Бегство лис [Магдалена Тулли] (fb2) читать постранично, страница - 3

вспоминала, но как о явлении из ряда вон выходящем, которое — я была уверена — навсегда останется загадкой. Этой загадкой я ни с кем не делилась. У меня не было настолько близких друзей, чтобы рассказать о том, что я видела. И потом, я стеснялась. Словно влипла в неприятную историю.

В последующие годы над нами проплыло множество других туч — сотни, тысячи обычных туч, одна за другой. О той даже можно было забыть. Прежде чем снова ее увидеть, я успела научиться читать и писать — правда, с ошибками и позже всех. Успела убедиться, сколь многое в жизни идет кувырком, и даже примириться с этим.

Одна из моих одноклассниц жила по соседству и соглашалась вместе возвращаться из школы, хотя и без особого восторга. Она позволяла мне присоединиться к ней, но только на полпути домой, после того как расставалась с подружками. Тогда она делалась немного приветливее. Иногда мы даже шли рядом и спокойно болтали.

— Покажи-ка свой ноль, — потребовала эта девочка однажды, когда в школе у меня выдался действительно кошмарный день. Ноль стоял в моей тетради — круглый, выведенный красной ручкой. Его ввели специально для меня, в виде исключения. «Даже кол нужно заслужить», — сказала учительница, ставя под нулем размашистую подпись.

Я послушно вынула тетрадь из ранца, но открывать не спешила. Девочка не понимала, чего мне еще стесняться, — про меня и так все всё знали.

— Давай быстрее, — поторопила она. — Ты же обещала.

Я точно помнила, что ничего не обещала. Но она уже протянула руку. Одна из нас держала, другая вырывала — и наконец вырвала. Тетрадь упала на землю, мятая, с надорванной обложкой. Мы обе смотрели на нее. Одноклассница опомнилась первой.

— Подними! — приказала она грозно. Я подняла. И подумала: какое счастье, что это моя тетрадь, а не ее.

В тот день я, как обычно, проводила ее домой.

Приблизительно тогда же случилось нечто, в нашем бесцветном и предсказуемом мире совершенно невероятное. Я видела это собственными глазами, потому что, как всегда, забыла ключ и после школы не могла попасть домой. Я видела, как люди бежали по улице, шарахаясь от синих милицейских машин — одной, другой^[1].Из-под ног у них поднимались облака слезоточивого газа, на земле валялись комья снега, почерневшие и твердые. Несколько человек забежали в подворотню, где я пряталась. За ними — милиционеры в серо-голубой форме, про которых мы прежде знали только, что они переводят через улицу детей и старушек. В тот день милиционеры надели каски, вооружились дубинками и занялись другими делами.

Это было как раз в Международный женский день. У бровки тротуара лежал растоптанный тепличный тюльпан неопределенного цвета. И все это — в четырех улицах от моего дома.

Позже, в другом месте, неведомом, проходили многочасовые митинги с десятками транспарантов, речами, обвинениями; их показывали в вечерних новостях.

Из новостей следовало, что в нашей стране скрываются нехорошие люди. Они хотят предать нашу страну, продать ее врагам, а выручку положить себе в карман. Правда — хотят продать? Вместе со всеми нами? Да, вместе со всеми нами и всем, что нам принадлежит, с транспарантами и знаменами, с фабриками, которые производят товары народного потребления, с омерзительными подъездами и кухнями без окна. С тетрадками для пятого класса, со школьными пеналами. Словно страна наша не была предана и продана гораздо раньше. Словно новый послевоенный хозяин не отрезал ее от плана Маршалла, поставившего на ноги Европу, словно не обременил непосильными обязательствами, не поверг в унизительную нищету. Поди теперь найди желающих купить все это.

— Крашеные лисы. Маскируются, прохвосты, — процедила одноклассница. Я не вполне понимала, что она имеет в виду, но от одиночества готова была возмущаться вместе с ней.

— Не притворяйся, — толкнула она меня локтем в бок. — Я отлично знаю, кто твоя мать.

— Моя мать, — сказала я, подумав, — работает в университете.

Такого ответа она, видимо, не ожидала.

— Да-а-а? Ну, теперь-то ее выгонят, — бросила она на меня холодный всезнающий взгляд. В тонком голосочке зазвучали суровые отцовские интонации. — А твой папочка больше не будет кататься за границу — туда-сюда. Это же Польша его посылает в командировки, то есть мы. Теперь с этим покончено.

Но кто это — мы? И в какие, интересно, командировки? Должно быть, она что-то слышала дома. Ее отец постоянно клялся в своем патриотизме, но имей он заграничный паспорт, небось, давно бы сбежал. Паспорта у него точно не было, уже сама попытка его получить вызывала подозрения. Приходилось объяснять свой каприз, а в результате все равно почти всегда отказывали. Другое дело — командировки. Моя подружка полагала, что ее папочка более достоин подобных привилегий, чем мой. Ей и в голову не приходило, что можно ездить за границу по личным делам.

Я представила себе ее отца с чемоданом на пороге нашей миланской квартиры. Ему пришлось бы растолковать моей бабушке, зачем