КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706317 томов
Объем библиотеки - 1349 Гб.
Всего авторов - 272772
Пользователей - 124662

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

DXBCKT про Калюжный: Страна Тюрягия (Публицистика)

Лет 10 назад, случайно увидев у кого-то на полке данную книгу — прочел не отрываясь... Сейчас же (по дикому стечению обстоятельств) эта книга вновь очутилась у меня в руках... С одной стороны — я не особо много помню, из прошлого прочтения (кроме единственного ощущения что «там» оказывается еще хреновей, чем я предполагал в своих худших размышлениях), с другой — книга порой так сильно перегружена цифрами (статистикой, нормативами,

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
DXBCKT про Миронов: Много шума из никогда (Альтернативная история)

Имел тут глупость (впрочем как и прежде) купить том — не уточнив сперва его хронологию... В итоге же (кто бы сомневался) это оказалась естественно ВТОРАЯ часть данного цикла (а первой «в наличии нет и даже не планировалось»). Первую часть я честно пытался купить, но после долгих и безуспешных поисков недостающего - все же «плюнул» и решил прочесть ее «не на бумаге». В конце концов, так ли уж важен носитель, ведь главное - что бы «содержание

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
DXBCKT про Москаленко: Малой. Книга 2 (Космическая фантастика)

Часть вторая (как и первая) так же была прослушана в формате аудио-версии буквально «влет»... Продолжение сюжета на сей раз открывает нам новую «локацию» (поселок). Здесь наш ГГ после «недолгих раздумий» и останется «куковать» в качестве младшего помошника подносчика запчастей))

Нет конечно, и здесь есть место «поиску хабара» на свалке и заумным диалогам (ворчливых стариков), и битвой с «контролерской мышью» (и всей крысиной шоблой

  подробнее ...

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин 2 (Альтернативная история)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
iv4f3dorov про Соловьёв: Барин (Попаданцы)

Какая то бредятина. Писал "искусственный интеллект" - жертва перестройки, болонского процесса, ЕГЭ.

Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).

Журнал «Вокруг Света» №04 за 1986 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Ищите золото в земле...»

«После продолжительного периода засухи почти по всей Эфиопии идут долгожданные дожди...» Даже вдали от Африканского континента эти газетные строчки вызывают облегчение. Как же радуются сезону дождей миллионы жителей Эфиопии, крестьянской страны! Правда, дождь не всегда благо — в некоторых районах страны проливные дожди в прошлом году вызвали наводнения. Вся эфиопская земля жаждет живительной влаги. Стране, не зря получившей в древности название «хлебной корзины Востока», очень нужен сейчас хороший урожай.

Особенно ждут дождя иссушенные зноем северо-восточные районы, которые всего более поразила засуха. Читаешь это жесткое слово «засуха», и перед глазами снова встают врезавшиеся в память картины...

...Вертолет Ми-8 летит над первозданным сплетением коричневых хребтов, которые перемежаются рифтовыми долинами, выжженными до белесой желтизны безжалостным солнцем. Словно линии марсианских каналов, прорезают растрескавшуюся землю вади — русла высохших рек, в ложе которых ветер гоняет маленькие пыльные смерчи.

У пустынных клочков полей, отороченных бесполезной оградой из камней, жмутся заброшенные жилища. Около них не то что человека — собаки не сыщешь, На прежде зеленые склоны и долины засуха бросила черную тень бесплодия и смерти.

Прямо по курсу светлеют ряды палаток. Садимся на небольшой пятачок посадочной площадки, где в ожидании вертолета застыла толпа людей в белых накидках. Рядом груда нехитрых пожитков: корзинки, посуда, джутовые мешки с одеждой. За ними под тентом раздают изможденным людям еду, а в большой палатке работают врачи и фельдшера. Вдали, у подножия холма, видны бугорки могил, и несколько человек копают новые — очень много жизней унесли засуха и болезни. Поэтому здесь так ждут прилета спасительных советских вертолетов.

Эти палаточные городки переселенцев — настоящие оазисы в районах засухи.

До сих пор я слышу: еле шелестят сухие губы седого крестьянина (у него умерла вся семья, кроме худющей, большеглазой внучки): «Земля высохла. Воды нет. Скот погиб. Еда кончилась. Вымерла бы вся деревня, все мы, если бы не правительство и ваша помощь...»

Маршруты советских Ан-12 и Ми-8 пролегли над многими провинциями Эфиопии. С продовольствием, медикаментами, одеждой они сделали тысячи вылетов, садились на неподготовленные аэродромы, крохотные пятачки, унося от смерти десятки тысяч людей из района засухи. А сколько раз мы видели взбирающихся на горные кручи и на равнинах в клубах красной пыли колонны наших ЗИЛов, везущих самые необходимые грузы в южные и западные районы страны.

...На этих целинных землях уже в прошлом году стали строить новую жизнь более миллиона людей. Подобное переселение практиковалось революционным правительством в засушливые годы и раньше, так что уже можно посмотреть реальные всходы этой кампании.

Во время поездки с советскими специалистами в провинцию Харэрге мне удалось увидеть старый деревенский быт и побывать в новом сельскохозяйственном кооперативе...

Земетча в деревне

За поселком Годе — база сейсмической партии, входящей в состав советской нефтепоисковой экспедиции в Эфиопии. Я напросился в маршрут с Василием Петровичем Шапкариным. Старый топограф в очередной раз отправлялся в caванну привязывать маршруты «сейсмиков» к местности и обещал показать мне известную в стране реку Уаби-Шэбэллу.

...Видавший виды «уазик» с утра бороздит бескрайнюю саванну. Своим однообразием она так похожа на море, что напрашивается фраза: «Мы плывем в просторах саванны». Но определение это явно не подходит, так как на буграх сильно подбрасывает, и руки мои, вцепившиеся в сиденье машины, уже занемели. Кажется, душу машина вытрясла не из меня одного, а сама неутомимо позвякивает своими разболтанными частями. Стекла опущены — в машине клубится липкая смесь горячего воздуха с мелкой пылью. Седые волосы Василия Петровича потускнели от пыли. Я чувствую, что даже ресницы стали тяжелыми.

Справа и слева от машины закручивались высоченные смерчи, стараясь, словно злые духи, поймать нас в свои пыльные объятия. У горизонта в белесом жарком небе лениво парили стервятники.

— Жилье, пожалуй. Заглянем? — предложил Шапкарин и погнал машину вперед.

Обогнув бурые обелиски двухметровых термитников, мы попали в свой же пылевой шлейф. Пыль плавно оседала, и как мираж перед глазами проявлялся палаточный городок. Паслись белые овцы, все — черноголовые, такая, вероятно, порода. Подальше жевали траву козы.

Их стерегла девочка в красной рубашке, стройная, как статуэтка из черного дерева.

Мы двинулись по тропинке к жилищам кочевников. Перед нами неторопливо прошествовал марабу. С достоинством нес он большое тело на негнущихся ногах, важно покачивая огромным носом. Ни дать ни взять чопорный чиновник на прогулке.

Рядом шел караван — три одногорбых верблюда-дромадера. Именно их Брем называл самым неприятным созданием природы, высмеивая трясущиеся во время бега губы и неизящную манеру передвигаться словно на ходулях. Может быть, в период гона самцы-дромадеры являют собой и не самое привлекательное зрелище: они прыжками гоняются за соперниками, злобно кусают и бьют ногами друг друга, издавая жуткие, стонущие звуки. Но когда видишь караван в пустыне, верблюдов-тружеников за работой, невольно напрашиваются применительно к ним эпитеты «величавые», «благородные». Среди домашних животных верблюд вообще уникален, а кочевник без него просто пропал бы в пустыне. Шагая от восхода и до заката солнца, караваны верблюдов везли на себе золото и пряности, соль и чай, другие товары, устанавливая контакты между странами и народами. С верблюдами выигрывали сражения, и верблюдами платили выкуп за невест.

Дромадеров, идущих сейчас рядом с нами, вряд ли можно назвать красавцами. Они довольно уныло тянулись за своим погонщиком, связанные, как говорится, одной веревочкой. Высокий худощавый человек держал за повод одного верблюда, а второй и третий были привязаны поочередно поводками к хвосту предыдущего. С боков клочьями свисала свалявшаяся шерсть, а горбы понуро клонились набок. Но эти несытые животные тащили на себе довольно солидный груз. К деревянным крестообразным каркасам, надетым на спину, были приторочены вязанки хвороста, а у последнего верблюда — деревянные кувшины с водой.

Вероятно, сомалийцы — один из кочевых народов саванны — в поисках корма для овец и коз (верблюд-то может закусить и ветками растений, похожими на колючую проволоку) откочевали далеко от источников воды и теперь подвозили ее к стоянке. Кроме воды и дров, почти все остальное необходимое в хозяйстве кочевника дает верблюд: мясо, жир и молоко — основные продукты в рационе пустынного жителя. Верблюд же дает жир для светильника и смазку для кожи. Обувь, сосуды для хранения жидкости делают из верблюжьей шкуры, и ею же обтягивают стены шатров. В здешнем, правда, стойбище жилища возводились из веток, оплетенных травой.

С разрешения погонщика верблюдов мы заглянули в его жилище. Перед входом обошли загородку для скота из колючего кустарника — защиту от ночных хищников. Ближе к дверям была мужская половина, а дальше — женская, где мелькнула чья-то белозубая улыбка. Хозяин объяснил, что такую хижину разбирают в считанные минуты. Ее грузят на верблюдов, укладывая на тот же каркас, что и дрова. И караван может снова отправляться на новые места...

По дороге к реке нам повезло. В небольшом поселке — единственную его улочку составляли лавочки с разными нужнейшими товарами для кочевников — мы встретили секретаря районного комитета РПЭ Гетачеу Таддесе. Невысокий, с короткой стрижкой, он вежливо протянул узкую руку с длинными пальцами и сказал, что встречался с нашими геологами в городке советских специалистов в Дыре-Дауа. Затем радушно пригласил нас поехать вместе в один из сельскохозяйственных кооперативов:

— У меня там дела, а вы посмотрите, как привыкают к оседлой жизни кочевники, как освоились на новом месте переселенцы из засушливых районов, прибывшие к нам несколько лет назад. Кстати, Дохерер стоит прямо на берегу Уаби-Шэбэлла, к которой вы направляетесь,— добавил секретарь.— В похожей деревне в крестьянской семье в провинции Арси прошло и мое детство...

В дороге товарищ Гетачеу рассказал о своей жизни, сложившейся, как и у многих двадцатилетних после революции, необычно для простого эфиопского крестьянина. Он и сейчас любит навещать свой дом в местечке Чанге-Лоде. Когда отец и старшие братья строили этот обычный амхарский (Эфиопию населяют многие народы, говорящие на 95 языках. Два основных народа, амхара и оромо (в литературе их еще называют галла), составляют около 80 процентов 42-миллионного населения страны. (Прим. авт.)) тукуль, Гетачеу не отходил от них. Он смотрел, как вбивают по окружности колья для стен и зарывают в землю центральный столб — основание для крыши. Мать приносила солод — символ плодородия, и клала в ямку под столб, поливая землю из кувшина самодельным пивом — «телла», чтобы в доме были достаток и благополучие. Промежутки между столбами закладывали хворостом, а затем стену обмазывали глиной, смешанной с соломой. Гетачеу таскал гибкие ветви деревьев — их сворачивали в кольца, прикрепляли к верхушкам кольев, и на них держалась конусовидная крыша: сверху солома, а основа — из веток можжевельника, защищающего хижину от термитов.

Гетачеу часто скрывался в раскаленный полдень в новом тукуле, где пол приятно холодит ступни ног и от конской сбруи, развешанной на крюках по стенам, знакомо пахнет кожей. В дождливые холодные вечера он забирался с ногами на «алгу» — постель, деревянную раму на подставках, заплетенную тонкими ремнями. Натягивал на себя шерстяное одеяло и слушал, как стучит глиняными горшками мать, готовя на ужин тушеный лук с яйцами и острой приправой. Потрескивал хворост в каменном очаге, от дыма щекотало в носу, и Гетачеу потихоньку засыпал...

Ему снилось, как от него убегают козы и овцы, а он, совсем маленький, никак не может согнать их вместе. Испуганный, он кричит; «Отец! Отец, помоги...» И сон прерывался.

Как многие амхарские дети, он начал работать по хозяйству в четыре года. Вообще эфиопские дети взрослеют очень рано: после десяти лет мальчики получают клочок земли, на котором выращивают урожай, а девочки ведут домашнее хозяйство: убирают дом, стряпают, прядут, приносят воду и дрова. Так же рано начинается семейная жизнь — для девушек в тринадцать-шестнадцать, для юношей — в семнадцать-двадцать.

Обычно сватают молодых родители, и они же потом помогают новой семье обзаводиться собственным хозяйством.

Конечно, Гетачеу больше всего нравились праздники, например, Новый год и Мэскэль — в сентябре, после окончания сезона «больших дождей»,

С вечера сельскохозяйственные орудия убирают в кладовку, птицу загоняют в загородку в хижине, а лошадей и коров в небольшую пристройку. Наступает утро, и ты свободен. Отец надевает белейшую праздничную шамму — накидку с цветной каймой, мать наряжается в длинное платье с широкими рукавами, украшенное вышивкой, и вся семья направляется в церковь (Амхарцы исповедуют христианство монофизитского толка. (Прим. авт.).).

Так бы и шла обычным порядком жизнь амхарского паренька из провинции Арси: с утра до вечера гнуть спину на пахоте, ночью — короткий отдых в тукуле, а созреет урожай — отдавай почти весь хозяину.

О крестьянской жизни образно сказано в памфлете, ходившем по рукам в Эфиопии в начале XX века: «Велики беды человека, желающего жить крестьянским трудом в нашей стране. Он еще и борозды не провел, как является начальник со словами: «Неси налог!» Когда он возвращается домой, проработав весь день, он видит, как солдаты толкают его жену, говоря: «Пеки хлеб, готовь приправу!» Всякий раз, когда господа ему велят, он бросает дело по своему дому и работает безвозмездно, как раб, в их доме. Он не знает, как расплатиться со своими ежегодными долгами, живет в вечной тревоге».

— Бедствовал эфиопский крестьянин при императоре Хайле Селассие,— качает головой Гетачеу.— Половина крестьян вовсе не имела земли, а остальные владели участками не больше гектара. Почти вся земля была поделена между императорской семьей, светскими и духовными феодалами и монастырями. Вы не поверите, рас (князь) Месфын Сылеши имел два миллиона гектаров земли — это не считая владений здесь, в Харэрге. В нашей деревне за аренду помещичьей земли крестьяне выплачивали землевладельцу до трех четвертей урожая. А на праздники, взять хоть бы тот же Мэскэль, мы с отцом обязаны были тащить хозяину подарки: курицу или овцу от всей деревни. Так бы и продолжалась эта подневольная жизнь, если бы революция в 1974 году круто не изменила крестьянскую судьбу. И мою тоже.

С детства отец повторял мне заповедь из эфиопской сказки: мудрый старик советует своим сыновьям: «Ищите золото в земле... Вскапывайте землю, ухаживайте за злаками, которым она дает жизнь, и богатый урожай принесет вам счастье». Поэтому, отходив положенное число лет в ближайшую (всего пять километров от дома) школу, я поступил на открытые новой властью для бедноты сельскохозяйственные курсы...

Как в той эфиопской сказке о тайнах земли, эти годичные курсы открыли перед Гетачеу целый мир. Он познавал, как выращивать кукурузу и тэфф, арбузы и ананасы, овладевал наукой орошения земли и учился считать затраты и прибыли сельского хозяйства в интересах революционного государства. Гетачеу становился специалистом и одновременно все яснее понимал свое место в борьбе с врагами своего государства.

Он беседовал с молодыми ребятами, объяснял им выгоды совместной работы в кооперативе. Лучше всех слов агитировала аграрная реформа, сокрушившая старые порядки в деревне.

Гетачеу никогда не забыть сияющие лица односельчан, получивших впервые в жизни свою землю, которая стала «собственностью народа». Они радовались, что теперь ничего не должны хозяевам, радовались, что землю их семьи никто не сможет отнять, заложить, продать за долги. Семья Гетачеу первой вступила в крестьянскую ассоциацию — ячейку новой формы самоуправления на местах. Всему этому отчаянно сопротивлялись бывшие помещики.

Правительство обратилось за помощью к молодежи. Десятки отрядов, тысячи школьников и студентов-добровольцев разъехались в ответ на революционный призыв по всей Эфиопии, образовав в самых глухих уголках провинции около полутысячи лагерей. Используя опыт Кубы, эта кампания под названием «Развитие через сотрудничество» (по-амхарски «земетча») ставила своей целью разъяснение смысла перемен, значение доктрины «Итьопия — тэкадема!» («Эфиопия — прежде всего!»), обучение крестьян грамоте, осуществление аграрной реформы, оказание медицинской помощи.

Гетачеу, захлестнутый волной перемен, развил бурную деятельность в своей деревне. Он устраивал быт приехавших студентов, вместе с ними учил крестьян современной агротехнике, а по вечерам «всем миром» начали строить больницу.

Но глухое недовольство богатеев переросло в открытую вражду к революции. Враги стали нападать на лагеря добровольцев, убивать из-за угла.

Гетачеу организует отряд из местных юношей и девушек. Когда в кооператив, где он стал работать агрономом, ночью ворвалась банда, его молодежный отряд отразил нападение, спас от огня хозяйственные постройки. Одному из ребятишек удалось вызвать помощь -— подоспело ополчение, и бандиты бежали. Гетачеу смог через семьи знакомых крестьян встретиться с молодыми парнями из банды, побеседовать с ними по душам и привлечь их на сторону революции. После этого многие бывшие бандиты пришли в кооператив, получили землю, стали заниматься мирным трудом.

— Затем я стал председателем местной организации Ассоциации молодежи революционной Эфиопии, вступил в члены РПЭ, перешел на партийную работу в госхоз, а после окончания партшколы в Аддис-Абебе меня направили работать сюда, в саванну.

Продолжая говорить, Гетачеу показывает вперед:

— Вон она, наша Уаби-Шэбэлла. Я смотрю на эти зеленые берега, меж которых струится бесценная влага, и в голове вместо поэзии сплошные хозяйственные расчеты, совсем как компьютер стал.— Лицо его освещает мягкая улыбка.— Побольше бы у реки создать кооперативов, переселить сюда людей — ведь засуха отразилась и на нашем районе. У нас во многих деревнях еще сидят при светильниках, а какая силища в реке, сколько от нее можно получить энергии...

Хорошо знают специалисты в Эфиопии, особенно обучавшиеся в Советском Союзе, слова Ленина о значении электрификации в строительстве новой жизни. Знает это и Гетачеу Таддесе, связывая планы развития своего района со строительством ГЭС. На реке Уаби-Шэбэлла сооружают при техническом содействии советских инженеров гидроэлектростанцию.

— Будет ГЭС, пойдет ток по проводам к нашим поселкам, и оживет саванна,— восклицает Гетачеу.— В садах станут зреть фрукты, а пшеница разольется по саванне золотым морем, как на моей родине в Арси. Все это дадут электричество и вода. А то видите, как примитивно устроено орошение сейчас...

Секретарь легко выпрыгивает из машины и просит нас обождать у реки, пока он предупредит хозяев. Затем стряхивает пыль со своего аккуратного серого костюма и направляется через реку по мосту. На том берегу видны среди деревьев дома. Лишь орлы-рыболовы лениво парят в жарком полуденном воздухе над рекой.

Мы ждем его на берегу узенького канальчика, идущего к поселку Дохерер. Насосы гонят в него по желобам воду из реки.

— Рыбки половить не хочется? Удочка есть в машине,— предлагает топограф Шапкарин.— А что, здесь хорошая рыбалка: ребята здоровых сомов вытягивают. Леша Корунаев отличился — на донку, на мясо, черепаху подловил.

Спускаемся по глинистому берегу реки к самой кромке мутно-желтой воды. Сразу ощущаешь хрустящий песок на зубах, пыльную, пропотевшую ковбойку — так и хочется окунуться. Но в голове всплывает фраза из какого-то африканского пособия для путешественников по Эфиопии: «Подходить к берегам рек следует с опаской, поскольку повсюду множество крокодилов». Опускаю руку в воду — совсем теплая.

— Мы вот тоже от жары мучаемся, но не купаемся. Местных, особенно ребятишек, крокодилы таскают. Без рук, ног остаются. Знаете, как тут скот поят? Стучат по воде палкой или кидают камни — отпугивают зубастых.

Шапкарин не преувеличивал. Мне запомнился эпизод из любимого мною труда одного из первых русских путешественников по Эфиопии, первопроходца Кэфы в конце XIX века, Александра Ксаверьевича Булатовича «С войсками Менелика II»: «...принесли только что покусанного крокодилом солдата, и раненый был так перепуган, что лицо его казалось зеленоватым. Он купался вместе с товарищами, и крокодил, схватив его пастью поперек всего тела, потащил под воду. При виде этого солдаты подняли крик, и крокодил выпустил свою жертву. На плечах и на груди у солдата было 12 глубоких ран, нанесенных как будто острыми зубцами пилы... Я зашил ему раны и наложил 32 шва. Через несколько дней он выздоровел...»

Но как мы ни всматривались в мутные глубины реки, ничего похожего на крокодила обнаружить не смогли. Разве что бревно-топляк выглядело подозрительно.

С другого берега нам уже махали рукой — приглашали в поселок. Сразу за мостом нас встретил председатель кооператива Юсуф Тесемма. Он хотел показать нам поля. Пока мы шли меж зеленых посевов, он то и дело указывал рукой на делянки и с гордостью пояснял:

— Здесь у нас кукуруза, а тут лук; бананы вы, конечно, знаете, а на этих деревцах, видите, небольшие плоды — это папайя. Выращиваем перец, свеклу — наш кооператив овощеводческий. Вы уж извините, секретаря райкома нет. Он осматривает машину,— в его голосе зазвучала нескрываемая гордость.— Государство нам передало бесплатно трактор. Когда-то он принадлежал крупному землевладельцу, но тот вскоре после революции сбежал. Теперь трактор достался крестьянам. Вы знаете, производственные кооперативы нашей провинции за хорошую работу получают тракторы «Назрет».

Я уже знал, что в городе Назрет построен по советскому проекту тракторосборочный завод, выпускающий близнецов минских «Беларусей».

— Мы уже купили дисковые бороны — у кооператива есть счет в банке,— продолжал председатель.— Теперь есть где хранить овощи и фрукты: в столице советские инженеры помогли построить большой холодильник и еще строят четыре. Рефрижераторы «Этфрут» могут увозить урожай из Харэрге прямо в Аддис-Абебу, в хранилища-холодильники. Это очень хорошо...

Мы вступаем под густую тень улицы-аллеи. Вдоль главной и единственной деревенской улицы выстроились жилые и чуть вдалеке — хозяйственные постройки. У первого дома нас приветствует голосистым кукареканьем петух. Он гулко хлопает крыльями у дверей нового дома. Это не хлипкий травяной шалаш кочевников, а солидное жилище сельского хозяина. Стены из стволов молодых деревьев обмазаны глиной, крыша покрыта рифленым железом.

Наступил полдень — время обеденного перерыва. Женщины хлопочут перед домами у открытых очагов — варят что-то на огне в глиняных горшках. Входы домов прячутся в зелени деревьев, по ветвям которых перепархивают изумрудные абиссинские скворцы. За одним из домов среди листьев банана выделяются красные и желтые кофточки женщин, рубашонки детей. Хозяйки, сидя на корточках, мелко рубят какие-то волокна, превращая их с помощью палок, похожих на скалки, в белую массу.

— Правда, рощица похожа на банановую? — спрашивает лукаво председатель.— Но это — энсет, кормилец наш.

Позже я узнал, что «музу энсете» — это многолетнее растение, называемое еще ложным бананом, которое кормит миллионы эфиопов. Большие листья, напоминающие листья банана, идут на крыши хижин, из них делают также циновки и корзины. Но выращивают энсет не из-за мелких плодов, появляющихся на деревьях всего лишь раз за их жизнь, а ради корней, из которых приготавливают муку для лепешек. Чем больше выдерживают энсет, обернутый в широкие листья, зарытым в ямах, тем выше он ценится.

— Хлеб из муки энсета называется «кочо», а если мука выдерживалась в яме больше года — «булля». Самый вкусный! — причмокивает Юсуф.

Минутку мы ждем, пока ребятишки перегонят через дорогу коз, и переходим на другую сторону улицы, где в центре деревни, на помосте под соломенной круглой крышей, сидят люди. Они разложили перед собой книжки, тетради, что-то пишут карандашами. Эти крестьяне работают целый день на полях, сейчас — в перерыве — готовят уроки, а вечером занимаются в школе, которая стоит неподалеку, на той же самой главной улице.

В Эфиопии — стране древней культуры, где на протяжении двух тысячелетий велись хроники исторических событий,— население было почти поголовно неграмотно.

Борьба с неграмотностью, начавшаяся сразу после революции, не прекращалась ни на день, а с 1979 года стала всенародной кампанией. Во всех провинциях десятки тысяч студентов, школьников, среди них многие — члены АМРЭ, учили людей в школах и на курсах. Только в одной провинции Харэрге было построено за это время сто школ. Стоит сказать, что более половины взрослого населения страны научились читать и писать, а до революции лишь 6,3 процента народа было грамотным. Недаром Эфиопии ЮНЕСКО присудило международную премию имени Н. К. Крупской за успехи в области просвещения.

— Видите, ребята даже в свой обеденный перерыв занимаются,— говорит секретарь Гетачеу Таддесе, подходя к помосту и подсаживаясь к нам в тень.— Совсем другие люди растут, с новым, отношением к труду, к своей земле. Ведь в этой деревне переселенцы все сделали своими руками — построили дома, прорыли канал, вспахали поля. Сами придумывают названия кооперативам, например: «Под руководством пролетариата сделать нашу землю зеленой» или «Светлое будущее».

Сейчас партия послала в новые деревни добровольцев — молодежь, специалистов сельского хозяйства: они помогают переселенцам из засушливых мест. Все работают там не для себя — для спасения людей, для революции. А наши недруги не видят перемен, хотят зачеркнуть все хорошее в Эфиопии. Вы читали выступление Буша перед поездкой по Африке?

Позже я нашел речь, произнесенную вице-президентом США Джорджем Бушем в Национальном клубе печати в Вашингтоне: «Если бы современный эфиопский фермер последовал примеру Иосифа и в урожайные годы делал запасы на неурожайные, его обвинили бы в капиталистическом «накоплении»... И если бы он захотел продать свой урожай кому-нибудь, кроме правительственного агента по закупке зерна, по любой цене, кроме установленной правительством, его обвинили бы в капиталистической «эксплуатации».

Вроде бы беспокоясь о голоде в Эфиопии, Буш, недовольный социалистической ориентацией страны, походя пытается принизить советскую помощь и заодно поучает эфиопов как жить.

— Вашу помощь не заметит только слепой,— продолжает Гетачеу,— хотя бы в сельском хозяйстве, которое мне ближе. У меня специальность — защита растении, я побывал в Амбо и слушал лекции советских фитопатологов. То, что я увидел в этом городке,— просто чудо на нашей земле. Мы теряем чуть не треть урожая из-за болезней растений, вредителей, а ваши ученые исследуют тысячи сортов злаков и овощей — от пшеницы и тэффа до перца и энсета, даже картофель,— чтобы отобрать лучшие, более устойчивые сорта для здешних условий. Оборудование лаборатории полностью привезено из СССР, в том числе единственный в Восточной Африке электронный микроскоп. Мало того, что советские ученые читают лекции в сельскохозяйственном техникуме, готовят эфиопских специалистов, они, имея опытный участок в соседнем кооперативе, наглядно показывают нашему крестьянину силу науки. «Амбо» переводится как «соленая земля», но у этого места есть другое название — «Агэрэ-Хыйуоте», что значит по-амхарски «земля, где цветет жизнь». Это более точное название.

...Большой день уже кончался, но госте при ильные хозяева кооператива не хотели отпускать нас без традиционного эфиопского обеда. Посреди большой комнаты нового дома стояли грибками круглые, плетенные из соломки столики. На каждом лежали толстенными стопками тончайшие блины. Они были такие белые и тонкие, что поначалу мы их приняли за салфетки. Хозяева по обычаю вежливо приглашали нас, мы отказывались, но затем, омыв руки из кувшина, вместе уселись за столики. Прежде чем предложить что-либо из кушаний, хозяева называли, что это такое. Блины-ынджера, несколько рыхловатые, кислые на вкус, пекут из муки тэффа. За обедом они — традиционно для амхарского стола — служат и тарелкой. На них можно было положить проперченный «тыбс» — жареные кусочки мяса, которые обмакивают в «уот» — разные острые соусы: овощной, рыбный, и еще бог знает из чего, но обязательно огненные, с красным перцем. Нас не угощали только сырым мясом, излюбленным в здешних краях, но непривычным для нас. Из уважения к гостям ячменного пива наливали обязательно так, чтобы лилось через край. Когда секретарь или председатель хотели оказать нам честь, они потчевали нас лучшим куском из собственных рук.

Теперь, когда я встречаю названия «Огаден», «Харэрге» — то перед глазами всплывает не только выжженная до желтизны плоскость саванны, но и зеленый берег над Уаби-Шэбэллой. Я вижу, как от домиков спрятавшихся в бананах, идут опаленные солнцем эфиопские крестьяне работать на своих полях.

На земле, подаренной им революцией.

Окончание следует

В. Лебедев, наш спец. корр.

(обратно)

Долгая дорога к Ямалу

Низкое серое небо нависло над Надымским аэродромом. Сильный ветер гнал рваные тучи. Погода была критической — аэропорт могли закрыть в любую минуту. Северяне знают, что значит нелетная погода— неделями можно просидеть в ожидании «борта». Но пока еще звучит голос диктора, называя пункты назначения вертолетов: Лабытнанги, Медвежье, Тарко-Сале, Ямбург, Ныда, Нори, Новый Уренгой... Только наш Ми-8 стоит на площадке, понуро опустив лопасти винтов.

Начали поговаривать, что нет погоды над Ямалом. Недавно там пронесся ураган, который как бы смешал все времена года. Я бывал в тех краях, знаю эти резкие перемены. То яркое солнце растапливает тонкий ледок, согревая голубоватый ягель на болотах, то сильный ветер несет заряды промороженного песка и мелкого колючего снега, то сырой туман с океана обволакивает все вокруг. Бывает, что по неделям не могут сменить людей на буровых. Пятнадцатидневная вахта затягивается, а работы не прекращаются ни днем, ни ночью.

От невеселых мыслей отвлек уже привычный голос диктора:

— Площадка семнадцатая, борт номер... рейс Надым — Новопортовское.

Это — нам! И через несколько минут уже гудит мотор, под нами — бетонка, ведущая от аэродрома в город, здание аэровокзала, серебристые цистерны, Ан-2 с красным хвостовым оперением и голубые вертолеты-стрекозы. Но вот все пропало: наш вертолет взял курс на север. Внизу потянулась однообразная лесотундра. Хилые голые стволы деревьев торчали из темно-зеленого или серого мха, песчаные острова желтыми пятнами выделялись среди болот. И вновь — топи, топи, тоги...

В салоне вертолета витали ароматы лета: геологам и нефтяникам везли свежие помидоры, огурцы, капусту, зелень. Все это витаминное богатство только сегодня утром прибыло в Надым из Азербайджана на самолете-грузовике.

...Похоже, мы первые корреспонденты, которые летят на Новопортовское месторождение: оно только-только начинает свою жизнь. Но мы уже немало знаем о нем.

Вот что писал о полуострове Ямал член-корреспондент Академии наук СССР И. И. Нестеров: «В центре области с юго-востока на северо-запад более чем на 450 километров протянулась подземная гряда Нурминского вала. На отдельных его вершинах расположены месторождения нефти и газа: Новопортовское, Средмеямальское, Арктическое, Бованенкозское, Харасавэйское и другие.

Лучше всего изучено Новопортовское месторождение: в нем одиннадцать пластов песчаников, содержащих газ, конденсат и нефть...»

На Новопортовском месторождении решено начать научно-практические эксперименты, чтобы результаты их использовать при освоении других подземных кладовых нефти и газа этого арктического региона.

Исследованиями месторождения занялся Надымгазпром. Специалисты этого производственного объединения — опытные северяне. Они уже пятнадцать лет работают на месторождении Медвежье, из Надыма шли их первые десанты на Уренгой, они начинали Ямбург...

Были организованы Новопортовское управление Надымгазпрома и передвижная механизированная колонна. Создана Новопортовская экспедиция ВНИИГаза — без учетных поднимать сегодня новое месторождение немыслимо.

Первое, с чего начали в Надымгазпроме,— оперативно составили программу пионерного выхода. Надо было максимально использовать оставшиеся дни навигации. Но оказалось, что причалы Нового Порта не могут принять крупное по размерам и массе оборудование. А против сооружения дополнительных причалов привели серьезные доводы природоохранительные организации — этот район является местом нереста и нагула ценнейших пород рыб.

Рассматривая один вариант за другим, наконец пришли к единому мнению: местом выгрузки может стать устье реки Лымбано-Яха в районе мыса Ситный. А оттуда уже придется перетаскивать все по местам.

Постоянно мешали капризы погоды. Низовой ветер нес заряды песка и снега. Бил в лицо, слепил, рвал из рук канаты. Изматывали приливы и отливы. И все-таки разгрузку жилого комплекса у мыса Ситный удалось провести за четырнадцать дней, шесть из которых были штормовыми...

— Пересекаем Полярный круг! — кричит, высунувшись из кабины, пилот.— Держитесь крепче, как бы не зацепиться!

В ржавых рамах рыжего мха — черные круглые зеркала стоячей осенней воды. Болотные речушки, незаметно зарождаясь в бескрайних просторах тундры, застыли в причудливых изгибах. И вдруг в этой мрачноватой коричнево-черной гамме вспыхнул бирюзовым пятном под неярким солнечным лучом ягель.

Вскоре внизу, от горизонта до горизонта, заголубела водная ширь Обской губы. На дальнем, восточном ее берегу — Ямбург, а где-то под нами — Новый Порт — один из самых старых поселков в этих местах. История его тесно связана с именем известного исследователя Тюменского Севера Сергея Дмитриевича Лаппо.

...В первую советскую арктическую навигацию 1920 года Сергей Лаппо в составе отдельного Обь-Енисейского гидрографического отряда принимал в Обской губе пришедшие из Архангельска суда «Хлебной экспедиции». Все операции по перевалке сибирского хлеба с речных на морские суда проходили в мелководной, открытой всем ветрам бухте Находка. Поэтому гидрографам было поручено найти более удобное место. Лаппо и опытный штурман А. И. Осипов на небольшом судне «Орлик» тщательно обследовали западный берег Обской губы и 8 сентября 1920 года обнаружили малоприметную с моря бухту, которую и назвали Новый Порт. Но прежде чем туда смогли заходить морские суда, изыскательская партия под руководством С. Д. Лаппо по нескольку лет снимала берега, промеряла глубины, изучала течения и приливы в бухте и на подходах к ней. Лишь в отчете за 1922 год Сергей Дмитриевич смог наконец записать: «Произведенный судовой промер вполне выяснил рельеф дна и грунт исследованного района, где Обская губа сохраняет подобие речного русла и илистый грунт».

Теперь слово «пролагатель» встретишь разве что в словаре В. И. Даля. Но именно так было написано на первом Красном знамени Арктики, которым Комсеверопуть наградил основателей Нового Порта: «Знанию, энергии и самоотверженному труду горстки работников Комитета Северного морского пути, рабочих, служащих и экипажа экспедиции, пролагателям новых путей будущего Сибири». Принимал знамя 11 сентября 1923 года на берегу бухты Новый Порт С. Д. Лаппо.

К сожалению, Новый Порт остался в стороне от нашего маршрута: вертолет идет на посадку в поселок нефтедобытчиков и строителей — Ямальск.

Поселка еще нет на географических картах. Он только создается. По линеечке выстроились одноэтажные темно-красные сборные дома с большими окнами. Это общежития. Комнаты рассчитаны на двоих, есть большая кухня, душевые — все это в каждом доме. Чуть поодаль от домов — металлические конструкции. Там то и дело вспыхивают неоновым светом огни сварки"— строят спортивный комплекс. Рядом заканчивают здания прачечной, столовой, бани. Словом, современный рабочий поселок. И это за Полярным кругом, в двухстах километрах от него!

Само Новопортовское месторождение находится чуть в стороне от Ямальска. В перспективе предполагается проложить к нему бетонную дорогу и возить вахтовиков на машинах. Но пока до опытно-промышленного участка, где ведутся работы по изучению нефтедобычи в условиях Заполярья, можно добраться только на вездеходе.

...ГАЗ-71, гремя и скрежеща гусеницами, выполз из-за поворота. Мы протиснулись в кабину, и водитель взялся за рычаги. Машина, набирая скорость, побежала по разъезженной и залитой грязью дороге. Управлял вездеходом веселый разговорчивый парень — Валерий Давыдов. Он рассказал, что уже «тринадцать лет на северах», да и до этого два года держался за рычаги — служил в танковых войсках. Осваивал Медвежье, прокладывал дорогу на Ямбург...

Я тоже участвовал в том снежном десанте, несколько суток просидел в кабине «Урала», везшего за Полярный круг электростанцию. Правда, тогда нам с Валерием встретиться не удалось: его вездеход торил зимник, шел впереди колонны.

Тридцать девять тракторов, вездеходов и мощных грузовиков двинулись тогда от Медвежьего к Ямбургу. По этому маршруту никогда ранее не ходили машины. Не было дороги. Автотракторный поезд вез к новому месторождению оборудование для самых первых, начальных работ на Ямбурге.

Тяжелый был поход. Преодолевая снежные заносы, обходя затаившиеся болота, не замерзающие и зимой, в пургу и лютый мороз, двигалась на север наша колонна. Почти неделю продолжался ее путь. Дошли.

Три года Валерий работал на Ямбурге. А теперь, когда там мало-мальски обустроено, его потянуло в места и вовсе необжитые — по другую сторону Обской губы, в Ямальск.

Наш разговор прервал резкий скрежет.

— Приехали! — проговорил Валерий, распахивая дверцу.— Позагорать придется...

Сказать честно, «загорать» не хотелось: дул сильный ветер, бросая в лицо хлопья снега.

— Гусеница полетела! — голос водителя, раздавшийся на этот раз откуда-то снизу, звучал даже весело.— Ничего, прорвемся!

Заметно холодало, а Давыдову было жарко. От его рук и одежды поднимался пар, хотя вести ремонт приходилось в холодном и скользком болотном месиве. Стучала кувалда, хлюпала жирная грязь, монотонно, на холостых оборотах, урчал мотор. Но вот показалось улыбающееся перемазанное лицо водителя:

— Порядок!

Тундра в этих местах гористая. Невысокие сопки, поросшие карликовыми березками, глубокие овраги с мелкими, но широкими речушками. То песок, то торф, то глина. Машина, не сбавляя скорости, скатилась с крутого склона и, разбрызгивая воду, выскочила на противоположный берег. Впереди, сквозь туман и морось, проступили очертания буровой вышки.

— Подшибякинцы работают,— уважительно сообщает водитель.

Кто из тундровиков не слышал о Василии Тихоновиче Подшибякине — лауреате Ленинской премии, которую он получил за разведку и разбуривание гигантской газовой кладовой — Уренгоя? Ныне «фирма» Подшибякина перебралась еще севернее — начинает разрабатывать Новопортовское месторождение.

Сложная структура у этого нефтегазоконденсатного месторождения. Оно как слоеный пирог, и каждый корж-горизонт начинен каким-либо углеводородным сырьем. Но для добытчиков это месторождение трудно еще и тем, что лежит в субарктических широтах, в зоне вечной мерзлоты. Мерзлота, твердая как гранит, сопротивляется буру. Бывали случаи, когда уже готовые буровые колонны сминала она, уничтожая многодневный труд десятков людей.

Наш вездеход очередной раз перескочил речушку и вылез на другом берегу, вспугнув большую стаю белых куропаток. Видно, последние тундровые ягоды дощипывали. Поднялись птицы и потянулись мимо буровой к красному неяркому солнечному диску, садящемуся за сопки.

Осталась позади буровая. Еще немного, и мы въехали в маленький поселок — несколько вагончиков, трактора, вездеходы... Невдалеке поднимались невысокие баки — емкости для нефти. А поодаль, в тундре, высились цистерны-семисоттонники. Как нам объяснили, новопортовская нефть будет поступать сначала в небольшие резервуары-накопители, а затем, по мере их заполнения, переливаться по трубам в большие емкости.

У крайнего вагончика стояли на больших санях, сваренных из труб, бочки с водой. Дверь вагончика распахнулась, и в клубах теплого пара на пороге показалась женщина в белом халате. Это, как мы узнали позже, была Любовь Уколова — повар, единственная женщина в мужском рабочем коллективе. Она с мужем, помощником бурильщика Владимиром, живет здесь практически постоянно. Меняются вахты, одни уезжают, другие заступают на их место. Но всех надо кормить, вот и трудится Люба с утра до вечера. Ее вахта пока бессменная.

В вагончике-столовой уютно и тепло. Вкусно пахнет только что испеченным хлебом...

Наутро с главным геологом Новопортовской экспедиции Валентином Александровичем Фомичевым мы пошли к сто шестьдесят девятой скважине. Фомичев работает на Севере уже десять лет. Он один из авторов геологической модели первого месторождения на Ямале. И сейчас Валентин Александрович ведет нас к скважине, которая, по его расчетам, должна дать нефть.

«Елочка» запорной арматуры не далее километра от поселка, но добирались мы до нее около часа. Ноги в высоких сапогах то и дело проваливались выше колена в болотную хлябь, чуть подмерзшую сверху.

От скважины в сторону, метров на пятьдесят, тянулись трубы — отвод для факела. При испытании скважин буровики вынуждены выпускать наружу некоторое количество газа, конденсата или нефти, чтобы изучить их состав, физические и химические особенности; это важно для дальнейших прогнозов. Но чтобы продукты земных недр не попали в атмосферу, не покрыли почву непроницаемой пленкой, не погубили растительность, на время зажигают факел.

Мы присутствуем как раз на испытании скважины. Один за другим рабочие открывают краны и задвижки. Стрелки манометров оживают, начинают дрожать, затем резко отклоняются. В трубах засвистело. В этом шуме я не услышал хлопка ракетницы. Яркая светящаяся зеленая точка прочертила дугу, и грохнул взрыв. Оранжевое пламя заполыхало в сером сумеречном свете дня.

— Это попутный газ;— кричит нам Валентин Александрович.— Он легче, потому и вырывается из скважины первым. А вот пошел газовый конденсат...

Цвет огня становится все более красным. Яркий огненный клубок ежесекундно меняет очертания.

Колючий мелкий снег продолжает стегать лицо. Ломкий ледок покрыл лужи и болотца, но вокруг бушующего факела жирная грязь парит и растрескивается.

На какую-то секунду свист и грохот вдруг прекратились, но в следующий миг раздался хлопок, и в небо взметнулось пламя выше и ярче прежнего.

— Нефть! Нефть пошла! Первая нефть Ямала!

Несколько минут полыхал факел, как бы салютуя первооткрывателям нового месторождения и тем, кто пришел за «черным золотом» Заполярья и добыл его. Затем кран на факел перекрыли, и нефть устремилась в резервуар-накопитель.

Вечером в вагончике-столовой царило праздничное оживление. Играла музыка: Люба ставила на магнитофон самые любимые записи. На столах в эмалированных кружках темнели какие-то тундровые веточки. Под потолком сияли лампы во все свои сотни свечей. А порции — всегда, надо сказать, не столовские — сегодня были особенно обильны.

Ближе к ночи Фомичев посмотрел на часы и включил рацию: опытно-промышленный участок должен был выходить на связь с Надымом. Загорелся красный глазок индикатора. Послышался треск, шипение, какие-то голоса. Настроившись на волну, Валентин Александрович взялся за микрофон:

— «Белизна — семьдесят девять!» «Белизна — семьдесят девять!» Я — «Белизна — семьдесят восемь». Как слышите? Прием.

Связь заработала. Валентин Александрович начал передавать. Обычная сводка: цифры, цифры, цифры...Красная лампочка-индикатор мигала в такт его словам. И лишь под конец Фомичев, стараясь не выдать волнения, доложил:

— Сто шестьдесят девятая дала нефть! Нефть!!!

п-ов Ямал, месторождение Новопортовское

А. Трутнев Фото В. Пихновского

(обратно)

Чосон — утренняя свежесть

Утро. Около шести. На улицах Пхеньяна появляются люди, торопливо семенящие на работу. Шарканье сотен подошв смешивается с шорохом метел. Школьники с вениками в руках проворно подметают мусор. У каждого из них свой участок.

Утренний шум, новые запахи, чужая речь — ко всему этому приходится привыкать тем, кто впервые приезжает в Чосон — Страну утренней свежести, в Корею. Привыкали и мы, студенты МГУ, полгода проходившие языковую стажировку в Пхеньянском университете.

Все то, что пришлось прочесть об этой стране, узнать от преподавателей, казалось здесь знакомым и в то же время новым и непривычным. Неистощимая энергия, независимость характера, уважение к авторитету, почтительность к друзьям, умение по-детски радоваться и огорчаться, любовь к музыке и уединению — неизменные национальные черты корейцев — удивляли и привлекали нас. Есть корейские блюда, учиться говорить на одном из сложнейших языков мира, любоваться природой, задавать вопросы, несмотря на то, что не всегда можно надеяться на исчерпывающий ответ,— все это было необходимо, чтобы понять эту страну, ее людей. Нелегко было сразу приноровиться к незнакомому образу жизни. И для начала пришлось привычный нам хлеб сменить на рис и научиться есть палочками. Две металлические или деревянные палочки оказались намного удобнее, чем вилка и нож, когда мы ели корейские блюда из глубоких пиал. В Корее этот основной столовый прибор называется «чокарак», в Китае — «кваэцзы», в Японии — «хаси». Не сразу, конечно, научились мы ловко владеть ими. Немели пальцы, концы палочек не сходились друг с другом. Но раз от разу все легче удавалось справляться. И только когда мы научились быстро ухватывать палочками маленькое рисовое зернышко, стало ясно, что наши старания не пропали даром.

Все же главная наша задача заключалась в изучении корейского языка, ради чего мы и приехали в Корею, ради чего нам отдали столько внимания преподаватели университета в Пхеньяне.

«Извините за беспокойство»

«Сонсэн» — значит «старший» или «учитель». Так называют в Корее преподавателей ученики и студенты, так уважительно обращаются к старшим по возрасту. Звали и мы своего учителя и «классного руководителя» Ким Бен My — всегда улыбающегося человека в очках: Ким-сонсэн. Он начинал урок с разбора домашнего задания, а мы, внимательно вслушиваясь в быстрый темп его речи, ждали результатов. По-русски Ким-сонсэн говорил не очень хорошо, но если чье-либо сочинение ему вдруг не нравилось, он заявлял, высоко вскинув брови: «Это писал лентяйка», что означало, что больше чем на «четверку» рассчитывать не приходилось. А «четверка» в КНДР—самая плохая оценка. Лучшее, что вообще можно было получить, это «девятка». «Десятки» удостаиваются лишь немногие — кто знает материал, что называется, на пять с плюсом. По крайней мере из нас никто не мог похвастать такой удачей.

Каждую пятницу Ким-сонсэн приходил по очереди к одному из нас в общежитие для беседы. В этот день раздавался громкий стук в дверь, появлялся учитель. Студент уже держал наготове кипяток, тут же заваривал ароматный цветочный чай «хвачха», и за чашкой-другой шел непринужденный разговор. Сонсэн высказывал замечания по учебе, интересовался причинами неудач, помогал разобраться в домашнем задании. Мы, в свою очередь, также могли высказать свои пожелания, например, попросить организовать экскурсию за город.

В одну из таких пятниц подошла и моя очередь. Я приготовил чай, купил печенье и конфеты, спрятав их до времени в шкаф. Потом как бы невзначай предложил сонсэну. Учитель возразил: «Спасибо, лучше давайте поговорим об учебе». Эти слова вовсе не значили, что Ким-сонсэн не будет пить чай, просто таковы формы корейской вежливости. Учитель уселся на. софу и отхлебнул глоток, щурясь от удовольствия.

— У вас есть какие-нибудь вопросы по языку? — спросил, закуривая сигарету, Ким Бен My.

— Да,— смутясь, ответил я, даже не зная, с чего начать.— Наверное, опять я как-то не так выразился.

Язык — зеркало мышления человека. Чтобы глубже понять особенности психологии корейцев, образ их мыслей, необходимо хорошо овладеть их сложным языком, одним из богатейших в мире.

Обычно судят о сложности языка по письменности. У нас в Москве, видя непонятные знаки, состоящие из крючков и закорючек, многие считают, что в них, должно быть, и заключается главная трудность овладения языком. Сколько раз мне приходилось слышать один и тот же вопрос: «Как ты только учишь эти иероглифы?» Однако за иероглифы, наводящие страх на непосвященного, принимаются знаки корейской азбуки, кстати, самой простой по графике в мире. Сложные на первый взгляд начертания состоят из элементарных знаков-букв, из которых составляются слоги. Сложность корейского языка заключается совершенно в другом. Колоссальное многообразие выразительных средств — вот в чем главное богатство и камень преткновения. К примеру, для обозначения только красного цвета и его оттенков в корейском языке имеется свыше пятидесяти слов. Попробуйте-ка подобрать хотя бы десяток известных вам! А сколько существует слов для обозначения звуков, запахов, состояний — вообще никто точно не знает.

Однако вовсе не обязательно помнить все названия цветов или звукоподражаний по-корейски. А вот не зная правил этикета в корейском языке, можно просто попасть в неудобное положение.

Однажды в Пхеньяне произошел со мной такой случай. В час «пик» в метро, как обычно, было много народу. В плотной толпе я попытался протиснуться к двери, когда поезд подходил к нужной мне станции. Передо мной стоял человек. Извинившись, я задал ему привычный нам вопрос: «Вы сейчас будете выходить?» Человек молча обернулся, и по его глазам я понял, что мой вопрос не вызвал у него ничего, кроме недовольства. Он что-то пробормотал и отвернулся. Стоявшие рядом пассажиры обратили ко мне удивленные лица. Почему? В тот миг я чувствовал себя неловко, хотя вроде бы ничего предосудительного не совершил.

...Ким-сонсэн улыбнулся и объяснил, что, во-первых, я употребил неправильное в данной ситуации слово. «Выходить» в понимании корейцев можно на улицу, а то и того хуже — «вон». Правильно было бы сказать «спускаться». Очевидно, это осталось со времен арбы и паланкина, ведь с них «спускались», а не «выходили». Во-вторых, задавать такой вопрос с моей стороны было просто невежливо. В этой ситуации корейцы говорят дословно: «Давайте спустимся». Дело в том, что в Корее непочтительно обращаться к старшим с прямыми вопросами. Для этого часто просьба или вопрос заменяются на побуждение или приглашение. Не раз я слышал, зайдя в магазин, как покупатели вместо привычного «Покажите, пожалуйста!» говорили «Давайте посмотрим!».

Ситуации могут быть самыми непредвиденными. Неправильно сказанное слово может даже оскорбить человека. Так, нельзя при обращении к старшему или человеку с большим авторитетом употребить слово «родиться». Если вы хотите узнать возраст собеседника, лучше сказать: «В каком году вы появились на свет?»

Все эти особенности корейского языка отражают сложную систему взаимоотношений людей в обществе. Подчиненный к начальнику, младший к старшему, жена к мужу или сын к отцу обращаются только на «вы». Нормы культуры речи сложились в корейском языке за тысячелетия его развития. Строгие конфуцианские каноны предписывали всегда быть почтительным по отношению к старшему по возрасту и социальному положению. Они так прочно вошли в сознание корейцев, что и по сей день являются определяющими во взаимоотношениях между людьми.

Когда речь идет о степени вежливости в общении того или иного народа, сразу вспоминают японцев. Наверное, потому, что о них больше написано. Надо сказать, что корейцы тут ничуть не отстают от своих соседей, а то и превосходят их.

Однажды в магазине я стал свидетелем такого диалога. Женщина средних лет, очевидно, мать школьника, пришла купить тетради. Вот как дословно можно перевести ее разговор с продавщицей:

— Как поживаете?

— Хорошо. А как Вы поживаете?

— Я Вас потревожила.

— Ничего. Входите, пожалуйста. Что желаете купить?

— Давайте посмотрим тетради.

— Сегодня, наверное, не будет.

— Тогда извините. Я Вас побеспокоила.

— Я Вас заставила беспокоиться.

— Счастливо оставаться.

— Счастливого пути. Заходите еще.

Конечно, не всегда сегодня можно встретить такое многообразие вежливых фраз в одном диалоге, особенно среди молодежи. Но все-таки правила хорошего тона являются основополагающими в общении корейцев. К ним приучаются в Корее с раннего детства, их придерживаются всю жизнь.

— Больше слушайте, больше читайте и старайтесь говорить. Пусть не совсем правильно,— прощаясь, сказал Ким Бен My, направляясь к двери.— А сейчас принимайтесь за уроки!

— Извините за беспокойство,— прощаясь, сказал я сонсэну.

— До завтра,— коротко ответил он, удаляясь.

И ведь правда, «беспокойство» учителя заключалось в том, что он потратил часть своего драгоценного времени, пришел ко мне — своему ученику,— чтобы помочь мне распутать нити корейского языка.

Надолго засесть за занятия у меня в тот день не получилось. Уж очень хорошая была погода в тот день, и я, вооружившись фотоаппаратом, решил немного прогуляться.

«Огромен Моранбон высокий»

Если спросить у пхеньянцев, где можно отдохнуть от уличного шуме, вам обязательно посоветуют посетить парк Моранбон.

От университетского городка, где мы жили, до парка недалеко— минут пятнадцать ходьбы. К подножию горы Моран, на которой он расположен, ведут несколько улиц. Выбираю ту, что пошире. Прохожу двух-трехэтажные домики и замечаю группу ребят у торговой палатки. Здесь продают сласти, внешне напоминающие вату, намотанную на палочку. Как пчелы на мед, сбежались ребятишки полакомиться.

Прохожих днем в Пхеньяне немного. Все на работе или учатся. Поэтому тихие, почти пустынные улицы лишь изредка оживляются голосами маленьких горожан, выбежавших поиграть на воздухе.

Сворачиваю в узкий переулок. Здесь город сохранил свой старинный облик. Каждый домик обнесен глиняным или кирпичным забором, покрытым сверху черными чешуйками черепицы. Крыши тоже черепичные. Вдоль улочки прорыты сточные каналы. На редких деревьях развешаны гирлянды вяленой рыбы, и запах ее сопутствует повсюду в старом городе. На тростниковых циновках, разложенных во двориках или прямо на низких крышах, сушатся стручки красного перца. Среди домов затесались магазинчики, лавчонки, мастерские. Их крыши немного возвышаются над жилыми постройками. Стены с лицевой стороны окрашены белилами, а ставни и оконные рамы покрыты голубой краской. Я не спеша пробираюсь по переулкам, встречая удивленные взгляды прохожих, которые без всякого стеснения, чуть ли не указывая на меня пальцем, рассматривают нестандартно одетого человека со светлым цветом кожи. На одних лицах видно неподдельное любопытство, на других — удивление, на третьих — недоверие с оттенком беспокойства. Но все-таки больше любопытных. Сразу за старым кварталом сосновая аллея ведет к парку Моранбон.

Его тенистые аллеи, каменистые тропинки, петляющие среди миниатюрных водопадов, поросших осокой озерков, красочные беседки и пагоды влекут сюда пхеньянцев. Здесь невольно вспоминаются строки древнего эпоса:

Огромен Моранбон высокий...

С зарею на исходе дня

В беседку Ыльмильдэ пойду я.

И станет мир вокруг меня

Таким безмолвным и пустынным...

Издавна люди приходили сюда, чтобы найти внутреннее успокоение, отдохнуть от суеты. Сегодня здесь можно встретить рабочих со своими семьями, домохозяек с детьми, студентов и школьников, готовящих домашние задания. Приходят сюда и маленькие художники — с мольбертами и тонкими кисточками. Располагаясь напротив старинных памятников или причудливых скал с корявыми соснами, они тщательно выписывают детали пейзажа. Старательность этих детей поразительна.

— Неплохо у тебя получается,— пытаюсь завязать разговор с мальчиком в белой кепке с огромным козырьком. Малыш нахмурился и ничего не ответил. Никто из ребят не обратил на меня никакого внимания. Я сделал еще одну попытку:

— А какими красками ты рисуешь? Акварелью?

— Акварелью и тушью,— кратко, с серьезным видом ответил паренек.

— А почему вы пришли рисовать именно сюда? — спросил я.

— Здесь сочные краски, живописные виды. Наш сонсэн тоже всегда рисует здесь. Он хотя и не знаменитый художник, но отдает все свои силы для того, чтобы мы стали таковыми.

Я огляделся, но ни одного взрослого человека вокруг не увидел.

— А он сейчас не с вами?

— Учитель дал нам задания, а завтра должен сказать, кто из нас больше чувствует природу,— гордо ответил юный живописец, сделав смелый мазок кистью. Я попытался было задать еще несколько вопросов, но молчанием малыш дал понять, что мое любопытство мешает ему работать.

Не страшно есть «кэджан»

Европейцу, как правило, становится не по себе, когда ему предлагают отведать блюдо, приготовленное из мяса собаки. Однако в Корее это — деликатес. Издавна считалось, что в мясе собаки содержатся полезные для человека вещества. А собачий жир широко применяли в традиционном врачевании. Но не всякая собака используется в корейской кулинарии. Специализированные фермы выводят «мясную» породу.

Зная, что европейцы не всегда воспринимают такого рода яства с восторгом, корейцы, предлагая попробовать собачатину, деликатно не называют прямо то, из чего приготовлено блюдо.

Директор университетского общежития Ким Чон Джун, высокий худощавый человек, встретил нас в обед у входа в столовую, где уже были накрыты столы.

— Сегодня для вас приготовили корейский суп «кэджан»,— объявил он.— Наш народ считает его одним из самых вкусных национальных блюд. Попробуйте. Если кому-то не понравится, мы можем подать другой суп. Но наши повара очень старались.

Мы достаточно уже слышали об этом от более опытных кореанистов, чтобы сразу понять, о чем идет речь. На столе стояли тарелки с густым темно-коричневым супом, над которым поднимался ароматный пар. Рядом на блюде горкой была насыпана острая приправа с солью.

Оказывается, приготовить это блюдо могут только искусные повара. Мясо собаки тщательно промывают и подвергают специальной обработке. Деревянными колотушками мясо отбивают от костей до тех пор, пока оно не начнет сходить в виде нитевидных пучков. Из них и варят крутой бульон, добавляя специи и толченые семечки кунжута.

Все работники столовой вышли посмотреть, какое впечатление произведет их фирменное блюдо на европейских гостей.

У супа «кэджан» оказался приятный острый вкус. Однако не каждый из нас смог съесть полную тарелку по чисто психологическим причинам. Но какой же восторг был на лицах поваров и директора, когда некоторые все-таки попросили добавку!

Итак, первый «экзамен» мы прошли и смело можем теперь сказать, что на этом деле «собаку съели».

Раз уж мы заговорили о еде, то нельзя не упомянуть и еще об одном излюбленном у корейцев блюде, без которого трудно представить корейскую трапезу. Речь идет о «кимчхи» — квашеных овощах с перцем.

В старинных кварталах мы часто видели сидящих на корточках женщин, склонившихся над огромными тазами. Они занимались приготовлением «кимчхи». По локоть погружаются руки женщин в красно-желтую массу, состоящую из множества овощных компонентов, главные из которых — листовая капуста, редька и красный перец. Присыпая капусту солью, женщины добавляют мелконарезанные овощи, перец, пряности. Потом начиненную приправой капусту закладывают в большие глиняные чаны, наполовину зарытые в землю. Через несколько недель «кимчхи» готово. Перед подачей к столу его режут на колечки или квадратики и раскладывают в маленькие фарфоровые пиалушки. Острый, приятно кисловатый вкус делает «кимчхи» деликатесом корейской кухни. Существует множество рецептов приготовления этого блюда. В его состав иногда может входить до двадцати различных продуктов, среди которых не только овощи, но и рыба, моллюски, мясо. Мы настолько привыкли к остроте «кимчхи», что, приехав домой в Москву, еще долго добавляли в наши блюда перец и уксус.

«Иксам»

Так в Корее называют женьшень. Издавна считалось, что корни этого растения продлевают молодость, вылечивают многие недуги.

— На поиски одного корня иногда уходили целые месяцы,— рассказывал наш сонсэн, когда автобус петлял по серпантину горной дороги.— Собиратели «инсама» надолго уходили в горы, занимаясь тяжелым промыслом. Стоимость одного корня была баснословной. Сегодня в окрестностях Кэсона драгоценное лекарство выращивают на плантациях.

На просторной равнине, лежащей между высоких гор, куда нас привела дорога, мы увидели длинные ряды грядок, прикрытых тростниковыми циновками.

Растение, произрастающее в горных лесных зарослях, боится сильных солнечных лучей. Вот и предохраняет от них посадки инсама плетеное покрытие. Мы заглянули под соломенную крышу. Меж лапок листьев вытянулись упругие стрелки стеблей растений, увенчанные темно-красными ягодами. В них-то и зреют семена «корня жизни», которые подарят людям еще не один урожай.

Примечательно, что плантация, раскинувшаяся перед нашими взорами, совершенно не имела никаких ограждений, да и сторожа не было видно.

— Иксам с древних времен считался священным растением, продлевающим человеку жизнь,— разъяснил наш сонсэн.— В старину, когда собиратели женьшеня находили корень, они должны были зарыть на его месте семена, чтобы не отнять сокровище у горного леса. И сегодня отношение к ценному растению не изменилось. Вряд ли кому придет в голову самовольно сорвать его или испортить грядку.

Возле плантации, среди сосен, покрывающих склоны гор, стоял небольшой домик сторожа, у которого с завидным спокойствием паслась коза, неторопливо пережевывающая увядающую осеннюю траву. Длинной веревкой она была привязана к сосне. На нас она не обратила никакого внимания. Во дворе на циновке сушились стручки красного перца. Наполовину врытые глиняные чаны с «кимчхи» создавали домашний уют. Возле стены дома из-под земли вверх тянулась печная труба. В отличие от наших деревенских изб корейские жилища не имеют трубы на крышах. Дело в том, что корейская печь «ондоль» имеет особое устройство. Вытяжные трубы, идущие от топки, расположенной ниже пола, проходят под домом. Поэтому пол в таком жилище всегда теплый. Горячий воздух и дым, проходя под полом, выходят через трубу, состоящую из нескольких вставленных одна в другую черепичных трубок. Такая же труба была и здесь. Я дотронулся до нее — теплая.

Возле входа в дом, у открытой двери, стояла обувь. Корейцы всегда оставляют ее за порогом. Внутри теплый пол покрыт циновками, на которых сидят, сложив под себя ноги. Нет в доме и привычного нам стола и стульев. Вся мебель состояла из нескольких сундуков, стоявших около стен, полок с предметами быта, и вышитых узорами подстилок с подушками-валиками. На тумбочке, возле небольшого окна, стоял радиоприемник. Но хозяина дома не оказалось — наверное, отправился в город за покупками.

— Ну ничего,— сказал наш сонсэн.— Главное, что вы посмотрели, как выглядят плантации. А для выращивания корня, обладающего целебными свойствами, надо три-четыре года. Из них приготавливают настои, экстракты. Препараты из «инсама» широко применяют в нашей медицине. Самый лучший «иксам» в Корее выращивают именно здесь, возле Кэсона. Климат в этих местах, сам воздух благоприятно влияют на рост растения.

Горный воздух, славящийся своей чистотой в Чосон — Стране утренней свежести.

Пхеньян — Москва

Иван Захарченко Фото автора и В. Устинюка

(обратно)

Почему молчат умингмаки

В незапамятные времена бродили по тундре два умингмака. Однажды солнечным летним днем стало им жарко. Скинули они теплые шкуры и замерли на взгорке, овеваемые ветерком. А простор ожившей после зимы тундры, пестрота ее трав и бездонность неба были до того хороши, что умингмаки запели от удовольствия. Пели и пританцовывали. Вдруг за холмом раздался собачий лай, и оттуда выбежали охотники, привлеченные громкими голосами. Умингмаки быстро натянули на себя шкуры, выставили рога и приготовились к защите. Но рога не спасли их от стрел...

Опрометчивые животные — овцебыки. Эскимосы называют их «умингмаки» — «имеющие бороды». Некоторые племена жили целиком охотой на овцебыка, как другие — добычей морских животных. Жилища обтягивали шкурами овцебыков, в пищу шло мясо, на освещение — жир, из рогов вырезали чаши, черпаки и другую посуду, детали самострела, наконечники гарпунов. Из шкур и шерсти шили одежду и обувь. А из бород животных плели накомарники, чтобы защититься от мошки и гнуса.

С того времени умингмаки, кажется, больше ни разу не пели, потому что были настороже. Однако это не помешало людям истребить их почти всех. На Аляске последние умингмаки были убиты в середине прошлого века. Среди путешествующих на санях был повышенный спрос на легкие и теплые пледы из шерсти овцебыков. Ценились похожие на каракуль шкурки телят. Погублены были тысячи и тысячи животных.

Пятьдесят шесть лет назад новых овцебыков завезли из Гренландии и расселили по прежним местам. Популяция медленно, не без трудностей разрослась.

И вот возникла новая угроза исчезновения.

Опасность подкралась незаметно. Шесть лет назад больше ста миллионов акров земель Аляски стали заповедными. Общая площадь национальных парков и резерваций по стране одним махом увеличилась более чем вдвое. Здравицы в честь победы отвлекли внимание экологов от того, что в новом законодательстве среди тысяч параграфов лежат, как кукушкино яйцо в чужом гнезде, шесть пунктов, которые разрешают нефтяным компаниям продолжать геологоразведочные работы. «Подкидыши» вылупились в срок и заворочались в гнезде — запасы нефти оказались достойными внимания. Экологи резонно возражали, что этих запасов хватит, чтобы питать страну нефтью три с половиной, а газом — семь месяцев. Это много, если жить только сегодняшним днем. И мало, если учесть, что в жертву будет принесен нетронутый край. Тогда появились проекты законсервировать месторождения до тех пор, пока другие источники не иссякнут, и вернуться к запасам Аляски, применяя методы добычи и транспортировки, более щадящие природу.

Быть или не быть заповеднику заповедником — решится в ближайшие год-два. А пока в спешном порядке созданы исследовательские группы биологов. Задача — подробно изучить, как тундра Аляски отреагирует на масштабное развертывание нефтедобычи. Как промышленное развитие отразится на животных и растениях? Можно ли будущим освоителям подсказать, как уменьшить возможный ущерб?

Отряд биологов, брошенный на изучение овцебыков, на многие месяцы обосновался в тундре между речками Окероковик и Нигуанак.

...Ветер трепал три палатки на бескрайней равнине. Даже бывалому человеку трудно ориентироваться в этих местах без компаса — в бесконечный полярный день. Низкая стелющаяся растительность. Карликовые деревца, ни одного настоящего дерева. Островки высокой травы встречаются южнее и вызывают у забредающих туда овцебыков оторопь — животные поначалу принимают их за твердые препятствия: перепрыгивают или обходят.

Название Окероковик по-эскимосски значит «Место, где припрятано прогорклое сало». Нигуанак— «Попытка увидеть зверя». Чтобы попытка биологов, живших между двумя этими речками, увидеть животных увенчалась успехом, в их распоряжении были радиоошейники, бинокли и подзорные трубы — следить за передвижениями овцебыков, винтовки — на случай столкновения с медведями, рация и дымовые патроны — на случай несчастья. И не боящиеся воды блокноты, на страницы которых заносились важные данные.

Конечно, часть наблюдений можно проводить и на особях, содержащихся в неволе. Например, как это делается с четырнадцатью овцебыками в городе Фэрбенксе. Университетские биологи изучают сезонные расходы энергии животных, их репродуктивность, взаимоотношения между поколениями. Многообразные данные превращаются в графики и таблицы, чтобы дать подробный ответ на вопрос: как овцебыки ухитрились приспособиться к столь неблагоприятной среде обитания? Чтобы выжить, нужно не быть разборчивым в пище. Нужно иметь большую массу и как можно меньшую поверхность тела, никаких больших ушей, длинных хвостов и ног. Идеальная форма животного для севера — шар, покрытый мехом. Овцебыки, кстати, к такой форме приближаются.

Но некоторые наблюдения можно провести только в природных условиях. Вот почему биологам приходилось мерзнуть на холодном ветру, мокнуть под дождем. Исследование было столь скрупулезным, что ученые в течение многих дней и ночей следили за каждым овцебыком из стада в три десятка особей — посменно фиксировали через каждые четверть часа, чем занято животное, куда передвинулось и почему. С вертолета уже изучены количество особей и состав каждого стада, их перемещения по тундре, излюбленные места гона, рождения и выращивания молодняка. Но мелочи быта нормального стада нужно изучать с земли, с близкого расстояния, чтобы отмечать малейшие отклонения от него. Дотошные биологи отмечали даже, сколько раз за ночь просыпаются подопечные, есть ли среди них страдающие бессонницей, что и до какой степени их тревожит.

Биологи были одеты тепло — в кивиутовые штаны и куртки. Овцебыки внесли свою лепту в создание легкой и теплой одежды для тех, кто о них заботится.

Кивиутом называют подшерсток овцебыков. На юге Аляски есть ферма, где сотню животных содержат не ради мяса (похожего на оленье) или молока (кстати, втрое жирнее коровьего), а ради кивиута — «золотого руна Арктики». Его ткут эскимосы из соседних поселений. Шелковистая на ощупь шерстяная ткань тоньше кашемира и в восемь раз теплее обычной шерсти. К тому же она не вытягивается и не садится. Ферма дает двести килограммов кивиутовой шерсти в год. Из нее вяжут шапочки, шарфы, изредка белье. Мизерная выработка — поэтому и цена соответственная. Сто граммов — вдвое дороже кашемира и в пять раз дороже ста граммов серебра!

После длительных наблюдений биологи выделили из грядущих бед две основные. Первая — обеднение рациона овцебыков. Они обитают преимущественно по берегам рек. А строительство дорог и буровых вышек потребует огромного количества гравия с берегов. Количество ив и осок катастрофически уменьшится. Дороги и трубопроводы оттеснят овцебыков от оставшихся нетронутыми речек.

Беда вторая: овцебыки боятся вертолетов и самолетов. Они реагируют на них как на волков — образуют защитное кольцо. Этот способ защиты, безупречный во времена плейстоцена, апробированный еще против львов, когда овцебыки жили в степях, оказался самоубийственным с появлением человека, вооруженного луком и стрелами, а потом ружьем. Один охотник может истребить все стадо, стоящее неподвижно, до падения последнего животного. Некогда, чтобы добыть теленка для зоопарка, истребляли стадо в пятьдесят голов. А охотники говаривали: заплати фермеру, чтобы перестрелять коров в его загоне,— то же ощущение, что и от охоты на овцебыков. Беда с вертолетами в том, что зимой не предусмотренные природой пробежки могут стать роковыми,— перерасход энергии в трескучий мороз.

Степень реакции на низколетящий воздушный транспорт была изучена особенно тщательно: как степень беспокойства зависит от высоты и частоты полетов, смогут ли животные привыкнуть к воздушной технике так же, как к земной.

— Нефтяные компании,— жаловалась руководитель группы биологов Патриция Рейнольдс,— хотят получить аптекарски точные ответы. Например, насколько опаснее, если вертолет пролетит над стадом не пять раз в день, а десять? Хорошо, десять опасно. Тогда поторгуемся: а восемь? Абсурдные вопросы.

Можем точно указать, где размещать оборудование, поселки, где оставить коридоры для прохода животных. Можем предсказать, в какие периоды овцебыки наиболее уязвимы. Эти неуклюжие на вид животные приспосабливались к тяжелейшим условиям. Быть может, овцебыки привыкнут и к близости людей, машин и вышек.

— Экологи норовят остановить прогресс, навесить на Аляску замок, заставить ее жителей носить шкуры! — так категорично высказывается один из конгрессменов. Такая позиция на руку нефтяным компаниям, которые норовят решать судьбу края, не прислушиваясь к чаяниям самих жителей Аляски. Но прогресс прогрессу рознь. Зачем же гусеницами по живому телу природы, если во многих случаях до объезда рукой подать!

Именно такие объезды выискивают специальные группы вроде возглавляемой Патрицией Рейнольдс. Отрадно, что ученые всерьез, притом заранее, изучают, как превратности освоения отзовутся на тундре. Обычно такие группы создаются, чтобы собирать черепки — спасать уже почти безнадежно загубленную флору и фауну. Иное дело: посчитаются ли с выводами и рекомендациями экологов те компании, которые развернут работы на Аляске?

Стоит вспомнить еще одно эскимосское предание. Оно повествует о том, как два молодых эскимоса поспорили: велик ли мир? Не придя к согласию, они снарядились в путь и разъехались в противоположные стороны. Родились дети их сверстников, а потом дети" этих детей. И только тогда спорщики вернулись. А тем рогом для питья, который каждый сунул себе за пояс, они не смогли зачерпнуть воды из родной речки: рога стерлись до кончиков. Вот как велик мир!

Неужели в таком большом мире не найдется места для нескольких сотен умингмаков?

А пока на Аляске катятся по снегам в лютые морозы почти черные лавины животных, полные неуклюжей грации и одетых в дорогие меха. А пока на Аляске под добрым летним солнышком умингмаки пощипывают ивовые прутики, задумчиво, неторопливо и — наученные многовековым опытом общения с человеком — молча.

В. Задорожный

(обратно)

Куда уходят корни «кедров»

В тот воскресный день, 6 июня 1982 года, когда Израиль напал на Ливан, я был в небольшой подмосковной деревушке. «Неужели это всерьез?» — еще не веря в случившееся, спрашивал я себя. Но переданное вечером по радио сообщение не оставляло сомнений: на юге Ливана идут ожесточенные бои.

Длинная дорога в Бейрут

Почти две недели ушло на оформление документов. Но и после этого добраться до места событий удалось не сразу. Бейрутский аэропорт был закрыт, потому что израильские войска уже находились на подступах к ливанской столице. Оставалось сначала лететь в Сирию, чтобы оттуда попытаться на машине проехать в Бейрут.

Увы, в Дамаске я узнал, что осуществить мой план нелегко: израильтяне полностью блокировали Бейрут и никого, кроме дипломатов, не пропускают. Тогда я связался по телексу с коллегами из бюро АПН в Ливане и попросил помочь. Через день — телеграмма: «Ждем от десяти до двенадцати в поселке Арида в здании таможни».

До израильского вторжения из Дамаска в Бейрут обычно попадали по международному шоссе через горный перевал Дахр Эль-Бейдар. Теперь шоссе было перерезано захватчиками. Пришлось ехать кружным путем.

В назначенное время в сером одноэтажном здании таможни с ливанским флагом на крыше меня ждал заместитель заведующего бюро АПН Иван Проценко. Процедура оформления въезда заняла всего несколько минут. Перелистав мой паспорт, ливанский пограничник задал единственный вопрос:

— Руси?

— Да, журналист.

— Ну, что ж, успехов вам! — Пограничник сделал в паспорте отметку, но, прежде чем вернуть, посоветовал: — В город лучше въезжать через морской порт. Там контроль не такой строгий...

Садясь в машину, я подумал о непредсказуемости журналистской судьбы, опять забросившей меня в Ливан, который уже несколько десятилетий является главным объектом вооруженных провокаций израильской военщины.

Дорога шла через небольшие населенные пункты, где раньше бывать не доводилось. Здесь ничто не напоминало о войне: блестели в лучах солнца вымытые стекла витрин; в овощных лавках шла бойкая торговля; у кофеен за столиками сидели мужчины, не спеша потягивая кальяны. Время от времени в толпе прохожих мелькали вооруженные люди в зеленых пятнистых комбинезонах. Знаков различия разглядеть я не мог и поэтому спросил у Проценко:

— Палестинцы?

— Нет, сирийцы из межарабских сил (Межарабские силы безопасности прибыли в Ливан по просьбе его правительства осенью 1976 года с целью прекратить гражданскую войну. Их основной контингент составили сирийские подразделения.).

Взглянув на часы, он включил радио. Передавали военную сводку. Под Бейрутом шли упорные бои. Израильские корабли и артиллерия вели интенсивный обстрел столицы. Усилились налеты авиации на жилые кварталы. Госпитали и больницы переполнены. В Тире, Набатии и Сайде оккупанты провели массовые аресты. Всех задержанных на вертолетах вывезли в Израиль. На месте разрушенной деревни Ансар захватчики начали сооружать концентрационный лагерь...

— Неужели настоящий концлагерь? — не поверил я.

— Чему ты удивляешься? В Ливане израильтяне бесчинствуют так же, как фашисты во время войны у нас.

За Триполи началась автострада. Машин было немного, и Проценко прибавил скорость.

— Смотри,— сказал он, когда миновали город Библос, и показал на выступавший далеко в море мыс.— Джуния, логово фалангистов.

Но Джунию мы проскочили так быстро, что я не успел ничего толком рассмотреть.

— Считай, приехали,— сказал Проценко, заметив, что я поглядываю на часы.— Бейрут,— он махнул рукой в сторону моря.

Столица Ливана была окутана плотной серой пеленой. Над ней поднимались к небу столбы густого черного дыма. Невольно мелькнула мысль, что, может быть, в эти минуты израильская авиация бомбит Западный Бейрут и под бомбами гибнут люди...

Мы въехали в морской порт через северные ворота. Проценко уверенно вел машину вдоль пустовавших пакгаузов, мимо посеченных осколками контейнеров, выстроившихся в километровую шеренгу.

— А вот и они,— усмехнулся он и показал глазами вперед.

Около полуразрушенного здания таможни стояли три бронетранспортера. Рядом сидели обнаженные по пояс солдаты. Неподалеку — палатка с развевающимся над ней бело-голубым израильским флагом. Справа от нее танк, на котором расположился кто-то из членов экипажа. Подставив солнцу оголенную костлявую спину, он читал газету.

— Неплохо устроились, а? — сказал Проценко.— Хозяевами чувствуют... Вон даже рыбу ловят...

Подъехали к контрольно-пропускному пункту с большим щитом, на котором на иврите и арабском было написано: «Стой! Перед тобой граница. Предъяви документы. Военная полиция израильской армии». Перед машиной вырос охранник с автоматом наперевес. Это был невысокий парень лет девятнадцати в давно не стиранном обмундировании. Поверх были надеты засаленный пуленепробиваемый жилет и потертый брезентовый подсумок. На тонкой шее болтался алюминиевый медальон с личным номером. Израильтянин был небрит, помят, казалось, он только что вышел с гауптвахты.

— Документы!— рявкнул он охрипшим голосом.— Выйдите из машины!

Проценко не спеша выключил мотор, положил в нагрудный карман рубашки ключи.

— Вылезай, Костя. Разговор, видно, будет долгим.

Мы вышли из машины и отдали паспорта израильтянину.

— Поднимите капот, откройте багажник!

— Машина дипломатическая,— возразил Проценко.

— Для нас это не имеет никакого значения,— усмехнулся охранник.— Откройте багажник!

— Еще раз повторяю,— выделяя каждое слово, сказал Проценко: — Машина дипломатическая.

— А мне наплевать на ваш дипломатический номер. Да будь вы хоть из ООН, я все равно заставлю вас открыть багажник.— Он небрежно передернул затвор, демонстративно навел на нас автомат и прохрипел: — Ну-у!

Израильтянин сделал шаг назад и, не сводя автомата с Проценко, закричал:

— Открыть багажник!

— Позовите офицера,— потребовал Иван.

— Он отдыхает,— осклабился охранник.

— Что ж, нам торопиться некуда. Подождем.— Мой спутник открыл заднюю дверцу, сел поудобнее и пригласил: — Садись, Костя. В ногах правды нет...

Израильтянин долго, с нескрываемой ненавистью разглядывал нас, потом процедил сквозь зубы:

— Хорошо. Я позову. Только не надейтесь, что это поможет. Все равно придется открыть багажник.

— Бабушка надвое сказала,— произнес Проценко по-русски, глядя вслед побежавшему к палатке «завоевателю».

Из палатки вышел офицер, взял у солдата паспорта, полистал и нарочито медленно направился к машине. Охранник семенил чуть сзади, что-то объясняя и отчаянно жестикулируя.

— Шалом! (В переводе с иврита означает «мир». Употребляется для приветствия при встрече и расставании.) — небрежно бросил офицер, остановившись в двух шагах от машины.

Охранник, взяв автомат на изготовку, встал так, чтобы держать нас под прицелом.

— Ассалям алейкум (Мир вам! (араб.).) — ответил по-арабски Иван.

Офицер удивленно вскинул черные лохматые брови и, перейдя на арабский, спросил:

— Вы знаете этот язык? Где же вы его выучили?

— В Москве.

— О, Москва... Говорят, красивый город. Музеи, театры. Жаль, что между нашими странами нет дипломатических отношений. Можно было бы совершить туристическую поездку. Я не кадровый военный, а резервист...— Он полистал паспорта, потом спросил, обращаясь ко мне: — Энд ху ар ю? (А кто вы? (англ.).)

Я понял вопрос, но ответил тоже по-арабски:

— Журналист.

— С какой целью направляетесь в Бейрут?

— Освещать происходящие события.

— Что же собираетесь писать?

— Правду.

— А вы знаете, что въезд вам, корреспондентам...— Он сделал паузу и зло отчеканил:—За-пре-щен!

— Кем? — спокойно спросил Проценко.— Мой товарищ получил визу в Москве, в ливанском посольстве. Там знали, что он журналист.

— Мне безразлично, где он получил визу и кто ее выдал. Мы дошли до Бейрута! Здесь наша территория и действуют израильские законы.

— Все равно проеду. Здесь ли, в другом месте, но проеду,— не выдержал я.

— А почему вы так рветесь туда? Город постоянно бомбят, обстреливают с моря и суши...

— Люблю острые ощущения.

— Кстати,— израильтянин испытующе посмотрел на меня,— многие западные корреспонденты находятся в восточной части Бейрута. Там можно прекрасно устроиться в отеле «Александр».

— Но корреспондентский пункт моей газеты в Западном Бейруте. Поэтому я должен быть там.

— Хорошо. Я пропущу вас.— Офицер неохотно вернул паспорта и с угрозой добавил: — Но запомните сами и передайте другим: через два-три дня вы узнаете, что такое настоящие бомбардировки и артиллерийские налеты. Пока была только репетиция...

Он резко повернулся и, едва не сбив с ног охранника, направился к палатке.

Метров через двести я увидел высокий земляной вал, примыкавший к полуразрушенному зданию. Слева высились разбитые коробки многоэтажных домов: стены в рваных проломах, вырванные «с мясом» балконы, черная копоть вокруг оконных проемов. По разбитому асфальту через узкий проход мы въехали на передовые позиции защитников Западного Бейрута.

— Кто такие? — подойдя к машине, спросил палестинец с коротким десантным автоматом в руках.

— Сафара совьетийя,— произнес Проценко привычную фразу.

— Руси? — Боец улыбнулся и выговорил по складам:—То-ва-рищ...— Пожал руку Ивану, потом мне.— Проезжайте. Ехать лучше через центр. Набережную израильтяне обстреливают с кораблей...

— Ну вот ты и в Бейруте,— хлопнул меня по спине Проценко.

Еще в Москве у меня возникло предположение, что вторжение в Ливан — заранее подготовленная крупномасштабная военная операция, а не ответная мера на действия «палестинских террористов» (Так израильские правящие круги называют бойцов Палестинского движения сопротивления.), как утверждали в Тель-Авиве. Теперь у меня была возможность проверить это. Встречаясь с участниками событий, в том числе и с израильскими журналистами, анализируя многочисленные печатные материалы, такие, как, например, книги хорошо информированных израильских авторов Зеева Шифа и Эхуда Яари «Войну ведут дураки» и Шимона Шиффера «Операция «Снежный ком», я получил многочисленные доказательства, что агрессия планировалась давно.

«Зеленый свет» Вашингтона

25 мая 1982 года телеграфные агентства передали короткое сообщение: «Сегодня в Вашингтоне состоялась встреча между государственным секретарем США Александром Хейгом и министром обороны Израиля Ариелем Шароном».

И все. Ни подробностей, ни комментариев.

Может быть, на эту встречу никто не обратил бы внимания, если бы не последовавшее через две недели вторжение Израиля в Ливан. О ней вспомнили, и, естественно, встал вопрос: «Случайно ли свидание в Вашингтоне произошло как раз накануне нападения?» Тогда ответить на него было трудно, потому что содержание беседы хранилось в тайне. Лишь значительно позднее вышла книга израильского журналиста Шимона Шиффера «Операция «Снежный ком», в которой приведена стенограмма встречи министра обороны Шарона и госсекретаря Хейга.

С американской стороны присутствовали: посол Соединенных Штатов в Тель-Авиве Самюэль Льюис, специальный посланник президента на Ближнем Востоке Филип Хабиб, высокопоставленные чиновники Пентагона и ЦРУ.

Израильскую сторону представляли: посол в США Моше Аренс, дивизионный генерал Абрахам Тамир, начальник военной разведки генерал-майор Егошуа Саги и адъютант Шарона майор Одед Шамир.

Окна кабинета Хейга, где проходила встреча, были плотно занавешены тяжелыми шторами. В углу громоздился огромный двухтумбовый стол с массивным письменным прибором из серого мрамора. Рядом, на специальной подставке,— развернутый звездно-полосатый флаг.

Хейг, одетый в серый двубортный костюм, неспешно прохаживался по кабинету, изредка поглядывая на Шарона. С трудом втиснув в мягкое кожаное кресло свое грузное тело, тот подробно рассказывал шефу американскойдипломатии о «напряженном положении» на своей северной границе и намерении израильского правительства очистить Ливан от «террористов». Чтобы упредить возможную негативную реакцию Хейга, Шарон намекнул, что на одном из последних заседаний кабинета министров уже принято (!) решение осуществить вторжение в Ливан.

— Таким образом, наши войска уничтожат военную и политическую инфраструктуру Организации освобождения Палестины, и мы избавимся от нее на долгие годы,— последние слова министр обороны подчеркнул энергичным взмахом руки.

— Нам понятны ваши цели,— живо отозвался Хейг.— Мы не раз говорили об этом с премьер-министром Бегином. Как ваши союзники, мы не можем заставить вас отказаться от защиты своих интересов, но...

— Ни одна страна не вправе рекомендовать другой, как наилучшим образом обеспечить защиту своих граждан,— резко, перебил Шарон, которого насторожило это «но», и исподлобья бросил сердитый взгляд на Хейга.

— Я вскоре прибуду в Израиль. Так что в случае необходимости можно будет продолжить обмен мнениями,— поспешно вставил Хабиб, желая сгладить неловкость. Поправил массивные затемненные очки и с улыбкой посмотрел на Шарона.

— Когда вы намерены прибыть? — поинтересовался тот, в упор глядя на специального посланника президента. И тут же добавил: — Торопитесь! Военные действия могут начаться в любой момент, даже сейчас, во время нашей беседы.

— Каковы масштабы будущей операции? — с непроницаемым лицом спросил Хейг.

(Уйдя в отставку, он признался в одном из интервью, что уже тогда понял: Шарон планирует не просто «акцию возмездия», а «значительную операцию».)

— Мы понимаем ваше беспокойство,— усмехнулся израильский министр.— Я не думаю, что речь пойдет о крупной военной операции. Мы попытаемся по возможности ограничить ее, конечно, не в ущерб эффективности.

— Но при этом следует помнить об одной вещи.— Хейг все же решил высказать свою мысль до конца.— Как оправдать вторжение?!

— То есть, каким должен быть предлог? — прямо спросил Шарон.

Хейг на мгновение задумался, потом, словно размышляя вслух, ответил:

— Я думаю, что наилучшим поводом для вашей операции могла бы стать смерть какого-нибудь израильтянина...

При этих словах Шарон едва не подпрыгнул вместе с креслом: ему стало ясно, что американцы дали операции «зеленый свет». (Позднее, вспоминая эту встречу, он скажет своей жене: «Я готов был тотчас же вернуться в Израиль и отдать приказ наступать.)

А Хейг между тем продолжал:

— Без подобного инцидента ваше нападение не будет ни понято, ни принято на международной арене. Короче, нужно найти достаточно веские основания...— Он помолчал, потом заключил:— Мы понимаем ваши проблемы. Как и вы, мы хотим видеть в Бейруте правительство, которое станет союзником Израиля. Мы также желаем, чтобы ООП покинула Ливан...

Итак, госсекретарь США Хейг не только не пытался предотвратить предстоящую израильскую агрессию, а, наоборот, прямо советовал Шарону позаботиться о предлоге для развязывания новой войны.

Через девять дней предлог был «найден», а еще через три — 6 июня — израильские дивизии пересекли ливанскую границу.

Операция «Ораним» — «Кедры» началась...

Из журналистского блокнота

Сегодня с утра на передовой затишье. Поэтому решил воспользоваться им и съездить в район Бир-Хасан, где проходит передний край. У входа в полуразрушенное здание меня остановил часовой — молодой палестинец лет семнадцати в выгоревшем комбинезоне. Объяснил, что я советский журналист и хотел бы видеть командира. Паренек закинул за плечо автомат и скрылся внутри дома.

Минут через пять он вернулся с высоким широкоплечим человеком лет сорока. Голова его была забинтована. Пятнистый комбинезон, перехваченный в талии широким кожаным ремнем, сидел на крепкой фигуре с той долей элегантности, по которой можно распознать кадрового военного.

— Добро пожаловать, товарищ. Командир батальона Абу Мухаммед,— представился он и крепко пожал руку.

Мы вошли в подъезд и оказались в просторном вестибюле. Пол покрыт толстым слоем пыли, усыпан битым стеклом и мелкими кусками бетона. Абу Мухаммед открыл железную дверь и первым начал спускаться по винтовой лестнице в подземный гараж.

— Это наша крепость,— объяснил он.— Уже не раз выручала при бомбежках и обстрелах. Как-никак пять метров земли над головой.

Я осмотрелся. Слева вдоль стены выстроились длинной шеренгой железные кровати, заправленные грубыми шерстяными одеялами. Там же, в углу, лежали деревянные ящики с боеприпасами. У противоположной стены стоял широкий стол; рядом, на скамье, несколько обычных мирных керосинок, покрытых копотью, и две газовых плиты. Чуть в стороне, расстелив на полу брезент, бойцы чистили автоматы. Под потолком тускло горели лампочки, питавшиеся от движка.

— Прошу в мой кабинет,— Абу Мухаммед показал рукою на отгороженный двумя кусками брезента угол.

Почти весь «кабинет» занимал металлический стол с придвинутым к нему деревянным стулом, у стены— узкая железная кровать. На другой стене висела подробная карта района с многочисленными пометками. У изголовья кровати были уложены один на другой два пустых ящика из-под артиллерийских снарядов, на которых примостились рация и полевой телефон.

Абу Мухаммед усадил меня на кровать, а сам подошел к карте.

— Спрашивайте, что вас интересует.

Я попросил рассказать о том, что происходит на его участке фронта.

— Что происходит? — задумчиво повторил Абу Мухаммед.— Война...

Он достал сигарету, закурил, потом начал знакомить с обстановкой.

Батальон ведет тяжелые бои. Израильтяне имеют значительное превосходство в живой силе и технике, используют новейшее оружие, полученное из США. Здесь, как и на других участках фронта, агрессор применяет излюбленную тактику: сначала артиллерия обрабатывает боевые позиции, затем налетает авиация, и только после этого в бой вступают танки и пехота. Каждый день бойцы Абу Мухаммеда отражают по нескольку атак противника, пытающегося прорвать линию обороны.

— Позавчера, например,— Абу Мухаммед сделал маленькую паузу, потом продолжал, подчеркивая каждое слово,— мы отразили восемь атак. Особенно тяжелой была последняя...

Она началась в одиннадцать часов вечера. На этот раз израильтяне решили обойтись без артподготовки и авиации. Под прикрытием темноты подразделение «командос» скрытно подобралось к передовым позициям батальона, намереваясь захватить бойцов врасплох и бесшумно ликвидировать их, чтобы расчистить путь танкам и пехоте. Однако в последний момент наблюдатели заметили «командос», открыли огонь, и те поспешно отошли назад. Через некоторое время по позициям батальона ударила артиллерия, в небе вспыхнули десятки осветительных снарядов, в атаку двинулись танки, а следом — пехота.

Небольшая группа бойцов, вооруженных ручными противотанковыми гранатометами, поползла вперед, чтобы остановить танки. Другая получила приказ зайти с фланга и отрезать пехоту. Но им пришлось залечь, потому что появились израильские самолеты и начали на бреющем поливать огнем передний край.

— Наступил критический момент,— признался Абу Мухаммед.— Танки приближаются, а мы не можем остановить их... Не знаю, как бы закончился бой, если бы не командир взвода Абу Лейл, который возглавлял группу гранатометчиков. Он вдруг рванулся вперед, встал во весь рост, вскинул на плечо гранатомет и выстрелил в приближавшийся танк. Мгновение спустя танк вздрогнул и закрутился на месте. Абу Лейл обернулся, что-то крикнул своим бойцам и тут же упал, скошенный автоматной очередью. Но гранатометчики поняли приказ командира. Они броском устремились навстречу танкам и подбили еще несколько машин. Противник замедлил продвижение. Командир группы, которой было приказано отсечь пехоту, воспользовался этой заминкой, подняв бойцов в контратаку. Нервы у израильтян не выдержали. Сначала пехота, а за ней и танки отошли на исходные позиции. В это время один из гранатометчиков подполз к убитому командиру взвода и вынес его с поля боя.

— Да-а, тяжелый выдался день,— вздохнул Абу Мухаммед.— Сколько ребят погибло...

Командир батальона надолго замолчал.

— А нельзя ли мне самому взглянуть на вчерашнее поле боя? — спросил я, не очень надеясь получить разрешение.

Абу Мухаммед оценивающе посмотрел на меня, что-то прикинул, потом громко позвал:

— Гаврош!

Почти тотчас раздвинулись края брезента, и в просвете появился невысокий худенький мальчишка в пятнистом маскировочном комбинезоне. Густые иссиня-черные волосы спадали на высокий смуглый лоб, из-под которого смотрели большие, не по-детски серьезные глаза.

Он встал по стойке «смирно».

— Я здесь, командир!

— Вот что, малыш...— Абу Мухаммед взял его за плечи: — Тебе особое задание. Проводишь корреспондента к лейтенанту Адхаму.

— Слушаюсь! —Подросток бросил на меня любопытный взгляд и коротко пригласил: — Пошли!

Поднявшись наверх, мы несколько минут постояли прислушиваясь. Все было тихо. Гаврош подал знак рукой и, низко пригибаясь к земле, побежал вперед. Я — за ним. И вдруг где-то в стороне грохнул разрыв. В то же мгновение, схватив меня за руку, Гаврош прыгнул в глубокую воронку.

— Придется переждать.— Он поднял голову к небу, откуда доносился гул израильских самолетов.

— А как твое настоящее имя? — спросил я.

Гаврош повернулся ко мне, чуть насупился и серьезно ответил:

— Федаины не называют своих настоящих имен. Когда я погибну, вы узнаете его...

— Пусть этого никогда не случится,— поспешно вставил я.

— Кто знает... Три моих старших брата погибли...

Гаврош снова поднял голову вверх, прислушался и, махнув рукой, что означало «За мной!», первым выбрался из воронки.

Короткими перебежками, пригибаясь к земле, мы наконец достигли полуразрушенного здания, на третьем этаже которого находился наблюдательный пункт лейтенанта Адхама.

— Советский корреспондент хочет посмотреть на передний край,— представил меня Гаврош, когда мы вошли в полутемную комнату, окна которой почти доверху были заложены мешками с песком.

Лейтенант Адхам, невысокого роста крепыш лет двадцати, подвел меня к окну, где дежурил наблюдатель, тут же передавший мне свой бинокль.

Едва я поднес его к глазам, как неподалеку раздался мощный взрыв. Здание качнуло, по стенам, словно град по железной крыше, застучали осколки. Затем последовал второй взрыв, третий и вновь тишина.

— Из дальнобойных кладут,— спокойно сказал лейтенант и стал объяснять, где находятся позиции батальона.

Линзы бинокля приблизили избитые осколками стены зданий с рваными, обожженными по краям проломами. Дальше простирался огромный пустырь со множеством больших и маленьких воронок, зажатый с обеих сторон полуразрушенными коробками домов. Через него слева направо пролегли ломаной линией траншеи батальона Абу Мухаммеда, перед которыми застыло около десятка желто-зеленых израильских танков, чем-то похожих на болотных жаб.

В этот момент на пустыре, приближаясь к окопам, стали рваться снаряды. Начался очередной артиллерийский налет. Не терпящим возражений тоном лейтенант приказал Гаврошу проводить меня в подвал.

— А вы?

— Мы — солдаты. Спорить было бесполезно. Примерно через полчаса налет прекратился. Когда я поднялся наверх, пыль осела, дым рассеялся. Тем не менее озабоченный командир взвода попросил меня побыстрее покинуть его наблюдательный пункт.

— Я должен идти на позиции. Израильтяне могут вот-вот полезть,— словно извиняясь за негостеприимство, сказал он.

Бейрут

Окончание следует

Константин Капитонов, соб. корр. «Литературной газеты» в Ливане — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Сказки Экваториальной Гвинеи

Самолет сделал разворот над океаном, и в иллюминаторе появилась серебристая точка на ослепительно голубом фоне. Это остров Биоко, где находится Малабо — столица Экваториальной Гвинеи. Там мне предстояло работать переводчиком в объединении Авиаэкспорт. Что я знал об этой стране? Совсем немного. Знал, что она сравнительно недавно обрела независимость, что новое руководство взяло курс на социальные преобразования, развитие национальной промышленности, на возрождение национальной культуры. По образованию я филолог, и, очевидно, поэтому в каждой африканской командировке меня неудержимо тянуло к общению с местными жителями. Интерес к обычаям страны, фольклору, вековой культуре африканских народов привел к тому, что из каждой страны я привозил сюжеты народных сказок, легенд. Как я их собирал? По-разному... Как-то я захотел купить у одного охотника обезьянку, тот отказал, ссылаясь на легенду. Я тут же стал его расспрашивать... Так была записана первая сказка. Отныне я использовал любую минуту, чтобы «выпросить» сказку или легенду у моих гвинейских друзей — шоферов, служащих. А однажды на местном базаре, покупая фрукты у гвинейца Ондо, я пошутил, сославшись на одну из легенд о хитрой Черепахе. Ондо на секунду онемел. Он никак не ожидал от «белого человека» знания своих родных сказок. После этого он стал основным моим «поставщиком» сказок и легенд племени фанг. Народность фанг — основная в Экваториальной Гвинее. Люди фанг пришли на территорию страны в далекие времена из Северной Африки. Языки суахили и фанг во многом схожи, но фольклор различных племен, хотя и имеет одинаковых героев — Черепаху, Леопарда, Обезьяну,— различен. Надо сказать, что сказки народности фанг никогда ранее не собирались и не публиковались, потому, на мой взгляд, предлагаемые читателям литературно обработанные сюжеты африканских сказок открывают новую, еще неизвестную страницу культурного наследия Африканского континента.

Владимир Полупанов

Почему Попугай никогда, на землю не садится?

Забрел однажды Леопард в деревню, где жил Попугай. Входит к нему в хижину, смотрит, а у того только одна нога. Удивился Леопард и спрашивает:

— Попугай, а где твоя вторая нога?

— Да вот соседи на охоту собрались,— отвечает тот,— и стали меня звать, а тут, как назло, дел по хозяйству накопилось. Вот и пришлось вместо себя ногу посылать... Пусть одна поохотится и соседям заодно поможет.

Примчался Леопард в свою деревню и заревел:

— Эй вы, бездельники! Готовьте луки, стрелы, копья. Пойдете на охоту, но сначала отрубите мне ногу... возьмете ее с собой.

Удивились звери, но промолчали — уж очень они боялись Леопарда. Отрубили ему ногу... Ох, как ревел от боли глупый и ленивый Леопард. Так ревел, что даже в соседней деревне Черепаха услышала. Пошла узнать в чем дело. А Леопард даже говорить не может, только по хижине катается. Расспросила его Черепаха, как с ним такая напасть приключилась. И закачала головой.

— Дурень ты, дурень... Разве ты не знаешь, что в полдень Попугай всегда одну ногу под крыло прячет и спит так... Посмеялся он над тобой!

Разгневался Леопард не на шутку. Приказал найти Попугая и убить. Но Попугай, как только узнал об этом, вспорхнул и был таков. Искали его, искали, так и не нашли. Но Леопард его до сих пор ищет. Попугай же с того времени никогда на землю не садится и гнезда свои строит на высоких колючих сейбах.

Почему Леопард всегда, один бродит

Как-то встретились Черепаха и Леопард, и стал он хвастаться.

— Я,— ревет,— в джунглях самый сильный, самый умный, и все звери должны меня бояться!

— Вот еще,— смеется Черепаха,— с какой стати им тебя бояться?

Спорили, спорили и решили у зверей спросить. Собрались, как водится, все звери на совет под старой сейбой, вышел вперед Леопард и зарычал:

— Звери! Я самый сильный и самый умный! А коли так, то вы должны бояться меня!

Засмеялся Слон, засмеялась Горилла, даже Мартышка и Попугай смеются. Долго смеялись, а потом и говорят ему:

— Нет, Леопард, не боимся мы тебя...

«Ах так...— подумал Леопард.— Ну вы у меня попрыгаете!»

Утром пошли звери на водопой, а Леопард дома остался. Только деревня опустела, Леопард вслед за ними помчался. А дорога на водопой была одна. Вот Леопард посередине дороги вырыл яму, залез в нее, накинул на себя шкуру буйвола, а на морду напялил страшную маску, которой злых духов изгоняют, и стал ждать зверей.

Возвращаются с водопоя звери. Глядь, а посредине дороги чудище невиданное — глаза огнем горят, морда жуткая, а на голове рога преогромные. Испугались звери, бросились бежать. Только Черепаха осталась. Бегать-то она быстро не может, да и бояться ей в джунглях некого. Панцирь такой, что даже слон не раздавит. Подползла она поближе, пригляделась и узнала Леопарда.

— Эй, ты,— говорит,— так и будешь в этой яме до ночи сидеть или все-таки вылезешь?

Сказала и поползла дальше, не оглядываясь, а Леопард поплелся домой. Через какое-то время прошел по джунглям слух, что Леопард заболел. Добрые звери собрали в лесу травы, приготовили вкусной еды и послали Мартышку навестить больного.

Прошел день, а Мартышка не возвращается. Послали Антилопу. Ночь прошла, а ее все нет и нет. Пошли звери к Черепахе за советом.

— Не верю я Леопарду,— качает головой мудрая.— Пойду сама.

Приползла Черепаха к Леопарду, смотрит, а в углу кости лежат свежие. Но она и виду не подала, что обо всем догадалась.

— Хвораешь, братец? Леопард лежит и стонет.

— Да,— говорит Черепаха,— тяжелая у тебя болезнь, но я одно средство знаю — мигом выздоровеешь.

Рядом с хижиной Леопарда росло огромное дерево манго, вот и стала его Черепаха подкапывать. Закачалось дерево, затрещало и стало падать. Услышал Леопард страшный шум — стрелой вылетел из хижины и бросился в джунгли, а Черепаха ему вслед кричит:

— Так-то ты болеешь, лживая кошка!

Собрала она зверей под старой сейбой, вышла вперед и говорит:

— Звери! Не верьте никогда Леопарду... Он больным только прикинулся и хотел всех нас по одному к себе заманить и убить.

Обходят с той поры звери коварного Леопарда, а тот затаил лютую злобу на всех, и коли кто зазевается, тут ему и конец. Вот только с Черепахой ничего поделать не может. Не по зубам.

Как Черепаха, с Леопардом силой мерялись

Решили как-то раз Черепаха с Леопардом силами помериться. А как? Думали, думали, и вдруг Черепаха говорит:

— Будем делать так. Сначала ты меня веревкой свяжешь, а потом я тебя... Кто быстрей из нее выпутается, тот самый сильный.

Взял веревку глупый Леопард и крепко связал Черепаху поперек панциря. Черепаха подождала немного, вытащила из-под панциря лапы и голову и спокойно поползла. Настал черед Леопарда. Крепко-накрепко связала его Черепаха, а потом еще сверху глиной обмазала. Лежит Леопард и только глазами хлопает, а тут еще и глина подсохла, и вообще ему не шевельнуться. А черепаха вдоволь посмеявшись над Леопардом, уползла.

Рвался, рвался Леопард и стал звать на помощь. Рядом Мышка бежала, услышала стоны и решила помочь. Сняла глину, веревки. Вскочил Леопард на ноги да вместо благодарности бросился было на свою спасительницу. А хитрая уже давно в норке сидит. Хотел Леопард достать ее, не получилось. Пошел тогда он к Лягушке и Жабе, что по соседству жили, и послал их в деревню за огнем, чтобы Мышку из норы выкурить.

Возвращаются Лягушка и Жаба из деревни с огнем. На пути большая река. Огонь был у Жабы.

— Дай мне огонь,— говорит Лягушка,— ведь я лучше тебя прыгаю.

Но Жаба хотела перед Леопардом сама выслужиться и не отдала. Прыгнули они. Лягушка на другом берегу оказалась, а Жаба посредине реки плюхнулась. Огонь погас. Приходят к Леопарду, а Лягушка, конечно, все сразу и рассказала. Рассвирепел Леопард. Набросился на них, а те с перепугу в реку кинулись. Запрудил реку Леопард и стал искать в лужах Лягушку и Жабу. Тут на водопой приходят Антилопа и Горный Козел. Приказал им Леопард тоже искать Прыгающих. Искали, искали, но так и не нашли. Проголодался Леопард и говорит:

— Знаешь, Козел, что-то я проголодался. Пожалуй, я тебя съем.

Кинулся Козел бежать. Куда Леопарду до него! Вернулся тот к реке — и к Антилопе.

— Ты еще здесь? Тогда я тебя съем.

Та бежать, Леопард за ней. Антилопа бежать долго не может, прыгнула в кусты и притаилась. Ходит Леопард вокруг кустов, ходит, а залезать в них боится — больно они колючие. Ходит и ревет:

— А ну выходи, рогатая, есть буду!

В это время на водопой шли слоны. Увидали, что Леопард кого-то караулит, и трубят:

— Убирайся с дорогим проклятая кошка, а то как банановый лист будешь!

Знал Леопард, что со слонами шутки плохи. Повернулся бросился бежать.

И долго еще в джунглях над глупым Леопардом смеялись.

Как Черепаха и Леопард охотились

Собрались раз Черепаха и Леопард на охоту. Приходят в джунгли, где всякой дичи видимо-невидимо.

— Давай сделаем так,— говорит Черепаха,— ты, Леопард, в одну сторону пойдешь капканы ставить, а я в другую... Чтобы друг другу не мешать.

Согласился Леопард, ведь ему было и невдомек, что Черепаха решила его надуть. Разошлись. Леопард постарался — много капканов наставил, а Черепаха целый день под кустом пролежала. Богатая добыча досталась в тот день Леопарду. Стал он мясо разделывать и в листья банана заворачивать. А Черепаха в листья закручивает сучки да камни. Встретились в условленном месте. Поглядел Леопард на добычу Черепахи: раза в три больше, чем у него.

— Да, Черепаха, здорово тебе повезло,— позавидовал глупый Леопард.— Не то что мне...

— Не горюй,— говорит Черепаха,— хочешь, давай меняться. Мне много не надо.

— Давай,— обрадовался Леопард.— Не знаю даже, как тебя благодарить...

— Не стоит,— отвечает хитрая, схватила добычу Леопарда и тут же в свою нору.

Еле пришел Леопард домой. Развернул листья, а там... сучья да камни. Разозлился Леопард, а сознаться, что его обманула Черепаха,— стыдно. Вида он не подал. Но с тех пор обходит ее стороной — боится, чтобы опять не надула.

Кто в джунглях всех сильней

Давным-давно жили звери в джунглях каждый сам по себе. Часто ссорились они из-за добычи. И тогда решили вождя выбрать.

— Я самый сильный, все меня боятся,— орет Леопард.— Я буду вами повелевать!

— Нет, я самый сильный,— трубит Слон.— Я должен повелевать!

— Нет,— шипит Змея,— я... Одной капли моего яда достаточно, чтобы убить даже Слона.

— Самая сильная, самая ловкая — я,— стучит себя в грудь Горилла,— даже Слон меня в джунглях обходит... Я буду повелителем зверей!

Слушает Черепаха и улыбается. Заметили это звери и спрашивают, дескать, в чем дело?

— Самый мудрый и у сильный в джунглях — Человек,— отвечает Черепаха.— Ему и повелевать нами…

Зашумели звери, заспорили.

— Ладно,— рычит Леопард,— посмотрим, что это за Человек такой в джунглях объявился!

На следующий день отправились Черепаха и Леопард к тропе, по которой Человек обычно ходит. Спрятались в кустарнике и ждут. Смотрят — идут дети Человека. Леопард только хотел прыгнуть, а Черепаха ему и говорит:

— Постой, это не Человек. Это дети Человека...

Искупались дети в реке и убежали. Проходит время, идут женщины в поле. Снова хотел Леопард броситься, а Черепаха его останавливает:

— Постой, это жены Человека.

Вслед за женщинами показался Человек. Он шел на охоту. Взглянула Черепаха на тропу и шепчет:

— А вот и сам Человек.

Выскочил Леопард со страшным ревом из засады, но Человек не растерялся, вскинул ружье, прицелился и убил Леопарда. Снял шкуру и с богатой добычей вернулся в деревню.

Вернулась Черепаха в джунгли. Собрала под старой сейбой зверей и рассказала про смерть Леопарда.

— Глупый Леопард, глупый...— протрубил Слон.— Так ему и надо... Я пойду сражаться с Человеком.

На другой день Черепаха повела к тропе Слона. Спрятались в высокой траве и ждут. Как и в прошлый раз, прошли дети, потом женщины. Наконец появился на тропе Человек. Распахнул уши Слон, страшно затрубил и бросился на него. Но Человек поднял большое ружье и выстрелил. Повалился Слон на бок, и дух из него вон.

Когда Черепаха рассказала о смерти Слона, звери испугались, задрожали. Только упрямая Горилла не сдается. Стучит себя в грудь:

— Я накажу Человека!

Утром пошли Черепаха и Горилла к тропе. Снова прошла семья Человека, потом появился и он сам. Выскочила Горилла да прямо в сети и попала, что Человек на тропе расставил. Человек не стал ее убивать, а связал покрепче и отнес домой. Смотрит Горилла — на шкуре Леопарда дети Человека играют, а игрушки у них вырезаны из бивней Слона. Страшно стало Горилле, и взмолилась она:

— Человек, ты — самый сильный, самый мудрый... Не убивай меня, отпусти в лес.

Подумал Человек и отпустил Гориллу. Вернулась та в джунгли, собрала зверей под старой сейбой и говорит:

— Звери, права была мудрая Черепаха! Человек — самый сильный и самый умный. Ему и повелевать нами!

(обратно)

Слышу дыхание планеты

София и Витоша неразлучны, как Неаполь и Везувий»,— сказал в середине прошлого века один восхищенный путешественник. Эта фраза вошла во все современные путеводители, и тысячи гостей столицы Болгарии вновь и вновь убеждаются в справедливости его слов.

Автобусы и подъемники до смешного упростили наше восхождение. Наверху было солнечно, но прохладно. Высота горы Черни-Врых — 2290 метров. Вдыхаешь, словно делаешь глоток ледяной колодезной воды.

Вокруг россыпи больших серых камней, словно прошел здесь когда-то великан и пригоршнями разбросал их. Огромные зеленовато-серые валуны беспорядочно карабкались вверх по склонам, повторяя извилистый путь некогда сползшего с гор ледникового языка. Мы шли по краю морены, и вдруг за поворотом открылся зеленый крутой скат холма с оранжевым сочным пятном посредине. Вскоре оно приняло черты построенного в альпийском стиле здания, очень похожего на туристическую базу: островерхая крыша, каменное основание и деревянные стены.

— «Географическая обсерватория Витоша»,— прочитал Цветан, студент Софийского университета, когда мы остановились у широких стеклянных дверей. — Понятно! Здесь ведутся наблюдения за землетрясениями.—Он облокотился на перила крыльца и добавил: — Последнее у нас произошло в марте семьдесят седьмого года. Ты должна была о нем слышать, оно ведь и до Москвы докатилось...

И я вспомнила. Об этом стихийном бедствии много писали. Колебания земли достигли Москвы, Минска, Тарту и Ленинграда. Особенно четко подземные толчки ощущались в высоких домах — качались люстры, дребезжала посуда на полках... Сообщение об ощутимости землетрясения в Москве, пусть и слабом — три-четыре балла,— многих не только поразило, в том числе и меня, но и заинтересовало. Случалось ли такое раньше?

Выяснилось, что случалось, и не раз. В октябре 1802 года сильное землетрясение произошло в Румынии, но отголоски «подземной бури» докатились до Варшавы и Санкт-Петербурга с одной стороны и до острова Итака и Константинополя — с другой. Катастрофическое землетрясение 1977 года в горах Вранча также вызвало многочисленные жертвы и разрушения в ряде районов страны. Сильно пострадали тогда и пограничные болгарские населенные пункты. А все дело в том, что в Румынии, во Вранчской зоне, в недрах ее находится единственный в Восточной Европе очаг глубокофокусных землетрясений, колебания из которого расходятся на гораздо большие расстояния и затрагивают огромную площадь.

— Каким же образом здесь наблюдают за землетрясениями? — заинтересовалась я.

— Попробуем узнать,— улыбнулся Цветан и шагнул к дверям, сквозь толстое стекло которых просматривался просторный холл и в глубине его лестница. Он надавил на кнопку звонка, и вскоре перед нами появился мужчина средних лет. Он вопрошающе взглянул на нас, но, узнав, что мы хотели бы ознакомиться с обсерваторией, пригласил войти.

— Стефан Дачев, специалист по сейсмической аппаратуре,— представился он.— Сегодня как раз мое дежурство, так что постараюсь рассказать все, что знаю...

Мы поднялись на второй этаж, прошли по коридору, и Дачев, распахивая двери кабинетов, показывал установленные там различные приборы, на ходу поясняя, какой цели служит каждый из них.

«Витоша» — самая большая в стране геофизическая обсерватория. Она оснащена различными современными сейсмографами для регистрации удаленных и близких землетрясений. Есть приборы, которые работают в ждущем режиме и регулируют сильные колебания земных недр в ближней зоне.

— Вот эти приборы — советские,— пояснил Стефан Дачев.— Вообще сотрудничество с советскими учеными у нас довольно тесное, и они часто приезжают в обсерваторию. Сейсмология — такая наука, которая не может замыкаться в рамках какой-нибудь одной страны. Зато совместные исследования дают прекрасные результаты.

— В чем же заключается ваша работа? — Для меня в этом мире чутких и бесшумных приборов было много непонятного и интересного.

— Сейсмические волны от землетрясения доходят до поверхности земли. На станции аппаратура увеличивает сигналы и записывает их на сейсмограмме.

Я увидела, как из прибора медленно выползала, накручиваясь на бобину, бумажная лента, по которой шли строчки «горбатых» линий, очень похожих на электрокардиограмму. Сейсмограмма. Но как узнать, что она таит в себе?

— Это только на первый взгляд трудно,— заметив мое удивление, пояснил Стефан Дачев.— Специалисты хорошо «чувствуют» землетрясение. По записям на сейсмограмме они определяют координаты его эпицентра, энергию и другие параметры. А так как земля дышит постоянно, мы обязаны непрерывно вслушиваться в ее довольно-таки неровное дыхание... Да вот оно — землетрясение,— спокойно проговорил Дачев.

Наклонившись, я увидела на сейсмограмме резкий всплеск.

— Землетрясение? — Я ощутила в груди неприятный холодок.

— Взрыв на каменном карьере,— рассмеялся Стефан.— Не так далеко отсюда...

Я слушала его, а сама просматривала десятки сейсмограмм, которые обрабатываются здесь ежедневно, ежечасно.

— Это только часть обсерватории,— проговорил Дачев.— Главное находится в сердце Витоши. Оно у нас запрятано на глубине двадцати пяти метров...

Крутые бесчисленные ступеньки вниз, и мы у массивной железной двери. Вот она легко и бесшумно отошла от стены. Из подземного помещения сразу потянуло прохладой. Здесь прямо из скалы выступали четырехугольные плиты, на которых располагались ящики с сейсмоприемниками. Между плитами и полом свободное пространство, чтобы ничто, в том числе и наши шаги, не могло сбить с толку чуткие приборы.

— Потому и место для обсерватории выбрано здесь,— пояснил Дачев.— В этом районе твердая скальная основа. Прямой контакт с землей...

«София и Витоша неразлучны»,— вспомнила я.

Уже прощаясь, Стефан Дачев посоветовал:

— Такие обсерватории, как «Витоша»,— опорные наблюдательные пункты сейсмологии. Вы поговорите с учеными. Они вам много интересного расскажут. Например, с Людмилом Христосковым...

Автобус спускался с гор и мчался к южным пригородам Софии. Внизу белели контуры новостроек, таяли в дымке горизонта кварталы с разводами улиц. Мимо проплывала земля в безмятежном покое. Но мне невольно подумалось: «Неужели однажды покачнутся горы, покатятся валуны каменных рек, зашатаются или даже рухнут здания?..»

Я сижу в кабинете заведующего секцией «Сейсмология» Геофизического института Болгарской академии наук Людмила Христоскова.

О землетрясениях в Болгарии я уже успела кое-что узнать. И в первую очередь то, что здесь они не редкость. Гул разрушительных землетрясений 476 года до нашей эры и I века нашей эры донесли до нас сквозь толщу времен старинные книги и предания.

Не были спокойными и последние два столетия.

В сентябре 1858 года София вдруг вздрогнула и зашаталась. По стенам домов зазмеились, расползлись трещины, и люди долго боялись войти к себе в дом. Под рухнувшим минаретом погиб болгарин, два турка были задавлены обрушившимися стенами мечети...

Землетрясение 1901 года изменило рельеф побережья в северо-восточных районах страны.

Но одним из самых сильных в Европе считается землетрясение, происшедшее в 1904 году в долине реки Струма, на границе между Болгарией и Югославией. Жители Софии видели, как по земле побежали волны высотой в несколько сантиметров.

А вот как описывается подземный толчок 1913 года в центральной части северной Болгарии: «В Горной Оряховице разрушения самые значительные. Нужно видеть своими глазами обрушившиеся здания, смятые крыши, груды кирпичей, которые остались теперь на месте целых кварталов, чтобы составить представление о громадной силе подземного толчка. Во всем городе едва найдется несколько домов, которые без починки могли бы служить для жилья. Купол церкви Святой Троицы был отброшен на пять с половиной метров...»

В 1928 году в результате серии подземных толчков в южной Болгарии образовался разлом длиной около 150 километров, 170 человек погибло, 700 было ранено.

Перечень сильных землетрясений можно и продолжить. Но когда земля взбунтуется снова? И разговор у нас с Христосковым пошел о прогнозе стихийного бедствия, его предвестниках. Именно они меня и интересовали, но предвестники живые. Я много читала о том, что незадолго до первого толчка некоторые животные и насекомые ведут себя довольно странно. Они становятся беспокойными и раздражительными: собаки воют, пытаются вырваться из помещения, и муравьи покидают свой «дом», сбиваются в кучу напуганные неизвестно чем овцы. Не являются исключением и люди...

«За несколько дней до землетрясения,— находим мы в античных источниках,— разрушившего город Геликос (Гелику) в Греции, кроты, ласки, ехидны и сороконожки вышли из нор и обратились в беспорядочное бегство». Описание относится к 328 году до нашей эры.

В Японии, например, некоторые специалисты полагают, что по поведению определенных видов рыб можно судить о времени предстоящего землетрясения. Еще в средние века у японцев родилась легенда об огромном соме, который находится внутри Земли и своим шевелением вызывает сотрясение гор.

За два часа до катастрофического чилийского землетрясения стаи морских птиц вопреки обычаю устремились в глубь материка. Это было замечено Чарлзом Дарвином, когда он в 1835 году путешествовал на «Бигле» у берегов Южной Америки.

И таких примеров, описанных авторитетными лицами, и просто свидетельств очевидцев много. Но как относятся к таким предвестникам болгарские ученые? Тем более известно, что после землетрясения 1977 года в районе Вранча и ощущавшегося в Болгарии, был проведен выборочный опрос жителей Софии. И выяснилось, что за несколько часов до подземных толчков люди испытывали странное чувство, которое сами не могли объяснить.

Христосков на мгновение задумался, потом сказал:

— Да, сейчас известно около семидесяти видов животных, которые как-то проявляют себя при приближении землетрясений. Больше всего аномальных случаев поведения отмечено у мышей, собак, овец... Однако — для сравнения — почти у полутора миллионов других видов животных пока не замечали никаких проявлений даже малого волнения.

— Могли просто не обращать внимания на них? Особенно если они выражаются более спокойно, по-другому, не бросаются в глаза?

— Возможно. Но реакция биологических существ на приближение стихийного бедствия только начинает исследоваться. Мы можем не знать, какой силы землетрясение предвещают животные и за сколько времени до начала толчка. А это главные вопросы: когда и какое? Но возможны и ложные тревоги. Проблема биопредвестников, конечно, давно назрела, но она должна решаться научно наряду с другими.

Я посмотрела на огромную, в полстены, карту Болгарии, усеянную разнокалиберными кружочками. В каждом из них «прятались» многочисленные жилые дома и промышленные сооружения, памятники архитектуры, истории, музеи, театры и стадионы. Как уберечь все это от разрушения?

— Так ведь и наука не стоит на месте,— словно прочитав мои мысли, сказал Христосков.— Ученые уже сегодня убедительно доказали, что тщательные наблюдения и анализ геофизических, геохимических, биологических предвестников землетрясения могут обеспечить решение проблемы. Для нас главный интерес представляет зависимость между временем появления предвестников и возникновением самого землетрясения. Но пока такая зависимость еще в стадии изучения. Тем более что из-за различия геологических и тектонических условий некоторые предвестники четко проявляются в одних районах и не наблюдаются в других. Почему в одних случаях изменяется уровень грунтовых вод, колеблется их химический состав, тогда как в другом случае половина этих признаков отсутствует?

Мой собеседник сделал паузу, словно мне предлагая ответить на этот вопрос, и продолжил:

— Все наши усилия сводятся к одному — уменьшить количество жертв и разрушений. Вот мы и работаем по выявлению сейсмически опасных зон, составляем карты сейсмического районирования, которые являются основой для антисейсмического строительства. Сейчас это первоочередные задачи...

Неожиданное продолжение эта тема получила в тот же день, во время посещения редакции газеты «Работническо дело». Корреспондент Мара Георгиева рассказывала мне о строительстве новых жилых домов в столичном районе «Быкстон» по новому проекту и как бы между прочим заметила:

— Здания у нас строятся с учетом сейсмичности, и все строительные новшества обязательно проходят испытания на прочность.

— Как же их испытывают? — спросила я.

— Очень просто — трясут.

— Трясут? Восемь этажей?

— Ну да. Что в этом удивительного? Есть несколько способов, о которых мне рассказывал инженер Петр Сотиров. А в «Быкстоне» впервые при испытании жилых домов были использованы специальные вибраторы с точным электронным управлением. Они могут вызывать колебания, эквивалентные сейсмическому воздействию до пяти баллов по балльной шкале, разработанной Медведевым и Шпонхоуэром. Впечатление, как от настоящего землетрясения, даже прохожие пугаются,— улыбнулась она.— Испытания прошли успешно.

Это был один из последних дней моего пребывания в Болгарии. Но я и представить не могла, что мой разговор о болгарской сейсмологии продолжится в Москве.

Специалисты утверждают, что Земля — планета очень беспокойная, каждые сутки на ней происходят тысячи землетрясений. Опасность этого стихийного бедствия увеличивается с ростом населения, так как возрастает количество жертв. За последние сто лет от землетрясений погибло более миллиона человек. Но если, по данным зарубежных сейсмологов, за период с 1926 по 1950 год от «подземных бурь» погибало ежегодно в среднем 14 тысяч человек, то за последние десять лет цифра возросла до 30 тысяч. И это не .считая раненых.

Многим сильным землетрясениям последних лет были посвящены доклады ученых на проходившей в Москве XIX Генеральной ассамблее Европейской сейсмологической комиссии (ЕСК). Именно здесь в перерыве между заседаниями я еще раз встретила Людмила Христоскова. Разговор у нас пошел об объединении усилий ученых европейских стран в борьбе против самого разрушительного из природных бедствий.

— Да, землетрясения не признают государственных границ, они масштабны по своим размерам,— задумчиво произнес Христосков, когда мы устроились в креслах.— И они несут серьезные предупреждения людям. На земле необходим мир, только тогда, объединившись, ученые смогут уберечь население от стихии, сосредоточить на этом и экономические, и академические силы. Это настойчивое требование времени, о необходимости понять и принять которое слышишь на каждом заседании ассамблеи. Эту истину прекрасно доказывает и многолетнее сотрудничество Болгарии и Советского Союза. В области сейсмологии, геофизики связи у нас давние, традиционные. Ученые нашего Геофизического института уже полвека работают вместе с учеными Института физики Земли АН СССР. С учетом специфики и возможностей каждой страны на всех уровнях: от обработки и анализа данных до теоретических исследований и развития приборостроения, подготовки специалистов.

Практические результаты налицо,— убежденно продолжал мой собеседник.— В 1979 году большая группа советских и болгарских ученых осуществила новое прогнозное сейсмическое районирование территории Болгарии, подготовлен более совершенный комплект карт оценки сейсмической опасности. Этот труд был отмечен в 1980 году президиумом БАН и Государственным институтом в области наук о Земле.

Людмил Христосков сказал, что ученых интересуют и глобальные исследования. Группа специалистов из СССР, Болгарии и Чехословакии разработала методические основы и создала систему для более точной энергетической классификации землетрясений на Евроазиатском континенте.

Разработанная однородная магнитудная система Евроазиатского континента, в которую входят около 30 станций, расположенных на территории СССР, НРБ, ЧССР, ПНР, ГДР, позволит получить оценку «магнитуд» землетрясений с существенно повышенной точностью, а это имеет огромное значение для задач сейсмического районирования и прогноза землетрясений.

— И все-таки,— заметила я,— прогноз землетрясения остается вопросом вопросов в сейсмологии?

— Пока да. И в этой области у нас с советскими коллегами налажено активное сотрудничество. Выполняем совместные программы по изучению сейсмических и геофизических предвестников землетрясений. По опыту СССР и Болгарии планируется создание геодинамического прогностического полигона. Проводя исследования, мы используем советскую методику. Сейчас совместно с украинскими и молдавскими геофизиками хотим обратиться к нашим соседям — югославам и румынам с предложением организовать Балканский прогностический полигон, одной из задач которого станет изучение сейсмических очагов района Вранча.

— Вы не рассказали об антисейсмическом строительстве...

— Строительстве? — переспросил Людмил Христосков.— Вопрос наиважнейший. Действительно, никакие усилия ученых-сейсмологов по определению пусть самого точного прогнозирования землетрясений, ни карты сейсмологического районирования не помогут, если строительство зданий и сооружений в опасных районах не будет вестись строго по разработанным нормам и правилам. Победа над стихией в данном случае зависит в должной мере от качества строительства, полнейшего соблюдения технологии. Так чти здесь самим строителям необходимо сказать свое слово...

Вера Федорова

Есть только один путь

Решение таких фундаментальных научных и практически необходимых задач, как прогноз места и времени сильных икатастрофических землетрясений, изучение строения Земли требуют проведения постоянных сейсмических наблюдений и их анализа. Для этого необходимо развитие автоматизированных наблюдательных систем. И здесь болгарские сейсмологи занимают не последнее место. В настоящее время на территории Болгарии подземную стихию «стерегут» 12 станций с телеметрической системой связи. И большой сейсмологический материал поступает именно с геофизической обсерватории «Витоша».

Однако, как очень верно подмечено в публикуемом очерке, землетрясения не признают государственных границ. Вот почему так необходимы международные контакты ученых в исследовании этого грозного природного явления. Результативность такой совместной работы сейсмологов разных стран доказывает, в частности, сотрудничество советских и болгарских специалистов, которое постоянно развивается. Так, за последние годы разработаны методические основы для составления уточненных карт сейсмического районирования, имеющие большое практическое значение для антисейсмического строительства.

Содружество болгарских и советских сейсмологов позволило составить большую программу совместных работ для развития сейсмологических исследований в двенадцатой пятилетке. Эта программа предусматривает работу по составлению систематических унифицированных каталогов землетрясений, содержащих детальные сведения об их параметрах.

Доктор физических наук Людмил Христосков — ведущий специалист в данной области в Болгарии. Он является координатором по всем сейсмическим проектам в Комиссии многостороннего сотрудничества социалистических стран по комплексной проблеме «Планетарные геофизические исследования» (КАПГ). Состоит членом большой комиссии по сейсмологической практике Международной ассоциации сейсмологии и физики недр Земли, ведет активную работу в Европейской сейсмологической комиссии.

Все это говорит о международном признании болгарских сейсмологов. Но ведь и воспрепятствовать разрушительным действиям такого грозного стихийного бедствия, как землетрясение, можно, лишь развивая науку сейсмологию на международном уровне.

И путь здесь один — мир и сотрудничество.

Н. Кондорская, доктор физико-математических наук, сопредседатель Комиссии по сейсмологической практике Международной ассоциации сейсмологии и физики недр Земли

(обратно)

На Тамани, среди виноградника

Много лет ведутся археологические раскопки на Таманском полуострове. Изучаются существовавшие здесь еще до нашей эры богатые античные города — Фанагория, Гермонасса, Кепы. Археологи ищут следы древних построек, извлекая из глубоких раскопов тысячи целых и разбитых керамических изделий, по клеймам которых можно проследить тесные связи Северного Причерноморья с остальным античным миром. Но значительных произведений античного искусства, которые бы встали в ряд с выдающимися классическими шедеврами, здесь еще не находили. Считалось, что полуразрушенные фундаменты и глиняные черепки — единственные оставшиеся свидетельства высокой культуры живших здесь народов, а их художественные памятники утрачены безвозвратно...

Плита, накрытая брезентом, лежала на обочине пыльной дороги, в тени, отбрасываемой экспедиционным вагончиком. Те, кто только что тащил ее сюда с поля, отдыхали под чахлыми деревцами защитной полосы. Самому старшему из археологов я не дал бы и тридцати, другие выглядели значительно моложе. Поэтому я не сразу признал в тоненькой, по-спортивному подтянутой девушке руководителя археологического отряда кандидата исторических наук Елену Савостину. Она примостилась на краю длинной лавки из грубо отесанной доски и что-то быстро писала в тетрадь. Закончив, положила руки на колени и закрыла глаза. Говорить ей, похоже, ни о чем не хотелось. Сейчас, когда главные события этого дня были позади — оставалось только погрузить находку в машину,— пришла адская усталость и одолела невыносимая в безветренную погоду южная жара.

Начальник Гермонасской экспедиции  (Гермонасская археологическая экспедиция Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина и Краснодарского государственного историко-археологического музея-заповедника ведет раскопки известного с VI века до н. э. крупного древнегреческого города Гермонассы, находившегося на месте современной станицы Тамань Краснодарского края.) Анна Константиновна Коровина, с которой летом 1985 года я приехал на этот раскоп, позвала меня к вагончику. Мы откинули с плиты брезент и увидели две объемные фигуры, высеченные в молочно-белом прямоугольнике камня. Все будничное, привычное глазу — и подложенный под мраморный рельеф железный щит, и брошенный рядом трос, и приставленные к стенке вагончика лопаты — как бы перестало существовать. Передо мной тускло светилась отполированная поверхность памятника, пролежавшего в земле около двух тысячелетий.

 

 

...Из многих схваток выходил с честью старый гоплит. И на этот раз Зевсу было угодно, чтобы он невредимым вернулся домой. Но опытный воин знает: пришло время занять свое место в фаланге и его сыну, который уже достаточно возмужал, чтобы защищать свой город. Сын вышел навстречу отцу в полном боевом облачении, в коринфском шлеме, в походном плаще. Остановились на минуту старый и молодой защитники полиса — и застыли на долгие века. Положив руку на короткий меч-скифос и опершись на воткнутое в землю копье, внимает юноша мудрым наставлениям.

 

Никто так никогда и не узнал бы, что скрыто под метровым слоем земли на обычном поле, не надумай три года назад в совхозе «Юбилейный» засадить виноградом пустовавший запольный клин. Поздней осенью тракторист Александр Николаевич Завгородний провел здесь первую борозду. Плантажный плуг почти на метр ушел в мягкую таманскую землю, за ним потянулись бурые отвалы. Завгородний не оглядывался — все шло привычно. Вдруг машину тряхнуло, рыкнул двигатель, раздался скрежет металла о камень.

Механизаторы вытащили камень и слегка расчистили его поверхность. Из-под слоя налипшей земли выступила высеченная в мраморе мускулистая мужская фигура.

 

На пашню вереницей потянулись люди. Все хотели хотя бы одним глазком глянуть на «клад Завгороднего», и даже невозмутимые старухи ахали, обходя «статую» то с одной, то с другой стороны. Директор совхоза Леонид Иванович Киселев позвонил в Таманский краеведческий музей и распорядился временно прекратить работы на винограднике. Он же без лишних слов выделил грузовую машину научному сотруднику музея Олегу Богословскому, когда тот предложил отправить плиту в Тамань.

Летом на раскопки Гермонассы приехали московские археологи. Анна Константиновна, когда услышала о находке, сразу отправилась в местный музей. Опытному специалисту по изучению древних культур было достаточно первого взгляда, чтобы сразу определить истинную ценность находки — рельеф несомненно был создан греческим скульптором не позднее IV века до нашей эры. Таких подарков таманская земля до сих пор не преподносила археологам.

На плите был изображен греческий воин. Уцелела только левая часть рельефа: края его обкололись, недоставало вытянутой вперед левой руки, державшей, по-видимому, круглый щит, обкрошилось на месте давнишнего излома лицо. Несмотря на это, сохранившаяся часть рельефа была очень выразительна: в движении распахнулся короткий плащ гоплита, скрепленный на шее застежкой-фибулой, открылось красивое тренированное тело. В правой руке воина недоставало короткого меча.

«Возможно, этот кусок плиты некогда составлял лишь небольшую часть развернутой рельефной композиции»,— подумала Коровина и немедленно приняла решение послать в «Юбилейный» археологов.

Наскоро сформированный отряд возглавила Елена Савостина. Те полчаса, пока автобус вез их к «загадочному» полю, Елена не могла справиться с волнением. Что дадут сплошные раскопки? Вдруг посчастливится открыть античный город? Или найти остатки разрушенного святилища, стены которого украшали рельефы?

Когда вышли из автобуса, немного успокоилась. Поле было почти не тронуто вспашкой. Ветер с моря волновал бурьян, вдали, за полоской кустарника, мелькали разноцветные точки проносившихся по шоссе автомобилей.

— Где будем копать?— спросила Елена Анатольевна, лишь только рабочие закончили разметку поля на квадраты.— Справа или слева?

Она спросила, конечно, в шутку. Какая разница, откуда начинать, когда их всего восемь человек — она и семеро студентов Красноярского пединститута. Кто-то предложил бросить монетку наудачу. Выпало идти в левый западный квадрат.

— А вдруг промахнулись?— не выдержал кто-то из новичков, безрезультатно покидав землю несколько дней. Штык за штыком углубляли ребята раскоп, но ни одного предмета, даже самого пустякового, им не попадалось.

Миновало несколько грустных дней. Наконец чья-то лопата ударилась о камень. Осторожно, руками, расчищали археологи уложенные в ряд неровные плиты. Перевернули первые — ни изображений, ни надписей на них не было.

Приехали гости из соседней Фанагорийской экспедиции.

— Не повезло Лене,— сочувственно заметил кто-то, оглядев раскоп.— Искали город, а нашли рядовой могильник небогатого грека. Мраморная плита с воином могла попасть сюда случайно.

 

Осталась позади вторая неделя кропотливой монотонной работы. В раскопе обнажились аккуратно утрамбованные мелкие камни. И тут Елена поняла, что ее коллега ошибся. Обломанные плиты и мелкие камни могли означать дорогу.

— Плиты — это вымостка,— объясняла она рабочим.— Но куда вел этот путь, пока не знаю...

Но теперь Елена Анатольевна чувствовала себя уверенно: они копали неизвестное античное поселение.

Приехала Коровина, оглядела бережно расчищенную платформу, сложенную из каменных плит, и недоуменно посмотрела на Елену:

— А что же вы их еще не переворачивали?

Савостина улыбнулась:

— Так давайте начнем!

По команде студенты бросились осторожно поднимать плиты. Ученые завороженно смотрели: среди камней с гладко обработанной поверхностью лежало несколько фрагментов с рельефными изображениями.

— Это чудо!— только и смогла сказать Анна Константиновна.

 

Некоторое время она и Елена Анатольевна ползали на коленях от камня к камню, очищая их от земли, разглядывая известняковые плиты с изображениями колчанов и мечей, рук и голов. И все-таки три крупных фрагмента удалось точно соединить по местам неровных сколов.

В центре сложенного, как мозаика, рельефа сразу бросались в глаза две фигуры. Всадник, схватив за длинные волосы женщину-воина (так показалось с первого взгляда), занес над ее головой тяжелый меч.

 

Отчаянно взмахнула воительница дротиком, но ничто не могло спасти ее от разящего удара. Чуть выше, над этими фигурами, другой меч пронзил чью-то грудь, безжизненно повисла рука... За переплетением тел, рук и ног, принадлежавших фигурам, оставшимся за пределами уцелевшего фрагмента, проступал силуэт лошади, на шее которой странно смотрелись перевернутые головы без туловищ.

 

Этот второй рельеф, найденный возле виноградника в «Юбилейном», отнюдь не походил на первый, находящийся в Таманском музее. В них не было ничего общего — ни в сюжете, ни в манере исполнения. И даже материал рельефов отличался — вторая плита была не из мрамора, а из более мягкого камня, который издавна добывали на Керченском полуострове. Когда-то давно эту большую известняковую плиту специально раскололи, чтобы вымостить площадку.

 

 

Несомненно, над этим действительно чудом уцелевшим рельефом трудился талантливый боспорский скульптор, живший в конце IV — начале III века до нашей эры. И, как видно, был он не менее искусен, чем современные ему греческие мастера поздней классики, имена которых хорошо известны из истории античного искусства. Но работал местный мастер иначе — от греческих работ рельеф отличается и необычным, неканоническим расположением фигур, и своеобразной манерой обработки камня. Вероятно, немало замечательных и самобытных художников жило в столице Боспора — Пантикапее и других городах государства, расположенного по обеим сторонам Боспора Киммерийского — современного Керченского пролива.

 

Но каким же образом столь разные по стилю и времени создания работы оказались рядом? И почему ими мостили дорогу? Последнее обстоятельство совершенно не укладывалось в рамки принятой гипотезы о находящемся неподалеку от места находок греческом поселении IV века до нашей эры. Ни одному из представителей той «классической» эпохи согласно нашим представлениям не могла прийти чудовищная мысль укладывать в землю, будто обычный камень, рельефы, предназначенные для украшения храмов! Другое дело, если памятник крушили несколькими столетиями спустя, когда обесценились многие античные представления, когда понятия гармонии и красоты, как их понимали древние греки, перестали определять сознание человека...

Следующий сезон подтвердил это предположение. Начали с раскопок в новом квадрате, и тут таманская земля стала приносить находку за находкой. Рабочие передавали Елене Савостиной разбитые сосуды, небольшие керамические светильнички, солонки. Все это, как она установила, было изготовлено на три-четыре столетия позже изящных рельефов.

Скоро археологи нащупали другую каменную полосу шириной около двух метров. Сначала подумали — еще одна мостовая. Ее расчищали медленно — вдруг и она сложена из ценных обломков скульптур? Однако на этот раз рельефов не оказалось, зато нашли «косые камни»— обломанные детали карниза, фронтона, куски ионических колонн. Несколько метров плотная каменная полоса шла прямо и вдруг повернула под прямым углом.

— До конторы дорога завертухала,— смеялись местные жители, приходившие проведать археологов.

Но каменная полоса метра через четыре снова повернула на девяносто градусов и пошла параллельно первой полосе, а вскоре замкнула прямоугольник. Стало ясно: открыт фундамент древнего здания, скорее всего сельской усадьбы. Судя по бытовым находкам, она принадлежала боспорцу, жившему две тысячи лет назад.

Дом он поставил крепкий. Мощный фундамент позволял хозяину возвести здание в два, а то и в три этажа. Возможно, это был дом-башня — сооружение, хорошо известное археологам, работающим в Западном Крыму, но редкое, как и вообще усадьбы, для кавказского побережья в античное время.

 

Видно, неплохо жилось зажиточному боспорцу в своем доме-крепости: вдали синел Понт, вокруг простирались угодья, которые давали ему немалый доход. Без сомнения, скульптурные фрагменты и даже целые рельефы ценились этим практичным человеком куда меньше, чем обычный строительный материал. Как мог, боспорец искал имевшимся в его распоряжении фигурным камням применение: клал в фундамент, мостил ими дорожки, переворачивая обратной стороной. Откуда именно он привез столь оригинальный материал — из разрушенной Гермонассы или Фанагории, азиатской столицы Боспорского царства,— остается неизвестным. Возможно, это место находилось и того ближе, там, где теперь зеленеет виноград.

К сожалению, хозяин усадьбы не догадался высечь на каком-нибудь обломке своего имени. Археологи помянули бы его добрым словом, хотя на это он меньше всего рассчитывал. Но благодаря его предприимчивости и, прямо скажем, ограниченному кругозору, не канули в Лету несколько античных шедевров. Древний боспорец, сам того не подозревая, построил себе памятник, открыть который было суждено через двадцать веков.

За несколько часов до нашего приезда в «Юбилейный» архитектор экспедиции Марина Смирнова, ни о чем другом не помышляя, принялась обметать веником фундамент усадьбы. Одна из плит показалась Марине странной — она мела и мела, а плита все не кончалась. Наконец обрисовался довольно большой прямоугольник.

Елена Савостина подошла поближе, осмотрела нерасколотую плиту и, присев перед ней, расчистила ямку у края. Потрогала камень рукой — торец был обработан лучше, чем обращенная кверху сторона.

— Значит, на обратной стороне...— едва сдерживая волнение, сказала Елена Анатольевна,— надпись или рельеф!

 

Ее помощники Андрей Сергеев и Владимир Котляренко побежали в лагерь за дубовыми кольями. Посидели, как перед дальней дорогой, на найденном камне, походили вокруг, приноравливаясь, а потом осторожно приступили к делу. Медленно приподнялась мраморная плита весом около тонны, и поле огласил радостный крик археологов.

— Здесь мы и обнаружили рельеф с греческими воинами.— Елена Анатольевна привела меня и Анну Константиновну к раскопу.

Мы стояли на сыпучем земляном отвале, откуда неглубокая, но широкая яма была видна целиком. Вид раскопа я бы назвал даже красивым: под углом к аккуратно зачищенным земляным стенкам выходила широкая и тоже аккуратная кладка.

Елена спрыгнула в яму и встала в небольшое углубление возле каменной полосы.

— Большой мраморный рельеф не так просто расколоть,— сказала она.— Хозяин усадьбы предпочел приспособить плиту в качестве порога. Поэтому с греческими воинами ничего и не случилось: рельефная сторона вошла в мягкую землю.

 

Уже в Москве я побывал в запасниках Музея изобразительных искусств на Волхонке, где шла реставрация находок Гермонасской экспедиции. Анна Константиновна подвела меня поближе к тщательно отмытым известняковым кускам, разложенным на кафельном полу.

— Много споров возникло у специалистов по поводу прочтения сюжета многофигурного рельефа,— поделилась она.— Предварительно мы назвали его «Амазономахией». Вы, вероятно, помните легенду о битве Ахилла с амазонками из троянского цикла?

...С далекого Понта явились на помощь Трое храбрые амазонки со своей царицей Пентесилеей. Подобно вихрю, носилась на быстрых конях дочь бога Ареса с амазонками, одного за другим сражала она греческих героев. Близка была победа воительниц, но на помощь грекам явились Ахилл и Аякс, которые не сразу услышали шум битвы. Могучая Пентесилея храбро выступила против Ахилла, метнув в него копье. Но сломалось оно, ударившись о щит, выкованный Гефестом. В страшном гневе бросился на царицу амазонок Ахилл и поразил ее мечом. Собрав последние силы, Пентесилея хотела обнажить свой меч, но непобедимый Ахилл пронзил ее грудь копьем. Снял шлем с поверженного врага греческий герой и замер, пораженный необычайной красотой дочери бога войны.

Многое пока неясно на боспорском рельефе, многое не укладывается в сюжет известного мифа о битве греков с амазонками. Греки обычно воевали пешими или же на колесницах, а верхом на лошадях — амазонки. Между тем здесь всадник никак не походит на женщину, а пеший воин с длинными волосами мало похож на мужчину. Так кто же из них эллин, а кто амазонка? Не исключено, что местный мастер как-то по-своему переосмыслил известный греческий миф, наделив его понятным современникам смыслом. По мнению музейных специалистов, все сражающиеся одеты в боспорскую одежду.

 

И странные головы без туловищ дают повод для новых гипотез. По свидетельству древнегреческого историка Геродота, у скифских племен, обитавших в степях Северного Причерноморья, существовал обычай приносить вождю головы убитых врагов, чтобы засвидетельствовать свою храбрость в битве. Рельеф первоначально был раскрашен в разные цвета, и отрубленные головы, возможно, «висели» не в воздухе, как кажется теперь, а «крепились» нарисованной конской упряжью. Если так, то всадник может быть и скифом. Но на это возражают, что скиф непременно должен быть с бородой... Таким образом, окончательного ответа на вопрос, кто же изображен на боспорском рельефе, пока не дано. Зато после анализа всех фрагментов удалось установить, что этот рельеф был предназначен для украшения монументального здания, обломки которого были обнаружены в кладке, возможно, святилища в честь героя. Делаются попытки реконструировать эту постройку, но по-прежнему так и остается загадкой, где она возводилась, где искать другие ее части.

Не все ясно и с последним мраморным рельефом, который только что доставлен в музей. Полагают, что это древнегреческое надгробие. Не исключено, что в ближайших окрестностях открытой на Тамани усадьбы древнего боспорца со временем будет обнаружен богатый некрополь с десятками аналогичных памятников, которые спустя несколько столетий местные жители, не гнушаясь, использовали для своих строительных нужд.

— Раскопки продолжим этим летом,— добавила Анна Константиновна.— Когда вы уехали, отряд Елены Савостиной заложил раскоп «Юбилейное-2» на соседнем кукурузном поле. Там тоже открыта каменная кладка, но пока из обычного материала — необработанного известняка.

Таманские рельефы называют самой ценной находкой из сделанных советскими археологами в последние годы и даже десятилетия в Северном Причерноморье. Недавно эти памятники заняли место в экспозиции Музея изобразительных искусств.

Что еще подарит нам жаркая земля Тамани?

 

А. Тарунов, наш спец. корр. Фото А. Бочкарева и М. Сусловой

 

(обратно)

Миллион марок с Кинг-стрит

Если изобразить на глобусе мир увлечений, материк Филателии займет на нем целый континент. Привязанность десятков тысяч филателистов к раскрашенным, иззубренным по краям кусочкам бумаги не раз и не два привлекала внимание юмористов и пересмешников. Но, пожалуй, наилучшую шутку в Стране Филателии сыграл английский клоун Альберт Шейфер.

Итак, жил-был клоун...

Впрочем, не так. Жил-был в английском городе Ярмуте мальчик Альберт, которого воспитывали в строгости. Как и большинство мальчиков, он собирал все, что под руку попадало, в том числе и марки, но наклеивал их — увы! — не на страницы альбома, как должен был делать благонравный мальчик, а на стены своей детской. За что бывал наказан. Но Альберт оставался упрямым любителем парадоксов, и впоследствии из него получился терпеливый коллекционер. В начале пятидесятых годов бывший непослушный мальчик, который стал известным цирковым комиком, завершил коллекцию и закончил пятидесятилетнюю шутку: миллион марок был собран не в альбомах и кляссерах, а в Комнате Марок.

На первый взгляд это хорошо отреставрированная комната британской семьи среднего достатка конца прошлого века: большой камин, горка с фарфором, пианино красного дерева, аквариум, пальма в горшке, ваза с фруктами на круглом столе, картины на стенах, глобус на каминной полке. Самая обычная комната, разве что многовато мебели и безделушек, что создает впечатление мещанского стиля или даже безвкусия.

Если бы не одно «но». Каждый предмет в этой заставленной гостиной, от круглого стола до катушки ниток, сплошь оклеен почтовыми марками.

И не просто оклеен. Цвет и фактура любой вещи, игра света и тени переданы цветом, формой и расклейкой марок. Чувству меры здесь позавидовал бы любой мастер инкрустации или мозаики, а художественному вкусу — любой дизайнер-профессионал. Вот, например, фортепиано, выпущенное фирмой «Бродвуд и сыновья» в 1840 году, в том же самом году, когда вышла в свет первая почтовая марка. Благородное дерево кажется потемневшим от времени, но на самом деле это тысячи темно-красных викторианских одноцентовых марок. Кочерга и каминные щипцы блестят начищенной сталью, но это — серо-голубой цвет 15-сантимовых французских марок двадцатых годов. Каждая чешуйка щуки в аквариуме — канадская трехцентовая марка. Аквариум кажется заполненным водой, но это именно «кажется» — дело в том, что три его стенки оклеены бледно-голубыми немецкими и австрийскими марками, а каждый листок водорослей — темно-голубыми полуцентовыми с портретом Георга V.

Для такого хобби нужно было много марок, но жизнь цирка проходит на колесах, и частые переезды позволяли клоуну собирать материал для шуточной коллекции. К тому же у Альберта Шейфера было много друзей. Когда травма не позволила артисту выходить на арену, товарищи посылали ему марки со всех концов света. И год за годом он продолжал наклеивать...

На комнатном глобусе территория каждой страны была покрыта марками с ее гербом. Так получился уникальный в своем роде «политический глобус» начала века. Только на самую большую страну — Российскую империю — не хватило материала: в 1917 году Октябрьская революция навсегда «погасила» марки с двуглавым имперским орлом. Так и осталась эта деталь — единственная на всю комнату — неоконченной.

Через несколько лет после второй мировой войны семидесятилетний клоун завершил работу над Комнатой Марок. А в 1958 году Альберта Шейфера не стало. Его друг, Артур Ван-Норман, готовясь превратить Комнату Марок в общедоступный музей, провел в ней четыре месяца, реставрируя, подклеивая, подрезая и подгибая марки. А потом в последний раз покрыл весь ансамбль (Ван-Норман избегает называть Комнату Марок коллекцией) лаком. Пересмотрев едва ли не каждую марку из миллиона, Артур Ван-Норман не нашел легендарного «Голубого Маврикия» или других раритетов прошлого века. Но, по его утверждению, тени домов на одном из городских пейзажей, что висят над камином, выклеены знаменитыми и очень дорогими «Черными однопенсовиками», а голубые ленты на портрете леди Гамильтон — «голубыми двухпенсовыми с портретом Виктории», каждая из которых стоит сегодня дороже приличного автомобиля (правда, это в том случае, если она находится в альбоме и состояние ее безупречно). Марки Шейфера — на глаз видно — кое-где обрезаны, кое-где подогнуты...

Один французский журналист, побывавший в Комнате Марок Альберта Шейфера, спросил: «Каково главное чувство филателистов, посещающих этот необычный музей на обычной Кинг-стрит в обычном английском городе Ярмуте,— восторг или отвращение?» Но, может быть, надо спросить иначе: «Не ощутил ли автор великолепной выдумки, что посмеялся над собой? Ведь пожертвовать часы досуга пяти десятков лет ради единственной шутки — не слишком ли это дорогая цена за юмор?»

С. Чуров

(обратно)

1100 километров на мотонартах

Стоял легкий морозец, и мотонарты шли на редкость резво. Поверхность тундры была чуть-чуть холмистая, и от этого создавалась иллюзия знакомого движения по морю, когда мертвая зыбь плавно поднимает и опускает плывущий корабль. Слева лежало Охотское море...

Уже ночью, при свете фар и фонариков, мы подъехали к реке Хайрюзова, на противоположном берегу которой находился поселок. Сейчас, в темноте, река казалась широкой. К тому же поверх льда стояла вода. Ситуация была не из радостных. На той стороне призывно светился огнями поселок, предлагая теплый ночлег, а здесь голая, без единого кусточка тундра. Желание закончить сегодняшний долгий путь в доме взяло верх, и мы решили переправляться. Свет фары выхватил из темноты полоску реки, не доставая противоположного берега. Темная поверхность вызывала озноб... Никто с уверенностью не мог сказать, что лед, по которому нам предстояло двигаться, был достаточно прочен. Виталий Меньшиков, руководитель экспедиции, с палкой в руках шел первым, простукивая каждый метр, за ним медленно, соблюдая дистанцию, двинулись мотонарты. Нервы у нас были напряжены до предела. Вдруг где-то на середине реки услышали треск. В этом случае обычно говорят, что все внутри похолодело. Нам же стало жарко. Все тело напряглось в ожидании непоправимого, и, если бы треск повторился и лед начал проваливаться, вряд ли бы мы могли принять правильное решение. Но все обошлось. А когда наутро мы увидели место переправы, казавшееся теперь таким мирным, стало смешно за наши ночные страхи.

Мы рассказали лишь об одном эпизоде нашего похода на мотонартах от Петропавловска-Камчатского до поселка Палана, вдоль западного побережья Камчатки. 1100 километров по снежной целине... Долог и труден был путь к старту. Потребовались годы труда над самодельными машинами, многочисленные выезды в горные районы по отработке техники и тактики прохождения перевалов, незамерзающих рек, глубинных снегов и обледенелых склонов. Но этот труд оправдал себя: экспедиция, которую мы посвятили 40-летию Великой Победы, прошла успешно.

В пути, выполняя задание гляциологов из Института вулканологии, мы вели снегосъемку. Уникальную снегосъемку, если учесть наш маршрут и его протяженность. Через каждые 50 километров останавливались, рыли шурфы, замеряли толщину снега, определяли его плотность, температуру, состояние и т. п.

Сейчас мы, работники производственного объединения «Петропавловская судоверфь имени В. И. Ленина», с помощью организации ДОСААФ готовимся продолжить нашу экспедицию — до Анадыря.

П. Тарасов, В. Тенуев, участники экспедиции, г. Петропавловск-Камчатский

Абрикосовые песни

Как-то в Киргизии, на свадьбе, я услышал, как звучит комуз. Веселый чистый голос был у этого народного инструмента.

Меня заинтересовало, как, из чего его делают. И, попав на Ошское объединение художественных промыслов «Мурас» («Наследие»), первым делом спросил о комузе. Меня познакомили с мастером Маликом Темирбаевым (его вы видите на снимке), и он рассказал, что на изготовление комуза уходит несколько лет. Сначала нужно найти походящее дерево абрикоса, напилить заготовки — кругляки чуть больше, чем будущий инструмент,— и оставить их сушиться на три-четыре года. И уж потом, когда дерево высохнет, можно класть заготовку на верстак.

Так всегда делали народные умельцы, а нынешние мастера работают в их традициях.

Шесть основных деталей комуза подгоняют, склеивают. Затем нужно натянуть струны, настроить его. И тогда готов комуз петь песни на празднике, свадьбе или состязании манасчи-сказителей.

И. Константинов, г. Ош

Последний день солдата

Поддерживает ли журнал «Вокруг света» связь с какими-либо изданиями стран социализма? Расскажите, пожалуйста, как осуществляется эта связь на примере хотя бы одного издания.

З. Мамедова, г. Кировабад

— Говорят из Праги,— произнес в телефоне деловитый женский голос с мягким выговором.— Из журнала «Млади свет». Дорогие коллеги, приглашаем вас на нашу выставку в фестивальный клуб посольства Чехословакии.

Клуб посольства занимал два этажа. Внизу просторный холл для танцев, наверху уютное кафе.

За столиками сидели ребята и девушки, пили чай, кофе, смеялись. Мне навстречу из-за столика поднялись Либуше Немечкова, заведующая клубом, и Войтех Надь, студент МГИМО, помогающий Либуше в делах.

Войтех сразу же стал знакомить меня со стендами выставки.

На стендах коллажи из журнальных публикаций, подборки очерков. И среди них особое внимание привлекали две фотографии: слева — лицо человека в солдатской пилотке, а справа — обелиск.

Войтех рассказал мне, что однажды в редакцию «Млади свет» пришел фронтовик, друг погибшего под Сталинградом солдата. Принес фотографию и многое поведал о своем товарище. Редакция «Млади свет» поместила очерк под названием «Последний день солдата Бурмана», а в конце очерка сделала приписку. Она гласила, что «Млади свет» обещает передать эту фотографию в Волгоград, для обелиска, чтобы прикрепили ее рядом с высеченным на камне именем солдата Бурмана...

В разговоре с Войтехом выяснилось, что подобные материалы, появляющиеся на страницах журнала «Млади свет», перекликаются с публикациями в «Вокруг света», идущими под рубрикой «Летопись Великой Отечественной».

Многое связывает наши два журнала: регулярные взаимные поездки сотрудников, поиски и разработка новых тем, подготовка материалов, рассказывающих о братских странах.

Чтобы увидеть подводный мир

Я увлекся подводной охотой, но не могу найти клуб, где бы мне помогли приобрести нужный опыт. Сообщите, пожалуйста, существуют ли такие клубы?

Алексей Цыбенко, Волгоград

Здравствуй, Алексей!

Пишу в ответ на твое письмо.

Во многих городах при организациях ДОСААФ есть морские клубы, где готовят спортсменов — подводных пловцов, которые могут нырять и плавать под водой в комплектах № 1 — ластах и масках и в комплектах № 2 — здесь осваивается еще и акваланг.

Получив специальные навыки, которые подтверждаются удостоверениями, спортсмены-подводники могут дальше заниматься самостоятельно или с инструкторами. В группах при первичных организациях ДОСААФ есть секции: по подводному ориентированию, по скоростным видам подводного плавания, по подводной охоте, по фото- и киносъемке под водой. Однако, надо заметить, подводная охота с аквалангом запрещена, охотиться можно только с комплектом № 1, взяв путевку в местном обществе рыболовов-спортсменов.

В Волгограде тоже есть морские клубы. Обратись в городской комитет ДОСААФ (Баррикадная, 1), и тебе подскажут адрес.

Я лично хожу под воду вот уже скоро 30 лет. Получилось так, что первый раз пошел я с фотоаппаратом и не расстаюсь с ним по сей день. И не .жалею об этом: ведь мой удачный «выстрел» дарит новое не только мне, но и многим другим людям.

Правда, был один случай, когда я применил подводный фотоаппарат как орудие защиты, а может быть, и нападения. В тот раз мы, группа аквалангистов из клуба «Океан» Московского высшего технического училища имени Баумана, помогали ученым-биологам обследовать мидиевые поселения — банки на Белом море. Нырнув в воду, я и мой напарник попали в сине-зеленый хоровод из воздушных пузырьков и солнечных лучей. Побыстрее уходим вглубь, чтобы избежать опасного столкновения с днищем лодки. У меня в руках неразлучный фотобокс, а у напарника металлический прут-щуп, который он взял для проведения обследования.

Преодолеваем метра три и обнаруживаем подводную скалу, на вершине которой, сопротивляясь водным потокам, прижались ламинарии; их обтрепанные концы загнулись в одну сторону, значит, есть течение, и мы, отдаваясь мягкой, но упругой силе, скользим вдоль утеса.

Наконец уступы и уступчики, которыми покрыта скала, кончились, и мы увидели дно. Под скалой темнели углубления, похожие на норы. К одной из них подплыл мой спутник и ткнул в нее стержнем щупа. В тот же миг из темной щели вылетел клубок мути, и крупная рыба повисла на стальном пруте, сомкнув челюсти на металле. Извиваясь и скользя по стержню, рыба все ближе подбиралась к руке моего товарища...

Преодолев первое замешательство, я кинулся на выручку. Размахивая фотобоксом, не приспособленным для рукопашной схватки, все же ухитрился зацепить им зубатку. Рыба отреагировала, как злая собака на палку: разомкнула челюсти и ринулась ко мне. Миг — и зубастая пасть сомкнулась на одной из рукояток фотобокса. Теперь я почувствовал могучую силу ее тела, и было трудно сказать, кто кого разворачивал и крутил в морской воде — я рыбу или она меня.

Так мы и выплыли на поверхность. Здесь зубатка разжала пасть и устремилась восвояси. Наше погружение окончилось неудачно: мы и задание не выполнили, и рыбу в кадр не поймали.

Теперь, наученный горьким опытом, стараюсь ходить с аквалангистами, которые вооружены только мирными приборами, а не щупом, похожим на пику.

Советую, Алексей, сначала освоить навыки подводного плавания в одном из городских бассейнов. Возможно, тебе понравится вместо охоты с ластами подводная съемка.

А. Рогов, инструктор подводного плавания

«Милодонова пещера»

В 11-м номере журнала за прошлый год, в разделе «Спутник», я прочитал письмо Дмитрия Белецкого «Где вы, наши соседи?». Я тоже интересуюсь исчезнувшими и исчезающими животными. Расскажите, пожалуйста, о южноамериканском милодоне — что это, миф или реальность?

Н. Соколовский, г. Киев

В отличие от сообщений о чудовище из озера Лох-Несс известия о милодоне, которые время от времени появляются в южноамериканской прессе, ученые принимают всерьез. Существование милодона в доисторические времена убедительно доказано. Вопросом остается, продолжает ли он жить теперь.

В 1896 году впервые была найдена хорошо сохранившаяся шкура милодона — в Патагонии, в пещере близ залива Ультима Эсперанса. Это была настоящая сенсация. С той поры «Милодонова пещера» стала меккой палеонтологов всего мира. Живым милодона видели несколько раз. Согласно описаниям очевидцев это животное имело длинную красноватую шерсть и по внешнему виду представляло нечто среднее между муравьедом и броненосцем крупных размеров. В тридцатые годы британское зоологическое общество организовало экспедицию в Патагонию. Однако обнаружить милодона ей не удалось.

В Берлинском музее естественной истории при университете имени Гумбольдта демонстрируется подлинная шкура милодона и кусок его челюсти, найденные у залива Ультима Эсперанса.

Еще один поединок с акулой

Я слышал, что у берегов Австралии часто встречаются акулы... Расскажите хотя бы об одной недавней встрече человека с этими хищниками.

А. Петров, г. Кандалакша

...Шестнадцатилетний Дион Гильмер, сын австралийского рыбака, отправился на лодке в море. Конечно, он вовсе не собирался ловить акул — намерения его были много скромнее. Но так случилось, что на крючок его удочки попалась именно акула, а леска оказалась столь прочной, что хищница не смогла оборвать ее. Полтора часа длился поединок мальчика с акулой. Ему бы отпустить ее, но, как он потом рассказал, уж очень жалко было дорогие снасти, которые только-только подарил ему отец. В конце концов Дион сумел подогнать лодку к берегу, буксируя за собой хищницу. Уже на берегу было установлено, что поймал он белую акулу длиной в 4,5 метра.

Раздел подготовила Алена Башкирова

(обратно)

Птица с отсветом зари

Журнал «Вокруг света» на протяжении всей своей 125-летней истории постоянно писал о Севере, рассказывая о тех, кто прокладывал пути в неведомое.

В первом номере 1986 года мы открыли новый раздел «Наш Север», чтобы показать, как происходит его освоение сегодня. Ведь такого размаха практических дел и научных исследований, как сейчас, Север еще не знал. Дальнейшие перспективы его развития определены в «Основных направлениях экономического и социального развития СССР на 1986—1990 годы и на период до 2000 года», принятых XXVII съездом КПСС.

Но корни сегодняшнего нашего Севера уходят далеко в историю. Мы попытаемся проследить — последовательно, хронологически,— как шло открытие и освоение Севера, начиная от плаваний поморов на кочах и до наших дней, когда льды Северного Ледовитого океана вспарывают мощные атомоходы.

Хмурая пелена низких облаков, зародившихся где-то в просторах Ледовитого океана, движется нам навстречу. Спрятав, как в мешок, незакатное солнце, с угрюмой решительностью она захватывает небосвод, наполняя весеннюю тундру синеватой тусклостью и лишая меня всякой надежды при удаче сделать хороший цветной снимок.

— Саша! — кричу я идущему впереди Кондратьеву.— Не пора ли устроить привал?..

Вот уже несколько часов, как мы распрощались с моторкой у Походского озера. Вскинув на плечи рюкзаки, отвернув до пояса голенища резиновых сапог, мы бредем по топкой хляби Халерчинской тундры, как называют здесь протянувшийся вдоль левого берега Колымы участок Колымской низменности. Озер тут больше, чем суши. А в эту пору, когда стаял снег и реки вышли из берегов, вообще кажется, что вода всюду!

Вначале мы шагали, как журавли, по мелководью под берегом озера, огибая непроходимые, словно джунгли, заросли ивняка. По озеру шли долго, вспугнули две пары белых лебедей. Затем пришлось продираться сквозь невысокие кустарники, где повстречали важенку с олененком. По всей вероятности, отстали от стада и скрываются здесь от волков. Выбравшись из кустарника, мы вышли наконец на открытую всем ветрам поросшую прошлогодней осокой тундру, но оказалось, что идти по ней не легче. Выпуклые мерзлые кочки, торчавшие из воды, сбивали шаг, заставляли оскальзываться и оступаться. Приходилось ловчить, перепрыгивать через мочажины, и всему этому, казалось, не будет конца.

Я устал проклинать себя последними словами за то, что подстраховки ради взял всю свою съемочную аппаратуру. Рюкзак мой весил килограммов пятнадцать, а на плече я тащил еще четыре увесистых осиновых кола — «ноги» фоторобота, «туловище и умную голову» которого нес в своем рюкзаке Саша. В общем, за своим проводником я едва поспевал.

В очках, с бородкой, высоколобый, с виду настоящий кабинетный ученый — по тундре Кондратьев ходил, будто родился и вырос здесь. Но родом он был из Ленинграда. Саша прилетел в Магадан после окончания университета, а в Институте биологических проблем Севера начинал лишь второй полевой сезон...

— Александр Владимирович,— для убедительности меняя форму обращения, вторично взываю я.— Может, все-таки передохнем маленько?

Зеленый рюкзак, на который я постоянно держу ориентир, пытаясь не отстать, перестает раскачиваться. Кажется, Кондратьев внял моим мольбам. Но присесть негде. Выдирая из чавкающей болотной жижи сапоги, я неторопливо подхожу, надеясь хоть спокойно постоять.

— Погодка мне что-то не нравится,— неожиданно объявляет Кондратьев, когда я, тяжело дыша, останавливаюсь рядом.— Чувствуете, как с моря холодком тянет? И облака вон потемнели. Боюсь, туманом накроет. А тогда не то что гнезд, дороги обратно не найдем.

Это его сообщение действует на меня соответствующим образом. Не столь пугает мысль заблудиться, как то, что не удастся выполнить задуманное. В тумане мы не отыщем ни гнезда гусыни, у которого необходимо поставить фоторобот, а, главное, не увидим розовой чайки, ради которой я и отправился с Кондратьевым в тундру. Но отступать поздно.

— Вот и правильно,— одобряет мою решимость Саша.— Тут уже недалеко. Вон до тех булгунняхов дойдем,— указывает он на едва виднеющиеся невысокие бугорки у горизонта,— а там и будем искать чаек.

И опять мы месим сапогами залитую снеговой водой кочкарниковую тундру...

«За счастьем идешь?» — вспомнил я вдруг улыбку Валентина Николаевича Хлесткина. Несмотря на поздний час, он не поленился вылезти из спального мешка, чтобы проводить нас.

В северных экспедициях этот человек, как говорится, зубы съел. Незаменимый мастер на все руки, многие годы он сопровождает ученых в походах по тундре,помогая им изучать и сохранять природу. А теперь он ходит с Андреевым. Но в тот момент, занятый сборами в дорогу, я недоуменно пожал плечами и спросил:

— О каком счастье твердишь, Николаич?

— Будто не знаешь...— с ехидцей проговорил он.

И тут я вспомнил, что у северных народов — якутов, чукчей — существует предание: счастливым будет тот человек, над чьей головой хоть раз пролетит эта птица. Розовая чайка считалась редкостью и в прежние времена.

— Знаешь, сколько раз эта чайка летала над моей головой? — продолжал Хлесткин.— Не счесть! А в прошлом году — Андреев не даст соврать, в институте снимок имеется — надо мной пролетела целая стая. Шестьсот штук! Было это в Чаунской губе, орнитолог один успел заснять. По снимку потом птиц и сосчитали, но что толку? Как был Валентин Николаевич при своих, так и остался...

— А ты шапку, Николаич, снимал? — поинтересовался Кондратьев.

— Когда? — не понял Хлесткий.

— Да в тот момент. Может, счастье-то чайка на обнаженную головушку сыплет?

— Тьфу, а ведь без шапки-то я не догадался попробовать,— захохотал Хлесткий.— Тогда у меня не все потеряно...

Сюда, в Халерчинскую тундру, меня завлекла встреча с Александром Владимировичем Андреевым, с которым мне довелось познакомиться в Москве, когда ему вручалась премия Ленинского комсомола. Премии он был удостоен за исследования по адаптации птиц, зимующих в Заполярье. Тогда и выяснилось, что свои новые исследования ученый проводит в тундрах Колымской низменности, где соседями его постоянно бывают розовые чайки. И вот, оказавшись в низовьях Колымы, куда привело меня желание отыскать гнездо белого кречета, неожиданно узнаю, что Александр Владимирович встал лагерем неподалеку от Походска. Я уговорил егеря изменить маршрут и доставить меня вначале к Андрееву. И не пожалел.

Разыскав его балок на берегу протоки неподалеку от озера Нерпичьего, я узнал, что розовые чайки обнаружены им и здесь. А к одному из гнездовий как раз собирается отправиться Кондратьев — его новый помощник. Он и сам бы отправился с нами, да у куропаток и куликов, за гнездами которых вели неусыпное наблюдение электронные приборы, вот-вот должны появиться птенцы. Исследователю при этом надо присутствовать непременно...

Как верно подметил Виктор Зак, пятнадцать лет назад впервые запечатлевший розовую чайку на кинопленку и показавший ее миллионам зрителей, среди людей, связавших свою жизнь с Арктикой, пожалуй, не найдется человека, который не мечтал бы увидеть эту птицу. История ее открытия тесно связана с историей освоения безбрежных ледяных пространств.

Розовую чайку встречал во льдах Арктики великий Фритьоф Нансен. Любовался ею Эдуард Васильевич Толль, мечтавший открыть манившую всех загадочную Землю Санникова. Как самое дорогое, что может быть в жизни, нес за пазухой шкурки розовых чаек, которых еще не знали музеи Нового Света, натуралист с раздавленной льдинами американской шхуны «Жанетта» профессор Ньюкомб. Несколько образцов этих птиц имелось лишь в музеях Европы.

Просвещенному миру предстала эта удивительная птица благодаря невероятной удаче англичанина Джеймса Кларка Росса, ставшего впоследствии первооткрывателем магнитных полюсов Земли. Встреча с чайкой необычной окраски, так поразившей его, произошла неподалеку от острова Мелвилл, где стояли на зимовке суда «Фьюри» и «Гекла» экспедиции Вильяма Парри.

Увидел ее Росс в июне 1823 года, но прошло более восьмидесяти лет, прежде чем люди узнали, что птица эта — самая что ни на есть обычная, земная. Она откладывает яйца, выводит птенцов, а перед тем, как подружиться с ней, самец демонстрирует самке свою преданность: касается ее шеи раскрытым клювом, кланяется, ходит перед ней фертом и время от времени испускает любовные трели.

Птицы встречались путешественникам чаще всего во льдах центральной Арктики, поэтому и гнезда их искали в Гренландии, на берегах архипелага Земля Франца-Иосифа, других арктических островах. Стали подумывать, а не гнездится ли она на Земле Санникова, так до сих пор и не найденной?

В 1905 году русский зоолог и исследователь Севера Сергей Александрович Бутурлин обнаружил гнезда, яйца и выводки розовых чаек в низовьях Индигирки, Алазеи и Колымы. Ученый мир вздохнул с облегчением, пелена загадочности с розовой чайки, казалось, спала, но... далеко не полностью. Хотя с тех пор прошло более восьмидесяти лет, к тому, что довелось узнать Бутурлину о жизни розовой чайки, мало что прибавилось.

Теперь хорошо известно — к местам своих гнездовий чайки прилетают в мае. Но если весна затягивается и в тундре продолжает лежать снег, птицы иногда залетают к человеческому жилью. Растает снег — птицы разлетаются по тундре, где в заболоченных низинах устраивают на кочках гнезда, откладывают в них по два-три яйца. Потом растят птенцов, а едва те встанут на крыло, улетают сами и уводят за собой молодых. Куда? На Север! Не на юг, в жаркие страны, как это делают почти все гнездящиеся на Севере птицы, а в полярные моря, во льды Ледовитого океана.

Покинув в конце июля места гнездовий, в начале осени розовые чайки нередко встречаются у Новосибирских островов. В их стаях немало уже и молодых птиц. А в октябре они слетаются к северной оконечности Аляски, где тысячами собираются у мыса Барроу, а оттуда летят в одном направлении — на восток. Но, как пишет Савва Михайлович Успенский, доктор биологических наук, всю жизнь посвятивший исследованию природы Севера,— далее их следы теряются. Более того, до самой весны их не видит никто. И это удивительно! В наш век, когда созданные руками людей автоматы изучают возможность жизни на соседних планетах, а человек научился жить в космосе и под водой, у себя на родине, на своей маленькой планете, он до сих пор не может узнать, где проводят зиму, многочисленные стаи птиц.

Успенский считает, что зимуют они в Арктике. Неизвестны лишь районы их обитания там. И если это так, как же спасаются они от пурги и морозов, разыскивают в темноте Корм?

Но приноровились же чайки на Каспии охотиться по ночам, когда рыбаки ловят рыбу на свет, а отдыхать днем. Не пугаются штормов, морозов и те птицы, что обитают в Баренцевом море. В полярную ночь, плавая на буровом судне за сотни километров от берегов, я изо дня в день мог наблюдать стаи бургомистров, глупышей, моевок, летавших вблизи. И чайки постоянно что-то склевывали с воды. Кто знает, может, в сумерках розовая чайка становится неотличимой от других арктических птиц? Удивительно, но за прошедшие десятилетия из Арктики — с побережья, островов, дрейфующих льдин, где живут и работают тысячи людей,— не пришло ни одного сообщения о встрече в эту пору с розовой чайкой. И в то же время зимой 1979 года на японском острове Хоккайдо множество людей любовалось редкими птицами прямо на набережной. Значит, розовые чайки, возможно, бывают там, где люди просто не замечают их в стае обычных чаек.

Но это еще не единственная загадка. Долгое время считалось, что розовые чайки гнездятся только в пределах Колымской низменности, примерно на той территории, где их видел Бутурлин. Но в 1959 году писатель и геолог Олег Куваев обнаружил в устье крупной чукотской реки Чаун, возможно, в том месте, где Валентин Николаевич Хлесткий в дальнейшем встретил свою стаю, небольшую колонию розовых чаек. По утверждениям старожилов, чайки стали появляться здесь сравнительно недавно, и Куваев сделал робкое предположение, что район их обитания расширяется. А в 1973 году норильские охотоведы Павлов и Дорогое повстречали розовых чаек на речке Большая Балахня, что на восточном побережье Таймырского полуострова. Около пятидесяти пар гнездились здесь на тундровых озерах. Позже обнаружили гнездовья розовых чаек в низовьях реки Лены. А Успенский сообщал, что более сорока гнезд найдено в Гренландии. По словам рыбаков, розовые чайки прилетают на полуостров Говена на восточном побережье Камчатки уже несколько лет. Их видели парой, возможно, и здесь со временем появится их колония.

Почему же началось расселение розовых чаек? Имеет ли отношение к этому человек, стремительно осваивающий Арктику, либо помогли принятые меры по охране птиц? Ответа пока нет.

Тут повезло и мне. В июне 1983 года на берегу полуострова Говена я повстречался с розовой чайкой. Она прилетала к рыбакам на задний двор, и я мог сфотографировать ее с трех метров. Однако чтобы понять птицу, мне нужна была встреча с ней в естественных условиях...

— Ну что, не видно? — спрашиваю я у Кондратьева, когда мы добрались до булгунняхов. Я уже едва шел.

— Скоро... сейчас увидим,— не выпуская из рук бинокля, спокойно говорит он. С невысоких булгунняхов открывается вид на поросшую прошлогодней осокой долину с уймой темных, мрачных под серым небом озер. Птиц не видно.

— Должны они тут быть,— цедит сквозь зубы Кондратьев и спускается к берегу озера. «Отдохнуть бы»,— мечтаю я, но Саша уже на середине. Воды выше колена, и я, едва отдышавшись, побрел за ним. Сапоги проваливаются в мягкий ил, пронзают его и упираются во что-то твердое и гладкое. Как полированный паркет. Да это же лед! Вечная мерзлота! Идти по ней даже легче, чем по кочкам. Только бы не поскользнуться, не нырнуть в вытаявшую промоину. Местные жители в Походске предупреждали о них. «Нырнешь — не вынырнешь!» — сказал егерь. И верно, с таким рюкзаком, будь хоть чемпионом по плаванию, недолго проплывешь. Да и выплывешь, обсушиться негде — из болотной осоки костра не разожжешь.

У моих ног появляется стайка юрких куликов-плавунчиков. Совсем неподалеку проплывает утка-морянка. Жизни вроде прибавилось. Тут уж я не выдерживаю, достаю из рюкзака сумку с аппаратами и начинаю снимать. Увлекшись, с запозданием замечаю, что Саша машет рукой, показывает на облака.

Присматриваюсь — чайки. Одна... вторая... шестая... Белые, с сизоватыми крыльями — на вид самые обычные. Птицы спокойно кружат вдали. «Они»,— доносится приглушенный голос орнитолога. Он указывает мне на небольшой островок у противоположного берега озера. Иду за ним неохотно. Утки и кулики совсем рядом. Можно сделать отличный кадр, в то время как птицы в небе вызывают у меня сомнения. В полете, издали, разве различишь? Розовый цвет для этой чайки отнюдь не превалирующий, как у фламинго, скажем, или у розового скворца. Скорее это неизвестно откуда взявшийся оттенок, похожий на отсвет зари. Им окрашена лишь нижняя часть туловища — брюхо и подхвостье. Да чуть на груди. Интересно то, что ни первооткрыватель, ни встречавшие ее затем другие исследователи Арктики не называли чайку розовой. Поначалу эта птица именовалась чайкой Росса. Розовой ее назвал английский натуралист, первым описавший птицу по музейным тушкам. А далее пошло. Савва Михайлович Успенский в своих очерках называет розовую чайку уже «жар-птицей» Севера. Но раз жар-птица, значит, должна быть непременно яркой...

По мере того, как мы приближаемся к островку, все ближе начинают кружить и чайки. Ясно, где-то неподалеку их гнездо. Наконец одна из чаек, расправив крылья, проносится надо мной. И тут я отчетливо различаю темную узкую полоску на шее — ожерелье и распушившийся на развороте ромбический хвост — главные отличительные особенности этих чаек. А уж затем, внимательно присмотревшись, усматриваю на фоне блеклого неба едва заметную розовость у подхвостья.

Розовый оттенок на оперении птицы столь нежен, что, любуясь ее полетом, я не могу не припомнить рассказов о том, что на перьях убитой птицы он пропадает, выцветает как бы. Даже если тушки птицы хранят в музеях в полной темноте, то они все равно вскоре светлеют. Припоминаются мне и жалобы фотографов и кинооператоров, так и не сумевших этот нежный оттенок передать затем на своих кадрах. Только человеческий глаз способен отличать столь нежный цвет, который живет лишь на живой чайке...

А птицы все ближе. Мы подходим к поросшему желтой осокой островку, откуда выплывает утка-морянка. Вот и ее гнездо с десятком зеленоватых яиц, обложенных серым теплым пухом. Саша записывает что-то в блокнот, достает штангель, покрасневшими от холода пальцами берет из гнезда яйца и тщательно их измеряет.

Чайки теперь летают совсем рядом, но где же их гнездо?

— Да вот же,— указывает Саша, досадуя на мою невнимательность. И верно, всего лишь в метре от гнезда морянки среди осоки на темной утрамбованной птичьими лапками площадочке лежат средних размеров два зелено-бурых яйца. Никакого пуха вокруг, все по-спартански, как и должно быть у истинного северянина.

И вдруг чайки с истошными криками, как это делают обычно крачки, начинают пикировать на нас. Видимо, мы задержались здесь дольше положенного, лопнуло птичье терпение. Восхищаюсь решимостью и храбростью птиц, понимаю, что надо уходить, и все-таки молю Сашу постоять у гнезда еще хоть минутку. Птицы проносятся совсем рядом. На фоне низких синеватых облаков, сквозь которые неожиданно прорвались солнечные лучи, отчетливо теперь становится заметна и розоватость на животе, яркость красных лапок, коричневатость в ожерелье, красный ободок у глаз, сизоватость спины и крыльев. Позабыв о том, что фотографическая пленка все-таки не передаст всю эту видимую глазом радужность, снимаю кадр за кадром. Все-таки она не жар-птица, не розовая чайка. Я бы назвал ее — птица с отсветом зари.

— Уходим,— решительно объявляет Саша. Ему еще искать среди болот гнездо гусыни, устанавливать фоторобот, а затем неизвестно сколько добираться по тундре до теплого желанного балка. И нет никакой уверенности, что возвращению не помешает туман.

И все же, кроме радости, в душе осталась неудовлетворенность — слишком мало длилось свидание с этой действительно прекрасной птицей. Сделав несколько шагов за Кондратьевым, я оборачиваюсь. Розовая чайка, расправив сизоватые крылья, так похожие на крылья чайки-моевки, и опустив клюв, осторожно присела на кочку. Переступая, села на яйца и, устроившись поудобней, замерла со вскинутой головой. Обычная чайка, только темное ожерелье на груди. Но она так запомнилась мне, что, повстречай я ее где-нибудь в северных широтах в полярную ночь, непременно узнаю. Мне верится — она скрывается не в центральных районах Арктики, а там, где проводят зиму бургомистры и другие чайки: в морях Северной Атлантики или Тихого океана. Надо только повнимательнее искать ее, и тогда непременно выяснится, где же все-таки проводит зиму эта загадочная птица.

Халерчинская тундра — Москва

В. Орлов

(обратно)

На кочах — по ледовитому океану

Известно, что земли, называемые Поморьем, обживали новгородцы начиная с XI века. Господство Новгорода на Севере обусловило развитие судостроения, полярного мореплавания и хозяйственное освоение побережий вплоть до устья Оби. Многие пути к Северу начинались по рекам, и потому к подвигам на море надо мысленно добавить многотрудные плавания по безвестным и опасным водным артериям.

Небывалое развитие ледового мореплавания на русском Севере приходится как раз на тот период, когда открытия Америки и морского пути в Индию породили колониальный грабеж. Русское же государство, продвигаясь на Север, вело активный торговый обмен с местным населением, энергично развивало там рыбный, зверобойный, соляной и пушной промыслы. На Новой Земле и Груманте (так называли поморы Шпицберген) появились русские становища и промысловые поселения.

Успешные плавания поморов — следствие не только их отваги, но и мастерства. На Севере издревле применялись суда, известные под собирательным названием — кочи. Крепкие, вместительные, с надежной оснасткой, кочи были довольно разнообразны. Меньшие из них и плоскодонные считались незаменимыми в прибрежных плаваниях, где

часто требовалось переволакивать суда посуху для сокращения пути. Другие, большего размера, выдерживали длительные морские походы. Была у этих кочей еще одна отличительная особенность: при натиске льдов их округлые корпуса выжимало на поверхность и тем самым спасало от гибели.

Плавания поморов отражены на известной карте «Чертеж всему Московскому государству», составленной в 1660 году. Карта эта не сохранилась, но ее описание — ныне широко известный картографический памятник «Книга Большому чертежу» — упоминает множество объектов на обжитых поморами берегах.

Из поморских и уральских городов началось движение землепроходцев и мореходов «встречь солнцу», на восток, в легендарную, богатую пушниной Сибирь. Знаменитый Мангазейский морской ход привел к созданию в самом начале XVII века известных поселений и городов — Мангазеи, Пустозерска, Обдорска, Надыма, Туруханска. В 1605 году морской путь из Оби к Енисею проложили кочи морехода, известного под именем Луки. Флотилия «капитана Луки» открыла устье таймырской реки Пясины, а его спутники даже проникли в глубь полуострова. Пять лет спустя устья Пясины достигли кочи Кондратия Курочкина, вышедшие из Новой Мангазеи (Туруханска). Тогда же русским стала известна река Хатанга на восточном конце обширного Таймыра. Пути к Хатанге по рекам с волоками осваивали отряды Василия Сычова, Якова Семенова и знаменитого Ерофея Хабарова. В устьях рек Хатанги и Анабара мангазейское мореплавание сомкнулось с северо-восточным, идущим от Лены.

Впрочем, могло это случиться не только на таймырских волоках, но, возможно, и в самих водах, омывающих Таймыр. Именно в начале XVII века безвестные мореходы с Енисея обогнули самый северный выступ Азии. Остатки лагеря того времени были обнаружены советскими гидрографами на северовосточном берегу Таймыра. По надписям на личных вещах удалось установить, что в числе первопроходцев были Акакий и Иван Муромцы из муромского села Карачарова — родины былинного Ильи Муромца!

Не исключено, что это могли быть следы стоянки мореходов, возвращавшихся из устья Лены с грузом пушнины в Мангазею. Подтверждением этой версии является установленный факт массового торгово-промышленного мореплавания к востоку от Таймыра во второй четверти XVII века. Устья Большой реки — Лены (по-эвенкийски — просто Елю-ёне — река) — первыми достигли летом 1632 года казаки Ивана Падерина. Отсюда и начались морские походы русских на северо-восток, составившие яркую страницу в истории арктического мореплавания.

В XV—XVII веках ни одна страна, за исключением России, не имела ледового флота. Русские люди стали зачинателями арктического судоходства. На всем протяжении от Архангельска до Камчатки плавали, главным образом, выходцы из Поморья. Устюжане, вологжане, каргопольцы, пинежане, мезенцы принесли в дальние края свой многовековый опыт, традиции в судостроении и культуру навигации. Успешному ходу географических открытий на северо-востоке в немалой степени содействовало и местное население — якуты, эвенки, юкагиры. Безвестные вожи, проводники экспедиций к «новым землицам», по праву делят славу первопроходцев.

Первыми в путь по морю из устья Лены отправились в 1633 году отряды Ивана Перфильева и Ивана Реброва. В течение нескольких лет эти и другие мореходы открыли устья рек Оленёка, Омолоя, Яны, Индигирки, Алазеи. Вести о богатствах «заморских» рек привели к новым походам. Среди них выделяется открытие в 1639 году казаками Ивана Москвитина Охотского моря и первые плавания по нему русских судов.

Новый этап морских походов ознаменовался открытием устья реки Колымы. Случилось это в 1643 году, когда люди Михаила Стадухина, Дмитрия Зыряна, Семена Дежнева в течение двух недель одолели 500 верст трудного пути и заложили Нижнеколымское зимовье. Это поселение стало базой для дальнейшего продвижения россиян на восток по морю, рекам и сухим путем. Отсюда начался и выдающийся морской поход вокруг Чукотки.

Руководителем этого исторического плавания был холмогорец Федот Алексеев Попов — приказчик известного московского «царского гостя» (купца) Василия Усова. Ответственным сборщиком государева ясака назначили казака Семена Дежнева. Из устья Колымы в морской поход до «большой соболиной реки Погычи» (Анадыря) в июне 1648 года отправились семь кочей.

В октябре лишь четырем из них удалось обогнуть северо-восточную оконечность Азии, названную впоследствии мысом Дежнева. На желанную реку Анадырь добрался лишь сам Дежнев да с ним три человека...

Так завершилась в конце XVII века эпопея первых морских плаваний по Ледовитому океану.

Трудно перечислить всех мореходов, причастных к географическим открытиям на севере Сибири. К тем, о которых мы рассказали, можно с полным правом причислить Ивана Ерастова, Елисея Бузу, Андрея Горелова, Василия Бурлака, Федора Чижичева, Юрия Селиверстова и многих других. Проведенное землепроходцами и мореходами в небывало короткие сроки — около 30 лет — обследование огромной территории от Енисея до устья Анадыря было своего рода рекордом даже для эпохи Великих географических открытий.

Лишь сто лет спустя курсами первых полярных мореходов прошли научные отряды Великой Северной экспедиции. Это был уже новый, очередной этап изучения Северного морского пути, ставшего в наши дни национальной транспортной магистралью Советского Союза.

В. Галенко, штурман дальнего плавания

Поморы называли его Грумант

«преставися мирининнъ от города», «иваннъ петро вапе панова сорочено дело», «галаха кабачев»... Эти и другие тексты, вырезанные ножом на деревянных предметах около 450 лет назад,— наиболее волнующие находки нашей археологической экспедиции на Шпицбергене. Даты, имена, рассказы о скорбных событиях, связанных с гибелью друзей среди занесенных снегом тундр... Читаешь эти строки и слышишь голоса древних русских полярников: Галахи Кабачева, Ивана Петрова, Вапы Панова... И мы пока не знаем — кто ходил по шпицбергенским берегам раньше этих людей.

Экспедиция Института археологии АН СССР работает на Шпицбергене с 1978 года, изучая проблему освоения архипелага во всех ее аспектах. И каждый полевой сезон, «закрывая» одни «белые пятна» в истории, экспедиция сталкивается с новыми...

Шпицберген стал известен в Западной Европе после того, как в 1596 году к его берегам подошли суда экспедиции голландского мореплавателя Виллема Баренца, а в 1601 году — английского путешественника Генри Гудзона. Посещение Шпицбергена Баренцем, после чего на картах Арктики появились контуры одного из участков его побережий, зачастую признается фактом открытия этого архипелага. Однако в исторической и географической литературе нередко пишут об этом как об «официальном» или «повторном» открытии, подразумевая, что фактическое произошло раньше.

Скандинавские исследователи, например, полагают, что архипелаг был открыт викингами еще в XII веке. Эти ученые основываются на нескольких сообщениях в древнеисландских сагах и хрониках XII—XIV веков о плаваниях на Свальбард. Свальбард в переводе с норвежского означает «холодный край». В одной из исландских хроник за 1194 год говорится: «Найден Свальбард». В другом документе, датированном 1200 годом, имеется запись о каком-то судне, которое во время плавания из Исландии в Норвегию было отнесено ветром к северу и прибито к неведомой суше между Гренландией и Биармией (под Биармией древние скандинавы понимали какой-то район Северо-Восточной Европы, какой именно — сказать трудно: это мог быть Кольский полуостров, территория, примыкающая к Северной Двине, а также более восточные земли). От этой суши, говорится далее в документе, «Гренландия отделена покрытыми льдом шхерами». В так называемой «Книге землевладельцев» 1230 года сообщается, что от Ланганеса на севере Исландии 4 дня пути к Свальбарду. Наконец, в «Саге о Самсоне Прекрасном», возникшей в середине XIV века, читаем, что «к Гренландии простирается страна под названием Свальбард» и что «там живут различные племена».

У историков нет оснований не доверять этим сообщениям: викинги были превосходными мореплавателями, их походы и открытия хорошо известны. Но вот какую именно землю они называли Свальбардом — остается загадкой. Все данные, приведенные в сагах, говорят о том, что это не Шпицберген. Во-первых, если подсчитать время движения норманнских драккар от северной Исландии до Шпицбергена, окажется, что на этот путь судам древних норманнов потребовалось бы не 4, а около 11 суток. Во-вторых, Шпицберген отделен от Гренландии морем, а не «покрытыми льдом шхерами». И, в-третьих, на Шпицбергене никогда не жили никакие племена. Большинство современных исследователей считают, что норманны называли Свальбардом район бухты Скорсби на восточном берегу Гренландии. Для того чтобы доказать тождество Свальбарда с современным Шпицбергеном, нужны прямые, более достоверные данные.

В 50-х годах нашего века скандинавские ученые вели раскопки на Шпицбергене, но доказать приоритет викингов не смогли. Зато были открыты поселения XVIII века, основанные поморами.

И наша экспедиция с первого года работы буквально окунулась в эту эпоху. Поселения поморов встречались повсюду: на полуострове Брёггер в северной части Западного Шпицбергена, самого крупного острова архипелага, и в его средней части, в заливах Ис-фиорд, Бельсунн и Хорнсунн, и на самом юге — на острове Сёркап. Практически поморские поселения XVIII века покрывают все участки берегов архипелага, пригодные для обитания. Одинокие промысловые дома, как видно, перерастали в поселки-становища, среди обитателей которых были женщины и дети. Об этом можно судить по остаткам домов: они состояли не из двух-трех помещений, как обычно строили промысловики в XVI—XVII веках, а из шести или даже восьми комнат, где, помимо жилых и хозяйственных помещений, были кузницы и токарные мастерские. Словом, в это время на Шпицбергене складывается быт, сходный с бытом материкового Поморья.

Все это было очень интересно, но нас не покидало ожидание встречи с более ранним материалом. Ведь многочисленные источники говорят о плаваниях русских на Грумант в XV—XVI веках...

Грумант — русское название Шпицбергена — ведет свое происхождение от слова «Гренландия». Дело в том, что согласно географическим знаниям прошлого Гренландия представлялась огромным арктическим материком, частью которого считался и Шпицберген. Эта ошибка жила довольно долго.

Самое раннее сообщение о плаваниях русских мореходов на Грумант относится к 1493 году. В письме немецкого географа Иеронима Мюнцера к португальскому королю Жуану II говорится о недавно открытом острове Грунланда, который входит в состав владений великого князя Московского. О Грумланде, принадлежащем Василию III, докладывал королю Кристиану II датский адмирал Северин Норби, посетивший Москву в 1525 и 1528 годах. Интересные сведения о «неведомой земле Энгронеланд» сообщает в своей книге «Записки о московитских делах», изданной в Вене в 1549 году, дипломат Сигизмунд Герберштейн. Он указывает, в частности, что посещение этой земли затруднено «как по причине высоких гор, которые твердеют, покрытые вечным снегом, так и по причине плавающего в море льда».

По всей вероятности, сведения о таинственном Груманте не прошли незамеченными в Западной Европе, и в 1576 году в Дании возник проект организации экспедиции на эту землю, для чего датскому наместнику в Норвегии предписывалось нанять в качестве лоцмана русского кормщика Павла Нишеца, «который ежегодно ходит туда около Варфоломеева дня».

Казалось бы, все эти сведения достаточно определенно говорят, что уже в XV—XVI веках походы на Грумант были для русских мореходов делом обычным. Но что понималось в XV веке под словом «Грумант»? На какой Грумант ходили в то время русские кормщики — на Шпицберген, на остров Медвежий или на Новую Землю? Чтобы доказать, что под упомянутым «Грунландом» и «Энгронеландом» скрывается Грумант-Шпицберген (прямых свидетельств этому долгое время не находилось), необходимо было обнаружить на самом Шпицбергене следы пребывания русских людей этого времени. Тогда письменные документы приобрели бы характер полноценных исторических источников.

Основная работа нашей экспедиции развернулась в южных районах острова Западный Шпицберген, потом постепенно мы перешли в восточную часть архипелага. Мы исходили из предположения, что проникновение поморов на Шпицберген должно было происходить с юга или юго-востока. На этот архипелаг их привела промысловая деятельность, в процессе которой происходило освоение и Новой Земли, и акватории Баренцева моря. Именно Новая Земля была тем исходным пунктом, откуда поморские суда, двигаясь по кромке льдов в западном направлении, подошли к островам Шпицбергена.

Еще во время разведок, которые всегда предшествуют стационарным археологическим раскопкам, мы обратили внимание на то, что некоторые постройки (точнее — остатки домов, их нижние части, иногда хорошо различимые на поверхности) располагаются необычно. Все дома XVIII века стояли на краях террас высотой в пять метров и даже выше. Это и понятно: жилье строилось вблизи моря и в то же время было недоступно для прибойной или штормовой волны. И вдруг в южных районах архипелага нам встретились остатки шести построек, которые размещались на самых пониженных участках берегов, где жить, казалось, невозможно. Одни постройки, несколько отнесенные от кромки берега, постоянно заливали дожди и талые воды; остатки других домов, полностью разрушенных морем, находились на уровне современных пляжей. Бревна, из которых некогда были срублены эти дома, разбросало по берегу на несколько сотен метров. Какие уж тут находки! К счастью, одна из таких построек на острове Сёркап оказалась перекрытой галечным береговым валом, и это предохранило ее от полного разрушения. Мы смогли получить хоть какое-то представление о быте ее обитателей. Но находки не дали ответа на вопрос: чем объяснить столь необычное расположение дома?

Мы предположили, что эти «нетипичные» постройки были возведены на таких же возвышенных участках берегов, как и дома XVIII века, но, вероятно, в конце XVII века на Шпицбергене опустилась местами прибрежная полоса.

Предположение нуждалось в доказательстве. Прежде всего важно определить возраст построек. Абсолютные даты были получены после дендрохронологического анализа, который позволил определить время рубки дерева с точностью до одного года. Оказалось, что все дома, находящиеся ниже уровня пятиметровых террас, были построены в период с 1557 по 1678 год, то есть в пределах XVI—XVII веков. Это подтверждало нашу догадку и давало своего рода ключ к поиску новых памятников этого времени.

Особенно интересным оказался дом у реки Стаббэльвы на западном берегу острова Западный Шпицберген.

Об остатках этого дома я узнал от Владислава Корякина. Гляциолог, хорошо знающий географию Шпицбергена и «заряженный» на историю, неутомимый в поисках, Владислав Сергеевич, находясь в поле, все свободное время отдает изучению берегов архипелага. Итогом его походов явилось появление на карте Шпицбергена целого ряда первоклассных археологических памятников. Дом у Стаббэльвы — один из них.

Исследуя остатки этого дома, мы смогли отчетливо представить те условия, в которых жили шпицбергенские зимовщики XVI века. Это был средних размеров дом площадью более двадцати квадратных метров, состоявший из двух половин: теплой жилой избы и холодных сеней. Интересно, что стены дома были набраны в каркас. Это обычный прием в северо-русском и сибирском домостроении: стены дома собираются из бревен, концы которых затесывают с двух сторон и вставляют в пазы вкопанных в землю угловых опорных столбов.

Такие постройки хуже держат тепло по сравнению со срубами, но они проще по конструкции и возводятся быстрее.

В северной стене теплого помещения находилась дверь, которая вела в довольно просторные сени, а неподалеку от входа была сложена печь из дикого местного камня. Здесь же были устроены полати. Очень интересен пол этого дома. Он был настлан из широких и ровных досок, взятых с палубы разобранного судна. Вообще поморы часто использовали при строительстве домов судовые детали, отслужившие службу. И не только на Шпицбергене. Огромное количество судовых досок, шпангоутов, килей, мачт было найдено при раскопках «златокипящей Мангазеи». Естественно, в этом крупном заполярном портовом городе не было недостатка в пришедших в негодность судах. А вот как объяснить это в отношении шпицбергенских зимовщиков, чья жизнь целиком зависела от исправности судна, на котором они могли бы возвратиться на родину? По всей вероятности, уже в XVI веке у груманланов, как называли себя поморы, ходившие на Шпицберген, существовал обычай приводить с собой старые суда, специально предназначенные для разборки на месте зимовки. Ведь на Шпицбергене не растет даже кустарник! С материка привозили и заготовленные срубы домов, и разнообразную утварь, и питание, и топливо, и материал для ремонта жилья. Конечно, кое-что добывали и на месте, но никто из поморов не рискнул бы отправиться на Шпицберген без должной подготовки к зимовке.

К сожалению, количество находок, сохранившихся в доме у реки Стаббэльвы, невелико: постройка существовала недолго. Тем больший интерес представляют обнаруженные здесь две небольшие деревянные лопатки, части песцовой ловушки, рукоять шила, неполная слюдяная оконница, деталь нарты и фрагмент шахматной доски. Фрагмент этот особенно любопытен...

Как известно, шахматная игра, проникшая на Русь с востока более тысячи лет назад, пользовалась во все времена большой популярностью. Хорошо была известна эта игра и поморам. Шахматы сопровождали участников первых морских экспедиций в морях восточного сектора Арктики и были впоследствии обнаружены и на острове Фаддея у северо-восточного побережья полуострова Таймыр, и на острове Большой Бегичев в море Лаптевых. Находили шахматные фигурки и доски при раскопках Мангазеи. Известна была эта игра и в древнем сибирском городе Зашиверске.

На Шпицбергене в семи поселениях XVI—XVII веков было найдено восемь шахматных фигурок и четыре доски. Фрагмент доски из дома Стаббэльва, как и все остальные предметы, связанные с этим памятником, датируется серединой XVI века. Значит, это древнейшая из сохранившихся русских шахматных досок! До сих пор таковыми считались шахматные доски (или шахматницы, как называли их на Руси) из Мангазеи. Найденный нами фрагмент невелик, однако можно представить общую площадь игрового поля: 40 на 40 сантиметров. Клетки были разделены тонкими прорезными канавками и раскрашены.

Но, пожалуй, самые интересные находки в доме Стаббэльва — это четыре надписи. Две из них являются автографами некоего Галактиона Кабачева. На небольшой дощечке он вырезал свое имя: ГАЛАХА КАБАЧЕВ и инициалы: ГНК. Другой обитатель этого дома обозначил своими инициалами распялку для песцовых шкурок — ЛТ. Имена еще двоих зимовщиков содержатся в тексте, вырезанном на самодельном деревянном ковше: «ИВАННЪ ПЕТРО ВАПЕ ПАНОВА СОРОЧЕНО ДЕЛО» (Иван Петров справлял по Вапе Панову сороковой день). О многом могут рассказать эти надписи. Дом у реки Стаббэльвы, как уже говорилось, существовал недолго, и вряд ли в нем жили еще какие-то люди, кроме Галактиона Кабачева, Ивана Петрова, Вапы Панова и неизвестного ЛТ. И все они оставили автографы, то есть были грамотными людьми. А ведь это были простые работники, нанятые на сезонный промысел... Что-то есть в этом от древнего Новгорода с его берестяными грамотами, имевшими хождение среди простого городского и сельского люда. Почти полное отсутствие крепостного права и особенности хозяйственной деятельности поморов, связанной с мореходством, то есть с умением читать карты и лоции, пользоваться навигационными приборами, в значительной мере предопределили развитие грамотности и высокий уровень духовной культуры населения этого района России.

На Шпицбергене, помимо упомянутых надписей, были обнаружены еще две XVI века — в заливе Ван-Майен-Фиорд. Одна из них являлась автографом, вырезанным на китовом позвонке: «ОНДРЕЙ... ОВ», другая рассказывала о смерти какого-то зимовщика и была вырезана на распялке для песцовых шкурок.

Эту распялку мы обнаружили в поселении Гравшён. Поселение датировано примерно тем же временем, что и дом Стаббэльва,— 1567 годом и находится всего в 14 километрах от него. Но дом у лагуны Гравшён заметно отличается от дома Галахи Кабачева и его товарищей. Это был целый комплекс построек, состоявший из теплого помещения с печью, просторных сеней и бани с предбанником. Это была базовая, так называемая «становая» изба, на некотором расстоянии от которой промысловики строили свои меньшие дома — «станки». Такое расположение жилищ не было случайным.

Обилие морского зверя: моржа, тюленя, нерпы, морского зайца — влекло сюда русских промысловиков и в более поздние времена. По сообщению «Архангельских губернских ведомостей», в XVIII веке только за один сезон на Шпицбергене зимовало до двух тысяч охотников. Можно представить, какими благодатными для промысла были эти места в XVI веке! И неудивительно, что поморы отработали свою систему промыслов. Создание становых изб и станков, которые располагались на расстоянии 15—20 километров друг от друга, позволяло промысловой артели рассредоточиться и значительно расширить зону своей деятельности. По всей вероятности, именно такая связь существовала между постройками Гравшён и Стаббэльва, открытыми нашей экспедицией.

Естественно, что такая практика не могла возникнуть на Шпицбергене сразу, вдруг. Для этого потребовалось основательное знакомство с географией архипелага, его климатическими особенностями, распределением моржовых лежбищ. А на это должно было уйти немало времени... Вот почему мы вправе полагать, что найденные нами постройки середины XVI века не являются древнейшими русскими памятниками на этом обширном арктическом архипелаге. Начало освоения поморами Шпицбергена уходит в еще более далекое, неизвестное пока прошлое.

Вадим Старков, кандидат исторических наук

Фото В. Завьялова

(обратно)

Покажите, как строится старт...

Мне повезло в жизни. Я строил Байконур, что называется, «с первого кола», потом был начальником этого уникального строительства.

Однажды, в один из своих приездов на космодром, мне позвонил Гагарин:

— Илья Матвеевич, я бы хотел, если это возможно, посмотреть строительство стартовой площадки. А то мы, космонавты, в конструкции ракет и космических аппаратов вникаем, начиная с ватмана, а вот со стартовой площадкой знакомство происходит лишь в последний момент перед пуском. И то мимоходом.

— Нет ничего проще,— ответил я.— Завтра утром я за вами заеду.

Серебристый олень на радиаторе голубой «Волги» стремительно несся над серой лентой бетонной дороги, стрелой убегающей к горизонту. Справа мелькали опоры ЛЭП, изредка проплывали группы небольших строений, слева, вдоль шоссе, шла железная дорога. Город был удален от космодрома на несколько десятков километров, и на работу люди добирались поездом.

Мы обгоняли автомашины, груженные строительными конструкциями, различными грузами, автобусы...

Стрелка спидометра нашей «Волги» покачивалась между ста двадцатью и ста сорока километрами. Гагарин взглянул на шофера и сказал:

— Люблю быструю езду. А вы всегда так мчитесь или специально для меня?

Павел Петрович Шемент, водитель экстра-класса, не отрывая глаз от дороги, ответил:

— Нам нельзя иначе, Юрий Алексеевич! Если я буду тише ездить, начальник с работой не справится, не поспеет везде.

Я добавил:

— Это не лихачество, Юрий Алексеевич, а необходимость при масштабах нашей стройки.

На дорогах показалось, вырастая в размерах, буро-серое пылевое облако. Оно резко выделялось на фоне ясно-голубого безоблачного неба и заснеженной степи. По мере приближения сквозь него начали просвечивать четкие очертания башенных кранов и металлических конструкций.

Через ворота в ограждении мы въехали на строительную площадку. К нам подошел руководитель работ Сахаров.

Все вместе мы пошли вдоль дороги из крупных бетонных плит. Справа и слева виднелись необычной формы сооружения. Некоторые из них были перекрыты мощными бетонными арками. У дороги в широченной колее мощный кран монтировал три параллельных тоннеля из железобетонных звеньев. От тоннелей шли ответвления к арочным сооружениям. Неподалеку работал в котловане экскаватор.

Гагарин остановился, наблюдая за работой экскаваторщика. Она требовала четкости, жесткого ритма, и этот ритм действительно притягивал.

Мы стояли несколько минут, когда Гагарин заметил:

— Красиво работает, чувствуется почерк мастера.

Его начали узнавать, шоферы приветственно замахали руками. Юрий Алексеевич легко сбежал в котлован. Мы с Сахаровым за ним.

Гагарина сразу же окружили выскочившие из кабин самосвалов водители, подошел приглушивший свою машину и экскаваторщик. Со всеми Юрий Алексеевич поздоровался за руку. А экскаваторщику сказал:

— Четко работаешь, друг! Я прямо залюбовался.

—Можете и сами попробовать, Юрий Алексеевич! — озорно усмехнулся в ответ экскаваторщик, молодой казах.

— Нет,— рассмеялся Гагарин,— на вашей машине я не рискну. А вот за его руль я бы сел,— кивнул он на самосвал.— Разные машины приходилось водить, а такую не пробовал.

— В чем же дело, Юрий Алексеевич! Садитесь в мою машину! — раздались выкрики с разных сторон.

Гагарин подошел к уже загруженному самосвалу и сел за руль. Водитель примостился рядом и стал что-то говорить ему.

Юрий Алексеевич кивнул, включил зажигание и нажал на газ. Двигатель взревел, машина дернулась... и заглохла.

Водитель опять склонился к Гагарину и начал что-то объяснять. На этот раз машина плавно двинулась к выезду из котлована.

Через десяток минут самосвал вернулся. Гагарин выскочил из машины раскрасневшийся, веселый:

— Совсем другое дело, чем на легковой! Чувствуешь — что-то солидное.

А водитель, удивленно цокая языком, все повторял:

— Это ж надо, сам Гагарин мою машину вел! Расскажу — не поверят! — И вдруг, хлопнув себя по лбу, бросился к Гагарину:— Юрий Алексеевич! Не откажите — распишитесь здесь,— и протянул ему свои водительские права.

— А ГАИ не отберет права, испорченные моей подписью? — улыбнулся Гагарин.

— Ну нет, Юрий Алексеевич,— хитро прищурился парень.— Теперь любой инспектор навытяжку встанет, когда увидит вашу подпись.

Гагарин качнулголовой и очень четко наискосок расписался и поставил дату.

Где-то сейчас эти водительские права? В музей бы их!

Мы выбрались из котлована. Гагарин выразил желание осмотреть сооружение изнутри. Для этого мы спустились в уже готовый тоннель, и вскоре он вывел нас в огромное помещение. Здесь на бетонных фундаментах возвышались огромные пузатые цистерны, к которым монтажники крепили трубопроводы, устанавливали задвижки и различную аппаратуру. Под сводчатым потолком ярко горели лампы, однако их свет то и дело перебивался сполохами электросварки.

— Это...— хотел было объяснить Сахаров, но Гагарин остановил его:

— Подождите, дайте подумать немного, попробую сам разобраться в назначении помещений и оборудования. В случае чего вы придете на помощь. Так... Сейчас мы находимся в хранилище компонентов топлива.

— Верно,— сказал Сахаров.

Миновав цистерны, мы опять попали в тоннель, который вывел в такое же арочное сооружение. Здесь рядами стояли громадные металлические баллоны, по форме напоминавшие те, в которых содержат кислород. Но, установленные вертикально, они вдвое превышали человеческий рост. Тонкие металлические трубки соединяли баллоны между собой и с щитами управления.

— Ресиверная система газоснабжения,— заметил Гагарин.

Мы подтвердили его правоту. И опять переходы по тоннелям. Большинство сооружений было похоже друг на друга сводчатыми потолками, отсутствием окон и той особой атмосферой, которая присуща подземным сооружениям в процессе строительства. Когда все будет закончено, яркий свет и мощная вентиляция уничтожат чувство подземелья. Пока оно ощущалось довольно остро, особенно новичками.

В помещениях резервного энергоснабжения шел монтаж дизелей, на деревянных стеллажах, сделанных без единого гвоздя, бесконечными рядами стояли аккумуляторы.

— Как видите, Юрий Алексеевич,— не удержался от пояснений Сахаров,— если и случатся перебои с подачей энергии, питание мгновенно переключится на аккумуляторные батареи, а потом и на дизели. Так что пуск ракет в любом случае произойдет строго в расчетное время.

— Такова уж наша специфика — все строго и в расчетное время,— усмехнулся Гагарин.

Осмотрели помещения вторичных генераторов тока, задержались при осмотре систем воздушного и жидкостного обеспечения теплового режима, посетили ряд других сооружений, в которых размещались системы оборудования, обеспечивающие заправку и пуск ракеты, и наконец после полуторачасового путешествия по сооружениям и тоннелям зашли в подземный командный пункт. При пуске всеми системами стартового комплекса управляют отсюда, здесь и наблюдают в перископ за тем, как в блеске ослепительного пламени колоссальное тело ракеты, преодолевая земное притяжение, расстается со стартовым столом.

Сейчас здесь идет монтаж оборудования. Под потолком мягким рассеянным светом сияют плафоны. Блестит паркетный пол. В приятные теплые тона окрашены стены. На столах расставлена различная аппаратура. Несколько монтажников, склонившись над столами, сосредоточенно монтируют разноцветные провода. Чисто, тихо, тепло, уютно. Аппарат требует уважительного отношения к себе.

Но и здесь появление Гагарина не осталось незамеченным. Его узнали, заулыбались, приветствуя.

Вскоре мы выбрались на поверхность. Дневной свет показался особенно ярким. Неподалеку группа рабочих бетонировала массивный фундамент под мачту грозозащиты.

Гагарин вдруг остановился.

— А ведь похоже на литейное производство,— сказал он, обращаясь к нам.— Там жидким металлом заливают формы, где он и твердеет. Только температура другая. Тяжел труд литейщика, по себе знаю...

Тогда я не предполагал, что видел Юрия Гагарина в последний раз.

И. Гурович, заслуженный строитель Казахской ССР

(обратно)

Карнавал без репетиции

Казалось, оно не вернется, это время — несколько дней, когда снимаются все условности и запреты, исчезают все чины и ранги, когда жажда веселья сплачивает людей и мощный поток смеющихся мужчин и женщин, юношей и девушек, стариков и детей разливается по улицам и площадям городов, напоенных весенними ароматами. Да, еще недавно европейцам всерьез казалось, что он умер, этот праздник всеобщности, имя которому — карнавал. Например, в Кёльне в последние десятилетия он стал походить на многократно отрепетированный парад, где расписан и выверен каждый шаг, каждый жест, каждое слово, где участники готовятся по четкой программе и все известно заблаговременно: будут присутствовать те-то и те-то, играют 43 музыкальных ансамбля, участники выстраиваются в 36 колонн, выделяются средства на 60 тонн карамели, 45 тысяч плиток шоколада и 150 тысяч флаконов одеколона... Карнавал по смете... Карнавал по схеме...

Увы, знатоки традиции с полным основанием могли считать, что у праздника в Кёльне, как и во многих других городах Европы, осталось одно название. Ведь суть настоящего карнавала в том и заключается, что он перечеркивает все готовое и завершенное и никак не может ужиться с конкретными числами, заданными формулами и расписаниями.

Так было до недавней поры и в Италии: здесь карнавал в своем традиционном обличье оставался преимущественно в сельской местности, а в городах память о нем хранили разве что пожелтевшие страницы книг и газет.

Итальянцы — прямые преемники древнеримской культуры. Многие элементы античности и по сей день пронизывают традиции и быт итальянского народа. Особенно ярко это проявляется в календарных обрядах и празднествах и, в частности, в карнавале, где сплелись воедино многие праздничные ритуалы Древнего Рима, но прежде всего — сатурналии — веселое празднество в честь бога Сатурна.

Сатурналии, вероятно, и стали основой карнавала. Ведь во время этого праздника не соблюдались сословные различия, все люди предавались пиршествам, бедные граждане получали деньги,— словом, на землю как бы возвращался золотой Сатурнов век — изобилие, беззаботность, равенство... Отдельные элементы сатурналий еще сегодня можно наблюдать на карнавалах в некоторых областях Италии. Например, на Сардинии начало карнавального периода отмечают закланием огромного борова. На этом же острове сохранился еще один отголосок сатурналий: обмен дарами в последние дни карнавала.

В различных районах Италии карнавальный период (не путать с собственно карнавалом, который длится несколько дней) начинается в разное время, однако чаще всего — в первую неделю января, а заканчивается в начале весны. Особенной атмосферой отмечены последние четверги карнавального периода. Наиболее отчетливо эта традиция сохраняется на Сицилии. За столом, уставленном всевозможными яствами, собираются близкие и знакомые: в один четверг — кумовья, в следующий — родственники, затем—друзья. По составу присутствующих эти дни и носят названия: «четверг кумовьев», «четверг родственников», «четверг друзей».

По идее, в течение всего карнавала для скуки и тоски не должно оставаться места, но особенно весело и раскованно проходят последние дни. В сущности, их и считают обычно собственно карнавалом. Именно о последних днях праздника писал Гёте, побывав в Италии: «В эти дни римлянин, еще и в наши времена, радуется тому, что рождество Христово могло только отсрочить на несколько недель, но не уничтожило окончательно праздник сатурналий со всеми его привилегиями.

В эту минуту серьезный римлянин, в продолжение всего года тщательно остерегавшийся малейшего проступка, разом откладывает в сторону свою серьезность и рассудительность».

В эти дни по улицам городов и деревень проходит веселая вереница масок. Помимо традиционных для всей страны арлекинов и пульчинелл, в отдельных местах гуляют и свои персонажи. В горной области Карнии в карнавальной толпе мелькают карикатурные личины, сделанные из дерева и раскрашенные яркими красками. У суровых сардов на празднике обязательно присутствуют устрашающие звериные маски. Конечно, вряд ли кого они могут напугать: это лишь дань далекому прошлому.

Обязательный элемент карнавала — драматические представления. В каждой местности сюжеты для этих театрализованных действ свои: главным образом, какие-нибудь старинные истории и легенды с назидательным оттенком. Но среди всего этого многообразия сюжетных линий этнографы выделяют две, имеющие в стране наибольшее распространение. Речь идет о «маскараде календаря» и так называемом «завещании».

«Маскарад календаря», как можно догадаться по названию,— это представление, где участвуют Год и Двенадцать Месяцев. Год — седобородый старик с огромным скипетром в руке — поочередно выводит перед зрителями Месяцы, а те, отвечая на вопросы и сдабривая свою речь порой солеными шутками, перечисляют, чем они должны заниматься. Часто ответы превращаются в длинные монологи, которые публика то и дело прерывает хохотом. В крупных населенных пунктах в представлении принимали участие не только Месяцы, но и Праздники, что доводило состав самодеятельной театральной труппы до семидесяти человек.

Карнавальный спектакль на тему «завещания» обычно разыгрывался в последний день праздника. Главное действующее лицо здесь — Король карнавала, или просто Карнавал, которого в различных областях изображают по-разному: в Молизе — это румяная кукла в короне, в Апулии — старик, в Кампании и Абруцци — чучело, сделанное из мешка и соломы, в Пьемонте существовала традиция откармливать на роль Карнавала индюка.

Разумеется, в разных районах и городах «завещание» разыгрывалось по-своему, но суть его повсюду одна и та же: Карнавал сначала беспощадно критикует дела и поступки сограждан, а потом его самого осуждают и предают смерти — либо топят в реке, либо сжигают. Особенным нападкам в речи Карнавала подвергаются непорядочные люди, обманутые мужья, пьяницы и плохие работники.

Интересным обычаем в прошлые века было избрание в последние дни карнавала «короля шутов», которого чествовали с большой роскошью и помпой. Для него устраивали даже специальные приемы, где он был господином дня и получал самые лакомые куски. Но сегодня этот персонаж — лишь достояние историков и этнографов. Вместе с «королем шутов» канули в прошлое многие другие карнавальные обычаи.

У ученых по сей день нет единого мнения о происхождении слова «карнавал». Существует множество самых различных версий, но наиболее убедительной представляется та, согласно которой карнавал уходит своими корнями в древний Вавилон. Там в далекие времена праздновали обручение покровителя города с богиней весны. Праздник этот приходился на первый день нового года, который одновременно был и первым днем весны. Во время торжественной церемонии Мардук, бог-покровитель Вавилона, из храма богини любви и плодородия Иштар возвращался в город на богато украшенном драгоценностями судне с колесами. От названия этого колесного судна якобы и произошло латинское «карру-навалис», что буквально переводится как «колесница-корабль».

Впрочем, уже в начале нашей эры начали появляться иные этимологические версии. Корень «кар» стали интерпретировать как восходящий к слову «мясо» (латинское — «карно», итальянское — «карне»). Новая трактовка породила множество вариантов: «карнем леваре» (оставить мясо), «карневале» (мясоед), «карне вале!» (да здравствует плоть!), порой противоречащих друг другу.

Как бы то ни было, карнавал с календарной регулярностью на протяжении тысячелетий врывается в жизнь европейских народов. В противоположность официальным праздникам карнавал — массовое гулянье — знаменовал временное освобождение от господствующих материальных отношений и отмену, хотя бы на малый срок, всех иерархических привилегий и запретов. История знает примеры, когда этот праздник выливался в мощнейшие народные волнения. Так было в 1376 году в Базеле, в 1630 году — в Дижоне.

Так случилось и на карнавале 1580 года во французском городе Романе. Тогда праздник пришелся на тяжелейший для жителей период: богачи не платили податей и взвалили это бремя на плечи простого люда, казна была беззастенчиво разграблена, город не вылезал из долгов, безудержно росли цены... В этой ситуации праздник превратился в народное выступление за равноправие. Люди устраивали на улицах воинственные пляски, размахивали оружием и требовали, чтобы подати платили все без исключения. Городская знать не замедлила с ответом, и в Романе была устроена настоящая бойня. Сначала дворяне расправились с народным вожаком, а потом на протяжении пятнадцати дней в городе шла настоящая охота за людьми... Этот кровавый карнавал французы считают важной страницей своей истории: ведь тогда в Романе в меньшем масштабе — словно на лабораторном макете — столкнулись те же силы, что и двести лет спустя на парижских улицах во время Великой французской революции...

В наши дни карнавал потерял былой размах, и ареной его стала преимущественно сельская местность, где традиции, как известно, всегда были крепки. В городах же он превратился в фольклорное шоу, зачастую преследующее рекламные цели. В последние десятилетия о нем стали говорить все меньше и меньше, и в конце концов сложилось впечатление, что карнавал умер...

Но вот в 1980 году Италия словно всколыхнулась. В апрельские дни — практически без всякой рекламной подготовки — многие итальянские города оказались наводнены толпами разряженных людей в масках. Веселящихся венецианцев даже затяжные дожди не смогли разогнать по домам. День и ночь расхаживали по городу венецианцы, разъезжали в гондолах, пели песни, балагурили, хохотали и вовлекали в празднество всех, кто еще оставался угрюмым и нелюдимым. Как отмечала впоследствии пресса, возрождение древнейшей традиции прошло в невероятно мирной обстановке: не было зарегистрировано ни единого инцидента, а патрулирующие карабинеры, в их мундирах и фуражках, воспринимались окружающими как карнавальные персонажи...

Итак, карнавал родился заново. Пытаясь найти объяснение этому феномену, многие итальянские социологи и журналисты предлагают разные версии. Но наиболее верной кажется самая простая из них. «Радость и равенство — самые естественные для человека вещи,— прочитал я в одной итальянской газете.— И получить их сегодня люди могут лишь на карнавале — единственном празднике, которые, как заметил еще Гёте, народ дает себе сам...»

По материалам зарубежной печати

Андрей Мудров

(обратно)

Роберт Най. Странствие «Судьбы»

Окончание. Начало в № 2—3.

Красным пятном висит в небе солнце. В адском тумане появились разрывы и проблески. Корабль почти не движется. Облегчение нам может принести только ветер. А ветра нет. Корабль застыл, словно прикованный грузом злого рока. Морская вода — словно черное молоко. Если бы в этой безбрежности воды и тумана увидеть хоть одну птицу! Птиц нет. Нет даже птиц-боцманов, которые спят на воде. Так далеко на север они, видимо, не залетают. Водяные змеи с желтыми и черными кольцами — единственные живые свидетели нашего вынужденного дрейфа; они большими кругами плавают вокруг моей «Судьбы». Чего они ждут? Будь я суеверным человеком, я бы наверняка подумал, что их круги и извивы подчиняются волшебной палочке колдуна, который опутал нас волшебной паутиной, и мы обречены оставаться недвижимыми.

Но я не верю в судьбу, в дурные звезды или предзнаменования. Все это выдумки.

Я жду, когда поднимется солнце и задует ветер.

Быть откровенным — большая роскошь.

Сначала несколько голых фактов. Тех, что застряли у меня в глотке.

Я ошибся в своем суждении о Ричарде Хеде. Очень жестоко ошибся. Я унизил его в глазах сообщников. Должен был предвидеть, что такой человек будет искать случая отомстить.

Его банда сумела одолеть Сэма Кинга у дверей моей каюты. Они решили, что убили его, но мой верный друг, теряя сознание, исхитрился запереть мою каюту снаружи и выбросить ключи в море. Это я узнал от самого Сэма — несмотря на раны и пробитый череп, есть надежда (да хранит его Всевышний!), что он поправится.

Чтобы сломать дверь каюты, Хед, должно быть, послал за бревном. Если так, то он непростительно промедлил. Поскольку в этот момент — разумеется, еще до того, как кто-либо из бунтовщиков успел спуститься с юта — из своей (бывшей Уота) каюты появился индеец, и все переменилось.

Почему? Каким образом?

Я могу полагаться только на рассказ Гуаякунды. Его версия выглядит по меньшей мере странной. И все же я ему верю.

Хед по какой-то причине испугался. Этот подонок говорил немного по-испански и когда, наставив пистолет на индейца, начал что-то с беспокойством объяснять своим сообщникам, индеец слышал, как он без конца повторял одно слово: «колдун».

— Он считал тебя колдуном? — спросил я.— Почему? Индеец пожал плечами.

— Не знаю. Может, он сошел с ума. Может, слышал разговоры в Сан-Томе.

— Какие разговоры?

— Разговоры рабынь.

— Они называли тебя колдуном? Индеец кивнул.

— Это ничего не значит,— сказал он.— Они называли меня так, потому что они не понимали.

Я не стал спрашивать у него, чего не понимали эти суеверные женщины. Меня больше интересовало, почему Хед неожиданно изменил свои планы и вместо меня решил убить Гуаякунду. Я спросил индейца и получил ошарашивающий ответ:

— Человек с заплаткой уже пытался повесить меня.

— В испанском форте?

— Да. Их было двое. Они держали лошадь. Он был одним из них.

— Так... значит, Хед уже пытался тебя однажды повесить,— сказал я.— Впрочем, из этого не следует, что он должен был повторить попытку...

— Он был уверен, что я колдун,— пояснил индеец.— Он думал, что у меня есть особая сила. Наверное, он хотел проверить, можно ли меня вообще убить. Или думал, что моя смерть лишит силы тебя.

— Но это нелепо! Индеец улыбнулся.

— Когда белые люди впервые пришли в мою страну, индейцы решили, что это боги. Может быть, теперь страх действует в обратном направлении.

Дикая мысль. Я отверг ее.

— Я думаю, Хед сошел с ума,— сказал я.

— Да,— ответил индеец.

Я продолжал расспрашивать его. Меня снедало желание узнать все подробности случившегося до моего появления, до того, как я увидел ту жуткую сцену. Как удалось Хеду с сообщниками заставить его спуститься с юта? «Приставив пистолет к виску»,— сказал индеец. Как им удалось связать его и вздернуть на рее — ведь я сам видел, какой громадной силой он обладает? «Опять-таки с помощью пистолета»,— сказал индеец. Его ответы звучали вполне убедительно. Все было разумно и объяснимо, кроме пантомимы повешения. И вот мы дошли до крика.

— Никогда не слышал ничего подобного,— сказал я.— Ты уже говорил мне о своем крике. Ты сказал, что он сводит людей с ума, гонит их убивать. Что это крик Золотого Человека.

Взгляд индейца оставался непроницаемым.

— Я сказал Гуоттаролу правду.

— Что означает этот крик? — спросил я.— Золотой Человек — это ты?

Лицо индейца передернула страдальческая гримаса. Он закрыл глаза рукой, словно боялся, что я его ударю.

— Нет! — крикнул он.— Нет!! Нет!!

Мне стало стыдно. Я понимал, что не имею права задавать ему такие вопросы. Что вторгаюсь на чужую территорию. Но остановиться не мог. Не праздное любопытство руководило мной. Потребность узнать и понять.

— Значит, Золотой Человек — твой бог? — спросил я.— И в тебе говорит голос твоего бога? В этом значение крика? Он голос бога чибчей?

Индеец медленно отнял руку от лица.

— Я не знаю,— сказал он.

В его глазах стояли слезы. Человек, который еще вчера разил своих врагов и рвал их на части, плакал передо мной безутешно, как малый ребенок.

Я не мог продолжать беседу. Жалость и смущение овладели мной. Никогда еще я не видел индейца таким подавленным. Мне пришло в голову, что он — пусть по-своему, примитивно — не меньше меня ранен вчерашним событием. Речь, конечно, идет о внутренних ранах, ранах сердца и души, что могут быть столь же страшными, как разбитый череп Сэма Кинга.

И все же индеец заговорил:

— Я сказал Гуоттаролу правду,— произнес он, всхлипывая.— Я сказал ему, что знаю и чего не знаю.— Он взял себя в руки. Посмотрел мне в лицо невидящими от слез глазами.— Но это еще не вся правда, которую я знаю. Есть еще та, которую не знаю. Мы поговорим об этом. Может быть, завтра?

Тон его был одновременно уверенным и просительным. Словно он предлагал отсрочку ради нашего общего блага. Я не понял его, но согласился. Кивнул. Он повернулся и ушел.

27 апреля

В полночь — неужели это было всего час назад? — я почувствовал первые слабые дуновения легкого ветерка. Теперь ветер уже надул наши паруса. Туман рассеялся. Под темным, усыпанным звездами небом моя «Судьба» плывет на восток.

Я многое узнал в последние шестьдесят минут. Это время я провел с индейцем, мы доверительно беседовали на юте. Никто не мешал нашему разговору.

Индеец начал так:

— В нашу первую встречу ты спросил меня, кто я такой. Я сказал тебе, что был слугой испанского губернатора. Это правда. Позднее я сказал тебе, что убил его. Это тоже правда. Но я сказал тебе не все. Тогда было не время. Я сказал тебе лишь то, что знал, но есть и другое. Я не сказал тебе то, чего не знаю.

Он замолчал. Я не прерывал его молчания. Мне было ясно, что говорит он искренне, тщательно подбирая слова. Я хотел дать ему выговориться. По его виду я понял, что он долго вынашивал свою правду, нашел ее и решил поделиться с другим человеком. Молчание — важная часть такого рассказа. Только мелкие реки журчат не умолкая.

— Я не знаю, кто я такой,— продолжал индеец.— Я знаю мое имя и место, где я родился. Кристобаль Гуаякунда. Из долины Согамосо. Из народа чибча. Это я знаю, и это я сказал тебе. Но что это значит, я не знаю.

После этого, заранее обдуманного вступления он одним духом рассказал всю свою историю.

— Гуоттарол, правда в том, что я ничто. Инки покорили мой народ за сто лет до прихода белых людей. Они сожгли наши дома и забрали наши земли. Я сказал, что мы гордый народ. Наша гордость — это гордость мертвецов. Мы призраки, тени, мы то, что из нас сделали наши враги. Да что говорить, даже название нашего племени — чибча — не настоящее. Кажется, нас зовут муиска, но никто не знает наверняка. Чибча нас называли другие — потому что нашего главного бога мы называли Чибчачум. Подумай! Нас стерли с лица земли как людей, нас знают только по издевательскому прозвищу нашего бога! Мы перестали существовать. Мы стали тенями. Потом пришел Кортес с белыми людьми на белых лошадях. Он поработил наших поработителей. Мы стали прахом праха, который топтали его конкистадоры. Тени теней, призраки призраков, забытый народ, привидения из снов других народов! Может быть, скажешь, что человек может восстать из такого пепла? У каждого человека есть свое пламя в костре его семьи. Я однажды хвастался перед тобой моими Золотыми Отцами... То была похвальба человека, который называет своих предков «золотыми», потому что не знает их во плоти. О, из этого много еще чего следует! Из этих бесконечных пустых разговоров о золоте и золотых... Но я еще скажу об этом позже. Этому научил меня ты. И прежде всего — пониманию, что такое золото.

Повернувшись ко мне, он широко развел руки, словно прося о помощи.

— Ты понимаешь, что я — ничто? Даже мое имя — ничто! Кристобаль Гуаякунда. Это имя мне дали испанцы. Их священники облили меня водой. Вода не оставляет следов. Что я вижу, когда смотрю в зеркало? Только то, что они называют «Кристобаль», а ты называешь «индеец». Я часто слышал, как ты произносишь это слово, когда кричишь на своего мальчика с петушиным пером на шляпе. Этот «Кристобаль», этот «индеец» — я не знаю его! Кто он такой? Он ненастоящий человек, он тень, отбрасываемая его хозяевами!

Меня глубоко потрясли его слова. Признаюсь, что они меня и удивили. И не умом, очевидным в его самооценке,— я всегда считал его неглупым человеком, несмотря на дикарскую внешность,— а силой и выразительностью речи.

Я обратился к нему как можно более дружески.

— Послушай,— сказал я.— Человеку нужны корни. Знание истоков придает ему силы. Но человек не дерево. Мы можем делать себя сами. Ты думаешь, я родился таким, какой я сейчас? Командиром других? Великим предводителем? Я не принц. Мои отец и мать...

— Я думал, ты бог,— сказал индеец.

Меня затрясло от кашля. Казалось, мое истерзанное лихорадкой бренное тело восстает против такой чудовищной нелепости.

— Бог? — каркнул я.— Посмотри, видишь кровь у меня на ладони? Это кровь из моих легких, сгнивших за годы, проведенные в тюрьме, в которую меня посадили за преступление, коего я никогда не совершал. Ты назвал себя призраком? Так вот, я даже не призрак! Король приговорил меня к смерти. Все эти годы в Тауэре — в любой день, когда бы король ни пожелал избавиться от меня, я мог быть казнен. Бог? Друг мой, я мертвец!

Я ударил ребром ладони себе по шее. Индеец проворно схватил меня за запястье.

— Он отрубит тебе голову?

— Возможно.

— Потому что ты не привез золота?

— Это одна из причин.

— А другая — убийство Паломеке?

Я пожал плечами.

— Я дал слово, что не пролью ни капли испанской крови. Невыполнимое условие. Я принял его. Приму и последствия.

Индеец не отпускал моей руки. Он сжал ее еще сильнее. В свете луны глаза его блестели безумным блеском.

— Но Паломеке убил я! Я скажу об этом твоему королю!

— Спасибо,— сказал я.— Не сомневаюсь, Его Величество с превеликим удовольствием казнит тебя. Мертвец и привидение рука об руку вступают в свои владения. Но, боюсь, едва ли это необходимо. Я уверен, ты помнишь, что, даже если не считать твоего хозяина, мои солдаты убили в Сан-Томе нескольких испанцев. Ну, конечно, я знаю, сейчас ты снова начнешь убеждать меня, что это твой крик заставил моего сына ринуться в атаку, и все такое. Услышав твой крик собственными ушами, я готов поверить в это. Но для человека, который говорит, что он ничто, ты берешь на себя слишком много! Прах праха? С каких это пор прах возымел такую неограниченную власть над жизнью и смертью?

Отпустив мою руку, он отвернулся и уставился на море. Я понимал, что он избегает смотреть мне в глаза. Я также понимал, что за этим нет никакой неискренности. Когда человек говорит с таким внутренним напряжением, ему надо сосредоточиться.

— Слушай внимательно, Гуоттарол. Я — прах. Я — ничто. Но мой прах из золотой пыли. И мое ничто — для тебя все. Когда инки уничтожили мой народ, они завладели его снами. Наши земли, бедные и скудные, лежали высоко в холодных горах. Мы строили простые дома — деревянные стены да крыша из плетеной травы ичу. Я говорил тебе, что чибча — гордый народ. Это правда. Но их гордость — это гордость людей, которые свой жалкий хлеб добывают неимоверными трудами. Чтобы как-то прокормить себя, мы возделывали наши скудные земли обугленными в огне палками и каменными топорами. Немного кукурузы, несколько картофелин, горсть киноа. Разве этим прокормишься? К тому же сильные ветры и

редкие дожди. Так почему мы жили в горах? Ответить на этот вопрос — значит объяснить, почему пришли инки. Ведь если наши земли так бедны, то кому они вообще могли понадобиться? Я отвечу. Было две причины. Первая — вещь вполне реальная и даже съедобная! Да, лист, пища богов... Только богам ведомо почему, но кока единственное, что мы имели в изобилии. Она растет сама по себе вокруг наших пяти священных озер. Ее особенно много около озера Гуатавита. Одни говорят, что нас благословил ею бог-солнце. Другие — что первые семена посадил Бочика. Ты слышал о Бочике? Ацтеки и тольтеки зовут его Кетцалькоатль. Очень могущественный бог. С таким же белым лицом, как у тебя!

Индеец бросил на меня быстрый умоляющий взгляд, будто сказанное им проясняло что-то важное. Не встретив понимания, он мрачно ухмыльнулся. Снова вперил взор в морскую даль. Речь его потекла еще стремительнее.

— Ты знаешь силу листа. Но ты знаешь не все. Ты уже знаешь, что он придает силу и выносливость. Это правда. Он сделал чибча сильными, эта пища богов превратила бедное горное племя в могучий народ. Но ты, Гуоттарол, еще не распробовал листа! В нем таятся бессмертные миры.

Он вдруг замотал головой, как бы стряхивая нотки экстаза, искажавшие его голос.

— Я уже говорю, как инка! — закричал он.— Ты заметил, что я заговорил чужим голосом? В это верили они, поэтому и пришли со своими армиями уничтожить нас. Чибча не «верили». Чибча знали. Наши враги хотели завладеть этим знанием. Но у них ничего не получилось. Они убивали мужчин, насиловали женщин, сжигали наши жилища. Они набивали животы листом, пока их мозги не превращались в дерьмо, которое лилось из них рекой. Тогда их вожди начали пытать наших жрецов, думая, что мы скрываем от них какую-то тайну. Жрецы не знали никакой тайны. Ее не было.

— Я не понимаю,— признался я.— Ты хочешь сказать, что чудодейственные свойства, которые ты приписываешь листу коки, доступны только чибча?

— Может быть. Я не знаю.

— Но почему? Только потому, что твой народ ел его много лет подряд? Из поколения в поколение? Потому что в нем был источник вашей жизненной силы?

— Возможно. Но некоторые жрецы объясняли это тем, что бог-солнце даровал его нам прежде других.

— И этот кустарник больше нигде не растет? Индеец колебался. Потом пробормотал:

— Нет. Растет. Он был и у инков, хотя не в таком изобилии. И уж, конечно, наш лист считался самым сильным.

Я покачал головой, поскольку так пока и не понял важности того, что мне сообщалось.

— Ты хочешь сказать, что ваши враги не ценили того, чем уже обладали? Что они поработили твое племя только потому, что у вас имелся более сильный вид этого растения? Какая-то нелепость!

— Это случилось очень давно,— начал индеец.— То, что я рассказываю тебе, знаю не по собственному опыту. Мне пришлось выслушать много сказок, легенд и историй, придуманных стариками, чтобы я мог объяснить, что их собственные деды думали обо всем этом, когда были молодыми. Кто знает, что такое правда? Когда-то я думал, что знаю. Теперь я говорю только одно: люди живут грезами. Инки вообразили, что мы боги. Они грезили нами. Но потом убедились, что мы только люди.

Я спросил:

— А о чем грезили чибча?

Индеец вздохнул.

— Хуже нашей грезы не придумаешь. Мы возомнили себя богами. Гордый народ, вознесшийся над другими. Буду честным до конца. Может быть, боги позволили нашим врагам уничтожить нас именно за эту немыслимую гордыню.

Я любовался совершенной яркостью звезд. Их было так много, что кое-где скопления слепящих точек разгоняли мрак небосвода.

Я тихо сказал:

— Вторая причина?

Он не ответил.

— Ты говорил о двух причинах, которые привели к уничтожению твоего народа инками. Первая, сказал ты, вещь вполне реальная...

— Лист существует.

— Не спорю. Сам ел чертово зелье!

— Гуоттарол не должен так говорить. Лист не чертово зелье. Он священный.

— Это твое мнение. И я его не собираюсь оспаривать, хотя мне показалось, что ты сам на распутье.

Индеец нахмурился.

— Как это — на распутье?

— Это такое выражение. Неужели ты никогда не слышал его от своих испанских хозяев? Оно означает, что ты еще не выбрал пути, сомневаешься, колеблешься. Это ведь и в самом деле так. То ты говоришь о пище богов, то утверждаешь, что инки...

— Инки хотели не только коку. Они хотели то, что, по их представлению, кока давала нам.

— Божественную силу? Мудрость? Но ведь ты сказал, что это греза. Безумный сон!

— Это их греза! — сказал индеец.— Я знаю, что это их сон. Наших снов я не знаю. И это я стараюсь объяснить. Я могу говорить с каким-то знанием о чужих грезах. Именно грезы других людей превратили меня в ничто. А что до грез чибча — я их не знаю! Они исчезли, улетучились, как ветер в Андах. Я не на распутье. У меня вообще нет пути! Сон и явь для меня одно и то же. И то и другое означают забвение. Теперь ты понимаешь меня? Я не грежу, я существую в чужих грезах. Испанцы во сне видели отцов моих отцов. Инкам пригрезились мои более далекие предки. А кому приснился я? Разве Гуоттарол не знает?

Я схватился за поручень, но его прохлада не принесла мне облегчения. Яркие звезды, казалось, закружились в небе. Мне подумалось, что вот сейчас они падут на землю и уничтожат меня. Никогда раньше не видел я звезд в такой опасной близости от себя. Мир... Вселенная смысла... Мне показалось, что он может лопнуть, порваться по швам, разлететься на бессмысленные куски. И мое впечатление было верным. Мир разлетался в куски. Мой мир.

Клянусь господом богом, что какой-то своей частью я знал, предчувствовал худшее, смутно понимал, что индеец собирается сказать мне правду, которая превратит мою жизнь в безумие. Я мог бы уйти, закрыть уши, приказать ему замолчать. Нет. Я не сделал ничего подобного. Но почему же, боже праведный? Сила духа? Нет, сын, нет. Совсем наоборот. Дух мой был сломлен. Я знал, что он собирался сказать мне. Не слова, конечно. Но суть. Он сказал мне лишь то, что, уверен, я должен был в конце концов узнать.

— Я приснился тебе, Гуоттарол. Инки, как и ты, тоже грезили о золоте. Вот и вторая причина. Золото, золото, золото! Они думали, что мы сделаны из золота, что золото течет в наших реках. Как и ты, они видели в своих снах Золотого Человека!

Признаюсь, на мгновение он показался мне дьяволом. Как иначе он мог узнать о моем сне? О том ужасном видении? Я так сжал холодный поручень, что пальцы хрустнули. Да будут благословенны малые знаки нашей бренности! Этот хруст привел меня в чувство. Когда индеец продолжил рассказ, я с облегчением отметил, про себя, что о сне он говорил метафорически.

— Золотой Человек. Таков был титул нашего короля Зипы. Не правда ли, сон обретает великолепие? Для инков он был, без сомнения, наваждением. Подобно ацтекам и испанцам, они были неизлечимо больны золотой лихорадкой. Я уже говорил тебе об озере Гуатавита — нашем святилище. Во время коронации Зипу несли туда на деревянных носилках. Люди пятились перед ним, подметая дорогу, по которой его должны были пронести... Рассвет. Вокруг поднимаются горы. Первый луч солнца окрасил гладь озера. Жрецы снимают с короля одежды. Они обмазывают его обычной смолой. Потом настает черед других жрецов. В одной руке они держат деревянные трубки. В другой — сосуды с золотой пылью. Жрецы дуют на золотую пыль из трубок. Пыль прилипает к смоле. Они дуют до тех пор, пока король не покрывается золотом с головы до ног. Преображение! Теперь король стал живым воплощением бога-солнца. Жрецы снова поднимают на плечи носилки с позолоченным королем и входят в воду. Золотой Человек! Чибча, облепившие берега, приветствуют своего Зипу. У каждого в руках жертвоприношение из золота. Жрецы преклоняют колени. Носилки плывут по воде. Как только солнце зажигает озеро Гуатавита золотым огнем, Золотой Человек встает, раскидывает в стороны свои позолоченные руки и ныряет... Глубоко, глубже, еще глубже. Много минут должен он оставаться под водой. Пока не смоет все золото. Вода в озере ледяная, но король выдержит холод. Он знает, если на его теле останется хоть одна золотая пылинка, жрецы скажут, что бог-солнце отверг его. И тогда — смерть. Говорят, ни один Золотой Человек не заслужил такой кары. У нас, горцев, широкая грудная клетка и большие легкие, мы можем довольствоваться разреженным воздухом. Наконец король выходит из озера. На нем ни следа золота. Жрецы кланяются ему до земли. Народ бежит навстречу. В озеро летят золотые безделушки. Золотой дождь. Слава Гуатавиты. Воды его сверкают и блещут. Настоящее зеркало бога-солнца. Озеро из чистого золота. Да здравствует Зипа! Да живет вечно! Могучий крик разносится с горных вершин и берегов озера. Бога-Солнца, короля чибча несут, ликуя, в его дворец. Он золотой! Золотой Человек!

Голос индейца дрожал от возбуждения, казалось, он видит то, что рассказывает, и все происходит сейчас перед его и моим взором. Неожиданно он умолк. Показал рукой на лунную дорожку в море.

— Вот она, правда.

— Я не понимаю.

— Что ты видишь на воде? Отражение лунного света. Что такое лунный свет? У луны нет собственного света. Ее лицо освещается солнцем. Так меня учили испанские священники.

— Ты хорошо усвоил урок,— сказал я.— Все это верно, по при чем тут твой Золотой Человек?

— Они похожи,— сказал индеец, переходя на шепот.— Инки, а позднее испанцы двигались в темноте. Они подобны луне. У них не было собственного света. Они пришли, как воры, украсть свет бога-солнца, золото чибча, славу нашего Золотого Человека.

Он повернулся. Посмотрел мне в глаза.

— В землях, когда-то принадлежавших моему народу, золотых приисков нет.

— Но ты сам говорил о золотой пыли...

— Если она и была, то ее покупали. Если у нас были золотые фигурки, то нам их кто-то продавал. Возможно, что чибча иногда обменивали коку на золото. Возможно, но маловероятно. Кока для нас священна. Золото же — прах. Золото не живет.

— Если у вас были фигурки, значит, твой рассказ о Золотом Человеке...

— Ты прав. Рассказ. Сказка. Сказка, рассказанная инками. Рассказанная ими ацтекатлям — народу, который ты называешь ацтеками. А теми рассказанная испанцам. И так далее, и так далее.

— Но что-то ведь было...

— Тебе необходимо верить в это?

— Разве луна придумала солнечный свет? — спросил я, цепляясь за образ, которым он воспользовался, чтобы описать путь своей странной истории во времени.— Не хочешь ли ты сказать, что солнца нет?

Индеец покачал головой.

— Бог-солнце выше издевательств. Он смеется над нами. Я говорю тебе все, что знаю, и все, чего не знаю.

Я не знаю, почему нашим врагам пригрезился Золотой Человек. Может быть, Зипу покрывали золотой пылью, купленной у других племен. Может быть, то, что наши священники выдували из своих трубок на его тело, было просто семенами какого-то дерева. Может быть, торговцы других племен наблюдали сцену коронации издалека и решили, что у нас много золота, а потом эта весть разнеслась по свету. Может быть, все это придумали торговцы, объевшиеся нашей кокой. Может быть, вообще ничего не было...

— Ничего? Что-то должно было быть, дружище!

Индеец мрачно усмехнулся.

— Потому что так считает Гуоттарол?

— Потому что Кортес нашел золото!

— Конечно. Но в империи ацтекатлей, в империи инков.

— Значит, золото должно быть и в других местах.

— Согласен. Но это неважно. Я говорю тебе то, что знаю. В горах моего народа золота нет. Ни крупинки, ни песчинки, ни пылинки. Нет и не было. И никогда не будет. Так решил бог-солнце. Никакого Эльдорадо.

— Я приехал искать не Эльдорадо. Я знал эту историю. И считал ее выдумкой. Но у меня были факты. Я привез из Гвианы образцы пород. В них было золото. Будь ты проклят вместе со своим Золотым Человеком! Где испанские прииски на Ориноко? Один был рядом с Сан-Томе, так? А другой — на горе Иконури?

Индеец медленно покачал головой.

— Я ничего о них не знаю.

— Ты лжешь. Кеймис привез с собой два слитка.

— Эти слитки испанцы купили.

— Кеймис привез и документы. Из дома твоего поганого хозяина Паломеке. В тех бумагах говорилось о добыче золота на берегах реки Карони.

— Уверяю тебя,— сказал индеец.— Паломеке не нашел ничего. Его люди искали в тех местах, которые ты назвал. И во многих других. Время от времени появлялся очередной пьяница, который вылезал из джунглей, чтобы сказать дону Паломеке, что он знает, где есть золото. И на следующее утро они отправлялись в путь. «Вон за тем холмом! В самом конце вон того ущелья — какая жалость, что уже темнеет!» Всегда в одном дне пути. Всегда завтра. А ночью накануне «завтра», хитрец, конечно, убегал, растворялся в темноте, исчезал. Если только не напивался вдребезги испанским вином. Участь перепивших была печальна. Паломеке распинал их на том месте, где они обещали найти золото.

Я молчал. Наблюдал, как наполняются ветром паруса. Потом спросил:

— Ты сказал Паломеке правду?

— Нет,— ответил индеец.— Не сказал.

Я вспомнил его рассказ о плетке Паломеке. Снова наступила тишина, которую нарушали только хлопки парусов.

— Я сказал тебе,— произнес индеец, когда мы вновь начали ходить взад-вперед по палубе.— Гуоттарол — единственный, кому я сказал всю правду.

— Почему?

— Я не знаю. Раньше думал, что знаю.

— Из-за гибели моего сына?

— Да.

— Из-за твоего крика?

Индеец понуро опустил голову. Едва заметно кивнул. Я пробормотал:

— А сейчас ты не знаешь... Я что-то тебя не пойму!

— Ты должен понять себя,— сказал индеец.— А меня... может быть, во мне и понимать нечего.

Он вздрогнул. Думаю, что причиной была не только ночная прохлада.

— Ты изменился,— заметил я.

— Да.

— Раньше ты казался уверенным в себе человеком.

— Я ошибался,— сказал индеец.— Да простит бог-солнце мою гордыню. Крик... Это единственное, что у меня осталось. Единственное, чем я мог ответить миру, в котором был чужой грезой. Я знал крик. Думал, что знаю его. Его смысл. Его источник. Его великую силу.

— Я слышал твой крик,— напомнил я ему.— Невероятный. Леденящий душу. Твои враги обезумели от него.

— Но он не свел с ума тебя, Гуоттарол. Я смотрел на него, не отрывая взгляда.

— И это означает, что я бог?

— Нет,— сказал он совершенно серьезно.— Это означает, что я человек.

Он отвернулся. Пошел прочь, не пожелав мне доброй ночи. На верху крутого деревянного трапа, ведущего к его каюте, он на мгновение остановился.

— Обычный человек,— повторил он.— Не Золотой.

— Но в том крике звучал голос твоего бога?

— Не знаю. Думаю, что нет. Уверен, что нет. Я воскликнул:

— Но то был нечеловеческий крик!

Так и не поворачиваясь ко мне лицом, он пожал плечами. В первый раз этот жест не вызвал у меня раздражения.

— Я кричал от страха,— сказал индеец.

Восемь склянок. Конец средней вахты. Свеча гаснет и чадит в оплывах воска. В каюте темно от табачного дыма. Рука до боли устала писать.

О сердце, сможешь ли ты жить, зная, что солнца нет? Что никогда не было и не будет ни солнца, ни золота, ни прииска, ни смысла? Что индеец сказал правду? Что правда оказалась всего лишь лунной дорожкой на воде? Что я отдал мою жизнь и пожертвовал моим старшим сыном ради погони за лунным светом, ради сказки, сотканной из сказок других людей, ради грезы, которая была к тому же не моей?

Возрадуйся уготованным тебе вечным мукам.

29 апреля

Ветер не дает нам пощады. Теперь я не жду еени от кого.

Итак, мы мчимся. Все время на восток. С Новым Светом покончено, он остался позади, за нашими спинами — отринут. А впереди этой «Судьбы» — моя другая судьба. Старый Свет, с которым предстоит заново свыкнуться. Там мои истоки. Там мой конец.

Живу я самыми обыденными заботами. Меня занимают тысячи мелких дел корабельной жизни в плавании. Сегодняшнее утро я провел с нашим плотником, мистером Маркэмом, присматривая, чтобы он прибивал новую кожу к износившимся помпам гвоздями с широкими шляпками. Днем я осматривал хозяйство нашего бондаря: бочки, обручи, заготовки. Потом стоял с боцманом на мостике и наблюдал, как юнги учат румбы компаса. Вместе с капралом разводил вахты. Строго говоря, все это не нуждается в моем участии. Я нуждаюсь в этом. Иначе сойду с ума.

Перед кораблем летят буревестники. Крылья их похожи на гнутые железные прутья.

Плывем со скоростью восемь узлов.

Вечером заморосило. Эти брызги с небес трудно отличить от водяной пыли, которую ветер сдувает с волн и гонит по морю, словно дым.

Я зашел в каюту Сэма Кинга, за которым ухаживает Робин. Худшее, несомненно, позади. Мой старый друг быстро поправляется. Сегодня вечером он съел тарелку риса, приправленного корицей и маслом, и выпил кружку подслащенного имбирного отвара. К сожалению, вместе с силами к Сэму возвращается желание говорить со мной о гнусном Хеде и его мерзавцах. Меня эта тема уже не интересует. Боюсь, я был излишне резок с ним: сказал, что удар по голове отшиб у него все, кроме памяти о подонках, и оставил его беседовать с моим пажом.

Славный, добрый, услужливый Робин! Если потребуется, он будет, щипля себя за ногу, чтобы не заснуть, слушать речи Сэма всю ночь. Пусть он и груб иногда, но насколько же он лучше, чем я в его возрасте! Милый Робин. Мне повезло, что он со мной в этом плавании. Прекрасный юноша.

1 мая

Море неспокойно и изменчиво. Только ветер постоянен. Над нами с подветренной стороны, широко раскинув черные как смоль крылья, плывет альбатрос — кажется, он спит в воздухе. Отдав себя на волю ветра, он летит безо всяких усилий.

Еще одна беседа с индейцем. Я нашел его в трюме, где он помогал нашему интенданту. Поскольку запас провизии уменьшается, для балласта, а следовательно, и для поддерживания осадки и остойчивости корабля пустые бочки необходимо заполнять морской водой. Мне снова представился случай подивиться силе Кристобаля Гуаякунды. Бочки он кидал так, словно это были бутылки. Полные бочки он ставил одна на другую с той же легкостью, с какой выкатывал пустые. Наблюдая за ним, я вспомнил, как он расправлялся с головорезами Хеда.

Закончив работу, индеец подошел и сел рядом со мной. Я сидел на кнехте, чтобы дать отдых больной ноге.

Правая щека Кристобаля бугрилась. Он постучал по ней пальцем.

— Помогает в работе,— заметил он.— Хочешь лист?

Я покачал головой. Поблагодарив его, сказал что-то в том смысле, что, дескать, стараюсь жить, не давая грезам завладеть мною. Это его рассердило.

— Лист проясняет мысли и очищает сердце. И грезы здесь ни при чем!— Он нахмурился, щелкнул пальцами.— Я знаю, о чем ты думаешь. Не можешь забыть, что я говорил, будто грезы о Золотом Человеке родились от злоупотребления листом. Так? Чибча никогда не злоупотреблял кокой. Запомни: не мы грезили о Золотом Человеке. Мы знаем лист. Уважаем его.

Я сказал:

— То же самое мне говорили о вине.

— Вино уменьшает человека. Лист его увеличивает.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Ты видел, как я работаю.

Я признал: чтобы с такой легкостью бросать бочки, нужна громадная сила. Потом не без издевки спросил, всю ли свою силу он приписывает коке.

Ответ индейца удивил меня. Я снова столкнулся с его поразительным простодушием. Не говоря ни слова, он показал на узкие полоски материи, которыми были перевязаны его бицепсы и икры. Эти плотно сплетенные матерчатые кольца, пояснил он, служат ему, чтобы соразмерять свои физические усилия.

— А твой крик? — спросил я.— А твой исступленный бой с негодяями? Не хочешь ли ты сказать, что черпал для них силы в веревке на шее?

Я говорил раздраженно. Думаю, что меня равно задевали и его гнев, и его детская непосредственность. И вообще, индеец и все, что с ним связано, чем-то отвращает меня. Не будь его, не было бы и самых горьких моих разочарований. Кроме того, должен сказать, что моя покалеченная нога болела невыносимо. Жалкое оправдание! И поделом мне, что получил я самый прямой ответ.

— Я сказал, что во мне кричал страх. И страх еще слабое слово. Ужас. Гуоттарол правильно напомнил мне о веревке. Да, веревка вдохновила меня. Она вселила ужас в мою душу, и душа закричала.

Стыда, судя по всему, индеец не испытывал. Он говорил спокойно, нисколько не волнуясь. Но что-то в его лице заставило меня пожалеть о своих словах и попытаться загладить вину.

— У тебя огромная душа — крик был громоподобный.

Индеец встал. Спокойно посмотрел на меня. В его глазах было смирение. И боль.

— Только что, когда я работал в трюме, я еще раз выучил один урок. Больше всего шума от пустых бочек. Гуоттарол, ты должен понять меня. Громче всех кричит трус. Я трус! И в моем крике нет ни бога, ни высшей силы, ни Золотого Человека. Я, Кристобаль Гуаякунда, изливал в крике свою трусость. Кричал как трус и сражался тоже как трус. Ты никогда не видел, как дерется черная крыса, ужаленная змеей? Ее ярости нет предела. Разве это мужество?

— Но Паломеке...— запротестовал я.— Когда ты убил его...

— Я напал на него сзади. Как трус, который не решался остановить руку своего хозяина, когда тот порол его от скуки. Как трус, дождавшийся темноты и прихода войска, которое, как он думал, вел бог.

— Почему ты считал меня богом?

— Из-за твоего имени. Гуоттарол. Гуатавита. Теперь понимаешь? Я строил на песке. Между нами нет той разницы, какую ты видишь. Я тоже жил вымыслами. Твой выдуманный бог — это еще пустяки. Мое убеждение, что я знал свой крик, намного глупее. Сейчас я понимаю, что над телом Паломеке я кричал в паническом страхе. Криком пустого человека. Криком труса.— Он постучал костяшками пальцев по груди.— Огромная душа? Я не знаю размера моей души, Гуоттарол. Я родился в горах. Мы, чибча, рождаемся с большими легкими и широкой грудью — так мы устроены. У меня нет ничего, кроме трусливого крика!

— А смерть моего сына? — спросил я тихо. Индеец не ответил.

Он смотрел на мой флаг, развевавшийся на ветру.

— Как-то утром я взобрался на мачту, чтобы прочитать слова,— сказал он.— Я не смог. Это не испанский язык. Английский?

— Amore et virtute — латинский.

Он промолчал. Продолжая стоять, уставившись на флаг.

— Они означают,— сказал я,— «Любовью и отвагой».

Индеец медленно кивнул. Перевел взгляд на мое лицо.

— И ты жил по этим словам?

— Да. Старался.

— Твой сын умер от них.

15 мая

От Ньюфаундлена пройдено полторы тысячи миль. До Кинсейла осталось триста.

Из этого следует, что дули слабые либо встречные ветры. Правда, временами мы неслись вперед на всех парусах, и казалось, что долгое странствие скоро закончится. Но не успевали мы возрадоваться, как снова впадали в уныние. Наступал штиль, многие дни и ночи подряд воздух был недвижим, и мы дрейфовали в оцепенении. В такие периоды даже водоросли Гольфстрима казались медлительными, они словно цеплялись за киль, пытаясь утянуть нас в пучину. Больше похоже на Саргассово море, чем на Атлантику. А неделю назад с севера и востока налетели штормы, которые швыряли нас в сторону и вспять, сбивая с курса. Короче говоря, моя «Судьба» плывет рывками. Погода не знает жалости.

Сейчас мы снова держим правильный курс, но ветер очень слаб. Едва тащимся. На корабле началась цинга.

У индейца лихорадка. От лекарств он отказывается.

Сэм Кинг поправился. Слава богу, к нему вернулась его обычная молчаливость.

Куда ни глянь, вокруг один горизонт. Темное и спокойное, зловещее и гибельное море. Весь мой табак я отдал бы за одну травинку. За возможность увидеть одно зеленое растеньице.

Даже альбатрос покинул нас. Слишком уж причудливо, по его мнению, мы продвигаемся вперед.

Вчера умер горнист Крэбб. Целую неделю я поддерживал его жизненные силы эликсиром из купороса, уксуса и соленой воды, а также кашкой из чеснока и горчицы. Смерть наконец избавила беднягу от страданий. Теперь обо мне заботится один только Робин.

В надежде пополнить иссякающие запасы пищи я приказал забросить с кормы в море лесы с наживкой.

18 мая

Какая отвага?

Во сне Кеймис назвал меня отъявленным трусом.

Я им не был. В Кадисе я сражался славно. Но если я не трус, то кто? Боюсь, что еще хуже. Человек, который притворялся героем. Если отчаяние рождает бесстрашие, то в свое время я был храбр. Но есть нечто более высокое. Яркое бесстрашие может вырасти в человеке только от уверенности в собственных силах. Таким бесстрашием я не обладал никогда. Но делал вид, что обладаю. Этому притворству приходит конец.

Должно быть, Ирландия уже близко. Кое для кого путешествие на этом кончается.

Корабль по-прежнему еле движется, лениво отвечая слабому ветру, что временами дует, будто из дырявых кузнечных мехов, а то вдруг стихает совсем.

Ничто не может сравниться по сочности красок с солнцем Северной Атлантики, когда оно замирает утром.

Вся эта чепуха о золоте и индейце. Рехнулся я, что ли? Какое это имеет значение?

И все-таки чему же научил меня индеец?

Как надо умирать.

Его крик, его народ, его Золотой Человек, его призрачность. Какая-то связь между ним и смертью Уота. Все это сейчас кажется неважным. Наши судьбы пересеклись. Но они разные.

Он стал мне еще одним сыном. С ним можно было поговорить. Скоротать время в долгом плавании. Но теперь плавание почти закончилось.

Мое странствие подходит к концу. Нечего больше сказать тебе, индеец...

Сэр Уолтер Рэли был казнен через пять месяцев, 29 октября 1618 года, во дворе Старого Вестминстерского дворца.

Перевел с английского Ю. Здоровов

(обратно)

Михаил Кагарлицкий. Аттракцион

Гардин вошел в артистическую уборную вместе с гулом аплодисментов, доносившихся с арены. Посреди комнаты, заставленной раскрытыми ящиками из-под аппаратуры, спиной к двери стоял невысокий лысоватый мужчина и, близоруко щурясь, разглядывал афиши. На звук шагов он повернулся и шагнул навстречу, протягивая Гардину обе руки.

— Здравствуйте... Стекольников... Федор Афанасьевич...

— Гардин... Артур Иванович.— Гардин кивнул на плетеный стул, что стоял возле высокого бутафорского столика.— Слушаю вас.

— Видите ли, Артур Иванович,— нерешительно начал Стекольников, осторожно опускаясь на стул,— у меня к вам... несколько деликатное дело... но очень важное для меня и моих коллег.— Он замолчал и внимательно посмотрел на Гардина. Тот выжидательно молчал.— Я возглавляю лабораторию в научно-исследовательском институте перспективных проблем... Мы занимаемся чрезвычайно важными вопросами, решение которых перевернет современный взгляд на физику и биологию. И только мы хотели перейти к более широкой программе исследований, как тут появляетесь вы с вашими... фокусами.

— Не очень понятно,— улыбнулся артист.— Номер у меня первоклассный — гвоздь программы.

— Вот именно,— огорченно вздохнул Стекольников.— Наш лучший аспирант Алферов за полчаса взглядом еле-еле спичку на считанные миллиметры передвигает, а у вас стулья под куполом летают, чемоданы к зрителям на колени прыгают... Я понимаю, конечно, что все у вас напичкано электроникой, действуют сильнейшие электромагнитные поля и прочие технические штучки... словом, фокусы. Но нам-то от этого не легче! Нам смету на эксперименты не утверждают да еще смеются над нами... Вы, говорят, лучше Гардина пригласите, чем чепухой заниматься! Ужас...— Стекольников суетливо расстегнул старенький портфель и, достав толстую папку, перевязанную бечевкой, положил на стол и прихлопнул ладонью.— Здесь расчеты и результаты экспериментов. Пусть у нас миллиметры, но зато это научно обоснованный результат. Научный факт, если хотите...

— Ну а от меня что требуется? — нетерпеливо спросил Гардин, порядком уставший от этого поклонника телекинеза.

— Уберите из программы трюки с передвижением предметов! — с мольбой произнес Стекольников, комкая в руке платок.— Ну... хотя бы на время, пока смету нам не утвердят...

— Вы с ума сошли! — перебил Гардин.— Убрать из программы самый лучший номер?

— Уберите эти ваши трюки,— нудно тянул Стекольников.— Вы талантливый человек, еще что-нибудь придумаете... Другое.

— Нет.— Гардин встал, давая понять, что разговор окончен.

— Но все же знают, что это только фокусы... Дайте возможность институту работать.

— Я никому не мешаю. И потом, мне кажется, что ваши эксперименты недостаточно продуманны...

— Пусть мы оперируем миллиметрами, но зато честно. У наших аспирантов нет ни компьютеров, ни электромагнитов под полом, ни технического образования! — Стекольников вскочил со стула, безмолвно шевеля белыми губами, потом махнул рукой и выбежал из комнаты.

— Товарищ Стекольников! Федор Афанасьевич! — Гардин выглянул в коридор.— Постойте.

Ответом был громкий удар двери, ведущей в большое фойе.

— Рассеянный, как все ученые! — усмехнулся артист и посмотрел на забытую Стекольниковым папку. Под его взглядом большая толстая папка медленно поползла по столу, потом поднялась в воздух и, хлопнув хвостиками бечевки, вылетела в открытую форточку.

(обратно)

Оглавление

  • «Ищите золото в земле...»
  • Долгая дорога к Ямалу
  • Чосон — утренняя свежесть
  • Почему молчат умингмаки
  • Куда уходят корни «кедров»
  • Сказки Экваториальной Гвинеи
  • Слышу дыхание планеты
  • На Тамани, среди виноградника
  • Миллион марок с Кинг-стрит
  • 1100 километров на мотонартах
  • Птица с отсветом зари
  • На кочах — по ледовитому океану
  • Покажите, как строится старт...
  • Карнавал без репетиции
  • Роберт Най. Странствие «Судьбы»
  • Михаил Кагарлицкий. Аттракцион