КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706112 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272719
Пользователей - 124647

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

...Имеются человеческие жертвы [Фридрих Евсеевич Незнанский] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фридрих Незнанский Имеются человеческие жертвы 


Эта книга от начала до конца придумана автором. Конечно, в ней использованы некоторые подлинные материалы как из соб­ственной практики автора, бывшего российского следователя и адвоката, так и из практики других российских юристов. Одна­ко события, место действия и персонажи безусловно вымышле­ны. Совпадения имен и названий с именами и названиями реально существующих лиц и мест могут быть только случайными.

1

Весна выдалась небывало холодной — с метеля­ми, стужей, гололедом. А в середине апреля Москву и вовсе завалило сугробами, и городские службы завопили SOS, моля водителей воздерживаться от поездок на личном транспорте. Призывы эти не прошли мимо ушей тысяч автовладельцев. Не ос­тался глух к ним и старший следователь по особо важным делам при Генпрокуроре России Александр Борисович Турецкий. Он безумно дорожил своей новенькой красной «семеркой» и не хотел рисковать ее непорочными формами в толчее машин, плыву­щих в скользком снежном месиве.

«А, мы не гордые! — сказал себе Турецкий. — Метро так метро. Коль загоняют суровые условия климата, уйдем под землю. Где наша не пропа­дала?!»

Погода этой весны вполне соответствовала ду­шевному состоянию — та же беспросветность и серая мгла. Впервые за много лет Турецкий испы­тывал такую запредельную усталость. Не привычное утомление после завершения очередного трудного дела, а какое-то незнакомое тягостное изнеможение каждой клетки. То ли впервые решил заявить о себе возраст, то ли вымотал весенний авитаминоз, но растянувшееся почти на два года расследование убийства банкира Виктора Грозмани вызвало такой упадок всех сил, какого Александр Борисович не испытывал еще никогда.

Надо было выбираться из депрессии. Хоть за волосы вытаскивать себя из этого болота. Он даже курить стал меньше и по совету Грязнова купил в «феррейновской» аптеке на Никольской какие-то чудодейственные американские таблетки — чуть ли не всю таблицу Менделеева в одной розовой капсулке плюс еще нечто магическое по части мужской проблематики среднего возраста.

Согласно фирменной рекламе, через недельку- другую приема этих розовых бомбочек каждый смертный непременно должен был избавиться от душевной и физической вялости, переродиться и ощущать себя во всех смыслах молодцом.

Турецкий всегда с долей скепсиса относился к сеансам рекламного гипноза, но Грязное был так настойчив и убедителен, так заманчиво подмигивал, что Александр Борисович махнул рукой и решил попробовать. Чем черт не шутит — может, и правда полегчает?

Раскошелился почти на три сотни и принялся целеустремленно глотать эти таинственные пилюль­ки. Однако миновала и первая неделя, и вторая, но самочувствие не улучшилось. Та же разбитость во всем теле, тоска перед наступающим днем по утрам и острое чувство полной бессмыслицы жизни в любое время суток...

Возможно, буржуазный заокеанский эликсир был действительно замечательным. Но чтобы он срабатывал, видимо, требовались дополнительные условия, и прежде всего — обитать где-нибудь в Калифорнии, не числясь при этом одним из первых «важняков» России конца девяностых годов двадца­того века.

«Вот и все, выдохся ты, старичок, — с сочувст­венной усмешкой говорил он себе утром перед зер­калом, старательно выкашивая электробритвой пробившуюся за ночь щетину на щеках. — Исто­щился. Был Турецкий, а остался от тебя один «ту­рецкий порошок»... »

2

В те апрельские дни он мчался в поездах метро, в давке утренних и вечерних часов пик, и словно в каждом лице находил подтверждение своим самым мрачным предчувствиям. Казалось, в глазах попут­чиков в вагонах московской подземки, ставшей те­перь «транспортом для бедных», появилась какая-то новая безнадежная горечь.

Летя черным тоннелем от станции к станции, Александр Борисович краем глаза заглядывал в га­зетные страницы, которые умудрялись читать лю­бознательные сограждане. Смотрел не без корысти. Выискивал там

Последние недели во всех газетах печатались от­четы о ходе в Москве судебного процесса по делу Горланова со товарищи — кажется, первого дела такого масштаба о заказном убийстве известного банкира Виктора Грозмани. То был и правда по нынешним временам беспрецедентный процесс. На в железной клетке за пуленепробива­емым стеклом оказались плечом к плечу и заказчи­ки, и посредники, и непосредственные исполните­ли убийства. И каждый мало-мальски смыслящий в современной жизни понимал: от того, чем завер­шится этот процесс, зависит очень многое.

Четкая, недвусмысленная, широко обнародован­ная формула сурового вердикта была сегодня на­сущно необходима для перелома в мироощущении духовно надломленной, во всем разуверившейся страны. Ну а для Турецкого она имела абсолютно принципиальное значение.

Приговор, оглашения которого ждали теперь со дня на день, должен был расставить какие-то важ­нейшие точки над «и». То ли поставить крест на российской законности, то ли открыть наконец эпоху ее возвращения в нормальное русло, в реаль­но действующее «правовое поле», о котором уже столько лет без устали твердили все газеты, радиостанции и телеканалы любой окраски и политичес­кой ориентации.

Ну а почему исход этого процесса был так важен лично для Турецкого, не стоило и говорить. Ведь именно он возглавлял и координировал работу всей следственной группы, работавшей по этому слож­нейшему делу со дня убийства. Вернее — со дня неожиданной кончины тридцативосьмилетнего здо­ровяка банкира во время перелета Сеул — Москва.

Именно благодаря находке Турецкого удалось установить и доказать, что Грозмани убрали, ис­пользовав на редкость изощренное суперсовремен­ное оружие: преступники додумались запрятать внутрь портативного компьютера финансиста кро­хотный контейнер-излучатель с солями радиоактив­ного кобальта.

Как оказалось, Грозмани подвергался ежеднев­ному, не слишком сильному, но в конечном счете, как и рассчитывали убийцы, смертоносному облу­чению в течение двух недель. И возможно, никто бы так и не догадался провести специальное обследо­вание его ноутбука, а затем и дезактивацию всех кабинетов и помещений в центральном офисе Грозмани на Неглинке, если бы не обнаружившиеся вскоре после его гибели признаки легкой лучевой болезни сразу у нескольких его ближайших родст­венников, сотрудников и сотрудниц. Ну а еще в разгадке этой тайны, как нередко бывает, не пос­леднюю роль сыграла чистая случайность.

Как много позже удалось выяснить и доказать, прямые исполнители убийства надеялись после того, как Грозмани постепенно наберет нужную дозу радиации, так же незаметно удалить смерто­носные излучатели из корпуса ноутбука и тем самым начисто отсечь все нити, которые могли бы привести к раскрытию преступления. Но, на их беду, произошло то, чего никто не мог предвидеть и просчитать.

Из-за неожиданно развившегося кризиса на международном валютно-финансовом рынке Грозмани, несмотря на непонятное недомогание, сроч­но вылетел на три дня в Малайзию, Японию и Южную Корею... и не взял с собой, как обычно, в поездку тех двоих преданнейших помощников, ко­торые и занимались заведомо убийственными ма­нипуляциями с кобальтом.

При возвращении в Россию ему неожиданно стало совсем плохо, он потерял сознание, развилась картина инсульта. Оказавшиеся на борту аэробуса японские врачи были бессильны, и банкир умер прямо в кресле самолета, за час до посадки в Мос­кве, а его ноутбук вместе со всей находившейся при нем документацией был передан дежурной опера­тивно-следственной группе в медицинской комнате аэропорта Шереметьево, куда доставили покойного.

Скорее всего, все сошло бы убийцам с рук. Но по воле судеб изъятый оперативниками и приоб­щенный к делу как вещдок маленький умный чемо­данчик Грозмани, оказавшись в Генпрокуратуре, хранился в толстостенном засыпном сейфе кабине­та Турецкого и через пару дней был ненадолго из­влечен и оставлен на столе как раз в тот момент, когда к Александру Борисовичу на минутку забежал потрепаться эксперт-криминалист и фотограф с Петровки, 38, Гоша Тюнин. Он мимоходом кинул свою обшарпанную «зеркалку» рядом с ноутбуком, она пролежала возле него не более десяти минут, но, когда через час Тюнин проявил пленку, на ней обнаружилась равномерная глубокая вуаль почерне­ния, характер которой не оставлял сомнений В при­роде ее возникновения.

Смекалистый криминалист, не мешкая, позво­нил Турецкому, ядовито полюбопытствовав, давно ли в его кабинете завелась этакая чертовщина с явным радиоактивным душком. И только тут Турец­кого словно выволокли из сна, глаза его широко раскрылись, и он хлопнул себя по лбу: Ну конечно, конечно!

Он немедленно вызвал дозиметристов с их счет­чиками, провел осмотр вещдока в присутствии понятых и специалистов, и в результате этой неожи­данной находки все сразу связалось и встало на свои места, что в конце концов и привело к раскрытию преступления.

Вообще говоря, небольшую, относительно без­опасную дозу облучения схватили тогда, надо пола­гать, многие, побывавшие в кабинете Грозмани. Сам же банкир набрал столько частиц, что о его спасении и речи быть не могло. Не выручили ни бронированный «мерседес», ни вышколенная охра­на, ни дорогой бронежилет — как показали по­смертные анализы, бедняге устроили форменный замедленный Чернобыль в миниатюре. Но именно благодаря экспертному физико-химическому иссле­дованию и идентификации примененного убийца­ми редкого радиоактивного изотопа следственной группе Турецкого — в результате невероятных уси­лий, почти через год, когда убийцы уже были совер­шенно уверены в своей безнаказанности и в том, что лопухи-сыщики зашли в тупик, — все-таки уда­лось выйти на тех, кто «заказал» Грозмани.

Их искали и нашли, взяли под стражу, и в конце концов расследование этого дела блестяще завер­шилось. Доказательственный раздел обвинительно­го заключения был составлен Турецким безупречно, и после нескончаемых затяжек, отсрочек и прово­лочек было назначено судебное разбирательство по этому делу. В общем, Турецкий мог не скромничать и не тушеваться — то была одна из самых крупных его побед.

И вот теперь суду предстояло вынести свой, в известном смысле исторический приговор.

3

Дело об убийстве главы банка «Виктория» Грозмани слушалось в судебной коллегии Мосгорсуда по первой инстанции на Каланчевке с соблюдением небывалых мер безопасности. Как-никак удалось разоблачить и загнать за решетку не только рядовых «быков» и «братков», но и совсем иную публику — троих с виду весьма респектабельных господ из числа российского истеблишмента, включая иници­атора убийства Грозмани — хозяина крупной бро­керской фирмы «Раздолье» и, как говорили, дальне­го родственника одного из влиятельных вице-пре­мьеров Никиту Горланова.

Впервые за все годы перестройки и постпере­стройки была выявлена и замкнута в стальное коль­цо длинная цепь, которая свела в одном уголовном деле представителей всех слоев современного кри­минального сообщества. Она обнажила строение новейшей организованной преступности, где на одном фланге стояли примитивные уголовники, по­средине — чиновничество, а на другом — их пове­лители из высших сфер финансово-политической олигархии.

Так что тут вполне могло разразиться всякое... Тем более, если бы на процессе вдруг зазвучали имена, лишь упоминание которых грозило бы самим устоям режима... Потому-то и были приняты беспрецедентные меры по охране прокурора, судей, свидетелей и самих подсудимых.

При входе в просторный зал судебных заседа­ний, где было полно представителей прессы, каждо­го входящего проверяли спецаппаратурой и про­сматривали насквозь, как перед посадкой в самолет на летном поле. Иных подозрительных выделяли и производили личный обыск, на что явившиеся на процесс матерые бандюги и надменные нувориши только снисходительно ухмылялись и лениво под­нимали руки. Не идиоты же они в самом деле, чтобы являться во «дворец правосудия» при полной боевой выкладке?

Они неспешно входили и рассаживались в свет­лом зале суда, как полноправные хозяева, точь-в- точь как зрители-патриции в римском Колизее, со­бравшиеся от души поразвлечься на захватывающем и... забавном представлении боя рабов-гладиаторов. Сытые, самодовольные, роскошно одетые, они улыбались, они были безмятежно спокойны. И их не­трудно было понять: дело, которое, зачастую рискуя собственной жизнью, расследовали Турецкий и его коллеги, неспешно, но верно разваливали на глазах.

Да, и на этот раз все происходило, как стало обычным теперь — по хорошо отработанной и про­веренной схеме. Судебные заседания по малейшим поводам вновь и вновь переносились и откладыва­лись. Самые знаменитые и высокооплачиваемые столичные адвокаты цеплялись к любой чепухе, умело заманивали разбирательство подальше от сути дела в дебри велеречивого пустословия и лов­кой хитроумной казуистики. Но главное — несмот­ря на все старания обвинения, куда-то один за дру­гим пропадали основные свидетели, а те, что все- таки находили в себе мужество появиться в здании суда, вдруг словно под гипнозом начинали отказы­ваться от своих прежних показаний, данных ими на предварительном следствии, и несли совершенную околесицу, отчего контуры страшного разветвлен­ного сюжета размазывались и таяли на глазах. И если процесс еще продолжался, то только благодаря удивительной принципиальности и твердости пред­седательствующего — известного московского су­дьи Корчагина.

Но, как бы то ни было, и малому ребенку было ясно, что происходит. Что за кулисами этого мрач­ного и циничного действа незримо стоят и творят свое искусство вельможные режиссеры, которых если что-нибудь и могло волновать в этом деле, то только не проблемы установления истины или под­держания репутации российской Фемиды.

И все же тем, кто отдал столько времени, сил и здоровья расследованию этого зловещего преступ­ления (кстати, попутно выявившего в ходе следст­вия еще несколько других, считавшихся навеки «по­висшими», заказных убийств) — ни «важняку» Ген­прокуратуры Турецкому, ни начальнику Москов­ского уголовного розыска Грязнову, ни заместите­лю Генерального прокурора России Меркулову все еще не хотелось верить, что их громадная работа пойдет прахом и будет на глазах у всех выброшена на помойку. И они угрюмо ждали, пристально следя за всеми перипетиями этого выматывающего судеб­ного сражения.

4

В пятницу семнадцатого апреля Александр Бо­рисович вернулся домой необычно рано, около семи вечера, за час с небольшим до начала програм­мы «Вести» по каналу РТР.

Денек выдался не легче других, не легче сотен и сотен похожих дней его биографии. Настроение, как и во все предыдущие дни, было преотвратное.

Но вот он повернул ключ в замке, переступил порог — в прихожей горел мягкий свет, пахло своим, родным... пахло, своей маленькой крепостью.

А... да бог с ним со всем, что осталось там, за этой дверью! Гори оно все!.. Вот Нинкина кукла валяется у холодильника, вот сапожки ее краснень­кие, вон Иркина дубленка на вешалке — да много ли нужно человеку?! Что бы там ни было и как бы там ни было, а все-таки в этих стенах он чувствовал себя на острове спасения. Хотя бы ненадолго, хотя бы только до той минуты, пока, как водится, вне­запный телефонный звонок не вырвет снова из этого теплого домашнего эдема.

Обрадовавшись нежданно раннему возвраще­нию «под крышу дома своего» мужа-господина, Ирка бросилась на кухню и принялась торопливо собирать ужин, в то время как Турецкий, переобла­чившись в спортивный костюм и раскинувшись на тахте, возился и валял дурака с Нинкой. А дочь визжала от восторга и прыгала на отцовском живо­те, как на батуте, купаясь в волнах этого редкого счастья...

И тут, конечно, как в кино, заверещал телефон, срочно призывая хозяина на провод. Вот же мучители! Так редко выдавались эти минуты тихого «бур­жуазного» счастья!..

«Да пропадите вы все! — вдруг подумал он. — Ну могу я хоть на один вечер вырваться из этих жерно­вов, размалывающих жизнь в неощутимую серую пыль? Нету меня, понимаете —Дематериализо­вался Турецкий! Смылся к себе на Альфу Центавру!»

Он слишком хорошо знал: подойти сейчас к те­лефону, снять трубку и подать голос, скорее всего, значило снова облачаться в постылый официальный костюм, снова вылезать на резкий, пронизывающий апрельский ветер, куда-то переться через весь город...

Ирина выглянула из кухни с черной трубкой радиотелефона в руке, вопросительно глядя на мужа. И Нинка враз перестала визжать и испуганно уставилась на него своими глазищами.

—  Нету нас! — замахал рукою Турецкий. — У тещи на блинах! В театре мы, черт побери! На «Ту­рандот» !

И тут же нахальной заливистой трелью, точь-в- точь как боцман на палубе, играющий полундру, разразился «мобильник». А вслед за ним на столе требовательно запищал пейджер. Супермодная электроника брала за горло.

—  Обкладывают, как волка, — констатировал Турецкий. — Нет уж! Хренушки! А эту сволочь со­товую я вообще потерял в метро. Щипачи стибрили. Зовите — не дозоветесь! Есть у меня кое-что и по­дороже любимой работы!

Глаза жены блеснули озорной радостью. И она подмигнула ему с той особой тайной выразитель­ностью, расшифровать которую без труда сумел бы даже и не следователь по особо важным делам.

И, увидев ее глаза, он подумал с неожиданным молодым волнением, что вот уже скоро ночь и... не одной, кажется, дочке, не только их Нинке перепа­дет сегодня веселой возни, тихого смеха и радост­ных ласк... Ха! Лучше поздно, чем никогда — похо­же, в буржуазных пилюлях все же имелся кое-какой толк... Словно враз забылась и отлетела прочь уны­лая муторность и скука затяжной весны, и незнако­мая слабость в коленках с ходу пропала. Кажется, он снова почувствовал себя человеком!

А Ирина, поняв по его лицу, что сегодня — ее власть, ее победа, что она одолела без боя несметное множество всесильных головастых мужиков, всех этих друзей-товарищей прокуроров-распрокуроров, помощников и заместителей, и прежде всего вечных своих соперников — Славу Грязнова и Костю Мер­кулова, — снова весело унеслась на кухню и минут через десять потребовала, чтобы эти жуткие турец­кие звери и бродяги без минуты промедления кон­чали свои дурацкие глупости и взапуски мчались к столу, а иначе...

И был миг счастья, и уютный шар лампы светил­ся, как луна, над семейным столом, и Турецкий, чувствуя себя едва ли не хозяином вселенной, не спеша уплетал вкуснейшую куриную ногу из како­го-нибудь Вайоминга или Арканзаса — «лапку Буша», как именовал он это популярное столичное блюдо постперестроечной поры.

Жена славно потрудилась над «лапкой»... Чрево­угодник Турецкий в восхищении закатывал глаза, качал головой и, причмокивая губами, украдкой строил дочери жуткие рожи, Нинка хохотала и па­дала головой на стол, и, ловя минуту этой домашней идиллии, Ирина не делала ей замечаний, не грозила пальцем и не шептала дочке на ухо: «Перестань же! Уймись! Смотри, как папа устал!..»

5

Ужин подходил к концу, когда разомлевший и чуть осоловевший Турецкий, кинув взгляд на часы, барственно кивнул в сторону маленького кухонного телевизора.

— Ну-ка, что там за вести у нас в этом черном ящике?

Ирина потянулась за пультом, нажала маленькую зеленую кнопку, и по экрану, навстречу им, помчалась из синевы не то гоголевская Русь-тройка, не то удалая тачанка из девятнадцатого года с каким-нибудь лихим матросиком за пулеметом... По экрану замелькали знакомые лица из редеющей президентской рати, и Турецкий сделал громкость поменьше: давно оскомину набили все эти прили­занные откормленные физиономии!..

Вот, чуть сутулясь, с папочкой под мышкой, прошмыгнул из «мерседеса» в подъезд Березов­ский... За ним — насупленный, озабоченный Рыб­кин... С нагловатой ухмылкой, играя блестящими глазами, мелькнул Немцов... Важно закинув свою «золотую голову», что-то иронично ронял в подне­сенные к его устам разноцветные микрофоны само­уверенный Чубайс... Куда-то тяжелой поступью ко­мандора, в черном плаще, величественно прошест­вовал красноярский генерал-губернатор Лебедь...

Потом на экране замелькали возбужденные кав­казские лица: чеченцы, осетины, абхазы... Пошли зарубежные новости и на зеленой лужайке кому-то, прищурясь на солнце, помахивая рукой, улыбался Клинтон, потом...

Вдруг на экране появился знакомый зал заседа­ний Мосгорсуда. Сначала — во весь экран — мрач­ное, как туча, бледное лицо, седовласого председа­тельствующего — судьи Корчагина, который стоя зачитывал что-то с дрожащего белого листа. А перед судейским столом — стоящие люди в зале и за пру­тьями решетки... напряженно ждущие, повернутые в сторону судей такие знакомые лица подсудимых... и вдруг... о, черт! что такое?!— их одинаково облег­ченные, внезапно широко расплывшиеся самодо­вольные улыбки... И сразу зал загудел, послыша­лись выкрики, аплодисменты... Все задвигались, люди из первых рядов, толкаясь, повалили куда-то...

Там явно произошло что-то из ряда вон выходя­щее и, кажется, неожиданное даже для тех, кто сидел на

Сердце Турецкого рванулось, испуганно скакнуло в груди, быстро-быстро заколотилось, словно пересчитывая ребра, и — замерло.

—   Ну, б-блин косой!.. — заорал он и выхватил из рук жены дистанционный пульт, лихорадочно ища, ошибаясь и не находя впопыхах кнопочку увеличе­ния громкости звука. Но вот поймал наконец, при­бавил...

Но судьи Корчагина уже не было на экране, камера выхватывала возмущенные, радостные, смя­тенные лица, а чуть ироничный мужской голос за кадром привычно-невозмутимо гнал в эфир диктор­ский текст:

—   Как нам только что сообщили, события в зале заседаний Московского городского суда этим вече­ром приняли драматичный и, прямо скажем, не­ожиданный оборот... Итак, судебный процесс по делу об убийстве Виктора Грозмани завершен... Вы видели кадры, переданные нашей съемочной груп­пой около часа назад из зала суда в тот момент, когда зачитывался приговор... Основные подсуди­мые, в том числе главный обвиняемый, Никита Горланов, вопреки, казалось бы, доказанным неос­поримым фактам...

Турецкий стоял, вытаращив глаза, весь подав­шись к экрану, словно не понимая того, что только что услышал из динамиков телевизора.

—   ...оправданы и освобождены из-под стражи в зале суда за недоказанностью обвинения... И здесь можно только руками развести... Еще накануне ничто не предвещало столь стремительного и вне­запного исхода этого захватывающего процесса...

На экране возникло знакомое лицо молодого комментатора и в углу над ним титры «Прямое включение»:

—    Да, уважаемые телезрители, никто не мог предвидеть такой развязки. Тотчас после оглашения этого в высшей степени странного приговора мы решили обратиться за разъяснениями к присутство­вавшим на суде известным юристам... Но, к сожа­лению, все они, словно сговорившись, наотрез отказались выступить перед камерой... Однако в част­ном порядке высказывается единое мнение квали­фицированных юристов — окончательная точка в этом деле, видимо, еще не поставлена...

Появилась заставка, и как ни в чем не бывало на экран выдали следующий сюжет. Жизнь поехала дальше своим чередом.

Почти полминуты Турецкий и Ирина просидели в каком-то шоке. Александр Борисович, по-преж­нему не мигая, смотрел в одну точку, Ирина боялась проронить хоть слово, а Нинка испуганно перево­дила глаза с папы на маму, готовясь вот-вот зареветь от того непонятного и страшного, что обрушилось вдруг.

—   А!.. К черту! К дьяволу! — вдруг трахнул кула­ком по столу и заревел Турецкий. — Все, ребятки! Кранты!

Лицо его стало красным, в висках застучало, и где-то по краю сознания пронеслась не то пугаю­щая, не то утешительная мысль, что вот так и ша­рахают еще молодых мужиков, его сверстников, ранние инсульты, вот так и рвутся сердца от ин­фарктов.

—   Саша...

—   Все-е... не могу больше! — заметался он по кухне. — Довольно! Пусть все катится, пусть прова­ливается в тартарары! — Он расхохотался, и лицо его стало страшным. — Поставлена точка, не по­ставлена... Пусть другие как хотят, а я свою точку — ставлю!

—    Сашка, миленький... ради бога, прошу тебя...

—   Не боись, жена, не пропаде-ем, проживе-ем... Ты же знаешь, — он резко повернул к ней искажен­ное гневом, перекошенное лицо, — ты помнишь, какая адская была работа — и наша, и оперов — собрать все, объединить... выявить... найти и выло­вить всю эту падаль... Из Франции, из Греции вы­дернули, в Германии достали... С Интерполом брали... Сколько раз буквально по лезвию бритвы ходили! Какие скалы свернули, чтобы уличить эту мразь! На что только нам с Меркуловым идти не пришлось, чтобы расследовать дело, привлечь их к уголовной ответственности и довести дело до суда! И все — в яму!

—  И... что теперь будет?

—   А то ты не понимаешь?! — наклонив голову, оскалился он. — А не будет! Разлетятся пташ­ки по белу свету — и фью... ищи-свищи! Вот и все! Да и как иначе? Они же в авторитете! Утерли нос властям, показали, кто тут теперь в дому хозяин. Не мы, а заправляют и крутят кем хотят и как хотят, понимаешь! час!

Он опустошенно опустился на стул, тут же снова порывисто вскочил и выключил телевизор:

—   У... Исчадие цивилизации!

Решительно достал из кухонного буфета початую бутылку армянского коньяка, плеснул полстакана, поднес ко рту, опрокинул... Но словно не ощутил знакомого вкуса и в безвыходной ярости по инер­ции с остервенением воткнул в розетку вилку от­ключенного телефонного провода.

И в ту же секунду аппарат взорвался пронзитель­ным звонком. Александр Борисович сорвал крас­ную трубку:

—   Слушаю!

6

—   Он слушает! — на том конце провода изме­нившимся от бешенства голосом заорал Грязное. — Слушает он, видите ли! Ты куда провалился? Мы уже обзвонились с Меркуловым! Так и царство не­бесное прослушаешь! Ты хоть знаешь, что стряс­лось?

—  Имею счастье! — чувствуя, что распаляется все больше, неудержимо и добром это все не кон­чится, рявкнул Турецкий. — По телику лицезрел. Сейчас наших красавчиков в «Вестях» показали. Скалились на весь экран, во все сорок четыре зуба!

—  Значит, знаешь... — упавшим безнадежным голосом сказал Грязнов. — Вот такие, брат Турец­кий, пироги.

—  Корчагин, он что, сбрендил ни с того ни с сего? И к нему, значит, золотой ключик нашелся? Не устоял наш неподкупный?! Видно, не поскупи­лись ребята, хорошо дали!

—   Да для нас для всех это просто плевок в рожу! — тоже не сдерживая эмоций, выкрикнул Грязнов. — Ну, я понимаю там — отправить дело на доследование... Но вот так, прилюдно и откровен­но, никого не стыдясь, взять оправдать и выпустить эту сволоту на свободу ввиду «недостаточности улик» и за «недоказанностью обвинения»...

—   Да какая на хрен «недостаточность»? — взвыл Турецкий. —Доказательств — выше крыши на каж­дого! Значит — «быкам» по рогам, по червонцу да по пятерке, их «обшак» подкормит, а там и амнис­тия какая-нибудь подоспеет...

—   Ну да. Или досрочное... в связи с внезапным ухудшением их драгоценнейшего здоровья... А ос­новных, с Горлановым во главе, — на Сейшелы, душевные раны зализывать, — поддакнул Грязнов. — Конечно, они там не дураки, уж расстара­лись, чтоб привести процесс к такому финалу... Свидетели, Саша! Свидетели! Вот наша ахиллесова пята и боль наша! Свидетелей нейтрализовали! Уб­рали, купили, такого страху нагнали, что...

—   Да чего там говорить! — перебил Турецкий. — Умыли нас по-черному! А Корчагин, святоша наш, — заурядный гад, я это ему при случае в глаза скажу!

—   Брось, Саша, — пытаясь угасить гнев, угрюмо откликнулся Грязнов. — И на Корчагина не «наез­жай», не имеем мы права. Будто мы не знаем, что он за мужик. Вспомни хотя бы прежние дела и... укороти язык. На него небось такая махина «наеха­ла», в такой угол загнали, о каком мы с тобой, может быть, и догадываться не смеем. Корчагину, слава богу, шестьдесят семь лет. И судейский стаж тридцать с гаком...

В это время на кухню вошла Ирина с черной трубкой телефона-«мобильника» в руке, протянула мужу, сказала одними губами:

—   Меркулов...

—   Подожди, Слава, — сказал Турецкий, — ко мне тут Костя по сотовому пробился. — И он при­жал трубку «мобильника» ко второму уху, не выпус­кая красной трубки обычного телефона.

—  Слушаю, Костя!

—   Чую по голосу, ты уже в курсе дела...

—   Да уж, порадовал денек, — тряхнул головой Турецкий.

—  Ударчик, конечно, зубодробительный, — злобно сказал Меркулов. — И что за всем за этим стоит, понятно. Концы наружу, нитки торчат. Разу­меется, как заместитель Генерального прокурора страны, я немедленно внесу протест в Верховный Суд, потребую вернуть дело на повторное рассмот­рение в другом составе судей и потребую снова взять под стражу всех основных преступников.

—  Замечательно! — отозвался Турецкий. — Мы — в восхищении! Ликуем и падаем. Лично я сказками про белого бычка сыт по горло. Нет уж, Костя. Ты мне, конечно, друг, но истина дороже...

—   Попрошу выразиться яснее, — уже не преж­ним, дружеским, но начальственным голосом по­требовал Меркулов. — О, какой, собственно, исти­не речь?

—   Как сказал наш вождь и учитель товарищ Ленин, истина конкретна, — усмехнулся Турец­кий. — Между прочим, тоже даровитый был юрист. И пожалуйста, не надо, Константин Дмитриевич, давить регалиями. Потому что утром в понедельник, еще до того, как ты отправишь в Верховный Суд свой протест, ты получишь прямо в руки мое заяв­ление об уходе. Не первое, но теперь уже последнее, это точно.

—  Значит... тебя тоже согнули, Турецкий? — по­молчав, печально заключил в черной трубке Мерку­лов, а в красной у другого уха раздался тяжелый вздох начальника МУРа Грязнова, который мог слышать только Турецкого, но конечно же без труда понимал смысл каждого слова их разговора с замес­тителем генерального прокурора.

—   Слышишь... Саша... Может... повременим? — неуверенно проговорил Грязнов. — Что ж сплеча-то рубить...

—  Знаете что, вы, оба! — не в силах удерживать в узде разгулявшиеся нервы, закричал Турецкий в обе трубки. — Если вам нравится, чтобы вся эта шантрапа гоготала над вами в своих саунах — воля ваша! А вот я не боюсь смотреть правде в глаза. И как следователь исхожу из тех фактов, которыми располагаю. А факты мне говорят — онинас! Одолели по всей линии нашей обороны. Пото­му что если смогли скрутить и подмять самого Кор­чагина, значит, амба, мужики! Туши фонарь и нече­го трепыхаться! Можно, конечно, расслабиться и получить удовольствие, но я тут пас!

В обеих трубках молчали.

—   Ну все, выкричался? — наконец угрюмо спро­сил Меркулов. — А теперь послушай меня. И мо­жешь мои слова транслировать Грязнову, который, как понимаю, висит на втором аппарате. Дело в том, что вы еще не знаете самого страшного. Через час с четвертью после оглашения приговора Корча­гину стало плохо в совещательной комнате. Вызва­ли реанимацию, тяжелейший инфаркт... увезли в Боткинскую. Но... не довезли.

—   Да ты... что?!. — прошептал Турецкий.

—   То, что слышал, — подтвердил Меркулов. — Корчагина нет.

— Чего там еще стряслось? — забеспокоился Грязнов. — Ты чего замолчал, Саша?

—   Беда, Слава... — сразу севшим, утратившим силу голосом, испытывая невыносимый стыд и со­жаление из-за всего только что сказанного им, с трудом выговорил Турецкий. — Где-то через час после оглашения приговора Илья Петрович... скон­чался.

—   Да ты что!.. — точно так же, как сам Турец­кий, ошеломленно воскликнул Грязное.

—  Так что... давайте помолчим... — вздохнул Меркулов.

—  Помолчим... — как эхо, отозвался Турецкий.

И они замолчали.

А когда минута молчания кончилась, Турецкий заговорил первым. И сказал:

—   Мир праху его... Конечно, я виноват... вино­ват, мужики... Не стоило мне так о нем... Но... для меня это еще один, последний аргумент. В общем, я действительно ухожу. Не могу больше. А после того что с Корчагиным — тем более не желаю. Счи­тайте меня кем хотите — ваше право. Но я не хочу быть ни клоуном, ни ханжой.

—  И что же? — глухо спросил Меркулов.

—  Что сказано. В понедельник утром. У тебя в кабинете.

—   Ладно, — вздохнул Меркулов. — Пусть так. Все понимаю. Аффект, реактивное состояние. На­деюсь, к понедельнику остынешь.

—   Ис-клю-че-но!..

—   Тогда хоть приезжайте с Грязновым. Вместе поговорим.

Меркулов, не прощаясь, оборвал связь — пошли частые короткие гудки. Ну и к лучшему. Рвать так рвать. Рубить так рубить.

Турецкий, нахмурившись, отключил сотовый те­лефон и, передав Грязнову просьбу Меркулова, задал с первой минуты мучивший вопрос:

—  Слушай... Слава... Если наш друг Никита те­перь на воле, он же... Ускользнет угорь... Вряд ли он будет сидеть и ждать, когда Меркулов снова выпи­шет ему ордерок. Уж насиделся...

—  Не ускачет... — убежденно сказал Грязнов. — Мои его только что за ручку не ведут. Я и сейчас, между прочим, с ними на связи...

—  И где он в данный момент?

—   Со всей своей камарильей колесит по городу, не иначе ностальгия взыграла, как-никак год почти Москву не видел...

—          Ой, смотри, Слава, — с сомнением покачал головой Турецкий. — Упорхнет — не воротим.

—          Сказано — не волнуйся. Я к нему таких маль­чиков приставил...

—          Не хвались, идучи на рать...

На том и распрощались. Турецкий отключил трубку, налил еще полстакана жгучей густо-оранже­вой влаги, посмотрел на свет и... добавил граммов пятьдесят.

Как там у старика Шекспира:

Уйти. Заснуть. И видеть сны...

Побледневшая, испуганная Ирина заглянула на кухню. Из-за нее высунулась головка Нинки с при­кушенной губой и расширившимися, потемневши­ми глазами. И вдруг, увидев его лицо, дочь, бедный, поздний его ребенок, бросилась к нему, обхватила, уткнулась головой в колени, и слезы брызнули из ее глаз.

—          Папочка, война? Война, да? Не уезжай, па­почка, не уезжай!

Турецкий встретил взгляд жены. Так постояли минуту, неотрывно глядя в глаза друг другу.

—          Да-да, — пробормотал он наконец. — Война... Ну конечно война...

—          Ты не уедешь, па? Скажи, не уедешь?

—          Ну конечно не уеду, — усмехнулся Турец­кий. — Ну куда я могу от тебя уехать, сама подумай?

—          Никогда-никогда?

—          Ну конечно, — еще горше усмехнулся он. — Никогда-никогда...

7

Поступившее известие об оправдании и об осво­бождении из-под стражи в зале суда главного заказ­чика убийства банкира Грозмани — биржевого во­ротилы с манерами уголовника Горланова — произвело на начальника МУРа генерал-майора милиции Вячеслава Ивановича Грязнова не меньшее впечат­ление, чем на его друга Турецкого.

А когда Меркулов сообщил еще и о скоропос­тижной смерти судьи Корчагина, Грязное ощутил какую-то волчью тоску и, чтобы забыться, поста­рался с головой уйти в привычную оперативную работу. А работы в этот пятничный вечер, как всег­да, хватало. Но «вольноотпущенника» Никиту Горланова Грязнов взял на личный контроль, зная, что упустить этого жука нельзя никак, ни под каким видом.

Разумеется, люди с Петровки были начеку — и на самом процессе, и поблизости от зала суда. И когда окруженный прилипалами и прихлебателями лысый шестидесятилетний Горланов вальяжно вы­плыл из здания суда и спокойно двинулся к черному бронированному джипу «Джимми» — огромной американской машине с трехсотсильным мотором, сотрудники МУРа, которые отслеживали каждый шаг вдруг обретшего свободу узника, не упустили момента выезда его кортежа с Каланчевки на пло­щадь трех вокзалов и припустились вслед за ним в сторону Красносельской.

На почтительном расстоянии за «Джимми» и не­сколькими машинами «эскорта», открыто ведя на­ружное наблюдение, двигались три машины с муровцами, которые постоянно менялись и держали связь с самим Грязновым, ответственным дежур­ным по ГУВД Москвы и дежурными оперативных управлений внутренних дел, в зону ответственности которых въезжал этот странный автокараван.

Горланов оставался в сфере внимания МУРа, так как, несмотря на оправдательный приговор суда, оперативные службы по-прежнему считали его пре­ступником и вели в отношении него оперативную работу. У Грязнова и его сотрудников, занимавших­ся этим делом, не было и тени сомнения в винов­ности их «подопечного». Горланов, будучи человеком сообразительным, осознавал, что при повтор­ном рассмотрении дела он может быть изобличен в особо опасном преступлении. Грязнов понимал, что в один прекрасный момент Горланов может запро­сто «исчезнуть». А затевать повторно лыко-мочало с поисками и розысками, снова переворошить всю планету и ставить своих людей под стволы горлановской охраны Грязнову не слишком светило.

До выхода на волю Горланов со товарищи про­вели в «застенках» временного содержания почти год, и легко было предположить, что они поспешат наверстать упущенное и восполнить утраченное где- нибудь на Канарах или Сейшелах, причем, может статься, и не под своими именами. А там ищи- свищи! Велика планета, и отступать очень даже есть куда, тем более при их платежеспособности.

А кортеж все двигался и двигался, и не сказать, чтобы быстро, с этакой удалью победителей, а очень даже мирно. Будто катили вереницей пять дорогих машин с самой невинной экскурсионной целью.

Блатные при таком раскладе, возможно, закати­лись бы всей шайкой-лейкой в какой-нибудь феше­небельный загородный ресторан или сняли бы на трое суток самые дорогие «министерские» апарта­менты в «Рэдиссон-Славянской» у Киевского или в «Центральной» на Тверской, гуляли и гудели бы там с откровенным презрением «к волкам позорным».

Но в этих машинах теперь восседали весьма рес­пектабельные господа, и конечной точкой их ма­ршрута могла стать и квартира Горланова на Куту­зовском, и одна из его дач в самых престижных поселках Подмосковья.

Через сорок минут после отбытия горлановской кавалькады от здания на Каланчевке, уже поговорив с Меркуловым и Турецким, Грязнов в очередной раз связался по рации с ребятами из службы оператив­ной слежки.

— Едут! — ответили те. — Едут и едут... Ничего не понимаем. Квартиру уже дважды проехали, и резервную проехали, и офис... Похоже, просто ката­ются...

—  Да-да, — кашлянул Грязнов. — Вот именно — катаются. Поедем, красотка, кататься, давно я тебя поджидал... Значит, так: работаете в прежнем режи­ме. Я у себя. Держите меня в курсе дел. Малейшие странности — сообщать незамедлительно!

—  Первый, Первый! Я — Двенадцатый!

—  Здесь Первый, — ответил Грязнов своим по­зывным, — слушаю тебя, Двенадцатый.

—   Там ведь с ним в «Джимми» его адвокат...

—  Понятно, — сказал Грязнов. — Тем более дей­ствуйте аккуратно.

Он прекратил связь, а еще минут через пять ему позвонил генерал Шибанов, начальник Главного управления уголовного розыска МВД России.

—  Приветствую, Грязнов! Настроение, как по­нимаю, похоронное?

—  Вроде того.

—   Понимаю, разделяю и сочувствую. Только я тебе его сейчас еще больше подпорчу. Мне только что звонил наш прямой шеф. Догадываешься по­чему?

—  Вообще говоря, — сказал Грязнов, — у вас с ним широкий круг тем. О многом могли бы потол­ковать.

—  Ну-ну, Вячеслав Иванович, не ерепенься! Его ведь тоже понять надо. Представляешь, как сверху масло жмут?

—   Да в чем дело-то? — взорвался Грязнов. — В чем опять у них Грязнов проштрафился?

—  Ну, елки-палки! Непонятливый ты стал! Ста­рый волк, а толкуешь, как новичок! Не мог, что ли, приказать своим, чтобы работали почище?

—  Расчухали, значит, что сопровождаем Горла- нова?

—   А ты думал! Там же против нас мужики со стажем, причем многие из нашей купели. А это...

—  Все понял, — сказал Грязнов. — Так вот, передайте: как начальник МУРа я беру всю ответственность на себя. И наблюдение за Горлановым не сниму. И вообще, товарищ генерал-лейте­нант, — сухо, по форме отозвался, прервав началь­ника главка, Грязнов. — Я ему сейчас сам позвоню и сниму все вопросы.

—  Ну... попробуй, — угрюмо согласился Шиба­нов. — Только не лезь в бутылку, смотри. Он мужик злопамятный.

—  О решении сообщить? — почти перебив его, зло уточнил Грязнов.

—   Да уж не откажи в любезности...

И Грязнов тут же набрал код прямой радиотеле­фонной связи первого заместителя министра внут­ренних дел. Но тот, услышав голос Грязнова, даже не дал представиться и обратиться по уставу.

—   Ты что, вообще, Грязнов, окончательно за­рвался? Как посмел за Горлановым своих сыскарей пускать?

—  Не понял, товарищ генерал-полковник?

—  Я вот с тебя звезды посрываю, вышибу с должности — враз все поймешь!

Грязнова затрясло, но он ответил подчеркнуто сдержанным вопросом:

—   А в чем, собственно, ошибка? Прошу пояс­нить.

—   Ко мне обратились сейчас... позвонили на дом сразу несколько человек. Людей... не последних. На ушах стоят! Кто приказал вести опермероприятие по группе автомобилей?

—   Я. Начальник МУРа Грязнов.

—  Охренел? Человек оправдан, отпущен на все четыре стороны... Перед законом чист! С какой стати?

—  Опермероприятия — моя прямая работа. И если я считаю это необходимым или целесообраз­ным, по должности и положению имею право вести оперативное наблюдение и захват, если будут осно­вания.

—  В общем, так, законник: наблюдение снять! Представить рапорт по данному факту. Вы хоть по­нимаете, Грязнов, каких барбосов на нас навешают?

—   А вы понимаете, что мы можем остаться с носом и упустить организатора, быть может, многих «заказух»? Это лучше, по-вашему? Тем более что в ближайшее время будет внесен протест генерально­го прокурора в Верховный Суд.

—  Слушай, — уже по-свойски, примирительно сказал первый заместитель министра. — Ну чего ты кипятишься, Грязнов? Будто мало их и так гуляет. И всех мы знаем наперечет..

—   Вот, значит, как, — тихо сказал Грязнов. — Гуляют и пусть гуляют? Наше дело — сторона? Не пойман — не вор, так сказать, презумпция невинов­ности. А они ведь убийцы, мясники. Я считаю, что доказательств против них мы и прокуратура накопа­ли предостаточно.

—  Знаете, Грязнов, — сказал заместитель мини­стра, — с такими кадрами, как вы, работать невоз­можно. Мои требования продиктованы не моими личными пристрастиями, а настоятельной просьбой весьма влиятельных людей, от которых мы с вами полностью зависим. Как говорится, от каблуков до кокарды.

—  Почему же, — сказал Грязнов, — вот это как раз я очень хорошо понимаю. Даже знаю, как это называется. Коррупцией это называется. Кумовст­вом и коррупцией, закон о которой все никак поче­му-то не удосужатся принять наши доблестные... «думаки».

—  Значит, так, — холодно сказал генерал-пол­ковник. — После таких ваших заявлений говорить нам больше не о чем. Я приму свои меры и обещаю, что с понедельника вы будете отстранены от долж­ности. Причем со строжайшим должностным рас­следованием, о чем немедленно сообщу Шибано­ву. — Он швырнул трубку.

Грязнов сидел бледный, но спокойный. Что ж. Это была их политика, их генеральная линия, так сказать, главное направление удара. Сволочи! Да выгоняйте, расследуйте, хоть колесуйте, хоть голову рубите на плахе, на Лобном месте!

Все знали — то же самое творилось и в армии, и в науке — всюду. А откуда рыба гниет — ему еще бабушка говорила, когда был он малым дитем. За­помнилась пословица, в справедливости которой была возможность убедиться тысячи раз.

Лет пять назад по всей их системе прокатилась эпидемия самоубийств, причем из тех, кто сам свел счеты с жизнью из личного табельного оружия, не было ни одного, о ком он, Грязнов, не мог бы сказать абсолютно убежденно, что их система поте­ряла несомненно честного и даровитого мужика. Потом эпидемия кончилась — не иначе нашли ле­карство, создали вакцину. Но, может быть, дело объяснялось и иным образом. Просто резко сокра­тилось число людей, подверженных нелепой болез­ни — порядочности.

И тут снова позвонил Шибанов:

—   Ну что? Допрыгался? Боролся за тебя, как лев. Что ты ляпнул ему такое, что он так взбеленился? Даже слушать меня не желал!

—   Сказал, что думал. Что он сука продажная! Так что? Сдавать пропуск на вахте?

—  Не спеши. Без министра ему тебя не сковыр­нуть, а ты получил мое персональное распоряжение провести оперативную проверку обстоятельств смерти судьи Корчагина, а там, глядишь, как-ни­будь рассосется. Кстати, знаешь, кто на него самого надавил? Не любопытно?

—  По большому счету мне все равно, — сказал Грязнов. — Кто-нибудь из кабинета министров?

—  Ну зачем же? — серьезно сказал Шибанов — Из Администрации Президента. Видал, где у Горла- нова кунаки? Это, считай, чудо, что мы вообще его на цугундер взяли.

—   Извини, пожалуйста, извини, генерал, гово­рить больше не могу. Тошнит меня, понимаешь, тошнит!

Грязнов швырнул трубку.

8

«А, ладно! Уволят, затеют бодягу со служебным расследованием — валяйте, ребята!» — думал Грязнов, пока еще начальник МУРа. Впрочем, без со­гласования с министром такую экзекуцию над чело­веком в его должности и с его заслугами не так-то легко провернуть. А министерство, как назло, опять в ситуации междувластия. Одного министра смести­ли, другого пока что не подобрали, поставили мес­тоблюстителем, то бишь пресловутым и. о., чело­вечка хлипкого и неприметного. Этот на себя ниче­го не возьмет. А уж громить и чистить золотые муровские кадры наверняка не решится. Так что выше голову, угрозыск! Не смущайся и не дрейфь.

Он снова вышел на связь с теми, кто был на хвосте у последнего «лексуса», замыкавшего кортеж.

За время захватывающих кулуарных бесед кор­теж Горланова отмахал почти двадцать километров и оказался теперь уже совершенно в другой части города, почему-то в районе Мукомольного проезда и Шелепихи. Что за черт? В этом бесцельном кру­жении было что-то в высшей степени таинственное и необъяснимое.

—   Двенадцатый, я — Первый! Ответь! Все едут? — запросил Грязнов.

—  Первый, — я Двенадцатый! Сопровождаю. Все едут и едут.

—    Так... — Грязнов внезапно ощутил отврати­тельное тянущее чувство где-то в животе, как при взлете самолета или в скоростном лифте. — А ну, стой, Двенадцатый! Ответь, они хоть раз останавли­вались? Высаживали кого-нибудь?

—  Останавливались много раз — у светофоров, у тротуаров. Но люди из их машины не выходили

— Уверены? Или были сомнительные моменты? Отрывались они от вас, уходили?

—  Не было таких моментов.

—  Значит, так, — сказал Грязнов. — Их маршрут у вас зафиксирован? Особенно места, где они оста­навливались?

—    Так точно, Первый! Все данные по маршруту у нас в компьютере — повороты, направления, улицы, номера домов.

—    Хорошо, — сказал Грязнов. — Приказываю: немедленно подключайте ГАИ. Пусть они их при­тормозят. Дело обычное — проверка водительских прав. Будьте поблизости, на расстоянии одного броска. Главное — не потерять его из виду.

—   Понял вас, Первый.

Грязнов задумался. Ну зачем бы им мотаться туда-сюда? Может быть, пока крутились да коле­сили, ему там в этом «Джимми» внешность меняли по всем правилам гримерного искусства. А что?

А минут через десять Грязнов получил новое донесение.

—   Первый! Первый! Только что тормознули и осмотрели «Джимми». Его там нет!

—   То есть... как?

—   При осмотре в полу джипа обнаружен скры­тый люк. Сквозной, сквозь днище.

—   Ах, дьявол! — побагровел Грязнов. — Значит, его выпустили из машины прямо у вас на глазах! Вот так «Джимми» с сюрпризом! Лихо! Люк в полу — и все дела. Секунд двадцать за весь номер. Тормозну­ли где-то так, чтоб заранее приготовленный коло­дец со снятой крышкой оказался под машиной. Вечер, темнота... Он нырнул, и ларчик закрылся. Может, он еще час назад выскочил, а мы все... Эх!..

—   Что делать, Первый?

—  Что-что! Ничего! Извиниться, улыбнуться, всем вернуть водительские права и прочие докумен­ты и взять под козырек. С объекта вас снимаю. Всем отбой!

Грязнов чертыхнулся и с тоской посмотрел в окно кабинета. Вот же денек!

Если они сумели так грамотно и... интеллигент­но увести Горланова от преследователей — не хуже, чем в каком-нибудь веселом польском боевике, тихо, без шумовых эффектов и прочей лабуды, — устраивать засады и погони теперь уже не имело смысла. Облавы на вокзалах, проверки в аэропор­тах, перекрытые дороги — все это было уже ни к чему. Сукин сын ускользнул. Теперь заляжет, заро­ется в ил, и сколько будет пережидать да отсижи­ваться, когда рванет из Москвы?.. Это опять же только в кино все всегда складывается наилучшим образом для благородных сыщиков.

Он чувствовал себя невыносимо гнусно — пол­ным идиотом, набитым дураком. Обвели, как ста­жера! И главное, как теперь сообщить об этом Сашке Турецкому?

9

Весь следующий субботний день прошел под знаком случившегося накануне в Мосгорсуде.

Турецкий не остыл к утру, как рассчитывал Мер­кулов, но только все сильней, с каким-то мазохист­ским сладострастием взвинчивал и растравлял себя, все больше укрепляясь в принятом решении. К тому же и Грязнов не позвонил и не прорезался, оставил в неведении, чем завершилась ночная экскурсия Горланова, сумевшего выбраться «с чистой совестью — на свободу». Да и ладно, какая теперь разница?

Он весь день валялся на тахте, курил и думал, а когда Ирина, чтоб отвлечь мужа, спустилась к поч­товому ящику и принесла свежие газеты, просто смял их в шелестящий бумажный ком и молча вы­кинул за дверь в прихожую и снова закрылся ото всех. А потом позвонил в МУР и узнал, что Горла­нов, вопреки железным грязновским уверениям, все же сумел сбежать...

Притихшие домашние ходили на цыпочках, боясь потревожить главу семейства, день прошел в давящей тишине, и только уже вечером, после мрачного ужина, Турецкий чисто рефлекторно ткнул на пульте кнопочку включения злосчастного телевизора. И тотчас передернуло от гнусной на

...По широкой улице большого незнакомого го­рода двигалось многолюдное шествие, в котором почти незаметно было старых и пожилых — только юные строгие взволнованные лица. Над ними пока­чивались как паруса и хоругви рукописные плакаты и российские флаги. Уже привычный, изо дня в день повторяющийся сюжет — лишь менялись на­звания мест действия: поселков, городов и город­ков, воинских гарнизонов... Всюду униженные, обездоленные люди-соотечественники бастовали, протестовали, требовали выплат зарплат и отставок больших начальников, объявляли голодовки и ста­новились в пикеты, перегораживали железнодорож­ные магистрали, зачем-то тащились в Москву и тол­пились вокруг неприступных и равнодушных пра­вительственных цитаделей...

Заснятая на видеопленку при свете яркого со­лнца молодежь двигалась по улицам четкими ко­лоннами, ребята и девчонки с плакатами и транс­парантами подходили и выстраивались перед боль­шим зданием на площади,' но где-то на флангах и в первых рядах уже, кажется, разгоралось что-то не­хорошее и опасное, отчего накатывало тревожное беспокойство...

Взгляд камеры перескочил туда, и открылось зрелище завязавшейся потасовки — поодиночке и маленькими группами в разные стороны разбега­лись молодые парни и девушки с уже порванными плакатами и сломанными транспарантами, некото­рые что-то кричали и куда-то возмущенно показы­вали, махали руками и тянули вверх пальцы, сло­женные в символическую латинскую букву «V» — Victогу!» — «победа!».

Их было не меньше полутора-двух тысяч человек, и многие уже держались за окровавленные го­ловы, спотыкались, изумленно потирали ушиблен­ные руки и плечи, некоторые что-то зло выкрики­вали, но только считанные единицы рисковали ока­зывать сопротивление наступавшим. Умело орудуя дубинками, на студентов надвигались массивные парни в омоновской форме и с большими щитами, явно из спецподразделений по борьбе с уличными беспорядками.

—  Ого! — саркастически воскликнул Турецкий и сделал погромче звук телевизора. — Гляди-ка, Ирка! Не иначе желторотики вздумали где-то права качать... Ну-ну!..

А столкновение... вернее сказать, безнаказанное избиение все не утихало и принимало все более ожесточенный характер, и на лицах демонстрантов мешались страх, растерянность и негодование, и Турецкий силился понять, где это происходит — в Минске, что ли? Или у нас?

Судя по надписям на самодельных плакатах, сту­денты, как и повсюду, требовали соблюдения каких-то своих прав, выполнения каких-то обеща­ний... Ах да! Ну конечно! На днях ведь эти великие умники из правительства издали свое очередное по­становление...

На многих транспарантах читалось имя Прези­дента страны, премьера, министра среднего и выс­шего образования, гневные слова и надписи: «Тре­буем отменить...» «Борис, как прожить?..», «Сти­пендия — не роскошь, а средство существования...», «Голодное брюхо к учению глухо!», «Не превращай­те студента в бомжа — авось пригодимся!»

Над площадью висели крик, свист, улюлюканье, топот ног и что-то хором скандирующие голоса, а тот же диктор, что и накануне, так же бесстрастно излагал суть происходящего:

—   Напряженная обстановка в студенческой среде Нижнего Новгорода, Степногорска, Екате­ринбурга и других городов России, вызванная реше­нием правительства о значительном повышении платы за проживание в общежитиях, сокращении стипендий и переводе на коммерческую основу ряда учебных заведений, накалялась все последние дни... Многие предсказывали и ждали чего-то подобного, и вот теперь к шахтерам, оборонщикам, врачам, работникам науки и образования присоединились и студенты... Эти кадры были сняты сегодня около полудня на центральных улицах Степногорска... Около двух тысяч студентов и преподавателей всех вузов города вышли на санкционированную демон­страцию перед зданием местного университета, чтобы затем пройти к местной администрации, де­партаменту образования и резиденции губернатора области и вручить петицию отцам города, но движе­ние их колонн внезапно было остановлено сотруд­никами правоохранительных органов...

—   А вы как думали?! — кивнул Турецкий. — Это уж как пить дать... Шустрые какие — сопротивляться, вишь ты, вздумали! Забыли, где живете? А в рыло?

—   ...молодые манифестанты и их наставники требуют соблюдения своих конституционных прав... протестуют против невыносимых условий жизни, в какие поставлены учащиеся и преподаватели выс­шей школы с их и без того нищенскими стипендия­ми и зарплатами, которые к тому же не выплачива­ются уже третий месяц... Впервые за последние годы прозвучали не только экономические, но и политические требования учащейся молодежи Рос­сии. А это значит, что сегодняшний митинг должен стать грозным сигналом для власть имущих...

Турецкий саркастически хмыкнул и, нервно сунув сигарету в рот, щелкнул зажигалкой.

—   ...лидеры студентов настаивают не только на выплате стипендий и зарплат преподавательскому составу, но и требуют проведения тщательной ауди­торской проверки всей системы финансирования вузов города, расследования причин задержки вы­плат и привлечения к строгой ответственности всех тех, кто своими действиями спровоцировал такой взрыв политической обстановки... Но на справедливые требования молодежи власти города ответили насилием... Вряд ли такими методами можно ре­шить сложные социальные проблемы, и каковы будут последствия сегодняшних событий, покажет ближайшее будущее...

Турецкий стоял, скрестив руки на груди, и с ус­мешкой смотрел на экран, как они там суетились, эти пылкие юные создания. Ах, несмышленыши, глупы­ши! Куда сунулись! Вот и он был точь-в-точь таким же лет двадцать назад, тоже верил во что-то, пока не выяснил теперь уже до конца, на чем тут все стоит.

А диктор продолжал:

—   ...Помимо острой критики и призывов доби­ваться отмены драконовского постановления, ли­шающего десятки тысяч малоимущих студентов всякой надежды продолжать образование, учащиеся вузов требуют вмешательства в их судьбу и защиты их законных интересов выборными руководителями области и города...

Турецкий только зло хохотнул.

—   ...Как нам сообщили, — продолжал вещать диктор, — к двум часам дня демонстрация была рас­сеяна и разогнана силами правопорядка. Среди участников митинга имеются пострадавшие...

—  Видала протестантов? — безнадежно махнул рукой Турецкий, в сердцах выключил телевизор и круто повернулся к жене: — Идеалисты лопоухие! У кого правды ищут! Там же у них товарищ Платов в губернаторах. Та еще птичка в ярко-красном опере­нии... А... — замотал он головой, как от невыноси­мой зубной боли. — Все, все одно к одному, Ирка! Все как всегда. И хватит, хватит это дерьмо месить! Не могу больше, не желаю! И какое мне дело до каких-то там студентов?!

10

В обшарпанную, тесную комнату университет­ского общежития на окраине Степногорска, рассчи­танную на четверых, их набилось человек тридцать. Непонятно, как и поместились все. Сидели бук­вально друг на друге — на тумбочках, на подокон­никах, на койках, ну и на полу, понятно. У многих на лицах и на руках виднелись ссадины, у кого-то — бинты и наклейки на головах. Воздух в комнатушке гудел от возмущенных, дрожащих от обиды голосов. И мрачно-зловеще блестели глаза.

Почти все тут были южане, народ горячий, во многих выказывала крутой нрав лихая казацкая кровь. Перебивали друг друга, орали, махали рука­ми, вскакивали и садились — каждый рвался впе­ред, хотел высказать свое. А за окном догорал еще один день этой недружной затяжной весны, этого холодного апреля.

Хоть велик город Степногорск, но и в нем вести разлетаются быстро. Молниеносно распространил­ся слух, будто приказ вывести на улицы подразделе­ния омоновцев отдал руководству областного Уп­равления внутренних дел лично губернатор Платов.

Вообще говоря, все было очень понятно, по сути, даже обыденно и в то же время пока что совершенно необъяснимо.

Столкновение вспыхнуло около часу дня в самом центре миллионного города, на площади Свободы перед университетом и продолжалось в общей сложности не бол вше пятнадцати минут. А потом превратилось в разрозненные стычки, и на бывшем проспекте Ленина, переименованном в де­вяносто первом в Вольный проспект, и на других прилегающих к нему улицах, во дворах и даже в подъездах давно не ремонтированных, обшарпан­ных домов.

Вступивший в дело, казалось бы, без всяких внешних поводов, ОМОН действовал жестко и без­жалостно. Здоровенные парни в одинаковых черных масках дубасили своими резиновыми «демократизаторами», не разбирая, где девушка, где парень, где люди постарше. Профессионально работали и кула­ками, не смущаясь, гвоздили по головам и тяжелы­ми щитами и с каким-то зверским наслаждением орудовали тяжелыми коваными ботинками и сапо­гами.

Практически все сидевшие в переполненной комнате побывали в самой гуще столкновения, не­скольким студентам из их колонны пришлось обра­щаться в травмпункты ближайших поликлиник и больниц. А одного паренька-второкурсника из сель­скохозяйственного института увезли на «скорой» с сотрясением мозга и переломом ключицы.

Конечно, ничего нового или из ряда вон выхо­дящего по нынешним временам не произошло. И все же случившееся несколько часов назад у здания университета казалось почти неправдоподобным и нереальным, как рваные клочья тяжелого сна.

—   Не могу понять, хоть убейте, — сумел пере­кричать товарищей по несчастью длинный вихрас­тый парень. — Мы же шли мирно, так? Демонстра­ция законная, власти разрешили. Почему они вдруг кинулись на нас ни с того ни с сего?

—   Не кинулись, — поправил его другой. — Не кинулись и не напали. А пошли в атаку, потому что товарищ Платов крикнул своим центурионам «фас!». А им много не надо, застоялись в своих казармах, ну и пошли мутузить, чтобы показать, на что способны, а главное — на что готовы.

Гул голосов смолк, все прислушались к говорив­шему. И он продолжил, окрепнув чуть срывающим­ся от волнения молодым голосом:

—   Да, то была демонстрация их Не только «омонов», но и тех, кто может отдавать при­казы. Чтоб втолковать, кому надо, кто тут главный. Вот и велели «ментюхам» дать городу предметный урок.

—  Кому? Кому урок? — спросил вихрастый.

—   А то не понятно, — засмеялся третий, с белой повязкой на голове. — Подумаешь, какие-то сту­дентики бузить вздумали... Витька сейчас точно ска­зал — это урок не нам, а работягам, что на заводах с ноября без зарплаты сидят. Вот скажите,говорю или нет, Владимир Михайлович? — быстро повернулся он к светловолосому человеку лет трид­цати пяти, сидевшему в окружении студентов на одной из коек и очень внимательно следившему за ходом дискуссии.

Все смолкли и обернулись к нему в ожидании ответа.

—   Ну что ж, Сергей, — помедлив, сказал он и обвел ребят большими серыми глазами. — С точки зрения анализа ситуации сформулировано хотя и коряво, но по сути грамотно. Ну а то, что случилось сегодня, — это наглядная социология в ее конкрет­ном приложении. Мы в нашем «Гражданском дей­ствии» и наша фракция в областном Законодатель­ном собрании давно отслеживаем эти процессы по­ляризации и нарастания противостояния в общест­ве. И на заседании в понедельник я непременно поставлю вопрос об этом правовом беспределе. А 'завтра пошлю резкую жалобу в Москву, в Генераль­ную прокуратуру. А попробуют замять, замолчать — и Президенту, и в Совет Европы.

—  Но кому, кому это все надо? — спросил один из студентов, сидевший на подоконнике, и все за­смеялись.

И светловолосый человек, видя устремленные на него ждущие молодые глаза, чуть улыбнулся и про­должил:

—   Власти пуще всего хотят избежать массовых забастовок и акций протеста. Сейчас здешним пра­вителям это — как нож острый. Ну и срываются на то, что им привычнее всего. На насилие. Опыт есть опыт, стереотипы вещь нешуточная. Да вот беда — момент не позволяет. Вынуждены учитывать. Пони­мают: сейчас прямое насилие может оказаться и палкой о двух концах. Как-никак на носу выборы. Идет борьба за голоса. А избиратель почему-то не всегда приходит в восторг, когда его лупцуют дубин­кой по голове.

—   А что, никак нельзя иначе, что ли? — снова спросил тот же дотошный, но наивный студент.

Владимир Михайлович не удержал улыбки и тоже рассмеялся:

—   Понимаете, это такое расщепление сознания. Когда разум вроде бы удерживает в рамках прили­чия, а подкорка подзуживает и толкает хвататься за дубинку и пистолет: зачем какие-то антимонии, лишние сложности, если имеются в арсенале ста­рые, веками испытанные методы? Вспомните девя­носто третий. Неужто непременно надо было дово­дить ситуацию до пальбы из танков? У них логика простая: если можно Москве, почему нельзя нам?

—    То есть все-таки это Платов, да? — уточнил тот же вихрастый парень.

—   Я не стану называть кого-то конкретно, — энергично помотал головой их старший собеседник, доцент кафедры социологии и политологии Влади­мир Русаков. — Мы должны всегда помнить о пре­зумпции невиновности. Я говорю лишь о принципи­альной модели. Так что давайте без имен. А если рассуждать строго и логично — для Платова такая публичная расправа над молодыми избирателями на глазах у всего мира сейчас была бы чистым самоубий­ством. Так что я скорей исключил бы такой вариант...

Студенты разочарованно загудели — хотелось иметь перед собой конкретного противника, кон­кретных виновников. А «коммуняка» Платов, ку­павшийся в роскоши на глазах у всего бедствующего города, лучше всех подходил на такую роль. Но Русаков не дал выплеснуться бунтарским порывам.

—   Повторяю в стотысячный раз: мы должны мыслить и действовать только в рамках закона! Но то, что кому-то здесь наверху явно неймется скомпрометировать демократические силы — и ежу ясно. Зачем? Чтобы, прикрываясь доходчивыми фразами, подавить наше сопротивление коррупции и олигархии. Чтобы довести дело до конца и взять под свой полукриминальный контроль огромный промышленный регион.

—  Ну а сами вы все-таки знаете, кто отдал при­каз отбить у нас охоту становиться в пикеты? — настаивал задавший предыдущий вопрос.

—   Нет, не знаю! Но то, что сегодня произо­шло, — чистейшей воды провокация. В ее хрестома­тийно-классическом виде. Мы были все-таки слиш­ком беспечны. Наверняка в колонны студентов, в наше мирное, но, прямо скажем, возбужденное и взрывоопасное шествие, просочились чужие люди...

—  Ого! — зашумели ребята. — И кто же это, как вы думаете?

—   Не будем спешить, — поднял руку Русаков. — Запомните: они там нас сейчас именно на несдер­жанности и надеются подловить. Спрашиваете, кто такие? Отвечу. Отчасти намеренно «засланные ка­зачки», отчасти просто шпана. Возможно, затеса­лись и пьяные студенты из других вузов, которых кто-то не поленился накачать средь бела дня. Скажу больше, я даже видел их сегодня днем... сумел вы­делить и запомнить несколько очень странных фи­зиономий. Легко допустить, что именно они сыгра­ли предназначенную им роль запала...

—   А там и орудие пролетариата могло пойти в ход, — кивнул один из парней. — Ну и много еще чего... Вот «омоны» и оборзели. А что? Запросто!

—   Поймите, ребята! Чтобы оправдаться перед населением и объяснить случившееся, властям те­перь позарез надо будет представить нас и наше движение как взбесившуюся неуправляемую ораву, как социально опасное разъяренное стадо. Они та­кого момента давно ждали. Ну ничего, — убежден­но тряхнул головой Владимир Михайлович. — Ни­чего! Мы все засняли на видео, работали операторы и областной студии, и с Российского телевидения, и с НТВ. Если эти кадры не вырежут в Москве, о том, что случилось здесь, уже сегодня вечером узна­ет вся страна и весь мир. А мы завтра же предельно внимательно просмотрим все наши записи, ско­пируем и передадим в прокуратуру. Нам будет что ответить и что показать, чтобы выдвинуть отцам города встречное обвинение. Мы не нарушили закон ни в одном пункте. Демонстрацию разрешили в правовом отделе мэрии. Так что на сей раз кое- кто, кажется, здорово оплошал... Все уяснили? Тогда, ребята, будем прощаться, мне пора. Надо еще успеть до полуночи смотаться в несколько об­щежитий — и к политеховцам, и к агротехникам... Им, кажется, всыпали даже щедрее, чем остальным.

—   А нам что теперь делать?

—    То есть как — что? — опешил Владимир Ми­хайлович. — Сидеть тихо, думать, грызть гранит, зализывать раны и ждать дальнейшего развития со­бытий. В общем, как завещал классик, учиться, учиться и учиться... И помнить: такие провокации всегда устраиваются с прицелом. С тонким расче­том на шальные мозги и неустойчивость молодой психики. Сейчас они пристально следят за нами, за нашим «Гражданским действием». Так что всякая наша ошибка неизбежно обернется против нас. Нельзя, чтобы нас выставили архаровцами, которые сами напросились на зуботычины. Ну, все. Счас­тливо, ребята!

Он поднялся и начал протискиваться к выходу, стараясь не наступить на сгрудившихся на полу, — высокий, статный, с копной легких светлых волос на голове.

—   Подождите, Владимир Михайлович! — Трое студентов, в том числе и длинный вихрастый Нико­лай, устремились за ним. — Мы проводим вас.

—   Да бросьте вы, — чуть нахмурившись, отмах­нулся он. — Вот еще глупости! Тут ехать-то всего минут двадцать...

—  Нет-нет, — возразили взявшиеся быть прово­жатыми своего лидера, — город большой, а ночь, знаете... темная.

Все четверо вышли за дверь, и тут же в комнате вновь поднялся гвалт и крик.

11

—  Ну что, слыхали?!. Конечно, Русаков прав — пылко восклицала одна из девушек. — Тысячу раз прав! Мы не должны подставляться. Не имеем права!

—  Конечно, Платову того и надо! Ему бы только «Гражданскому действию» напакостить. Особенно теперь, перед выборами. Знает же, что мы решили агитировать и голосовать против него...

—   Да на них можно просто в суд подать! И на премьер-министра, и на Платова, и на мэра! За нарушение прав человека, за попрание Конститу­ции! А еще — за ущемление в праве на образова­ние! — звонко выкрикнула одна из девушек, маленькая и хрупкая, с гневно сверкающими огром­ными темными глазами.

Несколько человек засмеялись:

—   Молодец, Лизка! Красиво излагаешь. Только, девочка, держи карман шире — так прямо они и разбежались... Кто мы такие, чтоб им отвечать нам из своих кремлей и особняков?

—    Тут и вопросов нет, — кивнул один из пар­ней. — Чего далеко ходить? Взять хотя бы нас с Сажневым. То, блин, ночами вагоны грузим, то мясо на третьем хладокомбинате таскаем. Старики на пенсии. Пенсии — пшик... Если столько теперь за общагу платить, за буфет — значит, все. Бросай учебу, и ту-ту домой! А дома работу хрен найдешь. И чего делать? На гоп-стоп? А у меня, между про­чим, медаль золотая.

—   Вот и продай свою медаль! — покатились со смеху двое с перевязанными головами, которых языкастые приятели уже назвали «кровными бра­тьями». — Золото в кармане, а еще прибедняется!

—   Вам шуточки... А что правда делать-то?

—   Главное, не дергайся, — невесело усмехнулся тот, кого говоривший назвал Сажневым. — Учебу не оплатишь, общагу не оплатишь — сами выпрут. А там уж за любимым государством не заржавеет. Завтра же повесточка — и пишите письма: военко­мат, и будь здоров — ать-два! К «дедам» на шашлык. Или куда-нибудь в тмутаракань — конституцион­ный порядок поддерживать. Чтоб, чего доброго, тмутаракань не откололась.

—  Вот-вот, — подхватила пылкая девушка. — Выходит, жить как люди должны теперь только богатые. Грызть гранит — только богатые. Значит, и после самая лучшая работа у кого будет? А кто у нас самые богатые? Жулики да бандюги.

—  Что-то в общагах я богатых не встречал, — заметил один из студентов.

—   И не встретишь, — усмехнулся один из сту­дентов. — Чего им тут делать? Богатые квартиры да комнаты снимают. За баксы.

—   Ага, а нам — хоть подохни.

Все смолкли. Спорить тут было не о чем, да и спорить никто не собирался. Новое постановление касалось их всех, лишая маломальских шансов на продолжение учебы. А значит — на мало-мальски сносное будущее.

Напряжение постепенно спадало.

—   Привилегии, привилегии... — вновь и вновь раздувала угольки дискуссии неугомонная девушка Лиза. — Сколько копий поломали, все уши про­жужжали... Боролись!.. А уж тельняшки на груди рвали!.. Социальная справедли-ивость!.. Мы, демо- кра-аты! А где она, демократия? И какая лично мне разница, кто мне судьбу корежит —партийная тварь или блатная? Суть-то одна!

—  Обязательно надо через полчаса энтэвэшные «Новости» посмотреть, — сказал дюжий широко­плечий Сажнев. — Теперь шуму будет — ого-го!..

—  Ха! А вот уже и шум! — поднял палец один из «кровных братьев».

И правда, откуда-то послышался нарастающий грохот, который превращался в крики и топот мно­гих ног. Многие вскочили, с тревогой глядя в сто­рону открытой двери.

И тут все увидели нескольких студентов, бегу­щих по коридору с испуганными, искаженными страхом лицами:                                                               

—  Закрывайтесь! В общаге ОМОН! На первом этаже уже ворвались в комнаты, лупят всех под­ряд — дубинками и прикладами. Закладывайте двери стульями!

Откуда-то уже слышались крики, звон разбивае­мых стекол, женский визг.

—   Ну, блин! — заорал Сажнев. — Они совсем, что ли? Во крейзи!

Кто-то кинулся к окнам, другие бросились вон из комнаты, третьи захлопнули дверь, накинули крючок и пытались забаррикадировать вход койка­ми и тумбочками. Но было уже поздно.

Грозная сила вышибла дверь, и в комнату ворва­лась озверевшая орава — шестеро разъяренных на­качанных детин в стальных шлемах и масках, с ду­бинками и двумя АКМ в руках. Извергая грязную матерщину, с ходу налетели и, не разбирая, приня­лись избивать находящихся в комнате.

—  Ну вы, зверье! — зарычал Сажнев, ринувшись вперед и заслоняя собой девушек. — Гадье фашист­ское! Вы что девчонок-то мордуете?

И недолго думая, ловко ухватив бутылку, с силой метнул ее в одного из омоновцев. Но тут же упал под ударом твердой черной резины по голове. Из ушей его пошла кровь. На мгновение все словно замерло и остановилось, как на стоп-кадре.

—    Так, щенки! — прохрипел, матерясь через слово, один из омоновцев, видимо, тот, что коман­довал этой группой. — Всем на пол! Лицом вниз! Руки за голову! Ноги врозь! Кто шевельнется — по­лучит. Во так вот, бота-аники! — И он с силой вытянул дубинкой вдоль спины одного из лежащих на полу.

Парень вскрикнул от нестерпимой боли, скор­чился, а нападавшие весело загоготали.

—   Да что же это делается?! — закричала самая пылкая девушка. — Ребята, да что же это происхо­дит? Это же форменный третий рейх какой-то! Ну вы, животные! Снимите хоть свои маски, дайте на вас посмотреть, трусы!

—   А ну завянь, сука! — зарычал командир. — А то мы щас тебя тут при всем народе на хор поста­вим!

С расширенными от ужаса глазами девушка

смолкла и, упав головой на пол, громко зарыдала и забилась в истерике.

—  Умолкни, падла! Мы еще тут! — и он рванул ее за волосы и ударил прикладом «Калашникова».

Девушка пронзительно закричала от боли и за­тихла — словно потеряла сознание.

—   Во так вот лучше, — усмехнулся старший и прошелся вдоль лежащих. — Теперь вот чего... По­лучена информация: у кого-то из вас имеются кас­сеты: снимали днем на камеры. Предлагаю отдать добровольно. Так... Не слышу ответа... Ну ладно, мальчики-девочки. Я сейчас вам всем по очереди в глазки загляну. По глазкам и узнаю.

И он шагнул тяжелыми десантными ботинками, резко наклонился и, ухватив за волосы, рванул и повернул к себе лицом голову одного из лежащих. Затем другого, третьего... Тех, что были коротко острижены, хватал за уши. Студенты вскрикивали от боли и унижения, но сила была явно не на их стороне. Малейшая попытка сопротивления или протеста кончалась ударом наотмашь.

А старший из омоновцев, тот, что командовал другими, явно упиваясь своей властью и безнака­занностью, искал и высматривал кого-то — видимо, пытался узнать в лежащих человека, который был ему нужен.

Топоча такими же ботинками, в комнату влетел еще один омоновец в маске, под стать остальным, только еще крупнее и свирепее:

—   Ну что, козлы, не нашли?!

—  Слепой? Сам не видишь! — огрызнулся тот, что орудовал в комнате.

И он с маху въехал одному из молодых людей носком ботинка под ребра.

—  Во вот, студентики сраные, повыступайте еще! Товарищ Платов им, видите ли, не по вкусу! Ничего, товарищ Платов нам приказ отдал — мы приказ губернатора выполнили! Ну, покеда, ботани­ки, отдыхайте!

И они один за другим выкатились из комнаты.

Трясясь от бессилия, стараясь не встречаться глазами, все повскакивали и бросились к окнам. Все случившееся заняло едва ли больше пяти минут.

Сажнев лежал на полу и стонал, он был очень бледен, и кто-то, всмотревшись в его лицо, опроме­тью кинулся вызывать «скорую».

За окном уже был темный вечер, но сверху во мгле было видно, как к двум длинным джипам то­ропливо тянутся темные человеческие тени. Потом машины тронулись и, светя красными точками стоп-сигналов, неспешно укатили друг за другом по вечерней улице.

Понемногу выходили из шока. У кого-то дрожа­ли губы, в глазах застыли слезы отчаяния и униже­ния. Только маленькая хрупкая Лиза, отличившаяся не только пылкостью, но и неженской отвагой, под­жав ноги и обхватив колени руками, сидела на одной из коек, слепо глядя в одну точку широко раскрытыми черными глазами.

12

Согласно данным Федерального статистическо­го управления, к концу девяносто шестого года на­селение Степногорска достигло почти полутора миллионов жителей. Огромный промышленный город раскинулся по обоим берегам одной из вели­ких русских рек — на высоких холмах правобережья и на равнинных степных пространствах противопо­ложной стороны.

Если верить историкам, городу шел пятый век, и теперь он входил в десятку важнейших стратеги­ческих центров страны. Может быть, оттого, что в годы войны в ходе многочисленных операций по взятию и оставлению города как нашими, так и немецкими войсками он был превращен в обуглен­ные развалины, уже потом, в конце сороковых и начале пятидесятых, его решено было словно в от­местку врагу сделать одной из главных оружейных кузниц СССР.

Сказано — сделано. И много десятилетий подав­ляющее большинство заводов, фабрик и производ­ственных объединений Степногорска работали почти исключительно на оборону, и потому вплоть до начала девяностых он входил в список так назы­ваемых «закрытых городов», куда въезд иностран­цам был настрого запрещен и допускался только в исключительных случаях по специальным пропус­кам.

Здесь делали танки, выпускали боевые и пасса­жирские самолеты, клепали детали подводных лодок, боевых ракет и ракетных крейсеров, которые потом доставляли баржами и железной дорогой на секретные верфи Николаева и Новороссийска, здесь собирали ракетные двигатели и сложную, умную электронику.

Однако, несмотря на это, жизненный уровень населения, то есть прежде всего тех, кто составлял основу коллективов этих гигантских промышлен­ных объектов, оставался всегда сравнительно невы­соким, по крайней мере, ни в коем случае не соот­ветствующим ни масштабам города, ни его значе­нию в союзной экономике. И многие годы, целые десятилетия, это принималось людьми, теми же ра­бочими, инженерами и их семьями как нечто неиз­бежное, обычное и неизменное.

Но грянули события конца девяносто первого года, и жители города поняли, что представления о неизменности всех оснований жизни, с которыми привычно и покорно прокуковали они едва ли не весь свой век, было обманчивым.

Вдруг все задрожало, зашевелилось и сдвинулось с места. Начались перемены, и перемены эти оказа­лись драматическими, поставившими огромный ме­гаполис в невиданно тяжелые, дотоле неслыханные условия, сравнимые только с временами послевоен­ной разрухи, когда город лежал в развалинах и его надо было поднимать из обугленных руин.

Вдруг все, что раньше стояло и держалось вроде бы прочно и основательно, как бы в одночасье на­чало рушиться, рассыпаться и развеиваться резкими степными ветрами.

Все, на что было положено столько людских сил, столько народной крови, столько неимоверных тру­дов и сталинско-бериевских зеков, и вольных бескон­войных совграждан, — все пошло прахом. Катастро­фически резко и стремительно сокращалось число военных заказов. Налаженные контакты со смежни­ками других республик, прежде всего Украины, Бело­руссии и Прибалтики, лопались и переставали дейст­вовать, как пересохшие реки и ручейки.

Тысячи людей оказывались переведенными на сокращенные рабочие дни и рабочие недели, а иные и вовсе на улице, в неоплачиваемых вынужденных отпусках.

И все это — на фоне неугомонных криков запис­ных дежурных борзописцев, наперебой уверявших всю страну и весь мир о наступлении светлой эры подлинной демократии и долгожданной социаль­ной справедливости.

Быть может, если бы они помалкивали и не пре­возносили до небес с утра до вечера преимущества и сомнительные достижения новой власти, народ Степногорска, как и многих, многих других городов России, относился бы к происходящему куда спо­койнее и терпеливее.

Но вопли пропаганды подстегивали накапливав­шееся раздражение, которое и вовсе начало зашка­ливать, когда на город навалилась новомодная ла­вина очень странного акционирования и приватиза­ции большинства дотоле государственных предпри­ятий, которые стали распродаваться за бесценок всем тем начальствующим выжигам и ловкачам, что сумели вовремя подсуетиться, нагреть руки и на­бить карманы еще при «старом режиме».

Народ словно начал догадываться о чем-то, про­сыпаться и прозревать, как бы силою вещей приби­ваясь и примыкая к так называемому «красному поясу» России... А потому мало кто удивился, когда на выборах конца памятного девяносто третьего года губернатором области с ощутимым перевесом голосов был избран Николай Иванович Платов, бывший второй секретарь Степногорского обкома КПСС, опытнейший хозяйственник, как рыба в воде чувствовавший себя во всех стихиях родного города, где он привык быть на ведущих ролях, а с момента избрания — всемогущий властный хозяин всего региона.

Он уверял, что с его приходом начнется возрож­дение региона, что будет наведен порядок во всех сферах жизни, что будут выявлены и сурово наказа­ны — отрешены от должностей и отданы под суд — все, кто запятнал себя беззаконным присвоением народных денег, разрушением промышленности, финансовыми махинациями, связями с преступны­ми «авторитетами» и прочая и прочая...

Но... после избрания и воцарения в своем высо­ком губернаторском кресле, став членом Совета Фе­дерации, главный администратор региона Платов не выполнил ни одного из своих предвыборных обеща­ний, и положение населения стало еще стремитель­нее ухудшаться-

Происходило то же, что и повсюду, — все власт­ные учреждения области и ее столицы все сильней опутывала, как повиликой, коррупция, по-прежне­му невесть куда растворялись направленные на под­держание города федеральные средства, местная знать цинично отгородилась ото всех и нагло бога­тела, законность приходила в полный упадок, и на этом фоне все откровенней заявляла о себе неимо­верно выросшая преступность, позиции которой становились все прочней, отчего уже многим каза­лось, что именно она, сделалась под­линной властью, а официальные органы управле­ния, уступив ей без боя поле деятельности, не то пошли ей в услужение, не то накрепко срослись с ней, не то перешли в бессильную жалкую оппози­цию криминальному миру.

И все же имелись в городе силы, оказывавшие поистине героическое сопротивление этим процес­сам тотального разложения и распада. Это были десятки отважных честных журналистов, немногие не поддавшиеся общим тлетворным веяниям работ­ники милиции и областной прокуратуры, а также простые рядовые жители, не желавшие закрывать глаза на происходящее и становиться покорными бессловесными игрушками в руках расхитителей, мошенников и негодяев.

И во главе почти всех этих сил, объединяя, на­правляя и координируя их усилия, встало на правах признанного морального лидера общественно-по­литическое движение «Гражданское действие», ко­торое создал в девяносто четвертом году из сотен своих единомышленников молодой ученый-социо­лог, университетский преподаватель Владимир Ру­саков.

13

Субботняя студенческая демонстрация в Степногорске была организована и разогнана силами правопорядка как раз в то время, когда губернатор Платов находился в Москве, участвуя как член Со­вета Федерации в очередных заседаниях верхней па­латы Российского парламента. Было ли это простым совпадением?

Как многоопытный матерый политик, умевший улавливать самые незаметные, потайные связи со­бытий, фактов и явлений, Платов никогда не верил, будто что-то на этом свете происходит спонтанно, волею случая. Даром, что ли, в блаженные минув­шие времена долбил он законы диалектики в Уни­верситете марксизма-ленинизма, а после и в Выс­шей партийной школе в Москве? Нет-нет, с бухты- барахты такие события развернуться никак не могли, и скорее всего, кто-то расчетливо подгадал начало студенческой бузы к отъезду первого челове­ка региона по его важным сенаторским делам. Хотя, конечно, полностью не исключалось, что волнения и в самом деле вспыхнули стихийно, в связи с толь-

ко что принятым Госдумой в первом чтении новым законом об образовании.

Вообще говоря, положение Платова было доста­точно непростым. С одной стороны, как деятель и политик антилиберальной ориентации, стоявший в жесткой оппозиции к правящему кремлевскому ре­жиму, он должен был бы не только приветствовать, но и поощрять подобные акции, направленные про­тив антинародного, чтоб не сказать чего покрепче, дерьмократического режима.

Но вместе с тем, как высшее ответственное лицо, он должен был поддерживать во вверенном ему регионе законность, стабильность и порядок и уж по крайней мере не допускать уличных потасо­вок с привлечением отрядов милиции, что, несо­мненно, подрывало его позиции накануне новых губернаторских выборов и было абсолютно недо­пустимо для человека, убежденного, что губерна­торский пост вовсе не последняя вершина в его политической карьере.

Вот почему, едва получив в субботу сообщение о разогнанной демонстрации в Степногорске, разъ­яренный Платов немедленно связался с обоими вице-губернаторами, чтобы получить максимально точные сведения о происшедшем. Однако ничего вразумительного не услышал: оба они только ахали да охали, утверждая, что и сами ничего толком по­нять не могут.

Эта невнятица лишь еще больше распалила кру­того губернатора, решительно все измерявшего те­перьлишь одним — как то или иное может сказать­ся на его имидже в свете приближающейся новой избирательной кампании. В любом случае надлежа­ло устроить грандиозную взбучку начальнику об­ластного Управления внутренних дел и начальнику областного Управления ФСБ. Чтобы маленько по­чесались, чтобы призадумались, пораскинули моз­гами и смекнули, что он, известный в стране губер­натор, подобного терпеть не станет и, пока он у себя в Степногорске царь и бог, для них, пусть и подчи­ненных своим московским начальникам, это озна­чает одно: Бог дал, Бог и взял — его власти на то пока еще хватит.

Что касается тезки, начальника областного УВД генерал-майора Мащенко, Николая Прохоровича Мащенко, а проще сказать — просто Николы, тот был свой, что называется, без вопросов, «с потроха­ми». Сколько лет, еще в те, отлетевшие советские времена, частенько оказывались рядом в самые трудные, щекотливые моменты, когда сам он, быв­ший сотрудник областного УКГБ, а после перспек­тивный, неудержимо растущий обкомовский кадр, курировал по партийной линии административные органы! И на охоты катались, и в саунах парились... А уж соли под шашлычок не один пуд съели. А потому и знали о-очень много чего друг о друге, а потому связка была уже неразрывная. На веки и веки связка. Да и могло ли быть иначе, если генерал Мащенко все свои достижения, все карьерные прыжки получил прямехонько из его, платовских рук?

Мащенко был стреляный воробей, никакой оп­лошности от него ждать не приходилось. Ум же его был хоть и прост, но конкретен — никогда ничего не брать на себя, не заручившись четким, желатель­но письменным указанием свыше. И вот надо же, этакая неувязка! Едва ли не первая в его послужном списке.

Вот ему-то и следовало позвонить прежде всего, чтобы попытаться установить истину и вызнать по­доплеку всех этих малоприятных событий. Но коли с начальником областного УВД разговор предпола­гался достаточно секретный, доверить его обычным телефонным проводам нельзя было никак. И Пла­тов решил соединиться с первым милиционером вверенной ему области по защищенной спутнико­вой связи. Он набрал на черном корпусе аппарата комбинацию цифр, и голос его, слетев где-то с из­лучателя антенны-тарелки, пронизал почти сорок тысяч километров, достиг в черноте космоса приемных устройств спутника правительственной связи и обратно помчался к земле.

Мащенко взял трубку сразу. Видно, ждал его звонка. Связь была превосходная, даже дыхание было слышно.

—    Тут я, Николай Иванович! — услышал Пла­тов. — Слушаю!

—   Слушаешь? — приветствовал Платов. — Я... я... на кого город оставил? Я, Никола, на город оставил. Улетел со спокойным сердцем. И что мы имеем?

—   Разбираемся.

—   Давай докладывай, только вкратце — что, как и почему... Как полагаешь, нужен мне сейчас весь этот геморрой?

—  Ищем зачинщиков, Николай Иванович. Хотя и так известно, кто студентов накрутил.

—  Стало быть, опять этот Русаков?

—  Смотрите в корень. Хотя разрешение на шест­вие и митинг мы им выдали.

—   Ну так, е-мое, Никола! Неужто нельзя было обойтись без кулачков? Видел я по телевизору, как твои орлы размахались!

—  Будем исправлять положение. А так ситуация под контролем.

—  Из вас контролеры, как из зайца парашют... В общем, смотри в оба, тезка! Мы молодежь сейчас потерять не должны никак. Какие были лозунги?

—   У нас все зафиксировано. Каждый плакатик. Все до одного — только против Москвы. Против Думы, Чубайса, Немцова, против ну, и все про­чее... Денег требовали, проверок... Ну, как всегда...

—   А против меня?..

—   Против вас — ни одного.

—   Ну работники! Чего тогда было мордовать? Ну дуболомы! Раз так — тем более с «омонами» своими разберись. Всех, кто особо засветился, — из города прочь! Пускай остынут. Строжайший инструктаж! Если команда русаковская снова вылезет на улицы — палками не махать, щитами не дубасить.

Выйти на переговоры, работать с населением мирно, корректно, впечатление загладить, перело­мить ситуацию психологически. Лаской надо, лас­кой! Уяснил? Основной мотив — хотите правды — ищите ее в Москве, идите на Москву. От нее все беды. А уж там — как хотят. Акции неповиновения, марш протеста — их дело.

—  Мысль понял, Николай Иванович.

—   Надеюсь... Чтобы вся эта сволочь, вся эта свора не смела после орать, что коммуняки, мол, такие-растакие. Это — политика! Ну, все, бывай. Завтра в это же время доложишь обстановку...

Платов набрал еще один номер и связался с начальником областного управления ФСБ Чекиным. Это была совсем другая птица, не местный, из московского гнезда. Но и с ним они, как бывшие коллеги, как правило, находили общий язык, хотя полностью полагаться на него, как на Мащенко, конечно, не следовало.

Чекин почти теми же словами пытался уверить, что ведется оперативная работа для выявления кон­кретных подстрекателей столкновения, и в его до­кладе тоже не раз прозвучала слишком хорошо из­вестная обоим фамилия доцента Русакова, основа­теля и лидера «Гражданского действия», депутата областного Законодательного собрания, одного из самых популярных людей в городе. Правда, чувст­вовалось, что и отношение к Русакову у Чекина не то, что у Мащенко. Недаром, видно, поговаривали, что и с «Гражданским действием» этот чекист Чекин был вовсе не на ножах...

Затем Платов позвонил домой директору «губер­наторского» канала местной телерадиокомпании, напрямую подчинявшегося администрации облас­ти. Ему было приказано уже в завтрашней утренней программе прокомментировать события в сочувст­венном духе по отношению к трудному положению и требованиям студенчества, выразить от имени гу­бернатора публичное сожаление о случившемся и принести извинения всем, кто угодил под милицейские дубинки. А также известить население о нало­жении строгих взысканий на всех сотрудников пра­воохранительных органов, превысивших полномо­чия. Точно такая же информация была доведена до сведения и главного редактора областной прогубернаторской газеты «Степной край».

Покончив со звонками, Платов подошел к уже темному окну, за которым широко раскинулась ночная Москва, и глубоко задумался.

14

Вопреки расхожему представлению об интелли­генте как о существе вялом и нерешительном, как бы по определению обреченном выступать в роли вечного аутсайдера, доцент кафедры социологии Степногорского университета Владимир Русаков, хотя и был по рождению представителем этой самой «прослойки», ничуть не походил на рассеянного растяпу-идеалиста. Он с юности занимался не толь­ко шахматами, но и боксом, носился на водных лыжах, в двадцать два года руководил секцией прак­тической политологии городского Общества науч­ного творчества молодежи, был зажигательным ора­тором, находчивым, остроумным полемистом...

Теперь его знали в городе тысячи людей, знали как человека решительного и принципиального, не­примиримого противника коррупционеров, отлич­но разбирающегося во всех хитросплетениях соци­альной жизни и умеющего вести за собой молодежь, да и не одну только молодежь.

В свои нынешние тридцать четыре года он был подвижен, сухощав, чрезвычайно вынослив физи­чески, и эта врожденная спортивная жилка прояв­лялась у него во всем — и в спорах с оппонентами, и в его резких задиристых статьях, и даже в том, как он водил машину — удивительно легко и уверенно, с изящной небрежностью и сноровкой, которая вы­давала в нем очень точного и уверенного в себе человека.

Вот так же вел он свою белую «пятерку» по ули­цам Степногорска и в этот вечер, наматывая все новые и новые километры по проспектам, улицам и переулкам, от одного вуза к другому, от общежития к общежитию.

Сверхзадача этих разъездов была предельно про­ста: остудить разбушевавшиеся страсти. Нужно было мобилизовать студентов и их вожаков не на дурацкие выходки, а на новую серьезную, проду­манную и законную акцию протеста — объединен­ными силами, вместе с рабочими «оборонки» и вра­чами, с учителями и учеными, с заблаговременно поданными официальными заявками на проведение шествия, с четко определенными политическими и экономическими лозунгами. Требовалось срочно утихомирить юных забияк, дабы предотвратить, возможно, нечто куда более грозное, чем то, что случилось сегодня утром, когда студенты внезапно вступили в потасовку с силами правопорядка.

Владимир Русаков знал, каким авторитетом пользуется. А потому имел основания надеяться, что его вмешательство в готовящееся, как ему сооб­щили, уже на следующее воскресенье бурное улич­ное выступление остановит и урезонит разных «пас­сионарных» личностей, которые всегда откуда-то появляются в молодежной среде.

Из университетского общежития он поехал к студентам-электронщикам. На заднем сиденье в темной машине, быстро бегущей мимо высоких домов-новостроек и приземистых строений конца прошлого и начала этого века, сидели те трое, что вызвались быть его провожатыми в этом путешест­вии.

— Сейчас заскочим в библиотеку, — сказал Ру­саков, — прихватим одного человека и рванем на­последок в политехнический. Есть там тоже буйные головушки — хотят то ли завтра, то ли послезавтра опять устроить митинг.

Говоря это, Русаков нет-нет да и бросал взгляд в зеркало заднего вида. Там вновь и вновь показывался один и тот же светлый иностранный автомобиль, то ли французский, то ли японский — в темноте трудно было разобрать. Он пропадал, а после возни­кал вновь — то ближе, то в отдалении.

Но сколько Русаков ни пытался пропустить его вперед, тот не шел на обгон, отставал, притормажи­вал, сворачивал на параллельные улицы, а после выныривал из примыкающих переулков и появлял­ся опять, когда уже, казалось бы, они должны были давным-давно разминуться в большом городе.

Впрочем, если его и в самом деле взялись сопро­вождать, тут не было ничего удивительного: такое не раз бывало и раньше, особенно во время послед­ней предвыборной кампании, когда не только пре­следовали его машину, но и по телефону звонили и угрожали, обещая «встретить» и «разобраться». Причем все это очень мало напоминало розыгрыши злых шутников.

Однако никаких дальнейших «решительных мер» они пока что не предпринимали и сейчас, видимо, тоже просто играли на нервах.

Вот эта же светлая машина появилась вновь. То ли «рено», то ли «мазда». Не разобрать в темноте. Вон их теперь сколько развелось... На этот раз она поджидала его на перекрестке, на углу улицы Луна­чарского, и после того, как он тронулся на зеленый свет и начал взбираться на круто поднимающуюся улицу Володарского, тоже свернула вслед за ним.

Он миновал подъем, и, когда в зеркале вновь появился светлый силуэт, вынырнувший из-за перелома дороги, Русаков вдруг резко затормозил, быстро переключил передачу на задний и, завывая редуктором, погнал машину вспять под уклон, на­встречу приближающимся возможным преследова­телям.

И... невольно рассмеялся. В маленькой серо-се­ребристой «мазде» сидели молодой парень и девуш­ка, им было, видно, ни до кого и ни до чего, они обнимались, болтали и хохотали над чем-то, и он невольно устыдился своих страхов и подозрений.

Он пропустил их далеко вперед, потом снова набрал скорость, обошел и, уже не думая ни о чем, понесся вниз с высокого холма по Большой Андре­евской и вскоре остановился у небольшого старин­ного дома с витыми решетками на окнах первого этажа, где размещалась городская научная библио­тека.

Взглянул на часы, и тотчас из тени арки появи­лась стройная женская фигура в светлом пальто. Русаков вышел из машины и быстро пошел ей на­встречу. Сойдясь, они крепко сжали руки друг другу.

—   Слушай, Володя, — чуть задыхаясь, восклик­нула она, одновременно с радостью, волнением и укором, — так нельзя, понимаешь? Так нельзя! Я просто извелась, пока увидела тебя. Хочешь, чтобы я поседела?

—   Ну что ты выдумываешь, — беспечно, по- мальчишески засмеялся он. И, невольно крепко обняв за плечи, привлек ее к себе. — Ну нельзя быть такой трусихой! Да, да — задержался! Всего-то на двадцать минут. Город же большой.

—   Вот именно, — сказала она, — большой. Слишком большой. И с известными уголовными традициями. В таком как раз легче всего пропасть человеку. Выйти на улицу — и исчезнуть. Особенно теперь...

—   Ну брось, брось, Наташка! Не надо преувели­чивать. И потом, я не один, у меня такой добро­вольный эскорт, мои третьекурсники, два философа и географ.

—  Ну да, — сказала она, — грозная сила! Осо­бенно философы. Ты как будто не понимаешь или не хочешь понимать, какие сейчас времена.

—   Думаю, понимаю куда лучше, чем ты, — ска­зал он, с благодарной нежностью глядя на ее встре­воженное любимое лицо.

—   Ну да, ты такой смелый. Наверное, слишком смелый. Неоправданно смелый... Ты же на виду у всего города. А сейчас, сегодня, пока я тебя ждала,

тут крутились какие-то странные типы. Подъезжали на разных машинах, ждали чего-то, потом уезжали, снова возвращались... Таких тут раньше никогда не было. Они не видели меня — я стояла в арке. Это оживление мне почему-то показалось не случай­ным. Откуда им было знать, что я задержусь в биб­лиотеке? И что мы тут назначили свидание?

—   А ну-ка, посмотри на меня, — сказал он, и она послушно подняла к нему лицо. Он очень се­рьезно вгляделся в ее черты. — Ну точно, так и есть!

—  Ну что, что, — сказала она, — что ты увидел?

—  Как и положено, — улыбнулся он — у страха глаза велики. Ну ладно, все, оставим это... Я объ­ехал сегодня все вузы, один политех остался. Сейчас заскочу к ним, поговорю, чтобы завтра — ни-ни, не вздумали рыпаться на рожон, а тогда уж домой.

Она села рядом с ним в машину, и они одновре­менно захлопнули дверцы. Русаков включил левый поворотник и мягко тронул машину от тротуара. И в этот миг, вынырнув откуда-то сзади, оглушив воем мощных моторов и только чудом не зацепив их высокими массивными бамперами, почти вплотную черными тенями мимо пронеслись друг за другом два больших джипа.

Русаков еле успел уйти вправо и затормозить.

—  Ты видел! — воскликнула она. — Это те самые!

—   Да ну, ерунда, уверяю тебя, — помотал он го­ловой, но все же нахмурился невольно и как будто призадумался. — Просто «братва» резвится. Самоут­верждаются мальчики.

Но она не знала, почему он нахмурился, да и не могла догадаться. На темной улице, в сотне метров, у противоположного тротуара в призрачном луче ближнего света он вновь различил и тотчас узнал силуэт той серебристой «мазды», правда, ни юного водителя, ни его подружки в машине уже не было. Но Русаков уже не усомнился, что это та самая машина и что она здесь все-таки не случайно.

Но соображений своих высказывать вслух не стал, не видя в том никакого смысла. Его подруга, а фактически жена Наташа Санина и так была встревожена сверх меры. Ни к чему было усугублять ее волнения.

15

В тот вечер Русаков успел объехать общежития почти всех вузов Степногорска.

И всюду разговор был примерно один и тот же, и всюду, кажется, ему удалось урезонить возбужден­ных, готовых на все запальчивых вожаков, убедить их воздержаться от поспешных непродуманных шагов в их, как считали они, оправданном желании протестовать и добиваться отставки тех, кто прика­зал силой оттеснить студентов от ограды универси­тета и безжалостно избивать участников мирной де­монстрации.

Он и сам в глубине души разделял их чувства, но смотрел дальше, понимал больше и знал, что отве­чает за каждого, кого вовлек в свое движение. Между тем все студенческие общежития города гу­дели, всюду слышался ропот и всюду ощущалась общая угрюмая напряженность и тревога, предше­ствующая ожидаемому взрыву, который надо было предотвратить любой ценой.

Собственно, Русаков и метался по городу только затем, чтобы успеть вытащить эти запалы, обрезать, обрубить и загасить уже дымящие бикфордовы шнуры, и его вмешательство, его умение находить слова, кажется, всюду приходились вовремя и осту­жали разгулявшиеся страсти. Его не смущало, что всюду надо было повторять почти одно и то же — главное, чтобы сказанное попадало на нужную почву и доходило до сердец. Он не оспаривал пра­вомерности и справедливости их возмущения. На­против, подтверждал его обоснованность. Но в то же время пытался усмирить их гнев, направить его в цивилизованное русло, чтобы не вышло, чего доброго, по заезженной и затасканной в последние

годы пушкинской фразе о русском бунте, «бессмыс­ленном и беспощадном»...

Последним местом, где побывал в этот уже позд­ний вечер Русаков, было общежитие Степногорского Политехнического института, как и большинство высших учебных заведений переименованного в новые времена в Политехническую академию высо­ких технологий.

И всюду его сопровождали трое студентов уни­верситета, вызвавшиеся быть добровольными ох­ранниками своего наставника и лидера. А рядом с ним на правом переднем сиденье была Наталья Санина, аспирантка кафедры философии и социо­логии, самый близкий Русакову человек.

Была уже глубокая ночь, когда он покатил в сторону общежития университета, откуда и начал, еще днем, свой маршрут. Надо было отвезти троих провожатых в общежитие университета. Они вос­противились было, уверяя, что как-нибудь и так доберутся, семнадцатым автобусом или четвертым трамваем, но Русаков и слушать их не захотел. Од­нако подъехать прямо к зданию общежития не уда­лось: на подъезде к нему, где-то в двух кварталах, Русакова остановили неведомо откуда выросшие вдруг на перекрестке двое здоровенных омоновцев в масках с автоматами и приказали предъявить для проверки документы.

Никаких хвостов, слежек давно уже не было, и Русаков спокойно вышел из машины и протянул водительское удостоверение.

—   А в чем, собственно, дело? — поинтересовал­ся он.

—   Неспокойно в городе, — буркнул один из них. — Согласно распоряжению мэрии, проводится рейд по выявлению возможных правонарушений.

—   Ладно, Владимир Михайлович, спасибо, что подвезли, — подошел один из студентов-провожа­тых. — Тут же теперь нам близко совсем. Уж как- нибудь добежим.

—     А это кто такие? Ваши пассажиры? — Один из омоновцев показал дулом своего «калаша» в сторону троих студентов. — Документы имеются?

Те протянули паспорта и студенческие билеты.

—  Спать надо, а не болтаться по ночам! — угрю­мо пробормотал он. — Ладно уж, топайте.

Ребята распрощались с Саниной и Русаковым и быстро зашагали в сторону общежития, скрываясь во тьме.

—  Можете ехать, — омоновец вернул документы Русакову.

Он сел за руль и устало, облегченно вздохнув, уже не спеша поехал в сторону Восточного моста. Он жил на противоположном берегу в одном из новых спальных районов.

—   Далеко, — сказала Санина. — Давай лучше ко мне.

Это и правда было куда ближе, а он, честно сказать, здорово вымотался за этот день.

—  К тебе так к тебе, — улыбнулся он и, сбросив скорость, обнял ее правой рукой и привлек к себе. Ее светловолосая голова легла на его плечо.

—   Знаешь, по-моему, их всех проняло, — заметил он, глядя вперед на бегущую навстречу мостовую. — А это главное. Думаю, не натворят глупостей.

—  Как оратор, ты сегодня, видимо, превзошел себя, — попробовала пошутить она, хотя странная тревога не оставляла ее ни на минуту.

—  Не как оратор, — помотал он головой. — Скажи иначе — агитатор, пропагандист.

—  Фу! — Она передернула плечами. — Ох уж эти словечки! От них просто мороз по коже. Так и разит обкомом, райкомом, партячейкой и оргмассовой работой.

—   Ладно, — сказал он, — согласен. Не агитатор и не пропагандист. Просто странствующий пропо­ведник.

—  Это еще туда-сюда, — согласилась она. — Главное, чтобы паства услышала твою проповедь и не пошла своим путем.

—  Теперь уже не пойдут, — уверенно сказал он. — Не дураки же они, не безумцы.

Красные стоп-сигналы его потрепанного белого «жигуленка» уносились в даль улицы. И не знал он, и не знала она, и оба они не могли знать ни о погроме, случившемся в университетском общежи­тии, ни о глумлении над студентами свирепых кач­ков в форме ОМОНа, ни о том, что те же самые люди в камуфляже, двигаясь по его следу и повто­ряя его маршрут, но почему-то всякий раз опазды­вая и задерживаясь на полчаса, устраивали раз за разом точно такие же внезапные вторжения и из­биения во всех общежитиях, откуда недавно уехал успокоенный Русаков. Не обошли они и последнее общежитие, где он побывал, — Академии высоких технологий, и уж там-то напоследок разгулялись вовсю.

И не знали ни Русаков, ни Санина, что омонов­цы, задержавшие их машину для проверки докумен­тов, а после отпустившие их с миром, еще долго холодными глазами провожали удаляющиеся крас­ные огоньки стоп-сигналов его «пятерки».

А потом к ним откуда-то из темноты вышел еще один человек — высокий и сильный, могучего атле­тического сложения, в обычной цивильной куртке.

—  Ну как он? Приморился, наверно, — промол­вил он то ли в пространство, то ли людям в масках с автоматами наперевес и кивнул в сторону удаляю­щейся машины. — Весь город объехал... Ну что ж, пусть едет... Пусть отдохнет...

—   А нам что теперь?

—  Сегодня — все. Все свободны. До завтра

16

В воскресенье девятнадцатого апреля, накануне предстоявшего назавтра неизбежного тяжелого раз­говора с Меркуловым, сопряженного с подачей за­явления об уходе, Турецкий решил как следует вы­спаться и встал только около одиннадцати, испыты­вая противоречивые чувства — странную радость новой свободы и ее же непривычный гнет.

Но около часу дня ему внезапно позвонил сам Константин Дмитриевич:

—  Здравствуй Саша! Немедленно приезжай на Дмитровку. Слышишь — немедленно!

—   Да что такое? Государственный переворот? Сегодня же, по-моему... И потом, я же сказал...

—   Событие чрезвычайной важности! Еще пока нет официальных сообщений, но мы здесь уже в курсе дела. Меня самого вытащили с дачи. И ника­ких отговорок — пока что ты еще на работе и при должности. И это — приказ.

Деваться было некуда. И, распрощавшись с женой и дочерью, он понесся в Генпрокуратуру, сразу поняв по голосу Меркулова, что и правда случилось нечто из ряда вон выходящее.

Через считанные минуты Турецкий уже бодро гнал машину по полуденному воскресному городу. Наконец-то снег сошел и можно было разогнаться на сухом асфальте.

Это раньше по выходным машин становилось заметно меньше, но теперь в Москву их набилось столько, что преимуществ уик-эндов не ощущалось уже с начала второй половины дня. Вот и сейчас, чем ближе он подъезжал к центру, тем гуще стано­вилась рычащая стальная орава и все чаще рядом оказывались неимоверно дорогие иностранные иг­рушки, в которых — уж он-то знал получше мно­гих — каталось от силы пять — десять процентов честных законопослушных людей. В основном же новейшие нувориши, какая-то неимоверно размно­жившаяся темная, приблатненная публика, осед­лавшая иномарки.

И все ведь какие машины! Броские, вызывающе роскошные, тянущие на десятки, а то и сотни тысяч долларов каждая...

Он плотно засел в пробке на подъезде к Манежу, а потому от нечего делать, как обычно, механически отмечал, кто в какой машине катит согласно этой новейшей «табели о рангах». В тяжелых «БМВ» и могучих джипах с черными стеклами наверняка си­дели те, что именовали себя «братвой» — разнопородные и разноязыкие члены так называемых груп­пировок, попросту говоря — многочисленных шаек и банд, ныне перелицованных в «команды» и «бри­гады», личный состав уголовного войска низшего и среднего звена. На разных стареньких японских, французских, немецких и американских авто ехали творить свои дела людишки помельче — торгаши, перекупщики, чуть «поднявшиеся» челноки. На до­рогих бронированных «мерседесах» двигались в сто­рону своих загородных дворцов генеральные дирек­тора бесчисленных фирм и финансовые махинато­ры. И так далее и так далее... Каждый сверчок знал свой шесток в соответствующем его классу и рангу транспортном средстве.

И ничего-то с ними уже нельзя было поделать, все запуталось, перемешалось, переплелось... Мысли бе­жали по кругу, по горячему замкнутому кольцу, и они как будто оправдывали его в намерении разорвать это кольцо и вырваться за его пределы.

Ну что, что там еще могло такое произойти? Впрочем, ждать уже недолго. Через каких-нибудь десять минут все выяснится.

Наконец он обогнул гостиницу «Москва», спра­ва в окне мелькнул серый Карл Маркс, навеки за­стывший в бесплодном желании стукнуть кулаком по столу, мелькнула колоннада Большого театра. Слева — зеленоватые стены Благородного собра­ния, то бишь Колонного зала. До родной и люби­мой... — ха-ха! — прокуратуры оставалось поднять­ся всего лишь на несколько сотен метров.

Как бы то ни было, в предпоследний раз он едет этим маршрутом... Если вдуматься, знаменательный момент, запомнит его навсегда.

Турецкий припарковал машину и, миновав посты дежурных на проходных у ворот и в самом здании, через несколько минут уже был в приемной перед дверью обширного кабинета заместителя ге­нерального прокурора. И тотчас за ним в приемную торопливо вошел взволнованный Грязнов.

— Здорово, Саша! Слыхал уже?

—  Привет, полковник! Да что стряслось-то? Ты знаешь?

—   Пока только в самых общих чертах. А ты, значит, еще не в курсе? Дела крутые... Ну... подо­жди, сейчас нам все расскажут.

Секретарша доложила, и в ответ раздалось встревоженное меркуловское: «Да-да, пусть войдут!» из чего нетрудно было заключить, что Меркулов ждал их с особенным нетерпением. И когда они вошли, жестом руки пригласил обоих садиться. По его лицу было ясно, что сейчас они узнают что-то крайне неприятное.

—   Человек предполагает, а Бог располагает. По­завчера вечером мы думали дожить до понедельника и вынести на повестку дня проблему Горланова. Однако события опережают наши планы.

—  Могу я узнать, наконец, что произошло? — разозлился Турецкий.

—  Читайте. — Меркулов протянул им поступив­шие по факсу спецсообщения. — Через десять минут в «Новостях» репортаж покажут. Я запраши­вал. Сюжет уже подготовлен и будет в эфире. А пока ознакомьтесь.

Турецкий поднес листок факса к глазам.

» 19. 04. И ч. 37 мин.

Сегодня утром, 19 апреля с. г., в ходе несанкци­онированного митинга и шествия студенческой де­монстрации (по приблизительным оценкам, общей численностью 10—12 тыс. человек), в центре города вновь, как и накануне, произошли ожесточенные столкновения между демонстрантами и силами пра­вопорядка, направленными руководством облУВД (Мащенко Н. П.) для предотвращения бесчинств и хулиганских действий, а также блокирования про­движения колонн к административным зданиям, где расположены мэрия, областное Законодатель­ное собрание, официальные представительства гу­бернатора и правительства области.

Манифестация студентов, выдвигающих различ­ные политические и экономические требования, началась примерно в 9.00, а в 10.30 на площади Свободы вышла из-под контроля и переросла в ожесточенные массовые столкновения с сотрудни­ками милиции. Несмотря на привлеченные руко­водством областного УВД дополнительные силы и применение спецсредств, столкновения приняли форму уличного боя. У многих из числа демон­странтов оказались заточки, обрезки труб, камни, а также самодельное холодное оружие. Несмотря на усилия сотрудников ОМОНа, их цепи оказались прорваны в ряде мест. К месту событий был срочно направлен отряд спецназа МВД на пяти БТРах и четырех БМП.

Огнестрельное оружие не применялось ни одной из сторон. Однако в результате столкновений, по предварительным данным, имеется пятеро убитых, из них один сотрудник ОМОНа, а также тяжелора­неные с обеих сторон, общей численностью свыше 60 чел. Госпитализировано 42 чел. с травмами раз­личной тяжести.

По данному факту мной возбуждено уголовное дело. Прошу срочно направить в Степногорск опыт­ных и квалифицированных следователей Генпроку­ратуры и оперативных сотрудников МВД или МУРа ГУВД Москвы для проведения тщательного и объ­ективного расследования обстоятельств дела о мас­совых беспорядках по горячим следам и выявления как непосредственных инициаторов массовых бес­порядков, так и их организаторов.

Г. П. Золотое».

—  Прочитали? — спросил Меркулов.

Оба кивнули.

—   Вот такие дела, ребята. И не такие мы с вами девочки-простушки, чтобы не видеть и не пони­мать: это не просто трагедия. Это — центр России. А значит — катастрофа. И притом серьезнейшая по­литическая акция. Возможно, одна из самых серьез­ных провокаций за последние годы. Ни для кого из нас не секрет, насколько аполитична и пассивна была все эти годы молодежь. А сейчас ее явно кто- то хочет раскрутить. Использовать и сделать раз­менной картой в своих замыслах. О событиях был немедленно извещен Президент. Полчаса назад он имел разговор по телефону с нашим Генеральным Малютиным и категорически потребовал самого тщательного расследования нашими лучшими сила­ми. Дело взято им на личный контроль.

—  И что из этого следует? — спросил Грязнов.

—   Сейчас посмотрим телевизор, а затем прове­дем короткое оперативное совещание. Сформируем следственно-оперативную группу. Руководителем группы считаю необходимым назначить Турецкого.

Александр Борисович молчал, закусив губу и глядя куда-то в угол кабинета. И Меркулов продол­жил:

—    Чует мое сердце, за всем этим кроется что-то очень серьезное. Возможно, несравненно серьезнее, чем мы можем вообразить. Тут уже не уголовщина, братцы. Не криминал. И даже не аферы с финанса­ми, всякие там авизо и «прокрутки». Чистая поли­тика. Так что все может оказаться в сто раз круче, сложнее и опаснее.

Меркулов взглянул на большие напольные часы у противоположной стены кабинета и нажал кнопку на черном пульте дистанционного управления теле­визором.

Как раз начинались «Новости». И первым сооб­щением в утренней сводке стало известие о крова­вом побоище в Степногорске.

Все трое молча прильнули к большому экрану «Панасоника».

И то, что увидели, одинаково потрясло всех троих, как, видимо, всю страну и весь мир, миллио­ны людей у экранов телевизоров. Случившееся этим утром в Степногорске не шло ни в какое сравнение с тем, что Турецкий видел вчера вечером...

После просмотра репортажа из Степногорска, живо напомнившего им события начала октября девяносто третьего года в Москве, Меркулов, как и предупреждал, провел экстренное совещание для обсуждения дальнейших шагов и возможных дейст­вий Генеральной прокуратуры в создавшихся обсто­ятельствах.

—  Выстраивать какие-либо версии считаю преж­девременным, хотя, не скрою, возникает много во­просов, ответы на которые как будто напрашивают­ся сами собой. И прежде всего они могут быть свя­заны с приближающимися губернаторскими выбо­рами. — Так начал свое выступление Меркулов. — Но не будем забегать вперед. Уверен, все там навер­няка намного хитрее, чем может показаться на пер­вый взгляд. Чтобы понять и масштабы события, и его подоплеку, нам придется провести большую ра­боту на месте. Надо оценить социально-политичес­кую ситуацию, понять настроения населения. Уяс­нить тайные и явные интересы элит, их планы, намерения и притязания. Это, так сказать, общий план...

Турецкий многозначительно кашлянул, деликат­но давая понять, что все это понятно и так, а им хотелось бы услышать что-нибудь более нацеливаю­щее и определенное.

Меркулов понимающе кивнул и продолжил:

—  Догадываюсь, о чем вы думаете, — к чему вся эта теоретическая жвачка и длинные предисловия. Желательно бы побольше конкретности... Согласен!

Мне тоже хочется конкретности. Так вот, по фактам массовых беспорядков, применения насилия обеи­ми сторонами, повлекшим ранения и гибель людей, вам предстоит самая обычная и сугубо конкретная оперативно-следственная работа. Придется тесно взаимодействовать с местными правоохранительны­ми органами. Совершенно ясно, что выступления студентов — это лишь частный эпизод на фоне общей напряженности, сложившейся в городе и ре­гионе. То есть вам придется с головой окунуться в коренные проблемы Степногорска и его жителей. А они наверняка типичны и характерны и для всей страны. Потому что Степногорск — это, если хоти­те, и полигон, и наглядная модель, дающая четкое представление о том, что вообще происходит сегод­ня с Россией. Вместе с вами будут работать сотруд­ники Федеральной службы безопасности. Убеди­тельная просьба — покончить с дурной традицией и избегать с ними бессмысленного размежевания и ведомственной разобщенности.

—   Это будет зависеть не только от нас, — заме­тил Турецкий.

—   Разумеется. Но моя директива такова: рабо­таете сообща и решаете общие задачи. Будем помо­гать, чем сможем. Поддерживайте с нами постоян­ную связь. И еще вот что: прошу всех быть предель­но осмотрительными и помнить о соблюдении мер личной безопасности. Особо важную информацию дублируйте и немедленно переправляйте в Москву. Не забывайте, что против вас будет использовано любое оружие, прежде всего клевета и любой ком­промат. Поэтому не расслабляйтесь, избегайте ма­лейших оплошностей, провокации возможны в любой момент. Считаю необходимым сформиро­вать группу в составе трех человек: Данилов, Рыж­ков и Турецкий. Старшим назначаю Александра Бо­рисовича Турецкого. В ближайшее время подклю­чим и МУР. На сборы всем дается два часа. Сбор во Внукове, в шестнадцать тридцать. Сколько про-

длится эта командировка — сейчас не скажет никто. Из этого и исходите.

Через сорок минут Турецкий был снова у себя. Но жены с дочерью, которым он столько наобещал и на этот воскресный день, и на вечер, а также и на всю следующую неделю безмятежного покоя в связи с окончательным и обжалованию не подлежащим уходом из прокуратуры, дома не оказалось.

Приходилось бросать их невесть на сколько дней и недель даже не попрощавшись... Проклятая люби­мая работа снова брала свое и выставляла его в несчетный раз обыкновенным гадом и трепачом. А то, что Ирка обиделась смертельно и вполне обо­снованно, когда он сорвался вдруг и уехал, ничего не объяснив, на свой Кузнецкий мост, было начер­тано на небесах.

Он отлично знал, где они с Нинкой — у Ирки- ной подруги Светы. Необходимо было позвонить... но он боялся. И ничего не мог поделать с собой. Вообще говоря, со своей «половинкой» он был пос­ледним жалким трусом. Особенно когда знал, что совесть его нечиста... А каково могло быть теперь на душе и совести, если обещал завтра вечером сводить жену в ресторан — отпраздновать свою «амнис­тию»?

Надо было срочно собрать вещи, свой обычный дорожный набор подневольного путешественника- командированного. «Дипломат» с документами. До­рожная сумка, четыре рубашки, белье и носки, спортивный костюм, маленький компьютер-ноут­бук, блок питания к нему, дискеты, туалетные при­чиндалы, электробритва, блок сигарет, а теперь еще и это американское снадобье для прочистки мозгов, оптимизма и укрепления плоти... Туда же, в сумку, отправились два японских диктофона, микрокассе­ты, плоская стеклянная фляжечка пятизвездочного «Арарата», пачка писчей бумаги, еще кое-какие до­кументы. Пистолет на самое дно и обойма к нему, швейцарский армейский нож на все случаи жизни. Вот и все.

Он достал из бара бутылку армянского, опроки­нул рюмку, потом еще одну. Внутри стало жарко. Но облегчения не наступило. Он по-прежнему бо­ялся звонить жене. Пора было выходить и жать во Внуково. Внизу уже ждала машина. Наконец пре­одолел себя и набрал номер. И жена сразу сняла трубку.

Она еще не знала, что услышит сейчас и что ее ждет. Вопреки ожиданию, ее голос был молод и звонок, полон радостных ожиданий. Он давно не слышал такого, и сердце стиснуло пронзительным чувством вины.

—  Ирка... родная моя... Все отменяется, — еле выговорил он. — Но это временно, временно, слы­шишь? Так получилось, понимаешь...

Лучше бы она накинулась на него с упреками, с проклятиями, лучше бы она даже заплакала. Но она просто молчала и слушала. А он бормотал какие-то слова, что-то плел, внутренне корчась, как окунь на сковородке.

—   Ирка! Ты можешь думать обо мне что угодно. И что бы ты ни думала, что бы ни говорила — все будет правда. Я должен прямо сейчас улетать в Степногорск, и суть не в том, что порученное мне дело взял на контроль самый главный в Кремле. Может быть, все дело только в том, что есть Нинка и я обязан думать — где и как она будет жить. Это правда. Это высшая правда, хотя и очень похоже, что я прикрываюсь ребенком, как последняя сво­лочь. Ну что, что ты молчишь, Ирка, скажи мне что-нибудь!

Она молчала, и он не находил больше слов, их больше не было. А потом Турецкий услышал:

—  Знаешь, Саша, хочешь верь, а хочешь нет, но знай: что бы ни было в прошлом, что бы ни было потом... — он почувствовал, что сердце в груди за­мерло и остановилось, он слышал совсем рядом в трубке ее дыхание, — все-таки я очень люблю тебя, Саша, — закончила она. — Пусть я дура, идиотка, но это и есть мое счастье — любить тебя, хоть ты и

продувная бестия, пьянчуга и жуткий бабник. Так что лети, только звони нам почаще, береги себя, а вернешься — не обессудь, я сама поведу тебя в рес­торан и сама заплачу до копейки. И тебе будет стыдно потом до седых волос

Он хотел сказать, что благодарен ей и что не верит собственным ушам, но сказать ничего не смог, только хрюкнул что-то нечленораздельное и бросил трубку на аппарат.

Потом прихватил «дипломат», закинул на плечо раздутую дорожную сумку и пошел в прихожую к выходной двери крутить и раскручивать новое, бог весть какое по счету свое дело.

Подруга Русакова Наташа Санина жила на пра­вом берегу реки. Одна в большой двухкомнатной квартире роскошного номенклатурного дома, в микрорайоне, специально выстроенном для началь­ства в середине семидесятых годов на высоком холме и получившего у степногорцев два названия. Одно — тривиальное, имеющее хождение в разных городах — «Царское село», а другое позадиристей и пооригинальней — «Большие шишки».

Большой шишкой по праву считался когда-то и ее отец, Сергей Степанович Санин, директор одно­го из крупнейших оборонных заводов города.

Но он умер от инфаркта, умер мгновенно, у себя дома, прямо перед телевизором, днем четвертого октября 1993 года, когда на экране, с легкой руки операторов СЫЫ, пылал и чернел на глазах бело­снежный дворец Верховного Совета на берегу Мос­квы-реки, а танковые пушки на мосту все хлопали, посылая прямо в окна набитого людьми здания сна­ряд за снарядом.

Так что Сергея Степановича Санина, и, надо думать, не его одного, можно было с полным пра­вом включить в список жертв того расстрела «крас­ного» парламента на глазах у всего изумленного человечества.

С тех пор она и жила одна. Мать ее умерла давно, когда она еще была ребенком, и уже больше трех лет самым близким человеком на земле был для нее Русаков, сделавшийся как будто в одном лице и отцом, и братом, и мужем. Но, может быть, самым главным было то, что он был замечательным дру­гом — не просто самым верным, надежным и пре­данным, но человеком, которым она не уставала восхищаться и чей ореол не только не померк за три года отношений, но, кажется, светился и сиял в ее глазах все чище и ярче.

Почему они так и не оформили до сих пор отно­шений? Разве у них были к тому какие-нибудь пре­пятствия и разве не предлагал он ей много раз стать его женой? Как ни странно покажется это, а особен­но женщинам, но формального брака боялась и из­бегала она сама.

Что, собственно, изменил бы он в их отношени­ях? Да ровным счетом ничего. Их любовь не нужда­лась ни в чьих санкциях, она держалась на себе самой, на абсолютном доверии и на том чувстве свободы, которое ей было, по мнению Наташи, со­вершенно необходимо в их отношениях.

Разумеется, это был но не очерченный су­хими скучными рамками загсовской канцелярщи­ны, и в том была его прелесть, легкость и какая-то особенная молодая студенческая праздничность, как бы сама собой исключавшая рутину буден.

Менять это сейчас не было никакого смысла. Может быть, когда-нибудь, когда придет пора обза­водиться детьми, они и сбегают в этот самый загс и проштампуют паспорта, но пока он, ее Русаков, должен был ощущать себя совершенно независи­мым, ничем не связанным для борьбы, которую он вел как руководитель многотысячного движения «Гражданское действие».

Он был создателем, вдохновителем и идейным лидером этого сообщества. И если ныне в Степногорске и области демократические принципы еще не были полностью растоптаны, то только благода­ря существованию этой организации и сумасшед­шей энергии ее создателя, прирожденного полити­ческого борца и незаурядного трибуна, отважного и бескомпромиссного Русакова.

И вот наконец они в какой уж раз пересекли реку, поднялись на холм и подъехали к ярко осве­щенному подъезду огромного дома, сложенного из розового кирпича, к неприступной башне, которая словно вызывающе утверждала превосходство ее жителей над всеми прочими простыми смертными.

Наташа набрала номер кода, щелкнуло реле и открылся замок. Они вошли в подъезд, вызвали лифт, кивнули дежурной в ее застекленном загончике и устало обнялись в ожидании, когда приедет кабина.

А в это время на другом конце города, по ту сторону реки, в квартире Русакова надрывался теле­фон. Ему звонили со всех концов города. Но Влади­мир не мог этого знать — дня два назад он, видимо, где-то обронил свой пейджер, а потом вдруг заба­рахлил и отказал сотовый телефон, который при­шлось отдать в починку, и он остался без мобиль­ных средств связи по крайней мере до понедель­ника.

И вот наконец они вошли в квартиру, вспыхнул свет в уютной прихожей, и тяжелая стальная дверь захлопнулась за ними.

Впервые за эти несколько часов она ощутила неимоверное облегчение, и привычная тревожная напряженность немного спала.

Здесь, на восьмом этаже, окруженные толстыми стенами, за дверной броней, они были в безопас­ности, пусть относительной, временной, но без­опасности. И отступил страх, в котором она жила постоянно, с того дня, когда впервые поняла, кем для нее стал этот высокий светловолосый человек, в котором странным образом сочетались мальчи­шеская веселость и озорство, задумчивость, страстность народного трибуна и серьезность ученого- мыслителя.

Она постоянно боялась за него и знала, что страх ее не только небезоснователен, но совершенно ре­ален и обоснован. Хотя бы уже потому, что страхом была насыщена вся жизнь ее сограждан. Страх был основной движущей силой, основным связующим ферментом людского существования. У страха было множество оттенков, видов и форм, и свой особый страх царил и владел людьми всех сословий.

Кажется, в этом и состояла здесь главная осо­бенность жизни, что никто не мог жить без страха, который только видоизменялся от десятилетия к десятилетию, от эпохи к эпохе, но не уходил и держал крепко всех и каждого.

А Русаков — не боялся. Не хорохорился и не бодрился, просто для него страха как будто не суще­ствовало, и поэтому-то ей и было постоянно так невыносимо, выматывающе страшно за любимого. Он стоял как на бруствере, не хоронился в транше­ях, не прятался в блиндажах, стоял, открытый уда­рам и пулям, с тем великолепным пренебрежением многократно испытанного, обстрелянного бойца, которое, наверное, действовало и останавливало даже самых злых, самых свирепых его врагов.

А врагов у него было множество, и в ненависти к нему были самым странным, причудливым обра­зом объединены, казалось бы, злейшие, неприми­римые, готовые испепелить друг друга противники.

Выступая на митингах, на собраниях, перед пи­кетчиками и забастовщиками, перед мужчинами и женщинами, теми же студентами и выброшенными на обочину жизни рабочими «оборонки», он смело обличал местные власти и столичную знать, чинов­ников Степногорска и казнокрадов в Москве, он не просто бранил и проклинал, подобно записному де­магогу — завсегдатаю митингов, но вскрывал под­линные подспудные намерения и мотивы тех, кто, по его убеждению, довел их город, и область, и край, и всю страну до того униженного состояния, в котором она оказалась и в котором погрязала все глубже и безнадежнее.

Статьи Русакова часто печатались на страницах местных газет, и эти газеты с его яркими, беспощад­ными, разоблачительными публикациями вызывали в людях не только чувство благодарности за пони­мание и поддержку, но и мобилизовывали тысячи душ и умов на сознательное сопротивление власт­ному беспределу.

А он говорил и писал о сомнительных связях губернатора области, о творимых с легкой руки Платова откровенных беззакониях, о таинственной поддержке, постоянно оказываемой кем-то мэру Степногорска Клемешеву, за которым, как казалось Русакову и его помощникам, тянулся смутный, по­дозрительный след...

Да что говорить! Такой человек, как Русаков, неизбежно должен был мозолить глаза и торчать как кость в горле у всех и всюду, там, где правило ци­ничное беззаконие, утвержденное на грубой силе.

Наташа знала, как он рискует, знала, как часто, в любое время, в его квартире раздавались звонки с угрозами и проклятиями. Знала, что Русаков, как мог, пытался оградить ее от волнений и, как мог, скрывал свою тревогу...

Но она сама много раз видела то процарапан­ные, то нанесенные несмываемой краской те же угрозы и грязные оскорбления на двери его кварти­ры, на стенах подъезда, где он жил, знала, что в передней у Русакова, в забитой книгами одноком­натной квартирке всегда наготове лежат четыре «жигулевских» колеса — так часто и регулярно про­калывали ему шины тайные недруги.

Было что-то удивительное и необъяснимое в том, что он все еще оставался цел, — это было как будто даже противоестественно, что, между прочим, давало повод его противникам задаваться вопросом о причинах его неуязвимости и высказывать подо­зрения: уж не ведет ли он, случаем, какой-нибудь очень хитрой двойной или тройной игры, ибо как же иначе можно объяснить то, что он еще жив, не похищен, не исчез без следа и даже не изувечен, но напротив, ходит и ездит по городу как ни в чем не бывало, лишь изредка сопровождаемый кучкой своих приверженцев и единомышленников.

Чтобы хотя бы немного сбросить усталость после изнурительных разъездов по городу, Русаков принял душ, но, вопреки обыкновению, облегчения не почувствовал.

Скорее всего, объяснялось это тем, что струи воды не могли смыть и унести волнение, которое не оставляло его. Нет, в глубине души он не мог пору­читься, что его увещевания были в должной мере поняты и приняты всеми. Не мог поручиться, что кто-то из молодых да ранних все же не совладает с характером и сунется поперед батьки в пекло. А то, что пекло почти гарантировано и все готово к нему, он не сомневался.

Еще днем, незадолго до потасовки перед универ­ситетом, он несколько раз пытался связаться с ру­ководством города и региона, с мэрией, дежурными в областной администрации и начальством област­ного и городского управлений внутренних дел, од­нако соединиться ни с кем не удалось, все началь­ники разъехались, а сам Платов был в Москве, что тоже не уменьшало тревоги.

Единственный, с кем удалось переговорить, был начальник местного ФСБ Чекин, серьезный, вдум­чивый человек, который, внимательно выслушав его, сказал, что примет все возможные меры, чтобы не допустить неприятных инцидентов, однако, ви­димо, обещания своего выполнить не смог или про­сто уже не успел.

Владимир Русаков знал отношение к себе тех, кого теперь величали элитой, знал, какие сильные чувства он вызывал у них, однако, несмотря на еле скрываемую ненависть к этому смутьяну и горлоде­ру, они старались, по крайней мере внешне, дер­жаться рамок приличия.

Надо было скорее дожить до завтрашнего воскресного утра, как говорится — утро вечера мудре­нее, а уж там, спозаранок, снова рвануть в общежи­тия университета и политеха.

Он вышел из ванной — высокий, широкопле­чий, с мокрыми светлыми волосами, прошел на балкон, стал рядом с Натальей, глядя на город, рас­кинувшийся на холмах, и на мерцающую вдали реку.

—   Ты простудишься, — сказала она. — Уходи немедленно.

—   Да что мне сделается! — беззаботно усмехнул­ся он. И добавил, помолчав: — Неспокойно на сердце! Все равно боюсь, как бы эти дуралеи не учудили чего-нибудь. А им ведь, нашим держимор­дам, только того и надо, только и ждут, чтоб влепить любому и каждому, кто выступает против них, клей­мо хулигана или экстремиста. Только и ждут, только и ловят, чтоб объявить «Гражданское действие» экс­тремистской организацией. Естественно, мы же не преступная группировка, не жириновцы и не баркашовцы. Мы им — не «социально близкие». С нас особый спрос...

Они вернулись в комнату, Русаков забрался в постель, которую она расстелила, пока он плескался и фыркал под душем, Наталья прилегла рядом, он обнял ее и буквально тотчас заснул, как засыпают только маленькие дети или очень сильные и очень здоровые люди с чистой совестью.

А Наташа не спала, не могла заснуть — все не выходили из головы те смутные тени, что скользили во мгле и вились вокруг, как бесы и демоны, пока она ждала появления его машины, ждала и не могла дождаться.

Нет, она не верила, не могла поверить, будто эта возня была случайной и не имевшей к ним отноше­ния. И вполне вероятно, что весь день и всю ночь за ним шла слежка и чьи-то гонцы засекали все точки и контакты, фиксировали все встречи вче­рашнего тягостного дня. И потом — эта пропажа пейджера, поломка телефона — почти одновремен­но, в один день...

Она смотрела на него, спящего. Осторожно, чуть касаясь, чтобы не нарушить его сна, поглаживала по еще влажным волосам.

Ее поражало, сколько всего было в этой голове, сколько знал и помнил он и как мастерски, умело, точно распоряжался своим интеллектуальным бага­жом.

Между ними не было тайн. Так было заведено, так «исторически сложилось». И иначе, кажется, и быть не могло. И все-таки имелось на сердце нечто, тяжкий камень, о котором он не знал и не должен был узнать никогда. То, что и было одновременно главной причиной ее неотступного волнения за него...

Русаков спал, а Наташа все не могла заснуть. Какой уж там сон...

Да-да, все верно, между ними не было тайн, кроме... Кроме... одного.

То, что таилось у нее за душой и что скрывала она от любимого, постоянно тяготило ее, вносило смуту и разлад, и, если порой она впадала вдруг в непонятное, необъяснимое для него угрюмое мол­чание, причина его заключалась только в этом — в самой необходимости молчать и иногда вдруг про­сыпаться ночью от наката утробного леденящего ужаса, что все откроется и он —

И хотя, зная своего Русакова, его душу, его уме­ние все понять и простить, найдя для человека ты­сячу извиняющих объяснений, оправдывающих того в собственных глазах, Наташа отлично пони­мала, что сама она на такое великодушие и снисхо­дительность по отношению к самой себе не способ­на, а значит, трещина останется, не затянется, не исчезнет.

Но что, что, собственно, такого случилось и встало между ними?

С точки зрения расхожего обыденного сознания ровным счетом ничего уникального, оскорбитель­ного или порочащего.

Они были взрослые люди, и судьбы их были — взрослые. И все же, все же...

Будь это тогда кто угодно, любой другой чело­век, она и минуты не вздумала бы таиться, спокой­но и без глупой стыдливости поведала бы ему, свое­му действительно единственному любимому челове­ку, о том грустном и, в сущности, ненужном, слу­чайном эпизоде женской судьбы...

Но тут все было не так... гораздо сложнее... и — ужаснее, непоправимее, и потому она, проклиная тот час, приговорила себя к неизбывному молча­нию, хотя и знала, что это глупость, нелепость, изначальная ошибка.

Бывали минуты — и она готова была одолеть этот страх и стыд и решиться все выложить ему, как оно было, исповедаться любимому и хотя бы отчас­ти скинуть эту тяжесть с души. Но тотчас реши­мость сменялась ужасом — и словно горло пересы­хало, и голос пресекался, едва только закрадывалась почти невероятная мысль: а что, если Русаков все- таки чего-то не поймет или воспримет не так, но никогда не признается ей в том, и это ощущение нечистоты останется навсегда и замарает их отно­шения...

Так что же случилось тогда? Что вклинилось в их жизнь?

Ну да, да! Это случилось еще в девяносто тре­тьем, в самом конце декабря, за день до Нового года... Она заканчивала тогда университет и писала дипломную работу. Русаков еще не был доцентом, а просто одним из плеяды блестящих молодых препо­давателей новой формации, нового поколения. И восхищалась она им и его лекциями без тени влюб­ленности, такой обычной для студенток, жадно ло­вящих каждое слово тайно обожаемого наставника на кафедре.

Никого не было у нее тогда, да вообще никого еще не было. Ей шел двадцать третий год, но, во­преки веяниям вольнолюбивой эпохи, она еще не переступила той самой черты, и вовсе не потому, что боялась, не хотела или не ждала этого.

Просто воспитал ее так — до той поры самый важный, самый главный человек в судьбе. Он полагал и убежденно внушал ей всегда, что без большой любви, без подлинного, всезатмевающего чувства это было бы... нехорошо, нечисто, а глав­ное... Пошлость же для отца, почитателя Че­хова, была самым страшным, самым бранным сло­вом.

Но... отца уже не было тогда. Уже почти три месяца минуло после черных дней прощания с ним, после той, порой спасительной нервной беготни, неизбежно сопровождающей страшные покупки, похороны, поминки, вслед которым потом непре­менно наступает страшная тишина пустоты и немо­та. Все это пролетело, как в неправдоподобном, но до боли, до рези в глазах отчетливом жутком сне, а потом... спустя всего несколько дней она вдруг словно очнулась и поняла, что осталась совершенно одна в этом огромном городе, отныне и до конца дней — круглой сиротой.

Где-то жили-были почти незнакомые дальние родственники — в Москве, в Питере, за Уралом, а в Степногорске не было никого, ни души, только мо­гилы на кладбище. Отучившись, отзанимавшись на лекциях и в библиотеке, она покупала по дороге домой какой-нибудь немудрящей еды, приходила в опустевшую большую квартиру и только тут вы­держка отказывала ей, она безмолвно падала нич­ком на старую отцовскую тахту в его кабинете, и здесь, уже не сдерживаясь, давала волю слезам, утк­нувшись лицом в его подушку.

А умер отец в другой, в большой комнате, умер при ней, когда они, будто оцепенев, смотрели, как ярким солнечным днем на глазах у всего мира танки стреляют и стреляют по пылающему Белому дому над Москвой-рекой. Нет, он не вскрикнул, не упал, не схватился за сердце. Умер тихо и благородно, как жил, как только и умел жить — по совести, по Че­хову: в человеке все должно быть прекрасно. Даже — смерть. Вот так и умер он, Сергей Степано­вич Санин, — от страшной боли в душе, от острой иглы, насквозь проколовшей будто обуглившееся тем октябрьским дымом изношенное сердце. Лишь на минуту, увидев, как вдруг он побледнел, вышла она на кухню, чтобы накапать ему его спасительные капли Вотчала... А когда вновь вошла в комнату, вернулась с лекарством в руке, его уже не было. Он сидел в том же кресле, с головой, упавшей на грудь, и закрытыми глазами, будто не желавшими больше никогда видеть то, что видели последним на экране. Она остановилась на пороге, все сразу поняв по мгновенно изменившемуся, усталому лицу, по вдруг обмякшему, неживому телу, но все равно как будто не веря себе, не желая поверить, и даже... окликнула его...

Он был известным человеком в городе, крупной величиной не только в масштабах их области, но и во всей оборонной отрасли, и, как водится, похоро­ны были устроены помпезные, соответственно офи­циальному положению, регалиям и чину, но кото­рые никак не шли к нему, оставшемуся до гробовой доски человеком скромным, не любившим излиш­него шума, а уж тем паче многолюдной суеты вокруг себя.

И вот осталась она одна, и хочешь не хочешь, надо было жить дальше. И тогда же, как ни странно, а может быть, и обычно, согласно стандартам люд­ского мироустройства, со смертью ее отца, весьма влиятельного человека, враз исчезли куда-то оба ее еще недавно столь преданных ухажера. Видно, что- то сразу обессмыслилось для них, ребят земных и практичных. «Деактуализировалось», говоря вы­спренним, но точным научным языком.

То время многое показало, многое объяснило, многому научило. И она смотрела на все вокруг с каким-то новым интересом узнавания дотоле неве­домой объективной реальности. Вакуум, в котором оказалась она тогда, был поразительным, неправдо­подобным. В нем было пусто и холодно, но там хорошо думалось и многое очищалось, освобожда­лось от случайных напластований, открывая под­линное лицо суровой и бездушной жизни.

Что оставалось? Чем, кроме учебы, книжек и прелюдий Шопена — то из динамиков проигрыва­теля, то слетающих с клавиш старого немецкого пианино, — можно было жить и дышать в этой пустоте?

И она занималась, грызла гранит — философию, социологию, политэкономию, читала стихи и прозу, о чем-то разговаривала с подругами, играла Шопена и Рахманинова, слушала кассеты и пластинки... Большой японский телевизор так и не был включен больше ни разу с того дня, четвертого октября.

По воскресеньям, невзирая на непогоду, дождь, слякоть и снег, Наташа неизменно отправлялась на кладбище и проводила там несколько часов на от­цовской могиле, у нового памятника, возведенного за счет завода и министерства: как оказалось, дирек­тор большого объединения, многолетний член гор­кома, лауреат самых высоких премий, «литерный» номенклатурный работник одного из самых секрет­ных и престижных министерств, уйдя из жизни, не оставил почти никаких сбережений.

Она приехала на кладбище и перед Новым годом, чтобы убрать на могиле, положить цветы к портрету веселого и чуть озорного человека, с кото­рым они всегда вдвоем встречали этот праздник, всегда вместе, всегда одни, всегда рядом. Был со­лнечный, яркий день. Слепящий снег скрипел и сверкал, голубело бледное от мороза небо, в голых ветвях деревьев горланили вороны. Отперев калитку

ограды, Наташа смела снег с черного гранита и со скамеечки перед памятником, осторожно положила цветы, удивительно ярко и нарядно горящие живы­ми красками на черном и белом в лучах зимнего солнца, присела на скамеечку и, подперев голову руками, не мигая, уставилась на портрет, не пред­ставляя, как послезавтра, через считанные часы, когда радиоволны донесут до Степногорска звон кремлевских курантов из Москвы, будет сидеть вот так же одна за новогодним столом.

Ее отца похоронили на самой престижной клад­бищенской аллее, в числе самых именитых и вид­ных жителей их города. Тут лежали первые руково­дители области, генералы гражданские и генералы в погонах, те, кем славился Степногорск последние лет сорок.

Неподалеку, на той же аллее, хоронили в тот час еще кого-то, и похоронный оркестр выводил гортан­но-певучими голосами духовых и непреложными глу­хими ударами барабана все те же такты траурного шопеновского марша, надрывающего сердце. Она подняла голову и мельком глянула туда. За стволами деревьев виднелась большая толпа пришедших к по­гребению. Звучавшая музыка была невыносима — ее полные безысходности мерные такты сжимали горло, стискивали виски, от нее некуда было деться, некуда убежать, как будто приходилось заново переживать все то, что было здесь тогда, на третий день после смерти отца. Доносились горестные женские рыда­ния, крики и вопли — как кричат над усопшими только матери и любимые жены... И Наташа распла­калась, горько и безнадежно.

Она сидела и плакала и не видела, как мимо нее по снежной аллее, проводив кого-то в последний путь, двинулись медленной процессией строго оде­тые заплаканные мужчины и женщины в роскош­ных шубах. Она никого не видела... А они все текли и текли мимо, разноликая скорбная толпа, шагали, переговаривались негромко, женщины всхлипыва­ли и жадно курили. И вдруг один из этой толпы скорбно бредущих с погоста отделился от остальных и приблизился к могильной ограде, за которой вид­нелся силуэт женской фигуры, как бы являвшей собой воплощение горя и одиночества.

Он ухватился за ограду и молча стоял, глядя на нее. Несколько высоких крепких молодых людей из траурной процессии подошли к нему и почтительно стали поодаль. Он оглянулся, подозвал одного из них коротким жестом руки, что-то шепнул на ухо. Тот понимающе кивнул и, сделав знак остальным, вновь присоединился к хвосту печального шествия.

—  Не плачьте, — вдруг услышала Наташа за спи­ной негромкий и теплый мужской голос.

Она оглянулась. У ограды стоял прекрасно оде­тый человек лет тридцати шести, немного выше среднего роста, с непокрытой темноволосой голо­вой, с выразительным лицом и яркими, пронзитель­ными глазами, выражавшими боль и сочувственное понимание.

—  Не плачьте, — повторил он. — Хотя я так по­нимаю вас... Сергей Степанович, — назвал он имя ее отца, — был удивительным человеком. Вы ведь его дочь?

Она кивнула, но ничего не смогла ответить, ры­дания перехватили горло.

—   А я вот друга потерял, тоже отличного челове­ка. — И ей показалось на миг, что и ему на глаза навернулись слезы. — Как там, помните?

Говорю — друг, а в сущности, был он мне братом... Э, да вы же замерзли совсем! Давно, наверное, си­дите тут?

Она молча кивнула.

—  Пойдемте! — повелительно сказал он.

К нему снова вернулся молодой человек атлети­ческого телосложения, которое подчеркивала доро­гая кожаная куртка.

—  Ну вот тоже! — с досадой махнул рукой ее

собеседник. — Ну что, что? — повернулся он к под­бежавшему. — Я же сказал ребятам — успею, не опоздаю. Догоню и обгоню. А вы езжайте.

Тот кивнул и исчез.

—   Слышите — вставайте! — решительно прика­зал незнакомец. — Одну я вас тут не оставлю, отвезу домой, а после — на поминки по другу.

И она сама не знала, сама не смогла понять, почему и как беспрекословно подчинилась его теп­лому звучному голосу, его мягким глазам, его какой-то необоримой подавляющей силе.

—   Нет-нет, — сказала она, — ну что вы, — хотя уже поднялась и запирала калитку. — Почему я должна с вами куда-то идти?

—  Потому что простудитесь и заболеете на Новый год, а это, знаете ли, плохой знак.

—   Да что уж там, — махнула она рукой, — что может быть еще хуже?

Но она все равно подчинялась и уже шла с ним рядом, поминутно задерживая шаг, приостанавли­ваясь и оглядываясь на удаляющееся надгробие с фотографией отца и видневшийся за деревьями ог­ромный холм из венков и цветов над свежей, только что навеки закрывшейся могилой на той же кладби­щенской аллее — в сотне шагов подальше.

Они медленно шли рядом. Он не пытался взять ее под руку, был строг и печально-серьезен, но она чувствовала как будто шедшее от него излучение несокрушимой властной энергии.

—   Я пригласил бы вас на наши поминки, но... и это, знаете, тоже, говорят, дурная примета. Чужой пир, чужое похмелье, чужая тризна...

—   Почему вы уверены, что я поехала бы с вами? — вдруг на мгновение словно очнулась и вы­рвалась из его флюидов Наташа.

Это был странный человек. Что-то невольно влекло и притягивало к нему и в то же время что-то останавливало, словно отпугивало, как будто какая- то пропасть приоткрывалась вдруг. Но она не могла объяснить ни того ни другого, все было на уровне безотчетных подсознательных ощущений. Она вгля­делась пристальней в того, кто шел рядом. Он был красив и могуч, в загорелом лице чувствовались ум, дерзость и отвага. И еще — что было важнее всего — рядом с ним, быть может, только на доли секунды, но хватило и их, она впервые со дня смер­ти отца ощутила себя в поле какой-то несокруши­мой, надежной защищенности.

—   Дайте руки! — вдруг снова приказал он.

И не веря самой себе, к5к будто утратив собст­венное «я», Наташа по-детски безропотно и довер­чиво протянула ему руки. Он остановился и с се­рьезным грустным лицом принялся растирать ее и правда окоченевшие даже в перчатках тонкие руки. И вдруг снова слезы навернулись ей на глаза. И она, закусив губы, закрыла их, зажмурила что есть силы — и перенеслась мысленно лет на пятнадцать назад, когда была маленькой, и зимой, вот точно так же, отец растирал ей руки своими большими руками.

А незнакомец, похоже, был... поразительно чуток: кажется, понял и это, уловил глубинный исток ее слез: прекратил растирать и крепко-крепко сжал в своих ее пальцы...

—   Ладно, — сказала она, вырвав руку и смахнув слезу со щеки, — бегите... вас действительно там ждут. Доберусь как-нибудь. Спасибо вам! Вы... на­верное, очень хороший, сердечный человек. Идите, правда догоняйте! Нельзя опаздывать на поминки.

—   Без меня все равно не начнут, — сказал он. — А я, уж коли обещал отвезти вас домой, все равно отвезу. У меня машина, а автобуса прождете сорок минут.

Они вышли из ворот кладбища, когда удаляю­щаяся автокавалькада была уже в конце пустынной заснеженной улицы, обрывавшейся у высокой огра­ды кладбища. Там катило вереницей вслед катафал­ку множество машин, наверное, не меньше трех десятков и еще пять или шесть автобусов. На стоян­ке они подошли к черной «Волге» последней моде-

ли, в каких разъезжало теперь только городское на­чальство. Он распахнул перед ней дверцу, и она села вперед, невольно вновь ощутив как бы приступ уду­шья: и машина была точь-в-точь такая же, как от­цовская «персоналка».

—  Я живу... — начала она.

—   Я знаю, — не дав договорить, уверенно трях­нул он головой.

—  Откуда? — удивилась она.

—   Ну, это не тайна, — пожал он плечами, заводя мотор.

Между сиденьями пиликнула телефонная труб­ка, и он взял ее. Но это была совсем не такая трубка, как в машине отца, а какая-то новая, каких она еще не видела никогда, изящная и легкая на вид, без извитого спиралью провода. Она не слышала того, что сказал ему вызвавший на связь, лишь то, что он ответил кому-то:

—   Я знаю, — сказал он, — всех видел. Пусть до­гонит. Поговорю.

И точно, вскоре их нагнала такая же черная «Волга», но с синим милицейский проблесковым маячком на крыше и многочисленными штырями антенн. Неожиданный знакомый притормозил и вышел из машины. А из той, другой «Волги», при­ткнувшейся к тротуару в десятке метров впереди, вышел человек, в котором она узнала одного из милицейских чинов города, нередко появлявшегося на экране в передачах местного телевидения.

Она не слышала их разговора, но по выражению лиц, по жестам и позам без труда определила, что милицейский начальник, кажется, получал от ее не­ожиданного знакомого не то нагоняй, не то какие- то инструкции. Во всяком случае, отвечал он ему с почтительностью и готовностью немедленно испол­нить его не то просьбу, не то распоряжение. Потом нежданный новый знакомый вернулся в машину, мягко тронулся и, глянув на большие золотые часы, стал стремительно набирать скорость, пугающую, немыслимую и безрассудно опасную на скользкой зимней мостовой. Но он вел машину уверенно, ее даже не заносило — то ли машина была не простая, то ли водитель искусный мастер. И эта скорость, азартная, бешеная, словно опьянила ее, обогнала неизбывную печаль и вынесла в какое-то новое время новой жизни, и Наташе поверилось вдруг, что еще будет будущее и возможна другая жизнь. Не сейчас, потом, но — будет... Непременно...

—  Спасибо вам, — сказала она. — А кем он был, ваш друг?

—  Он был... — сидящий за рулем чуть помедлил, словно подыскивая слово поточнее, — он был...

—  Офицер? — уточнила она.

—   Да, — кивнул он, глядя на мчащуюся навстре­чу дорогу, легко и ловко обгоняя машины и автобу­сы. — Офицер... войск особого назначения.

—   А почему над ним, над его могилой не стреля­ли три раза? Так же положено, кажется?

—  Положено, да не всегда, — сказал он и мель­ком кинул на нее значительный взгляд. — Разные есть службы.

Она, кажется, поняла, кто этот человек и по какому, видимо, он служит ведомству. И почувство­вала, что не стоит уточнять.

—  Кстати, — сказал он. — Может быть, все-таки познакомимся?

—  Наташа, — ответила она просто.

—   Люблю это имя, — кивнул он серьезно. — А я — Геннадий.

—  Вы тоже офицер? — спросила она.

—   Да, — ответил он. — Старший офицер... Того же рода войск.

—   А что случилось с вашим другом?

—   Убили его, — сказал Геннадий. — К сожале­нию, больше ничего добавить не могу. Не имею права.

Впереди уже виднелись высокие розовые башни «Царского села». Он лихо подкатил к подъезду ее

дома — видимо, действительно, по роду службы знал, где жили они с отцом.

—  Ну, вот и все, — сказал он, — надо прощаться.

И снова бросил на нее бегло глубокий вырази­тельный взгляд. И почему-то ей сделалось страшно при мысли, что вот сейчас она снова останется одна, без его заботливого внимания и участия, вне его поля, как будто наполнявшего и ее той же спо­койной, уверенной силой и бесстрашием.

Да, он был чуток... и, видимо, без труда уловил и эти ее мысли — по глазам, по растерянному вы­ражению лица. Чуть улыбнулся, и она невольно смутилась под его взором, покраснела.

—   Мы еще увидимся, — не то вопросительно, не то утвердительно сказал он. — Да?

—  Запишите мой телефон, — сказала она.

—   Спасибо, но это ни к чему, — ответил Генна­дий. — Если потребуется, я могу узнать ваш номер через пять минут. Все-таки, знаете, случайное зна­комство. Вдруг... пожалеете потом.

—   Думаю, не пожалею, — ответила она.

—   Ну, спасибо, — улыбнулся он и, достав из внутреннего кармана, протянул ей визитную кар­точку: — А вот это, может быть, и пригодится. Как знать?

Она смотрела на него с удивлением и благодар­ностью.

—   Ну что, что вы так смотрите на меня, — вдруг невесело засмеялся он. — Я самый обыкновенный человек, каких тысячи. Должны же люди помогать друг другу, так?

—  И помогать, и верить, — сказала она. — Если бы вы знали, как мне тяжело! Я ведь осталась со­всем одна. Вот вы сказали — случайное знакомство, но ведь, говорят, случайностей не бывает...

—  Знаете, я подумаю над всем этим, — сказал он все так же серьезно. — А теперь, простите... мне уже пора.

Она вышла из машины в какой-то оглушенности и с каким-то непонятным, необъяснимым волнением проводила взглядом его стремительно удаляю­щуюся «Волгу». Потом поднялась к себе, открыла дверь и, как принято после кладбища, прошла в ванную комнату, чтобы вымыть руки, но, повернув кран, вдруг на миг задержала ладони, словно боясь смыть с них прикосновения его рук, когда он рас­тирал ей их там, на кладбище, на морозе.

Она словно утратила власть над собой, словно ее неодолимо влекло и тянуло куда-то непонятной, никогда дотоле не испытанной силой. Она вгляде­лась в себя в зеркале. Лицо пылало, и заплаканные глаза блестели. Что-то незнакомое проступило на ее лице, отчего сделалось одновременно стыдно, страшно и радостно, будто какая-то бездна манила и затягивала в себя.                                      

— Нет, нет, нет! — сказала она вслух. — Безумие какое-то!

А кровь часто стучала в висках, и мысли были с этим странным, необыкновенным, невесть откуда взявшимся в ее жизни человеком. Наташа вспомни­ла своих мальчиков, своих неверных ухажеров, и даже засмеялась — такой огромный контраст, такая пропасть лежала между ними и новым знакомым. Она вышла из ванной и, будто обессилев, упала на тахту, потом порывисто вскочила и нашла в кармане дубленки его визитную карточку.

Наташа никогда не думала, не подозревала, что такое может твориться с ней. Она лунатически бро­дила по комнатам, смотрела в окна, она томилась, ложилась и вставала, пыталась читать и, ничего не понимая, не разбирая букв и слов, отбрасывала книжки. Она не могла найти себе места. Портрет отца смотрел на нее со стены, и, кажется, его глаза все понимали, жалели и благословляли ее на все, приказывали быть храброй перед судьбой и не бо­яться жизни.

Он, этот непонятно откуда вдруг взявшийся Ген­надий, уже сидел, наверное, сейчас там, на помин­ках, где был, видимо, уважаемым, не последним человеком, и говорил какие-то проникновенные, сильные, волнующие слова о своем друге и брате, очевидно, погибшем на боевом посту при исполне­нии своих обязанностей.

Всю жизнь отец был для нее абсолютным вопло­щением, идеалом и символом истинного мужчины. Сегодня там, на кладбище, и потом в машине она, кажется, увидела еще одного, о ком могла бы ска­зать то же самое. Ничего не хотелось теперь — ни музыки, ни книг, ни репродукций картин в дорогих альбомах, хотелось только одного — снова увидеть его, снова быть рядом с ним, во власти его несокру­шимого силового поля. Внезапность и мощь этих чувств изумляла и ужасала ее. Так не должно было быть — вот так сразу, молниеносно, без всякого приближения, без подготовки души... Она всегда знала, что в ее жизни все будет иначе... так, как оно должно быть, но уже ничто не могло остановить ее. В детстве, в городском парке, папа водил ее на аттракцион «Мотогонки по вертикальной стене», где внутри, по круглым стенкам гигантской бочки, грохоча моторами, неслись друг за другом два отча­янных мотоциклиста. Центробежной силой, ско­ростью и инерцией их вжимало в блестящие доща­тые обручи и взносило вверх, и они могли уже мчаться только вперед внутри этого замкнутого про­странства, зависнув на десятиметровой высоте от круглого дна бочки. Если бы сбавили скорость, при­тормозили хоть на миг, непременно рухнули бы вниз и разбились насмерть. Вот то же самое было и с ней теперь: нельзя было остановиться.

Она ждала до полуночи, ждала до часа ночи... Непонятно почему ею владело убеждение, что он непременно позвонит в этот вечер, после тризны по другу. Даже не сомневалась, что позвонит. Но он не позвонил.

Не позвонил он и назавтра, не позвонил и трид­цать первого декабря. И чувство кромешного оди­ночества, владевшее ею до этой встречи на кладби­ще, будто стало еще безвыходнее и острее. Конечно, были подруги, были приятели, те, с кем она училась в школе и в университете, с кем ходила в походы... Она ждала и уже надеялась втайне, что вновь воз­никнут и обнаружатся хотя бы те двое, что слиняли и растворились, исчезнув из ее жизни. Приятели и подружки звонили, звали на встречу Нового года: «Приходи! Развеешься, забудешься, отвлечешься, надо начинать новую жизнь и прочая и прочая...

Но она не могла в этот первый Новый год без отца уйти из дому. В том была бы измена тем их Новым годам. И о человеке, заговорившем с ней у отцовской могилы и подбросившем к дому на своей машине, она вспоминала уже с какой-то болью и обидой, как если бы и он, обнадежив, обманул ее.

Что-то делать, покупать к празднику, готовить — ничего не хотелось. А у Геннадия, наверное, семья, жена, дети, его друзья, его братья, такие же солдаты и офицеры, как он... И при чем здесь она, кому до нее дело в этом городе? И все-таки, стиснув зубы наперекор тоске и разрывающей боли, она застави­ла себя купить маленькую елку и украсила ее, и развесила лампочки, и даже надела любимое платье отца — светло-серое, вязаное, плотно облегающее, в котором она, высокая и стройная, много лет от­давшая когда-то, еще до студенчества, фигурному катанию, была особенно хороша.

И чем ближе была новогодняя ночь, чем меньше часов оставалось до мгновения перехода из декабря в январь, тем все реже раздавались у нее звонки, а после десяти их не стало вовсе. Да и понятно: кто бы теперь решился пожелать ей счастья, кто мог изречь сакраментальное: «С Новым годом, с новым счастьем?»

Она уже настроилась на ту особую, не сравни­мую ни с чем душевную атмосферу, в какой оказы­вается человек, по тем или иным обстоятельствам вынужденный встречать этот самый веселый семейный праздник в одиночку. И уже боялась, что кто- нибудь как-нибудь замутит и нарушит эту ее готов­ность. А потому решила ровно в половине двенад­цатого отключить телефон и оборвать все связи с миром.

Но в одиннадцать двадцать восемь телефон за­звонил вдруг, и она уже почти не сомневалась, что это просто чья-то ошибка, и с досадой сняла трубку.

—  Наталью Сергеевну, пожалуйста! — раздался близкий и глубокий мужской голос.

В первый миг она решила: попали по ошибке, но в следующую секунду сообразила, что это так, еще непривычно, кто-то обращается к ней.

—   Да, я слушаю, — сказала она. — Что же вы молчите, говорите!

—  Я не молчу, — отозвался позвонивший. — Просто не верю себе, что слышу вас опять.

—  Это... кто говорит?

—   Да вы уже забыли, наверное! Это... Геннадий. Ну, вспомнили?

—   Ах да, да!.. — Кажется, сама душа ее, не таясь, с болью и радостью, с недоверием и надеждой вос­кликнула это. И глухой бы наверняка понял, что стояло за этой ее интонацией. — Ну конечно я помню, конечно!..

—   А я боялся звонить, — сказал он грустно. — Конечно, глупо... Мы и виделись-то не больше двадцати — тридцати минут. И потом, что я вам? Вы ведь настолько моложе меня...

Она слушала, что говорил он ей, и волнение ее было так сильно, что обращалось в дрожь, и она боялась этой дрожью в дыхании и голосе выдать свое чувство и свое состояние.

—   Хочу поздравить вас с наступающим Новым годом. Уходящий был нелегким, я понимаю... Вы потеряли отца, а я — нескольких друзей.

—    Тоже солдаты? — спросила она, чтобы хоть что-то сказать и дать понять, что она здесь, на рас­каленной, потрескивающей нити телефонного про­вода.

—  Ну да, — сказал он. — А вы... сейчас с кем? Наверное, с друзьями?

—   А ни с кем, — ответила она. — Представляе­те — одна. А вы?

—  И я один, — сказал он. — Видите, какое со­впадение...

—   А где вы? — спросила она, чтобы представить его где-то в городе. — Вы на левом берегу, на правом?

—   На правом, на правом, — сказал он. — Сижу в машине и говорю с вами. А машина внизу стоит, у вашего подъезда. Смешно ведь, правда?

Она молчала.

—   Знаете что, — сказал он после долгой паузы и, кажется, понимая причину ее молчания. — Через двадцать пять минут Новый год. Времени еще нава­лом. Оденьтесь, войдите в лифт и спуститесь хоть на пять минут. Мне просто нужно увидеть вас.

—   А... потом? — спросила она тихо и глухо.

—   А я почем знаю! — сказал Геннадий. — Вот увижу вас, да и поеду себе по городу куда глаза глядят. Можно ведь встречать Новый год по-разно­му, так?

Отец со стены смотрел на нее строго, но вместе как будто с каким-то вызовом и ободряюще.

—  Ну... ну хорошо, — сказала она. — Хорошо, я сейчас спущусь. Только вы не уезжайте, ладно?

Она накинула свою дубленку, белый вязаный пуховый платок и спустилась вниз. Он стоял у ма­шины, как и тогда, на кладбище, с непокрытой головой, крепкий, статный. В руке у него был ог­ромный букет, и, когда она шагнула к нему, он не двинулся навстречу и смотрел на нее без улыбки. Взгляд его был очень серьезен, очень умен и прони­цателен.

—  Ну вот, — сказал он, — вот и увиделись. На том же самом месте. Держите, — он протянул букет. — А это — это повесьте на вашу елку, — и подал ей, достав из шапки, огромный голубой елоч­ный шар, каких она не видела никогда и нигде.

Он ни о чем не просил, ни жестом, ни движением брови не выдал таких понятных мыслей и жела­ний. И снова ее окутало то облако невероятной силы и спокойной, уверенной в своем праве власти. Она молчала, изумленная и боящаяся неверным ды­ханием или словом разрушить эту минуту. Тихо падал снег с ночного неба, из чьих-то окон доноси­лась музыка, за многими светящимися квадратика­ми в домах перемигивались лампочки на елках. Снова вернуться назад в свою комнату и быть одной было немыслимо.

—  Вы что, правда никуда... не едете на Новый год? — чуть слышно, сбивчиво проговорила она.

Он вздохнул и помотал головой. Конечно, он ждал этих ее слов — она поняла по его глазам. И если бы в эту минуту он открыто и прямо выказал намерение подняться к ней и остаться у нее, она, скорее всего, все-таки не пошла бы на это и никогда не сказала бы того, что будто помимо воли, само вырвалось из груди:

—  Послушайте, Геннадий, уж коли все так, как есть, зачем вам ехать куда-то?

—  Вы что, хотите меня пригласить? — будто не понял и даже чуточку оторопел он. — Я же чужой, незнакомый человек, вы не знаете ничего обо мне. Не боитесь? Может быть, я вовсе не тот, кем пока­зался вам, а на самом деле...

—  Я ничего не боюсь, — сказала она.

—  Глупая, глупая девчонка, — покачал он голо­вой.

—   Да, наверное, вы правы, глупая, — ответила она, и голос все-таки предательски зазвенел, дрог­нул и выдал ее. — И вообще, кто не рискует, тот не пьет шампанское.

—  Ого! — воскликнул Геннадий. — А вот это по- нашему. — Шампанское так шампанское! Кстати, вот и оно.

Он повернулся к машине, открыл заднюю двер­цу и вытащил с сиденья два большущих пакета и две бутылки шампанского с незнакомыми заграничны­ми этикетками.

—   Ну, коли так, коли такой расклад, идемте ско­рей! Осталось всего пятнадцать минут, — поторопи­ла она.

Лифт поднял их наверх, и через считанные ми­нуты они уже стояли в большой уютной прихожей со старинной деревянной вешалкой.

Геннадий сбросил длинное темно-серое пальто и остался в великолепном черном костюме, явно очень дорогой французской или итальянской фирмы. Превосходный галстук, безупречный вкус, стрижка наверняка у самого модного дорогого мас­тера их города, а может, и столицы.

Он вошел в первую комнату, заглянул во вторую, окинул взглядом обстановку...

—   Так вот, значит, как жил товарищ Санин... —• заметил с некоторым удивлением. — Жил... явно по средствам. Что ж, понятно, интеллигенция...

На его лице читалось скрытое волнение.

—  Вот что, Наталья Сергеевна. Ваше дело теперь солдатское. Маленько похозяйничаю. Идет? А вы пока пристройте куда-нибудь этот шарик на елку.

Он с нескрываемым восхищением смотрел на ее стройную фигуру в обтягивающем сером платье, на светлые волосы до плеч, на тонкое лицо в легких очках. Но комплиментов и слов восторга не после­довало. А ей хватило и выражения его глаз, одного только взгляда.

Кажется, этот опытный, всезнающий человек отлично понимал, что такое такт, что такое стиль.

—  Ну, хорошо, — согласилась она.

А когда еще через две-три минуты заглянула на кухню, широко раскрыла глаза. Скинув пиджак и закатав рукава, Геннадий торопливо, но ловко, сно­ровисто, четко раскладывал по тарелкам дорогие закуски, украшал их свежайшей зеленью. Все так и горело в его крепких руках, все получалось изящно, складно, как если был бы он заправским поваром или мастером по сервировке.

Он, кажется, был действительно мастером во всем, и этот совершенно незнакомый, совершенно чужой человек, на миг почудилось ей, как будто всегда был на этой кухне, как у себя дома, и привы­чно орудовал в ней.

Клемешев тепло и ласково взглянул на нее ис­подлобья и, торопливо подхватив сразу несколько блюд и тарелок, понес их в большую комнату, где был накрыт стол. Кинул взгляд на часы:

—  Шесть минут осталось! Ну что, садимся? Про­водим старый год.

Они стояли друг против друга по разные сторо­ны белого праздничного стола. Хлопнула бутылка шампанского. Геннадий наполнил высокие хрус­тальные фужеры.

—   Думаю, не нужны слова, — сказал серьезно. — Понятно, какой год кончается... чем он останется для вас и для меня.

Они молча выпили, и прекрасная, искрящаяся пузырьками влага сразу затуманила ей голову, и она взглянула в глаза отца на большом фотопортрете. Они радовались за нее и приказывали ничего не бояться и жить.

А живые темные глаза Геннадия увлажнились, и она подумала, что ни с одним мужчиной за всю свою жизнь не чувствовала себя так спокойно и душевно комфортно. Только с ним, с папой, с отцом... Словно сама судьба послала ей в утешение на Новый год человеческое существо, призванное хотя бы отчасти возместить то, что было утрачено, и, казалось, — безвозвратно.

—  Все так странно, — произнесла она, прямо глядя ему в глаза. — Я еще ничего не могу понять...

—  И не надо, — убежденно кивнул он, — чаще всего лучше как раз ничего не понимать.

Он поднялся, шагнул от стола и... сделал то, что она боялась и не смела все эти три месяца: щелкнул клавишей включения телевизора. И в то же мгнове­ние в комнату ворвался знакомый гнусавый голос Ельцина, зачитывавшего новогоднее поздравление россиянам.

Словно жизнь и судьба прорвали какой-то ба­рьер и началась новая эпоха. Молчание — кончи­лось. Та жизнь, которой призывал не страшиться взгляд отца на фотографии, началась и вошла в свои права.

Президент, отдавший приказ, что убил ее отца, закончил выступление, пожелав согражданам мира и счастья. Зазвенели куранты...

В горле было так больно, так нестерпимо. Она беспомощно взглянула на Геннадия. Тот смотрел, все понимая, лицо его было строго и казалось ей прекрасным.

Он откупорил вторую бутылку шампанского и сказал:

—  Новый год начнем с новой! И... пусть будет

И вот они чокнулись первый раз, и тонкий хрус­таль зазвенел в такт ударам колоколов на Спасской башне.

—  С Новым годом! — сказалон.

А на большом цветном экране в неудержимо мчащемся метельном вихре блесток и снежинок уже высвечивались на фоне Кремля огромные цифры — 1994.

Геннадий сунул руку за борт пиджака и достал из внутреннего кармана изящную крохотную шка­тулочку.

—  Конечно, — сказал он, — судьба столкнула нас не в самом веселом месте и не в самую радост­ную минуту. На то она и судьба, ей видней. И забыть это не сможем ни вы, ни я. Но чтобы вы помнили не только тот день, пусть останется и это, на память об этой новогодней ночи.

Она с удивлением приняла на ладонь эту бархат­ную коробочку, открыла ее. Там внутри глубоко на темно-красном атласе лежала маленькая брошь в виде большой латинской буквы «К», усыпанная

крохотными бриллиантами, сверкавшими всеми цветами радуги.

—   Спасибо... — выдохнула она, и он положил на ее тонкую кисть свою большую смуглую и тяжелую ладонь.

И от его прикосновения ее словно пробило раз­рядом с головы до ног, словно все эти дни, пока она ждала его звонка, его появления, его голоса и лица, в ней накапливался, аккумулировался, набирая си­лу, этот дотоле незнаемый, несказанный ток.

—   Ну-ну, — сказал он. — Вот это да! Вот это девушка!

Она смотрела на него моляще, беззащитно и безоглядно. Он даже отпрянул на миг, словно испу­гавшись чего-то или не веря себе.

—   Ну-ну-ну! — повторил он и резко поднялся, и она поднялась, задыхаясь, и они шагнули друг к другу.

... И была ночь, и полумрак, и лампочки переми­гивались на елке, бросая на потолок загадочные разноцветные блики — багровые, золотистые, изум­рудные... Из приглушенного телевизора слышалась музыка, песни, смех, дурацкая болтовня записных телевизионных шутников и скоморохов, неизмен­ные в такую ночь голоса Яковлева, Мягкова и Та­лызиной, озвучившей монологи героини Барбары Брыльской.

Они лежали рядом. Наташа молчала, и снова плакала, и целовала его, а он был удивителен в своей бережности и изумлении перед тем, что узнал о ней, внезапно став самым близким, предельно близким, единственным на свете человеком. Они говорили о чем-то, тихо смеялись, шептались и пили уже другое — прекрасное грузинское вино, которое он привез с собой, такой могучий, нежный, щедрый, откуда-то вдруг посланный ей.

Открытие, которое сделал он, кажется, по-на­стоящему задело и потрясло его. Он все удивленно покачивал головой и смотрел на нее тоже с удивле­нием и недоумением. А она не спрашивала себя ни о чем. Во всем виделась и ощущалась грозная и необоримая воля рока, к которому бессмысленно обращаться с вопросами, как к смерчу, водовороту или пожару. Случилось то, что случилось, что долж­но было произойти, вот и все.

Единственное, чего хотелось, узнать о человеке, так стремительно вторгшемся в ее судьбу, как можно больше, как можно подробнее, но о себе Геннадий почти ничего не говорил, только чуть улыбался и отмахивался, лишь вскользь, словно проговорившись невзначай, сказал, что вырос будто бы где-то... за Уралом, в забытом Богом рабочем городке, в страшной бедности, что жизнь прожил нелегкую и несладкую, узнал ее с изнанки, повидал много всего, самого разного, больше черного и мрачного, только чуть-чуть, самую малость разбав­ленного радостными мгновениями. Что семьи у него нет и не было, что семья — это они, его братья, которым он когда за отца, а когда и за старшего, главного брата, советчика и заступника. Что в жизни часто приходилось и еще придется риско­вать, но последние годы, как он выразился, «попер­ла везуха, всё, как говорят мои подопечные, и в цвет, и в фарт». А совсем недавно он и в политику ударился — никуда не денешься, время такое. Их партия сорвала куш, набрала полный короб голосов на выборах, вот он и стал депутатом Степногорской городской думы от ЛДПР...

А когда, услышав это, она вскинула удивленные глаза, он понимающе усмехнулся и развел руками: мол, как есть, так есть, уж не взыщите, примите как данность.

— Не место красит человека... Всюду ведь раз­ные люди попадаются, верно? Или ты не согласна?

И Наташа, задумавшись и вспомнив свой, как она считала всегда, достаточно элитарный, избран­ный круг, составленный по преимуществу из таких

же, как и она сама, интеллигентных детей, племян­ников и прочих отпрысков правящей городской элиты, и то, как все они легко, без колебаний и угрызений совести оставили ее барахтаться и тонуть в ее горе и одиночестве, не могла не согласиться с ним.

А ночь летела и близилось утро. Она не знала, можно ли назвать это счастьем. То, что было с ней, то, что творилось, вообще не поддавалось никаким дурацким формальным определениям. Не было слов любви, кажется, ни одного не прозвучало, а только руки, глаза совсем рядом, будто светящиеся в теп­лой мгле, прикосновения, нежный шепот, тихий шелест и звон времени. И она думала, лежа на его плече и касаясь щекой его рельефной мускулистой груди, что слова любви, в сущности, мало что зна­чат, и когда их нет, а есть все это, то, возможно,том и заключается высшая правда.

Уснули под утро. Открыли глаза одновременно, когда в окна комнаты уже вовсю светило солнце и все как будто преобразилось — каждый предмет, каждая фотография на стене, вещи, мебель, гарди­ны, люстра под потолком... Все стало новым и не­знакомым, потому что новой и незнакомой самой себе стала теперь она. Так же умело и ловко, как накануне, он приготовил завтрак из оставшихся угощений, а после завтрака они вновь были вместе.

За промчавшиеся несколько часов, когда она как будто родилась заново и преобразилась, отношение ее к нему сделалось другим — таким, какого она и не ждала от себя. То было горячее благодарное чув­ство полной принадлежности ему, незнакомого родства их душ и тел и невозможности разделения и разрыва их нежданно возникшего союза. И она ни о чем не спрашивала, она знала, что будет так, только так, и никак иначе, что это естественно и понятно само собой.

Ближе к вечеру он предложил прокатиться по городу, и они спустились вниз, в его машину. И она, наклонившись к нему, вновь прижавшись щекой и поцеловав в висок, мельком бросила взгляд в зеркало заднего обзора над ветровым стеклом и с удивлением заметила, как изменилось ее лицо — усталое, бледное и наполненное каким-то новым сиянием после всего, что пережито было с момента его телефонного звонка вплоть до этой минуты.

—   Хороша, — сказал он. — Ты удивительно хо­роша.

—  Это ты сделал меня такой.

Он засмеялся и, прибавив газ, плавно тронул машину с места. Они катались часа два по знако­мым ей с детства и словно увиденным впервые, преображенным улицам. Народу на тротуарах было мало, он вел машину не быстро, и они несколько раз по трем мостам переезжали с левой стороны на правую и с правой на левую, из центра — на окраи­ны, из одного микрорайона — в другой.

На вопрос, где живет он сам, Геннадий ответил странно — сказал, что живет, мол, везде, сразу во многих местах, а в ответ на ее недоуменный взгляд пояснил, будто так уж сложилось по роду деятель­ности — приходится одновременно жить то здесь, то там, а пояснять, отчего так да почему, он не станет — и рад бы, да не может, не имеет права. На вопрос, легко угаданный в ее глазах, останется ли он с ней и этой ночью, грустно улыбнулся и отри­цательно помотал головой.

— Увы, нет. Праздник кончился. Все кончается, а праздники — быстрее всего.

Он подвез ее к дому, и все повторилось, точь-в- точь как в первый день их знакомства — прощание у подъезда ее дома, рывок легко снимающейся с места машины, белое облачко из выхлопной трубы, удаляющийся силуэт черной «Волги» с прощально подмигивающим желтым огоньком, ее растерян­ность, и недоумение, и ощущение абсолютной не­правдоподобности происходящего.

И все-таки это была реальность. Чудесный голу­бой шар висел на елке, на столе — прелестная ко­робочка, обтянутая внутри багровым, как кровь, атласом, а на нем — бриллиантовая буковка «М» на тонкой золотой булавке.

После его ухода, после того, как он был здесь, в этих стенах, двигался, улыбался ей, обнимал, оди­ночество сделалось несравненно острее и мучитель­ней, чем прежде, и выражение, «будто вынули душу», теперь казалось самым понятным и безуп­речно-точным для передачи ее чувств. Она хотела быть с ним, хотела быть рядом. Она задыхалась без него, буквально не могла дышать. Это было похоже на болезнь, и если эта болезнь называлась любовью, то эта глубокая, запредельная опустошенность и бессмысленность каждой минуты без него и была ее первая настоящая взрослая любовь.

Расставаясь, они ни о чем не договаривались, и она ждала его звонка в этот день, в ее день. Уже немного узнав Геннадия, она голову, душу про- заложила бы, что он непременно позвонит поздним вечером и спросит, как она там без него, позвонит и обогреет голосом, вселит это распространяемое им удивительное спокойствие. Но бежали часы, а он не звонил, не звонил, не звонил... И она не знала, что и думать, уже невольно волнуясь, не случилось ли с ним чего, — все-таки зима, и дорога скользкая, какой ни умелец он за рулем своей быстрой «Волги». Чтобы как-то уйти от мыслей и забыться, она включила телевизор и, как глухонемая, механи­чески посмотрела какую-то ерунду по одному кана­лу, по другому — из Москвы, с двухсотметровой ажурной вышки местного телецентра... Потом за­кончил работу один канал, завершил второй... тре­тий...

Геннадий не позвонил. Не дал знать о себе, ничем не напомнил о происшедшем, о том, что связало их теперь навсегда, не позвонил ни наза­втра, второго, ни третьего января. Пять дней без­молвия и отсутствия, когда все валилось у нее из рук и все было связано лишь с ним одним, лишь с мыслями о нем...

Он появился только на шестой день, такой же элегантный и подтянутый, благоухающий дорогой французской туалетной водой, но, видно, неимо­верно уставший, осунувшийся и как будто постарев­ший. Он приехал без звонка, поздним вечером, как к себе домой, с таким же большим пакетом, как и в новогоднюю ночь, с немыслимо дорогими загра­ничными деликатесами, и сказал, что явился с ко­рабля на бал, прямо с аэродрома, прилетел из Мос­квы, а вообще за эти дни пришлось облететь не­сколько городов, где было море работы, много бе­готни и волнений. Но что-то рассказывать подроб­ней и вдаваться в детали не стал, объяснив это, как уже стало обычным, особой секретностью своих специальных миссий.

При нем был черный «дипломат», который она хотела взять у него, но он осторожно и бережно отвел ее руку, поставив его у стены под вешалкой, и сразу вошел в ванную и встал под душ.

Теперь уже она сама — с радостью, с каким-то особенным сердечным волнением, как человек близкий, наиближайший, как подруга, как жена, дождавшаяся мужа из долгого плавания или риско­ванного полета, приготовила ужин, расстелила по­стель, выставила угощение на маленьком столике на колесиках у изголовья...

И когда он, плотный, широкогрудый и широко­плечий, даже на вид невероятно сильный, с двумя, как он объяснил, еще армейскими синими татуи­ровками на руках пониже могучих трехглавых мышц, раскрасневшийся и посвежевший после душа, вышел, растираясь полотенцем, зажгла на столике среди тарелок и фужеров две свечи в ста­ринном бронзовом шандале, доставшемся по на­следству еще, кажется, от прабабушки.

Елка еще стояла и даже не начинала осыпаться, и подаренный им голубой шар мягко и таинственно сиял на игольчатой ветке. Он остановился на поро­ге, замер, потом обнял ее и задумчиво оглядел и этот ужин на двоих, и красное вино в бокалах, ее взволнованное лицо, подсвеченное двумя язычками

пламени. И Наташа не могла понять, что означало выражение его лица, что было за этой странной задумчивостью. Впрочем, могла ли она понимать или даже догадываться, что пережил, вынес и испы­тал он за те несколько суток, что они прожили в разлуке? Отец учил ее быть честной и прямой, не юлить и всегда называть вещи своими именами, а потому она сказала с усмешкой:

—   А ведь знаешь, по правде сказать, я уже дума­ла, не увижу тебя больше никогда. За эти дни и ночи я поняла, как ты стал дорог мне. Ты, наверное, даже не понимаешь, до какой степени стал мне нужен, близок и дорог.

—  Ну почему же? — сказал он серьезно. — По­чему же не понимаю? — и провел тяжелой рукой по ее волосам.

И в это мгновение она поняла, насколько он старше ее и как трудна, как, видимо, выматывающе, смертельно опасна его работа и как много может она сделать для него, сколько усилий готова упот­ребить, чтобы на несколько часов заставить не ду­мать об этом, развеяться и ощутить освобождение ото всего, что окружало, преследовало и тяготило. А зачем еще тогда была она ему? Зачем еще женщина мужчине, занятому извечным и тяжким мужским трудом?

Он был другим этой ночью, совсем иным, чем тогда, в первый раз, — каким-то более решитель­ным, неукротимо-властным, по-новому жадным, почти ненасытным, и она узнавала с ним все новые и новые чувства и с каждой секундой этого заветно­го познания понимала, что привязывается к нему все сильней и преданней, что это затягивает ее и, наверное, порабощает, и без этого она уже не смо­жет представить будущей ночи, потому что это дей­ствует на нее как наркотик.

Этой ночью он выпил много вина и несколько раз вставал и подходил в темноте к окну, ходил по комнате и снова ложился рядом с ней. Несомненно, что-то тревожило и волновало его. Потом она слы­шала, как он о чем-то с кем-то говорил из кухни по своему маленькому радиотелефону. О чем был раз­говор, она не знала, но он, кажется, ждал чьего-то сообщения и отдавал короткие приказы и, наконец, видимо, дождавшись нужного сообщения, глубоко заснул.

Наташа задремывала и просыпалась вновь, а две свечи горели и истаивали, не обгоняя и не отставая друг от друга, и, наконец, пыхнув колечками копо­ти, погасли одновременно, в одну секунду, и за­стывшие потеки воска, стекавшие по старой бронзе, слились отвердевшими, прихотливо извитыми струйками, обратившись в причудливую монолит­ную форму. Лишь две алые точки на фитильках еще тлели в темноте, но потом разом погасли и они.

А поутру опять все повторилось, как тогда. Без разночтений и вариантов. В точности то же самое, что и пять дней назад. Проснувшись в начале девя­того, Наташа обнаружила, что Геннадия уже нет в квартире и нигде не осталось никаких следов его недолгого присутствия. Снова, как и тогда, — ни коротенькой записки на прощание, ни какого-то, пусть хотя бы еле приметного знака внимания и нежности к ней... И эта его... мужская забывчи­вость, а вернее сказать, неблагодарное небрежение после ночи любви почему-то неожиданно чувстви­тельно укололи и обидели ее.

Но если в прошлый раз она испытала только разочарование и удивление, то теперь внезапно ощутила какое-то опасное снижение... грубоватое упрощение чего-то хрупкого и важного, сведение чуда неповторимого таинства к стандартному при­митиву, к скуке повседневности... Утро вновь обер­нулось горьковатым осадком и насущной потреб­ностью то ли понять что-то, то ли до чего-то доко­паться. А может, так и бывает всегда и со всеми, а она по глупости и неведению требует того, чего уже

нет на свете и чему давно вынесен временем смерт­ный приговор?

И снова, как и тогда, побежали чередой долгие дни и ночи надежд и ожиданий — без единого звон­ка, без голоса, без ласкового слова в трубке, без письмеца — со все нарастающим ощущением нере­альности того, что он вообще существует и снова когда-нибудь появится.

Что означало подобное обращение с нею? Неуж­то таким манером он по-своему, сообразно некой казарменной солдатской методе, воспитывал ее и приучал к установленным им порядкам? Или созна­тельно и безотчетно давал понять, какое истинное место она занимает в иерархии его жизни, чтобы не заблуждалась и не строила иллюзий?.. Как бы то ни было, этот жестко навязываемый и не подлежащий обсуждению ритм встреч и сам воздух отношений никак не согласовывался с тем уровнем, что был задан им вначале, с тем, что почудилось и откры­лось ей в нем и в конечном счете привело к тому, что связывало их отныне... Она ждала и хотела дру­гого и была вправе рассчитывать на это.

Страсть страстью, но, честно говоря, ее ничуть не устраивал этот будничный прозаизм общений с человеком, словно наглухо запертым на сейфовый замок, этот суженный диапазон соприкосновений, очерченный малозначащими разговорами, вкусной едой, дорогими напитками и телесной близостью в качестве гарнира и финального пункта программы.

Через несколько дней очередного безвестного отсутствия Клемешев вновь появился как ни в чем не бывало, возник и «соткался» как бы из небытия на лестничной площадке перед дверью ее квартиры, точно так же, как и прежде, — без предупреждения, с цветами и тяжелыми пакетами, невозмутимый, подкупающе улыбающийся и вальяжный. Мягко, но непреклонно он диктовал ей свои правила игры. И, видимо, какие-то там ее чувства, обиды или сообра­жения не имели для него никакого значения и в принципе не принимались в расчет.

этот раз Геннадий уехал еще до рассвета, вновь не оставив ни записки, ни какого-то, пусть маленького знака привета. А она встала с тяжелой головой: никогда раньше не приходилось пить столько вина, и хотя, казалось бы, не имелось к тому причин — ведь он ничем впрямую не обидел, не огорчил и не задел ее, — на душе было невыра­зимо тягостно и тревожно. Откуда пришло это, по­чему?.. И что вообще происходит — с ней и со всей ее жизнью?

Какая-то растерянность все нарастала и усили­валась в ней день ото дня, и Наташа уже сама не знала, на каком она свете, кто она ему, кто он ей. И эта растерянность перерастала в глухое ожесточе­ние. Все сильней хотелось что-то уразуметь, прояс­нить. Тем более что она, как и в самом начале их отношений, по-прежнему почти ничего не знала о нем, лишь самые общие и все какие-то размытые, зыбкие сведения — ни точных мест, ни названий городов, ни имен. А потом и январь кончился, на­ступил февраль, а она все думала и... ждала.

Почему-то ей казалось, да и он сам охотно под­тверждал это мимоходом оброненным словом, что долгие его отсутствия связаны с разъездами по об­ласти и стране, а то и за границей. И это действи­тельно многое могло объяснить.

Видимо в отца, ей был дан от природы аналити­ческий склад ума. И как всегда, она принялась раз­бираться в истоках своего беспокойства. Нет, ниче­го, буквально ничего, что могло бы вызвать такое состояние, не находилось. И все же тут, видимо, вступала в свои права своевольная штука — интуи­ция, которой никакие рациональные аналитические схемы не указ. И непонятно почему, вновь и вновь вспоминалось и живо вставало перед глазами, как той ночью со странной синхронностью в одну и ту же секунду догорели и погасли две свечи, как если бы кто-то невидимый задул их, махнув черным по­крывалом. И хотя в том явно проглядывало пустое и химерическое, ей все равно почему-то явственно

чудилось в том какое-то грозное, фатальное пред­знаменование.

Она обошла всю квартиру, словно ищейка, слов­но сыщик, силящийся найти некие зримые следы вторжения и присутствия неведомой темной силы. Разумеется, на уровне чистой логики все это никак не связывалось, не ассоциировалось с человеком по имени Геннадий Клемешев, а только с сопутствую­щим ему каким-то необъяснимым смутным полем и мглистым шлейфом, как будто волочащимся у него за спиной.

И ежу понятно — то был бред. Дурацкая домо­рощенная мистика, не более. И вообще, что пони­мала она и о чем могла судить, как могла и смела оценивать закрытую жизнь этого все-таки удиви­тельно приятного, умудренного в делах житейских и, вообще говоря, такого доброго по отношению к ней человека, который, кем бы он ни был и что бы ни было потом, уже навсегда, до конца, останется в ее судьбе, ибо совершившееся с ним незабываемо и неизгладимо. И наконец, если уж на то пошло, по какому праву могла она чего-то там требовать от него? Да, он был Вот и все! Просто жил и действовал, как привык, в параметрах своей судьбы, в сжатом напряженном поле своих опасных дел и задач, и, значит, тут не стоило мотать нервы ни ему, ни себе, а лишь по мере сил и возможностей скра­шивать своей любовью его нелегкое существова­ние... Что ж, это была трезвая вразумляющая мысль, и она почти совсем смирила ее с создавшимся по­ложением.

Но... пролетела еще одна неделя — и все повто­рилось в точности как раньше. Семь дней безмолв­ного отсутствия — и внезапное появление в полу­ночный час с невозмутимым лицом, горящими, ждущими глазами, протянутыми ей навстречу цве­тами, с изумительным французским коньяком и ко­ролевскими закусками, о каких мало кто и слыхи­вал-то в их Степногорске. Все прокручивалось, как кино, и точно так же, как тогда, неделю назад, он не позволил ей принять из его рук черный «дипло­мат», а прислонил его к стене на том же месте под вешалкой.

Тревоги, беспокойства, неясные, смутные мысли — все отлетело, развеялось в дым, лишь она увидела его — живого и улыбающегося. Не владея собой, Наташа уткнулась лицом в дивные розы и сама обняла его, прильнула к нему, и уже через считанные минуты они были вместе. Потом был веселый ужин в постели, словно в каком-нибудь голливудском фильме. Оказывается, ему снова при­шлось поколесить по стране по разным делам — служебным, партийным, организационным... Даже пришлось на два дня слетать в Голландию, в Амс­тердам, откуда он и прибыл с пересадкой в Шере­метьеве.

И этой ночью он несколько раз вставал и, за­крывшись на кухне, вполголоса говорил с кем-то по своему телефону. Но на этот раз она не дремала, а лишь делала вид, будто спит беспробудным сном, и хотя голос из-за двери был почти неслышен, все- таки что-то взволновало ее в нем. Но что же, что? И, вслушавшись, она поняла: сама мелодика, сама интонация его речи была совсем не та, что днем или в ночных разговорах с ней. В этом говоре сквозило, будто невольно пробиваясь наружу, что-то чуждое и... пугающее. Ей стало ужасно не по себе, когда он, наконец, вернулся и прилег рядом. Ей было... страшно. Неведомо почему, она ощущала себя на грани ужаса, и, когда он властно притянул ее к себе, как бы спящую, Наташа, будто в глубоком сне, застонала и оттолкнула его, повернувшись к нему спиной. Она лежала и чувствовала, что он не спит и что дыхание его становится все тяжелее и прерывистее, и ей делалось невмоготу, как человеку, чув­ствующему по дрожи рельсов, что на него наезжает поезд.

Она вновь как будто застонала со сна, потом быстро села и, выскользнув из его рук, пытавшихся удержать и притянуть к себе, поднялась.

—   Куда? — негромко, но по-хозяйски резко и властно спросил он, и в его голосе она вдруг снова уловила ту незнакомую, новую интонацию, что раз­личила сквозь стены и которая заставила напрячься все ее существо, — уж больно повелителен и незна­ком был этот угрожающий оклик.

—  Ну... куда, куда, — засмеялась она, как будто сонно-беспечно, чтобы ничем не выдать себя и по­нимая, что солгала ему этой интонацией и, значит, в их отношения исподволь закралась ложь.

—  Приходи скорей, — хрипло сказал он. — Слы­шишь, скорей приходи!

Этот низкий прерывистый голос не вызывал со­мнений. Было слишком понятно, чего ждет он и почему торопит ее возвращение. А ей было тягостно от внутренней раздвоенности, никак не возможно было разобраться и отделить одно от другого, эту тревожную смуту и безотчетную гадливость к самой себе от стремительно поднимавшегося в ней, как бывало всегда, когда он только касался ее, неукро­тимого желания. Она вышла из спальни и прикрыла за собой дверь, прошла по коридору. Зажигать свет было ни к чему — она знала и помнила каждый закоулок своего дома с детства. Какая-то сила вела ее и указывала путь, когда во мраке она наклони­лась и положила руку на прохладную поверхность его «дипломата». И так же безотчетно, будто пови­нуясь неведомо откуда приходящим указаниям и импульсам, потянула вверх ручку этого черного плоского чемоданчика, чтобы взять в руки, и... не смогла даже оторвать его от пола.

«Вот ведь странно, — подумала она. — Что же там может быть? Чем можно набить «дипломат», чтобы была такая тяжесть?»

Она поднатужилась и на миг все же сумела чуть отделить его от пола и тут же опустила опять: каза­лось, он был отлит или вырублен из цельного куска чугуна или стали.

«Вот так штука, — подумала она. — Ну и чемо­данчик! Как же он-то его носит? И что в нем? Уж конечно не бумаги».

Видно, та же интуиция вела и хранила ее. И, повинуясь ей, она удержала и оставила при себе невольно возникшие вопросы, как будто догадыва­лась, что ответом может быть что-то ужасное.

Она вернулась в спальню.

—  Ну, иди же ко мне, — раздался его хриплый зов из темноты.

—   Иду, иду, сейчас... Иду... милый, — прошеп­тала она, уже не просто поймав себя на фальши, но отчетливо зная, что сознательно идет на явную ложь.

Она подошла к окну и взглянула на спящий город. Всего два или три окна светились на огром­ном пространстве, открывавшемся с высоты, и мертвенно горели голубые цепи уличных фонарей и далекие огоньки за рекой. Угрюмая глухая ночь на­висла над городом. В тишине чуть слышно пощел­кивал механизм электронного будильника, и на его дисплее мерно помигивало двоеточие, разделяющее цифры — символы часов и минут.

Наташа взглянула вниз, и неожиданно что-то привлекло ее внимание. Она вгляделась присталь­ней, напряглась, но безуспешна нужны были очки. Они лежали рядом, на туалетном столике. Она про­тянула руку и надела их. В очках она видела превос­ходно и теперь ясно разглядела у собственного подъезда припаркованную черную «Волгу» Генна­дия, а рядом с ней еще какую-то большую машину, около которой топтались два человека. Силуэт одного из них показался ей знакомым, хотя с такой высоты вряд ли можно было кого-то узнать. И все- таки узнать надо было.

Она изо всех сил напрягла зрение. Двое стояв­ших внизу, видимо, разговаривали. А потом двину­лись и начали неспешно прохаживаться вперед и назад вдоль обеих машин. И в один из моментов, когда они оказались в луче света от фонарного стол­ба, она чуть не вскрикнула, узнав все-таки того, что

привлек ее внимание. Это был один из людей, ко­торым Геннадий отдавал тогда распоряжения на кладбище перед поминками.

Что могли они делать здесь? Что было им нужно? Знал ли об этом он сам? И, словно уловив мысли, он выскользнул из постели, подошел к ней и прижал к себе. Она немного замерзла, и кожа покрылась пупырышками. Он тихо засмеялся и прижал ее к себе крепче, но в этом объятии Наташа не ощутила ни прежней заботливой ласки, ни теп­лого, всепонимающего участия.

Что-то хищное почудилось ей, но она заметила самое главное: его брошенный вниз взгляд на людей, прогуливавшихся у машин. Значит, они и должны были быть там. И это действительно были его люди, его охрана. Но кем был он? Кем должен он был быть, чтобы двое могучих атлетов всю ночь напролет охраняли часы его сердечных свиданий?

—  Спать, — сказала она, — спать, спать... Уми­раю...

Но он не дал ей заснуть. Внезапно, когда они снова оказались рядом, будто потеряв разум, он в ошалелом неистовстве набросился на нее, как глу­хой, исступленный зверь, почуявший запах раненой добычи.

То, что происходило, было страшно, гнусно и одновременно омерзительно сладко. И лишь через несколько минут она очнулась и пришла в себя со смешанным чувством утробного освобождения, брезгливой ненависти к нему и презрения к самой себе.

—   Ты... ты понимаешь, что ты сделал? — про­шептала она.

—   Что? — глубоко дыша, спросил он.

—   Неужто не понимаешь? Ты как будто убил что-то...

—  Прости, — сказал он. — Наверное, ты права. Но я не мог ничего поделать с собой. Слишком.. , истосковался по тебе за эти дни, вот и все...

—  Послушай, — сказала она. — Можно задать вопрос?

—   Говори!

—  Если не хочешь, можешь не отвечать...

—  Я отвечу.

—   Тебе приходилось когда-нибудь... — она сде­лала паузу, словно перед прыжком со смертельной высоты, — тебе приходилось когда-нибудь убивать?

Он не ответил сразу, а потом, чуть отстранив­шись от нее, будто выдохнул с натугой:

—  Интересный вопрос... Что ж, доводилось. Такая работа. Такая служба. Врать не стану, было.

Она молчала.

—  Слушай... Не молчи, — сказал он. — И... про­сти меня за то, что было сейчас. С нашим братом мужиком всякое бывает. Слишком я привязался... присох к тебе. А насчет того скажу так: в этом мире идет война, без шуток и соплей, на войне убивают, и, если кто был на войне, он должен был убивать. И поверь мне, я убил наверняка в сто тысяч раз меньше людей, чем твой добрый замечательный папа, товарищ Санин, потому что оружием, которое он создал и штамповал тысячами единиц, угрохано невесть сколько народу в Азии, Африке и тут, у нас... И еще будет побито и искалечено несчетно там, там и там. Война, Наталья. И придумал ее не я. Уж поверь, я бы придумал что-нибудь поинтерес­нее.

Скоро он заснул, и Наташа чувствовала это по его ослабевшим рукам, по легкой дрожи, иногда пробегавшей по могучему телу. А она не могла за­снуть — все думала и думала о том, что сказал он ей об отце и его знаменитых «изделиях», о людях внизу, о пудовом кейсе под вешалкой, о том, как вползло в ее жизнь и в ее стены что-то глубоко чужеродное, искони противное ее натуре, и о том, как страшно ей рядом с этим человеческим сущест­вом, с которым она оказалась бок о бок в одной постели.

Она забывалась на мгновения и вдруг просыпалась, то проваливаясь куда-то, то снова выныривая из пустоты от вновь и вновь пронзавшего чувства дикого унижения, пережитого в эти минуты близос­ти с человеком, от которого никогда не ждала тако­го скотства и дикарства, и допустить не могла, что подобное возможно, и, если бы раньше хоть на миг зародилась такая мысль, они конечно же никогда бы не были вместе. Да и полно! — были ли они по совести говоря? Снова неотвязные рас­травляющие мысли потащили ее по кругу и втянули свою безвылазную дурную бесконечность.

Что-то глубоко ущербное и унизительное было для нее в этих его долгих отлучках, в многодневных исчезновениях без ответа и привета и неожиданных появлениях под покровом ночи. Хоть бы раз, ради смеха или ради приличия, догадался взять и позво­нить, просто спросить разрешения приехать. Но нет, ничего подобного ему, похоже, и в голову не приходило.

Он приезжал, когда считал нужным, мог нагря­нуть в любой момент, уверенный, что будет безро­потно принят, будто и допустить не мог, что она может быть не расположенной к встрече и отказать свидании. Он, кажется, вообще не принимал в расчет ни ее планов, ни желаний. И это само по себе невольно вызывало протест и глубоко оскорбляло ее. А он появлялся — и дальше все шло по накатан­ной колее обряда и стереотипа. Встреча, объятия, совместная трапеза, хмель от алкоголя, немного разговоров, по сути дела, лишь проформа для запол­нения пауз, затем близость, всепобеждающее тор­жество плоти и — снова разлука. И вновь думалось: так, может быть, все-таки именно это и есть жизнь? Быть может, в том и состоит ее обнаженное, не задрапированное никакими ритуальными покрова­ми простейшее естество и, может быть, так и надо жить, без вопросов, не напрягая друг друга? И если это действительно так, то чего тогда столь мучитель­но не хватает ей в этих общениях и встречах с ним?

Мысли, мысли, мысли... Едва забрезжило за окном. Она слышала, вбирая каждой клеткой любой шорох, каждое его движение. Он торопливо оделся, уверенный, что она крепко спит, и некоторое время находился в соседней большой комнате. Что он делал там, догадаться она, конечно, не могла. Потом тихо щелкнула задвижка английского замка. Он ушел, и она была одна. Чувство освобождения от гнетущего страха обдало ее как будто живой водой. Не раздумывая ни секунды, она быстро вста­ла, достала с полки одной из стенок старый потер­тый бинокль отца, с которым тот уезжал на свои испытания на полигоны, и кинулась к окну. Пой­мала изображение его «Волги» и той, второй маши­ны, навела на резкость. При восьмикратном увели­чении все казалось совсем рядом, несмотря на сизые предрассветные сумерки и зимнюю дымку.

Спустя минуту Геннадий вышел из подъезда, и его, кто там они были ему — ординарцы, телохра­нители, клевреты-подчиненные?.. — оба, как по ко­манде, выскочили и двинулись навстречу. Она не ошиблась ночью, одним из них действительно был тот громадина тяжеловес, что запомнился ей еще на кладбище. Вот они сошлись. Она отчетливо видела его лицо. Вот он что-то сказал им, и все они рас­плылись в улыбках, дружно покатились со смеху, и в каждом движении их, в выражении лиц она без­ошибочно угадала ту особую дешевую фатовскую нотку, с какой мужики по-дружески, по-компаней­ски потчуют друг друга скабрезностями «из сферы пола». Значит, он сказал им что-то... о ней? О том, что было вот здесь, между ними? Ну да, именно так, и тотчас бегло глянул куда-то вверх, повел глазами по окнам, отыскивая ее окно... и только тут она вдруг заметила, что в руках у него не было «дипло­мата». Он вышел с пустыми руками, очевидно оста­вив свою неподъемную ношу у нее дома, даже и не спросив ее о том. Геннадий сел в машину, прогрел мотор и через несколько минут, взяв с места в ка­рьер, умчался в сторону центра города. Вслед за ним

понеслись и те, что промаялись у подъезда всю эту длинную февральскую ночь.

Нет, беспокойство, возникшее из каких-то тем­ных углов подсознания, похоже, родилось не на пустом месте, хотя она еще ничего не могла понять толком, не могла собрать и выстроить в линию, в логическую цепь мельчайшие черточки, фактики, хотя всего этого, кажется, уже набралось не так мало, пусть еще в разрозненном виде, в мешанине и беспорядке...

Она прилегла и поднялась около девяти и пер­вым делом, свернув в охапку постельное белье, с отвращением вытащила из спальни и набила им стиральную машину, не пожалев дорогого немецко­го порошка. Потом долго сама стояла под душем, словно надеясь струями горячей воды смыть с себя то, что обволокло ее плоть этой долгой и страшной ночью, которую хотелось забыть и навсегда выбро­сить из судьбы. Одевшись и высушив волосы перед зеркалом, она обошла квартиру, словно впервые ог­лядывая и узнавая свое жилище, как будто тоже оскверненное присутствием неведомого чужака.

Можно было сколько угодно корить себя за до­верчивость и клясть за постыдную бабью слабость, но все это было уже в пользу бедных. Свершившее­ся свершилось, и та привязанность, которая вспых­нула в ней, даже теперь еще не вытесненная окон­чательно, мало-помалу замещалась какой-то оторо­пью перед этим безумием, перед этой унизительной лихорадкой при ясном сознании, что кто-то жесто­ко надсмеялся над ней и обманул, подсунув в руку, •по евангельской притче, вместо живой чистой рыбы поганую змею.

Впрочем, ладно, сказала она себе. Еще будет время для самобичеваний. А сейчас надо сесть, по­раскинуть мозгами и решить, куда он мог припря­тать свою поклажу. Ведь должна же она быть где-то здесь, в их большой квартире, если ее не оказалось ни в руках у Клемешева, ни под вешалкой в кори­доре, где он ее оставил накануне вечером... Дела, кажется, принимали совсем не скучный оборот.

День был воскресный, и у нее нашлось достаточ­но времени, чтоб перерыть весь дом. «Дипломата» не было нигде. Она понимала, что если действи­тельно он оставлен Геннадием в ее доме, оставлен намеренно и без предупреждения, то должен быть схоронен до времени там, где она никогда не дога­далась бы искать. Но его нигде не было, нигде! Она уже вознамерилась было бросить свои поиски, как вдруг ее осенило. Она порылась в хозяйственном ящике и нашла старый фонарик. Батарейки здорово подсели, и лампочка светилась еле-еле унылым желтым огоньком, но все-таки этого света хватило с лихвой, чтобы увидеть глубоко задвинутый к самой стене под ванну черный чемоданчик с тускло блеснувшими золочеными замочками наборного цифрового механизма.

— Так-так, — сказала она. — О-оч-чень любо­пытно !

Так как же быть? Оставить его там, как есть, и не прикасаться или все-таки... Вытаскивать было страшно, но, запомнив положение, она изловчилась и, улегшись прямо на пол и как можно дальше просунув тонкую руку под чугунное дно ванны, ух­ватила «дипломат» за ручку и с натугой, с трудом выволокла на свет божий, твердо решив, что, если вдруг он вернется сейчас, ни за что не откроет ему, по крайней мере, пока не вернет его гостинец на прежнее место.

Что, собственно, хотела и могла она узнать? Вот эта штука была перед ней, лежала на полу. О том, чтобы открыть его и заглянуть внутрь, и мысли не возникало. Да и черт возьми, при всем женском любопытстве проклятое интеллигентское воспита­ние никогда бы не допустило подобного «пошлого» поступка. Так что ей надо было? И вдруг она поня­ла. Ушла в комнату и вернулась с немецкими на­польными весами, на которых взвешивалась иногда, заподозрив излишнее прибавление веса. Охнув,

обеими руками оторвала «дипломат» и взгромоздила на весы.

Ух ты! Наташа не верила своим глазам: стрелка остановилась на цифре сорок два. При скромных габаритах черного чемоданчика, обшитого по пери­метру торцов серебристой металлической лентой, даже до отказа набитый, он мог весить ну шесть, ну, черт возьми, пусть даже десять килограммов. Но на весах четко значилось сорок два. И тут не надо было быть профессором химии или физики, чтобы смек­нуть: там, внутри, находится нечто, обладающее весьма значительным удельным весом. Это не могла быть даже сталь. Это должен был быть свинец. Или, может быть, ртуть. Или... золото.

Она ушла на кухню, заварила чай покрепче и стала думать. Будущий социолог, впрочем, уже без пяти минут — на финишной дипломной прямой, гуманитарий до мозга костей, недаром все-таки она была отличницей в школе, — могла кое-что сообра­зить и свести концы с концами. Так что же? Неуже­ли все так... вульгарно и он просто использовал ее квартиру как свою тайную перевалочную базу, как некий секретный склад, куда, конечно, никогда не сунулись бы, случись у него осечка, никакие следо­ватели? А чтобы смекнуть, что дело тут нечисто и явственно попахивает чем-то именно таким, под­судно-криминальным, — не надо было иметь семи пядей во лбу.

Тем ужаснее и отвратительнее было все, что про­изошло между ними. Если все действительно было так, как открылось теперь, — значит, и чувств в нем никаких не было и минуты, за всем стоял лишь голый расчет, какие-то свои тайные цели плюс зна­ние людей, их реакций и нехитрой девичьей психо­логии, на которой, умеючи, так нетрудно было сыг­рать... Нет, нет... невозможно... слишком страшно это все...

Но что, если она все-таки ошибалась и клеветала на него в душе? В конце концов, он вышел из совсем другой среды и прожил совсем другую жизнь. И если сегодня, несмотря ни на что, мог к месту процитировать Цветаеву, это ведь тоже гово­рило о чем-то. Кто же он? Ну кто?.. Запуталась, запуталась она... Потерялась вконец...

А на стене, на тоненькой серебряной ниточке висел его, еще недавно столь важный и дорогой ей, загадочный голубой елочный шар, а рядом — при­колотая к обоям маленькая бриллиантовая брошь — ее инициал... Так кто же, кто же он?..

Эти мысли были с ней неотступно и днем, и ночью, и на следующее утро, когда она поехала в Центральную городскую публичную библиотеку. Надо было заказать и отобрать книги, необходимые для дипломной работы. Заказ приняли в десять утра с доставкой литературы через сорок минут. От нече­го делать она взяла с открытой полки подшивку городской «молодежки» и принялась просматривать разные статейки и заметки. Как вдруг на одной из полос ее внимание привлек заголовок «Только пули свистят по степи...». В модной теперь лихой и брос­кой манере на трех колонках рассказывалось о жес­токой кровавой стычке между членами двух уголов­ных группировок, между «левыми» и «правыми» — преступными кланами левого и правого берегов. По приводимым в статье рассказам очевидцев, враж­дующие бандиты «забили стрелку» в голой степи за городом на левом берегу. В результате жаркой пере­стрелки в числе убитых оказался один из первых «авторитетов» города из стана «правых», некто Левон Агамиров, по кличке Оракул.

Такое случалось в городе и крае все чаще и чаще, и подобные сводки с «театра преступных боевых действий» то и дело появлялись на страницах газет. Но почему-то именно эта публикация привлекла особенное ее внимание. Объяснить это было невоз­можно, но, повинуясь какому-то наитию, Наташа бросила взгляд на дату, какой была помечена газета. Она вышла двадцать четвертого декабря, через сутки после бандитского побоища в степи. И тут... Тут ее как будто кто-то ударил в сердце. Она не

стала дожидаться книг, как полоумная кинулась вниз по мраморным лестницам, наспех оделась, вы­летела из гардероба и бросилась к автобусу.

Через полчаса она уже бежала по главной клад­бищенской аллее, как будто какой-то сверхсильный магнит притягивал ее к себе. И даже у отцовской могилы она не сбавила шага. Еще полсотни шагов... Еще двадцать... И вот она замерла у той могилы, где тогда, за день до Нового года, играл оркестр и гдетолпе провожавших усопшего мелькало столько уг­рюмо-печальных славянских и приметных кавказ­ских лиц.

И сегодня, в этот серый день января, холм был завален заснеженными венками, поверх которых ле­жали совсем еще свежие букеты роз и гвоздик. В изголовье виднелась присыпанная снегом, оберну­тая прозрачной пленкой большая фотография и таб­личка. Она наклонилась и смела снег — и на нееупор взглянули огромные темные глаза мужчины- кавказца. Лицо, каждая черта которого воплощала надменную силу и безграничную жестокость. А на табличке после нескольких строк армянской вязи шла надпись по-русски:

А ниже и помельче, как обычно, две датыстихи:

Г. К.

Наташа отступила на шаг. Она была одна-одинешенька на кладбище. Никого не было видно за па­мятниками и стелами надгробий.

Ну... вот и все. Все сложилось и объяснилось. Все сомнения рассыпались. И снова она была одна на земле, как вот здесь, на этом кладбище, у могилы бандита, «друга и брата» того, кто стал ее первым...

«Скажи мне, кто твой друг... Скажи мне, кто твой... брат...» Обернувшись, не видит ли кто, — но не было никого вокруг, кроме все тех же ворон на ветвях деревьев, — она начала, словно бессозна­тельно, перебирать ленты на венках и нашла то, что искала: «Верному другу и соратнику, незабвенному Левону от брата Гены».

Это могло быть, конечно, чистым совпадением, но что-то подсказывалоей — никаких совпадений.

24

Она вернулась домой, забыв о книгах, о библио­теке, о дипломе, и, поднявшись к себе, тщательно заперев за собой дверь на все запоры, прошла в кабинет отца и, как всегда вернувшись с кладбища, рухнула на его тахту. Но теперь слез не было — лишь одно ледяное отчаяние, бескрайнее, тоталь­ное, испепеляющее отчаяние и страх перед неиз­бежностью минуты, когда он снова приедет и позво­нит в дверь, снова войдет со своим вином и цвета­ми, уверенный в своем праве быть всюду, как у себя дома, и делать с каждым человеком все, что угодно, все, что захочется и взбредет в голову.

Уехать куда-то, спрятаться? Нет уж! Да и смеш­но: негде было ей спрятаться, некуда бежать. От таких, как он, не убежишь. Она нашла его визитную карточку и набрала один из трех телефонных номе­ров охранного предприятия «Цитадель-2». Там не ответили. Все три телефона молчали и не отзыва­лись. Адреса на визитке не было. И она снова пова­лилась на тахту. Значит... надо было ждать его по­явления и, может быть, даже... — об этом подума­лось с содроганием, но выхода не было никакого, — может быть, придется провести с ним еще одну ночь, в этих зверских, гнусных объятиях, возможно, лишь для того, чтобы просто выжить...

«Никогда не заговаривайте с неизвестными», — вспомнилась ей классическая фраза из классическо­го булгаковского романа. И она мрачно расхохота­лась. А потом — словно хлестнули плеткой по лицу — вскочила, как подброшенная электроразря­дом, кинулась к стене, где висел его шар, в котором отражалась в искаженной сферической глубине вся комната и она сама, и теперь вдруг так отчетливо ощутилась какая-то гибельная магическая энергия... И эта брошь... Чья она? Откуда?.. Как попала к нему?.. А что, если...

И при этой мысли, обдавшей могильным холо­дом, ювелирная буковка словно вмиг преобрази­лась, сделавшись знаком — предвестником смер­ти... Задыхаясь, Наташа в каком-то исступлении со­рвала их и, распахнув дверь лоджии, с гадливым омерзением швырнула вниз с балкона.

...Шли дни, а Клемешев не появлялся. Изо дня в день она пыталась дозвониться по трем телефонам на его визитке, но они неизменно молчали. Прошла неделя и пошла вторая, и в один из дней, совершен­но случайно, она сделала новое открытие. Надо было выверить несколько ленинских цитат, приве­денных в источнике, который она использовала в своем дипломе. Правда, теперь мудрые мысли само­го человечного человека и бессмертного вождя ми­рового пролетариата надо было приводить, трактуя их смысл прямо наоборот тому, что выражали они на протяжении полувека. Но на то и были новые времена. В отцовском кабинете, разумеется, имелся в книжном шкафу знаменитый «бестселлер» совет­ской эпохи — синий пятидесятипятитомник, ПСС, Полное собрание сочинений. Наташа вытащила один том, потом второй, соседний, и еще один. И неожиданно за книгами заметила какой-то пакет. Но она вот этими руками протирала книги как раз перед Новым годом, но ничего такого там тогда не было. Она торопливо достала еще несколько томов классика и светоча всех времен и народов и взяла в руки увесистый сверток размером с большой кир­

— 

—  

— 

— 

—  

—   

—  

— 

26

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

— 

— 

— 

—  

— 

—   

—  

— 

— 

— 

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

— 

— 

—   

— 

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—  

—   

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

—  

—    

—  

—  

— 

—  

— 

—  

— 

— 

—  

—  

— 

—  

— 

— 

—  

— 

— 

— 

— 

—  

—   

—  

— 

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—  

—  

—  

— 

—   

— 

—  

—  

—  

— 

— 

—  

—  

—  

—  

— 

—  

—  

— 

— 

— 

—  

— 

—  

—    предугадать, каков будет финал. То же самое и с социальным организмом.

—  Рад был познакомиться с вами, — сказал Ту­рецкий. — От души рад. Жаль только, повод... — он замолчал, потому что не нашел слов.

Они вошли обратно в здание морга и двигались по коридору, когда в проеме одной из дверей им открылась на миг часть еще одного схожего поме­щения, где лежали рядом на столах еще два тела, прикрытых белым.

Турецкий мог бы пройти мимо, но, сам не ведая почему, приостановился и заглянул туда:

—   А это что?

—   Да это вряд ли вам будет интересно, — сказал один из экспертов. — Обычная наша городская ру­тина. Так сказать, хроника текущих событий. Два трупа без документов. Оба не опознаны. Оба кавказ­цы. Оба — огнестрел. Честное слово, Александр Бо­рисович, такое у нас чуть не каждый день...

—   А когда они доставлены? — поинтересовался Данилов.

—   Да тоже вчера, ближе к полудню.

—   А ну погодите, — сказал Турецкий. — Дайте- ка глянуть на них.

—  Они только что доставлены из холодильной камеры, — объяснил один из судмедэкспертов. — Где-то через час-полтора мы займемся ими. Хотите посмотреть? Сделайте милость.

Нельзя сказать, чтобы Турецкий рвался любо­ваться еще и этими покойниками. И все же он подошел и сам осторожно снял с лиц белую ткань. Да, кавказцы. Оба довольно молодые, лет двадцати пяти, массивные, скорее всего, из бывших спорт­сменов, метатели или борцы, — как правило, основ­ной состав уголовного миманса, шестерки, «черные бычки».

—  По характерным признакам, — говорил один из медэкспертов, — оба мусульманского вероиспо­ведания, хотя этнический тип и того и другого заставляет предположить их принадлежность к одной из народностей Северного Кавказа...

—    То есть скорее чеченцы, нежели азербай­джанцы?

—  Совершенно верно. Возможно, ингуши, воз­можно, осетины из мусульман. Но все же, скорее всего, чеченцы... Их довольно много у нас. В основ­ном мигранты. Диаспора — около пяти тысяч чело­век, а это немало для такого города.

—   Да-да, — Турецкий задернул белым оба лица. — Скажите, у вас есть милицейская сводка насильственных преступлений по городу и области за то воскресенье? И еще: зафиксированы ли лица схожей внешности в сводке по пропавшим и разыс­киваемым? Если есть, давайте ее сюда. Мне нужны точные сведения по обоим этим трупам: где обнару­жены, время наступления смерти, орудие убийства, в общем, все, что положено.

—    Да зачем это вам? — удивился один из экспер­тов. — Это же действительно повседневность, рядо­вое явление...

—   Надо проверить все факты. Все связано в этом мире, — ответил Турецкий и взглянул на часы. — Значит, так, сейчас мы едем в областную прокура­туру, а часа через два-три я либо позвоню, либо заскочу к вам. Как думаете, будут ли готовы к этому времени акты вскрытия?

—    Только в самом первом приближении, то есть в черновиках.

—  Ну, хорошо. А теперь давайте все-таки по­смотрим милицейскую сводку.

Через десять минут Турецкий уже держал в руках информацию облуправления внутренних дел за предыдущий день.

—  Улица Юности, это где? — спросил он.

—   Это в центре, — ответил высокий судмедэкс­перт, — что называется, в сердце города. Кстати, выходит как раз на главную площадь. Смерть насту­пила между десятью и двенадцатью часами утра.

—     Занятно, — вскинул голову Турецкий. — О чем-то говорить, конечно, рано, и все же почему бы не рискнуть, не перекинуть мостик... В общем, жду, с нетерпением жду, что вам удастся установить, пусть и в первом приближении.

Наконец он вышел из этого мрачного приземис­того строения с доверху замазанными белыми боль­шими оконными стеклами. Хотелось наглотаться свежего воздуха, но тягостный запах, казалось, на­веки впитался во все поры, в каждую ворсинку одежды и преследовал его. И чтоб как-то отогнать и заглушить этот запах, чтобы вырваться из поля смерти, он сунул в рот еще одну сигарету и закурил. Данилов и Рыжков ушли вперед, и он смотрел им вслед.

«Непременно надо будет как можно скорее свя­заться со следователем, выезжавшим на место убий­ства этих кавказцев, — думал Турецкий, — выяс­нить все детали этого происшествия... »

Машина стояла неподалеку, и, немного постояв, он направился к ней. По асфальтовой дорожке на­встречу ему быстро шла высокая молодая женщина с непокрытой головой, на лице которой без труда можно было прочесть целую бурю чувств — и на­дежду, и волнение, и страх, и готовность ко всему, и ожидание чуда. Он знал это выражение лиц, по­видал на своем веку... И, поймав ее ищущий, вопро­сительный взгляд, сказал негромко:

— Это — вон там.

«Хороша, — подумал он про себя, — несмотря ни на что, на бессонную ночь, на смертельную тре­вогу, на эту особенную синеву под глазами на не­правдоподобно бледном, словно выбеленном лице, какие бывают всегда там, где рядом смерть, — в реанимациях больниц, у тех, кто ждет последнего часа своих близких, на похоронах».

Конечно, по роду службы он должен был осве­домиться, кто она и кого ищет. Но ее серые глаза, переполненные безмерной холодной мукой, не до­пустили никаких расспросов. Сейчас это было бы

кощунством: порой случались мгновения, когда за­дачи профессии должны были отступить.

«Ну вот и все, — с каким-то сожалением поду­мал он, — встретились и разлетелись, скорее всего, навсегда... »

Как там, у Визбора?

Незнакомец, незнакомка,

Здравствуй и прощай!

Можно только фарами мигнуть...

Еще до поездки в морг они отправились на со­вещание, куда Турецкий ехал, полный самых разно­образных раздумий. И действительно, покумекать да поломать голову было над чем. Выезжая вот так, на места, он, как правило, быстро находил деловой контакт с товарищами по профессии, с этими чаще всего настоящими душевными мужиками, без зна­ний и помощи которых его собственные успехи в подобных командировках надо было делить, как го­ворится, на шестнадцать. Но тут, в этом деле, в степногорском инциденте, о котором уже со вче­рашнего дня шумела вся страна, должного взаимо­действия с коллегами-провинциалами из областной прокуратуры пока не получалось. И сдавалось ему, не получится и в дальнейшем.

Скорее всего, это было только предчувствие, но предчувствие сильное, едва ли не гнетущее, что их троица, по сути дела, брошена тут на произвол судь­бы, в море невидимых подспудных проблем, отно­шений и интересов, в которые вряд ли кто-то воз­намерится посвящать столичных чужаков. Тут за всем стояла и таилась совсем другая система отно­шений, позиций и оппозиций, намного более зыб­кая и скользкая, чем какие-нибудь чисто уголовные расклады.

И когда он мысленно представил объем работ, встреч, контактов, допросов, вполне вероятных очных ставок, то впервые за многие годы почувст

И никому-то на самом деле, скорее всего, не нужна была эта правда, никто ни в каких открове­ниях не нуждался. Просто кто-то лихо разыграл свою комбинацию, как говорят кидалы-шулеры — раскатал масть, их присутствие тут просто профор­ма, а они болваны болванами в чужой игре.

Вот так он и думал, катя к.месту своего обита­ния, голодный, злой, с отвратным сладковатым за­пахом в ноздрях, с соглядатаем за рулем этой «Волги». Что ж! Политика, политика... Когда-то в юные годы в театре-студии МГУ у них выступал Андрей Миронов, читал знаменитый монолог Фи­гаро о политике. И он сам после, то мизинчиком, то пятерней зачерпнув этой прелести, казалось, ме­сяцами, сколько ни тер, все не мог отмыть руки — так разило этой самой политикой, просто в нос шибало — куда там в морге!

Теперь же здесь, впервые в его трудовой биогра­фии, предстояло не лапки запачкать, а нырнуть в эту фекальную бочку политики, зажмурив глаза, с головой. И все-таки надо было, надо было попы­таться найти здесь людей не запуганных, не запроданных и продавшихся, не «схваченных» той или иной здешней командой, а готовых, как ни скучно звучит, просто исполнять свой обычный служебный долг. Только это, и не более. Делать дело и не отклоняться. А это значило, что людей таких пред­стояло активно искать, включать и задействовать в свой план, которого еще не было, не могло быть, потому что слишком мало они знали о расстановке здешних политических сил.

Совещание, на которое он ехал утром и на кото­ром провел больше трех часов, подтвердило самые худшие его предчувствия и ожидания. У некоторых здешних товарищей, видимо, имелась четкая уста­новка их руководства, как можно больше и дольше говорить ни о чем и что есть силы блокировать расследование.

Через три с лишним часа, позвонив из своей гостиницы в морг, Турецкий получил весьма и весь­ма интересные сведения, которые заставили его даже присвистнуть. Оба кавказца, застреленные в одном дворе и обнаруженные только через час, так как оба трупа лежали у бетонной стены за грудой мусора и старых разбитых ящиков, были убиты, видимо, одновременно из трех разных пистолетов. Все пули, общим количеством десять штук, выпу­щены из патронов импульсного действия. Они уже переданы дежурным следователем для экспертизы баллистикам с целью определения оружия, из кото­рого были произведены выстрелы. Кроме того, при тщательном осмотре в одежде убитых найдены странные предметы: самодельный стилет с заточен­ной и надпиленной у рукоятки пикой, типичное холодное оружие колющего действия, а также точно такая же рукоятка, но уже с отломанной пикой, очень похожей на ту, что извлечена из тела Русако­ва. Оба предмета также отправлены на криминалис­тическую экспертизу.

— Любопытно, очень любопытно... — бормотал Турецкий, торопливо занося эти сведения в свой рабочий блокнот и снова возвращаясь мыслью к утреннему совещанию.

Да, оно оказалось мероприятием чисто формаль­ным, а следовательно, и бесполезным. Много рито­рики, много гаданий то на кофейной гуще, то по внутренностям жертвенных животных, однако же вывод Александр Борисович сделал однозначный: за исключением его старого знакомого прокурора области Германа Золотова, мужика дельного и без­условно честного, никто больше помогать им не рвется. А на вопрос, заданный им самому себе, в чем тут загвоздка, ответил так: поскольку здесь, как и на всей обширной территории, некогда шестой, а ныне, как говорят, седьмой части света, для боль­шинства законников на первом месте отнюдь не закон, а совершенно иные факторы и соображения, нетрудно догадаться, что и тут, в Степногорске, ре­бята либо еще не сумели точно сориентироваться и определиться, а потому не рискуют высовываться и попасть впросак, либо, напротив, все они четко ан­гажированы, «подверстаны» и не хотят выводить на авансцену те силы и фигуры, с которыми связали свои судьбы, карьеры и будущность.

Что ж, тут не было ничего оригинального. И в каком-то смысле всех их, людей зависимых, можно было даже понять и пожалеть, однако все это озна­чало, что их положение заметно осложняется, что действовать придется с большой оглядкой, по пре­имуществу своими силами.

Миша Данилов, невысокий, худенький, с не­большой темной бородкой, в которой уже посвер­кивала не по возрасту ранняя седина, записав в дежурной части областной милиции адреса боль­ниц, куда были развезены потерпевшие, отправился на автобусе в Зареченскую больницу, где имелось самое большое и лучше всех оснащенное травматологическое отделение, где и пребывали теперь ране­ные в тот страшный день.

В юные годы Михаил Антонович Данилов ду­мать не думал выходить на тропу войны с преступ­ным миром, а мечтал быть актером. Однако попыт­ки «затыриться» и в школы-студии, и в ГИТИС оказались безуспешными — то ли внешностью не вышел, то ли дикцией. И забросила его нелегкая на юридический, благо, в те годы туда еще не было чудовищных конкурсов и о престиже профессии и не помышляли. А он поступил, увлекся и понял, что это и было его призванием.

Что же до актерских способностей, в которых сам он лично никогда не сомневался, то и эти дары небес не остались втуне, и он пускал их в дело где только мог и ни разу не пожалел об этом. Вот и в больнице, работая во всю широту артистического диапазона — то вкрадчивый, то обворожительно любезный, то угрюмый и грубоватый, — он, как слаломист-горнолыжник, обходил одно препятст­вие за другим, пока в конце концов не добрался- таки до отделения, где лежали избитые и помятые в толпе. Уже одно то, что доступ к ним был частью запрещен, а частью ограничен, и то, что для них выделили несколько специальных дальних палат, свидетельствовало о том, что тут позаботились го­родские власти, стремящиеся предельно локализо­вать зону опасной информации. Но для него и в самом этом стремлении имелась кое-какая много­значительная информация.

Первым, с кем завел беседу Данилов, оказался щуплый паренек, студент Политехнической акаде­мии, отличник-третьекурсник по фамилии Иванцов. У него были множественные ушибы рук, плеч, спины, но главное — головы, что повлекло весьма чувствительное сотрясение мозга. Однако, хотя речь его была еще несколько замедлена, голова и память уже вполне прояснились, он уже мог давать показа­ния, чем и не замедлил воспользоваться Данилов.

Парень оказался ужасно приятным, и Данилов начал опрос:

—   Послушайте, Иванцов... Сережа... Вы у меня первый свидетель, первый очевидец. Объясните мне, чем была вызвана вторая демонстрация? Вы же, кажется, уже митинговали накануне? Или мало показалось?

—   А как бы вам показалось, — усмехнулся паре­нек с перевязанной головой и со множеством сса­дин на лице, частью замазанных йодом и зеленкой, частью — под пластырными наклейками, — если бы вы спокойно, организованно вышли на демонстра­цию, а на вас кинулись бы менты и начали бы лупить почем зря — и ребят, и девчонок? Мы же с законными требованиями вышли!

—   Подождите, — сказал Данилов и сделал боль­шие глаза, как бы узнавая все это впервые и не веря собственным ушам, — подождите, Сережа... Давай­те-ка по порядку. Вы о каком дне говорите?

—  О субботе, конечно! Мы готовились, мы хоте­ли, чтобы все прошло без всяких там... У нас же самоуправление студенческое. Я как раз член коми­тета самоуправления у нас в техноложке. Сделали транспаранты, сделали плакаты, получили разреше­ние и от городской управы, и от муниципалитета. То есть никто и думать не думал, что эти набросятся дубасить!

—  Вы хотите сказать, — уточнил Михаил, — что первыми нарушили условия проведения разрешен­ного митинга представители правоохранительных органов?

—   Ага, — мрачно кивнул парень, — правоохра­нители, блин! Нас и было-то с гулькин нос. Чуть больше тысячи, наверное. Ну, может, полторы, я же не считал.

—   Хорошо, а дальше?

—   А чего дальше? Вылетели архаровцы, отмете­лили ребят, порвали плакаты, затоптали транспара­нты... Ну, мы и разбежались кто куда, по общагам.

—  Может быть, у вас лозунги были слишком воинственными? — предположил Данилов.

—   Это с какой стороны посмотреть. Если с нашей точки зрения, так, по-моему, ничего особен­ного. А вы как считаете? «Отдайте нашу стипен­дию!», «Образование молодежи — это будущее стра­ны» — это как, вызывающе?

—   По-моему, нет, — сказал Данилов. — А еще?

—   Ну вот, — смущенно улыбнулся раненый, — я даже один сочинил, сам писал...

—  Ну-ка, ну-ка, — Данилов приблизил дикто­фон к его запекшимся губам.

—  «Бандюгам «мерседес», а нам — учебный про­цесс!»

—   Хиловатые стихи, — сказал Данилов. — Одна­ко жизненные... Ну а потом что?

—  Здесь, в городе, есть человек, вы еще узнаете о нем, а может, и встретитесь. Он создал общество «Гражданское действие», такой Русаков Владимир. Он доцент университета. Вот вы с ним поговорите, он каждое слово подтвердит... Конечно, после этой мочиловки с ментами народ кинулся по общагам, начали обсуждать, решили в газеты обратиться, в Москву писать. Русаков, говорят, всю субботу по общагам мотался, старался утихомирить, чтоб не подставился кто-нибудь невзначай. Он вообще ум­ница. Я говорю, вы с ним встретьтесь...

—   Вы продолжайте, Сережа, продолжайте...

—   Он и к нам приезжал со своими ребятами из движения. А только уехал — ОМОН подвалил. Как в фильме ужасов. Ломились в комнаты, вышибали двери и опять дубинками... девчонок за волосы хва­тали, ребят сапогами во все места... Представляете?

—   С трудом, но представляю, — сказал Дани­лов. — Чего они хотели?

—   Мы и сами не поняли. Только орудовали хуже чем фашисты. Мат, ор... «Всем на пол, лицом вниз!» Чуть кто шевельнулся — каблуком под ребра.

—   Может быть, наркотики искали? Получили сигнал, ну и... раздухарились?

—   Какие наркотики? — махнул перевязанной рукой Иванцов. — Об этом и слова не было. Видео­записи им были нужны. То есть понимаете, свиде­тельства против них, как они там на площади, перед университетом, погуляли. Скорее это они накурен­ные были. Или обколотые.

—  Ну а еще, еще?.. Детали какие-нибудь?..

—  Какие детали, когда носом в пол лежишь и руки на затылке! Хотя, если припомнить, какого-то человека искали.

—   Так, минуточку! — остановил его Данилов. — Сережа, вспомните, Русаков был тогда еще у вас?

—   Да нет, уже уехал. Минут десять — пятнад­цать, как уехал.

—   Так, может быть, его и искали? — спросил Михаил.

—  Его? Да ну, чего его искать-то? Он всегда на виду, не прячется. И потом, он ведь всегда горой стоял за мирные, так сказать, законные выступле­ния. Он же для того и приехал, чтоб пацаны какой- нибудь дури не выкинули.

—  Но вы же тоже вышли на самую мирную де­монстрацию, так?

—    Та-ак, — протянул, как бы что-то начиная по­нимать и о чем-то догадываться, раненый сту­дент. — А вы думаете, все-таки его искали?

—   Я пока ни о чем не думаю. пока только факты и фактики собираю.

—   Да я же говорю вам, самого Русакова спроси­те, встретьтесь с ним. Он расскажет и подтвердит.

—   Так вы что, Иванцов, еще не знаете ничего?

—  Чего?

—    Что Русаков, о котором вы говорите, на сле­дующее утро там, на площади, где и вас эти гаврики разукрасили...

И словно что-то почувствовав особенное в его голосе, Сергей Иванцов чуть привстал и подался навстречу Данилову.

—   Подождите... А... что? Что с ним?!.

—  Русаков погиб.

—   То есть как погиб?

—  Кто-то воспользовался всей этой заварухой и в давке, в толпе, пырнул прямо в сердце. Да еще в придачу для верности голову проломили.

—  Это что, точно?

—   Абсолютно точно.

—  Понимаете, — Иванцов беспокойно задвигал­ся, схватился за голову и тотчас отдернул руку от повязки, — там, конечно, все могло быть. И само место подходящее, ну и... сама обстановка.

—  Знаете что, Сережа, — сказал Данилов, — я, кажется, малость переусердствовал, утомил вас. Да­вайте так: я внесу в протокол ваши показания, вы ознакомитесь и подпишете, так?

Оформление протокола допроса свидетеля заня­ло около получаса. Иванцов расписался в нужных местах, и лицо его передернулось от боли.

—   Давайте лапу! — Следователь крепко сжал слабую влажную руку молодого человека. — Пойду к другим. Но вы оказали мне неоценимую помощь, знайте.

И они улыбнулись друг другу.

До конца дня с перерывом на обед и «мертвый час» Миша Данилов успел побеседовать еще с шес­тью потерпевшими. Их рассказы, расходясь в дета­лях, в основном повторяли и дублировали друг друга. И к концу этих допросов, когда у него у самого уже голова шла кругом, в портфеле находи­лось шесть протоколов и две целиком записанные полуторачасовые кассеты, он смог перевести дух и сделать кое-какие выводы.

В число демонстрантов-студентов, явно наме­ренно распаленных ночными облавами и диким разгулом, неведомо откуда влилось множество со­всем другого народа. Именно от них по рядам ми­тингующих пошли бутылки с водкой, именно у них оказались припасенные заточки, трубы, разводные ключи и монтировки, именно они, причем с явно провокационным умыслом, полезли на рожон и принялись теснить и задирать омоновцев.

Но главное — это у них, а вовсе не у студентов оказались с собой и вдруг, как по команде, были подняты вверх плакаты с требованием отставки гу­бернатора Платова и суда над ним.

Ну а дальше, как говорится, все смешалось в доме Облонских. Откуда-то вылезли со своими хоругвями монархисты, как всегда, не остались в стороне мест­ные «младокомсомольцы», активно пытались исполь­зовать происходящее в своих расчетливо-корыстных партийно-политических целях большевики новейше­го разлива. Не упустили своего часа и Жириновские соколята, и чернорубашечники с пресловутыми «ко­ловоротами» на красных нашивках.

До этого момента цепи ОМОНа сдерживали толпу угрюмо, но спокойно. Когда же на них налетела озве­ревшая пьяная орава, им пришлось занять жесткую оборону и контратаковать, по сути, чтобы удержать натиск и самим не остаться с проломленными голо­вами. Все утверждали, что именно среди омоновцев оказались первые раненые, причем некоторые со­трудники, несмотря на спецэкипировку, довольно тя­жело. Ну а после произошло то, что и должно было, а по сути, уже и не могло не произойти.

Это был материал, настоящий следственный ма­териал, с которым не стыдно было вернуться из этой «этнографической» экспедиции и предстать пред строгие очи глубокопочитаемого начальника.

С этими мыслями Данилов и покинул больницу и поспешил обратно в их «пятизвездочный отель», как окрестил их временное обиталище Турецкий, вырази­тельно постучав ногтем по этикетке опустевшей конь­ячной фляжечки, «раздавленной» ими накануне вече­ром на троих за успех безнадежного дела.

В связи с подъемом очередной волны напряжен­ности на фондовом финансовом рынке в тот вос­кресный день верхняя палата Российского парла­мента — Совет Федерации — решила отменить себе

выходной день, и российские сенаторы почти в пол­ном составе заседали у себя на Большой Дмитровке. Решались серьезнейшие вопросы, связанные с бан­ковским кризисом и пересмотром ряда заложенных позиций в госбюджете. Ждали приезда и выступле­ний министра финансов и председателя Центро­банка...

В начале одиннадцатого утра член Совета Феде­рации губернатор Степногорской области Николай Иванович Платов, срочно вызванный помощника­ми, торопливо вошел в свой рабочий кабинет и, плотно прикрыв дверь, снял телефонную трубку спецсвязи. Он уже знал, чем обернулось это вос­кресное утро, — ему передали, что наперебой зво­нили и тот же Мащенко, и начальник областного управления ФСБ Чекин, прокурор области, пред­ставитель Президента и мэр города Клемешев...

Да, еще утром, на заседании, поступили сообще­ния о том, что в городе неспокойно, что поздним вечером и ночью, очевидно, произошли какие-то непонятные события, вновь взвинтившие страсти еле-еле утихомиренных студентов, которые опять собираются у общежитий и сбиваются в колонны, явно готовясь повторить субботнее шествие, однако ситуация в городе теперь, видимо, резко усложни­лась и грозит выйти из-под контроля.

Тогда он снова связался с первыми «силовика­ми» города и региона и вновь, как накануне, потре­бовал, чтобы те костьми легли, но не допустили самого худшего. А самым худшим теперь могла быть кровь, которой он, надо сказать, не боялся с детст­ва, а вот сейчас бояться был обязан, если хотел чего-то добиться на заданном направлении.

—  Я слушаю, — сказал Платов в белую телефон­ную трубку.

Звонили из Администрации Президента, один из ближайших его помощников, то есть звонок, по всей видимости, был продиктован указанием «самого».

—   Что же это происходит у вас, Николай Ивано­вич? — заведенным голосом заверещал в трубке этот мальчишка, которому он, Платов, по совести говоря, не доверил бы даже чистить ботинки. — Вы понимаете, что все это означает в такой момент для престижа страны? Ведь если такое у нас происходит, у нас, у члена Совета Европы... Вы хотя бы отдаете себе отчет, какие это теперь будет иметь последст­вия и внутри России, и на международной арене?..

Хотелось без антимоний обложить этого хлыща так, чтобы до конца дней не отмылся. Но он, Пла­тов, был человек закаленный, бывалый боец, стре­ляный воробей.

—  Можете передать, — отрывисто бросил Пла­тов, — ситуация будет нормализована не позднее чем через два-три часа. Я немедленно вылетаю в Степногорск, тщательно разберусь и приму все не­обходимые меры.

—  Какие два-три часа? — закричал тот. — Вы что, не знаете, что у вас там есть и убитые? Во всяком случае, у нас такая информация.

И хотя на самом деле Платов этого еще не знал и слова эти словно залили его изнутри тяжелым вязким холодом, он и на секунду не заставил своего собеседника допустить, что владеет информацией не в полном объеме.

—  Разумеется, знаю! — рубанул он. — По при­бытии в город и после наведения порядка безотла­гательно сообщу вам все подробности.

На том и расстались. Он швырнул трубку.

Предали, гады! Продали! Неужто недокормил? Самого главного не сообщили, не донесли в тот же миг, оставили в. неведении, отлично понимая, что для него, в его положении, это конец! Да, что бы там ни говорили, но предчувствие все-таки штука серьезная и таинственная. Недаром он ночью свя­зывался с Мащенко, недаром ныло сердце-вещун. Но все равно он и в мыслях не допускал такого размаха волнений и беспорядков.

Как на грех, согласно принятой повестке дня, через час с небольшим ему надо было выступать здесь, с этой трибуны с очередной разносной речью,

направленной острием против бездарного прави­тельства. Теперь ни о каких трибунах и громоглас­ных тирадах и речи быть не могло. Теперь — все долой, все побоку! Только туда!

Через четверть часа тяжелый скоростной «мерсе­дес» в сопровождении черного джипа охраны и спецсвязи уже мчал его по Ленинскому проспекту в сторону Внукова, где в связи с внезапными экстре­мальными событиями его ждал небольшой спецса­молет из президентской авиаконюшни.

А еще через полтора часа в точно таком же, но другом «мерседесе» он уже несся по солнечному Степногорску, где по мере приближения к центру все больше и больше попадалось на глаза знаков и примет только что отшумевших волнений, скорее смахивающих на народный мятеж.

В аэропорту встречавшие его сотрудники аппа­рата администрации сообщили число пострадав­ших. На площади Свободы перед их зданием погиб­ли пятеро, тяжело ранено не менее тридцати чело­век, всего же пострадавших под полторы сотни.

Прямо из машины он связался с Мащенко.

—   Ну что, Никола, давай докладывай, как допус­тил, почему не предотвратил... Не спеша рассказы­вай, теперь время у тебя есть. Все-таки, сам пони­маешь, последний доклад, куда торопиться...

Но то, что ответил ему Мащенко, а главное, как ответил, какая интонация невольно прорвалась в его хриплом от волнения голосе, Платову что-то очень не понравилось. Какая-то неуместная незави­симость прозвучала, чуть ли не вызов... Словно этот малый, привыкший бегать на веревке, сорвался с колышка. Или?..

—  Отвечу вам, Николай Иванович, на все вопро­сы только при личной встрече, — без обычного хо­луйского трепета отчеканил он.

А это значило, что Мащенко и правда пережил тут два часа назад столько всего и такое, после чего ему бояться уже было решительно нечего, а уж тем более скакать на цирлах и лебезить.

—  Под суд пойдешь! — зарычал губернатор. — Черепаху из тебя сделаю! — и... осекся, услышав возвращенные ему посланные ночью из Москвы по спутниковому телефону собственные слова:

—  В пределах полномочий! Под суд так под суд! — с незнакомой и пугающей твердостью сказал Мащенко. — Через пять минут я буду в вашей при­емной и представлю вам полный отчет.

Мащенко вышел из повиновения. И вдруг Пла­тов понял, чем вызвана отвага этого жучилы и вьюна. Ведь ему, этому Мащенко, не приходилось думать о том, что через шестьдесят три дня — пер­вый тур губернаторских выборов, где он, Платов, идет основным кандидатом и для которого то, что случилось сегодня, наверняка будет иметь совер­шенно чудовищные, возможно, катастрофические последствия как для политика, взявшего дальний прицел. А стало быть, теперь тот взаимный паритет особой осведомленности о делах и делишках, грехах и грешках, на котором столько лет держалась их задушевная дружба, резко нарушен, причем не в его, Платова, пользу.

Эту отпетую сволочь Мащенко, разложившегося подонка и казнокрада, следовало проучить так, чтоб его конопатые внуки вспоминали, но... он понимал, что руки теперь связаны, а этого милягу Коляна действительно просто-напросто перекупили, под­манили, как шавку, жирным куском, а стало быть, нейтрализовывать его придется по-умному, очень ласково и осторожно, просчитывая наперед каждый следующий шаг. Теперь было главное — немедлен­но самыми решительными действиями взять на себя инициативу и показать всем и каждому, кто тут хозяин города и области. А без этого можно было сразу снимать свою кандидатуру, отправляться в от­ставку и ставить крест на политической карьере.

Но он хотел жить, а жить и властвовать для него значило одно и то же, причем властвовать, кажется, было даже важнее, чем жить.

То, что случилось сегодня, вдруг заставило его

отчетливо понять и осознать, что кто-то ведет про­тив него, быть может, куда более тонкую и масштаб­ную игру и, возможно, уже сумел набрать чрезвы­чайно важные, если не решающие, очки.

От того, как он, Платов, поведет теперь себя, как выстроит дальнейшую стратегию кампании и подго­товки к выборам, найдет ли «секретное оружие», тот дурацкий колокольчик, позвонив в который он смо­жет потянуть и перетянуть на свою сторону не­сколько сот тысяч имеющих право голоса остоло­пов, с которыми даже и играть-то скучно, коли они принимают за чистую монету весь этот «электораль­ный маскарад» с переодеваниями и раздачей рос­сийским «папуасам» стеклянных бус, зависело те­перь — сбудется ли, осуществится ли то, что он наметил для себя в качестве главной цели и главно­го ориентира в судьбе.

Николай Иванович Платов, пятидесяти шести лет от роду, прожил жизнь одновременно обычную и достаточно нестандартную, и о ней он думал и вспоминал когда с удивлением, а когда и с гордос­тью.

В самом деле, очень мало кто из его сверстников сумел показать такой класс политической непотоп­ляемости, такую способность удерживаться на самых крутых порогах, брать рифы и живым и не­вредимым низвергаться с водопадов.

Он, кажется, всегда руководил, Колька Платов. Пусть кому-то покажется смешным, но даже в дет­ском саду почему-то его, мордастенького, умытого и очень-очень милого умненького мальчика, поста­вили кем-то вроде старосты в их группе. Ну а даль­ше пошло-поехало. Должности да комитеты, коми­теты да должности. «Взвейтесь, кострами, синие ночи...», а там и комсомол, и секретарство, райкомы и горкомы, выдвижения, назначения, потом не­сколько лет на разных должностях в вооруженном отряде партии, откуда в звании майора действующе­го резерва обратно на партийную работу инструкто­ром обкома.

Он вернулся на партийную работу в числе так называемого андроповского призыва. Он был хва­ток, изобретателен, он всегда умел учиться и всегда на «отлично» сдавал главный экзамен — делал без­ошибочно правильную ставку на человека, кампа­нию, генеральную линию, а для этого нужен был талант недюжинный, нужно было в полном смысле слова высокое искусство, в котором он совершенст­вовался и преуспевал, оставляя позади все новых и новых товарищей-соперников. Именно они, люди его плана, его размаха и его честолюбия, разыграли немыслимо сложную комбинацию и совершили внутрипартийную революцию, которую потом ок­рестили перестройкой. Они могли сколько угодно безостановочно и упоенно разливаться соловьями насчет того, что вся эта грандиозная заваруха —для народа и в его интересах и так далее и так далее. Но они-то, новейшие авгуры, знали, что тут почем и какая цена всем этим заклинаниям в базарный день. Они знали, чего хотели. Они хотели перемен для себя, они хотели страну для себя, все нажитое и завоеванное, построенное и возведенное, все добы­тое они хотели для себя. И когда говорили, вновь и вновь повторяя священную формулу, что в государ­стве, где все — ничье, должен быть, наконец, пол­ноценный и рачительный хозяин, то уж кто-кто, а они-то точно знали, кто должен стать этим самым хозяином, конкретным господином и владельцем. Потому что в чем еще может заключаться подлин­ный порядок, как не в этом распределении богатст­ва и вещества жизни между теми, кто в состоянии забрать эти богатства в закрепленную и неприкос­новенную собственность.

Это была революция поколений, революция жи­вого и мертвого. И в ходе ее он умудрился не сде­лать ни одной мало-мальски серьезной ошибки. А когда началась постыдная, похабная гонка за право

первым или в числе первых избавиться от партби­лета, он, бывший второй секретарь обкома партии, в этих собачьих бегах участия не принял. Просто отошел и затаился, слишком хорошо зная, что там, в провинции, их красные корни ушли в почву глу­боко, разветвились и разбежались в земле густо и что теперь эта развитая корневая система способна без лишнего шума, скрытно, высасывать из своего грунта самое главное, что составляло отныне и смысл и материю жизни — деньги. Он знал, на чем и как они делались раньше. А в новой жизни он приумножил эти свои дары и таланты стократ.

Он был уже одним из крупнейших собственни­ков региона, человеком богатейшим, сумевшим с толком, с громадной, неслыханной прибылью пус­тить в рост свои прошлые связи и знания. А уж когда хитрые московские лисы закрутили машину приватизации, он, Платов Николай Иванович, одновременно кляня и разоблачая «антинародный режим», обездоливший миллионы тружеников, о которых так пеклась и горячо радела партия Лени­на, был уже одним из состоятельнейших «лендлор­дов», новорусским бароном старой отливки, но но­вого чекана, сумевшим обратить в собственные вла­дения множество предприятий и в самом Степногорске, и в области, и в других регионах, и даже за границей, о чем, конечно, в полном объеме знал только он один да еще пяток — десяток самых до­веренных людей, чья материальная, духовная и вся­кая прочая, в том числе и просто биологическая, жизнь всецело зависели от него.

Он был теперь негласным держателем контроль­ных пакетов акций многих предприятий, а так как основной костяк промышленности в его владениях составляли заводы и объединения, производившие оружие, Николай Иванович постиг сложнейшую науку перевода денежных средств от реализации этой продукции через целую цепь специально со­зданных трансферных фирм на свои секретные счета, что, естественно, придало ему особое влия­ние в масштабах всей страны.

И вот теперь, когда предстояло переизбираться на новый срок, когда столько планов обуревало его и он мечтал, вновь заняв этот пост, сделаться поли­тиком всероссийского масштаба, заставив работать свои активы и авуары и превратить Степногорск и весь регион в экономически мощную процветаю­щую территорию, достаточно самостоятельную и не зависимую от прихотей Москвы, он почувствовал резко возросшее сопротивление каких-то сил, кото­рые действовали точно и безжалостно, совершенно в его духе, но, наверное, еще грубее и жестче.

Случившееся в субботу, а затем в воскресенье стало для Платова грозным сигналом тревоги. Чего- то он не предусмотрел, в чем-то просчитался, кому- то передоверился, и таинственный враг не преми­нул воспользоваться его мелкими ошибками и мол­ниеносно перешел в наступление.

Что стояло за всем этим? Как получилось, как вообще могло такое произойти, чтобы тысячи людей несли плакаты, направленные против его главных противников в федеральном центре, и чтобы они, эти самые люди, оказались убиты и покалечены вверенными ему, Платову, войсками и как бы по его наущению и приказу?

Еще вылетая из Москвы, он распорядился со­звать к его возвращению особый совет и аналити­ческую группу, чтобы тотчас по прилете в Степногорск провести важнейшее совещание. И уже через полчаса, едва приехав в свою городскую резиден­цию, Платов занял место во главе стола в комнате для заседаний.

Он уже заслушал доклад Мащенко, из которого уяснил, что удавку ему на шею накинули умело. И чтобы нейтрализовать, ликвидировать эти последст­вия, надо было думать и думать. Больше всего Ни­колая Ивановича тревожили странные происшест­вия, которые, собственно, и возбудили против него в ночь с субботы на воскресенье эти тысячные

толпы. И Мащенко, и все другие руководители местных «силовиков» готовы были голову положить на плаху, что не отдавали приказов врываться в общежития и устраивать погромы и обыски, повсю­ду ссылаясь при этом на какие-то мифические рас­поряжения губернатора. Именно эти действия неве­домых групп, неведомых омоновцев и всколыхнули студенчество, а вслед за ним и других — тех же рабочих «оборонки».

Ну не могли — и ежу было ясно, не могли все они за какие-то считанные ночные часы напечь де­сятки и десятки плакатов, требующих немедленной отставки губернатора Платова! Разумеется, все это делалось заблаговременно и с его отсутствием в го­роде тоже совпало вовсе не случайно. Он хорошо знал, что тот, кто защищается и оправдывается, всегда остается в проигрыше, неизбежно теряет очки.

То, что исчез создатель и руководитель главной силы в Степногорске, открыто оппозиционной ему и его региональной политике, этот наивный прямо­линейный чудак Русаков, с одной стороны, могло оказаться на руку — замутил воду известнейший ба­ламут, а после предпочел убраться восвояси.

Но Платов не верил в такой вариант, ни на ми­нуту в расчет не принимал.

Тут, конечно, было что-то другое. Тут был не тот след, чувствовалась не та рука, не тот почерк.

Русаков полагался на собственный ум, на зна­ния, на личную популярность, он всегда пер напро­лом, всегда с открытым забралом, не хитрил, и именно на этом держалась его популярность. Так что Русакова тут надо было вынести за скобки, и, похоже, он тоже попался на этот двойной крючок. А значит, человек, способный навскидку дублетом ухлопать двух таких жирных зайцев, был в полном смысле парень не промах, и отнестись к нему надо было со всей подобающей серьезностью.

Что касается второго вопроса, то группа анализа, да и он сам, пришли к выводу, что самым правильным будет обратиться с экрана телевизора — к горо­ду и миру — с коротким энергичным словом сразу после завершения программы «Время» и киселев­ских «Итогов», перед очередной серией «Спрута-2». И его спичрайтеры тотчас засели за работу, взвеши­вая и пробуя на зуб каждое слово.

Ровно в двадцать один пятьдесят на экранах всех телевизоров, настроенных на первый канал Степногорского телецентра, появился губернатор — подтя­нутый, загорелый человек с яркой сединой и прон­зительными, чуть прищуренными глазами.

— Дорогие степногорцы! — начал он, и взгляд его стал острее бритвы. — Мне пришлось прервать работу в Совете Федерации и срочно вернуться в наш город, так как, воспользовавшись моим отсут­ствием, распоясавшиеся хулиганы решили дестаби­лизировать ситуацию в столице нашего края. Под видом мирной законной демонстрации, якобы за­щищающей права и интересы студенческой молоде­жи, они вознамерились захватить административ­ное здание и явочным порядком установить свой, так называемый «демократический» порядок.

Однако силы правопорядка воспрепятствовали осуществлению этого авантюрного замысла. В ходе массовых столкновений пострадало много людей. По имеющимся данным, пять человек погибли.

Сколько раз за минувшие годы мы слышали фразу, которая уже всем набила оскомину: «Демо­кратия — не вседозволенность».

Есть демократия и демократия. Вся вина и ответ­ственность за случившееся целиком ложится на тех, кто, на словах провозглашая принципы свободы и декларируя верховенство закона, на самом деле готов на все для достижения своих, далеко не бла­говидных целей. Я говорю о руководстве общест­венного движения «Гражданское действие» и лично о его лидере Русакове, который в своем необуздан­ном стремлении к власти пошел на все, не останав­ливаясь даже перед риском для жизни и здоровья тех, кто наслушался его сладких речей и поддался гипнозу популистских фраз.

Руководство правоохранительных органов было поставлено перед необходимостью воспрепятство­вать разгулу беззакония пьяной, агрессивной толпы. Их вынужденно жесткие действия должны быть признаны своевременными и адекватными. Мы не допустим бесчинств и беззакония, под какими бы лозунгами и флагами они ни совершались.

Как губернатор области, выражаю благодарность сотрудникам милиции и внутренних войск, которые сумели в этот трудный час локализовать очаг возго­рания и не допустили распространения пожара на весь город.

Насколько известно на данный момент, главный инициатор, духовный вдохновитель и организатор сегодняшней вылазки псевдодемократических эле­ментов, доцент Степногорского университета и де­путат областного Законодательного собрания Руса­ков, чтобы уклониться от ответственности, скрылся из города. Но я обещаю, что мы сделаем все, чтобы этот авантюрист в кратчайшее время был разыскан, лишен депутатской неприкосновенности и ответил по всей строгости закона.

Порядок в городе полностью восстановлен. За­держан ряд молодчиков, наиболее «отличившихся» во время столкновения на площади Свободы. Все они, также после тщательного расследования, пред­станут перед судом.

Хочу выразить семьям погибших глубокое ис­креннее соболезнование. Прошу всех граждан со­хранять выдержку и спокойствие и не поддаваться на новые провокации.

Выступление Платова было записано на видео­магнитофон и передано в эфир в точно намеченный час. А вслед за ним на экране пошли титры очеред­ной серии «Спрута».

И Николаю Ивановичу, решившему посмотреть на японском студийном мониторе, уже вместе со всеми зрителями, как он будет выглядеть на экране во время трансляции в эфир, вдруг почему-то сде­лалось ужасно не по себе. Возникло ощущение дикой, непростительной и непоправимой ошибки. И винить теперь в этом было некого.

Каждое слово его выступления, еще на листке бумаги, не озвученное перед камерой и микрофо­ном, выглядело так солидно, веско, дышало энер­гией и волей и казалось столь впечатляющим, дохо­дящим до ума и сердца. Но когда на цветном светя­щемся прямоугольнике монитора возник малень­кий Платов, его двойник, этот человечек там пока­зался глупо-напыщенным, ничуть не убедительным и больше всего озабоченным тем, чтобы перевалить груз ответственности на другие плечи. А последо­вавшая за идиотской рекламной паузой с этими, казалось, уже вечными жевательными резинками, прокладками с крылышками и прочими кисками, пожирающими «Вискас», мощная итальянская кар­тина о происках мафии показалась ему и вовсе убийственной по тем сопоставлениям и ассоциаци­ям, которые она невольно должна была вызывать у каждого степногорца, столько, раз слышавшего в выступлениях Русакова о том, что власти области, и в первую очередь сам губернатор и его окружение, погрязли в коррупции, злоупотреблениях, то есть во всем том, что показывали в этом самом «Спруте».

А, дьявол! Он поднялся и, не прощаясь, быстро пошел в сопровождении нескольких помощников и телохранителей к выходу из здания телецентра, туда, где ждал его черный «мерседес» и две машины сопровождения. Он опростоволосился! Дико, глупо. Он не сказал каких-то очень важных, главных слов, не сказал именно того, что наверняка хотели услы­шать от него люди. Проклятые советские штампы, засевшие в подкорке, сыграли с ним злую шутку, а опомнился он слишком поздно.

Пора было возвращаться к себе, в свой особняк

над рекой, некогда, во «времена проклятого про­шлого», и точно принадлежавший здешнему гене­рал-губернатору, во дворец начала девятнадцатого века, ныне пронизанный бесчисленными нитями электронных коммуникаций с десятком следящих открытых и потайных видеокамер наблюдения, чуть ли не с батальоном охраны, в его теперешнее гнез­до, где он проживал с семейством ничуть не хуже, чем какой-нибудь вельможа эпохи Александра I с лентами и звездами на расшитом золотом мундире.

Вот «мерседес» подъехал к воротам, и они без­звучно разошлись. Машина плавно и мягко подка­тила к колоннам главного входа, когда часто-часто запиликал сигнал вызова радиотелефона спецсвязи. Платов услышал голос исполняющего обязанности начальника областного Управления внутренних дел Калмыкова, только что назначенного Москвой вза­мен отстраненного Мащенко.

—   Я слушаю, — сказал Платов. — Докладывай­те, Виктор Егорович.

—  Получено сообщение из бюро судебно-меди­цинской экспертизы. Среди неопознанных трупов, кажется, есть Русаков.

—  Это точно? — глухо спросил губернатор. — Может быть, ошибка?

—    Документов не обнаружено. Но судебные ме­дики сами узнали его по лицу и убеждены, что это он, Русаков.

—  Кто еще знает об этом? — спросил Платов, потому что именно эта мысль первой стрельнула в голове.

—   К сожалению, сохранить секретность не уда­лось. Информация уже ушла и, видимо, в ближай­шее время пройдет по радио и телевидению.

—  Понятно, — сказал Платов. — Причина сме­рти?

—  Пока не установлена. Его доставили позже всех.

—   А где обнаружили?

—     Там же, на площади. Но почему-то сначала доставили в Зареченскую больницу, а уж оттуда в морг при Центральной областной больнице.

Он положил трубку на аппарат и отвалился на мягкую спинку заднего сиденья. Удавка, которую так ловко накинул ему на шею кто-то незримый и беспощадный, затягивалась все туже. И каждое слово его телеобращения теперь получало и вовсе зловещий смысл. Он обрушился с обвинениями на мученика и страдальца за правду. А это наш жалос­тливый народ вряд ли простит. Ибо сама смерть Русакова, если это действительно был он, а Платов в этом уже не сомневался, превращала их давний поединок, их идейную и политическую дуэль в убийство из-за угла, и каждый понимал, в чьих ин­тересах была эта гибель, кто направил руку палача. Ну что же... Надо было продолжать борьбу и идти вперед. До выборов оставалось все-таки еще почти два месяца. Срок достаточный, чтобы перестроить свои порядки, вызвать резервы, провести мобилиза­цию. Ничего.

Он вошел в дом. Жена и дочь встретили его у широкой мраморной лестницы обширной прихо­жей, и обе любимые собаки скакали от радости, не зная, чем угодить хозяину, — редких кровей русская борзая Дина и могучая доберманиха-медалистка Челси от элитных производителей прямо из Герма­нии. Он был мрачнее тучи.

—  Ну что, что еще? — воскликнул он в предель­ном раздражении, увидев бледные, напряженные лица домочадцев.

— Послушай, Коля, — сказала жена. — Мы сей­час видели тебя по телевизору...

—   Да знаю, знаю все сам!.. — отмахнулся он.

—   Ужинать будешь?

— Какой там ужин! Кусок в горло не полезет. Ну как, уже все собрались?

—   Ждут тебя.

В правом флигеле господского дома на случай экстренных встреч и оперативных совещаний он устроил как бы филиал своего предвыборного

штаба. Сейчас там должны были быть трое самых близких его помощников, по поводу которых он даже сочинил что-то вроде каламбура: «Я как Шива, у меня три правые руки».

И он пошел к ним через галерею, сопровождае­мый собаками, которые все забегали вперед и огля­дывались, норовя поймать его взгляд.

Когда он вошел, те трое поднялись.

—  Вопрос у нас один, — с места в карьер начал Платов, — как перехватить инициативу, вернуть «лицо», восстановить имидж.

—   Надо выяснить, кто пошел на прорыв, — ска­зал старый мудрый зубр Коломийцев. — Только тогда мы сможем сделать правильные шаги.

—   Полагаю, вы еще не знаете... — сказал Пла­тов. — Ситуация круто изменилась — и не в нашу пользу. Русаков убит. Мне только что сообщили об этом по моему спецканалу. Известили из судебно- медицинского бюро облздравотдела. Сомнений нет — это убийство. То есть завтра труп несчастной жертвы сатрапа-губернатора, убиенный мною ры­царь демократии и защитник угнетенных будет вы­ставлен перед моими окнами в назидание потом­кам. Чтобы никто не усомнился, что эта смерть — на мне. Что все это значит, думаю, объяснять не надо...

Он снял трубку телефонного аппарата и набрал несколько цифр.

—   Никандрова мне! — И через минуту услышал знакомый голос директора областной телерадио­компании.

—  Виталий Васильевич! Вы получили сообщение насчет Русакова?

—   Да, около получаса назад.

—   Ну так вот. Документов нет. Может, обнару­жен не Русаков. Это только гипотеза, понимаете? Кто-то узнал, а может, кому-то и показалось. Пока не будет точно, документально точно идентифици­рована личность этого человека, каких-либо сообщений быть не должно. Вы меня поняли? Чтобы ни слуху ни духу! Ответите лично.

Затем то же самое распоряжение он сделал руко­водителю местного информационного агентства и главным редакторам двух крупнейших в городе и дружественных ему газет. Что касается газет другой ориентации, а их в городе и области выпускалось большедесятка, тут он уже никак повлиять не мог и оставалось только надеяться, что весть о гибели Русакова докатиться до них еще не успела.

Они проговорили около четверти часа, и Платов, взглянув на часы, включил телевизор с огромным экраном и перешел на областной канал. Из динами­ков приглушенно зазвучала скорбная музыка и воз­никла заставка: две сломанные гвоздики на черном фоне. А затем открылось пространство траурно уб­ранной маленькой студии, в которой царил полу­мрак, и из этого полумрака явилось лицо мэра го­рода Геннадия Клемешева — красивое и такое зна­комое лицо, на котором теперь читалась неподдель­ная скорбь. И одет он был соответственно проис­шедшему: в черном костюме и черной водолазке, так что на экране особенно выделялись его темные выразительные глаза, в которых застыла боль.

Платов невольно сжал зубы, впившись в это лицо на экране. Тут продумано было все, каждая мелочь, и эта темная, как склеп, маленькая студия, и траурный наряд степногорского мэра.

В течение этого дня они несколько раз говорили по телефону, причем Клемешев, кажется, был по­трясен разразившейся катастрофой так, как будто там, на площади, он потерял самого близкого чело­века — сына или брата. И он не пытался отбоярить­ся, не стремился выставить себя непричастным. Лишь сказал, как бы мимоходом, что, видя,непредсказуемо развивается ситуация, неоднократ­но обращался к Мащенко, прося его разрядить об­становку и убрать омоновцев с площади, но тот слушать его не стал, сославшись на то, что получил соответствующие распоряжения своего непосредственного руководства, ни в чьих советах не нуждает­ся, а вмешательства не допустит.

И Платов знал, что это сущая правда: Мащенко соблюдал служебную субординацию свято и демон­стративно игнорировал распоряжения мэра, давая понять, что тот ему не указ и суется в пекло поперед батьки.

Клемешев говорил, и каждое его слово, каждый обертон глубокого сочного голоса будто плетью сте­гали по щекам: ах, ослиная голова, вот, вот так надо было выступать! Именно так! И покаяться не забыл, догадался, и за честь Русакова, несмотря ни на что, будто забыв все шпильки и уколы, полученные от того, мужественно вступился, проявил благородст­во, великодушие, прямо-таки рыцарство...

Но когда Клемешев объявил, что, сознавая свою вину и принимая на себя ответственность за случив­шееся, готов уйти в отставку, Платов словно про­снулся от внезапного удара: да вот же, вот же оно! Вот откуда ветер-то дует!

И вот это, кажется, действительно был конец... И весь этот грандиозный и страшный, тщательно выверенный спектакль был исполнен только ради одного, ради этой фразы о готовности сложить пол­номочия мэра, не сумевшего противостоять жесто­кой, бесчеловечной власти душителя свобод и из­вестного коррупционера губернатора Платова, ли­шенного возможности отдать разумные и спаси­тельные приказы вопреки губернаторской воле...

А это значило, что он действительно решил сло­жить эти полномочия, выставить свою кандидатуру на выборах и выступить против Платова как дейст­вительно реальный и грозный соперник, как смер­тельно опасный конкурент.

Платов понял все. И даже в причине смерти Русакова теперь можно было не сомневаться. Этот ладный малый Гена Клемешев ведь и говорил о нем сейчас так спокойно и благостно, скорее всего, именно потому, что лучше всех знал, где Русаков и что с ним.

Ах, как лихо и, черт возьми, как красиво они обошли его! А он остался перед ними оплеванным, обезоруженным дураком. И ведь даже точно так же убрать его самого, этого Клемешева, теперь было решительно невозможно. Его смерть теперь, исчез­новение, будь это даже из-за какой-нибудь самой обычной случайности, подписало бы самому Плато­ву, как политику, смертный приговор. Надо было найти какое-то спасительное средство, какое-то противоядие. Но пока ничего не придумывалось.

Он резко нажал на кнопку пульта, выключил телевизор и так же резко повернулся к трем своим «правым рукам». Они были бледны и серьезны.

— Все понятно, — сказал Платов, — не так ли?

Они молчали.

Как и предполагал Турецкий, момент их встречи и общения с прессой на аэродроме, а также его самолично в тот же вечер очень подробно и с раз­ных точек показали по местному Степногорскому телевидению. К счастью, Рыжков и Данилов особо не засветились, держались в отдалении и, кажется, мелькнули в кадре где-то за спинами и головами журналистской стайки, да и то вне фокуса. Ну а что касается его самого, то он, понятно, уже на следую­щее утро стал достаточно популярен в этом чужом городе и то и дело ловил ненароком направленные на него взгляды.

Правда, на улицах он особенно часто не дефили­ровал, предпочитая заднее сиденье предоставлен­ной ему в распоряжение «Волги». Поскольку его личность в любом случае и не по его воле оказалась теперь раскрытой, он не стал чиниться и легко дал согласие выступить во вторник двадцать первого апреля в местной программе, аналогичной столич­ному «Часу Пик», который некогда придумал и вел бедняга Листьев, а после принял по наследству Раз­баш. Такое выступление как раз очень требовалось

ему. Так что это приглашение следовало записать на счет удач.

Тут, в Степногорске, эту передачу, которая на­зывалась «Нынче вечером с вами...», вела приятная во всех отношениях бойкая провинциальная теледа­мочка, готовая атаковать столичного гостя стрелами вопросов.

Их программу записывали за полчаса до выхода в эфир, и пока Турецкого причесывали, гримирова­ли и прицепляли микрофон к лацкану пиджака, на экранах шла сводка городских известий. Разумеет­ся, отзвуки трагедии на площади еще оставались в числе первых новостей, и среди них он услышал печальное сообщение, прочитанное молодым дик­тором-мужчиной, в скорбном голосе и выражении лица которого он не заметил никакого профессио­нального наигрыша.

— А теперь скорбное известие. Как нам только что сообщили из областного Управления внутрен­них дел, вчерашние слухи об исчезновении Влади­мира Русакова, как мы и предполагали, оказались ошибочными. Наш известный молодой политик и защитник интересов трудящихся и учащейся моло­дежи погиб на площади Свободы. Его тело было опознано среди других погибших, и расследование по факту его гибели включено в многоэпизодное уголовное дело, возбужденное по поводу массовых беспорядков на центральной площади Степногорска.

На экране маленького телевизора, установлен­ного в углу гримерной, Турецкий увидел широко улыбающегося живого Русакова и невольно ощутил, как каменным кулаком сдавило сердце. Разумеется, Русаков не был первым и последним не будет, но снова подумалось, что, когда в стране принимаются за таких, как человек с таким лицом на экране, это верный признак, что дела на этой земле из рук вон плохи, хуже некуда.

Наконец время новостей закончилось, пошла местная реклама, и Турецкого провели в студию и усадили рядом с ведущей в удобное мягкое кресло. За стеклами аппаратных мелькали режиссеры, ви­деоинженеры, звукооператоры. Многие поглядыва­ли через огромные окна на столичную знамени­тость. Включились десятки софитов, подправили свет, и запись началась.

Как калач тертый, испытанный, Турецкий при­хватил с собой собственный диктофон и во время интервью демонстративно водрузил его перед собой на невысокий столик, чтобы иметь потом докумен­тальную запись, которая охладила бы рвение сту­дийных кудесников-монтажеров, гораздых на вся­кие мелкие и крупные технические фокусы, способ­ные изменить смысл высказываний на прямо про­тивоположный.

Такая его предусмотрительность, кажется, не вызвала в ведущей особого восторга, но то было его право, и она не стала артачиться.

Дорогие степногорцы! Возможно, некоторые из вас уже знают, что для расследования обстоятельств событий минувшего воскресенья на площади Свободы в наш город была направлена Генеральной прокуратурой группа следователей во главе со старшим следователем по особо важным делам Александром Борисовичем Турецким. Сегод­ня он в нашей студии... (Турецкий чуть поклонил­ся.) Александр Борисович любезно согласился отве­тить на некоторые наши вопросы...

На груди Турецкого уже был прикреплен ма­ленький микрофончик, и он твердо взглянул в стек­лянный глаз камеры, на которой загорелась красная лампочка.

— Прежде чем мы начнем интервью, — сказал он, — я хотел бы поблагодарить ваш канал за предо­ставленную мне возможность обратиться к жителям города и области вот с какой просьбой: в момент печальных воскресных событий, обстоятельства ко­торых нам еще предстоит выяснить, на площади находилось несколько тысяч человек. Мы будем сердечно благодарны всем, кто располагает какой-

либо конкретной информацией о том, что тогда происходило, и чем больше мы сможем получить таких сообщений и свидетельских показаний, тем яснее и точнее сумеем воссоздать картину происше­ствия и соответственно сделать более правильные выводы. Все, кто хотят что-то сообщить, могут об­ратиться в областную прокуратуру, направив пись­мо с указанием фамилии, имени, отчества, адреса и телефона либо явившись лично, имея при себе пас­порт или какое-либо другое удостоверение личнос­ти. Все будут приняты и выслушаны с большим вниманием. А теперь я готов ответить на ваши во­просы, но прошу учесть, что наша группа находится в городе второй день и только приступила к рассле­дованию этого дела.

Как вы полагаете, Александр Бо­рисович, на первый ваш взгляд, что произошло тогда — бесчинства хулиганов или политическое выступление?

Именно для того, чтобы отве­тить на этот вопрос, мы и приехали сюда. Судя по тем данным, которые сообщили очевидцы и участ­ники этих событий, здесь произошли массовые бес­порядки, связанные с убийствами и нанесением те­лесных повреждений. Но изначальным импульсом стала политическая ситуация и в вашем городе, и во всей стране.

Сейчас по городу начали циркули­ровать слухи, что всему виной стали ошибочные, а то и провокационные выступления лидера общест­венно-политического движения «Гражданское дей­ствие» Владимира Русакова, который якобы наме­ревался на этих студенческих беспорядках нажить собственный политический капитал. Но вот мы только что слышали, что случилось с ним самим...

Я еще не настолько вник в здеш­нюю ситуацию, чтобы с абсолютной уверенностью ответить на такой вопрос. Но, насколько мне из­вестно, Русаков не нуждался в повышении собст­венного рейтинга. Он и так был достаточно популя­рен и заметен на политической арене вашего регио­на. Об этом говорят его публикации в газетах, так отзываются о нем практически все, с кем мы успели встретиться.

Мы только что услышали о смерти Владимира Михайловича. Известны ли вам какие- нибудь подробности его гибели?

Я мог бы сослаться на тайну следствия и не отвечать на ваш вопрос. Но как раз сейчас в интересах следствия я должен приоткрыть завесу и сказать правду: здесь умышленное убийст­во! Это с достоверностью установлено следствием.

Не связываете ли вы происшедшее с предстоящими менее чем через два месяца выбо­рами нового губернатора?

Собственно, это был первый во­прос, который я услышал, только ступив на вашу землю. Мы пока не имеем данных, подтверждаю­щих эту версию. Будем работать, будем подбираться к истине.

Как долго вы думаете пробыть у нас?

Ровно столько, сколько потребу­ет самое тщательное и объективное расследование.

Она поблагодарила его, и Турецкий поехал в свою гостиницу, торопя минуту, когда увидит своих помощников, вернувшихся с очередным уловом: Рыжков — из библиотеки и госпиталя, где лежали раненые омоновцы, Данилов — из больницы. Он чувствовал, что это дело начинает захватывать его по-настоящему.

От Степногорского телевидения до спецгости­ницы УВД, где поселили Турецкого с его маленькой командой, на машине ехать было минут двадцать. Они промахнули несколько кварталов, то взбираясь по улицам, поднимавшимся на холмы, то ухая вниз

по крутым спускам. Турецкий с интересом разгля­дывал новый город, всегда имеющий свое, особен­ное лицо, крутил головой, пока не заметил, что за ними неотступно петляют два «жигуленка»: палевая «семерка» и «девятка» цвета мокрый асфальт.

«Занятно, кто бы это мог быть? — подумал он. — Уж здесь-то, кажется, я никак не мог успеть нажить себе врагов. Кто это и почему привязались?»

Он проверил оружие и усмехнулся над собой: что может противопоставить один человек атаке чуть ли не десятка преследователей? Он мысленно перечислил тех, кто мог бы за ним таскаться и вести наблюдение: ребята из местного УВД, приставлен­ные «пасти» москвичей, чтоб не разрыли ненароком каких-нибудь нежелательных фактов, бдительные парнишки из областного УФСБ, рядовые бандиты, ну и наконец, журналисты, доморощенные папарацци, посланные своими шефами разнюхать, где поселили столичную знаменитость.

Вскоре они приехали, и Турецкий поднялся к себе на третий этаж. Но не успел он и плащ сбро­сить, как снизу позвонил дежурный гостиницы:

—  Господин Турецкий, вы у себя? К вам хотят пройти какие-то люди.

«Странно, — подумал он. — Уж где-где, а здесь я никому, кажется, свиданий пока не назначал».

—   А что за люди? — спросил он.

Тот замялся и, наконец, ответил:

—  Местные жители.

—   А сколько их? — спросил Турецкий.

—  Пятеро. Говорят, очень нужно к вам. Говорят, не уйдут, если не примете их

—  Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Проверьте документы и выпишите пропуск на одного. Пусть поднимется.

«Черт их знает! — подумал он. — Все-таки чужой город, как другая планета. Лучше бы подготовиться».

И он вытащил пистолет из кобуры, передернул затвор и сунул оружие за пояс брюк. Минут через пять в дверь осторожно постучали.

—  Открыто, войдите! — крикнул он.

В номер как-то боком вошел плотный кавказец среднего роста и средних лет в дорогой черной ко­жаной куртке и светлых брюках.

—   Здравствуйте, — сказал он спокойно и вежли­во, почти без акцента. — Позвольте представиться: Али Арсланов, здешний предприниматель. Автоко­лонки, бензин, автосервис.

—   Очень приятно, — сказал несколько удивлен­ный Турецкий. — Садитесь. Слушаю вас. Но моя машина в Москве.

—   Не буду скрывать, — улыбнулся гость, — что я один из очень уважаемых людей в этом городе и моя деятельность намного шире, чем «резин-бензин». Вы понимаете, да?..

—   Кажется, понимаю, — сказал Турецкий. — И что же вы хотите?

—    Тут, когда весь это шурум-бурум был, ну, там, на площади, у меня два племянника пропали. Бра­тья. Они недавно приехали... из Гудермеса. Я их искал два дня, а сегодня... нашел.

—  И я, кажется, даже знаю, где вы их нашли, — сказал Турецкий. — В морге Центральной больни­цы, так?

Тот кивнул, и в его черных глазах сверкнули искры ярости и горя.

—  Мальчишки! — сказал он. — Дураки! Хотел их к серьезному делу приставить... А вышло вон что.

—   Я выражаю вам, как родственнику, соболезно­вание, — сказал Александр Борисович, — но они впутались, кажется, в очень серьезное дело. Гораздо серьезнее, чем вы можете предположить. Что вы хотите и чем я могу вам помочь?

—   Понимаете, уважаемый, — потише и довери­тельно заговорил гость. — Мы мусульмане, мы по­корны воле Аллаха. Коран запрещает, чтобы верный пророку столько дней оставался без погребения. Я хотел забрать их из морга, но мне не отдали. Я предлагал им такие деньги! — с искренним удивле­нием воскликнул Арсланов. — Очень большие

деньги! А они не хотят! Говорят: закон, порядок... Понимаете, — сказал он потише, — все говорят, это зависит только от вас. Я решил бы вопрос, но все здешние вас боятся: вы из Москвы.

Турецкий вспомнил судмедэкспертов из бюро судебной медицины, с которыми говорил вчера, и кивнул:

—   Если говорят «нельзя», значит — нельзя, — подтвердил он. — Дело здесь не во мне. И я вам тоже ничем не помогу, закон есть закон.

—   А, — махнул рукой Арсланов. — Закон, закон... А если я вас хорошо попрошу? Очень хоро­шо попрошу.

—  Ничего не получится, — сказал Турецкий. — Пока не разберемся, вам придется смириться. Аллах милостив... Правда, не знаю, как по вашим законам Всевышний относится к наемным убийцам.

—   А что, — глухо сказал чеченец, — есть сведе­ния, материалы?..

—   Именно так, — кивнул Турецкий. — Очень похоже на то, что ваши племянники сыграли имен­но такую роль, а потом убрали и их, как исполни­телей, которые больше никому не нужны.

Арсланов вскочил, всплеснул руками, в бешен­стве воскликнул что-то на родном наречии и снова тяжело опустился на стул.

—  Я должен знать, кто их убил. Ты знаешь кто? — От волнения он даже перешел на «ты».

—   Пока нет, — сказал Турецкий. — Но я думаю, что и вы, как очень уважаемый человек, имеете возможность докопаться до правды и узнать, кто это сделал. Через свои, так сказать, связи и каналы.

Арсланов задумался на две-три минуты, а потом сказал:

—   Я понимаю вас, вы понимаете меня. Скажите только, кого зарезали мои, тогда мне легче будет понять, кого искать, с кем говорить...

—  Это следственная тайна, — покачал головой Турецкий. — К тому же у меня нет еще всех объек­тивных доказательств. Но завтра все газеты уже будут кричать об убийстве этого человека и всюду будут его портреты. К этому преступлению, вероят­нее всего, имеют отношение ваши племянники. Тот, о ком сегодня уже сообщили по телевидению, а завтра будет в газетах, был убит очень тонким, очень острым колющим холодным оружием, чем-то вроде особого кинжала или стилета, причем с над­пиленным клинком. У одного из ваших племянни­ков нашли такое оружие с надпиленной пикой. А у второго — одну рукоятку. Пика осталась в теле уби­того, прямо в сердце... Это был очень хороший че­ловек. Сейчас мы проводим ряд экспертиз крими­налистического и медицинского характера.

Чеченец молчал, опустив голову. Потом произ­нес скрипуче и гортанно:

—   А их как убили? Моих, ну?

—  Их застрелили, — сказал Турецкий, — недале­ко от площади.

—   Ну, хорошо, — сказал Арсланов. — Ведь вы уже все узнали. Быть может, их души в аду. Но отдайте тела.

Турецкий покачал головой:

—  Поймите, я не имею права. Через день-два вы их получите. Пока тела ваших родственников нужны для проведения экспертиз.

—   Ладно... — Арсланов снова вскочил и не­сколько раз прошелся по номеру из угла в угол. — Может, так — вы даете мне их, чтобы предать земле, а я, Аллахом клянусь! — да покарает меня Аллах, и весь род мой, и всех детей моих, если слукавлю и обману, — я достану тебе тех, кто расстрелял моих племянников.

Турецкий задумался, глядя ему в глаза. Нет, этот человек не должен был обмануть. Если удастся, он и правда принесет имена тех, кто вывел в расход его лихих племяшей. Но принесет вместе с головами убийц.

—   Я, наверное, мог бы вам помочь, — сказал Турецкий, — вошел бы в положение и попытался бы ускорить проведение комплексной экспертизы,

чтобы побыстрее отдать тела вам. Сегодня это ис­ключено, но завтра-послезавтра вы сможете их по­хоронить.

—   Дорогой, — сказал Арсланов, — выручи...

—   Но, — сказал Турецкий твердо и непреклон­но, — мое условие будет такое: если вы сумеете выяснить, кто убил ваших, — кстати, как их звали?..

—   Ахмат и Руслан... — с готовностью сказал ува­жаемый дядя убийц.

—   Так вот, — продолжил Турецкий, — мне нужны только имена. Никаких расправ, никакой кровной мести! Если вы их прикончите раньше вре­мени, главный убийца останется безнаказанным. Ведь согласитесь, Али, куда нужнее знать, кто на­правил убийц, кто отдал приказ... Кстати, можно допустить, что, если вы поспешите, это плохо кон­чится и для вас, и для ваших детей.

—  Обещаю! — воскликнул чеченец. — Хотя вы­полнить эту клятву будет трудно.

—  Нам всем трудно, — сказал Турецкий.

—   Ну что же, — поклонился Арсланов. — Прошу извинить за беспокойство. Надеюсь, до скорой встречи. Когда мне можно будет забрать моих роди­чей?

Турецкий снял трубку и, пролистав свою запис­ную книжку, позвонил заведующему бюро судмед­экспертизы области, поздоровался и, извинившись, что звонит прямо домой, спросил, когда можно будет выдать родственникам тела убитых чеченцев. Поскольку их личности установлены, эксперты взяли необходимые пробы и произвели вскрытие, он, как следователь, теперь не видит к тому никаких препятствий.

И, положив трубку, повернулся к своему гостю:

—  Можете все готовить к погребению в четверг.

—   Мы благодарны, — сказал Арсланов, — не только от себя, но и от всего рода. Мы вам тоже еще сможем помочь.

—  Чем? — грустно усмехнулся Турецкий и чуть прищурил глаз. — «Резин-бензин»?

— Зачем? — пожал плечами уважаемый авто­предприниматель. — Ваша жизнь.

В тот же вечер Турецкий связался со спецотделом МВД и попросил сообщить ему информацию на рос­сийского гражданина Али Арсланова, жителя Степногорска, пятидесяти пяти лет, владельца сети бензоко­лонок, автомагазинов и предприятий автосервиса. А уже утром следующего дня на его факс поступила информация из спецотдела МВД РФ о том, что, по оперативным сведениям, указанное лицо является лидером чеченской группировки, частично контроли­рующей регион, весьма уважаемым криминальным «авторитетом» по кличке Алибек.

Пора было отправляться... Машина уже ждала внизу, люди были собраны и готовы. Мэр Степногорска Клемешев взглянул на свои золотые швей­царские часы, поднялся из-за стола и прошелся по кабинету. Оставалось еще несколько минут... Надо было подумать, собраться, подготовить себя.

Ну что же... Человек суеверный, он трижды по­стучал по темному полированному дереву длинного стола. Сомнений не было: ему шел фарт. Ему вооб­ще часто фартило. Но такой недели он не помнил уже давно.

Он отошел в угол и окинул взглядом эту боль­шую светлую комнату. Все, как обычно, как во всех таких кабинетах: два стола, состыкованных буквой «Т», высокое черное кресло, так называемое «кресло руководителя», за спиной — российский флаг на американский манер... А вообще довольно скромно, никакой роскоши. Да и мыслимо ли, чтобы градо­начальник позволял себе лишнее, если в его городе, в полуторамиллионном гиганте, где стоят или пере­биваются разовыми заказами огромные заводы, а люди питаются какой уж месяц одной российской спасительницей — картохой.

Нет уж! Это пусть в Москве катаются себе как

сыр в масле, будто знать не зная, что творится по всей стране. А тут жизнь своя и свои правила, и, если в твой кабинет приходят твои сограждане-го­рожане, просят, взывают, только в ноги не кидают­ся, ты обязан быть «на высоте» той роли, которую взялся играть, ввязавшись во всю эту катавасию. Пусть приходят и пусть видят, пусть убеждаются и говорят другим, пусть весь город будет наслышан, что мэр катается не на немецком броневике ценой в двести тысяч долларов при двух джипах охраны, как губернатор, а в обычной «Волге».

Он взял в руки черную коробочку мобильного телефона, поднес ко рту:

—  Ну что? Как там?

—  Все готово, — ответили из трубки. — Все, как надо. Ни заминок, ни чехарды.

—  Все должно быть четко, как в Москве, только лучше... Ну, о'кей, буду на связи...

Он и обрядился сегодня так же, как в тот вечер, когда выступил по телевидению, — простой черный костюм, черная водолазка. Никаких казенно-офи­циальных галстуков, траур есть траур.

Он вернулся к столу и спокойно, властно уселся в свое кресло — заметно похудевший за минувшие три-четыре года, но все еще массивный, с тяжелы­ми покатыми плечами штангиста или борца. Чуть опустил голову на грудь, прикрыл глаза и задумался, словно задремал на несколько секунд. И промча­лись перед ним видения, пронеслись, неуловимые, как облака, и сам он будто перенесся на много, много лет назад.

В тот год, восемьдесят третий по счету этого жаркого века, на свете приключилось много всяко­го, и, наверное, мало у кого отложились в памяти семь пожаров, случившихся на протяжении года в самых разных местах великой советской империи. По каждому из них возбуждались уголовные дела, которые, впрочем, решительно ни к чему не приво­дили и бесславно прекращались как сотрудниками внутренних дел, так и органами госбезопасности.

То ли обширная территория страны тому виной и причиной, то ли отсутствие тогда компьютеров, но как-то уж так незадачливо вышло у отечествен­ных оперативников, что все эти чрезвычайные про­исшествия остались нераскрытыми, в разрозненном беспорядке, и никому не пришло в голову объеди­нить их и провести следствие по совместным делам, хотя случаи как бы сами напрашивались на это.

Никто не допетрил, не сообразил, что если, пусть и на дистанциях огромного размера, на рас­стоянии в тысячи верст, вдруг начинают сгорать особо охраняемые помещения с картотеками пас­портных отделов милиции, столов личного учета отделов кадров, военкоматов, учебных заведений и промышленных предприятий, то это, скорее всего, неспроста и некая связь между ними наверняка прослеживается.

Но в конце концов спохватились, объединили и свели оперативные сводки, однако, видно, поздно уже было, и сгорела, обратилась в пепел та красная нить, которая, может, и привела бы к тому, кто повадился подпускать в самые серьезные и тщатель­но охраняемые помещения красного петуха.

Ну, что сгорело, то сгорело, обратилось в прах, в черную бумажную золу.

Клемешев открыл глаза и снова закрыл. Где найти талантливого писателя, способного расска­зать о его жизни? О мальчишке-сироте, попавшем в суворовцы, а после в командное офицерское учили­ще, откуда вырвали, едва дав доучиться, и с первы­ми колоннами перебросили на юг. Затем — не­сколько дней минимальной подготовки и через гра­ницу, в горы, где уже в первые часы началась смерть, а он — командиром над мальчишками лишь двумя годами моложе, испуганными, трясущимися, ни черта не понимающими...

А после — два года там, в этих проклятых горах, где его заставили и научили убивать, а он оказался исправным учеником и делал это, в отличие от

большинства других, на удивление легко и не му­чась бессонницей и ночными кошмарами.

И сам много раз только чудом увертывался от пуль и осколков и все смотрел, вглядывался в то, что видел вокруг... Вот смотреть, вдумываться и делать выводы он научился сызмальства, еще в детдоме. А тут, в составе «контингента», он доволь­но скоро смекнул, что не все тут воюют за идею, в которую, честно говоря, и не верил никто, даже последний салага, что тут башковитые люди нала­живают связи и делают деньги, а значит — это шанс, быть может, единственный, чтобы вырваться из нищеты и бездомья.

Оружие из России шло эшелонами, потом, через горы и перевалы — автокараванами, летело набиты­ми до предела транспортными самолетами. Но не все уходило по назначению. Перепадало и врагу, и это было часто совсем несложно в условиях, когда жизнь не стоила ни копейки и люди гибли и исче­зали десятками,, пропадали безвозвратно — то ли в «вертушках» сгорали, то ли падали в пропасти, то ли навеки канули в плену.

Он ненавидел тех, кто затеял все это и жировал и нагревал руки. А кто он был? Всего только стар­ший лейтенант, а после — капитан. В их частях, в вечно обманутой и обделенной матушке-пехоте, с прохождением по званиям было туговато. Его пере­вели в спецназ. Операции и рейды, захваты, трупы у дувалов, дым и копоть... Он давно перестал счи­тать, сколько их там, за спиной, этих «жмуров». Но однажды, где-то в районе Герата, ночью, капитан Юрасов Сергей, а так звали его от рождения, вдруг почувствовал, что дольше тут оставаться нечего. Слишком долго берегла и хранила заступница-судь­ба. А оружие, золото и наркота уже двинулись на север, обратным путем, тайными тропами, через нужных людей на блок-постах, в спецкомендатурах и на погранзаставах.

Тут ему подфартило опять, да и сам посодейст­вовал судьбе-индейке: оказался при трех полковни­ках, приторговывавших амуницией и боеприпаса­ми, по-тихому гнавших свой товарец то под видом техники, отправленной для ремонта и восстановле­ния, то под видом военных грузов, а то и в цинко­вых коробках, предназначенных для «прижмурен­ных» шурави.

Полковники взяли его посыльным, сопровожда­ющим их груз, вроде экспедитора. Он свое откапитанил, отправляли в Россию. Юрасов понимал: таких порученцев грохают без задержки, а стало быть, надо было соблюсти свой в полном смысле жизненный интерес.

У него же, как потом стали говорить, уже «все было схвачено», и по части каналов «дури», и по части «железа». Он уже знал на ощупь и на запах, какой он из себя, господин доллар, и завел с ним крепкую мужскую дружбу.

Вот тогда-то там и исчез, в одночасье сгинул и распылился в молекулы капитан Юрасов. Будто бы попал в засаду, отбивался от «духов», колонна час­тью сгорела, частью грохнулась в пропасть со всей командой и бесценным грузом.

Но он ушел в Россию, уже с чужими документа­ми на имя прапорщика Калинчука, и переправил груз, и оставил там, в горах, крепкие концы и на­дежные связи. А после и Калинчук куда-то исчез, а он, уже под третьим именем, наладил дорожку пря­мехонько в блатной мир, где стал человеком полез­ным, а то и просто необходимым, известным под кличкой Адмирал, возможно, потому, что еще не­сколько лет щеголял в десантной тельняшке.

Вот тогда-то и полыхнули одна за другой секрет­ные комнаты. И о том, как удалось это, чьими ру­ками и за какие деньги, тот, кто взялся бы описать коловращения его пути, наверняка должен был бы настрочить целую главу. Тогда и растаяли, как сон, воспоминания о суворовце, курсанте училища и юном лейтенанте. Да не о том речь, не про то песня...

Его парни, кто остался жив, не запропал ни под

Кабулом, ни под Кандагаром, возвращались, и он сам находил их, умелых, обстрелянных, не боящих­ся никого и ничего и совершенно ненужных этой обыкновенной жизни. Из них понемногу набира­лась команда, сколачивался отряд, отлично воору­женный, мобильный, по-военному организован­ный.

Каждый, кто вливался в его бригаду, получал и деньги, и машину, а если требовалось, и чистые документы. И это были уже не только бывшие «аф­ганцы», но и совсем другие парни, прошедшие за­калку не войной, а тюрьмой. Селекция была жест­кой. Всякий, казавшийся ненадежным, готовым свалить, вильнуть, уйти «на гражданку», почти сразу же исчезал без малейших следов пребывания этого человека на земле.

Довольно долго, несколько лет, они почти не «гуляли», не шумели по-крупному. Закрепляли по­зиции, накапливали силы.

А после, когда наступили новые времена и попер главный фарт, большая лафа, тут уж все пошло в дело — и нефть, и компьютеры, и первые коопера­тивы, и банки, и охранные фирмы, и городские рынки, маленькие войнушки, прозванные газетами «горячими точками».

Вот тогда-то они и вылезли из укрытий и двину­ли на передовую, наводя ужас на растерянную стра­ну, — беспредельно жестокие, не знающие состра­дания, всегда и на все готовые и как бы неуязвимые. Это был совершенно новый тип криминального со­общества, поначалу решивший просто вытеснить и смести старый воровской закон. Однако лучшие го­ловы новейшего преступного братства, посовещав­шись и прокачав проблемы, пришли к убеждению, что проще и выгоднее заключить с ворьем кон­структивный союз ко взаимной выгоде и ради под­держания порядка.

Среди этих лучших голов, сумевших подняться над мелким и частным ради общего и основного, был и некто известный в уголовном мире под про­звищем Адмирал. Благодаря обретенному чужой кровью, собственным потом и смекалкой авторите­ту в «параллельном» криминальном мире, он был коронован в тридцать три года на «сходняке» в Пи­тере «вором в законе» и стал одной из самых засек­реченных фигур в российском уголовном мире, осо­бенно ценной тем, что его знал в лицо, по имени и по месту в преступной иерархии лишь самый узкий, предельно узкий круг лиц из числа высшего блатно­го общества.

Еще там, в Афгане, а может, и чуть позже имен­но он одним из первых почуял, куда движется стра­на. А это значило, что в скором времени придется менять все, весь уклад и стиль жизни, что впервые в истории появляется совершенно реальный шанс для преступного сообщества тихой сапой подмять и сделать своей собственностью целое государство, со всем его движимым и недвижимым и со всем наро­дом.

А для того чтобы добиться этого, чтобы решить эту воистину всемирно-историческую задачу, тре­бовалось быть на высоте, на уровне современных знаний. И хотя ему ничего не стоило привлечь и купить самые смелые и талантливые мозги страны, он, неведомо откуда выплывший в Степногорске бизнесмен средней руки Геннадий Клемешев, не погнушался и пошел учиться, закончил заочно эко­номический, причем учился без дураков, постигал и впитывал основы тех знаний, без которых, он уже понимал, в будущем не обойтись. Тут надо было разбираться самому, не полагаясь только на гени­альных наемников, надо было петрить по-настоя­щему, чтобы не обвели вокруг пальца, не «кинули» как-нибудь ненароком свои или чужие. И потом, это действительно был серьезный капитал.

Он много читал, пристрастился к книжкам еще пацаном-суворовцем, и все пошло впрок и должно было принести стократную прибыль, когда пришел бы наконец его час. Он понимал и всегда говорил, что страну, то есть государственную машину, прежде чем крепко ухватиться за руль, необходимо рас­качать и обескровить, ослабить во всех сочленениях и узлах, и, когда загрохотали пушки и полетели бомбы в Чечне, тот мир, которому он принадлежал и которым руководил на доставшейся ему немалой делянке, тоже не остался без навара, к обоюдному выигрышу и российских и чеченских планов. И эта общая взаимовыгодная работа временно связала предпринимателя Клемешева с влиятельными кав­казскими группировками в разных регионах Рос­сии, которые тоже надо было использовать в своих целях и устранить умно и грамотно — чужими или их собственными руками. С той же тактической целью Клемешев заключил союз и с чеченской группировкой в Степногорске, в городе, который он определил себе на жительство.

Причина такого выбора было вовсе не случайной.

Он любил этот город, и, заглядывая в будущее, где ему предстояло выступить в новой роли респек­табельного политика, эта площадка казалась наибо­лее привлекательной и подходящей. Пришла пора выходить из тени и становиться тем, кем он должен был стать: народным любимцем, своим в доску пар­нем, который все понимает, живет и дышит одним воздухом со своим народом, хлебает с ним из одной миски и не даст в обиду, как говорится, ни вдову, ни сироту.

Он захотел, решил и стал мэром и честно оттру­бил почти весь свой срок, и все знали, что их моло­дой мэр не нажил ни палат каменных, ни дворцов с бассейнами... И если он и считал кого-то своими реальными противниками, то это были губернатор Платов и социолог Русаков. И оба мешали ему.

Люди, жители, горожане, среднестатистические представители электората могли думать, что не кто иной, как Платов препятствует осуществлению пла­нов и начинаний их мэра, ограничивает бюджет города — одним словом, не дает развернуться моло­дому градоначальнику в полную силу.

Между тем его отношения с Платовым были внешне уважительными, корректными, вполне соот­ветствующими положению каждого. Никто не мог бы упрекнуть его, Клемешева, в нелояльности гу­бернатору, но сам образ и стиль жизни каждого в понимании любого беспристрастного человека должны были говорить сами за себя и свидетельст­вовали о принципиальном различии их амбиций и характеров. Клемешев даже порой удивлялся, что такой опытный человек и прожженный политик, как Платов, не чувствует этого, не слышит тиканья пущенного в ход часового механизма этой заложен­ной под него мины замедленного действия и про­должает жить, как живет, согласно старым номен­клатурным цековским стандартам, что, естественно, ожесточало далеко не процветающее население.

А Русаков мешал совсем по-другому. Этот, на­против, соперничал в популярности, отнимал очки, уводил приверженцев, заслонял, затмевал. И на самом деле он был, наверное, даже более опасен не только своей логикой, но и той бесхитростной от­крытостью, которую так сильно чувствует и на ко­торую так падок доверчивый простодушный народ, а это давало Русакову преимущество совсем другого качества и другого значения.

Он не играл — ему не надо было что-то изобра­жать, перелицовывать себя, и в том состояла его главная сила и главная опасность.

Впрочем, мешал он Клемешеву и еще по одной причине, достаточно весомой, а потому был к нему и особый счет...

Теперь этот главный противник исчез, был ней­трализован самым надежным и радикальным спосо­бом. И вот сейчас надо было подняться из кресла и отправляться на его похороны.

В разных концах города туда же, во Дворец спор­та, где со вчерашнего дня были выставлены для прощания шесть красных гробов (еще одним, при­бавившим счет, стал молодой омоновец, получивший перелом основания черепа и умерший в госпи­тале), собирались одновременно несколько человек.

Собирался старший следователь по особо важ­ным делам российской Генпрокуратуры Александр Турецкий со своими коллегами и помощниками Рыжковым и Даниловым, собирались, словно оси­ротевшие, руководители «Гражданского действия», собиралась мать Русакова, собирался губернатор об­ласти Николай Иванович Платов, который о многом сумел передумать за эти два дня и ко много­му был готов теперь.

Но к звонку, который раздался минут за сорок до выезда из здания, где размещалось губернское правление, он все же готов не был.

—  Николай Иванович! Дело вот в чем, — зады­хаясь и забыв даже поприветствовать, взволнованно заговорил исполняющий обязанности начальника областного УВД Калмыков. — Поступил сигнал: на вас готовится покушение!

—   Полная чушь! — решительно тряхнул головой губернатор. — Чушь и еще раз чушь! Мало того, я даже могу предположить, откуда ветер дует. Эле­ментарная провокация. Просто кое-кому надо, чтобы я на посмешище всему городу сидел, как мышь в норе, боясь и нос высунуть. Я не собираюсь принимать на веру...

—   Да нет, Николай Иванович, к сожалению, все гораздо серьезнее...

—  Поясните! — отрубил Платов.

—  Наши люди действительно зафиксировали на крыше одного из зданий в районе площади появле­ние снайпера с оружием.

—  Опять же чепуха, — раздраженно проговорил Платов. — И уверяю вас, что этот так называемый снайпер держался достаточно открыто, чтобы его ничего не стоило обнаружить. Так ведь?..

—   К сожалению, нет. Напротив, он был замечен чисто случайно. По-видимому, это человек с боль­шим боевым опытом: как только был зафиксирован, сразу почувствовал это и покинул укрытие.

—  Но вы, надеюсь, блокировали здание и взяли его?

—  К сожалению, нет.

—  Почему? — спросил Платов, которому вся эта история и правда начинала очень сильно не нра­виться.

—  Потому что... тут же на соседнем здании наши люди заметили еще одного и...

В это время зазвонил другой телефон, аппарат прямой связи с начальником областного Управле­ния ФСБ.

—  Подождите! — бросил губернатор и снял вто­рую трубку, сразу узнав знакомый голос. — Слушаю вас, товарищ Чекин!

—  Здравствуйте, Николай Иванович! Звоню, чтобы сообщить: к нам сейчас поступило предуп­реждение по форме «три ноля». По поводу вас... Мы считаем недопустимым ваше присутствие на похо­ронах.

—   Я уже имею такие сведения, — сказал губер­натор. — А что у вас конкретно?

—  По информации, поступившей из центра, в Степногорск прибыл высококлассный снайпер-че­ченец... Некто Исса.

—   Да эти-то тут при чем! И при чем здесь я? Мои пути с чеченцами как-то не пересекались, — уже не скрывая гнева, воскликнул Платов.

—    Тем не менее мы не можем допустить вашего появления на публике, в гуще народа.

—  Но я должен там быть, понимаете? Обязан! — злобно рявкнул губернатор. — Что же я, по-вашему, должен ввести в фарватер реки подводную лодку, залечь на дно и руководить областью оттуда?

—  Мы несем ответственность за вашу жизнь.

—  В общем, так, — сказал Платов. — Мы сейчас обсудим этот вопрос с начальником моей личной охраны. Как он решит, так и поступим.

Вошел начальник личной охраны, майор ФСБ Гущин.

—  Николай Иванович, сведения серьезные, точные... В такой ситуации, даже если мы сегодня за­действуем резерв, прикрыть вас и обеспечить сто­процентную безопасность мы не сможем. Надо от­казываться. Народу будет море, там, вполне вероят­но, будут рассеяны киллеры. Все знают, что вы не трус, но судьба не любит, когда с ней шутят.

—   А вы можете допустить, что все эти фокусы со снайперами, возможно, и не ради меня. Вдруг пла­нируют убрать кого-нибудь другого?

—  Возможно, но...

—   Ну что, что? — неожиданно усмехнулся Пла­тов. — Кажется, мой начальник охраны всерьез по­лагает, будто я в этом городе больше всех достоин пули? Ладно, ждите! У нас есть еще минут двадцать на раздумья.

—   Вы позволите, Николай Иванович, на случай, если вы все же решите выехать в город и принять участие в церемонии, вручить вам и передать моему прямому руководству соответствующий рапорт?

—  Валяй, майор, — усмехнулся Платов, — твое право. Чего, правда, страдать-пропадать, ежели объект ответственности сам прет на рожон, так? Валяй, пиши! А теперь ступай!

Гущин закрыл за собой дверь, и Платов вышел в соседнюю, секретную комнату для переговоров, где находились трое из его группы анализа, уже введен­ные в курс дела...

—    Что будем делать, господа хорошие? — Он внимательно, зорко всматривался в лицо каждого, переводил взгляд с одного на другого. Все трое мол­чали. Наконец один из них кашлянул и тихо сказал:

—  Собственно говоря, нам надо сделать выбор перед убийством физическим и политическим...

—  Знаете что? — зло сказал Платов. — Мне от вас не афоризмы нужны, а дельные советы. Будь я на вашем месте, я бы, конечно, тоже молчал В общем, еду! Иначе завтра мне просто нельзя будет на люди показаться. Что ж! Попробуем и мы на их идее намыть свое золотишко.

Он снова взял со стола трубку радиотелефона и связался с руководством городской телерадиоком­пании:

—  Приветствую вас! Примите два распоряжения! Первое: немедленно прервать передачи и передать в эфир текст экстренного сообщения: «Как только что стало известно, во время проведения сегодняш­него траурного шествия и митинга готовится поку­шение на губернатора области Платова». И второе: извиниться заизменение в сетке программ и объ­явить, что... по просьбе трудящихся оба городских канала будут вести прямую трансляцию с траурного митинга и похорон. Работать не менее чем тремя камерами. Одна камера — постоянно на губернато­ре. Всё поняли?

—   Но... — смешался директор телерадиокомпа­нии, — простите, Николай Иванович, мы уже не успеем. И это что, серьезно?

—   Разумеется, серьезно, — грубо сказал Пла­тов. — И именно поэтому вы должны успеть! У вас же есть дежурный автобус ПТС! Так что, если меня... ухлопают, получите сенсационный матери­ал, так сказать, мирового класса.

—  Значит, вы... едете? — почти шепотом прого­ворил один из его ближайших советников-аналити­ков.

Платов не ответил и даже не взглянул на него. Он задумался о жене и дочери. Обе были сейчас дома, в особняке, и вполне могли стать свидетель­ницами этого крутого шоу. Он позвонил в особняк, коменданту губернаторского дворца.

—   Коржиков! Это я! Немедленно, без всяких во­просов — отключить телеантенну на крыше! Немед­ленно, слышал? Беги и отрубай!

Он вызвал Гущина. Тот вошел очень бледный, с крепко сжатыми губами.

—  Не трусь, майор, — сказал Платов. — Ну что, написал? Давай подмахну!

—  Никак нет, господин губернатор!

' Передвижная телевизионная станция.

—   Ну, и на том спасибо. В общем, так: в темпе тащи мой бронежилет, ну, тот, белый, титановый, и прикинем, где буду я и где будут твои. Все осталь­ное — в твоей компетенции. Блокировать все подъ­езды, расставить по позициям твоих снайперов. Ну и все, что положено...

—  Значит, решили?

—   Двум смертям не бывать.

В это время опять тревожно заверещал телефон. Один из ближайших сотрудников Платова поспеш­но взял трубку и поднял на губернатора растерян­ные глаза:

—  Николай Иванович, это Клемешев. Просит вас...

Платов взял трубку:

—  Слушаю, Геннадий Петрович!

—  Что-то я ничего не пойму, Николай Ивано­вич... — Он был явно взволнован, встревожен, даже поздороваться позабыл. — Я сам не видел, но мои люди в приемной... Там у нас телевизор... сказали, будто своими ушами слышали, мол, готовится по­кушение на губернатора... Ахинея какая-то! Так вы будете на прощании? Я сам сейчас выезжаю...

—   Да, — сказал Платов, — действительно, по­ступили такие сведения. Так что хочешь не хочешь, а надо ехать, может быть, лезть под пули.

«Ну вот, — подумал губернатор, — вот ты и по­пался, мой мальчик! Сейчас кинешься отговаривать, убеждать... »

Но Клемешев молчал. Потом тяжело вздохнул и сказал:

—  Не сочтите за лесть, но я всегда уважал вас, Николай Иванович.

—  Что это вы обо мне уже в прошедшем време­ни, а, господин градоначальник? — нервно хохот­нул Платов. — Конечно, безумие, в сущности... Вот такой он, наш с вами хлеб... А что бы вы сделали, будь на моем месте?

—   Не знаю, — сказал Клемешев. — Честно, не знаю. Но одно точно: где бы вы ни были сегодня, я буду рядом с вами или впереди вас. Пока я мэр этого города, иначе не будет.

— Ну что ж, спасибо, — усмехнулся Платов. — Действительно, я тронут. Значит, до встречи.

Он задумался. Что все это могло означать? Или он с пылу с жару перемудрил и зря погрешил на Клемешева? А значит, и все построения, догадки, озарения, что называется, мимо денег? Или?.. Или этот парень и сам не промах, а уж тем более его меткие снайперы? И при чем тут тогда какие-то чеченцы?..

Пора было ехать.

Если бы Платов Николай Иванович верил в Бога, он бы, наверное, сейчас мысленно помолился. Но не верил он ни в каких богов, ни в какие чудеса. Он был реалист и атеист. И потому пошел напяли­вать под рубашку вполне материальный француз­ский бронежилет, точь-в-точь такой же, как у само­го Президента.

В изголовье Русакова, лежавшего первым по ходу движения людской вереницы, сидели Наташа и его мать. И по тому, как далеко разнесены были их стулья, было понятно, как далеки были эти жен­щины и при жизни того, кого провожали сегодня на место последнего упокоения.

Наташа ничего не могла понять. С той минуты, как увидела его на мраморном столе, прикры­того белым, будто что-то с головой случилось: осоз­навать осознавала, а понять не могла, невольно ловя себя на странной мысли, что теперь ей почему-то даже намного тяжелей, чем когда осталась без отца.

А люди шли и шли и смотрели на нее, и многие плакали, и клали цветы к подножию постамента, на котором стоял гроб с телом Русакова. А музыка делала свое дело, медленно убивала, выжигала душу...

Вот какое-то оживление и беспокойство возникло в толпе у входа, люди отхлынули, в образовав­шемся проходе вдали показалась плотная маленькая толпа неторопливо идущих мужчин. Засверкали вспышки фотографов, ярко вспыхнули осветители на видеокамерах, и за телохранителями она увидела идущих рядом, плечом к плечу, губернатора Плато­ва и Клемешева. Они шли, приближались, и она видела их все лучше сквозь какую-то серебристую вуаль. Шум и ропот пробежал по рядам людей, уз­навших губернатора, мэра и их свиту. Все были с такими же траурными повязками на рукавах.

Вот охранники расступились. Сначала высокий и статный, седовласый Платов сделал шаг по на­правлению к гробу Русакова и церемонно покло­нился, как и положено по протоколу такого меро­приятия. За ним так же подступил к обитому крас­ным гробу и Клемешев, но не поклонился, а просто застыл, опустив голову, и стоял так почти с минуту, и Наташа видела, как он бледен, как подавлен и как нервно подергивается его щека.

Это был он, и это был снова другой человек, словно вновь переродившийся и как будто даже страшно одинокий в этом огромном зале, наедине с охватившим его неизбывным горем.

Он словно и не заметил ее или не узнал и мед­ленно побрел, на глазах у сотен жителей своего города, мимо гробов.

Какая-то женщина быстро подошла к нему и подала ворох гвоздик, белых и красных, и он, дви­гаясь от гроба к гробу, клал в ноги покойным, каж­дому из тех, кого хоронил город, по две роскошные гвоздики, красную и белую. И операторы снимали это, снимали все, издали и с предельно близких расстояний, а он двигался, как бы не видя никого, превратившись в живое воплощение скорби.

И снова, в какой уже раз за эти дни, Платов подумал, каков же ловкач этот парень. И вот он снова обходит его на повороте, уже на глазах у всех, а он, Платов, опять оказался задвинутым куда-то на задворки со своим дурацким, стандартно-типовым советским венком.

Турецкий тоже был здесь, стоял в довольно многочисленной толпе городских чиновников, сгрудившихся по другую сторону зала. Александр Борисович отлично понимал, что присутствовать ему на этом печальном представлении абсолютно необходимо, что, может быть, здесь приоткроется какая-то завеса, тихо звякнет заветный магический ключик, без которого нет шансов на успех у любого следствия. И он отлично понимал, сколько страс­тей, невысказанных, тайных мыслей и чувств бушу­ет в этом накаленном воздухе спортивного зала.

Разумеется, как и подавляющее большинство степногорцев, он уже слышал экстренное сообще­ние, прошедшее по обоим каналам местного теле­видения о подготовке покушения на губернатора в ходе траурного уличного шествия и митинга на пло­щади, где оборвалась жизнь тех, кого вышел сегодня хоронить весь город. И это сообщение не столько насторожило или встревожило, сколько заинтересо­вало его.

Что стоит за этим? Какая-то лихая игра за голоса избирателей, демонстрация безоглядной отваги, со­стязание характеров или что-то еще? Он был почти уверен, что это все же, скорее всего, грубая инсце­нировка, рассчитанная на впечатлительность со­граждан, созванных присутствовать на щекочущем нервы представлении, что, возможно, тем самым кто-то решил переключить внимание всех участни­ков процессии с основного события на соблазни­тельный «детективный поворот» темы — ухлопают, не ухлопают, будут стрелять или все это просто-на­просто дешевый и в полном смысле слова площадный балаган.

Возможно, тут была заложена еще одна задача: предельно сократить число людей, вышедших на гигантскую гражданскую панихиду перед простой и каждому понятной угрозой в ходе чьих-то разборок схлопотать ненароком шальную случайную пулю,

прошедшую мимо намеченной мишени в перекрес­тье оптического прицела снайперской винтовки.

Да, тут много, много чего могло быть, над чем можно было поломать голову. Вглядевшись, он узнал в измученной молодой женщине в черном, сидевшей у гроба Русакова, ту, которую встретил три дня назад у морга, и сразу вспомнил все, и снова как будто что-то закольцевалось и связались концы.

А еще он с острым интересом и вниманием всматривался в лица людей из здешней правящей элиты, в выражения их глаз, в каждый их жест. Губернатора Платова он и раньше часто видел на экранах телевизоров, читал его обширные интервью в «Независимой газете», а вот Клемешева, мэра Степногорска, видел впервые, и почему-то эта фи­гура показалась ему очень непростой и чрезвычайно любопытной, как с обычной обывательской, так и с профессиональной точки зрения. Он не мог бы и сам себе объяснить, в чем тут штука, и тем не менее...

Особенно занятной показалась Турецкому эта изящно разыгранная мизансцена с гвоздиками, ко­торые он клал в гробы. Слишком красиво это было, слишком изысканно и продуманно, чтобы принять за чистую монету.

Он уже знал, что степногорский мэр вышел из лона ЛДПР с ее партийным вожаком, обожающим дешевые актерские эффекты и игру на публику, или с незабвенным Марычевым, всероссийским шутом гороховым с мандатом депутата Госдумы. Но нет, в широкой спине, крепкой шее и во всей плотной фигуре здешнего мэра невольно чувствовалось что- то серьезное, едва ли совместимое с фиглярскими штучками записных политскоморохов.

Музыка смолкла... Началось легкое замешатель­ство. Череда прощающихся горожан прошла в сто­рону выхода, а новых отсекли.

Турецкий из своего угла видел, что руководство города собралось в противоположной стороне зала и что-то обсуждает там. А к гробам подошли кур­санты степногорского Высшего командного учили­ща сухопутных войск — стройные молодцы в парад­ных формах, подняли гробы и медленно, чеканя шаг, понесли один за другим из Дворца спорта.

—   Простите, вы Александр Борисович Турец­кий? — К нему подошел один из людей, сопровож­давших губернатора и мэра, обычный порученец в штатском.

—   Да, это я, — кивнул Александр Борисович и шагнул навстречу. При этом он дал понять обоим своим следователям, чтобы не вздумали расслаб­ляться и глядели в оба.

—  Вас просят подойти наш губернатор Николай Иванович Платов и мэр города Геннадий Петрович Клемешев. Хотят познакомиться лично.

—   Пожалуйста, — кивнул Турецкий и пошел вместе с ним через зал. И здесь, невдалеке от рас­пахнутой двери в широкую галерею, ведущую к вы­ходу из дворца, туда, где сверкало солнце, он ока­зался в нескольких шагах от той молодой высокой женщины, которая не отходила от гроба Русакова, а теперь медленно шла вслед за ним, чуть в стороне, и каждая черта ее лица воплощала безграничность горя и страдания. И все же она остановила на нем взгляд, как будто с удивлением. А потом он понял: узнала.

Но тут к ней прихлынули те люди, что стояли за ее спиной, какая-то женщина приобняла ее, и чья- то рука, будто не зная, как выразить сочувствие, поправила на ее голове черный газовый платок. Это, видимо, были друзья Русакова, возможно свя­занные их общей работой в движении, а значит, все они еще должны были быть допрошены им. Но это потом...

Человек, посланный за ним, подвел Александра Борисовича к тем, кто хотел лично познакомиться с московским «важняком».

—  Рад, что вы у нас, — сказал Платов. — Я, ко­нечно, о вас слышал, только повод, видите, какой... Мы очень надеемся и рассчитываем на вашу по-

мощь. Есть у вас какие-нибудь просьбы, пожела­ния? Мы готовы создать вам оптимальные условия для вашей работы.

—   Благодарю вас, — сказал Турецкий, — и за внимание, и за желание оказать нам содействие. Просьб пока нет. Если появятся — не премину об­ратиться. Только сегодня, мне кажется, вам надо было бы в первую очередь позаботиться о себе. Это я вам как юрист говорю. Вы смелый, прямо скажем, отважный человек. Но коли есть вероятность опас­ности, мне кажется, лучше было бы избежать на­прасного риска.

—   Я рад, что вижу в вас разумного и трезвого человека, — сказал, сделав шаг навстречу, мэр горо­да Клемешев. Он протянул большую руку, и Турец­кий, сам далеко не слабосилка, ощутил чугунную мощь пожатия этакого русского богатыря. Да и кра­сив он был, не отнять! И конечно, знал себе цену. — Хорошо, что вы сказали это. Иногда человеку со стороны это даже проще, чем своим. Теперь ведь такая жизнь: могут не только угрожать, могут и вправду решиться...

Турецкого так и подмывало спросить: а кем мог бы оказаться этот решительный террорист, но Пла­тов нахмурился, кинул взгляд на часы и решительно шагнул в сторону выхода.

Турецкий невольно восхитился волей и выдерж­кой этого человека. Он не хотел оказаться в этой группе начальников и понемногу стал отставать и вскоре уже оказался на проспекте, где было полно людей, тянувшихся за шестью медленно ползущими грузовиками, на которых вызывающе ярко горели алым на солнце открытые гробы.

До площади Свободы было недалеко, всего не­сколько кварталов, и минут через тридцать Турец­кий снова оказался на широком пространстве, рас­кинувшемся внутри периметра высоких админи­стративных зданий. Это недавнее поле сражения, куда вынесли теперь павших в бою, он знал уже как свои пять пальцев, исходил вдоль и поперек, чтобы как можно лучше уяснить, что тут было тогда и как было, как двигались люди, откуда подходили и во что упирались, когда оказались почему-то заперты­ми здесь, как в гигантской ловушке.

Сегодня здесь, под этим пронзительно-синим небом, было выстроено каре из тех же курсантов, милиционеров и крепких ребят в штатском, держав­шихся за руки. А посередине, на широком открытом прямоугольнике, окруженном толпами людей, уже стояли в ряд, так же как и во Дворце спорта, на высоких, наскоро сколоченных из досок и задрапи­рованных черной тканью пьедесталах красные гробы. И играл оркестр, и ослепительно сверкало солнце в желтой меди духовых инструментов воен­ных музыкантов, и тяжело бухал, подчеркивая и членя ритм мелодии, огромный барабан.

За гробами была выстроена небольшая трибуна, не слишком высокая, где уже, плотно окруженные угрюмыми великанами, стояли и Платов, и Клемешев, и еще какие-то люди.

«Ах ты, черт! — подумал Турецкий. — Ведь если что, чистой воды самоубийство! Неужто и правда так рискуют и тот и другой? Ведь они как на ладони».

Музыка смолкла, и стал слышен гул и ропот людских голосов над площадью. Турецкий стоял в первом ряду, у самой линии оцепления, а за ним люди вздыхали, всхлипывали, иногда раздавались отчетливые проклятия в чей-то адрес, злобные, уг­рожающие смешки. Он спиной, плечами, затылком чувствовал невероятное общее напряжение, эту сгустившуюся в ожидании чего-то жуткого и небы­валого атмосферу.

Включились радиоустановки, и из репродукто­ров на столбах и на крышах зданий на всю площадь раздался, умноженный усилителями, шорох листков бумаги в руках Платова, шагнувшего к микрофонам. Он оглядел площадь, и...

И в тот же миг словно небо обвалилось: разда­лись крики, свист, топот, хлопки в ладоши, пронзи­тельно задудели какие-то дудки, и почти одновременно над головами вскинулись, взметнулись, зака­чались над толпой плакаты и полотнища: «Пла­тов — убийца!», «Долой губернатора-палача!», «Мы не простим!», «Платов — уйди!», «Степногорск = Новочеркасск!», «Кровавого губернатора — в от­ставку!», «Воров и казнокрадов — к стенке!», «Вы отняли наши деньги, вы убили наших детей! Что завтра?»...

«О, черт! — подумал Турецкий. — Вот так бы все у нас, на уровне этой площадной режиссуры. Как все выверенно, синхронно... »

Он хорошо видел и Платова, и Клемешева, и всех остальных. У Клемешева вид был как будто растерянный, он даже с отчаянным видом махал руками, и нельзя было понять толком, то ли он пытается усовестить, утихомирить и пристыдить тех, кто превратил панихиду в новую демонстра­цию, то ли дирижировал этой враз взбесившейся, всколыхнувшейся толпой.

Турецкий жадно всматривался в лица людей. Нет, вопреки тому, что, как он знал уже, творилось здесь в воскресенье, сейчас он не видел ни одного пьяного лица, а только искаженные негодованием и яростью, умноженными многолюдством иррацио­нальной разрушительной энергии толпы.

Губернатор возвысил голос, пытаясь через ра­диоустановку перекричать этот шквал голосов, но тут что-то случилось с усилителями, и все «коло­кольчики» и репродукторы разом смолкли. Платов яростно закрутил головой, будто ища сочувствия и поддержки, и в бессилии ударил кулаком по микро­фону. По площади волнами прокатился хохот, мстительный, издевательский хохот сотен и сотен людей, не желавших ничего прощать.

Клемешев что-то быстро сказал одному из сто­явших рядом молодых мужчин, тот бросился куда- то, и через мгновение вновь заиграл оркестр, все гот же Траурный марш Шопена.

Платов понял, что вот теперь он действительно раздавлен, потому что тот, кто смешон, тот проиг­рал.

Лишь одно могло бы сейчас спасти его и вернуть прежнее, пусть и мнимое, но грозное положение всесильного владыки края: если б и правда грянул сейчас над площадью винтовочный выстрел и под­твердил бы реальность угрозы, которой он действи­тельно решил подвергнуть себя на глазах у всего города.

Но не было никакого выстрела, и теперь всякий из этих крикунов мог с основанием тыкать в него пальцем и утверждать с ухмылкой, будто он сам всё это и затеял, сам устроил, чтобы повысить свой авторитет и выказать себя героем...

Он повернулся и быстро пошел прочь с трибуны, за ним устремился и Клемешев со своими людьми, но губернатор, приостановившись и уже не в силах сдерживаться, в бешенстве выкрикнул ему что-то прямо в лицо, отчего мэр города будто на миг ос­толбенел, отпрянул и пожал плечами.

Платов уходил под хохот и улюлюканье, под свист, а люди подпрыгивали и махали оскорбитель­ными плакатами, а оркестр играл похоронный марш, и все это было и жутко, и дико, и абсурдно...

И тут, видно, радиоусилители снова включили или исправили, и над площадью разнесся дрожа­щий от волнения голос молодого градоначальника:

—  Сограждане! Друзья! Прошу всех, кто пришел сегодня сюда, опомниться и вести себя так, как подобает русским людям на похоронах. Мы при­шли, чтобы проводить тех, кто еще несколько дней назад жил рядом с нами. И вот их нет. Как избран­ный вами мэр, прошу соблюдать правила приличия, положенные в такой день.

Оркестр смолк. Над площадью вновь повисла тишина.

—   Мы можем спорить, — продолжал Клемешев, — можем враждовать, можем даже ненавидеть друг друга и бороться. У каждого свои взгляды и убеждения. Всякому честному человеку должно быть понятно, что привело сюда в кровавое утро минувшего воскресенья тысячи жителей нашего Степногорска: нищета, бессилие человека перед власть имущими, паралич правовой системы, мах­ровая коррупция... Преклоним головы перед теми, кто отдал жизнь за наше общее благо. Они были молоды, они надеялись и ждали перемен, но им не суждено было увидеть новый день ни нашего горо­да, ни России.

Сейчас я назову их всех поименно, и первым человека, который смело, а теперь уже можно ска­зать, не боясь громких слов, — героически боролся с произволом коррумпированных чиновников и их подручных, где бы они ни служили — и в админи­стративных органах, и в органах правопорядка — всюду. Владимир Русаков прожил всего тридцать четыре года, и его убили здесь, на площади. «Мо­жешь выйти на площадь?..» — когда-то вопрошал поэт. Русаков — вышел. И чья-то злодейская воля подослала убийц, и они подло расправились с ним в толпе, чтобы он замолчал... — Тут голос Клемешева сорвался, он смолк, но справился с собой и про­должил: — Он был страшен им своей культурой, своими знаниями ученого-политолога, своим уме­нием вести и организовывать людей, открыто гово­рить с ними и дарить им надежду. Прощайте, Вла­димир Михайлович! Город не забудет вас никогда... Я преклоняю голову и перед светлой памятью... — Он назвал еще пять имен, и сильный, глубокий его баритон перелетал от динамика к динамику и воз­вращался эхом, и все застыли, слушая его. — Обра­щаясь к вам в тот воскресный вечер по телевиде­нию, я дал обещание, что сложу с себя полномочия мэра, если сочту себя напрямую виноватым в этих смертях... если мы не сумеем найти и разоблачить убийц Владимира Русакова и остальных погибших, если не назовем тех, кто бросил вооруженных людей против мирной демонстрации трудящихся, высту­пивших за свои законные права. Следствие идет, но к какому придет результату и настигнет ли возмез­дие преступников, пока никто ответить не может.

Мы знаем массу примеров, как такие дела спуска­ются на тормозах и заходят в тупик. Так вот, перед лицом моих сограждан хочу выполнить свое обеща­ние. Независимо от итогов расследования я считаю себя ответственным во всем случившемся и потому с этого часа слагаю с себя полномочия мэра, ухожу в отставку и становлюсь рядовым гражданином своего города. Я многого не успел, многое мне не дали сделать и довести до конца, но поверьте, я старался... А теперь проводим достойно тех, без кого нам будет жить и горше и труднее.

И хотя это было тоже не принято и совсем не­уместно в такую минуту, вдруг раздались аплоди­сменты, сначала отдельные и как будто робкие, в разных концах огромной площади, в толпе, но, по­винуясь стихийному порыву, какому-то закону все- подчиняющей общности, вслед первым разрознен­ным хлопкам начались рукоплескания.

Даже Турецкий и тот на каком-то рефлекторном, подкорочном уровне тоже поддался этой волне и еле удержался, чтобы не захлопать в ладоши, но... но он увидел, заметил и успел связать одно с дру­гим: сейчас первыми зааплодировали те же самые люди, что подняли свист и крик при появлении на трибуне губернатора, и именно в их руках вдруг оказались первые взлетевшие над головами плакаты и транспаранты...

«Ага! — мысленно воскликнул про себя Алек­сандр Борисович. — Сигнальщики! Оч-чень занят­но, чрезвычайно!»

Он оглянулся и поймал взгляд Данилова, стояв­шего в нескольких метрах от него в толпе. Миша, кажется, тоже отметил эту слаженность клакеров и заводил. Честное слово, это было совсем немало! По крайней мере, тут был весьма примечательный сю­жетный поворот.

На площадь вышли трое священников и дьякон, установили аналой. Дымя кадильницей, молодой цер­ковнослужитель в белом облачении неспешно про­шел мимо гробов, и началась заупокойная служба.

Вернувшись с похорон в свой номер их «пяти­звездочного» отеля, Турецкий плюхнулся на кро­вать, закинул голову за руки и стал думать.

Перед глазами, как обычно, проносились карти­ны увиденного днем. А день вышел огромный, на­сыщенный, и, как оказалось, на редкость плодо­творный, по крайней мере, щедро обеспечивший его пищей для этих вот размышлений. Вновь пред­ставали перед ним впервые увиденные вблизи лица губернатора Платова и мэра Клемешева, и Русаков в гробу, и его высокая надменная мать, вся в чер­ном, и та молодая женщина, мысли о которой по­чему-то невольно вызывали странное волнение...

Думал он, думал, а потом усмехнулся, встал и, чувствуя, как губы сами, помимо воли, складывают­ся в тонкую, иезуитскую усмешку, достал из папки лист бумаги и принялся за письмо. Самое обычное приватное письмо мужа жене, с припиской малень­кой дочке, невиннейшее из посланий сугубо интим­ного характера.

«Девчонки мои милые!

Я устал и есть хочу, как думал бедный малютка, который шел по улицам, посинел и весь дрожал. Да, я устал и хочу есть, потому что все время бегаю, днем и ночью, по этому Степногорску, пытаясь на­копать веские доказательства по делу, но, видно, неважный из меня землекоп, и за что платят мне жалованье, наверно, один Костя Меркулов ведает. Работы невпроворот, сил мало, будущее туманно.

Город мне нравится, и мне тут нравилось бы еще больше, если бы не мрачные события, которые меня сюда привели. Конечно, все наши газеты, и москов­ские, и здешние, только и говорят о том, что случи­лось. Но тут все как-то иначе: и сложнее и проще одновременно. Проще, потому что ближе, сложнее оттого, что мы все-таки чужаки и не можем вник­нуть во все тонкости и особенности здешней жизни, понятной аборигенам.

Сегодня хоронили людей, погибших во время массовых беспорядков. Меня познакомили с губер­натором и мэром. Оба показались людьми неорди­нарными, хотя и очень разными, но особенно по­нравился мне здешний гауляйтер, господин П. Он хоть и член КПРФ, что, с моей точки зрения, не предосудительно (я и сам какое-то время состоял в рядах КПСС), но показался мне по первому впечат­лению человеком милым, честным и сердечным, но уж очень усталым, человеком, который и правда хочет выяснить, как все это случилось, так как ЧП произошло в его отсутствие: он был в Москве. Видно, что он все это страшно переживает, в то время как здешние бойкие мальчики вроде тех, что танцуют менуэт в Кремле, тотчас решили использо­вать ситуацию в каких-то своих интересах. В общем, жаждут губернаторской крови. И мне очень хочется помочь ему. И мэру хочется помочь, тоже, видно, парень удивительно способный и человечный. Мо­лодой, очень приятный и, как мне показалось, с завидным политическим будущим, если, конечно, тоже кто-нибудь не помешает ему, что вполне веро­ятно, так как он человек с совестью: другой, испы­тывая комплекс вины из-за всей этой драмы на площади, вряд ли подал бы в отставку с такого поста, где может иметь все. А он сделал это сегодня, представляешь?! Плюнул на все трамплины и отка­зался быть мэром.

В городе полно радикалов, которые, как всегда, ловят своих окуньков в здешней сильно замутненной водичке. А сейчас только и смотрят, где бы еще урвать лишний кусок. В общем, все, как всюду, и я повторяю вслед за Гоголем: скучно на этом свете, господа!

Ну, вот и все. Надеюсь, что не проторчу тут слишком долго. Рвусь к вам каждой своей турецкой клеткой.

Р.S.-1. Ирка! Ты мне снишься каждую ночь в самых-самых экзотических видах. А потому ночи мои и трудны и блаженны.

Р.S.-2. Нинке ничего не рассказывай. Если мо­жешь, пиши, либо на Главпочтамт до востребова­ния, либо на мое имя в Степногорскую областную прокуратуру, мне передадут. Ибо, как сказал Алек­сандр Васильевич Суворов, звонок — дура, а пись­мо — молодец.

Целую.

Что было дальше, не знаю, так как Муза поки­нула меня, увы!

В следующий раз придется изменить ей меру пресечения».

Турецкий хохотнул и, чрезвычайно довольный собой, сложил листок вчетверо, засунул в конверт, запечатал и надписал, с тем чтобы бросить в бли­жайший почтовый ящик, едва взойдет за рекой степногорское солнце.

46

Все дни до похорон Наташа прожила в каком-то сумеречном состоянии. Оглушенность не проходи­ла. Но на кладбище, у свежевырытой могилы, мысли ее вдруг прояснились необыкновенно. К месту упокоения от ворот его несли на руках, а вслед тянулась толпа из сотен приверженцев, друзей и знакомых, руководителей «Гражданского дейст­вия» из отделений и филиалов общества, степногорцы и из области. Тут были люди другие, и все было строго и даже возвышенно. И чувствовала она себя среди них уже совсем иначе, не как оставленная наедине с собой и своим горем, а как законная вдова, как самый близкий его друг и наследница.

Здесь, конечно, была и его мать с какими-то дальними родственниками, но и тут она не измени­ла себе, держалась подчеркнуто отчужденно, холод­но и враждебно.

Люди, люди, люди... Судьба смеялась над ней. Это было то же кладбище, где лежал ее отец, и двигались они по той же аллее, по которой так часто она ходила и где встретилась тогда с тем человеком. И была какая-то глумливая издевка в том, что место для могилы Русакова было выбрано чуть дальше той, на которой оставил свою стихотворную эпита­фию безвестный стихотворец Г. К. А это значило, что спать вечным сном лидеру «Гражданского дей­ствия» уготовлено небесами в окружении бандит­ских главарей, атаманов-уголовников, как теперь принято их было называть, «авторитетов», важных персон кровавого криминального братства. Ирония или злая закономерность шального свихнувшегося времени?

И словно подтверждая эти мысли, откуда-то по­явился Клемешев, с непокрытой головой, и как-то так, будто само собой вышло, что он оказался среди несущих гроб Русакова, и вся душа ее буквально вспыхнула и перевернулась. Он не смел, не должен был прикасаться! Слишком многое, но, наверное, только ей одной говорило и подсказывало, что, ско­рее всего, именно он приложил руку к тому, что происходило сейчас... Она не могла никак доказать это, просто сердце чуяло, откуда пришло это горе, кто принес его. Но подойти, оттолкнуть, потребо­вать, чтобы он ушел, она не могла. Скандал, какой- то непонятный людям, несуразный инцидент у гроба казался немыслимым, оскорбительным вдвойне и втройне.

Она пошла к воротам и вновь увидела того стройного человека лет сорока, которого видела се­годня несколько раз — и во Дворце спорта, и на площади, впервые встреченного в одну из самых страшных минут жизни, на подходе к моргу. Это был, как кто-то пояснил ей, известный следователь из Москвы по фамилии Турецкий, которому было

поручено вести это дело Генеральной прокуратурой и по личному распоряжению Президента. Впрочем, ей было ни до кого и ни до чего. Следователь так следователь...

Но вот она поравнялась с могилой отца и, задер­жав шаг, приблизилась к ограде. И тут словно зна­комая незримая волна коснулась ее. Она быстро обернулась: Клемешев молча стоял рядом и смотрел на нее. Смотрел точно так же, как в тот зимний день, с теплой грустью и состраданием. Но теперь эта близость его присутствия вызвала в ней неудер­жимую дрожь мстительной ненависти и отвраще­ния. Он молчал и как будто ждал каких-то ее слов.

— Ну, вот и все, — сказал он своим глубоким и волнующе-низким голосом, с какой-то усталой опустошенностью и удовлетворением, как будто по завершении тяжкого труда.

И она не поняла, что означали эти слова и что вложил он в них. Что теперь больше нет его врага и соперника? Или что конец теперь их движению, их «Гражданскому действию»? Или просто этими сло­вами он невольно признался, что, наконец, добился того, чего хотел...

И как только посмел он приблизиться к ней! И где — здесь? И что хотел он выразить или внушить ей — вездесущий, внутренне спокойный, как сама смерть, которой будто веяло от него?

Ничего не сказав, она быстро повернулась и пошла вслед за людьми, смешалась с ними. А его слова «Ну, вот и все...» все время были с ней и звучали где-то рядом, и минутами казалось — до­статочно проникнуть в их смысл, и откроется, объ­яснится.

И снова неподалеку оказался этот московский следователь Турецкий, который как будто, никуда не глядя, примечал все, рассеянно скользя глазами вокруг. Он смотрел на нее, и на Клемешева, и на тех, что шли к кладбищенским воротам, многие плача. А она в этот день не проронила ни слезинки.

Квартира Русакова была опечатана, и проник­нуть в нее было невозможно, и за его дверью остал­ся и компьютер, и материалы движения, и многие документы. Но незадолго до случившегося, около двух месяцев назад, он, словно предвидя дальней­шее, отдал ей на хранение подлинники важнейших бумаг: регистрационное удостоверение их движе­ния, устав, дубликат печати и свои теоретические разработки, которые должны были лечь в основу его будущей докторской диссертации, до которой, как он думал, еще жить и жить...

После поминок, которые устроили в штаб-квар­тире движения, в одном обширном подвале на ок­раине, ее привезли домой и оставили одну. Не­сколько женщин, сподвижниц по работе в «Граж­данском действии», хотели остаться с ней, но Ната­ша решительно воспротивилась. Эту ночь, не в при­мер предыдущим, она, как ни странно, крепко спала и проснулась на рассвете с ясной головой и непреклонным решением сделать все, чтобы если и не заменить Русакова, то, по крайней мере, с голо­вой окунуться в работу движения, чтобы не заглохло оно, не сошло на нет без своего создателя и идей­ного вождя.

Она достала из секретера несколько толстых папок: его проблемные разработки, аналитические записки и впервые заглянула туда. И первое, что увидела, был конверт, надписанный его рукой, — письмо ей. Она распечатала его.

«Наташка!

Если ты вскроешь этот конверт и в твоих руках окажется этот листок, это будет означать, что меня уже нет. Я знал и не сомневался, что ты никогда не откроешь эти папки без моего позволения, а если это случилось, значит, то, о чем я говорю, уже про­изошло. Так что считай это моим маленьким заве­щанием.

Здесь, в первой папке, в сером конверте, подроб­ные инструкции — как быть с движением, как рас­пределить силы, на чем сосредоточить внимание. Я

знаю, ты многому научилась за эти годы, а значит, легко сообразишь, что к чему.

Откуда вдруг, спросишь ты, на меня нашел этот стих — завещание и прочее?.. Не хотел волновать, но третий месяц вокруг меня какая-то кутерьма, слежка, ночные звонки... Откуда ветер дует, даже не столько догадываюсь, сколько знаю, только вот до­казать не могу. Я не юрист и не следователь. Снача­ла те, кто звонили, просто предлагали свернуть дви­жение и убраться из города. Потом начали угрожать расправой.

Вероятно, эта слежка ведется уже давным-давно, потому что эти люди откуда-то знают не только о нас с тобой, но и о твоей жизни еще до начала наших с тобой отношений. То, что они говорят, — подло и гнусно, и я не верю ни одному слову, потому что знаю тебя, как никто.

Несколько месяцев назад, в ноябре прошлого года, мне стало известно, что в городе существует и действует глубоко законспирированная неформаль­ная подпольная тайная организация, в которую вошли так называемые «сливки» высшего степногорского общества: первые чиновники, руководите­ли городских ведомств, денежные воротилы и «крестные отцы» здешних бандитов, в общем, такой закрытый клуб олигархов, криминалитета и бюро­кратов, не имеющий организационной структуры, но объединенный общими политико-финансовыми и деловыми интересами. В общем — мафия. Не ми­фическая, а сугубо реальная.

Мы сами не сможем докопаться до их мозгового центра. Теперь мне это понятно, потому что эти преследования и звонки начались сразу же, как только я попытался что-то выяснить и разузнать поподробнее. Это-то, по моему мнению, и под­тверждает, что такая организация не миф и не плод чьей-то праздной фантазии.

Я понимаю, какому риску подвергаю тебя, при­влекая к решению этой проблемы. Наверное, я не должен делать этого, но выхода у меня нет. Легко допустить, что в наше движение проникли люди «с того берега». Вот почему я могу сообщить об этом только тебе. Как бы то ни было, мы заложили проч­ный фундамент, наше движение разрослось, пусти­ло корни. Мы страшно мешаем им, потому что от­крываем людям глаза на их тайную и явную деятель­ность и, когда берем под обстрел какие-то заметные фигуры, на самом деле бьем по их подпольной ци­тадели.

Не сомневаюсь, что в скором времени будет предпринята серьезная провокационная акция с целью опорочить и дискредитировать «Гражданское действие», парализовать его деятельность и вывести за рамки политического поля региона.

Основной катализатор тут — выборы, на кото­рых наверняка схватятся самые разные фигуры и группировки, возможно, и входящие в эту самую криминально-номенклатурную шарашку. Неизбеж­но встанет вопрос уже не о разделе или переделе власти, а о монопольном обладании всеми рычага­ми жизни.

В общем, делай выводы, ищи нужных людей... Замысел наших противников должен быть разобла­чен и сорван. Это имеет значение не только для нашей локальной ситуации,, но и для России в целом. Более подробные сведения найдешь во вто­рой папке.

Жаль, конечно, если они выполнят свои обеща­ния и сумеют выключить меня из борьбы. А время не ждет. Мы на пороге захвата страны объединен­ным отрядом из коррумпированных чиновников, олигархов, послушных им «силовиков» и крими­нальной «братвы». Сегодня им выгодно действовать сообща, и они понимают это. По крайней мере, у меня есть точные данные, что они, исходя из своих договоренностей и установленных квот, распреде­ляют между собой денежные поступления из цент­ра, бюджетные средства региона, прибыль предпри­ятий, целевые инвестиции из субсидий Междуна­родного валютного фонда, то есть те самые деньги,

из которых должны выплачиваться государственные долги и погашаться задолженности зарплаты, сти­пендии, пенсии и социальные пособия.

Смешно думать, что столь масштабные афе­ры, — а это миллиарды и триллионы — осуществля­ются в святом неведении нашего почтенного губер­натора, популярного мэра, руководителей финансо­вого ведомства, представителя Президента и других господ соответствующего уровня. И точно так же смешно было бы полагать, будто бы все эти здешние периферийные махинации не известны в Москве, а может быть, даже в значительной мере и иницииру­ются оттуда.

Насколько хватало сил, я пытался разъяснять это людям, открывать им глаза на происходящее, выяв­лять тайную механику этого тотального процесса ограбления. Понятное дело, прощать мне этого никто не собирается, вот поэтому я и написал тебе это письмо.

Вот, собственно, и все. Наша встреча и моя жизнь с тобой были самым дорогим и счастливым, что подарила мне судьба. Я знаю, ты сможешь вы­стоять, сможешь продолжить мое дело, дело.

Прошу тебя быть осмотрительной. Береги себя. Обнимаю.

Прощай.

Это одинаково страшное и важное письмо, при­шедшее будто уже из другого измерения, было на­писано три месяца назад. И оно многое объяснило и открыло многое.

И она поняла, что нужно делать и с чего начи­нать.

В тот же вечер Наташа позвонила по автомату одному из ближайших соратников Русакова по дви­жению и попросила срочно раздобыть координаты того московского следователя, который прибыл из столицы для расследования этого дела. А еще через час у Турецкого зазвонил телефон, и он услышал далекий, встревоженный и чуть глуховатый от вол­нения женский голос.

—   Я и так собирался встретиться с вами, — ска­зал Александр Борисович, узнав, кто говорит. — Но... немного погодя.

—   Время не ждет, — сказала она. — Я звоню вам не из дома, из случайного автомата. Я видела вас на похоронах. Мои друзья слышали ваше выступление по телевизору. Почему-то мне кажется, что вам можно доверять. Скорее всего, за мной тоже следят, как следили и за ним. Вполне вероятно, что и мои телефонные разговоры для кого-то не секрет. Мы должны поговорить как можно быстрее, причем в таком месте, чтобы нас не увидели и не заметили вместе.

—  Увы, — сказал он, — мы должны быть реалис­тами. Теперь это уже почти невозможно. Если кто- то установил профессиональное наблюдение, нам вряд ли удастся уединиться незамеченными. И потом, я еще слишком плохо знаю ваш город.

—   Так что же делать? — спросила она упавшим голосом.

—   Не будем, как говорится, городить Оссу на Пелион. Зачем эти игры в триллеры? Я имею право вызвать вас официально для дачи показаний по делу. Вот и все. Мне выделен кабинет в облпрокуратуре, где я провожу следственные мероприятия по делу, допрашиваю свидетелей и потерпевших. Вам будет заказан пропуск...

—   Да нет, — сказала она. — Вы что, не понимае­те? Я могу просто не дойти до этой вашей прокура­туры. Я даже квартиру свою боюсь оставить лишний раз без присмотра. Они подберутся ко мне и к тому, что у меня есть, может быть, уже в ближайшие часы.

—   Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Тогда сде­лаем так: поскольку я знаю, как вы выглядите, вы­ходите завтра, как обычно, из своего дома, как если бы вы направлялись на работу. Во сколько вы вы­ходите обычно?

—  Около девяти.

—  Ну вот и выходите. Назовите свой адрес. Как вы? — спросил он уже другим голосом.

—   Соответственно моменту, — горько усмехну­лась она.

—  И вот еще что. К сожалению, я не знал Руса­кова при жизни. Но сейчас, поговорив с людьми и с вами, кажется, начинаю лучше понимать, кем он был. Мой телефон теперь у вас есть. В случае чего звоните в любую минуту. И еще: чтобы исключить разные неожиданности, через полтора часа ваш дом будет под охраной. Под надежной охраной. Держи­тесь!

Она звонила из чужого рабочего района, куда специально приехала в переполненном троллейбусе только ради этого звонка. Никакого опыта и выучки конспиративной работы Наташа не имела. Возмож­но, кто-то и следил за ней, но она ничего такого не заметила. А когда специально вышла на большой пустырь и пересекла его, а после выглянула из-за бетонного забора, никого за собой не увидела. Ско­рее всего, сейчас за ней и правда не было слежки и погони.

Она помоталась по городу, бесцельно заходя в магазины, вечерние кафе и только часа через два появилась у подъезда своей номенклатурной «башни» из розового кирпича, где, вполне возможно, преспо­койно проживали члены того закрытого клуба, о су­ществовании которого поведал ей в своем последнем письмеРусаков На знакомой лавочке около дома сидели двое смурных подвыпивших забулдыг и смот­рели на нее нехорошими глазами. Их взгляд не по­нравился ей. Кажется, все-таки опоздала.

Она кинула взгляд наверх, на окна своей кварти­ры. Нет, там было темно. Но то, что двое этих молодчиков, которых раньше она никогда не виде­ла, расселись тут неспроста, Наташа не сомнева­лась.

Она хотела пройти, но один из этих субъектов, качнувшись вперед, поднял руку:

—  Слышь, девушка! Погоди-ка! Зажигалочки не найдется?

—  Извините, я не курю, — сделав шаг в сторону, чтобы обойти эту парочку, бросила она.

Но он вскочил и преградил ей путь:

—   А парой тыщ не поможете?

Не хотелось связываться с этим отребьем, тем более что это могли быть и совсем другие люди, подручные того, каждая мысль о котором вызывала ненависть и мутящую разум жажду мщения.

Она сунула руку в карман пальто, нашла какую- то мелочь, протянула брезгливо. Он еще ближе шаг­нул к ней на нетвердых ногах, наклонился, будто рассматривая, что там такое скатилось на ладонь, и пробормотал себе под нос:

—  Все в порядке. Идите спокойно. Мы от Турец­кого.

Через несколько минут она уже была в квартире и первым делом бросилась туда, где держала мате­риалы Русакова. Нет, все было на месте.Значит, никто пока еще не успел посетить ее и встреча, намеченная на завтрашнее утро, должна была состо­яться.

Ну что, что там было в этих папках?

Наташа одолела боль, набралась духу и раскрыла наугад ту, что лежала третьей по счету. Все верно, рабочие материалы: анализы социологических оп­росов, классификация данных, листы интервью и размышления, размышления... А вот кое-что по­интереснее, в особом толстом пакете — записи со­общений разных людей о выявленных ими контак­тах чиновников разного уровня, офицеров милиции и сотрудников прокуратуры с теми, с кем они, ка­залось бы, контактировать не должны: сомнитель­ными коммерсантами, а то и просто заправилами воровского мира, известными в городе крупными рэкетирами, держателями притонов, игорных заве­дений, частных банков, фондов и компаний,шанных в строительстве финансовых пирамид...

И все это почему-то находилось без движения в

досье социолога, ученого, но вовсе не в сейфах и не в уголовных делах, как того требовал, казалось бы, здравый смысл. И понять причину такого парадокса было проще пареной репы: люди Боялись этих самых органов, изверились и уже не знали, на кого можно полагаться.

Кое-что из этих материалов попало на страницы маленькой зубастой газетки их движения под гор­дым названием «Свежий ветер». Основной же мас­сив, видимо, так и лежал мертвым грузом, и, надо думать, многие из тех, что фигурировали здесь, не поскупились бы, чтобы завладеть этим «горячим» архивом.

В другой папке, самой толстой из всех, храни­лись теоретические разработки, расчеты и заготовки для диссертации. Это были вторые экземпляры, а первые, она знала, Володя держал дома.

Слезы навернулись на глаза, и горло перехвати­ло — его характерный мелкий четкий почерк, его мысли... его помарки, выноски и значки на полях... О многом, что встречалось здесь, они столько раз говорили, обсуждали и спорили, смеялись, руга­лись... Она пробежала глазами один листок, потом еще несколько страниц... незаметно втянулась и на­чала читать уже подряд...

За окном давным-давно было темно и пора было отправляться ко сну — перед завтрашней утренней встречей надо было попытаться выспаться, чтоб быть в подобающей форме... Она уже легла и задре­мала, когда показалось, будто позвонили в дверь. Она вскочила и села, прислушиваясь. Но вот снова позвонили, и теперь уже более решительно и на­стойчиво. На часах было без четверти два.

Накинув длинный халат, она направилась в при­хожую, недоумевая, кого принесло в такой час. Может быть, люди Турецкого, оставленные внизу на часах? Она приникла к глазку. Там никого не было. Чертовщина какая-то. Или ошибка?

— Кто там? — спросила она глухо и тревожно.

Никто не отозвался.

—  Какого черта! — сказала она, и в тот же мо­мент снова раздался звонок.

Что за шутки идиотские? И зачем, спрашивает­ся, тогда сидят дежурные внизу? Она снова загляну­ла в глазок.

На площадке стоял... Клемешев!

Она отпрянула от двери, чувствуя, что все будто поехало перед глазами и утрачивает привычную ре­альность.

—  Кто это? — спросила она резко.

—  Наташа, это я, — услышала она через сталь­ную дверь. — Нам нужно поговорить.

Что было делать? Отвечать, не отвечать... Ее ко­лотило.

—  Значит, так, — наконец сказала она раздель­но. — Нам говорить не о чем. Вы это знаете, и вообще сейчас два часа ночи.

«Да! — хотелось выкрикнуть ей. — Я все знаю и знаю, зачем ты пришел. Мало тебе крови! А я, я могу быть опасной. Да, вот теперь я действительно стала опасной, куда опасней, чем в то время, когда был жив Русаков».

—   Наташа, — сказал он каким-то странным, за­душевным и искренним голосом, — я знаю все, что ты чувствуешь, все, что ты думаешь обо мне, и это твоя правда и твое право. Хочешь верь, а хочешь нет, и лучше тебе действительно не верить ни одно­му моему слову, но все эти годы я думаю о тебе. Просто знай это теперь, когда я снова никто. И еще знай: да, я, наверное, действительно темный чело­век и совесть моя — не дай бог никому, и ты мо­жешь мне не верить, но все, что было в моих силах... — он, кажется, и правда волновался. — Клянусь матерью, я делал все, все, что мог, чтобы он, твой Русаков, был цел. Страховал, как мог, иногда посылал своих людей, чтобы они следили, потому что его приговорили давно. И там, на пло­щади, я тоже был и видел его издали... А теперь мне самому надо найти тех, кто сделал это с ним...

Она молчала, сотрясаемая страшным ознобом.

—  Помнишь человека, который вытащил тебя за руку из давки? Это был человек. А с ним, с Русаковым, я просто не успел... Но я их найду. Там, на кладбище, когда увидел тебя... — Он замолчал, и ей почудилось, будто его горло стиснули рыда­ния. — Я увидел тебя там, на том же месте, как тогда, и я понял, что ты теперь никогда не пове­ришь мне... Я никогда ничего не смогу доказать. Я прожил страшную жизнь, верно, в сто раз страшнее, чем ты даже можешь вообразить. А потом понял, что, если было у меня за всю эту жизнь хоть что-то настоящее, это была ты и те наши встречи, наши ночи... Мне подчиняются, как Господу Богу, тысячи людей. А я один...

—  Ну, ладно, — сказала она. — Время два часа, а тут какое-то смешение жанров, не то фарс, не то оперетта.

—   Не уходи, — попросил он и провел рукой по двери.

Она заглянула в глазок. Нет, он был трезв. Он смотрел в пол, и на лице его ясно читалось подлин­ное страдание. И она бы, наверное, даже купилась на эти речи и это лицо, если бы не знала, что он самый обыкновенный оборотень, способный на все, и что это отнял у нее то, что составляло для нее смысл жизни.

И тут бесшабашная опасная мысль сверкнула в мозгу: он, этот упырь, явился конечно же неспрос­та. И оттолкнуть его, отринуть без надежды — быть может, отрезать единственный проводок, послед­нюю ниточку, по которой можно было бы дотянуть­ся до убийц. А это значило, что и ей надо было преобразиться и стать ведьмой, как Маргарите у Булгакова — расчетливой, хищной и тоже на все способной ради своей праведной и тоже беспощад­ной цели. Тем более что теперь она чувствовала себя хотя бы в малой степени, но защищенной, потому что где-то там, в городе, был и думал о ней этот московский следователь.

—     Я сейчас уйду, — сказал Клемешев. — И... и не вздумай мне открывать. Да я и не смею просить об этом. Помнишь, там, у могилы твоего отца, я сказал: «Вот и все...» «Вот и все, — сказал я себе. — У меня больше нет никого и нет надежд. Ни вернуть ее, ни оправдаться». Но знай, ты мне нужна. И я сделаю для тебя все. Будь мне кем угодно — знако­мой, подругой, сестрой... Я даже прощения не могу просить — знаю, не простишь. Я действительно хотел и хочу помочь этому городу. Я знаю, как помочь. Я хотел найти общий язык с Русаковым, я объяснил бы ему, и он понял бы... Но между нами была ты... А, да ладно! Прощай!

Он быстро повернулся и, будто не заметив двери лифта, побежал вниз по лестнице.

Все еще дрожа и не умея унять эту дрожь, она подошла к окну, глядя вниз. Вот он выбежал из парадного, остановился, словно не зная, куда идти. Он был без машины, совершенно один на пустой ночной улице. Огляделся, словно ничего не узнавая вокруг, и зашагал в темноту, потом снова маленькой фигуркой обозначился в свете фонаря и исчез.

Она вернулась в постель, но заснуть уже не могла.

— Ну что же, — шептала она про себя. — Ну что же... Ну что же...

Турецкий знал, что рано или поздно ему придет­ся допрашивать Санину, о которой он уже был на­слышан от других людей, а потому понимал, кем была она погибшему Русакову и какое заметное место занимала в их движении. Наверняка она была посвящена во многое такое, чего он никогда не услышал бы от других, так что встречи с ней он ждал с предвкушением обретения чрезвычайно цен­ных сведений.

Но когда она позвонила сама и первой предло­жила встретиться, он понял, что ситуация тут, воз-

можно, намного серьезнее и суровее, и интересы профессиональные отступили на второй план. Ей, видимо, угрожали, во всяком случае, к опасениям ее он отнесся с должным пониманием.

Да и могло ли быть иначе, если и за собой уже на второй или третий день он четко зафиксировал скрытое наблюдение, причем не какую-то жалкую самодеятельность дилетантов, а работу опытных «профи» «наружки» с хорошей школой.

Кем могли быть эти люди? Тут был широкий спектр предположений. Практически все, замешан­ные в это дело, могли взять «под крыло» важную столичную птицу. Разумеется, могли таскаться и за подругой Русакова, как и он, логично предполагая, что эта женщина, по сути дела, вдова, могла быть носительницей каких-то секретов, а это всегда дела­ет человека особо уязвимым, причем с разных сто­рон, когда одним надо вызнать эти секреты, а дру­гим пойти на все, чтобы они секретами и остались.

Ее голос в трубке встревожил его по-настояще­му, а потому, отправляясь на утреннее свидание, он подстраховался максимально надежно: оставил своего соглядатая-водителя терпеливо дожидаться прикрепленной «Волги», а сам, дождавшись теле­фонного звонка Данилова из автомата около дома Саниной, подтвердившего, что все нормально и он может выезжать, долго петлял по запутанным кори­дорам, переходам и лестничным маршам пятиэтаж­ной гостиницы, пока в конце концов не проскольз­нул в подсобку гостиничного кафе на первом этаже, а там в одну из дверей, ведущих в служебки, прошел прямо через разделочную комнату и очутился на заднем дворе, похожем на все такие дворы матуш­ки-России, где пахло, кажется, всеми отходами ци­вилизации, где валялись груды разбитых ящиков, бегали кошки и где любого нормального человека наверняка охватили бы тоска и чувство полной ник­чемности и этой цивилизации и всего мироздания.

Выбраться отсюда на улицу было делом техники, и благо был порядочный запас времени, он, огля­нувшись, не раздумывая, вскочил в первый же под­кативший автобус, из которого свисали до отказа набившиеся граждане: работяги-оборонщики, не­смотря на отсутствие зарплат, все-таки ехали куда- то тачать на станках свою продукцию. Автобус завез его в промышленную зону города, где ни о какой экологии, кажется, и слыхом не слыхивали. Тут ча­дили трубы, пуская в небо дымы чуть не всех цветов радуги, и сам воздух, густой и жирный, только что не звенел от угольной и металлической пыли.

Автобус сделал круг, и он поехал обратно, уже один-одинешенек, потом снова вышел и, поголосовав минут пять, поймал левака, назвал район и адрес.

Немолодой мужичок за рулем, услышав назва­ние островка номенклатурного благоденствия, сразу поугрюмел и отчужденно уставился на дорогу.

—   Ну, как вам там, неплохо живется? — поинте­ресовался ехидно. — Воздушек почище небось, чем тут, а?

—   Да не оттуда я, — отозвался Турецкий. — Я вообще не из вашего города, приезжий.

—   А я вот здешний, — зло сказал водитель, — вот и дышу этой таблицей Менделеева, и дети мои дышат. И загнусь лет на двадцать раньше, чем по­ложено. У вас-то как, ничего? Или тоже воняет?

—  У нас-то? — повторил Турецкий. — У нас еще как воняет, пуще вашего.

—   А порядочных ребят, кто за наши, людские интересы, как воробьев, из мелкашки щелкают. Слыхали небось, какие тут дела в то воскресенье творились?

—   Кто ж не слыхал, — кивнул Турецкий. — Вся страна гудит: «Второй Новочеркасск, второй Ново­черкасск!»

—   Вот ты, по-моему, человек понимающий, — сказал водитель. — соображаешь, откуда ноги рас­тут. Вот скажи ты мне, пожалуйста, неужто можно выяснить, кто человека на площади в толкучке за­колол?

—  Не знаю, — ответил Турецкий, — это как по­везет.

—   А при чем тут везуха, когда и так все понятно? Люди до полной крайности доведены, до предела, если тут, конечно, пределы могут быть. А всю власть в городе поделили. Сплошная мафия, всюду, кру­гом! Там бандюги, здесь ворюги, а уж как начальст­во хапает — только держись!

—   Что ж народ-то молчит? — спросил Турецкий.

—   А ученый потому что народ, чуть не сто лет учили. Да и то, кто тебе сказал, что молчит? Вот же, вышли! А что в результате? Опять похороны! Был тут у нас Русаков, нормальный парень, все пони­мал, здешней сволочи спуску не давал, вот его и кокнули, чтоб сам не рыпался и другим неповадно было. Вот выборы скоро, так? А за кого голосовать? За кого, я тебя спрашиваю? Опять за гуся этого, Платова? А еще за кого?

Сколько слышал уже подобных речей Турецкий от самых разных людей, пытавшихся объяснить и обрисовать обстановку самыми разными словами, сообразно образованию, социальному слою и набо­ру понятий, но суть вытекала одна: теперь, с гибе­лью Русакова тысячи людей как бы утратили ориен­тир и искренно считали, что их город, как и всю Россию, теперь уж точно засосет трясина, смрадный зыбун преступности и беззакония.

Но все это были самые общие разговоры, аб­стракции и отвлеченности, а ему нужны были факты, и только факты, которые вывели бы, в конце концов, на тех, кого ему надо было подсечь и вы­хватить на остром крючке, тех, кто вывел бы на людей, организовавших беспорядки, провокации и так ловко подстроивших убийство Русакова на пло­щади.

Они пересекли реку, и вскоре машина, разбитый «жигуленок» вроде того, что был когда-то у него, а после исчез в пламени взрыва, покатила по дороге, уходящей вверх по холму, где из-за крон деревьев уже виднелись верхи домов-башен. Въехали в рощу.

Турецкий расплатился и на прощание крепко пожал руку водителю.

—   Кого-то мне ваше лицо напоминает, — заме­тил тот. — Никак не пойму, будто видел где-то.

—  Вряд ли, друг, — сказал Турецкий. — Хотя, может, и сводила жизнь...

—   А ну, погоди-ка, погоди-ка, — вдруг встрепе­нулся он и сразу перешел на «вы». — Это не вас тут, случаем, по телику показывали?

—  Меня, меня, — усмехнулся Турецкий. — И зовут меня Марчелло Мастроянни.

—  Стоп! Узнал! — вдруг вытаращил глаза води­тель. — Вы же...

—   Тихо! — очень серьезно сказал Турецкий. — Тихо, отец! Спасибо тебе. И не журись! Может, еще будет на нашей улице праздник.

—  Как считаешь, найдешь? Ну, тех... Поймаешь?

—  Посмотрим. Пока надеюсь..

Водитель грустно усмехнулся, недоверчиво кач­нул головой, тронул машину и укатил.

До встречи с Саниной еще оставалось минут двадцать. Турецкий ушел в заросли кустарника под высокими соснами и огляделся. Все было спокойно. Если кто-нибудь и следил сейчас за ним, то только с какого-нибудь вертолета. Но никаких винтокры­лых в сером утреннем небе не наблюдалось.

Неподалеку валялись обгорелые обломки какой- то машины, кажется, «жигуля», в прошлом белого цвета. И на обугленной поверхности кто-то вывел по черной копоти стилизованную свастику из трех надломанных паучиных лап.

Он не спеша выкурил сигарету и снова вышел на проезжую часть. Тяжело рыча, в гору карабкался старенький красный «Запорожец». Турецкий мах­нул рукой, и водитель охотно вильнул в его сторону.

—   Куда?

—  После видно будет, — сказал Турецкий. — А заплачу хорошо. У вас время найдется?

—   А то нет, — обрадовался человек средних лет. — Как времени не быть, ежели в отпуске без

содержания? И зарплату семь месяцев не платили. Только извозом и кормлюсь, содержу, так сказать, семейство... Если эта тележка ушастая встанет, хоть топись!

Все тут, кажется, говорили об одном, и все чув­ствовали, что их обманули, кинули посреди жизни, оставили ни с чем.

—  Значит, так, — сказал Турецкий, — сейчас прихватим одного человечка — и куда-нибудь за город. — Он протянул водителю стотысячную бу­мажку.

—   Ого! — воскликнул мужик и недоверчиво потер ее пальцами.

—  Бери, не бойся. Не фальшивая.

Он вдруг почувствовал прилив знакомого азарта, который приходил всегда, когда он, как гончая, то ли верхним, то ли нижним чутьем брал след. Сердце забилось нетерпеливо и весело. Он уже знал, уверен был: предстоящая встреча то ли с женой, то ли с возлюбленной Русакова что-то наверняка переме­нит в ходе событий, после чего и сам темп этих событий резко ускорится.

—   Вот туда, — показал он водителю, еще издали заметив номер дома. А неподалеку на лавочке — двух хорошо знакомых хмырей, видно, здорово про­дрогших за ночь. Он проехал мимо них и заметил, что оба узнали его.

А ее не было.

«Да что же это? — воскликнул он внутренне — Сама ведь на встречу вызвала. Уж не случилось ли чего, упаси бог!»

За домом, конечно, могли наблюдать. Плани­ровка огромного двора словно и была рассчитана на это.

—  Ну так куда? — с недоумением повернулся к нему водитель.

—   Прямо, как всегда, — пробормотал Турецкий и вдруг увидел Наташу. Она стояла за стеклом не своего, а соседнего подъезда и смотрела на улицу, поджидая своего спасителя.

—   Вот что, друг, — сказал Турецкий. — Ты толь­ко не подумай чего. Дело серьезное. Сейчас посту­пим так. Вон видишь арку? Заезжай в нее и выходи. Я сам сяду за руль.

—  Э-э, да ты чего это?! — часто-часто задышал хозяин «Запорожца», судорожно нагнувшись и пы­таясь нащупать лежащую где-то под ногами тяже­лую монтировку.

—   А ну, глянь! — тихо сказал Турецкий и пока­зал свое удостоверение.

—  Видал я ваши ксивы! — вскинулся мужик. — Этого мне еще не хватало! Держи свои бабки и вали!

—   Жаль, — сказал Турецкий. — А с виду — чело­век как человек.

—  О, ч-черт! Ну хрен с тобой! Где, говоришь, остановиться?

Через несколько секунд они поменялись места­ми. И пока Турецкий, сделав круг по двору, вновь направил машину к тому подъезду, где стояла Са­нина, он отдал владельцу «ушастого» нужные ин­струкции.

—   Выйдешь из тачки, войдешь в подъезд, там стоит девушка, скажешь: «От Турецкого» и приве­дешь в машину. Все!

—   Так вы и есть Турецкий?. В газетах про вас тут писали...

—  Я самый, — сказал Александр Борисович. — Ну, давай, друг, некогда!

Он видел, как отшатнулась Санина от его по­сланца, но потом, узнав его за рулем, торопливо вышла и почти бегом приблизилась к «Запорожцу». Пригнувшись, протиснулась на заднее сиденье, и Турецкий с силой надавил на газ. Развалюха зата­рахтела, как маленький танк, однако резво взяла в карьер.

—  Не газуй, не газуй! — взвыл хозяин.

Через несколько минут они уже вновь спуска­лись по дороге с холма. Все трое тяжело дышали. Турецкий глянул в зеркало. Никто не тащился за ними, и он остановил машину и показал рукой,

чтобы хозяин занял свое капитанское место у шту­рвала.

—    Так куда мы поедем? — обернулся он к Ната­ше. — Разговор, как я догадываюсь, будет долгим, а я не знаю здесь ничего.

—  Вы знаете дорогу на Чигриновку? — спросила она водителя.

—   А то! Значит, туда?

Она кивнула. И они потащились, и вскоре кра­шеный-перекрашеный «пожарный» «Запорожец» влился в поток машин, пересек город и оказался на шоссе, петляющем параллельно руслу реки. Турец­кий сидел рядом с Наташей. Говорить в грохочущей машине было невозможно, и они молчали. А где-то через час уже были на берегу, глядя на широкий серый плес и теряющийся в тумане противополож­ный берег. Водитель остался ждать их в чайной, перелицованной на новый манер в пиццерию «Счастливого пути!».

—   Я расскажу вам все, — начала она. — Все, от начала до конца. Я должна была сделать это раньше, рассказать ему, Володе, и если бы я в свое время решилась на это, скорее всего, он был бы жив. А мне теперь чего-то бояться или стесняться уже не­чего. Мы взрослые люди, и я верю вам. Но прежде всего — вот рюкзак. Здесь все Володины материалы. Может быть, самые важные. Вам они пригодятся наверняка, а мне их держать у себя опасно. Там, в его квартире, уже наверняка пошарили чужие руки. В общем, слушайте...

Ее рассказ продолжался не меньше часа, и Ту­рецкий ни разу не перебил ее. Закончила она, по­старавшись слово в слово воспроизвести их диалог с Югемешевым через стальную дверь этой ночью.

—  Спасибо, — сказал Турецкий. — Все это не просто важно, а архиважно. И за доверие ваше спа­сибо. По-моему, вам не в чем себя винить, все так понятно по-человечески...

—   Я знаю совершенно точно, он не тот, за кого себя выдает. Я уверена, он связан с самыми темны­ми силами. И сегодняшний ночной визит наверня­ка тоже был неспроста.

—   Да-да, — кивнул Турецкий, — есть над чем подумать... Сколько, говорите, весил тот «дипло­мат»? Сорок два кило? Что же там могло у него быть?

—   Сначала я подумала — золото, — сказала На­таша. — Ну, доллары, золото, понимаете? Но потом у меня появилась другая идея. Возможно, это бред... Дело в том, что мой покойный отец был директором особо секретного оборонного завода, где делали самую серьезную... стратегическую продукцию. Я, конечно, знаю мало, сам папа никогда ничего тако­го не говорил, однако слышала, что в числе их изделий были и... компоненты мобильного ядерно­го оружия... Радиоактивные вещества... ну, скажем, оружейный плутоний... Он ведь такой же тяжелый, как золото, но в десятки раз дороже... Был слух, будто вскоре после смерти отца там у них на спец­складах обнаружилась какая-то пропажа... Пони­маете, если бы вдруг какую-нибудь из этих пропав­ших деталей нашли у нас дома, подумали бы только на отца...

—    Так-так... — задумчиво проговорил Турец­кий. — А потом вдруг ни с того ни с сего этот шум на Западе насчет нелегального вывоза этого самого плутония. Хм! Миф, легенда, газетная утка? Поче­му-то и наши и за границей поспешили замять эту историю...

Оба замолчали.

—   Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Меня ин­тересует еще один эпизод. Там, кажется, обозначи­лась какая-то важная зацепка. Вы говорили, во время демонстрации в то воскресенье, когда нача­лась заваруха на площади, вас вытащил оттуда какой-то человек.

—   Ну да... Такой высокий, спортивный, лет тридцати восьми — сорока... А сегодня ночью он, Югемешев, то ли проговорился, то ли нарочно ска­зал, что это был человек. Которого якобы он и послал, чтобы тот меня спас и вытащил из давки.

—  И вы больше никогда не видели его? — спро­сил Турецкий.

—   Я увидела его минут через десять, на улице.шла как пьяная, меня обогнали двое кавказцев, я еще внимание обратила, оба были одеты одинаково, как близнецы. И какие-то очень озабоченные они были, не такие, как все.

—   Ну-ну! — невольно придвинулся к ней Турец­кий. — Продолжайте! Только старайтесь все опи­сать как можно подробнее, вы даже не представляе­те, как это важно!

—  Я видела, как они забежали во двор, — не­вольно нахмурив брови и сосредоточась, продолжа­ла Наташа. — А за ними — трое других, в каких-то серых куртках...

—   Ну! — воскликнул Турецкий, и ему самому показалось, что глаза у него заблестели. — А потом эти трое сразу оттуда вышли, так?

—   Так вы тоже там были? — спросила Наташа.

—   Да не был я там! Я был тогда в Москве, — быстро ответил Турецкий, одновременно веря и не веря в эту неслыханную удачу. — Значит, те трое вышли, а первые двое, кавказцы, больше не появи­лись?

—  Ну да... — растерянно ответила она.

—  И вы не слышали ничего?

—   Ничего, — сказала она. — Те трое появились почти сразу же, как будто заглянули в тот двор по ошибке, и их встретил тот, кто спас меня на площа­ди. Уверена, они были вместе. А потом я потеряла их из виду.

—   А видели вас? Тот, спаситель?

—  Я думаю, нет, — покачала она головой. — Нет-нет, они были очень заняты...

—   А узнать его вы смогли бы, своего рыцаря?

—  Полагаю, да... Ну конечно, смогла бы.

—   Взгляните, — Турецкий сунул руку во внут­ренний карман, достал маленький блокнот, в кото­ром обычно носил фотографии подозреваемых и находящихся в розыске. Первыми она увидела два мертвых лица, двух молодых людей выраженной кавказской наружности, очень похожих друг на друга.

—  Взгляните, Наталья Сергеевна. Зрелище не из приятных, но деваться некуда. Случаем, не они?

—  Не знаю. Может быть. Боюсь ошибиться. Я видела их только мельком, в основном в профиль, а когда они обогнали меня — со спины. А кто они?

—   Дело в том, что их убили как раз в одном из дворов недалеко от площади. Убили из трех разных пистолетов одной конструкции.

—   А кто они? За что их убили?

—  Если б я знал, — сказал Турецкий. — Но дело в том, что у одного из них мы нашли самодельное холодное оружие наподобие очень тонкого стилета с надпиленной пикой. А у другого — рукоятку от точно такого же стилета, но уже с отломанным клинком.

—  И... и что? — спросила она, вдруг почувство­вав, что снова слабеет. Ее обдало ледяным жаром с головы до ног.

—   Простите, Наташа, — Турецкий хмуро по­смотрел на серую равнодушную воду. — Но именно такой штукой ударом в спину, прямо в сердце был убит Владимир Михайлович Русаков. Жестокий бандитский прием... Человек убит, и почти никако­го наружного кровотечения.

—   Так это... вы думаете...

—   Да-да, — сказал Турецкий. — Почти наверня­ка. Последнюю точку поставит комплексная меди­ко-криминалистическая экспертиза. Я жду ее ре­зультатов. Это наемники, киллеры. Их подрядили и убрали. И может статься, господин экс-мэр для того и наводит мосты, чтобы попытаться выяснить, из­вестно ли вам хоть что-нибудь, не протянулась ли

от тех ребяток ниточка к нему самому? Такие люди, как Клемешев, уж поверьте мне, никогда не прого­вариваются. Он просто-напросто провел маленький эксперимент в надежде, что, может быть, прогово­ритесь вы.

—  Его опыт не удался, — сказала Наташа.

—   Ваше счастье, — заметил Турецкий. — Ваше счастье...

—   Когда вы ознакомитесь со всеми записками и материалами Русакова, — сказала она наконец, ото­рвавшись взглядом от бегущей воды, — вы многое поймете и о Володе, и о нашем городе, о том, какая тут теперь ситуация. Там много и о губернаторе, и о других бонзах. Есть кое-что и о Клемешеве. Но о нем мало, гораздо меньше, чем о других.

—  Ну а ваши планы? — спросил Турецкий. — Что дальше?

—   Меня просят возглавить наше «Гражданское действие». И я не стану отказываться. Я должна, как это ни банально звучит, продолжить дело своего мужа. Потому что он был мне мужем, понимаете? И не скрою, я хочу отомстить, пусть это не по-хрис­тиански. Да, хочу! Мечтаю! Я теперь живу только этой мыслью. И видите, я почти не удивлена, что эти ублюдки, убившие Володю, быть может, напря­мую связаны с этим чудовищем. Нет-нет, — пока­чала она головой, заметив его напрягшийся взгляд. — Не беспокойтесь. Никаких глупостей с моей стороны не будет. Для этого есть вы. Я наде­юсь на вас. Я для того и встретилась с вами. Я окажу вам любую помощь, какая потребуется.

—  Спасибо, — сказал Турецкий, — и еще раз спасибо. Держите меня в курсе дела, немедленно сообщайте обо всем, если узнаете что-нибудь новое. И вообще, я рад нашему знакомству. Но теперь нам надо обсудить еще один немаловажный вопрос: как обеспечить вашу личную безопасность.

—  Пусть это вас не волнует, — заметила Наташа.

—  Это входит в мои служебные обязанности, обеспечить прикрытие и защиту важных для следст­вия свидетелей и потерпевших. Причем мы должны так все это устроить, чтобы по ту сторону фронта не возникло и тени подозрения, будто мы с вашей помощью уже кое-что нащупали. Давайте поступим так: вы сегодня же придете ко мне в облпрокуратуру, где, как уже сказал, я провожу следственные действия. Я допрошу вас по всем правилам закона, внесу в протокол допроса все ваши показания, в том числе и то, что вы рассказали мне сейчас. Ваш визит ко мне наверняка будет зафиксирован людьми Кле­мешева. После этого их интерес к вам должен ис­сякнуть. Вы опасны им лишь как потенциальный носитель и хранитель некой информации. Если же после встречи со мной со стороны следствия не последует никаких действий, они успокоятся. Вы без опаски вернетесь домой. Этим людям ничего другого не останется, как смириться с действитель­ностью и оставить вас в покое.

Турецкий помолчал, и вдруг лицо его измени­лось.

—   Послушайте, мне только сейчас пришло в го­лову... Если вас до сих пор не попытались убрать или изъять документы Русакова, если Клемешев явился сам посреди ночи с повинной головой... что это может означать, как вы думаете?

—  Н-не знаю, — вопросительно посмотрела на него Наташа. — Да все что угодно! От него всего можно ждать!

—   А я, кажется, догадываюсь! — сказал Турец­кий. — Вы уверены, что он не испытывает к вам тех чувств, в которых распинался?

—   Абсолютно! — коротко бросила Наташа.

—   А вот я не уверен, — с легкой улыбкой по­смотрел на нее Турецкий. — Вы красивы, умны, наконец, вы дочь известного в городе человека, крупного руководителя...

—   Я что он только использовал меня, — горько сказала Наташа.

—  Вот-вот! — оживился Турецкий. — Это клю­чевое слово! Не кажется ли вам, что и сейчас вы

стали ему зачем-то очень нужны. Причем нужны живой и здоровой! Значит, скорее всего, за вашу жизнь мы можем пока не беспокоиться. Но... его интерес к вам мы тоже могли бы в наших целях. Хотя в этом мало радости, понимаю...

—   А в чем может состоять этот его интерес? — спросила Наташа.

—   В данном случае я могу только немного по­фантазировать, — сказал Турецкий. — Разве нельзя представить себе вот такую комбинацию: вы были самым близким человеком Русакова, защитника на­родных интересов, борца с коррупцией, авторитет которого после смерти только повысился. Он теперь в глазах тысяч людей стал мучеником за правду, героем. И если Клемешев, которого, вполне вероят­но, пытается ввести во власть криминальный мир, выставит свою кандидатуру на губернаторских вы­борах, то как было бы славно, если бы рядом с ним оказалась вдова героя! Вы даже не представляете, насколько это важно в подобных делах и какое про­изводит впечатление на обывателя!

—   Да-да, очень похоже на правду! — кивнула Наташа и нахмурила брови, припоминая. — Как это он говорил сегодня ночью? «Будь мне сестрой, по­другой, знакомой, кем угодно... » — И то вдохнове­ние ненависти, тот ведьминский азарт, который на­хлынул на нее ночью, вновь вернулся и охватил ее всю. Она даже порозовела, и глаза ее зловеще сверк­нули. — Так-так! — воскликнула она. — Подожди­те! Но неужели он может надеяться, что я, будучи в здравом уме и твердом рассудке, позволю ему то­рить дорогу к трону губернатора, пользуясь именем и репутацией Володи?

—   Возможно, — сказал Турецкий, — он недо­оценивает вас, нынешнюю. Он помнит вас той де­вочкой и забывает сделать поправку на время, на то, что вы стали другим человеком, в том числе и бла­годаря близости с Русаковым. А может быть, он строит свои планы, исходя из краткости временной дистанции. Ему просто нужно, чтобы вы помелька­ли эти полтора-два месяца рядом с ним на публике, а там, коли дело выгорит, о вас можно будет снова забыть.

—   Противно все это, конечно, до крайности, — брезгливо поджала губы Наташа. — Так и разит этим подлым дешевым политиканством, которое так ненавидел Русаков. И все-таки это шанс.

—  Хорошо бы еще, — сказал Турецкий, — чтобы мы сейчас не ошибались и наши построения соот­ветствовали тому, что замыслил господин Клемешев. Ну а теперь нам пора в город. Надеюсь, наш извозчик не убрался подобру-поздорову... Сегодня вечером я буду ждать вас в своем кабинете в проку­ратуре.

—  Знаете, конечно, у страха глаза велики, но я не удивлюсь, если у него есть свои люди и в проку­ратуре. И даже ваш кабинет может прослушиваться.

—   Не исключено. Достаточно того, что вы рас­сказали мне сейчас. А там имя Клемешева вообще вслух не упоминайте. В основу ваших показаний ляжет то, что вы мне уже рассказали.

—   А теперь поступим так, — сказала она. — Ни к чему мне с вами показываться в городе в одной машине. Чем черт не шутит! Высадите меня где-ни­будь на полпути, лучше всего в Шумиловке. Добе­русь автобусом.

—   Хорошо. Хотя... мне и жаль.

Когда Турецкий вернулся в город, было уже около часа дня.

Покинув еще утром сторожевой пост у дома, где жила Наталья Санина, Данилов продолжил розыск очевидцев в вузах и общежитиях города, а Рыжков остался бдеть и вести скрытное наблюдение за всеми «входящими и исходящими». Вообще говоря, всякие такие оперативные штуки не входили в их служебные обязанности, но Турецкий не в службу, а в дружбу попросил их поработать за оперов: в

целях сохранения секретности ему нужно было пре­дельно сузить круг лиц, участвующих в расследова­нии.

Минувшей ночью ничего угрожающего их подо­печной обнаружено не было. Правда, во втором часу приезжал на черной «Волге» мэр города Клемешев, а минут через двадцать снова вышел из подъ­езда и побрел один пешком вниз по холму, где почему-то оставил машину. Однако ничего приме­чательного в этом факте следователи не нашли. Дом был «сливочный», для «слуг народа», к коим мэр, хотя и ушедший в отставку, безусловно относился.

Но когда Турецкий вошел к номер своих млад­ших коллег, Данилов уже был в гостинице и тороп­ливо уплетал что-то, разложенное, по русскому обычаю, на газетке.

На вопрос начальника, не звонил ли кто, только воздел руки к потолку:

—   Не то слово, шеф! Народ обзвонился! Вы же теперь тут телезвезда.

—  Ну да, рабыня Изаура.

—   Изаура не Изаура, но среди прочих из секре­тариата губернатора был звоночек. Ну о-очень лю­безный... и о-очень настоятельный....

—   Иди ты?! — оживился Турецкий. — И давно?

—   Минут десять назад.

—   Замечательно, Майкл! — потер руки Турецкий и прошелся по номеру с видом матадора, только и ждущего выхода на арену и встречи с быком. — Сегодня, знаешь ли, вообще урожайный денек!

—  Вы тоже чего-нибудь нарыли?

—   Пока молчу, чтоб не сглазить. А вы мне вот что скажите, уважаемый коллега, как вы относитесь к начертанному на скрижалях Конституции праву гражданина на тайну переписки? — И не дал отве­тить своему помощнику: — Лично я считаю сие не­отъемлемое право гражданина священным, если, конечно, на него не покушается сам губернатор.

—  Ничего не понимаю! — решительно заявил Михаил. — Вы это о чем, Александр Борисович0

—   Жуй и молчи! — зловеще усмехнулся Турец­кий. — Ибо я неотразим. Я тут послал кое-кому любовную записку и немедленно получил пригла­шение на интимное свидание.

Что-то мурлыкая себе под нос, он заглянул в записную книжку и набрал номер:

—  Секретариат губернатора? Это говорит следо­ватель Турецкий. Будьте добры, передайте господи­ну Платову, что я у себя.

—  Одну минуточку! — просто-таки сочась подо­бострастием, откликнулся вышколенный секре­тарь. — Соединяю!

Коротко переговорив с Платовым, Турецкий обернулся к Михаилу с выражением иронического торжества на лице:

—  Знай наших! Аудиенция назначена немедлен­но! И внизу уже встречают. Вот это сервис!

Взглянув на часы — в половине шестого он дол­жен был начать прием тех граждан, что откликнутся на его телеприглашение, — Александр Борисович торопливо занялся имиджем: наспех освежился под душем, побрился, напялил свежую рубашку и от­правился на площадь Свободы в резиденцию губер­натора области. За ним даже прислали джип с ми­галкой, так что неслись по осевой и примчались минут через двадцать. И едва только назвал себя, тотчас услышал уведомление, что его уже ждут и он будет немедленно принят.

Через пару минут Турецкий уже оказался в ог­ромном кабинете. Протянув руку для рукопожатия и широко улыбаясь, Платов шел ему навстречу. По­здоровались и сели друг против друга.

—   Как продвигаются ваши дела, господин Ту­рецкий?

—  Туговато, — вздохнул Александр Борисо­вич. — Колоссальный объем работы, сотни людей. Приходится искать некоторых очевидцев...

—  Вам удалось выяснить, кто организовал эти массовые беспорядки?

—  Пока ничего. Вернее сказать, пока еще очень

мало, — развел руками Александр Борисович. — Я расследую дело о массовых беспорядках — это ста­тья двести двенадцатая Уголовного кодекса, а также ряд преступлений против жизни и здоровья, в том числе и об убийствах, это статья сто пятая Уголов­ного кодекса.

—   А вот правительственная комиссия работу уже закончила. Сегодня утром они улетели в Москву — и вице-премьер, и представители МВД, и депутаты.

—   Да, мы встречались, — заметил Турецкий. — Правда, очень коротко, и, насколько я мог понять, они пока что ни к чему не пришли.

—  Заключение будет опубликовано только за­втра. Верите, я и сам пока не знаю, что там. Но что бы они ни решили, понятно, что рассчитывать мы можем только на настоящих специалистов по рас­следованию преступлений этой категории.

Платов выразительно взглянул на Турецкого, на­хмурился, вытащил из пачки и закурил сигарету «Парламент», и лицо его стало очень серьезным. Турецкий тоже закурил, выжидательно глядя на этого могущественного человека, в руках которого были жизни нескольких миллионов россиян.

—  Все, что здесь произошло: и первая демон­страция студентов, и этот ужас воскресенья, и от­вратительный спектакль, в который кто-то посмел обратить прощальный митинг, — все это, разумеет­ся, звенья одной цепи. Это вам не просто война компроматов, это чистой воды провокация — мас­штабная, продуманная, должен признать, достаточ­но ловкая. И цель у нее одна: сделать меня, по сути, основного претендента, идущего на перевыборы на второй срок, практически неизбираемым. Им надо опорочить меня, превратить в козла отпущения...

—   Я понимаю, — сказал Турецкий. — Но чем я мог бы вам помочь? Ведь вам, как законодателю, известно, что мы, юристы, должны быть вне поли­тики, абсолютно нейтральны, ну и так далее...

—   Ах, бросьте! — сказал Платов. — Есть аб­стракции писаных законов и есть реальная жизнь.

Поймите, это мой регион! Я действительно патриот своей земли, не на словах! Тут мои предки лежат, деды и прадеды! Я отдал ему всю свою жизнь. Един­ственная моя задача — вытащить область из ямы, избавить ее от произвола Москвы, от криминально­го беспредела, наладить жизнь! Вы же видите, Алек­сандр Борисович, кто рвется к власти. Если они сумеют тут воцариться, то, что случилось в воскре­сенье, покажется детской песенкой и аукнется по всей России! Для них ведь победа на выборах здесь только первый этап, только трамплин.

«Эх, — подумал Турецкий, глядя в его серо- стальные честные глаза. — Задал бы я тебе вопрос, дорогой товарищ Платов, — где ты был все эти пять лет своего губернаторства, отчего все эти славные начинания ты отнес на второй срок?.. » .

А Платов говорил с пылкой убежденностью, и казалось, то, что слетает с его уст, для него дейст­вительно свято и он сам верит в это всем сердцем. И Турецкий поверил бы ему, наверное, если бы... Если бы не был тем, кем он был, если бы не провел за жизнь тысячи допросов, когда заведомые мерзав­цы и божились, и землю ели, и вдохновенно врали с такой убедительностью, что им поверил бы и сам Станиславский.

—  Так чем я могу помочь вам? — спросил Турец­кий. — Как бы то ни было, каждый на своем месте, мы служим России, так что в конечном счете инте­ресы у нас общие.

—   Вот именно! — воодушевился Платов. — А значит, наша первая задача — не дать темным лич­ностям прорваться во власть, оттеснить порядочных людей и установить диктатуру беспредела. Я обес­печу вам все условия, пойду на все. Вы должны найти и разоблачить организаторов этих ужасных событий.

—  Слушаю вас, — сказал Турецкий и придви­нулся к губернатору вместе с тяжелым креслом, всем видом выражая готовность оказать собеседни­ку всяческое содействие.

—   Понимаете, Александр Борисович, ведь что получилось? Когда все это произошло, меня в горо­де не было. Обеспечение порядка было возложено на руководство областного УВД и ФСБ, и я со своей стороны предпринял все возможное, чтобы ничего подобного не случилось. И все же катастрофа раз­разилась. Спрашивается, почему? Вот на какой во­прос прежде всего вы должны ответить!

—  Ну а зачем тогда мы здесь? — пожал плечами Турецкий. — Именно этим мы и занимаемся.

—   Наверное, вы не поняли меня, — сказал Пла­тов, понизив голос. — Необходимо форсировать вашу работу. Получить результат как можно бы­стрее! По крайней мере, в течение ближайшего ме­сяца. Мне нужно реабилитировать свое имя и снять с себя эти вздорные обвинения, будто я отдал при­каз спецназу ломать людям ребра... Потому что потом будет уже поздно.

—   Я бы рад, — сказал Турецкий, — но, к сожа­лению, тут от нас мало что зависит. И ускорить события мы не в силах, если, конечно, нам нужен верный результат. Так ведь?

—   И все же, — сказал Платов, — я думаю, что от вас зависит многое... Если вы нуждаетесь в средст­вах...

«Это уже смахивает на «барашка в бумажке»! — присвистнул про себя Турецкий. — Пусть предло­жение и высказано в самой туманной форме, одна­ко имеющий уши да услышит. Эх, Турецкий, не теряйся, чего там! Теперь же никто не теряется по этой части. А он, надо думать, не поскупится... »

Но он как бы не услышал последних слов губер­натора и сказал:

—   Николай Иванович, что мы с вами ходим во­круг да около? Давайте прямо: если вы кого-то кон­кретно имеете в виду, назовите имя. А уж я со своей стороны попробую добыть факты и с фактами в руках подтвердить или опровергнуть ваши предпо­ложения.

—   Я рад, что мы поняли друг друга, — облегченно сказал губернатор. — Собственно, ничего друго­го мне ведь и не надо...

—   Но знайте, — сказал Турецкий, — я буду бес­пристрастен. То есть не буду ввязываться в здешние разборки ни на чьей стороне.

—   Да, да! — воскликнул Платов. — Это подразу­мевается само собой.

—  Ну а имя? — тихо спросил Турецкий.

И губернатор, подавшись к нему и не отводя своих серых нержавеющих глаз, так же тихо выгово­рил:

—   Клемешев.

И они молча встретились глазами.

«Неплохо, — думал Турецкий, когда тот же джип нес его обратно по улицам Степногорска в сторону их «базового лагеря». Теперь можно будет вздохнуть полегче: материальное обеспечение наверняка будет на уровне: и люди, и транспорт, и связь... И мешать местные уже не осмелятся... Эх, если б знала моя благоверная, читая мое легкомысленное письмишко денька этак через два, какую заметную роль оно сыграло в деле нашей общей победы, если таковая, конечно, нам суждена».


А следующий день был ознаменован нескольки­ми чрезвычайными событиями. И в московских га­зетах, и практически во всей прессе Степногорска появилось официальное заключение правительст­венной комиссии в связи с событиями, имевшими место на площади Свободы. Оно было коротким, бездоказательным, безапелляционным и явно про­диктовано не столько серьезным анализом, сколько сиюминутной политической конъюнктурой.

Вся ответственность за случившееся возлагалась на руководящее ядро общественного движения «Гражданское действие», которое не сумело обеспе­чить порядок в своих рядах, проследить за поведе­нием участников шествия и обеспечить необходимые меры безопасности в местах большогоскопле­ния людей. Персональная ответственность была возложена на лидера движения Русакова, чьи многочисленные необдуманные подстрекательские публичные и печатные выступления взвинтили страсти, и прежде всего в молодежной студенческой среде. Кроме того в числе митингующих было отме­чено множество лиц в состоянии алкогольного и наркотического опьянения. Раздавались призывы атаковать и взять штурмом административные зда­ния, где размещаются местные органы власти. В создавшейся обстановке действия вызванных для обеспечения порядка нарядов милиции и ОМОНа надо признать адекватными и правомерными.

Комиссия выражает соболезнования семьям по­гибших, а также всем пострадавшим во время улич­ных беспорядков и надеется, что следственная груп­па Генпрокуратуры Российской Федерации, рассле­дующая настоящее дело, сумеет в ближайшее время полно, объективно и всесторонне разобраться в со­вершенном правонарушении.

—  Ай да молодцы! — воскликнул Турецкий, за­кончив чтение вслух обоим своим коллегам сего унылого шедевра государственной мысли, и от­швырнул газету. — Ну конечно! Чего тут голову ло­мать? Так же проще всего. И нам, так сказать, ука­зание, где именно искать и на чью голову валить. Просто плакать хочется... Правители!

—  Вы лучше вот это почитайте, Александр Бори­сович! — сказал Рыжков и потряс над головой стра­ницами городской молодежки. — Тут, кажется, кое- что поинтересней!

—  Ну что там еще? — Турецкий вырвал газету из рук Рыжкова и раздраженно уставился на первую полосу. В глаза бросился аршинный заголовок: «Так за кого мы пойдем голосовать?»

Пониже, явно в продолжение начатой кампа­нии, бойкие газетчики, явно подражая своим кол­легам из «Московского комсомольца», на полублатном-полустуденческом сленге доводили до конца акцию по «размазыванию по стенке» нынешнего губернатора.

А в последнем абзаце всем читателям предлага­лось разуть глаза и не ломать попусту головы над тем, кому править Степногорской областью. «Есть такой человек! — утверждали авторы. — Конечно, есть, и все его знают. Если кого и выдвигать на губернаторский пост, так бывшего мэра Клемешева, нашего Гену — молодого, инициативного, эконо­миста по образованию, совсем недавно показавшего пример, как должен вести себя политик нового по­коления.

—  Ну как? — спросил Рыжков. — Впечатляет?

—   А то мы этого не ждали, — сказал Турец­кий. — Это что, только первая ласточка, пробный шар?

—   Ну да, — сказал Данилов, торопливо просмат­ривая другие газеты, — ясно, он вступил в кампа­нию, причем хотят создать впечатление, будто это инициатива снизу, пожелание масс.

—   Погодите, погодите, — сказал Рыжков, — тут, кажется, намечается цирк в лучших Жириновских традициях.

Действительно, в одной из газет на вопрос кор­респондента недавнему мэру, верны ли слухи, будто он собирается выставить свою кандидатуру, Клемешев решительно отказывался подтвердить эти досу­жие домыслы. Он ссылался, во-первых, на то, что такой шаг мог бы быть неправильно истолкован жителями Степногорска, а его уход с поста мэра назван лукавым маневром ради обретения дешевой популярности. Во-вторых, на то, что его знают только в самом Степногорске, а жители области, как обычно, более консервативные и инертные, вряд ли пойдут голосовать за неведомого им «кота в мешке». И наконец, он жаловался на отсутствие средств для проведения предвыборной кампании в столь ограниченное время, для обеспечения необхо­димой информации, а просить о денежной помощи и без того разоренное до нитки население считает для себя совершенно недопустимым. Хотя, конеч­но, если бы он сумел стать губернатором, он навел бы порядок, и прежде всего начал бы с разоблаче­ния тех, кто нажился в годы правления нынешнего властителя области, с решительного разрушения всей системы коррупции и круговой поруки. Он сменил бы всех чиновников, погрязших в поборах и казнокрадстве, восстановил бы «оборонку» и нала­дил бы экспортную торговлю основным товаром их города и области через систему прямых договоров и много еще чего...

—  Ну, посмотрим, посмотрим, — задумчиво произнес Турецкий. — Как бы то ни было, а наша работа идет своим чередом. А что касается «Граж­данского действия», они сумеют себя отстоять. Зна­чит, так! Военный совет объявляю открытым. Да­вайте-ка взглянем на наши полевые карты и отме­тим, какие объекты мы уже отработали и что оста­лось.

Турецкий подошел к карте и поднес шариковую ручку к серому квадратику, изображавшему пло­щадь Свободы.

— Вот примыкающие улицы. Вот дом, во дворе которого нашли трупы тех двух кавказцев. А вот... — Тут ручка выскользнула из пальцев, он вдруг резко наклонился, чтоб успеть ее поймать, и в этот мо­мент зазвенело стекло, раздался характерный звук и, выбив пыль из стены, прямо в карту на уровне головы Турецкого ударила пуля.

—  Шеф! — заорал Данилов, но Турецкий не впе­рвые в своей жизни оказывался под обстрелом на боевой позиции. Он пластом рухнул на пол, успев выкрикнуть своим:

—  Ложись!

Шторы были раздвинуты, и все трое понимали, что тот, кто вел обстрел, по всей видимости, из окна лестничной площадки дома напротив, а может, с крыши или чердака здания повыше, стоявшего в полутора сотнях метров, по-прежнему держит их в поле зрения оптического прицела. Все трое тяжело дышали.

—  Как считаете, — спросил Турецкий, — он со­образил, что я упал раньше, или думает, что снял цель?

Они сползлись на середину комнаты.

—   Вот тебе, бабушка, и военный совет! — прого­ворил Турецкий. — Что будем делать?

—   А нечего тут гадать, — сказал Данилов. Нас же по телику не показывали. Да и нужны мы им, как в бане гудок, коли есть дичь покрупнее. Лежите, шеф! Начинается паника!

И он вскочил, распахнул окно, рискуя и вправду схлопотать «маслину» в лоб, заорал что-то нечлено­раздельное, в то время как Рыжков и Турецкий вы­ползли в прихожую номера, таща за собой телефон на длинном проводе. Турецкий сорвал трубку и один за другим набрал два самых известных двух­значных номера, сначала «Скорой», потом, спустя минут пять — милиции.

—   Алло! Милиция? Дежурного по городу! Гово­рят из вашей спецгостиницы. Кто говорит? — Ту­рецкий подмигнул Рыжкову. — Говорит следова­тель Генеральной прокуратуры Данилов. У нас ЧП — покушение на старшего следователя из Мос­квы Турецкого! Он ранен. Огнестрельное в голову. Без сознания. «Скорая» уже вышла. Высылайте опергруппу. Третий этаж, комната триста восемнад­цать.

—  Ну а дальше что? — спросил подошедший Да­нилов.    '

—   Видно, придется мне временно исчезнуть, — сказал Турецкий. Если кто-то получил задание по­ставить точку в моей карьере, мне лучше тут больше по улицам не шляться, сами понимаете. Сейчас приедет «Скорая», прибудет опергруппа, меня вы­несут и увезут. Так что тот, кто стрелял, и его группа прикрытия получат подтверждение, что выстрел был удачен.

—   Ну хорошо, а дальше, дальше? — повторил Данилов.

—  А дальше пока не знаю, — сказал Турец­ — Но если сюжет швырнуло в эту сторону, стало быть, мы, может, и сами того не понимая, вышли на след.

—   Все так, — ответил Данилов. — Но тут ведь, конечно, свои порядки. Наверняка есть свои тихие кадры и в милиции, и в прокуратуре, так что ваш спектакль не сегодня-завтра откроется. Мы и в Москве-то можем секретность обеспечить с боль­шим скрипом, а уж тут...

—   Согласен, — сказал Турецкий. — И даже удивляюсь, Миша, отчего ты еще не «важняк». Ко­роче, я ложусь в больницу с огнестрельным ранени­ем. У всех членов бригады «Скорой» и у персонала приемного покоя отберем подписки о неразглаше­нии данных следствия. Надо, чтобы закрыли рты на замок. Все остальное — по законам жизненной правды — сообщение в прессу и так далее. Тем более тяжесть моего ранения неизвестна. Может, только царапнуло, а может, на грани жизни и смер­ти. Если кому-то очень надо довести дело до конца, вполне возможно, забредут в больницу. Тогда есть шанс сцапать их там.

—   Ну а кровь? — спросил Рыжков. — Сейчас же сюда прикатят криминалисты, судебные медики. С этими ведь наш фармазон не пройдет!

—  Ну все, братцы! Прибегнем к членовредитель­ству!

И, схватив осколок стекла, Турецкий сморщил­ся, зажмурил глаза и, задрав рукав, решительно взмахнул острым осколком. Кровь так и брызнула.

—   А ну глянь, вены целы? — сквозь зубы спро­сил Турецкий.

—  Порядок, — ответил Рыжков. — Кровопуска­ние в лучших традициях семнадцатого века. у со сворачиваемостью, шеф?

—  Сейчас узнаем, — сказал Турецкий.

—   Ну живодеры! — сказал Данилов. — Пропади­те вы пропадом, голова кружится!

—  «Голова обмотана, кровь на рукаве, след кро­вавый тянется по сырой траве», — пропел Турецкий и что есть силы махнул рукой, забрызгав и карту города, и голубое покрывало на койке. А затем щедро окропил голову и лицо. Получилось вполне натурально. Он, кажется, и не пожалел себя, и не переборщил. Кровушки было предостаточно.

И неожиданно он почувствовал дурноту и сла­бость в ногах, и руки задрожали предательски: он вдруг понял, что пять минут назад мог быть убит наповал и жив сейчас только по чистой случай­ности.

—   Вот что, Миша, — сказал он, жадно глотнув воздуха. — Сообщи о случившемся в городскую ад­министрацию и в секретариат Платова. А теперь выбегайте в коридор, кричите, сзывайте народ, а я падаю замертво. Никого, кроме следственно-опера­тивной группы и медиков, не впускать! Как у меня с цветом лица?

Данилов взглянул критически. И прежде чем вы­бежать из номера, иронически улыбнулся:

—  По-моему, подходяще.

Турецкий крякнул и, с силой отшвырнув ногой стул, который перевернулся и отлетел в угол, раски­нулся на полу в ожидании своих спасителей.

В понедельник двадцатого апреля в десять часов утра начальник МУРа Вячеслав Иванович Грязнов явился к заместителю министра внутренних дел по кадрам, имея на руках рапорт с просьбой об уволь­нении с занимаемой должности: всегда лучше само­му рулить, опережая события и чужие инициативы. Однако на сей раз обойти противников на вороных не удалось. Тем же числом было датировано уже поступившее часом раньше распоряжение и. о. ми­нистра внутренних дел об отстранении Грязнова от

обязанностей начальника Московского уголовного розыска в связи с превышением им служебных пол­номочий и о переводе его в резерв Управления кад­ров МВД.

Просто удивительно, как у этого бесцветного че­ловека поднялась рука подмахнуть такой документ! Видно, и его маленько потрясли, а он, этот регент на министерстве, отлично понимая свое место и то, что он фигура сугубо временная и разменная, кочев­ряжиться не стал. Ну, Грязнов так Грязнов... Был Грязнов — и нету! Подмахнул не глядя. И с плеч долой.

Остаток дня был угрохан на разные бюрократи­ческие закавыки, сдачу дел, оформление бумаг и прочее канцелярское занудство. Торжественных прощаний устраивать не стали, сочли излишним. При той чехарде, что творилась тут уже не один год, легко было предположить в недалеком будущем торжественную встречу. Так что обошлись без теат­ра абсурда. Посидели, уговорили бутылочку с Яков­левым, Шибановым и лучшими операми и разбежа­лись.

Особой обиды Грязнов не чувствовал. Все это было, коли разобраться, в порядке вещей, обидно было только за те неимоверные, нечеловеческие усилия, что пришлось им всем затратить, работая по делу Горланова. У бедняги Сизифа, наверное, были железные нервы. Куда как крепче, чем у сотрудни­ков МУРа. Сизифов камень с надписью «Горланов» сорвался и скатился по склону горы. Грязнов не сомневался, что наступит час, когда придется за­няться этим камешком вновь.

«Ничего, перемелется! — думал Грязнов. — И не то бывало. В конце концов есть тылы, есть куда отступать или, как в войну писали, «выпрямлять линию обороны». За спиной двадцать пять лет опыта оперработы, колоссальные связи, безбрежная информация. Все это не впервой — и сам уходил, и сверху «уходили», и снова зазывали, и возвращал­ся... Все уже было. Имеется, наконец, хлебное мес­течко, свое дело — агентство «Глория»... Подума­ешь, испугали!»

И стал полковник Грязнов жить-поживать и добра наживать...

Племянник Денис, барнаульский Растиньяк, явившийся в первопрестольную, чтоб победить ее в неравном бою, уже давно вошел во вкус на своей начальственной должности директора дядькиного «предприятия», и, надо думать, его не шибко грела перспектива снижения своего социального статуса. Парень уже заматерел на этой работе, многому на­учился, и польза от него была настоящая, вполне ощутимая. И смел, как черт, и с клиентами работает так, что комар носа не подточит, и деньги делать намастырился.

Так думал Грязнов, неторопливо катя по набе­режным, по проспектам, колеся по улочкам и пере­улкам Замоскворечья, где, кажется, чуть ли не с каждым домом и кварталом были связаны свои ис­тории, свои дела, расследования, погони, облавы и захваты, где столько раз смерть, просвистев или прожужжав осой, пролетала мимо виска. Впору было засесть за мемуары, и он не сомневался, что когда-нибудь надиктует несчетное множество кас­сет, а там и книжечку выпустит под каким-нибудь заковыристым заглавием.

Где только не побывал он за эти дни! И Москва будто говорила с ним из прошлого на разные чело­веческие голоса — бывших свидетелей, потерпев­ших, подозреваемых и уголовников, пойманных за шкирку. И в этих «виртуальных встречах» было что- то влекущее, ностальгическое, то, к чему он привя­зался как к неизменному за двадцать лет сорту таба­ка и без чего уже, кажется, и жить не мог. В общем, проболтался два дня Грязнов — крупный, рыжий, длинноносый, слегка похожий на Николая Гоголя лукавым огонечком в глазах, наездился всласть, на­смотрелся, налюбовался, а на третий, как сказано в Книге Книг, — взалкал. И приехал он в свою «Гло­рию» без звонка и в неурочный час, где и был

встречен любимым племянником в роскошном ита­льянском костюме с иголочки, вязаном галстуке а-ля Чубайс и крахмальной сорочке — ни дать ни взять какой-нибудь банковский служка или шу­стрый брокер с московской биржи — новая фигура в столичном ландшафте, все более и более утрачи­вающая первозданность новизны.

—   Ну, дядя Слава, — приветствовал он, — вы даете! О вашей крамоле и опале уже вся Москва гудит.

—   А пусть ее гудит! — сказал Грязнов. — Как там у Некрасова, помнишь?

Денис захлопал широко раскрытыми глазами.

—  По части литературы — неотчетливо...

—  Эх, серость, стыдоба! — поморщился Грязнов-старший. — А еще смена! «Идет, гудет зеленый шум...» Хоть запомни, а то перед девушками будет стыдно.

—  Наши девушки по-вашему не понимают, — ответил Денис.

—   Ладно, — сказал Вячеслав Иванович, — бог с ними, с девушками, девушки потом. Как у тебя тут с вакансиями? Есть у меня один старый хрыч на примете. Коли шепну словечко, возьмешь?

—   Возьму, — кивнул догадливый родич. — Если только, конечно, его фамилия Грязнов и зовут его Вячеслав Иванович. Отчего не взять? Только, чур, с месячным испытательным сроком!

—   А должность какая?

Денис размышлял недолго:

—   Главный консультант по общим вопросам добра и зла.

—  Годится, — хмыкнул полковник. — Оклад его не интересует, сколько положишь, все будет в цвет.

—   Ну так выпьем, дядя Слава, за его славное трудоустройство!

—  На работе не пью, — сказал Грязнов.

И тут зазвонил телефон. Денис снял трубку и радостно заорал:

—     Здрасьте, здрасьте, дядя Саш! Вы откуда? А, понятно! А вы что, не слышали разве? Дядя Слава у нас на повышение пошел. Да он тут, у меня, — и племянник протянул дядьке трубку. — Господин ту­рецкий подданный! Из Степногорска, по междуго­родке. Вынь да положь ему товарища полковника!

—  Здорово, Борисыч, — приветствовал Грязнов. — Как там у вас погоды? Нарыл что-нибудь?

—   Роем-пороем, вытащить не можем. А ты, слух дошел, отправлен в свободный полет?

—   Ага, — ухмыльнулся Грязнов, — свободней не бывает. Наш подопечный Никитка — Горланов, я имею в виду, — видно, не только горланить, он и шептать умеет. Похоже, шепнул...

—   Я так и понял, — кивнул Турецкий. — И что теперь?

—    А что может быть? Отправлен в резерв Управ­ления кадров, нанялся тут в одну конторку по части консультаций...

—   Понятно...

—   Между прочим, твои барышни у моих ребят под присмотром. Пасут твою квартирку на случай, если наведается какой-нибудь незваный серый волк. Теперь ведь, от нашего Горланова можно любых гостинцев ожидать.

—   Спасибо, Слава! — горячо поблагодарил Ту­рецкий. — Я тебя об этом и просить бы не посмел.

—  И очень напрасно, — сказал Грязнов. — Как говаривал один мой фигурант, «что посмеешь, то и пожмешь!».

Турецкий хохотнул, но и в голосе, и в смехе его Грязнов чувствовал неимоверную усталость.

—   Что, Саша, — сказал он с участием, — тяже­ловато там?

—   Да нормально... — вздохнул Турецкий. — Что с Корчагиным оказалось? Подсыпали что-нибудь?

—   Да нет, натуральный инфаркт. С разрывом сердечной мышцы. Мгновенно. Но семейство судьи было запугано капитально. Ему звонили практичес­ки круглосуточно все дни до вынесения приговора.

—   Угрожали? — спросил Саша.

—  Они не знают. Он им, конечно, ничего не говорил, берег. Но когда у человека жена, две доче­ри и три внучки, уж ты-то, Турецкий, наверное, понимаешь, каково ему досталось и почему сердце разорвалось в буквальном смысле слова...

—   Да уж, — сказал Турецкий. — Наверное, всех нас это когда-нибудь ждет.

—  Конечно, — сказал Грязнов, — по Москве уже сплетни вовсю, разговоры, — брал Корчагин или не брал, а если брал, то сколько... Мало того, что до смерти довели, так ведь им еще и мертвого вымазать надо! Но мы-то ведь с тобой знаем, правда?

—  Никогда не прощу себе тех слов, — сказал Турецкий. — На Страшном суде отвечу. Конечно, Корчагин скорее бы умер, чем взял. И он умер... Ну ладно, рад был услышать вас — и тебя, и Дениску. Еще раз поклон нашему молодому директору. Пока!

Грязнов положил трубку.

—   Так чего он хотел-то? — спросил Денис.

Грязнов внимательно посмотрел на племянника:

—   А ты что, разве не понял, сыщик, психолог? А ну, угадай с трех раз!

Денис молча хлопал глазами.

—   Да мы ему там, вот что! Зашил­ся Турецкий. Такое дело да чтоб втроем? Когда кру­гом только и норовят палки в колеса... Думаешь, она, эта правда, кому-то действительно нужна?

—   А чем мы реально могли бы помочь? — спро­сил Денис.

—  Чем, чем... — Грязнов закурил. — Да всем, чем угодно, — руками, ногами... Но главное, конеч­но, ушами и мозгами.

—   Так за чем дело стало? — усмехнулся Денис.

—    Тут, видишь ли, не так все просто, племяш. По крайней мере, что касается меня. Для меня вся­кая самодеятельность полностью исключается. Могу выступить только лишь как сугубо официаль­ное лицо. Пойми, «Глория» — фирма частная, так сказать, коммерческое предприятие. И если в таком деле потянет хотя бы намеком на денежный запа­шок... Улавливаешь? Так что мне пока туда без офи­циальных полномочий соваться никак нельзя. Мне ждать надо...

—  Ну а мне как быть? У меня же все-таки дела... Клиенты... Договоры...

—   В общем, так, — сказал Грязнов. — Посколь­ку, уважаемый Денис Андреевич, я заступил на должность и приступил к своим обязанностям, мой первый совет в качестве главного консультанта: всех клиентов временно передашь своим подчиненным. Справятся они, как считаешь?

—  Нет вопросов, дядя Слава...

—    А ты у нас как-никак студент-заочник, среди буршей-студиозусов как рыба в воде, так? А у них там как раз со студентами проблемы. В общем, со­бирайся и лети. Пока что сделаем тебе нужные до­кументики о переводе, да хоть из Армавира в этот самый Степногорск. Продумай экипировку, билет в зубы, собери книжки, тетрадки, рюкзачишко — за спину, и переходи-ка ты, брат, на нелегальное по­ложение. Езжай, внедряйся, никакой активности не проявляй, только смотри, слушай, мотай на ус и делай выводы. И смотри: никакой французской ту­алетной воды! Все эти ново русские замашечки — побоку! Тебя там не знает ни один человек, а ты такой, каким приехал когда-то в Москву, — ни бабок, ни красного «пассата» во дворе, голь россий­ская, перекатная, нищета.

—   А зачем тогда Армавир? — спросил Денис. — Я же могу быть, так сказать, для чистоты легенды, из своего Барнаула.

—   Оно и лучше, — кивнул дядя. — Только учти: там все хиханьки-хаханьки придется забыть. Там дела нешуточные.

—   Я понимаю, — посерьезнел Денис.

—  С Турецким и его группой до поры до време­ни — контактов никаких. В крайнем случае можешь позвонить мне. Буду тебе за резидента. Пароль «Мама». Так и называй: «мама», «маманя»...

—  «Мамуля», — сказал Денис.

—  Вот-вот, — подтвердил полковник. — Только смотри, не переборщи. Чует мое сердце старого опера, не все там так просто с этими студентами. И звони «мамуле» только в самом крайнем случае. А лучше — вообще воздержись.

—   А если Турецкий меня увидит? — спросил Денис.

—   А ничего, — ответил Вячеслав Иванович, — на то он и Турецкий, чтобы все сразу смекнуть и не узнать. И вот еще что: ты тут, в Москве, маленько забурел... Так вот тебе совет номер два: в Степногорск поедешь общим вагоном. А еще полдня поды­ши, поживи где-нибудь в залах ожидания Казанско­го вокзала, пропитайся, так сказать, духом народно­го естества. Ведь отвык, поди, на «пассате»? И жить придется в точности как все. Возьмешь с собой рублей пятьсот — шестьсот, не больше. И никаких подкожных. Выедешь в Степногорск прямо сегодня. А вот теперь — наливай!

Как и рассчитал Турецкий, «Скорая помощь» прибыла в спецгостиницу, опередив дежурную следственно-оперативную группу областного Уп­равления внутренних дел и облпрокуратуры минут на пять, и этой пятиминутки вполне хватило, чтобы втолковать врачам, какой тут должен быть постав­лен спектакль самодеятельности и какие у каждого из них должны быть реплики согласно расписан­ным ролям. К тому моменту потерпевший, москов­ский следователь Турецкий, лежал на носилках, ко­торые стаскивали вниз по узкой лестнице двое са­нитаров и Женя Рыжков. По причине беспамятства потерпевшего все пояснения прибывшим коллегам дал Миша Данилов. Да и какие тут, собственно, могли быть пояснения, если всюду в небольшом номере виднелись «пятна, похожие на кровь», а в висящей на стене карте Степногорска зияла дырка от пули.

Следователь и эксперты-криминалисты произ­вели осмотр места происшествия, набросали схему, долго искали и в конце концов нашли отскочившую от бетона, сильно деформированную, сплющенную пулю, которую немедленно и препроводили в поли­этиленовый пакетик. Что касается периферии, то были внимательнейше обследованы все возможные точки, откуда мог быть произведен выстрел, но ров­ным счетом ничего не нашли — ни гильз, ни глуши­телей, ни оружия.

—   Ясно одно, — сказал Данилов, когда степногорские криминалисты уже свертывали свои чемо­данчики, — бил классный снайпер, и нужен был ему только Турецкий. Если бы он не наклонился, тут была бы сейчас совсем другая картина.

—  Похоже, вашему другу крупно повезло дваж­ды, — заметил один из коллег-степногорцев. — Били из мощного оружия, в момент встречи с пре­пятствием пуля имела еще очень большую скорость, и его могло запросто отправить на тот свет рикоше­том. У него сквозное ранение?

—   Да что вы, какое сквозное! — разозлился Да­нилов. — Вы ж сами сказали: крупно повезло. Ране­ние по касательной, но и этого хватило. Контузия будь здоров... Шок, кровопотеря...

—   Да уж, — оглядев номер, согласились специа­листы. — Когда он очнется?

—  Это же медики! — воскликнул Миша. — От них никогда ничего толком не добьешься.

В • приемном покое городской больницы, куда доставили Турецкого, как оказалось, тоже труди­лись люди понятливые. Все сообразили без долгих объяснений и положили именитого москвича в ре­зервную маленькую палатку-бокс в самом конце ко­ридора на третьем этаже отделения экстренной хи­рургии.

С комфортом устроив шефа, Рыжков прямо из ординаторской больничного отделения, согласно распоряжению Турецкого, обзвонил городскую ад­министрацию, сообщил о случившемся в приемную

губернатора, связался с местным отделением «Ин­терфакса» и редакцией информации Степногорского телецентра. Но первым делом он позвонил про­курору области Золотову, с которым у них уже ус­пели сложиться по-настоящему славные и не только деловые отношения. Это был, пожалуй, единствен­ный человек из их здешнего ведомства, которому Турецкий, повинуясь какому-то внутреннему голо­су, доверился с первой минуты знакомства. Цель звонка была проста: обеспечить строжайшую охрану пострадавшего, усилив охрану больницы опытными оперативниками, готовыми к любой встрече.

Рука, использованная для кровопускания, боле­ла, но на это было решительно наплевать. Он лежал и думал, что открыл, кажется, лучшее в мире, уди­вительное средство от депрессии. Надо только по­ставить человека под выстрел, дать ему услышать над ухом этот характерный, ни на что не похожий короткий свист, а после позволить прочувствовать происшедшее. И уж будьте уверены: любую депрес­сию как рукой снимет, если, конечно, наш фигу­рант не неудачливый самоубийца.

А в девятнадцать часов в программе новостей местного телевидения прозвучало ожидаемое сооб­щение.

— А теперь тревожное известие, — с нескрывае­мым волнением произнесла женщина-диктор. — Как только что сообщили в редакцию службы ин­формации, сегодня в нашем городе было совершено покушение на старшего следователя по особо важ­ным делам при Генеральном прокуроре Российской Федерации Александра Борисовича Турецкого. Со­гласно сведениям, полученным из областного Уп­равления внутренних дел, в результате выстрела не­известного снайпера-киллера Александр Борисович Турецкий получил ранение в голову и доставлен в одну из больниц нашего города. Сейчас медики бо­рются за его жизнь. Возбуждено уголовное дело.

Следователь Турецкий прибыл в наш город, чтобы оказать содействие местным правоохранительным органам в расследовании обстоятельств трагических событий на площади Свободы. Наверное, многие видели его на своих экранах всего несколько дней назад. Из этой студии он обращался к жителям го­рода с просьбой оказать помощь следствию, сооб­щить о сведениях, которыми они располагают. Пре­ступный мир ответил подлым выстрелом из-за угла. Хочется верить, что Александр Борисович выживет, что преступники, покушавшиеся на его жизнь, будут схвачены, что с нас, как с хозяев, не сумевших уберечь от подлого посягательства своего гостя, будет снято это позорное пятно.

А сейчас вы увидите фрагмент видеозаписи того выступления господина Турецкого...

А еще через час то же сообщение в сокращенном виде было распространено и передано по всем об­щероссийским каналам телевидения, по телеграф­ным кабелям и по радио.

И конечно, его услышала у себя на кухне Ира Турецкая, Ирина Генриховна, сидевшая в тот мо­мент на кухне и грустно смотревшая на собственное дитя, Нину Александровну, расправлявшуюся с це­лебным немецким йогуртом. Как всегда бывает, в первую секунду ей показалось, что это просто по­слышалось, но фамилия прозвучала вновь, потом еще раз... Чашка выпала у нее из рук и разлетелась осколками по всей кухне. Ирина даже не вскрикну­ла, просто опустилась на стул в какой-то простра­ции. Заложило уши, потемнело в глазах...

—   Мамочка, мамочка, телефон звонит! Это, на­верное, папа! — запищала Нинка, убежала в комна­ту и вернулась с черной трубкой радиотелефона.

Ирина схватила ее, прижала к уху.

—   Ирочка! — взволнованным севшим голосом, не пытаясь скрыть волнение, заговорил Мерку­лов. — Мы получили это сообщение час назад, а только что его передавали, вы слышали, наверное...

И в ту же секунду в их разговор вклинились коротенькие сигналы со станции.

—  Костя, перезвоните, это междугородка!..

Что-то щелкнуло, и она услышала далекий не­знакомый мужской голос:

—  Ирина Генриховна, это вы? С вами говорит помощник Александра Борисовича.

—   Что там с ним, говорите скорей! — закричала Ирина, вдруг поняв, как она на самом деле любит этого своего Турецкого. И если вдруг сейчас...

Мужской голос в трубке пропал...

—   Да говорите же! — крикнула она.

—  Слушайте внимательно, — снова возник муж­ской голос. — Все, что услышите, делите на шест­надцать. Вы поняли меня? На На Просто так надо! Больше ничего ска­зать не могу.

—   Так он жив? Жив? — закричала Ирина. — Он действительно только ранен?

—   Я сказал все, что мог. Не волнуйтесь, все будет в порядке! Передайте всем нашим, кому сможете.

Ирина недоверчиво уставилась на черную труб­ку. Наконец, кажется, поняла. Через минуту снова позвонил Меркулов, и она торопливо передала ему все, что услышала.

—   Фу ты! — облегченно вздохнул Костя. — Видно, у них там положеньице не из легких, а сооб­щить нам сюда что да как — пока невозможно. На­верно, боятся прослушки. Непонятно, как Миша изловчился. И ведь знаете, может быть, он тоже сейчас, чтобы позвонить, жизнью рисковал. Ну все, успокойтесь!

Но тут Меркулов явно переборщил и переоце­нил остроту ситуации, в которой оказались его под­чиненные. Миша Данилов, соединившись с Мос­квой, жизнью ничуть не рисковал. Поспешно выйдя из здания больницы, откуда тоже не стоило звонить, он сел в первый попавшийся автобус, проехал не­сколько остановок, вошел в первый дом и позвонил в первую же дверь.

Открыла бабуля и при слове «милиция» привы­чно-послушно отступила на два шага.

—  Здравствуйте, бабушка! Телефончик у вас есть?

—  Есть-то есть.... А ты-то кто будешь?

—   Я же сказал, из милиции, бабушка. Мне бы только звоночек один сделать..

«Работа с населением, — усмехнулся он про себя. — Отработка жилого сектора».

—   А документик покажешь? — спросила научен­ная жизнью бабуля.

Не чинясь он отдал ей свое роскошное генпрокурорское удостоверение и, пока она надевала очки, терпеливо ждал.

—   Да вон он, телефон-то! — показала старушка на аппарат. — Звони, коли надо.

Он заглянул в комнату. Нищета была страшная, даже смотреть было больно, как живет на свете это, видно, всеми забытое человеческое существо... Потом палец привычно набрал восьмерку и код Москвы. А еще через минуту он услышал искаженный волнени­ем голос жены Турецкого и, закончив разговор, от души поблагодарил бабульку и спросил:

—  Ну, как документ, бабуля?

—  Это ты что ж, из самой Москвы?

—   Из самой, бабушка, оттуда...

—  И чего ж там Ельцин-то ваш думает?

—   Не знаю, — пожал он плечами. — И сам удив­ляюсь... Побегу, бабуля. Спасибо вам огромное! Если б знали, как выручили меня!

Ему было щемяще стыдно перед ней, невыноси­мо стыдно. Он почти выбежал из ее квартиры и горько усмехнулся, представив, что подумает она, когда увидит засунутую под аппарат его жалкую стотысячную бумажку.

На город опустилась ночь. Отоспавшись днем, Турецкий лежал и предавался самому любимому за­нятию: мыслил, следовательно, существовал.

Его решили убить. Так. Понятно. Но вот во­прос — кто? И зачем? Кому уже здесь это могло

стать нужным и выгодным? А между тем все очень просто: кому-то розданы его фотографии. На какой-то бумажке его фамилия или только инициал обведены красным кружком или подчеркнуты двумя линиями, а это значит, на него открыта охота как на особовредного или особоценного зверя, которого надо найти и истребить. Отчасти эти добытчики преуспели, по крайней мере загнали его, как в лов­чую яму, в эту больницу. Неважно, что он сам вы­писал себе сюда наряд, суть одна, и понятно, что, как только он выйдет, высунет нос на улицу, хоть на секунду зазевается, утратит бдительность, его вы­следят и доведут дело до конца. А ему пока что не хочется попасть в число чьих-то трофеев.

Работай, работай, голова, думай! Кому выгодно его убрать? Обычное мщение?

Да нет, тут что-то другое. Кто, кто отдал приказ? Кто поставил против его имени жирный крест, га­лочку или восклицательный знак? Губернатор Пла­тов отпадает — Платову он нужен, как никто. Быв­ший мэр? Этот, конечно, мог бы пойти на всякое, но и у него пока что ровным счетом никаких моти­вов, чтобы выводить метких стрелков на московско­го «важняка»...

Как ни крути, выходит, это тянется еще из Мос­квы и, возможно, связано с тем странным фактом, что кто-то решил сразу его рассекретить и показать по телевидению.

И потом, если враг перешел в столь решительное наступление, отчего бы не принять его вызов? Зна­чит, надо здесь маленько отлежаться, провести пару деньков, а после свалить с этой тихой лежки и под­кинуть «утечку информации» в прессу: намекнуть о своем местонахождении и устроить засаду с тем рас­четом, что охотники, коли требуется его шкура, не­пременно попытаются взять его, бессловесного под­ранка, прямо в этой берлоге.

Н-да. Не было бы счастья, да несчастье помог­ло... Теперь у Турецкого было время не спеша по­знакомиться с материалами Русакова, которые передала ему Наташа Санина и которые он предус­мотрительно захватил с собой в машину «скорой помощи». Это были две толстые папки, до отказа набитые исписанными от руки и машинописными листками, распечатками на компьютере, газетными вырезками, ксерокопиями каких-то графиков, функций, диаграмм... Расчеты, расчеты, рабочие за­писи, торопливо зафиксированный, преображен­ный в летящие строчки бег мысли, когда идеи и догадки обгоняли друг друга и надо было только поспеть удержать их и выплеснуть на бумагу.

Он разобрал, разложил, рассортировал листки... А уже на самом дне второй папки нашел закончен­ный обработанный текст не то общей концепции, не то программы, в которой этот, как только теперь он смог понять, действительно необыкновенно ода­ренный ученый и социальный мыслитель сумел сформулировать ключевые понятия своей теории как руководства к действию.

При всем при том Владимир Русаков был, оче­видно, человеком скромным, всюду подчеркивал, что опирается на доктрины своих идейных вдохно­вителей и учителей, о чем свидетельствовало мно­жество ссылок, указаний и цитат. И все-таки это был самостоятельный, оригинальный труд, больше всего похожий и по форме и по содержанию, а также пафосом изложения на знаменитую работу Солженицына «Как нам обустроить Россию».

«Да, — думал Турецкий, читая и сам все более увлекаясь горячим творческим энтузиазмом авто­ра, — да-да, вот именно так! Именно это и нужно нам, и сейчас в моих руках эти исписанные листки как материальное воплощение подлинного патрио­тизма, без истерики, истошных воплей, шапкозаки­дательства и прочего площадного политического кликушества. Просто трезвая, точная мысль, лако­ничные определения и ясные, здравые выводы, на основе которых действительно можно возрождать и строить нормальное гражданское общество в измученной ненормальной стране.

Теперь, когда этот человек открывался ему все лучше, Турецкий чувствовал себя не следователем, а давним единомышленником того, кто исписал столько страниц, и горечь все сильнее охватывала его, боль и чувство утраты, как если бы он потерял в тот день по-настоящему близкого и любимого друга.

Русаков писал: «...Если свести сложнейший кон­гломерат нашей нынешней жизни к предельному обобщению, к знаку, то можно выделить и обозна­чить параллельно существующие в одной стране и в один момент истории четыре России. Разумеется, невозможно оспаривать ведущую роль олигархии в сегодняшнем российском обществе. Однако когда россияне говорят сегодня о своем обществе как об олигархическом, по сути, они повторяют логичес­кую ошибку западных политологов, которые опре­деляют посткоммунистическую Россию как демо­кратию. Это слишком примитивная и огрубленная модель, описанная в системе достаточно условных терминов, в то время как все намного сложнее.

Для того чтобы понять современное российское общество, необходимо увидеть и выделить в нем не один срез, олигархический, а по меньшей мере че­тыре: правящий авторитарный, собственно олигар­хический, либеральный и криминальный. Каждый из этих укладов имеет свою собственную полити­ческую и экономическую базу, позволяющую более или менее эффективно применять принуждение, экономическое и внеэкономическое, для реализа­ции решений и задач элиты... »

Турецкий зачитался. Это была не статья диле­танта-журналиста, а практическое руководство к действию, с точно расставленными акцентами и объективными оценками. Из этого текста, который он держал в руках, следовало, что единственный путь для вывода страны на стезю нормального исто­рического развития — это формирование нормаль­ного гражданского общества на основе самых раз­нообразных форм местного самоуправления.

А начинать всю эту колоссальную работу надо было именно с последнего, четвертого элемента — социального механизма деятельности и поведения различных групп людей в сложившихся историчес­ких условиях.

Турецкий задумался. Уж больно просто, обеску­раживающе просто все это выглядело на бумаге. В реальной жизни, — а уж он-то сталкивался с этим каждый день, — все оказывалось куда как сложней и противоречивей, потому что самым трудным на этой земле было как раз согласовать человеческие групповые интересы, найти общий социальный ал­горитм и объединяющие приоритеты.

Нет, Русаков не предлагал изменить жизнь горо­да или страны за сто, пятьсот или тысячу дней. Но он считал жизненно необходимым сплачивать людей по групповым интересам и снизу вверх. Так могли возникнуть ассоциации микрорайонов, про­изводителей, интеллигентов и рабочих, фермеров и пенсионеров. Именно эти ассоциации должны были выделять лидеров, которые отстаивали бы ин­тересы своей группы в законодательных, исполни­тельных и судебных органах...

Турецкий почувствовал какое-то головокруже­ние и отложил стопку исписанных и отпечатанных на машинке листков. Ну да, все так! Но разве это уже не существует в мире? Разве не действуют все эти механизмы, и неважно, стихийно они сложи­лись или в результате чьих-то волевых решений и усилий? И самым ярким, самым близким и понят­ным ему, следователю, представлялась четкая орга­низация криминального мира, который теперь без­застенчиво пошел в атаку в попытке перестроить по своему укладу всю жизнь страны и институты вла­сти.

И все же в главном, в сердцевине идеи Русаков был конечно же прав. Надо было что-то делать, как-то сопротивляться и строить... И тот путь, ко­торый он предлагал, казался Турецкому действи­тельно единственно возможным. Потому что альтернативой ему могли быть только безвольно под­нятые, бессильные руки и полная капитуляция перед идущей на штурм простой человеческой жизни многоликой уголовщиной. Странно... Про­сто слова на бумаге, но они как-то освежающе дей­ствовали на душу, вызывали прилив сил и желания вырваться из апатии и действовать. И к удивлению своему, Турецкий чувствовал, что все сильнее и сильнее поддается этой магии ясного, сильного и уверенного в себе интеллекта.

Ну да, конечно, такой человек, как Русаков, не просто мешал своим противникам и оппонентам. Он был опасен, смертельно опасен им: слишком привлекательны и понятны всем были его мысли и сам образ его. Враги были бессильны против его оружия, и у них просто не оставалось выбора и другого выхода, чтобы заставить его замолчать, чтобы изъять из жизненного обращения. И по боль­шому счету тут было неважно, кто именно принял это решение, кто отдал приказ и кто осуществил. Замысел был общим, групповым и межгрупповым, в точном соответствии с общей целью и общим приоритетом его палачей — уголовников, новоис­печенных вельмож, расхитителей народной собст­венности...

И вот его не стало. Его «изъяли». Зло мира снова показало зубы и, сделав свое дело, скалилось в са­танинской ухмылке... Эх, Расея-матушка!..

Естественно, что на фоне таких событий появле­ние в тот день на юрфаке нового студента даже и событием-то нельзя было назвать. Мало ли кто, в самом деле, прибывает сюда или убывает? Худой, длинный, рыжий, судя по быстрым, приметливым глазкам и хитрому длинному носу, тот еще фрукт, продувная бестия, он казался несколько староватым для дневного отделения. Однако чего ж не бывает.

Держался парень дружелюбно, но независимо и, по­хоже, лезть в душу ни к кому не собирался.

В Степногорске же новичок третьекурсник ока­зался по той простой причине, что папашу его, на студенческом жаргоне «шнурка», служаку-офицера, ракетчика, перевели в одну из частей здешнего военного округа, в гарнизон особо секретной части, каких хватало тут в области. А мать-сердечница уп­росила старшего сына тоже двинуть за ними, чтобы быть поближе на всякий пожарный случай. Семей­ство осело в военном городке на границе с соседней областью, а самому Денису Грязнову дали койку в самой замызганной комнатенке общежития, сми­лостивились, в общем...

Как и бывает обычно в первый день, он держал­ся особняком, приглядывался, принюхивался, как, впрочем, и новые его однокурсники. Одет он был неплохо, с той излишней, немного смешной щего­леватостью, какой обычно грешат ребята-провин­циалы, попавшие из дальних медвежьих углов в большие города. Однако чувствовалось, что котелок у парня варит, а может, и кое-какие денежки водят­ся. Что же касается учебы и будущей специальнос­ти, то несколько вскользь брошенных замечаний и ответов на вопросы новых товарищей сразу дали понять, что он по этой части уже дока, свободно ориентируется в довольно тонких вопросах и уго­ловного, и гражданского права.

Тем же вечером он предложил отметить его все­ление в комнатку общежития маленьким междусо­бойчиком за знакомство и за новую дружбу. Куко­вавшие соседи по комнате, кое-как перебивавшиеся на последние копейки, это предложение встретили с повышенным энтузиазмом, и где-то к полуночи уже весь этаж знал, что в тридцать пятой завелся отличный кент и свой в доску парень, правда, уже старый, лет за двадцать пять, хотя простецкий, но умница, что называется, голова.

Конечно, во время посиделок, тем более когда сбегали за третьей бутылкой и языки развязались,

заговорили о том, что волновало всех и стало собы­тием не только здесь, но и в масштабах всей страны, об этих самых выступлениях, разгоне демонстра­ции, в ходе которых несколько ребят с других фа­культетов и один первокурсник с их юрфака угоди­ли в больницы, жестоко избитые «омоновцами». Новичок слушал, задавал кое-какие вопросы, одна­ко, видимо, все это его не слишком интересовало.

Где-то в час ночи в их комнату постучал и вошел пятикурсник с физико-математического,ответст­венный по этажу.

—  Вы чего, братцы, никак, насчет Бахуса тут?..

—  Признаю, — новичок поднял руки и улыбнул­ся, — мой грех, командир!

—  Прискорбно, — молвил ответственный, при­саживаясь за их стол. — Ну вы чего, блин, ребята? Вы же знаете, после того, что случилось, сухой закон в общаге! Вы бы объяснили ему... Ты сам откуда?

—   Из Барнаула, — улыбнулся Денис, памятуя о том, что, как известно, для любого разведчика-не­легала правда — самая лучшая, самая надежная ле­генда. — Ты извини, старина. У нас там, в Барнауле, с этим свободно было.

—   Ты, может, не знаешь, — сказал ответствен­ный, — и они вот не объяснили, что из-за этого самого дела нас теперь во всех смертных грехах обвиняют. Будто надрались с утра пораньше, ну и полезли с ментами врукопашную.

—   Слово даю, — ответил Денис, — нынче пер­вый и последний раз, — и налил ответственному полстакана дешевого терпкого портвейна. — Под­держи компанию! За дружбу...

—  И взаимопонимание... — докончил серьезный пятикурсник и, несмотря на строгий сухой закон, поднес стакан к губам. — Стало быть, юрист?

—   В точку! — сказал Грязнов-младший. — У тебя прямо глаз-ватерпас.

—     Ага! — несколько загадочно кивнул тот и вдруг сказал: — Извини, Денис, можно тебя на два слова?

—   А чего ж нет, — пожал плечами тот и поднял­ся с койки, всем видом выражая удивление и так же удивленно-недоуменно подмигнул своим соседям по комнате.

Они вышли в коридор и уселись на подоконник.

—  Грязнов, так? — спросил ответственный

—   Ну, Грязнов, — согласился Денис. — Что ж теперь делать?

—  Разговор не про то. А я Кучерков, и как член студкома и университетской ассоциации самоуп­равления...

—  Слушай, ты большой человек, — перебил его захмелевший Денис.

—  Слушай, Грязнов, ты можешь не перебивать?

—   Так точно, гражданин начальник! — посерьез­нел Денис.

—  Вот-вот, — кивнул ответственный. — При­мерно о том и речь. Когда тебя к нам зачисляли по переводу, я видел твои документы...

—  Ну так что? Документы как документы...

—  Ну, положим, не совсем так. Ты ведь уже в армии отслужил, да? И, кажется, в десантных?

—  Слушай, браток, — уже 'совсем другим голо­сом и далеко не так дружелюбно придвинулся к нему Денис. — Ты чего мне тут прокачку делаешь?

—   А то, что непонятно мне, как так получилось, что учился ты вроде бы в вузе, а потом вдруг забри­ли? Неувязочка...

—  Слушай, милый мой, — нехорошо улыбнулся Денис, — ты ж говоришь, документы видел. Так к чему вопрос?

—   Тебя же выперли за хулиганку с первого курса! Там у вас, в Барнауле...

—   Ну хорошо, — грубо сказал Денис. — Был такой факт, дальше что?

—  Ну а потом что было?

—  Ну, блин! Ты чего там на физическом дела-

ешь? Ты бы к нам шел, на юрфак. Следователь был бы высший класс... Или ты — тук-тук, я твой друг?

«Вот ведь зараза, — подумал Денис, — дернула нелегкая эту поправочку в биографию внести! Вот теперь и расхлебывать — то ли на пользу, то ли вся затея коту под хвост».

—  Тебя же не только из института выперли, тебе ведь, дорогой, и срок намотали...

—    Тоже мне срок, — оскалился Денис. — Полто­ра года всего! Да и то под амнистию попал... Ну, было! А потом была армия и штурм Грозного, между прочим. И четыре благодарности командования, и медаль. Ты тогда, сука идейная, когда мы в этом Грозном по уши в дерьме и крови сидели, где был? В библиотеке? Или призы в олимпиадах брал? Будет мне тут мозги компостировать, рентгенолог! У меня уже за спиной судьба, понял, ты? И много такого, чего ты, мальчик, и не нюхал. А потом был дембель и письмо Квашнина, чтобы учли мои боевые заслу­ги и чтобы в вузе восстановили, причем на мой, на юридический. Я это право свое солдатским потом заработал, усек? Видно, ты, Кучерков, когда свой нос в мои бумажки совал, кой-чего недосмотрел, хоть и бдительный. Так что мой тебе совет: хочешь жить, как жил, ты со мной лучше дружи. Наша дружба, десантная, — вещь надежная, пригодится. И совет номер два: о том, что узнал, лучше не звони. И не очень-то важничай, студком! Что касается вы­пивки, обещаю: в общаге больше ни грамма. Да и не любитель я. Так только, символически... У меня, брат, свой в жизни прицел: адвокатура. И ошибки молодости тут совсем ни при чем. Ну что, дружба?

—   Дружба, — несколько пришибленно пробор­мотал ответственный Кучерков.

Оставшись «на хозяйстве» в своем агентстве «Глория», Грязнов первым делом решил провести как бы инспекцию, инвентаризацию всего, что делал в последнее время его прыткий племянник. К его удивлению, а порой даже и восхищению, оказа­лось, что Денис, как директор и администратор, как руководитель в полном и, так сказать, в первичном смысле слова, оказался на высоте, причем на высоте действительно сложных, как теперь говорили, сис­темных задач. Он поставил работу на широкую ногу, мыслил масштабно и глубоко. В этом, навер­ное, выражало себя лицо нового, жестко прагматич­ного поколения, и, оглядываясь в прошлое, Слава не без смущения думал, что в возрасте Дениски он был совсем другим и, конечно, не потянул бы такой работы.

Так прошло несколько дней. Конечно, он испы­тывал знакомое томление без своего МУРа — состо­яние, которое не то у Фрейда, не то у Фромма, а может быть, и у Юнга было названо фрустра­цией, — чувство глубокого неудовлетворения и тоски от неутоленного желания. Все-таки он был до мозга костей. Вне зависимости от тяжести погон и обилия звездочек на плечах. И теперь, от­решенный от главной своей работы, он чувствовал себя каким-то никчемным обрубком, выброшен­ным на эту самую знаменитую свалку истории.

А еще внутри его ел заживо и подтачивал неви­димый червячок совести, угрызал, как мог. Грязнов понимал: тот звонок Турецкого, как бы бесцельный и ни к чему не обязывающий, повелевал, оставив все дела, кинуться на подмогу другу. Но теперь, в этом каверзном, насквозь пропитанном преслову­той «грязью политики» нашумевшем деле, он мог быть задействован лишь как лицо официальное. Всякая самодеятельность тут могла принести только непоправимый вред и вместо помощи — дискреди­тацию всей работы Саши Турецкого.

И, видно, небо услышало его безмолвные молит­вы закоренелого атеиста. В один из дней, уже под вечер, пришло сообщение о том, что Президент своим указом назначил нового министра внутрен­них дел взамен того серого, неслышного господина,

носившего столько времени весьма унизительную бирку «и. о».

Новым министром стал профессор Дмитрий Сергеевич Пашков, человек разносторонних даро­ваний, прошедший по всем ступеням милицейской иерархии, знавший их дело как свои пять пальцев и до дня своего назначения возглавлявший кафедру уголовного процесса в Академии МВД.

Как ни странно и ни удивительно, наконец-то выбор пал на нужного человека. И когда, буквально через три дня, едва приняв дела, Пашков позвонил ему прямо домой, полковник Грязнов был по-на­стоящему тронут этим жестом министра, рискнув­шего плюнуть на субординацию.

—   Ну, — спросил Пашков, с которым раньше они не раз пересекались на разных научно-практи­ческих и методических совещаниях и прочих кон­ференциях и всегда говорили в унисон и не таясь, симпатизировали друг другу, — как отдыхается, Вя­чеслав Иванович? И потом, что это вы, дорогой мой, оскоромились, не поздравили меня с назначе­нием на высокий пост? Многие ваши коллеги на сей предмет стояли в затылок и уж не знали, как расшаркаться.

—  Премного виноват! — усмехнулся Грязнов. — Видно, шпоры мешают. А может, просто побоялся ваш паркет поцарапать, изодрать, так сказать, ми­нистерский ковер. А так, конечно, поздравляю от всего сердца! А рассыпаться в любезностях... По- моему, вы, Дмитрий Сергеевич, далеко не тот, кто в этом нуждается.

Пашков слушал и посмеивался. А потом сказал:

—   Ладно, Вячеслав Иванович, шутки в сторону. Слишком мало времени, дорогой. Ведь никто не знает, когда меня скинут отсюда. Сейчас ведь все так быстро делается, правда? Вот и с вами быстро получилось. Можете мне ничего не рассказывать, я все знаю. Мотивы моего звонка самые простые: вы мне нужны. Слишком мало остается людей вашего класса. Это даже не комплимент, а грустная конста­тация. Прошу вас, возвращайтесь.

—   Я бы рад, — сказал Грязнов, — да что там! — был бы счастлив. Только вот куда? На мое место назначили Володю Яковлева. Он отличный специа­лист, не хуже меня, только сел на должность. А других вакансий, как вы знаете, пока что не имеет­ся. Хотя мог бы пойти и на заметное понижение.

—   Все понимаю и ценю, — сказал министр. — Но было бы слишком нераспорядительно, чтобы у нас без пяти минут генералы ротами командовали и даже батальонами. Вот что, Вячеслав Иванович, хочу предложить вам возглавить специальную опе­ративную группу Главного управления угрозыска министерства. С повышением, значит. Пойдете?

—  Группа целевая? — спросил Грязнов.

—  Именно так, Вячеслав Иванович. Вы же, на­верное, знаете, какой шум по всему миру из-за этой истории в Степногорске. Под стать тому, что было в Тбилиси в восемьдесят девятом, а после в Виль­нюсе. У вас есть опыт работы по таким делам?

—   Опыт небольшой, — сказал Грязнов, — и до­статочно скромный. Но предложение ваше приму с радостью и не скрою, оно более чем кстати. Так что наши задачи и интересы совпади на все сто процен­тов. Когда могу вылетать?

—   Да хоть прямо завтра, — сказал министр. — Как всегда у нас: чем раньше, тем лучше. Вы же знаете, там сейчас работают «важняк» Турецкий и его люди из Генеральной прокуратуры.

—   За пару дней до покушения на него Александр Борисович звонил мне. Как я понял, ему там очень нелегко. А теперь, когда он в больнице и можно ждать любых новых эксцессов, они там без под­держки и вовсе зашьются.

—   Отлично, Вячеслав Иванович! Собственно го­воря, мы и направляем эту группу и лично вас, чтобы помочь Турецкому по делу о массовых беспо­рядках, а также, чтобы расследовать это покушение, выяснить, в какой степени оно связано с основным

делом, которое он ведет. Слишком многое дает ос­нования думать, что здесь все в одной связке и действует одна рука. Я даю вам самые широкие полномочия...

—   А людей сколько дадите? — спросил практич­ный Грязнов.

—  Не меньше, чем вы потребуете, — сказал ми­нистр. — А вы ведь попросите в пределах разумно­го, не так ли?

—   Но людей в группу я отберу сам, — предупре­дил Грязнов.

—  Естественно, это ваше право.

—   Благодарю вас, Дмитрий Сергеевич, — сказал Грязнов. — Я действительно очень рад, тем более что в отличие от Турецкого у меня в тамошнем управлении среди их оперов полно старых связей, знакомых и друзей.

—  Ну вот и давайте!

На следующий день рано утром Грязнов снова получил в пользование точно такой же, как и на прежней должности, напичканный радиоэлектро­никой милицейский «форд» и примчался на нем в «Глорию». Он не ошибся: их золотой кадр, леген­дарный компьютерщик и суперхакер всех времен и народов Макс, уже сидел перед монитором и ски­тался по Интернету.

—   Ого! Ранехонько заступаем! Ты меня опере­дил! — воскликнул Грязнов.

—   А я и не уезжал, — меланхолически сказал Макс, подняв на начальника красные глаза и сладко потянувшись. — Всю ночь, как призрак, таскался по «Паутине». — И, лишь сделав это сверхценное сообщение, сверхценный сотрудник не спеша под­нялся и встал перед начальством.

—   Значит, так, Макс, — сказал Грязнов. — Через два часа я улетаю в Степногорск. Получил новую должность в своем министерстве, а в скором време­ни буду произведен в фельдмаршалы. Мне там чер­товски будет нужна твоя голова. Но и отсюда я тебя вытащить не могу Мне нужен надежный провай

—  Я тоже брезглив, — заметил Макс и задумчиво погладил свою ассирийскую бороду, причем, пухлая ладонь его с бороды непосредственно перешла на толстый живот. — В Степногорске, в Степногорске... Давайте поступим так: человечек, положим, такой у меня в Степногорске имеется, некто Боря Шульман, если не возражаете...

—  Отчего же, — усмехнулся Грязнов. — Вовсе не возражаю. Ведь сказал же классик Александр Серге­евич: «Будь жид, и тоже не беда».

—   Отлично, — сказал Макс. — Значит, слушай­те: вам придется тащить с собой один из наших ноутбуков. Я впарю туда одну свою программку за­щиты, так что, кроме меня, ваше сообщение сможет прочесть только Господь Бог, да и то после моих консультаций.           -

—   Валяй, — кивнул Грязнов. — Только можно задать один чисто технический вопрос? Почему вы, евреи, все такие нахальные?

—   Во-первых, не все, — возразил Макс. — Полно застенчивых, скромных людей в нашем об­ществе. А во-вторых, как и положено, отвечу вопро­сом на вопрос: скажите, Вячеслав Иванович, а что бы вы на нашем месте делали?

—   Не знаю, — хмыкнул Грязнов. — Ей-богу, не знаю. Но знаешь, твой ответ убедителен.

—   Естественно, — бросил Макс. — Все-таки как-никак я программист-системщик. За то мне и баксы платят.

Он притащил из сейфа один из ноутбуков, по­колдовал с дискетами, проверил.

—   Ну все, полный хоккей! Тут стоит лучший модем, ну а Борька вам все сделает. Только цепляй­тесь к телефонной линии. А я ему сейчас скину файлик, чтобы встретил вас в «Паутине» как родно­го. И вот еще что... — Макс посерьезнел и на миг

утратил свою обычную легкомысленную, чуть лени­вую вальяжность суперэксперта. — На всякий слу­чай вот вам дискета с этой самой программой-сто­рожем. Если вдруг что-нибудь грохнется, переин­сталлируйте на диск «С». Но, скорее всего, не по­требуется. Электролюкс! — хлопнул он себя по лбу. — Сделано с умом!

И оба они захохотали.

—   Увидите Дениса, — сказал Макс, — пламен­ный привет!

—  Обещаю, — крепко сжал его мясистую лапи­щу Грязнов. — Только бы увидеть живым и здоро­вым нашего пана директора.

57

Через три часа весьма пожилой, но заново пере­крашенный на какой-то диковатый манер средне- магистральный лайнер «Ту-154Б» разбежался по взлетно-посадочной полосе Внуковского аэродро­ма, занял заданный эшелон и лег курсом на юг, а еще через полтора часа он без всяких приключений и летных происшествий вышел на глиссаду и при­землился на живописном аэродроме в восьми кило­метрах от Степногорска.

Слава Грязнов решил не зарываться и взял с собой только пятерых из своих бывших подчинен­ных, зато самых толковых и отчаянных храбрецов, имевших на счету десятки сложнейших розыскных дел и операций. Эту бригаду в отличие от Турецкого из местного высокого руководства никто не встре­чал, кроме полковника милиции Григория Василье­вича Коренева, начальника областного управления угрозыска, старого приятеля, переведенного сюда на повышение из МУРа, в порядочности которого Вячеслав Иванович не усомнился бы и под током.

Пожали руки, коротко обнялись... Не виделись давно, лет пять, наверное. Расселись по машинам и понеслись по шоссе в сторону города. Коренев по­нимал, чем вызван визит столичных коллег, и лиш­них вопросов не задавал.

—  Как тут у вас обстановка вообще? — спросил Грязнов. — Я, конечно, слежу по сводкам, ознако­мился, вроде потише стало, да?

—   Хочешь честно? — сказал Коренев, на миг от­рываясь от дороги и встретившись взглядом с Грязновым. — Если без дураков, так полный завал. Денег — мизер, оснащение хилое, а у блатных полный ажур, каждый на иномарке, оружия у них и боеприпасов, сколько ни изымаем, будто и не убывает. Держат город три группировки — одна русская, чеченцы и смешанный состав, так сказать, пятый интернацио­нал. Да, сейчас немного утихомирились, видно поде­лили сферы, нашли консенсус, так что трупов стало чуть не вдвое меньше. А два года назад тут такая каша была! Только радости нам от этого покоя — шиш да маленько. Такая стабильность, она, знаешь ли, хуже ихней войны. По мне, так лучше бы мочили и грохали друг друга, и нам мороки было б меньше. А коли тихая заводь, стало быть, все у них в лучшем виде. Пасут город, сосут, как пиявки, кровь, без их малявы, считай, ни один проект, ни одна сделка не обходится. А у нас что? Кризис жанра и кризис кадров. Опытных разобрали, перетащили, перекупили, а с пацаньем много не наработаешь. Но главная катастрофа — с информацией. Течет и сифонит из всех дыр! Почти ничего удержать не можем. И с агентурой нашей просто швах.

—   Весело! — откликнулся Грязнов. — Прямо как у нас, в Москве! Ну и как считаешь, Вася, в чем тут у вас разгадка?

—  Ответ тут, думается, один. Завелся кто-то, кто на них на всех управу нашел, сумел и тех, и других на поводок взять. Тут не просто «авторитет», тут большим паханом пахнет. Произвел, так сказать, смотр войскам, потом чистку, доказал, видно, кому надо, что куда выгодней сообща прибрать город и область к рукам, чем делиться, собачиться и терять бойцов.

—   Да, похоже на то, — сказал Грязнов. — По крайней мере, возразить тут нечего. Ну и что? Есть какие-нибудь наколки? Кто бы мог оказаться такой башкой?

—    Тут не порадую. Сплошной туман. Уж кого мы только в разработку не брали. Чуть приглядишься, и облом. Мелкота, не потянет.

—  Чем дальше, тем страшней, — усмехнулся полковник Грязнов. — Мы ведь, собственно, для чего сюда новым шефом направлены? Покушение на «важняка» Генпрокуратуры — это тебе не семеч­ки. Дело-то, по которому Турецкий к вам прибыл, на контроле у Президента. Так что я бы не удивил­ся, если бы этот самый большой пахан тут руку приложил.

—   Да и у меня та же самая мысль мелькнула. Я ведь там был по горячему следу, как только первое сообщение поступило. Ведь стрелок имел точную наводку: номер комнаты, какое по счету окно, по кому бить... Явно кто-то просигналил. Самого Ту­рецкого допросить пока не смог: без сознания, врачи не пускают. Только выставили охрану...

—   Это хорошо, — сказал Грязнов. — Это очень даже правильно. И давай-ка, брат Коренев, гони-ка прямо в больницу. Поглядим на него, может, окле­мался чуток, пропустят.

В больницу, где лежал тщательно охраняемый, тяжело раненный в голову Александр Борисович Турецкий, они приехали без шума и помпы. Круп­ный, длинный, кряжистый Грязнов и невысокий, сухощавый, малоприметный, на самом же деле гроза всего степногорского ворья Коренев подня­лись на третий этаж, и поставленные в охранение сотрудники облмилиции невольно вытянулись в струнку, завидев свое строгое начальство, а с ним еще одного, по всей видимости, из начальства.

—  Простите, товарищ полковник! И вы, гражда­нин... Согласно инструкции и приказу прокурора области, вход кому бы то ни было, кроме врачей, категорически запрещен.

—   Ну, коли категорически, — сказал Грязнов, — тогда конечно...

И вскоре к ним торопливо подошла молодая женщина в халате, дежурный врач.

—   Я вас очень прошу, — сказал Вячеслав Ивано­вич, — если только наш больной хоть чуть-чуть пришел в себя, передайте, пожалуйста, что его очень хотела бы видеть тетя, любимая тетя Глория Ивановна.

—  Какая тетя? — оторопела она.

—  Ну я, я — тетя! — вкрадчиво и грустно сказал Грязнов.

—  Ну... ну подождите, сейчас я посмотрю, — сказала дежурный врач и скрылась в палате. И через минуту она выглянула и поманила их рукой, и Грязнов широко шагнул к приоткрывшейся двери, увле­кая за собой и Коренева.

Турецкий, с забинтованной головой, лежал не­движимо, закрыв глаза, бессильно протянув руки вдоль тела поверх белой простыни.

—  Скажите, доктор, — спросил Грязнов, — как вы думаете, наш больной что-нибудь слышит?

Она оглянулась в растерянности, не зная, как реагировать и что отвечать.

—   Да слышит, слышит! — не открывая глаз, про­говорил Турецкий. — Все он слышит! — И, одним прыжком вскочив с койки, кинулся к Грязнову на глазах обомлевшего Коренева и окончательно запу­тавшейся докторши.

—  Здорово, бродяга! Откуда ты взялся-то?

—  Откуда и весь род людской, — усмехнулся Грязнов.

—   А узнал от кого?

—  Доложу своевременно и по порядку, — сказал Слава.

Турецкий с улыбкой повернулся к доктору:

—   Пожалуйста, ничему не удивляйтесь! Может быть, это все немножко смахивает на французскую комедию, но, к сожалению, от комедии это очень далеко. Прошу передать всем вашим коллегам, кто

посвящен в наши обстоятельства, что я им сердечно благодарен и прошу по-прежнему хранить молчание и придерживаться той же версии, причем хочу на­помнить, что это напрямую связано и с вашей без­опасностью. Операция, как вы понимаете, еще не закончена: тот, кто хотел меня продырявить, пока что не выполнил приказ... В общем, вы ведь читаете газеты?..

Она поняла, что их нужно оставить одних, и вышла из маленькой палаты.

—  Вижу, Григорий Васильевич в легком замеша­тельстве, — усмехнулся Грязнов. — Придется объ­ясниться. Но прежде хочу познакомить вас.

—Да мы знакомы, — тихо засмеялся Турец­кий, — успели уже.

—   Положение понятное, — сказал Грязнов. — Ты ведь и сам, Вася, когда мы ехали, подтвердил, что информация сифонит, не держится. Видно, сору у вас в личном составе мести да мести. Вот Алек­сандр Борисович, как я понимаю, и решил поосте­речься товарищей по ремеслу, маленько подстрахо­вался. Саша, с полковником Кореневым мы еще в МУРе, где он раньше служил, не один раз под пули ходили. Знаем друг друга много лет. Так что кого- кого, а Григория Васильевича можешь не опасаться. А теперь отвечаю: кто-то из твоих юношей, пони­мая, что, когда Ирка твоя услышит по ящику, что ты здесь при последнем издыхании, мало того что удар получит, так еще непременно сюда рванет, умудрился-таки передать ей, чтоб все делила на шестнадцать. Слава богу, половинка твоя сообрази­тельная, с ходу дозвонилась до меня и до Кости. Ну, шестнадцать не шестнадцать, а то, что взаправду взяли Турецкого на мушку, прошло по нашим кана­лам. Остальное — судьба, совпадения, улыбки фор­туны. Я понимал, как тебе и вот я здесь. новым министром предмет розыска и поимки этого снайпера и его подрядчиков.

—   Давненько в меня не стреляли, — сказал Ту­рецкий. — Понимаешь, до сих пор сам себе не верю, что мозги не вышибли. Подошел к карте, хотел своим кое-что показать, в руке ручка, вроде указки. И случайно выронил. Наклонился резко, хотел на лету поймать, тут — дзынь! — только пыль от стены. Вот и прячусь тут, сижу под конвоем. То, что ты теперь здесь, для нас мощное подкрепление. Только надо мне отсюда, Грязнов, быстренько вы­бираться.

—   Так, — сказал Коренев, — наконец я въехал, кажется, что тут у нас за болезнь приключилась.

—  Болезнь народная, — сказал Турецкий, — как говорится, медвежья. — Придется вам, Григорий Васильевич, меня где-нибудь перепрятать. Найдете местечко?

—  Конечно, найдем! И круг лиц посвященных, как только сможем, сузим. Я ведь все-таки у себя, в своем ближнем кругу знаю, на кого могу опереться.

—   Я к вам прибыл, — сказал Грязнов, — уже не как начальник МУРа, а как руководитель спецгруп­пы главка угро Министерства внутренних дел. Мне предоставлены достаточно большие полномочия с правом включать в свою группу нужных людей из числа местных кадров. С этой минуты мы начинаем работать вместе, и вы, Григорий Васильевич, вклю­чаетесь в состав моей группы, причем вашему руко­водству об этом можно пока не сообщать. По имею­щейся информации есть немало оснований думать, что на этот счет нам лучше поостеречься. Мой лю­бимый племянник уже несколько дней находится здесь, работает полностью автономно. Любые кон­такты с ним пока что исключены.

—   Ого! — воскликнул Турецкий. — Мы тут, ка­жется, почти все в сборе? И где он, наш Денис?

—  Если б я знал! — вздохнул Грязнов.

—   Ну хорошо, — сказал Турецкий. — Меня надо выводить отсюда уже сегодня. Сколько вам, Григо­рий Васильевич, потребуется времени на подготов­ку и обеспечение операции?

Коренев задумался, пораскинул умом, пожевал губами.

—   Часа два дадите?

—   Дадим три, — сказал Грязнов.

—    Тогда вот что, — сказал Турецкий, — завтра утром, самое позднее к двенадцати часам, надо сде­лать утечку в прессу и на телевидение, с указани­ем — как-нибудь мимоходом, полунамеком, — где находится на излечении несчастный страдалец.

—   Хорошо, а дальше? — спросил Грязнов.

—  Понимаешь, это хоть какой-то шанс, — ска­зал Турецкий. — Пока я тут лежал, все обдумал. Но без тебя все мои проекты были чистой фантастикой. Ну а теперь совсем другой коленкор: ты со своими, Коренев с его ребятами... Теперь все это можно попробовать осуществить.

—   То есть ты хочешь... — начал Грязнов.

—  Ну да, — сказал Турецкий, — сюда положим человечка с «узи» под одеялом, обеспечим и при­кроем все входы и выходы и будем ждать. Клюнут так клюнут, нет так нет. Кстати, по реакции будет ясно, насколько нужна им моя жизнь. Если все- таки полезут, то в ближайшие дня два.

—  Почему? — спросил Грязнов.

—   А потому, что в завтрашнем сообщении будет сказано, что, поскольку я, то есть раненый, уже несколько оклемался, послезавтра утром меня само­летом отправят в Москву, скажем, в Институт Бур­денко.

—  Идейка, конечно, второй свежести, — сказал Грязнов. — Ну да ладно, принимаем к действию. Ты же у нас раненый, могу ли я отказать?

—  Рискнем, — кивнул Турецкий.

58

Той же ночью, когда отделение экстренной хи­рургии наконец затихло и только из некоторых палат доносились редкие приглушенные стоны, в темный коридор, где горели только дежурные лам­почки над дверьми палат, из дальнего маленького бокса двое людей выкатили каталку, на которой лежал Турецкий. Его довезли до лифта и спустили в подвал, где он наскоро переоделся, был выведен на улицу и нырнул из темного подъезда в темное нутро машины «скорой помощи», которая тихо, без сирен и мигалок, попетляв по территории больницы, вы­ехала на ночную улицу и понеслась куда-то по спя­щему Степногорску.

В этот же час в покинутом им боксе поселился новый обитатель, мощный человек лет двадцати восьми, один из лучших специалистов Степногорского областного угрозыска по захвату. Что касается «пациентов» и «санитара», то они остались на своих постах.

Через несколько часов в утренней программе го­родских и областных новостей Степногорского те­левидения прошло сообщение, что сотрудник Гене­ральной прокуратуры Турецкий, находящийся на излечении в отделении нейрохирургии третьей го­родской больницы после известного покушения, пришел в себя и в ближайшее время будет отправ­лен в Москву, в одну из ведущих клиник.

Между тем Александр Борисович Турецкий в это время уже был с солдатским комфортом размещен в небольшой двухкомнатной квартире, используе­мой угрозыском в оперативных целях. Квартирка была не простая, а золотая и представляла собой, по сути, небольшой стационарный узел связи. Тут была небольшая автоматическая телефонная стан­ция, приборы мобильной радиосвязи, несколько факсов, компьютер и аппараты звукозаписи для прослушки.

—   Ого! — воскликнул Грязнов, увидев всю эту электронную кухню. — Сдается, вы прибеднялись, полковник Коренев.

Тот только улыбнулся.

—   А что? — сказал Грязнов. — Мне тут нравится. Покои, конечно, не генеральские, но для походно- полевых условий вполне роскошные. Что скажет господин Турецкий, если я останусь при нем сидел­кой? По-моему, лучше и не придумаешь.

Турецкий только поднял в знак одобрения креп­ко сжатый кулак.

А еще через полчаса Грязнов извлек из чехла свой ноутбук, подцепил к модему телефонный про­вод и соединился с таинственным Борей Шульманом. Тот уже был в курсе дела и сообщил, что все вопросы с провайдером решены и информацию в «Паутину» можно гнать в любое время дня и ночи.

В тот же день следователь Генпрокуратуры Ми­хаил Данилов был привезен в невзрачном «жигулен­ке» в теплое гнездышко, которое свил двум москов­ским друзьям степногорский угрозыск. Он привез кипу последних газет и привет Турецкому от жены, и тут же получил задание: отставив все прочие дела, сосредоточиться только на одном эпизоде расследо­вания — самым тщательным образом проверить всю биографию, желательно от дня рождения и по сию пору, гражданина Клемешева Г. П., удачливого предпринимателя, в недавнем прошлом мэра Степногорска.

59

Вполне понятно, что ответственный работник МВД РФ Вячеслав Иванович Грязнов, прибыв в Степногорск в связи с покушением на Турецкого, решил оказать содействие другу и в расследовании основного дела. Он уже понимал, что тут, в этом городе, все очень смахивает на разветвленный заго­вор, направленный не только против отдельных личностей, а против конституционных основ самой власти.

Всю ночь разговаривали они с Турецким, обка­тывали здешние проблемы и так и этак. «Пострадав­шая» от «бандитской пули» голова Турецкого рабо­тала как часы и по-прежнему бойко генерировала идеи, концепции и следственные версии.

Грязнов пока только слушал, вникал и невольно все больше подчинялся логике Турецкого.

Оба с нетерпением ждали, что сумеет наскрести по здешним архивным сусекам следователь Миша

Данилов, не просто умевший, но и любивший нахо­дить и анализировать документы. Два дня работал он в городском архиве, а также рылся в паспортных столах учреждений и милиции, успел смотаться в облвоенкомат и даже в контору здешнего кладбища. И вот, наконец, он приехал к шефу с сенсационны­ми находками.

—   Что ты, Мишенька, невесел? — спросил его Турецкий. — Чувствую, какая-то нестыковочка? Если не ошибаюсь, у врачей это называется «рас­хождением диагноза». Угадал?

—   Что-то вроде того, — почесал в затылке Дани­лов.

—  Ну, излагай...

—  Итак, — начал Данилов. — Имеется наш фи­гурант, гражданин Клемешев Г. П., уроженец Степногорской области, городка Орловска. Родился в семье рабочих в пятьдесят восьмом году. Переехали в Степногорск, когда ему было всего четыре года. Отец устроился на завод номер шесть и погиб через год в результате производственной травмы. В то время мать его ожидала второго ребенка и вскоре оказалась с двумя детьми на руках.

—  Ну а дальше? — поторопил Турецкий. — Дет­сад, школа, юннатский кружок.. Что там дальше?

—   А дальше на некоторый период глухая тиши­на, — сказал Данилов.

—  Это почему же? — удивился Турецкий. — Так вроде бы не бывает.

—  Ну да, — кивнул Михаил, — не бывает и быть не должно. Однако факт — до восемьдесят шестого года данные отсутствуют, так как в восемьдесят чет­вертом, из-за повреждения электропроводки, часть городского архива была утрачена в результате пожа­ра. Хотя в областном военкомате имеется запись о работе с допризывником Клемешевым и о призыве его в семьдесят шестом году на военную службу в Приволжский военный округ. Однако личное дело призывника в архиве военного комиссариата поче­му-то не обнаружено.

—    Та-ак... — протянул Турецкий. — Ну, давай, давай дальше... Я уж предчувствую тут нескучный сюжетец.

—  Вы слушайте, слушайте, Александр Борисо­вич! Точно так же неведомо куда исчезли все сведе­ния о Геночке Клемешеве и в архиве областного Управления народного образования. Как не было! Ни бумажек, ни копий аттестатов, то есть вообще ничего!

—   А был ли мальчик? — усмехнулся Турецкий, поднялся и закурил.

—   Но и это не все, — сказал Данилов. — Это, если хотите, только прелюдия. В том же восемьдесят четвертом в квартире, где проживала мать Клемешева, тоже произошел пожар, причем, заметьте, опять же из-за короткого замыкания в проводке. По край­ней мере, к такому выводу пришла пожарно-техническая экспертиза. Квартира выгорела дотла, и в ней были обнаружены два трупа — мужской и жен­ский, которые не подлежали идентификации. Мать Клемешева была еще относительно молодой жен­щиной и, по утверждениям соседей, не пила...

—   Так-так... — Турецкий остановился посреди комнаты, хмуро глядя себе под ноги.

—  Надо ли говорить, Александр Борисович, — продолжил Данилов, — что при пожаре в квартире, как я сказал, выгорело все, ни одной бумажки не осталось, ни писем, ни документов, ни фотогра­фий...

—  Отчего же так лихо все выгорело-то? — спро­сил Турецкий.

—   Как установила пожарно-техническая экспер­тиза, высокая интенсивность пламени могла объяс­няться наличием в очаге пожара легко воспламеня­ющихся и горючих веществ, в частности, известного количества этилового спирта. А мать Клемешева, которая по-прежнему работала на том же заводе номер шесть, как раз имела доступ к техническому спирту, и нетрудно предположить, что, как и мно­гие, таскала ценную жидкость с родного предпри­ятия.

—    Так кем могли быть эти погибшие? — спросил Турецкий. — Думаешь, мать и ее младший сын?

—   Я ничего не думаю, — сказал Данилов, — я пока только излагаю факты. Но и это не все... У матери Клемешева имелась сестра, одинокая, она оставалась в Орловске. И в том же году она ис­чезла...

—   Много, много, Миша, — замахал руками Ту­рецкий. — Перебор! Двадцать два! Это уже ни в какую статистику не лезет!

—   И ведь заметьте, — сказал Данилов, — статис­тика статистикой, а зацепиться-то не за что!

—    Ах, Клемешев, Клемешев, — потер подборо­док Турецкий. — Интересно, хоть один из этих тра­гических фактов попал в его, так сказать, официаль­ное жизнеописание? Уверен, что нет.

—   И ошибаетесь, Александр Борисович! Отслу­жив в армии, а он, между прочим, остался на сверх­срочную и после этого еще заключил контракт на три года, вернувшись в город, Клемешев отработал еще год водителем-экспедитором Степногорского треста столовых и ресторанов. А потом бывший пра­порщик-афганец решил пойти .учиться и при по­ступлении в институт указал в автобиографии, что является круглым сиротой, а мать его трагически погибла за месяц до его демобилизации из рядов вооруженных сил.

—  Грустная биография, — заключил Турец­кий. — И где он жил, когда вернулся на пепелище?

—   Сначала получил комнату в общежитии, от завода номер девятнадцать...

—  Ты не ошибся, точно девятнадцать?

Данилов сверился со своими записями и под­твердил:

—   Да, никакой ошибки.

—   Интересно! — Александр Борисович закинул руки за голову, глядя через окно куда-то вдаль. Потом, обернувшись и заметив удивленное, ждущее

лицо Михаила, махнул рукой: — Может, и ерунда, не знаю. Возможно, только совпадение. Так что пока лучше промолчу.

Он и правда не хотел пока говорить о том узе­лочке, который как бы сам собой завязался в голове: номерной девятнадцатый завод был основным ядром научно-производственного объединения «Вспышка», директором которого много лет состоял покойный Сергей Степанович Санин.

Угодив под выстрел снайпера, который раздался вскоре после его возвращения от губернатора Пла­това, Турецкий в тот вечер так и не смог допросить Наташу в качестве свидетеля.

—   Вот что, Миша, — сказал Турецкий, — пони­маю, как ты замотался, и, по совести говоря, если бы я был не зверь, а хороший начальник, дал бы я тебе часочка два-три отдохнуть. Но кому-то из нас должно было не повезти, Миша. И вот я — зверь, а ты — подчиненный. Хлебни чайку, перекуси и от­правляйся-ка ты с деликатнейшим поручением: найди Санину и привези сюда.

—   Легко сказать — найди! — вскинулся Дани­лов. — Мы ведь, Александр Борисович, не в Шепетовке какой-нибудь!

—   Может, и хорошо, что не в Шепетовке, пото­му что за ней, как я думаю, сейчас могут таскаться те, от кого вы тогда ее охраняли. Хотя, насколько я разбираюсь в электричестве, ее жизни и здоровью сейчас ничего не угрожает. Ну, где она может быть? В университете, в штаб-квартире «Гражданского действия», в библиотеке или дома. Последнее веро­ятней всего. Мы должны были увидеться с ней в тот вечер, но свидание не состоялось. Отправляйся прямо домой. Чтобы, случаем, не засветиться, ни­куда больше не мотайся. Просто войди в ее подъезд и, если ее не окажется дома, кинь записку в почто­вый ящик. Текст такой, запоминай: «Если хотите снова полюбоваться на реку у пиццерии, позвоните по телефону... » Оставишь свой номер в гостинице.  А дальше свяжешься и осторожно привезешь сюда. Она девушка сообразительная, все поймет.

—  Опасно, — сказал Данилов. — Если ее дейст­вительно секут, слишком много слабых точек.

—   Да, — сказал Турецкий. — Жизнь, как извест­но, вообще опасна, и этой аксиомы пока никто не опроверг. Был бы у меня другой выход... Но, увы, его нет! В общем, найди там чего-нибудь на кухне и жми!

«А ведь старуха Фортуна, похоже, соизволила- таки обратить ко мне свое чело, — подумал Турец­кий, когда вечером того же дня Данилов пропустил в комнату долгожданную гостью. — Молодец, ста­рушка, так держать! Вот и пулю отвела, и Грязнов прямо с неба свалился, и Наташа Санина собствен­ной персоной... »

За эти дни она, кажется, здорово сдала, ещё больше похудела и осунулась, как в народе говорят, почернела лицом. Горе, от него не убежишь, не спрячешься... Но при виде Турецкого ее лицо осве­тилось неподдельной радостью.

—  Как я рада! — воскликнула она. — Ваш Миша по дороге мне все объяснил, но вот сейчас, когда я вижу вас рядом... Честное слово, я ужасно рада!

—   А уж как я-то рад! — пожимая ей руку и по­могая снять плащ, сказал Турецкий. — Запросто могли б никогда уже не увидеться.

Турецкий с благодарностью взглянул на Данило­ва, но было в его взгляде и что-то требовательное, и молодой следователь поспешил оставить их одних.

—   Вот, — вздохнул Турецкий, — сижу тут в зато­чении. Хотя, конечно, долго не высижу.

—  Я сделала то, что вы просили, записала прак­тически все, что рассказала тогда на берегу, — ска­зала Наташа и протянула ему несколько страниц, набранных на компьютере.

Он взял странички, пробежал глазами первую, вторую, заглянул в конец.

—  Смелая вы женщина, — сказал он, — идете до конца. Только, Наташа, — продолжил он мягко и тепло взглянул ей в глаза, — вы рассказали мне то, что было, ну и все. Рассказали, и умерло. Совер­шенно необязательно еще кому-то, кроме меня, быть посвященным ну, скажем так, во все детали... Начать надо вот отсюда, с середины третьей страни­цы. А первые две свести к одной фразе: «Тогда-то и тогда-то я познакомилась с гражданином Клемешевым, знакомство носило случайный характер, но, когда спустя почти два года мы столкнулись на те­левидении в ходе предвыборной кампании накану­не выборов мэра, он угрожал мне и сказал, что если я встану на его пути в его намерении занять долж­ность мэра, то он расправится с близким мне чело­веком, Русаковым». Оставьте и то, что после выска­занных вслух угроз и вы, и Русаков начали испыты­вать психологическое давление. Вы отмечали за собой слежку и новые угрозы по телефону. Все это серьезнее, чем может кому-то показаться, тем более что они, к несчастью, были осуществлены. Угрозы высказывались также и в адрес других помощников и товарищей Русакова из числа руководителей дви­жения. Напишите это все от руки в бланке прото­кола, поставьте подпись вот в этом, и в этом местах. Вы расписываетесь за то, что я предупредил вас об ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу заведомо ложных показаний. И вот что еще... Помните, там, у реки, вы неоднократно называли Клемешева оборотнем. Что вы имели в виду?

— В нем как будто живет одновременно несколь­ко разных людей. То он в одном обличье, то в другом. То он мягкий, интеллигентный, все пони­мающий, порой даже милый, но я видела его и страшным, просто зверем, будто выпрыгнул с экра­на из фильма ужасов. Я видела его в разных масках. Однажды ночью я случайно услышала, как он гово­рил с кем-то по телефону, и на меня пахнуло фор­менной жутью. Он говорил, как матерый урка, как уголовник, и знаете, Александр Борисович, я поня­ла, что он отдавал кому-то очень важные приказы. Он говорил так, как генерал с каким-нибудь ефрей­тором, и у меня тогда еще закралась мысль, что он и оставался у меня лишь для того, чтобы с кем-то связываться из своих подчиненных, отдавать распо­ряжения и получать от них какие-то донесения, наверняка зная, что по моему телефону можно го­ворить спокойно, будучи уверенным, что здесь никто подслушивать не станет. Я уверена, абсолют­но уверена, это действительно страшный, очень страшный человек, для которого жизнь другого — ничто! И когда я услышала, что в вас стреляли, первая мысль моя была: он все же сумел выследить нас, заподозрил, что вы узнали то, что известно мне. Что могла я чувствовать, подумайте, при мысли, что прямо или косвенно, но я стала виновницей гибели моего Русакова и этого покушения на вас!

—   Могу вас успокоить, — сказал Турецкий, хотя вовсе не был уверен в том, что говорит, — уж кто- кто, а вы-то здесь наверняка ни при чем. Такова наша планида, знаете ли, что в нашем устранении, ликвидации и так далее почти всегда кто-то заинте­ресован. Причем, как ни странно, порой нашей смерти одновременно хотят люди, являющиеся злейшими врагами. Ну да ладно... Итак, вернемся к этому слову «оборотень». Простите. Наташа, конеч­но, такие вопросы задавать не слишком этично, но здесь опять же специфика нашего скучного ремес­ла... Вы рассказали мне многое. А я как будто поль­зуюсь вашим доверием. Но сейчас это страшно важно. Скажите, на теле Клемешева есть какие-то приметы, ну, рубцы, шрамы, татуировки, быть может, что-то еще, какие-то характерные особен­ности?

—    Да, у него есть две татуировки, обе на руках ниже плеча. Наверное, была и третья, не помню, то ли на правой, то ли на левой руке, на тыльной стороне ладони, между большим и указательным пальцами. Он, наверное, ее свел, то ли хирургичес­ки, то ли лазером, но следы остались...

—   А вы помните, что это были за наколки? — спросил Турецкий.

—  Конечно, помню, — ответила она. — Я вооб­ще слишком многое помню и, как ни стараюсь, не могу забыть. Только могу перепутать, что на левой, что на правой руке.

—   Ладно, неважно, попробуйте напрячь память и описать их как можно подробнее и точнее.

—   Да я просто могу их нарисовать, — сказала Наташа. — Все-таки когда-то в художественной школе училась, память зрительная хорошая. Я помню, — сказала она глухо, — когда мы были с ним рядом, я часто смотрела на них, а однажды спросила, больно ли, когда это делают?

—   И что он ответил?

—   Он сказал, бывает кое-что и побольнее. Он вообще как будто уклонялся от точных ответов на вопросы, предпочитал такую, знаете ли, многозна­чительную отвлеченность...

—   А откуда взялись эти татуировки, — спросил Турецкий, — и когда он их заимел?

—    Тоже что-то не слишком вразумительное... Об одной он сказал, что такие «картинки» колют маль­чишки-курсанты в офицерских училищах.

—   А другая?

—  О другой помню хуже, что-то вроде того, что это знак памяти о войне, об офицерской дружбе, о вечном братстве однополчан.

—   Это точно? Онговорил о войне?

—  За это могу поручиться. А что это значит? — спросила она.

—    Это значит, — очень внимательно посмотрел ей в глаза Турецкий, — это значит, что в его жизни, кем бы он ни был и кем бы ни оказался, по всей видимости, была война. Вот вам бумага, садитесь и рисуйте. Сосредоточьтесь, чтобы ни один штрих не упустить. Там были какие-то буквы, слова?

—  Ну конечно, — сказала она.

—   Приступайте, Наташа! Сейчас от этого зави­сит чрезвычайно многое, если не все.

...Примерно через полчаса Турецкий увидел два рисунка. На одном — дубовую ветвь, три стрелы, гвардейскую ленту, а в центре этой маленькой ком­позиции — силуэт парашюта, несущего два пере­крещенных автомата и надпись: ВВУД-79. А на вто­ром рисунке — черный круг солнца над тремя гор­ными вершинами, барс в прыжке и несколько цифр.

—  Вот именно эти цифры? — спросил Турецкий.

—  Нет, на второй цифры взяты произвольно. Не помню.

—   Ну, хорошо, — сказал он. — Пока вы рисова­ли, я заполнил анкетную часть протокола вашего допроса как свидетеля. К нему прилагаются ваши собственноручные показания. Напишите в конце «Написано собственноручно» и распишитесь на каждой страничке.

Она сделала то, о чем просил Турецкий.

Ему хотелось многое сказать ей, но... Что назы­вается, язык не повернулся. Турецкий только улыб­нулся, благодарно сжал ей руку и позвал Данилова:

—  Вот что, Миша, проводи Наталью Сергеевну.

Но Наташа воспротивилась.

—  Отлично доберусь сама. Еще не так поздно.

—   Ну, хорошо, — сказал Турецкий. — Будь по- вашему. Только одна просьба — о дислокации моей лежки...

—   Я понимаю, — ответила она.

—   Если будут какие-то новости, — сказал Турец­кий, — звоните вот по этому телефону. Это началь­ник областного угрозыска. Номер запомните, не за­писывайте нигде. Его фамилия Коренев, как актер, помните, человек-амфибия? Просто скажете: я такая-то, информация для Борисовича. Он поймет.

Проводив Санину, Данилов вернулся и тяжело, с глубоким облегченным вздохом плюхнулся в кре­сло.

—  Ну что, коллега, — усмехнулся Турецкий, — сидишь ты сейчас и думаешь:

—  Ага, — кивнул Миша, — и продолжил куплет:

—   Ну, положим, до края тебе еще далеко, — хмыкнул Турецкий. — Ложись вон там на диване, а завтра чуть свет — в гостиницу, хватай свои шмот­ки — и на аэродром. В той комнате — ксерокс. Сними пару копий с этих картинок — это наколки Клемешева. Прилетишь в Москву — первым делом спецотдел МВД, в главк угро министерства, в Минобороны. Возьмешь альбомы татуировок, выяс­нишь категорию лиц, кому такие шедевры могли бы принадлежать. Картинки, как видишь, явно не блатные. Скорее всего, армейские. Как только что- нибудь разведаешь, сообщишь мне.

—  А дальше? — спросил Данилов.

—  А дальше берешь фотографии вот этого граж­данина и находишь тех, кто отмечен таким же тав­ром или похожим.

—  Это могут быть сотни, а то и тысячи людей, — без особого оптимизма заметил Данилов.

—   Не думаю, что тысячи, — покачал головой Ту­рецкий. — Когда дойдешь до конкретных людей, сузится. И вот что, Миша, кому попало это не показывай. Подходи с отбором. Мы не какие там могут быть связи, какие долги, отношения... так что работа тебе предстоит — бог. Лично я бы испугался. Но ты моложе и меня, так что тебе и карточки в руки.

С этими словами Турецкий протянул ему несколь­ фотографий, обработанных в компьютерном цент­ре экспертно-криминального отдела областного УВД. Один и тот же человек с кудрявыми волосами, наголо обритый, в темных очках, с усами, с бородкой, в офицерской фуражке, в широкополой шляпе армей­ образца, в военной форме и в штатском.

Данилов поднял на Турецкого посерьезневшие На всех снимках был изображен Геннадий Клемешев.

Пять дней крутился Миша Данилов по всей Москве и области, мотался в один городок, другой, наводил справки. Все оказалось проще, и наводка Турецкого сработала с точностью надежного отла­женного механизма. Судя по каталогу разбитых на группы и подгруппы, тщательно классифицирован­ных изображений, что оставляют люди по собствен­ной воле до конца своих дней на самых разных и неожиданных местах своего тела, он без труда нашел татуировки, почти неотличимые от тех образ­цов, которые дал ему Турецкий.

Правда, Наташа немножко ошиблась и переста­вила буквы, но одна из татуировок наверняка была сделана на первом или втором курсе одного из из­вестных военных воздушно-десантных училищ в семьдесят девятом году. Со второй оказалось и того проще: такие оставляли на левой руке чуть пониже плеча офицеры-десантники одного из элитных под­разделений, действовавших в Афганистане, — удар­но-диверсионного штурмового отряда «Белый барс».

В особо секретном архиве Министерства оборо­ны, где в основном хранились самые мрачные тайны афганской войны и куда Данилов пробился только благодаря ходатайству, подписанному лично Генеральным прокурором, Миша выяснил, что всего за девять лет афганской войны численный состав отряда, который менялся из года в год — формировался, расформировывался, создавался вновь, — составил триста семьдесят семь человек, из которых погибли, «выполняя интернациональ­ный долг» ни много ни мало сто тридцать восемь. Многие также пропали без вести, выполняя задание командования. И среди них оказался... — у Данило­ва даже руки затряслись, как у заядлого рыболова, вдруг ощутившего на крючке небывалую рыбину. Это была удача, на какую даже и рассчитывать не приходилось, но нет, ошибки не было: среди сгинувших на той войне был и Геннадий Петрович Клемешев, уроженец Степногорской области, по­селка городского типа Орловка. Об этом и было послано извещение его родственникам за подписью капитана Юрасова, заместителя командира отдель­ного отряда.

Вот к нему-то, видимо, и надо было обратиться в первую очередь. Именно он и должен был помочь. Но, дойдя до конца списка, построенного по алфа­виту, Данилов нашел и эту фамилию в числе погиб­ших на той дикой, нелепой войне. Но было много живых, и многие, как оказалось, были москвичами и жителями подмосковных городов и поселков. Он выписал имена и адреса тех, кто, по всем данным, должен был входить в состав отряда в то же самое время, когда там были и Клемешев, и Юрасов.

Этот список оказался и вовсе коротким, всего девять человек. Остальные жили кто в Омске, кто в Липецке, а кто и в других странах СНГ — в Бело­руссии, на Украине, в Грузии, Чечне...

На следующий день, рано утром, Данилов при­ехал в подмосковный Жуковский и нашел дом, за­дрипанную пятиэтажку. День был праздничный, Первое мая, он надеялся застать хозяина дома и не ошибся. Бывший капитан спецназа Юрий Спири­донов долго, с подчеркнуто брезгливым недоверием изучал документы гостя. Чувствовалось, что накану­не он крепко принял на грудь и испытывал утреннее томление, понятное миллионам сограждан. Однако в рассудке был крепок и тверд. И когда, в конце концов, Данилов выложил перед ним фотографии бывшего степногорского мэра вместе с фотография­ми каких-то случайных людей и попросил ответить на один лишь вопрос, знает ли он кого-нибудь на этих снимках, знакомо ли ему чье-то лицо, Спири­донов уверенно взял в руки одну из фотографий Клемешева.

—  Вот его знаю.

—  И кто это? Вы могли бы назвать его, вспом­нить имя?

—   Вам бы, юноша, мою память, — угрюмо ска­зал Спиридонов. — А мне вспоминать нечего, это Серега, Серега Юрасов. Только что вы о нем вспо­лошились-то через столько лет? Он погиб.

—  И вы сами это видели? — спросил Данилов.

—   Сам не видел, другие видели. У нас этот теле­граф, молодой человек, быстро работал. Их «КамАЗ» в пропасть ушел. Было там такое сволоч­ное место... Их там и сейчас, этих «КамАЗов» да «Уралов» две колонны лежит. Крутой спуск с пово­ротом, если скользко или что с тормозами — без вариантов...

Данилов тщательно оформил протокол опозна­ния и уже с совсем другим чувством отправился по следующим адресам. На это ушло еще два дня, хотя точку можно было поставить и намного раньше. Из девяти москвичей и обитателей пригородов пятеро твердо, без колебаний назвали человека на фотогра­фиях Юрасовым Сергеем. С остальными из остав­шейся четверки встретиться не пришлось: один был убит уже на гражданке, второй застрелился, третий без надежды на возвращение находился в госпитале, четвертый сошел с ума.

Поэт бумажной работы, Миша тщательнейше оформил все протоколы опознания и не мешкая позвонил Турецкому.

—   Молодчага! — крикнул тот в трубку. — Умни­ца! Благодарность в приказе! Между прочим, у нас тут тоже есть кое-какие, причем неплохие, новости. А теперь слушай внимательно: вот тебе новое зада­ние. Записывать не надо, запоминай...

О том, где скрывался Турецкий, во всем городе знали только несколько человек, так что вероят­ность того, что какой-нибудь охотник выследит свою дичь, была сведена к минимуму. И все же какая-то вероятность повторения того, что случи­лось в гостинице, по-прежнему оставалась, и Коренев, считавший себя лично ответственным за без­опасность московских следователей, находился в постоянном напряжении и продумывал новые вари­анты дислокации своих подопечных.

Из больницы тогда его эвакуировали очень во­время: в ту же ночь, каким-то образом миновав охрану, туда проник невысокий худой человек в белом халате. Вероятно, уверенный, что никто за ним не следит, он быстро прошел длинным коридо­ром к палате, где еще недавно лежал Турецкий, и, оглянувшись, потянул дверь и скользнул внутрь. Трудно сказать, что пережил он, когда оказался внутри маленького бокса и сразу с порога произвел два выстрела из длинноствольного пистолета с на­винченным глушителем по человеку, почти с голо­вой накрытому одеялом. Тот, видимо, был убит на­повал и не шевельнулся. А когда убийца подошел к кровати и сдернул одеяло, дабы удостовериться, что приходил не зря и цель достигнута, его удивлению, вероятно, не было границ: никакого человека там не было. Там лежали три плотных куля больничного белья, теперь, вероятно, безнадежно испорченного, набитых в наволочки. Покушавшийся метнулся к двери, однако дверь оказалась запертой. Он кинулся к окну, и тогда из маленькой кабинки туалета и душевой один за другим бесшумно выскользнули три могучих человека и в считанные секунды схва­тили маленького, черненького, худенького, обе­зоружили и спеленали пришельца, который оказал­ся человеком лет тридцати с небольшим, кавказской наружности, отлично развитым физически, но так и не успевшим получить среднего образования, а также продемонстрировать уровень своей силовой подготовки.

С тех пор он содержался в крохотной камере- одиночке СИЗО и наотрез отказывался не только давать какие-либо показания, но и назвать свое имя. Что же касается оружия, которым был снабжен киллер, то при нем оказалось два пистолета Стечкина с глушителем. А когда оба они прошли соответ­ствующую баллистическую экспертизу, обнаружи­лось следующее: это были два из тех трех пистолетов той же системы, из которых были убиты двое кав­казцев, которых нашли в одном из дворов невдалеке от площади Свободы.

Во время очередного допроса следователь облпрокуратуры Тихонов, на основании результатов судебно-баллистической экспертизы, предъявил за­держанному обвинение в убийстве двух кавказцев, племянников Арсланова, застреленных из тех же пистолетов, а в процессе допроса предъявил ему фотографии убитых, сделанные как на месте пре­ступления, так и в морге.

К удивлению следователя Тихонова, фотографии произвели на арестованного сильнейшее впечатле­ние, по сути, ввергли его в шок, а затем в приступ такой необъяснимой ярости, что возникла необхо­димость привлечь дополнительных конвойных для водворения его в камеру, где он впал в совершенное буйство, катался по полу, пытался нанести себе по­вреждения и сумел-таки разбить в кровь голову, прежде чем на него надели смирительную рубашку.

Рыжков и Данилов остались жить в той же спец­гостинице МВД, справедливо полагая, что им ниче­го не угрожает, а значит, и нет нужды менять место жительства.

Через несколько дней, еще до отъезда Данилова в Москву, вечером в их номер, деликатно постучав, вошел усталый и хмурый Али Арсланов.

Вежливо поздоровался, оглядел нищие апарта­менты и, протянув обоим свои визитные карточки, сказал, твердо глядя в глаза Мише Данилову:

—  Мне нужен господин Турецкий.

Предупрежденные своим начальником и имев­шие на этот случай четкие инструкции, оба молодых следователя только развели руками:

—   Вы же слышали, наверное, что произошло?

Он ранен, несколько дней провел в больнице, после чего его отправили в Москву.

Арсланов только иронически прищурил глаз:

—   Ну хорошо, в Москве, в Нью-Йорке, какая разница... Вы передайте, его хочет видеть Арсланов. Есть важный разговор.

—  Ну хорошо, попробуем, — неуверенно сказал Рыжков. — Как с вами связаться?

— Я сам с вами свяжусь, — усмехнулся кавказец и, расстегнув небольшую сумку, достал и протянул обоим два новеньких мобильных телефона в целло­фановой пленке. Оба протестующе замахали рука­ми, но их гость печально улыбнулся:

—  Берите. Это не подарок, не взятка... Это сред­ство связи. Это нужно мне, а не вам. После верне­те... Если захотите.

И, повернувшись, он спокойно вышел из но­мера.

—  Наше бы начальство так заботилось о своих кадрах, — заметил Женя Рыжков.

Однако, памятуя о вероломных данайцах, оба поняли, что говорить лишнего вблизи этих трубочек не следует. А потому, спустившись в вестибюль, Данилов позвонил Турецкому из автомата и понял, что желание его шефа в точности совпадает с жела­ниями недавнего гостя.

Через полчаса серый «БМВ» Али Арсланова ос­тановился около гостиницы «Центральная», где около лифта его встретили двое молодых людей и препроводили в пятьсот пятнадцатый номер, где его уже ждал Турецкий.

Али с достоинством поклонился и опустился в кресло.

—  Вы хорошо выглядите, господин Турецкий, особенно для получившего огнестрельное ранение в голову... К тому же мне сказали, вы в Москве.

—   Да-да, — усмехнулся Турецкий. — Но на ваш зов пришлось примчаться...

—  Благодарю вас. Только я вас не порадую, — сказал Арсланов. — Я приехал, потому что поклялся

Аллахом. Я ничего не смог узнать. Вы сдержали свое слово, а мы такого не забываем. Но я свое слово не сдержал и не хочу, чтобы вы считали меня обман­щиком, тем более мелким обманщиком.

—   А вот это исключено, — серьезно сказал Ту­рецкий. — По привычке я навел о вас кое-какие справки, а потому предположить, что Алибек опус­тится до мелкого обмана, было бы просто неумно.

В темных глазах Арсланова на миг мелькнула теплая искра.

—  Вы интересный человек, господин Турецкий! И знаете почему? Вы не мент.

—   А кто же я тогда, по-вашему? — удивился Ту­рецкий.

—  Не знаю... Вы, конечно, наш враг, но с таким врагом иметь дело приятней, чем с иным другом.

—   Даже не знаю, как расценивать ваш компли­мент, Али, — чуть улыбнулся Турецкий. — Но да­вайте к делу. Что помешало вам исполнить обеща­ние?

—  У меня было трое племянников, — сказал Арсланов. — У тех двоих, что убили, есть еще брат, старший. Он им был почти за отца и всегда все знал о них. Я думал, что смогу много узнать от него.

—  И что же? — спросил Турецкий.

—   Он пропал. Я искал везде, послал много людей. Его не нашли. Его не было даже в день похорон. Вы понимаете, что это значит?

—  Не хотите ли вы сказать, Али, что и его уже нет в живых?

—   Что еще я могу думать? Он отчаянный парень, смелый, как орел, мог ввязаться во что угодно.

—  Вы же старший, — сказал Турецкий. — Разве они могли бы ослушаться вас?

—  По закону — нет, — вздохнул Арсланов. — Но времена меняются.

—  Очень жаль, — сказал Турецкий. — Я дейст­вительно рассчитывал на вас. И вы знаете, уже сам собирался к вам обратиться. Вы же видный человек в здешней чеченской диаспоре, авторитетный чело­век.

—  Есть немного, — кивнул Арсланов.

—  Ну ладно, не прибедняйтесь, — махнул рукой Турецкий. — Вы, конечно, знаете почти всех из своих. Здесь задержан один молодой человек, по- видимому, чеченец. Его взяли наши люди в больни­це, куда он пришел, чтобы все-таки убить меня. На допросах он молчит, мы даже имени его пока не знаем. То ли боится, то ли имеет приказ молчать. Но вот что удивительно: его взяли с тем же самым оружием, из которого были убиты ваши племян­ники.

Арсланов побледнел:

—  Это точно?

—  Совершенно точно, — сказал Турецкий. — Следы нарезов на пулях, которые он выпустил в чучело, лежавшее на моей койке в больнице, и на пулях, которые мы извлекли из тел ваших племян­ников, точно совпали. Правда, в них стреляли из трех пистолетов Стечкина, но два из них оказались в руках этого неизвестного. Кстати, вот он. Я спе­циально взял его фотографию, — и Турецкий про­тянул ему обычную милицейскую фотографию из дела, в фас и профиль.

Арсланов бросил лишь беглый взгляд, и кровь ударила ему в лицо, и каждая черта этого лица мгно­венно преобразилась. Никакой благостной вежли­вости не осталось и следа.

—   Ах, сука! — негромко, но страшно выкрикнул он прямо в глаза Турецкому. — Ты все-таки мент, мент! Что ты ловишь, обманываешь меня! Это же он, их брат! Ты что, думаешь, брат убил младших братьев? Кровных своих убил?

Турецкий молчал, и через минуту Арсланов, ви­димо, что-то понял, и его гнев мгновенно сняло как рукой.

—  Прошу простить меня, уважаемый!

—   Я понимаю, — сказал Турецкий. — Вы увере­ны, что это он? Может быть, просто похож?

—   Да что вы говорите!

—   Думайте, Али, думайте, — сказал Турецкий. — Давайте вместе подумаем... Я бы тоже никогда не поверил, чтобы старший брат по два-три раза вы­стрелил в младших братьев. Скорее всего, это все кто-то очень хитро и умно подстроил, чтобы сразу одним махом, как у нас говорят, «семерых побивахом». Как зовут этого брата?

—  Исса, — тихо сказал Али. — Его зовут Исса.

Чувствовалось, что в голове его шла напряжен­ная работа.

—  Он хороший стрелок? — спросил Турецкий.

—  Он снайпер, — сказал Арсланов.

—   Так я и думал, — сказал Турецкий. — Значит, и тогда, в первый раз, тоже он стрелял в меня. Не совсем понятно только почему... Как вы считаете, господин Арсланов, кто бы мог все так ловко орга­низовать, чтобы руками чеченцев был убит один из самых популярных и любимых политиков в вашем городе и чтобы чеченец покушался на следователя из Москвы? Вы же, как очень умный и опытный человек, прекрасно понимаете, что в случае успеха, то есть если бы ваш Исса убил меня, тут же поспе­шили бы убрать и его. В результате получилось бы, что все замкнулось на чеченцах. Вы понимаете, какой тут замысел? Я думаю, чеченцам сейчас и так тут не слишком сладко приходится. А представьте, что поднялось бы, если б крайними оказались одни ваши сородичи?

—  Ах, шайтан! — воскликнул Арсланов.

—  Кто шайтан? — быстро спросил Турецкий.

Арсланов не ответил, будто не услышал.

—  Где Исса? — спросил он.

—   Я рад, — заметил Турецкий, — что нам обоим приходят в голову одни и те же мысли. Собственно, я и хотел просить вас об этом, но чувствую, что просить уже не надо. Теперь, когда мы смогли сце­пить эти звенья, я думаю, вы сумеете лучше всех объяснить ему, какую роль его заставили сыграть. Пусть он назовет только тех, кто дал ему это оружие

и это задание. Мне кажется, этого будет вполне достаточно, чтобы ваша клятва была выполнена.

—  Везите меня к нему! — воскликнул Арсланов. — Везите! И делайте все, что вам надо — запи­сывайте, слушайте. Мы даже говорить будем по-русски.

—  Он послушает вас? — спросил Турецкий.

—  Я родной брат его покойного отца, — ответил кавказец, и Турецкий понял, что этим сказано все.

Разговор Алибека — Али Арсланова со своим старшим племянником Иссой, как и было условлено, происходил на русском языке и продолжался не более сорока минут, после чего родственники рас­прощались и Арсланова-младшего препроводили в камеру, где он почти два часа лежал на койке с широко раскрытыми глазами, а затем вызвал дежур­ного и очень спокойно попросил отвести его на допрос, так как он имеет сообщить следствию нечто чрезвычайно важное.

По такому поводу на встречу с арестованным поехал сам Турецкий. Допрос он поручил вести Рыжкову. Он сам и Данилов сидели молча в глубине комнаты для допросов, вслушиваясь в слова допра­шиваемого.

Исса сообщил, что в курсе практически всех дел своих младших братьев и осведомлен о том, что они занимались доставкой, переправкой и распростра­нением наркотиков и что уже около года снабжали своим дорогим товаром через вторые руки какого-то важного «торчка».

Где-то недели за полторы до известных событий на площади один русский, бывший офицер спецна­за по имени Павел, которого они несколько раз видели во время войны в Чечне, застиг их в момент передачи наркотиков одному из его людей. Он сде­лал им выгодное предложение: покончить с мело­чевкой и сразу заработать очень большие деньги, если те выполнят одно серьезное и совершенно без­опасное для них поручение. Он обещал заплатить каждому по тридцать тысяч долларов и даже выдал обоим по три тысячи задатка, чтобы они в нужный момент и в нужном месте убрали одного человека.

Исса, как мог, пытался отговорить младших бра­тьев, но это ему не удалось. А когда после всех событий они исчезли, тот же человек сообщил ему, что оба брата арестованы, но могут быть выпущены на свободу под залог или каким-либо другим спосо­бом, если будет выведен из дела московский следо­ватель Турецкий, присутствие которого мешает ос­вобождению его любимых младших братьев.

Он, Исса Арсланов, трижды пытался осущест­вить задуманное.

Первый раз во время траурного митинга, но тогда его засекли сотрудники службы безопасности губернатора Платова, и он в ходе митинга был вы­нужден дважды менять позицию и в конце концов не смог довести дело до конца, так как потерял Турецкого в толпе.

Затем он получил точное указание, где живет Турецкий, и произвел выстрел, который, однако, как выяснилось, не достиг цели, из-за чего через несколько дней пришлось проникнуть в больницу, где он и был схвачен. Все время между выходами на свои акции он проводил в лесном лагере под Степногорском, так как ему сообщили, что в городе после воскресных событий идут облавы и особенно охотятся на чеченцев. Точное местонахождение ла­геря ему неизвестно, так как его привозили и уво­зили в закрытом фургоне, хотя место это он, навер­ное, узнал бы без труда. В лагере он занимался огневой подготовкой — два-три часа стрелял в тире из разных видов оружия. За время нахождения там несколько раз видел Павла. О смерти братьев он не знал вплоть до того момента, когда ему были пока­заны фотографии их тел.

Когда он замолчал и закурил, тоскливо глядя в окно, Турецкий молча сел за стол перед ним, рядом с Рыжковым и подошедшим поближе Даниловым. Они встретились глазами, и Исса Арсланов отвер­нулся.

—  Ну что, Исса, — спросил Турецкий, — вы, ка­жется, теперь поняли все? А ведь не только мне, но и вам повезло, что вы меня не ухлопали. Потому что вас непременно убили бы самого, как только ваши наниматели получили бы подтверждение, что вы сделали свое дело. Пристрелили бы, как и ваших братьев, и бровью бы не повели. Подумать только, если бы вы знали, что за пистолеты они дали вам в руки! Знаете, я не слабонервный, но и у меня мороз по коже идет.

Исса слушал его теперь очень внимательно, сдвинув брови. Они действительно были все похо­жи, эти трое парней, по воле судьбы и по воле истории ставшие бандитами и убийцами.

—   Я думаю, ваш дядя Али сумел вам все объяс­нить гораздо лучше, чем смог бы я, — продолжил Турецкий. — Вы уже сами поняли, конечно, какую важную роль тут сыграл этот Павел. Скажите, вы узнали бы его? От этого зависит невероятно много, может быть, даже больше, чем кажется нам с вами.

Исса говорил по-русски намного хуже своего дядьки, и все же это была ясная и точная русская речь.

—   Жалко, — сказал он, — я бы его сам... Только как? Я же тут у вас... А дядя Али велел слушать вас, верить вам, делать все, как вы скажете. Покажете — узнаю.

—   Хорошо, Исса, — кивнул Турецкий. — Если получится, попробую смягчить вашу участь. Все- таки вы никого не успели убить. И хотя по закону покушение, статья тридцатая Уголовного кодекса, а вы покушались трижды, является преступлением, я не хочу, чтобы вы сгинули в лагере на пятнадцать лет. Свое вы получите, но не более того. И вот что, Исса... У вас хорошее лицо — хватит преступлений, хватит убивать! Я не собираюсь читать вам морали, я действительно думаю так: хватит, уже все устали. У нас совсем не остается времени на жизнь. Этак скоро мы все просто перебьем друг друга.

—  Слушай, Турецкий, — тихо сказал Исса. — Это правда, ты велел отдать моих братьев, чтобы их похоронили, как велит Аллах?

—   Да, я.

—   Благодарю тебя.

И его увели.

Пошла вторая неделя новой жизни. Денис Грязнов исправно посещал лекции, вел конспекты, на занятиях появлялся без опозданий, на семинарах на вопросы преподавателей отвечал четко и без запин­ки, производя на всех впечатление серьезного сту­дента, зубрилы-провинциала, готового землю рыть, чтобы выбиться в люди и навсегда сделать ручкой своей далекой дыре.

На самом же деле внешне спокойный, даже чуть медлительный Денис изнывал в этой тихой заводи размеренного учебного процесса. Он приглядывал­ся, прислушивался, отмечая любые настораживаю­щие черточки в поведении соучеников. Но пока что ничего ценного в плане его тайных интересов не обнаруживалось, и он уже порой в глубине души проклинал себя за то, что поддался на уговоры дядь­ки и очутился в этом болоте, где безуспешно пытал­ся корчить из себя тайного агента.

И вдруг в один из дней — или это только почу­дилось ему? — он, кажется, шестым чувством уло­вил легчайшее дуновение того, что уже отчаялся найти. Сам не ведая почему, он вдруг решил профилонить одну из лекций и заглянул в неурочный час в жалкую университетскую столовку, будто навеки пропахшую этой вечной кислой капустой и сурро­гатным кофе.

Они сидели в углу за двумя сдвинутыми вместе столами, не спеша потягивали из банок немецкое пиво и закусывали соленым арахисом, что было

явно не по карману всем тем, с кем его здесь уже свела студенческая скамья и стены общежития.

Он, кажется, явно свалял дурака, не заприметив их раньше. Он сидел, опустив глаза в учебник, пере­листывал страницы, но нет-нет да и бросал корот­кие прицельные взгляды в сторону тех парней.

Сейчас их было семь человек, но он вспомнил, что там, в обшарпанных стенах общежития, встре­чал членов этой бравой семерки и с другими, неуло­вимо похожими на них, причем у большинства из них еще были на лицах следы того, что они побы­вали в недавней серьезной потасовке: пластырные наклейки на скулах, рассеченные губы, отцветаю­щие синяки. Впрочем, эти почетные знаки носили многие студенты, но сейчас для Дениса они обрели почему-то важное, как сказал бы дядя Саша Турец­кий, «безусловно доказательственное значение».

«Студенты? — спросил себя Денис. — Ну да, ко­нечно... Кем еще они могли быть?»

Хотя на первый взгляд и совсем другая публика. Что-то еще казалось в них настораживающим и подчеркивающим единство... И вдруг он сообразил: руки! Загрубевшие, мясистые руки спортсменов, и не просто спортсменов, а тех, что всерьез и давно занимаются боевыми искусствами и разными вос­точными единоборствами, прежде всего карате, у-шу и конг-фу. Возможно, не брезговали и нашим боевым самбо. Во всяком случае, у всех на костяш­ках пальцев и ребрах ладоней были набитые много­месячными тренировками жесткие бугристые мозо­ли, похожие на загрубевшие наросты на коре дере­вьев.

«Эге! А ведь встреча с этими студиозусами мир­ному населению ничего хорошего не предвещает... Ну ладно там я — я кое в чем по этой части преус­пел... »

Кажется, он чуть дольше засмотрелся на них, чем следовало, потому что поймал на себе два-три коротких внимательных взгляда. Он поднялся, отнес тарелку и стакан на мойку, кинул книжку в сумку и легкой, чуть танцующей, пружинистой по­ходкой пошел к выходу между рядами столиков. И когда он уже был у самых дверей, оглянулся на миг и увидел, что почти все сидевшие в углу так же серьезно и внимательно провожают его, глядя в спину, такими же холодными внимательными взглядами.

Прошло еще два или три дня, и город зазеленел. Пришел и вступил в свои права цветущий май. И в точном согласии с веселым временем года случи­лось то, что от сотворения мира случается по весне. День или два он просто замечал, что эта длинная, стройная девица не то с экономического, не то с филологического факультета уж как-то слишком часто попадается ему на глаза и оказывается рядом. И взгляды ее, как будто мимоходом брошенные на него, были достаточно выразительны и откровенны. Короткая стрижка под мальчика, огромные черные глаза, худое длинное лицо с большим «французистым» ртом в темной помаде... Не красавица, но чертовски сексапильная, из тех чертовок, постель­ных стервоз, от которых звереют и шизеют все му­жики.

«А, черт, хороша, — подумал он про себя, — оч- чень даже недурна... И жопкой» обтянутой синими джинсами, крутит и вертит весьма завлекательно. А почему бы, собственно говоря, и нет? Почему не вознаградить себя за все муки и лишения в глухой провинции, тем более что девочка и сама, кажется, не прочь?.. Я ведь, кажется, обетов целомудрия дяде Славе не давал. Да и у Рихарда Зорге, помнится, была его японка... »

И когда она, в конце концов, первая заговорила с ним, попросила прикурить и они встретились гла­зами, Денис окончательно решил не теряться, до­жать ситуацию и, как говорят полководцы, взять эту крепость с ходу и штурмом.

Она предложила сходить в бар или на дискотеку, но он замялся, покраснел: хочешь не хочешь, а при­ходилось держаться студенческого бюджета. Однако

все же несколько разгорячился и затащил ее в до­вольно дорогой подземный кабачок, где раскоше­лился на два коктейля. Ревела музыка, динамики гнали то рэп, то техно, то замшелую попсу, все вперемешку.

65

А она вела его куда-то в темноту, где чернели кусты и тревожно светились туманные фонари, очерчивая стволы деревьев и ветки в мелкой моло­дой листве. Почти удушающе пахло тополями, цве­тущими вишнями и еще чем-то незнакомым, южным...

Внезапно из мрака выросли три темные рослые фигуры, и в мелькнувшем свете проехавшей маши­ны Денис узнал одного из тех, что сидели тогда в столовой за сдвинутыми столами.

—  Смотри-ка, — сказал один из парней, — этот кент, кажется, ошибся адресом. Ты куда это топа­ешь, дорогой?

—  Ну-ка, ну-ка, — сказал другой парень. — А ведь я этого фитиля знаю. Он же наш, пацаны, вроде новенький, с юрфака...

—   Вы чего, ребята? — как будто испуганно и даже натурально севшим голосом выговорил Денис. — Что-нибудь не так? Есть проблемы?

—  Проблем навалом, — сказал третий. — Ну ты, юрист, чему тебя там учат? Ты же должен законы знать, так? А закон простой: у нас тут с чужими телками не ходят.

Денис, как бы почуяв недоброе, сделал шаг назад и с недоумением обернулся к своей провожатой, но ее уже не было, будто растворилась в темно­те. Расклад был понятен, и он только устыдился своей дури, что вот так, как говорится, на раз ку­пился на глазки и клюнул на этого упакованного червячка.

—   Да ладно вам! — сказал он. — Ну не знал я, парни, не знал... — Он бормотал что-то испуганным слабым голосом, постепенно отступая и медленно меняя позицию, чтобы оказаться вне света уличного фонаря.

Ну да, точно, это были они. Решили «протести­ровать» по полной форме — как там, насвистел им ответственный по этажу или точно этот барнаулец — боец.

—   Вот что, пацаны, — сказал он вдруг, встав в боевую стойку, на приблатненном сленге совсем другим хрипловатым голосом. — Юрист я, в нормале, юрист, но с большим стажем. Крутился там, где ваших не гуляло. Канайте отсюда...

И в тот же момент по едва приметному, но хо­рошо знакомому движению ближнего из парней он тем же шестым чувством предугадал резкий выпад правой руки, поставил блок и, словно разжавшаяся стальная пружина, провел страшный удар пяткой с разворотом прямо в печень открывшегося против­ника.

Нападавший даже не вскрикнул, а как-то всхлипнул от боли, переломился пополам и оказал­ся в ногах у Дениса. Но он бесшумно, как фигурист в прыжке, отлетел на два шага назад и, опустившись на корточки, покачиваясь на одних носках, занял позу ожидания.

—  Один — ноль! — воскликнул он, демонстри­руя легкость и чистоту дыхания. — Есть предложе­ние увеличить счет? Прошу, салаги! Чую, вы в де­сантных не скрипели. И на «киче» не базарили. Ну, вы чего?

Второй молча прыгнул навстречу, и Денис, пере­хватив его голеностоп, успел подумать, что сэнсей у них все-таки не так уж плох, сумел поставить им и движения, и блоки, и дыхалку. Парень издал омер­зительный, какой-то кошачий крик, и Денис даже испугался, уж не сломал ли, — больно место ковар­ное, бывает, что и треснет.

А с третьим уже схватились по-настоящему, и этот был оттренирован очень даже недурно, по крайней мере, в поединке с ним элемент случайнос­ти и везения был куда весомее, чем с теми двумя.

Удар! Удар! Резкий и хлесткий. Один из них был достаточно опасным — видно, парень всерьез разы­грался в желании показать себя.

— Х-ха! На, получи, козел! — Денис все-таки поймал его на ошибке, стремительным выпадом ос­тановил удар и, снова взлетев, носком кроссовки достал его нижнюю челюсть и даже, кажется, услы­шал, как хряснули зубы. Противник отлетел в кусты.

Денис перепрыгнул через лежащих и, весь еще в азарте схватки, потирая ключицу, по которой при­шелся, к счастью, лишь скользящий удар, отступил в кусты и вдруг увидел на фоне листьев, чуть в стороне, метрах в десяти, темный силуэт высокого статного человека, явно старавшегося остаться не­замеченным.

«Ах, вот оно как! — все окончательно сообразив, подумал Денис. — Разыграно тривиально. Да и какое, собственно, ноу-хау они могли тут изобрес­ти?» — и он шагнул на освещенную асфальтовую дорожку, так и «не заметив» притаившегося в кус­тах.

Ну да, законы... По простым и вечным как мир мужским законам, теперь, если бы он ошибался насчет того, что стояло за этой «случайной» встре­чей на холодке, его должны были бы поджидать суровые мстители, пришедшие расквитаться с обид­чиком. Но Денис уже знал: не будет этого. Его ночных противников просто послали прощупать, что он за птица, из того ли теста, не берет ли на себя лишнего.

Ну вот, удостоверились. Ну а дальше?

Он как ни в чем не бывало вернулся в общежи­тие, а утром в умывалке узнал, что этой ночью не вернулись трое и только сейчас выяснилось, что кто-то их славно отметелил, — один в больнице, а двое отлеживаются в своей комнате на четвертом этаже.

В университете у раздевалки он нос к носу столкнулся со своей «наживкой», которая, едва за­видев, шарахнулась от него в сторону.

—   Ты куда? — поймал он ее за руку. — По- моему, мы вчера с тобой недогуляли. Куда ты де­лась-то?

—  Отпусти! — злобно прошипела она. — Отпус­ти, ты, чмо! Испугалась я, понял?

—   А я думал, сквозь землю провалилась, — оска­лился Денис.

Она вырвалась и убежала, но они стояли непо­далеку от большого зеркала, и он краем глаза видел отражение двух накачанных парней, тоже жителей четвертого этажа их общаги, которые очень внима­тельно наблюдали за этой сценой объяснения.

«Ну что же, — сказал он себе, — по крайней мере мы вышли из эпохи застоя и, надо думать, теперь ход времени заметно ускорится. Иначе зачем было бы им заводиться и устраивать мне проверку на вшивость?»

И он не ошибся. Поздно вечером следующего дня в их комнату заглянул крепкий парень, тоже один из тех, что привлекли его внимание тогда в столовой.

—  Привет! — кинул он. — По-моему, ты Грязнов, да?

Денис валялся на кровати, обложенный кон­спектами и учебниками.

—  Ну, я, — сказал он, подняв спокойные глаза поверх книжки. — Имею счастье. Что дальше?

—  Поговорить надо... — сказал гость. — Пойдем, прошвырнемся.

—  Некогда мне, — помотал головой Денис. — Уж извини, друг, завтра зачет.

—   Ты что, дрейфишь?

—Ага, — сказал Денис, — просто поджилки тря­сутся... Сказано — некогда.

—   Да ладно тебе, — миролюбиво сказал вошед­ший и, подойдя ближе, присел на краешек крова­ти. — Тебя там люди зовут...

—  Знаешь, паря, — сказал Денис, — я ведь сибиряк. У нас, если ребята на двор кличут, стало быть, на кулаки. А той ночью то ли двоих, то ли троих кто-то так уделал, чуть коньки не отбросили, слы­хал?

Но все же любопытство возобладало, и он с явной неохотой поднялся, не скрывая, достал из тумбочки самодельный выкидной нож, пару раз щелкнул, выбросил и снова убрал лезвие, сунул в карман и кивнул:

—   Пошли!

Тот улыбнулся:

—  Ну ты даешь, сибиряк!

—   Жить-то хочется, — сказал Денис.

—   Да ведь ты, говорят, десантник? Чечню про­шел. В карате мастер.

—  Шакалов боюсь, — признался Денис. — Такая подлая тварь! Недаром падалью питается.

Они шли по коридору, где в конце их поджидал высокий, хорошо сложенный человек, старший ас­систент кафедры физвоспитания. И, приглядев­шись, Денис, кажется, узнал его по силуэту.

Они спустились вниз и, миновав троих охранни­ков, которые несли дежурство с того субботнего дня, когда на общежитие налетела орава омоновцев в масках, вышли во двор общежития.

—  Ну, — сказал Денис, — об чем базар? Го­ните...

Ассистент не спешил с ответом, с интересом глядя в глаза Денису.

—  Если ты голубой, — сказал Денис, — то изви­ни, я мимо...

—  Горячий ты, сибиряк! — усмехнулся тот. — Успокойся, у нас тут не голубятня. Ты парень креп­кий, в форме, с характером... Нам такие нужны.

—   Интересно, кому это — нам? — спросил Денис. — И при чем тут я? И зачем мне вы?

—  Погоди, — ассистент тронул его за плечо. — Ты же русский человек, за версту видно — чалдон.

—     Слушай, паря, — разозлился Денис, — вы меня уже достали! Сказал, гони в темпе текст, чего надо, и отваливай!

—    Форму надо поддерживать, — сказал ассис­тент. — Есть возможность пару раз в неделю зани­маться в секции. Тренировки, спарринг, упражне­ния на гибкость, на растяжку...

—   Я сюда учиться приехал, — ответил Денис. — Что умею, то при мне. Хватает пока... Одного не пойму, на фига было во двор выходить? Могли и в комнате побухтеть. Не нужны мне ваши секции. Так что покеда!

—   Да постой ты! — снова взял его за плечо ас­систент, которому, как увидел вблизи Денис, подка­тывало к сорока. — Мы кого попало в эту секцию не позовем. И о ней немногие знают.

—   Ну и дальше, дальше что? — буркнул Денис. — Там небось за каждую тренировку еще и бабки дерут? Тысяч тридцать, поди...

—  Во чалдон! — изумился ассистент. — Чалдон, а прижимистый, как жидяра!

—   Да за такие слова... — пригнул голову Денис. — Ты, сука, как меня назвал?! Да у нас в роду отродясь этих пархатых...

—   А ведь мы не ошиблись, — заметил ассис­тент. — Ты точно наш человек.

—   Я — ничей! — быстро-быстро соображая, от­резал Денис. — Запомни! А картавых да черных просто видеть не могу.

—   И мы думаем так же, — понизив голос, твердо сказал его собеседник. — И хватит нам мямлить! Хватит под их дудку плясать! Тут нужен стальной кулак, чтоб вышибить эту нечисть с нашей земли раз и навсегда!

—  Ну и как ты их вышибешь? — с насмешкой спросил Денис. — Они же всюду, как тля на ка­пусте...

—   А вот приедешь к нам и увидишь, — ответил первый, что приглашал его на разговор. — Между прочим, там у нас не только боевые искусства. Там и тир есть.

—   Ладно, парни, — кивнул Денис. — Загиб, ко­нечно, неожиданный, но есть над чем подумать.

—   Ну, вот и подумай, — сказал ассистент и про­тянул ему что-то приятно шелестящее и до боли знакомое на ощупь. Денис изумленно поднес к гла­зам и даже при тусклом свете различил на бумажке медальон с каким-то президентом.

—  Это чегой-то? — ошалело спросил он.

—   Полтинник, — ответил ассистент. — Это чтобы лучше думалось.

Через два дня он оказался в военно-спортивном лагере, когда-то принадлежавшем обществу «Буре­вестник», где на большой территории за высоким забором с колючей проволокой, на лужайках, среди деревьев бегали, прыгали, разминались, боролись и брали препятствия несколько десятков молодых ребят, голых по пояс и в военизированной камуф­ляжной форме. Были тут и девушки, пять или шесть, причем все как на подбор — красивые, стат­ные, спортивные и, кажется, ничем не уступающие их сверстникам сильного пола.

На территории было разбросано несколько ста­рых деревянных строений, похожих на одноэтаж­ные бараки, где, как обнаружил Денис, все было неплохо оборудовано и для зимних тренировок: видно, занятия шли круглый год.

Здесь он провел безвылазно двое суток, сразу оказавшись по уровню подготовки в элитной груп­пе, куда входило двадцать человек. Среди них он увидел многих из тех, кого встречал на разных эта­жах университета и в общежитии, в том числе, к своему искреннему удивлению, и того ответствен­ного по этажу, Кучеркова с физико-математическо­го, великого борца за трезвый образ жизни россий­ского студенчества.

—  Привет! — пихнул его в бок, уже как старого знакомого, Денис. — Прикидывался сосунком, а сам, гляжу, вон как через бедро кидаешь! Это ты, стало быть, меня им продал?

—  Ну, я, — сказал тот серьезно. — Теперь пони­маешь, почему крепким русским ребятам в бутылку смотреть нельзя? Мы должны быть здоровы и духом и телом, чтобы выстоять в нашей борьбе. А борьба у нас не на жизнь, а на смерть. Только мы, молодые, можем спасти и поднять с колен нашу Россию. Больше некому, Грязнов... Мы — последняя на­дежда.

—   Да, — сказал Денис. — И я думаю точно так же, это наш долг.

—   Ты что имеешь в виду? — как будто насторо­жился старый знакомец. — Ты откуда знаешь про долг?

—  Не понял? — удивился и Денис. — Разве что- то не так?

—  Значит, тебе сказали?

Боясь попасть впросак, Денис молча кивнул.

—   И у Романа ты уже был?

И Денис снова, чтобы не обмишулиться, как-то неопределенно махнул рукой.

...Еще два раза он приезжал электричкой на станцию Машкино, километрах в тридцати отСтепногорска, где они собирались на платформе в услов­ленный час, а после тряслись еще минут пятнадцать на автобусе, пока не оказывались на месте. Лагерь находился в живописной лесистой зоне, за высоким зеленым забором, вроде тех, какими огородились высшие московские сановники у себя под Архан­гельским, в Барвихе, Горках, Жуковке и многих других райских уголках, еще в незапамятные ста­линские времена отданных под дачные поселки со­ветско-российского истеблишмента.

И все повторялось — занятие по физподготовке, тренировки, пятикилометровый кросс по замкнуто­му маршруту. Огороженный участок занимал не­сколько гектаров, так что было где и разгуляться, и разбежаться. Денис работал, пыхтел, боролся и не задавал вопросов. А после занятий, при возвращении в город, уже в автобусе, как и другие, получал когда двадцать долларов, когда стотысячную бумаж­ку. И только перед возвращением с четвертого заня­тия он, наконец, узнал, среди кого оказался и кто такой этот Роман, чье имя время от времени мель­кало в разговорах и произносилось вполголоса.

Распаренный, с «кипящими» мышцами, будто искрящийся силой и здоровьем, он крутился на перекладине, когда к снаряду подошли и замерли неподалеку двое — уже знакомый Денису старший ассистент университетской кафедры физвоспитания Нелюбин и длинный жилистый малый в матерчатом камуфляжном кепи военного образца и темных очках.

О чем-то переговариваясь, они смотрели, как он выполняет силовые упражнения и крутит «солныш­ко». Но вот Денис совершил соскок, неплохо при­землился и, чтобы выровнять дыхание, побежал в сторону барака. Но тут его окликнули:

—   Грязнов!

Он обернулся и подбежал к ним. Они стояли и ждали его, как командиры подчиненного.

—  Привет, Денис! — поздоровался Нелюбин. — Вот тут с тобой пообщаться хотят...

Еще жарко и глубоко дыша, он повернулся к человеку в очках и кепи.

—   Неплохо оттренирован, — одобрительно кив­нул тот, не представившись. — Я бы даже сказал — просто отлично! Я бы даже сказал — слишком хоро­шо. Ведь ты же, кажется, в армии отслужил, так? Так что мог догадаться: здесь у нас порядки воен­ные, все без дураков, и режим секретности соблю­дается. Тебя ведь предупредили?

—  Предупредили... — кивнул Денис. — Правда, я, будь здешним командиром, за такую секретность отдал бы под трибунал.

—  Это почему же? — склонил голову набок этот худощавый, но, видимо, очень сильный парень, ко­торому Денис дал бы лет двадцать пять, а может, и побольше.

—   А потому, — ответил Денис, — что нельзя тас­кать на такие объекты кого попало и с ходу показы­вать, что и как. Вот меня же затащили...

—   А вот о тебе и разговор, — заметил собесед­ник. — Есть сомнения, кто ты и откуда вдруг взял­ся. Уж не внедрен ли ментами? А может, из ФСБ?

—    Так... — сказал Денис. — В эти игры мы уже отыграли. Вы меня сами затянули, заманивали, как девку в номер. А коли так, прощайте. Я-то думал, серьезные мужики, настоящая организация, а не лягушатник... За Россию, блин, они выступают! Смехота! В общем, все!

Оба смотрели на него, словно ждали чего-то. Но Денис молчал.

—   И куда ты пойдешь? — спросил длинный в очках. — Мы тебе уже столько показали... Тут, как говорится, вход рубль, а выход — два. Да и выпла­тили тебе денег...

—   А ведь я как чувствовал, — засмеялся Денис. — Пальцы веером, а взаправду — шелупонь. Я уж тертый, парни, и юрист как-никак. Так что вот ваши баксы, все до одного, в тех же самых бумаж­ках. И засуньте их себе... А касаемо России знай­те — из-за вас вот, из-за мелких таких, все и вышло с Россией.

И он бросил им под ноги все полученные от них американские и российские купюры.

—  Видал, каков сибиряк? — улыбнулся Нелюбин. — Я ж тебе говорил, с ним не пошутишь...

Но Денис уже шел от них широким шагом, не оборачиваясь, хотя и твердо знал, что уйти все равно не дадут. Они и не дали. Нелюбин догнал его, по своей привычке положил руку на плечо.

—  Кончай, Денис! Ты нас тоже пойми. И не так мы просты, и «наезд» твой не по адресу. Ты нам правда нужен. Нам вообще такие люди вот как нужны!

Тут нельзя было переиграть, пережать. Он круто повернулся к ним:

—  Баксы баксами, они, конечно, на каждом углу

не валяются, но я пришел сюда не за бабки нани­маться. Чтобы делать дело, надо верить друг другу...

—  Тогда вот что, — сказал парень в темных очках. — Чтобы ты нас больше не держал за лягу­шатник, ознакомься-ка с документом, прочитай и подпиши.

И он достал из болтавшейся на боку офицерской планшетки лист бумаги и шариковую авторучку. Они были вдали от бараков, под высокими соснами. Денис присел на корточки на блатной манер и под­нес к глазам листок.

«Я (фамилия, имя, отчество, год и место рожде­ния), вступая в ряды национально-патриотической организации «Долг», обещаю и клянусь:

Все силы души и тела отдать общему делу свя­щенной борьбы с врагами России; неукоснительно выполнять все приказы и поручения старших това­рищей, не останавливаясь ни перед чем, вплоть до того, чтобы пожертвовать во имя нашей победы собственной жизнью; соблюдать железную дисцип­лину; быть товарищем, другом и братом всем сорат­никам по движению, помогать младшим, раскры­вать им глаза на положение дел, воспитывать в них боевой дух, прививать им ненависть ко всем врагам русского народа (смотри пункт 5.3 устава организа­ции); свято хранить тайну существования организа­ции, имена командиров, дислокацию объектов, чис­ленный состав и пр.

Я вступаю в ряды организации «Долг» сознатель­но и добровольно. Я предупрежден, что в случае разглашения любых сведений о тайне организации понесу наказание как изменник и предатель и буду казнен по законам военного времени.

Денис поднял лицо от листка бумаги: Лица Нелюбина и того, в очках, были очень серьезны, и он понял: тут, кажется, шуток не шутили.

—  Ознакомился? — спросил длинный в очках.

Денис кивнул.

—  Тогда подписывай, — сказал Нелюбин. — Тебе оказывается высокая честь — мы принимаем тебя сразу на вторую ступень.

—   А сколько их всего? — спросил Денис.

—  Всего их три. А над ними СС.

—  А это что?

—  Совет соратников. А я — председатель политсо­вета СС. И с этой минуты твой царь и господь бог, — сказал длинный в очках и медленно, со зловещей многозначительной театральностью стянул с лица свои темные очки и упер в Дениса пронизывающий взгляд как будто бесцветных глаз с провалами огром­ных темных зрачков, взгляд безумца маньяка или нар­комана. И даже Денису сделалось не по себе под этим взглядом, будто открылась жуткая бездна в темный параллельный мир демонов и бесов.

Денис поставил свою подпись, поднялся и вер­нул бумагу, очень похожую на классический дого­вор с Сатаной.

—   Ну, вот и все, — сказал первый руководитель «Долга», председатель СС и кто он еще там... — Теперь ты наш, а мы — твои до последней минуты, до последнего часа. Меня зовут Роман, слышал, наверное... Так вот, это я и есть, Роман Тучкин.

Они обменялись рукопожатием.

—   Ну, ладно, — кивнул Денис, — теперь все по­нятно. Ну а если бы я прочитал и не подписал? Что тогда?

—    Тогда ты стал бы нашим врагом, — сказал Роман, — хуже вонючего жида и черного ублюдка. А с ними у нас разговор короткий.

И вдруг он, выхватив из-за пояса пистолет Ма­карова, передернул затвор, вскинул пальцем фла­жок предохранителя и трижды выстрелил в ствол ближайшей сосны, только мелкие щепки коры по­летели в стороны.

—  Авторитетно, — заметил Денис. — А эти штучки всем дают?

—  Тем, кто достоин, — сказал Нелюбин.

—  И с течением времени, — закончил Роман.

7

«Ну вот, пожалуй, полдела и сделано, — подумал Денис, подъезжая в тот вечер в электричке к степногорскому вокзалу. — По крайней мере, маленько проясняется, откуда тут могут ноги расти».

Было около десяти часов вечера, когда он вышел из вагона и смешался с толпой на площади перед зданием вокзала. Он шел к трамвайной остановке, как вдруг задержал шаг и задумался.

Как, как проникнуть в тайны этой организации? И не за год, не за два, когда само собой ему начнут доверять и будут считать за своего. Тут был только один путь: добиться расположения Тучкина, этого человека с несомненными нарушениями психики, наверняка фанатика своей безумной идеи, одержи­мого параноидальной жаждой власти и желанием стрелять, стрелять, стрелять! — вот так же, как он стрелял сегодня в эту сосну. Но времени нет — ни года, ни даже месяца. Чем можно купить доверие такого субъекта? Полной покорностью? Обожест­влением? Превознесением до небес его талантов и способностей вождя?

Примитивно, конечно, до отвращения, но ба­нальные способы потому и банальны, что верны. Что может быть у них общего? Где может оказаться точка пересечения?

За свою жизнь, еще не самую длинную, но ус­певшую вместить много всякого, чего, наверное, и не привиделось бы его сверстнику лет двадцать тридцать назад, Денис сталкивался и с наркомана­ми, он встречал их и в Москве, и в Барнауле, и даже сам пару раз попробовал «травки». А потом, оказав­шись в «Глории» и оценивая проблему наркомании в России как одну из самых страшных и серьезных, специально занимался ею, читал медицинскую ли­тературу, смотрел фильмы и вообще погрузился в изучение этого мира призраков и фантомов доста­точно глубоко. И то, что Тучкин наверняка нарко­ман со стажем, он понял сразу, едва только увидел его глаза...

Ну-ка, ну-ка! Тут, кажется, что-то забрезжило. Ведь он прошел через чеченскую мясорубку, так? Во всяком случае, этот пункт биографии помечен в его легенде. Там, скажем, пристрастился. Ну, допус­тим... Что дальше? Не только пристрастился, но и, скажем, свел знакомство и с мелкими торговцами, и с курьерами, и с оптовиками. На этом можно было бы закрутить дружбу... Или слишком опасно? Чересчур в лоб?

Сегодня в разговоре Тучкин был слишком нер­возен и возбудим. Может быть, в силу каких-то неведомых причин оказался без ширева? Без при­вычных «колес». Тогда, спрашивается, почему? Ведь у него и деньги, и люди, и связи, и, уж конечно, должны быть свои постоянные поставщики...

Голова Дениса работала так, что казалось, из этих маленьких мозговых шестеренок только искры летят. Стоп! Ведь у них в этом «Долге» первый принцип — здоровье тела и духа. Значит, то, что он сидит на игле или «крутит колеса», должно быть тайной для остальных, тайной для всех. А иначе его право повелевать, его магия сильной, авторитарной личности обратится в ничто. Ведь у них там и прав­да серьезные мальчики, для которых чистота идеи наверняка важнее харизмы их лидера. Наверняка есть и свои разборки, и зависть, и соперничество... Судя по всему, и деньги там крутятся немалые...

Хотя бы тот же Нелюбин вполне мог бы претен­довать на роль горлана-главаря... И если бы, ска­жем, он узнал, что наш Роман все свои рекорды завоевал, так сказать, на допинге, кто поручится, что их политсовет не поставит вопрос о замене ли­дера — психа и наркомана? Или все эти постро­ения — чистая фикция? Нет, он, кажется, ухватил крепкую ниточку! Значит, что, шантаж? Просто взять на арапа? Нет, не проходит...

Куда лучше созвучие и родство душ. Значит, что

же, придется самому добывать зелье? Заключить с магистром этого ордена тайный союз?

При всей авантюрности идея была очень даже соблазнительная. В самом деле, что сближает боль­ше, чем общие пороки? Денис понял, что надо рис­ковать.

Он взглянул на часы и поехал не в общежитие, а в другую сторону, на улицу Володарского, на ма­ленький круглосуточный междугородний перего­ворный пункт, который давно заприметил для тако­го случая. Пришла пора использовать этот канал. Только бы Макс, этот чокнутый гуляка в Интернете, не плутал бы в своей обожаемой «Паутине». Но, на счастье, в трубке раздался его, как всегда, иронич­ный и как бы сонно-ленивый голос.

—   Здорово, бродяга! Это я, — приветствовал Денис. — Ну, как там наша Слава?

—   Что слава? — мгновенно отозвался великий хакер. — Яркая зарплата на ветхом рубище певца...

—   Вот что, певец, — сказал Денис. — Времени у меня — ноль-ноль целых. А потому слушай дирек­тора и соображай. Мне срочно нужно то, что горь­ко, но жизнь делает сладкой. Или: то белое, что делает будущее черным. Уловил?

Макс размышлял не более пяти секунд. И ото­звался:

—  Если я правильно понял, тебе нужно то, что нельзя, но очень хочется?

—   Ну да, да! — обрадовался Денис. — Причем нужно позарез и очень быстро! Найди, добудь и доставь сам, за счет фирмы. Плюс премиальные за смекалку и расторопность. Мне тут это — никак.

—  О'кей, директор, — сказал Макс. — По этому профилю я еще не наловчился. Но, видно, надо когда-нибудь начинать. Когда и сколько?

—  Не позднее послезавтра, ну а количество... Ра­зузнай и прикинь сам — на пять-шесть сессий для специалиста средней квалификации. Найдешь меня в университете, на юрфаке. Кстати, как там дядя Слава?

—   Между прочим, он уже несколько дней там, у тебя.

—  Ясно, — сказал Денис. — В общем, жду тебя, как соловей лета. И смотри не жидись!

—  Антисемит, как и было сказано, — хмыкнул Макс и повесил трубку.

Уж как он расстарался, неведомо. Возможно, польстился на обещанные премиальные, но Денис увидел знакомую грузную бородатую фигуру внизу у раздевалки уже на следующий день. Однако когда Макс шагнул ему навстречу, лишь чуть подмигнул и прошел мимо, давая понять, чтобы тот следовал за ним. И когда, наконец, миновав полквартала, они зашли в ближайший подъезд, Денис быстро сказал:

—  Ну ты бог, вообще! Я бы тебя прямо тут бы расцеловал, да нельзя, брат! Мое положение теперь серьезное, с вашим братом еврейцем — никаких контактов, под страхом смерти.

И он кинул в карман конверт толстого заказного письма, которое протянул ему Макс.

—    Теперь слушай! Верь не верь, а у меня есть некоторые успехи и продвижения. Запоминай все, вернешься — передашь сюда дядьке, по своему ка­налу. Ты же, надеюсь, с ноутбуком его отправил и с той программой?

—  Натурально, босс.

Денис еще слабо разбирался в расстановке сил внутри тайного сборища «должников», как он окрес­тил их про себя, но уже понимал, что оба они — и Нелюбин и Тучкин — занимали в структуре органи­зации особое место. Володя Кучерков, ответствен­ный, по всей видимости, занимался агитацией, вер­бовкой и рекрутированием новых членов, а что до Нелюбина, то тот был, конечно, птичкой покрупнее.

Увидев Дениса в спортзале, Нелюбин и Кучерков оборвали разговор и оба замахали руками, как будто только и ждали его и мечтали о его обществе. Оба широко улыбались.

—  Сибирякам салют! — негромко выкрикнул Кучерков. — Как раз о тебе говорили.

Денис подошел и плюхнулся рядом с ними на мягкие пыльные маты.

—  Об чем базар? — сузив глаза, спросил он при­вычно на блатной манер.

—  Роман у нас приболел, — ответил Нелюбин. — Это бывает с ним. Крепкий-крепкий, а нер­вишки не железные.

—   Думаешь, ему просто? — сказал Кучерков.

—   Ну а я-то при чем, — пожал плечами Денис. — Я же не Кашпировский.

—  Он сейчас в городе, — продолжал Нелюбин. — Просил найти тебя. Видно, есть разговор.

—  Может, завтра? — спросил Денис. — У меня в библиотеке книжки заказаны. Пропадут...

—  Знаешь, Дэн, — как-то очень строго и без тени улыбки сказал Нелюбин, — ты же вроде ар­мейский. И у нас присягу давал. Стало быть, ника­ких абы да кабы. Командир ждет. А ждать он не любит и не должен.

—   Выходит, кругом, шагом марш? — уточнил Денис.

—  Пошли, — сказал Кучерков. — Провожу до места.

У вождя «должников» оказалась своя одноком­натная квартира — родители купили, а сами уже второй год были за границей, работали там, что ли... Но когда Денис остановился перед большим фото­портретом разудалого генерала, Тучкин бросил сквозь зубы:

—  Батяня. Полжизни советником по загранкам...

Роман был хмур, за те дни, что минули со дня

вступления Грязнова-младшего в организацию, сильно осунулся, позеленел. В глазах светился тус­клый, мрачный огонь.

—   Ты... ступай, — отослал он Кучеркова.

Тот вспыхнул, сжал зубы и повиновался.

—  Видал? — Роман кивнул в сторону захлопнув­шейся двери. — Трудно с таким народом, знаешь... Нервные все, обидчивые. Может, и ты такой, сиби­ряк?

—  Я — всякий, — сказал Денис, — по обста­новке.

—   Устал я с ними! Набрали швали, а мне расхле­бывать.

—  Слушай, — напомнил Денис, — если звал, го­вори зачем.

—   Видишь, вот и ты нервный, — угрюмо конста­тировал Роман. — Дерьмовое поколение! Неврасте­ники! Ну, ничего, недолго осталось. Поверь моему слову. Ты чего молчишь? Не веришь мне? Чудак! У нас же все готово, все, ты понял? Только надо, чтобы разом повсюду заполыхало! Непременно разом. Ты же был в Чечне, да? Ну скажи, здорово там было, здорово, да?

Денис слушал, стараясь удержаться в желании подыграть, слишком увлечься, чтобы не соскольз­нуть в мутное марево его бреда.

—   Там тяжело было, — сказал он. — Тот, кто не был, не поймет. Даже лучше не вспоминать.

—  Мне не нравится, что ты говоришь, — вдруг, замолчав, прошипел Тучкин. — Мы всегда, везде и всюду были первыми — мы, славяне, мы, арии, ру­сичи! Нам не будет страшно...

—   Будет, — сказал Денис. — Будет так страшно, что нельзя будет спрятаться от страха. Если б не было страшно, чего б тогда уродовались да на иглу лезли. Это только от страха — перед пулей, перед смертью, перед жизнью. Я б молчал, если б сам...

—   Что — сам? — спросил Роман.

—   Да уж ладно, промолчу, — отвернулся к окну Денис.

—  Нет-нет-нет, — резко вскочил Тучкин, — ты мне тут не финти, сибиряк!

—  Ну, ладно, — сдался Денис. — Только дай слово, что никому... В общем, как получилось?.. Первый раз мне на зоне попробовать дали. Ну, по-

не понравилось... То ли «дурь» была с Не пошло... Ну там... Там без этого про­ невмоготу стало. Помню, там в аптеку одну снаряд прямой наводкой шарахнул. Что сгорело, метров на сорок разнесло. Кто со стажем был, не по вещмешку набрали. А я уж и сам хотел. Глотнешь, заторчишь — хоть сон какой-то. А наза­ снова в бой.

—  Так ты, выходит... — тихо сказал Роман.

—  Что, негож я такой твоему отряду? — вдруг вскинулся Денис. — Ты правды хотел — вот она, правда...

—   Да ты брось, не ерепенься, — Тучкин снова быстро-быстро заходил из угла в угол. — А сейчас ты как?

—   Сейчас никак, — сказал Денис. — Видно, жила крепка. Не втянулся. Хочу — ширнусь, хочу — проеду.

— Так не бывает, — быстро ответил Роман. — Не бывает так, слышишь? Вишь ты, жила у него!

—   Ну а ты-то откуда такой знаток? — усмехнулся Денис. — Ведь у вас это проступок номер один? Табу полное...

—   Ладно, все! Все! — закричал Тучкин. — Хва­тит! Коль ты свой, на хрена весь этот стеб? Ты один поймешь! Пусть одни только мы с тобой знаем, а они все — как роботы железные... А ну, закатай рукав! — вдруг закричал он.

И Денис подумал, что недаром все-таки пошел он дядиной дорогой, раз, предвидя именно такой поворот, той же ночью, как принял к выполнению этот план, прогнал себя через ту экзекуцию с одно­разовым шприцем, кровью, спиртом на вате и сле­дами на коже.

—  На, гляди!

Но Роман только бросил издали взгляд и махнул рукой. Его внезапно заколотило и лоб покрылся испариной.

—   Слушай, брат! Я без ширева. Пятый день... Дохожу... Что имел — все впузырил.

—   Да ладно тебе лепить! — зло сказал Денис. — Ты меня что, за салагу держишь? Ты такой человек, генеральский сын, король, в натуре... И чтоб ты в абстинухе ломался? У тебя и каналы небось, и выбор, и бабок зашибись... Свои люди всюду, пря­мая поставка..

—  Ну, ну! — взвыл Роман — Было, было, все было! И канал, и выбор... А теперь не стало! Вот и лезу на стенку. Каждый день все хуже. Ведь об этом же, пойми, из этих, в «Долге», ни одна собака не знает! Не сегодня-завтра раскусят! А я ж на взводе всегда, я не могу без этого!

—  Вот так штука, — захлопал глазами Денис. — Погоди, что же... Значит, ты «торчок»? Как же ты, мастер, без заначек тащишься?

—    Ты скажи... — Роман шагнул к нему и с силой ухватил за плечи. — Видишь, выложил тебе все, в полной власти теперь твоей...

—  Я тебя за язык не тянул, — оттолкнул его Денис.

—   Дэнчик, лапушка, — на глазах вожака блесну­ли слезы, — у тебя есть, скажи?.. Ну, заначка, НЗ? Хочешь, я тебе вот сейчас полторы штуки баксов...

—  Баксы, баксы! — с горечью сказал Денис. — Все у вас, блин, на баксы. Что я, гиена? Или хлоп­цев в ломке не видел? Попробую, напрягусь.

На впалых щеках Романа выступил будто нари­сованный алый румянец. Он и правда был уже хорош, почти дошел. Но надо было еще протянуть время, довести его до полной кондиции.

—  Где же ты своих подносчиков упустил? — тихо спросил Денис.

—   Да были, были тут два брата-чечена, почти год с ними без проблем... Пауки черножопые! Уже больше месяца с концами, ни слуху ни духу. На других выходить, а как? Я ж всегда на глазах. А просить некого.

—   Да, попался ты... — заметил Денис. — Крепко попался. Разжалобил ты мое сердце...

—  Но смотри, Дэн, смотри, чтобы никто! Ни одна душа!

Назавтра, во вторник, надо было снова отправ­ляться за город, в спортлагерь, но Денис знал, что теперь ему можно было и уклониться от священной обязанности «должника» второй ступени. У него имелось дело и поважней, обещавшее в случае удачи поднять его несравненно выше на лестнице их иерархии. То есть сделать довереннейшим лицом, а может быть, и закадычным другом самого лидера профашистской команды и родного сына российского генерала.

Он пришел в знакомую квартиру без звонка, ближе к вечеру, зная, что там непременно дневалит один из соратников. И точно: при Романе, угрюмо бродившем по квартире, неотлучно находилась та самая барышня, которая затащила его тогда во тьму, где ему устроили небольшой экзамен.

—  Вот видишь, — сказал Денис, нахально глядя в ее огромные темные глаза, — видишь, крошка, мы уже, кажется, и породнились. А ты боялась!

Вождь, кажется, не сразу узнал Дениса, так ему было тошно. Но когда в глазах его прояснилось, лицо, покрытое мелкими капельками пота, просия­ло. Он спросил глазами: «Достал?!»

И Денис в знак подтверждения опустил веки.

—  Вот что, Анжелка, — вдруг выскользнув из депрессии и с маху, нырком бултыхнувшись в эйфо­рию, повелительно и как-то уж слишком оживленно обратился к ней Тучкин. — Благодарю тебя, сорат­ница. Ты, как могла, подкрепила меня. А теперь — исчезни, испарись. Видишь этого длинного, рыже­го? У нас с ним очень ответственный разговор. Так что топай, заинька. Читай книги по программе.

И, вытащив из кармана, протянул ей двадцати­долларовую бумажку.

Она привычно взяла ее двумя пальцами и через пару минут покинула становище вождя.

—  Ну, ладно, — сказал Денис. — Я понимаю, у вас тут сухой закон. А насчет этого как? — и он сделал движение, понятное любому мужику во всех точках земного шара, от Новой Гвинеи до Гренлан­дии.

—  Ни-ни! — погрозил пальцем Тучкин. — Если с нашими, так и думать забудь.

—  Это почему же? — искренне заинтересован­ный, поднял рыжие брови Денис.

—  Расслабляет, — сказал вождь. — Уводит мысли от борьбы, разжижает кровь. Мы обязаны копить энергию, собирать силы, чтобы потом, в час победы, когда устроим смотр и завершим отбор, зачать нового русского человека. Истинного ария, господина и властелина. Ну, ладно, давай! Ты ведь принес?

—   А машина есть? — спросил Денис, радуясь, что пройденный им теоретический курс так славно накладывается на живую практику и что сленг нар­команов, в котором под «машиной» разумеется шприц, будто сам собой вплетается в речь.

—   Держи! — Он протянул крохотный полиэтиле­новый шарик, классическую дозу.

—  Как качество? — тяжело задышав и буквально выхватив гостинец из рук Дениса, часто глотая слюну, спросил Роман. — Сам пробовал?

—   У моих, — уклончиво ответил Денис, — всег­да стандарт. Может, кому-нибудь не экстра, а мне хватало.

Денис сидел в кресле в другом углу комнаты и листал какой-то журнал, время от времени погляды­вая на Тучкина, а тот возлежал молча и неподвиж­но, только ноздри его нервно подрагивали, и посте­пенно все сильнее и сильнее сжимались кулаки. И вдруг он легко вскочил, как будто его подняли рез­ким ударом бича. В его глазах горел пугающий зе­леноватый огонь.

—  Ну вот, — вскрикнул он, — наконец-то! Вот они, звезды, и огонь гнева, и восторг победы! Мы несравненны! Мы непобедимы! Мы откроем врата всадникам смерти! Мы повергнем и растопчем всех этих недочеловеков, всех желтых и черных, карта-

вых и курчавых! Ты, сибиряк, отныне мы братья! Вдвоем мы непобедимы! Ступай, ступай за мной в мое царство, в мой град белых воинов, чистых руси­чей! Мечом огненным мы пронзим врагов, и наши имена будут начертаны на небесах! Ты слышишь, сибиряк? Денис! Вставай! Облачайся в доспехи! Наш долг — изгнать и извести всю нечисть. Они как клещи, слышишь? Как вампиры, как москиты все эти черные — грязные, вонючие, немытые и парха­тые!

Денис молчал: ему еще ни разу так близко не доводилось видеть человеческое существо во власти острого наркотического помешательства, в этом су­перкайфе, в этом неистовом подъеме таящихся в глубинах мозга темных страстей и темных иллюзий. И что греха таить — жутковато было рядом с ним, когда в его помраченном, взвинченном мозгу меша­лись призраки и реальность, ожесточение и блажен­ство, все то, ради чего эти несчастные готовы были на все, на смерть и убийство.

—   Ты о чем, не пойму? — сделал большие глаза Грязнов-младший, стараясь сохранить невозмути­мый вид, хотя все внутри замерло в ожидании.

—    Тебе что, объяснить? Ведь мы уже здесь на пороге власти. Мы скинем врагов, и их трупы по­плывут по реке, а мы будем с берега смеяться и плевать, глядя на эту падаль. Мы свергнем тлетвор­ную грязную власть этих наймитов Сиона, этого Платова и водрузим свое белое чистое знамя над его дворцом! Ты думаешь, что там, на площади, все было случайно? Это мы, наш таран! Люди «Долга» самоотверженно пошли на приступ твердыни! Это мы смяли порядки врагов в доспехах! Этих «омо­нов»! Мы бросили искру, и на всей площади запы­лало пламя! Крики! Битва! Так вот, это про­били брешь, мы проломили проход! Стена треснула, и через шесть недель ты увидишь, что здесь будет...

Скоро язык его начал заплетаться, мысли хао­тично запрыгали, перескакивая с одного на другое, он начал по многу раз повторять одно и то же слово, как будто не в силах дойти до смысла, и, наконец, впал в ступор, уставившись куда-то внутрь себя полуприкрытыми глазами.

Что было делать теперь? Как оставить его од­ного?

Но колебания Дениса продолжались недолго. В дверь позвонили, и, когда он открыл, в прихожую шагнули один за другим двое стройных молодцов, которых он неизменно встречал там, за городом, за зеленым забором. Третьим был их тренер, физрук, неторопливый, немногословный Нелюбин.

Они холодно и строго приветствовали его.

—   А где Роман? — спросил один из них.

—   Да не знаю, что с ним, — встревоженно сказал Денис. — Вот хорошо, что вы пришли! А то я прямо не знал, что и делать. Он меня вызвал, сидели, разговаривали, а после говорит: «Голова кружится», прилег и сразу отключился. И уйти не уйдешь... Хоть «скорую» вызывай.

—   Ладно, товарищ, — кивнул Нелюбин. — Вот ребята как раз с медицинского, пятикурсники. Раз­берутся.

—  Значит, могу идти? — спросил Денис.

—   Ты нам не нужен.

Денис вышел во двор и, помахивая сумкой, лег­кой походкой направился к арке, вышел на улицу, но пошел почему-то не к остановке, а к подъезду дома, стоявшего прямо напротив пятиэтажки, где на четвертом этаже обосновался Роман Тучкин.

Денис поднялся на четвертый этаж и присел на подоконник окна, выходившего во двор. Изогнулся, просунув руку между рамами, вытащил из расщели­ны в стене серебристую коробочку размером мень­ше портсигара с тянущимся тонким проводком ан­тенны. Щелкнул кнопкой, извлек микрокассету, поставил другую и подключил легкие наушники, точь-в-точь такие же, как у тинэйджеров, всюду шляющихся со своими плейерами. Слышно было достаточно хорошо, чтобы разбирать каждое слово.

—  ... и что с ним? — донеслось откуда-то издали, но Денис узнал голос Нелюбина.

—  Опять поплыл, — ответил, видимо, один из тех двоих.

—  Вот ведь мразь! — с брезгливым презрением проговорил Нелюбин. — В такой момент тащиться вздумал.

—  Он тут уже над собой не волен, Павел Петро­вич, — отозвался другой. — Видно, заначка была.

—   А может, этот рыжий Денис добыл? — подо­зрительно спросил Нелюбин. — Уж больно ушлый паренек.

—  Скорее всего, канал тот же. Наверное, его че­ченцы.

—   Ну уж нет, — усмехнулся Нелюбин, — кто угодно, только не они. Те далеко уехали... Ну, как он, не загнется?

—  Здоровый, бычара, через сутки очухается.

—   Недаром я вас вызвал, как сердце чуяло. Ну, да ладно, ребята... Мне тут надо перемолвиться кое с кем парой слов.

Пошла пауза, которая продлилась почти минуту, пока, наконец, снова не раздался в наушниках уже совсем другой, почтительный и послушный голос тренера-ассистента-сэнсея-вице-фюрера Нелюбина:

—   Добрый день! Это я, Павел. Передайте, ну, вы знаете кому, что у нас все готово. Только ждем приказа. Да, конечно. Все проверили, две репети­ции провели. Так что дело за вами... Нет, проблем у нас нет. Только Тучкин опять поплыл... Да, я тоже так считаю. Это не проблема. А может, даже и к лучшему... Ну конечно, конечно, держим готов­ность номер один.

Разговор закончился. Денис вернул «портсигар» на то же место.

И вскоре вошел в переговорный пункт и позво­нил в Москву своему толстяку подчиненному.

—  Здорово, Макс! У меня форс-мажор. Очень по Дяде соскучился. Ну и по приятелю его, Борисычу...

Я понимаю, что сложно. Понял, понял... Значит, можно рвануть прямо к нему? Ты тогда хотя бы предупреди, чтоб не как снег на голову... Давай адрес.

А еще минут через сорок Денис стоял у двери квартиры на первом этаже небольшого двухэтажно­го дома на тихой улице недалеко от набережной на левом берегу. Он нажал на кнопку звонка, и за дверью довольно долго не было слышно ни звука. Потом, наконец, зазвенела цепочка, дверь приот­крылась, и появился хозяин — совершенно лысый маленький человечек лет шестидесяти в огромных роговых очках, за которыми поблескивали очень живые, озорные глаза.

—    Так... — сказал он, внимательно осмотрев Де­ниса сверху донизу. — Длинный, рыжий, морда прохиндейская, глаза наглые... Кажется, вы именно тот, кого мне настоятельно рекомендовал некто дабл-ю, дабл-ю, дабл-ю, точка, Макс, точка, ру.

—   Хотел бы я знать, — улыбнулся Денис, — кто это такой и кто изволил сочинить такой словесный портрет?

—   А то вы не знаете? — сбросив цепочку и про­пуская Дениса внутрь, саркастически хмыкнул хозя­ин и протянул маленькую пухлую ручку:

—   Шульман, Борис Моисеевич, прошу любить и жаловать...

—   Заранее люблю и заранее жалую, — сказал Денис. — Только ведите меня скорее в ваше святи­лище. Если б вы только знали, какую помощь вы нам оказываете!

—   Дорогой Денис Андреевич! — сказал он про­никновенно. — Вы знаете, почему мой якобы бого­избранный и столь любимый человечеством народ умудрился выжить за последние четыре тысячи лет? Потому что мы умели хранить чужие тайны — тайны вкладов, тайны переписки... Если бы вы знали, сколько тайн скрывается под этой старой лысиной, вы бы очень удивились. Поэтому давайте

смело выходите вот по этому адресу, — и он набрал в окне обращения интернетовский адрес.

А еще минут через пятнадцать Турецкий получил чрезвычайно важные сведения, благодаря которым он надеялся замкнуть цепь, на которой он хотел привести на суд организатора убийства Владимира Русакова. По крайней мере, цепь эта стала короче и крепче.

В дни отсутствия в Степногорске Данилова Женя Рыжков тоже не сидел без дела. Он собрал и систематизировал показания потерпевших и оче­видцев событий на площади Свободы. Всего было допрошено больше ста человек — и студентов, и работяг, и милиционеров, и бойцов ОМОНа.

Рыжков подшил эти протоколы, а также поста­новления и другие следственные документы в три объемистых тома следственного дела. Теперь нужно было все это обработать, сгруппировать и составить для Турецкого так называемую обзорную справку. Все допрошенные сходились в одном: никто из участников событий, что с той, что с другой сторо­ны, не ожидал кровавого финала. Побоище вспых­нуло как бы само собой, будто по чьей-то команде, когда одновременно в разных местах какие-то люди из числа демонстрантов перешли в яростную атаку на стражей порядка.

Кажется, впервые за все эти дни в Степногорске, уже располагая огромным объемом информации, Турецкий начал осознавать, с какой мощной, отла­женной организацией они столкнулись. Именно это соображение, не таясь и не пытаясь скрыть все рас­тущей тревоги, Турецкий и высказал на небольшом оперативном совещании, которое они решили про­вести вместе с Грязновым на его конспиративной квартире. На этой деловой встрече, которую Турец­кий задумал как важный «мозговой штурм» и кото­рая происходила в обстановке абсолютной секрет­ности, присутствовало всего несколько лиц, заслу­живших безоговорочное доверие.

На совещание приехали прокурор области Золо­тое, начальник областного УФСБ Чекин, начальник облугро полковник Коренев с одним из своих за­местителей, которого тоже знал и помнил Грязнов, двое ближайших сотрудников Грязнова и он сам. Всего с Рыжковым и Турецким набралось девять человек.

—   Совершенно очевидно, — сказал Грязнов, вы­слушав Турецкого, — что мы вышли, сами того не ожидая, на какого-то о-очень крупного зверя. А потому главная тема и основная задача нашей опе­ративки — попытаться понять, с чем, собственно, мы имеем дело или с кем и каковы их цели и задачи.

—  Задача у них всегда одна, — сказал прокурор Золотое, — на всех уровнях: власть. А вот кто теперь вознамерился эту власть захватить, хотя бы здесь, на городском или областном уровне, причем не грубой силой, а используя законные демократические ме­ханизмы, чтобы получить ее, эту власть, не как-ни­будь, а по воле избирателей, прямо из рук народа, — вот это для нас вопрос.

—   И в то же время не вопрос, — сказал полков­ник Коренев, — потому что все знаем на него ответ. Он чуть ли не в каждой газете. Откройте любую, и, уверяю вас, вы прочтете о сращивании законных институтов, представительных органов, финансово-промышленного капитала с уголовным миром. Так, по-моему, пишут? И это не газетные утки. Блатные вовсе не дураки, они же видят, где сегодня можно, не дергаясь, грести деньги лопа­той — в политике и финансах... Сначала они взяли под ноготь кооперативы, потом поставили на коле­ни среднего бизнесмена, потом принудили и круп­ный капитал взять их в долю. Ну а теперь им надое­ло быть кому-то «крышей», они хотят, чтобы закон­ные структуры стали «крышей» для них. Поэтому теперь к работе с уголовной швалью стали подклю­чать и нас.

—   А значит, логично предположить, — рассуж­дал Грязнов, — что и здесь у вас, как и у нас в Москве, криминальное сообщество намерено ввес­ти в структуры управления свои лучшие кадры.

—  Ну да, — усмехнулся Турецкий, — и делегиро­вать им свои полномочия...

—  В ходе наших оперативно-следственных меро­приятий, путем анализа и отсева мы сошлись с Ту­рецким на том, что наиболее подходящей и подо­зрительной фигурой во всем этом здешнем раскладе представляется господин Клемешев.

—  Причем подозрения наши, — сказал Турец­кий, — настолько серьезны, что я дал задание члену своей бригады заняться выяснением подлинной биографии Клемешева. Уж простите, приберег в ка­честве сюрприза.

И Турецкий, приблизив к глазам лист бумаги, зачитал сообщение Данилова о результатах его ра­боты. Все молчали.

Первым пришел в себя прокурор Золотов:

—    То есть что же это получается, дорогие мои? Почти пять лет огромным городом заправлял неиз­вестно кто, выдавший себя за другого человека, и объяснить это можно только его чрезвычайно тес­ными связями именно с теми, кто обязан был по долгу службы воспрепятствовать ему прорваться на такой высокий пост.

—  Вот она и разгадка, — сказал Коренев, — от­чего у нас вдруг потише стало! Вроде как угомони­лись наши «братки», нашли общий язык. — Он встретился глазами с Грязновым, а потом с Турец­ким. — Уже лет шесть, прослушивая телефонные разговоры разных бандитских «бригад», мы время от времени фиксируем не то пароль, не то кличку — Адмирал. На него ссылаются, от его имени действу­ют, его именем угрожают. Наш внедренный источ­ник имел задание установить, кто такой этот Адми­рал, есть ли он на самом деле или выдумка, чтоб тупым ментам головы морочить. Параллельно то же поручение было поручено еще одному агенту...

—  Ну-ну-ну, — быстро повернулся к нему Гряз­нов с какой-то особенной, нескрываемой заинтере­сованностью.

—   Да вы же знаете, Вячеслав Степанович — ска­зал Коренев. — Мы же давали это вам в закрытых сводках. Первый агент сумел сообщить, что, кажет­ся, нащупал след и что этот Адмирал, по всей види­мости, лицо реально существующее.

—   Ну и что? — быстро спросил Грязнов. — Что дальше?

—   Мы нашли своего информатора у одного из отделений милиции. — Коренев нахмурился. — Ему жидким свинцом залили горло.

—  Серьезные ребята, — сказал Турецкий, чувст­вуя, что Грязнова так и подмывает сообщить что-то очень интересненькое.

Но тот почему-то не спешил, ждал...

—   А второй? — спросил он.

—   Второму повезло больше. Он жив и остается действующим источником. Тьфу-тьфу-тьфу! — Ко­ренев постучал по ножке стула. — Он подтвердил, что последние года два почти все крупные, серьез­ные преступления координируются из одного цент­ра. И будто бы всей преступной деятельностью на­шего города, области, а может быть, и соседних областей практически единолично распоряжается человек по кличке Адмирал.

—  Ну! — повернулся к Грязнову Турецкий. — Ну, говори же, наконец! Изъерзался, Вячеслав Ива­нович!

Грязнов обвел всех присутствующих прищурен­ными глазами.

—   По имеющейся у нас информации в августе девяностого года, тогда еще в Ленинграде, в гости­нице «Советская» состоялся «сходняк» двадцати семи самых крупных авторитетных «воров в законе» бывшего Советского Союза. Заседали три дня, и дорого бы я дал, чтобы получить стенограммы их заседаний. Но стенограмм они, к сожалению, не ведут. Решались проблемы кардинальные, в известном смысле исторические. Ну и как положено на съезде, в последний день на повестку дня были вынесены организационно-кадровые вопросы. Как нам удалось выяснить, решено было завалить двоих, нарушивших святые воровские законы. А также были коронованы «ворами в законе» четверо канди­датов, имевших мощные рекомендации. В частнос­ти — прошу внимания! — одним из возведенных в достоинство был некто с юга России по кличке Адмирал.

Информация, поступившая через Интернет на ноутбук полковника Грязнова от господина Шульмана, с использованием сложнейшей системы шиф­рования и защиты данных, разработанной Максом, как и предполагал Денис, имела для Турецкого ог­ромное значение. Очень многое объяснилось, свя­залось и наложилось, чтобы можно было, наконец, покончить с позиционной войной.

За столом сидели, помимо Турецкого и Грязнова, только Коренев и прокурор Золотов. Александр Борисович изложил их общий с Грязновым план, который после отдельных доработок и коррекций был принят к действию.

—   Хотите, стало быть, попробовать раздразнить зверя в берлоге? — задумчиво проговорил Коре­нев. — Заманчиво, конечно. Только, боюсь, не ра­новато ли. Хоть шума и много, каждая газетенка на свой голос вопит, и так гадают, и этак... Хоть, как на скачках, ставки делай... однако ж интересующая нас фигура пока что не сказала ни да, ни нет. На­мерен он выдвигаться, нет...

—  Ну да, — сказал Турецкий. — Тут ведь всем игрокам требуются нервы покрепче, чем в покере. Между тем сбор подписей в его пользу на предмет выдвижения идет полным ходом, причем, заметьте, преподносится это как инициатива снизу, как сти­хийное волеизъявление будущих избирателей.

—     Еще бы, — сказал Золотов. — И ведь самое смешное, что теперь уже и правда не разберешь, где и когда человек ставит свою подпись в его поддерж­ку, купившись на все те номера, о которых мы знаем, то есть добросовестно заблуждаясь, а где эти подписи куплены в полном смысле слова — за день­ги, за водку и так далее... Мы получаем сигналы: по области, по небольшим городкам и даже сельским населенным пунктам уже кочуют бригады агитато­ров, ведут, так сказать, разъяснительную работу среди населения, приезжают, разворачивают торго­вые точки. Заметьте, очень приличные товары по очень умеренным ценам — одежда, школьные тет­радки, лекарства, косметика и галантерея, ну и кол­баска, естественно, не говоря уж о пиве с водкой. Неплохо ведь? Не то добрая фея, не то Дед Мороз... Кто, откуда? Ответ один — от Клемешева. Так ска­зать, фиксация, закрепление в подкорке. Умно, хитро и точно. И ведь больше ничего не надо. Мы, конечно, проверили, что там за коробейники, — все легально, придраться не к чему, понимаете? И кста­ти, еще один, весьма знаменательный факт: хоть и торгуют они по бросовым ценам, то есть режут под корень всех тамошних конкурентов, — всюду пол­нейшая тишина, ни «наездов», ни разборок, тишь да гладь!

—   Да-а, — протянул Грязнов, — пашет глубоко, дураком не назовешь... И если завтра, предполо­жим, мы сумеем схватить его за хвост, наш народ еще, чего доброго, кинется с кольем да дубьем от­бивать доброхота. Еще жертвой режима объявят. Вот ведь смехотура!

—   По всему видно, человек с размахом, — сказал Коренев. — Такую бы башку да на добрые плечи... Ведь обычно как? Мелькает человечек, крутится, выбивается наверх, а за ним непременно шум, не­пременно вонь, слухи, сплетни, разные связи... То там прокололся, то здесь наследил... Сотрешь пыль­цу с ярких крылышек — и тако-ое проступит!. А ведь за этим-то — ничего! Ни сигналов, ни слухов, никакого, так сказать, резонанса.

—   Ну уж прямо-таки никакого? — не поверил Турецкий. — Это просто у вас тут то ли прошляпи­ли, то ли сознательно глаза отводили. А скорей всего, он кому-то очень хорошо проплачивал и объ­яснял, чтоб смотрели сквозь пальцы.

—  Может быть, — кивнул Коренев. — Отрицать не стану, очень похоже на правду.

—   Я ведь почему только сижу тут, как в блинда­же? — продолжил Турецкий. — Потому что уве­рен — и здесь у вас, как и у нас в Москве, в наших доблестных органах сидят «кроты», предатели, вра­жеские кадры, а сталобыть, соблюдение режима секретности наших планов и операций очень даже относительно. В общем, так: поскольку наш бравый «афганец» начал готовить себе почву, попробуем обложить его лежку флажками. Натравим «собак» и посмотрим, что он предпримет и как задергается.

—   Что вы хотите сказать? — уточнил Золотов.

—  Устанавливаем за ним и его окружением тща­тельное наблюдение, — ответил за Турецкого Гряз­нов. — Телефонные разговоры, радиосвязь, наруж­ное наблюдение... полный букет. Причем никакой нелегалки, никаких нарушений Конституции. У нас и так уже на него слишком много компромата, слишком тяжкие подозрения... В оперативных целях вполне допустимо.

—  Согласен, — сказал прокурор области. — Сан­кционирую! Пора браться за него всерьез.

В это утро Санина позвонила Турецкому. «Ла­зутчики» «Гражданского действия» узнали, что в город завезено несколько сот тысяч роскошных кра­сочных предвыборных листовок с портретом Клемешева, а также большие плакаты с тем же уверенно и широко улыбающимся приятным лицом с тремя лозунгами-слоганами: «Моя программа — ваше счастье», «Я знаю, куда идти. Кто за мной?» и тре­тий, несколько длиннее двух других: «Край родной, навек любимый...» Он будет здесь, если мы будем вместе!»

—  Представляю себе, какой рай на земле он тут построит, — хмыкнул Турецкий.

И в тот же день в передаче «Нынче вечером с вами...» на экране появился спокойный и уверен­ный в себе Геннадий Клемешев.

—   Дорогие друзья! — так начал он, глядя в глаза тысячам степногорцев. — Я мог бы сказать словами поэта, «Вы помните, вы все, конечно, помните...». Да и кто забудет о том, что было здесь, у нас, еще совсем недавно? Трагедия на площади перед здани­ем администрации области, убийство Владимира Русакова, гибель нескольких молодых людей, ряд покушений на господина Турецкого, приехавшего разобраться, что же здесь все-таки произошло и происходит... Вы помните, что я, считая себя во многом ответственным за то, что случилось, ушел со своего поста мэра. Я сделал это, так как хотел на­всегда уйти из политики и, может быть, чтобы в какой-то степени разрядить накалившуюся атмо­сферу.

Уважаемые сограждане! Оглянитесь вокруг, всмотритесь в самих себя — и вы, и ваши соседи, и ваши друзья окончательно разочарованы, утратили ориентиры и не знают, куда идти, за кем идти, на кого положиться и кому верить. Я мог бы, конечно, отойти в сторону и закрыть на это глаза. Но если месяц назад совесть заставила меня отказаться от моей должности, точно так же она приказывает мне сейчас встать в полный рост на защиту справедли­вости и закона.

Ко мне обращаются тысячи людей. ,Они звонят, пишут письма, подходят на улице. Люди просят, буквально умоляют меня услышать их, откликнуть­ся и выставить свою кандидатуру на губернаторских выборах. Как должен я поступить? Уйти в кусты или принять вызов ставленников зажравшейся, вконец обезумевшей Москвы?

Как мне стало известно, по инициативе граждан

проводился сбор подписей для выдвижения моей кандидатуры на пост губернатора. Я узнал об этом только на днях. В мою поддержку собрано более шестидесяти тысяч подписей. Избирком проверил их и признал действительными. Я уважаю и мнение и пожелания народа. Я не могу обмануть и разоча­ровать людей, поверивших мне и надеющихся на меня.

Поэтому я хочу объявить, что сегодня я офици­ально выставил свою кандидатуру на пост губерна­тора Степногорской области и начинаю предвыбор­ную кампанию.

Турецкий закурил и мрачно прошелся по комна­те. Тут же зазвонил телефон, и он не удивился, услышав в трубке голос Наташи.

—  Ну как? — быстро спросила она с еле сдержи­ваемой яростью. — Вы слышали?

—   А как же? — ответил он. — И это достаточно серьезно.

—   Это более чем серьезно, — перебила она. — Тут мина замедленного действия, потому что он говорит то, что людям хочется услышать. Он же как бы заранее нейтрализует и отражает все возможные удары.

—  Не преувеличивайте слишком. Против его по­пулистских трюков у нас есть противоядие.

—   Ну что же, дай-то бог! И вот еще что, Алек­сандр Борисович... Вы помните наш договор, там, у реки, что если он за чем-либо обратится ко мне, я, так сказать, в интересах дела, наступлю на горло собственной песне и пойду на все?

—   Да, конечно, — сказал Турецкий. — Такое вряд ли забудешь.

—  Вы слышали, — продолжила Наташа, — как он уже не в первый раз использует имя Русакова, его репутацию и так далее. Так вот: поймите меня правильно... Сегодня я поняла, что не смогу выпол­нить то, что обещала вам. Я слишком... слишком сильные чувства испытываю к этому господину... Слишком многое помню и знаю. Я плохая актриса, я не смогу сыграть. И главное, если я хотя бы един­ственный раз окажусь с ним рядом и это станет достоянием публики, это неизбежно ляжет несмы­ваемым грязным пятном не только на меня, но и на Русакова. А мне память о нем и его честь дороже всего. Есть вещи возможные и невозможные. А это за пределами моих сил.

—   Я понимаю вас, — сказал Турецкий. — К тому же после ваших статей, как мне кажется, он уже не сунется к вам. Это утратило смысл. Но у меня ро­дилась совсем другая, неожиданная мысль. Пока не поздно, а еще не поздно, «Гражданское действие» должно выдвинуть собственного кандидата. Пусть у вас даже нет никаких шансов. Но вы — сила, и именно в память о Русакове, мне кажется, вы обя­заны заявить о себе. Конечно, нет денег, нет базы, но есть то, чего нет ни у кого из них. Вы можете относиться к моим словам как угодно, но я считал нужным высказать вам свое мнение. Возможно, лучшим кандидатом от «Гражданского действия» были бы вы сами.

—   Я не публичный человек, — сказала она. — Тут нужен талант, темперамент, наконец, желание и воля. Но я обдумаю вашу идею. Мы обсудим ее в руководстве нашего «Действия». А я априори — проигрышный вариант. Я все-таки социолог и лучше вас понимаю и оцениваю структуру массово­го сознания в нашем городе и регионе. Это мужской город, привыкший подчиняться командам, коман­дирскому басу.

—  Но черт возьми! — воскликнул Турецкий. — Неужели у вас там, в вашем «Гражданском дейст­вии», одни теноры и фальцеты? Скажу вам больше, Наташа, участие в этих выборах — порука тому, что само движение без Русакова не утратит своего зна­чения, а приобретет новый вес в сознании людей.

—   А проигрыш? — спросила она. — К чему он приведет?

—  Мне кажется, — сказал Турецкий, — все будет зависеть от того, с каким лицом вы выйдете на

выборы, что сумеете противопоставить. И потом, чует мое сердце, здесь все может повернуться самым интересным образом. И... не без нашей с вами по­мощи. Как говорится, есть кое-какие наработки... Прощайте! Держите меня в курсе ваших дел.

Не успел Турецкий повесить трубку после разго­вора с Наташей, как телефон заверещал вновь и Александр Борисович услышал знакомый голос.

—  Ну что, дружище, — ехидно спросил Грязнов, — по-моему, нас переиграли, а?

По своему обыкновению, великий сыщик земли русской сказал самое неприятное из всего возмож­ного, то есть правду.

Двадцать первого мая, в четверг, когда весь город прильнул к телевизорам в ожидании очеред­ной серии нескончаемого мыльного действа из такой далекой для всех степногорцев заграничной жизни, после очередного блока рекламы, предва­ряющей заставку фильма, на экране пошли титры «Специальное сообщение» и после минутной паузы в кадре появилось лицо ведущей, которая, улыбнув­шись, обратилась к сотням тысяч зрителей:

—   Дорогие степногорцы! Приносим искренние извинения за небольшую задержку и смещение в сетке программ. Как вы сейчас поймете, это вызва­но важными обстоятельствами, которые касаются всех жителей нашего города. Все вы помните, что почти месяц назад здесь было совершено покуше­ние на жизнь известного российского криминалис­та, старшего следователя по особо важным делам при Генеральном прокуроре страны Александра Бо­рисовича Турецкого. Он был ранен, но медикам удалось спасти его жизнь. Александр Борисович уже почти поправился и приступил к работе. Несколько дней назад он вернулся в Степногорск, и сегодня мы с радостью предоставляем ему возможность снова обратиться к нашим телезрителям.

И в кадре появился Турецкий, все еще с повяз­кой на голове, похудевший, осунувшийся, но, ка­жется, не растративший за время болезни своего оптимизма.

— Добрый вечер, — сказал он. — Рад новой встрече с вами, тем более что она могла и не состо­яться. Как, наверное, многие из вас помнят, я обе­щал информировать жителей города о ходе рассле­дования в' связи с имевшими место трагическими событиями девятнадцатого апреля. За этот месяц с небольшим произошло многое, но я хочу вам сооб­щить самое главное.

Следствию удалось значительно продвинуться в своей работе, и поверьте, это не стандартная дежур­ная фраза, за которой сплошь и рядом ничего не стоит. Я хочу особо подчеркнуть, что наши успехи были бы невозможны без активной помощи жите­лей вашего замечательного города, мужчин и жен­щин, стариков и молодых и даже... бедных и бога­тых, — чуть улыбнулся Турецкий. — Могу доло­жить, что мы уже точно знаем, кто убил Владимира Русакова. Мы уже точно знаем, кто осуществил по­кушение в отношении вашего покорного слуги. И мы даже знаем, кто все это спланировал и органи­зовал. Я понимаю, что сейчас меня видят и слышат не только представители, так сказать, мирного на­селения, но и преступные элементы, для которых мое сообщение может оказаться очень неприятным. Ну что же? В отличие от них, привыкших действо­вать украдкой, исподтишка, я говорю открыто: да, мы знаем, кто за всем этим стоит, и даже знаем этих людей по именам. И так же прямо предупреждаю: вы изобличены, вы у нас на крючке и нам осталось только подтянуть вас поближе к берегу и подсечь. Я не шучу и не блефую. И те, к кому я обращаюсь, в скором времени смогут в этом убедиться. Я думаю, город будет потрясен, когда откроются эти имена. Для завершения операции и изоляции этих лиц ос­талось совсем немного. Нам нужны только послед­ние детали, чтобы мышеловка захлопнулась. Надеюсь, что больше ничего экстраординарного не про­изойдет и я буду, как обещал, периодически инфор­мировать вас о дальнейших событиях.

Этот захватывающий телесюжет сам Турецкий смотрел, раскинувшись на тахте в одном из своих убежищ, причем в отличие от всех остальных основ­ное его внимание было направлено не на содержа­тельную сторону, а на чисто техническую. Навер­ное, ни один инспектор по качеству изображения не был так въедлив в оценке выдаваемой в эфир «кар­тинки» .

Придирчивость объяснялась просто: это обраще­ние и его выход в эфир в прайм-тайме были задей­ствованы и вписаны важным элементом в проводи­мую операцию. Никто, кроме ее участников, не дол­жен был заподозрить, что выступление идет не в прямом эфире, а записано заранее.

Об этом были строжайше предупреждены все причастные к этой ответственной фальсификации сотрудники телевидения. Да и привлечено их было не более десяти человек, причем даже выпускаю­щий редактор и режиссер в аппаратной не знали, откуда поступает сигнал — прямо с камеры или с видеомагнитофона.

Было продумано все, решительно все, использо­вана самая лучшая японская техника, а также аме­риканская бетакамовская кассета рекордного каче­ства, и Турецкий остался доволен: тут бы и правда комар носа не подточил. Иллюзия получилась пол­ная.

— Не подкопаться! — резюмировал Грязнов. — Ни в жисть!

Он сидел рядом с Турецким и задумчиво поку­ривал, размышляя, как бы поаккуратней вывести Дениса из этой затянувшейся смертельной импро­визации.

А через два часа к ним приехал Коренев, и не надо было быть великим физиономистом, чтобы прочитать на его лице скрытое торжество и нечто такое, чем ему хотелось как можно скорее подели­ться.

—  Ого! Кажется, лед тронулся, — заметил Турец­кий. — Ну давайте выкладывайте, что у вас там! Душа горит!

Коренев достал из кармана черную коробочку диктофона и с видом фокусника, готового поразить почтеннейшую публику, нажал кнопочку. И тут же остановил, предварив таким комментарием:

—  Запись прослушки нашего друга Геннадия. Разговор велся из машины по сотовому телефону, установить собеседника пока не удалось. Ну вот, слушайте!

так и знал, что он выплывет. Не уверен даже, правда ли его таскали в Москву. Может, и ранения никакого не было.

Ты же говорил, у тебя там свои люди, все держат на пульсе. Где же они были тогда?

Люди есть люди. Они не боги. Значит, не могли.      «

Вот ты бы слушал меня, а не разыгрывал свои красивые композиции. Его надо было с ходу нейтрализовать, своими силами, а не черных подряжать. Бывают моменты, когда незачем пытаться сразу двух зайцев убить, тут бы и одного хватило. А ты с ходу за тремя погнался.

Но ведь почти все удалось.

Вот именно почти. То-то он и лыбится в ящике, как сучий фраер! Я как увидел эту будку, весь ливер взыграл...

—  Не могу понять, — пожал плечами Турец­кий, — кого это Клемешев так покорно выслушива­ет. Чертовски голос на кого-то похож! А на кого — не пойму!

— И мне показалось, — сказал Грязнов. — Даже не голос, а интонации, знаешь...

Ты пойми, я же не «наез­жаю». Я понимаю, как все трудно, особенно в твоем положении. Но эту телезвезду надо глушить. Я его хватку на собственной жопе знаю. Если б не он, мы бы с ребятами хрен куковали! Он ментяра лютый, не сломаешь. Так что сейчас твой фарт в твоих руках. Времени мало. А если выгорит, тебя уже хрен достанешь! Член Совета Федерации, сенатор, не­прикосновенное лицо! Будто сам не понимаешь.

Да я-то понимаю, уж не дурей тебя. Я вот что маракую: он же базарил, что будет еще из ящика петь. Значит, надо что? Там и скрадок забацать и взять на гнезде.

Ладно, не трепыхайся. Об этом после поговорим, лучше бы с глазу на глаз.

Да никто нас не слышит! Мне пацаны, кто технику ставил, мамой клялись, гаран­тия как в швейцарском банке.

Ну, смотри, тебе жить... Еще неизвестно, что там у них за мама, чтоб ей клясться. А идея здравая. Коль на месте не возьмем, проводим по воздуху, проведаем, где его держат. И снимем. Только людей уж надо покрепче ставить. И не черных. Кстати, вот чего — есть свист, Алибек забурел, за племяшей отыграться на Коране клялся.

Нет, ну тут все в масть. Не до­петрит.

Ну, надейся, надейся... Алибек у-умный... А может, и объяснил кто? (Кто- то из собеседников тяжело вздохнул.) Ну ладно. Остальное после.

Два дня прошли без особых событий, если не считать того, что на окраине города средь бела дня вспыхнула и сгорела дотла дорогая итальянская бен­зоколонка, которая, как все знали, входила в торгово-промышленное объединение, одним из соучре­дителей которого был бывший мэр Степногорска и преуспевающий бизнесмен Геннадий Петрович Клемешев.

Это известие Турецкий получил непосредствен­но от Коренева, находившегося в тот час в дежур­ной части Управления внутренних дел по городу и области. Он позвонил ему прямо из оперативного зала.

—  Может быть, обычная случайность? — спро­сил Турецкий.

—   Да нет, не похоже. Как показали свидетели и кассирша заправки, загорелась серая «БМВ», шланг с бензином оказался на земле, ну и пошло... А те, что приехали на «бээмвухе», отбежали и сели в дру­гую машину, которая, видно, их ждала, ну и дали по газам.

—   А что за люди были?

—  Никто не запомнил в суматохе, не до того было. Однако уцелел номер «БМВ».

—  Каким образом? — не понял Турецкий.

—   Ее пытались откатить, едва она загорелась, но бензоколонка уже пошла полыхать, а «бээмвуху» залили пеной из огнетушителей.

—  Ну и что? — спросил Турецкий. — Это маши­на Софи Лорен?

—   Да не совсем... Минут за сорок до пожара мы получили сообщение об угоне автомобиля «БМВ», принадлежащего господину Арсланову.

—  Так-так-так... — сказал Турецкий. — У них что, бензиновая конкуренция?

—   Нет, в бизнесе Клемешева бензин — так, между делом... Две-три колонки. А Арсланов, по сути дела, монополист.

—   Ясно, — ответил Турецкий. — Похоже, это повод к войне. Причем возможны варианты. То ли действительно чеченцы Арсланова погуляли, то ли их снова пытаются подставить, чтобы ударить по Арсланову из всех орудий.

—  Только вот непонятно почему? — сказал Коренев. — Казалось, они давно пришли к соглашению и не мешали друг другу. Во всяком случае, я не удив­люсь, если в ближайшие дни имущество Арсланова потерпит существенный урон. Может быть... — начал Коренев, но, спохватившись, что говорит из дежур­ной части, где его могут слышать, оборвал себя на полуслове.

Но Турецкий понял его.

—  Нет, — подумав с минуту, сказал он. — Если они что-то замышляют, то, скорее всего, что-нибудь посерьезнее.

На том и расстались.

Турецкий походил по комнате, насвистывая какую-то мелодию, отдаленно напоминающую «ОН, ие», а потом взял трубку и набрал номер сотового Али Арсланова. Тот сразу ответил, и голос у него был заметно встревоженный.

—  Приветствую вас, Али!

Арсланов сразу узнал его:

—  Здравствуйте, уважаемый! Значит, вы уже зна­ете?

—   Ну конечно, хотя почему-то мне кажется, по­теря «БМВ» — это просто мелочь по сравнению с тем, что вам угрожает.

—   Я тоже так думаю, — сказал Арсланов.

—  Тогда как вы думаете, — спросил Турец­кий, — чем вызван мой звонок?

—  Наверное, нужно поговорить.

—  Хорошо. Давайте поступим так же, как в тот раз. Вам когда удобно?

—   Да хоть прямо сейчас, — отозвался Арсланов.

—   Хорошо! Записывайте номер машины, в кото­рую вам надо будет пересесть. Но перед отъездом, мой вам совет, отдайте своим людям нужные распо­ряжения и предпримите все меры, чтобы тоже не стать погорельцем. Вы ведь понимаете, Али, о чем мне хотелось бы поговорить?

—   Да, конечно, — подтвердил тот.

А уже через час они сидели в той же гостинице «Центральная», только в другом номере, на седьмом этаже.

Когда Арсланов вошел в номер, Турецкий под­нялся навстречу и подал ему руку. И первым начал разговор, с ходу взяв быка за рога:

—   Разумеется, с точки зрения служебной этики мне, возможно, и не следовало бы встречаться с вами. К чему темнить, Али, вы знаете, кто я, а я знаю, кто вы. Но нас с вами уже связало одно дело, когда, мне кажется, и вы и я поняли, что можем доверять друг другу. В известных пределах, но дове­рять.

—  Согласен, — сказал Али.

—  Что нас сегодня объединяет? — продолжил Турецкий. — Общий враг. И я даже считаю излиш­ним называть его имя. Мне нужно кое-что выяс­нить, кое-что узнать о нем, по крайней мере, то, что известно вам, в вашем мире.

Али удивленно и настороженно поднял брови.

—   Да-да-да! — воскликнул Турецкий. — Все знаю! Стучать, закладывать, петь дрозда на своих — западло, и я, уважая чужие традиции, вряд ли стал бы склонять кого-то к тому, чтобы были поруганы традиции и законы. Весь вопрос в том, свой ли он вам. Ведь у вас с ним, если взглянуть с другой стороны, тоже имеется общий враг — это мы.

—  Знаете, уважаемый, — улыбнулся Арсланов, — будь на вашем месте кто-то другой, я бы просто засмеялся и ушел. Но тут особый случай, вы правы.

—  Знаете что, — сказал Турецкий, — пока нас с вами никто не видит, давайте-ка выпьем по рюмоч­ке коньячку. Никто не узнает и никто не осудит! В прошлый раз, при нашей первой встрече, вы покля­лись Аллахом, а я клянусь своей дочерью, что, если бы имел на вас соответствующие материалы, не только не пил бы с вами, но и действовал бы по отношению к вам без снисхождения, забыв обо всем, по всей строгости закона. Надеюсь, вы пони­маете это... Алибек.

—  Конечно, понимаю, — кивнул Арсланов.

И когда они пригубили рюмки с отличным ар­мянским коньяком, Али, подняв глаза, сказал:

—   Спрашивайте.

—  Вопрос у меня один, — сказал Турецкий, — знаете ли вы «вора в законе» по кличке Адмирал и если да, то кто он?

—   Ого! — удивился Али и взглянул на Турецкого не то с удивлением, не то с уважением. А потом закурил тонкую темную сигарету и заговорил: — Это ведь не допрос, так? Не показания. Я рассказы­ваю вам байку, а вы слушаете, и все. Так, не так — решать не мне, а вам. Как вы, конечно, знаете, есть «воры» и «воры». Правильные, неправильные. Вот я, например, не «вор». Кто я такой? Я — «папа», «батар», ну, там, великан, богатырь, по-вашему — «авторитет». И это правда. У меня много людей, и все меня слушают. Я серьезный человек, и меня вынуждены почитать, но я не «вор в законе», никто меня не венчал, никто не короновал. На их встре­чах — «сходняках» — я не был. У них свои дела, а у меня свои. Но, конечно, я многих знаю, обязан знать. Да, есть такой Адмирал. Его венчали, по- моему, в девяностом году, но большинство воров его за равного не признали.

—  Отчего так? — спросил Турецкий.

—  Он из этих, из новых. Для него нет законов, он сам себе закон.

—   Так как же такого могли избрать?

—   Другие времена, — сказал Али. — По старым, правильным порядкам он никогда не стал бы «за­конным вором» — он никогда не тянул срок, ни дня — ни на зоне, ни в «крытой». Он не знает или почти не знает настоящих правил, но, когда все нарушилось и стало можно покупать титул — а он ведь знал, как много он стоит, как много значит, какую власть и права дает, — он, по сути дела, свою корону просто купил. Но купил за такие деньги, что поразил всех. Никто не знает, сколько он внес в «общак». Назывались цифры, но врать не стану. И все-таки законность его коронации, так сказать, со­мнительна, очень сомнительна. Я же сказал, боль­шинство не признало его. И все же он купил право участвовать в «сходняках», иметь там свой голос и свою долю в «общаке»... Было еще одно... Блатные ведь все знают и часто, вы уж простите, уважаемый, даже больше, чем вы.

—  Бывает, — усмехнулся Турецкий.

—    Так вот, он пришел и был принят еще и пото­му, что он беспредельщик, чистый отморозок. За ним не одна сотня отморозков — и тут, и там, в Москве. Ему нужна была власть над ними, полная власть. «Вор в законе» почти как бог. Его нельзя не только убить, но оскорбить нельзя.

—  Но ведь убивают же, — сказал Турецкий. — То и дело убивают.

—   Другие времена, — развел руками Арсланов.

—  И вы знаете, кто он, этот Адмирал?

—  Конечно, знаю, — улыбнулся Арсланов.

—  И кто же?

—  Тот, о ком мы говорим, наш общий враг.

Оба помолчали.

—   Как видите, — сказал, наконец, Арсланов, — той власти, что у него есть, ему мало. Ему другую давай, в придачу к той, что есть. Здесь у нас, в регионе, о том, кто он такой, кроме его людей, знают немногие — может, пять, может, шесть чело­век. У них там дисциплина железная. Если что — убивают сразу, без рассуждений, без разборок. Ни правилок, ни базара. Пуля в лоб и пика в бок. Из тех людей, кто знает, кто такой Адмирал, за послед­ний год тут остался я один. Троих убили, двое ис­чезли. Я опасен ему, и сейчас он решил убирать и меня. Потому и племянников моих они взяли в это дело, потому и Иссу, ослиную голову, решили ис­пользовать, чтобы вас застрелить. Мне и деньги предлагали, чтобы я куда-нибудь убрался. Предла­гали купить весь мой бизнес, раза в три дороже, чем он стоит. Так что я все это вам сообщаю, чтобы вы понимали, какая тут идет война.

—  Почему же вы не уедете? — удивился Турец­кий.

—   А куда? — в свою очередь удивился Али. — Я тут свой, у меня свой, как говорится, сектор. Я отдал всему этому почти двадцать лет. И куда мне теперь соваться? Везде все давно поделено! Чтобы меня там ухлопали через месяц? И потом, — глаза его сверкнули, — в конце концов, я просто не хочу! А мое желание мне дороже денег. Я работал, я думал, я все это поднимал, нарушал законы, меня сажали, я выходил — еще раньше, в те времена — и начинал опять... У меня ведь в моем деле сородичей, чеченцев, процентов десять. У меня русские, тата­ры, хохлы, грузины, евреи, конечно, — у меня все. Почти никто не знает, откуда все пошло. Работают, получают, все довольны. Что еще надо? Мы уже восемь лет чистые торговцы, и нас не за что брать. А у него уголовник на уголовнике, подонок на по­донке. Он возник тут неизвестно откуда лет двенадцать-тринадцать назад, уже с деньгами и с людьми. Очень скоро подмял и купил всех, кого мог. Про­ституция, рэкет, подпольные кооперативы, потом совместные предприятия... Он и тогда еще хотел нас выдавить, потом, когда в Чечне началось, хотел под­нять против нас народ. В чем только нас, чеченцев, не обвиняли... Но мы-то знали, кто ветер гонит, шурум-бурум поднимает.

—  Ну а что же вы? — удивился Турецкий. — Просто сидели и молчали?

—    Он бы мог попытаться меня хлопнуть, — ус­мехнулся Арсланов, — но, видно, побоялся. Отмо­розки ведь все трусы. Видно, понял, что мои где угодно найдут, всюду достанут. Не рискнул. А те­перь, наверное перед выборами, снова хочет попро­бовать нас опередить, чтобы мы ему морды не под­портили. Так что видите, все просто: с одной сторо­ны, виноватыми во всем объявить власти, губерна­тора, прокурора, вас...

—   Легавых, — усмехнулся Турецкий.

—     Ну да, — махнул рукой Арсланов. — А еще нас, чеченцев. Сыграть на этом, пустить в дело на­циональный вопрос, задурить народу мозги, объ­явить себя защитником и спасителем, ну и въехать, куда он хочет, на белом коне...

—    Так вот, значит, кто у нас все-таки Адми­рал, — сказал Турецкий. — И куда же он, спраши­вается, плывет?

—   Как — куда, дорогой? — удивленно взмахнул руками Али Арсланов. — Как — куда? К вам, в Мос­кву, поближе к Кремлю.

Новое приглашение во дворец губернатора Пла­това пришло крайне не вовремя — не до того было Турецкому, да уже и не до Платова вообще. Он был теперь то, что на языке лошадников, ипподромных завсегдатаев именуется фуфляком или дохлой кобы­лой. Да и вообще к господину губернатору был осо­бый счет, и разговор с ним предстоял особый и уже не по его инициативе.

Однако пока что надлежало следовать этикету и протоколу, и Турецкий тщательно оделся, идеально выбрил щеки, надушился и, прихватив с собой в качестве поддержки Мишу Данилова, отправился с этим пустым и никчемным визитом.

Губернатор принял их в том же кабинете и на этот раз казался еще более растерянным, встрево­женным и даже близким к прострации.

—  Я пригласил вас, Александр Борисович, — начал он и осекся, с недовольством глядя на Дани­лова. — Простите, но вообще-то я... рассчитывал, так сказать, на конфиденциальную встречу.

—   Все правильно, — кивнул Турецкий. — При­сутствующий здесь Михаил Антонович — мой по­мощник, младший друг и первый конфидент. У меня вообще нет секретов от моих сотрудников — членов моей группы. На том, как говорится, стою. Иначе просто невозможно было бы работать. Вы со мной согласны?

Губы Платова нервно дернулись, но он сдержался:

—   Ну хорошо... Пусть останется. Так я вот в связи с чем... Ваше последнее выступление по теле­визору... Это что, все правда? Или, так сказать, так­тический ход?

—   Мне кажется, Николай Иванович, вы не­сколько недооцениваете остроты момента. Какие уж тут игры, какая тактика?

—  Значит, действительно можно будет его...

—   Признаться, не совсем понимаю, кого вы имеете в виду... — широко раскрыв глаза и сделав удивленное лицо, сказал Турецкий. — Вы знаете, за время работы здесь мы нарыли столько любопытно­го и неожиданного, что я, честно говоря, просто искренне изумляюсь безграничной выдержке и тер­пению нашего народа.

—   Но... господин Турецкий... Насколько я помню, прошлый раз мы с вами о чем-то договори­лись и вы обещали...

—   Мы с вами договорились? — опешил Турец­кий. — Я обещал? Простите, но это даже как-то странно звучит. Насколько помню, мы говорили с вами — я, так сказать, законник по званию, а вы — законодатель — о верховенстве закона над всеми суетными интересами частного лица. Так что по­добная постановка вопроса по крайней мере не­уместна. Я должен был сделать обычную свою рабо­ту — найти и изобличить преступников, и мы с моими коллегами уже действительно у цели. Я, по­мнится, говорил вам тогда, что для меня и моих сотрудников нет ни лиц, ни должностей, ни партий­ных пристрастий. Вот и все. К тому же горький опыт меня кое-чему научил, а потому я имею обык­новение отправляться на важные встречи и серьез­ные переговоры с диктофоном в кармане, который служит мне чем-то вроде записной книжки. Вот и сейчас наш разговор слово в слово ложится на ленту. Но это все так... мелочи, антураж. И даже больше скажу: мне кажется, лично для вас сейчас уже совсем неважно, что будет с тем человеком или той группой лиц, которыми мы приехали сюда за­ниматься. Я не политик, я всего лишь юрист, но мне кажется, вас должны были бы сейчас волновать совсем другие вопросы, едва ли не философского порядка. Ну, например, зачем и к чему она, эта самая власть, или она всего лишь кантовская «вещь в себе»? Неужто вся ее сладость, желанность, эта мучительная потребность в ней лишь для того, чтобы как можно большим числом чужих рук и умов исполнять собственные прихоти?

—   Послушайте, господин Турецкий, — перебил Платов, — я, кажется, пригласил вас не для того, чтобы вы тут мне морали читали и философский ликбез разводили.

—   Ну что вы! Ни боже мой! — усмехнулся Турец­кий. — Я разве говорю о вас? Я говорю о собствен­ных недоумениях. Меня действительно удивляют, я бы даже больше сказал — для меня загадочны люди, которые, когда судьба дает им в руки, быть может, высший дар — возможность оказать помощь и сде­лать счастливыми множество других людей, — как будто глохнут и слепнут. Они вдруг будто теряют разум, употребляя массу энергии только на то, чтоб ублажать самих себя, погрязать в непристойной и аморальной роскоши, вместо того чтобы испыты­вать глубочайшее удовлетворение тем, что кто-то благодаря тебе спасен, защищен, одет и обут и про­сто накормлен и мысленно посылает тебе свою бла­годарность.

—  Ну, довольно! — проговорил Платов. — Я вижу, мы не поняли друг друга. Наша встреча за­кончена.

—   Да, согласен, — сказал Турецкий. — Действи­тельно, говорить больше не о чем.

Омоновцы схватили и скрутили Дениса Грязнова, когда он вместе с несколькими соратниками, самыми опытными и давними членами организации «Долг», а также с четырьмя неведомо откуда взявшимися и присоединившимися к ним личностями совершенно бандитского вида, отправился на то «серьезное дело», о котором уже не раз глухо упо­миналось в разговорах во время очередных приездов загородный лагерь, где они проводили свои тре­нировки и, как в конце концов понял Денис, гото­вились к каким-то «показательным выступлениям».

И вот теперь, оказавшись в забитой народом грязной и вонючей камере второго степногорского изолятора временного содержания, он старался как можно подробнее вспомнить все, что привело его сюда.

Неделю назад, в субботу, когда их снова привез­ли в лагерь и собрали на лужайке под соснами — около пятидесяти наиболее крепких и подготовлен­ных членов организации, Павел Нелюбин прошелся вдоль строя и приказал десятерым соратникам сде­лать шаг вперед. В число выбранной им десятки попал и Денис.

Распустив остальных и приказав вести трениров­ки без него в обычном режиме, Нелюбин привел их одно из деревянных строений, приказал всем сесть кружком на полу спортзала и завел разговор:

—  Значит, так, братья! Пришла, други мои, пора показать, чему вы научились и на что способны. Дело серьезное, рискованное, но тут у нас не балет­ный класс... Через три недели и четыре дня — вы­боры. Есть люди, которые поддерживают нас и ко­торых обязаны поддержать мы. Недаром наша дру­жина называется «Долг». А долг есть долг, и долг платежом красен. У наших друзей имеются враги. А значит, чьи это враги?

—  Наши, — понимающе откликнулось несколь­ко голосов, но как-то не очень бодро и весело.

—  Вывод ясен, — кивнул Нелюбин. — Если по­могают нам, должны помочь и мы.

Он достал листы бумаги, на которых было отксе­рокопировано несколько фрагментов карты города. Вглядевшись, Денис понял — не иначе ксероксы сняты со специальных карт, какие можно найти, наверное, только в оперативно-дежурных частях милиции или в госбезопасности. Чувствовалась опытная рука военного картографа, да и крупный масштаб говорил сам за себя.

Была поставлена задача: одновременно тремя группами по три человека ворваться в два магазина и на одну бензоколонку.

—   Акция мщения и устрашения, — пояснил Павел. — Вы знаете, черные дьяволы — чечены рискнули затеять в нашем русском городе джихад- газават, священную войну с «неверными». Но это, блядь, наша земля, наша, соколы! Он сожгли бензо­колонку у наших друзей. Мы все узнали, кто за этим стоял, кто заказал. И завтра он тоже недосчитается кое-чего в своем хозяйстве. Они поймут, — возвы­сил он голос, — что такое тактика выжженной земли, не на словах, на деле поймут! Поймут и почешутся, что пришло время запрягать им свои арбы и катиться отсюда, чем быстрее, тем лучше. Мы начнем с чечен, но призадумаются все черные и урюки, все армяшки и все кацо. А там и абрамы подберут свои бебехи. А наша акция — искра. Во­просы есть?

Денис уже знал, что вопросов здесь задавать не принято и, может быть, это. была только чистая форма, усвоенная бывшим капитаном спецназа Нелюбиным на прежних политзанятиях. И все же он поднял руку:

—  Ну, чего, Грязнов, давай, — повернулся к нему Нелюбин.

Денис пружинисто поднялся и по-военному встал навытяжку:

—  Говорить как думаю или лучше молчать в тря­почку?

—  Нет уж, лучше говори.

—   Я был в Чечне, правда, не капитаном, как ты, Павел, в Афгане, а старшим сержантом ВДВ. И у меня к ним свой счет. Но я помню Грозный в августе девяносто шестого. Поэтому считаю: устраивать то, что нам приказано выполнить, — рано. Мало сил, не та подготовка.

—   А ты не думаешь, — сузил глаза Нелюбин, — что имеются люди, которые петрят во всем этом маленько получше тебя?

—  Даже уверен, — сказал Денис. — Я же не го­ворю, что не нужны акции, но надо же иметь запас прочности.

Все смотрели на него и ждали, что он еще ска­жет.

—  Все? — спросил Нелюбин.

—   Такие дела, — жестко сказал Денис, — нужно делать с головой, а не с бухты-барахты.

—   Ты что имеешь в виду? — со скрытой угрозой проговорил Нелюбин. — Давай уж выкладывай.

—  Возьмем меня, — смело глядя в глаза Павлу, продолжил Грязнов-младший. — Вы меня знаете меньше двух месяцев, так? Однако рискуете брать на такое дело. По-моему, несерьезно. Какой-то ди­летантизм. Все!

—   Ах, вон оно что! — сказал Павел. — Ты же приехал спокойно учиться, чтобы стать богатеньким адвокатом! Скажи проще: неохота мараться, неохота связываться. Чем плохо, правда, качать мускулы да баксы брать. Нет уж, дорогой! Ты, видно, маленько обсчитался. И берем мы тебя не сдуру, а чтобы в деле посмотреть, пощупать и проверить, что там за жилы у тебя. Считай, завтра у тебя зачет на норма­тив, экзамен на классность. Такие экзамены тут каждый сдал, теперь твой черед. И жалко будет мне твою бедную маму, коли завалишься по очкам. Ты попал как раз к очень серьезным людям, а потому завтра пойдешь первым и, если жить хочешь, дока­жешь, что все сказанное намотал на ус.

—  Значит, если, допустим, я... — начал Денис.

—  Молчать! — рявкнул Павел. — Тут — армия! У нас не было и не будет «хочу — не хочу, могу — не могу». Ты включен в группу, и мне доложат, как ты вел себя в деле и как проявил. А теперь я назначу старших и проведу оперативно-тактическое занятие по всем объектам. Это — объект один, это — два, это — три. Наше дело — только запалить, плеснуть бензина и кинуть огоньку. Потом уходите, и общая встреча на объекте четыре. Ну а вот с ним — особый разговор. Все должно получиться! Всюду нас будут прикрывать другие люди, обеспечат подход и отход. Но что бы ни было — запалим черных, не запа­лим, — на точку четыре приходят все, потому что это главная цель!

—   А что за четвертый объект? — спросил один из соратников.

—  Гадюшник сучий, — сказал Павел. — Один вонючий демократический подвальчик, с которым у нас свои счеты. Вот теперь всё!

—   А... ясно к кому... — сообразил один из сорат­ников. Да и все это поняли, кажется, без объясне­ний.

«Все-таки все у них делается на удивление коря­во, непродуманно и нелепо, — думал Денис, когда в тот же вечер их привезли в город и они, как обычно, коротко распрощавшись, растеклись в раз­ные стороны, потеряли друг друга из виду и смеша­лись с толпой на вокзальной площади. — Вот, может быть, поэтому только, по нашей российской беспечности и расхлябанности, у нас пока еще нет ни фашизма, ни военной диктатуры.

И все же какая-то сила — то ли интуиция, то ли ангел-хранитель — уберегла его и не пустила в этот вечер прогуляться по городу, чтобы, в конце кон­цов, наведаться в тот переговорный пункт.

Минут через семь, когда он стоял на автобусной остановке, чтобы отправиться в общежитие, он по­чувствовал за собой слежку. Это был Кучерков, ко­торого в этот день в лагере Денис не видел, а стало быть, и топтаться на вокзальной площади ему тоже не было особой нужды. Значит, послали встретить и проводить. Ну что же, работай, служи, топтун- одиночка! И Денис спокойно поехал в общагу, при-

шел в свою комнату и завалился спать, понимая, что завтра ему предстоит выдержать, быть может, самый трудный день из всех, что он уже провел здесь, «кося» под студента.

«Ну ладно, — решил он. — Поскольку ни убе­жать, ни заболеть нельзя, надо ехать, а там уж дей­ствовать по ситуации».

Все группы между собой были связаны радио­связью, и по мере приближения к намеченным ру­бежам они время от времени перебрасывались ко­роткими сообщениями. Их было трое в машине, и, согласно плану, прежде чем приступать к операции, они должны были пару раз объехать стоящий от­дельным островком небольшой белый городок на площади, недалеко от железнодорожного вокзала, где располагались в одном комплексе магазин авто­запчастей, немецкая мойка и заправочная станция Али Арсланова.

Но когда их серая «Нива» только выехала на площадь, сидевший за рулем один из «соратников», худой здоровенный малый, стремительный и лов­кий, резко затормозил и остановил машину у тро­туара:

—   Глядите!

Денис и его напарник, сидевшие сзади, и сами уже все увидели.

—  Ну вот, — сказал Денис, — я же говорил!

На подъездах к белым теремкам Арсланова бро­сались в глаза три яркие милицейские машины и люди с автоматами, а также несколько иномарок, в которых виднелись кавказские лица. А у бензоко­лонки даже стояла наготове пожарная машина.

—  Вот так! — сказал тот, что был за рулем. — Кина не будет.

—  И не потому, что кинщик заболел, — злобно сказал Денис и сплюнул за окно. — Стукнул кто-то, ясно! А нас послали, как телков...

—  Неизвестно еще, на что другие напорются, — заметил третий.

— Могу ответить, — сказал Денис. — Всюду то же самое. Ладно, поехали! Чего тут торчать?

Сидевший за рулем тронул машину и, покинув площадь, включил рацию на прием. И вскоре в подтверждение сказанного Денисом в эфире про­шла условная фраза, означавшая, что операция «Три костра» отменяется, но остается в силе приказ атаковать тот «сучий подвал», штаб-квартиру дви­жения «Гражданское действие».

Еще перед выездом на операцию они заехали в один глухой двор, где жались друг к другу с десяток старых ржавых гаражей и несколько новых «раку­шек», и там в одном из боксов переоблачились в омоновскую форму, натянули пятнистые и, видно, не раз уже побывавшие в деле, серо-зеленые комби­незоны прямо поверх цивильных маек и спортив­ных штанов, напялили и шлемы. Черные маски с разрезами для глаз до времени задрали повыше, чтоб закрыть лица перед самым нападением. Полу­чили и два укороченных «калашника». Предполага­лось, что внезапное, стремительное появление людей в форме и в масках внесет сумятицу, расте­рянность и страх и в стане чеченцев, и в конечной точке маршрута.

Приехали минут через двадцать и сразу увидели знакомый «уазик»-фургончик цвета хаки, в котором должна была подтянуться к месту действия и вторая группа. Третьей почему-то не было.

Подождали минут десять и, запросив по рации, как быть, получили приказ подождать еще минут пять и приступать.

Тут надо было навести такого шороху, чтоб эти народные доброхоты запомнили надолго.

Лавиной вниз, в подвал, пробежка коридором, с ходу высадить дверь, а дальше, как в новейшем триллере: всех, кто окажется в помещениях и на пути — на пол, без церемоний, бить и в глаз, и в рыло, и в пах, и по ребрам, и в печень, и в почки, как учили. Компьютеры — на пол, уродовать не глядя, крушить на металлолом.

Главное — документы, планы и списки. Потре­бовать, чтобы открыли сейфы. Откажутся, заарта­чатся — стволы в зубы, а не откроют — вытащить на себе. Сейфы маленькие, всего-то по шестьдесят — семьдесят килограммов. «Найти» загодя прихвачен­ные листовки с призывами ко всеобщей акции не­повиновения, к низвержению администрации, за­хвату здания областной думы, разбросать их везде, перед отходом пара очередей из «калашей» поверх голов... Все.

На всю эту карусель ровно десять минут. По машинам — и с концами. А уж там пусть ищут, пусть доказывают, пускай валят друг на друга, кто побывал да чей отряд. При нынешней каше поди разберись! В одном только городе ОМОН, спецназ, подразделение антитеррора, ударные группы и группы захвата РУОПа, СОБРа, налоговая поли­ция — пусть расчухивают потом!

Ну что ж, вперед! Маски на морды, и ринулись вниз, топоча сапогами по ступеням. Дверь оказалась открытой. Наталкиваясь друг на друга, набились в узкий проход, толкнули дверь в одну комнату, дру­гую... Всюду не заперто и всюду — никого. Рассы­пались по помещениям... И там пусто, и там...

Недоуменно переглядываясь, высыпали из ком­нат обратно в коридор, в дырках масок — удивлен­ные глаза. Что за фигня? Небось в самой дальней комнате, где у них тут что-то вроде актового зала.

Вслед за старшим, назначенным командовать обеими группами, ринулись туда, как вдруг в спину — зычный свирепый бас:

— Всем лежать! Бросай оружие!

Этот вечер Клемешев проводил на берегу реки. Они приехали на трех джипах, расставили машины в каре, обеспечили охрану на ближних и дальних подступах и приступили к отдыху.

Собственно, отдыха, конечно, никакого быть не могло. Три человека постоянно сидели на связи на трех разныхканалах и ждали сообщений. А сам лежал на белом байковом одеяле, ярко выделявшемся на фоне сочной травы, и смотрел на воду. Солнце садилось, а после скрылось за лесом у них за спинами. Неподалеку двое помощников кол­довали над котлом с ухой.

По первому «мобильнику» с минуты на минуту должны были сообщить, что горят синим огнем бензоколонка и два магазина Алибека. По другому должен был позвонить редактор одной из газет на­счет интервью, а по третьему один очень нужный человек обещал тремя условными фразами дать знать, когда намечается на телевидении очередной сольный номер этого Турецкого. Его последний выход на арену, лебединая песня.

И вот, наконец, первый «мобильник» издал то­ненькую трель, и на его корпусе часто замигала зеленая лампочка.

—   Гори-гори ясно, чтобы не погасло! — льстиво- угодливо улыбнулся один из здоровяков, сидевший неподалеку от Клемешева с маленьким автоматом, вполне легальным и законным, поскольку имелось разрешение на ношение данного типа оружия пер­соналом одной из охранных фирм, входивших в обширную и многоцелевую сеть предприятий быв­шего мэра.

—   Аллах акбар, — усмехнулся Клемешев.

Но на лице того, кто держал в руках «мобиль­ник», вдруг выразилось удивление.

—  Вас просят! — громким шепотом сказал он.

—   А ну, дай сюда! — протянул руку Клемешев. И когда поднес коробочку аппарата к уху, услышал немного гортанный, насмешливый голос:

—   Привет, Адмирал! Ты слышал когда-нибудь, что спички детям не помеха? Так вот запомни: не все горит, что тебе хочется. Твои пиротехники у нас, и я еще не решил, что с ними делать. Вариантов много. Я мог бы, конечно, прислать тебе на память их чучела, но я человек добрый. Они заслужили

жизнь хотя бы тем, что недолго ломались и я знаю теперь этот номер и могу поддерживать с тобой надежную связь.

Клемешев молчал. И тот, что говорил с ним, продолжил со зловещей иронией:

—   Ты сам знаешь, кто начал новую войну. Ты присылал за моей головой уже трех своих пацанов. Послушай, Гена, ты ведь умный. Неужели хочешь, чтобы я послал одного своего? — Говоривший ус­мехнулся и повесил трубку.

Клемешев выматерился и свирепо взглянул на своих, но ничего не сказал. Одна мысль мучила его: как такое могло случиться, что Алибек знает то, о чем должно быть известно не более чем десятку ближайших к нему людей. Ну пусть кликуха, хотя и это весть не из приятных, что называется, в торец... ну ладно, как-нибудь долетела, не велик фокус. Но вот то, что проклятые чечены взяли его «фейерверкеров», что они были предупреждены и знали, отку­да ветер дует, сомневаться уже не приходилось. Это значило, что среди своих завелась гнида и каждый секрет, грозящий гибелью, в любую минуту может утечь на сторону.

И тут зазвонил второй телефон. И снова, вопре­ки тому, чтобы просто выслушать сообщение и ше­потом передать ему на ухо, парень, державший вто­рой «мобильник», еще больше удивившись, чем первый, вскочив на ноги, быстро, испуганно прого­ворил:

—  Геннадий Петрович, снова вас просят!

—  Опять Алибек?

—   Да нет, русский вроде, совсем чисто говорит.

Клемешев снова пробормотал несколько матер­ных слов и взял в руки второй аппарат.

—  Геннадий Петрович? — раздался далекий, но ясно различимый деловитый мужской голос. — Вы ведь, кажется, на лоне природы, не так ли?

—  Кто это говорит?

—   Тот, с кем вы непременно вскоре встретитесь в одном очень серьезном и неприятном месте. И будет у нас с вами длинный-предлинный разговор, как говорится, исповедь за всю жизнь.

—   Ну ты, сука! — прорычал Клемешев. — Я узнал тебя!

—   Ну так вот, — невозмутимо продолжал собе­седник, — не понтируйте, Геннадий Петрович! С кем, с кем, а со мной, на ваше счастье, вы пока не встречались. А теперь слушайте: в вашем «джипе- чероки» номер СГА-138-931Ш8 имеется маленький телевизор. Включите его ровно в двадцать два пят­надцать на втором канале. Хочу думать, небольшой сюжетец, который вы, конечно, посмотрите, не ис­портит вам настроения. До встречи!

—  Ну волки! — пробормотал Клемешев и крик­нул двоим из своих: — Эй, Баклан! Кирюха! Тащите сюда ящик!

Он взглянул на часы: было как раз двадцать два десять, самое время включать ежедневную програм­му СОС — «Сообщаем о случившемся», по сути дела, копию столичного «Дорожного патруля».

Маленький цветной телевизор, стоявший на уже темной траве, горел чудными японскими красками. А дальше был звук сирены и разные происшествия, аварии, захваты, преступления, А уже в самом конце на экране, вопреки обыкновению, появился диктор:

—   Внимание! Возобновлен розыск особо опас­ного преступника, уроженца города Степногорска Юрасова Сергея, бывшего офицера спецназа Совет­ской Армии. Приметы преступника: около сорока лет, среднего роста, атлетического телосложения, кудрявые темные волосы, темно-карие, почти чер­ные глаза. Особые приметы: татуировки на обеих руках пониже плеча, одна из которых сделана в семьдесят девятом году в период обучения в одном из высших военных учебных заведений, вторая — во время прохождения службы в составе ограничен­ного контингента советских войск в Афганистане, представляет собой изображение барса в прыжке на фоне силуэта гор.

А сейчас мы покажем фоторобот преступника и схематические изображения его татуировок.

И тотчас на черном фоне возник карандашный набросок мужского портрета, весьма напоминаю­щий того, кого Клемешев так часто видел в зеркале, когда брился и завязывал галстук.

Все вокруг молчали, даже было слышно, как журчит вода в реке и где-то время от времени всплескивает и играет крупная рыба. Эта пауза, эта немая сцена что-то уж больно затягивалась. Надо было сказать что-то, срочно выговорить несколько слов, а они вокруг, все шестеро, дружно смотрели в сторону, словно боясь встретиться с ним глазами.

Нет-нет, никто из них ничего такого знать не мог. Никто не мог знать! Того, что, как он думал до этого вечера, на всей земле уже знал только он один. Выхо­дит, где-то когда-то дал промашку. Но где и когда?

И как было жить теперь, что делать? Ведь не он же один узнал в фотороботе это чертовски знакомое и похожее лицо? Весь город узнал! А эти, те, что рядом, тоже не олухи, в момент смекнут: коли накинули аркан на шею босса, самое время, пока не поздно, давать соскок, рвать когти и хорониться. Но он спра­вился, переключил канал, попал на какую-то серию «Спрута» и небрежно бросил своим кашеварам:

— Ну, что там? Поспела, что ли, ушица? А, маль­чуганы? Кирюха, накрывай стол, тащи горючее, от­крывай! Что мне, учить тебя? Ну-ка, соколы, рванем за успех, который уже близок!

А по экрану мотался этот красавчик комиссар Каттани, бабий любимчик Микеле Плачидо. А где- то в городе затаился наш, российский, с дурацкой фамилией Турецкий, неторопливо плел свою удавку на его, Адмиралову, голову.

И тут — наконец-то! ну наконец-то! — затенькал третий телефон, и это был нужный человек, и по­звонил он в нужное время, и сообщил самые нуж­ные, самые важные сведения о том, когда этот самый московский «важняк» Турецкий снова вы­скочит на экран.

80

Очередная запись Турецкого была назначена на два часа дня, а в эфир под видом прямого включе­ния она должна была выйти вечером, вслед за про­граммой «Время».

На этот раз выступление предполагалось совсем коротенькое, всего пять с половиной минут. А когда режиссеры и видеоинженеры за стеклом аппаратной махнули ему рукой — «Пошла запись, начинай­те!» — Александр Борисович взглянул в наведенный объектив и сообщил горожанам, что огромная рабо­та по основному делу об убийствах и массовых бес­порядках на площади близится к завершению и по­путно это дело помогло выявить и рассмотреть мно­жество острейших социальных, политических и правовых проблем города и области. Благодаря ак­тивной помощи граждан, следствию удалось разо­браться в сложно переплетенной многослойной системе планомерного ограбления Степногорска, его крупнейших предприятий и всего населения в целом. Очевидно, в скором времени будет возбуж­дено еще немало уголовных дел против ряда видных представителей городской и областной элиты. Им будут предъявлены обвинения в хищениях, злоупот­реблениях и крупных мошеннических операциях в сфере экономики, а также в связи с грубыми нару­шениями Закона о приватизации, взяточничест­вом, казнокрадством, нецелевым использованием средств инвестиционных фондов, а также множест­вом других отвратительных явлений и преступных действий, которые стали типичными для всей со­временной России...

На все про все — от времени, проведенного в гримерной, где его причесывали и запудривали блики на носу, и вплоть до конца просмотра на мониторах уже готовой записи — ушло больше часа. Но за эти минуты Миша Данилов успел перегово­рить со всеми телевизионщиками из числа тех, кто

был посвящен в тайну этих «прямых выходов» в эфир.

Вопрос ко всем был один: обращался ли кто-ни­будь к ним, интересуясь, когда снова намечается появление Турецкого на экране, пытался ли кто-то особенно настойчиво выяснить это?

Результат этого опроса, который Миша препод­нес своему патрону уже в машине по дороге назад с телевидения, оказался самым неожиданным: все оп­рошенные в один голос сказали, что их об этом спрашивало черт-те сколько людей, что благодаря выступлениям Турецкого их смена стала на телеви­дении чуть ли не знаменитой и, кажется, все, вклю­чая буфетчиц и уборщиц, вконец «достали» их, ста­раясь узнать, когда еще приедет и выступит этот следователь из Москвы, что за народ и за правду, уж больно доходчиво говорит, а главное, все по делу и от сердца.

—   В общем, шеф, — заключил Данилов, — ваша дешевая популярность в провинции растет не по дням, а по часам.

—   Дешевая! — шутливо оскорбился Турец­кий. — Ты, мальчишка! Поди-ка заработай такую да купи!

—  Ах, Александр Борисович! — вздохнул Миха­ил. — Они же тут доведены до крайности, готовы верить любому. И поверят ведь, коли им посулят хоть малейшее просветление!

—   Да-да, — кивнул Турецкий, забившись в самый угол раздолбанной серой «Волги» угрозыска с тонированными стеклами, которую предоставил в распоряжение Турецкого для его перемещений щед­рый Коренев. Машина тоже была загримирована, на крыше торчал ржавый багажник, номера на ней были частными, да и те менялись перед каждым марш-броском в город.

—   Значит, ничего подозрительного... — сказал Турецкий. — Неужто ничего отселектировать не удалось?

—     Да нет, — ответил Данилов. — Был, правда, отмечен один фактик, да и то, скорее всего, ерунда, не о чем говорить... Тут у них время от времени выступает со своими сводками замначальника РУОПа подполковник Михеев. Вот он действитель­но спрашивал, когда, мол, снова Турецкого смот­реть.

—  Ну да! — быстро повернулся к нему Турец­кий. — Никакой ошибки?

—  Как сказали, так и передаю, — даже малость обиделся Данилов.

—  Подожди, Миша, подожди... Как знать, может быть, это как раз именно то, что нам нужно? А как он, очень допытывался?

—   Да нет, так, между делом. Ну и ответили ему буднично, как и всем остальным, что мы им гово­рить велели, мол, тогда-то и тогда-то включайте и смотрите, не ошибетесь.

—   А ну молчи, Миша, — нахмурился Турецкий, пытаясь уловить какую-то мелькнувшую и тотчас выскользнувшую важную мысль. — Подожди, доро­гой, Турецкий думать будет...

Ну что же, что же?! И — вспомнил все-таки!

В тех первых, подробных собственноручных объ­яснениях, которые принесла ему Наташа Санина, был какой-то вроде бы пустячный эпизод. Ах, нуда, конечно! Описывая день, уже далекий зимний день их знакомства с Клемешевым, она мимоходом упо­мянула о странной встрече, которая потом и дала ей основания предположить, что Клемешев не то как- то связан, не то прямо числится в личном составе милицейских или гэбэшных структур... Турецкий напряг память.

Их догнала тогда машина, обе остановились, и Клемешев о чем-то довольно долго и серьезно, по- приятельски, как с близким человеком, беседовал с сидевшим за рулем спецмашины с синим проблес­ковым маяком на крыше... Быть может, чушь, ерун­да на постном масле? К тому же вскоре Клемешев был избран депутатом, вошел, так сказать, во власть, общаться мог с кем угодно, а там и мэром стал... И все-таки тут могла обнаружиться, пусть совсем плёвенькая, едва ощутимая, но все-таки свя­зочка, а в их деле это было совсем немало.

Машина уголовки была с радиотелефоном, на прямой связи с Кореневым, и Турецкий, услышав его знакомый глуховатый голос, спросил, что за человек, по его мнению, этот самый подполковник, замначальника Регионального управления по борь­бе с организованной преступностью?

—  Михеев? А что такое? — сразу забеспокоился Коренев.

—  Пока ничего, — сказал Турецкий. — Просто попал в поле зрения. Мне нужно ваше мнение ус­лышать.

—   Что вам сказать? Скрывать не стану: я этого товарища... не люблю. Так что и мнение мое может оказаться превратным.

—  Не любите или не очень доверяете? — уточнил Турецкий. — Это ведь важно, знаете ли. Как сказал поэт — дьявольская разница...

—   Ах, товарищ дорогой! — засмеялся Коре­нев. — Не полукавишь с вами. Угадали: и то и дру­гое. Но думаю, лучше бы нам с глазу на глаз на этот счет переговорить... Вы сейчас где? Далеко?

—   Рядом.

—   Ну хорошо, подъезжайте, а я сяду в ваш таран­тас.

И через пять минут они уже сидели втроем в серой «Волге» — Турецкий и Коренев сзади, Дани­лов — за рулем. И прерванный разговор продол­жился.

—   Так почему вы, Григорий Васильевич, такого серьезного товарища недолюбливаете? — спросил Турецкий.

—  Очень может быть тут одно вытекает из друго­го, — подумав немного, ответил начальник угрозыс­ка. — Не люблю, потому что не верю, и не верю, потому что не люблю. Вроде работник как работ­ник, даже, можно сказать, неплохой, с большим опытом и смелый как будто бы... Поощрения имеет, награды... Он вообще-то, знаете ли, человек нашего бывшего — начальника областного УВД генерала Мащенко, которого сразу сняли. Ну а с этим мы много лет были на ножах.

—  В общем, ни в чем подозрительном Михеев не замечен? Никаких странностей, смутных историй...

—   Ах, Александр Борисович! Да у кого из нас их не было! Работа такая — нет-нет да и где-нибудь вляпаешься.

—  Это точно, — сказал Турецкий, — глупо отри­цать. Но и вляпаться ведь можно по-разному. Ну, может быть, не с ним, а с кем-нибудь из его, скажем так, первых помощников?

—  Ну, если так смотреть, вообще-то был слу­чай... В общероссийскую сводку пошел, между про­чим, с красной линией, по первому номеру. Только Михеев тут вроде бы совсем ни при чем.

—  А ну-ка, изложите, — попросил Турецкий. — И поподробнее.

—   Какие подробности? Хотя случай, конечно, серьезный. Это было примерно года четыре назад. Из Степногорска в Шувалов — это, считайте, тре­тий город в области — с вещевого склада УВД для оснащения и экипировки только что сформирован­ного отряда тамошнего РУОПа было направлено спецобмундирование индивидуального пошива для бойцов. Восемь комплектов, если не ошибаюсь. Полная форма — от сапог до шлема с маской, а также бронежилеты — одним словом, полная эки­пировка.

—  И эмблемы были, не помните? — спросил Ту­рецкий.

—  Эмблемы обычные, ОМОНа.

—  Ну и что?

—  В общем, не доехала машина до Шувалова. «Уазик» такой армейский. Пропала на полпути со всей амуницией. Только через месяц в реке нашли.

—   А люди? — спросил Турецкий.

—  Отправили троих — водителя и двоих сопро­вождающих. Одного месяца через три нашли убитым, насилу опознали. Водителя и второго сопро­вождающего так и не обнаружили. Искали, конеч­но, до упаду, но без следов. Чистый «висяк».

—  Веселенькая история, — прокомментировал Турецкий. — Ну а Михеев тут при чем?

—   Да я же сказал — фактически ни при чем. Разве только то, что он знал, какой идет груз, ма­ршрут и время выезда. Но отвечал за доставку его заместитель. Он и понес наказание по всей стро­гости.

—   Ясно. Оружия там не было?

—   Оружия — нет. Оружие в другой раз, еще раньше пропало. Еще года за два до того. И... А ну, подождите, подождите! — вдруг упавшим голосом проговорил Коренев и замолчал.

—   Что-нибудь вспомнили?

—    Да ведь... что подумал-то! Как-то только сей­час в голове сошлось! Ведь и к тому случаю, с ору­жием я имею в виду, вроде бы тоже, хоть и бочком- бочком, а выходит, опять же Михеев какое-то каса­тельство имеет. Тогда еще никаких РУОПов и в помине не было. А Михеев тогда работал по линии связи областного управления и штаба войск спецна­за МВД. Был выезд на операцию по сигналу из области. Выслали группу: восемь бойцов. Автоматы, пистолеты. Ехали в крытом грузовике, в «ГАЗе- шестьдесят шестом» с тентом. Дело было осенью, вечером. Уж не знаю как, напоролись в темноте на трактор, видно, тракторист-пьяница посреди бетон­ки бросил. Водитель разбился, правда, выжил все- таки. Ну и тем в кузове досталось хорошо. Вдруг откуда ни возьмись орава на мотоциклах, ну, эти, рокеры. Только, как потом спецназовцы говорили, староваты для рокеров показались. Подлетели, вроде начали помощь оказывать — там же, говорю, парней крепко помяло, все раненые, в крови, кто без сознания, кто с переломом. Все в шоке. В общем, взяли те рокеры пять автоматов и пистоле­тов тоже, кажется, пять или шесть...

—  Ну замечательно! — воскликнул Турецкий. — И что, с концами?

—  Напрочь, Александр Борисович! Уж вы сами понимаете, как шерстили. «Калашниковы» — не ка­муфляж, тут расследование с комиссией. Под суд пошли за потерю бдительности. А Михеев снова в стороне оказался.

—  А что за пистолеты были, не помните? — спросил Турецкий.

—  Помню, — вдруг севшим голосом после дол­гой паузы проговорил Коренев. — Ну конечно помню! И меня, меня свиную башку, под трибунал надо бы! Как же я сразу-то... Закрутился, видно, совсем забыл! Значит, слушайте, сейчас уже точно вспомнил: было три «стечкина» и четыре «макара»!

—  Эге! Да неужто это наши «стечкины» наконец- то всплыли? — почти не веря тому, что слышит, проговорил Турецкий. — Только на наших ведь но­мера спилены... Вот что, Григорий Васильевич, по­скольку «стечкины» у нас с вещдоками у Золотова в прокуратуре, немедленно, слышите — оба пистоле­та, взятые у Иссы Арсланова, — немедленно в кри­миналистическую лабораторию! На рентгено-металлографическую экспертизу. Может быть, удастся по следам остаточной деформации установить номера, хотя бы несколько цифр, и сверить с номерами пропавших в том происшествии.

—   А как с Михеевым быть? — спросил Коренев.

—  Свяжитесь с Грязновым и Золотовым. Согла­суйте и принимайте решение. Пока — только на­блюдать. Взять в оперативную разработку! Строго секретно! Поднять личное дело, контакты, связи. Быть может, там и прикрыли кое-что. Ну, спасибо вам. Спасибо так спасибо!

Они подвезли Коренева обратно к управлению угрозыска, здешней «Петровке», и Данилов не спеша повел машину по зеленым улицам. Они отъ­ехали уже довольно далеко в направлении реки в сторону Южного моста, когда раздался сигнал вы­зова на телефонном аппарате. Данилов снял трубку

и протянул ее Турецкому назад, за переднее сиде­нье. Это снова был Коренев.

—  Хотите верьте, хотите нет, — сказал он — но тот товарищ, о котором мы сейчас с вами толкова­ли, опять засветился.

—  Ну и что он, светоч наш? — спросил Турец­кий.

—   Мы же, как вы понимаете, недалеко друг от друга сидим, даже на одном этаже. Так вот, пока мы с вами катались, он к моим ребятам заходил. То да се, ну, как обычно... И в частности, как бы мимо­ходом полюбопытствовал, на какой такой машине этот важный гусь из Москвы раскатывает. А я, между прочим, своих-то предупредил, поскольку вопрос такой как бы сам собой предполагался. Вся штука была только в одном, кто задаст. Вот оно и совпало.

—  Ну и что? — удивился Турецкий.

—   Сначала мои пошутили, мол, поскольку зака­зов оборонных нету, на одном заводе для него под­водную лодку на колесах склепали. Вот в ней и раскатывает.

—  Ну а серьезно?

—    У меня парни ушлые. Сказали, как и было условлено, мол, пуще глаза бережем, каждые два дня тачку меняем, без охраны — ни шагу. После тех случаев мужичок малость дрейфит, непременно тре­бует, чтобы стекла темные, и садится только сзади. Вот вчера, мол, на серой «Волге» возили, а сегодня вечером по телику выступать, так черную подадут. И капризный, между прочим. Как приехал, «воль­во» или «мерседес» требовал, в «двадцатьчетверку» и не сяду, мол, уж по крайней мере, «тридцать пер­вую» подавайте! Заколебал всех.

—  Ну и как он отреагировал?

—  А никак, говорят. Покрутился-покрутился, посмеялись и за работу — бандюков ловить.

—  Ну ладно, — сказал Турецкий. — Только тут еще один момент: коли они и правда имеют виды на сегодняшний вечер, как вы думаете, когда им сподручнее это все провернуть — при въезде на те­лецентр или при выезде?

—   В сущности, все равно, — сказал Коренев. — Туда машины приезжают и уезжают. Много похо­жих машин. Но «Волг» с тонированными стеклами пока что раз-два и обчелся. А если вдобавок она выедет за ворота минут через десять — пятнадцать, как наш общий знакомый закончит свое выступле­ние, то узнать и выделить ее будет куда проще. Согласны?

—  Ну что ж, логично.

—   Да, и вот еще что. Операцию проводим в тес­ном взаимодействии с вашим другом. Я сейчас ему все передам. Они, конечно, приедут заблаговремен­но, на тот случай, если и те решат для верности пожаловать заранее.

—   Только прошу вас, — сказал Турецкий, — чтобы с людьми в машине все было в порядке.

—   Постараемся предусмотреть все. Все, что смо­жем.

81

А уже через десять минут на журнальном столике перед Турецким зашуршала оперативная, рация, и он услышал далекий возбужденный голос Грязнова:

—  Амбал, Амбал! Я Пехота!

—  Понял, Пехота! Я — Амбал, на связи, — от­кликнулся Турецкий.

—  Пожаловали, голубчики! На трех самокатах.

—  Ну и как? — спросил Турецкий.

В ответ последовало:

—   Ждут-с!

У всех подъездных дорожек, ведущих к большой стоянке для парковки машин у здания телецентра, а также у всех служебных выходов и у ворот здания в разных машинах сидели люди Коренева и Грязнова и брали под пристальное наблюдение все подъез­жавшие транспортные средства. Не оставались без внимания и пешие люди, входившие в большой вестибюль и топтавшиеся у вертушек проходных.

Грязнов, сидевший в одной из машин и поддер­живающий связь с Турецким и Кореневым, — мате­рый опер возобладал в нем над начальником, хоте­лось размяться, пусть и в плевенькой операции, — одним из первых заметил одинокого мотоциклиста на мощном «харлее», который сделал несколько кругов вокруг здания телецентра буквально минут через пять после того, как вышел в эфир сюжет с Турецким.

Он запросил другие посты, и те подтвердили, что и у других выходов остановились и чего-то ждут еще трое мотоциклистов. А у главных ворот, ведущих на территорию, прогуливается малый в подозрительно широкой куртке, а его поджидает неподалеку чер­ный «БМВ».

—  Пехота, Пехота, я — Амбал. Ну, что там? — спросил Турецкий друга.

—  Поздравляю тебя, Амбал, — отозвался Грязнов. — Их уже четверо. Стоят у выходов, давят глаз.

—  Занятно, — сказал Турецкий, как всегда в такие моменты, он был сух и немногословен.

Время тянулось... Вот Турецкий на экране за­кончил последнюю фразу, улыбнулся прощально. Его закрыла пестрая заставка, предшествующая рекламной паузе.

Турецкий в своем убежище, Грязнов и Коренев в своих машинах, глядя на часы, мысленно отсчи­тывали убегающие секунды. Вот Турецкий покинул студию, вот прошел по коридору, вот немного по­стоял и поговорил с работниками вечерней смены телеканала, ответил на чьи-то вопросы, вот выкурил сигарету на лестнице, а вот уже спустился на лифте, миновал просторный вестибюль, вышел на улицу на территории телецентра, вот распахнул дверцу и сел в машину.

—  Всем внимание! Поехали! — сказал Грязнов, и его услышали в разных точках вокруг здания теле­центра сразу несколько человек.

Прошло секунд двадцать напряженного ожида­ния. И вдали из-за угла массивного серого паралле­лепипеда здания показался силуэт медленно при­ближающейся черной машины с затемненными стеклами. И в тот же момент трое мотоциклистов на задах огромного здания, следившие за людьми, вы­ходившими из служебного входа, почти одновре­менно врубили газ своих мощных скоростных машин и с громким треском моторов, оставив поза­ди облака сизого дыма, сорвались с мест и помча­лись в разные стороны, вероятно, чтобы успеть к моменту, когда «Волга» с Турецким окажется у ворот.

—  Внимание всем! — быстро выговорил в эфир Грязнов. — Трое на самокатах подтягиваются к во­ротам! Возможно, у них задуман какой-то финт. Возможно, хотят взять с ходу, на скорости.

Вот «Волга» приблизилась к воротам, мягко при­остановилась, водитель опустил стекло и протянул милиционерам, дежурившим в проходной у ворот, пропуск. Одновременно то же самое с другой сторо­ны проделал и человек, сидевший на сиденье справа от водителя. Милиционеры кивнули, и створки ворот плавно разошлись. «Волга» не спеша трону­лась с места, и в это время трое мотоциклистов оказались уже поблизости от главного выезда с тер­ритории телецентра, оглашая окрестности пальбой моторов.

—   А, черт! Звуковая завеса! — сообразил Грязнов.

Здоровенный малый в широкой куртке внезапно одним броском оказался в полутора-двух метрах от левого бока «Волги» со стороны водителя, и в руке его тускло блеснул длинноствольный пистолет с глушителем, который часто-часто запрыгал, изры­тая короткие яркие вспышки огня. В стекле и в черной лаковой поверхности задней двери мгновен­но появились дыры, но в тот же миг из стоявших поблизости машин и из-за деревьев к стрелявшему кинулось несколько человек в мощных бронежиле­тах и стальных касках.

И одновременно из поджидавшего черного

«БМВ», почти неслышно в треске мотоциклетных двигателей, по покушавшемуся ударил маленький автомат «узи». Но, видно, случилось то, чего в этом черном «БМВ» не ожидали. Никто не упал, а гиган­ты в бронежилетах, закрыв собой покушавшегося, стремительно втолкнули его внутрь «Волги», кото­рую он только что обстрелял.

Отчаянно завизжав покрышками, «БМВ» рва­нулся с места, но его тут же блокировали спереди и сзади два темных микроавтобуса с эмблемами теле­видения, из которых также выскочили люди в спец­снаряжении и в считанные секунды огнем на пора­жение подавили автоматчика. Мотоциклисты, взды­бив свои машины, рванули кто куда, но и для них выезд был перекрыт невесть откуда взявшимися и вдруг замершими как вкопанные тяжелыми грузо­виками.

Один из мотоциклистов вильнул в сторону, пы­таясь вывернуть и проскочить между стоящими на парковке разноцветными машинами, но не спра­вился, с маху грохнулся на асфальт и дико закричал, обожженный огнем и дымом из выхлопной трубы. Второй развернулся на месте и, будто потеряв ори­ентацию, помчался вперед с высоко задранным над землей передним колесом и на всей скорости вре­зался в тяжелую раму грузовика. Третий, поняв, что оказался в тупике, в ловушке, резко затормозил и замер, глядя на бегущих к нему людей с короткими автоматами.

— Ну вот и все! — Часто дыша и очень бледный, Грязнов выскочил из припаркованного на стоянке джипа, откуда координировал действия всех групп и машин.

У «БМВ» на земле стонали, рычали и извивались трое здоровяков, уже с наручниками на толстых запястьях. Автоматчик висел головой вниз из окна изрешеченной машины. Были ранены и другие. Двое или трое бойцов в доспехах стояли неподалеку от погибшего мотоциклиста, угрюмо глядя на то, что от него осталось.

Коренев, такой же бледный, как и Грязнов, по­дошел к нему с черной рацией в руке.

—  Шакалы! Все-таки зацепило моего парня в «Волге».

—   Крепко? — спросил Грязнов, убирая свою рацию во внутренний карман пиджака.

—   Да не очень, всех дел на пару недель, а то и меньше.

—   Ну что? — спросил Грязнов. — По-моему, от­лично! Всегда бы так! Как там стрелок?

—  Спеленали, как куколку! Но здоровый бычи­на! Еле обратали.

—   Не ранен?

—   Мои все приняли.

Грязнов инстинктивно взглянул на часы. От мо­мента, когда черная «Волга» пересекла линию ворот, прошло меньше трех минут, но, как всегда, они казались огромными, будто какой-то силой растянутыми во времени.

Когда-то кто-то из учителей-наставников юного Саши Турецкого обронил фразу, что, мол, допрос задержанного по горячим следам сродни первой брачной ночи. И тут же добавил: если, конечно, не потерпишь фиаско. И этот каламбур накрепко засел в голове юного студента и всегда всплывал, когда впоследствии он оказывался в этом положении: два человека, сидящие друг против друга, между ними стол, на столе — лист бумаги, а тот, кому по роли в этой пьесе положено отвечать, еще в бешенстве схватки, погони, захвата, в шоке поражения, и именно этим хочет воспользоваться тот, кто ведет допрос.

Но теперь народу в комнате было много, и за столом, помимо Турецкого, сидел следователь Да­нилов, следователь Рыжков на отдельном стульчике устроился в углу, чуть в стороне, ближе к выходу, пристроились Грязнов и полковник Коренев.

А перед ними на ободранном железном табурете, намертво привинченном к бетонному полу, сидел бледный человек могучего телосложения, коротко постриженный, с правильными и даже благородны­ми чертами лица, украшенного ссадинами и крово­подтеками после недавнего короткого боя у телесту­дии.

В ответ на все задаваемые вопросы он молчал и смотрел куда-то, то прямо в лоб, то повыше головы Турецкого, холодно-стальными глазами. На руках его, заложенных за спину, были наручники.

—   Двадцать минут прошло, — сказал Турец­кий, — и ни слова. Тактика не новая, но в вашем случае бесполезная. Еще раз повторяю вам: мы знаем многое, мы знаем гораздо больше, чем вы можете предположить. И если вы полагаете, что к молчанию вас обязывает некий... — Турецкий сде­лал паузу и на миг впился глазами в глаза допраши­ваемого, — если вы считаете, что к молчанию вас обязывает ваш... долг, вы заблуждаетесь.

Нет, он не отреагировал, что называется, ни один мускул не дрогнул при этом слове.

—  Ну, хорошо, — вступил в эту странную беседу Миша Данилов. — Если вы молчите, послушайте, что расскажу вам я. Вы уже достаточно давно в нашем поле зрения, а потому напомню вам ваше имя. Вы Нелюбин Павел Петрович, шестидесятого года рождения, уроженец Московской области, ка­питан запаса, в прошлом — спортсмен-разрядник по многим видам спорта, мастер спорта по дзюдо. Ну что? Продолжать? Или вы сами доскажете ос­тальное?

Нелюбин отвернулся к окну, за которым была уже темная ночь.

—   Я вот сижу и думаю, — сказал Турецкий, — что все-таки вынуждает вас молчать — это самое мнимое сознание долга, некая корпоративная честь, идея или просто страх? А ведь вы не трус. В про­шлом вы блестящий офицер армейского спецназа. Вы прошли Афганистан, и в той жизни вас вроде бы не в чем было упрекнуть. Потом, после вывода наших войск из Афганистана, вы оказались в здеш­нем военном округе и продолжили службу. А потом была Чечня, где вы в январе девяносто пятого штур­мовали Грозный, а после ранения были уволены в запас. Вы вернетесь сюда, поскольку деваться будет некуда, и окажетесь в тихой заводи, в должности простого ассистента кафедры физвоспитания здеш­него университета, наставника и тренера в силовых единоборствах студентов и аспирантов. И надо ду­мать, чувства вас будут распирать сильные... Но что происходит потом? И перед кем вы считаете себя в долгу? Кому вы, собственно говоря, присягнули, кому служите теперь и кому считаете нужным хра­нить верность?

Нелюбин все так же молчал, глядя в окно.

—  Вы странный человек, — проговорил Грязнов. — И ведь мы знаем — человек умный. Отлич­ный организатор и даже... идеолог.

Только теперь, при этом слове, какая-то тень легла на лицо допрашиваемого, и он медленно по­вернул голову туда, где сидел Вячеслав Иванович, и вгляделся в него с каким-то удивлением, как будто встретил хорошо знакомого или напоминающего кого-то.

—   Вот вы молчите, — сказал Турецкий, — хотя отлично поняли, кто приказал немедленно уничто­жить вас, как только вы выполните возложенную на вас миссию, то есть угрохаете меня, поскольку я со своими товарищами сумел до многого тут докопать­ся. Вы ведь и живы сейчас только потому, что наши люди закрыли вас от пуль, что нам удалось провести нашу операцию намного успешнее, чем вашим убийцам — свою.

—    Жизнь! — вдруг с холодной высокомерной ус­мешкой произнес Нелюбин. — Тут, кажется, кто-то говорит о жизни? Да разве вы можете понимать, что такое жизнь? И что вообще вы знаете? Так что кончим на этом! Никаких показаний вы от меня не

услышите. Прикажите увести меня. И хватит устра­ивать этот детский сад!

Турецкий вызвал конвой, и Нелюбина увели.

Старый учитель и наставник, конечно, был прав. Турецкий чувствовал, что в эту «первую ночь» по­терпел фиаско...

Нелюбина не трогали два дня, и вовсе не потому, что он так хотел, а просто не до него было. Требо­валось допросить множество людей, задержанных в связи с последними оперативными мероприятиями.

Информации обрушилось столько, что следст­венно-оперативная группа Турецкого еле поспевала допрашивать людей. Всего было арестовано семнад­цать человек: сам Нелюбин, шестеро боевиков-уго­ловников у телецентра, девять членов подпольной организации «Долг», включая Дениса Грязнова, у штаб-квартиры «Гражданского действия», а также подполковник милиции Михеев, замначальника Регионального управления по борьбе с организован­ной преступностью.

«Братва», дерзкая и наглая с простыми людьми, здесь хорохориться уже не смела. Все, как один, кто раньше, кто чуть позже, дружно поджали хвосты и пораскрывали рты, или, говоря их языком, запели.

Несколько менее разговорчивыми оказались члены «Долга», но когда в коридоре СИЗО двое из них как бы случайно столкнулись с Нелюбиным, шагавшим под усиленным конвоем из двух автомат­чиков, заговорили и они, и все дали чрезвычайно интересные и важные показания, полностью рас­крывшие задачи, планы и цели этой организации. Правда, все они ссылались на человека, сбившего их с толку и заманившего в свои сети, на Романа Тучкина, который пока что допрошен быть никак не мог, так как находился в реанимации Зареченской больницы в коматозном состоянии из-за пере­дозировки наркотиков.

Что касается Михеева, то и он был полностью изобличен и, выйдя из шока после внезапного арес­та и ознакомившись с имеющимися против него показаниями, также был вынужден пойти на со­трудничество со следствием.

Непосредственным же основанием для его арес­та послужила организация им так и не удавшейся попытки убийства содержавшегося под стражей Иссы Арсланова.

Группой захвата, напрямую подчинявшейся Михееву, был задержан некто Ландырев, которому Ми­хеев обещал освобождение или побег, если он, ока­завшись в одной камере с Арслановым, ночью убьет его ножом, который должен был передать ему под­полковник Михеев. Именно в момент передачи ножа в одном из следственных кабинетов для до­просов СИЗО, где второе лицо области, занятое борьбой с оргпреступностью, захотело побеседовать с задержанным Ландыревым с глазу на глаз, он был взят с поличным и немедленно разоружен, причем весь эпизод от начала до конца был записан на видеопленку скрытой телекамерой.

Откуда было знать Михееву, что намеренно включенный в оперативную схему уголовник Ландырев, карточный шулер — «катала», много лет со­стоял тайным агентом-информатором Степногорского областного угрозыска, ценнейшим источни­ком Коренева, носившим оперативную кличку Птенчик?

Как и все остальные, Михеев отлично понимал, что положение его совершенно безнадежное и толь­ко подробнейшие чистосердечные признания могут дать ему хоть какой-то шанс на смягчение его уча­сти.

Допрос Нелюбина должен был стать кульмина­ционным моментом в этом эпизоде дела, и все это понимали, а потому к допросу надо было подгото­виться особенно тщательно. После очередного сове­щания в составе, уже ставшем обычным — област­ной прокурор Золотов, Коренев, Грязнов и Турец­кий со своими помощниками, — пришли к выводу,

что сначала следует провести несколько очных ста­вок свидетелей с Нелюбиным.

Но вот с кого начать и с кем первым свести Нелюбина — это был чрезвычайно важный вопрос, и здесь никак нельзя было ошибиться. Поэтому ре­шено было предъявить Наталье Саниной для опо­знания Нелюбина в числе ряда лиц.

Наташа Санина сидела за столом рядом с Турец­ким и Даниловым, когда в большой кабинет ввели четверых высоких мужчин спортивного сложения в похожих серых куртках.

—   Гражданка Санина! — сказал Турецкий. — Вам предъявляются четверо мужчин для опознания. Посмотрите внимательно и скажите, при каких об­стоятельствах и когда приходилось вам встречаться с одним из присутствующих лиц?

Санина без колебаний указала на Нелюбина и объяснила, что видела этого человека на площади в момент массовых беспорядков, когда он внезапно появился рядом и вытащил ее из разбушевавшейся толпы.

—   Вот он, этот человек, — показала она рукой, — стоящий вторым слева.

—  Вы опознаете его категорически?

—   Да, категорически. Трудно забыть человека, который спас тебя. Когда девятнадцатого апреля во время событий на площади началась давка, меня окружила толпа пьяных подонков, но рядом оказал­ся этот человек. Он заслонил и оттащил меня от них и помог выбраться из толпы. Правда, потом я узна­ла, что все это было подстроено нарочно, чтоб ока­зать на меня в дальнейшем психологическое воздей­ствие. Даже обидно. Я приняла это тогда за рыцар­ский поступок настоящего мужчины. И была благо­дарна ему.

—  Вы больше никогда не видели его?

—  Нет, видела.

—   Когда и при каких обстоятельствах?

—  Возможно, я никогда бы не вспомнила, но волнения того дня как будто активизировали па­мять. Впервые я увидела его на Центральном клад­бище в конце декабря девяносто третьего года. Но это вряд ли имеет значение.

—    Теперь все имеет значение, — сказал Дани­лов. — И больше никогда не встречали?

—   Нет, я видела его еще раз, примерно минут через десять — пятнадцать после того, как он выво­лок меня с площади и привел на улицу Юности.

—   А при каких обстоятельствах вы увидели его вновь и почему это вам запомнилось? — спросил Турецкий, пристально вглядываясь во внешне не­возмутимое лицо Нелюбина, которому в этот мо­мент, кажется, на долю секунды все же изменила выдержка.

—   В такие минуты, наверное, как-то особенно четко работает память, — сказала Наташа. — Поэ­тому я помню все, как будто просматриваю какой- то фильм. Я медленно шла от площади, где остался Русаков, когда вслед за разбегавшимися людьми меня обогнали двое очень похожих невысоких пар­ней кавказской наружности. Я видела, как они вбе­жали в арку большого дома...

—  Вы могли бы точно указать этот дом и эту арку?

—  Безусловно, — твердо сказала она.

—   Видели ли вы то, что происходило в глубине двора за этой аркой?

—   Нет, я оставалась на улице и видеть ничего там не могла. Я видела только, как вслед за кавказ­цами в ту же арку быстрым шагом вошли трое в каких-то похожих куртках, такого, знаете, грязно-болотного цвета. Они вышли оттуда почти сразу же и снова оказались на улице впереди меня и подо­шли вот к этому человеку, как я поняла, ожидавше­му их. Я даже решила, что они ошиблись двором.

—  Слышали ли вы что-нибудь?

—  Нет, ничего.

—  Как долго они пробыли там?

—  Полагаю, меньше минуты.

—  Пытались ли они потом войти в другие дворы?

—   Нет.

—   А что было дальше? — спросил Турецкий.

—  Они перебросились несколькими словами вот с этим человеком, но я не могла их слышать — они были метрах в сорока — пятидесяти от меня. Но я поняла, что все они вместе, и притом все четверо были озабочены и серьезны. Потом они прошли еще несколько десятков метров, и я потеряла их из виду.

—   Свидетель Санина, — сказал Турецкий, — могли бы вы узнать тех троих людей, которые вошли во двор вслед за двумя кавказцами?

—   Не знаю, — сказала она. — Как и кавказцы, те трое были чем-то похожи друг на друга, с той лишь разницей, что восточные ребята были как близне­цы, в одинаковых черных кожаных куртках.

Турецкий снял телефонную трубку и произнес всего два слова:

—   Доставьте второго, — и обратился к тем, кто участвовал в процедуре опознания: — Благодарю вас за помощь, все, кроме подозреваемого Нелюбина, свободны. Нелюбин, вы можете пока сесть. Сви­детель, вы свободны. Вот ваш пропуск, предъявите на выходе. Вас проводят. Благодарю, всего доброго.

В кабинет привели плотного невысокого кавказ­ца лет тридцати. И при виде его — это не ускольз­нуло от взгляда Турецкого — Нелюбин заметно из­менился в лице и нахмурился.

Исса Арсланов был приведен в кабинет не один. Рядом с ним стоял огромный конвоир, к руке кото­рого было приковано наручниками запястье кавказ­ца, густо поросшее черными волосами.

И Турецкий смог оценить свою предусмотри­тельность. Почти минуту Арсланов стоял, как бы отвернувшись и стараясь не смотреть на Нелюбина, но при этом губы его шевелились, а лицо и белки глаз наливались кровью. И вдруг, едва не повалив конвоира, что-то гортанно выкрикнув, он рванулся к Нелюбину, но дюжий надзиратель-контролер все же сумел остановить его. Арсланов метался, хрипел и тихо выл, а потом впился зубами в свободную руку так, что сразу выступила кровь.

—   Проводится очная ставка, — объявил Дани­лов. — Подозреваемый Нелюбин! Знаете ли вы этого человека?

Нелюбин молча смотрел в сторону, как бы и не услышав вопроса.

Данилов выждал некоторое время и повернулся к Арсланову:

—   Заключенный Арсланов! Прошу вас успоко­иться! Обращаюсь к вам с тем же вопросом: знаете ли вы этого человека и если да, то где и при каких обстоятельствах вы встречались?

—   Да, я знаю его, — справившись с собой и с резко усилившимся из-за волнения акцентом заго­ворил Арсланов. — Я видел его несколько раз в Чечне, еще до начала войны, осенью девяносто чет­вертого года. А потом — в Грозном. По-моему, он командовал отрядом спецназа. Потом пропал. А снова увидел его здесь.

—   Как вы оказались в Степногорске? — спросил Данилов.

—   Дядя позвал. Мы сюда три брата приехали. Дома работы нет, дядя сказал — будет работа. Мойка, шиномонтаж, то-се...

—   Вы воспользовались предложением вашего дяди?

—  Я — да, братья — нет.

—  Почему так? — спросил Данилов. — Вы же старший брат, могли повлиять наних.

—   Щенки были, дураки! — с болью сказал Исса Арсланов. — Работать не хотели, занялись нарко­той. А вот он, этот шайтан, их поймал, ну и подбил одного человека тут заколоть. Очень большие день­ги обещал.

—  Вы знаете, кого именно? — спросил Данилов.

—   Я не знал, — в отчаянии взмахнул свободной

рукой Арсланов. — Совсем не знал! Если б знал, разве пустил бы? Война кончилась, а это не война. Мне один парень сказал, что знает, где они.

—  И где они были? — спросил Данилов.

—  Где-то в области.

—  И вы нашли их?

—   Одного нашел, среднего, Ахмата. Я спросил, что за работу надо сделать. Он сказал — работа про­стая, а заплатят, как за десять лет.

—  И сколько? — спросил Михаил.

—   По тридцать тысяч обещали каждому. Зеле­ных... А какая работа может стоить столько? Только одна... Я все сразу понял. Я сказал, чтоб думать не смели, это вас шайтаны ловят, у них свои дела. А он сказал: «Нам задаток дали, по три тысячи на брата». Я сказал: «Отдайте задаток! Если нету, я отдам».

—  А он?

—  Сказал, ладно, подумаем.

—  Ну а дальше? — спросил Данилов.

—  Больше живыми я их не видел, — угрюмо ска­зал Исса. — Ну а дальше вы знаете.

—   Я-то знаю, — вздохнул Данилов. — Но сейчас вы должны снова рассказать все по порядку.

—    Что говорить? Пропали ребята. Мне сказали, есть человек, поможет найти. Ну и встретились мы вот с ним, — он кивнул в сторону Нелюбина, кото­рый сидел на стуле и не шевелясь смотрел в окно, спокойный, как изваяние. — Он сказал: у меня есть ход в МВД. Твои парни сидят.

—   А за что их задержали, не сказал? — уточнил Данилов.

—   Ничего не сказал. Мы же кавказцы. За что угодно могут.

—   Продолжайте...

—   Он сказал: парней можно освободить, а то им тут убийство шьют. В пресс-камере держат, менты бьют каждый день. А помочь нельзя — из Москвы следователь приехал, вот его уберешь, завтра братья твои с тобой будут. Дал винтовку с прицелом. Я два раза пытался. Один раз стрелял, думал — вышло, оказалось, нет.

—   Ну и кто этот следователь? — спросил Дани­лов.

—  Вы же знаете, — сказал Исса Арсланов. — Вот он, — и показал на Турецкого.

—  А потом?

—    Я его ранил только, сказали по телевизору, где лежит, мы опять вот с ним встретились, он сказал: работа не сделана. Хочешь братьев увидеть — дове­ди до конца. Привез за город, дал мне два пистолета системы Стечкина, двадцатизарядные. А потом ока­залось, это он из тех пистолетов моих братьев убил!

Данилов выдвинул ящик стола и один за другим с тяжелым приглушенным стуком выложил на стол несколько пистолетов.

—  Заключенный Арсланов, подойдите к столу. Вы могли бы показать пистолеты, которые вам передал этот человек?

—  Но вы же взяли меня с ними? — удивился Исса.

—  Все равно покажите!

Исса уверенно показал на два длинноствольных пистолета. И тогда Данилов выложил на стол еще один, третий пистолет.

—   Подозреваемый Нелюбин! Перед вами три пистолета системы Стечкина одного года выпуска. На всех трех образцах оружия спилены заводские номера. Однако при помощи криминалистической экспертизы эти номера удалось определить. Вот с этим и этим пистолетом при попытке покушения на старшего следователя прокуратуры Турецкого был задержан гражданин Арсланов. Вот с этим были задержаны вы при новой попытке убийства того же человека. В телах убитых Ахмата и Руслана Арслановых обнаружены пули, выпущенные из всех этих трех пистолетов. Но и это не все. Точно так же установлено, что стволы всех трех пистолетов при­способлены для стрельбы с глушителем, причем на­резка под глушители на всех трех пистолетах выполнена на одном станке. Как вы можете это объяс­нить?

—  Это ваше дело — объяснять, — мрачно улыб­нулся Нелюбин. — А я, знаете ли, по другой части...

—   Арестованный Арсланов, — сказал Дани­лов, — ознакомьтесь с протоколом очной ставки и поставьте свою подпись в указанных местах.

Арсланова увели.

—   Ну что? — спросил Турецкий. — Вы намере­ны по-прежнему молчать, Нелюбин? Или вы счи­таете, что мы больше ничего не знаем? Например, историю этих пистолетов, как они оказались у вас, или почему с этими тремя стволами в том дворе дома семнадцать по улице Юности оказались трое ваших подручных, и почему из них были убиты Ахмат и Руслан Арслановы, и почему, наконец, именно чеченцев вы подрядили на убийство Влади­мира Русакова, заранее приговорив обоих убийц к смерти, точно так же, как приговорил вас к смерти, послав убивать меня, ваш старый подельник и друг.

—   Может, вы даже знаете, что это за друг? — даже с какой-то иронией спросил Нелюбин. — Ну так приведите его сюда!

—   Всему свое время, — сказал Турецкий. — Не станем опережать события. Вы мне лучше скажите другое: а вот фамилия Михеев вам что-нибудь гово­рит?

Нелюбин, по обыкновению, вновь не ответил. Казалось бы, ничто не изменилось в лице человека, сидящего в лучах лампы, но по каким-то едва при­метным, едва уловимым признакам Турецкий понял: тот дрогнул. Дрогнул, несомненно! И точно крыса, загнанная в лабиринт, суется и мечется во все углы, но вновь и вновь забегает в тупики и вновь бросается отыскивать единственный выход.

Турецкий снова снял трубку:

—   Доставить третьего!

—  Может быть, вы устали? — обратился к Нелюбину Турецкий. — А то мы можем передохнуть.

Но тот все так же гордо молчал и смотрел на них даже как будто бы свысока, как на каких-то ничтож­ных пигмеев, напрасно пытающихся нарушить его олимпийское спокойствие.

85

В кабинет ввели сухопарого загорелого человека с большими залысинами и поредевшими седовато- русыми волосами.

—   Знаком ли вам, арестованный Михеев, нахо­дящийся перед вами гражданин и если да, назовите его имя, а также где, когда и при каких обстоятель­ствах вы встречались с ним.

—   Да, я знаю этого человека, — сказал Михеев, и Нелюбин впервые за все это время нервно вздрог­нул и быстро повернул к нему не то возмущенное, не то удивленное лицо. И даже губы его, кажется, беззвучно вышептали какое-то слово.

—  Итак, Михеев, что вы можете сообщить?

—    Это капитан запаса Нелюбин Павел Петро­вич. Он появился в Степногорске весной восемьде­сят восьмого года в связи с выводом наших войск из Афганистана, где он проходил службу в войсках специального назначения. Мы познакомились с ним по роду службы во время соревнований между бойцами и офицерами армейского спецназа и спец­наза МВД.

—  Вы подружились? — спросил Данилов.

—   Не знаю, как сказать, — пожал плечами Ми­хеев. — Может, и так... Хотя, наверное, дружбой это не назовешь. Встречались изредка, раз-другой в месяц. Он проходил службу в области, а я в городе. Приятельствовали, в общем.

—  Вы замечали в нем какие-нибудь странности?

—   Да нет, пожалуй. Какой-то угрюмый он всегда был или очень серьезный. Страшно сильный — да. И жестокий очень, даже в военно-спортивных со­ревнованиях, в поединках.

—  И что дальше?

—  В восемьдесят девятом, зимой, он узнал, что я оказался в очень трудных денежных обстоятельст­вах: проигрался в карты, был у меня такой грех... Можно сказать, страсть... Причем играл я с теми, с кем, конечно, не должен был играть. Это тоже были офицеры нашего управления, но какие-то темные люди, сомнительные.

—  И что же? — спросил Турецкий.

—   Нелюбин сказал, что готов мне помочь и вы­ручит, если я дам слово, что, когда придет черед и возникнет необходимость, беспрекословно подчи­нюсь любой просьбе и приказу и пойду ему навстре­чу. Я был тогда доведен до крайности. Тут все сме­шалось — и страх, и досада, ну и конечно, карточ­ный долг, сами понимаете, не хотелось отдавать... По тем деньгам это было почти что полтора «жигу­ля». Хоть пулю в лоб! А тут семья, двое детей ма­леньких — не убежишь... Ну, я и согласился.

Нелюбин сидел, уже справившись с собой и не­возмутимо скрестив сильные руки на груди, но Ту­рецкий видел, как нервно вздуваются и опадают мощные мышцы на его ногах. Все-таки в хладно­кровии ему нельзя было отказать.

—  Продолжайте, Михеев, — сказал Турецкий.

—   А через два или три дня оба моих кредитора погибли при загадочных обстоятельствах. Их «уазик» сковырнулся с моста в реку, а Нелюбин сказал мне, что отныне я его должник...

Рассказ Михеева продолжался еще около полу­часа, и туда вошли все эпизоды, связанные с захва­том воинского снаряжения и обмундирования, а также оружия и боеприпасов. Таких эпизодов, как оказалось, было даже больше, чем предполагали Ту­рецкий и Коренев.

Его, Михеева, роль в этих событиях сводилась, по сути, только к точной наводке, к сообщению о характере груза, пункте назначения и численности охраны. В скором времени Михеев стал регулярно снабжать Нелюбина и секретной оперативной ин­формацией, за что ему регулярно выплачивали со­вершенно невероятные, баснословные суммы, кото­рые сделали его чем-то вроде денежного наркомана.

—   А как вы думаете, Михеев, — поинтересовался Турецкий, — где Нелюбин добывал такие средства, чтобы оплачивать ваши услуги?

—  Затрудняюсь ответить, — вздохнул Михеев.

—  Но ведь вы не думаете, надеюсь, что он полу­чал их праведным путем? — спросил Данилов. — Вы же умный, трезвый человек и не можете не понимать, что стали не просто пособником опас­нейшей преступной группировки, но и прямым со­участником бандитов, которые совершили такое множество кровавых преступлений. Здесь же убий­ство на убийстве! И вы отлично знали о них. Фак­тически вы создавали идеальные условия для суще­ствования и активной деятельности преступной сети, вы, человек, поставленный на то, чтобы быть первым борцом с этой нечистью. Неужели вы ду­маете, что мы столь наивны и поверим, будто вы могли осуществлять эти задачи, не имея мощных покровителей и надежных тылов? Так что, Михеев, не пытайтесь наводить тень на плетень. Рассказы­вайте все.

—  Но... — он запнулся, с надеждой глядя туда, где сидел Турецкий. — Я готов рассказать все, и я, конечно, знаю гораздо больше... Но как сможете вы обеспечить мою безопасность? Меня, моей семьи, моих детей...

—   Попробуйте рискнуть и положитесь на нас, — сказал Турецкий. — Какой, собственно, у вас выбор? Вы много лет были не просто связаны с опаснейшей шайкой, но прилагали все усилия, чтобы обеспечить и дальнейшее продолжение их преступной деятельности, потому что это было в ваших прямых корыстных интересах. А значит, вы должны будете отвечать перед законом по всей строгости наравне с ними. Так что не надо играть с нами. Вы много лет продавали свою совесть, сколо­тили состояние, так что вам есть на что попытаться купить хотя бы свою голову.

—   Не понял? — напряженно вытянул шею Ми­хеев.

—   Я, разумеется, не о деньгах, — сказал Турец­кий.

—   Если вас интересуют сведения, информа­ция, — сделал вид, будто вдруг догадался, о чем идет речь, Михеев, — то у меня, я думаю, самые полные и подробные досье на большинство здеш­них чиновников, включая бывшего начальника Уп­равления внутренних дел Мащенко, директоров за­водов, банкиров, вице-губернаторов и самого губер­натора. Все эти материалы спрятаны у меня в осо­бом месте. Я могу предоставить их следствию.

—   Вы удивительно предусмотрительный чело­век, — заметил Турецкий.

—   Кабы так, не сидел бы сейчас тут, — с нескры­ваемой горечью сказал Михеев. — Но повторяю — и мне, и всем вам есть чего опасаться, и прежде всего за свою жизнь, пока на свободе остается один человек.

При этих словах Нелюбин медленно повернулся в сторону Михеева и бросил на него взгляд, кото­рый, наверное, мог бы заживо испепелить любого.

—   Это...

—  Молчите! — быстро приказал Турецкий. — Подойдите к столу!

Михеев поднялся и подошел. Турецкий быстро написал на листке бумаги какое-то слово и показал ему так, чтобы не видел Нелюбин.

—  Это он? — спросил Турецкий.

—  Значит, вы все уже...

—   Подпишите протокол, — сказал Турецкий. — Единственное, чем я могу вам помочь, хотя, скажу откровенно, надежд на это немного, — это то, что я оформлю предоставление нам всех имеющихся у вас компрометирующих материалов о связях и преступ­лениях руководства области как добровольную вы­дачу. И как способствование следствию в установ­лении истины. Уведите арестованного! Вот так, Нелюбин! — сказал Турецкий. — По шажочку, по штришочку приоткрывается прямо-таки захваты­вающая картина. Но это, так сказать, авантюрно- криминальный жанр. А ведь имеется еще один план, как я догадываюсь, ваше главное увлечение — политика. Как много вы успели в свои годы!

И он в очередной раз снял телефонную трубку и коротко распорядился:

—   Давайте четвертого!

Четвертым арестованным, с кем проводилась очная ставка, был Денис Грязнов, который подроб­но и точно, как и положено образцовому студенту юрфака, изложил все, что ему стало известно о со­зданной при непосредственном участии, а может быть, и под руководством Нелюбина подпольной военизированной диверсионно-террористической организации «Долг», о ее планах, программе, систе­ме подготовки и методах вербовки новых членов.

—  Известно ли вам, Грязнов, о каких-либо кон­кретных акциях или операциях, осуществленных этой организацией? — спросил Турецкий.

—   Да, — кивнул Денис. — Я совершенно точно знаю, что именно члены организации «Долг», со­стоящей по преимуществу из студентов разных вузов, были использованы определенными силами для осуществления крупномасштабной политичес­кой провокации восемнадцатого и девятнадцатого апреля этого года, в первый день на площади перед Степногорским университетом, а на следующий день, в воскресенье, — на площади Свободы. Имен­но они с целью вызвать беспорядки, переодетые в форму бойцов ОМОНа, якобы действующих по личному распоряжению нынешнего губернатора, в ночь с субботы на воскресенье вторглись в ряд сту­денческих общежитий, где учинили настоящие по­громы, избивали ребят и девушек, глумились, изде­вались, угрожали, выдавая себя за представителей законных властей, чтобы возбудить против них молодежь и вызвать бурную ответную реакцию, кото­рая должна была вылиться в массовые беспорядки, что им, в общем, и удалось. Именно члены органи­зации «Долг» атаковали цепи бойцов ОМОНа и дру­гих силовых структур, они же изготовили и вынесли на площадь большое число плакатов и транспара­нтов, направленных на дискредитацию губернатора Платова, они распространяли алкоголь и наркотики среди студентов и других граждан, примкнувших к демонстрации. Также их силами должны были быть осуществлены несколько террористических актов с целью вызвать в городе волнения на межнациональ­ной почве.

Причем все это должно было быть выдано за бесчинства членов другой политической организа­ции — движения «Гражданское действие» и соот­ветственно инкриминированы его руководству.

Таким образом, силами членов организации «Долг» решалась крупная комплексная политичес­кая задача:

—   И кто это, по вашему мнению? — спросил Данилов.

—   Мне кажется, — ответил Денис, — что ответ на этот вопрос возникает сам собой на основе ана­лиза объективно создавшейся, но на самом деле тщательно спланированной ситуации.

—  На основе чего вы делаете все эти выводы?

—   Прежде всего на основе личных наблюдений, так как я сам совсем недавно был принят в члены этой организации, а также на основе тех признаний, которые сделал мне лично формальный лидер «Долга» Роман Тучкин.

—  Вам знаком этот человек? — показал Данилов на Нелюбина.

—   Разумеется, — сказал Денис. — Это Павел Петрович Нелюбин, старший ассистент кафедры физвоспитания нашего университета, а также фак­тический создатель и руководитель организации «Долг».

—   Что вам еще известно по этому делу?

—   Во-первых, я был схвачен и задержан во время одной из акций, осуществленных «Долгом» по при­казу Нелюбина. Предполагалось разгромить штаб- квартиру «Гражданского действия», захватить их до­кументы, устав, регистрационное свидетельство, пе­чати, чтобы потом использовать в своих целях. Что касается другой информации, и в частности личных признаний Тучкина, то она была мной записана на диктофон и эти микрокассеты могут быть предо­ставлены следствию. Кроме того, нам предстояло совершить поджоги нескольких бензоколонок и автомагазинов, принадлежащих чеченцам, чтобы спровоцировать межнациональную вспышку в горо­де, но это не удалось, так как чеченцы оказались предупреждены и приняли нужные меры.

—   Гражданин Нелюбин! — сказал Турецкий. — У вас есть вопросы к гражданину Грязнову?

—  Откуда ты только взялся? — помолчав, не­громко спросил Нелюбин.

—   Я-то? Из Барнаула, — твердо сказал Денис. — Я же не хотел к вам идти, как мог, отбрыкивался. Вы сами тянули...

В это время, как и положено было по заранее продуманному сценарию, дверь приоткрылась, в комнату вошел Грязнов-старший и, взяв стул у стены, сел рядом с племянником. И в луче яркой лампы, стоявшей на столе, стало видно, насколько они похожи.

Нелюбин всмотрелся и невольно воскликнул:

—  А-а-а!

И снова отвернулся.

—   Как же так, Нелюбин? — сказал Турецкий. — Вы же такой опытный человек! Как же вы могли так просчитаться? Привлечь к таким серьезным делам, можно сказать, едва знакомого парня, человека, ко­торого вы ни узнать, ни проверить толком не смо­гли.

Но Нелюбин ничего не ответил, только усмех­нулся, и в стальных глазах его на мгновение мельк­нул поистине сатанинский огонек.

И только тут и Турецкий, и Грязнов, и сам Денис, кажется, поняли, что замышлял этот человек и на какую роль он готовил этого длинного барнаульца.

Им нужен был и неважно где — то ли у бензоколонки Али Арсланова, то ли в подвале «Гражданского действия», — им позарез требова­лось, чтобы пролилась кровь, которую можно было предъявить либо тем, либо другим.

Как и Турецкого, только чудо спасло Дениса. И только сейчас он понял, что все эти дни и недели ежесекундно был на волоске.

—  Ну ладно, — сказал Турецкий. — Спасибо, Денис! Могу представить, как ты устал.

—   Ну, мы пошли, — добавил Грязнов-старший.

И они вышли друг за другом, еще более похожие

со спины, — оба высокие, рыжеволосые.

И вот, наконец, допрос подошел к финалу, и его взял на себя прокурор области Золотов.

В кабинет по одному вводили каждого из тех троих, что открыли автоматный огонь по Нелюбину из «БМВ» у телецентра тотчас после того, как он отстрелялся, изрешетив машину, в которой, по его расчетам, должен был находиться московский «важняк» Турецкий.

Нелюбин с непониманием и удивлением смот­рел на каждого из этих незнакомых ему молодых мужиков, по виду типичных уголовных «быков» — мясистых, накачанных, коротко остриженных.

Облпрокурор Золотов пролистал протоколы до­просов этих лиц, произведенных ранее Даниловым и Рыжковым, затем сказал старшему из них, кото­рого допрашивали последним:

—   И вы, Хрипко, и ваши подельники, люди опытные, в этих стенах не новички. Ваши личности установлены, вы задержаны на месте преступления с оружием. Правда, раньше вы влипали, судились и отсиживали по мелочевке, а теперь вам всем светит значительный срок. Покушение на убийство долж­ностного лица при исполнении им своих служебных обязанностей, к тому же сотрудника правоохрани­тельных органов, старшего следователя по особо важным делам. А это может вылиться совсем в дру­гие сроки, чем те, которые вы уже отбывали. Я ясно выражаюсь?

Допрашиваемый широко раскрыл глаза, и на его лице проступило нескрываемое удивление.

—   Можно слово, гражданин начальник? — под­нял он руку. — Тут какая-то накладочка выходит. Мы никакого не «важняка» были посланы грохнуть. Другого! Так что нам должностного лица при испол­нении не паяйте!

— Я вас понял, Хрипко. И к этому мы еще вер­немся.

При этих словах Нелюбин быстро вскинул голо­ву и оглядел допрашиваемого с головы до ног с каким-то новым интересом. Он уже больше не де­монстрировал подчеркнутого равнодушия, а вслу­шивался в каждое его слово с особенным внимани­ем. При этом чувствовалось, что он лихорадочно старается разобраться в этом неожиданном и непо­нятном пока для него раскладе и что все это имеет для него огромное значение — что же все-таки сей­час происходит, где тут правда, где розыгрыш, сле­довательские хитрости и уловки.

—   И это еще не все, — продолжил Золотов. — Гораздо хуже для вас то, что человек, который обе­щал вам, отправляя на это дело, вытащить после откуда угодно, уже ничем вам помочь не сможет. И надеяться вам на него глупо хотя бы потому, что если вы хорошо знаете его, то должны понимать: он и пальцем не пошевелит, чтобы сунуться выручать тех, кто по собственной глупости или по независя­щим от них причинам сгорел на деле, спалился. Вы для него больше не существуете. Он никогда и ни из-за кого не стал бы рисковать собой. В его отно­шениях с людьми основное правило, основной принцип — естественный отбор. А значит, тот, кто не сумел выпутаться из истории, подлежит выбра­ковке. Поэтому, хорошенько подумав, вы смекнете,

от кого могла бы исходить для вас самая большая угроза — от него. Вы попались, а значит, можете заговорить. Но тут еще одна закавыка: тот человек, который послал вас к телецентру, сейчас уже никто. Он изобличен, установлен, и теперь не вам надо его бояться, а ему — вас. Да, кстати, возвращаясь к вашему замечанию: кого все-таки вам надо было застрелить? Я слушаю вас, Хрипко. Говорите.

—  Нам было велено убрать вот его, — он показал пальцем на Нелюбина.

—   Вы когда-нибудь раньше встречались с этим человеком? — спросил Данилов.

—    Так чтоб близко или там базарить — не дово­дилось. А видеть видели, только издалека.

—   Не вспомните, где и когда?

—   Пару раз я его с нашим видел, — сказал Хрипко.

—   Это с кем же — нашим? — уточнил Турец­кий. — Вы же знаете здешние порядки. Тут нужны имена. Вы хотите сказать, что речь идет именно о человеке, который приказал вам убрать вот этого гражданина?

—  Ну верняк, начальник! Он же сам всю мокруху нарисовал, ну, то есть план нам выдал — когда подъехать, где стоять без шума. А когда вот он пошмаляет, тут же с ходу сыпануть по нему из «узяхи» — и по газам.

—   Ну а вы, Нелюбин, что на это скажете? — спросил Золотов.

Нелюбин долго молчал, глядя на «быка» в чер­ной майке, обтягивавшей его мускулистые плечи и руки. И Турецкий уже решил, что он снова не удос­тоит его ответом, но Нелюбин вдруг медленно, че­каня каждое слово, проговорил:

—   Пусть назовет имя. Кто их послал.

—  Законный вопрос, — повернулся к мордасто­му тяжеловесу Хрипко Золотов и перевел взгляд на Нелюбина. — А разве вы, Павел Петрович, еще не поняли?

Но Нелюбин повторил:

—  Пусть скажет имя!

—  Говорите, Хрипко! — приказал Золотое, и Хрипко произнес:

—  Адмирал.

И он, кажется, не успел еще договорить это слово, как Александр Борисович быстро вытащил фотографию из-под стопки листов-формуляров.

—  Вы имеете в виду вот этого человека? Его вы называете Адмиралом?

—  Ну да, его. Это он, Адмирал...

—  Вы не ошибаетесь? Тогда попрошу назвать его полное имя, — уточнил Золотов.

—  Это Клемешев Геннадий Петрович, — глухо сказал Хрипко.

Турецкий быстро перевел глаза на Нелюбина. Тот, сильно подавшись вперед, с какой-то жуткой, окаменевшей улыбкой смотрел на фотографию, ле­жавшую на столе.

—  Повторяю, Нелюбин, — громко и отчетливо сказал Золотов, — гражданам Хрипко, Шкварину и Петрову вас «заказал», то есть поручил убить, хоро­шо вам знакомый Клемешев Геннадий Петрович, он же Юрасов Сергей.

—   Так, значит, вы... — прошелестели серые губы Нелюбина, — значит, вы...

—   Да, Нелюбин, — сказал Турецкий, — мы смогли сделать это. А посему мой вам совет — рас­сказать нам все о человеке, который и бровью не повел, приговорив вас к смерти. Да очнитесь вы, Нелюбин! У вас же такая голова!

—   Да какая разница? — сказал Нелюбин. — Все равно мне «вышка». Без вариантов. Слишком много всего.

—  Скорее всего, именно так, — кивнул Турец­кий и жестом руки приказал конвоирам увести троих, которые были больше не нужны. И когда те скрылись за дверью, продолжил: — Действительно, много, непомерно много всего... Вы небось уж и сами со счету сбились, сколько жизней на вас... Но ведь знаете, какая теперь жизнь — все может быть.

У нас уже мораторий на смертную казнь. Вот-вот она совсем должна быть отменена. Или Президент вдруг возьмет да и помилует вас. А ведь тут... чечен­цы... Вы же видели сегодня подследственного Иссу Арсланова. И ведь он не один... И у них к вам, я думаю, много счетов... Я не пугаю, но такова объек­тивная реальность.

—  Что вам надо? — спросил Нелюбин.

—  Мне нужен Клемешев-Юрасов, — сказал Ту­рецкий. — Весь, с головы до пят. Все, что вы знаете о нем, от начала и до конца. Думаю, вряд ли есть смысл хранить тайны человека, который только по чистой случайности не вывел вас в распыл.

—   Ладно, — сказал Нелюбин. — Ваша правда. Давайте записывайте... пусть и он получит свое. Видно, пора...

Допрос Нелюбина завершился около пяти часов вечера, и Турецкий чувствовал ту радость победы, которая была самым нужным и самым дорогим в его работе. Теперь он знал о Клемешеве уже все.

Нелюбин не стал щадить ни себя, ни того, с кем был связан столько лет, еще с афганских времен, и с кем после, когда они снова встретились здесь, на степногорской земле, продолжил то, что было нача­то еще там, в середине восьмидесятых.

Нелюбина препроводили в камеру под усилен­ный надзор, а Турецкий выбрался наконец на улицу из душного кабинета и широко вздохнул, глядя на город, на реку.

Он был спокоен. Он знал, что Клемешев нахо­дится под неусыпным наблюдением, что его посто­янно держат в поле зрения и люди Коренева, и люди Грязнова. Уйти от них было невозможно, как нельзя было ему ускользнуть из города, ибо теперь у него не было уже другого выхода, как либо пы­таться вырваться из Степногорска, либо наложить на себя руки, либо явиться с повинной и отдаться на волю властей.

Подкатила машина, все та же дряхлая серая «Волга», и Александр Борисович, вместе с Данило­вым и Рыжковым, снова оказался на заднем сиденье темного салона. Подал голос телефон. Турецкий ус­тало взял трубку, и тотчас лицо его исказилось вол­нением.

—  То есть как? Как это могло случиться?

—   А вот так! — не скрывая отчаяния, выкрикнул Грязнов. — Ушел, сволочь! Причем тем же манером ушел, как тогда Горланов в Москве. И в его джипе оказался люк. Практически на глазах у ребят Коре­нева. Сиганул в колодец — и все!

—  Ты понимаешь, понимаешь... — вскрикнул Турецкий.

—   Молчи, Саша, лучше твоего понимаю! Но из города он не уйдет. Мы уже подняли все комму­нальные службы, все схемы и Планы подземных коммуникаций. Сам понимаешь, они здесь не такие, как в Москве. Возьмем!

«Ну да, конечно, — подумал Турецкий. — Он понял все, этот оборотень, все просчитал, когда узнал, что сгорела его задумка с моим убийством и расстрелом Нелюбина. А может быть, он и затеял все это лишь только для того, чтобы отвлечь внима­ние от себя хоть на какое-то время и выиграть день для подготовки отхода и отрыва. Ведь он же тоже наверняка и видел и чувствовал, как мы его опека­ем. Да мы и не скрывались, напротив, как могли, заводили его. Ну вот, дозаводились... »

Он снова связался с Грязновым:

—   Послушай, Слава, подумай, взвесь — у вас хватит сил? Ну просто численного состава?

—  Все перекрыто, Саша. Возьмем.

Турецкий положил трубку, не зная, куда ехать и куда деть себя. Эта жизнь не давала вздохнуть, не давала порадоваться хоть час, хоть минуту. И снова раздался сигнал телефона. Звонили из приемной прокуратуры.

—    Александр Борисович! — Турецкий узнал голос одного из помощников Золотова. — Сюда только что позвонила Наталья Санина. В ее кварти­ру проник Клемешев с двумя своими подручными. Она взята в заложницы. Этот гад требует вас, угро­жает, что убьет ее, если вы, один и без охраны, немедленно не приедете туда.

«Ну, вот и все! — подумал Турецкий. — Зам­кнулся круг».

—  Что там происходит? — спросил он.

—   Ситуация критическая. Туда уже выехали пол­ковник Грязнов и полковник Коренев. Дом оцеп­лен. Но нет сомнения — он пойдет на все.

Турецкий и сам это понимал. И в двух словах объяснив ситуацию своим помощникам, приказал что есть мочи гнать в «Царское село». Подъехав, он позвонил в квартиру Саниной. Трубку взял Клемешев. И как ни странно, он был очень спокоен и даже любезен.

—   Вы сами понимаете, господин Турецкий, мое положение. Уж коли все пошло прахом, то есть вся жизнь, все планы, все надежды, самое верное было бы сигануть ласточкой вот с этого балкона вместе с вашей Наташей. Но вы же знаете: надежда умирает последней. У меня есть что предложить вам. Но это не по телефону. Поднимайтесь, и никаких штучек, потому что ее жизнь пока что в моих руках. Вы же не хотите повесить на себя ее смерть? А мне сейчас ничего не стоит отправить ее в дальнее плавание к ее Русакову. А то бы встретились там и были бы вместе всю оставшуюся вечность... Давайте подни­майтесь, потолкуем.

Грязнов, который подошел к их серой «Волге» и слышал весь разговор по громкой связи, взглянул на друга. Слова тут были не нужны.

Один из оперативников Грязнова протянул Александру Борисовичу бронежилет, но Турецкий только махнул рукой и отдал Вячеславу Ивановичу свой ПСМ:

—   Держи! Лучше не брать с собой эту штуку. Все равно не пригодится. А те отберут. В случае чего позаботься о моих, об Ирке с Нинкой... Впрочем, чего тебя учить, сам знаешь...

Подошел бледный как полотно Денис Грязнов:

—   Дядя Саша, может, и мне с вами?

—  Отставить, герой, — усмехнулся Турецкий. — Ты свое дело уже сделал. А там ты мне не помощ­ник. И потом, на тебе ведь «Глория».

Он вошел в подъезд и поднялся на лифте на нужный этаж, где у дверей толпилось несколько ребят в тяжелом снаряжении спецназа, с пистолета­ми в руках. Они расступились, и один из тех, что был с Клемешевым, впустил Турецкого в простор­ную прихожую и провел в большую комнату, где напротив друг друга в креслах сидели Наташа и Клемешев. В одной руке он держал в руке настав­ленный на нее пистолет, а в другой — противотан­ковую гранату на боевом взводе. Стоило ему просто разжать пальцы — и через три секунды здесь не осталось бы ничего.

Турецкому было что сказать этому человеку, с улыбкой смертника смотревшего на него снизу вверх большими темными глазами, но он поостерег­ся. В конце концов, никто не знал, что в эти секун­ды могло прийти ему в голову. Ведь он действитель­но потерял все.

Один из людей Клемешева тщательно обыскал Турецкого, но, не найдя ничего опасного — ни рации, ни пистолета, — показал ему на кресло. На­таша была бледна, но, к удивлению Турецкого, ка­кого-то особенного, панического женского страха на ее лице не было, и он невольно восхитился ею.

Нет-нет, он ошибался, ошибался в ней. Она могла бы многое. Но для этого сейчас требовалось спасти ее.

—  Вы вызывали меня, — сказал Турецкий, спо­койно глядя в глаза Клемешеву. — Слушаю вас. Хотя должен сказать, вы выбрали слишком баналь­ный путь.

—   Я не выбирал, — улыбнулся Клемешев какой- то странной улыбкой. — Никакого выбора не было. А вызвал я вас вот зачем. Хочу поторговаться. Хотя видите, какие у меня мощные аргументы? — и он поднял руку с гранатой и показал ею на сидящую перед ним Наташу. — Эх, дрызнуть бы сейчас! Но, как сказал поэт, ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь.

—  Это вы-то ненавидите мертвечину? — усмех­нулась Наташа. — Да от вас смердит!

—  Не обижай меня, Наташка, — мягко заметил Клемешев, — а то, чего доброго, огорчусь, да от огорчения и уроню эту штуку. Вот тогда да — за­смердит. И вообще молчи, тут мужской разговор.

—   Между прочим, — сказал Турецкий, — очень долгий мужской разговор у меня был сейчас с вашим другом Павлом Нелюбиным. Вы послали людей убить его, но на нем ни царапинки. Он смек­нул, что к чему, когда мы постарались раскрыть ему глаза, и все рассказал нам. Получился целый роман. Очень трогательный роман о святой и верной муж­ской дружбе двух солдат, которые стали бандитами. И теперь Павел Петрович просто жаждет увидеться с вами.

—   Зря, зря это все, — поморщился Клемешев. — Если б вы знали, какую малину мне тут испортили! Я хотел устроить тут рай на земле, была у меня такая прихоть, фантазия... Чтобы все жители тут меня на руках носили и поставили памятник при жизни...

—   Ну уж бросьте. Представляю этот рай на кос­тях и крови!

—   Да ведь вся жизнь — на этом, — засмеялся Клемешев. — От сотворения мира, от Каина, кото­рый кокнул брата своего Авеля. И мой рай был бы ничуть не хуже других, потому что я сам не хуже других, понимаете? Я такой же, как все!

—  Нет, вы хуже, — сказала Наташа. — Вы вооб­ще не человек. Вы просто устройство для убийства.

—  Ну да ладно, — отмахнулся Клемешев. — Перейдем к деловой части. Я предлагаю вам вместо себя одну чрезвычайно интересующую вас персону. Как говорил Тарас Бульба, я его породил, я его и убью. Я устроил ему тут гнездо, симпатичную вре­мянку, но уж коли так приперло, могу дать и адре­сок. Разумеется, после того, как получу гарантии, что меня не тронут и дадут уйти. Причем вместе с ней, с Натальей. Я женюсь на ней, Турецкий! А вас приглашаю быть нашим посаженым отцом, потому что и она и я — круглые сироты. Ну что, назвать имя моего товара?

—   Любопытно. — И вдруг Турецкого осенило, будто фотовспышкой озарило на миг: люк в днище тяжелого джипа, открытый посреди мостовой кана­лизационный люк. — Ба, неужто Горланов? — вос­кликнул Турецкий. — Так он, значит, здесь? Выхо­дит, вы и с ним друзья?

—   Почему нет? — улыбнулся Клемешев. — Я — сила, он — деньги. А вы молодец, Турецкий, дейст­вительно молодец! То-то Горланов Никита все гово­рил мне, что непременно надо вас грохнуть... Ну, да ладно. Все равно деваться вам некуда. С этой ма­шинкой, — он снова поднял гранату, — пока что я король. А потому запоминайте адрес: Вторая При­чальная, тридцать два, квартира восемь. Только вряд ли вам пригодится. Вижу, переговоры наши идут туго. В общем, мои условия: мы садимся в машину — вы, я, она и вот эти мои друзья — и спокойно, без эскортов и погонь выезжаем из горо­да. Вы поняли, Турецкий, — спокойно. Без верто­летов, овчарок и прочей ментовской экзотики.

—   А дальше?

—   А дальше, — опять засмеялся Клемешев, — я могу только пообещать, что не трону ни вас, ни ее и спокойно уйду со своими пацанами. А вы остане­тесь на обочине шоссе и помашете мне платочками. Ну а что там дальше и как — поглядим. Я устал. Мне нужна будет передышка. К тому же у меня свои правила торговли: продавец всегда прав. И у вас тоже, как понимаете, никакого выбора. Передайте мои условия своим — и в путь!

Турецкий встретился глазами с Наташей, вздох­нул и снял трубку.

Они выходили из дома через четверть часа. Впе­реди — один из «братков» Клемешева с пистолетом в руке, за ним — Турецкий, рядом с ним — Клемешев и Наташа, запястья которых были накрепко соединены наручниками, замыкал шествие второй клемешевский верзила с пистолетом, приставлен­ным к затылку Турецкого.

Двое спецназовцев открыли дверцы мощного черного джипа Клемешева, и они расселись в про­сторном салоне машины. За руль сел один из людей бывшего мэра, рядом с ним посадили Турецкого, Наташа, Клемешев и другой телохранитель оказа­лись сзади. Все вокруг стояли серые от волнения, измученные ожиданием, бессильные что-нибудь предпринять или изменить.

—  Покеда, мужики! — крикнул Клемешев в от­крытое окно. — Мы поехали. Вот и гадайте те­перь — учебная была у меня гранатка или боевая!

На все посты было выдано указание беспрепят­ственно пропускать этот черный джип и дать ему возможность покинуть город. Они миновали мост, оставили позади белые кварталы местных Черему­шек. Джип все набирал и набирал скорость.

—   Ну вот и все, — сказал Клемешев. — Как го­ворил товарищ Сталин, подготовка к успеху решает успех. Помните такую великую сентенцию, госпо­дин Турецкий?

—  Помню, — кивнул тот. — Ну, что дальше? Мы выполнили ваши условия и ждем развития событий.

—  Ну какие могут быть для вас события, — ус­мехнулся Клемешев. — Ваша роль завершается. По- моему, мы сыграем свадьбу с Натальей Сергеевной и без посаженого отца. И на хрена он нужен? Так что скоро, совсем скоро ваши грустные родственни­ки пойдут оформлять пенсию по утрате кормильца. Вы хоть заработали что-нибудь за жизнь, Турецкий?

Но Турецкий молчал. Он понимал, что это не шутка и что вот они, вероятно, эти самые последние его минуты. Стремительно бегущая навстречу серая поверхность шоссе, вечерние холмы у горизонтов...

—   Да пропади ты, надоела! Аж пальцы свело! — вдруг проговорил Клемешев и что есть силы швыр­нул гранату в открытое окно машины в сторону от дороги. Она пролетела метров двадцать и громыхну­ла позади джипа ярко-желтым огнем, подняв столб дыма.

—  Ну что, Наталья, ты меня спрашивала когда- то, убивал ли я, — сказал Клемешев. — Это просто и быстро. Хочешь, покажу, как это делается? Или избавить тебя от этого душераздирающего зрелища? Избавлю, пожалуй... Да и салон пачкать не хочется. Я щедрый, Турецкий. Так что выбирайте себе место сами.

Машин на шоссе было немного. По обеим сто­ронам бежали редкие рощицы и лески. Уже смерка­лось.

—  Кирюха, сбавь скорость! — приказал Клемешев. — Господину Турецкому надо бы осмотреться.

Клемешев размял затекшую правую руку и от­стегнул наручник, соединявший его широкое запяс­тье с рукой Наташи.

В этот момент сзади ударил яркий свет фар, дважды рявкнул клаксон, и какая-то машина на большой скорости пошла на обгон, обходя их слева. Сидевший за рулем, кого Клемешев назвал Кирюхой, инстинктивно нажал на тормоз, их бросило вперед, и в тот же момент всех сидящих в машине оглушил выстрел. Турецкий, все время ожидавший выстрела в затылок, сильно вздрогнул. Но он был жив, а голова сидевшего за рулем упала на руль.

Резко сбавивший скорость джип бросило в сто­рону, он вильнул и с маху врезался в обгонявшую машину, которая внезапно тоже резко сбавила скорость и почти остановилась. Ее дверцы раскрылись, и оттуда, пригнувшись, как в бою, выскочили чет­веро с автоматами. Это были чеченцы.

— Наташа, пригнитесь! — что есть мочи закри­чал Турецкий и стремительно рванулся назад, чтобы успеть выбить из руки сидевшего позади него Клемешева пистолет. Но тот, так и не успев ничего понять, кто стрелял и почему, уже вывалился из джипа и, перевернувшись через голову, с отчаян­ным предсмертным воплем кинулся куда-то в сто­рону от шоссе.

Затарахтели автоматы, несколько пуль по каса­тельной задели джип и с визгом ушли в стороны.

И тут Наташа отчетливо вспомнила, как тогда, той ночью, уже много лет назад, одновременно до­горели, обвив друг друга потеками воска, две свечи. Неужели им суждено, согласно поверью, погибнуть одновременно — ему и ей? Ведь случайностей не бывает...

Клемешеву уйти далеко не удалось. Один из людей в темной одежде спокойно и неторопливо тремя короткими очередями уложил его навсегда. Аккуратно вытер автомат белым платком и с отвра­щением отбросил в сторону.

Все произошло быстро, удивительно быстро. Наверное, и минуты не прошло. Турецкий оглянул­ся. Наташа была цела, на лице ее читался ужас. Кажется, к счастью, она не видела последних мгно­вений того человека.

Пацан или «браток» Клемешева смотрел на Ту­рецкого с какой-то странной серьезностью, а потом вдруг улыбнулся.

Турецкий выбрался из машины, не чувствуя ног, голова кружилась, его мутило. Помог выбраться На­таше, на правой руке которой еще болтались наруч­ники. Далеко позади, на шоссе, появились машины с мигающими синими и красными проблесковыми огнями, и тот телохранитель Клемешева, который застрелил своего напарника, сидевшего за рулем, ловко выскочил из джипа, пробежал вперед с деся­ток метров и быстро сел в ту машину, которая обо­гнала их. Приземистый черный «БМВ» взревел мощным двигателем, рванул с места и быстро исчез из виду.

Распевая на голоса сиренами, примчались и ок­ружили их со всех сторон несколько милицейских и оперативных машин. Из них выпрыгивали люди. В вечернем полумраке Турецкий узнал длинного Грязнова, Дениса, потом Коренева, еще нескольких человек в спецснаряжении, в форме и штатском.

—   Где? — спросил Грязнов.

Турецкий показал:

—   Там.

—   Кто?

—   Потом расскажу. Жаль, но не мы.

Они обнялись.

—   Да, — сказал Грязнов. — Можешь поздравить. Минут пять назад мне передали в машину — только что люди Коренева взяли по адресу Вторая При­чальная, дом тридцать два, квартира восемь, Никиту Борисовича Горланова. Сопротивления не оказал, но очень удивился.

—   Да откуда? — изумился Турецкий. — Как?

—   Понимаете, дядя Саша, — сказал Денис, — дело техники в полном смысле .слова. Перед тем как вы поднялись туда, в квартиру, где был Клемешев, я успел вам кое-чего присобачить за лацкан пиджа­ка. Так что мы слышали все, каждое слово. И там, в квартире, и после... уже в машине...

Еще какая-то одинокая машина появилась на шоссе. Она тоже ехала из города и приближалась к ним. Подъехав совсем близко, мягко остановилась у обочины. Из нее вышел какой-то человек и не спеша направился к ним. Когда он подошел, Турец­кий узнал Али Арсланова.

—   Добрый вечер, добрый вечер! — спокойно приветствовал он и Коренева, и Александра Бори­совича. — Что такое? Сразу столько уважаемых людей... Что-нибудь произошло?

—   Да, — сказал Турецкий. — Вон там, метрах в

пятидесяти, один человек сумел уйти от закона. Вернее сказать, ему помогли уйти какие-то неиз­вестные.

—  Совсем ушел? — уточнил Алибек.

—  Совсем, — кивнул Турецкий. — Окончатель­но. Так что, Али? Значит — «резин-бензин»?

—   А что? — Тот удивленно поднял брови, хотя и в сумерках было видно, что глаза его очень серьез­ны. — Что-нибудь не так? «Резин-бензин»...

Прошло еще несколько дней. Весь город только и говорил о событиях последней недели, об огром­ной операции, которую провели и успешно завер­шили объединенные силы московской и степногорской прокуратур и служб уголовного розыска. Об этом писали все газеты, об этом толковали на теле­видении. События получили резонанс по всей стра­не.

Уже все знали о том, что следователю Турецкому вместе с его помощниками удалось разоблачить и бывшего мэра, который, как выяснилось, был вовсе не тем, за кого себя выдавал, а крупным уголовным «авторитетом», и главарей ультраправой профа­шистской подпольной организации, которые смог­ли внедриться в студенческую среду и в ней рекру­тировали своих новых членов, и о том, что оказался напрямую связанным с бандитами Клемешева не кто-нибудь, а второйчеловек в местном управлении по борьбе с организованной преступностью, ну и о том, конечно, что в результате всех этих событий резко поднялся политический вес движения «Граж­данское действие», которое так и не удалось обо­лгать его врагам, даже после вероломного убийства Русакова.

Потом пошел слух, который, впрочем, почти сразу же получил подтверждение, что в городе нача­лись аресты «неприкасаемых», бывших руководите­лей областного Управления внутренних дел, предсе­дателей разных фондов и заводских директоров, что начата глубокая аудиторская проверка целого ряда банков, фирм и компаний, причастных к финансо­вым махинациям и незаконным сделкам, включая даже подпольную торговлю новейшей военной тех­никой в обход установленных каналов.

Уже не таясь говорили, что все эти аферы никак не могли осуществляться без прямого или косвен­ного участия высших чиновников администрации и даже самого губернатора Платова, что обнаружены и подняты целые кипы документов, доказывающих существование сложной системы преступных вза­имных расчетов и глухой круговой поруки, объеди­нившей едва ли не большую часть ответственных руководящих работников региона.

Такого разгрома казавшейся несокрушимой ма­шины коррупции страна еще не знала, а потому ситуация в Степногорске приковала к себе внима­ние всей России. Все понимали, что это только начало, что предстоит кардинальная перетряска на всех эшелонах региональной власти, которая запят­нала себя разветвленными связями с самыми жесто­кими представителями криминального мира.

Об избрании Платова, понятно, уже и речи не шло, он исчез с экранов, и верь город ждал, когда он, наконец, будет лишен депутатской неприкосно­венности и против него будет возбуждено уголовное дело. Но в один из вечеров было объявлено, что губернатор Платов неожиданно тяжело заболел, на­ходится в больнице, а следовательно, и вопрос о его участии в выборах отпадает сам собой.

В создавшейся патовой ситуации, при отсутст­вии реальных претендентов и кандидатов на долж­ность первого лица региона, избирком принял ре­шение выборы перенести на месяц и временно со­средоточить административную власть в городе в руках вновь назначенного представителя Президен­та по Степногорской области.

Но кто бы что ни говорил и о чем бы ни писали журналисты, все сходилось на следователе Турецком, без которого вряд ли поднялась бы вся эта буря. Только одни считали и прямо называли его злым гением, а другие — чуть ли не спасителем и избавителем региона.

Работы Турецкому в городе было еще навалом. Его по-прежнему берегли и охраняли, поскольку никто не мог поручиться, не захочет ли кто-нибудь из ближайших подручных Клемешева или «серого фюрера» организации «Долг» Нелюбина раскви­таться с этим «важняком» за смерть первого и арест второго.

Но сам Александр Борисович словно утратил страх, ему до смерти надоело прятаться в укрытиях. Какая-то интуиция подсказывала, что опасность миновала. Да и Коренев подтверждал это: как сооб­щали его тайные источники в уголовной среде, ос­тавшиеся на свободе солдаты бывшего мэра тоже вздохнули свободнее, и сейчас им было уже не до Турецкого. Все они были заняты своими делами: и в преступной среде происходила серьезнейшая перегруппировка сил с перераспределением прав, сфер влияния и полномочий.

Наконец, кому-то пришло в голову просить Ту­рецкого выставить свою кандидатуру на губернатор­ских выборах. И если первое сообщение об этом он воспринял скорее как розыгрыш или анекдот, в ко­тором он фигурировал уже в качестве фольклорного персонажа, то когда об этом вполне серьезно заго­ворили известные в городе журналисты и коммен­таторы, Александр Борисович поначалу призаду­мался, у кого не все в порядке с головой — у него или у них, а после и вовсе испугался.

Кульминацией стала прозвучавшая, как взрыв бомбы, полосная публикация в ежедневной газете «Степной край», еще недавно проплатовской, а ныне занявшей сугубо нейтральную позицию

Статья была озаглавлена «Народный следова­тель». В ней Турецкий представал чуть ли не анге­лом без крыльев, прирожденным борцом с язвами общества и защитником угнетенных, этаким Робин

Гудом без страха и упрека, сумевшим чуть ли не в одиночку перевернуть всю ситуацию в огромном регионе и спасти миллионы обездоленных из лап ненасытной мафии. Вывод же из этого устрашаю­щего панегирика делался такой: поскольку и город, и область оказались не способными выдвинуть в нужный момент действительно достойную и реаль­но избираемую фигуру, стало быть, ей теперь и нужен варяг, человек со стороны, который «придет и будет княжить и володеть над нами».

—  Ну что, кандидат? — подначивал его Гряз­нов. — Гляди-ка, не сегодня-завтра окажешься кня­зем Турецким!

—  Суровые дела! — отмахивался Александр Бо­рисович. — Тикать надо, вот что, тикать! А то ведь ухватят и силком на трон приведут. Русь-матушка, она такая!

В связи со всем случившимся в Степногорске за последние месяцы, а также глубоким кризисом пра­воохранительной системы в регионе для наведения порядка в подчиненных им местных ведомствах прибыли высшие руководящие персоны силовых ведомств: новый министр внутренних дел Пашков, Генеральный прокурор России Малютин и дирек­тор ФСБ Корсаков. А также первые лица Управле­ния по борьбе с экономическими преступлениями и Налоговой службы.

Разумеется, отправились встречать в аэропорт высокое начальство, хотя первые лица, по совести говоря, меньше всего интересовали что Турецкого, что Грязнова. Тем же спецрейсом должен был при­лететь и Меркулов, а вот с ним обоим друзьям уви­деться хотелось ужасно.

И когда он спустился по трапу и некоторое время «для протокола» потолкался в толпе встреча­ющих, а потом выбрался из вельможно-сановной кучки и подошел к ним, первое, что они услышали от него, было:

—  Ну, дорогие мои, понаживали вы себе друзей! Вас же теперь, особенно тебя, Александр Борисович, ни один город, ни один регион на порог не пустит! Заставы выставлять будут! Ну что, устал? Еле жив, поди?

—  Вот это в точку, что еле жив, — сказал Гряз­нов. — Раза три на том свете побывал.

—   Вы хотя бы понимаете, что вы сделали? — спросил Меркулов уже серьезно, без обычной лег­кой усмешки. — Вы ведь не просто местную мафию разгромили, вы показали всей стране, что это вооб­ще возможно, что еще есть надежда найти управу на эту чиновную банду...

—   Красиво говоришь, Костя, — сказал Турец­кий. — Просто плакать хочется. Тем более что мы на самом-то деле, между нами, девочками, говоря, только копнули. А тут еще рыть и рыть... И ведь что интересно, ты тут не только что губернатора, ты хоть горы сверни — у начальства всегда один под­ход — за что бы эдак тебя ухватить, чтобы снять стружку. Они ведь зачем прилетели — наши огрехи и изъяны искать...

—  Ну ничего, — сказал Грязнов. — Изберут тебя здешним гауляйтером, и приедем мы к тебе с Мер­куловым с ревизией...

—  Между прочим, — заметил Меркулов, — ты напрасно улыбаешься, Турецкий. На тебя ведь и письма поступили, сигналы... Мол, и взятку тебе Платов предлагал, и с бандитами нерусскими ты тут снюхался, и с какой-то красавицей шашни завел...

—  Что ж делать? — развел руками Турецкий. — Аз во грехе зачат. А вообще-то хорошо, что мир не без добрых людей, — всегда усмотрят, всегда про­сигналят... И вообще, что уж там! Я ведь и прибыл сюда лишь затем, чтобы Платова низвергнуть и на его троне воцариться. Что до красавицы — правда, есть такая, от нее-то, между прочим, вся эта ниточ­ка и потянулась.

Прибывшие высокие гости рассаживались по лимузинам. Тем же самолетом прилетел и новоназначенный представитель Президента по Степногорской области, человек, которому надо было те­перь на этом искромсанном и испаханном боями поле засеять семена какой-то новой, нормальной жизни.

В тот же день Малютин и Меркулов вместе с Золотовым засели за дела, возбужденные против че­тырнадцати крупнейших чиновников области, среди которых были и сам губернатор, и оба вице- губернатора, и бывший начальник областного Уп­равления внутренних дел, и городской прокурор, а также за другие дела, связанные с хищениями и махинациями. Работа следственным бригадам пред­стояла долгая.

На следующий день тем же самолетом высокие визитеры улетели в Москву. А Меркулов задержал­ся. Он хотел вернуться в столицу вместе с друзьями.

—  Знаете что... — начал он, когда за окнами уже стемнело.

—  Знаем! — хором ответили Турецкий и Гряз­нов. — И еще как знаем!

И через полчаса друзья уже сидели в отдельном кабинете лучшего степногорского ресторана «Степь» за бутылкой роскощного французского коньяка, который как раз для этого застолья не забыл прихватить из Москвы предусмотрительный Меркулов.

Спешить было некуда, тревожиться не о чем. Согласно суровым реалиям времени, встреча друзей проходила под усиленной охраной.

—  Ну что? — переглянулся Турецкий с Грязновым. — Выкладываем сюрприз?

Константин Дмитриевич с недоумением посмот­рел на них, не совсем понимая, куда они клонят.

—    Тут ведь какая завязочка получилась... — ска­зал Грязнов. — Оказывается, наш старый приятель Никита Горланов еще много лет назад свел дружбу с ныне убиенным Клемешевым, сиречь Юрасовым, причем интересы их совпали в весьма специфической области. В старые добрые времена Горланов был крупный «цеховик», и для каких-то нужд соб­ственного производства ему потребовались радио­активные вещества. А Клемешев как раз работал здесь на таком заводе и проложил канал утечки. Дальше — больше. А как пошла вся эта перестроеч­ная пьянка, вся эта бардачина, наши приятели смекнули, что имеется нечто, за что кое-кто был бы готов заплатить раз этак в сто больше...

—  Ну не в сто, положим, а в десять, — поправил Турецкий.

—  ...чем за чистое червонное золото, — закончил Грязнов.

—  Это что же такое? — поинтересовался Мерку­лов. — Я, Вань, такую же хочу!

—  Не советую, — сказал Турецкий, — потому как речь шла о кое-каких занятных деталях и ком­понентах сверхмобильного ядерного оружия.

—  Это что, чемоданчики ядерные, что ли? — с усмешкой воскликнул Меркулов. — Так это же, го­ворят, туфта, так сказать, псевдонаучная фата-мор­гана!

—  Ну, не знаю, — сказал Турецкий. — Может, и туфта. Однако одна моя знакомая в этом городе, чей покойный отец был как раз директором одного здешнего завода, который и занимался изделиями близкого профиля, несколько лет назад в собствен­ных руках держала какой-то очень странный чемо­данчик. Тот чемоданчик или не тот, теперь уже неизвестно, однако если бы он был тем чемоданчи­ком, то потянул бы на мировом черном рынке ору­жия не меньше, чем на пятьдесят миллионов. Деше­во и сердито! Между прочим, весил тот «дипломат» ни много ни мало сорок два кило и принадлежал знаете кому? Не угадаете, Константин Дмитрие­вич, — господину Клемешеву! А предназначался кому? Мы не знаем. Хотя одно установлено точно: то радиоактивное вещество, которым убили Викто­ра Грозмани по предложению Горланова, во всей стране производится только здесь и как раз на том же заводе. Теперь понятно, почему наш Никита предпочел вырыть себе берлогу не на Майорке, а здесь, в провинции.

—  Ну да, — усмехнулся Меркулов, — все-таки, как сказал, кажется, Бернард Шоу, в раю — климат, а в аду — общество.

—   А уж потом, на допросе, Нелюбин показал, — сказал Турецкий, — ведь это Горланов Клемешева подзуживал «важняка» Турецкого угрохать. Ведь Клемешев-то меня знать не знал, а Никите я как- никак маленько насолил. Да еще мог и жопу напер­чить.

—   А мы-то тут слушали разные разговоры и по обычному телефону, и по сотовым — базарит с кем- то Клемешев, — продолжил Грязнов. — Минут по десять, по двадцать толковище, оба слушаем — ну знакомый голос! Интонации прямо родные. И ни он, ни я так и не смогли узнать. А смекнули лишь тогда, когда Клемешев тут точно тем же финтом от здешних «наружников» удрал, как и Горланов после суда. Только тут у нас искра и проскочила. А уж кто из них автор сего способа — один шайтан знает.

—  Это, видно, вам Майорка глаза застила, — сказал Меркулов. — Ну так выпьем, мужики! Вы­пьем хотя бы за то, что теперь у нас на Горланова такой доказательный материал; что уж больше ему не вырваться.

Наташа два дня приходила в себя после всего пережитого в тот вечер. В эти дни Турецкий звонил ей и даже заехал, чтобы узнать, в каком она дейст­вительно состоянии и не нужна ли какая-нибудь помощь.

Но она уже вполне оправилась, хотя была еще бледна и молчалива, как и всякий человек, пере­живший то, что ей выпало пережить в эти дни.

—  Конечно, — заметила она, разливая чай по чашкам, когда они сидели в ее кухне, — конечно,

он, этот человек, Клемешев, он был зверь, урод... Не уверена даже, можно ли назвать его человеком. Но я ведь знаю, я видела своими глазами — он бывал, он мог быть другим! Он был по-своему даро­вит. Почему все-таки возобладало вот это?

—   Не знаю, — пожал плечами Турецкий. — На­верное, здесь помог бы психоанализ. Быть может, я ошибаюсь, но думаю, в его жизни все могло бы сложиться совсем не так, а прямо с противополож­ным знаком... Если бы не та война, где его, маль­чишку, заставили убивать, сказав, что это нужно и хорошо и так просто делается.

—  Вы знаете, говорят, через Афган за девять лет прошло больше миллиона человек. Но убийцами назад, домой, в мирную жизнь пришли только еди­ницы. Почему? Вы знаете, какая у него была люби­мая поговорка? Случайностей не бывает!

—  Это правда, — подтвердил Турецкий. — И вся моя жизнь подтверждает это. И в общем, жизнь всякого человека. Сегодня рейсом в двадцать один пятьдесят мы улетаем в Москву. А в семь часов я приглашен на телевидение, все в ту же программу «Нынче вечером с вами...». Хотите, поедемте вмес­те? Все-таки моя прощальная гастроль.

...И вот снова «важняк» Турецкий — похудев­ший, осунувшийся и сильно загорелый — сидел в студии перед двумя камерами с горящими красны­ми огоньками, и та же женщина-ведущая была рядом, и Наташа Санина в черном платье.

— Добрый вечер, дорогие телезрители! Буря в нашем городе отшумела. Мы возвращаемся к нор­мальной жизни, и дел у нас впереди невпроворот. Почти два месяца в Степногорске работал старший следователь по особо важным делам при Генераль­ном прокуроре Российской Федерации, старший советник юстиции Александр Борисович Турецкий. Сегодня он покидает наш город, и мы пригласили его в ту же студию и на ту же программу, где вы увидели его впервые на второй день после его при­езда к нам.

Все вы знаете, каким популярным человеком за это короткое время стал Александр Борисович в Степногорске. И я уверена, сейчас многие с волне­нием ждут, что он скажет всем нам на прощание.

Турецкий взглянул в камеру. Перед ним, вне поля зрения объектива, был маленький монитор, и он увидел там себя, похудевшего и как будто... нет- нет, не постаревшего, а как бы возмужавшего.

— Добрый вечер, — сказал он. — Все кончается, и вот кончается моя затянувшаяся командировка. Несколько раз здесь разные люди хотели меня убить, но это им, как видите, не удалось, чему я очень рад, потому что жить все-таки хочется.

Я хорошо узнал и полюбил ваш город, и прежде всего его людей, а должен сказать, в ходе расследо­вания мне пришлось встретиться со множеством жителей Степногорска. У вас тут чудесный народ, достойный куда лучшей, настоящей жизни. И я верю, что это время придет.

У нас парадоксальная работа. И парадокс в том, что, занимаясь, как правило, наихудшими предста­вителями рода людского, мы попутно встречаем людей, как будто призванных оттенить их и дока­зать, что человек — не зверь, не падшая тварь, а существо действительно высшего порядка, достой­ное и соответствующего отношения. Мы проделали поистине громадную работу, это не громкие слова. А наша работа — это люди, люди, люди... К сожа­лению, я не могу назвать многих, но некоторых не могу не вспомнить сейчас. Это наши коллеги — начальник областного уголовного розыска Григо­рий Васильевич Коренев, прокурор области Герман Алексеевич Золотов, это начальник управления Фе­деральной службы безопасности по Степногорску и области Леонид Федорович Чекин и многие их под­чиненные, а также многие другие степногорцы.

Последние дни мне часто задают вопрос: кем все-таки был убитый в момент задержания бывший мэр города Геннадий Клемешев? Это был, несо­мненно, талантливый человек, душу которого убила афганская война, бывший офицер, изменивший присяге, человек, живший под чужим именем и ставший ключевой фигурой в уголовной среде ре­гиона. Алчный и властный, он активно продвигался преступным миром в большую политику и, как вы знаете, заметно в этом преуспел. Он мог бы преус­петь и больше, но его подвели те свирепые методы и средства, которые он употреблял для вхождения во власть. Именно он был инициатором кровавой драмы на площади Свободы, именно по его прика­зу, пусть и чужими руками, но по его воле и по воле здешней олигархии был убит Владимир Русаков. Это доказано материалами дела совершенно точно и неопровержимо.

Сейчас, когда меня представляли, были названы мои звания и регалии. Но только у вас я получил еще одно, и это звание мне дороже всех. Меня назвали здесь «народным следователем», то есть юристом, живущим вместе со своим народом и от­стаивающим интересы народа согласно духу и букве закона. Я хотел бы соответствовать этому званию в полной мере. Но в любом случае я благодарю вас за него. Оно ко многому обязывает.

Когда-то, в сороковые — пятидесятые сталин­ские и послесталинские годы, должность следовате­ля районной и городской прокуратуры именно так и называлась в штатном расписании: народный сле­дователь. И тогда это звучало дико и кощунственно, потому что именно следователь был в массовом со­знании той фигурой, которая хватала и сажала, а то и отправляла на расстрелы этот самый народ. Воз­можно, поэтому это название, в отличие, скажем, от народных судей, не закрепилось ни в массовом со­знании, ни в языке, да и сама эта должность была упразднена. И вот это словосочетание прозвучало опять, но смысл в эти слова, я знаю, вы вкладываете совсем другой, тот, каким он, собственно, и должен быть. И это, видимо, знамение нового времени. Что ж, пусть так: народный следователь. Но именно по­тому, что я следователь, а не политик, не эконо­мист, не хозяйственник, я не могу пойти навстречу просьбам многих людей, которые обратились ко мне, желая, чтобы я выставил свою кандидатуру на здешних губернаторских выборах. Выражая им бла­годарность, я должен решительно отказаться от этого почетного предложения.

Я уверен, что каждый должен заниматься своим делом. Уверен, что губернатором должен быть чело­век, выросший на этой земле и знающий ее, как знает родную мать. Не наместник, не калиф на час, а гражданин, для которого жизнь и счастье его со­граждан на деле, а не на словах важнее собственного благополучия. Я уверен, что такие люди есть у вас — ответственные, опытные, по-настоящему самоот­верженные, знающие, на чем жизнь стоит и почем кусок хлеба.

И неважно, кто это будет — молодой человек или пожилой, женщина или мужчина, главное, чтобы это был человек с сердцем и совестью, таким, каким был подло убитый здешней мафией Влади­мир Михайлович Русаков. После него остались его записки, аналитические научные разработки, цели­ком посвященные тому, как обустроить здешний край, как сплотить и организовать людей, как на­учить их побеждать собственный страх, собствен­ную лень и взаимное недоверие. И еще он оставил в наследство городу свое детище, общественно-по­литическое движение «Гражданское действие», ко­торое, даже потеряв своего лидера, сейчас, как я думаю, выходит на новый виток своей судьбы.

Здесь рядом со мной вдова Владимира Русакова Наталья Сергеевна Санина. Недавно она была из­брана новым лидером этой организации. Мне ка­жется, что она, несмотря на молодость, перспектив­ный политик и, может быть, имело бы смысл при­смотреться к ней. Но это, видимо, дело будущего.

А сегодня могу вам твердо сказать, что недалек день, когда каждый из вас сможет сказать словами песни, что «любимый город может спать спокойно». Здесь нет ни серьезных предпосылок для межнаци­ональных конфликтов, ни реальной угрозы фашиз­ма. В этом меня убедила та часть расследования, которая была посвящена разработке подпольной террористической организации с громким названи­ем «Долг» — искусственно созданного, по сути, на­сильственно и за деньги сколоченного объединения молодых радикалов и авантюристов, готовых ре­шать все проблемы только насилием. Я рад сооб­щить, что этой организации больше нет, но все же призываю вас оставаться бдительными на тот слу­чай, если возникнет кто-то, кто предложит вам ре­шать все проблемы самыми простыми методами — убивая и изгоняя думающих не так, как вы.

Скажу честно: мне жаль прощаться со Степногорском,— улыбнулся Турецкий, — тем более что у меня был здесь такой шанс сделать головокружи­тельную политическую карьеру. Я буду рад еще по­бывать здесь и надеюсь, не по таким поводам. Через два часа мы улетаем. В Москве меня ждут жена и дочь, по которым, честно говоря, я ужасно соску­чился. Будьте счастливы!

Ведущая обратилась к Наташе:

—   Вы ведь тоже хотели сказать несколько слов.

—   Да, спасибо, — кивнула Наташа. — Все, что произошло, наверное, слишком напоминает хеппи- энд... Но... очень грустный хеппи-энд. И вообще до счастливой развязки нам еще очень далеко. Мы бла­годарны Александру Борисовичу и всем, кто сумел избавить нас, быть может, от чего-то по-настояще­му ужасного. И никогда не забудем, что они сделали для нас... Но жизнь должна продолжаться. Пять лет назад Клемешев с применением насилия и шантажа вынудил нынешнего члена руководства «Граждан­ского действия» профессора Горюнова снять свою кандидатуру на пост мэра Степногорска. Это место сейчас тоже пока вакантно, и профессор-экономист и политолог Горюнов решил снова баллотироваться на пост городского головы. Прошу обратить на это внимание и... поддержать его на выборах. Жаль... уже нет Русакова... И... — она больше не смогла говорить и опустила голову.

Огоньки на камерах погасли. Турецкий оглянул­ся и увидел, что все проходы и площадки студии забиты людьми и они смотрят на него. Люди стояли на ажурных металлических лестницах, за стеклами аппаратных. Он шел мимо них, и многие протяги­вали на прощание руки, и Турецкий пожимал их крепко, на миг встречаясь глазами с теми, кого он не увидит, скорее всего, уже никогда.

Наташа шла за ним и тоже пожимала чьи-то руки, и Турецкий чувствовал, что в нем поднимает­ся какое-то огромное, незнакомое волнение и что надо скорей убегать с глаз долой.

... В аэропорту их провожало всего несколько че­ловек, с которыми они успели не просто сработать­ся, а по-настоящему сдружиться, как солдаты, хо­дившие в одну атаку и сидевшие под одной плащ- палаткой в окопе на передовой. Среди них были областной прокурор Золотов, начальник областного угрозыска Коренев, которого, как уже поговарива­ли, собирались двинуть куда-те на повышение.

—  Между прочим, — сказал Золотов, — не слы­шали? Ведь Нелюбина-то у нас забирают!

—  В каком смысле? — не понял Турецкий.

—   В самом прямом. Ведь дело о создании и дея­тельности «Долга», в сущности, политическое. Вот его мы и должны выделить в отдельное производст­во и направить по подследственности в Следствен­ное управление ФСБ. И Нелюбина они просят эта­пировать в Москву, чтобы проводить с ним следст­венные действия.

—   Да... — сказал Грязнов. — Все-таки, честно говоря, он для меня остался темной фигурой. Какой-то странной, непроясненной.

—   Да ладно! — сказал Турецкий. — Может быть, не все и надо понимать.

—   Надо-то надо, — сказал Меркулов. — Другое дело, что иногда и знать-то не хочется!

Они закурили, помолчали, обменялись с остаю­щимися крепкими рукопожатиями. Чуть в стороне стояла Наташа Санина. Турецкий подошел к ней.

—   Я был рад узнать вас, — сказал он, — и, ко­нечно, мы не забудем ничего. Надеюсь, мы все же не потеряем связь, как это обычно бывает.

—   Я тоже надеюсь. Привет вашей жене и дочери. Летите. Спасибо вам за все... В добрый час!



Оглавление

  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5
  • 6
  • 7
  • 8
  • 9
  • 10
  • 11
  • 12
  • 13
  • 14
  • 15
  • 16
  • 17
  • 18
  • 19
  • 20
  • 21
  • 22
  • 23
  • 24
  • 25
  • 26
  • 27
  • 28
  • 29
  • 30
  • 31
  • 32
  • 33
  • 34
  • 35
  • 36
  • 37
  • 38
  • 39
  • 40
  • 41
  • 42
  • 43
  • 44
  • 45
  • 46
  • 47
  • 48
  • 49
  • 50
  • 51
  • 52
  • 53
  • 54
  • 55
  • 56
  • 57
  • 58
  • 59
  • 60
  • 61
  • 62
  • 63
  • 64
  • 65
  • 66
  • 67
  • 68
  • 69
  • 70
  • 71
  • 72
  • 73
  • 74
  • 75
  • 76
  • 77
  • 78
  • 79
  • 80
  • 81
  • 82
  • 83
  • 84
  • 85
  • 86
  • 87
  • 88
  • 89
  • 90
  • 91