КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно
Всего книг - 706150 томов
Объем библиотеки - 1347 Гб.
Всего авторов - 272776
Пользователей - 124656

Последние комментарии

Новое на форуме

Новое в блогах

Впечатления

a3flex про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Да, тварь редкостная.

Рейтинг: 0 ( 1 за, 1 против).
DXBCKT про Гончарова: Крылья Руси (Героическая фантастика)

Обычно я стараюсь никогда не «копировать» одних впечатлений сразу о нескольких томах, однако в отношении части четвертой (и пятой) это похоже единственно правильное решение))

По сути — что четвертая, что пятая часть, это некий «финал пьесы», в котором слелись как многочисленные дворцовые интриги (тайны, заговоры, перевороты и пр), так и вся «геополитика» в целом...

В остальном же — единственная возможная претензия (субъективная

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
medicus про Федотов: Ну, привет, медведь! (Попаданцы)

По аннотации сложилось впечатление, что это очередная писанина про аристократа, написанная рукой дегенерата.

cit anno: "...офигевшая в край родня [...] не будь я барон Буровин!".

Барон. "Офигевшая" родня. Не охамевшая, не обнаглевшая, не осмелевшая, не распустившаяся... Они же там, поди, имения, фабрики и миллионы делят, а не полторашку "Жигулёвского" на кухне "хрущёвки". Но хочется, хочется глянуть внутрь, вдруг всё не так плохо.

Итак: главный

  подробнее ...

Рейтинг: 0 ( 0 за, 0 против).
Dima1988 про Турчинов: Казка про Добромола (Юмористическая проза)

А продовження буде ?

Рейтинг: -1 ( 0 за, 1 против).
Colourban про Невзоров: Искусство оскорблять (Публицистика)

Автор просто восхитительная гнида. Даже слушая перлы Валерии Ильиничны Новодворской я такой мерзости и представить не мог. И дело, естественно, не в том, как автор определяет Путина, это личное мнение автора, на которое он, безусловно, имеет право. Дело в том, какие миазмы автор выдаёт о своей родине, то есть стране, где он родился, вырос, получил образование и благополучно прожил всё своё сытое, но, как вдруг выясняется, абсолютно

  подробнее ...

Рейтинг: +2 ( 3 за, 1 против).

Журнал «Вокруг Света» №06 за 1991 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Бизнесмены горных племен

Папуасы сразу перешли из глубин каменного века в атомный. Приспосабливаясь и притираясь к западной цивилизации, они все же хотят оставаться самими собой, ищут «третий путь».

Господин Имбу Тагуне — симпатичный папуас, он занимается бизнесом. На его круглом, черном, как эбеновое дерево, лице добродушное выражение. На нем прекрасно сидит хорошо сшитый пиджак. Со вкусом подобранный галстук. В кармане пиджака батарея разноцветных ручек. Он принадлежит к высшему эшелону служащих: в нефтяной компании «Шеврон» ведает связями с общественностью. Господин Тагуне принял нас в канцелярии своего шефа, американца. Тот тут же, не слушая никаких просьб, отказал в разрешении посетить строительство исследовательского отдела компании, которое ведется где-то в джунглях. Господин Тагуне явно попал в неудобное положение: по телефону он нам пообещал помочь. Чтобы как-то развлечь нас, он вытащил из нагрудного кармана фотографии, сделанные недавно в его родной деревне.

— Посмотрите, это я.

Пояснение было необходимо. На снимке господин Тагуне сидел на ветке сухого дерева, почти голый, с лоснящимся, натертым жиром телом, в набедренной повязке из травы, лицо раскрашено желтыми и красными полосами, на голове — великолепный убор из перьев райской птицы. Его внимательно слушала сгрудившаяся вокруг пестрая толпа.

Речь шла о «дереве мира», своеобразной мирной конференции, на которой вождь, или «бигпелла» — «большой человек», в данном случае сам господин Имбу Тагуне, пытался убедить односельчан, чтобы они прекратили межплеменную войну. Господин Тагуне подробно обрисовал нам, как проходила конференция и какую роль он в ней сыграл.

— Прекрасно, но пора переходить к более важным делам, — командным тоном перебил его белый шеф, у которого, разумеется, не было лишнего времени. Вероятно, еще несколько лет назад господин Тагуне в наказание за бестактность съел бы американца, но теперь он послушно спрятал фотографии и вежливо проводил нас.

— Вот увидите, Папуа вас поразит! Бывшая австралийская колония, получившая независимость в 1975 году, не успев перевести дыхания, перенеслась из каменного века в эру космических кораблей. Мечта антропологов и этнографов, страна тысячи мифов. Три с половиной миллиона туземцев, говоря словами бывшего министра иностранных дел Альберта Маоре Кики, в течение одного поколения проделали путь в десять тысяч лет. Насколько же изменилась страна? Мы слышали о папуасах всевозможные истории: они опасные людоеды, ни за что ни про что могут зарезать человека. Их страна настолько труднодоступна, что до сих пор с ней не справились картографы: «белые пятна» на карте шлют вызов будущим первопроходцам. Страна сказочных богатств: золота, нефти, кофе, копры. Страна прекрасных раковин кина, традиционного платежного средства, давшего название и современным деньгам Папуа, сменившим раковины. Страна, где жители украшают себя перьями райской птицы и разноцветными узорами на теле и лице, размахивают грозным на вид оружием, а война для них забава и искусство.

Под окнами моего отеля на склонах холма теснится главный город — Порт-Морсби. Пьянящий аромат океана и магнолий сливается с запахом мусора. Сине-зеленые волны бьются о берег. Когда-то, лет четыреста назад, в этих местах бросил якорь португальский корабль, но его капитан не знал, что открыл самый большой после Гренландии остров на Земле. Позже сюда приплывали другие европейские мореплаватели, среди них и знаменитый капитан Кук. Только в XIX веке на острове поселились голландцы, немцы, а также австралийцы, которые присвоили эту огромную и пустынную, как вначале предполагали, территорию и начали пользоваться ее богатствами. И лишь в конце второй мировой войны, после тяжелых боев с японцами остров приобрел свой нынешний вид. Тогда его западную половину — Западный Ириан захватила Индонезия. По некоторым сведениям, индонезийцы подвергли папуасов настоящему геноциду, о котором мир до сих пор еще ничего не знает. Восточная половина острова стала австралийским протекторатом.

Здесь, получив независимость, под заботливым наблюдением могучего соседа папуасы начали учиться демократии.

Волны океана бьются о сваи, на которых построены деревни. Тут мы далеко от торговых кварталов с их небоскребами, далеко от резиденций белых, огороженных колючей проволокой и решетками. В сущности, город Порт-Морсби состоит из множества деревень, не связанных друг с другом. Папуасы, как ночные бабочки, прилетевшие на манящий свет огней города, оставили в джунглях свои луки и стрелы, но отнюдь не традиционную вражду.

В городе, так же как и в девственном лесу, каждый живет в своем замкнутом кругу. Солидарность, царящая внутри клана, помогает выжить. Самые отчаявшиеся или самые голодные, не колеблясь, убьют или изнасилуют: папуас женщину ценит ниже, чем поросенка, который здесь король среди животных. В Порт-Морсби белые и черные нередко настороженно смотрят друг на друга.

...Тропический ливень будто вымыл город. Телевидение показывает кадры студенческой демонстрации, ее участники протестуют против нападений и насилия в студенческих общежитиях. Затем идет реклама, потом призыв к гражданам переходить улицу только на зеленый свет и не выбрасывать мусор куда попало. Сейчас проходит посвященная этим вопросам правительственная кампания. А в заключение диктор на безукоризненном английском сообщил последнюю информацию о ходе столкновений между племенами горцев в центральных районах острова.

Папуасский Голливуд

Далеко от Порт-Морсби, в окутанных туманом горах, танцуют пепельно-серые призраки. Движения замедленны. Пантомима изображает нападение. Пустые глазницы масок уставились на невидимого врага. Ладони с искусственно вытянутыми пальцами при резких движениях издают сухой звук, напоминающий зловещий клекот. Неожиданный прыжок. Выкрики. Вот он, враг. Мужчины тут же нападают на него, и он в ужасе падает замертво. Потом место воинов занимают женщины-вдовы, с головы до ног осыпанные серым пеплом. На их шеях килограммы бус из разных плодов. Они идут строем одна за другой, по три в ряду. Смотрят прямо перед собой. Движения скованные. Вся процессия соблюдает ритм погребальных песен. Представление, немного печальное и трогательное, приближалось к концу. Мы увидели его в Миндиме, провинция Чимбу. Район, о котором в тридцатые годы мир еще ничего не знал.

Поодаль на скамейке восторженно аплодировала группа японских туристов с неизменными фотоаппаратами на груди. Актеры послушно вернулись и стали фотографироваться. Японцы один за другим позировали вместе с группами пепельно-серых мужчин и женщин. Один, разгоряченный, решил увековечить себя, прижавшись к груди молодой папуаски. Потом руководитель японской группы пожимал руки, раздавал конфеты — деньги за позирование перед фотоаппаратом заплачены вперед. В соседней деревне снова разыгрывалось какое-то этническо-бульварное представление. Вершиной программы стала сцена боя, во время которой папуасы, издавая воинственные крики, весело били друг друга. У них даже была заранее приготовленная красная краска, которая изображала кровь. Как в Голливуде!

Вот — католический собор, куда приходят жители обеих деревень. Здесь есть центр здравоохранения, и раз в неделю приезжает медицинская сестра, австралийка. Неподалеку в доме уже много лет живет антрополог, американка. Деревня как деревня. Наш проводник Джеймс мало обращал внимание на грязь на собственном теле, зато щеголял в бейсбольной кепке. И старался, чтобы мы увидели все. Солнце немилосердно палило, женщины на огородах окучивали бататы, мужчины играли со стрелами. Маленькая девочка гоняла толстого кабана, который носился среди кустов, усеянных красными и желтыми цветами. В воздухе стоял запах аниса и эвкалипта. В деревню снова вернулся покой. Но завтра опять приедут очередные туристы. На заработанные деньги Джеймс, наверное, купит на базаре рис и кока-колу. С окрестных гор в долину незаметно сползает туман, будто затягивающий все вокруг в свои сети...

Сколько стоит невеста?

Ночь в старом доме американки-антрополога была полна блох и удивительных снов: в очень жарких и враждебных джунглях меня преследовало серое пугало... Я проснулся окруженный папуасами. Они вошли без стука, но всего лишь для того, чтобы поставить воду для кофе. На улице к свинцовому небу поднимался запах мускуса и цветов. Джеймс хотел повести нас в пещеру на холме. Но мы туда так и не попали: под оглушительный шум барабанов дорогу нам перегородила пестрая процессия. Охапки только что сорванных цветов, яркие листья, пурпурные перья — из этого обилия красок выглядывали кончики рук и ног, раскрашенные лица, некоторые вымазаны сажей, некоторые разрисованы цветными геометрическими узорами. Все зависит от фантазии художника. Женщины танцевали, выбивая пятками ритм, мужчины издавали устрашающие дикие звуки. Одни несли зажаренного кабана, другие — огромные кисти сладких зеленых бананов или мешки с бататом. Это плата за невесту.

Разгоряченная группа молодых людей во главе с женихом, Домиником, быстро взобралась на вершину холма, откуда уже рукой подать до деревни невесты. Потом процессия с пронзительными воплями сбежала вниз: ее участники изображали нападение на деревню, во время которого невесту надо украсть.

С самого утра мужчины и женщины натерли тело свиным салом, его запах папуасы, видимо, считают неотразимым. Вместе с дымом костров, ароматом бананов и цветущих магнолий он одурманивает. Семена бетеля, которые здесь все азартно жуют, еще больше усиливают экстаз. На окрестных горах тут и там появляются хлопья тумана, будто таинственные дымовые сигналы.

Старейшины обратились к толпе с длинными речами, призывающими к солидарности, которая должна сплотить оба клана. Наконец появилась невеста. Денежные купюры, которыми она была увешана, свидетельствовали о том, что предлагаемая за нее цена — 2 тысячи кин (более 3 тысяч долларов), пятнадцать свиней и один казуар — именно такая, какой должна быть. Доминику, чтобы получить эту невесту, пришлось три года работать на кофейной плантации в Маунт-Хагене, а его родне — порядочно затянуть набедренные повязки. Счастливая избранница, сопровождаемая всхлипываниями, готовится перейти в новую семью. Доминик с гордым выражением лица держится в стороне.

После свадебного угощения (в меню в основном — жареная свинина) процессия возвращается домой. Последний взгляд на родной дом, последние слезы. Доминик и его жена пока еще друг до друга даже не дотронулись и не поцеловались. Когда же мы попросили их для фотоснимка стать друг к другу поближе, они даже растерялись. Вдали, по другую сторону долины, к небу поднимались густые столбы дыма.

— Деревня, горит, — пояснил нам Доминик. — Два племени воюют между собой.

— А вы тоже участвовали в войне?

— Конечно. Нормальное дело.

Прощание с нами было трогательным. Вождь даже предложил, чтобы мы тут поселились.

— Приезжайте, когда хотите. Хижина и кусок земли, где можно выращивать кофе, всегда найдется, — по обещал он.

Укрощенная страсть

Такое впечатление, что праздники здесь никогда не кончаются. На следующий день мы попали на большое юбилейное собрание папуасских племен в Маунт-Хагене. Там царило оживление: жители деревень уже собрались. В руках — маленькие статуэтки, ноги казуара, ожерелья из кабаньих зубов — все это только что сделано для туристов. Под скрип шин новых полицейских «тойот», в пыли, поднимаемой старыми грузовиками, переполненными торжественно принаряженными папуасами, толпа текла к гигантскому стадиону: торжество в Маунт-Хагене должно вот-вот начаться.

Беспрерывно грохотали тамтамы. Сначала ничего не было видно, только звуковая волна сопровождала приближающееся облако пыли, которая серыми полосами покрывала потные тела. Дикий рев, будто донесшийся из глубины веков, вдруг усилился: они уже здесь! Их было сто, двести, тысяча, может, и больше. Воины-папуасы. Вокруг глаз белые круги, лица разрисованы сажей, охрой, мелом, киноварью и чем-то ярко-желтым, в ноздри воткнуты кости, ракушки, кабаньи зубы. На голове хитроумная конструкция из разноцветных перьев, одна ярче и выше другой. Она ритмично колеблется под звуки барабанов. Эти люди пришли показать свою силу, мужество, богатство и фантазию. Они проходили перед трибунами стадиона, глядя прямо перед собой, сверкая телами, натертыми маслом и свиным салом, и распространяя мускусный запах. Матроны с гигантскими грудями били, будто помешанные, в барабаны, длинные травяные юбки неистово колыхались вокруг пышных бедер. Фантастически наряженные воины тянули странный мрачный напев, но его уже перекрывали новые мелодии...

В шестидесятых годах в Маунт-Хагене устраивали лишь небольшие земледельческие выставки (См. очерк Л.Минца «Синг-Синг у горы Хаген», «ВС» № 12/69.). Местные жители собирались здесь покупать скот и сельскохозяйственные орудия. Папуасы из окрестных деревень тоже приходили сюда, и, как полагается в подобных случаях, в своих самых красивых нарядах, что вызывало восторг: какие украшения, какая раскраска! Так местные власти, вполне естественно, пришли к заключению, что можно воспользоваться подобными встречами, чтобы примирить постоянно воюющие друг с другом племена и одновременно привлечь туристов. Торжества в Маунт-Хагене не всегда проходили удачно: некоторые племена это представление, в котором разыгрывается битва, принимали за настоящую войну. Но в конце концов все вошло в нужную колею, и ныне папуасы вполне миролюбиво танцуют и поют. Но колючая проволока и решетки свидетельствуют о том, что у организаторов праздника еще сохранилось недоверие к воинственным актерам.

На почетной трибуне не меньше ста гостей, оплативших свои места. Все белые, несколько смешанных пар и один или два бывших туземных воина.

Ауаки, нараку, гули, нип, сепи и другие племена со всей страны в течение двух дней несколько раз проходили перед трибунами. Небольшие антракты заполняли выступления местных пожарных, демонстрирующих чудеса своего искусства, или ученых полицейских собак. Здесь даже выступил один швейцарский миссионер, который играл на рожке. В конце праздника руководитель торжеств объявил на английском, а потом и на местном языке результаты конкурса красоты. Победили ауаки из провинции Энга. Сумма премии держалась в тайне из опасения, как бы она не вызвала у недружественных племен зависть и ненависть. Ауаки вернулись в свою деревню счастливые, с обилием подарков, сокрушившие своих врагов более сильным оружием, чем заостренная стрела, — красотой своих одеяний.

Прыжок в 1000 лет

Мы отправились в селение Тари, расположенное к северу от Маунт-Хагена. Всю дорогу нас сопровождали рекламные плакаты, повешенные прямо между бамбуковыми хижинами. Был базарный день. Женщины несли продавать бататы, бананы и зеленые лимоны. Мы увидели молодую мать, которая жевала сахарный тростник и при этом кормила грудью молочного поросенка — пережиток тех времен, когда, если надо было выбирать между новорожденными ребенком и поросенком, жертвовали ребенком. Свинья здесь символ благополучия: ее мясо подают в торжественных случаях, а зубы — желанное украшение. Богатство мужчины прежде всего определяется по количеству свиней, а потом уже по числу жен, которых он смог приобрести благодаря своему имуществу. Надо быть крайне осторожным на дорогах — эти четвероногие всюду!

— Если переедете свинью, главное — не останавливайтесь, — советовали нам десятки раз. — Расправа может быть кровавой.

Почти постоянно, как здесь это обычно и бывает, шел дождь. Вечные туманы, грибовидные облака, стиснутые вершинами гор, всюду грязь и цветущие джунгли. Тут ничего не изменилось за долгие тысячелетия. Эти места — затерянные и незаселенные (как тогда думали) джунгли — в 1933 году открыли австралийцы, братья Ли, которые пришли сюда в поисках золота. Каково же было их удивление, когда они нашли орошаемую и хорошо возделанную долину, где жило более миллиона человек. Так мир с удивлением узнал о существовании народа, еще не простившегося с каменным веком. Белые боялись этих первобытных людей. Но все же не приходили в такой ужас, как горцы. Папуасы твердо верили: на землю вернулись души предков. За странную бледность и комичный вид папуасы считали белых богами, пока в один решающий момент не обнаружили, что у белых такие же вполне человеческие признаки, поразительно похожие на папуасские. Эпоха богов т кончилась, начался век колонизаторов. Идиллии не получилось. Папуасы — храбрые воины, защищались и силой своих колдунов, и своих стрел. Но против ружей миссионеров, от которых в этой проданной дьяволу стране не ушла ни одна душа, не устояли.

Тем не менее папуасы быстро учились. За несколько десятков лет этот народ (а вернее, народы — на острове живет 700 этнических групп, и каждая говорит на своем языке) сделал гигантский прыжок, равный нескольким тысячелетиям. И ныне молодая страна опасается, как бы в таком стремительном движении не растерять своеобразия. В наши дни и политики, и многие меланезийские, полинезийские и микронезийские интеллектуалы пытаются найти для этой части света какой-то средний путь, найти компромисс между традицией и модернизацией на западный лад. Но пока речь идет только о стремлении.

Долина Тари была открыта каких-то сорок лет назад! Но местные жители летают на вертолетах (они называют их «миксер Иисуса Христа») и так водят грузовики, будто никогда не делали ничего другого. Конечно, в предпринимательстве здесь пока главное слово за белыми. Но когда в соседней долине нашли золото, миллионерами стали и несколько туземцев. Остальные работают на кофейных плантациях или служат матросами на танкерах.

Как «исправляли» дикарей

На самолете национальной компании «Эйр Нью-Гини» мы летели над Сепиком, самой большой рекой острова. Здесь люди не такие черные, как в горах, одежда у них не такая агрессивно яркая, они не так крепко сбиты. Когда мы проезжали деревни, жители выходили из своих хижин на сваях, выставляли напоказ корзинки, статуэтки, могли спеть за несколько кин невеселую песню. Но сами оставались спокойными, немного сдержанными, скорее всего от безразличия. И не удивительно. Вот уже много лет по реке в деревню приходят толпы исследователей — этнографов, антропологов, социологов, все они страстно стремятся втиснуть туземцев в свои схемы, которые часто способны удовлетворить лишь руководителя их научной работы.

...В краю людей-крокодилов, которые во время кровавого обряда посвящения в мужчины украшают себя татуировкой, изображающей шипы рыб, мы встретили Фрэнсиса. Каждый вечер в доме среди джунглей старик рассказывает интересующимся о своей прошлой жизни воина-людоеда. Фрэнсис не знает, сколько ему лет: семьдесят, восемьдесят? Он прожил тысячу жизней. В его память навсегда запал образ первого белого человека (вообще-то это был японец), которого он увидел. Он вспоминает и то, как ел человека — вместе со всеми воинами своего племени.

— Вкусно?

— Да, — Фрэнсис немногословен.

Из своего единственного путешествия в Австралию во время второй мировой войны он запомнил только огромные дома и машины на дорогах. Его крестили, и ему пришлось отказаться от одной из двух жен, как велит христианский обычай, и пришлось перестать есть людей. Теперь на старости лет он подрабатывает в отеле и живет с удобствами.

Окутанная туманом река привела к гигантскому «жилищу духов», похожему на вырезанный из дерева нос корабля. Сюда, в самое святое место культа, где проходят обряды посвящения в мужчины, женщинам вход воспрещен. Половая сегрегация — основа папуасского общества. Христианство изменило многие привычки, ввело моногамный брак, но духи и мужчины сохранили сдержанность. На берегах Сепика не найдешь ни сигарет, ни кока-колы. Однако именно здесь с появлением первых белых поселенцев зародился культ «карго» (См. очерк Л.Мартынова «Танна-Тоа ждет Арчибальда», «ВС» № 12/77.). Разумеется, папуасы посчитали за великое колдовство, когда белые из живота корабля или самолета доставали несметные сокровища: гребешки, железные ножи, мясо в металлических банках, спички. Способ колдовства был очевиден и прост: чуть-чуть работать и много молиться. Папуасы принялись за дело с похвальным пылом, который не остыл и после войны.

Но и эти иллюзии в конце концов улетучились. Очень многие нам говорили, что жители Папуа веруют в Иисуса Христа, они хорошие христиане и осуждают тех, кто придерживается старых привычек. Часто такие заверения звучали настолько стереотипно, что мурашки пробегали по коже. По-видимому, некоторые миссионеры, особенно адвентисты седьмого дня, а в стране их очень много, развили такую пропаганду, что она сродни «промыванию мозгов». Но кто знает, что творится в глубине девственного леса? До сих пор я вспоминаю шелест тростника, выманивающего крокодилов со дна, и туманы, окутывающие долину...

Лоран Пиво Из чешского журнала «100+1 ZZ» перевела Д.Прошунина

(обратно)

Реабилитация Дюма

Октябрь 1858 года. Шел третий месяц нового французского вторжения в Россию.

Реализуя стратегический замысел, неприятель воспользовался современным транспортом. По железным дорогам совершил бросок из Парижа в Штеттин. Под парами пересек Балтику, высадился 10 июня в Кронштадте и беспрепятственно вошел в Санкт-Петербург. Предпринял экспедицию на Ладогу, до самых карьеров, где брали мрамор для Исаакиевского собора. По железной дороге достиг Москвы, повернул на Троице-Сергиеву лавру, на неделю стал лагерем между Переславлем-Залесским и Калязином в имении камергера Нарышкина-Елпатьево. Дальнейших намерений не скрывал: Волга, от Калязина до Астрахани, с непременным десантом на Нижегородской ярмарке, и Кавказ, где в горах блокирован Шамиль.

Противник оказался похитрей Наполеона. Явился по приглашению, под благовидным предлогом и без армии. Все его силы — он сам да художник Муане. Всюду, однако, восторг и капитуляция, если не брать в расчет сопротивления отдельных патриотов, таких, как надежда русской поэзии Мей, литератор Павлов и эмигрант Герцен. Нового претендента на мировое признание звали Александр Дюма (отец). Его привезла из Парижа молодая графская чета Кушелевых-Безбородко. Привезла в довольно любопытной компании, вместе с модным в Европе и Америке экстрасенсом Хоумом и знаменитейшим итальянским маэстро Миллелотти. Писателю отводилась смиренная роль шафера на свадьбе свояченицы графа и Хоума. Он же, путешествуя, писал историю человеческой цивилизации и не мыслил ее без истории России.

Официальный Санкт-Петербург не сомневался, что в результате появится что-нибудь вроде резкой книги маркиза де Кюстина (которого здесь так тепло принимали!) — «Россия в 1839 году». Написал ведь Дюма уже по мотивам декабрьского восстания 1825 года запрещенный в России роман «Учитель фехтования». В стремлении оградить себя от нежелательных последствий система напрягла высшие интеллектуальные силы. Оборону и контрудар возглавила госбезопасность. Князь Долгоруков, начальник Третьего отделения, распорядился 18 июля установить за писателем тайный полицейский надзор. Агентурные донесения показывали государю. По объявленному маршруту понеслись корреспонденты, заранее рассыпая проклятия отвратительным дорогам, трактирам и гостиницам. В воздухе витала идея противовеса Александру Дюма, и в октябре того же года в Санкт-Петербург прибыл другой, благонамеренный французский писатель, «не шарлатан и болтун, а истинный поэт и художник» Теофиль Готье.

Корабли и форты Кронштадта уступили столичной прессе честь открыть огонь по неприятелю. Она дружно отреагировала на сигнал, поданный шефом жандармов. В дыму этой нескончаемой артподготовки гордо воспарил миф о легкомысленном борзописце, неспособном понять Россию. Дюма и во Франции не обращал внимания на газетную трескотню. Издатель, главный редактор, единственный сотрудник и специальный корреспондент парижского журнала «Монте-Кристо», он отправлял в редакцию с дороги толстые пакеты, и свежие материалы вскоре попадали к читателям. Так сложились книги путевых очерков «Из Парижа в Астрахань» и «Кавказ», изданные позже в Брюсселе и Париже. Русский перевод «Кавказа» увидел свет в Тифлисе в 1861-м и переиздан в Тбилиси в 1988 году. Первый сборник, куда, кроме предисловия и пролога, вошли путевые очерки «Санкт-Петербург», «Ладога», «Москва», «Волга» и «Степи», до последнего времени не отпускали цепкие когти мифа, задуманного как контрудар. Сначала сознательно его раздували, потом, похоже, в него поверили. В частности, именно Дюма приписывали открытие пресловутой «развесистой клюквы», дерева, ставшего символом невежественных писаний чужеземцев о России.

О путешествии Дюма по России мне приходилось слышать еще школьником от отца, книголюба до конца дней своих. Он пересказал тогда несколько забавных эпизодов. Через несколько лет я обнаружил их в книге «Кавказ», с трудом разысканной в Москве, в Государственной публичной исторической библиотеке. Затем в руки попала книга Андре Моруа «Три Дюма». К сожалению, пребыванию у нас знаменитого писателя отведено в ней всего 4,5 страницы. Появилось желание прочесть, что же все-таки он написал о России. И в голову не приходило, какая это непростая задача.

Энциклопедии быстро дали сводную справку: помимо «Кавказа», написана еще серия путевых очерков «De Paris a Astrakan. Nonvelles impressions de voyage» (или «Impression de voyage en Russie») — «Из Парижа в Астрахань. Свежие впечатления от путешествия в Россию». Но в каталогах библиотек и в том числе Государственной библиотеки СССР имени В.И.Ленина карточка на очерки никак не находилась. Спасибо консультанту Истерички, помогла.

— Вы же видите, — упрекнула она, — работа занесена в каталог на языке ее автора. Значит, она в русском переводе не издавалась.

Отступать не хотелось. Тем более после усиленной вузовской подготовки по французскому языку на случай помощи слаборазвитым странам.

Постигая историю и размышляя над судьбами России, писатель не скупился на слово и не экономил бумагу. Поэтому перевод занял много времени. Но столько же вечеров и выходных были окрашены радостью общения с неизвестным Дюма! Можно было ограничиться переводом для себя, да не давало остановиться растущее чувство протеста против утверждений литературоведов прошлого и настоящего, что знаменитый гость из Франции не разобрался в русской жизни, в очерках все напутал, и они недостойны внимания читателя. Термины типа «беспардонное завирательство», «фокусник от литературы» вместе с цитатами из XIX века вошли в фундаментальную статью исследователя С. Дурылина «Александр Дюма-отец и Россия», опубликованную в 1937 году в «Литературном наследстве». На крючок этого мнения попался и Андре Моруа: «...Его рассказы по возвращении из России своей невероятностью превзошли приключения Монте-Кристо. Хорошо выдумывать тому, кто приехал издалека».

Настоящий писатель все увидит и все поймет. Как палеонтолог по кости доисторического животного воссоздает его облик, так и писатель по неприметной детали способен представить себе картину социальной жизни. Мое доверие к Дюма полностью оправдалось. Каждая перевернутая страница подтверждала, что путаницы в очерках нет. Писатель с симпатией и глубоким участием отнесся к многоликому населению державы под двуглавым орлом. Однако тех, кто хотел бы канонизировать доброе старое царское время, ждет разочарование. Дюма заметил, что народу недостает братства и привычки к свободе, разглядел все формы деспотизма, коррупции и рабства. Конструктивно отнесся к вопросу собственности и другим проблемам, которые силой инерции достигли наших дней. Предупредил, что любая партийность чревата узким сектантством. Сделал вывод: России понадобится не одна революция, чтобы сравняться с Западом.

Очерки написаны с путеводительской точностью. Зная старые названия, легко отыскать след Дюма в городе на Неве, в Москве и волжских городах, на Кавказе. Убедиться в этом помогло мне путешествие по его следам. Например, на Валааме без расспросов, по авторским описаниям, удалось опознать бухту, где Дюма сошел с парохода на берег; там даже деревья у дорожки, ведущей к монастырской лестнице, стоят так же.

Люди и время пощадили не все вехи путешествия. Нет больше в Троице-Сергиевой лавре надгробья, «обезглавленного» еще по приказу Петра, потому что лицо, достойное казни, дерзнуло скрыться и умереть. Не сохранился деревянный «замок» Нарышкина в ярославской деревне Елпатьево. Улицы Калязина, по которым ходил Дюма, и причал, с которого он поднялся на борт волжского парохода в сопровождении всех офицеров местного гарнизона и полкового оркестра, — на дне Рыбинского водохранилища. Но многое осталось. Вчитаемся в строки мастера и оглядимся.

Как в Неве, отражена в них «вилла Безбородко», штаб-квартира путешественника в Санкт-Петербурге; сегодня это здание занимает противотуберкулезный диспансер.

Те же номера на домах бывшей Английской набережной. По ним выходишь к бывшей резиденции испанского посланника, у которого Дюма был с визитом.

Доверясь писателю, на берегу Финского залива определяешь место петергофской дачи, куда на лето выезжала редакция журнала «Современник» и где Некрасов и Панаев принимали гостя из Франции.

К северу от Сортавалы, в 10 километрах от финской границы, стали озерами прежние карьеры. Рядом — новые, с устаревшей оснасткой для распиловки мраморного монолита...

Найдется множество подтверждений справедливости слов и суждений Дюма. Публикация очерков почти полуторавековой давности — лучший способ его реабилитировать. И они подготовлены к выпуску отдельным изданием. Заключительный очерк серии «Из Парижа в Астрахань» предлагается — с сокращениями — вниманию читателей журнала «Вокруг света».

Переводчик Владимир Ишечкин От редакции:

По нашей просьбе доктор исторических наук Н.Л.Жуковская взглянула на книгу А.Дюма глазами ученого, знающего историю и этнографию краев, которые он посетил. И сделала примечания в тех местах, которые требуют пояснений. В конце публикации мы поместим заключение специалиста о достоверности сообщенной Дюма информации.

(обратно)

Александр Дюма (отец). Из Парижа в Астрахань

Свежие впечатления от путешествия в Россию

Степи

...Мы высадились в Николаевской и направились к дому почтовой станции с подорожной в руке.

Кажется, я уже говорил, что подорожная — приказ русских властей начальникам почтовых станций давать лошадей ее предъявителю. В России теперь так же не возьмешь почтовых без подорожной, как во Франции не попутешествуешь без паспорта. Подорожные выдаются на более или менее длительный срок, действительны на большие и малые расстояния.

Моя подорожная была взята в Москве, ее выдал мне губернатор граф Закревский, который никогда не позволил бы мне появиться в Москве, не будь у меня сильной руки. А так как мое пребывание в городе было тем более неприятно губернатору, что в известном роде получилось ему навязанным, то стоило запросить подорожную, означающую мой отъезд, как губернатор распорядился выдать документ с льготами воистину княжескими, чтобы в пути было обеспечено мне, насколько возможно, быстрое обслуживание.

При виде нашей подорожной староста (Станционный смотритель. Прим.перев.) не пошевелился, чтобы выделить нам пятерку испрашиваемых у него лошадей, — обычные дорожные трудности. Вообще большего жулика, чем начальник почты, не найти. Поскольку лошади в низкой цене — за каждую берут по 2 копейки с версты, — старосты в общем-то занимаются дурными делами: они идут на всевозможные ухищрения, чтобы содрать с путешественников три шкуры; доверчивым заявляют, что конюшни пусты, но что можно раздобыть лошадей по соседству. Только, добавляют они, лошади принадлежат частникам, и те требуют двойную цену. Попадись вы хоть раз в эти тенеты, вы потерянный человек. От кучера начальнику почты и от начальника почты кучеру передают вести о вашем простодушии, и почти всегда вам приходится расплачиваться за свою доверчивость. Но если у вас есть самое малое представление о почтовых законах в России, вы скажете:

— Каждый начальник почтовой станции, даже в самой маленькой деревеньке, обязан держать на конюшне по меньшей мере три тройки, то есть девять лошадей.

Если же вы очень сильны в почтовых законах России, то добавите:

— Каждый начальник почты, помимо прочего, имеет печать на столе, привязанную шпагатом, который запрещено обрывать, постоянную почтовую книгу с восковой печатью округа. Он лишается аттестата, если восковая печать сломана без веского на то основания. В этой книге изложены инструкции о количестве возможных пассажиров и числе потребных для них лошадей.

Да, все действительно превосходно, но поскольку никто не сверяется по книге, у начальников станций может быть именно эта книга на столе, но ни лошадки — на конюшне.

Русские, у которых есть опыт разъездов по своей стране, встречая подобные виды препятствий, обычно сверяются по книге не пером, а нагайкой...

Иностранные путешественники, нужно отдать им должное, поначалу испытывают отвращение к такому поведению, но позже, видя, что становятся жертвами собственной филантропии, воспринимают мало-помалу нравы страны.

Запомните хорошенько, что со времени Екатерины II старосты имеют чин.

Плетка, принуждающая старосту предоставлять лошадей, имеет еще одно применение: заставлять лошадей идти, стегая не по их спинам, а по спине кучера.

В России все не так, как в других краях; но когда хорошо узнаешь Россию, достигаешь намеченной цели. Лишь дорога немного длинней и неровней, вот и все. Через 5-6 тысяч верст пути по России нужда заставит купить новую плеть, хотя и старая ни разу не опустилась на круп лошади.

Приводимые нами детали — чистая правда... Справиться об этом можно у любого встречного подданного Его Величества императора Александра.

Нам предстояло проехать 260 верст. Почти 65 французских лье. По ровной степной дороге можно было бы одолеть эти 6 десятков лье за день, если бы не два часа, потерянные на каждой станции.

Крест на шее, который всякому русскому служащему говорит о полковничьем ранге, сокращает ожидание примерно на полчаса; орденская звезда поверх одежды, которая указывает на генеральский ранг, сокращает то же время приблизительно на час.

В России всем заправляет чин.

«Чин» — по-французски «ранг». Только в России ранг не зарабатывается, он даруется; люди там получают должность по чину, а не в соответствии с личными достоинствами. По словам одного русского, чин еще и надежная крыша для интриганов и жуликов...

Россия — страна, где больше всего советников и которая меньше всего требует советов.

В моей подорожной значилось: «Господин Александр Дюма, французский litterateur». Поскольку слово litterateur (литератор), возможно, не имеет русского эквивалента, и было написано по-французски, и так как ни один начальник почты не знал, что это такое, litterateur, то Калино (русский переводчик) переводил его как «генерал», и мне воздавали соответственно моему чину.

 

Нет ничего более унылого, чем эти плоские, покрытые серым вереском, совершенно безлюдные равнины, где редко когда увидишь силуэт всадника на горизонте; вы едете верст 30-40, и даже одинокая птица не взлетит на вашей дороге. Между первой и второй станциями мы приметили несколько киргизских кибиток (Киргизы (а также встречающийся далее в тексте термин киргиз — казаки) — на самом деле казахи. С середины XVIII века в русских официальных документах, чтобы не путать казахов с русскими казаками, проживавшими на соседних территориях (Северный Кавказ, Южный Урал), стали называть казахов киргизами. В 1925 году казахам было возвращено их историческое самоназвание. Прим.научного редактора.). Как и калмыцкие, они сделаны из войлока и имеют пирамидальную форму, с отверстием наверху, чтобы выходил дым. Киргизы здесь не коренные жители, они выходцы из Туркестана и, видимо, являются уроженцами Китая. Они — магометане и делятся на три орды: Большую, Среднюю, Малую.

Мы видели их в 1814 году — заброшенных детей русской армии в островерхих колпаках, с луками, стрелами, копьями, в широких штанах, с веревочными стременами и мохнатыми лошадьми. Они были ужасом наших крестьян, которые не имели понятия о подобных людях и особенно — о таких нарядах.

Сегодня у большинства лук и стрелы заменены ружьем, но некоторые либо слишком бедны, чтобы купить ружья, либо держатся национальных традиций и поэтому сохранили лук и стрелы.

Кибитки, мимо которых мы проехали и на пороге которых стояли группами женщины и дети, имеют 10-12 футов в диаметре и, следовательно, 30-36 футов в окружности. Внутри — ложе или кошма, шкаф и некоторая кухонная утварь. Мы миновали два-три таких кочевья, и можно было различить вдали другие, рассыпанные по пять-шесть кибиток. Нужно по крайней мере четыре верблюда или восемь лошадей, чтобы увезти одну кибитку и нашедшую в ней приют семью.

Киргизские лошади маленькие, быстрые, неутомимые; хозяин мало занимается ими: разве что освободит от удилов, чтобы могли свободно пастись. Понятно, что о ячмене или овсе нет и речи.

Мы решили ехать день и ночь степями, где нечего смотреть до самых озер. Зная, что в дороге не найдем абсолютно ничего из еды, запаслись хлебом, крутыми яйцами и вином. Кроме того, наши друзья из Саратова велели зажарить для нас двух цыплят и сделать судака в пряном отваре.

Когда наступила ночь, возникли некоторые осложнения: нам не давали лошадей. Как довод, можно сказать, выдвигалось опасение, что в пути нас могли захватить киргизы. Мы возражали, показывая наши ружья; впрочем, мы были убеждены, что в соседстве с таким значительным казачьим постом, как на озере Эльтон, нам абсолютно нечего бояться. Все решил другой довод: мы задержались на почтовой станции до двух часов не потому, что боялись киргизов, а потому, что замерзли. Холод застал нас в Казани, а снег — в Саратове; и в степи, где ничто не препятствует ветру, могло быть 6-7 градусов ниже нуля.

Мы уже говорили, что все русские станции устроены по одной модели; кто видел одну из них, тот видел все. Беленные известью четыре стены, две скамьи, представляющие собой и канапе, и кровати, в зависимости от того, как ими пользоваться, и выдвинутая в комнату печь; на ней то неизменное, в чем уверен, что будет всегда: горячая вода, в которой вместо чая заваривают растения местной флоры. Только в киргизских степях вода солоновата, и неженкам лучше ее не пить! Насчет поесть — ничего, абсолютно ничего! Итак, в России — нелишне это повторить — нужно все носить с собой: матрас, чтобы положить его под поясницу, подушку под голову, запас еды, чтобы положить на зуб. В перечне наших продуктов я назвал судака; мои читатели, которые могут когда-нибудь вкусить этой ценимой нами рыбы, позволят мне сделать относительно нее некоторые пояснения.

...Рядом со стерлядью, аристократической и слишком уж превознесенной, судак — рыба заурядная, вульгарная, демократическая. Так, по крайней мере, кажется русским. Судак, который по вкусу стоит между щукой и мерлангом (Мерланг — рыба семейства тресковых. Водится в основном в Атлантике — у побережья Европы и в Черном море. Прим.перев.), судак для которого окончательно подобран соус, судак, приготовленный в пряном отваре, вкушаемый с растительным маслом и уксусом, с соусами ремолад по-татарски или байонез, — впрочем, он всегда хорош, всегда духовит, с каким бы соусом его ни ели, и стоит 2 копейки за фунт, тогда от ч как даже на Волге фунт стерляди стоит рубль.

Правда, Калино, не будучи напичкан стерлядью в университете, предпочитал, как русский человек, стерлядь. Но поскольку нас было двое против одного, а все вопросы решались большинством голосов, то мы притесняли Калино, принуждая его питаться судаком. Он поел его столько итак что хорошо, что стал приверженцем нашего мнения и отдал предпочтение судаку перед стерлядью.

Простите за это отступление. Мы возвращаемся на почтовую станцию; ничто не заставляло нас так помышлять о добром обеде, как пустой стол. Мы поспали два часа в наших шубах-венгерках, отороченных каракулем; я, в качестве старшего по возрасту, — на двух скамьях, остальные — на полу...

К полудню оставили справа озеро, названия которого не ню знаю. Показалось, что увидел на нем серые и белые точки, которые могли быть дикими гусями или чайками. Но для них было более трех верст, и я решил, что не стоило утруждаться ради ружейного выстрела, наверняка бесполезного, ва-И мы продолжали путь довольно ретиво, потому что впереди оставалось не более двух станций. В самом деле, к трем часам увидели перед собой на горизонте подобие огромного серебряного зеркала — озеро Эльтон. Это была первая цель поездки. Часом позже остановились на северном его во берегу, у конторы соляных разработок. Вокруг конторы располагалось несколько деревянных домов, казарма и конюшни казачьего поста. Повсюду царило большое оживление, и мы справились, чем оно вызвано. Оказалось, нам неожиданно повезло: гетман астраханских казаков, друг казанского генерала Лана, генерал Беклемишев совершал объезд казачьей линии и только накануне прибыл на озеро Эльтон.

Прежде чем подступиться вплотную с описанием, скажем слово о соляных озерах, этом богатстве Южной России. Те из них, где мы побывали, примечательны своим расположением в трех-четырех сотнях верст от Каспийского моря. Значит, в отличие от озер в окрестностях Астрахани и между Волгой и Тереком, о них не скажешь, что некогда мо ре при отступлении оставило в низинах лужи соленой воды, Россия насчитывает 135 таких озер, 97 из которых еще не г тронуты или почти не тронуты разработками... Соляные запасы, уложенные природой в несколько слоев, несомненно, образуют часть земной коры. Малороссия имеет в избытке  с соляные шахты, а в Тифлисе в базарные дни на людных площадях эта соль продается кусками размером с булыжник. Продукция озер, эксплуатируемых в Астраханской губернии, составляет примерно 200 миллионов килограммов в год. Эксплуатируемые вдоль Терека и на правом берегу Волги 20 озер, в свою очередь, дают ежегодно в среднем 14-15 миллионов килограммов соли. Мы видели многие из них совершенно иссушенными; попробовали также пересечь их, подобно евреям, прошедшим через Красное море не замочив ног; ни в одно из них не впадали ни река, ни ручей, и не былосообщения с каким-либо подземным источником. Эти озера, сухие в осень и зиму, наливаются водой либо весной, когда тают снега, либо летом во время проливных дождей. Тут же растворяется какое-то количество грязной донной соли и соли в слоях, на которых покоится масса воды; наступает большая жара, и вода испаряется в том же объеме, в каком появилась, оставляя широкие пласты кристаллизирующейся соли, сверкающей белизной, так что рабочим остается лишь поддевать ее лопатой и бросать в телеги. Но нет больше такого озера, как Эльтон, у которого 18 лье в окружности и которое никогда не иссякает.

Вместо того чтобы остановиться в конторе, несмотря на сомнительность ее удобств, или в одном из деревянных домов, принадлежность которых просто непонятна, мы извлекли из нашей телеги палатку и поставили ее на берегу озера, увенчав небольшим трехцветным флагом, сделанным для нас дамами в Саратове. Когда я организовывал обед из остатков наших продуктов и из того, что удалось к, добыть на берегу Эльтона, послышался топот многих коней; они остановились у палатки, и я увидел перед собой с русского офицера в простой и строгой казачьей форме.

— Простите, месье, — обратился он ко мне на великолепном французском языке, когда я отделял шесть отбивных а от четверти барана, только что купленного Калино, — но, случаем, вы не месье Александр Дюма, которого мы уже — месяц ожидаем в Астрахани?

Я поклонился, признал свою подлинность и ответил:

— Генерал Беклемишев, я полагаю?

— Он самый. Надо же! Вы знаете меня по имени, знаете, к что я здесь, и не спешите пригласить меня отобедать?

— Со мной письмо только для мадам, — ответил я, смеясь.

Генерал Дан говорил мне, что мадам Беклемишева — очаровательная женщина.

— Очень надеюсь, что вы собственноручно отдадите ей это письмо, — сказал генерал. — Для нее будет праздником увидеть вас; но, черт побери, как занесло вас в нашу пустыню.

Я объяснил, что у меня сильное желание посмотреть соляные озера.

— Ничего себе, — сказал он, качнув головой. — Испытывать такие желания без принуждения! Ничего занимательного здесь нет; однако я в вашем распоряжении.

— Генерал Лан предрекал, что вы скорей всего окажете такую любезность.

— А! Вы знаете Дана, одного из моих лучших друзей, превосходного человека! Вы хотите объехать озеро?

— Не достаточно ли будет объехать его наполовину?

— Прекрасно, завтра, если хотите, часов в 10 утра, мы сядем на коней. Наш экипаж отправится ожидать вас на той стороне, на казацкой линии. Там вы найдете его со всеми вашими вещами.

— Наши вещи — палатка и мешок со спальными принадлежностями; как видите, они не громоздки. Сложнее с другим, у нас нет экипажа; возможно, сейчас лошади с последней почтовой станции тащат нашу телегу в сарай.

— Тогда, — ответил генерал, — лучше едем верхом на озеро Бестужев-Богдо (Озеро Баскунчак. Прим.перев.). Мой тарантас находится в Ставке-Карайской; вы едете в нем до Царицына и там оставляете; в свою очередь, я беру его, чтобы вернуться в Астрахань тогда же, когда приедете вы. Что же до вашей палатки и ночного мешка, навьючим их на лошадь, и вы их найдете на Бестужеве-Богдо.

Мы со смехом переглянулись; Муане и я привыкли в России улаживать дела таким вот способом. Это — врожденное чувство гостеприимства, которое очень легко проявляется у русских, когда выясняется, что нужно оказать услугу путешественнику.

— Согласен, — ответил я генералу, протягивая руку.

— Теперь, — поинтересовался он, — что я смог бы прислать вам со своей кухни?

— Сегодня абсолютно ничего не надо, но завтра — на ваше усмотрение; вы знаете ресурсы края, вы нас специально отыскали, тем хуже для вас.

— Хорошо же! На чем вы собираетесь спать?

— На земле; это менее тяжко, чем на кроватях на станциях. У нас есть венгерки, тулупы и одеяла; это все, что нужно. Вам придется позаботиться только о нашем друге Муане, он неженка. И, предупреждаю, любитель теплых стран, который больше любит сень пальмы, чем тень ели.

— Вы попадете в теплынь по ту сторону Кавказа.

— Тогда поспешим туда, — сказал Муане. — Проклятая страна, где холод прохватывает до мозга костей!

— Бросьте, Муане; генерал, он кашляет еще после простуды в июле.

Генерал показал Муане на дом, где сам остановился, и уехал. Мы отобедали, отмечая превосходство эльтонских баранов над баранами других пород, мясо которых вкусили в России. На следующий день это превосходство было естественным образом разъяснено видом огромных отар, пасущихся в солончаковых прериях, что раскинулись на 200 верст. Животные обладали достоинствами, какие есть и у наших баранов из Пре-Сале в Нормандии, очевидно, той же породы.

Мы зажгли большой костер из вереска перед входом в палатку, повернутую тыльной стороной к ветру, получая от огня только тепло; дым, такой же густой и черный, как дым от парохода, относило и вытягивало в сторону Астрахани.

Я писал весь вечер. В палатке был круглый стол, державшийся на средней стойке. Впервые после отъезда из Франции ни стены дома, ни перегородки вагона или переборки парохода не давили на меня. Впрочем, я испытывал все тяготы пути, чтобы до конца проникнуться мыслью, что нахожусь между Волгой и Уралом, и слева татары, а справа калмыки, что нахожусь между этими монгольскими племенами, пришедшими из Азии в Европу по стопам Чингисхана и Тимура Хромого.

Мы стали лагерем в центре казачьей линии, которая окружает соледобычу в озерах и служит защитой от грабежа бравых киргизов, воров в душе, ночью проскальзывающих между предельно сближенными постами, чтобы украсть соли. Эта казачья линия охватывает примерно 20 меньших озер того же свойства — если не той же формации, доходит до Каспийского моря и тянется вдоль него, замыкаясь в Астрахани — узле охраны одновременно и соляных разработок, и рыбных промыслов. Когда я приготовился повалиться на свой тулуп, ко мне прибыл казак с посланием и великолепной белой папахой от генерала Беклемишева.

Папаха — колпак из шкуры астраханского барана, имеющий форму колпаков наших гусар, но без жесткого каркаса. Папаха передавалась мне, чтобы в течение ночи я мог держать голову в тепле, а письмо объяснило мне назначение папахи. Этот роскошный колпак на голове генерала привлекал мое внимание, и раза два-три мои глаза машинально поднимались. По направлению моих взглядов генерал догадался, что я хотел бы иметь такой же головной убор, и он его прислал. Не смотрите дважды на вещь, которая принадлежит русскому, иначе он вам ее отдаст, сколько бы она ни стоила. Благодаря вниманию генерала Беклемишева с этой вот ночи, первой на биваке, я мог реализовать одну из главных заповедей людей Востока — держать голову в тепле. А благодаря ветру, дующему в щель и подстилающему палатку, сама собой складывалась другая — держать ноги в холоде. Эти заповеди — обратные западным.

В 9 часов утра следующего дня генерал Беклемишев прислал сказать, что нас ожидает завтрак. Мы тотчас отозвались на приглашение. Выйдя из-за стола, увидели оседланных и взнузданных коней, навьюченную палатку и готовый эскорт. Употребили три часа, чтобы берегом озера описать огромный полукруг. Всюду один и тот же вид: неизменно — вереск, краснеющий по мере приближения к соленой воде. Думали, что он в цвету; ничуть, это сама поросль меняет окраску. Нигде ни островка на огромном пространстве воды, вытянутом на 3,5 лье в длину и 2 лье с лишним в ширину.

Каждые 10-12 верст мы встречали небольшие казачьи посты из трех человек с маленькой конюшней на трех лошадей. Этих столь крохотных постов было достаточно для охраны озера. Господа киргизы никогда не позволяют себе атак с оружием в руках, как поступают черкесы и лезгины. Мы остановились около 2 часов после полудня на берегу второго озера, у которого нет названия, хотя оно имеет 5 лье в окружности. Оно расположено примерно на полпути от озера Эльтон к озеру Бестужев-Богдо. Стол был приготовлен под нашей палаткой, которая опередила нас и обнаружилась на берегу озера...

Ничто не может дать даже представления о глубокой меланхолии, которую навевают эти беспредельные степи, гладкие, как море в дни покоя, не предлагающие путникам даже развлечения бурей, только бы не песчаной. Правда, мы повстречались со степью не в лучшее время года, а тогда, когда ее иссушили первые зимние ветры. Весной, когда полынь зелена, ромашки желты, вереск розов, это больше не степи, это — прерии.

Завтрак окончен, еще 3 часа дня, и, торопя коней, мы смогли отправиться в деревню Ставка-Карайская, в маленький посад примерно из 40 домов; таким образом, вечером следующего дня можно было попасть в Царицын.

В посаде Ставка-Карайская 6-8 домов принадлежат администрации и служащим. Остальными владеют армяне, некоторые оборудованы под гостиницы. Там находятся на постое все русские офицеры, командиры этой части казачьей линии. Так вот вечером у меня была обставленная комната...

Наш ужин, по команде генерала, был организован в местном ресторане. Этот ресторан располагает бильярдом, который линия почитает одним из высших видов развлечения в Ставке-Карайской. Поэтому бильярд всегда заказан на 2-3 дня вперед. И в самом деле, чем еще заняться двум десяткам офицеров, изолированных среди степей, на просторах без дичи, у озера без рыбы? Единственное развлечение — наблюдать добычу соли. Это, может быть, интересно в первые часы, но через месяц воспринимается как монотонный процесс. А через год — судите сами!

Мы совершили тур вокруг бильярда после обеда, так же как тур вдоль озера после завтрака. В России гостеприимство настолько свято, что нам пожелали уступить бильярд. Ясное дело, мы отказывались. Но самопожертвование во имя гостей неизбежно, если гости им не злоупотребляют.

Назавтра мы зарисовали единственную гору этих степей. Если на вершине этого холма стать лицом к востоку, то позади будет Волга, слева — озеро во всей своей широте, впереди — небольшое казачье укрепление, по другую сторону озера и направо — солончаковые прерии, покрытые баранами...

В 11 часов мы сели в экипаж и простились с генералом Беклемишевым. Глянув на Калино, я увидел его обогатившимся саблей и казацким ружьем. Это был подарок генерала.

...Мы провели на борту «Нахимова», доставившего нас в Астрахань, последнюю ночь, урегулировав счет с нашим бравым капитаном, который сделал все, что мог, чтобы быть с нами любезным.

На следующий день, в 10 часов, лодка доставила на берег нас и наш багаж; поднялись на дрожки, отличные от других видов таких экипажей, велели сложить вещи на телегу, и Калино почти торжественно приказал:

— Дом Сапожникова!

Это означает maison Sapognikoff.

Кучер подвез нас к самому красивому дому города и сразу въехал во двор, словно мы приехали к себе домой. Впрочем, этот достойный человек имел на это полное право: прошло более 6 недель, как управляющий получил уведомление, и уже месяц, как ожидал нас со дня на день. Я не сказал бы, что нас проводили в нашу квартиру, нет; русские понимают гостеприимство гораздо шире: весь дом был для нас. Так как голод в И часов уже заявлял о себе, я отправил Калино коснуться в разговоре с управляющим этого важного вопроса и попросить его советов, как организовать наш быт в Астрахани. Он ответил, что нам не надо ни о чем беспокоиться: г-н Сапожников распорядился, чтобы мы пользовались самым широким гостеприимством. И в доказательство от нас требовалось лишь пройти в столовую, где ожидал приготовленный завтрак. Мы тут же это проверили, и, к нашему великому удовольствию, стол действительно был накрыт.

Хотя в Астрахани, благодаря развитой системе ирригации, собирают великолепный урожай винограда с ягодинами, крупными, как мирабель, местное вино посредственно. Поэтому на столе мы нашли наиболее ценимое в Южной России вино трех марок: «Бордо», «Кизлярское» и «Кахетинское». Последнее, привезенное в бурдюках, пропиталось запахом бурдюка, что ценят астраханцы, но что должно доставлять иностранцам, сужу по себе, мало удовольствия.

За завтраком нам объявили о приходе начальника полиции. В отличие от других стран, где визит начальника полиции обязательно вызвал бы переполох, в России он — символ гостеприимства и первое звено в цепи знакомств, всегда приятных. Я поднялся, чтобы лично проводить начальника полиции на место возле себя. Я предложил ему разделить с нами завтрак, но он остался безразличным ко всему за исключением стакана «Кахетинского», которое отведал с наслаждением. Но что вы хотите! Астраханцы так же любят только «Кахетинское», потому что оно с дурным запахом, как афиняне любят виноградное вино только потому, что оно с сосновой горечью.

Как всегда, начальник полиции прибыл отдать себя в наше распоряжение. Он доложил о нашем приезде гражданскому губернатору — г-ну Струве и военному губернатору — адмиралу Машину. Месье Струве велел передать, что сегодня же ждет нас к обеду; адмирал Машин велел передать, что ждет в любой удобный для нас день. Я принял приглашение месье Струве; затем, прежде чем отправиться, попросил начальника полиции позволения отвлечься на инспекцию дома нашего хозяина. Беспокойство охватило меня: при первом же пристальном осмотре передних, гостиных, спален, рабочих и других кабинетов нигде не увидел постели. Я сделал повторный обыск, такой же бесплодный, как и первый. Начальник полиции ходил за мной со все возрастающим любопытством, наблюдая, как я открываю все двери, даже у шкафов; он думал, что осмотр вызван моим желанием обезопаситься от современных Стенек Разиных. Наконец я подошел к управляющему и спросил, где ложатся спать во дворце Сапожникова.

— Где угодно, — любезно ответил он.

Я не сомневался — ложились всюду, только не было постели. Спросил его, нельзя ли раздобыть матрасы, простыни и одеяла, но бывалый человек взглянул на меня такими расширенными глазами, что я заключил: или не понимает просьбы, или находит ее чрезмерной. Я обратился к начальнику полиции, который, благодаря своему общению с иностранцами, был более близок цивилизации, чем его подопечные. Он ответил, что ему нужно справиться и что он надеется мне помочь. Это дело мне казалось пустяковым, потому что у меня были тюфяк, подушка, одеяло и простыни и требовались лишь две простыни, подушка и матрас для Муане, который имел одеяло. Относительно Калино не нужно было беспокоиться. Он был русский и ложился не только, где придется, но и неважно как.

Я растолковал, как умел, закрепленному за мной слуге, что такое постель. Передал ему тюфяк, простыни, одеяло и подушку, объяснив их назначение. Сказал, что хотел бы получить точно такие же вещи и чтобы он распорядился ими так же, позаботясь о моем товарище; потом попросил шефа полиции, экипаж которого стоял у дверей, доставить меня к г-ну Струве.

Спускаясь с крыльца, я увидел в нескольких шагах от последней ступени весьма элегантную коляску, запряженную парой добрых коней; поинтересовался, чья она. Управляющий ответил, что Сапожникова и, следовательно, моя. Так как она показалась мне более удобной, чем дрожки начальника полиции, то, передумав садиться в его экипаж, я предложил ему место в моем.

Мы увиделись с г-ном Струве, человеком 32-35 лет, говорящим по-французски как парижанин; молодая женщина 25 лет и двое детей составляли его семью. Когда мы поднялись, г-н Струве предоставил себя в наше распоряжение. Я отважился поделиться с ним желанием, которое возникло, когда пароход проходил мимо пагоды князя Тюменя (Речь идет о родовом владении и усадьбе нойонов Тюменей и о Хошеутовском хуруле (буддийском монастыре), построенном на добровольные пожертвования народа в 1814 году нойоном Батур-Убуши Тюменем в память о калмыках, участниках Отечественной войны 1812 года. Здание по своей архитектуре напоминало Казанский собор Санкт-Петербурга, проект которого был положен в основу проекта главного храма. В полуразрушенном виде хурул сохранился до сих пор. С 1944 года, после депортации калмыков в Сибирь, земля, на которой он стоит, отошла к Астраханской области. С момента восстановления Калмыцкой АССР в 1957 году, а в последние годы особенно настойчиво, калмыки требуют возвращения им национальной святыни и опять, как когда-то на строительство храма, идет всенародный сбор средств на его реставрацию. Прим. научного редактора.), — нанести князю визит. Г-н Струве ответил, что тут же направит к нему конного калмыка и не сомневается, что князь примет нас и еще сделает этот визит поводом для праздника. Насколько я мог судить, я путешествовал в стране, где нет ничего невозможного. Тогда я твердо уверовал в праздник князя Тюменя.

Мы пообедали в 6 часов .Пора было и честь знать. У меня, таким образом, оставалось 4 часа, чтобы обежать город; но так как начальник полиции нас покинул ради поиска матраса, я спросил г-на Струве, нет ли у него какого-нибудь молодого русского, знающего город, чтобы нам не блуждать.

— Найдется кое-что и получше, — сказал он. — У меня есть молодой француз — говорит, что он сын одного из ваших друзей, во что я даже верю.

Отыскать в Астрахани сына одного из моих друзей, когда спрашиваешь для себя гида, в этом было что-то от сказки!

— А как его величают? — спросил я.

— Курнан, — ответил он.

— А! Ей-богу, это правда! — воскликнул я, хлопая в ладоши. — Я знал его отца —и хорошо.

Одно-единственное слово отбросило меня на 30 лет назад в прошлую мою жизнь; по приезде в Париж, ввергнутый в придворный императорский мир знакомством с месье Арно и его сыновьями, я был введен к мадам Мешен, мадам Реньо де Сен-Жан д"Анжели, мадам Амлен. В их домах мало танцевали, но много играли. Я не играл по двум причинам: первая — не было денег; вторая —не любил игру. Там познакомился с другом моих друзей — на 10 лет старше меня, который занимался проеданием своего маленького состояния так весело и быстро, как только мог. Проел и исчез. Никто не беспокоился о нем, кроме, может быть, меня: я выяснил, что он уехал в Россию, сделался учителем и женился. Вот и все, что мне было известно.

Этот молодой человек — Курнан. Сын был для меня новостью, и я, выходит, его не знал. Он же — имя и репутация мои росли в результате моих трудов — услыхал от отца:

— Дюма? Я его хорошо знаю.

Он запомнил эту реплику, и когда в Астрахани стало известно, что я должен приехать туда на несколько дней, вполне оправданно сказал месье Струве:

— Мой отец хорошо знает Дюма.

Отсюда к месье Струве пришла великолепная идея дать мне в гиды Курнана. Месье Струве послал найти Курнана, дал ему отпуск на 8 дней и приставил его к моей персоне в качестве адъютанта. Должен сказать, что новые функции были приняты нашим молодым компатриотом с большой радостью...

Сегодня Астрахань больше не столица царства; это — центр департамента (Астраханское ханство включено в состав Русского государства в 1556 толу. Прим. научного редактора.). Астраханская губерния, площадью 200 тысяч квадратных верст, или до 50 квадратных лье, на треть больше Франции, но насчитывает лишь 285 тысяч жителей, в том числе 200 тысяч кочевников. Это чуть меньше 4 человек на лье. Из общего количества на Астрахань приходится 45 тысяч душ. Основа русская, раскраска армянская, персидская, татарская и калмыцкая. Татары, числом 5 тысяч, занимаются главным образом разведением скота; это они поставляют добротные бараньи меха всякого цвета, но преимущественно белого, серого и черного, известные у нас как подбивки для шуб под названием астраханских. Они также разводят баранов с феноменальными хвостами; по словам некоторых путешественников, бараны возят свои курдюки на тачках, поскольку не в силах их носить. Мы не видели тачек, но видели баранов и курдюки. Даже ели на озере Бестужев-Богдо один из таких хвостов, который очень даже мог потянуть фунтов на 10-12 и который, хотя и состоял целиком, за исключением кости, из жира, был одним из самых тонких и вкусных яств, что я когда-нибудь пробовал.

Прежде в Астрахани жило некоторое количество индийцев, оставив от общения с калмыцкими женщинами племя метисов, очень активное и самоотверженное в труде и, сказать больше, очень красивое внешне, не унаследовавшее разреза глаз матерей и бронзового цвета лица их отцов. Эти метисы — грузчики, торговцы вразнос, моряки, которых встречаешь повсюду: в порту, на улицах и набережных, с белым колпаком на голове, в такой степени смахивающим на колпак Пьеро, что с первого взгляда их можно принять за испанских погонщиков мулов.

Армянин сохранил в Астрахани свой изначальный типаж таким же чистым, как евреи сохранили свой во всех странах мира; армянские женщины, которые выходят только вечером, идут завернувшись в длинные белые вуали, что в сумерках придает им вид привидений. Восхитительно отороченные вуали подчеркивают ценность оберегаемых форм, которые напоминают элегантные линии греческих статуй. Сходство с античными шедеврами удваивается, когда эти живые призраки кокетливо позволяют заглянуть в их лица, чистые и пленительные — соединение греческой и азиатской красоты.

Мощение улиц — роскошь, совершенно неизвестная Астрахани. Жара превращает улицы в пылевую Сахару, дождь — в озеро грязи; в пылающие месяцы лета они пустынны с 10 утра до 4 часов вечера. С 4 до 5 дома роятся как пчелиные ульи, открываются магазины, улицы заполняются, люди теснятся на порогах домов, из окон высовываются головы, с любопытством озирающие прохожих — представителей всех азиатских и европейских национальностей, стоит вавилонская мешанина всех наречий.

Нас очень пугали астраханскими москитами; к счастью, мы прибыли сюда, когда эти гадостные насекомые, от обилия которых темнеет воздух в августе и сентябре, уже исчезли.

Вода в Астрахани неважная, и ее не хватает; в Волге она солоновата от контакта с Каспийским морем или, может быть, более от того, что омывает солевые банки между Саратовом и Лебединской. Русская власть намеревалась устроить артезианские колодцы, но на 130-метровой глубине бур дал выход не фонтанирующей воде, а водородно-углеродному газу. Неудачу использовали, чтобы по вечерам зажигать огонь. Он очень живо светит до утра. Фонтан стал большим фонарем.

Нам очень расхваливали астраханские арбузы; они здесь заурядное явление и, хотя превосходны, никто их не ест. Мы часто спрашивали, но нам постоянно отказывали в этом продукте, как недостойном нашего внимания. Чтобы попробовать арбуз, мы были вынуждены сами его купить. Нам продали арбуз весом 7-8 фунтов, по 4 су (По курсу того времени: 1 су — 1 копейка. Прим. перев.) за фунт, и как иностранцев обжулили вдвое.

Однажды я купил 2 арбуза, по 8 копеек за фунт; не имея мелочи, подал рублевый билет; бумажные деньги, обесцененные в центре России, еще так сильны на окраинах, что торговец возжелал отдать мне 2 арбуза, а не сдачу — 3 франка 12 су.

Правда, здесь очень дорого платят за херсонские и крымские арбузы, хотя они, по-моему, не лучше астраханских.

Другие фрукты, за исключением винограда, о котором я уже говорил, посредственны, однако же старая молва превозносит астраханские фрукты. Возможно, и в самом деле во времена татар, искусных в поливном земледелии, астраханские фрукты были достойны той славы, которая пережила их качество. Ничто не может как следует уродиться при московском господстве, напоминающем своего рода пневматическую машину без воздуха. Расхваливают же и фрукты Севильи, Кордовы и Альгамбры, но опять же то были времена арабов. Сегодня единственно съедобные фрукты в Испании те, что вырастают сами собой — апельсины и гранаты.

Г-н Струве со своим французским поваром не только сымпровизировал для нас превосходный обед, но еще сумел собрать дюжину гостей, в обществе которых — если закрыть двери — трудно было предположить, что находишься в тысяче лье от Франции. Трудно представить, какое моральное влияние оказывают на остальной мир наша цивилизация, наша литература, наше искусство, наши моды. В отношении нарядов, романов, театра и музыки едва ли больше, чем на 6 недель, женщины отставали от Франции...

...К моему глубокому отчаянию, тщетно искал я в Астрахани те великолепные ткани из Индии и то богатое оружие из Хорасана, что рассчитывал найти; в Астрахани осталось едва 5-6 персидских лавочек, владельцы которых чувствуют себя польщенными, если их кто посетит; ни одна из них недостойна назваться магазином. Единственная примечательная вещь, которую нашел, — великолепный хорасанский кинжал с гравированным клинком, вмонтированным в рукоять зеленой слоновой кости. Я заплатил за него 24 рубля. Перс, который продал мне кинжал, три года назад повесил его в лавке на гвоздь, и за это время не нашлось человека, который попросил бы его снять.

На следующий день после приезда пришел начальник полиции с приглашением посетить жилища нескольких армянских и татарских семей. Прежде он позаботился, чтобы послать спросить, не ранит ли их национальные и религиозные чувства наш визит. Действительно, некоторые пуритане не пожелали видеть нас у себя дома, но другие, более цивилизованные, ответили, что приняли бы нас с удовольствием.

Первая семья, которой нас представили или, вернее, представленная нам, была армянской: отец, мать, сын и три дочери. Эти отважные люди потратились, чтобы нас принять. Мы увидели сына у печи, занятого приготовлением шашлыка — в свое время расскажем, что такое шашлык, — тогда как три дочери и мать ставили на стол разные конфитюры, в том числе из винограда 3-4 видов. Меня заверили, что в Астрахани насчитывается 42 сорта винограда. Что касается варенья, сомневаюсь, что в мире есть народ, который готовит его лучше, чем армяне. Я попробовал 5 видов варенья: из роз, круглой тыквы, черной редьки, орехов, спаржи...

Выйдя из дома этой армянской семьи, мы зашли к татарской семье. Попасть к ней было сложнее, а что удалось посмотреть — менее привлекательно. В самом деле, каждый татарин держит гарем, который он ревнует так же сильно, как ревнуют в классах средних школ; гарем ограничен четырьмя законными женами, разрешенными Магометом.

Наш татарин набрал это количество; только в числе четырех женщин у него была негритянка с двумя негритятами. У других трех женщин был свой контингент детей общим числом до 8-10; все это бегало, копошилось, скакало на четвереньках по-лягушачьи, проскальзывало под мебелью, подобно ящерицам, в едином порыве — удрать подальше от нас. На заднем плане по рангу в одном ряду стояли четыре женщины, одетые в свои лучшие наряды, можно сказать, под защитой их общего супруга, который держался перед ними как капрал перед взводом. Все это было заключено в комнатке 12 квадратных футов с единственной мебелью — большим диваном и большими деревянными сундуками, инкрустированными перламутром, столько раз помянутых в «Тысяче и одной ночи» как тара для перевозки товаров и главным образом как место, чтобы прятать любовников. За несколько минут мы составили представление о счастье полигамии и радостях гарема и, поскольку с нас было довольно вида мусульманского блаженства, вышли глотнуть воздуха, несколько менее насыщенного азотом и углекислым газом.

Вернувшись к г-ну Струве, где расположили свою главную ставку, нашли гонца от князя Тюменя; он привез нам все его комплименты, уверение в удовольствии, которое мы ему доставим, прибыв увидеться с ним послезавтра, 29 октября...

Продолжение следует

 Рисунки художника Муане

Перевел с французского В. Ишечкин

(обратно)

Если женщины немного помолчат

...То вы услышите шум Ниагарского водопада

Был такой популярный анекдот, и один мой коллега частенько любил его вспоминать, когда поднимался всеобщий галдеж, а ему нужно было сказать что-то важное. Анекдот этот, конечно, не про Ниагарский водопад, а про болтливость женщин, но я почему-то вспомнил его, когда до этого величайшего природного чуда Северной Америки остались считанные километры.

После дня пути автобусом из Вашингтона до Буффало все мои попутчики были немного сонные и молчаливые — даже представительницы прекрасного пола, — и ничто не нарушало тишину. Однако вовсе не шум падающей воды, так когда-то поразивший первых европейских путешественников и породивший множество преданий и верований среди местных индейцев, обнаруживал близость водопада. Казалось, все дорожные указатели, стоило шоссе выйти за пределы Буффало, только и твердили: впереди — Американский водопад. И было такое впечатление, будто все те сотни и тысячи машин, что неслись по дороге, двигались только и исключительно к Ниагаре.

Как я позже узнал, на канадской стороне границы все дорожные знаки показывают путь к Канадскому водопаду. Река Ниагара, в том месте, где совершает свой знаменитый прыжок, разделена Гоутайлендом — Козьим островом, и одна часть водопада зовется «Американский», другая — «Канадский». Для всего мира это просто Ниагара, но все дорожные знаки Северной Америки соблюдают полную географическую точность... И название «Ниагара» можно на них встретить лишь в названиях городов Ниагара-Фоле, лежащих по обоим берегам реки.

...Впервые вся панорама водопадов открылась мне в полукилометре ниже их по течению, со смотровой площадки, откуда лифты спускают туристов на дно ущелья. Там, внизу, я увидел два небольших кораблика, выглядевших с высоты игрушками, особенно на фоне огромной, мощной и никак не желающей успокоиться после прыжка реки. Эти суденышки, двигавшиеся, преодолевая течение, от пристани у лифта к водопаду, были синими из-за людей, тесно стоявших на палубе. И эти люди во всем синем невольно вызвали у меня странное и немного неуместное здесь предположение: китайцы? Но неужели они до сих пор, как во времена «культурной революции», ходят в своих синих мешковатых костюмах и почему их тут так много?

Когда я спустился вниз и ступил с очередной партией туристов на борт кораблика, отходящего в рейс к водопаду, сам стал таким же «синим человеком» — каждому пассажиру у трапа вручали плащ цвета «электрик» из плотной непромокаемой ткани. Но на борту я действительно оказался среди китайцев, правда, тайваньских, которые своим видом и роскошными видео- и фотокамерами скорее напоминают японцев, чем своих сородичей образца 60-х годов с континента. А из-за электронной «дудочки», напевавшей одну и ту же короткую музыкальную фразу, которой руководитель их группы собирал вокруг себя своих подопечных и не давал никому отстать и потеряться в толпе на берегу, казались даже большими японцами, чем сами Японцы.

Плащ должен защищать пассажиров от мелкой водяной пыли, что пеленой висит на подступах к водопаду. Корабль, борясь с мощным течением, направился к тому месту, где гигантский поток шириной в 1200 метров низвергался с высоты двадцатиэтажного дома. Назывался он «Дева Тумана-1».

Имя это связано с легендой, одной из тех, какими обычно окружают излюбленные туристами места. Говорят, индейцы, жившие некогда в этих краях, поклонялись богу Хину, или Маниту, обитавшему в пучине водопада. В качестве жертвоприношения ему индейцы ежегодно выбирали красивейшую девушку племени — «Деву Тумана», которую одевали в лучшие одежды и сажали в специальную пирогу без весел выше водопада. Однажды выбор пал на дочь вождя племени. Не в силах вынести разлуки с любимой дочерью, тот последовал за ней...

Впервые эта история появилась на свет божий в «Описательном путеводителе к водопаду», изданном в 1851 году. Кто бы ни придумал эту легенду, она занимает ныне достойное место среди разнообразных историй о Ниагаре. Вполне вероятно, что в ней есть и доля правды — с незапамятных времен люди попадали в водопад — кто случайно, а кто и преднамеренно. Может, «Дева Тумана», которая вернулась к людям в виде духа, и существовала на самом деле. Однако история, поведанная в путеводителе, выглядит весьма банальной в сравнении со вполне реальными эпизодами последних полутора веков, связанными с попытками покорить Ниагару.

Первым из европейцев, кто прослышал о существовании огромного водопада, был в самом начале XVII века основатель колонии Новая Франция Самюэль де Шамплен. Составляя — в основном по рассказам — карту будущих владений Франции, он даже нанес на нее в 1612 году предполагаемое местонахождение водопада. Европейцем, который первым увидел Ниагару, считается Этьен Брюле — правда, современники называли его не иначе как отпетым мошенником. А вот первое зафиксированное в письменных источниках описание водопада появилось лишь в 1678 году — оно принадлежало преподобному Луи Аннепену. В его записках, опубликованных в 1683 году в Париже, высота падения воды оценивается в 500 футов. Четырнадцать лет спустя, при переиздании своей книги, он добавил еще 100 футов, и писал, что шум водопада слышен на расстоянии 15 лиг (около 70 километров!). В 1703 году другой путешественник, барон де Лаонтан в своих «Новых путешествиях в Северную Америку» писал: «Что касается Ниагарского водопада, то высота его 7-8 сотен футов, а ширина — одна лига». Иезуит Пьер де Шарлевуа побывал у водопада в 1712 году и усомнился, видел ли Лаонтан водопад вообще. Шарлевуа определил его высоту в 140-150 футов, а Петер Кальм, шведский ботаник, изучавший природу Новой Франции в 1748-1751 годах, установил ее точно — 137 футов. Кальма вовсе не оглушил шум падающих вод Ниагары, и он отметил, что мог даже беседовать возле водопада, не повышая голоса.

Аннепен, хоть и завоевал в Канаде почетный титул великого лжеца, все-таки был первым, кто сослужил Ниагаре добрую службу — привлек к нему внимание многочисленных посетителей. И ныне он по праву рассматривается в качестве основателя и святого-покровителя туристского бизнеса Ниагары.

...Я не стану описывать вид водопада. За годы, прошедшие со времен Ан-непена, у Ниагары побывало достаточное количество людей, которые, безусловно, смогли сделать это несравненно лучше. Уже с начала XIX века Ниагарский водопад превратился в важнейшую достопримечательность США и Канады. Среди знаменитостей, посетивших его, — Чарлз Диккенс, Лонгфелло, Авраам Линкольн, И.К.Айвазовский, Фридрих Энгельс и Джек Лондон... Но не всех покоряло открывавшееся их глазам зрелище. Один нью-йоркский судья в 1800 году приехал к Ниагаре, бросив взгляд на водопад, спросил: «Что, это все?» и продолжил дальше свое путешествие, даже не сойдя с лошади. Зато первый поэт, который побывал на Ниагаре — Томас Мур в 1804 году, был так очарован открывшимся ему зрелищем, что посчитал английский язык не способным достойно передать впечатления. Свое повествование он закончил словами: «Нам необходимы новые комбинации языка, чтобы описать Ниагарский водопад».

В 1833 году двадцатитрехлетняя Гарриет Бичер, побывав на Ниагаре, написала: «Я чувствовала себя так, будто меня унесли воды. Это была бы прекрасная смерть. В ней совершенно не было страха. Я чувствовала, как скала дрожит подо мной, с какой-то радостью. Это так завораживало, что я бы понеслась вместе со скалой, если бы ее сорвало...» К счастью для американских рабов, Гарриет не унесло. Она вернулась на Ниагару через десять лет, уже как Гарриет Бичер-Стоу, собирать материал для «Хижины дяди Тома» у подлинного «дяди Тома» — преподобного Джосайи Хенсона, который тайком переправлял беглых рабов через Ниагару в Канаду...

Уолт Уитмен, побывавший на водопаде в 1848 году, написал: «Сели в вагон и приехали к Ниагаре: спустился под водопад, видел водоворот и все другие достопримечательности», — слабовато для крупнейшего американского поэта своего времени. Он, видимо, это понял сам, ибо спустя 30 лет вернулся туда и попробовал описать увиденное снова. Чарлз Диккенс вначале был так ошеломлен картиной водопада, что даже не мог оценить все величие сцены, развернувшейся перед ним. Потом он пришел в себя и пробыл у водопада десять дней, погрузившись в раздумья и сосредоточенно работая.

А соотечественник Диккенса, утонченный Оскар Уайльд, написал о Ниагаре лишь следующее: «Это просто огромное ненужное количество воды, текущей не в ту сторону и падающей с совершенно никчемной скалы. Чудо было бы, если бы вода не падала!»

Писатель Энтони Троллоп назвал водопад «более изящным, чем башня Джотто, более благородным, чем Аполлон» и добавил, что «в сравнении с ним альпийские пики не столь поражают своим уединением, а долины Голубых гор на Ямайке — своей зеленью». Зато зарубежный корреспондент лондонской «Тайме», прославившийся своими репортажами о Крымской кампании, Уильям Ховард Рассел, лишь пожаловался на то, что у Ниагары негде было выпить (дело было зимой, все гостиницы были закрыты), и сказал, что водопад похож на болотную воду. Но вот «Живописное описание Ниагарского водопада, рассказывающее об этом выдающемся чуде природы и всех достопримечательностях вокруг него», изданное в 1845 году, начиналось весьма скромно: «Автор отказывается от любой попытки описать водопад лишь потому, что это просто невозможно». А потом он на 200 страницах только это и делал...

На полпути от пристани к Канадскому или, как его еще называют из-за формы, Водопаду-Подкове, наш корабль поравнялся с «Девой Тумана-2», которая возвращалась с туристами в мокрых от водяной пыли плащах обратно к берегу. «Девы» — близняшки. И над обеими два флага — канадский и американский: один — страны приписки, другой — «порта», куда заходят за пассажирами. Матрос нашей «Девы» в ярко-красном, выделяющемся на фоне синих одежд пассажиров костюме больше следил не за своим судном, а за туристами — палуба скользкая, да и чем ближе к водопаду, тем сильнее качает.

— Два флага повесить на мачтах корабля несложно, но соединить канадский и американский берега долгое время казалось невозможным, — сказал он, показывая на арочные мосты, повисшие над ущельем ниже по течению.

В 40-е годы прошлого века железнодорожные линии с обеих сторон подошли к реке и поползли вдоль нее. Нужен был мост, однако все инженеры, которым железнодорожные компании предлагали взяться за проект, отказывались: каньон ниже водопада казался непреодолимым. И лишь двое — Чарлз Эллетт и Джон Реблинг решили попробовать. Главной проблемой было перебросить через ущелье трос. Решение было найдено случайно и самое детское.

Забавой многих ребятишек, приезжавших с родителями на отдых у водопада, был запуск воздушных змеев. Инженеры устроили среди них соревнование, пообещав десять долларов тому, кто перебросит бечеву с американского берега на канадский. В первый день не было подходящего ветра, но на второй американский подросток Хоумен Уолш, по существу, положил начало строительству подвесных мостов над ущельем. Вслед за бечевкой над каньоном был натянут 350-метровый трос, по которому во время строительства двигалась железная бадья. В мае 1848 года Ниагару в ней пересекли первые люди, в июле над ущельем открылось и движение экипажей, а еще через семь лет над ним прошел первый поезд.

В 60-е годы было решено построить еще один мост, затем, в 80-е, — новый мост, собранный из стальных конструкций. Он простоял недолго: дикий шторм сорвал целый пролет. Мост решили заменить арочным. Названный «Мостом медового месяца», он был открыт в 1898 году и стал самым большим по тем временам арочным мостом в мире.

В январе 1938 года на Ниагаре необычно рано тронулся лед. Всю реку запрудило огромными льдинами, которые несло с озера Эри. Гигантские массы льда, гонимые мощным течением, сломали его арки. Сам мост, держась за края обрыва, продолжал висеть, но спасти его было уже невозможно. Четыре дня с обоих берегов реки туристы глазели на необыкновенное зрелище, ожидая, когда колосс рухнет. А он все не падал. Зеваки и фотографы начали терять бдительность. И вот, когда все уже решили, что мост будет просто постепенно разрушаться, он обвалился в считанные секунды, подняв столб снежной пыли до самого верха утесов.

...Эдвин Маклеод, проработавший почти всю жизнь в местной газете — постоянным ведущим рубрики «Водопад», — уже десять лет как на пенсии. Но по-прежнему, чуть ли не каждый день, он приходит к водопаду.

— Сколько ни смотрю на него, всякий раз кажется, что вижу в нем что-то новое, — говорил этот пожилой человек, когда мы с ним шли от смотровой площадки над пристанью к гребню водопада. За время своей работы «на Ниагаре» Маклеод собрал удивительное досье — целый архив, посвященный попыткам людей проплыть через водопад или покорить реку. И этот архив не перестает пополняться. Легенда о Деве Тумана уже давно вдохновляла людей на порой глупые, порой безумные, но всегда рискованные предприятия.

 

Бизнес, эксплуатирующий популярность Ниагары, начался в 20-х годах прошлого века. Уильям Форсайт, владелец гостиниц на канадском берегу, наживший капитал на контрабанде, дал объявление, что 8 сентября 1827 года корабль «Мичиган» с самыми дикими и свирепыми животными на борту пройдет через водопад. На самом же деле это были два маленьких медведя, бизон, два енота, собака и гусь. С каждого из 30 тысяч зрителей Форсайт собрал по полдоллара. Разукрашенный под пиратское судно «Мичиган» получил пробоины на подводных скалах еще до водопада. Медведи, свободно бегавшие по палубе, прыгнули в воду и благополучно выбрались на Козий остров. Корабль с остальными животными вертикально нырнул в водопад и разбился в щепки. Но все же одно из животных спаслось — гусь, которого потом поймали на берегу.

В 1829 году Форсайт решил устроить новый аттракцион: нанятый им человек демонстрировал прыжки с платформы, сооруженной на Козьем острове, в ущелье с высоты 25-30 метров.

Однако то, что произошло на Ниагаре в 1859 году, затмило все. По канату, протянутому над ущельем километром ниже канадского водопада, прошел знаменитый циркач Блонден. Жан-Франсуа Гравле, взявший себе псевдоним своего светловолосого отца, впервые решил пройти по канату — он был натянут между двух стульев — в возрасте семи лет. Он упал. Это был единственный несчастный случай в его биографии, хотя он ходил по канату почти 70 лет. Когда Блонден приехал на Ниагару, он был уже хорошо известен благодаря выступлениям в английских, французских и американских мюзик-холлах и цирках, но едва ли обладал мировой известностью. Ему даже не хватило денег на 400-метровый канат из манильской пеньки, чтобы протянуть над Ниагарой: пришлось их брать в долг.

Когда Блонден ступил на провисший на высоте 50 метров над ущельем канат, половина собравшихся людей, по сообщениям корреспондентов, была уверена, что он сорвется. Блонден прошел треть пути и присел отдохнуть. Потом прошел еще треть и снова присел. Он помахал пассажирам стоявшей внизу «Девы Тумана», жестами показал, чтобы она подошла прямо под него, и спустил веревку, к которой на корабле привязали бутылку со спиртным. Подняв ее, он выпил все, что в ней было, и продолжил свой путь. Весь переход по канату через ущелье занял у Блондена 15 минут. Обратная дорога потребовала уже вдвое меньше времени.

Слава Блондена затмила славу самого водопада. Он ходил по канату с надетым на голову мешком,толкал перед собой по канату тачку, кувыркался над ущельем задом наперед, танцевал, ходил на ходулях, подпрыгивал. Но ни одного трюка он не повторял. Он взобрался на канат с кухонной плитой, готовил на ней еду и опускал приготовленную пищу пассажирам на «Деву». Он становился на голову, проходил по канату с руками и ногами, закованными в цепи, стоял над ущельем, держа в вытянутой руке шляпу, а человек стрелял в нее с берега из ружья, ходил над ущельем ночью, освещая себе путь лампой.

Блонден предложил перенести кого-нибудь через Ниагару на спине, но никто не отважился на это. Тогда он посадил на плечи своего менеджера Гарри Колкорда. Что заставило того отважиться на это — неизвестно, видимо, страх потерять работу за 125 долларов в месяц. Говорят, что 19 августа, когда они шли по канату, у водопада собралась толпа в 250 тысяч человек.

Год спустя Блонден вернулся на Ниагару и натянул свой канат немного ниже по течению. Он предложил перенести через реку присутствовавшего при его трюках принца Уэльского, будущего короля Великобритании Эдуарда VII, но тот отказался.

Свой последний трюк над Ниагарой Блонден проделал так: надел пару метровых ходуль с крюками и не только ходил по канату, но качался на них вверх ногами...

За Блонденом прочно закрепилась слава покорителя Ниагарского ущелья. Именно в этом качестве он затем уже и гастролировал как мировая известность по свету. Побывал он и в России — Иван Куприн даже посвятил ему один из своих рассказов.

Слава Блондена многим еще не давала покоя. Двадцатидвухлетний Уильям Хант привез на Ниагару невесту посмотреть на подвиги Блондена. Но в то время, как вся толпа восторгалась, он лишь равнодушно сказал своей девушке: «Я бы мог сделать так же». Она засмеялась. В ту же ночь Хант оставил работу в магазине ее отца и начал готовиться к тому, чтобы бросить вызов Блондену, взяв себе псевдоним Гвил-лермо Фарини.

После многочисленных тренировок Фарини наконец протянул канат на том же месте, где и Блонден, но стал пародировать то, что Блонден делал серьезно. Он проносил человека над ущельем, стоял на канате на голове, лежал на нем и свешивался с него. Однажды Фарини даже удалось переплюнуть Блондена: он шел ночью при свете свечей и фейерверка, а на него сыпались искры, а обратно — в кромешной темноте. Единственно, чего не смог повторить Фарини, — хождения на ходулях. Он четыре года пытался придумать нечто менее сложное, но столь же рискованное. В 1864 году Фарини вошел на ходулях на пороги над Американским водопадом. Когда он был уже в 60 метрах от края водопада, одна ходуля застряла в камнях на дне. Все попытки выбраться из плена были безуспешны. Если бы он снял застрявшую ходулю — пришлось бы прыгать на одной, если бы освободился от обеих — его бы унесло течением. Он беспомощно простоял под смех толпы несколько часов, пока его не вытащили на берег канатом. Это был провал. Фарини покинул Ниагару униженный и побежденный.

И все же Фарини прославился. Он стал изобретателем (ему принадлежит идея создания опрокидывающихся театральных кресел и цирковых пушек, выстреливающих смельчаков), художником, скульптором и путешественником. В 80-е годы он отправился в Южную Африку и пересек Калахари, оставив в своей книге об этом путешествии описание затерянного в песках древнего города. Множество искателей приключений и исследователей безуспешно пытались вновь отыскать этот город, но тщетно: считают, что это был вымысел великого трюкача, который своим воображением попытался компенсировать позор на Ниагаре. Но как бы то ни было, его имя вошло в десятки исследований по южноафриканской археологии, попало в «Южноафриканский биографический словарь», а все новые и новые экспедиции по-прежнему отправляются в Калахари на поиски загадочного «Города Фарини»... (О «Городе Фарини» см. очерк Н.Непомнящего «Тайны старой Африки». «ВС» 5/90)

Хождения по канату продолжались до 1890 года. Спринтер Клиффорд Калвери поставил рекорд скорости, перебежав через ущелье за 2 минуты 32,4 секунды. Сэм Диксон, фотограф из Торонто, прошелся по канату над ущельем, заработав на этом уже всего 56 долларов. То был конец помешательства, однако подлинный финал пришел раньше — в 1876 году, когда Мария Спелтерини показала, что Блондену может подражать и женщина. В отличие от предыдущих канатоходцев со звучными фамилиями, Мария была настоящей итальянкой — очень хорошенькой, с прекрасной фигурой и молодой — ей было 23 года. В своей красной тунике, корсаже цвета морской волны и зеленых туфлях она шла не спеша, но столь же уверенно, как и мужчины, даже тогда, когда на ноги надела корзины. Она также прошлась с бумажным пакетом на голове и однажды — пятясь задом наперед.

— Шум вокруг этой молодой леди на время заглушил шум самого водопада, — сказал мне Маклеод. — Она поистине была одной из ярчайших фигур, которые приманивала Ниагара.

...Совершив свой прыжок на водопаде, река снова выплескивает свою мощь и гнев у Верпул-рэпидс, «Порогах водоворота», где она падает еще на пятнадцать метров, прыгая по обломкам доломитовых скал, и кружится, бурля, против часовой стрелки посреди вдающегося в канадский берег расширения диаметром в 500 метров. Это Большой водоворот — «глотка бездонного желудка Ниагары», которая заглатывает все, что а нее попадает.

До 1861 года никто не знал, что способен сделать Водоворот с более или менее крупным судном. И капитан колесного парохода «Дева Тумана-2», предшественника современных «Дев», решил это проверить. Из-за гражданской войны поток приезжих на Ниагару сократился, и «Деву» задумали продать. Но для этого ее нужно было доставить на Онтарио, в Торонто, проведя через пороги и Большой водоворот. За 500 долларов капитан Джоэл Робинсон решил попробовать.

Хотя стосильный двигатель парохода работал на полную мощность, на порогах, где скорость течения достигает пятидесяти километров в час, судно потеряло управление, и его стали захлестывать волны. Когда же пароход втянуло в водоворот, он стал совсем неуправляемым. Но после того, как он четыре раза прокрутился вокруг этого жуткого места, капитану удалось сладить с рулем, и «Дева» вышла на спокойную воду. Она благополучно достигла города Куинстауна, где вместо восторженной толпы капитана Робинсона ждали таможенные чиновники, потребовавшие заполнить документы и заплатить портовый сбор: судно пришло из-за границы — из США. «Дева», долгие годы потом работавшая в качестве парома в Монреале, была первым и последним кораблем, пришедшим на Онтарио с Ниагары.

...Лишь человек, зарабатывающий себе на жизнь изготовлением бочек, мог подумать об их использовании в качестве речных судов. И бондарь из Филадельфии Карлайл Грэхем построил первую плавающую бочку, на которой в 1886 году и пустился в плавание по порогам. Все обошлось благополучно. Лавры Грэхема, ставшего «Героем порогов», не давали покоя его коллегам из Буффало — Хэзлетту и Поттсу, и, соорудив большую двухместную бочку, они преодолели пороги вдвоем. У них был целый ряд последователей, Причем покорение порогов тоже не обошлось без женщин.

Но легенда о Деве Тумана не давала покоя буйным головам. Им было мало, что история об индеанке уже увековечена в названии целой серии туристских пароходов: им хотелось повторить то, что она сделала, и, естественно, остаться в живых.

Анна Тейлор не была похожа на всех ниагарских трюкачей — бездетная вдова сорока трех лет редко покидала свой родной Бей-Сити в штате Мичиган и тем более никогда не искала никаких приключений. Анне были нужны деньги: с ее учительским жалованьем она могла рассчитывать лишь на нищенскую старость.

Для своего прыжка с Ниагарского водопада она выбрала бочку из-под виски, в которой вначале пустила через пучину кошку. Бочка осталась цела, кошка погибла. Но это не остановило отважную учительницу. 4 октября 1901 года она влезла в свою бочку, уложенную изнутри подушками. Крышку заколотили, а потом в течение 20 минут в бочку закачивали воздух. Ко дну ее «плавательного аппарата» была прикреплена трехпудовая наковальня, чтобы бочка все время находилась в вертикальном положении. Анна помнит, как она плыла, как падала, а потом звуки исчезли: когда бочка вошла в воду под водопадом, она потеряла сознание. Через семнадцать минут после падения бочку прибило к канадскому берегу. При всеобщем ликовании Тейлор выбралась из бочки: она была абсолютно мокрой, а из сломанной челюсти текла кровь. Полчаса она была как в бреду, а потом переоделась в парадное платье и с триумфом предстала перед собравшимися.

Но ее триумф длился недолго. Чопорная пенсионерка-учительница не могла рассчитывать на длительный успех у публики. Она вернулась на Ниагару в качестве «Королевы Тумана» и продавала туристам свои фотографии, снятые на фоне бочки. Двадцать лет спустя после своего триумфа Тейлор была похоронена на бедняцком кладбище в Ниагара-Фоле. Вид «Королевы», продающей автографы, чтобы как-то заработать на жизнь, остановил трюкачей на целых десять лет.

В июле 1911 года у водопада появился лондонец Бобби Лич, который решил один переплюнуть всех: проплыть через пороги, прыгнуть в бочке с водопада и прыгнуть на парашюте с моста на пороги. Он использовал плывущий горизонтально стальной барабан с боковым люком. Во время падения с водопада его ударило сильнее, чем предшественницу: он сломал челюсть и обе коленные чашечки и провел полгода в больнице. Это не остановило его, и Лич совершил свой третий трюк. Однако из-за сильного ветра он приземлился не на порогах, а опустился на кукурузном поле.

Так как Лич обладал даром рассказчика, ему повезло больше, чем Анне Тейлор: последующие пятнадцать лет он читал лекции о своих подвигах и неплохо зарабатывал этим на жизнь. А погиб в Крайстчерче, в Новой Зеландии, поскользнувшись на апельсиновой корке.

С развитием технической мысли, похоже, мода на прыжки с Ниагары в бочках стала проходить. Еще в 1928 году канадец Жан Люссье спроектировал металлическую конструкцию, покрытую снаружи автомобильными баллонами, и на ней отправился в плаванье через пучину. Его вытащили на берег абсолютно невредимым.

В 1951 году самый младший из семьи Хиллов — наследственных спасателей, в течение века работавших на Ниагаре и прозванных «Речными крысами», решил спрыгнуть с водопада в конструкции наподобие той, что сделал себе Люссье: тринадцать автомобильных камер были соединены холщовыми ремнями и рыболовной сетью. Все «крысы» отговаривали его, но он не послушался. Шины были разорваны еще на порогах до водопада. Искалеченное тело удалось найти лишь на следующий день.

Полиция по сей день продолжает внимательно высматривать странные объекты на реке над водопадом, ожидая, что однажды кто-то может попробовать вновь. И не напрасно. В 1976 году туристы с Козьего острова увидели застрявший на камнях в нескольких сотнях метров над водопадом металлический цилиндр, соединенный с двумя пивными бочками. На ниагарских электростанциях пришлось полностью открыть водозаборники, дабы цилиндр прочно сел на камни. Прибывшие на вертолете спасатели обнаружили внутри двадцатишестилетнего венгра из Нью-Джерси — Тибора Хетени. «Я спрыгнул?» — спросил он. «Нет», — ответила полиция и оштрафовала его.

Никакой риск и никакие запреты не могут охладить горячие головы. В 1984 году канадец Карел Сучек стал пятым человеком, который успешно преодолел водопад в бочке. А в 1989 году его примеру последовал некто П. Дебернарди, одолевший «спуск» с Канадского водопада. Год спустя он решил повторить свой «опыт» на американской стороне, но полиция успела задержать его на дороге, заподозрив неладное, когда он вез свой плавающий шар к водопаду. Но самый удивительный из всех случаев, связанных с Ниагарой, произошел, как это часто бывает в жизни, вопреки всякому желанию тех, кто оказался его участником.

То, что случилось 9 июля 1960 года, по сей день называют «ниагарским чудом». Семилетний Роджер Вудвард и его семнадцатилетняя сестра Динн поехали с другом отца Джеймсом Ханикаттом на лодочную прогулку в восьми километрах выше водопада. На порогах лодку ударило о камни, и мотор вышел из строя. На веслах выгрести не удавалось. Роджера и Ханикатта волной вышвырнуло из лодки, Динн удалось продержаться в ней, пока суденышко не перевернулось. Девушка пыталась выплыть к Козьему острову. Сотни людей стояли у ограждения, но лишь один — Джон Хейес, негр-полицейский из Нью-Джерси, смог преодолеть оцепенение, перелез через ограждение, и, зацепившись за него ногами, протянул Динн руку. Ей удалось ухватить его за палец, когда она была в пяти метрах от водопада. Хейес держал ее, но вытащить не мог. Он звал на помощь, но люди были по-прежнему парализованы страхом. И вновь только один — Джон Кваттроки — перелез через ограждение, схватил Динн за другую руку и вытащил ее. «Мой брат, мой брат», — бормотала она.

Роджера тоже спасли. Капитан «Девы Тумана» увидел что-то оранжевое на воде, когда уже собирался идти от водопада в обратный рейс к пристани. Это был спасательный жилет, надетый на мальчика. Его вытащили на борт. Ханикатт же разбился на скалах. Сегодня Роджер Вудвард жив-здоров, занимается продажей медицинского оборудования в Новом Орлеане и время от времени приезжает на Ниагару.

— Все истории, связанные с водопадом в последние два века, кроме «ниагарского чуда» — это дань явлению, которое мы называем «ниагаризацией», — говорил мне с легким сожалением в голосе Эдвин Маклеод.

Это слово, понятное сегодня многим американцам, родилось в конце первой половины XIX века, когда вокруг водопада стал расцветать туристский бум. Рядом строились смотровые башни, открывались магазины, бары, появилась даже китайская пагода. В пещеру, которую обнаружили в толще скал под водопадом и которую тут же превратили в место паломничества туристов, нельзя было попасть, минуя бар. В обоих городах-близнецах по берегам реки как грибы после дождя стали расти заводы, фабрики и мельницы. Два британских священника Эндрю Рид и Джеймс Мэтисон предупреждали в свое время о превращении Ниагары в огромное коммерческое предприятие: «Ниагара не принадлежит Канаде или США. Такие места должны быть отданы в собственность всего цивилизованного человечества». Лишь в самом конце XIX века власти Онтарио и Нью-Йорка стали приобретать земли около водопада, дабы превратить их в национальные парки, и только к середине нашего столетия все окончательно поняли: туризм — самая прибыльная из всех отраслей, которые могут кормиться от водопада...

После путешествия по дорогам «американской глубинки» я и у Ниагары ожидал увидеть идиллию «одноэтажной Америки». Но толпы разноязыких туристов напоминали мне скорее космополитичный Нью-Йорк, чем сельский уголок одноименного штата. Попав в компанию тайваньских китайцев на «Деве Тумана», я затем растворился в большой группе немцев, зашедших вслед за мной в сувенирный магазин. Около ограждения у самого водопада я заметил пару, говорившую по-русски. Я фотографировал Ниагару, а они фотографировали меня на фоне Ниагары.

В какой-то момент мне показалось, что единственный «настоящий» американец у Ниагары это только мой собеседник Маклеод.

— Кстати, приезжих сюда манит не только вид водопада, — сказал он. — Ученые считают, что ионы положительно действуют на психику. А громада воды, падающая здесь в ущелье, рождает их в изобилии. Может, поэтому Ниагара — мировая столица «медового месяца». Первой знаменитостью, которая провела здесь медовый месяц в 1803 году, был брат Наполеона Жером Бонапарт. По его следам сюда отправились миллионы счастливых пар.

Как мне поведал служащий туристского бюро в парке у водопада, «Ниагара резорт энд турист ассосиэйшн» ежегодно вручает как минимум 15 тысяч удостоверений приехавшим сюда молодым парам. Те, кто отмечается в специальном регистре, получают право на бесплатный вход на два десятка различных аттракционов. Причем для этого не требуются никакие документы о бракосочетании. «Новобрачных мы сразу же и безошибочно определяем по их виду», — сказал мне служащий турбюро.

Власти городов Ниагара-Фоле — и канадского и американского, — утверждают, что ежегодно водопад посещает 16 миллионов туристов. Некоторые скептики оспаривают точность этой цифры, считая ее завышенной. Тем не менее более 7 тысяч номеров в гостиницах на канадской стороне всегда заполнены, хотя, конечно, большинство посетителей водопада — это «туристы одного дня».

— Вся туристская зона тянется вдоль реки на 50 километров, от Эри до Онтарио, — говорил мне служащий «Ниагара резорт энд турист ассосиэйшн». — Кроме водопада, здесь есть еще что посмотреть. Вы были в «Замке Дракулы»? Многим очень нравится. Обязательно зайдите в Волшебный зал славы Гудини. Нет, сам великий маг не был на Ниагаре. Но зато в 1977 году его последователь — Восхитительный Рэнди — повторил здесь один из трюков Гудини: он высвободился из смирительной рубашки, подвешенный на кране над водопадом. Его должны были заснять в кино, и режиссеру потребовалось полгода, чтобы убедить местные власти, что это совершенно безопасно. Вы знаете, здесь с порядками очень строго. Но у полиции свои представления о безопасности. Хождение над водопадом по канату, например, запрещено не потому, что это опасно — еще сто лет назад было доказано, что это не так. Просто власти боятся, как бы не собралась огромная толпа и народ не передавил бы друг друга или не спихнул кого-нибудь в воду. Наш шеф, Джим Мойр, управляющий ассоциацией, рассказывал, что когда Рэнди проделывал свой номер, людей собралось — тьма! Могу себе представить, что здесь, в городке, творилось в 1953 году, когда снимали фильм «Ниагара» с Мэрилин Монро в главной роли!

Сегодня города-близнецы по берегам реки и их растянувшиеся на много километров окрестности напоминают огромный парк, в центре которого место фонтана занимает водопад высотой пятьдесят метров. Один мой знакомый из Дании — участник экологического движения Йорген, побывавший у Ниагары на канадской стороне, выразился гораздо более резко: «Это ужасно. Потрясающий водопад превратился в аттракцион». Да, «ниагари-зация» нанесла, видимо, непоправимый ущерб природе, но самые тяжелые дни для Ниагары уже, похоже, позади. Газетные статьи об «отравленной Ниагаре» и «умерших Великих озерах» остались, слава Богу, в прошлом. И не потому, что люди перестали обращать на это внимание, наоборот, они вовремя отреагировали на экологические проблемы бассейна Великих озер. Объявленное в 60-е годы экологически мертвым Эри ожило, а в Ниагаре вновь появились лосось и форель...

Видимо, это и привело к водопаду большую группу участниц «Ассоциации женщин-рыболовов», которые, смеясь и громко разговаривая, фотографировались с удочками и спиннингами на фоне Ниагары. Они так и источали жизнерадостность и неистребимую энергию. Но даже их дружные голоса не могли здесь тягаться с шумом водопада.

...Все три столетия, что человечество знает о Ниагаре, люди попеременно пытались вначале усилить грохот ниагарских вод, а затем — заглушить его. Но, несмотря на все людские проделки с водопадом, которые должны были заставить его славу померкнуть, превратить его в аттракцион и покориться, ничто не смогло превзойти чудо самой природы...

...Я ехал обратно, в сторону Буффало. Автобус спешил. Гудел двигатель, свистел ветер. Оживившиеся после долгой прогулки на свежем воздухе, громко разговаривали мои спутники. Но еще очень долго в ушах у меня стоял только шум Ниагарского водопада...

Ниагара-Фоле

Никита Кривцов

(обратно)

Легенды и были о динозаврах

Помню, как меня впервые осенило: «Ей-ей, с динозаврами что-то не так!» Эта мысль застигла меня перед исполинским скелетом бронтозавра в большом зале Музея естественной истории Йельского университета. Темно. Три часа ночи. Я один во всем здании. «Ей-ей, с динозаврами что-то не так!» Пустой зал не перечил.

Тут что-то не так!

Я вырос на привычных истинах о динозаврах: дескать, это неуклюжие болотные чудища, бестолковые твари, которые величаво и неспешно расхаживали по хлябям, совсем не умели приспосабливаться к переменам окружающей среды и царили на планете так долго исключительно благодаря своей силище. Книги и музейные таблички твердили одно и то же: испытания временем динозавры позорно не выдержали. Рассказы о повадках этих тупиц состояли из сплошных «не». Бронтозавры не могли передвигаться по суше — из-за чудовищного веса. Диплодоки не могли питаться чем-либо тверже мягких водяных растений из-за маленькой головы. Утконосые ящеры не могли быстро бегать — из-за дурного устройства суставов. Птерадоны не могли летать — из-за слабости крыльев. И любые виды динозавров не могли быть теплокровными — из-за крохотных размеров мозга.

Подобные «не могли» в сумме создавали общепринятое мнение о динозаврах как о цепочке ошибок природы. Именно в этих прописных истинах я совершенно внезапно усомнился в неосвещенном музейном зале.

Когда 200 миллионов лет назад появились первые динозавры, леса и болота кишели разнообразными четвероногими зверями — хищниками и растительноядными всех размеров. Лишь мгновение по геологическим часам — 5 миллионов лет — динозавры уживались с тогдашними самыми крупными животными. Затем они безраздельно заняли все экологические ниши больших хищников и растительноядных. Отныне на протяжении бесконечно долгой эпохи динозавров рядом с новоявленными хозяевами планеты не будет ни одного существа крупнее современного ослика.

Если успех какого-нибудь класса животных измерять долголетием, то динозавры — безусловные чемпионы. Они оставались баловнями эволюции ни много ни мало 130 миллионов лет. Человеку разумному как виду от силы сто тысяч лет. А млекопитающие, к классу которых принадлежат и уважаемые читатели, и автор, господствуют на Земле всего лишь 70 миллионов лет. Да, динозавров больше не существует, но не будем кичиться своим превосходством над ними. Что-то будет с людьми через тысячу лет? А через 100 миллионов лет? Кто смело предречет млекопитающим еще сто тысяч тысячелетий безбедного существования?

Если успех какого-либо класса животных измерять умением прочно утвердиться в различных средах обитания, то и тут динозаврам не было равных. Самые первые динозавры застали стабильные высокоразвитые и высокоспециализированные зоологические кланы, которые эволюционировали и приспосабливались в течение десятков миллионов лет. Подобно монгольским ордам, сметающим на своем пути древние города Восточной Европы, динозавры стерли с лица Земли древние зоологические царства. Пока они оставались владыками земной поверхности, их господству угрожали десятки новых видов животных — порой зубастей и когтистей, проворней и сметливей. Но динозавры не сдавались, несмотря на вроде бы очевидные преимущества напористых соперников. На протяжении 130 миллионов лет они так и не позволили выжить ни одному по-настоящему крупному не-динозавру.

Люди весьма горды собой. Девиз новейшего времени: человек есть мера всех вещей. Любование устройством человеческого тела побуждает физиологов и философов превозносить строение организма всех млекопитающих. Однако история развития динозавров учит нас скромности. Вызывающие восхищение особенности млекопитающих — сохранение тепла при помощи покрытой шерстью шкуры и кормление детенышей молоком — появились невероятно давно. К тому времени, когда динозавры начали свое головокружительное завоевание планеты, класс млекопитающих уже существовал — со всеми его архиположительными качествами. И что же? Победили якобы хуже приспособленные ящеры! И низвели млекопитающих до горстки раздельно развивавшихся семейств — маленьких шустрых зверьков, которые испуганно шарахались из-под ног истинных властелинов земных просторов. Символично, что рядом с первым извлеченным из земли динозавром (найденным в 1822 году близ Стоунсфилда в Англии) обнаружили скелетик ископаемого млекопитающего... размером с современного упитанного кота, которого этот доисторический великан мог бы без труда упрятать за щекой.

Итак, вопреки ходячему мнению, динозавры эволюционировали стремительно, изменялись многократно — старые виды сменялись по мере надобности новыми, еще лучше приспособленными к окружающей среде. Сэр Ричард Оуэн, лучший и талантливейший анатом викторианской эпохи, в 1842 году ввел в научный обиход придуманное им название «динозавр», сложенное из греческих слов «ужасный ящер». В тот год, палеонтология была совсем молодой наукой. Прошло лишь сорок лет с тех пор, как барон Кювье разработал методику реконструкции по частям скелета облика и особенностей строения ископаемых животных. Но хватило одного поколения ученых для установления того, что нынешней эпохе млекопитающих предшествовала не менее протяженная эпоха динозавров.

Уже в двадцатые и тридцатые годы прошлого века джентльмены натуралисты на основании первых найденных в Англии скелетов сделали вывод об удивительном столкновении разных признаков в организме динозавров. Исполинские скелеты сочетали в себе характерные особенности ящериц, крокодилов, птиц и млекопитающих. Они озадачили еще Оуэна совершенным устройством, подвздошной кости, удивительно похожей на птичью, и он выделил «ужасных ящеров» в отдельную группу позвоночных на основании именно этой особенности. Мы вправе последовать его примеру. Очень добротное анатомическое определение класса динозавров следующее: «группа позвоночных животных, близких по строению скелета к крокодилам, но имеющих по меньшей мере один характерный признак птиц в строении задних ног».

Полезно разобраться в определениях от противного — чем динозавры не являются.

Динозавры ни в коем случае не ящерицы — и наоборот, ящерицы — покрытые чешуей представители древнейшей ветви развития рептилий. Первые из них древнее динозавров на целых 30 миллионов лет. Нескольких гигантских ящериц, вроде комодского варана, иногда называют реликтами эпохи динозавров. Это исторически неточно. Ни одна ящерица не имеет птичьих особенностей в строении скелета, характерных абсолютно для всех динозавров. Между самой крупной ящерицей и самым мелким динозавром нет ничего общего, кроме размеров. Ящерицам не свойственно передвигаться широким шагом на прямых, не разнесенных в стороны лапах — такая походка была характерна для птицеподобных мезозойских динозавров, а сейчас так бегают современные бескилевые, нелетающие птицы.

Крокодилов и их сородичей можно назвать дядьями динозавров, ибо у них общий предок с предками динозавров. Кювье, Оуэн и прочие пионеры палеонтологии выяснили, что у динозавров и крокодилов совпадают многие важные анатомические характеристики. Скажем, у тех и у других зубы не срастаются с костью челюсти, как у ящериц, а помещаются в специальных лунках. У тех и у других, опять-таки в отличие от ящериц, глубокая вертлужная впадина в подвздошной каста для лучшего крепления бедренной кости. Строение бедер и таза крокодилов, кстати, обнаруживает зачатки птичьей анатомии. В хронику окаменелостей крокодилы попали намного позже ящериц, но за несколько миллионов лет до динозавров.

Нетрудно доказать полную непохожесть динозавров на змей, черепах, лягушек и прочих земноводных (хотя с представителями класса амфибий у них есть слабо уловимое родство).

Итак, динозавры ни на кого в классе рептилий не похожи. В таком случае, являются ли динозавры подлинными пресмыкающимися? Славный вопрос. С наскока на такой не ответишь.

В конце прошлого века натуралисты определяли рептилий так: холоднокровные существа с чешуйчатой кожей, которые откладывают яйца на суше. Очевидное сходство в строении скелетов птиц и крокодилов не перевесило того, что последние холоднокровны и их тело покрыто не перьями и не шерстью, а чешуей. Соответственно ученые при классификации разлучили птиц и крокодилов. Всех птиц объединили в особый класс, а крокодилов сослали в класс пресмыкающихся—в одну компанию с ящерицами, змеями и черепахами, с которыми у них на самом деле куда меньше общего, чем с птицами.

Различия между птицами и млекопитающими неисчислимые — они разнятся в строении едва ли не всех суставов, мускулов и многих внутренних органов. Но их сближают две коренные особенности: изоляция тела от окружающей среды (перья у птиц, шерсть у млекопитающих) и теплокровие, то есть такой интенсивный обмен веществ, что высокая температура тела поддерживается за счет или почти за счет внутреннего тепла и животное не зависит от колебаний температуры окружающей среды. Млекопитающие также выделены в особый зоологический класс. При всей похожести — до мелочей — механизма теплокровности птиц и млекопитающих, не вызывает сомнения факт, что теплокровность «изобретена» эволюцией дважды: она развилась независимо у птиц и столь же независимо — у млекопитающих.

В прошлом веке люди науки были одержимы идеей Прогресса. Индустриальная революция принесла столь гигантский скачок в развитии техники, что ученые мужи сто лет назад в будущем предполагали только все большее и большее совершенствование технологии. Дарвинизм, в его оглупленном варианте («выживает самый приспособленный!»), такой же неустанный прогресс обнаруживал и в природе, где вроде бы правит закон бесконечного совершенствования жизненных форм — на протяжении всех геологических эпох. А что есть предел биологического совершенства? Конечно, человек разумный. Точнее сказать, наилучшая разновидность человека разумного — мужчина, англичанин и протестант. А коль скоро это восхитительное существо принадлежит к классу млекопитающих, то и весь этот класс — верх совершенства в иерархии живых существ. Птицы также удостоились чести принадлежать к высшим существам, ибо имеют теплоизоляцию и устойчивую температуру тела.

Прогресс с большой буквы включал в себя свободу от несносных капризов окружающей среды — то дождь, то холод, то солнце сияет. Бедненькие рептилии резвятся на солнышке, но погружаются в оцепенение, когда небо заволакивают тучи. Их свобода скована колебаниями температуры внешней среды. Птицы и млекопитающие в этом смысле автономны. Викторианские биохимики знали уже достаточно, чтобы понимать, насколько эффективнее протекают все процессы в организме при постоянной температуре тела. Дома англичан (по крайней мере принадлежащие элите общества) с их животворными каминами были моделью того, насколько приятнее протекает жизнь, когда она не зависит от холодов и снаружи. Соответственно и в зоологии «элитой», высшими классами оказались те, представители которых имели внутри шкурки удобные «камины».

Но будем серьезней. Зоологи прошлого века отдавали себе отчет в том, что крокодилы и птицы находятся в тесном родстве, а сходство динозавров и птиц еще более удивительно. Но они как-то незаметно усвоили привычку называть динозавров пресмыкающимися — то бишь «холоднокровными существами, покрытыми чешуей, которые откладывают яйца на суше».

В XIX веке натуралисты использовали противопоставление «теплокровные — холоднокровные» для разделения позвоночных на две огромные группы — одна выше другой: Внизу оказались «низшие» позвоночные, которые не умели самостоятельно поддерживать постоянную температуру тела: рыбы, земноводные и пресмыкающиеся. Наверху утвердились «высшие позвоночные» — птицы и млекопитающие. Динозавры очутились в подвале вместе с низшими позвоночными, хотя при большей сердечности их можно было отнести к примитивным птицам. Ни один ученый в течение полутора веков не удосужился аргументированно доказать, что совокупность динозавров стоит ближе к крокодилам, чем к птицам. А если бы удосужился, то у него ничего бы не вышло.

При всем моем уважении к динозавроведам — покойным и живым — я не могу не видеть, что масса данных, накопленных при раскопках за последние пятьдесят лет, взывает к решительному пересмотру ортодоксальных взглядов.

Я буду весьма раздосадован, если эта книга никого не взбеленит. Есть род ученых — увы, даже в среде палеонтологов, которые твердят, что изучение окаменелостей уводит в сторону от истины. «Кости не едят, кости не переваривают пищу — так по какому праву вы, молодой человек, рассуждаете о физиологии динозавров?» Экологи, поработавшие в африканских саваннах Серенгети или в тропических дождевых лесах Бирмы, не надивятся изощренной сложности взаимосвязи животных между собой и с природой — и бросают также упрек: «Как вы дерзаете по кучке разрозненных костей, выкопанных из земли, восстановить все тонкости бытия невероятно давно исчезнувших экосистем?» Кое-кто отметает свидетельства раскопок как обрывочные и маловразумительные. Даже Дарвин грешил этим — он утверждал, что окаменелости лишь приоткрывают истину.

Не устану биться с этим предубеждением. Разве не сказано в древнейшей книге Библии — в книге Иова: «Говори с землей, и она научит тебя»? Если мы как следует всмотримся и вслушаемся то окаменелости окажутся на редкость разговорчивыми собеседниками и выболтают нам все-все тайны динозавров!

Холоднокровные против пушистых

Всякий раз, перечитывая рассказ Р. Киплинга «Рикки-Тикки-Тави», я ловлю себя на сочувствии змеям. Есть что-то отталкивающее в герое повествования — таком храбром, таком смекалистом пушистом мангусте, который вступает в сражение с индийской коброй и ее супругом. Он хитростью и проворством побеждает тупоумных змей и спасает целое семейство английских колонизаторов голубых кровей. Мне нравятся мангусты, но зверек, выдуманный Киплингом, раздражает. Хотя бы потому, что настоящий мангуст не столь обворожителен, да и не настолько глуп, чтобы сунуться в нору кобры, когда хозяйка на месте.

Но я ополчаюсь на Киплинга в первую очередь потому, что в его рассказе, как в капле воды, отразилось повальное презрение ученых и неученых людей к Большим Пресмыкающимся. Киплинговская кобра олицетворяет голую силу — без ума и без чести. А мангуст — живое воплощение благородного и разумного пушистого млекопитающего, рьяного борца с хитрыми и коварными презренными рептилиями.

У змей никудышная репутация — их выставили воплощением вселенского зла в образе райского змия-искусителя, их сделали синонимами коварства и вкрадчивости и тому подобных низких черт характера — все мы помним, что значит в разговорной речи определение «змеиный характер». Крокодилам в сказках достается не меньше. Что и говорить, крокодилы и многие ядовитые змеи весьма опасны. В тропиках от укусов кобр и других ядовитых змей ежегодно погибает больше людей, чем от когтей тигров-людоедов, львов и леопардов, вместе взятых.

Так что люди резонно боятся крупных рептилий. Но так уж сложилось исторически, что смертельно опасные пресмыкающиеся вызывают в людях чувство гадливости и отвращение, а смертельно опасные млекопитающие — восхищение и почтительное уважение. Попробуйте назвать свою соседку змеей — и вы можете уйти с расцарапанным лицом. Назовите ее в сердцах тигрицей — и каждая вторая скандалистка растает от комплимента. Ну почему такой почет людоедам-млекопитающим! Лев как символ гордой силы и ловкости красовался на гербах доброй половины европейских королевских домов — уже в Ветхом завете определение «лев иудейский» было среди самых лестных. Я не дока в геральдике, но вряд ли было хоть одно занюханное королевство в Европе, где бы на гербе нежился нильский крокодил!

Согласен, все мои лучшие друзья принадлежат к классу млекопитающих. Но я, подобно многим динозавроведам, склоняюсь к весьма двойственной оценке роли класса млекопитающих в истории эволюции позвоночных. По широко распространенной теории, позднемеловые млекопитающие были ведущей экологической силой в тогдашних биоценозах и исподволь вытесняли никудышных динозавров. Большинство палеонтологов, изучающих ископаемых позвоночных, специализируются не на динозаврах, а на ископаемых млекопитающих. А между тем любой натуралист со временем проникается ревнивым чувством к предмету своего неустанного исследования. В результате верх одерживает пристрастная точка зрения палеомаммалиологов (специалистов по ископаемым млекопитающим), что гибель динозавров в меловом периоде была не душераздирающим финалом великолепной биологической эпохи, а восхитительной зарей эпохи млекопитающих.

Геологи умеют давать исследуемым процессам звонкие имена. Скажем, эпохи активного складкообразования поверхности они окрестили революциями. Именно мотив революции был использован в остроумном плакате, который я видел на стенде студенческих объявлений в айомингском университете, где специализируются на изучении позднемеловых млекопитающих. Плакат был нарисован в лучшем стиле большевиков 1919 года: жуткий взрыв, все летит в тартарары, трицератопс падает лапами кверху, а на первом плане красуется кулачище пушистого зверя с транспарантом: «Вся власть млекопитающим!»

Если прислушаться к беседам, которые ведут тамошние палеомаммалиологи в университетских барах за кружкой пива, то все произошло именно так. С воплями «Долой засилье динозавров!» энергичные и смекалистые млекопитающие вышли из нор-трущоб и смели класс анемичных и тупых угнетателей. От таких разговоров зубы ноют. Помню, как мы, горстка изгоев-динозавролюбов, жались по темным углам баров и ворчали, что в лице динозавров оскорбляют не только вымерших гигантов, но и каждую живую рептилию или амфибию — черепаху, крокодила, змею, лягушку, саламандру и что у них есть своя гордость!..

Предубеждение против рептилий складывалось веками и возникло в Европе до того, как начались первые исследования ископаемых остатков. Сам термин «рептилии» имеет уничижительное значение. Он происходит от латинского слова «ползающий». Поначалу так называли всех живых существ, которые вызывали своим внешним видом неприязнь и отвращение — от пауков и сороконожек до змей и ящериц. Начиная с классической древности в понятие рептилий всегда вкладывали брезгливый оттенок «тварь ползучая».

Добро бы поношение рептилий исходило из уст перебравших пива доцентов в университетских барах или обреталось на страницах мало кем читаемых средневековых фолиантов! Увы, серьезные ученые тоже впадают в грех сортировки живых существ по «качеству». Например, больно читать рассуждения Альфреда Шервуда Ромера, главы гарвардских палеогерпетологов (специалистов по ископаемым рептилиям). Он пишет, что млекопитающие как класс более жизнеспособные существа, чем рептилии. В таких случаях остается только плечами пожать. От Ромера слышать такие сентенции тем обиднее, что именно он в конце двадцатых годов издал блестящее исследование о конечностях динозавров и окончательно доказал, что их задние лапы действовали как птичьи, а не как лапы крокодилов. Но изучение динозавров стало лишь первым эпизодом в его долгой и плодотворной научной работе. Большую часть жизни он посвятил поиску переходных форм от ископаемых рептилий к млекопитающим — вел успешные раскопки в Техасе, в Бразилии и в Аргентине. Однако, невзирая на все мое почтение к Альфреду Ромеру, я не могу согласиться с его утверждением, что по завершении мелового периода рептилии превратились во второсортный класс и стали устаревшей группой животных, которые исчерпали возможности дальнейшей эволюции и с тех пор играют все меньшую роль на планете — словом, этакий биологический эквивалент старчески немощной Оттоманской империи, которая после блистательного расцвета в XV веке мучительно долго дряхлела и мало-помалу теряла свои завоевания на берегах Средиземного моря...

Ничего подобного! Не угасающая в маразме группа животных, а процветающий — наряду с близкими родичами земноводными — класс живых существ, изобилующий видами и доминирующий в современной экосистеме! Чтобы убедиться в моей правоте, достаточно прогуляться по современному тропическому дождевому лесу. Он буквально кишит бесчисленными видами лягушек, змей и ящериц — орда этих скачущих, ползающих и бегающих существ отменно приспособлена к окружающей среде и числом решительно превосходит якобы лучше приспособленных млекопитающих.

Подсчитывая общее число видов рептилий и млекопитающих, мы одновременно подсчитываем число различных экологических ролей, которые играют животные обоих классов. Давайте-ка оторвем от университетской пивной стойки любителей возводить напраслину на рептилий — и направим их прямиком в тропики, вооружив калькулятором, сетями и биноклем. Пускай апологеты «расовой неполноценности» пресмыкающихся сочтут и сравнят количество видов. Результаты вмиг отрезвят их.

Если они не будут отлынивать от работы, то насчитают на сравнительно небольшом участке в бассейне реки Конго или в долинах Бирмы полсотни видов млекопитающих. Это и белки, и землеройки, и обезьяны, и мангусты, и виверры, и антилопы, и слоны... Такова изобильнейшая фауна тропиков. В Новой Англии результат был бы скромнее — видов двадцать. А теперь пусть наши горедоценты побегают по жаре и перепишут всех конголезских лягушек, ящериц и змей. На том же участке они обнаружат 180 видов пресмыкающихся и земноводных, то есть втрое больше, чем млекопитающих! Исследования в Бирме или в Таиланде дадут ту же пропорцию — холоднокровные выигрывают у млекопитающих на любом поле со счетом 2:1 или даже 3:1. Ну так где же хваленые преимущества млекопитающих в приспособленности к окружающей среде?

В разных климатических поясах обитают три тысячи видов одних только земноводных. Видов млекопитающих чуть-чуть больше. Так почему же мы называем наше время эпохой млекопитающих, а не эпохой, скажем, лягушек?

«Фанаты» млекопитающих недооценивают также и черепах. А между тем сочленения конечностей, шеи, хребта рептилий относятся к шедеврам природы. Большинство черепах способны втягивать внутрь панциря все уязвимые части тела. А некоторые пошли еще дальше по пути совершенствования своего «оборонного потенциала» — втянув голову и все конечности, они прихлопывают все отверстия в панцире специальными щитками и становятся неуязвимы, как банковский сейф. Мало кто знает, что сам панцирь черепах устроен весьма оригинально и возникает вследствие любопытного трюка, который черепашка проделывает на стадии эмбрионального развития. Панцирь состоит из роговых пластинок, под которыми находится слой костных пластинок, сросшихся с ребрами, что опоясывают внутренние органы. Бедренные и плечевые кости черепах уходят глубоко в полость тела, ребра — устройство невероятное, потому что у людей, да и у всех позвоночных вообще, ребра расположены под плечом. Вот почему эмбриону черепахи приходится проделать особый трюк, дабы «перехитрить» природу и приобрестиединственное в своем роде строение скелета: ребра эмбриона в яйце растут опережающими темпами и разрастаются над плечом и боковой поверхностью таза, а их края смыкаются с нижней частью костного панциря. Никакое другое позвоночное животное — даже танкоподобный доисторический нодозавр — не доводило преимущества панциря до такой степени совершенства, что конечности прячутся под собственными ребрами.

Устройство черепа черепах также заслуживает самого пристального внимания биоинженеров.

Челюсти этих рептилий устроены и сочленены так, что жевание происходит по горизонтали, то есть нижняя челюсть движется не вниз-вверх, а скользит вперед-назад. Челюсти с острыми роговыми краями лишены зубов. Но зубы и не нужны: жевательный аппарат подобной конструкции очень эффективен. Наземные черепахи без труда справляются с самыми жесткими растениями, а гигантские морские черепахи перемалывают своими челюстями даже раковины моллюсков. Каймановые черепахи перекусывают мертвую форель и могут расчленить утонувшую корову на такие куски, которые можно проглотить. Я пишу эту книгу в восьмидесятые годы, когда в научном мире повсеместно возрождается интерес к черепахам.

Черепах всего-навсего двести тридцать видов — не так уж много по сравнению с тысячами видов млекопитающих. Но не надо обманываться числом — черепахи безусловные лидеры как минимум в одной экологической роли, а именно в роли пресноводного всеядного хищника. Пресноводные водоемы умеренных широт населяют выдры — весьма симпатичные зверьки, любимые и натуралистами, и посетителями зоопарков. Но много ли еще млекопитающих ведут полуводный образ жизни? Вспоминаются прежде всего куницы и норки. Если вы смотрели замечательный телесериал, подготовленный Би-би-си, под названием «Жизнь на Земле» (Этот фильм показывался также и по советскому телевидению. Прим. пер.), то наверняка припомните кадры, запечатлевшие выхухоль — кротообразное существо, которое живет в Пиренеях и ныряет на дно ручьев и речек в поисках водных червей и прочей мелкой пресноводной живности. У нас в Новой Англии встречается крот-звездорыл, который также охотится в воде, используя свой необычный нос с розеткой мягких чувствительных выростов — им он улавливает движения своей извивающейся добычи. В стремительных андских реках на территории Перу живут ихтиомисы — рыбоядные хомяки, которые накалывают рыбу на свои длинные передние резцы. Но если мы попадем на берег тропического озера или неспешно несущей свои воды тропической реки, то увидим, что в тамошних благодатных краях главные охотники отнюдь не выдры, норки или выхухоли! Ничего похожего на засилье млекопитающих—кишмя кишат черепахи. Количество их видов значительно превосходит количество видов млекопитающих, которые охотятся в тропических пресноводных водоемах. Существует горстка видов тропических выдр, но в любой конголезской реке вы обнаружите до двадцати видов высоко специализированных черепах, которые охотятся за небольшими водными животными, подбирают опавшие фрукты и листья, разгуливают по дну и до костей обгладывают затонувшие трупы гиппопотамов.

Вообще, поклонники млекопитающих избегают говорить о водных хищниках. Лев волен царить на суше, увенчивать пищевую пирамиду. Но в водах Нила или восточноафриканских озер корона принадлежит безраздельно крокодилу. Вопреки общепринятому представлению, крокодил не такое уж медлительное и тупое животное. А крокодилихи — образцовые мамаши, которые трогательно заботятся о потомстве, сперва три месяца охраняют зарытые в песок яйца, а потом — вылупившихся из них крокодильчиков. Взрослые крокодилы грозные охотники, и многочисленные инциденты, в том числе и с зоологами, напоминают, что даже номер один на пресловутой лестнице природы обязан быть осмотрительным, когда поблизости чешуйчатый повелитель пресных вод. Взрослый самец годами контролирует одни и те же охотничьи угодья: изучив все «ходы и выходы» в своем маленьком царстве, он уже знает, когда и где можно поживиться черепахами и змеями, когда и где подстеречь приходящих на водопой млекопитающих, в какое время ожидать изобилия рыбы. Затаившемуся крокодилу случалось нападать на зазевавшегося льва, гепарда, слоненка» — даже если атака стоила им только конечности, эти животные, будучи покалечены, не выживают. В Австралии крокодилы время от времени устраивают дерзкие набеги на фермы — один зверь способен убить и утащить в болото взрослую лошадь.

По современным меркам, крокодилы очень крупные рептилии. Млекопитающие на них не осмеливаются охотиться — разве что лев или ягуар ненароком проглотят детеныша. Мощный панцирь служит крокодилам защитой исключительно от других крокодилов. Таким образом, в пресных водах роль крупных хищников принадлежит крокодилам, а мелких и средних — черепахам.

Надеюсь, что вышесказанное убедило вас, что превосходство млекопитающих на нашей планете по меньшей мере сомнительно. Но погодите, я привел только половину аргументов. Как мы помним, млекопитающих больше трех тысяч видов. Однако, по самым скромным подсчетам, ящериц — три тысячи видов, а змей — две тысячи семьсот.

Всякий раз, когда я вижу золотистокожего пустынного геккона, у меня комок в горле и глаза невольно увлажняются — я вспоминаю бесподобного дружка, который появился у меня на втором году аспирантуры. Для диссертации мне необходимо было измерять интенсивность обмена веществ у шагающей ящерицы — исходя из этих данных, можно было прикинуть расход энергии у динозавров. Три ужасных месяца я безрезультатно возился со сцинками, ящерицами-бегунами и пустынными игуанами, пока не пришел к выводу, что обыкновенные ящерицы, невзирая на скромный размер мозга, достаточно расторопны и быстро укрепляются в подлой мысли, что нет никакого резона битый час вышагивать на лабораторном столе с чем-то вроде противогаза на голове — от этого намордника шли два шланга к бекмановскому кислородному анализатору, который мигает, щелкает и все такое. Но затем судьба свела меня с мистером Дж. Гоном — золотистокожим вараном. Он бегал в своей кислородной маске поистине божественно, работал для науки самоотверженно — мы стремительно получили все нужные цифры. И как быстро обучался мистер Гон! Нам приходилось заставлять варана бегать на голодный желудок, чтобы расходы энергии на пищеварение не примешивались к картине энергетических затрат на бег. Мистер Гон без особого труда усвоил, что после успешной пробежки на лабораторном столе он получает пару упитанных мышей, живых и пищащих, а также сырое яйцо на десерт. Мистер Гон совершал марафон дважды в неделю. К несчастью, ящерица внезапно простудилась и спасти ее не удалось — в отношении ящериц ветеринары абсолютные профаны. После знакомства с таким умницей, как мой варан, я ни за что не соглашусь, что ящерицы безнадежно глупы, как это утверждают рьяные приверженцы млекопитающих. Не могу сказать, что мистер Гон отвечал мне взаимностью, но я искренне привязался к варану — нельзя было не восхищаться его живым характером и веселым нравом...

Если об уме ящериц можно спорить, то не вызывает сомнений, что среди современных холоднокровных они самые быстрые. Самые шустрые развивают скорость выше тридцати километров в час во время погони за добычей. Лапы ящериц приспособлены к выполнению самых различных задач — бегать, прыгать, плавать, закапываться, рыть норы, даже перелетать с ветки на ветку, как это могут некоторые виды, снабженные перепонками-крыльями.

Если на ящериц человечество издавна обращало очень мало внимания, то другим пресмыкающимся, змеям, человеческое внимание на пользу не пошло. Не счесть предрассудков, связанных со змеями. Какая несправедливость! В анатомии змей есть по меньшей мере одна заслуживающая восхищения особенность — глотательный аппарат, не имеющий аналога у других позвоночных.

Много ли есть животных, которые могут проглотить что-нибудь крупнее своей головы? Родители вида гомо сапиенс — от бостонского мэра до охотящегося с бумерангом аборигена — награждают детей подзатыльниками,

 

когда те норовят проглотить чересчур большой кусок. Человеческая глотка слишком узка и почти не растягивается. А посему подзатыльник — экологически верный жест в борьбе за выживание вида, потому что ежегодно немыслимое число людей на планете гибнет, подавившись во время еды.

Но змеи не умеют жевать. К тому же главный способ их охоты — затаиться и ждать жертву. Змеи не способны долго гнаться за добычей, засады не лучший способ охотиться — и поэтому змеям и удавам желательно за один раз добыть максимум пищи, то есть жалить или душить самую крупную добычу. Зубы служат им только для захватывания и проталкивания в глотку пищи, но не позволяют расчленять добычу. Природа разрешила проблему, создав самый изящный по строению глотательный аппарат.

Заглатывать добычу змея начинает с головы. Она открывает челюсти и не спеша, точными движениями проталкивает голову и плечи, скажем, обезьяны, себе в глотку. У людей ширина рта жестко ограничена сплошной нижней челюстью. У змеи правая и левая части верхней и нижней челюстей независимы, и могут расходиться в стороны, то есть «подбородок» способен разъезжаться на самую фантастическую ширину, ограничиваемую только пределом растяжимости связок, весьма эластичных. Правая и левая части змеиных челюстей крепятся к черепу на длинных костях-«распорках», которые раскрываются наподобие складного метра. Когда дело доходит до заглатывания туловища обезьяны, эти сочленения раскладываются и диаметр глотки приводится в соответствие с самой огромной жертвой.

По части глотания змеи не имеют себе равных среди позвоночных. Несомненно, победу в борьбе за выживание почти трем тысячам видов змей — еще раз подчеркну, почти трем тысячам видов! — обеспечил в том числе и бесподобный глотательный аппарат, который позволяет заталкивать в желудок добычу больше размера головы хищника. Эволюция наградила человека довольно заурядными челюстями. Будучи существами мозговитыми, мы изобрели сперва каменные ножи, потом нержавеющие из стали, дошли до высот кулинарного искусства и научились орудовать ножом и вилкой, отправляя в рот мелкие кусочки пищи. Поэтому достойно восхищения, что природа могла обойтись без всех этих ухищрений — ножей, вилок, острых зубов — и разрешить проблему заглатывания добычи целиком, единственно благодаря удивительному строению челюстей.

Окончание следует

Роберт Бэккер Перевел с английского В. Задорожный Рисунок Г. Варшамова

(обратно)

Что произошло с лайнером «Иосиф Сталин»?

О трагической судьбе подорвавшегося и покинутого на минном поле турбоэлектрохода «Иосиф Сталин» умалчивалось сорок восемь лет. Немногочисленные публикации обычно заканчивались сообщением: корабли Краснознаменного Балтийского флота покидают лайнер с находящимися на нем — более 2500 человек! — защитниками Ханко. Завесу молчания приоткрыл в своей статье «Торпеда для «И.Сталина» капитан дальнего плавания В.Н.Смирнов (газета «Военный транспорт» от 23 февраля 1989 г.). Архивные розыски, встречи с защитниками Ханко, записи ушедших из жизни позволили нашему автору вновь вернуться к событиям, связанным с «Иосифом Сталиным».

Рассказы участников

В конце ноября 1941 года у железной стенки Ленинградского порта пришвартовался пароход «Вахур» под командованием капитана Сергеева. Его палуба и трюмы были заполнены бойцами, прибывшими с полуострова Ханко, где находилась наша военная база. Противник пристрелялся к нашим объектам на этом кусочке балтийской земли, и все труднее проходила скрытая перевозка частей.

Воентехник второго ранга Михаил Иванович Войташевский:

— На Ханко я прибыл вместе со своими товарищами, ранее окончившими гражданские институты, бывшими курсантами: Михайловым, Мартияном, Марченко, Молчановым. Мы возводили аэродром, подземные укрытия для людей и самолетов.

О том, что мы должны были оставить Ханко, не знали до дня последней эвакуации. Наш батальон в составе сводного полка уходил в числе замыкающих. Без шума уничтожили или привели в негодность все оборудование базы. Паровозы и вагоны сбросили в воду. Брали только оружие, боеприпасы и продовольствие. 1 декабря 1941 года на рассвете начали грузиться на пассажирский турбоэлектроход «И.Сталин», стоявший у стенки. Остальные корабли были на рейде. Противник, видимо, обнаружил посадку и начал обстрел порта. Мы получили приказ — спрятаться на берегу. Догружались на следующий день, когда «И.Сталин» с номером военного транспорта «ВТ-501»стоял на рейде. Нас, офицеров, предупредили: «В случае обстрелов или взрывов оставаться на месте. Судно перегружено, и перемещаться опасно».

Караван тронулся в ночь со 2 на 3 декабря. На лайнере, не считая команды, по утверждению командира базы Ханко С.И.Кабанова, находилось 5589 ханковцев. Командиром лайнера был капитан 1-го ранга Евдокимов, комиссаром — капитан 2-го ранга Каганович, капитаном — Николай Сергеевич Степанов. Мой взвод занял каюту, рассчитанную на трех человек.

Среди ночи раздался сильный взрыв. Потух электрический свет. Бойцы вскочили и бросились к выходу, но я уже перекрыл двери и приказал всем оставаться на месте.

Через некоторое время свет включился, но вскоре раздался второй взрыв сильнее первого. Снова потух свет. В темноте, под натиском бойцов я очутился на палубе. Здесь была полная неразбериха. Люди метались по судну, не понимая, что произошло. Судно содрогнулось от третьего взрыва. Стонали и кричали раненые. Обезумевшие люди заполняли спасательные шлюпки, прыгали за борт. Тали одной шлюпки заело. Шлюпка встала вертикально, и люди из нее вывалились в воду. Началась перестрелка. Некоторые стреляли в себя. Трудно было понять, что происходит и что нужно делать. Один товарищ в кожанке держал в руках два спасательных круга. Я одновременно с кем-то схватился за круг, но не смог овладеть им.

К «И.Сталину» начали подходить военные корабли, на которые переносили раненых. К носу теплохода подошел эсминец «Славный», пытался взять нас на буксир, но теплоход снова наткнулся на мину. Взрывом большой силы разорвало нос корабля, и он начал погружаться быстрее. Я был контужен и упал на палубу.

Корма была оторвана раньше. Уцелела только середина судна, забитая мертвыми, живыми и ранеными. На военные корабли в течение трех часов, в темноте морозной штормовой погоды, сняли 1740 человек, большинство раненых. Тральщики, эсминец и катера уходили переполненными, люди стояли вплотную. В трюмы судна страшно было смотреть. Среди разбитых от снарядов ящиков, вперемежку с мешками муки, плавали изуродованные трупы бойцов и командиров.

Капитан 1-го ранга Л.Е.Родичев:

— Пятый отряд под командованием вице-адмирала В.П.Дрозда должен был закончить эвакуацию наших войск с Ханко до того, как на заливе станет лед.

... 2 декабря в 21.25 мы снялись с якоря. Впереди строем уступа шли три тральщика. За ними, образуя второй ряд, следовали еще два тральщика, за которыми шел флагман — эсминец «Стойкий». Следом двигались турбоэлектроход «И.Сталин», эсминец «Славный», тральщик без трала и катер «Ямб». Отряд сопровождали семь катеров морских охотников и четыре торпедных катера.

Я был на мостике эсминца «Славный». Лицо обжигал северо-восточный морозный ветер. Волнение 5-6 баллов. За кормой, на Ханко, пылали город и порт.

3 декабря в 00.03, по сигналу с флагмана «Стойкого», согласно утвержденному маршруту, изменили курс с 90 на 45 градусов. В течение пяти минут после поворота у трех тральщиков взрывами мин были перебиты тралы. Началась поспешная их замена.

... В 01.14 при перемене курса «И.Сталин» вышел из протраленной полосы, раздался взрыв мины у левого борта турбоэлектрохода. Первый же взрыв вывел из строя автоматику управления рулями. Судно начало двигаться по кривой и, оставив протраленную полосу, по инерции вошло в минное поле. Через две минуты вторая мина взорвалась с правого борта лайнера. Уклоняясь от плавающих мин и отталкивая их шестами, эсминец «Славный» подошел к правому борту «И.Сталина» на расстояние в 20-30 метров.

...01.16. Взрыв мины под кормой турбоэлектрохода, дрейфующего по ветру. С эсминца прокричали на лайнер: «Стать на якорь!»

...01.25. От командира отряда с эсминца «Стойкий» получена радиограмма: «Командиру «Славного» взять турбоэлектроход на буксир».

... 01.26. Четвертый взрыв миныу носа лайнера. С «И.Сталина» передали: «Оторвало брашпиль и якоря, стать на якорь не можем!» Эсминец «Славный», отталкиваясь шестами от плавающих мин, стал на якорь. Турбоэлектроход продолжал дрейфовать по минному полю на юго-восток.

... 01.48. На помощь от эсминца «Стойкий» прибыл базовый тральщик. Взрывом мины его правый параван (Параван — подводный аппарат для защиты корабля от якорных контактных мин. Здесь и далее примеч. автора.) выведен из строя.

... 02.44. Эсминец «Славный» снялся с якоря и задним ходом стал приближаться к сдрейфовавшему на 1,5 мили лайнеру для подачи буксирного троса. Обнаружив за кормой плавающую мину, «Славный» дал ход вперед. Мина отброшена движением воды из-под винтов.

... 03.25. Финская батарея Макилуото открыла артиллерийский огонь по нашим кораблям. На турбоэлектроход со «Славного» начали подавать буксирный трос. В этот момент один из снарядов противника попал в носовой трюм лайнера. В трюме были снаряды и мешки с мукой, на которых сидели солдаты. Взрыв тяжелого снаряда и сдетонировавших боеприпасов был ужасен. Столб пламени от горевшей муки поднялся над «И.Сталиным». Нос турбоэлектрохода ещё сильнее погрузился в воду. Буксировать лайнер возможности больше не было.

Узнав по радио о происшедшем, вице-адмирал Дрозд приказал всем кораблям и катерам снимать бойцов. Тральщики начали принимать людей с «И.Сталина». Мешало сильное волнение. На помощь от флагманского эсминца «Стойкий» подошли еще два тральщика.

С наступлением дня можно было ожидать налета авиации противника, и наш отряд получил приказ: следовать к Гогланду! Позади, на минном поле, остался израненный турбоэлектроход.

Начальник стройбата Анатолий Семенович Михайлов:

— После взрывов мин и сдетонировавших снарядов на подошедшие переполненные тральщики стали в давке прыгать те, кто мог протолкнуться к борту. Люди разбивались, падали между бортами кораблей в воду. Паникеров расстреливали в упор, а тральщики вынуждены были отойти.

Порядок на судне, в этих отчаянных условиях, с трудом наводил комендант транспорта «И.Сталин» капитан-лейтенант Галактионов (После плена Галактионов исчез, пи слухам, был репрессирован.), командовавший 50 вооруженными автоматами краснофлотцами.

Как свидетельствует А.С.Михайлов и как подтверждает штаб КБФ, с лайнера смогли снять лишь 1740 человек. Но ведь с Ханко на турбоэлектроход, по разным данным, погрузили около 6000 человек. Не считая убитых, в трюмах осталось более 2500 раненых и здоровых защитников Ханко. Куда же делись остальные?

Около 50 моряков торгового флота по приказу капитана лайнера Степанова и с разрешения вице-адмирала Дрозда к 05.00 утра подготовили спасательную шлюпку.

Капитан Степанов отдал свой браунинг подшкиперу Д.Есину.

— Передай властям. Я не могу оставить бойцов. Буду с ними до конца. Старшим на шлюпке назначаю второго помощника Примака. Я вручил ему все документы.

Турбинист машинной команды «И.Сталин» Петр Макарович Береговой:

— Из машины, где я находился, на верхнюю палубу было не выйти. Все проходы забиты людьми. Выбрался я по скоб-трапу, проложенному внутри дымовой трубы, открыл дверцу и прыгнул на радиорубку. Протиснувшись к борту, увидел стоявших рядом командира судна Евдокимова и капитана Степанова. Капитан Степанов сам травил тали, спускал первую шлюпку. По аварийной тревоге я был расписан на первой шлюпке и сказал об этом капитану. Степанов промолчал. Шлюпка, раскачиваясь, уже висела внизу, и я, не раздумывая, прыгнул в нее. Позади раздались крики, выстрелы, кто-то упал в воду. Шлюпка отошла от борта.

Позже нас подобрали и доставили в Кронштадт корабли КБФ.

Военные корабли отошли от «И.Сталина». На разбитом лайнере стараниями механиков по-прежнему неустанно работали помпы, выкачивая воду из разбитых отсеков. На рассвете противник снова обстрелял лайнер, но быстро прекратил огонь.

Во время обстрела кто-то на верхней надстройке выбросил белую простыню, но его тут же застрелили.

Не дождавшись помощи, командир лайнера, капитан 1-го ранга Евдокимов и капитан Степанов собрали в кают-компании всех командиров подразделений, находившихся на судне, — около двадцати человек.

Командир артиллерийской батареи Николай Прокофьевич Титов:

— На совещании, кроме других командиров, присутствовал и комендант судна капитан-лейтенант Галактионов.

Обсуждали два вопроса:

1. Открыть кингстоны и вместе с 2500 оставшимися в живых бойцами пойти на дно.

2. Всем покинуть судно и вплавь добираться до берега, а это 8-10 километров.

Учитывая, что в ледяной воде не только раненые, но даже здоровые не выдержат более 15-20 минут, второй вариант посчитали равноценным первому.

Я, как самый молодой, неопытный в жизни, патриотически воспитанный в училище, взял слово:

— Балтийцы не сдаются, — заявил я.

— Конкретнее, — сказал Евдокимов.

— Открыть кингстоны и пойти всем на дно, — уточнил я.

Воцарилась тишина, после чего взял слово командир судна Евдокимов.

— В том, что с нами случилось, никто не виноват. Мы не одни, у нас на судне люди, и решать за них нельзя.

Вы — пассажиры, и я как командир один буду отвечать по морским законам перед правительством за ваши жизни. Что предлагает товарищ Титов — не лучший способ. Считаю, нужно браться за дело. Убитых на палубе предать по морскому обычаю морю. Раненым оказать помощь, обогреть, напоить горячим. Все, что есть плавучее, связать в плоты. Может, кто-нибудь ночью доберется к партизанам.

Степанов с Евдокимовым согласился.

М.И.Войташевский:

— ... Вскоре дрейфующий лайнер пригнало на мелкое место. Судно еще больше потеряло остойчивость. Под ударами волн оно ползло по мели, заваливаясь то на один, то на другой борт. Чтобы не опрокинуться, мы непрерывно переходили с борта на борт и перетаскивали с собой тяжелые ящики со снарядами.

К утру все выбились из сил. Пронизывал колючий морозный ветер. Шторм усилился. Неожиданно сползавший с мели лайнер опасно накренился. Оставшиеся ящики полетели за борт. Выравнивая крен, все, кто мог двигаться, перебрались на противоположный борт, но крен не уменьшился. Тогда решили сбросить за борт тяжелый резервный якорь. За якорь брались и тащили кто как мог. Лишь с рассветом удалось столкнуть его в воду. То ли судно само сошло с мели, то ли якорь помог, крен уменьшился.

По-прежнему стонали раненые. Большинство ждали, верили, надеялись: «братишки не бросят, выручат».

На Гогланде и в самом деле не забыли ни о лайнере, ни о его пассажирах, но скорее всего по причине, указанной в статье В.Н.Смирнова «Торпеда для «И.Сталина». Ведь лайнер носил имя великого вождя. Если судно с людьми погибнет, никто из высшего эшелона власти не упрекнет моряков, но если немцы захватят лайнер и возьмут в плен 2500 воинов, беды не миновать. Страх наказания, вероятно, был главным арбитром. Вопрос решался просто: что важнее — надпись имени вождя на судне или жизнь 2500 своих солдат и офицеров? Перевесила — надпись.

Капитан 1-го ранга в отставке, Герой Советского Союза Абрам Григорьевич Свердлов:

— В 1941 году в звании старшего лейтенанта я был командиром звена больших деревянных торпедных катеров Д-3 под номерами 12 и 22. После приемки с завода еще двух катеров-32-го и 42-го — меня назначили командиром 1-го отряда 2-го дивизиона бригады торпедных катеров.

Эвакуация базы Ханко закончилась 2 декабря 1941 года. Командующий базой генерал-майор С.И.Кабанов и его штаб на катерах 12-м, 22-м и 42-м уходили последними.

Штормовой ветер в 7 баллов и снежные заряды затрудняли движение катеров к Гогланду. Когда проходили район Порккала-Ууд, наблюдали взрывы мин в месте нахождения конвоя.

С рассветом 5 декабря командир охраны водного района Гогланда (ОВРа) капитан 1-го ранга Иван Святов приказал нам двумя большими катерами Д-3 атаковать и утопить дрейфующий в районе Таллинна, у острова Аэ-гно, турбоэлектроход «И.Сталин». Для сопровождения выделен один самолет И-16. Выполнять приказ поручили 12-му и 22-му катерам. 22-м катером командовал старший лейтенант Яков Беляев.

Операция была крайне опасной. Турбоэлектроход дрейфовал вблизи артиллерийских батарей противника. Немцы в светлое время суток не позволили бы у себя под носом хозяйничать советским торпедным катерам. Но приказ есть приказ и должен быть выполнен. Штормило, катера заливало волной, слепил снег. Пришлось сбавить ход. На траверзе маяка Родшер получили радиограмму: «Возвращайтесь!» Мотивы, по которым Святов отдал приказ, а потом отменил, он не объяснял.

Итак, четыре торпеды, пока еще на катерах, двигались к цели — турбоэлектроходу «И.Сталин», наполненному ожидавшими помощи своими солдатами, краснофлотцами и офицерами.

Вспомним четыре торпеды, направленные командиром советской подводной лодки Александром Маринеско в гигантский лайнер противника «Вильгельм Густлов». Три из них попали в цель и утопили вместе с судном более 7 тысяч человек. То был противник, а сейчас — свои, русские, попавшие в беду, герои Ханко.

Рядовой, пулеметчик Анатолий Чипкус:

— По возвращении команд катеров на Гогланд в гарнизоне острова быстро распространился слух о приказе нашим торпедным катерам атаковать и утопить лайнер «И.Сталин». Причины этого приказа объясняли по-разному. Одни говорили: из-за названия судна. Другие утверждали: чтобы немцам не достались снаряды и мука. Часть возмущалась, но были и такие, которые заявляли: нас это не касается. Сколько людей осталось на лайнере, никто не знал. Причину невыполнения задания большинство объясняло поломкой мотора на одном из катеров, штормом и близостью дрейфующего турбоэлектрохода к артиллерийским батареям немцев. Кое-кто говорил, будто катерники не торпедировали судно, потому что не хотели топить своих.

М.И.Войташевский:

— После совещания командиров на «И.Сталине» люди пытались покинуть судно любыми путями. Из лежащих на палубе бревен бойцы изготовили плот. «Плот нужен для переправы на корабли, которые придут за нами», — объясняли бойцы. Готовый плот они спустили на воду, а потом, отдав канаты, ушли от судна. Судьба этого плота и людей на нем осталась неизвестной. Вторая группа сколотила штыками и связала своими поясами небольшой плотик. На него, вместе с моим другом А.С.Михайловым, начали прыгать бойцы.

А.С.Михайлов:

— Плот мы легко спустили — вода была почти на уровне верхней палубы. На плот вскочили десятки людей. Неустойчивое сооружение зашаталось, и многие свалились в воду. Когда мы отплыли от судна, на плоту остались 11 человек. За восьмичасовой дрейф к эстонскому берегу плот несколько раз переворачивало. У кого были силы, с помощью товарищей выбирались из ледяной воды. До берега добралось 6 окоченевших, в мокрой одежде, сбившихся в плотный комок людей. Неизвестные, вооруженные автоматами, подобрали нас, доставили в теплое помещение, отогрели кипятком и передали немцам.

М.И.Войташевский:

— 5 декабря около 10 часов утра с «И.Сталина» заметили корабли. Чьи?! Оказались немецкие тральщики и две шхуны. Многие рвали документы и даже деньги. Вода вокруг судна побелела от бумаг.

Ближайший немецкий тральщик запросил: может ли судно самостоятельно двигаться? Никто не ответил. Двигаться мы не могли. Немцы начали швартоваться к «И.Сталину». С автоматами наготове они перебрались на лайнер. Через переводчика передали команду: сдать личное оружие. Кто не сдаст, будет расстрелян. На первый тральщик взяли капитана 1-го ранга Евдокимова, капитана судна Степанова, командиров и политработников, электромеханика Онучина и его жену буфетчицу Анну Кальван.

Я и мои друзья, воентехники Мартиян и Молчанов, были одеты в форму краснофлотцев и попали на второй тральщик как рядовые. Доставили нас в Таллинн, отобрали ножи, бритвы, ремни и загнали в подвал здания в порту, где оказались другие мои товарищи и младший политрук Онискевич. На исходе того же дня нашу группу — около 300 человек — под сильной охраной отправили по железной дороге в эстонский город Вильянди.

В Вильянди было еще темно, когда нас пригнали в лагерь военнопленных, расположенный в центре города. Открылись первые ворота из колючей проволоки и, впустив нас и охрану, закрылись. Впереди были еще одни закрытые ворота, и мы вошли в лагерь. По кругу быстро двигались непонятные тени, падали в снег и снова вставали. Тени оказались истощенными военнопленными.

С этого дня начались непрерывный ужас и многолетние нечеловеческие страдания в фашистских застенках...

В лагере началась эпидемия сыпного тифа. Больных с высокой температурой «лечили санобработкой». Загоняли под ледяной душ, после чего из сотен выживали редкие «счастливчики». Мой друг Мартиян умер сразу после душа, положив голову на мои ослабевшие руки.

Следующий лагерь, куда нас перевели, был настоящим адом. Жизнь потеряла всякую ценность. Начальник полиции Чалый и его помощник Зайцев по любому поводу и без повода вместе со своей командой избивали обессиленных людей, натравливали овчарок. Заключенные жили в землянках, которые строили сами. Кормили баландой из гнилой немытой картошки без соли.

Ежедневно сотни заключенных умирали. Скончался и мой друг Сергей Молчанов. За год из 12 000 военнопленных осталось менее 2000. (Бесчеловечное обращение с советскими военнопленными по сравнению с пленными из других стран немцы мотивировали неприсоединением СССР к Женевской конвенции 1929 года об обращении с военнопленными (Германия подписала конвенцию в 1934 году). СССР не подписал конвенцию из-за негативного отношения Советского правительства (Сталин, Молотов, Калинин) к самой возможности пленения советских солдат и офицеров. Кроме того, правительство считало: если возникнет война, то она будет вестись на территории противника и условий пленения советских солдат не будет. Однако только к концу 1941 года немцы захватили в плен 3,8 миллиона наших солдат и офицеров.)

В апреле 1944 года к последнему нашему лагерю на западе Германии приблизились американские войска. Группа из 13 пленных решила бежать. Мы подползли к ограде лагеря, проделали кусачками дыру в колючей проволоке и направились к ближайшим военным баракам, которые оставили отступавшие немцы. В них нашли продовольственную кладовую и устроили пир. Едва выбрались из бараков, нагруженные галетами и мармеладом, как вокруг засвистели пули. Мы спрятались в кустах. Я почувствовал удар и боль в левой руке. От потери крови через некоторое время потерял сознание. Как выяснилось позже, нас обстреляли эсэсовцы, возвращавшиеся из города. Офицер приказал всех беглецов расстрелять.

Наш доктор, говоривший по-немецки, стал доказывать офицеру, что в Германии отсутствует закон о расстреле раненых. К его доводам присоединился и немецкий солдат — студент медицинского факультета Берлинского университета. Офицер согласился и приказал двух раненых перенести в барак, а одиннадцать беглецов расстрелять...

25 августа 1945 года меня выписали в лагерь репатриированных военнопленных, где признали непригодным к военной службе, рука моя срослась неправильно и висела как плеть.

Следующую проверку я проходил в Псковской области, у станции Опухлики. В этом лагере наиболее жестко проверяли бывших военнопленных.

В октябре 1945 года меня, как инвалида, отправили в Киев, откуда я был призван в ВМФ. Военкомат не брал меня на учет, так как я нигде не работал, а на работу не принимали из-за отметки: «Был в плену»...

Из живых товарищей, которых я знал с «И.Сталина», оставался один Михайлов. Он скончался в 1989 году.

Старшина 1-й статьи службы наблюдения и связи (СНИС) Николай Тимофеевич Донченко:

— Я в то время был ординарцем у командующего войсками обороны Ханко генерал-майора С.И.Кабанова. Генерал должен был идти на турбоэлектроходе «И.Сталин». Для него была подготовлена каюта, но пошел он со штабом на торпедных катерах. Меня и последнюю минуту перед отходом с чемоданом генерала, где были документы и печати штаба, торпедным катером доставили на лайнер. Помню, при втором взрыве якоря стравило. Цепи и тросы, закручиваясь, цепляли и сбрасывали людей в воду, ломали руки и ноги. Взрывы разорвали несгораемый сейф, и в том месте, где я находился, деньги усыпали палубу. Штормило. Было темно и облачно. Никто не знал, куда нас несет. После того как убило старшего радиста, передававшего сигналы бедствия, по приказанию Степанова всю аппаратуру в радиорубке мы уничтожили.

С рассветом на третий день дрейфа вдали показался Палдиский маяк. Под стоны раненых начали готовить пулеметы к последнему бою. Артиллерийская батарея противника обстреляла судно, но вскоре умолкла. Капитан Степанов до последней минуты командовал судном. Когда появились немецкие корабли, он приказал мне потопить чемодан с документами штаба. Наганом генерала я пробил крышку чемодана и бросил его вместе с документами, печатями и наганом в воду.

После того как немцы увезли командиров, они переправили в Купеческую гавань Таллинна старшин и рядовых. Пятьдесят военных моряков, среди которых был и я, везли отдельно.

Утром всех, кто мог двигаться, построили для отправки на вокзал. Нас окружила толпа, какой-то белокурый парень, развернувшись, с силой бросил камень в строй русских. Камень попал в голову перевязанного бинтами молоденького красноармейца Сергея Сурикова из первой роты второго батальона. Суриков был верующий и тайно молился по ночам. Над тихим, неимоверно добрым солдатом, под негласное поощрение начальства, смеялись. Лишь солдат Степан Изюмов, поддерживающий сейчас ослабевшего Сурикова, знал, что отец его и старший брат, «верующие и чуждые элементы», были расстреляны в сталинских лагерях... Зажимая левой рукой новую рану, из которой сочилась кровь, Суриков начал креститься правой и тонким срывающимся на фальцет голосом неожиданно громко запел стих молитвы из Священного писания. Толпа утихла. Да и в строе пленных, познавших страдания и унижения, никто не смеялся.

Судьба с Суриковым распорядилась по-своему. Он выжил в фашистском плену и попал в сталинские лагеря.

Я прошел фашистские лагеря смерти в Эстонии, Польше, Пруссии. Во время разгрузки угля на одном из пароходов кто-то из голодных военнопленных украл продукты у команды судна. Эсэсовцы построили всех работавших и расстреляли каждого десятого. Я был девятым и остался жив.

Пытался бежать из лагеря в Польше. Поймали, били шомполами до полусмерти. Когда вспоминаю прошлое, трясутся не только руки, но и все тело...

Торпедист первой бригады торпедных катеров Владимир Федорович Иванов:

— К эстонскому берегу судно подогнало совсем близко. Только после войны, во время встречи с ханковцами, я узнал, что этот дрейф спас наш лайнер от торпедирования. Турбоэлектроход был у берега под прицелом батарей противника.

Из Эстонии немцы нас переправили в Финляндию. Финны отделили командиров от рядовых. Направили на восстановительные работы на разрушенном Ханко. Мы пытались перебраться в деревню к крестьянам, откуда легче было бежать. К крестьянам перешли вдвоем с Виктором Архиповым. В деревне меня, за неприлежное отношение к работе и агитацию, финны хотели побить. Виктор схватил вилы и отогнал крестьян. После стычки в деревню приехал финский офицер и угрожал расстрелом.

Филиппова, Маслова, Макарова и меня отделили от других пленных в штрафной лагерь, где мы и пробыли вплоть до заключения мира с Финляндией.

Государственную политическую проверку я проходил в лагере НКВД СССР № 283 город Бобрин Московской области. После этого я пытался как художник-любитель поступить в художественное училище, но меня из-за плена не приняли.

После войны стало известно, что немцы с «И.Сталина» передали финнам около 400 советских военнопленных для восстановления Ханко. Финны придерживались международных законов о гуманном обращении с военнопленными и кормили их сносно. После выхода Финляндии из войны все военнопленные вернулись на Родину.

Финны спасли жизнь и Герою Советского Союза, командиру подводной лодки Лисину. При взрыве лодки его выбросило за борт. Немцы требовали выдать Лисина гестапо, но финны не подчинились.

 

А что произошло с капитаном судна Николаем Сергеевичем Степановым?

Председатель Совета ветеранов Балтийского морского пароходства Владимир Николаевич Смирнов:

— Смелый, умный, пользующийся большим авторитетом в Балтийском пароходстве, он не был военным. Электромеханик Алексей Онучин и его жена Анна Кальван рассказывали, что Степанов с декабря 1941 года пилил дрова в порту и был лоцманом. Он через Онучина и Кальван передавал данные о перевозках войск и грузов немцев. Не чувствуя за собой никакой вины, он дожидался прихода советских частей.

С вступлением в Таллинн наших войск капитан Николай Сергеевич Степанов исчез.

По мнению Н.П.Титова, его расстреляли сразу же «верные слуги» народа.

О судьбе командира лайнера капитана 1-го ранга Евдокимова ходило множество слухов, но ничего определенного разыскать не удалось. По утверждениям Войташевского и других военнопленных, он был в фашистском концлагере, а после тоже исчез.

Онучин и его жена Анна Кальван остались живы и долго работали в Таллинне. По данным на 1990 год, Анна Кальван скончалась, а Онучин тяжело болен и потерял память.

Сын капитана Степанова Олег Николаевич Степанов:

— Последний раз я видел отца 16 ноября 1941 года. Отец собирался в рейс, а я в тот день защищал диплом инженера-механика в институте инженеров водного транспорта. Незадолго перед этим отец сфотографировался, На фото ему 53 года. Ноябрь 1941 года был трагическим. Ленинград в блокаде, Финский залив усеян минами. Мыс отцом предчувствовали: видимся последний раз.

Что же сталось с самим лайнером «И.Сталин», который долгие годы, разбитый, полузатопленный, сидел на камнях вблизи порта Палдиски?

Капитан 1-го ранга в отставке Евгений Вячеславович Осецкий:

— Последний раз я видел турбоэлектроход, вернее, останки его, в 1953 году. В то время я командовал судами вспомогательного флота Таллиннского порта. Проржавевший корпус пытались разрезать на металл, но обнаружили снаряды, уложенные слоями с мешками муки. Сверху лежали истлевшие тела защитников Ханко. Солдаты извлекли погибших, очистили судно от снарядов и разрезали корпус на металл. Где похоронили погибших — не знаю.

В попытке торпедирования лайнера «И.Сталин» с солдатами, краснофлотцами и офицерами еще много неясного...

Владимир Сидоренко

(обратно)

Галопом по Европам

М ожно ли у нас быть профессиональным путешественником? Конечно — достаточно стать хоккеистом или журналистом-международником. А если хочется поехать далеко-далеко без твердо намеченного маршрута, не будучи никому обязанным, то кто может помочь в этом случае — «Интурист»? Контора Кука? И какой вид транспорта при этом избрать, чтобы максимально познакомиться со страной и узнать ее людей? Прошлым летом я решил этот вопрос не совсем обычным способом — проехал Скандинавию, передвигаясь автостопом.

 

Автостоп как способ передвижения занимает странное положение в нашей стране: с одной стороны, он существует, и ваш покорный слуга не первый год раскатывает автостопом, встречая при этом немало своих коллег. С другой стороны, в отличие от Запада, где автостопу отводится достаточно места в литературе и кинематографе, у нас никогда о нем не пишут, и, следовательно, существование его фактически не признается. Пора исправить этот недочет.

Итак, имея опыт отечественного автостопа, я решился на эксперимент, близкий к авантюре.

Для осуществления задуманного нужны были три вещи: виза, валюта и знание языка. Первую проблему мне помог решить друг из Копенгагена — журналист Питер Кнудсен, который прислал официальное приглашение. Невзрачная бумажка с совершенно несолидным датским штампом позволила получить визу в Данию, а затем транзитные визы в Финляндию и Швецию. О том, как я решил финансовую проблему, пока умолчу, ну, а что касается языка, здесь я должен выразить благодарность родному Московскому университету за свой довольно приличный английский.

День отъезда 10 августа в Таллинн был намечен после тщательно проведенного астрологического прогноза — какие шутки в таком серьезном начинании? Вечером я стоял на перроне Ленинградского вокзала и в рокоте отъезжающе-приезжающей толпы слышал шум волн, разбивающихся о скалы скандинавских фьордов. Три границы и около двух с половиной тысяч километров по дорогам трех стран ожидали меня.

Я было размечтался о трудностях и неизвестности, но внезапно меня вернула на землю пребанальнейшая мелочь: в касс-е не было билетов до Таллинна — первого пункта моего маршрута. Я бросился к кассе «Интуриста», памятуя, что в прежние времена эта организация имела свою броню — бесполезно. Кинулся к дежурному по станции, наплел ему жуткую историю, от которой сам же содрогнулся — тщетно.

И тут пришло прозрение: банальные проблемы должны и решаться банально. Я подошел к молоденькой эстонке-проводнице, перекинулся парой фраз, и мы заключили дружеский союз, после чего мне было позволено войти в вагон и сделать вступительный взнос во вновь образованный союз. Четвертной казначейский билет открыл путь в эстонскую столицу.

Из Таллинна на теплоходе «Георг Отс» отправляюсь в Финляндию...

Незаметно проходят четыре часа пути до Хельсинки. Вот уже показались бухточки и прибрежные фьорды. Как там у поэта:

Даже к финским скалам бурым

Обращаюсь с каламбуром...

А и впрямь цвет похож.

Скалы скалами, а только что прикажете делать в чужом городе в пол-одиннадцатого ночи без копейки местных денег? Идти на трассу «голосовать» — чистейшее безумие: ни один нормальный водитель не остановится в такое время. Пока теплоход пришвартовывается к берегу, лихорадочно роюсь в карманах в поисках решения проблемы. А вот и оно! На билете читаю мелкими английскими буквами: «Пассажир может оставаться ночевать на борту теплохода». Прекрасно! Прохожу финский контроль, столь же ненавязчивый, как и в Союзе. Финская таможенница пролистала без интереса мою паспортину, шлепнула штамп и спросила:

Значит, в Швецию завтра?

— Значит, — отвечаю.

— Олл райт! — и протягивает мне паспорт.

Возвращаюсь на корабль. Здесь мне предстояло провести первую ночь на чужбине, хотя формально на своей территории.

Кроме меня, «Георг Отс» облюбовали для ночлега немало соотечественников. По всем закоулкам корабля они устраивались на диванчиках и креслицах — чего там: привыкли без кают обходиться. Я оказался наиболее подготовленным для ночлега в неприспособленных местах, поскольку прихватил спальный мешок и весь необходимый автостопщицкий инвентарь.

Закончились первые сутки пути. Завтра — Большая Дорога.

Первые встречи

Утром судовое радио на четырех языках вежливо напомнило обитателям плавучей ночлежки, что пора и честь знать. Морской вокзал встретил распахнутыми настежь воротами таможни: какая может быть служба в такую рань.

Я ступил на берег некогда русской провинции. На улицах Хельсинки неторопливо наступало серенькое балтийское утро. Клинкали редкие трамваи, полусонные метельщики отскребывали останки субботней ночи — несмотря на все строгости питейного устава, финны не прочь провести уикэнд с размахом...

Наступила пора решить финансовую проблему. Дело в том, что я дерзнул провести эксперимент по восстановлению утраченной конвертируемости родного рубля в рамках законности. Одним словом, я решил продать финским трудящимся положенные для провоза две бутылки водки.

Найти желающего оказалось несложно. Сделка состоялась. И я на радостях ринулся к трамваю. Ах, как здорово обрести право пользоваться трамваем и прочими вещами, которые можно позволить на 105 финских марок! Почти 27 долларов за две бутылки родной «Пшеничной»! (Кстати, бывалые туристы позже сказали, что я продешевил ровно в два раза.)

Осмотрев город, я вскоре добрался до окраин Хельсинки. С трудом нашел шоссе на Лахти, выбрал наиболее благоприятное местечко перед самым началом скоростной дороги, вздохнул: ну — с богом! — и выбросил правой рукой международный знак автостопа — кулак с поднятым большим пальцем.

 

Машины, хотя и редкие с утра, летят мимо. Продолжаю голосовать. Через 15 минут начинают закрадываться мыслишки: а вдруг в Европе уже никто не ездит автостопом? А вдруг финны действительно замкнуты и недоверчивы, и мне придется торчать тут до второго пришествия?

Но вот новенькая «бээмвэшка» мигнула правой поворотной фарой и притормозила. В кабине миловидная дама лет сорока и мальчишка лет тринадцати.

Я улыбаюсь так, словно встретил родных:

— Привет!

— Мы только до Ванта, а вам куда? — спрашивает женщина, не уступая мне в ширине улыбки.

— Ванта? Это же около сорока километров по шоссе — пойдет!

Я забираюсь в мою первую машину. Кажется, дело сдвинулось.

— Издалека? — по тому, как тщательно дама подбирает слова, понимаю, что с английским у нее проблемы.

— Не очень. Из России, — стараюсь поотчетливей произносить каждое слово.

— !!! —неподдельное изумление.

Она говорит что-то по-фински мальчишке. Тот обращается ко мне:

— Вы знаете, мама очень плохо говорит по-английски, а я все-таки в школе учусь. Можно, я с вами буду разговаривать: это очень хорошая практика, когда говоришь с иностранцами.

Дальше беседуем через несовершеннолетнего переводчика, который безумно горд своей ролью. Женщину зовут Вирпи, ее сына — Паси. Живут в маленьком городке Ванта. Она работает на бумажном комбинате, у которого, кстати, много заказов из Союза. Мои новые финские знакомые дают экспресс-урок финского: как сказать «спасибо», «пожалуйста» и прочие необходимые слова. Много вопросов о нашей жизни.

Сорок километров по европейской дороге на мощной машине преодолеваются очень быстро. Мелькнул поворот на Ванта, однако Вирпи не снижает скорость.

— Я не имею права тормозить на «хайвэе» («Highway» англ. — скоростное шоссе.), — говорит она, — придется подвезти вас дальше.

Едем дальше. По-прежнему ни намека на место для легальной остановки. Бесконечные виадуки, эстакады, ограждения — фантастически запутанные дороги! А мы все дальше и дальше удаляемся от Ванта. Неловко как-то получается: человек едет лишние километры, чтобы высадить случайного попутчика. Это при их-то ценах на бензин. Мой водитель словно читает мысли:

— Ничего страшного, заодно и брата навещу. Он живет здесь недалеко. Пять лет не виделись.

Наконец найден участок, где можно притормозить машину. Прощаемся. Я смотрю на спидометр — мы проехали лишних 30 километров!

Теперь я стою на настоящей трассе: ни домов, ни людей рядом, только машины и лес. Кстати, даже непрерывный поток автомобилей не в силах забить чудесный сосновый запах придорожного леса.

Через несколько минут останавливается девушка. Просто женский день какой-то! Тут разговор пошел живой. В основном вопросы с ее стороны: а как у вас то, а как у вас это? Непринужденно проболтали до развилки на Лахти — ей туда.

— Знаешь, — говорит девушка на прощание, — я думала, вы в России какие-то не такие, а теперь вижу, что молодые по всему свету одинаковы.

Это уже похоже на плоды «народной дипломатии». Очень тепло прощаемся. Ее машина дает газ, а я вдруг соображаю, что стою в каком-то непонятном месте, которое не могу определить по моей карте. Впрочем, немудрено ошибиться во всех этих развилках.

Через полчаса меня «подбирает» пожилой финн. Сразу огорошивает — ни слова по-английски. Тычу ему в карту: «Мне надо на главную дорогу». Он дружелюбно мотает головой: «Мы едем в другую сторону», и беспрестанно что-то лопочет по-фински. С горем пополам объясняет, что мы едем параллельно главной дороге Е-6 и от того места, куда едет он, нетрудно выбраться на главную.

Мы заворачиваем к заправочной станции.

— Бензин? — спрашиваю и тычу в мотор.

— Кахе, — отвечает водитель.

— А-а, кофе? — догадываюсь я. Да, это очень даже кстати.

Заходим в придорожное кафе, неизменный спутник всех заправок. Очень уютно и немноголюдно. Дед знаками показывает, что хочет угостить меня. Не сопротивляюсь. Интересно, сколько ему лет? 60? 70? Значит, мог принимать участие в той зимней кампании 39-40-х годов, когда маленький немногословный народ долго и упорно сдерживал наступление Красной Армии. И вот теперь житель бывшей российской окраины потчует неимущего представителя бывшей метрополии. Неисповедимы пути...

Расстались на малюсеньком шоссе в тридцати километрах от города Ювяскюля. После него я снова попадаю на главную дорогу, по которой останется 617 километров до Швеции.

Через двадцать минут тормозит паренек, как оказалось, солдат в увольнении. Тут сразу нашлись темы для беседы: хард-рок, автомобили, идиотизмы армейской жизни...

Юкка

Паренек довез меня до самой окраины Ювяскюля, чем оказал неоценимую услугу — терпеть не могу выбираться на трассу из центра города.

Стою голосую дальше. И вдруг — самое неприятное: дождь. Тяжелые капли посыпались на асфальт, на мой рюкзачок, на непокрытую голову. Представляю себе, во что я превращусь через полчаса. Но не успел я напрячь воображение, как тут же был подхвачен старомодным «вольво» 1962 года. За рулем снова молодой парень лет тридцати. И снова неподдельное изумление: «Русский?»

Спрашиваю, куда едет. Теперь моя очередь изумляться и вопить от радости — нам по пути до Кеми, городка на севере Финляндии в двадцати пяти километрах от шведской границы.

Юкка, так звали парня, оказался удивительным человеком. Его хобби — старые автомобили. Он находит их на свалке и затем приводит в божеский вид, вкладывая в реставрацию все свои деньги.

— Но зачем? — спрашиваю я.

— Кто-то же должен хранить уходящую эпоху. Сколько вещей мы выбрасываем каждый день, а ведь они — часть нашей жизни. Особенно несправедливо поступают с машинами — выжимают из них все, что можно, а потом — бац и на свалку. То, чем я занимаюсь, можно назвать «консервированием истории».

Кстати, специальность Юкки чем-то сходна с увлечением: он сажает деревья на местах вырубок.

— Знаешь, — говорит Юкка, — больше всего неприятностей нам доставляют ваши предприятия на Кольском полуострове. Просто чудовищные выбросы отходов в воздух, которые вызывают болезни деревьев. Очень тяжело восстанавливать леса, когда с неба постоянно сыплется всякая дрянь.

«Вольво» резво мчит сквозь шквальный дождь. Даже представить себе страшно — стоять в такую погоду на обочине. Юкка меланхолично замечает, что всякий раз, когда он едет по этой дороге, дождь начинается в одном и том же месте. Финская мистика!

А вокруг леса, леса, озера, снова леса. Полстраны отмахал — и все один и тот же пейзаж. Финляндию называют «страной тысячи озер». По-моему, к середине дня я увидел половину из них.

В 20.30 приближаемся к точке нашего расставания — Кеми. Полосу мощных дождей мы проехали, но локальные тучки время от времени дают о себе знать. Меньше всего хочется покидать уютный салон «вольво». Весьма туманно представляю себе, где буду ночевать. Палатки нет — только спальный мешок и коврик, вещи вполне надежные, но в сухом климате. Юкка вздыхает, поглядывая на меня: «Куда же ты такой?» Все, что он смог сделать для меня — попытался связаться по рации с кем-нибудь из шведских водите-лей-«дальнобойщиков», чтобы те взяли меня на борт. Но в эфире тишина. Юкка виновато улыбается:

— Попробуй «поголосовать», может быть, повезет. Удачи тебе!

Черный приземистый «вольво» сигналит мне на прощание и исчезает по дороге, ведущей к Полярному кругу, в Лапландию.

Приключения начинаются

Еще по дороге я обратил внимание на множество амбарчиков в полях, как правило, без замка. Пожалуй, неплохое место для ночлега. Бреду по дороге, присматриваюсь. Все не то: тот слишком близко к ферме, а этот окружен канавой. Но вот замечаю вполне подходящий сарайчик возле шоссе. Только я к нему приблизился, как на дороге показались две девчонки на велосипедах. Делаю вид, будто наслаждаюсь вечерней прогулкой — любопытная, должно быть, картинка: дылда в белой куртке и с желтым рюкзаком прогуливается по полям вдали от города. Проезжая мимо, девчонки очень пристально посмотрели на меня.

Решил отсидеться на другой стороне дороги и минут через 10 повторил подход к амбарчику. Тут снова выехали из-за поворота те же самые велосипедистки. На этот раз они взглянули с удесятеренной подозрительностью и пулей помчали в сторону фермы. Не надо быть великим прорицателем, чтобы предугадать развитие событий. Дети говорят своим родителям, что неизвестный бродяга шатается у амбара. Родители либо сами устраивают на меня облаву, либо, что вероятнее всего, просто вызовут полицию. Неинтересный финал.

Решил продолжать «стопорить», и, к счастью, был подобран каким-то типом, с трудом говорившим на «финско-английском». Он довез меня до пограничного городка Торнио, посоветовав не пересекать границу ночью, а переночевать в местном кемпинге. Зная гостиничные цены в Финляндии, я не пришел в восторг, но в десять вечера выбирать не приходится.

Подъехали к кемпингу. Молоденький сотрудник бросился ко мне, как только я стал вытаскивать рюкзак из багажника. Не кривя душой, я заявил ему, что с финансами у меня более чем скромно, поэтому готов спать хоть в собачьей будке, лишь бы с крышей. Нимало не удивившись, паренек предложил самый дешевый вариант — административный домик за 27 марок.

Покуда я заполнял квитанцию, подъехал еще один коллега — «стопщик» из Испании. На душе стало веселей: не одиноки мы во Вселенной. Поболтали о том, о сем. Мне было очень приятно, что ни испанец, ни финн из кемпинга не удивились, встретив русского в Скандинавии. Значит, что-то меняется в мире, и мы потихоньку вливаемся в европейскую семью народов. Удивило также отношение сотрудника — он не разделял клиентов на солидных и «так себе», вроде меня. Он с усердием готов был выполнить любую просьбу — показал, как пользоваться душем, кухней, принес необходимую посуду для ужина.

Засыпал я вполне довольный прожитым днем: проехал 750 километров, достиг шведской границы и устроился на ночь в приличных условиях. Что день грядущий нам готовит?..

Мои пресс-конференции

Утром меня подобрал местный учитель на машине, груженной школьной посудой.

— А-а, русский? Хорошо, довезу тебя до пограничного моста, а, впрочем, бог с тобой — отвезу на шведскую сторону.

Мы проехали Торнео, затем мост через пограничную речушку. Я извертелся, высматривая границу — все-таки новое государство, в котором я никогда не был.

— А где ж граница-то? — спрашиваю водителя.

— Граница, — он задумался, — должна быть где-то здесь, — затем повернулся назад, — а, черт, проехали! Видишь вон то невзрачное здание? Это — таможня.

Но ни здания, ни верных стражей священных шведских рубежей я не заметил—слишком быстро ехали.

Учитель высадил меня на шоссе, ведущем на юг Швеции. Так вот ты какая, Швеция! Ничего не изменилось в ландшафте. Те же прекрасные дороги, разве что в надписях появились новые буквы, которых нет в финском алфавите. И еще одна деталь — очень мало машин на шоссе. Это я заметил, проголосовав полчаса.

Рядом двое «хайкеров» (От английского «hitch-hiker» — «автостопщик».) из Австрии. Ребята экипированы солидно — теплые куртки, палатка, в руках таблички с названием пунктов их маршрута, — просто классический автостоп...

Кстати, маловато мы знаем о нем. Для Запада ведь автостоп не только средство передвижения — это часть культуры, можно сказать, образ жизни.

Когда-то, после войны, веселые битники — поэты, музыканты и бродяги с калифорнийского побережья — дали мощный импульс для развития этого симпатичного движения. Сперва это был вынужденный способ «тусоваться» по стране, когда не особенно звенит в кармане. А потом пришло философское осмысление путешествия без расписания — тут помогли идеологи битничества поэт Ален Гинзберг и писатель Джек Керуак, чей роман «На дороге» стал библией автостопщиков.

Не остались в стороне и музыканты: вспомнить только Джимми Морриссона с его «Путником под дождем» и знаменитый битловский хит «Однодневный путешественник». Одним словом, к середине шестидесятых образ человека на дороге надежно вошел в массовое сознание американцев. А тут и студенческая революция 68-го подоспела в Европе, и сотни тысяч молодых людей вдруг возненавидели пристойно-сытую жизнь своих отцов. Им захотелось изменить все — прическу, одежду, манеру разговора и поведения, и, конечно, способ передвижения. Вот тогда по дорогам Европы начали кочевать целые табуны обросших молодых бродяг в донельзя вытертых джинсах. Появился особый этикет и снаряжение «автостопа» — таблички с названиями городов, чтобы водитель на ходу решая, по пути ему или нет, особые рюкзачки, из которых можно сделать скамеечку, и много других вещей.

Стали появляться и какие-то организационные моменты. Так, например, до сих пор во многих странах действуют ассоциации вольных автостопщиков, члены которых обязаны предоставлять ночлег своим странствующим собратьям и, разумеется, пользоваться ответным гостеприимством во время поездок.

Однако нынче движение выдыхается: слишком обеспеченной стала жизнь, все меньше становится молодых людей без собственных «колес». Вот почему все мои водители в Скандинавии смотрели на меня с какой-то завистливой грустью как на посланца общества, едва начавшего движение в сторону этапа, ими уже пройденного. Богатой Европе все труднее ломать рамки повседневности и очертя голову кидаться в приключения. А для нас же только наступают времена, когда авантюра (в лучшем смысле слова) становится образом жизни.

Когда-то один из сенаторов в США, прочитав книгу Керуака, признался, что даже не подозревал о существовании той Америки, которую описал идейный лидер битничества. Хорошо, что наше общество тоже становится все более сложным и неоднозначным. Стремительно разбиваются его структуры на группы и подгруппки людей. Глядишь, и у нас автостоп займет свое достойное место в жизни молодежи, тем более что растущие цены на транспорт вполне объективно ускоряют этот процесс...

...Вскоре австрийцы уехали, а меня подобрал молодой владелец новенькой «вольво» и промчал 140 километров в мгновение ока. Расстались под городом Лулео в очень странном месте. Возле шведской военной базы. Об этом известил огромный плакат на шести языках, включая русский — «Запретная зона», об этом свидетельствовали и ежеминутно пролетавшие истребители необычной формы, и проезжавшие мимо грузовики с надписью «Взрывчатка». Хорошенькое местечко для «стопа»! Вот будет потеха, если кто заинтересуется, что здесь делает русский с рюкзаком, фотоаппаратом и консервами — только парашюта не хватает! К счастью, из этого беспокойного места меня вывез почтенный дядечка, местный пастор. Услышав, откуда я, он очень обрадовался:

— Как же, знаю! Россия... Очень красивые иконы и церкви. Я бывал у вас в Загорске с делегацией наших священников.

Проехали мы вместе совсем немного — он повернул на Лулео, а я остался на развилке.

Вот тут-то я и присох! Проторчал битых два часа — никакого результата. Благо погода приличная, да в лесу полно ягод — время от времени отхожу полакомиться. Стал замечать, что среди автомобилей существует жесткий табель о рангах: молодежь едет на дешевых двудверных «вольво» и «маздах», респектабельные бизнесмены в роскошных БМВ и «фордах», и почти все старики (особенно старухи) на красных малолитражных «фордах», которые я позднее окрестил «старухомобилями». Попадаются и «блудные дети» Волжского автозавода. В них сидит, как правило, совсем деклассированная публика. Один из водителей рассказал мне такую потеху: чтобы удвоить цену «Лады», достаточно поставить в нее радиоприемник. Анекдот, разумеется, но близкий к истине. Вдобавок наши машины пользуются дурной славой как наносящие самый большой вред окружающей среде, поэтому, даже несмотря на исключительную дешевизну, покупают их в Скандинавии неохотно.

Еще заметил я, что по марке машины можно определить, остановится она или даже не стоит руку поднимать. Ко второй категории относятся все «старухомобили».

Решил потихоньку идти по шоссе — какое-никакое, а все же движение. В автостопе есть одна аксиома: «Плохой человек не останавливается», следовательно, и слава Богу, что все эти типы проносятся мимо. Моя машина, видимо, еще заправляется.

Неожиданный сюрприз: остановился польский микроавтобус. В салоне компания небритых поляков расположилась на ящиках из-под консервов. Видать, на заработках были. Услышав, что я из России, с удовольствием перешли на русский, от которого я начал было отвыкать.

— А мы тут вчера тоже одного советского подвозили, — сообщил водитель.

Вот здорово! Совсем тесно становится нашему брату в Европе.

Бывшие братья по бывшему соцлагерю шли на последних литрах бензина, поэтому мы расстались у ближайшего портового городка, откуда они I надеялись морем перебраться на родину.

Снова пустынная дорога, правда, не надолго. Роскошнейший «форд» последнего поколения сначала промчал мимо, потом затормозил и дал задний ход. За рулем преуспевающего вида швед не старше сорока:

— Я подумал, что глупо ехать одному, когда можно ехать вдвоем, — сообщил он вместо приветствия.

Разговорились. Оказался владельцем крупной деревообрабатывающей фирмы.

— Русский? Да ну?! Первого русского в жизни вижу. Ну как перестройка? Что ты думаешь о Кувейте? Отчего ваши ребята угоняют к нам самолеты? — засыпал он вопросами.

Пришлось отвечать. Беседа вышла очень содержательной.

— Слушай, а монеты русские у тебя есть? — спросил водитель. — Дочь собирает монеты разных стран.

Я порылся в карманах и нашел две монетки по 10 и 15 копеек. Водитель обрадовался и протянул мне пятикроновую монету взамен: «Держи, пригодится». Неплохая конвертируемость — 25 копеек за 1 доллар!

Довез он меня до своего родного города Шеллефтео, где я наконец поменял финские марки на шведские кроны.

От Щеллефтео ехал на разбитом «фиате» с каким-то странным типом, у которого работал отопитель в салоне, явно не по сезону. Он утомил расспросами на тему, почему у меня нет машины или, на худой конец, мотоцикла. Я понял, что для ответа на этот вопрос мне придется пересказать всю историю нашей державы за последние 70 лет, поэтому перевел разговор на другую тему.

Потом был весьма приятный дядечка с «синтетическим» именем Иван Карлссон. Он настолько обрадовался тому, что я приехал из России автостопом, а не на захваченном самолете, что подарил мне 20 крон от полноты чувств.

Иван провез меня совсем немного и высадил на живописном пригорке, откуда открывалась панорама озера, леса, гор. В таком месте не грех и поторчать лишних полчаса, тем более, что в Швеции малина и прочие ягоды начинают расти прямо от дороги. А уж грибы такие огромнющие, словно муляжи. И, что самое удивительное — ни одного грибника.

Смирившись с тем, что прошел за день чуть больше трехсот километров, я уже начал было приглядывать место для ночлега, как вдруг был подхвачен молодым преподавателем из университетского городка Умео.

Дальше пошли неприятности. Беспечный преподаватель, поклонник Боба Дилана, оставил меня в центре Умео. Я решил выбираться за город, чтобы «голосовать» дальше, но попал в ловушку виадуков, сбился с дороги, в конце концов вышел к главной дороге и оказался пленником «хайвэя», огороженного забором с двух сторон.

Двинулся параллельно забору в надежде, что он когда-нибудь кончится. Шел по кустам, канавам, вышел в уютный пригородный поселок. Представляю, каким контрастом я смотрелся в своей далеко уже не белой куртке с рюкзаком на фоне аккуратнейших газончиков, богатых ярких коттеджей и разодетых шведов, наслаждавшихся в своих двориках заходящим солнцем.

Потом кончился поселок и началось поле. Шоссе стало доступней, но машин все меньше и меньше. Было ясно — я потерял свой шанс: после девяти вечера уже нет охотников брать попутчиков.

Бреду вдоль поля в поисках желанного сарайчика, но того все нет. Видать, не судьба обжить скандинавский амбар. Километров через пять показались деревья. Делать нечего, решил заночевать в лесу.

В полутьме нашел более-менее ровное место для ночлега, и тут новая напасть — комары. Шведские комары, конечно, не такие бесцеремонные, как якутские. Есть в их поведении какая-то европейская галантность, однако от этого не легче, если спишь под открытым небом.

Забравшись с головой в спальник, чувствую, как гудит тело и гудят грузовики, мчащиеся по ночному шоссе в ста метрах. Да, денек вышел не совсем удачный, и все же я не унываю, а это главное. Человек должен быть хозяином обстоятельств, а не наоборот.

Этот философский пассаж внезапно вытолкнул на поверхность сознания странную идею: я вспомнил, что в рюкзаке есть бутылка водки, спрятанная на всякий случай! Так вот же этот случай! Чем еще можно скрасить тяжелый день на чужбине, закончившийся ночевкой в лесу?

Я вынырнул из спального мешка и в три секунды сервировал стол для нелепой ночной попойки в одиночку...

После второго стакана я перестал замечать комаров, острые камни под спальником. Вспомнился сходный эпизод из жизни легендарного Штирлица — Исаева, когда тот в одиночку отмечал День Красной Армии. Было в этом что-то лирическое — пустынный лес северной Швеции, водка завода «Кристалл» и рокот ночных грузовиков. Неожиданно я заметил, что разговариваю сам с собой — видимо, сказалась тоска по родному языку. Этого только не хватало! Хорошенькая картинка будет, когда шведские полицейские обнаружат в придорожном лесу свихнувшегося пьяного русского. Хватит с них тех угонщиков, которые терроризировали шведских авиадиспетчеров весь июль. Спать, спать пора. Завтра будет еще один нелегкий день.

Повезло!

Легкий утренний дождик не дал залежаться в импровизированной койке. Пулей вылетел на шоссе, и — удача — сразу был подхвачен на 50 километров. Радушный водитель подарил подробную карту Швеции — знатный подарок!

Банка пива в придорожном магазинчике поправила самочувствие после вчерашней вечеринки, и только после этого пришла настоящая удача: притормозивший парень на микроавтобусе ехал на юг страны. Более чем 1000 километров по пути!

Теперь можно расслабиться и с ленцой поглядывать в огромные окна микроавтобуса по сторонам. Вот показалось море, пошли замечательные пейзажи побережья. На скорости пролетали маленькие городишки с мудреными названиями Эрншельдсвик, Хернё-санд, Сундсваль. Машин становится все больше — все же к югу едем. А вот промелькнули «коллеги» — два автостопщика с табличками. Привет, ребята, машу им, сегодня мне подфартило, дай Бог и вам не задерживаться на обочине!

Стен, мой водитель, работает инженером лесного хозяйства — как и его финский коллега Юкка восстанавливает вырубленные леса. Стен рассказывает о своей учебе в институте, о том, что до сих пор выплачивает деньги, взятые в долг у государства. Учеба-то у них бесплатная, но жить же надо на что-то, потому и берут студенты заем, который затем становится ярмом на долгие годы. Правда, не все его выплачивают полностью — в этом плане государство не очень настойчиво.

Маленькие фермочки, ажурные стожки, мельницы, туристская узкоколейка и живописные озера. Так вот ты какая, легендарная Швеция, объект воздыханий эмигрантов всего «третьего» и коммунистического миров. И впрямь, трудно отказаться пожить в такой «буклетно-глянцевой» стране.

Спрашиваю у водителя, отчего почти вдоль всех дорог устроены проволочные заграждения, частная земля, что ли? Не обязательно, отвечает Стен, огораживает государство, тратя десятки миллионов крон на это, с одной целью — спасти оленей, которые выбегают на шоссе под колеса. Для шведов их леса и озера предмет национальной гордости.

— Теперь, после чернобыльской катастрофы, к гордости добавилось чувство тревоги, — добавляет он.

Да уж, хорошенький подарочек мы преподнесли Скандинавии в восемьдесят шестом.

Замечаю еще одну интересную деталь — у каждого шведского домика стоит во дворе флагшток с веселым желто-голубым национальным флагом. Как это здорово, когда народ безо всякого принуждения гордится своим Отечеством.

День идет на убыль, а мы все едем, едем — Эскильстуна, Норчёпинг, Линчёпинг, а вот совсем очаровательное местечко под ласковым названием Киса. Стен уже порядком устал, но мы неуклонно приближаемся к цели. Еще один городишко и еще один, а вот и Векш — место, где наши дороги расходятся.

Стен останавливается на выезде из Векш. Рядом лесок с традиционной «оленезащитной» оградкой. Здесь будет мой ночлег.

Стен помог мне найти хорошее местечко для сна в лесу на мягкой и сухой подстилке из мха. Он заводит машину, потом выскакивает из кабины:

— Подожди, Сергей. Тут у меня продукты кое-какие. Они тебе нужней, — протягивает пакет со всякой всячиной, — Ну, удачи тебе.

Прощальный гудок, и я остаюсь один. Совершенно не страшно в лесу, хотя где-то рядом шуршит какая-то лесная зверушка — заяц, наверное. Надеюсь, олени давно спят.

Вот и еще одна ночь в лесу, ставшем немного родным за эти два дня. Перед сном прикидываю по карте — около двухсот километров до Хельсингборга, а там паром в Данию, и останется 30 километров до Копенгагена. Спасибо этому удачному дню. Впрочем, спасибо всем дням. Как бы мы отличали хорошее от плохого, если бы не было сравнений?

Все в порядке в Датском королевстве

И снова утренний дождь стимулирует ранний подъем.

Не всем по душе смотреть на страдания ближнего, мокнущего у обочины. Так случилось и на этот раз: стоило дождю усилиться, как тут же остановился солидный мужчина и подвез 20 километров.

Высадив меня на развилке, он неожиданно вернулся, притормозил:

— Держи, чуть не забыл, — сказал он, протягивая пару яблок.

А потом был Кристоферсон, молоденький продавец радиоаппаратуры из Хальмстада, города на побережье другой стороны Скандинавского полуострова. Парень настолько проникся моей одиссеей, вкратце рассказанной по дороге, что по приезде в Хальмстад пригласил позавтракать в кафе, отложив при этом какую-то деловую встречу. Затем он вывез меня за город и только собрался высадить возле «хайвэя», ведущего в Хельсингборг, как вдруг показался полицейский на мотоцикле. Блюститель порядка долго что-то объяснял Кристоферсону на шведском, а потом поманил меня пальцем.Сердце екнуло: мои датские друзья как-то предупреждали, что шведские полицейские самые занудные в Европе. Я приготовился к неприятным расспросам, однако пожилой полицейский с усталым лицом объяснил по-английски, что на скоростной дороге нельзя останавливаться и тем более «голосовать» (а то я не знаю).

— Но что же мне делать? — спрашиваю.

— Вот пускай этот парень отвезет тебя до ближайшей бензоколонки.

Кристоферсон махнул рукой: ладно, дескать, поехали. Спасибо, хоть не оштрафовал.

На заправочной станции я напросился в микроавтобус к двум дамочкам — старуха и ее дочь, которые ехали в Данию за покупками. Чему удивляться, если в Швеции жуткие цены по сравнению с соседями.

Кроме взрослых, в машине были еще две годовалые девочки-близняшки, надежно усаженные в специальных детских креслицах. (Да, рановато европейцы начинают шастать из страны в страну.)

По дороге заехали на ферму навестить родственницу моих попутчиков. У нее оказался любопытный бизнес — выращивает и тренирует собак. Вся компания направилась к двухэтажному домику, стоящему поодаль от основной усадьбы. «Это гостевой домик, — объяснила хозяйка, — мы обычно в нем не живем».

Внутри оказалось довольно мило — ванна, камин, телевизор, — все, что надо.

— И что же, — спрашиваю, — у всех есть такие запасные дома?

— А как же? — удивилась хозяйка. — Разве у вас в России нет гостевых домиков? А куда же вы селите гостей и родственников?

Едем дальше. Движение на дороге все усиливается — впереди Хельсингборг. А вот и город. «Хайвэй» ведет прямо к паромам, которые курсируют между двумя странами каждые 20 минут. Приятное известие: пассажиры в машине не платят за переезд. Деньги берутся только за машину. Очень мило со стороны транспортной компании.

Мы въезжаем в чрево огромного парома. Мои дамы устремляются в беспошлинный магазин: до датского берега всего 20 минут и надо успеть накупить всяких сластей по дешевке.

Ну вот и Дания. Родина Гамлета встречает ярким солнцем и радостным оживлением на берегу. С интересом оглядываюсь по сторонам — еще одну границу пересек. Неужели и тут никакого внимания со стороны пограничников? Нет, вижу пару мужчин в черной униформе. Метод контроля совершенно ненавязчивый: автомобили и сидящих в них пассажиров вообще не проверяют. Останавливают только одного-двух пассажиров, прибывших на своих двоих да и то в том случае, если кто-то из них похож на араба или поляка. Да-да, у скандинавских пограничников лишь две головные боли — арабские террористы и польские уголовники. Боюсь, что с послаблением наших пограничных правил у скандинавов добавится проблем.

Мы выкатываемся из парома и несемся уже по датской земле. В пятнадцати километрах от Копенгагена я прощаюсь с дамами и близняшками. Из автомата звоню своему другу Питеру.

— Ты из Москвы? — спрашивает он.

— Нет, я из Копенгагена.

На том конце провода слышится боевой клич команчей.

— Сейчас же садись на автобус и гони ко мне!

— Ну нет, это будет несолидно — столько прокатиться автостопом и сдаться на последнем этапе? Я завершу путешествие достойно!

Мне и в самом деле, как-то особенно везло: прямо от автомата меня подобрали два довольно неприятных типа:

— Куда?

— В Копенгаген, — я назвал адрес.

— Довезем до метро — дальше сам добирайся.

В эту машину я сел не слишком охотно. Они раздраженно разговаривали друг с другом по-датски, не обращая внимания на случайного пассажира. Разговор шел о каких-то деньгах, налогах, кому-то адресовались проклятия, а у меня в это время все пело внутри: «Ура! Добрался! Две с половиной тысячи за три с половиной дня!»

Решив как-то поделиться своей радостью с водителем и его дружком, я протянул им симпатичный значок с видом Кремля.

— Это вам из России, на память.

Верзила за рулем чуть не поперхнулся:

— Ты что, русский?!

— Выходит так.

Они не пытались скрыть свое удивление:

— Ну дела, мать твою! Куда тебе надо, говоришь?

Я повторил.

— Ладно, отвезем до самого дома, коли русский.

В 15.30 я стоял у дверей Питера. Итак, путешествие закончилось, опыт удался: из денег, вырученных за водку в Хельсинки, еще даже оставалась кое-какая мелочь. Да здравствует московский завод «Кристалл», спонсор моей поездки!

Окончание следует

Сергей Фролов, студент факультета журналистики

(обратно)

Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!

Продолжение. Начало см. в № 5/91.

Они просто старались выжить

С верху Кэрби хорошо видел следы, оставленные вчера колесами самолета. Скоро его «Синтия» прочертит еще пару таких же линий, а ведь к завтрашнему дню, разозлился Кэрби, эти следы надо как-то убрать. Он пролетел над холмом и над индейской деревушкой, прилепившейся к расселине. Так он сообщал своим парням, что хочет их видеть. Голозадая детвора, игравшая среди бурых приземистых хижин, замахала руками, заметив самолет. Кэрби в ответ покачал крыльями, потом вернулся на поле, где и приземлился.

Он уже добрался до того места, где Уитчер и Фелдспэн нашли стелу с ягуаром, как над его головой из-за верхушки холма появилась горстка мужчин. Все они были плотные, коренастые. На ногах у них были веревочные мокасины или вовсе ничего. Выше — рабочие штаны, еще выше — домотканые рубахи, а уж на самом верху — плоские, грубоватые, загадочные физиономии индейцев-майя. У четверых на боку болтались мачете. Все они молча ждали, когда Кэрби вскарабкается на вершину.

— Привет, Томми, — сказал Кэрби, присоединившись к ним. — Привет, парни. Дайте-ка я отдышусь.

Томми, облаченный в рубаху из зеленых лоскутьев разных оттенков, спросил: — Что-нибудь не так?

— Ничего страшного, — ответил Кэрби и добавил: — Для таких-то парней.

— Это он про нас, — подчеркнул Луз, одетый в красную драную рубаху.

Кэрби улыбнулся и оглядел свою мышеловку. Мир уже проторил дорожку к дверям его храма. Именно тут он два года назад встретился с Томми и остальными. Именно здесь зародилась их удивительная дружба. Разумеется, верхушка холма тогда не была расчищена и никакого храма тут не было.

...Два года назад Кэрби стоял, отдуваясь, на вершине холма и с омерзением разглядывал свой участок.

— Иносент Сент-Майкл, — пробормотал он, думая о несбывшихся надеждах. Никогда еще он не испытывал подобного унижения. За полтора месяца его участок претерпел разительные перемены: сочное пастбище внизу превратилось в растрескавшийся лунный грунт, солнце испепелило траву, и пепел унесло ветром; склоны холмов выглядели еще более ужасно, превратившись в пейзажи Иеронима Босха. В глухой тишине Кэрби показалось, что он слышит, как сохнет земля, покрываясь новыми трещинами. И ему хотелось провалиться сквозь эту землю.

Но тут он заметил движение на противоположном склоне. Человек шесть индейцев медленно приближались к нему, поднимая ногами облачка пыли. «Вот и прекрасно, — подумал Кэрби, — сейчас меня еще и прихлопнут за эти чертовы часы».

Он снял часы и сунул в карман. Жаль, что туда не втиснешь и башмаки. И сам не втиснешься. Может, предложить индейцам сделку: они его отпускают, а он привозит им взамен Иносента Сент-Майкла? Так они бы на всю жизнь обеспечили себя свиным салом.

Это были грубые на вид парни с прищуренными глазами и обнаженными мачете. Они поднялись на вершину холма, остановились напротив Кэрби и стали рассматривать его. Потом один из них произнес:

— Привет!

— Привет! — отозвался Кэрби.

— Славный денек.

— Если ты так считаешь...

— Сигаретку, а?

— Нет, спасибо.

— Да нет, это ты мне дай.

— О, извини. Не курю. Но у меня в самолете есть немного зелья, и если хотите...

— И ты еще спрашиваешь! — индеец перевел слова Кэрби остальным, и те заулыбались, хотя продолжали неподвижно стоять на месте. Это было странное зрелище: все равно как если бы улыбались деревья.

— А у нас в деревне найдется самогончик, — вдруг объявил переводчик.

— И большая деревня? — осведомился Кэрби.

— Одиннадцать дворов, — серьезно ответил первый индеец, как будто Кэрби явился делать перепись населения.

— Тогда моего навоза хватит.

— Меня зовут Томми Уотсон, — индеец улыбнулся, показывая квадратики зубов, и протянул руку. Ту, что без мачете.

— Кэрби Гэлуэй.

— А это мой двоюродный брат, Луз Коко, — Томми кивнул на второго индейца.

Все спустились с холма, и Кэрби достал из кабины самолета два капроновых пакета.

— Бумаги на всех не хватит, — предупредил он.

— Ничего, возьмем у миссионера туалетную.

Потом индеец обратился к своим соплеменникам, и начались препирательства. Кэрби ждал, когда они договорятся, привалившись к самолету. В языке кекчи много цокающих и утробных звуков, поэтому на слух он довольно груб, особенно когда индейцы спорили, кому из них отправляться к миссионеру за туалетной бумагой. Наконец двое индейцев признали поражение и, грустно оглядываясь, зашагали вниз по склону. Кэрби присоединился к остальным. Они пошли через палимый солнцем холм, поднялись на следующий до середины склона и углубились в яркую зеленую рощицу, где по берегам быстрого прохладного ручейка стояли одиннадцать бревенчатых хижин.

— У вас даже вода есть, — вздохнул Кэрби. Они были уже далеко от его участка.

Томми удивленно взглянул на него:

— Так вот почему ты тут околачиваешься! Ты купил это болото?

— Ты хочешь сказать — пустыню?

— Ты еще не видел, что там в сезон дождей.

— Проклятье! Вот проклятье! — воскликнул Кэрби.

Однако у него не было времени жаловаться на судьбу.

Обитатели деревни приняли Кэрби достойно. Они даже развеселились, когда двое из соплеменников вернулись из миссии с рулонами туалетной бумаги и брошюрками, толкующими, что такое Святая Троица.

Жители деревни были потомками строителей храмов. По сравнению с той славной эпохой их связи с миром стали слабее. Теперь они возделывали землю и слонялись по джунглям, почти не соприкасаясь с веком нынешним. Такие маленькие деревушки были щедро разбросаны по центральноамериканским лесам и равнинам, и их обитатели жили по старинке, практически не имея связи с бурлящей вокруг цивилизацией. Они бросили воевать и возводить храмы, почти перестали на что-то надеяться. Они просто старались выжить.

В Южной Абилене только двое бегло говорили по-английски, Томми и Луз. Как понял Кэрби, они были самыми большими знатоками цивилизованного мира и тем разительно отличались от своих собратьев.

Индейцы принесли разные диковинные блюда, сдобренные перцем и другой взрывчаткой. Самогон освежал горло, по радио передавали гватемальскую программу. Вскоре зашло солнце, и вечерний ветер ласково шептался с верхушками деревьев под журчание ручейка. Кое-кто пустился в пляс по неровной земле. Потом настала ночь, и большинство обитателей деревушки уснули. Оставшиеся на ногах развели костры, и в оранжевом свете засновали черные призраки. Селяне принялись разговаривать с ними на своем наречии. Кэрби лежал на остывающей земле, подсунув под голову перевернутый глиняный горшок и держа в руке полупустой кувшин. Он смотрел, как над его холмом всходит луна, а рядом, скрестив ноги, сидел Луз Коко.

Затем Кэрби заснул. Или ему показалось, что он заснул. Белая луна катилась по черному небосводу. Потом ее заслонила чья-то фигура. И произнесла:

— Привет.

Это была сестра Луза, теперь Кэрби вспомнил ее. Если б луна не крутилась перед глазами, он, вероятно, припомнил бы даже ее имя.

— Хариа, — сказал он.

— Розита, — поправила она, садясь и шелестя многочисленными юбками.

— Ты права. Совершенно права.

Подобно своим соплеменникам, Розита была низкорослой, но довольно изящной. У нее были большие карие с поволокой глаза, резко очерченные скулы, широкий чувственный рот и кожа цвета темного какао. Двигалась она мягко, как пума.

Сначала она поцеловала Кэрби, потом выдохнула дым самокрутки ему в лицо, отчего Кэрби показалось, что луна вращается не в небе, а у него в голове. И наконец сказала:

— Если ты спишь тут всю ночь, жуки закусывают на смерть.

— Так пойдем в хижину.

Они пошли в хижину.

Вскоре наступило утро, и Кэрби обнаружил, что шевелить руками и ногами ему так же трудно, как и шевелить мозгами. Он кое-как выполз на солнышко и, оглядевшись, ничуть не удивился тому, что и остальные обитатели деревушки испытывают такие же муки. Неужели роду людскому уже надеяться не на что? Нет, кое-какие надежды еще остались. Кофе, ветчина, опять кофе, лепешка, опять кофе, самокрутка и короткий отдых с Розитой. Комплексное лечение помогло. Обитатели деревни прибегли к сходным средствам, и после полудня празднество возобновилось.

Завидев Луза и Томми, Кэрби присоединился к их обществу. Вот когда впервые зашла речь о наследии майя и загадках их прошлого.

— Да, парень, лихо ты сел в лужу, — сказал Томми.

— Не без помощи Иносента Сент-Майкла, — ответил Кэрби.

— У тебя своя голова на плечах. Нам труднее, у нас нет прав, спасибо предкам. Тысячу лет назад наш народ жил в шикарных городах, по уши в золоте, нефрите и всем таком прочем.

— И совершал человеческие жертвоприношения, — с волчьей ухмылкой вставил Луз.

— А потом начался исход, — продолжал Томми, — и все добро провалилось в преисподнюю. За храмом нужен присмотр, иначе он скоро превращается в груду камня.

— Особенно в джунглях, — догадался Кэрби.

— Правильно. Наносит землю, начинает расти всякая всячина, потом вянет, гниет. Снова земля, снова растительность. Дожди вымывают раствор, и вся постройка рушится к чертям. Был храм, а теперь холм. Храма и не видно.

— Слушайте, ребята, — спросил Кэрби, — вы сами жили в городах?

— Мэдисон, Хьюстон, — Томми поджал губы. — Но я говорю о наших городах. Ламанай, Тикаль. Живописные места.

 

— Живописные обряды, — добавил Луз.

— Ну, не знаю... — произнес Кэрби. — Не в обиду вашим предкам будь сказано, но я бы не хотел жить в городе, где людей приносят в жертву.

— Почему?

— Я ведь тоже человек.

— Хм, — задумался Луз, и они замолчали, очевидно, осознав разницу между участниками обряда и его созерцателями.

На другой день Кэрби пришел в себя, поцеловал Розиту и улетел, чтобы снова стать пилотом и попытаться вылезти из лужи, в которую его усадил Иносент Сент-Майкл. А спустя две недели он с горящими глазами примчался обратно в Южную Абилену и привез с собой еще два капроновых пакета. Здесь онподелился с Томми и Лузом своими замыслами.

— Привет от Розиты, — сказал Томми, устав ждать, когда Кэрби переведет дух. — Что-нибудь неладно с двумя вчерашними покупателями?

— Да нет, они все проглотили, — ответил Кэрби. — Сегодня днем я увижу их и окончательно обо всем договорюсь.

Трудно будет с другим парнем.

— С каким?

— Вчера получил записку. Он должен был приехать на той неделе, и вдруг ни с того ни с сего приезжает сегодня.

Томми перевел его слова, и они очень расстроили всех присутствующих.

— Вот ведь гад какой! — заметил Луз.

— Святая правда, — согласился Кэрби. — Но его уже не остановить. Придется как-то задержать парня в Белиз-Сити и сделать так, чтобы он не встретился с теми двумя. А сюда его можно привезти завтра. К этому времени все должно быть готово.

— Успеем, — заверил Томми. — Те двое особо не копались, не то что иные из твоих приятелей.

— Они даже не нашли каменный свисток, — вновь влез в разговор Луз.

— Самое главное — поле. Оно должно выглядеть так, словно на него редко садятся самолеты. А там видны следы «Синтии».

— Ладно, заметем, — сказал Томми.

— Хорошо. И вот что, Томми, — серьезно добавил Кэрби, — бросай эти свои штучки, ладно? Хватит высовываться из кустов. Если бы эти парни увидели тебя вчера, их бы инфаркт хватил. А убивать покупателей невыгодно.

— Уж и позабавиться нельзя, — проворчал Томми.

Вопрос в том...

— Вам нравятся устрицы? — спросил Сент-Майкл.

— Очень, — ответила Валери.

— Я привожу сюда всех своих подружек, — улыбнулся

Иносент. — До и после. Им нравятся устрицы, но «после» — больше.

Валери не нашлась, что ответить, но от этих слов твердые белые моллюски показались ей неудобоваримыми. Равно как и белое итальянское вино. Поэтому она набивала рот салатом.

Подошла официантка — взглянуть, не нужно ли чего, и Иносент, обхватив ее ручищей, принялся поглаживать.

— Ты здесь давно работаешь? — спросил он.

— Совсем недавно, — ответила официантка, маленькая веселая толстуха с очень милым личиком и красно-бурой кожей. — Устала день-деньской сидеть в конторе.

Иносент улыбнулся Валери.

Валери тоже пришлось улыбнуться. И съесть устрицу. Вопрос теперь состоял в том, придется ли ей завалиться в постель с Иносентом. Впрочем, «придется» — не то слово. Видимо, это будет своеобразной взяткой представителю третьего мира. Мздой за сотрудничество. Валери не очень разбиралась в механике таких дел, но поняла, что Иносент оставляет решение за ней, в то же время без излишней грубости подталкивая ее на такой путь сотрудничества. Она выпила еще вина. Иносент ослепительно улыбнулся ей:

— Ну так что, Валери, нравятся устрицы?

В ответ она хихикнула, словно одна из его подружек.

Черный сухогруз

«Эта стела может оказаться очень ценной. Смотря в каком состоянии остальная ее часть», — слышался голос Уит-чера. Тощий негр стоял у окна гостиничного номера и выглядывал на улицу. Прямо под окном был бассейн, в котором сейчас никто не купался. Отсюда нельзя было увидеть окно ресторана, но тощий негр и так знал, кто там сидит.

«Их тут целая куча», — послышался голос уже Кэрби. Кассеты двух магнитофонов нудно крутились. «Пойдемте дальше», — голос смолк, сменившись звуками одышки и шелестом травы.

Тощий негр взглянул на столик, где стояли два магнитофона, потом опять с легким сожалением посмотрел в окно. В ресторане продолжалось совещание Кэрби, Уитчера и Фелдспэна. Интересно, записывают ли американские гости и этот разговор? Пошлют ли его сюда еще раз, чтобы снять копию с другой пленки?

А как раз в это время Кэрби говорил:

— Ладно, договорились. Я вывезу из страны все, что мы найдем внутри храма. Вы продадите это через своих людей, и мы поделим барыш поровну.

— Вам придется полностью довериться нам, — ответил ему Уитчер. — Хотя вы, наверное, знаете, сколько обычно стоят такие вещи.

— Очень хорошо знаю. Кроме того, вам тоже предстоит довериться мне. А вдруг я всучу вам подделки?

Фелдспэн удивился, Уитчер рассмеялся.

— Да зачем вам это, господи? У вас есть храм, битком набитый подлинниками, которых, вероятно, достаточно, чтобы озолотить всех нас. Так чего ради подвергать риску наши отношения?

— Вот именно. По той же причине вы, ребята, будете честно рассчитываться со мной.

— Разумеется.

— Единственная трудность — вывоз товара из страны, — сказал Фелдспэн.

— У меня есть свои способы, — заявил Кэрби и умолк, потому что официантка принесла еду. Пока она расставляла тарелки, все смотрели в окно на пустой бассейн и океан за ним. Там стоял на рейде черный сухогруз. Дотошные британские таможенники обнаружили его где-то к северу отсюда и арестовали, потому что корабль был набит марихуаной. Теперь судно конфисковали, точно так же, как некогда грузовичок Мэнни Круза, и оно стояло тут в ожидании правительственного аукциона.

Наверху, в номере, магнитофон продолжал голосом Кэрби: «Все мы должны помалкивать об этом храме. Здесь, в Нью-Йорке, где угодно».

Наконец официантка ушла.

— Американцев, бывало, ловили при попытке вывезти из Белиза разные камни и прочее, — произнес Уитчер. — Ловили и сажали.

— Вот почему вам повезло с партнером, — успокоил его Кэрби.

— Вряд ли вы, однако, поделитесь с нами вашими методами контрабанды, — почти робко произнес Фелдспэн.

— Отчего же нет? — ухмыльнулся Кэрби. — По правде сказать, они — моя гордость. Понимаете, в Белизе не один главный предмет контрабанды, а два. Первый — древности майя, второй — марихуана.

Фелдспэн заулыбался, вспоминая что-то, а Уитчер спросил:

— Вы занимаетесь и тем, и другим, верно?

— Я сочетаю виды деятельности, — поправил его Кэрби. — Правительство строго карает за вывоз драгоценностей. Возможно, при выезде ваш багаж подвергнется досмотру, коль скоро у вас в паспортах записано, что вы — торговцы древностями.

— О, господи, — произнес Фелдспэн и встревожено взглянул на Уитчера.

— Их волнует только доколумбово искусство, — пояснил Кэрби. — Что касается марихуаны, то британцы и янки иногда могут пошуметь, но местным властям на все наплевать: дело это приносит немало американских долларов. Здесь им занимаются тихо и по мелочам, не то что в Колумбии или Боливии, где целая кокаиновая индустрия. К тому же зелье служит неплохим подспорьем для фермеров, которые выращивают тростник. Я вывез отсюда немало мешков, и никто даже не приглядывался ко мне. И, по правде сказать, после ленча у меня встреча с одним парнем... по этим делам.

Уитчер и Фелдспэн с любопытством уставились на него. Фелдспэн подался вперед и спросил — гораздо более доверительным тоном, чем когда они обсуждали незаконный вывоз древностей майя:

— Вы имеете в виду торговца?..

— Посредника, — ответил Кэрби. — Это американец. Прилетает сегодня утром. — Затем, словно испугавшись, что сказал слишком много, он тоже наклонился вперед. — Слушайте, там, на севере, он слывет страшным человеком, — прибавил он, понизив голос: — Если он заподозрит, что я болтал о нем, всем нам будет худо.

— Мы ни словечка не вымолвим, — заверил Уитчер.

— Если вы увидите нас вместе, притворитесь, что не знаете меня, — велел Кэрби.

— Ясное дело. — Уитчер кивнул, как заправский заговорщик.

— Значит, договорились, — сказал Кэрби. — А мой план такой. Я сажусь в мой маленький самолетик, нагруженный мешками с зельем. Все знают, чем я тут занимаюсь, и всем глубоко плевать. Я взлетаю и отправляюсь во Флориду. — Он еще больше наклонился вперед и, подмигнув, добавил: — А в мешках-то могут оказаться... древности майя.

Магнитофоны наверху щелкнули и отключились. Тощий негр зевнул, потянулся, отошел от окна и нажал кнопки перемотки.

— Блестяще! — воскликнул в ресторане Фелдспэн. Кэрби улыбнулся и кивнул.

— Я краду тачки, — сказал Уитчер.

— Совершенно верно, — согласился Кэрби.

— А во Флориде мы подкатываем тачки к самолету, — вставил Уитчер.

— Все верно. Но возникает вопрос: кто будет встречать меня там — вы или другие люди?

— Во Флориде? — гости переглянулись. — Наверное, мы все должны сделать сами. Только укажите место и время.

— Хорошо. Значит, ни с кем другим я дела не имею, — отметил Кэрби. — И я даже не вылезу из самолета, пока не увижу одного из вас.

Тощий негр положил магнитофон на место, сунул в карман второй — тот, на который записывал,— и тихонько покинул номер Уитчера и Фелдспэна.

Учитель в отпуске

Уитмэн Лемюэль покорно пристегнул ремни перед посадкой и взглянул сквозь иллюминатор на Белиз. Он увидел зеленый покров ближних холмов. Где-то там — храм Кэрби Гэлуэя. Стюардесса раздала посадочные карточки, и Лемюэль без раздумий написал: «Учитель в отпуске». Он когда-то был преподавателем, да и его нынешнюю работу в музее можно было с натяжкой назвать учительством. Он не хотел привлекать к себе внимания, зная о ревнивом отношении белизских властей к древностям. Однако, если быть честным до конца, надо признать, что и некоторые американцы считают, что ученые приезжают сюда только ради обогащения. Как будто они крадут чужое, а не охраняют наследие прошлого, принадлежащего всему человечеству. С особым раздражением он вспомнил ту высокую девушку, которая влезла в его первый разговор с Гэлуэем. Такие личности, не зная фактов, становятся в позу моралистов лишь потому, что это дает им возможность почувствовать свое превосходство. Святоши!

Самолет был уже на земле. Он пронесся мимо маленького здания аэропорта, неохотно развернулся и пополз обратно.

Лемюэль сошел по трапу вместе с несколькими попутчиками. Он всегда немного нервничал, приезжая в отсталую страну: кто знает, что у местных на уме? Медленно проходя таможенный и иммиграционный контроль, он вытягивал шею и тщетно искал глазами Гэлуэя. Галстук и непривычный зной душили его, но тут встречают по одежке, значит, снимать галстук нельзя. Однако, несмотря на галстук, его заставили открыть оба чемодана, и чернокожий таможенник принялся перебирать тюбики с кремом «после бритья», как будто намеревался их изъять. В конце концов он начертил на крышках чемоданов длинные белые полосы, чем страшно разозлил Лемюэля, и махнул рукой: ступай, мол.

На улице Лемюэль отбивался от надоедливых таксистов и вдруг услышал, как его окликают по имени:

— Мистер Лемюэль! Позвольте, я возьму ваши чемоданы.

Лемюэль нахмурился, увидев приземистого тщедушного индейца с блестящими черными глазами и широченной улыбкой, обнажавшей редкие зубы.

— Вы меня знаете? — спросил он.

— Я от Кэрби Гэлуэя, — человек говорил с акцентом,

очень похожим на испанский. — Меня зовут Мануэль Круз.

— Мне хотелось бы видеть самого мистера Гэлуэя. — Лемюэль готов был рассердиться.

— У него некоторые затруднения, — произнес Мануэль Круз более доверительным тоном, чем раньше, и метнул по сторонам обеспокоенный взгляд, словно боясь, что их подслушивают. — Я вам все расскажу в грузовике.

— В грузовике?

Тем не менее он позволил Крузу отнести чемоданы в невероятно грязный, побитый и ржавый пикап. Когда вещи бросили в кузов на ржавчину и грязь, таможенные отметки перестали иметь значение. В кабине пикапа было, по крайней мере, просторно и довольно удобно.

— Кэрби пришлось встретиться с другими людьми, — объяснил Мэнни. — Вы знаете про зелье?

 

— Он возит его контрабандой в Америку, — с легким осуждением сказал Лемюэль. — Да, мне это известно.

— Иногда кое-кто приезжает сюда. Кэрби не знал, что они нагрянут, понимаете? Но когда такие люди появляются и говорят: «Потолковать надо», остается только ответить: «Хорошо, сэр». Вот Кэрби и прислал меня. Велел передать, что сожалеет. Я отвезу вас в гостиницу. Кэрби зайдет позже, а завтра поедете на участок.

— Завтра? Не сегодня?

Лемюэль приехал в Белиз на неделю раньше срока еще и потому, что не совсем доверял Гэлуэю и надеялся сбить его с толку на случай, если Кэрби готовит ему каверзу. А теперь этот Гэлуэй тянет время, откладывает на завтра.

— У меня напряженный график, — сухо сказал Лемюэль. — Может быть, мне удастся незамедлительно встретиться с Гэлуэем?

— Нет, — Круз даже слегка испугался. — Кэрби не велел привозить вас, пока он занимается с этими парнями. Просил передать, чтобы вы сделали вид, будто незнакомы с ним.

— Почему?

— Это очень плохие люди. В Штатах у них есть... как это называется?.. легальная крыша. Они не хотят, чтобы кто-нибудь узнал об их занятиях. Могут и убить.

Лемюэль, разумеется, был наслышан о таких типах. Да и кто из нас не знает о них?

— Понятно, — сказал он.

— Вероятно, вы увидите Кэрби с этими двумя, — продолжал Круз. — Он как раз сейчас с ними в гостинице.

— О, правда? — спросил Лемюэль, гадая, каковы на вид эти «очень плохие люди».

Сама гостиница выглядела вполне благопристойно. Исполнительный персонал, уютная прохладная и просторная комната. Лемюэль сунул на чай коридорному и снял душивший его галстук. Расстегнул рубаху, подошел к окну и взглянул на бассейн. Слева виднелись широкие окна ресторана, в котором он наверняка будет обедать сегодня вечером. За одним из столиков сидели три человека. И один из них... Гэлуэй! Его приятели были одеты цветасто, хотя и не чересчур. От них веяло какой-то опасностью.

Предостережение

Иносент поднялся с кровати и, шлепая босыми ногами, вышел из комнаты. Валери перевернулась на спину и потянулась. Сейчас они были в одном из домов в чистенькой части Бельмопана. В ресторане Иносент извинился и ушел звонить по телефону, а потом привез ее сюда на темно-зеленом «форде».

— Тут никого нет, — объявил он. — Дом принадлежит одному моему приятелю.

Спальня оказалась маленькая, вокруг кровати валялись белье, книги и журналы.

Когда Иносент вернулся, в его волосах блестели капли воды. И он улыбался. Он всегда улыбался.

— Увы, мы не можем остаться тут навсегда, — сказал он.

— Да, — Валери села и огляделась. — Я, пожалуй, оденусь.

— Завтра утром, спозаранок, к твоей гостинице в Белизе подъедет «лендровер». Он отвезет тебя на участок, который ты хочешь посмотреть.

— Спасибо, — ее вдруг обуяли сомнение и неловкость. — А шофер? Он ничего не будет знать?

Иносент встревожился. Он был почти потрясен.

— Валери! — воскликнул он, впервые перестав улыбаться.— Разве я враг тебе? Разве я когда-нибудь поставлю тебя в неловкое положение?

Валери поверила Иносенту. Перед женщинами он, наверное, еще похорохорится, но в обществе мужчин будет помалкивать.

— Тогда все в порядке, — сказала она.

Иносент вышел на улицу и завел машину.

— Если ты подождешь полчасика, я отвезу тебя обратно в Белиз, — сказал он, когда Валери села рядом.

— Но у меня такси.

— Я уже расплатился и отпустил его. Теперь о завтрашнем дне. Ты все хорошенько запомнишь и вернешься в Белиз. Я буду там тебя ждать.

— Хорошо.

— В «Форт-Джордж» отличные номера. С кондиционерами. Очень мило!

Синее зеркало воды

— О, господи! — вскрикнул Джерри.

Алан разложил на кровати синие и красно-серебристые плавки и с задумчивым видом отступил на шаг, решая, какие из них надеть, чтобы искупаться в бассейне.

— Ты что-нибудь потерял?

— Кто-то передвинул магнитофон.

— Ты уверен? Может, что-нибудь пропало? — с легкой тревогой спросил Алан.

— Перстень на месте. Пленка в магнитофоне.

— Пленка та же?

— Черт! — Джерри нажал кнопку «пуск». Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался голос Кэрби Гэлуэя: «Сюда, господа. Осторожно, змеи». Облегченно вздохнув, Джерри нажал «стоп».

— Наверное, горничную разобрало любопытство, — предположил Алан.

— Не знаю. Может, дело куда серьезнее, чем мы думали поначалу. В Нью-Йорке все это выглядело иначе, — заявил Джерри. — А тут я начинаю побаиваться.

— Если уж мы здесь, давай доведем дело до конца. Ну что, идем в бассейн?

Джерри подошел к окну, чтобы взглянуть, много ли там народу.

— Алан... — вдруг испуганным шепотом позвал он.

— Что еще там? — Алан подошел к окну.

Возле бассейна стояли двое мужчин. Кэрби был одет так же, как и за завтраком. А рядом с ним — какой-то тип в громадном желтом купальном костюме, похожем на форму боксера. У него были округлые плечи, очень белые в лучах тропического солнца, выпуклое брюшко, шарообразная лысеющая голова. На носу — громадные темные очки. Было в нем что-то от итальянского гангстера из старых фильмов.

— Торговец наркотиками! — ахнул Джерри.

Они смотрели, как Кэрби совещается с незнакомцем. У обоих был очень серьезный вид. Торговец наркотиками казался раздраженным, а Кэрби горячо уверял его в чем-то. Наконец они обменялись рукопожатием, и незнакомец отправился в мелкий конец бассейна, где принялся осторожно спускаться по лестнице. При этом он гримасничал, будто входил в ледяную воду. Погрузившись по грудь, торговец привалился к стене и задрал голову. Огромные черные очки воззрились прямо на Алана и Джерри.

Оба они невольно вздрогнули.

— Он видел нас! — воскликнул Джерри.

Алан первым пришел в себя.

— Этот торговец наркотиками понятия не имеет, кто мы. Давай спустимся. Я хочу получше его рассмотреть. Может, захватим магнитофон?

— Ты с ума сошел! — Джерри вновь взглянул на синее зеркало воды и загадочного человека в темных очках. — С такими, как он, шутки плохи!

«Разыскивается!»

Кэрби проснулся, когда пикап съехал с шоссе.

— Господи! — заорал он, хватаясь за приборный щиток. — Ты бы хоть предупреждал, а?

— Все путем! — откликнулся Мэнни и залился беззвучным смехом.

Все путем! Там, в Белизе, в «Форт-Джордж», сидят трое покупателей одновременно, и Кэрби остается лишь надеяться, что они не вступят в разговор друг с дружкой. Слава богу, это всего на одну ночь. Завтра утром он посадит Уитчера и Фелдспэна на самолет и отправит в Майами, а после полудня покажет Лемюэлю храм. Завтра, если удача не покинет Кэрби, все действительно будет путем.

Но что произойдет, если они случайно заговорят друг с другом? Конечно, вряд ли они станут обсуждать с незнакомцем затеянное мошенничество, но, допустим, это произошло. Допустим, все пропало. Что же грозит ему в самом худшем случае? План, разумеется, сорвется раз и навсегда. Посадят ли его в тюрьму? Вероятно. И не в одной только этой стране. Возможно, Белиз и Штаты еще станут препираться, оспаривая удовольствие посадить Кэрби Гэлуэя под замок.

До чего же все-таки приятное ощущение — когда тебя разыскивает полиция!

Мэнни резко свернул влево, и пикап покинул проселок, который становился все уже. Объехав толстый ободранный ствол, машина заскользила вниз по склону, поросшему кустарником. Дальше начинались джунгли, преодолев которые они окажутся на поляне позади дома Мэнни, возле огорода.

Так, Элли сейчас стряпает, а дети и собаки смотрят телевизор, поэтому Кэрби направился прямо к себе. Цифровой замок на двери предназначался скорее для защиты от детского любопытства. Приняв душ, Кэрби отправился на половину Крузов.

Дети и собаки действительно смотрели телевизор, фильм «Рио-Гранде». Когда Джон Уэйн красиво спрыгнул с мчащейся лошади, Кэрби кивнул на экран.

— Это мой папаша.

— Джон Уэйн? — с легким изумлением спросил Мэнни, поднимая глаза.

— Нет. Папаша прыгал с лошади. Он не похож на Уэйна, и его снимали только издалека, во время трюков.

— Так он — каскадер? — уточнил Мэнни, гордясь, что знает такое английское слово.

— Вот именно, — подтвердил Кэрби.

— Они очень храбрые, каскадеры.

— Немного безрассудные, — Кэрби пожал плечами.

— Значит, ты рос среди киношников? — глаза Мэнни блестели ярче, чем от «кровавой Мэри»: Кэрби нечасто заговаривал о себе.

— Мог бы, да все пошло прахом. Мать-то была актрисой.

— Кинозвездой?

— Нет, просто актрисой. Они хотели поработать вместе, да все как-то не получалось. Только один раз и вышло, в Испании. Мне тогда было два года. Считалось, что эпизод будет безопасным, а оно совсем по-другому обернулось.

— Они погибли? — в ужасе прошептала Эстель.

— Да. А меня потом отвезли к тетке в Нью-Йорк.

— Значит, ты их и не знал толком? — спросил Мэнни.

— Значит, не знал, — Кэрби вспомнил фотографии отца и матери, которыми был увешан дом тетки. Сестра матери была влюблена в отца и перенесла эту любовь на Кэрби.

Сколько он помнил себя, тетка повторяла: «Ты будешь грозой девчонок, ты такой же сорвиголова, как отец, это по глазам видать».

«Эх, испортила она меня», — со вздохом подумал он.

— Да.

— Может, как-нибудь испортить запись?

— Тогда я потеряю работу, — тощий негр покачал головой.

— Хорошо! Тогда расскажите мне об этих парнях. Кто они такие?

— Торговцы антиквариатом из Нью-Йорка.

— А может, агенты ФБР? Иначе зачем им записывать разговор с Гэлуэем.

— Не знаю. Возможно, они просто боятся, что их надуют, вот и хотят иметь запись.

— А Сент-Майкл и Гэлуэй? Они вместе влезли в какое-то дело, но не доверяют друг другу...

— Ас чего им доверять? — усмехнулся тощий негр.

— ...поэтому Сент-Майкл приказывает вам обыскать номер этих парней, и вы добываете запись.

— И теперь я должен передать ее ему.

— На этой пленке — ключ к разгадке.

— Того, кто эти парни и зачем они сделали запись?

— Нет, разгадки к тому, где они сделали эту запись.

Тощий негр удивился:

— На участке Гэлуэя.

— То-то и оно, что нет. Я был там с Сент-Майклом, когда земля еще принадлежала ему. Там ничего нет.

— А может, храм весь зарос?

— Я бы все равно разглядел его. Не я — так Сент-Майкл разглядел бы его. Неужели вы думаете, что мы способны разгуливать вокруг горы золота, нефрита и драгоценных камней, не зная об этом? Неужели Сент-Майкл продал бы землю, не выжав из нее своими лапищами все, что могло бы там быть?

Тощий негр хмуро посмотрел на магнитофон.

— Тогда я ничего не понимаю.

— В том-то и дело! В том-то и дело! Гэлуэй прикидывается, будто летает на свой участок, но это не так. Где-то в гоpax Кэрби Гэлуэй нашел храм майя! Не спрашивайте меня, как. Вероятно, увидел с воздуха. Но это — нетронутый храм, о котором никто не знает!

— Неизвестный храм... — перед глазами у тощего негра заплясали пачки белизских долларов. — Такие богатства никому и не снились.

— Мне снились, — заявил Верной. — Но сейчас, по идее, я должен разоблачить Сент-Майкла как вора и упрятать в тюрьму, чтобы затем занять его место, — глаза Вернона округлились. — Однако, если я использую храм, чтобы избавиться от Сент-Майкла, то и сам этот храм потеряю.

— О-о-о! — воскликнул тощий негр. — Но если нам первым удастся добраться до него...

— Вот именно! — Верной расхаживал по комнате, дубася себя кулаком по ляжкам и плечам. — Но где эта проклятущая штуковина? Где находится этот храм?

Неведомая земля

— Мы должны выставить продажных чиновников вон из правительства, — сказал Верной. — Иначе нам никогда ничего не перепадет.

— Тише,— произнес тощий негр, поднимая магнитофон. — Вот прослушайте эту часть.

«Вы не понимаете, — раздался голос Кэрби. — Он попросту обрушит храм. Когда вы вернетесь сюда через год, храм превратится в груду камня и земли».

— Ну и что вы об этом думаете? — спросил тощий негр.

— Алчные ублюдки! — вскричал Верной. — Обыкновенные разорители могил делают подкоп.

Верной отправился на кухню, достал две бутылки пива и вернулся в комнату дослушивать запись. Наконец тощий негр нажал кнопки «стоп» и «перемотка», а Верной проговорил:

— Это грозит тюрьмой.

— Кое для кого — да, — согласился тощий негр.

— Для Сент-Майкла, — уточнил Верной с кровожадной надеждой.

— Пока здесь этим и не пахнет, — заметил тощий негр.

— Сент-Майкл — жулик. Он стоит между мной и... и...

— И кубышкой с золотом.

— Вы обязаны отдать ему это? — Верной указал на пленку.

«Воины и купцы: прелюдия к катастрофе»

По вечерам в ресторане отеля «Форт-Джордж» свет горел тускло. Скатерти тут тяжелые и мягкие, официантки в темно-зеленых платьях бесшумно скользят по коврам. Сейчас зал наполнен наполовину, и разговоры звучат приглушенно. За одним столиком сидят улыбчивые туристы, за другим — серьезные дельцы.

Уитмэн Лемюэль оторвал глаза от супа, когда в зал вошла Валери Грин. Господи, да это она! Пролив суп на белоснежную скатерть, Лемюэль схватил журнал и прикрылся им.

Ничего не подозревающая Валери села за столик, приняла от официантки меню и ответила на неизменный вопрос о питье:

— Спасибо, только воду.

Спрягавшись за журнал, Лемюэль глотал неразбавленную водку.

Уитчер и Фелдспэн терпеливо ждали, пока официантка разберется с Валери. Они оглядывали зал, и вдруг Фелдспэн, задохнувшись, шепнул:

— Алан! Это он! Прячется за журналом!

— Ты прав. Но в конце концов, почему бы ему и не поесть здесь? Ведь он тут живет, как и мы.

— Но от кого он прячется? — спросил Фелдспэн.

Подошедшая улыбающаяся официантка отвела их к столику у правой стены.

Уитчер и Фелдспэн оказались рядом с выходом. Лемюэль сидел в центре зала. Валери очутилась в самом конце зала по правую руку. Они с Лемюэлем сидели лицом к лицу. Уитчера и Фелдспэна девушка видеть не могла, но Лемюэль просматривал Фелдспэна в три четверти, а Уитчера — со стороны затылка и правого уха.

Лемюэлю было не по себе: стоило высунуть нос из-за журнала, и вот она — напротив. А он просто не смел показываться ей. Не смел. Она узнает его, а ведь он представился ей как куратор музея. Они говорили о Белизе, всплыла тема кражи древностей. Она увидит его и тотчас поймет, чем он тут занимается. И сообщит в полицию. Скорее всего прямо здесь вскочит на ноги, ткнет в его сторону пальцем, а тогда уж пиши пропало. Что же делать?

Может быть, лучше пересесть? Плавно и проворно соскользнув со своего стула, Лемюэль очутился на соседнем. Он передвинул свой суп, прибор, тарелку с хлебом и бокалы, положил журнал справа от себя. При таком освещении она вряд ли узнает его издалека.

Почувствовав себя лучше, Лемюэль поднял голову и увидел, что смотрит прямо в лицо приятелю Кэрби Гэлуэя, торговцу наркотиками.

Официантка подошла к Валери.

— Он глядит на меня, — сдавленно прошептал Фелдспэн, стараясь не шевелить губами. — Боже мой, Алан, он передвинулся, чтобы наблюдать за мной.

Заметив, что торговец наркотиками глядит на него горящими глазами и перешептывается со своим сообщником, не шевеля губами, Лемюэль опустил голову и вперил невидящий взгляд в журнал.

Фелдспэн, вдруг заинтересовавшись видом из открытого окна, уставился на шторы. Он чуть скосил глаза, чтобы посмотреть на Лемюэля, занятого журналом. Уитчер презрительно скривил губы.

Лемюэль поднял глаза и увидел, что теперь оба торговца наркотиками смотрят на него, да еще с какими-то гримасами. Официантка подошла к нему спросить, не доел ли он суп, и на миг заслонила собой Уитчера и Фелдспэна.

— Да! — воскликнул Лемюэль. — И поторопитесь, пожалуйста, с уткой. Мне пора уходить.

— Шеф-повар как раз ее готовит. И вряд ли можно торопить жарящуюся утку.

Уитчер и Фелдспэн переглянулись.

— Алан, он передвинулся! Чтобы пялиться на меня! Он все про нас знает!

— Ради бога, Джерри, что он знает?

— Он заметил, как мы смотрим на него. Еще там, у бассейна, когда стоял рядом с Гэлуэем.

— Он был уже в бассейне, когда мы пришли купаться, и держался он как ни в чем не бывало.

— Но он сразу ушел после нашего появления.

— Через несколько минут.

— А почему, Алан, он передвинулся?

Когда официантка ушла, Лемюэль увидел, как один торговец наркотиками склонился к другому и с угрюмым видом говорит что-то. Может быть, о нем? Эти падшие создания, погрязшие в преступлениях, приходили сегодня в бассейн. Они не были похожи на гангстеров старой закалки, скорее на преступников из недавних французских фильмов — холодных, уверенных в своей мощи, бесчувственных. Лемюэль выждал несколько минут там, у бассейна, дабы не привлекать к себе внимания, и поспешил обратно в свой номер.

К Уитчеру и Фелдспэну подошла официантка.

— Два сухих «гибсона» со льдом, — сделал заказ Уитчер.

Лемюэль в растерянности озирался по сторонам и вдруг обнаружил, что смотрит прямо в глаза Валери. Он не смог сдержать тихого стона.

«Я его знаю, — подумала Валери. — Ну не странно ли, я тут всего ничего, а уже видела двух человек, которых, по-моему, встречала прежде. Сначала водитель того пикапа возле гостиницы, а теперь вот еще и этот...»

«Мне отсюда, пожалуй, не выбраться живым», — думал Лемюэль. Он уставился на страницу журнала с перекошенной фотографией, невольно склонил голову и ткнул себе в щеку палочкой для хлеба.

Уитчер заказал ужин для себя и Фелдспэна, который не был в состоянии сосредочиться на меню.

Валери извлекла из сумочки книгу «Майя: загадка и возвращение исчезнувшей цивилизации» в бумажной обложке и принялась за тринадцатую главу под названием «Воины и купцы: прелюдия к катастрофе»...

Фелдспэн залпом проглотил свой «гибсон».

Официантка принесла Лемюэлю утку. Он потребовал было бокал красного вина, но тут же отменил заказ, подумав, что лучше оставаться трезвым...

Фелдспэн залпом проглотил «гибсон» Уитчера...

Валери ела своих креветок руками, в задумчивости облизывая пальцы. Двое дельцов смотрели на нее, забыв свои разговоры о тракторных шинах...

Лемюэль попытался подозвать к себе официантку, не привлекая к себе внимания...

Другая официантка принесла Уитчеру и Фелдспэну еще два «гибсона»...

— Странный у нас сегодня народец, — сказала одна официантка другой.

— М-м-м... — последовал ответ...

Затем первая официантка увидела, как Лемюэль тихонько помахивает рукой рядом с ухом, и двинулась в его сторону.

— Да, сэр?

— Я передумал, — объявил Лемюэль. — Я, пожалуй, выпью еще неразбавленной водки. Нет, стойте. Лучше водки со льдом!

— Наверное, подкупает официантку, — предположил Фелдспэн. — Они тут все берут взятки.

— А зачем подкупать-то?

Фелдспэн подался вперед: три «гибсона» на голодный желудок сделали свое дело.

— Чтобы отравить нас, — прошептал он.

Валери покончила с креветками и читала книгу, промышленники обсуждали тракторные шины. Лемюэль нервно впился зубами в утку и принялся есть тонкие крылышки целиком...

— Он жрет кости, — сказал Фелдспэн.

— Перестань смотреть на него, Джерри.

Вдруг Валери оторвалась от книги и покраснела: она вспомнила, где видела Лемюэля...

Лемюэль бросил взгляд через плечо и увидел, что девушка смотрит прямо на него.

«Она узнала меня», — подумал Лемюэль, сгорбившись и закрывая лицо рукой и плечом. Он принялся энергично работать челюстями, чтобы побыстрее проглотить ужин и убраться отсюда.

— Он жрет, как животное, — сказал Фелдспэн.

— Джерри, перестань, пожалуйста, разглядывать его и займись лучше своими креветками.

«Может, она не уверена, что это я, — размышлял Лемюэль. — И если удастся отсюда выбраться...» Он схватил жирными пальцами свой бокал и отхлебнул половину.

Воспоминания были мучительными. Валери в тот раз выпила лишку и оседлала своего любимого конька: древности. Хотя она и знала, что надоедает этим своим собеседникам, особенно на вечеринках. И тогда, в Нью-Йорке этот человек ушел от нее. Вероятно, решил, что она обвиняет его в краж? древних сокровищ!

«Ой, — подумала она, — только бы он меня не узнал!»

— Можно мне еще один «гибсон»? — спросил Фелдспэн у проходившей официантки.

— Разумеется, сэр.

— Джерри, ты с ума сошел!

Перед Валери поставили цыпленка. Она втянула голову в плечи и принялась за еду, надеясь, что мужчина напротив слишком занят своим журналом, чтобы узнать ее.

Лемюэль взмахнул салфеткой:

— Счет, пожалуйста.

— Кофе...

— Счет!..

— Алан, дай мне ключ от номера.

— Зачем?

Продолжение в № 8

 Перевел с английского Андрей Шаров

(обратно)

Шейхи и верблюды

В ерблюда вряд ли теперь назовешь кораблем пустыни. По крайней мере в Объединенных Арабских эмиратах. И строением тела напоминает он не пузатый лайнер, а русскую борзую. Сто литров воды зараз (как прежде бывало) ему нынче не выпить. Впрочем, зачем эти сто литров воды, если сызмальства привык он к коровьему молоку (лучших сортов в мире), смешанному со свежим медом? Не нужны бедуинам корабли пустыни, коли есть у них самолеты. К чему эти неспешные караваны, когда нефтедоллары дают возможность перевозить любой груз более современными способами?

Для чего же в таком случае верблюды? Вот здесь — самое интересное. Есть в Аравийской пустыне место (на территории эмирата Дубай), где умелыми руками зодчих возведены бетонные постройки в стиле традиционных шатров и проложена гоночная трасса с множеством телекамер на всем ее протяжении. Здесь бегают дромодеры, то есть одногорбые верблюды...

Во всех эмиратах живет 420 тысяч человек, три четверти из которых составляют иностранцы. И поскольку все эти приезжие рабочие трудятся, коренные жители могут позволить себе устраивать верблюжьи гонки или, на худой конец, увлекаться соколиной охотой.

Сын премьер-министра страны, шейх Мохаммед, имеет самых быстроногих верблюдов. Для них он построил специальную клинику и нанял лучших ветеринаров из Германии, Франции, Соединенных Штатов. Имеется также стадо коров и большущая пасека. Молоко с медом идут на корм и служат главной, единственной цели — победе на скачках.

Каждую зиму на дубайский ипподром съезжается более семи тысяч владельцев верблюдов со своими драгоценными питомцами. Кстати, цена хорошего дромодера достигает двух миллионов долларов. Верблюды, погоняемые наездниками, отправляются на старт, а закутанные в традиционные платки владельцы размещаются под бетонным тентом. Здесь и шейх Мохаммед, и министр обороны, и сыновья знати, и все-все-все. Выигрыш скачек — это престиж, почет и, наконец, удовольствие. Старт и финиш гонки хорошо видны с трибун, борьбу на других участках дистанции зрители наблюдают по мониторам.

Подается сигнал к началу забега, и наездники (мальчики пяти-восьми лет, преимущественно уроженцы Пакистана) с диким визгом лупят по носам своих верблюдов; удар хлыстом по другим участкам тела оставляет животных невозмутимыми. Бегущее стадо сопровождают тренеры. Они и дают команды юным наездникам — когда хлестать, а когда нет.

Представьте себе картину: пустыня, солнце, песок. Поднимая клубы пыли, несется огромное стадо верблюдов, мальчишки хлещут их по носам и визжат что есть духу, заглушая верблюжий топот, а рядом, с ревом, мчатся джипы с тренерами, которые, в свою очередь, кричат в мегафоны слова команд. Впечатляет, правда?!

Скачка тем временем набирает темп. Скорость доходит до шестидесяти километров в час — и это по песку, по жаре... Последний поворот, финишная прямая. Вперед вырывается любимица шейха Мохаммеда. Зрители замерли. Финиш!

 

Шейх победил, а верблюдица... падает замертво. Вместе с ней, между прочим, падает и привязанный накрепко маленький наездник: к счастью, с ним на этот раз ничего страшного не случилось. Наоборот — большая удача для его родителей, которые могут рассчитывать на «гонорар» и за следующую гонку.

Мохаммед не скрывает горя: пала его любимица. Будучи не в силах совсем распрощаться с нею, шейх заказывает лучшему ветеринару... скелет. Пусть украсит музей!

По материалам журнала «Гео» подготовил Антон Леонов

(обратно)

Выше, мои собаки, выше!

М ы возвращаемся с Памира. Мерный гул турбин самолета располагает к спокойному течению мысли, но думать о чем-нибудь серьезном не хочется. Я просто сижу, откинувшись на рюкзак, и смотрю на ребят. Вот Юра Борисихин, обросший бородой, в шапочке-колпачке, с круглыми стеклышками темных очков. Он совсем не похож на строгого руководителя экспедиции. О Юре я могу многое рассказать, так же как и он обо мне, ведь мы с ним знакомы уже десять лет, начиная с Полярной экспедиции, когда прошли на собачьих упряжках от Уэлена до Мурманска. Это Юра «сбил меня с пути истинного», как считают некоторые: я бросил науку и возглавил экспедиционный центр при Всесоюзном Экспедиционном объединении «Рубежи». А я благодарен ему за то, что он вместо «камня науки» дал мне возможность грызть черные сухари экспедиций, например, такой, как эта — последняя. Рядом с Юрой — Володя Бурлаков. Тоже обросший и очень серьезный. У Володи это первая экспедиция такого масштаба. Всего год, как я переманил его в Свердловск из заполярного города Никеля, где он работал заместителем директора профтехучилища. Володя — директор ВЭО «Рубежи». Объединению и года еще нет. Мы только-только встаем на ноги.

Виктор Долганов... Он больше десяти лет отработал в геофизике, выпускник Свердловского горного института, сейчас занимается у нас коммерческими вопросами. Андрей Мухин, альпинист-разрядник, тоже бывший геофизик, но призвание его, по-моему, — воспитатель. Во всяком случае, ребята его обожают. Наши с Володей Бурлаковым сыновья — Женя и Кирилл, моя жена Эля и еще ребята — альпинисты из секции Свердловского завода резиновых технических изделий. Всего 21 человек, 9 собак и полторы тонны груза. Мы возвращаемся с Памира...

Откровенно говоря, я целый месяц ждал этого момента, когда можно будет с чувством выполненного долга размышлять о результатах экспедиции. Уходя в большую дорогу, трудно быть уверенным в том, что все вернутся живыми и невредимыми. Но сейчас все позади.

...Последний месяц подготовки к экспедиции проходил сумбурно. Сначала обострилась политическая обстановка в Оше, потом случилась трагедия под пиком Ленина — погибло более 40 человек под лавиной, вызванной землетрясением. А ведь именно там мы намечали проводить горный форум, на который пригласили ребят со всех республик. Они должны были пройти альпинистскую подготовку и принять участие в необычном восхождении на пик Ленина с упряжкой полярных лаек. Планы менялись. Решили: поможем в спасательных работах с собаками и, по возможности, попробуем восхождение. Забегая вперед, скажу, что, к сожалению, наша помощь практически не понадобилась...

После прошлогодней экспедиции на Эльбрус (5621 метр)1 пик Ленина (7134 метра), один из трех памирских семитысячников, показался совершенно неприступным. Мы предполагали подняться с упряжкой ездовых собак на вершину Раздельную (6200 метров) и установить тем самым своеобразный рекорд. Но по приезде узнали, что совсем незадолго до нас на эту вершину поднялись с упряжкой из четырех собак французы. Как оказалось, это были наши заочные соперники, которые два года назад взошли на Монблан (4807 метров) в Альпах, и вот сейчас почти на месяц опередили нас на Памире. Как жаль, что не удалось с ними здесь встретиться! Наверняка мы нашли бы взаимный интерес в этом знакомстве. А сейчас перед нами стояла конкретная задача — подняться выше вершины Раздельной...

Базовый лагерь раскинули недалеко от Международного альпинистского лагеря, что находится вблизи Луковой поляны на высоте 3600 метров, на берегу горной реки. Луковая поляна вполне оправдывает свое название — вся покрыта сочными пучками дикого зеленого лука. Окружают поляну цветные горы: вот красная гора, зеленая, желтая, поэтому и цвет у ручьев и рек здесь различный. И над этими горами высится громада пика Ленина. Трудно представить себя вон там, на его склонах...

В первый же день пребывания на Луковой поляне я «перебрал» высоты. Все утро пробегал по ущельям в поисках снега для рыбы — протухало триста килограммов собачьего корма! — а потом вертолетом вместе с ребятами-альпинистами полетел на 4200, где мы закопали рыбу в ледник. Когда установили лагерь и стали собираться вниз (вертолет давно улетел), у меня закружилась голова (как говорят альпинисты — крыша поехала), по всему телу разлилась слабость. В общем, все признаки горняшки.

После двух часов спуска и переправы через бурную ледяную речку согреться я уже не мог. Меня колотило. Впереди еще ждал перевал, о котором я, к счастью, узнал только тогда, когда Володя Рыкшин с Сашей Швабом стали карабкаться по тропе вверх. Я не мог представить, как туда заберусь... На Луковую поляну вышел уже, что называется, «на автопилоте». А потом четверо суток отлеживался в палатке. Четверо суток пил чай с сухарями. Четверо суток переживал за собак, которые ушли без меня с ребятами на 4200. Правда, две вернулись — это работяга Мишка и вожак упряжки Таймыр, который признает только хозяина.

Поправившись, вышел с группой альпинистов в базовый лагерь на 4200. Совсем по-другому виделись мне теперь и зеленые склоны по пути к перевалу, и разноцветные каменистые осыпи над тропой, и бурная речка, и ледниковая морена, и сам ледник — изъеденный летним солнцем и ручейками. Даже рюкзак за спиной не мешал восхищаться увиденным.

По пути повстречали спускающегося навстречу проводника с поисковой овчаркой. С Поповым Валерием Георгиевичем я познакомился еще внизу, перед его отлетом на высоту 5300, где велись поиски погибших альпинистов. Результаты неутешительные. Близко к поверхности никого и ничего не обнаружено. По его словам, собака тянет в трещины, но спускаться туда людям — безумие. У овчарки лапы забинтованы — стерла в кровь по камням и льду. Как выяснилось к концу экспедиции, нашим ездовым собакам оказались не страшны ни скалы, ни лед, у них достаточно крепкие лапы. Знакомые альпинисты говорили, что овчарка чувствовала себя на высоте неважно — ее рвало. Но мне кажется, это связано с недостаточной акклиматизацией. Наши собаки имели для нее время и чувствовали себя до высоты 6400 метров великолепно, несмотря на неподходящее питание.

Кстати, об акклиматизации. Когда на «сковороду» — есть такое относительно ровное место на высоте 5300, там и случилась трагедия, — прилетел экстрасенс с петухом, так у петуха голова сразу упала набок...

Собаки встретили меня дружным лаем. Осмотрел у всех лапы. Коготки подношены, но, в целом, все нормально. Только у Марсика и Тишки порезы на подушечках лап: собак устроили прямо на морене у ледника, где много острых камней, а вот раскопать им место до песка никто не догадался. Ездовые же собаки, прежде чем лечь, обязательно выкапывают себе ямку. Вооружившись ледорубами, немедленно исправили промах.

Аппетит у барбосов хороший — съели по 15 штук ставриды, пусть даже с душком, попили воды. Только Мишка и Таймыр, которые четыре дня в лагере внизу питались отходами с общего стола, отказались от рыбы. Пришлось покормить их хлебом, а это плохо. Остальные собаки будут им завидовать и мстить — таковы законы упряжки. В то же время не кормить Мишку с Таймыром нельзя — им завтра работать.

А потом был первый акклиматизационный выход на 5300. Отправилисьбез нарт. Собаки бежали рядом. Поверхность ледника, подмерзшая за ночь, вся в иглах, и собаки шли очень осторожно. Но что это? Их лапы окрасились в красновато-оранжевый цвет, и на льду оставались такие же следы. Я остановил Пушкарика, осмотрел. Нет, на кровь не похоже, лапы целые. И только когда вышли к началу крутого подъема и собаки запрыгали, закувыркались в мокром снегу, лапы у них приобрели обычный оттенок. Во всем оказалась виновата пыль с каменистой осыпи, где ночевали собаки.

Около четырех часов поднимались до «сковороды». Собаки вели себя хорошо. Осторожно обходили трещины по снежным мостам, иногда заинтересованно к ним принюхивались. Вполне возможно, что трещины сообщаются между собой и запахи распространяются на большие расстояния по ледопаду и леднику. По пути собаки раскапывали остатки еды, фантики, пакеты, брошенные альпинистами на тропе. Народу здесь бывает очень много, так что этого добра хватает. Рядом с большой трещиной у ледяной стены откопали оставленную кем-то палатку из серебристой ткани, а еще выше, в стороне от тропы, Боб усиленно стал копать яму. Потом его сменил Тишка, но ненадолго, так как Боб его тут же прогнал. Остальные собаки тоже крутились рядом, принюхивались. Мы пометили место флажком, чтобы сказать о нем спасателям. Конечно, эта точка не имеет отношения к трагическим июльским событиям, но я убедился в поисковых возможностях собак.

«Сковорода» с трех сторон окружена вершинами, с четвертой — ледопад. Мы находимся примерно в том месте, откуда наблюдали трагедию два иностранных альпиниста. Они не смогли дойти до лагеря на «сковороде» и заночевали на тропе. Всего 500 метров не дошли они до своей смерти и стали свидетелями, как среди палаток, чуть ниже них, забегали люди, у которых оставалось несколько секунд жизни... Обрушившийся ледяной склон сорвался с высоты около 6700 метров, пролетев до «сковороды» почти полтора километра. И самое вероятное, как сказали нам спасатели, этого хватило, чтобы все, что было на «сковороде», в одно мгновение выбросило на ледопад, утащило на 200 — 300 метров вниз и растолкало по трещинам, присыпав массой снега и обломками льда. Пробные шурфы на «сковороде» подтвердили это, так как не принесли никаких результатов...

Палатки альпинистов, новый лагерь, стоят сейчас чуть в стороне от «сковороды» на скалистом склоне. Мы будем там через несколько дней — на сегодня задачу выполнили и спускаемся вниз на отдых.

Когда закончились акклиматизационные выходы, неожиданно испортилась погода. В долину заползла черная туча, поднялся ураганный ветер. Утром палатки базового лагеря были засыпаны сугробами. Это здесь, на высоте 3600 метров, а что же делается выше? Мы с упряжкой успели отработать участок маршрута на высотах 4200 — 5300. Заночевали на 5300. Альпинисты сделали заброску продуктов и снаряжения на 6100. И вот теряем дни, сидя здесь, в базовом лагере. А времени остается в обрез...

И все же настал день, когда мы покинули базовый лагерь, чтобы вернуться или с победой, или... о другом думать не хотелось. Вертолет забросил нас на высоту 4200. Оттуда пешком вверх; собаки, как говорится, в свободном поиске, так как нарты у нас стоят на 5300. Погода хорошая. Солнечно. Снега по колено. Самочувствие великолепное. Идется легко. Все в приподнятом настроении. Уже вышли на «сковороду», когда пролетел вертолет, из иллюминаторов которого нам махали руками. Это знакомые немцы — альпинисты делали облет трех памирских семитысячников.

Рядом идут Таймыр, Пушкарик, Старый, Тишка, Мишка; Боба ведут на цепи, так как недавно он устроил крупную драку, в которой чуть не загрызли Таймыра. Далеко вперед убежали Марсик с Севером. На «сковороде» собаки отметили только место, где выгружали рыбу, и свою старую стоянку у подножия скального склона, а так их больше привлекал новый лагерь. Зову собак и вдруг слышу голос Володи Рыкшина:

— Паша! У тебя собаки все на месте? Лай откуда-то снизу слышен!

Смотрю и вижу, что один собачий след обрывается у черной дыры... Так и есть, кто-то провалился! Но кто? Пересчитываю собак — нет Севера. Сразу же организовываем спасработы. В трещину, достаточно узкую сверху, а потом расширяющуюся до двух метров, опустили на веревках Сашу Шваба. Он остановился на глубине метров восьми, на карнизе, но сколько ни звал, никто не отзывался. Трещина же уходит глубже. Удрученные потерей, поднялись в лагерь, стали готовиться к завтрашнему выходу на 6100. Меня не покидает мысль о Севере. Как он мог не почувствовать трещины? Видимо, она была прикрыта полуметровым слоем рыхлого свежевыпавшего снега и Север шел не поперек, а вдоль нее... Разболелась голова, самочувствие отвратительное. Завалился в палатку. Выпил таблетку пентальгина. Часам к восьми вечера немного пришел в себя. Собаки внизу под скалой время от времени лают и смотрят в сторону трещины, где пропал Север. Неужели его чувствуют и слышат? Перед тем, как стало темнеть, послал Мишу Слободчикова и Виктора Долганова покормить собак. Они вернулись и сказали, что слышали голос Севера. Мы срочно организовали спас группу и направились к трещине. На этот раз опустили Виктора Шадрина. Я, застраховавшись, лег на твердый край трещины и координировал действия. Виктор, стоя на уступе, посветил фонарем вглубь и попросил выдать ему веревки. Вот он исчез в темноте, и тут же раздался его голос:

— Север здесь, я его вижу!

Чуть позже:

— Он у меня в руках. Вроде целый! Давайте веревку с рюкзаком...

...Наступило утро. Сегодня нужно выйти на вершину Раздельную, на 6200 метров, и спуститься на перемычку 6100. Для упряжки это будет повторение рекорда, установленного французами месяцем раньше. Будет... но не в этот день... На крутом склоне вершины Раздельной нас остановили ветер и глубокий снег с тонким слоем наста.

Наши нарты не были рассчитаны на такие условия. Они проваливались и застревали намертво. Измотавшись вконец, устроили собак на ночевку, покормили, забрали с нарт весь груз и пошли на вершину, чтобы заночевать в лагере на 6100. Нелегко же дался мне этот подъем! Рюкзак — два фотоаппарата, радиостанция, личные вещи, спальный мешок — лишь со второго раза взвалил на себя. И пошел вверх по полузаметенным следам. На перемычку спустился еле живой. Заполз в палатку к Рыкшину, попил чая. Трясет, как в лихорадке. Узнал последние новости — заброску с продуктами, бензином, палаткой, что сделали несколько дней назад, найти не удалось. Воткнули там лопату, а ее кто-то забрал... Это значит, что надо спускаться вниз до 5300 за пополнением припасов и снаряжения. Вот такие дела.

Наутро — снова трясущиеся руки и ноги, слабость. Вчера с рюкзаком явно «перебрал»... Несколько глотков чая — и уходим с Рышкиным вниз за собаками. Ветер крепчает. Снегу по колено, наста нет. Дует слева и сзади, скорость ветра до 25 метров в секунду. В такую пургу по ровному месту не пойдешь, а тут вверх лезть... Нет, это невозможно! Володя спорить не стал. Освободили собак и вместе с ними, оставив нарты, ушли вниз на 5300. К вечеру и остальные альпинисты спустились к нам — не рискнули идти на 6400 с недостаточным запасом бензина и продуктов да еще в такой ураганный ветер...

И все же фортуна повернулась к нам лицом. На следующий день, 20 августа, небо было безоблачным. Исчезли снежные шлейфы с окружающих вершин. Хотелось еще денек отдохнуть, погреться на солнышке, но нутром чувствовали, что время терять нельзя.

Нарты у подножья Раздельной нашли заметенными «под облучок». С трудом раскопали и вытащили их из-под снежного наста. Запрягли собак. Всего около двух часов затратили, чтобы подняться на вершину. Вот она, высота 6200! Лихо прокатились к перемычке на 6100, чуть не наехав на палатку болгарских альпинистов. Часа полтора отдохнули, попили компот из яблок, через силу съел кусочек колбасы салями. Меряю пульс —120 ударов в минуту. Прошу у Володи еще полчаса полежать, но он настаивает на немедленном выходе:

— Все равно здесь не восстановиться, а времени уже 15 часов!

Собираемся и идем. Склон довольно крут, местами до 50 градусов, и много каменистых осыпей. Слева и справа, уходящие вниз, снежные пропасти. Сделаешь шагов пять-десять и не можешь отдышаться. Действуешь, как автомат, не задумываясь об усталости. Теряется ощущение времени и пространства. Справа показался пик Коммунизма, сзади — все больше открывается вид на Алайскую долину. Красиво!.. И очень тяжело!..

Склоны впереди сходятся так, что кажется, вот-вот будет чуть ли не вершина. Снег почти полностью исчез. Сплошные каменистые осыпи. Но нарты с тонким титановым полозом идут по камням легко. Как-то не сразу до меня доходит, что идем почти по горизонтальной площадке. Все! Пришли! Высота 6400 метров. Кажется, рукой подать до вершины. Вон она — впереди — резко выделяется на фоне черно-синего неба. Всего каких-то 700 метров по высоте! Но если учесть, что мы за три часа прошли 300, то это, примерно, 6 — 7 часов работы. А дело уже к вечеру. Вот если бы здесь был разбит базовый лагерь, как и намечалось ранее, но устройство его было сорвано из-за потери заброски на 6100 и непогоды. Эх, если бы... И все-таки, мы первые, первые в мире, кто покорил высоту 6400 с упряжкой ездовых лаек. Лаек, чьи сородичи прошли с нами тысячи километров берегом Северного Ледовитого океана. Лаек, которые первыми поднялись на Эльбрус, участвовали в съемках совместного советско-американского фильма «Пленник чужой земли». Думаю, что трудно найти более известных и более заслуженных собак. Хотя наверняка найдутся люди, которые скажут, что это не гуманно заставлять собак лезть туда, куда они сами ни в жизнь бы не пошли. Но я тоже устал, и это давало мне чувство единения с моими четвероногими спутниками. Мы просто доказали свои возможности, которые удалось проявить благодаря полному взаимопониманию между человеком и животными...

Время поджимало. Надо было спускаться. Нарты оставили на память чуть в стороне от тропы. Кто его знает, ведь до вершины всего 700 метров, которые теоретически можно пройти...

Памир

 

Павел Смолин Фото автора

(обратно)

Под сенью грозного Ускарана

Между черным и белым хребтами

К альехон» с испанского можно перевести как «узкий, длинный проход». Уайлас — индейское название высокогорного района, стиснутого с двух сторон могучими андскими хребтами, чьи дыбящиеся вершины напоминают позвонки гигантских доисторических ящеров, окаменевших, но по-прежнему грозных в своем величии. Кальехон-де-Уайлас — так окрестили живописную долину, оазис жизни в скалистой пустыне Анд, которая тонкой зеленой лентой вьется между стенами Кордильера-Негра («Черного хребта») и Кордильера-Бланка («Белого хребта»). Названия эти красноречивы: Черный хребет, расположенный ближе к океану, поприземистёе, с более мягкими очертаниями, тогда как Белый— это мощная симфония рваных, устремившихся в пронзительно голубое небо пиков, выбеленных сединою вечных снегов. Их бесспорный вождь и патриарх—красавец Уаскаран (6768 метров), который дымится постоянно цепляющимися за него облаками. Это высочайшая вершина Перу и пятая — Латинской Америки.

В 1975 году Кордильера-Бланка — самая высокая в мире горная цепь тропических широт — специальным правительственным декретом объявлена государственным заповедником, образовав Национальный парк Уаскаран. А в начале 90-х годов по решению ЮНЕСКО этот уникальный регион Перу объявлен «культурным и природным достоянием человечества».

Дорога в Уарас

Чтобы попасть из Лимы в Кальехон-де-Уайлас можно, конечно, воспользоваться самолетом, который сядет на бетонированной полосе аэродрома близ поселка Анта, однако поездка на автомобиле гораздо интереснее. В этом случае надо сначала проехать 200 километров по асфальтовой змее Панамериканского шоссе, которое вытянулось вдоль побережья, повернуть в глубь материка, и преодолеть затяжной, почти 200-километровый подъем, который с каждым метром становится все круче и круче.

Мотор автомобиля все громче протестует против разреженного горного воздуха, кругах виражей и облегченно вздыхает лишь на перевале близ озера Конокоча, 4100 метров над уровнем моря. От Конокочи берут начало и Кальехон, и река Сайта, которая, собственно говоря, и пробила своим неустанным многовековым трудом этот каньон, дала ему жизнь.

По долине проложено прекрасное шоссе и повеселевшая «тойота» лихо мчится мимо приземистых сельских домиков из необожженного, но хорошо просушенного на солнце кирпича-сырца, мимо небольших, очень живописных городков под черепичными крышами апельсинового цвета. Придорожные встречи быстро показывают, что испанского языка здесь не всегда хватает, надо хоть немного понимать и кечуа. Автобусы, телевизоры и другие атрибуты XX века удивительным образом уживаются с древним укладом жизни, обычаями и традициями местных жителей — индейцев кечуа, потомков великих инков и других доколумбовых цивилизаций.

Вот на обрывистом склоне — и как только они не скатываются вниз — пашет на воловьей упряжке жилистый старик в домотканых штанах, грубошерстном, толстом пончо, ярко вышитой вязаной шапочке-шлеме. У хрупкого деревянного мостика, качающегося над обрывом, судачат, закончив стирку и переводя дыхание после тяжелого подъема от реки с пухлыми тюками мокрого белья, женщины в неизменных шляпах с широкими полями и неглубокой тульей, отделанной войлоком, а иногда — и черным вельветом. Ниже пояса — пышный колокол многочисленных юбок, порой их носят до семи-восьми штук — различной длины. Платья внутренние более длинные, их цветная кайма выглядывает одна из-под другой. Вместо пончо женщины носят длинную шерстяную шаль — льиклью, которую скалывают на груди серебряной булавкой-брошью или просто завязывают узлом. Льиклью ловко заворачивается на спине так, что в ней, как в люльке, помещается малыш или какая-нибудь поклажа. Любимое украшение — мониста, бусы из раковин, цветных камешков или кости, которые уложены плотными рядами, образуют густой воротник. Металлических браслетов индеанки не носят, вместо них запястья и лодыжки перевязываются полосками яркой шерсти.

Из-за поворота вынырнул Уарас — небольшой, Но коренастенький такой городок, настоящий горец. Уарас — административный центр не только зоны Кальехон-де-Уайлас, но и крупного, играющего значительную роль в национальной экономике департамента Анкаш.

Выбота здесь поменьше, «всего» 3100 метров. Воздух после задыхающейся от смога и липких, душных туманов Лимы вливается в легкие обжигающей, чистой струей, кружит голову, как терпкое молодое вино. Дополнительный заряд бодрости получают те, кто останавливается в гостинице «Монтеррей» в четырех километрах от города. Она построена рядом с термальными источниками. Большой бассейн заполнен теплой, бурой водой. После купания в ней усталость от трудной дороги почти растаяла, мышцы вновь налились энергией.

На центральной площади города стоит новый, сверкающий в солнечных лучах памятник Атуспарии. Имя это в официальной истории Перу долгое время замалчивалось. Ведь Педро Пабло Атуспария возглавил поднятое в 1885 году в Уapace одно из крупнейших восстаний индейского населения против произвола властей. Целых четыре месяца, отражая атаки правительственных войск, просуществовала индейская республика, установленная по всей территории Кальехон-де-Уайлас. Восстание было потоплено в крови, Атуспария покончил жизнь самоубийством. Сегодня имя его лишь походя упоминается в школьных учебниках, но бережно хранится в благодарной памяти народа. Памятник сооружен муниципальными властями как уступка настойчивым требованиям населения Уараса. Кстати сказать, организованную в Лиме перуанцами-выпускниками советских вузов первую среднюю школу с преподаванием на русском языке назвали «Атуспария».

Застывший на пьедестале в вызывающе-оборонительной позе, с кавалерийской пикой в руке Атуспария словно старается заслонить своим телом выходящий фасадом на ту же площадь региональный археологический музей. Скромный по размерам, он между тем хранит в своих стенах и зеленом, ухоженном внутреннем дворе богатейшую в Перу коллекцию древнеиндейской каменной скульптуры. Некоторые из грубо вытесанных «идолов» похожи на своих собратьев с острова Пасхи, другие — на степных скифских баб. На тяжелых, массивных стелах скалятся, выбитые резцом, клыкастые морды ягуаров, топорщатся жесткими перьями кондоры, есть и очень сложные рисунки, аллегорический смысл которых вызывает жаркие дискуссии среди специалистов.

Цветы Караса и деревья-«верхолазы»

«Самые высокие горы тропиков» владеют многими геофизическими рекордами. Во-первых, наиболее мощными «тропическими ледниками». Так, глетчер Раймонди на Уаскаране, «прослушанный» сонарами, достигает местами 180-метровой толщины. Абсолютное же достижение принадлежит леднику Пукаирка —240 метров.

А вот на озере Парой (свыше 4 тысяч метров над уровнем моря), по мнению перуанской печати, осуществлены самые высокогорные в мире погружения водолазов. Кстати, сделано это отнюдь не в рекламных целях: водолазы проводили обследование перед бурением специального подводного тоннеля — отводить воду. Парон опасно нависает над «цветочной столицей Перу» — городком Карас. И если из-за дождей или таяния ледников уровень озера начинает резко подниматься, может случиться беда... (На абсолютный рекорд «горного ныряния» претендует перуанский студент Сесар Альфаро Сталь, который в сентябре 1986 года недалеко от Уараса погружался в неопреновом 5-миллиметровой толщины костюме на высоте 5175 метров в воды озера Перолчико, стиснутого с трех сторон ледниками Ишинка, Ранрапалька и Палькараху.)

Карас не просто утопает в цветах: город превратил их в первооснову своего существования. Дело это новое, начатое в 80-е годы по примеру Колумбии, которая, пользуясь выгодами своего теплого климата, отправляет в США и Европу тысячи тонн хризантем, гвоздик, роз, орхидей и совсем экзотических, пряно пахнущих тропических растений.

Я побывал на крупнейшей из местных цветочных корпораций «Флорес Эсмеральда», которой заправляет западногерманский магнат Питер Ульрих. Под плантации отведено НО гектаров хорошо ухоженной земли, в штате — 1600 работников, главным образом женщин. Фирма не скупится на научные изыскания, особенно в сфере генной инженерии. Наиболее высококачественные ее цветы, срезанные, увядают на 5 — 10 дней позже американских и европейских.

Ничего не скажешь, красивы цветы Караса. Но мне все-таки больше по душе их, может, и не столь изысканные, дикие сородичи. К тому же флора национального заповедника не менее уникальна, чем фауна, представленная пумой и очковым медведем, грациозным андским оленем таруку и пронырливой, длинноногой андской лисицей, грызуном вискачей из семейства шиншилловых, похожим на кролика и одетым в роскошную жемчужно-серую шубку, и викуньей — близкой родственницей ламы, чья густая, мягкая шерсть отличается особенно высоким качеством: один килограмм викуньевой пряжи продают на мировом рынке по 150 — 200 долларов.

Самое удивительное из местных растений — пуйя Раймонди. Эта гигантская (до 15 метров высотой) трава относится к семейству ананасовых и встречается только в Центральных Андах, да и там в редких местах. Растет отдельными группами или экземплярами по слегка всхолмленной пуне — высокогорным андским лугам. Наиболее частые «рощицы» их встречаются по дороге в ущелье Кешке, на подходах к леднику Пасторури. Туда я и отправился.

Разбитый, пыльный большак следует руслу речки Пачакота. Пуйи застыли по склонам окрестных гор, словно бдительные, но не таящиеся от врага часовые. Они похожи на перевернутые вверх тормашками пальмы, ибо пышная крона плотных листьев растет у них на нижней части ствола. Каждый лист окантован рядами твердых, острых и загнутых, словно рыболовные крючки, шипов. На некоторых пуйях видны останки погибших птиц, имевших несчастье зацепиться за эту ловушку.

Пуйя Раймонди цветет один раз в жизни, примерно сто лет спустя после рождения. Потом погибает. Возраст каждой индивидуален и, казалось бы, в любое время можно найти хоть несколько растений в цвету. Ан нет. Выслужившие свой срок ветераны, словно сговорившись, надевают свой пышный наряд все сразу, раз в 4 —5 лет. Выбор этот неизменно приходится на особенно теплый, а то и переходящий в засуху, период. Мне повезло: именно эта пора наступила в ущелье Кешке.

Цветущая пуйя — незабываемое зрелище: сплошной, до 13 метров длиной ковер из 15 — 20 тысяч бело и желто-зеленых цветков (абсолютный мировой рекорд), которые, завязавшись в плоды, дадут в итоге около 10 миллионов семян. По мере созревания семян ствол пуйи высыхает и словно обугливается. На солнце он отливает тогда вороненым, металлическим блеском и похож на оплавленную, устремленную в небо космическую ракету.

Пастухи не любят пуйю, ибо в их колючих объятиях нередко запутываются, выкалывают себе глаза овцы. Скотоводы мстят поджогами. Горящие в ночной темноте канделябры обреченных растений — печальное, тягостное зрелище.

Еще одна андская диковинка — дерево кеньюа. Вокруг упоминавшегося уже озера Льянгануко, что лежит между ледниками Уаскарана и Уандоя на высоте 3860 метров, кеньюа образует густые заросли, целые галерейные леса. На первый взгляд кажется, что шелковистая кора их постоянно лопается, свивается лентами, и деревья, причудливо изогнутые, переплетающиеся ветвями, стоят обнаженные, телесно-розового цвета, как девушки-купальщицы, кокетливо пробующие ногой, не слишком ли холодна вода горного озера. Прозрачный и гладкий, как зеркало, аквамарин его отражает и деревья, и камышовые метелки, и медленно плывущие высоко в пронзительно-индиговом небе облака.

На самом деле кеньюа — самый дерзкий из «верхолазов» Южной Америки, единственное из деревьев, выживающее на высотах до 4350 метров над уровнем моря — кору не сбрасывает. Висит потемневшей шелухой лишь ее верхний, отмирающий слой, а остальные, толстые и гладкие как пергамент, окрашены такой розоватой злостью, что ложно создают впечатление наготы.

Да и как бы он иначе, раздетый, уцелел бы под ледяным дыханием ветров андского высокогорья. И так приходится прятаться от них в крутостенные котловины, образцом которых как раз и является чаша озера Льянгануко.

Когда рушились горы...

Восхищаясь красотами «перуанской Швейцарии», не следует забывать, однако, что Уаскаран грозным считают не только альпинисты, не раз штурмовавшие его коварные склоны. 20 лет назад страшная судорога рябью мощных подземных толчков прокатилась по этому краю. Много бед принесла она. Особенно пострадал город Юнгай, на который, выброшенное из своего ложа, смертоносным селевым потоком обрушилось такое идиллическое сегодня озеро Льянгануко.

Путь на Юнгай лежит на север от Уараса, вниз по правому берегу реки Сайты. Едва успела рассыпаться, как разбегающееся от автомобильных гудков овечье стадо, мозаика домиков поселка Каруас — из-за поворота открылся фантастический, похожий на лунный, ландшафт. Боковая долина, отделенная от полотна шоссе звонким ручьем, который сбегает к реке по ирригационной канаве,— это сплошь обезображенная, вздыбившаяся, мертвая земля, оскаленная обнажившимися породами и огромными глыбами, скатившимися с гор.

Ярко светит горное солнце, на горизонте пляшут буйные краски соседних склонов, а над тихой долиной Юнгая словно нависла холодная тень не такой уж давней трагедии. Вся она — гигантское, усыпанное крестами кладбище, многие распятия стоят прямо на валунах-убийцах. Искореженные, заплетенные в хитроумные узлы куски металла, — в них с трудом распознаешь раздавленный автобус. Там, где некогда располагалась заполненная цветами Пласа-де-Армас, — традиционная для латиноамериканских городов площадь Оружия со зданием муниципалитета и церковкой, сейчас сиротливо торчит лишь чудом уцелевший кусок кирпичной кладки да стоят четыре горестных пальмы во вдовьем платье: с почерневшими, словно обугленными стволами, они медленно умирают на затвердевшей под каменным панцирем почве.

Землетрясение и вызванный им горный обвал, похоронившие Юнгай, случились 30 мая 1970 года. Из 36 тысяч юн-гайцев уцелели лишь немногим более 3 тысяч человек. Как и Юнгай, практически исчезли с лица земли Кахакай и порт Касма на океанском побережье. На 70 — 95 процентов были разрушены Уарас, Уальянка, Сайта, Ромабамба, Аиха и Каруас в Кальехон-де-Уайлас, крупный порт Чимботе и город Уармей на прибрежной полосе. 70 тысяч погибших, 150 тысяч раненых, 20 тысяч пропавших без вести и 800 тысяч оставшихся без крова — таков страшный итог стихийного бедствия.

Возле одного из крестов знакомлюсь с красивой девушкой в белой, городского покроя юбке. Ее зовут Виолетта Ан-хелес Гарсиа.

— Здесь погибли моя мама и двое маленьких братишек. Отец погиб неподалеку отсюда: он в то время работал на побережье, на плантациях кошенили. Беда случилась в воскресенье, и он как раз подъезжал к Юнгаю, чтобы навестить семью. Его раздавил валун. Меня же спасло то, что накануне я поехала провожать сестру на учебу в Чимботе: все-таки на океанском побережье еще можно было уцелеть.

Неподалеку от мертвого Юнгая, за поворотом дороги, огибающей холм, расположился новый Юнгай, зеленый и жизнерадостный. Слово «русский» здесь произносят с большим уважением: свежа до сих пор благодарная память о врачах, спасателях, строителях из далекой Советской страны, пришедших на помощь перуанцам в лихую годину. Новый Юнгай словно перенесся из среднерусской полосы: здесь осталось около 90 домов, слаженных нашими строителями, в них до сих пор живут, так и называя — «русскими домами». А в Вичае — местечке рядом с Уарасом я подошел поклониться простому памятнику: четырехгранному высокому каменному столбу с неотшлифованными выступами и мемориальной доской на русском и испанском языках:

«22 советским товарищам, погибшим в авиационной катастрофе на пути в Республику Перу. Вы спешили на помощь пострадавшим от землетрясения. Мы работаем здесь, помня о вас. — От членов советской экспедиции».

У подножия памятника лежали скромные, простые полевые цветы.

Под знаком ягуара

Дорога, а вернее — бездорожье карабкается по отвесным горным склонам, поднимается к самым ледникам. На перевале Кауиш я впервые за время пребывания в Перу потрогал снег, прежде чем нырнуть в 500-метровую темную пасть узкого и низкого тоннеля, пробитого сквозь толщу скал на высоте 4800 метров и почти сплошь состоящего из глубоких ям с ледяной водой. На днях прошли ливневые дожди, местами машина вязнет, буксует, глохнет на подъемах. Разъезд со встречными, тяжело урчащими грузовиками — целая эпопея: порой приходится сдавать назад 300 — 400 метров в поисках приемлемого «пятачка». Правда, финал изматывающего 62-километрового путешествия стоит этих усилий.

Последний головокружительный спуск в глубокое ущелье — и мы у цели, по другую сторону Анд. Культура Чавин (от кечуанского «чаупин», что значит «центр») берет начало в 1150 году до н. э. и считается первой высокоразвитой цивилизацией на земле Перу, прародительницей всех остальных, включая империю инков. Ее окончательный закат, причины которого ученым пока не известны, пришелся на IV век до н. э.

Внешне чавинский комплекс не производит большого впечатления, поскольку его основные сооружения до сих пор скрыты от глаз многометровым панцирем земли и камней. Попытку вырвать Чавин из этого плена, второй раз открыть для мира строгую красоту храмов, сложенных из тесаных плит базальта, диорита, гранита и песчаника, предпринял в 1919 году известный археолог Хулио Тельо. Однако затянувшиеся дожди последующих лет изменили русло реки Мосна, на левом берегу которой стоит Чавин. Вода снесла почти треть построек. А селевый обвал 1945 года полностью завалил место раскопок, нанес им большой ущерб.

Сейчас можно попасть лишь внутрь пирамиды Позднего храма. Двери с толстыми металлическими решетками защищают вход в две подземные галереи. Главная достопримечательность одной из них — знаменитый «Лансон» («Большое копье»): гигантский, почти 5-метровой длины каменный монолит, перегораживающий сплетение четырех узких проходов главного святилища. На «Лансоне» высечено стилизованное изображение верховного чавинского божества. По глубокой выемке, петляющей в форме змеи, когда-то стекала жертвенная кровь людей и животных, закладываемых на алтаре верхнего этажа. Чавинские жрецы были хорошими гидрологами и акустиками: внутри храма устроена целая сеть подземных водостоков, создававших таинственные шумы и звуки, вселяющих благоговейный страх в сердца прихожан.

Чавин задает ученым много загадок. Жаркие споры идут по поводу символики многочисленных и порой крайне сложных по композиции изображений, выточенных на плитах, колоннах и порталах Чавина. Сторонники «андской колыбели» комплекса утверждают, например, что атрибуты крупной дикой кошки относятся к пуме, хищной птицы — кондору. Другие считают, что строители Чавина пришли сюда из джунглей амазонского бассейна: ведь речка Мосна впадает в Мараньон, который, слившись потом с Укаяли, рождает Амазонку. Следовательно, клыки и когти демонстрируют мощь ягуара, изогнутый клюв и широкие крылья принадлежат гарпии, а на уанке — цилиндрической диоритовой колонне религиозного назначения (известной также как «обелиск Тельо») высечен амазонский крокодил.

Недавно в Чавине была сделана новая любопытная находка — каменная стела, возможно, служившая ранее плитой алтаря, со схематическим изображением созвездия Орион, окруженного контуром пумы-ягуара. Орион в астрономическом календаре чавинцев относился к августу и времени сбора урожая. Кстати, на кечуа название созвездия звучит как «Чоке Чинчай», а слово «чин-чай» переводится как «ягуар». Чинчайсуйю — «регионом ягуара» — назывался позднее северный из четырех основных административных районов инкского государства.

 

Семь звезд Ориона, вероятно, объясняют магическое значение, которое придавали этой цифре древние чавинцы. В частности, на одной из плит Позднего храма изображена процессия из семи гарпий-кондоров; восьмая птица развернута им навстречу.

В срочных мерах по спасению нуждается, впрочем, не только Чавин. Под угрозой — экологическое здоровье всей заповедной зоны. Об этом идет у нас разговор с Хосе Сотело Мехиа — сотрудником префектуры департамента Анкаш и службы гражданской обороны. Он выкладывает одну за другой на стол подернутые желтизной фотоснимки 20-летней давности. На них запечатлены некоторые из пиков Кордильеры-Бланка, видимые из Уараса невооруженным глазом: Сан-Кристобаль, Рима-Рима, Кашан, Чуруп и другие. Потом Хосе выстраивает рядом вторую, блестящую свежим глянцем галерею «портретов» тех же самых андских патриархов.

Разница очевидна: снежные и ледниковые шапки «братьев Уаскарана» уменьшились, сжались, ссохлись как шагреневая кожа, подернулись нездоровым, тускло-свинцовым налетом. Причина этого феномена — считает перуанский специалист — растущая хозяйственная деятельность человека. С каждым годом разбухающие от фабричных и заводских корпусов, все более плотных транспортных потоков крупные города увеличивают выброс в атмосферу вредоносных поллютантов, которые, в том числе, усиливают так называемый «парниковый эффект». По наблюдениям многих ученых, медленно, но неуклонно поднимается, в частности, температура воды в Тихом океане, атмосферы расположенных по его берегам регионов, включая Перу. Вот и подтаивают «вечные» ледники, сочится влагой, оплакивая увядающую красоту, «королева Анд» — вершина Альпамайо. Свою разрушительную лепту вносят также большие и маленькие горнодобывающие предприятия, разбросанные по территории заповедника. Даже когда они ограничиваются только добычей минералов, отправляя сырье на переработку в Кальехон-де-Уайлас или на Косту — прибрежную зону Перу, ущерб от их деятельности все равно велик. Горные склоны разъединяют язвы пробиваемых в их теле штреков, они содрогаются под тяжелой поступью натужно ревущих моторами рудовозов, а уж когда грохочут динамитные заряды, разрывая им внутренности, гул этот разносится далеко окрест, срывая лавины с набухших снегами скальных козырьков. Особой болью отзывается звон пил и топора в и без того не густых древесных рощицах горных ущелий. Их рубят на дрова, жилые постройки, мебель, домашнюю утварь. Неприхотливым обитателям индейских селений древесины требуется не так уж много. Но с ростом туристической индустрии растут, увы, потребности строительных подрядчиков, содержателей кафе и ресторанов, поставщиков древесного угля. Они рубят сук, на котором сами же и сидят.

Другая отличительная черта Чавина-большие каменные «набесас нладас»-«головы на кольях». По версии X. Тельо, они символизируют головы-трофеи, отрезанные у побежденных врагов. В стенах храма прорубались Квадратные ниши, в них закреплялись колья, венчаемые каменными головами, которые выступали таким образом из стен, украшая и «охраняя» их. Сейчас большинство из уцелевших после селя 1945 года чавинсних голов разъехалось по различным музеям страны, а те, что остались на месте раскопок, перенесены во внутренние галереи для большей сохранности.

Кальехон-де-Xаилас — Уаскаран — Лима Сергей Свистунов, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Рафаэль Сабатини. Колумб

Продолжение. Начало в № 1 , 2 , 3 , 4 , 5 , / 91

Н аконец появился Сантанхель, молча шагающий рядом с Кинтанильей. Неужели и этот верный друг покинет его? Но — нет. Сантанхель, заметив Колона, прямиком направился к нему.

— Пока не могу обещать вам ничего хорошего, мой дорогой Кристобаль, — тяжело вздохнул Сантанхель. — Но все еще можно поправить. Мы должны приложить все усилия, чтобы вернуть карту.

Рука Сантанхеля легла на плечо Колона.

— Чем дольше я живу, дорогой Кристобаль, тем больше убеждаюсь, сколь мало в человеке милосердия.

— Тогда мне все ясно. Комиссия приняла меня за шарлатана. А предложение мое, как считает Фонсека, — сплошной обман.

— Поменьше думайте об этом человеке да и вообще постарайтесь успокоиться. Сегодня я загляну к вам. А теперь — идите.

С трудом преодолевая каждую ступеньку, Колон поднялся по лестнице. Открыв дверь, он оцепенел, увидев Беатрис, сидящую у стола.

Беатрис метнулась к нему.

— Я не могла не прийти, Кристобаль. Хотела дождаться тебя и сразу узнать обо всем. Я не находила себе места от волнения. Ты победил, дорогой мой. Я знаю, что победил.

Колон подошел к окну, и Беатрис увидела, как печально его лицо. В ужасе она отшатнулась.

— Кристобаль!

— Все кончено, — простонал он. — Я лишился всего: надежд, доверия, собственной чести. До наступления вечера королю и королеве доложат, что я обыкновенный лгун и обманщик. Если они проявят милосердие, мне просто прикажут покинуть Испанию, если же король Фердинанд решит, что должен расплатиться за жалкие гроши, которые выдавались мне, меня бросят в тюрьму.

Руки Беатрис нежно гладили голову Колона. Наконец он поднял взгляд и посмотрел на Беатрис.

— Меня ограбили.

— Ограбили? на Беатрис нахлынул внезапный страх.— Что?.. Что у тебя украли?

— Все, — Колон поднялся. — Все, кроме жизни. Оставили только отчаяние и стыд, которые будут преследовать меня до последнего часа. У меня украли оружие, которым я мог сокрушить этих твердолобых ученых из Саламанки, этих священников, которые не видят дальше Собственного носа.

Беатрис уперлась локтями о стол, обхватила голову руками. Она пыталась в точности вспомнить, какие слова удалось вырвать из нее Галлино. А вспомнив, поняла, как много сказала, сколь важные сведения получил от нее венецианец.

— Когда ты в последний раз видел эти документы?

— Когда? Откуда мне знать? У меня и мысли не было проверять, на месте ли они. Даже в среду, когда я положил в жестянку письмо для Сантанхеля, о котором я говорил тебе, я не стал перетряхивать содержимое коробки, уверенный, что документы в полной сохранности.

— Вчера тебя не было дома целый день, — напомнила ему Беатрис. — Может, тебя ограбили в твое отсутствие?

— Пожалуй... да, меня могли ограбить вчера. Но как? Замок на сундучке цел. И кто мог знать, где я храню ключ?

— Я знала.

— Ты? — Колон уставился на Беатрис. — Ты полагаешь, раз я сказал тебе, то мог сказать и кому-нибудь еще? Но я не говорил. И даже ты не знала, какая из лежащих в жестянке карт вычерчена Тосканелли.

— Послушай, Кристобаль... — Беатрис поняла, что должна рассказать ему обо всем, чем бы это ей ни грозило. Но она не могла, не могла вылить еще одну каплю в чашу страданий, которую пришлось испить Колону в этот день. — Нет, ничего, ничего... Просто шальная мысль.

Колон наклонился и поцеловал ее в холодные губы.

— Когда я встретился с тобой, Беатрис, я так нуждался в тебе. А теперь ты нужна мне еще больше... но я должен отказаться от тебя.

Ответа не последовало. Беатрис словно обратилась в статую.

И тут раздался стук в дверь.

Колон подошел к двери, открыл и оказался лицом к лицу с Сантанхелем.

— Дон Луис! — Он отступил в сторону, давая канцлеру войти.

Сантанхель переступил порог, увидел Беатрис, остановился.

— Я, похоже, не вовремя.

— Нет, нет. Это мой близкий друг, сеньора Беатрис Энрикес. Она навестила меня в час, когда большинство друзей отвернулось от меня.

Дон Луис сдернул шапочку с головы, поклонился: он узнал в Беатрис танцовщицу, которую защищал Колон от насмешек маркизы Мойя.

— Я решил незамедлительно поставить вас в известность, Кристобаль, что их величества смогут принять епископа Авилы только вечером. Я вырвал у епископа обещание перечеркнуть изложенные в докладе комиссии выводы, если до этого времени карта будет найдена.

Взгляд Колона потеплел.

— Пусть я умру, если у меня есть более верный друг.

Сантанхель лишь махнул рукой.

— Карта...— вернулся канцлер к интересующей его теме. — Кто, по-вашему, мог ее украсть?

— Понятия не имею... Знаете, я подумал о португальцах. Но, скорее, потому, что больше ничего не пришло в голову.

Дон Луис раздраженно закружил по комнате:

— Ну ради чего Деса заговорил о Тосканелли... Мы бы достигли своего и без этой карты.

— Он хотел мне помочь.

Дон Луис печально покачал головой.

— Да, конечно. Намерения у него были самые добрые. Но результат-то ужасен. Даже Деса, ваш верный друг, отвернулся от вас. Как и остальные, он решил, что история о краже — чистая выдумка. Он вам больше не верит.

Ярость охватила Колона.

— Помоги мне, Господи! Ну почему в человеке ищут только плохое? С какой легкостью его лишают чести!

Сантанхель грустно вздохнул:

— Если вы не укажете мне на возможных похитителей...

Беатрис, сжавшись, сидела у стола. Она хотела выложить все, что ей известно, но страх перед разрывом с Колоном заставлял молчать.

— Я пойду к королеве, — прервал молчание дон Луис. — У нее доброе сердце и проницательный ум. Я еще поборюсь за вас. Не теряйте мужества. Я еще загляну к вам. Может быть, сегодня вечером.

Едва он ушел, поднялась и Беатрис. Ее уже ждали у Загарте.

— Да,— кивнул Колон.— Тебе надо идти. А я-то обещал вырвать тебя из этого вертепа...

Беатрис выбежала из дома, но на полпути к Загарте остановилась как вкопанная. Ей недоставало мужества сказать все Колону, но уж с Сантанхелем она могла бы поговорить. А потом исчезнуть из Кордовы, чтобы не сгореть со стыда. Ей понадобилось лишь несколько секунд, чтобы принять решение. Загарте, спектакль, публика подождут.

Она повернулась, но вновь застыла на месте. Перед ее мысленным взором возник несчастный Пабло, томящийся в грязном, вонючем подземелье, умоляющий спасти его даже ценой собственной добродетели. Вновь ей приходилось выбирать между братом и Колоном. Только предав и пожертвовав одним, она могла спасти другого.

Дон Луис жил на улице, выходящей к западной стене кафедрального собора, неподалеку от реки. Алебардщик, охранявший ворота, только осведомился, что ей нужно, как из дома вышел Сантанхель.

Беатрис смиренно попросила выслушать ее. Отказывать Сантанхелю не хотелось, но он очень спешил.

— Вы выбрали неудачную минуту. Я иду к королеве.

— То, что я собираюсь рассказать вашему высочеству, возможно, поможет вам в разговоре с королевой.

Они пересекли залитый солнцем двор, прошли в прохладный вестибюль. Слуги бросились им навстречу, но Сантанхель отослал их прочь и провел Беатрис в маленькую гостиную.

— Так что вы хотите мне рассказать?

— Я знаю, кто воры и где их найти, — выпалила Беатрис и, увидев, как изумленно раскрылись глаза Сантанхеля, продолжила: — Это — агенты государственных инквизиторов Венеции. Их двое, Рокка и Галлино. Рокка утверждает, что входит в состав посольства Венецианской Республики при королевском дворе Испании. Живут они в «Фонда дель Леон».

— Откуда вы все это знаете?

— Зачем вы спрашиваете меня? — с болью в голосе отозвалась Беатрис.— Разве вам недостаточно знать их имена?

— Недостаточно, если возникнет необходимость остановить их. Тем более, как вы сами сказали, один из них пользуется дипломатической неприкосновенностью... — И тут же добавил: — Кристобаль знает об этом?

— Я не решилась сказать ему.

— Почему же? Будьте со мной откровенны, дитя мое.

Колебалась она недолго.

— В Венеции мой брат брошен в подземелье Подзи. Его обвиняют в краже, и на то есть основания, и в государственной измене, хотя никакой он не шпион.

Беатрис рассказала все, не утаивая. Сантанхель слушал внимательно, не упуская ни единого слова.

— Я сама себе противна, — закончила Беатрис. — Однако клянусь госпожой нашей, девой Марией, я не намеревалась предать Кристобаля, когда Галлино вытянул из меня то, что хотел узнать. Ибо любовь, которую у меня требовали изобразить, превратилась в настоящую. .

— И не надо отказываться от нее, — улыбнулся Сантанхель.— Бедная вы моя. Какой жестокий выбор пал на вашу долю — между братом и возлюбленным.

— Но так ли я выбрала? — взмолилась Беатрис.

— Вы поступили по справедливости,— твердо заявил Сантанхель.— Вы не можете нести ответственность за вину вашего брата. В тюрьме он оказался не из-за вас. И он не должен требовать, чтобы вы принесли себя в жертву ради его освобождения. Этим он лишь умножает свои грехи. Кристобаль же угодил в западню. Причем вас использовали как приманку. Ваша любовь к нему или его — к вам не имеют тут никакого значения. Ваш долг — любой ценой вызволить его из этой западни.

Облегчение отразилось на лице Беатрис. Доводы Сантанхеля показались ей убедительными.

— Вы такдумаете? Какая тяжесть свалится с моих плеч!

— Это же легко проверить. Пойдите и исповедуйтесь, ни один священник не отпустит вам грехи, пока вы не сделаете все, чтобы преуменьшить нанесенный вами ущерб. Так что не терзайтесь угрызениями совести. Идите с миром. А я приму необходимые меры. Немедленно повидаюсь с алькальдом Кордовы, и мы займемся этими венецианцами.

— Вам потребуются мои свидетельские показания?

Улыбаясь, Сантанхель покачал головой.

— Они-то мне как раз и не нужны. Ваши показания вынудят алькальда арестовать вас.

— Я знаю. Но меня это не волнует.

Университет в Саламанке.

Улыбка Сантанхеля стала еще шире.

— Дитя мое, арест — ваша погибель, а я не уверен, что Кристобаль поблагодарит меня, если узнает, какой ценой я спас его честь. Положитесь на меня. Я управлюсь без вас. А пока не теряйте времени и расскажите обо всем Кристобалю. Ничего не утаивая.

Беатрис с дрожью слушала Сантанхеля.

— Я... я не решусь. По крайней мере, сейчас... — Беатрис помолчала, затем продолжила: — А не могли бы вы, ваше высочество... сами рассказать ему?

Сантанхель задумался.

— Если хотите... Но поверьте мне, дитя мое, будет лучше, если обо всем он узнает от вас.

Беатрис заломила руки.

— Я не решусь. Не решусь до тех пор, пока ему не возвратят карту.

— Ладно, ладно, — покивал Сантанхель. — Именно этим мы сейчас и займемся. А остальное может подождать.

Дело оказалось не столь простым, как рассчитывал дон Луис. Дон Мигель де Эскобедо, верховный судья Кордовы, свято чтил дух и букву закона. И не собирался что-либо предпринимать, не получив ответа на интересующие его сведения.

— Не надо лишних вопросов, дон Мигель, — запротестовал Сантанхель.— Считайте лучше, что эти сведения получены мной в исповедальне.

— С каких это пор вы стали священнослужителем, дон Луис?

— Не только священникам доводится выслушивать исповедь. Я обещал не выдавать человека, который передал мне эти сведения. Иначе бы он не заговорил.

— Ума не приложу, что и делать. Один из этих людей, как вы говорите, числится в венецианском посольстве. Даже при наличии неопровержимых доказательств его вины мне не хотелось бы связываться с ним, — алькальд погладил седую бороду.— Если искомых документов при них не окажется, мне грозят немалые неприятности. Не могли бы вы принести мне приказ от королевы?

— Нет. Но уверяю вас, когда все будет закончено, она одобрит ваши действия.

— Непростую вы задали мне задачку. Пошлю-ка я за коррехидором (Сегодня он назывался бы начальником полиции.).

Несколько минут спустя в кабинет вошел мужчина, в котором за милю можно было узнать военного. Дон Ксавьер Пастор оказался не столь щепетильным, как алькальд.

— Говорите, карта и письмо? — Он помолчал, потом добавил: — А если мы найдем их у венецианцев, то как докажем, что они принадлежат не им?

— Сеньор Колон, несомненно, назовет вам особые отличия и карты, и письма.

— Тогда позвольте мне начать с сеньора Колона.

— А потом? — пожелал знать алькальд, несколько сбитый с толку такой прытью своего подчиненного. — Один из этой пары, не забывайте, приписан к посольству.

— Но мы же не обязаны действовать официально, — дон Ксавьер позволил себе подмигнуть Сантанхелю. — Мы не будем называть себя и тем самым постараемся избежать огласки.

— Если что будет не так, я выгоню вас со службы, — предупредил алькальд.

Сантанхель и Ксавьер сразу отправились к Колону, причем коррехидора предупредили: о том, кто воры, он вроде бы ничего не знает.

— Я принес вам надежду, Кристобаль, — приветствовал Колона Сантанхель. — Это коррехидор, который займется поисками вашей карты.

— Даже если нам неизвестно, кто ее украл?

— Поиски, я думаю, и выведут нас на воров, — уверенно заявил коррехидор. — Положитесь на нас, сеньор. Мы знаем Кордову лучше, чем вы.

— Вы сотворите чудо, если вам удастся отыскать карту.

— Попробуем сделать это с вашей помощью. Как нам узнать, что карта принадлежит вам, если мы ее найдем?

— Вместе, с ней у меня украли письмо, адресованное на мое имя с подписью Тосканелли и с его печатью: орел с распростертыми крыльями над герцогской короной. Те же печать и подпись имеются и на карте.

— Это все, что мне нужно. Надеюсь, вскоре вновь увидеться с вами. Отдыхайте с миром, сеньор, — и коррехидор вышел из комнаты.

— Самоуверенный господин, — заметил Колон. — И очень уж легко сыплет обещаниями.

Пожалуй, Колон недооценил коррехидора, который прямиком направился в «Фонда дель Леон». Кисада, хозяин гостиницы, встретил его с должным почтением.

— Храни вас Бог, ваша милость.

— И тебе желаю того же, Кисада. У тебя есть свободные комнаты?

— Слава Господи, нет. Когда их величества в Кордове, моя гостиница забита до отказа.

Дон Ксавьер покрутил длинный черный ус.

— Жаль, жаль. И никто из постояльцев не собирается уезжать?

— Уезжают. Завтра. Освобождается моя лучшая комната на втором этаже.

— Это точно? И кто уезжает?

— Два господина, венецианцы. Они приказали подать мулов к восьми утра.

— Мулов? — усмехнулся коррехидор. — Они собираются ехать верхом до самой Венеции?

— Нет, нет, ваша милость. Только до Малаги, а там пересядут на корабль.

— Конечно, конечно, — коррехидор рассмеялся. — Возможно, их комната подойдет. Вечером я дам тебе знать.

Узнав все, что требовалось, коррехидор покинул гостиницу. В тот же вечер он пришел к алькальду, у которого застал и Сантанхеля.

Канцлер вернулся из Алькасара получасом ранее в глубокой озабоченности. Он присутствовал на докладе комиссии их величествам. Талавера, сопровождаемый Десой, Фонсекой и Мальдонадо, разнес предложение Колона в пух и прах.

— Это мечта бессовестного авантюриста, который не остановился даже перед тем, чтобы безо всяких на то оснований заявить о поддержке своих бредовых идей знаменитейшим математиком, — заключил Талавера.

Лицо королевы разочарованно вытянулось. Король же воспринял доклад как должное. Похоже, он и не ожидал услышать ничего иного.

— Ваше заключение пришлось весьма кстати, — благосклонно кивнул он Талавере. — Вот-вот падет Гранада, и мы должны сосредоточить свое внимание на серьезных проектах, а не распылять его на безосновательные грезы.— Улыбаясь, он повернулся к королеве: — Как вы знаете, я с самого начала не одобрял того энтузиазма, с которым вы восприняли выдумки сего ловкача. Я даже опасался, что он злоупотребляет вашей доверчивостью...

Королева чуть зарделась. Она не терпела упреков.

— Ваш доклад, господин мой епископ, — королева посмотрела на Талаверу, — должно рассматривать как решение комиссии?

— Это наше общее мнение, ваше величество, — поклонился Талавера.

— Позвольте вам возразить, — вмешался Сантанхель. — Я, к примеру, с ним не согласен.

Король Фердинанд добродушно рассмеялся.

— Но ты же не космограф, Сантанхель.

— Не космограф, но юрист, ваше величество, и достаточно опытный, чтобы не путать аргументы «за» и «против». Да, Колон не смог представить доказательства своих расчетов, но это не есть свидетельство того, что он лгал.

— Само по себе, нет, — признал Талавера. — Но в сложившихся обстоятельствах очень существенно, что карты этой никто не видел. О краже он упомянул, лишь когда от него потребовали представить карту. Весьма удачный ход для мошенника, который добился созыва столь представительной комиссии, козыряя тем, что карта у него есть.

Королева нетерпеливо махнула рукой.

— Но с какой стати козырять ему несуществующей картой, если в конце концов все обязательно бы открылось?

— Для того чтобы получить возможность изложить свои доводы, которые могли сбить с толку и направить на ложный путь.

— Чересчур сложно. И не убедительно, — стояла на своем королева, защищая скорее себя, а не Колона. — Доверчивой оказалась не только я. Доводы Колона убедили и фрея Диего. Неужели они потеряли свою убедительность только потому, что Колон не смог представить карту?

— Моя вера в его расчеты, — ответствовал Деса, — базировалась на вере в самого Колона и, естественно, на том, что его поддержал Тосканелли. Именно я поднял вопрос о флорентийской карте, когда стало ясно, что аргументы Колона не представляются достаточно убедительными членам комиссии. И признаюсь, у меня возникли серьезные сомнения в правдивости его утверждения о краже.

Сантанхель попытался развеять впечатление, которое произвели слова Десы:

— А вот у меня не возникло ни малейших сомнений. Я узнаю благородство, когда вижу его, а Колон слишком благороден, чтобы опускаться до лжи.

— Доверчивость, вижу, уживается в тебе вместе с оптимизмом, — король Фердинанд вновь рассмеялся. — Beроятно, вы согласитесь, мадам, что нам следует заняться более важными делами и не возвращаться к этому вопросу, пока дон Луис не докажет нам, что этот Колон не обманщик.

Королева неохотно кивнула, однако улыбка, дарованная Сантанхелю, показала тому, что искорка надежды все же остается.

Поэтому, несмотря на поздний час, он и пошел к алькальду, чтобы убедиться, что розыски начаты. Там и застал его коррехидор.

— Мы уже начали расследование, — доложил дон Ксавьер. — Венецианцы утром отправляются в Малагу, чтобы сесть там на корабль. Мулов они заказали на восемь утра. Вы согласитесь со мной, дон Мигель, что их отъезд — прямое свидетельство того, что порученное им задание выполнено. То есть карта и письмо у них.

Алькальд сухо кивнул. Сантанхель же встрепенулся — Но почему вы не приняли никаких мер, придя к такому выводу? Этих людей нельзя выпускать из Кордовы!

— Напротив, пусть уезжают,— усмехнулся коррехидор. — У нас нет приказа на их задержание, и едва ли мы его получим.

— Разумеется, не получите, — заверил его алькальд.

— Что же делать? — растерянно спросил Сантанхель.

— Мы не можем помешать их отъезду, — коррехидор продолжал усмехаться, — но в наших силах воспрепятствовать их прибытию в Малагу.

Глава 30. Цыгане

Толпа, запрудившая в то субботнее утро в самом начале июня улицы Кордовы и дорогу, ведущую на юго-восток, задержала отъезд венецианцев. Ибо в те часы владыки Испании, сопровождаемые отборными войсками, отправились в Бегу, чтобы лично руководить решающим штурмом Гранады.

А вслед за ней Рокка и Галлино через тот же мост отправились в Малагу. Вместе с ними, чуть впереди, ехал погонщик мулов, у которого они наняли животных. Двигались они не спеша, под мелодичное позвякивание колокольчиков на шее мулов.

На другом берегу реки, под раскидистым деревом, расположилась корчма. Полдюжины мужчин о чем-то оживленно болтали с полными кружками в руках. Своих мулов мужчины привязали к железным кольцам в заборе. Худые, поджарые, небрежно одетые, они чем-то напоминали степных волков.

— Цыгане, — пренебрежительно процедил погонщик мулов, когда он и венецианцы проезжали мимо.

Скоро они миновали окраину, а милей позже услышали позади топот копыт, и погонщик мулов предложил венецианцам отъехать на обочину, чтобы пропустить приближающуюся кавалькаду. В промчавшихся всадниках он распознал цыган, что недавно пили вино у моста, и долго честил их, пока не осела поднятая ими пыль.

Не спеша они поднялись на холм, за гребнем которого скрылись цыгане, придержали мулов, чтобы те могли отдышаться.

Внизу текла речка, справа зеленел лес, в который ныряла серая лента дороги, слева тянулись виноградники, за ними начинались зеленые пастбища.

Под синим безоблачным небом они двинулись вниз, и уже достигли леса, когда раздался громкий крик и из-под сени деревьев возникли три всадника, преградивших им путь. То были все те же цыгане, и их предводитель, долговязый, тощий, в широкополой шляпе и с черной тряпкой, закрывавшей пол-лица, на полкорпуса опережал своих спутников.

Хриплым голосом он приказал путешественникам остановиться, хотя те и так замерли на месте, едва увидев незнакомцев.

— Господи Боже, защити нас! — заверещал погонщик мулов.

 

Но Галлино и Рокка были не из тех людей, кто легко впадает в панику. Они спросили, что всадникам угодно. Предводитель расхохотался.

— Ваши пожитки, благородные господа. Спешивайтесь, да поживее!

Шум за спиной заставил Галлино обернуться. Еще трое цыган появились сзади, отрезая путь к отступлению.

Рокка выругался. Галлино не стал попусту сотрясать воздух, он обнажил меч.

— Вперед, Рокка! Изрубим их в куски!

Шпоры вонзились в бока мулов, животные рванулись вперед, венецианцы привстали на стременах, занеся мечи для удара.

Но предводитель ускользнул от меча Галлино, а сам толстой палкой изо всей силы ударил венецианца по голове. Легкая бархатная шапочка оказалась ненадежной защитой. Удар выбил Галлино из седла, и, бездыханный, он упал на землю.

Рокке повезло ничуть не больше. Цыган, на которого он напал, поддел такой же длинной палкой передние ноги его мула. Животное рухнуло на колени, а Рокка по инерции полетел вперед, врезавшись головой в землю.

Очнулся Рокка на мшистом берегу ручья. Открыв глаза, он увидел привязанного к дереву погонщика мулов, затем — Галлино, без чувств лежащего рядом. Их окружали смуглые суровые лица. Он чувствовал, как руки шарят по его телу. Попытка подняться не удалась, ибо грабители связали ему руки и ноги. Камзол с него сняли. Грубый голос под ухом известил предводителя, что денежного пояса нет.

— С этим все ясно, — ответил тот. — Займись другим.

Грабитель оставил Рокку, который перевернулся на бок и в бессильной ярости сверлил глазами предводителя цыган. Тот уже вывернул все карманы камзола Рокки и теперь ощупывал материю. Вскоре он нашел утолщение, взрезал подкладку и вытащил спрятанный между ней и бархатом тонкий клееный мешочек. Отбросил камзол, раскрыл мешочек и достал карту и письмо Тосканелли. Внимательно осмотрел их и убрал туда же. Мешочек положил в свой карман и посмотрел на грабителя, обыскивающего Галлино.

— Оставь его. Пусть лежит, — предводитель покачался на каблуках.— Мы можем трогаться.

К Рокке вернулся дар речи.

— Подождите! — воскликнул он. — Подождите! Возьмите наши деньги. Бумаги не представляют для вас никакого интереса. Оставьте их мне.

Бандит усмехнулся:

— Значит, не представляют? Тогда почему же ты прятал их? Зашивал в камзол? Я найду ученого книгочея, и мне скажут, сколько они стоят. Поэтому пока они останутся у меня.

Рокке удалось сесть, хотя голова у него раскалывалась на части.

— Если кто за них и заплатит, так это я.

— И сколько же ты заплатишь?

— Десять тысяч мараведи, — последовал ответ.

— Значит, они стоят по меньшей мере сто тысяч, — рассмеялся предводитель.— Спасибо, что сказал об этом.

А покупателя я найду сам.

— С этими поисками вы угодите в петлю. Послушайте меня. Вы получите свои сто тысяч.

Предводитель вновь расхохотался.

— И где же ты их возьмешь?

— В Кордове. Приходите ко мне завтра и...

— ...и ты накинешь мне на шею ту самую петлю, о которой только что упоминал. Святой Хамес! Ищи простачков в другом месте.

— Но послушайте...

— Ты и так наговорил достаточно.

К тому времени Галлино не только очнулся, но и достаточно точно сумел оценить ситуацию.

— Одну минутку, друг мой! Одну минутку! — Он замолчал, перемогая нахлынувшую волну боли. — От вас не убудет, если вы выслушаете меня. Отдайте моему приятелю этот мешочек с бумагами и отпустите его в Кордову за деньгами… А я останусь у вас заложником, пока он все не заплатит.

— Я знаю, к чему это приводит, — предводитель покачал головой. — Мне хватит и того, что у меня есть.

И он зашагал прочь, на ходу отдавая приказы. В его манерах чувствовалась военная выправка, и слушались его беспрекословно.

На минуту предводитель остановился возле погонщика мулов, с которого уже сняли путы.

— Освободишь своих господ, когда мы уедем. До Кордовы доберетесь пешком. Идти-то всего три лиги. Мулов мы заберем с собой. Ты сможешь найти их в корчме Ламего у Мавританского моста. — Он поклонился венецианцам, махнул широкополой шляпой. — Оставайтесь с миром, господа мои.

В прескверном настроении, с гудящими головами агенты Совета трех, сопровождаемые погонщиком мулов, вышли из леса. Им не оставалось ничего другого, как возвращаться в Кордову на своих двоих.

Солнце уже скатилось к горизонту, когда они добрались до Мавританского моста. Уставшие, покрытые пылью, венецианцы ввалились в просторный зал. Плюхнувшись на деревянную скамью, Рокка громким раздраженным голосом потребовал вина. Корчмарь с подозрением оглядел его рваную одежду, окровавленную повязку на голове Галлино. И обслужил их лишь потому, что хорошо знал Гавилана, погонщика мулов.

Венецианцы жадно пили терпкое вино, не отставал от них и погонщик. Лишь как следует утолив жажду, Гавилан справился о мулах.

— Их привели три часа назад, — ответил Ламего. — Я понял, что это твои мулы, и отправил их на пастбище закорчмой. — И тут же поинтересовался: — А что с вами случилось?

— Нас ограбили и бросили в лесу, — прохрипел Рокка. — Только в этой чертовой стране возможно такое. Кто привел мулов?

— Откуда мне знать? — ответил корчмарь. — Какой-то деревенский мальчишка.

— А может, один их тех веселых цыган, что пили у тебя этим утром?

Корчмарь задумчиво почесал затылок.

— Сегодня тут пили многие.

— Так я и думал, — пренебрежительно хмыкнул Галлино. — И ты, разумеется, не помнишь, куда он пошел, этот мальчишка, оставив мулов?

— Такого я никогда не запоминаю. Я обслуживаю моих гостей, но разом забываю о них, едва они покидают корчму.

— В общем, ты у нас идеальный корчмарь... для страны воров и головорезов, — отметил Рокка.

— Вам не следует говорить такого, господин иностранец. Во всяком случае, о Кастилии, где, как все знают, царит полный порядок. Дороги у нас охраняются, и путешественникам на них ничего не грозит.

— Охраняются! Если охраняются, то бандитами.

Корчмарь отошел, не желая продолжать этот оскорбительный для Испании разговор, а погонщик через дверь черного хода направился на пастбище, чтобы убедиться, что мулы в целости и сохранности.

Рокка вновь наполнил кружку.

— Ну и отрава. Только жажда... — он не договорил, глаза его вылезли из орбит, потом с такой силой шваркнул кружкой об стол, что та разлетелась в куски. Все это да ругательство, с которым Рокка вскочил на ноги, заставило

Галлино обернуться.

В зал вошел высокий худощавый мужчина, небрежно одетый, в котором Галлино сразу же признал предводителя цыган.

— Да поможет нам Бог! — выкрикнул Галлино и метнулся следом за Роккой, который уже набросился на бандита. Вдвоем они схватили цыгана.

— Ты еще пожалеешь о сегодняшнем, — пообещал ему Галлине.— Мы уж позаботимся о том, чтобы твоя грязная шея оказалась в петле!

Цыган попытался вырваться.

— Пусть дьявол поломает ваши кости! Эй, хозяин! Останови этих убивцев!

Все трое катались по полу, поднимая пыль, переворачивая столы. Корчмарь тут же запрыгал вокруг них.

— Господа! Господа! Ради Бога! Что вы делаете?

Рокка тем временем успел усесться на живот цыгана, который перестал сопротивляться.

— Это один из бандитов, что ограбили нас. Позови стражу, пока мы держим его. Позови стражу!

— Да вы с ума сошли! — заверещал корчмарь. — Это же сеньор Ривера. Никакой он не бандит.

— Отпустите меня, кретины! — вновь задергался цыган. — Эй, сюда! На помощь! На помощь!

Зов его не остался безответным. Распахнулась дверь, и в комнату ворвались четверо альгвазилов.

— Что такое? Что случилось? — выкрикнул их командир и, не дожидаясь ответа, прошелся тупым концом алебарды по спинам венецианцев, сидевших на цыгане. — Встать! Встать! Вы хотели убить этого человека?

— Пьяные, чокнутые иностранцы! — заголосил цыган. — Ни с того ни с сего набрасываются на людей!

Рокка, безуспешно пытаясь вырваться из рук двух альгвасилов, стащивших его с цыгана, проревел в ответ:

— Нас ограбили на дороге! И это — один из бандитов, что грабили нас!

— Они пьяны! Я целый день не покидал Кордовы, и дюжина свидетелей может это подтвердить. Эти мерзавцы хотели убить меня. Я думаю, они сломали мне не одну кость. О! О! — морщась от боли, цыган тем не менее удивительно легко поднялся.

— Оставьте их нам, сеньор Ривера,— твердо заявил командир альгвасилов.— Они будут держать ответ перед самим коррехидором. Пошевеливайтесь, подонки! — подтолкнул он венецианцев к двери.

— Только идиоты...— слова Рокки прервались криком боли, так как его крепко ударили тупым концом алебарды.

— Шагай, болтун ты паршивый! Поговоришь с коррехидором.

Вопящих от бессильной ярости венецианцев повели по улицам Кордовы к рыночной площади, где размещались коррехидория и тюрьма. Скоро они оказались в мрачном помещении с низким потолком и маленькими оконцами, забранными решетками. Их имена внесли в регистрационную книгу, там же отметили вменяемое им преступление, а их самих препроводили в камеру, размерами не превосходящую собачью будку.

Коррехидор, который, как сказали венецианцам, займется ими утром, в этот момент вместе с доном Луисом де Сантанхелем находился на втором этаже домика Бенсабата. Поднявшись по лестнице и открыв дверь, они увидели, что Колон собирает вещи, готовясь к отъезду.

Сантанхель добродушно рассмеялся:

— Какой вы предусмотрительный, дон Кристобаль. В Вегу-то нам ехать только завтра. Если позволите, я составлю вам компанию.

Смех этот показался Колону неуместным:

— Я еду во Францию, дон Луис.

— А чего вас туда потянуло?

— Надеюсь, что там смогут принять решение, не прибегая к помощи комиссий.

— Похоже, что вы недооценили нашего дорогого коррехидора. Ему есть что вам показать. Поэтому я и привел его с собой.

— Я благодарен ему за участие. Но, боюсь, он ничем не может мне помочь.

— Более, наверное, ничем. — Дон Ксавьер подошел столу. Положил на него два документа. — Вот, сеньор, то что вы, кажется, утеряли.

Колона словно громом поразило. Затем его плечи распрямились, глаза вспыхнули победным огнем.

— Значит, в Кордове вы можете творить чудеса?

Дон Ксавьер рассмеялся.

— Стараемся помаленьку. Мои альгвасилы шутить не любят. Вор — ваш знакомый венецианец, некий Роккка. Нам удалось изъять у него письмо и карту, не вызывая жалоб посла Венеции. Как мы это сделали, не спрашивайте. Пусть все останется нашей маленькой тайной.

Глава 21. Маркиза

Канцлер Арагона путешествовал, как того требовал ег высокий пост, в сопровождении двенадцати хорошо во оружейных всадников. Под жарким июньским солнце маленькая кавалькада продвигалась на юг, и на трети день после выезда из Кордовы они пересекли реку Хениль. Вокруг простиралась зеленая равнина, ветры, дующие заснеженных вершин Сьерра-Невады, несли долгожданную прохладу. Скоро они приблизились к высоким тополям, охранявшим, словно часовые, многоцветье шатров и палаток испанского лагеря. А еще дальше, в туманной дымке, возвышались башни и минареты Гранады, послед ней мавританской твердыни на полуострове, окруженное мощными укреплениями.

Колон ехал в прекрасном настроении. Еще бы, ему было чем пристыдить тех, кто во всеуслышание объявил его обманщиком и лжецом.

Однако дон Луис полагал, что спешить с этим не следует.

— Позвольте мне самому разобраться с ними, — настаивал он.

На закате солнца они достигли окраин огромного лагеря. Бесконечные ряды повозок, стада лошадей, мулов, ослов, кузницы, столярные мастерские, пекарни, камнетесы, канатные мастера, плетельщики корзин, строители бастионов, туннелей, мостов и всего прочего... Далее они ступили на длинные улицы, образованные солдатскими палатками. Павильоны короля и королевы расположились на большой площади в центре лагеря. Тут же красовались шатры и палатки придворных. Сантанхель и Колон спешились у шатра маркизы Мойя. Маркиза встретила их более чем благосклонно.

— Какой вы молодец, дон Луис. Если б вы не привезли с собой нашего Кристобаля, он, наверное, не навестил бы нас.

Колон низко поклонился.

— Целую ваши ручки, мадам. Вы же знаете, что я в опале.

— Но именно в такой момент вам и должны помочь друзья. Неужели вы решили, что я сразу же отрекусь от вас? Или меня смогут смутить необоснованные нападки на вас?

— Я ваш вечный должник, мадам. — Колон вновь поклонился.

— Однако сейчас не стоит попадаться на глаза королеве. Она оскорблена. Ее величество считает, что унизила себя в глазах короля Фердинанда, который сразу же принял ваше предложение в штыки.

— Вот и отлично, — Сантанхель потер руки. — Ничто так не обрадует ее величество, как реабилитация Колона.

Кабрера нахмурился.

— Это легкомысленно. Настойчивость может вызвать еще более бурную реакцию.

Улыбка Сантанхеля стала еще шире.

— И все-таки мы рискнем. Потому что на этот раз мы пришли не со словесными аргументами, но с вещественными доказательствами. Доказательствами, которые так жаждали получить высокоученые члены комиссии. Мы привезли карту и письмо, а также имена грабителей, их укравших.

Продолжение следует

(обратно)

Оглавление

  • Бизнесмены горных племен
  • Реабилитация Дюма
  • Александр Дюма (отец). Из Парижа в Астрахань
  • Если женщины немного помолчат
  • Легенды и были о динозаврах
  • Что произошло с лайнером «Иосиф Сталин»?
  • Галопом по Европам
  • Дональд Уэстлейк. Приключение — что надо!
  • Шейхи и верблюды
  • Выше, мои собаки, выше!
  • Под сенью грозного Ускарана
  • Рафаэль Сабатини. Колумб