Малая земля [Георгий Владимирович Соколов] (fb2) читать онлайн

Георгий Соколов Малая земля

ПАМЯТИ МОИХ БОЕВЫХ ТОВАРИЩЕЙ, ПОГИБШИХ В БОЯХ НА МАЛОЙ ЗЕМЛЕ, ПОСВЯЩАЮ ЭТУ КНИГУ

Об авторе и его книге

Легендарный десант советских морских пехотинцев на мыс Мысхако, юго-западнее Новороссийска в феврале 1943 года вошел в летопись Великой Отечественной войны под названием «Малая земля» и стал символом мужества, отваги и самоотверженности. Семь месяцев длилась героическая эпопея на клочке земли площадью в двадцать четыре квадратных километра. Тот, кто попадал на Малую землю, становился героем, трусы там не могли бы существовать — они бы умирали от разрыва сердца, сходили с ума. Там не было метра площади, куда бы не упала бомба, снаряд или мина. Фашистские самолеты и орудия перепахали вдоль и поперек весь кусочек земли, занимаемой десантниками, на нем не осталось ничего живого — ни зверей, ни птиц, ни деревьев, ни травы. Плавился камень, горела почва, и только советские воины могли выдержать ад, полыхавший на Мысхако.

Гитлеровское командование не могло смириться с тем, что у них в тылу засела группа советских войск, мешавшая входу немецких кораблей в Цемесскую бухту. Оно понимало, что клочок земли, отвоеванный десантниками, служит плацдармом для развертывания дальнейших наступательных операций, угрожает Новороссийску — главному опорному пункту так называемой «Голубой линии». Вот почему гитлеровцы предпринимали атаку за атакой, чтобы сбросить десантников в море. В марте 1943 года Гитлер собрал в своей ставке совещание, на которое был вызван и командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф. На этом совещании Гитлер заявил, что Новороссийск должен быть удержан любой ценой. А в начале апреля Гитлер дал генералу Руоффу директиву: «Ликвидировать плацдарм противника в районе южнее Новороссийска». Четыре пехотные дивизии, до 1200 самолетов, более 500 орудий и минометов, десятки танков штурмовали Малую землю в апреле. С моря гитлеровцы пытались блокировать десант флотилией торпедных катеров, сторожевых кораблей, подводных лодок. В апрельские бои на Малой земле буквально не было ни одного метра земли, который бы не подвергался воздействию огня. Вражеские самолеты сбросили на десантников только за пять дней апреля более 17 тысяч бомб, не считая «хлопушек» и прочих сюрпризов.

В разгар боев Военный совет нашей 18-й десантной армии обратился к десантникам с призывом: «Выстоять!»

Малоземельцы ответили Военному совету следующим письмом:

«…Отвоеванный нами от врага клочок земли под городом Новороссийском мы назвали Малой землей. Она хоть и мала, но это земля наша, советская, она полита нашим потом, нашей кровью, и мы ее никогда и никакому врагу не отдадим… Клянемся своими боевыми знаменами, именем наших жен и детей, именем нашей любимой Родины, клянемся выстоять в предстоящих схватках с врагом, перемолоть их силы и очистить Тамань от фашистских мерзавцев. Превратим Малую землю в большую могилу для гитлеровцев».

Десантники выполнили свою клятву. Ни в апреле, ни в последующие месяцы гитлеровцам не удалось сбросить их в море. Настал день — это было 10 сентября, — когда они сами перешли в наступление и 16 сентября соединили Малую землю с Большой.

Гитлеровцы называли защитников Малой земли трижды коммунистами.

Вот этим трижды коммунистам — живым и мертвым — посвящена книга писателя Георгия Соколова. Это сборник документальных новелл. В них названо более двухсот фамилий героев — от рядовых матросов и солдат до Генерального секретаря ЦК КПСС Л. И. Брежнева, бывшего в то время начальником политотдела 18-й десантной армии. Многих из этих людей я знал, встречался с ними на Малой земле. Там встречался я и с автором. Соколову не надо было искать героев. Он сам был герой, вокруг него были герои. Все, что пережили десантники, пережил и Соколов. Не понаслышке, не по архивным данным узнал автор полную опасностей боевую жизнь. Он участвовал в атаках и ночных поисках, в рукопашных схватках и рейдах в тылу противника. На Малой земле получил два ранения, был контужен. Отдельная рота разведчиков, которой командовал капитан Соколов, высадилась на Мысхако вслед за отрядом майора Куникова и только в первый месяц боев уничтожила более сотни гитлеровцев, привела до двух десятков пленных. Кстати сказать, на личном счету Соколова пятьдесят шесть фашистских солдат и офицеров, уничтоженных им в рукопашных схватках за два с половиной года работы в разведке — сначала комиссаром, затем командиром отдельной разведывательной роты.

До самого конца героической эпопеи, все семь долгих месяцев боевой страды Соколов находился на Малой земле. На его глазах происходили события, которые не забываются, на его глазах десантники совершали подвиги, которые вошли в летопись Отечественной войны.

После освобождения Новороссийска десантным частям, закаленным на Малой земле, пришлось создавать плацдармы в Крыму, воевать за Севастополь и в Карпатах, на Висле, на Одере и Шпрее, штурмовать Берлин, освобождать Прагу. И в этих боях Соколов принимал участие.

В годы войны Соколов не мечтал о писательской деятельности. Кое-какие записи он, правда, вел. Но во время сентябрьского штурма Новороссийского порта, катер, на котором он находился, был подбит и затонул. Соколов выплыл, а его вещевой мешок с записными книжками пошел на дно. Однако после войны ему захотелось рассказать о пережитом, и он взялся за перо. Память сохранила многое, горести и радости фронтовой жизни. В 1949 году вышло первое издание его книги «Малая земля». Написанная по свежим следам событий, она подкупала своей правдивостью, любовью к друзьям и товарищам. Автора приняли в Союз писателей.

Когда книга вышла из печати, Соколов стал получать письма от фронтовиков. Они указывали ему на некоторые неточности при описании событий, советовали пополнить книгу новыми рассказами о героях. В то время Соколов не имел связей с малоземельцами. Полученные письма натолкнули его на мысль заняться поисками оставшихся в живых участников легендарного десанта. Двадцать лет занимался он этими поисками. Ему удалось собрать адреса более шестисот ветеранов Малой земли. Встречи с ними, их воспоминания помогли пополнить книгу при переиздании новыми очерками и рассказами.

Разыскивая оставшихся в живых ветеранов Малой земли, Соколов помог однополчанам завязать переписку друг с другом. По его инициативе образовалось землячество ветеранов боев за Новороссийск, скрепленное кровью, пролитой на Малой земле. Ежегодно 16 сентября — в день освобождения города — в Новороссийск приезжают сотни малоземельцев. Очень трогательны и волнующи бывают их встречи. Я бывал на них, видел, как обнимаются, целуются фронтовые друзья. Видел мужские слезы.

Начальник политотдела десантных войск на Малой земле, Герой Советского Союза полковник А. И. Рыжов, ныне покойный, писал в послесловии к одному из изданий книги Соколова:

«…Малая земля стала для Георгия Соколова не только школой мужества, она стала для него и памятью сердца, тем куском нашей необъятной и бесконечно родной земли, на котором он побратался с героями своих будущих произведений. Написав «Малую землю», он выполнил, как мне кажется, свой воинский и писательский долг перед своими товарищами по оружию».

Став летописцем Малой земли, Георгий Соколов продолжает розыски участников, ищет новые документы о героизме черноморских десантников. Пополняя свою книгу новыми документальными новеллами, он одновременно пишет большой роман «Нас ждет Севастополь». Первая книга романа вышла в 1960 году. Роману дана хорошая оценка в печати. От читателей автор получил более трех тысяч писем. Насколько мне известно, автор закончил работу над второй книгой романа. Можно быть уверенным, что она будет не менее интересной, чем первая.

Стремление к точности, простой, сдержанной фразе — характерная черта творчества Соколова. Каждая документальная новелла в его книге — это отдельная глава одной поэмы, имя которой Великая Отечественная война. При всем разнообразии мелодий и темпов чувствуется многоголосая симфония войны. Прочитав все новеллы, получаешь ощущение целого — беспримерной битвы за Новороссийск, продолжавшейся более года.

В Новороссийске много памятников. На площади Героев горит огонь вечной славы. Все это — память о сотнях героев в матросских бушлатах и солдатских шинелях, память об их бессмертном мужестве и воинской доблести.

Книга документальных новелл Георгия Соколова тоже скромный памятник воина товарищам, отдавшим свою жизнь ради победы над врагом.

Мне хочется пожелать Георгию Соколову, моему фронтовому другу, дальнейших творческих успехов в его благородной работе.

Сергей БОРЗЕНКО, Герой Советского Союза.

Морское братство

1

Холодный и мелкий дождь моросил всю ночь. Он затянул, словно черной, зловещей паутиной, и небо и море. Видимость прескверная. Тьма непроглядная!

Командир «морского охотника» старший лейтенант Иван Дубровин в эту ночь до рассвета промаячил на мостике. Его глаза воспалились от напряжения и влаги, а сам он весь продрог.

На рассвете катер вошел в Геленджикскую бухту и пришвартовался у причала Тонкого мыса. Дубровин облегченно вздохнул, словно с его плеч сняли тяжесть, скинул дождевик и спрыгнул с палубы корабля на пирс. Вслед за ним спрыгнули двое в ватных бушлатах и с автоматами. Это были разведчики.

Втроем они зашагали в штаб базы.

Через полчаса Дубровин вернулся. На палубе было пусто. Только около рубки стоял вахтенный матрос.

— Позавтракали? — осведомился у него Дубровин.

— Так точно. Спят все.

— Скажи коку, чтобы принес кружку горячего чая.

Он спустился в каюту. Снял шинель и китель.

Проведя рукой по щекам, Дубровин подумал: «Побриться надо бы». Но бриться ему не хотелось. Он устал, чертовски устал. Глаза сами собой закрывались. Правда, если бы ему сказали, что можно отлучиться с корабля и пойти домой к жене, он поборол бы сон. Но командир дивизиона приказал никому сегодня на берег не сходить.

Выпив кружку чаю, которую принес кок, Дубровин разделся и лег на узкую койку. Через минуту он уже спал.

В эту ночь ничего особенного не произошло. Можно сказать, что Дубровину даже повезло. Он сам был доволен тем, что его корабль не послали в дозор, а пошел он с разведчиками к левому берегу Цемесской бухты, Все же какое-то разнообразие. Утомительная дозорная служба порядком надоела не только ему, но и всем катерникам. Каждую ночь «морские охотники» выходили в дозоры в район мыса Дооб и к Мысхако подкарауливать вражеские катера и подводные лодки. Но те не появлялись. Немецкие корабли базировались в Анапском порту. Новороссийским портом, хотя они и владели им, гитлеровцы не пользовались. Еще в октябре прошлого года советские моряки и артиллеристы береговой обороны отучили их заходить в Цемесскую бухту. Но в дозоры все же ходить необходимо. Кто их знает, этих гитлеровцев, что они замышляют?

Дубровин, как и все катерники, привык ночью бодрствовать, а спать днем. Правда, спокойно поспать удавалось не всегда. Часто налетали самолеты противника. Начиналась такая пальба из зенитных пушек, пулеметов, что сон как рукой снимало.

Сегодня Дубровину также не удалось выспаться, был налет. Но пока он одевался, стрельба неожиданно прекратилась. Все же он торопливо выскочил из каюты.

Поднявшись на палубу, он замер в изумлении. Небо было ярко-голубое, с него исчезли все тучи, а заштилевшее море стало удивительно синим. Таким оно давно не было. И море, и вершины гор, и корабли — все кругом позолочено солнечными лучами. В феврале такие денечки редко выдаются даже на побережье Черного моря.

Лицо Дубровина невольно расплылось в улыбке. Черт возьми, отличная погода! Весной пахнет!

Около пулемета стоял боцман Даниил Коноплев, высокий и чуть сутулый, с сурово сдвинутыми лохматыми белесыми бровями и добродушным выражением лица. Глядя на него, нельзя понять, сердит он или весел.

— Уже улетел, — доложил он. — Разведчик был. Надо полагать, скоро появятся с бомбами. Погодка летная.

— Погодка весенняя, — подтвердил Дубровин, радуясь солнечному дню.

— До весны еще далеко, — сказал боцман. — Это так — обманный денечек выдался. К вечеру, гляди, опять затянет…

Дубровин заметил на пирсе командиров катеров Ивана Леднева и Владимира Школу. Они стояли, подняв головы вверх. Дубровин тоже поднял голову. Но небо было чистое. Ни туч, ни самолетов. «Надо спросить Ивана, почему сегодня нельзя отлучаться. Он дежурил в штабе, наверное, разнюхал», — подумал Дубровин.

Сойдя с корабля, он направился к ним. Леднев и Школа весело приветствовали его.

— Удачная разведка? — спросил Школа.

— Вроде бы, — ответил Дубровин и спросил Леднева о том, что волновало его.

— Скоро узнаешь, — сказал Леднев. — А вообще пора бы догадаться самому.

— Неужели в десант?

— Не утверждаю. Но все может быть. На Волге немцев лупят вовсю. На Кавказе — тоже. Ну, а нам-то только в дозоры ходить, что ли?

— В Геленджик прибыли морские бригады, — заметил Школа. — Нетрудно догадаться зачем.

— Да, все идет к тому, — согласился Дубровин и обеспокоенно спросил — Неужели и на часок нельзя будет вырваться домой? Вы же сами знаете…

Леднев хлопнул его по плечу и усмехнулся:

— Все будет в порядке, Ваня. Не она первая… Вернешься однажды с моря, а тебя ожидает приятная новость — прибавление в семействе.

— А если не вернусь…

По широкому обветренному лицу Леднева пробежала тень. У него тоже была молодая жена. Жила в Туапсе, Вот уже четыре месяца от нее нет известий. В последнем письме она сообщала, что родила дочь, что немцы бомбят город днем и ночью… Леднев гнал от себя тяжелые мысли.

— Вот что, Иван, — хмуро сказал он Дубровину, — забудь про «если». — И перешел на шутливый тон — Ты Иван и я Иван, ты не пьян и я не пьян…

Тут его перебил незаметно подошедший старший лейтенант Петр Крутень.

— Что за разговор — пьян, не пьян? — зачастил он, весело поблескивая светлыми глазами. — А вообще выпить бы не мешало. За ночь все отсырели. Для профилактики, так сказать. Как вы на это смотрите? Знаю, положительно! Но свое желание держите в резерве. Почему — понятно. А что выпьем — факт. Вопрос только — когда? Думаю, что скоро. Вот вышибем немцев из Новороссийска, перебазируемся на свою базу — тогда. Кто против? Нет против.

Дубровин улыбнулся, слушая его. Из всех командиров катеров Крутень был, пожалуй, самым подвижным человеком. Ходил он удивительно быстро, словно всегда куда-то торопился. Он даже говорил скороговоркой.

— Тебе ж, Петро, жена не разрешает прикладываться к рюмке, — посмеиваясь, заметил Дубровин. — Так что не очень распространяйся на этот счет.

Крутень замахал на него руками:

— Что ты говоришь, что ты говоришь, Иван. Все это неправда. Моя жена свою порцию вина, которую получает в госпитале, отдает мне. Это ты сам знаешь. Я тебя угощал. А во-вторых, ты прими во внимание — я моряк. В-третьих, возьми в соображение, что процесс пития происходит не в присутствии жены.

— О, вот это существенное — в-третьих! — воскликнул Леднев. — Давай признаем, что жена — это ограничитель. Хорошо Владимиру — холостой, никто его ни в чем не попрекает. Вольный казак, одним словом.

Вольный казак смутился. Все знали о его двойственном положении. Он женат и не женат. В Батуми у него есть девушка. Она разрешила ему называть себя женой, но ни разу еще не позволила даже поцеловать себя, заявив, что только после войны зарегистрируется с ним. Это дало повод товарищам подшучивать над Владимиром.

Вообще над Школой любили подшутить. Он был самым молодым из командиров катеров, всего год назад окончил военно-морское училище. Был застенчив, не только водку, даже вино не пил.

— В такой чудесный день завели какой-то непонятный разговор, — передернул он плечами. — Пойдемте лучше ко мне на катер. Ребята проснулись. Заспиваем украинские песни. В самом деле, друзья. Мои матросы хорошо спивают, сами знаете.

— Пойдем, пойдем, — согласился Крутень. — Может, последний раз… Кто знает, что сегодня ночью будет…

— Опять! К черту! — буркнул Леднев. — Что значит последний раз?

Дубровин обнял его за плечи.

— Ладно уж тебе. Пойдем к Володе.

К причалу подошел рейдовый катер. На пирс сошел флагманский артиллерист ОВРа капитан-лейтенант Георгий Терновский. Он слегка прихрамывал на левую ногу. Это память об Одессе. Лицо у него смуглое, из-под надвинутой фуражки, как руль, торчит заострившийся нос.

Глаза у Терновского зеленые. Друзья зовут его «кошачий глаз».

Увидев Дубровина, он заулыбался, подошел и поздоровался со всеми.

— По какому случаю сбор командиров «морских охотников» на пирсе? — спросил он.

— Травим помаленьку, — ответил Леднев, усмехаясь.

— О чем?

— О женах, о том, когда выпьем.

— Что это за разговоры? — в притворном ужасе округлил глаза Терновский. — И это прославленные черноморские асы. Так что такое было сказано о женах? О том, что они наши боевые подруги — известно. А еще что? Докладывай старший лейтенант Крутень.

— Они же — ограничитель.

— О, совершенно точная формулировка, — поддержал Терновский и достал из кармана сверток. — Разрешите, товарищи, в вашем присутствии вручить этот подарок будущему папаше.

И он подал сверток Дубровину. Тот с любопытством развернул его. В свертке были две соски, две распашонки и чепчик.

— Спасибо, Жора! — с неподдельной радостью воскликнул будущий папаша. — Очень, очень кстати. Ты просто добрый гений. Где ты умудрился добыть это?

— А у него на «Скумбрии» ничего не получилось с «катюшами», переключил свою шаланду на изготовление сосок и распашонок, — расхохотался Леднев.

— Это верно, Жора? — осведомился Крутень с самым серьезным видом. — То-то я смотрю…

— Ладно, ладно, братцы, — замахал руками Терновский. — Потом травить будем. Сейчас спешу к начальству. Посылочку, кстати, в Поти организовал…

Он приложил руку к козырьку и зашагал к штабу.

Дубровин проводил его взглядом, раздумывая, где все же артиллерист добыл столь редкостный в военное время подарок. Ох, и обрадуется ему Нина!

— Неужели он на этой шаланде реактивные установки приспособил? — задумчиво произнес Школа. — Прямо-таки сенсация.

— Приспособил, — подтвердил Леднев. — Это будет первый морской ракетоносец.

— Корабль-то очень невзрачный. Даже мачты спилены.

— Не красна изба углами. Где взять приличный корабль?

«Скумбрия», о которой заговорили командиры, была до войны рыбацкой шхуной, старой, тихоходной. Попав к военным морякам, она стала именоваться тральщиком. И вот эту старую галошу дали Терновскому для устройства на ней реактивных установок. Лучшего корабля он не получил не потому, что командир базы контр-адмирал Холостяков недооценивал важность применения реактивного оружия на море, а просто потому, что негде было взять.

— Некоторые артиллеристы сомневаются в возможности применения реактивного оружия на море, — сказал Школа. — Во всяком случае, его не применяют ни немцы, ни англичане, ни американцы. И на наших флотах — также. Следовательно, есть какие-то доводы против.

— Возможно, — согласно кивнул Леднев. — Но я уверен, что Терновский докажет свою правоту. Еще три года назад он предлагал поставить реактивные установки на малых быстроходных кораблях и спецсудах для огневой поддержки десантов. Его предложение одобрили, но почему-то так и не осуществили. В прошлом году он и техник-лейтенант Попов разработали опытный образец пускового устройства, которое прикрепили к сорокапятимиллиметровой пушке на катере лейтенанта Андрея Кривоносова. Под Анапой провели испытание. Отлично сработало. Ты тогда еще не служил у нас.

— Об этом слышал.

— А теперь он приспособил на «Скумбрии» двенадцать восьмиствольных установок. Представляешь, какая огневая поддержка будет десантникам! Девяносто шесть снарядов за один залп. Почешутся гитлеровцы.

— На твоем катере уже установили «катюшу»?

— Уже.

— А комендор освоил?

— Наловчился.

— Я пришлю к нему своего за опытом. Не возражаешь?

— Присылай.

— И я своего, — сказал Дубровин и вдруг забеспокоился: — Я же не побрит, братцы. А если к адмиралу…

— Да и мне надо, — проведя рукой по щеке, проговорил Леднев.

— А ко мне на катер когда же? — спохватился Школа.

— Может, попозже, может, на следующий день, — пообещал Дубровин.

— Пойдем, Володя, — взяв его под руку, сказал Крутень. — Послухаем ридни украински письни. Нехай хлопцы идут бриться, а мы заспиваем «Ой, на гори та й жнецы жнуть», а потом про мамусю риднесеньку.

Дубровин посмотрел на него с удивлением. Он знал, что когда Крутень начинает говорить на родном украинском языке, значит, на его душе неспокойно.

2

В полдень, когда Дубровина вызвали к командиру базы контр-адмиралу Холостякову, погода резко переменилась. С запада надвинулись клочковатые облака. Они закрыли лазурное небо и низко нависли над бухтой и городом. Пошел мелкий и частый дождик. Серая мгла опять заволокла берег, сделала неясными очертания кораблей.

«Верно боцман говорил», — подумал Дубровин, натягивая на плечи черный дождевик.

Он сошел с катера и торопливо зашагал к штабу. Несмотря на непогоду, в порту было более оживленно, чем обычно. Дубровин заметил много офицеров, одетых в пехотную форму.

«Что-то сегодня ночью произойдет», — решил он, начиная волноваться.

В просторном кабинете командира базы было тесно от собравшихся командиров кораблей. Дубровин сел рядом с Ледневым и шепотом спросил:

— Как думаешь — сегодня?

Леднев сидел чуть сгорбившись, склонив крупную голову, и на вопрос товарища не ответил.

Крутень стоял около карты Кавказского побережья Черного моря, висевшей в простенке между окнами, и, водя пальцем по карте, о чем-то оживленно разговаривал с артиллерийскими офицерами.

Все офицеры были знакомы Дубровину. Он переводил глаза с одного на другого и с каким-то обостренным интересом рассматривал каждого. Какие все разные! И внешностью и характерами! Вон сидят рядом два Николая — Салагин и Овсянкин. Младший лейтенант Салагин всегда спокоен, немногословен. Родом он, как Дубровин, с Волги, говорит с ударением на «о». Получив приказ, коротко заявляет: «Доверие оправдаю». Перед выходом в море выстроит матросов и скажет, будто стесняясь: «Не подведите, ребята. Служите, как положено».

Возвращаясь на базу после выполнения боевой задачи, он каждый раз говорил команде: «Давайте подраим немного. Придем на базу, чайку попьем». Его катер всегда был начищен до блеска. Да и сам Салагин всегда побрит, в отлично выглаженном костюме. Другой — Овсянкин. Этот суматошливый и вспыльчивый. Любит уходить в море с разведчиками. Он увлекается художественной литературой. Для военного времени такое увлечение было, конечно, удивительным. Его матросы также стали заядлыми читателями базовой библиотеки. Несмотря на разность характеров, два Николая дружили. Дубровин не задавался ранее вопросом, почему они дружили. Но сейчас невольно задумался — что же их связывает?

Рядом сидит Иван Леднев. Фигура у него плотная, словно литая из железа. Голос зычный, любит в разговор ввернуть крепкое соленое словечко. Трубку изо рта почти не вынимает. Одним словом, моряк до мозга костей. Ничего общего по характеру со Школой, этим стеснительным красивым лейтенантом, у него нет. А, однако, и их связывает крепкая, проверенная в боях дружба.

Да, все разные. Но есть у них и общее. Все они настоящие моряки, честные, храбрые, готовые на жертву во имя победы, ради товарища. Это настоящие морские братья по духу, по крови, по воспитанию, ибо нет на свете ничего сильнее нашего морского братства.

Дубровин покосился на Леднева: «О чем он думает?» И тут поймал себя на мысли: почему он сам сейчас с таким вниманием рассматривает своих товарищей, ведь знает их не первый месяц. В самом деле, почему? Может быть, потому, что накануне больших событий обостряются чувства и думается о будничном в ином, несколько торжественном, что ли, свете?

А может быть, потому, что… Впрочем, об этом не надо думать…

В кабинет вошел командир Новороссийской базы контр-адмирал Холостяков. По тому, как он вошел, по выражению его лица Дубровин определил: «Да, сегодня».

В прошлом Холостяков был подводником. Командиром Новороссийской военно-морской базы его назначили во время войны. Звание адмирала получил недавно. Ему сорок лет, но выглядел он значительно моложе. Невысокий, стройный, он по-юношески порывист, быстр в движениях.

Но сейчас адмирал вошел в комнату степенным шагом, ни на кого не глядя. На его энергичном лице резко обозначились обычно незаметные морщины.

Вслед за ним с папкой в руке вошел начальник штаба базы капитан 2-го ранга Свердлов. Голубые его глаза прищурены и кажутся темными.

Подойдя к письменному столу, адмирал поднял голову и обвел всех внимательным взглядом.

— Каждый из вас, конечно, догадывается о том, зачем я созвал вас, — начал он, растягивая слова, отчего они звучали весомее. — Настало время и нам переходить от обороны к наступлению. Сегодня получен приказ.

На какой-то миг в кабинете стало еще тише, казалось, что все затаили дыхание. А через несколько секунд тишина взорвалась от шумных возгласов, от сдвигаемых стульев. «Наконец-то!»-это слово произнесли сразу несколько человек.

Холостяков подошел к карте.

— В Ставке одобрили план командующего фронтом, — продолжал он, указав на карту. — Вот смотрите. Войска Северо-Кавказского фронта развивают наступление на Краснодар. На левом фланге — у Новороссийска — идут тяжелые наступательные бои. Однако сломить сопротивление врага в районе Новороссийска нашим войскам не удается. Местность благоприятствует противнику. С востока для подхода к Новороссийску имеется единственное шоссе, зажатое Цемесской бухтой и горным хребтом, идущим параллельно дороге. Севернее шоссе движение невозможно, ибо скаты пересечены глубокими балками. На этом участке противник имеет пять линий траншей, до семи рядов колючей проволоки, густую сеть противотанковых и противопехотных минных полей, прикрытых многослойным косоприцельным огнем дотов и дзотов.

Контр-адмирал указал на карте мыс Мысхако, поселок Южная Озерейка и заявил, что в целях создания плацдарма для наступательных действий по захвату Новороссийска разработан план по высадке морских десантов в Южную Озерейку и на Мысхако. Холостяков не скрывал трудностей, с которыми придется встретиться десантникам, а, наоборот, задерживал на них внимание командиров кораблей.

— Посадка войск на корабли будет происходить в Геленджике и на девятом километре, за Кабардинкой. Десантникам в Южную Озерейку придется преодолеть путь более двадцати миль. А почти на всем пути море засорено минами всех видов, в том числе магнитными и акустическими. Как видите, будет нелегко. Наши союзники — англичане и американцы — до сих пор обдумывают десантную операцию через Ламанш. Известно, что ширина Ламанша в ряде мест не более двадцати миль. Ну, да то, что не решаются сделать союзники, советские воины должны сделать здесь! Прошу командиров дивизионов и артиллеристов доложить о боевой готовности.

На какое-то мгновение воцарилось молчание. Каждый понимал всю сложность такого десанта. Дубровин почувствовал, как у него заколотилось сердце. Вот и настал тот день, о котором мечтали! В большом масштабе задумано наступление, это уже не частная операция.

Молчание нарушил командир «морских охотников» капитан-лейтенант Николай Сипягин. Коротко и четко он сказал:

— Все корабли дивизиона готовы к выполнению боевого задания. Свой долг перед Родиной выполним!

Дубровин невольно залюбовался им в этот момент. Волевой подбородок, энергичный разлет бровей.

Контр-адмирал улыбнулся, и его суровое, с резкими чертами лицо как-то сразу преобразилось, стало добродушным.

— Доклад ясен. Послушаем, что скажут артиллеристы.

Готовность кораблей он проверил еще вчера, поэтому не стал требовать от Сипягина подробного сообщения. Но зато артиллеристов — начальника артиллерии базы Малахова и командира дивизиона Матушенко адмирал выспрашивал не менее получаса. Судьба десанта в огромной степени зависела от артиллерийской поддержки, это понимал каждый. Батарей явно не хватало, и нужно было умело распорядиться имеющимися огневыми средствами. Адмирал одобрительно отозвался о плавучей бригаде реактивных установок на «Скумбрии», но тут же предупредил капитан-лейтенанта Терновского:

— Главное — сумей сделать правильные расчеты.

Если ударишь по своим, я тебе такую «катюшу» пропишу, что забудешь и про Валюшу.

— Этого не случится, — заверил Терновский.

Холостяков наклонился к сидящему справа начальнику политотдела базы капитану 1-го ранга Бороденко, что-то сказал ему вполголоса, вынул блокнот и уже громко заявил:

— Армейцы привезли с волжских берегов сокровище, которому цены нет. Это законы гвардии. Эти законы, правда, еще никем не утверждены, но родились они в боях с армией Паулюса и их свято придерживаются армейские гвардейцы. В нашей базе нет еще гвардейских кораблей. Но они должны быть — и будут! Я в этом твердо убежден. Кто из нас не мечтает об этом?

В кабинете сразу стало оживленно. Леднев повернулся к Дубровину и сказал:

— Моряков еще никто не упрекал в том, что воюют плохо.

— Надо еще лучше, стало быть, — отозвался Дубровин.

Сипягин поднялся и громко сказал одно слово:

— Мечтаем! — и сел.

А Холостяков опять улыбнулся.

— Вот послушайте, — сказал он и начал читать: — «Закон первый: там, где наступает гвардия, — враг не устоит; там, где обороняется гвардия, — враг не пройдет. Закон второй: гвардеец бьется до последнего патрона. Нет патронов — кулаками, зубами цепляется за фашистскую глотку. Закон третий: гвардейский подвиг — убить врага, а самому остаться в живых, а если гвардеец умирает, то дорого отдает свою жизнь. Смелость и отвага — в крови гвардейца. Закон четвертый: воевать по-гвардейски — значит воевать умело, мастерски, так, чтобы из любого оружия, любыми средствами бить врага наверняка…»

Дубровин слушал, поражаясь четкости формулировок. «Это похоже на суворовскую науку побеждать», — решил он.

Закончив читать, контр-адмирал сказал:

— Текст размножим типографским способом и дадим на каждый корабль. Мы, моряки, должны воевать только по-гвардейски!.. А теперь слово начальнику штаба.

Капитан 2-го ранга Свердлов стал читать боевой приказ, плановую таблицу боя.

Началось уточнение деталей предстоящего десанта. На Свердлова было возложено непосредственное управление высадкой десанта на Мысхако. Как штабной работник, он любил аккуратность во всем, а сейчас был наиболее придирчивым к каждой мелочи.

Выйдя из кабинета, Дубровин медленно зашагал к берегу. Ему была понятна сложность высадки десанта. «Готов ли я и моя команда?» — думал он.

Он сел на мокрую скамейку и закурил. По его плащу катились струйки воды. Не обращая внимания на дождь, Дубровин смотрел на бившиеся о берег волны и старался привести в порядок мысли.

Что же еще недоделано? В свободное от дозоров время вся команда катера проводила тренировочные занятия с морскими пехотинцами. Дубровин добивался, чтобы экипаж быстро принимал людей на борт, скрытно подходил к берегу и высаживал десантников. Все матросы и старшины проверены по знанию материальной части и использованию ее в бою. На общекорабельных учениях, посвященных борьбе за живучесть и непотопляемость корабля, экипаж катера показал отличные результаты. Уж на что капитан-лейтенант Сипягин требователен до придирчивости, и то остался доволен слаженной работой команды.

«Вроде бы все в порядке. Ночь покажет, на что мы способны, экзамен будет, надо думать, серьезный. Одно плохо — нет у меня помощника. Две недели обещают. Надо бы поговорить об этом с командиром».

Командир дивизиона был, как говорится, легок на помине. Сипягин шел медленно, склонив голову и нахмурив брови. Похоже, что он тоже перебирал в памяти все детали предстоящего десанта.

Дубровин подошел к нему и заговорил о помощнике.

Сначала капитан-лейтенант посмотрел на него несколько отчужденно, словно видел впервые, затем улыбнулся.

— Понимаешь, задумался… Задумаешься, черт возьми! Это не в дозоры ходить… Все до мелочей надо предвидеть. Мелочи, старший лейтенант, заедают. Из мелочей все складывается. На одном катере нет запасного штуртроса. Надо, чтобы к вечеру был. Ты о помощнике? Где же возьму я его? Отдел кадров не дает. Не хватает командного состава. Знаешь что — давай подберем из старшин. У нас же отличные старшины! Завтра доложишь. Договорились?

— Согласен, — сказал Дубровин и с некоторым смущением добавил: — Вот дома не побывал, не знаю, как там жена. Терновский подарил соски, распашонки. Но ношу с собой…

Сипягин глянул на часы.

— Даю тебе час. Устраивает?

Дубровин почти побежал по набережной. Крутень все же догнал его.

— Меня Сипягин тоже отпустил на час, — радостно сообщил он, беря Дубровина под руку. — Хороший у нас комдив, хороший. И морское дело знает, и душевный. Согласен?

— Вполне.

— Я не домой, а в госпиталь. Жена дежурит сегодня. Я поцелую ее — и обратно. И ничего не скажу — зачем волновать зря. Скажу, что пойдем в дозор.

— А сам волнуешься?

— Если откровенно — волнуюсь, — признался Крутень. — Ты подумай — первый шаг делаем к Севастополю. Он ждет нас, исстрадался наш родной морской город. Волнуюсь — и радуюсь. Надоел, признаться, этот Геленджик. Ну какой это, к черту, порт? Ни причалов, ни подъемных механизмов, бухта мелкая, крупные суда не войдут. А ты как — волнуешься?

Дубровин пожал плечами.

— Не то слово, пожалуй. Тревожно как-то на душе. Но все же я уверен в успехе. По-севастопольски рванем — это факт. — И вздохнул: — А волнуюсь я за Нину.

Крутень остановился.

— Мне направо. Передавай привет Нине. Я скажу своей жинке, чтобы наведывалась к ней.

3

Его женитьба явилась полной неожиданностью для товарищей, считавших старшего лейтенанта убежденным холостяком. «Долго учился, поэтому не женился, — по обыкновению говаривал Дубровин, когда его начинали расспрашивать, почему он ходит холостым. — А теперь воина — не об этом мысли». В сорок втором году, когда катера — «морские охотники» стояли в Новороссийске, и познакомился со старым боцманом Яцыном, а потом с его дочерью Ниной, смуглой девушкой со смешливыми ямочками на чистых упругих щеках и с пышными каштановыми волосами, рассыпанными по плечам. Не устоял командир «морского охотника» и влюбился.

Жили молодожены дружно, горячо любили друг друга и с нетерпением ожидали рождения ребенка.

Гитлеровцы почти ежедневно бомбили Геленджик, куда перебазировались катера после сдачи Новороссийска. Опасаясь за жизнь и здоровье Нины, Дубровин не раз предлагал ей эвакуироваться. Но она отказывалась.

— Ведь в Геленджик фашисты не придут? — спрашивала она в таких случаях.

— Думаю, что нет.

— Так зачем же уезжать?

— Но ведь бомбят.

— Ну и что же? На то и война…

Он не находил больше возражений, и на том кончался их разговор об эвакуации.

Их квартира находилась в маленьком домике на взгорье. Летом тут было чудесно. Домик утопал в зелени сада. Дубровин любил сидеть в беседке, увитой виноградными лозами. Сейчас деревья были голые, скучные. От частых дождей штукатурка на домике облупилась. Вытирая ноги у порога, командир катера окинул взглядом местность и подумал: «А весной зацветет все кругом. Хорошо будет сынишке в беседке».

Нина, одетая в широкий цветной халат, шагнула навстречу мужу, в ее больших голубых глазах отразилась радость.

— Заждалась? — нежно обнимая жену, спросил Дубровин.

— Конечно…

— Задержался, Ниночка, извини. Принес тебе подарок от Жоры Терновского.

Нина заулыбалась, увидя соски и распашонки.

— Ой, как это кстати.

Сняв дождевик, Дубровин сел на диван и стал набивать табаком трубку.

— Не надо, — сказала Нина, садясь рядом с ним.

Он покорно сунул трубку в карман, взял ее под руку.

— Рассказывай, как жила…

Нина глубоко вздохнула.

— Скучно, — призналась она. — Все одна и одна. Тебя редко вижу. Когда в госпитале работала, время как-то быстрее шло. А сейчас приду туда, девчата кричат: «Иди, иди домой, отдыхай». Стыдно мне в такое время без дела…

Дубровин считал ее слова справедливыми и не знал, что сказать в ответ. Он молча гладил ее белые руки, обнаженные по локоть, испытывая прилив необычайной нежности. «Сейчас следовало бы окружить ее особой заботой, ведь скоро она будет матерью», — думал он, невольно ужасаясь при мысли о том, что в такое время может никого в доме не будет…

«Не будь войны, взял бы сейчас отпуск, чтобы находиться все время около нее», — подумал Дубровин и, скрывая тревогу, шутливо спросил:

— Как наш сын чувствует себя?

Нина смущенно улыбнулась, вскинула на мужа счастливые глаза и сообщила:

— А он опять ножками бил…

— Торопится хлопчик, — благодушно рассмеялся Дубровин.

Он встал и подошел к письменному столу. Молча перелистал несколько страниц в раскрытой книге, которую читала Нина, переставил статуэтку адмирала Нахимова, потом сел в плетеное кресло и задумался.

Нина с удивлением смотрела на молчавшего мужа. Она редко видела его таким. Дубровин был всегда жизнерадостным, задорным. На его скуластом загорелом лице кончик курносого носа приподнят вверх, а углы четко обрисованных губ постоянно в усмешечке, словно он всегда чему-то рад.

— Что-то серьезное предполагается? — спросила она тревожно.

— А у нас всегда серьезное, — отшутился он и перевел разговор. — Ты договорись с Марфой Семеновной, чтобы она жила у нас. Все же не одна.

— Завтра зайду к ней, — сказала Нина. Глянув на будильник, стоявший на столе, она положила руки на плечи мужа и вздохнула: — Тебе пора…

Он хотел сказать жене, что сегодня ночью действительно предполагается нечто необычное, но не сказал.

В дверь постучали.

— Войдите, — сказала Нина.

На пороге показался высокий худощавый моряк с холодным блеском в голубых глазах и тонкими, лихо закрученными черными усиками.

Глянув на него, Дубровин радостно ахнул:

— Сережка! Братишка!

Он бросился к нему, крепко обнял и поцеловал. Потом отступил назад, чтобы лучше разглядеть, и с восхищением проговорил:

— А и здоровый же вытянулся!.. Вот и свиделись… сколько лет мы не встречались?

— Два года… — невесело улыбнулся Сергей.

— Откуда ты взялся?

— Из госпиталя… штопаный.

— Ну, давай раздевайся, садись, рассказывай, — засуетился Дубровин. — Тощий ты немного, нос вытянулся, ну, это не беда, на флотских харчах мигом подобреешь. А ростом ты стал выше меня. Как сумел обогнать? И усы…

И вдруг спохватился:

— Эх, черт! Идти же мне надо! — он положил руку на плечо брата. — Сам понимаешь — служба… Ты, Cepera, посиди у Нины. Она тебя покормит, винцом «Черные глаза» угостит, а потом загребай ко мне на катер. Обязательно. Найдешь?

— Найду…

— Ну и добро. Я побежал.

Выйдя из комнаты в прихожую, он позвал брата и шепнул ему:

— Я догадываюсь, почему ты раньше времени из госпиталя выписался и в Геленджике оказался. Смотри, Нине ни слова о том, что готовится.

— Молчу, — коротко сказал тот.

Нина приоткрыла дверь и с упреком проговорила:

— Секреты от меня?

— Что ты, Ниночка, — смутился Иван. — Я ему говорю, как лучше найти меня в порту.

— Шепотком на ушко…

Иван громко рассмеялся.

— Ой и жинки! — воскликнул он и кивнул брату: — Иди в комнату.

Когда он ушел, Дубровин привлек Нину к себе, поцеловал в глаза, провел рукой по ее лицу и волосам.

— Завтра я приду в полдень… На наши секреты не сердись. Служба такая… Ни о чем не волнуйся. Угощай братишку… — и с тихим вздохом произнес: — А я пошел…

4

В порту Дубровина окликнул знакомый капитан 2-го ранга из штаба флота. Рядом с ним стоял человек среднего роста, одетый в мундир английского морского офицера.

Дубровин подошел, поздоровался.

— Познакомьтесь, — сказал капитан 2-го ранга.

Англичанин подал Дубровину руку и с вежливой улыбкой произнес на русском языке:

— Мне говорили о вас, как о смелом морском офицере.

— Возможно, — согласился Дубровин, заметив, что серые глаза англичанина сохраняли холодное выражение.

Он вопросительно посмотрел на капитана 2-го ранга, не зная, как вести себя с англичанином. Да и не до него, признаться, было сейчас.

— Это корреспондент. Из английской миссии, — сказал ему капитан 2-го ранга. — Хочет написать о наших офицерах-катерниках. Расскажите ему о себе.

— Товарищ капитан 2-го ранга, — взмолился Дубровин, — избавьте! Вы же знаете, что мне сейчас не до разговоров. Завтра днем — пожалуйста.

Но корреспондент уже вынул записную книжку и вечное перо.

— Всего несколько вопросов, — сказал он. — Имеете ли вы образование?

«Какое имеет отношение подобный вопрос к боевым действиям?» — сердито подумал Дубровин и скороговоркой выпалил:

— Окончил машиностроительный техникум, высшее морское училище. Раньше был слесарем, родом из Саратова, фашистов ненавижу, и борьба с ними — цель моей жизни. Все? Разрешите идти?

— Вы торопитесь? Извините, еще задержу вас на минутку.

Корреспондент вынул другую записную книжку. Перелистав несколько страничек, он сказал:

— Вот послушайте, что прочитал я недавно о вашем флоте в одной газете: «После падения Новороссийска, последнего южного порта Черноморского флота, положение флота стало критическим. Конференция в Монтре обязала Турцию открыть проливы в том случае, если через них должны будут пройти корабли страны, ставшей жертвой войны. Русский флот, изгнанный из черноморских баз и ищущий убежища вне черноморских портов, должен пройти в Средиземное море через Эгейское, которое находится под контролем держав оси. Что останется от флота? Об интернировании русские никогда не мыслят. Это противоположно духу русских. Капитуляция тоже немыслима. Для этого дух советских моряков слишком высок. Остается единственный, трагический исход — самопотопление». Что вы скажете о мнении этой газеты?

Внимательно слушавший Дубровин спросил:

— Эта газета, вероятно, фашистская?

— Безусловно.

— Сразу чувствуется. Но в этой заметке есть доля правды.

— Какая? — оживился корреспондент.

— А вот где пишут, что дух советских моряков слишком высок. С этим согласен. А остальное — чушь. Удовлетворены таким ответом?

— У меня еще есть вопросы. Но я вижу, что у вас нет времени.

— Верно, времени у меня в обрез. Если желаете написать о наших катерниках, то я могу когда-нибудь взять вас на борт своего катера во время боевой операции. Нужно только на это получить разрешение.

— А сегодня что-нибудь опасное предвидится? — насторожился англичанин.

— Сегодня? Как всегда… Война — не для прогулок выходим в море.

— Ваше предложение надо обдумать, — произнес англичанин, пряча в карман обе записные книжки. — Я не имею права рисковать своей жизнью.

— Еще бы! — усмехнулся Дубровин и, озорно сверкнув карими глазами, добавил: — Придет время, и честные английские моряки позавидуют советским морякам и недобрым словом помянут Черчилля.

— О! Как это понимать? — широко раскрыл глаза англичанин и снизу вверх вопросительно посмотрел на капитана 2-го ранга, молчаливо улыбающегося.

— Когда-нибудь поймете. А пока прощайте! — и Дубровин сунул в карман трубку, не понимая, почему в его душе начала закипать злость против толстого корреспондента.

«Да и не похож этот толстяк на настоящего англичанка, пробовал успокаивать себя Дубровин. В его представлении они все были высокими и сухопарыми. — А впрочем, кажется, Черчилль такой же».

Вступив на палубу корабля, Дубровин сразу окунулся в повседневные заботы, и чувство раздражения, вызванное разговором с англичанином, прошло. Он проверил, как делал обычно, весь катер от форштевня до ахтерштевня, все отсеки, посмотрел, все ли лежит на месте, в наличии ли аварийный пакет.

Закончив осмотр, Дубровин поднялся на мостик. Дождь перестал, но дул холодный ветер. По небу неслись черные взлохмаченные облака. Вахтенные матросы поеживались в коротких бушлатах и дождевиках. Около носовой пушки комендор Терещенко рассказывал что-то смешное, и матросы оглушительно хохотали. До командира катера донеслись слова: «Небо ясно, корабль у причала, а морячков словно штормом укачало. Подхожу к ним…»

На стеллаже малых глубинных бомб, подперев ладонью голову, сидел рулевой Никита Сухов. К Дубровину он попал недавно с подорвавшегося на мине катера лейтенанта Веденеева. Был он замкнутым и неразговорчивым человеком, ни с кем не дружил, чем удивлял общительных по натуре матросов, считающих дружбу священным чувством. Дубровину новый рулевой не нравился, хотя он не мог сказать о нем, что это плохой матрос. Сухов отлично стоял у руля, никогда не нервничал, не перекладывал резко руль. Однако в горячей боевой обстановке Дубровин еще не видел его.

«Как он себя поведет во время боя?» — подумал Дубровин, стараясь по выражению лица рулевого определить его настроение.

Подозвав Сухова, Дубровин спросил:

— Как рулевое управление?

В полной боевой готовности, — быстро ответил рулевой, замирая в стойке «смирно».

— Запасные штуртросы не снесли на берег?

— Нет, с некоторым недоумением проговорил Сухов

Дубровин некоторое время молчал, затем сказал:

— На горячее дело идем, товарищ Сухов. И люди, и механизмы должны работать безотказно…

Он хотел напомнить рулевому о внимательности, о том, что груженый корабль, идущий полным ходом, при резком перемещении руля может перевернуться, что в румпельном отделении должны быть в запасе штуртросы и аварийный инструмент. «А зачем я буду говорить ему, он сам отлично знает», — подумал Дубровин и начал набивать трубку табаком.

— Почему у вас нет друзей? — наклоняясь к нему, спросил он тихо.

— Не успел, — хмурясь ответил Сухов.

— Тяжело без друга… Мысли разные в голову лезут, а поделиться не с кем.

— Это так, — согласился Сухов, его голос чуть дрогнул.

— Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что вы сторонитесь товарищей, чувствуете себя здесь неродным сыном.

Сухов промолчал, насупился.

С пирса раздался голос командира дивизиона:

— Командиры катеров, построить команды!

Сухов поднял голову.

— Неверно, товарищ старший лейтенант. Характер у меня просто такой.

«Что-то не то говоришь», — подумал Дубровин.

Он подозвал боцмана и распорядился выстроить команду на палубе,

5

В строю стояли двести семьдесят матросов и старшин. Это были сильные и смелые люди, испытанные в боях за Одессу и Севастополь, под Ростовом и в предгорьях Кавказа, готовые ко всему, даже к смерти.

Перед строем стоял среднего роста коренастый офицер в стеганке, с биноклем на шее и потертой полевой сумкой через плечо. У него были строгие черты лица, прямой, чуть крупный нос и черные добродушные глаза, доброту которых не скрывали широкие брови и поперечная складка на лбу. Это был командир морской пехоты майор Цезарь Куников.

Он прославился в боях в приазовских плавнях под Ростовом. Батальон морской пехоты, которым Куников командовал, противостоял целой немецкой дивизии. После сдачи Новороссийска Куникова назначили командиром батальона в 83-ю бригаду морской пехоты. Но там он пробыл недолго. Ему поручили возглавить третий боевой участок Новороссийской морской базы.

Несколько месяцев тому назад было решено создать при базе десантный отряд. Кого назначить командиром отряда самых храбрых моряков? Начальник штаба порекомендовал Куникова. Костяком отряда явилась рота морских разведчиков. Много труда вложил неутомимый майор, чтобы укомплектовать отряд, привить каждому качества, необходимые десантнику. К нему приходило немало добровольцев, с каждым он подолгу беседовал, наводил справки. И вот отряд готов к выполнению боевой задачи.

Сейчас должна быть последняя проверка.

Старшина второй статьи Сергей Дубровин стоял в строю на правом фланге и не сводил глаз с командира, который удивлял его неиссякаемой энергией, умением быть хладнокровным в любой обстановке. Сергей воевал в батальоне Куникова в приазовских плавнях и в предгорьях Кубани. В бою за Новороссийск Дубровина ранило. В госпитале он узнал о создании отряда и постарался быстрее выписаться, чтобы попасть к Куникову.

Рядом с Куниковым стояли его заместитель по политической части старший лейтенант Николай Старшинов и начальник штаба Федор Катанов. Оба боевые офицеры. Старшинов был комиссаром базовой роты разведчиков, не один раз ходил в тылы противника. Катанов кадровый офицер, во время обороны Севастополя командовал батальоном, потом был заместителем командира 137-го полка морской пехоты, руководил подготовкой офицерских кадров на курсах командного состава.

Куников обвел десантников внимательным взглядом, заложил руки за спину.

— Среди нас, — начал он, — есть люди, которые воевали со мной. Я хочу напомнить о том, что моряки в прошлом году обороняли Новороссийск и оставили его последними. Дрались там четверо суток. Позади была Цемесская бухта, а впереди горели фашистские танки. Но слишком неравны были силы. На каждого приходилось до сотни вражеских солдат. Однако тот кусочек земли, который обороняли моряки, так и не отдали врагу, пока не поступил приказ командования. Ночью подошли катера. На память гитлеровцам остался пустой деревянный ящик, на котором написали: «Мы еще вернемся! Черноморцы». И вот возвращаемся, полные сил, энергии, ненависти к врагу…

Куников замолчал и склонил голову, словно вспоминая героев-моряков, павших в том бою смертью храбрых. Строй стоял недвижимым. Молчание было недолгим. Куников поднял голову и заговорил горячо:

— Товарищи! Каждый из вас знает, что ждет нас впереди. Холод, ледяная вода, огонь врага. Короче говоря, идем на смерть. Надо это понимать. Будет очень тяжело. И теперь на каждого придется по десятку гитлеровцев. У них — пушки и танки. А у нас только автоматы, гранаты и противотанковые ружья. Может быть, кто передумал служить в отряде? Сейчас не поздно отказаться. Не каждому по силам вынести то, что должны вынести мы. Будете по-прежнему воевать в своих частях. Того, кто желает вернуться в свою часть, прошу выйти вперед.

Строй не шелохнулся. «Кто же выйдет на позор, хотя бы и хотел вернуться в часть?» — подумал Куников и, повернувшись к Катанову, громко, чтобы все слышали, сказал:

— Распустите отряд и снова постройте через пять минут. Кто не хочет оставаться в отряде, пусть не становится в строй, а зайдет в штаб за документами.

Повернувшись, Куников пошел к дому, где находился штаб отряда. Через пять минут вернулся.

— Посчитайте людей, — сказал он Катанову и для чего-то расстегнул полевую сумку, чувствуя, что нервничает.

— Двести шестьдесят восемь, — доложил Катанов.

— Так. Ясно, — спокойно проговорил Куников и за стегнул сумку. — Этих двух отправьте в их части.

Услышав рапорт Катанова, Сергей с неприязнью подумал о тех двух. «Были среди нас, оказывается, и такие. Хорошо, что отсеялись. Теперь каждый из нас может быть уверенным в товарище, как в самом себе».

— Претензии есть? — обратился Куников к матросам. — Недовольство чем-либо?

Некоторое время царило молчание.

Затем Сергей поднял руку.

— Разрешите, товарищ майор?

Куников глянул на него удивленно — чем мог быть недоволен старшина Дубровин?

— Говорите, товарищ Дубровин.

— У меня, собственно, не претензия, а предложение. Хозяйственники выдали нам столько сухарей, консервов и прочей гастрономии, что впору для трюма хорошего парохода. А я так думаю, что нам поменьше съестного брать надо, а побольше гранат, патронов. Боевым опытом проверено. Будет чем воевать — харч добудем. Так что разрешите нам боевой паек увеличить, а продовольственный сократить.

— Гм… мысль дельная. Что вы скажете, товарищи матросы?

Со всех сторон раздались одобрительные возгласы.

— Примем предложение нашего товарища?

— Примем! — дружно ответил строй.

— А что старшина скажет? — Куников посмотрел на старшину отряда Алешичева.

Алешичев всегда невозмутим, в серых глазах полнейшее спокойствие. Моряк он бывалый, его ничем не удивишь.

— Что ж, — коротко ответил он.

— Добро, — басовито кашлянув, сказал Куников. — Я согласен. А теперь давайте-ка проверим экипировку.

Закончив проверку, майор сказал Катанову:

— Ведите людей в клуб на собрание.

В клуб бывшего дома отдыха пришли не только десантники, но и катерники. Здесь Дубровин увидел брата и подошел к нему. Они сели рядом, прижавшись плечом друг к другу. Им хотелось о многом поговорить после долгой разлуки, но оба молчали, взволнованные предстоящими событиями. Иван положил руку на руку Сергея и сжал ее.

— Наконец-то, Cepera, вперед пойдем, — проговорил он.

Тот молча кивнул головой.

На трибуну поднялся старший лейтенант Старшинов. Он обвел взглядом притихший зал и звонко произнес:

— Товарищи! Сегодня идем в тяжелый бой. В этот бой идем с мыслью о победе, с мыслью о Родине. Я предлагаю дать перед боем клятву. Прочитаю текст этой клятвы.

Он стал читать.

Куников стоял на эстраде и наблюдал, как лица людей становились напряженнее, в их глазах появилось то одухотворенное выражение, которое он видел лишь в особо торжественные моменты в жизни человека.

Старшинов читал звонким голосом, медленно, веско. Куников знал клятву наизусть, но сейчас как-то по-новому воспринимал каждое слово, придавал всему более глубокий смысл. Ему вспомнилась Москва, где он жил и работал до войны, ставшая теперь такой далекой и еще более близкой сердцу. «Знала бы Наташа…» — подумал он.

Сергей наклонился к брату и зашептал:

— Вот бы сразу и в бой…

Когда Старшинов закончил читать, в зале стало шумно, многие зааплодировали. Дождавшись, когда в зале стихло, Старшинов сказал:

— Каждый из нас должен подписать клятву.

Первым поставил подпись Куников. Один за другим наклонялись над столом моряки, расписывались и отходили с торжественным выражением на лице.

Выйдя из клуба, Иван сказал:

— Пойдем на мой катер. До посадки успеем поговорить…

На берегу Дубровин увидел готовую к отплытию «Скумбрию». На палубе находился Терновский. Рядом! с ним стоял старшина первой статьи Анатолий Кузнецов, русоволосый, с румянцем на круглых щеках.

— Уже? — окликнул его Дубровин. — Не рановато собрался?

— Пока на моей посудине доползу до места, вы сто раз меня обгоните.

— Ну, чапай, чапай! Кстати, Жора, подними флаг над своей шаландой. В море выходишь, порядок надо соблюдать.

Стоящие на берегу рассмеялись. Не было на «Скумбрии» ни одной мачты, не к чему прикреплять флаг.

— На шею флаг приспособь, — посоветовал кто-то.

— Ладно, хватит подначивать, — отозвался Терновский и с озабоченным видом пошел в рулевую рубку.

— Ни пуха, ни пера! — крикнул ему Дубровин.

Терновский по-традиционному ответил:

— К черту!

6

— Ну, рассказывай свою Одиссею, — проговорил Дубровин, когда они с Сергеем вошли в каюту. — Из твоих писем я не все понял.

Если с подробностями, то рассказ надолго, — заметил Сергей, садясь на узкую койку. — Расскажу кратко.

— Прежде всего, — перебил его брат, — задам вопрос. Партийный билет сохранил?

— Кем ты меня считаешь? — обиженным тоном произнес Сергей. — Если бы не сохранил, Куников близко к отряду не подпустил бы.

— Это верно. Ну, не серчай, рассказывай.

Дубровин подвинул к брату коробку папирос. Сергей закурил, на его лице появилось выражение сосредоточенности.

— О том, как я воевал в отряде Куникова в прошлом году, нечего рассказывать. История начинается с того дня, как наши войска оставили Новороссийск. Наш отряд фашисты прижали к берегу. Три дня мы отбивались. К вечеру четвертого дня подошли танки. Я вылез из-за камней — и к одному. Подбил. Ко второму подобрался — и больше ничего не помню. Очнулся ночью. Кругом тихо. Я лежу между гусениц танка. Не пойму сначала, в чем дело. После выяснилось, что танк-то все-таки кто-то подбил, а я упал раненым под него. Ребята думали, что убит. Они держались до ночи, а ночью подошли катера и взяли их на борт.

— Я снимал, — вырвалось у Дубровина.

— Ну, вот, — криво усмехнулся Сергей, — и не знал, что меньшой брат лежит под брюхом танка.

— Черт возьми! Ну, продолжай…

— Осмотрелся кругом — темно, тихо. Ни нашей, ни немецкой речи не слышно. Пополз я к берегу, думал, может, там кто из наших. Но и там никого. Как был в одежде, так и лег в воду. Вода освежила, сразу почувствовал себя бодрее. Лишь на сердце тоска — один остался. Надумал было плыть на ту сторону бухты. Но куда там! Левая рука ранена, раны на голове и на груди. Как быть? Мысли остаться не было, знал, как увидят матроса — разорвут. Решил первым делом сделать себе перевязку. Достал из кармана бинт, разделся, в море окунулся. Сам знаешь, морская вода раны дезинфицирует и помогает быстрее заживать. Затем вылез из воды, перебинтовал раны, оделся, взял несколько гранат, автомат, пистолет — и ходу от берега.

— Куда же пошел?

Двинул в горы. Думал встретить там партизан и с их помощью переправиться к своим. Шел до рассвета.

Как стало светать, забрел в кусты погуще и залег на весь день. Вечером опять в путь. Ориентир взял на Маркхотский перевал. По гулу боя определил, что там свои. Круг предстояло сделать большой. Но это меня не пугало. На вторую ночь столкнулся с четырьмя фашистами. Убил их, но и сам заработал пулю в ногу. Идти стало труднее. Как на грех, подошва ботинка оторвалась. Привязал ее рукавом рубахи. Стало опять светать, я решил идти и днем. Что будет то будет, думаю.

Сергей притушил окурок и закурил другую папиросу.

— После махорки папиросой не накуришься… Да, иду, раны горят, пить хочется. Посчастливилось набрести на родник. Присел, напился и тут же уснул. Просыпаюсь, а около меня человек сидит. Я схватился за пистолет, а он тихо говорит: «Свои, сынок, свои». Разговорились, оказался лесником. «Я тебя выведу», — сказал он. Угостил табачком, хлебом и салом. Поели и собрались в путь. Но не удалось леснику вывести меня. Только отошли от ручья, вышли на тропинку — на тебе, едут на конях два гитлеровца. Передний сразу по нас из автомата. Лесник упал, а я за дуб успел спрятаться. Смазал переднего из автомата, второй ускакал. Я к леснику — убили, гады, человека. Похоронил его. Потом с фашиста сапоги снял, переобулся и быстро в лес,

Глаза Сергея затуманились. Он сжал бледные губы и махнул рукой.

— В общем, шел девять суток. При переходе линии фронта опять схлопотал пулю в бедро. Все же переполз. Неказистый вид был у меня, когда попал к своим: вместо обмундирования — тряпье, весь в грязных бинтах. На живые мощи походил — кожа да кости. Отправили меня в госпиталь, там и дырки в теле заращивал. Ну, да об этом, пожалуй, и неинтересно рассказывать…

— Да-а, — задумчиво протянул Дубровин, когда Сергей окончил свой рассказ. — Досталось тебе, братишка.

Он с уважением смотрел на Сергея. Как старший брат, он всегда покровительственно и несколько снисходительно относился к младшему. Иван был старше Сергея на шесть лет. Он был пестуном и советчиком Сергея, ругал его, когда находил нужным, а иногда и поколачивал. Когда Сергея взяли на службу во флот, Иван часто наведывался на корабль и по-отцовски интересовался его успехами в учебе, считая, что тот по-прежнему нуждается в его опеке. Но сейчас старший лейтенант Дубровин смотрел на него иными глазами. «Я не заметил, когда он возмужал», — думал он, припоминая прежнего Сергея, застенчивого юношу, увлекавшегося книгами по астрономии и мечтавшего о профессии штурмана дальнего плавания.

— Старикам об этом писал?

— Нет, — живо ответил Сергей. — Сообщил лишь, что малость ранен и лежу в госпитале.

— Правильно поступил. У отца-то твердый характер, под Царицыном закаленный, а вот мама… Сердце у нее слабое…

— А для чего все рассказывать? — пожал плечами

Сергей.

Он и старшему брату не сказал всего, что перенес, как последние двое суток он только полз, как сорвался с обрыва, как писал предсмертную записку родителям.

— Я очень рад, Cepera, что страдания не надломили тебя, — заметил Иван и положил руку на плечо брата. — Я горжусь тобой.

Сергей нахмурил брови.

— Надломили?… Нет, пожалуй. Только я стал какой-то злой, взвинченный. Я видел войну без прикрас. Многое видел… Расскажу один эпизод. Вышел я к дороге, там дуб высокий стоит, а к нему колючей проволокой прикручена голая девушка. На шее бирка «партизанен». Вся грудь и живот исколоты штыками. Около дуба я увидел порванную студенческую книжку. Прочел: Людмила Солнышкина. Думается мне, что она и не была партизанкой, а просто пыталась выбраться с оккупированной территории. Вот и сейчас вижу ее перед собой — красивая, стройная… И ее распяли. За что? Что она сделала им? Сволочи!.. Как вспомню, душа переворачивается… В Одессе осталась Валя Миронец. Эту девушку я любил. Может, и с ней сделали то же. Как подумаю… Эх, да я…

Сергей заскрипел зубами и ударил кулаком по столу, покрытому стеклом. Стекло треснуло.

— Сергей…

Очнувшись, Сергей покраснел и тихо произнес:

— Извини, Ваня.

— Моряки отличаются выдержкой.

— Но, как видишь, иногда прорывается наружу. Мне кажется, пора уходить… Может, доведется на твоем катере быть?

Хорошо было бы.

Оба поднялись.

— Братишка, давай поцелуемся, — предложил Иван.

Они обнялись и молча расцеловались. Так же молча пожали друг другу руки. Сергей поднялся на палубу, ловко спрыгнул на пирс и быстро зашагал.

Дубровин пошел в штаб. Вернулся через час. Когда он поднялся на корабль, его внимание привлек шумный разговор на корме. Там сидели матросы. Они оживленно спорили. Дубровин подошел к ним, спросил:

— О чем дебаты?

— О героизме, товарищ старший лейтенант, — поднялся механик и парторг катера Александр Давыдов. — Обсуждаем, что такое героизм, как его понимать?

Дубровин посмотрел на широкоскулое лицо механика и заметил в его глазах веселый огонек.

— Интересно. А по какому поводу заговорили об этом?

— Началось с разговоров о вашем брате, — ответил механик. — Ребята все согласны с тем, что он проявил геройство. А вот один береговой человек заявил, что Сергей, дескать, просто шкуру свою спасал и никакого героизма тут нет, просто инстинкт самосохранения. Вот и разгорелся сыр-бор.

— А откуда вы знаете о нем?

— Известно — матросское радио, — усмехнулся механик и серьезно добавил: — Дружат катерники с куниковцами. От них и узнали.

— Понятно…

— Разрешите, я скажу, — попросил слово боцман Коноплев.

— Говорите.

— Я так думаю: ежели бы Сергей захотел спасать свою шкуру, то остался бы на той стороне, к гитлеровцам бы подластился бы. Тем лестно иметь в услужении советского моряка. Почему — понятно. Среди наших еще не находилось предателей. Но Сергей шел к своим навстречу смерти и мечтал выжить и опять в бой. Это человек с настоящим понятием. Но дело не в том, товарищ старший лейтенант. Разговор у нас пошел глубже. Кто достоин называться героем? Сначала рассудили, что тот, кто рискует жизнью.

— А потом?

— Потом оставили такую формулировку.

— Почему?

— Не подходит. Радист Пермяков сумятицу внес. Он историк. Парторг объяснит.

— А пусть сам Пермяков, — предложил Дубровин.

Радист Станислав Пермяков, бывший студент исторического факультета Воронежского пединститута, добровольно ушедший во флот в начале войны, стал объяснять:

— Я сказал так: если героем называть человека, который рискует жизнью, то надо назвать героем Милорадовича. Он завтракал однажды под пулями. А что это за тип, я объяснил. Надо назвать тогда героями тех фашистов, которые идут в психическую атаку. Тут ребята шум подняли. Стали говорить, что героем надо называть того, кто не жалеет жизни ради идеи. Тогда я назвал Саванаролу — фанатика, который сжигал картины великих мастеров, уничтожал прекрасные статуи. Ради своей веры он был готов на все. Чтобы доказать свою идею, он согласился на испытание огнем. Можно назвать его героем? Он фанатик, но и ему ведь дорога была жизнь, однако он жертвовал ею во имя идеи.

— Я бы этого героя!.. — Многозначительно протянул боцман, делая выразительный жест рукой.

Матросы рассмеялись.

— О чем же договорились? — спросил Дубровин парторга.

— Идея идее рознь, — веско вставил комендор Терещенко.

— Я такую черту подвел, — сказал парторг. — Настоящий подвиг тот, который вдохновляет, зовет к лучшему. Мы вспоминали тут героев прошлого — адмирала Нахимова, декабристов, даже Спартака и Галилея. Они защищали истину, ради нее проявили мужество и стойкость. Другими словами — они защищали передовые идеи. Не сравнишь их с Саванаролой. Таким образом, мы пришли к вопросу: во имя какого дела совершен подвиг? Если на благо народа, ради справедливости, для человечества — это подвиг.

Слушая его, Дубровин подумал: «Почему под подвигом подразумевается поступок мгновенный. А вот мои матросы и старшины полтора года переносят неимоверные трудности, каждый день рискуют жизнью. Разве это не подвиг?»

Давыдов замолчал и вопросительно посмотрел на командира.

— Правильно я объяснил, товарищ старший лейтенант?

— Правильно, парторг, — подтвердил Дубровин. — Когда человек рискует жизнью во имя высокого, благородного, переносит страдания ради этого — это настоящий подвиг.

Беседа была прервана командой:

— Приготовиться к приему десантников.

Дубровин поднялся:

— По местам!..

7

В полночь десантные корабли вышли в море. По прежнему моросил дождь.

Командир базы контр-адмирал Холостяков остался в Геленджике, для того чтобы обеспечить командующему флотом управление действиями кораблей на главном направлении. Его начальник штаба капитан 2-го ранга Свердлов и начальник оперативного отдела капитан 3-го ранга Николай Сидельников отправились с оперативной группой на передовой командный пункт. Они отвечали за управление высадкой десанта на вспомогательном направлении — в район рыбзавода. Как только отряд Куникова высадится и даст сигнал, так Свердлов и Сидельников должны обеспечить высадку второго эшелона, сосредоточенного на пятом и девятом километрах восточного берега Цемесской бухты.

Основной десант проследовал к Южной Озерейке, а катера Сипягина, на борту которых находились бойцы отряда Куникова, скрытно вошли в Цемесскую бухту и развернулись строем фронта на исходной позиции.

Корабли заглушили моторы.

Дубровин стоял на мостике. В темноте берег Цемесской бухты еле угадывался. На мысе Мысхако изредка вспыхивали ракеты, и тогда вырисовывался силуэт горы Колдун.

Рядом с Дубровиным стоял командир группы десантников. Намокшая плащ-палатка, которую он натянул не только на плечи, но и на голову, делала его похожим на темную глыбу. Около мостика прислонился Сергей. Случилось так, как хотелось обоим братьям. — Сергей оказался на катере у брата.

Молчание прервал командир группы десантников.

— Пока извозчики довезут до места, можно, пожалуй, и отдохнуть минут двадцать, — зевнув, сказал он.

Дубровин проводил его в свою каюту. Командир группы с любопытством оглядел ее. Увидев на столике под стеклом портрет молодой женщины с пышными волосами, заинтересовался:

— Жена?

— Да.

— Дети есть?

— Предполагаются.

— А у меня уже есть, — похвалился он. — Валеркой звать. Два года парнишке.

Ниже портрета на белом листе бумаги синим карандашом были написаны слова: «Если вы встретите слабейшее судно — нападайте, если равное себе — нападайте и если сильнее себя — тоже нападайте…»

— Здорово сказано, — восхитился командир группы. — Чьи слова?

— Адмирала Макарова.

— Запишу обязательно. — Он вынул блокнот и с сожалением добавил: — Как это я раньше не знал. Вот что значит недостаток военного образования.

Он снял плащ-палатку и сел на кровать.

— Когда-то доведется еще посидеть на кровати… Дубровин, ты веришь предчувствиям? — неожиданно спросил он.

— Нет. Ерунда.

— Я тоже так думаю, что это предрассудок…

Поднявшись наверх, Дубровин зябко поежился. Холодный ветер пронизывал насквозь. Он прошелся по палубе, приглядываясь к людям. Десантники сидели нахохлившись, тесно прижавшись друг к другу. Дождь шуршал по плащ-палаткам и струйками стекал с них на палубу. Моряки о чем-то разговаривали вполголоса. Дубровин заметил среди них своего механика Давыдова и прислушался к разговору.

Давыдов считал, что поскольку он парторг катера, то должен проводить политическую работу не только среди команды своего корабля, но и с теми моряками, которых корабль перевозит. Дубровин гордился своим парторгом и называл его «мой комиссар».

— Хорошее сообщение мы получили перед высадкой — говорил Давыдов. — Второго февраля закончен Разгром и уничтожение группировки противника под

Сталинградом. Теперь, товарищи, дело за нами. Нас ждет Севастополь… Помните о Севастополе, когда бой начнете…

— Ты о нас не беспокойся, — сказал кто-то из десантников. — Мы маршрут до самого Берлина знаем.

Дубровин прошел дальше. Около носового орудия комендор Терещенко пританцовывал, чтобы согреться, и что-то смешное рассказывал двум десантникам.

Лишь рулевой Сухов стоял у штурвала как изваяние, словно он не испытывал ни холода, ни ветра. Что чувствовал сейчас этот угрюмый человек, какие мысли волновали его? Дубровин знал, что родом он из Новороссийска, но никому Сухов не говорил, что его мать и жена убиты вражеской бомбой, а двухлетний сын делся неизвестно куда.

Командир катера подошел к Сергею.

— Замерз?

— Ничего, — безразличным голосом ответил Сергей. — Скоро жарко будет.

— Ты не очень-то рискуй…

— Как это понимать?

— Не лезь на рожон.

— И ты мне такое перед боем говоришь, — с укоризной произнес Сергей.

— О чем же тебе еще говорить? — недоуменно пожал плечами Иван.

— Знаешь, Ваня, что вспомнилось мне? — оживился Сергей. — Блины, которые мама пекла. Эх, и мастерица же она! Сейчас бы их, горяченьких, да обмакивать в горячее масло — фу ты, язык проглотить можно!.. Помнится, ты тоже любил их.

— Сережа! — шутливо ужаснулся Дубровин. — Мысли твои не боевые. Разве об этом должен думать десантник, идя в бой?

— Да ведь бой-то еще не начался, — в тон ему ответил Сергей. — Ты хочешь, чтобы я думал так, как герои в плохих газетных очерках, — только о победе… А, впрочем, если разобраться, то и воспоминания о блинах связаны с мыслью о победе. Скажи, что не так?

— Пожалуй, что и так…

Дубровин взглянул на светящийся циферблат часов и взволнованно вздохнул:

— Семь минут осталось… Да, Cepera, шутки шутками, а болит у меня за тебя сердце.

— Ну вот еще… — нахмурился Сергей, отвернулся и стал смотреть на море.

Последние минуты особенно томительны. Они приближают тот миг между жизнью и смертью, при ожидании которого в тоске сжимаются сердца у самых храбрых людей. Над морем нависла напряженная тишина, разговоры затихли. Было слышно, как ветер полоскал невидимый вымпел, поднятый на мачте, и с издавна привычным шумом билась о борта вода.

Дубровин поднялся на мостик и распорядился занять боевые посты. Через минуту на палубе показался командир группы. Он могуче потянулся и произнес:

— Ребята, быть наготове. Плащ-палатки скатать.

— Сейчас начнется, — тихо сказал Дубровин.

И в тот же миг вся бухта вдруг осветилась, над морем и горами загрохотало. Гул артиллерийской канонады нарастал с каждой минутой. При вспышках снарядов стал виден берег Мысхако.

Неожиданно где-то впереди раздался страшный скрежет, взметнулись огненные полосы. На какое-то мгновение Дубровин оторопел.

— Тьфу, черт, это же Терновский из своих «катюш» палит, — проговорил он.

С флагманского корабля передали сигнал идти к берегу.

— Полный вперед! — скомандовал Дубровин.

Взревели моторы, и катер рванулся, вспенивая воду.

Корабли летели к огневому валу. Сейчас решали минуты, а может, и секунды. Через десять минут артиллерия перенесет огонь дальше от берега метров на триста, к этому времени десантники должны быть уже на суше, Дубровин понимал, что при малейшей задержке все может пойти по-иному. В этот напряженный момент он забыл о брате и обо всем на свете, мысли сосредоточились на одном — предстоящем бое.

На полном ходу катер подлетел к береговой черте, К самому берегу он не мог пристать из-за мелководья. Десантники наготове стояли у бортов.

— До скорого свидания! — крикнул командир группы Дубровину.

— Ни пуха ни пера!..

Сергей вскочил на мостик. Братья обнялись и расцеловались.

— Действуй, как моряк, — глухо проговорил Иван,

— Вот это разговор другой, — отозвался Сергей и побежал к борту.

Десантники стали спрыгивать а воду. Дубровин видел, как Сергей, держась за штормовой конец, спустился с левого борта, окунулся по пояс в воду и быстро побежал, держа в правой руке автомат, а в левой гранату. И в этот момент Дубровин почувствовал, что, может быть, видит брата последний раз. Вернется ли? А если случится страшное, что напишет старший брат матери? «Теперь я понимаю чувства наших отцов и матерей, пославших своих детей на войну», — подумал Дубровин.

Ракеты осветили берег моря. Прожекторы, словно гигантские огненные мечи, разрезали темноту. Море закипело, зловеще засвистели мины, разрывы вспыхивали на волнах, вздымая вверх воду. Десятки светящихся трасс, окрашенных в синий, красный, белые цвета, потянулись к кораблям. По десантникам, бежавшим к берегу, в упор открыл огонь вражеский пулемет. Несколько человек упали в воду.

— Комендоры! Подавить! — яростно крикнул Дубровин, готовый сам броситься к орудию.

Терещенко уже стрелял по огневой точке. После четвертого снаряда пулемет замолк. Дубровин заметил, как Сергей вылез на берег и бросился к пулеметному гнезду. Затем он потерял его из виду. «Эх, забыл сказать ему, — пронеслась мысль, — сбрил бы усики. На пижона походит. От госпитальной скуки завел».

Когда все десантники вышли на берег, Дубровин распорядился дать задний ход. Катер стал разворачиваться. Два снаряда разорвались около кормы. Комендоры не прекращали стрельбу по огневым точкам врага.

К Дубровину подбежал механик.

— Один мотор вышел из строя, — доложил он.

— А второй?

— В порядке.

— Добро. Отходим.

Слева прошел катер старшего лейтенанта Крутеня. Дубровин знал, что на этом катере находился Куников и его штаб. «Значит, Куников уже на берегу», — успокоенно подумал Дубровин.

Корабль благополучно вышел из зоны обстрела Дубровин сошел с мостика и спустился в моторное отделение.

— Повреждение серьезное? — спросил он механике.

— Ремонт понадобится.

— А еще один рейс выдержим?

— Безусловно.

Дубровин ощущал в груди прилив необычайной энергии. Все шло хорошо! До рассвета он сумеет перебросить еще одну группу десантников.

8

«Морской охотник» ошвартовался у причала девятого километра, поблизости от катера Крутеня.

— Как успехи? — крикнул Крутень Дубровину.

— Отличные. А у тебя?

— Тоже. Куникова и его штаб высадил. Здорово ты ответил английскому корреспонденту!

— Ты это о чем?

— Известно о чем. Правильно сказал. Пусть почувствует союзничек. Ламанш форсировать не могут. Вояки!..

— Откуда тебе все известно?

— Матросское радио…

На катера стали грузиться новые десантники.

Предстояло перебросить на другой берег бухты еще пять отрядов моряков. В каждом отряде насчитывалось по сто пятьдесят человек. Командовали ими опытные морские офицеры Ежель, Жерновой, Ботылев, Дмитряк, Лукашев. Все пять отрядов должны были влиться в отряд Куникова.

Дубровин услышал, как Крутень выговаривал кому-то:

— Нельзя, нельзя. Оставь ты ее. Послушай, Жерновой, жена должна слушаться мужа. Иначе что же это такое? Ах, Ольга, Ольга, какая ты упрямая!

«С кем это он завелся?» — заинтересовался Дубровин.

Минуту спустя Крутень подошел к борту, и Дубровин окликнул его:

— Что случилось?

— Да ничего особенного, — с досадой ответил Крутень. — Командир отряда Жерновой не может сладить с женой. Ты же знаешь его, боевой моряк. А тут слабину допустил.

— Не понимаю.

— Жена его Ольга Букреева, из Анапы девчонка. Санинструктор отряда. Хочет в десант.

— Ну и что же?

— Да нельзя ей. Она в интересном положении. Разве можно рисковать? Жерновой не смог ее отговорить. Я пытался. Куда там! Слышать не хочет. У нее отец был буденновец, гитлеровцы расстреляли его. Мстить хочет. Такое вот дело…

Он отошел от борта и стал кричать десантникам:

— Быстрее, быстрее, ребята! Замерзли, что ли? Ничего, согреетесь, с ветерком прокачу до горячего места. Все погрузились? Толково! Отдать концы!

Его катер отошел от берега.

— Желаю успеха! — крикнул он Дубровину.

Вскоре и катер Дубровина принял на борт десантников, направился к берегу Мысхако.

Издалека было видно, что там, в Станичке, идет горячий бой. Взлетали вверх разноцветные ракеты, рвались мины, снаряды. Дубровин заметил, что все места высадки противник ожесточенно обстреливает и освещает прожекторами. «Надо взять чуть левее», — решил он и скомандовал:

— Лево руля… Ну, товарищ Сухов, сейчас многое будет зависеть от твоего мастерства.

Рулевой промолчал.

Ослепительный луч прожектора осветил катер. Ловким маневром рулевой вывел корабль из полосы света, а боцман Коноплев открыл по прожектору огонь из крупнокалиберного пулемета. Прожектор затух.

— Что и следовало доказать! — с удовлетворением пробасил Коноплев и притопнул ногой.

Рулевой увидел «окно» в сплошной завесе от разрывов и направил туда катер. Десантники, держась за штормовые концы, молча спускались в студеную воду с обоих бортов. Лишь кто-то один, окунувшись, ухнул: «Ох, жгет как». До Дубровина донеслись выстрелы из автоматов. В тревоге подумал: «Где-то там сейчас Сергей?» Опять луч прожектора осветил катер. Комендоры открыли по прожектору огонь. Вскоре на корабль посыпались снаряды. Они рвались все ближе и ближе.

Терещенко по вспышкам заметил пушку, которая прямой наводкой стреляла по катеру, и завязал с ней дуэль. Он стрелял по ней до тех пор, пока не заставил замолчать. Неожиданно комендор почувствовал удар в ногу. Он скрипнул зубами от боли, однако стрельбу не прекратил.

Взрывом снаряда его отбросило к мостику. Очнувшись, Терещенко пополз к своему орудию. Его тошнило, подгибались колени, но он все-таки поднялся и хотел выстрелить. Однако выстрела не произошло. Это удивило комендора. Он стал искать причину.

— Почему не стреляете, Терещенко? — крикнул Дубровин, видя, что комендор стоит, наклонившись над пушкой.

Терещенко не сказал командиру, что ранен, а ответил:

— Осколок повредил орудие. Сейчас исправлю.

Комендор чувствовал, как по ногам текла кровь, как слабели силы. Если бы орудие было исправно, он доверил бы стрелять из него матросу Зинину, но сейчас необходимо устранить повреждение, а Зинин не сможет этого сделать. «Хватило бы сил», — подумал Терещенко и подозвал Зинина.

— Гриша, спусти с меня штаны и перевяжи. Приспособься так, чтобы не мешать мне работать. Да еще, Гриша, заслони, чтобы никто не видел, что я у пушки в таком виде. Потом проходу не дадут ребята… Действуй…

Вражеский снаряд разорвался около кормы. Упал сраженный комендор кормовой пушки Морозов. Второй снаряд разбил радиорубку. Радист Пермяков выполз оттуда и замер на палубе. Через мгновение он вскочил и бросился к мостику.

— Рубку разбило. Связь потеряна, — доложил он.

— Становитесь к кормовой пушке. Там комендор убит, — распорядился Дубровин.

Пермяков подбежал к пушке и стал наводить ее на Цель.

Давыдов высунулся из люка и крикнул Дубровину:

— Пробит борт! Вода поступает в моторное отделение.

— Большая пробоина?

— Порядочная.

— Попытайтесь заделать.

— Есть заделать!

Давыдов и командир отделения мотористов Таранов начали заделывать пробоину. Им пришлось работать в помещении, насыщенном отработанными газами. Они падали, поднимались и снова брались за работу.

— Будем считать это партийным поручением, — тяжело дыша и кашляя, проговорил Давыдов. — Выполним его, корабль спасем… от нас зависит судьба людей.

Катер продолжал маневрировать около берега, поддерживая десантников огнем своих пушек и пулеметов.

Терещенко исправил поврежденное орудие, и оно опять стреляло.

Кругом взметались фонтаны от взрывов. «Пора поворачивать», — подумал Дубровин и подозвал матроса Харченко.

— Узнайте, заделана ли…

Он не успел закончить фразу, как около правого борта разорвался снаряд. Матрос шагнул было вперед, потом упал навзничь. Дубровин почувствовал удары в плечо и бедро. Он схватился за перегородку мостика, в глазах потемнело, в голове пронеслась мысль: «Совсем Г не вовремя. Вот уж…» Пальцы безвольно разжались, и он рухнул на руки успевшего подбежать боцмана.

Держа тяжелое тело командира, Коноплев крикнул рулевому:

— Выводи корабль!

— Рулевое управление не действует, — ответил тот.

— Исправить…

Боцман отнес командира в каюту, раздел и стал бинтовать. Дубровин открыл глаза.

— Командуй, боцман, — через силу прошептал он. — Спасай корабль…

Он хотел еще что-то сказать, но только скривил рот от боли и опять потерял сознание.

Подозвав матроса и поручив ему быть при командире, Коноплев побежал наверх.

— Что с командиром? — нетерпеливо спросил Tepeщенко.

— Жив, — глухо сказал боцман. — Раны тяжелые. Я сознания лишился…

Он поднялся на мостик, выпрямился, вытянул огромный жилистый кулак в сторону противника и ожесточенно ругнулся:

— Ужо, гады!..

При вспышке от разрыва снаряда на берегу боцман заметил, что лицо рулевого страдальчески сморщилось, а из глаз, казавшихся красными, текли слезы.

— Труса празднуешь! — загремел было Коноплев, но тут же спохватился и тихо сказал: — Ты что? Не унывай, не пропадем…

— Командира жалко. Не сумел заслонить его…

Боцман смущенно крякнул:

— Не так, не по-бабьи жалеть надо. Эх, Сухов, Сухов, непонятный ты для меня человек… Говори, что с рулевым управлением?

— Штуртрос перебило. Я уже исправил.

«Может на берег выброситься, тогда хоть людей сохраню», — подумал боцман, но тут же отогнал эту мысль. Команда сойдет на берег, а катер, когда наступит рассвет, гитлеровцы сожгут. Какая цена тому моряку, который не борется до последнего за жизнь своего корабля…

— Разворачивай и выходи из зоны обстрела, — приказал Коноплев рулевому.

— Моторы работают с перебоями, в пробоины поступает вода, — заметил рулевой. — Может, у берега курсировать, пока пластыри прикладывают?

— Пока пластырь из горячего металла к сердцу не прильнет… Не то, Сухов, говоришь! Выполняй мое приказание.

— Есть…

И вдруг заглох мотор. Боцман бросился к мотористам.

— В чем дело?

— Осколок… Попытаемся завести. Но едва ли… — сказал моторист Боровиков и провел рукой по лицу, растирая масло и кровь.

Тяжело ступая по палубе, боцман раздумывал, как быть. «Надо с парторгом посоветоваться», — решил он и открыл люк от помещения, где работал механик и командир отделения мотористов. Оттуда пахнуло на него отработанными газами.

Отшатнувшись от люка, боцман крикнул:

— Давыдов! Выдь-ка на минутку.

Не услышав ответа, боцман вошел в помещение, сообразив, что они могли там задохнуться. Первое, что он увидел, — заделанный борт, вода чуть просачивалась. На полу лежали Давыдов и Таранов, Боцман наклонился над ними.

— Парторг! — вырвалось у Коноплева. — Парторг…

Боцман вынес его наверх, положил на палубу и послал матроса вынести Таранова.

Катер беспомощно качался на волнах. Взрывы мин и снарядов не утихали.

«Видно, все. Придется покинуть катер», — решил боцман. Он спустился в каюту командира. За ним вошел Пермяков и присветил электрическим фонариком.

— Жив?

— Пульс работает, — ответил боцман, держа руку командира.

— Надо обернуть его сначала шинелью, потом плащом, — сказал Пермяков.

Оба моряка понимали, как трудно им будет сохранить жизнь командира, если придется покинуть корабль и сойти на берег, где находится противник. Им придется идти на прорыв, чтобы пробиться к отряду Куникова. Однако ни у одного не было в мыслях оставить командира. Советский моряк воспитан так, что ради жизни командира всегда готов отдать свою. Оставить раненого — подлость, и никому такое не прощалось.

И вдруг катер задрожал, послышался характерный звук работающегомотора.

— Ожил корабль! — радостно воскликнул Коноплев и бросился из каюты.

Он вскочил на мостик.

— Разворачивай, Сухов!..

Сухов повернул штурвал и лег на него грудью, потом медленно сполз с него и сел, не выпуская штурвал из рук. Коноплев наклонился над ним.

— Сухов, ты ранен? Чего же ты не докладываешь… Эх ты какой… Пермяков! Снеси рулевого в кают-компанию. Вообще всех раненых туда. И перевязывай.

— А кто же у руля? — Сухов пытался подняться, но силы оставили его, и он опять сел.

— Найдется кому. Сам буду…

Вскоре катер вышел из зоны обстрела. Боцман оглянулся. Весь берег был в огненном зареве…

9

Нина стояла около разрушенного дома и с волнением смотрела, как к причалу возвращались десантные корабли.

Уже рассвело. Дождь прекратился, небо было затянуто серо-молочными тучами. По морю лениво перекатывались серые волны. Нина поеживалась на сыром холодном воздухе, прятала лицо в воротник клетчатого пальто.

Каждый раз, когда из-за мыса показывался катер, Нина вздрагивала и не выпускала его из поля зрения до тех пор, пока тот не становился отчетливо видимым, и каждый раз разочарованно вздыхала. Она, как истая морячка, отлично могла различить среди однотипных кораблей тот, на котором плавал муж. Но его «морской охотник» не показывался. С вернувшихся кораблей выносили раненых. В ее сердце стала закрадываться тревога. После ухода мужа она все-таки узнала, что должно произойти ночью, поэтому чуть свет побежала в порт встретить Дубровина. Ей не верилось, что с ним может произойти несчастье, но она знала, что он вернется смертельно усталым, голодным и придется его забрать домой, чтобы выспался, иначе закрутится и забудет о сне.

Нину заметил контр-адмирал Холостяков, подозвал ее.

Когда она подошла, контр-адмирал подал ей руку и нахмурил брови.

— Кто разрешил в таком виде в порт показываться? — притворно сурово заговорил он. — Не бережете будущее поколение! Ох, уж эта мне молодежь бездумная! Одна вот такая же в десант пошла. Не одобряю. Чувства понимаю, но не одобряю. Сейчас же марш домой. Вон там моя легковая машина стоит. Садись в нее — и домой.

— Почему Дубровин не возвращается — дрогнувшим голосом спросила Нина.

— Задержался, значит, — успокоительно произнес контр-адмирал. — Как вернется, пришлю. Иди в машину.

Контр-адмирал знал, что катер Дубровина подбит, но он не хотел этого пока говорить его жене. Он был уверен, что команда катера во главе со своим командиром сойдет на берег и присоединится к отряду Куникова, а на другую ночь команду возьмет на борт какой-нибудь катер.

Для контр-адмирала было полной неожиданностью, когда Нина радостно крикнула: «Идет!», и он увидел, как из-за мыса показался «морской охотник».

Корабль шел тихим ходом, и когда приблизился, то все увидели на нем приспущенный флаг.

— Что это? — в испуге спросила Нина и вдруг ощутила резкую боль в животе.

У нее подогнулись ноги. Теряя сознание, она опустилась на сырой камень.

— Эй, сюда! — крикнул контр-адмирал и стал поднимать Нину.

К нему подбежал матрос. Холостяков коротко распорядился:

— Отвезти в моей машине в госпиталь. Немедленно

А сам торопливо зашагал к причалу.

10

Английский корреспондент, попивая мелкими глотками кавказское вино, записывал в свой объемистый блокнот:

«Русские войска осуществили смелый замысел, высадив десант около города Новороссийска. Они отвоевали у противника участок шириной в шесть и глубиной в четыре километра, который назвали Малой землей. Теперь немецкие корабли не могут войти в Цемесскую бухту — она перекрыта советскими моряками. Мне непонятно, как могло все это произойти. Все мои представления о военной науке полетели «вверх тормашками», как говорят русские. У противника было больше войск, орудий. Берег был сильно укреплен. Когда нам в штабе Черноморского флота рассказали о том, сколько неприятельских солдат, пулеметов, пушек, минометов приходилось на один километр, то я был ошеломлен. Как могли русские сломить такую силу? Русские говорят, что на войне решающий фактор — моральный. Я всегда с иронией относился к этому термину. Что значит высокий моральный дух по сравнению с гаубицей или шестиствольным минометом, рассуждал я, будучи уверенным, что все-таки решает войну оружие. Теперь я начинаю колебаться. Я видел незабываемое…»

Корреспондент очистил от кожицы мандарин, выпил залпом полстакана вина, закусил мандарином и опять начал писать.

«Перед высадкой десанта я беседовал с командиром русского катера «морской охотник». Его фамилия Дубровин. Он мне сказал нечто такое, что я только сейчас начинаю вникать в смысл его слов. В них был упрек в том, что мы до сих пор не открыли второй фронт, что мы боимся форсировать Ламанш. Мне кажется, дело здесь не в боязни, а в чем-то другом, думаю, что Черчилль делает скорее какую-то высокую политику».

Подумав немного, корреспондент продолжал:

«Атлантический вал пока что легенда, а вот «Голубая линия» на Тамани довольно реальная и жуткая вещь. Едва ли все-таки русские войска удержат пятачок площадью в 24 квадратных километра. Он как бельмо на глазу у гитлеровского командования. Войск и техники у противника в достатке, и, безусловно, он приложит все силы для ликвидации плацдарма. Можно заранее предсказать, что дней через десять десантники будут обескровлены и сброшены в море. Еще не было в истории примера, чтобы такие десанты могли долго существовать. В конце концов окажется, что главное на войне — это оружие, а не моральный дух. Тогда и выяснится, что русский офицер Дубровин поторопился высказаться столь определенно…

В своих записках я, кажется, противоречу сам себе. Верно, черт возьми. Пребывание среди советских моряков не обойдется для меня бесследно. Я кое-что начинаю понимать, но что — пока не разберусь…»

Англичанин перестал писать, встал и подошел к окну, которое слепил частый дождь, и задумчиво стал глядеть на темные горы. На душе было неспокойно, и это злило его…

11

После третьей операции Дубровин почувствовал себя легче. Он проспал подряд восемнадцать часов. Когда проснулся, увидел в комнате контр-адмирала и по привычке пытался вскочить.

— Лежи, лежи — и не шевелись, — остановил его контр-адмирал и сел на стул около кровати.

Он внимательно, чуть хмурясь, посмотрел на бледное лицо Дубровина, на преждевременные морщины на лбу и около губ, почему-то слегка покачал головой и спросил:

— Как самочувствие?

— Сегодня такое состояние, словно вновь на свет народился.

— Пожалуй, что и вновь, — согласился Холостяков, — крови ты, брат, много потерял. Два раза вливали. Три сестры свою пожертвовали. С грустью думаю о последствиях.

Дубровин непонимающе моргнул глазами.

— Был ты моряк что надо, с горячей кровью. А теперь? Женская кровь в твоих жилах. Не повлияет ли это на тебя?

Адмирал рассмеялся своей шутке, ласково прикоснулся рукой к лицу Дубровина.

— Шучу, Ваня. Уверен, что после выздоровления опять будешь бравым катерником. Даже лучше. За битого двух небитых дают. А девчата, которые дали тебе кровь, боевые, ну просто замечательные девчата, Можно позавидовать тем ребятам, чьими женами они станут.

— Спасибо им, — тихо произнес Дубровин.

— А тебя, старший лейтенант, поздравляю от души!

Заметив на лице раненого недоумение, контр-адмирал хитро прищурился, помолчал немного, а потом весело сообщил:

— С сыном, брат, поздравляю, с сыном! Видел я его, такой же курносый, как и батько. Просил, чтобы принесли показать тебе, да медики не разрешили. Это такой строгий народец, не уговоришь. Возьмешь кумом?

И контр-адмирал рассмеялся. Он знал, что сообщенная им новость обрадует Дубровина, а это, по его мнению, должно быстрее всего способствовать заживлению ран.

— Спасибо за новость, — с чувством ответил Дубровин и спросил: — А как здоровье Нины?

— Превосходное. О тебе волнуется. Ну, да я сейчас добьюсь, чтобы меня пропустили к ней сказать, каков ты. Да, еще раз поздравляю.

— А на этот раз с чем? — уже весело спросил Дубровин.

— С орденом Красного Знамени. Командующий подписал приказ.

— Служу Советскому Союзу! — взволнованно произнес Дубровин.

Переводя дыхание, он заметил:

— Команду надо наградить, товарищ контр-адмирал. Люди катер спасли. Боцман, комендоры, рулевой, механик, мотористы заслуживают…

— Об этом уже побеспокоились.

— А как десант?

Это больше всего волновало Дубровина.

По лицу адмирала пробежала тень, веселая улыбка потухла. Но длилось это какое-то мгновение.

— Все в порядке, — опять улыбаясь, сообщил он. — Десант живет. Уцепились крепко. Отвоевали Станичку, гору Колдун. Несколько морских бригад там сейчас. Оборону хорошую соорудили. Даже название придумали отвоеванному кусочку земли — Малая земля.

— Почему оборону, а не вперед? — вырвалось у Дубровина.

— Почему да почему, — уклончиво проговорил адмирал. — А потому. Одним словом, наращиваем силы на плацдарме.

— А в Южную Озерейку?

— Там дело похуже. — Адмирал вдруг заторопился. — Поговорил бы с тобой еще, да некогда, и врачи не разрешают. Выздоравливай быстрее. Что понадобится, дай знать.

— А мне ничего не надо.

— Ну, тем лучше.

После ухода адмирала Дубровин задумался. Его, конечно, порадовали и приход адмирала, и сообщенные им новости. Но что-то адмирал, по мнению Дубровина, недоговаривал. В десанте главное — быстрота и натиск. А если десантники переходят в оборону, значит, что-то не так. Вероятно, у нас большие потери. Почему адмирал не рассказал подробностей? Впрочем, понятно почему. Видимо, врачи запретили ему говорить об этом. Как же, раненому нельзя сообщать неприятные вести. Эх, пришел бы кто-нибудь из друзей. Тогда бы уже все узнал. И о Сереге стало бы известно.

Потом его мысли перенеслись к жене. Как она чувствует себя? Когда сможет навестить его? А ведь все-таки сын! То, что курносый, — не бог весть какое достоинство, но не в носе дело, важно, что на свет появился еще один Дубровин, и когда появился — в дни, когда советские моряки пошли вперед.

В полдень няня принесла Дубровину обед, и он с аппетитом поел.

Под вечер в палату вошла дежурная сестра и справилась о самочувствии.

— Отличное, — бодро заявил Дубровин.

— В таком случае я разрешу навестить вас одному старшему лейтенанту.

— Давайте его сюда скорее, — чуть не закричал Дубровин от радости.

Вскоре в комнату вошли не один, а двое. Это были Леднев и Терновский.

— Где один — там и двое, — еще в дверях весело проговорил Леднев. — Ну, здорово, Иван.

— Как хорошо, что вы пришли, друзья, — заулыбался Дубровин.

У Терновского была забинтована голова и левый глаз, но правый глаз весело поблескивал. Подойдя к Дубровину, он осторожно пожал ему руку и спросил:

— Как дела, старик?

— Пошел на поправку. А что с тобой? Тоже в госпитале лежишь?

— Зацепило малость. Осколок снаряда в щеке застрял. Хожу на перевязку.

— Он еще легко отделался, — вставил Леднев.

— А что — накрыли твою «Скумбрию»?

— Почти что.

— Расскажи подробнее. И вообще, ребята, расскажите, как там.

— Ты знаешь, что на «Скумбрии» я разместил двенадцать реактивных установок. Первый залп дал из девяноста шести снарядов в район мыса Любви. Снаряды легли точно в цель. Хотел сразу второй залп дать, да смотрю корабль стал вилять. Попробуй-ка определи цель, когда корабль на месте не стоит. Я в рулевую рубку. Вижу — рулевое колесо крутится, а рулевой лежит на полу. Наклонился над ним, тормошу: «Что с тобой, дядя Вася?» Мы все этого усача дядей Васей звали. А он поднимается такой смущенный и говорит: «Перепугался я страшно. Такой скрежет, грохот от этих «катюш», что душа в пятки ушла. Не помню, как и в лежачем положении оказался».

Дубровин рассмеялся, представив себе испуг рулевого, над головой которого взревели почти сто снарядов.

— Я тоже оторопел, — признался он.

— Вообще-то дядя Вася не из робких. Просто это с непривычки. Я даже не стал ругать его. После второго залпа он уже не ложился и рулевое колесо из рук не выпускал. Немцы засекли нас и начали обстреливать. Но мы не отошли, а дали еще два залпа. И тут потеряли ход. Осколок снаряда перебил маслопровод, мотор вышел из строя. И меня осколком зацепило. Хорошо, что подоспел Леднев и взял «Скумбрию» на буксир. А то могли бы накрыть.

— Рисковал ты со своими «катюшами».

Терновский пожал плечами.

— Все рисковали. Зато я удовлетворен, как артиллерист. «Катюши» в морском бою — грозное и верное оружие. Адмирал сказал, что наш опыт переймут не только черноморцы, но и балтийцы, и на Северном флоте.

— Очень хорошо. А все-таки, как там дела? Почему в Южную Озерейку десант не состоялся? — стал допытываться Дубровин.

Леднев и Терновский переглянулись.

— Чего скрывать, — решительно тряхнул головой Леднев. — Сорвался десант в Южную Озерейку.

— Почему?

— Говорят, немцы знали о нем и подготовились к встрече. Встретили таким огнем, что пришлось отойти. Десант на Мысхако оказался удачнее. Куниковцы хорошо зацепились. А на третьи сутки высадились бригады полковников Потапова и Горпищенки. Ты знаешь их, герои Севастополя. Теперь все силы Черноморского флота брошены на поддержку куниковскому отряду.

— Молодцы морские пехотинцы! — с восхищением отозвался Дубровин.

— Бравые ребята, — подтвердил Леднев и с тяжелым вздохом сказал: — А Куникова три дня тому назад похоронили.

— Как? — вскричал Дубровин и откинулся на подушку.

— Об этом бы не надо, Ваня, — осторожно заметил Терновский Ледневу.

— Из песни слов не выбросишь, — мрачно сказал Леднев, потирая подбородок. — Похоронили мы Цезаря. Что ж, на то война, Ваня. Здесь, в этом госпитале, умер он на операционном столе. С тяжелым ранением привезли его сюда.

После некоторого молчания Дубровин тихо спросил:

— А еще кто?

Леднев и Терновский опять переглянулись. Терновский вынул из кармана флотскую газету, в нерешительности подержал ее в руке, потом развернул и протянул Дубровину.

— Вот о Пете напечатано, — сказал он.

Дубровин отстранил газету и попросил:

— Ты по-человечески расскажи.

Терновский спрятал газету, почему-то почесал забинтованную голову и повернулся к Ледневу.

— Давай ты, Ваня.

Хмуря брови, Леднев неожиданно осипшим голосом проговорил:

— Врач предупреждал нас, чтобы не говорили с тобой о смертях и прочих неприятностях. Но ты же, Ваня, моряк. Это медикам, может, не понять, а ты же флотской закалки и нечего скрывать. Так я думаю.

— Правильно, — подтвердил Дубровин, не сводя настороженных глаз с Леднева.

— Одним словом — погиб наш друг Петр Крутень. Прямое попадание снаряда в мостик. Сразу насмерть.

У Дубровина захватило дыхание. Он глотнул воздух и закрыл глаза, и так лежал несколько минут. Леднев и Терновский молча смотрели на него. Потом Леднев кивнул головой и тихо сказал:

— Пошли, Жора. На сегодня хватит. Врачу скажем, чтоб дали ему вина.

Дубровин слышал его слова, но удерживать друзей не стал. На сегодня действительно хватит…

В эту ночь он долго не мог заснуть. Думал, думал…

На следующий день дежурная сестра принесла показать ему сына. Неиспытанное ранее отцовское чувство нахлынуло на Дубровина, когда он смотрел на розовое, сморщенное личико сына.

— Адмирал уговорил показать вам, — сообщила сестра. — Видите, весь в вас. Любуйтесь, только быстрее.

Через минуту она унесла ребенка. А Дубровин лежал и продолжал улыбаться.

Ветер разогнал тучи, и на голубом небе засияло солнце. Дубровин смотрел в окно, через которое в комнату лился яркий свет, и чувствовал, что и на его сердце так же светло и празднично.

— Скоро весна, — радостно сообщил он вошедшему врачу.

— Да, скоро весна, — подтвердил тот.

Одна ночь

Началось прямо по Гоголю.

— А ну, повернись, солдат!.. Знатный вид! И где ты такую шинель достал? Шили на двоих, а досталась одному…

Старший краснофлотец морской пехоты Семен Калюжный, громко смеясь, поворачивал из стороны в сторону коренастого бойца, одетого в необычайно широкую и длинную шинель. Стоявшие вокруг морские пехотинцы смеялись, отпуская шутки по адресу новоприбывшего. Наконец тому, видимо, надоело.

— Отстань! Посмеялись и хватит!

И он оттолкнул Калюжного. Тот отлетел на несколько шагов.

— Силен парень! — с явным уважением заметил моряк и уже миролюбиво проговорил: — А ершистый!.. Надо понимать шутки, раз в морскую часть попал.

Новоприбывший стоял, широко расставив ноги, и поправлял на себе шинель. Он искоса глянул на Калюжного и усмехнулся:

— А я сам не против шуток, но смеяться над собой не позволю. Вздую, ежели что!

— Вздуешь? — переспросил Калюжный, широко открыв глаза.

— Вздую, — невозмутимо повторил тот.

— Вот за это ты мне нравишься, — неожиданно заключил Калюжный. — Пойдем-ка к старшине.

— Это зачем же? — недоуменно пожал плечами боец.

— По дороге расскажу.

Он взял солдата под руку, повел в развалины портовых зданий.

Последнюю неделю Калюжный скучал. Черт его дернул заболеть в то время, когда отряд майора Куникова готовился к десанту под Новороссийск. Списали в госпиталь, а когда оттуда вышел, отряд Куникова уже дрался под Новороссийском. Калюжного зачислили в морскую бригаду, которой командовал полковник Горпищенко.

Конечно, и в роте автоматчиков были отличные ребята, но душа рвалась туда, в куниковский отряд. Там были его старые друзья и лучший друг Миша Карницкий. Вместе с ним войну начали, дали клятву не разлучаться до смерти. Без Михаила Калюжному было одиноко: не с кем побалагурить, некому поведать свои думы, сердечные тайны. Может быть, это и было причиной того, что его потянуло к ершистому новичку.

По дороге Калюжный узнал, что фамилия новичка Степкин, звать Иваном, родом он из Рязанской области, до войны был столяром на мебельной фабрике, в армии с начала войны, служил в пехоте стрелком, был ранен и после излечения в госпитале попал в морскую пехоту.

— Так, значит, в десантных делах не разбираешься, — подвел итог своим расспросам Калюжный. — Это сразу видно! Салага ты, по-нашему. Ну, ничего, привыкнешь. Сегодня ночью будем десантом высаживаться около Новороссийска. А ты в шинели, да еще такой несуразной. Видел кого из наших в шинели?

— Да ведь холодно, — заметил Степкин.

Калюжный мельком взглянул на Степкина и рассмеялся.

— Холодно? Да в десанте семь потов прошибет, захочешь в одной тельняшке остаться. Да, кстати, тебе выдали ее?

Степкин расстегнул ворот гимнастерки и показал полосатую тельняшку. Калюжный одобрительно кивнул головой.

— Сейчас твою шинель на бушлат или ватную куртку обменим. Тогда настоящий вид будешь иметь.

Вечерело. Рота автоматчиков сидела в порту, дожидаясь погрузки. Рябоватый усатый лейтенант Малеев, хмурясь, подзывал к себе то одного, то другого командира взвода и что-то говорил им отрывистым голосом. Калюжный и Степкин молча глядели на командиров, на серое море, думая каждый свою думу. Калюжный нетерпеливо поглядывал на запад — скорее бы темнело, да в путь. Впереди встреча с друзьями. Как-то они там?

Степкин уже был одет в ватную куртку, туго подпоясанную ремнем. Из карманов выглядывали гранаты. Теперь он имел такой же бравый вид, как и все остальные. Но на душе у него было неспокойно. Он с тревогой посматривал на черные, тяжелые волны и заранее испытывал тошноту.

— Боюсь, укачает меня, — признался он Калюжному. — По мне, легче в самую жестокую атаку пойти, нежели болтаться в море.

— Не напускай на себя страху заранее, — проговорил назидательно Калюжный. — Море смелых любит.

Закурили из одного кисета. Затянувшись крепким махорочным дымом, Степкин внимательно посмотрел на Калюжного. Кто хоть раз видел Калюжного, тот надолго запоминал этого моряка. У него большой, с горбинкой нос, черные блестящие глаза, широкие скулы. Между носом и лбом резкая поперечная борозда, широкие брови, бронзовое от загара лицо. Силой и мужеством веет от этого человека.

— Послушай, — проговорил Степкин, осененный догадкой, — ты не тот самый Калюжный?

— Не тот, — поняв о ком говорит Степкин, ответил моряк. — Не дорос еще до того. Того Алексеем звали. Да ты откуда знаешь о нем?

— Стало быть, знаю.

— Это интересно! Что же знаешь?

Слегка обиженный снисходительным тоном товарища, Степкин решительно заявил:

— Перестань-ка считать меня салагой! Я уже в двух десантах участвовал. Правда, не в морских. Пороху понюхал! На моем счету как-никак десятка три гитлеровцев наберется.

— Ого! — удивился Калюжный, проникаясь уважением к товарищу.

— То-то и ого! Мне бы лишь за берег уцепиться, а там, на земле, я в привычной обстановке. Не зазря меня к вам причислили. А что касается шинели — так это интенданты снабдили такой, а я ни при чем.

— Не серчай, Ваня! — смягчился Калюжный. — У меня характер такой — подковыристый. Ежели что — сдачи давай. Ты вот о Калюжном заговорил. Это был человек! Дзот номер одиннадцать в Севастополе по-нашему, по-черноморски, дрался. Калюжный и его товарищи погибли, защищая родной город. Более двух суток семь моряков отбивали атаки батальона фашистов. По ним били несколько вражеских батарей, их бомбили десятки самолетов. А они до последнего дыхания дрались…

— Читал я об этом. Что и говорить — герои…

В это время раздалась давно ожидаемая команда:

— Становись!

Лейтенант медленно прошел вдоль шеренги автоматчиков. Около Калюжного он остановился.

— Ну как, скучаешь по своей канлодке? — спросил он.

— Что же скучать-то. Она на дне, а мне туда не хочется, — отшутился Калюжный. — Довоюю на суше.

Малеев спросил Степкина:

— Не страшно молодому десантнику?

Степкин покраснел, по его широкому лицу расплылась улыбка.

— Никак нет, товарищ лейтенант. Я клятву дал,

Малеев скомандовал:

— На посадку!

Вскоре катер вышел в море.

Десантники разместились всюду, где только можно. Степкин сначала сидел в камбузе, но там его начало тошнить, и он вылез на палубу, прилег рядом с Калюжным, стараясь не смотреть на море. Калюжный сунул ему кусок соленого сухаря.

— Грызи! Помогает. А то с непривычки травить начнешь.

Беспокойное и могучее море развернулось во всей своей мрачной красе. Где-то далеко-далеко из его вод росли горы облаков различных оттенков. Иногда казалось, что небо — это опрокинутое море, в котором гак же, как и в настоящем море, несутся темные волны с седыми хребтами. Дул порывистый ветер.

Калюжный смотрел вперед, жадно вдыхая соленый воздух.

— Ваня, — тихо позвал он Степкина, — а у тебя жена есть?

— Нету…

— А любимая девушка?

— Есть.

— Хорошая?

— А как же.

— И у меня есть. В Баку живет, — вздохнул Калюжный.

Степкин тоже вздохнул и закрыл глаза. Так лучше — и моря не видно и можно предаться воспоминаниям. Он еще не написал Кате, что военная судьба связала его с морем. Вот удивится! Когда же конец войне? Не скоро, видать. Враг еще на нашей земле, а его надо гнать до Берлина. Дожить бы до того дня, своими ногами пройти по улицам вражьей столицы, а потом вернуться в родную

Рязань и справить свадьбу. Он, конечно, опять будет работать на мебельной фабрике столяром. А может быть, его тогда назначат бригадиром, а возможно, и начальником цеха. Хотя от цеха он сам откажется — не по силам, а вот с бригадирством вполне справится.

— Ты, никак, спишь? — услышал он голос Калюжного.

Степкин открыл глаза и проворчал:

— Уснешь тут, когда нутро выворачивает. Мечтаю.

— А-а, — протянул Калюжный. — О чем?

— О работе после войны…

— Ну и что?

— Да ничего… Отвлекает…

— Ну, и то хорошо…

Неожиданно море и небо рассек огненный луч прожектора. Свет его скользнул по волнам, отражаясь в зеленоватых тенистых хребтах. С берега потянулись огненные нити трассирующих пуль. Стреляли из крупнокалиберных пулеметов. За кормой катера разорвалась мина.

— Обнаружили! — с досадой произнес Калюжный.

Катер рванулся вперед, потом вправо, уходя от обстрела.

— Рисково, — заметил Калюжный.

— А что? — спросил Степкин, невольно втянув голову в плечи.

Сейчас ему хотелось быть на земле. Только матушка-землица укроет от пуль и осколков. А тут куда денешься? Эх, тяжело пехотинцу в море!

— Командир катера и рулевой здорово рискуют, — пояснил Калюжный. — Немцы все море около берега минами загородили. Можно нарваться при такой скорости. Ну, да ты не падай духом, — Калюжный ободряюще хлопнул по спине Степкина, — катером командует боевой командир товарищ Россейкин.

С командирского мостика раздался уверенный голос командира роты лейтенанта Малеева.

— Командиры взводов, приготовиться к высадке!

Из камбуза, из кают-компании вылезали бойцы. На палубе сразу стало тесно. Все напряженно всматривались в черный берег. Степкин чувствовал, как колотится его сердце. Он крепко сжимал автомат, стиснув зубы и нахмурив белесые брови. Ноги немного дрожали. Он взглянул на Калюжного и увидел, что тот переминается с ноги на ногу, перекладывает автомат из руки в руку. «Тоже переживает», — подумал Степкин, и это почему-то подействовало на него успокаивающе.

Лейтенант Малеев сошел с капитанского мостика и встал около борта.

На полном ходу катер подлетел к деревянному причалу рыбзавода и остановился, чуть подрагивая.

— За мной! — крикнул Малеев и прыгнул на деревянный настил.

— Быстрей! Шевелись! — торопили автоматчиков моряки.

Кто-то упал в воду и закричал. Калюжный остановился, снял с себя пояс, лег на настил причала и протянул один конец барахтающемуся в воде. Тот ухватился, и Калюжный вытянул его на берег.

Два бойца упали, подкошенные пулями. Их тотчас же подхватили обратно на катер.

Автоматчики бежали за командиром роты. Они были предупреждены, что место высадки обстреливается гитлеровцами. Остановились в развалинах большого здания. Малеев приказал командирам отделений пересчитать бойцов. В это время начался ожесточенный обстрел пристани из минометов. Кто-то пробасил:

— Опоздали фашисты.

Через пролом в стене пробрался боец в бушлате, спросил:

— Кто тут командир?

Калюжный узнал в нем младшего сержанта Прохорова.

Он дружески хлопнул его по плечу и обрадованно крикнул:

— Здорово! Узнаешь?

Тот тоже обрадовался:

— И ты к нам! Вот хорошо! Кто тут командир? Его майор Куников требует.

Малеев подошел к младшему сержанту и спросил, в чем дело. Тот повторил. Тогда Малеев настороженно осведомился:

— А какая тут обстановочка? Можно разгуливать?

Младший сержант успокоительно сказал:

— Порядок. Пошли.

Малеев взял с собой Калюжного.

Командный пункт майора Куникова находился левее причала рыбзавода, в блиндаже у насыпи железной дороги, отбитом у гитлеровских артиллеристов.

Войдя в блиндаж, Малеев увидел при свете коптилки невысокого человека в шапке, ватных штанах и такой же куртке, подпоясанной широким ремнем. Из обоих карманов куртки торчали гранаты. При свете коптилки можно было рассмотреть резкие черты лица, небритый упрямый подбородок. Это был майор Цезарь Куников. Малеев представился. Куников крепко пожал ему руку и поздравил с благополучной высадкой.

— Обстановка такая, — сразу перешел к делу Куников. — Одна группа моих ребят под командой Ботылева дошла до Азовской улицы. Другая продвигается к кладбищу. Однако большая часть Станички все еще в руках немцев. Вам надо действовать в Станичке. Продвигайтесь в сторону кладбища. Постарайтесь до утра занять несколько кварталов. На рассвете займите круговую оборону и ведите наблюдение. Ясно?

— Понятно, товарищ майор.

— Местность по карте знаете или бывали тут?

— Бывал, товарищ майор, — ответил Малеев и невольно улыбнулся. Еще до войны он служил здесь, дружил с местными рыбаками. Они ему даже невесту подбирали, да не успели — война началась.

Куников притушил окурок трофейной сигареты и потер кулаком висок. Только теперь Малеев заметил, как осунулся майор, какое у него усталое лицо. «Шутка сказать, — подумал лейтенант, — не спать двое суток, воевать и днем и ночью».

— Желаю удачи, — сказал Куников и обнял Малеева. — Не теряйте времени.

Тогда вперед выступил Калюжный и, волнуясь, что с ним редко бывало, поздоровался с майором.

— Хочу вас спросить, товарищ майор, — покашливая, сказал он, — в какой стороне действует мой дружок Миша Карницкий?

По лицу Куникова скользнула тень. Он внимательно посмотрел на темное, остроскулое лицо Калюжного и отвернулся:

— Михаил Карницкий погиб…

Калюжный тяжело задышал. Майор, покусывая губу, продолжал:

— О геройском подвиге Карницкого узнает весь флот. Он не умрет в памяти народа. Такие не умирают!

Очень скупо он рассказал, при каких обстоятельствах погиб младший сержант Карницкий. Отряд капитан-лейтенанта Ботылева ворвался в первый этаж школы имени Шевченко. На втором и третьем этажах засели гитлеровцы. В сумерки к школе подошли три вражеских танка. Карницкий и старшина первой статьи Егоров выбрались из здания школы и поползли навстречу им. Они подбили один танк, два ушли, боясь той же участи. Засевшие за каменным забором гитлеровцы ждали, когда моряки выскочат из дома. Тогда Карницкий решился ценой своей жизни спасти товарищей. Он обвязался гранатами, вытащил чеку из противотанковой гранаты, крикнул: «Прощайте, ребята!» — и побежал к каменному забору. Гитлеровцы открыли по нему огонь. Его дважды ранили, дважды он падал, но снова поднимался и бежал. С усилием он забрался на забор и прыгнул в гущу врагов…

Покачиваясь, ничего не видя, вышел Калюжный из блиндажа. Весть о смерти друга оглушила его. Он шел позади Малеева, спотыкаясь. По его лицу катились слезы. Он не стыдился их.

— Эх, сволочи! — выдохнул он и, словно от боли, затряс головой. — Товарищ лейтенант, вот я перед вами весь тут… Давайте мне самые штормовые задания! Все выполню! Ни разу не дам заднего хода! Как мой дружок Миша воевать буду… Верьте мне, я парень простой, рабочий… Мое сердце горит от ненависти к фашистам…

— Я тебе верю, Семен, — тихо сказал Малеев.

Только в минуты душевного волнения лейтенант называл бойцов по имени. Его тоже поразило благородство подвига Карницкого. Вот как должны воевать десантники!

Тяжел и сложен ночной бой. Мелкие группы автоматчиков Малеева вели бой в домах, во дворах, на улицах. В темноте не было видно, кто где дерется. Слышался только грузный топот ног, хлопки рвущихся ручных гранат, захлебывающиеся очереди пулеметов, короткий треск автоматов. То там, то тут вскипал накаленный крик «полундра», слышались стоны.

В первые полчаса Малеев слегка растерялся от сложности ночного боя в населенном пункте и невозможности управлять подразделением. Он действовал с отделением сержанта Голубева, вскакивал в дома, стрелял, но не переставал думать о том, как дерутся остальные группы Потом бой разгорячил его, он перестал беспокоиться об остальных, справедливо решив, что многомесячная тренировка десантников не должна пропасть даром.

В действиях гитлеровцев чувствовалась растерянность. Их огонь не был организован. Они били из минометов наугад, часто попадая по своим. Малеев заметил, как из одного дома выбежало несколько гитлеровцев. Он выстрелил им вдогонку и вместе с сержантом Голубевым, высоким, необычайной силы человеком, вскочил в дом. Рванув дверь, лейтенант остановился в изумлении — в комнате горела лампа, на столе стояли бутылки с водкой, лежали распечатанные коробки консервов, колбаса.

— Дело ясное, товарищ лейтенант, — ухмыльнувшись, сказал Голубев, — мы помешали им повеселиться.

Подойдя к столу, сержант взял в руку бутылку.

— «Особая московская», — прочел он и выругался, — Вот гады, нашу водку пьют!

В это время в комнату вбежал Калюжный, весь измазанный грязью и известью, с белой повязкой на голове, сквозь которую проступала кровь.

— Наконец-то нашел вас, товарищ лейтенант, — возбужденно воскликнул он. — Наша группа дошла до балки. Сержант Балашов решил дальше не идти, а занять оборону. Место очень удобное. Послал меня разыскать вас и доложить. Какое будет ваше приказание?

Увидев на столе водку и закуску, Калюжный заулыбался, сдернул бутылку со стола, привычным жестом выбил пробку и начал наливать в стакан. Малеев остановил его.

— Не смей! А вдруг отравленная?!

Калюжный крякнул и с сожалением поставил бутылку.

— Запалился во время драки, — сказал он, прикладывая руку к груди, и посмотрел на лейтенанта просящим взглядом: — Такая жалость, товарищ лейтенант, неужели выльем? Может, я для пробы выпью?

Лейтенант не ответил. Он разбил бутылку об стену.

— Пошли в твое отделение, — сказал лейтенант. — А ты, Голубев, действуй в этом направлении. Дойдешь до шоссе — закрепляйся!

По дороге Калюжный сквозь зубы процедил:

— Прихлопнул я штук пяток фашистов…

Одноэтажный каменный дом над балкой Малеев нашел удобным для обороны. Сержант Балашов, прихрамывая — его ранило в ногу осколком гранаты, — заделывал окна подушками и перинами. Малеев посоветовал выкопать по углам дома окопы на случай бомбежки или подхода вражеских танков.

Взяв с собой Калюжного, Степкина и еще одного бойца — азербайджанца Мамедова, Малеев направился в соседние дома, чтобы установить связь с остальными группами. Едва они отошли от дома, как немцы начали обстрел Станички из шестиствольных минометов. Мины рвались совсем близко. Пришлось залечь. Степкин и Мамедов упали в яму с холодной водой, потом вскочили и рванулись в соседний дом. В этот момент мина, взвизгнув, разорвалась на крыше коридора. Коридор рухнул. Степкина придавило балкой. Оправившись от испуга, он выкарабкался из-под нее и на четвереньках вполз в комнату. Поднялся и быстро присел, судорожным движением стараясь выдернуть из кармана гранату, — в комнате были враги.

Он взмахнул гранатой, но вдруг услышал:

— Рус, рус, сдаемся!

Степкин сначала опешил, потом, быстро сообразив в чем дело, крикнул:

— Хенде хох, руки вверх! — и посветил фонариком.

Гитлеровцы подняли руки. Степкин насчитал их шесть.

— Мамедов, Мамедов! — позвал он.

Тот не ответил. Степкин не знал, как быть. Вывести их — десантники увидят и откроют огонь, не успеешь предупредить. Остаться с ними тут нельзя — ждет лейтенант, да и других дел много. Расстрелять? Проще всего дать по ним очередь из автомата. «Нет, пленных нельзя убивать. Мы не фашисты, — решил Степкин. — Связать бы их, но одному несподручно».

Степкин все же нашелся. Он выбрал одного щуплого солдата и жестами объяснил, чтобы тот связал остальным руки и ноги. «А тебя сам свяжу, — усмехнулся резанец, — ежели будешь рыпаться, оглушу разок кулаком, сразу посмирнеешь». Солдат снимал пояса со своих товарищей и связывал им руки, потом повернулся к Степкину и сказал: «Гут». Степкин скрутил его и, проверив, как крепко связаны остальные, облегченно вздохнул:

— Морока с вами…

Он собрал автоматы. «Ах, вот почему они сдались — патроны кончились, а врукопашную духу не хватило».

Выйдя в коридор, он стал искать Мамедова. Азербайджанец лежал, уткнувшись головой в стену. Степкин осторожно повернул его — Мамедов был мертв. Он внес его в комнату и побежал искать лейтенанта. Нашел его не скоро, в крайнем домике у дороги. Доложил, что взял в плен шесть гитлеровцев.

— Что с ними делать? — задумался Малеев. — Придется держать до вечера, а потом отправим на катер, может что важное сообщат.

— Бить надо их, а не брать в плен, — жестко проговорил Калюжный.

— Пленных не убивают, — пояснил Степкин. — Они сами сдались.

— А что они делают с нашими пленными! Знаешь?

Малеев холодно сказал:

— Фашисты — звери, а мы — люди. Понимать надо!

Он взглянул на часы и обратился к командиру взвода

Ковалеву:

— До рассвета остался час. Занимай оборону в этом квартале. Помни — назад ни шагу.

Присев на стул, Малеев сразу почувствовал, что смертельно устал за эту ночь. Веки стали тяжелыми и слипались. Щеки горели, в голове стучало. Чтобы не заснуть, он встал и прислонился плечом к стене.

Припоминая подробности боя, стал обдумывать, как лучше организовать оборону, чтобы не только удержать отвоеванное, но и продвинуться вперед.

Калюжный вышел во двор, прислушался. По-прежнему стрекотали пулеметы и автоматы, рвались гранаты и мины. И вдруг совсем рядом, в балке послышалась немецкая речь. Калюжный сжался, приготовил автомат и пополз к балке. «Минометная батарея», — сообразил он, стараясь определить, сколько там врагов. Он подполз к ним поближе, вынул противотанковую гранату. «Сейчас вы у меня взлетите к чертовой матери», — со злостью подумал он. И вдруг неожиданная мысль мелькнула у него: надо захватить минометы, они пригодятся. Спрятав гранату, Калюжный приподнялся и дал длинную очередь из автомата. Затем вскочил и прыгнул вперед. Один гитлеровец поднялся, бросил гранату и тотчас рухнул от удара автоматом по голове. Калюжный наклонился к нему и вонзил в спину нож. В этот момент граната разорвалась. Калюжный упал на немца и почувствовал, как по его левой ноге потекла кровь. Впереди мелькнула тень удиравшего другого гитлеровца. «Заслабило», — с холодным бешенством подумал Калюжный, выдирая из рук убитого пистолет.

Пересчитав убитых, Калюжный подошел к минометам. Рядом в яме лежали мины. «Придется позвать ребят», — решил он.

На рассвете бойцы взвода младшего лейтенанта Ковалева перетащили минометы и мины к дому командира роты. Малеев был рад такому трофею и насвистывал от удовольствия. Калюжный, отвернув окровавленную штанину, поеживался от прикосновения холодных рук Степкина, который бинтовал ему ногу.

Февральский рассвет был серым и скучным. Все окрасилось в тусклый свинцовый цвет. И море, и голые деревья, и дома. Над морем, стирая очертания берега, клубился туман.

— Вот и кончилась беспокойная ночка, — сказал Степкин, с жадностью разглядывая в окно местность. — Теперь, пожалуй, и отдохнуть можно.

Прислонившись к косяку двери, Калюжный покачал головой и возразил с усмешкой:

— Отдохнуть? Пожалуй, отдохнешь… Днем погорячее придется. И танки нас погреют, и самолеты. Горячо будет. Насмерть стоять будем.

— Факт! Отступать некуда.

Порывшись в кармане, Калюжный спросил:

— У тебя есть карандаш?

Степкин отыскал маленький огрызок карандаша и поинтересовался, что Калюжный собирается писать в такое время? Положив на подоконник листок бумаги, Калюжный написал: «В партийную организацию батальона автоматчиков» и задумался:

— «Прошу принять меня в члены партии», — вслух прочел он написанное и повернулся к Степкину: — Понимаешь, хочется написать с чувством. В голове псе укладывается, а на бумаге не получается. Хочется, чтобы поняли, что тут у меня творится, — он приложил руку к сердцу. — Я уже полгода в кандидатах хожу. А теперь, может, смерть придется принять. В заваруху-то крепкую попали. Так не кандидатом, а полноправным членом нашей родной партии бой вести хочу.

Степкин положил руку на его плечо и нерешительно сказал:

— Я тоже хочу подать заявление. Давно об этом думаю…

Калюжный откинул голову и изучающе посмотрел на Степкина, словно впервые его видел.

— Воевал ты отлично, — проговорил он с расстановкой, — как коммунист. Пиши заявление! Я бы хотел, чтобы ты был такой же, как Миша Карницкий.

При воспоминании о друге Калюжный вдруг заморгал, отвернулся и стал смотреть на шоссе.

В небе послышался гул немецких самолетов. Начинался боевой день.

Николай от артиллерии

1

Накануне десанта отряд майора Куникова размещался на Тонком мысу, невдалеке от Геленджикской бухты. Сам Куников и его офицеры жили в большом одноэтажном доме с колоннами.

Но застать командира отряда в этом доме было трудно. Непоседливый у него характер. Да и забот хоть отбавляй. Непростое дело — подобрать ребят для десанта, обучить их действовать в любых условиях, обсудить со штабистами все детали высадки, позаботиться о снаряжении, вооружении.

Однако в этот день Куников вернулся в дом раньше обычного и сел за письменный стол. Он успел написать только два слова: «Дорогая Наташа», — как в комнату вошел молоденький, стройный кареглазый лейтенант и, приложив руку к козырьку, представился:

— Товарищ майор! Лейтенант от артиллерии Воронкин!

Произнес он эти слова весело и задорно. Куников поднял голову и с интересом посмотрел на него.

— Ну и что? — спросил он, щуря черные глаза.

— К вам от береговой артиллерии Новороссийской военно-морской базы. В десант.

— Очень приятно. Но вы знаете, что у нас первое условие — добровольность?

— Знаю. Прибыл добровольно.

Куников быстро встал и крепко пожал лейтенанту руку.

— Добровольно, значит. Что ж, очень рад. Оставайтесь обедать. Сейчас подойдут наши командиры. Познакомлю. А пока садитесь и почитайте статью об уличных боях и действии мелкокалиберной артиллерии.

Он вынул из полевой сумки «Правду» и дал ее лейтенанту.

— Но у нас крупная, — заметил Воронкин.

— Знаю. А вы все же прочтите. Может, и у нас будет мелкая. Извините, я хочу коротенькое письмо написать жене.

Майор снова склонился над столом, а лейтенант стал читать статью.

Статья, видимо, произвела впечатление на лейтенанта. Свернув газету, он задумчиво посмотрел на майора, вынул записную книжку и что-то стал записывать.

Тут в комнату вошли сразу несколько офицеров — заместитель по политчасти Николай Старшинов, начальник штаба Федор Катанов, Алексей Тарановский, Георгий Слепов, Сергей Пахомов, Василий Пшеченко. Все молодые, рослые. Флотское обмундирование на них сидело ладно, фуражки заломлены лихо, по-морскому. При виде их Воронкин с восхищением подумал: «Вот это ребятушки!»

Куников спрятал недописанное письмо в полевую сумку и встал.

— Что ж, перервемся на обед, — шутливо сказал он. — Знакомьтесь, товарищи, это представитель от бога войны.

Воронкин молодцевато пристукнул каблуками, но вдруг засмущался и вместо того, чтобы сказать: «Лейтенант Воронкин от артиллерии», выпалил:

— Николай от артиллерии.

Офицеры заулыбались от такого несколько необычного представления.

— А я Николай от морской пехоты, — в тон ему сказал Старшинов, протягивая лейтенанту руку.

Воронкин хотел было исправить ошибку, но, видя дружелюбные улыбки, передумал. А Куников сказал:

— Оно как-то даже приятнее звучит: «Николай от артиллерии». У вас это хорошополучилось. От души. Однако давайте за стол. Время не ждет.

Все поздоровались с лейтенантом за руку. А со Слеповым он неожиданно для всех обнялся.

— Значит, опять вместе? — спросил Слепов и повернулся к Куникову. — Воевали мы с ним вместе. Воронкин был командиром роты, а я у него командовал взводом.

— Артиллерист — стрелковой ротой? — удивился Куников. — Как это получилось?

— А на войне всякое бывает.

— Это верно, — согласился Куников.

За обедом Куников то и дело бросал в сторону лейтенанта взгляды. В черных выразительных глазах майора можно было прочесть: «Что ты за человек?»

После обеда, когда все закурили, Куников спросил Воронкина:

— Вы не одессит?

— Нет, кубанский, из Белой Глины.

— А сколько вам лет?

— Двадцать два.

— На вид моложе. А где воевали?

— В Очакове, в Керчи, на Тамани. Вот со Слеповым в Новороссийске. Последними оставляли город.

Куников оживился.

— Уж не тот ли вы Воронкин, который принял на ceбя командование ротой моряков на цемзаводе «Пролетарий».

— Тот самый.

— Ara! — вдруг просиял Куников и повернулся к своим офицерам. — Так это тот Воронкин, товарищи, который в сентябре в течение девяти суток сдерживал натиск немцев у цемзавода «Пролетарий». Почти вся рота погибла, но врага не пропустили. Моряки выиграли время. Подошла дивизия — и закрыли ворота на Кавказ. Воронкин даже хотел под танк с гранатами броситься.

Воронкин удивился: откуда майор все знает?

Куников положил ему руку на плечо:

— Я рад, что будете в моем отряде. Доложите артиллерийскому начальству, что я хотел бы встретиться с ним. Надо многое утрясти.

— На какой день договариваться?

— Пожалуй, на завтра, на утро. Сейчас отправляйтесь к себе, договоритесь, берите продаттестат, а к вечеру возвращайтесь. Будем проводить ночное учение. Нужно принять участие. Личный состав для артиллерийского поста подберите сами, но чтобы все были добровольцы…

Воронкин надел фуражку, козырнул и, бросив задумчивый взгляд на висевшую на стене гитару, вышел.

Утром в Кабардинке состоялась встреча Куникова с артиллеристами. Разговор был деловой, и Куников остался доволен им. Возвращаясь в Геленджик, он допытывался у Воронкина:

— Не подведут боженята?

Лейтенант заверил:

— Не такие у нас командиры, чтобы подводить. Ручаюсь!

— Ладно уж, поверю, — успокоился Куников. — Теперь с летчиками и катерниками надо договориться. Сегодня, пожалуй, не успею. Встречусь с ними завтра.

Но встреча с летчиками состоялась в тот же день. Получилось все неожиданно. Воронкин расстался с Куниковым в порту и направился на Тонкий мыс. И тут его окликнул капитан Мирон Ефимов, знакомый летчик.

Несмотря на молодость, Ефимов уже командовал полком штурмовых самолетов. Оба были обрадованы встречей.

— Привет, привет небесному начальству, — заулыбался Воронкин, тряся его руку.

— Божененку ответный. Что поделываешь?

— Приписан к отряду майора Куникова в качестве главного артиллериста.

— Черт возьми, Коля, да мне этот Куников нужен позарез. Пошли к нему.

Через час Ефимов стоял перед Куниковым.

— Ну, дорогой, — сказал майор, — давай уточним, как это будет.

И они деловито склонились над картой.

После ужина Воронкин направился было к берегу моря, но его окликнул Слепов:

— Я обратил внимание, Коля, какими жадными глазами ты смотрел на гитару, которая висит на стене. Она к твоим услугам.

— Так давай ее сюда! — воскликнул обрадованно Воронкин.

Он неплохо играл на гитаре и пел, особенно хорошо у него получались цыганские романсы. Слепов это знал.

— Гитара сейчас у Маруси Виноградовой, у нашего военфельдшера. Пойдем к ней, кстати, и познакомишься. Она тоже любительница песен. Там и Аня Бондаренко. Ты, кажется, знаешь ее.

— Еще бы, — усмехнулся Воронкин, вспомнив разговор с Ефимовым. — Что ж, пойдем.

— Развеемся малость от тренировок и забудем на какое-то время про то, что нас ожидает, — с несколько виноватой улыбкой, словно оправдываясь, произнес Слепов. — Песня, она, знаешь…

Что ж, его понять можно. Они ведь были не только боевые морские офицеры, но и просто веселые от природы, здоровые ребята.

2

Гитлеровская разведка пронюхала о десанте советских войск в Южную Озерейку, и немецкое командование соответственно приготовилось к его встрече. О вспомогательном десанте на окраину Новороссийска гитлеровцы или не знали, или не придали значения. Во всяком случае, в Станичке, на окраине города, они не усилили оборону. Здесь находилось всего несколько батарей и мелкие подразделения, несущие береговую охрану. Вероятнее всего, гитлеровское командование не предполагало, что советские моряки рискнут высадиться у них под самым носом.

Для них явилась полной неожиданностью высадка отряда Куникова в Станичку, у причала рыбзавода. Однако, несмотря на внезапность, куниковцам все же пришлось с ходу вступать в бой. Они смяли находившуюся у берега вражескую батарею. Пять боевых групп отряда, развернувшись веером, начали сокрушать вражеские огневые точки, захватывать орудия, вышибать гитлеровцев из домов.

Штаб Куникова разместился под насыпью железнодорожного полотна, в отбитом у немецких артиллеристов блиндаже, невдалеке от рыбзавода.

Когда десантники захватили береговую полосу и заняли несколько кварталов, Куников сказал Воронкину:

— Передайте адмиралу Холостякову и начальнику артиллерии базы Малахову радиограмму следующего содержания: «Полк высадился, расширяем плацдарм, следите за нами. Куников, Воронкин». Передайте открытым текстом несколько раз. Чтобы противник засек.

— Полк? Почему полк?

— А почему противник должен знать, что высадилось двести шестьдесят человек?

— Ara, понятно, — сообразил лейтенант.

— А вторую передай начальнику штаба Свердлову. «Закрепился на берегу. Высылайте второй эшелон».

Через несколько минут радиограммы полетели в эфир. Их с нетерпением ждали на многих командных пунктах. У противника они внесли замешательство. Шутка сказать, целый полк моряков высадился там, где его не ожидали, фактически в тылу. Среди тыловых учреждений немцев, расквартированных в Новороссийске, началась паника.

С этими радиограммами родилась и начала свою историю Малая земля.

С Воронкиным высадилась его команда: старший радист Кудий — высокий, чернявый и молчаливый парень, младший радист Иовенко, автоматчики Анисимов, Терещенко, Зорин и Климаков.

Перед рассветом Воронкин и Кудий отправились подыскивать дом для корректировочного поста.

Рассвет застал лейтенанта на чердаке двухэтажного здания, где когда-то находилась контора рыбзавода. Отсюда была видна вся Станичка. Лучшего места для наблюдения, пожалуй, не найдешь. Автоматчики разместились в подвале.

На чердаке было немного сена. Воронкин растянулся на нем и сразу почувствовал, что смертельно хочет спать. Но спать сейчас нельзя. Лучше не ложиться. Встав на колени, лейтенант начал разглядывать в окошечко местность.

Было тихо. Лишь кое-где раздавались одиночные выстрелы. Но Воронкин знал зловещее значение такой тишины. Ночью гитлеровцы были ошеломлены десантом моряков. Утром они опомнятся, осмотрятся — и тогда держись, навалятся со всей силой.

Он посмотрел на Кудия. Тот сидел на корточках около рации с закрытыми глазами.

— Ты спишь, Кудий?

Радист открыл глаза, но ничего не ответил.

И вдруг утреннюю тишину разорвал залп нескольких орудий. Немецкие батареи открыли беглый огонь. Сонное оцепенение как рукой сняло. Нужно засекать местонахождение вражеских огневых точек.

Немецкая артиллерия вела обстрел с полчаса. За поселком Воронкин увидел, как накапливались для атаки большие группы гитлеровцев. Торопливо сделав расчеты, он протянул листок радисту:

— Передавай.

Через несколько минут на правом берегу Цемесской бухты взревели тяжелые орудия морской артиллерии. Данные Воронкина оказались точными. Снаряды рвались там, где им положено было рваться, Атака гитлеровцев не состоялась.

— Снаряды падают в цель! Так стрелять! — прокричал по рации Воронкин.

Час спустя Воронкин услышал голос командира дивизиона:

— Хватит, Воронкин?

— Пока хватит,

Все же на ряде участков гитлеровцы перешли в атаку. Начались рукопашные схватки. Воронкину были слышны выстрелы, взрывы гранат, крики «полундра». Артиллерия противника опять открыла огонь — на этот раз по рыбзаводу и по высоким домам. «Меня ищут», — догадался Воронкин.

Он вытер рукавом холодный пот, вдруг проступивший на лбу, и прильнул к биноклю. Со стороны кладбища надвигались три цепи гитлеровцев. Они шли во весь рост, строча из автоматов. Это было что-то вроде психической атаки. Не хватало только духового оркестра и впереди офицеров со стеками. «Не меньше батальона», — прикинул Воронкин и крикнул радисту:

— Вызывай штурмовиков!

Командир полка штурмовых ИЛов Ефимов отозвался быстро.

— Мирон, давай твоих соколов, — попросил лейтенант. — Около кладбища пусть прочешут.

«Успеют ли?» — с тревогой подумал Воронкин, не отрывая глаз от бинокля. Еще каких-нибудь двести метров — и лавина гитлеровцев навалится на десантников.

Штурмовики успели. Они появились над Станичкой как-то неожиданно. Летели низко, почти задевая крыши домов. Их было пять. Нависнув над гитлеровскими цепями, они сразу дали залп из «катюш». Земля загорелась под ногами фашистов. Они бросились врассыпную. Но штурмовики ходили кругом, один за другим, поливая свинцом, зловеще выли. «Ну и ну», — покачал головой Воронкин, наблюдая, как утюжили штурмовики. Неспроста этим самолетам, вооруженным пулеметами, скорострельными пушками и «катюшами», гитлеровцы дали название «шварц тот» — черная смерть.

Когда штурмовики улетели, Воронкин увидел, как десятка два гитлеровцев торопливо бежали назад. Это все, что осталось от батальона.

Час спустя опять пришлось вызывать артиллерийский огонь. На этот раз Воронкин направил его на Азовскую улицу и на дорогу из города, на которой заметил грузовики с солдатами.

Во второй половине дня наконец наступило затишье.

— Перерыв на обед, — усмехнулся Воронкин и повернулся к радисту. — Давай, друг Кудий, и мы заправимся, чем нас снабдил наш бог-интендант.

Кудий спустился в подвал и принес банку тушенки и хлеб.

Но обеденный перерыв длился недолго. Налетели «юнкерсы» и стали бомбить окраину Станички. Потом немцы снова начали артиллерийский обстрел.

— Вас кто-то вызывает, — сказал радист.

Воронкин надел наушники.

— Воронкин слушает.

Из эфира донесся хриплый голос:

— Воронкин. Замолчи, Воронкин. Не будешь молчать, уничтожим. Запомни это. Для уничтожения твоего корректировочного поста мы выделили целый дивизион. Понял, Воронкин?

Лейтенант усмехнулся, кинул взгляд на радиста.

— Говорит Воронкин. Польщен до крайности вашим вниманием. Ответ мой такой: катитесь к чертовой матери!

Он снял наушники и выругался:

— Вот гады!..

На узком, сером от усталости и холода лице радиста выразилось недоумение — кого ругал лейтенант? Воронкин рассказал ему.

— Ишь ты, — только и мог сказать радист и стал приседать и размахивать руками, чтобы согреться.

До слуха Воронкина донеслись звуки работающего мотора. Он поднял бинокль. Звуки неслись из-за дома у дороги. «Готовят танковую атаку», — догадался лейтенант.

Сделав расчеты, Воронкин стал гадать, когда танки выйдут на дорогу.

Минут через пятнадцать артиллерийский обстрел со стороны противника усилился, показались два черных танка.

Воронкин сообщил данные на батарею. На этот раз огонь открыл весь дивизион тяжелой морской артиллерии. После нескольких залпов один танк съехал в кювет и остановился. Другой нырнул за дом. От взрывов тяжелых снарядов земля содрогалась, дорога заволоклась дымом и пылью.

— Не приведи господи попасть под такой огонек, — вслух произнес Воронкин. — Артиллерия и впрямь бог войны.

Он явно гордился тем, что вот он, Николай Воронкин, вызвал эту сокрушительную лавину огня и направил ее туда, куда надо.

«Молотьба» гитлеровских позиций длилась около часа. Все это время лейтенант не отрывался от наушников. Когда орудия замолчали, он вызвал штурмовиков, чтобы «причесали» артиллерийские позиции врага, и сообщил примерные координаты. Самолеты полетели куда-то за кладбище. Немецкие орудия замолчали. Слышались только глухие взрывы бомб.

Под вечер Кудий сообщил:

— Нам опять угрожают. Говорят, что повесят на телеграфном столбе.

— Ответь им по-матросски.

Радист с радостным ожесточением запустил в эфир такие отборные словечки, что лейтенант крякнул от удовольствия.

Когда стемнело и стало сравнительно тихо, Воронкин сказал Кудию:

— Пойду в штаб, доложу и узнаю обстановку. Смотри, будь начеку. В случае чего, действуй самостоятельно.

Кудий зевнул, торопливо прикрыл рот рукой.

— Есть быть начеку, — с невольным вздохом проговорил он и с сожалением добавил: — А когда же спать?

— Вернусь, тогда посадишь второго радиста и завалишься.

Воронкин слез с чердака, взял на изготовку автомат и пошел к берегу.

Под насыпью железнодорожного полотна, где находился штаб Куникова, было людно. Стонали раненые. Какая-то девушка перебегала от одного раненого к другому и приговаривала: «Потерпите, родненькие, браточки, скоро придут катера, и отправим вас в госпиталь». В темноте Воронкин не разобрал, кто это — Надя Лихацкая, Нина Марухно или Маруся Виноградова. Начальник штаба капитан Катанов стоял перед группой матросов и громким голосом что-то объяснял. Воронкин услышал, как кто-то сказал: «Группа Ботылева заняла трехэтажную школу». Это обрадовало Воронкина.

«Переберусь туда. Лучшего наблюдательного пункта не найдешь», — сразу решил он.

Блиндаж был разделен на два отсека. В одном находились тяжелораненые, во втором — штаб. Оттуда слышен был голос Куникова. Лейтенант попросил разрешения войти.

— Заходи, заходи, Николай от артиллерии, — радостно приветствовал его Куников.

Он встал, обнял Воронкина.

— Спасибо, брат, артиллеристам! Худо пришлось бы нам, если бы не ваш огонек. Садись, сейчас освобожусь.

Майор протянул записку стоявшему неподалеку матросу, грязному, с ободранной щекой.

— Вот, передашь Ботылеву. Скажешь ему, что школу надо оставить, пусть занимает оборону по Азовской улице. Вперед не вырывайтесь.

Воронкин с недоумением посмотрел на Куникова. Почему майор отдает такое распоряжение? Надо вперед. Когда матрос ушел, Воронкин сказал:

— А я собирался свой НП перенести в школу.

Куников сделал несколько глубоких вздохов, потер ладонями виски. Было видно, что майор смертельно устал, держится только на нервах. Его лицо побурело, из черных глаз исчезла былая живинка.

«Вы бы отдохнули», — хотел сказать лейтенант, но промолчал, поняв несвоевременность своего предложения.

— Нельзя сейчас переносить твой НП, — задумчиво проговорил Куников, внимательно разглядывая лицо лейтенанта. — Нельзя, дорогой Николай. И вот почему. Ты должен это знать. Наш десант не основной. Ложный, так сказать. Основной — в Южную Озерейку. А это значит, что нам, кроме группы Ботылева, Ежеля, Дмитряка, Лукашева и Жернового, поддержки больше не будет, что надо надеяться на свои силы. Отвоевали мы кусок, теперь займем круговую оборону.

Лицо Воронкина вытянулось. То, что сказал сейчас майор, его не обрадовало. Он представлял, что это сулит.

— Об этом никто не знает и знать пока не должен, — продолжал Куников. — Понял? А теперь давай обсудим создавшееся положение. Вот смотри на план города и его окрестностей. Оборона наша проходит вот тут. Где твой пост? Ara, хорошо подобрал местечко. Артиллерийский огонь надо вести на окаймление нашей обороны. К утру сообщи своим координаты по дуге. Передай мое спасибо Малахову, Матюшенко, Зубкову и летчикам Ефимова, скажи им, что надеюсь, огонек завтра будет не хуже. Передай радиограмму Свердлову.

Он подал листок из блокнота. Воронкин прочитал: «Начальнику штаба базы. Личного состава в строю чуть больше восьмисот человек. Мало патронов ППШ. Минометов много, а мин 50 мм и 82 мм нет, это задерживает наступление».

Вошел старшина боепитания. У него был озабоченный вид. Шапка заломлена на затылок. Куников повернулся к нему.

— У Тарановского не хватает патронов. Надо доставить.

— Есть доставить.

Воронкин понял, что разговор с ним окончен. Попрощавшись, он вышел из блиндажа.

Вернувшись на свой чердак, он увидел, что радист сидел нахохлившись, с автоматом в руке.

— Отдыхай, Кудий, — сказал ему лейтенант. — А я пока подежурю.

— Вам бы тоже надо отдохнуть.

— Мне пока нельзя. Надо подготовить координаты и сообщить их в дивизион. Спи.

На вахту заступил младший радист Иовенко. Кудий не стал спускаться вниз, а завернулся в плащ-палатку, лег около трубы и сразу же уснул.

3

Утренний «концерт» начали немецкие артиллеристы. Воронкин проснулся и недовольно поморщился:

— Нет, чтобы дать еще полчасика поспать. Ну, делать нечего, надо приниматься за работу. Что нового, Кудий?

— По-моему, у немцев прибавилось орудий, — ответил тот.

— Логично. Этого следовало ожидать. Эх, сейчас бы горяченького борща или хотя бы чаю.

Поеживаясь от холода, лейтенант стал осматривать в бинокль местность. Его внимание привлек большой каменный дом с вышкой на крыше. Непонятно, для чего эта вышка построена. Пронаблюдав несколько минут, лейтенант решил, что в этом доме находится вражеский корректировщик. Пора вызывать дивизион. Воронкин повернулся к радисту:

— Вызывай Зубкова и спустись вниз, готовьте завтрак. Пока наши лупят, мы спокойно подзаправимся. День предстоит тяжеленький, вряд ли сумеем пообедать.

Огонь на окаймление получился эффективным. Вышка у каменного дома была сметена, скопления немцев рассеяны. Обычно неразговорчивый и неулыбчивый, Кудий на этот раз восхищенно воскликнул:

— Вот дают! Класс!

— Передай, пока хватит, — час спустя сказал Воронкин.

Покурив, он опять прильнул к биноклю.

— Вас просит какой-то друг, — сообщил радист.

Воронкин надел наушники.

— Кто мной интересуется? Говорит Воронкин.

— Привет, отделенный. По следам славы нашел тебя даже в эфире.

— Кто говорит?

— Угадай.

— Не могу. Помехи в эфире искажают голос.

— Мунин говорит. Помнишь?

— Здорово, Мунин. Помню, конечно.

— Ты где сидишь?

— Поблизости, — настораживаясь, уклончиво ответил Воронкин. — А ты?

— Невдалеке от тебя. Здорово ты ощетинился огневым ежом. К тебе не подступишься. Все-таки где ты сидишь? На чердаке?

Сильные помехи помешали дальнейшему разговору.

— Кто это с вами говорил? — поинтересовался радист.

Воронкин ответил, что разговаривал с бывшим однокашником по военному училищу.

— А чего он выспрашивал, где находимся? Не понимает, что ли? Только придурку непонятно.

Лейтенант кинул на него быстрый взгляд. Верно говорит радист. Ведь его все немецкие рации слушают. Могли подслушать и запеленговать, а потом обрушить огонь на его пост. Ах, этот Мунин, чуть ли не ввел в грех.

Мунин, Мунин… Конечно, Воронкин помнит его, хотя симпатии к нему никогда не питал. Лейтенанту вспомнилось Севастопольское военно-морское артиллерийское училище. Он был на четвертом курсе. Курсантов четвертого курса назначали командирами отделений на младшие курсы. В отделении Воронкина было двенадцать курсантов третьего курса. Был среди них и курсант Мунин, всегда подтянутый парень, отличник учебы, пример для остальных по дисциплине. Но Воронкину он не нравился. Мунин каждый вечер докладывал командиру отделения о поведении курсантов, разговорах среди них. Чувствовалось, что ему нравится это, а Воронкин каждый раз морщился — не терпел он сплетников и доносчиков. Однажды Мунин доложил ему: «Курсант Романов написал на линейке: «Прощай, молодость и жизнь». Это симптом неустойчивости. Надо реагировать». Воронкин сказал: «Хорошо», а про себя подумал: «Ну и свинья же ты, Мунин». Реагировать он не стал. Через день Воронкина вызвал комиссар и сделал ему внушение: «Почему не опираешься на актив, оставляешь сигналы без внимания?» Пришлось признавать вину. «Ладно же, я тебе, Мунин, когда-нибудь среагирую», — решил Воронкин. Но у Мунина всегда все было в порядке. В образцовом порядке. Надо думать, что и он не питал теплых чувств к своему командиру. Чего же он сейчас так обрадовался встрече в эфире?

Размышления лейтенанта прервали звуки самолета. Это над Станичкой появился корректировщик «фокке-вульф», «рама», как ее называли фронтовики.

— Воронкин! Воронкин! — услышал лейтенант в наушники. — Передай своему Куникову — через десять минут будем делать из вас отбивную. А тебя превратим в бифштекс.

Неужели это говорят с «рамы»? Лейтенант с иронией подумал: «Какая широкая популярность».

Он засек время. Немцы аккуратны. Надо предупредить Куникова. Воронкин послал в штаб автоматчика.

— Бегом, обязательно бегом, — строго наказал ему лейтенант, — иначе…

Ровно через десять минут послышался сильный гул. Летели бомбардировщики.

— Не подвели, — пытался улыбнуться Воронкин, ощущая дрожь под коленями.

Почему начало дрожать именно под коленями? Сейчас лейтенант не задумывался над этим, подумал значительно позже, вечером.

Кудий побелел, но позы у рации не изменил.

— Может, спустимся на первый этаж или в подвал? — сказал ему Воронкин.

— Как прикажете, — отозвался тот.

— Заверни рацию в плащ-палатку и кубарем вниз, — распорядился Воронкин.

Едва успел радист исчезнуть в лазе чердака, как на земле начали рваться первые бомбы. Сколько их разорвалось? Лейтенант, прижимаясь к дымоходу, досчитал до пятидесяти, и тут взрывы бомб перемешались с взрывами сотен снарядов. Вся Станичка, рыбзавод окутались дымом. Землю лихорадило, она содрогалась, как от боли. Лейтенант, обняв трубу, лежал с открытым ртом, словно рыба, вынутая из воды.

Одна бомба разорвалась совсем близко. Из окон вылетели рамы, весь дом задрожал.

«Хотя бы рация уцелела», — пронеслось в голове Воронкина.

Самолеты кружили над Станичкой, как показалось лейтенанту, долго, невыносимо долго. В ушах гудело. Во рту был противный вкус от пыли, известки и еще чего-то. «И не раз будут бомбить», — тоскливо подумал он, пытаясь закурить лежа.

Когда самолеты улетели, Воронкин поднялся, отряхнул с себя пыль и огляделся.

— Ого! Сколько домов как корова слизала! — вырвалось у него горестное восклицание.

И все же он радостно вздохнул. Жив! Черт с ним, что будет потом! Важно, что сейчас уцелел. И Кудий, и ребята, и рация целы.

Артиллерийский обстрел продолжался. Но это, по мнению лейтенанта, было не так опасно. Воронкин осмотрел свой дом. Угол был отбит, полкрыши завалилось. И весь он как-то скособочился, словно солдат, схватившийся за рану в боку.

— Давай, Кудий, подниматься! — крикнул вниз лейтенант. — Наш пост вроде бы уцелел.

Кудий взобрался на чердак.

Через несколько минут он доложил:

— Вас вызывает Мунин.

— Ну как, Воронкин, жив? — послышался голос.

— Цел и невредим, — подтвердил Воронкин.

— Тебе повезло. Налет был сильный, более тридцати самолетов бомбили. Интересно, где ты расположился, что уцелел?

— Что ты все выпытываешь?

— Да просто так. Любопытство артиллериста. Николай, хочу тебе сказать вот что. Положение у вас тяжелое. В случае чего, перебирайся через мыс Любви на береговую батарею в порту.

— Учту.

«Там же немцы. Соображает он что-нибудь?» — тут же подумал Воронкин.

Вражеская артиллерия прекратила обстрел. И сразу со всех сторон закопошились немцы, показались танки.

«Теперь мой черед», — решил Воронкин и стал вызывать огонь на окаймление.

Какой бы ни был сильный обстрел, а пехота все равно где-то просочится. Гитлеровцы сумели пробиться на Азовскую улицу. Там опять закипел бой. Длился он довольно долго. Тут дрались за каждый дом, за каждый метр земли.

Завязались вновь рукопашные схватки около кладбища и у Лагерного поселка.

«Много ли наших осталось?» — встревожился Воронкин, прислушиваясь к шуму боевых схваток.

Он дал сигнал боевого окаймления.

Весь день земля дрожала, как при землетрясении. Дома рушились, как карточные. Воздух был насыщен дымом, пылью, гарью. Уже не было слышно отдельных разрывов бомб, снарядов, мин, гранат. Все слилось в сплошной гул, от которого звенело в ушах.

Казалось бы, этот ураган огня и металла должен смести, уничтожить все живое.

Но настала ночь, бой затих — и откуда-то из развалин, щелей вылезли моряки. Оглушенные и измазанные, усталые и окоченевшие от холода, но гордые и непримиримые, готовые опять в драку. Облегченно вздохнули и с наслаждением закурили. Курили на этот раз не спеша, со смаком, молча, кто поругивая гадов-гитлеровцев, а кое-кто с соленой морской шуткой.

Ночью Воронкин опять пошел к Куникову.

На этот раз командир отряда был более оживлен, чем в прошлую ночь. В его черных глазах опять появился блеск.

— Представляешь, — сказал он Воронкину, — у нас столько трофейных орудий, что решили создать собственный дизизион. Снарядов хватает. Поставили на прямую наводку. Что скажешь, Николай от артиллерии?

— Здорово! — откровенно восхитился лейтенант. — Кто же его возглавит?

— Подберем до утра. У Катанова есть кое-какие соображения. Рассказывай, как твои дела? Рация цела? Дом не завалился? Уж не заворожил ли ты его от бомб и снарядов? Ну, раз у тебя все в порядке, смотри сюда на карту. Мы не только удержались, но и улучшили свои позиции. Вот тут и тут выдвинулись вперед и закрепились. Проследи, чтобы наши снаряды сюда не падали. А то получится — бей своих, чтобы чужие боялись. В трехэтажной школе находятся немецкие корректировщики. Передай своим, чтобы подавили.

— Напрасно отдали ее! — заметил лейтенант.

— Во-первых, мы ее не взяли, а только первый этаж захватили. Во-вторых, было бы силенок побольше — не отдали бы. Уразумел?

Воронкин рассказал о Мунине. Куников задумался.

— Укажи ему дом подальше, — предложил он. — Тогда все прояснится.

Рано утром, когда Воронкин еще спал, завернувшись в плащ-палатку, его разбудил Кудий.

— Вас вызывает Мунин.

— Какого черта ему надо? — проворчал Воронкин, недовольный тем, что Кудий разбудил его. — Мне этот Мунин нужен, как собаке пятая нога.

Он все же поднялся и надел наушники.

— Воронкин слушает. Кому я понадобился?

— Привет, дружище. Как ночь провел? Сменил свое место?

— Зачем менять? Мне и тут неплохо.

— Это даже удивительно. Ты, вероятно, не в доме устроился?

— Почему не в доме? В доме, Я его заворожил. В этом все дело. Есть тут такой двухэтажный, под цинком, в двух кварталах от школы. Я в крыше сделал дырки — и мне все видно. Он на виду у немцев, а они думают, что в нем наших нет.

— Ловко ты придумал. Ну ладно, будь здоров.

Радист смотрел на лейтенанта не мигая, сдвинув брови.

Воронкин уловил его взгляд и сказал:

— Понаблюдаем за этим домом.

— Я догадываюсь…

— И я тоже.

Уже рассвело, а на немецкой стороне стояла тишина.

— Наверное, у них запоздал завтрак, — пошутил Воронкин, а про себя подумал: «Что бы это значило? Неужели готовят более крупное наступление? Удержимся ли сегодня?»

Он связался с командиром батареи Зубковым и сообщил ему о корректировщике в школе. Тот пообещал подавить.

— Почему не вызываешь на окаймление? — спросил Зубков. — Почему у вас тихо?

— Завтракают вояки. А мы пока покуриваем.

После некоторого молчания Зубков сообщил:

— К вам летят гости.

Воронкин снял наушники. Гул летящих самолетов был явственно слышен.

— Сматывайся, Кудий, вниз. Завертывай рацию. Наш дом, к сожалению, все же не завороженный.

Воронкин увидел, что «козлы» начали пикировать на дом, который он указал Мунину. Насчитал двадцать шесть самолетов. Опять земля заходила ходуном.

А потом по этому дому открыл стрельбу целый дивизион. И стрелял около часа. От дома остались одни руины.

— Понял, Кудий? — спросил Воронкин радиста, когда тот поднялся на чердак. — Высокую оценочку мы получили. Подумать только — сколько металла на нас потратили. А мы с тобой все целые.

— А он гад, — мрачно изрек радист.

— Хуже даже.

Когда самолеты улетели, Воронкин стал вызывать свою батарею.

Но отозвался Мунин.

— Ты жив? — услышал Воронкин его удивленный голос.

— Выходит, так…

— Как же могло случиться. Значит…

— Значит, что ты гад ползучий, сволочь и стерва!

Жажду встретиться с тобой, собака! И тебя, дешевку, голым задом на муравейник посажу!..

Воронкин был незлобивый человек. Но сейчас его словно подменили. Он кипел от ярости и отводил душу отборнейшей руганью, изумляя радиста, смотревшего на него с раскрытым ртом. Мунин молчал. Да и что мог сказать теперь этот предатель?

Несколько минут спустя лейтенанта вызвал командир дивизиона.

— Мне сообщили, что ты ругаешься, как старорежимный боцман. Что случилось?

Воронкин рассказал ему о Мунине. Выслушав, командир дивизиона сказал:

— Держи ухо востро, Воронкин. Десятки немецких раций подслушивают нас. А эфир не засоряй бранью. Сегодня ночью у нас произойдут изменения. А сейчас присматривайся к школе. Потом доложишь результаты. Обнимаем тебя и всех куниковцев. Вы настоящие герои.

Вскоре на школу обрушился шквал тяжелых снарядов.

Воронкин вынул из кармана сухарь, повертел перед глазами и изрек:

— Что касается борща, то грызем сухари. Что бы делали десантники, если бы не это замечательное изобретение человеческого ума?

Кудий грыз сухарь молча, прихлебывая из фляги холодную воду.

Третий день десанта прошел еще в более ожесточенных схватках. Земля гудела, содрогаясь и корчась от огня и металла. Гитлеровцы ввели в бой новые батареи, свежие силы. А куниковский отряд уменьшился втрое. И все же никакая сила не смогла сдвинуть моряков с занятых позиций. Они словно вросли в землю.

Вечером Воронкин спустился с чердака и направился в штаб.

Он шел, пошатываясь от усталости. В голове гудело. Глаза сами слипались. Ему сейчас больше всего хотелось упасть и уснуть, и чтобы кругом было тихо-тихо. Вероятно, он проспал бы сутки.

Сколько может выдержать человек? Должен же быть какой-нибудь предел. Когда он наступит? Завтра? Послезавтра?

Лейтенант задавал эти вопросы себе, но отвечать на них у него не было желания. Ему было все одно — надо держаться, держаться до тех пор, пока есть силы, пока видят глаза.

Куникова в штабе не оказалось, дежурный сказал, что он ушел на передовую, вернется часа через два. Начальника штаба тоже не было. Воронкин вышел из блиндажа, присел на камень и стал смотреть на море. Оно было пустынное, неприветливое, от него несло холодом.

Воронкин прикрыл глаза и почувствовал, что уже не в состоянии их открыть. Тогда он сполз с камня, свернулся калачиком и моментально уснул. Ни холод, ни близкие разрывы снарядов — ничто не могло разбудить его.

Проснулся он от каких-то необычных и резких звуков. Казалось, что кричат тысячи ишаков. А через несколько секунд на территории рыбзавода взметнулись огненные сполохи, раздались страшные взрывы. Воронкин вскочил и осмотрелся. Он сразу понял, что это такое. Гитлеровцы обстреливали берег из шестиствольных минометов. Над морем разорвалось сразу три светящихся снаряда — и Воронкин увидал много черных точек. «Ого, — обрадовался лейтенант, — сколько к нам плывет кораблей. Значит, прибудет пополнение».

Он посмотрел на часы и всполошился — было около двух часов ночи. Выходит, проспал более четырех часов.

Лейтенант почти вбежал в блиндаж и остановился как вкопанный, увидев за столом двух полковников. Он знал их — это были командир 255-й бригады морской пехоты полковник Потапов и командующий артиллерией десантного корпуса полковник Сабинин.

— Здравия желаю! — радостно воскликнул Воронкин. Ему все стало ясно. Не одни же они прибыли сюда. Значит, высадилась боевая бригада, а с нею артиллерия. Живет десант!

Куников назвал лейтенанта.

— Вон он какой, Воронкин! — воскликнул Сабинин и шагнул к нему. — Дай-ка обниму, братец, тебя.

Потапов тоже обнял его и не без гордости сообщил:

— Это же мой воспитанник. Я был начальником курса в училище, Воронкин был на моем курсе. Молодец, лейтенант, горжусь тобой. Говорят, немцы обещают награду за твою голову.

— Она еще мне самому потребуется, — отшутился лейтенант.

К нему вернулось прежнее, додесантное, если можно так выразиться, настроение. Лейтенант по натуре был веселым человеком, и если бы сейчас подвернулась под руки гитара, то он, пожалуй, с удовольствием сыграл и спел бы не одну песенку. Сейчас он уже не задумывался о пределе человеческих сил. Видимо, сон, хоть и был короток, оказал оздоровляющее влияние на душевно бодрого от природы молодого человека.

— Посиди, лейтенант, минутку, — сказал Сабинин. — Мы тут решим свои дела, а потом у меня с тобой будет свой разговор.

Воронкин присел на ящик и стал слушать. Не очень радостные подробности он услышал об основном десанте в Южную Озерейку. Гитлеровцы осветили район высадки прожекторами и расстреливали корабли прямой наводкой. Пришлось, потеряв несколько кораблей, отходить. Тогда командование Черноморского флота и Северо-Кавказского фронта решило развивать успех отряда Куникова и сделать десант в Станичку главным. Сегодня ночью высаживаются подразделения 255-й и 165-й бригад. К сожалению, бригады высаживаются не в полном комплекте. Многие корабли, особенно крупные, с находившимися на них десантами и орудиями, ушли в Туапсе и даже в Поти. В Геленджике оказалось всего несколько батальонов морских бригад. Но и их сегодня полностью перебросить в Станичку не удастся из-за нехватки судов.

Полковник Потапов, невысокий, коренастый, рыжий, с резкими чертами лица, был явно не в духе. Он отпускал по адресу командования нелестные замечания. У него для этого были основания. За его спиной семьдесят дней осады Одессы, двести пятьдесят дней боев в Севастополе, а вот здесь постигла неудача. И не по его вине. Один батальон его бригады погиб в Южной Озерейке при высадке. Другой батальон и артиллерийский дивизион увезли в Туапсе. Теперь в его распоряжении оказались только стрелковый батальон да две роты — разведчиков и автоматчиков.

— Мне бы сейчас еще батальона три — и город к утру был бы наш. — Потапов с досадой стукнул кулаком по столу. — А завтра будет поздно. Завтра немцы подтянут свои резервы из Южной Озерейки.

Командующий артиллерией нетерпеливо махнул рукой.

— Ладно, полковник, чего нет того нет. Давай договаривайся с Куниковым…

В эту ночь командование десантом принял на себя полковник Потапов. Куников получил назначение старморначем. Но его отряд еще не снимался с позиций. Воронкин после продолжительного разговора с Сабаниным отправился на свой пост.

То, что днем ожидает его огненный ад, уже не очень беспокоило. Человек привыкает ко всему. Ничего не поделаешь, надо приспосабливаться и для жизни в аду.

В последующую ночь высадилась десантная бригада полковника Горпищенко, а еще через два дня — 83-я бригада полковника Красникова.

Воронкину объяснили, что ему следует подняться на гору Колдун, так как плацдарм расширился и крупной артиллерии нужно поражать глубинные цели, а поддерживать пехоту будет артиллерия десанта.

Вечером Воронкин пошел к Куникову. Отряд майора также был снят с передовой, нес теперь охрану берега и следил за разгрузкой кораблей и эвакуацией раненых. В отряде осталась только пятая часть его состава.

Последние двое суток Воронкин не видел Куникова. А десантный день, может быть, равен фронтовому месяцу и году мирной жизни. Лейтенант и майор обнялись, как старые друзья после долгой разлуки.

— Значит, уходишь от меня, — вздохнул Куников, выслушав сообщение лейтенанта. — Счастливого пути, Николай от артиллерии.

— Что передать командиру дивизиона?

Задав этот вопрос, Воронкин вдруг почувствовал, как дорог и близок стал ему этот майор, весь его отряд отважных ребят. Спазма перехватила горло, а глаза застлала влажная пелена. Столько перенести вместе — и вдруг расстаться, навсегда, может быть! Черт возьми, сколько в человеческой жизни несуразного!

Куников внимательно, чуть склонив голову, посмотрел на лейтенанта, а потом почти торжественно сказал:

— Передай от всех живых и погибших моряков нашу глубокую благодарность. А тебе, Коля, когда возьмем Новороссийск, мы поставим памятник из осколков артиллерийских снарядов. Этим мы, морские пехотинцы, выразим высшую благодарность береговой артиллерии.

Он протянул ему руку на прощанье и уже весело сказал:

— Встретимся еще, Николай от артиллерии. Фронтовые дороги велики, но часто и сталкиваются. До встречи!

4

Но больше им встретиться не довелось. Через несколько дней Куников был смертельно ранен на Суджукской косе. В бессознательном состоянии его отправили в Геленджик, и там он, не приходя в сознание, скончался.

С опущенной головой возвращался Воронкин в Геленджик. Много он потерял товарищей, но эта утрата была для него самой тяжелой. Что-то словно оборвалось в груди, какая-то пустота образовалась вокруг. Несколько дней лейтенант ходил, как потерянный, утратив свою обычную веселость. Он брал гитару, уединялся и пел под грустный аккомпанемент одну и ту же песню: «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк».

В таком настроении его однажды вызвали в СМЕРШ.

Воронкин недоумевал, зачем он понадобился чекистам.

Комната, в которой он оказался, была очень просторной. Стены и потолок выкрашены в розовый цвет, а окна задрапированы чем-то темным. У одной стены стоял кожаный диван. Его наполовину скрывал темный занавес, спускавшийся с потолка. Посредине комнаты — полированный стол. За ним сидел пожилой капитан.

Воронкин доложил о своем прибытии.

Капитан поднял на него глаза. Они были у него голубые, усталые.

— Садитесь.

Голос у него оказался басовитым, хотя внешность его была не очень внушительная — сутулый и узкоплечий.

Лейтенант сел на черный стул и вопросительно посмотрел на следователя.

— Вы Мунина знаете? — спросил капитан.

— Знал.

— По рации с ним переговаривались?

Капитан подвинул ему бумагу и ручку.

— Напишите все, что знаете о нем. Можете курить.

Когда Воронкин закончил писать, капитан сказал:

— Теперь садитесь на диван и задерните занавеску, И никаких признаков присутствия.

«Что бы это значило?» — с недоумением подумал лейтенант.

Капитан приоткрыл дверь и кому-то отдал распоряжение. Вскоре в комнату ввели человека. Капитан пригласил его присесть. Несколько мгновений стояла тишина.

— Что вы знаете о Воронкине? — спросил капитан.

— Я уже говорил.

Лейтенант невольно вздрогнул. Кто бы это мог быть? Голос вроде незнакомый, сиплый, приглушенный. Зачем капитан посадил его за занавес, лишив возможности взглянуть на говорившего?

— Прошу повторить.

— Воронкин был у нас командиром отделения в училище. Веселый и беспечный по натуре, любил петь цыганские песни. С дисциплиной у него было не очень-то…

Это же Мунин, черт бы его побрал! Но как он оказался тут? Воронкина так и подмывало отдернуть занавеску.

— Значит, не очень-то…

— Не то, чтобы… — замялся Мунин. — Злостных нарушений не было, но вообще…

Он замолчал. Несколько мгновений молчал и капитан. Слышался только шорох перебираемых им бумаг. Потом капитан чиркнул спичкой и почему-то полушепотом спросил:

— Вам была поставлена задача уничтожить его корректировочный пост?

— Нет, — торопливо ответил Мунин. — Я должен был уточнить местонахождение Воронкина, а уничтожить его поручалось авиации и артиллерии. Кроме того, послали несколько власовцев через линию обороны, чтобы разыскать наблюдательный пункт Воронкина и уничтожить. Была обещана большая награда.

— А почему так высоко оценили голову Воронкина?

— Он нанес большой ущерб немецкой армии. Уничтожено много солдат, танков, орудий. Если бы не артиллерия, огонь которой наводил Воронкин, десант давно сбросили бы в море.

— Воронкин открыл вам свое местонахождение?

— Обманул…

— Как вы оказались у немцев?

Теперь в голосе капитана слышались негодующие нотки.

Казалось, он сдерживает себя, чтобы не рявкнуть во всю силу своей глотки.

— Я служил заместителем командира батареи в Новороссийском порту. Когда немцы заняли город, я остался там.

— Почему?

— Я… обманут был… потерял веру…

— У немцев вы командовали батареей?

— Да.

— Из наших орудий стреляли по нас?

— Да.

— На нашу сторону вас перебросили с заданием?

— Я оказался плохим разведчиком. Мне ничего не удалось сделать.

Капитан встал, отдернул занавеску.

— Выходи, товарищ Воронкин.

Лейтенант подошел к столу. Мунин бросил на него взгляд исподлобья, сжался и опустил голову.

— Узнаете своего бывшего друга?

— Волк ему друг, — со злостью бросил Воронкин. — В морду хочется дать. Вот если бы встретил его там…

— Встретиться больше не придется, — усмехнулся капитан.

Моросил холодный дождь. Воронкин не обращал на него внимания, а шел и шел, не зная куда. Шел, чтобы привести в порядок свои мысли, обрести душевное равновесие.

Вспоминалось многое. Военно-морское училище, товарищи. Как мог вызреть среди замечательных ребят выродок Мунин? Откуда у него появилось неверие в нашу победу? А почему Куников так верил? Все ребята верят. Как дрались они на Малой земле! Это не было отчаяние обреченных. Куниковцы знали, за что отдают свои жизни. А ведь жизнь у человека — самое дорогое, единственное. Раз человек отдает ее, значит, у него есть более высокое чувство, чем желание выжить.

…Куников и Мунин… Два человека, две судьбы… У одного бессмертие, у другого собачья смерть, безвестная могила, проклятие людей…

Сказание о матросе Кайде

На левом берегу Цемесской бухты высится бронзовая фигура матроса с автоматом в руке. У него волевой подбородок, энергичные складки лица. На широких плечах — плащ-палатка, на голове — чуть сдвинутая набок бескозырка. Весь он — олицетворение силы и воли.

Это памятник неизвестному матросу.

Смотришь на него и невольно вспоминаешь штормовые десантные ночи, неукротимых в бою и веселых а часы досуга черноморских моряков. Этот матрос в бронзе удивительно напоминает мне тех, кто воевал рядом со мной.Кажется, что сейчас он сойдет с пьедестала и объявит: «Кончилась полундра, братки, город наш. Давайте покурим, а потом споем по этому случаю».

Слышал я, что скульптору позировал матрос из куниковского отряда Владимир Клайда. Я не уточнял, так ли это. Возможно, что позировал, но, скорее всего, скульптор создал собирательный образ матроса-черноморца, и прототипом ему был не один, а многие матросы.

В годы войны я не был знаком с Байдой, но слышал о нем немало. В ночь, когда я высадился на Малую землю со своими разведчиками, связной Куникова разыскал меня и повел в штаб. По дороге нам встретились три матроса. Один из них выделялся мощной фигурой, а в темноте, озаряемой вспышками ракет, выглядел еще огромнее. Связной спросил, когда они подошли: «А у вас такие ребятушки есть?» Нет, не было у меня таких. Связной с явной гордостью заявил: «Это Володя. Ребята зовут его Малюткой. У него чистый вес сто пять килограммов, а ботинки носит сорок шестой номер».

Возможно, это и был Владимир Кайда.

Остался ли живым после войны Кайда? Этого я не знал. В поисках оставшихся в живых участников боев за Новороссийск я установил связь с пятидесятью куниковцами. Но среди них Кайды не было. Когда услышал легенду о том, что Кайда позировал скульптору, то решил начать его розыск. Написал десятки писем куниковцам. Вскоре стали приходить ответы.

И вот наконец письмо, которое больше всех обрадовало. В нем писалось, что Кайды живет в городе Дружковка, Донецкой области, работает на метизном заводе старшим инженером отдела технического контроля.

В тот же день послал письмо в Дружковку. Кайда быстро откликнулся. А вскоре прислал мне свои воспоминания. Мы условились встретиться в Новороссийске на традиционном сборе куниковцев в сентябре.

И вот сентябрь. Я подхожу к группе куниковцев, собравшихся около музея. Среди них выделялся высокий человек плотного телосложения, одетый в форму матроса — на нем бескозырка с лентами, фланелевка, из-под которой виднеется тельняшка, брюки клеш. У него простодушное лицо с крепким подбородком, веселые голубые глаза, приятная улыбка.

Мать честная! Мне показалось, что с пьедестала сошел бронзовый матрос и пришел на встречу с куниковцами. До чего же похож!

Это и был легендарный матрос Владимир Кайда.

Кто-то спросил его:

— Как поживаешь, Володя?

Невесело улыбнувшись, он ответил:

— На инвалидном уровне. Восемь ранений и две контузии дают знать.

— Не та уже силенка?

— Не та, — вздохнул Кайда и прищурился: — Но немножко еще есть.

Он наклонился к стоящему слева товарищу, посадил его на свою ладонь и приподнял на уровень плеча. А вес у товарища был немалый, более восьмидесяти килограммов.

Я представил себе, каким был Кайда в двадцать два года.

О всей боевой жизни Кайды можно написать целую книгу. Я расскажу только о нескольких эпизодах на Малой земле.

Буря с вихрем

Старший лейтенант Василий Ботылев привел свой отряд на восьмой километр от Новороссийска и распорядился:

— Здесь отдыхать. Еще раз проверить боеготовность.

В отряде было около двухсот человек. Сегодня ночью в район Станички должен высадиться отряд майора Куникова. Матросам Ботылева предстояло высадиться вторым эшелоном.

Расположившись под деревьями, по-зимнему голыми и неприветливыми, матросы занялись перепроверкой оружия, точили финские ножи, переобувались, подгоняя обувь плотнее. Каждый знал, что сегодняшней ночью придется «купнуться», а попав в воду, нога будет «свободно плавать» в ботинке.

Под дубом, на пригорке сидели четыре рослых матроса и, перекидываясь шутками, равняли патроны в пулеметных лентах.

Эти четверо — расчет станкового пулемета «максим»: Владимир Кайда, Николай Уткин, Анатолий Лысов и Николай Копотилов. Всем им по двадцать два года.

«Буря с вихрем» — так прозвали этот пулеметный расчет. Почему? Трудно выделиться среди моряков. Все ребята храбрые, все находчивые, все жизнерадостные. И все же расчет Владимира Кайды выделялся. И не только потому, что Кайда был самым высоким в отряде, а потому, что любой из расчета мог при надобности схватить «максим» в полном сборе и бегом мчаться на огневую позицию. А вес «максима» немалый, более шестидесяти килограммов. Никто не мог быстрее и лучше их сменить огневую позицию, замаскироваться.

Кайда родом из Донбасса, до службы на флоте работал токарем на Краматорском машиностроительном заводе. Уткин — москвич, заводской электрик. Лысов — колхозник из Кировской области. Копотилов — тамбовский колхозник.

Война сроднила их, как родных братьев, каждый друг за друга стоял горой. Все четверо любили шутку, без которой было бы горько на войне. Особенно любили подшучивать над Кайдой, который носил ботинки сорок шестого размера и шестой рост одежды, трещавшей в плечах и под мышками. Как-то Копотилов назвал его Малюткой. С тех пор это прозвище закрепилось за Володей. Он не обижался. Малютка так Малютка. Остальные ребята тоже имели прозвища. Уткина прозвали Утей не только за утиную фамилию, но и за походку вразвалку. Кряжистого, крепкого на ногах Копотилова именовали Корягой.

Запрятав гранаты в вещевой мешок, Копотилов удовлетворенно крякнул:

— Морской порядок. — Повернувшись к Кайде, с серьезным видом сказал: — Малютка, будь добр, сними ботинок. Я на нем под веслами схожу в разведку на Мысхако.

Кайда не улыбнулся. Это не первый розыгрыш.

— Тебе не доверю, — отозвался он. — Вот еще разве Номеру. Он полегче, кочерыжкой рулить будет.

Лысов пожал плечами и усмехнулся.

— Ни к чему это. Сплаваем в другой раз. А вот клеш ты бы, Малютка, одолжил. Говорят, у берега появился косяк кефали. Твоим клешем сразу полморя можно загрести. Эх, и наварили бы ухи!

— Поздно вспомнили о кефали, — ввязался в разговор Уткин. — Перед десантом не мешало бы вздремнуть. Сними, Малютка, бушлат, мы втроем укроемся. А ты помаячь над нами.

— Ишь чего, черти, захотели, — добродушно усмехнулся Кайда. — А того не понимаете, что имущество казенное. А ну, как утопите ботинок или мой шикарный клеш пополам перервете — где старшина еще такого размера достанет? Соображать надо.

— Старшине маята, — подтвердил Лысов.

— А мне? Да я вас, барбосы…

Кайда сделал страшное лицо, обхватил всех троих и покатился с ними по земле.

Под соседним деревом сидел Иван Прохоров и чистил противотанковое оружие. Он кок отряда, но по боевому расписанию занимал место в строю с ПТР. Владел им неплохо. Прохорову двадцать восемь лет. До войны работал поваром ресторана в Фергане. Кок среднего роста, худощавый, светловолосый, неторопливый в движениях. В разговоре любит вставлять слово «Фергана». За это его прозвали Фергана. Матросы уважали его. Обеды он готовил отличные, а когда кто из матросов обращался к нему: «Ну-ка, Фергана, подбрось еще чумичку борща», — никогда не отказывал. Кайду он выделял особо. Сам всегда предлагал: «Эй, Малютка из Донбасса, подставляй свою чумичку, поддерживай свою фигуру».

Увидев катающихся по земле пулеметчиков, Прохоров встал и, держа в руке противотанковое ружье, подошел к ним.

— А ну, Кайда, приберегите силы, — щуря один глаз, с укоризной сказал он и покачал головой. — Не вижу серьезности перед ответственным моментом.

— Это он, — указал на Кайду Лысов, посмеиваясь. — Что с Малютки возьмешь. Неразумное дите.

— Силу девать некуда, — заключил Прохоров. — Учтем. Видишь это ружье, Володя? Мне таскать его при моем неприметном росте несподручно. Вот тебе бы это ПТР. Ты бы с ним, как с автоматом, разгуливал по Новороссийску, а с «максимом» как-нибудь управился бы я. Давай махнем?

Чувствуя очередной розыгрыш, Кайда напустил на себя задумчивый вид.

— Предложение, бачу, деловое, и я, пожалуй, соглашусь. Но при одном условии. В придачу треба дать бутылку спирту.

— Заметано. Держи ружье.

— А спирт?

— После взятия Новороссийска.

— Хитер, Фергана. Так дело не пойдет. Если в Новороссийске дашь придачу, там и ружье возьму. Смотри только не утеряй его раньше времени.

— Эх, Малютка, Малютка, — хмуря брови, пожал плечами Прохоров. — Совести нет у тебя. Сколько я передал тебе сверхплановых чумичек борща, а ты набираешься нахальства мне не верить. Вы посмотрите, братки, на этого неблагодарного. Да я тебе в следующий раз без навара…

Подошел командир взвода лейтенант Карманов, тоже рослый, плотный, с энергичными складками на обветренном лице. Он летчик по профессии, но никто не знал, почему оказался в морской пехоте.

— Кайда, передай «максим» Уткину, — распорядился он. — Вторым номером будет Лысов.

У Кайды вытянулось лицо.

— А я куда же?

— Будешь моим связным.

— Почему я? — В голосе Кайды слышалось удивление и обида.

— А потому, что у вас самые длинные ноги, — усмехнулся лейтенант. — Вот ваше имущество.

Он протянул ему ракетницу и сумку с ракетами.

— Научись распознавать в темноте на ощупь какого цвета ракета.

Когда он отошел, Кайда огорченно вздохнул:

— Неисповедимы пути начальства… Что ж, матросское дело такое — прикажут и исполняй… Разлучают нас, братки.

— Не журись, Володя, — сказал Копотилов. — Еще одну воинскую специальность освоишь.

— Что верно то верно, — согласился Кайда, садясь на пенек и вынимая из мешка горсть ракет. — Займемся этими игрушками. Каковы они на ощупь?

Вскоре стемнело. Начал моросить дождь.

— Неуютно становится, — натягивая на плечи плащ-палатку, проворчал Лысов. — Сейчас бы в теплую хату.

— Скоро будет горячая, — пообещал Копотилов.

— Да, братцы, горячо будет, — подтвердил Кайда. — В пекле побываем.

Раздалась долгожданная команда: «Становись!» Когда взвод выстроился, лейтенант Карманов, куда-то уходивший, встал перед строем и сказал:

— Задача такая, товарищи матросы. Отряд майора Куникова погрузился на катера и будет высаживаться около рыбзавода. Мы идем на поддержку. Сейчас двинемся на пирс и начнем грузиться на катера. Но прежде чем идти, я должен сказать вам, что матросы, старшины и офицеры отряда Куникова перед десантом дали клятву. Вот что написано в ней.

Он вынул из планшета листок бумаги и, присвечивая фонариком, стал читать.

— Есть предложение, — закончив чтение, сказал он, — подписать. Подпишем?

— Подпишем! — дружно ответили матросы.

К причалу шли молча. Кайда нес на плече станок пулемета и в раздумье повторял слова клятвы: «Кровь свою, капля за каплей…»

Две ночи и два дня

К причалу рыбзавода было невозможно подойти. На нем рвались мины и снаряды. «Морской охотник» взял правее. Матросы прыгали прямо в ледяную воду.

Когда выбрались на берег, оказалось, что впереди проволочные заграждения, ловушки из тонкой стальной паутины. За проволочными заграждениями окопы, из которых немцы ведут огонь из автоматов и пулеметов.

— Гранаты! — крикнул командир взвода.

Через проволочные заграждения в окопы полетели гранаты. Стрельба из окопов прекратилась. Но откуда-то сбоку не переставал строчить станковый пулемет. Неожиданно за Станичкой раздались противные, похожие на ишачий крик звуки. Это заработали вражеские шестиствольные минометы. Мины рвались правее. Моряки залегли. Когда взрывы прекратились, командир взвода скомандовал, чтобы перебегали на то место, где рвались мины. И только моряки перебежали, как новый залп шестиствольных минометов накрыл то место, где они находились минуту тому назад.

— Опоздали фрицы с поправочкой, — заметил кто-то из моряков.

Лейтенант Карманов подполз к Прохорову и указал на амбразуру дота, из которой строчил пулемет.

Прохоров направил туда противотанковое ружье. После первого же выстрела пулемет смолк, и из дота выскочили шесть гитлеровцев. Моряки расстреляли их и ворвались в дот.

Карманов подозвал Кайду и приказал перезарядить ракетницу зеленой ракетой: три зеленые ракеты должны означать приказ о продвижении вперед. Кайда не успел перезарядить, как слева ожил пулемет.

— Стой, — остановил Кайду лейтенант. — Надо сначала подавить этот пулемет. Бабутушаев, иди с Кайдой.

Кайда и Бабутушаев поползли вперед. Пулемет строчил из амбразуры дзота. Матросы бросили гранаты, метя в амбразуру. Взрывы потрясли дзот, пулемет замолк. Но только матросы вскочили и бросились вперед, как пулемет ожил. Пришлось опять залечь.

— Живучие гады, — проворчал Кайда, всматриваясь в темноту.

В это время где-то позади дзота взвилась ракета и осветила все кругом. Стала видна и амбразура.

Не отдавая себе отчета, а просто от злости Кайда выстрелил из ракетницы. Красная ракета, шипя и разбрызгивая искры, влетела в амбразуру. Немецкие пулеметчики переполошились, вообразив, что к ним влетело черт знает что, и выскочили из дзота. Кайда и Бабутушаев расстреляли их из автомата и прыгнули в траншею, ведущую в дзот. Тут подбежали несколько матросов и командир взвода.

— Порядок, — доложил Кайда лейтенанту. — Дзот наш.

— Сигнал «Вперед!», — распорядился лейтенант.

Кайда выпустил в сторону города три зеленые ракеты.

Взвод развернулся и рассыпался по улицам, переулкам, дворам. То там, то тут раздавались в темноте автоматные очереди, взрывы гранат, крики «полундра», стоны.

Командир взвода лейтенант Карманов, Кайда, Казбанов, Бабутушаев и Уткин с «максимом» перебежали улицу и только успели забежать за дом, как поблизости разорвался снаряд. Осколком был ранен Казбанов. Стреляли из вражеского танка, ползущего по улице. Кто-то из другой группы стал забрасывать его гранатами. Танк развернулся и ушел. Вскоре гитлеровцы начали обстрел улицы снарядами и минами.

— Вперед! — крикнул Карманов. — Иначе тут нас накроют.

Они пробежали квартал и залегли. Из дома через улицу стреляли немецкие автоматчики. Уткин и Бобров развернули «максим» и открыли ответный огонь по окопам, откуда раздавались выстрелы.

Карманов повернулся к Кайде.

— Обследуйте вон тот дом, — указал он рукой.

С Кайдой пошли Лысов и Максимов.

Двери дома были открыты. Лысов остался у дверей, Максимов подошел к окну. Кайда вошел в коридор. Прислушался. Тихо. Шагнул в комнату. Пусто. Во второй комнате также никого не оказалось.

— Нэма ни одной души, — вслух произнес Кайда и уже без опаски шагнул в третью комнату.

Он не успел сделать двух шагов, как его ухватили за шею и плечи.

— Рус, сдавайся, — раздался тихий голос.

На какое-то мгновение Кайда опешил. Что делать? Вырваться и отскочить. Это в его силах. Но гитлеровцы тут же выстрелят. Но если они сразу не стали стрелять — значит, им нужен пленный.

Боевой опыт подсказал решение. Кайда бросился гитлеровцам под ноги. Падая, он увлек за собой ухвативших его немцев.

— Здесь фрицы! — успел он крикнуть.

Оказавшийся верхом на Кайде гитлеровец вцепился ему в горло и стал душить. Падая, матрос успел выхватить финку. Удар пришелся в самое сердце, и гитлеровец обмяк, разжал пальцы. Кайда хотел сбросить его с себя, но не успел, как другой гитлеровец навалился на него. А третий ухватил матроса за ногу, набросил на нее петлю из веревки и начал выкручивать ногу. От острой боли Кайда вскрикнул, рванулся, но подняться не мог. Тогда он ударил финкой навалившегося на него второго гитлеровца. Финка пронзила горло врага, и он распластался на матросе. Кайда почувствовал, как вражья кровь залила ему лицо.

В это время в комнату вбежал Лысов.

— Что с тобой, Вова? — тревожно спросил он.

Тут он увидел гитлеровца, который крутил Кайде ногу. Подбежал к нему и оглушил прикладом автомата. Гитлеровец упал. Подоспевший Максимов помог Лысову связать руки врагу.

— Стяните с меня фрицев, — попросил Кайда.

Встав, Кайда вытер лицо, забрызганное вражеской кровью, и ворчливо сказал:

— Здоровые были бугаи… Бачили, язык им понадобился… не на того позарились…

Оглушенный гитлеровец пришел в себя. Лысов поднял его и поставил на ноги.

— Добить бы его.

— Не надо, — возразил Кайда. — Поведем к командиру.

Он шагнул и поморщился от боли в ноге.

— Ты смотри, — удивился он. — Левая нога поворачивает в ту сторону, куда крутил немец. Надо же…

Ощупал ногу, снял веревку и, несмотря на боль, пытался улыбнуться.

— Ходи одна нога туда, другая сюда. А ну, братки, вправьте ногу. Ой, полегче, черти, можете совсем открутить.

Переступив несколько шагов, удовлетворенно проговорил:

— Ничего, вроде шкандыбать можно.

Он подошел к пленному гитлеровцу. Тот был почти одинакового с ним роста.

— Тоже малютка, — усмехнулся Лысов,

— Гитлер капут, — торопливо пробормотал гитлеровец, испуганно смотря на Кайду.

Матрос брезгливо сплюнул.

Заканючил, паршивец. Жидок на расправу. Не бойся, не трону. Пошли, братки.

Лысов и Максимов повели пленного, а Кайда, прихрамывая, пошел позади.

Но не успели они отойти и двух десятков шагов, как начался артиллерийский обстрел. Матросы залегли между камней. Когда стихло, они поднялись.

— Пронесло, — с облегчением сказал Кайда. — Никого не зацепило?

— Бог миловал, — отозвался Максимов и толкнул ногой пленного. — Поднимайся.

Тот лежал не шевелясь. Кайда наклонился над ним, повернул лицом вверх.

— Вот кого бог наказал, — усмехнулся он. — Осколок прямо в лоб. От своих смерть получил.

Он вынул из кармана пленного документы.

— Может, пригодятся.

Через несколько минут матросы наткнулись на своих. Из полуразрушенного дома вышел старшина первой статьи Яков Котелевец. Узнав Кайду, он обрадованно воскликнул:

— Привет, Володя!

Кайда с неменьшей радостью прижал его к груди. Они старые друзья. В прошлом году вместе служили мотористами на бронекатере «Хасановец» в Азовской флотилии. Катер был потоплен вражеской авиацией в Темрюке, и оба моториста оказались в морской пехоте.

— Откуда и куда? — спросил Котелевец.

Кайда объяснил.

— Скоро рассвет, — сказал Котелевец. — Приказано занять тут оборону. Уткин оборудует позицию своему «максиму». Помоги ему. А вон там Прохоров пристроился с противотанковым ружьем. Облюбовывайте и вы позиции на день.

Матросы остались. Кайда разыскал Уткина. Тот уже оборудовал позицию и сидел под стеной, покуривая и прикрывая огонь цигарки ладонями. Кайда подсел рядом и тоже закурил.

— Чего так тяжело дышишь? — поинтересовался Уткин.

— Запалился. До сих пор не отойду, — признался Кайда. — Чуть в плен не попал.

Когда он рассказал, как было дело, Уткин заметил: Это ты правильно сделал, что бросился им под ноги и сбил. Иначе подстрелили бы. Значит, ты теперь прихрамываешь, как Геббельс, — усмехнулся он.

— Тю на тебя! — возмутился Кайда. — Нашел с кем сравнивать. За такое сравнение ты заслуживаешь чирья на язык. Не ожидал, Утя, от тебя…

— Ладно, беру свои слова обратно, — миролюбиво сказал Уткин. — Давай-ка покопаемся в вещевых мешках и позавтракаем, пока есть время. Уже светает, денечек предвидится горячий, пообедать, может быть, и не придется.

— Все может быть, — согласился Кайда, развязывая вещевой мешок.

Наступил рассвет. На какое-то время установилась тишина. Но длилась она недолго. Ее нарушили гитлеровские пушки и минометы. По всей Станичке, по берегу стали рваться снаряды и мины. По стрельбе можно было определить, что гитлеровцы точно не знают, где находятся десантники, где они заняли оборону. Но вскоре стрельба прекратилась, и с разных сторон появились группы гитлеровских солдат. Они перебегали от дома к дому, прочесывали каждый квартал.

— Бачишь? — повернулся Кайда к Уткину. — Прощупывают, где мы заховались и крепко ли.

Он улегся поудобнее и изготовился к стрельбе.

Где-то слева застрекотали автоматы — наши и немецкие, послышались взрывы гранат. Потом в другом месте…

Десантники подпускали немецких солдат на близкое расстояние и почти в упор расстреливали их, забрасывали гранатами.

Пришла пора пустить в ход автомат и Кайде с товарищами. На их позицию шло до двух десятков гитлеровцев. После первого залпа они отхлынули и спрятались за домами.

На земле остались восемь гитлеровцев.

— Этим капут, — сказал Кайда.

Теперь гитлеровцам стало ясно, где заняли оборону куниковцы. Их корректировщики сработали быстро. На те места, откуда стреляли куниковцы, посыпались снаряды и мины. А после этого туда бросались немецкие солдаты. То там, то тут дело доходило до рукопашных схваток. Отступив, гитлеровцы снова обрушивали на десантников снаряды и мины.

Куниковцы раскусили тактику немцев. Сразу же после отбитой атаки они меняли огневые позиции. Снаряды и мины падали туда, где их уже не было.

Тогда гитлеровцы стали методично, не жалея боеприпасов, разрушать один дом за другим.

Атака следовала за атакой. Прилетели «юнкерсы» и сбросили бомбы на рыбзавод и на ближайшие к нему дома.

Кайда уже перестал считать, сколько раз ему приходилось переползать из одних развалин в другие, отбивать атаки. Лицо его почернело и осунулось, вся одежда в грязи, на коленях и локтях ободралась.

Когда стемнело, все матросы вздохнули облегченно.

— Выстояли, — удовлетворенно заявил Кайда. — Теперь можно закурить.

— Да, горячий денечек выдался, — заметил Уткин. — Наползались вволю.

Котелевец раскрыл вещевой мешок и стал считать патроны и гранаты.

— Маловато, — вздохнул он. — Если завтра так же будет, то патронов не хватит.

— Доставят ночью, — сказал Кайда.

— Эх, если бы этой ночью высадилась целая бригада. К утру город был бы наш.

Но в эту ночь в помощь куниковцам никто не высадился, их десант на Мысхако был не основной, а дополнительный, для отвлечения внимания от основного десанта в Южную Озерейку.

Не знали матросы и обстановки на сегодняшний вечер. Все они были разрознены на мелкие группы. А кто мог подсчитать, сколько осталось в строю после суточного боя? Не бросишь же позицию, которую отстоял в упорных схватках, и не пойдешь узнавать, кто, где и сколько. В десанте свои законы — или продвигайся вперед, или отстаивай завоеванный рубеж. Но ни шагу назад без приказа.

— Тихо что-то, — заметил Уткин. — Даже жутко вроде.

Кайда улыбнулся и покачал головой.

— Самое время вздремнуть, — зевнул Котелевец, — сутки не спали. Надо разыскать командира взвода и попросить разрешения пойти в уцелевший дом, там обсушимся и поспим.

— Чует мое сердце, — сказал Кайда, — что не придется отдыхать.

— И я такого мнения, — поддержал его Уткин. — Десант и есть десант. Десантник должен быть двужильным.

Предчувствие не обмануло их.

Вскоре появился лейтенант Карманов, тоже весь перепачканный грязью, с осунувшимся лицом. С ним были пять матросов.

— Все живы и здоровы, — обрадовался он и похвалил: — Молодцы, дрались хорошо, умело. Но отдыхать, друзья, не придется. В отряде большие потери. Прибудет ли пополнение этой ночью — еще неизвестно. Нам поставлена задача: группе матросов проникнуть левее школы в глубину немецкой обороны, узнать их силы.

Он обвел внимательным взглядом сидящих перед ним матросов и сказал:

— Кайда, Лысов, Лычагин, Копотилов и вот эти четверо ребят, — он кивнул на приведенных им матросов, — пойдете в эту разведку. Командовать группой будет Кайда. Ясна задача?

— Ясна, — ответил Кайда.

— Тогда в путь. Под утро должны вернуться.

Кайда встал и кивнул матросам:

— Двинулись, братва.

Шли гуськом, стараясь держаться около заборов. По пути осматривали каждый дом. Но все дома были пустыми. Прошли две улицы. Ни души.

На углу квартала стоял приземистый дом. Матросы подошли к нему. Кайда услышал в коридоре какое-то сопение. «Корова, — догадался он. — Значит, в доме есть люди». Рассредоточив у окон и дверей матросов, Кайда постучал в одно окно. В форточку выглянул человек.

— Кто это? — спросил он.

— Советские моряки, — ответил Кайда. — Откройте.

Стукнул засов, и дверь открылась.

— Немцы есть? — ступая на порог, спросил Кайда.

— Нет.

В доме оказались старик и старуха.

— Почему корова в прихожей, а не в сарае? — спросил Кайда.

Старик был невысокого роста, сутулый, все лицо испещрено морщинками. Он глянул на великана-матроса снизу вверх и горестно покачал головой.

— Ох, сынок, знал бы ты, какие грабители эти немецкие солдаты. Так и шастают по погребам и сараям. Уведут, как пить дать, коровенку. А она наша единственная кормилица.

— Грабят, говорите, дедушка? — спросил Лысов.

— Еще как.

Старик начал рассказывать о том, как жилось в городе советским людям. Кайда слушал его, хмурясь и сжимая кулаки. Ему вспомнились отец и мать, находившиеся в оккупированном городе Дружковке. Как-то они там? И над ними издеваются гитлеровцы.

— Ладно, дедушка, — прервал он его. — Пусть ребята часок вздремнут на полу.

Сам вышел во двор и залег у забора с автоматом наготове. Одного матроса оставил в дверях.

Клонило в сон. Чтобы не задремать, Кайда дал себе щелчок по носу. И тут он услышал топот кованых сапог. Мимо дома по тротуару шел взвод гитлеровцев. Кайда еле сдержался, чтобы не нажать спусковой крючок автомата.

Солдаты прошли мимо и направились на передовую.

Кайда вбежал в дом и разбудил матросов.

Старик пояснил:

— У немцев происходит смена. Скоро с передовой будут возвращаться солдаты, которые воевали.

— Вишь ты, — удивился Кайда. — Культурненько воюют. Пострелял — и гайда на отдых. А мы, дедушка, бессменно воюем. Братва, отправим-ка тех, кто будет возвращаться, на вечный отдых.

— Какой разговор, — поддержал его Лысов.

Матросы вышли на улицу и залегли у следующего дома вдоль забора. Кайда распорядился:

— На каждого из нас по два-три немца. Я лежу четвертым, значит, стреляю в седьмого и восьмого. Каждый дает по короткой очереди. В случае осложнения, закрепляемся в этом доме. Но, думаю, что ночь поможет нам оторваться от преследования.

Несколько минут спустя опять послышался топот кованых сапог. Гитлеровцы шли с передовой медленно, втягивая головы в плечи. Видно было, что они устали и продрогли от холода. Автоматы у них не в руках, а на шее.

«Как мокрые курицы», — невольно подумал Кайда.

Он насчитал восемнадцать солдат и удовлетворенно отметил: «Расчет правильный».

Короткий залп из восьми автоматов. Гитлеровцы повалились как подкошенные. С минуту матросы лежали в ожидании. Но никто из гитлеровцев не поднялся, не пополз, не застонал.

Кайда даже удивился, «Ловко мы их. Всех сразу наповал».

Немцев переполошила стрельба в их тылу. Из здания трехэтажной школы взвились осветительные ракеты.

Матросы лежали.

Выждав, когда наступила темнота, Кайда скомандовал:

— А теперь, братва, ходу.

Было еще темно, когда матросы вернулись к своим. Кайда доложил командиру взвода о результатах разведки.

— Значит, можно утром продвигаться вперед, — заключил лейтенант. — Пойду с докладом к капитан-лейтенанту Ботылеву.

Ботылев доложил о проведенной разведке майору Куникову. Тот принял решение на рассвете наступать на том участке. Однако предупредил Ботылева, чтобы далеко не зарывался.

— Людей у нас мало, растягивать оборонительную линию нельзя. Выберете удобный рубеж и закрепляйтесь.

На рассвете отряд Ботылева перешел в наступление.

Удалось пройти одну улицу. На второй матросы напоролись на сильный огонь противника и были вынуждены залечь. Оказалось, что на рассвете гитлеровцы подтянули сюда свежие силы.

Николай Уткин выкатил свой «максим» на перекресток и открыл огонь по пулеметному гнезду, находившемуся на чердаке дома на противоположной стороне улицы. Кайда расположился невдалеке и стал стрелять по засевшим в соседнем доме немецким автоматчикам.

Неожиданно «максим» замолк. Кайда оглянулся. Уткин лежал, уткнувшись лицом в землю и раскинув руки.

Кайда подполз к нему, спросил:

— Что с тобой, Утя?

Тот повернул голову, простонал:

— Засекли, гады. Пулемет повредило…

Кайда взвалил его на себя и отполз за стену разрушенного дома. У пулеметчика оказались перебитыми обе руки и ноги. Кайда наскоро перебинтовал его, уложил между камнями и пополз к пулемету. Но тот оказался безнадежно испорченным. Тогда матрос отполз в сторону и стал стрелять из автомата.

Капитан-лейтенант Ботылев приказал приостановить наступление, закрепляться на достигнутом рубеже.

Завязалась пулеметно-автоматная дуэль. Кайда отполз и вернулся к Уткину. Тот лежал без сознания.

Взяв его на руки, Кайда понес товарища в санчасть.

В санчасти Уткин пришел в сознание. Кайда склонился над ним, поцеловал в губы.

— Не говорю прощай, Коля. Мы еще встретимся. Оставляю тебя нашим медикам, а мне надо спешить к братве.

Второй день был, пожалуй, погорячее первого. Подтянув резервы, гитлеровцы предпринимали одну атаку за другой, обрушивали на десантников тысячи мин и снарядов, с воздуха на них сыпались сотни бомб. Станичку заволокло дымом и пылью от разрушаемых домов. Но и в этот день куниковцы выстояли, отразили все атаки противника. Вечером был тяжело ранен осколком снаряда лейтенант Карманов. Кайда отнес его в санчасть. Командование взводом перешло к помкомвзвода Полякову. Но вскоре и он был ранен. Взводом стал командовать друг Кайды Яков Котелевец. Впрочем, взвода как такового уже не было, более половины матросов были убиты или ранены.

У Полякова были перебиты ноги. Кайда понес его в санчасть. Когда возвращался, услышал стоны, доносившиеся из развалин. Стонал тяжелораненый матрос. Не мог же Кайда оставить его. Взвалил на себя и понес в санчасть.

В ту ночь он еще раз пять носил раненых в санчасть. Под утро так умаялся, что не чувствовал ни рук, ни ног. Присел на камень передохнуть и сидя задремал. Разбудил его разорвавшийся поблизости снаряд.

В ту, третью ночь на помощь куниковцам высадились две морские бригады.

Узнав об этом, Кайда повеселел.

— Теперь живем.

— Рванем вперед, — заключил Котелевец.

Но рвануть вперед не удалось. Гитлеровцы ночью подтянули свежую дивизию, отгородились от десантников проволочными заграждениями, минными полями, траншеями, сосредоточили на каждый километр обороны более пятидесяти станковых пулеметов, десятки орудий. Пришлось десантникам самим переходить к обороне.

Куниковский отряд воевал еще несколько дней, Кайда ходил с разведчиками из 255-й бригады за «языком», участвовал в штурме кладбища, расположенного на высоте на окраине города. В середине февраля поредевший отряд был выведен с передовой, а в марте отбыл на формирование в Геленджик.

Перед новым десантом

В Геленджике куниковский отряд был преобразован в 393-й отдельный батальон морской пехоты. Командиром его назначили капитан-лейтенанта Ботылева. Батальон пополнили новыми бойцами. Первой формировалась рота автоматчиков. Кайда, Лысов, Прохоров стали автоматчиками и оказались в одном отделении.

Командиром отделения был назначен участник боев на Малой земле сержант Лычагин. Невысокий, щуплый на вид, курносый, с полными, словно припухлыми губами, он любил повторять «я парень курский». Причем, слово «курский» выговаривал «курскай». Кайда и другие матросы знали его не только как смелого человека, но и смышленого, умеющего выполнить любое задание.

Вечером 8 сентября 1943 года батальон разместился в районе Марьиной рощи. Матросы пришли сюда с песней:

Мало было в батальоне куниковцев, менее десяти процентов. Но боевые традиции отряда майора Куникова стали достоянием всех матросов батальона, все называли себя куниковцами, а имя майора Куникова, великолепного командира и человека, стало священным, оно было как символ. С песней о Куникове и его матросах батальон пройдет позже по Крыму, по болгарской земле.

Все лето батальон готовился к новому десанту. И вот наступило время, когда моряки должны вписать новую славную страницу в историю Черноморского флота.

В лесу раскинулся палаточный город. После ужина Кайда и Лысов залезли в палатку и легли.

— Десантник должен спать про запас, — изрек Кайда. — Согласен со мной, Толя?

— Вполне, — кивнул Лысов, — подмащивая под голову вещевой мешок.

— В таком случае спать. Завтра уже не поспим.

Когда в палатку заглянул командир взвода лейтенант

Спиридонов, матросы уже спали.

Ночью прошел дождь. Рано утром Кайда вылез из палатки и замер, словно завороженный. Было тихо. Листья на деревьях не шевелились и блестели словно отполированные дождем, а на их кончиках, как бусинки, висели капли. Лучи солнца отражались в них, и каждая капля стала миниатюрной радугой, удивляя и радуя своими цветами.

— Красота какая! — вырвалось у Кайды.

— Где красота? — вылезая из палатки и протирая глаза, спросил Лысов.

Оглядевшись, он заключил:

— Хорошая погодка, ни холодно, ни жарко. И, между прочим, рядом с нами растет кизил. Это же витамин це, Малютка. Давай навалимся.

Он стал рвать красные ягоды кизила и отправлять в рот.

— Оскомина будет, — заметил Кайда.

Взяв котелок, он направился к ручью набрать воды. Около штаба заговорил репродуктор. Передавали сводку Совинформбюро. Кайда остановился, чтобы прослушать.

Из репродуктора донеслось:

«8 сентября наши войска освободили город Донбасс, Славянск, Краматорск, Дружковку, Константиновку…

При отступлении из Дружковки немецко-фашистские изверги учинили зверскую расправу над мирными жителями города. Бомбили, жгли и взрывали кварталы жилых домов».

У Кайды защемило сердце. Освобожден родной город! Как там отец и мать? Живы ли? Может быть, стали жертвами фашистских извергов? Вряд ли они пощадят родителей моряка.

С опущенной головой Кайда дошел до ручья, сел на камень и задумался.

Здесь было еще красивее. Красные гроздья кизила склонились к самой воде. Капли воды, повисшие на ягодах, казались розовыми и просвечивали. Какие-то птички яро насвистывали, приветствуя утро.

Но матросу уже было не до утренних красот. На сердце легла какая-то тяжесть. Сегодня в десант. Кто знает, как получится на этот раз. Не всегда счастье сопутствует, не всегда пуля пролегает мимо. Так и не узнает живы ли родители. Ему вспомнились слова матери при посадке в поезд осенью 1939 года, когда его провожали на флот. Шел сильный дождь, и мать сказала: «Уходишь на службу по дождю, это хороший признак — вернешься живым». Мама, мама, вспомнилось ли тебе твое предсказание, когда ты получила похоронную на сына? Это было в сорок первом году. В начале войны Владимир Кайда служил мотористом на корабле. Когда гитлеровцы подошли к Одессе, он записался добровольцем на передовую. В сентябре отряд моряков высадился десантом под село Григорьевка. Кайда был первым номером станкового пулемета. Ему недолго пришлось стрелять из пулемета. Вражеский снаряд разбил «максима», и Кайда, схватив винтовку, бросился врукопашную. Он заколол и пристрелил восемь гитлеровцев. Взрыв мины сбил его с ног. Осколки поразили руку и ногу, разорвали живот. Однако он продолжал стрелять, пока не потерял сознание. Товарищи сочли его убитым, взяли у него документы, а командование послало родителям похоронную. Очнулся Владимир ночью. Пополз. Под утро его подобрали солдаты, подоспевшие на помощь из Одессы. Кайда полгода лежал в госпитале. За эти месяцы немцы заняли Дружковку. Так и не знают родители, что он жив.

Но не знал и Владимир, что его отец пошел на фронт и был убит в боях под Харьковом. Не знал он, что в день отступления гитлеровцы облили бензином его хату и зажгли. Мать еле успела выскочить из горящей хаты. По ней стреляли, но ей удалось скрыться в зарослях кукурузы. Единственное, что удалось ей спасти, была фотография, где сын Володя снят с группой краснофлотцев.

Но обо всем этом Владимир узнает спустя несколько месяцев, когда получит ответ на свое письмо.

К задумавшемуся Кайде подошел Прохоров.

— Чего зажурился, Малютка? — спросил он, подсаживаясь рядом.

Кайда только вздохнул.

Прохоров положил руку на его плечо и заглянул в глаза.

— Не нравится мне твой вид, Володя. Не тебе нос вешать.

Тогда Кайда рассказал ему о своих мыслях.

— Так хотелось бы знать перед боем о своих родных, — заключил он. — Сегодня иду в третий десант. Как оно обернется на этот раз? Не завороженный же я. Иметь бы весточку от матери или от отца, спокойнее на сердце было бы. А сейчас что-то муторно, мысли одолевают, Ваня…

Прохоров вынул кисет, протянул Кайде.

— Отгоним темные мысли, Володя. Не отлили еще той пули, которая сразит нас. Увидим еще своих родных, походим по улицам поверженного Берлина. На всех фронтах лупят фашистов. Вот это радует!

— Все это так, Ваня, — вздохнул Кайда, — а все же…

— А ты задал мне задачу, из-за тебя раньше встал, — переменил разговор Прохоров. — Совесть есть у тебя или нет?

Кайда вскинул на него удивленный взгляд.

— Не понимаю.

— Гляньте на него, он не понимает! — воскликнул Прохоров. — Фергана ты несчастная! А кто вчера заставлял меня писать в «Боевой листок» заметку? Ты, редактор несчастный! Взял карандаш в руки, а в голову полезло такое…

Кайда улыбнулся. Месяц тому назад его назначили редактором взводного «Боевого листка». К порученному делу он отнесся со всей серьезностью. «Боевой листок» выходил ежедневно. Командир взвода лейтенант Спиридонов хвалил его за каждый номер, однажды похвалил даже командир роты автоматчиков капитан-лейтенант Райкунов. Вчера Кайда узнал, что Иван Прохоров подал заявление о приеме в партию, и попросил написать его заметку о том, с какими чувствами тот вступает. «С такими, как и все», — сказал Прохоров. «А вот ты об этом и напиши», — посоветовал Кайда.

— Все же написал? — поинтересовался Кайда.

— Нет, — махнул рукой Прохоров. — Знаешь, какие мысли полезли в голову, когда взял карандаш? Вспомнилась деревня Марушина Слобода на Ярославщине. Там я родился и прожил до девятнадцати лет. Семья у нас была большая — четыре брата и две сестры. Отец крестьянствовал. Бедствовали здорово, я до девятнадцати лет в лаптях ходил. Полегче стало, когда колхоз организовался. В тридцать третьем году я по комсомольской путевке поехал на Дальний Восток, работал там в Сов. Гавани. Оттуда и на военную службу пошел. Отслужил и подался в Донбасс, потом в Дагестан, а затем в Фергану, где вроде бы прижился. А чего я мотался по стране? Спросят об этом меня, когда будут в партию принимать. Что отвечу? Счастливой доли искал? Оно, конечно, так. Ну, а польза какая от того партии была? Как подумаю об этом, так и робость находит. Может быть, я еще недостоин быть коммунистом. А ты говоришь — напиши в «Боевой листок». Я так рассудил — пусть решают вопрос о моем приеме после того, как освободим Новороссийск. Буду воевать не хуже коммунистов, — тогда, значит, достоин.

— Ты на Малой земле хорошо воевал, — заметил Кайда.

— Но не лучше других. А как все.

— В нашем отряде выделиться трудно.

— Вот в том и дело. А раз не выделился, чем же я лучше беспартийных?

Кайда в задумчивости почесал затылок.

— Что-то ты, Ваня, в философию ударился. Не сразу разберусь что к чему. А заметку ты все же напиши.

— Далась тебе эта заметка. Тоже писателя нашел.

— Напиши, с какими чувствами идешь в десант.

— Ну, это-то проще. Так бы сразу и сказал.

Прохоров улыбнулся и встал.

— Умоемся, что ли, свежей водицей.

Когда возвращались, Прохоров хотел положить руку на плечо Кайды, но не достал до плеча, обнял за талию и, заглядывая снизу вверх, весело заметил:

— Ну и здоровенный же ты, Малютка. Чем только тебя мать кормила?

— Галушками, Ваня, да пампушками, — усмехнулся Кайда.

В пасть врага

В ночь на десятое сентября батальон погрузился на катера и мотоботы.

Семнадцать автоматчиков — два отделения — разместились на моторном баркасе. Баркас вел на буксире «морской охотник».

Кайда сидел на банке между двумя Иванами — Прохоровым и Макаренко. Он в роте недавно, родом из Волновахи, почти земляк Кайды.

Лысов сидел позади Кайды. Почему-то у него было шутливое настроение. Он щекотал шею Кайды, тот поеживался, потом повернулся и сказал:

— Послушай-ка, Толя, опусти твой гак в море, может, катран или дельфин зацепятся за него.

Посмеиваясь, Лысов заметил:

— Лучше забрести твоим клешом.

— Вот что, автоматчик Анатолий Лысов, — с притворной строгостью заявил Прохоров, — перед тобой не какой-то рядовой, а редактор газеты. Он раздумий полон, а ты к нему с дурацкими разговорами суешься. Ты понимаешь, что такое редактор? У всеми нами уважаемого Владимира Кайды прямой путь в замполиты. К тому же — он заместитель командира отделения. Должностей нахватал, дай боже. С почтением, Толя, надо…

— Ну, ну, — толкнул его в бок Кайда. — Подавай пример.

— Ты бы, Толя, спел свою любимую песенку, — предложил Копотилов.

— И верно, — отозвался Лысов. — Слушай мою любимую, которая тебе безумно нравится.

И он вполголоса запел:

Все рассмеялись.

Молчаливый до этого командир отделения сержант Лычагин, сидевший на корме, подал свой голос:

— Такая несерьезная песня в такой сурьезный момент. Все ты, Лысов. Вечно эти вятские, ребята хватские, заведут байки. Вот у нас, курских, песни посолиднее…

— А у нас на Тамбовщине, — сказал Копотилов, — девки хорошо поют… Ох и девки!..

Катера вышли на Кабардинский рейд и заглушили моторы. Стало тихо. Отсюда видна была Малая земля, там, как каждую ночь, раздавались взрывы, трещали пулеметы, взлетали вверх ракеты, светлячками бороздили воздух трассирующие пули.

Затихли и матросы.

Иван Макаренко несколько минут смотрел на Малую землю, потом зябко повел плечами.

— Что-то дрожь по шкуре пробежала, — признался он, прижимаясь к боку Кайды. — Затянуть бы сейчас пару разков с носогрейки да жаль, что прикурить нельзя, немцы огонь заметят.

— Что ты, тезка, — повернулся к нему Прохоров, — прикурить — это полдела. Крути козью ножку. Мне что-то тоже затянуться дымком захотелось.

Макаренко вынул кисет и только начал скручивать цигарку, как вдруг все кругом загрохотало, засверкало. Все побережье, Цемесская бухта озарились вспышками выстрелов, разрывами снарядов. Казалось, что разом зажглись тысячи костров.

Катера завели моторы и рванулись вперед, таща за собой на буксирах мотоботы и баркасы.

Сержант Лычагин встал и крикнул мотористу:

— Приготовься. Кстати, как тебя звать?

— Андрей, — отозвался тот.

Катер прорвался сквозь огневуюзавесу и оказался в бухте. С кормы катера раздалась команда:

— На баркасе заводить мотор, буксир рубим.

Кругом рвались вражеские снаряды. Катер, лавируя, ушел вперед, а баркас остался на месте. Мотор чихнул и заглох. Моторист прилагал все усилия, но мотор не заводился. Баркас стал неподвижной мишенью. Взрывы снарядов становились все ближе и ближе, от фальшборта летели щепки.

— Ложись на дно! — приказал Лычагин и закричал мотористу: — Расстреляю, если не заведешь мотор!

Андрей стоял на корточках и слал тысячу чертей гитлеровцам и непокорному мотору. Кайда пробрался к нему, спросил:

— В чем загвоздка? Давай помогу.

Они вдвоем стали заводить мотор. Заняло это несколько минут. Но в эти минуты в борту баркаса появилось несколько пробоин, в которые хлынула вода.

Бухту затянуло дымом и гарью. Моторист растерялся, не зная, куда направить баркас.

— Давай прямо, что ли! — крикнул ему Лычагин. — Не крутись на месте!

Прямо по носу баркас напоролся на струю пуль. Моторист отвернул правее. Вскоре полузатонувший баркас ткнулся в берег, и десантники моментально вывалились из него и сразу вынуждены были залечь. Пулеметный огонь прижал их у самой кромки берега.

Вверх взлетели ракеты. При их свете автоматчикам стало ясно, что они высадились намного правее того места, где должна высаживаться вся рота. Подвел мотор, а моторист Андрей не смог правильно определиться. Но винить Андрея, пожалуй, не стоило. В таком пекле, где кругом рвутся снаряды, свистят пули и осколки, где дым гуще, чем при дымовой завесе, растерялся бы самый опытный штурман.

Где-то поблизости во всю глотку орал немецкий корректировщик. Мины и снаряды стали рваться все ближе и ближе. Лычагин, да и остальные автоматчики поняли, что их засекли, лежать тут нельзя, погибнут, как мухи.

Впереди, в нескольких десятках шагов находилась большая воронка от бомбы. Лычагин заметил ее, когда взвилась ракета, и крикнул ребятам:

— Впереди воронка! Бегом туда!

Как только ракета погасла, автоматчики бросились в воронку. В ней разместились все.

Корректировщик продолжал орать. Вскоре мины стали рваться вокруг воронки. Одна угодила в самый центр, взметнув пои взрыве грязь, находившуюся на дне. Автоматчику Голомбиевскому осколок перебил ноги. Прохорова ранило в ключицу. Кайда почувствовал, что и его царапнуло в левую ногу.

Лычагин выругался.

— Вот положение! Чтоб этому корректировщику…

Всем было ясно, что дольше лежать в воронке нет смысла. Еще одно-два попадания — и крышка. При свете ракет выделялось здание электростанции. Можно бежать туда. Но впереди проволочное заграждение, а на проволоке подвешены мины. Стало быть, мины натыканы и в земле. Как преодолеть это препятствие?

Раздумывать долго нельзя. Фашистский корректировщик опять кричит.

Иван Прохоров поднялся и сказал:

— Братва, я рискну.

Выждав момент, он бросился к проволочному заграждению.

Вот он подбежал к нему, поднял руку, и вдруг раздался оглушительный взрыв. Тело Прохорова подлетело вверх и потом рухнуло.

На какое-то мгновение все автоматчики замерли, потрясенные поступком товарища. Кайда округлившимися глазами смотрел на то место, где раздался взрыв. Ему хотелось закричать: «Ваня, дорогой Фергана! Зачем ты это сделал? Может, можно было иначе!..» Но не закричал, понимая, что кричать уже поздно, да и горло перехватила спазма.

Проход в проволочном заграждении ясно обозначился.

— За мной! — скомандовал Лычагин и побежал к проволочному заграждению.

Автоматчики быстро проскочили через проход.

Кайда увидел Прохорова, лежащего навзничь.

— Ваня, — позвал он, наклонясь над ним.

Как хотелось, чтобы тот отозвался, открыл глаза, пусть бы он был тяжело ранен, но жив. Но Прохоров был мертв. Кайда выпрямился и побежал за товарищами.

Пулеметная и автоматная стрельба раздавались на электростанции и в районе цементного завода.

Отделение сержанта Лычагина направилось к цемзаводу, а другое отделение — к электростанции. Вероятно, решение командиров было правильным. В населенном пункте, где приходится драться за каждый дом, надо действовать мелкими группами. В столь сложной обстановке каждый десантник сам себе генерал, должен сам принимать решения.

От стены к стене, от камня до камня пробирались десантники к заводу, стреляли короткими очередями по вспышкам немецких автоматов.

На рассвете они оказались в небольшом помещении какого-то цеха. Крыши над цехом не было, вместо нее натянута металлическая сетка.

— Что будем делать теперь? — задался вопросом Лычагин и обвел внимательным взглядом товарищей.

Перед ним было всего пять автоматчиков — Владимир Кайда, Анатолий Лысов, Николай Копотилов, Иван Максимов и Николай Соболев. Все грязные, только белки глаз и зубы сверкают.

— Перво-наперво надо перекурить, — тяжело переводя дыхание, сказал Копотилов.

— Надо пробиваться к своим, — заметил Кайда.

— А где они, свои-то?

— Разведку произведем.

— Ну, что ж, перекурим, — согласился командир отделения.

Но только закурили, как на сетку упала граната и разорвалась.

— Случайно залетела, — заметил Лысов.

Через минуту на сетке разорвалась вторая, потом третья.

— Это уже не случайно, — обеспокоился Лычагин. — Немцы знают, где мы находимся. Сматываемся отсюда.

Они выбежали в коридор. Решили проскочить цех и подобрать для боя лучшее место. Последним бежал Кайда. Пятеро успели вбежать в дверь, ведущую в другой цех, а Кайда не успел, как струя пуль отсекла его от дверей. Он отпрянул назад. Сразу сообразил, что стреляет не один немец.

Кайда ринулся назад, вскочил в угловое помещение. Здесь по-видимому была кладовая, у стены стоял железный шкаф со слесарным инструментом. У окна стоял верстак. Кайда вскочил на него, сдернул с головы бескозырку и сунул в карман. Осторожно выглянул в окно.

Около дверей стоял немецкий матрос. Он махал рукой, давая сигнал своим, чтобы шли к нему. Из пролома в стене вышло около десяти гитлеровцев и торопливо двинулись к дверям, ведущим в цех, где находился Кайда.

«Вот влип», — подумал Кайда и отстегнул от пояса противотанковую гранату.

Когда немецкие моряки скучились у дверей, он швырнул ее.

— Это вам за Ивана Прохорова, — процедил он сквозь зубы.

Вслед за взрывом спрыгнул с верстака и бросился к двери. Перед ним выросли два гитлеровца, уцелевших от взрыва. Кайда расстрелял их в упор.

И тут он услышал треск автоматов — своих и немецких — из соседнего цеха, куда ушли его товарищи. А вскоре послышался голос Лысова:

— Малютка, где ты?

Кайда увидел их и сделал предостерегающий жест, Чтобы не шли дальше, так как немцы могли держать на прицеле ту дверь. Его поняли. Копотилов нацепил бескозырку на конец приклада и выдвинул ее вперед. Выстрелов но последовало. Тогда Кайда разогнался по коридору и быстро проскочил в дверь. И в тот же миг над его головой просвистели пули.

Максимов покачал головой и заметил:

— Этот фриц явно влюбленный в тебя.

— Оно и видно, — обозленно сплюнул Кайда.

Автоматчики вышли из цеха и остановились около стены. Стреляли где-то за пределами завода. Пошли туда.

— Стоп, — остановился вдруг Лычагин, увидев нескольких немцев, нырнувших в тоннель. — Надо прочесать.

Лычагин и Копотилов остались у входа, а Кайда и Лысов нырнули в туннель и стали прочесывать его короткими очередями. Но там уже никого не было, немцы успели скрыться.

Вернувшись, Кайда доложил:

— Никого там нет, зря только патроны тратили.

Откуда-то по берегу бил пулемет. Максимов и Соболев, посланные командиром отделения разведать его местонахождение, сообщили, что пулемет установлен в окне второго этажа конторы завода.

Решили его уничтожить. Подобравшись ближе, стали поочередно стрелять в окно. Пулемет замолкал на какое-то время, потом опять стрелял.

— Долго мы с ним будем цацкаться, — разозлился Лысов, отстегивая с ремня противотанковую гранату. — Сейчас устрою им веселую жизнь на том свете.

Прижимаясь к стене, он подобрался к окну и метнул в него гранату. Взрыв потряс дом. Пулемет замолк навечно.

— Морской порядок! — изрек Лысов.

Откуда-то из развалин появилась группа пехотинцев. Лейтенант подбежал к Лысову, обнял левой рукой.

— Молодец, матрос! — воскликнул он. — Этот пулемет прижал нас, ни вперед ни назад не пускал. Спасибо от пехоты.

Увидев Лычагина и других матросов, он удивленно спросил:

— Откуда вы тут взялись?

— С неба, — усмехнулся Лычагин.

— Много вас? С какой части?

— Мы куниковцы, — уже серьезно проговорил Лычагин. — Нас шестеро. Где остальные — не знаем.

— Вот оно что, — сообразил лейтенант. — Вы высадились не там, где полагалось, а на нашем участке.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что этой же ночью высадился 1339-й полк 318-й стрелковой дивизии. Полк занял электростанцию, водрузил на ее крыше красное знамя. Однако гитлеровцам удалось потеснить десантников, и положение сейчас серьезное.

— А где же наши? — задумался Лычагин.

— Несколько часов назад я слышал в штабе, что ваш батальон занял клуб моряков. Но, кажется, его окружили немцы.

Моряки переглянулись.

— Надо идти на выручку, — сказал Кайда.

— А как пройдешь? — пожал плечами лейтенант. — Берегом до клуба километра два, а может, и больше, кругом гитлеровцы. Воюйте-ка пока с нами.

— Так, пожалуй, и придется, — согласился Лычагин.

Наступил вечер. Гитлеровцы усилили свой натиск. Им удалось прорваться к бухте и занять причалы. Пехотинцы оказались окруженными. Был убит командир полка подполковник Каданчик.

Стрельба шла кругом. Моряки залегли в развалинах правее цементного завода и отстреливались от наседавших гитлеровцев. Им пришлось несколько раз менять позиции, чтобы избежать артиллерийского и минометного огня. Они знали закон десантников — перебегай вперед, не отступай назад, к берегу. От пехотинцев они оторвались, те остались где-то справа и позади.

Два удара кулаками

Утром гитлеровцы возобновили контратаки против пехотного полка.

Шесть матросов оказались на левом фланге полка. Они залегли в камнях около обочины дороги. Друг от Друга их разделяли десятки метров. Так было лучше и на случай артиллерийского, минометного обстрела, и создавалось впечатление, что их больше. Время от времени каждый самостоятельно менял позицию.

Как-то так получилось, что Кайда оказался далеко впереди остальных. Это не особенно тревожило его. Зато позиция оказалась выгодной. Фактически он оказался в тылу у немцев, стреляли тут меньше и не в его сторону, 8 общем грохоте боя почти не слышно выстрелов его автомата, а сам он имел возможность вести прицельный огонь по перебегавшим гитлеровцам.

Хотелось пить. Но воды не было. Жажда заглушила чувство голода. Кайда лежал, облизывая пересохшие губы.

Справа совсем близко пробежал немецкий солдат. Он не видел матроса. Кайда прицелился, нажал спусковой крючок. Но выстрела не последовало. Немец скрылся за домом.

Кайда обеспокоенно снял с автомата рожок и увидел, что в нем нет патронов. Стал шарить в вещевом мешке, по карманам. Но и там не оказалось ни одного патрона. Не было и гранат.

Довоевался. Что теперь? Самый паршивый фриц может подстрелить его, как зайца.

Оказавшись безоружным, Кайда вдруг почувствовал, как в сердце забирается страх. Раньше не испытывал такого. Тогда у него было оружие, оно вселяло уверенность, мысли о смерти в бою не страшили, да и не появлялись они, недосуг было думать об этом, а вот сейчас, когда беспомощен, дрожь охватывает при мысли о неотвратимости встречи с врагом. Какой-нибудь щупленький немец, а он представлялся именно щупленьким, невзрачным, плюгавым, легко расправится с ним, самым сильным в батальоне матросом. Возможно, видя его безоружным, попытаются взять в плен. Но тут немцам не светит. Он станет драться кулаками. А зачем им сейчас пленный? И так все ясно. Не доведется пускать в ход кулаки.

Поглощенный мрачными мыслями, Кайда не заметил появления в воздухе вражеских бомбардировщиков. Он посмотрел вверх, когда услышал гул моторов. Сначала подумал, что самолеты идут бомбить Малую землю. Но когда ведущий повернул правее, понял, что будут бомбить места высадки десанта.

Передний самолет перешел в пике. Наметанным взглядом Кайда определил, куда упадут бомбы. Черт возьми, прямо на то место, где он лежит. От пикирующего самолета оторвались четыре черные капли.

Вот она, его смерть, она идет сверху. Но такой смерти не хотелось. Лучше от пули. Когда город освободят, то хоть опознают его, документы сохранятся и их перешлют в освобожденную Дружковку.

Боевой опыт подсказал Кайде, что следует предпринять. Надо бежать, и бежать вперед, чтобы избежать прямого бомбового удара. В этот момент на него никто не будет обращать внимания. Всем будет не до него, все будут прятаться в щелях — и свои, и чужие. Следовательно, горизонт перед ним чист.

Вскочив, он рванулся вперед. Такой скорости, вероятно, не развивал ни один чемпион. Пробежав шагов тридцать, услышал за спиной свист бомб. Надо падать. И тут он увидел окоп. Не размышляя, прыгнул в него и замер. В окопе находились два гитлеровца. Они сидели на корточках, зажав уши ладонями и уткнув головы в колени. У обоих на головах каски.

И в этот миг разорвалась бомба, затем вторая, третья…

Кайда тоже присел на корточки. Раньше при бомбежке он, притаившись в укрытии, закрывал глаза. Не он один так делал. А почему так делали, пожалуй, никто толком не объяснит. Но на этот раз Кайда не закрывал глаз. Попробуй-ка закрыть, если справа и слева от тебя гитлеровцы. Им стоит только поднять головы, как продырявят его. У обоих в руках автоматы.

Матрос совсем забыл, что у него на поясе висит финский нож. Бывает такое и с опытным десантником. В горячах случается еще не то. Иной раз бросишь гранату, а запал забудешь вставить.

Пока рвались бомбы, Кайда, поводя глазами то вправо, то влево, думал, что предпринять. Будь один гитлеровец, он просто придушил бы его. Но второй в этот момент успеет выстрелить.

И вдруг ему вспомнилось, как один дядька в селе, обладающий недюжинной силой, убил быка ударом кулака по лбу. Быка, а не какого-то паршивого гитлеровца. Бычий лоб куда крепче.

«Сделаю, как тот дядька», — решил Кайда.

Когда последний самолет вышел из пике и сброшенные им бомбы разорвались где-то поблизости, вздымая пыль, Кайда повернулся направо, сдернул с гитлеровца каску, левой рукой ухватил за волосы, а правой со всей силой ударил его по загривку. Гитлеровец упал и задергался.

Теперь поворот налево, ко второму. Но тот уже поднял голову и застыл с расширенными от ужаса глазами. Громадный моряк с поднятым кулаком и горящими яростью воспаленными глазами, весь оборванный, грязный, парализовал его на какое-то мгновение. Только когда матрос скинул с него каску, он пытался вскочить, но страшной силы удар по голове пригвоздил его к земле.

Сморщился от боли и Кайда. Удар был так силен, что вывихнул палец.

Первый гитлеровец пытался приподняться. Кайда ударил его в голову своим ботинком сорок шестого размера. На этот раз гитлеровец затих навсегда.

Кайда осмотрелся, вытер рукавом пот с лица и сел на дно окопа. Он еще не совсем отдавал себе отчет в том, что произошло. Какое-то время его бил нервный. озноб. Тем, кто бывал в рукопашных схватках, знакомо) это состояние, когда остываешь после боя, когда еще каждая жилка дрожит от нервного перенапряжения.

Хотелось закурить, и так, чтобы делать глубокую затяжку. Но кисет был пуст.

Он поднял немецкий автомат и облегченно вздохнул. Теперь опять можно воевать. Патронов оказалось много. В нише лежали десятки гранат.

Оттащив тело первого гитлеровца, увидел позади него рацию. «Вот оно что, — сообразил он. — Это немецкие корректировщики. Близко располагались гады. Вот почему снаряды и мины ложились точно. Ничего не скажешь, смелые были».

Кайда почувствовал себя хозяином окопа. Вынул из карманов убитых документы. Может, пригодятся в штабе. У одного гитлеровца на груди были приколоты железный крест и медаль, у другого только одна медаль. Снял их и сунул в карман.

У обоих гитлеровцев на поясах висели фляги. Кайда отстегнул одну, отвинтил крышку и попробовал. Оказалось вино.

— Вот здорово! — совсем повеселел матрос. — Не было ни гроша, и вдруг алтын.

Он осушил всю флягу. Вторую, в ней тоже было вино, прицепил к своему ремню. Эта для ребят.

А где они? Кайда надел на автомат немецкую каску. Откуда-то сбоку по ней полоснули из автомата.

«Ara, здесь братва», — обрадовался он и через несколько минут приподнял на автомате свою бескозырку и помахал ею.

Вскоре услышал, что кто-то ползет. Выглянул. Полз Лысов.

Быстрее, и не демаскируй себя, — крикнул ему Кайда.

Лысов кулем свалился в окоп. Приподнявшись, улыбнулся.

— Жив, Малютка?

— Как видишь.

— А чего в немецкой каске высовывался? Продырявил бы твою башку, а потом извиняйся.

— Башки в той каске не было. Увидев убитых немцев, Лысов спросил:

— Ты их успокоил?

— Нечаянно, — усмехнулся Кайда и рассказал, как это произошло.

— У тебя же финка есть, — заметил Лысов. Кайда хлопнул себя по лбу.

— И верно, леший меня забери! Заморочили голову мне эти фрицы.

— Салаженок ты злосчастный.

— Верно, — согласился Кайда, вынимая финку, чтобы убедиться, на месте ли она. — Вот же недотепа! Мог влипнуть в неприятную историю.

— Ничего, матросский кулак тоже неплохое оружие, — успокоил Лысов. — Надеюсь, не очнутся.

— На мертвый якорь, — подтвердил Кайда, подавая ему флягу. — Хлебни малость. Вино из подвалов Абрау-Дюрсо.

— Ого, — только и выговорил Лысов, прикладываясь к фляге.

— Оставь по глотку ребятам. Кстати, где они?

— Хорошее вино, да жаль, что мало, — отрываясь от фляги, с сожалением заметил Лысов. — Кваску бы сейчас холодненького…

— А еще лучше пива. Лысов махнул рукой.

— Не упоминай это слово. И так во рту все ссохлось, а в животе мировая скорбь. Не было ли у этих чего съестного?

— Не обнаружил.

— Сожрали все, гады, — проворчал Лысов, развязывая свой вещевой мешок.

Достав два сухаря, Лысое протянул один Кайде.

— Весь мой запас. Патроны кончаются. Кайда поднял немецкий автомат и подал Лысову. — Дарю. Патронов и гранат в избытке.

Лысов обрадованно воскликнул:

— Теперь порядочек! Повезло тебе…

Кайда сделал предостерегающий жест.

— Не высовывайся, — вполголоса сказал он.

— В чем дело? — насторожился Лысов.

— Рация молчит. Это, конечно, обеспокоит немецкое командование. По-моему, должны прислать сюда связного узнать, в чем дело.

— Верно, — согласился Лысов. — Это ты толково подметил.

Кайда осторожно выглянул из окопа. Кругом шла стрельба, но трудно было разобрать, кто и почему стреляет. Людей не видно. Только вдалеке, около домов виднелась группа немецких солдат. Они держали автоматы наготове, но не стреляли. Вот они повернулись и пошли в сторону города.

Минут через двадцать, когда Кайда уже решил было прекратить наблюдение, показался тот, кого матрос поджидал. Это был толстый немец, полз он тихо и осторожно. Кайда удивился, что послали такого толстяка. «Более сноровистых, видно, нет уже», — усмехнулся он.

Подпустил его близко, шагов на двадцать. Прицелился в лоб и дал короткую очередь из автомата, Гитлеровец даже не дернулся, а замер на месте, словно выжидая момента, чтобы ползти дальше.

— Готов, — сказал Кайда.

— Пошлют другого, — отозвался Лысов, стоя на корточках и держа наготове автомат.

Действительно, вскоре показался второй солдат. Этот полз осторожнее, прячась за каждым камнем. Но и его постигла та же участь.

— Смени меня, — попросил Кайда. — Глаза слезиться начали.

Под вечер пополз третий связной. Лысов застрелил и этого.

Когда стемнело, Кайда сказал:

— Надо разыскивать ребят.

— А это возьмем с собой? — кивнув на рацию, спросил Лысов.

Кайда задумался.

— Возись с ней, а проку никакого. Лучше вывести ее из строя, чтобы не досталась врагу.

И он разбил ее прикладом автомата.

Забрав все патроны и гранаты, матросы покинули окоп.

Лычагина и других матросов разыскали быстро.

Кайда дал Лычагину флягу с вином, а когда фляга опустела, роздал всем гранаты.

Выслушав Кайду, Лычагин невесело покачал головой.

— В дурацком положении мы, братки. Кругом немцы. Причалы в их руках. Как оно обернется дело этой ночью? Бабушка надвое сказала. Немцы дерутся за Новороссийск всеми зубами. Оно и понятно. Город — главный опорный пункт ихней «Голубой линии». Потеряют его — и к чертовой матери полетит их линия, будут драпать до Крыма.

За эти дни Лычагин так похудел, что стал казаться еще меньше ростом. Щеки ввалились, на них отросла щетина непонятного цвета, нос заострился, а глаза запали. Обмундирование превратилось в грязное лохмотье. Впрочем, вид у остальных был не лучше. Кайда обмотал ботинок с отлетевшей подошвой проволокой и бинтами. Ходить в таком ботинке неудобно. Поневоле приходится ковылять. Пришлось забинтовать и вывихнутый палец на правой руке.

Обвел Лычагин всех вопросительным взглядом и вздохнул:

— Что предпримем? Мое мнение такое. Выберем укромное местечко, до полночи отдохнем. А там посмотрим, как развернутся события. Может быть, под утро придется прорываться. А куда — потом решим.

Так и порешили. Нашлось такое место, где без риска можно расположиться. Лычагин поставил Кайду часовым.

— Ты вроде покрепче. Через полчаса разбудишь Лысова, а потом он меня.

Матросы уснули сразу как убитые. Кайда притаился У стены, держа наготове автомат и всматриваясь в темноту. Стрельба на какое-то время утихла, а это еще больше настораживало. Он вглядывался в темноту, пытаясь угадать, что в ней таится. При вспышках ракет виднелись перебегающие темные фигуры. Кто они? Куда перебегают? На сердце было тревожно. Что принесет завтрашний день? Кайда — опытный десантник, он знал, что под покровом темноты идет перегруппировка, накапливаются силы для нового удара. Чей удар окажется крепче?

Когда Кайду сменили, он лег между камнями, прижав автомат к груди. Закрыл глаза и сразу почувствовал слабость во всем теле.

И в этот миг кругом загрохотало, огненные зарницы засверкали над бухтой. Затявкали, захлебываясь от ярости, пулеметы, затрещали автоматы. В гуле взрывов явственно слышался рев моторов и катеров.

Все матросы вскочили. Вскочил и Кайда. Ворча, стал тереть глаза, которые не хотели открываться. Несколько минут молча смотрели на происходящее. Каждый понимал, что высадились новые десантники, что это, может быть, решающий бой, от которого зависит судьба города.

— А мы что — спать в это время будем? — нарушил молчание Лычагин.

— Какой там сон, — отозвался Кайда. — Поддержать ребят надо.

— Вот это мужской разговор. Итак, братва, мы должны помочь. Как? Мое мнение такое. Немцы, конечно, будут подбрасывать к берегу подкрепления. Мы у них в тылу. Вон видите те развалины, — он указал рукой в сторону дороги, где находился разрушенный дом. — Там засядем. Мимо нас будут идти. Устроим им полундру. Одобряете?

— Генеральская у тебя голова, — похвалил Копотилов. — Отлично задумано.

— А если нас окружат? — задался вопросом Максимов.

Кайда усмехнулся, положил ему руку на плечо:

— Иван, ты что — только проснулся? Да мы уже которые сутки в окружении. Или ты не замечаешь?

Максимов посмотрел на него сначала с недоумением, потом его лицо расплылось в улыбке.

— А ведь и верно. В голове винтики развинтились.

— Двинулись, — сделал знак рукой Лычагин…

Прошло более часа, как они сидели в засаде. Но ни один немец не проходил мимо — ни на передовую, ни с нее. Кайда, лежавший поблизости от Лычагина, пробурчал с недоумением:

— Непонятно что-то.

— А мне понятно, — сказал Лычагин. — Нет, стало быть, у них резервов.

— Тогда чего же лежим?

— Помолчи. Кажись, кто-то бежит.

На дороге, со стороны порта, показались немцы. Их было не меньше взвода. Они шли торопливо, пригнувшись. Задние на какой-то миг поворачивались и стреляли из автоматов короткими очередями.

— Эти наши, — сказал Лычагин и нажал спусковой крючок.

Не ожидавшие нападения с тыла, гитлеровцы заметались. Шесть матросских автоматов уложили их всех на дороге.

— Так-то вот, браток, — заметил Лычагин, повернувшись к Кайде. — А ты говорил, чего лежим.

— Драпают, выходит, — сказал Кайда.

— Выходит, что так.

Какую-то минуту спустя, делая перебежки, показалась еще одна группа. Кайда уже хотел нажать спусковой крючок, как Лычагин крикнул:

— Это свои. Не стрелять.

Поднявшись из-за укрытия, он радостно закричал:

— Эй, братки! Смелее продвигайтесь!

— А ты кто такой? — раздался настороженный голос.

— Мы куниковцы. Третьи сутки тут.

— Выходите, посмотрим.

Матросы поднялись и вышли на дорогу. Им навстречу шагнули двое — офицер и солдат.

— Вы стреляли? — спросил офицер.

— Мы, — ответил Лычагин, кивнув в сторону убитых гитлеровцев. — Наша работа.

— Молодцы! Вы здорово помогли нам. Спасибо. — Офицер крепко пожал ему руку.

Тут подошли остальные солдаты. Они жали руки матросам, обнимали.

Офицер спросил Лычагина:

— Как тут обстановочка?

Лычагин показал рукой вдоль дороги.

— Метров двести можно продвинуться, как говорится, без греха. А дальше не знаю. — И спросил в свою очередь: — А как обстановка вообще? Мы тут ничего не знаем.

Офицер ответил, В эту ночь в помощь стрелковому полку подполковника Каданчика высажен еще один полк. Причалы опять отбиты у немцев. Полк занял электростанцию, цементный завод. Сопротивление немцев ослабевает.

Несмотря на темноту, Кайда разглядел, сколько звездочек на погонах офицера. Спросил:

— Товарищ капитан, а как наш батальон?

— Точно не скажу. Но мне известно, что штаб батальона до сих пор в окружении в клубе портовиков. Рота автоматчиков капитан-лейтенанта Райкунова заняла железнодорожный вокзал и водрузила на нем знамя. Но потом гитлеровцы нажали на роту, и она засела в башнях элеватора. Не повезло и двести пятьдесят пятой бригаде, которая высадилась левее вашего отряда. Гитлеровцы разгромили ее. Как видите, обстановка еще сложная.

Матросы переглянулись.

— Выходит, что еще завтра придется несладко, — вздохнул Кайда. — Ну, что ж, еще подтянем пояса.

— Да вы, ребята, голодные, видать, — спохватился капитан и повернулся к солдатам: — А ну-ка, товарищи, поделитесь с матросами кто чем может.

— Нам бы патронов, — сказал Лычагин. — Братки, каждый по десятку патронов. Не обеднеете. Видите, наши отечественные автоматы висят на наших шеях, а в руках немецкие. Трофейные патроны тоже на исходе.

— Поможем, — раздались голоса.

Вскоре в матросских карманах были сухари и патроны.

Капитан скомандовал продвигаться вперед. Матросы пошли с пехотинцами. Действительно, метров двести прошли спокойно. Но дальше напоролись на плотный огонь противника. По дороге и вокруг нее начали рваться мины и снаряды. Пришлось залечь.

Матросы лежали за каменным забором и грызли сухари.

— Жить можно, — приговаривал Лысов, заканчивая третий сухарь. — Еще бы водицы попить, тогда полное удовлетворение матросских потребностей. Я, конечно, имею в виду минимальные потребности. Чтобы Малютку накормить, надо сотню сухарей.

— Что верно то верно, — поддержал его Копотилов. — И как ты, Малютка, терпишь?

— Толя правильно заметил, — отшутился Кайда. — Мой желудок побольше вашего. Вот я и попросил перед десантом у кока две чумичку борща и булку хлеба. Съел и до сих пор перевариваю.

— Ты подумай, — изумился Лысов. — Оказывается, у тебя коровий желудок.

— Бычий.

— Десантникам такой желудок не мешало бы иметь, — со вздохом проговорил Максимов. — Пить страшно хочется. Говорят, у верблюда в желудке есть запасной мешок для воды, поэтому он может неделю без водопоя. Верно ли?

— Кто знает, — отозвался обычно молчаливый Соболев. — Фергана ответил бы. Он в тех краях жил, где водятся верблюды.

— Нет нашего Ферганы, — огорченно покачал головой Лычагин. — Сколько жить буду, а не забуду его. Если бы не он, кто знает, как повернулось бы дело. Вроде бы не очень приметный, а пошел на такое. Не каждый сможет…

— На том месте после войны надо памятник Ивану поставить, — сказал Лысов.

— Верно, Толя, — горячо заявил Кайда. — Ивану надо посмертно присвоить звание Героя.

— А вот освободим Новороссийск, я доложу начальству, — заверил Лычагин.

Прошло больше часу. Огонь со стороны противника не утихал. Пехотинцы затеяли с ним перестрелку. Матросы не стреляли. Они знали цену каждого патрона. Как еще повернется дело утром. Может, немцы перейдут в контратаку, захотят опять завладеть причалами. Вот тогда можно и пострелять по видимым целям.

Еще день, ночь и утро

Лычагин подполз к капитану и сказал:

— Братва решила идти на выручку Ботылеву. Ставим вас в известность.

— Да как вы пойдете? — удивился капитан. — Видите, какой плотный огонь. А у клуба еще больше немцев.

— Риск — благородное дело.

— Это верно, — согласился капитан. — Покажите направление, куда двинетесь. Мы отвлечем противника.

— За это спасибо.

— Лихие вы парни, — не скрывая восхищения, сказал капитан и обнял Лычагина за плечи. — Как это по-морскому говорится — семь футов под килем и попутного ветра.

Вернувшись к матросам, Лычагин распорядился:

— Зарядить все рожки. Свой автомат держать на шее, трофейный в руках. Переобуться.

Через несколько минут матросы двинулись в путь. Они взяли правее дороги. Шли с интервалом друг от друга шагов на двадцать. Впереди командир отделения сержант Лычагин, позади его заместитель старший матрос Кайда.

От камня до камня, от воронки к воронке, по водосточной канаве, где ползком, где перебежками продвигались они вперед. Им удалось незамеченными добраться до здания костела. Зашли в него. Оно оказалось пустым.

Решили немного передохнуть. До клуба портовиков оставалось метров семьсот. Там шел бой — строчили автоматы, рвались гранаты, мины.

— Густо обложили, — сделал заключение Кайда, прислушиваясь.

— Поспешим, — заторопил Лычагин.

К клубу они подошли на рассвете. Притаившись в одном разрушенном здании, стали наблюдать. Три танка стреляли по окнам клуба. Позади танков, за стенами домов скопились немецкие автоматчики, выжидая момент для штурма.

— Сейчас нам в клуб не проскочить, — сказал Кайда. — Ударим с тыла по автоматчикам.

— Предложение дельное, — поддержал Лычагин. — Подбираемся ближе и рассредоточиваемся. Первым открываю огонь я. Стрелять длинными очередями.

Подобрались почти вплотную. Стрельбу открыли из немецких автоматов. Гитлеровцы не сразу сообразили, что стреляют по ним с тыла. А когда сообразили, то на камнях мостовой уже лежало до сотни их трупов. Уцелевшие гитлеровцы стали убегать за дома.

«Здорово это получается у нас, — подумал Кайда, продолжая стрелять по убегающим немцам. — Вот что значит неожиданность. Лишь бы танки не развернулись и не дали по нам. Тогда скучно придется».

Немецкие танкисты, видимо, были удивлены исчезновением автоматчиков. Прекратив стрелять, они развернулись и повели свои танки в сторону вокзала.

Кайда облегченно вздохнул. Не ожидал он, что победа окажется такой сравнительно легкой. Одно из двух — либо дух гитлеровских солдат сломлен, либо они подумали, что с тыла на них наступает большой отряд десантников. Но как бы то ни было, а от клуба они откатились.

Теперь надо самим прорваться в клуб. Нацепив на автомат бескозырку, Кайда вышел из укрытия, крикнул:

— Братва, не стреляйте! Свои!

Призывно махнув рукой товарищам, он бросился к дверям клуба.

Кайду в батальоне знали все. Как же не знать правофлангового, который носит самые большие ботинки, самого большого роста гимнастерки, съедает по две порции. Когда он влетел в двери клуба, раздались удивленные возгласы:

— Глянь, Малютка объявился!

— Откуда ты взялся, Володя?

— Не иначе из пекла! Гляньте, какой вид!

Командир батальона капитан-лейтенант Ботылев, увидев шестерых матросов, появившихся неизвестно откуда, обрадованно и удивленно спросил:

— Так это вы дали жару фашистам? Откуда вы появились? А вид-то у вас…

И он сочувственно покачал головой.

Бравого вида у ребят, прямо скажем, не было. Изнеможденные, с ввалившимися глазами, с осмоленными чубами, обгоревшими бровями и ресницами, в грязи и копоти от порохового дыма, ободранные.

Выслушав Лычагина, командир батальона распорядился:

— Идите в подвал, отдохните несколько часов. День большой, и немцы предпримут еще не одну атаку. Как понадобитесь, поднимем.

Но только они спустились вниз, как опять кругом загрохотало, заухало.

— Какой тут, к черту, отдых! — вскричал Кайда, бросаясь наверх.

Он залег у окна. У всех окон и пробоин лежали матросы. Многие с перевязанными руками и головами. Ботылев, пригнувшись и сжимая в руках пистолет, быстро шагал по залу и приговаривал:

— Без паники, братва, без нервных выходок. Бить точно в цель, беречь патроны. Не последний раз лезут фашисты.

Вторая атака гитлеровцев была быстро отбита. Почему-то они на этот раз предпринимали ее без танков, а только при поддержке артиллерии.

Кайда почувствовал сравнительно небольшой удар в мускул левой руки. Сначала не обратил на это внимание, продолжая стрелять. Но когда стрельба затихла, он пощупал мускул. Стало больно. Рукав гимнастерки покраснел.

«Зацепило», — обеспокоенно подумал он и пошел вниз, где находились раненые, чтобы сделать перевязку. Сняв гимнастерку и тельняшку, осмотрел рану. То место, куда вошла пуля, набухло, но выходного отверстия не было. Значит, пуля застряла в мускуле. Морщась и пританцовывая от боли, Кайда начал двигать мускулом, давить на него пальцами.

— Что за шаманский танец ты исполняешь, Володя? — удивленно спросил один раненый матрос.

Другие раненые тоже наблюдали, как Кайда подпрыгивал, морщился и ругался.

— Он, наверное, чокнулся, — высказал кто-то предположение.

Наконец пуля вылезла из раны и упала на цементный пол.

— Ух, — выдохнул Кайда, вытирая пот со лба. — Наконец-то выскочила проклятая.

Раненые невольно рассмеялись:

— Без хирурга обошелся.

— Талантливый самоучка.

— Володя, если в зад попадет, обязательно прибегай сюда. Посмотрим, как будешь крутить голым задом. Это же будет цирк.

Кайда смущенно улыбнулся.

— И чего вы, черти, зубы скалите. Помогите лучше перебинтовать. У кого руки целые?

Рану завязали куском тельняшки. Кайда хотел перебинтовать рану на ноге, которую получил в первую ночь десанта, но послышалась стрельба, и он побежал наверх.

Прилетели вражеские самолеты. Они пикировали на клуб, но ни одна бомба в здание не угодила, разорвались около здания.

Только успел затихнуть гул самолетов, как появились немецкие танки и открыли огонь по зданию. Они сделали по нескольку выстрелов, как на площади начали рваться тяжелые снаряды. Это Ботылев вызвал огонь на себя тяжелой морской артиллерии, находившейся на правом берегу Цемесского залива. Артиллеристы понимали, что должны стрелять так, чтобы не попасть в клуб, снаряды должны падать по соседству с ним, чтобы разогнать немецкие танки.

Когда прекратился артиллерийский обстрел, матросы выбежали из подвала и заняли свои места у окон и проломов в стене.

Немецкие танки исчезли. Но автоматчики продолжали стрелять. Около взвода гитлеровцев бросились к дверям клуба. В них полетели десятки гранат…

До вечера отбили еще три атаки.

«А здесь пожарче», — решил Кайда, после того как отбили очередную атаку.

Ночью гитлеровцы не атаковали, только демонстрировали атаки и обстреливали снарядами и минами.

Под утро артиллерийский и минометный обстрел усилился. Командир батальона распорядился укрыться всем в подвале. Но Кайда остался лежать у окна, выходящего в сторону моря, решив, что сюда снаряд противника не влетит. Да и появилось какое-то безразличие к жизни, отупение. Не у него одного появлялось такое состояние, вызванное изнурительными боями в течение многих суток, голодом, перенапряжением нервной системы. «Какая разница, когда убьют — сегодня или завтра? Один черт» — так думалось Кайде в эту ночь.

К нему подполз Лысов и спросил:

— Чего не спустился в подвал?

— А ты?

— Я только оттуда. Тесно там, раненые стонут. Просят пить. А воды нет. Не могу выносить стонов, легче под огнем быть.

Он протянул Кайде окурок:

— Затянись хоть разок. Я стрельнул у одного в подвале докурить, затянулся разика два, решил остальное приберечь для тебя.

Обжигая пальцы окурком, Кайда с жадностью втянул махорочный дым. Вроде бы сразу отлегла тяжесть с Души.

— Рассветет — и опять попрут фрицы, — проговорил со вздохом. — Когда эта волынка кончится?

— А мне кажется, что немцы собираются драпать, — высказал свое предположение Лысов. — Смотри, как палят. Это боезапас, который не могут увезти, на нас сбрасывают. Палят-то куда попало и беглым.

— Может, так и есть, — согласился Кайда.

Начало светать. И неожиданно наступила тишина. Все матросы заняли свои боевые места, ожидая атаки гитлеровцев. Но атаки не последовало. Со стороны противника не раздалось ни одного выстрела.

Наступившая тишина настораживала. Не верилось, что так может быть тихо, от тишины отвыкли, она даже пугала.

Прошли полчаса, час. По-прежнему тихо. Ботылев подозвал Кайду.

— Возьми с собой несколько ребят и разведайте.

Кайда и еще четыре матроса вышли из дверей. Никто по ним не стрелял. Матросы осмелели и пошл дальше — никого.

— Удрапали! — заулыбался Кайда.

Он послал двух матросов доложить командиру батальона о том, что гитлеровцы отступают, а сам с двумя матросами пошел дальше.

И откуда только силы взялись? Кайда шел, не ощущая ни ран, ни усталости. Он чувствовал себя победителем! в тяжелой борьбе, а это чувство вливает в человека новую энергию.

Уже за городом матросов обогнала машина. Из кабины высунулся офицер и спросил:

— Вы не куниковцы?

— Точно, — ответил Кайда.

— Куниковцев собирают в порту. Меня просили сказать, если кого увижу.

Матросы переглянулись.

— Гайда, ребята, на обратный курс, — сказал Кайда.

Он подумал, что батальон собирают для нового десанта. Вечером посадят на катера и высадят где-нибудь в районе Анапы.

«Эх, и отдохнуть не придется», — подумал с огорчением.

Было уже под вечер, когда Кайда вернулся в батальон. Доложив начальнику штаба о проведенной разведке, он попросил напиться. Ему дали флягу. Осушил ее, вздохнул и сказал:

— Еще бы…

Выпил вторую.

— Иди в клуб. Тебя вызывали, — сказал начальник штаба.

Кайда пошел туда. Там увидел командующего флотом вице-адмирала Владимирского, члена Военного совета контр-адмирала Кулакова, командира Новороссийской военно-морской базы контр-адмирала Холостякову. С ними был Ботылев, другие офицеры.

При виде большого начальства немного оробел, но не растерялся, четко доложил:

Товарищ вице-адмирал, старший матрос Кайда явился по вызову.

Адмиралы переглянулись, улыбнулись.

Перед ними стоял богатырского роста широкоплечий матрос в оборванной, потерявшей свой цвет гимнастерке в рваных брюках, сквозь которые просвечивали голые колени. Один ботинок обмотан тряпьем. На грязном лице белеют только зубы, щеки заросли щетиной. На голове дырявая и измятая бескозырка.

— Это не матрос Кайда, — смеясь, сказал контр-адмирал Кулаков, — а прямо детина из фильма «Богдан Хмельницкий», не в обиду Кайде будет сказано.

Командующий флотом протянул матросу руку, поблагодарил за отличное выполнение своих обязанностей и вручил орден Красной Звезды.

— Служу Советскому Союзу! — проговорил Кайда, испытывая смущение.

Ему было неудобно стоять перед начальством в таком непотребном виде, вызывая невольные улыбки.

В этот вечер не ему одному командующий вручил ордена. Получили их и его друзья.

Выйдя из клуба, Кайда зевнул:

— Ноги дальше не идут. Кто куда, а я устраиваюсь тут.

Он лег на газон, на котором росла чахлая трава, подложил под голову автомат и сразу заснул.

Поблизости ложились и другие. Никто не стал их будить.

Кайда проспал без просыпу до половины следующего дня.

У юнги тоже сердце моряка

Вечером, когда рота была выведена из боя на короткий отдых, юнга Виктор Чаленко подвел итог боевого дня коротким, но задорным возгласом:

— Вот это да!

А что еще можно было сказать! Весь день 83-я бригада морской пехоты вела бой за поселок Мысхако, расположенный у подножья горы Колдун. Но орешек оказался крепким. Взять поселок не удалось. С наступлением темноты бой чуть затих, но не прекратился. Командир бригады оттянул с передовой несколько рот, чтобы дать матросам отдых до утра, а на рассвете снова бросить их в бой. Поселок надо взять во что бы то ни стало. И не только его, но и гору Колдун, с которой, как на ладони, виден весь плацдарм, отвоеванный десантниками. Иначе плацдарм не удержать. Это понимал не только командир бригады, но и каждый матрос.

Рота старшего лейтенанта Куницына разместилась в нескольких полуразрушенных, отбитых у немцев землянках. Ужинали «всухую» — кусок сухаря и банка тушенки на двоих. Кое у кого во флягах нашлось по нескольку глотков вина «Черные глаза», которое выдали в Геленджике два дня тому назад. Остальным пришлось довольствоваться холодной водой. Но сегодня вода казалась лучше всякого вина. Весь день матросов мучала жажда. На каменном берегу не было ни ручьев ни колодцев. Лишь вечером воду доставили из рыбачьего поселка Алексино.

Спать легли поздно. Автоматы положили под головы. Мало ли что может случиться ночью. Чтобы было теплее, ложились впритирку, накрываясь плащ-палатками.

Юнга лег, не разглядев в темноте своих соседей. Спать ему не очень хотелось, он был еще под впечатлением боевого дня.

— Так говоришь — вот это да! — послышался справа насмешливый голос. — А что такое — да?

Виктор не отозвался. С Жорой Нечепурой у него не было желания вступать в разговор. И лежать рядом не хотелось.

Нечепура приподнялся на локте и полушепотом заявил:

— Слушай, юнга, что скажу. Не лезь поперек батьки в пекло.

— Это вы о чем? — буркнул Виктор.

Он несколько неприязненно относился к Нечепуре. Для этого были основания. Нечепура появился в роте неделю тому назад. Представился так: «Жора Нечепура, родом из Одессы, местожительство, понимать надо бывшее, — эсминец «Стремительный». Играю на гитаре. К сожалению, сломал ее в госпитале на голове не очень интеллектуальногоинтенданта во время разговора по текущему моменту. Голова оказалась тверже дерева по названию граб». Увидев юнгу, он воскликнул: «Ого, мы имеем в роте детский сад. Слушай-ка, малыш, а нагрудничек ты имеешь?» Перед десантом всем выдали новую форму — бушлаты, бескозырки, тельняшки. Виктор был в восторге — на его рост оказались и бушлат, и брюки, и ботинки. «Ну, как у меня вид?» — спросил он ребят. Туг подошел Нечепура и испортил ему настроение. «Настоящий морской дьявол, — щуря в усмешке глаза, сказал он. — Таких на картинах рисуют. Вот только ростом ты не вышел и мордочка как у девчонки. Усы бы тебе». Повернувшись к командиру роты, Нечепура стал убеждать не брать юнгу в десант: «Там ведь не будет манной каши». Командир роты тогда хорошо осадил его. Конечно, Виктора взяли в десант. Когда корабль вышел в море, Виктор опустился в кают-компанию, сел у столика и вынул записную книжку, чтобы записать свои мысли. А думал он тогда о маме. Нечепура подошел к нему и стал посмеиваться: «Никак, стишки сочиняешь? Давай, браток, пиши, в нашей роте свой поэт должен быть. С русским языком ты, надо полагать, имеешь не шапочное знакомство». Виктор рассердился и послал Жору подальше Довольно крепким матросским словечком. Нечепура удивленно моргнул и покачал головой, но ничего не сказал. Высаживались под огнем. Кругом рвались снаряды. Десантники спрыгивали на разбитый деревянный причал и торопливо сбегали на берег. Почему-то Нечепура не спускал глаз с Виктора, подбадривал, заставлял пригибаться при перебежках. Виктору так и хотелось крикнуть ему: «Не надо мне няньку, я уже обстрелянный!»

Сейчас опять этот тон няньки! Хотя бы кто-нибудь рассказал Жоре из Одессы, как воевал юнга в горах Кавказа. Ладно, он попросит это сделать замполита.

— Слушай, юнга, — продолжал между тем Нечепура, — всерьез говорю. Не вырывайся вперед. У меня сегодня сердце замирало, когда видел, как ты рискуешь.

— Вам-то что?

— Эх, дурачок, — вздохнул Нечепура. — Ты не серчав на меня… Мой братишка, такой вот, как ты, погиб под Одессой… Хороший был парнишка… Мать у тебя есть?

— Есть.

— Вот видишь… Мать думает о тебе, ночами не спит Должен и ты думать о ней.

— Я думаю.

Виктор уже не сердился на него. Было в словах Нечепуры что-то такое душевное, домашнее. Вообще, если разобраться, этот одессит — отличный моряк. Здорово он сегодня расправился с двумя фашистами. Пикнуть не успели.

— Нам, юнга, рисковать зазря не положено. Нас Севастополь ждет. Бывал там?

— Нет.

— Эх ты, салажонок. Это же город из городов на всем черноморском берегу. Разве Одесса только получше. Хотелось бы побывать в Севастополе?

— Конечно.

— Побываешь, — с убеждением заявил Нечепура. — И моряком заправским будешь. Откуда родом?

— Ейский.

— А как попал к морякам?

— Так вот и попал. Запросто.

— Однако, братишка, пора спать.

Он быстро захрапел. А Виктор заснуть не мог. Растревожил его Нечепура. Воспоминания о матери, о детстве так и лезли в голову. Виктор закрыл глаза, и перед ним живо предстал его родной дом на тихой улице Ивановской. Одним концом улица упиралась в лиман, другим уходила в степь. То-то раздолье было ребятам. Часто бегали на лиман ловить рачков, рыбу. За лето у всех ребят носы становились облупленными. Ходили и в степь. Там зеленое безмолвие, только птицы поют. Виктор любил слушать их веселое щебетание, и был он завзятым голубятником. Утром Виктор открывал голубятню, сыпал на землю зерно. Голуби поднимались высоко в небо и вытворяли там удивительные сальто. Наблюдая за их полетами, он не раз задумывался: а можно ли такое выделывать на самолете? Сейчас он, конечно, таких вопросов не решает. Во время воздушных боев наши летчики похлеще любого голубя делали разные нырки, развороты, перевороты. Учился Виктор в школе на Пушкинской улице. Старшие братья и сестра завидовали, как легко дается ему учеба. Задачи решал за несколько минут, а потом помогал им, хотя они были старшеклассниками. Виктор мечтал окончить мореходное училище и стать капитаном сейнера. Плавал бы не только по Азовскому морю, но и по Черному. Отец Виктора был рыбаком. Умер он за несколько лет до войны, но Виктор хорошо помнит его. Однажды отец показал детям Георгиевский крест, полученный им за храбрость еще в первую империалистическую войну. А в гражданскую отец партизанил. Много пришлось пережить ему. Виктор заслушивался его рассказами. Вот только сердце отец загубил на войнах. Виктор помнит ту страшную субботу. Отец пришел с работы веселый, пообещал ребятам в воскресенье пойти с ними в кино. После обеда прилег отдохнуть и больше не встал. Врач сказал, что сердце отказало.

Тяжело пришлось матери. Четверо детей, а сама малограмотная. Поступила на стройку чернорабочей. Носила камни, кирпичи, месила бетон. Вскоре заболела. Пришлось, не закончив учебы, идти на работу старшим братьям Николаю и Александру. Потом стала работать и сестра Ариадна.

Кто-то зажег коптилку. Юнга приподнялся и огляделся. Землянка была просторная, стены завешаны плащ-палатками. Нечепура спал на спине, по его остроскулому лицу блуждали тени. За самодельным столиком сидели два матроса и молчаливо уплетали из банки тушенку. Виктор опять лег. И опять нахлынули воспоминания.

Мама, мама… Осталась ты одна. Братья Николай и Александр ушли на фронт в первые дни войны. Через несколько месяцев отправилась на фронт и Ариадна. Разве можно в такое время учиться? Виктор оставил школу и поступил на завод учеником токаря. Здесь, на заводе, он стал комсомольцем. Детство кончилось. Голубей пришлось раздать ребятишкам. Сменившись с работы, Виктор шел рыть окопы вокруг города. Александр воевал где-то под Керчью. Он присылал письма и вырезки из фронтовой газеты, в которых описывались его подвиги. Эх, и завидовал же Виктор своему брату!

А фронт приближался к родному городу. На окраине расположился батальон морской пехоты. Виктор быстро подружился с моряками. Его даже прозвали «помощником комбата» за то, что он сопровождал его всюду. А комбат его брал потому, что Виктор отлично знал местность. Домой он приходил усталый, запыленный и сразу ложился спать. «Поужинал бы», — говорила ему мать. А он с гордостью отвечал: «Меня в батальоне накормили».

Наверное, мать о чем-то догадывалась. Часто она молча смотрела на сына, а в глазах ее были вопросы. Однако так и не спросила ни разу. И он ничего не говорил. Но все же настал тот день, когда он вынужден был сказать. Вернее, не день, а раннее утро, когда солнце еще не взошло. В комнату вошли два матроса. «Чаленко, мы уходим», — сказал один. Это был главстаршина Воронин, веселый и красивый парень. С ним Виктор познакомился раньше, чем с другими. «Сейчас я, ребята!» — вскочил с постели Виктор и стал торопливо одеваться. Мать тоже поднялась. Она все сразу поняла. Застыв у стола, не сводила глаз с сына. Виктор подошел к ней. Дрогнувшим голосом сказал: «Мама, прости, что молчал. Ухожу с моряками. Не могу сидеть дома. Ты пойми меня». Мать тихо сказала: «Я все понимаю, Витя». Он шагнул к двери. Воронин положил ему руку на плечо и повелительно сказал: «Поцелуй мать».

Что сейчас с мамой? В Ейске фашисты. Если они узнают, что четверо ее детей на фронте, то…

От этой мысли стало не по себе. Виктор надел бескозырку и вышел из землянки.

Кругом шла стрельба, взлетали вверх ракеты. Бой не затихал и ночью.

— Чего не спишь? — спросил часовой у землянки.

— Так что-то, — упавшим голосом ответил Виктор. — Мысли разные…

— Заболел или вспомнилось что?

Виктор только вздохнул,

Впереди темной громадой высился Колдун. Он казался таинственным и неприступным. Виктор посмотрел на гору и поежился.

Откуда-то из темноты вынырнул Воронин. В руках у него было два котелка.

— Водой богаты? — спросил он у часового.

— Принесли ребята,

— Поделиться можете?

— Какой разговор.

Заметив Виктора, Воронин похлопал его по плечу. Он был выше юнги на целую голову.

— Ну как, Витек, настроение? Горячий денечек.

— Как под Шапсугской.

— Говоришь, как под Шапсугской? Пожалуй… Тогда мы три дня бились, срезая фашистский клин. На пятнадцать километров продвинулись, разгромили третью горнострелковую… Но здесь, Витек, пожалуй, погорячее будет. Видишь — впереди немцы, позади море. Хошь не хошь, а рви вперед.

— А помнишь, юнга, как ты там за водой ходил и «языка» поймал? — напомнил часовой.

— Ерунда, — пренебрежительно обронил Виктор.

Ему не очень-то было приятно вспоминать тот эпизод.

Правда, тогда его наградили орденом Красной Звезды. Но он считает, что с наградой поспешили.

Тот случай немало смеху наделал в батальоне. Было это под станицей Шапсугской прошлым летом. После длительного боя рота заняла оборону на высоте. Стояла сильная жара. Всем хотелось пить. А фляги пустые. Под горой, на «ничейной» земле протекала речушка, а за ней была оборона гитлеровцев. Никто не решался спуститься к речке. Первым рискнул Виктор. Не потому, что он был самым храбрым. Просто юнга так изнемогал от жажды, что готов был на все. Взяв брезентовое ведро, Виктор осторожно, прячась за камнями, спустился к речке. Зачерпнул воды и направился обратно. И тут немцы начали стрелять с противоположного берега. Виктор упал и спрятался за камень, но воду не разлил. Лежал не двигаясь несколько минут. Три гитлеровца перебежали речушку и направились в его сторону. Он понял, что они хотят взять его в плен. Развернувшись, юнга полоснул по ним из автомата. Один гитлеровец упал, а двое бросились за речку. Тут открыли стрельбу моряки, прикрывая юнгу. С другого берега тоже начали стрелять. Виктор схватил ведро и где ползком, где вперебежку добрался До своей обороны. В окоп он спрыгнул не перепуганный, а весьма довольный тем, что хоть полведра воды донес.

«Вот, — сказал он с заметной гордостью, — угощайтесь, ребята». Ему первому поднесли кружку воды. Напившись и отдышавшись, он стал хвастать: «Думали, глупыш перед ними. А я как дал короткой, так сразу наповал одного. Если бы остальные не драпанули, я бы им тоже…» Моряки посмеивались, только Воронин заметил: «По заднице следовало бы тебя… Полез без разрешения…» И вдруг командир батальона капитан Востриков, наблюдавший в бинокль, сказал: «А он шевелится». Виктор заявил: «Дайте мне снайперскую. Я его…» Но капитан решил по-своему. Он послал за раненым гитлеровцем несколько бойцов. Те незаметно подобрались к нему, скрутили и вскоре доставили в штаб батальона. Вид у гитлеровца был ошалелый. Моряки подняли его на смех: «Пошел по шерсть, а вернулся стриженым». Несколько часов спустя, после допроса пленного, командир батальона вызвал юнгу, пожал руку и сказал: «Молодец! Твой «язык» дал очень ценные показания. Объявляю тебе благодарность». Виктор пробовал было возражать: «Какой же он мой?» — «А чей?» — спросил капитан. «А ничей». Капитан улыбнулся. «Ничейных не бывает. Ничей — это когда сам придет». Так и записали за юнгой одного «языка», а командир бригады вручил Виктору орден Красной Звезды. А если разобраться, то за что же орден? Вот если бы он всех трех уложил или сам притащил того, кого прибил, — тогда другое дело. Нет, Виктор не может считать тот случай выдающимся в своей боевой биографии и не любил, когда о нем вспоминали.

— То было летом, — почему-то вздохнул Воронин. — Никогда бы не поверил, что в феврале так будет одолевать жажда. Веришь ли, горит все внутри.

— Чего не верить-то, — согласился часовой. — После боевого пыла всегда нутро холодного просит. Пивка бы…

— Цыц на тебя! — замахнулся на него котелком Воронин. — Говори, где вода?

— А вон там, за землянкой, шагах в тридцати отсюда домишко. Четыре ведра набрали хлопцы.

— Спасибо за ориентир. Будь здоров, Витек. Завтра поселок будет наш. Приходи ко мне. Не водой, а чаем угощу.

И Воронин исчез в темноте.

С перевала потянул холодный ветер, Виктор поежился. Ему вдруг и в самом деле захотелось чаю, горячего и по-флотски крепкого. Но где же его сейчас возьмешь?

Ладно, подождем, раз главстаршина обещал — значит, будем завтра пить чай.

— Иди, юнга, спать, — посоветовал часовой. — Исполняй приказ командира роты. Приказано спать — спи.

— А если он не идет?

— А матрос должен спать про запас. Вдруг завтра не доведется.

— Убедил, — рассмеялся Виктор и пошел в землянку.

В землянке было немного теплее. Виктор подлез под плащ-палатку и прижался к Нечепуре. Сейчас уже ни о чем не думалось. И он быстро заснул.

Утром его, как и всех в землянке, разбудил гул самолетов.

— Рано пташки прилетели, — недовольно заметил Нечепура, свертывая плащ-палатку. — Песни их известные. Давай-ка, юнга, поищем щель поуже.

Землянка опустела. Девять вражеских самолетов, обогнув гору Колдун, обрушили бомбы на десантников. Неважно целили немецкие летчики. Бомбы разорвались далеко позади. Через несколько минут вторая девятка самолетов пробомбила Станичку, где воевали бригады полковников Горпищенко и Потапова.

Когда самолеты отбомбили, немцы открыли огонь из орудий и минометов. Но, видимо, они не знали точного расположения наших десантников и стреляли наугад. Снаряды рвались там, где наших не было.

Нечепура сидел в щели и спокойно крутил цигарку. Юнга выглядывал после каждого разрыва и удовлетворенно сообщал:

— Опять мимо.

Нечепура закурил. Сделав несколько затяжек, он дернул юнгу за штанину и повелительно сказал:

— Если еще раз высунешь нос, получишь затрещину. Уразумел добрый материнский совет?

Юнга нахмурился, но сел.

— И вообще заметно в тебе мальчишество, — продолжал Нечепура. — Зачем стреляные гильзы в кармане носишь?

— А я только памятные.

— Какие еще такие — памятные?

— А как убью фашиста, так откладываю гильзу.

— Счет, стало быть, так ведешь, — догадался Нечепура. — И сколько набрал?

— Одиннадцать штук.

— Солидно, — уже с уважением произнес Нечепура. — Не врешь?

— А какой смысл врать?…

Раздалась команда — сосредоточиться для атаки. Батальон развернулся веером. Рота старшего лейтенанта Куницына оказалась на левом фланге.

— Сейчас устроим этим подонкам полундру, — заверил Нечепура, расстегивая воротник и обнажая тельняшку. — Никто им не позавидует.

Но полундры не получилось. По крайней мере, до полудня. Рота, как и вчера, нарвалась на мощный огневой заслон. Несколько раз бросались моряки в атаку, но каждый раз откатывались. Пришлось залечь. Виктор оказался рядом с командиром роты. Куницын лежал за камнем, смотрел в бинокль и отчаянно ругался. Будешь ругаться. Какие-то шесть домишек преградили путь к Колдуну. В каждом сидят автоматчики. Хотя бы за один домишко зацепиться. Тогда дело пошло бы. Но не подберешься. Проклятый пулеметчик из дзота не подпускает к ним. И к дзоту не подступишься. Впереди его проволочное заграждение. Два моряка пытались подползти к нему поближе, но поплатились жизнью.

— Эх, сорокапятку бы сюда! — вырвалось у Куницына. — На прямую…

Но не было у моряков орудий. Вся надежда десантника на свой автомат и гранаты, да еще на свою храбрость и находчивость.

Виктор молча смотрел го на командира, то на дзот. Он уже наползался вволю, до семи потов, и его мучила жажда. Нечепура лежал где-то впереди у проволочного заграждения. Там и Толя Бордаков, друг закадычный. Толя не юнга, ему уже девятнадцать лет, и он двухпудовую гирю выжимает.

В полдень к Куницыну подполз его замполит Вершинин. Все лицо замполита в грязи, на подбородке кровь.

— Справа, за бугром, — заговорил он торопливо, — вторая рота захватила артиллерийскую батарею. Геройски погиб главстаршина Воронин.

Куницын повернулся к замполиту:

— Воронин?!

У Виктора екнуло сердце. Не может быть, чтобы Воронина убили. Это же геройский парень.

Вершинин рассказал, как это произошло. Моряки напоролись на проволочное заграждение, за которым находилась батарея. Под проволоку швырнули несколько гранат, но заграждение уцелело. Тогда Воронин, ловко маскируясь, подобрался к проволоке в том месте, где она ближе всего подходила к орудиям. Поднявшись во весь рост, он метнул противотанковую гранату и вслед за раздавшимся взрывом набросил шинель на колючую проволоку и стал перелезать. И тут его подкосила вражеская пуля. Он повис на проволоке. Но уже ничто не могло остановить моряков. Они по примеру Воронина набрасывали на заграждение шинели и бросались на батарею. В рукопашном бою рота уничтожила всю артиллерийскую прислугу.

Куницын выслушал рассказ замполита молча, покусывая сухую ветку. А Виктор смотрел на Вершинина округлившимися глазами.

— Не может быть! — вырвалось у него.

Вершинин тихо провел по его спине рукой и ничего не ответил. Он знал привязанность Виктора к главстаршине. Знал он и то, что в таких случаях слово плохой утешитель.

— Поползу, расскажу ребятам, — сказал Вершинин.

— Ты осторожней, Саша, — предупредил его Куницын.

— Ничего не случится.

Он пополз налево. Куницын проводил его глазами. Командир роты и его замполит были одногодками, обоих звали Александрами. Оба были белобровыми, светловолосыми, да и роста одинакового. Только Куницын пошире в плечах. Типичные русаки. Но Виктор почему-то больше привязался к замполиту Вершинину. Куницын, вообще-то общительный по натуре, держался в роте несколько строговато, как и подобает командиру. Ну, а политрук был заводилой, душой роты.

Виктор хотел ползти за Вершининым, но Куницын остановил его:

— Нечего зря под пулями…

Знал бы командир, что не может он лежать спокойно. Не может — и все. Гады убивают его друзей, а он будет прохлаждаться тут!

— Товарищ старший лейтенант, помните, как под Шапсугской Воронин сказал: «Нас мало, но мы в тельняшках».

— Помню.

— Давайте рванем.

— Лежи уж…

Виктор нахмурился и замолчал. Слово командира есть приказ. Он стал думать о Воронине. Не может быть, чтобы такого моряка убили. Его, наверное, только ранили. После боя Виктор пойдет его проведать. Главстаршина, конечно, скажет: «Не повезло малость, юнга, продырявили меня. Но на то война. Заштопают в госпитале — и вернусь. В Ейск заедем к твоей матери. Пусть не волнуется старая. Я перед ней в ответе за тебя».

Размышления Виктора прервал голос командира, призывавшего к атаке. Из воронок, ям, из-за камней выскочили моряки и с криком «полундра» бросились в атаку. И опять проклятый пулеметчик прижал их к земле. Несколько человек упали сраженными.

Юнга больно ударился коленом о камень. Боль быстро прошла, но злость осталась.

Такая злость приходит к бойцу в разгар боя, когда он видит смерть своих боевых друзей, яростное сопротивление врага, когда сам устал до одури.

Он вынул из кармана гранату Ф-1, сжал в руке. Моряки любят эти круглые, увесистые гранаты в чугунной оболочке. Их удобно носить в карманах, легко бросать, а убойная сила этого «шарика» велика.

— Ты что? — спросил командир роты, увидев в руке юнги гранату.

— Я покажу этим гадам, — с яростью произнес Виктор.

— Лежи и не рыпайся.

— Я придумал, товарищ командир. Я подползу сбоку, вон с той стороны. Там проволочное заграждение подходит близко к дзоту.

И он пополз, извиваясь среди камней.

— Назад, юнга! — крикнул Куницын, сразу сообразив, какое рискованное дело задумал Виктор. — Без тебя…

Юнга повернулся к нему и убежденно заявил:

— Имейте в виду, товарищ старший лейтенант, что у юнги тоже сердце моряка.

И он опять пополз. Куницын хотел крикнуть ему: «Я приказываю!», но не крикнул, поняв, что сейчас приказывать бессмысленно.

Вскоре Виктор исчез из виду, словно растворился среди камней. А Куницын, прикусив губы, все смотрел и смотрел в ту сторону, куда он уполз. «Что ж, на то и война, — успокаивал себя командир роты. — Может быть, все обойдется благополучно. Надо верить…»

Он сейчас только понял, что любит этого парнишку. Впрочем, он знал это и раньше, но не хотел в этом признаться себе. Полюбил его еще летом прошлого года, когда моряки дрались на улицах Новороссийска. В уличных боях Виктор добыл трофейный автомат. Этот парнишка из Ейска оказался прирожденным разведчиком. После того как наши войска оставили Новороссийск, моряки заняли оборону на Кабардинском перевале. Там в роту пришел комиссар бригады Монастырский. Он спросил Виктора, как дела. Виктор ответил: «Лучше всех. У меня есть предложение, товарищ комиссар. В моем вещмешке находится домашняя одежда. Могу переодеться и пойти в разведку. Как понадобится разведчик, имейте в виду меня». Комиссар обнял паренька, сказал: «Хорошо, будем иметь в виду». Вид у Виктора был невзрачный. Сам невысокий, худенький, а брюки и гимнастерка со взрослого висели на нем мешком. На ногах не по размеру сапоги. Комиссар с укоризной заметил командиру роты: «На кого он похож? Оденьте получше своего питомца…»

Куницын поднес к глазам бинокль. Пулеметчик из дзота стрелял куда-то вправо. «Неужели заметили юнгу», — обеспокоенно подумал командир роты. И тут он увидел Виктора. От дзота его отделяли не более двадцати шагов. Пулеметчик стрелял по Виктору, но пули пролетали над его головой. «Да он вышел из сектора обстрела! Молодец!» — похвалил Куницын. Вот Виктор приподнялся и метнул гранату. И как только она взорвалась, Куницын вскочил и крикнул:

— В атаку!

Он увидел, как Виктор опять поднялся и бросил вторую гранату. И в этот миг в нескольких шагах от Виктора вырос Нечепура.

Пулемет замолчал. Моряки преодолели проволочное заграждение и бросились к домам, в которых засели автоматчики. Виктор повернулся, хотел призывно махнуть рукой, как вдруг сильный удар в грудь опрокинул его навзничь.

Он хотел вскочить, но перед ним все закружилось, в глазах замелькали радужные круги, а в груди словно запылал огонь.

Над ним склонился Нечепура.

— Зацепило, юнга? Эх, говорил тебе — не лезь поперед батьки… Я же такой план имел… Эй, санинструктор, перевяжи юнгу! Я, Виктор, скоро вернусь. Укокошу несколько гадюк и вернусь. Поселок, считай, наш…

Но Виктор уже ничего не слышал. Он был мертв.

К вечеру бой затих. Моряки заняли поселок совхоза «Мысхако» и одну сопку Колдуна. Утром предстоял бой за остальные высоты. А было их немало — семь.

После боя Куницын и Вершинин разыскали Виктора. Юнга лежал на спине, его правая рука была прижата к груди. Кто-то закрыл его лицо бескозыркой.

Вершинин опустился на колени, поцеловал холодные губы юнги и тихо произнес:

— Прощай, Витек…

Взяв его на руки, он зашагал к берегу моря, где была вырыта братская могила. Куницын поднял автомат и бескозырку юнги.

Их положили рядом — юнгу Виктора Чаленко и главстаршину Воронина. Над могилой прозвучал залп из автоматов — прощальный салют.

После похорон Вершинин отошел от могилы к берегу и опустился на камень. К нему подошел и подсел Нечепура. Они завернули по большой цигарке и долго курили молча, устремив взгляды на море.

Потом Нечепура глухо произнес, не поворачивая головы:

— Какой человек вырос бы…

Вершинин ничего не сказал. Он швырнул окурок и, сутулясь, пошел в поселок.

Войдя в дом, он вынул из полевой сумки документы Чаленко. Их было немного — краснофлотская книжка, комсомольский билет и серенький самодельный блокнот. Вершинин вспомнил, как перед десантом юнга сшивал суровой ниткой тетрадочные листы. Вспомнилась кают-компания на катере в ночь высадки десанта. Виктор сидел за столиком и что-то писал.

Придвинув поближе коптилку, замполит развернул блокнот. На первой странице крупными буквами было написано:

«Если погибну в борьбе за рабочее дело, прошу политрука Вершинина и ст. лейтенанта Куницына зайти ко мне домой в г. Ейск и рассказать моей матери, что сын ее погиб за освобождение родины. Прошу мой комсомольский билет, орден, этот блокнот и бескозырку передать ей. Пусть хранит и вспоминает своего сына-матроса. Город Ейск, Ивановская, 35, Чаленко Таисии Ефимовне. Моряк, от роду 15 лет, Чаленко Виктор».

На другой странице написано только два слова: «Луна. Ночью».

Запись на третьей странице: «Самый хороший друг в моей жизни Бордаков Анатолий Остапович. Отец — политрук Александр Степанович».

На обложке блокнота записано: «Орден Красной Звезды 14925932».

Закрыв блокнот, замполит несколько минут сидел в задумчивости. Потом протянул блокнот Куницыну. Тот прочел и сказал:

— Обязательно зайдем. Его бескозырка у меня. Сохраню…

Не довелось Куницыну и Вершинину зайти к матери Виктора. В апрельских боях они оба были убиты. Погиб и Нечепура. И вообще в роте осталось мало моряков, кто знал Виктора.

Но все же какие-то моряки, когда освободили Ейск, принесли матери блокнот и бескозырку. Они не назвали свои фамилии, а Таисия Ефимовна была в таком горе, что забыла их спросить, кто они такие. Помнит лишь, что приходили двое.

Над кроватью матери висит большой портрет Виктора. Он сфотографирован в начале войны. У него на голове шапка-кубанка. Из-под нее выбился пышный чуб русых волос. Серые глаза смотрят на мир смело и весело.

Есть в Ейске школа имени Виктора Чаленко. Есть пионерские отряды, носящие его имя. Живет юнга в сердцах таких же смелых ребят, каким был сам.

А в бригаде, как память, осталась песня, неизвестно кем сочиненная:

Моряк остался один

Второй день не утихает огненный ураган. Тысячи осколков снарядов и мин режут воздух, надрывно визжат. Земля вспахана и перепахана плугом войны. Завалены и разворочены траншеи и блиндажи. Сквозь завесу пыли, поднявшейся до самого неба, тускло светит солнце. Иссеченные колючие кустарники покрыты пылью.

Людей не видно. Они притаились в щелях, в складках земли, в воронках, оглушенные, полузасыпанные, с воспаленными глазами и потрескавшимися губами.

На нейтральной полосе, в неглубокой воронке, лежит снайпер из 83-й бригады морской пехоты Александр Слепышев. Всю ночь он наблюдал за левым флангом противника. Час тому назад его ранило в обе ноги осколками мины. Скрючившись в воронке, он туго перебинтовал раны, потом попытался ползти в тыл, в санчасть. Но выглянул из воронки и зажмурился: кругом рвались снаряды и мины, по дороге могут добить. Решил, что следует выждать до прекращения артиллерийской подготовки.

Слепышев лег на спину и вытянул ноги вверх по откосу воронки. Лицо его побурело от пыли, выделялись только зубы и покрасневшие белки глаз. Пилотку с головы сорвало при взрыве, в курчавые волосы набилась земля, гимнастерка и брюки потеряли свой зеленый цвет, стали такого же цвета, как и земля. Раны не причиняли особой боли, они только ныли, кровь пропитала бинты и больше не шла. Слепышев счел, что ранен легко, и поэтому был относительно спокоен. Его больше волновал вопрос: сколько атак предпримут сегодня немцы и выдержат ли наши? С утра уже отбиты две атаки. Хватит ли У наших сил? В ротах осталось по двадцать человек. Правда, все ребята такие, что будут драться до самой смерти. Они воевали в Одессе, Севастополе, в Керчи, и не в их правилах отступать. «Отобьют, — решил Александр, — не впервой наша братва в таких переплетах».

Артиллерийская стрельба стала затихать. Моряк достал кисет, свернул папиросу и с жадностью затянулся табачным дымом. Покурив, решил ползти. Перевернулся на живот, подтянул ноги. Они были словно неживые. «Я не чувствую своих ног, — в тревоге подумал Александр и тут же успокоил себя: — Видимо, туго забинтовал». Подтянулся до края воронки. В воздухе по-прежнему висела пыль, но было тихо. «Сейчас фашисты пойдут в атаку, — заключил Слепышев, — проползти двести метров я не успею, придется дожидаться, пока наши отобьют атаку». В том, что атака будет отбита, он не сомневался.

Справа, в балке, раздались крики. Слепышев проверил винтовку, смахнул с нее пыль, приготовил гранаты. Он чувствовал себя более спокойным и уверенным, когда видел противника. Во время бомбежки и артиллерийского обстрела хуже: черт знает, куда упадет бомба или снаряд.

Ему стали хорошо видны серо-зеленые полусогнутые фигуры гитлеровцев, бегущих по исковерканному полю. На нашей стороне стояла тягостная тишина. Она длилась несколько минут. Вдруг взвилась ракета, и окопы ожили — затрещали автоматы, пулеметы. Раздались взрывы гранат.

Мимо Слепышева пробежали четыре гитлеровца, на ходу стреляя из автоматов. Он успел разглядеть их потные лица с оскаленными зубами. Они не видели снайпера, их взгляд был устремлен на советские траншеи. Слепышев прицелился и выстрелил. Он сделал четыре выстрела. Три гитлеровца упали пластом, четвертый как-то странно повернулся, словно выполнял сложную танцевальную фигуру, и недоуменно посмотрел на снайпера. Слепышев еще раз выстрелил в него.

Затем внимание Слепышева привлек новый звук — в балке что-то загромыхало. Через несколько мгновений оттуда вылезли два танка и устремились на наши позиции. За ними бежали солдаты. Танки с грохотом на полном ходу влетели на брустверы и начали утюжить траншеи. Откуда-то сбоку раздалось несколько сухих громких выстрелов из противотанкового ружья. Один танк задымился. Но больше выстрелов из противотанкового ружья не было слышно, в траншеи вскочили гитлеровцы. «Полундра!»- раздались крики. А из балки бежали и бежали гитлеровцы.

По телу пробежала холодная дрожь. Впервые он почувствовал одиночество. Жутко находиться на нейтральной полосе, вдали от своих.

Он выполз из воронки. Это стоило ему больших усилий. Ноги не действовали. Над головой просвистела пуля. Слепышев не обратил на это внимания. Через полминуты опять свистнула пуля. Александр оглянулся. За одним из камней блеснул оптический прицел. «Снайпер!» — догадался Слепышев и, подхлестываемый жаждой жизни, пополз к кустам. Едва успел доползти до них, как пуля обожгла правую руку выше локтя. Слепышев припал к земле: пусть снайпер думает, что убит.

Спустя несколько минут открыл глаза и посмотрел вперед. Заметив в кустах воронку, решил юркнуть туда. Напрягая последние силы, рванулся вперед, но локоть правой руки бессильно скользнул по земле, а от острой боли застучало в висках. Снайпер больше не стрелял. Слепышев дотянулся до куста и со стоном свалился в воронку.

Он очнулся, когда солнце уже клонилось к горизонту. Ясное небо было залито багрянцем заката. В кустах порхали какие-то птички. Слепышев ощупал правую руку и вспомнил, что забыл ее перевязать. Весь рукав был мокрым от крови. В карманах бинтов не оказалось. Пришлось финкой отрезать кусок нижней рубахи. Слепышев осмотрел рану. Пуля пробила мякоть и застряла там. Бинтовать одной левой рукой было неудобно. Пришлось помогать зубами. От потери крови кружилась голова, клонило ко сну.

С трудом закончив перевязку, раненый решил выглянуть из воронки. Его смущала и пугала вновь наступившая тишина. Он выполз из воронки, огляделся. Там, где была передовая моряков, теперь были фашисты. «Значит, наши на второй линии, дальше гитлеровцев не пустили», — подумал он.

Изредка рвались мины, слышались одиночные выстрелы из винтовок. Слепышев решил с наступлением темноты ползти к своим. Пусть он будет ползти хоть всю ночь, но все-таки доберется. Желая проверить свои силы, он прополз несколько метров. Сразу зашумело в голове, перед глазами зарябили черно-зеленые круги, тупо заныли отяжелевшие ноги. Собственное тело показалось необычайно тяжелым, словно оно весило два десятка пудов. Раненый уткнулся головой в камень и горько подумал: «Эх, Сашка, не доползешь…»

Вдруг он услышал шаги и, подняв голову, увидел приближающегося гитлеровца. «Теперь все», — пронеслась мысль. У фашиста была перебинтована левая рука. Увидев моряка, он сначала испугался, а когда заметил, — что тот ранен, злорадно усмехнулся:

— А, рус, шварц дьябол!

Гитлеровец подошел вплотную, зло улыбаясь, вынул пистолет и навел на моряка. Александр с ненавистью смотрел прямо в глаза врага. Однако выстрела не последовало. Гитлеровец с удивлением глянул на пистолет, сунул его в карман, поднял ногу в тяжелом кованом сапоге, намереваясь ударить моряка по голове.

— Ах, гад! — яростно крикнул моряк, дернув его за ногу. Тот потерял равновесие и упал. Слепышев выхватил финку, ударил врага в спину. Но в руке уже не было прежней силы, финка только оцарапала спину врага. Гитлеровец закричал, пытался отползти. Слепышев напряг все силы и навалился на него. Он нащупал горло и вонзил в него финку. Гитлеровец захрипел, судороги свели его тело. Слепышев схватил его за здоровую руку и тут потерял сознание.

Ночная прохлада привела его в чувство. Первым его ощущением было то, что левая рука что-то держит. Он сообразил, что это рука гитлеровца, и разжал пальцы. Враг был мертв. Слепышев повернулся на спину — так лежать было удобней и спокойней, — посмотрел в небо, усеянное мерцающими звездами. Сколько сейчас времени? У гитлеровца, вероятно, есть часы? Александр стал шарить в его карманах, вытащил оттуда часы, бумажник с документами. По привычке документы сунул за пазуху. Часы показывали двенадцатый час ночи. Нужно ползти, ползти во что бы то ни стало.

И он пополз. Колючие кустарники царапали лицо, руки. Так он преодолел около двадцати метров, потом, обессилев окончательно, остановился, припал щекой к земле, мечтая о глотке воды. В горле пересохло, губы потрескались. Глоток воды — и он опять поползет.

…Вот перед глазами широкая плавная русская река. Он сидит в лодке. Рядом Лена. Ему хочется пить, он наклоняется к реке и пригоршнями черпает воду. Лена смеется: «Сашка, ты с ума сошел, разве можно так много пить воды?» А он пьет и не может напиться, вода, как горячий песок, сушит глотку. Ему становится страшно…

Открыв глаза, Слепышев тревожно оглянулся. Что это? Бред? Сон? Почему он сейчас видел Лену? Чувствует ли она, в каком отчаянном положении ее Сашка? Едва ли! Сидит, вероятно, светловолосая, голубоглазая, и пишет ему письмо. Она всегда пишет письма глубокой ночью, когда все спят. «Я не сплю ночами, а пишу тебе. Мне кажется, что в это время и я с тобой», — писала она не раз.

Как, однако, хочется пить, все нутро горит! Почему он не поискал на убитом им фашисте флягу? У разведчика задрожали потрескавшиеся губы.

Доберется ли он до рассвета к своим? Он прополз около двадцати метров за два часа. Надо около двухсот, значит, это займет около пятнадцати часов. А через несколько часов рассвет. Днем не показывайся — убьют. Да и вообще, сможет ли даже здоровый человек ползти пятнадцать часов подряд?

От таких мыслей тягостно защемило сердце. Моряк вздрогнул при мысли о том, что его ожидает. Впереди мучительная смерть — или от ран или от гитлеровцев. Только бы не попасть в лапы фашистам. Лучше умереть где-нибудь в кустах, чтобы его никто не видел.

Снова забравшись в кусты и повернувшись на спину, он устремил свой взгляд в глубокое черное небо. Ноги и правая рука горели. Тупая боль мучила, но стала какой-то привычной, словно она была всегда. Кровь из ран не шла — это успокаивало. Свои придут и спасут его. Как приятен весенний ночной воздух… А ведь он двое суток не спал…

Когда он открыл глаза, всходило солнце. Яркие лучи скользили по земле, обливая ее золотым потоком. «Неужели я спал?» — подумал Слепышев. Он хотел повернуться и лечь на живот, но не смог — не было сил. Только закружилась голова и тошнота подступила к горлу. Стало жутко. Большим усилием воли он удержал себя, чтобы не закричать. Так вот где он должен встретить смерть! В колючих кустах, вдали от людей. Сколько времени он еще проживет? Александру стало жаль себя, такого молодого, так любящего жизнь. Слеза скатилась по исхудалой грязной щеке. Вот что значит война. Ему только двадцать шесть лет, а война вырывает у него жизнь.

Его удивила странная тишина на передовой. Вчера в это время стоял оглушительный грохот. Кругом кустарники, ничего не видно. Он скосил глаза на землю и заметил маленькую мышь. Настороженными глазами, не двигаясь, она смотрела на него. Она была такой симпатичной, что захотелось ее погладить. Но когда он поднял здоровую руку, мышь куда-то юркнула. На ветку кустарника заполз черный жук, деловито расправил крылья, зажужжал и полетел. Высоко в небе порхал жаворонок и заливался звонкой песней, приветствуя солнце. Прилетела пчела, покружилась и улетела. «А тут жизнь идет своим чередом», — подумал моряк. На душе стало как-то легче. «Жизнь сильнее смерти, — подумал он, — ничем не заглушить радость жизни. Ах, фашисты, вы хотели лишить нас радости жизни, отнять радость существования. Разве это возможно, тупые вы люди. Мир жил и жить будет, вечно сиять будет солнце, а вы сгниете в могилах, и на них зацветет опять жизнь».

Слепышев посмотрел в другую сторону: к кусту была прикреплена едва заметная, тоненькая проволочка, другой конец ее уходил в землю. Он сообразил, что это мина натяжного действия. Ползая ночью, он мог нечаянно задеть ее и взлететь на воздух. Однако это его не испугало. Он дотянулся до проволочки, потрогал ее и подумал: «Если подойдут враги, взорву себя и их».

Прошло несколько часов. Солнце поднялось высоко, стало душно. Над моряком кружились зеленоватые мухи. «Как над падалью вьются», — с тоской подумал он.

На передовой по-прежнему было тихо, лишь изредка раздавались взрывы мин, стрекот пулеметов. Усилилась боль. В висках стучало, все тело горело, как в огне. Порой Слепышев впадал в забытье. Тогда зеленоватые жирные мухи садились на его заострившийся нос, на запавшие щеки. Он бредил и стонал. Ему мерещилась родная Волга, в которой так много воды. Опять он увидел Лену. Она стояла в лодке, черпала ковшом воду и давала ему пить. Он пил и не мог напиться, вода была какая-то горячая, она жгла нутро и не утоляла жажду. Лена смеялась. Потом откуда-то появилась старенькая сморщенная мать. Она с жалостью смотрела на него и тоже подала ковш с водой. Вдруг над ухом его кто-то крикнул: «Чудак, разве в жару пьют?» Это отец, бригадир рыболовецкой бригады. У него суровое лицо, заросшее черной бородой. «Чудак!» — повторяет он, и это слово звенит в ушах. Звон становится невыносимым…

Слепышев очнулся и открыл глаза. Кругом стоял такой грохот, что звенело в ушах. Небо потемнело. «Началось», — пронеслось в его голове. Он невольно крепче сжал финку, которую все время держал в руке. Снаряды рвались близко. Через несколько минут послышался громкий клич: «Полундра!»

«Наши жмут!» — радостно отметил он, и его сердце усиленно забилось. Он закричал. Ему показалось, что крик его разнесся далеко, но на самом деле это был хриплый слабый стон. Он захотел подняться, напряг все силы и сел. И тут увидел моряков, бегущих со всех сторон.

«Братки, родные, выручили друга, милые полосатые черти», — с умилением зашептал он, и слезы радости покатились по его лицу.

Неожиданно в голову пришла мысль: в кустах его могут не найти. Надо выбраться на открытое место. С трудом он перевернулся на живот. Однако ползти не смог. Но если его не увидят, пусть хоть услышат. И он начал протяжно кричать.

— Кто тут кричит? — неожиданно услышал он женский голос.

Над ним наклонилась светловолосая девушка с сумкой санинструктора. Она перевернула его на спину, поднесла к губам флягу с водой.

— Я думала, что это немец стонет, — сказал она и внимательно посмотрела на него ласковыми глазами.

Выпив воды, Александр почувствовал себя лучше. Слова санинструктора смутили его.

— Это я кричал, чтобы меня услышали, — виновато сказал он, — мне уже не так больно. Вот ползти не могу. Кликни ребят, пусть вынесут.

Она убежала и через минуту привела двух моряков.

— Держись, браток! — сказал один басом и приподнял его.

Они бегом отнесли Александра в траншею, которую только что отбили. Командир отделения не сразу узнал Александра.

— Саша, ты ли это? — воскликнул он. — А мы уже похоронили тебя.

— Рановато задумали, — попробовал улыбнуться Слепышев. — Еще повоюем!..

И его ослабевшие пальцы тихо сжали руку товарища.

Пять дней апреля

1

Командующий группой войск на Малой земле генерал-майор Гречкин намочил в ведре носовой платок, провел им по усталому и небритому лицу, потянулся и начал прохаживаться из угла в угол по низкому, сводчатому капониру. Он не спал двое суток и вышагал за эти сорок восемь часов по капониру десятки километров.

Двое суток не утихает огненный ураган. Днем и ночью сотни вражеских самолетов сбрасывают на десантников бомбы, непрерывно рвутся тысячи снарядов и мин, а пули свистят над всем плацдармом. Гитлеровцы хорошо подготовились к наступлению. Гречкин знал из показаний пленных и из сообщений штаба, что командующий 17-й немецкой армией генерал Руофф создал специальную боевую группу под командованием генерала Ветцеля. В эту группу входят четыре дивизии, ей приданы 1200 самолетов и до пятисот орудий. Флотилия торпедных катеров и подводные лодки блокировали плацдарм с моря. Говорят, что сам Гитлер дал предписание сбросить малоземельцев в море и превратить Новороссийск в неприступную крепость.

Что-то будет.

Но пока за двое суток боев гитлеровцам не удалось сдвинуть десантников ни на один метр. Нарушены все законы военной науки. Согласно этим законам, десантники должны были быть опрокинутыми в море еще вчера. Еще вчера все было сметено огнем. Каким чудом уцелели десантники?

Начальник штаба полковник Аникеев сидел за столом и, ероша на голове волосы, водил карандашом по карте. Генерал остановился около стола, несколько мгновений следил за движением карандаша, потом сказал:

— Ну так как, Алексей Степанович, подбросим в сто седьмую наш резерв или воздержимся? Шуклин настойчиво просит.

Не отрываясь от карты, начальник штаба, морща высокий лоб, медленно, словно обдумывая каждое слово, заговорил:

— Немцы атакуют сто седьмую. Но атакуют и сто шестьдесят пятую и двести пятьдесят пятую в Станичке и со стороны кладбища. Ведут наступление и на Безымянной высоте против сто семьдесят шестой дивизии генерала Бушева. В общем, почти со всех направлений. Но я не понимаю, зачем им наступать на гору Колдун, где стоит сто седьмая? Там самый трудный для наступления участок. Со стороны Станички наступать им тоже несподручно. А бомбят, особенно сегодня, балки между горой Колдун и Безымянной высотой чаще чем другие участки. Оборону там держит пятьдесят первая бригада полковника Косоногова. Он доносит, что его также атакуют. Вчера по лощине пустили три танка. Вот яи думаю…

— Ну, думай, думай. Я тоже думаю, — коротко бросил генерал и опять принялся шагать.

По его лицу скользили тени. Лампа, сделанная из гильзы снаряда, коптила и вздрагивала от каждого близкого разрыва. Темные глаза генерала, казалось, совсем запали в орбиты, а морщины на лице стали еще резче.

— Кое-кто думает, возможно, что немцы дураки, — не поворачивая головы и не останавливаясь, произнес генерал.

— Я врага никогда дураком не считал, — обидчиво отозвался начальник штаба. — Вы, Алексей Александрович, не по тому адресу направили ваше замечание.

Генерал сел на койку, закурил и внимательно посмотрел на усталое лицо начальника штаба.

— Не сердитесь, полковник. Это я просто вслух высказался, В мыслях поставил себя на место генерала Ветцеля и решал за него боевую задачу. Я пришел к выводу, что Ветцель — хитрая бестия, вчера и сегодня он прощупал всю нашу оборону, наступал и на Шуклина, и на Бушева, и на Горпищенко, и на Потапова, и на Косоногова с целью нанести урон и нащупать наши слабые места. А сегодня усиленно бомбили балку и лощину между Колдуном и Безымянной не зря. Думаю, что завтра они нанесут главный удар по этой балке, где стоит пятьдесят первая бригада полковника Косоногова. И ударят в стык этой бригады с восьмой гвардейской. Замысел такой: прорвать нашу оборону в лощине и по ней пройти до моря, а потом уже, разрезав Малую землю надвое, бить нас по частям. Что вы скажете на это?

— Мои мысли совпадают с вашими, — высказался начальник штаба. — Выдержит ли бригада Косоногова? И численный состав, и качественный… Бригада пришла из-за Закавказья, в боях до этого не участвовала, моряков в ней нет.

Генерал задумался. Опасения начальника штаба не лишены оснований.

— Чей батальон на стыке?

— Капитана Березского. Опытный кадровый офицер.

Вошел начальник политотдела полковник Рыжов, широколицый, плотного телосложения и всегда спокойный.

— Сегодня ночью, — сообщил он, садясь на табуретку, — доставят обращение Военного совета армии ко всем малоземельцам. Только что звонил полковник Брежнев. Военный совет дает нам высокую оценку и надеется, что мы сдержим натиск гитлеровцев.

— Они имеют перед нами все преимущества, — сказал генерал. — И численное превосходство, и большее количество самолетов и артиллерии. Они располагают широким простором для маневрирования, чего мы лишены. За нашей спиной только море. Но мы имеем такое оружие, которого у немцев нет, — стойкость. Да, вся наша надежда на воинское мастерство и стойкость наших воинов!

— Позади нас море, смерть и позор… — добавил Рыжов. — Как стемнеет, я пойду поговорю с людьми. Бригада-то гвардейская, десантная, ей не впервой драться. Вернусь под утро.

— А может быть, вам, Андрей Иванович, не стоит самому. Риск большой. Не хочется в такое время остаться без начальника политотдела.

— Я завороженный, — отшутился Рыжов. — Бомба летит, а я в ямку, снаряд летит — раньше его к земле коснусь, пуля засвистит — наклонюсь, не сочту за труд.

— Завидую вашему хладнокровию, — признался генерал.

В дверь просунул голову дежурный офицер.

— Опять летят семьдесят бомбардировщиков, — доложил он.

Гречкин и начальник штаба пошли на наблюдательный пункт. В стереотрубку ничего не было видно — все кругом окуталось дымом и пылью.

Бомбардировщики стали пикировать.

— Так и следовало ожидать, — заметил генерал и локтем толкнул начальника штаба в бок. — Бомбят лощину, где стоит батальон Березского. Вот для кого резерв держать надо.

Он подозвал командующего артиллерией полковника Сабинина.

— Как у вас со снарядами и минами?

— Совсем мало. Почти все расстреляли за два дня. Корабли не успевают подвозить…

— Нацельте орудия на лощину.

— Нацелить можно. Но снарядов…

Генерал склонил седеющую голову. Неужели завтра придется пережить позорный день?

2

Наблюдатель за воздухом торопливо подсчитывал самолеты:

— Один, два, три… двадцать… шестьдесят, — и вдруг дико крикнул: — Миллион!

Из блиндажа вышел командир первого батальона капитан Березский.

— Чего панику разводишь? — сердито сказал он. — Ну летят и летят. А ты считай. Не первый день, пора привыкнуть.

Он посмотрел на небо. Оно было серое от пыли, а солнце имело тускло-оранжевый цвет.

Вражеские самолеты, выходя из-за горы Колдун, вытягивались в длинную цепочку.

— Всем в укрытия! — крикнул Березский и прыгнул в щель, выдолбленную в скале.

Настороженными глазами он следил за самолетами до тех пор, пока передний не перешел в пике.

«Наш батальон будет бомбить», — сделал он вывод и лег на дно щели, закрыв глаза.

— Девяносто три, — донесся до него взволнованный голос наблюдателя.

Сильный взрыв оглушил капитана. Вслед за первым раздался второй, третий… Сотни бомб рвали и дробили кусок земли шириной в пятьсот метров. Стало темно и Душно. Земля содрогалась, как при землетрясении.

Березский открыл рот: говорят, так легче переносить взрывы. Он заставил себя повернуться лицом к небу, с которого падала смерть.

Неба не видно — сплошная завеса из пыли, только слышны рокот моторов, надрывный визг пикирующих бомбардировщиков и свист бомб.

Березскому нестерпимо захотелось закурить. Он достал из кармана кисет и неожиданно чихнул, начал разворачивать кисет и опять чихнул, потом еще и еще. Все же свернул цигарку и закурил. Табак показался горьким, от него першило в горле. Но Березский делал затяжку за затяжкой. Чихнет и опять затянется.

Гул самолетов и свист бомб прекратились, но в ушах все еще звенело. Березский вылез из щели и осмотрелся. Ничего не видно, как ночью. Шагнул и чуть не упал в щель воздушного наблюдателя.

— Жив? — наклонился над щелью.

Наблюдатель поднялся, отряхиваясь, хотел что-то сказать, но только икнул, смущенно улыбнулся и опять икнул. Не удержался от улыбки и капитан.

— Я чихал, а ты, выходит, икал… Дуэт, можно сказать, подходящий…

— Меня… — выговорил наблюдатель и снова икнул, — немного оглушили.

— Выпей воды, — посоветовал капитан.

На месте землянки, в которой жил командир батальона, зияла глубокая воронка. Березский присвистнул от огорчения и пошел туда, где под толстым скалистым пластом находилась землянка связистов. Она оказалась цела. Здесь находились начальник штаба батальона Алексей Кривошеин, его заместитель лейтенант Иван Селезнев, радист и два связиста.

— Как тут у вас? — осведомился Березский.

Кривошеин доложил, что все в порядке.

— Только очумели малость, — добавил он.

— Это пройдет, — успокоил капитан. — А как связь с ротами, со штабом бригад?

— Связи нет, — ответил один связист, держащий телефонную трубку у уха. — Порывы на линии. Бомбы густо ложились.

— Все в порядке, а связи нет, — Березский с укором посмотрел на Кривошеина.

— В порядке в том смысле, что все живы и не ранены, — поправился Кривошеин.

Курносый и веснушчатый радист неожиданно закричал в микрофон:

— Пошел ты к черту! Пошел к черту! Как понял? Прием.

Капитан повернулся к нему.

— Кучеров, перестань чертыхаться. С кем связь держишь?

— Штаб бригады.

— Передай, что немцы бомбили лощину, командный пункт батальона и передний край, телефонная связь с ротами потеряна, я иду во вторую роту. Как передашь, собирай свой ящик, пойдешь со мной. И вы, — обернулся он к помначштаба Селезневу.

Лейтенанта Селезнева он еще стеснялся называть на «ты». В батальон тот прибыл всего месяц назад из минометного дивизиона, а возрастом был старше. Ему за тридцать, а Березскому двадцать шесть. Селезнев высокий, тощий, почти никогда не улыбался, не шутил, на его лице всегда озабоченное выражение. Родом он с какого-то кубанского хутора, офицером стал в годы войны.

— А на НП кто останется? — спросил Селезнев.

Березский задумался. Сейчас немцы откроют артиллерийский огонь, потом перейдут в атаку. Где должен быть командир батальона в это время? На своем наблюдательном пункте, конечно. Но это в нормальных условиях. А что ему делать на НП, когда связь порвана и нет возможности скоро восстановить ее? Руководить боем с помощью связных? Но в быстротечном бою такая связь ненадежна. И Березский решил, что самое лучшее — перебраться ему во вторую роту. Оттуда видна вся оборона, справа и слева первая и третья роты, связь с ними по траншеям, более короткая. В первую роту пошел замполит, в третью пойдет начальник штаба. А связь с командиром бригады будет осуществляться из роты с помощью рации.

— На НП не будет никого, — ответил Березский, приняв решение. — Вы и я будем руководить со второй роты, Кривошеин пойдет в третью.

— Все ясно, — сказал Селезнев, запихивая в карманы гранаты.

Вошел командир хозвзвода, лейтенант Коломыйцев, плотный, чуть сутуловатый.

— Разрешите доложить, — обратился он к командиру батальона. — Завтрак отправлен в роты до бомбежки. Во время бомбежки разбит продовольственный склад, кухня целая.

— К вечеру приготовить хороший ужин, — распорядился Березский. — Имейте в виду, сегодня бой предвидится еще более ожесточенный, чем вчера.

— Понято. Будет сделано. Разрешите идти.

Березский посмотрел ему вслед, покачал головой и вслух сказал:

— Никакой бомбой его не проймешь. Невозмутим, как всегда.

Сказал не в осуждение. Просто вслух похвалил. Неутомим этот командир хозвзвода, и ничем его не удивишь, немногословен, постоянные его слова: «Разрешите доложить», «понятно, будет сделано». До войны он, кажется, был простым рабочим. А его директором бы.

Коломыйцев не успел сделать и двух шагов от землянки, как начался артиллерийский обстрел. Немцы обстреливали позиции стрелковых рот, командный пункт. Снаряды рвались густо. Коломыйцев вернулся в землянку.

— Проходу нету, — сказал он. — Пережду.

Снял ватную куртку, постелил в углу и лег.

Березский посмотрел на часы.

«Вероятно, генерал Гречкин прав: ударят по моему батальону», — подумал он, чувствуя, что начинает волноваться.

Ночью приходил полковник Рыжов и сказал ему о предположении генерала. Рыжов успел побывать в ротах и везде говорил: «Отступать нам некуда, позади нас море, смерть и позор». Он прав. Отступать — это равносильно смерти. Позорной смерти. Уж лучше ее принять в бою, лицом к лицу с врагом.

Вчера батальон дрался неплохо. Три фашистских танка ринулись в лощину, а за ними пехота. Березский и Селезнев в это время находились в каменном сарае с подвалом, приткнувшемся к правому скату пригорка. Штабные работники батальона ночевали в этом подвале. Увидев танки, Березский взял противотанковое ружье и засел между стенами, Селезнев и писарь Пинчук залегли с пулеметами. Танки шли гуськом, так как лощина была узкой. Двигались уверенно, не боясь мин. За час до этого лощину пробомбили мелкими бомбами, и мины от детонации взорвались. Березский подпустил передний танк метров на триста и выстрелил. Выстрел оказался удачным, пуля порвала гусеницу, и танк завертелся на месте. Немецкий танкист развернул башню и выстрелил из пушки по домику. Снаряд разворотил стену. Березский выстрелил еще раз и заклинил башню. Танк лишился возможности наводить орудие. Второй и третий танк остановились, обойти подбитый почему-то не решились. Из-за машин выскочили солдаты и побежали вперед. Но тут их встретили пулеметным огнем Селезнев и Пинчук. Начали стрелять наши с правого и левого скатов высот. Напоровшись на кинжальный огонь, гитлеровцы отхлынули. Отошли и два танка. Подбитый остался на месте. В тот день гитлеровцы предпринимали еще несколько атак по лощине, но уже без танков. Все они были отбиты с большими потерями для противника.

Полковник Рыжов, когда Березский рассказал ему о дневном бое, предложил:

— Представьте к награде того, кто подбил танк.

— Обязательно, — заверил Березский.

Он не говорил ему, что сам подбил, а сказал: «Мы подбили». Не сказал потому, что полковник мог поругать его — зачем сам комбат взялся за противотанковое ружье, а где были в это время истребители танков? Объясняйся потом, доказывай, что обстановка так сложилась. Чего доброго, скажут, что неправильно руководит батальоном.

Через двадцать минут артиллерийский обстрел закончился, и Березский заторопился.

— Пошли, — кивнул он Кривошеину и Селезневу.

Вслед за ними, закинув за плечо рацию, вышел радист.

Бомбы и снаряды разворотили траншеи, местами пришлось переползать и перебегать.

Березский остановился у развилки траншеи. Сел сам и усадил остальных.

— Итак, ты в третью роту, — сказал он Кривошеину. — Как доберешься, пришлешь связного и сообщение о положении в роте.

— Есть, — коротко отозвался Кривошеин и хотел идти, но Березский остановил его: — Постой-ка, Алеша, что-то скажу.

Он хотел сказать ему еще о том, что бой будет серьезный, что отступать некуда, надо драться до конца. Но слова как-то застряли в горле. Он посмотрел на сосредоточенное, красивое лицо лейтенанта, на его открытые, светлые глаза и вдруг подумал, что, может быть, разговаривает с ним в последний раз.

— Алеша, — тихо сказал он, — попрощаемся на всякий случай.

У Кривошеина дрогнули губы.

— На всякий случай не мешает, — пробормотал он, стараясь скрыть волнение беспечной улыбкой.

Они обнялись, расцеловались.

Березский облизнул сухие губы и, хмуря запыленные брови, крикнул ему вслед:

— Помни, отступать некуда! Устрой полундру!

В этой стрелковой бригаде не было моряков. Но грозный клич морских пехотинцев стал общим для всех малоземельцев.

Повернувшись к Селезневу, Березский сказал:

— А вы идите в первую роту. Там замполит. Но он в военном деле не очень искушен. Помогайте командиру роты. Если выйдет из строя, возьмите командование на себя. Пришлете мне связного.

Он обнял и его.

— Ой, товарищ комбат, — покачал головой Селезнев, — нехорошая то примета, когда прощаются, словно навеки расстаются.

— Не будем суеверными, Иван Павлович.

Неожиданно застрекотали пулеметы, и Березский вскочил:

— Бегом в роты! Кучеров, за мной!

3

Бойцы лежали на дне окопов и в «лисьих норах». 1 Только наблюдатели стояли на своих постах, прижавшись к углам окопов. Их лица и одежда были серы от пыли, глаза воспалены.

Огненный смерч не затихал. По земле стлался удушливый дым. Снаряды с воем и визгом разворачивали стрелковые ячейки, блиндажи, окопы…

Яков Лемешко и Василий Бурханов, солдаты второго взвода, лежали в «лисьей норе», тесно прижавшись друг к другу.

— Вот дают огонька фрицы! — рассуждал словоохотливый Лемешко. — Дюже хочется им в море сбросить нас. Говорят, ихний генерал дал клятву и кровью на ней расписался, что ликвидирует Малую землю.

— Он умоется своей поганой кровью, — мрачно процедил сквозь зубы Бурханов.

— А еще говорят, — продолжал Лемешко, — этот фашистский генерал хочет выслужиться перед Гитлером. В апреле у фюрера вроде день рождения… Ну, генерал хочет сбросить нас в море ему в подарок.

Бурханов с досадой проворчал, стараясь вытянуть онемевшие ноги.

— Заткнись ты с разговорами… Мы сами устроим Гитлеру подарок. Да такой, что от него он корчиться будет…

— То так. Есть такая украинская присказка: «Пишов я на охоту, вбыв ведмедя, обдер лысыцю, прынис до дому зайця, маты заризала качку, наварылы киселю». Так и Гитлер с генералом. Набрешут, что русского ведмедя убили, а расхлебывать кисель будут… Зараз кончился их праздник, будет горькое похмелье.

Отводя душу разговорами, Лемешко в то же время интересовался тем, что происходит наверху. Он высунул голову, оглянулся. Бурханов толкнул его:

— Чего зря шапку под осколки подставляешь? Лежи!

— Те гадюки ракеты пускают, — объяснил Лемешко.

— Тогда вылазь, — сразу заторопился Бурханов, обтирая полой шинели автомат, засовывая в карманы гранаты и запалы.

На мгновение артиллерийская стрельба затихла. Послышалась команда: приготовиться к отражению атаки! В сизом тумане были видны цепи немцев. Они бежали согнувшись, спотыкаясь на неровной почве, и что-то кричали.

Бурханов деловито разложил гранаты, вставил в них запалы, проверил автомат, запасные диски и в ожидании Прижался плечом к брустверу.

— Бурханов, — услышал он голос командира взвода, — будешь командовать отделением!

На дне развороченного окопа лежало несколько полузасыпанных трупов. Среди них Бурханов узнал своего командира отделения сержанта Чулкова, Он стиснул зубы и отвернулся.

«Ну, гады, сделаем мы вам подарочек ко Дню рождения вашего фюрера. Сделаем!»

Прищурив черные глаза, Лемешко смотрел на приближающихся немцев. Страха он не испытывал, страх прошел давно, еще в начале войны. Ему не терпелось сразу открыть огонь из автомата. Но команды не было, и напряжение росло. «Побачила б моя Горпына, що тут робыться, помэрла б со страху», — подумал он.

Наконец раздалась долгожданная команда.

— Огонь!

Первая цепь гитлеровцев быстро поредела, прошитая пулеметными и автоматными пулями. Но тут же выросла вторая, за ней виднелась третья, четвертая.

— Стрелять с толком, прицельно! — раздался спокойный голос Березского.

Он прибежал в роту как раз в тот момент, когда гитлеровцы перешли в атаку. Командир роты и его заместитель были тяжело ранены. Блиндажи и стрелковые ячейки разворочены, половина роты вышла из строя во время бомбежки и артиллерийского обстрела. «Неужели сомнут?» — с тревогой подумал капитан, но тут же отогнал эту мысль.

Капитан не сводил глаз с атакующих врагов, прислушиваясь к тому, что делалось в соседних ротах. Связных оттуда не было.

К Березскому подскочил радист Кучеров и, вытирая рукавом кровь с рассеченной щеки, доложил:

— Радиосвязь установил!

Березский коротко приказал:

— Сообщи полковнику, что ведем бой!

Справа раздались нестройные крики: «Полундра!» Значит, гитлеровцы ворвались в окопы третьей роты и там идет рукопашная схватка. Сердце тревожно сжалось: там Алексей. Березский перебежал на левый фланг роты. Несколько гитлеровцев подбежали к самому брустверу, строча из автоматов. Березский вскинул свой автомат, но его опередил Бурханов. Длинной очередью срезал врагов и метнул две гранаты.

— Вот вам подарочек ко дню рождения! — кривя рот, злобно крикнул он, вставляя в автомат новый диск.

— Что за день рождения? — не понял Березский.

— У Гитлера, говорят, день рождения в апреле, так вот подарки, — кивнул на гранату Бурханов и, вытянувшись во весь свой немалый рост, метнул еще две гранаты. — Людей у нас маловато, — посмотрел он через плечо, — а то бы мы дали им.

— Зато героев много.

— Это верно, — согласился Бурханов и попросил у командира батальона докурить. Он не мог выбрать время завернуть цигарку.

Во время боя много не поговоришь. Гитлеровцы лезли и лезли. Казалось, они остервенели. «Сказылысь, чи шо?» — с удивлением думал Лемешко. Он удобно устроился в скалистой воронке, вырытой снарядом на краю окопа. Слева от него, метрах в десяти, стрелял из ручного пулемета боец Гогладзе, справа, на таком же расстоянии, действовал Бурханов. В первые дни знакомства они недолюбливали друг друга. Лемешко любил поговорить, Бурханов называл его за это трепачом, демонстративно отворачивался, когда Лемешко заводил «канитель», однако слушал. С течением времени фронтовая жизнь сблизила их, они ели из одного котелка, и табак у них был общий.

Лемешко искоса с завистью посмотрел, как Бурханов «стрельнул» докурить у капитана, — у него тоже не было времени завернуть цигарку. Тут еле успевай менять диски к автомату.

На высоте, левее батальона Березского, находился наблюдательный пункт командира артиллерийского дивизиона капитана Гогушкина. Оттуда слышались автоматные выстрелы. «Неужели фашисты уже там? — тревожно подумал Березский. — Если они прорвутся в тыл и нагрянут оттуда — гибель неизбежна».

Неожиданно на высоте раздались разрывы снарядов. Это стреляли наши батареи. Гитлеровцы откатились.

— На себя огонь вызвал! — ахнул Березский.

Гитлеровцы ворвались в расположение первой роты.

Гам раздались крики «Ура!» и «Полундра!»

Березский пробежал по окопу, крича:

— Стоять, братцы, насмерть! Отступать некуда!

Радисту он возбужденно сказал:

— Передай: «Дерусь в полукольце».

Радист, бросив быстрый взгляд на капитана, ответил:

— Есть!

Замолк станковый пулемет. Березский бросился к пулеметному гнезду. Пулеметчик был убит, второй номер ранен. Капитан крикнул: «Кто умеет стрелять из пулемета?» Никто не ответил. Тогда он сам взялся за рукоятки и начал бить короткими очередями. Он не сразу догадался, почему на вторую роту наступают жидковатые цепи гитлеровцев, а на первую и третью — целые отряды. Потом сообразил: немцы поступают так в полной уверенности, что вторая рота, боясь попасть в кольцо, сама отойдет: «Черта с два! Просчитаетесь! Не отойдем!»

Но вот гитлеровцы усилили нажим и на вторую роту.

Втянув голову в плечи, Бурханов с видимым спокойствием расстреливал атакующих фашистов. Только вздрагивающие ноздри выдавали, как накален был этот человек. Автомат в его руках работал безотказно, чуть подрагивая, как отбойный молоток, который он оставил в руднике Караганды. А Лемешко разгорячил азарт боя. Забыв всякую осторожность, он то и дело поднимался во весь рост и метал гранаты. И тут пуля подкосила лихого украинца. Медленно и тяжко осел он на дно траншеи. Бурханов бросился к нему, приподнял голову и обеспокоенно сказал:

— Зачем высовывался! Дай перевяжу.

Лемешко открыл глаза и слабо оттолкнул его руку.

— Воюй, воюй, — прохрипел он, сморщившись от боли, — Отлежусь малость, сам перевяжу… — Он приподнялся, приблизил свое лицо к лицу Бурханова и прошептал: — А ежели что, так ты, Вася, напиши моей Горпине на Полтавщину…

На бруствер вскочили фашисты. Один из них метнулся к Бурханову и ударил его автоматом. Бурханов покачнулся, но не упал, а тяжелым шахтерским кулаком двинул немца в челюсть. Тот вскрикнул и тут же упал, сраженный чьей-то пулей. Бурханов схватил винтовку убитого бойца и ринулся на гитлеровцев.

— Полундра! — грозно зарычал он, вонзая штык в ближайшего фашиста.

— Полундра! — словно эхо, прокатилось по окопу.

А станковый пулемет в руках Березского не умолкал. «Лишь бы больше положить фашистов, лишь бы больше! Не допустить!» — одна эта мысль сейчас была у него. Неожиданно кончилась лента, новую не было времени вставить. Какое-то мгновение Березский стоял в оцепенении. Что делать? И тут у него вырвалось из самой души:

— Коммунисты, вперед! — и бросился врукопашную.

Но мало воинов осталось в роте. Казалось, вот-вот их одолеют враги. Неоткуда ждать помощи.

И вдруг где-то позади раздалось мощное:

— Полундра!

4

В узкой балке лежали раненые. Их серые, землистые лица, истерзанные пулями и осколками гимнастерки почернели от запекшейся крови.

Лейтенант Кривошеин, которого сюда принесли без сознания, открыл глаза, осмотрелся, потом резко приподнялся и, морщась от боли, раздраженно спросил:

— Почему меня сюда принесли без моего разрешения?

Санинструктор Аня Корнева, белокурая, с испачканными кровью руками, плачущим голосом выкрикнула:

— Да хоть вы-то лежите спокойно… Видите, сколько у меня работы.

Рядом с Кривошеиным сидел боец Ишутин с забинтованной головой. Лицо его словно окаменело, глаза были прикрыты.

— Вас принес Васильев. Вы были без памяти, — сказал он, не открывая глаз.

— Он здесь?

— Ушел в роту. Больше вы с ним не увидитесь.

— Почему?

— Окопы заняты фашистами.

Лейтенант умолк. Значит, третья рота дралась без него.

— Безобразие! — вырвалось у него.

Ишутин приоткрыл глаза и сказал:

— Вы не чепляйте Аню, она и так в расстроенных чувствах. Врача убило, одна она.

Крики гитлеровцев слышались все ближе и ближе. Аня тревожно прислушивалась к гулу боя, и сердце ее сжималось от тревоги за судьбу раненых. Вторая рота находилась в двухстах метрах, не больше. Если враг сомнет роту, то через несколько минут фашисты будут здесь. И тогда…

Она увидела, как Ишутин, опираясь на автомат, встал и, покачиваясь, пошел.

— Куда? — остановила его Аня.

Он блеснул на нее глазами.

— Надо помочь ребятам. Что я тут?… Перебинтовала — и ладно.

Аня оглянулась. Еще несколько бойцов поднялись, держа в руках оружие. Она не стала их задерживать — она знала, что происходит в душе каждого из них. Только Соломину сказала:

— И вы… Ведь у вас одна рука перебита.

Тот попробовал улыбнуться.

— Ничего, Анечка. Гранаты бросают одной рукой, а не двумя. А чеку зубами выдерну.

Кривошеин, широко открыв глаза, смотрел на происходящее. Вот они, настоящие советские воины! Ему стало досадно, что у него ранены ноги, и он не может пройти и шага. Так он и пролежит здесь, пока его не отправят в медсанбат, а потом в госпиталь. А может, наскочат фашисты?

— Аня, — с тревогой спросил он, — где мой автомат?

Он положил его на груди и успокоенно подумал: «Пусть только сунутся».

Крики гитлеровцев раздались совсем близко — в расположении второй роты. Стрельба почти затихла, лишь дробно стучал станковый пулемет.

— Эх! — прошептал с горечью Кривошеин.

Он оглядел тяжелораненых, и у него вдруг мелькнула мысль. Он закричал:

— Поможем нашим! Будем кричать: «Полундра!» Аня, подтяни нас повыше, на скат балки!

Спустя минуту из балки раздался грозный морской клич «полундра». Он прозвучал как мощный раскат грома, громко и уверенно, вселяя в ослабевших в неравном бою советских воинов новые силы, заставляя дрожать врага. Кто-кто, а уж гитлеровцы знают, что значит «полундра», на собственной шкуре испытали они удары «полосатых чертей», «черных смертей», «трижды коммунистов» — так именовали они моряков, а позже — всех, кто защищал Малую землю.

Поджав колени, сидела Аня среди раненых и вместе с ними кричала. Напротив нее лежал раненый азербайджанец Ибрагимов и по-смешному кричал: «Полундер! Полундер!» У бойца Демидова изо рта сбегала на подбородок тоненькая струйка крови, но и он кричал, тяжело вздымая грудь. Боец Невоструев стоял на корточках и басом грозно хрипел: «Полундра!» Некоторые добавляли при этом отборные соленые словечки — это уже по адресу своей раны, когда становилось невтерпеж от боли.

5

В балку прибежал связной от капитана Березского и в изумлении остановился. Рота отбила атаку. Но капитан был недоволен. Это хорошо, что кто-то поддержал их боевым кличем, вселил бодрость в горстку бойцов, но, черт возьми! Подоспей этот резерв, можно было бы перейти в контратаку и уничтожить массу гитлеровцев. Капитан был уверен в том, что «полундра» кричали бойцы резерва, который ему подбросил генерал. Но почему они и сейчас, когда атака врага отбита, не подходят?

— В балках, что ли, заблудились, — окончательно рассердился Березский и послал связного привести резерв в батальон.

Связной остолбенело смотрел на раненых.

— Так это вы кричали? — удивленно спросил он.

Боец Невоструев нетерпеливо крикнул на него:

— Чего рот раззявил! Говори, как там дела?

— Дела в порядке, отбились, — сказал связной, садясь на землю.

Он был страшно утомлен, и самочувствие его было не лучше чем у раненого.

— Помогла, выходит, наша «полундра»! — возбужденно воскликнул лейтенант. Он тяжело опрокинулся на спину и уже тихо сказал: — Аня, дай воды…

Когда связной доложил Березскому, кто кричал, тот ничего не сказал. Только дрогнувшие скулы выдали его волнение. Он спустился в землянку, где лежал раненый радист, и связался по рации с генералом.

Говорили они условным языком. Генерал поблагодарил за стойкость. Березский доложил обстановку и попросил помощи.

— Держись до вечера, — распорядился генерал.

Капитан вздохнул и вышел из землянки. Легко сказать, «держись». У него всего двадцать семь солдат и два командира взвода. Артиллеристы поддерживают слабо. Да и откуда взяться снарядам? Немецкие подводные лодки и катера блокировали Малую землю с моря. В его распоряжении кусочек земли уже шириной в двести метров. Блиндажи и окопы разворочены снарядами и бомбами. Слева за холмом, где была первая рота, теперь немцы. Правда, с участка третьей роты гитлеровцы почему-то отошли. Но оборонять этот участок некому. Посланный туда связной доложил, что там находится только девять раненых бойцов. Подкрепление, конечно, до вечера не прибудет. Как он мог забыть, что днем по Малой земле нельзя пройти, фашисты наблюдают за ней отовсюду — с Сахарной головки, с трехэтажной школы в Станичке, с кладбища…

На Малой земле установилась относительная тишина. Пользуясь затишьем, капитан прошел по окопам, проинструктировал командиров взводов. У солдат были усталые лица, но уныния он не заметил. Смерть отошла на некоторое время, чудом пробравшиеся сюда старшина и повар принесли обед, табак, патроны — что еще надо для незамысловатой солдатской жизни!

— Раненых накормили? — спросил капитан повара.

— А как же, конечно, — ответил тот и в свою очередь спросил: — Товарищ капитан, можно мне здесь остаться? Я ведь не только повар, а и пулеметчик.

Подавив улыбку, капитан сказал старшине:

— Вы останетесь здесь. Вы ведь тоже хороший пулеметчик.

Старшина приостановился и с достоинством произнес:

— Сами знаете, никогда не подводил.

— А вы, — повернулся капитан к повару, — немедленно отправляйтесь и готовьте ужин. Да чтобы отличный был, — добавил Березский, подвигая к себе котелок с супом.

Пообедав, капитан прислонился спиной к стенке окопа и тут только почувствовал, как устал. Он закрыл глаза и сразу погрузился в забытье.

Но короток был сон командира батальона. Опять взревели вражеские пушки. Снаряды зарывались в землю, поднимая фонтаны земли. Капитан лежал в «лисьей норе» и размышлял: «Сегодня это последняя атака. Немцы хотят до наступления вечера занять участок моего батальона, чтобы ночью просочиться дальше по долине и к утру разрезать Малую землю на две части. Я должен принять и выдержать их удар. Выдержать во что бы то ни стало! В этом сейчас смысл моей жизни!»

Противник перенес огонь артиллерии в глубь Малой земли — по батареям и штабам. Вторая рота приготовилась. Солдаты стояли около брустверов хмурые, с испачканными лицами, стиснув зубы, не сводя воспаленных глаз с серо-зеленых фигур врагов, бегущих в очередную атаку. У Бурханова было тоскливо на душе после смерти Лемешко. Расположившись в воронке, из которой ранее стрелял Лемешко, он думал о том, как написать Горпине о смерти мужа. И без того озлобленное сердце горняка еще более ожесточилось.

— Идите, идите, сейчас мы вас умоем! — сквозь стиснутые зубы процедил он.

Опять засвистели пули. Дыша коротко и часто, Бурханов стрелял из автомата, тщательно выбирая цели.

Березский наблюдал, как накапливались для атаки фашисты, как они перебегали редкой цепью, припадая к земле, и снова поднимались, чтобы сделать еще несколько прыжков. И вдруг он услышал гул самолетов. Он оглянулся и радостно ахнул. Шли девять наших штурмовиков, «илюши», как их любовно называли бойцы.

В радостном возбуждении он закричал:

— Ракеты, хлопцы, ракеты!

Тотчас вверх взлетели красные ракеты, обозначая передний край. Штурмовики снизились и забросали гитлеровцев мелкими бомбами. Немцы залегли. Сделав круг, самолеты открыли огонь из пулеметов, потом еще круг — и заговорили «катюши». Они заливали огнем немецкие окопы, жгли приготовившихся к атаке гитлеровцев.

Капитан с восхищением смотрел на чистую работу штурмовиков и впервые за день звонко рассмеялся. «Вот бы когда переходить в контратаку», — подумал он, сожалея, что у него так мало осталось солдат.

Уцелевшие немцы опять поднялись. Но на этот раз в их атаке не было уверенности. Перебегая, они часто залегали, бестолково стреляя поверх наших окопов. Бурханов усмехнулся и крикнул пулеметчику Гогладзе:

— Ara, гайки ослабли. Видишь?

Гогладзе ничего не ответил, только смахнул рукавом пот с грязного лица и крепче прижал к плечу приклад ручного пулемета. Его помощник был убит, и ему приходилось нелегко.

К капитану подполз раненый радист и сказал:

— Генерал передал, что поможет артиллерией и авиацией. Приказал доложить, как у нас дела.

Березский наклонился к нему:

— Передай, что штурмовики поработали хорошо, но фашисты опять перешли в атаку, что держимся и будем держаться до последнего.

Он смотрел вслед уползшему радисту и думал: «Какие у меня люди — цены нет! Раненый радист остался у аппарата, не захотел, чтобы его отнесли в тыл, потому что больше некому держать связь. Вот пример того, как понимает свой воинский долг советский солдат. И таких людей, сознающих свой долг перед Родиной, фашисты хотят сдвинуть с места, заставить отступать! Не выйдет!»

Где-то за вражеской обороной послышался шум моторов. «Танки», — сообразил Березский. Он передал по радио о появлении танков. Ему сообщили, что сейчас их накроют. И действительно, через несколько минут заговорили дальнобойные батареи береговой обороны, расположенные на Большой земле. Тяжелые снаряды рвались с оглушительной силой. Пользуясь тем, что земля окуталась дымом и пылью, вражеская пехота поднялась и бросилась вперед. Но их встретили таким огнем, что большинство гитлеровцев опять залегло. Несколько немцев успело добежать до наших окопов, но здесь их расстреляли в упор.

6

Солнце скрылось за горизонтом, и вдруг сразу стало тихо. Так тихо, что у Березского в тоске сжалось сердце, словно в предчувствии чего-то страшного, и он беспокойно стал вглядываться в темноту. В таком напряженном состоянии находился минут двадцать. Затем неожиданно рассмеялся над собой: «Чудак какой, отвык от тишины. Вот до чего можно довести человека».

Лейтенант Суровцев появился перед Березским именно в этот момент. «А комбат — веселый парень», — подумал он и представился:

— Лейтенант Суровцев. Прибыл на должность командира роты. Привел шестьдесят солдат для пополнения батальона.

— Вот замечательно, — обрадовался Березский и оценивающим взглядом окинул нового командира роты,

Перед ним стоял высокий человек с мрачноватым выражением лица. Лохматые брови сдвинуты к переносью, глаза голубые, немигающие, губы плотно сжаты, в уголках рта резкие морщины. Березский никак не мог определить его возраст, что-то среднее между двадцатью пятью и сорока.

— В Севастополе вам не доводилось воевать? — спросил он Суровцева, пытаясь сразу определить, какими боевыми качествами обладает новый офицер.

— Не довелось.

— А где довелось?

— В Сталинграде.

— Ara, — удовлетворенно сказал Березский, сразу проникаясь уважением к прибывшему. — Особой, стало быть, выучки.

— Вот именно.

— А как сюда попали?

— Известно как — из госпиталя, — улыбнулся Суровцев. — Был в резерве, послали сюда.

— Воевать тут трудно. С обстановкой знакомы?

— Знаком. Что же касается трудностей, то ведь на то и война, — и уже с гордостью добавил:-Того, кто стоял насмерть в городе у Волги, ничем не удивишь.

— Что верно — то верно…

Повар принес ужин. Березский и Суровцев вместе поужинали, затем Березский поднялся и сказал:

— Вступайте в исполнение обязанностей. Те, кто сегодня дрался, пусть отдыхают. Вновь прибывшим укреплять оборону, привести в порядок разбитые ячейки, блиндажи. Я пришлю сюда саперов заминировать нейтральную зону. В четыре ноль-ноль доложите по телефону об обстановке.

— Есть, — ответил Суровцев.

Березский пошел на свой командный пункт. Его пошатывало от усталости, но он был доволен. Фашисты сегодня не прошли, не пройдут и завтра, не пройдут и никогда.

На командном пункте его поджидал молодой лейтенант. Завидев Березского, он вскочил и вытянулся.

— Лейтенант Перегудов! Прибыл в ваше распоряжение!

Глянув на розовые щеки лейтенанта, Березский вспомнил Кривошеина, подумал, что, возможно, никогда не увидится с ним, таким жизнерадостным и общительным. Может быть, только после войны. А вот с замполитом простился навек. Березский любил его, как отца, как старшего друга. Был замполит гражданским по натуре человеком, обмундирование на нем висело мешком, но у него была чистая, кристальная душа и светлый ум. И вот нет теперь дяди Гриши, как называли его заглазно солдаты и офицеры.

«Завтра опять будет то же, что и сегодня, — подумал Березский и искренне пожалел юного лейтенанта, к щекам которого еще не прикасалась бритва. — Оставлю его помначштаба. Пусть сидит на командном пункте».

О своем решении он сообщил лейтенанту. У того вытянулось лицо.

— У меня предписание на должность командира взвода, — сказал он недовольно.

В его голосе Березский почувствовал такие нотки, что сразу подумал: «Не удержать. Да и какое я имею право?»

— В таком случае, — помедлив, проговорил командир батальона, — пойдете в третью роту. Там все раненые. Их отправьте в санчасть.

— А с кем же я останусь?

— Из второй роты вам дадут двадцать человек. Отправляйтесь сейчас. Солдат пришлю через полчаса. До утра укрепляйте оборону. В четыре ноль-ноль доложите.

— Есть! — радостно козырнул лейтенант.

У порога он остановился и повернулся к Березскому.

— Может быть, вы думаете, что я чересчур молод, — с некоторым смущением сказал он. — Так я вам должен сказать, что мне скоро двадцать один год и я участвовал в десанте на Феодосию… Да и вообще воевал…

Когда он ушел, Березский лег на топчан, рассчитывая вздремнуть несколько часов. Тело ныло от усталости, однако сон не шел. Припомнились малейшие детали дневного боя, обдумывались недостатки, которые следует завтра устранить. «Плохо было со связью. Надо продумать этот вопрос. Надо договориться с соседом слева о том, чтобы вышибить до рассвета фашистов с участка первой роты. Пожалуй, лучше зайти к ним с тыла, откуда они меньше всего ожидают, и коротким быстрым ударом добить. Но как? Какими силами это сделать?…»

Березский поднялся, вышел из землянки и присел на камень.

Хороша была апрельская ночь. Легкий ветерок нес влажный запах моря. Капитан глубоко вздохнул, потянулся. К нему подошел боец. Капитан узнал Бурханова, У него были забинтованы голова и правая рука.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан? — козырнул Бурханов.

Березский пригласил его в землянку. Достал флягу, налил стакан вина.

— Выпей, ты отлично воевал сегодня.

Бурханов выпил, вытер черной рукой сухие, потрескавшиеся губы и сказал:

— Я вот по какому делу к вам. Сегодня убит боец Яков Лемешко. Перед боем он подал заявление в партию. Но парторга батальона убило бомбой, и заявление Лемешко не разобрали. Я вас прошу, чтобы его посмертно приняли в партию.

Березский снял фуражку и положил на топчан.

— Ты только за этим зашел ко мне?

— Да!

— Сделаем, как просишь! Чего так смотришь на меня?

— Товарищ капитан, у вас голова поседела, — тихо проговорил Бурханов.

— От пыли, наверное.

— Нет, не от пыли…

Разыскав маленькое зеркало, Березский посмотрел в него, криво улыбнулся: «Чепуха какая», но в душе очень огорчился. Надев снова фуражку, бодро сказал:

— Лишь бы голова была целая. А седина — это ничего!

Они вышли из блиндажа.

— Хороша ночка, — заметил Бурханов. — Если останусь жив, после войны приеду сюда вино пить. Верю, что опять зацветет тут жизнь, будут играть дети, трудиться люди. Недаром кровь проливали за этот кусочек земли.

— Да, зацветет, Малая земля соединится с Большой, — проговорил Березский и положил руку на плечо Бурханова: — Прощай, Василий. Желаю тебе быстрее залечить раны.

— Зачем же прощай? — возразил Бурханов. — Я еще вернусь в свой батальон. Лечиться буду в береговом госпитале. До свиданья.

Они обнялись.

Пройдя несколько шагов, Бурханов обернулся и крикнул:

— Товарищ капитан, место свято — ни на шаг не отступайте!

— Будь уверен! — ответил капитан.

На Безымянной высоте

1

Утром над этим случаем смеялись все. Первым еще вчера вечером рассмеялся ефрейтор Роман Петраков. Впрочем, он не ефрейтор.

Он моряк, и в пехоте оказался по стечению фронтовых и иных обстоятельств. Чтобы не спутали его с обыкновенным пехотинцем, он носил бескозырку, а ворот гимнастерки не застегивал, чтобы виднелась полосатая тельняшка. Когда его называли ефрейтором, он поправлял: «Извиняюсь, не ефрейтор, а старший матрос».

В тот день он находился в боевом охранении на Безымянной высоте.

Много было их, безымянных высот на фронтах Отечественной войны.

Была такая и на Малой земле. Первые дни десанта тут вела бой 165-я бригада полковника Горпищенко. Ей удалось отвоевать часть высоты, до дороги, ведущей из Новороссийска в поселок совхоза «Мысхако», и угол кладбища.

Потом ее сменила 176-я Краснознаменная дивизия генерала Бушева. Ей удалось в ряде мест продвинуться за дорогу. Но вершина так и осталась за немцами.

На Безымянной высоте не было никаких построек. Вся она бугристая, серая, плешивая. Лишь местами на ней росли колючие кустарники, называемые на Кавказе держидеревом.

На дороге и по обеим ее сторонам зарыты тысячи противопехотных и противотанковых мин. А со стороны немецкой обороны воздвигнуты проволочные заграждения и разбросаны так называемые малозаметные препятствия.

В тех местах, где наша оборона выходила на дорогу, находились боевые охранения. От них до немецкой обороны было рукой подать — сто, а где и пятьдесят метров.

Вот в одном таком боевом охранении и находился бывший матрос, а ныне пехотинец Роман Петраков. Всего тут было шестеро солдат во главе с командиром отделения сержантом Иваном Безуглым.

Под вечер, когда еще было светло, на посту стоял Роман. Остальные спали или занимались своими делами — чистили оружие, писали письма, чинили обмундирование.

Позевывая от скуки, Петраков время от времени выглядывал из ячейки и смотрел в сторону вражеской обороны. Смотрел равнодушными глазами. Вот уже который день на участке тихо. Спокойно ведет себя противник и по всей оборонительной линии Малой земли. Видимо, выдохся. Правда, они днем и ночью методически обстреливают плацдарм минами и снарядами. Но на это малоземельцы, привыкшие к грохоту ожесточенных сражений, уже перестали обращать внимание. Война есть война, и свист пуль такое же неизбежное явление, как жужжание пчел на пасеке.

Мысли у Петракова были невеселые. Недавно его вызывали в штаб дивизии для вручения орденаКрасной Звезды. Орден вручал начальник политотдела корпуса полковник Рыжов. Получив награду, Петраков обратился к полковнику: «Я же моряк, товарищ начальник, на «Ташкенте» плавал, в Севастополе воевал в морской пехоте. А теперь меня засунули в натуральную пехоту. За что? Сами понимаете…» Рыжов тоже был моряком и, конечно, понимал. Он похлопал его по плечу и сказал: «Обстановочку надо понимать, товарищ Петраков. Подтягивай пехоту до своего уровня, покажи классность, а потом посмотрим. Договорились?» Так и остался Петраков в пехоте.

Может быть, он и смирился бы с этим. Но на днях произошел разговор, который лишил его душевного спокойствия. Сам он этого разговора не слышал, о нем сказал ему связист из штаба батальона. Лейтенант Игнатюк сказал замполиту: «Напрасно вы доверили Петракову пойти в боевое охранение. Я же говорил вам, что это за человек». Замполит ответил: «У меня нет оснований не верить Петракову. Воюет он отлично, орден получил». Лейтенант недовольно нахмурился: «Ну смотрите, если что случится, будете отвечать. Пора бы вам знать, что яблоко от яблони недалеко падает».

Вот оно что! Вот почему с флотской службы его перевели в пехоту! Из-за отца. Ему не верят из-за отца. Что же должен он, Роман Петраков, сделать, чтобы ему верили?

Он оглянулся и встретился с настороженным взглядом солдата Ершова.

«Что он так подозрительно смотрит?» — удивился Петраков.

Ершов был комсоргом роты. Конопатый и курносый, подвижный и веселый, Ершов нравится Петракову. Служить бы ему на флоте! Там таких ребят ценят. По всем статьям подходит.

Вдруг Петракову вспомнилось, что утром Ершов завел разговор о том, как гитлеровцы жестоко расправляются с пленными, а потом заговорил о каре предателям, которые добровольно сдаются в плен фашистам. Почему завел он этот разговор?

Размышления Петракова прервала зеленая ракета, взвившаяся над обороной противника. Он сразу насторожился. Просто так ракеты днем не пускают. Значит, это какой-то сигнал.

Он выглянул из ячейки. И увидел такое, что невольно заморгал глазами от удивления. Из немецких окопов выскакивали люди, одетые в форму советских моряков, — черные брюки-клеш, черные бушлаты нараспашку, а под ними тельняшки, на головах бескозырки. В руках — русские винтовки с примкнутыми четырехгранными штыками. Проволочное заграждение перед ними раздвинулось, как по мановению волшебника. С винтовками наперевес, пригнувшись, они побежали прямо на боевое охранение.

— Полундра! — крикнул Петраков, не понимая еще, что это значит. — Братва, тревога!

К нему подскочил командир отделения, взлохмаченный и небритый сержант Безуглый.

— В чем дело?

— Смотри.

Сержант посмотрел и повернулся к Петракову.

— Непонятно что-то. Наши, что ли?

— Я тоже не понимаю.

— Если наши, то откуда они там взялись? Почему немцы не стреляют?

— А на нас идут со штыками наперевес.

— Но артподготовки немцы не делали. Это не в их обычае. Они же сначала прочешут снарядами и минами, а тогда…

И тут до них донесся многоголосый крик: «Полюндра».

— Ха! — расхохотался вдруг Петраков. — Сержант, это бал-маскарад, цирк шапито на гастролях! Настоящие фашисты! Переоделись, гады!

Сержант торопливо распорядился:

— Хлопцы, быть наготове! Стрелять после моей первой очереди из пулемета!

Петраков смеялся недолго. Лицо его исказилось от ненависти.

— Похабить форму советского моряка!.. Это вам, гады, даром не пройдет. А ну, подходите ближе, разочтемся!..

Он почувствовал, что под ложечкой у него что-то заныло, и это еще больше разозлило его. Повернув голову к сержанту, он сквозь зубы процедил:

— Падло какое…

Приблизившись метров на тридцать, гитлеровцы ускорили бег и уже кричали вразнобой «полюндра». Петраков видел их раскрасневшиеся лица. Некоторые почему- то падали на ходу.

— Они пьяные, сержант! — догадался Петраков.

— Огонь! — неожиданно охрипшим голосом скомандовал Безуглый.

Петраков нажал спусковой крючок ручного пулемета.

Гитлеровцы, видимо, все продумали. Они явно хотели скопировать атаку советских моряков под Одессой. Тогда моряки шли молча, без выстрелов. Подойдя метров на тридцать к вражеским окопам, они бросали в них гранаты и с криком «полундра» начинали крушить штыками вражескую оборону. У фашистских вояк тогда не выдерживали нервы при виде «полосатых чертей», «черных смертей», бешено орудующих штыками.

Как позже выяснила наша разведка, произошло следующее. Перед апрельским наступлением командованию 17-й немецкой армии потребовался «язык» с Малой земли. Но не так-то это просто сделать: десантники дерутся как одержимые, в плен не сдаются. Обыкновенный ночной поиск явно будет обречен на неудачу. Разведка боем также едва ли будет иметь успех. И вот тогда один штабист придумал. Видимо, для него памятными остались стремительные атаки советских моряков. По его совету взвод эсэсовцев одели в форму советских моряков, вооружили русскими винтовками, проинструктировали, напоили шнапсом. Они должны были без артподготовки, без стрельбы атаковать боевое охранение русской пехотной дивизии и забрать всех в плен. Солдаты, находящиеся в боевом охранении, должны, по мнению штабистов, оробеть и растеряться, на них напало бы нечто вроде шока. Тогда их проще простого повязать. Ну, а если все же откроют стрельбу, то бросить гранаты в окоп, а потом прыгать туда. Все равно кто-то уцелеет. Отход прикроет артиллерия.

Получилось далеко не так, как было распланировано в фашистском штабе.

Первые выстрелы из ручного пулемета и автоматов выкосили сразу половину взвода. Уцелевшие, не маскируясь и не пригибаясь, на ходу стали бросать гранаты. Большинство гранат разорвалось перед бруствером или позади окопа. Но две попали в окоп.

Одну гранату Ершов ловко подхватил и бросил обратно. Она разорвалась на лету. Осколком Ершову разрезало щеку. Другая граната разорвалась в ячейке, где стоял солдат Лобанов. Он упал навзничь, не выпуская из рук автомата. Уже мертвый, солдат продолжал стрелять. Его палец прижал спусковой крючок, и пули полетели вверх.

На бруствер вскочило три гитлеровца.

— Сдавайс! — крикнул один из них, размахивая винтовкой.

Они тут же рухнули, сраженные автоматными очередями Безуглого и солдата Зеленцова.

— Гранаты! — крикнул Безуглый.

Петраков бросил одну и схватил вторую. Но только он сдернул с нее кольцо, как на него с устрашающим криком прыгнул гитлеровец. Петраков устоял, левой рукой схватил винтовку врага, а правой ударил его гранатой по лбу и тут же бросил гранату за бруствер. Гитлеровец сразу обмяк. Петраков схватил его поперек туловища и вышвырнул из ячейки.

— Ловко ты его! — восхитился Ершов, вставляя в автомат новый диск.

Петраков ничего не ответил. Он опять прильнул к пулемету.

Тут и перед Ершовым вырос гитлеровец. Ершов не успел вскинуть автомат, как штык пронзил его горло. Он схватился за него руками и рухнул, потянув за собой врага. В ячейку бросился Безуглый и в упор расстрелял фашиста.

В штабе батальона встревожились, когда увидели нападение на боевое охранение. Командир батальона вызвал заградительный огонь. Вскоре перед боевым охранением начали рваться мины и снаряды. Уцелевшие немцы побежали к своим окопам. Петраков стрелял по ним из своей ячейки до тех пор, пока из поля зрения не исчез последний гитлеровец.

Когда все стихло, Петраков вытер рукавом пот с лица и закричал:

— Бал-маскарад окончен! Цирк шапито прекратил свои гастроли досрочно, ввиду непредвиденных обстоятельств!

Безуглый, хмурясь, произнес:

— Ершика нашего…

Из ячейки Ершова раздался голос солдата Федора Цветкова. Он был другом комсорга.

— Петя без памяти, но живой. Я его перебинтую.

Через несколько минут Цветков подошел к сержанту и, размазывая по лицу кровь и грязь, заявил:

— Его надо срочно в санчасть. Иначе…

— Вот стемнеет, — сказал сержант. — Сейчас, сам знаешь, нельзя.

— А может, сумею, — настаивал Цветков.

Он с мольбой посмотрел на сержанта. Его большие карие глаза повлажнели.

— Немцам сейчас не до нас, — продолжал он. — Сейчас можно в рост пойти. Вот смотрите, — он поднялся над окопом, — вижу все кругом, а на меня никто внимания…

Он не договорил, чуть дернул правой рукой и рухнул на дно окопа. Пуля фашистского снайпера попала ему в висок.

К Цветкову подскочил Зеленцов и приподнял.

— Федя, — позвал он, заглядывая в его мутнеющие глаза. — Федя, что же это ты…

На небритом, черном лице Безуглова появилось свирепое выражение.

— Не высовывайтесь, черт вас возьми! — заорал он, скрывая за криком душевную боль. — Не в бирюльки играем. Ну надо же!..

Маленький, сухонький Зеленцов посмотрел на него с недоумением, опустил Цветкова на дно окопа. Губы у него задергались,

Безуглый достал кисет и протянул Зеленцову.

— Перво-наперво закурим, — сказал он приказным тоном, ни на кого не глядя. — А потом решим, как быть. Трое нас осталось…

Курили долго и молча.

Притоптав окурок ногой, Безуглый кивнул Петракову:

— Флотским обмундированием можешь обзавестись.

Петраков брезгливо сплюнул:

— С фашистского плеча… За кого ты меня принимаешь?

— Скорее бы стемнело, — вздохнул Зеленцов и тоскливо посмотрел в небо.

2

Пробраться в боевое охранение можно было только ночью. От стрелковой роты до дороги вела траншея, а дорогу нужно переползать. Через нее хода сообщения не рыли, чтобы не демаскировать. За дорогой опять шла траншея.

Тoro, кто пытался перебраться через дорогу днем, настигала пуля немецкого снайпера. Собирались проложить туннель под дорогой, но не успели, оказалось это нелегким делом — нужно было долбить камень.

С наступлением темноты в боевое охранение пришли командир батальона капитан Стрельцов, его замполит капитан Чередниченко, командир роты лейтенант Беляев и пять солдат.

Безуглый доложил комбату о происшедшем. Капитан Стрельцов слушал его, хмурился и покачивал головой.

— Убитых гитлеровцев обыскали?

— В их карманах никаких документов не оказалось.

Замполит подошел к Петракову и, заглядывая ему в глаза, поинтересовался:

— Каково ваше впечатление?

Петраков пожал плечами и нехотя протянул:

— Пива хочется.

— Пива? — удивился Чередниченко.

— Или квасу. Холодного. После драки горит все внутри.

— А что вы скажете об этом маскараде?

— Что скажу? Одень обезьяну в королевский костюм, все равно останется обезьяной. Злость меня разобрала, товарищ замполит, кажется, никогда таким не был.

— Только из-за формы обозлились?

— Вообще.

— Как это — вообще?

— На всякую гадость на земле… Даже на тех, кто с подозрением относится к людям. Они тоже мешают человеку жить счастливо.

— Что ж, вы, пожалуй, правы, — задумчиво проговорил Чередниченко.

Из штаба прибежал связной и доложил комбату, что в батальон прибыл генерал Бушев. Капитан Чередниченко пожал руку Безуглого, обнял его.

— Молодцы, ребята! Объявляю благодарность.

— Служим советскому народу!

— Я еще наведаюсь. Смотрите в оба.

— Солдаты тут останутся? — спросил Безуглый.

— Нет. Они понесут раненого и убитых.

— Значит, подкрепления не будет?

— Пока не будет.

— Нехай принесут ужин. У нас некому идти.

Полчаса спустя в боевое охранение пришел батальонный повар Семен Ефремович Загоруйко. Он мог бы послать сюда с ужином кого-нибудь из взвода управления, если бы не одно обстоятельство — Безуглый был его земляк, станичник. Оба из кубанской станицы Вознесенской.

Кряхтя, Загоруйко поставил на дно окопа термос, снял из-за плеч вещевой мешок с хлебом и патронами.

Не скрывая радости, он похлопал Безуглого по плечу:

— Жив-здоров, Иван! Вот и хорошо! Расскажи-ка, что за моряки у немцев появились. Дюже интересно…

Загоруйко пробыл тут до тех пор, пока не узнал все о происшедшем бое. Этот повар был несколько необычным поваром. При его кухне существовал своеобразный клуб, где обсуждались все события, начиная от взводного масштаба кончая международными.

Вскоре после его ухода в боевое охранение пришли три офицера — командир артиллерийского полка подполковник Остапенко, его разведчик лейтенант Ласкин и сотрудник дивизионной газеты капитан Альтшуль.

У подполковника была темная борода.

Глядя на него, Петраков вспомнил полковника Горпищенко. В его бригаде он воевал под Севастополем. Своей бородой Горпищенко славился на весь Севастополь. Его бригада где-то здесь, на Малой земле. Сходить бы туда. Может, полковник помнит его, возьмет к себе.

Черт возьми, как это он раньше не сообразил. В бригаде, наверное, есть и знакомые ребята.

Сначала подполковник хмурил брови, говорил отрывисто, с повелительными нотками в голосе. Но вскоре он запросто разговорился с солдатами. А когда ему рассказали о том, как немцы кричали «полюндра», он так расхохотался, что Безуглый должен был предупредить его:

— Вы потише, товарищ подполковник, они поблизости…

Сотрудник дивизионной газеты, длинный и удивительно тощий, каким-то путем умудрялся в темноте записывать в свой блокнот рассказ Безуглого о бое.

Когда они уходили, капитан спросил:

— А вы знаете, сколько лет подполковнику?

— В возрасте человек, — сказал Безуглый.

— Ему всего двадцать шесть лет. Борода — это для солидности.

Подполковник шутя толкнул его в бок.

— Аркадий, не выдавай секреты.

Подполковник со своими спутниками ушел перед рассветом, заверив, что артиллеристы всегда поддержат боевое охранение огнем своих орудий. От него солдаты узнали, что перед ними находится 73-я гренадерская дивизия, которая раньше воевала в Польше, во Франции, участвовала во взятии Новороссийска. Дивизия укомплектована унтер-офицерами и за боевые заслуги получила звание гренадерской.

— А что такое гренадер? — спросил Безуглый Петракова, когда офицеры ушли.

— Это те, из которых моряки не получаются, — ответил тот.

— А ты поточнее.

— Точнее не могу.

— Эх ты, образованный, — укорил его Безуглый. — Придется справиться у замполита или Загоруйко,

3

Весь день, как только рассвело, гитлеровцы, вымещая злость, обстреливали боевое охранение и весь участок, занимаемый батальоном. Весь день малоземельцы смеялись над незадачливыми вояками, которым переодевание в форму советских моряков обошлось дорого. А Безуглый, Петраков и Зеленцов отлеживались при обстреле в «лисьих норах».

На второй день на участке наступило затишье. Тихо было и на третий день.

Утро в этот день выдалось теплое, солнечное, на небе ни облачка. Как-никак, а была весна.

Петраков мечтательно смотрел на голубое небо, а сержант Безуглый разливал по котелкам суп из термоса. Затем он положил перед каждым кусок хлеба и достал из кармана складную ложку.

— Бог дал день, а повар пищу, — сказал он, опуская ложку в котелок.

Так он говорил каждое утро, вроде бы как молитву.

Безуглый самый старший из трех не только по званию, но и по возрасту. Ему уже под сорок. Шапку носит чуть набекрень, а из-под нее выбивается чуб смоляных волос. Лицо у него скуластое, черные глаза сидят глубоко и смотрят настороженно. Нос крючковатый, костистый. Бреется он редко, и жесткая щетина постоянно украшает его лицо. Петраков однажды заметил, что если бы сержанта увидел художник, то взял бы его натурщиком, чтобы создать портрет средневекового разбойника. Но этот разбойник по внешности, как это ни странно, любит сказки и рассказы про все необыкновенное. Море он увидел впервые во время десанта, и оно произвело на него неизгладимое впечатление. Отсюда, с высоты, его хорошо видно, и сержант любуется им каждый день. И каждый день выспрашивает Петракова о подводных чудовищах.

С завтраком он управляется быстрее всех. Спрятав ложку, сержант потягивался и тоже, как молитву, каждый раз произносил нараспев:

— Отчего казак гладок — поел и на бок. Потому и казацкому роду нэма переводу.

После завтрака он забирался в «лисью нору» и спал восемь часов подряд, пока не наступал его черед становиться на пост.

Но сегодня Петраков поморщился, когда сержант повторил давно знакомую присказку о том, почему гладок казак, и с укоризной заметил:

— До чего же ты прозаичен, Иван Сидорович. Нет чтобы сказать про весну. Сейчас на Большой земле вишни цветут, зазеленело кругом…

— Ну и что? — передернул плечами Безуглый. — Весной работы по горло. Весна год кормит, хлеборобу больше всего потеть приходится в эту пору. Любоваться красотами нэма часу.

— Сейчас же ты не хлебороб, а солдат.

— Зараз то же самое. Начнешь про весну думать — душевное расслабление пойдет. Точно говорю.

— Да почему же?

— Есть такая сказка, как мужик весной…

— А ну тебя со сказками, — Петраков махнул рукой.

Безуглый вдруг спохватился и вытащил из кармана конверт.

— Совсем запамятовал. Вручил мне батальонный почтальон. Читай, кому адресовано.

— Федору Цветкову, — прочел Петраков и сразу умолк.

— От кого письмо-то? — спросил Безуглый.

— На конверте не указано. Вскрыть, что ли?

— Само собой.

Петраков разорвал конверт, вынул письмо. Оно было написано на четырех страницах школьной тетради. На последней странице была подпись «Твоя Маша».

— От Маши, — сказал Петраков.

— Эх ты, — огорченно вздохнул Безуглый. — Не дождется дивчина своего хлопца. Прочти, что пишет.

Петраков стал читать вслух. В отделении знали о Маше. Знали, что она работает библиотекарем где-то в Сибири. Маша писала, что после работы ходит в госпиталь, где ухаживает за ранеными и учится на медсестру. В конце письма признавалась, что очень жалеет, когда, провожая, не разрешила ему поцеловать себя. «Вот когда приедешь, разрешу целовать, сколько захочешь, а потом сама расцелую тебя тысячу раз».

— Опоздала Маша, — сказал Петраков и сочувственно добавил: — Эх, Федя, Федя, умер и даже поцеловаться с девушкой не успел.

— Да, такое-то вот дело, — мрачно протянул Безуглый.

Василий Зеленцов за все утро не сказал ни слова. Он вообще был молчаливым парнем. Во время чтения письма Василий хмурился, а после слов Петракова сказал:

— Он вообще еще ничего не успел в жизни…

Петраков повернулся к нему:

— А ты, Вася, целовал девушку?

Зеленцов покраснел и ничего не ответил. Он бы мог сказать с бравадой: «Конечно!» Он и в самом деле целовал. Правда, всего один раз. Было это четыре месяца назад. Он лежал в госпитале. У него была ранена рука. Там он познакомился с Ниной Данченко. Она была ранена в живот осколком мины. Василий ходил по всем палатам, заходил и в женскую. Девчата почему-то прозвали его «красавчик Вася», хотя он был далеко не красавчик, а просто симпатичный. Даже ростом не выделялся, всего сто пятьдесят семь сантиметров, и усы еще не росли. Нина ходить не могла. Он садился около ее кровати и часами рассказывал о боях под Орджоникидзе, на перевалах Кавказа, сам удивляясь, откуда у него берутся слова и почему стал такой говорливый. Нина слушала внимательно, не сводя с него серых глаз. Сначала он смущался ее взгляда, а потом ему стало приятно смотреть так — глаза в глаза. Смотрел он, смотрел и решил, что Нина самая лучшая девушка на свете. Но Василий ни разу не осмелился поцеловать ее, он только гладил ее волосы, плечи, руки. Когда уезжал, Нина сказала: «Поцелуй меня». Он робко поцеловал ее в щеку. «Поцелуй в губы», — попросила она. Это был первый их поцелуй, от которого сладко заныло сердце и закружилась голова. В дверях Василий обернулся. В глазах Нины стояли слезы, а щеки пылали румянцем.

Василий никому — ни сержанту, ни ефрейтору — не говорил о Нине. Зачем? Иван Сидорович в отцы годится, нужны ему эти разговоры о девчатах, как собаке пятая нога. А Роман может при случае посмеяться. Лучше уж промолчать. Тем более что Нина так и не прислала ему ни одного письма. Может, забыла.

— Эх, пехота, пехота, — снисходительно усмехнулся Петраков. — А я, Вася, нацеловался вволю. Даже чуть не женился. Да расстроилось дело, ее родители сочли меня недостойным. Ну и пусть! Плакать не стал. Это даже лучше, что холостой остался. На мой век девок хватит.

Безуглый задумчиво повертел письмо в пальцах, положил обратно в конверт и сказал:

— Ответ треба отписать. Ей похоронную не пришлют. Сообщим, так и так, мол, погиб геройски… Эх, Федя, Федя, хороший был ты парень. Надо же было высунуться…

Он провел ладонью по небритой щеке, нахмурил брови, вынул кисет и сказал:

— Вставай на пост, Василий. А я вздремну. Ты, Роман, тоже отдыхай.

Он завернулся в плащ-палатку и полез в «лисью нору».

Петракову спать не хотелось. Он выбрал место, куда падали солнечные лучи, привалился спиной к стенке окопа и зажмурил глаза. После двухмесячной маяты в сырых и холодных окопах приятно погреться на весеннем солнце. Даже думать ни о чем не хочется. Впрочем, думалось. Но думы были какие-то ленивые.

Солнце светило так ярко, словно хотело своими живительными лучами вызвать к жизни исковерканную взрывами, опаленную огнем землю. Было тихо. Сравнительно, конечно. Гитлеровцы методически постреливали из пулеметов и автоматов. Одинокие взрывы снарядов или мин раздавались то в Станичке, то на горе Колдун, то в районе лагерей.

Через четыре часа Петраков поднялся, взял в руки автомат и подошел к Зеленцову.

— Все в порядке? — справился он. — Иди отдыхай.

— Что-то тихо стало, — сказал Зеленцов. — Солнышко, наверное, и немцев разморило. Очень уж лениво постреливают.

— А что думаешь — так оно и есть. Они тоже люди.

— Люди ли?

— Ну, не люди, пусть звери. А звери весне тоже радуются.

— Это верно, — согласился Зеленцов.

Он вынул из вещевого мешка тетрадь и карандаш. Письмо Маши напомнило ему о Нине. Почему не пишет? Может, что случилось с ней? Следует, пожалуй, написать ее родителям в станицу.

Письмо получилось короткое. Свернув его треугольником, написал адрес и положил в нагрудный карман.

Хотел писать и Нине, но раздумал. Уже три послал. Может, адрес изменился. Лучше подождать ответ от родителей.

От нечего делать Зеленцов стал рисовать в тетради цветочки. Но это ему быстро надоело, и он спрятал тетрадь в мешок.

Не очень-то нравилась ему служба в стрелковой роте. Еще месяц тому назад он был разведчиком. Но пришел новый командир разведки и отчислил его в батальон. Зеленцову он сказал гак: «Мал ты, парень, ростом и вообще жидковат. Ну как ты ухватишь фрица? Придушит он тебя, как цыпленка». Что верно, то верно — не вышел Зеленцов ни ростом, ни силой. Но все же он обиделся на командира разведки. Не взял во внимание командир другие качества разведчика — ловкость и хитрость. А Зеленцов считал, что обладает этими качествами. Но разве с начальством поспоришь?

В стрелковой роте служба, может, и менее опасная, чем в разведке, но уж очень скучно, когда стоишь в обороне. Разведчики живут вольготнее.

Так, сидя в траншее, и задремал бывший разведчик Зеленцов. Петраков забрался спать в «лисью нору». Уснул он быстро.

Петраков сменил Безуглого, когда стемнело. Сержант взял термос, ведро для воды, вещевой мешок и отправился за ужином. Он охотно ходил туда сам — любил поговорить со своим станичником Загоруйко.

4

Батальонная кухня находилась в балке. Для нее была выкопана широкая щель. Вечерами после ужина здесь часто собирались солдаты. Они приходили сюда не в расчете на добавочную порцию, хотя были и такие, а просто побалагурить, послушать повара.

Загоруйко был видной личностью в батальоне. Впрочем, каждый повар — заметная фигура в батальоне. Загоруйко завоевал добрую славу не только как повар, но и за другие качества.

Ему далеко за пятьдесят, время выбелило его виски и пышные буденновские усы. Но держится он браво, в глазах всегда такое выражение, словно собирается сказать: «Послушай, какую веселую историю расскажу». На фронт Семен Ефремович пошел добровольцем, Воевал он и в гражданскую. Был пулеметчиком, а после ранения — кашеваром в буденновской армии. Каким-то образом Загоруйко познакомился с генералом Бушевым и по его рекомендации определился в дивизии.

Любил Семен Ефремович поговорить. Неизвестно, был ли он таким словоохотливым в молодости или на старости разговорился. Комсорг Ершов называл его мастером художественного слова батальонного масштаба. А любителей послушать говоруна во фронтовых условиях всегда находится немало. Вот почему закуток в балке, где находилась кухня, превращался в своеобразный клуб.

Безуглый появился, когда Загоруйко раздал ужин почти всем. Поприветствовав земляка, он подставил термос.

— Сегодня рисовая каша, — сообщил Семен Ефремович. — Даю с добавкой, учитывая, что вам только и делов, что наблюдать и есть.

Потом он выдал ему банку мясных консервов, которые малоземельцы называли «вторым фронтом», хлеб, табак.

Получив все, что полагалось, Безуглый присел поблизости, чтобы покурить. Минут через десять Загоруйко освободился, снял белый фартук, вынул кисет и подсел к Безуглому.

— Как там? — поинтересовался он. — Перемирие, что ли, заключили? Почему сегодня тихо?

— Не иначе, к пасхе готовятся, — пошутил Безуглый.

— К пасхе не к пасхе, а к чему-то, видать, готовятся, — серьезно заключил Загоруйко.

Он потер лысеющую макушку, подправил усы и неторопливо сообщил:

— Письмо сегодня получил из станицы. Племяш пишет. Тот, что в прошлом году ногу на фронте потерял. Сообщает, что сеять начали. Жалуется, что нема тягловой силы, на коровах пашут. И семян не хватает.

— Не налетают фрицы?

— Зараз им не до станицы.

— То так, — согласился Безуглый.

Около них уже собралось с десяток солдат. Кто подсел поближе, некоторые стояли, все, словно по сговору, смолили здоровенные закрутки. Махорочный дым поднимался облаком. Загоруйко обвел взглядом солдатские лица и проговорил:

— Чую, хлопцы, передышка эта перед большой дракой. Навалятся на нас все немецкие дивизии скопом. Но ни хрена, надо полагать, не получится у них. Ситуация, можно сказать, не та. Слышали, что вчера лектор из политотдела докладывал нам? Сила не та у фашистов. Хребет сломали зверю. Уползает в свою берлогу. Но, конечно, огрызается, стервоза. Но сколь не огрызается, а все равно капут. Сломанный хребет не срастишь.

Он тоже закурил. Кто-то сказал:

— Ох, и далековато до Берлина. А топать придется…

— Дойдем, — уверенно сказал молодой солдат.

Другой солдат, черноволосый и сутулый, протянул:

— Дойти-то дойдем. Только не все…

Загоруйко кинул на него чуть насмешливый взгляд и проговорил:

— Знамо дело — не все. На то, хлопец, и война. А я так думаю: не солдатское это дело о смерти думать. У меня, к примеру, думка совсем другая. Хотите, расскажу?

— Давай чеши, — раздался снисходительный голос.

— Думка моя о послевоенной жизни. Вот, к примеру, война кончилась, возвернулись мы по своим хатам. Что нам треба делать? Ясное дело — будем поднимать порушенное войной хозяйство. Сколько на это уйдет времени? Три, пять лет. А вот потом, когда жизнь наладится, я напишу в Москву, чтобы мне дозволили поехать в заграничное путешествие. Поеду по тем странам, откуда полезли на нас фашисты, — в Германию первым долгом, потом в Италию. В Румынию загляну и в Болгарию наведаюсь.

— Тю, замахнулся! — удивленно кехнул кто-то.

— А что — любопытное дело, — раздался голос.

— Денег не хватит.

Загоруйко подкрутил усы и спокойно продолжал:

— А может, фронтовикам будет скидка. А может, даже бесплатные билеты давать будут. А что? Мы самого лютого врага человечества изничтожили. Должна же быть какая-то поблажка. Ну, а ежели не так, не хватит грошей, то займу у сына. Он как-никак полковник авиации, добре получает.

— Что же ты там, за границей, делать будешь? — с наивным удивлением спросил его черноволосый солдат.

— Делать-то? — Загоруйко поднял вверх палец. — Я до европейских дел большой интерес имею. Подумай сам: вот мы изничтожили фашистов, в Европе новая жизнь будет налаживаться. А как она будет налаживаться? Помещиков, кулаков, заводчиков там разных треба по шеям. Там народ сам сообразит. А дальше как? Как дальше, скажем, крестьянам быть? Треба подсказать им насчет коллективной жизни. Кое-что я в этом вопросе соображаю. Подскажу кому следует.

— Как же ты будешь заговаривать? Языков-то не знаешь.

Загоруйко почесал в затылке и уклончиво ответил:

— Крестьянин с крестьянином завсегда общий язык найдет. К тому же переводчики, сами понимаете…

— Ну, а если сконфузишься? Тяпнешь заграничного самогону — и пойдешь молоть чепуху, а то и в морду какому-нибудь бауеру заедешь, — посмеиваясь, сказал сидевший слева солдат.

Загоруйко покосился на него, с укоризной покачал головой и степенно произнес:

— Я, конечно, не дипломат, а тонко поговорить смогу и дальний прицел взять. Где треба, что треба сказать, вполне понимаю. Я на правде твердо стою, и меня там какой-нибудь Антонеску не заговорит. Да и не будет этой гнуси к тому времени.

Безуглый слушал молча, удивляясь взлету фантазии станичника.

Старый буденновец и в родной станице слыл мастером на разные байки. Бывало, как начнет рассказывать о походах Первой Конной, так только разевай рот от удивления — не отличишь, где правда, где фантазия рассказчика. Послушать его, так каждый богатырь из богатырей, может разрубить взмахом шашки всадника с конем, съесть за один присест два котелка каши, столько же борща, буханку хлеба и выпить бутыль горилки. Но Безуглый знал, что если Загоруйко и приврет, то из лучших побуждений, движимый единственным чувством — убедить и поразить слушателя. А вообще-то мужик он хороший, работящий. Полеводческая бригада, которой он руководил в колхозе, была передовой.

— Может, и меня прихватишь за компанию? — не утерпел Безуглый от желания побалагурить.

Какое-то мгновение Загоруйко не нашелся, что ответить, только нахмурился. Потом, чувствуя в голосе станичника иронию, будто нехотя, обронил:

— Прихватить можно. Только какой прок будет, ежели принять во внимание, что ты в родной станице рта не раскрываешь. Топал бы ты сейчас до своих ребят. Простынет ужин, не тебя, меня ругать будут.

— И то верно, — согласился Безуглый и сразу заторопился.

К разговаривающим подошел замполит капитан Чередниченко. Увидев Безуглого, он обрадовался.

— А я хотел связного к вам посылать. Передай Зеленцову, чтобы к двадцати трем часам прибыл в штаб.

— Это зачем же?

— Парткомиссия будет заседать.

— В партию, значит, будете принимать?

— Будем. Парень боевой, комсомолец, орден имеет.

— Что боевой — то да…

Сержант вскинул за плечи вещевой мешок, взял в руки термос и ведро с водой.

— Бувайте, — кивнул он головой и пошел.

Замполит зашагал рядом. Спросил, как дела.

— Маловато нас, — пожаловался Безуглый. — Подбросили бы человека два.

— Где их взять? — капитан развел руками. — Сам знаешь, сколько потеряли.

— Знаю, да тяжело.

— Всем тут нелегко.

— Это так, — согласился Безуглый.

Какое-то время замполит молчал, потом спросил:

— А как Петраков вел себя?

— По-настоящему.

— Ничего ты за ним такого не замечал?

— А чего — такого?

— Ну, разговоры какие-нибудь, может, уединяется.

— Я вам скажу, товарищ замполит, если бы все так воевали, как Петраков, то переколошматили бы уже всех фашистов. А почему вы о нем так спрашиваете?

— Просто так.

— Ну, коли так, то понятно…

— Я рад, что Петраков воюет отлично, — облегченно вздохнул капитан.

Безуглый покосился на замполита.

— А почему, спрошу вас, от него следовало ожидать другого? Он же моряк, советский парень…

— Я другого не ожидал. Но есть такие, кто сомневается.

— На каждый чих не наздравствуешься.

— Верно, сержант, — замполит улыбнулся и так посмотрел на сержанта, словно тот дал ответ на мучивший его вопрос.

Был он молод, этот замполит, и не искушен во многих партийных делах. Но он был честен и смел, сложные вопросы воспитания солдат и руководства батальоном решал по интуиции, или, как говорил он, по партийной совести.

Однако бывали такие моменты, когда ему приходилось задумываться. «Яблоко от яблони недалеко падает». Но то яблоко. Человек ведь не яблоко. Какие у лейтенанта Игнатюка основания брать на подозрение матроса Петракова? Отец у матроса замешан в чем-то.

Причем тут сын? Нет же оснований не доверять матросу. Хорошо воюет, глаза у него чистые, откровенные. Верить людям надо, верить! Нельзя быть перестраховщиками, подозревать каждого в чем-то неблаговидном.

Чередниченко дошел с сержантом до траншеи. Прощаясь, он спросил:

— А почему вы, товарищ сержант, в партию не вступаете?

— Слабограмотный я. Польза-то какая от меня…

— Человек вы заслуженный, на фронте с начала войны, орден и две медали получили за боевые заслуги. Вам одна дорога — с партией.

— Дорога, верно, одна, — подтвердил Безуглый. — Только в политике я не силен. Книжек не читаю, сказки предпочитаю. На кой ляд такой партии. Я уж, товарищ замполит, лучше буду беспартийным большевиком. А в партию нехай вступают молодые да грамотные. Им пути все свободные. Наше дело подпирать их, то есть партию. По моему разумению, коммунисты — люди особенные. А я кто — обыкновенный, к земле привязанный хлебороб.

— Вот такие-то привязанные к родной земле и нужны партии. Подумайте об этом, сержант.

Сержант сказал:

— Что ж, подумать можно.

5

Зеленцов вернулся в два часа ночи.

— Поздравить? — шепотом спросил Петраков,

— Конечно.

Петраков пожал ему руку и сказал:

— Ложись. Я за тебя отстою.

— Ну что ты…

— Ложись, ложись. Когда-нибудь ты за меня постоишь.

— Спасибо, Роман, — растрогался Зеленцов,

Подошел Безуглый.

— Значит, утвердили.

— Да.

— Ну и добре.

Утром после завтрака Петраков настоял, чтобы Василий рассказал подробнее, как его принимали в партию.

— Оробел сначала, — признался Зеленцов. — Вызвали меня в штабную землянку, захожу, а там полно начальства. Докладываю о прибытии, а язык еле ворочается и голосок писклявый. У стола сидит полковник. Худой такой, а брови большие, черные. Шинель и гимнастерка на нем простые, солдатские. Поворачивается он ко мне, улыбается. Брови приподнялись — и вижу веселые светлые глаза. Спрашивает он меня: «Что это вы, товарищ Зеленцов, всегда такой робкий?» Тут я успокоился малость и сказал: «Это я при виде начальства немного теряюсь». Полковник рассмеялся и опять спрашивает: «А при встрече с фашистом?» Тут замполит за меня отвечает: «Лупит, не стесняясь». Я подтвердил, дескать, не поздоровится фашисту, если встречусь. Потом заставили меня биографию рассказать. Кто-то вопрос задал: что такое фашизм? Один капитан заметил, что я молод, пожалуй, для партии, всего девятнадцать лет. Пусть, мол, в комсомольском котле поварится. Но тут наш замполит сказал, что командиру пулеметной роты лейтенанту Божененко тоже девятнадцать лет. Все заулыбались, а полковник сказал, что не в возрасте дело, а в политической сознательности, в том, как человек воюет.

Безуглый хмыкнул:

— Это ты-то политически сознательный… Смех прямо.

— Не вижу ничего смешного, — довольно резко возразил Петраков. — Продолжай, Вася.

— Приняли. И еще человек восемь, — сказал Зеленцов и встал.

Несколько минут он стоял молча, поглядывал на море, потом, словно вспомнив что-то, улыбнулся и опять сел.

— А знаете, кто был этот полковник? — спросил он и тут же ответил: — Начальник политотдела нашей десантной армии Брежнев. После мне сказали солдаты.

— Начальство большое, — раздумчиво сказал Безуглый.

— Солдаты рассказали мне, — продолжал Зеленцов, — что в сейнер, на котором Брежнев плыл сюда, попал снаряд, полковника взрывной волной сбросило в море. Моряки нырнули, спасли. Без сознания был…

— Молодцы моряки! — с явной гордостью произнес Петраков.

— Ну, а там говорили еще что-нибудь? — стал допытываться Безуглый. — Когда вперед-то? Начальству все известно.

Зеленцов явно устал рассказывать. Не умел и не любил он говорить, привык больше слушать. На вопрос сержанта отвечать сразу не стал, а сначала выпил воды, закурил, зачем-то вынул складной нож, повертел в пальцах и спрятал опять.

— Ну говори же! — с нетерпением прикрикнул Безуглый. — Клещами тебя за язык тянуть, что ли?

— Конечно, говорили, — наконец подтвердил Зеленцов. — Брежнев поздравил нас всех, пожал руки, а потом стал говорить. Когда вперед — об этом не сказал. Сказал — оборону крепить надо. Ни метра земли не отдавать. Запомнил я слова: советского человека убить можно, но победить нельзя.

— Точно, — кивнул головой Петраков.

— И еще сказал, что немцы большие силы собирают, чтобы сбросить нас в море. Надо быть наготове. Со дня на день можно ожидать.

Безуглый ожесточенно зачесал затылок.

— Несладко придется. Навалятся, дай боже!

— А начальника политотдела корпуса полковника Рыжова там не было? — спросил Петраков. — Это наш, флотский.

— Не знаю. Может, и был.

— С полковником Рыжовым, — оживился Петраков, — был такой случай в феврале. Тогда он являлся начальником политотдела восемьдесят третьей бригады. Командный пункт бригады находился в каменном доме на окраине Станички. Гитлеровцы сообразили каким-то образом о местонахождении КП и начали глушить по нему снарядами, Один завалил стену, другой разорвался рядом. Несколько человек ранило. Выскочить невозможно — так густо рвутся снаряды. Настроение у всех, сам понимаешь, паскудное, кое у кого нервы не выдержали, телефонистка разрыдалась. Смерть рядом ходит — не каждый ее спокойно встречает. И вот тогда Рыжов повернулся к людям и, улыбаясь, запел: «Вихри враждебные веют над нами…» И что ты думаешь — люди приободрились, тоже заулыбались, даже телефонистка слезу утерла и повеселела. Вот это коммунист! Это, Вася, я говорю тебе для того, чтобы ты на ус наматывал. Слово коммуниста — оно тоже многое значит.

Сержант закивал головой, словно подтверждая его рассказ, а потом повернулся к Зеленцову, окинул его оценивающим взглядом и спросил:

— Не рано ты в партию вступил?

— Согласно уставу.

— Вишь ты — согласно, — усмехнулся Безуглый. — А так, ежели без устава, по-честному говоря. Ты же еще сопляк, Василий. Это между нами говоря. Не обижайся на такое слово. Я, понимаешь ли, привык в коммунисте видеть человека особенного. А что в тебе особенного? Ничем не выдающийся среди других солдат. Скрозь все такие. Вчера замполит мне тоже предлагал в партию. А я сказал: «Подожду». Не чувствую я в себе того огонька, который в коммунисте должен быть. А коммунист без огонька — это же срамота, сырая солома.

Петраков резко махнул рукой в знак несогласия.

— Неправильно рассуждаешь, Иван Петрович. Готовыми коммунистами не рождаются. В партию человек вступает, когда согласен с ее идеями и хочет бороться за них. В партии его обучат, как это делать. Я убежден в этом…

И вдруг он насупился, замолк, встал и пошел по траншее. Безуглый окликнул его:

— Подожди, ответь на один вопрос.

Петраков повернулся и в ожидании посмотрел на сержанта.

— Ты шибко грамотный, как посмотрю, — с ехидцей произнес Безуглый. — А я спрошу тебя: почему ты сам в партию не вступаешь? И даже не комсомолец. А годков-то тебе без малого двадцать пять.

Петраков помрачнел, опустил голову.

— У меня особые обстоятельства.

Сержант рассмеялся.

— Скажи, пожалуйста. Ты что — с идеями партии не согласен? Или партийная дисциплина не устраивает? Вольным казаком хочешь прожить.

Какое-то время Петраков молчал, не поднимая головы, потом тряхнул ею и решительно заявил:

— Ладно, скажу.

Он сел против сержанта и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Не примут меня… Из-за отца…

— А при чем тут отец? — удивился Безуглый. — Не он, а ты в партию вступаешь. С тебя спрос.

— В анкете и о родителях надо писать.

— Ну и что из того? Нехай твой батько что-то и нашкодил, так ты тут ни при чем.

— А вот говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.

Сержант пренебрежительно сплюнул.

— Все не то говоришь, Петраков. Важно только одно: будет ли польза от тебя партии? Так вот и задавайся вопросом: будет от тебя польза? Чем докажешь? Воюешь ты, прямо скажу, хорошо. Ну и что с того? Этого же мало. Ты и обязан хорошо воевать. Потому ты Родину защищаешь от самого что ни на есть подлого врага. Мне замполит предлагает вступить в партию. Хоть сегодня подавай заявление — примут наверняка, сам замполит сказал, что человек я заслуженный, орден и две медали не задарма имею. А я говорю замполиту, что я бы всей душой, да только чувствую… слабограмотный я, и возраст опять же…

— Ну, ты тоже неправ, — возразил Петраков, — бригадиром же был, народ учил, как коллективно работать. Удивляюсь, право, сержант.

Безуглый сердито фыркнул:

— А я удивляюсь, на тебя глядя. Думается мне, что скрываешь что-то. Потому и робость.

Петраков кинул на него исподлобья настороженный взгляд, встал, прошелся по траншее и опять сел на ящик из-под гранат.

— Скрывать мне нечего, дорогой сержант, — сказал он довольно резко. — Но и хвалиться нечем. Почему списали меня с корабля? Из-за отца? А может, и не за то. Одному морду набил и хотел за борт сбросить. Так, дрянь человечишко, подлая душонка, собственной тени боялся, но в начальство выбился. Драили меня почем зря. Не положено никому бить морду. А кто бил? Недисциплинированный матрос Петраков, к тому же отец у него такой-сякой.

— Одному морду бил? — полюбопытствовал Безуглый.

— И еще было. В запасном полку. Старшину отправил в нокаут. В штрафную хотели, но потом дознались, что старшина жулик, продукты крал. В штрафную он угодил, но и меня все же к вам сплавили. Не послали в морскую пехоту. Невыдержанный я, как видишь. А ты еще спрашиваешь, почему заявление не подаю. Теперь понял?

— Пооботрешься у нас, щетинка-то повылезет, и в норме будешь, — пообещал Безуглый, щуря в усмешку глаза.

— Все может быть, — согласился Петраков.

Он поднялся, выпил воды.

— Пойду понаблюдаю.

Безуглый завернулся в плащ-палатку и полез в «лисью нору» спать.

Зеленцов остался один. Ему бы тоже полагалось вздремнуть малость. Но разве заснешь, когда мысли колобродят в голове.

Безуглый прав, конечно, когда сказал по его адресу, что нет в нем ничего выдающегося. Вот даже из разведки отчислили. Почему же подал заявление в партию? Почему его приняли?

Ему вспомнилось первое боевое крещение. Было это менее чем год назад, невдалеке От городаОрджоникидзе. Тогда ему исполнилось восемнадцать лет. Привели их, необстрелянных юнцов, на передовую. При каждом близком разрыве снаряда он падал на землю, чувствуя, что волосы дыбом приподнимают пилотку. За ночь окопались. Утро выдалось ясное, теплое. Он хорошо это помнит. Даже залюбовался пестрыми облачками, которые спешили к горизонту. И вдруг увидел в небе белые куполы разрывов зенитных снарядов, а затем услышал гул тяжелых бомбардировщиков. Взрывы бомб ошеломили его. Василий лег на дно окопа, сжал ладонями уши и закрыл глаза. Очнулся он, когда кто-то толкнул его в бок.

Когда страх прошел, стало стыдно. Политрук говорил ему и другим: «Если ты не убьешь фашиста, он убьет тебя, твою мать и твоего отца», а он не смел поднять на него глаза. Вслед за стыдом пришло озлобление против врага, настоящая ненависть, которая делает человека храбрым, заставляет презирать смерть.

Через несколько дней наши войска перешли в наступление. Удар был стремительный и неожиданный. Гитлеровцев застигли врасплох. Тридцать километров за день отмахал Василий. Только тогда почувствовал он усталость, когда объявили привал. В этот вечер молодой солдат испытывал не только усталость, но и необычный подъем душевных сил, гордость за себя.

Голос Петракова оторвал его от воспоминаний.

— Постой, Вася, — сказал Роман, когда он подошел к нему. — Что-то муторно мне и глаза застилает.

— Заболел? — участливо справился Зеленцов.

— Может быть, — нехотя отозвался Петраков.

Вид у него и в самом деле был не совсем обычный. Плечи вяло опущены, спина горбится, глаза красные.

Он лег на дно траншеи, повернувшись лицом к стенке, и в таком положении замер.

Зеленцов осторожно высунул голову и осмотрелся. Вроде бы все в порядке, все на том же месте. Противник лениво постреливал, как обычно.

Мысли его опять вернулись к недавнему прошлому. Давнего прошлого у него еще не было. По-видимому, это закономерно, когда человек сознательно вызывает воспоминания для того, чтобы решить вопрос большой важности, возникший сейчас и требующий быстрого ответа.

Вот сержант Безуглый уверяет, что в нем, Василии, нет ничего выдающегося. Василий согласен с ним. Конечно, не выдающийся, не герой. Таким, наверное, и останется. Партии нужны и рядовые. Если разобраться, то она в основном из рядовых и состоит. Рядовые… Но эти рядовые особенные. Это таким рядовым говорят: «Коммунисты, вперед!» Сможет ли он, Василий, вот так, не дрогнув, выйти вперед, когда раздастся такой призыв?

«Смогу», — решил Василий.

Он, если уж говорить напрямоту, и раньше не прятался за спины других. Закалочка у него, не хвастая, имеется. Взять, к примеру, поход через перевал в декабре. Ох, и походик был! Дождь, снег, гололедица, одежда не высыхает, ночной мороз сковывает ее, ног от холода и усталости не чувствуешь. На привалах солдаты падали, как мертвые, прямо в грязи и засыпали. Костры ночью нельзя разводить — вражеские самолеты бросают бомбы. Обозы остались в тылу за перевалом. Шли голодные, злые, смертельно усталые, шли, чтобы с перевала обрушиться на гитлеровцев. Были, конечно, отставшие, не вынесшие нечеловеческого напряжения. Но Василий не отстал. Если посмотреть на него со стороны — карикатура на солдата, а не солдат. Низкорослый, шинель не по росту, волочится по земле, волочится и винтовка, тяжелый вещевой мешок с боеприпасами клонит книзу, не дает дышать. Но разве во внешности дело? Не отставал же!

А как взобрались на перевал, так стремительно и зло навалились на гитлеровцев, что те драпали до самой Апшеронской станицы. Оттуда погнали гадов на Красноармейскую. Речушек, бурливых в зимнее дождливое время, пришлось форсировать десятки. А сколько высот, пригорков! Мокрые по пояс, в побитой обуви, солдаты неудержимо шли вперед — и все гранатами, гранатами! И опять же он, Василий, не отставал, в передних рядах был, его даже в разведку зачислили.

«Ладно, Иван Петрович, — с успокоением подумал Зеленцов, — я как-нибудь поговорю с тобой на эту тему. Думаешь, начальство хуже тебя разбирается в людях? Оно тоже не лыком шитое…»

6

Через три дня Зеленцова опять вызвали в штаб получить кандидатскую карточку. Утром он показал кандидатскую карточку Петракову.

Тот подержал ее в руке, вернул и ничего не сказал. Отошел шага на три и уставился в угол траншеи, словно увидел там что-то интересное.

А Безуглый, щуря глаза, сказал:

— Дюже интересно, как ты на моих глазах будешь превращаться в коммуниста.

Сегодня за завтраком ходил Петраков. Он принес две новости. В эту ночь, в крайнем случае в последующую, придет смена. Вторая новость: со дня на день надо ждать наступления немцев. Петраков притащил полный вещевой мешок гранат и патронов.

Поэтому Безуглый, спрятав ложку в карман, не полез, по своему обыкновению, поспать в «лисью нору», а распорядился:

— Давайте, хлопцы, приготовьте гранаты, проверьте оружие. Чует мое сердце, неспроста тихо на передовой. Не выходной же день объявили фрицы.

Он сам почистил ручной пулемет, проверил, полностью ли набиты диски.

— Теперь покурим, — заключил он, закончив осмотр.

И только они присели покурить, как из-за Колдуна показалась большая группа самолетов.

— Ого! — сказал Петраков и стал считать самолеты.

Насчитал до двадцати пяти и сбился. Они перелетели через Цемесскую бухту и, не снижаясь, не пикируя, начали сбрасывать бомбы на батареи, находившиеся на правом берегу бухты. Через минуту показалась вторая группа «юнкерсов». Свой груз эти самолеты сбросили опять на батареи.

— Это мне дюже не нравится, — заметил Безуглый. — Сдается, что это и есть то самое…

Из-за Колдуна показалась третья группа самолетов.

— Эти к нам, — решил Петраков.

Он не ошибся. На этот раз бомбы посыпались на Малую землю. Бомбили железобетонные капониры, где находился штаб корпуса, поселок Алексино, Станичку.

Земля задрожала, окуталась пылью.

— По коням, хлопцы! Надеть каски! — скомандовал Безуглый и встал около пулемета.

Он поднес к глазам бинокль и обвел передний край.

«Юнкерсы» сделали три захода, и еще не затих гул их моторов, как налетела новая группа самолетов. Одновременно батареи противника открыли огонь из сотен орудий и минометов.

Нахмурив брови, Безуглый смотрел то прямо перед собой, то поворачивался и окидывал взглядом Малую землю. Отсюда, с Безымянной высоты, она была как на ладони. Тысячи бомб и снарядов рвались кругом. Вскоре не стало слышно отдельных выстрелов, пылью и дымом заволокло всю землю, и солнце, такое яркое с утра, стало тусклым, как луна.

«Что же это получается? — ужасаясь, подумал сержант. — Живого места на земле не осталось. Кто же уцелеет?»

Вскоре дым и пыль достигли Безымянной высоты. Стало трудно дышать.

Несколько мин разорвалось совсем близко, но Безуглый не стал приказывать ребятам прятаться в «лисьи норы». Вот-вот немцы перейдут в атаку.

И вдруг он увидел метрах в тридцати от себя большую группу немцев. Пригнувшись и держа наизготовку автоматы, но почему-то не стреляя, они бежали прямо на боевое охранение.

Безуглый нажал на спусковой крючок пулемета. Петраков и Зеленцов открыли огонь из автоматов.

Противник рассеялся удивительно быстро, словно его ветром сдуло. Безуглый перестал стрелять, но палец со спускового крючка не убрал. Он знал, что не всех сдули их выстрелы, многие залегли.

Вражеские солдаты лежали не более трех минут. Раздался повелительный окрик, и они опять вскочили и застрочили из автоматов. И снова напоролись на наш огонь.

Увидев, что немцы залегли, Безуглый крикнул:

— По паре гранат, хлопцы!

Вслед за взрывами он выглянул. Несколько гитлеровцев бежали, но не вперед, а назад, к своим окопам. Видимо, это все, что осталось от довольно большой группы. Безуглый не стал стрелять по ним.

— Заслабило! — торжествующе крякнул сержант. — Это не к теще в гости. Как там у вас, хлопцы? Не зацепило?

— Порядочек! — отозвался Петраков.

— Мне малость ухо зацепило, — сказал Зеленцов.

— Иди сюда, забинтую.

— Ерунда, не стоит. Я шапку на него надвинул.

Безуглый все же подошел к нему.

— А ну покажи.

Осмотрев рану, сделал заключение:

— Насквозь пробило. Завязать надо.

Бинтовать ухо было неудобно. Безуглый несколько раз чертыхнулся, пока обвязал голову Зеленцова,

Через час атака повторилась. Три солдата отбили и ее. Впрочем, не они одни отражали натиск противника. Из-за дороги, где находилась наша оборона, их хорошо поддержала стрелковая рота.

На участке стало тихо. Но где-то слева шла ожесточенная перестрелка. Потом тот участок пробомбило около сотни самолетов. И опять застрочили пулеметы и автоматы. Опытный солдат, Безуглый догадался, что там главный натиск немцев, а тут они только демонстрируют наступление, чтобы ввести в заблуждение. Он знал, что там, где кончается Безымянная высота, проходит широкая балка. По-видимому, после того как самолеты пробомбили ее, в нее хлынут немцы. Выдержат ли наши? Уцелел ли кто из десантников после такой бомбежки?

Под вечер гитлеровцы предприняли еще одну атаку. Она была слабее первой. Видимо, сюда они не подбросили свежих сил. На этот раз даже не пришлось пускать в ход гранаты. Гитлеровцы откатились быстро.

Когда стемнело, Безуглый облегченно вздохнул:

— Все. Перерыв до утра. Каски можно снять.

— А может, ночью пойдут? — высказал предположение Зеленцов.

— Не пойдут. Ночью они не горазды воевать. Без танков и самолетов они жидковаты.

И он пренебрежительно махнул рукой.

— Правильно, не пойдут, — подтвердил Петраков.

Он потянулся, разминая мускулы, зевнул. Зеленцов вынул кисет. Но закурить цигарку долго не мог — дрожали руки.

— Замлел я в этой траншее, как застоялый конь, — признался Петраков. — Весь день зудели руки — так хотелось схватиться врукопашную и своротить челюсти некоторым арийцам. Прямо невтерпеж!

— Я тебе выскочу, — пригрозил Безуглый. — Нас всего трое. Несподручно получается. Ну, выскочили бы — а потом что? На нас перло, почитай, больше взвода. Попробуй-ка втроем, враз бы нас ухлопали. А так из окопа мы спровадили на тот свет десятка два.

— Ох и стратег ты, Иван Петрович, — рассмеялся Петраков. — Тебе бы не отделением, а батальоном командовать.

— До батальона грамоты не хватает. А ты, ежели замлел, дуй до кухни. Захвати гранат и патронов.

— Не возражаю.

— А ты, Зеленцов, ложись. Я постою, понаблюдаю.

Петраков вернулся быстро. За плечами у него был вещмешок, в правой руке другой, а левой прижимал ящик с патронами. Разгрузившись, смахнул рукавом пот с лица и сел на ящик.

— Как ишак нагрузился, — выдохнул он.

— А термос? — спросил Безуглый. — Второй раз пойдешь?

— Там, — махнул рукой Петраков. — Нечем его наполнять. Прямое попадание снаряда в камбуз. Кока насмерть. Дали сухой паек.

— Семена Ефремовича! — вскричал Безуглый. — Как же так! Мы тут целые, а он позади и…

Он не договорил, поперхнулся и опустил голову.

Петраков протянул ему банку с тушенкой, но сержант молча отстранил ее. Тогда Петраков отстегнул от пояса флягу и опять протянул сержанту.

— Выдали для успокоения нервов по сто граммов, — сказал он.

Безуглый выпил, но закусывать не стал, только понюхал хлеб.

— Эх ты, незадача какая, — сокрушенно произнес он. — Две войны отбыл, а третья вот… Надо отписать его старухе…

— Выпей мою порцию, Иван Петрович, — предложил Петраков, понимая горе сержанта. — Мне нервы успокаивать не надо. Я пью для веселья. А где сейчас веселиться?

— Верно, хлопец, нэма часу веселиться. Давай твою порцию.

Безуглый вылил все содержимое фляги в кружку, отмерил половину и вылил обратно во флягу. Петраков посмотрел, как он поднес кружку ко рту, и облизнул пересохшие губы.

— А теперь, Иван Петрович, — сказал он. — Лезьте в нору, ежели аппетита нет до тушенки, а я постою.

— Разумно, — согласился сержант. — Смотри в оба.

Ночью немцы не атаковали, но и не давали минуты покоя. Всю ночь над Малой землей тарахтели ночные бомбардировщики. Они сбрасывали на парашютах светящиеся бомбы, спускались ниже и бомбили, а кончались бомбы, включали сирены, издававшие душераздирающий вой. И всю ночь передний край освещался разноцветными ракетами, не прекращался артиллерийский обстрел.

С высоты Петракову была видна вся эта картина. «На измор берут, — думал он, начиная испытывать беспокойство. — Надолго ли нас хватит?»

Чуть свет появилась большая группа самолетов. Вслед за ними прилетела вторая. На этот раз от армады отделились три самолета и полетели к Безымянной высоте.

— Не иначе к нам, — догадался Безуглый. — Хлопцы, в норы!

К нему подбежал Петраков.

— Дай ракетницу.

— На что понадобилась?

— Сейчас узнаешь.

Он зарядил ракетницу и выстрелил в сторону противника. Передний самолет перешел в пике. Солдаты нырнули в норы.

Бомбы разорвались где-то впереди. Второй и третий самолеты сбросили свой груз туда же. Когда они улетели, Петраков выскочил из норы, выглянул из ячейки и озорно закричал:

— Бей своих, чтобы чужие боялись. Сержант, они свою оборону раздолбали! Глянь!

— Это ты добре придумал, — похвалил сержант.

Впереди сразу разорвались три мины.

— Опять в норы, — торопливо распорядился сержант.

Минометный обстрел длился не менее получаса. Одна мина разорвалась на бруствере окопа. Никого не поранила, но оглушила всех порядочно.

Перестав слышать, Безуглый выскочил из норы, не дожидаясь конца обстрела, и встал у пулемета. Ему показалось, что стало тихо и сейчас немцы пойдут в атаку.

Атака началась спустя десять минут. Гитлеровцев было не густо, они пробегали по нескольку шагов и падали. Безуглый стал стрелять по ним короткими очередями, а Петраков и Зеленцов бросали гранаты.

Неожиданно пулемет замолк.

— Давай, сержант! — крикнул Петраков, недоумевая, почему Безуглый перестал стрелять.

Бросив две гранаты, он подбежал к Безуглому. Сержант стоял, навалившись грудью на стенку ячейки, выкинув руки на бруствер, голова его склонилась на пулемет. Он медленно оседал на дно ячейки. Петраков подхватил его под руки и увидел кровь на виске. Опустив безжизненное тело на дно ячейки, Петраков подскочил к пулемету. Справа блеснуло стекло оптического прицела, и он инстинктивно нагнулся. В тот же миг над головой свистнула пуля. «Снайпер, — догадался Петраков. — Это он сержанта убил».

Решение пришло мгновенно. Взял пулемет в руки, приподнялся и выпустил длинную очередь в ту сторону, откуда раздался выстрел.

«Не я буду, если тебя, гада, не заставлю молчать!»

Он не знал, убил ли снайпера или тот уполз, но, во всяком случае, больше оттуда не стреляли.

— Вася! — крикнул он Зеленцову. — Сержант убит.

Тот ничего не ответил, даже не повернул головы, продолжая стрелять.

И вдруг прямо перед Петраковым шагах в десяти выросли четыре гитлеровца. Он судорожно нажал спусковой крючок. Но выстрелов не последовало — кончились патроны. Сменить диск не успеешь. Тогда Петраков кошкой выпрыгнул на бруствер, схватил пулемет за ствол и наотмашь ударил прикладом переднего солдата. Тот упал, не успев даже крикнуть. Упал и второй, которому удар пришелся прямо в лицо. Третий гитлеровец уклонился от удара и прыгнул на Петракова. Оба упали. Четвертый направил на них автомат, но не стрелял, выжидая, видимо, когда можно выстрелить наверняка. Зеленцов опередил его, выпустил по нему короткую очередь.

Через несколько мгновений Петраков вскочил, оглянулся. В правой руке у него была финка. Глаза дико сверкали. Подобрав пулемет, он спрыгнул в окоп.

— Видал? — хрипло крикнул он Зеленцову, вставляя в пулемет новый диск.

У него дрожали руки, и поэтому диск вставить удалось не сразу.

— Не надо выскакивать, Роман, — с укором сказал Зеленцов. — Нас же всего двое.

— Ситуация, Васька, такая сложилась, — горячо, словно оправдываясь, заявил Петраков.

— Ты помешал мне. Я бы завалил их из автомата.

Час спустя, остыв после рукопашной схватки, Петраков признался:

— Давно хотелось объявить такую полундру, аж руки чесались. А теперь противно. Ночь настанет, буду с мылом отмывать. Ты не ощущал такого состояния, когда противно до тошноты?

— Не припомню.

Зеленцов про себя восхищался поступком Романа, даже завидовал. Конечно, он, Зеленцов, не рискнул бы схватиться сразу с четырьмя. Не потому, что менее храбр, а потому, что сила не та. Роман почти на две головы выше его, а сила такая, что одним ударом кулака может уложить. Наградила же природа парня, а вот его, Зеленцова, обошла.

После полудня гитлеровцы опять обстреляли боевое охранение из минометов. Петраков и Зеленцов выжидали конца обстрела в норах. Когда стихло, оба выскочили на свои посты, и тут на бруствере неожиданно разорвалась мина. Это была последняя, запоздалая. Петраков ухватился за грудь и, бледнея, прислонился к стенке ячейки. Колени его подогнулись, и он сел на дно траншеи, успев крикнуть:

— Ко мне, Вася!

Зеленцов подбежал к нему.

— В грудь ударило. Перевяжи, — уже шепотом сказал Петраков, тяжело дыша. На его лбу выступила испарина.

Василий расстегнул ватный бушлат и увидел кровавое пятно на правой стороне гимнастерки. Он разорвал гимнастерку и тельняшку. Осколок разворотил тело ниже правой ключицы. Зеленцов заткнул рану ватным тампоном и стал бинтовать грудь.

Он не успел закончить перевязку, как услышал автоматные выстрелы. Гитлеровцы опять пошли в атаку. Василий прильнул к пулемету и стал стрелять короткими очередями по перебегавшим немцам.

Когда немцы залегли, бросил подряд три гранаты. Как только они разорвались, дал несколько очередей из автомата. Потом опять взялся за спусковой крючок пулемета. Он не хотел, чтобы враги догадались, что он остался один.

Ему стало жарко, и он сбросил ватный бушлат.

Зеленцов отбил атаку, уцелевшие гитлеровцы уползли. Тогда он снова склонился над Петраковым. Кровь пропитала бинт, вся грудь и живот моряка были в крови. Грудь бурно вздымалась, глаза закрыты.

— Роман, Роман, — позвал Зеленцов.

Но тот не отвечал.

Зеленцов туго перебинтовал его, израсходовав на это четыре широких бинта, и уложил раненого в боковую щель.

Немцы продолжали бомбить. Зеленцов потерял счет бомбежкам. Может, десять, может, двадцать. В общем, самолеты кружат с утра, как по конвейеру. Зеленцов заметил, что бомбить боевые охранения за дорогой они больше не решаются, и поэтому как-то перестал обращать внимание на появление новой группы самолетов. Вот обстрел из минометов — другое дело. Тут держи ухо остро — метят в тебя. Надо нырять в нору. Эти норы, кем-то названные лисьими, малоземельцы хитро придумали — в окопе выкапывается узкая щель, в которую человек еле протискивается. Упадет снаряд или мина на дно окопа — осколки не поразят, человек лежит ниже дна. А наверху пусть хоть бомба рвется — почти два метра скального грунта укрывают надежно.

Из минометов сейчас не стреляли. Зеленцов стоял у пулемета и время от времени выглядывал и осматривал местность впереди себя. Солнце показывало, что уже далеко за полдень. А бой не затихал. Где-то слева шла сильная перестрелка.

Постепенно Зеленцова начало пугать одиночество. У него вдруг появилась потребность услышать человеческую речь, поговорить с кем-нибудь. Вот бы сейчас посидеть около кухни и послушать Семена Ефремовича.

Но тут Зеленцов вспомнил, что повар убит. На сердце стало совсем тоскливо.

Он отошел от пулемета и заглянул в нору, где лежал Роман. Моряк по-прежнему был без сознания. Зеленцов взял флягу, в которой булькала его порция водки, и влил в рот Роману несколько глотков. Но и от водки тот не пришел в сознание, он только открыл на какое-то мгновение глаза.

— Роман, Роман, ты слышишь меня? — позвал Зеленцов.

Как бы он обрадовался, если бы Роман сказал хоть два слова. Но раненый молчал. Зеленцов вылил ему на голову и на лицо кружку воды.

«Его бы сейчас в санчасть, — с отчаянием подумал Василий. — Ведь изойдет кровью. Скорее бы темнело».

Сев на ящик из-под патронов, Зеленцов задумался о том, что ему делать, когда стемнеет. Надо отнести Романа в санчасть. Да и сержанта надо унести и похоронить по-человечески. А если он, Зеленцов, уйдет, кто останется тут, на посту? Вдруг, пока ходит, гитлеровцы займут боевое охранение? Правда, сержант говорил, что ночью немцы не рискнут. Но кто их знает?

А что, если этой ночью придут корабли и заберут уцелевших людей? А его тут могут и забыть. Останется один среди врагов. Что ему тогда делать?

От этой мысли стало не по себе. По телу забегали холодные мурашки. Зеленцов надел бушлат и, чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей, вынул из вещевого мешка консервную банку, вскрыл ее кинжалом и стал есть. Он хотел выпить остаток водки, но передумал. Потянет в сон. А спать нельзя.

Под вечер гитлеровцы выпустили по боевому охранению пять мин. Они разорвались далековато, но все же один шальной осколок ударил Зеленцова по нижней губе, рассек ее и выбил несколько зубов. От острой боли у Василия потемнело в глазах. Но она быстро прошла. Зеленцов выплюнул с кровью два зуба и осколок.

«Надо же так!» — возмутился он.

Язык сразу стал деревянным и толстым. Зеленцов зачерпнул из ведра воду и прополоскал рот.

Ему хотелось посмотреть в зеркало на свою физиономию. Испортили ведь, гады, весь портрет. Теперь девчонки из госпиталя не назовут его «красавчик Вася».

Он выглянул из ячейки. На боевое охранение бежали две небольшие группы гитлеровцев — одна слева, другая справа. Зеленцов ударил из пулемета сначала по правой, которая была поближе. Он выпустил две короткие очереди и повернулся налево. Сюда стал стрелять из автомата. Потом бросил две гранаты направо и две налево и опять взялся за пулемет.

По его подбородку текла кровь, но он уже забыл о рассеченной губе, его раздражал пот, который застилал глаза, мешая стрелять прицельно.

Азарт боя, отчаяние одинокого бойца, которому неоткуда ждать помощи, разъярили Зеленцова. Он уже потерял чувство страха и самосохранения, высовывался почти по пояс, чтобы бросить дальше гранату или сделать точный выстрел. Он видел, как падали сраженные им гитлеровцы, и это еще больше вдохновляло его. Судьба хранила его. Пули пролетали над его головой, жужжали мимо ушей, но не задевали.

И лишь одна ударилась в каску и зарикошетила с визгом. И этот визг привел Зеленцова в себя. Он присел, хотя уже не было нужды приседать, и тупо уставился в стену ячейки. Ему вдруг стало страшно. Ведь убьют, все равно убьют. Не сможет он один устоять.

На бруствере взорвалась граната. Взрывная волна сбросила пулемет в ячейку.

Зеленцов осмотрел его и поставил на место. В нем опять заклокотала ярость. Черт возьми, если убьют, то смерть дорого обойдется им! Под руку подвернулась противотанковая граната. Он швырнул ее и вслед за взрывом выглянул. Шагах в десяти от ячейки лежали три убитых гитлеровца. Двое, видимо раненые, ползли назад, один из них что-то хрипло кричал.

— Ага! Заслабило! — торжествующе закричал Зеленцов и потряс автоматом, зажатым в левой руке.

Эх, не надо было ему этого делать! Шальная или снайперская пуля — пойди угадай — пронзила руку. Пальцы сразу стали безжизненными и выпустили автомат. Рука повисла плетью.

И тут перед бруствером вырос, словно из-под земли, огромный серо-зеленый солдат. Зеленцов невольно отступил. Гитлеровец хотел прыгнуть на него, но споткнулся и упал, повиснув головой над ячейкой. Зеленцов моментально пришел в себя. Он схватил гранату и ударил гитлеровца по голове. Тот дернулся и кулем свалился в траншею. Зеленцов поднял автомат и прикончил его.

Вскочив на ноги, он стал стрелять в ту сторону, откуда появился гитлеровец. Одной рукой не очень-то было удобно управляться с автоматом, но нужда заставит все делать. Расстреляв весь диск, он бросил две гранаты и только после этого спрыгнул с ящика.

Наступила тишина.

«Неужели отбил?» — удивленно спросил себя Зеленцов, держа наизготовку автомат.

Стало темнеть, а он все стоял, ощетинившись, не сводя глаз с окопов противника.

Когда совсем стемнело, Зеленцов устало опустился на ящик и тут только вспомнил, что не перевязал рану на руке. Весь рукав был мокрым от крови.

Но снять ватный бушлат у него не хватило сил. Каждое движение причиняло боль. Пришлось кинжалом отрезать рукав. Это было тоже не таким простым делом. Но все же он отрезал его, достал из вещмешка бинт и неуклюже замотал руку.

И вдруг перед его глазами все закружилось, к горлу подступила тошнота, и он свалился с ящика на труп немца. Последнее, что он видел, было черное небо с мерцающей звездой. Больше он ничего не помнил.

Зеленцов пришел в сознание, когда ему кто-то влил в горло воду. Это был сержант из их роты Боков. Его прислали сюда сменить отделение Безуглого.

В памяти Зеленцова всплыл весь минувший день.

— Ребята, унесите меня отсюда, — стал просить он тоненьким голоском. — Я не могу больше. Я хочу жить…

— Унесем, паря, унесем, — успокоительно пробасил Боков. — Только не канючь, а держи марку до конца.

Сержант перевязал ему руку, дал глоток водки. Зеленцов поднялся, но голова закружилась, и он снова опустился на ящик. Несколько минут сидел с закрытыми глазами. Потом опять встал и, пошатываясь, сделал несколько шагов по траншее.

— Сам не дойдешь, — решил сержант. — Эй, Максимов, доведи его до санчасти. Да не задерживайся.

Солдат Максимов, невысокий, коренастый, подошел к Зеленцову и сказал:

— Я пойду первым. Здоровой рукой опирайся на меня. Наваливайся, не бойся. Ногами только перебирай.

Пройдя несколько шагов, Зеленцов вдруг вспомнил о Петракове.

— Подожди, — попросил он Максимова и обеспокоенно сказал Бокову: — Там в норе Роман. Он в грудь… Несите его первого. И сержант…

— Ладно, топай себе, — успокоительно отозвался Боков. — Не оставим…

В небе послышался гул самолета. Это летел вражеский ночной бомбардировщик. Сейчас он подвесит на парашюте светящуюся бомбу, и звезды на небе померкнут от ее неживого света.

Зеленцов посмотрел вверх и подумал: «Все равно бомба погаснет, а звезды опять засияют».

7

Капитан Чередниченко писал очередное политдонесение замполиту полка, когда в его блиндаж вошел лейтенант Игнатюк. Не здороваясь, он сел на ящик и, щуря темные, без блеска, немигающие глаза, заговорил:

— Имею твердое мнение, уважаемый замполит, насчет этого Петракова. Его надо немедленно перевести в хозяйственный взвод. Понимаешь, это очень важно. У нас теперь на ряде участков приходится по одному солдату на сто метров. А немцы не знают. Их разведка работает плохо. И если противник узнает, то нам несдобровать. Ты понял меня?

Пока он говорил, Чередниченко смотрел на него, покусывая бескровные губы. За эти дни замполит заметно сдал. От бессонных ночей глаза его ввалились, под глазами появились темные круги.

— Я понял тебя, лейтенант, — холодно сказал он. — Но ты опоздал. Нет уже Петракова.

— Как? Как нет? — вскочил Игнатюк. — Сбежал?

— Не пугайся. Не сбежал…

Игнатюк облегченно вздохнул:

— Убит, значит…

— Тяжело ранен. Эвакуирован в Геленджик.

— Баба с возу…

Чередниченко еще более потемнел в лице.

— Послушай, Игнатюк, — как можно спокойнее проговорил он. — Вот смотрю я на тебя и недоумеваю. Ты же наш парень, в комсомоле воспитывался и характером вроде бы неплохой. Знаю — любишь старинные песни, значит, не черствая у тебя душа. Доверили тебе большое дело. Но почему ты такой? Почему ты в каждом человеке что-то выискиваешь?

Игнатюк бросил на него настороженный взгляд.

— Ты еще не знаешь, как маскируется враг. Ты о Петракове говоришь, как о герое. А может, он втирался в доверие. Такое ты не мог предположить?

На этот раз Чередниченко не сдержался. Он, правда, не закричал, а спокойно, даже как-то вяло проговорил:

— Иди ты к черту, Игнатюк. Мне политдонесение писать надо. Мешаешь ты до невозможности.

— Так бы и сказал раньше.

— Сам видишь… Только бои закончились.

— Ну работай, работай. Мешать не буду.

Когда Игнатюк ушел, Чередниченко облокотился над столом, сделанным из снарядных ящиков, и задумался. Думать было о чем.

Морской закон

— Эй, на мотоботе! Все готово?

— Все в порядке!

— Отчаливай!

«Тук-тук-тук» — затарахтел мотобот. Когда он отплыл на добрую сотню метров, двадцать пассажиров облегченно вздохнули. Сегодня все обошлось благополучно. В эту ночь противник почему-то слабо обстреливал берег Малой земли. Выгрузка продовольствия и боеприпасов с пришедших мотоботов и сейнеров прошла сравнительно спокойно. Ни одного подбитого судна, ни одного раненого. Так же спокойно погрузили для отправки на Большую землю раненых и пассажиров — интендантов, командированных на Большую землю офицеров.

— Немцы молчат, — сказал со снисходительной усмешкой рулевой мотобота, — думают, что в такую штормягу «тюлькин флот» не рискнет на тридцатикилометровый рейс. Потому и берег не обстреливают.

Мотобот бросало, как щепку. Соленые брызги обкатывали команду и пассажиров. Вскоре все промокли, но бодрились. После долгой маяты на маленьком кусочке земли, где грохот разрывов бомб, снарядов и мин не прекращался ни на одну минуту, каждый был рад попасть на Большую землю.

Около борта на пустой бочке с беспечным видом сидел моряк-разведчик Владимир Горский. Он одет в форму пехотинца. Но воротник его гимнастерки расстегнут, чтобы была видна полосатая тельняшка — «морская душа». Горский ехал в десятидневный дом отдыха для отличившихся бойцов и командиров. Рядом с ним сидел молодой лейтенант, пехотинец. Его мутило от сильной качки, но он бодрился.

— Часиков через пять будем в Геленджике. Там зелень кругом, фрукты, тишина… Черт возьми, я даже не верю, что есть такие места, где не рвутся снаряды!..

Лейтенант даже причмокнул от удовольствия. Его лицо расплылось в улыбке.

— А мне, откровенно говоря, неохота, грустно уезжать, — проговорил Владимир. — Много перетерпели на этой огненной земле, поругивали ее, а вот стала родной. Если меня будут переводить на Большую землю, то, честное слово, откажусь… Я и в дом отдыха поехал с неохотой, командир роты просто выгнал меня на берег.

— А ведь верно, — согласился лейтенант, — немножко грустно расставаться с этим кусочком земли. Помнишь, как высаживались сюда в феврале?

— Как не помнить! Мы тогда…

Горский не успел закончить фразу. Полыхнул взрыв, взметнулся столб огня. Мрачные волны, темная ночь, вода — все смешалось. Раздался чей-то пронзительный крик:

— Полундра!.. Тонем!..

Владимир не помнил, как очутился в воде. Он тоже закричал, хлебнул воды, окунулся, вынырнул. Мотобота не было видно. Только бурные волны с белыми гребнями тяжело катились в открытое море. На гребнях виднелись черные точки — люди, уцелевшие от взрыва мины. Может быть, они кричали о помощи, но их голоса тонули в шуме ветра и моря.

Примерно в километре находилась Кабардинка.

«Поплыву туда, — решил Владимир, — надо только снять сапоги».

Однако это не так-то легко было сделать. Владимир скорчился, пытаясь дотянуться рукой до сапога. Налетевшая волна перевернула его и накрыла. Он вынырнул, ругаясь и отплевываясь. «Чертовы сапоги! Они могут утянуть на дно. Во что бы то ни стало их надо снять», — подумал он.

Несколько раз Владимир пытался стащить обувь, и каждый раз его переворачивала набегавшая волна. Наконец, отдуваясь и кряхтя, он сдернул сапоги. Сразу стало легче держаться на воде.

— Плавать так плавать, — вслух произнес он.

Владимир снял брюки. Хотел сбросить и гимнастерку, но в кармане ее второй год хранится партийный билет, над карманом — ордена и медали.

«Нет, пусть гимнастерка будет на мне, — решил Владимир, — партийного билета лишусь только вместе с жизнью».

Владимир был хорошим пловцом. В мирное время он свободно переплывал этот залив. В Новороссийском порту все знали Володьку, коренастого парня, сына портового грузчика, с загорелым лицом и с залихватским чубом русых волос.

Впереди что-то забелело. К радости его, это оказался спасательный круг. Теперь все в порядке. Видимо, спасательный круг упал с мотобота. Владимир просунул туловище в середину круга. Теперь плавай хоть сутки.

Где-то совсем близко раздался крик. Всмотревшись внимательно, Горский заметил барахтающегося человека. Он кричал: «Спасите! Спасите!» Владимир узнал лейтенанта, с которым беседовал на мотоботе.

— Гей, лейтенант, не дрейфь. Сейчас помогу. Держись!

Он подплыл ближе. Лейтенант судорожно ухватился за его гимнастерку. Набежавшая волна накрыла обоих с головой. Владимир чувствовал, как цепко держится утопающий за его воротник. Стало не по себе. Когда оба показались на поверхности, Владимир крикнул:

— Возьми мой круг! Держись за него крепче, а то волна выдернет его.

— Спасибо, друг!

— Только за меня не цепляйся. Буду поблизости плыть.

Следующая волна разъединила их. Как ни старался Владимир, но подплыть к лейтенанту не смог. Через несколько мгновений он совсем потерял из виду спасательный круг и черную голову лейтенанта. Владимир взял курс на Кабардинку. С полчаса упорно плыл к берегу. Ветер дул от берега, и волны, несмотря на отчаянные попытки пловца, относили его все дальше и дальше от призывно моргающего огонька. Владимир тоскливо оглянулся. Кругом — бушующее море. Что делать? Не сообразил сразу, что ветер от берега. Бесполезно плыть в Кабардинку. В конце концов эта борьба с разбушевавшейся стихией обессилит его, и он утонет. Какая глупая смерть!

Позади была Малая земля. Черным силуэтом вырисовывалась гора Колдун. Над ней часто взлетали ракеты, рассыпаясь звездами. Видны были вспышки от взрывов снарядов и мин. Там жизнь шла своим чередом. Сейчас, наверное, разведчики, пользуясь темной ночкой, крадутся к фашистским блиндажам. Им в голову не придет, что их товарищ болтается в холодных волнах, теряя надежду выбраться на сушу. Утром, вернувшись с разведки, оживленные и усталые, разведчики будут вспоминать о нем: «Володька, верно, дрыхнет на мягкой постели в доме отдыха».

До Малой земли было около пяти километров. Можно ли доплыть туда при таком шторме? А если не туда, то куда же? Горский решил плыть туда. «Не надо унывать, больше спокойствия и уверенности», — ободрял он себя.

Ему вспомнился случай, который произошел у берега Малой земли в апреле. Снарядом разбило катер. Девушка, секретарь военного прокурора, очутившись в воде, не растерялась. Она разделась и доплыла до берега… Это по холодной апрельской воде! Не слабее же он этой девушки!

— Доплывем! — уже бодро крикнул Владимир.

Он плыл, стараясь беречь силы, соразмеряя движения рук с дыханием.

Прошло порядочно времени, но Малая земля не приближалась. Владимир понял, что его несет в открытое море. Неожиданно он почувствовал, что тело его охватывает холод. Левую ногу начали сводить судороги. Он заскрипел зубами. Чтобы согреться, поплыл стоя, по-собачьи, но быстро утомился.

Обессиленный, он лежал на воде, слабо перебирая руками и ногами. «Неужели конец?» — впервые в жизни ужаснулся Владимир. И ему страстно захотелось жить. На какое-то мгновение вспомнился теплый сентябрьский вечер два года тому назад. Он сидел на маленькой скамеечке в саду. Рядом с ним Тася. Он тихо гладил ее волосы. Оба молчали, но у каждого сердце пело о счастье. Кругом было тихо-тихо, даже листья не шевелились. Отец, хмурый и усатый, когда узнал о том, что сын влюблен и хочет жениться, сказал: «Ты, Володька, отслужи-ка сначала во флоте действительную, наберешься там ума-разума, тогда и женись».

Ушел Володька во флот, расцеловал при всех родных свою любимую. Какие печальные глаза были у нее, видно, чувствовала, что расстается навек.

Ну, нет же!

Владимир яростно взмахнул руками.

— Я должен жить! До конца буду драться!

Его крик потонул в реве ветра и шуме волн.

Он пожалел, что отдал спасательный круг. Но Владимир тут же отогнал эту мысль, как недостойную. «Пусть даже погибну, но с сознанием, что поступил по-матросски». В памяти всплыли примеры самопожертвования ту все знали Володьку, коренастого парня, сына портового грузчика, с загорелым лицом и с залихватским чубом русых волос.

Впереди что-то забелело, К радости его, это оказался спасательный круг. Теперь все в порядке. Видимо, спасательный круг упал с мотобота. Владимир просунул туловище в середину круга. Теперь плавай хоть сутки.

Где-то совсем близко раздался крик. Всмотревшись внимательно, Горский заметил барахтающегося человека. Он кричал: «Спасите! Спасите!» Владимир узнал лейтенанта, с которым беседовал на мотоботе.

— Гей, лейтенант, не дрейфь. Сейчас помогу. Держись!

Он подплыл ближе. Лейтенант судорожно ухватился за его гимнастерку. Набежавшая волна накрыла обоих с головой. Владимир чувствовал, как цепко держится утопающий за его воротник. Стало не по себе. Когда оба показались на поверхности, Владимир крикнул:

— Возьми мой круг! Держись за него крепче, а то волна выдернет его.

— Спасибо, друг!

— Только за меня не цепляйся. Буду поблизости плыть.

Следующая волна разъединила их. Как ни старался Владимир, но подплыть к лейтенанту не смог. Через несколько мгновений он совсем потерял из виду спасательный круг и черную голову лейтенанта. Владимир взял курс на Кабардинку. С полчаса упорно плыл к берегу. Ветер дул от берега, и волны, несмотря на отчаянные попытки пловца, относили его все дальше и дальше от призывно моргающего огонька. Владимир тоскливо оглянулся. Кругом — бушующее море. Что делать? Не сообразил сразу, что ветер от берега. Бесполезно плыть в Кабардинку. В конце концов эта борьба с разбушевавшейся стихией обессилит его, и он утонет. Какая глупая смерть!

Позади была Малая земля. Черным силуэтом вырисовывалась гора Колдун. Над ней часто взлетали ракеты, рассыпаясь звездами. Видны были вспышки от взрывов снарядов и мин. Там жизнь шла своим чередом. Сейчас, наверное, разведчики, пользуясь темной ночкой, крадутся к фашистским блиндажам. Им в голову не придет, что их товарищ болтается в холодных волнах, теряя надежду выбраться на сушу. Утром, вернувшись с разведки, оживленные и усталые, разведчики будут вспоминать о нем: «Володька, верно, дрыхнет на мягкой постели в доме отдыха».

До Малой земли было около пяти километров. Можно ли доплыть туда при таком шторме? А если не туда, то куда же? Горский решил плыть туда. «Не надо унывать, больше спокойствия и уверенности», — ободрял он себя.

Ему вспомнился случай, который произошел у берега Малой земли в апреле. Снарядом разбило катер. Девушка, секретарь военного прокурора, очутившись в воде, не растерялась. Она разделась и доплыла до берега… Это по холодной апрельской воде! Не слабее же он этой девушки!

— Доплывем! — уже бодро крикнул Владимир.

Он плыл, стараясь беречь силы, соразмеряя движения рук с дыханием.

Прошло порядочно времени, но Малая земля не приближалась. Владимир понял, что его несет в открытое море. Неожиданно он почувствовал, что тело его охватывает холод. Левую ногу начали сводить судороги. Он заскрипел зубами. Чтобы согреться, поплыл стоя, по-собачьи, но быстро утомился.

Обессиленный, он лежал на воде, слабо перебирая руками и ногами. «Неужели конец?» — впервые в жизни ужаснулся Владимир. И ему страстно захотелось жить. На какое-то мгновение вспомнился теплый сентябрьский вечер два года тому назад. Он сидел на маленькой скамеечке в саду. Рядом с ним Тася. Он тихо гладил ее волосы. Оба молчали, но у каждого сердце пело о счастье. Кругом было тихо-тихо, даже листья не шевелились. Отец, хмурый и усатый, когда узнал о том, что сын влюблен и хочет жениться, сказал: «Ты, Володька, отслужи-ка сначала во флоте действительную, наберешься там ума-разума, тогда и женись».

Ушел Володька во флот, расцеловал при всех родных свою любимую. Какие печальные глаза были у нее, видно, чувствовала, что расстается навек.

Ну, нет же!

Владимир яростно взмахнул руками.

— Я должен жить! До конца буду драться!

Его крик потонул в реве ветра и шуме волн.

Он пожалел, что отдал спасательный круг. Но Владимир тут же отогнал эту мысль, как недостойную. «Пусть даже погибну, но с сознанием, что поступил по-матросски». В памяти всплыли примеры самопожертвования моряков ради спасения своих командиров. Еще во время Нахимова матрос Шевченко заслонил командира своим телом, пожертвовав собой. А сколько таких примеров в годы гражданской войны! А теперь во время боев за Одессу и Севастополь!

«Лейтенант сообщит в роту в случае чего», — подумал Владимир.

Плыть он уже не мог. От горькой воды тошнило. Еще минута, другая, ну, пусть еще десять минут неравной борьбы, а потом конец. Последний раз с отчаянием взмахнет руками морской разведчик — и над ним сомкнутся мутные волны, унося в бездонную пучину. Надеяться больше не на что. В этот момент Владимир почему-то обратил внимание на то, что руки и все тело светятся, как фосфор, бледным светом.

Внезапно в шуме ветра и волн он услышал какой-то новый шум. Он прислушался. Сомнения нет — шло моторное судно. Владимир весь напрягся. «Неужели спасение?» — подумал с надеждой. От радости прибавились силы.

— Гей, гей, спасите! — раздался над морем его крик.

Его услышали. Судно повернуло на крик.

«А что, если катер фашистский?» — пронеслась неожиданная мысль. Владимир перестал кричать. Лучше утонуть, чем попасть на немецкое судно. Внимательно следя за нырявшим в волнах катером, Владимир думал: «Как же определить, чье это судно?» Стук мотора смолк. Мимо прошел, чуть не задев пловца, черный, лаковый от воды, борт. Горский погрузился с головой и вынырнул.

— Эй, где ты? Лови конец! — раздалось с катера.

Родные, русские слова!

Снова Владимир радостно крикнул:

— Здесь, здесь я!

Застучал мотор на заднем ходу. Катер подошел ближе. Это был катер-охотник.

— Держи конец!

— Держу.

Горский торопливо обвил веревку вокруг туловища.

— Тяни!

С борта его подхватили. И вот он чувствует под ногами твердую палубу.

— Ребята, братки!

Он готов был заплакать от радости и расцеловать своих спасителей.

— Лезь в машинное отделение, браток, — сказал боцман, — вишь ты, как передрог, сердяга. Сейчас отогреем. Кстати, это я услышал твой крик. Сначала мне никто не верил, а потом и другие услышали.

Владимир с благодарностью взглянул на него.

— Там затонул мотобот, люди в море, — сказал он и в изнеможении упал на палубу.

Его втащили в машинное отделение, где было тепло и душно. Боцман налил стакан водки.

— Пей,браток! У тебя, верно, и нутро захолонуло. Знаю, бывал в таких передрягах. Ты молодец! Вишь, даже ордена сохранил. Дорожил, значит! А знаешь ты, сколько времени плавал-то?

— Пожалуй, часа два.

— Все четыре! Вот как! А штормяга-то дошел до шести баллов. Вот и понимай, за что двойную порцию согревающего даю.

Выпив, Владимир сразу погрузился в тяжелое забытье. Он стонал, скрежетал зубами и не просыпался до самого прихода катера в Геленджик. Проснулся от прикосновения чьей-то руки. Около него сидел лейтенант, которому он отдал спасательный круг.

— Проснулся, дружище! — воскликнул он и порывисто обнял его. — Меня спас, а сам мог погибнуть! Великое сердце у тебя!

Владимир улыбнулся.

— Не хвали! Такой наш морской закон — выручай товарища, а за командира и жизни не жалей.

Горский хотел что-то сказать, но вдруг нахмурился, ощупывая нагрудный карман гимнастерки. Пуговка была расстегнута. Владимир обеспокоенно оглянулся и вскочил с койки.

— Партбилет?!

Лейтенант сделал успокаивающий жест.

— Извини, дружище, это я его сушить вынул…,

— Вот за это спасибо! — улыбаясь, сказал моряк и снова погрузился в крепкий, глубокий, завладевший всем его существом сон.

Когда дул норд-ост

Дует сильный норд-ост. Он ослепляет и пронизывает насквозь. Часовые и наблюдатели ежатся, втягивают головы в плечи, с нетерпением ожидая смены, чтобы нырнуть в теплую землянку.

В землянке просторно и тепло. Маленькая лампа, сделанная из гильзы снаряда, горит тускло. Ее бледные лучи не доходят до другой половины землянки, где спит несколько бойцов. Около самодельного стола, на котором стоит лампа, сидят пять бойцов. При неверном свете видны их плотные фигуры в выцветших гимнастерках, из-под расстегнутых воротников синеют тельняшки. По темным, обветренным лицам блуждают тени.

— Как говорится, с корабля на бал, — с усмешкой проговорил один, усиленно дымя махоркой.

Сидящий с краю сухощавый и остроскулый моряк кивнул головой.

— Надоело в тыловых водах сидеть. Еле упросил.

— Э, да ты, вижу, еще нестреляный, — сочувственно протянул широкоплечий моряк со смуглым круглым лицом, которое украшали пушистые рыжие усы.

Он протянул руку и пробасил:

— Будем знакомы. Иван Долгов, старшина первой статьи, а по-сухопутному сержант, командир отделения. Это, — он кивнул в сторону сидящих, — Илья Сущенко, Сергей Воронов, Шалва Кераселидзе. С нами не пропадешь!

Сухощавый пожал всем руки и назвал свое имя:

— Борис Щербатов, пока еще рядовой.

— Хорошо сказано, — похвалил Кераселидзе.

— Есть еще такие, которые пороха не нюхали, — с каким-то неопределенным выражением в голосе проговорил Воронов, человек с резкими чертами лица и всегда нахмуренными тонкими бровями.

Румяный Илья Сущенко, блестя круглыми, словно пуговицы, глазами, убежденно заявил:

— Здесь нанюхаешься. И начихаешься!

— Вот вернется Евдоким Семенович, он из тебя быстро человека сделает.

Словно для убедительности, говоривший пристукнул ладонью по столу. Лампа подпрыгнула и мигнула.

— Потише, ты, — прикрикнул Долгов и, повернувшись к Щербатову, сказал: — Это верно — Евдоким Семенович из любого необстрелянного солдата бывалого воина сделает. Душевный человек!

— Герой-человек! — восторженно отозвался Кераселидзе.

— Где же он сейчас? — спросил Щербатов, оглядываясь.

— Царапнуло его малость. В береговом госпитале лежит. Скоро вернется.

— Должность-то у него какая?

— Должность? — слегка задумался Долгов. — Должность его автоматчик, ефрейтор по званию.

— Невелика должность, — разочарованно протянул Щербатов, присвистнув.

— Не по должности человек познается, — с некоторым раздражением сказал Воронов. — Ты, Долгов, не так объясняешь. Евдоким Семенович — душа роты, совесть и честь наша. Вот кто такой Евдоким Семенович! Понятно теперь тебе?

Щербатов внезапно рассмеялся и довольным голосом воскликнул:

— Вот он, оказывается, какой! Не ожидал.

Кераселидзе покосился на него и удивленно спросил:

— Чего ты, дорогой, не ожидал? Чего смеешься? Не знаешь человека, а зубы скалишь.

Воронов мрачно посмотрел на новичка, хотел что-то сказать, но отвернулся и сплюнул.

Увидев недовольные и удивленные лица, Щербатов осекся и перестал улыбаться. Он открыл рот, видимо, хотел что-то сказать, но только вздохнул.

— Легкомыслия тебе не занимать, — заметил Воронов.

Щербатов виновато сказал:

— Ничего плохого я не сказал. А поскольку я не знаю, вы бы рассказали, почему Евдоким Семенович такой любовью пользуется.

— Это можно, — охотно согласился Долгов. — Евдокима Семеновича я знаю еще по севастопольским боям.

Помню, в декабре сорок первого года гитлеровцы начали второй штурм Севастополя. До этого моряки так им всыпали, что дух у них сперло. Придумали тогда фашистские начальники «стимул»: отобрали у солдат сапоги и шинели, пообещав вернуть в Севастополе, дали им по куску хлеба, а обедать, дескать, будете в Севастополе двадцать первого декабря. С Евдокимом Семеновичем мы тогда были в одном взводе. Сотни самолетов висели над нами, сотни пушек и минометов ковыряли землю вокруг. Головы не поднять. Но мы стояли насмерть, и фашисты только издали видели Севастополь. Напрут они зеленой тучей, но каждый раз умоются кровью — и назад. Но и наши силенки таяли. Во взводе всего семь человек осталось.

Сущенко подмигнул Щербатову:

— Он о Севастополе суток десять подряд будет говорить — не переслушаешь. Как заведет, то…

Долгов недовольно оборвал его:

— А ежели ты слышал, то сиди и помалкивай. Не для тебя рассказываю. Пусть человек узнает, в каком пекле мы были.

— Молчу, молчу, — замахал руками Сущенко.

— Так вот — было во взводе семь человек, — продолжал Долгов, разглаживая усы. — От беспрерывных боев все мы почернели, исхудали. Но духом не падали. А всех энергичней был Евдоким Семенович. Однажды на нашу позицию вскочил фашистский танк и начал нас утюжить. Бросил я в него гранату, но промахнулся. Выручил Евдоким Семенович. Заметил, что верхний люк чуть приоткрыт, вскочил на танк, приподнял люк и две гранаты туда швырнул и спрыгнул. Танк остановился. Евдоким Семенович выждал немного и опять полез на него. Не движется. Тогда он открыл люк и заглянул внутрь, а потом спустился в него. Танкисты оказались убитыми. Евдоким Семенович выбросил их из танка, а нам крикнул: «Машина в полной исправности!» Решили мы трофей доставить в штаб бригады. Только как туда сунешься? По дороге кто-нибудь снаряд в танк впорет или гранату под гусеницы сунет. Под Севастополем так не погуляешь на вражьей машине. Надумали сделать опознавательный знак. Раненый боец Михайлов дал свою окровавленную рубашку. Прицепили ее на башне, как красное знамя, чтобы знали, что машина наша, а не вражеская. Через пару часов Евдоким Семенович доставил танк в штаб. В машинах он знал толк, трактористом и механиком был в МТС. А танк тоже вроде трактора, только в броне.

Помолчав немного, он продолжал:

— В другой раз на нашу позицию наперло сразу до сотни фашистов. А нас только шесть человек. Евдоким Семенович лег за станковый пулемет. У меня — ручной пулемет, у остальных ребят — автоматы. Подпустили поближе и начали косить. Один гитлеровец изловчился, собака, бросить гранату под станковый пулемет и вывел его из строя. Но Евдоким Семенович не растерялся. Бросил в фашистов несколько гранат и за автомат взялся. Три гитлеровца прыгнули в траншею и набросились на него. Хотел я бежать к нему на выручку, но тут и на меня насели. Я их, конечно, быстро успокоил. Смотрю направо, а Евдоким Семенович как ни в чем не бывало постреливает. Фашистов совсем мало осталось. Тогда Евдоким Семенович как закричит: «Полундра!», и нам рукой машет, дескать, вперед. Меня оторопь взяла. Шутка сказать, шесть человек пойдут в контратаку против нескольких десятков врагов. Но как только Евдоким Семенович выскочил на бруствер окопа, так и мы за ним. Навалились на фашистов и давай кого прикладом по котелку, кому финку меж ребер, кому пулю в грудь. Так и разделались. После того несколько дней на нашем участке тихо было. Потом опять, конечно, началось. Но меня вскоре ранило, и пришлось расстаться со взводом. Вернулся я в свою бригаду уже под Туапсе. Зачислили в ту же роту. Тогда опять свиделся с Евдокимом Семеновичем. Перед высадкой на Малую землю он мне рекомендацию для вступления в партию написал. В нашей роте сейчас шестнадцать коммунистов. Это сила! Четырнадцать из них приняты в партию по рекомендации Евдокима Семеновича. А он, прежде чем дать рекомендацию, повозится с человеком, воспитает, чтобы был достойным звания коммуниста.

— Он старый моряк, — вмешался Воронов. — На любителей чужих земель зуб имеет давно. В гражданскую войну, когда наши затопили новороссийскую эскадру, Евдоким Семенович плакал, видя, как тонули корабли. Пошел он после этого на суше бить гадов.

— Такие люди — цемент, — веско проговорил Долгов.

— Теперь я расскажу, — заявил Кераселидзе, когда Долгов умолк и стал закручивать цигарку непомерной длины.

Кераселидзе смущенно улыбнулся и искоса взглянул на Долгова.

— Высадились мы сюда. Бой горячий идет. Страшно, когда впервые под пули попадешь. Кажется, все в меня летят. Вдруг слышу, смеется кто-то сзади. Оглянулся. Это Евдоким Семенович. «Какой ты вежливый, — смеется он, — всем пулям кланяешься. Не болит ли спина?» Стыдно стало мне. Он говорит: «Не отставай от меня! Делай, как я! Все будет в порядке». Держусь я поближе к нему и делаю, как он. И страх прошел. Шесть гитлеровцев застрелил. Евдоким Семенович время выбрал и письмо написал моим родным, благодарил за то, что хорошего воина воспитали. Мне после прислали много писем. Пишут, что гордятся мной, дают наказ не посрамить чести грузинского народа. Могу я после этого плохо воевать? Не могу. Кому я обязан тем, что научился воевать? Евдокиму Семеновичу. Всех он учит, все за советом к нему идут.

Долгов перебил его:

— У нас часто разговоры бывают о том, когда закончим войну, какой будет послевоенная жизнь. Евдоким Семенович очень хорошо объясняет. Так и хочется пожить до того времени, когда знамя нашей победы взовьется над Берлином и наш народ станет восстанавливать колхозы, заводы, фабрики…

— И по-гвардейски трудиться в родном колхозе, — вставил Сущенко.

— Расскажи-ка, Илья, — оживился Долгов, — как мы сообща твой колхоз на ноги подняли. И опять же благодаря Евдокиму Семеновичу.

Сущенко притушил ногой окурок и начал:

— Батька прислал письмо. Жалуется. Плохие порядки в колхозе. Лодырей поразвелось, новые руководители о себе больше думают, планы не выполняются. Заело меня. Показал письмо Евдокиму Семеновичу. Решили мы письма написать колхозникам и в райком партии. Письма составляли всей ротой. Подобрали вырезки из газет об опыте лучших колхозов и вместе с письмами отправили.

— А потом? — спросил заинтересованный Щербатов.

— Потом — полный порядок. Колхоз опять в гору пошел. Секретарь райкома партии прислал письмо Евдокиму Семеновичу, рассказал о том, что партийная организация делает для подъема колхозов. А колхозники благодарность нам прислали.

— А я вот что расскажу, — начал Воронов, сдвинув тонкие брови и не сводя черных глаз с Щербатова. — Дома у меня осталась жена молодая и красивая, конечно. Сильно тосковал я по ней. От тоски появилась дурацкая злоба на тех, кто в тылу остался. Сидят там в тылу, рассуждаю, всеми благами жизни пользуются, около своих жен припухают, и, может, кто и за моей стал приударять, а я тут изводись, слезами кровавыми умывайся. Как-то при Евдокиме Семеновиче начал в который раз честить окопавшихся в тылу, перемывать им косточки. Рассердился Евдоким Семенович, такую мне отповедь прочел, даже жарко стало: «В тыл самому хочется, что ли?» — спросил он меня. Обиделся я на это и говорю: «Меня в тыл силком можно только отправить. А вот тех, кто сидит там, надо сюда на фронт, чтобы узнали, почем фунт лиха». Второй вопрос задает мне Евдоким Семенович: «А кто тогда нас будет снабжать хлебом, патронами, автоматами, пушками, обмундированием?» Крыть мне нечем. Понимаю, прав он, а вот до сердца еще его слова не дошли. Недели через три неожиданно получаю письмо от товарищей, которые остались при заводе. Прочел — и стыд меня разобрал. Сутками люди не выходят с завода. «Все отдаем для фронта», — писали они. О жене написали. Работает на заводе. План перевыполняет. Свободного времени у нее совсем нет — весь день на работе, вечерами учится на курсах мастеров. Похудела, пишут, работы много, а питание плохое, не обижай ее худым словом, она молодец, настоящая советская женщина. Евдоким Семенович тут как тут. Подсел рядом и спрашивает: «Что пишут товарищи? Гуляют вовсю?» Покраснел я и протянул ему письмо. Он прочел и попросил, чтобы я прочитал его товарищам…

Воронов помолчал немного, потом добавил:

— Вот как я стал взводным агитатором. Позже узнал, что Евдоким Семенович письмо посылал на завод и просил, чтобы мне написали без прикрас, как живется в тылу. Вот он какой! Ему мало того, что человек хорошо воюет, он хочет, чтобы душа у каждого солдата была чистая, верой полная. Запросил я тогда жену, почему она в своих письмах сообщала, что живет хорошо, ни в чем не нуждается. Она ответила, что не хотела меня расстраивать. Женщина! Разве ей понять, что солдату всю правду надо писать, без прикрас.

Несколько минут длилось молчание. Щербатов протянул: «Да-а». Один из спящих вдруг крикнул: «Полундра, фриц!» Сидящие за столом рассмеялись.

— Ты, пожалуй, подумаешь, — усмехнулся Долгов, — что Евдоким Семенович — это богатырь огромного роста, необыкновенной силы. Такого наговорили… На самом деле он роста не очень приметного, сухощавый. Да и в возрасте человек. И вид не геройский, незаметно держится. Одно украшение на его личности — усы, необыкновенные, буденновские, да еще, пожалуй, трубка.

— Черная и проволокой скрученная, — добавил Щербатов.

Долгов поперхнулся и удивленно уставился на него.

— Откуда ты знаешь?

Щербатов с оттенком самодовольства заявил:

— Как не знать, если он моей матери родной брат, а мне, стало быть, дядей приходится.

— О, племянничек объявился! — расхохотался Сущенко.

— Врешь, поди, — нерешительно проговорил Воронов.

— Честное слово, — поклялся Щербатов и вынул из кармана письма. — Вот и письмо его. Да какой резон мне врать! Затосковал я в тыловых водах, написал ему. Он и походатайствовал перед начальством.

— Чего же раньше не сказал? — спросил Долгов и подмигнул Сущенко.

Тот молча положил на стол флягу и две банки консервов. Воронов тормошил спавших.

— Вставайте, хлопцы! Анекдот! В роте племянник объявился. Отметить надо.

Кераселидзе весело прищелкнул языком.

— Генацвале, доставайте фляги.

Выпили за Евдокима Семеновича и его племянника. Потом Кераселидзе снял со стены гитару и под ее аккомпанемент запел песню, которую еще не слышали на Большой земле:

Дверь в землянку открылась. Вошел дежурный сержант.

— Ну и дует, — проворчал он, поеживаясь. — Хоть бы днем затихло. Чей черед на пост заступать? Выходи!

Автомат

Тяжелые тучи виснут над землей. Порывистый ветер бросает в лицо брызги дождя. Темнота такая, что на расстоянии двух шагов ничего не видно.

Пять разведчиков идут медленно, на ощупь, словно слепые, осторожно ступая по земле, держа наготове автомат. Гимнастерки их промокли, липнут к телу.

— Чертова ночка, — ворчит кто-то из разведчиков, — в такую погодку ведьмы шабаш справляют…

Они идут, руководствуясь особым чувством, которое вырабатывается у каждого опытного разведчика. Командир взвода лейтенант Лев Холодное шагает впереди, вытянув голову, словно так ему лучше видно.

В темноте разведчики подходят к невесть кем вырытой яме. Это — ориентир, замеченный днем. От ямы, если двигаться на северо-запад, до вражеской траншеи около двухсот метров. Влево, где оканчивается траншея, — пулеметная площадка. Днем гитлеровцы стреляют отсюда, а ночью нет. Разведчикам предстоит проверить, верно ли, что гитлеровцы на ночь оставляют пулеметную площадку, а на рассвете появляются снова. Если так, то в следующий раз здесь можно поймать «языка». Сделать это можно так: ночью засесть в траншее, на рассвете встретить фашистских пулеметчиков и захватить их. Отход прикроет артиллерия.

Бесшумно, как ящерицы, подползают разведчики к траншее. Лежа на бруствере, прислушиваются. Тихо. Справа, в нескольких сотнях метров, слышатся короткие пулеметные выстрелы. Перекатившись через насыпь, первым прыгает в траншею лейтенант Холодное. Вслед за ним прыгают остальные. Кто-то неосторожно звякнул автоматом.

— Тише, — шипит лейтенант.

Он и еще один разведчик остаются на месте, а остальные пробираются к пулеметной площадке. Холоднов прислушивается. Возможно, что на пулеметной площадке есть вражеский пост. Тогда завяжется бой.

Томительны и тревожны минуты ожидания. Усиленно колотится сердце. Иногда Холоднову кажется, что оно так сильно стучит, что слышно противнику.

Присев на корточки, лейтенант настороженно смотрит вдоль траншеи.

Несколько минут спустя позади слышится шорох. Это возвращаются разведчики.

— Порядок, — докладывает один шепотом, — фашисты на ночь удирают с площадки.

— Отлично, — коротко бросает Холодное и дает команду двигаться в обратный путь.

Один за другим разведчики вылезают из траншеи и исчезают в ночной мгле. Холодное заносит ногу, чтобы влезть на бруствер, но вдруг ему приходит в голову мысль проверить правую половину траншеи. Это, конечно, необязательно, но любопытство разведчика берет верх. Не раздумывая, Холодное решает рискнуть в одиночку.

Поворот, второй. Ни души. Еще несколько шагов. Впереди какой-то выступ, за ним ход сообщения. Внезапно перед лейтенантом вырастает широкоплечая фигура.

Встреча так неожиданна, что оба на несколько мгновений оцепенели. Лейтенант быстро сообразил, что если он бросится назад, то рискует получить пулю в спину. Взмахнув автоматом, он ударил фашиста по голове, но каска, как видно, смягчила удар. Враг покачнулся, ухватил Холоднова за плечи, сильно тряхнул и выхватил автомат. В узкой траншее завязалась рукопашная схватка. Холодное пытался наклониться, чтобы выдернуть из-за голенища финку, но враг цепко держал его, наваливаясь всем туловищем. Дрались молча. Холодное не решался окликнуть своих товарищей, боясь привлечь внимание фашистов.

Наконец фашисту удалось свалить Холоднова и схватить за горло. Лейтенант ударил его кулаком по лицу. Но враг еще сильнее сдавил пальцы. Холодное судорожно уцепился за сильные руки врага, и в этот момент он горько жалел, что не выстрелил из автомата, а ударил прикладом.

И тут Холодное вспомнил о пистолете. Идя в разведку, лейтенант всегда вынимал пистолет из кобуры, загонял в ствол патрон и, поставив на предохранитель, засовывал за пазуху. У Холоднова хватило сил вытащить пистолет и оттянуть предохранитель. Грохнул выстрел. Голова гитлеровца сникла, и что-то теплое и липкое потекло по лицу лейтенанта. Он догадался, что это кровь. Отбросив зацепеневшие руки фашиста, Холоднов начал вылезать из-под его отяжелевшего тела.

Дрожащий, окровавленный и грязный, лейтенант вылез на бруствер траншеи с единственным желанием поскорее убраться от этого места, где едва не нашел смерть.

Пробежав шагов пятьдесят, он в изнеможении упал на землю.

Кругом было тихо. Лейтенант лежал и жадно вдыхал сырой прохладный воздух. «Где же мои разведчики?» — соображал он. Хотел свистнуть, но свиста не получилось. «Вероятно, где-нибудь поблизости лежат, — подумал лейтенант, — или за мной поползли».

Холоднов вздрогнул от сильного порыва ветра. Проклятая погода! Весь мокрый и грязный, даже портянки хоть выжимай.

Лейтенант встал и медленно пошел в темень.

«Мало ли таких случаев бывает в жизни разведчика, — думал он, успокаивая себя. — Подрался, убил врага, самого малость помяли, но ведь жив! Приду сейчас в землянку, умоюсь, подсушу белье — и все в порядке. Оружие не забыть бы почистить сразу, иначе заржавеет. Однако стоп! Где же автомат?»

Он там, под гитлеровцем!

У лейтенанта похолодела спина.

Вернуться? Но ведь гитлеровцы, конечно, услышали выстрел. Может быть, они сейчас мечутся по траншее, суетятся вокруг убитого…

Но как возвращаться без оружия? Что подумают разведчики? Бросил оружие — значит, струсил. Кровь прилила к лицу лейтенанта. На беседах он всегда объяснял бойцам, что оружие советским воинам вручила Родина, они не должны его выпускать из рук до последнего дыхания. Чтобы он, советский офицер, выглядел в глазах бойцов болтуном и трусом! Никогда! «Черт побери, надо вернуться и взять автомат!»

Холоднов повернулся и решительно зашагал в сторону фашистской обороны.

Однако по мере приближения к линии вражеских окопов Холоднов невольно замедлял шаг. Воспоминание о схватке с немцем, мысль о том, что надо опять спуститься в траншею и поднимать врага, чтобы вытащить из-под него оружие, — все это доводило до тошноты.

До траншеи было недалеко. Холоднову показалось, что там кто-то ходит. Он лег на землю, прислушался. Тихо.

Вот и бруствер. Минуту лейтенант лежал неподвижно, напрягая слух. С замиранием сердца опустился в траншею. Под ногами глухо хлюпала вода. Куда теперь — вправо или влево? Ara, вот знакомый поворот.

Убитый лежал на дне траншеи. С трудом оттянув труп, лейтенант стал шарить по дну траншеи. Вот и автомат. Он весь в грязи. Холоднов обтер его о гимнастерку, попробовал затвор. Все в порядке. Как-то сразу вернулось спокойствие. Решил обыскать гитлеровца. Приподнял труп, вытащил из кармана убитого все содержимое. Документы пригодятся. Где же оружие врага? Не был же он безоружным. Лейтенант опять начал шарить по дну траншеи.

В это время он услышал приглушенные голоса идущих по траншее людей. Как кошка, быстро и бесшумно выпрыгнул Холоднов из траншеи и исчез в темноте. Спустя минуту из траншеи взвилась ракета, освещая землю бледным светом…

Невдалеке от ямы его встретили разведчики.

— А мы ждем, ждем — нет вас. Решили ползти разыскивать, — прошептал один из них. — Что там у вас стряслось?

— Потом расскажу, — бросил Холоднов. — Надо уходить.

Из вражеской траншеи взвилась вторая ракета, затем третья. Гитлеровцы всполошились, открыли беспорядочную стрельбу.

Но разведчики были уже далеко.

Через час лейтенант сидел в своей землянке. Старшина роты, взглянув на него, воскликнул:

— Что с вами? Все лицо в крови и в грязи. Ранены? Сейчас позову санинструктора.

— Не надо, — махнул рукой лейтенант. — Обыкновенное дело! Без царапины обошлось. Дай чистое белье и закусить. Чертовски продрог на дожде!

И он улыбнулся, словно действительно ничего особенного не произошло.

Их было шестеро

Передний край в Станичке проходил по Азовской улице. Левее был большой пустырь, на котором одиноко стоял двухэтажный каменный дом. Чуть поодаль находились еще два разрушенных одноэтажных домика. Пустырь считался нейтральной полосой, и дома пустовали.

Однажды мартовской ночью в пустующий каменный дом пробрались шестеро разведчиков под командой лейтенанта Михаила Камергородского. В комнатах в беспорядке валялись различные домашние вещи. Видимо, хозяева в спешке не знали, что захватить с собой. В спальне перины и одеяла сброшены с кроватей.

— Бесподобно! — сказал лейтенант своим бойцам. — Отсюда и наблюдать удобнее, и постели готовы,… Дежурить по очереди!

На столе лежала кукла в кружевном платьице и в бархатном берете. Ее взял в руки узкоглазый, скуластый боец Тренгулов.

— Ай-ай! Где-то ее хозяйка, — задумчиво сказал он. — Мается в дороге, наверное. А может, фриц налетел и расстрелял из пулемета и ее, и мать. — Тренгулов вздохнул, покачал головой и добавил: — У меня дочка, Фамарь. У нее тоже большая кукла есть. Я работал комбайнером на Кубани, много получал. Детям игрушки покупал…

Он усадил куклу за стол на высокий детский стульчик. «Хозяйка будешь».

— А ты, Асами, после войны опять на Кубани жить думаешь? — спросил сержант Нарочный.

— Зачем спрашиваешь? — удивился Тренгулов. — Само собой, на Кубани! У нас, в Каневской, хорошо жить, Я почетный человек в районе. Знаешь, что такое комбайнер? О, это большой человек в станице.

— Не задавайся очень-то, я тоже кубанский, тракторист, — сказал Недорез, смуглый матрос с насмешливыми глазами. — Кончим, домой вместе махнем. Что комбайн без трактора? Так и быть, буду твой комбайн тягать своим трактором.

— Э, Петр, ты, ай-ай, много спать любишь, а я на работу злой, тебя ругать буду.

— Ничего, Асами, я буду стараться.

— Хорошо! Договорились!

— Давай и Нарочного пристроим куда-нибудь. Парень хоть куда! Бригадиром тракторной бригады был, председателем колхоза был.

— Сержант — парень головастый, башка. Пускай будет у нас директором МТС, — подумав минуту, ответил Тренгулов.

Сержант Нарочный, обычно хмурый и неразговорчивый, улыбнулся и поудобнее расположился на матраце.

— Значит, утвердили меня директором? Благодарю за доверие.

Лейтенант, лежа на перине, подперев рукой голову, совсем тихо запел цыганскую песню, но быстро умолк, вспомнив, где находится. Он любил петь. Голос у него был слабый, но пел он, как говорят, «со слезой во взоре». Во время пения прищуривал черные глаза, как будто спрашивал: «Ну как? Недурно получается?»

Около него на полу сидел боец Иван Порожнюк, рябой, стеснительный паренек, недавно прибывший в разведывательную роту.

— Душевно вы поете, товарищ лейтенант. И по виду, как цыган, — вздохнул Порожнюк.

— Нет, дружок, — улыбнулся лейтенант, — не цыган я. Самый настоящий русский. Я модельный сапожник из Днепропетровска.

— Сапожник?! — удивился Порожнюк.

— Модельный! Понимать надо. Самую изящную обувь делал. Сижу, бывало, на своем кресле и напеваю цыганские песни. Бесподобно!

В разговор вмешался боец Макеев, бывший шахтер.

— А я люблю русские песни. Во всем мире нет лучше русских песен.

— Мы тоже русские песни любим, — сказал Тренгулов. — Русские и украинские песни за душу берут, а цыганские только нервы щекочут.

— Отчего не спеть и русскую? — согласился лейтенант. — Только завтра. А сейчас — спать! До рассвета недалеко. Наблюдать за фашистами надо…

Недорез зевнул:

— Чайку бы выпить горяченького, с вишневым вареньем.

Пристрастие Недореза к чаю удивляло разведчиков; он обычно не пил водки, а менял свои фронтовые сто граммов на сахар у любителей лишней стопки. О чае он отзывался так: «В чаю души не чаю».

— От чаю ты и отчаянный. Мне это еще бабушка говорила.

— Чаю нет, Недорез. И варенья нет.

— А все из-за фашистов. Ох, дойдут руки, наделаю из них компота.

Разведчики легли спать. Один встал в коридоре часовым, а лейтенант начал выбирать позиции для наблюдения. На стороне противника слышалось какое-то оживление. «Видимо, смена или пополнение прибыло, — прислушиваясь, подумал лейтенант. — Пробраться бы сейчас со своими разведчиками поближе к вражеской стороне, швырнуть десяток гранат, ухватить пленного». Но лейтенант только вздохнул, понимая, что нельзя осуществить свое желание. Ему приказано только наблюдать, а за «языком» сейчас где-то крадется другая группа разведчиков.

Перед рассветом Камергородский разбудил разведчиков и указал каждому место для наблюдения.

День показался разведчикам удивительно длинным. Зато результаты наблюдений были отличными. Стало ясно, что гитлеровцы что-то замышляют. Вечером Камергородский написал разведдонесение и послал с ним Ивана Макеева в штаб. Через два часа тот вернулся с приказанием продолжать наблюдение.

— А продукты принес? — спросил Недорез.

— Кто о чем, а Недорез о харчах, — усмехнулся Нарочный.

— А место здесь тихое, — заметил лейтенант. — Если бы можно песни петь, совсем жить было бы неплохо. Как, товарищи?

— Это верно, товарищ лейтенант, — сказал осторожный Нарочный. — Но ежели бы заметили нас днем, то не поздоровилось бы. Схлопотали бы десяток мин или снарядов.

— Так ведь не заметили, — возразил Макеев, — так что нечего употреблять слово «ежели».

— Наше счастье.

— Счастье…

После ужина Камергородский распорядился:

— Ночью тоже будем наблюдать. Сдается мне, что фашисты замышляют наступление. Напоминаю о бдительности. В эту ночь может всякое случиться. Если фашисты вздумают наступать, то наш дом им понадобится.

Однако ночь прошла спокойно. Но на рассвете неожиданно началась артиллерийская стрельба, потом часто застучали пулеметы и автоматы. Стреляли со всех концов Станички.

— Тревога! — крикнул Тренгулов, стоявший на посту.

Разведчики вскочили и схватились за оружие. Лейтенант выбежал в коридор.

— Тренгулов, в чем дело?

— Похоже, что гитлеровцы идут…

— Бесподобно!

Лейтенант выглянул за дверь. По пустырю бежали, согнувшись, гитлеровцы. Тренгулов вскинул автомат и выпустил длинную очередь. Несколько гитлеровцев упали, остальные бросились на углы разбитых домов и притаились. Вскоре они выскочили и кинулись прямо к двухэтажному дому.

— Тренгулов, береги коридор, а мы будем бить через окна! — крикнул Камергородский.

Тренгулов вбежал в коридор и увидел на пороге гитлеровца с автоматом наготове.

— А, шайтан! — выругался Тренгулов.

Громыхнула граната. Разведчики через окно открыли огонь из автоматов.

— Рус, сдавайс! — кричали гитлеровцы, окружая дом.

Камергородский метнул гранату.

— Их тут до черта, штук сорок, — заметил Нарочный.

— Нечего считать, — сердито ответил лейтенант. — После боя мертвых сочтешь.

Гитлеровцы начали бросать в окна гранаты. Две разорвались в комнате, где были разведчики… Осколком ранило троих, в том числе командира взвода.

— Быстренько на второй этаж, — скомандовал лейтенант, — а то здесь нас перебьют.

Разведчики по каменной лестнице перебежали на второй этаж. Тренгулов захватил и куклу.

— Айда, хозяйка, тут плохо будет.

Он примостился на верхней ступеньке лестницы, деловито разложил гранаты и взял на мушку вход в коридор.

— Пожалуй, мы влипли основательно, — с тревогой заметил Макеев. — Что делать будем?

— Как — что делать? — крикнул Камергородский. — Драться! Биться насмерть. Ясен приказ?

— Ясен, конечно, — хладнокровно заметил Недорез, — хватило бы патронов.

— Боеприпасы беречь!

Камергородский осторожно выглянул в окно. Гитлеровцев стало еще больше. Кругом шла стрельба. Лейтенанту было ясно, что фашисты наступают по всей Станичке.

— Ребята, все к окнам. Фрицы нас не видят. Огоньку из всех автоматов! — скомандовал Камергородский.

Неожиданный огонь из пяти автоматов внес смятение в группу столпившихся у дома солдат. Уцелевшие попрятались, но некоторые сообразили, что на первом этаже разведчиков нет, и бросились в коридор. Там их настигла брошенная Тренгуловым противотанковая граната. Шесть фашистов осталось на месте. Седьмой, жалобно воя, пополз к выходу, за ним тянулся кровавый след. На пороге и он замер.

Несколько вражеских солдат вскочили в окна первого этажа. Офицер крикнул:

— Рус, сдавайс плен. Убивать нет. Вы змелый зольдат.

Сержант Нарочный, перевязывавший кисть левой руки, зло усмехнулся.

— Бачишь, як хвалыть. Товарищ лейтенант, я от всех крикну этим гадам.

— Давай ответ с перцем.

Нарочный закричал:

— Эй вы, жабы! Живыми нас не возьмете. Коммунисты в плен не сдаются. Назад, то есть цурюк, фрицы, пока целы. Геть нах хауз!

— Чего ты себя за коммуниста выдаешь? — спросил Макеев.

— А что? Я в душе коммунист, хоть и беспартийный. Пусть, гады, знают, что здесь такие люди.

— Правильно говоришь, сержант! — крикнул из коридора Тренгулов.

Разведчики слышали, как ругался и грозил им гитлеровский офицер, а затем подал команду поджечь здание.

Гранаты и патроны были на исходе.

— Стрелять с толком, — распорядился лейтенант.

Все сидели на полу, лишь Тренгулов стоял на лестнице.

Из-за пазухи у него выглядывала «хозяйка». Комбайнер гладил ее по голове и улыбался.

У лейтенанта была забинтована голова. Сквозь бинт проступали пятна крови. Автомат лежал на коленях. Камергородский внимательно оглядел разведчиков: «О чем они сейчас думают? Наверно, каждый, ожидая смерти, вспоминает своих родных, любимых. Вот Тренгулов дочку вспомнил… А у меня нет жены, нет любимой девушки, плакать обо мне будет только моя бедная мать-старушка. Жива ли она? Может быть, фашисты ее расстреляли…» При мысли об этом лейтенант заскрипел зубами.

— О чем думаешь? — спросил лейтенант Нарочного.

— Думаю, как бы фашиста обдурить.

Нарочный зло посмотрел в окно. Страшный вид был у него. Лицо расцарапано осколками, кровь черными струйками засохла на лице и шее, волосы взлохмачены, глаза блуждали от окна к окну.

Макеев сидел на полу и спокойно набивал диск автомата. Он был запасливый парень: его карманы всегда были набиты патронами и сухарями.

— Ну вот, — сказал Макеев, — осталось выпустить по десятку патронов, а потом? Обидно… Даже жениться не успел.

Разведчики невольно рассмеялись.

— Самое время — думать про женитьбу!

Порожнюк, прислонившись к стене, внимательно смотрел в окно. Он был ранен в левую руку. Кровь стекала по пальцам и падала на пол мелкими каплями. Лицо его было бледно.

В двух шагах от Порожнюка лежал Недорез, раненный в обе ноги. Ему отчаянно хотелось пить.

— Не водить мне, видно, тренгуловский комбайн, — вздохнул он, — может быть, вы еще и выкарабкаетесь, а куда я без ног-то…

— Что это ты, голова, — заметил ему Порожнюк, не отрывая взгляда от окна, — да разве мы тебя бросим! Макеев, стань на мое место, я перевяжу Недореза.

Тренгулов по-прежнему держал на прицеле лестницу и дверь. Внизу не было слышно голосов, но шла какая-то возня… Послышались шелест и потрескивание. Пахнуло дымом.

— Товарищ лейтенант, — крикнул Тренгулов, — фашисты подожгли дом термитными шашками. В коридоре дым.

— Стой на месте, следи внимательно, — ответил лейтенант.

Едкий дым густел и поднимался выше. Слышался треск, словно внизу весело пылала печь. Очевидно, на первом этаже начал гореть пол. Наверху стало душно и жарко. Разведчики задыхались, дым ел глаза…

— Товарищ лейтенант, давайте прорываться, может, проскочим, — предложил Макеев.

Камергородский сурово посмотрел на него.

— Прорваться невозможно. Кругом гитлеровцы. Подстрелят и в плен заберут. Понятно? Погибать, так здесь.

Взбешенные упорством советских воинов, гитлеровцы открыли ожесточенную стрельбу из автоматов по окнам и дверям. Потом начали бросать гранаты в окна. Но их неуклюжие гранаты с длинными ручками задевали за рамы и падали обратно. Одна граната влетела в комнату. Макеев схватил ее и моментально выбросил обратно в окно. Языки пламени уже начали лизать окна, коридор был весь в огне. Пол накалился и трещал.

— Айда на чердак! — крикнул лейтенант.

Разведчики бросились на чердак. Порожнюк взвалил на плечи раненого Недореза. На чердаке было темно и душно. Макеев выбил слуховое окно, и свежий воздух ворвался на чердак. Все прильнули к окну. Нарочный высунул голову наружу.

— Не высовываться! — крикнул лейтенант.

Но пуля уже пробила голову кубанского казака. Макеев оттащил от окна его тело, встал перед ним на колени и поцеловал в лоб.

— Прощай, друг.

Недорез лежал без сознания. Порожнюк сидел рядом и здоровой рукой гладил его по голове. Недорез открыл глаза.

— Конец, видно, — прошептал он, — прощай, друже. Напиши жене и детишкам, если жив останешься.

— Чего прощаться! Вылечат твои ноги, еще спляшем вместе, победу праздновать будем, — пытался утешить его Порожнюк.

Огонь добрался до чердака. Начали гореть балки. Разведчики бросились к лестнице. В этот момент обрушилась горящая балка и придавила Порожнюка, несшего на спине Недореза. К ним подбежал Макеев. Обжигая руки, он приподнял балку, а Тренгулов вытащил из-под нее товарищей. Шатаясь, Порожнюк встал и крепко выругался.

Недорез был мертв — балка разбила ему голову.

— Сюда, на лестницу! — позвал лейтенант.

Уцелевшие четыре разведчика лежали на лестнице, задыхаясь от дыма. Больше не на что было надеяться. Еще минут пять, десять — и конец. У входных дверей первого этажа слышался разговор врагов. Тренгулов собрал последние силы и метнул туда последнюю гранату. После взрыва гитлеровцы снова начали яростно обстреливать дом. Лейтенант поднял отяжелевшую голову, прислушиваясь к стрельбе. По звукам он определил, что совсем близко стреляют из русских автоматов. Неужели наши?!

— Бегом вниз! — хрипло крикнул он, тормоша лежавших без движения разведчиков.

Макеев, держа наготове автомат, первым выбежал из горящего дома. Гитлеровцев не было видно. Тренгулов и Камергородский под руки вывели из дома Порожнюка. Из-за угла выскочили моряки. Среди них был капитан Дьяченко, командир разведроты. Он кричал разведчикам:

— Молодцы, хлопцы!

Увидев, что на них обгорела одежда, он скомандовал:

— Немедленно в санчасть!

— Товарищ капитан, в доме Нарочный и Недорез мертвые, — проговорил Камергородский.

— Постараемся достать.

Моряки побежали вперед. Камергородский бросил взгляд на Азовскую улицу. Там кипел рукопашный бой. Лейтенанту сразу стало ясно, что атаки гитлеровцев успеха не имели.

Превозмогая боль в обгоревших руках, он крикнул:

— А ну, перебежкой к нашей обороне! Иначе нас тут подстрелят, как куропаток!

Во время перебежки он увидел, что у Тренгулова из-за пазухи гимнастерки выглядывает кукла.

Позже эта кукла перешла на «вооружение» разведчиков. Обгорелая и испачканная сажей, она стояла на самодельном столике, застланном газетой, и каждый, глядя на нее, вспоминал свой дом, родных, и теплели суровые глаза воинов.

Клавочка

В полночь Клавочка Волошина вскидывает на плечо туго набитый кожаный мешок с письмами и по узкой траншее направляется к берегу моря.

Клавочка — почтальон 8-й гвардейской бригады. В течение трех месяцев она регулярно отвозит на Большую землю письма фронтовиков и доставляет на Малую землю газеты, журналы, письма. Каждую ночь она рискует быть убитой или утопленной. Но на фронте стараются о смерти не думать. Не думала и Клавочка. Ей доставляло истинное удовольствие видеть радостные лица моряков, которым она вручала письма из дому. Клавочку угощали шоколадом, консервами, дарили на память выкроенные из неприятельских парашютов платочки. В такие минуты она забывала о перенесенном риске.

В бригаде Клавочку знали все. Вот только фамилию ее почти никто не помнил. Может, это было потому, что ласковое имя более подходило к хрупкой тоненькой девушке с наивными серыми глазами, с маленьким ротиком и курносым вздернутым носиком, усеянным веснушками. И неулыбчивый командир бригады, и начальник политотдела, и рядовой солдат встречали ее одинаково радостным возгласом: «А, Клавочка!» — и глаза их теплели.

Знали ее и моряки мотоботов, сейнеров и катеров, совершавшие каждую ночь рейсы к Малой земле. С нее не требовали пропуска для проезда на Большую землю. Береговой комендант, уверенно называвший себя комендантом Новороссийска, хотя город еще был в руках фашистов, снабдил ее постоянным пропуском.

Клавочка прошла к берегу узкой траншеей и присела на камень в ожидании, когда подойдут суда.

Было тихо. Море светилось мягким серебристым, с зеленоватым отливом блеском. Ярким пятном глядела в воду круглая луна. На песчаной полоске, отделяющей море от высокого обрывистого берега, темнели пахнущие йодом водоросли. Волны, тихо урча, мягко наползали на отшлифованные серые камни. Клавочка каждую ночь смотрела на море и каждый раз словно впервые его видела. Оно ей нравилось.

Глядя на убегающую морскую даль, Клавочка мечтала. Обо всем. О том, что после войны будет учиться в институте связи. Поедет в Москву, в которой никогда не была. И обязательно в такое время, когда там будет первомайский праздник. Может быть, командир бригады даст ей отпуск на два-три дня после взятия Новороссийска. Тогда она наденет крепдешиновое платье, туфли на высоком каблуке и вдоволь натанцуется.

За ее спиной послышался звонкий голос:

— Привет отважному почтальону!

Подошел молодой лейтенант-артиллерист. Он сел рядом на камень и весело сообщил:

— Сегодня и мне выпало счастье побывать на Большой земле. Еду за новыми пушками!

Клава немного знала этого лейтенанта с черными усиками и голубыми глазами, знала, что лейтенант сочиняет стихи. Одно его стихотворение малоземельский композитор переложил на музыку. Песню с успехом исполняли на смотре художественной самодеятельности.

— Прочитайте какое-нибудь ваше стихотворение, — смущенно попросила она.

— Стихи? Можно! — охотно согласился лейтенант, искоса взглянув на девушку, и тихим голосом стал декламировать:

— Хорошо, — в задумчивости проговорила Клавочка и вдруг вскочила: — Идут, идут!

На светлой глади моря отчетливо выделялись черные точки. Это шли с Большой земли мотоботы, сейнеры, катера. Они везли боеприпасы, продовольствие, оружие, новое пополнение защитникам Малой земли.

— Сейчас начнется, — не скрывая тревоги, сказала Клавочка и потянула за рукав лейтенанта в укрытие, представлявшее гору мешков, набитых песком.

Через несколько минут действительно началось, как каждую ночь. Гитлеровцы, владевшие большинством высот, заметилиприближающийся караван судов. Над морем стали рваться светящиеся снаряды. А около судов взлетали фонтаны воды — это рвались фугасные снаряды. При лунном свете было видно, как лавировали суда, упорно держа курс на Малую землю. Неожиданно в стороне от каравана замелькали красные и зеленые трассирующие пули. Клавочка сразу догадалась, что к каравану подобрался вражеский катер. Но ему навстречу уже несся наш катер-охотник. Между ними завязался поединок. Огненные трассы засверкали над морем. Другие наши катера опоясывали караван дымовой завесой. Вражеское судно не выдержало и исчезло.

Суда подходили к Малой земле. Теперь гитлеровцы сосредоточили огонь по берегу. Но он был высок, и снаряды перелетали в море метров на тридцать-пятьдесят или рвались наверху. Осколки визжали на берегу, дырявили мешки с песком, звякали по камням. Вот одно судно проскочило в мертвую зону и ошвартовалось, за ним другое, третье…

Из-за укрытий выскочили грузчики, интенданты и начали выгружать суда. Снарядные осколки продолжали визжать в воздухе. Но на них никто не обращал внимания. Было не до этого. Нужно быстрее разгрузить и нагрузить корабли, чтобы они до рассвета успели попасть на Большую землю.

Лейтенант хотел встать и выйти из-за укрытия, но Клавочка его удержала.

— Сейчас нам там делать нечего. Мешать только будете грузчикам. Через час окончат разгрузку. Потом на суда будут сажать раненых. А уж потом командировочных.

Тогда лейтенант, насвистывая песенку, стал прохаживаться вдоль бруствера из мешков. Клавочка сидела и терпеливо ждала конца разгрузки. Лейтенант остановился и заметил:

— Вот про этих интендантов не скажешь, что они тыловики. Здесь пожарче передовой. Каждую ночь так?

— Каждую.

— И ты, Клавочка, каждую ночь здесь?

— Приходится, — пожала плечами девушка.

Лейтенант поразился, не нашел, что сказать, и опять начал шагать: «Эта хрупкая девушка каждую ночь совершает геройский поступок и сама этого не замечает. Вот о ком надо писать стихи!»

Разгрузку закончили. Из берегового госпиталя, палаты которого находились глубоко в земле, санитары начали носить раненых.

— Клавочка, где ты? — раздался с одного мотобота басистый голос.

Девушка радостно откликнулась:

— Иду!

Она кивнула лейтенанту, вскинула на плечо мешок и пошла. Матрос услужливо подал ей руку.

Береговой комендант, покусывая ус, наблюдал за мотоботом, попавшим в зону обстрела. Его бесило, что мотоботы так медленно ползут по воде.

Как старый моряк, он терпеть не мог тихоходов.

— Проскочил! — облегченно вздохнул он, когда мотобот отошел от берега метров на пятьсот.

…Сутки спустя в полночь сержант Гладков, светловолосый загорелый моряк, вернулся с передовой. Его запыленные брюки и гимнастерка были порваны. Из-под расстегнутого воротника виднелась полосатая тельняшка.

Поставив в угол блиндажа миноискатель, он пошел с докладом о выполнении задания к командиру саперной роты старшему лейтенанту Бухарцеву. При входе в блиндаж он застегнул воротник — командир не любил «расхлястанных», как он выражался. Войдя в блиндаж, остановился в выжидательной позе. Старший лейтенант говорил по телефону. Глянув на вошедшего, он кивнул головой на топчан, а сам продолжал кричать в трубку:

— Говори толком. Почему пропало наше саперное имущество? Что? Гитлеровцы подбили мотобот и сейнер? Вот проклятые! На мотоботе? Черт побери! А ты проверь, проверь, может, на другом судне!

Сержант побледнел, услышав слова командира. Он встал и нетерпеливо кашлянул. Старший лейтенант, окончив говорить по телефону, повернулся к сержанту и коротко спросил:

— Сделал?

— Так точно, — ответил тот. — Теперь весь этот участок заминирован.

— Хорошо! Можешь идти отдыхать.

Сержант нерешительно переступил с ноги на ногу и просительным тоном сказал:

— Разрешите сходить на берег?

Старший лейтенант удивленно поднял глаза, хмуро спросил:

— Чего тебе там делать?

— Есть дело.

— Иди лучше отдыхать.

Тогда сержант заговорил горячо, не скрывая волнения.

— Не могу я сейчас отдыхать! Разрешите на берег. Я мигом…

— Да ты мне толком объясни, за каким делом тебе надобно на берег, — рассердился командир.

Сержант неожиданно покраснел и тихо сказал:

— Там два судна затонули.

— Тебе-то что?

— А может, на одном из них была Клавочка.

Старший лейтенант понимающе кивнул головой.

— Ах, вот что… Понимаю… Иди!

Гладков вышел из блиндажа и бегом пустился к берегу.

Там толпилось много людей. Кто-то кричал, кто-то ругался, кто-то командовал. То и дело над морем рвались снаряды. В воздухе визжали осколки.

Гладков начал расспрашивать о Клавочке: не была ли она на судах, которые затонули. Никто толком не знал. Наконец один из грузчиков сказал, указывая на мешки с песком:

— Там она. Обсушивается.

Сержант бросился туда.

Он увидел Клавочку в тельняшке и необычайно широких штанах, босой. Около нее стоял матрос и одобрительно приговаривал:

— Вполне отличный вид. Настоящая морячка!

Сержант робко подошел к ней. Ему хотелось сказать ей много теплых и ласковых слов. Ведь в эту ночь он с особой силой почувствовал, что любит эту маленькую, никогда не унывающую девушку. Но нежные слова застряли в горле.

— Выкупалась? — срывающимся голосом спросил он.

Клавочка обрадовалась, увидев сержанта из родной бригады. От радости у нее даже слезы потекли по щекам.

— Ой, Леша, натерпелась я страху! Чуть не утонула.

Ее начало знобить, не столько от холода, сколько от воспоминаний о перенесенном. Она в изнеможении села на камень. Сержант снял с себя сапоги.

— Надень, — подал он. На голову ей натянул свою пилотку.

Девушка натянула на ноги сапоги и воскликнула:

— На кого же я теперь похожа! В эти штаны и сапоги две таких, как я, влезут.

Сержант взял ее правую руку и погладил. Она удивленно посмотрела на него, но руки не отдернула.

— Да, чуть-чуть не утонула, — повторила она, вздохнув. — Села я на сейнер. Веселые ребята попались, все песни пели. А как стали подходить к Малой земле, снаряд попал в нос сейнера. Сейнер стал тонуть. Я сначала перепугалась. Кто-то подал мне спасательный круг. Тогда я успокоилась. Все стали прыгать в воду. Хотела и я прыгнуть, да вспомнила о сумке с письмами. Жалко стало бросать, в ней ведь письма, которые солдаты ждут. Привязала сумку к спасательному кругу и бросила в море, а потом сама прыгнула. Одной рукой за круг держусь, другой гребу… В воде разделась, в одних трусиках осталась… Все плывут, и я плыву. А снаряды кругом рвутся, столбы воды вверх поднимаются. Один угодил совсем близко от меня. Я перевернулась в воде, а круг с сумкой у меня вырвался из руки. Искала, искала, но так и не нашла… Так и выплыла без сумки. Ребята из береговой комендатуры вытянули меня на берег, дали вот эту тельняшку и штаны…

Матрос, стоявший рядом с Клавочкой, напомнил ей:

— Брюки и тельняшку верни. Парень в блиндаже без брюк сидит. Пока!

— Что ж, пойдем к нам, — предложил сержант. — У нас отогреешься.

Девушка оглянулась на море и вздохнула:

— Леша, посидим немного. Может, сумку к берегу прибьет. Письма ведь там.

Гладков тоже посмотрел на море. Оно блестело под лунным светом, казалось тяжелым и ленивым. Взрывы снарядов взметали белые столбы воды. От берега отходили мотоботы, оставляя за собой темный волнистый след. Вдали курсировали катера-охотники. Сержант старался увидеть на воде спасательный круг. Но сколько он ни напрягал зрения, ничего не было видно.

— Пропала сумка, — безнадежно махнул он рукой и для успокоения добавил: — Да и письма, наверное, все размокли. Не прочтешь.

— Как жалко! — горестно воскликнула девушка.

— Подожди минутку, — сказал он и босой побежал по берегу.

Он нашел блиндаж коменданта берега. Дежурному объяснил, в чем дело. Тот дал ему бушлат и флягу с вином. Вернувшись к Клавочке, сержант сказал:

— Выпей глоток вина, ложись отдыхать, закройся бушлатом, а я буду искать сумку.

Девушка покорно глотнула из фляги и закашлялась. Потом завернулась в бушлат и легла.

— А как ты сумку будешь искать? — поинтересовалась она.

— Всякими способами, — отшутился он.

— Найди, Леша!

Она свернулась калачиком и быстро уснула. Сержант столкнул в море маленькую лодку, сел в нее и поднял весла.

Уже светлело, когда сержант подошел к Клавочке. Она спала. Он положил рядом с ней кожаную сумку и тронул за плечо. Клавочка открыла глаза и радостно ахнула.

— Ой, Лешенька, какой ты молодец! Прибило к берегу?

Сержант усмехнулся.

— Прибило…

Он не сказал ей, что блуждал в лодке по морю, пока не нашел спасательного круга с привязанной к нему сумкой.

Днем Клавочка обсушила все письма на солнце, а к вечеру они были доставлены адресатам. Все уже знали, что сумка с письмами побывала в море, поэтому никто не удивлялся заплывшим строкам.

А ночью Клавочка, вскинув сумку на плечо, опять пошла к берегу моря, чтобы отправиться в очередной рейс на Большую землю,

Два друга

В узкой балке, почерневшей и изрытой воронками от разрывов снарядов, еле заметны несколько землянок. Здесь живут разведчики 165-й бригады.

Около крайней землянки видны два раздетых по пояс разведчика — Петр Зуев и Михаил Борзенков. Зуев лежит, подостлав под себя плащ-палатку, и жмурится от наслаждения под лучами теплого апрельского солнца. Борзенков сидит на камне, поджав под себя ноги. В руках у него гармонь. Он лениво перебирает лады и время от времени поглядывает на небо — не летит ли «рама», так здесь называют вражеский самолет-наблюдатель «фокке-вульф». Эта «рама» — зоркая. Как заметит на Малой земле людей, сейчас же радирует своим артиллеристам, и на это место летят десятки снарядов.

Зуев и Борзенков — неразлучные друзья.

— Подружились черт с младенцем, — посмеиваются разведчики над их дружбой.

Действительно, трудно объяснить, что могло сблизить этих различных по характеру и возрасту людей!

Михаилу Борзенкову всего двадцать один год. Это стройный голубоглазый парень. Выражение лица у него наивное, ребяческое. Он большой насмешник, любит позубоскалить над незадачливыми разведчиками, над пехотой. Страстно мечтает стать морским летчиком. В авиацию Михаил просто влюблен. Надо видеть, с каким азартом наблюдает он за воздушными боями, довольно частыми над Малой землей. Тогда он выскакивает из блиндажа, крича:

— Воздушный бой! Вот наш обхаживает «мессера». Ах, подлец! Другой «мессер» в хвост заходит. Разиня, оглянись! Эх, чертова размазня, выгнать тебя из истребителей! Вот бы мне сейчас там! Наконец-то сообразил. Правильно! Молодец! Одному «мессеру» капут — летит книзу! Сейчас бултыхнет в море. Второй драпает. То-то же, знай наших! Не иначе на этом истребителе Глинка летает!

Зуеву около сорока лет. Он спокоен и рассудителен. Всю жизнь провел на море. Лицо его потемнело от морских ветров, походка покачивающаяся. Он среднего роста, широкоплеч, слегка сутулится. Прищуренные серые глаза смотрят остро и насмешливо, словно хотят сказать собеседнику: «Э, брат, вижу я тебя насквозь». Приятное мужественное лицо чуть обезображено шрамом — это память об одной рукопашной схватке в начале войны. Зуев любит порассуждать, за что и носит кличку ротного философа.

— Ara! — удовлетворенно крякнул Борзенков, растягивая мехи гармошки. — Подобрал-таки музыку. Слушай, старик, новую песню о разведчиках. Ее сочинил один парень из соседней бригады.

— Давай послушаем, — снисходительно ответил Зуев, набивая табаком свою видавшую виды трубку.

Чтобы не разбудить разведчиков, Борзенков запел вполголоса, тихо аккомпанируя на гармошке:

Довольно потрепанная гармонь хрипит и взвизгивает в руках Борзенкова. Но на такую мелочь оба разведчика не обращают внимания. Важен мотив и слова.

— Ну, как песня? — спросил Борзенков, вопросительно смотря на Зуева.

Зуев не ответил. Он задумчиво смотрел на море, за которым в голубоватой дымке виднелась Большая земля, такая близкая и такая далекая.

— Эх, как пригревает! Весна, — мечтательно произнес он. — Сейчас на Большой земле деревья цветут, птицы щебечут… А тут целого дерева нет… кругом воронки да обожженная земля. Птичьего голоса не услышишь. Побывать бы денек в зеленом саду, где можно ходить днем, не опасаясь, что придется делать поворот на шестнадцать румбов. Посмотреть на девчат в белых платьях.

— И не говори, — вздохнул Михаил. — Да пристроиться бы за одной из них в кильватер.

В Геленджике у него знакомая девушка, Люся. Это же так близко, всего каких-нибудь тридцать километров. Хорошо бы увидеться с ней. Но, пожалуй, до конца войны не доведется встретиться. Ну что ж, на то война…

— Ничего, старик, — задумчиво проговорил Борзенков, — придет время — и на Малой земле будут зеленеть деревья, щебетать птицы.

— А я в этом не сомневаюсь, — серьезно ответил Зуев. — За это воюем. Я вот сейчас лежу и думаю: какой будет наша Малая земля через пять лет? — Зуев приподнялся и заговорил с воодушевлением: — Здесь будет цветущий уголок! Народ не забудет, как мы отстаивали этот кусочек родной земли от врагов, как обильно полили его кровью. На вершине горы Колдун поставят памятник погибшим героям. Его будет видно далеко-далеко — и с моря, и с суши. Он будет на траверзе всех кораблей. А у подножия Колдуна раскинется детский лагерь. Замечательное место для лагеря — море, лес, воздух. И не взрывы бомб и снарядов, не крики «полундра», а детский смех будет звенеть на когда-то страшном месте. Чуть поодаль, в нескольких кабельтовых, опять вырастет поселок виноградарского совхоза. А вот там, — Зуев указал рукой на берег, — рыбаки снова отстроят свой поселок. И Станичку после войны не узнаешь. Траншеи и землянки сровняют, появятся белые домики, а около них зеленые садочки. Рыбачки будут выходить из домиков и смотреть на море — не возвращаются ли их мужья с хорошим уловом.

Михаил с ожесточением рванул мехи гармошки и крикнул:

— Замолчи! Страви несколько атмосфер, как говорят машинисты. Ты так расписываешь жизнь, которая будет после войны, что обязательно захочется остаться живым. А так думать солдату нельзя. Он не станет по-настоящему воевать, а будет довоевывать, жизнь спасать. Ты мне такое перед боевой операцией не говори!

Зуев от изумления вынул трубку изо рта.

— Легкомысленный же ты парень, — и он пренебрежительно сплюнул. — И чего я с тобой дружу? Тебе бы на полубаке сидеть и балачки точить, а на серьезные разговоры твой черепок не способен. Ты пойми — за что воюем? Без мечты человек, что корабль без компаса.

Но Михаил уже улыбался. Он протянул Зуеву кисет с затейливой вышивкой.

— Это я все знаю, старик. Но ты мне перед боем не напоминай о таком. На меня это действует. Понимаешь, действует!

К ним подошел помощник командира взвода сержант Саратов, молодой, круглолицый, румяный.

— Ложились бы спать, — сказал он, садясь рядом, — через несколько часов на работу.

Он каждую боевую операцию называл работой.

— И верно, — промолвил Зуев, — поспать не мешает. Пошли, Михаил, в нашу спальню.

Они нырнули в землянку. Саратов взял гармошку в руки и, лениво перебирая лады — играть он не умел, — стал думать о том, все ли подготовлено к ночной работе.

Солнце склонялось все ниже и ниже. На земле потемнело. Только море светилось мягким зеленоватым блеском.

Когда наступила ночь, разведчики вылезли из землянок. Поужинав, они тихо исчезли из балки.

Зуев и Борзенков, вооруженные автоматами и гранатами, вышли из балки и направились к переднему краю обороны. Им предстояло пробраться к обороне противника и, когда начнет действовать другая партия разведчиков, отвлечь внимание гитлеровцев, создать у них впечатление, что здесь также проводится боевая операция.

Ночь выдалась звездная. Хотя луны, этого врага разведчиков, сегодня не было, однако и не было так темно, как хотелось бы.

— Придется ползти, — проворчал Зуев. — Для моряков это так приятно, черт побери! Ползи, как краб.

— Ладно, не ворчи.

Нужно проползти около трехсот метров, по пути разминировать проход в минном поле. Ползти медленно, не торопясь. Хотя оба не любили ползать, но умели так бесшумно подкрадываться, что не только человек, а и чуткая мышь не услышала бы их. На минном поле сделали проход, отметив его колышками и камнями.

Вскоре опорный пункт фашистов уже находился слева от разведчиков. Здесь, среди чахлых кустарников, иссеченных осколками, можно будет дождаться, когда начнет действовать другая разведка, а потом поднять шум.

Зуев и Борзенков лежали рядом, зорко осматриваясь по сторонам.

— Эх, покурить бы, — прошептал Борзенков.

— Не говори глупости, — зашипел Зуев.

Пока ползли, вспотели. Сейчас было приятно лежать не двигаясь, отдавшись приятной истоме. Молчание наводило на разные мысли, всплывали воспоминания. Мысли Зуева были о жене, о Любе. «Мало я уделял ей внимания, — подумал он, — мало нежил». Женившись, он через пять дней ушел в море на целый месяц. Жена обиделась тогда, ей были непонятны его чувства. Он любил море и жену, а ей казалось, что он ее не любит. Лишь спустя несколько лет она поняла, что значит зов моря. Но сейчас он все-таки признавался себе, что мало уделял ей внимания, почему-то стеснялся высказывать свои горячие чувства, скрывая их под оболочкой грубоватости, равнодушия. Зачем он это делал? Зуев с нежностью подумал о том, как он расцелует свою Любушку после войны. Она теперь настоящая морячка, сама ходит в море на рыбный промысел.

Борзенков лежал, широко раздвинув длинные ноги, и жевал какую-то траву, чтобы заглушить сосущее желание курить. «Почему я попал в морскую пехоту, — удивлялся он, — а не в летную часть? Надо написать рапорт, чтобы послали учиться на морского летчика. Буду воздушным разведчиком. Ползай тут крабом, когда душа в воздух просится…»

На вражеской стороне в небо часто взлетали ракеты. Их бледный свет освещал на несколько секунд искалеченную землю, чахлый оборванный кустарник, замаскированные блиндажи, которые при дрожащем свете ракет напоминали гигантских размеров грибы, когда они еще только лезут из-под земли, приподнимая шляпкой прошлогодние листья. Зуев, все внимательно разглядывающий, заметил, что впереди них нет ни траншей, ни дзотов.

— Михаил, у меня мысль появилась, — шепотом сказал он.

— Ну, — насмешливо прошептал Михаил. — Это бывает.

— Через десять минут наши начнут действовать. Мы сделаем так: пойдем в рост на бугор, что впереди. Гитлеровцы нас заметят и откроют огонь. Мы бросим пару гранат, дадим по очереди из автоматов — и задний ход. Гитлеровцы тут пуганые: не меньше часу будут бить по этому месту. А тем временем наши станут действовать под шумок.

— Ты прав… Твоя мысль мне нравится. Сделаем так,

Время перевалило за полночь. Беспорядочная стрельба из пулеметов, автоматов и винтовок затихала. Ракеты стали взлетать вверх все реже и реже. Как бы ни боролся человек со сном, но после полуночи его одолевает дремотное состояние, бдительность притупляется. Это отлично знают разведчики и умеют извлекать из этого пользу. Большинство вылазок на вражескую оборону они устраивают после полуночи или на рассвете. Так получилось и на этот раз.

Примерно в три часа правее того места, где находились Зуев и Борзенков, метрах в трехстах раздались взрывы гранат и автоматная стрельба. Вверх взлетели наши и фашистские ракеты.

— Концерт начался, — заметил Борзенков.

— Пошли — наш черед, — скомандовал Зуев.

Они встали, разминая онемевшие ноги, и с легким замиранием сердца пошли вперед. Неизвестно, что произойдет через минуту, и эта неизвестность заставляет сильнее биться сердце даже у самых бесстрашных людей. В такие моменты человека охватывает нервная дрожь. В мыслях одно: «А что получится?» И только в первый момент подумаешь о жизни, о судьбе, а потом уже об этом думать недосуг.

Поднявшись на пригорок, разведчики увидели естественный котлован, а в нем два блиндажа, расположенных один против другого. «Хитро сделано», — изумился Зуев. От блиндажа к блиндажу прохаживался часовой. Разведчики не успели спрятаться, как часовой заметил их и крикнул:

— Хальт!

Он быстро вскинул винтовку и выстрелил. Пуля просвистела над головами. Через секунду раздался взрыв гранаты, брошенной Зуевым, и часовой подпрыгнул и упал.

— Браток, положение меняется, — крикнул Михаилу Зуев, — ты туда, а я сюда.

— Понятно!

Михаил сразу понял замысел Зуева. В несколько прыжков они подскочили к блиндажам: один — к правому, другой — к левому. Зуев рывком открыл дверь блиндажа. Его взору представилось просторное помещение, по бокам на топчанах лежали солдаты. На деревянном столике горела лампа.

— Полундра! Выходи, сдавайся! — крикнул Зуев, предусмотрительно встав за дверь.

В ответ из блиндажа раздалось ругательство и вылетела граната. Зуев ощутил удар в левую руку. Липкая и горячая кровь потекла из рукава.

— Ах, вот как! — обозлился он. — Получайте сдачу!

Он метнул в дверь гранату. Из блиндажа раздались выстрелы. Зуев схватил привязанную к поясу противотанковую гранату. Не сумев быстро отвязать ее, он снял пояс и вместе с поясом бросил гранату в блиндаж. Оглушительный взрыв — и блиндаж завалился.

В это же время Борзенков расправлялся с другим блиндажом. Открыв дверь, он бросил туда две гранаты.

— Получайте подарочек!

После выстрелов и взрывов наступила тишина. Настороженно оглядываясь кругом, разведчики подошли друг к другу.

— Теперь пора давать задний ход, — сказал Зуев.

— А трофеи, документы? — спросил Михаил.

— Попробуй раскопай! Скоро светать будет.

— Вот жалость, — искренне огорчился Михаил.

Раненый гитлеровский часовой, лежавший неподвижно, застонал. Борзенков подскочил к нему.

— Петр, это же «язык»!

Он быстро вытащил из карманов у гитлеровца все содержимое. — Повозиться придется! В обе ноги ранен! Понесли, что ли?

— Давай!

Перевалив через бугор, разведчики поползли, волоча за собой гитлеровца. Пленный оказался тяжелым детиной. Он все время стонал. Борзенков выразительно приказал ему молчать.

Зуев ругался:

— Хуже нет раненого фашиста. Мороки с ним не оберешься. Стонет как баба.

У него самого осколок гранаты задел кость руки и причинял невыносимую боль. Ползти было тяжело. При каждом неосторожном движении от боли мутился рассудок. Михаил заметил страдания товарища.

— Петя, давай передохнем, — предложил он. — Дай-ка перевяжу твою руку.

Он достал из кармана индивидуальный пакет, разрезал рукав на руке Зуева и плотно забинтовал рану.

— У меня осколком гранаты ногу поцарапало. Так, ерунда. Вполне терпеть можно. Правда, в штанах крови набралось, но не беда. В твоем блиндаже психически неуравновешенные солдаты сидели. В моем ни один худого слова не успел сказать.

— Помолчи уж! — поморщился Зуев.

С вражеских огневых точек началась ожесточенная стрельба. Одна за другой вверх полетели ракеты. Гитлеровцы открыли заградительный огонь из минометов и орудий.

Одна мина разорвалась совсем близко. Ее осколки провизжали над головами плотно прижавшихся к земле разведчиков. Пленный, широко раскрыв испуганные глаза, пробормотал:

— Капут!

Борзенков усмехнулся:

— Не волнуйся. Капут Гитлеру будет. Тебя дотянем, ты нам нужен.

Стрельба не утихала. Гитлеровцы словно взбесились. Откуда-то издалека начала бить тяжелая артиллерия. Весь передний край дрожал от взрывов малых и больших мин и снарядов. Осколки визжали на разные голоса. Разведчики притаились около минного поля в небольшой яме. Рядом с ними лежал пленный. Он непрерывно дрожал и бормотал: «Майн готт».

— Ишь, гад какой, а в бога верует, — удивился Борзенков. — А сам, пожалуй, десяток наших детей и женщин на тот свет спровадил.

Ему не лежалось. Ныла рана, беспокоил приближающийся рассвет.

— Фашисты не успокоятся до рассвета, — сказал он, — давай, Петя, поползем помаленьку. Авось черт не выдаст, свинья не съест.

Зуев не ответил.

— Так как? — спросил Борзенков, подползая ближе к товарищу. Увидев, что тот уткнулся лицом в землю и не шевелится, он слегка тронул его рукой. — Ты, никак, спишь, Петр? Нашел время…

Близкий одновременный разрыв четырех мин заставил Борзенкова распластаться около Зуева.

— Вот распсиховались! — не удержался он от восклицания. Он вторично тронул по-прежнему неподвижного

Зуева и, когда тот не откликнулся, в тревоге повернул его лицом вверх.

Первой мыслью было, что Зуев убит, но, приложив ухо к груди друга, он уловил слабое биение сердца. Тогда он стал быстро раздевать его, чтобы определить, в какое место Зуев ранен.

Разорвав окровавленную рубаху, Борзенков увидел, что кровь сочится из левой ключицы. Ощупав грудь товарища, он определил, что ключица перебита осколком, и стал перевязывать рану.

— Больно, — со стоном произнес Зуев. — Осторожней, черт неуклюжий…

— Потерпи, Петя, потерпи, — ласково сказал Борзенков. — Сейчас я тебя донесу.

— А пленного куда дел?

— А куда ему деться — вон лежит.

— Вынеси сначала его.

— А ну его, — пренебрежительно сказал Борзенков. — Для меня ты дороже.

— Михаил! Доставь на передовую «языка», — строго, тоном приказа, заявил Зуев. — Потом за мной придешь.

— Я его пристрелю, — озлобился Борзенков.

— Быстрей! Прекратить болтовню! Ты мне не друг, если не выполнишь приказание.

Спорить было бессмысленно. Борзенков знал характер своего друга. Он нашел небольшую яму и перенес туда Зуева, затем подошел к пленному и стал поднимать его, чтобы взвалить на плечи. Гитлеровец закричал. «Ах, подлец, — возмутился разведчик. — Хочет, чтобы ему на выручку пришли». Он заткнул рот пленного носовым платком. Взвалив его на плечи, он побежал.

От тяжелой ноши спирало дыхание, пот застилал глаза, но Борзенков не уменьшал скорость бега. Одна мысль была в его голове: скорее, скорее вернуться. Кругом рвались мины, но он не обращал на это внимания.

Добежав до нашей передовой, разведчик довольно бесцеремонно сбросил с плеч пленного и в изнеможении опустился на землю.

— Воды, ребята, — срывающимся голосом сказал он встретившим его солдатам. — Лей на голову.

Он жадно припал к фляге. Напившись, сказал:

— Плесни-ка за шиворот. Вот так… Флягу эту с собой возьму. Доставьте, ребята, «языка» начальству, а я за другом пошел.

Борзенков встал, глубоко вздохнул и побежал туда, где остался Зуев.

Стало светать. «Успеть бы», — в тревоге подумал разведчик. Противник продолжал обстрел нейтральной полосы, и Борзенкову то и дело приходилось припадать к земле, что злило его и заставляло посылать по адресу фашистов сотни отборнейших проклятий.

Наконец он добрался до того места, где лежал Зуев. Раненый радостно улыбнулся.

— А я думал, что не успеешь и придется мне весь день пролежать тут.

— Успел-таки, — довольным голосом, тяжело переводя дыхание, произнес Борзенков. Он лег рядом, виновато проговорил: — Заморился… Отдышусь малость.

Но он тут же поднялся, увидев, что становится все светлее и светлее.

— Спешить, Петя, надо. Взбирайся мне на спину…

Неожиданно где-то поблизости раздался выстрел, и около уха разведчика свистнула пуля. Борзенков быстро приник к стенке ямы и стал смотреть в ту сторону, откуда раздался выстрел. «Выследили, гады», — догадался он и стал обдумывать, как выйти из положения. Он один мог бы, конечно, скрыться. Но такая мысль даже не пришла ему в голову. «Нужно фашистов уничтожить, и как можно быстрее», — решил разведчик. Но как это сделать?

Решение пришло мгновенно. Около ямы рос куст. Маскируясь за ним, разведчик выскользнул из ямы, отполз несколько шагов и притаился. Выстрела не последовало. «Значит, меня не заметили», — удовлетворенно подумал Борзенков и пополз в сторону, от противника, затем повернул направо и стал подкрадываться к тому месту, откуда стреляли. Вскоре он увидел трех гитлеровцев, которые лежа наблюдали за ямой, где находился Зуев. Борзенков вынул из кармана две гранаты, вставил запалы и метнул одну за другой в фашистских солдат. Вслед за взрывами он бросился туда. Один гитлеровец вскочил, ошалело оглядываясь. Борзенков вонзил ему в грудь финку. Гитлеровец свалился. «Тоже мог быть «языком», — невольно мелькнула мысль у разведчика.

Забрав из карманов убитых документы, Борзенков побежал, уже не маскируясь, к Зуеву.

— Успокоил, — коротко сообщил он встревоженному Зуеву. — Давай быстрее сматываться…

* * *

…Ласковое апрельское солнце клонилось к горизонту. Борзенков сидел около лежащего на носилках Зуева. Оба молчали, усиленно дымя один трубкой, другой здоровенной трофейной сигарой.

— Придется с месяц полежать в госпитале, — нарушил молчание Зуев. — Не думал, что такое приключится. Вот и наша очередь, Миша, расставаться. Что поделаешь — война. Ну, авось встретимся! Как войду в строй, так, конечно, примчусь сюда.

— Сюда едва ли успеешь, — возразил Борзенков.

— Это почему же?

— А вперед пойдем. Не век же сидеть будем на этом пятачке.

— Ты прав. Но все равно найду свою бригаду, где бы она ни была.

Подошли два санитара, чтобы нести Зуева на берег. Когда наступит темнота, к берегу подойдут наши катера и заберут раненых.

Зуев окинул прощальным взглядом неказистые землянки, несколько месяцев служившие жильем малоземельцев, и на душе его стало грустно. Кто был солдатом, тот знает, как жалко расставаться с фронтовыми друзьями, с которыми делил табачок, радость и горе.

Оглянувшись кругом и понизив голос, чтобы не слышали санитары, Борзенков произнес, почему-то запинаясь:

— Может, в Геленджике, когда малость поправишься, выберешь часок и сходишь к Люсе… Ты ей скажи, что… Сам знаешь что… Пришвартовала она мое сердце… После войны пусть ждет…

— Пришвартовала, говоришь?

— Намертво. Ты что, не веришь? Честное слово!

— Ну что ж, это даже, пожалуй, хорошо…

— Так скажешь?

— Скажу, скажу, — улыбнулся Зуев. — Ну, Миша, пора. Прощай!

Борзенков наклонился и поцеловал товарища.

— Не прощай, а до свиданья, — поправил он его.

Санитары подняли носилки и понесли. Михаил смотрел им вслед и чувствовал, как какая-то пелена застилала его глаза. Он бросился за ними вслед, крича!

— Провожу тебя до берега, Петя…

Сто тридцать первый

— Плакал?

Командир 8-й гвардейской бригады, пытливо посмотрел на хмурое остроскулое лицо сержанта Дмитренко.

Сержант сдвинул темные стрельчатые брови и облизнул сухие обветренные губы.

— Плакал, — тихо ответил он, стараясь не глядеть на командира.

Командир бригады хотел что-то сказать, но только кашлянул, махнул рукой и полез в карман за портсигаром. Сержанта надо утешить. У него большое горе. Но как это сделать? Дмитренко не мальчик, не слабая беззащитная женщина, он солдат, один из лучших снайперов, на его счету более ста убитых гитлеровцев.

Командир бригады нахмурился и суровым голосом сказал:

— Сегодня на охоту не ходи, не советую. А то сгоряча голову потеряешь.

Дмитренко исподлобья взглянул на него и пожал плечами.

— Плохо вы меня знаете, товарищ полковник, — обиженно проговорил он. — У меня теперь еще больше ненависти к фашистам появилось.

— Вот, вот, об этом я и говорю, — оживленно сказал полковник, — ты остынь немного. Я опасаюсь, что ты совершишь сегодня какой-нибудь безрассудный поступок.

— Этого не будет, — решительно заявил Дмитренко.

— Хочешь идти?

— Да.

Полковник вздохнул и улыбнулся, окинув теплым взглядом стройную фигуру Дмитренко. Он любил этого украинского паренька, ершистого и неукротимого.

— Смотри, будь осторожен. Горячку не пори, — назидательно выговорил он, пожимая на прощанье руку снайперу.

Дмитренко вышел из блиндажа полковника, недовольно ворча про себя: «Пропало утро — самое удобное время для охоты. Попробуй сейчас проберись на хорошее место для засады. И чего он меня вызывал? Нельзя, что ли, было вызвать вечером?»

Не понял и не оценил сержант заботы полковника.

Напарник и ученик сержанта солдат Сумкин в ожидании своего учителя сидел в просторном блиндаже саперов и по обыкновению «точил лясы». Этот широколицый, плотно сложенный, вечно улыбающийся пензенский колхозник любил поболтать. Особенно нравилось ему говорить в рифму. Он украшал свою речь стихами, вроде: «Минуты покоя врагу не давай, увидел фашиста — стреляй», «Убил гада — душа рада», «В наступлении не мешкай, продвигайся перебежкой, а ежели стоп — рой окоп».

Около Сумкина сидели четыре сапера и слушали.

— Есть словцо одно такое, — хитро поблескивая глазами, говорил Сумкин, — как услышит фашист — воет. Отгадайте, что это?

Один из слушателей хмыкнул.

— Ясно какое — «катюша».

На некоторое время в узких глазах Сумкина появилось смущение. Отгадка во фронтовой газете была не такая. Подумав немного, он промолвил несколько растерянно:

— Тогда получается, что от двух слов фашист воет.

— А какое слово второе?

— Окружение.

Саперы рассмеялись. Один из них сказал:

— Изменить загадку надо.

Дмитренко просунул голову в блиндаж и, не входя, коротко крикнул:

— Пошли.

«Стрельнув» закурить, Сумкин подмигнул саперам:

— Будет дело!

Выйдя из блиндажа, он спросил Дмитренко:

— Разрешил полковник?

Дмитренко хмуро ответил:

— Фашистских гадов никто не может запретить убивать.

— Это верно, — благодушно заметил Сумкин, — снайпер должен работать чисто, каждая пуля — в фашиста. Фашиста не бить — живу не быть.

Дмитренко поморщился, но ничего не сказал. Сумкин вспомнил о горе сержанта и, виновато мигнув, замолчал. Он читал письмо матери Дмитренко и вполне сочувствовал сержанту. Он даже заучил это письмо наизусть. Мать писала из недавно освобожденного украинского хутора Михайловского. Напрягая память, Сумкин припомнил письмо слово в слово, даже вспомнил, где стоят запятые и точки.

«Сынок Володя, — было написано в письме, — сообщаем мы тебе, что твоих братьев положили гитлеровские бандиты. Уложили Ивана, Петра. Дмитро стал партизаном. Нашелся изменник, выдал. Расстреляли и Дмитра. А еще сообщаем тебе, сынок, что отцу гитлеровцы отрубили правую руку. А я сама дуже стала слаба. Не встаю с постели пятую неделю. Вот шо зробылы фашисты с нами, сынок. Твоя мать Александра Дмитренко. Писала Мария Цымбалюк».

— Володя, — начал нерешительно Сумкин и выжидательно посмотрел на него, — надо бы матери письмо отписать, утешить старую.

— Тебе-то что? — сухо отозвался сержант.

— Как — что? — с горячностью воскликнул Сумкин. — Друг ты мне или нет? Твоя беда — моя беда. Я уже написал Александре Никитишне.

— Ну? — поразился Дмитренко, приостановившись. — Когда же ты успел?

— А ночью, когда ты в балке бродил. Мне твое горе близко к сердцу припало, спать не мог. Встал и начал писать.

Дмитренко хотел было обнять товарища, но сдержался, только глаза его потеплели. Он взволнованно произнес:

— Спасибо, Митя! Вечером и я напишу.

Он пытался написать ответ сразу, как прочел письмо матери. Думал излить на бумаге свои мысли горячо, с чувством, чтобы выразить и горе свое, и сыновнюю любовь, и нежность к старенькой маме, и жгучую ненависть к врагу, — все, что накипело на сердце. Но слова не так ложились на бумагу, как хотелось бы. Он позавидовал тем, кто умеет складно писать.

Несколько минут шли молча. Дмитренко старался отогнать от себя тяжелые мысли, считая, что они отражаются на боеспособности.

— Винтовку осмотрел? — отрывисто спросил он.

Такой вопрос сержант задавал каждое утро. Этим он приучил Сумкина после сна первым долгом осматривать и чистить оружие.

— Осмотрел, — ответил Сумкин.

И невольно с завистью покосился на снайперскую винтовку Дмитренко с металлической пластинкой на ложе. Ее подарил снайперу командующий армией генерал-лейтенант Леселидзе, когда Дмитренко довел свой счет убитых фашистов до ста. Сумкин давно мечтал о такой. Пока же пользовался старой винтовкой сержанта.

По ходу сообщения снайперы дошли до переднего края обороны. Дальше надо было примерно сто метров ползти сквозь густые колючие кустарники до маленького, тщательно замаскированного окопа, вырытого ими еще две недели назад. Прежде чем ползти, сели покурить — во время снайперской засады не покуришь.

Усатый стрелок, сдвинув на затылок пилотку, большой саперной лопаткой углублял свою ячейку. Сумкин угостил его табаком и не утерпел, чтобы не сказать:

— Копай окоп проворно, скоро, земля — твой щит, твоя опора.

Стрелок улыбнулся, с аппетитом затягиваясь табачным дымом, серьезно ответил:

— Знамо дело…

Накурившись, Дмитренко притушил ногой окурок, проверил винтовку, оптический прицел, надел маскировочный халат и кивнул помощнику:

— Поползли.

— Желаю счастливой охоты, — напутствовал их стрелок, провожая глазами извивающиеся в кустах фигуры снайперов.

Дмитренко опасался, как бы гитлеровцы не заметили их, тогда пропала охота. Однако все прошло благополучно. Незамеченные, они скользнули в окопчик. На вражеской стороне была тишина. Самое хорошее время для охоты — утро, когда у гитлеровцев завтрак. Но это время упущено. Теперь надо дожидаться обеда. А он у гитлеровцев бывает под вечер. Весь день придется терпеливо лежать, не сводя глаз с вражеского края, не шевелясь, не куря, чтобы враг не обнаружил.

Пристроившись поудобнее, сержант стал наблюдать. Благодаря тому, что их окопчик находился на небольшой высоте, им были видны не только передние траншеи противника, но и дорога, проходящая за ними, вторая линия обороны. Но там также не было заметно никакого движения. Пролежав около часа, Дмитренко процедил сквозь зубы:

— Не показывается ни одна сволочь. Пуганые стали.

— Надо менять место, — шепотом отозвался Сумкин.

Неожиданно над вражеским окопом показалась каска. Дмитренко насторожился. Каска помаячила минуту и скрылась. Вскоре опять показалась. Снайпер заметил, что она покачивается. «На палку надели, — догадался Дмитренко, — хотят надуть».

— Дурачков ждут.

Каска исчезла и больше не появлялась. Легкий ветерок донес до снайперов звуки музыки. Какой-то гитлеровец старательно наигрывал на губной гармошке фокстрот. Дмитренко чувствовал, как в нем накипает злость. Пришли подлые душегубы, истоптали, испоганили советскую землю, надругались над советскими людьми и веселятся. Вспомнилось письмо матери. Оно взывало к мести. И он отомстит. Прислушиваясь и не сводя настороженного взгляда с траншеи врага, Дмитренко исступленно произносил в уме клятву:

«Батько мий, браты мои, маты! Пока я жив, пока бьется в моей груди сердце, пока видят очи, — не будет пощады проклятым бандитам. За каждого брата я убью пятьдесят фашистов, за одну твою руку, батько, я отниму сотни рук у фашистских мерзавцев. Вражьей кровью залью родные поля и утолю свое горе».

Повернувшись к Сумкину, он яростно зашептал:

— Подобраться бы сейчас поближе — и гранатами, гранатами гадов!

Сумкин удивленно посмотрел на сержанта и неодобрительно заметил:

— Поостынь маленько.

Дмитренко усмехнулся, вспомнив, что такие же слова утром сказал ему полковник.

— Ты говоришь, как полковник.

— А может быть, я тоже в полковники мечу, — не поняв товарища, ответил Сумкин.

Он давно уже мечтал об офицерских погонах. Армейская жизнь пришлась ему по вкусу. «Ухлопаю штук двести фашистов, тогда мне за отвагу и мастерство присвоят младшего лейтенанта. После войны поеду учиться в офицерскую школу» — так частенько думал он. Дмитренко одобрял его решение. А мнением своего учителя Сумкин дорожил. Жаль, что сам сержант не хочет после войны оставаться в армии и учиться на офицера. Мечта сержанта — снова водить комбайн.

«А что касается гранат — то пуля лучше», — решил Сумкин. После мастерских выстрелов Дмитренко, когда его пуля валила врага за километр, он крепко уверовал в винтовку. Сейчас он вспомнил однажды услышанную присказку: «Пуля — дура, если у врага не пробита шкура, пуля умна, если фашиста убила она. На то в дуле и пули, чтобы враги ноги скорей протянули». Здорово сказано?

На дороге, за второй линией обороны противника, заклубилась пыль. Дмитренко поднял бинокль и увидел легковую машину. Она остановилась около разбитого здания. Из машины вылез грузный офицер. К нему навстречу откуда-то из-под стены спешил другой офицер.

«Начальство приехало», — сообразил снайпер.

Он отложил бинокль и посмотрел в оптический прицел. «Далековато. Однако попробую». Он определил расстояние — примерно тысяча двести метров. Прицеливаясь, стал в уме производить сложные вычисления, вспоминая все, чему его учили в снайперской школе. Сумкин следил за целью в перископ.

Раздался выстрел. Толстый гитлеровец схватился за грудь и упал. Второй офицер испуганно отскочил за стену. Оттуда выбежали два солдата и быстро оттащили упавшего.

— Есть сто тридцатый! — удовлетворенно промолвил Дмитренко, пряча винтовку в окоп.

Сейчас было важно, чтобы противник не обнаружил, откуда раздался выстрел.

Глядя на Дмитренко влюбленными глазами, Сумкин восхищенно крякнул:

— Вот это выстрел! На таком расстоянии!

С полчаса они сидели, не выглядывая из окопа. Потом Дмитренко осторожно приподнялся. Высоко над головой свистнула пуля. Дмитриенко присел, успев, однако, заметить, откуда раздался выстрел. «Вероятно, фашистский снайпер», — догадался Дмитренко.

— Обнаружил, гад, — со злостью шепнул он Сумкину, беря у него перископ. Он стал следить за кустами, откуда был произведен выстрел. Неожиданно оттуда показался ствол винтовки. На нем был привязан белый платок. Ствол стал покачиваться из стороны в сторону.

«Что за чертовщина, — протирая глаза, проворчал сержант, словно не веря им, — или дурак какой-то неопытный или в плен хочет сдаться. Сейчас навскидку завалю его».

Легким движением Сумкин остановил его.

— Может, подвох какой-нибудь.

Винтовка с платком продолжала качаться. Показалась рука. В ней тоже был белый платок. Потом Дмитренко увидел, как из-за кустов выполз гитлеровец в маскировочном халате.Оставив винтовку на месте, он двигался в нашу сторону. Полз довольно оригинально, на локтях, а в обеих руках держал по белому платку. То и дело оглядывался назад.

Его легко было убить. Сначала Дмитренко, движимый чувством ненависти, так и хотел сделать, но сдержался, ожидая, что будет дальше. Увидев округлившиеся испуганные глаза, вздрагивающий подбородок врага, он чуть не расхохотался. Мигнул Сумкину: смотри, дескать, как пережигает.

Сумкин не выдержал и слегка высунулся. Сделав рукой движение, чтобы немец полз быстрее, он опять спрятался в окоп. Гитлеровец ускорил движение.

В окоп он свалился, как сноп, тяжело дыша. Сумкин сразу налег на него и связал назад руки. Потом посадил и, посмеиваясь, сказал:

— Фашист силён, пока не повалён.

Дмитренко презрительно посмотрел на трясущиеся губы врага и сплюнул — он не любил трусов. Приказав Сумкину следить за ним, снайпер отвернулся, утратив всякий интерес к пленному. В конце дня, когда у противника начинается обед, оживает вся передовая. Иной неосторожный солдат высунется из окопа вылить из котелка остатки пищи — для него уже готова пуля. Иной, бравируя храбростью после выпитой водки, начинает стрелять в нашу сторону — и для этого приготовлена пуля снайпера. Сержант навел винтовку в ту сторону, где по обыкновению раздавали обед, и терпеливо стал ждать.

…Когда стемнело, снайперы вернулись на нашу сторону. Дмитренко повел пленного к полковнику. Сумкин по старой привычке зашел к саперам. Саперный старшина явно питал слабость к присказкам Сумкина. А пользоваться уважением старшины — это не пустяк.

По случаю удачной охоты старшина угостил его отличным обедом. Плотно заправившись, Сумкин начал рассказывать о пленном.

— Видать, философ попался. По-русски говорит сравнительно похоже. Как скрутил я ему руки да пригрозил, чтоб не орал, он и говорит: «Лучше быть трусом, чем покойником». Я сразу сообразил, что передо мной человек думающий. А по дороге в штаб он рассказал, что его отец в первую мировую войну сразу сдался в плен русским. Когда сынок пошел на восточный фронт, отец дал наказ — сдаваться русским, пока живой. Сынок оказался понятливым, записался в снайперы, выбрался за передний край и сдался в плен.

Старшина, лысый и толстый, глубокомысленно изрек:

— Они начинают думать. Это хорошо…

Полковник был доволен показаниями пленного.

— Молодец, сержант, объявляю благодарность, — потирая от удовольствия руки, сказал он Дмитренко и протянул ему портсигар с папиросами. — Твой сто тридцать первый гитлеровец оказался разговорчивым.

Дмитренко искоса посмотрел на пленного, по лицу которого блуждала заискивающая улыбка, и с оттенком брезгливости произнес:

— Этот не в счет. Это не трудовой. Даром достался. Счастье его, что поумнел.

И внезапно насупившись, повернулся и вышел.

Потомок матроса Кошки

И отец, и дед, и прадед Степана Щуки были керченскими рыбаками. Когда Степану исполнилось пять лет, отец, бригадир рыбачьего колхоза, посадил его на лодку и вывез в Керченский пролив на переборку сетей.

Мать было запротестовала, но отец, человек с суровым лицом и веселым характером, ответил ей:

— Э, Настасья, он же потомственный рыбак, просоленным родился! Нехай знает, что такое моряцкая жизнь.

А потом, повернувшись к сыну, по-хозяйски расположившемуся на корме, хитро подмигнул и спросил:

— А что, сынку, может, пойдешь к мамке?

Мальчик сердито засопел:

— Что я — маленький… Я плавать умею…

Отец оглушительно расхохотался, а когда лодка отошла от берега, Степан махнул рукой матери.

— Мамуня, — кричал он, — ты не беспокойся! Готовь нам борщ!..

Хороший рыбак вырос из Степана!

Суров и коварен Керченский пролив. Здесь часто разыгрываются такие свирепые бури, что, кажется, не только утлому рыбацком судну, но и кораблю не уцелеть среди вздыбленных тяжелых волн. Во время бури вода в проливе чернеет, вспенивается, клокочет. Ветер с диким воем набрасывается на корабль, зловеще гудит в снастях, волны кладут на бок рыбацкий сейнер, жадно лижут палубу — в эти минуты даже у самых бывалых и мужественных людей сердце замирает в смертельной тоске.

Степан не раз испытывал такую штормовую погоду. Он закалился в борьбе со стихией, вытянулся в стройного, мускулистого юношу с бронзовым от солнца и ветра лицом. Характером Степан вышел в отца — веселым, никогда не унывающим человеком, богатым на выдумку. В девятнадцать лет его назначили дельфинером.

Великая Отечественная война застала Степана рулевым на миноносце «Гордый», стоявшем в Севастопольской бухте. Корабль был потоплен вражеской авиацией, и Степан пошел в бригаду морской пехоты защищать родной каждому моряку город.

Воевал он зло и весело, как подобает черноморцу.

Оборона моряков проходила близко от вражеских рубежей. В тихую ночь был слышен разговор гитлеровцев. Однажды моряки услышали, как на той стороне заиграл патефон. К удивлению моряков, гитлеровцы завели нашу «Катюшу». Видимо, песня понравилась солдатам. Они заводили ее по десятку раз каждую ночь. Потом какой-то музыкант стал подбирать мотив «Катюши» на аккордеоне.

Степан не выдержал,

— Это моя любимая песня, — заявил он. — Каково терпеть, ежели враги издеваются над «Катюшей»!

Он пошел к командиру роты.

— Что вы задумали? — спросил командир.

— Пойдем сегодня ночью за «языком» и пластинку у фашистов отберем…

Подобралось пять охотников. Темной ночью они подползли к вражескому блиндажу, гранатами побили и разогнали гитлеровцев, захватили с собой одного немецкого солдата, патефон и пластинки и благополучно вернулись к своим. Фашисты спохватились, открыли сильный огонь из орудий и минометов, да было поздно.

Утром они кричали в рупор:

— Рус, отдай «Катюшу»!

Степан ответил без рупора такими просоленными морскими словами, которые бумага не выдерживает.

После этого случая кто-то назвал Степана потомком матроса Кошки, героя обороны Севастополя в дни Крымской войны. Так это прозвище — потомок Кошки — и утвердилось за ним. Степан сначала смущался, когда его так называли, а потом, подумав, решил, что ему надо гордиться таким прозвищем и оправдать его на деле.

Во время боя на Малаховом кургане Степан Щука получил тяжелое ранение, и его вывезли в Сочи. После выздоровления его зачислили в 165-ю бригаду и назначили командиром отделения разведки, а вскоре бригада оказалась на Малой земле.

— Обстановка привычная, — заключил он после тяжелого боя, длившегося целый день. — Порядки севастопольские.

Разведчикам долгое время не удавалось пробраться в один опорный пункт гитлеровцев. Этот пункт представлял собой каменный дом, расположенный от других домов на расстоянии не менее трехсот метров. Вокруг дома было протянуто проволочное заграждение. На проволочном заграждении устроена сигнализация — звонки, консервные банки, мины натяжного действия. Как только разведчики подползали и начинали резать проволоку, поднимался звон, фашисты обнаруживали их и обстреливали из пулеметов, а из глубины их обороны начинали сыпать снарядами и минами. Каждый раз приходилось, что называется, сматывать удочки.

После одной такой неудачной ночки Щука пришел к начальнику разведки и заявил:

— Придумал фокус.

Через несколько суток разведчики подтянули к вражескому опорному пункту небольшую лебедку, какие бывают на крупных рыбачьих судах, и трос. Лебедку и трос привезли с Большой земли. Установили этот механизм метрах в двухстах от проволочного заграждения в небольшой яме. Щука полез к заграждению и прицепил трос. Вернувшись, он начал накручивать его на лебедку.

— В этой штуковине такая силища, — усмехнулся Щука, — что утянет все заграждение.

Трос натянулся, и сигнализация пришла в движение — зазвонили звонки, загремели банки, стали рваться мины. Гитлеровцы всполошились. Одна за другой полетели вверх ракеты, ожесточенно застучали пулеметы, а вскоре вокруг дома стали рваться снаряды и мины. При свете ракет было видно, как проволочное заграждение медленно ползло в нашу сторону. Позже пленный гитлеровец из этого дома рассказывал:

— Мы видели, как уползает от нас проволочное заграждение, но не могли понять, почему. На вашей стороне тихо, разведчиков ваших не обнаружили. Было в этом что-то сверхъестественное. Мы стали дрожать от испуга, креститься, стрелять, а потом не выдержали и в ужасе побежали, бросив дом.

Короче говоря, благодаря «фокусу» Щуки разведчики поймали двух пленных и овладели опорным пунктом без всяких потерь.

Спустя некоторое время разведчики пошли в наблюдение на гору Колдун, с которой хорошо была видна оборона противника.

На горе водилось много черепах. Щука поймал одну и принес в блиндаж. Он щелкал пальцем по панцирю и удивлялся:

— Вот так броня!

Моряки с интересом наблюдали, как черепаха осторожно высовывает треугольную голову, ползет. Некоторые становились на панцирь и удивлялись его крепости.

— Ползет действительно по-черепашьи!

— Говорят, суп из черепашьего мяса хорош.

— Тьфу. Выбрось, Степан!

Один из шутников ткнул иголкой в тело черепахи. Ее словно кто подхлестнул — сразу ускорила движение. Все рассмеялись.

— Переключилась на третью скорость.

Щука вдруг хлопнул себя по лбу и хитро прищурил насмешливые карие глаза.

— Идея, ребята! Сейчас используем черепаху в военных целях.

Он привязал к черепахе пустую консервную банку и вынес из блиндажа. Уже стемнело. Щука поставил черепаху на землю, направив ее головой в сторону противника.

— Беги, родная, попугай фашистов!

Черепаха ползла по прямой линии, волоча за собой тарахтящую банку. Все с интересом наблюдали, что будет дальше. Вскоре на вражеской стороне раздались пулеметные выстрелы. Одна за другой стали тревожно взлетать вверх ракеты. Через несколько минут гитлеровцы открыли стрельбу из минометов по нейтральной полосе.

— Вот наделала шуму черепаха, — смеялись ребята, — теперь фашисты до утра не успокоятся.

По траншее прибежал командир стрелковой роты капитан Омосов.

— Что за шум у противника? — тревожно спросил он.

Ребята ему объяснили.

— Правильно, пусть гады никогда не чувствуют себя спокойно, — ухмыльнулся капитан и, успокоенный, пошел к себе в блиндаж.

Утром вся оборона знала историю о том, как старшина первой статьи Щука заставил воевать черепах. Многие допытывались, как это он сделал. Когда стемнело, в сторону противника на этот раз ползло несколько десятков черепах. Некоторые из них тянули сразу по две и три консервные банки. Гитлеровцы точно взбесились. Сотни ракет взлетели вверх, стреляли гитлеровские пулеметчики, артиллеристы и минометчики. Так продолжалось до утра. Под утро позвонил по телефону генерал:

— Что у вас там, фашисты взбесились, что ли?

— Так точно, взбесились, — ответил ему командир батальона, — черепахи довели их до такой жизни.

— Какие черепахи? — удивился генерал.

Когда ему рассказали, генерал долго хохотал.

На горе черепах оказалось в достатке. Каждую ночь грохотали на нейтральной полосе пустые консервные банки, возбуждая у гитлеровцев ярость и страх. Сколько затратили гитлеровцы зря ракет, патронов, мин и снарядов — не сочтешь!..

Никто не видел, чтобы Степан Щука унывал, чтобы он переживал по поводу какой-либо неудачи. Находились люди, которые склонны были считать его просто храбрым и веселым рубахой-парнем, а некоторые даже называли Степана легкомысленным, не понимающим великие цели происходившей войны, не испытавшим личного горя. Видимо, поэтому, в связи с подобными мнениями, начальник политотдела, когда Щуку принимали в партию, затеял с ним разговор на серьезные темы, пытаясь выяснить его взгляды на жизнь. Говорили они наедине в маленькой землянке, вырытой у подножья балки.

— Свое горе я глубоко в сердце запрятал, — взволнованно проговорил Щука, когда начальник спросил его о семье. — Не время сейчас горевать да плакать… Нет у меня семьи — убили фашисты мою мать, отец в бою погиб… Сейчас я должен мстить.

И только начальник политотдела видел, как дрогнули желваки на скулах разведчика и затуманились глаза. В эту минуту, когда горе подступило к его сердцу, походил он на мальчика, обиженного недобрым человеком. Но вскоре Степан пересилил себя и уже спокойно сказал:

— Если матрос бодр — он силен вдвойне. Мы воюем за правое дело — и не нам быть тоскливыми. Пусть переживают те, кто пришел в нашу страну с автоматами.

— Философия жизнеутверждающая, — в задумчивости произнес начальник.

— Моя философия простая, товарищ начальник: на мертвый якорь каждого фашиста. И вот еще посмотрите, — Щука вынул из кармана самодельный портсигар, сделанный из алюминия.

На крышке портсигара начальник прочел: «Я бы издал суровый закон: все без различия пола должны проплавать моряками года по два, и не было бы людей чахлых, слабых, с трясущимися поджилками, надоедливых нытиков. Я не выношу дряблости человеческой души».

— Интересно… Чьи это слова?

— Это написал Новиков-Прибой, морской писатель.

— И эти слова запали вам в душу?

— Точно так, товарищ начальник.

— Вы из моряцкой семьи?

— Потомственный.

Помолчав немного, начальник протянул:

— Что ж, Новиков-Прибой, пожалуй, правильно говорил.

Когда Щука ушел, начальник политотдела подумал: «А метко матросы назвали его потомком матроса Кошки».

Но однажды произошел случай, который вывел Щуку из состояния постоянной бодрости, и начальнику штаба бригады пришлось разбирать дело о драке командира отделения разведки Щуки с командиром отделения стрелковой роты Рыженковым. Рыженков, сутулый парень с длинным лицом и удивленными серьезными глазами, виновато говорил:

— Драки не было. Верно, Щука брал меня за грудки, но я не сопротивлялся. Я виноват перед разведчиками. Признаюсь… у меня рука не поднялась для сдачи. По правилу, Щука должен мне морду набить.

Щука хмуро заявил:

— Виноват, погорячился. Не стоило из-за паршивого Гитлера своего товарища терзать.

Все дело вышло из-за портрета Гитлера.

Разведчикам было приказано добыть пленного. А у гитлеровцев, как назло, на том участке была очень прочная оборона. Как ни пойдут разведчики — возвращаются побитые и с пустыми руками. Тогда Щука придумал хитрость. Он заказал художнику политотдела портрет Гитлера.

Этот портрет он водрузил ночью на нейтральной стороне с лозунгом: «Немецкие солдаты, это ваш враг — стреляйте в него!» Расчет его был прост: гитлеровские офицеры не разрешат стрелять в своего фюрера и пошлют своих смельчаков забрать портрет. Наши разведчики будут в засаде и, как на живчика, поймают рискнувших высунуть свой нос из укреплений гитлеровцев.

Три ночи караулили разведчики, но гитлеровцы, видимо, чувствуя подвох, носа не высовывали. На четвертую ночь разведчиков вызвал командир бригады и дал другое задание. Уходя, Щука сказал сержанту Рыженкову, который держал тут оборону:

— Поручаю этот портрет тебе! Следи, чтобы противник не украл! Как увидишь, так открывай огонь из всех пулеметов. Отгоняй!

На следующее утро выяснилось, что портрет утащили фашисты и по рупору кричали с насмешкой:

— Рус, спасибо за портрет!

Красный от ярости прибежал Щука к Рыженкову. Он ухватил его за шиворот, прижал к стене траншеи и, чуть не плача от злости, стал кричать:

— Тарань сушеная! Что ты наделал! Опозорил всю бригаду! От стыда куда деваться! Эх, ты…

И он в сердцах ткнул его в грудь кулаком.

Тут как раз случился командир роты капитан Омосов. Его возмутило, что разведчики приходят и обижают его бойцов. Он выгнал Щуку из роты и позвонил командиру разведки:

— Уйми своих разведчиков…

При расследовании оказалось, что Щука и Рыженков из одного колхоза, друзья детства.

— Бот же какая подлая тварь Гитлер, — удивлялся после Щука, — из-за него с другом разругался.

«Языка» разведчики все же достали. Но Щука не успокоился до тех пор, пока моряки не перешли в наступление. В одном разрушенном офицерском доте он нашел ненавистный портрет и всенародно изрезал его на куски. И чертыхался он при этом так отчаянно, что привел всех в изумление.

В тот же день Щука пошел с ротой морских пехотинцев на штурм гитлеровских укреплений за городом. В разгар атаки рота нарвалась на минное поле и залегла. Гитлеровцы вызвали огонь минометов. Атака захлебывалась. Роте грозила гибель. Судьбу ее решали буквально секунды.

И вот тогда поднялся во весь свой немалый рост Степан Щука. Более звонким, чем обычно, голосом он крикнул:

— Братва, вы меня знаете! Следите за дорожкой, по которой побегу!

И он бросился на минное поле.

С замершими сердцами следили моряки за ним. Щука пробежал метров двадцать, обернулся, призывно махнул рукой. Несколько матросов вскочили, словно подстегнутые, но командир взвода крикнул им:

— Лежать!

Ему хотелось крикнуть и Щуке: «Вернись, Степан!», но горло словно сдавило чем-то, и он стиснул зубы, как при сильной боли. «А может, повезет, он же везучий», — пытался успокоить он себя.

И вдруг раздался взрыв. Этого взрыва ждали, но когда он произошел, у всех дрогнули сердца. Потомок матроса Кошки ценой собственной жизни проложил путь через минное поле. Советские воины бросились вперед. Они перепрыгивали через труп товарища и с грозным матросским криком обрушились на врага. Гитлеровцы были смяты.

Ваня — уральский парень

После апрельских боев в разведку 165-й бригады прибыло пополнение. Среди вновь прибывших был сержант Иван Баталов. Его назначили командиром отделения во взвод лейтенанта Баюка. Через несколько дней Баюк, человек атлетического сложения, славившийся на всю бригаду громоподобным голосом, пришел к начальнику разведки сильно возбужденным.

— Не понимаю, как можно посылать в разведку таких людей! И почему именно в мой взвод! — с горячностью и с обидой воскликнул он. — Это же красная девица, а не разведчик!

— Позволь, о ком речь?

— Ясно о ком, о сержанте Баталове, которого назначили в мой взвод командиром отделения. Угробили взвод! У меня — орлы! И вдруг командовать ими будет стеснительный паренек, настоящая невинная девица. Он даже ругаться не умеет! Да что там ругаться! Он краснеет, когда другие ругаются. И физиономия у него — белая, румяная, как есть девичья. Ну разве может такой командир управлять моими хлопцами?!

— Погоди, Баюк, — успокоил его начальник, — нельзя сразу такие выводы делать. Может, из него получится хороший разведчик. Испытаем парня, а потом уж судить будем — годен или нет!

— Эх! — безнадежно махнул волосатой ручищей Баюк.

У него установилось понятие о разведчике, как об отчаянном, безумно смелом парне, которого постоянный риск и постоянная угроза смерти делают волевым, разудалым, дерзким. А это накладывает свой отпечаток на поведение разведчика в быту и даже на лицо. Баюк уверял, что поставь среди сотни бойцов одного разведчика — он узнает его по внешности, по манере держать себя. Баталов не подходил под установившиеся понятия о разведчике. Ему только недавно исполнилось двадцать два года. До войны работал счетоводом в каком-то колхозе на Урале. Должность, надо сказать, довольно тихая, и она, возможно, наложила свой отпечаток на его характер. Казалось, ничто не могло вывести его из спокойного состояния. Когда ему делали замечание, он смущался, виновато моргал длинными темными ресницами, а когда кто-нибудь ругался — краснел. Лицо у него было нежное, белое, с ярким румянцем на щеках, глаза темно-синие, мечтательные. Словом, настоящая девица. Нет, не похож он был на разведчика!

Вдобавок он ходил тихо, вперевалку, как ходят ленивые, беспечные люди. Одним он выигрывал — плотным телосложением. При постройке блиндажа он поднял такой здоровенный камень, что все удивились его силе…

Через неделю в отделении сержанта Баталова произошло событие, которое произвело впечатление на всех разведчиков и заставило с уважением отнестись к новому командиру.

В его отделении был разведчик Марков, смелый до дерзости, но недисциплинированный, с крутым своенравным характером. Младших командиров он не слушал и признавал лишь лейтенанта Баюка. Баталов приказал Маркову встать часовым около землянки.

— Нет охоты, я спать хочу, — ответил Марков.

— Я приказываю, — сказал Баталов.

— Невелика птица, — сказал — не буду стоять, и не буду.

Баталов резко, так, что все удивились, заявил:

— Приказываю немедленно пойти и доложить лейтенанту Баюку, что вы отказываетесь подчиняться командиру, нарушаете воинскую присягу, чем помогаете фашистам. Встаньте по команде «смирно» и повторите приказание!

Марков струхнул.

— Ну ладно, пойду часовым, только лейтенанту не говорите. Подумаешь, прицепился.

— Отставить! Повторите первое приказание!

— Есть встать часовым у общежития!

Через минуту Баталов завязал разговор с бойцами о Маркове. Марков, одеваясь на пост, незаметно прислушивался к словам сержанта.

— Говорят, что Марков хороший разведчик, — говорил сержант. — Может быть, он и храбрый, но идти с ним в разведку боязно. Подведет. Откажется выполнить приказание в самый решающий момент — и крышка. И нам крышка, и ему крышка. Может быть, Марков просто зазнался? А?

— Да, пожалуй, — ответил один разведчик, — спеси в нем многовато…

Марков краснел и бледнел, но не решался вмешаться в разговор. Сильно рванув плащ-палатку, служившую дверью, он вышел.

— Ишь ты, забрало парня, — заметил невзрачный на вид, низкорослый и худощавый, с конопатинами на лице разведчик Рогов. — Вы правильно сделали, сержант. Разбаловался Марков, приструнить следует. Прежнего командира он также не слушал, даже к черту посылал…

Марков стоял на посту и злобился на нового командира: «Воображает из себя. Подумаешь, сержант! Посмотрим, какой ты в бою будешь. Не таких видывал… И еще имеет нахальство заявлять, что я помогаю фашистам. Это я-то помогаю? Да я этих фашистских цуциков десятки на тот свет спровадил. Они мне жизнь испортили. А он заявляет такое… Да за это мало морду набить!..»

Он решил заявить лейтенанту Баюку, что его оскорбил этот Баталов. «Пусть нас разведут, вместе нам не ужиться». Но к концу вахты Марков передумал. «Тогда Баталов скажет ему, что я отказался выполнить его приказание. За такое дело лейтенант по головке не погладит. Он так рявкнет, что барабанные перепонки полопаются. И чего я действительно отказался сразу встать на пост? Баталов, если разобраться, прав. Дисциплину соблюдать надо. Доведись до меня…»

Сменившись с поста, Марков молча лег и с головой закрылся шинелью, но уснуть долго не мог и все ворочался с боку на бок.

Утром, когда весеннее солнце пригрело израненную Малую землю, разведчики вылезли из землянок. Марков постелил плащ-палатку и сел в сторонке от товарищей. Рогов спросил его:

— Чего это вид у тебя такой, словно тебе на любимую мозоль наступили?

— Иди ты… — огрызнулся Марков, поворачиваясь к нему спиной.

Баталов молча поглядел на него и подсел к разведчикам.

— Кто воевал в Севастополе? — спросил он.

Два разведчика ответили, что им довелось.

— Мне запомнился на всю жизнь подвиг бойца комсомольца Александра Чекаренко, — сказал Баталов. — Было это во время третьего штурма Севастополя. Чекаренко приказали взорвать один военный объект, который окружили гитлеровцы. В громадной штольне штабелями лежала взрывчатка, слышалось равномерное тиканье часового механизма взрывателя, установленного на заранее назначенный час. Чекаренко должен был проследить за работой часового механизма и в последние минуты покинуть штольню. Но тут налетели фашисты. Взрыв запаздывал. Что оставалось делать Чекаренко? Уйти, не выполнив приказа? Это значит отдать военный объект в руки врага в целости и сохранности. Чекаренко бросился обратно в штольню. Вздрогнули прибрежные скалы. Северная бухта вспенилась от посыпавшихся в нее камней. Ради выполнения приказа моряк не пожалел жизни… Говорят, что при взрыве погибло до двухсот фашистов… Вот это геройство! Это не то, что стоять на посту возле землянки после пререкания с командиром…

Баталов вынул кисет с махоркой.

— Закуривай, пока я добрый, — улыбнулся он.

Все потянулись к кисету.

Марков повернулся и хмуро, с ехидным выражением спросил:

— А вам, товарищ сержант, не светило в Севастополе? Понаслышке рассказываете…

— Нет, не понаслышке. Правда, пробыл я там немного, ранило, — ответил Баталов.

— В штабе, наверное…

— Был и в штабе связным, а затем в триста шестьдесят пятой зенитной батарее. Может, слышали о такой?

— Разрешите и мне закурить? — почему-то сразу застеснявшись, попросил Марков.

— Закуривай! Еще спрашивает, чудак — вечером, после ужина, Баталов сказал Маркову:

— Собирайся! Пойдем в наблюдение на нейтральную полосу.

— Вдвоем?

— Втроем. Рогов пойдет.

«Теперь он затаскает меня на боевые задания. Думает этим допечь меня. Нет, Баталов, плохо ты меня знаешь!» — подумал Марков.

Ночью Баталов, Марков и Рогов находились на нейтральной полосе. Рогов заметил новую огневую точку, находившуюся впереди обороны противника. Марков предложил взять в плен гитлеровских пулеметчиков.

— Добре, — шепнул Баталов.

Разведчики поползли. Однако пулеметчики их заметили и открыли огонь. Маркова и Рогова легко ранило. Тогда Баталов швырнул в пулеметчиков гранату. Ее взрывом пулемет был испорчен, один гитлеровец убит. Два уцелевших гитлеровца бросились бежать. Баталов хотел выстрелить им по ногам, но, к несчастью, отказал пулемет. Он бросился им вдогонку, рассчитывая сбить прикладом. Но гитлеровцы так быстро улепетывали, что догнать их не удалось.

Командир взвода удивился, увидев Баталова расстроенным. Докладывая, Баталов с огорчением сказал:

— Прямо из рук выскочили. Очень обидно. Никак успокоиться не могу…

Баюк задумался: «А я, кажись, ошибся в этом парне».

Написав донесение, Баюк подозвал Маркова и поручил ему отнести его вместе с документами убитого гитлеровца к начальнику разведки.

Начальник разведки, прочитав, спросил Маркова:

— Вы убили гитлеровца?

— Нет, убил Баталов.

— А, это тот самый сержант с лицом красивой девушки…

— Он самый.

— Хороший разведчик?

— Да ничего, — неопределенно ответил Марков.

— Тихий, говорят, по характеру.

— Гм, — смутился Марков под пристальным взглядом начальника. — Я бы не сказал.

Угостив разведчика папиросой, начальник сказал:

— Идите отдыхать. Передайте лейтенанту, что сведения ценные.

Марков дошел до порога просторной землянки, потом повернулся.

— Разрешите вас спросить?

— Пожалуйста. В чем дело?

— Верно ли, что у вас есть альбом с вырезками из газет о боях за Севастополь?

— Есть. А что?

— А нет ли у вас там о триста шестьдесят пятой зенитной батарее?

Начальник усмехнулся.

— Есть, конечно! Об этой батарее столько написано!.. А почему вас это заинтересовало?

— Да просто так, — замялся Марков.

Начальник открыл чемодан, и Марков увидел, что весь он набит журналами и книгами. Достав толстую бухгалтерскую книгу, начальник сказал:

— Вот этот самый альбом. Сейчас найдем об этой батарее. Вот одна заметка. Садитесь и читайте.

Марков сел на ящик и стал читать. В заметке было написано:

«Во время третьего наступления немцев на Севастополь в июне 1942 года триста шестьдесят пятая зенитная батарея несколько суток дралась против в десять раз превосходящего противника. Когда кончились боеприпасы, а оставшиеся в живых несколько человек были тяжело ранены, батарейцы по радио вызвали на себя огонь нашей артиллерии. 13 июня с батареи поступили три радиограммы. В первой радиограмме, переданной в 12.03, сообщалось: «Танки противника расстреливают нас в упор. Пехота забрасывает гранатами. Прощайте, товарищи. За Родину, вперед!» В 13.07 радиограмма сообщала: «Ведем борьбу за дзоты, только драться некому, все поранены». Последняя радиограмма, переданная в 16.10: «Отбиваться нечем. Личный состав почти весь выбыл из строя. Открывайте массированный огонь по нашей позиции и КП. Тут много немцев». По приказу командования в течение нескольких часов четыре соседние батареи 12-дюймовой морской артиллерии вели огонь по КП батареи, разрывая в клочья фашистов, поджигая их танки, сметая все живое. Враг скатился с высоты. Из наших полуразрушенных дзотов было спасено несколько раненых краснофлотцев…»

Закрыв альбом, Марков несколько минут сидел неподвижно, а затем молча подал альбом начальнику, козырнул и молча вышел.

В конце дня он отозвал в сторону Баталова и, опустив глаза, сказал хрипловатым голосом:

— Сержант, ты на меня не сердись… Я горячий парень, закипел — и влип… Не думай, что я такой, что подведу в бою. Мне обидно было слышать такие слова… Что я, в самом деле, не могу быть примером?… Пусть найдется такой человек, который скажет, что я изменяю своему слову… Ты верь мне…

На лице Баталова появилась стеснительная улыбка,

— А я знаю… Чудак ты, право…

Прошел месяц.

— Кто бы мог подумать, — удивлялся лейтенант Баюк, придя однажды к начальнику разведки. — Вот тебе и девичья наружность! Здорово я ошибся тогда… Ни за что из своего взвода не отпущу этого парня. Удивительное дело — Марков, этот отпетый парень, перестал матерщинничать и не нахвалится своим сержантом. Даже Марков!.. Вот загвоздка!..

Начальник посмеивался:

— Эх, лейтенант, плохой же ты знаток человеческих душ. Мне думается, что Баталов способен на высокий подвиг.

— Но внешность…

— А что внешность? Красавец парень. От таких девушки с ума сходят… Докладывай свой план…

Командование приказало разведчикам добыть «языка». Для ночной разведки Баюк выбрал один дзот, который выдавался вперед от вражеских траншей, стоял на возвышенности и имел хороший сектор обстрела. По всей обороне гитлеровцев были проволочные заграждения и минные поля. Но этот дзот не был огорожен проволокой. Видимо, гитлеровцы не успели сделать заграждения. Правда, к дзоту трудно было подобраться и в случае неудачи почти невозможно отойти без потерь. Разведчики рассчитывали на внезапность. Они решили ночью бесшумно подползти к дзоту, забросать его гранатами, схватить уцелевшего гитлеровца и быстро отойти. Быстро отойти надо потому, что площадь перед дзотом была пристреляна гитлеровскими минометчиками, в случае задержки разведчики рисковали попасть под минометный огонь.

Выслушав лейтенанта, начальник коротко сказал:

— Действуйте…

Вечером взвод лейтенанта Баюка находился на переднем крае. В ожидании поздней ночи разведчики сидели в траншеях и курили, прикрывая ладонью огонь. Каждый старался завернуть папиросу побольше.

Но вот раздалась команда:

— Приготовиться! Кончай курить.

Один за другим поднимались разведчики и бесшумно пропадали в темноте. Пройдя сто метров, все залегли.

— Теперь ползком, — шепотом передал команду

Баюк, — ты, Баталов, со своим отделением подползай, как намечено, с левой стороны, а ты, Нефедов, с правой.

Было тихо. Лишь изредка раздавались короткие пулеметные очереди. Лениво взлетали вверх ракеты, которые сильно нервировали разведчиков. Прошел час. До дзота оставалось не более тридцати шагов. Все шло как будто нормально.

И вдруг в нескольких шагах от разведчиков взлетела ракета. Оказывается, гитлеровцы выставили впереди дзота ракетчика. Пустив ракету, ракетчик бросился бежать, крича:

— Рус, рус!

— Вперед! — рявкнул Баюк, видя, что они обнаружены.

Но было уже поздно. Всполошившиеся пулеметчики открыли огонь. Сержант Нефедов упал с перебитыми ногами, за ним упали еще несколько разведчиков. Нужно отходить. «Вот влипли, — пронеслось в голове Баюка, — сейчас всех посечет, а через несколько минут еще накроют минами». Гитлеровские пулеметчики не подпускали к себе, заставляя разведчиков плотно прижиматься к земле.

Баталов подполз к лейтенанту.

— Спасать ребят надо, — возбужденно прошептал он, — я сейчас приглушу пулемет…

Размахнувшись изо всех сил, он бросил гранату под амбразуру. На какую-то долю секунды пулемет замолчал. Баталов рванулся к амбразуре. Он успел ухватить ствол пулемета, и в тот же миг струя пуль пронзила ему живот. Теряя сознание, Баталов навалился всем телом на пулемет, и пулемет захлебнулся.

Разведчики бросились вперед. Комсомолец Юрченко вскочил внутрь дзота. Но там уже никого не было, перепуганные гитлеровцы успели удрать по траншее.

Баюк подскочил к Баталову, поднял его на руки.

— Ваня!.. Дружище!.. Ребята, быстрее отходить!

Он один на руках донес Баталова до нашей обороны.

Утром разведчики пришли в береговой госпиталь. Баталов был еще жив, но находился в беспамятстве. Все разведчики просили хирурга, пожилого человека с седоватыми усами и усталым лицом, сделать все для спасения жизни Баталова.

— Вы понимаете, доктор, — горячо заявил Баюк, — какой это человек!.. Это герой! Если надо для него кровь, возьмите мою, берите у всей роты… Берите мою жизнь, если надо, чтобы спасти…

Хирург растроганно посмотрел на моряков и произнес:

— Все, что в моих силах, постараюсь сделать, ребятушки. А сейчас прошу не мешать…

Они вышли из палаты и несколько часов сидели на берегу моря, ожидая конца операции. Увы, медицина оказалась бессильной. Хирург вышел из операционной с расстроенным лицом.

— Умер ваш Ваня, — только и сказал он.

Не стыдясь своих бойцов, Баюк заплакал.

Баталова похоронили в балке, невдалеке от землянок, где жили разведчики.

На могиле, убранной цветами, высится красная звезда, на которой сделана надпись: «Здесь похоронен герой-разведчик Ваня Баталов, двадцати двух лет от роду, отдавший жизнь за Родину».

Сестрички

1

Лет десять тому назад я получил письмо из Сочи. Писала мне незнакомая женщина, врач санатория «Горный воздух» Полина Григорьевна Солдатова.

Она писала:

«Когда я прочитала ваши рассказы о Малой земле, то испытала радостное волнение. Я так давно ждала такие рассказы! Думала, кто же напишет о том, что перенесли мы под Новороссийском. Меня порадовало то, что автор этих рассказов сам участник боев на Малой земле. Судя по тому, что большинство рассказов посвящено морякам, я делаю предположение, что вы тоже были моряком и, возможно, служили в нашей 255-й бригаде морской пехоты.

Но почему вы мало написали о врачах, о тех, кого десантники называли ласково «сестричка»? Когда будете готовить книгу к новому изданию, напишите, пожалуйста, очерк о Марии Голушко. Она погибла на Малой земле. В моей памяти она осталась как яркий образ советского врача. Шлю вам свои воспоминания о ней.

В Сочи я работаю после Малой земли. В госпиталь меня доставили на носилках, а после излечения я была признана негодной к военной службе и осталась работать в санатории «Горный воздух».

Я написал ей ответное письмо, в котором пообещал включить очерк о сестричках в свою книгу. На этом наша переписка прервалась. Спустя несколько лет, когда начал собирать новые факты о героической эпопее на Малой земле, вспомнил о Солдатовой. Ответа на мое предложение прислать свои воспоминания я не дождался. И только полгода спустя я получил от сотрудницы санатория Кудрявцевой письмо, в котором она сообщала, что Полина Григорьевна умерла.

«У нас имеется ящик, куда складываются письма для отдыхающих и сотрудников. Время от времени мы проверяем содержание ящика и отсылаем обратно письма отдыхающим, которые уехали из санатория.

Когда нам в контору принесли старые письма, то среди них мы увидели и ваше. Кто же, думаем, вспомнил Полину Григорьевну? Оказывается, ее боевой товарищ. Мы, сотрудники, плакали над вашим письмом. Нам вспомнилась наша любимая Полина Григорьевна, она была душой нашего коллектива, отзывчивый врач, хороший общественник.

У Полины Григорьевны был порок сердца, потом примешались другие болезни, она болела долго. Похороны были хорошие, все сотрудники вышли проводить ее в последний путь. Память о ней навсегда останется в наших сердцах».

Смерть Полины Григорьевны меня огорчила. Я досадовал на себя за то, что мне не удалось встретиться с ней при жизни, познакомиться, узнать о ней побольше. Позже я узнал некоторые сведения о ней. После окончания медицинского института она в 1939 году была направлена на службу в Балтийский флот. Принимала участие в войне с белофиннами на Карельском перешейке. На Малой земле была врачом в эвакогоспитале почти с первых дней и по первое мая. В день первомайского праздника получила тяжелое ранение и отправлена в сочинский госпиталь.

Невозможно подсчитать, скольким раненым она оказала первую помощь, сколько перевязала ран. Такого учета не вели врачи. Но если учесть, что каждый день, в течение восьмидесяти суток, она сама перевязывала десятки раненых, то уже мы можем представить, сколь благородным и самоотверженным был ее труд. Ведь не надо забывать, что врачи на Малой земле работали под непрерывным артиллерийским обстрелом, под бомбежкой.

О Полине Григорьевне можно писать очерк, как о хорошем медицинском работнике, скромном советском патриоте. Но она сама просила написать не о себе, а о молодом враче Марии Голушко. В своем воспоминании Полина Григорьевна описала только вечер и ночь накануне 1 мая и первомайское утро. Некоторые раненые названы ею только по именам. К сожалению, фамилии их, некоторые факты мне не удалось уточнить. Поэтому рассказываю о Голушко только на основании воспоминаний Полины Григорьевны.

2

Гитлеровцы, взбешенные провалом апрельского наступления против малоземельцев, решили испортить им первомайский праздник.

Днем тридцатого апреля, когда десантники готовились к празднику — меняли белье, надевали новые гимнастерки с погонами, они бросили на бомбежку Малой земли сотни самолетов. Опять, как и в середине апреля, тысячи бомб и снарядов кромсали клочок земли, выжигая все живое.

К вечеру в эвакоприемнике берегового госпиталя № 128 скопилось много раненых. Врач Мария Голушко не успевала делать перевязки.

Мария за год до войны закончила медицинский институт и работала детским врачом. Может быть, потому, что была детским врачом, а может быть, потому, что по натуре была такой ласковой, она не делала перевязку молча, с безразличным лицом. Несмотря на страшную усталость, находила теплое слово каждому раненому. А раненые проявляли беспокойство. Кругом рвались снаряды, бомбы, и каждому казалось, что вот сейчас в просторный, но не очень прочный блиндаж будет прямое попадание и тогда здесь обретешь смерть. Боялась и Мария. Но она не подавала вида, а только говорила.

— Терпите, мальчики, до полночи. Придут корабли, и всех погрузим на них, никто не останется. А в Геленджике — тихо, выстрелов не слышно, хорошо подлечитесь.

В блиндаж вбежала медсестра Валя, шепнула Марии:

— В операционную попал снаряд. Все врачи, сестры и раненые, которые находились там, убиты. Меня прислали помогать вам.

— Помогай. Вот этому пулеметчику перевяжи руки. Звать его Вася.

Вася был еще совсем молодой солдат. Когда его принесли, он отчаянно ругал гитлеровцев.

— В самом пекле был неделю назад — и ничего, царапины не получил. А тут шальной снаряд — и на тебе, сто чертей в глотку тому артиллеристу! Хоть бы одну, а то обе руки!

Мария успокаивала его:

— Ничего, Васенька, подлечат, двухпудовую гирю поднимать будешь каждой рукой. А ты, Петя, не переживай, — говорила она другому солдату, раненному в ноги. — Кости не перебиты, на корабль тебя отнесут.

И в этот момент раздался сильный взрыв, блиндаж заволокло пылью, просвистели осколки. Мария замерла. Кто-то застонал, кто-то истошно закричал:

— Нас здесь добьют!

Мария очнулась от оцепенения и, сохраняя спокойствие, сказала:

— Не волнуйтесь, ребята, снаряд разорвался рядом, к нам не попал. Валя, зажги свет.

Раненый, которого она звала Петей, в тревоге воскликнул:

— Меня снова ранило в живот. Доктор, что же это получается?

Мария склонилась над ним. Осколок разрезал ему живот, но внутрь не проник. Что делать? Надо раненого нести в операционную. Но операционная разрушена, все хирурги убиты. Оставить раненого так до эвакуации? Но это грозит ему смертью.

И Мария решилась сама, в этом блиндаже, прооперировать раненого. Теоретически она, конечно, знала основы хирургии, но быть в качестве хирурга ей не приходилось. Она приказала Вале найти в разрушенной операционной иглу, лигатуру. Пока та ходила, Мария застелила топчан белой простыней, перенесла на него раненого, придвинула ближе коптилку.

Опять поблизости разорвался снаряд, с потолка посыпалась земля, и белая простыня почернела.

Через минуту вбежала Валя.

— Принесла! — торжествующе воскликнула она.

Мария приступила к операции. С потолка продолжала сыпаться земля. Ей пришлось наклоняться над раненым так, чтобы прикрыть зияющую рану своим телом. Первая операция — ив каких условиях, нет даже обезболивающих средств. Скрывая волнение, Мария приговаривала:

— Потерпи, Петя, знаю, больно, но ведь ты малоземелен

Сжав побелевшие губы, Петя неотрывно смотрел на ее лицо.

Она чувствовала его взгляд и понимала, что если на ее лице появится растерянность, то может случиться что-то непредвиденное, страшное.

А снаряды продолжали рваться где-то поблизости.

Блиндаж содрогался, осколки бороздили воздух, пробивали двери блиндажа.

Но вот сшит последний шов. Мария, не разгибаясь, крикнула:

— Морфий, Валя!

Впрыснули морфий, Мария забинтовала рану и выпрямилась.

— Ну, Петя, все в порядке. Операция несложная. Осколок не задел кишки, а только распорол брюшину,

— Спасибо, доктор, — вздохнул Петя. — Я все понял. С Большой земли напишу вам письмо.

Валя стояла, прислонившись к двери. Левая рука ее беспомощно висела, а рукав пропитался кровью.

— Ты ранена? — в тревоге спросила Мария.

— Кажется, — пыталась она улыбнуться.

— Садись на табуретку, — приказала Мария, — снимай гимнастерку.

Руку выше локтя располосовал осколок. Мария забинтовала рану.

«Ну и денек, — подумала она. — Ранены заваптекой, замполит, убиты врачи и сестры в операционной. Кто будет заниматься эвакуацией раненых? Скорее бы ночь».

Принесли еще раненых. Мария перевязала их. В блиндаже нельзя было повернуться. Тогда Мария предложила тем, кто в состоянии ходить, спуститься по траншее на берег и там под защитой скал дожидаться прихода кораблей.

Наконец-то наступила ночь. С ней пришла и тишина. Самолеты не прилетят до рассвета, а немецкие батареи откроют огонь лишь в полночь, когда к Малой землеподойдут корабли.

Санитары помогли вынести к берегу раненых. Ночь была светлая, лунная. Но людям такая ночь не нравилась. Немцам хорошо будут видны корабли, кто знает, чем может окончиться погрузка к отправке в Геленджик. Не раз бывало, что нагруженный мотобот тонул от вражеского снаряда. Беспомощные раненые гибли. Мария знала, о чем думали сидящие и лежащие на берегу, и поэтому всегда старалась присутствовать при эвакуации раненых на корабли и развеять их мрачные думы.

Сегодня она стояла около Петра. Санитарам Мария приказала погрузить его в первый же мотобот. А пока корабли не пришли, она говорила раненым:

— Скорее, ребята, поправляйтесь и поспешите к нам на помощь. Не век же нам находиться на этом пятачке. Пора Малую землю соединить с Большой.

В полночь на море показались черные точки — это шли к берегу Малой земли мотоботы, сейнеры, катера. А вскоре заговорили вражеские орудия. Снаряды рвались в море, но осколки долетали и до крутого берега.

В берег ткнулся первый мотобот. Санитары подхватили носилки с Петром. Эвакуировалась и Валя. Но она дождалась, когда были погружены все раненые, а потом поцеловала Марию и побежала к мотоботу.

Близился рассвет. Можно и отдохнуть. Но сон не шел. Мария сидела на притихшем берегу и плакала. В конце концов она не железная, а обыкновенная девушка, у которой за плечами всего год самостоятельной жизни до войны, да и то ей приходилось иметь дело большей частью с детьми. За эти месяцы она видела немало смертей, но гибель целой группы врачей и медсестер, с которыми сдружилась, потрясла ее. Много часов она крепилась, чтобы не выдать своего состояния раненым, но сейчас дала волю своему горю.

Так она и сидела, пока не взошло солнце. Утро выдалось чудесное. Небо было ярко-голубое, солнечные лучи золотили заштилевшее море, в легкой дымке виднелись зазеленевшие горы на другом берегу Цемесской бухты. Мария встала, окинула взглядом морскую ширь и вдруг вспомнила, что сегодня день Первого мая.

Новое чувство охватило ее. Пусть гады не радуются, что испортили праздник советским воинам, назло врагам она не будет в этот день впадать в уныние.

Мария пошла в землянку, в которой жила, сняла испачканное кровью и грязью обмундирование, надела чистую гимнастерку и юбку вместо брюк, даже попудрилась. Выйдя из землянки, увидела санитаров, которые также приоделись и о чем-то оживленно разговаривали. Только один сидел в сторонке, пригорюнившись.

— Чего зажурился, Шулико? — весело спросила его Мария.

— А чему радоваться? — отозвался тот.

Мария покачала головой.

— Сегодня же праздник, Шулико. Или ты забыл?

— Ну и что? На душе нет праздника.

Она подсела к нему, положила руку на плечо.

— Эх, Шулико, Шулико. Какой же ты грузин, если такой унылый. Гитлеровцы стараются убить нас морально. Не давай им убить себя. Будь настоящим грузином — гордым, веселым. Пусть гитлеровцы вешают носы.

Шулико улыбнулся.

— Хороший ты человек, доктор. Верно говоришь. Пойду и я переоденусь и умоюсь.

— А вечером еще лезгинку спляшем.

— Верно, доктор, спляшем, — совсем веселым голосом отозвался Шулико.

Мария вспомнила, что надо сходить к зенитчикам и сделать перевязку майору Юдаеву. Майор был ранен несколько дней назад в голову и руку, но эвакуироваться отказался. Сбегав в блиндаж, она взяла сумку с бинтами и медикаментами и по траншее пошла на батарею зенитчиков. Гитлеровцы не стреляли, и было тихо. Где-то в небе раздался звонкий голос жаворонка. Мария подняла голову, пытаясь рассмотреть его, и с нежностью подумала: «Ах ты, славная пичуга, откуда ты взялась? Спасибо тебе за первомайское приветствие».

Свежесть майского утра, песня жаворонка, зазеленевшие маленькие полянки на исковерканной и обожженной бомбами и снарядами земле — все это отодвинуло на задний план ужасы вчерашнего дня. Марии не хотелось вспоминать о том, что было. Сейчас бы в клуб, где можно потанцевать, послушать концерт. У зенитчиков, кажется, есть хороший баянист. Она попросит майора, чтобы он пригласил его поиграть на баяне ради первомайского праздника.

Мария не дошла до блиндажа майора метров двадцать, как утреннюю тишину разорвали десятки взрывов снарядов. Большинство их разорвалось у зенитных установок. Мария догадалась, что раз начали обстреливать зенитчиков, то скоро появятся вражеские бомбардировщики.

У входа в блиндаж стоял солдат. Неожиданно рядом с ним взметнулся столб огня и земли. Мария успела распластаться в траншее, и осколки просвистели над ее головой. Когда дым рассеялся, она бросилась к блиндажу. Солдат лежал, раскинув руки, его гимнастерка покраснела от крови. Мария склонилась над ним и принялась Разрезать на нем гимнастерку, чтобы увидеть, куда он Ранен. И в этот миг позади разорвался еще один снаряд. Осколок пронзил голову Марии, и она упала на солдата, солдат закричал.

Из блиндажа выскочил майор с забинтованной головой.

Марию и солдата внесли в блиндаж.

Хоронили ее зенитчики. Из снарядных ящиков сделали гроб, обшили его красным шелком и под залп винтовок опустили тело молодого врача Марии Голушко в могилу на кладбище, где были захоронены куниковцы.

3

Из Новосибирска я получил письмо от незнакомой женщины А. Кузьменко. Привожу его полностью.

«Уважаемый Георгий Владимирович!

Извините, пожалуйста, за беспокойство. Я долго не решалась написать вам. Но сейчас такое время — время воспоминаний об Отечественной войне. И мне подумалось, что буду не права, если не напишу.

В годы оккупации Крыма я была в Евпатории. Однажды товарищи сказали, что в городскую больницу привезли раненых из Новороссийска, среди которых есть две девушки военнопленные. Это держалось в секрете от немцев. Девушки случайно попали в среду гражданских лиц при спешном бегстве немцев из Керчи.

Мне удалось познакомиться с ними. Вернее, меня провели во двор больницы, и я увидела среди раненых девушку с гитарой, поющую советские песни «Вечер на рейде», «Землянка» и другие. И это в десяти метрах от улицы, по которой ходят полицейские и немецкие патрули!

Вскоре мы подружились с Аней Жуковой (так звали девушку с гитарой). А еще ее звали «Аня крылатая» или «Аня с крылом». Это потому, что у нее был разбит плечевой сустав правой руки и она ходила с шинкой, похожей на крыло.

Аня много рассказывала о фронте, о боевых друзьях, а о себе рассказывала мало. От нее я узнала, что она связистка, старшина второй статьи, что попала в плен раненной во время сентябрьского десанта в Новороссийск.

В больнице Аня была душой хирургического отделения. Кроме пения советских песен, Аня еще устраивала демонстрацию советских диафильмов, через нее мы передавали в больницу литературу, которую читали больные.

Я называла Аню «морская душа» не за тельняшку (ее у нее не было), а именно за настоящий морской характер. Но в день освобождения Аня хотела выйти к своим в морской форме. А где было ее взять? Кроме больничного халата, у нее не было никаких пожитков. Товарищи собрали все, что могли, и она сшила форму. Труднее оказалось найти воротничок, но потом у нас в доме нашли полинялый воротничок. Видели бы вы, как обрадовалась ему «морская душа»!

А первая встреча с нашими все-таки не была парадной. 13 апреля 1944 года ранним утром я пришла в больницу. Гитлеровцы уже драпанули, только на Пересыпи остался отряд штурмовиков. Шел слух, что все население будут выгонять за город и там расстреливать. Когда раздалась стрельба, Аня хотела спрятать меня у своих знакомых. Мы выбежали на улицу (она прямо в халате), видим машины, а в них советских солдат. «Наши!» — закричала Аня, и мы — к машинам. На подножке одной машины стоял капитан, он спросил нас, где немцы. Мы сказали, что в данном районе нет, а есть на Пересыпи. Машины развернулись и пошли туда, а мы вбежали во двор больницы и стали поздравлять всех с освобождением. Что там было, трудно описать! А потом Аня и Люда (другая девушка — медсестра) надели свои формы, и мы пошли в город.

После освобождения Евпатории Аня добилась возвращения в строй, хотя рана еще не зажила. Служила на флоте до конца войны, потом, демобилизовавшись, уехала к себе на Кубань, в станицу Ивановскую, где и проживает в настоящее время. Она замужем, ее фамилия теперь Коненко, она мать двух сыновей, работает учительницей в средней школе.

Вот я и подумала, может, вам будет интересно знать, что герои ваших книг работают рядом с вами».

Письмо заинтересовало меня, захотелось познакомиться с «морской душой», которая вела себя так смело в оккупированной Евпатории. Я поехал в Ивановскую.

Анна Ивановна Жукова-Коненко оказалась невысокой, худенькой женщиной с застенчивой улыбкой. Работает Учительницей. В школе пользуется большим авторитетом, Учителя избрали ее председателем месткома.

За время войны родители Анны Ивановны дважды получали извещение о ее смерти. Первый раз она была тяжело ранена в боях под Туапсе. Командование батальона посмертно представило ее к ордену Красной

Звезды и сообщило родителям. Но через несколько месяцев она вернулась в родную 255-ю бригаду морской пехоты. С ней она высаживалась в феврале 1943 года на Малую землю и пробыла на ней почти все семь месяцев. Там, на Малой земле ее приняли в партию. Санинструктор и связная — таковы были ее должности в течений двухсот дней героической эпопеи. Сколько вынесла раненых с поля боя, сколько сделала перевязок, сколько раз попадала под бомбы и снаряды — этого невозможно упомнить.

Во время сентябрьского штурма города 255-я бригада попала в тяжелое положение. Она высаживалась на мыс Любви и на каботажную пристань, где укрепления гитлеровцев были особенно сильны. В этом бою многие моряки были убиты и ранены. Тяжело была ранена и Аня.

Вот что рассказала мне при встрече Анна Ивановна:

— Нас, раненых, укрыли в блиндаже, захваченном у немцев. Помню, у входа встал инструктор политотдела старший лейтенант Константин Малахов. Он был ранен в бедро, и кровь сочилась по его брюкам. Гитлеровцы бросились в контратаку. Им удалось прорваться к нашему блиндажу. Малахов отбивался, не пуская их в блиндаж. Вражеская граната сразила его, и гитлеровцы ворвались к нам. Так я оказалась в плену. Со мной в плену оказалась и Люда Конюхова, лейтенант медслужбы. Она была ранена осколками в спину, в ногу и в руку. На ее спине живого места не было. Страшные дни настали для нас. Из Новороссийска немцы привезли нас в Абрау-Дюрсо и заперли в каком-то сарае. Было нас человек пятьдесят и все израненные. Начался допрос. Повели и меня. От большой потери крови я не могла самостоятельно ходить. Гитлеровский офицер брезгливо посмотрел на мое окровавленное избитое лицо, изуродованное плечо, потом подошел ко мне и разорвал форменку, которая держалась у меня на одной руке. Больше не помню, что было. Только поздно ночью, когда пришла в сознание, почувствовала, как кто-то щупает мой пульс, потом кто-то сделал мне укол и обработал рану.

Не думала я тогда, что останусь жить, да и жить-то не хотелось. Утром нас переправили в Анапу, а там погрузили на баржу и переправили в Керчь. Выгрузили нас на пристани. День был жаркий, мы изнывали от жажды, но пить нам не давали. Потом начался пересчет. Гитлеровцы ходили, не выбирая дороги, наступая своими сапогами на людей. Было больно смотреть на это, и боль не оттого, что они наступали на раненые места, а боль оттого, что мы ничего не могли сделать этим двуногим вооруженным животным. После мучительного пересчета нас отправили в лагерь для военнопленных. А утром опять пересчет. Раненых определили в Керчинскую больницу. Здесь я встретила Гришу Передерия. Он до войны учился в школе, где я уже работала учительницей. У него перебита нога. В нашей бригаде Гриша был автоматчиком. Нас не лечили, в больнице полно вшей. Бедная Люда лежала на животе. В ее ранах завелись черви. Некоторых раненых гитлеровцы куда-то увозили, и те больше не возвращались.

Когда наши войска освободили Таманский полуостров и стали готовиться к десанту в Керчь, нас, раненых, бросили на произвол судьбы. Какие-то гражданские люди погрузили меня и Люду в товарный вагон и отвезли в Евпаторию. Там нас сдали в больницу, но уже не как военнопленных, а как гражданских беженцев. Благодаря этому Мы и уцелели. В евпаторийской больнице Люде ампутировали ногу. Врачи в этой больнице оказались сердечными людьми, они дорожили жизнью каждого советского человека. Когда я посмотрела кинофильм «Доктор Вера», то невольно вспомнила евпаторийских врачей Марию Николаевну Кащенко, Елену Антоновну Боровскую, Владимира Ивановича Владыкина. В больнице я познакомилась с Аней Кузьменко, которая прислала вам письмо из Новосибирска. Кажется, она была подпольщицей.

4

Автоматчики прозвали ее Кнопкой. Не в обиду, а в ласку. В роте автоматчиков, которой командовал бесстрашный лейтенант Александр Мамаев, санинструктор Тамара Ролева пользовалась большим уважением. Кнопкой ее прозвали за малый рост.

А эта маленькая, худенькая девушка, которой не исполнилось еще и восемнадцати лет, вынесла с поля боя многих моряков. Рота автоматчиков высадилась на причале рыбзавода вслед за куниковским отрядом и повела наступление на радиостанцию, расположенную левее от места высадки. Мамаевцы там устроили «мамаево побоище», перебив до роты гитлеровцев. В занятом каменном здании радиостанции, превращенном гитлеровцами в опорный пункт, позже расположился штаб 255-й бригады. Тамара Ролева была вместе с ротой, под огнем вражеских пулеметов и автоматов перевязывала раненых моряков. А ночью, опять под минометным обстрелом, она отправляла раненых в Геленджик.

Настоящий героизм Кнопка проявила во время сентябрьского десанта в порт Новороссийск.

На палубе катера, на котором находились автоматчики, разорвался снаряд. Лейтенант Мамаев был тяжело ранен в живот и спину. Тамара стала перевязывать его. И в этот момент второй снаряд угодил в бензоцистерну. Брызги горящего бензина попали на лейтенанта. Обжигая руки, Тамара потушила огонь, оттащила командира от огня. Потом принялась перевязывать других раненых матросов.

Катер стал тонуть. Тамара не бросилась в воду, а стала раздавать раненым спасательные пояса. Но в это время подошел другой катер, прижался к борту тонущего корабля. Тамара принялась перетаскивать раненых. Откуда у нее, маленькой и худенькой, взялось столько сил! Катер затонул, но на нем не осталось ни одного раненого.

И только корабль с ранеными отошел, как и на него посыпались снаряды. И на нем пробило бензоцистерну, и горящий бензин разлился по палубе. Сама обгоревшая, Тамара перетаскивает раненых и обгоревших людей в более безопасное место. Кругом бушует пожар, пары бензина травят людей, рвутся снаряды, свистят осколки, в бортовые пробоины хлещет вода, везде тошнотворный запах горящей солярки и паленого мяса. А Тамара делает свое дело — перевязывает раненых и обгорелых, перетаскивает их с места на место. Осколок снаряда перебивает ей правое плечо, и она падает на палубу. Огонь обжигает лицо, руки.

Тамара пришла в сознание только в госпитале.

Дежурный врач был удивлен, увидев, сколько матросов пришли проведать ее. Он заметил одному матросу с перевязанной рукой:

— Зачем было брать в десант такую малюсенькую девчурку. Какую она могла принести там пользу? Разве ей поднять мужчину?

Матрос с укоризной покачал головой:

— Эх, доктор, знали бы вы, скольким она людям спасла жизнь, не говорили бы так. Мал золотник, да дорог. Понятно?

Он наклонился над ней, поцеловал в забинтованный лоб и с нежностью проговорил:

— Выздоравливай, Томочка, наша Кнопочка. Знаю, больно. Но ты же морячка, мы верим, что вынесешь все боли. — Повернувшись к врачу, сказал: — Если надо ей влить кровь, то крикните нам.

Тамара осталась живой. Я встретился с ней в Новороссийске на вечере ветеранов 255-й бригады морской пехоты. Сейчас она работает фельдшером в Одесской области. Теперь это уже не худенькая девочка, а солидная женщина, в которой трудно угадать прежнюю Кнопку…

5

На Малой земле, в восьмой гвардейской бригаде служили санинструкторами две подруги — Вера Колодей и Маша Ермолова. Им тоже было по восемнадцать лет, На фронт пошли добровольно. Вера маленькая, такая же, как Кнопка. Маша выше ее на голову. Но обе худенькие, угловатые. Когда они появились в бригаде, то кто-то из штабных офицеров с жалостью сказал: «Откуда взялись эти заморыши?» В день 8 Марта пулеметчик Александр Павлович Степанов, которого девушки из уважения к его возрасту называли дядей Сашей, подарил Вере дудочку, вырезанную им из дерева. Вера было обиделась за такой детский подарок. Но дядя Саша погладил ее по голове и ласково сказал:

— Не обижайся, девчурка. Когда-нибудь будешь вспоминать этот подарочек. Люблю тебя по-отцовски. Гляжу на тебя и вспоминаю дом, родных…

Во время апрельских боев, когда вся Малая земля горела от взрывов бомб, снарядов и мин, Вера ползала по воронкам, окопам и перевязывала раненых, стаскивала их в безопасные места. Приползла она и на пулеметную точку дяди Саши. Второй номер пулемета и подносчик патронов лежали раненые. Вера перевязала их и по одному перетащила в глубокую воронку от бомбы.

— Лежите тут, — приказала она. — Вернусь, тогда доставлю в санчасть.

Она вернулась к дяде Саше. За это время ранило и его. Он стоял на коленях, а кровь сочилась сквозь гимнастерку. Глаза его были устремлены в сторону противника. Вера подползла к нему и достала из сумки бинт.

— Дядя Саша, давайте перевяжу.

Он повернулся к ней и закричал:

— К черту перевязку! Стреляй, черт побери! Не видишь, что ли, — фашисты прут сюда!

Вера выглянула и увидела бегущих прямо на нее немецких солдат. Через минуту-две они будут тут. Сердце ее похолодело. Она-то еще успеет уползти. Но дядя Саша останется, он не может даже дотянуться до пулемета. А в воронке лежат еще двое раненых.

— Стреляй же! — крикнул Степанов и зло выругался.

Вера отбросила медицинскую сумку и взялась за рукоятки пулемета. Она стреляла до тех пор, пока не кончилась лента. Когда пулемет замолк, выглянула из-за щитка. Немцев как ветром сдуло.

Она села на дно ячейки и закрыла лицо руками. Дядя Саша окликнул ее:

— Чего же сидишь? Перевязывай, пока время есть.

Она отняла руки от лица, и он увидел на ее глазах слезы.

— Ну чего ты, дурочка, слезу пущаешь? Может, серчаешь, что крепко выругал? Но положение было такое, сама понимаешь, — стал он успокаивать ее.

Вера смущенно улыбнулась и виновато произнесла:

— Я просто испугалась.

Она перевязывала его, а сама то и дело поглядывала в сторону противника.

— А теперь заправь ленту, — сказал он, когда она закончила перевязку. — А потом ползи к командиру роты и доложи, что у пулемета никого нет, пусть кого подошлет. Я побуду тут.

— Вы же раненый. Я отведу вас.

— Выполняй приказание, дочка.

Вера разыскала командира роты, доложила, а потом опять поползла к дяде Саше.

Когда стемнело, Вера перенесла всех раненых в санчасть. В полночь их отправили в береговой госпиталь.

Ночью немцы не предпринимали атак, но артиллерийский и пулеметный обстрел не прекращали. Всю ночь в небе кружили вражеские бомбардировщики, которые бросали бомбы, хлопушки, пустые бочки, рельсы, издающие при падении отвратительный свист. Вера после полуночи забралась в «лисью нору» и уснула, не обращая внимания на непрерывный грохот взрывов.

Утром немцы возобновили атаки. Пробираясь по траншее, Вера услышала стон в землянке связистов. Вбежав туда, увидела раненого связиста Василия Склярова. Осколок впился ему в плечо.

Вера хотела перевязать его, но он оттолкнул ее.

— Некому связь держать. Сама понимаешь, что во время боя без связи нельзя.

— А ты сообщи, что ранен. Пришлют замену.

— Не пришлют. Некому заменять.

Он опять застонал, морщась от боли.

— Осколок, гад, застрял в кости. Слушай, сестренка, ты что-нибудь в медицине соображаешь или только перевязывать умеешь?

— А что?

— Выдернула бы ты осколок.

— Я же не хирург. Да и обстановка тут…

— Попробуй.

Он стянул с себя окровавленную гимнастерку и рубаху.

— Действуй.

— Больно будет.

— Перетерплю. Если буду ругаться, пропускай мимо ушей.

Вера протерла рану марлей, смоченной в спирте, и взяла в руку пинцет. Скляров заскрипел зубами от боли, потом не выдержал и стал отчаянно ругаться, однако не отталкивал Веру от себя. А она приговаривала:

— Терпи, Вася, терпи, ты же гвардеец. Я уже нащупала осколок, осталось зацепить. Сейчас будет еще больнее, ты ругайся, ругайся…

Осколок был вынут. Обильно заструилась кровь. Вера заложила в рану тампон и туго забинтовала. Лицо связиста побледнело, на лбу выступил пот. Несколько минут он сидел неподвижно, прислонившись к каменной стенке землянки и закрыв глаза.

— Пошли в санчасть, — предложила Вера.

Он открыл глаза, несколько мгновений молча смотрел на нее, потом сказал:

— Вон там в углу вещмешок. Покопайся в нем, может, во фляге есть водка.

Водки во фляге не оказалось. Тогда Вера отлила в кружку из своего пузырька немного спирта, развела его водой и дала Склярову. Выпив, он облегченно вздохнул, взял телефонную трубку.

— Цветок, Цветок, — позвал он. — Я Роза, Роза. У меня все в порядке, немного ранен, с поста не ухожу.

Повернувшись к Вере, он сказал:

— Можешь топать, сестренка. Извини, что при тебе загибал трехэтажные маты.

Выйдя из землянки, она пошла по траншее туда, где стрекотали пулеметы…

Маша Ермолова была дочерью казака из станицы Крыловской. В сорок втором году, когда ей исполнилось семнадцать лет, прислали похоронную на отца. Она распростилась с матерью и тремя младшими братьями и пошла на фронт. Санинструктор Маша прошла боевой путь от Малой земли до Берлина и вынесла все, что выносит ротный санинструктор, — холод и голод, пулеметный и артиллерийский огонь, бомбежки и вшей, смерть друзей и слезы отчаяния.

Гвардейцы называли ее везучей. Это утвердилось за ней, когда однажды она напросилась с разведчиками за «языком». А надо сказать, что разведчики долгое время не могли поймать пленного. Командир разведгруппы скептически посмотрел на ее далеко не воинственную худенькую фигуру и покачал головой, дескать, на танцы бы тебе, а не в разведку. Но потом пренебрежительно бросил: «А пусть идет. Пользы не будет, конечно, но и вреда не принесет». Случилось так, что она первая заметила вылезших за передний край гитлеровцев. Завязалась рукопашная схватка. Несколько вражеских солдат было перебито, а одного разведчики подхватили живого. Вернувшись, командир разведчиков пожал руку и уважительно произнес:

— А ты везучая.

Повезло Маше и в следующий раз. Ее тяжело ранило в голову. Думали, что не выживет. Выжила. Когда вернулась в свою бригаду, опять говорили:

— Везучая.

После боев на Малой земле я оказался в одной с ними гвардейской дивизии. Дошли вместе до Берлина. А после войны следы Маши и Веры затерялись. И только на праздновании 25-летия Малой земли мы встретились вновь. Заморышами их теперь не назовешь, выглядят вполне солидно. Вера — научный работник в пищевой промышленности Дагестана. Маша — диетсестра санатория «Дубовая роща» в Железноводске. У обоих есть мужья и сыновья.

6

Старшая медсестра и секретарь партбюро больницы г. Пологи Запорожской области Анна Андреевна Сокол подарила мне альбом. На Малой земле она была парторгом медсанбата 176-й Краснознаменной дивизии. С этой дивизией она прошла боевой путь от Малой земли до Чехословакии.

В альбоме отражен этот путь. Тут фотографии боевых подруг, ее письма с фронта, песни и стихи о Малой земле, воспоминания. Пожалуй, иная книга не читается с таким интересом, как этот альбом.

Мне хочется процитировать несколько страниц из этого примечательного документа.

«Когда мы высадились на мыс Мысхако, перед нами встал вопрос, как укрыть раненых, где их оперировать и как эвакуировать. Это трудно было решить, так как каждый метр земли простреливался, а наш медсанбат состоял почти из одних девушек.

Не дожидаясь рассвета, мы начали на склоне балки рыть землянки, носить колья с виноградников, а к утру на колья натянули плащ-палатки. Так оказалась перевязочная. Но как только наступил рассвет, наша перевязочная была уничтожена взрывом снаряда.

Мы начали закапываться в землю. Мешали дожди. Почва была каменистая. Вода накапливалась в балке и заливала землянки. Обсушиться и обогреться негде, малейший дымок вызывал ураганный огонь противника.

Комсорг роты Ира Филиппова, девушки Наташа Дожикова, Мотя Вихрова, Зоя Ефремова, Таня Поваркова, Нина Винник, Нюра Жернакова, Валя Черникова отправились на берег искать что-либо для укрытия нашей операционной. Под артиллерийским огнем они натаскали с берега ящики из-под снарядов. Мы разламывали их и дощечками обили стены, потолок, под потолок подвесили простыни, вместо лампы приспособили снарядные гильзы. Так появилась у нас операционная.

Хирургом у нас был коммунист, майор медицинской службы Вайсман. Мужественный человек. Над нами кружат самолеты, сбрасывают свой смертоносный груз, рвутся снаряды, а он спокойно стоит над раненым со скальпелем, ободряет раненого и сестер. Однажды во время операции снаряд угодил в бок операционной. От пыли стало темно. Когда мы вбежали туда, то увидели лежащую операционную сестру Марию Высоцкую. Ее контузило. Раненый лежал на операционном столе, сделанном из досок, а Вайсман стоял и отчаянно чертыхался по адресу гитлеровцев:

— Вот гады, только начал зашивать рану, а они тут со своим снарядом!

Вместо контуженной Высоцкой у стола встала Катя Кравецкая, а мы стали ремонтировать операционную.

Бывало и так, что принесут к нам раненых, а у нас они получают новые ранения. Как-то принесли тяжело раненного в грудь лейтенанта. Его положили в сортировочной, где записывали фамилии, а потом отправляли в операционную. Прилетел снаряд, который угодил в ногу лейтенанта и оторвал ее. К счастью, снаряд не разорвался. Потом саперы извлекли его и унесли.

Часто жизнь раненых спасало переливание крови. В ампулах ее не было, и девушки без колебания отдавали свою кровь. Отдавая кровь, они продолжали работать на своих местах, отдыха не знали. Тяжелый физический труд, недоедание, отсутствие витаминов вызывали слабость, головокружение. Только любовь к людям, к Родине заставляла их жертвовать свою кровь.

Особенно тяжело стало с продовольствием во время апрельских боев. У нас осталась только кукурузная мука и крупа, не стало соли. Пресная вода для питья и варки пищи доставалась с большим трудом. Колодец, который был внизу балки, находился под обстрелом, и часто тот, кто ходил за водой, не возвращался обратно. У раненых до крови пересыхали губы. Однако никто не роптал, не жаловался.

Хотя нам самим было нелегко, мы писали бодрые, теплые письма на передовую, посылали в роты и батареи вышитые из парашютов платочки с просьбой подарить самому храброму. Девушки стирали белье всем, кто приносил его.

Мне кажется, что нигде и никогда так ласково не звучало слово «сестричка», как на Малой земле. Многие из тех, кого мы отправили на Большую землю, писали нам письма, в которых благодарили за сердечную заботу и материнскую ласку.

Эвакуация раненых к морю была самым опасным и трудным делом. Вечером сестры и санитарки несут раненых на носилках. Идти приходилось по простреливаемой местности. Каждый раз мы с нетерпением ждали их возвращения. Многие из них не возвращались — были ранены или убиты. Так погибла моя подруга Соня Посторонко. Соня воспитанница детского дома, перед войной вышла замуж. Война разлучила ее с любимым. Он служил в нашей дивизии и убит в сорок втором году. Получив похоронную, Соня написала письмо командиру дивизии с просьбой зачислить ее бойцом вместо погибшего мужа. Став санинструктором в нашем батальоне, ока быстро завоевала уважение и любовь девушек. Бралась за самые тяжелые поручения.

Была у нас санинструктор Таня Поваркова. К нам пришла прямо со школьной скамьи. Ее не брали в армию, так как возраст ее всего 16 лет. Но через комсомольскую организацию Ворошиловграда она добилась своего, стала санинструктором. На Малой земле ей исполнилось семнадцать лет. Однажды она сопровождала раненого в береговой госпиталь. В это время налетели немецкие бомбардировщики. Укрыться было негде. Тогда Таня легла на раненого, прикрыв его своим телом. Разорвавшаяся поблизости бомба убила девушку. Раненый остался невредимым.

Тамарова Мотя в нашей дивизии с первых дней войны. Муж ее служил в летной части, но она потеряла с ним связь. Трудно найти более самоотверженную и смелую медсестру. Она работала и в перевязочной, и ухаживала за больными, и эвакуировала на берег. Кажется, она никогда не отдыхала, но всегда была бодрой, неунывающей. Своей энергией заражала других.

Как-то она сопровождала раненых. По дороге ее ранило в спину. Девушки привели ее под руки. И тут кто-то подал ей письмо. Это было долгожданное письмо от мужа, которого разыскивала два года. Лицо Моти расплылось в радостной улыбке. Она тут же распечатала его, прочитала несколько строк и горько разрыдалась. Мы взяли письмо и прочитали вслух. Муж сообщал, что она должна забыть его, ибо он женился на другой и уже есть ребенок от нее.

Мы как могли успокоили Мотю. В тот же день написали коллективное письмо ее мужу, в котором содержалось немало нелестных эпитетов в его адрес. Вечером отправили Мотю в госпиталь. Через шесть месяцев она вернулась в наш батальон и работала по эвакуации раненых до конца войны. На Малой земле она была принята в ряды Коммунистической партии.»

7

Эту трогательную историю рассказала мне также Анна Андреевна Сокол.

Запевалой, примером для всех девушек медсанбата была комсорг Ира Филиппова. Она не помнила своего отца, никогда не упоминала о матери, говорила, что воспитывалась у бабушки. В дивизию пришла добровольно по рекомендации Ворошиловградского горкома комсомола летом 1942 года после окончания средней школы.

Сначала она работала санитаркой в операционной. Во фронтовых условиях нашла время для учебы. Вскоре сдала экзамен на медсестру. Перед десантом на Малую землю девушки избрали ее своим комсоргом. Это по ее инициативе сразу после высадки девушки начали собирать колья на виноградниках, снарядные ящики на берегу для устройства перевязочной и операционной. По ее инициативе девушки писали теплые и ободряющие письма солдатам и офицерам, находящимся на передовой.

Очень тяжело приходилось девушкам. Ира никогда не хныкала, не ныла, а всегда говорила:

— Перетерпим, девушки. Во имя Родины, во имя победы!

Девушки иногда говорили ей в шутку:

— Ты такая серьезная, идейная, что надо тебе переквалифицироваться на политработника.

— Не получится из нее политработника, — смеялись другие. — В нее все офицеры и солдаты влюблены. Разве устоишь, когда столько влюбленных? Замуж выйдет — и нет политработника.

Ира сердилась, когда девушки делали такие намеки.

— Не до любви теперь, — хмурилась она. — До конца войны надо забыть это чувство.

Трудно было не заглядеться на Иру. Стройная, чуть выше среднего роста, голубоглазая, а брови и ресницы черные, нос немного вздернут, словно подчеркивал ее задорный характер, светлые кудрявые волосы спадали на плечи.

Ира решительно пресекала все ухаживания. И подругам, если они заводили «роман», она с неудовольствием говорила:

— Как тебе не стыдно! Тут кровь людская льется, а ты шуры-муры разводишь Не серьезно, понять должна.

Стали Иру называть недотрогой.

Но однажды Ира вошла в землянку к Анне Андреевне Сокол и расплакалась.

— Что случилось? — встревожилась Анна Андреевна.

— Дура я набитая, — сквозь слезы произнесла Ира и, смущаясь, призналась, что вот уже два месяца как влюблена.

— Зачем же плакать? — удивилась Анна Андреевна.

— Ах, тетя Нюся! — воскликнула Ира. — Разве в войну можно по-настоящему любить! Меня осудят подруги, скажут, что не воюю, а романами занимаюсь. А я его очень люблю и не могу перебороть свои чувства. И он любит меня. Как же мне быть?

— А кто он?

— Лейтенант… Лежал у нас…

Анна Андреевна, которая была значительно старше девушек, и они часто поэтому называли ее тетей Нюсей, обняла Иру за плечи и ласково прижала к себе.

— Ах ты, девчурка, девчурка. Неправильно ты рассуждаешь. Почему ты думаешь, что крепкая и настоящая любовь не может родиться на войне? Разве вы, девушки, виноваты в том, что вас, молодых, опаляет война? Мне кажется, что сейчас у людей обострены все чувства, и нельзя заглушать такое святое, каким является любовь. Недаром и в песне поется, что «после боя сердце просит нежности вдвойне».

Долго в тот вечер говорили парторг и комсорг батальона. Покидая землянку, Ира сказала:

— И все же мы не будем жениться до тех пор, пока не освободим Новороссийск.

— Что ж, отпразднуем свадьбу, как пойдем вперед.

Ждать пришлось недолго. Через месяц Новороссийск был освобожден. На небольшой станции сыграли скромную свадьбу.

Но медового месяца молодым не пришлось справить. Начались непрерывные бои за освобождение Таманского полуострова.

Вскоре пришло печальное известие — муж Иры тяжело ранен и отправлен в госпиталь. А через несколько дней была убита Ира. И еще спустя неделю из госпиталя пришло письмо, в котором сообщалось, что муж Иры скончался.

Сколько их погибло, таких молодых, которые не дожили, не долюбили!

Вечная слава им, не дожившим до мирных дней, и земной поклон от фронтовика живущим сейчас сестричкам.

За час до смерти

Сегодня, как и всегда, погрузка шла деловито. Ни раненые, ни санитары не обращали внимания на визжащие осколки. К этому привыкли.

— Лейтенанта Журбу не отправлять, — раздался голос дежурного врача.

— Понятно, — ответил кто-то из санитаров.

Скоро палаты пустеют, мотоботы уходят, и наступает тишина. Слышно лишь шуршание воды о прибрежные камни. Врачи, санитары идут спать.

Но в одной палате на топчане остался тот, кого дежурный врач распорядился не отправлять. Это лейтенант Журба. Он лежит неподвижно на спине, не мигая смотрит на маленькую электрическую лампочку, подвешенную над топчаном. Она горит не ярко, углы палаты остаются неосвещенными.

Лейтенанта принесли под вечер. Он несколько суток пролежал на нейтральной полосе, тяжело раненный в обе ноги. У него прогрессирует гангрена. Положение его безнадежно. Он понимал это и сам. Журба упросил начальника госпиталя не отвозить его в Геленджик, а похоронить здесь — на горе, откуда виден город, за который отдал жизнь.

У Журбы резкие черты лица, глубокие морщины на лбу и около губ. Возраст его около сорока, и, видимо, морщины появились в эти дни. В темных волосах светлеют седые пряди. Свет лампочки отражается в его карих, словно застывших глазах. Четко очерченные губы бледны и плотно сжаты.

Около лейтенанта на самодельной табуретке сидит медицинская сестра Валя Лемехина. Это тоненькая девушка с ласковыми серыми глазами и пухлыми губами. По плечам веером рассыпаны светлые, как лен, волосы. На фронте она недавно, пошла добровольно со второго курса медицинского института.

Валя смотрит на лейтенанта испуганным взглядом и часто облизывает губы, которые почему-то стали сухими и шершавыми.

Час тому назад ей сказал, а кто — она уже не помнит- то ли начальник госпиталя, то ли главный хирург:

— Подежурь около лейтенанта. Он будет умирать в полном сознании. Кто-то должен быть около него. Он просил вызвать из его роты лейтенанта Колосова. Но Колосов ранен и еще вчера эвакуирован. А сама понимаешь, как умирать, когда возле тебя нет близкого друга, даже просто сочувствующего человека.

Но откуда знать двадцатилетней девушке, как умирает человек? Она, конечно, уже видела убитых, видела тяжелораненых, которые умирали на операционном столе, не приходя в сознание. А вот сейчас она впервые видит человека, умирающего в полном сознании, знающего это, и должна присутствовать при его последнем дыхании. Хорошо, что он не смотрит на нее: она бы не могла выдержать его взгляда, ей и без того страшно.

«О чем он думает в последние часы своей жизни? Может, о жене, детях, которых никогда не увидит. А может, просто переживает, жалеет себя. Наверное, он сильный и гордый, если так молча и спокойно ждет смерть…»

Ей становится жалко его, и на глаза навертываются невольные слезы.

Журба сначала не обращал внимания на девушку в белом халате, севшую около его топчана. Мысли его были далеки отсюда, его взгляд был направлен на маленькую лампочку, но он видел за ней бескрайние поля, голубое небо над ними, степную речку, заросшую кугой, знакомую с детства. Его не удивляло, что сейчас, на пороге смерти, перед ним возникали картины из далекого детства, до боли знакомые пейзажи родной кубанской степи.

Но вот он повернул голову, и его глаза встретились с глазами светловолосой девушки. По ее щекам скатывались слезинки, а губы вздрагивали. Она показалась ему девочкой.

— Чего, дочка, плачешь? — удивился он.

Валя смущенно улыбнулась и рукавом вытерла глаза.

— А я сама не знаю, — виноватым голосом произнесла она, чувствуя, что ведет себя не так, как положено медицинскому работнику.

Но как вести себя с таким? Не будешь же вести себя бодрячкой, говорить ему, что все окончится хорошо, выздоровеет, если он сам знает, что дни его жизни сочтены.

— Я буду дежурить около вас, — робко сказала она. — Что понадобится, вы мне скажите.

— А как звать тебя, дочка?

— Валя.

— А годков сколько?

— Двадцать.

— Ого, — уже уважительно произнес он. — А я почему-то подумал, что девочка. А оказывается, уже невеста. И жених, наверное, уже есть.

— Нету.

— Будет, — заверил лейтенант и улыбнулся.

Улыбка у него получилась грустная. Он на какое-то время закрыл глаза, потом открыл и, не глядя на Валю, произнес:

— И у меня была дочка. Маринкой звали. Три годочка всего прожила. Беленькая, вроде тебя, а глаза большие, карие. Гарная дивчина выросла бы. В твоем возрасте была бы сейчас…

— А больше у вас детей нет? — робко осведомилась Валя.

— Есть сын, Сашей звать. Сорви-голова и неслух.

— Что же это он такой?

— Характер уж такой. Семь классов закончил и заявляет, что учиться больше не будет, хочет трактористом быть. Я ему вдалбливаю, что нам агрономы и зоотехники нужны, кончай, говорю, среднюю школу — и марш в сельхозинститут. Так и не уговорил до самой войны. Что за хлопцы пошли, ума не приложу. Мы раньше стремились учиться, да возможности не было, а теперь возможность есть, учиться не хотят.

Валя была рада, что Журба разговорился и охотно отвечает на вопросы. Наверное, ему хочется забыться, не думать о том, что его ожидает. Она почти угадала. Правда, о смерти Журба помнил, но в эти последние часы жизни ему хотелось говорить, вспоминать, и вспоминать только родное, милое, дорогое.

— А Сашка-то мой, вот же пострел и неслух, в партизаны подался, — после непродолжительного молчания заговорил Журба. — Когда немцы стали подходить к нашей станице, я отправил скот в эвакуацию в закавказские предгорья. А свиней на ферме всех перестреляли, их в эвакуацию нельзя, по дороге подохнут. Колхозницам сказал: «Бабы, свежуйте, пока немец не пришел. Сало снимайте, солите и прячьте подальше». Жинку и Сашу отправил вместе с пастухами, что скот погнали в горы. Сам пошел в военкомат. А через месяц, когда наша бригада дралась под Туапсе, встречаю знакомого партизана. Инструктором в нашем райкоме партии был. Говорит: «А твой Александр в нашем отряде». Немецкий автомат, стервец, носит на шее. Каково? Эх, жаль, что так и не довелось свидеться.

Он тяжело вздохнул и опять закрыл глаза. Валя не стала тревожить его вопросами, а молча смотрела на него. Неожиданно для нее по его телу прошла дрожь, он стиснул зубы, сдвинул темные брови.

«Неужели?» — всполошилась она, не зная, что делать.

Она отвернула голову, чтобы не видеть, как молча, без стона, борется с болью лейтенант.

В это время из галереи раздался басовитый голос:

— Сюда, что ли?

Она обернулась и чуть не обмерла от испуга. В палате стоял высокий, почти до самого потолка, полковник, с черной бородой, мохнатыми бровями, сросшимися на переносице, с палкой в руке. В невысокой палате и при слабом освещении он казался неестественно громадным. Голос у Вали пропал, она только вскочила с табуретки и замерла, втянув голову в плечи.

Полковник подошел к топчану, посмотрел на Журбу и повернулся к Вале, спросил:

— Он без сознания?

— Н-не знаю, — с запинкой ответила она, все еще не в силах преодолеть свое оцепенение. Ей даже показалось, что это в палату пожаловал сам демон за душой лейтенанта. Она, конечно, неверующая, но все же…

Журба открыл глаза и глубоко вздохнул.

— Товарищ полковник, — тихо произнес он, — видите, как…

— Вижу, вижу, земляк, — сказал полковник. — Пришел вот проведать тебя перед… — он споткнулся и смущенно кашлянул.

— Перед смертью, — договорил Журба. — Нечего скрывать, я все знаю. Спасибо, что пришли.

— Ну, раз знаешь, дай поцелую тебя.

Полковник встал на одно колено, левой рукой обнял его за плечо и поцеловал сначала в лоб, потом в губы. Встав, сказал:

— А о семье твоей побеспокоюсь. Как коммунист коммунисту говорю. Сына помогу воспитать. Будет агрономом, как ты хотел. Конец войны не за горами.

Он гулко кашлянул, свел брови и почему-то сердито посмотрел на Валю. Она потупилась, взволнованная сценой прощания командира бригады со своим офицером. Ей не хотелось, чтобы полковник говорил Журбе слова утешения. Это будет звучать фальшиво, да и Журба воспримет такие слова с досадой. Но полковник не сказал таких слов. Он встал по стойке «смирно», отдал честь лежащему офицеру, а потом произнес:

— Прости, что не могу дольше побыть около тебя. На передовой неспокойно. Я должен быть на НП. Прощай.

Круто повернулся и зашагал к выходу. Уже в дверях окликнул Валю:

— Иди-ка сюда, сестрица.

Когда она подошла, сказал:

— Вот что, сестричка. Твое начальство спит, я не стал тревожить. Скажешь начальнику госпиталя, чтобы меня известили о смерти Журбы. Пришлю автоматчиков салют сделать на могиле. А тебе наказ: будь с ним ласкова. Он славно воевал, был командиром взвода автоматчиков. В последнем бою двадцать фашистов лично спровадил на тот свет, а может, и больше — никто точного подсчета не вел. А до войны он был председателем передового на Кубани колхоза в станице Старо-Украинской. В тридцатом году организовал его и бессменно председательствовал. Его кулакиубивали… Поняла, что за человек умирает на твоих глазах?

Валя молчала. Он положил руку ей на голову, потрепал волосы.

— Да сама нюни не распускай. Не вводи человека в тоску. Ему и без того тошно. Знаю, и тебе тяжко смотреть на него. Но перетерпи. Смотри, как умирает настоящий коммунист.

Он ушел, а Валя вернулась и села на табуретку. Журба лежал недвижимо, закрыв глаза. Грудь его тяжело вздымалась.

Журба думал. Ему вспомнилось, как полмесяца назад в роту автоматчиков приходили командир бригады полковник Горпищенко и его заместитель по политчасти подполковник Молчанов. Подполковник был на голову ниже Горпищенко, стройный, красивый. Он спросил Журбу:

— Верно ли, что вы были председателем колхоза на Кубани?

Журба подтвердил. Горпищенко оживился.

— Земляк, значит. А я казак с Пашковской станицы.;

И уже деловито заявил:

— Нечего тебе тут делать в роте автоматчиков. Возраст для автоматчиков великоват, да и председателю колхоза должность командира взвода неподходящая. Пойдешь в распоряжение моего заместителя по тылу. Сюда пришлю офицера помоложе. Договорились?

Журба замялся.

— Неудобно как-то. Тут я вроде на месте.

— Не хочешь? — удивился полковник.

— Откровенно говоря, нет.

— Почему же?

— Из идейных соображений, — улыбнулся Журба.

— Как понимать твои соображения?

— Фашистов бить сподручнее. Да и, признаться, сдружился я с автоматчиками. Вместе высаживались, вместе били гитлеровцев, выручали друг друга. Одна семья, можно сказать. А сами знаете, покидать семью всегда тяжко.

— Это верно, — задумчиво произнес полковник. — Ну что ж…

— А покинуть семью все же придется, — вмешался подполковник Молчанов. — Из штаба армии затребовали сведения о специалистах сельского хозяйства и о шахтерах. Надо думать, отзывать будут. Оно и понятно. Народному хозяйству нужны специалисты. Так что, товарищ Журба, готовьтесь к отъезду в свой колхоз. В какой станице он находится?

— В Старо-Украинской.

— Кажется, недавно ее освободили?

Журба подтвердил.

— Послали письмо туда?

— Нет еще, недосуг было.

— Нехорошо, — укорил подполковник. — Надо написать.

— Обязательно напишу, — заверил Журба.

Но написать так и не успел. Начались апрельские бои, когда вражеские атаки не прекращались ни днем, ни ночью, и автоматчикам было не до писем.

Сейчас Журба думал о разговоре с командиром бригады и его заместителем по политчасти и немного жалел, что не согласился на перевод на тыловую должность. Там-то наверняка жизнь сохранил бы. Хотя, кто его знает? Тут, на Малой земле, нет тыла, тут всем достается, среди работников тыла потерь не меньше, чем на передовой. Да и не надо жалеть о том, чего не сделал, нет горше слова «мог бы». А как бы обернулось дело во время той атаки немцев, когда они прорвали оборону и вышли к штабу батальона? Хорошо, что его взводу удалось просочиться в тыл к немцам и устроить там переполох. Тут он может похвастать, что проявил смекалку и воинское мастерство. Немцы так переполошились, что начали поспешно отступать на свою линию обороны. Автоматчики накосили добрую сотню трупов. Он сам подстрелил двадцать одного гитлеровца. Можно сказать, «очко», по выражению любителей картежной игры. А потом получился перебор. Подстрелил двадцать второго, и тут мина шаркнула его по ногам. А если бы на его месте был другой командир взвода, молодой, не обстрелянный как следует, боевого опыта не имеющий? Пожалуй, не смог бы проделать такой маневр. А что тогда? Тогда гитлеровцы пустили бы в образовавшийся проход свой резерв, и худо пришлось бы малоземельцам.

Нет, жалеть о случившемся он не будет! Жалко, конечно, расставаться с жизнью, но все же гитлеровцам дорого пришлось заплатить за нее. Свой долг он выполнил, как подобает коммунисту. Перед смертью не ради красного словца произносится это.

— Валя, — позвал Журба, — дайте пить.

— Воды или компоту?

Он оживился.

— Компот? Есть компот? Только чтобы без сахару, кисленький. У нас на Кубани взваром называется.

Валя пошла на кухню и принесла кружку компота. Он был такой, какой хотел Журба, кисловатый, из сушеных Фруктов. Напившись, он откинулся на подушку и сказал:

— Придешь с поля усталый, разгоряченный, а как выпьешь кружку холодненького взвара с погреба, так и Усталость куда девается.

И вдруг тревожно поднял голову.

— Валя, найди чернила и бумагу. Можно даже карандаш. Надо же успеть написать письмо в колхоз. Все недосуг было, а я ведь председатель, меня никто не освобождал от председательской должности. Надо советы кое-какие дать. Ты мне поможешь?

— Помогу, — сказала Валя и пошла в канцелярию госпиталя.

Вскоре она вернулась с тетрадкой и школьной чернильницей-непроливашкой. Журба увидел чернильницу и попросил Валю дать подержать ее в руках.

— Ах ты, непроливашечка, — вздохнул он. — Была у меня такая, когда был школьником. Отец купил. Да учиться долго не пришлось, выгнали меня из школы. Подбил поповского породистого петуха. Поп не простил мне. А непроливашку сохранил. Позже, когда стал коммунистом, я чернилами из этой непроливашки писал протокол об организации колхоза в станице. А потом дожила непроливашка и до того времени, когда пришла пора идти в школу Саше. И сейчас, наверное, стоит на комоде… — И добавил тихо: — Если хату не спалили.

Вернув Вале чернильницу, он сказал:

— Запиши сначала вроде конспекта. Во-первых, передай станичникам мой нижайший поклон и поприветствуй их с освобождением. Во-вторых, напиши, что сейчас весна и надо засеять как можно больше, что Советской Армии нужен хлеб. В-третьих, пусть позади третьего амбара раскопают яму. Там в цементированном бункере двести пудов семенной пшеницы заховано. Ты записываешь?

— Записываю, — торопливо ответила Валя.

— Потом пусть раскопают в саду у бабки Лукьянчихи еще одну яму. Там тоже зерно заховано. Бабка о том не знает. С кукурузой яма на полевом стане первой бригады, позади конюшни.

Он усмехнулся и заметил:

— Видишь, какие мы хитрые были! Даже один трактор утаили. Запиши, что во дворе кузни разобранный трактор без колес. Так колеса пусть разыщут в кладовке второй полеводческой бригады, а мотор у деда Парамона в сарае закопан.

Журба задумался.

— Что еще? Напиши, что если не хватит тягла, то можно пахать и коровами. Пусть бабы не жалеют впрягать их.

Он мысленно представил себе разрушенную станицу. Картина была такой явственной, что у него закололо под сердцем. Несколько минут Журба молчал, погруженный в свои мысли, а Валя сидела с ручкой наготове и смотрела на него широко раскрытыми глазами, удивляясь, как он может перед смертью думать такое, не о себе, а о людях, дает наказ станичникам. Будь прокляты на веки вечные фашисты, лишившие жизни такого мужественного человека!

Глаза ее опять наполнились слезами. Несколько слезинок упали на тетрадь. Журба посмотрел на нее, взял ее руку и погладил.

— Не надо слез, милая девушка. Если тебе жалко меня, поплачь после моей смерти. А сейчас подбодрись. Ну, улыбнись. У тебя красивые зубы. И сама ты красивая.

Ей хотелось воскликнуть: «Я готова отдать свою жизнь, чтобы вы жили!» Сейчас она любила этого лейтенанта. Ах, будь же они прокляты! Вот сейчас до нее по-настоящему дошел глубочайший смысл идущей войны с фашизмом, стал понятен смысл человеческой жизни.

— Я ненавижу фашистов! — вырвалось у нее со злостью. — Я бы Гитлера скальпелем изрезала на куски!

— Ого! — приподнял брови Журба. — Какая ты, оказывается!

Валя смутилась и опустила голову. Незаметным движением вытерла влажные щеки.

— Мне было бы тяжело умирать, — после недолгого молчания заговорил Журба, — если бы не знал, что будет наша победа. Тяжело раскачать русского человека на драку, но уж если раскачаешь, держись — все снесет, ничто его не остановит. Сейчас на войну поднялся весь народ… Прочитай-ка, Валя, что ты там записала?

Она прочла.

— А теперь, Валя, переписывай. Составь складное письмо, с чувством. Я сам не мастер писать, образование никудышнее. Мысли есть, а на бумаге выразить не могу. А надо так, чтобы мое письмо дошло до сердца каждого станичника. Пиши, а я помолчу.

Валя принялась за письмо с усердием. Она поняла, что хотел сказать своим станичникам Журба, какое завещание оставлял им.

Журба закрыл глаза, а руки вытянул вдоль тела. Опять судорога передернула его всего. Он прикусил губы, чтобы не застонать, и сжал кулаки. Потом впал в какое-то забытье. Валя всполошилась, подумала, что уже умер. Но он еще дышал, и она опять стала писать, торопясь и бросая на раненого тревожные взгляды.

Когда он очнулся, Валя заметила, что его глаза потускнели. Медленно ворочая головой, лейтенант обвел глазами палату, почему-то долго смотрел на темный угол.

— Скоро умру, — прошептал он.

Валя похолодела. Вот и настал тот миг, который больше всего страшил его. Отвернуться, что ли, чтобы не видеть агонию человека?

Но велика, видать, была сила воли, жизненная энергия у лейтенанта. Он сумел собрать остатки сил, чтобы отодвинуть последнюю минуту.

— Валя! — позвал он. — Написала? Читай.

Она стала читать, медленно, почти по слогам. Он внимательно слушал.

— Хорошо, — похвалил он, когда она замолчала. — Поймут станичники. Когда-нибудь помянут добрым словом. Допиши еще такие слова: «Крепите колхоз, живите дружною семьей. Прощайте, дорогие мои». Дописала? А теперь давай я подпишу.

Валя дала ему в руки тетрадь и ручку. Несколько мгновений он смотрел на тонкие строчки, шевеля губами, потом размашисто расписался.

— Вот и все, — с удовлетворением сказал он. — А теперь, Валя, я буду диктовать тебе письмо моей жене Надежде Петровне и наказ сыну Александру. Согласна ты?

— Ну, конечно! — воскликнула Валя.

— Спасибо тебе, милая дивчина. Начинай письмо так: «Дорогая моя, верная подруга жизни Надежда Петровна и мой сын Александр, пишу вам прощальное письмо…»

Закончив диктовать и подписав письмо, он уже почти шепотом, еле шевеля губами, произнес:

— Вот и все…

Через несколько минут он попросил Валю дать ему руку.

У него была широкая и жесткая ладонь. Валина рука утонула в ней, она ощутила ее холод и невольно вздрогнула.

— Очень просил бы тебя, милая дивчина, после войны приехать в мою станицу. Посмотри, как там живут люди…

Он выпустил ее руку и отвернул голову.

…На рассвете Журба умер.

Прижав письма к груди, Валя вышла из палаты, спустилась по ступенькам вниз и села на прибрежный камень.

Солнце, веселое и ослепительное, уже поднялось над горизонтом. Оно залило ярким блеском словно застывшее море, разукрасило его золотыми узорами. Запоздавшая тучка спешила убраться с высокого неба. За зеркальной водной гладью виднелся противоположный берег Цемесской бухты.

Было тихо, воцарилось какое-то торжественное безмолвие. Тишину нарушал лишь тихий шепот воды, лениво наползающий на прибрежные камни.

На передовой тоже тишина. Под утро немцы прекратили стрельбу.

Валя сидела на камне и безмолвно смотрела в голубую даль, не замечая красот майского утра. У нее на душе было печально и тревожно. Она чувствовала, что в ее жизнь этой ночью вошло что-то новое, неизведанное. Словно покойный лейтенант передал ей частицу своей энергии, своей воли к жизни, словно ей, а не станичникам, писал письмо.

«После войны я обязательно поеду в его станицу. Расскажу о нем людям, — думала она. — Обязательно».

Поединок

Хмуря темные брови, командир артиллерийского дивизиона майор Скляр говорил отрывистым голосом, отводя взгляд от сержанта.

— По данным разведки, немцы сооружают какую-то «Берту», орудие большого калибра, которое должно прямой наводкой бить по нашим штабам, по крупным кораблям, подходящим к нашему берегу. Прежде чем «Берта» начнет стрелять, мы должны ее искалечить. Поручается это вам. Ясна задача?

— Ясна, товарищ майор, — ответил сержант Лащинский, отрываясь от перископа.

В перископ он видел какое-то сооружение позади кладбищенских ворот. Рядом виднелся блиндаж, а левее его лежала разбитая бочка.

— Запоминайте все, что увидите в воротах кладбища, — продолжал майор. — Ориентиром возьмите бочку.

Сержант опять прильнул к перископу.

Майор Скляр нарочно хмурил брови. Он не хотел, чтобы сержант видел выражение его глаз. Сержанту поставлена задача, связанная с риском для жизни. Один шанс из ста у командира орудия, и он, конечно, понимает это. С каким же чувством надо провожать почти на верную смерть двадцатилетнего парня, жизнерадостного, с чубом курчавых волос? И надо ли показывать это чувство ему?

Майор знал и любил его. Знал, что два старших брата сержанта погибли, а отца и мать немцы расстреляли. Сержант остался один на белом свете, ему некуда возвращаться после войны. Может быть, поэтому майор питал к нему отцовское чувство. Впрочем, отцовские чувства у него были ко всем своим подчиненным. Недаром артиллеристы дивизиона уважительно называли его батей, хотя этому бате минуло всего тридцать лет. Но не за возраст фронтовики именуют своих командиров батей. Такое звание надо заслужить.

Свистнула снайперская пуля. Сержант опустил перископ и проворчал:

— Засек опять паршивый снайпер.

Наблюдение шло из боевого охранения стрелковой роты, которой командовал капитан Короткий. Отсюда до передовой немцев рукой подать.

Капитан пришел сюда вместе с майором. Он стройный, подтянутый, свежевыбритый и невозмутимо спокойный. Своим видом он успокоительно действовал на окружающих. Глядя на него, забываешь, что противник рядом.

— Что ж, — заметил капитан, — перенесем наблюдение в другое место. — Он усмехнулся. — Нам это не впервой.

Сержант повернулся к майору:

— Все ясно. Высмотрел основательно.

— Коли так, то пошли, — кивнул майор.

Лащинский, пригибаясь, пошел по узкой траншее.

Прейдя шагов двадцать, он присел, свернул цигарку и закурил. Кто знает, может последний раз затянешься крепкой солдатской махоркой.

76-миллиметровое орудие, командиром которого был Лащинский, стояло на прямой наводке в ста пятидесяти метрах от боевого охранения и не более, чем в трехстах метрах от вражеской обороны в районе кладбища. С кладбища вся Малая земля видна, как на ладони. Но орудие было так хорошо замаскировано, что немцы не догадывались о его местонахождении. Оно должно заговорить лишь в случае, если по дороге от кладбища прорвутся вражеские танки, или еще в каком-либо особом случае.

Танки пока не появились, но особый случай наступил. Это Лащинский сразу понял, когда майор вызвал его Днем в блиндаж командира огневого взвода. Обыкновенно днем тут не ходят, даже не ползают. Вражеские снайперы сразу возьмут на мушку. Не постесняются немцы вызвать против одного десантника минометы и пушки. Надев маскировочный халат, Лащинский полз, как ящерица.

Да, задача яснее ясного. Только есть одно «но».

После первого же выстрела на орудие Лащинского обрушится огонь нескольких батарей.

Лащинский выплюнул окурок, спрятал буйный чуб под пилотку. Накинул на голову маскировочный халат и пополз к своему орудию. Дальше траншеи не было. Ее не стали делать в целях маскировки. Сержант полз осторожно, часто замирая и прислушиваясь. Сейчас, как никогда, особенно важно, чтобы его не заметили, чтобы не подсекла снайперская пуля.

Все обошлось благополучно. Он проскользнул в замаскированный блиндаж, где жили ребята его расчета.

Наводчик Вася Куртий, невысокий, белобрысый, не дожидаясь, когда сержант отдышится и скинет маскировочный халат, нетерпеливо спросил:

— Что там стряслось? Мы будем наступать или немцы против нас что готовят?

Лащинский вытер пилоткой вспотевший лоб, выпил из котелка воды, которую ребята зарывали в кувшине в землю, чтобы была прохладной, и только после этого рассказал о полученном приказе.

— Понятно, — в задумчивости произнес Куртий, почесывая недобритый подбородок.

— Как связь? — повернулся сержант к сидящему у телефона связисту Василию Чемеридзе, прибывшему в расчет несколько дней назад.

— В исправности, — ответил тот.

— Сиди у телефона и жди сигнала.

Командир орудия обвел внимательным взглядом каждого находящегося в блиндаже, пытаясь прочесть на их лицах впечатление от полученного приказа.

Вася Куртий продолжал почесывать подбородок, опустив голову. Рядом с ним сидел Иван Стократный и приговаривал: «Невесело придется, невесело», и при этом поднимал удивительно густые и белые, словно покрашенные перекисью водорода, брови, а его пшеничного цвета волосы свисли на щеки. Вася и Иван земляки. Их родина село Большая Врадиевка Одесской области. Еще утром Иван говорил сержанту: «Самые красивые девчата в нашем селе. После войны приезжай к нам, просватаю за тебя двоюродную сестру». А Василий добавил: «Самые лучшие яблоки — это у нас. А такой сладкой вишни и черешни нигде не растет, только у нас».

Коция Дбарь почему-то стал стягивать сапоги и перематывать портянки. Он молчал, и на его бесстрастном лице ничего нельзя было прочесть. Он абхазец. Утром, когда Иван стал приглашать сержанта в свое село, Коция сказал: «Григорий поедет к нам в Абхазию. Он мой брат, вы это знаете. А в Абхазии самые лучшие горы, самый чистый воздух, самое лучшее вино. У нас до ста лет живут». Да, Коция действительно брат Григорию. В прошлом году Дбарю и Лащинскому дали отпуск на несколько дней. Они поехали к родителям Коция, которые жили в горах километрах в тридцати от Сухуми. Встреча была сердечной. Когда Григорий сказал, что немцы расстреляли его отца и мать, то мать Коция назвала его приемным сыном. С того дня Коция стал звать его братом. «У нас такой закон», — говорил он. Красивый парень этот Коция. Высокий, гибкий, отличный охотник.

Напротив сидел Леня Кравченко. Он самый веселый в расчете. Родом с Гуляй Поля. С украинским юморком рассказывал он о Махно, его похождениях, которые помнят старики. Но сейчас Леня невесел, заметно, что нервничает. Вынул кисет, повертел его в руке и спрятал обратно, достал расческу, провел ею раз по светлым волосам, потом сунул в вещевой мешок и опять принялся шарить в кармане.

Спокойный вид был у Вано Шепия. Он самый сильный из ребят. По национальности мингрел. Характер у него горячий, вспыльчивый, заводился, как говорится, с пол-оборота. Но быстро отходил. Говорил скороговоркой и притом картавил, а ребята подшучивали над ним за нескладную речь. Поэтому он предпочитал молчать.

«С кем-то из них я вижусь в последний раз», — подумал Лащинский и вдруг остро ощутил, как дороги ему эти еще безусые, как и он сам, ребята. Ведь давно вместе. Их комсомольский расчет известен во всей бригаде как самый дружный, спаянный. Еще расчет называли интернациональным.

Ему вспомнилось, как в первые дни десанта их орудие было разгружено в связи с мелководьем в сорока метрах от берега и ребята на своих плечах вынесли его на берег, установили на огневой позиции и через полчаса оно уже стреляло по врагу. А разве забудется тот день, когда расчет вел огонь в Станичке, невдалеке от трехэтажной школы, занятой немцами, с которой вся Станичка была видна, как на ладони. Тогда майор Скляр со своими разведчиками Костей Чеботаревым, Андреем Голубом засекли важные цели. Поразить их было поручено расчету Лащинского. Цели были подавлены. Правда, и орудие оказалось поврежденным вражескими снарядами. Помнится, как Маша Толоконникова, хрупкая, но бойкая медсестра, вытаскивала смертельно раненных Сережу Куликова, Петю Алешина, как оказывала помощь Ване Стократному. А он, командир орудия, отделался тогда сильным ударом сошника по спине, когда снаряд угодил в орудие. Орудие отремонтировали, и вскоре расчету поручили оборудовать огневую позицию на прямую наводку у самого переднего края. Не так-то просто было сделать это. Всю ночь катили орудие, и все в гору и в гору.

«Не надо думать о смерти», — тряхнул головой Лащинский.

Еще раз хлебнув воды из котелка, командир орудия встал и несколько торжественно сказал:

— Друзья, поклянемся, что честь советского воина не нарушим, выполним приказ с честью.

— Ну, конечно, — заявил Куртий, тоже вставая, и осведомился: — Запишем нашу клятву, товарищ сержант?

— Не надо, пожалуй, — после некоторого раздумья ответил он. — Хватит и того, что каждый скажет: клянусь.

— Клянусь! — произнес каждый.

Каждый вставал, когда произносил это слово.

— А теперь давайте прокалибруем снаряды и будем ждать сигнала, — распорядился командир.

После того как прокалибровали снаряды, сержант по телефону доложил майору о готовности.

— Начинайте, — приказал майор.

Первый снаряд загнан в ствол орудия.

Хмуря брови и наморщив лоб, Лащинский поднял руку и вдруг почувствовал, как заколотилось сердце. Что-то будет через несколько минут?

— Внимание. Огонь!

Вася Куртий тщательно наводил орудие, чтобы не тратить лишних снарядов на пристрелку. Когда последовала команда, он нажал на педаль спуска. Орудие после выстрела вздрогнуло, и с него слетела вся грязь, которой его ежедневно на рассвете обмазывали для маскировки. Куртий выглянул из-за орудия и увидел, как из немецкого блиндажа выскочил офицер в лакированных сапогах. «Ого, какая там цаца», — удивился он.

Лащинский смотрел в бинокль и тоже видел офицера. Скомандовал Куртию сделать поправку вправо и вести беглый огонь.

— Не гулять немецкой толстозадой Берте по кубанской земле! — крикнул Леня Кравченко и, подав снаряд, погрозил кулаком в ту сторону.

В бинокль было видно, как разлетались бревна на немецком сооружении, взлетали вверх солдаты. Свалился и офицер в лакированных сапогах. После шестого выстрела все окуталось дымом.

Гитлеровцы быстро засекли орудие. Когда Куртий сделал седьмой выстрел, совсем близко от огневой позиции стали рваться снаряды и мины. Лащинский определил, что по его орудию ведут огонь две батареи — минометная и артиллерийская. Начался неравный поединок. Все ближе и ближе разрывы. «Берут в вилку», — сообразил Лащинский. Он знал, что это такое. А куда денешься? Надо вести огонь.

Из блиндажа выскочил Вася Чемеридзе и крикнул:

— Майор сказал: «Молодцы!» Приказывает еще четыре снаряда беглым. — И опять нырнул в блиндаж.

Поблизости разорвалась мина, и Леня Кравченко вдруг выпрямился, потом откинулся на спину и замер. Осколок попал ему в голову. К нему подскочил Дбарь.

— Леня, тебя ранило? Давай перевяжу.

Леня не отвечал. Он был мертв. Дбарь поднялся, вскинул руку и хотел что-то крикнуть командиру орудия, но не успел, удар в спину свалил его. Он упал на Кравченко, широко раскинув руки.

Лащинский и Куртий не видели, как упали Кравченко и Дбарь. Первый следил в бинокль за падением снарядов, а второй стрелял, рукавом стирая пот со лба. Вот и четвертый выстрел.

— Кажись, все, — выдохнул Куртий и повернулся к командиру орудия.

— Капут Берте, — подтвердил Лащинский, удовлетворенно потирая руки.

Из блиндажа опять выскочил связист и звонко крикнул:

— Задача выполнена. Приказано всем в укрытие. Давай, кацо, быстрее.

— В самый раз покурить после славной работки, — ухмыльнулся Ваня Стократный, но увидев лежащих Кравченко и Дбаря, подбежал к ним.

И в этот момент вражеский снаряд угодил прямо в орудие. Взрывом повернуло орудие на девяносто градусов, разбило замок, раскидало людей. Первым пришел а себя Лащинский. Он приподнялся и огляделся. Рядом лежал связист, закрыв голову руками. Поднялся Вано Шепия, вся грудь у него была в крови, изо рта также стекала струйка крови.

— Командир, меня убили, — сказал он, держась за станину орудия. — Письмо в кармане… отправьте… маме…

Он медленно оседал на землю, прислонившись спиной к орудию и склонив голову на грудь.

Пошатываясь, поднялся Вася Куртий. Увидев командира, он прыгнул к нему и потащил в укрытие. Вслед за ним свалился в укрытие Ваня Стократный.

Очнулся и Вася Чемеридзе. Он пополз в блиндаж, к телефону. Взял телефонную трубку, прижал ее к уху и снова потерял сознание…

А немецкие артиллеристы продолжали неистовствовать. Обстрел орудия длился до самой темноты.

Когда стрельба затихла, на огневую позицию приползли командир взвода с матросами, В живых оказались Лащинский, Куртий, Стократный, Чемеридзе и Дбарь. Все были оглушенные и имели легкие ранения. Тяжелое ранение оказалось у Дбаря. Их отправили в санчасть. Погибших Кравченко и Шепия похоронили в балке. Орудие за ночь откатили ближе к берегу. Артмастер заверил, что его можно отремонтировать.

Вскоре Григорий Лащинский и его товарищи выписались из санчасти, и опять их орудие стояло на прямой наводке, но, конечно, на другом участке.

Из вахтенного журнала Малой земли

Было это в марте сорок третьего года. Катер «морской охотник» 065 конвоировал транспорт, имеющий на борту боеприпасы и продовольствие для десантников. Утром на них налетело семнадцать вражеских самолетов. Начался жаркий, неравный бой. Комендоры и пулеметчики «морского охотника», прикрывая транспорт, открыли огонь по пикирующим самолетам. Бомбардировщики вынуждены были свернуть с боевого курса. Сброшенные ими бомбы рвались вокруг катера и транспорта. Воздушные атаки следовали одна за другой. Израсходовав бомбы, вражеские самолеты снизились до бреющего полета и стали поливать катер и транспорт пулеметным огнем. Однако и эта атака была отбита. Сопровождаемый катером транспорт пришел в порт.

И тут снова появилось двадцать семь вражеских самолетов. И опять начался неравный бой. Ранило комендора кормовой пушки матроса Сергея Шарикова, окровавленный, упал на палубу лейтенант Мазлер, убило комендора Ивана Перевозникова… На смену выбывшим матросам становились их товарищи. Огонь по стервятникам не утихал. Кругом, как смерчи, поднимались огромные столбы воды от взрывов бомб.

Пулеметчику Куропятникову осколком оторвало левую руку, ранило в спину и голову. Но он не бросил пулемета, даже не стал делать перевязку, а продолжал вести огонь по стервятникам. Увидев, что на корме рядом с глубинными бомбами, приготовленными к немедленному действию, загорелись дымовые шашки, Куропятников бросился туда, чтобы сбросить шашки за борт, иначе взорвутся бомбы и катер с людьми погибнет. Но шашки были крепко принайтовлены шкертами. Что мог сделать Куропятников одной рукой? Еще какое-то промедление — и взрыв! Моряк стал зубами перегрызать найтовые концы. Огонь жег его лицо, но он не бросил начатое дело, пока не перегрыз концы и не сбросил шашки за борт.

Гибель корабля была предотвращена, бой продолжался с прежним ожесточением. Вторая группа вражеских самолетов заходила на боевой курс. Куропятников опять встал за пулемет. Когда осколком вражеского снаряда был сбит кормовой флаг, секретарь комсомольской организации пулеметчик Василий Потапов под градом пуль пробрался на корму, и снова над катером взметнулся военно-морской флаг. Задымился один вражеский самолет, второй, затем третий…

Катерники с честью отбили атаку и вышли победителями. После боя было установлено, что катер получил более полутора тысяч пробоин — пулевых и осколочных. Катеру присвоили звание гвардейского, его героический экипаж наградили орденами, а матрос Куропятников получил звание Героя Советского Союза.

Любимой книгой матросов и старшин был роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Во время боя книга обгорела и была пробита осколками. Ее отправили потом в Ленинградский музей военно-морского флота как свидетеля героического боя советских моряков, а чьих сердцах билось сердце Павки Корчагина.

Огонь на себя

Во время апрельских боев более сотни гитлеровцев окружили наблюдательный пункт артиллерийского капитана коммуниста Гогушкина. Капитан спокойно взял трубку телефона и вызвал на себя огонь целого артиллерийского дивизиона.

— Стреляйте точнее, — потребовал он.

Через несколько секунд земля кругом задрожала от взрывов густо падавших снарядов.

Все свое мастерство вложили артиллеристы в залпы — ведь жизнь их командира решали метры. Спустя пятнадцать минут огонь прекратился, и лежавший на дне окопа Гогушкин поднялся. Он был оглушен и слегка ранен. Оглядевшись, капитан увидел, что гитлеровцев с высоты как ветром сдуло.

Капитан довольно улыбнулся, взял в руки телефонную трубку и, убедившись, что связь не нарушена, прокричал:

— Хорошо стреляли! Объявляю благодарность!

С Гогушкиным я был знаком. Внешность его совсем не героическая — небольшой, чуть сутуловатый, стеснительная улыбка на загорелом сухощавом лице, темные глаза, смотрящие внимательно и как будто вопросительно. Силен он был своим неукротимым духом. Мне довелось слышать, как он разговаривал с молодыми артиллеристами, прибывшими в часть.

— Людей без страха не бывает, — говорил он. — В сердце должна быть любовь к Родине и ненависть к врагу, тогда страх забывается. Сам бывал в переплетах и знаю, когда думаешь не о себе, а о выполнении боевой задачи, тогда некогда бояться.

Шесть суток один

Во время ночной атаки в сентябрьском десанте разгоряченный боем куниковец Георгий Ушанов вырвался вперед и не заметил, как попал на минное поле. Взрывом противопехотной мины ему оторвало ступню ноги. Без крика, превозмогая боль, моряк сделал себе перевязку и остановил кровотечение. Затем пополз к пристани. Но он не успел доползти, как наступил рассвет.

Гитлеровцы заметили раненого моряка и решили взять в плен. Но Ушанов спрятался в воронке от бомбы и стал отстреливаться. Гитлеровцам не удалось подойти. Ночью атаки прекратились, но путь к пристани был занят врагом, Ушанов выполз из воронки, собрал патроны и гранаты у убитых гитлеровцев, а потом стал дожидаться следующего дня, решив погибнуть в бою, но в плен не сдаваться.

Так прошло шесть суток. Днем моряк отбивался от фашистов, а ночью ползал по полю боя, собирал патроны и гранаты. На седьмые сутки гитлеровцы были отогнаны, и товарищи нашли Ушанова в воронке. Измученный бессонными ночами, раной, голодом, он устало улыбнулся И сказал:

— Коммунист бьется до последней капли крови. Живым не взяли бы. Я — коммунист.

В вахтенном журнале катера, которым командовал старший лейтенант Харченко, записано, как во время штурма Новороссийска катер попал под сильный вражеский огонь. Матросы открыли ответный огонь из своих пушек и пулеметов. Комендора Александра Федчука ранило пулей и осколком мины. Истекающий кровью моряк не прекратил стрельбу. О своем ранении он доложил только после того, как катер вышел из боя и направился на базу. На вопрос командира Федчук ответил:

— Я коммунист. Обязан нести вахту не до ранения — до смерти.

Подвиг юнги

За час до выхода в море командир торпедного катера 93 лейтенант Андрей Черцов сказал юнге Лялину:

— Оставался бы ты, Валерка, на берегу. Скоро тебе в нахимовское училище ехать, а тут может случиться неприятность. Бой предвидится серьезный.

Но Валерка обиделся. Пришлось лейтенанту взять его с собой. Комсомолец Андрей Черцов, сам в прошлом воспитанник детского дома, любил этого тринадцатилетнего мальчишку, подобранного командой в портовом городе. Родители Валерия погибли при бомбежке.

Штурм Новороссийска начался с атаки торпедных катеров по молу и портовым причалам. Катер Черцова выпустил торпеды в мол, а затем ворвался в порт, лавируя по бухте, стал подавлять вражеские огневые точки. Только израсходовав боезапас, катер лег на обратный курс в Геленджик.

В Геленджике он пополнил запас бензина, патронов и пошел во второй рейс. На его борту находились десантники и ящики с минами.

В бухте кипел бой. «Морские охотники» и торпедные катера, несмотря на ожесточенный обстрел, приставали к причалам и высаживали десантников, а сами отходили на середину бухты и вели стрельбу из пушек и пулеметов по огневым точкам противника.

Катеру Черцова на этот раз не повезло. Он еще не подошел к причалу, как от взрывов снарядов в корпусе появились пробоины, почти весь экипаж получил ранения. В бензоотсеке начался пожар.

Командир отделения мотористов Шиманский и моторист Кузнецов не растерялись. Обжигаясь, рискуя жизнью, они потушили пожар. Юнга Лялин помогал им.

Раненый лейтенант Черцов не выпустил из рук руля. Он подвел катер к стенке каботажной пристани. Десантники быстро выгрузили ящики с минами.

Выполнив задачу, катер отвалил от пристани и пошел к воротам мола. Но только он дошел до середины бухты, как вражеский снаряд вывел из строя левый мотор, вторым снарядом пробило борт катера. Лейтенант Черцов был вторично ранен, на этот раз тяжело. Он потерял сознание, выпустил штурвал и? рук. Неуправляемый катер стал кружиться на месте. Это была хорошая мишень для фашистских артиллеристов.

Командир отделения мотористов Шиманский обеспокоенно сказал юнге:

— Валерка, глянь, что там происходит?

Валерка пробрался в рубку командира.

— Лейтенант ранен! — крикнул он Шиманскому.

— Становись за штурвал! — приказал ему Шиманский.

Валерий взялся за штурвал. Катер рванул к воротам мола, маневрируя среди рвущихся снарядов. Юнга вывел его из зоны огня. Несколько осколков зацепили и его, но он не выпустил штурвал из рук.

Полузатонувший, с одним работающим мотором катер все же дошел до своей базы. Встречавшие увидели за штурвалом в продранной тельняшке юнгу Валерия Лялина. В корпусе катера было более двухсот пробоин от пуль и осколков.

Нинчик

Ей было восемнадцать. Худенькая, маленькая, с нежным белым лицом и толстой русой косой до пояса, Нина Бондарева не производила впечатления сильной и волевой девушки. Сколько ни убеждала она майора Куникова в том, что имеет боевой опыт под Туапсе, что училась в Ростовской фельдшерской школе, что отец ее красный партизан, он не взял ее в отряд. Во-первых, сказал майор, отряд уже укомплектован санинструкторами и медсестрами, во-вторых, он все же сомневается, что она имеет такую же закалку и мужество, как Нина Марухно, Надя Лихацкая, Зина Романова, Ксеня Земляк, которые воевали в Одессе, Севастополе, в Новороссийске. Каждая из них не только санинструктор, но и разведчица и автоматчица.

Нина ушла от него огорченная и рассерженная. Как она завидовала девушкам из отряда Куникова! Майор, конечно, прав, что ей не сравниться с ними, но он не подумал о том, что и она может стать такой. А где, как не в десанте, к которому готовится отряд, приобрести такие качества. Нет, Нинка, ты просто неудачница, тебе надо было родиться хотя бы на год раньше и быть хоть немного поплотнее. Неужели придется работать в тыловом госпитале?

Все же Нина Бондарева оказалась на Малой земле.

Правда, не в отряде Куникова, а в 83-й бригаде морской пехоты. Она, как и ротные санинструкторы, выносила с поля боя раненых, делала им перевязки.

Однажды на Малую землю прибыла группа флотских разведчиков. Командир группы главстаршина Валентин Игонин попросил командира бригады прикрепить к разведчикам санинструктора. Ему порекомендовали Нину. Он с недоверием посмотрел на нее. Особенно его удивила ее пышная коса. К чему она на фронте? Нина сказала, что сегодня же обрежет ее. Но тут за косу заступились разведчики и взяли с Нины слово, что она не будет ее обрезать.

Иногда разведчики переодевались в немецкую форму и исчезали на несколько суток. Нину они не брали! с собой. Что они делали там, в тылу у немцев, она над знала. Как-то не вернулся из разведки Коля Савчук. Немцы обнаружили его, когда он переходил их оборону. По нему открыли сильный огонь из минометов. Ребята считали его убитым, но найти его не могли. Нина не верила в его смерть. Она выругала разведчиков и сама поползла на нейтральную полосу. Всю ночь ползала в поисках Савчука. Нашла его под утро в кустах держидерева, привела в чувство.

— Я сейчас тебя потащу, — сказала Нина. — Только ты не стони и не кричи.

— У меня перебиты ноги, — тихо проговорил Савчук, — Ты не донесешь меня, я тяжелый.

— Донесу, не беспокойся.

— Позови лучше ребят. Надорвешься же…

— Знаешь что — молчи и не разговаривай. Само справлюсь.

— Позови ребят, — продолжал настаивать Савчук.

— Молчи уж, ложись мне на спину…

Уже светало, когда Нина приползла на нашу передовую.

После этого случая все разведчики стали относиться к Нине с уважением, как к равной им по мужеству. С чьей-то легкой руки ее стали звать Нинчик.

Дней десять спустя Игонин получил задание пройти всей группой в село Глебовку с разведывательными и диверсионными целями. На этот раз он решил взять с собой и санинструктора Бондареву.

Ночью разведчики перешли линию обороны и вышли в тыл противника. Не доходя до Глебовки с километр, разведчики остановились. Игонин сказал Бондаревой:

— Ты оставайся тут, замаскируйся в этих кустах и жди нашего возвращения.

— А я хочу с вами. Я одна…

Она хотела сказать «боюсь», но не произнесла этого слова.

— С нами нельзя, Нинчик. Если кого из ребят ранит, принесем сюда, тут и перевяжешь.

Разведчики ушли.

Рассвело. Нина сидела, прислушиваясь ко всем звукам. Неожиданно послышался шум мотора, и вскоре на дороге показалась грузовая машина. В ее кузове сидели немцы.

«Они едут в Глебовку, а там ребята», — встревожилась Нина.

Ребятам угрожает опасность, надо их спасать. Но как предупредить разведчиков?

И Нина рискнула. Когда машина подошла ближе, она приподнялась и открыла стрельбу из автомата Первыми пулями были убиты шофер и сидящий рядом с ним офицер. Машина вильнула и уперлась носом в дерево. Сидящие в кузове немцы стали спрыгивать. Но они гадали на землю уже мертвыми. Нина перестала стрелять, когда в диске автомата кончились все патроны.

Окаменев, она ждала, что будет дальше. Патронов у нее больше нет, если сейчас поднимется хоть один гитлеровец, то ей несдобровать. Надо отходить, пока не поздно.

Пригнувшись, Нина побежала, петляя между кустами. Куда бежала — не отдавала себе отчета.

Забравшись в чащу кустарника, она обессиленно свалилась. Кругом было тихо. Так пролежала до вечера. Когда стало темнеть, пошла к дороге. Надо же встретить ребят. Но дороги Нина не нашла. И растерялась. Что же делать?

Одна в тылу у гитлеровцев. А что подумают ребята, не найдя ее на месте?

Долго размышляла Бондарева и решила пробираться через передовую. Определить ее было нетрудно. Там стреляли и пускали ракеты.

Ей повезло. Она сумела незаметно перейти и немецкую и нашу оборону.

Разведчики еще не вернулись. Нина до рассвета сидела в блиндаже при свете коптилки, поджидая их. Она твердо была уверена, что Игонин будет ругать ее, может, даже выгонит из разведки. Она ведь подвела ребят, не дождалась в условленном месте. А возможно, среди них есть раненые. Как оправдаться? Нет оправдания.

Разведчики пришли, когда уже совсем стало светло. Нина встала им навстречу с опущенной головой.

Увидев ее, Игонин радостно воскликнул:

— Ты жива, Нинчик? Вот молодец!

— Да, молодец, — уныло протянула Нина. — Вас бросила…

— Знаем, все знаем, — улыбнулся Игонин. — Ты вот не знаешь. Здорово ты помогла нам! Ухлопала двенадцать офицеров… Мы у них документы забрали. Ценные. А ехали они в Глебовку, чтобы нас захватить.

Он повернулся к разведчикам:

— Ребята, наша Нинчик совершила замечательный подвиг. Согласны с этим? Есть предложение просить начальство, чтобы ее зачислили в разведку постоянным санинструктором. Нет возражений?

Разведчики дружно ответили:

— Зачислить!

Но не дождалась Нина, когда ее зачислят в разведчицы. На другой день гитлеровцы перешли в атаку. Завязался ожесточенный бой. Не раз моряки переходили в контратаки. В полдень гитлеровцы выдохлись и перестали наступать, но артиллерийский и минометный обстрел не прекратили.

Нина находилась в траншее и перевязывала раненых. Кто-то сказал, что командир роты Воробьев лежит тяжелораненый на ничейной территории, а вынести его невозможно.

— Как это так невозможно? — возмутилась Нина и выглянула из траншеи. — Где он лежит?

Стоявший поблизости матрос ответил:

— Вон там. Но там кругом простреливается, да и из минометов садят очень густо.

Нина попросила командира взвода поддержать ее пулеметным и автоматным огнем, а сама выбралась из траншеи и поползла. Кругом свистели пули, рвались мины, снаряды, но Нина ползла, ныряя из воронки в воронку. Она доползла до командира, не получив ни одного ранения. Он был без сознания.

Она взвалила его на плечи и поползла обратно. Бесконечно тяжелым был этот путь. Надрываясь под тяжестью тела, обливаясь потом и кусая пересохшие губы, Нина ползла и ползла.

Вот и бруствер окопа. Матрос принял от нее безжизненное тело командира роты. Но Нина не успела соскользнуть в окоп, как вблизи разорвался снаряд. Она вскрикнула и потеряла сознание.

Нина оказалась тяжело раненной в голову. Разведчики отнесли ее в береговой госпиталь. В ту же ночь Нину увезли в Геленджик. На Малую землю она больше не вернулась. Пролежала более двух лет в госпиталях и была демобилизована.

Мотоботчики

Каждую ночь к скалистому берегу Малой земли шли корабли, груженные продовольствием, боеприпасами, оружием. Они прорывались сквозь штормы, мимо зловещих мин, мимо засад вражеских катеров и подводных лодок.

Тяжелая служба была у моряков. Надо иметь огромную силу воли, выдержку и мужество, чтобы в течение многих месяцев выдерживать бессонные, боевые и тревожные ночи. Каждая ночь таила опасность. Когда караван судов подходил к Малой земле, гитлеровцы открывали стрельбу светящимися снарядами, их ночные бомбардировщики подвешивали на парашютах сабы — светящиеся авиабомбы. Осветив рейд, противник обрушивал на караван огонь нескольких батарей. Вслед затем стаей налетали вражеские торпедные катера, пускали торпеды, обстреливали корабли из пушек и пулеметов. За ночь отбивалось по пять-восемь атак вражеских катеров.

Море около Малой земли было мелким, большие суда не могли приставать к берегу. Баржи, сейнеры оставались на рейде в десятке кабельтовых от берега. Боевое охранение — «морские охотники» окружали их кольцом. Грузы переносили с больших кораблей на мотоботы, а те шли к причалам Малой земли. Противник переносил огонь к месту разгрузки. Берег был крутой, вражеские снаряды перелетали, создавая небольшое мертвое пространство. Сюда и спешили укрыться мотоботы. Быстро разгрузившись, они опять шли за грузом к стоящим на рейде кораблям.

Что такое мотоботы? Это небольшие плоскодонные железные суда с не очень сильным мотором. Они тихоходные, их грузоподъемность до шести тонн. Моряки называли мотоботы «тюлькиным флотом», «корытами». Но эти невзрачные суда сыграли огромную роль в снабжении десанта всем необходимым.Команды мотоботов были укомплектованы лучшими матросами с «морских охотников». Двумя отрядами катеров командовали боевые моряки старший лейтенант В. А. Попов и главстаршина Н. А. Щерба.

В любую погоду — в шторм, в дождь, туман, во время ожесточенной бомбежки и артиллерийского обстрела, налета торпедных катеров мотоботчики доставляли грузы десантникам, проявляя изумительное мужество.

Во время очередного рейса вражеский снаряд попал в моторное отделение мотобота, которым командовал старшина Елизаров. Взрывом были убиты моторист и крючковой сигнальщик, мотор разбило, начался пожар. Мотобот уткнулся носом в берег. Начали гореть деревянные ящики с боеприпасами. Могут взорваться боеприпасы не только на мотоботе, но и на берегу, где они сложены штабелем.

Старшина Елизаров и моторист Царев, обжигаясь, задыхаясь, рискуя жизнью, стали сбрасывать горящие ящики в воду. А потом, ликвидировав пожар, ныряли в воду и вытаскивали их на берег.

Это лишь рядовой случай в боевой жизни мотоботчиков. Каждая ночь была полна опасностей.

Гибель морского охотника

«Морской охотник» 054 держал курс на Малую землю. На его борту было двадцать пять десантников.

Неожиданно на караван судов, следующих к берегу Малой земли, напали двенадцать торпедных катеров. У них была цель — торпедировать баржи с грузом. «Морские охотники», находившиеся в конвое, рванулись им навстречу. Командир дивизиона капитан-лейтенант Сипягин приказал командиру МО-054 лейтенанту Борису Ямковому отклониться с курса и включиться в бой.

Начался жестокий бой трех «морских охотников» с двенадцатью торпедными катерами. Это была не первая схватка советских моряков с гитлеровскими. Победителями всегда оказывались советские. И на этот раз схватка закончилась тем, что в течение десяти минут три катера были потоплены, а остальные удрали, так и не выпустив ни одной торпеды.

После боя, когда стало тихо, лейтенант Ямковой весело объявил:

— Концерт окончен. Комендорам объявляю благодарность. Действовали отлично.

Десантники, которым пришлось быть свидетелями морского боя, стояли на корме и оживленно обсуждали происшествие. Ребята эти были испытанные, им не раз самим приходилось вступать в драку с гитлеровцами. Может быть, через какой-то час, когда их высадят, они опять пойдут в атаку. Один из них подошел к комендору кормовой пушки Орлову и, не скрывая восхищения, сказал:

— Здорово это ты… Прямо виртуоз. Удивляюсь, как это ты успевал наводить в цель и стрелять, когда корабль выделывал такие повороты.

— Привычное дело, — отозвался комендор, вытирая капли пота на лице. — Тренировочка, браток.

— Идем к Малой. Приготовиться, — обратился Ямковой к командиру десантников.

Тот сошел с мостика и направился на корму к ребятам.

И в этот момент раздался страшный грохот. Под охотником взорвалась магнитно-акустическая мина. Корабль подбросило вверх и переломило надвое. Кормовую часть, где находились два моторных отсека, каюта командира, кают-компания, кормовая пушка и два пулемета, разнесло на несколько частей. Все находившиеся там люди — команда и десантники — были убиты.

Носовая часть несколько минут держалась на плаву. Рулевая рубка с командирским мостиком уцелела. Сбитый с ног и оглушенный, лейтенант Ямковой очнулся первым. У штурвала склонился рулевой Щупов. Сигнальщика Тарасенкова не оказалось на командирском мостике, он был выброшен за борт взрывной волной. На голос командира отозвался комендор носового орудия. Вместе с командиром в живых оказалось семь человек.

Ямковой осмотрел остатки корабля. Носовая часть держалась на плаву за счет пустых цистерн из-под бензина и герметически закрытых помещений. Но герметичность корпуса и отсеков при взрыве была нарушена, и корабль наполнялся водой. Находиться на нем было нельзя, он затонет с минуты на минуту. Ямковой приказал оставшимся в живых собрать спасательные круги и прыгать за борт.

— Кого увидите в воде, оказывайте помощь, — сказал командир.

Он остался на палубе. Взял запасной военно-морской флаг и укрепил его на гафеле. Бросив последний взгляд на знамя корабля, он прыгнул в воду.

Отплыв немного, Ямковой обернулся. Катер словно сделал последний шумный вздох, перевернулся вверх килем и затонул.

— Эх, — вырвалось невольное горестное восклицание у лейтенанта.

Он впервые прощался с кораблем, который был для него домом, семьей, самым дорогим на свете.

К нему подплыли матросы. Он спросил, удалось ли кого подобрать.

— Никого, — ответил один матрос.

— Ребята, — сказал тогда Ямковой, — затонули три немецких катера. Может быть, их матросы тоже в море плавают. Не исключено, что немецкие катера прорвутся сюда, чтобы подобрать своих. Может, кто из нас попадет на борт вражеского катера. Как вести себя?

— Лучше утонуть, — раздался голос.

— Это последнее, — сказал Ямковой. — Если кто окажется на борту катера, пусть объявляет полундру…

Он не успел закончить фразу, как откуда-то слева послышался приглушенный голос. Ямковой замолк, прислушиваясь.

— Товарищ командир, может, я плохо воевал, может, в чем провинился. Прошу простить меня.

Ямковой узнал голос комендора Орлова.

— Чего это ты самокритикой занялся? — с невольным удивлением воскликнул Ямковой. — Неподходящее время. Держись, сейчас подплывем к тебе, дадим круг. Подавай голос, плыви навстречу.

Он быстро поплыл на голос комендора, за ним рулевой Щупов с запасным спасательным кругом.

— Я не могу плыть, — раздался голос Орлова. — У меня нет ног.

— Держись, держись, сейчас будет подмога.

Ямковой увидел над водой голову Орлова. Еще несколько взмахов руки — и он поравняется с ним. И в этот момент до него донеслись последние слова комендора:

— Прощайте… Отомстите…

И он скрылся под водой. Ямковой нырнул, но найти Орлова не смог.

«Морские охотники», услышав взрыв, поспешили на помощь. Все семь моряков были спасены. Правда, это произошло не быстро. Ночью среди волн найти человека не так-то легко. Некоторым матросам пришлось пробыть в воде по часу и более. Ямкового спасли последним. Он пробыл в холодной воде два часа двадцать минут. Его спас «охотник» 044, которым командовал лейтенант Овсянкин.

Самая милая земля

Торпедный катер лейтенанта Хабарова при проходе ворот мола был подбит сразу двумя снарядами. Из строя вышли моторы, начался пожар. Объятый огнем катер закружился на месте. Еще минута, две — и взорвутся бензиновые баки, катер разнесет на куски, от взрыва погибнут и люди.

Но моряки не сдавались. Мотористам удалось ввести в строй один мотор. Катер рванулся вперед. Матросы тушили пожар. Тут командиру доложили, что в катер поступает вода, заделать пробоины невозможно.

Что делать? Лейтенант направил катер к ближайшему берегу. Пылающий, тонущий корабль выскочил на городской пляж. А там были немецкие доты.

Моряки спрыгнули на берег. И только они отбежали на несколько десятков шагов, как начали рваться бензобаки. Все невольно остановились и повернулись, а командир приложил руку к фуражке. Прощай, родной корабль!

По горящим останкам катера открыли пулеметный огонь из дота, стоящего на верху обрыва, и из большого здания слева.

Моряки залегли. Хабаров осмотрелся. Перед ними вдоль всего берега тянулись проволочные заграждения, а за ними дот, огневые точки. Пока гитлеровцы отсиживались в укрытиях, пережидая огневой налет нашей артиллерии. Но скоро артиллерия перенесет огонь в глубину. Тогда тут, на открытом месте, несдобровать. Нужно что-то предпринимать.

Их было с командиром шесть человек: главный старшина Мул, старшина 1-й статьи Колобухов, старшина 2-й статьи Колоссовский, матросы Якимов и Баранов.

Лейтенант принял единственно правильное решение: пока стреляет наша артиллерия, ползти вдоль берега до ближайшего укрытия.

— Ползите за мной, — распорядился он. — И не шуметь.

Они поползли вдоль проволочного заграждения влево, в сторону Малой земли. Метров через двести неожиданно наткнулись на нависший над берегом дот. Часовой, охранявший вход, крикнул, но стрелять почему-то не стал, а нырнул в дверь дота. Матрос Баранов подбежал к амбразуре и бросил внутрь две гранаты. Вслед за взрывами моряки бросились в дверь. Около пулемета валялись четыре мертвых гитлеровца.

— Доброе начало, — сказал Хабаров. — Теперь у нес есть где укрыться. Это будет наша малая земля в тылу врага.

Стало светать. Хабаров вышел из дота и начал осматривать местность. От дота под проволочным заграждением виднелся узкий ход сообщения. Куда он ведет? Хабаров решил проверить. Он сделал несколько десятков шагов и увидел высокого гитлеровского солдата, стоящего в углублении. Лейтенант убил его из пистолета и двинулся дальше. Траншея доходила до шоссе, дальше хода не было. Тут находился окоп с оборудованными для стрельбы ячейками, с площадками для пулеметов.

За окопом была ровная местность, а дальше парк. В парке стоял двухэтажный дом. Это из него стреляли по катеру, когда он выбросился на берег. Стреляли и сейчас. Огненные трассы тянулись к проходу в моле, по которому шли наши корабли.

Хабаров оценил обстановку. Пробиться к своим на Малую землю сейчас невозможно. Значит, надо занимать круговую оборону. Их шесть человек. У каждого есть автомат, гранаты, есть трофейный пулемет. Шесть вооруженных моряков — это уже сила. Оборону надо занимать здесь, в этом окопе, а не в доте. Нельзя допустить, чтобы гитлеровцы овладели этим окопом. Отсюда они могут много навредить десантникам.

Моряки расположились в окопе и в ходе сообщения. Ждать противника пришлось недолго. Из парка появилась большая группа гитлеровцев. Впереди офицер. Ничего не подозревая, они направились к окопу. Моряки подпустили их метров на двадцать и открыли огонь из автоматов. Не уцелел ни один фашист.

Гитлеровцы открыли по окопу огонь из минометов. До полудня они то атаковали моряков, то обстреливали из минометов. Якимов был убит, тяжело ранило главстаршину Мула. Баранову осколок впился в ногу. Разрывной пулей Хабарову оторвало кисть левой руки.

Держаться в окопе было невозможно. Тогда моряки отползли в дот. У пулемета встал Колобухов. Сюда не так просто добраться. По обеим сторонам дота тянулись проволочные заграждения, а единственный проход под ними простреливался пулеметным огнем.

Гитлеровцы все же предприняли несколько атак против дота. Но моряки их легко отбили. Под вечер к проволочному заграждению подобрался танк. Но его выстрелы не достигали цели, и он ушел. На дот посыпались мины и снаряды. Убило Мула. Ранило Колоссовского.

Невредимым остался один Колобухов. До наступления ночи он стоял у пулемета, стойко отражая вражеские атаки.

Ночью атаки прекратились. Но Колобухов услышал, как гитлеровцы в разных местах начали проделывать проходы в проволочном заграждении. Он доложил Хабарову. Лейтенант задумался. Оставаться в доте нет смысла. Что же делать? Остается одно — берегом пробираться к своим на Малую землю.

Три раненых моряка — Хабаров, Баранов и Колоссовский выбрались из дота и, поддерживая друг друга, вошли в воду. Спотыкаясь, изнемогая от боли, они побрели в сторону Малой земли.

Позади них стрелял трофейный пулемет. Это Колобухов прикрывал их отход. Расстреляв все патроны, Колобухов ударом о бетонную стену разбил пулемет и бросился догонять своих.

Почти до рассвета брели моряки по горло в воде. Когда берег обшаривали лучи вражеских прожекторов, они погружались с головой.

На рассвете моряков подобрали десантники с Малой земли.

Неделю спустя пленный офицер заявил, что их укрепление на городском пляже захватил крупный отряд десантников, в боях с ними немцы понесли большие потери. Он не поверил, когда ему сказали, что там было всего шесть моряков.

«За мной, моряки!»

В эту ночь мотоботы доставили на Малую землю большое количество боеприпасов. На берегу выросли штабеля ящиков со снарядами, минами, гранатами, патронами.

Вражеская артиллерия обстреливала берег. Один снаряд разорвался рядом со штабелем боеприпасов, Деревянные ящики загорелись. Пожар грозил взрывом всего склада. Все, кто находился поблизости, шарахнулись в разные стороны. И вдруг раздался звонкий девичий голос:

— Моряки вы или кто? За мной, матросы!

Невысокая стройная девушка первой бросилась к горящим ящикам. Обжигаясь, она схватила ящик, оттащила и бросила в воду. Тут опомнились все и начали тушить пожар.

Угроза взрыва была предотвращена. К девушке подошел матрос и спросил:

— Кто ты такая боевая?

— Не имеет значения, — махнула она рукой.

Она так и не сказала свою фамилию. Лишь на второй день выяснилось, что это была радистка Надя Шапран.

Герой Советского Союза, майор Цезарь Львович Куников.

Схема десантных операций в районе Новороссийска.

Перед посадкой на катера морской пехоты, идущей на штурм Новороссийска.

Мотобот с техникой и советскими воинами идет к Малой земле.

В дивизионе торпедных катеров. Личный состав по боевой тревоге спешит на катера.

Командир взвода автоматчиков 255-й бригады морской пехоты москвич Павел Бибо. Фото Е. Халдея.

Морские пехотинцы на окраине Новороссийска.

Утро на Малой земле. Разведчики возвращаются с переднего края. Фото Е. Халдея.

За разбором предстоящей операции. 255-я бригада.

Командующий 18-й десантной армией генерал-лейтенант К. Н. Леселидзе вручает на Малой земле орден Красного Знамени командиру артполка подполковнику Н. К. Остапенко.

Командир 83-й бригады морской пехоты подполковник А. Красников, бывший чемпион Черноморского флота по борьбе. Фото Е. Халдея.

Группа матросов куниуовского отряда перед высадкой на Малую землю. Из этой группы в живых остались три человека — Владимир Кайда (второй в последнем ряду), Кирилл Дибров (крайний слева) и Отари Джаиани (четвертый в слева во втором ряду).

Дибров, Джаиани и Кайда встретились спустя 25 лет на площади Героев в Новороссийске. Фото Е. Халдея.

Куниковцы на переднем крае. Свободная минута, когда можно покурить. Фото Е. Халдея.

Леонид Ильич Брежнев среди офицеров Малой земли.

Снайпер 255-й бригады морской пехоты Лиза Миронова. Погибла на Малой земле. Фото Е. Халдея.

Помощник начальника политотдела 83-й бригады морской пехоты старший лейтененант С. Яремчук выдает комсомольские билеты отличившимся в боях автоматчику Е. Саджая и разведчику М. Желновакину. Фото Н. Асниной.

Снайпер и парторг роты 255-й бригады морской пехоты главстаршина У. Кучменко учит комсорга роты А. Малого снайперскому делу. Фото Н. Асниной.

Быт на Малой земле. Кок 255-й бригады В. Тарасенко после раздачи обеда развлекает матросов гармошкой. Фото Н. Асниной.

Помощник начальника политотдела 176-й Краснознаменной дивизии ст. лейтенант В Сезганов поздравляет комсомольца ст. сержанта Н. Резанова со вступлением в партию. Фото Н. Асниной.

На Малой земле рос участок пшеницы. Матросы 255-й бригады ночами убрали и обмолотили ее на самодельной мельнице. На снимке: матросы А Догужиев и Н. Ткачев мелют пшеницу. Фото Н Асниной.

В час затишья в развалинах радиостанции. Фото Е. Халдея.

Матрос Мария Савицкая вместе с другими не раз ходила в атаку. А в свободное время стирает белье матросам. Сейчас Савицкая живет в пос. Архипо-Осиповском. Фото Е. Халдея.

В свободные от боя часы. Бреют, чинят одежду. Портной солдат Ф. Гуленко, парикмахер Д. Возицын. Фото Е. Халдея.

Офицеры 255-й бригады морской пехоты за разбором проведенной боевой операции. Справа налево: командир батальона подполковник А. А. Хлябич, командир роты автоматчиков лейтенант А. Ф. Мамаев, начальник политотдела майор Дорофеев, заместитель по политчасти командира бригады подполковник М. К. Видов, майор А. П. Каширин. Фото Е. Халдея.

Единственным транспортом на Малой земле были ишаки, на них перевозили и боеприпасы. Фото Н Асниной.

Минометный взвод лейтенанта А. Барбелюка (слева) уничтожил 60 гитлеровцев, четыре повозки, взорвал два склада с боеприпасами. Слева направо: Э. Мамедов, А. Девадзе и Г. Гольдштейн ведут огонь по вражеским позициям. Фото Н. Асниной.

Пулеметчик сержант В. Выдков ведет огонь из захваченного трофейного пулемета. Выдков награжден орденом Красного Знамани. Фото Н. Асниной.

Разведчик 255-й бригады П. Кудрявцев в наблюдении. В одной из разведок он уничтожил шесть гитлеровцев и пулемет. Фото Н. Асниной.

Разведчики 255-й бригады морской пехоты идут в разведку. Фото Н. Асниной.

Санинструктор 255-й бригады Н. Губина перевязывает раненого. Фото Н. Асниной.

Самый молодой десантник из 255-й бригады, ст. сержант Павел Юровский. Уничтожил на Малой земле 50 гитлеровцев, награжден орденом Красного Знамени. Фото Н. Асниной.

Ст. сержант, командир орудия Григорий Лащинский.

Старшая медсестра, парторг медсанбата 176-1 Краснознаменной дивизии Анна Сокол.

Командир единственного на Малой земле артиллерийского полка подполковник Н. К. Остапенко. Ему тогда было 26 лет.

Командир 51-й бригады, а после апрельских боев — командир 107-й бригады полковник Л. В. Косоногов. Погиб в ноябре 1943 года во время десанта в Крым.

Сержант Михаил Карницкий из отряда майора Куникова. Погиб на Малой земле, звание Героя Советского Союза присвоено посмертно. Фото 1940 года.

Торпедные катера с десантами идут в Новороссийск. Фото Межуева, 1943 год.

Санинструктор 255-й бригады Тоня Бобкова. На Малой земле была дважды ранена. В сентябрьском десанте, раненая, она попала в плен. Гитлеровцы зверски замучили ее. Фото Н. Асниной.

Справа налево: командир 255-й бригады морской пехоты полковник А. С. Потапов, командующий 20-м десантным корпусом генерал-майор Н. А. Шварев, командующий 16-м десантным корпусом генерал-майор Д. В. Гордеев, заместитель командира 255-й бригады морской пехоты подполковник М. К. Видов, командир батальона этой же бригады подполковник А. А. Хлябич.

Снайперы 255-й бригады морской пехоты Григорий Кучменко и Михаил Ларионов в засаде.

Отважный разведчик 8-й гвардейской бригады капитан Петр Саенко.

Капитан Березский, командир батальона 51-й бригады.

Заместитель по политчасти куниковского отряда Н. В. Старшинов. Фото Н. Архангельского.

Начальник штаба Новороссийского оборонительного района, капитан 1-го ранга А. Свердлов, руководивший высадкой десанта на Малую землю.

Автор «Малой земли» Георгий Соколов. Май 1943 года.

Командир пулеметной роты 176-й Краснознаменной дивизии лейтенант Н. Божененко.

Командир 20-го корпуса генерал-майор Д. В. Гордеев (в центре) и начальник политотдела десантной группы войск на Малой земле полковник А. И. Рыжов (второй справа) среди работников штаба корпуса.

Корпусной инженер 20-го десантного корпуса подполковник П. А. Попов.

Пулеметчик куниковского отряда Павел Потеря.

Десантники ведут бой за город. Фото Е. Халдея.

Сентябрьский десант в Новороссийский порт. На фото изображен момент высадки подкрепления десантникам. Фото Е. Халдея.

Командир роты автоматчиков 255-й бригады морской пехоты лейтенант А. Ф. Мамаев (справа) в наблюдении. Погиб в сентябре при штурме Новороссийска. Фото Е. Халдея.

Куниковцы у захваченной вражеской пушки. Фото Е. Халдея.

Бой на улицах Новороссийска. Фото Межуева, 1944 год.

Двадцать лет спустя. Встреча автоматчицы Нины Марухно с командиром куниковского отряда Героем Советского Союза Василием Ботылевым. Фото Е. Халдея.

Вручение гвардейского знамени 1-му отдельному артиллерийскому Новороссийскому дивизиону береговой обороны. Фото Межуева, 1944 год.

Двадцать лет спустя. Куниковцы Н. П. Кириллов (бывший командир взвода ПТР), Н. В. Старшинов (зам. Куникова по политчасти) и К. С. Дибров встретились после долгой разлуки. Фото Е. Халдея.

На площади Героев в Новороссийске в день 25-летия освобождения города. Пионеры возлагают венки к памятникам Героям Советского Союза Ц. Куникову и Н. Сипягину. Фото Е. Халдея.

На Малой земле сейчас. Памятник погибшим десантникам. Фото Е. Халдея.

У памятника неизвестному матросу спустя двадцать пять лет встретились друзья-куниковцы, справа — Владимир Кайда и слева — Отари Джаиани. Фото Е. Халдея.

Флаги над городом

1

Саперам не надо объявлять о наступлении. Они знают, что, когда им приказывают разминировать передний край, нейтральную полосу, перерезать проволочные заграждения, — значит, засиживаться на месте армия не будет.

Сегодня такой приказ получен. В ожидании ночи саперы отдыхали. Степан Жестов лежал, подостлав плащ-палатку, в узенькой ложбине, среди чахлых кустиков, и смотрел на гору Сахарная голова. Желтые лучи заходящего солнца скользили по ее вершине, и она блестела, как позолоченная.

У ее подножья серой громадой раскинулся цементный завод «Октябрь», на котором он работал до войны.

Родной завод! Семь месяцев смотрит на него истосковавшимися глазами цементник. Не дымят заводские трубы, не грохочут стальные вращающиеся печи, не сыплется в элеватор знаменитый новороссийский цемент. Сейчас гам неумолкающий грохот бомб, мин, снарядов, треск пулеметов и автоматов.

Жестов часто смотрел в бинокль через Цемесский залив на разрушенные корпуса цехов и вздыхал: «Что, гады, сделали с заводом. Попробуй-ка восстанови его».

Невдалеке от Жестова лежал пожилой сапер Никита Петрович Кожин. У него длинные вислые усы и мохнатые брови, из-под которых смотрят колючие глаза. Родом он из Смоленской области, участвовал в первой империалистической войне. До войны был плотником в колхозе. Он любил строить блиндажи и не очень-то охотно шел ставить или снимать мины.

Кожин тихо напевал старую солдатскую песню:

Раньше он вроде бы не пел. Во всяком случае, Жестов не слышал. Кожин был не очень-то разговорчивый человек, да и характером малоуживчивый. Вчера, к примеру, разругался с Жестовым. Из-за пустяка, можно сказать. Не понравилось, видите ли, ему, что Жестов сильно храпел. Кожин разбудил его и стал ругать. Жестов отшутился: «Не я виноват, а бог, к нему претензии имей». Тогда Кожин осерчал еще больше и вышел из землянки. Вот поговори с таким. Правда, Кожин быстро отходил и зла не имел. Сегодня в обед он уже разговаривал с Жестовым как ни в чем не бывало.

Перестав петь, Кожин зевнул и проворчал:

— Не спится, черт те что! Мысли разные лезут… Завсегда так вот…

— И мне что-то не спится, — признался Жестов, поворачиваясь к нему. — Смотрю вот на свой завод — и на душе горько.

— Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказал Кожин.

Жестов не ответил, только нахмурился, а на скуластом лице заходили желваки. Догадаться нетрудно. Завтра он пройдет по улицам родного города, придет на Староанапскую, где жил до войны и где осталась его семья. Где сейчас мать, жена, дочка? Фашисты угнали из города все население. Об этом Жестову было известно. Где искать родных? А вдруг…

— Хорошо, когда тебя ждут, — вздохнул Кожин, вынимая кисет. — А меня — никто. На моих глазах бомба разворотила избу. Жену и детей — насмерть. После войны мужики вернутся в свои деревни. А я куда? Зачем я поеду в свою деревню, где ни родных, ни кола ни двора? Бобылевать придется.

— Женишься, придет время, — успокоил его Жестов.

Он понимал состояние Кожина и даже испытывал в какой-то степени смущение оттого, что вот он, Жестов, войдет завтра в родной город, возможно, встретит семью, а Кожин никогда не испытает такой радости.

— Куда уж мне жениться, — махнул рукой Кожин. — Года не те.

Жестов придвинулся к нему и сказал:

— Знаешь что, Никита Петрович, а ты после войны приезжай в Новороссийск. Разыщешь меня, помогу на завод устроиться. Вдали от родной деревни горе быстрее зарубцуется.

— Дожить надо…

— Доживем! — уверенно тряхнул головой Жестов. — Мы — да не доживем!

— Сам знаешь, сапер ошибается в жизни один раз.

— А зачем нам ошибаться? Ни к чему вроде бы.

— Балабон ты, как погляжу, — беззлобно проворчал Кожин. — Под тридцать скоро, а серьезности у тебя маловато.

Он забросил в кусты окурок, лег на спину и закрыл глаза. Жестов усмехнулся, провел рукой по впалым щекам и проговорил:

— Побриться бы…

— Тебе следует, — сказал Кожин, не открывая глаз.

— А тебе?

— А мне ни к чему.

— Неправильно рассуждаешь, Никита Петрович. Освобождение города — праздник для всех, а не только для его жителей. Скажешь — не так?

— Так, — охотно согласился Кожин и поднялся. — Уговорил. Идем бриться. Уже стемнело, поужинаем — и на работу.

В полночь саперы вышли на передний край. Слово «вышли», пожалуй, будет не точным, вернее — поползли.

Гитлеровцы, видимо, что-то предчувствовали. Они чаще обычного пускали ракеты, стреляли не простыми пулями, а трассирующими. На нейтральной полосе часто рвались мины и снаряды.

Обливаясь потом, Жестов ползал по каменистой почве, нащупывал мины и обезвреживал их. Разминировав свой участок, он подполз к проволочному заграждению и, лежа на спине, стал резать колючую проволоку.

Взлетавшие вверх ракеты заставляли его замирать и проклинать в душе ракетчиков, мешавших работать. А тут еще проклятые снаряды. То тут разорвутся, то там. Того и гляди накроет. Тогда прощай, любимый город.

Жестов был опытным сапером, не раз бывшим в переплетах. Хладнокровие никогда не изменяло ему. А сегодня он особенно был осторожен. Почему — понятно.

Когда он закончил резать проволоку и пополз к своей передовой, откуда-то справа послышался приглушенный шепот:

— Степан, слышь…

Жестов замер и насторожился. Минуту спустя он Услышал:

— Это я, Кожин. Ползи сюда…

«Что у него случилось?» — встревожился Жестов.

Выждав немного, он пополз в его сторону.

«Ранило», — пронеслось в голове.

Кожин лежал, широко растопырив руки. Когда Жестов подполз к нему, он предостерегающе поднял одну руку, а потом зашептал ему на ухо:

— Непонятная ягодина, понимаешь. Может, ты сообразишь, что это такое.

— Где?

— Вот. Осторожнее.

Жестов нащупал выступающие из земли железные усики. Несколько минут он счищал с мины землю, ощупывал со всех сторон. Руки у сапера загрубевшие, но чувствительные. Мина — это такая штуковина, которая требует деликатного обращения. Прикосновения к ней должны быть нежными, грубостей она не терпит. Жестов это прекрасно знал. Закончив обследование, он заключил:

— «Лягушка».

Перед ним была прыгающая мина, которую десантники окрестили «лягушкой». Если человек чуть надавит на выступающие из земли три усика, то мина сначала подпрыгнет на метр от земли, а потом взрывается. Начинена она шрапнелью.

— Впервые с такой встречаюсь, чтоб ее… — виновато прошептал Кожин.

Но Жестов уже знал о таких минах. Неделю назад он ходил с разведчиками, и ему попались две такие.

Обезвредив «лягушку», Жестов спросил:

— Теперь все?

— Все. Проволоку перерезал.

— Тогда двинем назад.

Не успели они отползти и десяток метров, как послышался пронзительный свист снаряда. Кожин вдавил Жестова в землю и навалился на него. Снаряд разорвался близко. Осколки просвистели над саперами. Кожин дернулся и свалился с Жестова.

— Чего это ты вздумал меня прикрывать? — сердито зашипел Жестов, повернувшись к нему. — Я тебе не командир и не баба.

— Не болтай. Полезли дальше.

До окопов уже оставалось несколько метров, как опять просвистел снаряд. И снова Кожин прикрыл Жестова. Осколки пролетели, а он продолжал лежать, слегка оглушенный взрывом. Жестов некоторое время не двигался. Потом стряхнул с себя Кожина и повернулся к нему с желанием выругаться. С какой стати Кожин рискует ради него?

Кожин лежал неподвижно, Жестов тронул его за плечо и позвал:

— Никита Петрович…

Кожин поднял голову, простонал, и голова его опять бессильно упала.

Тогда, не теряя времени, Жестов взвалил его на спину и пополз.

В окопе Кожин очнулся, спросил:

— А ты целый?

— Ни одной царапины.

— Вот и хорошо… Днем с семьей встретишься… Мне встречаться не с кем.

— Куда тебя ранило?

— Первый раз в то место, на котором сидят… Сильно вдарило, крепче, чем под зад коленкой… Но терпимо, ползти мог… А второй раз по голове чем-то стукнуло… Крепенько…

Говорил он тихо, растягивая слова.

— Ах, какой ты, — укорил его Жестов. — Не следовало так.

Подошли санинструкторы. Когда Кожина положили на носилки, Жестов наклонился к нему и поцеловал.

— Прощай, Никита Петрович.

— Зачем же прощай? До свидания, Степа. Ты же пригласил меня в Новороссийск после войны! Я приеду.

— Буду ждать.

И только его унесли, как все кругом загрохотало и осветилось. Это взревели на том берегу пушки разных калибров. Малая земля задрожала и закачалась. По бухте заметались лучи вражеских прожекторов.

— Началось! — радостно воскликнул кто-то.

Все, кто находился в окопе, стали обниматься. Их чувства в этот момент можно было понять. Наступает конец их семимесячной маяте на пятачке земли, они пойдут вперед. Малая земля соединится с Большой.

Вскоре открыла огонь и артиллерия Малой земли.

Радостно-взволнованный Жестов выглянул из окопа и посмотрел на бухту. Он увидел, как к молу мчались катера.

«Десантники рванулись в порт», — догадался он.

Ему вспомнился знакомый куниковец Кирилл Дибров, невысокий, но плотно сложенный моряк с добродушным лицом и веселыми светлыми глазами. Жестов познакомился с ним во время одной боевой операции, и с тех пор у них завязалась дружба. Когда куниковский отряд отправляли в Геленджик, Дибров пришел к Жестову проститься. Он тогда сказал: «В первый день освобождения Новороссийска встретимся. Приходи к зданию горсовета».

Помнит ли Кирилл свои слова?

Во всяком случае, Жестов придет. Чем черт не шутит, может, и встретятся.

В бухте вода кипела от разрывов вражеских снарядов. Жестов увидел, как загорелся один катер.

«На катерах куниковцы. Кому же быть иначе. Не сладко им приходится. Хотя бы Кириллу повезло», — обеспокоенно думал Жестов, жадно затягиваясь едким махорочным дымом.

Он поднял со дна окопа саперные ножницы и пошел докладывать командиру роты о выполнении боевого задания.

На рассвете через проходы, проделанные саперами, должны начать атаку морские пехотинцы 83-й бригады.

2

В марте поредевший отряд майора Куникова был отправлен в Геленджик на формирование. Там его преобразовали в отдельный батальон морской пехоты и пополнили новыми моряками. Командиром батальона назначили капитан-лейтенанта Василия Ботылева, который во время боев на Малой земле руководил одной из боевых групп,

Батальону присвоили номер «393». Но все стали называть его куниковским. Слава Куникова, его традиции жили в этом батальоне.

Все лето куниковцы готовились к новой десантной операции.

И вот настал вечер девятого сентября. Куниковцы погрузились на «морские охотники». На те самые, которые когда-то высаживали их на Малую землю.

Теперь они знали, где будут высаживаться.

Батальон был разбит на две группы. Первую группу, которая должна высадиться в районе управления порта, возглавил капитан-лейтенант Ботылев. Вторая группа под командованием командира роты автоматчиков старшего лейтенанта Райкунова получила направление на Лесную пристань.

В полночь корабли, обогнув мыс Дооб, вышли на исходный рубеж, заглушили моторы и стали ожидать условного сигнала.

Старший лейтенант Райкунов стоял на командирском мостике и с нетерпением посматривал на часы. Он заметно волновался. Как-то оно получится? Его рота должна водрузить на здании вокзала морское знамя. Не так- то просто прорваться туда. Вообще десант необычный, дерзкий по замыслу. Надо пройти ворота мола и высадиться в центре города, а там вдоль всей береговой черты у противника сильные укрепления Если первый рывок десантников после артиллерийской подготовки будет неудачным, то…

Райкунов сошел с мостика и стал прохаживаться по палубе, бросая взгляды на автоматчиков.

Около кормовой пушки стояли командиры отделений младший сержант Кирилл Дибров и старшина второй статьи Владимир Смаржевский и о чем-то оживленно разговаривали. Глянув на них, Райкунов невольно улыбнулся. Ему вспомнилось, что кто-то назвал их Патом и Паташоном. Наверное, так назвал их человек постарше, молодые не знают, кто такие Пат и Паташон. Когда Дибров и Смаржевский стояли рядом, то сравнение с известными в двадцатые годы киноартистами невольно приходило в голову. Дибров низкорослый, но плотный, а Смаржевский длинный и тощий. У Диброва круглое, добродушное лицо, у Смаржевского — скуластое, вытянутое. Но оба далеко не комики, а прославленные боевые командиры. Правда, они оба веселые, общительные парни и за острым словом в карман не лазили, как и подобает морякам. А Смаржевский вдобавок еще и одессит. А что такое одессит — каждый знает.

Райкунов подошел к ним и задал стереотипный вопрос:

— Как самочувствие?

— На уровне, — ответил ему в тон Смаржевский. — Решаем, кого назначить комендантом вокзала.

— Ну и что решили? — настраиваясь на шутливую волну, спросил Райкунов.

Он был из тех, кто любит шутки и песни.

— Володя отказывается, — сказал Дибров. — А почему — непонятно.

— Ни к чему это мне, — повел плечом Смаржевский. — Необучен комендантским тонкостям. Там надо языком работать, а я привык к языку автомата.

— А помимо языка еще и голова должна быть в порядке, — заметил Райкунов.

— Намек ваш понятен, товарищ старший лейтенант, — сказал подошедший матрос Леонид Гершман, — только дело тут в другом. Голова у Смаржевского для должности коменданта вполне подходящая. Дело в Зине. Она вот-вот вернется из госпиталя. Батальон после взятия города уйдет вперед, а комендант останется в глубоком тылу. И не видать Володе дивчину.

Смаржевский толкнул его в плечо.

— Ну, ты, помолчи об этом…

— Верно, Леня, помолчи, — посоветовал Дибров. — Тайны выдавать не полагается.

Но это была тайна, которую все знали. Была в отряде Куникова автоматчица Зина Романова, небольшого роста, сероглазая, рыжеволосая. За боевой характер ее прозвали «чертенком». И вот в этого чертенка одессит Володя влюбился. Свою любовь он скрывал от товарищей и даже от Зины, но, конечно, об этом знали все. В первую ночь десанта на Малую землю Зина была тяжело ранена. Смаржевский на руках принес ее в санчасть. Вот уже семь месяцев лежит она в госпитале. Но Смаржевский не забыл ее, ждет, когда вернется. Об этом также знали все. Но когда товарищи напоминали ему о ней и начинали подшучивать, он или сердился или делал беспечный вид, давая понять, что не к лицу матросу сохнуть по девушке, пусть девушки сохнут по матросам.

— Молчу, молчу, — делая испуганный вид, замахал руками Гершман. — Не подымай только на меня руку, Володя. Не забывай, что ты командир отделения. Поднимая руку на подчиненного, ты совершаешь воинское преступление.

— Трепач ты, Ленька. Знаешь, как таких у нас в Одессе называют?

— Знаю, знаю, невдалеке от Одессы жил.

— А вообще-то, — заметил Дибров, ухмыльнувшись, — стоило бы Володе побыть комендантом. Округлился бы за несколько месяцев. А при его росте какой вид был бы. Мощная фигура! Тогда кое-кто из женского пола сразу бы обратил на тебя внимание. А сейчас какой вид — никакого, ходячий скелет, можно сказать, один нос выделяется.

— Ты уж скажешь — скелет, — недовольно протянул Смаржевский. — Просто стройный молодой человек, на зависть некоторым. От таких девчата без ума.

— Верно, — подхватил Гершман. — Иду это я на днях по улице. Навстречу три девушки. Увидели Владимира — в обморок. Что, думаю, такое с ними? Теперь понятно. Бедные девчата.

Все рассмеялись, а Смаржевский громче всех.

— Один — ноль в твою пользу, Леня, — заключил он. — Второй тайм после взятия Новороссийска.

— А я, между прочим, — сказал Дибров, — уже назначил свидание около горсовета.

— Горазд, — покачал головой Райкунов.

— С кем это? — полюбопытствовал Смаржевский. — Я ее знаю?

— Не она, а он. Степан Жестов, сапер с Малой земли. Может, помнишь? Вроде тебя — тощий, длинный.

— Ara, припоминаю что-то.

— Отличный парень. Сам новороссийский, на «Октябре» цемент обжигал. Чем-то он пришелся мне по душе. Разрешите, товарищ старший лейтенант, отлучиться в город?

Райкунов улыбнулся:

— Надо сначала город взять.

— За этим дело не станет, — уверенно заявил Смаржевский.

Райкунов хотел ему напомнить, чтобы при высадке не потерял флаг, который вручил ему, но промолчал, решив, что напоминать не следует. Таким ребятам достаточно сказать один раз.

Глянув на часы, командир роты сразу забеспокоился.

— Приготовиться, ребята! — крикнул он и сразу почувствовал, что сердце стало биться чаще.

Часы показывали два часа сорок минут.

И в тот же миг взревели двести орудий Большой земли, установленные в щелях по правую сторону Цемесского залива. Огненные зарницы вспыхивали на обоих берегах, озаряя море и землю. В воздухе появились ночные бомбардировщики для подавления огневых точек и прожекторов противника.

Первыми рванулись вперед торпедные катера. Они подлетели к молам и выпустили торпеды.

Высаженные на оба мола группы автоматчиков через несколько минут дали сигнал: «Проход в порт открыт». И тогда в порт рванулась новая группа торпедных катеров. Они атаковали огневые точки внутри гавани. Мощные торпедные залпы по причалам на какое-то время парализовали противника, в порту вспыхнули пожары.

В это время наша артиллерия перенесла огонь в глубину для отсечения мест высадки от боевых порядков противника. И тут двинулись к причалам корабли с десантниками. «Морские охотники» почти одновременно высадили десантников на Каботажную, Лесную, Элеваторную, Нефтеналивную и Импортную пристани, на мыс Любви.

Над бухтой повисли на парашютах гирлянды ракет. От ракет, прожекторов, светящихся бомб, от взрывов тысяч снарядов, от пожаров, вспыхнувших на берегу, стало светло, как днем. Гитлеровцы стреляли почти в упор из пулеметов и автоматов. Вода в бухте, особенно в местах высадки, вспенилась от взрывов мин и снарядов. Но ничто не могло остановить боевой порыв советских моряков. Корабельные комендоры с ходу били из орудий по вспышкам огня. И только корабль подходил к причалу, как десантники стремительно спрыгивали на берег и бежали навстречу врагу, не обращая внимания на жужжание пуль и визг осколков.

Когда «морской охотник» проскочил ворота между молами, Райкунов сошел с мостика и подошел к борту.

— Всем быть наготове! — отдал он команду громким голосом.

Он посмотрел на стоящих поблизости автоматчиков. На лицах у всех можно было прочесть напряженное внимание, непоколебимую решимость броситься в смертельную схватку. Никто не отшатывался, когда поблизости рвались снаряды, не втягивал боязливо голову в плечи. Это были закаленные люди, не раз смотревшие смерти в глаза. Один их вид успокаивал, внушал уверенность.

«Лишь бы зацепиться», — подумал Райкунов, переводя взгляд на приближающийся причал.

Вспенивая воду, катер подлетел к стенке причала Лесной пристани.

— Вперед, куниковцы! — раздался с мостика зычныйголос командира катера.

Первыми спрыгнули на каменный причал Смаржевский и Дибров. Вскоре катер, отстреливаясь, отошел от причала. Тут же пристал второй.

Автоматчики побежали по причалу на берег. Но они не успели далеко отбежать, как под их ногами стали рваться мины.

— Ложись! — крикнул Райкунов.

— По-видимому, тут все заминировано, — высказал предположение Смаржевский.

Дибров доложил Райкунову, что подорвались шесть автоматчиков.

«Что же делать? — стал размышлять командир роты. — Лежать на кромке бухты под бешеным огнем противника? Промедление в атаке — смерти подобно. Лежать тут — тоже смерть. Надо только вперед. Эх, была не была!»

Около него лежали матросы Леонид Гершман и Анатолий Мангушев.

— За мной! — махнул им рукой Райкунов, вскакивая и бросаясь вперед.

Под счастливой звездой, видать, родился Райкунов. Неделю спустя на том самом месте, где сейчас пробежал он, а вслед за ним его автоматчики, саперы извлекли более двадцати противопехотных мин.

Проскочив минное поле, автоматчики оказались на шоссе. По ту сторону дороги высился каменный забор. Подбежав к нему, они увидели за забором четыре орудия и две автомашины с боеприпасами. Туда полетели гранаты, а вслед за их разрывами моряки перемахнули забор и подбежали к орудиям. Около них валялись убитые гитлеровцы.

— Горячие. По нас стреляли, — заметил Дибров, ощупывая стволы орудий.

Райкунов распорядился снять с них замки. Можно было бы повернуть их в сторону противника. Но другая задача стояла перед Райкуновым — надо сделать глубокий прорыв в оборону противника, возиться с орудиями недосуг.

Посмотрев через забор, командир роты увидел, что бой кипел по всему берегу. Значит, зацепились и другие десантники. Можно смело прорываться дальше, в сторону вокзала.

Его беспокоило, что нет третьего взвода. Катер, на котором он находился, к причалу не подходил. Может, затонул? А может, высадил автоматчиков в другое место?

Поджидать и размышлять не было времени. Махнув призывно рукой, Райкунов крикнул:

— Быстрей к вокзалу!

Моряки двинулись вдоль железнодорожного пути, по пустырям, мимо ржавых паровозов и разбитых вагонов. Они бежали, слегка пригнувшись, держа наготове автоматы. Из железнодорожной будки застрочил немецкий пулемет. Бросок гранаты — и пулемет замолк. По пути к вокзалу моряки еще несколько раз нарывались на огневые точки. Их давили, что называется, с ходу.

Вот и вокзал, ярко выделяющийся в зареве пожаров. К нему прорвались отделения Диброва и Смаржевского. Но внутрь его не войдешь. Из него по морякам открывали огонь вражеские автоматчики и станковый пулемет.

Оба отделения залегли. Дибров подполз к Смаржевскому.

— В лоб не взять, — сказал он, вытирая рукавом пот с лица. — Заходи со своим отделением с той стороны вокзала. А я отсюда. Атакуем с двух сторон. Флаг-то цел?

— При мне.

Через несколько минут из-за вокзала взвилась вверх ракета. Это был сигнал, данный Смаржевским. В тот же момент оба отделения бросились в атаку с криками: «Полундра!» Загремели выстрелы. Гитлеровцы не выдержали. Бросив станковый пулемет, они отступили к элеватору и оттуда стали обстреливать вокзал.

Смаржевский поднялся на крышу. Пули свистели вокруг моряка, но он хладнокровно прикрепил флаг к шпилю и не торопясь спустился.

Когда Смаржевский вошел в коридор, Дибров обнял его.

— Приказ выполнен, — спокойно сказал Смаржевский. — Теперь задача не допустить сюда немцев.

— Нам тут поезда не дождаться, — в задумчивости произнес Дибров. — Тут неудобно оборону занимать. Надо доложить командиру роты.

В то время как отделения Диброва и Смаржевского водружали над вокзалом советское знамя, другие группы автоматчиков выбили гитлеровцев из двухэтажного каменного дома, из трансформаторной будки, из клуба железнодорожников и соседних с ним домов.

Райкунов остался со своей ячейкой управления в двухэтажном доме невдалеке от вокзала, решив отсюда руководить разбросанными группами автоматчиков. Основная задача — прорваться в тыл противника и водрузить флаг над вокзалом — была выполнена. Дальше продвигаться нет смысла. На берегу по-прежнему шел бой. Значит, гитлеровцы еще не отброшены. Следовательно, рота Райкунова находится от своих на расстоянии более километра, а между ротой и остальными десантами подразделения вражеские позиции.

«Здорово это у нас получилось», — подумал Райкунов, гордясь стремительными действиями своих автоматчиков.

Наступал рассвет. Город был окутан пылью и дымом. Солнце поднималось закопченное, мутное. Выстрелы и взрывы затихли на какое-то время. Но вот дым немного рассеялся, и все увидели на крыше вокзала советский военно-морской флаг. Легкий ветер колыхал полотнище, переливающееся под утренними лучами солнца.

— Красиво, — вслух выразил свое восхищение Райкунов.

Но недолго пришлось десантникам любоваться флагом. Они заметили около мельницы, за речушкой Цемес, большую группу гитлеровцев, принимавших боевой порядок. Поднеся к глазам бинокль, Райкунов насчитал до трехсот солдат.

— Ого, — сказал он, опуская бинокль.

Впереди было чистое место. Через речку переброшены два бревна.

«Не захотят идти вброд. По бревнам пойдут», — решил Райкунов.

Он приказал навести на бревна пулеметы.

«А если цепью рассыпятся? — задумался Райкунов. — Несладко придется нам».

Но гитлеровцы стали переправляться по бревнам. Выждав, когда передние дошли до бревна, Райкунов скомандовал:

— Огонь по паразитам!

Пулеметчики стреляли точно. Гитлеровцев будто сдуло с бревен. На том берегу началась паника. Вражеские солдаты врассыпную бросились к мельнице.

— Здорово получилось! — радостно воскликнул пулеметчик Бочаров, оживленно блестя глазами. — Около семидесяти валяется.

— Ладно, не хвались, — остановил его Райкунов, хмуря черные брови. — Пересчитывать потом будем.

Его волновало, что еще предпримут гитлеровцы. Больше, конечно, по бревнам переправляться не будут. Немцы просто не знали, что в тылу у них находятся советские десантники.

«Гитлеровцы не дураки, воевать умеют. Что бы, к примеру, предпринял я, оказавшись в их положении? Я бы вызвал сначала артиллерию, чтобы раздолбила все эти дома, а потом пустил бы несколько танков передавить оставшихся в живых. Интересно, есть ли у них танки?»

Размышляя так, Райкунов пришел к выводу, что оставаться в непрочных зданиях нет смысла. Надо собирать роту, разбросанную сейчас, в единый кулак и занимать прочную оборону. Но где? Его взгляд упал на массивные башни элеватора.

«Туда надо», — решил командир роты.

Он послал связных во все группы с приказанием быстрее перебираться в башни элеватора. И только связные успели выскользнуть из дома, как загрохотали вражеские орудия. В дом, где находился Райкунов, попало несколько снарядов. Стены оказались тонкими, они валились при каждом попадании снаряда. В таком доме не удержишься.

— Перебежкой в башни элеватора! — крикнул Райкунов и выпрыгнул в окно.

Он не успел добежать до башни, как гитлеровцы перешли в атаку. Пришлось вбежать в ближайший дом и оттуда отражать вражеский натиск. С ним оказалось около десяти автоматчиков.

Дибров со своим отделением успел вскочить в башню элеватора. Толщина стен башни оказалась более метра. Это обрадовало десантников. В такой крепости можно выдержать длительную осаду.

Минуту спустя в башню прибежали моряки из отделения сержанта Писаренко, занимавшего железнодорожный клуб.

— А где сержант? — спросил Дибров.

— Убит, — последовал ответ. — Клуб заняли немцы.

Дибров помрачнел. Не стало еще одного куниковца, с которым сроднился на Малой земле.

Поблизости раздались выстрелы. Дибров выглянул в окно и увидел, что в соседние две башни вбежали моряки. Но Райкунова среди них не увидел. Около дома, где находился командир роты со своей ячейкой управления, перебегали гитлеровцы.

«Где же старший лейтенант?» — задумался Дибров.

Он пересчитал людей, находившихся с ним в башне. Оказалось двадцать два человека.

— Занимаем круговую оборону, — взял на себя командование Дибров.

Ему не впервой попадать в переплеты, и сейчас он не растерялся. Башню быстро приспособили к обороне. Раненых отнесли в подвал. На верхних этажах расположились снайперы и пулеметчики. Вход в башню забаррикадировали камнями и бревнами.

— Отличная крепость, — заключил Дибров. — Тут нас не возьмут. Где же командир роты? Может, его выручать надо…

— По-моему, он в соседней башне, — высказал предположение снайпер Алексей Басов. — Я видел, как он выбежал из того двухэтажного дома.

— Жаль, что нет связи между башнями, — заметил Дибров. — Придется действовать самостоятельно.

— А Смаржевский, кажется, засел в трансформаторной будке.

— Под утро он был там. Сейчас, возможно, перебрался в одну из башен.

— А флаг в зоне нашего огня, — сообщил один матрос.

— Никто к нему не подберется, — заверил Басов. — Моя винтовка достанет любого, кто полезет на вокзал.

Он вынул из кармана маленькое зеркальце, расческу и спокойно начал причесывать свою буйную шевелюру. Басов частенько любовался собой и считал себя аккуратистом и красивым парнем. За своей внешностью и одеждой он следил.

«Вишь ты, даже в такой обстановке не отказывается от своей привычки», — удивился Дибров.

За стенами башни послышались крики. Это гитлеровцы перешли в наступление.

С разных сторон пытались гитлеровцы подобраться к вокзалу и сорвать ненавистный им флаг. Но подходы к вокзалу были закрыты для них. Из башен и трансформаторной будки летели меткие пули, сбивавшие всех, кто приближался к вокзалу. Флаг продолжал гордо реять над ним.

Гитлеровцы начали обстреливать башни из танков. Но стрелять гитлеровским танкистам было неудобно, они могли наводить пушки только из-за углов башен. Один танк остановился, танкист приподнял люк. И в тот же миг пуля снайпера Басова пробила ему голову.

Много раз гитлеровцы переходили в атаки, и каждый раз, теряя своих, отходили от башен.

Бой кипел на берегу. Кругом громыхали взрывы снарядов и мин. Гитлеровцы бросали новые и новые силы. Но все их натиски разбивались о несокрушимую стойкость десантников. Флаг над вокзалом продолжал развеваться. Озлобленные гитлеровцы начали расстреливать его из пулеметов. Полотнище превратилось в рваные лоскуты, но не падало. Одному гитлеровскому солдату удалось вбежать в вокзал и подняться на крышу. К флагу он не добрался — меткая пуля Басова свалила его на землю.

Наступила ночь. Она не помогла гитлеровцам. На берег высадились новые отряды десантников. На рассвете противник выкатил пушку, рассчитывая прямой наводкой разбить башню. Но артиллеристам не удалось сделать ни одного выстрела. Снайперы и пулеметчики расстреляли их. Пушка осталась без хозяев.

Осунувшийся и почерневший Дибров бегал с этажа на этаж, руководил обороной. Он приказал стрелять реже и только наверняка, ибо боеприпасы были на исходе. Фляги с водой передали раненым…

Пять суток длились ожесточенные бои за Новороссийск. Пять суток самоотверженно сражались моряки, находившиеся в осаде в башнях элеватора. Гитлеровцам не удалось выбить их, не смогли они занять и вокзал. Знамя, простреленное и рваное, по-прежнему реяло над ним.

На шестые сутки утром Дибров заметил справа большую группу солдат.

— Наши! — радостно воскликнул он.

Вскоре пожилой полковник из Иркутской дивизии, пожимая руки десантникам, приговаривал:

— Молодцы! Молодцы!

Дибров заметил, как из клуба имени Маркова вышел босой человек без фуражки.

— Писаренко! — крикнул он с радостным удивлением. — Жив?

— Как видишь, — кисло улыбнулся тот и начал отчаянно ругаться.

— Подожди, — остановил его Дибров, — объясни толком.

Немного успокоившись, Писаренко рассказал, что он прикрывал отход своего отделения из клуба. К нему подбежали шесть гитлеровцев. Он бросил в них противотанковую гранату. Фашисты упали, но и он свалился, оглушенный. Занявшие клуб гитлеровцы думали, что Писаренко убит, сняли с него сапоги, забрали оружие. Очнувшись и увидев кругом врагов, Писаренко притворился мертвым и без движения пролежал до вечера. Когда стемнело, он забрался на чердак клуба и провел там пять суток голодный, злясь, что у него нет никакого оружия.

— Дай автомат и пару гранат, — заключил он.

— Уже ни к чему, — заметил Дибров. — Нет в городе немцев.

3

Пять суток Малая земля была окутана дымом, содрогалась от взрывов снарядов всех калибров. Десантники упорно взламывали оборону врага, чтобы соединить Малую землю с Большой.

Утром шестнадцатого сентября морские пехотинцы во глазе с офицерами Николаевым, Мартыновым, Назаруком вошли со стороны Малой земли в центральную часть города. Старший лейтенант Николай Лысенко водрузил на куполе заминированного здания городского Совета красное знамя.

Алый стяг возвестил, что Малая земля соединилась с Большой.

Взволнованные малоземельцы радостно бросали вверх пилотки, обнимали бойцов Большой земли.

Жестов, успевший уже побриться, одетый в чистую гимнастерку, подошел к зданию городского Совета.

«Встретимся или не встретимся?» — подумал он, садясь на камень.

Около часа он просидел спокойно, покуривая и поглядывая по сторонам, затем встал и начал прохаживаться. В голову пришла неожиданная мысль: «Я тут спокойно ожидаю, а его, может быть, хоронят». Подумав так, Жестов оглянулся в надежде увидеть кого-либо из куниковского батальона и спросить.

И тут он увидел устало шагающего Диброва.

— Кирилл! — радостно воскликнул он и бросился ему навстречу.

Друзья обнялись.

— Сбылось? — весело спросил Дибров.

— Сбылось! — торжествующе произнес Жестов.

— Давай-ка отметим!

Они прошли в сквер и сели на поваленное снарядом дерево. Дибров достал из вещмешка флягу и кружку. Жестов тоже вынул кружку и банку мясных консервов.

— Вино называется «Черные глаза», — сказал Дибров, разливая по кружкам.

— Знакомое, — заметил Жестов. — Геленджик славился таким.

Дибров поднял кружку.

— Ну, Степан, дожили до радостного дня. За родной Новороссийск!

— За будущие победы!

Выпив, Дибров в раздумье проговорил:

— Где доведется снова нам встретиться?

— В Крыму, конечно. А затем, может, и в Берлине.

— Да, по-видимому.

— А наверняка знаешь где?

— Где?

— Здесь, в Новороссийске! После войны.

— А ты уверен, что я сюда приеду?

— Уверен!

— А почему так? Я же не здешний, а с Каспия.

— Да потому, что город родным стал тебе.

— Это верно, — согласился Дибров и вынул пачку хороших папирос. — Возьми половину. Подарил командир Иркутской дивизии.

— Говорят, флаг на вокзале поднял ты?

— Нет, это Смаржевский. Я только поддерживал… А вообще-то жарко пришлось. Пять дней в осаде пробыл. Запомнится на всю жизнь.

— Да, такое не забудешь…

Встряхнув пустую флягу, Дибров сказал:

— Не мешало бы еще. Ну, да ладно. Все равно времени нет.

Они поднялись и вышли на улицу, заваленную битым камнем, скрюченной проволокой, расщепленными телеграфными столбами. Дибров достал из кармана лист бумаги.

— Песня новая появилась в нашем батальоне. Возьми-ка прочитай. Душевная…

Жестов прочел:

Песня о Малой земле

Окончив читать, он медленно проговорил:

— Да, душевная! Есть же люди, которые так могут сочинять…

Друзья прошли до улицы Советов.

— Свой дом не проведал? — спросил Дибров,

— Нет еще…

— Что так?

Жестов нахмурился и тяжело вздохнул:

— Робею… Как-то душа заходит…

— Понимаю… Ну, прощай! До новой встречи…;

— Желаю здравия…

Друзья расстались. С лица Жестова сошла улыбка, Вспомнились дочь, жена, мать. Где они? Что с ними?

Жестов медленно шагал по Староанапской улице о миноискателем в руках.

Позади него шли десять автоматчиков. Сапер прокладывал им путь по заминированной улице.

На улице не было ни одного целого дома. Кругом бесформенные развалины, заросшие бурьяном. Даже печи не уцелели. Во всем городе ни одного жителя.

Неожиданно Жестов остановился. Вот тут стоял уютный каменный домик, окутанный зеленью винограда. Он ручается, что его дом стоял именно здесь.

— Браток, поторапливайся! — прикрикнул командир отделения автоматчиков, высокий, сутулый моряк с лихо сбитой набекрень пилоткой.

Жестов провел рукой по внезапно вспотевшему лбу.

— Здесь, ребята, — глухо сказал он, — был мой дом. Тут оставались жена, дочь, мать…

Командир отделения автоматчиков натянул пилотку еще ниже на нос и полез в карман за кисетом.

— Да-а, — протянул он, переминаясь с ноги на ногу, не зная, что сказать.

Автоматчики сняли пилотки и молча смотрели на разрушенный дом.

Жестов осторожно обошел развалины. Мучительный вопрос не выходил из головы: похоронена ли его семья под развалинами или она жива?

Он шагнул и потянул покореженную огнем кровать. Увидел плюшевого мишку с разорванным животом. Этого мишку он подарил дочери в первомайский праздник.

Жестову стало душно, и он расстегнул ворот гимнастерки. По темной щеке скатилась слеза. Он смахнул ее пилоткой, прикусил губы и нахмурил широкие брови.

— Ты, парень, не убивайся, — сочувственно сказал один из автоматчиков. — Дом — что дом, после войны можно выстроить еще краше. А семью, верно, фашисты угнали. На Тамани нагоним, отобьем…

Другой автоматчик, тонкий и остроскулый, злобно скривил рот:

— Доберемся до их логова! Припомним Новороссийск!

— Как изуродовали, гады, город, — вздохнул третий и покачал головой. — Полсотни лет надо восстанавливать.

Жестов поднял голову.

— Полсотни, говоришь? Не знаешь ты новороссийцев!

Он обвел глазами развалины и решительно тряхнул головой.

— Пошли! Поторапливаться надо!

Он шагал, внимательно разглядывая каждый метр дороги. Миноискатель здесь был бесполезен. Вокруг лежало столько металла, осколков мин и снарядов, что он гудел беспрерывно.

Поднявшись на пригорок, Жестов словно замер. На уцелевшей высокой трубе родного ему цементного завода реял красный флаг.

И Жестов мысленно представил себе недалекое будущее: дымят трубы, лязг вагонеток, скрежет вращающихся печей, у одной из которых стоит он, обжигальщик Жестов.

А флаг на трубе призывно махал красным крылом, словно приглашал потомственного цементника принять участие в возрождении родного завода.

Двадцать лет спустя

После освобождения Новороссийска пути-дороги малоземельцев разошлись. Одним путь выпал в Крым, Севастополь, другим — на Карпаты, третьим — на Киев, Берлин, Прагу. Испытанным десантникам пришлось форсировать еще не одну водную преграду — Керченский пролив, Днепр, Вислу, Дунай, Одер, Шпрее. Войну они закончили в зарубежных краях — в Германии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии.

Нелегок был этот почти двухлетний путь. Многие малоземельцы сложили свои головы в тяжелых боях. Оставшиеся в живых после войны демобилизовались и разъехались в разные концы нашей необъятной страны.

У каждого фронтовика запечатлелись на всю жизнь: у одного — бои в Севастополе, у другого — битвы на Волге, у третьего — Курская дуга…

Но у тех, кто в февральские ночи высаживался на берег Мысхако, навсегда осталась в памяти Малая земля. После войны многие из них приезжали в Новороссийск, а некоторые даже стали жителями города, с которым связала их война.

Но встретиться нам, малоземельцам, собраться вместе многие годы не доводилось. А очень хотелось. Каждый из нас с чувством, нам одним ведомым, пел песню «Где же вы теперь, друзья-однополчане», и мечтал, как о самом заветном, обнять своих друзей, с которыми сроднился на пятачке земли.

Но где они, малоземельцы? Как их собрать вместе? Да и много ли их уцелело?

По данным Новороссийской военно-морской базы, на Малую землю за семь месяцев высадилось более шестидесяти тысяч десантников. Вывезено с Малой земли раненых около двадцати пяти тысяч. А когда в сентябре Малая земля соединилась с Большой, нас насчитывалось чуть более шести тысяч.

А сколько осталось после войны? Такого учета никто не вел. Новороссийский музей, бывший начальник политотдела десантной группы войск полковник А. Рыжов, бывший заместитель по политчасти 83-й морской бригады полковник Ф. Монастырский и я взялись за розыски малоземельцев. В течение нескольких лет мы собирали адреса.

К двадцатой годовщине освобождения Новороссийска мы собрали свыше трехсот адресов участников боев на Малой земле. Горком КПСС и горисполком послали всем им поздравительные телеграммы по случаю знаменательной даты и пригласили приехать посмотреть, каким теперь стал город, который мы освобождали двадцать лет назад.

И вот пятнадцатого сентября свыше шестидесяти малоземельцев приехали в Новороссийск. Те, кто не смог приехать по тем или иным причинам, прислали нам теплые телеграммы.

Гостиница «Черноморская» в эти дни была отдана в распоряжение почетных гостей. Здесь происходили трогательные встречи фронтовиков. Сюда пришли малоземельцы, ставшие жителями города.

Этот день был удивительно солнечным. Море словно задремало. На его голубой глади ни одной морщинки, только сверкают солнечные зайчики, убегая к горизонту. Туда же, к горизонту, держат путь рыбачьи сейнеры.

Мы стоим на набережной около памятника Неизвестному матросу и любуемся голубой далью, расцвеченной солнечными узорами, белым красавцем теплоходом, вышедшим из ворот мола и взявшим курс на Ялту.

Все молчат, погруженные в свои думы. Мне понятно их молчание. Много воспоминаний связано с этим морем.

Говорят, что годы стирают из памяти многие эпизоды, забываются даты, фамилии. Но не всегда это бывает так. Помнится, все помнится фронтовику, ничто не забылось. Я порой даже удивляюсь, что вспоминаются, казалось бы, не существенные детали фронтовой жизни. Видимо, человеческая память подобна летописи, она долго хранит пережитое. И мне все еще снятся боевые товарищи, ожесточенные схватки, бомбежки — и просыпаешься в тревоге, торопливо закуриваешь, стираешь со лба холодный пот.

Разве я забуду, что вон там, где только что прошел теплоход, во время сентябрьского штурма города мне пришлось ночью, при шестибальном шторме четыре часа проболтаться на волнах. Наш катер был подбит и затонул. Из сорока шести человек спаслось только пятеро. А вон там, за мысом Любви, мы в феврале прыгали в студеную воду и сразу же на берегу завязывали бой с гитлеровцами. А сколько раз нас трепали штормы, когда возвращались с дальней разведки на катере!..

Да, немало горьких минут и часов доставило нам это море. Но я сейчас ловлю себя на другой мысли. Мне хочется сказать вслух: «Я люблю тебя, Черное море!» Скажу откровенно, оно меня всегда влекло и влечет сейчас. Я вижу вдали мачты рыбачьих сейнеров, и мне опять хочется в море. Былые штормы — в прошлом, а к будущим не привыкать.

Вот разве годы…

Я смотрю на лица своих друзей-малоземельцев. Какие мы стали! Двадцать лет назад мы были молоды, жизнерадостны, несмотря на фронтовые тяготы, и, по-моему, все красивые. А теперь передо мной стояли поседевшие люди с сеткой морщин на лицах. Многим война оставила свои метки — у кого пустой рукав, кто на протезе, шрамы на лицах. И у многих радикулиты, ревматизмы, головные боли.

Это, конечно, печалит. Прошла наша молодость, прошумела боевыми грозами, все вроде бы уже в прошлом. Но жалеем ли мы, что так прошла она?

И мне невольно вспомнился Александр Иванович Неребеев, бывший разведчик Краснознаменной Таманской дивизии. Из-за болезни он не смог сегодня приехать. Он попал на фронт семнадцатилетним юношей, прямо со школьной скамьи. На Малой земле ему исполнилось восемнадцать лет. Он дошел из Новороссийска до Праги, был четыре раза ранен, контужен, обморожен. Девятнадцатилетний Александр полюбил девушку Нину из станицы Павловской. Но любимая девушка погибла при взрыве мины. Парень оказался однолюбом. Так и не женился после войны. Все эти годы он работал слесарем на заводе в Грозном. Работал хорошо. Но все же война сказалась, он заболел туберкулезом.

Недавно Александр Иванович прислал мне свои воспоминания о войне. В них есть такие строки: «Я был робким от природы парнишкой. Война закалила меня, я многих фашистских гадов отправил на тот свет. Обидно, конечно, что гады искалечили меня, украли молодость.

Все же я горжусь тем, что моя жизнь прошла в жестоких схватках со злейшим врагом человечества — фашизмом. Если бы не мы, то кто сломал бы хребет фашистскому зверю? Я радуюсь, что на Малой земле снова цветут янтарные лозы винограда, девушки поют песни, а Колдун-гора опять стоит в зеленом наряде. Ради этого стоило…»

Под таким письмом мы все, стоящие сейчас у бронзовой фигуры матроса, подписались бы.

Молчание нарушила Анна Андреевна Сокол, бывшая медсестра из санбата 176-й дивизии. Не сводя глаз с моря, она сказала дрогнувшим голосом:

— Вот мы и встретились со своей молодостью…

Может быть, кому-то эти слова покажутся банальными, но у нас невольно повлажнели глаза.

В дивизии Анну Андреевну называли «наша Анка». Задорная, боевая была. Коммунисты медсанбата избрали ее секретарем партийной организации. Теперь Анна Андреевна уже бабушка, у нее есть внуки. Но сердцем она осталась молодой. Нет, Анка не пенсионер. В городе Пологи она работает старшей сестрой в больнице. И там ее избрали секретарем партийной организации.

Похоже, что я рано заговорил о старости. У малоземельцев сердца еще бьются по-молодому, и это замечательно! Нет, неспроста гитлеровцы называли их трижды коммунистами. Среди нас, стоящих сейчас здесь, есть инвалиды, но нет неработающих, все отлично трудятся и поныне — кто агроном, кто рабочий, кто инженер, кто партийный работник, кто хозяйственник, кто журналист, кто врач… Мы все гордимся тем, что в рядах воинов, сражавшихся за Новороссийск, находился Генеральный секретарь ЦК КПСС Леонид Ильич Брежнев, бывший в то время начальником политотдела нашей 18-й армии. На площади Героев мы возложили венки на братскую могилу, к подножиям памятников Героям Советского Союза Цезарю Куникову, Николаю Сипягину и долго стояли, склонив головы. Полыхал огонь вечной славы, играли куранты — все это в память о героях в матросских бушлатах и солдатских шинелях, в память об их бессмертном мужестве и воинской доблести.

А потом мы поехали на Малую землю.

Еще утром бывший парторг полка 176-й дивизии Федор Меркурович Бабич признался:

— Сошел я с теплохода и сажусь в автобус. Девушка-кондуктор спокойно так объявляет: «Автобус идет на Малую землю». А у меня сердце так и замлело. Шутка сказать, по Малой земле можно спокойно ходить, ездить,

С изумлением смотрели бывшие десантники на землю, которую они завоевали и отстояли. Когда мы уходили на запад, на месте города лежали руины, а цветущий мыс Мысхако стал мертвой, обгорелой землей, на которой не росла даже трава. Нам тогда казалось, что опаленная войной земля на долгие годы останется дикой и бесплодной. Ведь только за пять дней апрельских боев на этот клочок земли гитлеровцы сбросили свыше семнадцати тысяч бомб и ста тысяч снарядов и мин. Горячая и чистая любовь советских людей помогла оживить Малую землю, сделать ее плодоносящей. Теперь это опять цветущий уголок Черноморского побережья. На сотнях гектаров здесь раскинулись виноградные плантации совхоза «Малая земля», одного из передовых совхозов в системе всемирно известного «Абрау-Дюрсо». Только внимательный глаз может заметить на каменной почве осколки от бомб и снарядов, обрывки проволочных заграждений и полузасыпанные блиндажи в балках. Но мало ли на нашей земле подобных памятников прошедшей войны…

Полные воспоминаний, ходили мы по земле, обильно политой нашей кровью, но не отданной врагу. Мы находили памятные места, могилы товарищей и не раз смахивали тяжелые слезы. Что ж, это естественно. Видимо, такие чувства испытывает каждый фронтовик, приехав много лет спустя на место памятных боев.

— Тут я был ранен, — сообщал бывший командир батареи Ефим Никодимович Ковалев, теперь агроном буковинского колхоза имени Ильича.

— Здесь находился штаб нашего отряда, — говорила бывшая медсестра куниковского отряда Надежда Степановна Лихацкая, теперь работница санатория «Машук». — А вот там был ранен Куников.

— Наш медсанбат располагался в этой балке, — час спустя рассказывала Анна Андреевна Сокол. — Тут было операционное отделение. Однажды упала бомба, когда шла операция…

Бывший инженер штаба корпуса Петр Александрович Попов, ныне работающий в Краснодаре инженером-строителем, нашел поржавевшую кирку. Он обрадовался находке.

— Таких кирок на Малую землю завезли несколько тысяч, — сказал он. — Эту же каменистую землю саперная лопата не берет. Кирками пришлось вгрызаться.

Да, это кирка заслуженная. Кирки помогли нам опоясать Малую землю траншеями, окопами, блиндажами, спасаться от ожесточенных бомбежек, артиллерийских обстрелов. Попов взял кирку с собой, чтобы отдать в Новороссийский музей.

Было что вспомнить и Николаю Андреевичу Неможенко, бывшему начальнику разведки дивизии.

— Вон там, — указал он рукой, — на Безымянной высоте проходила оборона нашей дивизии. Под тем домом был подвал. Там жили разведчики.

Его жена Тамара Филипповна несколько раз с удивлением спрашивала:

— Ну как вы могли держаться тут, когда вас видно было отовсюду?

Неможенко пожал плечами:

— А я теперь и сам не пойму. И немцы тогда удивлялись… Но факт остается фактом — держались.

Бывший замполит морской бригады Федор Васильевич Монастырский, ныне полковник в отставке, написавший книгу воспоминаний «Земля, омытая кровью», показал нам у поселка совхоза место, где совершил подвиг воспитанник бригады юнга Витя Чаленко.

Мы пришли в балку, которую тогда называли Куниковской улицей. Здесь находился штаб 176-й дивизии. По скатам балки, как соты в улье, лепились землянки. Эта балка была самой оживленной. По ней доставлялись грузы с берега на передовые позиции.

Аркадий Михайлович Альтшуль, работавший секретарем дивизионной газеты, пытался разыскать землянку редакции. Место он нашел, но, конечно, от землянки осталось одно воспоминание — она оказалась заваленной землей и заросшей колючим кустарником.

— Тут, при свете коптилки, я писал очерки о героях, — почему-то с печальным вздохом произнес он.

Малоземельцы помнят его очерки и зарисовки о Малой земле. Сейчас он сед, его глаза часто влажнеют при воспоминаниях. Но это по-прежнему инициативный, нисколько не постаревший душой журналист. Бывший инструктор политотдела дивизии Александр Амвросиевич Поначевный, ныне педагог в Черновицах, сказал мне, что Аркадий Альтшуль является душой землячества участников боев за Новороссийск в Черновицкой области, А их там живет немало — около шестидесяти человек.

Мы были желанными гостями у виноградарей и рыбаков Малой земли. Нас угощали виноградом, вином, рыбой. А с какими замечательными людьми мы познакомились!

В совхозе нас встретила статная, загорелая женщина. На ее груди Золотая звезда Героя Социалистического Труда, несколько орденов. Это бригадир Люба Стеклова.

— О, на Малой земле есть, оказывается, и Герои труда! — изумленно воскликнул Бабич.

— Даже три, — улыбнулась Стеклова.

— Так это же здорово! — Бабич повернулся к Альтшулю. — Об этом надо написать, Аркадий. Напиши о преемственности подвигов.

Аркадию не надо подсказывать. Он уже записывал в блокноте о том, что виноградарям после войны пришлось засыпать на плантациях добрый десяток тысяч воронок от бомб и снарядов, сотни метров траншей, разминировать около шестидесяти тысяч мин. Записал он, и что совхоз выращивает на площади 650 гектаров десятки сортов винограда «мускат», «каберне», «чаус», «шасла», «рислинг», «алиготэ», «саперави»…

— Запиши, Аркадий, — добавил я, — что в совхозе три Героя Социалистического Труда — Люба Стеклова, Галина Гаркуненко, Василий Блохин. А у рыбаков рыбколхоза «Черноморец», которые живут в Куниковке, есть тоже Герой — капитан-бригадир сейнера Владимир Вологин. А орденоносцев среди виноградарей и рыбаков — добрая сотня.

Аркадий записывал и повторял:

— Это же замечательно, ну просто замечательно!

Мы возвращались с Малой земли, когда наступила ночь. Совхоз, Куниковка, весь город были в электрических огнях. Тысячи электрических звезд на другом берегу Цемесской бухты отражались в воде. Удивительно красив был этот ночной пейзаж. Но в нашем автобусе вспомнились и другие ночи — подвешенные на парашютах светящиеся бомбы, пунктирные линии трассирующих пуль, разноцветные ракеты, гул ночных бомбардировщиков, взрывы снарядов, бомб, стоны раненых.

— Есть легенда о возрождающейся из пепла птице Феникс, — сказал Альтшуль. — Сегодня мы видели не легенду, а быль…

Однажды я получил письмо из Сибири. Мой читатель писал, что во время отпуска был в Новороссийске, ходил на Малую землю и там около Суджукской косы прочел на постаменте памятника погибшим десантникам фамилию и инициалы А. С. Ткаченко. В музее читателю сказали, что Ткаченко был командиром корректировочной группы и погиб в районе рыбзавода. Далее читатель писал, что знал одного лейтенанта Александра Семеновича Ткаченко, который после излечения в госпитале жил в Сибири, а потом уехал в город Донецк.

Я стал наводить справки, списываться с малоземельцами. И наконец получил письмо от самого Ткаченко. Да, это был тот самый Ткаченко, который сменил корректировщика лейтенанта Воронкина, когда в помощь куниковскому отряду высадились 165-я и 255-я бригады, «Мне уже сказали, — писал он, — что я лежу в братской могиле в районе рыбзавода. А на самом деле я жив, но не очень здоров. Но ничего, креплюсь, понемногу работаю. Недавно даже защитил диссертацию и стал кандидатом исторических наук, преподаю историю в одном из вузов Донецка. Написал книгу воспоминаний «Победные залпы» о действиях артиллеристов-азовцев». Я написал ему о традиционных встречах малоземельцев в сентябре и пригласил приехать.

Утром 15 сентября ко мне в номер новороссийской гостиницы вошел высокий, атлетического сложения человек, одетый в форму морского офицера, опирающийся на трость.

— Я Саша Ткаченко, — отрекомендовался он.

Так я встретился с воскресшим из мертвых.

В тот же день мы поехали к памятнику на Малой земле. Долго молча стоял он у памятника. Потом повернулся ко мне и в задумчивости сказал:

— Странное чувство испытываешь, когда смотришь на свою могилу. Остро припоминается все… Надо попросить, чтобы убрали мою фамилию.

Но спустя некоторое время сказал иное:

— Не скажу. Пусть остается. Когда-нибудь умрет кандидат исторических наук Ткаченко, но ему памятник уже не поставят.

Как же случилось, что Ткаченко оказался похороненным?

Произошло это при следующих обстоятельствах.

Корректировочный пост Ткаченко находился на крыше разрушенного здания рыбзавода. Отсюда под непрерывным огнем противника телефонисты Василий Зарькин, Василий Делинский, сигнальщик Михаил Портнов, радист Петр Шелакин, Григорий Пономарев, Петр Бабанский и Тихон Кудий обеспечивали регулярную связь с корабельными и береговыми батареями, со штабом десантников. На седьмые сутки Ткаченко был тяжело ранен в бедро. Но он не покинул пост, а продолжал вести корректировку огня до тех пор, пока не потерял сознание. Матросы на руках отнесли его в санчасть. Там заполнили на него карточку. Здесь, в подвале рыбзавода, раненые дожидались ночи, когда приходят корабли для отправки раненых в госпиталь в Геленджике.

Матросы любили своего лейтенанта, они решили сами отнести его к берегу и погрузить на корабль, не дожидаясь санитаров. Несколько минут спустя на рыбзавод налетели вражеские самолеты. Одна бомба угодила в санчасть. Все раненые и врачи, находившиеся там, были убиты. А Ткаченко в полночь был погружен на «морской охотник». В сибирском госпитале он пролежал более года и после излечения его признали непригодным к военной службе. Потом был на партийной работе в Сибири, учился и только спустя десять лет переехал в Донецк.

При раскопках развалин рыбзавода была найдена железная коробка с карточками раненых. Оказалась там карточка и Ткаченко. После войны на памятнике написали фамилии тех, кто погиб в подвале рыбзавода. Так Ткаченко оказался в числе похороненных.

Есть поверье: если человека считали погибшим, а он оказался живым, то будет долго жить. Не знаю, так ли это, но я желаю Александру Семеновичу Ткаченко долгой жизни.

Надя Лихацкая и Нина Марухно (ныне ее фамилия Кузнецова), бывшие санинструкторы куниковского отряда, предложили мне пойти в гости к старшине отряда Николаю Ивановичу Алешичеву. С нами пошли еще несколько малоземельцев.

Надо ли говорить, что встреча была самая горячая. Поцелуи, объятия, разговоры, воспоминания, тосты, слезы, смех… Каждому было что вспомнить!

— На вторую ночь после высадки десанта, — рассказал мне Николай Иванович, — майор Куников поручил мне доставить боеприпасы в боевую группу лейтенанта Тарановского, которая прорвалась через Станичку к кладбищу. Связного из группы не было, его ранило. Я взвалил на себя диски и цинковый ящик с патронами и один пошел разыскивать группу Тарановского. Кругом гремел бой — я то шел, то полз, смотря по обстановке. Добрался до Песчаной улицы. Тут мне встретился матрос из группы Тарановского. Я дал ему цинковый ящик с патронами. Двинулись дальше. И вдруг во дворе одного дома я услышал приглушенные голоса. Решив, что там немцы, я приготовил гранаты и подбежал к землянке посреди двора. Шедший со мной матрос остановил меня. «Подожди. Не бросай. Там, кажется, жители», — сказал он. Я подошел ближе. «Не стреляйте», — раздался женский голос. Гляжу — моя жена. На руках у нее ребенок. Я онемел, не веря своим глазам. Жена тоже растерялась. Я чувствовал, что по моему лицу текли слезы. Мы не сказали друг другу ни слова. Мне надо спешить доставить боеприпасы, у десантников нет ни патронов, ни гранат, а противник находился в десяти метрах. Я поцеловал жену, почему-то дал ей флягу с вином и пошел. Матроса, правда, я оставил около землянки. Вернувшись в штаб, я доложил Куникову об обстановке, но о встрече с женой не сказал. Сказал начальнику штаба Катанову, а тот доложил Куникову. Майор приказал эвакуировать жену и детей.

А вот что рассказала Марфа Антоновна:

— До войны я работала мастерицей на швейной фабрике. Но когда началась война, стала работать на 31-й батарее, где ранее служил муж. Эвакуироваться я не успела и осталась в оккупированном городе с двумя детьми- с грудной Жанной и трехлетним Жорой. Жили мы на улице Коммуны. По соседству поселился гестаповский офицер. Одна предательница выдавала ему семьи моряков. Выдала и меня. Только случайность помогла мне избежать ареста. Ночью пришли немцы, стали спрашивать, где живет Марфа Антоновна Алешичева. Я возьми да и укажи им на соседний пустующий дом. Они пошли туда, а я схватила детей и бежать. Прибежала в Станичку к знакомому рабочему Михаилу Андреевичу Бабосину. Он приютил меня. Мне пришлось прятаться. Гитлеровцы ходили по квартирам с обысками и, если находили посторонних, расстреливали. Пришлось прятаться дальше от дома. Как-то я пришла проведать детей, а тут начался сильный артиллерийский обстрел. Я выскочила во двор с детьми и спряталась в землянке.

— Это началась высадка десанта, — заметил Николай Иванович.

— На вторую ночь нам также пришлось быть в землянке, — продолжала Марфа Антоновна. — Здесь и увидел меня муж. Когда он ушел, я еще долго не могла прийти в себя. Матрос, которого оставил муж, помог мне перебраться в дом. Днем его тяжело ранило. Я перевязала его. Вскоре в комнату вползли еще несколько раненых. Перевязала и их. А ночью пришли матросы от Куникова с распоряжением эвакуировать меня. Но я отказалась. И вот почему. В доме были раненые. Ухаживать за ними некому. Не могла же я бросить их на произвол судьбы. Вот я и стала медицинской сестрой. Матросы прозвали меня мамашей. У десантников кончились продукты. Но они отказывали себе в последнем сухаре, а детей кормили. На моих глазах был ранен лейтенант Тарановский. Это был смелый и мужественный моряк. Его ранило в голову и в спину. Я перевязала его, и он продолжал руководить боем. С куниковцами я пробыла на передовой до тех пор, пока отряд не отправили в Геленджик.

Я спросил ее о судьбе детей.

— Выросли, — улыбнулась Марфа Антоновна. — Жора окончил среднюю школу, работает. Дочь Жанну, как лучшую работницу, швейная фабрика командировала на учебу в Ленинградский текстильный институт. Будет инженером-технологом.

Такой вот был случай в десанте. Случайностей на войне бывает немало. Помню, в армейскую газету «Знамя Родины» пришло письмо от одного десантника. Он спрашивал адрес пулеметчика, о котором в газете была заметка и который, по его словам, был его братом. Сотрудник газеты, которому поручили ответить на письмо, установил, что братья воюют на Малой земле бок о бок в течение четырех месяцев. Их разделял только невысокий бугор шириной в десять метров. После трехлетней разлуки братья встретились. А не появись а газете заметка, их встреча могла и не состояться.

В Новороссийском клубе моряков я видел бронзовый бюст Героя Советского Союза Николая Сипягина, чей прах покоится на площади Героев в Новороссийске. Скульптура невольно привлекла мое внимание. И не только потому, что это был бюст знакомого мне моряка, а и потому, что скульптор сумел воплотить в бронзе характер морского офицера. Под бюстом подпись автора «Н. Божененко».

Эту подпись я видел и на памятнике замученным гитлеровцами рабочим завода «Первомайский» в поселке Верхне-Баканском. Памятник изображал кусок стены разрушенного здания, перед ней поставлен для расстрела рабочий. Это непокоренный гитлеровцами советский человек. Высокий, гордый, с сурово нахмуренными бровями, он сделал шаг вперед. Кажется, вот сейчас он разорвет веревки, которыми связаны его руки, и бросится в бой. Такой непопросит пощады у врага.

В станице Гладковской Крымского района в 1961 году был поставлен памятник расстрелянным мирным жителям станицы. На пьедестале — женщина со скорбным лицом и вытянутой вперед рукой. К ней прильнула девочка. Что-то общее есть в выражении лица, позе женщины и рабочего на памятнике в поселке Верхне-Баканском. Общее это — печать непокоренности. Женщина не молит о пощаде, не страх на ее лице. Она хочет защитить от фашистских пуль прижавшегося к ней ребенка, а глаза ее гордо и прямо смотрят в упор на убийц.

Автор этого памятника также Н. Божененко.

Я видел еще несколько скульптур, созданных им. Они посвящены теме Отечественной войны, людям мужественным, готовым на самопожертвования.

Думаю, даже не зная биографии Николая Кирилловича Божененко, можно догадаться, что он фронтовик, что война заняла в его жизни большое место.

Я не был знаком с Божененко. Познакомился с ним двадцать лет спустя после боев за Новороссийск. Пришел к нему в мастерскую, и мы долго разговаривали — и о прошлом, и о настоящем.

До войны Божененко не мечтал о профессии скульптора или художника. Война застала его студентом гидрометеорологического техникума в Москве. Было ему тогда семнадцать лет. Он вернулся в родной Новороссийск и поступил матросом на буксир «Фрунзе». Осенью 1942 года Божененко послали учиться в Краснодарское пулеметно-минное училище. В марте 1943 года младший лейтенант Божененко был прислан на Малую землю и назначен командиром пулеметного взвода 404-го полка 176-й Краснознаменной дивизии. Огневые позиции пулеметчиков находились около кладбища, в двадцати-тридцати метрах от переднего края гитлеровцев. Здесь молодой офицер получил боевое крещение и здесь он возмужал как воин.

Вскоре Божененко назначили командиром пулеметной роты. После Малой земли — бои за Днепром. Потом десант за Дунай, бои в Польше, Чехословакии, Венгрии. В зарубежных походах Божененко командует ротой автоматчиков. В Карпатах его тяжело ранило.

Многое видел и испытал Божененко в годы войны. Но в памяти наиболее запечатлелись бои на Малой земле. Божененко не более сорока лет, а голова у него вся седая. Когда же поседел?

— Во время апрельских боев на Малой земле, — ответил Николай Кириллович. — Гитлеровцы переходили в атаку на нашем участке по нескольку раз в день. Отступать нам, сам знаешь, было некуда — позади море. Мы били и били из пулеметов. А атаки не утихали. На нас сыпались сотни бомб, тысячи снарядов. Земля под нами колышется, кругом гарь и пыль. Дышать трудно. Нас осталось совсем мало, но мы не отступали, а секли и секли из пулеметов, автоматов. Раненые не уползали в санчасть, а оставались вместе с нами, набивали ленты, диски. Вот в эти дни я и поседел. О том, что я седой, узнал уже в станице Раевской, когда мы пошли вперед. Сначала подумал, что я испачкался, пошел умываться. Вымыл голову с мылом, опять взглянул в зеркало — по- прежнему голова белая.

С кладбища в перископ Божененко видел знакомую улицу, дом, в котором жили его родители. Но за все пять месяцев он не увидел на улице живого человека. После освобождения Новороссийска командир полка разрешил Божененко побывать дома.

Половина дома была развалена. Никаких признаков жизни. Улица заросла травой. Где родители? Божененко написал на стене: «Был ваш сын. Моя полевая почта №… Кто увидит родителей, пусть сообщит».

Только через три года — в 1946 году демобилизованный по болезни офицер вернулся в родной Новороссийск и встретился с родителями. В то время город представлял собой сплошные руины. Божененко устроился оформителем в мастерскую художников.

Трудно сказать, когда у него появилось желание стать скульптором. Он и раньше, когда был юношей, любил рисовать, лепить. Но своим призванием это не считал. В послевоенные годы Божененко решил всерьез заняться лепкой. Как водится, начал с пластилина. Стал читать книги об искусстве, о великих мастерах. Краснодарские скульпторы Шмагун и Тимошин помогали ему в учебе. Позже начал пробовать работать с гранитом, бронзой.

Николай Кириллович сделал уже более ста пятидесяти работ. Но до сих пор не считает себя мастером.

— Главная работа еще впереди, — говорит он.

А главной он называет памятник воинам Малой земли. Много лет Божененко вынашивает его в мыслях, в рисунках, но вплотную браться за работу не решается.

— Чувствую, не хватает еще мастерства, — признался он. — Запечатлеть в художественных образах великий подвиг советских десантников — это теперь цель моей жизни. Памятник должен быть достойным той славы, которой овеяна Малая земля. Вот поэтому-то я не тороплюсь. Пусть пройдет еще несколько лет, пока не почувствую, что смогу создать его.

Оглавление

Об авторе и его книге

Морское братство

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

Одна ночь

Николай от артиллерии

  1

  2

  3

  4

Буря с вихрем

Две ночи и два дня

В пасть врага

Два удара кулаками

Еще день, ночь и утро

У юнги тоже сердце моряка

Моряк остался один

Пять дней апреля

  1

  2

  3

  4

  5

  6

На Безымянной высоте

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

Когда дул норд-ост

Автомат

Их было шестеро

Клавочка

Два друга

Сто тридцать первый

Потомок матроса Кошки

Ваня — уральский парень

Сестрички

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

За час до смерти

Поединок

Из вахтенного журнала Малой земли

Огонь на себя

Шесть суток один

Подвиг юнги

Нинчик

Гибель морского охотника

Самая милая земля

«За мной, моряки!»

Флаги над городом

  1

  2

  3

Песня о Малой земле

Двадцать лет спустя