим богом. Нужно было решить вопрос с женщиной, Валей, квартирой. И я решил — быстро, экономично, рационально.

— А любовь?

— Тогда я об этой категории не думал. Вот сейчас могу объяснить — любовь к Вале никуда не девалась. Она была во мне, на самом донышке души, в подсознании, в подкорке, не знаю, куда ещё может завалиться любовь. Я походил на человека, который достал интересную книгу и знает, что эта книга может перевернуть его жизнь. Поэтому засунул её подальше, чтобы не мозолила глаза и не мешала делать дело. А книга-то всё-таки лежала. И это сравнение не то. Может быть, я был и прекрасный специалист, но в чём-то узковат. Сам не пойму, в чём…

Ватунский посмотрел на следователя, как первоклассник на учительницу.

— Могу сказать сразу, в чем вы, да не только вы, узковаты, — не вытерпел Рябинин. — Может быть, слегка образно скажу. В наше стремительное время надо раз в неделю закрываться на вечер в комнате, отключать свет, телефон, телевизор, зажигать свечку и читать Достоевского, Блока, Паустовского. Читать о человеке, о природе, а потом долго сидеть в тишине и думать: что такое человек в жизни, кто он и зачем он. Самый прекрасный специалист должен быть тронут чем-то гуманитарным, философией. Иначе он превратится в счётно-решающего…

— Идиота, — усмехнулся Ватунский. — Пойду дальше. Я ещё не всё сказал. Дело в том, что я женился, а с Валей не развёлся.

— Как? — не сразу понял Рябинин.

— Так… получилось. Может быть, эта мысль не пришла бы, да уж злой рок висел надо мной. Понимаете, потерял паспорт. Я правду говорю, честное слово, — вдруг спохватился Ватунский.

— Верю, — бесстрастно подтвердил Рябинин.

— Не выкинул, а действительно потерял паспорт. Получил новый, чистый, без штампа, — и расписался с Ниной…

— Но почему не развелись? Это же преступление — скрыть брак.

— Теперь сам думаю — почему. Во-первых, получил от Вали письмо. Она уже как-то узнала, что у меня появилась женщина. Две строчки: «Ты свободен. Если нужен развод — бери». Ну как его брать? Я не знал, что можно заочно. А поехать, увидеть её — не смог бы. Во-вторых, штамп в паспорте считал формой, которая ничего не значит, если нет фактических отношений. И молодой же был, мальчишка. Думал, потом как-нибудь утрясётся. А эта статья строгая?

— По сравнению с убийством пустяк, но всё-таки преступление.

— Тогда у меня будет и третье преступление, — сказал Ватунский и замолчал, смотря мимо следователя пустым, уставшим взглядом.

— Короче, женился, — начал он опять. — И вот оказался лицом к лицу с новой женой. Пока я думал о женщине абстрактно, во мне всё спало. Но когда я ощутил её, впервые поцеловал, то схватила меня такая боль, о какой и не догадывался. Обычно в таких ситуациях человеку требуется время для понимания своих ошибок. А у меня сразу. Как атомная вспышка.

— Зачем валяли ваньку насчёт своей узости? — грубо перебил Рябинин. — Чтобы скрыть причину женитьбы?

Ватунский неожиданно покраснел.

— Я правду сказал, — быстро ввернул он.

— Максим Васильевич, — задушевно начал Рябинин, — я же вас практически не допрашиваю. Неужели я не вижу, какой у вас уровень, начитанный вы или нет, чистый технарь или интеллигентный человек?

— Всё сказал правильно, — начал Ватунский и вдруг взорвался: — Сказать, что понравились её бёдра?! Вот и говорю! Да, понравились её ноги и грудь, чёрт возьми!

— Чего же вы кричите? — улыбнулся Рябинин.

— У вас, у следователей, это считается развратом, — сказал тише Ватунский, но его злость завязла в рябининской улыбке.

— Почему же?… Красивые ноги я тоже ценю.

— Не подумайте, что эти бёдра всё и решили. Хотя играли какую-то роль. Всё решил комплекс, где сексуальное, сиюминутное не исключалось. Продолжать?

Рябинин кивнул.

— Похудел я, почернел, стал хуже работать. Ходил у себя по кабинету, как отощавшая обезьяна. Верите, через три дня после свадьбы с красавицей написал Вале письмо. Потом видел его — сумасшедшие разумнее пишут. Лист бумаги иссечён пером, как тупой бритвой. С этого дня начал писать ежедневно, и эти письма стали болью моей и радостью.

— Она отвечала?

— Разумеется, нет. Да… О новой жене. Её личность к моему прозрению не имела никакого отношения. Будь она так же прекрасна, как и её лицо, было бы то же самое. Впрочем, её лицо ничего не отражало, да ничего и не выражало. Мещанство очень разнообразно и вычурно. Сейчас это понятие глохнет, мещанство-то как-то притушевывается, будто его и нет. А зря. Моя новая жена была примитивна худшим видом примитивности — стандартным. Есть стандарты довольно высокие. Скажем, обязательно учить детей английскому, фигурному и музыке. Или повальная защита диссертаций. А есть стандарт формы и пустяков. У неё были чёткие представления о семейной жизни. В девятнадцать ноль-ноль я обязан быть дома, обедать, смотреть телевизор или идти в кино. В общем, делать то, что делают всё. А я мог прийти в полночь, а мог вообще не прийти, если пошли мысли, как рыбий косяк. А эта пустячность, какая-то ненасытная пустячность! Например, суп получился не прозрачный, а с мутноватинкой. Разговоры, обсуждения, вздохи, звонки подругам… Каждая вещь должна быть на своём месте — верная мысль. А у нас стал культ — я уж боялся до вещей дотрагиваться. Устроил её на работу, но стало ещё хуже. Она ударилась в эмансипацию — уравняла меня с собой. На первый взгляд это кажется правильным, прогрессивным. Часов в девять я приходил домой, шёл в магазин, мыл посуду, убирал в квартире. В двенадцать она ложилась спать, а я садился за бумаги на ночь. На следующий день шёл на работу, а вечером опять тёр какую-то кастрюлю. Деньги нам позволяли обедать и в столовой, и в ресторане. Нет — семейные люди обедают дома. А у неё было целое мировоззрение — приземистое и непробиваемое, как бомбоубежище. Ну а я каждый день писал письма. Каждый божий день! Ровно триста шестьдесят пять писем. И тут меня сделали главным инженером комбината, уже перестроенного по моему проекту. Радость перемешалась с горем… Тогда я вот что сделал: взял командировку и поехал в Новосибирск. Детали не буду рассказывать — и так много наговорил.

— Расскажите, как встретила?

— Увидела меня, встала — только слёзы бегут по щекам. И не было такого ветра, который сумел бы их высушить. Взял я её за руки и лишился речи, без гиперболы, а физически не мог сказать ни слова. Да и что было говорить! Валя поехала со мной, ничего не спрашивая и ничего не требуя. Мать у неё к этому времени уже умерла. Приехала сюда… А что делать? По паспорту она Ватунская, в паспорте штамп о браке. Снял я ей комнату. Но ведь надо прописываться, надо работать. Фамилия у меня довольно редкая. А меня уже в городе знали, я по телевизору не раз выступал. Обязательно дошло бы до моей новой жены и до комбината. Выхода не было.

— Выход был, — буркнул Рябинин.

— Конечно, — сразу согласился Ватунский. — Признаться, что я двоеженец, понести наказание, развестись со второй женой и так далее. Но это значило…

— Что? — спросил Рябинин и понял: сейчас инженер скажет главное.

— Всё! Истрёпано моё имя, испорчена карьера, летит к чертям всякая перспектива. А ведь я в кадровом резерве министерства, я уже кандидат в начальники главка, не говоря о директорстве на заводе. На этом уровне особенно строго судят о моральных качествах человека, смотрят на семейное положение. Да и как я мог?… Мне дали квартиру, на моей свадьбе был директор комбината, и вдруг… Вот и получилось, что нет у меня выхода, не мог я пойти на позор. И ни Валю не мог бросить, ни карьеру. Тогда я вот что сделал; валялся у меня в столе паспорт какой-то Новиковой, которая сбежала на север, бросив работу и документы. Я переклеил карточку, и Валя стала Новиковой. Пока, на время. Валю-то еле уговорил. Вот так, пока-пока — прошёл месяц, и вот уже год прошёл. Всё хотел что-нибудь предпринять, но… А потом вот что случилось: моя жена-красавица убирала в квартире и в старой книге нашла мой потерянный паспорт со штампом о браке. Это раз. Два — узнала про Валю, видимо её мать постаралась. Но они не знали, что это одно и то же лицо. Жена хотела рубануть разом, вторая жена, но потом сообразила, что карьеру-то мне испортит, но и меня потеряет. Возник компромисс: она молчит, я имею любовницу, а она формально остаётся женой главного инженера. Ей очень хотелось быть женой главного инженера. Но пошли скандалы, ссоры, шантаж. И в тот день вспыхнул скандал… Она решила звонить в райком, сказала, что хватит с неё. И тут мои нервы сдали… Дальше вы знаете. Такова схема моих ошибок, только схема, а сами ошибки сложнее и глубже…

— Есть такие ошибки, которые человек не имеет права совершать, как, скажем, предавать Родину.

Ватунский заметно вздрогнул.

— Решили ударить лежачего?

— Извините, — буркнул Рябинин. — Вырвалось.

— Сам понимаю, не те это ошибки. Убил человека… Помните, я сказал вам на кухне, что не жалею её? Это не так.

— Я и не поверил. Да-а, целый букет статей: неосторожное убийство, сокрытие регистрации брака и подделка документа.

— Но букет-то всё на одной почве. Из-за одной ошибки.

Рябинин тоже об этом подумал: не люби Ватунский свою первую жену — не было бы никаких преступлений. Впрочем, не люби он сильно карьеру — тоже не было бы. А не свяжись с красавицей — не было бы этой истории. Разруби он узел сразу, как только всё понял, — тоже ведь не было бы…

— Смотря что считать почвой, — вздохнул Рябинин.

— Суд будет?

— Да, должен быть суд.

— И меня посадят?

— Не знаю. Думаю, что нет, — искренне сказал Рябинин человеку, который убил женщину и предал любовь.

— Сергей Георгиевич, только прошу, чтобы история моего падения осталась в этих стенах.

— Я уже говорил — даю честное слово. Дня через два вызову вас для предъявления обвинения.

24

На следующий день, часов в восемь утра, когда по тусклым улицам не то катился волнами серый туман, не то морось сбивалась ветром в хлёсткие косяки, к дому номер семьдесят три по проспекту Космонавтов подъехал милицейский фургон с красной полосой, ржаво скрипнув тормозами. Из кабины вышел пожилой грузный мужчина в плаще, из фургона выпрыгнули два молоденьких милиционера и пошли за грузным в парадную. Они поднялись на последний этаж, и пожилой длинно позвонил в левую квартиру. Дверь сразу открыла стройная светленькая женщина с синими глазами, с расчёской в руке и шпилькми во рту — видимо, собиралась на работу. Она выхватила изо рта шпильки и вежливо улыбнулась мужчине. Тот неопределённо кашлянул и сделал шаг вперёд, но женщина стояла на его пути.

— Вам кого? — спросила она, всё ещё вежливо улыбаясь.

— Наверное, вас, — хрипло буркнул мужчина и шагнул к ней вплотную.

И тут она увидела сзади милиционера. Женщина стала отступать, не спуская глаз с погон. Войдя в переднюю, пожилой мужчина осмотрелся, опять кашлянул и достал из кармана бумагу:

— Марианна Сергеевна Новикова вы будете?

— Да, — сказала она, но никто не услышал.

— Вы? — уже громче спросил мужчина.

Теперь она только кивнула. Милиционеры скромно стояли у самой двери, которая так и осталась приоткрытой. Они ничего не делали, просто стояли, глубоко засунув руки в плащи, будто их работа ещё впереди — как грузчики, ждущие команду бригадира выносить мебель.

— Дайте паспорт, — приказал пожилой мужчина.

Дрогнувшими руками схватила она с трюмо сумочку и достала паспорт.

— Так, — открыл его мужчина, — Новикова Марианна Сергеевна, всё правильно.

Ловко, как письмо в почтовый ящик, бросил он паспорт в свой карман и уже без хрипотцы сообщил:

— Собирайтесь, вы арестованы.

Когда он это сказал, она ещё улыбалась. Губы так и остались в улыбке, но это была уже гримаса. Она прижала руки к груди, но они безвольно поехали вниз по телу.

— За что… арестована? — всё-таки спросила она.

— Сами знаете за что, — буркнул мужчина. — Вот санкция, читайте.

Она взяла бумагу и увидела слово «следователь».

Бумага была пёстрая и тяжёлая, такая тяжёлая, словно женщина держала не лист, а каменную книгу. Руки безвольно опустились. Мужчина на лету перехватил бумагу и тоже спрятал в карман.

— Одевайтесь, гражданка.

Он снял с вешалки плащ и набросил на её плечи. Она взяла с трюмо шляпку, секунду подумала, что с ней делать, вспомнила — и надела без зеркала.

— У меня же ребёнок в яслях…

— Ничего, позаботимся, — успокоил мужчина.

— На работу надо идти…

— Ничего-ничего, работа не этот, не волк, не убежит. Есть уважительная причина, прогула не поставят, — вдруг засмеялся он.

Милиционеры смотрели на неё с любопытством, и с сожалением — молодые ещё ребята.

— Ну что, пошли? — предложил мужчина.

Милиционеры синхронно вытащили руки из карманов и выпрямились. Она оглянулась, обвела глазами стены, словно хотела у них что-то спросить, и остановилась на телефоне.

— Разрешите позвоню… о ребёнке…

Мужчина глянул на часы, подумал и буркнул:

— Звоните. Только скорее.

Дырчатый диск вырвался из-под тонкого пальца. С третьего раза номер набрался. Она прижалась к прохладной трубке.

— Максим, если успеешь — устрой Герку. Я уже арестована.

Её тело дёрнулось, словно она проглотила что-то огромное, чугунное, а не маленький комочек в горле.

— Ну и хватит, ну и всё, — подошёл старший и положил трубку на аппарат. — Пошли, ребята, а я квартиру опечатаю.

Она медленно двинулась к двери, всё ещё не понимая толком, что с ней случилось. Она выполняла приказания этого грузного грубоватого человека, у которого в кармане была пёстрая бумага со словом «следователь». Другое слово — «арест» — только стукнулось о её мозг, как мячик о стенку.

Она прошла между высокими худыми милиционерами и ступила на площадку. Тут же один из них оказался впереди, а второй двинулся сзади.

Они вышли на улицу. Два школьника сразу присмолились к мокрому асфальту, разглядывая, как милиционеры подсаживают тётю в железный фургон с крохотными окошками-форточками. Лязгнула дверь, и кузов гулко вздрогнул, как пустая цистерна. Потом долго ныл стартёр, не в силах завести мотор в сыром воздухе. Машина развернулась и поехала, зашипев по большой луже-озеру. В окошке-форточке белело лицо.

Все знают, что есть ещё горе на земле. Люди ещё страдают, мучаются и плачут. Ещё плачут от горя дети. Но горе-то людское — тоже от людей. Не от компьютеров же?

25

Ровно в десять Рябинин вбежал в прокуратуру — опоздал на полчаса. Вчера помощник прокурора по общему надзору Базалова дала ему на два вечера три журнала с интересной повестью. Читал до трёх ночи.

Рябинин отпер кабинет, хотел уже войти, как в коридоре со стула взметнулся кто-то длинный и ринулся к нему. Рябинин шмыгнул в кабинет, пытаясь придавить его дверью. Но тот был сильней. Следователь отскочил к столу и увидел перед собой Ватунского — лохматого, серого, с фиолетово-сизыми губами.

— Что с вами? — громко спросил Рябинин, ловя носом воздух, но алкоголем не пахло.

— Сволочи! — шипяще выдавил Ватунский. — Красивые слова говорите! Ну вот я — арестовывайте! А то опоздали, я ведь только ушёл от неё! Ну что стоите? Жмите кнопку! Вызывайте конвой!

Ватунский шагнул вперёд, и Рябинин, как кролик, проскочил в щель между столом и стенкой. Оружие было в сейфе, да и что бы он стал делать с ним — не стрелять же! Ватунский упёрся бёдрами в стол — теперь только этот деревянный прямоугольник разделял их.

— Что с вами, Максим Васильевич? — ещё раз крикнул следователь.

— Ничего со мной!

Его глаза заплыли яростью, как и синюшно-мраморное лицо. Казалось, волосы шевелились от сдерживаемой ненависти. И кулаки — Рябинин увидел закостеневшие кулаки и вспомнил, что Ватунский боксёр. Но он не испугался, не успел испугаться, поражённый видом и поведением Ватунского. Рябинин ошарашенно смотрел в почти не узнаваемое лицо и ничего не думал и не делал.

— О гуманизме болтаете! Психологией интересуетесь?! В душу лезете! Честное слово даёте! Не-ет, вы не следователь! Неужели все вы такие? Мало, что меня бьёт — упавшего, лежачего, казнённого самим собой! Бей! А её-то зачем арестовывать? За жизнь по подложному паспорту? Да вся ваша прокуратура мизинца её не стоит…

И Ватунский двинулся на следователя — то ли хотел приблизиться вплотную, лицом к лицу, то ли ударить головой хотел. Рябинин отпрянул, поражённый дрожащим подбородком, затрясшимися щеками и — глазами, блеснувшими стеклянно. Да в них же стояли слёзы, слёзы у мужчины, у Ватунского! Да он же сейчас заплачет.

Видимо, это был нервный шок. Надо сделать что-то резкое и сильное, чтобы он опешил хотя бы на минуту.

Рябинин дёрнулся вбок, запустил руку под пиджак, к подмышке, где детективы носят пистолеты, напряг лицо и крикнул высоким сорвавшимся голосом:

— Назад!

Ватунский на секунду замер, сбычившись над столом. Рябинин выдернул руку из-под пиджака и, швырнув её вперёд, мягко положил на плечо главного инженера:

— Максим Васильевич, я её не арестовывал. Ради бога, расскажите всё спокойно.

— А кто ж её арестовал? — сдавленно спросил Ватунский, не меняя позы.

— Впервые слышу. Вы не путаете? Да вы сядьте…

Ватунский тяжело опустился на стул.

— Не верю теперь я вам, — зло сказал он, но уже сказал, не крикнул.

— Ну говорите же! — потребовал следователь.

— Сегодня утром арестовали Валю.

— Кто арестовал?

— Вы что, правда ничего не знаете? Или опять играете роль гуманного интеллектуала?

— Даю честное слово.

Кровь возвращалась к лицу Ватунского порциями, растекаясь по щекам лапчатыми пятнами, похожими на осенние кленовые листья.

— Приехал в восемь утра милицейский «газик». Её арестовали. Квартиру опечатали.

— Где вы были?

— Уже на работе. Она мне позвонила. Всего два слова сказала.

— Ничего не понимаю, — сказал Рябинин. — Подождите…

Он снял трубку и начал звонить в райотдел милиции. Начальник был на совещании в Управлении внутренних дел. Заместитель по оперчасти где-то читал лекцию. Второй заместитель работал недавно, и ему звонить не стоило. Тогда Рябинин позвонил дежурному.

— Дежурный Петунин слушает, — раздался в трубке глуховатый голос самого старого работника райотдела.

— Фёдор Кузьмич, Рябинин тебя беспокоит, — потеплевшим голосом сказал следователь. — Как поживаешь?

— A-а, Сергей Георгиевич, — обрадовался и Петунин, — Живём, боремся с преступностью, добиваемся девяносто девять и девять десятых процента раскрываемости. Небось арестовываешь кого-нибудь, машину прислать?

— Да нет. Фёдор Кузьмич, у тебя Новиковой среди арестованных нет?

— Как нет? Есть. Сидит в камере и плачет. Всего одна баба у меня и есть.

— Как она… и за что? — спросил Рябинин и почувствовал, что волнуется.

— Арестована по постановлению следователя прокуратуры из Норильска. Сейчас посмотрю… За мошенничество и хищение из магазина различных товаров и денежных средств…

Петунин замолчал, шурша бумагами, кому-то отвечал, кому-то велел не лезть к нему своей пьяной рожей.

— Так что этапировать её надо в Норильск, — наконец добавил дежурный.

— Фёдор Кузьмич, не надо её этапировать. Её надо немедленно выпустить.

— Как выпустить?

— Она не Новикова, она жила по паспорту Новиковой. Интересно, кто из оперативников занимался розыском? Неужели не могли проверить? Она и в Норильске не была.

— Да я не знаю. Но как же так? Что-то неясно.

— Вот так. У меня её личное дело. Настоящая преступница где-то скрывается, а вы забрали другую, жившую под её именем.

— Мне бумага нужна, — подумал Петунин.

— Фёдор Кузьмич, я сейчас же с курьером отправлю вам отношение — её надо освободить сразу же. А начальнику райотдела я позвоню, как только он придёт. Таких оперативников гнать надо. Ну, хорошего тебе здоровья.

Рябинин положил трубку. Ватунский сидел, скрючившись в три погибели. Его голова опустилась ниже стола.

— Всё поняли, Максим Васильевич? Объявлен розыск Новиковой, оперативник её нашёл, сообщил в Норильск — и вот этапирование. Подошёл формально. Вот так.

— Да, — выпрямился он. — Разрешите, я пойду в райотдел, встречу её.

— Конечно идите.

— Извините, Сергей Георгиевич. Видимо, серьёзная ошибка в жизни, которую, вы говорите, человек не имеет права делать, расщепляется, как уран. Валю вот посадили — какое для неё потрясение! Вас оскорбил… как последний хам.

— Я-то что, — улыбнулся Рябинин, — я-то следователь. Наша судьба такая — терпеть и сдерживаться.

Ватунский пошёл к двери, круто повернулся, решительно зашагал обратно к столу и неуверенно, рывками, протянул руку Рябинину, смотря ему в глаза виновато — возьмёт ли? Рябинин протянул ладонь. Ватунский пожал её крепко, по-мужски.

— Сергей Георгиевич, я к вам обязательно приду после суда… или после наказания. Я обязан вам многим.

Он повернулся и вышел из кабинета.

26

Ватунский поймал такси, хотя до милиции было две трамвайные остановки. Он сел на заднее сиденье и воспалёнными глазами смотрел на светофоры. При красном свете переводил взгляд на шофёра, мысленно заставляя его ринуться вперёд.

Всё-таки он опоздал. Валю уже выпустили, и она ждала на скамейке во дворе под голой акацией. Задыхаясь, Ватунский схватил её, поднял и поставил рядом с собой. Она только вяло улыбнулась.

— Теперь всё, теперь всё кончилось, — бормотал он, зарываясь губами в её волосы около уха.

Они медленно пошли. Ватунский то и дело останавливался, заглядывая ей в лицо, — профиля ему было мало. Или небо внезапно ясного осеннего дня легло крахмальной бледностью на её кожу, или успела камера вымесить её за несколько часов… Он хотел поймать её взгляд, но она отводила глаза, будто стыдилась всей этой истории.

Они подошли к такси.

— Пойдём пешком, — тихо сказала Валя.

Ватунский отпустил машину.

— Идти далеко, — заметил он.

— А мы только до угла.

Он её не узнавал. Ведь утром виделись — теперь словно человека подменили. У Ватунского от вспыхнувшей жалости задрожали руки и повлажнела кожа под глазами.

— Теперь всё кончилось, — повторил он. — Теперь всё будет хорошо. Нас больше ничто не разлучит. Только тюрьма.

— Нас разлучит не тюрьма.

— А больше ни у кого не хватит сил, — ответил он убеждённо и прижал её руку к своей груди.

— У меня хватит.

Ватунский даже оглянулся — не вклинился ли кто в их разговор. Но люди шли мимо, занятые своими делами.

— У меня, Максим, хватит, — повторила Валя чуть громче.

— Как… хватит? — спросил он, замедляя шаг от тоскливого предчувствия. И сразу её слова «только до угла» вспыхнули в мозгу огненно-зловещим табло.

— Я должна уехать.

— Куда? Ничего не понимаю.

— Не знаю куда.

— Что ты говоришь! Куда уехать?… Теперь, когда я освободился ото лжи, от жены?

— Освободился от жены. Но как?

Она улыбнулась той улыбкой, после которой обычно начинала плакать.

— Валя, да что с тобой? Ты устала.

Ватунский остановился и схватил её за плечи, пытаясь увидеть синий блеск глаз. Она осторожно и упрямо освободилась.

— За ту женщину меня накажет суд.

— А за нашу любовь? А меня кто накажет?

— Тебя-то за что?

— Я соучастница, — заявила она, и Ватунский понял, что это слово уже ею выношено и выстрадано. — Я год безлико терпела, молчала. Я не была человеком. На всё соглашалась. Наверное, это тоже преступление — соглашаться на всё.

— Валя…

Но она чуть подняла руку, чтобы он помолчал, и продолжала:

— Мы шагали через правду, закон, человеческую судьбу.

— Любовь и должна всё преодолеть!

— Но наша любовь перешагнула через человеческую жизнь.

— Как ты можешь? — вырвалось у него. — Перед судом…

— Да, тебе будет тяжело. Но ты потерпи.

Теперь она остановилась и приблизила лицо к его губам:

— Не понимаешь? Мы же теперь не будем счастливы.

— Я не верю тебе, — вдруг сказал он и огляделся, словно убеждаясь в реальности мира.

Оказывается, они уже были на углу — вот почему она остановилась. И тогда он понял, что в его жизни случилась ещё одна беда. Её слова шли не от минутного настроения или женского каприза. Она год вынашивала этот поступок незаметно для себя, для него, а злополучный арест только оборвал где-то последнюю нить. Сейчас Ватунский видел её решимость — слабые люди иногда способны на неожиданно сильные действия, словно эта сила копится у них годами. Валя копила один год. А может, копила ещё с Новосибирска, с измены.

— Как же? — растерянно сказал Ватунский. — Ребёнок…

— Тебе пока не надо его видеть, — мягко попросила она. — Не приходи к нам. Через неделю мы уедем. Может, раньше. А там увидим. Мне нужно время. И тебе оно нужно.

— Да ты меня не любишь! — тихо ужаснулся он.

Она вдруг обвила руками его шею и начала посреди улицы целовать в щёки и плакать, как это делают на вокзальных перронах. Ей была нужна бегущая мимо толпа, чтобы хватило сил на задуманное, — наедине она бы сдалась.

— Люблю сильней, чем в Новосибирске. Сильней, чем в прошлом году. Сильней, чем вчера. Сильней, чем любила утром.

Ватунский сжал челюсти, чтобы не дать расслабиться лицу. Но губы дрожали, на губы у него сил не осталось. Тогда он схватил её за руки и почти крикнул:

— Да никуда я тебя не отпущу!

Она всхлипнула и беспомощно запричитала:

— Потерпи, Максимушка, потерпи. Ты больше терпел, мой любимый. Может, всё и образуется. Потерпи без нас, мой хороший…

Она вырвала руки и побежала. Человеческая масса сразу вобрала её. Ватунский сделал несколько шагов вперёд. Он смотрел с высоты своего роста поверх толпы. Но перед ним двигались чужие лица и затылки. А выше людских голов, в конце проспекта начиналось тусклое голубое небо, выжатое уже набежавшей стужей…

27

Время шло, но время всегда идёт — что ему ещё делать? Рябинину легче было представить скорость света, мизерность нейтрино или размер солнца, чем понять то, что оттикивают часы. Ничего не происходит, но облупливаются стены, на лбу змеится новая морщинка и портится погода. Ничего не происходит, но оседают дома, исчезают поколения и меняется климат.

Он усмехнулся: много ли прошло времени, как получил это дело, — полтора месяца, а уж такая космическая философия… Но то и страшно, что полтора месяца мы не считаем за бог весть какое время. Вон тополя тоже, наверное, не посчитали первый упавший лист. Да и второй, и третий не посчитали. А теперь стоят без единого, пощёлкивая под ветром, как суставами, узловатыми ветками.

Зазвонил телефон, и Рябинин посмотрел на трубку. Звонок следователю чаще всего несёт неприятности. Вызов на происшествие. Судья может сообщить, что возвращает дело на доследование. Могут вызвать к прокурору города для нагоняя. Жалоба поступила — объясняться надо. И просто звонок неизвестного лица, которое пожелает следователю, и его детям, и внукам, и правнукам такого, что печатно и не выразить.

— Сергей Георгиевич, зайдите, — услышал он голос прокурора.

Утром Рябинин сдал ему дело Ватунского для утверждения обвинительного заключения. Видимо, опять начнутся споры, хотя после райкома Гаранин молчал, будто забыл о следователе.

Семён Семёнович кивнул на кресло. Дело Ватунского лежало далеко, на самом углу стола. Рябинин сел и сразу уловил в прокуроре что-то непривычное, неслужебное, словно оборвались все нити служебной зависимости и сидят просто два гражданина — как в трамвае.

— Ну, кончились, Сергей Георгиевич, наши с вами споры, — падающим голосом сказал Гаранин.

Он усмехнулся, и Рябинин почувствовал, что прокурору не смешно.

— Почему кончились?

— Кончается мой конституционный срок.

— Оставят ещё на пять лет, как всегда.

— Нет, меня переводят.

— Куда?

— В Дачный район.

Это был пригород, самый маленький район города, который всё собирались ликвидировать и слить с соседним районом. Там была мизерная прокуратура из четырёх человек: прокурор, помощник, следователь и машинистка. Обычно туда назначали молодых начинающих прокуроров.

— Ну да ладно, — мотнул он головой, и череп тускловато засветился в пробившемся мутном осеннем солнце. — Переводят так переводят, чёрт с ним.

Может быть, это подобие удали, которой в прокуроре не было, может быть, сила, с которой он старался перенести понижение на ступеньку вниз по той лестнице, какой он представлял себе работу и жизнь, а может быть, то чувство, которое возникало у Рябинина ко всем поверженным, даже врагам, захлестнуло его.

— Семён Семёнович, вы не расстраивайтесь.

Ему хотелось сказать что-то небанальное, чем-то немедленно помочь. Вот так было с одним следователем, которого Рябинин ненавидел за тупость и хамство. Даже не разговаривал с ним, за что получал замечания от прокурора. А когда того никудышного следователя уволили, Рябинин неожиданно заговорил с ним, сочувствовал и даже чем-то ему помогал, когда уже никто с уволенным не разговаривал.

— Семён Семёнович, может, я чем могу помочь? — неуверенно предложил Рябинин, хотя он ничего не мог, да и не имел на это морального права.

— Спасибо, вы уже у Кленовского мне помогли. Так прочёл я, Сергей Георгиевич, обвинительное, — резко перешёл он на другое, — написано хорошо, утвердил его. Теперь уж, как говорят, дело прошлое… По закону, формально, вы правы, но всё-таки никогда бы я не отдал Ватунского под суд. Не по звонкам, а по своему личному убеждению. Верите?

— Верю.

— Скажите откровенно, за что вы невзлюбили Ватунского?

Рябинин медленно и глубоко вздохнул:

— Мне повезло, Семён Семёнович: благодаря этому делу я познакомился с незаурядными людьми и с их настоящей любовью.

— И отдали незаурядного человека под суд? Да прекрати вы это дело, ни один бы прокурор не отменил. Интересно, с каким же чувством вы составляли обвинительное?

Рябинин опять вздохнул, сдерживая раздражение, которое сейчас было неуместно, как у постели больного.

— Семён Семёнович, вы так ничего и не поняли, — всё-таки не удержался он.

— Конечно не понял. — Он криво усмехнулся. — Не зря же меня переводят.

И опять Рябинин почувствовал и жалость, и сожаление, и раздражение — всё перемешалось, и не поймёшь, чего больше. Видимо, жалости: всё-таки Гаранин понял, что его и переводят за непонимание.

— А когда составлял обвинительное, Семён Семёнович, я думал: слава богу, что я не судья и не мне придумывать наказание.

К прокурору шумной толпой вошли эксперты во главе с Юрковым, и Рябинин тихо выскользнул за дверь — да и чего было ждать?

В кабинете он прирос к окну. Смотрел на хитрые тополя, которые прикинулись до тепла неживыми. Но человек не может прикинуться, потому что он не деревянный. Человеческое тепло делается руками человека и не высиживается в засаде. Тополя переждут иглистую зиму, а он не мог ждать — у него меньше времени, чем у тополей. Время идёт. Вот и прокурор уходит. А ведь это тоже движение времени. И стоит ему, времени, простить и потемневшие лики картин, и осевшие стены домов, и новые морщинки на лбу… Стоит простить потому, что оно идёт всегда только вперёд.


Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27