Дуб и кролик [Мартин Вальзер] (fb2) читать онлайн

Мартин Вальзер Дуб и кролик ^{Немецкая хроника}

Действующие лица

Алоис Грюбель.

Анна, его жена.

Горбах, крейслейтер.

Потц, старший школьный советник.

Шмидт, школьный советник.

Доктор Церлебек, военный врач.

Машник, кельнер.

Мария, кельнерша.

Ежи, поляк.

Ценкер, член гитлерюгенда.

Блаб, член хорового кружка Бремберга.

Земпер, член хорового кружка Кретценберга.

Трое фольксштурмистов.

1. Апрель 1945 года. Смешанный лес.

По крутым склонам, поросшим редкими деревьями, поднимаются Алоис и Горбах. Ярко светит апрельское солнце.

Алоис легко карабкается вверх, толстый Горбах еле поспевает за ним. На Горбахе форма крейслейтера. Через руку перекинута тяжелая шинель. Горбах весьма озабочен тем, чтобы шинель не волочилась по земле. Набитый доверху вещевой мешок висит у него на животе. При каждом шаге Горбаха мешок ударяется о гигантский бинокль, который крейслейтер тоже нацепил на себя. Ему также изрядно мешает планшетка. На Алоисе — рубаха в голубую полоску, сверху рабочая куртка. За спиной у него небольшой рюкзак, из тех, какие обычно берут в свои странствия любители природы. Необычна только его белая меховая шапка. Она явно бросается в глаза. Это высокая фуражка с козырьком, на которую нашиты куски белого меха. Между ними виднеется сукно фуражки.

Подъем по крутому склону не представляет для Алоиса никаких трудностей. Он почти совсем не пользуется альпенштоком. Он часто останавливается, поджидая Горбаха, разглядывает папоротник, листву деревьев и свистит, подражая птицам.

Горбах (тяжело дыша). Наш родной край, Алоис, чрезвычайно изрезан ущельями.

Алоис. Так точно, господин крейслейтер, одно удовольствие по нему бродить. Лес, господин крейслейтер, такой чудесный, немецкий лес. Прошу вас, подарите этому лесу хоть один взгляд. Смешанный лес, господин крейслейтер.

Горбах. Алоис!

Алоис. В лесу легче, господин крейслейтер. Вокруг немецкие деревья, немецкие стволы. Как шваб около саксонки, стоит бук рядом с елью — вот каков он, наш немецкий смешанный лес. Ах, господин крейслейтер, если бы я только смог запеть.

Горбах. Враг свалится нам на голову, как только ты запоешь.

Алоис. А когда война кончится, как вы думаете, мне можно будет петь?

Горбах. Я же обещал. Мое слово крепкое.

Алоис. И вы добьетесь тогда, чтобы меня приняли в хоровой кружок?

Горбах. Если ты оправдаешь мои надежды, Алоис, и если вообще будет существовать хоровой кружок.

Алоис. Ах, господин крейслейтер, хоровой кружок не может погибнуть!

Горбах. Я должен присесть, Алоис, передохнуть. (Садится.) Подумать только, как это все сразу на нас свалилось. (Пьет из походной фляжки.) На, выпей! (Протягивает фляжку Алоису.)

Алоис. За то, чтобы у вас родился сын, господин крейслейтер. (Пьет.)

Горбах. Еще год назад все выглядело совершенно иначе.

Алоис. Я уверен, что будет сын.

Горбах (смотрит вверх). Вороны. Бедная моя жена.

Алоис. Моя Анна поможет ей. Когда Анна при этом находится, все идет как положено, а не вкось и вкривь.

Горбах. Твоя Анна уже потеряла навык в этом деле. Ты не должен был допускать, чтобы она шла в прислуги. Такая акушерка!

Алоис. Вам легко говорить. Поначалу, как я вышел из лагеря и она заметила, что со мной насчет детей уже ничего не выйдет, так она тогда просто душу готова была положить за это акушерство. Я для нее больше никакого значения не имел. Только одни роженицы. До тех пор так шло, пока не появились близнецы у хозяйки «Льва». Они Анну и доконали. Этого она уже не осилила. Не захотела покинуть близнецов. Вот так она и осталась у хозяев «Льва» в услужении.

Горбах. Если бы, по крайней мере, я мог позвонить ей.

Алоис. Мужчина при этом, говорит Анна, так же нужен, как снег на пасху. А госпожа крейслейтерша всем известна как мужественная женщина.

Горбах. Мы должны теперь держаться друг за друга, Алоис. Мне так кажется. Ты ничего не имеешь против меня или я ошибаюсь?

Алоис. Что вы, господин крейслейтер...

Горбах. Ты ведь знаешь, если бы от одного меня зависело, ты бы не попал тогда в лагерь. Но согласись, что ты дошел до крайности...

Алоис. Меня натравили, господин крейслейтер. Если человека натравить, то он готов на все. Собственный нос отрежет, если от него потребуют. А отчего? Да оттого, что даже собственный нос ему безразличен.

Горбах. Ты прав, к сожалению. Так создан человек! (Встает.)

Алоис. А теперь уж вы отдайте мне шинель, господин крейслейтер, я понесу. Она для вас тяжеловата... (Шутливо.) Весь авторитет в ней, вот она и весит так много.

Горбах. Мне было бы приятнее, если бы ты выбрал менее крутую дорогу. Из-за всех своих обязанностей я никогда не успевал заниматься туризмом.

Алоис. Вот теперь вы сами видите, как хорошо, что война к нам приблизилась.

Горбах. Ну-ка подержи шинель. (Расстегивает две верхние пуговицы, развязывает галстук и распахивает рубашку.) Вольно на марше, по форме номер два, Алоис. В такой глуши никто нас не видит.

Алоис. Мы находимся в настоящий момент на территории Кретценберга, господин крейслейтер.

Горбах молниеносно падает на землю и осторожно оглядывается по сторонам.

Горбах. Ложись, Алоис!

Алоис не спеша ложится.

(Резким шепотом.) Ты меня надул, заманил в ловушку, увел из подвластного мне района.

Алоис (тоже начиная шептать). Это кратчайший путь на вершину Дубовой горы. Всего каких-нибудь двести метров через Кретценбергскую область, господин крейслейтер. Я думаю, мы можем рискнуть.

Горбах. А если кто-нибудь из вайнрайховских молодчиков нас здесь поймает... Ах, Алоис, ведь я же взял тебя на работу, когда ты вернулся из лагеря. Заключенный концентрационного лагеря становится старшим дворником районного комитета национал-социалистской партии. Да к тому же еще бывший красный! Наверняка я уже давно бы стал гаулейтером, если бы не был таким простофилей. А теперь Вайнрайх станет гаулейтером. И этим я обязан только тебе. Если появится патруль и схватит нас здесь — я конченый человек. Я покинул свой командный пункт. Вайнрайх начнет издеваться, сошлется на приказ фюрера и повесит меня. Теперь мне понятно, почему ты сказал, что руководить обороной надо с вершины Дубовой горы.

Алоис. Давайте вернемся, господин крейслейтер. Через час господин крейслейтер снова будет в Брецгенбурге и еще сегодня встретится с французами лицом к лицу.

Горбах. Чтобы они меня расстреляли и Брецгенбург остался без районного руководителя! Я все больше и больше убеждаюсь, что тебе нет никакого дела до Брецгенбурга.

Алоис. А кто вам предложил вести защиту Брецгенбурга с вершины Дубовой горы?..

Горбах. Тише!.. Там... что-то прошумело...

Алоис. Ворона.

Горбах. Она привлечет сюда вайнрайховских людей. Наведет их на след. Я подстрелю ее.

Алоис. Лучше нам промаршировать обратно в долину.

Горбах. Но ты же сам говорил, что с Дубовой горы мы сможем обозревать все окрестности.

Алоис. Оттуда видно всю Тойтахскую долину до самого Кретценберга.

Горбах. Именно это преимущество я так трезво оценил, Алоис! Гора, с вершины которой я буду руководить битвой за Брецгенбург, не может быть слишком высокой. Тебе это понятно, Алоис?

Алоис. Значит, мы все-таки пойдем на Дубовую гору?

Горбах. Если бы я только мог тебе доверять, Алоис. Но ты даже не состоишь в нашей партии.

Алоис. Нет еще, господин крейслейтер. Но я, когда был в концлагере, уже изучил все, что должен знать член партии.

Горбах. Помни о Брецгенбурге, Алоис.

Алоис. И о моих кроликах.

Горбах. Настоящий патриот не думает в такую минуту о кроликах, Алоис.

Алоис. Мои ангорские кролики — это существенный фактор, господин крейслейтер, так вы сами сказали. В настоящий момент их девяносто одна штука. Но сегодня к вечеру их может стать девяносто шесть или даже сто — Юдифь никогда не приносит меньше пяти. А если француз войдет в наше положение и не сразу разбомбит Брецгенбург, завтра их уже будет сто пять или сто десять. Руфь, Рахиль и Сара тоже должны на днях принести приплод.

Горбах. Разве я не запретил тебе, Алоис, давать кроликам еврейские имена? Если ты и дальше будешь так поступать, тебя никогда не примут в хоровой кружок...

Алоис. У меня просто такая привычка осталась еще со времен лагеря. Я могу только сослаться на унтершарфюрера Шёка, который нам приказал так называть кроликов. Каждый раз, когда в лагере на одного еврея становилось меньше, унтершарфюрер говорил нам, что такое-то и такое-то имя освободилось. А когда эсэсовцы желали отведать жаркого, они приходили ко мне, потому что я занимался кроликами, и говорили: «Дай-ка мне Веньямина или Морица!»

Горбах. Несмотря на это, Алоис, ты должен немедленно перекрестить своих кроликов. Может произойти недоразумение.

Алоис. Но тогда я, с вашего разрешения, сошлюсь на унтершарфюрера Шёка, господин крейслейтер.

Горбах. Его же никто не знает.

Алоис. Это ошибка! Его должны были бы знать все. Сам фюрер однажды в Бюкебурге пожал ему руку. (Встает по стойке «смирно».) Сам фюрер, господин крейслейтер.

Горбах. Ах, Алоис, фюрер сейчас далеко. Пошли.

Алоис. Вверх или вниз?

Горбах. Вверх. И если появится патруль, тебе придется туго. Понимаешь? Я скажу, что ты сбежал, а я за тобой погнался. Вперед, руки вверх, по крайней мере подними одну руку.

Алоис. Так точно, господин крейслейтер.

Горбах. И никаких попыток к бегству, понятно?

Алоис. Так точно, господин крейслейтер.

Идут вперед.

Горбах. Как только мы снова очутимся в районе Брецгенбурга, ты сможешь опустить руку. Не так быстро... Алоис... Если ты вздумаешь удрать, я выстрелю. Понятно? (Достает пистолет.)

Алоис. Так точно, господин крейслейтер.

Затемнение

2. Дорога на вершину Дубовой горы.

По крутой дороге слева направо поднимаются трое нагруженных фольксштурмистов и член гитлерюгенда Ценкер. Таща за собой велосипеды, они скрываются направо.

За ними медленно следуют пленные: поляк Ежи и кельнерша Мария. Они тащат прицеп, нагруженный продуктами, котлом и ящиками с вином. За прицепом идет Машник. По всей видимости, он является сторожем пленных. По костюму мы узнаем в Машнике кельнера, но на рукаве у него повязка фольксштурмиста.

Машник. Так, а теперь я командую: отделение, стой! У меня руки чешутся сервировать завтрак. Должно быть, уже пять минут первого. (Вынимает часы.) Ну, что я сказал: шесть минут первого. Хорошо я теперь выгляжу, нечего сказать! Вокруг ни одного крейслейтера, которому я мог бы подать завтрак. Ну, вы там, устраивайтесь поудобнее!.. Приказа развязать вас дано не было. И даже не дали приказа накормить вас. Так для кого же мне теперь сервировать стол? Черт побери, вот так положение! За тридцать девять лет службы такое случилось первый раз: пять минут первого — и никого нет, кому можно подать завтрак. Обычно я начинаю ощущать голод только четверть третьего, но в данной ситуации у меня нет другого выхода. Война есть война. Машник, ты должен с этим примириться. (Снимает с прицепа продукты. Расстилает на пеньке салфетку и расставляет легкую закуску.) Может быть, вы пока немножко отвернетесь в сторону, а то мне совсем кусок в горло не пойдет. Мария, слышишь, что я сказал? Смотреть в другую сторону! Это приказ. (Вздыхает.) Тяжелый это крест — подавать самому себе. Все одно что самого себя целовать. (Ест с отвращением. Разглядывает каждый кусок.)

Ежи и Мария следят за ним голодными глазами.

(Не замечая этого.) Да, Мария, красивый парень твой поляк. Если хочешь его немножко приласкать... Я не смотрю. (Взглянув на них.) Смотреть в другую сторону! Что я сказал! Черт возьми, ну давай, поцелуй его. Может статься, это в последний раз!

Мария и Ежи молчат.

Это же не моя вина, что вас сцапали. Для чего тебе нужно было открывать дверь и пускать их в комнату, когда у тебя находился поляк?

Мария. А откуда я могла знать, что Анна такая подлая и сразу донесет на меня? Все оттого, что она мне просто завидует. Ее Алоис никуда не годится.

Машник. Не обязательно было для этого связываться с поляком.

Слева выходит Анна. Легкое пальто распахнуто, виден фартук кельнерши.

Мария. Нате вам... пожалуйста... Явилась благородная подруга. Желает теперь поразвлечься. Поглазеть, как крейслейтер будет брить меня наголо.

Машник. Кого я вижу! Анна! (Вскакивает с места.)

Анна. Мне нужно с тобой поговорить, Машник!

Машник. Всегда к твоим услугам, Анна. Проходи. Садись. Может быть, слегка закусишь?

Анна. Нет, я не хочу есть. (Смотрит на Ежи.) Мог бы ты развалиться здесь как ни в чем не бывало, если бы довел человека до такого несчастья?

Машник. Я предлагаю тебе, Анна, немножко успокоиться. (Поворачивает ее спиной к Ежи.)

Анна. Что ты на меня так смотришь, как будто хочешь что-то выведать? Я же этого не хотела, Машник. Она сама хотела почваниться, показать мне, как он лежит в ее постели. А теперь все смотрят на меня, указывают на меня, Машник. Я не пойду больше вниз. Пусть госпожа крейслейтерша найдет себе другую акушерку. Ты можешь сказать об этом самому крейслейтеру. Я останусь в лесу, пока не придут французы. И работать не буду. Лучше уж прислуживать французам, чем помогать другим людям производить на свет детей. Скажи это крейслейтеру. Скажи ему, что у меня стали ненадежные руки. Держать стаканы у меня еще не пропала сноровка. А ребенка я могу уронить. Скажи ему: Анна боится. Она себе больше не доверяет. (Шепотом.) А что с ними сделают?

Машник. Мне приказано доставить их в главный штаб, который будет размещен на вершине Дубовой горы.

Анна. А потом?

Машник. Ей, я думаю, придется поплатиться волосами, а ему, боюсь, это обойдется дороже.

Анна. Тогда отпусти его.

Машник. Чтобы веревка мне самому досталась?

Анна. Погибнуть из-за такого ничтожества, Машник! Подумай только. Он этого не заслужил.

Машник. Это ты должна была раньше сообразить.

Анна. Я на него не доносила.

Мария. Но к хозяину «Льва» ты с этим сунулась. А что он на сто пятьдесят процентов проверенный, тебе было известно. Если с Ежи что случится, это будет на твоей совести, так и знай.

Машник. Будь я на твоем месте, Анна, я бы совсем не смотрел в их сторону.

Слева появляется доктор Церлебек, он тащит мотоцикл. На нем черная эсэсовская форма. На руке — повязка Красного Креста.

Подъем! Устроили себе отдых. Я этого не потерплю. Приказ есть приказ.

Мария и Ежи встают.

(Делает удивленное лицо.) Ах, это вы, господин доктор! Хайль Гитлер, господин доктор! Что случилось? Сгорела свеча или что другое? (Бежит к доктору Церлебеку.)

Анна прячет в карман плаща нож, которым Машник резал хлеб.

Д-р Церлебек. Привет, Машник! Что за свиньи! Дать мне такую машину! Вы в этом что-нибудь понимаете?

Машник. С вашего разрешения, ничего не понимаю, господин доктор. Но я могу подать господину доктору легкую закуску.

Д-р Церлебек. Я должен спешить на вершину, Машник.

Машник. Я слышал, что дорога туда очень крутая.

Д-р Церлебек (строго). Я ждал Алоиса. Он же знает, что должен являться по понедельникам для обследования.

Анна. Он ушел с крейслейтером.

Д-р Церлебек. А почему же мне тогда не позвонили? Не извинились? Вы хотя бы заполнили мой опросный лист?

Анна. Ваши вопросы — сплошное свинство. На них мы не будем отвечать.

Д-р Церлебек. Но поймите же, госпожа Грюбель, ваш муж был в лагере. Значит, он представляет типический случай. Весь опыт пойдет кошке под хвост, если я не получу нужных данных. Вы постигаете это, Машник?

Машник. Я должен сказать: так точно.

Анна. Вы думаете, что можете обращаться со мной так же, как с моим мужем?

Машник. Она в полном упадке, господин доктор. Сами видите. Сегодня утром она была еще вполне благоразумна и донесла на Марию, потому что та спала с поляком у себя дома. Согласно приказу поступила она и доложила. Но сейчас она попросту не в себе.

Анна, все это время смотревшая на Ежи, внезапно поворачивается к доктору Церлебеку и падает к нему на плечо. Он ниже ее ростом.

Анна (рыдая). Господин доктор... Не делайте ему ничего дурного.

Д-р Церлебек (беспомощно). Вот тебе и на. Типичная женщина. Совершенно типичная. Сначала так. Потом этак.

Анна. Он этого не заслужил.

Д-р Церлебек (не понимая, о ком она говорит). Но, госпожа Грюбель, мы ему больше ничего не сделаем. Речь идет лишь об итоговых данных эксперимента, которому он подвергался в лагере. (Вынимает записную книжку.) У нас есть еще очень большие пропуски. Скажите, что-нибудь проявилось?

Анна (упрямо). Я ничего не скажу.

Д-р Церлебек (делая отметки в книжке). Вы мне кажетесь нервной, очень нервной.

Анна молчит.

Госпожа Грюбель, я должен знать, проявляет ли Алоис к вам интерес. Иначе я просто не продвинусь вперед.

Машник (с любопытством). Получает он с тобой удовольствие, Анна?

Д-р Церлебек. Существуют ли у вас точки соприкосновения, например?

Машник. Ну, приходит он к тебе, Анна?

Д-р Церлебек. Какие выражения употребляет?

Машник. Что он тебе при этом говорит?

Д-р Церлебек. Госпожа Грюбель, речь идет о науке.

Машник. Анна, отвечай же, наконец, раз господину доктору это так необходимо для науки.

Анна. Этот холодный боров. Тьфу, черт! Пусть он себя так обработает, как Алоиса обработали, тогда ему не надо будет спрашивать. Тьфу, черт! (Уходит.)

Машник. Анна! Господин доктор, я боюсь, что она слишком нервная.

Д-р Церлебек. И это немецкая женщина, Машник! Можно прийти в отчаяние. (Прячет записную книжку.) Ведет себя как русская. В чем, спрашиваю я вас, в чем различие?

Машник. Господин доктор, с вашего разрешения, я промолчу.

Затемнение

3. Вершина Дубовой горы.

Налево — лес. В глубине — одинокие дубы. По-видимому, за ними гора круто обрывается вниз. Внизу находится Тойтахская долина. Алоис ходит взад и вперед с полевым биноклем, разглядывая долину и Брецгенбург. Горбах лежит под большим дубом, который стоит несколько в стороне от других дубов. Направо видна лесная хижина, вернее, только часть ее. На большом суку висит на вешалке шинель крейслейтера.

Горбах. Что поделывает наш враг, Алоис?

Алоис. Враг, господин крейслейтер, ничего не делает. Никакого следа врага.

Горбах. А наши, Алоис? Что делают наши? Приближаются они к плацдарму?

Алоис. Женщины, гитлерюгенд и один железнодорожник. Расположились на берегу озера. Опустили ноги в воду.

Горбах (с трудом поднимаясь). Ну-ка дай поглядеть. (Берет у него бинокль.) Что это им пришло в голову? Ага. Ага... Ну, ладно, я им покажу, Алоис! Смотри, вон тот под ивой — гольфы выдают его. Это же Шмидт, школьный советник Шмидт, которому были поручены оборонные земляные работы. Он должен был руководить ими. У нас есть сигнальный пистолет?

Алоис. Нет.

Горбах. Просто свинство, Алоис. Как я теперь подам сигнал Шмидту?

Алоис. При дневном свете, господин крейслейтер, сигнальный пистолет не может...

Горбах. Ты слишком много разговариваешь, Алоис. Мы должны действовать. Когда французы появятся, будет уже поздно.

Алоис. Тогда с нами случится то же самое, что в Бремберге.

Горбах. А что случилось в Бремберге?

Алоис. Они там поймали бургомистра, раздели его и голого спустили в колодец на рыночной площади...

Горбах. Он захлебнулся?

Алоис. Нет, но он простудился. А ортгруппенлейтера Галенбергера они заперли в свиной хлев.

Горбах. Варвары!

Алоис. Когда ему хочется есть, приходится ему брать что-нибудь из кормушки.

Горбах. И эти люди считают себя культурной нацией.

Алоис возится со старыми досками, ветками и камнями. Собирает их и складывает у передней стены хижины. Он явно решил на случай необходимости соорудить чулан. Горбах с наслаждением вдыхает лесной воздух.

Ты совершенно прав, Алоис. Наш лес действительно прекрасен.

Алоис. Поэтому я так охотно пою.

Горбах. Я тоже люблю петь. Не так, конечно, как ты. Но зато лес... (Умиротворенно умолкает.)

Алоис. Песня и лес хороши вместе.

Горбах. Посмотри, что за дуб!

Пауза.

Алоис. Германский дуб, господин крейслейтер.

Горбах. Всякий дуб является германским дубом, Алоис. Или, может, ты в состоянии представить себе итальянский дуб?

Алоис (пытаясь это сделать). Итальянский... дуб...

Горбах. И не пытайся. Тебе это не удастся.

Алоис. Да... мне это не удастся...

Горбах. Откуда это приходит? Древность этого дерева... его мощь... или ветер, пробегающий сквозь листву... Шорох... Его скорее чувствуешь, чем слышишь... И ты понимаешь, что можешь только стоять и созерцать в молчании. С тобой происходит то же самое, Алоис?

Алоис молча пытается изобразить глубокие переживания.

Нет, мне кажется, ты не совсем так чувствуешь, как я. Не хочу тебя принуждать, Алоис. Душа каждого человека реагирует по-своему, соприкасаясь с природой. Один умолкает, а другой продолжает непочтительно разглагольствовать. Как все это странно. Мне, например, кажется, что дуб мне шепчет. (Подыскивает слова.) Тише... Тише...

Над их головами с шумом проносится самолет; оба бросаются на землю.

Вот видишь, Алоис, враг не желает, чтобы мы предавались любви к природе.

Алоис встает и продолжает свою работу.

Что ты строишь?

Алоис. В случае если они начнут обстрел, мне придется эвакуировать своих кроликов, господин крейслейтер.

Горбах. Речь идет о спасении Брецгенбурга, о конечной победе, а ты думаешь только о своих кроликах, Алоис! Отдаешь ли ты себе отчет в том, что поставлено сейчас на карту?

Алоис (продолжая собирать ветки и строить). Немецкий народ, господин крейслейтер, поставлен сейчас на карту. Потому что вся раса будет уничтожена, если нас победят эти недочеловеки, Унтершарфюрер Шёк нам частенько говорил: для Алоиса его ангорские кролики настолько же выше обыкновенных кроликов, насколько истинный германец выше недочеловека. Именно поэтому он и отдал специальный приказ, чтобы, уходя из лагеря, я взял племенную парочку на развод.

Горбах. Но для чего же давать им еврейские имена, Алоис? Это не годится.

Алоис. Очень даже годится. Поскольку мы убиваем кроликов. И используем их пух, так что они служат нам на пользу. За фунт кроличьего пуха вы сегодня получите больше, чем за золотой партийный значок, господин крейслейтер. Человек должен на себя надеть что-то, иначе ему некуда будет воткнуть значок, В кожу его себе не воткнешь, правда?

Горбах. Конечно не воткнешь.

Алоис. А то могла бы получиться хорошенькая инфекция. А если француз начнет обстрел и перебьет моих кроликов, погибнет вся раса, господин крейслейтер. Совершенно очевидно. Я беспокоюсь за расу, господин крейслейтер. Унтершарфюрер всегда говорил: учитесь у Алоиса, он простой человек, но идею он постиг.

Горбах. С тех пор как ты побывал в лагере, Алоис, ты стал фанатиком. Я знал вполне приличных евреев, в прежние времена.

Алоис. С вашего позволения, господин крейслейтер, здесь вы совершаете ошибку. Хитрость недочеловека в том-то и заключается, что он вам показывает человеческое лицо. Унтершарфюрер Шёк всегда говорил: не все то, что имеет человеческое лицо, является человеком. Горе тому, говорил он, кто это забывает. Горе тому, господин крейслейтер. Не каждый является человеком, кто выглядит, как таковой.

Горбах. Ты действительно фанатик, Алоис. Неужели тебе совсем не страшно?

Алоис. А почему мне должно быть страшно? Кто постиг идею, сказал унтершарфюрер, тот всегда пробьется.

Горбах. В твоих обстоятельствах, Алоис, вполне достаточно быть просто хорошим немцем.

Алоис. Я прошел хорошую выучку и больше ни на одну удочку не попадусь.

Горбах. Передо мной, Алоис, ты можешь не представляться. Ты же меня знаешь.

Алоис. Вы мой крейслейтер, господин крейслейтер.

Горбах. Ну, ладно, ладно. А почему я стал крейслейтером? Слушай. Году в девятнадцатом, возвращаясь домой с последней войны, я в Страсбурге купил у одного ротмистра шинель. А сам я был тогда всего только жалкий ефрейтор... Ну вот я и подумал, что будет совсем не плохо явиться домой в такой шикарной шинели. И вот покупаю у него в Страсбурге эту шинель, надеваю ее, а вблизи Мангейма меня избивают. Большевики, понимаешь, их было шестеро.

Алоис. А шинель?

Горбах. Пропала.

Алоис. Подлость.

Горбах. И тогда во мне родилась ненависть к большевизму, представляешь какая. Лежа на земле Рейнской долины, я поклялся, что они мне заплатят за это. Я решил, что в следующий раз, когда они меня снова изобьют, я буду, по крайней мере, ротмистром. Теперь понимаешь, почему я сделал карьеру?

Шум низко летящего самолета. Алоис и крейслейтер падают на землю, затем осторожно смотрят вверх.

Сейчас начнется.

Алоис. Я должен спуститься вниз, господин крейслейтер. Самолеты подняли такой шум. Среди кроликов начнется паника. Ангорские кролики особенно к этому чувствительны, они передавят друг друга, господин крейслейтер. Девяносто один кролик, господин крейслейтер, представляете себе, что случится, если девяносто один кролик сразу испугается.

Шум приближающегося мотоцикла.

Горбах. Тихо, я слышу какой-то шум.

Алоис. Французы.

Горбах. Или Вайнрайх. Его патруль. (Вынимает пистолет.) Если это патруль Вайнрайха, мы их захватим. Им нечего делать на земле Брецгенбурга. (Внезапно испугавшись.) А вдруг это эсэсовцы?

Алоис. Эсэсовцы сюда наверх не придут, господин крейслейтер, эсэсовцы — это отборные войска. Они теперь заняты в другом месте.

Горбах. Не скажи. Они повсюду. Все из-за твоего идиотского сокращенного пути. Теперь мы здесь торчим одни, без штаба. Они могут нас принять за дезертиров. Пойдем в хижину. (Мчится к хижине. Наталкивается на дверь и врывается в хижину.) Алоис, немедленно сюда.

Алоис. Сейчас иду, господин крейслейтер.

Горбах закрывает дверь. На заднем сиденье мотоцикла въезжает старший школьный советник Потц. На нем форма штурмовика. Он спрыгивает с сиденья. Появляется второй мотоцикл с двумя сопровождающими.

Потц (мотоциклисту). Стоять на месте. Прикрывать сзади. (Вынимает пистолет.) Эй! Кто здесь? Крейслейтер? Эй! Это же шинель Горбаха. Если шинель Горбаха здесь, значит Горбах был здесь.

Горбах и Алоис выходят из хижины.

Горбах. Это вы, Потц? Почему вы покинули ваш пост?

Потц. Крейслейтер, я возмущен!

Горбах. Нет, это я возмущен! Как вы посмели покинуть ваш пост? Кто возглавляет отряд фольксштурмистов?

Потц. Потише, крейслейтер. Кто из нас первый покинул город?

Горбах. По зрелом размышлении я решил перенести свой командный пункт на эту вершину. Отсюда я буду руководить операцией. Отдавать приказы.

Потц. Вы должны были сообщить нам об этом.

Горбах. Вам было бы сообщено... Где стоят ваши части?

Потц. Мы хотели занять позиции в Тойтахской долине, чтобы перекрыть дорогу в долину, но окопные работы не были проведены с необходимой тщательностью.

Горбах. А школьный советник Шмидт?

Потц. Школьный советник Шмидт! Так точно. Он говорил, что во время создания окопных укреплений он наткнулся на древние исторические гробницы. По-видимому, это были древнегерманские королевские гробницы. Он говорит, что мы сейчас копаем в такой спешке, что можем разрушить найденные захоронения. Он отказывается копать дальше. Он предлагает запланированную систему окопов перенести на полкилометра вперед.

Горбах. А это возможно?

Потц. Нет, невозможно. Мы выбрали самое лучшее место в долине для возведения укреплений. Мы располагаемся на склонах, враг проникает в глубь нашей заградительной системы, и мы расстреливаем его в упор, тот же, кто пытается спастись бегством, попадает в Тойтах и тонет. На Тойтахе сейчас большой паводок.

Горбах. Недурно! Река тоже выполняет свой долг!

Потц. Но господин Шмидт саботирует. Он не хочет взваливать на свои плечи ответственность за разрушения древнегерманских королевских захоронений. Прошу вас безотлагательно освободить Шмидта от его обязанностей и передать руководство окопными работами мне. Нельзя терять ни минуты!

Горбах. Решено, Потц! Мчитесь обратно! Прикажите арестовать Шмидта и препроводите его сюда. Мы сами творим историю. Передайте эти слова господину Шмидту. Мы находимся здесь не для того, чтобы защищать древнегерманские скелеты, а для охраны наших жен, детей и нашего Брецгенбурга.

Потц. Так точно. Окопные работы закончить с дьявольской быстротой. Шмидта арестовать. Отряды Потца, Крейцлера и Грейзинга открывают огонь по сигналу командного пункта Дубовой горы.

Горбах. Выполняйте!

Потц. Есть выполнять!

Потц и сопровождающие его лица отъезжают с шумом и грохотом.

Горбах (с удовольствием). Ага, понял, откуда ветер дует! Я его поставил на место. «Вы должны были нам сообщить об этом». Подумать только, что он о себе воображает, Алоис. «Должны были сообщить нам об этом». Я еще им всем покажу, что значит командовать.

Алоис. Но о хоровом кружке вы ему ничего не сказали.

Горбах. При чем здесь хоровой кружок?

Алоис. При том, что старший школьный советник Потц является руководителем кружка. Я хочу сказать, что все в его руках и он мог бы меня сразу принять. Я думаю, что если все время откладывать, то я никогда не начну петь.

Шум самолета. Оба бросаются на землю. Снова осторожно поднимают головы.

Горбах. Ах, Алоис, с пением можно пока обождать.

Затемнение

4. На командном пункте.

Снова чудесный апрельский день. Вершина Дубовой горы превращена в командный пункт. Налево видны уходящие вдаль ряды палаток. Под дубом стоит стол, на котором разложены полевые карты. Рядом со столом — школьная грифельная доска. Ценкер чертит мелом на доске план района боевых действий, срисовывая его с клочка бумаги. Несколько пожилых мужчин — одни в комбинезонах, другие в железнодорожной форме — медленно работают: собирают хворост, натягивают защитные сетки, разжигают костер, прокладывают телефонный кабель. Двое из них охраняют пленных, привязанных к деревьям. Один из пленных — школьный советник Шмидт, лысый человек в гольфах, второй — поляк Ежи. Алоис стрижет Марии волосы. Делает он это явно неохотно. Горбах появляется в дверях хижины, держа в руках чашку кофе и бутерброд. Около стола на табуретке стоит полевой телефон. Машник, все еще в костюме кельнера, расположился рядом с табуреткой, теперь он исполняет обязанности телефониста. Как только Горбах появляется на сцене, Машник стремительно вскакивает с места и, сорвав со стола салфетку, спешит как официант навстречу Горбаху.

Машник. Что еще будет угодно господину крейслейтеру? Насколько это возможно в данных условиях, я постараюсь сервировать. Просто жалость берет, как подумаешь о том, что я мог бы подать господину крейслейтеру у нас дома в Карлсбаде. Petit déjeuner^[1], господин крейслейтер, такой, что вам бы не захотелось так быстро вставать из-за стола. Jambon de Pregue^[2], господин крейслейтер!

Горбах. Сейчас же прекрати, Машник, иначе я проглочу собственный язык.

Машник. Или же œuf en cocotte Opéra^[3].

Горбах. Теперь все это жрут русские.

Машник. Пусть только они попробуют разбить фарфоровый сервиз для завтрака. Но я надеюсь, что они не осмелятся войти в «Пупп». Знаете ли, парковый отель «Пупп» такой имеет вид, что каждый пролетарий два раза подумает, прежде чем показаться в «Пуппе». Вам, конечно, хорошо известен «Пупп», господин крейслейтер!

Горбах (неуверенно). «Пупп». Ты имеешь в виду отель «Пупп», тот, что в парке, да, да, конечно знаю. Очень приличное заведение.

Машник. Лучше не бывает, господин крейслейтер. Мы там готовили bœuf Stephanie^[4], боже мой.

Горбах. Если ты сейчас же не прекратишь эти разговоры, Машник, мне станет дурно и я упаду в обморок. Ты подрываешь боевой дух, Машник.

Машник. Слушаюсь, господин крейслейтер. (Исчезает в хижине.)

Горбах, осмотревшись по сторонам, уходит вслед за ним.

Алоис (занимаясь стрижкой, вполголоса). Я просто не могу в это поверить, Мария! Анна никогда не имела никаких дел с полицией. Она вообще никогда не была на высоте в вопросах политики.

Мария. Бедный Ежи! Если они с ним что-нибудь сделают, грех будет на ее совести, можешь ей так и сказать.

Алоис. На твоей совести он будет! И на его собственной! С таким, как он, не ложатся в постель, Мария! Черт побери, я же не допускаю к моим ангорским крольчихам первого попавшегося навозного крольчонка.

Мария. А ты насчет этих дел вообще должен помалкивать. Ай! Подлый ты!

Алоис. А ты не нахальничай! А то я возьму машинку, и ты сразу окажешься с голой головой.

Мария. Не надо, Алоис, пожалуйста, стриги помедленней!

Алоис. Тогда, будь любезна, попридержи свой нахальный язык.

Мария. Я и так молчу. С тобой вообще непонятно как разговаривать, как тебе угодить.

Из хижины снова выходит Горбах. Ценкер протягивает ему бинокль. Горбах смотрит вниз на долину. Затем располагается за столом под дубом и вынимает сигарету, в то же мгновение Машник оказывается рядом, зажигает спичку, подает Горбаху, затем снова занимает свое место у телефона.

Горбах (прикладывая бинокль к глазам). Ничего нельзя понять.

Алоис. Вдоль и поперек ни одного француза.

Горбах. Боже мой, и это называется солдаты! Они уже давно могли бы быть здесь. Если они будут так возиться, специальный отряд СС окажется здесь раньше их. Тогда им всем придется солоно!

Алоис. Да, тогда у них мозги прояснятся, господин крейслейтер.

Горбах. Эти вороны действуют мне на нервы. Послушай, Алоис, я не помню, когда было еще так тепло в апреле! И никаких известий от моей жены. Боже мой, ведь завтра день рождения фюрера.

Алоис. Мои кролики получат завтра свежие одуванчики. Вы разрешите мне ненадолго спуститься в долину?

Горбах. Сначала ты должен обрить наголо эту женщину!

Алоис. С вашего разрешения, господин крейслейтер, эта стрижка не доставляет мне никакого удовольствия. В лагере меня заставляли пить сок, потом была труба, а потом еще лучи, и доктор Мозер сказал, что я это делаю для всего человечества, и это было прекрасное чувство, господин крейслейтер, когда ты делаешь что-то для всего человечества, а вот сейчас мне не доставляет никакого удовольствия возиться с этой девушкой.

Горбах. Приказ есть приказ, Алоис.

Алоис. Так точно, господин крейслейтер.

Мария. Трус!

Алоис. Сейчас я принесу машинку!

Горбах (обращаясь к пленным). Теперь займемся вами!

Алоис. Разрешите сказать. Я думаю, в первую очередь надо заняться поляком. То, что он позволил себе с этой девушкой, — просто расовый позор. Крейслейтер Вайнрайх вчера повесил двух поляков в Кретценбергском лесу.

Горбах. Так! Сразу двоих?

Алоис. Тоже из-за расового позора.

Горбах. Весьма типично для Вайнрайха. Я убежден, что он узнал о нашем случае и захотел сейчас же доказать, что он может повесить вдвое больше поляков, чем я. Да, кстати... Как... как он это сделал?.. Я имею в виду повешение?

Алоис. Поставил на повозку, петлю на шею, повозка трогается с места. Все. Готово.

Горбах (делая вид, что ему известен этот способ). Да, да... Старый способ. А у нас есть повозка?

Алоис. Нет.

Горбах. Вот вам, пожалуйста. Как я могу выносить приговор, когда у нас нет самого необходимого? Приказываю немедленно достать повозку. Случай со Шмидтом также требует немедленного решения. При этом я еще должен руководить военной операцией. Всем должен заниматься один я. У Вайнрайха совсем другие парни в штабе.

Шум мотора.

Ты слышишь?

Алоис. Мотоциклы.

Горбах. Все за работу, наверняка это эсэсовцы, быстро остриги эту женщину. (Кричит.) Ценкер, Ценкер! Немедленно ко мне!

Алоис снова начинает препираться с Марией. Слева выскакивает Ценкер.

Ценкер. Здесь, господин крейслейтер.

Горбах (Ценкеру). План готов?

Ценкер. Еще не совсем.

Горбах. Закончить!

Ценкер. Есть закончить!

Горбах подходит к Шмидту.

Горбах. Весьма сожалею, Шмидт, но старший советник Потц доложил мне, что вы отказались продолжать окопные работы. Это есть неподчинение приказу. (Громче.) Я не могу притворяться слепым. (Еще громче.) Неподчинение приказу, господин школьный советник. Вам известно, что это значит?

Шмидт молчит.

Или вы были не в курсе дела?

Шмидт молчит.

(Орет.) Приказываю отвечать, когда я с вами разговариваю!

Шмидт. Господин крейслейтер, я понимаю, что вы не можете оценить во всем его величии факт подобной научной находки. Со стороны моего коллеги Потца, несмотря на то, что он является преподавателем музыки, я мог бы требовать совсем иного отношения. Он должен был хотя бы догадаться о значении подобного события, когда в нашем районе мы наталкиваемся на древнегерманские гробницы. Притом такие гробницы, что с первого взгляда становится ясно, что они относятся к эпохе, в которую, как считалось до сих пор, здесь не могло быть древних германцев. Гробницы относятся к эпохе, в которую, по имевшимся до сих пор данным, здесь были только кельтские поселения.

Слева появляются Потц и доктор Церлебек. Оба сидят в колясках мотоциклов. Следом за ними — еще один мотоцикл с охраной.

Потц. Хайль Гитлер!

Горбах. Ах, Потц, наконец-то. И господин главный врач! Хайль Гитлер, господин доктор!

Д-р Церлебек. Хайль Гитлер, крейслейтер. У вас здесь просто идиллия!

Горбах (подобострастно). Самое главное — это кругозор. Отсюда мы ничего не пропустим. В этом наше преимущество, понимаете? Мы хорошо знаем нашу родную землю. Ни одно движение врага не укроется от нас.

Д-р Церлебек (не слушая его, подходит к обрыву и смотрит в долину). Прекрасная панорама... И весьма удаленная от выстрелов.

Горбах. Германцы всегда защищали свою родину в лесах, господин доктор.

Д-р Церлебек. Красивые деревья.

Горбах. Дубы, господин доктор. Нет места лучше для командного пункта защитников Брецгенбурга.

Потц. Но французы уже прошли Кретценберг, крейслейтер!

Горбах. Ага, значит Вайнрайх уже капитулировал!

Потц. Нет, французы просто не обратили никакого внимания на Кретценберг.

Горбах. Ну, знаете... Что же это такое? Почему французы не интересуются Кретценбергом? Это не по правилам!

Потц. Они двигаются прямо на нас. Наши позиции еще не готовы. Вода поднялась и снесла все подрывные установки на Торгельском мосту.

Горбах. Это просто подлость! Вода поднялась, и никаких позиций. (Подходит к доске.)

Ценкер отступает.

Д-р Церлебек. Должен признаться, уважаемые господа, что я поражен. Совершенно поражен.

Шмидт. Позиции должны были бы находиться в самом узком месте долины.

Потц. Ерунда! Вы просто пытаетесь оправдать свое чудовищное поведение, уважаемый коллега, — неподчинение приказу.

Шмидт. Возможно, что вы весьма опытный преподаватель музыки, господин Потц. Но то, что Тойтахскую долину надо было защищать, окопавшись у Церковной скалы, совершенно ясно каждому, кто хоть немного знает военную историю. Благодаря явному превосходству противника создавшаяся в настоящий момент ситуация абсолютно аналогична ситуации, имевшей место при Фермопилах.

Потц (в ярости). Фермопилы, как известно, плохо кончились.

Шмидт (сдерживаясь). Весьма сожалею, что вы вынуждаете меня в присутствии школьника (указывает на Ценкера) объяснять вам, почему Леонид был побежден при Фермопилах. А побежден он был только потому, что предатель Эфиальт провел персов через горы. Тайно. Под покровом ночи. Вывел их прямо в тыл Леонида. В противном случае Леонид был бы непобедим. Не-по-бе-дим!

Д-р Церлебек. А разве у нас есть Леонид? Поглядите на весь этот сброд. Никакого намека на Спарту!

Потц. Есть у нас Леонид или нет, это не так существенно. А вот то, что Церковная скала расположена слишком близко к городу, это важно. Мы должны окопаться, а также обеспечить все для отступления, если не подойдут эсэсовские войска.

Шмидт. Слишком поздно вы поняли, что противник сможет использовать Тойтахскую долину как основной оперативный плацдарм. В этом заключается первая ошибка...

Потц. Если бы у нас были позиции...

Горбах. Но у нас их нет...

Потц. А это уж не моя вина...

Шмидт (возбужденно). И вы могли бы пожертвовать королевскими гробницами?

Потц. С полным удовольствием!

Шмидт. Раз и навсегда уничтожили бы возможность доказать, что древнегерманские поселения существовали еще во времена ранних кельтов?

Потц. Кому и что вы сможете доказать, если мы проиграем войну?

Шмидт. Потомкам, уважаемый коллега.

Д-р Церлебек. Может быть, господа, вы соблаговолите, наконец, заняться современностью?

Горбах. Исходя из сложившейся обстановки, я приказываю отступить к Церковной скале.

Шмидт. Вы абсолютно правы. Оставшиеся в нашем распоряжении силы мы расположим с двух сторон на высотах Церковной скалы. И когда противник приблизится...

Горбах. Мы обрушим на него огонь нашей артиллерии...

Шмидт. Сокрушительный, сметающий все огненный шквал. Я мог бы вам продемонстрировать всю эту операцию на доске... если вы снимете с меня эти идиотские веревки.

Горбах. Машник, немедленно освободите господина школьного советника. (Д-ру Церлебеку, занятому изучением окрестностей.) Вы согласны со мной, господин доктор? Господин Шмидт может быть нам крайне полезен. В конце концов он специалист в вопросах ведения военных операций.

Д-р Церлебек. Поступайте по своему усмотрению. Вы несете ответственность...

Потц. Но это же безответственный поступок!

Горбах. А вот вы, вы... (Не находит слов.) Ваше дело подчиняться... Понятно? Так!.. Господин школьный советник... сейчас вам станет легче... немножко подвигайтесь, и вы сразу почувствуете себя совершенно иначе. Пойдемте.

Шмидт. Разрешите мне дать пояснения и продемонстрировать на доске, что я имею в виду... Смотрите, вот здесь у нас Церковная гора, а здесь шоссе...

Горбах. Прекрасно, но давайте лучше рассмотрим ваш план in natura^[5]. Пойдемте... Используем наш командный пункт с таким роскошным кругозором.Прошу и вас сюда, господин Потц!

Энергично ведет Потца и Шмидта в глубину сцены. Доктор Церлебек, обозревающий панораму, при появлении стратегов отходит в сторону. Он демонстративно показывает, что не хочет иметь ничего общего с распоряжениями Горбаха.

Господа могут отойти глубже, чтобы их не было видно.

Доктор Церлебек проходит мимо Машника.

Машник. Почтение, господин доктор! Прекрасный вид отсюда.

Д-р Церлебек. Не забывайтесь! Мы все еще в тисках.

Машник. Так точно, господин доктор. (Отходит к телефону.)

Доктор Церлебек, наконец, обнаруживает Алоиса, который с момента появления доктора на Дубовой горе все время поворачивается к нему спиной. Он усердно занимается стрижкой Марии.

Д-р Церлебек. Поглядите-ка, Алоис стал дамским мастером.

Алоис (поворачивается к д-ру Церлебеку, говорит быстро и боязливо). Я должен извиниться, господин доктор, я хотел прийти на проверку, но господин крейслейтер сказал, что прежде всего мы должны защищать город.

Д-р Церлебек. А вообще как самочувствие? (Вынимает записную книжку.)

Алоис (быстро). Все в порядке, господин доктор.

Д-р Церлебек. А точнее, Алоис?

Алоис. Господин доктор интересуется по поводу восстановления, так я могу честно доложить: пока еще ничего не сдвинулось с места.

Мария. Я могу это подтвердить, господин доктор!

Д-р Церлебек. А какие у тебя возникают ощущения, когда приходится возиться с такими длинными волосами?

Алоис (горячо). Мне все одно — что ее стричь, что дрова колоть. Мне даже было бы приятнее колоть дрова, чем крутиться вокруг человека, который так себя роняет, как она.

Д-р Церлебек. И все же, если ты ощутишь какие-либо изменения, если в тебе что-то шевельнется...

Алоис (горячо). Но, господин доктор, клянусь всеми святыми, ничего не сдвинулось с места.

Д-р Церлебек. Я же сказал: если! Если что-нибудь сдвинется с места, ты должен мне немедленно доложить. Но если ты от меня что-либо скроешь, то все опыты, все расходы... все пойдет кошке под хвост, если мы прошляпим проверку.

Алоис. Я не хочу, чтобы все пропало. Доктор Мозер говорил, что это делается для всего человечества, для того, чтобы раса стала еще чище.

Д-р Церлебек. А твои головные боли?

Алоис. Да... они меня еще беспокоят, особенно сейчас, когда я должен возиться с этими волосами.

Д-р Церлебек. Ага! (Что-то записывает.) И часто это с тобой случается, когда ты бываешь около женщин?

Алоис. Вообще когда я бываю с людьми. Когда я с кроликами, я ничего такого не замечаю.

Д-р Церлебек (записывает). А мочеиспускание?

Алоис. Первоклассно. Как у молодой собаки.

Горбах и остальные возвращаются. Ценкер лезет на дуб. Занимает наблюдательный пост.

Потц. А я утверждаю, что это отступление.

Шмидт. Но благодаря этому отходу мы вынудим противника занять такую позицию, которая помешает ему использовать свое численное превосходство и развернуть войска. Совершенно то же положение было у Леонида.

Потц. Плевать мне на вашего Леонида. Я отказываюсь участвовать в этой капитуляции.

Доктор Церлебек поворачивается лицом к стратегам.

Горбах (резко, явно желая угодить доктору Церлебеку). Прекратите диспут, господа. (Потцу.) Вы немедленно отправитесь вниз и вместе с Крейцлером и Грейзингом займете новые позиции.

Потц. Слушаюсь! (Направляется к мотоциклу, останавливается, поджидая доктора Церлебека.)

Горбах (д-ру Церлебеку). Такой чудесный день!

Д-р Церлебек (Шмидту). Вы помните эти прекрасные строки: «Я хочу, чтобы наступила ночь или пришли пруссаки»?

Шмидт. «И пришли пруссаки».

Д-р Церлебек. Для нас было бы достаточно одного — эсэсовцев или ночи, и мы были бы спасены. Будьте здоровы!

Горбах. Хайль Гитлер!

Доктор Церлебек и Потц уезжают. Шмидт набрасывает на доске план битвы.

(Подходя снова к Шмидту.) Упрямый парень этот Потц.

Алоис. Если все скоро начнется, господин крейслейтер, разрешите мне быстренько сбегать в город. Вам известно, по какому делу.

Горбах. Смывайся, старина! И смотри не попади французам в лапы, а то они еще примут тебя за парламентера из-за твоей дурацкой шапки!

Алоис. Слушаюсь, господин крейслейтер!

Горбах. И возьми с собой эту бабу. Нам не нужны женщины на командном пункте.

Алоис. Слушаюсь, господин крейслейтер. (Марии.) Пошли, ты, полячка! (Уходит с Марией, захватив по дороге свой рюкзак.)

Горбах. Итак, господин школьный советник, посмотрим, что вы там хорошенького нарисовали. Еще раз тщательно проверим план боя.

Шмидт. Поскольку природа, а также соотношение наших сил с силами противника создают ситуацию, точно соответствующую условиям, в которых происходила битва при Фермопилах, я буду говорить о битве при Фермопилах.

Ценкер (с наблюдательного пункта). Господин крейслейтер!

Горбах. Не вмешивайся в разговор. Помолчи.

Шмидт. Персы...

Ценкер (взволнованно). Французы...

Горбах. Что ты сказал?

Шмидт. Персы приближаются со стороны... (Запинается.)

Горбах (с биноклем, всматриваясь вдаль). Ерунда... Никакие это не французы. (Ценкеру.) Изволь лучше смотреть, а потом уже докладывай. (Возвращаясь к прерванному занятию.) Простите, пожалуйста, господин школьный советник.

Шмидт. Персы приближаются...

Горбах. Вы имеете в виду французов.

Шмидт. Я имею в виду, образно говоря, персов...

Горбах. Прекрасно, но при этом вы имеете в виду французов?

Шмидт. Я имею в виду персов...

Горбах. Господин советник, но речь идет о сегодняшнем дне.

Шмидт, О Фермопилах, господин крейслейтер!

Горбах. Да, постольку, поскольку у нас ситуация, как при Фермопилах...

Шмидт. Постольку меня касается и сегодняшний день...

Горбах. Именно это я имею в виду.

Шмидт. Итак, персы приближаются со стороны...

Ценкер (с наблюдательного пункта). Французы!

Горбах. Не болтай чепуху, парень.

Ценкер. Нет, правда, вон там, там французы!

Шмидт (нервно). Персы!

Ценкер (громче). Французы!

Горбах (снова смотрит вниз). Железнодорожники! (Успокоившись, продолжает разговор.) Железнодорожники.

Шмидт (как будто его мнение только что подтвердилось). Персы приближаются со стороны Фессалии...

Затемнение

5. Первый рецидив Алоиса.

После капитуляции Брецгенбурга. На командном пункте Дубовой горы все еще находятся Горбах, Шмидт, Потц, доктор Церлебек и телефонист Машник. Потц не выпускает из рук пистолета. Он в бешенстве вышагивает взад и вперед по поляне. Доктор Церлебек хотя и сидит, но курит очень нервно. Мрачный, погруженный в свои мысли Горбах сидит на траве. Он с тревогой наблюдает за Потцем.

Потц (внезапно остановившись перед Горбахом). А кто же, если не вы, провалил все дело? Что его, зря, невинного, засадили в концлагерь? Разве можно было такого субъекта отпускать на все четыре стороны? (Снова начинает ходить.) В такой момент? Пресловутого Алоиса, прирожденного террориста, который уже однажды чуть не поджег наше районное управление, господин крейслейтер отпускает в осажденный город! Постижимо ли это? Нет, это непостижимо. Я этого не постигаю. Нет.

Горбах (плаксиво). Алоис уже давно перестал быть красным. Он переродился.

Потц (саркастически). Переродился!

Горбах. Да, он переродился. Он вернулся из лагеря кротким как ягненок, общительным, услужливым и глубоко верующим национал-социалистом.

Потц. А затем этот глубоко верующий национал-социалист идет и сдает город врагу!

Горбах. Это для меня загадка!

Потц. А господин крейслейтер спокойно наблюдает эту измену в полевой бинокль. Это безусловно должно заинтересовать специальный отряд СС-504. Почему крейслейтером Горбахом не был дан приказ открыть огонь?

Горбах. Но ведь было уже поздно. А потом, разве народ не имеет права сам выбирать? Господин советник Шмидт, вы были свидетелем. Я только собирался сказать: теперь мы начнем, как вдруг увидел, что во всех окнах и даже на знаменах висят шкурки ангорских кроликов, белоснежные шкурки колышутся в воздухе повсюду, необозримо, и, конечно, это связало мне руки. А французы немедленно, без всякого прикрытия, вошли в город и заняли его.

Потц. Именно это и был самый подходящий момент для начала действий!

Шмидт. Я возмущен вами, коллега! Такое чистейшее нарушение международного права.

Потц. Вот посмотрите, что эсэсовцы с вами сделают!

Горбах. Ну, а что мне теперь делать? Может быть, у вас есть какая-нибудь идея? Прошу вас, скажите.

Потц. Ликвидировать командный пункт, уничтожить все материалы, имеющие военное значение, казнить поляка...

Горбах. Он сбежал...

Потц. Что? Что вы сказали?

Горбах. По-вашему, я сам должен был его сторожить всю ночь? Чего вы, собственно, от меня хотите?

Потц. Ваш счет растет, господин крейслейтер!

Горбах. Я докажу, что в этом деле участвовала женщина.

Д-р Церлебек (заинтересованно). Как? Женщина?

Горбах. Она перерезала веревку кухонным ножом и оставила этот нож на месте преступления.

Д-р Церлебек. Вот до чего мы дожили! Все оттого, что женщинам дали слишком много воли. Это было ошибкой. Женщины не могут быть сознательными гражданами. Я всегда утверждал: немец погибнет из-за женщины!

Слева появляется Алоис.

(Первый увидев его.) Алоис!

Горбах. Алоис!

Потц, молниеносно обернувшись, выхватывает пистолет.

Потц. Руки вверх! Быстро! Ну! А то стреляю!

Алоис (поднимая руки). Тсс... Не стреляйте!.. Вокруг шныряют французы. Мне буквально пришлось проползать мимо них.

Потц. Закрой пасть! Машник, свяжите этого парня.

Машник. К вашим услугам, господин старший советник!

Алоис. А зачем меня вязать?

Машник начинает его связывать.

Горбах. Потому что ты предал Брецгенбург...

Алоис. Так... предал! Каким же образом я предал Брецгенбург?

Потц. А кому принадлежали шкурки ангорских кроликов?

Алоис. Такие шкурки, такого качества, не хочу быть нескромным, господин старший советник, но тот, кто хоть что-то понимает в ангорских кроликах, сразу же вам скажет, что это порода Алоиса, из его крольчатника.

Потц. А кто вас уполномочил раздать населению эти шкурки?

Алоис. Смею сказать, это была моя идея, собственная. Времена сейчас неспокойные, вот я и подумал: будет лучше, если ты ликвидируешь свой склад. Устрой-ка распродажу. Таким путем я и предложил людям шкурки. Вы не поверите, какой начался спрос. По-видимому, давно не выдавали промтоварные карточки, подумал я. Наверное, снова какой-нибудь саботаж приключился или же население снова просчиталось на талончиках — такое уже случалось, когда люди отдавали сразу все талоны за носки и не думали в тот момент о своей шее.

Потц. А тебе известно, что город сдался при помощи твоих шкурок?

Алоис. Я только видел, что люди вывешивали их на окнах для просушки.

Потц. И даже подняли на знаменах!

Алоис. Действительно, это меня самого очень удивило. Ведь сегодня у нас день рождения фюрера. Увидев, я еще подумал: только бы из этого не вышло неприятностей. И еще подумал: какие же у нас люди стали недоверчивые, я продаю им первоклассные шкурки, а они сразу же повсюду развешивают их для просушки. Как будто я всучил им заплесневелую кошачью шкуру.

Горбах. Я не понимаю, Алоис, что же во всей этой истории правда? У тебя есть какие-нибудь доказательства?

Алоис. Господин крейслейтер, если я что-либо перепутал со шкурками, значит, я заслуживаю наказания. В мыслях я ничего худого не держал, но человек, пока он жив, всегда может оказаться неблагонадежным. Вы знаете, я прошел хорошую выучку, но, если у меня приключился рецидив, тогда сразу кончайте со мной. Я только навлекаю неприятности на своих сограждан.

Потц. Мне кажется, что этот негодяй насмехается над нами.

Алоис (серьезно). Господин старший школьный советник, я говорю, если это снова рецидив, тогда сразу кончайте со мной. Для меня в этом нет ничего смешного.

Потц. Он просто хочет оттянуть время, крейслейтер! Приговор!

Горбах. Приговор выносится быстро. Я предлагаю прежде всего сесть.

Потц (садится на походный стул рядом с Горбахом). Прежде всего прикажите ввести обвиняемого.

Горбах. Я только что хотел сам отдать этот приказ. Машник, введи сюда парня.

Машник. К вашим услугам, господин крейслейтер. Сейчас будет подано.

Горбах. Ну что ж! Пусть приходят эсэсовцы. Пусть увидят, что мы выполнили свой долг. Давайте... давайте... быстро... Попрошу прилично держаться, Алоис! Шаг вперед. А теперь быстро признавайся в своем преступлении, чтобы мы могли так же быстро действовать дальше. Подумай о том, что каждую минуту может появиться этот спецотряд эсэсовцев.

Алоис. Или французы.

Потц. Какая наглость!

Горбах. Ты сообщил французам, где мы находимся?

Потц. Выносите приговор, господин крейслейтер. Государственная измена — и баста!

Горбах. Государственная измена. Ты признаешься, Алоис?

Алоис. Я понимаю, что вам всем очень некогда. Вы на меня рассердитесь, если я вас задержу, и потому лучше я буду молчать.

Издалека доносятся выстрелы.

Горбах. Итак, ты признаёшься?

Алоис. Я признаю, что я ликвидировал весь свой запас шкурок. Наверное, это был рецидив.

Выстрелы.

Потц. Так мы никогда не кончим, господин крейслейтер. Ведь парень изобличен...

Горбах. Вы считаете, что я уже могу прямо сказать...

Потц. Именем народа...

Горбах. Да, верно. (Встает.) Итак, именем народа...

Выстрелы приближаются.

Именем народа. Наверное, это уже эсэсовцы... (Прислушивается.)

Потц. Да кончайте скорее!

Горбах. Именем... народа... а может быть, надо говорить: немецкого народа?

Потц. Не задерживайте нас такими пустяками.

Горбах. Господин советник, народ или немецкий народ — это не одно и то же. И это не пустяки.

Потц. Говорите что хотите, только побыстрей.

Горбах. Итак, именем немецкого народа я приговариваю тебя, Алоис Грюбель, за рецидив... приведший тебя к государственной измене, — к смертной казни. (Смотрит на Потца.)

Потц (нетерпеливо суфлирует). Через повешение...

Горбах (нерешительно). Через... через повешение. (Повернувшись к Потцу.) Вы согласны?

Потц. Приговор должен быть немедленно приведен в исполнение. Доктор Церлебек, здесь вы можете быть нам полезны...

Д-р Церлебек. Я протестую, господа. (Встает.) Я оспариваю этот приговор. Алоис Грюбель принадлежит мне. Во имя науки я требую, чтобы приговор был отменен.

Потц. Только не начинайте теперь вы, господин доктор. У нас действительно нет времени...

Д-р Церлебек. Дорогой Потц, вы не можете убить человека, в которого мы так много вложили. Мы сейчас как раз проводим проверочные обследования. Прошу вас, вспомните, сколько двуногих существ находятся сейчас в наших лагерях. Если нам не удастся при помощи психофизических воздействий создать из этого неполноценного человеческого материала безупречно функционирующих роботов, тогда все те, кто находятся в лагерях, окажутся паразитическим балластом, который и приведет Германию к гибели. Взгляните на Алоиса. Из красного террориста он превратился в послушное двуногое существо. Он трудолюбив и пригоден для работы. С ним случился рецидив. Почему он случился? Какую ошибку мы допустили? Ведь эта ошибка в системе воспитания, господин советник. Значит, мы за нее отвечаем. Необходимо найти эту ошибку. Иначе мы не сможем двигаться дальше в наших опытах. Нам нужен Алоис. Не говоря уже о том, что осужденный имеет большой личный опыт пребывания в лагере, который еще далеко не использован. Он жил среди недочеловеков. Он знает их, Алоис, расскажи господам, о чем говорят в лагере коммунисты и евреи, когда они остаются одни.

Алоис. Всегда только о еде, господин доктор.

Д-р Церлебек. А о чем они мечтают?

Алоис. О сигаретах, теплой ванне и жареной картошке.

Д-р Церлебек. Обсуждают ли они что-либо? Например, проблемы культуры?

Алоис. Нет, никогда. Они часами обсуждают шницель по-венски.

Д-р Церлебек. Теперь вы понимаете, наконец, господин Потц, что Алоис дает нам ключ к пониманию психологии заключенных? Благодаря ему мы ознакомились с феноменом желудочной онании, которой предается неполноценный субъект.

Потц. Господин доктор, вы находитесь в плену научных идей. Сейчас не время для таких побочных проблем.

Д-р Церлебек. Я протестую против выражения «побочные проблемы». Это проблема века. Рано или поздно половина человечества окажется в наших лагерях, а мы с точки зрения медицинской, антропологической стоим, так сказать, с пустыми руками.

Потц. Машник, наденьте на осужденного петлю.

Машник. Это очень трудный заказ, господин советник.

Д-р Церлебек. Я протестую!

Потц. Протест отклонен! Машник, выполняйте приказ. Поле боя, господин доктор, — это не научная лаборатория. Брецгенбург пал, потому что некий господин Шмидт боялся разрушить исторические гробницы! Наша немецкая обстоятельность еще когда-нибудь нас погубит. Кончайте с ним. На стол. Затем, Машник, вы опрокинете стол.

Издалека доносятся выстрелы.

Машник. Я накрою вам любой стол, господин старший советник, но насчет опрокидывания у меня ничего не получится, потому что я тридцать девять лет учился ничего не опрокидывать.

Выстрелы.

Потц. Прекратите болтовню. Вы опрокинете стол. Это приказ.

Горбах. Минуту, господин старший школьный советник... вы слишком торопитесь... Я хочу сказать, что по закону в таких случаях... каждый осужденный имеет право на последнее желание.

Выстрелы. Доктор Церлебек ходит взад и вперед, прислушиваясь к стрельбе.

От этого я не отступлюсь. Даже в том случае, если сейчас появятся эсэсовцы. Мы должны действовать согласно установленному порядку. (К Алоису, стоящему с петлей на шее.) У тебя есть какое-нибудь желание, Алоис?

Алоис. Вы мне однажды кое-что обещали, господин крейслейтер.

Горбах. Я... тебе?

Потц. Так. Ясно.

Алоис. Вы обещали, что похлопочете за меня перед господином старшим советником насчет хорового кружка.

Горбах. Да, верно. Господин Потц, я думаю, что вы можете выполнить это желание Алоиса. Примите его в хоровой кружок.

Потц. Государственного изменника?.. Чтобы навеки покрыть позором летопись хорового кружка?

Горбах. Гм. Да... Конечно... Ну вот, ты видишь, Алоис, я ничего не могу поделать... Может быть, у тебя есть другое желание... насчет кроликов. Может быть, я могу помочь?

Алоис. Они пристроены.

Горбах. Ну еще что-нибудь?.. Твои близкие... боже мой, Алоис, скажи, что с моей женой?

Алоис. Сын, господин крейслейтер!

Горбах. Сын! Сегодня, в день рождения фюрера! Алоис!

Алоис. Нет, вчера.

Горбах. Не имеет значения, главное — парень. Все прошло гладко?

Алоис. Родился сын, мать счастлива, не хватает только отца.

Потц. У нас нет времени на подобные разговоры.

Горбах. Так точно, господин старший советник. Сейчас. Алоис, ты понимаешь, если я сейчас тебя не повешу, придут эсэсовцы и повесят нас обоих. Этим тебе тоже не поможешь.

Алоис. Так точно, господин крейслейтер.

Горбах. Ты не можешь этого от меня требовать.

Алоис. Не могу, господин крейслейтер.

Горбах. У меня есть сын, Алоис. У тебя нет сына.

Алоис. Вообще нет детей.

Горбах. Вот видишь.

Выстрелы.

Потц. Исполняйте приговор.

Горбах. Ты же знаешь, что мне это неприятно.

Алоис молчит.

Война есть война.

Алоис молчит.

Итак, Алоис. (Протягивает ему руку.)

Потц. Кончайте, господин крейслейтер.

Горбах. Но я не откажусь от последнего желания, черт побери. Припомни. Должно же у тебя быть еще одно желание.

Алоис. Ладно уж... Раз господин старший советник не может из-за этого недоразумения с кроличьими шкурками принять меня в хоровой кружок, пусть хоть послушает и скажет, есть ли у меня голос и гожусь ли я, чтобы петь в хоре. Возможно, что я совсем не подхожу.

Горбах. Он хотел бы спеть, вы поняли?

Потц (вынимая пистолет). Мне это совершенно безразлично, я ведь все равно его не приму.

Горбах. Итак, Алоис, пожалуйста.

Алоис поет «Горные вершины спят во мгле ночной».

Потц слушает, явно пораженный, так как у Алоиса хороший голос. У Алоиса не должно быть блестящего голоса, профессионального тенора — достаточно, если актер, исполняющий эту роль, обладает нежным, высоким голосом.

(После того, как Алоис кончил петь.) А... дальше...

Алоис. Дальше ничего нет.

Горбах. А вторая строфа?

Алоис. Ее нет.

Горбах. Ты сам виноват, что выбрал такую короткую песню, Алоис. Я больше ничем не могу тебе помочь. Теперь я должен исполнить приговор.

Потц. Ваш голос... Я поражен. Блестящий материал. (Шмидту.) Вы знаете, коллега, как я ценю ваш тенор. Несмотря на наши политические разногласия. Но теперь... Такой тенор, в нашем городе...

Шмидт. У этого голоса, безусловно, есть свои вокальные достоинства, только я боюсь, что он не будет хорошо звучать...

Выстрелы. Горбах вздрагивает.

Потц. Но материал, коллега. Все дело в материале. С тех пор как я дирижирую любительскими хорами, мне ни разу не встречался такой чистый материал. Вы должны были стать певцом, Алоис.

Алоис. Да, конечно, господин старший школьный советник. Только раньше у меня не было голоса. Он появился в лагере от этой трубы...

Д-р Церлебек. Он имеет в виду так называемый экстракт каладиума... абсолютно невинная вещь...

Алоис. А может быть, это от лучей, которыми...

Д-р Церлебек. Алоис, не болтай глупостей!

Шмидт. Оставьте его, наконец, в покое!

Алоис. Унтершарфюрер Шёк всегда говорил, когда я возвращался из лазарета: «А вот и наш соловушка прилетел, ну-ка сделай теперь ти-ри-ли». Это у него было такое любимое выражение. Он был очень веселый человек. А потом, когда они начали меня облучать...

Д-р Церлебек. Алоис!

Алоис. Да, господин доктор?

Д-р Церлебек. Ты просто компрометируешь себя, Алоис, когда начинаешь рассуждать о вещах, которых не понимаешь.

Шмидт. Позвольте, но это очень интересно.

Д-р Церлебек. Но он же все перепутал. Ведь известно, что ligamenta vokalia^[6] онтогенетичны.

Алоис. Да, конечно, доктор Мозер говорил то же самое.

Д-р Церлебек. Я считаю, господа, что нет смысла продолжать разговор на этом уровне. Затронутая проблема не может быть предметом дискуссии непрофессионалов.

Алоис. Ну вот, теперь господин доктор рассердился. Мне очень жаль, господин доктор. Я больше ни одного слова не скажу. И потом, я не это имел в виду. Я только очень люблю говорить о пении, потому что больше всего в жизни люблю петь! А с чего бы я попал к коммунистам? Я думал, что у них самые красивые песни. Но теперь-то я, конечно, знаю, у кого лучшие песни.

Потц. Где лучшие песни, там и лучшие люди, Алоис. Надо было вам раньше мне спеть.

Алоис. Я всегда хотел, но не осмеливался.

Потц (Шмидту). Вот так мы потеряли прекрасный голос.

Шмидт. Но как член правления хорового кружка, я всегда буду голосовать против приема такого... (Пугаясь повторения.) голоса. В конце концов, согласно уставу, мы являемся мужским хором. (После паузы.) Как бы это ни было трагично.

Потц. Ах, знаете, коллега, если бы он только не был изменником! Какое это было бы приобретение. Какое обогащение нашего кружка! Действительно несчастье!

Выстрелы приближаются.

Горбах (испуганно). Эсэсовцы!

Алоис. Французы, господин крейслейтер!

Горбах. Скажи нам правду, Алоис!

Алоис. Они прочесывают лес.

Горбах. Они найдут нас.

Выстрелы.

Алоис. Похоже на то, что они уже у ручья...

Горбах. Значит, нам не пройти, господин Потц, мы отрезаны.

Потц. Мы должны прорваться.

Горбах. Мы слишком слабы для этого.

Выстрелы раздаются совсем близко.

Господа, я полагаю, что нам придется отложить приведение приговора в исполнение. Господин Шмидт, господин доктор Церлебек, что вы предлагаете? Что нам делать?

Д-р Церлебек. Нужно уходить.

Горбах. Ваше слово, школьный советник Шмидт?

Шмидт (с достоинством). Никто добровольно не бывает немцем. (Насторожившемуся Потцу.) Одну минуту, коллега. Я сказал: никто добровольно не бывает немцем. Это значит, мы являемся немцами, хотим мы этого или нет. Отсюда вывод, что мы не имеем права добровольно уклоняться от нашей судьбы, предпочитая ей легкую смерть. У мертвеца нет национальности, следовательно, покойник уже не является немцем. Тот, кто будет голосовать за то, чтобы мы легкомысленно ринулись навстречу опасности, тем самым докажет, что он не хочет оставаться немцем.

Потц. Я понял только одно: что коллега Шмидт рассчитывает получить орден от французов за саботаж оборонных работ.

Выстрелы.

Горбах. А если эсэсовцы не придут? У нас же нет солдат.

Алоис. Если мне будет позволено, господин крейслейтер, внести одно предложение.

Горбах. Пожалуйста, Алоис, мы тебя слушаем.

Алоис. Сначала снимите с меня веревки. Я даю слово, что не сбегу.

Горбах. Машник, снять веревки, быстро.

Машник. Будет сделано, господин крейслейтер! С удовольствием (Развязывает Алоиса.)

Потц. Я протестую!

Д-р Церлебек (явно наслаждаясь). Протест отклонен.

Горбах. Возможно, он укажет нам выход.

Алоис подходит ближе.

Алоис (Потцу). Взгляните сюда, господин старший школьный советник. Вот там находится Брецгенбург, значит, эсэсовцы могут спуститься только по склону Тойтахской долины.

Потц слушает его объяснения.

Мы не знаем, кто первый появится на нашей вершине. (Быстрым движением выхватывает пистолет, который Потц держал в руке.) Стойте смирно... Не двигайтесь... Я буду стрелять, только если вы меня вынудите.

Потц. Господа, немедленно застрелите этого парня! Теперь вы убедились, какова была его цель.

Алоис. Минутку, дайте мне сказать. Машник, будь добр, свяжи господину старшему школьному советнику чем-нибудь руки.

Машник. С удовольствием, Алоис. Я уже наловчился связывать.

Д-р Церлебек. Браво, Алоис, браво. Агрессивная тенденция, сменяющая апатию. Очень интересно. (Делает заметки.)

Потц. Открытая измена! Господин крейслейтер, я предостерегаю вас.

Алоис (отдавая Горбаху пистолет). Я только одного хочу: чтобы меня выслушали. Я хочу сказать, поскольку все очень неопределенно и неизвестно, кто первый сюда придет, я думаю, что лучше всего будет, если мы друг друга привяжем к этим деревьям. Придут эсэсовцы — мы скажем, что это французы с нами сделали, а появятся французы — мы скажем, что так поступили с нами эсэсовцы. Вот мое предложение.

Шмидт. Классическое решение!

Горбах. Ну, что вы теперь скажете, господин Потц? Вы должны признать, что это предложение имеет большие преимущества. А вы, доктор Церлебек?

Д-р Церлебек (снимает мундир и брюки и остается в легком штатском костюме, который, оказывается, был надет под его черной формой). А теперь, господа, я, так сказать, отступаю на заранее подготовленные позиции. Надеюсь, вы тоже подумали о том, как сохранить себя для отечества. Тот, кто не подготовился к этому дню, проявил безответственность. Мои научные материалы находятся в надежном месте. Следовательно, мой долг — отправиться к моим материалам. Подведение итогов, господа, подведение итогов научных исследований. (Вынимает из кармана мундира маленький пистолет.)

Потц. Вы покидаете знамя, Церлебек!

Д-р Церлебек. Но сначала знамя покинуло нас, дорогой Потц. (Начинает спускаться вниз.)

Горбах. До свиданья, доктор.

Алоис дружески машет вслед доктору.

Алоис. До свиданья, господин доктор.

Шмидт. Итак, Алоис, не будем терять времени. Начинайте с меня.

Алоис. Охотно, господин школьный советник. (Привязывает его к дереву.)

Горбах (направляясь к хижине). С каждым днем становится все жарче. Думаю, мне придется надеть что-нибудь полегче.

Алоис (кричит вслед). Только не слишком легкое, господин крейслейтер, на апрель нельзя полагаться. Вдруг еще пойдет снег?

Шмидт. Так... я думаю, ты меня прочно привязал. Чудесное чувство — быть пленным. И к тому же еще sua sponte^[7].

Горбах (из хижины). Теперь моя очередь, Алоис!

Алоис. Сначала я закончу с господином советником. (Потцу.) Поймите же, господин старший школьный советник, что бы ни случилось, вы все равно нужны нашему городу. Город нуждается в вас, нуждается в господине крейслейтере — без элиты, без избранных обойтись невозможно. Унтершарфюрер Шёк всегда говорил: «Народ нуждается в элите, иначе он никогда не сможет стать избранным народом».

Потц. Я вам не доверяю.

Алоис. А теперь я должен связать господина крейслейтера — извините меня, господин старший школьный советник.

Горбах выходит из хижины в чем-то, напоминающем костюм для верховой езды — наполовину штатский, наполовину военный. Слышны выстрелы.

Горбах. Быстро, Алоис, вяжи меня, а то я один останусь на свободе.

Алоис привязывает его.

Алоис. Вот теперь вы прекрасно выглядите, господин крейслейтер.

Горбах. Не так крепко, Алоис, а то у меня омертвеют руки.

Алоис. Лучше руки, чем весь человек, господин крейслейтер.

Горбах. В этом положении есть своя хорошая сторона — чувствуешь себя таким... освобожденным.

Алоис. Машник, ты справишься сам?

Машник. Если ты завяжешь мне узел. И немножко затянешь.

Алоис (около Машника). Порядок. Если будет больно — скажешь.

Машник. Нечего меня теперь щадить, Алоис. Немножко жестокости только поможет делу.

Алоис достает веревку, завязывает себе руки, становится под веткой, на которой все еще висит петля, просовывает в нее голову и затягивает до тех пор, пока она не ложится плотно вокруг шеи.

Горбах. Ну как... Господин Потц... Не так это плохо, как вам казалось?

Потц. Погодите радоваться, пока не пришли эсэсовцы!

Горбах. Я буду вынужден им доложить, что вы сопротивлялись приказу о применении военной хитрости.

Алоис. Вместо того чтобы спорить, надо лучше подумать, как мы объясним по-французски наше положение.

Горбах. Господин Потц, вы же знаете французский.

Потц. Я отказываюсь.

Горбах. А я абсолютно все забыл. Господин школьный советник, как по-французски «связать»?

Шмидт. Все зависит от того, в каком смысле. Enchainer, ligoter.

Горбах. А как сказать «нас связали»?

Шмидт. Собственно говоря, этот вопрос не имеет никакого отношения к моему предмету. Поэтому я не могу гарантировать точность. Так вот, во французском языке... Нет, не так... Я хочу сказать, что у них все зависит от того, какое действие вы обозначаете — то, которое происходило в прошедшем времени, но последствия которого имеют место в настоящем...

Горбах. Господи боже мой, чем вы занимаетесь?

Шмидт. Если я составлю предложение с глаголом avoir, а правильнее будет в данном случае применить глагол etre...

Горбах. Господи, но тогда возьмите этот etre!

Шмидт. Я покрою позором немецкую педагогику, если в первом же предложении допущу ошибку...

Машник. Господин крейслейтер, с вашего разрешения, я работал в Париже в «Амбассадоре». Для меня не будет такой трудности немножечко припомнить, как нужно сказать.

Горбах. Пожалуйста, Машник, сделай это, только поскорее. Спокойно припомни.

Машник. Я скажу господам французам так. (Поворачивает голову в ту сторону, откуда ожидаются французы.) Я скажу: Messieurs... понимаете, это должно быть вежливое обращение, руганью и криком мы теперь уже ничего не добьемся... Messieurs, on nous a ligote.

Горбах (пробует). On nous a ligote. Смотрите, получается. On nous a ligote... Слушай, Алоис, если и на этот раз все обойдется благополучно... я воздвигну часовню здесь, на Дубовой горе.

Алоис. Ах, господин крейслейтер!

Горбах. Ах, Алоис, называй меня снова просто Горбах. Вечно эти чины. В конце концов, Алоис, мы все только люди.

Затемнение

6. Апрель 1950 года. Перемены на Дубовой горе. Второй рецидив Алоиса.

На вершине уже стоит ларек для продажи сосисок; по случаю праздника воздвигнута скромная триумфальная арка, украшенная гирляндами. Потц и Алоис стоят перед пюпитром с нотами. Потц указывает Алоису вступление. Машник прикрепляет памятную доску к самому старому дубу. В руках у него пурпурно-красный платок, которым он позже завесит доску. Серый день.

Слева выходит Анна.

Анна. Алоис тоже попадет на доску?

Машник. Как бы я мог стать государственным служителем, Анна, если бы я выбалтывал то, что по службе не должно быть выболтано?

Анна. А я тоже попаду на доску?

Машник. Боже мой, Анна, что ты о себе воображаешь!

Анна. Я освободила Ежи.

Машник. Никто теперь не сердится на тебя за это, но, чтобы попасть на доску, этого недостаточно. Главное в данном случае — общественный интерес.

Анна. Алоис.

Алоис. Да, Анна.

Анна. Иди сюда.

Алоис смотрит на Потца.

Потц. Ну, что опять случилось, госпожа Грюбель? Мы немножко волнуемся перед дебютом? Допускаю. (Протягивает ей руку.)

Анна отворачивается.

Добрый день, госпожа Грюбель. Только не волнуйтесь, это соло будет огромным успехом Алоиса. И вашим тоже. Голос у него окреп, но при этом ничего не потерял. Правда, Алоис? Ну да, мы с ним хорошо поработали. Народ будет говорить только об Алоисе.

Анна. Они уже и так говорят об Алоисе. Потому что он теперь наконец-то выступит публично, говорят они, и голос у него как у соловья, господин старший школьный советник.

Потц. Школьный советник, с вашего позволения. Поймите, я не жалуюсь.

Анна. Как у соловья, господин... господин...

Потц. Школьный советник, с вашего позволения.

Анна. А вам бы хотелось быть женатым на соловьихе?

Потц. Я считаю, что вряд ли следует так буквально понимать столь популярное народное сравнение.

Анна. А как еще можно это понимать?

Потц. В переносном смысле. Так сказать, в общем смысле.

Анна. Алоис, пойдем.

Алоис. Да, Анна.

Потц. Алоис!

Алоис. Но если Анна не хочет, господин школьный советник.

Потц. Анна волнуется перед дебютом. Не правда ли, госпожа Грюбель?

Анна. Я думаю, мы-то с вами понимаем друг друга.

Потц. Я надеюсь, госпожа Грюбель.

Анна. Сначала из моего Алоиса сделали кроликовода, а теперь его приучают к пению. Как господам будет угодно.

Потц. Но голос, госпожа Грюбель...

Анна. Память человеческая должна быть как сито, а не такой подвал в голове, в котором все остается навечно.

Потц. Но голос, госпожа Грюбель...

Анна. Да, я знаю, он должен петь соло для того, чтоб каждый вспомнил, что с ним случилось!

Потц. Госпожа Грюбель, как раз чудо этого голоса заставляет нас забывать обо всем земном. Не правда ли, Алоис?

Алоис. Я понимаю вас, господин школьный советник.

Потц. Вы действительно не верите в то, что музыка имеет власть над людьми?

Анна. Плевала я на музыку.

Потц. Госпожа Грюбель, весьма сожалею, но я должен прямо вам сказать: возможно, вы просто немузыкальны. Или (быстро) ...вы опять пьяны.

Анна. Алоис, ты идешь, наконец?

Потц. Но, госпожа Грюбель... праздник... все уже подготовлено. Соло является кульминационным пунктом...

Машник (докладывает из глубины сцены). Прибыл земельный советник.

Потц. Земельный советник, госпожа Грюбель.

Анна. Алоис!

Машник. Господин бургомистр.

Потц. Господин бургомистр!

Алоис. Подумай, Анна. Какой большой праздник!

Машник. Хоровой кружок.

Потц. Алоис наконец будет принят. Это самый великий день в его жизни. Неужели вы его испортите? Вы этого не сделаете.

Флаги, гости под открытыми зонтиками появляются со всех сторон. Анна видит, что она окружена. Она мчится к триумфальной арке, срывает гирлянду.

Машник!

Машник. Анна! (Вешает гирлянду на место.)

Алоис (мягко, уводя Анну налево). Анна, не делай этого. Я так люблю петь. Ты же это знаешь. Позволь мне, Анна.

Анна. Но люди, Алоис. Они такие подлые.

Алоис. Они хотят меня послушать. Они радуются пению.

За это время все встали на свои места.

Потц докладывает Горбаху. Горбах стоит в центре, готовясь произнести речь.

Горбах. Алоис!

Анна удерживает Алоиса.

Алоис. Так точно!

Анна. Алоис!

Алоис. Иди, Анна. Я скоро приду домой.

Горбах . Алоис!

Алоис. Так точно! (Подталкивает Анну и стремительно бежит к Горбаху.)

Хоровой кружок Брецгенбурга, офицер французской армии, земельный советник, бургомистр и прочие гости уже собрались. Внимательно слушают. Горбах выступает, иногда заглядывая в маленькую шпаргалку.

Горбах. В тот день погода была лучше, чем сегодня, но это единственное, что было лучше. Страшный был апрель, клянусь богом, мы все это помним. И то, что мы сегодня, ровно пять лет спустя, так мирно, в полном здравии, здесь собрались, этим мы не в последнюю очередь обязаны мужеству нашего Алоиса Грюбеля. Да, да, Алоис. Тебе и согражданам, которые поняли, что было поставлено на карту. Когда в ту минуту я почувствовал, что ты задумал, на мои плечи легла тяжелая ответственность. Могу ли я, должен ли я... Я знал, что я должен и что я могу. Поэтому я позволил тебе удалиться к твоим кроликам, к твоим шкуркам, которые не без глубокого смысла носили имена наших еврейских сограждан. В те времена достаточно было подмигнуть, сделать одно чуть заметное движение рукой, чтобы понять друг друга. Разве тогда, в те бесчеловечные годы, кто-либо знал, кому можно доверять? Никто этого не знал. Скорее можно было тогда довериться этому воронью. (Указывает вверх.) Столько зла было тогда между людьми. (Его явно раздражают вороны, которых он только теперь заметил.) Да, эти вороны над нами... в те дни... именно они... они всегда... я хочу сказать... я счастлив, что вороны... я имею в виду, я счастлив, что не было произведено ни одного выстрела в защиту Брецгенбурга. Памятная доска, которую вы, господин бургомистр, через несколько минут откроете... Мы приведем своих детей к этой доске, и они прочтут тогда эти прекрасные слова: «Кто с оружием в руках защищает Родину, тот разрушает ее». Во время печальных событий того злосчастного апреля я принял решение: если мне будет дарована возможность остаться в живых, воздвигнуть здесь, на Дубовой горе, строение. Часовню. Как известно, существует весьма разумное правило: строй только то, что ты можешь финансировать. В один прекрасный день часовня будет построена. Для того чтобы приблизить эту прекрасную цель хотя бы на один шаг, здесь сначала будет построено другое здание. (Делает знак Алоису.)

Алоис сразу подает ему лопату.

В вашем присутствии я сделаю первый взмах лопатой. (Взмахивает лопатой.)

Общее одобрение.

И приглашаю вас всех к себе в гости на будущий год на вершину Дубовой горы в ресторан под названием «Вид на Тойтах»!

Громкое одобрение.

Благодарю вас. А теперь мне осталось выполнить самый приятный долг — сдержать обещание, которое я дал нашему Алоису в тот самый апрельский день. Тебе пришлось долго ждать. Всем нам пришлось долго ждать. Но сегодня, когда наш хоровой кружок снова воскрес, ты, Алоис, безусловно, тоже принадлежишь к нему. Я говорю тебе: приди и оставайся с нами долго-долго!

Сердечно трясут друг другу руки. Растроганные аплодисменты.

Алоис (весело, без намека на сентиментальность). Я очень рад. Я всегда знал, что Общество любителей пения не может погибнуть. Да, я это знал, потому что сам люблю петь. Даже если Анна против этого. (Смотрит по сторонам.)

Общее веселье.

Женщина не все может понять. В особенности хоровой кружок.

Общий смех. Крики «браво».

Я вспоминаю унтершарфюрера Шёка, который сказал: «Алоис, мужские дела остаются мужскими делами».

Легкое отчуждение.

Я счастлив, что стал членом этого Общества. Конечно, я очень привязан к моим кроликам. Я так же привязан к Анне. Но с Анной я так же мало могу петь, как и с кроликами, в этом главная беда.

Общий смех.

Теперь я стал членом хорового кружка, у меня есть Анна, у меня есть мои кролики, большего человек не может требовать. Простите, но я так взволнован от счастья. Мне так сейчас хорошо, что у меня двоится и троится в глазах. То, что мы вообще все остались в живых и снова стоим здесь в день рождения фюрера!

Отчуждение.

Самое лучшее, когда ты не все знаешь. Оказывается, нас жестоко преследовали, и только теперь все это вышло наружу. Я здорово испугался, когда недавно на собрании общины узнал, как меня самого в те времена преследовали.

Смех.

Но поскольку никто не знает, когда кончается одно преследование и начинается другое, мы все должны радоваться тому, что мы вообще живы. Поэтому хочется петь, когда тебе в голову вдруг приходит мысль, что ты еще жив.

Одобрение.

Унтершарфюрер Шёк сказал: «Алоис, тот, кто постиг идею, тот уцелеет». А потом он сказал остальным: «Посмотрите на Алоиса, он простой человек, но идею он постиг».

Общее отчуждение.

Не думайте, что я стал воображать о себе или хочу возвысить себя. Унтершарфюрер был веселым человеком, и я, как говорится, был у него на хорошем счету.

Горбах все время делает знаки Потцу, чтобы тот, наконец, дал вступление хору. Один из полицейских приближается. Он явно ждет приказаний. Доктор Церлебек вынимает записную книжку.

Точно так же, как и у господина крейслейтера. Теперь он перестал им быть. Мы все бесконечно счастливы, что, наконец, в нашей стране царит покой, какого никогда раньше не было. Сколько огорчений пришлось пережить из-за меня нашему дорогому дирижеру в те времена, когда он еще вынужден был носить ненавистную форму. Теперь он ко мне хорошо относится. Из-за пения. Поэтому можно сказать: в пении — сила. Гораздо больше силы, чем в быке. Вот эти вороны, которые всегда здесь присутствуют на дне рождения фюрера, эти преданные вороны тоже видели тогда, как со мной произошел мой самый страшный рецидив большевизма. Я вчистую предал наш город, хотя, с другой стороны, это впоследствии пошло на пользу, что теперь выяснилось благодаря вон той доске. Я считаю, что перед воронами мы не должны стесняться. Они всегда наблюдают за нами, но все же не могут постигнуть, что человек ненадежен, пока он жив. А теперь он является членом общества, и он постиг идею. Теперь я член хорового кружка. Вашего кружка! У меня такоечувство, что со мной больше ничего не может случиться...

Потц, наконец, дает вступление. Хор поет «О прекрасный лес...». Горбах при последних словах песни берет Алоиса за руку и, мягко подталкивая, ведет налево. Алоис сопротивляется, Горбах передает его Машнику и полицейским. Алоис начинает петь. Слышен его звонкий голос, поющий: «Прощай, прощай!» Он не понимает, куда и зачем его ведут. Он поет до тех пор, пока его, как арестанта, не выводят со сцены.

Затемнение

7. Десять лет спустя на Дубовой горе. Троицын день. Подготовка к певческому празднику.

Только дуб с памятной доской напоминает о прошлом. Ресторан «Вид на Тойтах» с большой садовой террасой. Сцена празднично убрана. Штанги для флагов. Гирлянды. Наступил день певческого праздника.

Анна обтирает стулья. Она одна в будничном платье. У нее довольно неряшливый вид.

Появляется Горбах в светлом костюме с зеленой отделкой и роговыми пуговицами.

Горбах. Троицын день! Клянусь богом, не воздух, а чистый шелк. Я прямо ощущаю присутствие святого духа. Самый подходящий день для певческого праздника. Конечно, может пойти дождь. Но нет. Погода заодно с нами.

Анна. А что еще остается делать?

Горбах. Я говорю, Анна, что погода заодно с нами.

Анна. Да, это тоже.

Горбах. Только бы ветер не переменился.

Анна. Это вы насчет кроликов?

Горбах. При западном ветре невозможно выдержать этот запах.

Анна. Пока Алоиса не было, пока он был в больнице, вы должны были сами прикончить всех этих животных, а потом сказать, что приключилась кроличья чума. Надо было пораскинуть мозгами, господин директор, а не ждать, пока здесь начнет пахнуть.

Горбах. Я хочу, чтобы он сам это понял.

Анна. Тогда я советую вам: обратитесь к святому духу. Может, ему придет что-нибудь в голову, что убедит Алоиса.

Горбах. Да, ангельские голоса были бы кстати.

Анна. Кролики, сказал он мне, это его дети. И это он говорит мне, господин директор.

Справа появляется Алоис в праздничном костюме. В руках у него цапка. Он ходит взад и вперед; низко наклоняясь, разглядывает что-то на земле.

Горбах. Что с тобой, Алоис? Ты что-нибудь потерял?

Алоис. Смотрю, не выросли ли за ночь сорняки. В Сент-Фаццене мы все обрызгивали такой ядовитой жидкостью. Она сразу уничтожала эту штуку.

Горбах. Что могла больница, то и мы можем, Алоис.

Алоис. Нет, нет, это снова большие расходы. (Вырывает травинку.) Ромашка! (Растирает ее, нюхает.) Понюхайте! Ее надо сушить и продавать. Выгодное дело.

Горбах, Да, вскоре нам что-то в этом роде понадобится. Когда люди совсем перестанут приходить сюда...

Алоис. Как это перестанут приходить?

Горбах. Кролики, Алоис. Когда так пахнет, не всем это по вкусу.

Алоис. Красивей моих ангорских кроликов нигде нету.

Горбах. Но их же никто не видит, Алоис. Люди только чувствуют их запах. А запах у них такой же, как у всех кроликов.

Алоис. Вы считаете, что нам нужно выставить клетки прямо перед домом...

Горбах. Во имя всего святого! Я хочу только сказать, что, если сюда никто больше не будет приходить, потому что здесь так пахнет, мы обанкротимся.

Алоис. Обанкротимся! Боже мой, это будет ужасно.

Горбах. Например, сегодня. Троицын день, певческий праздник, флаги развеваются, хоровые кружки соревнуются, душа радуется — и вдруг подует западный ветер. Что тогда делать?

Алоис тревожно смотрит на него.

Всегда получается так, что кто-то первый замечает этот запах и шепчет другому. Ты представляешь, как это происходит? Сначала они хихикают, потом хохочут, и в конце концов кто-то грубо говорит: «Здесь воняет!»

Алоис. Во время пения!

Горбах. Или в антракте. Что тогда будет с певческим праздником? Все пойдет прахом. И тогда мы окончательно обанкротимся. Тебе ясно?

Алоис. В таком случае я вижу только один выход...

Горбах. А я — никакого.

Алоис. И все же, господин директор, есть один-единственный выход: кроликов надо убрать.

Анна }

Горбах } (вместе). Алоис!

Алоис. Убрать, говорю я, убрать.

Горбах. Но разве ты на это согласишься?

Алоис. Я никогда не смотрел на это дело с точки зрения ресторана, господин директор. Но если мы обанкротимся, если певческий праздник в опасности — певческий праздник, господин директор! — по нашей вине, моей и кроликов...

Горбах. Точнее говоря, по вине западного ветра.

Алоис. Ветер дует куда придется. А человек, господин директор, должен принимать решения. Певческий праздник или кролики. Я член хорового кружка, господин директор. Кроликов нужно убрать. Я это понимаю. Теперь я это понимаю.

Анна. Алоис, скажи, что ты это делаешь и ради меня тоже.

Алоис. Будь счастлива, Анна, что это не ради тебя.

Анна. Пойдем, Алоис. Пойдем сразу.

Алоис. Ты всегда их ненавидела, моих...

Анна. Не надо, Алоис. Не говори так.

Алоис. Хорошо. Я не скажу этого больше. Пойдем, Анна.

Анна. Хорошо, Алоис.

Уходят. Горбах смотрит им вслед. Он не может скрыть радости. Слева выходит Машник.

Машник. Добрый день, господин директор!

Горбах. Машник! Ты пришел первым.

Машник. Они меня прямо замучили. У вас есть какой-нибудь инструмент?

Горбах. Для доски?

Машник. Именно так. Единогласное решение. Может быть, у Алоиса есть инструмент?

Горбах. Он занят кроликами. (Делает жест, словно сворачивает шею.)

Машник. Да? Неужели?

Горбах. Он понял.

Машник. Таким он стал разумным?

Горбах. По-видимому, этот Сент-Фаццен — очень хорошая лечебница. Ни одного слова больше про этого унтершарфюрера или как его там. И к тому же теперь он каждый день может ходить в церковь.

Машник. Ну да, потому что он там может петь.

Горбах. Самое смешное, Машник, он ходит на церковные службы, где не поют!

Справа выходит Алоис.

Машник. А вот и он. Алоис! Мне нужен инструмент. Слышишь?

Алоис (Горбаху). Простите, господин директор, что я... Я попробовал. Анна сама это делает. (Внезапно закрывает уши руками.)

Горбах. Ты слышишь что-нибудь?

Машник. Никто и не пискнул.

Горбах. Я тоже ничего не слышу.

Машник. Алоис, сходи, мне нужен инструмент. Надо убрать доску, пока не пришли певцы, слышишь?

Алоис. Доску, говоришь? Позорную доску. (Убегает налево.)

Машник. Ах, господин директор, не знаю, но таким уж разумным он мне не кажется.

Появляется Алоис с инструментами. Машник хочет взять у него клещи.

Алоис. Дай я сам. Дуб очень крепкий, Машник.

Машник. А доска — не особенно. Последние дни я только и имею дело с этими досками. (Начинает работать.)

Горбах уходит направо.

Алоис. Давно пора было снять эту позорную доску. Когда так много людей будет на празднике. Возможно, даже иностранцы появятся. Теперь представь себе, что они это прочтут! Политический скандал, Машник.

Машник. Ты прямо можешь стать городским советником, Алоис, так ты все хорошо понимаешь.

Алоис. Или, например, что должен думать молодой человек, которого после троицы призывают на военную службу, а перед этим он читает надпись на доске и узнает, что он разрушит свою Родину, если будет ее защищать.

Машник. Если пораскинуть мозгами, так окажется, что мы все были самыми настоящими коммунистами после войны.

Алоис. От маргарина и сахарина, Машник, человек обессиливает. Он больше ни во что не верит. (Отрывает доску от дерева.) Так. Хоть с этой опасностью покончено.

Машник. Господин директор! Господин директор! Почтительнейше докладываю, что позорная доска уничтожена.

Справа возвращается Горбах.

Горбах. Как глупо это теперь выглядит.

Алоис. Каждому заметно, что здесь была доска. В этом месте дерево светлее.

Машник. По этому поводу мне ничего не было сказано. Только доску приказано уничтожить.

Алоис. Да, это ты должен был сделать. Такое должно исчезнуть с лица земли. Капеллан Бёрингер в Сент-Фаццене говорил: «Восток спекулирует на том, что мы не защищаемся». (Достает из кармана листок бумаги.) Ну-ка прочти. Здесь всё написано. Ежедневно перебирать четки, во имя святой крови Христовой и пяти его святых ран. (Читает вслух, водя пальцем по строчкам.) «Для обращения грешников, в особенности в России» — теперь понятно, как обстоят дела?

Машник. Зачем нам такие дорогие самолеты, если приходится надеяться только на молитвы?

Алоис. Если ты так настроен, ты никогда не попадешь в Карлсбад.

Машник. Который теперь называется Карловы Вары, Алоис. Как я только подумаю о том, сколько бы мне там пришлось менять досок, с меня сразу пот градом течет. А «Пупп», господин директор, вы уже знаете? «Москва» они его теперь назвали.

Горбах. «Москва»? Вот это да...

Машник. С этим покончено, ничего больше не выйдет. Дети не хотят уезжать отсюда. Когда собирается землячество, детей хоть палкой загоняй. Теперь я пойду захороню доску.

Горбах. Но заметь это место, Машник.

Машник. Я посажу на нем незабудки. (Уходит налево.)

Горбах и Алоис в растерянности стоят друг перед другом.

Горбах бросает быстрый взгляд в сторону крольчатника.

Горбах. Ты уже сосчитал праздничные значки, Алоис?

Алоис. Нет еще.

Горбах (радуясь этому). Давай я тебе помогу. Возьми эту коробку, а я эту. (Садится и начинает считать.)

Алоис. Это вам не положено, господин директор! Прошу вас, если кто-нибудь придет...

Горбах. Все люди равны.

Алоис. Только перед богом, господин директор! А перед ним мы предстанем самое раннее после смерти.

Горбах. Значит, ты веришь, что молитва чему-то помогает, Алоис? В политическом смысле, я имею в виду.

Алоис считает значки.

Алоис. Самое глупое, что коммунисты не верят ни в какого бога, значит, они ослеплены и все на свете оценивают иначе. И вдруг им покажется, что они самые сильные на свете, и тогда они нападут. Поэтому-то и надо молиться, чтобы их осенило и им стало понятно, что они слабее.

Горбах. И ты в это веришь?

Они считают значки.

Скажи, ты теперь ненавидишь меня?

Алоис. Этого я себе никогда не позволю, господин директор.

Горбах. Я хочу сказать: из-за кроликов.

Алоис. Что важнее — кролики или дело?

Горбах. У меня же есть сын, Алоис. В этом все дело.

Алоис. Капеллан Бёрингер в Сент-Фаццене говорил, что собственность — это базис!

Горбах (прекращая работу). Алоис, Алоис! Скажи прямо, куда ты два раза в неделю исчезаешь по вечерам? Анна говорит, что ты ходишь в церковь.

Алоис. Так оно и есть.

Горбах. Мне же ты можешь откровенно признаться, Алоис, что ты снова начал встречаться с теми людьми.

Алоис. С какими людьми, господин директор?

Горбах. Ну, с теми... прежними. Может быть, ты снова на стороне рабочих. Они же частично добились успеха во всем мире. Возможно даже, что это стоящее дело. Я хочу сказать: не может так дальше продолжаться, когда у одних есть все, а у других — ничего. В настоящий момент вы снова под запретом. Временно. Но что должно случиться, то случится. Просто История всегда сильнее человека. Например, сильнее, чем ты и я. Согласен?

Алоис. Безусловно, господин директор.

Горбах. Все люди должны быстро объединяться и сотрудничать друг с другом, как только оказывается, что Истории вздумалось сделать еще один шаг вперед. Ну как, тебе это подходит?

Алоис. Да, конечно.

Горбах. Ну, а что обычно получается? Упорное сопротивление против того нового, что рождается, а потом люди начинают удивляться, что столько народа погибает.

Алоис (мягко улыбаясь). Я уже понял, что господин директор хочет ввести меня в искушение.

Горбах. Дважды в неделю проводить вечера в церкви, Алоис... (Смеется.) Это ты можешь рассказывать Анне.

Алоис. Если точно сказать, то по средам я помогаю Меснеру из Святого Венделина. Трудно поверить, сколько работы в такой церкви. А по воскресеньям, после церковной службы, сидим у Меснера и беседуем.

Горбах. Ладно, Алоис, я же понимаю, что ты не имеешь права ни о чем рассказывать. Только помни, если ты со своими друзьями нуждаешься в таком месте, где вам никто не может помешать, то комната за рестораном всю неделю к вашим услугам. Ужин заказывать не обязательно. Прибыль надо получать с богатых. Ну как, мы поняли друг друга?

Алоис. Это очень по-христиански сказано, господин директор.

Горбах. Ах ты хитрая бестия!

Одновременно появляются: слева — Потц и Шмидт, справа — Земпер и Блаб.

Алоис, пересчитай еще раз. А потом намалюй что-нибудь на этом месте, где доска висела, чтоб не бросалось сразу в глаза.

Алоис. Так точно, господин директор.

Земпер. Стой, Блаб. Дальше мы не пойдем навстречу брецгенбуржцам.

Потц (Шмидту). Стойте, коллега. Мы тоже не будем спешить им навстречу.

Горбах. Вы позволите хозяину угостить вас по случаю примирения?

Блаб. Поскольку я неподкупен, я говорю «да».

Горбах уходит.

Земпер. Не садиться, Блаб! До тех пор, пока все спорные вопросы не будут разрешены. Так или этак, понятно?

Потц. Итак, братья по пению из Кретценберга и Бремберга! Я слышу, что нам в последнюю минуту ставят какие-то условия.

Земпер. Первый пункт касается участия доктора Тони Церлебека, мне очень тягостно, так или этак, но наш кружок обязан целиком директору Хартштерну, которому мы чрезвычайно благодарны. Заводы Хартштерна вообще очень... очень с нами связаны, так или этак, понятно?

Потц при упоминании имени Церлебека отворачивается и отходит. Земпер следует за ним. Шмидт и Блаб подходят ближе друг к другу. Как только спорящие взглядывают на них, они отодвигаются друг от друга.

Потц. Но это же прошлогодний снег, господин Земпер.

Земпер. Для меня, для вас, Потц. Но, может быть, вы сами знаете, что такое чувствительность. Людям пришлось бежать. Теперь они вернулись. Мы не можем от них требовать, чтобы они все понимали, так или этак, понятно?

Потц. Тогда разъясните этим людям, наконец.

Земпер. Так или этак, Потц, если ваш доктор Церлебек начнет петь вместе со всеми, господин директор Хартштерн не преминет отказаться от личного присутствия на празднике и все может кончиться скандалом, так или этак, понятно? Мы не можем рисковать, и поэтому для нас, кретценбержцев, это главное условие, так или этак, понятно?

Потц. Коллега Шмидт, что вы по этому поводу скажете?

Шмидт (подойдя к Потцу). Без сомнения, это проблема.

Входит Горбах, неся на подносе наполненные стаканы, бутылку и закуску.

Горбах. Уважаемые господа, за чудо святой троицы!

Шмидт. Для нас, певцов, оно не является чудом.

Горбах. Потому что у нас у всех один общий язык.

Блаб. За пение!

Потц и Земпер с официальным видом чокаются и обмениваются холодным «Ваше здоровье».

Земпер. Речь идет только о его прошлом, я это совершенно ясно подчеркиваю.

Потц. Уважаемые господа, мы с вами братья по искусству, мы говорим друг с другом абсолютно откровенно и честно. Откровенно и свободно. Я сам, вы знаете, был сочувствующим — глупым, слепым, жалким сочувствующим. Но я искупил свою вину. Пять лет без хора! Вместо этого я работал в деревне, чистил хлев и даже рубил дрова. Этими руками!

Горбах. Еще стаканчик, господин старший школьный советник? (Беспрерывно предлагает всем закуски.)

Потц (раздраженно). Для немца существует иногда нечто более важное, чем стаканчик.

Блаб. К сожалению.

Потц. Например, честь товарищеского сообщества.

Земпер. Мы к ней даже не прикоснулись.

Потц. Так! А что произойдет, если доктор Церлебек не сможет петь вместе с нами? Что произойдет, господин коллега Шмидт?

Горбаху удается налить вина в его стакан.

Шмидт. Н-да, это действительно проблема.

Потц. Его оклеветали. Хорошо, вы скажете, что ему не повезло. Рассмотрим этот вопрос политически, как воспринимает его господин директор Хартштерн. Преступления, бесчеловечность, ужас этих лет, скажет он. Так точно. Мы это знаем.

Земпер. Мы тоже.

Потц. Мы не оправдываем их.

Земпер. Мы тоже.

Потц. Но какой же выбор был у такого человека, как Церлебек? Красное или коричневое, господин Хартштерн, мы все стояли перед таким выбором. Ваше счастье, наше общее счастье, господин Хартштерн, что сегодня у нас такое государство, которое умеет избегать красной опасности. Национал-социализм стал ненужным и лишним. Это анахронизм. Но кто остался, спрашиваю я?

Земпер. Враг!

Потц. Враг, наш общий враг! Враг доктора Тони Церлебека, мой враг, ваш враг, господин директор Хартштерн: красные.

Земпер. В Европе.

Потц. Так точно. (Милостиво позволяет налить себе вина.)

Земпер. То, что вы сейчас высказали, каждый из нас в свое время высказывал, так или этак, понятно. Но Хартштерн почти болезненно чувствителен в этом вопросе.

Блаб. Не можем же мы вечно копаться во вчерашней вражде.

Потц. Но именно эта самая вражда привела Азию на берега Эльбы! (Горбаху, который предлагает ему закуску.) С сыром, пожалуйста. (Ест и пьет, наверстывая упущенное.)

Земпер. Вам легко говорить.

Блаб. Боже мой! Когда вокруг столько народу, Церлебек может не попадаться на глаза Хартштерну.

Шмидт. Классическое решение. Ваше здоровье, господин Блаб.

Земпер. Согласен, если Церлебек обещает, что он будет держаться в тени. Но я прямо заявляю, что по второму спорному пункту не может быть никакого компромисса.

Все снова разделяются на две группы.

Блаб... давайте теперь говорите вы!

Блаб. Как известно, у вас здесь есть один тенор, мы все знаем, что он не так чист, как ангорский мех. Вы отстраняете его от участия в конкурсе, и мы приходим к полному согласию! Ваше здоровье!

Земпер. Так или этак, понятно.

Алоис, держа в руках краску и кисть, красит дуб. Все начинают говорить тише.

Блаб. У нас в Бремберге говорят: если они приведут на соревнование своего соловья, мы притащим дрозда из церковного хора.

Земпер. Это просто оскорбляет все естественные чувства.

Потц (приплясывая от возбуждения). Уважаемые господа! Уважаемые господа! Сколько лет я работаю? Тридцать лет. Мой самый лучший голос. Единственный голос, который у меня получился. Бедный, бедный Алоис. И его здоровье далеко еще не стабилизировалось. Последствия. Нет, господа, нет. Я протестую. Прошу вас, коллега Шмидт, принять на себя мои обязанности. Я ухожу в отставку.

Блаб. Вы выберете его почетным членом хорового кружка — это всегда самый лучший выход.

Земпер. И дадите ему золотой значок.

Потц. Нет, нет, нет! Я протестую.

Земпер. Давайте, наконец, сядем. Пожалуйста, господа. (Садится.)

Горбах приносит новую закуску. Все, кроме Потца, садятся.

Представим себе, что через час хор начнет петь. Слушатели поглощены музыкой, так или этак, понятно, и вдруг зазвучит этот достопримечательный голос господина...

Потц (указывая на Алоиса). Господина Икс, если позволите.

Земпер. Господина Икс. О чем тогда начнут думать наши слушатели? Я вас спрашиваю, господин Потц. Конечно, о том, что известно всем по поводу этого соловья из Брецгенбурга. И тогда каждый начнет думать о концлагере, о тех бесчеловечных временах, так или этак, понятно. (Закусывает.) Мы не должны забывать эти бесчеловечные годы. Я последний, кто скажет хоть слово о забвении. Но певческий праздник, троицын день, мы стоим и поем: «Подобно гордому орлу несется песня в небеса, и с ней возносится душа и радостно поет хвалу». А куда вознесется душа, если зазвучит вышеуказанный голос? К небесам вознесется? Вы знаете, господин Потц, куда этот голос уносит душу?! К колючей проволоке бесчеловечных лет! Этого вы хотите?

Потц. Нет, конечно, нет. Я постигаю. Но это трагично. Насколько это трагично!

Земпер. Мы должны принести жертву во имя великой гармонии.

Потц. Кто ему скажет? Кто осмелится это ему сказать?

Блаб. Его жена.

Земпер. Вы. Горбах. Мы. Все вместе.

Потц (испуганно). Он идет сюда.

Земпер. Вы не обязаны сразу говорить ему об этом.

Молчание. Входит Алоис.

Алоис. Ну как, хорошо посовещались?

Все вместе. Да, да. Конечно.

Алоис. Я заметил, что господа сделали перерыв, иначе я не осмелился бы вам помешать. Это по поводу краски. Как вы находите, будут ли вспоминать об этой позорной доске... или краска подходит?

Потц (не слушая). Алоис, мы как раз говорили о вас.

Алоис. Обо мне? Я всегда говорю Анне: я пугаюсь, когда слышу, что говорят обо мне.

Потц. Господин Земпер и господин Блаб, или, может быть, вы, коллега Шмидт, кому я должен предоставить слово?

Шмидт. Я воздерживаюсь.

Неловкая пауза.

Потц. Нет желающих? Значит, все в порядке. Спасибо, Алоис.

Алоис (растерянно). Пожалуйста. (Хочет идти.)

Земпер. Постойте. Господин Грюбель, мне чрезвычайно тягостно, так или этак, понятно, что именно я должен... но поймите, во имя высокой гармонии, певец не имеет права думать только о себе, вам это известно.

Алоис. Это вы насчет хора?

Земпер. Совершенно верно. Мы должны подчиняться. А если вы будете сегодня петь вместе с нами, так или этак, понятно, господин Грюбель, каждый поймет, откуда взялся этот прекрасный голос, разве мы хотим напоминать людям о застенках тех бесчеловечных лет, сегодня, в троицын день, можем ли мы этого хотеть?

Алоис молчит.

Хотите ли вы этого?

Алоис медленно качает головой.

Я знал это, господин Грюбель. Значит, мы едины. Так или этак, понятно. Я благодарю вас. (Протягивает ему руку.)

Алоис (кричит). Анна! (Стремительно убегает направо.)

Темнеет. Видны только движущиеся флаги. Одновременно звучат, накладываясь друг на друга, несколько народных песен. (Монтаж.)

Затемнение

8. Певческий праздник. Третий рецидив Алоиса.

Вечер. Из ресторана приглушенно доносится пение. Перед рестораном одиноко сидит доктор Церлебек.

С правой стороны осторожно выходит Алоис. В руках он держит молоток и охапку кроличьих шкурок.

Д-р Церлебек. Алоис!

Алоис сразу бросает шкурки и встает по стойке «смирно».

Алоис. Господин доктор!

Д-р Церлебек. Алоис, подойди ко мне. Подойди. Нас только двое. Мы должны держаться друг друга. Мы не жалуемся, Алоис. Что мы совершили, Алоис? Мы выполняли наш долг и будем выполнять его дальше. (Достает записную книжку.) Как обстоят дела, Алоис?

Алоис. Я не должен вам больше ничего рассказывать.

Д-р Церлебек. Я не могу тебя принуждать. Но наука, Алоис.

Алоис. Анна не хочет, чтобы обо мне писали в книге.

Д-р Церлебек. Она все еще пьет?

Алоис. Все больше и больше.

Д-р Церлебек. Ей необходимо лечиться.

Алоис. Я тоже иногда так думаю. В ней сейчас появилось что-то дикое, неожиданное. Мне самому это знакомо. Только в лечебном заведении человек полностью приходит в себя.

Входит Анна, отгоняя ворон.

Анна. Кш... кш... обожравшаяся сволочь.

Алоис. Анна!

Анна. Вороны, Алоис. А-а, господин доктор! Снова пришли немножко пошпионить? Алоис, пойдем.

Д-р Церлебек. Госпожа Грюбель...

Анна. В зоологическом саду есть соловьи... здесь, на Дубовой горе, только вороны. (Вырывает у Алоиса из рук молоток.) Вороны, господин доктор. (Угрожает ему молотком.)

Д-р Церлебек. Она скинула маску. Оскорбление действием! Прекрасно! Оскорбление действием. До скорой встречи. (Хочет уйти.)

Из ресторана выходят Потц и Шмидт. Они навеселе.

Алоис и Анна, тесно прижавшись друг к другу, наблюдают за происходящим.

Потц. Доктор! Куда вы исчезли? Все требуют доктора Церлебека.

Шмидт. Настроение исключительно...

Потц. Хватит, доктор! Пойдемте. Конечно, существуют педанты. Предадим забвению. Вчистую.

Шмидт. Настроение исключительно благоприятное для вас.

Д-р Церлебек. Я пойду с вами при условии, что Земпер принесет мне свои извинения.

Потц. Он сделает это, доктор. Пойдемте. Все принесут вам свои извинения. Все! В конце концов, все мы братья по пению.

Уводят доктора Церлебека в ресторан, распевая «Подобно гордому орлу».

Алоис. Анна, теперь они снова поняли.

Анна. Алоис, иди, беги принеси ружье господина директора. Вороны мчатся за мной. Они хотят кроличьего мяса. (Кричит, закинув голову вверх.) У меня его больше нет! Кш... кш...

Алоис. Анна, где ты видишь ворон?

Анна. Ты прав, Алоис. Я просто не буду больше смотреть в ту сторону. Я не должна была разрешать им подглядывать, как я... кроликов убивала. Теперь они хотят еще.

Алоис. Отдай мне молоток.

Анна. За все хорошее я должна быть благодарна этому молотку. Доктор ушел, кролики уже на небе, мой дорогой Алоис больше не поет. Такого счастья еще никогда не было. Скажи мне, что ты тоже хотел иметь детей.

Алоис. Да, Анна.

Анна. Хотя с детьми иногда бывает очень трудно?

Алоис. Да, Анна.

Анна. А если Хериберт разобьет грузовик?

Алоис. Я его снова починю.

Анна. Или Карл залезет в дом к зубному врачу?

Алоис. И украдет у него коронки.

Анна. По мне, пусть он его даже убьет.

Алоис. По крайней мере, ранит в руку или в плечо.

Анна. А потом заявится домой, топая ногами, начнет ругаться и скажет: «Ну, вот и я! Только что был у соседки и наплевал ей на постель... А теперь, мама, влепи-ка мне хорошую затрещину!» Ах, Алоис, я ему такую дам затрещину, что щека зазвенит. А он даст мне сдачи, ударит свою родную мать... Ну и пусть. Другие-то били. А от него можно стерпеть. Он же сын. Сын, Алоис.

Алоис. Да, Анна.

Анна. А теперь я пойду за ружьем.

Алоис. Отдай мне молоток.

Анна. А потом ты мне его вернешь, сразу после?

Алоис. Я верну его тебе сразу.

Анна отдает ему молоток.

Анна. Ах, дорогой Алоис.

Алоис. Иди принеси ружье.

Анна. Сейчас принесу. Кш... кш... кш... Обожравшаяся сволочь. (Отгоняет ворон и убегает.)

Алоис снова берется за свои шкурки, приближается к флагам. Появляется Горбах в праздничном костюме, с бокалом в руках. Ясно, что он уже немного навеселе.

Горбах. Алоис! Иди сюда. Мне сейчас необходим человек, понимаешь? Человек, который не поет.

Алоис отворачивается.

Я ведь тоже не пою. Из любви к тебе, Алоис.

Алоис снова поворачивается к нему.

Когда чем-нибудь жертвуешь, Алоис, в тебе пробуждается такое хорошее чувство.

Алоис. Ах, господин директор, я теперь сам не могу понять, как я согласился на убийство кроликов. В наказание я теперь не имею права петь со всеми вместе.

Горбах. Да нет же, Алоис, нет...

Алоис. Нет, это мне в наказание. Я понимаю... Я не должен был соглашаться с тем, что кроликов нужно убрать. Это несчастье, когда человек со всем соглашается.

Горбах. У тебя, по крайней мере, нет сына, Алоис. А мой на будущий год на пасху хочет поступать в семинарию. Стать священником, так он пишет. При этом он же настоящий баран. Что мне ему теперь посоветовать?

Алоис. При западном ветре клиенты жаловались, и вы сказали, что мы обанкротимся. Поэтому я согласился.

Горбах. Нам ведь всем порядком досталось. Что правильно, тебе никто не скажет. А вот избить тебя за неверный шаг каждый готов.

Алоис. Так уж создан человек — как только у него появляется коммерческий взгляд, он приходит в ярость. Я чувствую, что меня снова хватит рецидив при одной мысли, сколько всего мне еще придется постигать.

Горбах. Будущее, Алоис, это и есть самое страшное. В особенности если у тебя есть сын. В конце концов, не всякий человек — профессор истории. Алоис, ты что-то скрываешь, а ты мог бы мне посоветовать.

Алоис. Должен же когда-нибудь наступить конец, господин директор. Я принимаю решение ничего больше не постигать.

Горбах (испуганно). Кто там? Кто-то здесь есть?

Алоис. Вороны. Они видели, как Анна убивала кроликов. Вы слышите запах, господин директор?

Горбах. Какой?

Алоис. Ветер переменился... западный ветер... пахнет теперь кровью... кровью моих кроликов...

Горбах. Даже ты, Алоис, думаешь только о себе, теперь я в этом убедился. Я сожалею об этом, Алоис. (Уходит в дом.)

Алоис. Теперь я думаю только о том, что я всегда со всем соглашался. (Подкрадывается с молотком и шкурками к традиционным флагам. Прикрепляет на каждый флаг кроличью шкурку: он вешает шкурку на крючок на самом острие флага, там, где обычно прикрепляют ленты.) Мориц родил Иосифа. (Вешает шкурку на флаг.) Иосиф родил Элию. (Вешает шкурку на следующий флаг.) Элия родил Дебору и Веньямина. (Вешает две шкурки на третий флаг.) Веньямин родил Хильду и Фрица. (Снова две шкурки.) Фриц родил Ламеха. (Одна шкурка на флаг.) Ламех родил Эзру, Руфь и Алоиса. (Вешает три шкурки на флаг.) Алоис родил Алоиса. (Начинает прибивать последнюю шкурку к дубу, покрывая место, на котором висела памятная доска.) Родил Алоиса, родил Алоиса, родил Алоиса.

Громкое пение из ресторана. Алоис кричит, стараясь перекричать шум.

Флаги и шкурки развеваются на ветру.

Затемнение

9. Отъезд в различные заведения.

Человек в форме служащего Красного Креста проносит налево багаж Анны. Алоис ему помогает. Три перевязанные веревками картонные коробки и чемодан. Горбах стоит на террасе и наблюдает. Анна сидит безучастно.

Алоис. Ну вот, Анна, все готово!

Анна встает и хочет пройти мимо Алоиса.

Поправляйся, Анна. Любопытно, кто из нас первый вернется сюда, на вершину.

Анна стоит и смотрит на него безучастным взглядом.

Всего доброго, Анна. Слышишь? До свидания.

Анна уходит не попрощавшись. Слышно, как отъезжает машина. Алоис смотрит вслед, машет рукой, понимает, что это бессмысленно, и идет к директору на террасу. Здесь стоит его багаж — чемодан, картонная коробка и рюкзак.

На рюкзаке лежит его меховая шапка.

Горбах. Она как будто не в себе.

Алоис. Хуже всего, что она ничего не говорит. Ни одного слова.

Оба смотрят в ту сторону, куда уехала Анна.

Горбах. Ты же знаешь нашего мельника. Когда его жена бросилась в Тойтах, он тоже запил. Стал совсем таким, как Анна. Совершенно ничем не занимался. С ним было так плохо, что он свой большой палец принимал за пробку и все время хотел его вытащить штопором, все вкручивал штопор, а он не входил. Вот увидишь, Алоис, они снова поставят Анну на ноги.

Пауза.

Но сейчас тебе, конечно, тяжело, это ясно.

Алоис. С той минуты как она принялась за кроликов, с ней самой все было кончено. Морица хлоп по голове — кончено. Даниэля хлоп — и в ящик. И ни одного слова не говорила, как будто фасоль чистит. Я тогда сразу понял: этого она не вынесет. Раньше она все-таки иногда что-то замечала, скажет, бывало: «Холодно, не надевай пока тонкие носки»; спрашивала меня, не дует ли, а потом уже больше ничего не говорила.

Горбах. Ты себе не представляешь, какие у них теперь средства. (Берет со стола швейцарскую фуражку.) Шапка, Алоис, не забудь взять ее.

Алоис. Не надо, господин директор. В Сент-Фаццене я все равно не имею права ее носить.

Горбах. По моему мнению, на этот раз тебе совершенно незачем ехать в Сент-Фаццен. Городской совет и хоровой кружок можно было бы убедить.

Алоис. Нет, нет, ради бога, не надо! В конце концов я же повесил кроличьи шкурки на флаги и одну даже прибил к дубу. Недопустимо. Самый настоящий рецидив.

Горбах. А разве ты сам действительно не знаешь, почему ты это сделал, Алоис?

Алоис. Просто нашло на меня. Это и есть самое худшее в таких рецидивах. Вдруг на тебя находит.

Горбах. Мы должны были бы найти объяснение, Алоис. Время еще не потеряно. Потц говорит, что он заступится за тебя, если узнает, какую цель ты преследовал, развешивая шкурки. Было ли это направлено против евреев или против хорового кружка? Ты должен был решить для себя этот вопрос и соответственным образом извиниться, тогда ты получишь выговор и все дело уплывет вниз по течению Тойтаха.

Алоис. Этим мне уже не поможешь, господин директор. Что-то во мне разладилось. Как видно, что-то еще осталось, какая-то гнильца. Возможно, остатки старого коммуниста, в свое время в лагере этого не заметили и упустили. А может быть, это следы тех бесчеловечных лет — профессор их в прошлый раз не заметил. Я должен узнать, почему со мной это случилось, иначе я ни минуты не могу быть уверен, что я снова что-либо подобное не выкину, а может быть, еще и похуже.

Горбах подходит к дубу.

Горбах. Значит, ты мне не хочешь сказать, что ты имел в виду.

Алоис. Господин директор, я клянусь...

Горбах. Возможно, ты получил задание.

Алоис. Это был рецидив.

Горбах. Алоис, я хотел бы знать, о чем ты думаешь.

Алоис. Я тоже, господин директор. Поэтому я и хочу уехать в Сент-Фаццен. Подсознательное, говорил профессор, это как белочка: нужно сидеть совершенно спокойно на солнце, тогда она вскочит на плечо, скользнет вниз по рукаву, съедет на колено и ест прямо из рук. (Указывает вниз, в долину.) Автобус уже остановился у ручья. (Подходит к вещам, берет рюкзак и заглядывает в него.)

Горбах. Там что-то шевелится, Алоис.

Алоис. Да, господин директор, я утаил от вас. Но ему было только одиннадцать дней, когда Анна прибежала с молотком... Он из рода Даниэля. Взгляните сами. Он здесь один-единственный. Потомства от него не будет. Он слишком слабенький. Я его беру с собой. Наверно, никому это не идет на пользу, когда ты остаешься последним. Вы не сердитесь, господин директор?

Горбах. Ты мог бы оставить его здесь, Алоис. Ему будет хорошо у меня.

Алоис. Вы меня обрадовали, господин директор. Только я все-таки должен взять его с собой. Он привык ко мне. Я его держал на чердаке. (Осторожно берет рюкзак.) Не забудьте посылать Анне иногда какие-нибудь пустяки, изредка, к воскресенью. В этих заведениях очень хороший уход, но по воскресеньям, после обеда... такая тишина стоит в доме... Хорошо, если что-нибудь в это время можно распаковать и бумага чуть-чуть шуршит.

Горбах. Желаю тебе счастливого пути, Алоис.

Трясут друг другу руки. Алоис надевает шапку.

Алоис (беря картонку и чемодан). Вы же знаете, я счастливчик! Просто стыдно, что мне всегда так везет, а на земле все идет хуже и хуже. Повсюду такое напряжение, а у меня спокойная жизнь в Сент-Фаццене. (Прислушивается.) Автобус!.. Ну, прощайте, господин директор! (Идет налево, снова останавливается.) Если вы Анне будете что-то посылать, то что-нибудь в серебряной бумаге. Она ее любит. Может быть, даже кусочек мха. В особенности осенью. Осенью она всегда так любила мох. Я об этом говорю, потому что я ей ничего такого послать не смогу. В таком заведении, господин директор, не растет никакой мох. (Кивает, уходит.)

Горбах машет ему вслед швейцарской фуражкой.

Затемнение

Из рубрики "Авторы этого номера"

МАРТИН ВАЛЬЗЕР — MARTIN WALSER (род. в 1927 г.).

Немецкий писатель, драматург, публицист (ФРГ). Литературную деятельность начинал как режиссер, автор радиопьес и рассказов; за один из них — «Конец Темплоне» — был удостоен в 1955 году премии «Группы-47».

Перу М. Вальзера принадлежат романы «Супружества в Филиппсбурге» («Ehen in Philippsburg», 1957), «Половина игры» («Halbzeit», 1960), «Единорог» («Das Einhorn», 1966), «Болезнь Галлистля» («Die Gallistl'sche Krankheit», 1972), пьес «Господин Кротт в сверхнатуральную величину» («Uberlebensgroß Herr Krott», 1962), «Черный лебедь» («Der schwarze Schwan», 1964) и др.

Очерк М. Вальзера «Наш Освенцим» напечатан в «Иностранной литературе» (№ 10, 1966 г.). В этом номере мы знакомим читателей с его драматургией, публикуя пьесу «Дуб и кролик» («Eiche und Angora», Frankfurt am Main, Suhrkamp Verlag, 1962), за которую писатель был удостоен премии имени Г. Гауптмана.

Эта пьеса, премьера которой состоялась в 1962 году, представляет собой обвинение нацизму и злую сатиру на гитлеровских последышей, сменивших коричневую форму на более современные одежды. Действие пьесы развертывается на протяжении ряда лет — с апреля 1945 по конец 1960 года.

■

Примечания

1

Утренний завтрак (франц.).

(обратно)

2

Пражская ветчина (франц.).

(обратно)

3

Яйцо всмятку а ля Опера (франц.).

(обратно)

4

Мясо Штефания (франц.).

(обратно)

5

В натуре (лат.).

(обратно)

6

Голосовые связки (лат.).

(обратно)

7

По собственному почину (лат.).

(обратно)

Оглавление

1. Апрель 1945 года. Смешанный лес.

2. Дорога на вершину Дубовой горы.

3. Вершина Дубовой горы.

4. На командном пункте.

5. Первый рецидив Алоиса.

6. Апрель 1950 года. Перемены на Дубовой горе. Второй рецидив Алоиса.

7. Десять лет спустя на Дубовой горе. Троицын день. Подготовка к певческому празднику.

8. Певческий праздник. Третий рецидив Алоиса.

9. Отъезд в различные заведения.

*** Примечания ***